Не осенний мелкий дождичек [Наталья Глебовна Овчарова] (fb2) читать онлайн

Не осенний мелкий дождичек

Памяти мамы моей,

Полины Дмитриевны Бурной,

посвящаю

Жизнь хороша лишь тогда, когда центром тяжести становится то, что у меня не отнимут.

СТЕНДАЛЬ.

Часть первая НАГРАДА

1

…Ах, Рома, Рома, Роман ты свет Огурцов! Ну что с тобой, таким неуладливым, делать? Ничего-то тебе не интересно, ничем-то тебя не затронешь, не обрадуешь…

Валентина, идя по коридору, все еще видела перед собой равнодушное лицо Ромы, его вялую, словно без костяка, фигуру, склонившуюся над партой. Урок в четвертом «в» шел хорошо, дети охотно и весело поднимали контрольные линейки, по вспыхивающим в их руках цветным полоскам Валентина убеждалась, что материал они усвоили. Только вот Огурцов… Почти с самого начала года она занимается с ним отдельно. Кое-чего удалось добиться, но мало. Безвольный мальчик, флегматичный, трудно воспринимает новое.

Разве один он, среди тридцати детей в ее классе, трудный? А в других классах, во всей школе? Трудный… Валентина усмехнулась про себя: сколько в этом, ставшем нарицательным, определении скрыто подспудного. Трудный — значит, не как все. В чем-то неординарен, умственно или физически. Наделен особым характером. Испорчен неумелым воспитанием в семье, может быть, в школе… Огурцов учился в начальных классах не здесь, в городе. Родители только нынче переехали в Рафовку. Отец — директор сахарного завода, мать, кажется, библиотекарь там же, на заводе. Плохо вот это «кажется», давно пора узнать родителей Ромы поближе.

В учительской полно народу. Алла Семеновна, в свои тридцать лет все еще играющая в капризную девочку, как всегда, шумно возмущалась кем-то:

— Представьте, я ему говорю: брось сейчас же папиросу! А он мне: «Алла Семеновна, отец знает, что я курю, все знают. Вы хотите, чтобы я скрывался, обманывал?» — «Да какой пример ты подаешь младшим!» — «Младшие тоже курят, только прячутся. Я сам у них отбираю папиросы!» Вот с ним и поговори! — Увидев Валентину, обрадовалась: — Наконец-то! Жду вас! Чай пить, в буфет, идем? Нравится? — повела рукой с кружевным воланом на рукаве. — Валансьен! Сестра прислала, летом была в Париже, по туристической.

— Хороши. Одно слово — Париж, — улыбнулась Валентина. — В буфет — непременно, я сегодня не завтракала. — Она поправила перед зеркалом волосы — наконец-то в учительской поставили трюмо, теперь хоть можно взглянуть, в каком виде шествуешь к ученикам. Осмотрела себя: вязаный бежевый костюм, кремовая кофточка, волосы собраны чуть ниже затылка в мягкий узел… — Кстати, Аллочка Семеновна, все хочу спросить вас об Огурцове. Как вы его находите?

— Тупица и невежда! — отмахнулась Алла Семеновна. — Вообще этот хваленый ваш класс тоже подарочек. Жалею, что взяла в нем часы. Ну, готовы? Идемте!

— Подождите, товарищи. — На пороге учительской стояла директор школы, строжайшая Тамара Егоровна, с газетой в руках. — Послушайте, что я прочту: «За заслуги в области народного образования Указом Президиума Верховного Совета РСФСР присвоить звание заслуженного учителя школы РСФСР работникам народного образования… — Она помедлила, словно пробегая глазами ряд фамилий, наконец прочла торжествующе: — Тихомировой Валентине Михайловне, учительнице…»

Ей не дали закончить, зашумели, захлопали в ладоши. Валентину окружили со всех сторон, обнимали, жали руки, что-то говорили, счастливо и радостно. Значит, присвоили… Валентина знала, что представление на нее было послано, да как-то не верилось: ведь и жизнь и работа ее — обыкновенны.

— За нами — цветы, за вами — торжественный ужин, — смеясь, обняла, затормошила ее Алла Семеновна, когда волна поздравляющих отхлынула. — И сегодня же!

— Да, да, конечно! — сжала свои пылающие щеки ладонями Валентина. — Вечером всех приглашаю в гости, слышите, товарищи? Тамара Егоровна, непременно!

— С удовольствием, — чуть склонила прочеркнутую светлым пробором голову директор: черные вьющиеся свои волосы Тамара Егоровна все старалась стянуть, пригладить, словно стеснялась природной их пышности и густоты.

Нежданный, оглушительный пронесся по школе звонок. Как быстро кончилась перемена! Вот тебе и чай! У нее, кажется, сейчас десятый «а»… Валентина подошла к расписанию: она не ошиблась. Странно, кружится голова. Как же урок? Надо взять себя в руки. Валентина провела по глазам ладонью, огляделась: никого, все в классах. Лишь физик, Иван Дмитриевич, чуть не единственный в их коллективе мужчина, весьма молодой еще мужчина, смотрел на нее, прислонясь к дверному косяку.

Валентина взяла журнал; физик почтительно посторонился.

— Я рад за вас, — сказал очень серьезно. — Это попадание точно в цель.

Валентина от души расцеловала его в обе щеки:

— Спасибо, Ванечка, спасибо, родной!

Десятиклассники, как один, поднялись при ее появлении.

— Поздравляем! Поздравляем! Поздравляем! — проскандировали троекратно. И хотя Валентина махнула рукой, позволяя сесть, никто не садился. Они тоже рады за нее, ее дети… На глазах накипали счастливые слезы, но Валентина сдержалась.

— Благодарю, — сказала она, удивляясь ломкости своего голоса. Одолела в себе эту ломкость. — Прошу сесть. Сегодня, как вы знаете, у нас сочинение на свободную тему, Вернее, исходим из строки стихотворения Сергея Есенина: «Россия! Сердцу милый край!» Я вижу, все готовы? — кивнула на раскрытые тетради. — Тогда начнем.

Пролетел ветерок по классу — ученики сели, взялись за ручки. Валентина пошла между партами, мельком взглядывая на заголовки. На прошлой неделе, когда она предложила эту тему, Костя Верехин сказал: «А если взять песню, старую народную песню и по ней написать, можно?» Так и договорились. Интересно, какие песни знают ребята? «Утушка луговая». «Вдоль по Питерской». «Солдату́шки, бравы ребяту́шки». «Скрылося солнце за степи…». У каждого своя песня. Взрослыми стали ее дети. Только сейчас в полной мере ощутила Валентина их взрослость.

Пусть пишут. Она никогда не подгоняла, не торопила, но ученики знали: ровно за две минуты до звонка работу следует сдать.

Валентина подошла к окну: за стеклами — мелкий, промозглый — моросил дождь. Вдруг почему-то сжалось сердце, откуда-то, из неведомого тайника памяти, всплыли строки давно слышанной песни:

Сейчас, правда, поют — «мелкий». Тетя Настя любила петь эту песню. В той школе, куда Валентина «свалилась» нежданно-негаданно ровно тридцать два года назад, в такое же примерно время — здесь моросящие дожди обычны для ноября, а на родной Вологодщине стояла уже суровая, вовсю метелившая зима. Ровно тридцать два года назад…

2

Город засыпал. В окнах бревенчатых домов, темнеющих по обе стороны улицы, гасли огни. Люди берегли электричество. Берегли силы. К этому приучила война.

Валентинка грустно провожала взглядом знакомые места. Вот сквер, где она с девочками готовилась к экзаменам и где летом звучит веселая музыка. Над обнаженными деревьями высится купол кинотеатра. Увидит ли она все это, и когда? Едет в какое-то Взгорье. Кто может сказать, как там сложится?

Лошадь натужно тащила сани; полозья, скрежеща, пересчитывали промерзлые камни мостовой. Сидеть было неудобно, при каждом толчке Валентинка упиралась боком в острый угол расписного своего сундучка. Глухо вздрагивали струны завернутой в простыню гитары. Ветер, тонко подсвистывая, забирался в рукава, за воротник, холодил колени. Старое пальтишко плохо спасало от мороза. Еще не успели миновать город, а она уже основательно продрогла.

— Тебя как звать-то?

Валентинка вздрогнула: ну и басище у возчика! Хмурый, бородатый, в широченном тулупе, он приехал за ней в сумерки, молча уложил в сани вещички. За все время двух слов не сказал. Она уже начала его побаиваться.

— Кличут-то как, говорю? — снова спросил возчик.

— Валентинка.

— Так негоже теперь, ты ведь учителка, — строго сказал возчик. — Валентина, значит. А по отчеству?

— Михайловна.

— Будем, значит, знакомы, Валентина Михайловна. А я сторожую в школе, Семен, Нестеров сын. Ты к нам после учебы али из какого места перебираешься?

— После учебы. Я десятилетку кончила, — смущенно проговорила Валентинка. Она была не из робких и в другое время нисколько не испугалась бы этого дядьки в тулупе. Но сегодня все было смутно, сурово. Позади остался город, где все напоминало о маме, впереди ждали незнакомая школа, работа, о которой она пока мало что знала. И поторопилась добавить: — Я не сама, меня из районо к вам направили. И учиться буду, в институте, заочно.

— Так, так… — Возчик отвернулся, чмокая губами, что-то принялся выговаривать лошади.

Выехали за город, дорога нырнула в лес. Был он огромен, глух, весь засыпан снегом.

— Не замерзла, Валентина Михайловна? — снова заговорил возчик. — А то пробежись, согреешься. Может, ись хошь? Так у меня сухари припасены, оржаные.

— Спасибо, не хочу.

Валентинка сглотнула слюну, представив хрусткие, вкусно пахнущие сухари. Давно она не видела настоящего ржаного хлеба. Мама любила печь его сама. Вынет из печи каравай с треснувшей корочкой, отрежет пышущую жаром горбушку: «На, Валёк, пробуй». Нет мамы…

Холод пробирал не на шутку. Валентинка вылезла из саней, пошла по следу полозьев, который тут же засыпала пушистая пороша. Дядя Семен — так стала называть про себя Валентинка возчика — привязал к грядке саней вожжи, пошел рядом с ней.

— Годов тебе, поди, семнадцать, не боле? — спросил глуховато. — И родителев, видать, нет?

Валентинка кивнула, не отрывая взгляда от убегающих из-под ног полозьев. Вот, кажется, наступишь, а их уже нет, ускользнули. Хорошо бы прокатиться на запятках! Она занесла ногу, но тут же отдернула: что скажет дядя Семен?. Совсем перестанет уважать, а ведь он первый всерьез назвал ее по имени-отчеству. Надо теперь следить за собой, нет больше Валентинки, попрыгуньи и озорницы, которая не давала покоя ни маме, ни учителям. Есть вполне взрослый, солидный товарищ Валентина Михайловна Горячева.

— Учить в семилетке будешь али в начальной? — полюбопытствовал дядя Семен.

— В начальной. Сказали, сразу два класса вести надо.

— Ишь ты, птаха… — Сторож покачал головой, остановил лошадь, разгреб в задке саней сено. — Садись-ко, укрою тебя. Ехать-то еще далеко. — Плотно угнездив вокруг усевшейся Валентинки сено, вскочил в сани, крикнул: — Э-э, родимая!

Лошадь затрусила рысцой. Пригревшись, Валентинка глядела вдаль, завороженная бесшумным движением снежинок, пронизанных светом невидимой луны. В северных неярких краях бывают такие зеленовато-светлые ночи, когда на смену скрипучему морозу приходит мягкий, безветренный снегопад. Снежинки падают отвесно, нанизанные на тончайшие лунные нити, сплетаются вдали в прозрачную завесу. Не с них ли берут узоры для своих плетений северные чудодейницы-кружевницы?

— Э-ге-ге-гей! — вдруг зазвенело, забилось над лесом. — Проснись, учителка, э-ге-гей!

Валентинка открыла глаза: снег прекратился, вокруг было очень ясно и лунно, сани несло куда-то с необыкновенной быстротой. Позади, похожий в своем тулупе на большого косматого медведя, бежал дядя Семен.

— Вожжи хватай, вожжи! — кричал он.

Сон мгновенно слетел с Валентинки. Она вскочила на ноги и поняла: лошадь, не удержавшись на склоне, несла сани вниз, в овраг. Возле копыт, одним краем повиснув на облучке, бились вожжи. Еще секунда, и лошадь споткнется о них, упадет на всем скаку… Рванувшись, Валентинка ухватилась за грядку саней, дернула вожжи, натянула. Лошадь, всхрапывая, вскинула голову, оседая на задние ноги, стала умерять бег. В самом низу оврага перешла на шаг.

— Тпру, окаянная! — закричал совсем рядом дядя Семен. Он был весь в снегу, видимо, катился с горы кубарем. Кинулся к Валентинке, заглянул в лицо: — Жива? Слава богу! — потом метнулся к лошади, поправил хомут, свернув жгутом сено, вытер дымящиеся бока животного. Лишь тогда присел на облучок саней, смахнул рукавом пот со лба, облегченно проговорил: — Ух, испугался! Крутизна тут, не дай бог! А я, как на грех, сзади шел, задумался, не успел вожжи-то схватить. Ну, ладно, все обошлось.

Валентинка вылезла из саней, осмотрелась. Овраг нависал с обеих сторон обрывистыми кручами. Неужели она съехала оттуда и осталась цела?

Где-то поблизости журчала тихая струйка. Почудилось? Валентинка оглянулась на звук.

— Родничок услыхала? Ишь, быстрая, — усмехнулся дядя Семен. — Вот, гляди. — Он подошел к поваленному дереву, которое было почти незаметно под снегом. — Тут и бежит. День и ночь. Никакой мороз не студит. Здесь мы воду берем. В самый зной ледяная.

В темной лунке булькала, переливалась вода. С кустов, клонящих над родником ветви, падали и тут же исчезали, растворяясь в струях, снежинки.

Сверху, с горы, что-то покатилось, взметая за собой снежную пыль. Валентинка отпрянула в испуге и тотчас поняла, что это лыжник. Через мгновение он поравнялся с ними — в ватнике и кожаном треухе, приостановился. Валентинка увидела обветренные скулы, темные глаза, блеснувшие улыбкой, и сама неожиданно улыбнулась. Лыжник приветливо махнул рукой, нажав на палки, исчез за поворотом.

— Сашка Конорев, — кивнул в его сторону дядя Семен. — Опять, видно, в сельсовет бегал. Ну, поползем и мы, что ли?

Въехали на гору, очутились в роще, посреди которой дремлющим великаном горбился дом. Едва сани остановились у крыльца, закружил ветер. Взметая снег, пронесся между стволами деревьев, сдернул пук соломы с сарая, что прижался в углу двора, и сердито засвистел, завыл над полем.

— Вьюга будет. Хорошо, в дороге не захватила. А ты, учителка, ничего, смелая, — сказал дядя Семен, снимая с саней сундучок. — Ну, идем домой.

Вслед за сторожем Валентинка ступила в черноту сеней, поднялась по узкой крутой лесенке. Открылся прямоугольник двери, и дядя Семен, поставив сундучок на пол, проговорил:

— С приездом, значит, учителка!

3

— Валентина Михайловна, можно вопрос? — Голос звучал негромко, но он вернул Валентину из далекой, уже казавшейся нереальной юности.

— Да, Костя, пожалуйста, — подошла к ученику Валентина. Когда она приехала во Взгорье, ей было столько же лет, сколько сейчас Косте. И она мечтала учиться. А пришлось работать… Костя, наоборот, с восьмого класса только и говорит о работе. Все лето проводит в поле с отцом-механизатором, подменяет на тракторе, у руля комбайна. При этом в каждую свободную минуту буквально глотает книги, подряд, без числа и разбора. С пятого класса воюет с этой чертой в Костином характере Валентина, упорно, настойчиво воюет, а результат… Правда, удалось научить Костю думать над прочитанным, как-то систематизировать в памяти почерпнутые из книг факты. Он выбрал для сочинения песню «По Дону гуляет». Любопытно, чем она его привлекла?

— Я насчет Гринева, — вполголоса проговорил Костя, когда Валентина склонилась к нему. — У Пушкина, в «Капитанской дочке», есть Гринев. И у нас, я читал в краеведческом сборнике, жил Гринев, который хотел примкнуть к Пугачеву. Могу я пофантазировать, или этот Гринев — уже историческая личность, нельзя вольно с ним обращаться?

— В классном сочинении можно, разрешаю любую фантазию, — улыбнулась Валентина.

— Тогда все, спасибо, — деловито бросил юноша и торопливо стал строчить дальше. Валентина остановилась возле соседа Кости по парте, Коли Фортова, но тот быстро прикрыл страницу ладонью. Чудак, она же будет проверять…

Валентина отошла к окну, окинула взглядом склонившихся над столами учеников. Каждый, казалось бы, знаком ей до самой мельчайшей черточки. И все-таки, способна она предугадать их поступки, взялась бы предрешить их будущую судьбу? Вряд ли. Кто знает, какими путями приходит человек к своему собственному призванию, возможны ли, годятся ли — вернее, всегда ли годятся заранее продуманные, намеченные пути? Хоть бы она сама: в школе мечтала стать врачом, потом певицей, а стала учителем, и уйти от этой своей судьбы дважды пыталась, да не смогла. Тот же Костя Верехин — книжник, фантазер, постоянный редактор школьной стенгазеты, председатель литературного клуба «Бригантина», заядлый механизатор — больше всего мечтает стать вратарем хоккейной команды. Не школьной — в школе он давно эту команду создал и «воспитывает», а настоящей, сборной, в масштабе страны. Кто в нем победит — хоккеист, тракторист, литератор? Или возникнет, появится, как нечто нежданное и необъяснимое, что-то новое, вне всего, чем увлекается сейчас Костя? Или Коля Фортов, сын Нины Стефановны, тоже словесницы, — хорошо учится, чудесно рисует, его работы не однажды представляли в область, на выставку. Казалось, дорога ясна… Но в последнее время общительный, раскрытый навстречу всему доброму Коля замкнулся, стал нелюдим, мнителен. За карандаш вовсе не берется. С тех пор, как отец бросил их, уехал с молоденькой, только что присланной фельдшерицей на север, строить новое счастье. А ведь семья казалась такой дружной…

Дождь все сеется, сеется. Сколько минут до конца урока? Двадцать еще. Да, так вот и привезли ее когда-то в школу, зимней морозной ночью. Так вот и привезли…

4

Комната показалась огромной: два высоких окна, потолок и стены беленые, тесовый пол не крашен. В углу скромно жались небольшой учительский стол и скамья. На столе тускло светила керосиновая лампа. За раскрытой настежь дверцей печки гудело пламя. Валентинка протянула руки — тепло…

В дверь постучались, женский голос спросил:

— Вы не спите? К вам можно?

— Можно, можно, — обрадованно шагнула Валентинка навстречу гостье. Та — худощавая, темноглазая, далеко уже ее молодая — протянула ей руку:

— Я ваша соседка по квартире и по классу, Анна Сергеевна Перова. Пришла познакомиться. Вы совсем еще девочка, и дают такой класс… Прежняя учительница была с опытом и то не справилась!.. Ну что ж, отдыхайте, — пошла к двери, у порога задержалась. — Одна не боитесь? Чердак тут у нас исторический, старый барин на нем когда-то повесился. Спокойной ночи.

Валентинка недоуменно посмотрела ей вслед. Странная эта Анна Сергеевна. Класс, говорит, плохой. Барин повесился… Спите спокойно. Как тут спать, когда дверь даже не запирается? Подумав, Валентинка взяла нож с деревянной ручкой, единственное свое оружие, всунула его в ручку двери. Подергала: ничего, держится. А вьюга гудит. Успел ли тот лыжник добежать до дому?

Она постелила, легла. Внизу монотонно хлопала дверь, по всему дому катились шумы и шорохи. На чердаке что-то гулко, ударилось, прошелестело, крыша затряслась, застучала железом. Валентинка сжалась в комок от ожидания чего-то страшного… Между порывами ветра в доме водворялась настороженная тишина. Она пробралась и в растревоженное сердце Валентинки, убаюкала, укачала в глубоком сне.

Утро брызнуло в окна солнцем, развеяв недавние страхи. Валентинка быстро умылась, доела пайковый — еще городской — хлеб, надела единственное свое приличное платье.

Сойдя с небольшого, в три ступени крыльца, Валентинка увидела все Взгорье: старый помещичий дом с мансардой, где ее поселили, за ним роща из могучих лип и берез. Напротив, на другом конце двора, белела свежими бревнами семилетка. Справа еще домик… Кругом, насколько охватит глаз, снежные поля с кромкой лесов у горизонта.

От морозного воздуха зашлось дыхание, она побежала. Лишь вскочив на крыльцо семилетки, поняла, что бегать ей теперь неудобно: вон сколько ребячьих носов прилипли к окнам!

В коридоре толпились ученики, какая-то девочка указала Валентинке, где учительская. С бьющимся от волнения сердцем Валентинка вошла. Учителя — кто сидел, проверяя тетради, кто стоял, разговаривая, — обернулись к ней. Она шагнула было к плотному, гривастому, с насмешливым властным взглядом блондину — господи, неужели директор? Но из-за стола выдвинулся худой, носатый, в дымчатых роговых очках.

— Вы Горячева? Чекмарев, — сунул жесткую руку. — Ну что ж, приступайте к работе. Екатерина Васильевна, покажите товарищу класс. Я подойду позже.

Розовощекая толстушка в платье с такими высокими ватными плечами, что оно делало ее почти квадратной, готовно представилась Валентинке:

— Васарина, Катя. Товарищи, у кого журнал второго и четвертого? А, вот, на столе… Идемте. Начальные классы в старом доме.

Теперь и старый дом гудел от детского топота. Завидев учительниц, ребята притихли, во все глаза принялись разглядывать Валентинку. У крайней, разрисованной мелом двери Катя остановилась:

— Это класс Анны Сергеевны, проходной. Ваш — за ним. Ну, ни пуха ни пера, — и пошла к выходу, добавив: — Я преподаю историю.

Из комнатушки напротив вышла пожилая техничка, затрясла звонком. Ребятня толпой ринулась в классы. Валентинка растерянно прижалась к стене.

— Затолкли? — сочувственно сказала техничка. — Они, озорники, кого хошь затолкут. Вы заходите, не бойтесь.

Валентинка нерешительно шагнула через порог. Сколько за партами детей, и все шумят, смеются! У печи грели спины девочки; какой-то вихрастый мальчуган деловито тузил другого, поменьше.

— А ну, прекратите, — строго сказала Валентинка и похолодела: вдруг не послушаются, что тогда? Но вихрастый спокойно выпустил маленького, сел за парту. Малыш, подтягивая помочи серых латаных штанишек, сел, к удивлению Валентинки, рядом с вихрастым.

Ей стало весело. Улыбаюсь, открыла дверь в соседнюю комнату: что-то ждет там? Класс дружно встал ей навстречу. Крышки парт как одна поднялись и хлопнули. Валентинка с интересом оглядела детей: почти все мальчишки. И крышками стучат нарочно, испытывают. Вон у одного не закрывается крышка, заело. Дергает, покраснел весь, а сам и так рыжий, будто окунули в разведенную глину.

Она подошла, слегка подтолкнула навес. Крышка плавно легла на свое место.

— Уметь надо, — улыбнулась Валентинка ученику.

Тот шмыгнул носом и вдруг, выхватив из парты бумажного голубя, обмакнул его в чернильницу и метнул прямо в потолок. Белизну потолка прочертили фиолетовые брызги. Тотчас о классную доску шлепнулся пущенный из рогатки бумажный шарик. Ребята настороженно глядели на Валентинку, а рыжий, развалясь на парте, словно не замечал ее больше.

— Вижу, вы веселый народ, — спокойно сказала Валентинка, хотя внутри у нее все дрожало от напряжения. — Значит, будем веселиться вместе. Мне что прикажете? Может, сплясать? — И, видя, что ученики удивленно замерли, открыла журнал. — Давайте знакомиться. Меня зовут Валентина Михайловна, — сама улыбнулась непривычно длинному своему имени. — Я буду называть фамилии. Прошу вставать и отвечать «есть».

Они вставали и отвечали, каждый по-своему. Рыжий упрямец, Толя Куваев, еле выдавил «есть» сквозь плотно сжатые губы. Самый большой мальчик в классе, Юра Волков, угрюмый, давно не стриженный, лишь приподнялся, как бы говоря: и этого хватит. Шатохин Леша, на удивление курносый и щупленький, крикнул пискливо: «Есть!», но с места не встал.

— Шатохин, встань! — строго сказала Валентинка.

— Я стою! — радостно пропищал Шатохин.

Ребята прыснули. Валентинка, вспыхнув от гнева, подошла к мальчику: он действительно стоял. И стоя был ростом не выше парты.

Дверь распахнулась, в класс вбежал директор. Ватный бушлат у него был расстегнут, шапка криво сидела на голове. Подскочив к доске, он ткнул пальцем в расплывшееся на ней пятно, метнулся к окну:

— Доска испорчена, кто будет чинить? Стекло треснуло, тоже деньги. Вы тут безобразничаете, а школа должна расплачиваться? — высоким фальцетом закричал он. И вдруг сказал совсем мирно: — У вас теперь новая учительница, дети. Человек молодой, энергичный. Надеюсь, вы станете друзьями. — Он снял очки, протер их рукавом, надел и внимательно оглядев притихших ребят, вышел.

Тотчас запрыгал, замахал руками Шатохин, принялся пускать во все стороны своих «голубей» Куваев, начали драться сумками и книгами другие ученики. Валентинка попробовала остановить, никто ее не слушал. Прижалась к печке, молча смотрела на бушующий класс: отчего они так, что она им сделала? И еще под окнами кривляются, стучат в стекла какие-то мальчишки…

Перемену Валентинка провела у себя наверху, решая: идти на урок или сразу к директору, с заявлением? Тоже хорош, нечего сказать, вместо того чтобы помочь, ворвался, накричал. Представила, как с позором уезжает обратно, как дядя Семен молча выносит из школы ее сундучок, а тот, гривастый блондин, посматривает и смеется… Нет, ни за что!

В классе было тихо, на задней парте сидел невысокий, по-военному подтянутый человек; левый пустой рукав гимнастерки у него засунут был за ремень.

— Завуч, Аксенов Павел Иванович, — представился он. — Работайте, словно меня нет.

У Валентинки от испуга пересохло в горле, она еле смогла начать урок. Потом привыкла, отошла, тем более что завуч, казалось, вовсе ее не слушал, рисовал в блокноте каких-то чертиков.

— Неплохо для начала, — сказал он, когда урок кончился и дети вышли из класса. — Однако надо поучиться у старших товарищей. Сейчас пойдете в класс к Анне Сергеевне, я договорился. В четыре часа педсовет, прошу быть. Своих учеников можете отпустить. Ну, до вечера, — кивнул на прощанье.

Анна Сергеевна, неузнаваемо строгая в темно-синем костюме с белой манишкой вела урок, словно отсчитывала таблицу умножения, все у нее шло без запинки, без задоринки. Ребята сидели навытяжку, будто солдатики. Но вот вихрастый парнишка задел локтем учебник, тот упал на пол… Перова резко обернулась:

— Опять ты, Виноградов? Выйди из класса!

— Он не нарочно, — попробовал заступиться за товарища сосед в серых штанишках.

— И ты выйди. Сейчас же!

Ученики, забрав сумки, покорно вышли. Это они на прошлом уроке стучались под окнами у Валентинки…

— Ну как, дал вам что-либо мой урок? — приветливо спросила после занятий Анна Сергеевна.

— Если бы я могла так! — с невольной завистью сказала Валентинка. — Только Виноградова вы, по-моему, зря выгнали, он ведь нечаянно уронил книгу.

— Я двадцать лет учу детей и, поверьте, знаю, кого следует, а кого не следует выгонять из класса, — совсем другим тоном произнесла Анна Сергеевна. И пошла — чужая, холодная, неприступная.

5

Звонок… Валентина очнулась: она совсем забыла о времени! Увлеклась, как девчонка. Она и была девчонкой — все эти минуты жизни в прошлом. В юности, которая чудесна даже своими невзгодами, которая не возвращается никогда…

Кабинет был пуст: ученики не стали вторгаться в ее раздумья, понимали ее настроение. Сочинения стопкой лежал» на столе. Валентина отошла от окна, присев к столу, отыскала сочинение Коли Фортова, заглянула в начало — и не смогла оторваться. История одной из картин Валентина Седова… Хорошо пишет Коля и как страстно! Много нового даже для нее, учительницы. Валентина любила такие минуты в жизни, когда убеждалась, что может почерпнуть нечто новое у своих собственных учеников. Но чем-то и встревожила ее работа Коли, чем-то насторожила…

Уходя после пятого урока домой, Валентина встретила свой четвертый «в»: ребята шли по коридору на цыпочках, взявшись за руки, переваливаясь — будто стайка утят. Евгения Ивановна вела первого, тоже на цыпочках, вся словно устремляясь вперед. Тонкие впроседь косы обернуты вокруг головы; темная суконная юбка, синяя вязаная кофта, худое, заострившееся лицо…

— Уже с обеда? — понизив голос, спросила Валентина.

— Да. — Карие с темными веками глаза Евгении Ивановны мягко блеснули. — Оденутся и на прогулку.

— Дождь…

— Ничего, поиграют с мячами в беседке. Разрядка необходима. Вы подойдете к трем?

— Вряд ли, надо приготовиться. Вечером, ко мне, с Анной Константиновной, хорошо? И еще — помогите на занятиях Огурцову…

— Безусловно. — Евгения Ивановна распахнула дверь класса, дети, все так же, на цыпочках — и Рома Огурцов тоже! — продолжая начатую воспитательницей игру, вошли в класс. В школе идут уроки, нельзя мешать. Но попробуй остановить, усмирить бегущих из столовой десятилетних мальчишек — разве удержишь? Голос сорвешь… Евгения Ивановна умеет справляться с детьми по-своему, у нее все на полный серьез — занятия, игры, — все на взаимном доверии. Пожалуй, эта седая учительница — самый удивительный человек в их школе. Валентина рядом с ней почти четверть века, столько черпала из ее опыта, изобретательности — исчерпать энергию Евгении Ивановны оказалось невозможным, она и сейчас — в постоянном поиске, вечно обуреваема новыми идеями. А ведь уже на пенсии. Это она предложила три года назад организовать класс-группу, где бы дети, все без исключения, находились в школе с утра и до окончания рабочего дня родителей. Как возникла подобная идея? Рафовка, волей судеб, оказалась неподалеку от строительных площадок крупнейшего металлургического комбината, в ней обосновалась на жительство добрая сотня семей строителей, первые классы вдруг буквально переполнились. Решили их разделить, а так как учителей не хватало, пригласили ушедшую на отдых Евгению Ивановну. Ей, чего греха таить, и отдали «неизвестных», не подготовленных заранее, как это было со своими, рафовскими, ребятишек.

— Хорошо, я возьмусь, — сказала она. — Только с условием, что дети будут со мной в школе весь день.

Дети в большинстве были слабо подготовлены к школе — сказывались частые переезды родителей с места на место. Трудный, очень трудный достался Евгении Ивановне класс… Но уже к концу первого года он считался одним из лучших — и по успеваемости, и по дисциплине. Многие называли это чудом, но Валентина знала, какой за этим кроется упорный, всепоглощающий труд, какое терпение и мужество.

Личная жизнь Евгении Ивановны сложилась сурово: муж, бывший директор школы, умер от инфаркта. Единственный сын, травмированный еще во время немецкой оккупации, почти совсем ослеп, но работал в доме культуры баянистом. Из соседнего района Евгения Ивановна привезла свою старенькую свекровь, тоже учительницу. Жила не только домом — школой. И когда выяснилось, что новый набор первоклассников в три раза меньше прежнего, лишнего класса нет, согласилась быть воспитателем в группе продленного дня, лишь бы остаться со своими питомцами.

…Раскисший от дождя чернозем засасывал ноги, мокрое серое небо не уставало изливаться моросящими каплями. Скорее бы подморозило! Во Взгорье, верно, тоже сейчас грязь и дожди. Мария Тихоновна Аксенова писала, что климат у них очень переменился. Милая Мария Тихоновна, совсем стала старушкой… Первый человек, который учил Валентину быть учителем. Смешная она была тогда, Валентинка, как не успевший опериться петушок. Все в ней вспыхивало мгновенно — и любовь и ненависть. Сколько принесло это ей огорчений! Как в тети Настиной песне: «Не осенний частый дождичек, брызжет, брызжет сквозь туман, слезы молодец роняет на свой бархатный кафтан». Были слезы, были…

6

Валентина усмехнулась, вспомнив, как она тогда недоумевала: на что вдруг рассердилась Анна Сергеевна? Как ждала обещанного завучем педсовета, уверенная: услышит важное, нужное для себя, ведь мама называла педсоветы школой учителей. Оказалось — обычное собрание. Завуч, Павел Иванович Аксенов, доложил об итогах первой четверти. Потом стали решать, кому из учеников выделить талоны на одежду и обувь.

На Валентинку никто не обращал внимания, она чувствовала себя, словно незваный, непрошеный гость. Ждала, когда все кончится, можно будет уйти. И вдруг услышала слова завуча:

— А вы что скажете, Валентина Михайловна? Каковы впечатления от первого дня? Понравился вам урок Анны Сергеевны?

Валентинка обрадованно вскочила: вспомнили, спросили! Она должна сказать всю правду, ведь по первым шагам в коллективе будут судить о ней!

— Школа мне понравилась, ребята тоже… — чуть замялась под острым взглядом директора. — Конечно, будет непросто… — Она помедлила, не решаясь сказать, и все же решилась: — По-моему, надо пореже отправлять учеников с уроков. Они толкутся под окнами, мешают, и вообще… — Смущенная наступившей вдруг тишиной, она замолчала.

— Каких учеников? — вопросительно вскинул на лоб очки директор.

— Это Виноградов, Александр Борисович, — пояснила Перова, и Валентинка вдруг испугалась, поймав ее жесткий, неприязненный взгляд. Господи, что она такого сказала!

— А, Виноградов, тогда ясно. Между прочим, злостный хулиган, если хотите знать, — повел носом директор. — И вообще не следует делать поспешных выводов. Педсовет окончен, товарищи.

Учителя, переговариваясь, стали расходиться. Вслед за ними Валентинка вышла на крыльцо. Втиснувшись в рощу, еле заметный на фоне сумеречного неба, дымил многочисленными трубами старый, обшитый тесом барский дом. Фыркнула лошадь — наверное, та, на которой Валентинка приехала. Близко и особенно басовито в морозном воздухе крикнул дядя Семен:

— Настя, пилу взяла?

— Взяла-а-а! — певуче отозвалась из сарая техничка.

Идти в необжитую комнату не хотелось: стены и стены, слова не с кем сказать. Валентинка побрела к оврагу: неужели и сейчас, в эту звонкую стужу, там живет родничок? Остановилась над обрывом, стараясь уловить шорох струй. Но овраг молчал. За ним раскинулось широкое поле. Похожие на копны сена, темнели невдалеке крыши деревни. Слева стыла церковь, белая, одинокая. За спиной Валентинки дымилась школьная роща. Тишина.

Нет, родник не может молчать в этой тиши, он-то уж непременно выслушает Валентинку и что-либо прозвенит в ответ! Скользя, она стала спускаться в овраг и столкнулась носом к носу с человеком, который неожиданно вынырнул из-за кустов. Лыжник, тот самый! Опять, верно, бегал в свой сельсовет.

— Так и убиться недолго, — сказал он. — Куда это вы, не секрет?

— Никуда, — поправила Валентинка съехавшую на затылок шапку.

— Ну и я никуда. Разрешите узнать, кто вы такая будете? Хотя догадываюсь — новая учительница. Валей вас звать, да? Ребятня уже разнесла по деревне. А я — Александр Конорев, Сашка, рядовой из рядовых. Ни на фронте боевом, ни на фронте трудовом не отличался.

— Нашли чем хвастаться! — пожала плечами Валентинка, пристально вглядываясь в его лицо: он старше ее, гораздо старше. Глаза темные, насмешливые. Крепкие скулы, коротковатый широкий нос…

— Чего не похвастаться, если подошел случай, — усмехнулся Сашка и подхватил ее под руку. — Разрешите проводить?

Валентинка отстранилась:

— Зачем это?

— Как зачем? — удивился Сашка. — Вижу, человек в одиночку бродит. Значит, думаю, не ладно ему. Ведь неладно?

Она, зябко поведя плечами, кивнула.

— То-то и оно. Обогреть тебя, вижу, некому, — заглянул он ей в глаза. — Что там случилось, в твоей школе, обидел кто?

— Нет.

— Так ты, может, обидела?

— Может, и обидела. — Валентинка с напускной лихостью махнула рукой, но жест получился вялый, невыразительный. — Директор на меня нашумел, — голос ее дрогнул.

— Первый блин, видно, комом, — участливо сказал Сашка. — Ничего, не горюй, учителя у нас толковые, а директор пошумит да отойдет. Ты его не бойся. Да расскажи, что там у тебя такое? — допытывался он, забирая ее руку в свои жаркие ладони. — Может, дело выеденного яйца не стоит.

Уже было поздно, от деревьев легли на снег синие тени. Небо, зеленовато-голубое, тронутое сединой, опрокидывалось на землю призрачной чашей. А они все бродили между школой и оврагом, Валентинка рассказывала о себе, о том, как внезапно умерла мама. Сердце… Подорвала свои силы в войну.

Сашка молчал, хмурился. Когда Валентинка рассказала-про педсовет, махнул рукой:

— Анну Сергеевну знаю, учился у нее. Не проста, да и не больно мудрена. Не переживай ты. Перемелется, мука будет. — Проводил ее до крыльца, тряхнул за плечи: — Ну, прощевай. Луна-то, гляди, какая!

Она подняла голову. Вдруг что-то темное заслонило от нее мир, сухие горячие губы прижались к ее губам. Валентинка рванулась, без оглядки влетела в свою комнату, упала на кровать. Ее еще никто не целовал, она ни одному мальчишке не позволила к себе прикоснуться. А этот… доверилась, как взрослому, старшему, а он…

Боль и обида душили Валентинку. Все потому, что она одна, без мамы. Было бы с кем поделиться, разве пошла бы к роднику? Очень хотелось плакать, но плакать — значило сдаться. Сдаваться же Валентинка не собиралась. Вытерев краем простыни глаза, она пригладила волосы и села к столу — заниматься.

7

Первым на торжество примчался Бочкин, Василий Васильевич Бочкин, Васенька, давний товарищ и друг. Бухнул прямо на кухонный стол, сминая рядки котлет, три бутылки шампанского, потряс Валентину за плечи:

— Поздравляю, Валюша! Завтра в номере читай о себе гомерическую статью!

— Что ты натворил, Василь! Сам будешь есть испорченное, — шумнула на него Валентина. И обняла испачканными в муке руками. — Сбрасывай быстренько пиджак. Вот тебе фартук. Времени в обрез. Накрывай на стол.

— Привыкла ты командовать, дружище, — сокрушенно сказал Бочкин, но пиджак покорно снял, надел фартук. — И не подчиниться нельзя, заслуженная!

— Вот именно. А ты старый ворчун! — рассмеялась Валентина. — Ой, женись, Васенька, а то совсем, смотри, закоснеешь!

— Найди невесту, женюсь. — Бочкин умело раздвинул в гостиной стол, накрыл скатертью, принялся ставить рюмки, тарелки. Все он тут знал, бывал часто, держался как дома.

— Мало находили тебе невест? Нельзя же всю жизнь провести в общежитии! У меня Алена успела родиться и вырасти, скоро институт кончает, а ты все ходишь в холостяках! — упрекнула Валентина, продолжая возиться на кухне.

— Сама ты старая ворчунья, — гремя вилками, отговаривался Бочкин.

Они взглянули друг на друга и расхохотались: смешон был Бочкин, приземистый, толстоплечий, с залысиной во весь лоб, повязанный фартуком до подмышек. И Валентина, верно, выглядела не лучше — в платке по самые брови, с лицом, припудренным мукой. Им вообще всегда было весело вместе, с самых первых дней.

Алла Семеновна, расфранченная донельзя, явилась с целым букетом хризантем — видно, срезала все цветы в кабинете биологии. Еще из сеней начала возмущаться:

— Ну и негодяй! Вы только подумайте! Видит же, что человек идет, нет, правит в самую грязь! Думает, если ему руль доверили, может творить что угодно!

— Вы о ком, Алла? — улыбнулась знакомой воркотне Валентина.

— О директоре сахзавода, о ком еще! Сел в новый вездеход, и море ему по колено! Все пальто мне забрызгал! — уже спокойно сказала Алла Семеновна, оглядев себя и убедившись, что огурцовский «УАЗ» не нанес ей особого урона. Она была вспыльчива, но отходчива.

Ей тоже хватило работы — чистить картофель, овощи, готовить салаты. Пришли Евгения Ивановна и ее старенькая свекровь.

— Поздравляю с коронным днем, Валенька! Вот уж радость так радость, — трижды поцеловала Валентину в обе щеки Анна Константиновна. Снежно-белые волосы, снежно-белая кофточка… Валентина всегда поражалась какой-то особой чистоплотности, аккуратности в облике старых интеллигентов. Ведь Анне Константиновне уже далеко за восемьдесят! А вот, оживленная, приветливая, перетирает тарелки, помогает Евгении Ивановне красиво уложить хлеб.

Когда гости повалили, как говорят, гурьбой, все было готово. Рассаживались за столом шумно, весело; Володя, конечно, пришел последним, Володя вечно занят по уши, удивительно, как он вообще вырвался из своего спецхоза.

— Я там принес горячительного, — шепнул Валентине. — Посмотри, что подать в первую очередь. Василь сегодня в ударе?

— Еще бы, — рассмеялась она. — Слышишь, командует?

— Садитесь, садитесь, товарищи! — доносился из гостиной ликующий голос Бочкина. — Пир начинается! Надеюсь, как обычно, изберете меня тамадой. И, как обычно, примем два наиважнейших условия: не включать телевизор и не говорить о делах. Тосты можно произносить в стихах и прозе. Мужчины, прошу наливать дамам! Валюша, немедленно-сядь, успеешь подать нам свои божественные котлеты! Владимир Лукич, сюда, рядом с супругой! Первый тост, полагаю, как и последующие, пьем за нее и за вас. Ура!

Валентина, присев на краешек стула — ей предстояло еще не раз сбегать на кухню, — подняла рюмку, чокаясь с теми, кто сидел поближе. Вот они все здесь, ее друзья — Васенька, Тамара Егоровна, к которой, на первый взгляд, нельзя и подступиться, Евгения Ивановна, милый физик Ванюша, особенно симпатичный чисто русским своим лицом — мягкий, картошкой, нос, очки на близоруких глазах, круглый подбородок, опушенный редкой курчавой бородкой… Немного вздорная, с капризинкой, хорошенькая Алла Семеновна, явно неравнодушная к Васе, впрочем, ее хобби — очаровывать всех подряд, без какого бы то ни было умысла… Валентина сроднилась с этими людьми, любит их, ведь все, вплоть до старенькой Анны Константиновны, делили с ней радость, помогали в трудный момент.

Чокнувшись со всеми, а с Володей потихоньку, особо, Валентина что-то наскоро пожевала и помчалась на кухню — надо было подать котлеты, пока не остыли, нарезать картофельный пирог, ее фирменное блюдо. Она вполуха, улыбаясь про себя, воспринимала и возвышенную прозу, что произносили товарищи, и стихи, которые жеманно, со вздохами прочла Алла Семеновна. На вот поднялась Тамара Егоровна, и Валентина села, прислушалась — строгая их директриса не говорила пустых слов.

— У нас в школе есть два удивительных человека, — держа рюмку в руке, сказала Тамара Егоровна. — Два учителя, у которых никогда не бывает конфликтов с детьми. Не случайно у Евгении Ивановны — орден, Валя теперь — заслуженный… Выпьем за то, чтобы это можно было когда-либо сказать о каждом из нас!

— Я-то причем… — смутилась Евгения Ивановна.

— Притом, — сжала ей руку Валентина. — Вы — это все мы, вместе взятые.

— «Так будьте здоровы, живите богато!» — громко, нарочито фальшиво запел Бочкин. И умоляюще сложил руки перед Аллой Семеновной. — Аллочка, прошу! Нина Стефановна, дорогая! Ваш ангельский голосок — неизменное украшение нашего дружеского хора! Начнем с «Ромашек»? Или вспомним «Землянку»? Ведь наша Валя свет Михайловна вступила на педагогический путь, насколько я помню, в первый послевоенный год…

Скромная черноглазая Нина Стефановна Фортова, тоже словесник, а прежде, в памятную для Валентины пору, пионервожатая школы, тихонько запела, давая всемверный тон. «До песен ли ей», — с грустью думала Валентина. Как счастлива была двадцать лет назад юная Нина Ищенко, когда в школе появился новый учитель черчения, уже немолодой, перенесший тяжелое ранение на фронте, и они полюбили друг друга; как выхаживала она его все эти годы… А он бросил, уехал, не предупредив, не подумав о сыне.

Пришел с баяном Слава, сын Евгении Ивановны, тонкий в кости, светловолосый, с черными бровями над голубовато-серыми озерами глаз — в бабушку удался, в Анну Константиновну… Пили, пели, танцевали, разговаривали, и, как ни старался Васенька, все равно речь заходила о работе.

— …на основе полной механизации… десять тысяч голов ежегодно… строим, вторую очередь… К сожалению, не все от нас зависит: поставка телят, жом, мясокомбинат. Чуть что, нарушается весь ритм, — увлеченно рассказывал Володя румяному от вина физику.

— И от нас не все зависит, — толковал свое Ванечка. — Понимаете, есть умы многозначные, но и однозначные — тоже. Порой такое нежелание знать…

Алла Семеновна, в ярком трикотиновом платье, с крупными бусами «под жемчуг» — и все это удивительно шло к ее каштановым кудряшкам, чуть вздернутому носику и ямочкам на щеках, любовно поглаживая свои наманикюренные, в золотых перстнях пальчики, донимала Бочкина:

— Вы ужасно хорошо пишете о природе! Как биолог, я вас очень понимаю! Землю надо беречь!

— Ужасно — значит, нехорошо, — отбивался Бочкин. — Пощадите, Аллочка Семеновна, лучше споем! Не выношу дилетантской болтовни по всякому случаю!

— Почему дилетантской? — хмурила бровки Алла Семеновна. — Полагаю, у меня есть право на убеждения, мы все-таки люди интеллекта!

— Что значит интеллект, Алла Семеновна? — вдруг ввязался в их разговор физик. — Как, на ваш взгляд, учитывается сие качество? Измеряется количеством нанизанных на данный объект украшений?

— Не грубите, Иван Дмитриевич, — надула губки Алла Семеновна. — При чем тут украшения? Думаю, нужна определенная сумма знаний…

— Каких именно? И сколько? — не унимался физик.

— Разве тут могут быть какие-то правила, границы?

— Раз нет границ, значит, и определение весьма относительное!

— Интеллект — это, по-моему, умение мыслить, — робко заметила Нина Стефановна, вечная миротворица в их довольно-таки взрывчатом сообществе. — Вот наши предметы, русский и литература, всегда были трудными в преподавании, так как требуют работы, постоянных усилий. А мы не приучаем детей к этим усилиям…

— Вы хотите сказать, что пичкаете их знаниями, не вырабатывая умения мыслить? — сняв очки и размахивая ими, набросился на нее физик. — Человек должен уметь добывать знания, анализировать!

— Интеллект — это не только мысли, но и чувства!

— Вернее, способность мыслить и чувствовать в гармонии.

— По-моему, прежде всего гражданственность. И способность к сопереживанию, — твердо, будто ставя после каждого слова точку, сказала Тамара Егоровна.

— Можно? — подняла руку Валентина, которая с волнением вслушивалась в этот спор: господи, ну ясно же, что интеллект при всем — особый тип нравственности. Как это доказать только… Все обернулись к ней, стало тихо. — Безусловно, интеллект приходит с широкими знаниями, — сказала она. — Но что главное — сами знания или чувства, которые они порождают? Я думаю, чувства. Вот сегодня десятый «а» писал сочинение. Я успела прочесть лишь одно… Ваш Коля, — кивнула Нине Стефановне, — выбрал песню «Солдату́шки, бравы ребяту́шки, где же ваша слава?». Казалось, давно забытую, вообще не из нашего времени. Но за словами песни — чего я до сих пор, к стыду своему, не знала — стоит, оказывается, судьба одной из картин Валентина Серова. Художник видел, как разгоняли казаки мирную демонстрацию в тысяча девятьсот пятом году. Увиденное потрясло Серова, он создал картину… Сочинение Коли отличное. В нем — эрудиция, интеллект, гражданственность.

— Кто-то, кажется Луначарский, сказал: чтобы стать интеллигентным, нужно кончить три вуза, знаете, каких? Чтобы дед твой кончил вуз, отец твой и ты, — расхохотался Бочкин. — А теперь вальс, — щелкнул он кнопкой магнитофона. — Аллочка, прошу!

— Нет, подождите, — выключила магнитофон Нина Стефановна. — Мой Коля все время учится у вас, Валентина Михайловна, и я постоянно учусь у вас работать… Вы делаете упор на сочинения. А мне кажется, и в старших классах нужны диктанты, они оттачивают навыки, дисциплинируют мысль!

— Вот-вот, загоняйте ее, несчастную эту ребячью мысль, в раз и навсегда созданные рамки! — выпив очередную рюмку и держа в руке вилку с огурцом, трагически воскликнул физик.

— Тише, Ванечка, — погладила его по плечу Валентина. — Об этом речь не впервые. Собственно, тут даже не спор… Нину Стефановну удручает низкая порой грамотность выпускников. Диктанты, безусловно, важны и необходимы. Но сколько ни диктуй, без начитанности, без широкого словарного запаса, без умения логически мыслить ученик не станет эрудитом. Тем более если за все годы учебы его так и не выпустили из рамок учебника.

— Дай вам волю, вы переделали бы все учебники, я вас знаю, — погрозила ей пальчиком Алла Семеновна. — Удивительно! — повернулась она к Владимиру. — Вашей жене позволяют то, что нам, рядовым учителям, ни за что бы не позволили. Попробуй-ка я выскочить с собственным мнением, съедят!

Володя, зная Аллочку, лишь улыбнулся.

— Смотря как выскочите, — сухо сказала Тамара Егоровна. — Затеяли школьное лесничество, мы вам помогли — и что? Вместо обещанного творческого поиска — сорняки в посадках!

— Творческий поиск — это трудно, — физик тяжело положил обе руки на стол, смахнув стоявшую близко к краю рюмку. — Везде трудно. — Он говорил медленно, видимо сильно опьянев. — Ему трудно, — указал глазами на Владимира. — Ему тоже, — кивнул на Бочкина. — А вам, — уперся взглядом в Аллу Семеновну, — нигде, никогда не будет трудно, потому что самое дорогое для вас на свете — вы сами.

— Лучше пойдем покурим, — обнял его Владимир.

— Я не курю, — упрямо сказал физик. — Вы хотите увести меня отсюда? Ладно, уводите. — Он покорно встал, стараясь не сбиться с шага, пошел к двери. — Кстати, истинно интеллектуальный человек познает ради самого познания. И вежлив даже наедине с собой.

Все рассмеялись, минутная неловкость рассеялась, тем более что слова физика, вопреки ожиданиям, ничуть не обидели Аллу Семеновну, похоже, даже польстили ей… Посидев еще немного, стали расходиться: завтра рабочий день, всех ждали тетради, планы. У Бочкина выходил номер газеты.

— Крепко сказанула твоя директорша, — потряс он руки Валентины, прощаясь. — «Учитель с большой буквы». А я, сколько живу, все журналист с маленькой.

— Ты пишешь, неплохие статьи, фельетоны, Вася, зачем прибедняться!

— Э, фельетоны! — в отчаянье потряс себя за ухо Бочкин. — От них одни неприятности. Помнишь, я писал о браконьере, который убил редкую в наших местах белую сову? Представь, доказательство его вины, чучело совы, никто не догадался приберечь, черт знает куда оно задевалось, может, он сам и выкрал… Так вот, браконьер сочинил на меня жалобу, что все, мол, клевета, ложь, требую наказать автора фельетона! И меня по этому поводу притащили «на ковер» к первому секретарю! Как тебе нравится? Я же оказался и виноват!

— Жени ты его, Валентина, — сказал, помогая ей убирать посуду, Владимир. — Парню под пятьдесят, а все мальчишествует. Наивен в некоторых вещах донельзя. Никакой дипломатии! Может, женщина привела бы его в норму… Что у него — с той секретаршей из райкома — ничего не вышло? Вроде и Алла на него поглядывает.

— На кого ей тут еще поглядывать, Володя? Кстати, как Иван Дмитриевич? Он впервые у нас, не думала, что так легко опьянеет.

— Я его домой проводил. Лег спать.

— Это хорошо. А у Василя, милый мой, никогда ничего не выйдет, — ставя тарелки в шкаф, сказала Валентина. — Именно в силу отсутствия этой самой, как ты сказал, дипломатии. Он вечно горой стоит за правду, со всеми ссорится из-за этого. Какая женщина захочет терпеть? Только один Николай Яковлевич Чередниченко и спасает Василия, иначе давно бы его отсюда тю-тю!

— Ты хочешь сказать, что мы, все остальные, слишком дипломатичны? Не стоим за эту самую правду? — Владимир тщательно, слишком уж тщательно вытирал стакан.

— Стоим, Володенька, — рассмеялась, заглянув в его обиженные глаза, Валентина. — Только мы похитрее. А как ты думаешь? Жизнь катала, катала нас да и обкатала. Вася, видно, не с той горы камушек. Ну а у тебя как дела со строительством? Подвезли перекрытия?

— А! — сердито взмахнул полотенцем Владимир. — Перекрытия выбили, балок недостает. Строим вторую очередь, пора набраться опыта… И не я, собственно, строю — «Межколхозстрой»! Почему их неурядицы должен расхлебывать я?

— Вот-вот, — сказала Валентина. — В том-то и дело. Во все дырки всегда — сам. Берешь штурмом окопы, которые должны брать они. Твои непосредственные окопы они, дружок, за тебя не штурмуют… Смету на дорогу в Яблоново так и не утвердили в доротделе?

— Уже со всеми переругался, третий год волынят. А нам без дорог… — Он поднялся, чтобы поставить на место вытертое им блюдечко, и ударился головой о полку. — Черт! Каждый раз бьюсь! В выходной непременно перевешу, напомни!

— Господи, сколько уже обещал, — рассмеялась Валентина.

Он тоже улыбнулся, потер ушибленное место, сказал задумчиво:

— Корма, люди, строительство… Все кругом растет, во всем дефицит. У нас одних по хозяйству разворот в восемь миллионов. Тут хоть каким будь камушком, крутись да крутись. К концу дня буквально дурею от конфликтов. А ты счастливый человек, как-то живешь без них.

8

Без них? Что ты знаешь о моей жизни, Володя… Сколько мы с тобой видимся: уехал — приехал, пришел — ушел. Правда, все свои беды и волнения выплескиваешь передо мной, об этом я привыкла все знать. А мое… редко когда на это есть у тебя время. Обижаюсь, сетую? Да нет, Володя, просто иногда бывает немного больно. Мы ведь, женщины, вечно ждем внимания, ласки.

Конфликты… Только ступила в школу, вот они, начались!

Чуть ли не на другой вечер ее вызвал директор:

— В сельсовете заседание исполкома, пойдете со мной.

Брела за ним сквозь вьюжную мглу, поеживаясь в тощем своем пальтишке, недоумевая, кому и зачем нужна в сельсовете. Досадовала на суматошного Чекмаря: хоть бы сказал, зачем ее тащит!

На повороте директор вдруг присел, стал шарить по снегу руками: потерял очки. А они рядом, темнеют на белизне наста. Валентинка подняла, протянула директору.

— Спасибо, — буркнул он. Но, взглянув на нее, рассмеялся. — Дуетесь? Я так и знал, что вы — ерш. Ладно уж, открою вам секрет: зрение у меня никуда, один могу заблудиться в трех соснах. Сегодня вот вызвали, а Семен в городе. Пришлось вас брать поводырем.

Посреди ночной черноты неожиданно вспыхнуло, заметалось на ветру пламя костра. Через несколько шагов увидели человека, он возился около рассыпавшихся с дровней бревен.

— Что у вас такое? — спросил, подходя, директор.

— Веревка лопнула, Ляксандра Борисыч, — плохо выговаривая «р», объяснил долговязый возчик. — Да ничо, сейчас улажу.

Директор потрогал ногой заледеневшие стволы.

— Еловые… С Запани, что ли?

— Оттоля. — Возчик опустил голову.

— Детишки для школы пилили, а вы увозите? Небось Лапников приказал? Начальству в город везешь?

Возчик не ответил, лишь пошевелил пылающий на снегу пучок еловой коры. Директор, заложив руки за спину, сердито шагнул во тьму. Валентинка еле поспевала за ним. Когда огонек костра, притушенный расстоянием, померк, директор обернулся.

— Вот как! — сказал гневно. — Много у нас развелось любителей поживиться за чужой счет! — Помолчал, бросил сердито: — Как вы, поладили с Перовой? Почему ко мне не обращаетесь?

— Я думала, вы сами…

— Д-да. — Он снял очки, остановился, стал протирать стекла носовым платком. — Вообще-то вы правы, мой долг интересоваться. Но я считаю: чтобы научить человека плавать, надо бросить его в воду. Побарахтается, сразу поймет науку.

— Я и барахтаюсь, — сказала Валентинка.

Директор надел очки, внимательно взглянул на нее молча, пошел вперед. И уже не оборачивался до самого сельсовета.

В сельсовете было накурено, толпились люди. После ночной глухомани радовали человеческие голоса, смех. Директор провел Валентинку в небольшую, с покосившимся полом библиотеку:

— Посидите, пока заседаем. С Надей вот познакомьтесь.

Надя — беленькая, с русой косой. Глаза у нее светлые, чуть выпуклые. Распахнула дверцы шкафа:

— Выбирайте.

Книг было мало, большинство зачитаны до дыр, но аккуратно подклеены.

— Небогато живете…

— Бедно, — вздохнула Надя. — Все заботы о хлебе. А ведь и это нужно, как хлеб.

— Скучно вам тут, наверное?

— Что вы! Народ бывает… И книги. Разве с ними соскучишься? Правда, читать особенно некогда, все время по деревням: налоги, заем… Набродишься, месту рад.

Дверь скрипнула. Валентинка оглянулась: Саша! Сердце обожгло радостью. Он, словно не заметив ее, подошел к Наде, обнял.

— Едем домой, Надюха. Экипаж подан.

— Что ты, Саша, ведь люди, — смущенно отстранилась девушка. — Это учительница, Валентина Михайловна. Новенькая.

— А то я не знаю! — хохотнул он. — Как, Валя, перо скрипит, бумага пишет? Слез больше не проливаете?

Он еще и смеется! У Валентинки помутилось в глазах, она, ничего не ответив, вышла в коридор. Из распахнутых дверей полутемного зальца тянуло духотой, копотью. За столом, накрытым выцветшей кумачовой скатертью, сидели несколько человек, среди них — директор. Устало сгорбившись, он, казалось, думал о чем-то очень далеком от того, что говорила молодая, в плюшевой жакетке женщина. Зато неторопливо, с явным неодобрением слушал ее быковатый, чем-то похожий на Перова крепыш, возле которого коптила десятилинейная лампа с разбитым стеклом.

— Хлеб нужон, больно нужон, — сильно нажимала на «о» женщина. — Только и о другом пора подумать. О животноводстве, например. Ни кормов, ни скотины породистой, ни людей постоянных. Лапников, председатель наш, — кивнула на крепыша, — все планы увеличивает. Такое написал — хоть быков начинай доить!

Послышался смех. Лапников, привстав, ударил кулаком по столу:

— Панику сеешь, Осипова? Критикой занимаешься? Мало тебе крику на колхозных собраниях, здесь склоку заводишь? Ты лучше о деле говори как приглашенный передовик, сколько обязуешься и прочее.

— Сено дайте, тогда и молоко спрашивайте! — крикнула Осипова. — Привыкли на чужой спине выезжать да матючищами баб пугать! Хватит, кончилось, теперь не война!

— Это еще что? — побагровел Лапников. — Прекрати сейчас же!

— Ты не в колхозной конторе, чтобы слова меня лишать! Тут еще люди есть! — не сдавалась Осипова. — Ой, Пал Дмитрич, достукаешься ты со своим самовластьем, ой, достукаешься!

— Я кому говорю, замолчи! — гаркнул Лапников.

В Валентинке все кипело от обиды на Сашку, вспомнился возчик с дровами: тоже хорош, пляшет по указке этого Лапникова! И директор — молчит, будто воды в рот набрал, в поле куда смелей был! Полная гнева, шагнула на середину зальца.

— Почему вы грубите людям? — сказала звонко. — Почему?

Все задвигались, стали оборачиваться. Директор, наклонив голову, растерянно протирал очки.

— Это еще кто там? — удивленно спросил Лапников. Приподняв лампу, вгляделся в Валентинку, которая стояла, выпрямившись, не отводя от него глаз. — Ты кто такая и как сюда попала?

— Это наша учительница, Валентина Михайловна Горячева, — не дал ей ответить директор. — Привел ее я.

— И вправду Горячева, — усмехнулся, ставя лампу на стол, Лапников. — Учительница… Я думал, девчонка какая-то забрела. Ну, товарищи, ближе к делу.

Он словно перечеркнул Валентинку, высмеяв ее поступок, как пустую, глупую выходку. Собрание продолжалось. Сдерживая готовые хлынуть слезы, Валентинка вышла на крыльцо. Холодище! Уйти бы, но как бросить директора? И страшно идти одной ночью по незнакомым зимним полям.

Как ни крепилась, мороз одолел ее, пришлось вернуться в библиотеку. Надя что-то записывала, Сашка, присев на подоконник, курил.

— С самим Лапниковым схватилась? Ну и характер у тебя, Михайловна, — не то осудил, не то восхитился он. — Скрозь двери ваш разговор было слышно. Гляди, подковырнет он тебя где-либо, костей не соберешь.

— Чего ей бояться, — сказала Надя. — Она ему не подвластная.

— Так-то оно так. Да разве разберешь у нас тут, кто кому подвластный, — криво усмехнулся Сашка.

Он замолчал, продолжая дымить цигаркой. Валентинка, тоже молча, глядела в книгу, буквы расплывались у нее перед глазами, но, по крайней мере, так можно было спрятать лицо.

В соседней комнате задвигали стульями, заговорили все сразу.

— Кончилось, — сказал Сашка. — Одевайся, Надь. И вы собирайтесь, подвезу.

— Нет, мы пешком, — поспешила отказаться Валентинка. Но директор, заглянув в библиотеку, обрадовался:

— А, Конорев, вот хорошо! Поехали, Валентина Михайловна!

У крыльца была привязана лошадь, впряженная в дровни. На них стояли два молочных бидона. В задке саней уже сидела Осипова, повязанная большим суконным платком. Надя и директор сели к ней, Валентинке не осталось места. Сашка, вскочив в доверху набитый сеном передок, позвал ее:

— Давай сюда, Михайловна! В тесноте, говорят, не в обиде.

Делать было нечего, Валентинка неловко влезла в дровни, встала на колени, ухватившись за грядку. Сашка взмахнул кнутом, свистнул:

— А ну, Ветерок, пошевеливайся! — и, когда дровни дернулись, указал на звякнувшие бидоны: — Это я молоко возил сдавать на молокопункт. Специалист по разным работам в колхозе знаешь что такое, Михайловна? Лют — куда пошлют.

— Только и надоя за день по ферме? — спросил директор.

— Обе не доверху, — махнул кнутовищем Сашка. — Слезы, не молоко.

— Зато Лапников все митингует: «Добьемся, сдадим, перевыполним!» — передразнила Осипова. — Хоть бы вы его, партийные, на своем собрании утихомирили, — обернулась она к директору. — Когда выбирали, был человек как человек. Теперича, чтобы рапортнуть где надо, родного отца не пожалеет. Только бы похвалили, только бы красным словцом отметили!

— Планы колхоз все-таки выполняет, — хмуро сказал директор. — Сено, значит, так и не подвезли?

— Не подвезли, Александр Борисович. Насту еще нет, первопуток упустили. Без корма скотина.

Директор уткнулся носом в воротник. Валентинка все так же стояла на коленях, держась руками за грядку, выставив лицо навстречу ветру. Для всех здесь она только девчонка, приплутавшая неведомо зачем. Что она Лапникову?

9

В столовой гулко ударили часы. Половина первого? Валентина очнулась от воспоминаний, ощутив, как горят щеки от пережитых когда-то унижения и боли. Для нее это осталось шрамом на всю жизнь; разве мало в душе таких шрамов, что, не заживая, временами саднят…

В кухне порядок, Володя спит давно, и ей пора бы… Осторожно ступая, она прошла в комнату Алены, где работала по вечерам: не все еще готово к завтрашнему дню, придется посидеть. В девятом предстоит сложный урок: «Базаров — мыслитель и борец». Беседа, включающая сообщения учащихся, чтение и анализ отдельных эпизодов. Вопросы уже намечены — но не слишком ли стандартно, холодно? Образ «нового» человека в «Отцах и детях», Базаров и Рудин — герои своего времени, нигилизм — как общественное явление в шестидесятые годы девятнадцатого века… В кабинете есть интересные альбомы прошлых лет, доклады по этой теме, карточки-задания для работы над образами… Задание на дом? Валентина полистала учебник: да, да, прочесть вот эти разделы. Пусть ученики подумают о трагическом одиночестве Базарова, может быть, выскажут свое мнение о трактовке его любви, которая дана в учебнике…

Она представила ребят, их лица, выражение глаз; кто скажет свое, кто лишь повторит вычитанное в учебнике. Самое трудное — заставить ребят мыслить, сравнивать, анализировать. При этом случается порой непредвиденное. Костя Верехин в прошлом году, например, прямо заявил: никакой этот Базаров не герой, вон как своих родителей обидел и вообще никого не любит!.. Ничего, будут работать все, особенно когда дело дойдет до собственных мнений. Валентина ставит главной своей целью — ввести детей в ту эпоху, сделать ее близкой их душам. Чтобы тот же Базаров не был для них отвлеченным литературным героем, «образ» которого следует затвердить по учебнику, а стал — как для того же Кости — живым, пусть и давно жившим человеком, со всеми его мыслями, чувствами, страданиями и радостями.

Герой своего времени… Всегда живут люди, что идут где-то впереди, смотрят дальше сегодняшнего дня, зовут быстрей, приобщиться к тому, что должно совершиться завтра. Люди, не довольствующиеся тем, что есть сегодня, хотя именно к этому, сегодняшнему, звали некогда герои того, прошедшего времени… На этом основан прогресс. И есть люди, которые выражают собой сущность данного времени, как, например, Володя, с его активным восприятием жизни, полной и абсолютной отдачей избранному им делу — но и, в связи с этим, с определенной долей консерватизма, может быть, не всегда оправданной уступчивостью… Или Вася Бочкин, упрямо восстающий против всего низкого, подлого, всегда готовый восхищаться хорошим… А она, Валентина? Разве не пережила она все со своим временем, разве не коснулось оно ее каждой своей гранью — все эти тридцать два года, минувшие после войны? Не касается разве сейчас? И она строит будущее, воспитывая тех, кому предстоит в нем жить…

Теплые родные ладони прикрыли ей глаза. Володя? Не спит? Она обернулась: смеется Володька! Сна ни в одном глазу! На столе перед ней — коробка духов.

— Приготовил тебе презент, Валя, и забыл. Прости.

— Господи, Володя, опять «Высокий замок»! Уже пятая коробка!

— Я не виноват, что лучших нет в магазине. И эти, спасибо, девчата вынесли из подсобки. Ничего, пригодится. Лей, не жалей.

— Думала, спишь давно.

— Не спится, Валюша. — Он сел возле нее на кровать Алены. — Рад за тебя. И свое мучит.

— Все же отбирают у тебя Сергея Шулейко?

— С одной стороны, они правы, Валя: Сергей Антонович — стоящий человек, но с другой… Он агроном, понимаешь? Всеми фибрами души агроном! Какой из него выйдет секретарь парткома и выйдет ли — пока вопрос. А вот что прекрасного агронома потеряем — несомненно.

Валентина тихонько погладила мужа по плечу: зря она ворчала на него про себя, Володька такой уж есть.

— Он сам — согласен?

— Ни в какую! Столько, говорит, задумали, начали, и уходить! И Лидия Ильинишна против! Дом отгрохали, век собирались тут жить!

— Такого зоотехника, как она, тоже поискать. Хотя ты когда-то не очень верил в это ее призвание.

— Не подкалывай, Валюша… Заберут сразу двух главных специалистов, и каких! Без ножа зарежут. А заберут!

— Стой на своем, не сдавайся.

— За это «на своем» я сколько уже получил выговоров? — горьковато усмехнулся Владимир. — Стоять, конечно, буду, но начальство есть начальство… Чуть-чуть стали налаживать кормопроизводство, и пожалуйста! Кто только им эту мысль подбросил? Просто не укладывается в голове!

Медленно и гулко пробили в углу гостиной часы-шкаф.

— Час ночи, — констатировал Владимир. — Итак, я бодрствую уже девятнадцать часов… Как ты думаешь, жена, когда-либо потомки заинтересуются тем, что заставляло нас работать по шестнадцать и больше часов в сутки? — Откинулся на подушку, сцепив на затылке ладони. — Стремление сделать больше и лучше, возможность сделать… поиск новых путей… Человек всегда жаждет объять необъятное. И этим богата жизнь. Сейчас я думал о нас с тобой. — Приподнялся, взял ее ладони в свои Владимир. — Знаешь, если бы не ты, я бы не мог столько отдавать работе… Понимаешь, все председатели, которых я знаю, жалуются, что жены заели их упреками, а ты…

— Я сегодня все вспоминаю свои первые шаги в школе, — задумчиво сказала Валентина. — Вспоминаю маму… мы с ней жили друзьями, не мешая, а помогая друг другу. И у нас с тобой так же: нет мелкой опеки, мелкой житейской ревности.

— Бывало, сшибались лбами, — улыбнулся он.

— Ну, так по делу!

— И ты вечно влюбляешься — то в учеников, то в родителей, то в приезжего лектора!

— Не издевайся, Володька! — дернула его за светлый вихор на макушке Валентина. — К Бочкину ты меня ревнуешь, да.

— Было когда-то. Но потом я узнал Василя, понял тебя… От Алены нет письма?

— Нет. Ты же знаешь, когда все хорошо, она пишет редко. Так устроен мир. И дочь наша тоже.

— Странно, что подруга твоя не позвонила, Лера.

— Может, еще не узнала.

— Чтобы она не узнала? Вот уж чему не поверю! Ну, идем все же спать. Завтра с утра планерка, потом в область, насчет этих балок…

Валентина уже легла и свет потушила, когда вдруг отчаянно, по-ночному звонко затрещал телефон.

— Двенадцать-ноль-три? — издалека переспросила телефонистка. — Вас вызывает Белогорск.

И тут же, прямо в ухо Валентине, взволнованно закричала Лера:

— Поздравляю, Валенька, с высоким званием! Когда приедешь сюда, к нам? Я по тебе страшно соскучилась!

— Ты когда приедешь, Лера? Обещала все лето!

— О, летом мы с мужем были на Волге, чудесно! А теперь книга… пока не отошлю рукопись в издательство, с места ни шагу!

— Ну вот, ты всегда так — обещаешь, а потом ни шагу!

— Приезжай сама! Твой благоверный спит уже?

— Нет. Мы с ним объяснялись сейчас. В любви.

— В любви? — весело кричала Лера. — Тогда привози его с собой! Или не вытащишь, сидит прочно?

— Да он все время на колесах! — расхохоталась в трубку Валентина. В ней билось что-то легкое, молодое — как всегда, при общении с Лерой, хотелось озорничать, петь, отколоть веселую шутку… Но в трубке прозвучало вдруг отрешенно:

— Ваше время кончилось. — И голос Леры исчез, растаял в невидимой за шторами глубокой ночной тьме. Валентина, положив трубку, с удовольствием нырнула под одеяло, прислушалась: Володя спит. Да еще как крепко! Закрыла глаза и словно опять шагнула в другое измерение, в иное время, давно исчезнувшее, ушедшее, однако тесно сплетенное со всем сегодняшним. Время, когда она рождалась как учитель. Мучительно, трудно рождалась.

10

На другой же день Чекмарев пришел к Валентинке в класс.

— Да, — сказал после урока, когда ученики выбежали в коридор, — вы действительно, так сказать, барахтаетесь — в некотором смысле. Подать материал можете, но заставить учеников работать… В общем, пойдете в Никольское, к Варваре Прокофьевне Репиной. Работает там сорок лет. Васарина пусть идет с вами, у нее день пустой, нечего зря околачиваться.

И вот они идут с Катей в Никольское. Выйти пришлось еще затемно, и сейчас впервые на глазах у Валентинки рождалось раннее сумеречное утро. Ночью вьюжило, дорогу угадывали по вешкам — еловым веткам, расставленным кем-то по обе стороны пути. Ветер с разбегу набрасывался на рыхлый еще снег, взметая и рассеивая его мелкой пылью. За припорошенной щеткой елового леса вспыхнули первые проблески зари. Поникшие у дороги березы стали вдруг сиреневыми, потом, начиная с верхушек, порозовели и наконец засверкали нетронутой белизной.

— До чего хорошо! — повернулась Валентинка к Кате, которая шла позади, укутавшись в цветастую шаль, — один нос и видно.

— Чего хорошего? — недовольно отозвалась Катя. — Ветрище, холод. Только наш свихнутый Чекмарь и может послать в такую погоду. Не понимаю, чему ты радуешься.

— А я не понимаю, чего ныть без толку. Вон, видишь елочку? — кивнула Валентинка на выглянувшую из сугроба верхушку. — Снегу на нее навалилось, уйма. А она не сдается, тянется к небу. Ну, чего ты киснешь? Разве от этого легче жить?

— Ни от чего не легче. — Катя пошла рядом с Валентинкой, загребая снег большими, домашней катки валенками. — Я, может, тоже сначала, как и ты, в небо глядела. Да живем-то мы на земле. Кончатся мои два года после института, уеду я отсюда. Дураков нет молодость в глуши хоронить.

— А ты не хорони. Это ведь и от нас самих зависит.

— Через месяц не то запоешь, — сердито сказала Катя. Немного погодя спросила: — Тебе Леонид Николаевич нравится?

— Перов? Не знаю. — Валентинка пнула ногой лежащий на дороге катыш снега: совсем как мяч для лапты. — А что?

— Так, ничего.

Никольское — с полдесятка изб, небольшая, тоже бревенчатая, школа — пряталось в еловом бору. Во Взгорье школа на холме, а здесь — чаща леса, человеческого голоса не услышишь. Вот где глушь так глушь!

— Господи, гостьи-то какие дорогие! — встретила их полная, совершенно седая старушка. Валентинка догадалась, что это и есть Репина. — Пойдемте, чайком с дороги погреетесь. На малине сушеной настоянный. — Было в ней что-то мягкое, располагающее, она посматривала на них с интересом, но спокойно, доброжелательно.

После дороги горячий чай оказался как нельзя кстати. Валентинка глотала его наспех: хотелось быстрей попасть в класс, увидеть, как Варвара Прокофьевна одна справляется сразу со всеми учениками: ведь школа однокомплектная.

Единственная классная комната поражала чистотой, обилием цветов на окнах. Десятка три ребятишек спокойно занимались каждый своим делом. Варвара Прокофьевна обращалась с ними так же мягко и дружественно, как до этого с Катей и Валентинкой. А объясняла проще некуда. Показала пучок колосьев, спросила: «Что это?» Все четвероклассники подняли руки, каждому хотелось рассказать, как вырастают такие колосья. Не то что Валентинка объяснила сухо: злаковые растения, имеют стебель, листья, корни…

Хорошо в Никольской школе, тепло, радостно. Главное, интересно ученикам и учительнице. Как-то вместе они до всего доходят. Вот в чем, наверное, секрет. Вместе!

Репина угостила их обедом — картофельницей на молоке. Показала старинный, с кожаной крышкой альбом, пухлый от фотографий:

— Мои ученики. Вот их дети… Уже внуки первых моих учеников пошли. Может, доживу до правнуков. Такие славные ребятишки! А эта — Маша Аксенова. Способная была ученица. Павлик тоже хорошо занимался. И учителя из них получились славные.

— Господи, сорок лет в лесу, в одиночестве! — посочувствовала Катя. — Можно было, наверное, как-то иначе устроить жизнь…

— Если любишь детей, школу, как же иначе? — удивилась, все еще разглядывая разнокалиберные фотографии в альбоме, Валентинка. — Кто-то должен учить их здесь!

— Любить их не просто, милые мои девочки, — чуть улыбнулась Варвара Прокофьевна. — Нельзя ими помыкать, но чтобы и они тобой не помыкали. Характер каждого надо знать, чем он живет, чем дышит. Почему сорок лет здесь? Когда я приехала сюда учительствовать, школа помещалась в церковной сторожке. Мужички побогаче не пускали детей: мол, девчонка, чему их научит! А бедные… Приду к одному, к другому — теснота, нищета. Дети на печке: ни надеть, ни обуть нечего.

Был у нас тут торговец, Нил Сазонтыч. Он школу эту построил: хочу, говорит, свое имя в Никольском увековечить. А как школу открыли, пришел ночью, сломал в моей комнатушке запор и прямо от дверей провозгласил: «Не для славы, для тебя, моя лебедушка, строил дворец сей. Да то ли еще будет, озолочу!» Не помню, как я тогда вырвалась. Дверь снаружи защелкнула, чтобы не мог он меня схватить, и всю ночь босая на крыльце простояла. А осень была, подмораживало. К людям бежать стыдилась. Уже на рассвете он постучал: «Открой, не трону».

Прошел мимо, не глядя, и потом не глядел. Дети его у меня учились, соседям говорил: доверяю девчонке, вырастит людьми.

Варвара Прокофьевна взяла альбом, провела рукой по его кожаной крышке.

— Все свои вокруг, как оставить? — И вдруг захлопотала: — Что же вы есть перестали? Путь не близкий. Кушайте, кушайте, гостьи мои дорогие!

…Встреча с Варварой Прокофьевной Репиной перевернула что-то в Валентинке, она поняла вдруг — жизнь гораздо сложнее, чем кажется, нельзя смотреть на нее лишь с одной стороны, подходить с одной меркой… «Теперь все будет иначе, все», — думала Валентинка, идя на другое утро в класс. Вчера, после Никольского, она по-новому подготовилась к урокам. Теперь-то ученикам будет интересно!

Но вряд ли кто заметил ее усилия. Лишь Зоя Ягненкова, лучшая ученица в четвертом, слушала, не сводя с Валентинки глаз. Остальные сидели, как всегда: кто потихоньку толкал товарища под партой, кто переговаривался… Волков безразлично смотрел в окно. Валентинка подошла к нему, тронула за плечо:

— Юра, берись за дело. Пора.

— Чего? — удивленно спросил он, оборачиваясь.

— Решай задачку. Интересная. Не по учебнику.

— Не видал я вашей задачки! — презрительно повел плечами Волков. — Смотрите лучше, какие сугробы на ветках. Мороз загибает, сила! — и как ни в чем не бывало снова уставился в окно.

Что ж, придется поговорить с ним после уроков.

Остался и Шатохин, закадычный друг Юры. Примостившись на задней парте, мастерил бумажного голубя. Валентинка села рядом с Волковым, положив, как и он, руки на парту. Помолчали. Ученик был выше, в плечах шире. Узкий затылок, чуть вытянутое лицо с жестковатым ртом. Неужели ему действительно плевать на все, что происходит в классе? Даже к своему авторитету у ребят Юра относился равнодушно.

— Какая профессия тебе больше всего по душе, Юра? — спросила наконец Валентинка.

— Пастуха, вот какая.

Валентинка взглянула недоверчиво: шутит?

— Чем же тебе нравится эта работа?

— Да так. На поскотине тихо. Листья шелестят… Никто не закричит, не заругается.

— У него мачеха злая, — вставил Леша.

Юра сердито обернулся:

— Тебя не спрашивают! Молчи, пока по уху не получил!

У Юры — злая мачеха? А отец? Кто он, что он? Валентинка этого не знает. Вообще она ничего не знает о своих учениках. Разговора с Юрой явно не получалось.

— Что ж, работа пастуха тоже важная, — чтобы как-то завершить его, сказала Валентинка. — Но ведь и она требует знаний.

— Ничего она не требует! — вспыхнул Юра. — Я вон три года пасу в колхозе овец, и опять зовут. Пошли, Лешка, — обернулся к Шатохину. — Нечего тут зря лясы точить. — И, колючий, злой, выскочил из класса.

Валентинка никогда не видела его таким. Значит, все-таки что-то волнует Юру, можно найти к нему какой-то подход. Она смотрела, как идут мимо окон, оживленно разговаривая, Волков и Шатохин, один длинный, угловатый, другой маленький, с крупной головой на тонкой шее. «Мальчишки вы, мальчишки, — грустно думала, провожая их глазами. — Что мне только с вами делать?»

11

«Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный, динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний. Динь-бом, динь-бом, слышно там и тут… Нашего товарища на каторгу ведут…» Когда я слышу эту очень давнюю песню, глаза остаются сухими, но что-то словно обжигает сердце. Сколько самых хороших людей угоняли в прежнее время на каторгу! Моего прадеда тоже угнали, за участие в бунте. Говорят, у нас жил очень жестокий помещик, люди терпели долго, а однажды ночью взяли и сожгли усадьбу. Нагнали войска, всю деревню перепороли. Прадедушка молчал под розгами, никого не выдал. Наоборот, сказал, что он главный зачинщик: у других детей много было, а у него только мой дедушка. Я когда смотрю сейчас на человека, часто себя спрашиваю: мог бы он молчать под розгами? Пошел бы за других на каторгу? А я сама — смогла бы? Так, по-моему, только и оценивать можно силу духа в человеке, чтобы не на словах был смелым, а на деле…»

Валентина, закрыв тетрадь, распрямила усталую спину. Сочинение за сочинением она читает, и каждое трогает ее чем-то своим. В таких вот, на вольную тему, сочинениях ребята не боятся размышлять, ставить вопросы, делать выводы. Высказывают порой затаенные мысли — неловко иногда, не совсем к месту, но, словно огонек, мелькнет, глубоко тронет душу по-юношески наивная, чистая, проникновенная мысль. Девочка, чья тетрадь лежит перед Валентиной, внешне тиха, неприметна, из «середнячков». А вот, оказывается, как она ценит людей: смолчит ли под розгами? Пойдет ли за других на каторгу?

За других… Валентина читает сочинения, а из головы не выходит Рома Огурцов, с виду один из благополучнейших в классе. У него самый нарядный костюм, самые красивые рубашки… Но нет ребенка более замкнутого и одинокого, чем он. Вызовешь — встанет, не спросишь — смолчит. На уроке работает вяло, постоянно ошибается. Займешься с ним отдельно — повторяет слова вслед за тобой механически или сидит, тупо уставившись в парту. Валентина долго присматривалась к нему, размышляла: как быть? Начать с семьи? Но куда лучше пойти: к Роме домой? На работу к отцу, матери? Она не знала, как живет Рома, не любил мальчик говорить о доме, а Валентина никогда не выпытывала у детей того, о чем они сами не хотели говорить. Понимала: внешне и тут все выглядит хорошо, мальчик имеет даже больше, чем необходимо. Но чего-то ему не хватает. Внимания? Ласки? Возможности проявить свое собственное «я»?

Лучше, пожалуй, к матери, прямо сейчас, вместо прогулки — всё же от сочинений Валентина очень устала. Заодно поинтересоваться, нет ли в заводской библиотеке сборника народных песен, до сих пор не вспомнила как следует «Не осенний частый дождичек». Бередит песня душу, будто заноза, знакома — и незнакома.

Оделась, пошла по сумеречной предвечерней улице. Не так уж близко сахарный завод, на другом краю села, возле прудов, окруженных дубовым лесом. У памятника погибшим в Великую Отечественную войну лежат примулы. Здесь всегда лежат живые цветы: это Евгения Ивановна придумала, очень давно еще, чтобы каждый ученик сам вырастил в году хоть один цветок для возложения к памятнику. Поэтому в классах всюду горшочки с зеленью, дети выхаживают растения, нетерпеливо ждут, когда раскроются бутоны… Традиция прижилась, стала обычаем. Девушки, заневестившись, тоже разводят на окнах цветы: из загса молодые обязательно приходят к памятнику… Здесь лежит и Афанасий Дмитриевич Хвощ, бывший председатель местного колхоза. Он погиб не в войну, позже, но погиб, как воин, от мины, оставленной врагом, пожертвовав своей жизнью ради другого. Все знают об этом, но помнят ли? Всегда ли помнят? Жизнь так стремительна, столько приносит нового, трудней всего не забыть.

Вот и завод, словно скатывающийся к пруду по склону степной некрутой балки. И пристроенная к зданию конторы новая — вся из стекла и бетона — библиотека. Полированные стеллажи, мягкие кресла возле блестящих столов. Но холодище!.. Валентина тронула рукой батарею: едва теплится. Богатеем-то мы богатеем, а вот хозяйничаем подчас никуда.

Эффектная женщина в седом парике, в наброшенной на плечи дубленке с выражением привычной скуки повернулась к посетительнице:

— Хотите записаться на абонемент?

— Я записана, Тихомирова Валентина Михайловна. — И пока Огурцова искала в алфавитной книжке ее номер, подошла к полке с надписью «Поэзия». — Мне нужен сборник народных песен… А у вас что-то безлюдно.

— Рабочее время. И холодно, не очень-то привлекает, — нехотя ответила Огурцова, достав из ящика и отложив в сторону карточку Валентины. — Вряд ли что найдете. Нет у нас таких сборников.

— Кажется, есть Кольцов… Я полистаю, — с невольным сожалением Валентина вспомнила бывшую библиотекаршу завода, ее прежнюю выпускницу, которая так радовалась, когда к ней приходили. — У нас в школе тоже холодно. Не хватает жидкого топлива, — пояснила она.

— Нет жидкого, топили бы чем-нибудь другим, — пожала плечами Огурцова. — Хотя что тут может быть, в этой дыре!

«Конечно, ничего, если ты заранее готова все тут охаять, — подумала Валентина, с горечью ощущая, как в ней поднимается чувство неприязни к Огурцовой. — О топливе, между прочим, должен заботиться и твой муж». Говорить о Роме с этой женщиной уже не хотелось, тем более что она и не спрашивала ни о чем. Но ведь рано или поздно придется говорить, и лучше раньше, чем позже…

— Я классный руководитель вашего сына, Антонина Васильевна. — Присела со сборником стихов к столу. — Думала, кстати, побеседовать с вами.

— Натворил что-нибудь? — насторожилась Огурцова. — Двоек в дневнике нет, я проверяю.

— Не двойки, не натворил, но… объяснить не так легко, Антонина Васильевна. — Закрыла Валентина сборник, не найдя в нем того, что искала. — Учится он слабее других, но мы с ним работаем отдельно. Меня волнует иное…

— В детстве Роман часто болел, — перебила Огурцова. — Видимо, повлияло на способности. Так говорили и в городской школе.

— Ваш сын слишком замкнут. Пожалуй, слишком послушен.

— Что-то новое! — прищурила глаза Огурцова. — Ребенок послушен, и это не нравится! Что же вам нужно?

— Видите ли, Рома попал в своеобразный коллектив… Детей учила Евгения Ивановна Чурилова, педагог, необычный по своему складу. У нее дети — хозяева в классе. Хозяева, которым доверяют, которые решают все сами. Учитель — старший, уважаемый товарищ, он их ведет, но не помыкает ими. — Валентина говорила, тщательно подбирая слова, стремясь объяснить, убедить эту явно настроенную ко всему скептически женщину. — И вот, на этом фоне, среди этих ребят Рома выглядит… как бы вам точнее сказать… скованно, не свободно. Он как-то безвольно послушен, приниженно послушен.

— Приниженно? — Глаза Огурцовой сузились, потемнели, она вся напружинилась под коричневой своей дубленкой, глухая ко всему, что говорила Валентина, кроме одного этого, задевшего ее слова. — Интересно! Что это за класс особенный? Три года Роман учился у очень опытного городского педагога, и ничего такого не говорилось. А тут, в этом утонувшем в грязи селе, всего второй месяц — и уже педагогические открытия!

— Я отвечаю за свои слова, — мягко сказала Валентина, усилием воли гася в себе вспыхнувшую вновь неприязнь. — Думала, поймете меня, вместе поищем, в чем причина, как помочь мальчику.

— Вы учителя, вы и помогайте! — поднялась Огурцова. От резкого движения парик на ее голове сбился, стали видны жиденькие, обесцвеченные красителем волосы. — Я как мать даю ему все. Он одет, обут, накормлен. Спать не лягу, пока не приготовлю свежую рубашку. Приниженный! На других посмотрите, у кого дети неслухами растут! Мой сын одного моего взгляда слушается!

Валентине вдруг стало жаль ее — эти жиденькие волосы под давно уже не модным париком, эта раздраженная, крикливая грубость… А встретила такой королевой!

— Может быть, все-таки поговорим спокойно?.. Возможно, я неудачно выразилась. Но суть от этого не меняется, — как можно дружелюбнее сказала она. Однако Огурцова ничего не желала слушать:

— Вы меня оскорбляете как мать и требуете спокойствия? Ужне я ли, по-вашему, лишила воли своего ребенка? Да у него баян есть! Тетрадей полный стол! Одних ботинок четыре пары!

— Вряд ли можно измерить заботу родителей количеством ботинок…

— А чем ее можно измерить? Ценой подарков классному руководителю? — яростно взглянула на нее Огурцова. — Так ведь, кажется, не было еще Восьмого марта, можно и подождать.

У Валентины на миг занялся дух, словно от удара под ложечку: многое приходилось порой выслушивать от родителей, но такое… Однако пересилила себя, сказала как можно спокойнее:

— Передайте, пожалуйста, мужу, что я жду его завтра в школе, после двух. И прошу извинить. — Пошла к двери.

— Станет мой муж к вам ходить, будто у него дела нет! — бросила ей вслед Огурцова. Но Валентина уже не слушала ее, в памяти вдруг вновь высветилась прошлая боль, прошлая горечь вхождения в неведомое. Зазвучали, внезапно вынырнув из небытия, слова песни: «И как русский любит родину, так люблю я вспоминать дни веселия, дни радости, как пришлось мне горевать…»

12

…Тропа убегала из-под ног, словно торопилась пересечь заснеженное поле. Вот и Каравайцево — два ряда окруженных сугробами изб. Сюда не ступала вражья нога, не упало ни одной бомбы, но война и здесь наложила свой отпечаток. Обветшалые крыши, покосившиеся крылечки, раскрытые сараи. Давно не прикасалась к ним мужская рука. Столько здесь домов, куда хозяева уже никогда не вернутся!

Тряхнула головой, отгоняя горькие мысли. У встречного старичка спросила, как пройти к Шатохиным. Открыл Леша, сказал неласково:

— Мамки нет, на свинарне она.

— Разреши, я зайду.

Мальчик неохотно посторонился. Валентинка обмела голиком снег с валенок, прошла за Лешей через просторные сени. В комнате — широкие лавки вдоль стен, громоздкая печь, сбоку нее — полати, несколько перекинутых под самым потолком с бруса на брус досок. На застланной соломой деревянной кровати возились девочка и мальчик в коротких запачканных рубашонках. Двое малышей вопили в подвешенной на вожжах люльке. Девочка лет семи, с такими же, как у Леши, льняными волосами, вытирала со стола пролитое молоко. Пахло грязными пеленками, сыростью. Валентинка заглянула в люльку: так и есть, малыши вопили не зря.

— Ну-ка, принеси теплой воды, — сказала настороженно следившему за ней Леше и сняла пальто. — Да поищи чистые пеленки.

В жизни не приходилось Валентинке пеленать грудных детей. Как только развернула двойняшек, вся ее решимость исчезла. Она не знала, что делать с этими крошечными существами, как запрятать в пеленки непокорные, ускользающие ручки и ножки. Малыши были толстенькие, один белоголовый, другой с черным пухом вместо волос. Они кричали, зажмурив глаза, разинув беззубые ротишки. Люлька качалась, пеленки пришлось разложить на кровати. Сидевшие там мальчик и девочка смотрели на Валентинку, раскрыв рты, девочка постарше стояла, словно зачарованная. Один Леша не потерял присутствия духа: помог Валентинке связать орущих сосунов, нажевал в тряпочку и засунул им в рот хлебный мякиш. Валентинку покоробило, но что она могла предложить взамен?

Потом она умыла все еще ошалело пяливших на нее глаза старших детишек, заставила Лешу подмести пол. Изба приобрела более жилой вид, а дети уже не казались такими замурзанными. Даже льноволосая девочка вплела в косичку какую-то тряпицу.

— Покажи, где живет Волков, — сказала Валентинка, снимая с вешалки пальто.

— А вы разве маму не подождете?

Неужели это голос Леши, глаза Леши? Вот он как умеет говорить и смотреть, этот непослушный, упрямый мальчик. Разве могла Валентинка предполагать, что на свете существует второй Леша — тихий, застенчивый, ласковый…

— Я еще зайду, обязательно, — пообещала она.

Мальчик выбежал на крыльцо:

— Вон тот дом, под железом, — и добавил гордо: — Они богатые!

…Густой запах мясных щей с порога ударил в нос Валентинке. Возле печки орудовала ухватом крупная полногрудая женщина; услышав скрип двери, отставила ухват:

— Здравствуйте, здравствуйте! — Так вы учительша нашего ирода? И что с ним делать, ума не приложу, головушка моя горькая. Прежняя учительша жаловалась, вы… Отец и так кажный день шкуру спускает, а толку нет. У-у, изверг! — пригрозила она кулаком в угол.

Только сейчас Валентинка заметила Юру: он сидел с шилом и дратвой в руках, зажав между коленями валенок. Не поднял головы, не захотел поздороваться… Дом и вправду богатый: скатерть на столе, крашеные полы. Но эта женщина — какое сытое и злое лицо!

— Я не жаловаться пришла, — строго сказала Валентинка. — Юра неплохой мальчик, зря вы его ругаете. Просто, как учительница, я обязана познакомиться с условиями, в которых живет ученик.

— Это ли не условия! — развела руками женщина. — В чистоте, напоен, накормлен.

— Хлебца хоцу-у, — раздался вдруг с печки тонкий голосок, из-за трубы выглянула девочка с двумя торчащими косичками.

— Хлебца? — взвилась женщина. — Ах вы, несытые утробы! — Подскочив к печке, она вытащила горшок румяной молочной каши, бросила на стол хлеб, ложки. — Отцу хотела оставить, с работы придет. Нате, жрите!

Девочка с испугом следила за ее неистовыми движениями. Юра, все так же не поднимая от работы головы, сказал:

— Жри сама. Мы не собаки.

— Видите, разве это дети? — повернулась к Валентинке женщина. — С ними тут помрешь в одночасье. Родную мать уморили, а мне, чужому человеку, легко ли? Ох, уйду я, уйду! — заныла она, прижимая к сухим глазам передник.

«Уходи, да поскорей», — чуть не сказала Валентинка. Но, вспомнив свою ненужную вспышку в сельсовете, сдержалась. Лишь уронила:

— Передайте мужу, пусть обязательно зайдет ко мне в школу, — и обернулась к мальчику: — Ты, Юра, оказывается, мастер. Сапожничаешь!

— Ну, сапожничаю, вам-то какое дело? — огрызнулся ученик, подняв на нее недобро сверкающие глаза. — Поддабриваетесь? Я, может, не люблю добрых, вот! — и еще ниже склонил над валенком лохматую, давно не чесанную голову.

13

Мелкий дождь шуршал и шуршал за окнами, мерно, надоедливо, нудно. Валентина прикрыла форточку, задвинула шторы — такую тоску нагоняла осенняя непогода. Горький осадок оставила встреча с Огурцовой. Кажется, за плечами большой опыт, сразу чувствуешь человека, можно бы избежать столкновений. Не получается. Как у молоденькой Валентинки когда-то… Единственное, что пришло с годами: не нападать с бухты-барахты, вроде того памятного случая во Взгорье, с Лапниковым. Все-таки все в жизни учит, все оставляет свой след…

Пришел Володя, раньше обычного, долго мыл возле крыльца, из кадки, доверху заляпанные грязью сапоги. Войдя в кухню, зябко передернул плечами:

— Б-р-р! В правлении холодно, всюду сырость… Хорошо, что мы пока не подключились к центральному.

В плите, под малиновыми от жара кружками, яро пылал уголь. В такую погоду, при плохой тяге, нагнать жар в плите непросто. Но за многие годы Валентина привыкла, научилась. Тоже не умела когда-то: дома, на севере, топили дровами.

— Устал? — сказала она, придвигая Володе тарелку с борщом. — Погода хуже некуда. Спасаюсь сочинениями. Удивительные вещи выходят порой из-под ребячьего пера! Знаешь, что выдумал Костя Верехин? Представь: Емельян Пугачев гуляет со своей вольницей по Дону, освобождает и наказует. К нему входит в доверие молодой пылкий дворянин Гринев. Однако в трудную минуту, струсив, бежит…

— Что тут удивительного? Почти по Пушкину, — отрезая себе хлеба, отозвался Владимир.

— Нет, подожди. Устыдившись своей трусости, — слышишь, устыдившись! — Гринев выдает себя за Пугачева, его ловят, сажают в клетку и казнят. А настоящий Пугачев до сих пор жив, воюет там, где люди сражаются за свободу. Понимаешь? Косте хочется, чтобы герои никогда не умирали. Чтобы они были всегда.

— Для его лет это естественно — искать героев в далекой старине. Все близкое, очевидное кажется слишком обычным. Кстати, видела сегодняшнюю райгазету? Вот, почитай. Бочкин пишет про тебя почище твоего фантазирующего Кости, — рассмеялся Владимир.

Чуть не всю третью полосу занимала статья: «Мастер высокого класса». Типично бочкинский заголовок, газетно-торжественный… «В семнадцать лет пришла молоденькая Валя Тихомирова в школу, по зову сердца пришла, стремясь воспитывать достойную смену…» Да, начало многообещающее. И не Тихомирова она вовсе была, а Горячева, и не думала еще о «достойной смене», хлеб пришлось зарабатывать. Но Бочкин есть Бочкин, он живет гиперболой, преувеличением, за что его любят и за что вечно ругают. «Уже тогда она умела найти общий язык с родителями… стала центром в работе с местной колхозной молодежью…» Валентина читала, покачивая головой, не зная, смеяться или плакать от всего, что нагородил о ней Бочкин.

— Ага, пробирает? — прихлебывая из стакана чай, смеялся Володя. — Нет все же у нашего Василя чувства меры. — Виски у него серебрились, на лбу легли усталые морщины, но светлый хохолок на макушке торчал все же по-мальчишески упрямо.

— Вытерплю, — вздохнула Валентина. — Ты что, не поехал в область?

— Дали отбой. Приказано все бросить на вывозку сахарной свеклы.

— Но у нас ведь давно убрано…

— Говорил соседям: мобилизуйтесь, пока не поздно, все машины, весь транспорт поставьте на ноги! Все «авось» да «небось»! Теперь спохватились, да что толку в эту погоду. Послал к ним тракторные тележки… Хоть бы стукнул мороз!

Внезапно, прервав тишину в доме, зазвонил телефон.

— Тихомиров слушает, — взял трубку Володя. — А, это ты, Григорий Семенович. Могу порадовать: цех по сушке жома мы наконец пустили. Так что будем брать у тебя любой. Знаешь уже? Мою супругу? — Обернулся к Валентине. — Тебя.

— Валентина Михайловна? — прозвучал в трубке уверенный баритон. — Говорит Огурцов. Мне передали, что вы просили зайти завтра в школу. Нельзя ли сейчас?

— Что сейчас? — не поняла Валентина. — Встретиться?

— Да нет, поговорить. Днем я занят, понимаете, запарка в делах…

— Лучше прийти в школу. Это разговор не для телефона.

— Настолько серьезно? Жена говорит, какие-то оскорбления…

— Прошу зайти в школу, — повторила Валентина и положила трубку. — Любопытные все-таки родители у Ромы. Весьма!

— Что он хотел?

— Поговорить о сыне по телефону. С его женой у меня не вышел разговор, и с ним вот… Как это людей ничего не тревожит, от всего хотят отпихнуться.

— Ну, Огурцову тревог хватает! Завод, да еще сахарный, тоже не мед в наше время, Валюша. Колхозы свеклу не вывезли, у него — простой. Мы подступает к горлу, жом требуем… А еще оборудование, жилье, люди… с одними вагонами по уши мороки! Он вообще-то мужик ничего, сколько сталкивались, идет навстречу.

— Почему же так равнодушен к сыну?

— Опять собралась за кого-то в атаку? — обнял ее, крепко прижал к себе Владимир. — Эх, Валя, говоришь, не с той горы камушки, обкатанные. Ни черта мы с тобой не обкатанные! Я сегодня опять сразился в райкоме из-за Шулейко, нельзя же все-таки отбирать так вот, ни с того ни с сего, человека, рубить хозяйство под корень! Да еще с Никитенко поспорил при первом секретаре: жалуется, понимаешь, что мы сроки не выдерживаем, а сам? Что хочет, то и творит на своем мясокомбинате, вздумает — застопорит прием скота, и все! А мне что прикажете делать? Сколько телят закупили, столько голов должны сдать с откорма! И не втолкуешь. Нет, все-таки бюрократ этот Петр Петрович, защищал я его когда-то, и зря. Ты — мне, я — тебе, только и разговору.

— Потому, верно, Тамара Егоровна и не живет с ним. А ведь любит.

— Не понимаю такой любви. Разошлись, а в гостях друг у друга бывают. Отдыхать вместе ездят… Впрочем, я не судья, сдаюсь! — поднял руки Владимир, увидев, как нахмурила Валентина брови.

Поужинав, он ушел к телевизору, смотреть футбольный матч. Отдыхать пришлось недолго, зазвонил телефон, Валентина услышала, как тревожно переспросил Володя:

— У трех телят паратиф? Из какого хозяйства взяты? Нет меток, нельзя установить? А вы что смотрели? Мы же договорились, что сами будете делать прививки! Какого черта… — Не отводя от уха трубки, он прикрыл ногой дверь: не хотел, чтобы Валентина слышала, как он отчитывает ветврача. Валентина давно привыкла к тому, что их дом — как бы штаб-квартира колхоза, что к ним могли позвонить, зайти в ночь за полночь, на рассвете и до рассвета… Но так и не смогла привыкнуть к этим выговорам по телефону, смеялась над Володькой: ты тут кипятишься, а он там, может быть, держит трубку подальше, чтобы не било в ухо. И вообще, что за метод общения с людьми — крик? Это уж расписываешься в полном своем бессилии.

Голос Володи глухо гудел за плотной дубовой дверью, а Валентину вновь увлекло в давнее, былое, когда она, очень юная еще Валентинка, переживала свои первые разочарования и первые, как ей казалось, «взрослые» горести…

14

С тяжелой душой вышла Валентинка из дома Волковых. Чем она может помочь… Не успела двух шагов шагнуть, как на нее налетела кругленькая, в сбившемся байковом платке женщина. Запыхавшись от бега, еле выговорила:

— Это ж вы Валентина Михайловна? — и зачастила ласковым говорком: — Жизни мне Лешка не дал, пойди да пойди за учительшей. Чем вы его приворожили, неугомонного? От прежней-то за версту бегал. Уж пойдемте, не побрезгуйте нами.

В избе было уже прибрано. Щуплый, с оттопыренными ушами хозяин вытаскивал из печи чугун с картошкой. Валентинка не смогла отказаться от ужина в этой гостеприимной семье. Ели картошку с квашеной капустой, солеными огурцами и грибами, пили молоко. Дети споро таскали из чугуна разваристые картофелины. Шатохина успевала вытирать им носы и рты, смахивать сор со стола, качать люльку, подкладывать грибы и капусту, да еще ела сама. Звали ее Марфой Ивановной, имя очень подходило ей — крепенькой, с веселыми карими глазами на румяном лице.

— Вот так и живем, — сказал Шатохин, когда все наелись и Марфа Ивановна убрала со стола. — По нынешним временам ничего. Вы-то сами городская? Тоже, поди, хватило лиха. — Шатохин полез в карман, достал щепоть махорки, крикнул: — Лешка, бумаги у тя нет? Была газетка, да я всю искурил.

Леша принес надорванную страничку:

— На, тять, это из старого учебника.

— Как наш старшой, не озорует? — спросил Шатохин, мусоля край цигарки. — Драть не надо?

— Не надо, — Валентинка улыбнулась, глядя на Лешу, у которого загорелись уши, а по щекам поползли белые пятна.

— Когда ты дрался, тятька, чо на себя наговариваешь? — выдавил Леша, пряча заблестевшие слезами глаза.

— Мир да лад! — раздался с порога насмешливый голос. Саша! Вот кого не ожидала встретить здесь Валентинка. И вообще не хотела встречать. — Тетка Марфа, сестре чего-то неможется, просила зайти.

— Сейчас я, Саня, сейчас, — засуетилась Шатохина.

— И мне пора, — поднялась Валентинка. — Темно уже.

— Одно неладно, проводить бы. И детвору бросить боязно, — загоревал хозяин.

— Чего бросать? Я провожу, — хмуро сказал Сашка. — Не съем, поди, вашу учительницу.

…Ленивая пороша тихо стлалась под ноги. Валентинка шла по знакомой тропе к еле видимой из-за снега школьной роще. Сашка шагал позади, курил. Когда капризный ветер менял направление, начинал дуть в спину, Валентинка ощущала запах крепкого самосада. Этот человек был всех роднее ей здесь. И в то же время — чужой, непонятный.

— Сердишься, Михайловна? — заговорил Сашка. — А ты не сердись. Конечно, я виноват, сболтнул, может, что зря. — Нагнал ее, проваливаясь в снег, пошел рядом. — Ни о ком раньше сердце не болело, о тебе болит.

Валентинка верила и не верила его словам: вдруг опять смеется? Хорошо бы уткнуться в тепло его рук, все позабыть, ни о чем не думать. А если обманут эти руки, горе станет только острей? Она откачнулась. Он не пытался удержать ее. Не пытался! Валентинка в смятении побежала. Потом сбавила шаг, прислушиваясь: не догоняет ли. Вокруг было тихо, березы медленно осыпали с веток иней. Оглянулась: позади никого.

На крыльце стояла тетя Настя.

— Никак Валя Михайловна? Откуда ты? Я уж и печку вытопила, и картох напекла, а тебя нет.

— В Каравайцево ходила, к ученикам.

— Марфу Шатохину видела? Сестра моя двоюродная. Там, на деревне, вся моя родня, и племяш есть, Санька Конорев. Может, встречала?

— Он меня провожал.

— Санька? Нонче? — В голосе тети Насти прозвучала тревога. — Не след бы тебе ходить с таким провожатым, Валя Михайловна. — Тетя Настя приподняла с нижней ступеньки фонарь, поправила фитиль. Валентинка увидела ее добрые глаза с морщинками возле век, седую прядь, выбившуюся из-под платка, — Корову, вишь, иду школьную глядеть, время телиться. А Саня неплохой, не скажу против совести. Но ославить сдуру может. Как хватит водчищи — за язык не удержишь. Вот какое дело, — заключила она, сходя с крыльца.

* * *

Часы-шкаф в углу пробили двенадцать. Наговорился по телефону, решил все свои дела на сегодня, лег спать Володя. «Тоже пора, — сказала себе Валентина. — Завтра пять уроков. Разговор с товарищем директором завода Огурцовым. Еще стенгазета…» Легла, плотно укрывшись одеялом, послушала, как ровно дышит Володя… Чем был для нее Саша, почему помнится всю жизнь? И почему, несмотря на все происшедшее, она думает о нем с невольным участием? Или те, кто сделал нам особенно горько, ударил особенно ощутимо, тоже остаются в душе как неугасимая боль?

15

— Итак, ребята, продолжим: народный — какая часть речи? Страна? Освобождать? Беззаветно? Борьба?

Ученики, мгновенно реагируя на вопрос, выдвигали на контрольной линейке нужную цветную полоску, поднимали линейку вверх. И Рома Огурцов выдвигал, то и дело ошибаясь. Глаза у него были заплаканы. «Мы, взрослые, не захотели понять друг друга, а досталось ребенку», — с болью подумала Валентина. Она не поправляла Рому, он все равно ничего не видел и не слышал, уйдя в свое детское горе.

Звонок. Что ж, Валентина все успела: проверила пройденное накануне, объяснила новый материал, провела ряд закрепительных упражнений. Даже «прошлась» по частям речи, чтобы дети не теряли приобретенного раньше навыка. С каким нетерпеливым ожиданием смотрят они на нее!

— Сегодня поработали хорошо, молодцы, — похвалила Валентина. — Оценки, что я объявила по ходу урока, можете проставить себе в дневники. Теперь — на перемену. Рома, ты почему сидишь? — спросила Огурцова, который словно прилип к парте. — Твоя оценка — четыре. Иди побегай.

Мальчик послушно поднялся, по-стариковски шаркая ногами, вышел из класса. Стариковская эта походка резанула Валентину по сердцу: в десять-то лет! Так хотелось его обрадовать четверкой, но не умеет он, видно, радоваться…

Дежурная по классу, Инна Котова, старательно стирала с доски. Инна — умница, аккуратистка. Что бы ни поручили ей, сделает хорошо и других заставит поступить так же.

— Вы после обеда придете к нам в группу, Валентина Михайловна? — спросила, пряча тряпку в специальный ящичек, Инна.

— Конечно. Тебе что-нибудь непонятно? По-моему, ты все выполнила правильно.

— Не мне. Огурцов ошибся. Целых три раза.

— Да, я видела. Он все же старался, Инна.

Девочка кивнула, соглашаясь. Из тридцати детей двадцать пять учились три года у Евгении Ивановны Чуриловой; чуткость, глубокое чувство товарищества воспитала в них чудесная эта учительница. Инна беспокоится о Роме. Все они, двадцать пять человек, переживают друг за друга и за весь класс. Остальные втягиваются потихоньку в необычайную атмосферу класса. Лишь Рома Огурцов пока вне всего.

Валентина вышла из класса, раздумывая над тем, как быть дальше. Нужно посоветоваться с Евгенией Ивановной, после уроков Рома все время с ней…

— Чай пить идем? — еще на пороге учительской окликнула ее Алла Семеновна. — Сегодня привезли какие-то необыкновенные коржики, наш райобщепит вдруг взял и раздобрился!

— У меня свободный час, схожу домой.

— Тогда вы, Нина Стефановна? — обернулась биологичка к Фортовой.

— У меня тоже свободный.

— Удивительно, все вдруг стали свободными! — дернула округлыми плечами Алла Семеновна и одна отправилась в буфет, не забыв, однако, бросить с порога: — Кстати, Огурцов сегодня совсем не отвечал по ботанике. Прошу принять меры, Валентина Михайловна.

— Хорошо, приму. — Валентина укладывала в портфель тетради четвероклассников, предварительно вынув сочинения десятого «а», — их предстояло раздать на следующем уроке.

— Позавчера вы говорили о сочинении Коли, — взглянула на стопку работ Нина Стефановна. — Можно прочесть? — спросила робко. С тех пор как ее оставил муж, и без того застенчивая Нина Стефановна словно бы чувствовала себя виноватой, стеснялась этой вины.

— Вот, — протянула Валентина тетрадь. — Лучшее из всех.

Позвонили на урок, учителя отправились в классы, комната опустела. Нина Стефановна читала, облокотясь на стол, прикрыв ладонью глаза, словно от резкого света.

— Все об отце, — тихо сказала она, возвращая Валентине тетрадь. — Не называет прямо, а все о нем. Вот видите: «Любой изменник заслуживает презрения…» «Изменить близким людям — все равно что изменить Родине…» Не понимаю. Меня он мог бросить, но сына! Ведь они были как одно сердце, одна душа… — Нина Стефановна отвернулась, чтобы скрыть слезы.

Валентина молча погладила ее плечо. Она все понимала, сочувствовала. И что тут сказать! Горю не поможешь словами.

В дверь заглянула Тамара Егоровна:

— Валентина Михайловна, зайдите ко мне.

В небольшом, почти без мебели директорском кабинете было прохладно, пусто: Тамара Егоровна не признавала никаких украшательств. И дома жила по-спартански непритязательно, и школу не разрешала перегружать массой всякой, как она говорила, «неприглядной» наглядности.

— Прошу, — указала Тамара Егоровна на стул и села сама, вытянув по столу сомкнутые в ладонях руки. — Итак, все же конфликтуем? Вечные конфликты: между учениками и учителем, между родителями и учениками, между учителями и родителями, между учителями, наконец… На вас, дорогая моя, поступила жалоба.

— От Огурцова?

— Знает кошка, чье мясо съела… Чем же вы оскорбили его супругу, его самого? — жестко, словно пристукивая молотком, спросила Тамара Егоровна. Она говорила и действовала прямо, безапелляционно, и не сразу, не всем удавалось разглядеть за внешней резкостью Тамары Егоровны ее доброе сердце. Валентина разглядела давно — ведь они рядом пятнадцать лет. И Никитенко — вот что странно — раньше всех разглядел и понял это, далеко не относящийся к добрякам Никитенко…

— Я сказала матери, что мальчик на фоне других ребят в классе выглядит вялым, приниженным. Есть в нем какие-то черты страха, забитости.

— На моей географии он тоже словно отсутствует. Спросишь — хлопает молча глазами… Похоже, несколько недоразвит…

— Мне кажется, нет. У Евгении Ивановны ведет себя как все. Она говорит: Рома вполне нормален. Может быть, в прежней школе внушили обратное.

— Примерно так я сказала отцу. Он обещал прийти сегодня после двух, как вы просили. Статью о себе читали? — протянула Валентине лежавшую на столе газету.

— Читала. Не знала, куда деться от стыдобушки.

— Почему же? Написано от души. Хотя, как всегда у Василия Васильевича, есть перехлест. Мысли дельные, но… слишком уж лозунгово. — Тамара Егоровна взяла газету. — Вот, например: «Что бы ни происходило в мире, главное для учителя — душевный мир ученика. Долг учителя — вторгаться в этот мир, облагораживать его, нести в него свет и оптимизм…» Прямо из лексикона Аллы Семеновны, фразирует она восторженно, а вторгается чаще всего грубо и неоправданно.

— Предмет она знает хорошо.

— Предмет предметом, но… — Тамара Егоровна разомкнула руки, поднялась, отошла к окну. — Меня постоянно тревожит одна мысль: в наши школы приходит все больше учителей, непременно с высшим образованием, но как мало среди них воспитателей… — Морщась, она потерла указательным пальцем висок.

— Опять болит? Ох, допрыгаетесь вы со своим давлением!

— И Петр грозит всякими ужасами. — Тамара Егоровна прислонилась плечом к раме. — Опять добыл мне путевку в санаторий.

— Вместе с ним, конечно? Поедете?

— Когда не вижу его, думаю, не поеду. А увижу… — Тамара Егоровна вновь стиснула руки. — Речь не о нем. Что вы думаете делать дальше? Насчет Огурцова?

— Даже не знаю. Если бы он шалил, хулиганил, все было бы проще. Буду говорить с родителями. Только поймут ли?..

— Собираетесь их воспитывать? Трудновато, — усмехнулась Тамара Егоровна. — И все-таки воспитывать придется и детей и родителей… От Алены нет письма? — спросила она вдруг.

— Нет. Волнуюсь, не заболела ли.

— Заболеет — даст знать. Сыны мои чуть что — начинают трезвонить. А когда все в норме, молчат. — Тамара Егоровна помедлила. — Видели афишу на Доме культуры? Спектакль облдрамтеатра. Неужели приедут?

— Уже приехали. Разместились в гостинице спецхоза. Дают «Старомодную комедию». Пойдете?

— Вряд ли. Хозяйственные дела замучили, каждый веник — проблема. Самоснабжение — гиря на шее директора. Воюешь с хозяйственниками — упускаешь учебный процесс. Борешься за учебный процесс — упускаешь хозяйство… Пищевики порой творят бог знает что, и не втолкуешь — товарищи, ведь это же дети, им нужно качественное питание!.. У вас следующий — литература в десятом «а». Могу я поприсутствовать?

— Конечно! Тем более вы классный руководитель… Обзор сочинений. Лучшее, по традиции, автор прочтет вслух.

— Автор, по традиции… спектакль облдрамтеатра в Рафовке. — Тамара Егоровна роняла слова так же медленно, как стекали по окнам струи дождя. — Думали мы в молодости, что в селах будут строить дворцы? Боролись за хлеб насущный. Сколько было прежде в нашей Рафовке молодежи! Той бы молодежи да сегодняшний клуб… Хотя у молодости свои законы, мы умели веселиться и без клуба. Наш хутор, вы знаете, стоял в пяти километрах от Рафовки. Каждый день я бегала сюда в школу. Зимой мать отдавала мне свои валенки, шла на работу в веревочных лаптях с онучами. Сейчас я могла бы купить маме три, пять пар валенок, но не дождалась она… Впрочем, что я! — Оторвалась от окна. — Итак, вернемся к началу.

— На меня поступила жалоба…

— Да нет, я не об этом. Звонят, кажется. Берите журнал. Послушаю ваши хваленые сочинения. Может, у самой прибавится интеллекта, — наконец-то улыбнулась она.

…Десятиклассники выглядели взбудораженно, как всегда после уроков физики: Иван Дмитриевич умел чем-то зацепить их, затронуть так, что возникшую на уроке проблему ученики продолжали обсуждать и в перемены, и по дороге домой. Валентина чуть помедлила, давая им время успокоиться: разбор сочинений тоже дело неординарное, будет работа и уму и сердцу.

Получив тетради, ученики с любопытством просмотрели их, обменялись мнениями — над столами прошел деловой шумок. Это было естественно. Валентина не признавала мертвой тишины в классе, за которой могла скрываться полнейшая бездеятельность.

— Приступим к обзору, — сказала она. — Кто самый смелый? Верехин? Слушаем тебя, Костя.

Ребята выступали один за другим, Валентина внимательно слушала, изредка спрашивая и поправляя, поглядывая порой на Тамару Егоровну, которая сидела на задней парте. У той глаза оживленно блестели… Ну что ж, Костя Верехин отлично обосновал свой фантастический замысел, именно так, как говорил Володя, — люди, борющиеся за справедливость, не должны умирать. Хотя бы в легендах. Без смущения ответил он и на несколько ехидный вопрос одной из соклассниц: в песне говорится о деве, которая сидит и плачет над быстрой рекой. Куда девал ее автор сочинения? «Ясно, она примкнула к пугачевскому войску», — парировал Костя. Все засмеялись… Приятно, что ребята умеют неплохо говорить, не лишены чувства юмора.

— Самая глубокая и серьезная работа на этот раз у Фортова, — сказала Валентина и подошла к Коле, который, видимо, не ожидал этих слов: у него вспыхнуло и сразу побледнело лицо. — Сочинение поражает знанием темы, гражданственностью, силой вложенных в него чувств. — Николай смотрел на нее так, что Валентина вдруг поняла: он не станет читать вслух, слишком личное вложено там, в сочинении… Она лихорадочно соображала: что делать? Бить отбой? Уже поздно, и жаль — работа все-таки самая лучшая. Может быть… — Я думаю, Коля немного скажет, как пришел к этой теме, — завершила она обращение к Фортову.

Юноша поднялся рывком, отвел обеими руками со лба беспорядочно отросшие волосы. «При отце носил короткую стрижку», — отметила про себя Валентина. Начал хрипловато, нехотя:

— Я люблю картины художника Валентина Серова. Люблю читать о нем. Как-то удалось достать его биографию, там описана история всех картин. Особенно запомнилась картина «Солдату́шки, бравы ребяту́шки, где же ваша слава?» — Он словно выталкивал слова, каждое падало как бы отдельно, с трудом. — Была такая песня, ее во время борьбы болгар с турками сочинили, когда наши русские солдаты помогали болгарам биться за свободу. — Коля замолчал, переминаясь с ноги на ногу, и вдруг сел. — Читать я не стану, ничего там нет интересного, — принялся свертывать сочинение в трубку.

Класс замер, напряглась Тамара Егоровна… Валентина, словно не замечая тревожной этой тишины, не спеша взяла тетрадку из рук юноши, расправила ее.

— Тогда разреши мне. Доверяешь?

Что-то растерянное мелькнуло в его взгляде, мелькнуло и пропало, словно он понял… Не крикнул, не возразил, лишь прикрыл руками голову, как в момент смертельной опасности. «Не бойся, — хотелось сказать Валентине. — Ты же знаешь, я тебя не предам».

Она читала вслух, и воздух в классе будто накалялся, звенел от растущего напряжения. Сочинение вылилось одним духом, как бывает в час огромного душевного всплеска. Те жгучие, порой слишком жестокие фразы, несущие в себе глубоко личное — видимо, их страшился Коля, — Валентина опустила. Юноша ободрился, сел свободней, отнял руки от лица…

— Я сейчас четко поняла, за что они вас любят, — сказала Валентине Тамара Егоровна по дороге в учительскую. — Что-то в работе Фортова страшило его самого. И вы это опустили, не так ли?

— Наверное, вообще не надо было читать… — устало отозвалась Валентина.

— Но работа действительно очень интересная, — остановилась возле своего кабинета директор. — Слышали, сколько вызвала она споров! И потом, мальчик к вам проникся доверием… Впрочем, они все давно прониклись. Мне, хоть и стараюсь, места не остается. Жаль, с одной стороны, но и рада, что дети так вот могут любить учителя.

— Валентина Михайловна, вы на комсомольское к нам придете? — догнал их запыхавшийся Костя Верехин. И смущенно обернулся к директору: — Тамара Егоровна, вы уже знаете… как наш классный руководитель… У нас разговор о профессиях, мы заведующего откормочником пригласили, механика…

Комсомольское… Валентина улыбнулась, невольно подумав: сколько уже лет она ходит на комсомольские собрания. Будто живет вечной молодостью. Ребята вновь и вновь решают свои проблемы, казалось бы, привычные Валентине. Но ведь это всегда новые дети, и проблемы для них насущны, новы. Многое помнится ей, многое ушло; позабылось, однако свое первое трудовое комсомольское собрание и то, что последовало за ним, она не забудет никогда…

16

Собираться начали только в девятом часу. Валентинка, устав от ожидания, с удивлением смотрела на усаживающихся за парты людей: вот так дяди и тети! Она привыкла связывать со словом «комсомол» юное, непосредственное. А тут — рослый, солидный народ. Пришла даже Осипова и с ней тяжеловесный длинноносый парень. Бухнулся на парту рядом с Валентинкой, протянул ручищу:

— Будем знакомы. Дубов. О вас слышал.

В президиуме уселись Катя и Нина Осипова. Катя стала читать по тетрадке доклад, невнятно, спеша. Люди все еще подходили. Вот, сбросив на плечи платок, села на крайнюю парту Надя, следом за ней показался Сашка. И он комсомолец?

— Перейду к конкретным фактам, — более четко сказала Катя, и Валентинка прислушалась. — О задачах агитколлектива я уже сообщила, скажу теперь, как работают наши агитаторы. Осипова, — взглянула на Нину, — регулярно проводит беседы на своей десятидворке. Еще Паутова, Дубов. Остальные комсомольцы бездельничают, в частности Конорев.

— Я работаю! — выкрикнул Сашка.

— Невелика работа — молоко да солому возить, — усмехнулся Дубов.

— А в конторе штаны протирать — велика работа? — вновь выкрикнул Сашка.

— Не обращай внимания, Вася, — успокоила Дубова Катя. — Конорев опять, верно, выпил.

— Не пил я и пить не собираюсь! — озлился Сашка. — А болтать зазря с бабами и детишками не умею и не буду. Они вон спрашивают, почему по фунту на трудодень дали, зерна-то собрали много. Что я им отвечу? Что лапниковы всякие с прихлебателями колхоз разбазаривают? Что такие кряжи, как Дубов, задарма их вдовий хлеб жрут?

— Как задарма? — оторопел Дубов. — Да я день и ночь… я четыре года воевал!

— Не ты один, все воевали! И нечего из себя героя ставить!

Катя стучала карандашом по столу. У Нади горели щеки. Дубов поднялся, порываясь что-то сказать, но Катя осадила его движением карандаша. Девчата помоложе спокойно щелкали семечки.

— Дел ищете? — Оглядела всех зеленоватыми глазами Осипова. — Они под носом, дела-то. На ферме какой день сена нет, коровы с голоду ревмя ревут. Собраться бы да проложить дорогу к стогам, а?

— Кстати, чуть не забыла, товарищи, — вмешалась Катя. — Завтра коммунисты организуют воскресник по подвозке сена. Думаю, мы присоединимся.

— Во-во, только и умеем присоединяться! — хохотнул Сашка. Катя лишь презрительно повела бровью.

Разошлись, собственно, ничего не решив. Первой улетучилась Катя, за нею выскочили, смеясь и толкаясь, девчата. Ушел Сашка. Надя медленно повязывалась платком. Дубов все утирал и никак не мог досуха вытереть вспотевшее лицо, Осипова сидела за столом, рассеянно перебирая пуговицы плюшевой жакетки. Что-то не было договорено на этом собрании, как-то не так оно кончилось.

— Пойдемте ко мне, посидим, — подчиняясь безотчетному порыву, сказала Валентинка. — Вы, Надя… Нина.

— Забирайте и этого, — поднялась Нина, кивнула на Дубова. — Отчего не посидеть.

Через двор шли молча, всем было неловко. Валентинка лихорадочно соображала, чем угостить ребят. Чаем? У нее нет сахару. И хлеба. Есть, правда, варенье, еще от мамы осталось…

Распахнула дверь, зажгла лампу.

— Ой, как пусто у вас! — удивилась Осипова. — Хоть пляши!

— А вы спляшите! — обрадовалась Валентинка и взяла гитару. — Что вам, «барыню», вальс?

Валентинка играла с увлечением: давно не брала в руки гитару, чтоб звучала она для других… Девушки, кружась друг перед другом, дробно стучали каблуками, выкрикивали частушки. Дубов досадливо морщил лоб, будто вспоминал что-то и не мог вспомнить.

— Фу, — сказала, улыбаясь, Нина. — Вы уж извините, нашумели мы. Вот пришли, а делать нам нечего. И домой не к чему торопиться.

— Сыграйте, Валентина Михайловна, песню какую-нибудь солдатскую, — попросил Дубов.

— «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза», — тронув струны, негромко запела Валентинка.

Песня объединила всех, голоса лились задушевно, тоскующе. Расстались друзьями. Нина обняла Валентинку:

— Приходите к нам. Ждать будем. Правда, Валечка!

Тихо в старой школе. Спит тетя Настя, спят Перовы. Погас огонь в окнах у директора. Один дядя Семен, слышно, ходит внизу, проверяет, все ли в порядке, хорошо ли протоплены печи, не осталось ли где головешки. Валентинке тоже надо проверять тетради. У Зои Ягненковой, конечно, пять. Волков и Куваев, как всегда, тетрадей не сдали. Что это, Шатохин? Выполнил без единой ошибочки! Ликуя, Валентинка вывела в конце страницы жирную пятерку: сдвинулось дело, сдвинулось!

На лестнице скрипнуло. Валентинка затаила дыхание: господи, кто это? Разве нож в ручке двери — запор? Стал у порога, молчит…

— Валя, открой, — послышался шепот.

Саша! Поспешно выдернув нож, Валентинка открыла дверь. Он. Шапка и воротник в инее, трет руку об руку:

— Застыл, пока дожидался. Ты чего этих гусей к себе навела? Дубова, Нинку… Гляди, а то я Дубу таких лещей надаю… нечего ему тут распевать песенки. — Сашка подошел к столу, прикрутил фитиль, дунул. Сев на скамью, потянул за руку Валентинку. — Стронутая у меня душа, пичуга. Такого нагляделся на фронте, не дай бог тебе во сне увидеть… Полюби ты меня, Валя, пожалей… Да ведь не полюбишь, где тебе. И пожалеть — сумеешь ли?

— Я, кажется… я люблю вас, Саша, — тихо сказала Валентинка, у которой сердце щемило от боли за этого взрослого и такого одинокого в своей беде человека.

— Кажется? — опять усмехнулся Сашка. — У нас говорят: кажется, так перекрестись. Дите ты, Валя. И что меня к тебе тянет? Дите.

Он поднялся, зажег лампу. Надев ватник, погладил Валентинку, как маленькую, по щеке. Осторожно открыл дверь. Шаги его проскрипели по лестнице, потом по крыльцу… Валентинка легла, но сон не шел к ней, все мерещился Саша, думалось, чем можно ему помочь? Заснула, когда начало светать. Проспала бы воскресник, не постучись к ней Перов.

…Проехали деревню, двинулись по дороге к лесу, туда, где за невысокой огорожей из кольев раскинулось ровное поле, укрытое толщей сугробов. Дядя Семен первым свернул к краю наезженной дороги, ступил на наст; провалился до колен.

— Не, коняги не выдюжат!

— Придется расчищать, — сказал, ковыряя снег валенком, Аксенов. — А ну, ребята, кто покрепче, за мной! Топчите тропу, от нее раскидаем, выручим сено!

Мужчины во главе с Аксеновым пошли вперед, проваливаясь чуть не до пояса. За ними оставалась неровная, рыхлая, но все же тропа. Женщины и школьники отгребали от этой тропы снег, расширяли ее, утаптывали; следом, одна за другой, втягивались подводы. Валентинка тоже копала, пока не заныли плечи, поясница, стало жарко. Распахнула пальто, обдало холодом.

— Застегнись, простудишься! — крикнула Катя. Она, скинув на плечи цветастую шаль, оставшись в одной вязаной шапочке, работала рядом с Перовым.

Пальто Валентинка застегнула, но от этого стало лишь тяжелее. Временами казалось, больше не сможет двинуть ни рукой, ни ногой.

Начали спускаться сумерки, когда пробились наконец к стогам. Откуда-то появился Лапников, стал басовито командовать:

— Раз-два, взяли!

Мужчины, нагружали подводы сеном, женщины помогали им. Только сейчас Валентинка заметила Шатохина-старшего: стоя на высоком стогу, он ловко спихивал вниз валы душистого сена. Несколько охапок свалились на другую сторону стога. Валентинка прилегла на одну из них. Хорошо… Не холодно и есть не хочется. Какие крупные, ясные загорелись на успокоенном небе звезды!

— Ты что, с ума сошла? Вставай, ведь замерзнешь, дуреха!

Сердитый голос вернул Валентинку к ночной темноте, к ощущению усталости и голода. К ней склонился Сашка, тряс за отвороты пальто:

— Ей-богу, рехнулась, сумасшедшая!

Валентинка оторвала от себя Сашкины руки, покачиваясь, пошла за маячившими впереди возами. Она шла медленно и все-таки обгоняла тяжелогруженые подводы. Когда обходила переднюю, услышала начальнический басок Лапникова:

— Полвозика у меня во дворе сбросишь!

— Ладно, сброшу, — картавя на «р», отозвался возчик.

…Скинув пальто, Валентинка прижалась к теплому боку печки, прикрыла от удовольствия глаза. Всегда бы вот так — приходить домой, зная, что сделал стоящее, нужное. Пусть ломит руки, гудят от усталости ноги, не беда. Зато сено вывезли. Еще бы сейчас тарелку горячего супа, и ничего на свете не надо. Но и то, что супа нет, невелико горе. Есть хлеб. И еще кипяток — принесла тетя Настя.

За дверью брякала заслонкой Анна Сергеевна. Остро, головокружительно запахло мясным.

— Валечка, к нам ужинать! — стукнула в дверь Перова. — Екатерина Васильевна уже у нас.

— Сейчас, только умоюсь! — обрадовалась Валентинка.

В комнате Перовых было тепло, над столом горела большая висячая лампа. Огурцы, капуста, моченая брусника, сало… Перов, представительный даже в полосатой пижаме и поэтому, верно, особенно благодушный, кричал:

— Анечка, есть хочу зверски! Поторопись!

Перов достал из буфета графин, рюмки, заставил вместе со всеми глотнуть и Валентинку. Никогда прежде не брала она водки в рот, и сейчас все поплыло у нее перед глазами, словно она села на большую пеструю карусель. Какие вкусные щи! Как славно улыбаются эти сидящие за столом милые люди… и что в них не нравилось Валентинке? Только вот Иза капризничает. Шесть лет, а мать кормит ее из ложки. Девочка оттолкнула руку матери, щи вылились на стол… Перов не повел даже бровью. Катя не выдержала:

— Нехорошо так себя вести, Иза, ты уж большая.

— А ты молчи, дура толстомясая! — вдруг грубо сказала девочка. — Мама говорит, тебе и вовсе незачем к нам шляться!

Солнце потухло вокруг Валентинки. Перов, бледнея, медленно поднимался… Катя, всхлипнув, выскочила за дверь. Пошла вслед за нею и Валентинка, спиной ощущая, какая страшная нависла позади нее тишина.

Катя лежала на ее постели, рыдала в подушку. Услышав шаги Валентинки, подняла подурневшее от слез лицо:

— За что меня так, за что?

Валентинка молча села возле нее. Жаль было радостных минут, которые так плохо кончились, неловко было за Катю, за Перовых. Болела душа о Сашке: как он испугался за нее, там, у стога! А она оттолкнула его… Все-таки люди не умеют жить разумно и радостно. Нет, не умеют.

Наутро первой встретила тетя Настя:

— Вот тебе тетрадки, Валя Михайловна, завуч-то, Павел Иванович, просил хоть два урока приглядеть за ребятами Анны Сергеевны.

— А что с ней? Так плохо? — сразу вспомнив вчерашнее, встревожилась Валентинка.

— Спина у ей болит. Как застудится, всегда болит спина, — равнодушно ответила техничка.

Ученики в этот день вели себя тише, чем обычно, — наверное, тоже уморились вчера. Своим ребятам Валентинка дала письменное задание, решив побольше побыть в классе Анны Сергеевны. Записывала на доске примеры, спрашивала, все время прислушиваясь: как-то ведут себя ее озорники? И когда послышалось мерное, все усиливающееся гудение, подумала: «Они!» Открыла дверь в свой класс, там было тихо. Зато ребята Анны Сергеевны сидели красные, плотно сжав рты. Ясно, они гудели. Обрадовались свободе!

Сделав вид, что ничего не слышит, Валентинка дала им задание на дом, велела выполнить упражнение по русскому языку и тогда расходиться. Вернулась к себе, уверенная, что ребята разбегутся тотчас же. Какое-то время за дверью слышался шум, потом стало тихо… Она приоткрылащелочку: дети работали, за столом Анны Сергеевны деловито восседал Виноградов. Валентинка осторожно отошла от двери: не надо, чтобы заметили, пусть все будет как есть. В ее душе словно проклюнулось невидимое теплое зернышко… не смять бы его, не убить.

17

— Спектакль вполне приличный, напрасно ты не пришел. Меня затащили десятиклассники. Звонила-звонила, тебя нигде нет, ни дома, ни в правлении. Такая жалость, что не посмотрели вместе! Ведь это все-таки редкость в нашем быту, Володя, — живой, настоящий театр! — Валентина так ждала мужа в этот вечер, полный воспоминаний, впечатлений, раздумий, так хотела побыть с ним, поговорить, что чуть не плакала от огорчения.

— Посуди сама, как я мог прийти? — оправдывался он. — Полдня в районе выбивали комбикорма вместе с Шулейко… На третьем участке неразбериха с привесами, год близится к концу. Всех усадил, сам с ними сел, разбирались, еле разобрались. — Владимир, вытираясь после умыванья, говорил сквозь полотенце, слова получались от этого не вполне внятными, Валентине стало смешно.

— Ладно, садись ужинать. «Развирались, еле разоврались», — передразнила она. — Что вдруг Шулейко, не справилась с кормами? Не говорила она, когда можно прийти с лекцией на второй участок? Я просила сообщить.

— Лидию Ильинишну я сегодня не видел, вызвали в область. Мы были с главным агрономом.

— Поразвел себе Шулейко, вечная путаница, где муж, где жена, — рассмеялась Валентина. — Идти, не идти с лекцией?..

— Надо будет, скажут. Чего ты волнуешься?

— Кому надо, парторгу участка? А тебе не надо? — с досадой взглянула на него Валентина. — Все же ты узкий хозяйственник, Володька. Привесы, строительство, корма! Ну хоть бы немножечко дальше всего этого видел! Ладно, не стану дожидаться, пойду на откормочник сама. Иначе с вами каши не сваришь.

— Это самое верное, — согласился, придвигая к себе тарелку, Владимир. Валентина фыркнула, подозревая издевку, но в лице мужа было столько спокойного удовлетворения, что она опять рассмеялась.

— Непробиваемый ты, дружочек, для моих забот. Живем мы давным-давно, скоро серебряная свадьба… А в чем состоит наша семейная жизнь? Ты всегда занят, думаешь только о работе, я должна успевать в школе и дома. Тебе не кажется, что я старею, сил становится меньше?

— Ну вот, сглазил, — хмыкнул Владимир.

— Что сглазил?

— Да тебя. Только похвалил, что не грызешь, как другие председательские жены. Уже востришь зубки… Кажется, телефон, — прислушался, кладя вилку на стол.

Валентина бросилась в гостиную, где действительно изо всех сил надрывался телефон.

— Мамочка, это я! — послышался издалека прерывистый голос Алены. — Вы еще не спите? Так долго не давали Рафовку! Папа дома?

— Вот он, рядом. Почему ты не пишешь? Мы переволновались!

— Ты же знаешь, мы работали в совхозе, приезжали поздно… У вас уже кончили убирать свеклу?

— В колхозе — да, в районе — нет. Ты не простудилась? Деньги надо выслать? Домой думаешь, или приехать к тебе? — торопилась спросить Валентина, зная по горькому опыту, что тонкая нить, соединяющая их с Аленой, вот-вот может порваться, ускользнуть.

— Я сама, мамочка! Ужасно соскучилась! Денег не надо, писать не стану, приеду, все расскажу! Ждите с сюрпризом! Если будет грязь, позвоню из Терновки, чтобы папа встретил. Поцелуй его за меня! Ужасно хочу моченых яблок из бочки. Ты мочила нынче антоновку?

— Да, да, — сказала Валентина, но в трубке щелкнуло: так и есть, линию разъединили, не дали договорить.

— Ну вот, жене не нужен, дочери не нужен, — обиженно упрекнул Владимир, садясь на диван и беря газеты, которые принес с собой из кухни. — Хоть беги из дому.

— Ладно уж, не беги, — присела рядом с ним Валентина. — Аленка обещает приехать. С сюрпризом! Там фильм какой-то по программе, может, посмотрим?

— Хочешь — смотри, я устал что-то. — Все еще досадуя, он пошел в спальню, лег на кровать. Но привычка делиться повседневно с Валентиной всем пережитым была сильней поверхностной, несерьезной его обиды. — Да, кадры… Хозяйство с каждым годом сложнее, а в учете, если кто и есть дельный, — вот-вот на пенсию. Хоть бы вы в школе учили ребят бухгалтерии!

— Механизаторов уже хватит? — остановилась в дверях спальни Валентина. — Помнишь, как лет пять назад кричал «сос»? Скажи спасибо Тамаре Егоровне, что наладила в школе подготовку трактористов.

— А мы не помогли? — отложил он газету. — Кто дал машины, мастеров? Никуда бы вы без нас не уехали.

— А вы без нас, — села на свою кровать Валентина. — Сегодня в десятом «а» на комсомольском собрании как раз шел разговор о профессиях. Между прочим, пригласили твоих передовиков. Рассказывали они неплохо… Знаешь, что меня поразило? Сколько было таких собраний, но я как-то считала естественным… Многие ребята слушали как бы со стороны. Будто это их не касается.

— Их это и не касается. Окончат школу, уедут в город. Там асфальт, нормированный рабочий день, — раздраженно сказал Владимир, вновь отгораживаясь от нее газетой. Над развернутым во всю ширину листом виднелась лишь темная его макушка с торчащим посередине светлым хохолком.

Валентина мягко вынула газету из рук мужа.

— Ты обижаешься? На кого? На то, что у ребят есть выбор? Раз они идут в город, значит, нужны там. Сколько настроено заводов в одном лишь Белогорске, а каким будет металлургический! Уйдут, если не сумеем их удержать. Они ведь свободны, понимаешь? Совершенно свободны и всюду нужны.

— Спасибо за урок политграмоты. — Владимир, встав, зашагал взад-вперед по небольшой их спальне. — Как их нужно держать? За руку? И так все дано: иди, работай, вот тебе усадьба, дом, заработки!

— «Усадьба, дом, заработки…» И этим ты думаешь увлечь молодежь? — Валентина с досадой смотрела на мужа: сколько лет они спорят по этому поводу, никак не убедишь Володьку, что времена изменились, все они изменились. — Просто не знаю, как перебороть этот твой «пунктик». Какие у нас сейчас растут дети, ты хоть даешь себе в этом отчет? Математики, историки, кибернетики! Мы их учим в школе мечте, поэзии, учим стремиться в широкий мир, к большим делам, высоким поступкам! А показать, что мир этот рядом, помочь им открыть его для себя чаще всего и не умеем!

— Здравствуйте! — насмешливо скрестив руки на груди, остановился он. — Скажи, что мы пожалели для школы? Нужны мастерские? Пожалуйста, на самом высоком уровне! Кабинеты? Берите средства, закупайте, что необходимо! Экскурсии, вечера, встречи с лучшими людьми, туристические поездки… есть наставники, оплачиваем летнюю практику…

— Успокойся ты, сядь, — сказала Валентина, видя, что муж снова замаячил по комнате. — Это для всех, а ведь каждый человек еще и сам по себе… Ты вот пробуешь отстоять Шулейко. Тебе не безразличен его уход, будто с кровью отрывают… И молодых надо так ощущать… А мы в общем-то равнодушно подписываем справки, не думая о том, что уходит, быть может, такой вот Шулейко, прирожденный животновод или механизатор… Будет парень без охоты слесарить в городе, девушка — сидеть за кассой в магазине, и так вяло, безрадостно пройдет у них целая жизнь. Ты-то ведь понимаешь, Володя, что человек должен иметь дело, в котором чувствует себя мастером, а без этого мается как неприкаянный, порой сам не понимая, что с ним.

— Да, это верно, — сел-таки на кровать Владимир. — Многие именно маются… Но чтобы каждый нашел себя, это ведь мечта, идеал.

— Пока мечта, Володя, пока. Но ведь уже ищем пути… слабо еще, робко, но ищем. Тут надо использовать все. Вот ты сам когда был у нас в школе? Первого сентября, на торжественной линейке? Пришел бы ты, Володенька, на такое вот комсомольское собрание в десятый «а», послушал бы, что хотят ребята видеть вокруг, рассказал бы им, каким будет колхоз через пять, десять лет, как они необходимы для осуществления этого будущего!

— Бывают наши товарищи, ты сама говоришь.

— Разве мало людей, которые хорошо работают, а что их привлекает в этой работе, не могут сказать, — разгорячилась Валентина. — Ребятам нужна романтика. И она есть в любом деле. Только не сусальная, как мы ее порой пытаемся представить, а трудная, горькая подчас — и все же счастливая!

— Мы тут считали сегодня, невеселая выходит картина, — рассеянно проговорил Владимир. — Пять лет назад у нас было полторы тысячи трудоспособных, сейчас только тысяча сто. И восемьсот пенсионеров. Решили с весны строить дом для молодоженов, со всеми удобствами. У тебя там, среди твоих подопечных, не намечается?

— Что не намечается? Молодожены?

— Ну да, — сказал вполне серьезно Владимир, ероша и без того взлохмаченные волосы. Ему, видимо, позарез нужны были эти самые молодожены, ведь что может удержать человека на месте, как не семья. — Явился к тебе Огурцов-старший?

— Явился, после приказа Тамары Егоровны. Весь в кожаном, куртка на молниях. Где только достал? Смуглый, глаза хитрые-хитрые. Похлопывает одной перчаткой о другую: «Рад побеседовать, к сожалению, срочно вызвали в район, заскочил предупредить».

— Портрет точный, — рассмеялся Владимир. — Подожди, какой район? Днем видел его у дальних прудов, рыбу, что ли, ловили…

— Неужели обманул? — опешила Валентина. — Ну, знаешь!

— Может, я ошибся, мало ли похожих машин… — В глазах Владимира прыгали чертики.

— Эх вы, а еще руководители! Не ври уж, не умеешь ты этого. Будто детвора, играете в прятки. А у мальчика, может, ломается вся судьба.

— Так уж и ломается! Научилась у Бочкина гиперболам! — Владимир, все еще улыбаясь, поднял трубку телефона. — Квартиру Шулейко. Лидия Ильинишна? Что там было, в области? Вручали знамя по животноводству? Наша Федченко сидела в президиуме? Добре! Кстати, ты не спросила ее, когда они выедут наконец с хутора? Сколько раз говорили, квартира ждет… Мать помирает? Она третий год помирает! А у нас эта хата торчит как бельмо на глазу! Клин зяби не вспахан! Так что поставь перед фактом, ясно! Ну, все. Привет супругу, — положил трубку на рычаг.

— Старая Федченко действительно умирает, Володя.

— Но ведь мы даем квартиру со всеми удобствами!

— А она хочет умереть в своей хате, где прожила всю жизнь. Что тебе, Володя, тот клин? Хату снести недолго, вокруг все вспахано, успеете весной.

— Вот-вот, будто подслушала Лидию Шулейко. У нас план, моя дорогая. Он нами командует. Хотим не хотим, приводится подчиняться.

— Можно же как-то по-доброму…

— Можно. Разве я против доброты? — согласился Володя. — Но не там, где дела жмут, не в ущерб делу. Ну, все, сплю. Завтра опять на рассвете. — Лег, натянув одеяло на уши, отвернулся к стене.

Через минуту он уже мирно посапывал. Валентина ушла в комнату Алены, села к столу. Работа привычно спорилась, но где-то, вторым планом, текли невеселые мысли. Володя, конечно, шутит насчет доброты, он любит так вот разыграть, «завести» ее… Но как часто люди на самом деле недобры, невнимательны друг к другу. Вот Огурцов — руководит целым заводом, а сыном заниматься не хочет. Роме нужен отец, внимание отца, вообще, если неблагополучно с мальчиком, ищи причину в семье. Плохо, что в школе мало учителей-мужчин, вон как тянутся мальчишки к Ивану Дмитриевичу… А у Володи разве было время для Алены? Только ворчал, если что-либо в ней не нравилось. И все-таки дочка любит его, Валентина сумела воспитать в ней эту любовь… Давно уже Валентина поняла, что в семье кто-то должен все взять на свои плечи, прощать, уступать, «регулировать климат», иначе ладу не будет. В своей семье она всегда брала это на себя. В школе у них «регулирует климат» Тамара Егоровна, человек твердых мнений и строгих поступков. А Володя — задумывался ли он когда-либо над этим? Он умница, но порой поддается текучке. Нет ничего страшнее текучки, она обезличивает, стирает людей. Валентина до сих пор помнит, как была в Москве, в ЦУМе, — тысячи людей спускались и поднимались по лестницам всех шести этажей, нескончаемой вереницей шли мимо прилавков, что-то рассматривали, требовали, покупали. Продавщицы устало и неприязненно делали свое дело, им было все равно, что, кому, как и сколько продать. Не было лиц, характеров, вкусов, просто серый, нескончаемый, шумливый поток. Валентине стало страшно тогда, она ушла из магазина, устав от одной этой безликой толчеи. Как хорошо дома, в Рафовке, прийти в магазин, где все тебя знают. Покажут, посоветуют, выберут что нужно. А и не выберут — встретят и проводят приветом.

«Доброта не в ущерб делу…» Ах, Володя, Володя, не оттого ли все зло на свете, что даже добрым в душе людям подчас некогда сделать добро? А ведь все на свете неразделимо, все тесно связано, добрые действия влекут за собой добрые следствия, а зло порождает лишь зло…

18

— Юра, у меня к тебе дело, останься, пожалуйста. Завтра, на уроке физкультуры, хочу провести игру «Чье знамя?». Вот, в журнале «Пионер», посмотри, — протянула Волкову журнал Валентинка.

Юра, уже закинувший за плечо свою холщовую сумку, прочел про себя, шевеля губами, условие игры. Спросил:

— А лыжи где взять?

— В школе есть несколько пар.

— Так нам и дадут!

— Я договорилась, дадут. Вот ребят уговорить поможешь?

— Чего их уговаривать, рады будут. — Юра пошел из класса, но тотчас вернулся: — Тятька там. Пришел чего-то.

Действительно, белесый, сутуловатый, но, видимо, очень сильный мужчина по-хозяйски стал на пороге:

— Чего звала, учителка?

— Здравствуйте, товарищ Волков, — поднялась ему навстречу Валентинка. Этого человека она уже где-то видела…

— Здравствуй, коли не шутишь, — картаво выговорил он букву «р». — Выкладывай, по какому делу звала, время у меня не терпит, подвода на улице. Из-за этого пащенка и срам уже надоело принимать, — кивнул на сына.

— Ты можешь идти домой, Юра, — сказала Валентинка, отчетливо вспомнив, наконец, где и как она видела Волкова. И когда мальчик, съежившись, скользнул мимо отца, она уже совсем бесстрашно, зная, что сейчас сделает и скажет, взглянула на этого сердитого мужчину, который, широко расставив ноги в серых, с заплатами, валенках, нетерпеливо мял в руках пушистую заячью шапку.

— Зачем вы так запугали сына? Ведь он рад убежать от вас, — тихо сказала Валентинка. — Зачем?

— Чтобы человеком рос.

— Сиротой он у вас растет.

— Как это сиротой? — вдруг обиделся Волков. — Специально бабу в дом взял, чтобы детишки были обихожены, сам день и ночь ломлю. Не голодуем! Ты говори да не заговаривайся, учительша!

— А вы присмотритесь к этой своей бабе. Я раз посмотрела, больше не хочу.

— Э, на всех не угодишь! — отмахнулся Волков. — Бабенка с характером, как же иначе. Ребят надо растить в строгости.

— Злая она.

— Ну, это ты брось, это ты подзагнула, — рассмеялся Волков. — Может, крикнет когда, но рукам воли не дает. Это уж не сумлевайся. Прощай пока.

— Вы все-таки приглядитесь, вместо того чтобы «полвозики» по дворам раскидывать, — бросила ему вслед Валентинка.

Он удивленно покосился на нее, вышел, напялив шапку. Валентинка видела в окно, как он отвязал лошадь, прыгнул на дровни, замахнулся вожжами… и вдруг опустил вожжи, оглянулся на школу, будто хотел что-то еще разглядеть там. Потом, сбив шапку на лоб, почесал в затылке и снова подобрал вожжи. Пока проезжал рощу, шапка так и торчала у него на темени, словно в раздумье забыл человек сдвинуть ее на место.

Выехали часов в одиннадцать. День был хмурый, не очень морозный. Сугробы дремали под тонкой чешуей наста. Мела редкая незлая поземка. Закутанные в башлыки и платки, ребята примащивали лыжи, примеряли палки. Волков и Зоя Ягненкова, командиры отрядов, хлопотали возле тех, кто поменьше, помогали укрепить, уладить. Юра действовал строго, но заботливо. Не в этом ли крылся его авторитет?

Став на лыжи, Валентинка повела свое разношерстное войско через поле, к ельнику. Видя восхищенные взгляды мальчишек, торжествовала: не зря, значит, получала на общегородских ученических соревнованиях призы, не зря тренировалась. Пригодилось!

Деревья, засыпанные снегом, встретили их хрустом промерзших веток. Во все стороны по сугробам разбегались петлястые заячьи тропы. Возле пней кружились аккуратные цепочки птичьих следов.

Перелезли через жердяную изгородь — летом здесь пасли скот, углубились в чащу леса. На круглой поляне, со всех сторон замкнутой елями, остановились.

— Сейчас отряды разойдутся, спрячут знамена. Выиграет тот, кто первым захватит знамя противника, — повторила Валентинка условия.

Вмиг дети рассыпались по лесу. Будто и не было никого. Лишь многочисленные следы лыж выдавали их присутствие.

Вмешиваться в игру Валентинка не хотела. Прижалась к стволу березы, заблудившейся между елями, задумалась. Так трудно было в первые дни, а сейчас — вроде век тут живет. Вот если бы еще с Сашей стало ясно… свой он ей или чужой?

Темным шатром клонились над нею ветви елок, сквозь заиндевелую хвою просвечивало серенькое родное небо. На снег, к ногам Валентинки, падали порыжелые сухие иглы. Вот, шурша, скатилась шишка. Валентинка подняла ее, сизоватую, растопырившую множество чешуек. Отжила ты, шишка, свое, посеяла доброе семя. И засохнуть теперь не страшно, лишь бы твои семечки взошли!

По лесу раскатилось многоголосое «ура». Валентинка уловила торжествующий голос Волкова; вот и сам Юра выбежал на поляну, держа в руках флаг противника, возбужденно крича:

— Мы победили, Валентина Михайловна! Наша победа!

— Молодцы! — обрадовалась Валентинка. — Как же вам удалось?

— А мы Шатохина послали, будто он разведчик. Зойка знаете как здорово знамя спрятала! — кивнул на смущенно стоявшую в стороне Зою Ягненкову. — Ну, Лешка показался, а те и погнались за ним. А мы в это время напали с равных сторон и захватили знамя! — торжествующе рассказывал Юра. Вокруг него толпились ребята, в снегу с головы до ног, — явно жаркая состоялась схватка. Они играли не шутя, ее ученики. И закончить игру надо серьезно.

— Командиры отрядов, ко мне! Выстроить отряды! — скомандовала Валентинка. Когда ребята построились, сказала: — Игра закончена. Оба знамени в отряде Волкова, значит, они проявили больше смекалки, организованности. В следующий раз, думаю, вы не поддадитесь, — взглянула на отряд Зои.

— А мы еще пойдем, да, Валентина Михайловна? Когда? — посыпались вопросы.

— Это будет зависеть от вашего поведения. А теперь кому ближе отсюда — домой. Остальные — в школу, — скомандовала она.

Отряд Волкова шел впереди, над ним развевались флаги. Один нес Юра, другой отдал Шатохину. Леша клонился под тяжестью древка, но шел гордо, будто на самом деле совершил подвиг.

Многим ребятам было вовсе не по дороге, однако в строй встали все — слишком велик оказался соблазн торжественно промаршировать по школьному двору. Неважно, что их видел только дядя Семен, распрягавший лошадь, — победителям было достаточно и этого, а побежденные просто радовались возможности пройти в строю: в жизни этих детей не так-то уж много случалось праздников…

Вот и ставшая привычной комната. Уже пора зажигать лампу. Как рано темнеет зимой! Сейчас она выпьет кипятку с хлебом, сядет за тетради… Но кто это у окна, Катя? Попросила тихо:

— Не зажигай свет.

Еще спросила:

— Ты очень презираешь меня… за это? — кивнула в сторону комнаты Перовых.

— Не понимаю, зачем это тебе.

— Скучища… Он умница. Она мещанка. Если бы не ребенок, разве он стал бы с ней жить?

— Хочешь, чтобы женился на тебе?.

— Что ты, он старый! И выпить любит. Бьет ее, — поежилась Катя. — Знаю, а отстать не могу. В другую школу, что ли, попроситься?

— Наверное, лучше в другую.

— Ох как легко судишь! — рассердилась вдруг Катя. — Послушать тебя, вся жизнь на линейки расчерчена!

— Зачем лезть в болото, если есть дорога?

— В болото? Сама с кем связалась? С пьяницей горьким, с хулиганом, вот с кем!

— Неправда, он не хулиган и не пьяница!

— Ага, сразу и неправда! Много ты знаешь! У людей бы спросила, хоть у той же Насти, она ведь родня ему. Он над тобой смеется, а ты, дурочка, веришь. Да ну тебя! — метнулась к двери Катя. — Хотела поделиться с тобой, как с человеком, а ты — мораль ходячая, умная уж очень!

…Тихо-тихо в овраге. Журчат струи родника, спокойные, невозмутимые. Пригорюнясь, сидит Валентинка на поваленном дереве. Здесь они встретились, здесь она и расстанется — с первой своей любовью, с ревностью своей глупой…

— Ты чего тут сидишь, пичуга? Застынешь!

— Саша! — всхлипнув, ткнулась Валентинка лицом в мягкий мех пахнущего табаком полушубка. — Почему ты так долго не приходил!

Сашка одной рукой обнял ее, другой неумело поглаживал выбившиеся из-под шапки волосы, дрожащим голосом успокаивал:

— Ну, што ты, воробышек, што ты! Пришел я, вот видишь, пришел!

19

Синие сумерки ложатся над Рафовкой. Погода, похоже, чуть прояснилась, на краю неба бордовой полоской пробилась заря.

…Хорошо, что она пошла все-таки на ферму. Не зря волнуется, недосыпает ночей, обо всем заботится, за все воюет Володя. Каждый раз, бывая на новом откормочнике, Валентина ощущает гордость при виде просторных, оборудованных по последнему слову науки и техники помещений. Все — машинами, ничего — руками. Конечно, сюда можно звать молодежь!

В красный уголок, где стояли цветы, телевизор, даже клетки с попугайчиками, говорливой стайкой вошли женщины — в синих комбинезонах, которые колхоз специально заказывал в Доме быта, в ярких шелковых платочках, — все знакомые Валентине, бывшие ученицы, нынешние родительницы… Вдруг они показались ей комсомолками, очень юными, празднично воспринимающими свою работу — как комсомолки тридцатых годов. Лишь после, во время беседы — потому что возникший у них разговор никак нельзя было назвать лекцией, — разглядела Валентина, что на лицах кое-кого из них жизнь уже проложила морщины…

Они провели ее по своему цеху, показали упитанных крутолобых бычков, бункера, из которых корм по конвейеру поступал прямо в кормушки… За цехом находилась бытовка, с теплым туалетом и душем, но ни тот, ни другой не действовали.

— Давно сломалось? — спросила Валентина. — Что же не чинят?

— Воно з самого началу не робило, — откликнулась самая старшая из женщин, Клавдия Федченко. — У наших строителей усе так: там прибьють, там намажуть, а робе не робе, их не касаеться.

— Надо заявлять, требовать!

— Та говорили! Кто стане слухать! Колы шо у цеху сломаеться, усе бегуть, а що нам невдобно, никого не трогае! — зашумели сразу все женщины. — Лидия Ильинишна сколько хлопоче, толку нема!

Здания откормочника стояли на холме. Валентина, спускаясь, видела всю Рафовку с отстоящим невдалеке, возле одноколейки, сахарным заводом, с кривыми, идущими по старым застройкам улицами, полными новых каменных просторных домов. Когда впервые, почти двадцать пять лет назад, попала она в это село, завод уже дымил, возвышаясь темной громадой над кучками разбросанных по склонам ерика саманных хатенок. Сейчас таких хат, может, осталось одна-две, доживают одинокие старушки… В основном же все новое, все появилось за последние годы: универмаг, Дом культуры, похожий на театр, с высоким куполом и колоннадой у входа. Школа, до сих пор занимающая бывшее графское поместье, выглядит куда захолустней. Хотя в первые же годы становления спецхоза по инициативе Владимира к ней была сделана основательная пристройка, вместившая в себя не только ряд подсобных помещений, но и спортивный зал. «Почему же не подумали о новом плане села, когда новые дома начали строить? — размышляла, одолевая скользкую тропу, Валентина. — И дорогу дотянули только до производственных помещений, а центр села остался без нее. Правда, хозяйственным способом строили дорогу, на свой риск и страх… Что изменили бы при этом два лишних километра? А людям-то как было бы хорошо…»

Вот и первая ласточка будущей многоэтажной Рафовки — шестидесятиквартирный дом, с ваннами, паровым отоплением, который заселили в сентябре. Володя мог там взять квартиру, но Валентина не захотела уходить из давно обжитого щитового домика: жаль было тишины, простора, сада было жаль. Своими руками посадили каждую вишню, каждую яблоню. Как радовалась каждому деревцу Алена! Весной цветущие ветки заглядывали в окна, под осень деревья гнулись от тяжелых плодов. И соседей было жаль — привыкли друг к другу, сроднились.

Дом… Оказывается, в жизни это очень много — иметь уютный, удобный, прилегший к твоему сердцу дом. У каждого своя комната, где можно уединиться, отдохнуть, почитать, подумать в свободную минуту, а в горькую — тихонько всплакнуть в подушку. Дом, где есть кладовая и погреб, а значит, раздолье для запасливой, рачительной хозяйки. Веранда, на которой летними вечерами так хорошо пить чай, просто уснуть на раскладушке, распахнув окна.

Дом… Вот он, прямо перед нею, серый высокий дом-коробка, в котором живет с родителями Рома Огурцов. В котором сама она, Валентина, не захотела жить. Неужели она пройдет мимо только потому, что не пожелавший понять ее человек больно задел ее самолюбие? Она помнит: третий подъезд, второй этаж, квартира тридцать четыре. Им предлагали эту квартиру, но Володя уступил вновь присланному директору сахарного… Какая все-таки узкая лестница! Дверь обита дерматином, и есть звонок.

Колокольчик ясно протренькал по ту сторону двери. Из кухни послышался резкий окрик Антонины Васильевны:

— Роман, не слышишь? Звонят! Пойди открой дверь!

По коридору прошлепали вялые шаги, мальчик, повозившись с задвижкой, впустил Валентину. Он не удивился при виде ее, лишь втянул голову в плечи, будто ожидая удара.

— Ах, это вы? — глянула из кухни Огурцова. — Проходите в комнату, я сейчас! — Через пару минут появилась уже в парике и длинном шелковом халате, а только что была в простом, байковом. — Чего же не сказали сразу, что вы жена Владимира Лукича? В селе много Тихомировых! Роман, подай педагогу тапочки! Да не те, красные, которые для гостей!

Рома послушно выполнил приказ. Раздевшись, Валентина прошла в комнату. Да, как она и ожидала, все по принятому кем-то шаблону, по разработанным мебельными фабриками стандартам… Непременная «стенка» с набором книг и хрусталя, два прикрытых пледами кресла возле журнального столика, ковер, высоко повешенный над диваном — чтобы, упаси боже, не затерли! Окна затянуты пестрыми шторами, в углу — телевизор на ножках. Пол устлан паласом…

— Наши мужья тут главные, а мы до сих пор не были знакомы. — Огурцова, оттопырив мизинец, поправила прическу, на руке блеснули кольца. — Я уже говорила Григорию, пригласи Владимира Лукича. — Опять томно поднесла украшенную золотом руку к парику. Она явно играла роль светской дамы… — Пришли посмотреть, в каких условиях живет Роман? Он тут, — провела Валентину в небольшую комнату, где стояли платяной шкаф, кресло-кровать и стол-парта Ромы. Дорожка на полу. Нигде ни соринки, но кажется еще холодней. Рома сидел за партой, подняв острые плечи, что-то рисовал.

— Ты опять? Шахматную задачу решил, нет еще? — спросила Огурцова, отбирая у Ромы рисунок. — Решишь после. Сейчас займись баяном. Он у нас ходил в музыкальную школу, по классу баяна, — сказала с гордостью. — Теперь по самоучителю.

Рома, взяв баян, принялся извлекать из него довольно-таки нестройные звуки. Такой печальной выглядела склоненная его фигурка, что Валентина невольно, взяв мальчика за плечи, привлекла к себе. Он прижался порывисто, еще более порывисто отпрянул. Все произошло в долю секунды…

— Пойдемте, не будем мешать. — Валентине больно было смотреть на поникшего мальчика. Неужели он так и живет — всегда под страхом окрика, приказания? Неужели мать Ромы нисколько не интересуют его ребяческие стремления, вкусы… — Я зашла просто по пути, — продолжала она, прикрывая за собой дверь, стараясь как-то разрядить выжидающее молчание Огурцовой. — Была на откормочнике, с лекцией. Не бывали там? Стоит посмотреть.

— Своих дел хватает. — Огурцова остановилась возле вешалки: явный знак, что Валентине пора уходить. Значит, опять впустую… Нет, прийти надо было. Многое ясно теперь. Мальчик теперь яснее.

— У Ромы бывают товарищи?

— Какие тут товарищи! Ни одной интеллигентной семьи…

— Вы сами откуда родом, Антонина Васильевна?

— Тут, недалеко, из-под Ляховки. Мама умерла… Что там, деревня.

«Как легко мы стали отказываться от родных гнезд, — с грустью думала Валентина. — Чего же хотим от детей?» Потянулась было за сапогами, но дверь открылась, вошел сам хозяин, в кожаной куртке на меху, в кепи, блестящем от дождя, яркоглазый, смуглый до черноты, с такими же чертами лица, что и у Ромы: длинноватый нос, широкий покатый лоб, тонко очерченный рот и маленький острый подбородок. Если бы мальчику еще отцовскую живость, уверенность движений, жизнерадостную твердость голоса!

— У нас гостья? — заговорил весело и сник, заметив предупреждающий жест жены: на стене перед Валентиной висело зеркало, в нем видна была Огурцова, видно было, как нахмурила она брови, качнув отрицательно головой. — Куда же вы? Зови, Тонечка, в комнату. — В голосе его уже не было уверенности, и все же он продолжал: — Не дождались меня, сами пришли. Все дела-делишки! — Сбросив ботинки и куртку, он прошел в комнату, присел на край кресла, предложив Валентине соседнее. «Спросить его о рыбалке? — мелькнула у нее мысль. — Стоит ли… Не позволяй себе мелкого злорадства, — говорила, бывало, мама. — Это даст тебе миг удовольствия, но потом будет стыдно всю жизнь». — Только что с партийного собрания, — продолжал между тем Огурцов. — Беда с вывозкой свеклы. Не провалить бы квартальный план.

— Весь район поднят на ноги.

— Мороз нужен… Ваш супруг молодец, выскочил с бураком до ливней! Кадры! Пора вам, товарищи педагоги, подумать и по вопросу нашего профиля.

— Вопросы, вопросы, и все касаются нас, школы. Даже вопрос поведения взрослых, — не удержалась все же от мелкого укола Валентина. — Вы играете в шахматы, Григорий Семенович?

— Ни бум-бум. Почему вы решили?

— Похоже, Рома увлекается шахматными задачами.

— За Романом следит мать, — взглянул Огурцов на жену, которая молча сидела на диване. — У нее нормированный рабочий день. Кроме того, окончила культпросветучилище. — Он говорил, осторожно выбирая слова, явно боясь, что жена опять одернет его. Ничего не было в нем от того жизнерадостного красавца, каким Валентина впервые увидела его в учительской.

Рома все пилил и пилил на баяне. Видно, это надоело и матери, потому что она крикнула:

— Роман, довольно! Отправляйся пить молоко! Ты будешь ужинать? — обернулась к мужу. — Разогревать второй раз не стану!

— Да, да, только провожу Валентину Михайловну.

На лестнице он спросил, понизив голос:

— Надеюсь, разговор шел нормальный?

— Вполне. — Валентина вдруг пожалела его: тоже живет, бедняга, под вечным страхом. — Вы все же, Григорий Семенович, поинтересуйтесь Ромой, что его привлекает. Сходите с ним в лес, на рыбалку…

— Что вы, а работа? — откровенно обиделся Огурцов. — Жена у меня с характером, потачки парню не дает. Звезд с неба он, конечно, не хватает, однако в рамках. А это сегодня немало.

— Григорий, ужин стынет! — раздалось за дверью, и Огурцов, тряхнув руку Валентины, послушно нырнул в квартиру.

…Она шла, радуясь залегшей вокруг темноте, и смеялась в душе и плакала. Как хорошо прийти сейчас в теплые тихие комнаты, послушать тихую музыку — не приевшиеся радио-телезвуки, а живую, рождающуюся перед тобой. Быть может, сын Евгении Ивановны, Слава дома, сыграет… в квартире у Валентины темно, значит, Володи еще нет. Она свернула на посыпанную гравием дорожку к крыльцу Чуриловых. В кухне было тепло, пахло чем-то вкусным. Евгения Ивановна и ее свекровь, сидя возле настольной лампы, вязали; двери в комнаты были распахнуты, виднелись белые покрывала на кроватях, пестрые половики, большие листья фикусов.

— Слава дома? — спросила Валентина. — Так хочется, чтобы он сыграл что-нибудь.

— У них репетиция, — отложила вязанье Евгения Ивановна. — Чувствую, озябли душой, Валюша… Что, не удалась лекция?

— Да нет… я зашла к Огурцовым… — Не договорив, Валентина с горечью махнула рукой.

— Да, мальчику живется нелегко, — кивнула Евгения Ивановна. — Вот ведь как бывает: все есть у человека, а ему плохо. Насколько я поняла, он любит отца и мать. И они его, верно, любят, но как-то по-своему, как-то со стороны… Люди стали так обеспеченно жить, а дети подчас словно беспризорники.

— Спешат люди. Время-то очень уж быстролетное. — Анна Константиновна поставила чашки, нарезала пирог. — Садитесь, Валечка, пирог на сметане, с яблоками… Женя мне рассказывала про этого мальчика. Я тоже всегда переживала из-за учеников, каждому хотелось помочь. В мое время столько было обиженных судьбой ребят — война, голод, — они радовались мало-мальски хорошему. А сейчас детям все позволяют, все дают, ничего с них не требуют. Портят, а потом сами на них обижаются. Господи, опять дождик, небо, что ль, совсем прорвалось?

В окна действительно тихой дробью застучал мелкий, неспешный дождь, напомнив Валентине все ту же старую мелодию.

— Вы не помните песню «Не осенний частый дождичек»? — спросила она у старушки. — Я нигде не найду слов…

— Как же, в молодости мы пели ее! — оживилась Анна Константиновна. — Припев был: «Полно, брат-молодец, ты ведь не девица, пей, тоска пройдет!» Вот вы и пейте, Валечка, чай с пирогом, чтобы тоска прошла, — улыбнулась она. — Когда-нибудь я покажу вам свой дневник. Давнишний, — сказала с легкой грустью. — С девятьсот десятого года. Вечера тогда были длинными… Ну, просто ливень! — прислушалась к участившемуся за стеной дождю. — Как-то доберется из клуба по этакой погоде Слава? — Светлая от седины, почти прозрачная в старческой своей бесплотности, она вся лучилась мягкостью и добротой.

— Я встречу его, — поднялась Евгения Ивановна.

Вместе с ней Валентина вышла на улицу. В окнах огонь, значит, Володя дома.

— Я с вами, Евгения Ивановна, только мужу скажу.

— Нет, что вы. Кажется, уже идут. Слышите?

Неподалеку кто-то счастливо, заливисто рассмеялся. Неужели Слава? С кем он?

— Это мы, — тоже смеясь, сказала, подходя под руку с Вячеславом, Алла Семеновна. — Так хорошо пелось сегодня! Славик так чудесно играл!

— Что я! Вот у вас голос! — восторженно сказал Слава.

Евгения Ивановна молчала. Тридцать лет встречает она сына, где бы он ни был. Тридцать с лишним лет… «Сколько бывает порой надуманных, наносных трагедий, — думала, направляясь к себе и вспоминая Огурцовых, Валентина. — Их легко изжить, стоит лишь захотеть. Трагедию Евгении Ивановны, трагедию Славы нельзя ни устранить, ни изжить. Войны давно нет, но раны, нанесенные ею, не зажили. Только ли зримые раны…»

Часть вторая ЗВЕЗДЫ НАД ЕЛЯМИ

1

— Проблема, над которой мы работаем последние годы, «Активизация познавательной деятельности учащихся», самая, пожалуй, важная и трудная из всех проблем обучения, так как — я уже показала на предыдущих примерах — требует повседневной работы, кропотливого внимания к каждой детали учебного процесса. Никогда прежде учитель не имел возможности проверить, все ли без исключения ученики вовлечены в работу на уроке, все ли пробуют мысленно ответить на те вопросы, которые он ставит. Учитель объяснял, давал материал, и все это западало в умы детей, как семена в малоизученную почву. Взойдут ли? Прорастут ли колосом знаний? Теперь, когда нам даны в руки средства обратной связи, образцы которых я вам продемонстрировала, этот вопрос уже не встает неразрешимой проблемой. Прежде в течение урока учитель мог опросить пять, шесть, максимум десять учащихся, сейчас, как бы приобретя второе зрение, он видит реакцию всех. — Валентина закончила, но помедлила на трибуне. — Вот, пожалуй, главное, что я хотела сказать. Будут ко мне вопросы?

Участники районного методического совещания почти все были знакомы ей — свои же, терновские учителя. Доклад достался трудно, не один вечер провела над ним Валентина, прежде чем добилась, чтобы он был кратким и доказательным. Слушали хорошо, но сумела ли убедить, заинтересовать? Сама Валентина переняла новый метод на всероссийском семинаре, куда ее командировали от областного отделения педагогического общества. Там же, во время семинара, сумела раздобыть необходимые пособия, случайно — так уж посчастливилось. Многое сделали, по имеющимся образцам, у себя в школьной мастерской, кое в чем помогли шефы — колхоз, сахарники. Теперь она рада была передать свой, уже проверенный, опыт, другим: может, кому-то и пригодится.

— Нет вопросов? — повторила, собираясь сойти с трибуны, понимая, что подчас люди не сразу осознают услышанное, интерес может возникнуть потом.

— Скажите… — по-ученически подняла руку молодая девушка, сидевшая в первом ряду, незнакомая Валентине, видимо, новенькая. — Вот если бы вам пришлось начинать на пустом месте — ни пособий, ни знаний у детей, — вы бы тоже думали о средствах обратной связи? — Вопрос прозвучал как вызов. «Почему? — подумала Валентина. — Почему она так? Из какой школы?» Ответила спокойно:

— На пустом месте и нужно начинать с лучшего.

— А где прикажете брать это лучшее? — тряхнула девушка белыми ровными волосами: они спускались до плеч прямыми густыми прядями. У нее был маленький рот, глаза — зеленовато-серые, широко расставлены, прямой нос имел чуть расплывчатые очертания… Валентина не успела ответить, заведующий районо Капустин, сидевший за председательским столом, сделал запрещающий жест:

— Разговор не по теме. Спасибо, Валентина Михайловна. Переходим к следующему докладу.

Валентина села, приготовясь слушать. Доклад делала Нина Стефановна о литературном краеведении. Материал собирает давно, уроки ее очень любопытны в этом отношении. И все же волнуется, держится скованно, будто ученик на трудном экзамене. «Таковы, мы все, — думала Валентина. — Где-то храбрые, а чуть вышли на плацдарм пошире, поджилки трясутся. Отчего? Не убеждены в своей правоте? Боимся споров и критики? Вот бы сейчас пригласить эту девушку на трибуну, пусть бы высказала все, что лежит на душе, перед всеми…» Разве Капустин выпустит! Для него главное форма, не суть. Каждый доклад просмотрит, прежде чем дать человеку слово. Валентина в первый же раз категорически воспротивилась, отказалась говорить по подсказке. Стерпел…

Нина Стефановна между тем освоилась, речь ее стала ярче, убедительней. Правильно, что мы слабо знаем историю своих мест. Не всегда умеем подключить к этому ребят. И это верно: применять краеведческий материал можно буквально на всех уроках, особенно в диктантах для старшеклассников… Опять диктанты! Робкая внешне, на самом деле Нина Стефановна была бесконечно трудолюбива и бесконечно упряма. В этом был ее плюс, потому что благодаря именно таким своим качествам Нина Стефановна выучилась заочно, стала неплохим словесником, добивается хорошей успеваемости. Но и минус, ибо упрямство лишало ее гибкости, она очень трудно и недоверчиво входила в новое, пугалась свободы, с которой ученики Валентины судили о книге, вообще всего, что выбивалось из рамок программы. Русский язык был для Нины Стефановны одним учебным предметом, литература — совершенно другим. Валентина же всегда ощущала их нераздельно. Так вот и работа, которая стала жизнью, неотделима от жизни… Валентина взглянула на девушку, задавшую ей вопрос: что переживает сейчас эта девушка, начав работать в незнакомой школе, похожи хоть в чем-либо ее чувства на те, которые испытала когда-то Валентина, или они неповторимы, каждому дается свое?

2

Снова все было чисто и ясно в жизни Валентинки. Нет, Саша не смеется над ней, он славный, родной. Все она высказала ему в тот вечер. Наклонил голову, согласился:

— Выпить люблю, есть такой грех. А как выпью, шумлю. Только не от водки, ты не подумай. Так сердце иногда припечет, мочи нет. Неправды у нас еще много, понимаешь? Гляну, как вдова с ребятенками в поле жать или огребать пешочком бредет, а Лапников на таратайке командовать ею едет, так бы и пристукнул его. Отъелся, что боров, на колхозных харчах. Всю войну тут кантовался. Есть председатели как председатели, а наш… Я ведь кладовщиком был, да не угодил, не стал разбазаривать колхозное добро по его записочкам. Отставил: не хошь, говорит, муку в тепле развешивать, вози по морозу навоз, — с горечью заключил он.

— А вы бы эти записочки — в райком!

— Думаешь, там у Лапникова заступы нет? — усмехнулся Сашка. — Он ведь разобьется, а что прикажут, выполнит. Все зерно из колхоза вывезет, все сено отдаст, лишь бы в передовых числиться. Да черт с ним, Лапниковым, — зыкнул вдруг он. — Охота на него дорогое время терять! Ночь-то какая, Валя, погляди кругом. Тишь, красота. Нигде в мире не бывает таких ночей. Верно тебе говорю, всю Европу прошел. Вишь звезды, сверкают над елками? — указал на дальний лесок, в котором Валентинка устраивала на днях лыжную игру. — Воздух студеный, мороз градусов сорок, потому — как алмазы. Ты не замерзла? Может, к тебе пойдем?

— Нельзя ко мне, у меня ведь ученики, Саша, — вспомнив Катины слезы, проговорила Валентинка.

— Ну, ладно, коли ученики тебе дороже, — он распахнул полушубок, прикрыл одной полой Валентинку. — Посидим тут. А пить я не буду, слово солдата. Веришь?

— Верю, — шепнула Валентинка. Озорные карие глаза придвинулись близко-близко, шершавые жаркие губы коснулись ее губ. И все исчезло: луна, горечь, навеянная историей с Катей. Осталась лишь радость, звонкая и живая, как струйки поющего подо льдом родника.

На другой день Валентинке опять пришлось заниматься со всеми классами.

Едва вошла в класс Анны Сергеевны, раздалось знакомое гудение. Кто зачинщик? У всех напряжены щеки, даже у Виноградова.

— Ясно, — сказала с иронией Валентинка. — Гудеть вы умеете. А вот считать — посмотрим. Виноградов, сколько будет семью пять? — Мальчик, явно не ожидавший вопроса, а растерянно заморгал глазами. — Не знаешь? А семью восемь?

— Пятьдесят шесть, — прошептал маленький сосед Виноградова.

— Я не тебя спрашиваю, — остановила его Валентинка, довольная тем, что ребята отвлеклись и перестали гудеть. — Виноградов, повтори всю таблицу умножения на восемь.

Ученик ответил довольно успешно.

— Ну а восемью восемь?

Ученик молчал.

— Ты что, не можешь вразбивку? Как тебя зовут, Виноградов?

— Пашкой его зовут, — не выдержал маленький. — Што его пытать, наша учительша его не любит и не спрашивает никогда. Все грозится на второй годоставить. А он ей не поддается, вот!

Валентинка, пораженная, не нашлась, что сказать. В смятении заглянула в свой класс: ученики работали, склонившись над партами. Юра показывал кому-то кулак, увидев ее, быстро разжал руку… «У каждого свои методы, — с грустью подумала Валентина. — Кто — явной силой, кто — исподтишка. Но ведь проще всего по-человечески. Или по-человечески трудней?»

3

В перерыв Валентину окружили учителя. Вопросы все-таки возникли: где достать и как изготовить пособия для внедрения этой самой обратной связи. Объяснив, что смогла, Валентина подошла к девушке, которая независимо стояла в стороне.

— Вы, видимо, первый год? Мы с вами не знакомы.

— Да, первый год. Вернее, третий месяц. В Яблоновской восьмилетней. — Девушка пытливо смотрела на Валентину. — Я о вас много слышала. Даже подумывала прийти… Светлана Овсиенко, — протянула тонкую руку. В ней было легкое неуловимое изящество, которое дается с рождением.

— Яблоново от нас недалеко, приходите в любое время, — пожала ее прохладную ладошку Валентина. — Вот я смотрела сегодня на вас и вспоминала, как пришлось начинать самой. Что вас больше всего тревожит, Света, что самое трудное?

— Все тревожит, все трудно! — сплела в шутливом отчаянье пальцы Светлана. — А всерьез — очень слабые у детей знания. До меня сменилось три учителя. Тут уж дать хотя бы азы.

— В Яблоново нелегко, знаю. И все же путь наименьшего сопротивления не самый надежный, Светочка.

— Им ничего не надо, понимаете? Будто говорю в безвоздушном пространстве или для манекенов каких-то… Я уж подумала: может, то, что говорю, слишком сложно для них, непонятно?

— Затем мы и учителя, Света, чтобы сложное делать простым. Учитель — и дипломат, и актер немного. Но главное — желать только добра. Дети это очень тонко чувствуют… Приходите к нам, и мы к вам придем. Помню до сих пор встречу с одной старой учительницей. Мне пришлось вести уроки сразу в четырех классах, без всякого опыта… Тыкалась, словно слепой котенок. А она открыла мне глаза.

— Вот и я сразу во всех! — живо отозвалась Светлана. — Просто ужас какой-то!

Они вышли из зала, где проходил семинар: хотелось отвлечься, проветриться. Была как раз перемена. Ученики, несмотря на строгое предупреждение — в школе гости со всего района! — все же бегали и шалили, правда, с оглядкой. Седенькая уборщица, в синем халате поверх кримпленового платья, ревниво оберегала от налетов детей полированные, с зеркалами панели вестибюля. Терновскую школу построили недавно, по современному проекту — сколько постарался для этого перед уходом на пенсию бывший директор Томильский! — в ней было все, что нужно, даже комнаты для танцев и музыкальных занятий. Здесь только что приступили к работе по комплексной программе, коллектив школы еще сам не освоился как следует в новых условиях, и уже начались семинары, широкие посещения уроков, методические занятия. Капустин, как всегда, спешил «прогреметь» — медом не корми, а дай ему нашуметь, прославиться.

Некоторые ученики были одеты в форму; большинство, как и в Рафовке, кто во что горазд. Вот прошли мальчики в джинсовых костюмах в обтяжку, с волосами до плеч, следом пробежала девушка со стрижкой «гарсон», в широких, плохо сшитых брюках из дешевой шерсти.

— Не нравится? — взглянула на Валентину Света. — Вы, конечно, за стандартную форму?

— Зачем сразу в штыки, Света? Школа не воинская часть. И все же… радуюсь, что у нас, в тихой нашей Рафовке, этого пока нет.

— Диктуете ученикам свою волю? Под страхом каких наказаний?

— По-моему, проще воспитать вкус. Что мы и делаем.

— Ну да, подводите под общие рамки. А ведь в природе у каждого растения свой запах, своя расцветка.

— У полезных растений, как правило, тонкие запахи, тонкие краски. А вот у ядовитых…

— Ядовитые тоже нужны! — рассмеялась, тряхнув волосами, Светлана. — Как вам тут, нравится? — повела вокруг взглядом.

— Отличная школа. И нам обещают такую же.

— Не люблю полированных школ, — опять тряхнула волосами девушка. — Ну разве это для детей — полировка, которую тронуть нельзя? Я бы красила школы цветными светлыми красками, ставила бы светлое дерево… Чтобы все — красиво и просто. А у нас, в Яблоново, черно-синие стены в классах! И говорим о какой-то эстетике! Где густо, где пусто… Где полировка, где татуировка, — рассмеялась она нечаянной своей остроте.

Семинар закончился к обеду. Нина Стефановна поспешила уехать с попутной машиной — волновалась за сына, все казалось, что без нее с Колей может что-то случиться. Валентина зашла в райунивермаг, как же не поглазеть на магазинные полки. Встретила там Никитенко — располневший, но еще не потерявший формы, с темными — ни единой сединки! — курчавыми волосами и насмешливым взглядом выпуклых карих с желтизной глаз, он еще очень и очень мог нравиться.

— Решили прибарахлиться? — понимающе взглянул на Валентину. — Помочь? Стоит только мигнуть девочкам… — кивнул на молоденьких продавщиц, которые смотрели на них с любопытствующей готовностью.

— Я без денег, — пожала плечами Валентина. — Просто так.

— Ну, за деньгами дело не станет, — коснулся Никитенко внутреннего кармана пальто. — А насчет кредитоспособности… полагаю, нас, рядовых служащих, перехлестнули!

Валентина промолчала, поспешила уйти. Денег у них с Володей хватало, оба зарабатывали хорошо. Но как-то не было у них привычки говорить и думать об этом, деньги составляли нечто вторичное в их семье, были средством лучше устроить жизнь, но отнюдь не ее целью…

Заторопилась в редакцию: хотела навестить тетю Дашу, которая жила в дальнем конце Терновки, а без машины не успеть. Бочкин сидел в своем кабинете над сверстанной газетной полосой.

— Валюша, вот чудесно! — обрадовался он. — Ты к нам надолго?

— Была на семинаре. Уеду с последним автобусом. Давай навестим тетю Дашу, пешком не успею обернуться.

— Мчимся немедля! — радостно отодвинул Бочкин газету. — Мой драндулет стоит у ворот, не заметила?

— Стоит. Без шофера.

— Я его отпустил. Сам тебя повезу. Доверяешь?

— Разумеется, — пожала плечами Валентина. — Как сказано в известных стихах, «два раза не умирать».

Сев в машину, он сразу дал полный газ, автомобиль, рыкнув, выскочил с обочины на асфальт. Валентина, все же успев протереть залепленное жидкой грязью стекло, смотрела, словно впервые видела сегодня Терновку. Так вот, примелькается, перестаешь замечать перемены. А ведь райцентр изменился еще больше, чем Рафовка, стал приобретать городские черты. Стройное здание райкома и райисполкома окружено сквером, за ним — Дом быта, гостиница, ресторан, Дворец культуры… А дальше — целый поселок из стандартных пятиэтажных домов, точно таких же, какой построили для специалистов колхоза в Рафовке. Жалко, что именно таких…

— Давит нас все-таки обыденщина. Слепим коробку из бетона и довольны, — сказала Валентина. — А ведь можно бы делать неповторимое!

— Ты о застройке? — догадался Бочкин, круто поворачивая руль, чтобы миновать очередную выбоину в асфальте. — Массовых шедевров, подруженька, не бывает. Ширпотреб всегда ширпотреб. Да и спешим всех сразу осчастливить, чего тоже никак не может быть. Сколько в редакцию сыплется жалоб: ждет-ждет человек квартиру, получит однокомнатную, ребенок родился — мала. Через сколько-то лет дождется двухкомнатной, а детей уже двое или трое — опять мала! Но по сравнению с тем, что было, какой это шаг вперед!

— Когда сам-то получишь квартиру? Долго будешь бобылевать?

— Чудачка, в общежитии мне пол моют, белье на постели меняют. А в квартире кто будет этим заниматься? — почти вжавшись в руль, так тяжело было вести машину по-скользкому асфальту, рассмеялся Бочкин. И посуровел: — Завернем к памятнику?

— Да, Васенька, да.

В окружении берез, за ажурной чугунной оградой, темнел стрельчатый обелиск — памятник погибшим в Великую Отечественную войну. Сюда перенесли и прах Нины Филатовой — дочки тети Даши, бывшей квартирной хозяйки и давнего друга Валентины… Фашисты казнили Нину и ее трех товарищей в глубоком степном овраге, возле тети Дашиного дома. И товарищи Нины захоронены тут…

Валентина и Бочкин постояли возле могил, склонив головы. Тихо шуршали ветви берез, ветер звенел в извилистых узорах ограды.

— Не довелось им увидеть новую Терновку, — сказал, сминая кепку в руках, Бочкин.

— Не довелось…

…Дом тети Даши, выстроенный на месте прежней хатенки, крепок, просторен, тут не одному человеку жить — большой семье. Не хотела тетя Даша строить дом, к чему ей, одиночке, да застыдили в райисполкоме: Герой Социалистического Труда, а живешь в мазанке, как это можно допустить? Чередниченко настоял, Николай Яковлевич, славный человек, чуть не двадцать лет возглавлявший райисполком. Выписали материал, прислали строителей, тете Даше осталось только внести деньги. Много счастливых вечеров скоротала Валентина в тети Дашином доме, приезжая зачем-либо в Терновку. Но по старой хатке тосковала не меньше тети Даши, ведь молодое ее счастье было связано с той старой хаткой… Там и Алена родилась.

Дом все так же стоит над обрывом, на усадьбе чернеют будылья подсолнуха. Когда все вокруг стали разводить сады, и тетя Даша насажала молодых деревьев. Но старую, Нинину, обгоревшую яблоню не тронула. Вот она, корявая, раскинулась под окнами молодой кроной: Володя лет десять назад сделал прививку на уцелевших сучьях, хорошо принялись новые побеги.

Тетя Даша услышала фырканье «газика» у ворот, вышла на крыльцо. Годы мало состарили ее, темные глаза все так же лучились в сеточке морщин, волосы, тронутые сединой, вились на висках. И держалась она все так же прямо, словно подняла однажды на плечи тяжелую ношу, выпрямилась, чтобы гордо нести ее, да так и не скинула этой ноши с плеч до сих пор.

— Валя! Василь Василич! Гости мои дорогие! — обрадовалась она. — Я будто чула, гуску нынче зарезала, борща наготовила. Гарный борщ, с зажаркою. Идить раздевайтесь, в момент соберу! — заторопилась она, собирая на стол. — Може, Валя, как на пенсию с Владимиром Лукичом пойдете, решите сюда, ко мне переехать? Кому я дом-то оставлю, как стану помирать? А ты, Василь Василич, бросил бы свое общежитие да перебирался ко мне, — поднося Бочкину полную миску пышущего жаром борща, улыбнулась тетя Даша. — Зябко одной-то, — повела она плечами под теплой вязаной кацавейкой.

В комнате была новая мебель, но и старый, разрисованный яркими цветами шкафчик поставила в переднем углу тетя Даша. Над ним повесила фотографии: муж и дочь, оба широколобые, ясноглазые, с упрямой складкой у губ… оба погибли в войну, муж на фронте, Нина здесь, в Терновке.

— Старый холостяк не ахти какая радость, — хлебнув борща, отозвался Бочкин. — Жить у вас неплохо бы, да ведь я привык сам по себе, являться в ночь за полночь, читать и писать до рассвета.

— Женился бы, Василь Василич.

— Это вопрос сложный, тетя Даша. И чем дальше, тем становится сложней, — опустошая миску, проговорил Бочкин. — Старую деву брать — не уживемся, ибо стародевство, как и старохолостячество, обусловливает всяческие причуды, — комично поднял он вверх короткий указательный палец. — Вдову брать — а вдруг муж у нее был без причуд, не захочет она моих терпеть? Да и о детях своих беспокоиться будет, — выпрямил сразу три пальца. — А в-пятых, нельзя жениться на молодой: непременно изменит. Так что, выходит, дудеть мне и дальше в холостяках. Как вы, тетя Даша, не тоскуете по ферме? — спросил, окончательно доев борщ. — Работа, конечно, была не мед, а все ж таки…

— О чем мне другом тосковать! — негромко сказала тетя Даша. — Всю-то жизнь там… Кабы руки терпимо были, не ушла бы. Так иной раз скучаю по ферме, сил нет. Соберусь, добреду — и помещение не то, и люди совсем другие, аппараты, трубы, машины всякие… Встречают-то уважительно, расскажите, говорят, о своем опыте. Так ведь что я могу теперь присоветовать? Рассказать, как, бывало, коров по кустам пасла, яйцами сырыми телят поила, чтобы не поносили… Подсчитали как-то в области, что надоила я за свою работу дояркой цельный эшелон молока. Разве аппаратом доила? Все этими руками, — положила на стол темные ладони. — Другой наш опыт-то, и у тебя, Василич, и у Вали вот, не то что у нынешних. С горем горьким он был перемешан, с долей-недолюшкой.

4

Горе горькое… Хватило его молоденькой Валентинке, ой как хватило! Трудно было заниматься сразу с четырьмя классами, а еще трудней пережить то, что узнала она об Анне Сергеевне. Нарочно не спрашивает учеников! Грозится оставить на второй год! Валентинке и в голову не приходило, что бывает такое. Сидела после уроков у себя в комнате, полная отчаянья и гнева. Надо что-то делать, куда-то идти. Куда?

— Завуч зовет, Валя Михайловна, — стукнула в дверь тетя Настя. — Дома он, приболел, да и у Марьи Тихоновны сердце… Ты уж посмирней там, поласковей будь. Люди хорошие, детей только бог не дает.

— Слышал — воюете. Выходит что-нибудь? — спросил завуч. Он полулежал в кресле-качалке, укрытый пуховым платком.

Мария Тихоновна принесла из кухни картофельных драников:

— Угощайтесь. Они хороши, пока горячие.

— Вкусно! — Валентинка с удовольствием откусила сразу чуть не полдраника. — А Виноградов вовсе не хулиган, — с таким же удовольствием сказала она Аксенову. — Просто Анна Сергеевна его не любит, вот он и не учится.

— Ничего не понимаю, — досадливо поморщился завуч. — Вы провели четыре урока и уже все выяснили, не так ли? — Он сел прямо, тронув уцелевшей рукой изуродованное плечо, поморщился еще досадливей. — Любопытно, чем вам не угодила Анна Сергеевна?

— Мне? — удивилась Валентинка. — Почему — мне?

— Подожди, Павел, нельзя так, — вступилась было Мария Тихоновна, но Аксенов скинул с плеч платок.

— Ну его, все равно не помогает. Не мешай, Мария, хочу уяснить… Вы считаете, что Анна Сергеевна как учитель слабее вас? — уперся он глазами в Валентинку. — Так или нет?

— Я о Виноградове, — растерялась она. — Что он вовсе не хулиган.

— Ну, хорошо, — неожиданно успокоившись, снова сел в кресло-качалку завуч. — Ладно. Об этом еще есть время поговорить. Я, собственно, вызвал вас вот по какому поводу: нужно помочь комсомольцам колхоза выпустить стенгазету. Я сказал, что придете вы, — он снова поморщился. — Маша, накрой… с ним, кажется, лучше, — потянул к себе платок. — К Дубову идите, он все знает, — и, откинув на спинку кресла голову, закрыл глаза.

Аксенова проводила Валентинку на крыльцо:

— Не обижайтесь, у Павла Ивановича приступ…

— Я не хотела ничего плохого, Мария Тихоновна.

— Знаю, Валюша. Всегда приходите, слышите? К нам можно… — Поправив у Валентинки воротник пальто, Аксенова легко поцеловала ее в щеку. Будто теплый ветерок дунул.

Стенгазету так стенгазету: Валентинка у себя в школе постоянно была членом редколлегии. Взяв лыжи, она быстро пересекла снежное поле. Дубов направил ее на ферму:

— Заметки у Осиповой. Всё там.

В каморке, где принимали молоко, сохли бидоны, куски марли. Нина достала из ящика стола заметки.

— Вот, годятся ли. Проверь.

Дверь скрипнула, в нее заглянул Сашка в седой от инея шапке, потом втиснулся весь — в широких растоптанных валенках, разодранном в плечах полушубке.

— Отвез молоко, — сказал он Нине. — Здорово, Валя Михайловна. Ты чего сюда попала?

— Стенгазету думаем делать, давайте заметку, — улыбнулась она.

— Грамоты мало заметки писать. Пять классов и три коридора, вся моя грамота. Чего писать-то!

— А хоть бы про сено, — сказала Нина. — Убывает оно. Надя вон про книги пишет, призывает всех комсомольцев к ней записаться.

— Опять лозунгуете? У Надьки на всех комсомольцев книг не хватит, — рассердился вдруг Сашка. — А сену как не убывать, коровы жрут, лошадей тоже не обделишь. Сено оно сено и есть. На то и кошено, чтобы им пользовались.

— Кабы только коровы да лошади…

— А если самим посторожить ночью? Хотя бы вам, Саша? — взглянула на него Валентинка.

Сашка сплюнул себе под ноги, покачал головой:

— Не гожусь я для таких дел, подслушивать да подглядывать.

— Да бросьте вы его уговаривать, — с насмешкой сказала Нина. — Может, сам и увозит. Бутылочкой небось тоже не прочь побаловаться. Шапку-то где девал? Поди, у Куваихи променял на водку? — добавила еще насмешливей. — Не мерзнут уши в кубаночке?

Сашка, побелев, шагнул было к Нине, но круто повернулся и, невнятно выругавшись, выскочил за порог. Валентинка лишь после слов Нины заметила, что он действительно в кубанке, такой же, как у Толи Куваева… И все равно, так стало больно, будто ее обругали нехорошим словом.

5

Стук в дверь прервал возникшую за столом у тети Даши горькую паузу: пришла соседка, баба Гапа, совсем уже старенькая, полусогнутая, опираясь на палку, — много лет болели у бабы Гапы спина и ноги, ой, сколько лет! Работала, как могла. Терпела. Лечилась извечными домашними средствами…

— Гляжу, свет горит у Дарочки, дай, думаю, зайду, — проговорила она, здороваясь. — А тут вон какие гости!

— Давненько не видала тебя, Валя. Аленушка-то как, жива-здорова?

— В институте, баба Гапа, учится.

— Знаю. Сообчала Дарочка. — Баба Гапа села с краю стола, прислонив свою палку к стене. Сухие, с искривленными от работы пальцами руки сложила под грудью — извечный, по-бабьи мудрый, успокоительный жест. — Я вон, вишь, до каких лет дожила! Думала ли! Восьмой десяток добираю, в землю гляжу. А помирать не хочется, Валя. Никак. Пензия у меня, хоть и маленькая, на хлеб да молоко хватает. Куренков держу… Дарочка не обходит помощью, — кивнула на тетю Дашу, которая, поставив возле бабы Гапы миску с борщом, остановилась, тоже сложив руки под грудью. — Дарочка молодше меня, лет на десяток… она из другого села, московка, а я хохлячка, здешняя. Мужа в приймаки брала, рано помер муж. И детки все вмерли, от скарлатины, ще в германскую. Муж у меня был дюжий, чернявый, в ковалях ходил… мы первыми в коммунию записались. И вот Дарочка. Давно мы с ней соседствуем. Лет с полсотни будет, Никитишна? — обернулась она к тете Даше, довольная, что может поговорить, ее внимательно слушают. — К Дарочке ще люди заглядають, а до мени один Николай Яковлевич когда зайде… угля либо дровец поможе добыть…

— Зато Петр Петрович наш як в начальство выйшов, и не здороваеться, — усмехнулась тетя Даша, которой тоже явно хотелось поговорить.

Конечно, они прогостили у тети Даши дольше положенного, Валентина опоздала на последний автобус.

— Ничего, ночуешь у Дарьи Никитичны, — нисколько не огорчился Бочкин. — Она рада будет. Утром уедешь, Владимиру твоему позвоню.

— У меня первый урок! — расстроилась Валентина. — И пойдет ли автобус, вон какой опять дождь. Дорога избитая, объезды…

— Тогда поедем. — Бочкин решительно уселся за руль, распахнул дверцу перед Валентиной. — Рискнешь на пару со мной в эту темень? Ночую у вас, утром чуть свет выеду… Мой трижды изношенный «газик» — всепроходящий! Только заскочу в редакцию, подпишу номер.

Уступив ей свое кресло возле телефона, Бочкин сел у маленького столика, принялся вычитывать номер. Падающий сбоку свет настольной лампы желтил волосы у него на виске. «Тоже седой», — с болью и жалостью подумала Валентина. Она позвонила домой, никто не ответил. На работе Володя… Все устраивает, улаживает свое специализированное хозяйство, этим живет. А вот Василь — неустроенный. Внутренне неустроенный. И не поможешь ничем. Чем ей можно было помочь тогда, молоденькой Валентинке, в горькие для нее часы первых разочарований? Люди помогли. Добрые люди…

6

Добравшись домой, Валентинка отогрелась у печки, выпила кружку кипятку с хлебом, однако ощущение горечи не проходило. Даже проверяя тетради, мысленно была возле стогов: так трудно досталось это сено, еле откопали его!

Прислушалась: тихо, все спят. Торопливо оделась, стараясь не скрипнуть половицами, спустилась по лестнице. Сколько сейчас времени, Валентинка не представляла. Черные тени от кустов на снегу, силуэт церквушки, замершей посреди поля… Досадно, что снег скрипит под лыжами, далеко слышно. Стога маячили рядом — заиндевелые, неживые. Она должна быть там, возле них, потому что уснуть все равно не в силах, потому что, лишь увидев настоящего вора, сможет защитить Сашу от нелепых обвинений, доказать свою дружбу, отстоять любовь.

Ее знобило от холода и страха; сняв лыжи, она прислонилась к стогу, не решаясь присесть на прихваченные морозом, оброненные кем-то на землю охапки сена.

Неожиданно из-за стога вынырнул человек. Валентинка чуть не вскрикнула, но услышала Сашкин голос:

— Михайловна, ты чего в этакую поздноту?

— А вы зачем?

— Сено пришел воровать.

— Неправда! Никогда этому не поверю!

— Так уж и не поверишь? — усмехнулся он. — Ну, ладно. Вот послушался тебя, пришел. Нет никого. Сторож один дрыхнет в молокоприемнике. Самогоном от него несет!

— Все-таки холодно в кубанке, — притронулась ладошкой к его уху. — Почему вы не носите шапку, Саша?

— Поверила Нинке? Слышала же, пропил!

— Нет, а по-честному?

— А по-честному, сменялся с парнишкой. Гляжу, бежит, скукожился, прикрывает уши воротником пальтишка, а какой там воротник… Давай, говорю, Толик, меняться. Он сердитый такой сделался, думал, смеюсь. Ничего, поменялись. — Он вдруг умолк, прислушался: — Едет кто-то…

Дорога пролегала с противоположной стороны стога, возчик не видел их. Остановил лошадь, бросил на дровни одну охапку сена, другую… Валентинка возмущенно кинулась к нему:

— Как вам не стыдно красть!

И замерла, узнав Волкова — в распахнутом тулупе, с вилами в руках.

— Как это красть? Ты чего мелешь, учителка? — воткнул он вилы в снег. — Я колхозник, и сено колхозное, небось своими руками кошено. Да откуда ты взялась в экую пору?

— Отсюда, — сказал, выходя из-за стога, Сашка. — Поджидали ваше сиятельство. Ты не тряси кулаками, дядя Костя, чего уж тут. Знаем мы с тобой друг друга вдоль и поперек, не на первой дорожке сходимся. Да и сенцо само за себя свидетель.

— Ну и пускай, — мгновенно успокоился Волков. — Хошь бы и сенцо. Себе я беру, што ли?

— А кому, дедушке? — ухмыльнулся Сашка.

— Дедушке не дедушке, а леший знает кому. Лапников приказал.

— Так чего же ночью заехал? Днем не мог? Развозишь разным прихлебателям колхозное добро, и все втихаря, крадучись?

Волков постоял, насупясь, потом бросил вилы на дровни.

— А вот и не повезу. Ей-богу, не повезу, — забормотал он. Боком упал на дровни, взмахнул вожжами — был и как будто не было. Только взлетел и опять улегся на дороге снежок.

— Вот как у нас, — зло сказал Сашка. — Совести у людей нет. Я домой с войны ехал с полной верой: столько крови пролито, что смыла она всю грязь человеческую. Ан нет, не смыла. И ведь воевал этот Костя, сволочь! Нет, хватит, уеду я отсюда к чертовой матери!

— Бегут трусы, — напряглась Валентинка. — Сильные борются.

— А ну тебя! — окрысился Сашка. — Завела: «Борются, борются!» С кем бороться-то? С Костей? Да разве бы он, солдат, потащил, кабы начальство ему не потакало? Идти против начальства что против ветра плевать.

— Неправда! — Валентинка всей душой ненавидела в эти минуты Сашку. — Неправда! Пусть ваш Лапников негодяй, но ведь честных людей больше, ведь не все колхозники тащат сено, вы сами не тащите. Стоит только захотеть…

— Вот ты и захоти, — грубо оборвал Сашка. И пошел к деревне — чужой, колючий, враждебный ей человек. А ведь думала — самый близкий. Надежный. Или не бывает такого, все на свете — обман?

7

— Что ты так яростно черкал, Вася? — спросила Валентина, вновь устраиваясь на жестком сиденье «газика». — Фельетон?

— Из зала суда, — мотнул головой Бочкин, выводя машину на асфальт. — Пишут обтекаемо, будто шепотком: «Злоумышленник понес наказание…» А те, кто потакал злоумышленнику? Прошляпил или вошел с ним в компанию — о тех молчок! Ну, я им задал перцу! Не знаешь о хищении в колхозе «Заря»? Да, да, родной колхоз Петра Петровича Никитенко. Не везет «Заре» с председателями, все туда попадают подобия Петра Петровича, возможно, не без его легкой руки… Слышала, как женщины его вспоминают?.. Жива еще сорокапятовщина, жива!.. Так вот, пришла недавно в госконтроль к Николаю Яковлевичу Чередниченко старушенция вроде бабы Гапы: мол, неловко из-за малости людей колготить, а пришла я к тебе со своей обидой, знаю: человек ты справедливый… В общем, еще весной, на прополке свеклы, решила она помочь колхозу и себе немного заработать. Выполола гектар с четвертью, а оплатили ей только за двадцать пять соток.

— Почему? — удивилась Валентина. — Неправильно учли?

— Учли-то учли, да в свой карман. Бухгалтер бригады выписывал ведомости на несуществующих людей, прикарманивая таким образом не только заработок данной бабки.

— Забрать у старухи целый гектар! Где у людей совесть!

— Если бы забрал меньше, ты примирилась бы с его совестью? — опять рассмеялся Бочкин. — Ох, Валентина, любопытный ты человечище… впрочем, как и всякая женщина, полна противоречий. Да разве лишь тут мухлевал? При проверке установили, что у него на сберкнижках лежит восемьдесят две тысячи…

— Восемь, Вася?

— Восемьдесят, Валюша, я не оговорился. Еще сколько всякого добра вывезли при реквизиции! Что ж, не видели, как тащил? Знаю его, печеночник, хилый, водки в рот не берет. На черта ему вся эта трахомудрия? Однако тащил крепко.

— Были же ревизии…

— До всего трудно и ревизии дойти, Валюша. Вот у твоего Владимира в колхозе сеют горох. Учитывается лишь то, что собрано, взвешено, сдано. А сколько его вообще выросло, сколько высыпалось из-за несвоевременной уборки? Сам черт не усчитает! Много сеем, много выращиваем, коли бы всему толк да к месту… Богата Россия-матушка, ох как богата! И не все мы добрые у нее дети. Не все! — угрюмо сказал Бочкин.

Помолчали. За стеклами хлюпала мглистая проваль, грязь буквально шипела под колесами, стремясь ухватить, засосать их, но машина летела, казалось, не разбирая дороги, бросая впереди два еле заметных в этой гиблой непрогляди луча.

— Я вспоминала сейчас нечто подобное, — задумчиво сказала Валентина. — В юности так всему веришь! И вдруг словно взрыв. Бездна!

— Опять твое Взгорье? — искоса взглянул Бочкин.

— Взгорье овладело мной, знаешь, как любимая книга: пока не перечтешь до последней страницы, не оторваться. Наверное, бывают, Василь, такие минуты в жизни, когда пересматриваешь все в себе с начала начал. Вот ты сказал: жива сорокапятовщина… Все, что бы ни случилось, оставляет в жизни свой след, наше сегодня — следствие всего пережитого вчера. Люди как вехи, каждая что-то обозначает… Знаешь, о чем я вдруг подумала? Почему-то ты никогда не писал о Володе. Нет, нет, — взмахнула ладонью, заметив протестующий жест Бочкина. — В газете твоей о нем часто, но ты сам — никогда.

— Мы с ним вроде как старые товарищи, а о товарищах не принято писать, — нехотя уронил Бочкин.

— Обо мне ты же не постеснялся!

— Ну, ты… вся будто на ладошке. Это же ты!

— Володя, значит, не на ладошке… Ладно, не буду, — вздохнула Валентина, ощутив упрямое молчание Бочкина. — Не хочешь говорить… Многое заставляет задуматься, Вася. Вот у меня в четвертом «в» есть Рома Огурцов. Ты понимаешь, сколько их, все разные — верткие, любопытные, просто озорники. Этот — особый. Внешне вял, безразличен, не умеет радоваться. Я побывала у него в семье: диктаторство матери, равнодушие отца. Хочется помочь ребенку, что-то изменить. Не знаю, не знаю… Похоже, мать с первых шагов подавляла в нем волю. Он привык жить по команде. Как, впрочем, и ее супруг. Дома, конечно.

— Директор сахарного? Вот уж не поверил бы! — хмыкнул Бочкин, резко повернув руль. — Черт, яма на яме. Разбили дорогу вдрызг. И так каждую осень… Засядем мы с тобой, брат Валюша, будем куковать до утра.

— Не пророчествуй, Вася. Выберемся.

— Знаю, знаю твоего Огурцова. Парень хваткий. Самонадеянный. Но и не лишен хорошей дерзости. Задумал на заводе целый переворот, в смысле благоустройства… Значит, говоришь, перед женой ходит по струнке? — Бочкин опять крутанул руль, машина пошла боком…

— Возможно, я ошибаюсь. И не о том хотела сказать. Вот Рома Огурцов. Выглядит несчастным, а сам… уронил с окна в классе цветок, даже не обернулся. Пряник купит в буфете, куснет два раза и выбросит. Девочка, соседка по парте, забыла учебник — он своего ни за что не даст. Хотя девочка постоянно ему помогает. Знаешь, мне кажется, мы порой воспитываем своего рода Обломовых, только вот Захарок для них нет.

— Узнаю женщину, сразу с горы да в яму, — рассмеялся Бочкин. — Не слишком ли тонко берешь, Валюша? Что вырастет из твоего Огурцова, хочешь понять? Сие пока известно одному богу. Корни — понимаешь, откуда что в нем — надо уяснить. Я вот смотрю на людей — каждый пускает свои корни. Создает вокруг свою атмосферу. Понятно, из-за этого — борьба… Бережливости мы вообще плохо учим, именно потому, что слишком богаты: бросай, валяй, все одно хватит. Но и при этом, роднуша, не у каждого бригадного бухгалтера лежат на сберкнижке десятки тысяч, уверяю тебя. Это ведь мерзавец должен быть. Гладкий мерзавец… Хватает у нас хороших ребят.

— Хороший, плохой… в человеке не всегда резко очерчены грани. Когда-то я совершенно не умела понять Сашу…

— Какого Сашу?

— Ты его не знаешь, взгоренский, — начала она и, не удержавшись при очередном вираже машины, всем телом навалилась на дверцу.

— Держись крепче, — сказал Бочкин. — Разъезжено, будто специально месили тут грязь. Тракторами, конечно. Гоняем по дорогам как зря трактора. Владимир Лукич твой молодец, в Рафовку трактора не пускает, а то взмесили бы и село.

— Вот видишь, все-таки он хоть в чем-то молодец…

— Ох и въедливая ты, Валентина! — мотнул головой Бочкин. — Лучше цепляйся руками и ногами, тут такая пропасть, проскочить бы!

«Газик» рычал, кряхтел, гудел всеми своими частями, подолгу трясся на одном месте и все-таки двигался вперед. За стеклом стояла все та же чернота, фары освещали впереди лишь глубокие, полные воды и грязи колеи. А Валентина видела другие места, жила в другом времени. Словно за последние дни мир вокруг нее раздвоился и она обрела способность жить в двух измерениях…

8

Стенгазету делали втроем, в комнате при ферме. Дубов разграфил с обратной стороны кусок обоев, подобрал нужные для передовой статьи цифры. По ним было видно: колхоз активно готовится к севу, зерно провеяно, отсортировано… Своим писарским четким почерком Дубов аккуратно переписал заметки, которые обработала Валентинка. Нина взялась рисовать заголовки. Карандаш был один, двухцветный, с красным и синим грифелем, но газета получилась хоть куда.

Валентинка взглянула на карикатуру, изображавшую Волкова возле стогов сена. Где-то сейчас Саша… показать бы ему: можно воевать открыто! Смело говорить о том, что никуда не годится! Но Саши нет, и, приди он сюда, станет ли с ней разговаривать?

— Обойдемся без него! — решительно поставила под номером свою подпись. — Комсомольцы — поверят!

— Зачем подписывать? — нахмурился Дубов. — Нагорит, так всем вместе. Вообще-то надо бы показать руководству.

— Кому? Лапникову? — возмутилась Нина. — Позвольте, мол, товарищ председатель, ваших прислужников покритиковать? Вылетишь ты от него несолоно хлебавши вместе с газетой. Нет уж, семь бед, один ответ. Мы же не единолично, редколлегия. Стребуют, ответим.

— Отвечать буду я. — Валентинка свернула газету в трубку, готовая немедленно предстать перед любым судилищем. — Пошли. Сейчас и вывесим.

— Ночью? — У Дубова от удивления вытянулось лицо.

— А чего ждать? Утром люди пойдут на работу, прочтут.

— Ну, вот и все, — вздохнула Нина, когда они прикрепили газету к стене конторы. — А теперь — на гулянку!

Валентинка было заупрямилась — какое гулянье? В ней еще не остыл вспыхнувший от слов Нины запал, и, прибивая на стену скороспелую эту газету, она как бы продолжала свой неоконченный спор с Сашкой, все еще надеясь, что он поймет ее, поверит в необходимость открыто стоять за правду!.. Нина и Дубов не стали слушать отговорок Валентинки, буквально потащили ее к дому Нади Паутовой, в окнах которого горел свет. На крыльце курили подростки, да и в избе не было взрослых парней, одни девушки. Парнишка лет шестнадцати наигрывал на гармошке, свысока поглядывая на столпившихся у двери товарищей. Четыре девушки плясали посреди избы, поочередно выкрикивая частушки.

— Эх, так ли гуляли до войны, от парней проходу не было! — охнула Нина и, на ходу скидывая платок, отчаянно запела: «Ой, не мешайте петь-гулять, милые товарочки, нету наших женихов, теперь мы перестарочки!»

— Девчата, настоящие парни идут! — кинулась вдруг к окну Надя.

«Настоящих» ребят оказалось немного, но это были крепкие, рослые парни, почти все в гимнастерках — демобилизованные. И Сашка тут… широко расставив ноги, с выпущенным из-под маленькой для него кубанки чубом, он стоял у печки и вызывающе, в упор смотрел на нее.

— Припожаловали? Снизошли? — еле выговаривая слова, шагнул к ней. — А может, мы этого не желаем?

— Саня, что ты! — одернула его Надя. — Перестань!

— Эх, птаха Надеха, — качнулся к ней Сашка. — Чистая твоя душа, все хочешь, чтобы я в беленьких ходил. А мне плевать. Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит!

Дубов придавил плечо Сашки тяжелой своей рукой:

— Брось, нехорошо.

— Что нехорошо? Кому нехорошо? — пьяно куражился Сашка. — Перед этой, што ли? — кивнул на Валентинку. — Учительша… Да я, может, с ней под стогами… у меня, может, вся душа перегоркла! Да что вы все понимаете! — рванув на груди рубашку, выкрикнул он.

Чужое, злое, отвратительное смотрело на Валентинку лицо. Она в смятении кинулась на кухню, схватила пальто. Уйти, скорее уйти отсюда! Не видеть, не слышать, позабыть!

У двери, опершись о косяк рукой, встала Нина, усмехнулась:

— Испугались? Это у нас бывает. Хватает этого. В войну не видели веселья, ждали своих. Дождались, да не все, не у всех радость-то. Эх, Валя, где тебе понять, какими слезами вымочены подушки этаких соломенных вдов, как я! Не успела любовь-то краем хлебнуть, как ушла она, пропала. Осталась одна работа. День и ночь — все работа. Так и молодость улетела. А любить когда, жить когда? — сказала с тоской. И опять усмехнулась: — Иди, там Васька тебя ждет. А мы уж сами как-нибудь обойдемся.

На крыльце действительно маячила громоздкая фигура Дубова. Не оглядываясь, Валентинка выбралась на дорогу. Она почти бежала, стремясь уйти от гудящей Надиной избы, от пьяных, глумливых слов Сашки. Все рушилось вокруг нее. Падало и никак не могло упасть черное, в пятнах звезд небо. Клонились, глухо гудя, исхлестанные ветром деревья. Спотыкаясь, брел позади Дубов, нелепый в своей бесформенной шапчонке и старой шинели. Что он думает о ней, какие мысли бродят в его голове?.. А вот и овраг, и родник журчит в темноте. Мерзлая ледяная яма; голые ветви кустов вокруг нее…

Она стояла над родником, пряча подбородок в воротник пальто, засунув в карманы стиснутые кулаки. Нельзя раскисать! Если от каждого глупого слова впадать в отчаяние, не только делать что-то — жить будет невозможно.

— Не плачьте, Валентина Михайловна, — срывающимся голосом сказал откуда-то сбоку Дубов. — Стоит ли обращать внимание? Плюньте, и все.

— Разве я плачу? — Валентинка обернулась, только сейчас ощутив на губах соленость слез. — Нет, я не плачу. От такой чепухи!

— Вот и хорошо, — обрадовался Дубов. — Конорев спьяну хоть что ляпнет. Такое, что и бабке на печи не выдумать. Опомнится, сам с повинной придет. А у меня разговорчик к вам есть. И не время, а надо. Мы тут с ребятами решили: нельзя нам больше в сторонке прохлаждаться, надо комсомол поднимать. Ну и надумали вас секретарем.

— Меня? — Отражение темных кустов качнулось в роднике, Валентинка закрыла глаза. — Но ведь Катя…

— Катерина Васильевна сама подсказала. Написала заявление: не могу и не хочу. Мы уже в райкоме согласовали…

Странное было у Валентинки настроение. Стылая, простиралась вокруг ночь, в которой исчезла могучая фигура Дубова. Чуждо смотрели окна старого барского дома, ни просвета и в окнах семилетки. Кругом чернота, тишь. Есть тут кто-либо живой, или она, Валентинка, одна на всем белом свете? Да разве можно сейчас быть одной, в такие минуты? В такие большие и горькие. Неужели нет никого, кому можно открыться, выплакаться, рассказать?

Тихие, все понимающие глаза встали перед ней… Метнувшись к темным окнам Аксеновых, забарабанила в стекло. Трепетно возник огонек лампы, послышался голос Марии Тихоновны:

— Кто там? — Бледное лицо Аксеновой приникло к стеклу, исчезло. Раздался стук щеколды. — Валя, идите же! Что случилось?

— Ничего, не волнуйтесь. — Валентинка вдруг поняла, каким диким выглядел ее поступок, вряд ли она сумеет объяснить…

— Идемте, — взяла ее за руку Аксенова. — Вы вся дрожите. — Она и сама дрожала в холодных сенях, в наброшенном кое-как халате. — Сейчас согреем чай. Все будет хорошо, девочка.

Аксенов, в пижаме и валенках, молча помог Валентинке раздеться, подвинул кресло-качалку поближе к печке:

— Грейтесь. А мы только что вспоминали о вас.

— Ругали?

— Нет, почему же. Мы ведь тоже когда-то пришли в школу молодыми, горячими, — улыбнулся он. — А вот и Маша с самоваром. Прошу, — указал на стул. — Мед берите, побольше. У меня Маша отличный пчеловод…

Валентинка, все еще дрожа, хлебнула горячего как огонь чаю. Из глаз ее брызнули слезы. Сидящие за столом люди смотрели на нее так проникновенно-сочувственно, что она сразу, захлебываясь словами, выложила все: и про стенгазету, и про Лапникова, и про Сашку, и про то, что сказал у родника Дубов…

9

— Ну, все, выскочили! — Бочкин остановил машину, откинулся на сиденье. — Уф, вот это пропарка! Цела, Валюша? Эй, Валя, ты где? — расхохотался он, увидев, как обратила к нему ничего не понимающие глаза Валентина. — Признавайся, где ты была, пока я боролся с ухабами на этой коварной дороге?

— В юности, Вася… у очень хороших людей. Как бы сложилась моя жизнь, не окажись в те трудные для меня минуты этих людей рядом? Вот ты говоришь — сорокапятовщина, у каждого человека свои корни… Мне повезло, с Сорокапятовым я встретилась, будучи уже сложившимся человеком. А если бы раньше? Вдруг приняла бы его веру?

— Не приняла бы. Ты все равно от других корней, Валя. Вспоминаешь Взгорье. Жизнь, в которой меня не было… обо мне ты когда-нибудь вспомнишь? — Лицо Бочкина неясно обрисовывалось в полутьме кабины, голос был устало-задумчив. — В сущности, мы никогда не бывали с тобой вот так, наедине. Всегда кто-то мог войти, или мы куда-то шли… Хотел бы я знать: что ты обо мне в глубине души думаешь?

— Просто люблю тебя. Очень, — погладила его по руке Валентина.

— А если серьезно? — Голос Василя вдруг охрип. — Без шуток?

— Ты славный человек, Вася. И верный товарищ.

— Только-то?

— Разве этого мало? — рассмеялась Валентина. — Ну, знаешь!

— Ты все смеешься, — горько сказал Бочкин. — А ведь у меня нет человека дороже тебя, нет семьи, кроме твоей семьи. — Он включил зажигание, машина двинулась. — Так-то, Валюша.

Ей стало неловко и больно от этих слов, как будто обвинили в чем-то. Она действительно к нему привязана, чисто по-дружески. Давным-давно все это сложилось, за много лет. Никогда не задумывалась она прежде: что привязывает Василя к ней, ее семье? Одиночество? Общность интересов? Не очень-то он страшится одиночества; интересы, конечно, сходные, но не сказать, чтобы слишком…

— Вот ты и дома, — произнес, развернувшись у ее ворот, Бочкин. — Спокойной ночи. А я поехал.

— Ты же хотел ночевать…

— Да не могу я у вас ночевать, Валентина! — рассердился вдруг Бочкин. — Неужели ты не понимаешь? Люблю я тебя, всю жизнь люблю! — Голос у него сорвался, в нем звучали обида и боль, такие боль и обида, что Валентина, уже спустившись с подножки, на миг окаменела. Бочкин в отчаянье тряхнул головой, нажал на газ. Машина, рыкнув, нырнула в темноту.

Валентина прислушивалась к удаляющемуся рокоту мотора, все еще не придя в себя. Так вот оно что, оказывается, вот оно что…

— Я думал, у тети Даши ночуешь, — встретил ее на пороге Владимир. — Фортова сказала, что ты задержишься. На чем добиралась?

— Бочкин привез.

— И ты отпустила его в такую непогодь обратно?

— Разве его удержишь? Я очень устала, Володя, А-а, чай у тебя горячий. Выпью чаю — и спать.

Она легла, плотно закутавшись в одеяло, надеясь, что, согревшись, уснет, успокоится, и не могла уснуть, не могла успокоиться. Видела перед собой вспыхнувшее болью и гневом лицо Бочкина. И другие лица видела — те, давние, взгоренские… трудно ей тогда было. Очень. И все-таки хорошо!

10

В тот вечер, после всего пережитого, пригретая и обласканная Аксеновыми, Валентинка твердо сказала себе: «Никаких слабостей. Никаких Сашек». А проснувшись, прежде всего вспомнила Сашку, пьяные, дикие его слова…

Еще только занимался рассвет. Не зная, куда себя деть, Валентинка заглянула в свой класс. К ее удивлению, там сидел Юра Волков, что-то писал. Заметив Валентинку, поспешно сунул тетрадь в парту.

— Работай, Юра, я не буду мешать, — хотела она уйти.

— Нет, погодите. — Юра вытащил тетрадь из парты, отвернувшись, ткнул в руки Валентинке. — Я вот… все пробую. Вас ругать станут за меня, если не кончу четвертый класс.

— Что я, тебе самому это надо, Юра. — Валентинка открыла тетрадь, вновь чуть не ойкнула вслух при виде нескладных Юриных каракулей.

— Знаю, что больно худо, — сказал он. — Я бы стал учиться… Одолею ли?

— Я помогу, Юра. Ты только захоти по-настоящему, во всем тебе помогу. И после уроков, и вечером, — прижимая к груди тетрадку Юры, горячо сказала Валентинка.

Словно счастливая волна подхватила Валентинку, все в это утро казалось ей необыкновенным: и ученики, которые, хоть и баловались, все же как-то слушали и понимали ее, и Паша Виноградов, который, как выяснилось, совсем не умел читать вслух. Между тем в журнале у Паши по чтению стояла оценка «три». И еще несколько мальчиков недалеко ушли от него…

— Ничего не понимаю, — слушая их запинающееся бормотание, недоумевала Валентинка. — Вы на самом деле не можете? Или обманываете меня?

— Она свинарник заставляет чистить, дрова пилить. А у меня мамке неможется, дома помогать надо. Не разорваться! —нехотя сказал Виноградов.

Валентинка смущенно отвела взгляд: просто немыслимое какое-то положение! И это — об учительнице…

По дороге промчались одноконные санки, в них сидел Лапников, в черном полушубке с выпушкой, в серой каракулевой шапке, красный, злой. «Жаловаться к директору едет, — подумала Валентинка. — И пусть».

— Продолжим урок, — сказала она спокойно, теперь уже понимая, что лишь ровное обращение с детьми, лишь уверенное спокойствие способны спасти ее во всяческих школьных передрягах.

Вскоре в дверь заглянула тетя Настя:

— Валентина Михайловна, директор зовет.

Она вошла, готовая ко всему. Возле директорского стола действительно сидел, набычив голову, Лапников. Александр Борисович, закинув руки за спину, шагал взад и вперед по комнате. При виде Валентинки схватил лежавший на столе, кусок обоев, развернул. Крикнул как мог, грозно:

— Это что такое, я вас спрашиваю?

— Стенгазета, — ответила Валентинка, не очень-то веря в сердитый тон директора.

— Вижу, что стенгазета. И не смейтесь! Я вам хихикать не позволю! — на самом деле вспылил директор, хотя Валентинка и не думала смеяться. — Откуда вы взяли эту клевету? — ткнул пальцем в ярко раскрашенную карикатуру. — Про разбазаривание сена и прочее?

— Это не клевета, проверенный факт.

— Знаем, кто и как проверял, — ехидно сказал Лапников. — С пьяных глаз вашему хахалю что угодно могло померещиться. Только вам стыдно ему Подпевать, вы же педагог!

— Подпевать? — чуть не задохнулась от возмущения Валентинка. — Это я подпеваю?

— Вы не имели права проверять! — опять грозно рыкнул директор. — Тем более позорить человека без должных доказательств! Если бы с вашим отцом так поступили, как бы вам понравилось?

— Моего отца убили кулаки.

— Гм, — растерянно кашлянул директор и сел. Лапников, особенно громоздкий в толстом своем полушубке, свернул злополучную газету в трубку, пошел к двери.

— Ну, ну! — сказал угрожающе. — Попомним, дорогие товарищи! За нами не пропадет! — зло хлопнул дверью.

— Видите, что вы натворили? — расстроенно упрекнул директор. — И чего суетесь, кто вас просит? Тогда, в сельсовете, сейчас… — Осев на стуле, вдруг прижал обе ладони к сердцу, лицо его стало иссиня-бледным, глаза застыли, потухнув… Перепуганная Валентинка выскочила в коридор, где была тетя Настя:

— Александру Борисовичу плохо! Воды, тетя Настя, воды!

— Не вытерпливает он этого пробивалу, нехристя, — запричитала, бросив веник, техничка. — Запугал навовсе Борисыча: дров не дам, карасину не дам, ничего не дам! Будто один тут командует! Беги, Валя, за Марьей Тихоновной, она одна знает, как отхаживать дилехтура, беги!

…Собираясь спать, Валентинка вспомнила, что назавтра ей нечем топить печку. Дров в школе было достаточно, дядя Семен недавно сгрузил возле сарая сухие бревна: сельсовет, а вовсе не Лапников, купил где-то в деревне для школы старый сруб взамен заготовленных прежде дров на лесном участке в Запани. Пилили дрова старшеклассники, им помогали дядя Семен и тетя Настя. Для своих квартир учителя готовили топливо сами.

Обычно Валентинка пилила вдвоем с Катей. Сейчас Катя в городе, на семинаре. Тетю Настю просить неловко: и так устает. Придется самой. К счастью, на улице лунно, светло как днем. Валентинка, надев куртку, отправилась в сарай. Пилу дядя Семен всегда вешал на стену у входа. Тут же был воткнут в тяжелый чурбан колун.

Выбрав бревно покороче, Валентинка взвалила его на козлы; придерживая одной рукой полотнище пилы, другой потянула за ручку. Главное, сделать надрез, потом пойдет. Скоро зубья пилы въелись в дерево, пилить стало легче. Отрезав кругляш, села отдохнуть. Никогда не приходилось Валентинке пилить дрова в одиночку, никогда прежде не осмелилась бы она сидеть одна ночью в пустом сарае. А ведь нисколько не страшно. Сквозь щели в сарай проникали пучки лунных нитей, казалось, с потолка спускается тонкая сверкающая сеть… Заскрипел под чьими-то шагами снег, раздался голос Анны Сергеевны:

— На два дня напилите, и хватит. Пилу не забудьте занести.

Шаги ее проскрипели назад, к крыльцу. В дверях возникли две темные фигурки. Увидев Валентинку, дети попятились.

— Не пугайся, Паша, — сказала она, узнав Виноградова и его маленького друга. — Пришли все-таки?

— На второй год, сказала, оставлю, — шмыгнул носом Виноградов. — Давай, Митюха, берись. А то мамка будет искать.

11

Валентина спешила в школу, будто не была год. А всего-то один день. Все-таки своя школа всегда какая-то очень своя. Блеск ее высоких, с полукружьями вверху окон поманил к себе чуть не от самого дома. Чугунная решетка ворот, в обрамлении алых от ягод рябин, словно открывала путь в знакомую и поэтому особенно дорогую сказку. Даже марашки на стенах вестибюля, обычно раздражавшие Валентину, сейчас кажутся симпатичными. Все привычно-знакомо: коридоры с мягко-голубыми панелями, наполненные шумной детворой, тесная учительская, в которой еле протискиваешься между столами, озабоченные лица учителей… Хорошо, взяв кипу тетрадей и журнал, войти в класс, где ждут тебя еще не остывшие после беготни дети. Мир для этих детей выглядит совсем не таким, каким представляли его когда-то взгоренские малыши; для тех все за пределами Взгорья было недоступным, таинственным, а для этих… Один телевизор чего стоит! Не говоря уже о кино и радио. Дети взгоренской поры жадно слушали чтение молоденькой учительницы, никто до нее не читал им детских книг, они и знать не знали о Мальчише-Кибальчише, об отряде Тимура, о сказке про Буратино и золотой ключик… Приходя из окруженных лесом, не знавших радио и электричества деревень в школу, они словно пробивались к свету невиданной, необычной для них жизни, стремились познать эту жизнь, овладеть ею, нести увиденный ими свет домой, в свои лесные деревни. Сегодня ребенок чуть ли не с первых шагов пресыщен книжками, картинами, всевозможными развлечениями, которые взрослые чаще всего навязывают ему. Прежде воспитывали труд, нужда, сложившиеся определенные традиции. Теперь требовалось искать иные пути… «Вот тут-то и встает большое «но», — думала, направляясь в класс, Валентина. — Навязанное всегда вызывает протест, чисто интуитивный… А обилие информации… Детям кажется, что они все знают, хотя на самом деле схватывают, и то мельком, одни лишь вершки. Не отсюда ли порой нежелание учиться, как у того же Ромы Огурцова? Раннее «стариковство»? Учить любви к познанию, ни в коей мере не принуждая, — это нужно сегодня…»

…Вот он, четвертый «в», класс, воспитанный Евгенией Ивановной. Она умела создавать коллектив, Евгения Ивановна Чурилова. Все дети у нее становились талантливыми. Это тот секрет, которого, сколько ни находись рядом, не переймешь, черта, присущая только Евгении Ивановне. Потом, за гранью начальной школы, случалось, рушилась эта монолитность. И все же ученики Евгении Ивановны отличались от других именно тягой к знаниям, умением познавать…

Не все директора это понимали, а их после смерти Сергея Сергеевича Чурилова сменилось чуть ли не полдесятка. Тамара Егоровна увидела и поняла. Валентина и сейчас ясно помнит тот августовский день, когда директор пригласила ее к себе в кабинет.

— Думали мы тут, гадали, Валентина Михайловна, хотим просить, чтобы вы взяли на себя классное руководство четвертым «в», — без околичностей сказала она.

— Но должна Алла Семеновна… И у меня десятый, последний год! — растерялась Валентина. — Я не могу оставить!

— Понимаю. И все же прошу. Классу Евгении Ивановны нужны добрые руки. — Тамара Егоровна привычно потирала висок указательным пальцем, морщилась, убеждая и раздумывая. — Мы не имеем права терять достигнутое. Другого такого класса в школе нет. Алле Семеновне дадим четвертый «а». — Тамара Егоровна подвинулась к Валентине, взяла ее за руку. — Неужели вас нужно убеждать? Вы должны согласиться. Тем более что Евгения Ивановна остается воспитателем на продленке.

— Но мой десятый…

— Его беру я. Доверяете? Обещаю не испортить ваш талантливый класс. Тем более мы с ним ладим, — суховато улыбнулась директор. — Ну, договорились?

Что могла ответить Валентина? Сколько уже толковали они с Евгенией Ивановной о судьбе ее класса, сколько тревоги пережили, узнав, что классом будет руководить Алла Семеновна. «Она незлой человек, но к детям глуховата, — с болью повторяла Евгения Ивановна. — То, что так долго и трудно настраивалось, можно расстроить в один миг…»

Очнувшись от размышлений, Валентина толкнула наконец дверь класса. Дети радостно поднялись, приветствуя. Дежурный, Рома Огурцов, довольно живо на этот раз доложил, что в классе присутствуют все, больных и опоздавших нет. Тетради и учебники уже лежали на партах, класс был готов к работе.

— Сейчас Рома раздаст тетради с прошлым диктантом, вы хорошенько просмотрите допущенные вами ошибки и сами придумаете небольшой диктант с употреблением слов, в которых допустили ошибку, — сказала Валентина.

— А если ошибок нет, тогда что писать? — подняла руку Инна Котова.

— Придумай предложения с трудными для написания словами.

Дети склонились над тетрадями. Уже давно, с первых своих лет в Рафовке, Валентина проводит эту линию в обучении — чтобы дети как можно больше работали сами. Чтобы работа вынуждала их думать, анализировать. Не только сообщать им готовые истины, но и делать соучастниками в открытии этих истин, приучать к исследованию считала своей задачей Валентина. Правило, просто названное учителем или вычитанное в учебнике, может запомниться, а может и не запомниться. Но если ребенок сам докопался, открыл, понял, почему в этих случаях пишется так, а в этих — иначе, он уже не забудет. Это как бы рождается, утверждается в нем.

Но вот, кажется, Огурцов отодвинул тетрадь. Быстро нынче… Валентина взяла его работу: в диктанте у Ромы три ошибки… как же он написал? «Я никогда не хожу гулять в рощу, потому что рощи в нашем селе нет». В диктанте у него было написано «рощю». А предложение придумал правильно, у них в Рафовке действительно нет рощи. «Плохо заниматься занятиями, которые ты не любишь». Не очень удачно — заниматься занятиями. В слове «заниматься» у Ромы не было мягкого знака. Теперь написал верно. И в эту фразу вложил он, безусловно, собственное чувство… «Больше всего я люблю украшать новогоднюю елку, но мне этого делать не дают». Ошибка была — «новогодную». Сейчас два «ю». Неужели мальчик высказал в этой фразе свое заветное желание? Вероятно. Ведь под текстом, как бы завершая свою мысль, Рома нарисовал новогоднюю елку с большой звездой на макушке. Знает ли отец об этой мечте сына? О мечте, которую так легко осуществить… Рисовать на уроке русского языка не полагалось, но Валентина не стала выговаривать Роме: сделано от души, пусть остается.

Урок шел своим чередом, с дисциплиной у Валентины уже давно не возникало затруднений. Все сорок пять минут ученики были заняты творческой работой, озорничать некогда. Сколько есть путей дать им возможность проявить это творчество! Можно предложить, чтобы каждый проверил работу соседа, — это вызывает особый интерес. Самим отыскать в диктанте ошибки, произнося слова по слогам. Или сравнить написанное ими с печатным текстом… Каждый раз Валентина старалась привнести в урок что-либо новое; за годы работы таких находок у нее накопилось порядочно.

Следующий урок у Валентины был свободный; математику в четвертом «в» вел Иван Дмитриевич, Валентина попросилась к нему.

— Наконец-то собрались! — обрадовался Ванечка. — Смотрите хорошенько, я же знаю, сколько у меня всяких огрехов!

Валентина, которая впервые шла на урок к молодому учителю, улыбнулась его энтузиазму: наверное, втайне струсил чуток. Когда-то она сама страшно волновалась при посторонних. Впрочем, случается и сейчас…

Ванечка начал урок мгновенно, без подготовки и раскачивания, с таким увлечением манипулируя сложными терминами, что Валентина диву далась. Казалось, он не видел учеников, не думал о них, вернее, они были необходимыми соратниками в его размышлениях и поисках, и он спрашивал с них, как с равных. «Не о таком ли контакте говорила Света Овсиенко?» — думала Валентина. В конце концов, она и сама увлеклась и уже не наблюдателем себя чувствовала, а таким же взволнованным первооткрывателем, как и дети, в мире необыкновенных обозначений и величин.

— Очень меня ругаете? — спросил в учительской Ванечка. — Ершисто все, да? Не умею еще гладко… Домашнее задание пришлось давать после звонка, не уложился.

— Рационализм — дело наживное, Ванечка, — с мягкой грустью сказала Валентина. — А вот талант… ему не научишься.

— Талант! Ишь, куда махнули! — ощетинился он. — Боитесь, духом упаду от критики? Ей-богу, не упаду!

Он был так забавен в эту минуту — с торчащими по-мальчишечьи вихрами, с очками, сдвинутыми на лоб, — что Валентина расхохоталась:

— Милый, храбрый заяц, ваш урок действительно хорош. Чем? Даже трудно объяснить, как трудно объяснить, чем хороша полюбившаяся тебе музыка… Конечно, недостатки есть, но это ли главное? Только не возгордитесь, пожалуйста. И не превращайтесь в занудного рационалиста! Да, кстати, как, на ваш взгляд, Рома Огурцов?

— Огурцов? Сначала сидел с рыбьими глазами. Знаете, бывают у рыб сонные белые глаза. Но я вытащил его раза два к доске, подкинул пару любопытных задачек… Ничего, в норме. А вам показалось другое?

— Я о нем и забыла, решая ваши задачки, — улыбнулась Валентина. — Значит, вам Огурцова упрекать не приходится.

— Я не теща, чтобы упрекать, — сердито сказал Ванечка. — Если ученики не хотят знать, значит, я, учитель, не разбудил в них живинки. Винить в своей бездарности детей — занятие в общем-то не столь благородное. А вы меня здорово сегодня воодушевили! — признался вдруг он. — Смотрю, и вам интересно. Ну, думаю, видно, ничего. А то на первых, порах в каждом своем шаге сомневаешься, все кажется плохо, неумело. Вам, наверное, такого не довелось испытать.

— Довелось, Ванечка, еще как довелось…

И следующий урок был «окном» у Валентины. Она не пошла, как намеревалась, домой, решила вновь посидеть в четвертом «в», теперь у Аллы Семеновны. Сначала все обстояло как будто ничего, Алла Семеновна объясняла, дети, казалось, прилежно слушали… но вот кто-то кого-то хлопнул по голове книгой, по классу прошел шумок, тихий смех… Напрасно делала замечания Алла Семеновна, напрасно хмурилась Валентина, класс жил сам по себе, Алла Семеновна сама по себе, «Наверное, я выглядела так вот во Взгорье», — невесело думала Валентина. Вторгаться в урок своей властью она считала неэтичным, и что это изменит? Алла Семеновна раздражалась все больше, все чаще переходила на крик. Вот она, приступив к опросу, вызвала Огурцова, тот встал, изогнувшись, словно вообще не имел костяка. Начал бормотать что-то невнятное.

— Опять мямлишь? Опять не подготовил урока? Садись и повтори по учебнику все сначала! — рассердилась Алла Семеновна. — Котова, отвечай на вопрос!

Инна, эта ясная, светлая девочка, вдруг начала заикаться; Алла Семеновна тоже посадила ее, не дослушав. Плохо было в классе и учительнице и ученикам. С этим и пришла Валентина после занятий к Чуриловой.

— Евгения Ивановна, вы знаете, как проходят в четвертом «в» уроки ботаники? Я сегодня посмотрела.

— Дети жалуются. Пытаюсь разубедить…

— И не предупредили меня!

— Неудобно, Валентина Михайловна. Если бы не я вела этот класс… Нельзя, чтобы подумали: наговариваю. Защищаю. Пытаюсь вмешиваться.

— Не узнаю вас, Евгения Ивановна. Вы же всегда стоите горой за детей. И вдруг сложили крылья. Почему?

— Старею, верно, Валюша. — В голосе Чуриловой прозвучала такая печаль, что Валентина встревожилась:

— Со Славой что-нибудь? Вам нездоровится, Евгения Ивановна?

— Славе суждено свое, — склонила седеющую голову Чурилова. — Как безжалостно уходит время… Сегодня у Анны Константиновны опять был ночью сердечный приступ. Мы со Славой еле справились, решают минуты, а у нас когда-то дождешься «скорую». Так боюсь, что ей недолго осталось…

12

…Долгожданный, в суете приготовлений пришел Новый год. Вечером тридцать первого Валентинка собралась к Нине: девушки звали ее, говорили, что пойдут ряжеными, станут гадать. На крыльце столкнулась с завучем.

— Вы куда? — сказал он. — Ничего подобного. Идем к нам.

— Но я обещала…

— Чепуха! Как можно отказаться от компании товарищей по работе? Никаких разговоров, идемте. Все уже собрались.

За столом у Аксеновых действительно собрались все учителя, и дядя Семен с тетей Настей были тут же. Но главное — Валентинка даже стала на пороге, не зная, входить или не входить: в переднем углу, рядом с директором, сидел в новой пиджачной паре совсем не такой уж самоуверенный Лапников. Он-то зачем здесь?

— С Павлом Дмитриевичем мы однокашники, вместе учились у Варвары Прокофьевны, — сказал Аксенов. — Проходите, Валя.

Пришлось сесть. Валентинка старалась не смотреть на Лапникова, но все равно неприятно было слышать его хрипловатый голос, какой-то дрожащий, клекочущий смех.

— Давайте выпьем за то, чтобы новый год был мирным во всех отношениях, — поднял рюмку директор. — Довольно нам войны, сыты ею по горло. За все доброе в новом сорок шестом! — и чокнулся с Лапниковым! Он, про которого тетя Настя сказала: «не вытерпливает этого нахалюгу»!

Лапников протянул свою рюмку и к Валентинкиной! Она так взглянула на него, что Лапников удивился, потом усмехнулся, но все же притронулся к ее рюмке своей.

— Ты что, Пал Дмитрич? — спросил Аксенов. — Смеешься чего?

— Да так, — позвенел по рюмке пальцами Лапников. — На фронт не взяли, не годишься, мол. Будто здесь было легче… Тут плох, там нехорош, сам бью, меня бьют… кому что докажешь?

Вновь налил рюмку, выпил, потом еще… Вскоре он распрощался со всеми, извинившись — его ждут дома, ушел. Директор, ничего не замечая, жаловался дяде Семену:

— …послали сюда, я поехал. Одному все равно где. Бобыль я, Семен. Почему нас с тобой, солдат, не убили, а мои погибли? Можешь ты на это ответить? Не можешь.

— Война, Ляксандра Борисыч.

— Спойте что-нибудь, Валечка, — попросила Мария Тихоновна. — Старинное, задушевное.

— Задушевное… — Чуть подумав, коснулась струн, — «Раскинулось море широко, а волны бушуют вдали, товарищ, мы едем далеко, все дальше от грешной земли…»

Кто-то всхлипнул, словно захлебнувшись. Валентинка испуганно отняла от струн пальцы: директор, уронив голову на стол, плакал. Аксенов и дядя Семен успокаивали его, помогли подняться, вывели в сени…

— Нашла что петь! — Тетя Настя вытерла кончиком платка навернувшиеся на глаза слезы. — У него жена и дети погибли в Севастополе. На пароходе их эвакуировали, немец разбомбил… Ох, война, война, ни дна бы ей, ни покрышечки!

13

Да, именно тогда, в первые взгоренские месяцы, училась Валентина ощущать не только свою, но и чужую боль. Беды было много, война исковеркала столько судеб, столько нанесла, казалось, неизлечимых ран… Войны давно нет, уже отметили тридцатилетие мирной жизни, еще миновали годы, а боль человеческая жива. И не только от войны. Вон стоит у окна в коридоре Коля Фортов, недвижно стоит, вобрав голову в плечи, и столько в тонкой по-юношески его фигуре безнадежного отчаяния… Идут уроки, все ученики на местах, Коля не в классе — почему? Засунул руки в карманы, отвернулся от всех, одинокий, неприступный. Прошла куда-то, разговаривая с завхозом, Тамара Егоровна. Простучав на лету платформами сверхмодных туфель, приостановилась возле Коли Алла Семеновна:

— Фортов, почему не в классе? Сейчас же иди на урок!

Он не повернул головы, не шевельнулся.

— Ты что, не слышишь? — дернула его за рукав Алла Семеновна. — Немедленно иди, или я пожалуюсь директору! Подумаешь, отчаялся! Одни, что ли, вы с матерью брошенные? Нынче это сплошь да рядом!

Юноша промолчал, лишь ниже склонил голову. Алла Семеновна, фыркнув, отправилась дальше. «Глухая, — с болью подумала Валентина. — Евгения Ивановна права — душой она никого не слышит. И разве это впервые — резкость, полное отсутствие такта? Скажешь — расплачется, обвинит всех и вся. Тоже несчастный по-своему человек…»

Помедлив чуть, позвала:

— Коля, помоги, пожалуйста, переставить телевизор. — Когда он, злой, полный отчаяния, вошел, прикрыла дверь кабинета, подвинула, с помощью Коли, мешавшую ей подходить к столу тумбочку. Лишь после этого спросила: — Что случилось, Коля? Почему ты не на уроке?

Он хмуро посмотрел на нее:

— Зачем вы… вы же слышали, что сказала эта…

Валентина не умела лгать. И Коля знал, что она не умеет.

— Да, слышала.

— Ну, вот. Думаете, она одна? — Глаза у него затравленно блеснули. — Уйду я отсюда! Совсем уйду!

— Неужели и ребята?..

— Наши — нет, — мотнул головой Коля. — Но ведь все знают… и не в том дело. Вообще мне тут делать нечего, — сжал он кулаки. — Я не хочу и не стану больше учиться. Уйду на стройку. Там требуются рабочие.

— Но ты же хотел в художественное…

— Я никогда больше не возьму в руки карандаш! — Лицо у Коли вспыхнуло от обиды и боли. — Как вы не понимаете? Только в книгах и на картинах все красивое, в жизни совсем не так!

— И маму… оставишь одну?

— Ей все равно! Я ли, другой кто уйдет, — неприязненно сказал Коля.

Вот как… Валентина не думала, что так плохо у Коли с Ниной Стефановной, что он настолько ошибается в чувствах матери. А она?

— Значит, ты твердо решил. Может, еще подумаешь?

— Решил.

— Через полгода получишь аттестат, тогда… Все будет проще.

— Я не хочу проще. Хоть вы не говорите пустых слов, Валентина Михайловна. Поступлю в вечернюю. Кончу.

Он действительно все решил, смотрел по-взрослому твердо. Неужели Нина Стефановна не чувствует настроения сына, его отчаяния, отчужденности?

— Быть может, ты прав, Коля. — Валентина все же надеялась, что юноша не осуществит своей угрозы. — А пока пойдем в класс. У вас физика? Иван Дмитриевич примет тебя на урок. Насчет стройки подумай еще. И мама…

— Ладно, пойдемте. А здесь я все равно не останусь, — упрямо сказал Коля.

Вернувшись в кабинет, Валентина вновь и вновь вспоминала, передумывала их разговор. Решится ли Коля уйти, хватит ли у него на это характера? Хотя… отец воспитывал его по-мужски строго. Дал необходимую закалку… Возможно, решится. Как же поступить: предупредить Нину Стефановну? Вправе ли она, Валентина, ведь юноша доверился ей… Но и совсем не вмешаться — нельзя.

После уроков, когда Нина Стефановна отправилась домой, Валентина пошла с ней, хотя оставались кое-какие дела в школе. Идти вместе было недалеко, поэтому, перекинувшись парой обыденных фраз, Валентина спросила словно бы между прочим:

— Как дома-то, разрядилось немного?

— Что вы! — В голосе Нины Стефановны звучали слезы. — Коля ходит темней тучи. Не разговаривает со мной, будто я виновата… Я уж и слово при нем сказать боюсь. Слезу боюсь проронить, чтобы хуже не было.

— А может, зря вы так, может, поговорить бы, поплакать вместе, легче станет? А то мальчик подумает еще, что вам безразличны его переживания, вообще все безразлично, раз живете, будто ничего не случилось. Я, конечно, не могу судить об этом, Нина Стефановна, чужую беду, говорят, руками разведу… И все-таки нельзя, по-моему, так, молча.

— Я и сама думаю. Креплюсь, виду не показываю, а Коля все больше замыкается. — Они дошли до ворот Валентины, Фортова остановилась, спеша высказаться, договорить. — Боюсь, уйдет он из дому. Возьмет и уйдет. Ведь отца любил-то как! Гордился им. Хоть бы написал отец-то ему. Будто в воду канул. Одна я со своим горем…

— И Коле кажется, что он один со своим горем. А вы постарайтесь вместе, вдвоем. Не скрывайтесь вы от него, Нина Стефановна, поверьте, хуже не будет.

— Уж и не знаю как… — Спотыкаясь, вытирая слезы платком, Нина Стефановна пошла к своему дому, крыша которого виднелась невдалеке, зеленея между темными в эту позднюю осеннюю пору деревьями. Тоже насадили в свое время сад, радовались, когда сажали. Кто мог подумать, что такими горькими будут плоды…

Небо было плотно затянуто тучами, вот-вот опять посыплется из них слякотно моросящий дождь. Затворив за собой калитку, Валентина присела на скамью у крыльца. Где-то она прочла недавно: если даже все социальные причины человеческих несчастий будут полностью ликвидированы, личные трагедии все равно останутся. Такова уж человеческая природа. Что хотел найти Фортов, оставляя семью, — молодость чувств? Та девица с медпункта была капризна, избалованна. И все же он предпочел ее преданной, скромной Нине Стефановне. Почему? Большую жизнь прожила Валентина, рядом прошло множество самых разных людей, а не все в них она может понять и объяснить. В себе порой и то не разберешься… А вот Перову она, молоденькая тогда Валентинка, поняла сразу. И мать Толи Куваева. Директора поняла, Александра Борисовича, в один какой-то короткий миг. Словно люди высвечивались перед ней: темно, ничего не разобрать, вдруг — отсвет молнии, и все вокруг видно четко, до мельчайшей черточки… Юности вообще свойственно видеть прежде всего доброе, обращаться к лучшему в человеке. И как же отчаянно не хочет она мириться со злом!

14

Валентинка с ходу влетела в квартиру директора и замерла на пороге: господи, какой малостью может обходиться человек! У нее в комнате стол, скамья, кровать, сундучок. У директора того меньше… Окна завешаны старыми газетами… У Валентинки хоть гитара висит на стене, украшенная голубым бантом. Здесь и этого нет.

— Чем обязан? — Директор, без очков, слепо щурясь, смотрел на нее. Он сидел за столом, чистил картошку, сваренную в «мундире», чугунок с которой стоял возле него. — Откуда с такой скоростью?

— Посещаю учеников дома. Сейчас от Ягненковой. У них очень тяжелое положение: мать болеет, живут на пенсию за отца. У Зои валенки — дыра на дыре! Не в чем ходить в школу!

— Где же вы были во время педсовета, когда мы распределяли фонды всеобуча? — воззрился на нее директор.

— Разве я могла тогда знать, в самом начале? Неужели ничего нельзя сделать, Александр Борисович? Ни за что не поверю!

— Не забывайте, только-только кончилась война.

— У Зои крайнее положение, Александр Борисович! Дядя Семен чинил-чинил ее валенки, чинить нечего!

— Д-да, — почесал за ухом директор. — Придется просить Лапникова.

— Лапников? Что вы, разве он поможет, Александр Борисович! — даже подскочила на месте Валентинка.

— Если сельсовет исчерпал фонды, куда же идти, как не в правление колхоза. — Пошарив по столу рукой, директор взял очки, надел их и сразу будто обрел уверенность. — Конечно, не хотелось бы, но раз крайний случай…

Довольная — обещал, обещал! — Валентинка выбежала за дверь, помчалась к себе, перепрыгивая через две ступени, поднялась по лестнице.

В коридор выглянула из своей комнаты Анна Сергеевна:

— Вы, Валечка? Зайдите, хочу посоветоваться.

С того вечера, когда дети пилили дрова, Перова что-то очень уж любезна с Валентинкой… Идти не хотелось, но как откажешься? В комнате Перовых сидела пестро одетая, ярко накрашенная женщина. Анна Сергеевна мяла в руках отрез серой шерсти, разглядывая его на свет, перемеривая вновь и вновь новеньким желтым сантиметром.

— Взгляните, Валечка, — встряхнула на руке отрез. — Лидия Петровна достала, — кивнула на женщину. — Чистый габардин. Как вы думаете, пойдет Леониду Николаевичу? Не слишком светлый для его возраста?

— И вам, если надо, могу что-либо достать. Недорого. Учительницу моего Толечки не стану обманывать.

— Вы мать Толи Куваева? — Только сейчас Валентинка поняла, кто перед ней. Сразу вспомнились нестираные рубашонки Толи, затравленный, голодный его взгляд… — Нам с вами надо поговорить. Очень нужно.

— Я бы с удовольствием, да все некогда, — развела руками Куваева. — Работа! — Подняла с пола большую хозяйственную сумку, словно спешила уйти.

Валентинка, даже не попрощавшись, вышла. Что попусту тратить слова…

15

…Приехала на октябрьские дни Алена, и не одна, с молодым человеком, которого представила просто «Олег». Олег был выше Володи ростом, носил длинные волосы и тощие, обвисающие усы. Выяснилось, они с Аленой — однокурсники, вместе работали в совхозе на уборке урожая. Володя начал было ворчать, что не с первого курса начинать женихаться, но Валентина утащила мужа в спальню и там всячески старалась убедить в бессмысленности этой воркотни. «Ведь ничего не изменится, только испортишь всем настроение!» — сказала, наконец, она. Владимир, естественно, обиделся, однако уже вскоре сидел напротив Олега за шахматной доской.

Валентина не могла наглядеться на Алену, пользовалась всяким предлогом, чтобы коснуться, приласкать ее. Неужели эта ловкая, уверенная в себе девушка — ее дочь? Никогда не было у Алены тайн от Валентины, с первых лет повелось — матери можно все рассказать, всем поделиться. Никогда не ругала, не упрекала Валентина дочку за тот или иной проступок, вместе разбирались, как лучше исправить, изменить, если можно было изменить и исправить… Если же нет, Алена так терзалась сама не очень великой своей виной — откуда у нее могли быть великие вины! — что Валентина не считала нужным упрекать. Главное, чтобы жила в девочке чуткая совесть… Владимир любил дочь, скучал по ней, но, считая — родителей дети должны любить за одно уже то, что они родители, особенно не шел навстречу, ждал, когда она сама к нему подойдет… С шести лет Алене было доверено мыть посуду, поливать цветы, мести пол, помогать матери в стирке белья. И не играючись, серьезно. Сколько дивились этому, упрекали Валентину, что «зря мучит ребенка», даже учителя! Мол, что может ребенок сделать, какое там мытье, какая стирка! «Неважно, какая, — объясняла Валентина. — Важно, что она учится радоваться труду. Познает чувство ответственности». И вот теперь любовалась, глядя на свою все умеющую девочку: утром, только поднявшись, Алена принялась за уборку. Олег собрался ей помогать, но она сказала:

— Лучше посиди с папой, поговорите по-мужски.

И вот мужчины «говорили», молча, напряженно, с помощью черных и белых шахматных фигур. Валентина, перетирая в серванте посуду, видела: Володя, раздумывая, пытливо приглядывался к Олегу, как бы спрашивал: «А на что ты годен, молодой человек?» Тот, решительно передвигая фигуры, словно бы отвечал: «А вот я иду в атаку. Отбивайтесь. Только в схватке измеришь силы…»

Валентину не очень-то восхищали длинные волосы Олега, тощие его усы. Ей в молодости вряд ли бы такой ухажер понравился. «Но ведь наша юность была совсем иной, чем у них, — утешала себя Валентина. — Другие взгляды, вкусы… Вообще-то он ничего. Не лебезит».

— Мат, — сказал в это время Олег, откидываясь на спинку кресла. — Вы проиграли, как я и рассчитывал, на восьмом ходе.

— Рассчитывал? — Недоверчиво усмехнулся Владимир, который в их кругу считался неплохим шахматистом. — Вроде, дружище, ты еще пока не гроссмейстер.

— Не гроссмейстер, но разряд по шахматам имею.

— А разряд по скромности?

— Я не хвастаюсь, Владимир Лукич, — спокойно сказал Олег. — Просто сообщаю. У нас в школе уже в четвертом классе сильнейшие были шахматисты. Так что…

— Ну, еще бы! Вы, молодые, нынче все гении!

— От вас мне этого слышать бы не хотелось, — очень серьезно сказал Олег. — Ругать молодых настолько старо и не оригинально, что… Согласен, ваше поколение родителей воспитало достаточно маменькиных сынков и дочек, что, к счастью, не касается Алены. Через нее я уважаю и вас лично. Однако, стричь под одну гребенку…

— Мы не стрижем, мы просто работаем, — выпрямился Владимир. — Работаем, не жалея сил, чтобы все дать вам. Вопрос в том, как вы воспринимаете эту нашу жертву.

— Время вынуждает вас учить молодежь, — невозмутимо кивнул Олег. — Мир, осложняясь, требует людей широко подготовленных.

— Однако эти широко подготовленные люди любят вкусно поесть, — повысил голос Владимир. — А для этого надо хлеб сеять, за скотинкой ухаживать… Посмотрим, как вы будете кормить нас, когда мы состаримся.

— Уверяю, не хуже. Еще в десятилетке я научился водить комбайн и трактор. В армии стал шофером. Чтобы поступить в институт, два года работал санитаром в больнице… Мои друзья — это люди, за которых я могу ручаться в любых обстоятельствах.

— И на фронте, случись? — все еще не сдавался Владимир.

— И на фронте. — Олег встал. — Кстати, в армии нам доверяли куда больше, чем вы здесь, на гражданке.

— Стоп! — прервала их разговор Алена. — Иди-ка, Олег, помоги переставить книги… Смотри, сколько писем получила мама, и все поздравительные! От бывших учеников, да? — повернулась к Валентине.

— Не успеваю отвечать. — Валентину порадовала чуткость дочери: не дала мужчинам поссориться. И какой блеск навела, хотя Валентина все прибирала к их приезду…

— Ой, ведь мы привезли тебе подарок! — вспомнила вдруг Алена. — Олег, у тебя в портфеле! Достань!

В объемистом свертке был деревянный полированный корабль, с парусами, вырезанными из рога. «Большому кораблю — большое плавание. Дорогой мамочке в честь заслуженного. Алена и Олег», — прочла начертанные бронзой на борту корабля слова Валентина. «Дорогой мамочке… Алена и Олег», — повторила про себя. Вот у нее и двое детей… Бережно поставила игрушку на телевизор: пусть стоит здесь, на виду. Обняла, поцеловала обоих, внезапно — и непонятно почему — загрустив до слез.

— Мамочка, не плачь, мы ведь с Олегом еще не женимся, — утешала, затащив ее в спальню, Алена. — Решили раньше третьего курса не жениться. После института будем проситься сюда, в наш район, тут же всегда не хватает врачей. Будем с тобой, с папой, с бабушкой Дашей… Как тебе Олег? Папа на него сердится, да?

— Олег как Олег. Конечно, мы с отцом смотрим на него совсем не такими глазами, как ты. Усы вот… — улыбнулась Валентина сквозь слезы.

— Ну, мама, при чем тут усы? Он хороший, правда. Рос без отца, мама у него бухгалтер, всегда занята, он все может и умеет. Хотела тогда, по телефону, спросить у тебя разрешения, думаю: вдруг не разрешишь? А я уже пригласила.

— Ты же знаешь, что можешь приглашать в гости кого захочешь, — прижала к себе пушистую голову дочери Валентина. — Олег твой ничего, кажется, с характером… А плачу я от счастья. Что ты здесь, что ты у меня такая… нисколько не изменилась за эти месяцы. Дай бог, чтобы не изменилась и после. Больше я не желала бы ничего.

…Перед сном, уже потушив свет, Володя сказал Валентине:

— А знаешь, парень с умом. Я думал, так, бросается словами… нет, знает, что говорит. Мне бы такого в комсорги.

— Младший Шулейко тебя уже не устраивает? Сам рекомендовал!

— Так больше никого не было! Механика найти проще, чем комсорга.

— Иван Иванович, — с горечью констатировала Валентина.

— Что — Иван Иванович? Какой Иван Иванович?

— Тише, детей разбудишь, — остановила его Валентина и прислушалась: нет, в спальне Алены и в гостиной, где устроили на диване Олега, тихо. Набегались, нахлопотались за день, спят. — Сорокапятов, какой же еще, — пояснила, ощутив, как при этом имени все в ней сжалось, похолодело. — Видно, на всю жизнь остается в человеке тог что внушил ему первый учитель. Сколько лет ты сбрасываешь со своих плеч Ивана Ивановича, а до конца так и не сбросил.

— Не понимаю. При чем тут первый учитель? Если можешь, объясни внятно.

— Я много думаю в последнее время о тебе, о себе. — Валентина говорила медленно, стремясь подыскать самые точные, убедительные слова. — Вот я начала работать в школе рядом с Перовой. Будь возле меня только она одна, возможно, я и стала бы смотреть на окружающее с ее точки зрения — все для себя, себе… даже в ущерб кому-то. К счастью, рядом со мной жили другие, настоящие люди. Ты, начиная большую, новую для тебя работу, доверился Сорокапятову, какое-то время вторил ему… Может, прав все-таки Олег, что есть в нас некоторая консервативность, — в нас, перешедших уже свой зенит?

Сонную тишину дома вдруг разрезал длинный телефонный звонок. Владимир, вскочив, схватился за трубку:

— Что? Что случилось? — Он зажег настольную лампу, сел, постепенно успокаиваясь. — Слушаю, Илья Кузьмич. Нет, не спал еще. Только из области? Опять били за совхоз «Павловский»? — Володя старался приглушить голос, чтобы не разбудить детей, но секретарь райкома, видимо, не очень разбирал его тихую, перебиваемую помехами речь. — Могу погромче. Будете решать? Ясно. Если бы речь шла об агрономе, я не стал бы возражать, но… Хороший организатор? Может быть, но главное для него земля, понимаете? Я уже объяснял… Нет. Да. Слушаю. — Володя перенес трубку от одного уха к другому, весь напрягся. — Да нет, Илья Кузьмич, что тут спорить. Конечно, чему-то научится и с людьми сумеет… Недоволен? Чем тут быть довольным, снимаете голову… конечно, не самые слабые, но, ослабив нас, укрепите ли вы «Павловский»? Есть ли в этом смысл? Требует обстановка… Она всегда требует. Но она и учит, сурово учит: человека надо определять к делу, которым он горит, а не дело пристегивать к человеку… Все это на бюро высказать? Понадобится — выскажу на бюро. — Подержав еще немного трубку возле уха, он опустил ее на рычаг. Бросил первый, даже не попрощался. Сказал Валентине: — Рвут с руками Шулейко. И не докажешь, не объяснишь…

Уехали Алена и Олег. Снова тихим стал зазвеневший было молодыми голосами дом. Трудно, когда дети в отлучке, писем, вестей ждать от них трудно, а еще тяжелей провожать. Были — и нет. Словно опустело все сразу. Лишь Володя постукивает на кухне чашками, собирая привычно ранний их завтрак. И ему тоже не по себе… Улетели из гнезда ласточки. Славно звучало когда-то в одном фильме: «Холоден и пуст без тебя мой дом, как балкон без ласточек зимою…»

Зима дунула наконец, пока еще несмело, осторожно, однако подсушила первым морозцем дороги, разогнала облака, выпустила в небесный простор редкое в эту хмурую осень солнце. Евгения Ивановна после уроков решила повести своих «продленников» в лес на прогулку. Дети высыпали из дверей школы как раз в тот момент, когда Валентина и Алла Семеновна, собравшись домой, вышли на крыльцо.

— Валентина Михайловна, и вы! — подскочила к ней Инна Котова. — Вы с нами еще ни разу не ходили!

И другие галчата из четвертого «в» дружно присоединились к Инне:

— Идемте, Валентина Михайловна, пожалуйста! — Они окружили ее со всех сторон, теребили, тащили за руки. Кто-то подхватил тяжелый портфель, чтобы отнести обратно в учительскую.

— Придется идти, Валентина Михайловна, — улыбнулась, видя все это, Евгения Ивановна. — Лес вы любите. Погода на загляденье.

— Ладно, уговорили. И Алла Семеновна идет, — подхватила под локоть хмуро взиравшую на детей биологичку. — Вот кто знает о лесе массу интересного!

— Что вы, зачем? — попыталась освободиться Алла Семеновна. — У меня дела!

— Успеете, — крепче прижала ее локоть Валентина. — День-то, смотрите, будто на заказ!

День действительно разгорелся великолепный, распахнув ширь чуть прибитых инеем полей и лугов. В сухом ясном воздухе четко, словно очерченные тушью, виднелись меловые горы за рекой, редкие раскидистые сосны на них; чернела на этом берегу дубрава. Дети шумной стайкой кружили возле Евгении Ивановны, засыпая ее бесчисленными вопросами. Несколько мальчиков вырвались вперед, швыряли — кто дальше бросит — палками.

— Вот ваш хваленый класс, хулиган на хулигане! — раздраженно сказала Алла Семеновна. — Одно время, признаюсь, я переживала, что не дали мне там классного руководства. А теперь рада.

— Вы сами никогда в детстве не бросались палками? — рассмеялась Валентина. — А я швыряла… Почему любая детская выходка — непременно хулиганство? Помню, мы убегали за город, на луг, устраивали там настоящие сражения… Милая Аллочка Семеновна, попробуйте взглянуть на них без предубеждения, а? Приглядитесь — самые обыкновенные мальчишки и девчонки, которым ничего на свете не надо, кроме нашей с вами любви. Кроме нашей чуткости… Мы много подчас говорим и о чуткости, и о любви, но как мало в действительности, как неумело любим…

— Мы мало любим? — пожала плечами Алла Семеновна. — А родители? Их это не касается? По-моему, они родили, они должны и любить.

— Мне одна мамаша сказала на днях: вы учителя, вы их и воспитывайте, — с горечью усмехнулась Валентина. — Словно ребенок — футбольный мяч, кто дальше отбросит.

— Мамаши часто так говорят. А по-моему, воспитание дается в семье. Хорошая семья — и ребенок как ребенок.

— Бывает иначе.

— Значит, мы чего-то не знаем об этой семье. Родители умеют скрыть, а ребенок как зеркало: все недостатки видны.

— Да, пожалуй… Вот и лес… Сколько бываю здесь, смотрю — не надышаться, не насмотреться, — сказала Валентина. — Помните, летом тут были целые россыпи земляники! Я даже варенье сварила.

— И не угостили! Я ужасно люблю земляничное варенье! — мечтательно отозвалась Алла Семеновна. Валентина вздохнула про себя: вот за эту детскость она и жалела Аллочку, было в ней при всей ее капризной резкости что-то глубоко беззащитное… Росла у мамы любимицей, до сих пор мама шлет посылки… Работала Алла Семеновна в школе под Белогорском, уехала, как говорит, от несчастной любви…

…На опушке леса Евгения Ивановна собрала вокруг себя детей.

— А ну, умелые следопыты, кто первый откроет интересное? Только бережно ходите по лесу, как мы умеем с вами ходить.

Бесшумно, не треснув и веточкой, разбежались по кустам ученики. Учительницы, переговариваясь, шли за ними. Не минуло трех минут, как Инна Котова закричала:

— Тут дупло на дереве! И шишки на земле кучей!

Ребятня ринулась на ее голос со всех сторон. Действительно, под большим дубом, в стволе которого виднелось круглое дупло, лежала кучка выщербленных шишек.

— Кто тут живет, белка? У нее есть бельчата? Помните, мы один раз видели белку, сама рыжая, хвост темный? Это она? Белки никого не боятся, прыгают по деревьям. Нет, они куниц боятся! — раздались возгласы.

— Вот Алла Семеновна и разрешит ваш спор, — сказала Евгения Ивановна. — Пожалуйста, Алла Семеновна. После войны в нашем лесу долго не было белок…

— Люди вообще беспощадны к животным. — Алла Семеновна шагнула к дубу, легонько постучала пальцем по стволу. Потом еще, сильней. Из дупла выглянула рыженькая мордочка, тут же скрылась. — Живет, — улыбнулась Алла Семеновна. — Маленьких сейчас нет, они появляются весной, чтобы успеть за лето вырасти… На зиму белочка обязательноутепляет гнездо, натаскивает туда грибов, орехов. Отверстие в дупле закрывает изнутри, по-особому спрессовывая листья. Гнездо — круглое, из веточек. Каждый раз, влезая в гнездо, белка закрывается изнутри как бы щитом из листьев. Температура в гнезде бывает до пятнадцати градусов, так что она не мерзнет. Вон, видите, побежала? — оживилась Алла Семеновна, следя за грациозно прыгающим по веткам зверьком. — Куницы — главный враг белок. Подлезет куница к дуплу, когда белка спит, разгребет листья у входа… Живет в гнезде, пока съест всю белку.

Дети стояли зачарованно. В наступившей тишине слышно было, как стучит невдалеке по дереву клювом дятел.

— Вы замечали, что за дятлом всегда летают следом синицы — поползни? — спросила у детей Алла Семеновна. — Они питаются остатками его кухни. Уронит дятел шишку, синицы тут как тут. Или вот — отверните кору на дереве, увидите, сколько там спряталось на зиму шмелей, комаров, бабочек…

Она увлеклась, рассказывая, и дети увлеклись, тянулись за нею от дерева к дереву; даже Рома Огурцов слушал, открыв рот: для него, выросшего в городе, все это было настоящим открытием.

Валентина перешагнула засыпанный прелой листвой окоп — неглубокую ямку, рассчитанную на одного человека. Школьники до сих пор приносят из этого леса патронные гильзы. А когда-то, впервые идя в Рафовку по заданию газеты, Валентина увидела здесь, под кустом, человеческий череп…

Вздохнув, поторопилась догнать группу; Алла Семеновна рассказывала о лещине, лесном орешнике. Оказывается, его плоды содержат краситель… Ученики щупали кору на деревьях, отламывали кусочки — для коллекции, подбирали и рассматривали уцелевшие желтые листья, выискивали среди них орешки. Рома Огурцов брел позади всех, еле передвигая ноги, верно, устал.

— Ты видел окопы, Рома? — позвала его Валентина. — Тут их много. Иди сюда, видишь, целая линия.

— Настоящие окопы? Военные? — недоверчиво спросил мальчик.

— Настоящие, Рома. В этом месте проходил наш передний край. В окопах до сих пор сохранились патронные гильзы.

— Вот бы мне одну! — мечтательно сказал Рома. — Правда, от настоящих патронов? А какие они, Валентина Михайловна?

— Возьми палку, давай пороемся в листве. Может, попадется, — предложила Валентина.

Рома поспешно поднял обломанный сук, стал ворошить листья. Быть может, это был просто соединительный ход, гильзы не попадались. Валентина не останавливала Рому, не торопила его: надолго ли хватит настойчивости, бросит или все-таки попробует разыскать? Мальчик уходил по разрезу окопа все дальше и дальше, она двигалась вслед за ним… Наконец он крикнул:

— Гильза! Валентина Михайловна, есть! — Подбежал к ней, держа на раскрытой ладони ржавую гильзу.

— На, заверни, спрячь ее, — протянула Валентина клочок оказавшейся в кармане бумаги. — Быть может, это стрелял кто-либо из тех, кто похоронен у нас в Рафовке, кто-либо из погибших… Пойдем догонять остальных. Дома рассмотришь гильзу и вычистишь.

Мальчик разжал ладонь.

— Дома не разрешат. Мамка заругается.

— Ну, тогда давай, я сохраню, — подняла гильзу с земли Валентина. — Посмотришь, когда вернемся в класс. Евгения Ивановна была здесь, в Рафовке, во время войны. Попроси, она расскажет, какой шел бой в этом лесу… конечно, лес тогда был меньше, но все же служил защитой. Наши части стояли здесь, а фашисты вон там, за рекой, на высоком берегу среди сосен.

— Алла Семеновна говорит, что это боровые сосны, на мелу. Остались еще от ледникового периода, — сообщил мальчик. Значит, слушал, запомнил. — Валентина Михайловна, дайте гильзу, я ее сам сберегу, — протянул он вдруг руку.

…Они догнали своих уже на другом краю леса; выйдя на опушку, дети полюбовались кряжистыми древними соснами, что высились над меловым обрывом. У многих были сбиты верхушки — пострадали от войны и, позже, от налетающих летом гроз… Потом мальчики натаскали сучьев, разожгли подальше от деревьев на песчаной поляне костер. Девочки, достав из портфелей, по-хозяйски разложили еду, кто что принес: хлеб, яблоки, пряники, пирожки. Рома Огурцов, вытащив из кармана бутерброд с ветчиной, присел в сторонке, стал неохотно жевать; остаток, размахнувшись, бросил в костер.

Дети встревоженно загудели.

— Ты что делаешь? — кинулась к Роме Инна Котова. — Разве можно бросать хлеб? Лучше бы тут оставил, в лесу, зверюшкам. — Она пыталась выкатить хлеб из огня подвернувшейся под руку веткой, но он, пропитанный жиром, быстро сгорел, обуглился. — Знаешь, как трудно хлеб достается? Ничего ты не знаешь и знать не хочешь! — с досадой махнула рукой на Рому.

— Чего ты? Мы в городе всегда выкидывали, — небрежно проговорил Рома, будто впервые услышал слова укоризны. — И никаких в этом лесу нет зверей, одна белка. Кому оставлять-то.

— Много ты знаешь! Так они тебе и покажутся! — сердито крикнула Инна. — Тут зайцы живут, ежи есть. Лисы — знаешь, какие они красивые? Идут по снегу, будто танцуют… Мыши есть. Кроты. А ты — никаких зверей!

— Рома никогда больше не выбросит хлеб, — как всегда, дружелюбно и твердо сказала Евгения Ивановна. — Летом он будет работать с нами в поле, сам увидит, как хлеб достается. Ну а теперь в школу, нам еще нужно заниматься.

На обратном пути дети кружились не только возле Евгении Ивановны и Валентины, но и Аллу Семеновну засыпали своими вопросами, и она отвечала оживленно… Шли берегом реки, мимо молодых сосновых насаждений — это был один из участков школьного лесничества, которое организовала и вскоре почти забросила Алла Семеновна. Вдруг откуда-то выскочил заяц; дети не видели его, лишь Рома Огурцов, заметив, громко ойкнул и со всех ног помчался прямо по крохотным хрупким сосенкам наперерез делающему большие прыжки зверьку. И остальные увидели, закричали, замахали руками, но с места не двинулись. Алла Семеновна бросилась между рядами вдогонку за Ромой:

— Стой! Поломаешь! Сейчас же вернись, слышишь, Огурцов. Не ломай посадки! — И когда он наконец остановился, подбежала к нему, тряхнула за ворот болоньевой куртки. — Посмотри, что ты сделал, дурень этакий! Сколько загубил саженцев!

— Сама дура, — сказал Рома, отведя руки биологички от своего воротника. И пошел, перешагивая ряды сосенок, к школе.

Алла Семеновна стояла, оцепенев, глядя на Валентину расширенными от гнева глазами.

— Слышали, что он сказал? Я сейчас прямо к директору!

— Подождите. — Валентина догнала мальчика, остановила. — Рома, Алла Семеновна нехорошо назвала тебя, но ты сам виноват, смотри, сколько поломал саженцев! Они ведь живые!

— Я думал, трава. Я не видел…

— Извинись перед нею, она тут работала, ей очень горько.

Рома неуверенно шагнул вперед, но Алла Семеновна оттолкнула его:

— Так просто? Ну, нет, этим дело не кончится! Конечно, тупица, бестолковщина! Умный саженцы не станет топтать! Трава! Нашел чем оправдаться! Добьюсь, чтобы духу его не было в нормальной школе, раз дефективный, пусть с такими же учится!

Рома смотрел растерянно; при последних словах Аллы Семеновны вырвал свою руку из руки Валентины, побежал. Алла Семеновна, закрыв ладонями лицо, опустилась, прямо в нарядном своем пальто, на прибитую инеем траву.

— Вы всегда против меня! Все против! — говорила она, всхлипывая. — Вам хорошо, у вас семья, муж… Не понимаете вы ничего! Наконец, я просто требую к себе уважения!

Валентина присела на кочку рядом с ней.

— Можно заставить ребенка выполнить ваш приказ, но заставить уважать себя… Рома и так от всех шарахается, а теперь… И еще — Коля Фортов. Как могли вы сказать такое… это ж надо не иметь сердца…

— А вы уж подслушали! — Алла Семеновна отняла от лица пальцы. — Уже небось и директору донесли?

— Вы же знаете, что Тамара Егоровна не станет слушать доносов, — рассердилась Валентина. — Ну что вы устраиваете истерику? Сами же спровоцировали ученика! Если бы вы с ним иначе обошлись, и он бы реагировал иначе!

— Очень уж вы правильная! — опять всхлипнула без слез Алла Семеновна. — Все-то знаете, как и что. А если я просто человек, не мораль ходячая, тогда как?

— Вы учитель, Алла, — уже остынув, сказала Валентина. Поднялась. — Идемте. Что толку в ссорах! Напрасно вы не приняли извинений Ромы, он готов был извиниться…

— Пусть сто раз поклонится, и то не прощу! — вспыхнула Алла Семеновна. — Мало ли что вырвется сгоряча, так пускай теперь каждый молокосос оскорбляет?

Валентина молчала, и Алла Семеновна, излив в горячке душу, тоже притихла, видимо сообразив, что доля вины лежит и на ней. Так, молча, дошли они до школы, и Валентина никак не могла избавиться от ощущения, что сейчас они с Аллой Семеновной совершили ошибку, исправить которую будет не так-то легко.

16

…С ошибок и срывов начинала свою трудовую судьбу Валентина, но и, ошибаясь, она, тогда еще очень юная Валентинка, желала людям только добра.

До сих пор помнится воскресенье, когда к Валентинке примчался Юра:

— Тятька мачеху выгнал!

Из его сбивчивых объяснений Валентинка поняла, что Волков-старший застал свою жену в тот момент, когда она била падчерицу. Юра захлебывался слезами и смехом, то и дело утирая лицо рукавом шубейки, и Валентинка, не зная, как его успокоить и что вообще следует делать в таких случаях, не нашла ничего лучшего, как побежать вместе с ним в деревню.

В избе все было разбросано, кровать разворочена; Волков-отец сидел за столом, угрюмо разглядывая поцарапанные руки.

— Ишь, кошка, — сказал он, завидев Валентинку. — Я еле справился, а детишкам куда, — скрипнул зубами. — Никого не слушал… сколько на робятах срывала зло! После твоих слов, дай, думаю, проверю. Ушел вроде на работу, а сам шасть на поветь. Слышу, девчонка верещит. Я в дом, а она ее лупцует, вицу из веника выдрала — и по ногам, по ногам… Чего глядишь, учителка? — Тяжело усмехнулся. — Поди, смеешься втихую над старым дураком? Другой раз меня на козе не объедешь, своих ребятишков на чужой подол не променяю. Пущай Юрка учится, ничего. И возы возить по дворам не буду… крест кладу на этом. Надо председателю, сам пущай везет. Говорю тебе — крест!

…Как путник не замечает порой первых предвестников грозы — ветер, рванувшись, закружил на дороге пыль, на горизонте мелькнул не то сполох молнии, не то отблеск большого костра, — так и Валентинка не предвидела, что над нею нависла беда. Когда в большую перемену к ней в комнату вбежала Зоя Ягненкова и сказала, что Анна Сергеевна ударила Куваева, а тот укусил ее за палец, Валентинка приняла это как явную несуразицу:

— Постой, Зоя, кто кого укусил? Ты что-то путаешь…

Но внизу слышались шум, крики, кто-то, охая, прошел по лестнице, и Валентинка, махнув рукой на заикающуюся от испуга Зою, спустилась вниз. Дети грудились возле печки, у которой на полу сидел Куваев. Нос и губа его были рассечены в кровь.

— Это Сергеиха его, — сказал Шатохин, стоявший рядом с Куваевым. — Он из рогатки стрелял, а она отобрала — и в печку. Он за рогаткой, а она увидела и дернула его за ноги. Он и хлопнулся об пол прямо носом. Она его за ухо, а он ее…

— Подожди, Леша, — прервала Валентинка. — Лучше помоги Толе умыться. Все идите в класс. Я сию минуту.

Она взбежала по лестнице. Перова стояла у комода, бинтуя палец. В комнате пахло йодом, валерьянкой.

— Анна Сергеевна, как вы могли ударить ученика?

— Ах, вы считаете, что я виновата? — резко обернулась Перова. — Это вы так воспитали своих зверенышей, что они кидаются на людей! Случилось то, что и должно было случиться, когда вместо учителей присылают взбалмошных девчонок. Больше вам не удастся клеветать на меня!

— Я клеветала? Анна Сергеевна!

Валентинка выскочила из комнаты. Зашла в класс. Дети сидели за партами притихшие, смирные. Толи Куваева не было.

— Где Толя? Домой пошел? — спросила она.

— Не знаем. Его Леонид Николаевич ругал, — сказал, пряча глаза, Шатохин.

— Идите домой. Больше уроков сегодня не будет.

Дождавшись, пока ученики разошлись, Валентинка помчалась по заснеженной тропе в Каравайцево. Надо увидеть Толю, все остальное неважно. Он сидел на полу, тогда, в коридоре, как загнанный, забитый зверек… лицо в крови, глаза испуганные, больные. Что он переживает сейчас? Лишь бы он был дома, лишь бы все кончилось благополучно. Кажется, Куваевы квартируют тут, напротив Волковых. Валентинка с трудом отворила тяжелую, обитую мешковиной дверь. Изба невелика, но сколько в ней мебели! Какие-то сундуки, комоды, диваны… У зеркала причесывалась женщина с нездоровым одутловатым лицом.

— Вам офицершу? — спросила она. — Нету, в город уехала.

— Толя дома? Пришел из школы домой?

— Нету. Рано еще, поди. Вы што, его учительша? Убег из школы? Может, я не видела, как прибег да на полати завалился? — Поднялась на приступок печи. — Нетути.

— Они что, на печке спят?

— Офицерша-то? Нашли дуру! — рассмеялась женщина. — У ней вон, цельный дворец. — Приоткрыла дверь в соседнюю комнату с никелированной кроватью и зеркальным шкафом. — Наволокла барахла наша вакуированная. Явилась-то с робенком да с одним чемоданишком, как было не пожалеть, не пригреть, — втыкая шпильки в закрученную на затылке косу, говорила и говорила хозяйка. — Муж аттестат прислал — мало! Сама в сельпе устроилась продавщицей — все мало! А как мужа-то ранило, написал, что ноги сильно повредило, она ему черканула от ворот поворот…

Валентинка, не дослушав, вышла: где все-таки Толя? Что с ним? Быть может, Шатохины знают? Мальчик постоянно бывает у них…

— Чего всполошилась-то, с моими Толька, вон на печи, — успокоила ее Марфа Ивановна, едва успела войти, спросить. — Я с фермы прибегла, а они жмутся обои на полатях, ревут в два голоса. Толька домой идти боится, мать у него без жалости.

Валентинка, все еще до конца не поверив, что с Толей ничего не случилось, заглянула на полати: мальчики спали, разметав руки, сбив к ногам полушубок. И столько было в их лицах доверчивой беззащитности, что у нее к глазам подступили горячие слезы.

В тот же вечер собрали педсовет.

Валентинка, не находя себе от волнения места, удивленно смотрела, как перешучиваются Перов и Катя — будто ничего не случилось, ничего не произошло! И Мария Тихоновна просматривает журнал какого-то класса…

— С Куваевым надо решать немедленно, — сердито сказал директор. — Вопрос о нем поднимался и прежде. Какие будут предложения?

— Исключить впредь до исправления, — жестко бросил Перов. — Нельзя позволять, чтобы учителя подвергались опасности со стороны этого хулигана.

— Опасности? — Валентинке показалось, что она ослышалась. — Толя для кого-то опасен? Да мы все в тысячу раз для него опаснее, со своим равнодушием, жестокостью! Посмотрели бы вы, как он живет, на какой грязной постели спит! А мать ходит в шелках! Вот кого надо судить, а не Толю! Нас всех, но не его!

— Вас, может быть, — насмешливо взглянул на нее Перов. — Но насчет нас… Запомните, никто из нас, в том числе и Анна Сергеевна, не позволит антипедагогического поступка. Например, привести ночью в свою квартиру пьяного парня. Или разбить семью ученика…

— А это уже подлость, — тихо сказала Аксенова. — Боже, какая подлость!

— За оскорбление вы ответите! — взвился Перов.

Валентинка слушала, с трудом улавливая смысл его слов, ею овладевал панический, леденящий ужас. Почему все молчат? Значит, согласны, верят? Молчит директор. Павел Иванович! И Катя… Почти ничего не соображая, дрожа от волнения и боли, Валентинка шагнула к директору:

— Со мной делайте, что хотите, только не троньте мальчика! Нельзя его исключать! Если нужен виновный, пусть я буду одна виновата! Толя тут ни при чем! — Спотыкаясь, налетая на стулья, выбежала из учительской.

Уехать! Куда? Не все ли равно! После всего случившегося, после того, что сказал Перов, ей здесь нельзя оставаться. Работу дадут, в райкоме комсомола ей много предлагали мест. Она решила пойти по пути мамы и не смогла… Лучше таскать кирпичи, копать канавы, что угодно, только не это. Не это!

Побросав в простыню платья, рубашки, стянула узел, нахлобучила поглубже шапку, выбежала на крыльцо. В учительской свет. Все еще говорят о ней или успели уже исключить Толю?

Промчалась мимо дремлющих в инее кустов, мимо одиноко торчащей посреди поля церкви. Выскочили навстречу первые елочки, за ними глухой громадой надвинулся лес. Валентинка остановилась. Убегает, как вор. Будто на самом деле совершила все, о чем говорил Перов. Что она такое сделала, чтобы убегать? Вот сядет сейчас под елку, на узел с вещами, и замерзнет.

Валентинка поежилась: сидеть и ждать смерти в оледенелом лесу не хотелось. Идти на железнодорожный разъезд далеко и страшно. А там, за рощей, горит огонек. Вокруг темно, один он, точно звездочку, светит над верхушками крайних елок. Опять она совершила глупость. Не отстояла, не дослушала. Выскочила, как испуганный заяц. Действительно взбалмошная девчонка. А вот и не девчонка, и она это докажет, всем докажет!

Круто повернувшись, Валентинка зашагала назад, к школе. Узел оттягивал руку, мешал идти. Успеть бы, пока не заметили…

Позади кто-то фыркнул, дохнул горячо. Валентинка в страхе отпрянула: над ней нависла заиндевелая лошадиная морда.

— Да это никак Валя Михайловна! — послышался знакомый бас. Дядя Семен остановил лошадь, слез с саней. — Давай вещички-то, тяжело. Ты куды бегла? Ай купила што? — Увидев, как дрожат у Валентинки тубы, вся она дрожит, подтолкнул ее к саням, усадил рядом с собой на мягкое хрусткое сено. — Чего ты одна ночью шастаешь? Случилось чего?

Точно так ее спрашивал когда-то Сашка. И точно так же, как тогда, она уткнулась головой в продымленный табаком мех старого дяди Семена тулупа:

— Случилось…

Лошадь неспешно брела по дну извилистого оврага. Нарядившись в иней, белыми клубами нависали над дорогой деревья. Кусты, казалось, надели на себя голубую кисею. Все было знакомо и незнакомо, а потому таинственно.

Подъехали к роднику, откуда начинался подъем в гору. Лошадь, заслышав журчанье воды, повела ухом.

— Пить хочет. Весь день не поена, — сказал дядя Семен. — Ну, погоди, потерпи, сейчас будем дома, напою, а то больно студеная. — Он вылез из саней, похлопал лошадь по шее. Валентинка уже стояла у родника, глядя на бегущую под тонким льдом живую струю.

Дядя Семен подошел, тоже поглядел, о чем-то раздумывая. Надавил валенком, обшитым кожей, на лед. Хрустнуло, зазвенело. С неглубокого дна поднялся, замутив чистую струю, ил. Но его тотчас унесло, вода стала прозрачно-синей.

— Вот так и ты, — сказал дядя Семен. — Замучила неправда душу, не стой, не оглядывайся, беги вперед. Вся муть позади останется. Поехали, что ль?

17

Сидя у стола, Валентина задумчиво перебирала поздравительные письма. Из многих городов адресаты. Чуть ли не со всей страны. Есть и взгоренские… Никто не знал, что она хотела убежать тогда, кроме дяди Семена и тети Насти. Тетя Настя пришла к Валентинке после педсовета. Присела возле, жалостно обняла:

— Куды улепетнула-то, глупая? Не исключили твоего парня. Леониду Николаевичу за тебя досталось. Все, даже Екатерина Васильевна, ругали его, что наговорил-то зря на тебя. Я ведь в коридоре убирала, печки топила, дверь-то открыта была в учительскую… а ты, подумать только, уйти хотела! Да куды тебе отсель, Валя моя милая, куды? И я, и Семен, и Марья Тихоновна, да и ученики, поди, к тебе душой приросли…

…Кто-то стучит. Накинув платок, Валентина пошла открывать. Окна синие, смерклось. А она еще ни за что не бралась — тетради лежат, как лежали, посуда не мыта…

— Нина Стефановна? Входите. Я все вспоминаю. Столько случается разного в нашей учительской жизни!..

— Уже случилось, — как-то мертво сказала Нина Стефановна. Не снимая сапог, прошла вслед за Валентиной на кухню, тяжело опустилась на табурет. — Коля ушел. Вот записку оставил… Как же это я проглядела, проворонила? — Обхватив голову руками, закачалась из стороны в сторону. — Где теперь искать его, бежать, звонить куда? Посоветуйте!

Ушел? Коля? Валентина развернула скомканную страничку, которую Нина Стефановна положила на стол. «Мама, я ухожу. Не ищи меня. Как устроюсь, напишу. Буду работать и учиться в вечерней. Взял в столе тридцать рублей, как заработаю, верну. Дома жить больше не могу. Николай». «Дома жить больше не могу…» Как же это, не предупредив, сразу? Разве сразу — был же у них разговор, был. Видела, что твердо решил, — не поверила. На руках когда-то носила Валентина Колю маленьким. Вырос у нее на глазах, играли вместе с Аленой. Знала — серьезный у Коли характер. Вообще мальчик серьезный. И все же считала Колю ребенком, не способным на решительный поступок.

— Вы говорили с ним, Нина Стефановна?

— Не успела, — глядя сухими глазами мимо Валентины, покачала головой Фортова. — Все не решалась, думала: вот сегодня, завтра… вдруг совсем оттолкну его? Нынче задержалась в школе, шла в темноте, так стало одиноко, думаю, приду, все выложу, выскажу, перед кем мне поплакать, как не перед сыном? Пришла, а его нет. — Снова обхватив голову руками, закачалась в приступе отчаяния.

Глядя в ее постаревшее, осунувшееся лицо, Валентина вдруг вспомнила веселую черноглазую пионервожатую, какой была Нина Стефановна много лет назад. Ой, сколько прошло лет! И вот сидит перед ней все та же Нина… нет, далеко не та.

— Успокойтесь. Снимите пальто. Вот так. Сейчас будем пить чай, все обсудим. — Валентина повесила пальто на крючок, налила ей и себе по чашке горячего чаю, стараясь сдержать внутреннюю дрожь. Только не распускаться. Только бы отвлечь Нину Стефановну, чтобы она немного пришла в себя… Сколько люди приносят друг другу горя, может быть вовсе порой и не желая этого… Нина умница, у нее есть воля, выдержка. Но и боится чего-то, всегда таит какую-то робость — не с тех ли, тоже давних, сорокапятовских еще историй?.. Только бы утишить, разрядить этот ее страх, боль, сковывающую ее сердце… Валентина делала все, чтобы приблизить минуту разрядки, прояснения, и эта минута наконец пришла. Нина Стефановна, разжав стиснутые в муке ладони, отпила чаю из чашки. Бледно, насильственно улыбнулась:

— Побеспокоила вас. Влетела, кричу… Сапоги грязные, — взглянула на свои ноги.

— Все это чепуха, не стоит внимания. — Валентина подлила в чашку чай, придвинула варенье. — Выпейте еще. Для меня чай — лекарство от всяких бед. Согревает и успокаивает душу… Я думаю, звонить никуда не надо, — сказала она, видя вопросительно-ожидающий взгляд Нины Стефановны. — Ничего страшного пока не произошло. Он же обещает написать. Думает учиться. Он взрослый человек, через месяц стукнет восемнадцать. Он у вас серьезный… Не насилуйте его, позвольте поступить, как он находит нужным.

— Но где он будет ночевать? После уроков, видно, ушел… Был в школе. Ночь ведь! И голодный. Кто покормит его?..

— Он дружит с Костей Верехиным, Костина Ляховка на пути к стройке. Скорей всего, он там. Завтра я спрошу Верехина.

— Разве я могу ждать до завтра? Сейчас пойду к Верехину, — поднялась Фортова. — Если там нет, буду звонить в милицию, в район!

— По какому поводу в милицию? — В дверях кухни стоял Володя, в пальто и шапке, — они не заметили, как вошел.

— Коля пропал, Владимир Лукич! — метнулась к нему Фортова. — Отец оставил меня, и сын туда же… Совсем ушел из дому!

— Ушел — это не пропал, — сказал, снимая пальто, Владимир. — Хоть объяснил, почему ушел?

— Вот записка, — протянула мужу листок Валентина.

— Все ясно. Вполне по-мужски, — прочитав, положил записку Владимир. — Конечно, в середине учебного года ни к чему бы, но, видимо, припекло парня. Из-за отца?

— Тоскует… — вздохнула Нина Стефановна. — И я не нашла к нему дорожки… винить, видно, некого. Да как пережить, Владимир Лукич, как пережить?

— Через полгода он все равно ушел бы. — Владимир, налив себе чаю, присел к столу.

— Так ведь по-человечески ушел бы, у всех на глазах…

— Все равно отрывать от сердца. — Валентина вспомнила свою Алену, совсем недавно уехала, а тоска! — Все равно.

— Сегодня опять нам с Шулейко была баня в райкоме, — сказал Владимир. — Ломали-ломали… в общем, Сергей Антоныч дал согласие. Зашли потом в госконтроль, к Чередниченко. Николай Яковлевич эти вещи понимает… Если он не поможет, тогда все. — Помолчав, Владимир помешал ложечкой в стакане, добавил: — Значит, Николай ушел… Сегодня у меня еще двое отпрашивались в город, с третьего участка. Хорошие хлопцы, недавно из армии. Что ж, говорю, родное село бросаете? На кого? Мы, отвечают, не против, но грязюка, на центральную усадьбу, в клуб ни на чем не доберешься, а здесь, на третьем участке, девчат нет вовсе. К тому же ненормированный рабочий день. Да, говорю, все так. Кино, правда, можем подвезти, и девчат при желании организовать можно, а вот нормированный рабочий день — этого обещать пока не могу.

Они долго сидели за остывшим чаем, думая каждый о своем. За окном тихо синела ночь, было в этой тишине что-то печально-настораживающее. Ни одного молодого голоса! Вообще ни одного голоса. Потом, едва слышимые — две стены отделяли их от Чуриловых, — донеслись переливчатые звуки баяна. Слава играл, он часто вечером играл, для себя. Обычно — грустное, но с некоторых пор в мелодиях, которые он исполнял, проскальзывали счастливые нотки. Слава жил чем-то своим, у него, как и у всех, были свои радости и печали…

Утром Валентина пришла в школу на полчаса раньше, однако Нина Стефановна была уже там. Сидела, завернувшись в пуховый платок, глаза покраснели, вспухли от слез.

— Всю ночь не спала. Может, мне самой встретить Костю? — с надеждой взглянула на Валентину.

— Я иду. Он рано приходит.

Сама горя́ нетерпением, вышла на край школьного сада, к тропе, по которой проходили ученики из Ляховки. В душе стыла тревога: а если Коля не был в эту ночь у Верехина? Вчера ей удалось успокоить, разговорить Нину Стефановну, но разве выдержит та и дальше пытку неизвестностью? И Костя может утаить, не сказать: раз Николай не хочет, чтобы его искали, мог попросить друга молчать. Одна была надежда у Валентины — на давнюю свою дружбу с ребятами, на их привычку ничего не утаивать от нее. Не утеряла же она этой связи за два с немногим месяца, что перестала быть у них классным руководителем!

Дети пробегали мимо нее, здоровались приветливо и радостно, а Кости все не было… Наконец показался и он, в спортивной куртке на вате, в клетчатой кепке, в которых ходил осенью и зимой. Уже по тому, как, завидев ее, нерешительно придержал шаг, поняла Валентина: все в порядке. Знает о Коле. Иначе с чего бы ему смущаться Валентины?

— Он у тебя ночевал, Костя? — спросила, не дав юноше опомниться. — Я так и сказала Нине Стефановне: не надо искать, он у тебя.

— У меня, — растерянно кивнул головой Костя.

— Уехал на стройку автобусом? От вас ходит же рейсовый.

— Автобусом.

— Ну, вот и славно, — обрадовалась Валентина. — Я смотрю, ляховские пришли, тебя нет. Думаю, провожает Колю, наверное… Иди занимайся. Я так и скажу Нине Стефановне, чтобы не беспокоилась, ждала от Коли вестей. Может, сам приедет, когда устроится.

— Сказал, что приедет. — Чувствовалось, Костя рад был этому разговору, освободившему его от необходимости хранить неприятную тайну, от возможного объяснения с матерью Николая… С плеч Валентины словно пуды свалились, все же была ее вина, была! Пусть она не отвечает за класс официально, в душе она всегда будет чувствовать себя ответственной за каждого ученика, за всех своих ребят.

— Ну что ж, пусть будет так, — сказала, выслушав ее доводы, Тамара Егоровна. — Тащить Колю домой с милицией было бы не только нелепо, но чревато последствиями. Капустин, конечно, поднимет шум… Ничего, перетерпим, шум нашего уважаемого завроно нам не в новинку. Кстати, ваш Огурцов сегодня отвечал по географии неплохо. Но вроде боится чего-то…

— Я ошиблась, Тамара Егоровна, он не приниженный, — задумчиво проговорила Валентина. — Есть в нем чувство достоинства, может быть, в самом зачатке, но есть… Вообще, с ним непросто. В мечтах, как и все дети, наивен — украсить новогоднюю елку, надеть на нее звезду. И способен надерзить учителю. Робко, испуганно отзывается на малейшую ласку и безразличен к своим товарищам по классу, к мнению коллектива… Все-таки нужен разговор с отцом. Возможно, сегодня, у меня три урока…

Освободившись от занятий, она тут же позвонила Огурцову на завод:

— Григорий Семенович, вы могли бы уделить мне полчаса? Да, все по тому же вопросу. Можете? Сейчас приду.

Она взяла с собой тетрадь Ромы, ту, с нарисованной новогодней елкой. Пусть отец посмотрит, прочтет. Говорить ли ему о случае с Аллой Семеновной? Там будет видно… Прежде чем войти в кабинет Огурцова, чуть помедлила у двери. Этот человек вправе спросить ее: «Что вы ко мне пристаете, чего хотите от меня? Сами видите, у сына все есть. В семье порядок. Какие могут быть претензии?» Бывало же, спрашивали. И не скажешь ведь, не докажешь, что учителю иногда открываются в ребенке такие черты, о которых родители не подозревают, от которых он сам не в силах избавиться, все корни — в семье. Мальчику плохо, как помочь, каким образом? В юности Валентина легко решала эти вопросы, порой, верно, слишком в лоб… И сейчас, не так ли? Возможно, лучше было бы не пойти! Что-то жило в ней, какое-то негасимое чувство сопереживания, скорей инстинктивное, чем идущее от разума: видя страдающего ребенка, она глубоко страдала сама. И стремилась защитить, оградить его от боли всеми силами сердца. Как матери ближе всего больное, неудачливое дитя, так и Валентина всей душой привязывалась к тем, кому было трудно, плохо.

Дверь открылась, из нее, один за другим, вышли несколько человек. Валентина, пропустив их, ступила через порог кабинета.

— Проходите, прошу! — приветствовал ее Огурцов. В темном костюме, снежно-белой рубашке с блестящими запонками, он выглядел весьма представительно. — Производственное совещание… Ставим вопрос о замене оборудования. Многое устарело… Выбили сорокаквартирный дом, весной начнем строить. Всю территорию завода асфальтируем! — сделал он широкий жест, как бы обведя рукой открывающуюся из окна панораму завода. — Представьте, месячный план мы выполнили. Трудимся сугубо энергично! — улыбнулся обезоруживающе. — Итак, вы что-то хотели мне сказать. Не то ли, к примеру, что родители ученика интересуют вас не меньше, чем сам ученик?

Он все понимал, оказывается…

— В какой-то мере, безусловно, — подтвердила Валентина. — Дела вашей семьи уже не чужды мне.

— Дела моей семьи… — Огурцов постучал пальцами по подлокотнику кресла. — Вы, конечно, считаете эти дела неблагополучными.

— А вы как считаете, Григорий Семенович? Честно, от всего сердца?

— Честно. От всего сердца… Почему я должен открыться вам в том, что, может быть, желал бы скрыть от самого себя? Только потому, что вы классный руководитель моего сына? — выставил подбородок Огурцов.

— Как вам угодно…

— Положим, угодно. — Взяв карандаш, он медленно провел черту на лежащем перед ним листе бумаги. — Вы знаете характер моей жены. Думаю, поняли его. С ней надо воевать повседневно. И, уверяю вас, эта война измотает всех, но не принесет никакой пользы. Вы хотели бы этого? Видите в этом какой-либо выход? Я лично не хочу и не вижу. Вот вам честно, от всего сердца.

Он замолчал, продолжая марать бумагу резкими росчерками карандаша. Этот человек сдавался без боя, отступал, уступал сына диктаторской власти матери, даже не пытаясь ничего предпринять. Валентина тоже молчала, подавленная тем, что открылось ей в Огурцове: в семье он предпочитал жить без волнений, вовсе не считая для себя позором так вот отступать, уступать. Он даже гордился, похоже, что сознательно идет на такое.

— Ну, хорошо, не будем больше об этом. — Валентина чувствовала себя крайне неловко. — И все-таки… как вы представляете будущее Ромы? Каким видите его? Кем?

— Будущее? Об этом я не думал пока. Он еще мал. Вероятно, как и я, инженером.

— Видите в нем задатки будущего инженера?

— В данный момент — лишь задатки оболтуса. — Огурцов комически вскинул брови. — Ах, дорогая Валентина Михайловна, не терзайте мою несчастную душу! Я только что был в таком прекрасном завтра, видел свой завод устроенным, обновленным… Вырастет Рома, тогда и решим.

— Но хоть елку-то к Новому году ставите? Украшаете вместе с ним? — Ощущение неловкости прошло, Валентина поняла, что ей и сегодня не пробить эту несгибаемую родительскую броню. Какая уж тут тетрадь с рисунком, к чему! А о случае на лесопосадке лучше не заикаться.

— Елку ставит и украшает жена. Роман побьет все игрушки. Простите, Валентина Михайловна, я должен работать, — извиняюще улыбнулся Огурцов.

Она ушла от него с чувством огромной потери. Ведь все же надеялась! Очень надеялась, что заинтересуется, поймет, захочет помочь и себе и сыну. Хотя это бывало. Не однажды случалось уже в ее практике. Всякое было… Нет безвыходных положений, все можно уяснить и уладить, если думать прежде всего о ребенке, а не о себе… Все ли, Валентина, поразмысли хорошенько, всегда ли? Толю Куваева вспомнила? Сколько было в жизни таких вот Куваевых, Огурцовых, Фортовых… каждый раз, у каждого из них — все совсем иначе, по-другому, и решать приходилось каждый раз по-другому. Толя помнится потому, что он первый. Не опыт, не уменье — сердце тогда подсказало, как быть.

18

— Толя, останься, пожалуйста, мне надо с тобой поговорить.

Остался. Не двинулся с парты — лицо кулачком, взгляд исподлобья… не снял с головы великоватой ему Сашиной шапки… Маленький, одинокий человек. Хотела, тронуть плечо — отшатнулся.

— Ты сегодня опять порвал тетрадку… Не жаль? Голубей можно делать из старых, — мягко сказала Валентинка. У мальчика дрогнули губы, но смолчал. — Сейчас их не купишь, маме, наверное, достаются дорого, — все так же сочувственно продолжала она.

— Как же, дорого! Она заплатит, жди! — вырвалось у Толи. — Вовсе и не она, а папка осенью прислал! Я бы и в школу не пошел, кабы не папка. Он велел мне учиться. Обещал забрать к себе, если будут хорошие отметки. Я учился-учился, а он не забирает!

Уронив голову на руки, мальчик заплакал. Горе осилило его, прорвалось, ему надо было излиться, горькому мальчишескому горю. И Толя говорил, говорил…

— Отца прогнала, а сама… — Он сдернул с головы шапку, мял ее в руках. — Спекулянтка, самогонку гонит, гулянки устраивает! Я отцу сколько писал, он одно: квартиру получу, потерпи, пока жить негде. Я бы в сенцах жил, в кладовке или еще где, нет у меня больше никакого терпенья! Убегу я, вот что! И отцу не скажу, где скрылся. Раз не нужен никому, пускай пропаду, а с ней жить не стану!

Он ни разу не сказал «мама», все «она», «с ней». Будто говорил о совершенно чужом, ненавистном ему человеке.

— Давай я напишу твоему папе, хочешь? — сказала неожиданно для самой себя Валентинка. — Ты знаешь адрес? Прямо при тебе и напишу. Меня он, может быть, послушается.

— Вас послушает! — с надеждой подтвердил Толя и, покопавшись в сумке, протянул ей клочок бумаги с адресом. И робко попросил: — Только вы не говорите про это… что меня исключить хотели. Я потом сам расскажу, ладно?

Письмо ушло, улетело, начались будни, рабочие будни, полные труда, волнений, забот. Посидев после уроков как следует над тетрадями и планами, Валентинка шла к Нине Осиповой, куда собирались Надя, Дубов, еще парни и девушки, репетировали веселую пьесу, обсуждали комсомольские и колхозные дела, случалось, плясали под гармошку.

— Репетируем, а ставить где будем? — спросила однажды Надя. Нина и Дубов замерли посреди любовного объяснения. Валентинка — суфлер — удивилась:

— Как где? В клубе, конечно!

— В клубе? А вы его видели хоть раз? — захохотал Дубов. — Там телята, и оттуда их не выведут до морковкина заговенья! Телятник еще до войны начали строить, сруб поставили, а крышу никак не покроют! — уже сердито закончил он.

— А ну, пошли! — натянула на себя пальто Валентинка.

Сруб телятника утонул в сугробах; гуськом, ломая тугой наст, пробрались внутрь. В щелях свистел ветер, стропила вздымали к небу темные ребра…

— Вот вы счетовод, Вася. Много людей надо, чтобы все закончить? — спросила Валентинка у Дубова.

— Да как сказать, — сдвинул он на ухо шапку. — Три человека за месяц, поди, справятся.

— А если тридцать человек? Сорок?

— Где их взять? — усмехнулся Василий. — В колхозе всего-то сорока мужиков не наберется.

— Откопали же мы тогда сообща сено! Молодежи ведь у нас много, — торопливо заговорила Валентинка. — Организуем молодежный воскресник. С гармошкой. Правда, Нина? — потянула Осипову за рукав. — Ну, чего вы молчите? Вася? Надя?

— Дело-то больно большое, вот и молчим, — спокойно сказала Осипова. — Обмозговать надо.

…Решили единогласно. Но Лапников буквально восстал против идеи воскресника, заявил, что не даст ни материалов, ей людей, потому что молодежь сама никогда ничего не делала и вся эта заваруха не стоит выеденного яйца. Валентинка бросилась к Аксенову, который был в курсе всех замыслов, но он болел. Валентинка считала — промедление погубит саму идею, тянуть просто нельзя. И сама пошла к Лапникову. Спрашивая встречных и поперечных, она отыскала его возле амбара, где провеивали семена.

— Я к вам, товарищ Лапников. Насчет комсомольского воскресника. Хотим отремонтировать телятник и клуб.

— Ремонтируйте. Я тут при чем? — направляясь к привязанной у березы лошади, отмахнулся Лапников.

— Нужны материалы, подводы.

— Нужны — добывайте.

— Но вы хозяин…

— Ах, хозяин? — вскинул брови Лапников. — Вот спасибо, что уважили. Я-то, по простоте душевной, думал, вы тут за меня хозяиновать собрались.

— Зря издеваетесь! Мы сделаем, вот увидите!

— Я издеваюсь? — сел в сани, свел брови в одну хмурую линию Лапников. — Не я издеваюсь, а вы. Приходите, командуете, не разобравшись, в чем дело, пишете черт знает что и вывешиваете для общего обозрения! Тут вы без хозяина обходитесь: мол, мы сами с усами! А нужны дровни, бежите к Лапникову: помоги! Впрочем, не извольте беспокоиться, — поднял по-солдатски руку к теплому треуху. — Напуган, страшусь, не смею ослушаться. И тряхнул вожжами:

— Н-но!

Стиснув зубы, смотрела, как уносились председательские санки, оставляя за собой облако снежной пыли. Даст или не даст подводы? Человек он или не человек?

…Наутро из всех ближайших деревень к Каравайцеву потекла молодежь. На улицу вышли сразу три гармониста, выбежали девчата в нарядных полушалках, и такое разлилось веселье, что, наверное, было слышно за десять верст. Возле телятника лежали жерди, пакля, солома: Лапников все-таки дал подводы.

Сначала расчистили сугробы. Потом вступили в строй конопатчики. Отец Юры Волкова командовал на крыше, где чинили стропила, делали жердяной настил. Вместе с Ниной и другими девчатами Валентинка подносила жерди. На одной из балок она увидела Сашку: он сидел верхом на бревне, опустив топор, смущенно и виновато смотрел на нее. На какую-то минуту все в ней похолодело, замерло. И вдруг ничего не стало: ни боли, ни обиды, ничего. Кивнула, здороваясь, как кивнула бы любому.

Вновь выйдя за жердями, увидела Катю. Не собиралась, а пришла все-таки Катюша-толстуша. Валентинка замахала ей руками:

— Сюда, сюда! Помогай!

Они стали носить жерди вдвоем, а Надя подавала их плотникам. Катя шумно дышала, быстро устав, садилась прямо в снег, и Валентинка, хохоча, вытаскивала ее из сугроба.

К обеду сделали так много, что решили не устраивать перерыва: темнеет рано, лучше подольше потом погулять. Еще громче застучали топоры, быстрее засновали подносчики соломы, пакли, жердей. Откуда только брались силы…

— Не думала, что у тебя получится с телятником, — призналась Катя, когда они, наплясавшись, шли, чуть не падая от усталости, домой. — Вот не ждала, что в деревне бывает так весело. — И чуть погодя, когда они подходили уже к школьной роще, тихо, просяще добавила: — А про то… насчет Леонида Николаевича, не поминай. Увидела я его тогда, на педсовете. Да и все иначе увидела. Кстати, Валентина, ты ведь не знаешь новость! — остановилась она. — Отец Толи Куваева приехал. Сегодня приходил к Александру Борисовичу за справкой. Сразу, говорит, на поезд, лишь сына заберу.

Значит, Толя уехал, не простившись с ней… Так больно стало вдруг Валентинке, так горько…

— Да ты что, сумасшедшая, — удивилась Катя. — Радоваться надо, а ты… Сама ведь его письмом вызвала, так он и директору сказал!

…Темным-темно, луна спряталась где-то, заблудилась. Прислонившись к оконному косяку, Валентинка смотрит на качающиеся под ветром деревья. Какой ясный был день, а к ночи завьюжило. Седые, старые великаны, до чего им холодно и неприютно… Но придет весна, и они, в который уже раз, выбросят зеленую листву, все для них, повторится сначала: юность, расцвет, увядание. И так многие-многие годы. Для Валентинки ничто не повторится, всегда будет новым и неожиданным. Все, что бы ни случилось. Ветка скребется о стекло: пус-ти, замерзаю. Зачем тебе сюда, ветка? Оторванная от родного ствола, ты здесь скоро погибнешь.

— Вы не спите? К вам можно?

Валентинка вздрогнула: голос Анны Сергеевны совсем такой же, как и в первый вечер ее приезда. И халат на Перовой тот же, нарядный, праздничный.

— Вот я под вашей дверью подняла, видимо, записка, — протянула Валентинке самодельный конверт. Какие холодные у нее пальцы… — Быть может, нам пора помириться?

Валентинка развернула помятый тетрадный листок, и словно солнцем высветились на нем корявые, неразборчивые строчки: «Мой папка приехал спасибо вам я буду слушать его и учиться Толя Куваев». В десятке слов было полтора десятка ошибок, но это была самая чудесная в мире, самая волшебная записка!

— Мы с вами не ссорились, Анна Сергеевна. Просто неодинаково смотрим на вещи, — сжала руку Перовой.

— У меня за плечами долгая жизнь… — Перова осторожно высвободила пальцы, она стыдилась своих рук, прятала их, не хотела, чтобы видели, сколько ей приходится работать по хозяйству…

Валентинка вновь прислонилась к окну: вьюга, темень, но где-то неподалеку высится освобожденный от сугробов телятник. Толя Куваев едет сейчас с отцом, счастливый, сияющий Толя… По лестнице, в коридоре, слышны тяжелые шаги: Леонид Николаевич носит из сарая дрова, сами теперь пилят.

— Что вы там видите, в поле? — спрашивает, подойдя, Перова. — Свою судьбу? Будет она вот какой: молоденькая девчонка едет в деревню поднимать целину. Все для нее — открытие, все горы хочется ей свернуть. Но горы стоят, как стояли. А дни идут, тусклые, однообразные. Давно выучены все правила арифметики играмматики так, что можно повторить их во сне. Давно приелись серые стены класса. Девчонка уже повзрослела, пришла пора мечтать о герое. Но героя нет. Есть грубые деревенские парни. Редеют волосы. Ожесточается сердце. И вот ты уже почти старая дева. Счастье, если хоть на закате жизни встретится интеллигентный человек и захочет взять тебя в жены. Пусть он эгоистичен, самовлюблен, с ним нелегко, но он муж! И есть ребенок…

Валентинка понимает — Перова говорит о себе. Вот так все у нее было… У Валентинки так не будет, у нее будет иначе, лучше!

— Мне очень жаль вас, Анна Сергеевна, — от всей души произносит Валентинка. — Если бы знали, как мне вас жаль!

Женщина в пестром халате раздраженно хлопает дверью. Валентинка остается наедине с тьмой и скребущейся за окном веткой.

Нет, не одна! Схватив с гвоздя пальто, она кубарем скатывается по лестнице, просовывает голову в комнату тети Насти:

— Я на репетицию! Потом приду чай пить к вам, ладно?

Откуда вдруг взялась, рассиялась луна? Каким волшебством утих сразу ветер? Протоптанная учениками тропа сверкает под луной, будто идешь по дороге из голубого хрусталя. Валентинка ступает осторожно-преосторожно, не разбить бы… Луна плывет вверху торжественная, спокойная. А если сказать ей: «Скройся!» — послушается? Валентинка верит: послушается, ведь сегодня ночь волшебства.

— Скройся, луна! — говорит она повелительно, и луна, чуть помедлив, уходит за край бело-голубого облака. Правда, это облако уже давно ползло по небу, по-черепашьи вытянув голову. Подкрадывалось к луне. Но все-таки луна спряталась, спряталась!

Вдоль тропы никнут кусты, их заледенелые ветви тоже будто сделаны из хрусталя. Если бы Валентинка захотела, кусты ожили бы, опушились зеленой листвой. Она просто пока не хочет этого, им еще рано зеленеть, кустам. Мороз убьет молодые листочки.

Как чудесно вокруг, и какую она ощущает в себе бесконечную силу! Стояла бы на пути гора, своротила бы гору. Парень встретился грубый, швырнула бы парня в сугроб. Но они вовсе не грубые, деревенские парни и девчата. Что знает о них Анна Сергеевна? Ровным счетом ничего, хотя живет среди них всю жизнь. Разве Саша грубый? Безвольный он… А Нина, Дубов, родители Леши Шатохина? Валентинка счастлива, что живет среди таких людей!

Раскинув для равновесия руки, она ринулась с кручи. Выбежав на середину оврага, огляделась. В лунном, покрытом морозным туманом небе расплывчатые и неожиданно близкие бродили звезды. Рядом, укрывшись в припушенных инеем кустах, неумолчно и ясно звенел родник.

Часть третья СОЛНЦЕ В ГЛАЗАХ

1

Умерла Анна Константиновна. Лежала — с лицом отрешенным и светлым — учительница, отдавшая людям всю жизнь. Многие приходили проститься с ней, ибо всем она делала только добро. Посидеть возле больного, побыть с ребенком, просто поговорить, отвести душу — все Анна Константиновна.

На кладбище во время похорон Валентина увидела среди толпы Рыбина. И он пришел… Одинокий, опустившийся, жил в какой-то завалящей хибарке, оставшейся после смерти второй — или уже третьей? — жены. Редко, очень редко встречала Валентина в последние годы Рыбина. Проходил мимо, словно не видел: считал ее врагом. Верней, одним из врагов, виновных в неудачной его судьбе. Разве можно убедить человека, любого человека, что в своих бедах чаще всего виноват он сам? Валентина и не пыталась никогда убедить. Но вид Рыбина, в грязном помятом пальто, с воспаленными от пьянства глазами, усугубил ее печаль. Он мертв, этот человек, умер при жизни, погиб, сам стер себя с лица земли… Протяни ему руку, не примет. Как не принял ни разу прежде протягиваемых ему рук друзей. Хотя он не мог видеть в этих людях друзей, у него вообще никогда не было друзей, если не считать случайных и неслучайных собутыльников.

Рыбин… И он часть жизни Валентины, часть ее биографии. Но прежде чем она встретилась с ним, было пережито самое яркое, самое сильное в ее жизни чувство. Почему, сидя возле смертного одра Анны Константиновны и сейчас, на кладбище, она вспомнила не что иное — летние дни, когда они встретились с Володей? Или живому человеку присуще это — в горькие минуты обращаться памятью к светлым жизненным вехам?

После поминок Валентина помогла Евгении Ивановне прибрать в квартире, посидела с ней немного на кухне. Слава, потрясенный смертью бабушки, уединился в дальней комнате, чуть слышно перебирал лады баяна. Наигрывал старинное, печальное, хватающее за душу… Вот и эта мелодия пробилась, совсем недавно играл он для них с Анной Константиновной, когда припоминали слова песни: «Не тоска, друзья-товарищи, в грудь запала глубоко, дни веселия, дни радости отлетели далеко. И как русский любит родину, так люблю я вспоминать дни веселия, дни радости, как пришлось мне горевать…» А на днях Валентина обнаружила эти стихи у себя в сборнике русских поэтов девятнадцатого века. Оказалось, принадлежат перу Антона Дельвига, друга Пушкина. Что Валентина знала когда-то, но, к величайшему своему стыду, забыла.

И по дороге домой, и дома звенели в ее душе эти строки, звучала, не уходя, мелодия. Владимир был в области, на совещании, в пустых комнатах стояла всепоглощающая тишина. В такую тишину только вспоминать о близких и потерянных, о пережитом и найденном. «Старею, — думала, прижимаясь к теплой печке спиной, Валентина. — Старею, раз вспоминается…» И дождик этих воспоминаний действительно не осенний — живой, весенней влагой кропит он сердце, обновляя и проясняя все вокруг. Словно озаренные солнцем поляны, видятся минуты счастья. Грозовыми тучами виснут часы беды и горя. Люди встают — светлые и темные, друзья и противники. Каждый что-то оставил в ее жизни, не случайно так многоцветна, многолика, так щедра и богата ее судьба. Но любовь… Она была только единственной. Почему «была»? Она, их любовь с Володей, все вынесла, выдержала, она есть.

2

Валентина спит и не спит. Тепло от печки разморило ее, колышутся стены, пол, да, да, это поезд. Она так спешила, боясь опоздать на совещание в райком, что почти бежала всю дорогу. К счастью, поезд еще не ушел, нетерпеливо дымил на разъезде; только вскочила на ступени вагона, паровоз свистнул, зашипел… Вдоль откоса медленно поплыли березы и осины. Над зелеными всплесками трав трепетали дымчатые метелки лисохвоста. На полянах водили хороводы желтоглазые ромашки. Ухватившись за поручни, Валентина повисла над землей. Хорошо! Приправленный дымком ветер бьет в лицо, треплет коротко остриженные волосы…

— Вижу, отчаянная, а все-таки поднимитесь, — сказал кто-то, и Валентина почувствовала, как ее, приподняв за локти, поставили на вагонную площадку. Готовая вспылить, она обернулась: очень большой, на две головы выше ее человек смотрел на нее и улыбался. В глазах его, цвета расплавленного янтаря, бесконечно уменьшенное и словно бы расслоившееся, отражалось солнце. Ворот гимнастерки был расстегнут, белоснежный подворотничок оттенял загорелую шею. От него так и веяло чистотой, здоровьем, уверенностью.

Ей исполнилось двадцать четыре года, когда они встретились. Двадцать четыре. И она спешила в город, на совещание в райком. Спешила, но не попала: высокий человек, так бесцеремонно поднявший ее со ступенек вагона, не ушел… Он стоял рядом, не говоря ни слова, и тоже любовался пробегающими мимо деревьями, искоса поглядывая на Валентину. Она, досадуя, делала вид, что не замечает ни взглядов, ни вообще его присутствия.

А на платформе их встретила Ольга Лукинична, инспектор районо. Валентина давно знала эту молодую приветливую женщину, эвакуированную к ним на север во время войны. Но не подозревала, что у нее есть брат, Владимир Лукич Тихомиров, капитан запаса, полностью перешедший на мирные рельсы, — как отрекомендовался сам Владимир, когда Ольга познакомила их, — в данный момент, после окончания высшей партийной школы, отпускник.

Конечно, Ольга затащила Валентину к себе домой; потом они с Владимиром пошли в кино. Это всегда было для Валентины праздником — вернуться во Взгорье вечерним поездом не прежде, чем посмотрит фильм. Старый, новый — все равно. Само ощущение, что она сидит в настоящем кинотеатре, смотрит неперепутанную, нервущуюся ленту, рождало радость.

Шел знакомый, не однажды виденный фильм «Без вины виноватые» с Аллой Тарасовой в главной роли. Герои фильма в бессчетный раз переживали на экране свою неумирающую трагедию, и вместе с ними, захваченная глубиной их чувств, отчаивалась в доверии к людям и вновь воскресала в огромной любви к ним Валентина.

Когда вспыхнул свет и она пришла в себя, первое, что увидела, — были растерянные глаза Владимира. Он словно только что открыл ее рядом с собой. Наверное, она не очень-то красиво выглядела сейчас, взволнованная, с припухшими от слез веками.

— Не могу привыкнуть, — сказала смущенно, словно оправдываясь.

— И не нужно привыкать, — отозвался он.

Владимир проводил ее на перрон, подождал, пока двинется поезд. Они почти не говорили: слишком тиха, торжественна была ночь. Обычные слова не шли к ней, а других еще не смели, не умели, не могли бы сказать.

Идти в тряский замызганный вагон пригородной «дачки» не хотелось. Стояла в тамбуре, глядя, как тают вдали неяркие огни города. Вот уже их закрыл темной стеной лес, лишь над вершинами деревьев разливаются отсветы белого зарева. Потухли и они.

Колеса постукивали мерно, неторопливо. Посвежевший в ночи ветер нес запахи смолы, меда, грибов. Валентина вглядывалась в густеющий сумрак, привычно угадывая избы пригородных деревушек, нависший над рекой мост, шумные купы ольхи в лесных низинах. Но видела перед собой загорелое, озаренное чуть растерянной улыбкой лицо. И радовалась и грустила от этой улыбки…

И еще был день, полный золотого солнечного ливня, пышущий зноем и ленью. Валентина сидела у родника, в гуще черемух. Книга, которую взяла с собой, валялась в траве. Солнце пригрело раскрытые страницы, казалось, они вот-вот покоробятся, вспыхнут бесцветным пламенем. Высоко в небе застыл ястреб, что-то высматривая оттуда. Валентина, закинув руки за голову, долго следила за ним. Говорят, птицы свободны. Разве нет у них своих законов, обязанностей? Хочет или не хочет ястреб, осенью ему надо улетать. Он не видит хрустких студеных зим, которые так любит Валентина. Знает лишь мягкое лето с трепетом листвы на лесных опушках, с пестроцветьем лугов…

— Вот вы где! — услышала она веселый голос. Вздрогнув, не смея поверить, раздвинула ветви. На тропе стоял Владимир, глаза его светились беспокойно и радостно.

— Сестра послала снять дачу, — как ни в чем не бывало заговорил он. — И правда, места у вас чудесные. Ваш директор, Аксенов, охотно предоставил нам класс для житья и сказал, где вас найти. Славное местечко, тут, должно быть, хорошо мечтается. Что же вы молчите, не рады?

…Белые, почти бесцветные ночи полнились влажными густыми запахами трав. Бродя с Владимиром по роще, Валентина трогала шелковистые стволы берез, словно прощаясь отдельно с каждой. Леса прятали их от дневного зноя, одаривали гроздьями поспевающей малины, разбрасывали на полянах у пней алые пятна земляники.

И вот настал день. Валентина укладывает чемодан, тетя Настя сидит на сундучке в своей любимой позе: руки под грудью, голова чуть Склонена набок. С ласковой горечью смотрит на Валентину ситчиковыми глазами, голубизна которых осталась все такой же ясной: годы не стирали ее.

— Значит, едешь, Валя, решилась.

— Решилась, тетя Настя.

— Месяца не пробыл. И увез. Конешно, из себя видный и в поведении простой. Как же Санька-то… поди-к, теперь и не женится.

— Что я могу, тетя Настя…

— Ну, ладно, его не жалко, школу-то как бросаешь? Нас с Семеном, Марью Тихоновну? Али мы не родные? Девчушкой к нам приехала, на глазах поднялась. Болит за тебя мое сердце, Валя.

— Школу жаль, тетя Настя. Думаете, вас забуду? Никогда. Володю я люблю. Как никого не любила.

Обняв тетю Настю, Валентина с грустью оглядела большую, похожую на класс, комнату, в которой прожила семь с лишним лет. Что ждет на новом месте? Им с Володей предстоит начинать буквально с нуля.

3

Громко, сильно застучали в дверь:

— Валенька, открой. Спишь, что ли?

— Володя! — сорвалась Валентина, лётом вылетела на крыльцо. — Ой, как хорошо, что приехал! А я думала о тебе…

— Холодно, простудишься, не молодая… Совещание поздно кончилось, было место в гостинице, но мы не остались. Всего три часа — и дома… Антоныч, ты чего там? — крикнул он в сенцы. — Иди, чайку горячего перехватишь. Покато долезешь по грязюке домой! — И опять обернулся к Валентине: — Ну, как тут? Похоронили?

— Похоронили, Володенька. Ничего, все как надо.

— Да, Анна Константиновна — хорошая была старушка. Прожила долго, — сказал, входя и снимая у порога сапоги, не кто иной, как главный агроном колхоза Шулейко.

— Разве это долго, Сергей Антоныч? Ученые медики пишут, что еще ни один человек на земле не умер от старости, все по другим причинам. Жаль ее очень. Идешь, бывало, с любой бедой, словно к матери… На кладбище видела Рыбина. Совсем никуда. Неужели его песня спета, ничем нельзя помочь?

— Предлагали ему работу оператора на ферме при условии, что прежде поедет лечиться, — грея руки о стакан, сказал Владимир. — Оскорбился: «Я педагог, а не скотник…» Плесни-ка нам, Валя, в чарочки, замерз что-то. Буксовали долго под Ляховкой, гиблое место, сколько чиним дорогу, размывает, заносит…

— Нет, я за рулем, — отодвинул от себя рюмку Шулейко. — Дороги — беда наша. Строим их кое-как, торопимся, будто на пожар. Бьет нас эта спешка, бьет, да не по личному карману, вот в чем дело. — Он поддел вилкой котлету. — Будет дома от матери, как это сытый посмел приехать.

— Все воюет Анна Афанасьевна? В сельсовете? Давно я ее не видела, — Валентина с удовольствием смотрела на Шулейко, ей нравилось его спокойное достоинство, нравилось, как неторопливо и в то же время энергично он ест.

— Дома воюет. Я заставил уйти на пенсию, ведь уже семьдесят. — Шулейко аппетитно прожевал котлету, запил ее чаем, встал: — Ну, поехал. Согрелся. Поздно уже.

— Погоди, Антоныч, — потянул его за руку, вновь усадил Володя. — Вот ты ругаешь дорогу… сам знаешь, как тянули от Ляховки: хозяйственным способом, на свой страх и риск, силами шабашников… Да нет, я не оправдываюсь, в общем-то хорошо, хоть такая есть, — махнул рукой, заметив протестующий жест Шулейко. — Без нее мы вообще бы никуда… А выпить ты все-таки должен. Ночью, в грязь, среди поля, какой тебя поймает гаишник? Должен, и я повторю. — Он вновь налил из графинчика в рюмку. — Чокнемся, Антоныч. Может, долго нам с тобой так вот, один на один, не чокаться. — Звякнув рюмкой о рюмку, выпил водку, повернулся к Валентине, которая разогревала на плите блинчики. — Похоже, не уговорил наших хозяев Чередниченко. Забирают Антоныча, Валюша. А меня поздравь с очередным выговором…

— Как выговор? За что?

— Ну, причина всегда найдется, и не одна, — усмехнулся Владимир. — Ворочаю миллионным хозяйством, значит, и грехи некопеечные. Официально — за неполадки в отчетности. А по сути, Валюша, не простил мне первый Антоныча. Помнишь, был телефонный разговор ночью, еще Алена гостила? Когда объявляли выговор, знаменательные сказал он слова: «Смотри, Владимир Лукич, в оба смотри. А то мы тут еще разберемся, ты к делу приставлен или дело к тебе».

— Так это же почти твои слова, Володя! — ахнула Валентина. — Господи, то Иван Иваныч, то Илья Кузьмич…

— Кто это Иван Иванович? — поинтересовался Шулейко, принимаясь за блинчики: он чокнулся с Володей, но водки так и не глотнул.

— Товарищ Сорокапятов, кто же еще, моя супруга никак не может его забыть, чуть не по ней, сразу: Иван Иванович, — безрадостно усмехнулся Володя. — Кстати, Валюша, «ушли» наконец-то Ивана Ивановича на пенсию. Сначала друга его, небезызвестную «руку», а потом и самого…

— Крепко подсек нас тогда Сорокапятов с многолетними травами. — Шулейко отодвинулся от стола, достал сигарету. — Можно закурить, Валентина Михайловна?

— Курите, форточка открыта.

— Вот уже двадцать лет я работаю здесь, в колхозе, и никак не пойму одного… — Шулейко затянулся, видимо подыскивая нужные слова, помедлил. — Столько сменилось районного начальства… Есть люди как люди. А некоторым почему-то приходится подчас доказывать очевидное. Что доказывать — пробивать! Как с теми же многолетними травами. Извеку прочно зарекомендовали они себя в хозяйстве — корм завидный, обогащение почвы… Вдруг однажды — не сеять! Извести все до гектара! Почему?

— Мы же не извели, — с обидой сказал Владимир. — Поддержали тебя. Помню, ты тогда только техникум кончил. А уже горячо брался. Так горячо, аж до слез! Нельзя было не помочь, не поверить.

— Сорокапятов не верил. Ничего не желал слушать: такая установка, и все! Изволь выполнять, словно я не человек, а робот, мне безразлично, что и как делать. И потом, установка все же предусматривает какую-то разницу в местных условиях! Не так уж много я сталкивался в общем-то с Сорокапятовым. Но всегда в чем-то был перед ним виноват. Порой сам не мог уяснить, в чем, а он так ставил вопрос: виноват, и точка! — притушил сигарету Шулейко. — У Ильи Кузьмича тоже есть эта струнка… И еще, любит нагружать того, кто везет, не учитывая одной простой вещи: имея семь поручений, человек всегда может сослаться на шесть из них, объясняя, почему не выполнил седьмое… Боюсь, Владимир Лукич, не устрою я наше районное начальство в будущей своей должности, — спокойно сказал он. — Я ведь, как вы знаете, на полусогнутых ходить не умею.

— Мы тут с тобой одинаковы, — кивнул Владимир.

— Ну, за вами авторитет. Вы ставили район на ноги в пятьдесят третьем, начинали специализацию хозяйства… С меня потребуют то, что я пока не знаю и не умею. Все же с полгода понадобится, чтобы разобраться. — Говоря, он размышлял, в словах его не ощущалось ни растерянности, ни суеты. «До чего похож на мать, — думала Валентина, глядя на невысокого, худощавого, но широкого в плечах Шулейко. — Не внешне, нет, внутренней своей крепостью…»

— Второй у нас думающий. И секретарь по пропаганде, — проговорил Владимир.

— Не будь этого, я ни за что не дал бы согласия. — Шулейко прочно ухватился ладонями за края табуретки, на которой сидел. — Жаль начатого, Владимир Лукич. Так основательно задумали мы с вами разворот… Мой вам совет: будете искать главного, берите молодого. С божьей искрой. И больше сейте многолетних трав, гороха в наших условиях за три укоса можно получать до пятисот центнеров с гектара, это основные белковые корма… — Голос его звучал дружески, очень по-доброму, но и грусть в нем слышалась, глубокая грусть. «Словно навсегда расстаемся, — подумала Валентина. — Словно последний это разговор…» Сказала:

— Как оставит все Лидия Ильинишна…

— Она не оставит! — оживился Владимир. — В сущности, совхоз «Павловский» не так уж далеко, Антоныч сможет приезжать домой.

— Лида вся извелась за эти дни, одно твердит: «Откормочник не брошу, как хочешь», — пояснил Шулейко. — Действительно, пятнадцать километров в наше время не расстояние, машину я вожу сам… Пусть мои живут дома. Тем более, мать — она когда-то пешком эти пятнадцать километров бегала. Ой, будет мне, что явлюсь с петухами! — улыбнулся он, поднимаясь. — И вам надо отдохнуть. Всех проблем, хоть до утра просидим, решить нам все равно не удастся.

— Вот так, Валюша. — Владимир, проводив Шулейко, взял газеты с тумбочки у двери, ушел в спальню. Немного погодя — Валентина еще не успела домыть тарелки — сказал оттуда: — Кстати, Лера привет тебе шлет. Обещает скоро явиться.

— Ты ее видел? Где? — обрадовалась Валентина.

— На совещании, в перерыв. Примчалась повидаться. Худая, в чем душа держится. Кто думал, что из нее выйдет поэтесса!

— Я, например. Ведь это же сразу было видно, Володя. — Валентина, закончив уборку, вошла в спальню, стала вынимать из волос шпильки. — Жаль Шулейко. А выговор… не расстраивайся, господи, разве он первый? И не последний! Как хорошо сказано у Леры в одном стихотворении: «И сколько б дней ни проходило мимо, и сколько бы ни пролетало лет, все впереди неугасимый, неистребимый жизни свет…»

— Каждый из нас по-своему счастлив и несчастлив, Валюша, — отложил Владимир газету. — Шулейко, безусловно, честно будет стараться делать то, что ему поручат, но душой… Чуть ли не весь обратный путь он мне рассказывал знаешь о чем? Об огурцах. За ужином нам подали свежие огурцы, с горчинкой. Он прочел мне целую лекцию по этому поводу, нет, скорей целую диссертацию… Я понял лишь, что при каких-то там условиях огурцы замедляют рост, а вещества в них продолжают накапливаться… С Николаем что решили? — спросил он вдруг.

— А ты что сделал бы?

— Кто его знает… Справедливей всего — позволить парню поступить, как он находит нужным. Слишком мы нынче опекаем молодежь, до тридцати лет — всё дети… Но для школы это — чепе. Тамара Егоровна что говорит?

— Примерно что и ты. Чепе — да, но такого рода чепе, что… Причина слишком личная, на всеобщее обозрение не вынесешь, резолюции не напишешь. И Нина Стефановна работает в школе…

— В общем-то… — чуть замялся Владимир. — Я навел кой-какие справки. Коля на стройке металлургического, живет в общежитии. Ты шепни потихоньку Нине Стефановне, чтоб не очень волновалась, мол, парень на месте…

— Разыскал? — Валентина обрадованно обняла мужа за шею. — А говоришь, нет времени для работы. Теперь мне понятен Сашка с его шапкой…

— Что еще за Сашка?

— Там, во Взгорье, всучил парнишке, под видом обмена, теплую свою шапку… А ведь, как и ты, на словах бывал недобрым.

— Мало ли что я скажу, — озорно провел пальцем по ее носу Владимир. — Люди нередко делают совсем не то, что говорят. Так что, поверь, я не самый худший вариант из подобных человеческих особей… И разве могу я забыть Афанасия Дмитриевича Хвоща? Такие люди, как Хвощ, при жизни кажутся очень обычными из-за беспредельной своей скромности, годы должны пройти, прежде чем разглядишь, поймешь, что они такое были… Вот ты говоришь, Валюша: Иван Иванович, Илья Кузьмич… А ведь они слывут деловыми людьми.

— По-настоящему человека знает лишь тот, Володя, кто зависит от него. Только тот, кто хоть в чем-либо зависит… О чем было у вас совещание?

— По вопросам народного контроля. Чередниченко здорово выступал, факты убийственные… Седой уже весь. А боец, Вот кто из племени несдающихся. Коммунист закаленный.

— Николаю Яковлевичу сам бог велел, он райгосконтроль. Тебя-то зачем на совещание? И так по два на каждый день.

— Пятнадцать тысяч гектаров, пять сел, две с лишним тысячи людей, в том числе сто двадцать два народных контролера… Это тебе не причина? — рассмеялся Владимир.

— Причина! — согласилась она.

— Думаешь, чего я примчался ночью? Представил, как ты плачешь тут одна… Дорогой под воркотню Антоныча об огурцах вспомнил нашу с тобой встречу, даже испугался: а если бы я не сообразил тогда поехать к вам во Взгорье? Не сняли бы дачу? Что была бы за жизнь без тебя…

— Господи, да еще немного, я и сама помчалась бы разыскивать тебя в Вологду!

— Правда? Вот не знал, а то уж постарался бы соблюсти свое мужское достоинство. Значит, ты ни о чем не жалеешь? Совсем ни о чем? Ведь ты горожанка, а со мной — навсегда в село.

— Я выросла в тихом городишке, Володя… Взгорье вообще не думала оставлять. — Валентина не умела объяснить, это было трудно объяснить, что она действительно привязалась к сельской, глубоко осмысленной, на ее взгляд, глубоко плодотворной жизни. Полюбила простор, тишину, ранние рассветы и закаты, запах волглых полей, осенние густые краски… Только тут, где она провела многие, лучшие свои годы, где все вокруг стало родным и привычным, ей покойно и хорошо. — Мы ведь могли… Тебя не раз приглашали в область.

— Люблю землю, Валюша. И я благодарен тебе, что не заставила, не увезла. Тут моя родина, мое все. Кто-то должен оставаться на родном месте, делать здесь жизнь. — Владимир обнял ее одной рукой, сказал растроганно: — А помнишь, как мы с тобой заблудились во взгоренском лесу? Какие пирожки с малиной пекла Мария Тихоновна! Трудно представить, что ее мужа, Павла Ивановича, нет в живых. Вот был сгусток энергии! Умер от боевых ран через двадцать лет после войны… Мы тогда часто ходили на могилу бывшего вашего директора, того, что потерял в войну семью. Ты рассказывала о нем как о честнейшем человеке…

— Да, Александр Борисович был по-детски наивный, неустроенный, удивительно скромный и честный. Умер внезапно, от сердечного приступа. — Валентина перебирала пальцами мягкие волосы мужа. Господи, сколько в них седины… Ей сорок девять, ему пятьдесят четыре. Не старость еще, но уже и не молодость, зрелые годы… — Как и Сергей Сергеевич Чурилов, и Анна Константиновна, и моя мама… Может быть, это профессиональная смерть учителей, Володя? Ведь они отдают детям сердце свое до конца.

— Полагаешь, мы, хозяйственники, не до конца отдаем свое сердце? Будь у меня два, три сердца, на все достало бы тревог и волнений… Кстати, куда подевался наш прекраснейший Бочкин? То через день да каждый день… Вы что, поссорились?

— Нет. — Валентина помедлила. Все равно не сможет утаить, лучше сейчас. — Представь, он вдруг вообразил, что любит меня.

— Вдруг? — Владимир покачал головой, усмехнулся. — Отчего у тебя на лице мировая скорбь, Валюша? Любит, и хорошо. Только ты, дружок, и не знала этого… Значит, сказал все-таки. А ты?

— Что я? — недоуменно вскинула брови Валентина.

— М-да, вопрос праздный, — согласился Владимир. — Позвони-ка ты ему завтра, чтоб приезжал. Нечего нам на старости лет дружбу рушить, тем более что откровения-то не новые… Ну, я спать, аж голова гудит, устал очень. День выдался шальной, завтра не лучше: приедут соседи подводить итоги соревнования…

По привычке укрывшись с головой одеялом, Володя мгновенно заснул. Валентина почитала немного, но чтение не шло впрок, другое волновало и тревожило. Шулейко прав — всегда есть сто причин свалить с себя вину за несделанное основное. Володе это не присуще, он никогда не выгораживает себя… Значит, опять выговор. Сколько их было! Вроде не переживает, а ведь внутренне больно. Ложатся на сердце рубцы… Хоть бы подумали, какой он несет на плечах груз, столько лет несет безропотно… Все перестраивает, улучшает хозяйство. Второй участок уже в кондиции — новые помещения, полная механизация. На первом — строительство, третий собираются реорганизовать: помещения там старые, методы откорма — тоже… «Начинали с докорма, — думала Валентина, — скупали взрослый скот, нагоняли вес. Теперь стало законом доращивание, идет разговор о выращивании телят…» Где тут все отладить и наладить раз и навсегда, в своем-то доме, сколько ни прибирайся, полно беспорядка. Так ведь вдвоем живут, Валентина одна хозяйка. А в колхозе сколько хозяев! И не все рачительные! Значит, Володя видел Нелли Сорокапятову. Сказал об этом мельком, как о не стоящем внимания. Может, для него это и в самом деле не имеет значения? Не было ничего, на что намекал в свое время Никитенко, о чем судачили все? Ведь считали во Взгорье, чуть не восемь лет считали, что Валентина выйдет за Сашку Конорева, хотя она не дружила с ним и восьми недель.

За все восемь лет после того несчастного вечера он ни разу не подошел к ней наедине, и она не говорила с ним ни фазу. Лишь когда собралась уезжать из Взгорья, подстерег ее у родника — стоял, держа за повод коня, в глазах стыла тоска.

— Уезжаете, значит? Насовсем уезжаете?

Он так и не женился, и Надя не вышла замуж — в этом тоже, наверное, была какая-то вина Валентины, что-то не так она сделала, взяла и разбила бездумно то, что потом уже никто не сумел склеить. Тетя Настя шлет иногда от них обоих приветы… Да, много прошло времени, много утекло воды. Давно, еще при Валентине, это случилось, председательствует во Взгорье Дубов. Его посылали на учебу, потом — Лапникова. Вот тоже человек, в котором вершины сочетались с пропастями… Или все люди такие? Сейчас Лапников в «Сельхозтехнике», тетя Настя писала: крупный занимает пост… Да, много утекло воды. Шатохин Леша, Алексей Иванович, — знатный механизатор. Юра Волков строит заводы… До чего была густая шевелюра у Бочкина, когда Валентина впервые увидела его! И шевелюры уже нет. Прав Володя, слишком старая у них дружба, чтобы рушить ее сейчас. «Позвоню завтра, — думала, засыпая, Валентина. — Пусть приезжает на пироги». Она по-сестрински привыкла к нему, скучала, если долго не видела. В серьезность его признания как-то не верилось, мало ли что он мог ляпнуть с бухты-барахты. Любимый Аленин дядюшка. Вот тут действительно любящий, ничего не скажешь. Ну и славно, коли так.

Утрем все оказалось в инее. Каждая веточка, всякий сучок на деревьях оделись в пушистую шубку. Бельевая веревка превратилась в толстый снежный канат. Скамейка в саду представилась мягким глубоким креслом. «Обильный иней — к хлебу», — подумала Валентина. День рождался мягкий и тихий, вокруг все дышало покоем и красотой. Валентина, замерев на крыльце, не могла оторвать глаз от несбыточно-чудесного царства в саду. «Зимнее цветение, — думала она, трогая рукой в варежке снежный пух на перилах. — И зимой расцветает сад… Приходит и моя зимушка-зима. Какой-то она будет?» Только что, причесываясь перед зеркалом, заметила Валентина, что и в ее волосах густо блестит седина. Сорок девять. Еще не зима, осень. Иней бывает обильным и осенью. Первый признак близкой зимы.

Грустные и светлые, теснились мысли. Сколько зим выходит она вот так на крыльцо с тяжелым своим портфелем, полным учебников и тетрадей. Теперь, когда есть кабинет, где сосредоточены все подсобные материалы, носить приходится меньше. В портфеле лишь то, что нужно было сделать дома. Много нужно… Требования к учебному процессу растут, чтобы провести урок с полной отдачей, нужна сложная подготовка. Как ни парадоксально, с ростом требований к качеству урока все меньше остается времени для самих детей, просто некогда заниматься ими помимо борьбы за знания… Готовя на днях обзор по современной литературе для десятого класса, Валентина больше недели просматривала по вечерам свежие журналы, сидела в библиотеке над новыми книгами, штудировала критические статьи. Собрала массу материала, который нужно было освоить, проанализировать и, главное, втиснуть в сорок пять урочных минут…

— Иней-то, Валентина Михайловна! Прямо фантазия, — окликнула от своей калитки Чурилова. — Анна Константиновна любила деревья в инее.

— Она любила жизнь, людей, — задумчиво отозвалась Валентина. — Она была счастливым человеком, Евгения Ивановна. Рядом с ней любому становилось тепло.

— Вчера я разбирала ее вещи, нашла дневник. Помните, она говорила? Читала до рассвета, не могла оторваться. Записки из ее жизни… словно взяла в руки живую душу. Как сходны учительские наши судьбы…

— Дадите прочесть? Она разрешила бы.

— Конечно. Да, что я хотела сказать… Рома Огурцов меня беспокоит. Он замкнулся, ушел в себя. Что-то тревожит его, мучит. Не могу доискаться причины.

— Причина есть. Я потом расскажу, — взглянула на часы Валентина.

— Да, да, не опаздывайте. Я тоже подойду.

Время еще было, Валентина шла не спеша. И все-таки явилась, видимо, рано: школа встретила ее необычной тишиной. Она удивилась: неужели ни одного ученика? Почему? И вдруг вспомнила: каникулы. Первый день каникул! А она-то укладывала дома портфель, причесываясь, поглядывала на часы… И Евгения Ивановна: «Не опаздывайте». Тоже забыла? Как их всех поглощает школа, без нее словно останавливается время. Еще бы, в школе они бывают куда больше, чем дома. А мыслями своими в школе — всегда. Прошла в свой четвертый «в»: парты сдвинуты, посреди класса — нарядная елка. Сегодня же утренник! Вот о чем говорила Евгения Ивановна… Утренник в десять часов, сейчас только девять. Валентина подошла к окну, из которого виден был лесистый овраг, — совсем как во Взгорье. Лишь родника нет внизу. Зато сколько родников выбивается в пойме реки! Вода прозрачная, чистая. В Рафовке вообще хорошая вода. Володя сам носит воду из колодца, когда есть время, конечно. Все обещает соорудить возле дома колонку: успел выстроить в колхозе целый промышленный комплекс, строит второй, а до колонки — для себя — руки не дошли. И калитку никак не починит… О себе никогда не умел думать. Все же зря упрекает она Володю Иван Ивановичем, этого он у Сорокапятова не перенял — чтобы все для себя, только себе… И страха за собственное благополучие в нем нет, сберег же пойму реки, несмотря на громы и молнии, которые метало в него районное начальство. Не дал распахать, когда все вокруг рушили вековечную целину пойм. Луг сохранился со всем его разнотравьем. Река все равно пострадала, у соседей чернозем с прибрежной пашни снесло паводком в воду…

В жизни все так: что сбережешь, что потеряешь. Люди по-разному видят одни и те же события, по-разному вершат одни и те же дела. И нет такого прибора, чтоб можно было измерить, показать: здесь ты прав вот настолько, а здесь настолько не прав… Каким счастьем для молоденькой Валентинки явилось когда-то с трудом завоеванное доверие ребят! Более высоких минут в своей жизни она, пожалуй, не знала. И большей ненависти не знала, чем к Нелли Сорокапятовой. Большего презрения. Большего отчаяния, чем в те дни, когда делала свои первые шаги здесь, на родине Владимира, где ей опять пришлось начинать все сначала, когда ее любовь к Володе, их общая судьба висели буквально на волоске.

4

…Вся жизнь Валентины теперь — ожидание. Едва забрезжит рассвет, под окном уже фырчит потрепанный райкомовский «газик». Шофер Геша, строгий, неулыбчивый, осторожно стучит пальцем в стекло:

— Владимир Лукич, пора.

Володя одевается быстро, как по тревоге. Целует Валентину, говорит вполголоса:

— Спи, я тихо.

И неслышно уходит. Хлопает дверца кабины, ворчливо рокотнув, «газик» убегает навстречу разливающейся по горизонту заре. Валентина остается в приятной полудреме: от росы за раскрытым окном ползет холодок, занавески треплет свежий, несущий в себе все ароматы степи ветер. Не из родных ли мест он прилетел, не к родному ли для Валентины северу устремил свои крылья? Странно все как. Володя — секретарь райкома. Непоседа, весельчак, выдумщик — и вдруг такое важное начальство. У них в районе секретаре были солидные, привыкшие к власти. А Володька… во Взгорье, когда бродили с ним по лесам, прятался чуть не за каждую елку, бросал в Валентину шишками, забирался на верхушки берез. Вздумал учиться у дяди Семена подшивать валенки, дурачился, пока не проколол руку шилом…

Сейчас ему трудно, очень трудно. Валентина понимает это, ведь не зря столько времени прожила в селе. В районе сменили чуть не все руководство, остался лишь второй секретарь, Иван Иванович Сорокапятов, — к счастью, человек опытный, занимает этот пост уже десять лет, пришел сразу после того, как освободили район от фашистской оккупации. Председатель райисполкома снят. Временно исполняющий его-обязанности Лямзин, по словам Владимира, боится собственной тени, ничего не хочет решать. В МТС дела идут неважно, в колхозах тоже. Кадры, кадры, кадры… В разгаре уборка. Хозяйственные заботы поглощают все время Володи, некогда отдохнуть, оглянуться. А она, Валентина, бездельничает. Правда, это Владимир попросил ее не устраиваться пока на работу, понимая: стоит ей обрести свое дело, как они вовсе перестанут видеться. Сейчас хоть Валентина свободна, стережет минуты, когда Владимир вырвется позавтракать, пообедать, и они вместе. А тогда?

Валентина понимает это, но понимает и другое: долго она не выдержит. Даже представления не имела, до чего невыносимо безделье! Ведь ей впервые в жизни некуда деть-время. Книги, что привезла с собой, перечитаны по нескольку раз. В библиотеку зашла как-то, на двери замок. Все в поле, страда, горячая пора. Кухня? Много ли нужно двоим, да притом если один из них почти не бывает дома. Оставались степные тропы, и Валентина без устали бродила по ним, дыша знойным воздухом Володиной родины, стремясь проникнуть в ее терпкую, своеобразную красоту. Степь, степь, без конца и без края. Зеленая, желтая, коричневая. Иногда в эту палитру врывается ослепительно-белое, будто в прокаленной насквозь степи чудом сохранился гребень девственно чистого сугроба. Это — мел. Самый обыкновенный мел, которым пишут в классах и которого полно в окружающих холмах. Когда-то, миллионы лет назад, здесь было дно доисторического моря.

Сейчас земля лежит звонкая, сухая, в морщинах оврагов и балок. Июль, а травы рыжие, жесткие. Нет и в помине пестрого разлива гвоздично-ромашковых лугов Вологодщины… Лишь кое-где тешат глаз изумрудные плантации сахарной свеклы, синие пятна дубрав. Властвует над всем тяжелая, пышущая зноем пшеница. Валентина уходила далеко в поле, слушала, как шуршат колосья. Тронешь — на ладонь послушно выкатятся зерна, округлые, налитые. И когда только уберут эти хлеба, и сколько осыплется, пока уберут… Целый день по дорогам тянулись подводы с зерном, оседая под его тяжестью, пыхтели разболтанные, со скрипучими кузовами грузовики. Торжествующе гогоча, по-хозяйски расхаживали гуси. Вот кому раздолье, ведь за каждой бричкой, за каждой машиной тянется золотистый след…

Устав от жары, отдыхала в тенечке, потом шла к Сорокапятовым. В просторных комнатах добротного сорокапятовского дома — пока из частных лишь он один такой был в Терновке — стояли тяжелые дубовые шкафы, комоды, столы; окна, прикрытые ставнями, хранили прохладу… С приветливой Зинаидой Андреевной, женой Сорокапятова, Валентина собирала вишни, училась варить варенье, готовить настойки, наливки: во всей Терновке только у Сорокапятовым был настоящий сад. Прежде, говорят, многие имели сады. В войну часть деревьев вырубили немцы, оставшиеся уничтожили сами жители — на топливо, да и налог надо было платить за каждое дерево. А урожаи не каждый год.

…В тот памятный день, когда она словно прозрела, очнулась от овладевшей ею душевной лени, дом Сорокапятовых встретил ее знакомой устоявшейся тишиной, прохладой, непоколебимым уютом.

Иван Иванович лежал на диване, блаженно вытянув-ноги в шелковых светлых носках. Начищенные до блеска сапоги стояли у изголовья; китель, ставший после войны чем-то вроде формы у ответственных работников, висел на спинке стула.

Увидев Валентину, Сорокапятов сел, поспешно принялся натягивать сапоги. Чтобы не смущать его, Валентина отвернулась. Однако прямо перед ней стояло трюмо, в нем отражался Сорокапятов, приплюснутый, раздвинутый во все стороны, похожий на уродливого божка. Валентина усмехнулась: как это не замечала прежде, что зеркало с дефектом? Она отвела взгляд к буфету, но и там были зеркала, и они отражали все ту же расплывшуюся, казалось, бесформенную, но вовсе не смешную, а жуткую чем-то фигуру.

— Порядок, — сказал Иван Иванович, притопнув напоследок не очень-то, видимо, охотно налезшим сапогом. — Простите, что в таком виде. Жара… Зина будет рада, у нее сегодня вареники с вишнями. Садитесь, в ногах правды нет.

— Спасибо, Иван Иванович. — Валентина смотрела на Сорокапятова и все еще видела ту бесформенную, расплывшуюся массу, словно плотно затянутый корсет, в котором жил человек, вдруг лопнул, все стягиваемое им поползло наружу… — Помешала вам отдыхать? — Добавила, тряхнув головой, чтобы отогнать наваждение. — Была в степи, очень много обозы теряют зерна. Неужели нельзя починить кузова у машин и бричек?

Сорокапятов минуту посопел, недовольно, сбоку, глядя на нее. Наконец снисходительно улыбнулся:

— Понимаю, вы, как супруга, волнуетесь… Но, — голос его звучал еще снисходительней, — не думайте, что мы слепы. Вы сами слышали на активе, были поставлены все задачи. Вовремя даны указания, в том числе и о кузовах. — Он ронял круглые, обтекаемые, ничего не выражающие фразы. Он всегда так говорил, но прежде Валентина видела в них глубину, смысл, понимание дела, в этих круглых обтекаемых фразах. Что же произошло с ней сейчас, почему вдруг речь Сорокапятова утратила для нее осмысленность и глубину? Слова падали пустые, будто мякина, из которой выбито все зерно… — Вам известно, что наши места подвергались оккупации. Народ еще не вошел в норму… Дисциплина — вот наш бич. Нужен контроль и контроль, а нас с Владимиром Лукичом только двое.

— Валечка? — появилась на пороге с посудным полотенцем в руках Зинаида Андреевна. — А я думаю, с кем это мой Иван Иванович разговаривает… Сейчас угощу вас варениками. Отдохнул, бы, не обязательно ехать в такую жару, — обернулась она к мужу.

— Нельзя. Сегодня у Никитенко пускают механизированный ток. И в Рафовку хочу проскочить.

— Все Рыбин? — поджала губы Зинаида Андреевна.

— Он. Завалил райком жалобами. Попробую уговорить, не выметать же сор из избы. — Иван Иванович взял в руки зеленую фуражку с высоким околышем. — А вы погуляйте в саду, вишен нарвите, — посоветовал Валентине. — Лучше, чем заниматься мировыми проблемами.

— Хватит гулять, пора устраиваться на работу. Не знаю только, есть ли свободное место в школе.

— Для вас? — удивилась Зинаида Андреевна. — Еще бы для вас не было! Иван Иванович, слышишь, Валечка надумала работать. Позвони куда надо, распорядись.

— Я сама…

— Ну, нет, позвольте уж мне, — остановился на пороге Сорокапятов. — Кадрами в районе распоряжаюсь я. Конечно, позвоню и все устрою. — Надев фуражку, он вышел.

Зинаида Андреевна повела Валентину на веранду, «насыпала», как она выражалась, полную миску вкуснейших вареников. Солнце стояло в самом зените. Оно заливало крашеный пол веранды, песчаные дорожки, пестрыми бликами плясало в листве деревьев. Валентина, словно наколовшись на его лучи, прикрыла глаза ладонями. И вздрогнула, услышав потерявший всю свою приветливость голос Зинаиды Андреевны:

— Ах вы, жулики, хулиганье проклятое! Я вот сейчас милицию вызову, чтобы матерей ваших оштрафовали, забудете в чужой сад лазить! Всю ягоду пообрывали, поганцы! — В гуще вишенника зашумело, треснул плетень. Послышалось шлепанье босых ног: убегали ребятишки. — Сами сады порубили, налог платить не хотят, а на чужое зарятся, — ворчала Зинаида Андреевна, осматривая вишни. — Как есть все растащили… Вы рвите, Валечка, рвите, — прежним умильным голосом обратилась она к Валентинке. — Лучше вы попользуйтесь, чем эти голодранцы.

Вишен вокруг алело множество… И виноваты ли ребятишки, что им на долю выпало скудное детство? Сорвав несколько ягод — лишь бы успокоить Зинаиду Андреевну, — Валентина ушла домой. Нет,больше слоняться без дела она не станет. Довольно отдыхать, сегодня поговорит с Володей, завтра — в районо. Скорее бы приходило это очень нужное завтра!

За дверью, в их комнате, звонил телефон.

— Валентина Михайловна? Говорит директор школы, Капустин. Мне звонил насчет вас Иван Иванович. Все будет сделано.

— У вас есть свободное место?

— Найдем. Седьмые классы вас устроят? Через недельку заходите. Передайте от меня привет Владимиру Лукичу.

Голос умолк. Валентина немного подержала трубку возле уха: итак, все устраивается. В школах тоже, по-видимому, неважно с кадрами. Восемь лет, как война кончилась — а здесь она прошла, все сжигая и вытаптывая, — многое в хозяйстве восстановлено, и все же трудности пока нескончаемы… Директор директором, а через голову районо шагать неудобно. Время есть, почему не зайти туда.

Длинное приземистое здание райисполкома выглядело пустынным: все в разъезде, на уборке. Районо размещалось в двух тесных, до отказа набитых обшарпанными столами и шкафами комнатушках.

— Мне ничего не известно, — сказала, выслушав ее, инспекторша. — Комплектование школ еще не закончено, Капустину видней…

Оставалось лишь попрощаться.

5

— Не ждали, Валентина Михайловна?

Вздрогнув от неожиданности, Валентина обернулась: в дверях класса стояла Света Овсиенко, похожая на снегурочку в своей белой вязаной шапочке и белой же, кроличьего меха, шубке.

— Увидела вас в окно, а вы даже внимания не обратили…

— Задумалась. — Валентина с удовольствием оглядела тонкую фигуру девушки, ее свежее лицо, на котором светились ясные серые глаза. — Вы не уехали на каникулы? Хорошо, что собрались… Сейчас пойдем ко мне, позавтракаете, потом утренник, потом разговоры сколько угодно. Вы, конечно, у меня ночуете?

— Не рассчитывала. Но соседку предупредила, что иду к вам… А на каникулы куда же мне ехать? Педагогический я окончила в Белогорске, у меня тетя белогорская. Росла в детдоме, под Харьковом. Отца не помню, маму немного…

— Сиротинка моя, — прижала ее к себе Валентина. — Ну, идем.

— Нет, нет, я утром поела, уже ученики подходят, слышите? Я хочу все увидеть. Кабинет мне покажете, да? А то везде говорят: кабинетная система. Посмотреть, что это такое, негде.

— Конечно, покажу. В одном месте сосредоточено все необходимое для уроков — таблицы, иллюстрации, магнитофонные записи, пластинки… Я как раз составляю картотеку, — сказала Валентина. Продолжать не пришлось, школа действительно наполнилась детскими голосами, в дверь то и дело заглядывали ученики. Явились Тамара Егоровна, Чурилова, учителя младших классов. Валентине пора было одевать Деда Мороза и Снегурочку, вообще начинать программу: отвечал за утренник сегодня ее четвертый «в».

Прыгали зайцы, ходили, словно танцуя, возле разряженной елки «лисы», Дед Мороз — милый очкастый Ванечка, в фиолетовой бархатной шубе, с мешком подарков за плечами — ввел за руку длиннокосую, в парче и блестках Снегурочку — Инну Котову. Все шло хорошо, и Светлана включилась быстро в детский веселый хоровод, вон уже кружится рядом с Дедом Морозом… А сколько пришлось хлопотать ради этого: над сценарием, который вынесли затем на утверждение педсовета, у шефов — чтобы помогли купить игрушки на елку, подарки, материал на костюмы. Побегала вдосталь в профком колхоза! Володя лишь смеялся над ней, хотя в общем-то сам все это и субсидировал… С родителями сколько было разговоров и встреч, ведь требовалось сшить эти костюмы. А шубу Ванечке они мастерили вдвоем с Евгенией Ивановной по ночам, после всех дел и занятий.

Когда украшали елку, Валентина поручила Роме Огурцову водрузить на макушку стеклянную красную звезду. Мальчик даже испугался сначала, не поверил. А как старался! Натаскал стульев, сделал пирамиду, чтобы дотянуться до верхушки, бесстрашно залез на нее… Вот он читает стихи, и неплохо читает, Евгения Ивановна тщательно подготовила ребят к утреннику. Но вдруг сбился, поник, сдернул с лица сделанную из папье-маше маску волка. Что это с ним? Валентина проследила за растерянным взглядом Ромы и увидела Огурцову, которая только что вошла в класс, громоздкая в своей шубе из искусственного меха и пышной енотовой шапке. Смотрит свысока, будто все вокруг — мелочь.

— Что за светская особа была, в меховой шапке? — спросила Светлана, когда они по окончании утренника вышли из школы.

— Мать одного ученика. Жена директора сахарного завода.

— Что жена директора — за версту видно, — рассмеялась Светлана. — Хотя, насколько я понимаю, чем умней человек, тем проще он себя ведет… Сын ее учится хорошо?

— С сыном непросто, Светочка. Видите, какая история. — Валентина рассказывала о Роме всю дорогу до дому, и еще бы нашлось что сказать, иди они хоть до самой Терновки. Света слушала молча, непонятно было, трогает ее то, что говорила Валентина, или ей безразлично. Войдя в дом, быстро сбросила шубку, погрелась у печки, помогла Валентине собрать на стол. С аппетитом уплела жаркое, потом оладьи.

— А это что, груши? — спросила, разглядывая вазу с фруктами в соку. — Никогда не пробовала таких.

— Мариную с лимонной кислотой. Нравится?

— Очень… Вот вы рассказывали, а я думала о себе. Что никогда, наверное, не смогу так глубоко понимать детей… Вообще людей. Все натыкаюсь на грубость. Супруга нашего директора, например, командует учителями в школе, как пешками. Требует, чтобы все подчинялись и трепетали. А я вообще не умею ни перед кем трепетать.

— Знаю Махотину. У вас отмирающая восьмилетка… там трудно, Света. А как Махотин, директор? Не бросил пить?

— Частенько навеселе. Скажите, почему его не снимают?

— Видимо, как-то устраивает…

— То есть?

— Пить пьет, а начальство слушается. — Ей не хотелось говорить Свете о Капустине, о том, что обтекаемый этот человек всюду, где может, старается насадить безусловно послушных ему людей. Он бы и здесь, в Рафовке, насадил, да Тамара Егоровна пока ему не поддается. — А как вы? Вживаетесь?

— Плохо. Я же говорила — ничего не получается.

— Но вы умеете ладить с детьми, я только что видела…

— Это у вас такие дети! Наши совсем другие, — покачала головой девушка. — Тупицы какие-то, простых вещей не знают и не понимают. Будто я к ним с луны свалилась, в это прекрасное Яблоново. Вам смешно, да? — Обиделась, заметив улыбку Валентины. — А мне, представьте, ничуть не смешно. Сбежать хочется. Каждый день, едва просыпаюсь, думаю, как бы сбежать.

— Не обижайтесь, Света, я над собой смеюсь. Такая стала старая, сказать невозможно. Все уже было со мной… и тупицами дети казались. И убежать хотелось. Убегала даже один раз.

— И? — с интересом взглянула на нее Светлана.

— Вернулась, как видите. Школа наверняка обошлась бы без меня, да я вот не могу обходиться без школы.

— А я еще не знаю, — задумчиво сказала девушка. — Пошла вроде по призванию. С детства любила диктовать подругам контрольные, метить ошибки красным карандашом. Оказалось, мало ставить пометки красным карандашом, надо научить, как избегать этих ошибок… Не знаю, обойдусь ли без школы. Она-то, конечно, обойдется без меня.

— Это большой вопрос, Света. В Яблоново за последние три года сменилось четыре словесника. Могут ли быть у детей знания, как вы считаете? А если еще вы убежите?

— От меня мало толку, Валентина Михайловна. Тыкаюсь туда-сюда… вот бы вы там сразу все наладили. — Она уморительно-печально жевала моченую грушу, на лице у нее, возле носа и губ, собрались скорбные складочки. Валентина не удержалась, поцеловала розовое это, огорченное по-детски лицо.

— И я, Света, не сразу бы все решила, — покачала она головой. — Думаете, сейчас у меня все получается? Я говорила уже — не могу поладить с родителями Ромы Огурцова. При всем своем опыте не могу. Мой кабинет хвалите, посмотрели бы вы кабинет по начальным классам, который создала Евгения Ивановна Чурилова! Вот где бесценное богатство. Четкость. Я только начинаю пока.

— А тот… Дед Мороз… кто он у вас? — спросила Света. — Очкарик с бородкой…

— Наш физик. Иван Дмитриевич. Понравился вам? Славный.

— Тоже не уехал домой на каникулы? Одинокий?

— У него мама в Белогорске. Он большой энтузиаст, Света, монтирует со старшеклассниками пульт управления у себя в кабинете физики. Не закончил до каникул, и вот…

— Он в Белогорске институт кончал?

— Да. Минувшим летом.

— Значит, вместе учились… Странно, что я его не видела. — Светлана потянулась к тарелке с мочеными яблоками. — Вы его тоже любите всем этим угощать? И он тоже считает своих учеников тупицами?

— Скорей некоторых педагогов, — рассмеялась Валентина. — Кстати, те мои ученики, которых я считала когда-то самыми вредными и тупыми, доказали совершенно обратное. Был у меня Толя Куваев, вроде хулиган из хулиганов. Ныне — подполковник. Юра Волков — инженер-строитель. До сих пор поздравляет меня с каждым праздником, и я храню все его открытки.

— Так вы не здешняя?

— Из Вологды. Северянка. Муж приехал туда в отпуск, к сестре… познакомились.

— Послушаешь — как все просто… В таком случае, — подняла рюмку Света, — выпьем ркацители — за вашего мужа, за ваше счастье, за хорошую вашу любовь. О хорошей любви мечтаем мы все. Наверное, любить всю жизнь трудно.

— Конечно, разойтись легче, Светочка, — поплакал, пережил, забыл. А вытерпеть друг друга в течение двадцати — тридцати лет…

— Нужна великая мудрость, да? — подхватила Светлана. — Неужели никогда не было ссор, ревности?

— Как же без этого… Вообще-то мне повезло, Света, — пригубила вино Валентина. — Представьте, — оживилась она. — Просто в другой мир меня увез! У нас дома высокие, бревенчатые, всюду полы. Сюда приехала — мазанки, до крыши можно рукой достать. Такой дом, какие нынче все строят, был только у второго секретаря райкома, он строил чуть ли не десять лет… Люди эмоциональней, язык другой… Подвезли нас к большому дому, он тогда казался большим, теперь и незаметен между других, в нем аптека… Здесь, мол, квартировал прежний секретарь, теперь — ваше. Взялись мы с Володей за руки, прошли по комнатам. «Что мы тут делать будем? — спрашиваю Володю. — В горелки гонять?» — «Нет, говорит, здесь размещались детские ясли, прежние товарищи их выселили, а мы вселим». Это он доро́гой у кучера выяснил… И поселились мы в хате у одинокой вдовы, на краю села. Хорошая попалась женщина, до сих мы с ней ближе родных. Дочка считает тетю Дашу бабушкой, своих-то бабушек у нас нет в живых ни одной, даже сестра Володи умерла уже… Съешьте что-нибудь еще, Света.

— Не могу, сыта. — Девушка сидела, подперев щеку ладошкой, длинные белые волосы прямыми прядями падали ей на спину, плечи. — Вы будто сказку рассказываете, Валентина Михайловна. Уступили свою квартиру под ясли. Попали к хорошей женщине. В детдоме, где я росла, заведующий тащил что мог. Директор нашей школы, как вы знаете, пьет. — Она, словно отчаявшись, отбросила волосы с плеч, прижалась к спинке дивана. Худенькое, юное, еще не устоявшееся в жизни существо…

— Выходит, все черным-черно, никаких проблесков, — мягко сказала Валентина. — А имя у вас какое — Светлана. Несущая свет. Вы сирота и все-таки не знали голода. Даже окончили институт.

— У нас воспитатели были умные, Валентина Михайловна, — иронически бросила Света. — Сумели внушить нам, что надеяться не на кого.

— Это самое лучшее, что можно внушить. На чужом горбу далеко не уедешь… Вы говорили, у вас есть тетя.

— Как мама умерла, тетка сразу отдала меня в детский дом. Она не замужем, живет одна… Не знаю, может, и есть на свете добрые люди, мне что-то не попадались.

— Многое зависит от того, как мы сами смотрим на вещи. Как их расцениваем.

— А что расценивать? — опять откинула Света упрямо лезущие на глаза волосы. — Вот мы были на совещании. Сколько собралось там народу? А подошли ко мне только вы одна. Должна я видеть и в остальных добреньких дядей и тетей? А знаете, что учительница русского языка, которая до меня была в Яблоново, куда-то задевала все пособия? Говорят, уходя, заявила: не мне, так и никому! А знаете, что у нас в селе куска мяса не купишь, молоко достать проблема? И я живу в тысячу лет не беленном пришкольном домишке, самой приходится колоть дрова? И вы хотите, чтобы я все видела в розовом свете? Ну, нет, — сказала, вставая, девушка. — Я вижу, что вижу, без всяких розовых штор.

Она кипела обидой, все выплеснула перед Валентиной, что ее огорчало и мучило, свалив в одну кучу, казалось бы, самое несовместимое.

— Сядьте, Света, и выпейте компот, — подвинула к ней чашку Валентина. — Вы правы, трудного у нас немало, хотя многое, что сейчас видим как трудность, вчера казалось бы благом… Дрова! Вы считаете, лучше на готовом? Без физических затрат? Я и сейчас колю их вместо физзарядки и мужа заставляю… Питание — да. Это действительно сложно, особенно для одиноких. Привыкли в селах иметь свое хозяйство, даже учителя… Руководство привыкло к этой мысли. Проблема из проблем, пока решаем, кто как может. У нас Тамара Егоровна договорилась с райпищеторгом, через школьный буфет… В общем, директора вашего надо потормошить… Насчет дядей и тетей, поверьте, из тех, кто был на совещании, многие — обратись вы к ним — охотно помогут. Я в тот момент вспоминала первые свои шаги в школе, видела себя такой, как вы. Только менее подготовленной: я ведь пришла сразу после десятилетки, решала, не подумав, сгоряча, выносила скороспелые оценки. Но никогда, Света, слышите, никогда — а мне бывало горько и трудно — я не озлоблялась на всех людей. Никогда!

— Одинокие мы все, — сказала грустно Светлана. — Вы тоже одинокая. Вон какой дом — и пустота.

— Нет, Светочка, дом мой не пуст, — покачала головой Валентина. — У меня муж. Друзья. Дочка… недавно приезжала с женихом, — вновь не сдержала улыбки. — Вот что у меня есть, — подошла к стеллажу с книгами, который занимал в гостиной всю стену. — И это, — указала на стол, где лежали стопки тетрадей. — Вы у меня есть, — взяла руки девушки в свои. — Ведь вы теперь часто станете бывать у нас? И я к вам приду, непременно.

— Вы удивительная, — чуть отступила от нее Светлана. — Просто не верится, что такое может быть… столько жизнелюбия… — И усмехнулась, оборвав фразу, — Торжественная часть окончена? Можно браться за планы?

— Можно, Света. А насчет торжественной части… я теперь стану скучать по вас. Не знаю, почему, но стану скучать.

Весь вечер Светлана, устроившись за столом в комнате Алены, переписывала планы. Так и увидел ее, придя домой, Владимир: уронила на стол светловолосую голову, спит.

— Уморила свою гостью? — сказал он шепотом Валентине, которая проверяла тетради в столовой, — вот и каникулы, а работушки хватает, о тех, кто послабей, нельзя забывать. — Ужином хоть накормила? Кто она? Белобрысая, вроде нашей Алены.

— Учительница из Яблонова, Света. Я не хотела мешать, думала, еще работает. Устала… Путь не ближний, и день был загружен. Я постелю ей, а ты собирай ужин. Что сегодня так долго?

— Провели сессию сельсовета на третьем участке. Некому скот кормить. Женщины отработали на свекле, получили деньги, сахар, минимум выходо-дней обеспечен… Говорят, дома хватает дел.

— Уговорили?

— Тех, кто постарше, кто войны хлебнул. Молодые заявляют: мы свое отдали колхозу, имеем право на передышку. Действительно, в личном хозяйстве много хлопот: коровы, свиньи, птица…

— Понимаешь все — и агитируешь?

— А что делать? Голым приказом все не устроишь, силком людей не пошлешь. Шулейко, Лидия Ильинишна, молодец, умеет их задеть за живое… О каждой все знает.

— Все хвалишь. А помнишь, сколько ругал ее, когда она возглавляла райком комсомола? — кольнула мужа Валентина. — Кстати, послушалась она тебя, убедила Федченко переселиться?

— Ну да, как же! — весело фыркнул Владимир. — Ни она, ни я, Валюша, гнать зря людей не станем, тем более зимой, время действительно ждет… Пусть старуха спокойно помирает в своей хате. Кстати, и не думает помирать, сам видел, за водой к ручью шла, — говорил он, ставя на стол тарелки. — А Шулейко… я требую подчинения, Валя, — никогда, никому не признаюсь, тебе только, и то, если напомнишь, откажусь от своих слов, — так вот, я требую подчинения, но хочу, чтобы мне возражали, спорили со мной, отстаивали то, что считают правильным. Выслушиваю возражения, думаю, решаю свое, но оно всегда и общее. Понимаешь? Всегда — и общее. Бездумное, бесхребетное подчинение хуже худого, оно может привести черт знает к чему. Как не понимает этого Илья Кузьмич? Он же умный мужик.

— Все еще переживаешь выговор? Пора бы привыкнуть…

— Не рад, конечно. К такому не привыкают. Можно перешагнуть, Валя, многое можно перешагнуть ради дела. В конце концов, жизнь всех нас не балует, тому же Илье Кузьмичу тоже порой приходится перешагивать… Ты говоришь, доброта. Она не должна быть слишком явной, слишком назойливой и доступной. Как у Хвоща — была суровая, строгая доброта. Иначе люди привыкнут, разбалуются. Впрочем, не тебе это объяснять.

— Что я! Вот не могла сейчас объяснить Свете, как ей устроиться с питанием. Действительно, ничего не купишь… Не могла объяснить женщинам в цехе доращивания, почему не доделана бытовка… Смотри, разбегутся люди, не жалуйся тогда.

— Ох и настырная ты, Валентина! — поднял обе руки Владимир. — Ох и настырная! Выписываем же мы мясо учителям и вообще специалистам! А молоко — нет у нас фермы. На нет и суда нет. На стол подано, зови свою гостью. Очень хочу есть.

Приготовив постель, Валентина подошла к Свете. Под вязаной кофточкой худые плечи выглядели по-детски острыми. На затылке, сквозь пряди волос, просвечивала нежная кожа. Шея казалась до прозрачности тонкой… Валентина осторожно обняла девушку:

— Света, кровать готова. Чай. Ужин.

Девушка вскочила, глядя на Валентину непонимающими глазами. Румяные со сна щеки медленно холодели.

— Вы? — сказала она. — Вы… Мне почудилось, мама, — и, прильнув к Валентине, заплакала беспомощно и безнадежно.

Ночью Валентина не раз подходила к приоткрытой двери, за которой спала девушка, слушала, ровно ли дышит гостья. Чудилось, вот-вот проснется, снова заплачет — от одиночества, неудач. Спала Светлана спокойно, крепко. Зато Володя крутился, даже постанывал во сне — что-то его мучило, что-то болело. Возраст уже. Устает до предела. Трудно ему. А разве было когда легко? Разве им всем, людям ее поколения, легкие достались годы? Но, может быть, и прекрасные именно этой своей трудностью. Четверть века живут они с Володей, и пролетели эти двадцать пять лет, как один день, до предела заполненный трудом и заботами… Никогда не думали они о материальных благах, обеспеченность пришла постепенно, как-то незаметно, вместе со всеми другими — у всех неизмеримо поднялась жизнь… Володя вообще был равнодушен к материальным благам, носил, что имел, ел, что придется. Жил одним стремлением — делать хорошо то, что ему поручено. Ради людей делать хорошо. Но разве можно всегда, всё, всем сделать хорошо? Каким, бы ты ни был, как бы ни старался, все равно хватит на твою долю нареканий. Да и человек привыкает к тому, что постоянно что-то не ладится, не придает порой значения, может быть, и важным мелочам. Уметь выделять в жизни главное — вот что свойственно таким, как Володя. Он ошибается, конечно, как и она, как и все, но умеет судить сам себя, видеть свои ошибки, анализировать их… Научится ли Света, рано или поздно, видеть, понимать, ценить?

Проводив Светлану — девушка поднялась на рассвете, заторопилась к себе в Яблоново на занятия с отстающими, — Валентина управилась по хозяйству, немного поработала над планами и вдруг ощутила, что делать больше ничего не хочет и не может. А впереди целый, до беспамятства пустой день. Пройтись на лыжах? Вон какой крепкий морозец. С Володей бы… Володя уехал раньше Светланы, до темноты его ждать нечего. Соблазнить на прогулку Евгению Ивановну? Наверное, Чурилова на утреннике, руководители групп продленного дня не свободны и в каникулы. Впрочем, завтра и Валентине нужно в школу к десяти: педсовет, потом готовить отчет по первичной организации педагогического общества, которую она возглавляет. Но сегодня! Планировала побывать в семьях у детей, с чьими родителями еще незнакома. С утра вряд ли кто есть дома. Может быть, мать Инны Котовой? Она работает на заводе посменно. Отец Инны учился когда-то у Валентины, в одном из первых ее рафовских выпусков. Вот уж вертелся, бывало, на занятиях, никогда не посидит спокойно на месте! Уехал в Харьков поступать в техникум, не поступил, определился кем-то на стройку. Там и женился. Потом перевез семью сюда, на родину. Что-то не получилось у них с женой, или нравилось им жить врозь: работал все там же, в Харькове, дома бывал наездами. Инна жила вдвоем с матерью, в дедовском доме, старики Котовы умерли несколько лет назад, только что успев перестроить свою хату… Можно прогуляться в ту сторону, вдруг мама Инны как раз дома. А и на смене — стоит у них побывать. Девочка очень хорошая. Евгения Ивановна говорит — в этом заслуга матери, хотя многое в Инне от деда, честный, мудрый был он старик.

Едва отошла Валентина от своей калитки, увидела физика: скользит себе на лыжах, брови закуржавели, на бороде иней, будто носился невесть куда. Вот с кем договориться насчет лыжной прогулки! Только успеет ли она теперь на молодыми-то… Живет Иван Дмитриевич через дом от нее, соседи. А постоянным гостем пока не стал. Как раз и пригласить бы!

— Откуда, Ванечка? — окликнула его Валентина. — В Терновку, что ли, бегали, инеем заросли?

— В Яблоново. Провожал Светлану Николавну.

— Какую Светлану Николавну?

— Здравствуйте! — насмешливо поклонился физик. — Которая у вас ночевала сегодня.

— Да где вы нашли-то ее?

— Вышел на прогулку, смотрю, она движется. Ну, проводил. Все же мы коллеги по институту, — сказал и стремглав покатился под горку физик.

Валентина шла, поглядывая по сторонам, отвечая на приветствия встречных, — в Рафовке все знали ее, и она знала почти всех.

За универмагом, у поворота дороги, кособочился небольшой продуктовый магазин. Возле него с полудня всегда толпились мужчины. И сейчас то один, то другой выскальзывал из магазина, придерживая бутылки в карманах телогреек и пальто. Наблюдая такое, Валентина всегда спрашивала себя: откуда их столько здесь, в не очень населенной Рафовке, да еще в рабочее время? Неужели забегают с работы заводские? Или проезжие шоферы, всякие случайные люди, ведь своих, сельских, она встречала не так-то уж много… Хотя — вот и знакомое, слишком знакомое лицо, опухшее, в густой грязной щетине.

— Не узнаете? — с хриплым смешком спросил ее Рыбин. — Пришли полюбоваться на дело рук своих? Любуйтесь. Радуйтесь. Вот до чего довели человека, — распахнул он затасканное пальто, под которым виднелась грязная рубаха.

— Вы до сих пор могли бы работать в школе, Илья Никонович, если бы не пили, — тихо сказала Валентина.

— Не мог-с! — издевательски поклонился ей Рыбин. — Благодаря вашим и иным молитвам оказался, так сказать, за бортом… Пал, так сказать, под градом каменьев и не поднялся. Пребываю в грязи и уничижении на радость вам, власть имущим!

— Все ёрничаете, Илья Никонович, — еще тише сказала Валентина. — И годы не научили. — Она пошла, ощущая, как тяжело дышит позади нее Рыбин, как и сюда, за несколько шагов, долетает запах давно не мытого тела, грязной одежды… Сколько возились с ним, увещевали, устраивали, сколько было комиссий, проверок, специальных заседаний в школе, в районе, в райкоме партии, сколько они все вынесли позора из-за постоянных, последовательных, фантастически злых ябед Рыбина… Прошли годы, а все осталось по-прежнему: Рыбин не работает, не желает работать, где может — клевещет, кляузничает. Первая жена от него уехала, бросив дом и все хозяйство; дом и хозяйство он пропил, сошелся с какой-то тоже пьянствующей женщиной, вскоре похоронил ее… Говорят, пожег на топливо всё, что было деревянного в доставшейся ему после нее хибарке…

Инна что-то делала возле окна, кажется, чистила картошку. Увидев Валентину, радостно кинулась в сени, отпирать. И тут же метнулась назад, в комнату. Валентина вошла почти сразу же вслед за ней, никак не могла в первую минуту понять, что же делает девочка: трясет над ведром с водой мешочек, из которого сыплется сахарный песок. И такое растерянное, испуганное у Инны лицо…

— Что ты, Инна? — сказала Валентина, отбирая у Инны мешок. — Зачем в воду-то?

— Мама велела, если придет кто чужой… спрятать велела, — дрожащими губами вымолвила Инна и упала на стул, закрыв лицо ладонями. — А я… я не умею прятать. Сколько раз говорила ей, что не умею!

— Разве я тебе чужая, Инна, — начала было Валентина и вдруг поняла: песок этот краденый. Мать велела спрятать. Мать работает на сахарном заводе. Да лежи тут на полке сколько угодно сахару, Валентина и не заподозрила бы, что он краденый. Господи, какая нелепость!

— Что теперь будем делать, Инна? — сказала, придя наконец немного в себя, Валентина.

— Я говорила ей: не бери, говорила! А она… — горько рыдала девочка.

— Что же ты мне не сказала об этом?

— О маме-то? — с ужасом взглянула на нее Инна.

Мать… Не могла она маму свою выдать. Это было так понятно, ведь сама Валентина воспитывала в детях священную веру в чистоту и непогрешимость матери. У Инны она одна. Ее мама — самая лучшая. Как же могла Инна предать ее? И как она мучилась, маленькая, надеясь, что все обойдется, что мама поймет, не станет больше… А мать-то что думала, когда приносила домой ворованное? Что же все-таки делать, что делать? Не к добру встретила Валентина Рыбина, ох, не к добру! Он всегда там, где хоронят что-то светлое и дорогое.

6

Да, многое всколыхнула встреча с Рыбиным. Опять возникли, окружили Валентину далекие, полузабытые видения прошлого…

…Как ждала она в тот вечер Володю! Без конца выходила взглянуть: не покажется ли на одной из степных дорог, сбегающихся к Терновке, тупоносый райкомовский «газик». Нет, не едет.

Хозяйки, Дарьи Никитичны, тоже нет. Ее почти не бывает дома, работает дояркой на ферме. Просыпаясь, Валентина находит печь вытопленной, на ней — горячий чайник. Кухня прибрана, земляной пол смазан, горшки вымыты и развешаны на кольях плетня. Одним краем плетень нависал над оврагом. Там у хозяйки были посажены подсолнухи. Валентина любила смотреть на них снизу: точно дети, свесили золотые головки, покачивают, балуясь, руками-листьями. Такие же подсолнухи росли возле небольшого памятника, белеющего на дне оврага, над могилой погибших в войну комсомольцев. Деревянная ограда, дощечка с надписью «Вечная память героям», несколько полустершихся фамилий. Хозяйка часто и подолгу просиживала у могилы, подперев рукой голову. Кто у нее там — брат, сын?

Отсюда, сверху, обелиск хорошо виден. Так грустно смотреть на него… О людях, похороненных тут, можно расспросить у Зинаиды Андреевны. Почему-то у Дарьи Никитичны Валентина не могла спрашивать. Не могла потревожить молчаливую свою хозяйку. Как не могла спрашивать о выжженной у самых корней яблоне, которая одиноко росла возле хаты. Не одна, видно, была тут яблоня, от других остались только пеньки. У этой жива единственная ветка с десятком душистых антоновок. Остальные ветки посохли, топорщатся, словно взывая о помощи.

Наконец-то автомобиль! Володя! Валентина кинулась навстречу:

— Как ты долго! Опять, верно, объехал полрайона!

— Успел только к Хвощу. Там за фермы взялись, крепко. Так, что даже сам не удержался, потюкал немного топором. Ты как тут, что у тебя нового?

— Иду работать, Володя. Есть место в школе.

— Да, школы тоже предстоит строить… сколько нам всего предстоит!.. Может, пустишь меня в дом? Очень хочу умыться.

В тот вечер он не пошел больше в райком. Пока Валентина готовила ужин, прилег на тахту, занялся газетами.

— Ну и народ у нас в редакции, — хмыкнул, читая свою, районную. — Просил их: объявите поход против потерь зерна при перевозках. Так они пишут: «Вследствие кузовопроникаемости происходит высыпание». Писать не умеют, а кляузничать — пожалуйста. Сегодня явился ко мне некий Бочкин, из газеты, и что-то понес про Ивана Ивановича. Я ему говорю: кабинет товарища Сорокапятова напротив, можете все высказать прямо ему.

— А он? — с любопытством обернулась Валентина.

— Посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и ушел.

— Может, следовало выслушать, Володя? Мы ведь совершенно не знаем здешних людей. — Валентина вспомнил я свое сегодняшнее гостевание у Сорокапятовых, почему-то сжало нехорошим предчувствием сердце…

— Не с кляуз же начинать, — отбросил газеты, встал Владимир. — Кляузы не по моей части, Валюша, к тому же их здесь хватало и без меня. Да и сейчас: некий Рыбин, учитель из Рафовки, завалил райком жалобами на всех своих коллег. Да разве один он! Без конца шлют анонимки на Никитенко, а он один из лучших председателей. Его колхоз единственный в районе выполнил план… Я должен на кого-то опираться, Валя. Доверять. Ивана Ивановича, как и всех, кто возглавлял район, не раз проверяли и перепроверяли. Но почему ты так говоришь? Ходишь к ним, значит, уважаешь…

— Не знаю, Володя. Он о Хвоще судит так, ты иначе…

— В нашей работе нужна гибкость, одно и то же положение в различных случаях приходится решать по-разному. Иван Иванович давно в райкоме, немудрено привыкнуть к догме… — Владимир подошел к окну, распахнул створки. В комнату душистой волной хлынула ночная свежесть, стало слышно, как невдалеке мягко постанывает какая-то птица. — Горлинка плачет, — тихо сказал он и притянул Валентину к себе. — Между прочим, в Рафовке я учился… По дороге туда заглянул на родной свой хутор. Нашего дома нет. Осталось всего три хаты. Это — неизбежность, Валюша, одни села крупнеют, другие вливаются в них, освобождая коренные места. Читаешь в газетах о подготовке к Пленуму? Какой намечается в селе поворот? Запомни, этот год, пятьдесят третий, будет для всех нас памятным. И все-таки больно… как-нибудь свезу тебя, хоть место посмотришь, где я рос. Рядом большой лес, в войну там шли тяжелые бои…

Мирно дышала ночь за окном. В глухой ее черноте кое-где мелькали тусклые огоньки: не все терновцы спят; жгут пяти-семилинейные керосиновые лампы, ужинают, готовятся назавтра в поле. Мать качает ребенка, слышно протяжное: «а-а-а». Звякнуло ведро: кто-то спустился в овраг к роднику за водой… Обычная жизнь людей. У Володи все так сложно, и она ничем не может ему помочь.

— Да, Валюша, — провел по ее щеке ладонью Владимир. — Ты права, нужно знать людей. Я вот смотрю на Хвоща — калека, безногий человек, но и сегодня он тот же боевой танкист, что героически дрался на Курской дуге. У него учусь, через него понимаю: наше дело требует большой чистоты души. Чтобы ни соринки. Я позволю себе соринку — подчиненный мой, оправдываясь этим, до колен в грязь завезет. И ведь не докажешь, не убедишь: а ты, скажут? Сам что, лучше?

Они еще долго стояли так у распахнутого настежь окна, словно пытались увидеть, предугадать в окружающей тьме, что принесет им завтра, каким оно будет, какими станут завтра они сами…

А утром к Валентине прибежала радостно взволнованная Зинаида Андреевна:

— Валечка, материю привезли на базу, чудо! Смотрите, что я у них выцарапала! Это мне на платье, это Нелличке, — выбросила из сумки на стол отрезы крепдешина, один голубой, как летнее небо, другой черный, в пунцовых красных розах. — Хотите, вас отведу, познакомлю? Пора вам заняться туалетами, вы должна быть первой дамой в районе, вы слишком скромна для жены первого секретаря. — Зинаида Андреевна, как и многие здесь, употребляла почему-то прижившуюся форму «вы пошла, вы сказала»… — Ах, Валечка, на вашем месте и не уметь жить! Ничего, привыкайте, научитесь. Идемте же, идемте!

— На базу я не пойду.

— Ну, тогда к нам, я приготовила сладкий перец, пальчики оближете! — продолжала щебетать Сорокапятова. Одной рукой она подхватила Валентину, другой запихивала в сумку отрезы.

Валентина не решилась выдернуть свою руку из цепких пальцев Сорокапятовой. Они шли по селу, мимо беленых хат, мимо пруда с расщепленной ивой на берегу, мимо клуба, похожего на сарай. Зинаида Андреевна говорила без умолку, но Валентина не слушала ее. Затосковало вдруг, заболело сердце по тонким взгоренским черемухам, по твердому окающему северному говору. Хоть и родина Володи, а все чужие места.

Встречные здоровались с ними. Зинаида Андреевна, отвечая, гордо вскидывала голову. Валентина тихонько усмехалась про себя наивной этой гордыне — как людям мало нужно порой, чтобы чувствовать себя на высоте… Почти у самого дома Сорокапятовых им встретилась пожилая, приятная на вид женщина в белой кофте, темном шерстяном сарафане. «Учительница», — сразу определила Валентина, на это у нее хватило интуиции. Зинаида Андреевна обрадованно всплеснула руками:

— Александра Ивановна, голубушка! Поправились? Вот славно! И Нелличка по вас сокрушалась, в каждом письме спрашивает!

— Как она, защитила диплом? — спросила коротко женщина.

— Вот-вот должна защитить. Пишет: поблагодари, мама, за меня Александру Ивановну, она самая любимая моя учительница!

— Все может быть, — в глазах Александры Ивановны блеснул веселый огонек. — Извините, я спешу, — и, пристально взглянув на Валентину, пошла дальше.

Зинаида Андреевна, помахав ей приветливо рукой, повернулась к Валентине:

— Видали гордячку? Головы не склонила, руки не подала. Учительница здешняя, Нелличка наша когда-то у нее училась. Вот уж придира, никто для нее не авторитет! Моего Ивана Ивановича вызывала в школу как обыкновенного родителя! Да у него положение, такая наверху рука, что ей и не снилось… Ничего, недолго ей гордиться, недавно из начальных-то классов вылезла, институт заочно кончила, в ее-то годы. На ее место есть человек поважнее! — В голосе Зинаиды Андреевны звучала неприкрытая злоба, она даже не думала таиться от Валентины, уверенная, что та разделит ее злобное торжество. Не слушая больше, что говорит Зинаида Андреевна, Валентина кое-как попрощалась с ней и пошла назад, к дому. В школу ей дороги нет. В какие бы классы теперь ни попала, все будет казаться: заняла чье-то место.

Взойдя на свое крыльцо, Валентина увидела в ручке двери районную газету: почта приходила! Машинально развернула листок, пробежала глазами заголовки. «Вводить правильный севооборот», «К переговорам о перемирии в Корее», «Проблема ремонта велосипеда, письмо в редакцию»… Внизу на второй странице выделялось набранное жирным шрифтом объявление: «Требуется корректор». Валентина знала: это человек, который следит за грамотностью в газете. Что ж, туда, в газету, она и пойдет.

7

…Кончив месить тесто, Валентина вздохнула: лучше бы такое не вспоминать. И дорогой думала о Котовой, и сейчас, пока возилась на кухне… Смятение владело ею тогда, в те нелегкие дни, в смятении ее сердце сегодня. Она ушла от Котовых, кое-как успокоив, разговорив Инну. Но ей самой-то не десять лет, она-то не могла так вот легко успокоиться…

Когда ставила в печь пирожки, пришла Котова. Неловко улыбаясь, проговорила еще от дверей:

— А я к вам. Инка-то моя что натворила, напутала! Сахар ведь этот купленный, в магазине купленный. А вы с ней обе бог знает что подумали!

Прикрыв дверцу духовки, Валентина молча взглянула на нее. До чего они похожи, Инна и ее мать: те же вишнево-черные глаза, волосы цвета воронова крыла… Очень симпатичная мама у Инны. Если бы только не лгала!

Улыбка сошла у Котовой с губ. Словно сразу обессилев, она опустилась на табуретку:

— Не верите?

— А вы сами — верите? — села напротив нее Валентина.

— Уже всем рассказали? — нехорошо усмехнулась Котова. — Вот, мол, какая у меня родительница…

— Нет, не рассказала.

— Значит, осуждаете. Я одна, что ли? Все берут. Работать на сахаре — да чаю сладкого не попить? Я ведь сколько взяла-то, килограмма три, может, либо четыре. Другие больше берут.

— Да, знаю… берут. — Валентина в раздумье смотрела мимо Котовой в окно. В этом она не лжет, случаи хищения на заводе довольно часты. — Но что значит «берут»? Прямо так, насыпаете и открыто несете? Нет, прячете, — взглянула на смущенно потупившуюся Котову. — Берут… Почему? Откуда такая уверенность в своем праве брать? Только ли потому, что это делают многие? Или играет роль и другой фактор — привычка общее, государственное считать своим? Но ведь свое у себя вы украдкой тащить не станете… — Валентина замолчала, думая о том, которая из названных ею причин психологически сильнее. Или сильней третья: ненаказуемость? За мелкие хищения не отдают под суд, у себя в коллективе обсуждают, воспитывают. Но как воспитывать другого, если ты сам допускаешь то же? Микроб нечестности заразителен, людям кажется порой, почему мне не делать, если делают все, и что я такого особенного делаю, господи, мелочь-то какая…

— Я бы еще как-то поняла вас, если бы нужда, — сказала наконец Валентина. — Но ведь у вас в доме… и вообще… крайней нужды нет.

— Я не продаю, — опять заторопилась, оправдывая себя, женщина. — Другие продают по дешевке, а я нет. Только себе, на еду. Инне сроду не говорила, а тут спешила на смену, не успела убрать.

— Неправда, Инна давно знает. Она сама сказала, что просила вас не делать этого. Скажите, вы не боитесь потерять уважение дочери? — внимательно взглянула на Котову.

— Инка-то перестанет меня уважать? С чего это? — удивилась та. — Не шляюсь, не пью, работаю, кормлю ее, ни в чем не отказываю. Отец ведь у нее летун, слышали, верно, является, когда вздумает. Я с него и алиментов не высудила, сама зарабатываю. С чего бы ей меня не уважать!

— Вы даже не понимаете, какая у вас дочь. — Валентина почувствовала вдруг, до чего она устала, смертельно устала от всего пережитого сегодня, от этого нелепого разговора. Дает ли себе мать Инны отчет, о  ч е м  они говорят? Может ли это являться предметом какого-либо спора, нужно ли тут доказывать какую-либо истину, кроме давно всем известной, утвердившейся из века веков, — воровать, тащить, брать, что тебе не принадлежит, — позорно! — Что значит пою, кормлю, ни в чем не отказываю? Это же элементарно! А насчет «не отказываю» — быть может, иногда стоит и отказать кое в чем. Может, Инна лучше пила бы и не такой сладкий чай, но знала твердо: ее мама чище чистого. Может, и ей от этого было бы в дальнейшем легче жить? Ведь не хотите же вы, в самом деле, чтобы ваша дочь тоже таскала с завода сахар. Или хотите?

— Да вы что! — всерьез обиделась Котова. — Я неученая, тяжело работаю, и дочку свою туда же? Этого не будет. Пусть на инженера учится или врача. Силы у меня есть, на одну-то доню свою зроблю.

— С чем же ваша дочь как врач и инженер пойдет к людям? С памятью о том, что выучилась на ворованном сладком чае? Может, ей самой захочется иметь этот даровой сладкий чай?

— Такое вы про мою Инку не говорите, такое вы зря! — поднялась женщина. — Ишь, куда повернули! Мысли-то какие внушаете! Мне и то слухать стыдно! Не зря ваша биологичка говорила в магазине…

— Я никогда не слушаю сплетен, Соня, — тихо сказала Валентина, ощутив полное бессилие перед этой железной «логикой». — Но ведь я бы спокойно доверила вам весь свой дом, и вам даже в голову бы не пришло… как может такое совмещаться? Подумайте хорошенько. Очень подумайте.

Котова, надвинув на глаза платок, растерянно вышла. «Не зря биологичка говорила…» Аллочка Семеновна, почему я к тебе привязана, ведь ты постоянно меня предаешь…» — У Валентины словно камень лег на сердце, словно дымом глаза обволокло… И правда дым! Вспомнив о пирожках, кинулась к духовке: погорели. Ничего, еще есть тесто. Сейчас она допечет, и — к Евгении Ивановне. Больше ни минуты одиночества, ни мига воспоминаний. Так можно сойти с ума.

Выбросив с листа на доску последние пирожки, она при крыла все полотенцем, прежде завернув несколько штук в газету. Накинув на плечи платок, перебежала через двор, к Чуриловым:

— Евгения Ивановна, пришла к вам чай пить со своими пирогами! Будем сидеть и разговаривать, хорошо? Слава дома, он нам сыграет?

— В клубе, наверное. Я как чувствовала, согрела самовар. — Чурилова достала из буфета большие расписные чашки, вазу с вареньем. — Чем вы так взволнованы, Валя? На вас лица нет.

— Сегодня я зашла домой к Инне Котовой, и вот… — Подвинув к себе чашку, Валентина торопливо начала рассказывать, но, видя, что Евгения Ивановна спокойна, и сама постепенно приходила в себя, успокаивалась. — Сейчас была у меня ее мать…

— Соня Котова по работе на хорошем счету. Три года знаю ее, и в мыслях не было такого. — Чурилова, все же внутренне волнуясь, поправила закрученные вокруг головы косы, помешала ложечкой в чашке. — Да, нужды нет, но люди стали… все хотят больше и больше. А в конце концов — никакой радости. Та же Соня: перетрясется, пока вынесет этот несчастный сахар с завода, какая уж в нем для нее сладость, а берет… Я думаю, ничего не надо делать, Валюша, — заключила она неожиданно. — Из них двоих Инна сильнее. Она без нас все решит.

— Положиться на десятилетнего ребенка? В таком деле?

— Именно, Валюша. Мы ведь будем начеку. Дети иногда решают более мудро… Вы что-то обещали сказать о Роме.

— Помните прогулку в лес? Тогда еще Рома побежал вдогонку за зайцем, по молодым сосенкам, Алла Семеновна бросилась за ним. Вы с детьми ушли, не слыхали, а получилось вот что…

— И вы молчали… — Чурилова, выслушав Валентину, выплеснула в раковину остывший чай, к которому так и не притронулась, налила свежего, отхлебнула. — Мы много говорим о достоинстве человека, а топчемся подчас на этом самом достоинстве без зазрения совести… Что же Алла Семеновна, не разрешила конфликт?

— Делает вид, что забыла. Когда мы украшали елку, Рома очень радовался. Зашла Алла Семеновна, опустил перед ней голову: «Я тогда ненарочно…» Она сделала непонимающие глаза и вышла.

— Да, в этом вся Алла Семеновна — повздорить, нашуметь, а потом сделать вид, будто ничего не было… Ребенок не может долго терзаться угрызениями совести, на самом деле забудет или решит, что ему и дальше все будет безнаказанно сходить с рук.

— Но… вы ведь друзья с ней. И я… Поговорить можно!

— Не знаю, Валя. С некоторых пор не знаю, друзья ли мы с ней. Были ли вообще друзьями.

— А если прямо сейчас поговорить? — поднялась из-за стола Валентина. — Давайте я позову. — Не ожидая согласия Чуриловой, поспешно прошла через веранду в другую половину дома, распахнула дверь в комнату Аллы Семеновны… Там был Слава; заметив Валентину, он и Алла отпрянули друг от друга.

— Ее нет дома, —сказала, вернувшись, Валентина. — И мне пора, спасибо.

Евгения Ивановна придержала ее за руку:

— В обманщицы вы не годитесь, Валя. Вон, все лицо горит… Слава у нее?

— Вы знаете?

— Узнала, к сожалению, не первой. Люди намекнули. Считаете, что должна пресечь, оградить сына от… любви, от горя, которое принесет ему эта любовь? — На лбу Чуриловой сошлись, пересекаясь, резкие, только недавно обозначившиеся морщины. — Поздно уже. Да и не стала бы ограждать. Даже несчастная любовь — богатство. А для Славы… Лучше быть несчастливым, познав серьезное чувство, чем не познав ничего. Придется нам с сыном пережить и это.

…Разве знала Валентина тогда, двадцать пять лет назад, направляясь по объявлению в редакцию, разве знала она, какое чувство несет еще неизвестному ей Бочкину?

8

Редактор, тучный, наголо бритый, сидя за столом, стучал одним пальцем по клавишам пишущей машинки. На Валентину глянул сердито:

— Что вы хотели?

— Вам нужен корректор…

Испуг, удивленье, восторг вспыхнули на широком лице редактора.

— Вы корректор и можете приступить к работе хоть сейчас? Идемте, вот сюда. — Распахнув дверь, он почти втолкнул Валентину в большую полупустую комнату. — Вот ваш кабинет, это ваш стол, а это готовые полосы. Я побегу дописывать передовую. — И исчез.

Подразумевалось, видимо, что в остальном Валентина разберется сама. В комнате было прохладно, пахло типографской краской. На окне увядал фикус. Валентина полила цветок, прибрала разбросанные по столу газеты, клочки каких-то заметок. Затем стала читать полосы — так назвал редактор оттиснутые, каждая отдельно, страницы газеты. Странно все-таки: второй раз Валентина заново начинает жизнь и второй раз приступает к делу без всякой подготовки.

В коридоре хлопнула дверь, кто-то спросил весело:

— Живы, Леонид Павлович?

— Живой, но худой, — буркнул редактор. — Первый дал мне такую взбучку за твою «кузовопроникаемость», что чуть душа из тела не выскочила. И чего тебя к нему понесло?

— Да ну его, — равнодушно сказал невидимый Валентине человек. — Все они умные за чужой счет. То слишком широко глаза раскрывают, видят, чего и в помине нет, то очевидному не хотят верить. Хуже другое — мы с вами и вправду врем. Был я сегодня у Филатовой, смотреть на меня не хочет. Опять вы ей во вчерашней передовой блямбу подложили. Написали, что надаивает по пуду от коровы, а у нее, если учесть яловок, выходит всего по десять литров.

— Как же так? — всполошился редактор. — Мне же сам Никитенко…

— А так, — прервал его собеседник. — Никитенко любитель рекорды на словах ставить, выученик товарища Сорокапятова. Сколько раз я вам говорил: не верьте телефонной брехне этого… — дверь захлопнулась, Валентина не услышала конца фразы. Поняла одно: явился тот самый Бочкин, о котором говорил Володя. И этот Бочкин недоволен Владимиром, так же как и Сорокапятовым, и Петром Петровичем Никитенко, председателем колхоза «Заря». Володя хвалил Никитенко. О какой Филатовой они вспоминали? Тетя Даша, хозяйка, тоже Филатова и работает на ферме в «Заре»…

Скрипнула дверь, Валентина подняла голову. А, вот он какой, Бочкин: ершистых волос словно никогда не касались ножницы, широконосое круглое лицо расплылось в улыбке.

— В нашем мужском монастыре — женщина! Шедеврально! — воскликнул он. — Вы новый корректор, понимаю. Как вас зовут и откуда вы?

— А вы откуда? — рассмеялась Валентина.

— Я Бочкин, Василь Бочкин. Сын собственных родителей, которых, к сожалению, не имел чести знать. Бывший детдомовец, ныне постоянный житель сих мест. Работаю тут, — шлепнул ладонью по столу, — сплю там, — указал на диван. И засиял глазами еще ярче: — А вы почистили нашу обитель, сразу видна женская рука. Интересно, сколько вы поймали в наших опусах блох? — наклонился над полосами. — Ого, что тут намаракано! Ясно, вы учительница. И решили, что перед вами работа незадачливых ученичков. Ошибки надо править не в тексте, а вот так, — провел карандашом длинную черту к полям газеты, поставив в конце нужную букву. — По-нашему называется вожжи.

Вошел редактор, рассеянно почесывая авторучкой кончик носа.

— Я не спросил вашу фамилию, для приказа.

— Тихомирова.

— Как? — всполошился редактор. — Тихомирова? Не та ли самая… жена?

— Разве это что-либо меняет?

— Нет, но вы не предупредили… Возможно, я был не совсем вежлив…

— Что случилось? — спросил, отрываясь от газетной полосы, Бочкин. — Леонид Павлович, что вы пристаете к девушке?

— Да тише вы, какая это девушка, это жена Тихомирова, — шикнул на него редактор.

— Ну и что, если жена? Ах, Тихомирова! — хлопнул себя по лбу Бочкин. — Тогда ваше дело швах, Леонид Павлович. Придется потренировать свой животик в поклонах. Вам это полезно!

— Что ты болтаешь! — схватился за голову редактор. — Ох и влетит тебе когда-нибудь за твой взбалмошный язык! И мне заодно!

Валентину и смех одолевал, и досада.

— К чему все это, товарищи? — сказала она. — Я пришла работать и буду работать, если, конечно, справлюсь.

— Ясно? — сделал полупоклон в сторону редактора Бочкин. И когда окончательно сконфуженный редактор вышел, добавил, глядя прямо в глаза Валентине: — Не пойму, начальство воспитывает у подчиненных страсть к подхалимажу или подчиненные у начальства?

— Если вы о Владимире Лукиче, то напрасно. — Валентине стало обидно за Володю, за этот совершенно не подходящий к нему намек. — Он впервые на таком ответственном деле, ему очень трудно сейчас… И мы поженились месяц назад, — обезоруживающе улыбнулась она.

Бочкин почесал пятерней в затылке, сел. Сунул руки в карманы, поводил ершистыми бровями.

— Ага, ну ладно. Верю. Больше не буду, — и захохотал так, что Валентина вздрогнула. — Я-то собирался сражаться с вами до победного конца, думал — закоснелая супруга начальства, мать-командирша! А вы меня сразу — обухом перемирия. В общем, если признаться честно, Владимир Лукич не столь уж и плох.

9

Ах, Василь, Василь… Улыбаясь воспоминаниям, Валентина подошла к телефону, набрала номер редакции:

— Мне Василия Васильевича.

— Он в типографии.

Типография и редакция давно уже в новом здании, не там, где работала когда-то Валентина. Но и то здание цело, разместили склад… Что ж она не спросила номер типографии? Придется упрашивать телефонистку.

— Терновка? Пожалуйста, дайте мне типографию.

— Даю, — прозвучал приветливый девичий голос. — Это вы, Валентина Михайловна? Я вас сразу узнала. Вы не помните меня? Галя Сиротенко, позапрошлого выпуска. Помните, спутала Печорина с Ленским?

— Помню, конечно, — улыбнулась в трубку Валентина, действительно вспомнив стеснительную длиннокосую девчурку, которая горько плакала на экзамене, назвав «героем своего времени» Ленского, хотя не такой уж это было ошибкой — в одно и то же время разные бывают герои… — Косу обрезала? Или все такая же длинная?

— Не обрезала. Типография отвечает, Валентина Михайловна.

— Ты с кем это болтаешь, Валюша? — вмешался в их разговор Бочкин. — Жду-жду, когда на меня обратишь внимание, а ты тары-бары. И о чем? О литературных героях! Бывшая ученица? Хорошо вам, учителям: в магазин придете — свои да наши, в швейном ателье — и то без очереди. А нам, простым смертным, не достояться, не достучаться…

— Слушай, Василь, куда ты пропал? — перебила его шутливое нытье Валентина. — Ждем тебя с Володей, ни слуху ни духу. Приезжай сегодня на пироги. Твои любимые, с капустой.

Бочкин молчал; в трубке ощущалось его затаенное, притушенное далью дыхание. Быть может, Василя уязвила веселость Валентины? После того разговора они не виделись. Но ведь она — искренне, от всего сердца, неужели он не чувствует этого?

Шуршало, билось что-то невидимое в трубке, попискивали далекие неясные гудки. Перешагивает Васенька выросшую между ними преграду. Она перешагнула. Ей проще. Перешагнет ли он?

— Пироги, говоришь? — откликнулся наконец Бочкин. — Попробую приехать. Правда, сегодня номер. Но ради дружбы… жди, Валюша, буду. Привет.

…Бочкин приехал и привез с собой тетю Дашу. Валентина обрадовалась родному для нее человеку, обрадовалась, что Василь угадал ее тайное желание, но невольно подумала: не решился один? Все же неловко? Он вел себя как обычно, и Володя, который приехал почти сразу вслед за ним тоже из Терновки, вел себя как обычно. Однако Валентина чувствовала, что оба они внутренне напряжены. Или сказывалось ее внутреннее напряжение? Бочкин прежде знал, что любит, знал и Володя, но теперь им всем нужно было привыкнуть к мысли, что и она знает. Ничего не изменилось в ее чувстве к Бочкину, но прежней веселой непринужденности не было. Словно она в чем-то виновата перед ними, перед Володей в чем-то виновата… От Володи попахивало коньяком, он чаще, чем нужно, смеялся, то и дело проводил рукой по лбу, как бы снимая с него нечто невидимое.

— Где ты угостился, Владимир Лукич? — поинтересовался Бочкин. — Вроде на тебя не похоже.

— А, — махнул рукой Владимир. — Целый день сегодня торговались с Никитенко. Рушит весь график: не могу принять скот, и баста! Другие колхозы привезли…

— У вас же с ним договорные обязательства, он столько же зависит от вас, сколько вы от него!

— Столько, да не столько. Он меня может прижать, а я его нет, всего и разницы, — с досадой сказал Владимир.

— А за коньяком, значит, сторговались?

— Само собой, — рассмеялся Владимир. — Хватит, Василь, придираться ко мне, ей-богу, придумал бы что-нибудь повеселей. Сторговались недорого, Никитенко — человек без особых запросов; подбрось, говорит, кирпича на дачу, без задержки пойдут твои бычки.

— Ты же не строительная организация, Владимир Лукич.

— А, строим все равно до чертиков. За день побьем больше кирпича, чем на эту дачку… В общем, обмыли это дело в ресторане, и конец, — махнул рукой Владимир. — Еще сюда его привез, к супруге на побывку. Может, позовем на твои пироги, Валентина? Благо дом и так полон гостей.

Валентина замешкалась: никогда не был Никитенко их гостем, вообще не был ей приятен. Но раз Володя хочет… лучше ему не противоречить; только рассердится, испортит всем вечер.

— Ладно, зови уж и Ванечку и Аллу, нетрезвый ты человек, — шутя упрекнула она.

— Взяточкой, выходит, купил ты, Владимир Лукич, Никитенко? — съехидничал, скрестив руки на груди, прочно усевшийся в кресло Бочкин. — Сами караем за взяточки, духовно и материально, и сами же…

— Подумаешь, взятка — тысяча кирпича! Говорю, за день строители побьют его в пять раз больше! — отмахнулся Владимир и пошел звать гостей.

Валентина любила, когда в ее дом приходили люди, любила угощать, как говорили на родине, в Вологде, потчевать. Где люди, там и праздник… Володя, конечно, сразу сел с Ванечкой за шахматы; Бочкин, затиснув в кресло Никитенко, наскакивал на него встопорщенным петухом:

— Жалоб на вас в редакцию приходит больше, чем надо! Но все это цветочки, мелочи… Знаю — большие дела делаете. Смотри, Петр Петрович, доберусь, камня на камне от тебя не оставлю.

— Двадцать пять лет добираешься, не надоело? — посмеивался Никитенко. — Я, дружок, воробей стреляный. На черт-те что не пойду. Пятнадцать лет командую мясокомбинатом, а «Жигулей» нема. Разве это не показатель?

— Много раз я хватал тебя за хвост, да изворачивался ты, будто ящерица. Знаем, к кому под крылышко… Не все коту масленица, бывает и великий пост, — кипятился Бочкин. — Смахнули твое крылышко! Вот ты кирпич на личную дачу у Владимира Лукича выпросил, его служебные дела увязываешь со своими шкурными интересами. Не боишься, обнародую вашу сделку? На весь район ославлю?

— Який кирпич? — насмешливо удивился Никитенко, но глаза его стали узкими и острыми. — Если и был разговор между нами двоими, откажемся мы, и выйдешь ты клеветником! Кстати, друг дорогой, не впервые!

— Получал по шее за твои выкрутасы, знаю их… Но ничего, рано или поздно прищемим твой вертячий хвост, — уже спокойней добавил Бочкин. — Такие, как ты, Петр Петрович, создают всю неправду на земле.

— Так уж и всю! — довольно улыбнулся Никитенко. Сказал примирительно: — Ладно, будет тебе. Лучше выпьем, Василь Василич. Наше от нас не уйдет.

Они действительно сели и выпили. «Не дипломат ты, Василь, ох, далеко не дипломат! — думала, глядя на них, Валентина. — Грозишь прищемить хвост и сам же вспугиваешь… И вообще, до чего мы порой нелогичны, учим тому, что сами не сделали для себя правилом, проповедуем подчас то, чего сами не придерживаемся… Бочкин — да и Володя — не очень уважают Никитенко. Но вот сидят с ним за одним столом, беседуют по-приятельски. Никитенко, верно, тоже не очень уважает их, у него свои взгляды, но тоже сидит и беседует…»

— Думаете о нашем людском несовершенстве? — тронула ее за локоть Тамара Егоровна. — Я тоже. Когда оказываюсь рядом с Петром, не могу отделаться от ощущения близкой беды… Странно, почему все-таки судьба сводит совершенно разные натуры? Взгляните на Аллу Семеновну, вот кому надо быть рядом с Петром, они бы во всем поняли друг друга. А ему нужна я. И мне почему-то он.

Алла Семеновна, как всегда нарядная и привлекательная, строила глазки Ванечке, но тот упорно этого не замечал. Она порхала от одного мужчины к другому, искрясь весельем и обаятельностью. «Где сейчас Слава? — думала Валентина. — Позвать его? Нужно ли? Она ведь о нем ни слова. Неужели и с ним — так просто? Нет, такой жестокой Алла Семеновна быть не может. Взбалмошна, избалована, да. Но в чем-то и она — человек…»

— Где ты встречал Новый год, Василь? — спросила Валентина у Бочкина. — Володя звонил тебе, сказали — уехал.

— У соседей. С газетчиками нашей белогорской Магнитки. Сколько сманивали, все же сманили. Банкет был гомерический! — поцеловал себе кончики пальцев Бочкин. — Даже икорочка…

«Прежде ты всегда встречал Новый год с нами, никто не мог тебя сманить», — с невольной грустью подумала Валентина.

— Мы сегодня с Владимиром Лукичом тоже ели в ресторане икорку, — самодовольно похвастался Никитенко. — Скажи, Владимир Лукич? Бифштексик! Лучок — зеленый! Если бы не я, жевали бы вы, товарищ председатель мясоспецхоза, жареную подошву.

— И чему ты радуешься? — сказала Тамара Егоровна. — Лучше я стану есть жареную подошву, чем что-то выпрашивать. Как не надоело тебе, Петр!

— Ну, ладно, не буду. — Никитенко погладил руку жены. — Ты вон вечно выпрашиваешь для своей школы, не надоело? Не поклонишься — не получишь.

— Я хоть ради дела…

— А я ради собственного удовольствия! Кто из нас мудрей, попробуй, реши, — рассмеялся, блестя глазами, Никитенко. — Люблю пожить, грешным делом. Хорошо люблю пожить… Кто из вас обратного мнения, вот, пожалуйста, бросьте в меня. — Достал из кармана пиджака серый камушек. — Всегда ношу при себе. Как наглядное пособие. Между прочим, поднял на берегу Черного моря… Никто не желает бросить? — Оглядел всех. — То-то и оно. — Спрятал галечник обратно.

— Циник ты, Петр Петрович, ох, какой циник! — погладил свою лысину Бочкин. — Но в одном заслуживаешь уважения: действуешь согласно своим убеждениям. Сядешь когда-нибудь за это, но хоть не строишь из себя ангела.

…Наговорились, наспорились вдоволь, ушли гости… Валентина взяла с тумбочки дневник Анны Константиновны, который еще утром принесла ей Чурилова. Несколько сшитых суровыми нитками тетрадей, в них целая человеческая жизнь. Отгоревшая жизнь… Прилегла на кровать, раскрыла первую страницу. Тетя Даша, укладываясь спать, мягко ходила за стеной. Добрый человек тетя Даша, хороший человек, но, пожалуй, самый принципиальный из них всех: не вышла к столу, не захотела видеть Никитенко. «Хватит, нагляделась, як нами командовал, — сказала Валентине. — У сели мени не узнае, шо я буду здесь з им здоровкаться?..» В самом верху странички было написано: «Друг, всегда в уме держи две из жизненных основ: больше правды — меньше лжи, больше дела — меньше слов». И чуть ниже: «Отдай людям всего себя, ничего не требуя взамен». Валентина вдруг представила Анну Константиновну совсем юной, чем-то похожей на Свету Овсиенко, на нее, ту, давнюю Валентинку… Горечь, навеянная мыслями о Никитенко, ушла, на душе посветлело: пока есть на земле хорошие люди, с их горячей верой во всепобеждающее добро, миру ничто не грозит. Никуда не уйдет из школы Света, уйти — не стала бы до полуночи переписывать планы. И Ванечка не помчался бы вслед за ней, будь она пустой вертушкой… Бочкина не купишь никаким коньяком, никакой дачкой, хоть как перед ним рассыпайся, все равно скажет, что думает. Мир все-таки стоит не на Никитенко. Потому стоит.

Володя лежал, пытаясь читать газету, но она падала у него из рук: дремал. Валентина взяла газету, сложила.

— Скажи, Володя, тебе очень нравилась Нелли?

— Что? Какая Нелли? — заворчал, отворачиваясь к стене, Владимир. — Все добрые люди спят давно, а ты придумываешь бог знает что!

— Я спрашиваю тебя, загадочный супруг мой: нравилась ли тебе Нелли Сорокапятова? Насколько серьезно нравилась? И почему она, такая красавица, до сих пор не нашла себе мужа?

— Действительно красивая, — согласился, со вздохом поворачиваясь к жене, Владимир. — Сейчас, правда, поблекла, не тот форс: ведь тоже под пятьдесят. А мужа… того, кому она нравилась, Нелли Ивановна не хотела, Те, за кого она согласилась бы выйти замуж, были, к сожалению, женаты.

— «К сожалению» — это о тебе?

— Хватит чудить, Валюша. Давай спать. Завтра мне на рассвете… При чем тут я? Какое имеет ко мне отношение Нелли Ивановна? — Он тер кулаками глаза, зевал во весь рот, буквально засыпая после каждого слова.

— Ладно, спи. Вижу, что ни при чем, — потушила у него настольную лампу Валентина. — Так зеваешь, страшно становится.

— Ты такая же шалая, как и твой Бочкин, — проворчал Володя. И тотчас уснул.

«Вот видишь, уже «твой Бочкин», прежде ты так не говорил… Нет, все-таки мы, люди, плохой народ», — покачала головой, глядя на размягченное в глубоком сне лицо мужа. Василю сегодня не очень-то сиделось у них, собрался одним из первых… Никогда уже, видно, не вернется былая простота их отношений. Валентина по годам была старше Бочкина, опытом же, в смысле понимания окружающей жизни, был богаче он. Именно Бочкин учил ее смотреть на вещи не только со своей точки зрения, учил разбираться, думать, анализировать… Что не все белое — белое и черному порой присущи светлые, ясные тона.

10

…Работа в газете увлекла Валентину. Ей нравилось читать влажные после оттиска, пахучие гранки. Нравилось наблюдать в типографии, как идет верстка. В свободное от корректуры время привела в порядок подшивку газет, занялась письмами читателей, которые кучами валялись в столах Бочкина и редактора. Видя, что оба они рады этому, попросила разрешения ответить на некоторые письма, попробовала напечатать ответ на машинке. Сначала подолгу искала каждую букву, потом стало получаться.

С Володей они виделись мало. Уборка шла туго, при перевозке по-прежнему теряли зерно, хотя по инициативе Бочкина райком комсомола выступил в газете с призывом к молодежи объявить войну расточительству. Володю по-прежнему терзали звонками из области по поводу непрекращающихся жалоб… Он уставал настолько, что засыпал сразу, едва приклонив голову к подушке. Иногда Валентина пыталась рассказать ему о редакции, о своих успехах в машинописи, он отмахивался:

— Все вы там умники: из опытного педагога сделали неопытную машинистку. Мне первому надо за это голову свернуть. В школах не хватает учителей, кадры для нас — основная проблема, а тут, под боком…

— Что ты предлагаешь? — спрашивала Валентина. Пойти на место Александры Ивановны? Уехать в отдаленную школу? Если хочешь, уеду, — и замолкала, видя, каким беспомощным становится лицо мужа, и сама пугаясь возможности ни с того ни с сего разлучиться с ним.

Раз в неделю проводили летучку. Бочкин яростно ругал все напечатанные в газете материалы, редактор покорно молчал, видимо, соглашаясь. Валентине сначала казалось, что после такой самокритики они сделают следующий номер лучше, интересней. Но ничего не менялось.

— Выходит, грешу и каюсь, каюсь и грешу, — заметила однажды Валентина. — Кто вам мешает сделать газету лучше? Если вы знаете, что в ней плохо, сделайте хорошо.

— Почему мы? — взвихрился Бочкин. — А вы что, в стороне? Вот как раз приказано расследовать кляузу Рыбина, — подсунул ей письмо. — Школа, близкое вам дело… не закричите «хенде хох»?

— Не закричу.

— Да брось ты, — растерянно сказал редактор. — Валентина Михайловна и так тянет за троих.

— Меня, небось, вы не жалеете, — состроил трагическую рожу Бочкин. — А чуть жена начальника, нате вам!

Редактор и Валентина, взглянув друг на друга, рассмеялись: ну что с ним поделаешь? Оставалось поставить точку над «и».

— Решила, значит, поеду.

В тот вечер Володя вернулся раньше обычного; после ужина Валентина уговорила его хоть немного побродить. Ночь выдалась на удивление темной, мрак поглощал все вокруг, казалось, ничего не было — они и меловая тропа под ногами, обрывающаяся в пустоту.

— Спустимся? — почему-то шепотом спросил Владимир.

— Лучше наверху. Ветра больше, видно далеко. — Валентина прижалась к нему, сказала счастливо: — Я, кажется, выбираюсь дальше машинки, Володя. Завтра еду в Рафовскую школу по письму Рыбина.

— Зачем тебе это? — огорчился Владимир. — Там сто комиссий разбирались, их все до единой выпачкал своими кляузами Рыбин. Неужели твои товарищи не могут в этом деле обойтись без тебя?

— Я уже дала слово, Володя.

— Ну, смотри.

По тропе из оврага кто-то поднимался.

— Дарья Никитична, это вы? — окликнул Владимир.

— Я.

Хозяйка, вся в черном, сливаясь с окружающей тьмой, медленно прошла мимо них.

— Кто у нее там, в овраге, не знаешь? — спросила Валентина тихонько.

Он обнял ее одной рукой. Сказал глухо:

— Дочку расстреляли немцы. За связь с партизанами. Ей было пятнадцать лет. Нина Филатова. И еще троих комсомольцев.

Молчала ночь. Молчало утонувшее во мраке село. Сторож ударил где-то недалеко в било. Густой мелодичный звон пронесся во тьме всколыхнувшим все вокруг стоном…

11

Рядом, за переборкой, сдержанно простонала тетя Даша. Плохо с сердцем? Валентина встала, прошла к ней, зажгла матовый, в виде распустившегося тюльпана ночник:

— Тетя Даша, милая, что с вами? Сердце? Дать валидолу?

— Разбудила я тебя, Валя, — села на кровати тетя Даша. В широкой ночной кофте, с распущенной седой косичкой, она выглядела старой и слабой. — Нету сна у меня. Днем когда и вздремну, а как ночь, хоть глаз выколи. Брожу, брожу по хате, мужа вспоминаю, Нину… Зажгу свет, погляжу на фотографии — лица-то их в памяти как в тумане. У Нины волосы были мягкие, руками помню… А лицо… все маленькую вижу. Сидит, бывало, на припечке, поет: «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ…» Прикрикну: «Помолчи-ка, сопливая кавалерия!» А она: «Мамо, я буденновцем стану, вот увидите!» Иной раз забудусь я, Валя, и вроде приснится мне, что внучка у меня есть от Нины. Такая же беленькая, волосики мягкие. Сидит на припечке, спивае про кавалерию. Так и сполохнется сердце… Проснусь: ведь это я Алену нашу во сне видела, сама научила ее эту песню петь!

— Пойдемте-ка выпьем чайку, тетя Даша, чайник, верно, еще горячий. — Валентина обняла старушку за плечи, помогая подняться. — У нас на севере чай зовут душегреем… Мне тоже не спится. Устала. Думала, приклоню голову к подушке, и все. Ан нет, старость, видно, в самом деле не радость.

— У тебя ли старость, Валя. — Тетя Даша надела халат, сунула ноги в валенки. — У меня, поди, старость-то… Семь десятков, не шутка. Начну вспоминать, господи, живу-то как давно. Империалистическую помню. Гражданскую помню. Как ссылали куркулей, помню, как колхоз начинался… Нас у матери было девять человек, тато пришел с войны в пятнадцатом году чахоточный, скоро помер. Уж как мама билась-колотилась с нами, передать не могу. Ведь по миру ходили мы, Валя, побирались по селам… А сейчас достану из сундука все свои награды да грамоты, гляжу на них, плачу: какой почет, и кому — скотнице! Поднимись сегодня мамо и тато из могилы, не поверили бы. Дому моему не поверили бы, всей нашей жизни… — Она грела о чашку с чаем ладони, вздыхала тихонько. Валентина не перебивала, пусть человек отойдет душой, выговорится. — Давно живу, Валя, ой, давно! Жить-то вроде и хватит уже, а помирать не хочется. Вон баба Гапа, под восемьдесят, а ведь тоже… Любим мы жизнь нашу ругать, а помирать никто не хочет. Сыты да никому не подвластны, сами себе хозяева. Как же тут помирать? Василь Василич меня всю дорогу про бабу Гапу пытал, как да что. Для людей, говорю, жила. Как все мы…

— Для Алены вы бабушка, тетя Даша.

— Алена и держит меня тут, на земле, — согласилась тетя Даша. — Не то, говорят, дитя кровное, что родишь, а то, что своими руками выходишь. Видно, бог отнимает, бог и дает. Еду к вам, будто к деткам своим… Ну-к, что ж, давай попьем чаю-то, — придвинула чашку. — На сердце вроде бы отлегло.

12

…И я давно живу, тетя Даша. Только подумать — двадцать пять лет здесь, в этих краях! Двадцать пять лет, как впервые увидела Рафовку. А все, что было тогда, тревожит сердце и сегодня. Что было…

В Рафовку по письму Рыбина Валентина выехала после обеда на попутной машине: их шло с зернопункта достаточно.

На полпути их неожиданно застигла гроза со слепящим ливнем. Машина, поерзав с километр по мгновенно раскисшей дороге, стала. Ливень кончился через полчаса, однако шофер с сомнением почесал в затылке:

— До Ляховки дойду, а там…

— Я пойду пешком.

Валентина сбросила туфли, с трудом одолела глинистую крутизну. С ее вершины увидала хутор — три хатки с закрытыми ставнями неподалеку от опушки большого леса. Вдалеке виднелись меловые обрывы, там протекал Донец. Сколько рассказывал о своем хуторке Володя… Тут бы и жить: тишина, зелень, простор.

Тучи разошлись, выглянуло солнце, дождевые капли засверкали в траве стеклянными бусами. Луг перед лесом был алым от клевера и смолки, густо синел высокий шалфей. Над тропой нависали ветви орешника. Валентина задела одну ветку головой, на нее обрушился град капель, и вместе с ним к ее ногам упал орех. Она подняла, раскусила: еще зеленоват, но есть можно. Сбросив с головы платок, принялась рвать в него орехи. С деревьев то и дело обрушивался ливень, вскоре она промокла насквозь, но почти не ощущала этого.

Валентина забиралась все глубже и глубже, ведь ей никогда не приходилось видеть столько орехов сразу. Она перешагивала через какие-то рытвины, опускалась и поднималась с одного лесистого склона на другой. Наконец, опомнилась. Лес изменился, теперь вокруг нее высились могучие дубы. Несколько осинок дрожат серебристой листвой, над поросшим травой рвом склонилась молодая береза. Ров уходил в глубь леса, извилистый, бесконечный. «Окопы», — догадалась она.

Она бежала, не разбирая пути, стремясь выбраться из этой темной, жуткой гущи леса. Наконец завиднелись просветы, и Валентина стрелой вылетела на дорогу.

Синеватые сумерки плыли над селом, которое сначала показалось Валентине небольшим, а потом вдруг распахнулось в бесконечную вереницу разбросанных там и сям хат и хатенок. Вдалеке дымил завод, сахарный, как помнила по словам Бочкина Валентина. Школа стояла ближе к реке.

…В тот день Валентина впервые увидела Евгению Ивановну Чурилову, слепнущего ее сынишку, услышала горькую повесть о том, как чуть не погибли они в оккупации, как фашист ударил двухлетнего Славика прикладом по голове… Впервые увидела Рыбина, попала на профсоюзное собрание, где разбирали его поведение. Восемь человек с чувством полнейшей безнадежности пытались что-то доказать, объяснить, а девятый, внешне видный, но весь какой-то непромытый мужчина, буквально не давал им поднять головы, забивал каждое слово потоком до бессмысленности грубых обвинений. Володя рассказывал как-то про настильный пулеметный огонь, под которым ему приходилось бывать на фронте, — и эти сидящие вокруг нее люди вопреки всякой логике вжимались в парты под очередями огульной ругани. Рыбин обвинял всех в том, что его затравили, вынудили написать заявление об уходе, требовал восстановить его на работе, грозил всевозможными карами…

Валентина понимала, что не должна вмешиваться, что нужно слушать и смотреть до конца, однако не выдержала:

— Скажите, Рыбин, у директора школы есть личная корова?

— Какая корова? — озверело взглянул на нее Рыбин. — Ну, нет у него коровы. Какое это имеет в данном случае значение?

— У вас есть корова?

— У меня есть, — снова весь передернулся Рыбин. — И что?

— Значит, вы даже не помните, что пишете в своих жалобах, — не повышая голоса, хотя ей хотелось кричать, драться, заключила Валентина. — Вот строки из вашего письма: «Директор пасет свою корову в школьном саду…» Фальсификация фактов. Подсудное дело, Илья Никонович.

— Подсудное? — взвился Рыбин. — А вы кто такая, чтобы тут выступать с заявлениями?

— Сотрудник районной газеты.

— Вы ответите за свои слова! Из газеты — не значит, что имеете право оскорблять! — напустился на нее Рыбин. — Я вам покажу, найду на вас управу! Как ваша фамилия?

— Тихомирова. Валентина Михайловна Тихомирова. Педагог по профессии. Член партии. Вас интересуют еще какие-либо данные?

…А утром в школу приехал Сорокапятов. Узнал, что накануне, на профсоюзном собрании, коллектив учителей отказался работать дальше вместе с Рыбиным, снова собрал всех в кабинете директора…

Вернувшись из Рафовки, Валентина первым делом зашла к Володе: хотелось поделиться впечатлениями. Но он был занят, поговорить не удалось.

В редакции к ней нетерпеливо бросился Бочкин:

— Ну что, разобрались в рафовском кавардаке?

— В какой-то мере, — присела на край стола Валентина. — Склоку заводит Рыбин, это ясно. Его почему-то активно защищает Сорокапятов.

— О чем я и хотел поставить в известность вашего супруга: покровителя его сняли с работы, а сорокапятовщина осталась, — хмуро проговорил Бочкин. — Почему-то у нас в областных верхах никто не задумался над простым фактом: Сорокапятов десять лет работает в районе вторым секретарем, за это время сменилось четыре первых, много всякого прочего люда… Уходят, приходят, а склоки, жалобы, клевета остаются. Я провел тут, Валенька, разведку, и весьма глубокую, понял: сию атмосферу создает милейший Иван Иванович. Чужими руками, конечно, используя Рыбина и ему подобных. Приглядитесь, он ведь ничего не решает, в случае чего — я не я, вина не моя.

— Я это чувствую, Василь. Но зачем?

— Рвется к посту «первого». И «рука» у него есть, а вот не выходит… Грамотешки не хватает, понимаешь? Он тут хотел разжиться аттестатом за десятилетку, да сорвалось, одна из учительниц восстала, есть такая Александра Ивановна…

Зазвонил телефон, Бочкин взял трубку:

— Редакция слушает. Кто говорит? Рыбин? Да, да, — минуты две он молчал, видимо, выслушивая собеседника, затем сказал сухо: — Нам это известно. Никакого криминала тут нет и не может быть. Жалуйтесь, куда хотите. — Положил трубку на рычаг. — Рыбин звонил. Сообщил, что вы ночевали у директора школы Чурилова и потому подкуплены. Выступать в газете уже не имеет права.

— Это на самом деле так?

— А черт с ним! Гостиниц в селах нет… Пишите смело, доказательно: что́ нам с вами, рядовым — дальше фронта не пошлют! Или боитесь подвести своего высокопоставленного супруга?

— Нет, не боюсь.

Валентина бесплодно промучилась над статьей до конца работы, дальше первой фразы дело никак не шло, мысли путались, слова казались бледными, неубедительными. Дома занялась уборкой, ужином, перебирала в памяти пережитое за последние сутки, вспомнила вдруг Взгорье, Перовых, как убежала она, молоденькая тогда Валентинка, прямо с педсовета в ночной зимний лес… Неожиданно возникла в мозгу одна мысль, другая, они связались в стройную цепь доказательств. Села к столу, лихорадочно схватив первый попавшийся лист бумаги, писала, перечеркивала… Когда пришел Володя, почти готовая статья была спрятана у Валентины в сумке. Володе не показала эту первую свою статью, обидело его невнимание, равнодушие к тому, чем мучилась и жила она. Зато Бочкин, прочитав на другое утро ее материал, обрадованно затеребил свою не поддающуюся никакому гребню шевелюру:

— Ох и грому будет, Валенька! К счастью, Ленчик в отъезде, я в данный момент хозяин, вызываю огонь на себя!

13

— Нина Стефановна, дорогая, как ваша поездка? Повидали Колю? — Войдя в учительскую, Валентина прежде всего отыскала взглядом Фортову, которой не было дома все эти три дня каникул. — Я уже стала тревожиться.

— Ой, не говорите! — Нина Стефановна улыбалась, значит, все было в порядке. — Приехала на стройку, пошла по управлениям. Сколько их там! Ничего не могу добиться, посылают туда-сюда… Потом кто-то посоветовал: обратитесь в молодежный штаб. Разыскала я этот штаб, сидят парнишечки вроде моего Коли, все им любопытно. Рассказываю, а сама думаю: тут и вовсе, верно, ни конца, ни начала! А ведь нашли. Учится на курсах экскаваторщиков мой Коля. В вечернюю ходит. Все, как обещал, — завершила она с гордостью.

Учителя, входя, обращались к Нине Стефановне все с тем же вопросом, и она не уставала снова и снова рассказывать, как искала сына, как обрадовался Коля, увидев ее в общежитии.

— В ресторан ходили вечером ужинать, он платил, — улыбалась Нина Стефановна. — Переночевать в общежитии разрешили. В комнате еще двое ребят живут кроме Коли, один из них болгарин. Смуглый, заботливый. Все носился со мной: мама, мама! Ушли оба ночевать к друзьям, мы с Колей чуть не до утра говорили…

На педсовет приехал заведующий роно Капустин; глядя на этого солидного, медлительного в движениях человека, Валентина припомнила прежнего Капустина, каким он был четверть века назад, тогда директор Терновской школы; тощий, суетливый, услужливый, с лицом, словно всегда смазанным маслом, он сыпал словами, всюду проникал, везде успевал. Он выдвинулся сразу, в результате той истории с Рыбиным: статья Валентины действительно «загремела», Ленчик, редактор, вернувшись, получил от Сорокапятова страшный нагоняй за то, что «газета идет против установлений руководящих органов», а Томильский прислал в редакцию письмо за личной своей подписью, с печатью районо: «Подтверждаем и одобряем». Молчал-молчал завроно Томильский и высказался — впрочем, заслужив у Валентины уважение на всю жизнь… Этим письмом и отбился Ленчик от Сорокапятова. Томильского мгновенно, в один час сняли с поста заведующего роно, назначили директором Терновской школы, а Капустина определили на его место. Валентина пробовала объяснить Володе, что это неправильно, нельзя так, но он не стал ее слушать — кадры доверены Ивану Ивановичу, тот знает, что делает, а у него уборка, сев озимых, вспашка зяби… Школа не пострадала, многие годы числится среди лучших, как ни придирался вечно ко всему в ней Капустин. Томильский дважды выстроил ее заново: в шестидесятом и только что, по новому проекту, перед уходом на пенсию… Бочкин тогда от души смеялся над этим мгновенным превращением, утверждал, что тут сыграла роль «большая рука» Сорокапятова, пророчествовал: Томильский вышел угловат, зато Капустин круглый, везде отвертится, самого Сорокапятова переплюнет… Давно уже нет в районе Сорокапятова, сменилось немало секретарей райкома, и первых и вторых. А Капустин все на своем посту. Приобрел осанку, солидность в движениях и в речи…

— Товарищи! Сегодня мы будем говорить о наших возможностях во внедрении комплексного обучения и воспитания, — такими словами открыла педсовет Тамара Егоровна. Учителя зашевелились, задвигались: вопрос этот уже обсуждался, кажется, было сказано все, и Тамара Егоровна, успокаивая, подняла руку: — У нас присутствует Иван Федорович, он скажет, что мы должны конкретизировать в данном вопросе. Предлагают нам выступить с инициативой.

— Мы уже выступили, по профориентации. Не много ли инициатив? — заметил со своего места Ванечка. — У нас лучшие в районе мастерские, это и следует развивать.

— Вопрос ставится очень важный, товарищи! — поднялся Капустин. — Как вы понимаете, перед нами поставлены новые, серьезные задачи: дать подрастающему поколению трудовое, нравственное, идейно-политическое воспитание в комплексе, учить детей не только предметам, но и музыке, живописи, танцам…

Он говорил, как всегда, кругло и обтекаемо, чувствовалась крепкая школа Сорокапятова — говорить много, ничего, в сущности, определенного не сказав. Когда-то Валентина глубоко возмущалась этим, потом посмеивалась, сейчас ощущала лишь привычную скуку. Да, нужно учить детей этике, эстетике, искусству. Но как представляет себе все это уважаемый товарищ Капустин? Человек не может существовать вне среды, значит, нужно всю общественность поднимать на это, семью… да, семью прежде всего. Это ясно всем, не случайно в последние годы ведется широкая педагогическая пропаганда среди населения, созданы родительские лектории, университеты для родителей… И все же этого мало.

— …пока для этого нет необходимой базы, — говорил между тем Капустин. — И все-таки мы обязаны делать в этом направлении все необходимое. Уроки литературы, географии, истории, например, открывают широкие возможности для привития детям патриотизма, нравственных устоев, эстетических норм. Математикам, конечно, труднее…

— Почему? — подергал в раздумье свою бородку Иван Дмитриевич. — Вполне уместно решать задачки под музыку или во время работы в столярной мастерской.

— Прошу без шуток, — оборвал его Капустин. — И на уроках математики можно воспитывать патриотизм, прививать эстетические нормы. Полагаю, ваш коллектив вполне способен выступить с инициативой, взять новую проблему в своей работе: «Комплексное воспитание через урок». Тем более в школе уже многое делается в данном направлении. Вы что-то хотите сказать? — обратился он к Валентине, вероятно заметив на ее лице нетерпение. Давным-давно, раз и навсегда она дала себе слово не спорить с Капустиным, Не возражать ему — это было все равно, что биться головой о резиновую стенку, отскочит — и снова на месте. Однако он всегда видел, чувствовал в ней противника, даже если она молчала. И сейчас явно поторопился задобрить: — Полагаю, как заслуженный учитель, поддержите начинание…

— Вы правы, Иван Федорович, у нас делается многое, — встала Валентина. — Воспитание через урок давно уже вошло в практику, в традицию, и если мы сейчас примем то, что вы предлагаете, не будет ли это самообманом, самоуспокоением? — Капустин поднял было ладонь, чтобы остановить ее, но Тамара Егоровна, словно не нарочно, придержала его руку своей. — Только представишь — комплексное обучение и воспитание, дух захватывает! Это значит — всему, всем вместе! — обвела она взглядом внимательные лица учителей. — Прежде в рабочих семьях детей воспитывали нужда и труд. Теперь нет нужды, а значит, нет необходимости в детском труде. Но пришло другое: праздность, незанятость детей. А мы знаем с вами: природа не терпит пустоты, не вложи доброе, наполнит дрянью… Родители, будучи повседневно заняты, не могут — а часто и не умеют — воспитать в детях трудолюбие, искренность, любовь к познанию, уважение к людям… Единение школы, семьи, общественности в этом деле — прекрасная, но нелегко осуществимая мечта, ведь общественность — это опять мы, учителя, опять те же самые родители — Огурцовы, Котовы… Как заставить каждого из них в полной мере отвечать за каждый поступок своего ребенка? Заставить всех этих толпящихся после одиннадцати часов утра у магазинных прилавков мужчин отказаться от повседневной бутылки «гнильвейна», хотя бы ради блага собственного сынишки… Заставить взрослых постоянно ощущать, что рядом с ними дети, любопытный, зоркий, переимчивый народ? На школу возлагается многое, и все-таки, сколько ни учи ребенка говорить «спасибо», «пожалуйста», если дома это не заведено, и в магазине, на улице, в кино он слышит совершенно обратное, трудно ждать, чтобы эти «пожалуйста» и «спасибо» укоренились в нем. Очень трудно. И мы все должны думать не только о воспитании, но и о самовоспитании, вообще — о воспитании среды!

— Всему свое время, — предупреждающе выставил ладони Капустин, слушавший ее с явным неудовольствием. — Вы, как никто другой, должны понимать особенно ясно, что сразу все поднять на должную высоту невозможно, пока нам дана лишь перспектива, направление, мы должны начать с того малого, что в наших силах…

— Да не о малом же речь! В стране есть силы на большее! — опять вставил Ванечка, но Капустин пренебрег его замечанием.

Говорил он долго, правильно, гладко, учителя уже начали томиться от нескончаемой его речи. Тамара Егоровна сделала Валентине «страшные» глаза: из-за тебя, мол, завелся, все равно ничего не докажешь, стоило понапрасну тратить слова… Конечно, вопрос был решен положительно, вместо прокладки большой новой дороги дали иное наименование давно уже проторенной тропе.

Капустин, едва закончился педсовет, пригласил Тамару Егоровну на «конфиденциальную» беседу в ее кабинете.

— Будет читать мораль за наше с вами легкомысленное поведение, — подосадовал Ванечка. — Черт знает, какое противное на душе чувство! Нельзя было не проголосовать за такое великое дело, ведь по идее действительно великое. Но в интерпретации Капустина…

— Валентина Михайловна, зайдите! — позвала Тамара Егоровна.

— И вам достанется, — съязвил физик. — Не шумнет, не крикнет наш Иван Федорович, тихонько так сгрызет, и не заметишь…

— Мы вам оказали такое доверие, как заслуженной, Валентина Михайловна, и, полагаю, имеем право рассчитывать на вашу поддержку в любом вопросе. А вы… — начал прямо с упреков Капустин. — Ваше выступление, быть может, помимо вашего желания, послужило поддержкой анархистским выступлениям Ивана Дмитриевича, о чем с ним мы еще будем говорить…

— Да нет, мы оба полностью «за», Иван Федорович, — сказала Валентина, лишь бы прекратить этот разговор. — Иван Дмитриевич просто пошутил, он, кстати, строит уроки весьма интересно, воспитывающе. И вообще, как я уже сказала, уроки наших товарищей давно стали воспитывающими во всех отношениях.

— Не без исключения, — прервал ее Капустин. — Поверьте, не без исключения! Собственно, я пригласил вас не для этого, — наморщил он и без того узкий лоб. — Как мне сообщили, у вас в школе произошло чепе,а мы, в районо, не в курсе. Сбежал ученик…

— Рыбин сообщил? — догадалась Валентина. — Сколько вы его устраивали, сколько помогали, Иван Федорович… поэтому?

— Ученик ушел не без моего ведома, — не дала ей высказать «еретическую» мысль Тамара Егоровна. — Ему необходимо было уйти. Кстати, он учится в вечерней.

— Тихомирова — классный руководитель, — насупился Капустин. — Спрос с нее.

— Десятым «а» руковожу я, и это вам известно, — сжала в ниточку губы Тамара Егоровна. — Никакого чепе в школе не произошло, Иван Федорович, мальчику нужно было уйти, он работает, учится.

— А вернуть его вам придется, товарищ Никитенко! Придется!

— И не подумаю, — выпрямилась Тамара Егоровна; пышные ее волосы, попав в полосу света, мягко блеснули. Но взгляд оставался пронизывающе-острым, холодным, и Капустин присмирел.

— Я, конечно, могу посмотреть сквозь пальцы, — поерзал рукой в затылке. — Но чтобы не дали нахлобучку в верхах, напишите такую бумагу… в общем, чтоб не попало ни вам, ни нам. Мол, работает, продолжает учиться, вынуждено домашними обстоятельствами, по просьбе матери…

«Заставлять лгать Нину Стефановну?» — хотела возмутиться Валентина, но увидела, что Тамара Егоровна опять делает ей «страшные» глаза.

— И еще одно, — глядя на Валентину, в раздумье пожевал губами Капустин. — На вас поступила жалоба от родителей… это в моей многолетней практике впервые, жалоба на вас именно такого рода, что вы придираетесь к ребенку, притесняете, не даете ему проявить свои способности и так далее. Отец — человек весьма ответственный, я не счел возможным не придать этому необходимого значения…

— Огурцов пожаловался? — поняла Валентина. — Значит, я притесняю Рому…

— Это уже обговорено, — как бы трижды ударила молотком Тамара Егоровна. — Иван Федорович, пригласил вас только, чтобы поставить в известность, остальное я беру на себя… Идите отдыхать и не расстраивайтесь.

— Да, идите, — подтвердил Капустин. — Привет Владимиру Лукичу.

Прежде он говорил длиннее: «Передайте от меня привет Владимиру Лукичу», — когда Володя руководил районом. Теперь научился бросать слова небрежно, начальственно… Тамара Егоровна молодец, никому не дает их в обиду, все берет на себя. Ее Капустин явно побаивается: переговорить его невозможно, зато Тамара Егоровна умеет перемолчать. И когда он сам, обессилев от нескончаемости собственной речи, начинал выдыхаться, ставила точку короткой фразой, сводящей частенько на нет все, что успел наговорить Капустин, — как в данном случае с Колей. Не дала Тамара Егоровна Капустину припугнуть своей властью ее, Валентину… Господи, чего Валентине бояться? Как говаривал Бочкин, дальше фронта не пошлют…

Улыбаясь, сама не зная чему, может быть, этим своим мыслям, а может, неожиданным поступкам великолепного товарища Огурцова, — все-таки жалуется на нее, не может простить, что вызвала на откровенность, Валентина не спеша шла по улице. Встречные здоровались с ней, и она прикрывала глаза ладонью, чтобы узнать, кто встретился, — очень уж рассиялось на морозе январское солнце, день как снежно-алый, сказочно распустившийся цветок.

— Валентина Михайловна, подождите! — ее нагонял Ванечка, на лыжах, в коричневом спортивном костюме и такой же шапочке с помпоном. — Пирожков у вас не осталось? Светлане Николавне очень понравились вчера ваши пирожки. Хотя, между нами говоря, и капустники. — В глазах его, за стеклами очков, играли дерзкие искорки.

— Капустину не понравились ваши словесные капустники. Зачем вы его дразните, Ванечка?

— Не выношу говорильни. Особенно когда за длинными речами скрывается нежелание лишний раз пошевелить мозгой. Взяли проблему — и все, работа сделана! Можно отчитываться! А делать-то и не начинали! — Оттолкнувшись палками, покатился со склона.

«Жизнь — кольцо, — думала, провожая взглядом бегущего по заснеженному полю физика, Валентина. — Одно отмирает, другое рождается. Мы вставали на бой, теперь встают они… Жизнь бесконечна, а мы только лыжники на том или ином отрезке пути…»

— Приводите Светлану! — крикнула она вслед физику. Он не обернулся, не услышал, наверное. Хотя в морозном воздухе далеко прокатилось призывным эхом полнозвучное: «и-и-те а-ну-у!» «Любите Светлану!» — восприняла сама заново эти звуки Валентина. Начало любви, первые ее дуновения — лучшее в жизни человека.

Сверкало, искрилось в снежных сугробах солнце. В стеклах домов дробились, сверкали его лучи. Огнем пылало лобовое стекло нового пятиместного «УАЗа», на котором с недавних пор ездил директор сахарного завода и который только что обогнал Валентину. Замер возле Валентины «УАЗ», темноволосый улыбчивый человек в модном полушубке распахнул перед Валентиной дверцу:

— Нам, кажется, по пути, Валентина Михайловна? Вы в центр? Садитесь, подвезу.

— Спасибо, я домой, — рассмеялась Валентина. И как было не смеяться: не кто иной проявил к ней такую предупредительность — сам директор сахарного завода Огурцов! — А вообще-то нам с вами по пути, Григорий Семенович, — сказала, глядя в хитрые его, горячие, живые глаза. — Представьте себе, по пути!

Часть четвертая ЗВОНОК С ПЕРЕМЕНЫ

1

В последний день каникул, по сложившейся традиции, Валентина устроила у себя девичник. Круг собирался узкий: Евгения Ивановна, Тамара Егоровна, Алла Семеновна, Нина Стефановна… У Валентины все еще гостила тетя Даша, через Ивана Дмитриевича была передана просьба Свете Овсиенко — чтобы пришла.

Валентина кончала готовить, когда в кухню заглянула Света, раскрасневшаяся с мороза, в спортивном синем костюме и голубой мохеровой шапочке:

— Добрый день! Говорят, вы меня звали?

— А без зова не могли прийти, Света? Я ведь ждала вас. Ну, раздевайтесь, грейтесь, пробуйте горячие пирожки. Вот с грибами… с мясом, — кивнув на тарелку с пирожками, Валентина ловко переложила с листа на доску большой традиционный пирог с капустой, накрыла полотенцем. — Еще на январском совещании обещали, что придете.

— Ух, жжется! — опускаясь на табурет и перебрасывая с ладони на ладонь пирожок, отозвалась Света. — Я на лыжах, не озябла, наоборот… ботинки вот скину. — Откусив от пирожка, она расшнуровала и сбросила с ног лыжные пьексы. — А к вам… Знаете, мама Валя, у меня в жизни появилось вдруг что-то хорошее. — Она спешила съесть пирожок, действительно они вышли нынче удачными, и высказаться спешила, поэтому речь ее была по-детски невнятной и по-детски же искренней. — Я знаю, что всегда могу пойти к вам. Здорово, оказывается, знать, что у тебя есть радость.

— Спасибо на добром слове, Света, — погладила ее густые волосы Валентина, тронутая непроизвольно вырвавшимся «мама Валя». — Мне кажется, у тебя появилась еще одна радость…

— Вы о своем очкарике? — рассмеялась Света, восприняв обращение на «ты» как самое естественное. — Такой смешной, явится поздней позднего и начинает развивать передо мной космические теории. Вы в курсе, что Иван Дмитриевич увлекается космосом будущего? Можно, я возьму еще такой, с мясом? — Искоса, плутовски взглянула на Валентину. — Главное, ни разу не спросил, интересуют ли меня эти его премудрости.

— Не интересуют, Света, нисколько?

— В смысле научной информации — да, знает он все-таки много. А вообще-то я земная, мама Валя. Вчера провела со своими отстающими контрольный диктант, и только трое написали плохо. А было семь. Неужели неделя занятий может так подстегнуть ребят?

— Важно, чтобы они захотели, Света. И чтоб чувствовали: тебе это нужно, ты переживаешь за них…

— Я смотрю на вас, удивляюсь: вот уж кто из безвоздушного пространства, так это вы. Проповедуете добро. Возитесь с этим, — кивнула на пирожки. — Легче купить в магазине печенья, пряников. Тратить столько времени и сил, чтобы через пару часов ничего не осталось…

— Будут у тебя муж и друзья, и ты не пожалеешь сил, чтобы сделать приятное. Домашняя стряпня вкусней магазинной. И вообще, Света, женщина делает климат в семье. Чтобы хорошо всем было, чтобы тянуло домой…

— Я этого не сумею. Да и не будет у меня семьи, — тряхнула волосами Света. — За кого выходить? Я провела с детьми сочинение на тему «Мои родители». Мам почти все хвалят, а отцов… В каждом сочинении: папка пьет, ругается, дерется. Лишь одна девочка написала, что отец, когда выпьет, тихий, приходит домой и ложится спать, мама стелет ему на диване чистую простыню, надевает на подушку свежую наволочку, — она чуть усмехнулась. — Мам тоже не всегда поймешь. Большое удовольствие: жди мужа весь вечер, а он пришел — и спать. Утром опять на работу. Для чего тогда выходить замуж? Стирать да варить? Неизвестно еще, какие от пьяницы дети родятся.

— Для любви, поди, выходят. — Тетя Даша, которая собирала в гостиной на стол, подошла к двери кухни, стала, сложив руки под грудью. — Валя, где у тебя чистые полотенца? Рюмки протереть.

— В шифоньере, на полке. Вино нашли, тетя Даша?

— Чего искать, буфет открыла, понизу сто бутылок…

— Значит, и ваш муж пьет? — разочарованно взглянула на Валентину Света. — Мне показалось, такой трезвый.

— Да ты што всех подряд в пьяницы-то записываешь! — прислонилась плечом к дверному косяку тетя Даша. — Ко времени да в меру — вино доброе зелье. Душу греет и веселит. Уметь выпить, когда след, не пьянство. Поговорка есть: «Пьян, да умен, два угодья в нем».

— Поговорками что хочешь можно оправдать, — отмахнулась Света. — Мы вообще любим все оправдывать, желаемое принимать за действительное. Я вон стала выставлять отметки за четверть, а директор говорит: «Никаких двоек, в нашей школе, запомните, успевают все». — «Как же, говорю, успевают, когда нет знаний! Я ни за что не поставлю тройку тому, кто не заслуживает!» — «А вы, отвечает, не ставьте. Заполните в журнале, что положено, а отметку я сам поставлю». Могу я после этого его уважать?

— Нет, конечно, — присела на табурет Валентина.

— Почему вы так спокойно? — вспыхнула Света. — Это же преступление, мы учим детей лжи, внушаем мысль, что можно не знать ничего, лишь бы официально было заверено, что знания даны. Можно не работать, лишь бы считалось, что ты работаешь… Я вам рассказываю дикие вещи, а вы молчите. Почему? И еще улыбаетесь!

Валентина действительно с доброй улыбкой смотрела на девушку, осознав: именно этим нравится Света, что ей  н е  в с е  р а в н о, именно этим…

— Если бы все было так просто, Света: возмутился, нашумел и сразу исправил зло, — сказала она. — Да, Махотина знают. Действия его не секрет. Мы уже говорили об этом: чем-то кого-то он устраивает. И человека на его место найти трудно: школа у вас отмирающая, в конце пятилетки здесь, в Рафовке, будет построена новая, с интернатом, в Яблоново останутся лишь начальные классы… Есть ли в нашей школе подобное? Есть, Света, недостатков хватает. Но у нас сильный, сложившийся коллектив, мы постоянно воюем…

Света обеими ладонями отбросила за плечи пряди льняных волос, как бы перечеркнув этим жестом начатый ею разговор.

— Ладно, не будем. Мама Валя, а кто вам эта бабушка, тетя Даша?

— Та самая женщина, у которой мы квартировали в Терновке. Помнишь, я рассказывала.

— И она Герой Труда, эта седая старушка?

— Слишком буднична, хочешь сказать? Будничный героизм не виден, а потому часто непостижим. Возьми у меня на столе газету, нашу районку, там есть статья, называется «Баба Гапа». Прочти, если можно, вслух…

Светлана принесла газету и, пока Валентина готовила салат, сначала равнодушно, скептически, а потом все более взволнованно прочла статью.

«Живут еще в наших селах старушки, — начинал, как всегда, своеобразно Бочкин. — Немного их осталось, а есть. Лет по семьдесят пять — восемьдесят, как правило, одинокие, живут в старых хатах, на более чем скромную пенсию… И не ропщут, не жалуются, рады, что есть на хлеб, водят «куренков», потихоньку, верные своей привычке к труду, копаются в огородах. Русские женщины трудовой, незаметной судьбы. А как вдумаешься, кто эти бабы Гапы?.. Первыми шли в коммуны, вступали в колхоз, ни от какого дела не отказывались, несли на своих плечах самое тяжкое. И когда колхозы поднимались, и когда врага выгнали, терпеливо несли свой труд. На их труде все построено, он — фундамент нашей сегодняшней жизни. Загляни в их пенсионное дело, какая профессия? «Работала на разных работах в колхозе…» Животновод, полевод, свекловод, птицевод — все это стало у нас сегодня привилегированной профессией. Труд этот прекрасно окупается, дает почет и уважение. А вот бабы Гапы… Все силы отдали они на «разных работах» и теперь незаметно доживают, получая свою, тоже незаметную, пенсию…»

Бочкин, как всегда, писал сумбурно, статья была полна гипербол, но дышала правдой, трогала за сердце. Света увлеклась, читая, и тетя Даша, подойдя, слушала с грустновато-светлым лицом: это была и ее жизнь, волей случая вознагражденная лучше. Валентина вспоминала: нельзя не вспомнить, невозможно не вспомнить, как это все было, о чем рассказывал в своей статье Бочкин. Ах, Света, если бы ты знала, сколько пришлось воевать, сколько сейчас приходится воевать… В обычной жизни фронт невидим, не всегда сразу поймешь, кто друг, кто враг.

2

…В окно постучали, осторожно, чуть-чуть. Валентина прислушалась: тихо. Ветер о ставню? Нет, кто-то возится у двери. Надо открыть.

На крыльце, помахивая кнутом, стояла женщина, в темноте она показалась Валентине устрашающе мощной.

— Тихомирова из газеты тут живе? — прогудела дяди Семеновым басом. — Я Шулейко, бригадир совхоза «Павловский». Побалакать бы надо, — голос ее, необычайно густого тембра, звучал упрямо-настойчиво.

— Проходите, пожалуйста, — Валентина пропустила Шулейко впереди себя, удивляясь, зачем понадобилась она этой могучей посетительнице.

Володя стоял посреди комнаты, заложив руки в карманы, размышляя над чем-то, ведомым ему одному. Шулейко внимательно посмотрела на него:

— Не узнаешь, Владимир Лукич?

Он шагнул ближе, и вдруг обнял Шулейко:

— Тетка Анна? Узнаю, конечно, — отодвинул ее от себя. — Ты ведь молодая была, когда я в гости к вам приходил.

— И я тебя хлопчиком помню, писля техникума, усе на хверму бигав, обещав: будут у нас, тетки, каменные коровники! З машинами! Вот тоби и каменные, саманные-то ворог порушил… А я со станции еду, сестру провожала в Белогорск, — оживилась она. — Надумала жинку вашу разыскать. Може, вона осмелится поднять голос против нашей разбегаловки. Письмо мое чулы? Насчет непомерков в нашем колгоспе?

— Читал. Вы садитесь, — указал на кушетку Владимир.

— Сидеть неколы, позднота. Шо сейчас с зерном творят Манохин и его сродственнички, уму непостижимо, Владимир Лукич. У мени муж, старый дурень, на току сторожил, знаю. Придет домой поутру, охает: поясницу натрудил, всю ночь помогал мешки вскидывать. Он расхитителю мешочек подкинет, а тот ему четвертинку. Уся хата самогоном пропахла. Упреждала я его: перестань, честью прошу, худо будет. Не послухав. Недавно такой хмельной приволокся, чуть со зла топором его не гакнула. Забег кудысь со страху, глаз домой не кажеть. Сыну в армию нияк не решусь отписать. Стыд-срам. Так то мой дурень, я з ним сама могу посчитаться. А до других руки коротки. Вы лучше скажить, прекратится то расхитительство в «Ниве», чи ни? Хучь я там и не роблю, усе не чужое село.

— Прекратится, — кивнул головой Владимир.

— Може, скажете, когда?

— Когда ты примешь колхоз.

Ответ явно огорошил Шулейко; но тут же, насупясь, сжимая в руке кнут, она шагнула к двери:

— Грех смеяться, товарищ секретарь. Не за тим я до вас ихала.

— Я не смеюсь, Анна Афанасьевна, — серьезно сказал Владимир. — Присядь и выслушай. Хоть я и мальчишкой был, хорошо помню, как ты воевала в правлении и в сельсовете с разгильдяями… Помню, как дядька Миша украл тебя из совхоза, и ты свою полеводческую бригаду ни за что не хотела бросить. Так и бегала каждое утро за восемь верст в совхоз.

— И сейчас бегаю, — довольно заметила Шулейко. — Моя бригада теперь в два раза ширше стала. Управляюсь!

— Агрономические курсы кончила, знаю. Курсы бригадиров — тоже. В партии сколько лет?

— Девять. — Шулейко все-таки села на кушетку, неловко поставив свои могучие ноги в огромных кирзовых сапогах. — Но затея ваша пустая, не гожусь я. Не все от председателя зависит. Налоги ты не скостишь? Закупочные цены не повысишь? То-то и оно… Технику в мои собственные руки не дашь?

— Но если не ты, тетка Анна, тогда скажи кто? — присел рядом с ней Владимир. — Не мне тебя уговаривать. В войну совхозный скот спасала, в партию вступила… Теперь это наш фронт.

— Верно, Володеюшко, — вздохнула Шулейко. — Сколько дельных-то хлопцев побито, посчитать по селу… Ладно, пускай, я согласная. Тяжко будет. Гонять бездельников я умею, та шо бездельники? Пыль. Шо мени з честным людом делать, который в колгосп верит, а в председателей нет?

— Надо, чтобы поверили в председателя.

— Сказать легко, — поднялась Шулейко. — Ну шо ж, прощай, Владимир Лукич, покойной тебе ночи. А вы все равно пишите, — повернулась к Валентине. — Продирайте, кто совесть потерял, щоб другим неповадно було. У нас е охотники разгильдяйство под красивые слова ховать, — раскатисто говорила Шулейко, идя к выходу. — Шо те слова, дела надо делать гарные. — На крыльце она остановилась, крепко пожала руку Валентине. — Посмелей пиши, не гляди, шо муж руководящий. Первый раз наша газетка своим голосом кукарекнула. Ты петь ее заставь, колоколом звонить, шоб вона усе души на правду человеческую поднимала!

Отвязав от плетня лошадь, она уселась в бричку, взмахнула кнутом, и колеса завели-затянули скрипучую, надоедливую мелодию. «Смазать надо», — подумала Валентина. Выходит, не зря мучилась она статьей, ради одной Шулейко стоило писать, ради нее одной терпеть неприятности от редактора, Рыбина, от Володи, который до сих пор не хотел говорить с Валентиной о статье, уронил только, когда прочел: «Зачем тебе это надо? Мало мне из-за других достается, теперь еще ты?» Она и сейчас, вернувшись, ничего не сказала ему. Он сам подошел.

— Сердишься? — Положил ей руки на плечи. — Может, ты и права по-своему, но пойми, ты моя жена, тебе неудобно мешаться в жизнь района.

— Я человек, Володя, у меня есть и свой путь, — тихонько сняла его руки со своих плеч Валентина. — И не повторяй, пожалуйста, словечек Ивана Ивановича. Тебе это не идет.

3

Пришла Тамара Егоровна, взволнованная и оттого похорошевшая, в каком-то необычайном сине-серебристом костюме.

— Я ненадолго, Валюша, приехал Петр…

— Зачастил Петр Петрович.

— Предлагает сойтись, — неловко усмехнулась Тамара Егоровна. — Видите, подарок привез, — повела плечами перед зеркалом.

— А вы и растаяли! Бабы мы, бабы… Вели бы его сюда.

— На девичник? Ну, нет. Пусть сидит один, подождет.

Влетела Алла Семеновна, в новом гипюровом платье, чуть прикрытом легким шарфом, — на девичник женщины, приходили особенно нарядными, это был их праздник, не стесненный присутствием мужчин. Увидя директоршу, ахнула:

— Чудо! Прелесть! Опять Петр Петрович привез? Господи, на такого мужа только молиться, а вы… — сбросила на кресло шарф, медленно повернулась перед зеркалом, разглядывая свое платье, открытое, с глубоким вырезом на груди, в котором поблескивал на золотой цепочке медальон. — Идет мне?

— Идет, идет! — рассмеялись Валентина и Тамара Егоровна.

— Жинки нынче, як цветы, — вздохнула тетя Даша, любуясь на платье Валентины — длинное, до пят, только что-сшитое: в таких по вечерам щеголяли все на курорте. — Грахвини прежде так не ходили. И не праздник який, будний день.

— Нет, хорошо… — Света сидела, вжавшись в уголок дивана, ее синий с красной отделкой спортивный костюм тоже смотрелся элегантно. — Просто собрались. Просто женщины. Разговор о тряпках, о мужьях… хорошо!

— И о детях. — Нина Стефановна, в алом кримплене, с алой заколкой в темных волосах, с коралловыми клипсами в мочках маленьких ушей, выглядела неузнаваемо-счастливой. — Коля письмо прислал! Извинись, пишет, мама, перед Тамарой Егоровной, что подвел я ее. И Валентину Михайловну… Верно, ругают их за меня. Скоро приеду, сам извинюсь.

— Где вы достали такие клипсы, Нина Стефановна? — не слушая ее, замерла Алла. — Я думала, у вас ничего подобного нет!

— Есть, и будет, и знаем, где взять! — задорно блеснула глазами Нина Стефановна, вдруг ярко напомнив Валентине ту давнюю, порывистую пионервожатую, вместе с которой и с Чуриловыми воевали они когда-то против всего «рыбинско-сорокапятовского» в школе. — Ох, девочки, я будто от страшного сна проснулась! То было не горе, а вот когда сын ушел… Останься он тут, может, со зла да обиды натворил чего…

— Натворить бы не натворил, а душой мог сломаться, — кивнула Тамара Егоровна.

— А я, представьте, сегодня по дороге из школы встретила Огурцову! Такая важная дама, фу ты, ну ты! — уже забыв про клипсы, сообщила Алла Семеновна. — Меня вроде не видит, а я, назло ей, поздоровалась, остановила, говорю: «Почему вы не бываете в школе, товарищ Огурцова? Ваш сын — хулиган и бездельник». Она фыркнула — и от меня.

— И очень плохо, — сказала, разглядывая рюмку с вином, Света.

— Что плохо? — дернула плечиками Алла Семеновна.

— Да вот так… запугивать родителей.

— Ну да, ее запугаешь! — сделала гримаску Аллочка. — Этот Огурцов с виду тихоня, а знаете, что выкомаривает? Привязал к парте косы Инны Котовой, и будто не его рук дело. Идут мимо него к доске, обязательно подставит ножку. Ему ничего не стоит и учителя оскорбить!

— Особенно если сначала учитель его оскорбил, — не сдержалась Валентина, хотя вовсе не думала затевать на девичнике речь о случае с Ромой. — Как бы мы ни были возмущены и взволнованы, приходится выбирать слова… — Наткнувшись на чуть удивленный взгляд Тамары Егоровны: деловые разговоры на девичниках не были в чести, она замолчала.

— Вот, вот, клюйте меня, ругайте! — обидчиво надула губки Алла Семеновна. — И за что вы меня не любите? Кому я сделала плохое? — Она действительно не понимала, не умела осознать своих поступков. Был ли смысл продолжать?

— Я, признаюсь, переволновалась за Колю, — повернулась Валентина к Нине Стефановне. — Он ведь не скрыл от меня… Что было делать? Сказать, не сказать? И так плохо, и так нехорошо.

— Да, — Тамара Егоровна смотрела задумчиво, ей было над чем задуматься, тоже нелегко, верно, на сердце. — Всегда ли истинно то, что мы думаем о том или ином ученике? Всегда ли верен тот выход, который нам кажется единственно возможным? И почти невозможно предугадать конечный итог наших действий… — Она сказала «об ученике», но чувствовала Валентина, не только детей видела сейчас перед собой Тамара Егоровна, не только о них думала — но муже. — Вы очень верно сказали, Валя, на педсовете: воспитывать среду. Каждый человек что-то дает людям и что-то берет от них. Мы подняли на щит самообразование. А самовоспитание, самокритика? Мы как-то затерли, заносили эти слова, почти не применяя их в действии. Критиковать кого-то, воспитывать кого-то — да! Тут мы герои! Но когда нужно представить, что воспитывать-то надо себя, критиковать себя… Что-то нет Евгении Ивановны, — вдруг переключила она разговор. — Не заболела?

— Горюет по Анне Константиновне, — начала было Валентина, но вмешалась Алла Семеновна:

— А она не ходит туда, где я! Свекрови все поначалу не признают невесток!

— Вы что, вышли замуж за Славу? — подняла брови Тамара Егоровна.

— Еще не вышла, — мельком взглянула на Валентину биологичка. — Но, видимо, выйду. Ах, довольно морали, лучше вспомним молодость, Ниночка! — включив магнитофон, ухватила за талию Нину Стефановну. — Я соломенная невеста, ты соломенная вдова, чего бы нам не сплясать? — Они принялись выделывать такие коленца, что тетя Даша уткнулась со смеху в платок и Света, неприязненно поглядывавшая до сих пор на Аллу, выбежала к ним за компанию — благо в новомодных нынешних танцах можно было обойтись без партнера.

— Давайте, споем, Валя, — мечтательно предложила Тамара Егоровна, когда, женщины, наплясавшись, попадали в кресла. — У меня такое настроение сегодня — и счастье, и слезы в душе. Нашу любимую… под гитару, конечно.

Редко, очень редко брала теперь Валентина гитару — свою девическую, неизменную, с выцветшим голубым бантом на грифе. Редко, очень редко пели они вдвоем с Тамарой Егоровной — Валентина высоким, Тамара Егоровна низким, чуть глуховатым голосом… В самые добрые минуты пели вдвоем. В самые проникновенные.

Замерли женщины. Извечную долю свою ощутили они тут, рядом, горечь любви только загаданной, только привидевшейся сквозь дымку мечты… На глаза Нины Стефановны набежали слезы, и у Аллочки стало такое беззащитное, растерянно-нежное лицо, что Валентина простила в душе все невольные ее прегрешения. Не эту ли беззащитную нежность прикрывает Аллочка своими резкими выходками…

Едва вновь сели к столу, Света подняла рюмку:

— Можно мне тост? За тепло этого дома. Пусть никогда здесь не повеет зимой!

— Пусть, — все еще мечтательно, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, подтвердила Тамара Егоровна.

— Да, наша Валечка умеет топить печку, — кивнула пышной, растрепавшейся в танце прической Алла Семеновна, и в глазах ее запрыгали озорные чертики. — Всю жизнь в селе, научилась.

— И я за ваш тост, Света, — счастливо возбужденная, не желая замечать подковырку Аллы Семеновны, сказала Нина Стефановна. — Валя — чистой души человек, мы столько с ней вместе, знаю. А ведь нам так порой не хватает этого! — взглянула на Аллу Семеновну.

— Хоть пригубите, тетя Даша, — подвинула рюмку Валентина, посмеиваясь про себя: «Ох, Аллочка, Аллочка, до чего же неисправима!»

— Нельзя мне, Валя, сердце заходится, — прикрыла рюмку рукой тетя Даша. — Гляжу на вас, лучше всякого вина. Веселые вы, умные. Послушать, и то радость. Мы, русские бабы, век добры сердцем. Все отдашь людям, и то кажется мало. Нету дна у бабьей-то нашей доброты.

«…И зачем ты бежишь торопливо за промчавшейся тройкой вослед…» — все еще звучали глубоко в душе Валентины слова только что отзвеневшей песни. Доброта… Может, и вам вспоминаются давние дни, тетя Даша? Незабываемо светлые, круто приправленные заботой и горечью дни…

4

…Вот оно, счастье — ворох домашних дел по утрам, затем — на работу. Бегущая вдоль хат тропа стелется под ноги. Полыхают мальвы, клонятся под взлетами ветра разноцветий — те легкие и высокие цветы, что кладут головки на подоконник, стоит только распахнуть окно в редакции…

Близилась осень. Это чувствовалось и по начинающей жухнуть зелени, и по обилию яблок на воскресном районном базарчике — в селах все же кой-где сохранились сады. Августовские дни были томительно жарки, сухи.

У дверей сельмага толпились ребятишки, покупали тетради, сумки, карандаши. Встречая их, Валентина непроизвольно ждала: поздороваются, окликнут. Ведь во Взгорье детвора всегда радостно кидалась ей навстречу… Равнодушие детей задевало, она по-прежнему ощущала себя учительницей. Считала дни, оставшиеся до первого сентября, казалось — после начала учебного года придет полное спокойствие, исчезнут сожаления, сомнения, одолевающие ее.

Свою хозяйку Валентина видела редко, уже стала привыкать к ее замкнутости, отчужденности. Но в этот день хозяйка пришла раньше обычного, сидела на лежанке, обернув руки теплым платком, лицо было болезненным, у губ легла тень сдерживаемого страдания.

— Что с вашими руками, Дарья Никитична? — встревожилась Валентина.

— Осень чуют, — неохотно ответила хозяйка.

— Сходили бы к врачу.

— Не помру и так.

Сколько ни пыталась Валентина сблизиться с этой женщиной, так и не сумела пока. Вот же больно ей, плохо, а не позволит себя пожалеть. Валентина уже знала, что ее хозяйка именно та Филатова, о которой говорил Бочкин. Лучшая доярка в колхозе у Никитенко. На днях в газете поместили ее портрет.

— В газете себя видели? — спросила Валентина, раздувая огонь в подтопке: задумала мыть голову, на улице ветер, в волосах полно пыли.

— Портрет — дело немудрое, — строго сказала хозяйка. — Шо мени чужая похвала, колы я сама того не чую. Надаиваю от коровы по десять литров на круг, правда. А у других и по шести не выходит… Так разве то корова — шесть литров на день? Корм зря на нее переводить. Да и от десяти доход невелик, путевая хозяйка не стала бы держать ледащую животину. А хвалить — шо! Вон у нас Егор в опорках ходит, Иван же навовсе босой. Выходит, Егора хвалить за его опорки надо…

Впервые хозяйка заговорила с Валентиной, приоткрыла ей свои мысли. Невеселые они, горькие, как и вся ее вдовья жизнь…

В этот вечер Валентина долго сидела, не зажигая лампы. За окном простиралась степь, блеклая, непроглядная, насквозь пронизанная ветром. По балкам и буеракам повсюду ютились в степи белые хаты — селились первые жители возле воды. И в каждой хате о чем-то мечтают, к чему-то стремятся, чего-то ждут люди. Ждут нетерпеливо и если даже ругают порой сегодняшний невеселый день, то все равно крепко верят в завтра. Эту веру не сминают ни годы, ни войны, ни та неправда, которая еще творится порой вольно или невольно…

— Сумерничаешь? — Владимир неслышно вошел, сел рядом. — Как у тебя хорошо пахнут волосы…

— Вымыла ромашкой.

— Почему не зажигаешь огня? Взгрустнула по Взгорью?

— Думаю. Когда мы научимся жить так, чтобы каждый наш шаг был разумным и радостным?

— Живи так сейчас. Кто тебе мешает? Злой супруг?

— Я серьезно, Володя. Вот сегодня мы разговаривали с тетей Дашей… Да, не удивляйся, разговаривали. Она высказала очень верную мысль: мы радуемся порой слишком малому.

— Любая радость есть радость. Конкретно?

— Она в день надаивает десять литров от коровы. Это же очень мало. А считается передовой.

— Другие надаивают еще меньше, и подтянуть их до уровня тети Даши — дело важнейшее. По району получали бы каждый день лишние сотни центнеров молока.

— У тебя все центнеры. Но люди, люди… Не приучим ли мы их мириться с малым?

— Не приучим. — В темноте чувствовалось, что он улыбается. — Читаешь газеты? Чувствуешь, какие назревают кардинальные решения? В сентябре будет Пленум ЦК по этим вопросам. Повернем круто. Породность скота, корма… Лет через пять та же тетя Даша будет брать по пуду от коровы и не сочтет это заслугой. — Владимир немного помедлил. — У тебя, кажется, завтра нет номера? Хочешь поехать со мной в «Рассвет»? К Хвощу? Вот о ком стоит написать.

— Думаешь, я смогу? — обрадовалась Валентина. — Считала, ты смеешься над моими попытками…

— Напротив. Но тут надо суметь: он ведь непохож на плакатного героя. О том, чего достиг, не станет кричать на всех перекрестках.

…Вместе с ними в «Рассвет» выехала секретарь райкома комсомола Лидия Ильинишна Халина вручать будущим животноводам комсомольские путевки. «Человек хороший, но не вожак», — не однажды говорил о ней Владимир. «Мало выступить с призывом в газете, надо уметь организовать молодежь!» — кричал на Лиду по телефону Бочкин, в который раз готовя критическую заметку о непрекращающихся потерях зерна. Миловидная беленькая девушка смущалась и краснела под пристальным взглядом Валентины, явно не зная, куда девать неловкие, но сильные загорелые руки.

— Хорошее дело вы задумали, — сказала, желая ободрить ее, Валентина. — Без молодежи ферм не поднять.

— То разве я, — до слез покраснела, даже вся как-то сжалась Лида. — Владимир Лукич подсказали. То Василь Василич звонил насчет зерна, то вот они, — кивнула на Владимира. — Всегда так. Думаю-думаю, аж голова трескается, как бы что нужное сделать. Другие подскажут, вижу: вот оно, рядом, под рукой было, как это я не разглядела? Не гожусь я, Владимир Лукич, в секретари, зря меня выдвинули, — в отчаянии заключила девушка. — Я ведь зоотехник. Пошлите на ферму, увидите, совсем будет другое!

— Надо подумать, — разглядывая что-то впереди, отозвался Владимир. И тронул Гешу за рукав: — Кажется, Шулейко. Останови.

По обочине дороги медленно плелась лошадь, запряженная в тряский старомодный тарантас. В нем восседала Шулейко, днем еще более поражающая своей громоздкостью.

— А я вас шукаю, Владимир Лукич! Фермы начали ремонтировать, лесу нема ниякого!

— Сегодня поступил вагон. Присылайте людей, дадим.

— Это ж яке спасение! — обрадовалась Шулейко. — Далече поняете?

— В «Рассвет». Там тоже занялись фермами.

— Чула, молодых ставят в доярки да телятницы? Отобьюсь чуток от заботы, доскочу до Хвоща.

— На этом одре далеко не ускачете, — глянул Владимир на старую, с обвисшими губами лошадь. Ему явно нравилось разговаривать с Шулейко…

— То не моя кляча, — махнула рукой Шулейко. — То ветеринарова, черти ему в живот ввались. Замордовал коняку, сам тонесенький да худесенький, а мерин, геть, пропадай. Пусть пешки ходит. — Легко отодвинув Владимира, Шулейко заглянула в машину. — И вы тут, товарищ корреспондент? — поздоровалась она с Валентиной, положила руку на плечо Лиде. — А ты, зоотехник, все с комсомолом воюешь? Помню, в мою бригаду приходила агитировать. Это по тебе мой Серега убивался? Сынок?

— Что вы… Я не знаю, — покраснела Лида.

— Шла бы ко мне. Хлеба ныне в амбары засыплем, не дам растащить. А со скотом худо. Коровники валятся, доярок посылаем по наряду… Отдай мне секретаря комсомольского, Владимир Лукич, — прищурилась Шулейко. — Поставлю завфермой. Тогда спрашивай с нас, что хочешь.

— Может, и отдам, — весело сунул руки в карманы Владимир.

«Газик» снова застучал всеми своими железками. Шулейко, восседавшая в тарантасе, вскоре исчезла за шлейфом поднявшейся пыли.

— Командир, — улыбнулся Владимир. — Лошади себе не берет, говорит, обойдусь без личного транспорта. Буду кататься на подручных средствах, за счет ротозеев. Катается. Бригадир на копне спит, она велосипед его подхватит и мчит по своим делам. Мотоцикл увидит бесхозный — на нем. Как-то прикатила на полевой стан на тракторе, оставив в степи не сумевшего завести машину тракториста. Действует на разгильдяев, что холодный душ.

— А ведь я с трудом отстоял ее, Иван Иванович и Лямзин были категорически против.

…В «Рассвет» они добрались к обеду; Валентину поташнивало от запаха бензина, от качки, едва выйдя из машины, опустилась в траву. Лида помчалась к своим комсомольцам, надо было организовать вручение путевок тем, кто шел работать на ферму. Хвоща в правлении не оказалось; Владимир, послав Гешу разыскивать председателя, пошел в хату-лабораторию, расположенную неподалеку.

Отдышавшись, Валентина вышла на улицу. Перед нею лежал просторный выгон, за которым знакомо сияли под солнцем меловые кручи над рекой, одетые темным сосняком вперемежку с дубами. Как будто она уже видела эти кручи… Село казалось нарядным, свежепобеленные хаты лебедями присели на некрутых склонах широкого ерика. Через выгон змеилась узкая тропа. Валентина пошла по ней к высоко вскинувшему журавель с деревянной бадьей колодцу. Удивительно зачерпнуть холодной как лед родниковой воды из низенького степного колодца. Присесть в прохладной тени тополей, растущих возле приземистых саманных амбарушек…

С другой стороны амбара разговаривали двое. Валентина слышала неторопливый раздумчивый баритон одного, всполохнутый, будто задыхающийся дискант второго.

— Значит, украл. Посреди белого дня, на глазах у людей. А ведь сам голосовал против расхищения колхозной собственности, — падали редкими каплями задумчивые слова. — Хлеб недавно получил, детишки не голодают. Почему же ты украл? Не веришь, что еще получишь? Боишься на зиму с пустыми руками остаться, так я говорю?

Дискант сорвался в отчаянье:

— Так!

— А если я тебе скажу: не будешь, Константин Макарович, больше сидеть без хлеба. Ни нынче, ни на тот год, никогда. Что лет через пять-шесть новый, каменный дом построишь, а лет через десять, может, собственную машину заведешь — поверишь моим словам?

Казалось, у дисканта совсем перехватило горло:

— Хоть вправе ты меня отдать под суд, не покривлю душой. Не поверю, Афанасий Дмитрич. Ты, конечно, человек справедливый. Но на всех не угодишь, снесут голову и тебе.

«Хвощ», — поняла Валентина. Разговаривает с кем-то… Подойти бы, взглянуть — какой он, человек, которым всегда восхищается Володя. Нельзя подойти, не такой разговор, чтобы мешали посторонние…

— Меня не станет, ты возглавишь колхоз, — так же медленно и задумчиво говорил Хвощ. — Умом не обделен, да и вон сколько принес с фронта наград. В меня не веришь, в себя верь. Ты хозяин земли и не тащить мешками по задворкам, а гордо возить возами заработанное должен. За это воюем. А зерно ссыпь обратно, где взял, — неожиданно заключил Хвощ. Слышно было, как он тяжело поднялся с приступка амбара, шагнул — скрипнули протезы. — Гляди, чтобы другие не брали. У кого какая нужда, пусть в правление идут. Отказа не будет.

Валентина поспешила к колодцу, наклонила бадью — будто пьет. Из-за амбарушки, опираясь на палку, вышел кряжистый человек с ежиком белых волос на голове. Лицо коричневое, дубленое, брови — как уголь, и неожиданно яркие, чистейшей синевы глаза. Он с интересом взглянул на Валентину, иссекшие лоб морщины на миг разгладились, но тут же собрались снова — Хвощ уже забыл о Валентине, продолжал думать о своем. Он медленно шел по узкой тропе, почти не хромая, и если бы Валентина не знала, что у него нет обеих ног, никогда не подумала бы…

Чуть позже они познакомились. Хвощ водил ее и Володю по фермам, на которых уже во всем ощущался порядок, показывал механизированный ток, недавно организованную — тоже впервые в истории колхоза — детскую площадку… Сдвинуть пока удалось не очень многое, но сдвиги эти были в основном, в главном — вот что приметила Валентина. И еще — радость, с которой работали, разговаривали, встречали своего председателя люди. Быть может, это и было важнейшим из всего достигнутого: простая человеческая радость.

Зашли на собрание, где Лида Халина вручала молодым животноводам комсомольские путевки. Было торжественно и скучновато, пока Хвощ не взял в руки принесенную кем-то из хлопцев гармонь. «Три танкиста, три веселых друга», — взвилась над притихшей вечереющей землей задорная боевая песня.

— Как хотите, Владимир Лукич, завтра выписываю себе комсомольскую путевку, — сказала на обратном пути Лида. — Лучше поменьше дело, да свое, по силам.

— Выписывай и мне, — согласился Владимир.

— Что выписывать? — не поняла Лида.

— И мне, говорю, выписывай путевку, — вполне серьезно повторил Владимир. — Я бы тоже, как Хвощ, своими руками… А насчет «поменьше» — еще вопрос, дорогой товарищ, всякое дело по-своему велико, тут ранги, пожалуй, не годятся. Пусти меня к рулю, Геша, — повернулся к шоферу. — Вот ты счастливый человек, правишь вполне осязаемым механизмом.

Володя умел водить машину, еще во Взгорье катал Валентину на «газике» Дубова. Но тут он так лихо закрутил руль, что у Валентины замерло сердце: вывернет! Как пить даст, вывернет сумасшедший Володька всех их прямо в дорожную пыль!

Геша сидел спокойно, у Лиды восторженно сверкали глаза — доняла Володьку, довольна. Однако и Валентина через какие-то минуты успокоилась — машина слушалась Владимира беспрекословно. Да ей и самой понравился этот стремительный полет через синеющую ранними сумерками степь, которая распахивала перед ними все новые дали.

Дома, за поздним торопливым ужином, Владимир вдруг сказал:

— Забила мне мозги эта Халина, «свое дело, свое»… Черт знает, свое ли я делаю дело. Столько всего, мыслью не успеваю охватить! А еще бумаги, совещания… не терплю я сидячки, Валя, свернул бы порой всю эту говорильню, да кто разрешит? Иван Иванович первый на дыбы встанет… Но самое главное — нет времени людей выслушать, присмотреться к обстоятельствам, рассудить. У меня их тысячи — судеб, но ведь у них-то, у каждого, одна-единственная, неповторимая, своя судьба. Хотя в нашем деле вообще границ нет, сколько ни делай — все мало, чего ни достигни — все не предел. Но и это опять же не оправдание…

5

…До того напряженными бывают порой дни — не вздохнешь. Дежурство по школе — раз. Заняты все шесть уроков. Потом — работа на продленке в четвертых классах, занятие клуба «Бригантина». А еще надо подготовить отчеты: Валентина возглавляла первичную организацию педобщества, председательствовала в школе от районного общества книголюбов. Отчеты пришлось делать в большую перемену, она попросила подежурить за себя Нину Стефановну. Рядом, за соседним столом, ворчливо корпела над отчетом по обществу охраны природы Алла Семеновна. Заглядывала в свой личный план, выискивала что-то в испещренной небрежными записями тетради.

— Даже не знаю, какие относить сюда лекции, — пожаловалась она Валентине. — Вот я прочла целый цикл для родителей о приобщении детей к сельскохозяйственному труду. Как вы думаете, совпадает?

— По-моему, совпадает. Хотя эти ваши лекции записаны у меня в плане, как педагогические, — усмехнулась Валентина. — Стоит ли дублировать?

— Эти — по педагогическому обществу, другие — по обществу «Знание», мне-то что остается? — рассердилась Алла Семеновна. — Навырастали эти общества, как грибы в дождливую погоду. У Нины Стефановны — общество охраны памятников, Евгения Ивановна что-то делает по линии хорового общества… Вот вы, Иван Дмитриевич, не прочли ни одной лекции по охране природы, — упрекнула она физика, который вносил записи в классный журнал. — Придется вас включить в список неактивных по этой линии.

— Я выступаю по одной линии — как учитель, — хмуро отозвался тот. — По-моему, чем дробить общественно-просветительную работу по разным так называемым линиям, лучше объединить все под эгидой общества «Знание». Пусть бы создали подотделы, что ли. Во всяком случае, не размножали бы столько никому не нужных бумаг. Да и врете вы в своих отчетах, Алла Семеновна, — заявил сердито. — Растаскиваете одну лекцию на три бумажки, получается тройной обман.

— Почему вы все время придираетесь ко мне, Иван Дмитриевич? — вспыхнула Алла Семеновна. — В конце концов, вы мужчина, это просто некрасиво с вашей стороны! — Смахнув бумаги в ящик стола, она выбежала из учительской. Физик что-то яростно писал в журнале, слышно было, как чиркает по плотной бумагесухой стержень шарикового карандаша.

— Вы еще не пошли извиняться, Ванечка? — немного помедлив, спросила Валентина.

— Вы мне говорите? — недоуменно обернулся физик. — Я должен извиниться? В чем?

— Да, такие мы воспитатели, — не глядя на него, сказала Валентина. — Не уважаем ни себя, ни других.

— Я должен ее уважать? А она уважает кого-то? — вскипел физик. — Да когда я слышу, как она детям нотации читает, зажал бы уши и вон из школы от стыда! А эта несчастная история с Вячеславом Чуриловым — что она, любит его? Морочит голову, и кому — обиженному судьбой человеку! Посмотрели бы вы, как он пробует без палочки ходить… как ждет ее возле школы часами! Дети — и те стесняются на него смотреть!

— Просто у них больше такта, Иван Дмитриевич, дети более чуткий народ, чем мы, взрослые… Поступить грубо в ответ на грубость — не наилучший способ общения. А насчет Славы — если они любят друг друга, поженятся?

— Вы сами не верите в то, что говорите! Но если на самом деле Алла Семеновна решится на такое, тогда я первый ей в ноги поклонюсь, за все попрошу извинения. А пока…

— А пока она шпыняет, вы шпыняете. Унижать женщину только потому, что она не такая, как вам хотелось бы, стыдно, Ванечка, и вовсе не по-мужски. — Говоря, Валентина и о себе думала, о своем двойственном отношении к Алле Семеновне, о том, как трудно иногда проявлять терпимость к вздорным ее выходкам… — К тому же нас, учителей, армия, а в армии, как вы понимаете, не каждый герой, но солдат — каждый. И раздоры нас только ослабляют, в борьбе за детей мы должны быть едины. Для вас, я думаю, это не откровение. Разве не так?

Она встала, благо прозвенел звонок, пошла в четвертый «в», заглянув прежде в кабинет биологии. Алла Семеновна уже начала урок. Вот с кого все сходит, как с гуся вода… А со Славой у них пошло на открытую, может, действительно поженятся.

Ей вдруг показалось, что пахнет паленым. В самом деле — по коридору от парадного входа медленными струями наползал дым. «В парадном — макулатура!» — с ужасом вспомнила Валентина и бросилась туда, где все гуще, чернее клубились завитки дыма. Из другого коридора выскочила техничка с ведром воды, от своего кабинета спешила Тамара Егоровна… Одно из стекол внутренней двери было разбито, хотя сама дверь заперта на замок. Видимо, кто-то из ребят бросил туда спичку. К счастью, только что загорелось, хватило вылитого техничкой ведра воды. Тамара Егоровна приказала завхозу немедленно вставить стекло. «Кто мог поджечь?» — думала Валентина. И сама себе отвечала: «Кто угодно. Школа полна озорников. Так заманчиво бросить в дыру зажженную спичку, будто бомбу… Но не настолько вредных озорников, — возражала она себе. — Шутка слишком опасная, это понятно даже маленьким».

В четвертом «в» все шло своим чередом. Дети работали прилежно, Огурцов — и тот не поднимал от тетради глаз. Вот и звонок наконец. «Нашла ли Тамара Егоровна виновного? Можно ли вообще найти его за такой короткий срок?» — убирая тетради в портфель, думала Валентина. Ученики один за другим вышли из класса, лишь Инна и Огурцов задержались. Они что, дерутся? Девочка пыталась встать с парты, а мальчик, ухватив ее за подол платья, тянул вниз…

— Я все равно скажу, что ты! У тебя спички в кармане! — выкрикнула наконец Инна.

Валентина, не веря своим ушам, шагнула к ним. Огурцов, выбежав из-за парты, крикнул:

— А у тебя мать воровка, сахар с завода тащит!

— Неправда! — бросилась на него Инна, но Валентина, остановив ее, повернула к себе за плечи мальчика:

— Что ты сказал, Рома? Откуда ты это взял?

Ученик с наглым безразличием смотрел на нее:

— Я ничего не сказал.

— Но я ведь слышала, Рома. Сама слышала.

— Я не говорил, — не опустил под ее строгим взглядом глаз Рома.

— Сказал, сказал, — плакала Инна. — Он мою маму… Она не берет больше, я сама сахар в магазине покупаю!

Ребята уже заметили неладное, стали собираться вокруг. Валентина выпустила плечи Ромы:

— Дай сюда спички.

— У меня нет.

— Я знаю, что есть. — И когда мальчик вытащил все же коробок спичек, спокойно взяла его с дрожащей измазанной ладошки. — Иди на перемену. Поговорим позже.

Долгим взглядом проводила она сутулую спину вразвалку вышедшего из класса Огурцова. Этот мальчик вставал перед ней, как все более усложняющаяся задача со многими неизвестными. Казалось бы, сам страдает от жестокости матери — и так жесток? Упрекнул Инну — откуда узнал об этом? Неужели родители при нем обсуждают такие дела?

…Едва кончились уроки, их вызвала Тамара Егоровна.

— Что будем делать?

Их трое собралось в кабинете: Валентина, Евгения Ивановна, директор. Три немолодых опытных учителя. Три женщины, вырастившие своих собственных и воспитавшие немало чужих детей. Собрались, чтобы решить дело со злополучным поджогом. И не только ради этого — речь шла о судьбе мальчика.

— Значит, он не сознался? — взглянула Тамара Егоровна на Валентину.

— Все отрицает. Спички сами по себе не доказательство. Хотя я уверена почему-то… слишком нагло смотрит в глаза…

— Вот оно, следствие их стычки с Аллой Семеновной, о которой, к сожалению, вы умолчали, а она сама рассказала только теперь. Решил, что ему все можно, все дозволено, все сойдет с рук.

— Что там он решил!.. Созорничал бездумно, и все. Теперь боится. — Евгения Ивановна, волнуясь, складывала и разнимала дужки очков. — Не признался и мне. Я спросила: «Рома, правда, ты поджег?» Отвел глаза: «Не-е. Только вы маме не говорите». Сам дрожит весь. Но он скажет, Тамара Егоровна, сегодня же все скажет.

— Что вы еще собираетесь выпытывать у моего сына? — рывком открыв дверь кабинета, стала вдруг на пороге Огурцова. — Встретила вашу биологичку, говорит: «Роман школу сжег, бегите срочно к директору». Я — сюда. Школа стоит как стояла… За такие шутки с работы снимают! Долго еще будет продолжаться травля моего сына?

— Алле Семеновне никто не поручал вызывать вас. Я ее строго предупрежу, — сухо прервала Огурцову Тамара Егоровна. — Пока, кто поджег — не школу, а макулатуру, сложенную в парадном, не выяснено. И если подтвердится, что это ваш сын…

— Я ему шкуру спущу. — Лицо Огурцовой пошло красными пятнами. — Если только сознается…

— А мы в таком случае вызовем вас на родительский комитет. Обсудим на общешкольном собрании, — будто молотком пристукивала Тамара Егоровна. — Благодарю, что пришли. Вообще-то, Антонина Васильевна, полагается спрашивать разрешения, прежде чем войти. Простейшее правило вежливости.

— Извините, — свысока повела головой Огурцова. Она уже взяла себя в руки, вновь приняла роль светской дамы, о которой забыла, взволнованная словами Аллы Семеновны. — Если что, сообщите, я приму меры.

— Да, да, сообщим.

…Евгения Ивановна шла по коридору, как всегда, спокойно, лишь обронила дорогой: «Хоть бы эта Антонина Васильевна не явилась в класс». К счастью, все было тихо, ребята занимались домашними заданиями. Рома Огурцов решал задачу, заглядывая в тетрадь Инны Котовой, — они уже помирились. «Дети лучше нас, взрослых, — подумала Валентина. — Инна всегда помогает ему…» Евгения Ивановна и в класс вошла спокойно, помогла Валентине проверить задания; но было в ней что-то необычное, внутреннее какое-то напряжение. «Что она задумала? — пыталась догадаться Валентина. — Почему уверена, что Рома признается?»

Когда с делами было покончено, за окном еще пылал, угасая, солнечный зимний день. Евгения Ивановна подошла к подоконнику, уставленному горшочками с цветами: почти у каждого ученика в классе был цветок, за которым он ухаживал…

— У нас в классе хорошая новость. Кто скажет, какая? — подняла руку, призывая к вниманию. Дети сразу повернулись к ней.

— Герань зацвела! Мы еще утром увидели! Можно нести ее к памятнику!

— А как договорились мы с вами, кто понесет эту герань? — опять спросила Чурилова.

— Кто-либо из новеньких! Кто еще ни разу не носил! — хором откликнулись ученики, оглядываясь на новеньких, которые взволнованно насторожились.

— Правильно. Я думаю, что мы доверим это Роме Огурцову, — все так же спокойно, словно само собой разумеющееся, произнесла Чурилова.

Класс онемел. Инна Котова смотрела на Евгению Ивановну широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. «Ну, это уж слишком», — подумала Валентина. Или у Евгении Ивановны давно зрело это решение? Дети, казалось, не дышали… Побледневший до синевы, ни в какой мере, видимо, не ожидавший этого, Рома встал:

— Я… нельзя мне. К памятнику. Это я поджег. Я бросил спичку. Пусть Инна несет… — Губы у него прыгали, он еле сдерживал слезы отчаяния.

— Вместе с Инной и понесете. — Тон Евгении Ивановны не изменился, но Валентина явно ощутила в нем нотки облегчения: тоже волновалась, ждала. — Сейчас ты совершил честный поступок, Рома, во всем признался. Больше безобразничать не будешь, зачем это, вон сколько у тебя хороших товарищей, — обвела взглядом посветлевшие лица детей. — Возьмите цветок и бегите к памятнику, а мы вас проводим. Проводим, ребята?

Дети весело ринулись с парт, стали одеваться…

Валентина не пошла вслед за всеми, довольно было Евгении Ивановны. Стояла у окна, смотрела, как идут по еле намеченной в снегу тропе мальчик и девочка, у девочки в руках огонек цветка, мальчик напряжен и очень серьезен. А возле школы рассыпалась яркой цепочкой детвора…

Если бы все так умели, как Евгения Ивановна. Если бы все…

6

В то утро Бочкин встретил Валентину приподнято:

— Редактор поручил нам с вами сделать материал по «Заре». Так сказать, озарить лучшее. Хотя сомневаюсь, что опыт Никитенко следует пропагандировать как передовой. Очень сомневаюсь!

— Господи, ну что Никитенко? Сегодня же первое сентября, Василь Василич, а я учительница! Муж исчез из дому чуть свет, не подумав поздравить, вы…

— Одну секунду, я мигом! — потряс обе ее руки Бочкин и метнулся из комнаты. Через пару минут вошел чинный, неся перед собой пышный букет разноцветок — ясно, оборвал все цветы перед райкомовскими окнами. Расшаркался перед Валентиной, высоко вскинул лохматую голову. — Дорогая Аленька свет Михайловна, разрешите поздравить вас с первым сентября и пожелать всяческих успехов на поприще нашей выдающейся районной газеты…

— Хватит, хватит, — рассмеялась Валентина. — Спасибо за букет. А поприще… Видите начальника милиции? — Выглянула в окно, за которым действительно маячила фигура названного ею товарища. — Не потащит он нас к ответу за украденные цветы?

— А мы сбежим! — схватил ее за руку Бочкин. — Ставьте скорее цветы в банку, и деру! Прямо в «Зарю»!

Посмеиваясь — словно действительно убежали, наозорничав, — промчались коридорами райкома, пересекли несколько узких кривых улочек Терновки, вышли на крутой берег Донца — здесь, на этом краю села, Валентина еще не бывала.

— Стоп! Вы находитесь в самой высокой точке нашего Терновского района! — остановил ее Бочкин. — Видящий да увидит!

Валентина зачарованно замерла на крутом, поросшем орешником обрыве. Внизу расстилалась зеленая пойма, рассеченная рекой. Вправо и влево тянулись поля с одинокими курганами скирд. Под самым обрывом виднелись покатые крыши хат.

Ощущение широты и простора охватило Валентину, она не могла оторвать взгляда от распахнувшегося перед ней приволья. Казалось, стоит взмахнуть рукой, чуть оттолкнуться от земли, и плавно, невесомо спустишься на прибрежный песок, к солнечным искрам синих вод.

— Степь, — задумчиво сказал Бочкин. — Идешь десять, пятнадцать верст, и никого. Только пшеница. И ветер. И шорох колосьев… На этой реке, милая Тина, когда-то работало множество мельниц. Она была полноводной, из-за плотин. Я написал об этом полдесятка статей за тот год, что работаю. Никакого отзвука.

Он вдруг скользнул под обрыв. Валентина вскрикнула.

— Идите по дороге, я буду ждать внизу! — донесся до нее удаляющийся голос Бочкина.

Когда Валентина, основательно поплутав в извилинах дороги, спустилась с кручи, навстречу ей из кустарника выскочил Бочкин, протягивая горсть орехов:

— Угощайтесь.

— Вы могли разбиться, Вася!

— Что вы, обрыв меловой, скатываешься, как на лыжах. Здесь, на бывшем морском дне, бродили некогда, мастодонты с непробиваемой шкурой. Вскоре вы увидите одного из них, — пообещал Бочкин.

— Поглядим, — рассмеялась Валентина. — Только предупреждаю: Никитенко вовсе не кажется мне мастодонтом. Броский товарищ, одни кудри чего стоят… Какие вкусные орехи! Когда я ездила в Рафовку, они были еще зеленые. Мне очень понравилась Рафовка. Меловые кручи над рекой… Такие же я видела в колхозе «Рассвет».

— Так «Рассвет» и есть Рафовка! — хохотнул Бочкин. — Только правление находится с другой стороны, не там, где школа. Село тянется километров на девять, у нас почти все села такие, разбросаны по дну балок и ериков, вдоль ручьев и речушек, благо степи необозримы…

В правлении было тесновато, неуютно, дощатый — редкое здесь явление! — пол затоптан, немыт. Но кабинет Никитенко, тоже довольно тесный, целиком повторял кабинет Ивана Ивановича Сорокапятова. Тяжелый, под орех стол, такая же тумба возле него, сейф, тоже крашенный под орех… И сам Никитенко, в кителе из добротного габардина, в хромовых сапогах гармошкой, сидел за этим столом так же важно, как восседал обычно Иван Иванович. Только тот был округлый, словно расплывчатый весь, а Петр Петрович смотрелся в свои тридцать лет молодцом: стройный, курчавый, с бровями вразлет. Глаза карие, как у многих в этом краю, были чуть выпуклы, а поэтому казались необыкновенно большими.

— За опытом к нам? — спросил приветливо. — Насчет передовиков? Есть, как не быть, в передовом колхозе и люди передовые. Да ты, Василь Василич, знаешь, — кивнул Бочкину. — На ферме — Филатова, по зерну — бригадир первой.

— Об этих мы не раз писали. Хотелось бы других.

— Передовиков мы не куем, на каждый раз новых нет. Чем богаты, тем и рады, — пожал плечами Никитенко. — Ну, у меня дела, извините. Кому на ферму, подвезу.

— Езжайте, Валентина Михайловна, повидаетесь со своей хозяйкой, — сказал Бочкин. — Я здесь кое-какие данные посмотрю, с людьми потолкую. Потом вместе обговорим.

…Проехали вдоль села. Двуколка покатилась по мягкой полевой дороге. Степной безудержный ветер, налетев, сорвал с Валентины косынку, растрепал волосы, захлестнул тугой волной ароматов. Она дышала и не могла надышаться, с радостным удивлением глядя на раскинувшееся до самого горизонта зеленое волнистое море.

Десятка два женщин копали возле дороги свеклу: одна поддевала лопатой, другая выдергивала за ботву корнеплод, бросала в кучу. Бураки были крупные, продолговатые, похожие на турнепс.

— Что это, Ольга, у тебя только ползвена вышло? — спросил Никитенко крепкую молодуху, которая подошла к ним.

— Марине дитё не на кого бросить, свекровь заболела. Ефросинья хату мажет.

— Я приказывал забыть эту вашу бабью моду: как свеклу убирать, так вы хату мазать, — рассердился Никитенко. — Не могли раньше?

— Хлеб же возили, Петр Петрович. А буряк уберем, морозы пойдут, когда хаты в зиму готовить? Вон в «Рассвете», слухали, бригаду создали по ремонту хат. Нам бы так.

— Нам бы, нам бы! Все на сторону глядите, вместо того, чтобы работать, — оборвал ее Никитенко. — Мало зерна на трудодни получили? В «Рассвете» столько и не снилось. Сама охала, что ссыпать некуда… Мотай сей же час на село, чтобы все были тут. А то мигом вылетишь из звеньевых.

— Бестолковый народ, — ворчал, понукая коня, Никитенко. — Не погони, — шагу не ступят, — он расстегнул верхнюю пуговицу кителя, словно ворот душил его. — Знаете, шо тут було, колы я прийшов до дому? По ранению? У сорок четвертом? Гола земля… Сам з жинками впрягался в гуж, шоб поле пиднять. Все запахали, построили! А без мени шо б тут було! Люди должны чувствовать хозяина. В этой жизни кто силен, тот и прав.

— А вы циник, оказывается. Вдруг ошибаетесь?

— Петр Никитенко никогда не ошибается, — ослабив вожжи, ударил он коня плетью. — Давно председательствую, нагляделся начальства. Сами живут и другим жить дают. Полегли мужики, землю и детишек на жинок оставили: тяните, милы! Тянут.

Ферма встретила их тихой суетой: скот отдыхал в стойлах, коров доили перед вечерней пастьбой. Валентина прислушалась к звяканью подойников, негромким голосам женщин.

За воротами, в холодке, сидел толстый учетчик, лениво покуривая цигарку. При виде Никитенко поднялся, затоптал цигарку сапогом. К ним по проходу шла женщина, чуть согнувшись от тяжести ведра с молоком. Вот она приподняла ведро над молокомером, повернулась к свету лицом… тетя Даша! Вылила молоко, внимательно взглянула на показатель молокомера.

— Не надоело, тетка Дарья? — разозлился учетчик. — Думаешь одна ты считать умеешь?

— Пятнадцать литров. Трех выдоила. Смотри, не запиши, что от каждой по пятнадцать.

— Да какая мне выгода, сама посуди! Тебе же слава, когда припишу! — хмыкнул учетчик.

— Оставь ее себе, такую славу. — Тетя Даша взяла подойник, пошла назад, к стойлам. — Тебе только она по душе да еще председателю. Споите телятам не надоенное молоко, вот и шито-крыто!

— Правильно, тетка Дарья, крой меня на все корки! Забыла, как в одной упряжке плуг таскали? — шагнул к ней Никитенко. — Не будь меня, кого бы вы лаяли? В благодарность за то, что в передовых вас вожу?

— Я о том не просила, — равнодушно сказала тетя Даша. — За плугом со мной Петька ходил, бывалый солдат. Теперь ты, Петро Петрович, наш хозяин, складываешь из нас кирпичики, чтобы повыше подняться.

— Шуткуешь, старая! — хлестнул себя по сапогам плетью Никитенко и набросился на учетчика: — А ты пиши, верно! Гляди, еще раз услышу жалобу, скину! — Резко повернувшись, он вскочил в двуколку, просвистела плеть…

— Мне шо, мне все едино, — поскреб в затылке учетчик и засмолил новую цигарку. — Шо молоко, шо без молока.

Дойка кончилась, женщины выгнали из сарая коров, взялись за вилы. Валентина поискала глазами тетю Дашу: та подталкивала к воротам кучу навоза, упираясь в держак вил не только руками, но и грудью. Над проходом мертво висели тросы подвесной дороги, среди гор навоза валялась ржавая вагонетка.

7

…Нет, не хотелось в этот час вспоминать о горьком — когда за окном догорали на снегу алые отблески заката и дети, вернувшись веселой гурьбой, что-то наперебой рассказывали Евгении Ивановне. Рома тоже рассказывал — в десять лет настроение меняется легко, но впечатления залегают глубоко и подспудно… Валентину ждали члены клуба «Бригантина» — эти занятия были для всех них, в том числе и для нее, отдыхом от повседневности, возможностью поговорить по душам о своих взглядах, чувствах, обсудить прочитанное, просто поспорить. Сегодня десятиклассники подняли вопрос: кого из окружающих можно назвать героем нашего времени?

— Только настоящим героем! — горячился, открыв занятие, Костя Верехин. — Печорин, Базаров все-таки были не из народа, и вообще их надо иначе понимать… А у нас? Строители БАМа — это ясно, космонавты, самой собой, тоже ясно! Статья в райгазете была о старых колхозницах, читали? От здорово! Так они уже старые… Кого из тех, кто знаком, рядом, можно назвать?

— Кольку Фортова! — послышался голос. Все засмеялись.

— А что, может, и Кольку! — запетушился Костя. — Ушел на Всесоюзную молодежную стройку, этого мало? Овладел досрочно профессией, это вам нравится? Еще в самом деле станет героем!

— Школу бросил ни с того ни с сего, тоже героизм? Строил из себя в последнее время Демона? — посыпались возгласы.

— Значит, надо было плевать на все? Будто ничего не случилось? — вскочила с места самая тихая в десятом «а» классе Ирочка Беловская, та, что писала сочинение о своем прадеде. — Он всем хотел доказать, что и без отца может стать человеком. И доказал, кстати!

— Ну, пока еще не совсем, но путь взял правильный. — На пороге класса стоял Владимир, особенно высокий в полушубке и каракулевой папахе, похожий на кавалериста буденновских времен. — Разрешите к вашему огоньку? — сняв полушубок и папаху, бросил их на пустую парту возле двери, сел рядом с Валентиной. — Что Николай может стать Героем Труда — вполне реальное дело. А возможно, художником, ведь он хорошо рисовал.

— Ну да, на стройке порисуешь!

— Он же не все время работает! Еще учится!

— Попробуй отработай день, потом в школу! Какое уж тут рисование!

— Если это настоящее, все равно не забросит, — отстаивал свое Костя. — И вообще, я видел… — Он смутился, словно не хотел ненароком выдавать чужую тайну, но тут же уверенно вскинул голову. — Я бываю у Николая. Он рисунки показывал. Карьер, где работает, свой экскаватор… Вот карьер, голова кружится, когда смотришь!

— Выходит, затронул его карьер. — Володя обвел взглядом оживленные лица ребят, улыбнулся. — Я на фронте был, война, а ни одну ферму в Германии не пропустил, чтобы не посмотреть, как там все оборудовано. Удивлялся, что электричество, автопоилки… Тогда еще была мечта у нас тоже построить такие фермы. Теперь наши откормочники оборудованы куда богаче, вы знаете, видели — настоящие цехи. Пройдет еще с десяток лет, каждый участок организуем, как производственный городок. Нынче весной начнем тянуть асфальт на Яблоново… в общем, соединим все участки. Все будет рядом: работа, кино, луга, речка, сады…

— Когда это еще будет! — разочарованно протянул кто-то из юношей. — Через десять лет мы уже состаримся!

— От нас с вами зависит, чтобы все произошло раньше, — развел руками Владимир. — А стариться в двадцать семь лет… как вы думаете, сколько мне лет? Похож я, по-вашему, на старика?

— Не похожи! Но в войне участвовали, значит, много! Расскажите, Владимир Лукич, как вы воевали! Хоть один случай из фронтовой жизни! — счастливо шумели ребята. Валентина, глядя на них, только покачивала головой — до чего рады свежему человеку!

— Случай… Был у меня друг на войне, Филя Еремеев. — Володя крепко уперся ладонями в крышку стола, за которым сидел, словно собирался встать, и замер в этой напряженной, взволнованной позе. — Веселый, неутомимый… все песни знал, наверное. Помню, неделю полк сидел в болотах, в окружении, без крошки хлеба и табаку. Филя, насквозь мокрый, осунувшийся, все шутил, бывало: «Выйдем отсюда дубленые, никакая пуля нас не возьмет! Держись, Володя, разве можно помереть молодым да неженатым? На свадьбе друг у друга попляшем, крестины станем справлять!» Потом мы пошли на прорыв. Напропалую: так и так — гибель. Филя полз рядом со мной… Вот и вражеские траншеи. Филя вскочил первым. Толкнул меня так, что я откачнулся. Мигом позже услышал треск автомата. Погиб Филя молодым да неженатым, приняв на себя предназначенные мне пули…

…Они уходили из темной уже школы, ощущая глубокую усталость, но и удовлетворение. Володя, как давно когда-то, держал Валентину за руку. Признавался:

— А ведь я их не знал, Валюша. Ну, дети и дети… Оказывается, все их трогает! И мозги, слава богу, не набекрень!

Из учительской, в пальто и пушистой песцовой шапочке, выпорхнула Алла Семеновна, подхватила Валентину под локоть с другой стороны.

— Вы домой? Дуетесь на меня из-за этого противного Огурцова? Убедились, что он неисправимый хулиган? Еще хлебнет ваша жена, Владимир Лукич, с этим бездельником горя! — беспечно говорила она, спускаясь с ними по лестнице.

В вестибюле смущенно топтался Славик. Услышав их шаги, двинулся навстречу, лицо его засияло… Алла Семеновна взяла Славу под руку, увела во тьму вечера. Валентина и Володя отстали, чтобы не мешать им; только слышали впереди высокий голос Аллочки, тихий, счастливый смех Славы.

— Если не знать ничего, поглядеть со стороны — красивые оба, молодые. Жить да радоваться. Если не знать… — уронил Владимир задумчиво.

Дома их встретили тишь и тепло, тетя Даша истопила плиту, приготовила ужин. Володя сразу уснул; Валентина, улегшись, раскрыла дневник Анны Константиновны: сколько собиралась прочесть, никак не выберет времени. Да, славный был вечер, интересный разговор получился у Володи с ребятами… Только вот Алла… Тут, в этих тетрадях, совсем другая, ничуть не похожая на сегодняшнюю, жизнь. Любопытно заглянуть в эту жизнь…

«1912 год, конец июля, — начала с интересом читать Валентина. — Накануне был дождь. Из деревянного дома, стоящего на берегу реки, вышли две девушки, одна постарше, другая совсем молоденькая, в короткой тальмочке, соломенной шляпке на голове, с длинными черными косами ниже талии. Они направлялись в ближайшую деревню, где младшая, Ася, была учительницей.

— Какая чудная погода! — щебетала, склонясь к сестре, Ася. — Сколько цветов на лугу! Семь верст пройдем незаметно, потом ты отдохнешь у меня в школе, почитаешь. Я же выполню задание начальства, узнаю, кого из ребят родители отпустят в школу, постараюсь уговорить несознательных. Я думаю, достигну цели и уже наверняка знаю, кто будет у меня учиться в первом, втором и третьем классах. Думаю, человек тридцать уговорю.

— А я никогда не стала бы учителем. Мучиться, тратить силы, живя в деревне, а через год этих ребят родители не захотят учить, и твой труд пропадет… Нет, не стала бы, — сказала, наклоняясь и срывая цветок, Клаша.

— А я хочу, — возразила Ася, — добиться того, чтобы дети окончили у меня трехлетку и приобрели вкус к книге, а некоторые и дальше будут учиться…»^[1].

Валентина, рассмеявшись, отложила дневник: вот тебе и другая жизнь!

— Что такая, веселая, Валя? — заглянула в спальню тетя Даша. — Пришла усталая, лица нет. Смешное прочитала?

— Смешное, тетя Даша. Мудрствуем, ищем новые пути обучения, то усложняем, то упрощаем программу, а основным в нашей учительской работе как было, так и остается — привить ученику вкус к книге, надежда, что некоторые и дальше будут учиться, вырастут хорошими людьми… Об этом писала в своем дневнике покойная Анна Константиновна еще в тысяча девятьсот двенадцатом году, этому учила меня Варвара Прокофьевна Репина в сорок пятом, этому я сама учу сейчас молодых… Вот послушайте, какие любопытные вещи записала Анна Константиновна, это же почти история… «Сидел у меня в первом классе бестолковый парнишка, никак не мог сливать слоги, не мог усвоить технику чтения. Вот он читает: т-о-п-о-р, спрашиваю: что прочитал? Молчит. Еще читает: т-о-п-о-р, спрашиваю: что вышло? Молчит. Опять читает снова. Ну, что получилось? «Долото», — произнес громко. Ребята хохочут: из топора сделал долото. Как-то позже попала в эту деревню, навстречу идет здоровенный мужик: «Здравствуйте, али не узнали?» — «Нет», — говорю. «Забыли, что ли, долото, ведь меня вся деревня до сих пор так зовет, и детишкам моим дали фамилию Долотовы, и в документах так пишут». Кстати, слияние слогов и сегодня не всем малышам сразу дается, — смеясь, сказала Валентина. — А вот еще, тетя Даша: «Как-то я вхожу в класс и вижу, Гомзиков Петя неестественно лежит на парте, а ноги вверху. «Что за безобразие, разве ты дома за столом сидишь с ногами? Исправься, живо!» — «Я исправлюсь, только посмотрите, какие валенки купил мне тятька!» — «Я могу и с полу полюбоваться твоими валенками». — «Нет, с полу вам трудно будет рассмотреть, наклоняться надо». Я посмотрела обновку, похвалила и спросила, поблагодарил ли он отца за подарок. Он принял надлежащий вид и ответил: «А как же, а то он мне больше ничего не купит». Я отметила в душе чуткость ко мне и корысть к отцу в будущем у этого малыша…» Как видите, настоящего учителя заботит каждое движение души ученика… Сегодня я наблюдала чудо, тетя Даша, сотворила которое Евгения Ивановна. Будто колдун одним махом руки сняла с ребенка заклятье… Глядя на Рому, когда он пришел от памятника, я поверила, что есть на свете живая вода. А ведь не сразу это стало возможным, нужен был момент. — И она рассказала тете Даше минувшую только что историю.

— Завели, сороки-белобоки! — сбросил с плеч одеяло Владимир. — Только и слышно: ту-ту-ту, ту-ту-ту. Хоть бы учли, что человек тоже намотался за день!

— А ты спи. — Валентина повернула настольную лампу светом к себе. — Читаю дневник Анны Константиновны.

— Слышал, — закинул Володя руки за голову. — Шел я, Валюша, из конторы, вижу: в клубе кино. Забрел туда… Фильм о школе, об учителях. Но какие злые показаны люди! Все у них счеты да расчеты. В целом коллективе — один-два светлых, а остальные… В общем, нехорошо стало. Думаю, загляну-ка я в школу, где моя супруга пропадает с утра до ночи, посмотрю, как там они — тоже злые? А у тебя такой хороший разговор с ребятами… Слава такой счастливый… Мало я смотрю фильмов, некогда, но даже по телевизору, если о школе, — сколько видишь несправедливости, душевного равнодушия…

— Все это есть, Володя. И у нас есть. — Валентина положила на тумбочку тетрадь с дневником, уютней устроилась на подушке. — И все-таки большинство учителей стараются дать детям доброе. Понимаешь? Отдают себя целиком. Как умеют и могут.

— Я-то понимаю, — согласился он. — Всю жизнь среди вас… Свою первую учительницу, Александру Ивановну, не забуду никогда. Она потом в Терновке работала, когда мы приехали. Помнишь? Бескомпромиссный была человек. Ничто злое к ней не пристало.

— То и тюкала ее Зина Сорокапятиха, — отозвалась из-за перегородки тетя Даша. — Дай волю, навовсе бы затюкала.

— Воли не дали, — усмехнулся Владимир. — Все же не совсем, значит, негодные были мы руководители… Видел я сегодня Антоныча, Валя, — вдруг сказал он. — Осваивается в совхозе. А все ж таки агроном в нем крепко сидит. Что ни говорит, сбивается на севооборот, чередование культур… Специальную кормозаготовительную бригаду, как и у нас, решили создать. Чтобы все сами механизаторы: сеяли, обрабатывали, убирали.

— А ты вечно сбиваешься на свои дела! И еще осуждаешь Шулейко!

— Как же не сбиваться? — сел на кровати Владимир. — Сегодня Лидия Ильинишна вернулась из райцентра чуть не в слезах: опять Никитенко тормозит прием скота! За пять дней мы недопоставили сорок три тонны живого веса!

— И кирпич не помог? — поддела его Валентина.

— Какой кирпич? Ах, тот… Никто не возил, да он и сам сдрейфил, ну вас, говорит, с вашим Бочкиным, еще обнародует. Черт с ним! Как-нибудь выкрутимся. Хуже другое — звонит сегодня из райкома некая Голубица, есть там такая: «Товарищ Тихомиров, дайте сведения, что вы завершили ремонт тракторов». Не могу, говорю, не завершили мы на сегодня. «Все равно подпишите, район уже отчитался», — заявляет высокомерно так сия Ястребица. Жаль, не ругаюсь, а хотелось бы…

— И подпишешь. Никуда не денешься.

— Нет, Валюша, в эти цацки я не играю. — Владимир снова лег, основательно укрылся одеялом. — Знаю, попадет от первого, еще пару выговоров шуганет — не подпишу. Кто же мне даст тогда запасные части? Если трактора готовы? Собственно, они знают, что не подпишу, без меня научились обходиться… А ребятишки твои ничего. Удержать бы хоть некоторых, потом за ними другие бы потянулись…

— Кто задумал бежать, разве того удержишь! — опять подошла к двери спальни тетя Даша. — Пугает людей земля, потому — пота требует. Как ни машины, а без пота людского не возьмешь хлебушка. Погодь, Володимир Лукич, настанет времечко, назад в село побегут люди, попомни мои слова… Из земли мы вышли, без нее никуда. Я была молодой, тоже бегли люди в прислуги, на фабрику. Было — назад вертались… Любим мы землю, Володимир Лукич, ой как любим! Да что я говорю, вы сами такие-то, от земли. Я ведь помню, Валя, як в нашей «Заре» вы с Василь Василичем до правды докапывались. Разглядели нашего Петра Петровича, миру всему показали — мол, с червинкой. А толку? Сидел на кочке, теперь на гору взлез. С нахалюгой справиться — самому надо нахалюгой быть!

8

…Наплывали сумерки, было тепло, тихо. Невдалеке, у самой земли, таяли розовые отблески заката. Степь полнилась шелестами и шорохами, словно кто-то большой и невидимый бороздил начинающие уже сохнуть травы, мелкие приовражные рощицы и кустарники.

— Значит, все-таки узрели мастодонта. — Бочкин шел по обочине дороги, загребал ногой пыль из колеи. За ним стлалось серое, тонущее в синеве сумерек облачко. — Начинающий Иван Иванович Сорокапятов. В зародыше все черты налицо: бюрократизм, право давящей силы, наплевательство на людей. Сейчас бы его за руль трактора, чтобы вспомнил, почем фунт лиха, протер глаза на людей, которые на земле работают. Я бы, Валентина, дай мне право, ввел обычай — каждый раз при встрече земно кланяться хлеборобу: спасибо, мол, что кормишь, что тяжкий труд — содержать человечество — на себе несешь!

Он замолчал. Вечер, спускаясь на степь, словно окутывал ее фиолетовым бархатом. «Такой простор, такая чистота, ширь, откуда же берется у людей душевная узость, черствость? — медленно идя рядом с Бочкиным, думала Валентина. — Как могут одно и то же дело доверять таким совершенно противоположным людям, как Никитенко и Хвощ?» Они подошли к реке, ступили на низенький шаткий мост.

— Вот эта же уборка: еще рано копать свеклу, нет, он хочет выделиться, лопатой заставляет женщин ковырять, да ведь это слезы, крохи! И учет — по актам за год тридцать овец списано на волков! А сколько хори кур перетаскали, если верить тем же актам… В общем, послушаешь про дела в «Заре», кажется, глубина какая, достижения. А глубина — вот, — сбросив туфли, Бочкин мгновенно засучил штанины и прыгнул в таинственно переливающуюся воду. Она была ему до колен. — Ясно? Стоит только поискать дно… Нет, завтра же засяду за статью о плотинах, пропадает река!

К мосту подкатила двуколка, в ней сидел Никитенко, помахивая плетью. Лошадь помчала двуколку к мосту, одним махом взлетела на гору. Никитенко оглянулся. Валентина скорее угадала, чем увидела, на его лице язвительную усмешку. И заторопила Бочкина:

— Идемте быстрей, Василь. Муж, верно, пустился на розыски, я ведь его не предупредила.

Владимир был дома, и не один: рядом с ним Валентина увидела незнакомого человека со следами оспы на остроскулом лице. Глаза, темные и живые, таили в себе, казалось, неиссякаемую жизнерадостность.

— Знакомься, новый предрика, Николай Яковлевич Чередниченко, — сказал Владимир. — А это моя жена.

— Рад. — Чередниченко пожал руку Валентины своей сухой, горячей ладонью. — А у вас хорошо, будто попал в свое детство. Понимаю, что земляной пол далеко не роскошь, но люблю. Особенно летом, когда он побрызган водой и посыпан чебрецом. Знаете такую хитрую травку?

— Нет, я не здешняя.

— Что же вы, Владимир Лукич, в главное не посвятили жену? Или не до чебреца?

— Не до чебреца, Николай Яковлевич. Только одолели уборку зерновых, а тут свекла, фермы, озимые…

— И все равно, чебрец забывать нельзя. Если мы забудем запахи родины, что потянет нас к ней? Ладно, дарю. — Чередниченко вынул из кармана своего пиджака несколько тонких, похожих на брусничные стебельков с мелкими лиловатыми цветами.

Листья у чебреца были крохотные, резные. Валентина вдохнула едва ощутимый аромат. Вот чем неуловимым, незнакомым веяло после поездок от гимнастерки Владимира, вот чем пахнет в степи…

— В обкоме меня познакомили с положением дел, — продолжал Чередниченко. — Глыбу станем поднимать сразу, со всех сторон, не спеша, но основательно.

— Если бы! Не знаешь, за что браться, — сказал, нарезая колбасу, Владимир. — Кажется, будь в сутках сорок восемь часов, все равно не хватило бы. Кстати, Валя, заезжал Никитенко, сообщил, что вы купаетесь в реке с Бочкиным. Я не знал уже, что и думать.

— Мы не купались. Целый день были в «Заре», Володя. Редактор поручил нам показать колхоз, как передовой. Боюсь, не получится.

— То есть как не получится? Он у нас первый в сводках. Там действительно сдали больше всех зерна.

— А механизмы на фермах ржавеют! С людьми Никитенко разговаривает грубо! — начала Валентина, но муж прижал ее плечо ладонью:

— Мы есть хотим, Валя. Недостатки в любом хозяйстве найдешь, в лучшем из лучших. Никитенко не советую трогать, мы ориентируем остальных на опыт «Зари», о нем знают в области. Критиковать Никитенко — значит, самим бить себя по лицу. Он же после ранения пришел. Сам впрягался в гуж на пахоте…

— Так когда это было, Володя! Пойми, Никитенко уже не тот человек, который пришел когда-то к руководству колхозом. Хоть с тетей Дашей поговори… Он усвоил иную философию, а скорей это в нем и прежде жило, лишь теперь получило выход… Он сам мне сказал сегодня: кто силен, тот и прав. Значит, и дальше позволять ему внедрять эту философию в кавычках? — говоря, она бросила на сковороду сало, разбила яйца, подала на стол мгновенно зашипевшую яичницу. — Неужели тебя в этом надо убеждать, Володя? Даже тебя?

Чередниченко, попробовав ее стряпню, потянулся к солонке.

— А посолить забыли, милая хозяюшка. Вот что значит соединять общественное с личным, — улыбнулся, глядя, как хмурится Владимир, как смущенно трет ладонями Валентина свои пылающие от волнения щеки. — Ваш спор вдохновил меня, именно с «Зари» я и начну знакомство с районом. Не возражаете, Владимир Лукич? Обещаю: дубляжа не будет. Познакомлюсь, намечу план действия, поговорим.

Ночевать он ушел в дом приезжих, где для него приготовили комнату: семья прежнего предрика еще не освободила квартиру.

— Мне спешить некуда, — сказал, прощаясь, Чередниченко. — Жена у меня — строитель, пока не сдаст объект, не отпустят, а это не раньше октября. Так что заранее называюсь на ваши борщи и яичницы, дорогая Валентина Михайловна. Не прогоните?

— Всегда буду рада. — Валентина с удовольствием ощутила в этом человеке союзника. Бывает же так: с первых слов ясно, что — заодно.

Пока она убирала со стола, Володя заснул — до того устал, бедный. Возле рта у него прорезались глубокие морщины. Прежде их не было, этих морщин… Бросил кой-как, комом, гимнастерку, в которой стал ездить в последнее время — тоже, видно, заразился формой от Ивана Ивановича. Прежде чем повесить ее на место, прижалась к гимнастерке лицом — Володя, Володенька мой… От материи пахло тонко, знакомо-волнующе. Валентина заглянула в кармашек: так и есть, там шуршали сухие, рассыпающиеся стебельки чебреца.

9

— Готовы, Валентина Михайловна?

Это физик постучал лыжной палкой в окно: договорились вчера, что пойдут наутро в Яблоново, к Свете. Вот и утро, и день совершенно свободный. Все же любила Валентина такие вот дни: делай, что хочешь. Вечером, конечно, ждут книги, занятия, но утром… Она тоже стукнула пальцами по стеклу:

— Сейчас!

Поверх шерстяного свитера надела байковый, с начесом, спортивный костюм: крещенские морозы прижали не на шутку, вон как закуржавило у Ванечки бороду, а ведь не успел еще от дому отойти! Вместо ботинок — валенки, приходится беречься, с некоторых пор Валентину стал серьезно припугивать радикулит.

— Вы как медведь, — сказал, увидев ее, физик. — Когда-то мы доберемся с вами до Яблонова!

— Шажком, Ванечка, шажком. Успеем. Еще и уроки послушаем. Идите нормальным шагом, я не отстану.

Каждую зиму она ходила на лыжах; редко, очень редко — с Володей, по вечерам. Чаще всего одна, женщины из ее окружения как-то не увлекались спортом. Обычно, высвободив пару часов, Валентина уходила в лес. Скользила между черных по-зимнему дубов, пробиралась через заросли орешника, разглядывала зверушечьи следы. Лес всегда успокаивал, снимал напряжение. Любила, выбравшись на речной обрыв, постоять среди тишины, глядя на красные стволы древних реликтовых сосен. Возвращалась посвежевшей, бодрой. Пила в теплой кухне крепкий душистый чай, непременно с пиленым сахаром, вприкуску. Намазав маслом и посолив кусок черного хлеба, съедала его, как самое лучшее лакомство…

Дорога на Яблоново, скользнув краем села, вилась по дну бесконечного ерика — того самого, в дальнем краю которого располагалось некогда правление колхоза. Теперь правление высилось в центре производственного участка — внушительное трехэтажное здание, отделанное мрамором и цветным стеклом. Володя перенял проект у кого-то из украинских коллег, сколько носился с этим проектом, пока утвердили во всех инстанциях, добыли материал… Валентина любила бывать там, дом выглядел элегантно не только снаружи, но и внутри — уютная, отделанная деревом столовая, над которой работали настоящие художники; кабинет Володи — просторный, под полировку, с книжными стеллажами и мягкими креслами… Такое здание украсило бы город, не только отдаленное, лишь начинающее всерьез «очищать свои перышки» село.

Школа осталась сбоку; лыжня пролегала мимо памятника погибшим в Великую Отечественную войну. Здесь лежит и Афанасий Дмитриевич Хвощ, первый председатель объединенного их специализированного колхоза. Цветок, что вчера положила Инна, почернел от мороза. Рядом с ним мерцало что-то тускло-желтое, словно начищенная медь. Валентина всмотрелась: гильза! Рома Огурцов положил — ту, что нашли они с ним вместе когда-то в лесу… Значит, хранил. И не пожалел, положил самое свое дорогое…

Вдруг ярко вспомнилось Валентине — так ярко, даже глаза зажмурила, — как пришел к ним с Володей однажды Хвощ. Под вечер это было, в тот же памятный для нее сентябрь… Приехал на бричке, от дороги шел, чуть раскачиваясь, опираясь на палку… Володя выскочил ему навстречу.

— Афанасий Дмитриевич, чем обязан?

— Пошли, — коротко сказал Хвощ. — Давно я там не был…

— Куда? — удивился Володя, однако послушно пошел вслед за Хвощом по протоптанной тетей Дашей тропинке. Пошла с ними и Валентина. Что-то горькое было в лице у Хвоща, такое горькое — смотреть невозможно.

Трудно было Хвощу спускаться со склона, однако шел, не смущаясь, не боясь показать, что ему трудно. «И на это нужно, наверное, мужество, — думала Валентина. — Оставаться самим собой…» Возле могил, внизу, Хвощ остановился.

— Вот и пришли, — стоял, опершись на палку, с седым ежиком волос на голове, опаленным лицом — очень немолодой, если бы не глаза. Синева их словно освещала темные морщины у губ, нахмуренный лоб.

Володя тоже замер, склонив голову. Тихо поникла позади него Валентина.

— Сгнило уже, — прикоснулся Хвощ ладонью к покосившейся деревянной ограде. — Десяти лет не стоит… Как думаешь, Владимир Лукич, место им тут? — спросил несердито. — Может, пора на площадь перенести? Настоящий памятник сделать? Дети ведь наши… Дети.

Володя покраснел, нет, побурел весь — никогда, ни раньше, ни позже, не видела Валентина у него на лице такого отчаяния, такого стыда. Кивнул только. Пробормотал:

— Спасибо за науку, Афанасий Дмитрич. Спасибо…

…Склонившись к памятнику, Валентина протерлаварежкой иней с золотых букв надписи. Афанасий Дмитриевич Хвощ умел видеть и уважать людей. Умел отдавать себя им. Он и жизнь свою отдал — не пустил молоденького тракториста на не паханное еще после войны поле: «Пахал я когда-то, вспомню-ка былое…» Сел за руль… В первой же борозде наскочил трактор на старую мину…

…Думала ли Валентина, что всю жизнь проживет в этих местах? Думал ли Володя, бывая в колхозе у Хвоща, что со временем станет тут хозяином, причем колхоз вберет в себя и «Ниву», где хозяйничала некогда — шумно, требовательно, однако толково — Анна Афанасьевна Шулейко, до сих пор, даже в старости, сохранившая свою могучесть. Годы, годы…

Ванечка не пошел по дороге, он уже успел проложить свою лыжню, напрямик, мимо лесополосы, все полями, полями. Мороз щипал щеки, лоб, нос… Если бы не пустые поля вокруг, если бы горизонт окаймлен был лесом, Валентина поверила бы: ей вновь семнадцать лет, она опять во Взгорье, бежит через поле в Каравайцево, на репетицию, в клуб. Почему так больно и радостно вспоминать юность, перелистывая пережитое? Все окрашено добрым и милым светом, а ведь многое из того, что казалось тогда несомненным, Валентина сегодня отвергла бы.

Ух, до чего крутой спуск! Валентина замерла на минуту над обрывающимся вниз склоном и тут же нажала на палки, только ветер засвистел в ушах. Ванечка ждал внизу.

— А вы можете, — сказал одобрительно, когда Валентина притормозила возле него. — Думал, будете плестись.

— Догоняйте! — махнула варежкой Валентина и, ставя лыжи елочкой, ловко начала взбираться вверх по склону. Иван Дмитриевич посапывал позади, но не обгонял. Из вежливости? Или действительно она еще не совсем потеряла спортивную форму?

Школа в Яблонове стояла на краю села, они вышли прямо к ее крыльцу. Небольшое здание восьмилетки походило на удлиненный барак: так начинали строить после войны. И клуб, и сельсовет, и почта — все на одну масть. Рядом с мазаными хатками здания эти, впрочем, тоже мазаные, казались внушительными. Теперь они выглядели неказисто возле домов из кирпича и шлакоблоков, окруженных, тоже кирпичными, летними кухнями и сараями.

Шел урок, в учительской был один директор. Завидя их, гостеприимно раскинул руки, символизируя дружеские объятия:

— Валентина Михайловна, какими судьбами? Не очередную, ли комиссию прислало к нам районо?

— А вы страшитесь комиссий, Михаил Иванович?

— Привык, — умильно сложил руки Махотин. — Сам прошу: освободите! Проверяют, ругают, грозят, но ярма не снимают. Вот так и волоку несмазанную телегу. — Он немного играл перед ней, он всегда перед ней играл немного, пряча за внешним лихачеством еще не умерший в нем окончательно стыд…

— Мы по-соседски, Михаил Иванович, в гости, — она прямо взглянула на него. — А телеге вы хозяин, давно пора смазать.

— Деготьку недостает, Валентина Михайловна, деготьку! — зашелся дробным смешком Махотин. — Хотя, впрочем, кой-кто его для нас не жалеет…

Прозвенел звонок, стали входить учителя. Здоровались, расспрашивали о рафовских новостях. Пришла жена Махотина, маленькая, широкая, крикливая, — она преподавала немецкий язык. Светланы не было.

— Светланы Николаевны нет сегодня в школе? — спросила Валентина.

— В классе отсиживается, мы ей, видите ли, не по вкусу, брезгует нашим обществом, — посыпала крикливым горохом Махотина. — Со всеми перессорилась, а самой — грош цена.

— Любовь Васильевна… — предупреждающе сказал Махотин.

— Что Любовь Васильевна? — подступила она к нему. — Ты молчишь, терпишь, и я должна? «Здесь директор, кажется, Махотин, а не Махотина», — произнесла она, явно передразнивая Светлану. — Будет диктовать, кто тут директор, без нее не знаем!

Пока она шумела, учителя потихоньку разошлись; едва раздался звонок, умчалась, продолжая свою крикливую тираду, и Махотина. Валентина помнила молодую Любовь Васильевну, когда их с мужем направили сюда после института. Намного была скромней. Но мужем и тогда уже командовала безапелляционно. Махотин стеснительно подчинялся. Потом запил…

— Можно нам послушать уроки, Михаил Иванович? — спросила Валентина.

— Сколько угодно, — закивал Махотин. — Я, прошу извинить, должен уйти. По делам! — протянул руку, прощаясь. От него пахнуло застарелым перегаром…

Вслед за Махотиным Валентина и Ванечка вышли в коридор. Тихо, лишь в классах слышны голоса учителей. Школа как школа, непосвященному глазу все здесь покажется обычным для захолустья; Валентина одним взглядом охватила голые, плохо окрашенные стены, пустой бачок для воды, серый, затоптанный пол… Печи топились плохо, дымили, дети сидели в наброшенных на плечи пальто, учителя тоже кутались…

Светлана давала урок в седьмом классе, голос ее ясно был слышен из приоткрытой двери. Валентина, сделав Ванечке предупреждающий знак, остановилась. В классе тихо, ученики слушают… но почему так безжизнен голос Светланы? Ведь она эмоциональный человек! Читает «Песню о Соколе»… Таким тоном? «Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях…» Не так, девочка, глубже надо, сильней… «Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты… Подполз он ближе к разбитой птице и прошипел он ей прямо в очи: «Что, умираешь?» А это уже лучше, Света, что-то начинает просыпаться в тебе… «Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил! Я знаю счастье! Я храбро бился! Я видел небо!» Светлана читала теперь в полный голос, стихи, видимо, вошли в нее, овладели ею… Быть может, впервые за все тридцать лег своей учительской практики слушала Валентина так напряженно знакомую «Песню», впитывала каждое слово, выискивая в нем тот особый, единственный смысл, который вкладывала, видимо, забывшая и о классе, и об уроке, и обо всем, кроме этих полных огромной жизненной правды строк, Светлана. «Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью. И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы: «О, если б в небо хоть раз подняться!»

Голос девушки, взлетев до трагической ноты, сорвался, и Валентина, не выдержав, шагнула в класс. Дети сидели, замерев; Светлана, в наброшенной на плечи шубке, стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, и столько было в ее позе безнадежного отчаяния, что у Валентины спазмой перехватило горло. Выручил Ванечка.

— Здравствуйте, Светлана Николаевна! — бодро воскликнул он. — Разрешите присутствовать на уроке?

Девушка рывком обернулась, на бледные ее щеки хлынула краска радости:

— Валентина Михайловна? Пришли? Садитесь… А я… у нас… урок по Горькому. «Песня о Соколе».

— Да, да, мы поняли. Продолжайте, Светлана Николаевна, — села на свободную парту возле Ванечки Валентина. Свободных парт было несколько, в классе сидело всего шестнадцать учеников. В прошлом году, кажется, выпустили двадцать. Отмирает Яблоновская школа…

Немного оправившись, Светлана стала рассказывать о жизни Горького, давать как бы предысторию «Песни о Соколе». «Я обычно начинаю с предыстории, — думала Валентина. — Не лучше ли так, начинать прямо с «Песни»? А плохо, наверное, заниматься с полупустым классом — как актеру играть в неполном театре. Впрочем, разве это главное? Сколько бы ни было детей в классе, они должны получить от учителя то, что пронесут потом в себе через всю жизнь. У Светланы пылкая душа, она может передать чувство, но слишком возбудима в то же время. Перехлест тоже не годится. И уверенности нет: вот она произнесла великолепную фразу и тут же испугалась, видимо, что дети не поймут, не воспримут, перешла на более скучный, упрощенный язык…»

Они побывали и на двух других уроках Светланы; в шестом и пятом классах учеников было еще меньше, занятия девушка вела спокойней, примерно на уровне институтской педпрактики. Еще не овладела программой, боялась оторваться от плана, не хватало свободы анализа, сравнений, уменья пользоваться подсобными средствами… А больше всего, пожалуй, мешало отсутствие веры в то, что ученикам это нужно и интересно.

Они еще немного посидели втроем в опустевшей после уроков школе, поговорили о методике занятий и просто так, обо всем, что пришло в голову.

— Я не зову вас к себе. — Светлана поежилась под своей шубкой. — Хотя бы чаю… но у меня даже чайника нет.

— Ничего, дом наш недалеко, — успокоила ее Валентина. — Как же вы-то без горячего, Света?

— Мне дает тетя Таня, техничка. Это единственный человек здесь. Остальные… — Она махнула рукой, шубка сползла с плеча, открыв тонкую, до прозрачности нежную шею. Ванечка осторожно надвинул мех обратно, и по тому, как дрогнули его пальцы, коснувшись плеча Светланы, как беспомощно улыбнулся физик, Валентина поняла: любит. А Света? Равнодушна, словно и нет его.

— Всех остальных вы отметаете напрасно, Света, — мягко сказала Валентина. — Вера Захаровна, в начальных классах, славная…

— Господи, она же пенсионерка! — отмахнулась Светлана. — Муж больной! Нужно ей! Все до лампочки!

Проводила их с крыльца, постояла, пока они надевали лыжи. Затем медленно, так и не надев шубу, в рукава, побрела по протоптанной в снегу тропе к своему дому — одноэтажные эти, щитовые, что и в Рафовке, дома тонули меж голубых сугробов. Хоть бы одно дерево!

— Быть может, вам лучше остаться, Ванечка? — повернулась к физику Валентина. — Побыли бы с ней…

— Не лучше, — грустно сказал он. — В общем-то я ей, как она выразилась, до лампочки. Разве не видите?

10

Не раз и не два побывали Бочкин и Валентина в «Заре», прежде чем как следует разобрались в обстановке. Люди работали самоотверженно, хозяйство действительно содержалось в относительном порядке, лучше других — хотя ой как много упускалось или существовало просто ради «престижа». Никитенко действовал по принципу: неважно, что будет, лишь бы показать себя первым! Поставили механизацию на фермах первые, но и забросили ее первые же. Пошла речь о механизированных токах — колхоз «Заря» прежде других оборудовал такой ток и с вывозкой зерна управился прежде других, но о токе тут же забыли, машины стояли раскрытые, в беспорядке.

— Так было весной и с торфоперегнойными горшочками. Налепили этих горшочков больше всех, а в дело не пустили. Сгнили горшочки возле сарая, в котором их делали, — сердито говорил Бочкин. — В общем, орудует наш Петр Петрович по поговорке: «Прокукарекал, а там хоть не рассветай!» И самоуправство какое, все решает единолично, правление лишь голосует «за», когда уже факт налицо. Бочкин был в глубоком гневе, он вообще готов был на кулаки идти против карьеризма, авантюры, всего, что-выглядело нечистоплотным, непорядочным. Прочитав материал, представленный им и Валентиной, редактор тут же куда-то исчез. Вскоре их вызвал к себе Сорокапятов — Ленчик, конечно, был там; статья лежала на столе у Ивана Ивановича.

— Этот пасквиль не пойдет, товарищи, — сердито напыжась, сказал Сорокапятов. — Вы неправильно ориентируете общественное мнение. Колхоз имеет достижения, а тут… — ткнул презрительно пальцем в статью.

— Достижения отмечены! — ринулся в бой Бочкин. — Они умеют выращивать зерно, в этом заслуга и МТС! Остальное раздуто! За любую цифру в статье поручусь головой!

— Никому ваша голова не нужна, — брезгливо поморщился Сорокапятов. И повернулся к Валентине: — А вам, товарищ Тихомирова, стыдно подставлять ножку собственному супругу. Вы же понимаете, что это такое. — Резко отодвинул от себя статью. — По головке не погладят. Прежде с него шкуру снимут, а потом уж с Никитенко.

— Газета — орган райкома партии и райисполкома. Своевременно выступить — значит, сказать о том, что руководство видит, против чего борется, — спокойно заметила Валентина.

…Сколько они пережили мытарств! Вначале Валентина посматривала спокойно: ну, не опубликуют статью, велика беда, они все же всколыхнули застоявшееся в «Заре» болото, Сорокапятов вдруг зачастил туда, и Никитенко не так уж самоуверенно смотрит при встречах… По мере того как на защиту статьи и против нее поднимались разные силы, увидала: все гораздо глубже, чем она думала, дело не только в «Заре» и Никитенко, речь идет о том, как работать и жить дальше, какие направления и линии в жизни района должны получить перевес. Первым за статью вступился Чередниченко, по его настоянию с материалом ознакомили всех членов бюро райкома. Капустин — новый завроно — пришел, конечно, в ужас от «каши, которую заваривает газета». Лямзин вообще не сказал ни да ни нет. Оказалось, что ни мнение, то лицо, характер, собственное мировоззрение или совершеннейшая бесхарактерность и безликость. Зато от души торжествовала Шулейко. «Цепляйте их покрепче за хвист, молодчиков! — басила на всю редакцию. — Хватит над нашим братом, бабой, изгиляться, ручки в брючки похаживать!»

Дома тоже было нехорошо, Володя сердился, почти не разговаривал. Валентина знала, что он вместе с Чередниченко провел несколько дней в «Заре», еще до возникновения этой взбаламутившей всех статьи. Николай Яковлевич заходил, к ним раза два, поужинать, по приглашению Володи; за столом, вопреки обыкновению, о делах не говорили. Курили на крыльце, и там-то уж, поняла Валентина, вовсю наверстывали упущенное! Как-то, прибирая на кухне посуду, она услышала через распахнутое окно отрывок разговора.

— …убрать из газеты, меньше будет хлопот, — с досадой говорил Владимир.

— Даже цари позволяли себе иметь шутов, чтобы знать правду, — возразил Чередниченко. — А на мой взгляд, именно такие, как он, и должны работать в газете.

Слушать дальше Валентина не стала. Поняла: речь идет о Бочкине.

— Ты действительно боишься, что тебе попадет, если статью обнародуют? — спросила мужа, стеля постель.

— У района и так дурная слава. Не вижу смысла увеличивать ее. — Владимир умоляюще посмотрел ей в лицо. — Я же просил тебя не мешаться в дела района, все же ты должна понимать, чья ты жена! Лучше напиши о Хвоще, там есть что похвалить…

— Стыдно, Володька, — чуть слышно сказала Валентина. — Ой как стыдно…

Она долго плакала в ту ночь, потихоньку, изо всех сил сдерживая рыдания. Володя ведь такой смелый, веселый, и вдруг… Чего он боится? Потерять свою должность? Так для всякой горы есть еще более высокая гора… Или просто из-за нехватки опыта не уверен в себе, смотрит на все глазами Сорокапятова? Почему не глазами Чередниченко? Или лучше всего своими собственными… Но как же быть? Как же быть ей?

После сокращения, урезок статью все же опубликовали. Пришлось вычеркнуть многое, против чего возражал Сорокапятов; кое-что, правда, сумел отстоять Чередниченко, некоторые абзацы перебирали в типографии и раз и два, пока пришли наконец к общему соглашению.

С Валентиной Володя держался отчужденно. Неделю, две они жили рядом, словно далекие, неприятные друг другу люди. Материал под рубрикой «Навстречу Пленуму ЦК» перепечатала областная газета. Володю опять начали терзать звонками «сверху», разбором бесконечных кляуз и жалоб под лозунгом «за и против Никитенко». Однажды Валентина обнаружила среди свежей почты письмо, в котором автор намекал на ее якобы весьма недвусмысленные отношения с Бочкиным. Стало еще тяжелей. Она даже подумала: уехать во Взгорье, бросить все, оставить, забыть? Все чаще мучила ее тошнота, приступы становились дольше, никакие таблетки не помогали. В один из таких мучительных, доведших ее до бессилия приступов вдруг поняла: будет ребенок. Оставить ребенка без отца… она сама росла без отца. Владимир тоже хватил сиротства. Но если она ему не нужна…

Ночью ей сделалось плохо. Володя испугался, поднял хозяйку, та, видимо, шепнула ему, в чем дело… Володя будто освободился от злых чар, он вновь стал таким, каким знала и любила его Валентина, нет, даже более чутким, более внимательным, более влюбленным…

Первого своего ребенка они не смогли уберечь. Кого винить в этом? Самое себя? Обстоятельства? Так уж сложилась судьба.

11

Приехала на каникулы Алена, и все вокруг стало для Валентины праздничным. Просыпаясь утром, она тихонько шла в комнату дочери — послушать ее дыхание, поправить сползшее одеяло, просто коснуться мягких Аленкиных волос. В кухне уже хлопотала тетя Даша, Валентина могла спокойно выпить чаю, приготовить что-либо из Алениных любимых блюд. Владимир, большой, неловкий, ходил на цыпочках, на губах его теплилась неясная улыбка, и для него появление дочери было праздником… Вместе выходили из теплых комнат в студеность раннего февральского утра. Володю ждала возле калитки машина, однако он задерживался на крыльце, брал Валентину за плечо, всматривался в ее лицо…

— Что ты, Володя? — говорила она, счастливая его вниманием.

— Ничего, Валюша. — Улыбаясь, он целовал ее и торопился к машине, очень высокий, чуть сутулый, но нестареюще-энергичный. Что-то молодое, яркое возрождалось в них обоих, словно им снова было только по тридцать, жила в них огромная нежность друг к другу, к тому милому существу, которое оставалось за теплыми стенами дома… В довершение полной иллюзии в окно на них смотрела тетя Даша. Алену нянчили другие старушки, в том числе и баба Гапа, но тетя Даша проводила всякую свободную минуту с девочкой, смотрела за нею, как не каждая бабушка смотрит за своей внучкой.

В школе и на уроках все удавалось Валентине, радовало ее. Четверть началась недавно, ученики, отдохнув во время каникул, занимались охотно. Рома Огурцов — и тот вел себя активней, заметно старался, но главное было не в этом: в классе он уже не был отколотым камнем, не держался наособицу. К Дню Советской Армии Валентина готовила с четвероклассниками литературную викторину по стихам советских поэтов о войне. Десятый «а», во главе с Костей Верехиным, «заболел» очередным занятием клуба «Бригантина»; читали новую повесть белогорской писательницы Стаховой, тоже о войне, волновались, спорили, привлекая в третейские судьи Валентину. Она прочла небольшую эту повесть. «Девушка в шинели», о короткой жизни и гибели военной девушки-повара. Повесть тронула чем-то чисто женским, какой-то мягкой искренностью… А десятиклассники спорили, герой была эта девушка или не герой.

— Господи, мама, до чего вы все здесь наивные, — рассудила, выслушав рассказ Валентины об их спорах Алена. — Ну, конечно же, эта девушка была никакой не герой. Просто выполнила свой долг.

— Не совсем так, Алена… Ребята думают почему-то, что Стахова пишет о себе.

— А вы пригласите ее на занятие клуба и спросите, о ком она пишет, — спокойно, как о совершенно допустимом и естественном, сказала Алена. — Твоя Лера, верно, с ней знакома. Можно же попросить.

— Ты думаешь, это возможно? — У Валентины даже дыхание захватило от такой неожиданной мысли. — А что, это идея… Лера обещала приехать… Я позвоню.

Она заказала разговор в тот же вечер, но телефон Леры не отвечал — вероятно, никого не было дома. Валентина, верная своему характеру — ни в чем не терпела отлагательства, написала Лере письмо. Оставалось ждать ответа.

Вечерами собирались привычной компанией, приходили Нина Стефановна, Алла Семеновна, Слава с баяном… Евгения Ивановна все еще отсиживалась дома, грустила по Анне Константиновне… Раза два удалось затащить физика, но он не пел, не пил даже чаю, сидел в углу, молчал.

— Давно не были в Яблонове? — спросила его как-то Валентина. — Хоть бы привели к нам Светлану. Не дозовешься ее, гордячку!

— Я не хожу туда с тех пор, как мы с вами… — Ванечка не смотрел на нее, рассеянно протирая очки.

— Вы оставили Свету одну? Совсем одну? — встревожилась Валентина. — И я закрутилась… Как же так! В воскресенье идем к ней, слышите, Ванечка? Заберем Алену — и все вместе.

Алене Валентина успела все рассказать о своей новой знакомой, поэтому, собираясь, дочка не забыла положить в рюкзак вместе с разным угощением новый, купленный ею в магазине электрический чайник. Даже кружки захватила запасливая Алена.

Молодежь слишком торопилась, Валентине на этот раз трудно было угнаться за дочерью и физиком. Сначала пыталась не отставать, потом, махнув рукой, предоставила полную свободу несущимся словно ветер лыжникам. Пусть бегут, она и потихоньку успеет… День хмурился, то и дело прорывался мелкий снег. Валентина часто останавливалась: сдавливало дыхание. Возраст есть возраст, никуда от него не денешься… Жаль, что Евгения Ивановна перестала заходить к ней даже попросту, как бывало прежде. Не хочет разговоров о Славе? А он такой счастливый…

Светланы не было дома. Как объяснила живущая с ней рядом техничка, девушка пошла к сапожнику, на тот край села, чинить сапоги.

— Сунула нози в мои валенцы и побигла, — говорила на смешанном, характерном для этих мест языке техничка. — Часа два пробигае… Вы посидить в ее комнате, я открою, ключ она вот иде ховае, — полезла рукой за косяк над дверью.

Комната поражала холодом и запустением. Темный потолок, давно не видевшие побелки стены, пожухлые газеты на окне… Электрическая лампа голо висела на голом шнуре. Кровать под тощим байковым одеялом, стол, табурет. В углу чемодан, над ним весь небогатый гардероб.

— Предлагала ей: Света, давай побелимо, не хоче, — неловко оправдывалась техничка. — Така неприласкана дивчина… У мени и мел е, и помазок…

— Тащите их сюда, — сбросила с плеч рюкзак Алена. — Вас тетя Таня зовут? Таз какой-нибудь. Ведро… Вы, Ванечка, растапливайте плиту, — приказала физику. — Кажется, есть дрова на веранде. Нет, нарубите сучьев, лежат во дворе. Ты, мама, сходи в магазин, купи что-либо для занавески на окно. Особенно не торопись, мы тут все быстренько провернем.

— Может, не надо, Алена? Неудобно хозяйничать без хозяйки, — засомневалась Валентина.

— Пусть ей будет сюрприз! — весело откликнулась Алена. — Тетя Таня, есть у вас негодный халат? Ага, спасибо, как раз по мне, — не задумываясь, сунула голову в застиранное, тронутое пятнами краски платье. — Придет, а в комнате ажур, печка топится, чай заварен, мы все ее ждем. Это же замечательно! — заранее радовалась она.

Когда Алена загоралась чем-либо, остановить ее было невозможно. Да и стоило ли останавливать добрый душевный порыв? Валентина знала свою дочь, знала, что все действительно будет сделано к приходу Светы. Не знала лишь, как отнесется к этому сама Светлана.

Она послушно пошла в магазин, который находился неподалеку от школы, — промороженная насквозь небольшая деревенская лавочка, где ютились по соседству макароны, соль, тетради, ткани, велосипеды, детские игрушки. Она быстро выбрала штапель для занавесок, со стволами берез на салатном фоне. Приглянулось шелковое стеганое одеяло и скатерть… вот бы подарить Свете. Обидится? Сказать — к новоселью.

— Вот воно кто усе здесь скупае! — зарокотал знакомый глубокий бас, и Валентина очутилась в могучих объятиях Анны Афанасьевны Шулейко. — Михайловна, голубушка, як вы до нас залетели? Чи в школу, чи по делам? Чи у вас в Рафовке нема теплых одеял?

— Все есть у нас в Рафовке, Анна Афанасьевна, — с удовольствием обняла ее Валентина. — Слышала, к сыну на хлеба перешли? Отверховодили в сельсовете?

— Отверховодила, черти им в живот ввались! — густо захохотала Шулейко. — Зовсим ушла на пенсию. Муж мой вмер, царство ему небесное. Сын как раз хату построил, на месте нашей прежней усадьбы, потянуло к себе родовое… От, Михайловна, хата! Восемь комнат, усе из кирпича! Мени комната, унукам по комнати, сыну с Лидухой, невестушкой, аж целых пять! Хоть грай в горелки. А хлеба… На полхаты я грошей дала, половину они сами одолели. Вчетвером работают, не шути!

— А вы не стареете, Анна Афанасьевна, — радостно разглядывала ее Валентина. — Ни одной морщинки. Голос тот же. Ох, сдается, рано вам еще на пенсию, потянет работа…

— Може, потягне, може, ни, — громыхнула Шулейко. — Сижу у хати, вколо батарей, вяжу унукам варежки. С сыном по телехвону балакаю, вот яки нынче удобства! — смеялась она. — Книжки думаю на старости лет читать, тилько телевизор отбивае от книжок. Идемте до нас, Михайловна, таким борщом угощу, ахнете! — потащила ее за руку Шулейко. — Наша хата тут близенько, я выбегла пряников да конхвет унукам купить, унуки любят под телевизор куштовать конхветы да пряники.

— В другой раз, Анна Афанасьевна. Я тут на новоселье.

— У кого? Новой учительницы? Слух иде, гордая. Нынче уся молодежь гордая. Як же, грахвами повырастали на наших трудовых горбах!

— Что же мы-то свои горбы подставляем? Кто нам виноват? — усмехнулась Валентина. — Вам внуки должны пряники покупать, а не вы им… Один из них, кажется, механик? Спросите его при случае, когда наладят бытовку на втором участке, — вспомнила вдруг она.

— А шо? Чи спортилось?

— Строители не доделали. Я мужу сколько раз говорила…

— Чи Владимиру Лукичу до бытовки! Дай бог, с подчиненными да начальством справляться! — рассмеялась Шулейко. — С унука спрошу. У меня не отвертится. Да, уж если правду балакать, Михайловна, пенсионер з мени ниякой. Комиссию по народному контролю узяла на себя, — вздохнула Шулейко. — Николай Яковлевич Чередниченко, товарищ наш дорогой; не отпускае от себе старые кадры. Я и сыну, Сереге, советую: держись за тех, кто войну прошел! Крепко держись! Усе, шо имеем нынче, нашими плечьми поднято… — пригорюнилась она. И опять оживилась: — Надоест у хати телевизор крутить да со своими контролерами ругаться, може, и забреду к вам в Рафовку. Будете ще здесь когда, не обходите!

Алена уже домывала пол; в печке весело потрескивали дрова, начинал полыхать щедро засыпанный уголь. Довольный Ванечка оказался неплохим кочегаром… Тетя Таня принесла Валентине иголку, нитки — подрубить занавеску, принесла старенький, чисто вымытый половичок:

— Хай застеле пол. Усе теплийше ногам буде.

Вот и для Светы она самый близкий здесь человек, как была во Взгорье для Валентины тетя Настя. Почему так? Потому, верно, что в школе техничками могут работать лишь душевные женщины, ведь сколько суеты, а плата не очень… Тоже своего рода воспитатели, эти много лет проработавшие в школе технички. Ворчат на детвору, да и на учителей иногда, а любят. Много переживший, знающий цену труду человек всегда поймет чужую боль, чужое страдание.

12

Тетя Даша… Не сразу они сошлись. Хату мазала тетя Даша. Валентина вышла ей помогать. Месили ногами тяжелую скользкую массу. Ощущение было не из приятных, ноги скоро устали, их сковало холодом, но Валентина упрямо ходила по кругу вслед за хозяйкой, чувствуя, как глина под ногами делается податливей.

— У нас на ферме колодец роют, — сказала чуть погодя хозяйка. — Сколько просили прежде, один ответ: гоните на водопой к реке. До реки полверсты, да ежели в мороз… Вагонетки пустили по тросу. Хорошо пробрали в газетке вы нашего Петра Петровича. — Тетя Даша остановилась, поправила тыльной стороной ладони сползающий на глаза платок. — Як с войны прийшов, добрый був хлопец. Сам, своими руками памятник на могилке поставил.

Она впервые заговорила о самом горьком для себя, самом страшном. Валентина затаила дыхание — только бы не спугнуть, не оскорбить словом, движением то, что рвется из наболевшего сердца тети Даши. О дочери она не говорит. Ни с кем. Никогда.

— Моя-то Ниночка була бы вже такая, як вы, — печально произнесла хозяйка. — Яблоня — ее одногодка, — кивнула на одиноко стоящее под окном дерево. — Як родилась Ниночка, муж яблоньку посадил. Умести росли. У нас немецкий офицер стоял, картошку любил печеную. Денщик и облюбовал яблоню, в корнях ее костер жег. Сначала яблоню пожгли, потом Нину, доченьку мою…

— Тетя Даша, родная, не надо! — кинулась к ней Валентина, показалось, хозяйка упадет сейчас прямо в эту вязкую жижу, закричит, забьется… Тетя Даша смахнула рукой слезы, заторопилась:

— Ой, что это я, так и до вечера не управлюсь, — и, невидяще глядя перед собой, пошла по кругу.

Усталая, пришла Валентина в редакцию. Не успела осмотреть лежащие на столе газеты, позвонил Владимир:

— Читала? Нам, пешеходам, дали крылья! — закричал восторженно. — Домой не жди, еду в колхозы!

Послышался щелчок — Владимир бросил трубку на рычаг. Валентина мысленно увидела, как он поспешно надевает плащ, торопится к машине. Волнение мужа было близко и понятно ей — во всех газетах было опубликовано постановление Пленума.

13

…В чистой теплой комнате, за накрытым новой скатертью столом, с кипящим посередине его чайником, сидели они, все трое, незваные гости, ждали хозяйку. Она вошла неслышно — даже снег не проскрипел за окном под валенками, молча встала у порога, чужими глазами оглядела накрытую новым одеялом кровать, окно с новой занавеской, самодельный Аленин абажурчик на лампе — осталась материя от занавески… Бесцветным голосом, словно обращаясь к совершенно незнакомым людям, сказала:

— Здравствуйте.

Прошла в угол, к своему чемоданчику, поставила сапоги. Подумав, опрокинула набок чемоданчик, села на него…

— Чай пьете? Такой красивый чайник…

— Это вам подарок, Света, к новоселью, — разбежалась к ней весело Алена. — Вставайте. Или, верней, присаживайтесь ближе, я уже налила вам. Давайте знакомиться, я — Алена. Мама столько о вас рассказывала! — Она говорила, а У Валентины сжималось сердце, чувствовала же, что ничего не нужно делать, Алене простительно — без спроса, на «ура», но ей, Валентине…

Света, будто неживая, послушно подвинулась вместе с чемоданом к столу. Уронила, глядя мимо Валентины:

— Какие вы, старые учителя, педанты… Непременно чтоб все по-вашему.

— Так уж вышло, Света, — расстроенно сказала Валентина. — Думали, обрадуем… — Она сама понимала: зря они вторглись в заповедный мир Светиного дома. Если уж тут, у себя, она не смогла укрыться от посторонней воли… Припомнился голос Светы, читавшей тогда на уроке: «…и было душно в ущелье темном, и пахло гнилью. О, если б в небо хоть раз подняться!»… Самой хотелось подняться, без подставок и подсказок. Ах, зря, зря!.. И физик, почувствовав беду, поник, лишь Алена, словно ничего не замечая, оживленно болтала, подливая чай в кружки, потчуя Валентину, Ванечку, прихлебывая сама:

— Представьте, Света, мама начинала когда-то почти как вы! Я тоже хочу начать ни с чего, мы с Олегом решили проситься в самую отдаленную больницу! У нас многие боятся уехать от мам, вообще всего боятся — забот, труда. Я хочу, чтобы недалеко от мамы, чтобы можно было к ней в выходной, в праздник, но самостоятельно! По-моему, единственное счастье для человека — делать нужное самостоятельно!

Посидев немного — нельзя же было так сразу встать и уйти, хоть хозяйка и молчала неприязненно, — они стали собираться. Света не пыталась их задержать, вообще не сделала ни одного движения. Сидела на хрупком чемоданчике, в синем своем спортивном костюме, который, видимо, служил ей и домашней одеждой, в тети Таниных валенках, светлые волосы прямыми прядями разметались по плечам, глаза, огромные, невидящие, уперлись в какую-то одной ей заметную точку на белой стене.

— Быть может, к нам пойдем, Света? — сказала Валентина, мучаясь тем, как неладно все вышло. — Утром муж отвезет на машине…

— Нет, — покачала головой девушка. — Спасибо вам. За все. Я тут пока… До свиданья. Спасибо.

Они вышли в ранние синие сумерки. Алена, выпорхнувшая первой, задумчиво стояла возле своей пары лыж.

— Мне, наверное, лучше остаться, мама, — сказала она. — Нехорошо с твоей Светой.

— Где ты останешься? У кого?

— У тети Тани. Или у твоей Шулейко, ты говорила, рядом живет.

— Может, вам остаться, Иван Дмитриевич? — взглянула на физика Валентина.

— Опять вы об этом? Она меня вообще не заметила, — уныло отозвался Ванечка. Валентина обвела взглядом его вялую, обмякшую фигуру. «Не орел ты, Ванечка, не орел», — подумала словами одной из любимых киногероинь. Решила:

— Подождите меня возле школы, я зайду к Вере Захаровне.

Старая учительница, кутаясь в шаль, сидела над тетрадями. На кровати, укрытый до подбородка, постанывал совсем уже старенький ее муж — когда-то заведовал школой, был неплохим педагогом. Десять лет, как разбил паралич…

— Хочу попросить вас, Вера Захаровна, — Валентина говорила тихо, боясь потревожить больного. — Присмотрите за Светланой Николаевной, что-то не в духе она сегодня… Хуже, чем не в духе. Я бы осталась с ней, да неудобно: пришли незваные, похозяйничали без нее, верно, обидели.

— Трудно ей у нас, Валентина Михайловна. — Сняв очки, щуря усталые глаза, Вера Захаровна, как и Света недавно, смотрела куда-то мимо Валентины. — Михаил Иванович на все махнул рукой, командует Любовь Васильевна по принципу, что прикажет моя левая нога… Светлана Николаевна прямой человек. Наши все притерпелись, а она… Сегодня, при всех, прямо в глаза высказала Махотину, что он разлагает школу. Он усмехнулся лениво и ушел. Хуже, чем ударил бы ее по щеке. Но я загляну к ней, послушаю. Все равно почти не сплю ночью, он тревожит, — кивнула на мужа. — И свои старые кости болят.

Больной застонал, заворочался. Вера Захаровна метнулась к нему. Валентина вышла; Алена и физик терпеливо ждали ее у школы. Встав на лыжи, они отправились домой, без тени того энтузиазма, с которым мчались сюда. Ванечка, не вымолвивший за дорогу ни слова, юркнул к себе. Алена включила телевизор. Володя просматривал за столом в спальне какие-то брошюры; на кухне разговаривала с тетей Дашей Алла Семеновна.

— Я вас жду, жду, — сказала она Валентине. — Давайте посидим, здесь тепло, — вопросительно взглянула на тетю Дашу, которая поднялась и тоже ушла к телевизору. — В Яблоново ездили?

— Да. — Валентина рада была тишине, теплу своего дома, но душой оставалась там, возле Светланы… Алла Семеновна крутила в руках чашку, видимо, не решаясь что-то спросить или сказать. Лицо ее выражало тревогу, и одета она была без обычного шика: наброшенная на плечи стеганка, платок — в этом наряде ходила осенью убирать свеклу.

— У Светланы своей были? Счастливая она, — вздохнула, ставя на стол чашку.

— Почему — счастливая? — рассеянно удивилась Валентина.

— Молодая. Все еще впереди. А тут… — опять взяла в руки чашку, повертела, снова поставила. Выдохнула, вдруг решившись: — Скажите, Валя, от всего сердца… вы могли бы выйти замуж за слепого?

— Не знаю… Если бы любила — конечно… — продолжая думать о Свете, сказала Валентина.

— Вы-то должны понять: я просто хочу ребенка! Он красивый и не от рождения слепой… Вы-то должны! — словно простонала Алла Семеновна и, резко поднявшись, ушла сначала в столовую, к Алене, почти тут же, попрощавшись со всеми, — домой. Только тогда осознала вдруг Валентина вопрос Аллы Семеновны, поняла, что ради одного этого вопроса пришла она сюда, ждала ее, Валентину, и не просто было ей решиться спросить… Встать бы, догнать Аллу, поговорить, но у Валентины не было сил. «Беда никогда не ходит одна, — думала она. — Никогда».

Пошла в спальню, прилегла на кровать. Володя усердно что-то записывал в блокнот, сверяясь с текстом лежавшей перед ним брошюры.

— Доклад готовишь? — спросила Валентина.

— Да вот, думаю прийти к вашим выпускникам… — Он подчеркнул карандашом строку в блокноте. — Тебе известны такие слова Владимира Ильича Ленина: «Первая производительная сила всего человечества есть рабочий, трудящийся. Если он выживет, мы  в с ё  спасем и восстановим»? Так он сказал в девятнадцатом году… Первая производительная сила всего человечества! Понравится твоим ребятам такое определение?

— Думаю, очень.

Валентина, радуясь доброму настроению мужа, взяла дневник Анны Константиновны: странно, что в этих разрозненных тетрадках она всегда находила нечто близкое ее собственным переживаниям. Как-то будет сегодня? Машинально раскрыла одну из последних страниц.

«Вчера у меня был Рыбин, покормила его обедом, — прочла Валентина и ощутила, как новая тяжесть, предвестье еще чего-то неприятного, придавила сердце. — Несчастный он человек. Не знаю, может, выпала минута откровенности, рассказал мне о своей жизни. Родом липецкий, жена там была, сын. В армию взяли в сорок втором, был в запасе, потом попал сюда, в наши места, в самый разгар сражений. Страшная была тогда мясорубка, сама помню, сколько лежало убитых везде: в лесу, по полям. Он испугался, что убьют, подставил ногу под пулю. Потом испугался трибунала, сделал так, что вроде отстал от своих, приполз к хате, хозяйка — что женой его потом стала — выходила Рыбина, подняла. За самогон достала ему справку, что дана по ранению отсрочка на год. Потом еще одну справку… Так вот и спасся от смерти. А покоя, говорит, нет, все боялся: узнают, заберут. Теперь уж столько времени прошло, не страшно ему, пусть бы забрали. Все одно, как он сказал, под забором подыхать…»

— Прочти, Володя, — протянула тетрадь мужу.

— Мерзавец, — сказал он, прочитав. — Попался бы, расстреляли на месте. Впрочем, сам осудил себя пострашнеи трибунала — гнить заживо.

Валентина слушала, как затихает дом: сначала ушла спать тетя Даша, потом Алена выключила телевизор, потушила в своей комнате свет… Вот и Володя, отложив карандаш, стал укладываться… Валентина ушла на кухню: следовало поработать над планами. Писала свое, а думала о Рыбине — спасти жизнь такой ценой, чтобы в конце концов превратить эту жизнь в несчастье… Валентина почувствовала, что задыхается. Совесть! Рыбина мучит нечистая совесть… Если что-нибудь случится со Светланой, не спасут никакие оправдания, перед собственной совестью не спасут.

— Володя. — Пройдя в спальню, тронула рукой уже уснувшего мужа. — Проснись, Володя. — И, когда он сел, взъерошенный, ничего не понимающий, сказала: — Ты можешь завести машину? Сейчас, сию минуту?

— Я и гараж-то не отопру. Мы же зимой не ездим. Чего тебе вздумалось? — пробормотал недовольно.

— Света… Нельзя было ее одну оставлять. И Алена говорила…

— Слушай, Валентина, так жить невозможно. — Владимир раздосадованно натягивал рубашку. — Вечно ты кого-то опекаешь, с кем-то носишься. Куда мы помчимся ночью, в снег, даже если я заведу «Жигули»? Трех шагов не отъедем.

— Что-то надо делать, Володя.

— Там живут теперь Шулейко, позвони им.

Валентина поспешно набрала номер:

— Анна Афанасьевна, я хотела просить вас… Волнуюсь о Свете… Не узнаете, как она там?

— Уже была, — пророкотал в трубке голос Шулейко. — Обои у мени, Михайловна. Ложись, отдыхай.

— Какие обои? — не поняла Валентина. — О чем вы, Анна Афанасьевна?

— У мене, говорю. И Света, и очкарик ваш.

— Какой очкарик? Иван Дмитриевич? Он-то как там очутился? Мы же вместе вернулись!

— Умести, да не умести! — сочно рассмеялась в трубку Шулейко. — Утром прибегне. Спи, Михайловна, и нам пора на боковую. Скоро полночь. — В трубке звякнуло, телефон отключился.

— Ну, что там? — обступили Валентину домочадцы.

— Светлана у Шулейко. И физик наш почему-то, — недоуменно пожала она плечами. — Неспроста все это. Что-то там произошло.

— Не произошло, коль обои живы, — вынула из косы гребенку тетя Даша. — Ну, слава тебе господи. Скоро, геть, петухи запоють.

— Чего Аллочка прибегала? Опять какая-либо трагедия? — поинтересовался, укладываясь, Владимир.

— Похоже. В общем, они со Славой… как бы женаты. Пока негласно. Боюсь, это не для Аллы.

— Все вы тут, вижу, с ума посошли! — не на шутку вспылил Владимир. — Алла и Вячеслав! Эгоизм и самоотверженность! Легче северный полюс соединить с южным!

Валентине стало жаль его: расстроился, побледнел. Устает за день, и дома нет покоя.

— Не очень-то удобную выбрал ты себе жену. — Погладила его по руке. — В молодости сколько причинила тебе огорчений, сейчас… Уж такая есть, Володя, куда теперь денешься. Не изменюсь, да и поздно меняться…

Он молчал, закрыв глаза. Однако, не отодвинул руки, наоборот, положил на ее ладонь свою.

— У меня лучшая в мире жена, — сказал негромко. — Ты все вспоминаешь, Валюша, вроде итоги подводишь… И я немало в эти дни вспомнил. Вот ты говоришь: Иван Иванович. В каждом из нас, наверное, живет в какой-то мере Иван Иванович. Вопрос лишь, в какой мере… Важно вовремя остановиться, понять.

14

…Их пригласили к Сорокапятовым: приехала Нелли, отмечали день ее рождения, назначение на работу, диплом.

Трудно было на этом вечере Валентине, на все теперь она смотрела иными глазами, видела то, что, может быть, совсем не так воспринимали другие, — гостей усадили по рангам, хозяева лебезили перед Володей, на равных держались с Чередниченко, свысока поглядывали на остальных. Особенно старалась Зинаида Андреевна:

— Вот этот салатик попробуйте, Владимир Лукич, из свежей капустки, с уксусом, сахарком! Курочку, курочку берите! А вот буженинка, сама готовила…

Когда вторично наполнили рюмки, вошла Нелли. По фотографиям Валентина знала, что Нелли красива, но ни одна фотография не могла передать живую теплоту лица, мягкие переливы голоса, блеск голубых глаз. Серебристое платье словно стекало с покатых плеч Нелли.

15

…Володя, Володя… Вот ты спишь, укрывшись с головой одеялом, успокоенный и умиротворенный. И во сне, наверное, тебе снится твой любимый спецхоз. Значит, помнишь пережитое нами тяжелое время, и для тебя оно не прошло незаметно, хотя и был ты слишком занят огромной своей работой. Значит, помнишь, знаешь… Любопытно, неужели и по этому поводу что-либо сказано в дневнике Анны Константиновны, неужели и сейчас найдет в нем отклик на свои чувства Валентина?

Она открыла тетрадь на том месте, где сестры спорили, стоит или не стоит жить и работать в деревне, — на этих строчках остановилась в прошлый раз.

«Все это возвышенные соображения, — отвечала Клаша. — Лучше бы ты выходила за попа, сваха которого на днях приходила к маме.

— А ты почему не вышла за дьякона Корионова? — рассмеялась Ася. — Обещала. Обманула маму, сказала — выйду, если брат свозит меня в Москву. По приезде же отказалась, а мама не знала, как будет отвечать жениху.

Клаша захохотала, вспомнив это сватовство.

— Да, получилось прекрасно. Осенью я поехала в Дерпт, выдержала экзамены и поступила на женские медицинские курсы при университете и тебе советую со мной поехать, но ты занята своими ребятами, души в них не чаешь. А время молодости идет быстро».

А время молодости идет быстро… Ах, как быстро проходит оно, время молодости, но сколько мы успеваем совершить за это время нелепостей…

Господи, как удалось обойти ту беду, уберечься? Уйдя от одной, она накликала другую беду… Сколько было бы лет сыну теперь? Двадцать три. Алене девятнадцать. Четыре года, страшиласьВалентина, что не сможет больше иметь детей. Четыре бесконечно длинных тревожных года! Родилась Алена, Аленушка, Ленок… Доченька, солнышко, ласточка… Тысячи ласковых слов наговорила своей дочурке Валентина, пока та была крохой. Чуть подросла — старалась не баловать. Никаких капризов. Самый простой, уютный, но строгий обиход…

16

После ужина стол отодвинули. Нелли завела патефон, поставила пластинку.

— Ты голубка моя-а-а, — запел томный высокий голос.

Нелли протянула руки Владимиру, и он обнял ее, повел в медленном, плавном танго. Валентина и не знала, что он танцует… Редактор, опершись локтями о стол, беседовал с Чередниченко, Сорокапятов напыщенно объяснял что-то Капустину, который смотрел на него с подобострастной улыбкой, женщины образовали свой щебечущий кружок. Валентине было душно, к горлу подкатывала тошнота, она вышла на веранду. Глухо шумел в ночи сад. Окно из кухни было приоткрыто, за ним переговаривались Зинаида Андреевна и жена редактора.

— Пирог вышел удачный, значит, к добру, — говорила Сорокапятова. — А Капустиха-то вырядилась! Толста, матушка, и нашила столько оборок! Никитенчиха вовсе не имеет вкуса, деревенщина и есть деревенщина, я у нее давно не шью. Как вам понравилась моя Нелличка, правда, красавица?

— Правда, правда, — с восторженным придыханием отозвалась редакторша. — Мужчины от нее без ума, особенно Владимир Лукич.

— Что вы! — довольным голосом возразила Зинаида Андреевна. — И слушать об этом не хочу. Хотя, если по правде, моя Нелличка больше ему под пару, чем эта серая курица. Тоже мне, корреспондент!.. Терновка, конечно, не столица, да уж пускай лучше дома Нелличка устраивает карьеру, чем где-то в Средней Азии… Идемте, пора подавать чай.

Валентина поднялась, чтобы уйти, но из темноты веранды выступил Никитенко — за столом он молчал, то и дело наливал себе в стопку. Вышел давно, Валентина полагала — домой. Оказывается, здесь. Курил, дремал?

— Слыхали? — кивнул на окно кухни. — Это про мою мать — деревенщина. Сколько шила бесплатно… И я, выходит, деревенщина, в женихи уже не гожусь. Знал ведь, чуть что — выпихнут. И не вспомнят.

— Вам лучше домой, Петр Петрович.

— Успею, — пошатнувшись, он тяжело сел на ступеньку, недобро хмыкнул. — Вот вы меня разделали в своей статейке, и что? Открыли новое для кого-то? До вас жили, как хотели, после вас будут жить… Был Петро Никитенко честным человеком, а как спутался с этим… мол, тебе почет, а мне на кой черт… Дочкой своей приваживали, — все более невнятно бормотал он. — Кушали заливное? — вдруг вскинул чубастую голову. — Заметили, из одних куриных ножек. А кто кур поставил и прочее? Тот же дурень Никитенко. А дочка-то — тю-тю! Другого женишка, значит, ей подыскали… Тюха ваш муженек, вот что могу сказать. Лопух, не ему с ними тягаться. Вот Яковлевич — тот видит… Я еще выпью! — поднялся он. — Спляшу! Так легко они от меня не отделаются! — Шагнул с веранды в коридор.

Тогда, двадцать пять лет назад, не спала почти до утра и сегодня вновь не спит Валентина: что все-таки случилось в Яблонове? Почему оказался там Иван Дмитриевич? Почему его и Свету забрала к себе Шулейко? И так болит почему-то сердце… всю жизнь ее сердце по ком-то болит.

17

Утром Валентина еле дождалась физика: у него был третий урок, явно не спешил Ванечка. Наконец пришел.

— Что там случилось? — метнулась к нему Валентина.

Он смущенно помялся:

— Светлана вьюшку закрыла не вовремя. Чуть не угорела.

Валентина опустилась на стул:

— Вот оно что… Чуяло мое сердце.

— Да нет, она не нарочно. — Ванечка растерянно крутил в руках очки, веки у него были воспалены — от недосыпания и ветра. — Я и десяти минут дома не был, сразу побежал обратно, в Яблоново. Прихожу — у нее в окне темно. Послушал у щелки — дышит… Сел около двери, так, на всякий случай. Через какое-то время слышу: вроде что-то пробормотала во сне… Потом пришла эта старушка, учительница. Даже испугалась меня сначала, — торопливо рассказывал он. — «Сторожите?» — спрашивает. «Да вот…» И не знаю, что ей сказать. «Ну, тогда хорошо». Не успела она уйти, явилась Анна Афанасьевна. Сразу к двери: «Не чуете, угаром пахне?» Мы сломали запор, в комнате — угар. Быстро пришла в себя, недавно заснула-то… Ну, Шулейко забрала нас, не пущу, говорит, с глаз своих никуда, а то еще чего понаделаете. — Он помялся, надел и снова снял очки, добавил: — Света сказала, что придет к вам послезавтра. У нее свободный день. Пусть, мол, не беспокоится…

У Валентины не было сил отвечать, так стало страшно: а если бы не Шулейко? Не Ванечка? Весь этот день работала с трудом, болела голова, кололо в боку, сдавливало дыхание… Казалось, уроки никогда не кончатся. Спасибо Евгения Ивановна отпустила с продленки:

— Я проведу занятия. Вам же Алену собирать.

Валентина не смогла бы и Алену приготовить в дорогу, так плохо себя чувствовала. Выручила тетя Даша, собрала все, что нужно, помогла Алене упаковать ее вместительный рюкзак, не менее вместительную сумку: у Валентины достаточно было запасено в погребе солений и варений.

Под вечер прискакал на своем «газике» Бочкин — давно он не был у них, названый дядя Алены, Василь Василич. Редко стал бывать… видимо, чувствовал себя у них неудобно, раз не тянуло, как прежде, чуть ли не каждый вечер. Валентину и огорчало это и радовало невольно: ей тоже неловко было разговаривать с Бочкиным, как ни странно — неловко.

— Это тебе, крестница! — бросил на стол в гостиной две пылающие рыжиной лисьи шкурки. — Охотником заделался! Чуть свободная минута, мчусь на охоту! Не ожидал, что в нашей Терновке развелось столько зайцев и лис! — слишком оживленно шумел он. Пытается объяснить, почему не бывает… Милый Василь, ясно же почему.

— Ой, какая прелесть! — утопила руки в пушистом мехе Алена, далекая от тех мыслей, которые одолевали Валентину. — Дядя Вася, вы просто чудо! — расцеловала его в обе щеки. — Это же сейчас самое модное! И воротник и шапка! Бабушка Даша, только взгляните! У нас все девчонки о таком мечтают!

«Сколько же эта девочка согревает одиноких сердец», — глядя на сияющие лица Бочкина и тети Даши, думала Валентина. Но и сколько людей ее обожают, балуют!

— Кстати, Валя, у меня сюрприз для тебя, — улыбнулся ей Бочкин. — Валерия наша приезжает, завтра или послезавтра, звонила мне в редакцию… А я ведь не только к вам, был на сахарном, у Огурцова. Шумит мужик. Шумит. Нахальноват, не очень-то считается с авторитетами, но, кажется, дело знает. С планом порядок, давно уж такого не было. Люди, насколько я понял, прислушиваются к его словам… Ну, мне пора, у меня, как всегда, номер!

Валентина еле уговорила его немного поесть. Сели в кухне, у теплой печки; Валентина борща налила, положила Василю жаркое. Смотрела, подперев ладонью, как он ест — торопливо, но не жадно. Работник, вечно спешит, вечно не успевает…

— Аллочка что, замуж собралась? — отодвигая тарелку, спросил Бочкин.

— Трудно сказать, Вася… Похоже на то. Чаю? Компот?

— Все равно, — он посмотрел на Валентину, перевел взгляд к окну. — Хорошо у вас, Валя. У меня такого не будет — чтобы тихо, тепло — и ты.

Она не отозвалась, ощутив с болью: никогда прежде так не говорил с ней Василь, прощальный это у них разговор.

— По пути сюда проезжал хутор Тихомировский… родной хутор твоего мужа. Одна хата осталась, — все так же глядя в окно, продолжал Бочкин. — Смотрю, идут и идут в хату старушки, откуда только взялись. «В гости?» — спрашиваю. «Попрощаться, старая Федченко померла». Прошел и я в хату. В кухне иконка висит, а в горнице — большой портрет Владимира Ильича… Заходят старушки, крестятся на портрет. Я опять спрашиваю: «Разве можно креститься на портрет?» Одна посмотрела на меня, так мудро, ласково, отвечает: «Добрый человек был, не грех и перекреститься»… Глубоко чувство справедливости в народе.

— Знаешь, Василь, что я поняла вдруг в тебе? — тихо сказала Валентина. — Ты видишь и пишешь о том, о чем не пишут другие. В твоих статьях твое сердце.

— Ты как-то спросила, почему я не пишу о твоем муже, — словно бы не понял ее Бочкин. — В чем я могу его упрекнуть…

— Ну, раз ты ко мне… неудобно, конечно, — смутилась она.

— И это мешало, — кивнул Бочкин. — Главное — иное. Я уважаю его за то, что он честный трудяга, энтузиаст своего дела. Но есть в нем какая-то нестойкость, Валюша… Смел, а порой пасует. И перед чем? Он мог бы отстоять Шулейко, мог, но где-то спасовал, отступил! Сказать, что страшится начальства, — не то… И, наконец, он за целую жизнь не сумел оценить тебя.

— Не можешь простить ему Сорокапятова, Василь? Ошибок тех дней?

— И тех, — не отвел глаз Бочкин. — Но больше всего тебя. Это ведь редкость — встретить такую преданность…

— Я сама от себя не ожидала подобного, Василь, — улыбнулась Валентина. — Но в сущности мы с ним очень обыкновенные люди. И жизнь наша обыкновенная. Будничная. Живем. Работаем. Как умеем и можем. Может быть, не очень мелочимся… — пояснила, прощая Василю невольную резкость — сама вызвала на откровенность да и думала об этом не раз. — Нечто похожее сказал когда-то о Володе Чередниченко.

— Чередниченко! — выпрямился Бочкин. — В каждом поколении, Аленька, есть люди… как тебе сказать поточнее… золотой фонд человечества… Я бы сказал, неизвестные солдаты жизни. Без которых вообще не может быть жизни, в лучшем смысле этого слова. Он из таких. И ты, Валя. И даже твой Владимир Лукич…

— Это что-то вроде твоих статей, Василь, — усмехнулась Валентина. — По духу гиперболы.

— Что статьи! В них есть свой смысл, Валя, и в гиперболе тоже порой надо укрупнить, чтобы поняли, увидели все… Мы очень разные с тобой люди, Валя, но одно общее у нас есть, — слегка тронул ее щеку ладонью. — Годы прошли, а мы остались такими же. Не изменили своей молодости. Своим идеалам.

— В юности все сразу хотелось переиначить, переделать, — задумчиво отозвалась Валентина. — В молодости — понять и решать. Сейчас мне жаль людей, Вася. Насколько нуждается каждый из нас в сочувствии, понимании…

— Только не такие, как Никитенко, — крутнул головой Бочкин. — От нахалюга! Представляешь, хвалится, что все эти годы бывал в гостях у Сорокапятовых! Видел — неприятный он им гость, и в ус не дул, добивался всего, чего хотел. А как «ушли» Сорокапятова на пенсию, при встрече «здравствуй» ему не сказал!.. В последнее время при наших встречах ты сама не своя, Валя. Этого не нужно. Так что не сердись, если я исчезну… и не волнуйся. Помни, я благодарен тебе за все. — Он взял ее руку, медленно поцеловал. — Прощай, Валя. А Никитенко я все-таки допеку! — вновь заблестел глазами, — раскопал я его делишки!

Умчался Бочкин; на рассвете уехали рейсовым автобусом тетя Даша и Алена. Тетя Даша домой, в Терновку, Алена дальше, в Белогорск, затем в Харьков. Тихо стало в квартире, так тихо — зажимай уши. Валентина весь день пробыла в школе, до самого вечера: не хотелось идти в опустевший дом. Провела в десятом классе факультатив по русскому языку, приняла зачеты. Поговорили о занятии клуба «Бригантина»: если на этой неделе от писательницы Стаховой не будет ответа, соберутся сами.

— Обещала приехать Валерия Гай, — сказала ребятам Валентина. — Это моя знакомая, белогорская поэтесса.

— А мы знаем! Она выступит у нас, вы попросите? Мы ее стихи в газете читали, — обрадовались ученики.

Веселой гурьбой проводили ее до самого дома: «Гололед, вдруг упадете». Порхнули от калитки в разные стороны, как стая воробьев. Костя Верехин задержался:

— Валентина Михайловна, Николай приехал. Велел вам сказать, больше чтоб никому. Идемте к ним?

— Идем, Костя, конечно!

Она жадно вглядывалась в Колю, который смущенно поднялся навстречу ей из-за стола: что изменилось в нем за эти минувшие месяцы? Повзрослел, похудел… стал жестче в движениях? Перед ней был, казалось, совсем прежний Коля — тот, до ухода отца, охотно и неловко улыбающийся, вот и волосы остриг коротко. Будто шире в плечах… или ей так хочется думать?

— Приехал мой сын на выходной, с отгулом, — королевой взглянула на Валентину Нина Стефановна. — Премиальные привез. Пальто ему надо новое купить, старое-то уже потерлось.

— Как работа, нравится, Коля? — Валентина досадовала, что в голову приходят лишь стандартные вопросы, хотя надо бы другие, совсем другие…

— Ничего. — Коля, склонив голову, исподлобья, смущенно и радостно поглядывал на нее. — Лучше бы доучиться, конечно. После работы все-таки трудно.

— Я тебе говорила. Говорила!

— Но ничего, — оглянулся он на Костю Верехина, который молча слушал их разговор. — Ничего, Валентина Михайловна. Я не жалею. Хотел сказать вам, да ладно, — махнул загрубевшей ладонью. Вот он в чем изменился, увидела наконец Валентина: руки у него стали другие, широкие, крепкие, с порезами и мозолями. Рабочие руки.

— Ты говори, Коля, говори.

— Что говорить, — опять взмахнул он ладонью, как бы повторяя чем-то полюбившийся ему этот взрослый жест. — Учите вы нас в школе… как-то высоко от земли, от людей… Поближе бы надо. Что жизнь не из одних идеалов, и шишек можно наполучать… А ведь в школе думаешь: всю жизнь предстоит порхать на крылышках! Оттого ушибы больней.

Да, он повзрослел, Коля. Очень повзрослел. «Он прав, глубоко прав в этой своей претензии, — думала, возвращаясь домой, Валентина. — Жизни чаще всего учим отвлеченно. Внушаем детям: все пути вам открыты, а они на первых же шагах сталкиваются с чем-то трудным, что надо преодолевать… Хорошо, если крепки душой, как, например, Коля. А если нет? Костя как его слушал… вот и дружны мы, и верит он мне, а слово Николая наверняка предпочтет моему…»

Возле дома Чуриловых разговаривали негромко, но в морозном воздухе четко очерчивался каждый звук.

— В клуб перестала ходить. Дома тебя нет, — расстроенно и горько говорил Слава.

— Ужасно много работы, Славик! Вряд ли я вообще смогу ходить на репетиции, — неуверенно отозвалась Алла Семеновна. — Дело к весне, начнутся работы на участке…

— При чем тут участок, Алла! Я думал, мы навсегда вместе, совсем.

— Я к тебе очень хорошо отношусь, Славик, очень! — торопливо роняла слова Алла Семеновна. — Но понимаешь… я не могу… это было бы нечестно…

— Понимаю, — звонко сказал Слава. Будто льдинка разбилась. И как бы по осколкам этой разбившейся льдинки процокали каблуки Аллы Семеновны: «Цок, цок, цок!»

Тишина стояла вокруг, все успокаивающая, все прикрывающая тишина. На темном небе бледнели редкие звезды. Начало марта, дело к весне. Сколько весен уже отшумело в жизни Валентины, и каждой присущ свой аромат, свое доброе и плохое. Еще одна близится… Значит, приедет Лера. Сверкнула в ее жизни, будто далекая звездочка, исчезла, оставив отсвет негаснущих ясных лучей.

18

Накануне Валентину пригласил редактор:

— Придется вам срочно выехать в «Рассвет». Там думают внедрять хозрасчет… Дело новое, малоизвестное. Хорошо бы выступить с таким материалом.

…Оказалось, Хвощ болен, бригадиры в поле, даже бухгалтера не было в правлении «Рассвета», когда явилась туда Валентина. Пришлось — хоть и неловко было — отправиться к Хвощу домой.

Афанасий Дмитриевич лежал на кровати, накрытый суконным одеялом. Протезы стояли на полу. Валентину поразило короткое, словно обрубленное его туловище, намеченное складками одеяла. Жена Хвоща, тоненькая, круглолицая, похожая на подростка, кормила пятилетнего сынишку. В миске лежали вареный картофель, огурцы. Рядом — кружка с молоком. Такую еду Валентина видела в десятках других колхозных хат. Она знала, что Хвощ отказался от председательской ставки, настоял, чтобы ему, как всем прочим, записывали трудодни.

— А то за большими деньгами людских нужд не увижу, — объяснил он на бюро райкома. — Вместе со всеми буду богатеть. Я и так в выигрыше, у меня пенсия.

О своем ранении он не любил говорить, не позволял видеть в себе беспомощного калеку. И сейчас встретил Валентину с явным неудовольствием.

— Зачастили к нам что-то, — сказал хмуро. — Подождали бы, пока поднимусь.

— Сами виноваты, Афанасий Дмитриевич, — у вас же всегда новое, — отшутилась Валентина. — Вот сейчас — хозрасчет…

— Пора считать не по-домодельному, а научно, — все еще с досадой сказал Хвощ. — Пока десятки тысяч дохода, годится сегодняшняя бухгалтерия. А нам предстоит развертывать хозяйство на миллионы… Вообще-то я не сам по себе, товарищи с опытной станции помогают. Учат смотреть вперед с перспективой, открывают нам же глаза на наши возможности.

Валентина села на скамью, которую робко придвинула к ней хозяйка, вглядываясь в мягкие, казалось бы, безвольные черты лежащего перед ней человека. Ему нет сорока, он ненамного старше Володи, а весь седой. Только взгляд по-молодому проницателен и тверд, нет, пронзительно-чист, как весеннее небо, удивительный этот взгляд. И серые глаза жены Хвоща тоже были изумленно чисты, будто увидела однажды нечто неповторимо-прекрасное, да так и осталась восхищенной навсегда.

— Сейчас покажу вам кое-какие наметки, — говорил между тем Хвощ. Опираясь руками, он сел на постели. — Помоги достать, — указал жене глазами на протезы. — Хотя нет. Ах, черт! — поморщился от досады на свою беспомощность. — Вы прогулялись бы, что ли, пока…

Валентина, кляня в душе собственную бестактность, вышла во двор. Колода для рубки дров, сучья возле нее, топор воткнут в колоду… рубит дрова он? Или жена? Мальчик гонял на проволоке ржавое колесо. Худенький, верткий и тоже синеглазый, как отец. Выглянула из сенцев жена Хвоща:

— Заходьте, Афанасий Дмитрич зовет…

Трясясь на разбитом грузовике после разговора с Хвощом, Валентина вновь и вновь — впрочем, как всегда при общении с этим человеком, — перебирала в памяти каждый жест Хвоща, каждое слово. Заглядывая в бумаги лишь для того, чтобы подтвердить высказываемые положения цифрами, Хвощ развернул перед ней такую ясную, продуманную систему учета затрат и прибылей колхоза; вплоть до самых, казалось бы, незначительных мелочей, что Валентина только руками развела. Этому следовало учить людей. Пока хотя бы учить думать об этом… В план строительства на предстоящую десятилетку входили, наряду с производственными помещениями, клуб-дворец, детские ясли-сад, контора колхоза, медпункт, новая школа, и — Валентина трижды перечла этот пункт, не сразу сообразив, о чем идет речь, — монументальный памятник на кладбище Героев войны.

— Разве есть такое кладбище, Афанасий Дмитриевич? — спросила она. — Могил вокруг много, но кладбище…

— Мы уже начали переносить могилы. — Лицо Хвоща сразу вдруг обострилось. — Какую запашут, какая в траве затеряется… нельзя терять ни одной памятки. Пока виден каждый холмик, всех снесем в одно место.

— Райком запросил разрешение перенести прах комсомольцев, Афанасий Дмитриевич.

— Знаю. Мы сами. На своей земле… И плеч своих не пожалеем. Зато сердцем станем вольней, когда первый долг свой отдадим перед совестью.

…Взволнованная и разговором с Хвощом, и нахлынувшими размышлениями, Валентина, добравшись до Терновки, сразу помчалась в редакцию рассказать обо всем Бочкину. Представляла, как он, слушая, станет лохматить и без того лохматую свою голову, крупно шагая по кабинету, засияет глазами, осчастливленный чем-то человечески добрым, бескорыстным… Чуть не бегом миновала коридоры, распахнула рывком дверь…

— Вот и наша Аленькая! — торжествующего закричал, увидев ее, Бочкин. — Радуйся, дево, тебя переводят в литсотрудники! Ленчик уже приказ накропал! Сие новый корректор, Лера, Валерия Львовна, ваш, так сказать, преемник!

Лера была молода, худа, рыжевата. Улыбнулась, протянула Валентине узкую ладонь.

— Будем знакомы. Мы приехали сегодня утром. Мой муж — новый директор МТС. Не хотел, чтобы я оставляла Москву, но как же врозь? Училась в педагогическом, случайно попала в издательство и застряла. Страшно понравилось. Книга с ошибками — не книга, не правда ли?

Было в ней что-то очень непосредственное, славное. Валентина порывисто прижалась щекой к прохладной щеке Леры:

— Я рада вам. Очень. Рада, что вы здесь, в Терновке.

— Целуетесь, — уныло констатировал Бочкин. — А я? Как ни дико, девочки, я именинник. Четверть века. Природа по этому поводу изволит горько рыдать. — Прислушался к хлынувшему наконец за окном дождю. — Итак, я родился.

— И замечательно! — Лера поцеловала его, побежала в магазин за подарком. Валентина смотрела, как она шлепает по лужам тонкими ногами в модных туфлях на микропоре, сутулит под легким плащом узкие плечи… Приживется ли? Привыкнет ли к мысли, что в грязь удобней всего носить резиновые сапоги? Новый человек вошел в жизнь Валентины, милый, необычный человек — хоть и впервые они видятся. А Василь… До чего же он неустроенный! Хоть бы влюбился в ту же Лиду Халину — хорошая девушка. Лиду все-таки отпустило бюро райкома партии, она работает на ферме у Шулейко. При встречах с ней Валентина не нарадуется: словно заново человек на свет родился, расцвела Лида, ожила! И ферма ожила, нет уже того запустения, что прежде, все входит в нормальную деловую колею.

— Знаете что? После работы идем ко мне на пельмени. Мука и мясо есть, стряпать будем сообща.

Газету подписали на удивленье рано. Дождь разошелся вовсю, они перебегали от хаты к хате, укрываясь от хлестких потоков и хохоча над собой. Давно уже не было Валентине так легко и радостно. Вдруг Лера остановилась посреди дороги, вскинула худые руки.

— Хотите, почитаю стихи? — И начала нараспев: — «Капли дождя щекочут ладонь. Упрямец, смеюсь, все льет. Но сколько б ни падал дождь на огонь, огонь на земле живет. А ты спокойно и просто сказал (от правды куда уйдешь?): «С какой бы силой огонь ни пылал, гореть не заставишь дождь».

— Еще, — замерев от неожиданно грустных слов, попросила Валентина.

— «Казалось, больше нечего ждать, сердца уже ничто не тронет. А сейчас готова полжизни отдать за ласку легких твоих ладоней».

Стихи струились, текли, прохладные, грустные, ничуть не похожие на саму Леру, болтунью и хохотушу. А дождь нещадно сек сразу осунувшиеся, потемневшие хаты. По спине Валентины побежали холодные струйки. Бочкин промок до нитки — он был без плаща. Прыгая через лужи, прячась под застрехами домов, они побежали дальше, и Лера все спрашивала, заглядывая в лицо то одному, то другому:

— Скучные стихи, да? У меня они почему-то всегда получаются скучными.

Тетя Даша была дома, охотно присоединилась к их хлопотам, достала перец и лавровый лист из заветного своего, разрисованного цветами кухонного шкафчика: муж ее рисовал… Лере Валентина дала свой халат, Бочкину — пижаму Владимира. Рукава пришлось закатать, брюки подвернуть. Лера, повалившись на кушетку, хохотала над Василем до слез.

Когда пельмени уже варились, пришел Владимир. Бочкин в этот момент извлекал из кастрюли готовые пельмени, бросал их в миску, считал:

— Два, пять, десять! Ох, и наемся за всю свою холостую жизнь!

— А я за всю женатую, — в тон ему продолжил Владимир. Бочкин обернулся, пельмени соскользнули с шумовки назад в кастрюлю. — Продолжайте свое важное занятие, я пока переоденусь. Тоже основательно намок.

Из комнаты выглянула Лера, собиравшая на стол.

— А вот и муж нашей Аленушки! — закричала она. — Давайте знакомиться, я Лера, а вы Владимир Лукич, грозный муж и руководитель. Знаю, знаю, — протянула ему ладошку. — Мой супруг ужасно страшился вас, когда мы ехали сюда.

— Супруг? Я думал, вы симпатия Василь Василича, — ехидно прижмурился Володя.

— Нет, нет! — замахала руками Лера. — Я Валерия Гай! Вы, верно, уже познакомились с моим мужем? Он ужасно молодой и ужасно принципиальный! И боюсь, потерял меня — оставил в гостинице, а я сбежала в редакцию и вот околачиваюсь до сих пор!

— Я только что отправил его на своей машине, он действительно тревожился… — Владимир не очень-то ласково смотрел на лукаво смеющуюся Леру. — А вы, вижу, отчаянная. К сожалению, моя жена тянется именно к таким примерам, — еще неласковей взглянул на Бочкина, который увлеченно считал пельмени и, к счастью, ничего не заметил.

Ужинали весело, хотя веселость Володи выглядела чуточку натянутой. Когда Лера и Бочкин ушли — Василь вызвался довести Леру до гостиницы, — Володя сказал с упреком:

— Где ты их только выкапываешь? Могла бы выбирать друзей посолидней.

Валентина промолчала, хотя слушать было обидно. «Я же не диктую тебе, каких выбирать друзей, — думала она. — Вообще, есть ли у тебя друзья, которые пришли бы вот так, запросто, посидеть, поговорить? Разве Чередниченко…» Когда-то ей казалось, что все у них с Володей будет заодно и пополам, — и горе и радость. Выходит, не так-то просто начинать совместную жизнь, надо уступать, прощать, сдерживаться, чтобы в доме был мир, но и отстаивать свое. «Уступает, наверное, тот, кто любит сильнее», — мелькнула горькая мысль. Валентина не хотела ее додумывать: разве можно считаться в любви… Как бы все ни сложилось, Володя ей дорог. Так дорог — сердце теплеет от одного только имени. Что она без него?

19

Светлана Овсиенко пришла во вторник вечером, стала на пороге, виновато глядя на Валентину из-под голубой своей шапочки.

— Вы меня теперь ненавидите?

— Господи, Света, доченька, что ты говоришь! — втянула ее в комнату Валентина. — Раздевайся, наверное, ноги промокли, вон какая вдруг наползла оттепель — ни на лыжах, ни пешком… Надевай тапки. Вот халат, все тот же, Аленин. Садись. Проголодалась, верно?

— Нет, я обедала. Тетя Таня угостила борщом. Можно сесть на лежанку? Так хорошо у вас… подушка в ситцевой наволочке. Можно, я здесь сегодня буду спать? Никогда не спала на лежанке у русской печки.

— Делай что хочешь, ты дома. — Валентина не знала, что и сказать, так обрадовалась приходу девушки. Только бы не задеть самое больное, не обидеть опять ненароком… — Ну, как твои семиклассники, выучили «Песню о Соколе»?

— Мама Валя, зачем нам обманывать друг друга? — строго взглянула на нее Света. — Вас ведь  т о  интересует? Скажу всю правду: я без умысла задвинула вьюшку. Хотелось сохранить тепло. Всегда дымно, холодно, а вы так хорошо натопили.

— Света, милая, я думала, ты из-за нас. Понимаю, мы зря…

— Было обидно, не скрою. Ткнули носом: мол, просто же сделать! Живешь, как чумичка… Это я сейчас понимаю. Тогда была в шоке. И директор… Наговорила ему такого, а он даже не утерся. Какую же надо иметь совесть! Совсем уже решила бежать. Думаю, починю сапоги и уеду куда глаза глядят. Не посадят же меня за это в тюрьму! Вы знаете, Махотин тоже перепугался…

— Света, доченька! — обняла ее, прижала к себе Валентина. — Господи, чего только не передумала! Ведь второй жизни не будет… не на одном Махотине сошелся свет… Хочешь, попрошу заврайоно, чтобы тебя перевели в другую школу? Попрошу, чтобы отпустили в город, если тебе тут невмоготу!

— Не надо, мама Валя, — качнула головой Света. — Буду работать в Яблонове. Может, и хорошо, что так случилось. Жила, все казалось — вокруг одни Ужи. А в ту ночь увидела людей. Вера Захаровна — как я могла не уважать ее раньше? Анна Афанасьевна… громоподобная женщина! Записала меня в круг своих внуков и теперь опекает. А внуки у нее двухсаженные, один механик, другой агроном, но послушно сидят у телевизора, «куштуют» пряники и конхветы, которые она покупает… Даже Любовь Васильевна Махотина со мной разговаривает! — рассмеялась она. И посерьезнела. — Иван Дмитриевич… я ведь тоже его впервые увидела по-настоящему только в ту ночь, мама Валя. Думала: как все нынче, лишь бы потрепаться. А он действительно меня любит. — И вдруг, без перехода, спросила: — Скажите, вы в нас, молодых, верите?

— Если не верить, для чего жить?

О чем только не переговорили они в тот вечер! Наутро Светлана побывала в школе, на уроках у Валентины и Нины Стефановны. Ушла домой после обеда, нагруженная кучей брошюр по методике и наглядных пособий. Ванечке — он, конечно, пошел ее провожать — пришлось тащить банки с компотами и другие гостинцы, которых надавала Валентина.

— Целую неделю можно не думать о еде! — смеялась, укладывая все это в сетку, Света. — А захочу конхвет или молока, пойду к бабушке Анне Афанасьевне на телевизор. Кстати, обещала мне напустить своих контролеров на Махотина, не знаю, насколько это серьезно… Любимая ее передача «Следствие ведут знатоки», ни одной серии не пропускает.

«Как же я забыла… Василь говорил, и забыла! Надо предупредить Тамару Егоровну», — вспомнила вдруг Валентина свой последний разговор с Бочкиным, его слова о Никитенко. Тогда о Василе только думала, о прощальном их разговоре… Не мешкая долго, набросила пальто, заторопилась через двор к дому директора. Под окнами Чуриловых постояла немного: Слава играл на баяне, тихо, чуть слышно. «Не осенний частый дождичек, брызжет, брызжет сквозь туман, — шептала про себя, следуя тихим звукам баяна, Валентина, ловя в ладонь капли сумеречной мартовской измороси. — Слезы молодец роняет на свой бархатный кафтан… Не тоска, друзья-товарищи, в грудь запала глубоко, дни веселия, дни радости отлетели далеко…» Трудно и горько Славе. Трудно и горько Евгении Ивановне — а живут, работают. Алла Семеновна все так же беспечно носится по школе, постукивая платформами модных туфель, все так же слышится на переменах в учительской ее капризный, избалованный голосок. А на душе… кто знает, что у нее на душе. Избегает ее, Валентину, Алла.

Осторожно постучалась к Тамаре Егоровне:

— Можно?

— Входите, Валюша. — Директор сидела на табурете посреди почти пустой своей кухни, сложив на коленях руки.

— Я шла к вам и думала, как трудно вам с нами… — желая как-то смягчить то, что хотела сообщить, сказала Валентина. — Каждый со своим норовом, одной Аллы хватит выше головы. А вот не гоните, миритесь…

— В каждом есть свое хорошее… легче всего перечеркнуть человека, — уронила Тамара Егоровна. — Я чувствовала, что придете. Потому что нужны мне. Только что, был Петр…

— Я из-за него, Тамара Егоровна. Бочкин говорил…

— Знаю, — подняла руку Тамара Егоровна. — Он приезжал, чтобы рассказать. Беда, которую я постоянно ждала, Валюша, уже нависла над головой… Мы помирились с ним, Валюша.

— Сейчас помирились? Именно сейчас?

— Да, именно сейчас. В горькие свои минуты он будет, как никто, одинок. Я должна быть рядом, возможно, еще не все потеряно, мы еще не так стары, я буду ждать… И ради сыновей! Ради них, Валюша, прежде всего!

«Понимаю, — хотела сказать Валентина. — Разве не понимаю…» Но лишь молча опустила голову — то, что она в этот момент испытывала, не могли бы выразить никакие слова.

20

…Сколько раз и ее, Валентину, спасала в жизни людская чуткость. Тогда, в самые горькие ее терновские дни, — тоже.

Сначала была Нелли. Главный инженер МТС, она потребовала коренных реконструкций, доказывала, что ремонт машин невозможен, пока не создан поток, работу в полях должны вести механизированные звенья. Все было верно, однако помещений МТС пока не хватало, машин — тоже, кадров — тем более… Новый директор, муж Леры, делал единственное, что было можно в тех условиях: стремился сохранить лучшие из сложившихся традиций, наладил организацию труда, добивался проектов на строительство мастерских, вербовал молодежь на курсы механизаторов… Однако Нелли всюду и везде кричала о его инертности, непригодности, на бедного Гая — а с ним и на Володю — сыпались жалобы, всякие неприятности; в общем, повторялась рыбинская история.

— Нелли Ивановна права, строить так строить! — горячо объяснял по вечерам Валентине муж. — Однако прав и Гай — мы не можем закрыть МТС, работу с нас требуют ту же. Гай верно говорит: чтобы ломать дом для перестройки, надо иметь хотя бы времянку. Но если мы будем черпать в час по чайной ложке, тоже далеко не уйдем…

Теперь Володя приезжал еще позже — почти каждый день бывал из-за этих споров и разногласий в МТС, нередко ужинал и обедал у Сорокапятовых — подвозил Нелли. В их отношениях с Валентиной ничего не менялось, он ничего не скрывал, не утаивал от нее, и все-таки в нем самом появилось что-то новое: одеваясь утром, он проверял, хорошо ли повязан галстук, никогда не надевал два дня подряд одну и ту же рубашку, сам чистил перед сном ботинки. Раньше он был ко всему этому безразличен.

Валентина не слушала досужих кумушек, вроде редакторши и Капустиной, которые старались намекнуть ей, что Зинаида Андреевна не зря приваживает к дому первого секретаря, — мол, «нечего лебедю якшаться с гусыней, нужна ему белая лебедушка…» И слухи, и поклепы, и вымысел давно уже не были новым в их жизни, Валентина давно осознала, что у большого человека не только дела большие, сильные друзья, но и хитрые недруги. Все же чудилось: Володя, быть может, сам еще не сознавая этого, тянется к Нелли. Не думает, не желает — а тянется.

Он уговорил ее еще раз — на Седьмое ноября — побывать у Сорокапятовых. Почему она согласилась? Сама не могла бы ответить. Захотелось побывать на людях с Володей. Просто посидеть в компании. Или посмотреть на них, когда они вместе, Нелли и Володя? А, может, еще потому согласилась, что Сорокапятовы пригласили на этот вечер чету Гаев, с Лерой пойти туда все же казалось легче.

Было шумно, жарко, но как-то невесело; все те же лица — Капустин, редактор, Никитенко… Хозяева на него не смотрели, а он сидел, развалясь, посмеиваясь, явно чувствуя себя тут, вопреки всему, не таким уж лишним… Нелли — в платье цвета морской воды, с распущенными по плечам волосами, похожая на русалку, неотступно ухаживала за своим угловатым, широкоплечим, по-малчишечьи смущающимся директором. При каждом знаке внимания Нелли он растерянно вскидывал глаза на жену, а та смотрела невозмутимо, даже с интересом, как смотрят на безопасную в общем-то диковинку. Володя злился втайне, или это лишь казалось Валентине? Разговаривал, ел, смеялся, и только желваки порой вспухали на скулах… Она впервые их разглядела у Володи, злые они, напряженные желваки.

Женщины похвалили заливное, самодельную икру из кабачков и моркови, песочный торт, потом завели речь о хозяйстве, о том, что сельпо плохо снабжает, даже сахару не купишь. Только с базара и живут…

— На периферии всегда трудно, — охотно подхватила Зинаида Андреевна. — Вот этот стол собирала — знаете, чего он мне стоил?

— Правда, Зинаида Андреевна, чего? — невинно спросила Лера, которая с нескрываемым наслаждением слушала быстрый говорок Сорокапятовой.

— Ой, чайник, поди, убежал! — схватилась та за щеки и заспешила в кухню. Над столом повисло молчание, но лишь на секунду, женщины вновь заговорили о своем, мужчины тоже продолжили беседу… Лера, смеясь, встала из-за стола:

— Идем домой, Валя. Володя? Собирайся, Гай. Все действительно очень вкусно. Но — пора.

Валентина ждала, что Гай по дороге упрекнет Леру, поругает ее за такую выходку. Ничего подобного — весело подхватил их обеих под руки, почти бегом повел под холодным осенним дождем.

— Ну, ты и смелая! — сказала Валентина с уважением. — Это же теперь враги тебе на всю жизнь!

— И я им враг. — У Леры в голосе скользнула жесткая нотка. — Еще неизвестно, кто для кого страшнее, они для меня, или я для них. Такие напишу сатирические стихи, лопнут со злости!

— Нашему бы теляти да волка съесть, — смеялся Гай. — Гнездышко явно осиное… Быстрей, девочки, дождь-то! Пропала наша зябь! Впрочем, девяносто процентов одолели и при дождичке. Как-нибудь завершим!

…Только однажды еще Валентина встретилась с Нелли — судьба столкнула их на пустынной дороге, Валентина шла в «Зарю», за материалом о птицеводах: Никитенко уже не было в «Заре», его, не без помощи Сорокапятова, послали учиться на какие-то курсы, руководил колхозом новый товарищ, присланный с Харьковского тракторного, очень воспитанный с виду товарищ. Птицеферма «Зари» заняла первое место в районе… Почти, у края Терновки Валентину нагнал мотоцикл, Нелли — в кожаной, на меху, куртке, в летном шлеме — лихо затормозила:

— Вы в «Зарю»? Могу подвезти!

— Спасибо, — сказала Валентина, разглядывая Нелли, — и в этом полумужском наряде она была все так же победоносно красива, хотя щеки потеряли округлость, голос приобрел — видимо, от ветра — хрипотцу. Валентина не села бы к Нелли и здоровой, а сейчас… и ведь знает же Нелли о ее положении, знает! Как она ненавидела в эти секунды Нелли! Такой полной, такой сладостной ненависти к человеку Валентина уже больше не испытывала никогда.

— Я в «Ниву», — сообщила, тоже внимательно разглядывая ее, Нелли. — Шулейко вздумала навоз на тракторах возить. Она будет командовать парком МТС, этого еще не хватало! — Нелли с усмешкой прищурила глаза, и Валентина вдруг застыдилась своего далеко не нового «походного» пальто, сбитых в странствиях по колхозам сапог — все некогда поставить набойки… — А вы все скромничаете? Ходите пешком, когда муж имеет персональную машину? Я бы на вашем месте… Хотя — каждый берет, что может… Видали сегодняшнюю областную? Почитайте! — насмешливо сверкнула глазами и, включив зажигание, мгновенно исчезла за поворотом.

У Валентины ослабли ноги, она еле сдвинулась с места: словно удар хлыста, обожгли ее слова Нелли. «Каждый берет, что может…» Насмешка? Угроза? Предостережение? Что такое опубликовано в областной газете, чтобы Нелли могла так торжествовать? Придя в «Зарю», Валентина попросила у председателя «Белогорскую правду». Тот, достав номер из ящика стола, почему-то сказал:

— На мой взгляд, огорчаться не следует. Мало ли что напечатают!

Валентина перелистала страницы: на четвертой полосе крупным шрифтом был дан заголовок: «Командирша из Т.». Она принялась лихорадочно пробегать глазами строки фельетона: что это? Как могли такому поверить, обнародовать? Будто она, вооружившись журналистским удостоверением, врывается в дома жителей района, чинит суд и расправу, распекает в газете праведных, — например, лучшего председателя товарища Н., — защищает неправедных… Фамилия полностью не была названа, лишь указано «Т-а», но все равно, тем более полунамеками — как могли напечатать! Что муж Т-ой, будучи ответственным работником, потворствует своей супруге, идет у нее на поводу. Подпись — «Налим». Скользкая рыба. Рыбин — вот кто писал эту статью! По подсказке Сорокапятова. Но газета, газета — есть же у нее свое мнение, свои глаза! Они же сами перепечатали тогда статью о Никитенко, значит, опровергают фельетоном в какой-то мере самих себя!

Пережив минуту оцепенения, она вернула газету председателю.

— Я пройду на птицеферму. Кого из птичниц лучше отметить?

— Обе работают отменно. Вообще народ здесь трудолюбивый, — сказал тот. Видимо, он уже вошел с людьми в контакт, этот новый, спокойный, вежливый, скромный товарищ… Вот какие удары из-за угла наносит Иван Иванович. Из-за Нелли? Из-за Леры? Из-за Володи? Чужими руками наносит… Фельетон, собственно, ничем ей не грозит, кроме насмешек, кривотолков… Вот, верно, перетрусил сейчас Ленчик! Дело не в этом, дело в том, что хотят посеять рознь между нею и Володей, добиться, чтобы ему было стыдно за нее…

— Двуколка у крыльца, — видя, что она не встает, проговорил председатель. — Скажите, и вас отвезут.

— Спасибо, я пешком. — Валентина пожала ему руку, пошла к дверям. — Мне полезно. Не беспокойтесь.

Как только хватило тогда у нее выдержки… Господи, да разве только тогда!

21

Сколько ни жди гостя, он явится всегда неожиданно. Придя в учительскую с третьего урока, Валентина увидела там Леру и незнакомую пожилую женщину в темном платье с вышитым воротником, с гребенкой в коротко стриженных волосах, по виду — явно учительницу.

— Знакомься, Елена Дмитриевна Стахова, — представила Лера писательницу. — Проводили у соседей неделю литературы, на металлургическом, заскочили сюда на сутки. Так что можешь использовать нас обеих на всю катушку.

Лера была все та же: никакой скованности, всюду как дома. Лишь худоба ее с возрастом усугубилась, выпятив острые углы, прибавив Лере некрасивости. Но присущее ей обаяние осталось прежним, глядя на нее, так и хотелось скатать: «Милая, милая…» Мир в представлении Леры по-прежнему полнился красками, люди — самые близкие бескорыстные друзья.

— Как лучше, собрать всю школу или провести только занятие клуба? — спросила Валентина у Тамары Егоровны, которая приняла и до сих нор занимала гостей.

— Мы уже договорились. Сейчас соберем старшеклассников, вы проведете занятие в более широком масштабе. И нашим гостьям останется время отдохнуть, — как всегда, категорично решила Тамара Егоровна.

Веселый звонок промчался по школе — звонок с перемены. Восьмые, девятые, десятые классы собрались в актовом зале. Предстоял совершенно необычный урок, когда при разборе произведения присутствовал сам автор, ученики могли услышать любимые ими стихи из уст самого поэта… Разговорчивые, порой слишком смелые в обращении с ними, своими учителями, старшеклассники как-то притихли, в глазах у них читались волнение и опаска: не опозориться бы! Валентина, представляя ученикам гостей, сама вдруг заговорила сбивчиво, с взволнованной хрипотцой… Как смущались, краснели, теряли слова, выступая, дети! Каждая неловкая их фраза словно ранила Валентину, и в то же время она испытывала чувство огромной гордости: говорят, не отказываются, не пасуют, не боятся высказывать свое мнение. Ах, молодцы!

Лера и Стахова держались спокойно и просто, чувствовалось — им не только интересно, обе внутренне тоже волнуются. И когда писательница, по просьбе ребят, стала рассказывать, как долго не решалась приступить к своей книге, как трудно давались каждая фраза, каждый абзац, у нее получилось это настолько искренне-доверительно, что зал замер. Тишина стояла беззвучная: седая, много повидавшая женщина рассказывала о юности, отданной войне.

— «И если жизнь не отняла война, в огне боев кого-то пощадила, заснеженных окопов целина нам в двадцать лет виски посеребрила», — совсем тихо прочла наконец Стахова. И замолчала. Молчали все, минуту, две, три… Вдруг зал взорвался аплодисментами, дети встали, хлопая, поднялись учителя, встали Тамара Егоровна, Лера…

Потом Лера читала стихи: о преданности и любви, о несказанном, небывалом счастье жить на этой земле, о высоких взлетах борьбы и торжественных красках победы. Дети были готовы слушать хоть до самого вечера. Дали звонок с урока, вновь на урок… Лишь тогда, волей-неволей, пришлось ребятам проститься с гостями.

— Ведите гостей домой, Валюша, — сказала Тамара Егоровна. — Мы вас на урокахподменим.

Чувствовалось: Лера и Елена Дмитриевна устали.

— Представляешь, Аленький: целую неделю на колесах! Можно с ума сойти! И говорим, говорим, — пожаловалась дорогой Лера. — К тебе вырвались просто отдохнуть. А получилось чудесно. Редкая по теплоте встреча… Завтра должны ехать, но сегодня… я обещала Елене Дмитриевне сельскую сказку. Теплый дом с ванной и русской печкой, тишину, парное молоко, моченые яблоки прямо из бочки… Надеюсь, не соврала? — с неподдельной тревогой спросила она.

— Все так и будет, — кивнула Валентина. — Затопим титан, купайтесь сколько угодно. Молоко у соседей возьмем парное. Яблок в подвале целая бочка.

— А теплой лежанки случайно нет у нас? С подушкой в цветной ситцевой наволочке, — мечтательно сказала Стахова.

— Есть! — улыбнулась Валентина. — Как говорит одна моя коллега, — есть, и будет, и знаем, где взять!

Вымылись, пообедали, прилегли отдохнуть. Валентина, села на кухне с тетрадками: гости гостями, а уроки на завтра потребуют своего. Лера уснула сразу; Елена Дмитриевна тоже затихла. Но спустя полчаса пришла к Валентине на кухню.

— Не помешаю? Можно посидеть на вашей лежанке?

— Сколько хотите, Елена Дмитриевна.

— Знаете, Валя, меня привело сюда не только занятие клуба, не только ваше письмо, — удобно примостила за спиной подушку Стахова. — Лера говорит, что мы с вами землячки… я тоже вологодская, учительствовала до войны. В Дальних Починках. Росла в Березовке.

— Я во Взгорье работала, после войны. Починковская в нашем районе, но где-то далеко, — с чувством некоторой скованности ответила Валентина: хоть и просто держится Стахова, все же не простой она человек. В Березовке бывала, красивое место.

— Да, — Стахова тихонько вздохнула. — Сколько утекло воды… Смерть мамы. Школа, в которой все сначала валилось из рук. Неудача в первой любви. Потеря ребенка…

— Откуда вы знаете мою жизнь? — встрепенулась Валентина. — Рассказала Лера?

— Я говорю о своей жизни, Валя.

— Значит, и вы… — Валентина сразу перестала стесняться Стаховой, осознав их общую в чем-то судьбу. — Вот вы какая… мне казалось, писатели — особые люди.

— Все люди — люди, Валя. И я была учителем. Потом — война, двадцать лет в журналистике… Много пришлось увидеть, пережить, прежде чем решилась что-то рассказать. На одном вечере моего супруга спросили: «Наверное, трудно вам, жена — писатель?» Он удивился: «Почему? Вовсе не трудно». Для него я жена… В районной газете случайно вы не работали?

— Работала. — Валентина рассмеялась. — Всего несколько месяцев. Бегом убежала в школу.

— Вы убежали, а я нет, — задумчиво проговорила Стахова. — Лера считает вас идеальным учителем. Мол, внешне, неброско, но — как река подо льдом: снаружи спокойно, а движется, движется…

— Лера — большой идеалист. Фантазерка. И уж любит так любит.

— Да. Люди для нее — лишь устроители или разрушители. Признавая только первых, как-то допускает и наличие вторых, иначе не было бы борьбы, — чуть улыбнулась Стахова. — Значит, сюда вас привез муж… Меня тоже. Он из Семипольска, прежде был Воронежской области… У нас сын и дочь. Есть внучка, Ирина, что значит, в переводе с греческого, мир. Может засунуть в волосы карандаш и заявить, что это бантик.

— У меня одна дочка, Алена. То есть у нас с Володей, — поправилась Валентина. — Привыкли мы, женщины, все брать на себя. Работа, дом, дети.

— А мужья только и знают: работа, работа, дома некогда гвоздя вколотить. — Глаза у Стаховой смеялись. — Все равно никаких упреков, не так ли?

— Какие упреки, устает до того — хоть на руках носи.

— И носим, — кивнула Стахова. — Хотя сами… Тоже работа, от которой бывает и скучно и горько.

— Горько бывает. Скучно — никогда, — покачала головой Валентина.

Они помолчали, полностью понимая друг друга, радуясь внутренне этому пониманию, тихим и светлым минутам отдохновения, которые подарила им жизнь.

— У вас много книг, — первой нарушила молчание Стахова.

— Собираем я, муж, дочь. Без книг нельзя, Елена Дмитриевна. В одной журнальной повести на днях я прочла, что, мол, школьные программы отпугивают детей от литературы. Мы, учителя, отпугиваем, а не программы. Не может привить любовь к книге тот, кто сам ее не любит и не понимает. Сколько у нас еще ремесленничества…

— А ведь в смысле кадров мы высоко поднялись. Когда я начинала, редко кто был с педтехникумом, чаще — курсы. Сейчас почти всюду учителя с законченным высшим, — возразила Стахова.

— С дипломами о высшем образовании, хотите сказать, — Валентина даже ладони сжала от напряжения, так хотелось точнее сформулировать давно мучившую ее мысль. — За последнее время я передумала всю свою жизнь и знаете, что поняла? В жизни учителя просто не может быть момента, когда он мог бы сказать, что его образование закончено. Особенно в наше время, когда каждый день приносит столько нового, неожиданного, — разве могу хотя бы я жить старым капиталом? Представьте, я училась в институте заочно, со мной сдавали экзамены учителя-литераторы со стажем десять — пятнадцать лет, некоторые знали «Отцы и дети» Тургенева лишь по отрывкам в учебнике… И они учат детей любви к Тургеневу! Больше того. — Она увлеклась, разгорячилась, потому, верно, что Стахова слушала не только внимательно, но и сочувственно. — Сейчас много стали говорить о воспитании, о комплексном воспитании. И опять — разве может быть такой момент, когда мы могли бы сказать, что воспитание человека завершено? Вот я воспитываю всю жизнь и сама беру что-то от окружающих, что-то даю им… Вне окружающей среды нельзя воспитать человека. А среда — это и семья, и школа, и мы все: добрые, злые, умные, недалекие, чуткие к чужой беде и равнодушные к ней… Важно научить человека точно знать, с кем он, выбирать лучшее, отметать злое… Вы говорите — газета. Попала я туда случайно, по горячке. Но именно в газете познала цену объективности, научилась смотреть на вещи шире. Без школы не мыслила жизни, но когда бы туда вернулась, не подтолкни меня Рыбин, человек негодный, опустившийся, а в сущности, если пристально посмотреть, — плод нашего общечеловеческого и педагогического брака? Ведь и Рыбин, и мой Владимир, и ваш муж воспитывались в советской школе, по одним и тем же программам. Как получилось, что в жизни они — антиподы? Есть у меня ученик, Рома Огурцов, в четвертом классе, — мать муштрует его без толку, отец устраняется, не желая свары в семье. А результат? Бьюсь об этих родителей, как о стенку: помогите, спасите Рому, пока не поздно! Пока еще не пройдена та грань, когда уже надо перевоспитывать! Или Инна Котова, чудесная девочка, пережила такую травму из-за того, что мать брала на заводе сахар… и не нужен он им: живут обеспеченно! Попробуй убеди такую вот маму Котову, что она сама портит дочь, — глаза выцарапает, не поверит. Но ведь и ее учили в нашей школе, наши педагоги — пусть не именно в Рафовке, но в нашей, советской школе!

Задохнувшись от волнения, она умолкла. Начала машинально перебирать лежащие перед ней тетради, удивляясь тому, что сама открыла вдруг для себя в эти минуты: это ведь итог ее жизни, что она высказывает сейчас, итог всего пережитого… основа ее действий, ее учительская платформа.

— Я слушаю, Валя, — сказала Стахова. — Слушаю. Продолжайте.

— Что продолжать. — Валентина устало облокотилась на стол. — Разве расскажешь обо всем, чем болеем сегодня мы, учителя! Люди стали хорошо жить материально, казалось бы, все дети должны быть счастливы, должны хорошо учиться, а порой такое встречаешь… Во всем, что касается детей, надо всегда исходить от ребенка. Вот послушайте, что пишет одна старая учительница… она уже умерла… — Открыв ящик стола, Валентина достала дневник Анны Константиновны, который всегда старалась держать под рукой, словно вещую книгу. Перелистала страницы. — Вот: «Всякому отдельному злу рано или поздно приходит конец, но зло, которое приносит недостойный своего звания учитель, без конца воспроизводится в его учениках…» Или вот: «От нелюбимого учителя ученик самую лучшую идею воспримет как нечто отвратное…» А вот, только послушайте: «Жизнь учителя — поток трудностей, горечи, поиска. Но зато нескончаемо драгоценна каждая капля удачи…»

— Вы дадите мне — с условием вернуть? — осторожно спросила, Стахова. — Признаюсь, я пишу книгу. О школе, о судьбе учителя. Это мне так пригодилось бы…

— Спросим у Евгении Ивановны, дневник ее свекрови. Безусловно, не будет против. А судьба учителя… Недалеко от нас, в Яблонове, первый год работает очень интересная девушка, Света Овсиенко. Яркая натура! Или та же Евгения Ивановна — богатейшее, необыкновенное сердце…

Они говорили долго, о самом затаенном, прочувствованном, не боясь признаться в сомнениях и разочарованиях, говорили, пока не явилась на кухню отдохнувшая Лера.

— Я вам не помешаю?

— Заходи. Сейчас будем ужинать, — принялась собирать тетради Валентина. — Смотрите, уже темно…

— Не спеши, Аленький, мы еще после твоего обеда не отдышались. — Лера села возле окна, отодвинула занавеску. Остановила Валентину, которая потянулась было к штепселю: — Подожди, не зажигай. Посидим так, посумерничаем. Видишь, какой голубой за окном снег. Как освещает небо луна. И мы в этом тихом сумраке до того молодые…

Они притихли, глядя на действительно сказочный мир за окном.

— «Уносит время нашей жизни дни, — чуть слышно качала читать Лера, — не ведая ни жалости, ни фальши. Уходит юность — дальше, дальше, дальше, маячит старость в сумрачной тени… пока в тени. А мы мечтаем, радуемся, плачем, жизнь заполняя мелкой суетой, — ведь каждый день своей тревогой значил!… А главное все где-то за чертой, за той, что впереди нам светлячком маячит. Так пусть же вечно вьется светлячок, тепло надежды счастьем сердце греет. И мудрость все понять, простить сумеет, почерпнутая в тысячах дорог».

Она замолчала, и Валентина молчала, ощущая, как затаенно-взволнованно дышит с ней рядом Стахова, объятая тем же чувством, что и она: пусть продолжается сказка. Пусть продолжается…

…Гостьи уже спали, а Валентина дописывала на кухне свои планы, когда приехал Владимир. Сильно постучал в дверь, схватил открывшую ему Валентину в охапку.

— Утвердили в райотделе асфальт до Яблоново! Ура, Валенька, проел я им шею! Побоку теперь шабашников, а я было…

— Тише, Володя. У нас Лера и Стахова. Только уснули недавно.

— А-а. — Он на цыпочках прошел в кухню, разделся. — Дай чего-нибудь пожевать, голоден, как сто чертей сразу. С утра мотался по участкам, потом в район вызвали, чихвостили за недосдачу скота… Черт знает, когда будет порядок на мясокомбинате! — Забывшись, он поднялся, чтобы взять с подоконника соль, и стукнулся лбом о край висевшей над столом полки. — Тебя еще, черта, не хватало, — ударил с досадой по полке и запрыгал, тряся кулаком. Было в нем что-то молодое, упрямое, как и двадцать пять лет назад.

Валентина тихонько рассмеялась:

— Что-то у тебя нынче слишком много чертей, Володя. От радости, что утвердили асфальт? А мясокомбинат… ты уже слышал, наверное?

— По поводу махинаций Никитенко? Слышал. Они вечно прижимали нас при приеме скота, ссылались на план… кто верил, кто не верил, но куда денешься… — Владимир потер пальцами ушибленное место, помрачнел. — Оказывается, мошенничали без стыда. Впрочем, что посеешь, то и пожнешь, — сказал он и улыбнулся ей глазами. — Мы с тобой прожили большую жизнь, Валя. Всякое было. Но этого не было. Такого не могло быть… Верно, жена? Кстати, Валентина, это ты напустила на меня тетку Анну? — рассмеялся он. — С той проклятой бытовкой? Ну, знаешь… внука своего затуркала, мне покоя не дает.

— И?

— Делают. Разве против вас, женщин, устоишь?

22

Да, у них такого не было. А ведь рядом прошло… не зацепило!

— Что теперь будем делать? — спросил Владимир, когда Валентина вернулась в тот памятный вечер из колхоза «Заря». — Пасквиль, но намек слишком очевиден. Придется тебе уйти из газеты.

— А тебе — от Сорокапятовых. Неужели ты не видишь, что это за люди, Володя, чего стоит их так называемая дружба?

— На твоем месте я не стал бы слушать сплетни.

— При чем тут сплетни! Надо быть слепым, чтобы не видеть.

— Ну, мещанство в них есть, — согласился он не без упрямства в голосе. — Однако Иван Иванович… такому знанию района позавидуешь. В документации знает толк.

— Ты просто боишься бумаг, Володя. Боишься новых забот. Все гораздо серьезней, чем ты думаешь. Знаешь, что сказал Никитенко? Что ты простоват для них, мало в тебе хитрости…

— Никитенко так сказал? — остро взглянул на нее Владимир. — Не твой Бочкин?

— Какая разница… если не веришь… — Валентина замолчала, чтобы не выказать одолевающих ее слез. Ощущение полной безнадежности охватило ее. Говорят, как двое глухих…

Он больше не заговаривал с ней об этом, вообще говорили мало, лишь о самом необходимом. Чередниченко вел бой за нее, за Володю — она, Валентина, ни за что не боролась. Жила, работала, прислушивалась к крохотной, бьющейся внутри нее жизни. Думала о том, что все-таки ее место — школа, когда-нибудь она вернется к самому дорогому делу, вновь станет учителем. Быть может, это будет стоить многого… Отдалился же от нее Володя, все-таки отдалился. Нелли оказалась сильнее. С ней нужно драться — Валентина драться не станет. Ни в прямом, ни в переносном смысле. То, что можно отнять, не стоит удерживать. Если семья зашаталась от первого же натиска со стороны, если она столь неустойчива, разве что-либо изменишь подозрениями, упреками, уговорами?..

Она сидела в редакции одна, готовила подборку информации, когда вошел Рыбин. В старой шинели распояской, в заношенной шапке, сел перед ней на стул, развалясь, словно у него сразу размякли все кости.

— Пишете? Продолжаете чернить людей? Немудрено строчить, сидя в теплом помещении, — нагло ухмыльнулся он. — Вы вот меня выжили из школы, а чего добились? Никто не идет туда работать, словесник нужен, а где его взять? Вы сами небось не пошли бы работать в нашу глушь, — уперся в ее лицо маленькими злыми глазами. — Все вы умные за чужой счет.

Валентина встрепенулась: вот он, выход! Да это же самое лучшее! «Рыбин, миленький, спасибо!» — чуть не обняла его. Сказала:

— Ошибаетесь, Рыбин. Пойду. Если, конечно, меня возьмут. — И тут же подняла трубку телефона. — Девушка, дайте районо, Капустина. Иван Федорович, у вас свободно место словесника в Рафовской школе? Прошу, направьте меня. Как отнесется Владимир Лукич? Хорошо отнесется. — Она положила трубку, ясно посмотрела на Рыбина. — Спасибо, что подсказали. Дали звонок с затянувшейся перемены.

Не просто было уйти из редакции, не просто убедить Володю в необходимости ее решения — ушла, убедила. Ей дали в Рафовке комнату; Володя каждый вечер присылал машину. Она ездила, добиралась по утрам на перекладных — потому что стоило не приехать, он являлся к ней сам, и без того усталый, измотанный. Сначала, как ей казалось, просто из чувства долга — может быть, ей только казалось, ведь и прежде он ни в чем не менял своего отношения к ней… О Нелли больше не было разговора, тем более что вся семья Сорокапятовых вскоре переехала в область, поближе к «большой руке». И не без участия в этом Чередниченко, ликовавшего, что из района удалось «извлечь камень всех преткновений».

Они сберегли любовь, но не сохранили сына: тряска по дорогам сделала свое дело, пять месяцев минуло, когда с Валентиной случилась беда, ночью привезли прямо из Рафовки в больницу…

Как бы она пережила все это, не будь рядом Володи, Леры, Чуриловых, Бочкина, тети Даши, не будь Николая Яковлевича Чередниченко с его таким молодым оптимизмом!

— Еще будут у вас дети, Валюша, — говорил он, наезжая по делам в Рафовку. — Мы с женой потеряли первых двоих, один умер от скарлатины, другой от диспепсии. Все скитанья, переезды. И теперь мы имеем двух сынов, дочку, уже шестой внук родился… Главное, вы нужны друг другу. Владимир Лукич тоже мучается, я-то лучше других знаю.

— Как дальше быть, Николай Яковлевич? Я привязалась к Рафовке, к школе, Володя в Терновке… не отпустят же его сюда! И вообще — как срывать его с такой работы…

— Пока не отпустят, — соглашался Чередниченко. — Но курс во всем на укрупнение, может выпасть момент… А насчет «срывать»… он сто раз говорил мне, что мечтает о практической работе, «продолжить бы дело Хвоща, поднять свое родное село, где бесштанным мальчишкой бегал», — точные его слова, Валя. Придет час, когда в хозяйствах будут нужны руководители нашего плана. — Помолчав немного, добавил: — И это было бы лучше, для него лучше. Есть в нем мягкость, Валя, которой он сам стыдится… бессилен перед открытой наглостью. Не верит, что тот, кто поставлен вершить высокое, может творить неправду, пытается, хотя бы для себя, оправдать эту чью-то неправду… Но не горюйте, все сложится хорошо!

Так и случилось: район укрупнили, слили с другим, в Рафовке стали создавать первое в области специализированное хозяйство. Володя попросился на это хозяйство — не сразу решили, хотели направить в другой район. Но все же пошли навстречу. Было ли это уходом от трудностей, отступлением? Валентина так не считала: счастье, что она вернулась в школу, счастье, что Володя имеет дело, которым живет. Пусть ошибаясь, оступаясь — все же сумел осуществить то, что наметил Афанасий Дмитриевич Хвощ, шагнуть дальше… А неполадки были, есть и всегда будут. Можно привести, в порядок бытовку — когда есть прекрасные производственные помещения, где оборудована эта бытовка. Жаль, конечно, Сергея Антоновича Шулейко, но Володя говорит, что сын Шулейко, Анатолий, тоже агроном, вполне способен продолжить то, что продумал, наметил, начал внедрять его отец…

Валентина, думая об этом, посматривала, как Володя, стараясь не шуметь, все же перевесил полку, ввинтив шурупы повыше. Жизнь учит, хочешь не хочешь, учит — если не словом, то основательным тумаком. Главное, понимать, что с тобой происходит. Уметь самому судить собственные поступки, поглядывать хоть порой на себя как бы со стороны…

23

Восьмого марта, на утреннике, к Валентине подошла Антонина Васильевна Огурцова:

— Мы с мужем так вам благодарны за Рому! Оценки у него хорошие, а ведь мы думали — совсем не сможет учиться, потому с ним так строго. Примите, пожалуйста, — сунула в руки коробку духов.

— Спасибо, — Валентина легким движением отвела руку Огурцовой. Стоило бы напомнить… но перед ней была мать с первой своей робкой радостью — и не ради ли этого, именно этого, столько было сделано и пережито? — С Ромой все лишь начинается, Антонина Васильевна. — Голос ее не вольно приобрел теплые нотки. — Ему учиться еще больше шести лет. И вам, и вашему мужу непременно надо бывать в школе. На днях намечается собрание отцов…

— Он придет, — торопливо откликнулась Огурцова, неловко пряча злополучную коробку. — Да если Роман кончит десятилетку, я… — Она закрыла лицо платком, сдерживая слезы. — Думала, неспособный, с дефектом. Жизнь стала немила!..

Мартовское веселое солнце квадратами лежало на полу. Дети, празднуя весеннее торжество своих учительниц и мам, пели и щебетали, как птицы. И Рома был в их кругу, и он пел… «Капля удачи, — думала, вспоминая дневник Анны Константиновны, Валентина. — Маленькая, почти не ощутимая капля». Сколько еще надо этих капель, чтобы человек внутренне встал на твердый, устойчивый путь! Сколько еще их надо…

Примечания

1

Из дневника учительницы А. К. Велижаниной.

(обратно)

Оглавление

Часть первая НАГРАДА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

Часть вторая ЗВЕЗДЫ НАД ЕЛЯМИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Часть третья СОЛНЦЕ В ГЛАЗАХ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Часть четвертая ЗВОНОК С ПЕРЕМЕНЫ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

*** Примечания ***