Яблоко
Рокенрольный сценарий
1/ Недовольная.
Протягивала ладонь над дорогой.
Шагах в двадцати позади — или впереди, если со стороны машины. Не прятался — как делали волосатые ублюдки: девку вперед, сами в кустики. Встречайте!
Сунул руку в карман — нашарил единственный предмет: обычно каштан. Таскал до следующей осени. Зачем? — можно есть. Разгрыз проглотил, каменной твердости, горький. Всех веселил; она сидела с ледяным лицом. — Просто красиво!
Нащупал вынул. Глиняная свистулька-птичка. Купил у мужика, наиграв кучу бумажек. Свистульки на подносе, внутри птички — пела, булькала заливалась — вода.
Птичка сухая, поднес к губам и засвистел.
Оглянулась гневно. Но машина, сейчас же внимание утекло, замахала рукой.
Еще засвистел, чтобы зашкалило. Птичка, лишенная воды, верещала омерзительно. Музыкальный инструмент; единственный.
Машина улетела. Не поворачиваясь к нему более, зашагала вперед. Постоял; двинулся следом, периодически свистя.
Где-то здесь была черта; он пересек ее — бездумно, не глядя. Он мог бы, вернувшись, провести ее на асфальте. Но она могла быть в другом месте. Он мог перешагивать их — раз за разом, пока ни одной черты впереди уже не осталось.
2/ Утром они помирились.
Коля проснулся на узком топчане; один. Лежал, привыкая. Ему постелили здесь; она ушла куда-то в другую. Дом большой, в городе постеснённей.
Вчерашнее восстанавливалось смутно; единственное — сразу ударило: ! В темноте что-то ворочалось прямо за окном.
Вскочил, и через собственные шмотки, валяющиеся на полу, наступив на них — голым. Надеялся, что ночью придет? Сразу уснул.
Река текла — показалось, вот у подоконника. Стоял, впивая воду телом через мутное стекло, здороваясь с рекой, можно заполнить миллион, всех птичек в мире. А как они тут, когда… половодье, слово из книг.
Дверь открылась, он повернулся.
Ахнула. Захлопнулась. Он почувствовал неловкость. Усмехнулся. Вернулся к топчану, переступил одежду. Неторопливо облачился, трусы грязные сунул в карман, сквозь вытертые джинсы на прорехе просвечивал зад. Надо сказать пусть зашьет.
За стенкой раздавались раздраженные голоса. Она повысила тон. Недовольная. «…а стучать надо!»
Дверь распахнулась вторично.
Он сидел, ухмыляясь, как дурак.
Но она была теперь довольная.
— Иди сюда. — Он похлопал рядом.
Она подошла. В каком-то платьице. Загар слетал с нее так же легко, как и садился.
Вывернулась.
— Я тебя с мамой познакомлю.
— Знакомы.
Крутанулась на одной ноге, махнула рукой.
Он выждал еще, и вышел не спеша.
В горнице — опять книжное слово, на деле просто: кухня — неопределимого возраста тетка с такими же неопределенными чертами. Он ее помнил. А она? Конешно.
— Мама, это Коля. Коля, это Ангелина Амельяновна.
— Мне не выговорить. — Он обратился к ней. — Вы мне тогда сказали… Геля!
— Нахабства хватило.
С первым звуком она состарилась на 10 лет. Как будто Снегурочка — вынула из рта вставную челюсть.
— У вас гитары нет? — нет. Я на ложках сыграю. Марш Мендельсона.
Она глядела сквозь него, как прозрачного: —…Голосрачница.
— Мама!
— Приятно… А я — Коля.
Она сказала слово… Нет, не повторить.
— Мама!!! — завизжала.
— Так, я пойду покупаюсь, — ему надоело это слушать. Выспался; поесть можно снаружи. Яблоки вон какие висят.
Пробежал под откос, мимо покривившейся бани. Нет, не близко, не прямо у стен, как глядится из окна. Но баню подмыло.
Сбросил штаны, вошел в воду с мостков — были мостки — головой. Холодом прожгло. Вынырнул, отплевываясь; на тот берег. Назад все силы вложил, а на одном месте: течение; вылез далеко оттуда, где прыгнул. Вернулся сушей, скомканные постирал трусы (без мыла), бросил на куст.
Лег, стал смотреть в облака. Взял, попользовался, вернул, все довольны.
— Если он сейчас уйдет, — говорила она, — я повешусь.
— Виси. Чего не там было… Умерла и умерла.
— Я беременная.
— К фельчеру пойдешь. Повезут в город на аборт.
— Ты чего ж не пошла?
—
3/ Коля вернулся, когда уже стемнело. Дверь открылась.
В кухне, сидят — обе.
Прошел мимо, не глядя на старшую, швырнул на стол: — Пожарь.
Как отразилось. У той — отшатнулась — будто ей змею плюхнули в щи. И мимолетную вспышку на лице — своей.
Лег на топчан, за стеной бу-бу-бу. — Коля, — крикнула она.
Встал вышел. На столе шаром покати, валяется один его пакет. Есть хотелось как волку. Но как-то не предлагают.
— Уйди на двор, — мать приказала дочке.
— Что б это?
— Иди покури, — поддержал.
хлоп! — Дверью.
— К участковому ходила. Посадят тебя.
Он присвистнул. — Опоздали с посадками. Ей девятнадцать.
— Было не девятнадцать.
— Есть дадите? А то я приготовлю. — Он сделал движение встать. — Где сковородка?
— Сама посажу, — будто себе. — …Лезь в погреб.
— Зачем?
— Возьмешь там…
— И вы меня запрете? У вас всё на месте? — Он покрутил у виска. — Шарики за ролики не завернулись? Лучше сами слазьте. Я вас запирать не буду. Выпьем, посидим. Принцеску мне не портьте, принцеска нормальная. У вас товар, у нас жених.
— Снюхались, — запечатала. — Ты ей не нужен, — решила. — Раз невтерпеж — тут найдет себе под забором. Тебе чего? Водки? Денег? Сейчас уходи.
— А пососать хотите?
Дверь распахнулась.
— Как ты разговариваешь с моей матерью!
Он ушел в комнатку. За стенкой еще долго бу бу бу. Наконец стихло. Кто спит — обедает. Александр Дюма, Три мушкетера.
4/ Тук… тук. ТУК.
Вскочил, лбом уперся в стекло. Там темно. И тут — темно. Вызывает — снаружи?.. Она бы так не громыхнула.
Рванул на себя заклеенные створки с какой-то ватой. Вылез через подоконник.
Ослепило фонариком. И тут же другая вспышка — внутри головы.
Сразу не упал, куда-то ткнул в ответ. Дальше только прикрывался. По-деревенски палками, метелили в спину и голову.
— Э, мужики… А поговорить!
И получил в зубы.
Сколько-то били. Потом топот.
— Мы тебе ноги вырвем, и по воде пустим, — издалека.
Прямо под стеной. В доме тишь. В армии учился группироваться, когда бьют. Армию вспоминал бесстрастно, как какой-то учебник. Выбрать одного среди равных; не хуже, не лучше; будто в карты его выиграли. Практическое пособие: что можно сделать с каждым, демонстрация пределов психофизиологии. Пришлось вспомнить: не каждый.
Сполз к реке. Шевелил разбитыми губами: ом-м-м-м-м-м. Пока не вычистилось, осталось — река. Ом-м. Единица сопротивления.
В дом возвращался сто лет, пробовал бесшумно, но свалил что-то, склоняясь к стене, половицы грому подобны. Сшиб на тахту и помолился — своему богу, чтоб она не пришла, в ихних не верил. Его бог назывался Реу-Яу. В детстве открыл, надо — так: зажмурить глаза, можно даже надавить: красные, зеленые круги, пока не пойдут белые. Тут задавать желание. И помогало, всегда.
5/ Коля вскопал грядку. Всаживал на штык лопаты, как на штык-нож, зарубал землю. В основном чтоб распрямить: как в армии: пятнадцать раз в грудак, утром — кросс на десять километров. Три года прошло, пора бы забыть. Забыл. Можно почтальоном развозить пенсии на велосипеде. И сдрыснуть с кассой, и с велосипедом.
Когда спохватился, дело было сделано. Жаба, цветом как земля, дышала с трудом. Он ее — не разрубил: плашмя попал, разбивая ком. По середине позвоночника.
Подхватил жабу на лопату и отнес к забору, там ссадил на жухлую траву.
Харам. Он не мог поверить, что такое могло с ним произойти.
Бросил лопату и повернул к дому.
— Сегодня суббота. — Она готовила еду. Горы еды.
Желчью тошнило полночи, вчера не ел. Утром она видела. Прошел мимо в огород. Показалось — или тень удовлетворения в глазах? Не вспомнить.
Коля лежал на тахте. Она прошла с половником в руке, встала.
— И?
— Жаба у забора. Можешь заняться. Котят топить, курам головы рубить. Не применял.
— Мать дядьку позвала. Вставай.
— Пожалуйста, выйди.
Постояла; затворилась дверь. Лежал пять минут.
— Сейчас приду, — бросил; наружу.
Жабы нет. Вот лопата. Потом увидел. Солдатик, добей.
Подержал лопату и пошел обратно.
6/ Мыли посуду — Коля в мыльном тазу, она споласкивала и вытирала — слаженно и ловко. Остатки разоренных блюд сгрудились в миске.
— Дядька твой мент.
— С чего ты взял? — На поверку все выходило как обычно.
— Я наркоман. А он мент. Только зря старается. Я ничего не видел.
— Ай… — В одном слове весь спектр, — как когда смешил ее, а она не смешилась.
— Тебе утром понравилось?
— Что?
— Выхожу с разбитой рожей — ты что подумала?
— Да ничаго я не подумала. — Фрикативное «г». Мимикрировала с лёту, с легкостью, под любую обстановку. Или нарочно? чтоб позлить; тонко, не придерешься. Птички нет, потерял; здесь, под окном, или вчера, там где купался. Плохая примета.
— Ночью гулял, я слышала. …Ты же и там гулял.
— Где?
— В Коктебеле.
— Ты можешь их позвать?
— Кого?
— Меня спрашиваешь? Даже не знаю, сколько.
— А я что знаю?
— Ну одноклассников позови. Бухнём. Надо же что-то делать.
— Дядька тебя на работу устроит.
— Ты забыла. Я сам деревенский. Маленький город, не здесь, под Смоленском. Сектор — частный. Вишни, кусты. Я знаю всё, какая в деревне работа.
— Сходи в погреб.
— Опять погреб.
7/ Теперь каждую ночь будет..?
Лежал прислушивался.
Сейчас уйдут же.
Рывком, вскочил. Все тело протестовало. Воля и осторожность.
Через дверь, оттянуть неизбежное.
В темноте напоролся животом перед самым выходом,
Сам ее сюда принес. Лопата покосилась и перегородила проем. Вещи играли с ним какую-то свою игру.
Кто кого переиграет.
Обогнул дом, лопату держал наперевес, поперек живота.
В темноте что-то маячило у той стены, возле его окна. Точка: разгорелась — улетела вниз по дуге, сбросив искру.
Прошла секунда, прежде чем взгляд, уже слепивший себе другое, обтыкал одинокую фигуру.
— Идем, идем, идем. — Увидев его, приглушенно, с напором.
Шагнул навстречу: — Это зачем?
— Копать. — Прислонил лопату к стене дома.
Шли, «тут два дома». Однако подальше. Дом ее на краю, ниже река — и лес. Улица от реки уклонялась в глубь деревни. Дядька его поразил. Родной брат — кудрявый красавец в два этажа; только в деревне бывают бородатые менты; может, и не в проезжего молодца — как она на него смотрела — и он на нее — с взаимной приязнью: два красавца, племянница и мент. Убрал полстола. Сам он второй день на голоде; но посидел со всеми; сивухи глотнул стопку. Не стошнило.
— Ты по физике в школе хорошо успевала?
— Ничего.
— Насос давит пятнадцать атмосфер. Вода расходится на три рукава; сколько давление в каждом?
— Пятнадцать.
— Молодец. Тебя б не били.
— Ай… — теперь смех. — Что ты плетешь.
— Я электричество секу, механику вижу. Унитаз могу починить, или дверную ручку. Или выключатель. АК за восемнадцать секунд складывал. Не веришь? А секрет прост: мелкая моторика; та, что на гитаре. Автоматы променяем мы на кайф наоборот. Мне б снайпером — а меня в кочегарку. Гидравлика эта не работает в моей голове. Ничего прочного, все течет. Три рукава? А если миллион? Откуда взять на всех эти ваши атмосферы?
— Ты мне про армию никогда не рассказывал.
— Нечего рассказывать. Ноль информации.
Деревянный забор; ворота; в воротах калитка. За калиткой открылся дом — длинный. У нее тоже не маленький но тут длиннее в два раза.
Но повел не туда: к сараю у ворот.
— Тут. — Тяжелой рукой надавил на плечо, стой. В темноте зазвенели ключи.
Стоял. Дядька — звали его Аляньчын, так за столом, обе, и старая и молодая. Или Ляньчын. По-китайски. Аляньчын Амельянович, — вытолкал наружу черный мотоцикл-коляску.
Побежал — легко, при его массе, к воротам.
— Чего ждешь, — вернулся, — садись.
— Куда? Я не влезу.
— С ушами утонешь. — Алянчын подтыкал на нем полог, подвернул под самые зубы. — Держись вот здесь.
Взгромоздился в седло, мотоцикл присел.
Поехали по улице, пешком быстрее. Коляска подскакивала, сзади дребезжал еще какой-то прицеп. Деревня кончилась. Аляньчын дал газу. Ударило сыростью и ветром. Тележка за спиной кажется оторвалась, летела по воздуху. Лес.
Ехали показалось целый час; в коляске почти лежа. Вдруг мотоцикл встал. Аляньчын соскочил, вглядывался в незаметную тропу. — Тут. Козулю подранил, — оборачиваясь. — Надо убраться до света.
…
— Ты браконьер?
— Ково? — Аляньчын не внял. — Иди, давай, моей спиной. Только тихо.
— Мент — а браконьер.
— Что плетешь? Какой я тебе мент? — И вправду, тихо; почти шипел: все-тки ссал. — Чего ржешь?
— Лопату оставил… Переебать тебе по хребтине. Ты пацанам про меня стукнул? Откуда узнали, где я сплю? Она ж к тебе вчера ходила.
— Каким пацанам? А-а… — Аляньчын успокоился.
Надвинулся. Ростом был вровень, а в плечах вдвое. — Ты ж сказал, по соплу себе врезал, — разглядывая, как покупая.
— Мне теперь отвечай.
— Ну, малая… — Аляньчын почесал в бороде. — Всучили коту мешок. Гелька говорит — выдрать козу; я говорю — ну. Распишем, к хозяйству приладим… Чего — тут тебя положить? Кто тебя искать будет… Еще одного без отца оставить.
— Ты о чем?
— Так малая беременная.
— Непорочным зачатием? У нее месячные прошли. За две ночи тут ее ни разу не видел.
— Уверен?
— Да пошел ты на хуй.
8/ На горке, над пристанью, она же пляж, пробовали силы в вокале.
Коля вышел из темноты с протянутой рукой: — Дай.
Сыграл им «Гражданскую оборону»; сыграл из репертуара Майи Кристалинской, летчика, улетевшего в облака в один конец; сыграл Владимира Макарова — бодрый рокенрольчик с припевом на венгерском языке. Потом «Самоцветы», но сильно замедленные, с тяжелым рифом: «Мой адрес не дом и не улица».
Вернул гитару. Девчонка, которой передали, сразу постаралась превзойти его успех:
— Когда мне было лет двенадцать,
То я как розочка цвела.
Когда исполнилось семнадцать,
Я полюбила старика.
Старик красивый, черноусый…
Отдыхал, закрепив вхождение в компанию принятым стаканом с пойлом, держал у губ, не отпивая.
— Слышь-послышь. Одно слово…
Фигура отблизилась от фигур, пришел, спотыкаясь; сел против на корточки. Белоголовый малец с отвешенной губой, лет шестнадцать от силы. Глаза разъезжались.
— А это я тебе по балде замочил.
Выпил. Провел языком по зубам изнутри.
— За что?
— Так… — Блуждающая улыбка. — Я ж не знал.
— За то, что не знал. … И в зубы? Тоже ты? Зубы на месте.
— …
— Дальше будешь бить?
— Не буду.
— А что изменилось?
— Научишь меня? Вот это: и все идет по пла…ну!
— Неси гитару.
Там уже состоялся новый хоровод. Вяк! — с разгону хлопнулся на инструмент всем туловищем.
— Куда ты… — тело отлетело; как ватное покатилось шариком вниз. Может, они и в воде не тонут? И в костре не горят. Выполз из-под откоса: пошатался-нагнулся, пошел на таран.
— Брейк.
Из ночи явились черные кудри, фуражка набекрень.
— О, Лявон. Лён. Налей Лявону!
Роскошно выставил ладонь: — Не пью, — отводя протянутые руки. — Опять вы? Як дети, чесн-слово, — распихал в стороны боксеров, посмеиваясь.
— Лявон, мы сыграем… Он играет! Сыграй Лявону эту. Он сыграет!
Приблизился, нагнулся над сидящим. Вглядываясь.
— Это чей?
Молодежь загомонила; но он уже решил. — Знаю. Это тот, что малую Чугрееву увел.
— Ты что ж не увел?
— О, — опешил. — На хуй мне всра… То есть, хотел бы. Знаешь как она в школе на меня смотрела?
— Так не захотел?
— Хотел. — Ткнул пальцем. — Вон он. Его брат. Ну, гулять с ней, что ли.
— Который?
— Его тут нет. Он в городе. Женился.
— Женился?
— А ты борзый? Вы ему наливали, что ли? Ему не наливать.
— Лявон, выпей!
Не стал чиниться, хлопнул полстакана. Сел рядом, фуражку положил на колени.
— Лёня.
— Коля.
Потянулись пожать руки. — Что ж ты Коля… — Лявона заметно растащило. — Зачем так. Тут не люди? Поговорил бы...
— Поговорил. — Коля дотронулся до скулы.
— О… Знаю. Больше не будут. Пока я здесь… Чесс-ментовское! — счастливо заржал. — Налейте Коле, — приказал. — И мне, — с удивлением.
Чокнулись. — За вас. — Выдыхая: — …вы женились, что ли?
— Нет еще.
— А… чего?
— Чувства проверяем.
Лёня аж подавился. Махнул: — Давай отойдем. — Не бойся! — Я пропускаю, — «отставить» тем же жестом, от молодых с бутылками.
— Э! объе-хал Игырь снежку! — хор мальчиков вдарил в спину.
Сели в темноте.
— Эт самое… — Понизив голос. — Ты пали достать можешь?
— Чего?
— Ну пали, пали. Марь-Иванна. Не бойся. Никто не узнает, чесс…
— Здесь нет. В Питер приезжай, покажу, где торгуют. По пятнахе за корабль.
— А… Я во Владике служил. Там под забором растет, маньчжурка… Чем мы только там не закидывались.
— Чего сюда приехал?
— Вопросы у тебя. Я вернулся — перестройка. Все, кто был, в городе. А кто есть, спились. Пацаны меня звали, давай, с нами. Они там… Машины перегоняют. Я решил. Я здесь нужен. Сынков вон… берегу.
— Я вижу, как ты бережешь. Ты меня посадить хотел?
— И посадил бы, — подтвердил Лявон. — Амельяновна прибегает — две хвилины до смяртины. Зэк и проститутка!
— С щенками своими так разговаривай. Ей сколько лет? Во сколько, ты думаешь, она ее родила?
— Ну так… родила. Да ты что знаешь! Тут что было. Она в розыск подала. Во всесоюзный.
— Анька паспорт выбросила.
— Бляяяядь… Ну вы, блядь… романтики.
— Да какая романтика. Иди травы нарви кролам. Я ее вообще здесь не вижу.
— …Ну пошли, сыграешь, что ли.
— Я пропускаю. Пока, Лявон. Свидимся.
9/ — Что это?
— Тебе нравится? Это Сезар Франк. Я слышал только на фортепиано, и то один раз. Там в конце, только помню: тихо-тихо. Начинается — фуга — семь минут, и в конце короткая вариация. Такой бас, — (тронул бас; потом флажолетом — отдаленный звон), — …и на его фоне… тихо. Невозможно тихо. У меня волосы на руках дыбом встали.
— Я думала, это женщина.
— Нет, это Чезария Эвора, не путать с вирусом Эбола. Ну ты темная. Надо найти хату с хорошим проигрывателем, и чтоб с этой пластинкой. Я сам хочу послушать.
На камне, оба голые, равномерно коричневые. — На, — отдал гитару, — можешь пока потренироваться. — Плавал долго, двадцать минут, вернулся — лежат рядом: девушка и гитара. — Почему ты не хочешь танцевать?
— Не хочу. — Никогда — ни пела, ни танцевала. Становилась напротив. Конечно, сразу же подтягивалась толпа: девка с волосами до плеч в короткой юбке, ноги — как у спортсменки; эталон детской мечты. — Алёна Бузылёва. Знаешь?
— Кто это?
— Лучшая певица в мире. Табор уходит в небо. Актриса главная чуть не туркменской национальности; что там у Горького, вообще отдельный вопрос. А взяли настоящих цыган, цыганский хор, спасать положение. И там в главной сцене — а главная она потому, что эта песня. Песня очень простая. Дадо кин мангэ чуня — А чуня сумна кунэ!..
— Юбки нет, рубашки нет,
Ты, отец, купи их мне!
— Твой отец объелся груш,
Пусть тебе их купит муж.
Эта девка, ей тринадцать лет. Я искал потом, нашел, взрослую. Ушло. Просто певица. Хорошая, они все хорошие. А там… Это второй куплет, вот это «кунэ». Она поет не по нотам. Я нашел на кассете, триста раз слушал. Я не могу понять! Там нужно вниз. Ну, полтона вверх. А она уходит вверх. Куда она уходит? Как? Что это за нота? И сейчас, когда плавал, понял! Там очень просто! Это «э» делится на два «э». И первое «э» оно на одной ноте со всем кунэ: кунэ-э, так в джазе делают, с опережением, на кач, ну, когда свингуют. И все бьется — и по длительностям, и на выход! Я мог бы нотами записать! Соль-сольдиез-ля-си-до, последние четыре звука мажорной тональности (она первый разбивает на два) — она это поет одним звуком. Она уходит вверх на целую кварту! Она поет полным голосом, от диафрагмы, там, где он зарождается — таким он и выходит, никаких дополнительных препятствий. Это очень высокое искусство. …Три года мне это «эх…» не давалось.
— Вот тебя б научить, — потом; остывая на солнце.
— Почему ты меня всегда чему-нибудь хочешь научить? — открыла глаза. Брови, выгоревшие добела, на коричневом лбу. Ничего красивее в жизни не видел.
— Я? — удивился, — я тебя ничему не хочу научить. Мне так нормально. Если ты сама — тогда конечно.
10/ Дорога кончалась таким языком, как налетевшая волна, обратившаяся в песок. Странно. Утыкалась в поле.
Выход из дома был в забор; за забором дом, в котором никто не живет, крепкий на взгляд, но ставни закрыты и заколочены. Из комнаты, где он спал, прямо в реку. Получалось, что только с реки, незаметная тропинка почти под окнами.
А с той стороны забора не было, грядки прямо переходили в поле.
Через поле; рожь ниже колена. Зеленая, в конце сентября. Дальше лес.
Лес был испещрен тропинками; по одной он вышел к избушке из жердей. Аляньчын спутал все карты. Встретиться с ним здесь он не хотел. Заглянул, но дальше порога не стал, противно. Такую сложить можно, был бы самый простой инструмент; но лес — Аляньчынов.
Просто побродил, оставляя себе знаки, на каждом повороте. Грибы нашел — лисички. Много. Собрал чуть, в карман. Те первые, которые принес, так и валялись в холодильнике, наверное, сгнили уже: жалкий улов, способный утолить гордость только городского; и — презрение и гнев деревенских. На то рассчитано.
В другом каталась пара яблок. Сахар по талонам. Яблоки не собирали; они валялись в огороде; она, в резиновых сапогах и штанах, спихивала граблями в яму.
Вышел на опушке, вдалеке поле — зеленым пятном, остальное все желтое. Лес — смешанный; оттого разноцветный. Лежал, распалив маленький костер. Поджечь Алянчыну времянку. Еще лес загорится. Нужна ли ему война с Алянчыном? Поджечь на хуй весь лес.
Соль, спички — в разных коробках. Лисички на пруте над огнем — почти несъедобно, но с солью и куском сухаря, еще с трассы перед самой деревней. Закусил яблоком.
Дождался, стало темнеть. Пока шел, опять полем, накатила туча. Хоть на четвереньки вставай дорогу ощупывай. Промахнулся и вышел на фонари, уже в деревне. Но дальше легко. Вниз, к реке; и оттуда.
Окно не заперто. Скрипнуло, влез.
Дождик накрапывал; вымок. В доме ходили. Щеколды никакой на двери.
Лежал в темноте. Постучат сегодня в окно или нет?
Дождь. Дождь усилился, стучал в окно.
11/ Часа в три ночи. Сел сразу — уже в привычку вошло.
Распахнул.
Лёня. Всунулся почти до пояса, быстро оглядел камору.
— Малая..? — шепотом. — Вспомнил: сказал, что не спишь с ней.
— Я такое сказал?
— Лезь.
Дождя не было. Вдоль реки и огибая второй дом, где никто не живет, вымок опять почти до пояса.
На дороге ментовский газик с одной включенной фарой. Трое вокруг, курили.
Пока думал, ноги шли, запинки не случилось.
Разглядев их, выбросили сигареты, синхронно полезли в машину, как в кино. Мент, если сложить всех, — вшестеро моложе. Жест Коле: на заднее сиденье; сам вскочил за руль.
Мощно пахло алкоголем и бензином.
Двадцать минут по колдобинам; вдруг выпрыгнули на трассу. На остановке кто-то замахал им.
— Не останавливайся, — вылез пассажир сзади. Лёня тем не менее вдавил тормоз.
— До поварота закинеце?
— А ты куда?
— В Ляўки.
— Дак и мы туда.
Непостижимым образом на заднем их стало четверо.
Мужика выпустили на самом краю.
— Ци то жоўты дом, — проявил тот разговорчивость. — Ци там у вас кончылося?
Водитель махнул, гуляй.
Переваливаясь ехали кругом, полем. Один раз почти в лес заглубились. На него падал всем грузом сидящий слева, когда машина ложилась набок. Вновь замаячили огни.
С возрастом он ошибся: тот, что на переднем с Лёней, — вообще дед. Второй какой-то инвалид. Лёня отстал; пальцем указал:
— Вильям (или — Виля: не разобрал), важный человек! Тракторист. Если надо… ну, лесину приволочь, ищи до обеда. — Говорил в полный голос. — После двух он спит, — заржал.
Третий, что сидел рядом с ним, шагал впереди всех; постучал кулаком, сразу вошел.
Большая зала: целая зала — просто дом без перегородок. Половики дорожки сбиты в кучу. У печки колесили две бабы: то ли плясали, а может, что-то искали. Возраста Гели, но сохранились хуже.
+ две девочки за столом. Отросшие черные у корней волосы; глаза подведены до самых висков. Эти девочки из вчерашней компании, узнал. При всем антураже, и вчера и теперь, во всей чудовищной раскраске они умудрялись выглядеть скромными.
Лёня прошел до печки, не раздеваясь.
— Что, Эфка? Показывай свое запрещенное производство. Пришли конфисковывать тебя. Вон, понятые.
— Яка я те Эфка! И нету у меня для вас ниякага производства, — баба в гневе навернулась грудью на стол на миску с капустой.
— Тише разговаривай. Читала в газетах? Коля Гималайский, лидер преступной опэгэ? Так вот это он.
Тетка вгляделась — но от многодневного пьянства глаза закрывались, махнула рукой.
Мужики между тем у двери, скидывали сапоги. Дед первым на лавку, седая борода, уцепился за ближнюю.
— Ай… дядя Федя. — Девочка проворно пересела.
Вторая баба, с бочкообразным колыхающимся туловищем, вдвинулась на ее место, прильнула к деду. — Федор Данилыч. Спиртку принесли?
— А нешта я тябе не узнаю.
— Так я Томка.
— Томка, што ль?
— Увези ты меня в город на скорой помощи — а то я не уеду!
— А вот Лёв тябе увязе… на машыне з мигалками. — Дед затрясся от смеха.
— Хватит брехать, — четвертый мужик вышел на центр, брезгливо ступая, обогнул липкую лужу. — Эфа, — тряхнул за плечи наладившуюся спать. — Налей.
— Что я тебе налью?
— В подпол сходи.
— И там нет ничего! — прихлопнула по капусте в сердцах.
— Так в магазине возьми. Запиши на меня, — в спину. Баба молча покачалась к двери — прямо во двор босиком — нет, сунула сапоги на босу ногу.
— Вчера отмазался. — Лёня шатнул стол: сверху за гриф. — Сыграешь.
Гитара тоже вчерашняя. Подтянулись девочки, сели за Лениными плечами — справа и слева, как коты.
— Ты меня сперва накорми, баню нагрей, тогда я может еще подумаю, играть или нет.
— Что думать? Мы вон думали — вон, Марцынович. А они тоже думали. Не ломай целку. Вот можешь, про уток?
— Руки. — А пальцы уже пробовали сочетания, одновременно перебирал: что бы такое, чтоб их сразу высадить. И что бы самому хотелось?
Тарарарара, тада, тада-там. Тарарарара, тада, тада-там… Па-пара-па… пара-па… опа-рапа… пара-па…
Хиппи вышли на работу.
Взяли по бензопиле.
Сталкер взял два пулемета:
Ох, не жить нам на земле —
Щас гаркнет!
О, бэби — щас гаркнет.
— …Н-да. А про уток. Можешь?
Дед смотрел лучисто, кажется, даже подмигнул. Худший инструмент, на котором приходилось упражняться в жизни. Содрал пальцы в кровь.
Ввалилась Эфа с двумя бидонами, не хватало коромысла.
— Это что.
Грянула на стол, потеснив остатки пищи. Марцынович, сняв крышку, понюхал, констатировал:
— Пиво. Я просил водки.
— Где-те я возьму водки? Водка по талонам.
— А где ты взяла пиво?
Тамара распихала всех локтями, присосалась к бидону, лия на горизонтальную грудь. — Фуух! — отсасываясь. — Танец! Дамы приглашают кавалеров. — Схватила мужика в охапку.
Тот отодрался. Маленький Вильям лил во все чашки, наклоняя обеими руками, расплескивая на стол.
Он выпил стакан, потом другой, зажевал салом. Живот будет болеть. Пиво, сильно разведенное, вкус едва угадывался.
Мужик мучил девочку. Одной рукой закусывал, другой шарил по туловищу, усадив себе на колено. Девочка соскочила.
— Больно же! — отбежав к двери, с возмущением.
— Не девка, — разочарованно. Встретил его взгляд:
— Балалайка.
Ну он был и напряжен эти дни. Он и не помнил, чтоб так расслабляло — димедрола, что ли, намешали.
— Сыграй.
— Про уток?
Мужик встал с лавки и передвинул стул. Растопорщился, как лягушка: локти вдвинул в колени, кулак в кулак.
Естественное движение, внятное всем, кто играл на толпу: опереться на деку, почти под мышку, конец при этом описывает небольшую дугу — вправо вверх. Гриф теперь смотрел тому в лоб.
— А ты что такой.
— Слушай музыку. — Ра-та-та-та та… рам.
Мужик поразмыслил. — Балалайка…
— Фантазия кончилась?
— Я тебя спросил.
— Ты пока ничего не спросил.
Марцынович схватился за гриф.
Был готов к такому повороту событий: подал вперед-назад. Колки оцарапали тому руки.
— Осторожно, ёжик. Лапы попортишь. — Выпустил инструмент и успел увернуться, теперь надо было ломить сбоку — а от маленького не успел. Увидел себя на полу. В ухе звон. Вильям рубанул вниз сведенными кулаками.
— У меня дочь такая! — рычал Марцынович, отпихиваясь от Томки.
— Такая? — почти ослепленный, кинул с пола на девочку.
В четыре ноги работают — выцепил глазами Лёню. Лёня, брейк. Лёня: наблюдал; вмешиваться не торопился. Храбрая Тамара поливала танцоров пивом. Случилась куча мала. Рухнули — все, кроме Вили.
Выполз — выкатился к выходу; царапая стену, встал.
Девочка у двери, толкнул на улицу.
Держался за угол. Ни грядок, ничего. Дом желтый.
Темно.
Никто не вываливал за ними наружу.
Отдыхивался через рот. Блевать при девочке не хотелось.
— Ты знаешь, как идти?
— Тут двенадцать километров, — сказала девочка хрипло.
— Я думал, тридцать пять.
— Э, объ-ехало гилмырье скуженьё… Ну! — грянули в доме.
12/ Темно, как во сне; месил ногами дорогу, всё на одном месте.
— Гитара моя, — проныла девочка.
Встал.
— Надо вернуться.
— За гитарой?
— …За подругой твоей. — Вдохнул…
Как бы сделать. Они может не шелохнутся от неожиданности. А могут добавить, Вильям, тракторист, какой быстрый, с двух спит — а до двух? Хуячит всех, кто попадается на дороге, Алеша Попович… Он не дойдет, если сейчас обратно.
— Ты что, спишь? Она с Лёнькой.
— А Лёнька знает, что она с Лёнькой?
— Она тебе понравилась?
— Он мент?
— Кто?
— Марцынович. Начальник его?
— Марцынович не мент. Он бухгалтер.
— А Алявчын у вас тогда кто? Пчеловод?
— Идем уже. Она с тобой не пойдет. Она с Лёнькой.
— Ты волков боишься?
— Я их ни разу не видел.
— А ты правда бандит?
— Не пори ерунды.
— А у тебя есть знакомые бандиты?
— Были; все вышли. Они мало живут. Что у тебя в голове? Видика насмотрелась?
Остановилась.
— Ну давай.
Темно.
Он взял ее за плечи и поцеловал в губы. Она ответила. Минуту обшаривали друг другу рты.
— Ты хорошо целуешься. — Отстранился. — Тренировалась?
— Ага, с котом. Давай еще.
— Меня стошнит сейчас. — Увидел, как изменилось лицо. — Ты что, не заметила, что было? Вы тут все какие-то бесчувственные. А завтра Лёня мне в окно постучит.
— Ты такой трусливый.
— Я здесь один. А вас две деревни.
— Ты потому, что он сказал? Он врет. Мне шестнадцать лет.
— Я тебя на десять лет старше.
— Просто я не такая красивая, как она.
12/ Когда Коля вышел — не с реки, с поля — светало. Дорога кончается, по земле к дому. И раз, она навстречу.
— Ты куда?
— В город.
— Пойдем, я тоже.
— Тебе поспать надо.
— Ты думаешь, она даст мне поспать? Здесь, без тебя? Я даже пробовать не хочу.
— У тебя помада на лице.
Отступил, вытер. — Больше ничего у меня нет на лице?
— Я на автобус опоздаю.
Пошла не оглядываясь. Штаны на ней бананы, дикое произведение начала кооперативного руха. Она была толстая. А сейчас худая.
— Когда приедешь? — крикнул, оглянулась:
— У тетки переночую.
13/ Мимо, сразу к окну, но вернулся; светло: нашел в поленнице деревяшку клином, забил в дверную ручку изнутри, подергал: болталось, если постараться, вывалится, но так держит.
Задремывал и просыпался, когда Геля ходила, разухабисто гупая сапогами. Раз чем-то грюкнула в стену. Потом провалился.
Проснулся от резкой боли в боку. При каждом вдохе. Удивительно, что только сейчас. Димедрол? Или анальгин. Никогда не слышал, чтобы пиво бодяжили анальгином. Виля. Против Вили боров Марцынович был котенок. Он не сомневался, что Виля замочит его — а он его даже голоса не слышал — попадись ему, например, возле речки.
В доме тихо, за окном чернота. Вылез и отправился к речке.
Плавать при таком течении в таком виде: справиться без Вили. Надо было попросить купить папирос… Согласился бы на любой огонь. Костровище рядом. Спички там же, где и птичка.
Когда возвращался, увидел впереди человека. Прямо у окна.
Со спины; с размаху хлопнул по плечу.
Пробил макушкой звёзды.
— Фу ты… бля…
— Не бойся, я тебя бить не буду. У меня ребро сломано.
— Ты — меня бить? — Но видно, что испугался.
— Что скажешь, Лёня?
— Ты, блядь, сам виноват. Зачем было залупаться. Мне здесь жить.
— А мне нет?
— А что? — заинтересовался. — Нюрка хочет? Правда, что ли, что залетела?
— Я не знаю, чего она хочет. Пошли в дом.
14/ Сел на пол, Лёня опять испугался.
— Мне так удобнее.
Лёня покачался, закрыл окно, пристроился на краешке шконки.
— А я тебе что принес…
Достал из кармана пластиковый бурбулятор и кропаль гашиша.
Это кое-что. Лучше, чем пиво.
Кивком показал. Лёня весело задвигался.
Дунули.
Коля растянулся на полу, осторожно. Звезды светили прямо через потолок, через чердак, через крышу.
— Есть хочется.
— Извини, — сокрушенно.
— А до этого не хотелось. Я вообще мало ем. Но не настолько же.
Смеялись шепотом.
— Играешь ты отчетно. Так, вообще, можно научиться?
— Это не я, это Маришка Вереш.
Опять заржали.
— Я в принципе не собирался в чужом доме с ментом разговаривать. И в уме не держал. И Гелю я себе за стенкой не выдумал бы и в страшном сне.
— А чё ты хотел? — мент, сдерживая радость, как от хорошей шутки.
— Я бы хотел отдохнуть. Дня три, ну неделю, хотя бы с ребром. Ты сможешь мне это устроить? Какой-нибудь труп с расчлененкой, чтоб внимание отлилось.
— Трупов тут не находят. — Заржал от двусмысленности фразы. — У нас бизнесом не занимаются, — улыбаясь. — …У дядьки ее, у него какой-то ларек. Жена тушенку варит, а он возит… а! Знаешь, я тебе чего придумал: ты к нему пристройся!
— До тебя придумали.
— Ну а как? Вы ж родственники теперь, считай, — без перехода: — Сам хочу уехать, заебался я… — Лёня хохотнул. — Это у малых в авторитете; а они меня вот таким знают. Слушай, я посплю тут, три ночи на ногах.
— Спи.
Через пять минут захрапел. Разбудил его перед рассветом; Лёня молча вылез. Настроение у Лёни переменчивое как луна в сентябре. Коля лёг на нагретую Лёниным телом поверхность. До света лежал.
15/ — Доброе утро. Не надо ли чего по хозяйству помочь?
Геля остолпенела от такого нахабства.
— Когда Аня будет? — толкаясь на двор.
— Ты сколько будешь здесь швэндацца? Это тебе что — гостиница? Засрал весь дом. Что тебе нужно от моего кошелька? Простить не могу, надо было сразу, еще тот раз. Гнали б до околицы погаными тряпками, як вола.
Коля вернулся от двери.
— Геля, не надо со мной ссориться. Мне кажется, твоей дочери будет приятно, если она приедет — а мы согласились.
— Я тебе не «ты». Навтыкали тебе па кавалде? Я не слепая, вижу, у яким ты прыгляде. Хозяйство у него. Тебе твое хозяйство оторвут и в одно место вставят.
— Я же могу ответить. Ты меня голым увидела — успокоиться не можешь. Не надо, Геля. Я устал с вами со всеми биться. Если я ей не нужен, пусть скажет. Пока нет — я не уйду. Я пойду на остановку, ее подожду. Если придет как-нибудь мимо — скажи гуляет.
16/ Через пять часов увидел издалека.
Щелк. Картина сложилась.
Встал, вышел из-под козырька.
На дороге никого, только он с этой стороны, и маленькая фигурка, шагающая по обочине. Солнце пало косо из-за облака.
Подождал, пока поравняется, тогда перешел.
— По трассе, что ли, ехала?
— Мать денег дала на билеты… Сэкономила.
— Погуляем.
— Не нагулялся еще?
— Я спал.
— Я устала.
Идут рядом. Остановка тоже далеко, два километра от поворота.
— Что это за тема с беременностью?
— А что? — кинула на него взгляд. — Ты не хочешь ляльку?
В другое время его бы покоробило. Она умела так, доставать его.
— Я не знаю, не пробовал. Может, мне бы понравилось. В любом случае, без меня у тебя ничего не получится.
Повела плечами.
— Ты не хочешь в Москву?
— Куда?
— В Москву. Может, он тебя возьмет.
— Я к нему сам не пойду. Колесникова ты имеешь в виду? Андрейку? Мне все равно. Можно в Москву. А можно в Днепропетровск.
— Так же нельзя все время.
— Я как раз думаю, что надо. Если я останавливаюсь, меня мое прошлое догоняет. Я считал, что с этим уже закончил.
— Ты всё я да я.
— Это неправда.
— Ты хочешь про деньги начать разговаривать? Давай. Это нерентабельно. Не? как это сказать… Невыгодно. А выгодно так. Тебе чего-нибудь не хватало? Помнишь поларбуза?
Это был редчайший момент, такое случается по наитию. Одним движением переломить ее недовольство. Больше никогда не получалось. И сейчас — усмехнулась. Дальше идут. — Когда на одной гитаре это делаешь — надо, чтобы гитара имитировала… Не то. Там вообще по-другому. Ладно: замещала ударные, своими средствами. Это не новость, нельзя сказать, чтоб такого никогда не было. Но музыки-то такой не было раньше. Не то чтобы для себя, я просто умею, мне это нравится. Я… как пересмешник. Когда уже что-то стало получаться, меня стали звать ритм-гитаристом, сразу в несколько мест. Я пробовал на электричестве; мне понравилось. Но это просто другое мировоззрение. А ты меня тащишь в цивилизацию. Самый мой большой успех, просто в топ — это когда я, ночью однажды, сыграл им на двух струнах «Луна сквозь кукурузу». А больше ничего не было.
17/ — Мать хочет тебя попросить забить ей кролов.
— Почему сама не обратилась?
— Как ты думаешь?
— Сколько?
— Что?
— Всех?
— Зачем? Ну, наверное, одного, двух…
— То есть ты не знаешь. Никогда не забивала кролов.
— Конечно, нет. Мать дядьку звала. Жалко кролов.
— А потом что с ними делают? Едят? Ты ела?
— Да, ела. И ты ел.
— Как по-твоему, много я тут наел? — Отодвинул от себя тарелку.
Это всё за завтраком. Ночь к нему никто не стучал. Картошка с яйцами, яйца сам жарил, набил целую сковородку.
— А со шкурами что?
— Шкурки Аляньчын себе забирает.
— Значит, мне шкурки. За работу. Раз ты мой продюсер, то передай ей, что я подумаю.
Погулял перед клетками. У меня выбор, либо я вас забью — либо меня самого тут забьют. Кролам, конечно, не позавидуешь. Сидят в трюме, чуть больше собственного туловища. Пушистые. Жуют. И так смотрят. Эт-те не свободная дикая жаба. Он читал, что кролы на воле умные и смелые животные. Он, наверное, тоже.
Вернулся. — Не, не буду. И есть их не буду, пусть Аляньчын жрет. Ты только предупреди, когда он придет, схожу с Лёнькой погуляю.
Лёньку теперь хуй найдешь. Коля стал думать матом, это всё Лёнино тлетворное влияние. Шел по деревне, почти один, руки в карманы, такое тут только на пугалах увидишь, а на самом деле «Ливайс». Была бы машинка и кусок джинсы, сам бы зашил. Из конца в конец до того края. Дорога терялась в полях. Но это только по видимости, через пять километров следующая деревня. Три года назад: пришел с той стороны. Сходить посмотреть, что там сейчас? Он и так знал, что там сейчас. Все-таки пошел.
Можно предположить, что скорость распространения слухов ограничивается этими километрами пустых полей, что это для нее препятствие. Руководимый смутным желанием встретиться с собой. Словить то чувство: всё новенькое; как заново родившийся входишь в место, где неизвестно что и тебя никто не знает. Хорошее было время. Закрыть глаза: туда пошло? не туда?
И попал в картофельное поле. Споткнулся сначала в какую-то канаву, нога ушла в борозду. Колхоз «Рассвет», а света нет. Убрали уже картошку. Но одна валяется, мелкая, зеленая поверх земли — присел, просеял пальцами.
Очень быстро набил полные карманы. Картошку сегодня уже ел. Знать, где взять: до снега по крайней мере автономен. Пойти вглубь, посмотреть, что еще. Капусты нет. Торчат голые черенки, ни кочана не оставили.
Повернул назад и встретил Лёню — день удач.
18/ — Хоть мусор сжечь можешь?
— Без базара.
В огороде гора чего-то вроде компоста в его рост.
— Сначала надо крыжовник пересадить.
Повела к крыжовнику.
Топнула ногой: — Сюда.
— Пересадить крыжовник на полметра? Может, умнее не трогать?
Остался с родимой лопатой, хозяин барин.
Копнул так, что присел — и встал не сейчас. Начать с костра, там будет видно.
Гнильё не горит; керосин? Спрашивать не хотелось; нашел в сарае с кролами доски, прикрыты шифером, труха одна. Переволок, сложил колодцем, запалил. Возвращался к крыжовнику несколько раз. Возвращался к пламени, набрасывал сверху гнилые стебли, ветки с повисшими листьями. Куст зеленых помидор, например. Пошло бы к той картошке. Дым клубами несло в сторону деревни.
Крыжовник наконец подался, тащил одной рукой, с того бока, где не болит. Последним корнем уцепился за низ. Перерубил, завалил: корни встали дыбом, вместе с землей килограммов сорок; победитель смородиновых кустов, так покачаться, одолеет и Аляньчына, одной левой. — Вилю?.. вряд ли: слишком быстрый, не станет дожидаться, пока он его подкопает.
Всё кончилось к темноте. Груда углей шикарно дышала алым, метр в диаметре. Доски носил уже издалека, с бани, устал так, что понял, не сможет дождаться угасания, больше всего любил. Всё болело опять; крыжовник своими колючками располосовал ему руки.
Но подошла она, тихо. Постояла: вдруг подает коробку.
— Урицкого?! — рассмотрел. — Откуда? Хотя… откуда, еще оттуда. — Чуть улыбалась. — Спасибо.
Сто раз за это время можно было выкурить эту пачку папирос. Способность ее к заначкам: раз вытащила четвертной, в самый упадочный час. Это надо было сначала стырить: он не считал; потом наменять всю эту мелочь. Как короли ночевали в гостинице; смеялись как припадочные. Нет и не было никогда ничего лучше ее рядом.
Лег и спал как пожарник, если стучали, не слышал. Сколько он просил у Лёни — три дня?
18/ — Пошли картошку жарить.
Лёня в фуражке, в щегольской кожанке.
— У меня этой картошки семь мешков в подполе. …А пошли! Как в детстве… Знаю место.
— Тут ловили. — Лёня ткнул пальцем.
Картошку закопали в песок, не дожидаясь углей. У Лёни спички нашлись.
— Впадает в Днепр. Помнишь, где ездили? Левки. Там уже полчаса ходу.
— Найди мне гитару.
— Где-те я найду? Нету здесь гитар.
— Одна есть.
— Да я не знаю, где та гитара. Если у Эфки осталась… Я туда не поеду.
— Съезди, у
тебя машина.
— Бензина зальешь? — Лёня посмеялся. — Если бы у меня была машина… — Растянулся на песке, облокотился. — …то это был бы белый бээмвэ.
— Если бы у меня была гитара… Да у меня была «Кремона». Струны, пластик, на железо сменил. Меня бы устроило.
— И где.
— Пропил.
— Музыкант без гитары… …
— Я не музыкант. Не тот, которого бить нельзя, потому что руки ценные, чтоб тебе понятно. Я могу всё делать руками, только не хочу.
— Ты… — Лёня поперхнулся наконец своей ленью.
Дотянул, выковырял палкой, раскусил полусырую с хрустом. — Вчера видел, — выплюнув. — Заяц бежит, такой! — раскинул руки, — а за ним собаки: мя-мя-мя-мя… Нету зайцев. Когда я уезжал — всё было. Рыба была. Колхоз был.
— А вроде есть? Думаешь, я это у Гели выпросил? С обочины.
— Да он есть-те он есть; да что, что есть, если бабулевичей нет.
— С тобой тоже? Репой расплачиваются?
Лёня сел. — Я власть, — серьезно. — Я сейчас где? Я на участке. А участок мой где? Везде.
— Ты не боишься, власть, служебного расследования? Лещом по ебалу. Увидят со мной.
— А я скажу, что воспитательную работу проводил. Не проводил, скажешь? Могу провести.
— Когда не подействует? Отвезешь в овэдэ? …У тебя бензина нет.
— Говорю тебе: не залупайся.
— Дебраска уху даже змею.
Лёня вскинул бровь. — Да ты накурился, опять?
— В глаза не видел. Твой фарш последний за полгода. Может, за год.
— Змею… Ёпа.
— Можно без хаша. Без сигарет. Без еды. Без гитары. Стучи по колену.
— ..?
— Двигай, — двинул рукой.
Лёня ударил по колену.
— Нет. Ладонью. Ровно стучи. Раз… два… три… четыре.
Один риган… Абориген с Ямайки, черные они. Зашел в общежитие кораблестроительного института. Два… три… четыре… не останавливайся. Может, не кораблестроительного, меня там не было. Запись слышал. Огэй, рэггей, раста, позитив… А что петь-то будем? У них была шарманка: драммашинка на три ноты. Ре-ми-фа… неустойчивая ступень. Ля-си-до — в тонику ушло. Ре-ми-фа… два, три. Ля-си-до.
У меня есть секрет.
Товарищи, у меня есть один секрет.
Я обычно не говорю людям свои секрет,
Но это особый секрет.
Честное слово, это особый секрет.
Вот позавчера
Товарищ Горбачев пришел ко мне.
А он мне говорит.
Он меня спрашивает: «У тебя есть что-нибудь?»
Я говорю
«Что, что такое, товарищ, что вам надо?»
Он мне говорит: «У меня кончилось!
Все курили, курили, уже нет ничего».
Я говорю:
«У меня у самого мало осталось».
…
«Ну хорошо.
У меня есть, вот эта вот, ганджя.
Но я не понимаю —
Вы, товарищ, вы, особенно вы, —
курит ганджя».
Он мне говорит:
«О-о, ты еще молодой, ты еще много не знаешь.
У нас все курят!
Все в Кремле курят ганджя.
Особенно когда съезд или конгресс капээсэс.
Сам понимаешь, что бы я смог без этого.
Так что
Дай мне, пожалуйста».
— Ну ладно, возьми.
19/ — Найди мне гитару.
— Зачем?
— Кстати, ты можешь меня отвезти. Утром туда, вечером обратно.
— Куда?
— В клуб на дискотеку. Ты думаешь, я твоих мужиков буду обслуживать? А они ее будут танцевать. Насоси бензина. Час в одну сторону. И можно неделю жить. Если у Гели — месяц.
Лёня надул щеки. Спустил.
— Вон чего. Я себе не враг, — убежденно. — Чтоб тебя прихватили, а заодно и меня вместе с тобой на куски порезали. Там всюду, у-у… Свои крыши. Поделено и сосчитано.
— Лёнь? Ваши… Урши, Ворши? Я в столицах играл. Ни разу никому не отстегивал.
— Ну, раз ты так говоришь. Заметь: я не сказал — верю-не верю. Может, ты там у себя в столицах царь и бог… змей героиныч. — Лёня снял фуражку, бросил недалеко, в знак чего-то. — Я, может, сам, может, бродяга в душе. Может, я за тобой метнусь, в эти твои… столицы. Коля, помоги! И ты поможешь. Точно?.. Я тебя серьезно предупреждаю. Ну, сколько можно… так. А если там… я не знаю там… Дети. Вот, как ты ходишь: не, я б понял, раньше. Теперь же всё можно купить. Встречают по одежке. …А провожают по уму: ну так я тебе говорю по уму. Всю жизнь, как нищему — с шапкой сидеть. Себя, Коля, можно обманывать — людей, Коля, не обманешь.
Коля — ладони на колени. Задумался. Вглядываясь во что-то над Лёниной головой. Шевельнул губами — белыми.
— Не в обиду, — добавил Лёня.
— А?.. — Улыбается. — Шутку вспомнил — братки в Москве научили. Показал бы — но нету с собой. Смысл, в общем, в том, что: три стакана. Следи за руками. Вот он есть. — А вот его нет. Угадываешь шарик — получаешь денежный гонорарик. Чего ты, луп-луп: пространственное мышление включи? Где он лежит? Под этим? — Или под этим? Не напрягайся, все равно ошибешься. Знаешь, почему? Шарик. Он делается из — у тебя в машине нет: а в такси, Волге, ручка на двери. Вот из этого подлокотника выковыривается, жесткий пенопласт. Но пористый. Я наблатыкался, на металлических струнах; мне этот пористый шар — брат родной. Не под стаканом — он зажат, вот тут, у меня между средним и указательным. Чуешь мораль? О чем, в самом деле, рассказ?.. А тогда еще подскажу: мне предлагали, мол, прирожденный катала, наперсточник… Не стал. Жалко. ...Есть, вот, растение, в Шотландии: лох серебристый. Это к тому: ты считаешь, ты — мент?
И встал.
— Я слышал тебя. Только я ж не вслушивался. Тебе, с одной стороны, скучно, — с другой стороны, страшно: и я буду твои дилеммы распутывать? Не стучи мне больше в окно.
20/ Почему… — пауза не более секунды, — ты не придумываешь сам песни.
Это было, когда он опять к ней прицепился: почему да почему. От лени чередовал попытки что-то выудить из струн и из нее.
— Что это? — Вдруг сыграл сразу всё, что возил-возил часа два — все линии, и басовую, и основную, что казалось недостижимым, если не вырастить пальцев сколько клешней у краба.
— Шерлок Холмс. — Без паузы.
— Отлично. Это? — Без репетиции на трех верхних по памяти.
Короткая пауза.
— То же самое.
— Ну… есть такая версия. Условно, это Пёрсел. А первое — жид, увертюра к фильму. Я, конечно, неправильно подобрал. Но чисто суть передать: у Пёрсела нет этой темы. ..А кажется, да? что точно из классики. Но нету. Я, во всяком случае, не нашел.
Снова взялся за первое, навтыкал диссонансов, перескочил на стандарты, трень-брень, блюзовые квадраты. Схлопнул. — Не получается. …Это ответ.
Пауза — и фыркнула, вспомнив вопрос.
— Мы тебя к музыкальной школе подготовим. Поступишь в первый класс.
— Себя подготовь.
— Мне уже поздно. Кстати, что сюда Витюха зачастил? — Витюха был местный ловелас, круглые голубые глаза, локоны до пояса. — Если я еще раз проснусь, а он здесь сидит — я его раком поставлю.
— Нормальный Витюха. Не трогай его.
— Не трогай? Нормальный? Я же не против: иди с Витюхой куда там Витюха ходит. Возглавь Витюхин гарем. Я говорю о том, что: если вы с Витюхой будете, когда я сплю, он — забавлять тебя тупыми шутками, в полный голос, а ты — хихикать, тоже себя не стесняя, — я ему язык через ноздри протяну.
— Когда ты не спишь — Витюхе можно меня забавлять?
— Что?
— Витюха тебя встретил ночью с девочкой на камнях. Зашел узнать, что случилось. Сказки мне рассказывал. Он их сам придумал.
— То есть Витюха сплетник. Ты усекаешь, что ты его только что сдала? Даже если он видел, ему что-то показалось — он должен был меня спросить. Он, вместо этого, поступил как баба. Как… пидорас. В полном соответствии с тем, что у него на лице написано. Мне интересно: почему он — ко мне — приходит; и ведет себя так, будто меня нет. Почему он решил, что это можно? Значит, где-то я себя неправильно повел. Я исправлю.
— Давай спать.
Коля закусил губу. Шваркнуть гитару о камни. Гитара чужая. Взял на стоянке на один день.
Повторил увертюру целиком, увереннее. Пальцы уже справлялись. А дальше… па-ра-па-па, па-ра-па-па, та-ра-та тарарарара-па-па…
— Загадка. Зачем оно тебе нужно утром или вечером? Какая от него тебе польза днем?
За-чем-оно
те-бе-нужно
ут-ром-и и или ве-че-ром,
ка-кая-от
него-те-бе
поль…за. Днем. — Что это?
— Не знаю.
— Тоже не знаю. Я это увидел, то есть приснилось. За-чем-оно…
Повторил эту темку, без слов: — …Яблоко.
21/ Юный барабанщик.
Юный барабанщик,
Юный барабанщик крепко спал.
Он проснулся, перевернулся,
И всех фашистов расстрелял.
— Завтра суббота.
— Как ты догадался?
— По запаху. Аляньчын ожидается?
— И он тоже.
Уже три ночи никто не стучал юному барабанщику. Больше. Чувствовал себя выспавшимся за месяц вперед. Бок напоминал о себе — но и подавно не тем резким ощущением. Перелома, значит, нет. А лучшего и пожелать нельзя.
Коля качался по кухне, вглядываясь, что она делает на сковородке. Деревенские девушки являются на свет с врожденным уменьем готовить. Потому что не было случая научиться. Не в эти три года. Негде и не из чего.
Хотя…
— Зачем ты топишь? Дышать же нечем.
— Горох сделать.
Покосилась; не стала комментировать. Такое практиковали, в Питере, из всего, что оказывалось под рукой на чужих кухнях, в печи ни разу не пробовал, должно быть круче. Надо было замочить на ночь. Но тут есть одна штука. Собирался испытать. В сковородке жарил смесь свеклы, моркови, лука, всё — своё; локоть к локтю с ней, на соседней конфорке. Она — курицу. Зачем мясо, когда столько овощей? …Кур в деревне не видел; и, между прочим, коров — а помнил, из детства, когда идет стадо: «м-муу-у», и каждая заворачивает к своим воротам. Может, уже не пасут в такое время? …Надо было Лёню спросить. Лёню он зачеркнул.
Окна в принципе не предназначены для открывания; с единственным исключением, и то исключение он сам вышиб. Поленница декоративная: нижние в землю вросли, мхом покрылись, наверное, те, что он нарубил три года назад. Отопление центральное. За полем новострой три белокирпичные трехэтажки и торчит труба. Непонятно, правда, как сюда, в край, занесло. Батареи в комнатах чуть теплые. Печь остается для сильных холодов.
Коля дождался, чтоб погасли синенькие огоньки, — задвинул вьюшку. Теперь.
Вдвинул чугунный чан со всей хряпой в жаровую камеру: сбоку на уровне груди, обита металлическим листом, через кирпичик дымоход.
— Не трогай ничего. Так пусть стоит теперь до вечера.
— Сходишь в магазин? Водку завезли. Надо талоны отоварить.
22/ — Чаго ты за мной прычапиўся?
— Просто иду, пока по пути. Мне туда, — кивнул.
— Дарма ты ходзиш. Жыцця табе тут не будзе.
— Я буду ходить в любое время в любой конец. По твоей деревне и по любой другой.
— Здароўя не хопиць.
— Со здоровьем пока не было проблем.
Толкнул в грудь — не сильно; впечатывая точкой. Оставляя на месте. Коля легко пошел за ним. Тело — гибкое, быстро регенерирующее, против Вилиного калёного, жесткого, как наждак.
— Што незразумела я кажу?
— Почему? Понятно. Тебе насрать — кто я, что я здесь сделал и куда я иду? Я молодой, руки-ноги на месте — ты инвалид. Вот вся моя перед тобой вина.
— Дурань… — Покачал головой. — Я людзей больш забиў, чым ты сабак бачыў.
— Хочешь отпущения грехов?
— Я неверуючы.
— Тоже. Ну, сделай меня инвалидом. У меня впереди пустота — у тебя впереди пустота. Вас послушать — так тут полдеревни убийц… Какой-то хернёй занимаетесь. Тратите время, оставшееся чтоб подумать — что это? зачем я здесь оказался?
Виля на него глянул с ненавистью.
— Пустолай. Трапка. Я цябе чапаць не буду, руки пэцкаць. — Плюнул с омерзением. — Сыдзи з вачэй. Пустой язык твой… Без мяне.
Возбуждение спало; в конечностях гул, волнами, пальцы покалывает: как когда пробежишь над пропастью, оглянулся — а мост на соплях.
— Водки взял?
— Взял.
23/ Сестры были, старшая — чуть моложе Гели: но ей приходились племянницы. Эмилия и Энгелина. Энгелина — допёр — то же имя, что и Ангелина; но звали ее Эна. А Эмилия, старшая, тогда женский вариант Амельяна? во как. И — обухом в лоб, всё рассыпалось и пошло заново воздвигаться: Амельяныч не Амельяныч; никакой «дядька», она его в детстве называла. Муж младшей. Первый, то бишь бывший. Заколебёшься в степенях родства!
Приехали они в полдень: на столе места ни покрышки, но еще опять погнали еду шинковать; «городскую». Колбаса. Зизиканье и щебетанье. У одной из сестер — Эмы — мяукающий голос, как в индийских фильмах. Вторая зато очень ничего.
Приехал Аляньчын, в черной коляске: втащил картофеля мешок; еще бутыль самогона и стеклянная трехлитровая тушенки. С Аляньчыном — никаких взглядов. При этом с этой своей бывшей женой они держались примерно так же. Никаких взглядов. Это даже смешно. Деревенский устав един.
Сели все на лавки. Коля съел три тарелки гороха и выпил самогона без счету. Горох был как масло, распадался на языке. Сладковатый, от свеклы, соус. Рот на замок.
У остальных к середине застолья развязались языки. Аляньчын ухаживал за Эной. Анька кокетничала с Аляньчыном. Наблюдал искоса — шестнадцать гнут три: бок о бок; спина к спине; а все-таки он ее не знает, кто она в сердцевине своей и что у нее на уме. От самой ее это скрыто. Геля хлопала рюмку за рюмкой. Бутыль испарялась, как лужица в жару. Вставили водку.
Разговаривали так:
Геля. — Што мама? как ее самочувствие?
Сестры, хором. — Нормально.
Анька. — А вот горох! Попробуйте горох.
Аляньчын (наливая где-то тридцать вторую). — Первую за дам!
Геля. — А як маленькая?
Отвечает Эма — ее дочь, возраста Анькиного, родила теперь внучку — кто кем кому?.. (Вторая, разведёнка, — бездетная.)
— Мяу-мяу-мяу. (Перевод. «У нас всё нормально. Растём и безобразничаем».)
Аня (в восторге). — Котик поха фу-фу накака в госёк!
Улыбаются (кроме Эны — ее под столом лапает Аляньчын).
Геля:
— Як малую назвали, забылася.
Эма и Анька, хором:
— Элигия!
Аляньчын (* удерживая Эну — собирающуюся в раздражении покинуть пир; и наливая):
— Первую за дам!
Аляньчын уехал. Одну из сестер положили в его комнате (Эму).
Аня вручила Коле тюк:
— Неси на чердак.
Пьяным, по приставной лестнице со двора, толкал грудью, последний пас головой — Гол! — ввалился в дверцу. На чердаке сеновал, запах сквозь самогон пробивает. З… з..ачем сено, если н…нет коров. Раскатал одеяла. Чердачное оконце в глубине: вид на реку; если будут стучать внизу — он услышит. …Хуй он услышит.
Она влезла следом.
Коля в алкогольном плывуне навалился на нее. Стали бороться. Разрешение целибата. Ничего не помнил. Заснул, кажется, на середине. Не помнил, как заснул.
Помнил, как проснулся. По ощущению середина ночи. Горох в животе, сбитый в каменный ком; мочевой пузырь сейчас лопнет. Она лежит рядом, дышит ровно.
Одеяло скинул и полез в сене на четвереньках к выходу. Вот лестница. Ступенька, две, три — с четвертой соскользнул.
Колокола в голове понемногу утихали. Трезвым бы сломал руку. Или шею. Шишек набил. Сам себе.
Развернулся набок и пописал лежа, стараясь струю слать подальше: раз… два… три. На спину, поворочался, застегнул. Штаны сырые, обоссался в полёте. Тучки небесные, вечные странники! Собрание сочинений Лермонтова здесь в шифоньере: прочитал всё, четыре тома.
Быть может, за стэной Кавказ
Сакроюс наконэц от вас.
Тынц тынц тырынц.
Тучки небесные!.. — взмолился. Скрипнула дверь. Коля перестал дышать. Как в кино.
Голос сразу не узнал. Разговаривает на чисто русском.
— Ты вот медик. Намешаю мухоморов в суп — кто узнает?
«Мяу-мяу-мяу».
— Тётя Геля, ну что вы такое несёте. Во-первых, мухоморами отравиться невозможно. Самое большое — понос. Я как медик говорю.
— …Или мышьяком, — не слушая. — Ляньчын сказал — маньяк, по глазам видно. Я просила-просила. Пристрели ты его. Ну, случайно подлез на охоте… А не, не может он, на охоте. Ружье незарегистрированное.
— Тётя Геля, ну что вы… (мяу-мяу-мяу). Ложитесь спать. Так ведь просто не делают. Приедет милиция, вскрытие.
— Мож, не будет? — с надеждой. — А мож, перебрал. Ведь бывает?
— Точно сделают. Ай… Подождите, молодые. Она… (неразборчиво). — У меня Лянка малая была… — перешла на шепот.
— Что ты..!
— Пойдемте, я вам нашатыря накапаю.
— Да не хочу ждать… — дверь закрылась, поглощая.
Лежал, как обосранный. Обоссанный, что и в действительности. Вот, алкогольные слезы потекли. Растер лицо грязью. Сел. Вытер и грязь. Холодно. Тучки расчистились, звезды. «Черный ворон» — можно а капелла.
Взял невесту
Тиху скромну
В чистом поле под кустом.
Обвенчальна
Была сваха
Сабля вострая моя.
Калена
Стрела венчала
Нас в той битве роковой.
24/ Светлый денек, тысячу девятьсот восемьдесят какой-то годок. Коля сидит в проеме чердака: ноги на второй от верха перекладине лестницы. Пробует варианты гармонии.
Внизу появляется она. Жест пальцами — к себе.
Глянул — одними глазами. Продолжает свое занятие, наклонив голову, прислушиваясь.
Пришлось ей повыше подняться. Далеко не полезла, остановилась на второй ступеньке снизу.
— Аляньчын предлагает курами торговать!!! — взяла быка за яйца. — Возить в Москву… или в Питер. Там стоят, прямо на вокзале. Мать зарплату получает на птицефабрике… раз в полгода! Все кур тащат. В городе продают.
«Город» — это не Москва и не Питер.
Коля переходит на быстрый бой. Правая рука трясется, как судорога у эпилептика — и в то же время с равномерными тончайшими длительностями, похоже на самое маленькое колесико часового механизма. — Я не буду ничем торговать, — снова расслабленные движения, едва задевая струны — левая просто зажимает весь гриф — ближе — дальше. Вот какая-то музыка…
— Люди в Польшу ездят!
Смотрит в лицо — для чего ей приходится задирать голову. Но больше ничего. Спрыгивает со ступеньки, развернувшись почти в прыжке — спортивно! почти бежит, в дом.
Коля бросает начавшуюся было мелодию. Опять разрабатывает одну руку. Гитару принесла малая. Услышал из комнаты:
— К Коле можно?
только успел сесть; она заходит. Умытая, без косметики.
— Чего в окно не постучала?
— В окно?
— Проехали.
— Я гитару принесла.
— Научить?
— Я умею, — слегка обиделась. — Ты просил.
— Что-то не припомню, чтоб я у тебя что-то просил.
— Лёня Светке сказал, — дальше обиделась.
— Если я пукну — через день об этом услышат три деревни... Ладно. Лёне привет, — взял, положил рядом.
Стоит, не уходит.
— Тебе понравились песни?
— Понравились… — Присела на уголок.
— А какая больше понравилась?
— Про землю…
Перебрал в памяти: — Ну, можно и так сказать, — решил. — Тебе куда принести? когда наиграюсь.
— Полевая, восемь, — обрадовалась. — Это возле магазина…
Сунулась Геля, без церемоний:
— Иди есть, — глянула пронзительно.
— Я пошла, — вспорхнула. — До свиданья, тетя Геля.
Поел куриного супа, помыл тарелку, подумал, не уйти ли с гитарой подальше от дома. Но холодно.
Смотрит с лестницы вдаль: на краю поля маячат кирпичные дома; дальше труба кочегарки. Птицефабрики не видно. Левой рукой за гриф, стал спускаться.
В его комнате, лицом к окну. Недовольная. Куда! — Анжелика в гневе. Ладная какая девушка получилась. Ростом, правда, не задалась — опустил ладони на плечи: локти почти под прямым углом.
— Если хотта это скорая помощь, то пиццикатто — собрание группы «Рух», утешение страдающих.
Дернула плечом.
— Но мысль хорошая, — продолжал. — Можно в Польшу съездить поиграть — поехали?
Обернулась, сбросив руки.
— Мне гаворат, — ударение на «о», — а чаго ён у цябе таки ходзиць? у лахманах…
— Ты скажи — а чё с него взять? с клоуна.
— Я так и сказала.
— Снять? — И действительно, расстегнул молнию.
— Перестань. Если зайдут…
— Ждешь кого-то? Геля на работе. Дом наш.
— Которого никогда не было.
— У меня не было. Мать сдавала. Мне было строго-настрого заказано. Я все равно заходил. Нормальный мужик был, вообще-то. Вроде как диссидент, как теперь понимаю. Я ему посылки получал, он сам боялся.
— …А ты?
— Я не боялся. Вскрытые все, так неаккуратно. Всё книжки мне подсовывал. С самиздатом познакомился в пятнадцать лет. «В ожидании Годо» — ничего не понял. Понял, что так можно.
— А дальше?
— Дальше ничего. Я после армии не вернулся, ты знаешь.
Думала, хмуря брови.
— Ты хочешь к ним съездить?
— К кому? Зачем? Меня никто не искал. Во всесоюзный розыск не подавали.
— Откуда ты знаешь.
— Знаю. Я паспорт делал. Пробили бы данные.
— Ты хочешь дом?
— То же самое: пока не знаю.
— Здесь?
— А что? Лес, река. Ты бы пошла на куроферму работать.
— А ты?
— А я бы играл целый день, а ночью гулял.
— Всё?
Пожал плечами. — Могу малолеток учить. Э! — объехал хмырь уколом егъне жизнь — усё! Есть такая ставка? Клуб?
— Еще?
— Лесником. Давно не стрелял. Даже захотелось.
— Охотником?
— Лесником. Аляньчына — бах! бах! — руки дернулись вверх от отдачи. — При попытке к сопротивлению.
Штаны свалились — так и разговаривал, с висящими на жопе, без трусов, вообще порвались, выкинул. Стряхнул зацепившиеся с ноги.
— Сними это убожество. Платье потом надень — красиво. Раньше тебя в платье не видел.
Она стоит на выходе к полю. Перед ней Лявон, ноги на ширине плеч, живот выпячен — деревенский Бельмондо.
Увидел, поднял руки.
— Я не в окно.
— Тебя Геля звала.
Стоят. Коля смотрит поверх его плеча — в поле. Куроферму ищет.
— Всё? — перевел в глаза.
— А я что? — шел. Она сама. Про одноклассницу спросить — а я что знаю? Все в городе.
Коля сделал жест рукой, айда.
— Дрась, тёть Гель.
Оказались в комнате. Места кому-то одному сесть. Лёня успел раньше. Коля в дверях. У Лёни незаметно беспокойства, держится легко. Лёня — измерительный прибор, показатель его акций в деревне. А нет акций, одна игра воображения.
Первым не выдержал.
— Думал, не позовешь.
— Ты ж не в окно.
— О, — увидел гитару. — Эт чего. У малой забрал?
— Принесла.
— Она тебе принесла?
— У тебя со слухом плохо? — сел куда раньше, на пол к стене.
— Всюду люди, Лявон. Люди не любят людей. Раньше уже думал. Но при этом: пользуются тем, что сделали люди. Как это? Вот, понял: считают — не доводя до ума, просто интуиция — что то, чем пользуются, сделали другие люди. Другие: это значит… иные; просто сообщество внутри большого общества. Сейчас, объясню; например: мы едем по трассе. Шоферы? Это наши друзья. Те, кто сделали дорогу, — тоже. При этом — люди — наши враги. Мы не любим людей. Но это… инопланетное подпольное движение. Оно за нас. Те, кто химию придумал… ты же любишь химию, Лёня?.. можно дальше пойти, потому что всё, чем мы пользуемся — гитара — сам этот язык — нужно перестать разговаривать вообще — сможешь?.. Но я об одном, чтобы не распыляться. Так вот: когда человек слышит песню — с ним что-то случается. Он считает, что тот, кто ее придумал — его тайный друг. Вся эта толпа: они все враги; но каждый считает — а в моем случае — что я им донес привет от ихних друзей. Поэтому мне деньги кидают — а ты думал почему?
— Да я блядь ничего такого вообще не думал.
— О, — щелкнул пальцами. — Вот суть. Я такой, как и вы. Только я об этом думаю. Я не считаю, что у меня друзья. Просто ворую.
Лёня зачесал пятернёй от лба к затылку. Подержался за лоб.
— Завернул, как всегда. — Глянул весело. — Скощу года два — за чистосердечное признание!
Посмеялись.
— Ну теперь, в город поедешь?
— Не поеду. Позорище. Я не про штаны, — кивнул на гитару, — …дрова. Чисто в руках подержать, технику теряю.
Зашла Аня, тоже веселая:
— Чего вы тут поркаетесь? Идите к столу.
На столе опять валом: картошка (которую Аляньчын принес), опять фирменная курица. Хлебосольство тут распространялось на всех, кроме него. Геля вынесла полбутылку: сховала с прошлого. — Як маци, Лявон?
— Вохкает.
Геля скорбно качала головой.
— Дак я ее сколько помню: она ляжыт, вохкает. Потом встанет, усё робит. Потом опять вохкает.
— Велька в город уехала!
— А ты пабалбатайся тут, все зъедут, одна застанéшся.
На Колю вообще ноль внимания — залезть под стол и запеть, как Бобик в гостях у Барбоса.
Пошли воспоминания.
— В баскетбол играли. — Геле: — В пятом классе была… а я в восьмом. — Лёня с полглотка оживился до полной художественности: лёг на стул, ноги раскинул.
Геля улыбалась — скорей, готовилась припечатать — скупо, без умиления.
— Бежит на тебя… такой колобок: косички врастрёп! глаза вытаращит! Малая… як шпендель. Так руки и опустятся. До самого кольца допускали.
— От любви?
— От вдивленья. Никто ж не знал, что такая… вырастешь.
— Я тоже не знала, что ты участковым заделаешься. — Нос сморщился от смеха.
Коля проглотил наконец, встал.
— Спокойной ночи. Заходи, — кивнул Лёне.
В дверях Лявон. В фуражке, тужурка застегнута.
Только хотел съязвить: стучатся тут только в окно, верно? — как прежде слов остановило.
— Сиди. — Что-то незнакомое в лице.
— Виля умер.
Сердце — ёк. Оборвалось. Виля — единственный, кто его здесь зацепил. Остальные как на ладони. Хотел поговорить, договорить, понял. Умер. Что ж, все умрем.
— Как…
— Трактор въехал в сосну. А Виля сидит. Мертвый.
— Где он сейчас, — и осекся. Сказал как про живого.
— В город увезли, в морг. Обычно не везут. Тут прощаются.
(Тоже такое слово: прощаются. Бережно. Сказал бы: похоронил. Не знал такого Лёню.)
Молчит. — Странно это. Не умирал, не умирал — и вдруг, умер.
— Самое странное, что это про любого можно сказать.
— Так оно да… Он в Анголе был.
— С таким горбом?
— Да я хуй знает… Может, шоферил. Говорю, что люди говорят. Его долго не было, я малой был. Вернулся — тут.
— На зоне..?
— Я хуй… да не. Не. Знали бы. Тут не скроешь.
— Что вообще сказали? от чего?
— Да ни хуя. Дядя Федя смотрел говорит сердце. Дядя Федя конечно… Всех тут лечил. Но ему-те стакан налей — он жабры найдет. — Замолчал.
Коля захотел встать. Лёня толкнул его взад.
— Сиди.
— В чем дело, Лёня?
Лёня отступил на шаг. Смотрит холодно.
— Я конечно знаю, то есть я так предполагаю, что это не ты. Но я тебе советую, пока не поздно… Уезжай. Здесь трупов не было — я говорил. И я не хочу здесь быть, когда всё начнется. Я вперед тебя съебу.
— То есть, ты предполагаешь, что это не… я? Вилю убил?
Захохотал бы в голос. Но вроде случай не тот.
Лёня глядит сверху вниз, даже с каким-то превосходством.
— Помнишь, ты говорил — про людей, про друзей… Тайных. Ты в это дескать не веришь… Так вот он у тебя есть.
25/ — Доброе утро.
— Утро, — передразнила. Решил не обращать.
— Что сегодня — суббота? — «Почему ты дома»: читай.
— А ты не знаешь.
Два дня бродил по лесу. По опушке, между лесом и полем. Далеко. Птицефабрику видел. Близко не подходил. Низкие здания, крыши скатом, четыре. За забором из бетонных блоков, белых, тянутся до другого, далекого, леса. Город наступает. Как наступает, так и отступит. Зарплату не платят. Воочию увидел через пять лет: забор повален, крыша побита, серые стены без стекол. Через тридцать — что будет? Как ни старался, не смог. Может, не доживет.
Виля.
В Виле он увидел ту ненависть — что есть и в нем. Но закоренелей. Глубже. Ненависть Вилю убила. Виля его не убил — и тем кончил себя.
.представил, чем ответил бы — даже рассмеялся. Виля — враг. Меньше врагов — меньше забот. …И что делать с таким, как Виля? Бухать после двух; рядом железный друг трактор. Он бы не отказался.
Она не знала («малая была»). Ни разу не видела. От матери слышала, что помер тракторист. Чувствительностью никогда не отличалась. Нет, отличалась — изредка. Неожиданно. Не тот, значит, случай.
Прямо на его глазах, вдалеке, включились по цепочке фонари. Пока дошел, совсем было темно. На улицах — никого. На речке, где малые сидят, — никого. Опустела без тебя земля — строчка той песни. Как ни гнал, к Виле возвращалось. Вращалось. По разговору если судить — не выбирался дальше соседней деревни. Он ждал этой земляной ненависти; готовился выдержать — даже разочарование какое-то было: попробовали каждый по разу, всё? а во всех возможных составах? И — кончилось.
А нет, не вымерло: отходя от фонаря, увидел в одном окошке синий свет телевизора — и дальше видел во всех. Странно, что у Гели нет. Он бы посмотрел. Какую-нибудь серию какого-нибудь сериала. Включилась музыка из «Шерлока Холмса». Устал хуже, чем когда копал. Нестерпимо хотелось выключить. Я вперед тебя съебу. Что ж ты, Виля.
Геля говорит.
— Уехала. Вчера яшщэ. Грóшы ей дала на билет.
Включился.
— В город? Опять к сестрам?
— Ну. У горад… В Москву. Нейки друг у нее там.
Подождала, поджала губы. — Я сразу сказала-те, — перешла на русский. — Сразу надо было думать. Раз она мать кинула. И тебя кинет.
Коля стоял, вглядываясь в себя. Ничего не чувствует.
— Есть будешь?
— Геля… Я здесь побуду. Если разрешишь. Ты меня не увидишь. Хочешь, наоборот, всё делать буду.
— Разрешаю… — Губы сморщились в усмешке. Первый раз подумал — красивая, наверно, была женщина. — Мне не мешаешь, живи.
Коля вошел в комнату. Гитара. Надо вернуть гитару.
26/ Коля шел по деревне. Полевая, семь? Спросит у магазина. Где живет малая с гитарой. Вернуть. Нет более важного дела.
А прямо у магазина: восемь. Большая цифра.
В калитку; постучался. Открыла плотная, в завивке. Возраста Гели — точно суббота.
— Я вернуть… — Имени ее он не знал. Протягивает гитару. Та не берет.
Открылась дверь из глубины — выскочила. Глаза расширились — сейчас тоже выскочат. Стоят обе.
Прислонил к стене, вышел.
Малая догнала на улице.
— Ты тоже не думаешь, что это я?
Затрясла головой.
— Как узнала, о чем спрашиваю? — пошел, не дожидаясь.
Геле принесли телеграмму. Вглядывалась, морща лоб. ВСЕ НОРМАЛЬНО ПРИШЛИ ПЯТЬДЕСЯТ ДАВАР
пОШЛА В ПОЧТУ, там сказали, что «ДАВАР» это до востребования — ошиблись, которые принимали. Морщила лоб. Почему «до востребования». А можа «до свиданья». — Тогда вернется перевод, втолковывали. Через месяц. Послала сто. У нее были. И больше было. Теперь и ничего не купишь, на пятьдесят-те.
Показать. Решила не показывать. Мается малец, видно. Все ж не выдержала, спросила вечером. Известное зло. Там — неизвестное.
— А… — сидел над тарелкой. — Всё нормально, — отозвался (как в телеграмме! — а она не показывала). — Это мой друг. Он богатый. Я тоже поеду… потом. Пока побуду… Если разрешишь.
Разрешаю же, уже сказала.
27/ Коля вышел из темноты с протянутой рукой.
— Дай.
Пиво. Может, сидр. Вроде воды. Глотал захлебываясь. По подбородку потекло, тогда опустил, канистра почти опустела.
Ближайший к нему отодвинулся, отсел. Потом вообще встал, слился.
Коля оглядел их, канистру держа в руках. Без огня. Лиц не видно. Кто что говорил — смолкли.
Поставил канистру на землю. Когда разгибался — шатнуло. Вот теперь удобный момент.
С удивлением понял, что пьянеет. Где кайф-то — а лезут в какие-то огороды… Сел сам на землю. Давайте.
Зашуршала трава, ветки. Встали сразу несколько. Через пять минут — и шаги в ночи растворились.
И не осталось никого.
Сидит, валяется пустая канистра, растлитель шестнадцатилетних, истребитель трактористов. Трупов не было. «До вас не пахло».
Есть!
Одна.
Его преследуют. Ему не скрыться от этой гитары, и ее хозяйки.
— Про землю?
28/ — Тише, ти... не дергайся. Надо не-ежно... Телом... отсюда... почувствовать. Расслабься. Отпусти, совсем, дай я...
(Коля сидит позади девочки, на корточках, водит ее руками. Потряс — правую, чтобы совсем безвольно, совсем свободно.)
— ...вместо меня. Потом в город... в город... Фу, пошлость! Пусть сюда едут. С магнитофонами… Фольклористы…
Ощутил сопротивление. Она пыталась сделать сама, что могла — что на тёрке натирала: зажатая в тиски маленького мозга.
— Тупая!
Хватает левую, зажимает ее рукою лады. Правой, своей, ударил — бзыньк!.. как всегда — верхняя.
— …Выпить еще есть? Я научу… Забацаем свой фестиваль. Ти-ихо в лесу…
На раскрытом грифе — аккорд из всех оставшихся: — Вот и не спят — ДРОЗДЫ!
— Ты струну мне порвал!!!
— Я ее об колено разломаю. Я с тебя прикалываюсь… а ты что, серьезно? Какая тебе кинозвезда… иди коз доить. О… стой-ка.
Птичка оказалась у него в ладони — а потерял? Как свистнет — как соловей-разбойник! — …На память. Нальешь воды. Будешь булькать…
Бросилась на него когтями вперед, как бешеная курица. Этого Коля не ожидал. Откинулся на спину, прикрылся локтем: глаза выклюет — рвала одежду; кусалась: схватил за запястья, развел в стороны. И она впечаталась лицом ему в морду.
29/ — Да вылазь оттуда, в воде сидишь…
Протянул руку, оттащил ее от берега. Сели рядом. Дышат тяжело.
— …Спички есть?
Какие спички — извалялись в грязи, оба.
— Не ищи, все равно без сигарет. Выпить бы. — Поискал канистру: вдруг там еще натекло.
— Сломала мне приход… Теперь всё. Что у вас мешают такое? Моча-моча, а забирает хуже самогона. Дефективная молодежь…
— Я чё знаю — не пью, — мрачно. — Игорь не дает.
— …снéжку обгрыз?
— Чё?
— Горячё. Звать как?
— Эльжбета. Это по паспорту; так Лиза. Еще — Лиса.
— Естественно. А как же. Эльжбета. И Лиса. Поэтому ты в рыжий красишься.
— Занадта ты вумны.
— …Зови Игоря. Игорь, хуле… Он тебя бросил. Сбежал. Я к тебе приставал… Приставал… Кричи.
Плеснуло. Протягивает канистру.
— Зали сёрбало и затыкни.
— Вот теперь ты мне нравишься, Эльжбета. А то «про землю»…
Вытряс последние капли, поболтал пустую. Швырнул вперед… Опять плеснуло. Река…
— Что теперь, — сам себе. Повернулся. — Пошли к мамке твоей. Разбудим. Скажем, я на тебе женюсь — может, нальет?
— Жанаты ўжо.
— Это кто тебе сказал? Я свободен.
Коля затих. Вслушался. Анестезия.
Опьянение разворачивалось в нем, как бесконечный свиток.
У свободы вкус грязной, засаленной мыльной птички.
30/ Коля очнулся в воде. Заколотил руками, отбиваясь.
Колено ушло в мягкое. Да тут по пояс.
Выдрался, в иле, как свежеслепленный голем.
Полчаса ползал по берегу искал одежду. Голым задом, на траву. Посмотрел на воду: не понравилось.
Взбирался — падал, съезжал вниз. Земля продавливается через пальцы. Ног до щиколоток уже нет.
…встал черной стеной. Допёрло, что в окно не влезть. Торкнулся в дверь. Теплота, мягко надавила на уши.
Голым задом, к входной двери. Нашарил куфайку, наброшенную на гвоздок. Вдвинул руки в рукава: вылезли по локоть.
Коля брел к сараю, путаясь в женских бурках, бурки ему малы и не застегиваются. Кроме бурок и ватника чуть ниже пояса — больше ничего.
В сарае холодрыга. На ощупь открыл близко расположенную клетку.
Крол забился к задней стенке. Скользкий… Кусается? За уши. Так не удержать… Втиснул вторую руку.
Наконец вытащил, как щенка, поперек живота. Большого щенка. Сунул, оцепеневшего, за пазуху. Теплый. Мягкий… Запахнул полами ватника.
Крол вдруг яростно ударил задними. Не смог удержать. С силой оттолкнувшись, расцарапав ему живот, прыгнул в темноту.
— Сука…
Стал открывать клетку за клеткой. Клетки в три яруса. Кролы жмутся в глубину, нос не кажут. Вломил по передней кулаком — только кожу ссадил.
Так. Тогда по-другому. Схватился сверху обеими и рванул на себя всю стену.
Кролы стали сигать наружу пушечными ядрами, чуть не сбили с ног. Да сколько их?.. Царство летучих кролов.
Коля ползает по грядкам, босой, в распахнутой куфайке, ловит кролов. Зверьки будто в стрессе: холодно и непонятно; сидят горбиками; но только схватить — резво вбок прыг. В руки не даются.
30/ Проснулся в кровати.
Подошла Геля, откинула одеяло и ухватила его промеж ног.
Коля лежал, как мертвый.
— Геля… — тихо сказал. — Убери руку.
Глядя в глаза, сдавила — как кур у себя на ферме; не пошевельнулся, хотя больно.
— Я сейчас при тебе нож себе в горло воткну, — едва разжимая губы. — Неприятно будет. Вытирать долго.
Отпустила, не сказав ни слова, отошла.
— Дай чего-нибудь одеться.
— Одежда твоя… Висит. Постирала.
Коля вышел в одеяле, завернутый, как патриций. Тепло, печка топится, над печкой на веревке штаны.
— Зачем ты унесла? Посмеялась?
— Няма чаго рабить. Малая Кирэева прибегла, у соплях. Думала, потонул.
— Уносить для чего?
— Решила, что посадят. Спалохалась. Голова болит? Покушай капусты.
— Скажи, что Виля не умер. Тоже посмеялись.
— Сдох, — спокойно подтвердила. — Чего тебе той Вильям? Одна слава, тракторист, его и поховать некому. В городе закопают.
— Ладно. Спасибо за всё, Геля. Штаны просохнут, пойду.
— Я не гоню. — Глянула с сочувствием: — Оставайся. Можа еще вернется.
— Вернется, конечно. Я пойду.
Штаны высохли, Коля оделся. На выходе из деревни ничья яблоня, на ветке застрявшее яблоко, остальные попадали. Рост высокий — зацепил ветку, подтянул к себе, сорвал.
Небольшое, чуть вдавленное сбоку. Антоновка, кислое, наверно, болталось в кармане, вместо каштана, вместо птички.
31/ Зачем оно тебе утром или вечером?
Какая от него тебе польза днем?
Оглавление
Яблоко
