Марина Штайнбахер
Городские ворота
I
С утра зарядил мелкий колючий снег, который шёл, казалось, не сверху, а сразу со всех сторон, закручиваясь спиралью вокруг пешеходов, по-хулигански норовя попасть в лицо, а, если получится, то и в нос, и в глаза. Из многострадальных глаз и носа текло, поднятый воротник осеннего бушлатика из «секонда» не спасал от холода, а тонкая подошва скользила по грязной жиже и, похоже, это только вопрос времени, когда он поскользнётся и собьёт какого-нибудь встречного бедолагу. Лёха про себя надеялся, что это будет кто-нибудь лёгенький и худенький.
На снег они не рассчитывали, конечно. Белорусская метеослужба обещала, что всю неделю будет «суха, каля нуля» [сухо, около нуля — белорусск.], а тут — на тебе! Какое ж это «каля нуля» когда такой снегопадище! А он ещё догадался отправить Димона на Ждановичский рынок, купить у оптовика пластиковые окна. Хоть бы Димон доехал нормально. С летней резиной по скользкой ждановичской трассе ехать — это как с похмелья по гололёду с пивом из магазина бежать. Или вот как он, Лёха, сейчас — в спортивных кроссовках по противной грязной кашице хлюпать. Зимнюю обувь Лёха в утренней спешке не нашёл, видимо, мать на антресоль закинула, а будить её он не решился. Пусть поспит, отдохнёт от дежурства. Да и вопросов меньше. Незачем ей знать, куда он собрался. Эх, ладно, выдюжим! Сейчас главное — с Сипатым рассчитаться. Лёха бы уже давно этот долг вернул, если бы предыдущий клиент не кинул их с Димоном на роскошный евроремонт, куда вложили они свои кровные, любовно выбирая материалы и отделку побогаче, надеясь на обещанное щедрое вознаграждение. Вот же лохи! Лёха аж головой замотал от ярости, так жгло его горькое воспоминание. Заявились потом к Сипатому, помоги, мол, выбить. А тот только усмехнулся: «Научил вас жизни грамотный человек, а за науку платить надо». И заржал, гад, издевательски. Теперь вот Лёха с Димоном каждый день, включая выходные, на объектах корячатся, оказывая «услуги элитного евроремонта». За науку, стало быть, платят, да на выплату долга зарабатывают. Четыре тысячи баксов. Для Сипатого — тьфу, он, поди, со своими блатными за неделю в одних кабаках больше пропивает, а для Лёхи с Димоном целое состояние. Чёрт же их дёрнул к Сипатаму за деньгами обратиться, да только где ещё было денег по-срочному занять, когда подвернулась старенькая «Газель» за хорошую цену? Надо ж на чём-то материалы возить. Эх, успеть бы на электричку, ещё хочется домой вернуться живым и в полной комплектации, а то всем известно, что бывает с теми, кто с Сипатым вовремя не рассчитался.
По улице мельтешили люди, второпях натыкались друг на друга, и, отскакивая, залетали в нарядные двери магазинов. Рябило в глазах от бликов новогодних витрин, от гирлянд с надписью «С Новым 2000 годом!». «А что если, — думал Лёха, растирая на бегу замёрзшие красные уши, — действительно, с наступлением миллениума остановятся все компьютеры, электростанции и прочие всякие там станции, включая космические? И спутники попадают на землю как яблоки? И телевидение закончится прямо в момент, когда Басков откроет рот, заводя очередные «песни о главном»? Да не, байки всё это, мистика для пенсионеров». Лёха усмехнулся и припустил быстрее, благо, почти добрался до Городских Ворот— двух минских «башен-близнецов», выстроенных в конце сороковых напротив вокзала и с тех пор приветствующих гостей города как в натуральном виде, так и украшая всякого рода сувениры, как и положено символу города.
Башни пристроились как раз в том месте, где дорога выныривала на большую привокзальную площадь. Среди прохожих попадались всё больше пассажиры с чемоданами, волокущие свою ношу, нагнув головы, будто пытаясь забодать каждого встречного. У самого края дороги суетилась бабка в белом пуховом платке. Бабка тыркалась то к одному прохожему, то к другому, но замёрзшие пешеходы игнорировали энергичную старушку. Лёха, на что уж спешил, но на мимопроходящих разозлился. К бабушкам Лёша испытывал слабость: всё самое тёплое и радостное, что успел он получить от бабули в своём неприхотливом детстве — домашние пироги, вязанные свитера, сказки про царя Салтана— всё это осталось где-то внутри и грело, и вызывало трогательные воспоминания. Поэтому он решительно направил свои замерзающие стопы прямиком к бабке, которая, увидев его, сама тут же вскинула руки и бросилась навстречу.
— Сынок, — запыхавшись, проблеяла бабка, — переведи бабушку через дорогу, будь ласков.
— Так вот же зебра, бабушка, — начал было Лёха, но бабка замахала руками.
— Сыночек, ды ты ж глянь, как они тут гойсают! Уж они так гойсают — черти их дери! — нешто бабушка успеет перебежать? Помоги, сынок, а уж я бога буду молить, чтоб он тебя не оставил, — зачастила бабка и вцепилась в Лёхин локоть с неожиданной силой.
Лёха терпеливо засеменил по пешеходному переходу, усмехаясь мыслям о том, что бабка, видимо, бывшая чемпионка по армрестлингу, отцепить её не представлялось возможным.
— Я машин этих проклятых страх как боюсь, — причитала меж тем бабка, — пасля [
после — беларуск.] того как меня в прошлом году здесь сбило, на дух их не переношу, тьфу, чтоб их чёрт драл!
— В смысле «сбило»? Сильно? — Лёха вежливо поддержал беседу, — водителя-то задержали?
— Совсем сбило, сынок, насмерть. Вот здесь, аккурат на этом месте, — бабка горестно закачала головой и поджала губы.
— Сейчас за это большие сроки дают, а что мили… — Леха осёкся и покосился на бабку. Вот те раз, повезло на сумасшедшую старуху нарваться.
— Что ты, Лёшенька, родимый, какая уж там милиция! Уехал Сергей Сергеич, начальник Первомайского ЖРЭО. Убежал, ирод! Даже первой помощи не оказал. Так я и отдала душу, без исповеди и отпевания. Прокляла я его, безбожника, это само собой. Скоро уж и Сергей Сергеичу на тот свет собираться, от проклятия неупокоенной души не убежит. Вот спасибо, Лёшенька, вот и перешли мы с тобой дорогу-то, вот и славно.
Бабка, осторожно переступая, развернулась и пытливо заглянула Лёхе в лицо.
— Помереть-то я померла, а грехи?
— Что, грехи? — шмыгая носом, Лёха соображал, когда это он успел представиться и ещё — как бы это поаккуратнее вынуть руку из бабкиной сцепки да сделать ноги.
— Да как же я с грехами-то на тот свет вознесусь? Грехи-то ить на земле держат! А сегодня как раз годовщина моей кончины, день решающий. Чуть нашла, вишь, провожатого, чтоб через дорогу промеж Городских ворот провёл. Люди-то они нас обычно не видят.
Бабка опять печально качала головой, глядя на Лёху слезящимися голубыми глазами. Лёха почувствовал, что начинает раздражаться, время неумолимо поджимало.
— Так ведь я же увидел, бабуля, — Лёха попытался тихонечко выкрутить руку из цепких бабкиных пальцев, — я же перевёл. Это… вы в безопасности, бабушка. Грехи Ваши я Вам отпускаю, идите домой, на печку.
Бабка тихонько дробно засмеялась.
— Потому и увидел, что ты сейчас близко к другому миру стоишь, на тот свет прямиком спешишь. А грехи…, — бабка пристально посмотрела Лёхе в глаза, как будто искала там что-то и скачала просто и спокойно, — а грехи мои ты на себя взял.
Бабкин голос эхом отразился от жёлтых привокзальных зданий и покатился по снежной улице вниз. В этот момент Лёхе показалось, что мир замер и даже снег завис в воздухе недвижимо, прекратив своё безумное кружение. «Ох», — что-то оборвалось внутри Лёхи и он каким-то чужим хриплым голосом спросил:
— В смысле — «взял»?
Старуха ласково посмотрела на Лёшу как на неразумное дитя.
— Так ведь кто грешную душу через дорогу переведёт, тот все её грехи на себя берёт. Во искупление и в жизнь ве-е-ечную.
Снег теперь шёл сплошной стеной и Лёхе показалось, что снежный заслон отгородил их с бабкой от всех остальных пешеходов, от привокзального шума, от автомобильного гула, и что они, вообще, не на людной улице стоят, а парят где-то вне места и времени.
— Только не просто это — найти человека, который тебя через дорогу переведёт. Люди-то нас не видят, кроме тех, что, как ты, близко к тому свету подошёл, — бабка сокрушённо покачала головой, — а времени-то у меня совсем мало, всего один день в году, в день смерти таинство работает.
— И много тут вас таких? — Лёха вытер нос рукавом.
— Да хватает, сынок, — охотно закудахтала бабка, — я мало кого знаю, я и при жизни-то не шибко общительная была, а наши в основном все замкнутые, неразговорчивые. Вот, значит… Рафка, цыганка, у самого входа на вокзал стоит со свёртком. А что в том свёртке не показывает, да просит прохожих угадать, — бабка приблизила лицо к Лёхе и быстро горячо зашептала, — коль угадаешь, Рафка на тот свет без грехов перейдёт, а не угадаешь — Рафке ещё год стоять, да и тебе год удачи не видать.
— От оно как, — продолжала старуха, вроде бы глядя на ошарашенного Лёху но при этом всматриваясь во что-то, видимое лишь ей, — а там ребёночек у ей. Да кто ж скажет-то, все боятся. Лёнька-обходчик безногий, ногу свою с собой носит. Озорует много Лёнька. Ногу-то ему поездом оторвало, когда его пьяного товарняком снесло насмерть. Так он этот отрубок свой людям под ноги-то и кидает. А прохожий, даром что не видит ни Лёньку, ни конечность его, но об ровное место спотыкается. Иной раз со всех сил на рельсы падает. Ох-охо, всякие у нас тут есть, Лёшенька, точка у нас тут такая, особая. Перекрёсток — завсегда место тонкое. Между тем светом и этим. А вокзал, уж он и вовсе перекрёсток всяких дорог. Но за Городские Ворота мало кто выбраться может.
— За какие ворота? — Лёха как загипнотизированный вслушивался в бабкино бормотанье, увлечённый рассказом.
— А? — вздрогнула старуха, — да, вот эти — то башни, — она показала на стоящие по обе стороны от дороги дома-близнецы, — они самые, Городские Ворота и есть. Через которые «пройдёт только всякая правда, а хлусня не пройдёт». Так старая легенда говорит. Въездные ворота в Менецке [
древнее название Минска — авт.] в старые времена были такие. Заклятие на них было наложено— впускать только тех путников, что с добром приходят. Теперь вот ворота другие, а сила в них прежняя. И всякая нераскаявшаяся душа через них пройти не может.
— Так а Вы же… — растерялся Лёха.
— Да я же с самого краешку, — бабка улыбнулась, — да и убили меня тут. Ты, слушай, Лёшенька, — бабка сморщилась, застонала, — раскаяться-то я раскаялась, да ничего не поменяла, не исправила… ох, больно, горюшко! Так с грехом и была, так им и болела. Хорошо, ты встретился, недолго я промучилась. А так-то всем нам срок установлен. Сколько мы на земле жили, столько лет на передачу грехов и отпущено, чтоб найти, значит, кто искупит грехи-то.
— А если не искупит? — заинтересовался Лёха.
— А не искупит, так на нём те грехи и останутся. И будет душа мучится как на том свете, так и на этом. И так оно, конечно, бывает, коль душа мелкая. Робеет человек, — вздохнула бабка.
Внезапно она вздрогнула и к чему-то прислушалась.
— Ты, главное, не бойся, сынок, — заспешила, запричитала она, — ты грехи- то искупи, а я уж за тобой присмотрю. Слышишь, — она пристально заглянула Лехе в глаза и настойчиво повторила, — не бойся, Алёшенька! Как перед Богом прошу, ради тебя самого — не бойся!
Тут-то Лёха и вспомнил про электричку и про Сипатого, и про долг.
— Ё-моё! — в отчаянии он оглянулся на вокзал, как будто отсюда мог увидеть расписание электричек, — бабуля, мне ж бежать надо!
Но, повернувшись, никакой бабки Лёха рядом с собой уже не нашёл. Растерянно оглянувшись, он махнул рукой и бросился к вокзалу.
«Блин, блин, блин! — задыхаясь, бежал Лёха к вокзалу, — Во сказочница! Прям эти… как их… вечера на хуторе близь Диканьки!»
Так, усмехаясь и покачивая головой, добежал Лёша до вокзальных касс, а потом, перепрыгивая через две ступеньки, опрометью бросился на перрон, ловить электричку.
II
…Невыносимо болели рёбра, ныла нога и всё тело было чугунно-тяжёлым, неподъёмным. Очень хотелось пить. «Заболел я, что ли? — мелькнула догадка, — Грипп?». Лёха с трудом открыл глаза и увидел, что лежит он в небольшой комнате, тускло освещённой длинной настенной лампой, а за окном темно и подоконник снаружи занесён снегом. «Окно пластиковое однопакетное, — заметил про себя Лёха, — раму плохо заделали, пена видна. Не будет окно тепло держать. Халтура». Тем не менее в комнате было не холодно, видимо, из-за работающей на полную катушку батареи. Тут Лёха вспомнил про доставку окон, про текущий ремонт, Сипатого и электричку. Лёхин организм от нахлынувших воспоминаний встрепенулся и попытался принять сидячее положение. Но, при первой же попытке дёрнуться, ногу и голову пронзила резкая боль. Тут Лёха заметил прозрачный провод, тянущийся от его руки к капельнице. «Чего? В больнице я, что ли? Когда ж я сюда попал?», — сознание не слушалось, воспоминания извивались и плавились. В голове всплывал вагон и какие-то кричащие испуганные люди. «Видимо, что-то случилось в электричке», — решил Леха, однако, в этот момент белая дверь распахнулась и в комнату энергично вошёл врач, а за ним пухленькая молодая медсестра.
— Ну, что, герой, — стоящий у кровати стул тяжело крякнул под тяжестью доктора, — Как наши дела? Пришёл в сознание? Ушиб головы… похоже, перелом ребра и колотая рана бедра, так то. Везунчик ты, Брюс Ли. Если бы этот тип пырнул тебя на полсантиметра правее, — доктор указал на лёхину левую ногу, — да если бы не оказалось в электричке сообразительного человека, который догадался перетянуть ногу, и если бы скорая не подсуетилась, да я б не задержался на дежурстве.. — доктор присвистнул и махнул рукой, дескать, пиши-пропало.
Оглушённый Лёха только открыл рот, как за дверью раздались голоса, и доктор закряхтел: «Милиция… Я обещал допустить, как только ты проснёшься. Родным-то, кстати, как сообщить? По телефону никак дозвониться не можем, никто трубку не берёт. Военный билет твой? Алексей Бондарев?».
— Мой, — прохрипел Лёха, — кхм… Мать, наверное, на дежурстве, в детском саду. Сторожем. Я сам позвоню. Телефон мой… у вас?
— У нас, Алексей, у нас. Отключай его, Ксюш, — доктор кивнул на капельницу, — и водички дай, а я с милиционером поговорю. Отдыхай, герой! — похлопал врач Лёху по руке и закрыл дверь.
Сестричка поправила подушку, помогла Лёхе чуть приподняться. Движения её были быстрыми, но аккуратными и ласковыми, так что Лёха, отхлебнув с её помощью воды, решился спросить: «Что со мной?»
— Доктор Вас хорошо залатал, не беспокойтесь. Немножко отлежитесь — и будете как новенький. Вы… — девушка запнулась и с чувством выпалила, — я такого смелого мужика никогда в жизни не видела!
От неожиданности Лёха подавился водой, закашлялся и ойкнул, боль в ребре давала о себе знать.
— Вы лежите, отдыхайте, — медсестра смущённо улыбнулась, — меня Оксана зовут. Я ещё загляну.
И выскочила, прежде, чем Лёха успел открыть рот.
Опять навалилась тяжесть, мозг буксовал и, вместо логических рассуждений, демонстрировал Лёхе неприличные картинки с участием медсестры. «Да и чёрт с ним», — сдался Лёха и провалился в глубокий, вязкий сон.
Во сне Лёха пробирался через толпу, что-то кому-то доказывал, злился и вдруг как будто сильной волной его выбросило из сна обратно в маленькую, плохо освещённую больничную палату. Лёха рванулся, забыв про рану, но тут же заскулил, улёгся обратно и всё повторял, тяжело дыша: «Вот оно как, значит…вот оно как…». Воспоминания одно за другим выстраивались в Лёшиной голове и он замер, глядя в потолок, силясь погрузиться в собственную лентой разворачивающуюся память.
…Снег… бабка бубнит… Вот он бежит к вокзалу, покупает билет. Пустые окна подъехавшей электрички. Погружаются и исчезают в дверях электрички люди: пара старичков с торчащими из мешковины черенками садовых инструментов (зачем они зимой? Может, лопаты?), тяжело взбираются по ступенькам какие-то мужики в полушубках и «собачьих» ушанках. Вот поднимается немолодая грузная тётка в пальто с воротником. И, наконец, запрыгивает насквозь промёрзший Лёха.
Сразу накатило облегчение — уф, как тепло в вагоне, даже жарко! Ничего себе, однако, тут веселье! Смех и. песни? Лёха взглянул вглубь да так и застыл с открытым ртом. Каким-то чудом он умудрился запрыгнуть в плацкартный вагон, битком набитый весёлыми молодыми людьми, которые о чём-то спорили, перекрикивая друг друга. «Настя, чай будешь?» — «Настя предпочитает креплёное плодово-ягодное!». Хохот, протесты Насти, дребезжание гитары. «Ох, блин, мне точно не сюда, — подумал Лёха и рванулся к выходу. И замер. За дверью с большой скоростью мелькали ельники, берёзки, рощицы, в общем, типичная белорусская лесополоса. Дверь же была, как и полагается, наглухо закрыта. Обалдевший Лёша отметил, что снаружи никакого снега и, вообще, никакой зимы не наблюдается, зато наблюдается вполне себе нормальное лето с обилием зелёной листвы, травы и кустарников. Как, заходя в пустую электричку, он оказался в пассажирском поезде? Вроде ж видел, куда шёл! Лёха растерянно выругался и закрыл глаза. Так он стоял какое-то время, прислушиваясь к ритму поезда, потом резко открыл глаза и застонал, обнаружив себя всё в том же вагоне в бушлате и мокрых кроссовках. Резко выдохнув, Лёха провёл рукой по лицу, по колючему ёжику на голове и осторожно прошёл в вагон, решив для начала осмотреться.
Обстановка в вагоне была самая легкомысленная. В проходе валялись бесхозные рюкзаки, через них переступали, передвигаясь из одного открытого купе в другое, весёлые молодые люди.
В проход выскользнула девушка с закрученными на затылке сложным узлом светлыми волосами. Лёше она показалась странной — несмотря на застывшую улыбку, глаза у неё были какие-то испуганные и шла она, всё время нервно оглядываясь. Убедившись, что никто не обращает на неё внимания, всё с той же деревянной улыбкой, девушка быстро достала из-под кофточки небольшую книгу и сунула её в карман одного из лежащих в проходе рюкзаков. После чего повернулась к окну и уставилась на пролетающие мимо пейзажи.
— Девушка, — Лёша устремился к незнакомке, — простите, я тут случайно к вам заскочил, я вообще-то в электричку метил… в смысле… — собирал он разбегающиеся слова, — Скажите, а куда идёт этот поезд?
Игнорируя вопрос, девушка внезапно повернулась в его сторону, прикусив губу и с ужасом глядя сквозь Лёху куда-то в сторону тамбура, а потом опять резко отвернулась, прижалась лбом к стеклу и что-то зашептала. «Дура. дура», — донеслось до Лёхи.
— Извините, — Лёха вконец растерялся, но решил не сдаваться — Кхм… я говорю, поезд куда идёт? Какая следующая станция?
Девушка продолжала отчаянно смотреть в окно, вцепившись в поручень. Её пустой взгляд напомнил Лёхе соседку по этажу, сын которой в девяностые сел на иглу, воровал у матери деньги, а потом и вовсе, как во дворе говорили, от передоза коней двинул. Соседку, в результате всех выпавших на её долю несчастий, увезли в «Новинки» [
психиатрическая больница в Минске — прим.] вот с таким же пустым взглядом.
«Сумасшедшая, — охнул Лёха, — Может они все тут шизики? Дурдом перевозят. А я возьми да и залезь в вагон».
«Да нет, — мысли в Лёшиной голове прыгали, перебивая друг друга, — вряд ли поголовно сумасшедшие. Ни санитаров, ни охраны. Нет, не шизики. Но кто ж они такие и, главное, как я-то сюда попал!».
Никогда ещё Лёха не чувствовал себя таким беспомощным. Ни в момент, когда школьная учительница неумышленно пытала его перед всем классом: «Твой отец кем работает, Бондарев? Ты что молчишь? У тебя отец есть, Бондарев?» Ни когда наглый самоуверенный уголовник отказался платить им с Димоном за ремонт, пригрозив наказать их за нахальство. Ни даже в тот вечер, когда Ленка сбивчиво объясняла в телефонную трубку: «Понимаешь, Лёша, Ваня — он перспективный, а с тобой, ну, какое будущее». Природа не оснастила человека способностями к мгновенному обустройству в новом мире. Приходится адаптироваться самому, в то время как все твои датчики отторгают эту чуждую реальность. И вся система глючит, паникует и мигает яркими тревожными лампочками. Пересиливай себя, человече, отращивай «жабры», развивай систему терморегуляции или что там ещё есть в твоём арсенале, иначе аврал и полный каюк — так и будешь в зависшем состоянии взирать на новую реальность изнутри своей субмарины.
Не выдержав невыносимой неопределённости, Лёха психанул и бросился к проёму плацкартного купе с намерением выяснить, наконец, что здесь происходит. В этот же момент здоровый курчавый детина начал выходить из купе, не обращая внимания на внезапно появившегося перед ним Лёшу. В результате столкновения с детиной Лёша отлетел к боковому столику, и, почувствовав как поезд резко дёрнулся, очутился в проходе на полу, ещё более злой и обескураженный.
— Друг, извини, не заметил! Да ты откуда взялся-то? Никого ж не было в проходе и вдруг ты! Прям как чёрт выпрыгнул, — курчавый потянул руку, помог Лёхе подняться и заботливо отряхнул его бушлат, — ты морячок, что ль? С флота недавно? К нам как попал, по распределению? А я из политеха. Мы почти все оттуда. Ты из какого вагона?
Лёша, не успевающий переваривать информацию, промычал что-то и махнул рукой куда-то назад.
— Из двенадцатого? — обрадовался курчавый, — а я — Сеня. Рогожкин, — курчавый тряс лёшину руку и излучал безудержное дружелюбие щенка кокер-спаниеля, казалось, он был несказанно рад встретить Лёху.
— Лёша. Бондарев, — в смятении Лёха прикидывал, стоит ли рассказывать о странном попадании в вагон, но курчавому это и не понадобилось. Он затолкал Лёшу в купе и представил присутствующим, во множестве занимающим полки:
— Это Лёша-морячок из двенадцатого. По распределению к нам. Дайте кто стакан. Стакан есть чистый?
Все загалдели ещё больше, подвинулись и усадили Лёху на жёсткую деревянную полку напротив парня с гитарой. Вручили стакан (чистый ли? он постеснялся спрашивать).
— Из двенадцатого? Алёну Протасову знаешь? Это у вас кто-то от поезда отстал? Ну, налейте же ему, человек с пустым стаканом сидит!
Лёха успевал только крутить в разные стороны головой и широко улыбаться как мультяшный персонаж, приговаривая: «Не-нет… не знаю. нет..»
— А ты чего бритый? Больной что ль?
— В смысле? — начал было Лёша, как со всех сторон закричали, защебетали: «Сказали же, из армии только, не видишь, человек в форме, ты, Хлявкин, чего цепляешься, из армии он, с флота он».
Прихлёбывая вино, Лёха отметил, что, действительно, у присутствующих парней наблюдались странные стрижки с несколько отросшими, по его меркам, патлами, а некоторые ещё и усы носили. У девушек тоже с причёсками наблюдалось что-то чуднОе — в основном, они носили пышные стрижки каре или закручивали длинные волосы «гулькой», как у встреченной им в проходе девушки. От крепкого противного вина на голодный желудок (плодово-ягодная бормотуха какая-то!), а ещё от духоты и переживаний Лёха раскис и смотрел на всех изумлёнными детскими глазами.
— Ты в каком море ходил? — крикнул кто-то Лёхе (вероятно, Хлявкин) с верхней полки.
— А давайте споём про море! — перехватил кто-то инициативу к большому лёхиному облегчению.
— А давайте! — гитарист одним глотком допил остатки вина из стакана, — на, поставь на стол, — и ударил по струнам.
«В нашу гавань заходили корабли,
Большие корабли из океана».
«В таверне веселились моряки, ой-ли, — подхватили девушки, — И пили за здоровье атамааана».
— Ты первый раз в стройотряде? — прокричала Лёхе на ухо девушка с серыми, слегка раскосыми глазами.
— В стройотряде? — глупо улыбаясь, переспросил Лёха, — Эээ..
— И я — первый. Да ещё в такую даль, — сероглазая улыбнулась.
— В даль? — опять переспросил как попугай Лёха.
— Шутишь? — девушка замахала руками, чуть не расплескав вино, — Казахстан! Я дальше БССР никуда не выезжала. В Москве даже не была, — она как-будто расстроилась, — я вот со второго курса, Сашка с верхней полки с третьего…
Белобрысый весельчак, сидевший у окна, откликнулся:
— Не наводи тоску, Наташка! Так и сидела б в своей общаге. Хоть романтики вдохнёшь! Степи, кони, ковыль!
— Денег мало-мало заработаешь, — выкрикнул кто-то под общий смех, — не всё ж мамке тебя содержать.
— Да что вы всё «деньги, деньги», — парень с гитарой оборвал песню. Леха заметил на его рубашке значок с красным флажком и какой-то аббревиатурой, — Нельзя же для себя только жить. Поможем братской республике, совхоз построим, общежитие. Народ в степи потянется сельское хозяйство развивать. У меня брат год назад, в шестьдесят втором, ездил, так он сейчас уже председатель комсомольской ячейки на факультете. Справимся! Ты, Самохина, лекции колхозникам можешь читать. По истории!
— Ой, да ладно, ребят, ну что завели опять партсобрание. Всё знаем, понимаем, чувствуем! А вино у нас ещё есть? — раздался озорной девчоночий голос и все опять загалдели, засмеялись…
В Лёхиной голове под стук вагонных колёс крутилось: «Ка-зах-стан-Ка-зах-стан- Ка-зах-стан..» Пользуясь царящим вокруг гвалтом и хаосом, он поднялся и нырнул в проход, нащупывая в кармане пачку сигарет. Это дело следовало немедленно перекурить.
«В шестьдесят втором!» Лёха медленно, как лунатик, двигался в сторону тамбура, то и дело проводя ладонью то по лицу, то по коротко стриженной голове, как будто пытаясь смахнуть с себя этот морок. Это у них, значит, шестьдесят третий сейчас? Чушь какая-то. Да это съёмки скрытой камерой! А эти все — актёры! Идиотизм. На следующей станции сойду, хоть в чистом поле. А может я в этой… временной дуге или как её там? Вон, Димон в «СПИД-Инфо» читал, что люди пропадают как не было, целыми семьями. Я же в Крым в восьмидесятые с мамкой ездил плацкартным — там вагон как вагон, мягкий, уютный, а это какой-то ящик, оклееный бумагой. «Ыыыы», — завыл тихонько Лёха, чувствуя, как он сходит с ума среди энергичных комсомольцев, едущих строить общежития в казахских степях.
Ад — это закрытое пространство, вроде несущегося без остановок вагона, наполненное активистами с ликующими улыбками и бьющей через край энергией. Лёха избегал активистов-энтузиастов. Ещё со школьных времён он усвоил, что активист не успокоится пока жива в нём надежда сделать из тебя второго такого же. «Блин, я попал», — простонал Лёха, глядя на летящий за окном зелёный массив. К счастью, стройотрядовцы распределились по купейным отсекам и ему не приходилось продираться сквозь пассажиров. Он, правда, на нервной почве чуть не схватил за грудки чудака в вязаном жилете, который, проворно спрыгнув перед его носом с верхней полки, судорожно запихивал что-то за шиворот. «Ой, прости, прости, братушка, не серчай!», — блеснув железным зубом запричитал прыгун. Лёха, не ответив, ухватился рукой за следующий поручень (поезд начало маленько потрясывать) и собирался уже продолжить движение, как вдруг стоявшие у самого выхода из вагона молодые люди зашумели и пассажиры из отсеков начали выглядывать наружу.
— Так ты хочешь сказать, это не твоя книга, Дмитриев? — высокий человек с залысинами с достоинством древнеримского сенатора протягивал книгу стоявшему перед ним высокому молодому человеку. Молодой человек держал руки в карманах, стараясь казаться спокойным и только тихий, слегка дрожащий голос выдавал его волнение.
— Впервые вижу, Семён Аркадьич.
— А как ты объяснишь, что она оказалась в твоём рюкзаке?
— Не знаю, Семён Аркадьич, может перепутал кто.
— Таак, — прошипел тот, что с залысинами, — ты еще и своих товарищей обвиняешь в распространении антисоветчины. Не выйдет! — вдруг истерически выдал петуха «сенатор», — здесь едут честные комсомольцы, стремящиеся помогать своей родине, а не порочить её!
Плешивый затряс книгой над головой. Книга выглядела довольно дешёвой, в картонном переплёте, с корешком, обтянутым синей изолентой. Аккуратными большими буквами от руки на обложке было написано «МЫ» и ещё «Е.И.За..». Дальше Лёха не разглядел. Судя по воцарившейся тишине и по напряжённой фигуре парня, а больше всего, по пугливому шепотку за спиной, Лёха догадался, что у парня, похоже, серьёзные проблемы. «Украл он её, что ли? — удивился он, — Может, раритет какой? Было бы из-за чего шухер поднимать. Сколько она может стоить, в самом деле!»
Парень смотрел на плешивого с вызовом и молчал.
— Не зря нам на тебя приходили сигналы, Дмитриев, что ты антисоветскую литературу держишь, — медленно и веско произнёс плешивый, — Не зря мы тебе предупреждения давали. Не наказывали. Не отчисляли. Ну, да уж хватит. Предупреждений — хватит. Якименко! — плешивый повернулся к одному из стоящих за спиной сопровождающих, — иди в восьмой, приведи милиционера…Нет! Пошли сюда милиционера, а сам иди к машинисту. Пусть сообщит на станцию, что нам нужен отряд милиции для сопровождения нарушителя советского закона в отдел, — собирай вещи, Дмитриев, — авторитетно заявил плешивый, повернувшись к нарушителю, — на следующей ты сходишь.
Краем глаза Леха заметил как из бокового отсека рванулась девушка и как какой-то хмырь, усадил её обратно. Хмырь держал девушку за руки и что-то взволнованно бормотал. Прислушавшись, Лёха уловил отдельные фразы: «Не дури, Космодеева… всё правильно сделала… он тебе книгу дал… тебя подставил! Советская власть от таких элементов должна избавляться! Он же тобой пренебрёг, дурак, что ж ты его жалеешь… если сейчас не заберут, в другой раз всё равно…» И что-то ещё бубнел, бубнел… Девушка вдруг подняла на Лёху ярко-голубые, заплаканные глаза и его как будто под дых ударило. «Бабка! Это ж бабка с вокзала. Как же? Может, внучка?» Но внутри росло убеждение, что, нет, никакая не внучка, а та самая бабка и есть. Только молодая. И красивая. Она же и девушка, которая прятала книгу в чей-то рюкзак сразу после его появления в вагоне. «Так вот оно что», — охнул про себя Лёха. И таким отчаянным, таким умоляющим был взгляд девушки, что Лёха не выдержал. Шагнул вперёд.
— Да это ж моя книга! — заявил Лёха протискиваясь к плешивому, — Ребят! — Лёха улыбался и стучал себе пальцами в грудь, — это ж моя книжка! А я уж обыскался!
Лицо плешивого от изумления поползло вниз как вязкая глина. «Ваша? Твоя?» — пробормотал он.
— Я ж говорю — моя. Друган дал почитать, а мне как раз уезжать, ну, я и взял с собой. Я, видать, со сна перепутал и сунул не туда. Отдайте книжку, окей?
Лёха протянул руку, только плешивый не шевельнулся. Пристально и зло глядя на Лёху он процедил: «А мы сейчас разберёмся, откуда у тебя эта книга и кто ты, вообще, такой. Кто этого человека знает? — громко обратился плешивый к стройотрядовцам, — Я его среди студентов нашего вуза не помню!». Народ заволновался, откуда-то донеслось неуверенное: «Нет. Нет, не знаем. Да, Лёха это. Матросик… Тише ты, мы что знаем?».
Из задних рядов запричитал тот самый, прыгнувший с полки чудак в вязаном жилете: «Его в милицию надо. Кто он такой?» Люди заволновались, зашумели.
— Да ты сам кто такой, — Лёха раздражённо рванулся к прыгуну в жилете, — тебе-то что? — прыгун дёрнулся, Лёха схватил его за грудки, тряхнул. Из-за пазухи прыгуна на пол шлёпнулся упитанный кожаный кошелёк. Вагон завис, глядя на невесть откуда появившийся предмет.
— Шкура! — крикнул прыгун и бросился на Лёху. Поезд вздыбился, загрохотал, качнулся в одну, в другую сторону. От толчка «прыгуна» Лёху отбросило назад, он ощутил удар головой об какую-то железяку, ухнул под тяжестью падающего на него тела, почувствовал резкую боль в ноге, крики. А потом всё занесло туманом, в котором возникало то лицо неизвестной женщины в зимней шапке, раскрывшей рот в беззвучном крике, то какой-то дед, врачи, а дальше воспоминания блекли, растворялись, как исчезает из памяти сюжет давно просмотренного фильма.
III
…Очнувшись, Леха ещё раз оглядел палату, как будто пытаясь найти разгадку происшедшего. «Как же я сюда попал?» — он взволнованно провёл рукой по голове, ойкнул. С левой стороны, залепленная пластырем, пульсировала болезненная опухоль. «Это я башкой приложился», — отметил Лёха и обрадовался, что нашёл хоть какую-то причинно-следственную связь между воспоминаниями и явью. Дверь тихонечко открылась, оттуда выглянула Оксана. «Тут милиция к тебе рвётся. Поговоришь?», — и, не дожидаясь ответа, впустила пожилого полного милиционера, цвет лица которого и некоторая одутловатость выдавали любителя подлечиться беленькой в рабочее время. При сокращении расстояния с работником безопасности предположение подтверждалось.
— Сржантхвов, — отрапортовал тот и уселся на стул возле кровати, положив на колени планшет с бланком заявления.
— Значит, — начал милиционер, щёлкая ручкой, — данные я уже вписал, давай по сушчеству. Как произошло деяние? Ты, значит, едешь в электричке. И?
— Товарищ сержант, да я не помню ничего. Честно.
Сержант посопел, поёрзал и, наклонившись к Лёхе, доверительно сказал:
— Вот пока ты мне амнезию изображаешь как Хосе-Игнасио Марианне, в это самое время у нас рук не хватает, чтоб преступления раскрывать. Ты тут отдыхаешь как в санатории, а в моём районе стрельба произошла с трупами. В дачном посёлке, — добавил он веско, — Прям под Радошковичами.
Лёхино сердце вдруг прыгнуло куда-то в область горла и бешено там заколотилось, перекрыв дыхание.
— Под Радошковичами? Какая стрельба? — выдохнул он.
— А вот такая. Из боевого оружия, — сержант приосанился, как будто стрельба из боевого оружия могла быть расценена как его личная заслуга, а потом опять наклонился к Лёхе, — их уже опознали, трупов-то. Бандюганы все, частью наши, частью российские. Бандитские разборки, так от. Московская, вернее ореховская преступная группировка приехала до наших на разборки. А наши- то на даче отсиживались. Ээээ! Те, с пистолетиками, которые наши, сипатовские, а те их автоматами, московские, — сержант показал как производится автоматная очередь.
— Сипатовские? — подскочил Лёха, с трудом вникающий в речь сержанта.
— Да я ж говорю, хлопец, — раздражительно запыхтел сержант, — лидер у них, звать Сипатый. Лидер прэступной группировки, потому «сипатовские». И его порешили и всю шоблу с ним. И у ореховских пара трупов. Бабки не поделили, вишь ты. Вот надо разбираться, — он грозно повысил голос, — а мы тут эти. груши пинаем. Давай, кажу, по сушчэству. Я буду рассказывать, как оно произошло, а ты кивни, так мол, товаришч сержант, или не так. Значит, сидишь ты в электричке, и тут, глядь, видишь…
Пока сержант рассказывал Лёше как тот получил ранение, геройски защищая пассажира электрички от хулигана, тот кивал, мычал, а в голове у него крутилось — нет больше Сипатого. Некому долг отдавать. Нечего больше бояться. Свободен!
— Вот и разобрались с богом. Подпиши показания, — сержант протянул Лёхе планшет.
— А точно убили? В смысле, Сипатого?
— Точнее не бывает. Опознание провели. Милиция работает, не спит, — сержант подмигнул Лёхе, забирая у него бумаги.
— А когда это случилось, не подскажите?
— Да я ж и говорю — сегодня и случилось. Пока тебя с электрички снимали и случилось. Ну, с тобой мы закончили, выздоравливай, герой! Поеду у отдел. Бывай!
Сержант вышел, а Лёха всё смотрел ошеломлённо ему вслед, соображая, уж не приснилось ли ему это всё. «Значит, пока я там бабкин грех отрабатывал, тут мой долг списан оказался! Теперь понятно, зачем Сипатый на даче торчал, в городе не показывался, он, выходит, от выплаты своих собственных долгов прятался. А мне мой не простил. И никому не прощал. Теперь, выходит, долги все списаны. А если б я за того верзилу в поезде не вписался? Книжку своей не признал? Остался бы я там навсегда, бабкины повинности отрабатывать, или сюда бы вернулся? Чёрт, да ведь меня тоже могли бы на даче положить, если б я бабку не встретил!» Лёха резко уселся в кровати, не обращая внимания на ноющую боль. «То-то она говорила «на тот свет спешишь»! Может, мне эта бабка жизнь спасла. Во дела. Матери бы надо позвонить. И Димону. Эх, я бы прямо сейчас накатил чекушечку! Голова кругом идёт».
Дверь открылась, вошла Ксюха с подносом, на котором стояла тарелка с сероватым пюре и подсохшей сосиской.
— Проголодался? — жалостиво спросила Оксана, любуясь Лёхой, стремительно поглощавшим витамины и минералы.
— Угу, — Леха сосредоточенно соскребал картофельное пюре с тарелки, — я бы сейчас водочки накатил бы для прояснения в мозгу.
— Подожди-ка, — сделав таинственное лицо, Ксюша выскочила из палаты и вернулась с пакетом, в котором оказалась бутылка «Метаксы».
— Водочки нет, но вот есть коньяк греческий. Клиент подарил, — Ксюха присела на край кровати, ловко плеснула на дно лёхиного стакана из-под компота, — я вообще-то с больными себе не позволяю, но, раз уж конец дежурства, с тобой выпью. Поскольку ты герой, как наш Пал Сергеич сказал. На вот, для кровообращения. — смутилась Ксюша.
— Спасибо, сестричка, — Лёха подозрительно понюхал янтарный напиток, — Ликером женским пахнет. Ну, на безрыбье. Только какой я герой? Нормальный человек, обычный. Специалист по ремонту жилых помещений. Вот окно ваше взять. Кто ж так ставит? Смотри, пена вся неравномерно, наружу. Нагребли чиновники на вашем ремонте! — Лёха, польщённый вниманием, разошёлся.
— Господи, да ты ещё и рукастый мужик! — Ксюха восхищённо сложила ручки на объёмистой груди. И вдруг, безо всякого предупреждения, рванулась и прижалась тёплыми мягкими губами к Лёхиному рту.
Обалдевший от близости ксюшиного тела, от неожиданной ласки, Лёха так и застыл со своим стаканом, пока Ксюша, оторвавшись от него, вдохнула воздуха и, поправив причёску, заторопилась: «Пора мне, пока кто-нибудь не зашёл. Спи, набирайся сил. А я завтра опять в вечернюю, загляну к тебе». Улыбнувшись, девушка проворно спрятала коньяк в пакет и выпорхнула за дверь.
Обнаружив, что он всё ещё держит стакан, Лёха выплеснул, наконец, его содержимое в рот. Коньяк оказался сладковатым и не шибко крепким, но Лёха немедленно почувствовал в груди живительное тепло и расслабился, заулыбался, поудобнее устаиваясь на койке.
«Интересно, — думал он, усмехаясь и заматываясь в тонкое одеяло, — отработал я в итоге бабкины грехи? Тут пора бы уже и свои… это…нарабатывать, а я всё с чужими разбираюсь».
Оглушённый произошедшими событиями, Лёха долго ворочался, пристраивал голову на подушке, чтоб не задеть рану, и всё не мог успокоиться. «Что ж это за книга такая, чтоб за неё уголовку заводить? «Мы». Что за «мы»? Писатель какой-то на «зэ». Надо у матери спросить, зря она что ли в школе всю горбатилась, должна знать. Надо бы почитать — из-за чего весь сыр-бор. Надо почитать..». Постепенно мысли делались клейкими, тягучими, в голове, сменяя друг друга, возникали невнятные образы и утомлённый Лёха, наконец, уснул. Растворились и исчезли гулкие голоса за дверью, шум машин за окном. Растворился насыщенный событиями, изменивший судьбы многих, день. И только тихое жужжание настенной лампы нарушало тишину больничной палаты, в которой крепко спал Алексей Бондарев, человек без долгов.
Оглавление
I
II
III
