— Растыка!
Варя больно укололась о веретено, и по нитке растеклось алое пятно. Сидевшая рядом мать моментально отвесила ей звонкую затрещину и догнала бранью — льна нынче было днем с огнем не сыскать. Как и мужчин. Варвара разревелась и босоногая вывалилась во двор, размазывая слезы по всему своему маленькому и немного свиному лицу с вздернутым носом.
Так и побежала по хлюпающему грязному снегу, бежала и под ноги смотрела, чтобы не грохнуться, и замерзающие сопли размазывала. Чуть не врезалась в горбатую Раису, выползавшую из-за угла. Старуха уставилась на нее белесыми глазами и потянула ко лбу Вари крючковатый палец, шамкая что-то, но девчонка лишь плюнула ей под ноги и схватилась за крестик. Мать говорила, что подпускать Раису к себе нельзя.
— Прочь пошла! Ведьма!
Варя понеслась дальше, мимо страшной карги, мимо пустых и сгоревших изб с черными от копоти наличниками, мимо зиявших выбитыми воротами амбаров, мимо кривого перекрестка, где вырастали из земли виселицы. Помрецов сняли, а веревки болтались, превратились в поскрипывающие по ночам и тающие в полдень ледышки. Добежала до церкви: крест с маковки так и исчез, а батюшка Андрей не объявился, двери заперты сколько ни стучи. Ноги замерзли, и сама она замерзла, придет домой, а мать снова по башке отоварит. Варвара с новой силой заревела и поплелась обратно околотками, чтобы не столкнуться еще раз с Раисой. Мать говорила что ведьма съела пропавшего соседского младенца с кашей, а к их крыльцу подкинула шар из сена, от чего потом все куры сдохли за одно лето. Лучше другой улицей, где целые избы и еще кто-то живет.
В тот год сначала пришли красные. Увели мужичков, скот, вынесли амбары и погреба. Забрали отца и соседа Володьку, повесили кулака с сыновьями на кривом перекрестке. Раису не тронули. Пришли белые и пожгли дома с отставшими от отряда красными, а потом повесили на том же перекрестке помогавших им старшего брата Петю и дядю Максима. Раису не тронули. Остались одни бабы да дети, да Раиса.
Дороги поздней осенью совсем развело, размыло, хляби земные и небесные топили немногочисленные подводы, потом снег и лед сделали пути совсем непроходимыми и надежно укрыли на зиму от полного разорения издыхавший хутор Грачи. Красные не придут, белые не придут, немцы не придут, никто не придет. Сиди всю зиму на жидких щах и молись о спасении, чтобы они стороной обошли. Мать говорила, что Раиса прокляла деревню за то, что ее обижали в детстве за горбатость, а беда не приходит одна, пришли красные, пришли белые, пришли они.
Дома мать ахнула увидев ее ноги, снова дала затрещину, потом велела ложиться на печь и стала поить Варю жидкой обжигающей похлебкой.
К вечеру девочка слегла и лишь чувствовала что голова у нее горит, ноги совсем холодные, а руки распухли. Ночью стало трясти, зуб на зуб не попадал, мать причитая топила печь и вливала ей в рот горячее, тогда лоб Вари становился еще горячее и сознание совсем тусклым, где явь, а где бесовские сны и видения она уже не понимала. То силилась отогнать чертенка, вылезшего из-под печки и едва видимого в свете лучины, то видела огненные, вращавшиеся внутри друг друга круги, то разговаривала с дядей Максимом и спрашивала за что его повесили.
И казалось все время, что у печи стоит она, с черными глазами и тонкими кривыми пальцами, и трясет Варвару, и дух угнетает, и кости ломит, и тянет из нее жизнь по капле.
Видела Варя и что в один из вечеров приходила Раиса, совала матери мешочек с какими-то травами, говорила, что это поможет, но мать вытолкала ведьму, а траву перекрестившись выбросила в огонь. Потом под сводом крыши принялся постукивать по доскам домовой, а девочка спрашивала у него: к добру или к худу. Так и не поняла приходила ли Раиса или ей приснилось.
На следующее утро Варваре стало немного получше, она смогла подняться.
Тем же днем слегла соседка, а за ней и мать. Теперь родительница лежала на печи и дрожала, вся пожелтев, жаловалась на ломоту, хрипела, кашляла, маялась всю ночь, а обессилевшая Варя опаивала ее, ставила припарки, прикладывала платок со снегом ко лбу. И казалось, что уголком глаза девочка видит ее. С желтыми кошачьими глазами и тонкими кривыми пальцами, дующую матери горячим воздухом на лоб и пьющую ее жизнь по капле.
***
Всю зиму и потом еще две весны и зимы на хуторе плясали и собирали жатву двенадцать лихих сестер. Варя не боялась больше их называть, они уже поселились в каждой целой избе и хороводили ночами в сгоревших и заброшенных, задевали тонкими пальцами веревки-ледышки на кривом перекрестке.
Батюшка Андрей так и не объявился, по умиравшим теперь не читали отходную и хоронили не по-людски. Страх, смерть и грех пировали в деревне.
Бабы, еще стоявшие на ногах, вспомнив рассказы своих бабок, заговаривали лихоманок в морозный Сильвестров день, и шатавшаяся от слабости Варя вместе с ними вымывала пороги водой, настоянной на четверговой соли,
