По собственному желанию [Борис Егорович Бондаренко] (fb2) читать онлайн

По собственному желанию

Часть первая ПРИИСК «ОЛЬГА»

1

За последние десять без малого лет погибшая жена не снилась Георгию ни разу. Да и вспоминалась не так уж часто, и чем дальше, тем спокойнее, не живая, а уже бесплотная, как бы одно только понятие по имени Ольга. Снилась она ему в первые месяцы после смерти едва ли не каждую ночь, и почти всегда одно и то же — какая-нибудь страшная секунда из ее неимоверно долгого, двухсуточного умирания. От предсмертных ее криков, жутко усиленных неглубоким сонным забытьем, он дергался и, вскидываясь на постели, сам кричал не однажды, пугая всех, кто оказывался не только рядом с ним, но и спал за стенами. Не помогали ни водка, которой он поначалу глушил себя, ни — потом — разнокалиберные таблетки, прописанные врачом. А затем — как отрезало. Пришла одна спокойная ночь, другая, и в несколько дней он, казалось, забыл жену.

И вот спустя много лет увидел ее. Не мертвую, не умирающую — живую. Видел — Ольга боязливо входила в воду, повернувшись к нему юным доверчивым лицом, и молча просила его быть рядом, а он ободряюще улыбался ей, щурясь от мощного, многократно отраженного в воде солнца, и что-то негромко говорил ей. А Ольга придвигалась все ближе, протягивая к нему правую руку и откинув назад левую, чтобы удержать равновесие, и стоило ему чуть-чуть податься к ней, она тут же обхватила его локоть тонкими сильными пальцами и, покачнувшись, обняла левой рукой за шею…

Это случилось двадцать два года назад в уральском городе, на берегу быстрой реки, ему было четырнадцать, а Ольге, будущей его жене, десять, и он учил ее плавать. Не больше секунды длилось их первое невольное объятие, и странным потом казалось Георгию — в ту секунду он совсем не чувствовал Ольги, ее тела. Другое было — тонко звенела под щедрым июльским солнцем река, но звон был не обычный, к которому давно уже привык он. Неожиданная, никогда прежде не слышанная музыка зазвучала в нем. Услышал он пронзительно-знойный хор кузнечиков, повизгивание стрижей, и солнце вдруг вспыхнуло с такой силой, что он невольно смежил веки от огненного его блеска и в мгновенной обостренности зрения увидел застывшую в полете стрекозу, резную ярко-коричневую зелень дубовых листьев, огромного черного шмеля над ярко-желтым цветком, и еще успел он удивиться, почему раньше не замечал необычного этого звона и неправдоподобной красоты дубовых листьев, — и только потом почувствовал Ольгу, ее неровное влажное дыхание, ее сухую, горячую руку на своей шее, чуть подрагивающую от испуга, — и испугался сам, хотя и понимал, что бояться решительно нечего, ведь стояли они всего лишь по пояс в воде, дно здесь было ровное, да и плавал он отлично. Но испугалась Ольга, и ее страх стал с тех пор его страхом, ее боль — его болью. С той ярчайшей секунды и потянулась светлая ниточка в его жизни, чтобы через двенадцать лет оборваться на берегу другой реки, с нелепо игривым названием Шельма. И не тонким солнечным звоном, а низко-утробным каменным ревом проводила Ольгу эта никчемная порожистая речонка, о существовании которой мало кто и знал на свете.

А не забылась та секунда. Хоть и во сне, а всплыла наконец-то из донных глубин памяти, и на ней оборвался сон Георгия. Когда он проснулся, лицо у него было мокрое, и он не понял, отчего это. Даже подумал сначала — наверно, упали капли с крыши отсыревшей палатки. Но это были слезы. Уже много лет он не плакал, и сейчас, подавляя глубокий судорожный вздох, почувствовал странное облегчение, словно своим появлением во сне Ольга сняла какую-то тяжесть с его души.

Была глубокая ночь, за тонкими, близко угадывавшимися сырыми стенками палатки ровно, угрюмо шумел Бугар. Георгий, уже наяву, легко вспоминал знойный июльский день пятьдесят второго года и что было потом, после той секунды, положившей начало его новой жизни. Видел — рука Ольги соскользнула с его плеча, она глубоко, прерывисто вздохнула и, почему-то избегая смотреть на него, медленно вышла из воды, крупные капли дрожали на ее смуглой гладкой спине, а ему было мучительно сладко и чуть-чуть стыдно смотреть на ее длинные стройные ноги. Ольга легла на песок рядом с Кентом, и тот машинально отодвинулся, поежившись от ее холодного прикосновения, рассеянно взглянул на сестру и снова уткнулся в книгу.

Вернуться бы сейчас в то лето… Но во сне, не в воспоминаниях, а хотя бы в одну реальную секундочку из того июльского дня… Хотя бы в ту, когда он осторожно лег рядом с Ольгой и она, положив голову на руки, с благодарной улыбкой взглянула на него…

Но был сентябрь семьдесят четвертого, он, тридцатишестилетний, наполовину облысевший геолог-неудачник Георгий Алексеевич Свиридов, лежал в тесной холодной палатке на берегу Бугара, пустынной сибирской реки, — ждал утра, прислушиваясь к ноющей боли в желудке, и пытался угадать время: четыре? пять? Хорошо, если пять… Он осторожно повернулся на бок и попытался согнуться — тогда, может быть, станет хоть чуть-чуть легче. Но в спальном мешке и на просторе не очень-то согнешься, а тут и подавно — лежат они впритирку, шестеро в четырехместной палатке. Ему удалось только немного подтянуть колени. Совсем неплохо было бы свернуться в клубок, а еще лучше, конечно, как-нибудь совсем избавиться от этой боли, неизменно настигавшей его под утро. Все-таки надо было перед отъездом показаться врачу. Хотя что изменилось бы? Ну, сообщили бы ему, что у него, например, язва, болезнь для геолога со стажем самая обычная, — и что дальше? Ведь все равно пришлось бы ехать сюда, на Бугар, это был его последний шанс, самый последний из распоследних. Правда, прописали бы какие-нибудь лекарства. А то сейчас все его богатства — четыре таблетки нембутала, оставленные на крайний случай. А еще вероятнее — вообще запретили бы идти в поле, так что и жалеть не стоит.

Георгий вытянул руку из спальника, посмотрел на светящийся циферблат и даже зубами скрипнул от злости. Не пять, не четыре даже — всего-навсего без двадцати три! А поспать еще хотя бы два часа просто необходимо, день наверняка выдастся тяжелый. Если Егорычев и Ситников приедут к двенадцати, после обеда можно тронуться в маршрут. Последний…

Егорычев и Ситников уехали на лодке в Дьяково, первое село вниз по Бугару, за продуктами. Георгий не раз уже пожалел, что не поехал сам, — он-то сумел бы вернуться к двенадцати. Гнал бы вечером не просто до сумерек, а до самой распоследней темноты, встал бы до света. А Егорычев и Ситников гнать не будут, дай-то бог, чтобы приплыли к вечеру. У них да и у всех остальных, похоже, одно на уме: поскорее выбраться отсюда и получить расчет. И идти на это чертово нагорье никому не хочется, даже Ковалеву, технику-геологу, первому его помощнику. А ведь понимает, что не идти нельзя, — план есть план, его выполнять надо, сезон еще не кончился, до первого октября две недели. А все-таки при разговорах отмалчивается, ни слова поддержки. Но он заставит их пойти. И не только в плане тут дело. А если все-таки не пойдут, что тогда? А тогда, выражаясь «по-заграничному», будет фиаско. И если все же пойдут и вернутся с пустыми руками, тоже фиаско. Полное. Абсолютное. Денег еще на одну, даже самую куцую, экспедицию ему не дадут — это Георгию весной заявили твердо. Значит, надо идти сейчас, хотя, честно говоря, шансы найти касситерит именно в этой части Бугарского нагорья не слишком большие. Но шанс — это ведь такая вещь, что никогда не знаешь, когда он вылезет наружу. Значит, надо использовать все, что осталось в его распоряжении. И выходить в маршрут надо немедленно — зима в этом году явно намечается ранняя, и если не успеют до ледостава выбраться обратно, можно и загнуться здесь, при нормальной северной погоде надежды на авиацию мало. Но даже при сверхранней зиме Бугар раньше пятнадцатого октября не станет. Значит, в запасе у него по меньшей мере три недели, можно еще кое-что сделать. Надо только поскорее уйти в маршрут, пока народ совсем не развинтился…

«Спать», — сказал себе Георгий, и боль в желудке, будто повинуясь приказу, притихла. Он поглубже натянул на уши вязаную шапочку и стал задремывать. Подумал, вспомнив Ольгу: «Приснись еще раз… прошу тебя…»

И Ольга приснилась ему. Это был сон-мгновение, тот самый страшный сон, которого не видел он десять лет. Лицо Ольги, обезображенное болью, уже как будто и не было ее лицом, и не ее были глаза, не видевшие Георгия, хотя и смотрели прямо на него, и ее тихий жуткий крик, сорвавшийся на хрип, было последнее, что он помнил, потому что тут же закричал сам и, просыпаясь, еще какую-то долю секунды слышал этот общий их крик — ее, Ольгин, быстро угасавший в глубинах памяти, и свой, мощно распиравший изнутри легкие, глотку, мозг… Он с силой сжал челюсти, перекусывая тугой, плотный клубок отчаяния, рвавшийся из груди.

Ковалев, спавший рядом и, видимо, проснувшийся от крика Георгия, помолчал немного и равнодушно осведомился:

— Может, надо чего, Георгий Алексеевич?

Георгий не ответил. Молчал и Ковалев — и через минуту уже снова посапывал.

Боль в желудке, словно разбуженная криком, росла, как будто внутри кто-то медленно проворачивал тупое сверло. Желание согнуться стало почти нестерпимым, и Георгий решил вылезти из палатки. Откинув полог, он огорченно вздохнул — кругом лежал снег, палатка ощутимо провисла под его мокрой тяжестью. Бугар дохнул плотным сырым холодом, борода у Георгия сразу стала влажной. Снег в середине сентября — это уж совсем ни к чему. Все-таки здесь не Северный полюс и даже не Полярный круг, можно бы и без таких фокусов. Теперь вся эта ненадежная шатия-братия опять начнет канючить, что пора возвращаться…

Георгий заранее знал, что они будут говорить. Что первый снег, конечно, сойдет, но за ним выпадет второй, потом ударят морозы, начнутся бураны и, если Бугар станет прежде, чем они выберутся отсюда, вполне можно сыграть в ящик. Знакомая песенка…

Георгий закурил, с трудом развел костер и сидел перед ним, согнувшись, обхватив руками живот. Во второй палатке кто-то вскрикнул во сне, — наверно, один из студентов, Олег или Володя. Вот уж кому больше всех хочется выбраться отсюда… Поехали и подзаработать, и романтики попробовать, держались поначалу совсем неплохо, но все-таки сдали. Жмутся друг к другу, как воробьи, и хотя молчат, о досрочном возвращении не заговаривают, но по их взглядам видно, как боятся они всего, что еще совсем недавно выглядело таким «красивым» и «романтичным», — тайги, скал, нависающих над рекой, черных, непроглядных ночей. Похоже, что сам он был покрепче, когда таким же щенком впервые приехал сюда на преддипломную практику…

Было это пятнадцать лет назад, и порой Георгию казалось, что за эти годы прожил он несколько жизней, таких разных, что никак они не складывались в одну цельную, именно его, Георгия Свиридова, жизнь. Будто кто-то в насмешку надергал по клочку из разных судеб, неумело склеил — и вот она, его корявая, кособокая жизнь-копейка. И таким далеким, почти чужим, совсем не похожим на него нынешнего представлялся ему тот юный, сильный (сильный?), уверенный в себе и в своем незаурядном будущем человек. А главное — была у него Ольга, и Георгий уже тогда понимал, что если каким-то образом ему придется вдруг расстаться с ней, это будет самым большим несчастьем всей его жизни (тогда ему и в голову прийти не могло, что у человека могут быть не одна, а несколько разных жизней). Но о расставании если и думалось, то вскользь, как-то абстрактно, практически же это представлялось решительно невозможным.

Ольге тогда было семнадцать, и спустя год на его робкое объяснение в любви она тихо ответит, чуть скосив глаза: «Я… тоже…» Но в тот год Георгий еще ни в чем не был уверен, он только знал, что нужен Ольге, и пока этого было достаточно. А дальше видно будет…

Но и это «видно будет» думалось так, на всякий случай, — на самом-то деле он уже все обдумал и решил за нее. Ольга окончит школу и тоже пойдет в геологоразведочный. Пять лет учебы — и они на всю жизнь вместе. Привить Ольге любовь к геологии оказалось делом совсем нетрудным — она загорелась его страстью.

Антонина Васильевна выбора дочери не одобряла, ей хотелось, чтобы Ольга стала врачом. А геология… Не женское это дело, слишком тяжелое и опасное. Но Георгий в конце концов убедил ее, что все страхи напрасны. Ольга, как и все Русаковы, была рослой, крепкой, здоровой. А опасности… Господи, да какие там опасности, когда он все время будет рядом с ней! Дмитрий Иннокентьевич не возражал, и Антонине Васильевне пришлось смириться.

И в тот год, когда он уезжал на практику, все, казалось, шло как нельзя лучше. Ольга уже получила аттестат и сдала документы в геологоразведочный. Что она поступит, Георгий не сомневался — училась Ольга отлично, да и он весь последний год «натаскивал» ее.

День, когда он уезжал, и вечер, и часть ночи, — поезд уходил в третьем часу — помнились ему потом как долгое, нескончаемое счастье, — так полон был он своей любовью к Ольге и ее робкой еще ответной привязанностью. Она постоянно смущалась, но не скрывала, как приятно ей быть рядом с ним и как не хочется расставаться, и несколько раз повторила, чтобы он обязательно писал, как только сможет. Она и слышать не хотела, чтобы проводить его только до трамвайной остановки, села в вагон и поехала с ним на вокзал, — все это казалось Георгию необыкновенно значительным, все доказывало почти математически, что Ольга — его и любит уже, наверно, только рано еще говорить об этом, и он с изумлением думал, страшась подолгу смотреть на нее: «Господи, как же мне повезло…»

Ехать было минут сорок пять — сначала на «двойке» до авиаинститута, потом пересадка на «азик». Они стали почему-то на площадке, хотя вагон был почти пустой, Георгий взял руку Ольги, осторожно сжал ее пальцы и повернулся так, чтобы отгородить ее от всех, и в темном вагонном стекле увидел ее нечеткое, казавшееся очень строгим лицо, но тут же вся эта мнимая строгость исчезла — Ольга улыбнулась их двойному отображению и слегка сжала его пальцы в ответ… Он внушительно, строгим голосом сказал, что, так и быть, позволит ей доехать до авиаинститута и тут же посадит на «двойку», о том, чтобы ехать на вокзал, и думать нечего, — она молча улыбалась и качала головой, и когда вышли из вагона, решительно направилась к остановке «азика». Когда трамвай подошел, Георгий подался к Ольге, еще не зная, осмелится ли поцеловать ее, но она торопливо сказала: «Нет-нет, я с тобой» — и, схватившись за поручень левой рукой, правой с силой потянула его в вагон. Когда он с притворной суровостью стал выговаривать ей, Ольга безмятежно заявила: «Вот сядешь в поезд, тогда и уйду». — «Ну вот еще! — ликующим голосом сказал он, и она тихо засмеялась, поняв его. — Приедем на вокзал, и сразу посажу тебя в такси», — продолжал хмуриться Георгий. «Я и сама сяду. И вообще — что это такое? — она решительно вздернула подбородок. — Могу и пешком дойти, напрямик всего час ходьбы. Неужели ночью в городе страшнее, чем в тайге? Не забывай, я ведь тоже собираюсь стать геологом, мне по должности положено быть бесстрашной…»

Ольга так и не ушла, пока он не сел в поезд. Была тихая, теплая ночь, на востоке уже светлело небо, они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и молчали. Проводница сказала: «Пора, молодой человек, сейчас трогаемся», и Георгий, подняв горячие, странно отяжелевшие вдруг руки, осторожно положил их на плечи Ольги, она покорно качнулась к нему, он обнял ее, чувствуя на шее горячее влажное дыхание, и неловко поцеловал в висок. Ольга, коснувшись губами его щеки, отступила на шаг и прямо посмотрела на него блестящими, в темноте казавшимися черными глазами (а глаза были серыми, на свету голубыми). Вагон дернулся и со скрежетом сдвинулся с места. Георгий еще успел коснуться руки Ольги и вскочил на подножку.

Ложиться он не стал, стоял в тамбуре, курил, смотрел на багровую, ярко разгоравшуюся зарю и думал: «Господи, как же мне повезло… За что такое счастье? Ведь не каждому выпадает такое, наверняка не каждому… Вот у нее, наверно, такого не было, — почему-то подумал он, глядя на проводницу, набиравшую уголь в помятое жестяное ведро, на ее большие руки в черных от угольной пыли брезентовых рукавицах, на ее еще далеко не старое, но какое-то невзрачное, утомленное лицо. — А у меня есть… И всегда теперь будет…»

Проводница сняла рукавицу, поправила выбившиеся из-под черного форменного берета светлые пушистые волосы, и Георгий удивился, увидев ее руку, маленькую, изящную, с красивыми удлиненными ногтями, покрытыми неярким бледно-розовым лаком, и отчего-то смутился. Проводница мельком взглянула на него, снова надела рукавицу, сверкнув новым золотом обручального кольца, и ушла в вагон, изгибаясь под тяжестью ведра с углем.

Он докурил сигарету и пошел к своему купе, стал у окна. Поезд уже выбрался из города и, медленно извиваясь, как игрушечная деревянная змея, которыми любят пугать детей, полз в гору. И неожиданно, стремительно выкатилось из ярко-бронзового соснового бора огромное прекрасное солнце. Георгий зажмурился и тихо засмеялся. Прекрасная жизнь предстояла ему…

2

Во второй палатке кто-то зашелся в сильнейшем кашле. А через минуту вылез Ефим Гоголев, невысокий крепкошеий сорокапятилетний мужик с рыжей бородой, растущей прямо из-под глаз. Постоял, переминаясь, с хрустом потянулся и густо пробасил:

— Мое почтение, начальник. Чего не спишь?

— Привет, — бросил Георгий.

Гоголев прошагал к костру, прикурил от головешки, безбоязненно сунув ее в дремучую бороду, и прищурился, глядя на Георгия, — будто целился.

— Что, начальник, хреновые наши дела?

— Это почему же?

— А вот, — Гоголев повел головой, — белые мухи прилетели.

— Ну и что?

— А ничего, — спокойно сказал Гоголев, присаживаясь на валежину. — Зима на носу.

— До зимы еще далеко.

— Да ну? — удивился Гоголев.

— Я шестой год в этих местах, знаю, когда зима здесь начинается.

Гоголев усмехнулся:

— Интересно… Шесть лет впустую ходил, а за две недели хочешь горы золотые найти?

— Не найду — еще шесть лет ходить буду! — отрезал Георгий.

— Слушай, Георгий Алексеич, — Гоголев будто и внимания не обратил на его тон, — а ты вообще-то хоть что-нибудь находил? Сколько ты уже в поисковых партиях работаешь? Лет десять небось?

— Это что, допрос? — зло повысил голос Георгий. — Тебе не кажется, что ты слишком много на себя берешь?

Гоголев выплюнул окурок в костер и негромко сказал:

— Ты, Георгий Алексеич, так не говори со мной. А то, знаешь, я могу ненароком все твои планы поломать…

Он значительно помолчал, глядя поверх огня на Георгия. От света костра борода его стала под цвет пламени, резко оттеняя глубокие провалы глазниц. Молчал и Георгий, остро чувствуя унизительную зависимость от этого человека. Гоголев не шутил. Оброни он мимоходом, что идти на Бугарское нагорье слишком опасно, — и весь отряд послушает его.

Гоголев мирно сказал:

— Ладно, цапаться нам сейчас ни к чему. Не бойся, я дешевкой никогда не был и просто так, со зла, палки в колеса совать тебе не буду. Только мой тебе совет — крепко подумай, стоит ли идти. Сам знаешь, я уже почти тридцать лет по разным… окрестностям природы брожу, всякого навидался. Не нравится мне эта погода, чует мое сердце, что вот-вот серьезные холода нагрянут… — Он помолчал и жестко выдал, будто приказывая: — А Витюху в любом случае сейчас отправь, не бери греха на душу.

— Это он кашлял?

— Он. Здорово застудился парень, лечиться ему надо.

— Ладно, я подумаю, — нехотя сказал Георгий.

— Думай не думай, а отправлять надо, — настойчиво повторил Гоголев.

Георгий промолчал. Гоголев чуть искоса посмотрел на него и полез обратно в палатку. Георгий, проводив взглядом его могучую спину, подбросил дров в костер и подумал, что прав этот нагловатый, но надежный, бесстрашный мужик, Виктора Трофименко надо отправлять в Дьяково. Да и Брагина, стершего ноги до крови, тоже, толку от него все равно никакого. Жаль, вчера в спешке не подумал об этом, могли бы вместе с Егорычевым и Ситниковым уехать…

И жизнь действительно была прекрасна — целых пять лет, три месяца и двадцать шесть дней.

…Экзамены Ольга сдала блестяще и с головой ушла в учебу. Через три года они поженились. Тогда же Георгию предложили работу на Дальнем Востоке. Предложение было очень заманчивое, но он не раздумывая отказался. Вот когда Ольга кончит институт, поедут вместе хоть к черту на кулички. А пока он вполне может смириться с ролью рядового изыскателя в небольшой партии, работающей тут же, в области. Два года — это, в конце концов, не срок, впереди у них еще очень долгая счастливая жизнь. Им еще повезет — и не раз…

И в тот год, когда Ольга заканчивала институт, им действительно повезло, да и как еще! Однажды как с неба свалился Федор Константинович Голубев, начальник той партии, в которой Георгий проходил практику и отрабатывал свой первый полевой сезон. Расстались они тогда тепло, Голубев искренне жалел, что Георгий уезжает, и сказал на прощанье: «Надумаешь снова сюда — милости прошу, работы здесь на полсотни лет хватит». Разъехались, но связь до конца не порывалась: изредка писали друг другу, Голубев несколько раз просил прислать книг, трубочного табаку, кофе и сам в долгу не оставался: переслал с оказией отлично выделанную шкуру кабарги, кое-что по мелочам — рыбу, меховые рукавицы.

И вот сидел он у них в доме за столом, погрузневший, начинающий лысеть, добродушным баском объявил, что решил заскочить по пути из Москвы, мимоходом сообщил, что второй год работает главным геологом управления, — об этом, впрочем, Георгий уже знал, — в поле вряд ли уже когда придется выйти, разве что крупно проштрафится и вылетит из начальнического кресла… Говоря так, Голубев коротко хохотнул и весело подмигнул, давая понять, что и сам в это не верит, что в своем начальническом кресле сидит крепко и если освободит его, то для того только, чтобы занять место повыше. Рассказывая о своих делах, Голубев попутно выудил у Георгия все, что касалось его служебного положения и перспектив, а когда Ольга ушла спать, спросил:

— Нельзя сказать, что ты многого достиг здесь, а?

Георгия немного покоробила прямолинейность Голубева, он натянуто улыбнулся.

— Ладно, не сердись, я ведь не в укор тебе говорю, — добродушно сказал Голубев. — Понимаю, почему ты тут сидишь. От такой женщины не каждый может уехать.

— А вы, конечно, уехали бы? — не удержался Георгий.

Голубев подумал немного и с усмешкой сказал:

— Не знаю. У меня таких, пожалуй, не было.

— А откуда вы знаете, какая она? — Георгий был не столько польщен, сколько удивлен странным заявлением Голубева.

— Вижу. У меня глаз острый, ошибаюсь я в людях редко, и то не в главном, а по мелочам.

— А все-таки ошибаетесь?

— Ну, бывает, конечно, от этого и сам господь бог не застрахован… Знаешь что, кончай выкать, не такой уж я старик, недавно только сорок стукнуло. Я ведь не случайно к тебе заехал, Георгий. Жена твоя когда защищается?

— Через полтора месяца.

— Ну вот и давай вместе с ней ко мне.

Георгий помолчал, обдумывая слова Голубева. А тот, выждав немного, выложил главный козырь:

— Есть хорошая возможность для тебя — сразу можешь начальником партии стать.

— Сразу? — не поверил Георгий.

— Да. Ты о Климашине слыхал?

— Конечно. Он же специалист по касситериту.

— Вот именно. Сам он москвич, но последние два года в наших краях работал. Сильно подозревает, что должен быть у нас касситерит, пуды информации на сей счет имеет. И в этот год приехал, да в поле идти не может — врачи не пускают, язва у него. Вот он и просил меня подыскать начальника партии, который и наши места знал бы, и в касситерите разбирался. А ты, я помню, диплом как раз по касситериту делал?

— Да.

— Ну и как тебе это смотрится?

— Да в общем-то хорошо смотрится, — улыбнулся Георгий. — Надо с Ольгой поговорить.

— Говори, только поскорее. Я завтра уезжаю.

Ольга, выслушав Георгия, сразу сказала:

— Конечно, соглашайся.

Голубев его согласие принял как должное, деловито сказал:

— Значит, так — сегодня же подавай заявление, и чтобы через три недели выехал к нам. А вы, — обратился он к Ольге, — сразу подъедете, как защититесь.

— А если меня не распределят туда? — спросила Ольга.

— Быть того не может, — уверенно сказал Голубев. — Я сегодня же зайду в институт и оставлю на вас заявку. Охотников ехать в такую глухомань всегда мало находится, так что препятствий никаких не предвижу. А если они все же возникнут, в свару не ввязывайтесь, собирайте чемоданы и катите на Бугар, я сам все улажу.

Так Георгий в свои неполные двадцать шесть лет стал начальником партии.

Через три недели он был у Голубева, и тот сразу повел его к Климашину.

Климашин оказался очень вежливым, очень спокойным человеком лет сорока пяти. Внимательно оглядев Георгия, он с преувеличенной сердечностью — так ему показалось — сказал:

— Очень приятно. Надеюсь, мы неплохо сработаемся.

Климашин тактично выспросил все, что Георгий знал о касситерите, и никак не дал понять, какого он мнения об этих знаниях. Потом-то оказалось, что знания не бог весть какие обширные — с точки зрения специалиста, естественно, и Георгию приходилось задавать Климашину множество вопросов, на которые тот отвечал с деликатностью чрезвычайной — так, словно Георгий все это, несомненно, знал, но слегка подзабыл и вот он ему напоминает.

Через неделю очередной приступ язвы свалил Климашина, и он, промаявшись два дня, решил лететь в Москву. На прощанье сказал Георгию:

— Не знаю точно, когда вернусь, но к сентябрю, самое позднее, постараюсь быть непременно. Я очень надеюсь на вас, Георгий Алексеевич, хотя, откровенно говоря, и сомневаюсь, что вы найдете касситерит в этом сезоне. Очень сомневаюсь, — добавил он, заметив нетерпеливое движение Георгия. — Сами видите, фронт работ обширнейший, а я не привык полагаться на случай. Надеюсь, к будущему году я поправлюсь, и мы поведем наступление с двух сторон. А пока рассчитывайте только на себя да на Федора Константиновича…

И Георгий остался один. Бо́льшую часть ночи просиживал в тесной, без окон, неотапливаемой каморке, разбираясь в грудах материалов, под утро не раздеваясь засыпал тут же, на походной койке, а днем мотался по Бугару, набирая людей, — что оказалось задачей едва ли не самой сложной, — проверял снаряжение, летал на вертолетах, забрасывая продукты в район будущих поисков.

В начале мая прилетела Ольга, нашла, что он похудел, но выглядит просто великолепно.

Через две недели они отправились в маршрут — всего на три дня позже намеченного Климашиным срока. Георгию очень нравилась его новая роль, и он с удовольствием командовал, но и сам много работал и постоянно находился в состоянии радостного возбуждения, все казалось ему великолепным — и то, что он может отдавать приказания, а не подчиняться им, как прежде, и что все, казалось, охотно слушаются его и все идет по плану, никаких ЧП, и даже непривычная еще тяжесть кобуры с пистолетом приносила пусть маленькое, но очень приятное чувство удовлетворения. Но главное, конечно, — рядом была Ольга, и по ночам они засыпали вдвоем в маленькой палатке-серебрянке…

Вспомнив о пистолете, Георгий вяло подумал — надо утром разобрать и почистить его. Пистолет с весны валялся на дне рюкзака, носить его на поясе неудобно, вечно он куда-то сползает, да и нужды в нем особой не было. Последний раз Георгий вынимал его из кобуры недели три назад и, не разбирая, пару раз небрежно шоркнул шомполом. А в тот первый «командирский» сезон Георгий каждое утро внимательно осматривал его, любовно сжимая прохладную рукоятку, — эта компактная стальная вещица была осязаемым атрибутом его власти, ведь пистолеты в их управлении выдавались только начальникам партий…

Костер угасал, Георгий начал мерзнуть, но ему не хотелось двигаться. Боль в желудке чувствовалась не так остро, можно было уже не замечать ее. А если это не язва, а что-то худшее? У Климашина тоже, по словам врачей, сначала была язва, а через два года оказался рак. Его дважды оперировали, он протянул еще полтора года и умер, не дожив четырех дней до пятидесятилетия. И к сентябрю он тогда не вернулся, как обещал, прислал Георгию длинное письмо. Климашин, видимо, догадывался, что уже никогда не сможет выйти в поле, и предлагал Георгию продолжить его дело, теперь уже в качестве полноправного руководителя. Георгий, бегло просмотрев письмо, — вертолет уже готов был взлететь, — написал ему несколько строк. Что же там было? «Разумеется, я не брошу Ваше начинание и обещаю, что найду касситерит. Не волнуйтесь, выздоравливайте, и мы еще поработаем вместе…» Кажется, так. Бездумные, бодренькие словеса. Это сейчас так кажется. А тогда он и в самом деле был уверен, что найдет касситерит. Он полностью доверял Климашину, его знаниям, опыту, интуиции и не сомневался, что касситерит на Бугаре есть. А раз так, значит, теперь все зависит от него. И он сделает все возможное и невозможное, но касситерит найдет.

Снова густо повалил мокрый снег, уродливые, бесформенные хлопья неприятно прилипали к лицу, к замерзшим рукам, хотелось брезгливо отереться, как после плевка. Пришлось встать и залезть в палатку. От сырого спертого воздуха Георгия стало мутить. Спальный мешок внутри оказался омерзительно мокрым и холодным, противно было влезать в него. Вчера в отряде устроили генеральную сушку всех вещей, но Георгий весь день пробродил с Нелидовым в тайге, а про его спальный мешок забыли, как смущенно объяснил Ковалев. Про его забыли, а нелидовский, наверно, высушили, сволочи…

Потревоженная боль толкнулась внутри, острым языком лизнула бок, он замер, сдерживая дыхание, осторожно подтянул колени, тихо выдохнул. Боль слабым всплеском еще раз напомнила о себе, уверенно угнездилась под ложечкой, но терпеть можно было, и Георгий задремал.

3

Егорычев и Ситников приехали в три. Длинный, густой гул их мотора слышался издалека, и Георгий заранее вышел на мысок, тяжело скрипел сапогами по гальке. Как только «казанка» выметнулась из-за поворота, Георгий понял, что едут они пустые, — лодка шла легко, высоко задрав нос. И действительно, груза оказалось в «казанке» с гулькин нос. Десяток буханок хлеба, три банки солянки, папиросы и канистры с бензином.

— Ну что случилось? — угрюмо бросил Георгий.

— А то, — зло отозвался Егорычев, — что деньги на ваш счет не перевели, а без них эта жирная сучка ничего не дает.

Жирной сучкой Егорычев назвал Синькова, заведующего потребкооперацией в Дьякове. Когда-то Георгий поскандалил с ним, и тот, конечно, теперь не мог упустить случая отомстить, хотя вполне мог бы дать в долг, дело это обычное, все-таки геологическая партия не частная лавочка, деньги все равно будут перечислены, наверняка какая-нибудь канцелярская закавыка.

— Та-ак… — протянул Георгий. — Все?

— А что еще? — огрызнулся Егорычев. — Мы и добром просили, и лаялись — ни в какую.

Все молча ждали, что скажет Георгий. Он обвел их хмурым взглядом. На него старались не смотреть, на лицах у всех было показное равнодушное ожидание — ты начальник, тебе и решать. Но Георгий видел, что все ждут только одного — команды сниматься и сплавляться в Дьяково. А он, взглянув на часы, сказал:

— Трофименко и Брагину собрать вещи, поедете со мной. Остальным… — Он чуть помедлил и жестко отчеканил: — Остальным готовиться к маршруту и отдыхать. Я вернусь, самое позднее, послезавтра к двенадцати. Из лагеря никому не отлучаться… Вопросы будут?

— Будут, — сказал Гузняев. — Что мы будем жрать в этом вашем маршруте?

Он с нажимом сказал «вашем», и Георгий в тон ему ответил:

— В этом  в а ш е м  маршруте  в ы  будете жрать то, что я привезу  в а м  из Дьякова… Еще есть вопросы?

Вопросов не было.

— Начальником на время моего отсутствия назначаю Ковалева. Вам, Владимир Сергеевич, — подчеркнуто официально обратился он к Ковалеву, — надлежит проследить, чтобы все спальники были просушены, приборы, одежда и обувь приведены в порядок, палатки починены, оружие вычищено и смазано. Ясно?

— Да сделано уже все, — равнодушно отозвался Ковалев.

Георгий и сам знал, что действительно уже все сделано, но сказал:

— Проверьте еще раз.

И пошел в палатку, стал собираться. Тепло оделся, вывалил все из рюкзака и снова бросил туда кобуру с пистолетом, подосадовав, что так и не вычистил его, запасную смену белья, шерстяные носки, фляжку с остатками спирта, прицепил к поясу ракетницу. Влез в палатку Гоголев, хрипло откашлялся, грузно завозился сзади.

— Ну? — отрывисто бросил Георгий не оборачиваясь.

— Оставил бы ты эту затею, Георгий Алексеич, — мирно сказал Гоголев. — Не приведет она к добру.

Георгий в бешенстве обернулся.

— Знаешь что? Об этой, как ты выразился, затее лучше не заговаривай со мной больше, понял?

— Понять-то понял, — спокойно, даже как будто с сожалением сказал Гоголев.

— Ну и все, иди!

Гоголев пристально посмотрел на него, молча повернулся и полез наружу. Георгий подумал немного, вспоминая, не забыл ли чего, и тоже выбрался из палатки.

До устья Галинки — так лет двадцать назад назвал эту речку какой-то топограф — Георгий сам сидел на руле. Бугар здесь был мелким, порожистым, приходилось смотреть в оба, чтобы не сесть на перекатах. Но после впадения Галинки по Бугару можно было гнать без опаски, и Георгий, передав руль Брагину, поплотнее завернулся в плащ, надвинул на глаза капюшон и, согнувшись, устроился на носу.

У Лаврентьевского зимовья Брагин сбросил газ и повернул к берегу. Георгий приподнялся и крикнул:

— Давай прямо, ночевать не будем!

Но Брагин, вместо того чтобы прибавить газ, сбросил его до самого малого, и мотор заглох. Заводить его он не спешил, сказал с беспокойством:

— Темно уже, Георгий Алексеевич. Все равно не успеем сегодня в Дьяково, лучше уж тут заночевать, а то Виктор вконец простудится.

Георгий молча поднялся, направился к корме. Легкая «казанка» ощутимо накренилась, когда он пробирался мимо Виктора, лежавшего на рюкзаках.

— Давай на нос, — приказал он Брагину.

Тот обиженно шмыгнул носом и перебрался на место Георгия. Трофименко зашелся в очередном приступе кашля и наконец разогнулся, беспомощно посмотрел на Георгия. Он как можно мягче сказал:

— Не волнуйся, Витя, ночевать будем в Дьякове. Я эти места хорошо знаю, дойдем и в темноте, недалеко уже.

Но оставалось еще километров двадцать пять, для таежной реки расстояние далеко не маленькое, а уже через полчаса Георгию пришлось сбавить скорость. Помогал ориентироваться еще не стаявший снег, и все же трижды они едва не врезались в берег, несколько раз только в последнюю секунду удавалось отворачивать от коряг и камней. Но доплыли благополучно и сразу направились к больнице, точнее, больничке, состоявшей из кабинета врача, крошечного закутка, где помещалась лаборатория, и палаты на четыре койки, обычно пустовавшей. И сейчас окна больницы были темными.

— Ждите на крыльце, я сейчас, — бросил Георгий, направляясь к левой половине дома, где была квартира врача.

Больничкой заведовала — и была единственным врачом в ней — Лариса Цаплина, миловидная двадцативосьмилетняя женщина, два года назад уехавшая с трехлетней дочерью от мужа из Свердловска. Георгий, в ту пору бывший как раз в Дьякове, помог ей устроиться на новом месте и потом, попадая сюда даже мимоходом, непременно заходил к Ларисе. Она, казалось, питала к Георгию чувства более чем дружеские и сейчас открыто обрадовалась его появлению.

— Наконец-то… Ну, здравствуй. Раздевайся. Голодный, да? Проходи, сейчас кормить тебя буду.

И, ласково оглядев его, помогла стянуть плащ, отыскала шлепанцы, поставила на плитку кастрюлю. Георгий, не снимая штормовки, сказал:

— Погоди. Там тебя пациенты дожидаются.

— Какие пациенты?

— Да мои двое.

— А что с ними? — Лариса уже сдергивала с вешалки халат.

— Вроде ничего страшного, сама увидишь.

— Ладно, ты пока умывайся и приляг, отдохни.

— Мне надо еще к Синькову сходить.

— Вряд ли ты его застанешь, он на охоту собирался.

Георгий помрачнел и едва ли не в десятый раз выругал себя за то, что сразу сам не поехал в Дьяково. Два дня и без того уже потеряны, а дней этих и так не много осталось. Что теперь делать, если Синьков и в самом деле смотался на охоту? Сегодня пятница, и раньше вечера воскресенья он наверняка не появится.

Лариса вышла. Георгий, подумав, не стал раздеваться и решил все-таки сходить к Синькову, — может, он и ненадолго уехал.

Жена Синькова, неприветливо оглядев Георгия, подтвердила, что Синьков уехал часа три назад («Врет, — равнодушно подумал Георгий, — наверняка еще с обеда умотался, на ночь глядя в тайгу никто не ходит»), а на вопрос «куда?» даже как будто обиделась:

— А я знаю? Вам ведь, кобелям, только дай волю, вы сразу хвост на сторону и сами не знаете, на какую охоту леший вас занесет — то ли за животиной, то ли за юбкой.

— Не сказал, когда приедет?

— Не сказывал. Должно быть, послезавтра к вечеру, ему, чай, в понедельник на службе надо быть.

Но по ее настороженному взгляду и торопливой скороговорке Георгий понял, что Синьков в воскресенье вряд ли явится, и зло спросил:

— А может, у него еще и отгулы есть?

— Может, и есть, он мне не докладался.

— Ну ладно, до свиданья.

Ларисы еще не было. Георгий умылся, осторожно глянул на спящую в соседней комнате Светланку и прилег на диван. Лариса пришла минут через двадцать, улыбнулась ему с порога.

— Сходил?

— Сходил, да без толку, нет его, и когда явится, неизвестно… А что с ребятами?

— У Трофименко почти наверняка воспаление легких, завтра же в Бугар отправлю. Хорошо, что вовремя привез его. А у Брагина ничего страшного, может и тут пока отлежаться. Ты сам-то здоров?

— Я-то здоров, — машинально отговорился Георгий. Говорить Ларисе о своих желудочных болях ему не хотелось — она наверняка сразу же возьмется осматривать его и настаивать на лечении.

Лариса разогрела обед, часть отлила в судки.

— Отнесу твоим ребятам, потом уж сами сядем.

За столом Георгий коротко рассказал Ларисе, зачем приехал, нехотя похлебал борща, поковырял котлету и его сразу потянуло в сон. Лариса тут же заметила это и предложила:

— Давай-ка я постелю тебе, и ложись.

— Лучше не надо, — не сразу отказался Георгий. — Пойду к ребятам, незачем собак дразнить. Завтра же все узнают, что я ночевал у тебя.

— А я, кстати, этого не боюсь, — спокойно сказала Лариса.

— Ну, все-таки тебе жить здесь.

Уголки губ у Ларисы обиженно дрогнули, она опустила глаза, пожала плечами:

— Ну, как знаешь…

Трофименко и Брагин его прихода явно не ожидали. Скрипом открываемой двери Георгий словно обрезал их разговор. Он услышал конец фразы Брагина: «…а ни за что не придет…» — и вошел в неловкую, резкую от голой лампочки-двухсотки тишину. О чем они говорили — о женщинах, собаках? Вряд ли о нем, — но почему тогда так сразу оборвали разговор?

Трофименко, укутанный до подбородка двумя одеялами, лежал на спине, смотрел в потолок темными блестящими глазами. Георгий будто впервые заметил, какое у него маленькое, невзрачное тело. Наверно, здорово ему досталось за лето — тайга слабых не любит. А зачем тогда пошел в партию? Зачем вообще это было нужно ему, дипломированному инженеру-химику? Бежал от несчастной любви, от семейных неурядиц? А может, просто от скуки опостылевшей работы? Не раз в случайных разговорах Георгию, узнав о его профессии, завидовали: «У нас что за жизнь — служба, дом, «от» и «до», а у вас совсем не то…» Георгий как-то ответил: «Да ведь и не то, что вы напридумывали», — но объясняться не стал. И сколько таких неприкаянных, ничего не умеющих, очертя голову бросаются в тайгу, на лесные кордоны, идут в море, наивно полагая, что можно убежать от себя, в «романтике» обрести новый, «истинный» смысл жизни… Интересно, хоть одному удалось это?

Брагин полулежал, прислонившись к спинке кровати, широко раскинув толсто забинтованные ноги, терпко пахнущие мазью. Демонстративно откашлявшись, он бодреньким голосом спросил:

— Ну как, Георгий Алексеевич?

— Что «ну как»?

— Будут продукты?

Георгий не ответил, сел на койку в углу. Палата была чистая, сухая, но от рыжих клеенок на тумбочках, застиранных пододеяльников с черными размытыми клеймами, железно взвизгивающих кроватей на колесиках разило неистребимым казенным духом, и ему нестерпимо захотелось вернуться к Ларисе. А почему, собственно, нет? Еще немного поговорить с ней, потом уснуть, утром поиграть со Светланкой… Узнают, что ночевал у нее? Да бог с ними, и без того, наверно, думают в поселке, что они любовники…

И вдруг неприятно поразила его мысль, что Лариса — единственный человек на тысячу верст вокруг, кто по-доброму относится к нему. А впрочем, почему на тысячу? Кому он вообще нужен, кто ждет его, кто хоть помнит о нем, наконец? Сергей? Кент? Один на Сахалине, пишет книги, женат и счастлив, другой в Москве, редкостно преуспевает, доктор наук, лауреат Государственной премии… Кто он для них? Бывший друг детства, бывший сосед, бывший одноклассник, даже бывший родственник, — но все это в прошлом, а ныне хронический неудачник, причиняющий одни беспокойства. А кто еще? Есть хоть одна родная душа? В отряде для всех он только начальник, от которого ничего хорошего ждать не приходится. Даже быть с ним рядом — он взглянул на Трофименко и Брагина — им неприятно… А почему, что плохого он им сделал? Командует ими? Так это его обязанность. И ведь когда-то, вспомнил он свой первый «командирский» сезон, начальническое его положение как будто не мешало подчиненным хорошо относиться к нему…

Надо пойти к Ларисе, думал он, прикрыв глаза от нестерпимо яркого света. Ведь и сама она хочет этого…

Но к Ларисе он не пошел. Встал, медленно прошагал до середины палаты, подумал и громко спросил:

— Ребята, выпить хотите?

Трофименко взглянул на него с удивлением, а Брагин, поперхнувшись папиросным дымом, долго и старательно откашливался, явно озадаченный неожиданными словами Георгия. Наконец спросил:

— А есть чего?

— Немного найдется.

Георгий достал из рюкзака фляжку. Брагин, оживившись, проворно опустил с постели ноги, собрал с тумбочек стаканы и бодро заковылял к рукомойнику.

— Да я сам, — запоздалосказал Георгий, но Брагин весело мотнул головой:

— Не, ничо, Георгий Алексеевич, я ведь могу.

Он сполоснул стаканы, выставил тесным треугольником на тумбочке, поставил на полу графин с водой и огорченно вздохнул:

— Эх, закуси-то нет! Перед ужином бы, это самое… как раз было бы.

— Перед ужином мне не до того было, я к Синькову ходил, — неловко сказал Георгий.

Брагин смутился и стал оправдываться:

— Дак нет, Георгий Алексеевич, я ведь не к тому, это самое… Закусь какую-нибудь организуем. Только хилая закусь будет, поэтому я, это самое, и говорю.

Торопливо порывшись в рюкзаке, он отыскал двух малорослых сушеных ленков и несколько сухарей.

— Хватит нам, мы ж наелись, Лариса Григорьевна накормила, а это так, зажевать.

Георгий разлил спирт в два стакана, молча отодвинул третий. Брагин, видимо, вспомнил, что начальник капли в рот не берет, и, смутившись, убрал лишнюю посудину на подоконник. Георгий стал доливать в спирт воды. Брагин прикрыл свой стакан ладонью.

— Не, я так уважаю.

Трофименко по-прежнему молчал, на Георгия почти не смотрел, а когда на секунду все же встретились они взглядами, показалось Георгию, что Трофименко как-то неловко — и именно за него. «Панибратство начальник разводит, значит, надо ему что-то от нас», — невесело расшифровал Георгий взгляд Трофименко. Господи, да что ему может быть нужно от этих двух больных людей?! Всего-то навсего поговорить, распрощаться по-человечески, — завтра ведь разъедутся и, наверно, никогда уже не встретятся… Он протянул стакан Трофименко, тот, помедлив, неохотно вытянул из-под одеяла слабую руку, приподнялся на локте. Брагин, нерешительно лаская свой стакан в обеих ладонях, спросил:

— А вы, это самое… совсем не будете? Может, символически?

— Символически можно.

Георгий дотянулся до подоконника, налил в свой стакан воды, добавил несколько капель спирта.

— Ну, давайте выпьем за окончание сезона. Для вас он ведь уже кончился.

И получилась ощутимая неловкость, словно он упрекал их в том, что для них сезон кончился раньше срока. Даже на лице Брагина секунду отразилось какое-то подобие мысли, но, видимо, он решил — думай не думай, а пить надо, раз тост сказан и посуда поднята, и, хекнув, осторожно вылил в себя содержимое стакана, деликатно плеснул туда воды, чуть пригубил, зажмурился, понюхал сухарь, а от ленка, которого принялся разделывать Георгий, решительно отказался, привычно сказал:

— Не, я так уважаю. Забористей будет. Вы сами кушайте.

Трофименко, не сразу решившись, с явной неохотой отпил полглотка, поперхнулся и закашлялся так, что в стакане судорожно заплескалось. Брагин тут же с готовностью стакан этот подхватил и бережно поставил на тумбочку, сунул сухарь и Трофименко:

— Ты нюхай, нюхай, хлебный дух все отбивает. А теперь ленком зажуй, щас я тебе очищу.

Выпил и Георгий свою больнично пахнущую жидкость, зажевал ленком и, подождав, пока Трофименко откашляется, заговорил:

— Ты, Витя, не беспокойся, полежишь с неделю в Бугаре, и все образуется.

— А я и не беспокоюсь, — сухо отозвался Трофименко, снова укутываясь и отказываясь от ленка. — И вам обо мне беспокоиться нечего, — как-то двусмысленно добавил он, чуть выделяя это «вам», и Георгий подумал, что, вероятно, его привычное «ты» звучит сейчас не совсем уместно.

Но так уж обычно складываются отношения в поисковых партиях — начальник говорит подчиненным «ты», а те его на «вы» и по имени-отчеству. И странным это не кажется — народ в партиях более или менее случайный, используется обычно как простая рабсила, и кто ты там в обычной, «неполевой» жизни, значения не имеет. А уж диплом инженера-химика в тайге не просто бесполезен, но даже и вреден: есть, кажется, закон, запрещающий использовать дипломированных специалистов на неквалифицированной работе. Тут куда больше ценятся простые работяги с крепкими руками. И Трофименко был в отряде рядовой тягловой единицей, к тому же единицей слабосильной и ненадежной, и у Георгия не было оснований относиться к нему как-то иначе, чем к другим. А сейчас, когда официальные отношения их заканчивались, Трофименко как будто давал понять, что они, в сущности, ровня — и по годам, и по положению — и «тыканье» надо бы прекратить. Или ничего такого и не думал он? Георгий попытался вспомнить, как же Трофименко по отчеству, но не мог, а спрашивать сейчас было как-то нелепо.

Помолчали, и довольно долго, — говорить было как будто и не о чем. Брагин наконец спросил:

— Так… это самое, Георгий Алексеевич, как насчет продуктов?

Георгий скучно объяснил, что Синькова пока нет, но завтра он что-нибудь придумает, утро вечера мудренее.

И опять замолчали. Трофименко безучастно смотрел перед собой в стену и явно не желал вступать в разговор. Брагин с упреком взглянул на него, покосился на недопитый стакан и наморщил лоб, мучительно соображая, о чем бы еще спросить начальника и не будет ли нехорошо, если он предложит допить трофименковский спирт — не пропадать же добру. И нашел наконец тему для разговора:

— Так это… Георгий Алексеевич, мы что, совсем уж зазря целое лето ходили или как?

— Ну, почему же зря? — Георгий недовольно поморщился. — В те места, где мы были, больше ведь не надо идти, — значит, уже не зря. Сейчас ничего не нашли — значит, потом найдем. Не каждый же год месторождения открываются. Если бы знать, где они находятся, так чего проще — пришел и открыл. Вот и приходится везде ходить.

Господи, до чего он докатился… Даже туповатому, косноязычному Брагину должен доказывать, что не зря они ходили целое лето. А уж Трофименко полоснул его таким взглядом, что ясно — не верит и никогда не верил, что они могут найти хоть какое-нибудь завалященькое месторождение… А почему, собственно, он имеет право так думать? Ведь он совсем не смыслит в геологии и никак не может оценить тех данных, которые накопились за многие годы. Просто не верит — и все… А может, все проще — Трофименко обижен, что Георгий не отправил его раньше? Но сам-то он об этом не просил. Говорил Гоголев, но ведь в спешке, когда Егорычев и Ситников уже готовы были ехать в Дьяково. А мог бы Трофименко и сам заранее сказать, знал же, что намечается поездка в Дьяково. Наверно, подумал, что отправятся все, вот и дождался… А кто ему велел за других думать?

Молчание становилось почти уже неприличным, и Георгий, закурив, поднялся:

— Ну ладно, давайте спать.

Брагин в замешательстве взглянул на него.

— Так, это самое, Георгий Алексеевич… допить бы надо… А может, ты сам выпьешь? — спохватился он, глядя на Трофименко.

Тот молча повел головой и отвернулся к стене.

— Пей сам, — сказал Георгий, разбирая постель.

Брагин шумно вздохнул и стыдливо выпил.

Едва погасили свет, как Брагин захрапел — мощно, басовито, только что не взревывая. Георгий не выдержал, встал и довольно грубо толкнул его в бок. Брагин затих на секунду — и выдал такое замысловатое коленце, что, кажется, и в палате стало тесно.

— Бесполезно, — спокойно сказал из темноты Трофименко. — Мы уже все пробовали. Трезвый спит как младенец, а чуть выпьет — и начинается… фиоритурное катание.

Георгий взял с соседней постели подушку, положил на голову и снова подумал, что зря не остался у Ларисы. И чего, спрашивается, боялся? Пожалел, что ли? Не в этом же дело… Она тут все равно вряд ли задержится надолго, да ведь и взрослый же человек. Ладно, спать…

Проснулся от привычной боли в желудке, не сразу понял, где он, но храп Брагина тут же заставил все вспомнить. Было без десяти четыре. Он полежал с минуту, пытаясь сообразить, удастся ли поспать еще, и, решив, что не удастся, встал, оделся, на ощупь пробрался к постели Брагина, где, как он помнил, стоял графин с водой, попил прямо из горлышка и, сев на постели, закурил. Надо было решать, что делать дальше.

Отсутствие Синькова ставило его в положение почти безвыходное. Будь он здесь, Георгию удалось бы уговорить его. Синьков, конечно, поломался бы, покуражился, но продукты отпустил бы. Был — теоретически — еще один выход: закупить продукты в магазине за наличные, деньги можно найти, у той же Ларисы наверняка на книжке тысчонки две есть, даст без звука. Но Георгий знал, что в дьяковском магазине ничего нет, кроме запыленных банок с борщами и конфитюрами. Дьяковцы с незапамятных времен занимались охотой и рыболовством и пропитанием обеспечивали себя сами. Продукты были только на складе потребкооперации, их завозили сюда для снабжения геологических партий и двух близлежащих леспромхозов. И если бы хоть знать, когда Синьков явится… Завтра, конечно, нет — охотиться он любил с размахом. Да и компания у него наверняка гулевая, застрянут где-нибудь, и дай-то бог, если явятся в среду. Прогулов Синькову никто не запишет, сам себе начальник…

Георгий закурил еще одну сигарету и стал думать.

4

Касситерит отнюдь не был мечтой его жизни. У него была другая страсть — золото. И возникла она банальнейшим образом — из книг. Джек Лондон, от корки до корки прочитанный в детстве. Георгий никому не говорил об этом — как-то несолидно. Поступая в геологоразведочный, он уже знал, что будет искать золото — и только золото.

Первое недоразумение случилось с выбором темы дипломного проекта. Тем было двадцать восемь — ровнехонько по числу студентов в группе, в том числе четыре и по золоту. Распределение начиналось с лучших студентов, Георгий был по успеваемости третьим, так что золото наверняка досталось бы ему, не случись в тот день такого бурана, что остановилось в городе все движение. Добрался он до института только в двенадцатом часу, к шапочному разбору. Золота уже не было. Да и ничего больше не было, кроме касситерита. Наверно, еще можно было что-то поправить, поговори он толком с инспектором курса. Но Георгий, взбешенный явной несправедливостью, промерзший во время двухчасового пешего путешествия, наговорил инспектору черт знает каких грубостей, и тот категорически заявил, что перераспределений тем не будет, и так запоздали, буран бураном, но до половины одиннадцатого ждали всех, и почему-то только вы, молодой человек, не смогли прибыть вовремя. На слова Георгия, что живет он у черта на куличках и шел пешком чуть ли не через весь город, инспектор окончательно разозлился: «Что же, из-за вас одного прикажете все снова начинать?» Тут бы повернуться Георгию и молчком уйти, а потом спокойно поговорить, заручиться поддержкой на кафедре, дойти, наконец, до декана, но он махнул рукой, самоуверенно подумав: «Черт с вами, я два диплома сделаю — и по золоту, и по касситериту». О золоте уже многое он знал — с первого курса читал литературу о нем, справится. И не глядя расписался против единственной незаполненной строчки.

И он действительно сделал два диплома — небрежно, с прохладцей, по касситериту и обстоятельную, интересную работу по золоту. Но защищаться пришлось все же по касситериту, как и стояло в учебных планах. Ему популярно объяснили, что планы эти документ государственный и без веских оснований нарушать их не положено. Георгий и тут недолго огорчался: не так уж важно, что будет стоять в дипломе, лишь бы попасть в золоторазведку, а там все станет на свои места. Тем более что пока приходилось заниматься вообще всякой ерундой — гидрогеологией, карстовыми пещерами и болотными газами. Вот когда Ольга защитится, можно будет что-то и предпринять. Где-нибудь работа для них непременно найдется, тем более что у Ольги диплом был именно по золоту — не без его, конечно, влияния.

Предложение Голубева ехать начальником партии на Бугар как будто шло вразрез с его планами, и он задумался. Хотя Бугар и считался в принципе золотоносной территорией, но не из перспективных, основательных поисковых работ там никогда не вели. А с другой стороны — все-таки начальник партии. Дело тут было не в тщеславии. Командная должность будет отмечена в его послужном списке, а это капитал, и немалый. Явись он потом с такой отметкой в трудовой книжке в любое управление, и посмотрят на него уже иначе. Поработать на Бугаре год-два, поднабраться опыта, а потом можно и дальше, на золото… И Георгий согласился.

Климашин, видимо, догадывался, что для Георгия работа в его партии дело временное, и однажды попытался прочесть что-то вроде лекции о значении касситерита. Георгий слушал его с равнодушной вежливостью. Климашин полулежал на раскладушке — было это за день до его отлета в Москву, — сунув руку под рубашку, словно боялся, что его больной желудок вывалится оттуда, и медленно говорил, временами срываясь на сиплый басок:

— Не примите мои слова за примитивную пропаганду, Георгий Алексеевич, но я хочу, чтобы вы поняли всю важность нашего общего дела. Я всю жизнь занимаюсь касситеритом и, хотя… грандиозными лаврами похвастаться не могу, ничуть не жалею об этом… Лавры достаются тем, кто ищет нефть, газ, золото, редкие металлы, кто привык считать на миллионы и миллиарды. А касситерит всегда был на геологической периферии, это же всего-навсего оловянный камень. Только во время войны он позарез понадобился. А сейчас… Лудим, паяем, кастрюли чиним, — невесело пошутил Климашин. — Но скоро нам очень много придется паять, поверьте мне…

Он довольно долго распространялся о начинающемся буме в электронной промышленности. Георгий почти не слушал его.

— Знаете, — говорил Климашин, — я ведь предлагал начать поиски на Бугаре еще восемь лет назад. Но доводы мои показались не слишком убедительными, и меня не поддержали. А прав-то я оказался… За эти восемь лет мои доводы убедительнее не стали, но в министерстве уже не только не возражают против поисков на Бугаре, но и сами их организуют — очень уж нужен касситерит…

Тут, видимо, Климашин заметил, что слушает его Георгий без всякого энтузиазма, и довольно сухо закончил:

— Впрочем, вся эта лирика вещь несущественная.

А Георгию просто не терпелось уйти по делам. Лекций он достаточно в институте наслушался. Теперь надо было дело делать, а не слушать проповеди.

Хотя Климашин и говорил ему, что не надеется на удачу в этом сезоне, но в глубине души Георгий был уверен, что касситерит найдет именно он, и в это же лето. Уверенность безрассудная, легкомысленная — умом он понимал это, — но она была. И когда вышли в маршрут, он постоянно подгонял людей — скорее, скорее, время не ждет…

К середине сентября они выполнили намеченный план — и ничего не нашли. Оставался еще один маршрут, необязательный, они наметили его вдвоем с Климашиным. Точнее, предложил его Георгий, а Климашин, подумав, без большой охоты согласился:

— Ну что ж, если останется время… И продукты, конечно. Но не зарывайтесь, прошу вас. Места глухие. Всякое, знаете ли, в нашей работе бывает… Да и вообще будьте поаккуратнее, по возможности поддерживайте постоянную радиосвязь…

За все лето у них не случилось ни одного ЧП, даже самого маленького. Никто не терялся, не болел, лодки не переворачивались, продукты в тайниках оказывались в целости, рация не отказывала, и даже с медведями, которых тут, по слухам, было множество, не сталкивались.

Они стали лагерем на берегу какого-то озерка, даже не помеченного на карте, и день отдыхали, прежде чем отправиться в последний переход до реки Кычаны, откуда их должен был забрать вертолет. Георгий раздумывал, что делать. Необязательный этот маршрут не казался ему слишком трудным. От их стоянки через перевал и потом вниз по Шельме до Бугара насчитал он всего километров семьдесят. Район казался многообещающим, время было да и продукты тоже. Правда, не на всю партию. Но если отправиться впятером… Он сам, Ольга, Коля Барсуков, еще двое из тех, кто покрепче, — и за две недели они отработают этот маршрут… Да, еще радист, — значит, шесть… И чем больше думал он, тем заманчивее представлялась ему эта возможность. Главное, выгадывали они очень много: на будущий год можно начинать сразу с верховьев Бугара, а не возвращаться сюда, что заняло бы по меньшей мере месяц.

Вечером Георгий собрал маленький «военный совет» — он сам, Ольга, Коля Барсуков — и изложил свой план. Коля загорелся сразу:

— А что, это идея, дорогой начальник! Эт-то идеища! Иди ищи, идеища! — тут же скаламбурил он.

Коля ходил первый сезон, был молод и честолюбив. Он слегка завидовал Георгию, но держался безупречно и был во всем первым помощником. («Первая вторая скрипка», — так однажды шутя сказал он о себе. «Подожди, будешь и первой первой», — с улыбкой отозвался Георгий.)

Ольга, прежде чем ответить, задумалась. Но она и всегда все делала основательно. «Сибирская колокольня» — так называл ее Георгий за высокий рост и эту основательность. Хотя Ольга родилась на Урале и до приезда на Бугар никогда в Сибири не была, четыре поколения ее предков-чалдонов наложили на нее и ее братьев, особенно на Кента, печать неизгладимую. И одной из буковок этой печати была как раз привычка раздумывать, прежде чем сказать что-то (а уж сделать — тем более). И в тот вечер Ольга, продумав чуть ли не минуту, спокойно сказала:

— Давайте обсудим.

— Да чего обсуждать? — зашумел Коля. — Время есть, пища тоже, тем более что летает ее и плавает теперь много, можно на одном подножном корму перебиться.

Это даже Георгию показалось чересчур оптимистичным. Он несколько остудил пыл Коли, объяснив, что плавать в их маршруте будет почти нечему, а летать кое-что и будет, но на охоту времени вряд ли останется, его и так в обрез, а потому лучше рассчитывать на то, что есть. А есть у них не так уж и много, потому-то больше, чем впятером, шесть в крайнем случае, идти нельзя.

— А и не надо больше, — тотчас согласился Коля. — Хватит и пятерых.

— А ты как думаешь? — спросил Георгий у Ольги.

— Да можно, наверно…

— Тогда давайте думать, кого брать.

Через минуту все сошлись на том, что идти должны, кроме них троих, Василий Макаренков и Михаил Волков — самые крепкие и надежные рабочие во всем отряде.

— И Блинников, — сказала Ольга.

— Ну да, наверное, и Блинников, — не сразу согласился Георгий и вздохнул.

Митя Блинников был радистом. Не идти ему как будто нельзя было — инструкции по технике безопасности, на первый взгляд, сомнений в этом не вызывали. Хотя были и там, как и во всякой почти инструкции, оговорки, которые можно применить и к их случаю. Например, термин «отдаленный район». При желании можно было считать их район отдаленным, а можно, — правда, с натяжкой, — и не считать, таежные километры частенько оказывались безразмерными, как нейлоновые носки. И, наконец, был пункт, гласивший, что в каждом конкретном случае руководитель принимает решение сам, исходя из всей «совокупности обстоятельств». А тут как раз «совокупность» складывалась такая, что в принципе позволяла радиста не брать: ведь основной части отряда предстоял еще двухдневный переход до Кычаны, да еще, возможно, придется ждать там вертолета, так что оставлять их без связи тоже нельзя. И, наконец, Георгий знал, что едва ли не в каждой партии инструкции рано или поздно приходится нарушать, — такова уж геологическая «сэ ля ви», что по пунктикам ее не распишешь…

Он посмотрел на Колю, и тот мигом понял его.

— А на кой черт нам Блинников? Хозяйство его чуть ли не полтора пуда весит, а толку… Он ведь даже свои шмотки нести не сможет. Да и донесет ли вообще свою бандуру? Он же мужик не атлантистый…

Кругом прав был Коля — и сложения Митя был не богатырского, и рация его весила порядочно, хотя насчет полутора пудов Коля загнул, конечно, а главное — нужды в ней действительно почти не виделось, ведь четыре месяца без единого ЧП ходили, ни разу даже близко аварийной частотой не пахло…

— Так-то оно так, — как будто нехотя согласился Георгий, на деле же чрезвычайно довольный поддержкой Коли, и посмотрел на Ольгу.

А она только улыбнулась в ответ, явно разгадав их увертку.

— Ну и дипломаты… Скажите уж прямо, что не хотите брать Митю.

— А что, и не хотим, — весело признался Коля. — Лично я вообще к нему симпатий не питаю, нудный он человек, спать в ним в одной палатке — зубы заболят. Вам-то, молодоженам, хорошо, — позволил он себе вольность, — у вас даже спальники в обнимку живут…

— Ладно, ладно, — остановила его Ольга, — не хотите его брать — не надо, я не против.

На том и решили и на следующее утро впятером ушли в маршрут.

Странно устроена человеческая память… Георгий мог бы поклясться, что помнит тот маршрут едва ли не лучше, чем события недельной давности, — и никогда не вспоминал о нем. Никогда. И если порой память ненароком натыкалась на один из тех дней, мгновенно срабатывал какой-то механизм, запрещавший идти дальше. И он начинал думать о другом, чаще всего о какой-нибудь ерунде. Вот и сейчас некстати вспомнилось, что из забинтованных ступней Брагина до отвращения некрасиво и нелепо торчат большие пальцы с длинными желтыми ногтями, и почему-то подумалось, что Ларисе, вероятно, было не слишком-то приятно «обрабатывать» такие ноги. Впрочем, с чем врачам не приходится сталкиваться, эта профессия не для брезгливых. Лариса, наверно, спокойно спит сейчас… Интересно, что было бы, останься он у нее? Вероятнее всего, ничего. Просто уснули бы каждый в своей постели. А все-таки остаться побоялся. Странно… Ведь особенно робким с женщинами он никогда не был…

Георгий снова закурил — ярчайший огненный всплеск зажженной спички неожиданно больно ударил в глаза. Машинально отметил про себя: уже третья сигарета, а натощак и вообще курить не следовало бы. Желудок болел по-прежнему, но так монотонно, что временами боль совсем не чувствовалась. А остаться у Ларисы надо было. Черт, он уже чуть ли не в пятый раз думает об этом. Какая-то гнилая интеллигентская рефлексия…

После смерти Ольги он какое-то время думал, что другой женщины у него никогда уже не будет. Во всяком случае, не скоро. А она появилась уже через полтора месяца — и сейчас он даже лица ее не мог вспомнить. Что звали ее Ниной и была она официанткой в бугарском ресторане, это помнил. И что был у нее две или три ночи, в крохотной комнатешке в общежитии, и однажды, встав в темноте, не понял, где он и кто спит рядом, и, толком не проснувшись, пошел туда, где, как он думал, должна быть дверь, и с ходу врезался лбом в единственную книжную полку, да так, что высадил стекло, и до сих пор два бледных шрама над правой бровью напоминают об этом. Еще помнил большую фотографию Олега Стриженова — обложка «Советского экрана» — над узкой кроватью, и что в три эти ночи было очень холодно, и Нина храпела, и небритые ее подмышки пахли резким, неженским по́том…

А впрочем, что о ней говорить, — даже лица Веры, второй своей жены, он уже почти не помнил. А ведь всего шесть лет прошло, прожил он с ней чуть ли не год, и расставались мучительно. А, к черту всех баб, разозлился вдруг на себя Георгий, не везло ему никогда с ними и, видно, не повезет, мертвая Ольга как будто и с того света держит его… Надо думать, что делать дальше, сегодня утром. До рассвета еще часа два — все, что ему отпущено, чтобы принять какое-то решение. И ошибаться нельзя, исправлять ошибки будет некогда…

5

В ту ночь Нина, которую он теперь никак не мог вспомнить, насмерть перепуганная видом его залитого кровью лица, вызвала «скорую», и через час Георгию наложили швы, забинтовали голову и оставили в приемном покое.

Утром пришла старая, очень высокая докторша, прочла записи, сделанные ночной сестрой, равнодушно осведомилась у Георгия:

— Как же это тебя так угораздило?

— Да так…

— Давно пьешь?

Георгий зло прищурился, чуть было не сказал: «Вам-то какое дело?» — но сдержался, нехотя ответил:

— Вообще-то этим зельем не балуюсь…

— Я не про вообще, я про сейчас. Давно?

— С месяц, наверно, — ответил Георгий, вспомнив не сразу, какое сегодня число.

— Часто?

— Почти каждый день, — пришлось признаться Георгию.

Докторша вздохнула, неожиданно ласково предложила:

— Полечиться не хочешь?

— От чего? — не понял Георгий.

— А вот от этого самого зелья, — докторша серьезно щелкнула пальцем по морщинистому кадыку.

— Да вы что? — уставился на нее Георгий. — Что я вам, алкоголик?

— Да нет еще, — задумчиво сказала докторша, внимательно разглядывая его. — А если сейчас не бросишь, вполне можешь им стать.

— Не бойтесь, — с вызовом сказал Георгий, — алкашом не был и никогда не буду.

— Это тебе надо бояться, парень. Смотри, я ведь серьезно говорю… Может, и вправду ты не из хлипких, да ведь эта зараза всяких с ног валит.

— Меня не свалит. Это так, временно, беда у меня большая.

— Да надо думать, что беда, с радости-то еще никто не спивался…

— Жена у меня умерла, — тихо сказал Георгий.

Она, поднявшись, молча постояла над ним, крупно возвышаясь большой старой головой, горестно развела руками.

— Ну что тебе сказать… Держись, парень, жизнь-то длинная… А не остановишься сам, приходи, полечим.

— Остановлюсь, — твердо сказал Георгий.

— Дай-то бог…

Сомнение, прозвучавшее в ее голосе, вызвало в нем прилив раздражения. Не слишком вежливо попрощавшись, он вышел на крыльцо больницы, закурил, постоял под навесом, глядя, как сечет грязные бугарские улицы ледяная крупа. «Врешь, милая, не стану я алкашом! В любой момент могу бросить, хоть сегодня… Я еще всем докажу — не слабак Гошка Свиридов, рано еще меня в тираж списывать!»

Он стал думать, куда идти. К Нине? Не хотелось. А больше-то куда?

И он пошел в общежитие. Очень хотелось выпить, но он перемучился, пососал валидолу, которым заботливо снабдила его старая докторша, — и не притронулся к стакану, не без тайной гордости за себя подумал: в самом деле ведь может сам остановиться, выходит, и вправду не слабак…

Пришла беда — отворяй ворота. Как обухом по голове ударило письмо Сергея. У Дмитрия Иннокентьевича при известии о смерти Ольги случился инсульт, от которого он через две недели умер.

Написал и Кент. Он настоятельно просил пока не ездить домой: Антонина Васильевна тоже плоха, начнет расспрашивать об Ольге, и наверняка быть еще беде. Просьба Кента была лишней, домой Георгий все равно не поехал бы. Увидеть комнату, в которой они жили с Ольгой, ее платья, кровать, на которой спали вместе, — это уже слишком… Да и как рассказать обо всем Антонине Васильевне?

И он поехал к Кенту, жившему тогда в Долинске, под Москвой. Даже в институт, где он все еще числился на работе, Георгий не явился, отослал Климашину заявление об увольнении. Он уже знал, что все отчеты по экспедиции сделал для него Коля, что они одобрены и претензий со стороны институтского начальства быть не должно. Климашин написал, что пока ему предоставлен отпуск, и просил при первой возможности приехать к нему. Георгий даже не ответил на это письмо и через два месяца получил заказным письмом трудовую книжку. Предпоследняя строчка в ней выглядела внушительно: «Принят на работу начальником геологопоисковой партии». Тот самый капитал, который они собирались вдвоем с Ольгой использовать в золоторазведке… Последняя строчка была самой обыкновенной: «Уволен по статье 46 КЗОТ». Что означало — по собственному желанию. И никаких отметок ни о малейшем ЧП, не говоря уж о смертном исходе…

Нужно было начинать новую жизнь. Кент уговаривал его: не спеши, осмотрись как следует, отдохни, время терпит. И Георгий не спешил. Два месяца он прожил в Долинске, часами гулял с годовалым Сашкой, помогал Наташе по дому. Кента он почти не видел — тот кроме основной работы в НИИ преподавал еще в вечернем институте. Даже по воскресеньям он не всегда бывал дома.

Еще в школе сам же Георгий назвал Кента Вундеркентом — и как в воду глядел. Тогда, зимой шестьдесят пятого, ему и двадцати шести не было, а он уже стал кандидатом наук и руководителем отдела и, как говорила Наташа, работавшая под его же началом, одним из лучших специалистов по вычислительной технике чуть ли не во всем Союзе. Этому нетрудно было поверить — хотя бы по тому, сколько зарабатывал Кент. Но выглядел он тогда отнюдь не молодо и не счастливо. Наташа сказала, что он и прежде работал много, а после смерти сестры и отца одержимость его стала просто пугающей. Георгий и сам видел это и как-то сказал ему:

— Ты бы не гнал так — запалишься.

Сидели они вдвоем на кухне уже в двенадцатом часу ночи. Кент только явился, Наташа собрала ему ужинать и тут же ушла. Она, казалось Георгию, вообще побаивалась мужа.

Кент усмехнулся:

— Жить-то надо, Гоша. Не водку же пить, в конце концов.

— Ты меня имеешь в виду? — сразу вскинулся Георгий.

— И тебя тоже, — жестко сказал Кент. — Откровенно говоря, не ожидал я, что ты так… утешаться будешь.

— Интересно, что ты на моем месте делал бы, — не подумав сказал Георгий, жалея о том, что в порыве откровенности рассказал ему о своих бугарских загулах.

— Да? — угрюмо взглянул на него Кент. — Тебе Ольга жена была, а мне посторонняя? А отец мне тоже человек чужой?

— Извини, я не то хотел сказать.

— Знаю я, что ты хотел сказать. Что ты там пережил, очень даже могу вообразить. А все равно скажу: с горя водку глушить — это, брат, очень неоригинально. Можешь так в этой грязи вываляться, что и не подымешься уже.

— Я уже три месяца капли в рот не брал, — с обидой сказал Георгий.

— Извини, я так, на всякий случай… Устал я.

— И я про то говорю. У тебя ведь, кроме работы, еще и жена, сын. А ты почти не видишь их. Сашка уже меня стал папой звать.

Этого уж вовсе не следовало говорить. Кент отшвырнул вилку, встал и, не глядя на него, вышел.

В феврале приехал Сергей, ездивший домой на каникулы (он тогда учился в Литинституте). Пробыл всего один вечер, долго они сидели с Кентом на кухне, говорили, а Георгия почему-то не позвали. Кент, как обычно, к восьми ушел на работу, Сергей поднялся только в десять и сразу засобирался в Москву. На вопрос Георгия, как Антонина Васильевна, неопределенно махнул рукой. А через неделю Кент мимоходом сообщил, что Сергей взял академический отпуск и снова уехал домой.

— Что, так плохо? — спросил Георгий.

— Да чего уж хорошего, — сумрачно отозвался Кент.

— А ты поподробнее не можешь? — с раздражением дернулся Георгий. — Мне Антонина Васильевна человек ведь тоже… не посторонний.

— Да чего поподробнее… — примирительно сказал Кент. — С сердцем у нее неважно. Надо кому-то смотреть за ней, вот Сергей и поехал.

В конце марта стояли на удивление солнечные дни. Георгий часов в двенадцать брал Сашку, укладывал его в коляску и неторопливо вез к реке. Малыш так привык к нему, что не засыпал, если Георгия не было рядом, и упорно продолжал звать его папой. Даже Наташа привыкла к этому и несколько раз оговаривалась, собирая Сашку. «Сейчас папа гулять повезет». И Георгию казалось странным, что скоро придется расстаться с мальчиком.

Расстаться пришлось раньше, чем он думал. Однажды вернулся он с Сашкой часа в три, открыл дверь своим ключом, услышал тяжелые шаги Кента — и понял, что случилось неладное. Вышла из кухни заплаканная Наташа, взяла весело улыбающегося Сашку и с таким отчаянием взглянула на Георгия, что он сразу догадался обо всем, и тут же увидел бланк телеграммы с синей яркой пометкой «срочная», взял и прочел: «Умерла мама Сергей». Встал в дверях Кент, бросил:

— Быстренько перекуси, и поедем.

— Куда?

Кент повел головой и молча продолжал смотреть на него. Георгий не раздеваясь присел тут же, в прихожей, на низенький шкафчик для обуви и сказал:

— Я не поеду.

Кент сузил глаза и ровным, бесцветным голосом сказал:

— Электричка через полчаса. Твои вещи в моем чемодане.

Георгий молча смотрел в пол, на крохотные Сашкины валенки. Наташа встала так, чтобы загородить Георгия от Кента, торопливо сказала:

— Иди поешь, я уже разогрела.

Он медленно поднял глаза, увидел сначала ее серую юбку, блестящие коричневые пуговицы на кофте, высокую грудь, белую нежную шею. Наташа умоляюще смотрела на него. Сашка положил ручонку на колено Георгия и требовательно сказал:

— Папа, тань!

Он почувствовал, как испуганно замерла Наташа, и быстро поднялся. Кент, круто развернувшись на каблуках, резко захлопнул дверь в комнату.

Приехали они ночью. В городе мела метель, и ни один таксист не брался отвезти их на Северную. Кент наконец уговорил за десятку шофера ветеринарного «рафика», но и тот высадил их на углу Байкальской, мрачно пошутив:

— А дальше вплавь.

И они «поплыли». Как и в далекие времена их детства, вся Северная была занесена снегом, оставались только узкие траншеи вдоль заборов и палисадников, но сейчас и они были заметены. Кент, зажав под мышкой чемодан, лез напролом, вспарывая снег черными штанинами. Ни одного огонька не было по всей улице, и даже их дом казался пустым и мертвым — все окна были закрыты ставнями. Но Сергей не спал. Он сидел на кухне, небритый, в обрезанных катанцах, которые когда-то носил дома Дмитрий Иннокентьевич, в старом свитере Георгия, и варил на плитке картошку. Их появлению он ничуть не удивился, спокойно бросил не вставая:

— Привет, громадяне.

Кент поставил чемодан, разделся и, передернув плечами, спросил:

— Мать где?

— В морге.

Георгий ожидал, что Кент начнет расспрашивать, как умерла Антонина Васильевна, но тот промолчал, оглядел залубеневшие брюки и пошел в сени, вернулся с охапкой дров, с грохотом свалил у печки и приказал брату:

— Найди чего-нибудь, переодеться надо.

Сергей нехотя поднялся и через минуту вернулся, молча кинул на широкую лавку охапку одежды. Видимо, брал он не глядя, что под руку попадется, — Георгий увидел в этой куче лыжные брюки Ольги. Сердце его, до сих пор бившееся спокойно, вдруг резко дернулось и больно толкнулось в ребра. Он отвернулся, полез за сигаретами. Кент разжег печку и переоделся, кинув Георгию:

— Чего сидишь? Простудиться хочешь?

Георгий, стараясь не касаться брюк Ольги, тоже переоделся и сел за стол. Сергей вывалил дымящуюся картошку в большую миску, коротко рассказал, как все случилось. Два дня назад Антонине Васильевне стало плохо, он тут же вызвал «скорую», но она приехала только через два часа. Там, в машине, Антонина Васильевна и умерла. Врач сказал, что шансов остаться в живых у нее все равно не было.

— Врет, наверно, — заключил свой рассказ Сергей, но, подумав, добавил: — А может, и нет. Они еще месяц назад говорили, что сердце у нее никудышное.

Он зажмурился, и две крупных слезы медленно покатились по его небритому лицу.

Георгия почти не трогало их горе. Он думал о том, как войдет в свою комнату. Кажется, не идти нельзя было, раз уж он приехал сюда. И снова его гнев обратился на Кента. Зачем он привез его сюда? Разве нельзя было ему остаться в Долинске?

Кент, пригнув голову, медленно жевал. «Сволочь, — подумал Георгий, не отрывая взгляда от его крупного, высоколобого лица. — Счетная машина. Робот. Сволочь…»

Кент взглянул на него, и Георгий тут же опустил глаза.

Хоронили Антонину Васильевну на следующий день. Привезти домой ее нельзя было — ни одна машина не прошла бы. Чьи-то чужие руки обмыли ее, одели и бог знает для чего воткнули в большие, неуклюже сложенные на груди руки тонкую желтую свечку.

На кладбище мощно, неуместно ревел бульдозер, расчищая дорогу, три похоронных процессии покорно ждали, по очереди играя траурный марш Шопена, забиваемый грохотом дизеля. К могиле, где четыре месяца назад был похоронен Дмитрий Иннокентьевич и где предстояло лежать Антонине Васильевне — она предусмотрительно оставила место для себя рядом, — пройти можно было, как сообщил Сергей.

И они вчетвером понесли закрытый гроб. Четвертым был маленький небритый шофер в замасленной кожанке. Его узкое плечо, смятое концом длинного погребального полотенца, бессильно вихлялось под тяжестью гроба, и на лице читалось нескрываемое озлобление.

Потом стояли втроем у свежей могилы, молчали. Дул плотный влажный ветер, завывая в крестах и обелисках. Кент наконец сказал:

— Три смерти за полгода… Мор на Русаковых начался, что ли? А ведь в нашем роду всегда подолгу жили, деду, кажется, уже под восемьдесят.

— Восемьдесят два, — тихо поправил Сергей.

— А я никогда не видел его, — с горечью сказал Кент. — Какой он, Серега?

— Ты на него очень похож. Даже больше, чем отец. Съезди к нему, пока он жив.

— Надо бы… — Кент вздохнул, помолчал и предложил: — Ну что, пошли?

Дома их ждал накрытый стол, — постаралась Неонила Филипповна, соседка. Смахивая беззвучные слезы, она с робким поклоном пригласила, как чужих:

— Садитесь, ребятушки, помяните покойницу, царствие ей небесное…

Кент и Сергей неловко сели, будто и впрямь в чужой дом пришли помянуть неблизкого человека. За двумя столами, приставленными друг к другу, могли свободно разместиться человек двадцать, а их всего было четверо. Георгий, постояв, направился в свою комнату. До сих пор он так и не решился зайти туда, но сейчас… Если не сейчас, то надо было повернуться и отправиться на вокзал. Но ведь когда-то все равно надо… И он вошел, постоял у порога, привыкая к сумраку — окно было закрыто ставнями. В углу неясно угадывалась их кровать, черным объемом громоздился уродливый, послевоенных лет шифоньер, — они с Ольгой не раз хотели выбросить его, но не хотелось обижать Антонину Васильевну и Дмитрия Иннокентьевича, — рядом, как помнил Георгий, должно быть трюмо в светлой дубовой раме. Он протянул руку к выключателю, щелкнул. Лампочка, вспыхнув неожиданно ярко, разорвалась с гулким, густым звуком, и в мгновенной вспышке Георгий успел увидеть, что трюмо на месте, но закрыто черным куском бархата, — отрез этот, пролежавший в сундуке Антонины Васильевны лет пятнадцать, перешел Ольге в приданое, но она, всячески отговариваясь, ничего не захотела шить из него, — что и кровать застелена чем-то черным, а в изголовье, над горкой черных подушек, висят гроздья засохшей рябины… Георгий повернулся и осторожно закрыл за собой дверь. Кент и Сергей молча сидели за столом. Тяжелая темно-вишневая скатерть с кистями посредине и еще две по бокам, белые, жестко накрахмаленные. Расстаралась Неонила Филипповна, бедной родственницей примостившаяся на конце стола… Пироги с рыбой, яйцами, черемухой, грибами и просто грибы, — белые, маслята, рыжики, соленые грузди, пахучие бронзовые лещи, розовые окорока и еще огурцы, помидоры, моченые яблоки, одуряющий запах чеснока, укропа, лаврового листа. И целая батарея наливок и настоек, когда-то виртуозно приготовляемых Дмитрием Иннокентьевичем, — вишневых, рябиновых, перцовых, лимонных — и горькая полынная. Не сообразила Неонила Филипповна, что так мало будет народу на поминках, и теперь виновато помаргивала узкими выцветшими глазами, неловко пряча потрепанные рукава кофты цвета бурого железняка…

Георгий сел за стол, посмотрел на Кента и налил себе почти полный стакан горчайшей полынной, подцепил вилкой кусок окорока. Покорно потянулся к бутылке Сергей, и лишь Кент медлил. «О господи! — с тоской взмолился про себя Георгий. — Только не нужно читать мне мораль…»

И Кент, будто вняв его мольбе, молча палил себе и потянулся было к Сергею чокнуться, но тот испуганно отдернул руку.

— Что ты, на поминках не чокаются…

6

Через два дня Кент уехал. Георгий не помнил, о чем они говорили перед отъездом. Потом уж Сергей рассказывал, что Кент пытался увезти его с собой, даже взял билет, но Георгий наотрез отказался, а когда Кент пытался настаивать, запустил в него бутылкой… Память начала работать где-то на исходе второй недели — он очнулся на диване и зажмурился от острых солнечных бликов, отскакивающих от большой пропыленной люстры с множеством хрустальных подвесок. Он зачем-то начал считать подвески, дошел до четырнадцати, сбился и хрипло позвал:

— Серега!

Никто не отозвался. Георгий, качнувшись, сел на диване, снова позвал Сергея, и опять никто не отозвался. Никого и ничего не было в доме. Часы его остановились, стояли большие настенные часы в зале, стоял вшивенький пятирублевый будильник на кухне. Георгий только и мог знать, что сейчас день, потому что на улице солнце, наверно, апрель, — в тот день, когда хоронили Антонину Васильевну, сугробы в саду были вровень с забором, а теперь осели наполовину, обнажив мокрые, дымящиеся парком доски, — но какое число? А впрочем, зачем ему число, тупо подумал Георгий и, поймав себя на этой мысли, передернул плечами.

Когда Кент прилетел снова, Георгий и Сергей сидели за столом. Увидев входившего Кента, Георгий улыбнулся и чуть привстал.

— А, ваше вычислительное высочество, наше вам! — Он размашисто поклонился. — С приездом, ваше сиятельное вычислительство! Садитесь к столу, господин титулярный советник! Кандидат наук, начальник отдела, луч-чий специалист по вычислительному электричеству! Вы случаем еще не стали доктором наук за истекший период времени? Ведь истек уже агромаднейший период времени, чуть ли не месяц, а, как мы с вами не виделись.

Кент неторопливо разделся, сел за стол и стал внимательно слушать.

— А чего это ты явился, спрашивается? Спасать меня, что ли? Интересно, как это ты собираешься сделать? Еще раз скажешь, что с горя водку глушить — это очень неоригинально, да? Это я уже слышал от тебя. Это прозвучало в ваших устах просто замечательно, Иннокентий Дмитриевич… Так в записную книжку и просится…

Кент по-прежнему молча смотрел на него, и Георгию все труднее становилось выдерживать его взгляд. Он деланно улыбнулся и сказал Сергею:

— Глянь, Серега, как наш Вундеркент смотрит на нас… на меня то есть, пардон. Как удав на кролика… Щас мораль читать начнет, готовься… Что же вы, Иннокентий Дмитриевич? Я весь внимание. Я слушаю! Ну-с?

Но Кент и тут ничего не сказал. И тогда Георгий заговорил сам. Приподнявшись, он уперся кулаками в стол и с силой выдохнул:

— Ты! — И повторил громче: — Ты!! Титулярный советник! Зачем ты приехал сюда? Что ты мне можешь сказать? Что не надо пить, да? Что надо быть мужественным, да? Что надо работать? Что мне еще надо? Может, стать таким, как ты? Бронированным, железобетонным, пуленепробиваемым? Работать по шестнадцать часов в сутки, да? Ты за эти полгода, похоронив сестру, отца, мать, много наработал, а? Может, даже больше, чем обычно, да? И ты считаешь, что так надо жить всем? Мне, Сергею, Наталье — всем, всем, всем! Горе не беда, ать-два, соловейка-пташечка жалобно поет!

Георгий уже кричал, все сильнее сжимая набрякшие кулаки:

— Да знаешь ли ты вообще, что такое горе? Ольга тебе сестра была, а каким братом ты ей был, помнишь? «Отстань», «Не мешай», «Играй сама», «Не лезь» — сколько раз ты говорил ей так? Тебе же всегда, всю жизнь было некогда! Сколько раз за последние десять лет ты видел ее? Пять? Шесть? Ведь тыдаже не знаешь, какая она была, ей тринадцать лет было, когда ты уехал! Господи, а как она любила тебя… За что, спрашивается? За то, что ты ей брат? За твой талант? А что толку от твоего таланта, если радости от него ни тебе, ни другим? Если ты даже самые элементарные вещи понять не можешь? Ты можешь понять, чем Ольга была для меня? Думаешь, все дело в том, что она была женой мне? Жениться я еще могу, это несложно. Какая-нибудь и для меня, такого, найдется… Но Ольги-то уже никогда не будет, хоть это ты понимаешь? Она ведь… она… Ты знаешь, с каких пор я любил ее? Она же еще пешком под стол ходила…

Голова у него закружилась, он покачнулся и крепче уперся кулаками в стол. И говорил, говорил, его словно несло куда-то, боль, внезапно возникшая во всем теле, мощно пульсировала в нем вместе с кровью и мозгом, требуя выхода, и он говорил, почти не думая, слова вырывались сами собой, обидные, злые, больные:

— Я ничего не понимал тогда. А как теперь вижу, и не надо было понимать… Она… Не знаю, Кент, этого не объяснишь. Тебе по крайней мере. У тебя ведь ничего подобного не было и никогда не будет. И мне жаль тебя, да-да, представь себе, жаль! Ты, такой сильный, титулованный, талантливый, и я, ничтожество, ничего не добившееся в жизни, и все-таки мне жаль тебя… Потому что ты не способен понять такой элементарной вещи, что бывает в жизни человека время, когда стыдно быть сильным и мужественным, да-да, стыдно, не смотри на меня так! Ведь ты даже вообразить не можешь, что самое обыкновенное существо, каких миллионы, — с косичками, лентами, бантиками, с нулевым интеллектом, по твоим, разумеется, понятиям, и никакого от него, этого самого интеллекта, реальной пользы, даже примитивную задачку решить не может… И такое вот существо может стать… Ну чем оно может стать для тебя? Это же не теория относительности… или что там еще есть в твоей науке… Это существо ни изучать не надо, чего уж там изучать, тут ни одной формулы не применишь… А что его любить можно, просто любить — и ничего больше, боготворить можно и должно, что только видеть эти косички, ленточки, бантики — это же… наслаждение, это же сама жизнь, это же и есть счастье, понимаешь? Это все, понимаешь? А эта жизнь возьми да и кончись… Она сестра тебе была, а что ты, скажи честно, почувствовал, когда узнал о ее смерти? Признайся — для тебя это уже в прошлом, ведь целых полгода прошло, как она умерла… А для меня — настоящее, я ничего не могу забыть, не могу не помнить, не думать, не знать, что ее нет, нет, нет! Вот ты в Долинске говорил мне — не ожидал, что я так быстро сломаюсь. А это не я сломался, Кент… Меня-то уже нет, понимаешь?! Нет! Руки есть, ноги есть, голова на месте, в общем все есть, что полагается человеческому телу, но я-то ведь состою не только из тела. Я-то ведь еще… и душа, и в первую очередь душа, это ты можешь понять? А душа-то моя — это ведь Ольга. Душа-то моя все эти двадцать или сколько там лет вместе с ней росла, а тут все одним ударом взяли и вырвали. Руку или ногу оторвать — это ведь тоже больно, даже, наверно, очень больно. Говорят, потом эти несу… несущественные, несуществующие руки и ноги долго еще болят. Но без руки и ноги жить можно, живут, а как без души жить? Ну, может, и без души жить можно, еще не знаю, но ведь была она у меня, душа, еще совсем недавно, всего полгода назад, была, а теперь там, — он ткнул себя пальцем в грудь, — ничего нет. Все вырвано с мясом и кровью и болит, Кент, болит… — Ему очень хотелось заплакать, но он пока сдерживал себя. — Если бы ты знал, как болит… И я не знаю, что делать с этой болью. Может, со временем все и зарастет, но сейчас-то, сейчас что мне делать? Скажи ты, такой умный-разумный… Работать? Но ведь эта проклятая работа и убила Ольгу… А может, — в неожиданном озарении сказал он, — это я ее убил, когда выбрал для нее геологию? А? — изумленно повел он головой. — Но если так, я ведь и себя убил…

Тяжко приходил потом в себя Георгий. Водки больше не пил, даже почему-то, против ожидания, и не хотелось. Как уехал Кент, он не помнил. Ходил по гулкому, пустому дому Сергей, готовил какую-то еду, приносил ему — Георгий, чуть попробовав, отставлял тарелки. Он целыми днями лежал на диване, помногу спал, иногда выбирался на крыльцо покурить, молча смотрел, как ненужно возится в саду Сергей. Тот иногда встревоженно оглядывался на него — Георгий отворачивался.

В субботу Сергей истопил баню, позвал его. Георгий молча мотнул головой. Сергей неожиданно твердо, почти резко сказал:

— Надо, Гошка! Ты уже черт знает сколько не мылся, запаршивел весь. Нельзя же так!

— Нельзя, говоришь? — Георгий усмехнулся. — Ну, раз нельзя, пошли.

Оглядывая раздетого Георгия, Сергей почти со страхом сказал:

— Господи, похудел-то как… Ты что, совсем не можешь есть?

— А ты думаешь, я ваньку валяю?

— Да ничего я не думаю! Но так же нельзя, Гошка!

— А как можно?

— Ну надо же что-то делать! Может, к врачу сходишь?

— Зачем?

— А затем, — рассердился Сергей, — что жить-то надо, в конце концов! А для этого жрать надо!

Георгий вздохнул:

— До чего же вы умные с вашим высоконаучным братцем… Все-то знаете, что надо, чего не надо…

К врачу Георгий не пошел, и дня через три Сергей сам привел к нему молодого рыжеусого парня с мощными руками молотобойца.

— Вот, — виновато сказал Сергей, — Валентин Александрович, мой давний приятель, очень хороший врач. Пусть посмотрит тебя.

— Здоров я, — раздраженно повел головой Георгий.

— Здоровы — тем лучше, — спокойно отозвался Валентин Александрович, присаживаясь на диван и вынимая стетоскоп. — В таком случае через десять минут к обоюдному удовольствию расстанемся.

И Георгий, решив, что так просто от них не отделаться, дал осмотреть себя.

Валентин Александрович, необычно легко касаясь его тела большими руками, не сводил с его лица упорного, жесткого взгляда и, когда Георгий хотел отвернуться, негромко скомандовал:

— На меня смотрите, Георгий Алексеевич, на меня…

И, закончив осмотр, спокойно бросил:

— Собирайтесь, через час пришлю за вами машину, поедете в больницу.

— Зачем? — не удивился почему-то Георгий.

— А затем, дорогой товарищ, хоть ты и уверяешь меня, что здоров, но поскольку ты в медицине профан, а я специалист, придется поверить мне — болен ты, Георгий Алексеевич… И даже, представь себе, серьезно.

— Чем?

— Могу объяснить. — Валентин Александрович дернул себя за ус и произнес какую-то тарабарщину из десятка непонятных слов. — Все ясно?

— Вполне, — Георгий вздохнул. — И надолго?

— С месячишко полежишь, точно, а дальше от тебя самого будет зависеть.

Сергей навещал его почти каждый день. Георгий угрюмо отсиживал с ним на скамейке в больничном парке десять — пятнадцать минут, нехотя отвечал на вопросы, провожал Сергея до ворот и отправлялся стучать в домино. В одно из свиданий Сергей как бы между прочим сообщил, что покупатель на дом нашелся, дает пять с половиной тысяч, на днях все будет оформлено, а для этого нужен паспорт Георгия.

Горячая, до слез, обида захлестнула его. «Все уже без меня решили… Даже не подумали, где я жить буду. Дом, конечно, их, но можно хотя бы сообщить мне заранее…» Он молча поднялся, сходил в канцелярию за паспортом, отдал Сергею и не глядя расписался на заранее приготовленной бумажке. Хотел и дальше молчать, но с языка само собой зло сорвалось:

— Идея, конечно, Кента?

Сергей с недоумением взглянул на него:

— Ну да, и Кента тоже.

Георгий не слушая повысил голос:

— Могли бы, между прочим, хотя бы из вежливости сообщить мне, что собираетесь дом продавать. Я, между прочим, прописан в нем. И мне, между прочим, жить где-то надо или хотя бы числиться…

— Ты же сам не хочешь жить здесь, — сказал Сергей, пристально глядя на него.

— Не хочу и не буду, но почему он все решает за меня?

— Кто?

— Да кто же еще? — вышел из себя Георгий. — Кент, конечно! Все же его рук дело!

Сергей смотрел на него с таким изумлением, что Георгий понял — что-то тут не так.

— Ты что, ничего не помнишь? — спросил Сергей.

— Чего?

— О доме. Мы ведь с тобой говорили об этом.

— Когда?

— Еще до приезда Кента. Не помнишь?

Георгий молчал. Он ничего не помнил.

— Вспомни, ты ведь почти трезвый был. Ты же сам заговорил о том, что не хочешь здесь жить и дом надо продавать. И я на следующий же день написал об этом Кенту… Не помнишь?

— Нет.

Он действительно ничего не мог вспомнить, да и не хотелось ему вспоминать, и он поднялся, угрюмо бросив Сергею:

— Ладно, пошли… Делайте что хотите, дом-то ваш.

— Зачем ты так, Жора? Если хочешь жить здесь, не поздно еще отказаться от продажи. И мы будем только рады…

— Нет! — отрезал Георгий.

Через неделю Сергей принес ему паспорт, сказал, что новые хозяева въезжают завтра, что мебель он продал, деньги за дом получил, и протянул Георгию сберкнижку:

— Это твоя доля, получишь, когда выйдешь.

Георгий отступил на шаг, заложил руки за спину и с раздражением сказал:

— Нет тут никакой моей доли!

Сергей, обычно сдержанный и спокойный, вдруг покраснел и с яростью сказал:

— Не смей, слышишь? Это доля ваша, твоя и Ольги, и если ты… не возьмешь… — Он помолчал, проглотил что-то и тихо закончил: — Я просто не знаю, как тогда буду говорить с тобой…

Георгий взял книжку и не глядя сунул в карман халата. Сергей сказал:

— Вещи Ольги я сложил в два чемодана, оставлю пока там, выйдешь отсюда — заберешь.

— А ты-то куда теперь?

— Пока здесь, у ребят, побуду, а потом поеду куда-нибудь.

— Куда?

— Еще не знаю. Может, на Дальний Восток, давно хочу побывать там.

— А как же институт?

Сергей вздохнул.

— Пока не знаю. Наверно, на заочное перейду. Или совсем брошу. Не хочется мне там учиться… В литературу надо, наверно, как-то по-другому идти… А ты поезжай в Долинск. Кент написал, что нашел для тебя работу.

Георгий выругался.

— Скажи этому благодетелю, что мне от него ничего не надо. Я сам… как-нибудь выберусь из этой помойки.

— Ладно, не бесись, — примирительно сказал Сергей. — Подумай как следует.

— Нечего мне думать!

Через несколько дней Сергей зашел проститься.

— Куда едешь? — спросил Георгий.

— Синее море, белый пароход, сяду-поеду на Дальний Восток… — Сергей невесело усмехнулся. — На Сахалин пока. По пути к деду заверну, поклонюсь земле предков… А ты скоро отсюда?

— Через неделю.

Сергей помолчал и нерешительно сказал:

— А все-таки поезжай к Кенту. Чего ты на него взъелся, не понимаю? Он ведь любит тебя.

— Еще бы…

— Любит, — убежденно сказал Сергей. — Я знаю, Жорка. Нас ведь всего трое осталось, давай-ка покрепче держаться друг за друга. Хотя бы ради Ольги…

— Бог ты мой… — Георгий чуть не застонал. — Да не упоминай ты о ней!

— Ну ладно, извини.

Помолчали. Сергей наконец поднялся, постоял и обнял Георгия.

— Ну, до встречи. Когда только она будет?

И ушел. С тех пор не видел его Георгий. Получил от него за эти девять лет два десятка писем. Несколько лет Сергей мотался по Дальнему Востоку, а потом дела его круто пошли в гору: вышли две книжки, два фильма по его сценариям — оба Георгий видел по телевизору, лет пять назад Сергей женился, и, судя по последним письмам, счастливо. Живет на Сахалине, и, похоже, на судьбу ему роптать не приходится. А ведь никогда по-настоящему не верил Георгий, что выйдет из Сергея писатель, — слишком уж обыкновенным, почти заурядным казался ему Сергей. Правда, и книги его, и фильмы отнюдь не шедевры, но все же что-то. А у него и вовсе… ничего почти нет.

7

Через четыре дня Георгий вышел из больницы и обнаружил, что деваться ему решительно некуда. С школьными друзьями все его связи были давно оборваны. Да и не было у него, кроме Сергея и Кента, школьных друзей. И никаких других тоже…

Две ночи он провел на вокзале, раздумывая, что делать. Когда он говорил Сергею, что сам выберется из этой помойки, он просто как следует не думал еще, что будет делать. Знал, что работа ему найдется, а остальное пока представлялось неважным. И вот оказалось, что важно. Можно было устроиться здесь, но ведь к осени придется вернуться в город и жить в нем. Георгий знал, что делать этого нельзя, всюду будет преследовать его Ольга. Снова ехать на Бугар, к Голубеву? И это невозможно. В Москву, к Климашину? Даже если тот возьмет его, — что весьма сомнительно, — это опять-таки означало бы, что рано или поздно все равно придется возвратиться на Бугар. Был как будто простой выход — отправиться в Сибирь или, как Сергей, на Дальний Восток, зайти в любое геологическое управление, и его наверняка возьмут, даже в разгар сезона. А дальше? Он боялся себя, своего одиночества, своей слабости. Несложно было вообразить, что начнется потом, по окончании сезона…

И Георгий, смирившись, поехал к Кенту. «Повидаюсь с Наташей, с Сашкой, узнаю, что за работа, а там видно будет…»

В бывший свой дом за вещами Ольги он так и не решился зайти. Да и некуда было бы деть ее вещи.

В Долинск он приехал в субботу в четвертом часу, еще издали увидел Сашку, игравшего в песочнице. Наташа сидела рядом, читала. Вспомнит ли его Сашка? Это казалось Георгию почему-то очень важным.

Наташа, увидев его, посмотрела как-то испуганно, торопливо поднялась, забыв ответить на его «здравствуй». «Должно быть, хорош я», — подумал Георгий.

Сашка его не узнавал. Наташа что-то тихо нашептывала ему на ухо, слегка подталкивала к Георгию, но Сашка с недоумением разглядывал его и почему-то не хотел брать машину, которую протягивал ему Георгий.

— Ну вот, забыл, — огорченно сказала Наташа, выпрямляясь. — Ничего, потом вспомнит. Пойдем.

Кента дома не было. «На работе», — объяснила Наташа. Пришел он поздно вечером и поздоровался с Георгием так спокойно, словно виделись они вчера. Как будто и не кричал на него Георгий, не обвинял в черствости и бездушии…

Наташа молча собрала ужинать и ушла. И эта в общем-то знакомая картина вдруг вызвала у Георгия приступ бешенства.

— Ты что, всегда так? — спросил он.

— Как?

— А вот так! — Георгий мотнул головой на дверь кухни. — Жена у тебя что, в роли служанки? «Подай», «принеси», «уйди» — и все молчком?

И тут Кент ничем своих эмоций не выдал, — если только были у него какие-нибудь эмоции… Спокойным, скучным голосом он сказал:

— Давай-ка, друг любезный, договоримся на будущее — в мои дела ты не суйся. Не люблю я этого. Тебе о своей жизни думать надо.

— Ясно, — усмехнулся Георгий. — Заботиться о ближних твоя пре-ро-га-ти-ва…

— Отнюдь нет. Только забота заботе рознь. Ты в моих делах ни . . . не понимаешь, — матерщину Кент выговорил так же ровно и спокойно, как остальное, — так что не надо…

— А может, кое-что и понимаю?

— Кое-что — возможно, — равнодушно согласился Кент. — Только сделать все равно ничего не сможешь. Да и я не позволю. А я пока что могу тебе помочь, так что давай поговорим об этом.

— Ну давай поговорим.

— Есть под Москвой такой институт… — он сказал название института. — Знаком он тебе?

— Так точно.

— Можешь устроиться туда на должность старшего инженера. Оклад сто пятьдесят. Но работать ты там пока не будешь.

— А что я буду делать?

— Учиться. Здесь, в Долинске, с сентября открывается институт повышения квалификации, будут натаскивать инженеров разных профилей, в том числе и геологов, методам вычислительной техники. Я уже договорился, что тебя откомандируют сюда.

— Под твое бдительное око?

Кент посмотрел на него чуть ли не с отвращением.

— Слушай, Георгий, я не собираюсь с тобой нянчиться. Не хочешь — дело твое. Но сначала выслушай и обдумай как следует. Учиться здесь год, будешь получать свои сто пятьдесят и жить в общежитии. Если как следует повкалываешь этот год, возможности у тебя будут богатейшие, потому что специалистов с такой подготовкой — раз-два и обчелся. Кстати, претендентов на каждое место в этом институте человек восемь.

— И как же тебе удалось устроить меня?

— Я буду преподавать там.

— А если я потом захочу вернуться к изыскательской работе?

— Бога ради. Никто тебя насильно держать не будет.

Георгий задумался.

— Соглашайся, Жора, — сказал Кент. — Ничего лучшего для тебя сейчас не придумаешь. И, ей-богу, это совсем неплохое решение. Тебе сейчас надо как-то продержаться… забыть, что ли, не знаю уж, как сказать…

— Забыть это нельзя, — тихо сказал Георгий.

— Ну, не забыть, извини, я не так выразился… Отвлечься, может быть… Для этого я знаю только одно средство — работу. А поработать тебе придется здорово.

— А если не смогу?

— А ты смоги. Иначе пропадешь, понимаешь?

— Да чего тут не понять, — усмехнулся Георгий. — А знаешь, мне ведь почти хочется пропасть. Мне, откровенно говоря, жить не очень хочется. А иногда, знаешь ли, очень даже не хочется… Там, — он мотнул головой, — когда Ольгу хоронил, было такое поползновение — пустить себе пулю в лоб, благо пуля эта под рукой, а точнее — в руке была… И очень я иногда жалею, что не сделал этого… — Он помолчал. — Думаешь, рисуюсь, словесами бросаюсь?

— Нет, не думаю.

— Будто бы? — скептически взглянул на него Георгий.

— Я знаю, страдание иногда доставляет наслаждение.

— Да ну? — безмерно удивился Георгий. — Неужели знаешь? А ведь правда, страданием очень даже можно наслаждаться. Есть что-то этакое… — Георгий щелкнул пальцами, — когда думаешь, что не каждому, очень даже не каждому выпадает такая беда. Чувствуешь даже некую значительность свою… Я думал, это только у таких неудачников, как я, бывает. А и ты тоже, оказывается… А с чего это у тебя, а? Уж ты ли не на коне? С Натальей неладно живешь? Других причин как будто не должно быть.

— Я же просил тебя не говорить об этом.

— А почему? Я ведь перед тобой весь как на ладони, со всей своей грязнотцой.

— А я — не хочу.

— Ясно. — Георгий встал. — Ну, так вот, Иннокентий Дмитриевич, не надо мне твоих благодеяний. Не надо. Я сам как-нибудь…

Если бы Кент промолчал или согласился с ним, кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба Георгия. Но Кент сказал:

— А я прошу тебя — соглашайся. Прошу, понимаешь?

— Просишь? — удивился Георгий. — А почему? Ради Ольги?

— Не только. В первую очередь ради тебя самого. И ради себя, если хочешь, — неожиданно сказал Кент.

— Любопытно… А тебе-то зачем нужно… мое спасение?

Кент устало вздохнул:

— До чего же ты меня не любишь, Георгий!

— Это верно, не люблю, — согласился Георгий. — А ты раньше не знал, что ли?

— Да знал, конечно. А почему? — безразлично поинтересовался Кент.

— Почему? — Георгий снова сел. — А за что тебя любить-то, спрашивается? И кто тебя, скажи по совести, любит? Родственников и жену пока оставим — им тебя по должности любить положено. Ну а вот на работе… сослуживцы твои, подчиненные любят тебя?

— Некоторые, — спокойно сказал Кент.

— Да? — недоверчиво спросил Георгий. — Ну хорошо, допустим, некоторые. Один, два, три, пять… А в основном? Масса, так сказать?

Кент улыбнулся:

— Да ведь я не киноактер, чтобы меня масса любила.

Георгий уже и сам понял, что разговор не тот пошел, но ухватился за соломинку:

— Значит, не любят все-таки?

— Масса-то? Пожалуй, что и нет, — спокойно сказал Кент.

— Ага… А почему?

— Да не за что, наверно, — скучным голосом сказал Кент. — Для массы я начальство, притом, знаешь ли, довольно строгое, а начальство любить не положено… Знаешь, давай-ка прекратим этот душеспасительный разговор. Извини, устал до чертиков, спать хочу. А ты подумай, но не очень долго.

Георгий промолчал. Ему очень хотелось сразу сказать «нет» и попытаться выбраться самому. Но как? Этого он не знал.

8

Не думал тогда Георгий, что потом совсем по-другому будет вспоминаться ему этот разговор. Любит, не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет… К сердцу его никогда уже больше не прижимали, а к черту посылали, и не раз. Вот и сейчас — кто его любит в отряде? Никто. Не за что, видимо. Начальство, наверно, любить и в самом деле не положено, прав Кент. И в тот первый «командирский» сезон его, видно, тоже не слишком жаловали, лишь казалось, что любят. А любила только Ольга, и вся жизнь кругом была расцвечена ее любовью, вот ничего больше и не замечал. А Кент тогда уже додумался, что цацки эти «любит, не любит» — школьная игра в фантики. Любить можно немногих, и, значит, тебя должны любить немногие. Как в геометрической прогрессии — единица, одна вторая, одна четвертая, а дальше уже мелочь, значения не имеющая. Во всеобщих любимцах ходят балагуры, анекдотчики, гитарные певуны, шуты гороховые. С ними легко, но только не в деле… В деле, даже не слишком значительном, ценятся не легкость в обращении и прочие приятные качества, а сила, характер, интеллект. А с такими людьми отношения чаще всего складываются сложные, и любить их ой как непросто…

Неочевидную эту истину Георгий понял не сразу. И понять ее помог Кент.

В тот вечер они разошлись спать, а утром разбудил его Сашка, пытаясь пальцами раздвинуть веки.

— Дядя, тань, — настойчиво сказал Сашка.

Георгий открыл глаза. Наташа виновато улыбнулась:

— Никак не могла удержать.

— Ничего, пора уже.

Георгий осторожно притянул Сашку к себе, прижался губами к его легким теплым волосам. Сашка тут же решительно высвободился.

— Кент встал?

— Он давно уже уехал.

— Куда?

— За грибами.

Георгий даже присвистнул от удивления.

— Ну и ну… Вот уж не думал. Сроду он никакими грибами-ягодами не увлекался… Один поехал?

— Да нет, с Софьей Михайловной, она у нас в институте замдиректора, — как-то торопливо объяснила Наташа. — Они рядом на площадке живут.

— Они?

— Ну да, дочь у нее еще Марина, с ними поехала.

Говорить об этой Софье Михайловне Наташе явно не хотелось, и Георгий не стал расспрашивать, подумал с запоздалой обидой: «Мог бы и мне сказать, хотя бы ради приличия».

Приехал Кент поздно вечером с десятком хилых лисичек и сыроежек, разговаривать явно не был настроен, и Георгий, все еще ни на что не решившийся, тоже молчал. Утром позавтракал со всеми и настроился было проскучать до вечера, но Кент, торопливо допивая кофе, подал запечатанный конверт:

— Поезжай в институт и оформляйся. Письмо отдашь Нестеренко, начальнику отдела.

— За меня все решил? — усмехнулся Георгий.

Кент с досадой посмотрел на него.

— Жорка, до амбиций ли сейчас? Поезжай.

— Ладно, — буркнул Георгий.

Георгий поехал и в два дня оформился на новую работу. Дали ему и место в общежитии. До сентября оставалось еще два месяца, и он спросил у Нестеренко, чем ему заняться. Тот с недоумением взглянул на него:

— А разве Иннокентий Дмитриевич не говорил вам?

— Нет.

— Странно… Мы договорились, что вы сразу займетесь математикой. А чем именно, он должен был сам сказать.

— Что же мне, опять к нему ехать? — с досадой спросил Георгий.

— Конечно, поезжайте.

Когда он пересказал Кенту разговор с Нестеренко, тот поморщился:

— Черт, совсем забыл…

— Забыл? — не поверил Георгий.

— Ну да, забыл, — с раздражением сказал Кент. — Разговор о тебе был месяца полтора назад. Извини, что пришлось лишний раз съездить.

Георгий привычно подумал было: важничает Кент, значительность свою хочет показать. Но, внимательно взглянув на него, поверил: похоже на правду, мог и забыть. И немудрено — наверно, тот разговор был лишь одним из десятков дел Кента, до мелочей ли тут…

Кент взял несколько книг, небрежно просмотрел, отмечая карандашом пункты оглавления.

— Вот это постарайся проштудировать как следует.

— Экзаменовать будешь? — с ехидцей осведомился Георгий.

— Экзамены будешь сдавать вместе со всеми, — серьезно сказал Кент.

— Тебе?

— И мне тоже.

— И строго будешь спрашивать?

— Перестань ёрничать, черт возьми! — вспылил вдруг Кент. — Да, спрошу, когда придет время, и строго спрошу! Точно так же, как и со всех остальных! И постарайся отнестись к этому посерьезнее!

— Ладно уж, и пошутить нельзя, — мирно сказал Георгий.

До сентября он в Долинске не появлялся, целыми днями сидел в институтской библиотеке и добросовестно занимался. В один из дней подумалось: «Наверно, прав Кент, для меня сейчас спасение в работе». И когда перед началом занятий появился в Долинске, Кент, оглядев его, одобрительно сказал:

— Выглядишь ты недурно.

— Вашими молитвами, сударь! — В то время в разговорах с Кентом Георгия почему-то постоянно тянуло на такой несерьезный тон. — Позвольте доложить: задание ваше выполнено полностью, можете проверить.

— Успеется, — серьезно сказал Кент.

Кент читал лекции всему курсу — было их человек двести — и вел семинарские занятия в двух группах. В одной из них оказался и Георгий. Едва ли не все курсанты были старше Кента, многие чуть ли не в отцы ему годились, и на первом же занятии поначалу явственно обозначилась атмосфера некоей фамильярности — входили после звонка, сидели небрежно, переговаривались, отвечали с улыбочками, не слишком задумываясь. Продолжалось это минут пятнадцать, а потом Кент круто натянул вожжи.

Говорил не вставая какой-то вальяжный мужчина лет сорока, налегая на басы:

— Я думаю, Иннокентий… э-э… Дмитриевич, вряд ли целесо-образно начинать с таких сложных задач. Мы ведь, сами понимаете, довольно давно уже покинули студенческую скамью и успели порядком отвыкнуть от школярских порядков. Да и вряд ли есть смысл… э-э… заниматься по-студенчески, мы ведь все-таки… э-э… люди взрослые, имеем кое-что за плечами.

— Что именно? — спросил Кент, пристально глядя на вальяжного.

— Как то есть что? — удивился вальяжный. — Опыт практической работы. Я, например, уже шестнадцать лет работаю в проектном институте, руковожу группой.

— Будьте добры, скажите вашу фамилию.

— Петухов, Василий Константинович.

— Имя-отчество не обязательно, я все равно не запомню, — с легким раздражением сказал Кент. — Дай бог с фамилиями справиться… Так вот, уважаемый товарищ Петухов, шестнадцать лет вашей практической работы меня, откровенно говоря, мало интересуют. Не сомневаюсь, что вы прекрасно справлялись со своими обязанностями все эти шестнадцать лет, но сюда вы приехали, я полагаю, для того, чтобы научиться новому для вас делу, в котором вы… ну, скажем, не слишком сведущи…

— Однако… — обиженно начал Петухов, но Кент решительно остановил его:

— Прошу не перебивать. Судя по тому, что эта довольно элементарная задачка, — он кивнул на доску, — показалась вам слишком сложной, я выразился правильно. Не думаю, что и по отношению к остальным мое определение чересчур резко. И ваши соображения о целесообразности того, что я делаю, меня также не интересуют. Так что дискуссий на эту тему прошу не устраивать, времени у нас мало. И потому… — он сделал паузу, — я вынужден потребовать от вас соблюдения элементарных правил, обязательных для всякой учебной аудитории, а именно — не опаздывать, не переговариваться, а тем более басом, отвечать только по существу и настроиться на серьезную и очень нелегкую работу… Я достаточно ясно выразился?

Группа обескураженно молчала. Кто-то позади Георгия язвительно прошептал:

— Однако молодой человек с гонором…

— А теперь продолжим, — сказал Кент.

И в другой группе он повел себя точно так же, за что многие невзлюбили его. Георгий как-то сказал об этом Кенту — он только усмехнулся и язвительно сказал:

— Ну, еще бы! Они надеялись, что все будет «как у людей» — этакие птижурчики, междусобойчики, похлопывания по плечу. Я ведь знаю — кое-кто приехал сюда просто отдохнуть годик, из семьи вырваться, погулять как следует. А их, видите ли, работать заставляют. До любви ли тут?

Через месяц он неожиданно дал контрольную. Кто-то попытался запротестовать:

— Мы же не готовились.

— А что это значит — готовиться? — спросил Кент.

— Хоть конспекты просмотреть.

— Смотрите на здоровье. Можно пользоваться любой литературой.

— Любой? — не поверил кто-то.

— Вот именно. И даже до́лжно.

— Троих нет, — сделал еще одну попытку тот же голос.

— А вот это их дело, — вежливо сказал Кент. — Вы уж о себе позаботьтесь.

Результаты контрольной оказались плачевными — четыре тройки, восемнадцать двоек, пять единиц и даже два нуля. Небрежная двойка красовалась и на контрольной Георгия.

Кент выглядел явно удрученным.

— Скверно, товарищи, очень скверно…

— А что это за оценка такая — ноль? — злобно спросил Петухов.

— Нормальная оценка, соответствующая вашим знаниям. Получите ее еще раз — распроститесь с курсами.

— Ого! — громко сказал кто-то. — А вы не преувеличиваете?

— Ничуть, смею вас уверить.

— Это мы еще посмотрим, — с улыбочкой сказал Петухов.

(Улыбался он напрасно — после второй контрольной, устроенной так же неожиданно, его действительно отчислили с курсов.)

— Не надо смотреть, — желчно сказал Кент. — Я не намерен ориентироваться на самых слабых. Тех, кто в ближайшее же время не ликвидирует пробелы в своих знаниях, будущее ожидает безрадостное. Чем дальше, тем сложнее пойдет материал, в нем вы и вовсе не разберетесь. А тех, кто на экзаменах получит двойки, до практических занятий я не допущу. Машинное время стоит дорого, и переводить его впустую нам никто не позволит.

Угроза явно подействовала, заниматься стали лучше. И все-таки перед экзаменами нервничали все. Собрались задолго до десяти, беспрерывно курили, проглядывали конспекты, словно обычные первокурсники. Георгий подумал, что в этой картине — тридцать взрослых, солидных мужчин, робеющих перед двадцатишестилетним мальчишкой, — должно быть по идее что-то комическое, но никакой комедией не пахло. Он и сам, положа руку на сердце, не мог быть до конца уверен, что все кончится для него благополучно, хотя занимался как будто не хуже других.

Кент экзаменовал его небрежно, вопросов почти не задавал, выслушал и молча поставил в зачетке «хор». Выглядел он измученным. Вечером, когда Георгий пришел к нему, его еще не было. Наташа сказала, что у него сегодня еще один экзамен, в вечернем институте. Кент пришел в одиннадцать, молча сел за стол, подпер голову рукой, и Георгию показалось, что сейчас он просто свалится. Наташа не спрашивая налила коньяку, Кент залпом опрокинул, вяло зажевал лимоном, посмотрел на Георгия и усмехнулся, сказал почти ласково:

— Так-то, брат Георгий… Отмучился?

— Я-то отмучился, а вот ты замучился, — невесело пошутил Георгий.

— Ничего, через недельку у меня хлопот тоже поубавится. У вечерников приму — и целый месяц никаких обязанностей, кроме служебных.

— А потом все сначала?

— А потом все сначала, — машинально повторил Кент.

— А как-нибудь сократить твои обязанности… разве нельзя?

— Как-нибудь — можно, а хорошо — нельзя.

— Не понимаю.

— Да что тут понимать… Ты думаешь, я в вечернем или на этих курсах по своей охоте преподаю? Или чтобы деньгу зашибить? Просто некому. Больше половины из того, что я вам читаю, нет пока ни в одной книге.

— А откуда же ты все это знаешь?

— Я все-таки специалист, — Кент усмехнулся. — Из самых разных источников, в основном американских. Ну, и кое-что моего собственного изготовления.

— Так слушай, — «осенило» Георгия, — если ты хранитель такой уникальной информации, ее же опубликовать надо!

— Умница ты, — с необидной иронией сказал Кент. — Точь-в-точь как деятели из нашей электронной епархии. Они даже специальное решение приняли — издать в шестьдесят седьмом году книгу И. Д. Русакова.

— И что?

— А ничего. Прислали мне из издательства письмо, где величают почему-то Иваном Даниловичем, с просьбой указать объем рукописи и срок представления. Указал. Летом займусь ею, раньше все равно некогда.

— Да ты, оказывается, мастер на все руки.

— Станешь тут мастером… Как выразился один мой приятель, вылез в передовики, так шагай, пока в отстающие не попадешь. Вот и шагаю…

9

Тонко, жалобно закричал во сне Трофименко. Брагин мгновенно перестал храпеть, тяжело завозился на постели, спросил хриплым шепотом:

— Ты чо, Витюх? Приснилось чо-нибудь?

Трофименко глубоко вздохнул и не ответил.

— Может, воды дать? — спросил Брагин.

— Дай, — еле слышно ответил Трофименко.

Брагин в темноте отыскал графин, налил воды и, как догадался Георгий, присел к Трофименко на кровать, забормотал:

— Ты… это самое… спи еще. А чтобы всякая мура не снилась, думай о чем-нибудь приятном. Ну, это самое… о бабах, что ли.

И еще что-то бубнил, пока Трофименко не сказал:

— Ладно, иди ложись.

Брагин улегся и, прежде чем захрапеть, сказал:

— Если что, так… это самое… буди.

— Ладно… «это самое», — ласково отозвался Трофименко. — Привязалось к тебе «это самое»…

— Так чо, все говорят.

Они еще с минуту пошушукались едва слышным шепотом и, кажется, оба заснули.

Во время этого разговора Георгий не шевелился и даже затягиваться сигаретой перестал, — будто подслушивал. А как замолчали они, стало ему вдруг обидно: вспомнил, как прошлой ночью сам он кричал во сне, все, наверное, в палатке слышали его крик, и только Ковалев из вежливости осведомился, не нужно ли ему чего-нибудь, и тут же снова уснул.

И понимал Георгий, что обида мелочная, вздорная и не время сейчас думать об этом, а ничего не мог поделать с собой. Через минуту он обнаружил, что обида разрослась до масштабов чуть ли не вселенских, ему даже плакать захотелось, и с недоумением подумал: что-то тут неладно. Или он совсем уж стал психопатом, или… Второе «или» было еще более неприятным: обиделся он вовсе не потому, что в палатке так невнимательно отнеслись к его ночному кошмару, а на что-то другое… На что? И, подумав, он честно признался себе: на жизнь, на судьбу свою. И главным сейчас в этой обиде даже не то было, что судьба отняла у него Ольгу, а что не дано ему было достойно пережить ее смерть, не оказалось у него сил, чтобы выбраться из-под обломков крушения и идти дальше. А ведь были возможности, были…

Георгий вспомнил, что говорил ему Кент по окончании курсов:

— Ну вот, Жора, дальше сам двигай. Пока ты на полкорпуса впереди, воспользуйся этим. Теперь уже у тебя будут учиться, так что на год-два положение мэтра тебе обеспечено. Но и ты на месте не стой, иначе мигом обойдут. Курсы — это так… орешкино ядрышко. Надо скорлупу наращивать.

— Борьба за существование? — усмехнулся Георгий.

Кент серьезно сказал:

— Нет, существование, и довольно сносное, тебе обеспечено. Лидером надо быть, Георгий. Хоть в чем-то.

— Лидером — это начальником?

— Ирония товар хотя популярный, но дешевый, — серьезно сказал Кент. — Ты же отлично понимаешь, о чем я говорю.

— Ладно, учту ваши советы, — буркнул Георгий.

Как в воду глядел Кент — года полтора Георгий ходил в мэтрах. Его сразу сделали руководителем группы, повысили оклад, через полгода вне очереди дали однокомнатную квартиру. Перед ним заискивали начальники лабораторий и отделов, — задач было втрое больше, чем могла осилить его группа, и во многом только от Георгия зависело, за какую из них взяться.

Сначала лидерство не требовало от Георгия заметных усилий — с лихвой хватало знаний, полученных на курсах. Разумеется, он читал кое-что из спецлитературы, но далеко не все и только отечественную. А Витенька Митрошин, тихонький лобастый мальчик в умных очках, не просто читал, а основательно штудировал, обложившись словарями, новейшие зарубежные публикации, и довольно скоро стал вежливо возражать Георгию, уточнять, предлагать свои идеи. Делалось это не только вежливо, но и предельно почтительно и корректно. Витенька был молод и явно не питал честолюбивых намерений. Начальническое кресло Георгия тогда, несомненно, его не привлекало, его интересовала лишь истина (теперь его бывшая группа давно уже стала отделом, руководит которым тот самый Витенька — Виктор Александрович Митрошин, по слухам без пяти минут доктор наук). Так что Георгий мог быть пока спокоен. Он в общем-то и был спокоен. Главное — самое страшное осталось позади, воспоминания об Ольге уже не так сильно мучили его, у него было какое-то положение в институте, интересная работа… А впрочем, не такая интересная, как хотелось бы. Во всяком случае, в конце дня расставался с ней Георгий без сожаления, в институтской библиотеке по вечерам не засиживался, не то что Витенька, и далеко идущих планов не строил.

Спокойную эту жизнь непрошено нарушил Коля Барсуков. Шагал он солнечным апрельским утром по светлому институтскому коридору навстречу Георгию, издали улыбался, заранее готовясь к дружеским объятиям. Георгий еще несколько секунд не узнавал его. Но не узнать нельзя было, и безрадостно заныло под сердцем. Но пришлось улыбнуться, и приобнять Колю за плечи, и сказать что-то вроде «рад видеть тебя, дружище». А какая уж тут радость…

Коля, казалось, совсем не помнил, что и трех лет не прошло, как они вместе хоронили Ольгу, и будто не он плакал над ее могилой. Коля был радостно возбужден предстоящим отъездом в поле, сказал, что заскочил в их «епархию» буквально на минутку, увязать кое-что, завтра вся их «банда» вылетает в Красноярск, надо бы, конечно, основательно встретиться и поговорить, но теперь уж, наверно, осенью, как вернется с поля…

Георгий немногословно отвечал на его быстрые вопросы, отделывался общими словами: «Да ничего, живу помаленьку… Внедряю математику в геологию…» Об Ольге Коля не заговаривал. И совсем уже было собрался Георгий проститься с ним, да Коля вспомнил:

— Знаешь, Алексей Павлович-то умер.

— Алексей Павлович?

— Ну да, Климашин, забыл, что ли?

— Когда?

— Месяца три назад. Рак оказался. Трех дней до пятидесяти не дожил. — Коля вздохнул. — Хороший мужик был… А у меня из головы вылетело — он ведь для тебя папку с материалами по касситериту оставил.

— Для меня? — не поверил Георгий.

— Ну да, я сам видел, помогал разбирать его бумаги. Так и написано сверху: «Для Свиридова». Жена говорит, он еще за полгода до смерти стал приводить все в порядок, — видно, чувствовал, что жить мало осталось. Она и просила меня разыскать тебя, я ведь письмо тебе на Урал писал, вернулось — «не проживает». А ты, оказывается, вон где… Я дам тебе адрес, съезди.

Коля торопливо написал адрес в своей записной книжке, вырвал листок и, протягивая Георгию, повторил:

— Вот, съезди. Я, как вернусь, загляну к тебе, пообщаемся. А теперь пока, бегу, дел еще куча.

Убежал Коля. А Георгий, постояв еще в коридоре, поплелся к себе в комнату, где был у него свой уголок, отгороженный шкафами, да так и просидел до обеда, глядя в окно. Думал. Первое решение было — не ездить к жене Климашина, вообще выкинуть из головы эту трагическую касситеритную одиссею, ничего не помнить, не знать… Но не помнить оказалось так же невозможно, как не узнать при встрече Колю. И когда пошел на обед, почти осязаемо, физически почувствовал Георгий — не тот уже он, что был утром. Кончилось его недолгое перемирие с прошлым…

К жене Климашина он поехал уже на следующий день, взял папку и стал в метро просматривать ее. Материал был обширнейший. Две недели Георгий разбирался в нем. Климашин упорно стоял на своем — должен быть касситерит на Бугаре. Но почему он оставил папку именно ему, Георгию? Может, больше просто некому было? Вероятно, никто не хотел разбираться в его доводах. А доводы, каждый в отдельности, были не бог весть какие убедительные. И даже собранные воедино они не производили внушительного впечатления. Но ведь он как будто говорил, что министерство само организовало поиски на Бугаре. Почему же они не были продолжены? И для чего Климашин оставил ему эту папку, не приписав ни единого слова? Как завещание?

Георгий поехал в министерство. Он знал, что Голубев теперь работает там, и пошел к нему. Тот узнал его сразу, слегка удивился и обрадовался.

— Ба, кого я вижу!.. Проходи, гость залетный, садись. Какими судьбами?

Георгий сказал, что работает тут же, под Москвой, и Голубев удивился еще больше:

— Они же в основном теорией занимаются, тебе-то что там делать?

— И я в некотором роде теоретиком заделался.

Георгий коротко объяснил, как он оказался в этом институте.

— А поле, значит, побоку? — спросил Голубев.

— Да как знать… Я в общем-то по этому поводу и пришел к вам.

— Мы ведь на «ты» были, — напомнил ему Голубев.

— Ну, ты теперь большой начальник, — неловко сказал Георгий.

— Ну и что? Ладно, не церемонься, выкладывай, зачем пришел.

— Ты Климашина помнишь?

— Да как не помнить…

Георгий рассказал ему о материалах Климашина и даже выложил папку на стол, нерешительно пододвинул Голубеву.

— И что же? — спросил Голубев, не притрагиваясь к папке.

— Мне кажется, прав был Алексей Павлович, должен быть касситерит на Бугаре.

— Это и ему казалось.

— А почему, собственно, были прекращены поисковые работы?

Голубев помолчал, взглянул на часы.

— Вот что, Георгий… Сейчас я тебе ничего не могу сказать. Не в моем сие ведении, да и не было меня тогда здесь, когда это решалось. Если очень тебе нужно знать, наведу справки.

— Нужно, Федор Константинович.

— Ну, тогда оставь координаты, я позвоню.

Позвонил он через неделю.

— Давай-ка ко мне вечерком, Георгий, поговорим.

Но разговора долго не начинал, расспрашивал о том, как жил Георгий, рассказывал сам. Георгий не выдержал:

— Говори сразу, Федор Константинович.

— Сразу? Да говорить-то особенно и нечего. А чего ты, собственно, добиваешься? Хочешь вернуться на Бугар?

— Еще не знаю, — почему-то состорожничал Георгий.

— Хочешь! — уверенно сказал Голубев. — А сделать это сложно. Поиски были прекращены потому, что район признан бесперспективным.

— Но он как будто и раньше считался таким?

— Отнюдь нет. Малоперспективным — да.

— И что же заставило изменить оценку?

— Три экспедиции ничего не дали — это разве не причина?

— Но ведь район-то большой, мы же и половины территории не обследовали.

— Даже и трети, — поправил его Голубев. — Но… — развел он руками, — раньше был Климашин. А как он слег, воевать за Бугар стало некому. А еще ЧП с твоей женой.

— Оттого, что Ольга там погибла, касситерит мог исчезнуть? — угрюмо усмехнулся Георгий.

— Ну, милый мой… Когда решаются такие вопросы, быть или не быть экспедиции, все идет в ход. Кстати, и твое поведение после того ЧП было весьма отмечено.

— Ну, еще бы… У Климашина были враги?

— Почему обязательно враги? Каждаяэкспедиция — это прежде всего деньги, а они нужны всем. И если есть возможность чем-то уесть своего ближнего — уедают.

— Ясно…

— В общем, дело считается решенным. И если не представить веских оснований для возобновления работ, ничего не выйдет. А в том, что оставил тебе Климашин, вряд ли есть что-то существенно новое.

— Пожалуй… Но у меня есть одна идея. Я ведь теперь математик. Материалы Климашина можно обработать на машине. Методика для таких обсчетов есть. И если предположения Климашина подтвердятся математически, это уже зазвучит по-другому, так?

— Так-то оно так… — без энтузиазма отозвался Голубев. — А если не подтвердятся?

— Ну, на нет и суда нет.

— Ну, так считай.

— Вот о том и речь. Работа сложная, и делать ее контрабандой нельзя. Помоги включить ее в план нашего института. Сам я ничего не могу сделать.

Голубев помолчал и вздохнул.

— Что ж, попытаюсь, хотя, конечно, гарантировать ничего не могу. А если говорить откровенно, очень не вовремя появился ты с этой историей. Некогда мне до чертиков.

— Ну, больше мне просить некого, — угрюмо сказал Георгий.

— Ладно, не сердись, — примирительно сказал Голубев. — К слову пришлось. Постараюсь сделать.

Георгий не стал ждать, чем закончатся хлопоты Голубева, и сразу взялся за обработку материалов Климашина. Теперь он уже не спешил по вечерам домой. Работа оказалась сложнее, чем он предполагал. Методика обработки таких данных действительно существовала, но в самом общем виде, многое надо было придумывать самому. Георгию несколько раз пришлось ездить к Кенту за помощью. В первый раз Кенту было явно некогда, он, почти не задумываясь, ответил на вопросы, указал литературу и отпустил с миром. Во второй раз Георгий привез ему систему уравнений из методики Кирпичникова и попросил указать, как проще разделаться с ней. Кент, подумав, с досадой спросил:

— А зачем она ему понадобилась?

— Не знаю, — озадаченно ответил Георгий.

— Давай-ка сюда весь шедевр, — пренебрежительно сказал Кент.

Георгий дал ему работу Кирпичникова. Кент бегло просмотрел ее, подумал и приказал:

— Останься до завтра, мне надо как следует посмотреть ее.

Разбирался он ночью, на кухне, отправив Георгия спать в свой кабинет. Разбудил в шесть утра, приготовил кофе и спросил:

— Кирпичников диссертацию по этой штукенции делал?

— Кажется… А что?

— Да так… чувствуется. А на практике его расчеты хоть раз проверялись?

— Не знаю.

— А ты узнай, — неласково посоветовал Кент.

— А что тебе не нравится в этой методике? Она утверждена в нашем министерстве.

— Резолюция министерства — это и есть высший критерий истины? — иронически осведомился Кент.

— Да говори толком, в чем дело!

— Это трудно объяснить конкретно, ты ведь математик еще не ахти какой. Мне эта работа доверия не внушает, и я на твоем месте не стал бы слишком доверять результатам обработки.

Этого Георгий никак не ожидал. Помолчал и растерянно спросил:

— Что же это получается? Халтура?

— Ну, почему же… Я бы не стал так называть. Первый блин, который, по пословице, обязан быть комом.

— А ты… не ошибаешься? Ты же все-таки не геолог.

— Дело тут не в геологии, а прежде всего в самом математическом аппарате. И уж поверь мне, что аппарат этот весьма сомнительного качества.

— Ничего не понимаю… Как же эту методику утвердили в министерстве?

— Опять ты об этом! — с досадой сказал Кент. — На безрыбье и рак рыба. Рыбы не было — вылез Кирпичников со своей клешнятой работой. А так как сейчас мода везде присобачивать вычислительную технику, вот они и приняли эту методику. Все лучше, чем ничего. Бывают случаи и похлеще.

— Что же теперь делать? Отказаться от нее?

— Не знаю, голубчик, — Кент развел руками. — Если нет ничего другого, считай по этой, но — максимум осторожности и здорового скепсиса.

— А как быть с этой системой уравнений?

— Никак. Она тебе не нужна, — уверенно сказал Кент.

— То есть как это не нужна? — несколько опешил Георгий.

— Да вот так. Система эта сугубо теоретическая, ни один массив реальных данных подогнать под нее нельзя. Точнее, можно при очень большом желании, но погрешности будут настолько велики, что расчеты потеряют смысл.

— А зачем же Кирпичников вводил ее?

— Для солидности, наверно. На оппонентов такие красивости очень действуют. Я вместо этой системы вот что придумал, — Кент показал Георгию листок. — Раза в три проще и раз в десять надежнее.

Видя, что Георгий недоверчиво рассматривает листок, добавил, посмеиваясь:

— Пользуйся без опаски, я ведь все-таки тоже кандидат наук, а скоро так и совсем доктором буду…

Георгий навел справки и выяснил, что методика Кирпичникова действительно на практике еще не проверялась. Но ничего другого не было, и он решил приступить к обработке.

10

Голубев свое слово сдержал — работа была буквально навязана институту, что отнюдь не вызвало восторга ни у начальства, ни в группе Георгия. Витенька Митрошин даже позволил себе выразить свое неудовольствие вслух, — он, похоже, как и Кент, разглядел изъяны в методике Кирпичникова.

То, чего не мог объяснить ему Кент, Георгий стал понимать сам, когда вплотную приступил к разработке программы. В методике Кирпичникова не было ни одной явной ошибки, но мелких неточностей, малооснованных допущений, слишком широких обобщений оказалось так много, что где-то в середине работы Георгий задумался: а стоит ли продолжать ее дальше? Он уже заранее не верил результатам. По-прежнему больше действовала на него уверенность Климашина и — сознание безвыходности своего положения. Он уже понимал, что так или иначе, а на Бугар вернется. Нельзя было не вернуться.

А кроме того, как было объяснить институтскому начальству и Голубеву, почему работу надо прекратить?

Через полгода он получил результаты — и несколько дней раздумывал, прежде чем показать их Голубеву. Формально прогнозы Климашина как будто подтверждались, вероятность того, что на Бугаре есть касситерит, выглядела внушительной: шестьдесят восемь плюс-минус четыре и шесть десятых процента. Но произведет ли эта цифра впечатление в министерстве? Голубев сказал:

— Если очень постараться, должно выйти… — Он помолчал и спросил напрямик: — А сам-то ты… шибко веришь этой цифири?

— Это математика, Федор Константинович, — уклонился от прямого ответа Георгий. — Методику обсчета придумывал не я, утверждал тоже не я, считала машина — лицо не заинтересованное. Так что хочешь — верь, хочешь — нет.

— Ясно, — без особого энтузиазма сказал Голубев. — Ну что ж, будем толкать. Но предупреждаю — на быстрый результат не надейся. На будущий сезон наверняка ничего не выйдет, все забито.

— Ну, ждать так ждать, — невесело согласился Георгий.

Ждать предстояло по меньшей мере полтора года. Георгий сразу охладел к своей работе в институте и первое время чуть ли не каждую неделю звонил Голубеву, пока тот не рассердился:

— Слушай, Георгий Алексеевич, не дергай ты меня. Я не царь, не бог и даже не воинский начальник, а вполне штатская крыса. Как прояснится что-нибудь, сообщу. Но до Нового года точно ничего не будет. Так что жди.

А ждать Георгию становилось совсем уж невмоготу. А тут еще начались нелады с Верой…

Женился он, можно сказать, случайно. Кажется, их «роман» начался с институтского новогоднего вечера. Тридцать первого, после официального поздравления начальства и торопливой, чуть ли не пятиминутной «шампаниады», как-то так получилось, что то ли Вера пригласила его встречать Новый год, то ли он сам невзначай напросился, представив тоскливую новогоднюю ночь, но в двадцать четыре ноль-ноль они чокались бокалами с шампанским, пили на брудершафт — Георгий только пригубил, — он равнодушно целовал тонкие, вялые губы Веры, а к утру прилег на единственном диване в ее комнате, заснул ненадолго и, проснувшись, увидел, что Вера неловко свернулась клубком в кресле и тоже как будто спит, но стоило ему чуть-чуть пошевелиться, она тут же открыла глаза и робко улыбнулась, как будто ожидая чего-то. Кончилось тем, что уснули они вместе… Вера не требовала от него обещаний, делала вид, что и не ждет от него никаких предложений, но Георгий видел, что замужества она не просто хочет, а жаждет… Но, может, все и кончилось бы спокойно, не заболей она после неудачного аборта. Вера месяц пролежала в больнице, исхудала и постарела на добрый десяток лет. Георгий каждый день ходил к ней на свидания и, возвращаясь, думал: что дальше? Жалко было Веру. Он уже знал, что детей у нее не будет, и не мог не чувствовать своей вины перед нею. Пусть вины и невольной, но все же  е г о  вины…

В тот день, когда Вера выписывалась, он приехал за ней на такси, привез к себе домой, где заранее приготовил холодный обед. Вера увидела накрытый стол, цветы, постояла немного, прикрыв глаза, и вдруг, судорожно обняв Георгия, стала целовать его руки, плача навзрыд… Георгий, кажется, и сам тогда прослезился.

Через месяц они поженились. С полгода Вера по-прежнему была той тихой, предупредительной, малотемпераментной женщиной, которую он знал прежде, а потом как-то вдруг изменилась. Если раньше Вера жаждала только замужества, — так по крайней мере казалось ему, — то теперь она исступленно требовала от него любви. Требовала не словами, но всем своим поведением, взглядами, молчанием, долгими, изнуряющими ласками по ночам. А что он мог дать ей? Только то ничтожно малое, на что способен каждый «нормальный» мужчина… Вера еще на что-то надеялась, но однажды с ней случилась дикая истерика, не на шутку испугавшая Георгия. Пытаясь успокоить ее, он машинально погладил Веру по плечу, и она вдруг затихла, Георгий почувствовал, как напряглось все ее тело, она глубоко, обиженно вздохнула и сказала с болью, поразившей его:

— Господи, какая у тебя чужая рука… Какая чужая рука…

И он тут же убрал руку, отвернулся, не зная, что сказать ей. Вера осторожно встала, ушла в ванную и почему-то заперлась. Он подумал, что надо бы пойти за ней, сказать что-то хорошее, но ничего не мог придумать. И заснул. А когда проснулся, Веры не было, на стуле рядом с постелью лежала записка: «Поехала к сестре, вернусь завтра вечером». Георгий с час лежал, глядя в потолок. Была суббота, сентябрь шестьдесят восьмого, он вспомнил, что четыре года назад в один из таких же солнечных сентябрьских дней они плыли по реке, Георгий сидел на руле, вытягивал шею, разглядывая буруны, а Ольга полулежала на носу лодки и смотрела на берег, ветер трепал завитки ее русых волос. Ему очень мешали эти завитки, он постоянно видел их, а смотреть надо было вперед — река была мелкой. В конце концов он влез-таки на перекат, не успел выключить мотор, полетела шпонка, и они решили стать лагерем, хотя можно еще было идти часа полтора… Дальше вспоминать нельзя было, потому что дальше была ночь и Ольга рядом, ее ласковый шепот: «Подожди, ребята еще не уснули», а ждать он не мог — желание было нестерпимым… Вспоминать нельзя было, но он вспоминал…

Всего какой-нибудь час понадобился ему на то, чтобы понять — с Верой он жить больше не сможет. Да и ни с кем больше… Он торопливо написал Вере косноязычное, сумбурное письмо, позвонил Нестеренко и сообщил, что ему нужно срочно уехать на неделю на Урал.

Выйдя из вокзала и оглядевшись, Георгий с невеселой усмешкой подумал: прожил здесь, считай, всю жизнь, а пойти не к кому… Память даже немногих адресов не сохранила. Почему так?

Георгий оставил портфель в камере хранения и отправился на Северную.

Издали, боясь почему-то подойти, смотрел он на два дома, стоявших рядом.

В одном он родился и вырос, но давно уже стал этот дом чужим ему, чужие люди жили в нем. Мать вышла замуж, когда Георгию было четырнадцать, сразу не заладились у него отношения с отчимом, и при первой возможности он убегал к Русаковым. Знал — там всегда приветят его, накормят, а если уж очень не захочется идти домой, и спать уложат. Всегда рядом верные дружки Сережка и Кент, а с годами все больше места в его душе стала занимать Ольга. Длинноногая девчоночка с косичками и ленточками, ставшая его любовью, его женой, его судьбой… Когда они поженились и Георгий не раздумывая перебрался жить к Ольге, мать и отчим дом продали и уехали в Краснодар. Два-три письмеца в год — вот и все его связи с той, что дала ему жизнь… Почему так? Потому ли, что все его помыслы, все силы его души были отданы другой жизни? Но ведь все-таки речь идет о матери… А разве он виноват в том, что Антонина Васильевна с легкостью заменила ему мать? Ведь человек не может жить по каким-то абстрактным, умозрительным законам, где главное — нужно, должно… Жить можно, наверно, только тем повседневным, что вокруг тебя, и странно ли, что с прочностью новых душевных связей неизбежно рвется тоненькая ниточка кровного родства…

Дома стояли рядом, теперь уже оба чужие. В том, где прошли его лучшие годы жизни с Ольгой, жил теперь угрюмый, густо заросший пегим волосом старик. Дом почти не изменился за четыре года — все так же мощно, кряжисто лезли в глаза рубленные в лапу венцы, голубели наличники и ставни, высокие ворота прямо, как часовые на посту, охраняли просторное подворье. На миг померещилось Георгию — вот сейчас откроется, звякнув кольцом, калитка и выбежит на пыльную улицу длинноногая девчоночка Оля с косичками и ленточками… Или неторопливо выйдет статная, рослая его жена, издали улыбнется, щуря светлые серые глаза. Но за воротами грубо, мощно взлаяла басом собака, рванулась, гремя кольцом по проволоке, на шаги прохожего, шедшего слишком близко от дома, тот испуганно шарахнулся в сторону, а пес стал бешено метаться и рычать. Сколько помнил Георгий, все собаки у Русаковых были добродушными лопоухими псами, неспособными не только броситься на человека, но и зарычать как следует… Да и откуда взяться злым собакам в доме, где всегда жили добрые люди?

Георгий поехал на кладбище. Могилы Дмитрия Иннокентьевича и Антонины Васильевны были, против ожидания, ухожены, буйно цвели астры, ограда явно недавно покрашена. Кто же смотрит за ними?

Он открыл железную дверцу общей ограды, присел на скамеечку. Когда они хоронили Антонину Васильевну, на могиле Дмитрия Иннокентьевича была обычная одноместная ограда. Кто же соединил их вместе? Наверно, Сергей. Но смотрит за могилами наверняка не он, ведь Сергей где-то на Севере. И не Кент, конечно, тот уже года два здесь не был… Кто же тогда? Друзья? Знакомые? Наверное… У них было много друзей, всегда с радостью приходили они в их добрый дом. А умри ты сейчас, вдруг подумалось ему, кто будет смотреть за твоей могилой? Да ведь некому. Разве что тот же Сергей раз в год заглянет…

А кто смотрит за могилой Ольги?

Он словно с разбегу наткнулся на эту мысль.

Кто смотрит за могилой твоей любви, твоей жены, твоей судьбы? Осталось ли вообще что-нибудь от этой могилы? А может, Шельма, выйдя из берегов, разметала камни, размыла землю и таежное зверье растащило кости по округе? Да нет, быть такого не может, торопливо успокаивал себя Георгий, ведь спустя год после смерти Ольги писал Звягин, что был там, соорудил щит с надписью, поправил камни. Но уже три года молчит Женька Звягин, да и то письмо будто по обязанности написано было, словно Звягин считал своим долгом отчитаться перед ним… Ничего, Оленька, скоро увидимся с тобой… Только бы Голубеву удалось пробить это дело. Наше с тобой дело. Я вернусь с экспедицией и сделаю все возможное и невозможное, чтобы закончить это наше общее дело. И будь я проклят, если со временем не появится на карте новое месторождение и прииск, названный твоим именем. Прииск «Ольга»…

Когда он вернулся домой, не было ни Веры, ни ее вещей, холодная комната неприятно резала глаз стерильным неуютом — Вера перед отъездом выскоблила ее до блеска. И — ни самой малой записки на его жестокое письмо. Ушла, будто напрочь вычеркнула его из своей жизни, даже и следов — он еще раз внимательно оглядел комнату — не оставила. А он-то, что греха таить, боялся ее слез, упреков, просьб. Ничего не будет, живи один, Георгий, как жил… А как одному жить, можно ли? Что ж, придется, видимо, научиться и этому. По крайней мере до тех пор, пока ты не будешь в состоянии что-то дать другому человеку. Иначе нельзя…

И наконец-то наступил день, когда Голубев сообщил, что план утвержден, хотя и не полностью — вместо трех экспедиций, как просил Георгий, разрешили только две. Голубев успокоил его:

— Пока и это неплохо. Если понадобится, выбьем и третью. Готовься.

Георгий в тот же день подал заявление об уходе. Нестеренко, неприятно удивленный, откинулся на спинку стула.

— Да, неожиданно, Георгий Алексеевич… очень неожиданно. Чем все это объяснить?

— Я же все написал в заявлении, — нетерпеливо сказал Георгий.

— Да-да, конечно… — Нестеренко забарабанил пальцами по столу. — Очень не вовремя вы уходите от нас. Как раз сейчас, когда мы должны получить новую машину…

— Что делать…

Нестеренко вздохнул и, прежде чем подписать заявление, просительно взглянул на него:

— Может, еще подумаете, а? Хотя бы три-четыре месяца.

— Не могу.

— Ну что ж, счастливого пути… А кого посоветуете на ваше место?

— Я думаю, Митрошина, — не сразу сказал Георгий.

— Больно уж молод, — с сомнением покачал головой Нестеренко.

— Это, как известно, недостаток временный, — усмехнулся Георгий. — А преимущество перед другими у него более основательное — он знает и умеет больше, чем кто-либо в группе.

— Ладно, посмотрим…

Две экспедиции ничего не дали. Касситерита не было. Третьей пришлось дожидаться два года. Георгий обивал пороги министерства, писал докладные, надоедал Голубеву — и наконец добился. Передавая ему бумагу с драгоценной надписью — «разрешаю», Голубев сказал:

— Это все, Георгий. Больше ничего не будет.

— Ясно.

И вот оставался от третьей экспедиции куцый двухнедельный хвостик, а касситерита по-прежнему не было.

11

На рассвете Георгий разбудил Брагина и тихо спросил:

— Идти можешь?

— Куда?

— До берега.

— А зачем? — растерянно хлопал сонными глазами Брагин.

— Я спрашиваю: идти можешь? — повысил голос Георгий.

— Могу, наверно, — неуверенно сказал Брагин, глядя на свои забинтованные ноги. — Если в сапоги влезу.

— Одевайся.

В сапоги Брагин влез. Прошелся по комнате, поморщился и доложил:

— Вроде ничего, терпеть можно.

— Пошли.

Снег за ночь стаял, пустые улицы Дьякова превратились в болото. Над головой висело обычное для северного сентября небо — низкое, темное, готовое в любую минуту рассыпаться на дождь или снежную крупу. По скользким деревянным тротуарам они добрались до берега Бугара: Георгий дал Брагину деньги и приказал:

— Сгоняй на заправку, залейся под завязку и подъезжай к складу.

Брагин с недоумением взглянул на него — он явно не понимал, что делать на складе в такую рань, — но промолчал, взял деньги и стал осторожно спускаться по крутому откосу. А Георгий зашагал к складу потребкооперации.

На его счастье, дежурил Емельяныч, дряхлый старик, потерявший почти все зубы. Он увидел Георгия из окна сторожки и вышел навстречу.

— Здорово, Емельяныч!

— Ждорово, Егорий, ждорово, — прошамкал Емельяныч. — Чего не шпишь?

— Не спится, вот и не сплю… Дай-ка твоего горлодеру закурить.

Емельяныч вынул кисет, бумаги для завертки. Присели на лавочку, закурили.

— Скажи, Емельяныч, зима скоро станет?

— Шкоро, кашатик, шкоро…

Георгий повел взглядом на дверь склада. Там висел огромный амбарный замок. «Придется какую-нибудь железяку искать». Он взял централку, которой был вооружен Емельяныч, переломил ствол, ощерившийся круглой черной пустотой, и улыбнулся:

— Что же ты, охранник, с пустым ружьем на посту стоишь?

— Дак штрельнуть же может.

— А не боишься, что грабить придут?

— Хе, — осклабился Емельяныч, — кому он нужон, этот шклад? Да и шроду у наш такого не бывало, чтобы охальничали.

— Не бывало, говоришь? — задумчиво переспросил Георгий. — Ну а теперь будет… Я сейчас тебя грабить буду.

— Ты? — Емельяныч скрипуче рассмеялся, показывая уродливые голые десны. — Ну и шутник ты, Егорий!

— Это верно, шутник я большой. — Георгий вздохнул. — Только сейчас мне не до шуток. Слушай меня внимательно, Емельяныч. Ты старик мудрый, сейчас сам все поймешь.

Георгий коротко рассказал ему о создавшейся ситуации и спокойно заключил:

— Так что хочешь не хочешь, а грабить мне тебя придется.

Емельяныч с изумлением смотрел на него:

— Да ты што, шерьежно?

— Вот именно… Да ты не волнуйся, я все сделаю так, что ты ни в чем не будешь виноват. Скажешь капитану, что я тебе пистолетом грозил, понял?

Георгий вытащил пистолет и показал Емельянычу, и только тогда тот поверил, что Георгий не шутит, и покачал головой:

— Ох, паря, не дело ты жатеял… Пошодят ведь.

— Может, и посадят, да ведь когда это будет… Ладно, пошли, проверишь, что я брать буду. А я все запишу и бумажку тебе оставлю, отдашь ее капитану.

Георгий поднялся и пошел к складу, на ходу выискивая, чем можно вытащить пробой. Железка нашлась тут же, Георгий сунул ее в дужку замка и без особого труда сорвал его вместе с пломбой. Емельяныч нерешительно топтался у сторожки.

— Заходи, Емельяныч, гостем будешь, — пошутил Георгий и, видя, что тот не двигается, сумрачно добавил: — Давай, а то завалится кто-нибудь, всю комедию испортит.

За десять минут Георгий отобрал все, что нужно, оглядел склад, проверяя, не забыл ли чего, подал бумажку Емельянычу:

— Проверь.

Но Емельяныч только покачал головой и с жалостью взглянул на него.

— Ну, как знаешь, — вздохнул Георгий, взвалил ящик с тушенкой на плечо и понес к берегу.

Боль в желудке, до сих пор вполне терпимая, вспухла тугим горячим комком. Сбросив ящик на берег, Георгий присел на корточки, отдышался и снова побрел к складу. Когда он принес второй ящик, подъехал Брагин и с удивлением спросил:

— Что, Синьков приехал?

Георгий не ответил и направился к складу. Брагин пришел следом, увидел сорванный замок, догадался не сразу, что это означает, и явно испугался.

— Это же уголовное дело, Георгий Алексеевич!

— Уголовное или нет, это прежде всего мое дело, — сказал Георгий. — Не бойся, тебя оно не коснется. Давай тащи, что сможешь. А впрочем, можешь не носить, если боишься попасть в соучастники.

Брагин торопливо схватил мешок с крупой и заковылял к берегу.

Через пятнадцать минут все продукты были в лодке.

— Теперь давайте обсудим кое-что, — сказал Георгий. — Я сейчас уеду, а вы еще минут пятнадцать покурите здесь, потом ты, — обратился он к Брагину, — не спеша пойдешь к участковому Звягину и скажешь ему, что я взломал дверь склада и кое-что изъял оттуда. Главное, не спеши, ноги-то у тебя больные… А ты, Емельяныч, будешь говорить так: я наставил на тебя пистолет, отобрал ружье и приказал не шевелиться. Ну и отдашь бумажку… Все ясно?

— А что мне дальше делать? — тихо спросил Брагин.

— Ничего. Отлеживайся, отъедайся, поправляйся. Можешь вместе с Виктором в Бугар ехать. Расчет получишь, когда все вернемся. Ну, кажется, все… Пока.

Георгий направился к берегу.

За ночь вода в Бугаре поднялась и, похоже, продолжала прибывать, — вероятно, в верховьях шли сильные дожди. Георгий гнал без передышки, останавливаясь только для того, чтобы долить в бак бензину. Он не боялся, что Звягин тут же кинется за ним в погоню: все-таки он знал его четырнадцать лет и был уверен — Звягин поймет, что заставило его пойти на взлом склада. Вероятно, он приедет к вечеру или даже завтра, когда они будут уже в пути…

А все-таки он нашел выход. Пусть далеко не самый лучший, пусть нелепый, но все-таки выход. Ответить ему, конечно, придется, но все это потом будет, когда он использует свой последний шанс и вернется с Бугарского нагорья. А тогда уж будет все равно — независимо от результата…

Без десяти три он подъехал к лагерю. Лишь Ковалев да Гоголев вышли встречать его, хотя и все остальные наверняка слышали шум мотора и знали, что, кроме Георгия, быть тут в эту пору некому. Ковалев и Гоголев сразу, конечно, поняли, что продукты он привез, но не то что радости — и тени признательности не увидел Георгий на их лицах. Он зло приказал:

— Быстренько разгрузите!

Гоголев лениво гаркнул:

— Эй, лежебоки, вылазь, жратва приехала!

«Приехала, мать вашу . . .! — в бешенстве едва не сорвался на крик Георгий, но сдержал себя, молча направился к палатке. — Приехала, как же! Сама по себе ножками притопала: нате, кушаете меня, жрите, лопайте! Знали бы вы, сволочи, каким способом эта жратва приехала!»

В палатке четверо резались в карты, будто не слышали ни шума мотора, ни гарканья Гоголева.

— А вам что, особое приглашение?! — тихим, зловещим голосом сказал Георгий.

— Да сейчас идем, — с досадой сказал Булыгин, бросая карты. — Горит, что ли?

Ах, с каким наслаждением ударил бы его сейчас Георгий! Он даже глаза зажмурил, чтобы не видеть лица Булыгина и не поддаться этому внезапно возникшему желанию. Он поборол приступ бешенства, и вдруг ему стало очень не по себе. Он испугался. И не последствий этого, к счастью не случившегося удара, а того, что у него вообще возникло такое желание. Ведь никогда прежде он ничего подобного не испытывал. Да и не за что было бить Булыгина, в общем-то совсем неплохого человека, не лодыря, не труса, не нытика, как сидящий рядом Власов. Откуда же это унизительное для него самого желание? Нервы расходились? Это ничего не объясняло. Нервы и раньше его подводили, и, случалось, он срывался на крик, но ничего похожего на сегодняшнее не бывало…

И, подумав немного, Георгий понял, вернее, догадался — всему причиной взлом склада. Словно, срывая замок, сорвал он что-то и в себе, в своей душе, сломал какой-то невидимый барьер в своей системе взглядов на жизнь, на людей…

Еще по дороге в лагерь Георгий начал понимать, что его «комедия» со взломом склада вовсе не комедия. И как ни приказывал он себе не думать об этом «эпизоде», за восемь часов пути от Дьякова до лагеря не раз вспоминал Георгий детали утреннего «ограбления». Нет, по-прежнему не боялся он ответственности за сделанное. Ответственность эта неясно маячила в каком-то более или менее отдаленном, но все же будущем, о котором думать совсем не хотелось да почти и не думалось. Другое тревожило его, что словами определить было трудно. И вот сейчас, поймав себя на неожиданно возникшем желании ударить ни в чем не повинного человека, Георгий без труда связал его с нелепым взломом склада, не до конца еще понимая, какая может быть тут связь. Не так же, в конце концов, все просто: если можно взламывать склады, то почему бы и не ударить за недостаточно быстрое послушание? Но связь была несомненная, это Георгий хорошо чувствовал и догадывался уже, что и решение взломать склад, пришедшее на ум довольно просто и принятое почти без колебаний, не возникло из ничего, сработала в его натуре какая-то потайная пружинка, выкинув на поверхность эту идею как вполне приемлемую и чуть ли не единственно возможную. И что в моральных оправданиях эта идея не нуждалась, Георгий тоже помнил. В самом деле, веди бескорыстность, «чистота» его мотивов несомненны, не для тебя же он старался, а для дела, для людей… Для людей? Но тогда почему же эти самые люди не только не приветствуют его идею, но расскажи он им, каким путем достал продукты, ведь, пожалуй, сочтут его самодуром, а то и попросту дураком? Ведь очевидно, что им вовсе не хотелось, чтобы он вернулся с продуктами, так? И то дело, ради которого он пошел на эту уголовщину, разве это их общее дело? Ведь им одного хочется — поскорее уйти отсюда, вернуться в Бугар, к людям… Выходит, что старался-то он в первую очередь именно для себя?

Георгий чувствовал, что начинает запутываться в своих вязких рассуждениях. Да и неуместны они были сейчас — время поджимало его.

Он взял свой спальный мешок, легкий летний полог и выбрался из палатки. Лодка была уже разгружена, ящики и мешки сложены на берегу и накрыты брезентом. Георгий взял себе банку тушенки, пачку чая, сахар, поискал взглядом Ковалева, но того нигде не было видно. Поодаль курил Гоголев, настороженно поглядывая на него.

— Еще, что ли, куда собрался, начальник? — спросил он скучным голосом.

— Собрался.

— Один?

Георгий не отвечая разглядывал низкое холодное небо, гадая, чего можно ждать от него в ближайшие часы — дождя, снега? Несмотря на ранний час, было уже сумеречно.

— Если не вернусь сегодня, ждите завтра к девяти, — сказал Георгий Гоголеву. — И чтобы к этому часу все были готовы к маршруту. Если заявится Звягин, дьяковский участковый, — скажешь, что я поехал на Шельму.

— А куда именно?

— Он знает.

— Он-то, может, и знает, а мы, по-твоему, знать не должны? — с злой усмешкой осведомился Гоголев. — Или ты, начальник, ПТБ не знаешь, в журнальчике не расписывался? А может, правила эти не для комсостава писаны, а только для рабочей скотинки?

Георгий, озадаченный нескрываемой неприязнью Гоголева, сухо спросил:

— А ты не много на себя берешь?

— Повторяешься, начальник, слыхал я это от тебя… — Гоголев подошел вплотную и понизил голос: — Я вообще ничего на себя не беру… кроме того, что нужно мне. А вот ты, Георгий Алексеевич, начальник хреновый, это я должен тебе прямо сказать. Можно бы с людьми и поаккуратнее. А то я спрашиваю тебя, а ты в поднебесье смотришь, будто пень перед тобой. Да и вообще не дело это — на басах разговаривать. А спрашиваю, между прочим, о тебе же заботясь: один все-таки едешь, мало ли что может случиться, все под богом ходим, и не такие, как ты, в тайге загибались. А искать тебя нам же придется.

— Ну ладно, — остановил его Георгий, — извини, если не так сказал. Некогда мне. Поднимусь по Шельме километров на пятнадцать, посмотреть кое-что надо.

— Возьми кого-нибудь, не дело одному ездить.

— Один поеду! — отрезал Георгий. — Я уже бывал в тех местах.

— Ну, дело хозяйское.

И Гоголев, не дожидаясь, что еще скажет Георгий, отошел.

До устья Шельмы Георгий добрался легко. Остряк топограф, так окрестивший эту речушку, попал в самую точку — Шельма, скатываясь с Бугарского нагорья, выделывала кренделя головокружительные, и не однажды Георгию приходилось задумываться, в какую щелку протолкнуть верткую «казанку». На пятнадцать километров понадобилось ему почти три часа. А когда неожиданно из-за очередного поворота показались знакомая скала и едва различимый на ее сером фоне могильный холмик, Георгий с силой сжал ручку газа и привстал, но не удержался на ослабевших вдруг ногах и тут же сел обратно, согнулся, пытаясь унять оглушающее сердцебиение и резко усилившуюся боль в желудке. Сбавив газ до малого, лишь бы не сносило, он выждал с минуту, осторожно довел лодку до скалы, заглушил мотор и, почему-то стараясь не смотреть на то, что было в десяти шагах от него, стал вытаскивать лодку на берег. Но вот уже все сделано было — закреплен якорь, поднят и зачехлен «Вихрь», выброшены на берег спальный мешок и рюкзак, — и Георгий медленно повернулся и, щурясь, прошел эти десять шагов. Он был уверен, что надпись размыта дождями, но кто-то, несомненно, подновлял ее, и недавно, — Звягин, тут же мелькнуло в голове у Георгия, — на широком щите из толстых, гладко оструганных сосновых плах резко, черно значилась:

РУСАКОВА

ОЛЬГА ДМИТРИЕВНА

1942—1964

Георгий сбросил на плечи капюшон плаща и склонил голову.

12

Суеверным Георгий как будто никогда не был, а тут не по себе ему стало. Он не заметил, как прекратился дождь и утих ветер, и тонкая потемневшая сосенка, к которой был прибит щит, вдруг стала светлеть, и буквы на щите зачернели ярко и мрачно. Георгий оглянулся и увидел широкий дымный луч солнца, протянувшийся из просвета в тучах. Уже недели две не видел он солнца, и вдруг в такую минуту словно нарочно прорвало низкое небо, чтобы высветить могилу Ольги… Через несколько минут луч стал сужаться, задрожал, истончаясь в ничто, и погас.

Георгий отвернулся, внимательно оглядел неопрятную груду камней, под которыми десять лет лежало то, что когда-то было его женой, и вдруг подумал: зачем он здесь? Зачем ему эта могила, какое она отношение имеет к Ольге? Ведь это давно мертвое, прах, а Ольга все еще живет в нем и заставляет делать что-то такое, что могут заставить делать только живые люди, но если так, зачем ему быть здесь, около мертвой?

Мысль была такая неожиданная и больная, что Георгий постарался тут же забыть ее и принялся за устройство лагеря. И почему-то все валилось у него из рук. Костер сложил без обычной тщательности, и даже с третьей спички зажечь его не удалось. Он чертыхнулся и побрел к лодке, нацедил бензину, от запаха которого его замутило, желудок тут же отозвался сильным спазмом, заставил согнуться. Георгий вспомнил, что не ел с утра, да и что это была за еда — несколько размоченных на ходу в реке сухарей. Он небрежно выплеснул на дрова бензин, бросил зажженную спичку. Огонь взметнулся с сильным звуком, больно ударил в глаза. Георгий вскрыл банку тушенки, вывалил ее в котелок. Есть хотелось нестерпимо, до судорог в желудке, а глядеть на куски застывшего жира было противно. Он отвернулся, выждал несколько минут и, выхватив котелок, жадно принялся за еду. Тушенка была едва теплая, но подогревать еще раз он не стал, торопливо совал ложку в котелок, стараясь зачерпнуть побольше, и заедал хлебом, неряшливо разламывая буханку левой рукой. Не сразу он заметил, что жир стекает ему на бороду, руки пахнут бензином и чуть подрагивают. «Да что это со мной?» — с удивлением и легким стыдом подумал Георгий, отставил котелок и пошел к реке, принялся оттирать руки песком. Он заставил себя подогреть остатки тушенки, и потом старался есть не спеша, и, тщательно выскоблив котелок, забрел поглубже, зачерпнул воды, подвесил котелок над дымным костром, привел на валежину, закурил и огляделся.

Серая тьма стояла над Шельмой. Не естественная ночная тьма, а что-то вроде концентрата вечерних сумерек и непогодной мглы, когда небо вплотную наваливается на притихшую землю, давит ее многокилометровой толщей туч и все живое на земле начинает беспричинно беспокоиться, поникают цветы и травы, зверье старается укрыться в норы, — а что остается людям? Восьмидесятилетние бабки принимаются креститься и бормотать о конце света, сердечникам и гипертоникам кажется, что это их последний вечер в жизни, — и нередко предчувствие не обманывает их; в такую погоду фронтовиков нестерпимо мучают старые раны, хронические больные — язвенники, радикулитчики, ревматики, невротики — не могут найти себе места, да и не один здоровяк, промаявшись от непонятной тоски, в десятый раз злобно глянет на мрачное, пугающе близкое небо…

Маялся и Георгий. Он то вставал, чтобы подбросить дров в нехотя горевший костер, то снова садился, уставясь в огонь, то смотрел на могилу и видел, как на секунду выхватывает из тьмы огонь тонкую черную сосенку со щитом, и тут же отворачивался и в какую-то минуту совсем было собрался ехать обратно в лагерь, но, потоптавшись, снова сел — ехать в такой темени нельзя было.

Физической боли он не чувствовал, болела душа, разлитая, казалось, по всему телу. Даже боль в желудке воспринималась как боль душевная…

Что такое была его душа, об этом Георгий никогда почти не думал. Он только знал — это что-то такое, что намертво связано с Ольгой, потому что ничему другому места в ней не было. Видит бог, он пытался избавиться от этого мертвого груза, но ничего не получилось. Ничего не изменилось за эти десять лет. Была короткая передышка — Вера, новая работа, — и это все. Спасительная житейская философия «время — лучший лекарь» почему-то не срабатывала…

Он посмотрел на могилу. Бесформенная груда замшелых камней на фоне черной, едва угадывающейся сейчас скалы. Наверно, на ней до сих пор остались следы от пуль… Он тогда расстрелял обе обоймы из своего «ТТ» и сейчас вспомнил, как пули высекали из камня искры и, повизгивая, рикошетом уходили в низкое небо, сплошь закрытое тучами! Наверно, до сих пор где-то в траве валяются стреляные гильзы… А Коля Барсуков, бросив карабин, кинулся на землю — пули уходили не только в небо, но и отскакивали назад — и что-то кричал ему, но Георгий не слышал. Когда пистолет, сухо щелкнув пустым стволом, не отозвался выстрелом, Георгий быстро вынул пустую обойму, мгновенно вставил вторую — она хищно лязгнула защелкой, — передернул затвор и, вскинув руку, снова стал расстреливать скалу. И все нажимал на спусковой крючок, когда кончились патроны, пока не понял, что стрелять больше нечем, и почему-то стал внимательно разглядывать пистолет, очень черную круглую дырку ствола, из которой сочилась кислая струйка сизоватого дыма, перевел взгляд на могилу. Камни тогда были чистые и еще влажные, они таскали их из реки. Он зажмурился, представив Ольгу, вчера еще живую, а теперь лежавшую под этими чистыми тяжелыми камнями, и, согнувшись, выронил пистолет. Его начало рвать. В последние сутки он почти ничего не ел, и в желудке, казалось, было совсем пусто, но его еще долго выворачивало наизнанку — водой, слизью, желчью, а под конец и кровью…

Вода в котелке забурлила, выплескиваясь на огонь. Георгий заварил чай, обжег губы и отставил кружку. Костер едко дымил и безнадежно угасал, надо было искать сушняк. Георгий взял топор, фонарик и полез в чащобу, проклиная себя за то, что не позаботился о дровах засветло. Ведь не первый день в тайге, знает, что любая оплошность обязательно выйдет боком, а все-таки опростоволосился… Через полчаса он снова разжег костер, прикинул, что хватит его часа на два, а потом можно разгрести его и установить полог. И опять зло чертыхнулся, вспомнив, что не нарубил лапника для подстилки. Видно, день уж такой выдался сегодня.

Огонь вольно взметнулся вверх, высветил могилу и щит с черными словами и цифрами. Георгий подошел поближе, разглядывая щит. Сколотил его Звягин через год после смерти Ольги, о чем и написал ему тогда же. И сосенку для столба, видно, выбирал долго, закопал глубоко — стояла она до сих пор прямо. А может, не однажды за эти десять лет менялись и щит, и сосенка… А тогда, похоронив Ольгу, они никак не могли придумать, на чем сделать надпись. Думал, впрочем, один Коля, Георгий молча сидел у костра и смотрел в в огонь. А Коля, поглядывая на него, что-то бормотал, раздумывая вслух, и наконец его осенило. Он крупно, аккуратно написал на бумаге фамилию Ольги, даты рождения и смерти, зачернил карандашом, вытащил из своей планшетки карту и вставил туда листок.

— Ну вот, теперь привязать как следует, — бормотал Коля, оглядываясь, но привязывать было не к чему, и он стал осторожно разбирать камни на могиле и минут через двадцать тихо позвал Георгия: — Посмотри, пойдет?

«Пойдет», — молча мотнул головой Георгий, едва взглянув на Колино сооружение. Коля еще долго потерянно бродил по лагерю, вздыхал, наконец присел рядом с Георгием и спросил:

— Я… возьму это, ладно?

Георгий медленно повернул голову, посмотрел. Коля на раскрытой ладони держал походный складной нож Ольги в брезентовом чехле и, явно теряясь от молчания Георгия, неловко сказал:

— Я… на память, Жора. У тебя ведь… много от нее останется, а у меня…

Георгий молча кивнул и отвернулся. А Коля вдруг всхлипнул и отошел.

Вспомнив сейчас про нож, Георгий почувствовал какое-то беспокойство. Что-то было связано с этим ножом еще. Нет, не с этим именно, а с таким же. Да, наконец вспомнил он, точно такой нож был у кого-то из той четверки туристов, с которыми он два года назад собрался было поехать на Шельму. И все-таки не решился. С чем он тогда пришел бы к могиле Ольги? Со своей растерянностью, пустотой, смятенностью? И молчаливым признанием, что она погибла напрасно, — ведь касситерита он так и не нашел… Нет, к Ольге так идти было нельзя. Оставалась еще одна, обещанная Голубевым попытка, и он решил, что использует ее до конца. И если найдет касситерит, то будущий прииск назовет ее именем. Прииск «Ольга»…

И вот наконец он пришел к ней. По-прежнему ни с чем. От последней его попытки остался куцый двухнедельный хвостик, и наивно полагать, что за эти две недели он сделает то, что не удалось за шесть лет. Надо наконец взглянуть правде в глаза, Георгий. Прииска «Ольга» не будет. И, значит, Ольга погибла напрасно. Ну а если бы и нашел он касситерит, разве это было бы оправданием ее смерти? Что вообще может оправдать любую смерть? Может быть, спасение чьей-то другой жизни? Возможно… Но Ольга никого — и ничего — не спасала… Дальше. Все эти годы ты почему-то привык думать, что смерть Ольги следствие редкостно сложившихся обстоятельств и нелепых случайностей. Проигрыш в лотерее, казавшейся беспроигрышной. В самом деле, даже в комфортабельных больницах иногда умирают от того же аппендицита. Процент смертности ничтожен, но ведь не равен нулю. Вот первая — предполагаемая — случайность. Можно думать, чтобы успокоить себя, что Ольга все равно умерла бы, только в окружении толпы врачей и сиделок. Мысль жестокая, циничная, но разве она не приходила тебе в голову, когда становилось совсем плохо? Пусть только мельком, — подумать так в открытую у тебя просто не хватало смелости, — но ведь было такое, было… Стоп, что-то здесь не так. Давай думать об этом.

Он обхватил голову руками и попытался сосредоточиться. И наконец с изумлением и отвращением понял: все это циничное и нелепое рассуждение могло возникнуть только потому, что ему в какую-то минуту в первую очередь стала важна не сама  с м е р т ь  Ольги, а степень его вины в ее гибели! Вот это уже подлость и глупость… А все остальные твои оправдания? Давай думать дальше. Ведь все могло быть — и наверняка было бы — иначе, будь у вас рация. Ты, правда, довольно легко убедил себя в том, что рация не помогла бы: погода все дни тогда стояла нелетная, а пока врач приехал бы на лодке, пока Ольгу отвезли бы в Бугар, прошло бы никак не меньше двух дней, это ты посчитал тогда же довольно точно. А Ольга умерла как раз на исходе вторых суток. (А как же слова Вахрушева?! Но об этом потом, потом…) А то, что рации не оказалось, тоже случайность? После предыдущих твоих умозаключений это казалось уже почти несомненным. Разумеется, случайность. Ты ведь не один решал, что можно идти на Шельму без радиста. Все с этим согласились, и Ольга тоже. И для этого у вас как будто были веские основания. В самом деле, все лето ходили без всяких происшествий, и не раз в отряде ворчали: «На кой черт нам нужен этот гроб с музыкой, одна морока с ним», — да и поопыту (чужому опыту!) вы знали, что редко случается в партиях что-то экстраординарное. Редко… Но ведь случалось. В то же лето в партии Селиванова кто-то сломал ногу. Почему же ты решил, что все обойдется? Понадеялся на удачу, на свою счастливую звезду? Не думал всерьез, что может случиться ЧП? (Не всерьез, кажется, думал. В конце концов, сломанная рука или нога не фатально. Сорвется маршрут — и только. Так опять же подсказывал чужой опыт.) А надо было думать. И оправдываться тем, что решение идти без радиста было принято не тобой одним, а «военным советом», нельзя. Начальником-то партии был ты. И ты один отвечал за все, что случилось или могло бы случиться в маршруте.

Значит, и за смерть Ольги.

Вывод был прост и страшен. И сейчас Георгий уже не понимал, почему должно было пройти десять лет, чтобы осознать это. Что никакими случайностями и стечением обстоятельств нельзя оправдать его. Что именно он, Георгий, главный и единственный виновник ее гибели. Главный и единственный. А все остальное ничтожно по сравнению с его виной.

Он встал и огляделся. Костер едва тлел, помаргивая красными глазницами. Темь и пустота были вокруг. Угрожающие шумы реки и тайги густо накатывались на него из черного ниоткуда, вызывая неведомый прежде страх. Георгий включил фонарик, слабый лучик его почти бессветно заскользил по черным камням. Георгий нацедил еще бензину, плеснул на остатки костра, но уже через несколько минут красный огненный столб сник — слишком уж много темноты было вокруг. Георгий вытащил из рюкзака кобуру с пистолетом и расстегнул ее. И через минуту успокоился, начиная догадываться, что страшно ему не от темноты и одиночества, а от только что пришедшего понимания того, что в действительности произошло здесь, на Шельме, десять лет назад. И если раньше он всячески избегал вспоминать, как умирала Ольга, то теперь он знал, что должен пройти и через это. Час за часом пережить все заново. И понять что-то еще очень важное для себя.

13

Он шел замыкающим и видел перед собой серый рюкзачный горб, за которым иногда скрывалась светлая непокрытая голова Ольги. Они дошагивали последний из намеченных на тот день километров. Когда наконец выбрали место для привала, Ольга, не снимая рюкзака, опустилась прямо на землю, и Георгий увидел ее лицо — оно было покрыто крупными каплями пота и в сентябрьских сумерках казалось очень больным и усталым.

— Что с тобой? — громко спросил Георгий.

Ольга от его голоса вздрогнула и вымученно улыбнулась.

— Ничего. Сейчас пройдет. Живот схватило.

— Давно?

— С полчаса.

— Что же ты сразу не сказала?

Все они были измучены тяжелейшим переходом. И, наверно, его голос прозвучал не слишком-то ласково… Ольга не ответила, прикрыла глаза. Георгий снял с нее рюкзак, отцепил спальный мешок и не раскрывая расстелил его на земле.

— Ложись, пока палатку поставим.

— Воды дай, — слабым голосом попросила Ольга.

Он дал ей свою фляжку, Ольга сделала глоток и поморщилась:

— Теплая. Набери из реки.

Георгий зачерпнул из реки кружку ледяной воды. Ольга с жадностью выпила и прилегла на мешок. Он принялся торопливо ставить палатку и все время поглядывал на Ольгу, но все же не заметил, как она встала. Коля Барсуков тронул его за руку и молча повел головой, Георгий резко повернулся и увидел, что Ольга, согнувшись, продирается через заросли. Он кинулся за ней. Ольга громким, чужим голосом сказала:

— Не надо, я сейчас.

Пойти за ней Георгий не осмелился, несколько долгих минут стоял и слушал странные, нечеловечески грубые звуки, доносившиеся из сумерек. Ольгу рвало. Потом она медленно вышла, вытирая рот платком, сказала:

— Ну вот, теперь легче… Наверно, съела что-нибудь не то.

Вдвоем с Колей они быстро поставили палатку. Ольга легла. Георгий примостился рядом, взял ее за руку. За стенами палатки было необычно тихо. Потом Коля негромко позвал их ужинать, и Ольга сразу сказала:

— Ты иди, я не буду.

— Надо поесть, — нерешительно сказал Георгий, не зная, действительно ли ей это нужно.

— Нет. Чаю принесешь.

Чай она даже допить не смогла — ее тут же вырвало. И тогда Георгий совсем потерял голову. Сжимая руками большое горячее тело Ольги, он торопливо упрашивал ее:

— Ты не бойся, Оленька, ладно? Это ерунда, сейчас выпьешь бесалолу, и все пройдет. Ты, главное, не волнуйся, я ведь тут, рядом с тобой… Ты полежи пока спокойно, а к утру все пройдет.

— Не надо, — неожиданно сказала Ольга, отворачиваясь от него, он не понял, к чему относится это «не надо», и ей пришлось попросить: — Руки убери. Больно.

Он, торопясь, убрал руки, — левую из-под спины, правую с плеча. Ольга отчужденно попросила из темноты:

— Убери тут… сам, я не могу.

— Ну конечно, о чем ты говоришь!

Он посветил фонариком по стенкам палатки, но ничего не нашлось, и он полез наружу, но никак не мог расстегнуть деревянные застежки полога, и тут же чьи-то пальцы помогли ему. Георгий на четвереньках вылез из палатки и сразу увидел три пары ног — Барсуков, Макаренков и Волков стояли прямо против входа. Он поднял голову, увидел снизу их большие бородатые лица, неясно выделенные из тьмы скудным светом костра, и его собственная поза показалась ему какой-то чрезмерно унизительной, он быстро выпрямился, покачнувшись, молча нарвал травы и снова влез в палатку, вытер темно-коричневую лужицу на клеенчатом полу, посвечивая фонариком. Ольга молча лежала, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Георгий слегка коснулся ее волос. Ольга невнятно сказала:

— Иди, я спать буду.

Он выбрался из палатки и сел к костру. Коля дал ему кружку с чаем. Все избегали смотреть на него и как будто боялись спросить об Ольге. Когда он отставил кружку, Макаренков тут же сказал:

— Мы сейчас с Михаилом за врачом пойдем. Если повезет, завтра к вечеру обратно будем.

— Сейчас? — переспросил Георгий. — Темно ведь.

— Темно не темно, а идти надо. — Макаренков поднялся. — Авось бог не выдаст — свинья не съест. Дайте на всякий случай карту.

Георгий вынул из планшета карту, отдал Макаренкову, огляделся. Тяжелая, густая тьма была вокруг лагеря. «Как же они пойдут?» Он безучастно наблюдал, как трое склонились над картой. Наконец Макаренков решительно встал.

— Все, нечего тут глядеть. Дорога все равно одна, захочешь — не заблудишься. Авось к утру до Бугара доберемся, а там, глядишь, какая-нибудь живая душа объявится. Дайте еще пару батареек, бутылку спирта, да тронемся.

Перед уходом Макаренков сказал Георгию:

— Ты… это самое, больно-то не переживай. Приволокем мы врача, из-под земли достанем. Может, и ни к чему он вовсе, да береженого бог бережет.

Ушли Макаренков и Волков. Чуть отступили от костра — и словно сгинули, такая темень была. Только шаги по гальке еще с минуту слышались да мелькнул бледный отсвет немощного фонарного лучика. Георгий знал, что Макаренков таежник опытный и, если можно пройти, пройдет обязательно. Вот только можно ли, да еще ночью, после тяжелого дневного перехода? И кто знает, что еще Шельма впереди подбросит…

Он осторожно подошел к палатке, прислушался. Дыхания Ольги не было слышно. «А если умерла?» — страшно подумалось Георгию.

Он еще не знал, что так спокойно, с комфортом, молодые не умирают. Если смерть не настигает мгновенно, молодые умирают в мучениях, криках и ужасе, и все это еще предстояло увидеть и услышать Георгию. А пока он приказал себе: «Спокойно! Она просто спит».

Ночь прошла без происшествий. Иногда Ольга стонала, Георгий, дремавший рядом, тут же просыпался, осторожно касался ее горячей руки, дважды давал аспирин. А под утро она сказала, что ей стало легче, и через несколько минут спокойно заснула. «Слава богу!» — суеверно подумал Георгий и выбрался наружу.

Часа три он просидел у костра и почти успокоился. А потом Ольга позвала его.

— Не закрывай, — попросила она, когда он стал опускать полог.

Он посмотрел на нее, и снова ему стало страшно. На сером, заострившемся лице ее неестественно ярко блестели высветленные болью глаза.

— Больно? — ненужно спросил он, и Ольга хрипло сказала:

— Да, очень.

— Тебе нужно что-нибудь?

— Не знаю… Нет. Ничего. Сядь рядом.

Она влажной, горячей ладонью схватила его руку и прикрыла глаза. Он попытался расстегнуть молнию спального мешка, чтобы пощупать ее живот, но Ольга тут же скривилась от боли.

— Нет, нельзя… — И невпопад добавила: — Хватит.

— Что хватит?

— Ничего… Очень пить хочется.

— Я сейчас, — заторопился Георгий, поднимаясь, но Ольга крепче сжала его руку.

— Нет, нельзя, я знаю. Полотенце намочи.

Когда он вернулся с мокрым полотенцем, Ольга встретила его прямым, немигающим взглядом — словно не узнавала.

— Оленька, ты что? — потерянно спросил Георгий. — Очень больно?

— Очень, — тихо сказала Ольга. — Но ты не спрашивай. Расскажи что-нибудь.

— Что? — некстати переспросил он, и она с внезапным раздражением отвернула голову.

— О господи, да что-нибудь, что-нибудь! Если бы ты знал, как больно… Который час?

— Без десяти девять.

Георгий что-то попытался рассказать ей, — кажется, о том, что Макаренков и Волков ушли на Бугар и теперь, наверно, уже плывут по реке, — Ольга, выслушав с минуту, вдруг с досадой оборвала его:

— Боже мой, о чем ты говоришь? Разве об этом надо говорить? Так больно, неужели ты не понимаешь? Времени сколько?

— Без восьми девять.

— Господи, только две минуты прошло…

Две крупных слезы выкатились из ее плотно закрытых глаз, она застонала, с трудом повернулась на бок и медленно подтянула колени.

— Иди, я одна буду! — неожиданно резко приказала она.

— Как одна? — почему-то испугался вдруг Георгий, но Ольга, не дослушав его, закричала:

— Иди, я не хочу, иди!

Он, конечно, не ушел, понимая, что этот злой крик не Ольгин, это ее боль кричит, и хотел взять ее за руку, но Ольга с неожиданной силой вырвала ее, попыталась лечь на живот, но жалобно вскрикнула и затихла. Георгий наклонился над ней. Глаза Ольги были закрыты, лицо и шея покрыты крупными каплями пота, мокрые свалявшиеся волосы прилипли к щеке.

— Оленька… — негромко позвал он, — ты слышишь меня?

Веки ее чуть дрогнули, но она ничего не сказала, несколько минут лежала неподвижно, потом осторожно повернулась на спину, улыбнулась ему белыми, обметанными сыпью губами.

— Ну вот и все, — тихим, счастливым голосом сказала Ольга. — И совсем не больно. Теперь я встану.

— Лежи, что ты! — испуганно сказал Георгий.

— Конечно, полежу, — радостно согласилась Ольга. — Сейчас полежу, а потом встану. Ты прости, что я накричала на тебя.

— Ну что ты…

— Очень больно было, понимаешь? Наверно, я просто трусиха. Мне показалось, что если сейчас боль не кончится, я умру. Какая чепуха! — Ольга торжествующе засмеялась. — Вот видишь, даже смеяться могу, и совсем не больно, только чуть-чуть. Но ведь не все сразу, потом пройдет.

— Конечно, пройдет, — улыбался и Георгий, сам в ту минуту поверивший в ее внезапное выздоровление. — Тебе нужно что-нибудь?

— Да, умыться хочу.

— Я принесу, здесь умоешься, а ты полежи.

— Хорошо, милый, — не переставала улыбаться Ольга, любовно глядя на него. Ей, казалось, доставляло удовольствие подчиняться ему.

Георгий выбрался из палатки и увидел Колю. «Ну как?» — безголосо, одними губами, спросил тот, и Георгий негромко ответил:

— Хорошо.

Он помог Ольге умыться, она попросила зеркальце, расческу и, разглядывая себя, весело удивилась:

— Боже, страхолюдина какая… А где Коля?

— Здесь я, — тут же отозвался Коля, заглядывая в палатку.

Ольга, приподнявшись на локте, торопливо позвала его:

— Иди сюда, Коленька, дай погляжу на тебя.

Они вдвоем примостились около нее. Ольга, улыбаясь, смотрела на них и быстро говорила:

— Напугала я вас, да? Ничего, теперь все кончится. Еще немного полежу и встану. И что это за гадость я съела? Наверно, тушенка испортилась. Вы, мальчики, поосторожнее с ней, а то как бы и с вами чего не было…

Голос у Ольги был бодрый, а Георгий чувствовал, как ее ладонь жжет его колено через плотную ткань. Ольга облизнула пересохшие губы, подумала немного и с сожалением сказала:

— Очень пить хочется, но пока, наверно, не надо, я потерплю. Идите, мальчики, погуляйте, а я посплю. Очень спать хочется.

Они выбрались из палатки. Накрапывал мелкий долгий дождь. Георгий хотел застегнуть полог, но Ольга решительно сказала: «Нет-нет, так лучше», и они забрались во вторую палатку. Коля явно избегал смотреть на него, и его растерянный, трусливый взгляд окончательно убедил Георгия, что дела Ольги плохи. Тихим, злым шепотом он спросил:

— Чего ты молчишь? Язык проглотил, что ли?

Коля коротко взглянул на него, и Георгий взбеленился:

— Чего ты трагическую морду строишь? Ты же видишь, что ей лучше!

— Да, вижу, — безнадежным голосом сказал Коля.

— Ну и чего ты?

— Тише, Оля услышит.

— А что она может услышать?

Коля длинно, тяжело вздохнул.

— Ты думаешь, что это?

— Похоже на аппендицит, — уныло сказал Коля. — У моего брата примерно так же было.

— Аппендицит — это ерунда, — тут же сказал Георгий. — Я думал, что похуже.

Ничего он не думал. Аппендицит — это успокаивало. В самом деле, что-то он не слышал, чтобы в двадцатом веке умирали от аппендицита. Нельзя от этого умереть. Глупо. Немыслимо. Умирают от инфаркта, от инсульта, от рака, но только не от аппендицита. Эту операцию студенты-медики делают. Двадцать минут — и все…

— Ей же легче стало, ты сам слышал, — сказал Георгий. — Может, и аппендицит. Был приступ, и все прошло.

— Может быть, — вяло согласился Коля.

— Тогда чего ты ноешь? — чуть повысил голос Георгий. — К вечеру ребята врача привезут, тогда все и выяснится.

Он вылез из палатки, стал под сосной, глядя на реку. Шельма, сдавленная каменными боками, сдержанно, угрожающе шумела, отсвечивая серым рябым лицом.

Через час Ольга позвала его и попросила пить.

— Живот болит? — спросил Георгий.

— Да. Голова почему-то болит, — вяло пожаловалась Ольга.

— У тебя температура.

— Да. Простыла, наверно.

Он принес ей холодного чаю и таблетку аспирина. Ольга выпила всю кружку, и ее тут же вырвало. Она молча повернулась к стене. Георгий достал из рюкзака свою старую рубашку, разорвал напополам и тщательно вытер в палатке пол. Палатка была маленькая, и он дважды задел головой о полотно. «Если дождь не кончится, через два часа потечет», — подумал он.

14

Дождь шел весь день и всю ночь. Палатка протекла в трех местах, крупные капли, срываясь с полотна, с тупым звуком падали на брезентовый плащ, которым Георгий укрыл Ольгу. Он трижды мерил ей температуру — тридцать восемь и девять, тридцать девять и три, тридцать девять и семь. Когда Георгий хотел поставить градусник в четвертый раз, Ольга с раздражением оттолкнула его руку:

— Господи, да зачем? И так все ясно!

Георгий снова дал ей аспирин, Ольга с трудом сделала маленький глоток, пытаясь запить таблетку, и потом несколько минут корчилась в конвульсиях.

Всю ночь он просидел около Ольги, изредка выбираясь на две-три минуты, чтобы размяться, — в палатке, провисшей от дождя, невозможно было вытянуть ноги. Иногда Ольга на несколько минут забывалась в полусне, ее тяжелое, сиплое дыхание переходило в стон, она дергалась, трудно поворачивала большую всклокоченную голову, смотрела на Георгия черными провалами глазниц, — слабое пламя свечи не могло одолеть густой влажной темноты, и выражения глаз Ольги он не видел. Стоны часто переходили в крики, сначала громкие и страшные, от которых у Георгия холодело в спине, а потом тонкие и жалобные, когда боль стихала или у Ольги просто не оставалось сил, чтобы кричать в голос.

К утру у нее начались галлюцинации. Внезапно оборвав стон, Ольга вытянула шею, прислушиваясь, и больно вцепилась ногтями в его ладонь.

— Слышишь? Они едут, едут! Это же они, иди встречай! — Она с неожиданной силой оттолкнула его от себя. — Чего ты сидишь, иди встречай, это же они! — страстно убеждала она его, и Георгий, подчиняясь, вылез из палатки, прислушался.

Шумел дождь, длинно скрипела старая, разбитая молнией сосна, уныло посвистывал ветер, цепляясь за острые ребра скалы, сердито ворчала Шельма. Привычные таежные звуки, которых обычно не замечаешь. Завозился в своей палатке Коля, невидимо спросил из темноты:

— Нужно что-нибудь?

— Нет. Спи.

Ольга жалобно позвала его.

— Это правда, они приехали? — будто упрашивая его сказать «да», говорила Ольга. — Я же слышала, мотор шумел, и голос Васи, еще чей-то. Приехали, да?

— Они утром приедут, сейчас темно, — сказал Георгий.

— Господи, я же не сумасшедшая! — плачущим голосом сказала Ольга. — Я же слышала! Почему они не едут? Вася же сам говорил, я же сама слышала, что к вечеру приедут и привезут врача! Господи, ведь так больно, так больно… Потуши свечку, здесь же нечем дышать!

Георгий потушил свечку. Ольга чуть слышно всхлипывала в темноте и вдруг спросила:

— Зачем ты куришь? Тут ведь и так нечем дышать!

— Я не курю, Оленька…

— Как же не куришь, когда куришь! Я же не сумасшедшая! Потуши сигарету, неужели не можешь подождать?!

Георгий подумал, что чадит свечной огарок, и, потянувшись к нему в темноте, задел Ольгу. Она вскрикнула:

— Не трогай меня, мне больно, понимаешь, больно!

Она заплакала по-детски, навзрыд. Георгий трясущимися руками нащупал фонарик, включил. Батарейка села, и лампочка еле светилась. Сам чуть не плача, Георгий беспомощно говорил:

— Оленька, я случайно, тут же темно, ничего не видно. Прости, пожалуйста. Я не курю, это от свечки такой запах. Я сейчас уберу ее.

— Нет, — еле выговорила Ольга.

— Что нет?

— Зажги. Мне страшно.

Георгий снова зажег свечку. Ольга затихла. Послышались шаги Коли, и она сразу вздрогнула, попыталась приподняться.

— Это они приехали, да?

— Нет, это Коля.

Она как будто не поверила, продолжала прислушиваться.

— Ну да, это Коля, — наконец сказала она. — А это они. Слышишь, мотор гудит? Слышишь?

Но не было слышно никакого мотора, по-прежнему только ночь шумела за стенками палатки. Но Ольга исступленно говорила:

— Слышишь? Иди, иди, это они, приведи их скорее, еще ведь не поздно, они что-нибудь сделают, и я выживу! Я жить хочу, слышишь, жить! Почему ты сидишь? Они же могут проехать мимо и не найти нас. Иди скорее!

Георгий, путаясь в застежках полога, вывалился из палатки. Дождь утихал, и чуть-чуть светлее стало. Коля, присев на корточки, пытался разжечь костер. Георгий закурил, прислушиваясь к слабому голосу Ольги, — она продолжала что-то говорить, но слов разобрать было нельзя. А потом громкие, животные звуки заставили его снова броситься в палатку. Ольгу опять рвало. Она, перегнувшись набок, почему-то пыталась зажать себе рот, но что-то черное сочилось у нее между пальцами, и вся она судорожно дергалась, словно болезни тесно было внутри ее большого тела и она рвалась наружу с криком и кровью. А Георгий мог только стоять перед Ольгой на коленях и смотреть — притронуться к ней он не решался. Наконец она откинулась на спину, медленно подняла руки к лицу:

— Смотри, это же кровь… Это же кровь! — закричала Ольга и потеряла сознание.

Минут через пятнадцать она пришла в себя, беззвучно пошевелила губами. Георгий наклонился над ней:

— Что, Оля?

Она наморщила лоб, оглядела низкое серое полотно палатки и неожиданно попросила:

— Вынесите меня.

— Куда?

— На воздух.

— Там холодно, Оленька, и ветер. А у тебя температура.

Ольга пристально посмотрела на него и с ужасающим спокойствием сказала:

— Не здесь же мне умирать. Дайте хоть напоследок свежим воздухом подышать, на небо взглянуть.

— Ты… — начал Георгий, не находя слов. — Ты… не умрешь, Оля.

Она как будто усмехнулась — раздвинула липкие губы и показала желтые тусклые зубы.

— Не хочется, конечно, а придется. Зови Колю. Пока не очень больно, вынесите.

— Они скоро приедут, — быстро сказал Георгий. — Сейчас уже утро, они должны приехать. Наверно, не сумели ночью пройти по Шельме. А сейчас приедут.

Ольга, не слушая его, разглядывала свои руки.

— Слышишь, — громко сказал Георгий, — они сейчас приедут!

Ольга поморщилась:

— Не кричи, пожалуйста, у меня голова болит.

— Прости.

— Смотри, — она протянула ему свои руки.

— Что смотреть?

— На ногти смотри.

Георгий вгляделся и увидел, что ногти у Ольги синие.

— Это еще ничего не значит, — беспомощно сказал он, уже понимая, что означает эта синева. Сепсис. Заражение крови.

— Да, — покорно согласилась Ольга. — Мне трудно говорить, Гоша. Вынесите меня.

Они вынесли ее прямо в спальном мешке и положили под сосной, постелив два плаща, и укрыли всем, что нашлось в палатках. Ольга вытянула руки вдоль тела, медленно обвела вокруг взглядом и сказала:

— Ну вот и хорошо…

Огляделся и Георгий. Начиналось серое, узкое утро: с трех сторон их окружала тайга, прямо перед ними равнодушно и быстро катилась Шельма, а за ней опять была тайга. Он взглянул на Ольгу. В уголках ее закрытых глаз наливались слезы. Ему вдруг захотелось закричать — от нелепости и бессмысленности всего происходящего. Логика неумолимо подсказывала, что Ольга и в самом деле умирает и даже если бы сейчас, сию минуту, оказался здесь врач, спасти ее не удастся, слишком поздно, — но все в нем восставало против этой логики. Не может такое случиться. Так не бывает, не должно быть. Все-таки есть в мире какие-то законы человечности и справедливости, и они должны восторжествовать, потому что смерть Ольги была бы бесчеловечна и несправедлива…

Через полчаса приступы боли возобновились и не прекращались уже до конца. Ольга теряла сознание, иногда, казалось, ненадолго приходила в себя, но смотрела неузнавающими, чужими глазами. Около полудня выдались несколько спокойных, ясных минут. Ольга, придя в себя, с минуту лежала, глядя вверх, — будто вспоминала что-то.

— Оля! — негромко позвал ее Георгий.

— Ближе, — попросила Ольга. Георгий сел в изголовье. Ольга взглянула на Колю. — И ты тоже.

Коля подошел, спросил:

— Как ты, Оля?

— Устала очень. Но теперь уже скоро. — Она взглянула на верхушку сосны, помолчала. — Везти меня никуда не надо, похороните здесь, под сосной.

Коля сморщился и хотел что-то сказать, но Ольга слабо пошевелила рукой, останавливая его.

— Не надо. Некогда. Иди пока. Прощай.

Коля потерянно взглянул на Георгия и отошел. Ольга, наморщив лоб, сосредоточенно думала и наконец тронула Георгия за руку.

— Что-то я хотела сказать тебе… Не могу вспомнить. Раньше надо было. Никому не рассказывай об этом, не надо. Тебе теперь трудно будет, но ты выдержи, прошу тебя.

Она вдруг охнула и стиснула зубы. И прежде, чем потерять сознание, прошептала:

— Ну вот, началось. Не успела, ничего не успела…

Это были ее последние осмысленные слова.

Умерла Ольга в четвертом часу, и они не сразу поняли это. Уже трижды им казалось, что все, конец, Георгий подносил к ее губам зеркальце, видел — жива Ольга, и снова они ждали, потому что ничего другого не оставалось. А потом Коля схватил Георгия за колено и молча повел головой. Георгий чуть помедлил, вглядываясь в лицо Ольги, тронул ее руку. Она была холодная. Когда он отнял свою руку, на серой коже Ольги остались следы его пальцев. «Все?» — взглядом спросил Коля. Георгий молча поднялся, направился к Шельме, подтянул повыше бродни и вошел в воду. Он долго держал руки в холодной воде, пока они не занемели, умылся, намочил затылок — там, внутри, медленно ворочалось что-то большое и тяжелое — и вышел, спросил у Коли:

— Спирт у нас еще есть?

Коля, вытирая кулаком слезы, кивнул, сходил в палатку, принес бутылку. Георгий налил себе полстакана, разбавил водой и медленно выцедил все не отрываясь, не чувствуя ни запаха, ни крепости, — будто воду пил. Коля плеснул себе на донышко, но никак не решался выпить и, наконец, отставил кружку, глухо сказал:

— Не могу.

— Не можешь — не пей, — равнодушно отозвался Георгий, протянул руку за его кружкой, выпил и ее — и как будто только трезвее стал. Он закурил и сказал Коле: — Ты иди пока.

Коля послушно поднялся, взял зачем-то карабин и ушел.

15

Сидел Георгий недолго. Внутри была какая-то странная, неожиданная пустота, никакой боли, и ни о чем не думалось. Потом он взглянул на часы и заторопился. Могла приехать лодка с ненужным теперь врачом, тот, чего доброго, прикажет везти Ольгу куда-то или захочет вскрыть, — кто знает, что у них там за порядки. Да и вообще лучше похоронить Ольгу самому, без чужих глаз, без чужих рук. И надо поскорее обмыть ее, пока она не закоченела…

Он все еще думал о ней как о живой — и не сразу заметил это.

Георгий тщательно выскоблил песком два котелка, протер спиртом и повесил над костром. Пока вода нагревалась, он вынес из палатки рюкзак Ольги и начал смотреть, во что ее переодеть. Выбора особого не было — две комбинации, пара трусиков и лифчиков, кофточка, серая клетчатая юбка, старенькие туфли на низком каблуке и несколько носовых платков. Странно — он без волнения разбирал ее вещи, словно не понимал еще, что никогда Ольге не носить, а ему не видеть их на ней. Это потом уж, полгода спустя, ему будет страшно при одной мысли, что он может увидеть что-то Ольгино…

Он взглянул на нее — и вздрогнул: Ольга смотрела на него сквозь неплотно прикрытые веки. Георгий наклонился над ней и попытался закрыть глаза, но они тут же медленно приоткрылись снова, словно и мертвая Ольга хотела смотреть на небо. «Надо медяки положить», — вспомнил он с детских еще времен чьи-то похороны и стал шарить по карманам, но ничего не нашел. В тайге деньги не нужны, вся мелочь, какая была, давно порастерялась. Он прикрыл лицо Ольги платком, но тут же снял. «Пусть смотрит, недолго осталось».

Он расстегнул молнию спального мешка и принялся раздевать Ольгу. Сделать это было непросто, тело Ольги показалось ему необыкновенно тяжелым, мертвые руки никак не хотели выпутываться из свитера, кофточки, белья. Георгий торопился — мог вернуться Коля, а ему очень не хотелось, чтобы тот даже издали увидел обнаженную Ольгу. Наконец он снял с нее все и, отступив на шаг, внимательно оглядел. То, что всего два дня назад было молодой, здоровой, красивой женщиной, стало большим неуклюжим трупом с одутловатым сизым лицом, вздувшимся животом, толстыми, очень мертвыми руками и ногами с черными ногтями…

Георгий знал, что потом, — это «потом» представлялось ему чем-то очень нереальным, ненужным и бессмысленным, но он знал, что оно наступит, и очень скоро, — ему придется много и трудно думать о том, что произошло здесь, и как-то связать эти два несовместимых образа — Ольги живой и Ольги мертвой, — а пока надо было делать то, что полагалось делать со всяким мертвым телом. И он принес воду, разорвал одну комбинацию и стал обтирать Ольгу. Воды было мало, и он боялся, что ее не хватит, а греть еще было бы слишком долго. Но воды хватило. Георгий подождал немного, пока Ольга обсохнет, и принялся одевать ее. Он долго провозился с чулками, они никак не хотели налезать на отекшие ноги. Чулки были шелковые, телесного цвета, и когда он все-таки надел их и прикрыл до колена юбкой, Ольга выглядела уже не так страшно. Вот только руки, сложенные на груди, казались особенно темными на фоне белой кофточки. Туфли надеть не удалось, но тут уж ничего нельзя было сделать.

Пошел мокрый снег. Георгий укрыл Ольгу плащом, оставив голову открытой. Редкие бесформенные хлопья падали на лицо Ольги и медленно таяли, большими мертвыми слезами скатывались на густые светлые волосы, — их Георгий распустил и расчесал.

Теперь можно было отдохнуть и подумать о могиле. Георгий протер руки спиртом, закурил и сел в изголовье Ольги. Она просила похоронить ее под сосной, и он стал думать, удастся ли это сделать. Получалось, что под сосной никак нельзя. Весь его инструмент — походная лопата с короткой ручкой и маленький топор, которым корни сосны не перерубишь. Да и сосна старая, вряд ли особенно долго проскрипит. А лежать тут Ольге ни много ни мало целую вечность…

Он докурил сигарету, встал и тщательно осмотрел все вокруг. Решил копать могилу неподалеку от скалы и стал расчищать место от камней и мусора. За этим занятием и застал его Коля.

— Здесь решил? — сразу догадался он.

— Да.

— А почему не там? — кивнул на сосну Коля.

— Нельзя, — коротко сказал Георгий, не вдаваясь в объяснения.

Коля осторожно, словно боялся разбудить, подошел к Ольге, постоял и боязливо сказал:

— Надо глаза закрыть.

— Пусть смотрит, — сказал Георгий. — Недолго осталось.

— А челюсть? — нерешительно подсказал Коля. — Надо подвязать.

Об этом Георгий забыл. Он связал вместе два носовых платка и подвязал Ольге челюсть.

— Натаскай побольше дров, — приказал он Коле, — чтобы на всю ночь хватило.

Он начал копать в сумерках и копал всю ночь. Коля разжег рядом костер, света от него было немного, но что там было разглядывать? Когда лопата натыкалась на корень, Георгий брал топор и рубил его. Если попадались камни, он выворачивал их и выбрасывал. Что могилу копать, что яму — разницы никакой… Коля приготовил ужин и позвал его, Георгий вылез, но есть отказался, молча покурили. Прежде чем снова взяться за лопату, Георгий подошел к Ольге, поправил сложенные на груди руки, недолго глядел на темное неподвижное лицо. Оглянулся на звяк лопаты, увидел — Коля собирается копать дальше. Георгий быстро подошел к нему, тяжело ухватил за плечо.

— Не надо. Это — мое.

Коля, уже спустивший ноги в могилу, снизу посмотрел на него и просительно сказал:

— Отдохни, много еще копать.

— Мое, — повторил Георгий, и Коля, вздохнув, покорно встал.

К утру Георгий совсем выбился из сил, но на предложение Коли сменить его даже не отозвался. Он намечал себе норму — сначала десять лопат, потом восемь, шесть, — минуту отдыхал, прислонившись спиной к холодной земле, и снова брался за лопату. И продолжал копать, когда стало уже совсем светло, и могила была глубже его роста, под ногами чавкала вода, а он зачем-то копал еще и еще. Наконец Коля, отчаявшись, крикнул сверху:

— Да хватит, ведь вода уже!

Георгий выпрямился, выронив лопату из непослушных рук, снял рукавицы и оглядел могилу.

— Ну, хватит так хватит…

Но, передохнув, он еще минут десять подравнивал стенки, чистил дно, и наконец выбросил лопату и рукавицы наверх, и обнаружил, что не может выбраться. Ноги совсем не подчинялись ему.

— Помочь? — догадался Коля.

— Сейчас… Дай сигарету.

Коля протянул ему сигареты и спички. Георгий присел на корточки, закурил и оглядел могилу. Расстарался он напоследок для жены, просторная получилась могила, — будто для двоих копана… Вниз надо будет лапнику настелить и сверху накрыть лапником. А хоронить в палатке, последнем ее земном жилище, — это он решил сразу, когда еще обмывал Ольгу. Он негромко сказал, зная, что Коля где-то рядом:

— Наруби лапнику, вниз настелем.

— Уже нарубил, — свесив голову, тут же отозвался Коля.

— Тогда давай, сразу сделаю.

Коля стал подавать горькие пахучие ветки. Георгий тщательно выстелил дно могилы, прощупал руками, не жестко ли, — выбросил несколько камешков. Коля ожидающе помаргивал на него сверху. Георгий дотянулся руками до края могилы, попытался подтянуться, но не смог. Коля торопливо подхватил его под мышки и сам чуть не свалился.

— Ногами упирайся, — ненужно подсказал он Георгию.

Наконец Георгий выбрался, отряхнул руки, посмотрел вниз. Земли со стенок осыпалось немного. Пошатываясь, он подошел к Ольге, сел, повернувшись к Коле спиной. Тот, потоптавшись, догадался уйти.

Георгий смотрел на Ольгу. Понимал, что это последние его минуты с ней, — а по-прежнему пусто было внутри. Ольга равнодушно смотрела мимо него выцветшими, водянистыми глазами. Так просидел минут десять, ожидая чего-то. Ничего не было. И он встал, вынес из палатки все, что в ней было, вынул распорки и колышки, стал ждать Колю. А тот долго не шел, — видно, решил дать ему время попрощаться с Ольгой. Наконец появился, бросил у могилы охапку лапника.

— Давай, — сказал Георгий.

Они переложили Ольгу на расстеленную палатку. Коля, опустив ноги Ольги, стал тщательно вытирать руки травой. Поймав взгляд Георгия, виновато усмехнулся:

— Первый раз… с покойниками дело имею.

— Я тоже, — угрюмо отозвался Георгий. — Прощаться-то будешь?

Коля кивнул, неловко, переламываясь в поясе, опустился на колени перед Ольгой, нерешительно коснулся губами ее лба. Хотел сказать что-то, но, дернув кадыком, махнул рукой и встал. А Георгий, нагнувшись, долго всматривался в ее лицо, будто хотел увидеть какой-то знак. Ничего не было…

Георгий сам завернул Ольгу в палатку и обвязал веревкой. Получился большой, громоздкий сверток, в котором с трудом угадывалось человеческое тело. Они поднесли его к краю могилы, Георгий торопливо спрыгнул вниз, — он вообще почему-то заторопился. Ему было нехорошо, внутри, в желудке, что-то дрожало и жгло едкой горечью, подкатывая к горлу. Он вытянул руки и громко сказал:

— Давай!

А Коля никак не мог поднять Ольгу.

— Да давай как-нибудь! — с раздражением прикрикнул на него Георгий, и Коля просто ссунул тело в могилу, оно тяжело рухнуло на руки Георгия, придавило к стене, — как ни просторна была могила, а для двоих все же тесновата. Осторожно опустить Ольгу он не сумел, тело с глухим чавкающим звуком свалилось с его рук на дно. Георгий небрежно укрыл его лапником и вылез, думая только об одном: не сорваться бы случайно, не наступить на Ольгу. У него вдруг закружилась голова, он сел прямо на землю и закрыл глаза. Коля примостился рядом, встревоженно спросил:

— Может, съешь чего-нибудь?

— Воды дай.

Коля принес из Шельмы кружку воды, Георгий выпил, поднялся, постоял над могилой, глядя вниз, бросил горсть земли и взглянул на Колю. Тот, как послушный автомат, нагнулся и тоже бросил комок.

Георгий стал закапывать могилу, но через несколько минут сел. Его стало мутить. Коля молча принес спальный мешок и сказал:

— Ложись, я сам.

Георгий лег лицом вниз, еще с минуту слышал сопение Коли и шорох падающей в могилу земли, а потом провалился куда-то.

16

Когда он очнулся от полуобморочного сна, Коля уже подравнивал могилу. Холмик получился совсем маленький. Коля, вытирая рукавом пот с лица, предложил:

— Давай камнями обложим. А то размоет, потом и не найдешь.

— Давай, — равнодушно согласился Георгий.

Они натаскали из реки камней и обложили могилу. Молча стояли, как будто оба думали, что еще нужно сделать. Наконец Коля догадался:

— Салют бы надо, а? Вместо оркестра.

— Давай салют, — тут же согласился Георгий и полез в рюкзак за пистолетом.

Коля взял карабин, передернул затвор. Георгий дослал патрон в ствол и поднял руку. Они дали три жиденьких, разнобойных залпа.

— Ну вот и все, — сказал Коля, выбрасывая пустую гильзу из карабина. — Надпись бы еще соорудить…

Георгий смотрел на пистолет. Там оставалось еще несколько патронов… Где-то внутри возникло странное ощущение, ноющее, остренькое, и все росло, просилось наружу, он еще не понимал, что это, и не мог оторвать взгляда от черного пистолетного дула. Мозг его противился этому ноющему и остренькому, не хотел оформлять его мыслью, но и неоформленное это чувство-желание становилось все понятнее, думать тут было не обязательно, и уже возникло ощущение легкости, — вот оно, решение всех проблем, прошлых, настоящих и будущих, универсальное средство от всех бед, мучений, угрызений совести, единственно верное спасение от ожидающего его ужаса… И всего-то нужно для этого одно мгновение. Вложить дуло в рот и нажать на спуск. Какой-то ничтожный, кратчайший миг последней в жизни боли — и все. И больше не думать об этом. И ни о чем больше не думать…

И тогда он вскинул руку и стал расстреливать скалу…

Когда они приехали, Георгий спал. Сквозь сон он слышал голос Звягина и еще чей-то уверенный густой бас, но решил не вставать — пусть Коля все рассказывает. И проспал еще часа два. Когда он выбрался из палатки, они ужинали. Звягин молча пожал ему руку, врач, высокий красавец бородач лет двадцати пяти, представился:

— Вахрушев Линкольн Валерьянович.

— Как? — переспросил Георгий.

— Линкольн Валерьянович, — внушительно повторил Вахрушев. — Ничего, привыкнете. Все привыкают.

— А зачем мне привыкать? — с неожиданной неприязнью спросил Георгий. Самоуверенный вид этого красавца эскулапа с бессмысленным медицинским сундучком, лежавшим у костра, вызывал в нем отвращение. — Я с вами детей крестить не собираюсь.

Вахрушев, чуть удивленный тоном Георгия, пожал плечами:

— Как знать… таежные пути неисповедимы.

— А давно вы в тайге?

— Четвертый месяц, — спокойно сказал Вахрушев. — А что?

— Ничего.

Коля наложил ему миску тушенки, но Георгий мотнул головой:

— Не буду.

— Надо поесть, Георгий Алексеевич, — наставительно сказал Вахрушев. — Вы уже два дня ничего не ели.

Георгий промолчал, открыл бутылку и буркнул, ни к кому не обращаясь:

— Давайте посуду.

— А вот это напрасно, Георгий Алексеевич, — снова вмешался Вахрушев. — Надо…

— Ты! — хрипло выдавил Георгий. — Авраам Джордж Вашингтон Линкольн! Сиди и не вякай, что надо и чего не надо!

— Перестань! — резко бросил Звягин.

— Ладно, давайте выпьем, помянем Ольгу, жену мою…

Молча выпили втроем, — Вахрушев к своей кружке не притронулся. К вспышке Георгия он отнесся довольно спокойно. Георгий съел кусочек тушенки и отставил миску — его опять начало мутить. А тут снова привязался Вахрушев:

— Георгий Алексеевич, расскажите поподробнее, что случилось с Русаковой.

Георгий молчал, глядел в огонь.

— Георгий Алексеевич! — официальным тоном повторил Вахрушев. — Я, конечно, понимаю ваше горе и от всей души сочувствую вам, но мне надо знать, что здесь произошло. Я не на прогулку сюда приехал.

Георгий молча поднялся и пошел по берегу Шельмы, сел на камень, стал смотреть в воду. Через несколько минут подошел Звягин, примостился рядом.

— Когда Макаренков и Волков в Дьяково пришли? — спросил Георгий.

— Вчера, после обеда… Почему ты пошел без рации?

— Какая теперь разница, — вздохнул Георгий. — Да и что этот Аполлон мог бы здесь сделать? А везти отсюда — все равно не успели бы.

— Он, между прочим, отличный хирург, — заметил Звягин.

— Ты-то откуда знаешь?

— Говорят…

— Ладно, чего теперь, — поморщился Георгий. — Обратно когда?

— Завтра с утра… А объяснить Вахрушеву тебе все-таки придется. И не только ему. Пошли. И держи себя в руках.

— Иди, я сейчас.

Звягин ушел. Георгий еще немного посидел и тоже встал. Он сухо и предельно коротко рассказал Вахрушеву о болезни Ольги, ответил на его вопросы. Вахрушев, покусывая травинку, задумался и с сожалением сказал:

— Да, поздновато мне сообщили. — Что это было?

— Острогнойный аппендицит, — уверенно ответил Вахрушев. — А когда аппендикс лопнул, начался перитонит и сепсис. Случай хоть и не частый, но заурядный.

— Если бы вы… приехали раньше, оперировали бы здесь?

Вахрушев с удивлением взглянул на него:

— Ну разумеется… Для чего же, по-вашему, я ехал сюда?

Георгий молча отвернулся от него.

Утром они отправились в Дьяково. На прощанье все четверо молча постояли у могилы. Георгий отвернулся первым, направился к лодке. К обеду уже были в Дьякове, — Звягин, не раз ездивший здесь, виртуозно гнал лодку на предельной скорости. Когда выгрузились, Звягин предложил Георгию:

— Пошли ко мне.

— Нет. Своих найду.

— Пить будешь? — прямо спросил Звягин.

— Буду, — сказал Георгий. — А что?

— Ничего. Но пока не забурился, напиши объяснительную. Я ведь тоже… человек служебный.

— Дело на меня заведешь? — прищурился Георгий.

— Придется. Сам знаешь, такие ЧП без расследования не остаются.

— На допрос вызовешь? А может, сразу в каталажку посадишь?

Звягин хмуро посмотрел на него и сдержанно сказал:

— Не мешало бы… Хотя бы для того, чтобы ты не спился. Но оснований пока нет.

— Ишь ты… — усмехнулся Георгий. — Пока нет. А потом, значит, могут и появиться?

— А это уж не мне решать! — отрезал Звягин и не прощаясь полез на берег. Сверху напомнил: — А объяснительную напиши.

— Ладно, шагай, законник, — зло бросил Георгий.

Потом Макаренков рассказывал, как добирались они до Дьякова. Шельму ночью пройти не смогли, застряли где-то на полпути к Бугару. Утром еле выбрались из каменного мешка, еще часа три шли до устья, подождали немного, не объявится ли кто, и потопали до Галинки. Там до темноты ладили плот, там же пришлось и заночевать, ночью плыть не было никакой возможности.

— Ну никак нельзя было, — горестно убеждал Георгия Василий. — Темень, хоть глаз коли, плотик хилый, сам понимаешь, игрушечным топориком порядочную лесину не свалишь. А какие там пороги и перекаты, ты сам видел.

— Видел, — кивал Георгий.

— Мы уж думали перейти Галинку вброд и дальше пёхом, но куда там, скалы сплошняком, — продолжал рассказывать Василий. — И ни одна сволочь мимо не проехала… Ну, тронулись мы утром, плотик нас еле держит, два раза пришлось искупаться, пока сушились, — мокрым в такую погоду далеко не убежишь, Мишка и так уж загибаться начал… ну, сушились, чинились, а время-то идет. Ладно еще километрах в десяти от Дьякова встретился какой-то браконьеришка. Дерьмо человечишка, сначала наотрез отказался везти — он вверх правился. Я ему по-людски объясняю: погибает человек, срочно врача надо, а он мне: сами сплавляйтесь, недалеко, мол, уже. Ну, я его пугнул маленько… — Как именно пугнул, Василий рассказывать не стал, только посмотрел на свои кулаки. — Живо он развернулся, мигом домчал, я сразу, как ты и говорил, бегом к Звягину, а там уж он сам все… Хороший он мужик, Звягин. Я, грешным делом, милицию-то не больно люблю, а этот хороший. Он даже в лице перекосился, когда услыхал, что с Ольгой Дмитриевной беда. Он знал ее, что ли?

— Знал…

Через три дня Звягин посадил Георгия на катер и отправил вместе с Макаренковым в Бугар. Там Георгий рассчитался с отрядом, проводил Колю в Москву со всеми документами и остался один.

17

Надо было устраиваться на ночлег. Давно уже сыпалась с невидимого черного неба водяная пыльная морось, костер горько дымил, почти не грея. Георгий включил фонарик, взял нож и полез вельник за лапником. Потом разгреб костер, настелил лапнику, развернул спальный мешок и подвесил полог. Привычные действия не мешали думать и вспоминать… А думы были горькие, воспоминания невеселые.

Вспомнилось: он задремал, уронив голову на руки, и вдруг вскинулся, увидел — Ольга смотрит на него как-то уж очень грустно и жалостливо, будто не она была больна, а он. О чем она думала? И что хотела сказать ему перед смертью — и не могла вспомнить? А может быть, не захотела? И случайно ли, что за эти двое предсмертных суток у них так и не выдалось времени, чтобы поговорить по-настоящему? И не могло ли быть так, догадывался Георгий, что она винила его в том, что оказалась в безнадежном положении? А он-то — стыдно сейчас вспоминать об этом — пытался уверить ее: «Я тут, рядом, вдвоем мы все одолеем». И не впервые он внушал ей это. Видно, нравилась ему эта роль храброго, стойкого мужчины, надежной опоры в жизни, за таким — как за каменной стеной. А стена-то на поверку оказалась глиняной. Верила ли Ольга в эту роль? Сначала, несомненно, верила. Да и почему было не верить? Он был здоров, силен, не из трусливых, — хотя, если честно говорить, возможности продемонстрировать предполагаемую храбрость жизнь попросту не представляла. Тайги не боялся? Невелика заслуга, да и не пугала его тайга по-настоящему. Правда, был один случай, когда они вдвоем со Звягиным — это было еще во время преддипломной практики — разоружили на дьяковском аэродроме двух перепившихся цыган. Ольга об этом случае знала — Звягин при Георгии рассказывал ей за день до ухода в маршрут, — но, кажется, не придала ему большого значения. Ей это представлялось естественным — и не более того. Хотя сам-то Георгий долго еще в душе гордился собой…

Звягин, тогда молоденький младший лейтенантик, первый год работавший в Дьякове, среди ночи прибежал в общежитие и попросил помощи. И первым отозвался Георгий, хотя в комнате их было шестеро — три пилота, какой-то снабженец, еще кто-то. Георгий мигом вскочил, быстро оделся, и они вдвоем выбежали на улицу. На ходу Звягин объяснил ситуацию. Двое вербованных цыган, измотанные двухнедельным ожиданием рейса на буровую, пропившись до нитки, решили улететь во что бы то ни стало и ворвались в метеобудку, — видимо, девушка-синоптик показалась им главной виновницей нелетной погоды, — заперлись изнутри и на требование Звягина открыть дверь пригрозили пристрелить его из ружья, неведомо как оказавшегося у них.

Они осторожно подкрались к освещенному окну метеобудки, заглянули внутрь. Один цыган мирно спал за столом, уронив голову на руки. Другой сидел рядом и усиленно таращил глаза на перепуганную синоптиху, забившуюся в угол дивана. Ружья не было видно.

Звягин с пистолетом в руке отошел от окна и поманил Георгия, шепотом сказал:

— Надо быстро выбить стекла. Я возьму их на мушку, а ты влезешь.

— А где ружье?

— Да черт его знает… Было, я сам видел. Пошли!

Рамы были двойные. Георгий каким-то бруском одним ударом высадил оба стекла, Звягин тут же сунул внутрь руку с пистолетом и крикнул:

— Руки вверх! Ни с места, стрелять буду!

Спящий даже не проснулся. Второй цыган послушно поднял руки. Георгий открыл створки изнутри и спрыгнул на пол. Когда из общежития подошли еще двое, он заканчивал связывать цыгана его же собственным ремнем. Ружье валялось под столом, в обоих стволах были пустые, стреляные гильзы…

Вот, пожалуй, единственный его «героический поступок» за всю жизнь. Не бог весть как много, Георгий Алексеевич… А в основном-то жизнь катилась гладенько и спокойненько, так ведь? А как нагрянула настоящая беда, не очень-то ты сильным оказался. Когда понял, что дела Ольги плохи, растерялся, да как еще! Покорно ждал, когда придет помощь. А что можно было сделать? Да ничего, кажется… Но ведь ты даже и не задумывался, что можно еще что-то сделать… И надо было постараться хоть как-то облегчить ее предсмертные часы, если уж ничего другого ты для нее сделать не мог. Вообще думать, думать, думать о ней и об ее положении, и тогда наверняка нашлись бы какие-то нужные и верные слова, и Ольга видела бы, что ты действительно всегда и весь с ней, — не растерянный, не жалкий, а собранный, внимательный, делающий все для ее спасения. И уж наверняка ты тогда не задел бы свечку в темноте, и знал бы, когда можно оставить ее — пусть только на минуту, — а когда нельзя, и не говорил бы тех фальшиво-бодреньких слов: «Ты не умрешь, они сейчас приедут», — от которых за версту веяло безысходностью. А ты, здоровый, сильный, сдался прежде, чем она. И Ольга понимала это. И, может быть, она поняла даже то, что после ее смерти ты сломаешься и покатишься вниз, — вот почему с такой грустью и жалостью смотрела на тебя. Может быть, об этом она и хотела сказать перед смертью. Не успела. «Ничего не успела», — последние ее слова…

А что можно успеть в двадцать два года? Разве что родить ребенка. И этого Ольге не было дано… Сразу после десятого класса, когда решался вопрос о поступлении Ольги в геологоразведочный, Антонина Васильевна долго разговаривала с ней. «Как же ты будешь с такой профессией рожать детей, воспитывать их?» — говорила она дочери. Георгий мог представить, что это был за разговор. Ольга, конечно, краснела и смущалась, — какие там дети, если она по-настоящему и не целовалась ни разу, — ничего не отвечала, и можно вообразить, как трудно было Антонине Васильевне. Об этом разговоре Ольга рассказала много позже, перед отъездом Георгия на Бугар. «А тебе хочется ребенка?» — спросил он. «Ну… хочется, конечно, — не сразу ответила Ольга, прижимаясь к нему: это было ночью, в постели. — Но сейчас ведь все равно нельзя. А потом — мы же молодые, время есть. А тебе хочется?» — «Конечно», — тут же ответил Георгий, хотя вовсе и не задумывался об этом. Он ведь тоже знал, что сейчас нельзя, так зачем и думать?

Всё они знали тогда — что впереди у них долгая совместная жизнь, интересная работа, и дети, конечно, будут, пусть не сейчас, не скоро, но будут, Ольге надо сначала поработать, утвердить себя как геолога. Да и куда торопиться, жизнь длинная, все успеют (а жить оставалось ей полгода)… А что он сам успел в свои тридцать шесть? (Все-таки не двадцать два!) Да ничего… Успел потерять любимую женщину, приобрел еще одну — ненужную — профессию… Что еще? Друзей растерял. Тоже «достижение», ничего не скажешь… Да и были ли у него друзья? Давай считать. Кто? Сергей. Кент. Все. А из десятков и сотен других людей, встреченных им в жизни, зацепил ли кто его душу хоть краешком?

Он добросовестно думал, вспоминал.

Нет, таких не было.

Это было странно, но таких почему-то не было. Только Ольга. А он сам — кому был нужен за всю свою жизнь? По-настоящему, до боли, до отчаяния от разлуки, допустим — до невозможности жить без него? Тоже только Ольге?

А если и этого не было?

Нет, это было бы уже слишком… Давай думать. Расставались вы всегда ненадолго, всего на несколько месяцев. Часто писали друг другу. Часто? Однажды от Ольги не было писем дней десять. Потом она спокойно объяснила — некогда, сессия, да и новостей особых нет. И это на втором году их совместной жизни. Не странно ли?

Георгий пытался вспомнить ее письма. Не так уж и много их было, десятка три, наверно. Полторы-две страницы, исписанных ровным, спокойным почерком. Неизменное «дорогой» или «милый» — в начале, неизменное «целую» или «обнимаю» — в конце. Иногда «скучаю» (и, кажется, всего раз или два «очень скучаю»). А между концом и началом делала то-то, читала то-то, ходила туда-то, «папа и мама здоровы (или «папа прихварывает»), передают тебе привет, ждем тебя, пиши» («приезжай»)… Еще что?

Он пытался вспомнить. Не может быть, чтобы никаких всплесков, приступов тоски, внеочередного послания, неожиданного признания… Ведь любила же она его!

Но ничего больше память не сохранила. Правда, Ольга как-то виновато сказала ему: «Не умею я писать письма…» Ну, а что говорила? «Люблю», «любимый мой», «родной», «единственный»… Не часто, но говорила — это он помнил. А вот лицо ее, голос, губы, руки с этими словами никак почему-то не связывались. Голос помнился спокойный, лицо обычное.

И этому как будто находилось простое объяснение, — Ольга вообще была спокойной, сдержанной, как и все они, Русаковы. Это у них, видимо, родовое, от отца, Дмитрия Иннокентьевича, и, наверно, от многих поколений ее сибирских предков. И теперь, спустя десять лет, эта сдержанность перекрывала в его воспоминаниях все. Но ведь было же, наверно, и что-то другое, должно быть! Но, видно, он слишком оберегал себя, свою память в эти годы. Ведь, в сущности, он никогда не вспоминал об Ольге, в этом как будто и не было необходимости. Зачем вспоминать, если она всегда, даже мертвая, жила в нем? Уж в этом-то сомневаться не приходится. Разве в эти десять «смертных» лет она оставляла его? И все же, оказывается, ему почти нечего о ней вспомнить…

Это было странно, но так было. Он почему-то даже не удивился этому. Он уже ничему не удивлялся, начиная понимать, что сам предал Ольгу, свою любовь к ней. Предал тем, что не осмелился признать свою вину в ее гибели, что всячески лгал себе, пытаясь забыть эти кошмарные двое суток, когда она умирала. Тогда, десять лет назад, это казалось естественным. Надо было выжить, и для этого все средства были хороши.

Ну что ж, он выжил. И живет с тех пор уже десять лет. Зачем, для чего живет? Сначала просто жил, ожидая, когда утихнет боль и мертвая Ольга отпустит его. Потом как будто появилась цель — продолжить начатое вместе с ней, найти на Бугаре касситерит. Казалось, что если на карте появится прииск «Ольга», ее смерть хоть как-то будет оправдана. И он стал добиваться возобновления поисковых работ. Давай-ка вспомни и это, Георгий…

18

Все началось с материалов покойного Климашина. Тот, по-прежнему утверждая, что должен быть на Бугаре касситерит, перед смертью честно собрал воедино все «за» и «против». И ты стал разбираться в его бумагах. Но как? Доводов «против» было не так уж и мало, но кое-что ты отмел сразу, почти не задумываясь. Они показались тебе несущественными. Возможно, таковыми они и были, но проверять ты почему-то не стал. Тебя завораживала уверенность Климашина… Потом, при разработке алгоритма для машины, ты походя отмел еще несколько сомнительных пунктов. Ты искренне считал — это мелочи, не стоящие внимания. Ладно, допустим, что тут тебя винить особенно нельзя. Но вот уж в чем ты точно виноват, вспомни-ка…

Кирпичников в своей методике все геологические структуры свел к четырем основным типам, бегло оговорив: «Видимо, все данные — с незначительными коррективами — можно свести к одному из четырех приведенных выше алгоритмов». Георгий, занявшись программой, вскоре зашел в тупик — два массива данных никак не хотели укладываться ни в одну из «постелей» Кирпичникова. Прокорректировать их, по совету Кирпичникова, можно было, но даже с большой натяжкой эти коррективы нельзя было назвать незначительными.

И Георгий снова отправился за помощью к Кенту.

В Долинск он приехал в воскресенье после обеда. Кент спал. Наташа, подурневшая и постаревшая, встретила Георгия без обычной приветливости.

— У вас ничего не случилось? — осторожно поинтересовался Георгий.

— Нет, ничего, — бесцветным голосом отозвалась Наташа, не глядя на него.

— А чего ты такая кислая?

— Ничего я не кислая! — с необычным для нее раздражением сказала Наташа. — Просто устала. День на работе, утром и вечером по дому крутишься. В магазин сходить и то проблема: Сашка один не остается, с собой брать — быстро устает, начинает капризничать.

— А Кент что, совсем не помогает?

— Да когда ему? Я его почти не вижу.

Они просидели на кухне два часа. Потом вышел Кент с помятым от сна лицом, без всякого выражения, хрипло сказал, протягивая руку:

— А, гость залетный… Здравствуй.

На Наташу он взглянул мельком, пошел умываться. Она молча приготовила чай и ушла к проснувшемуся Сашке. Кент, равнодушно осведомившись у Георгия о новостях, тут же спросил:

— Ты по делам?

— Да, — неловко отозвался Георгий, — надо бы посоветоваться.

— Пошли ко мне.

Сашка, увидев Георгия, заулыбался, потянулся к нему из кроватки. Георгий подошел, коснулся губами его волос, хотел задержаться на минуту, но, чувствуя спиной взгляд Кента, обернулся. Кент стоял, держась за ручку двери, с большой кружкой чая в руке и демонстративно ждал.

— Я потом к тебе приду, ладно? — сказал Сашке Георгий и пошел за Кентом в его кабинет.

— Видишь, какое дело, — начал Георгий, когда они сели, — я все с той же работой Кирпичникова…

Кент слушал его, прихлебывая чай, и через минуту с досадой сказал:

— Подожди, не части́, я ни хрена не понимаю. Давай сначала, я что-то никак не могу проснуться.

Георгий стал рассказывать подробно, объясняя чуть ли не каждую строчку своих выкладок. Кент почти тут же недовольно заметил:

— Мелочи не надо, не такой уж я болван.

Георгий кое-как досказал. Кент просмотрел алгоритмы Кирпичникова, массивы данных и хмуро спросил:

— Ну, и чего ты хочешь?

— Да вот не знаю, что делать с этими двумя массивами. Нельзя ли их как-нибудь подогнать под алгоритмы Кирпичникова?

— Ты же сам видишь, что нельзя! — с раздражением сказал Кент. — Зачем спрашиваешь?

— Я не уверен…

— То есть как это не уверен? В таких вещах нельзя быть неуверенным! Если ты всунешь эти данные в алгоритмы Кирпичникова, решения будут с такими погрешностями, что потеряют смысл.

— А все-таки — какая может быть погрешность?

— А ты возьми да посчитай, достаточно грамотный уже для этого. Я думаю, процентов тридцать, не меньше. Зачем тебе такие результаты?

— А что же тогда делать?

— Как что делать? — злился Кент все больше. — Взять да и разработать свои алгоритмы. Только и всего.

— Тебе легко говорить…

— Что мне легко говорить? — совсем вышел из себя Кент. — Если уж ты взялся за эту работу, будь добр, делай ее как следует! И нечего во всем надеяться на чужого дядю! Кто за тебя все это будет делать? Я, что ли? Кирпичников?

— Ладно, чего ты шумишь? Я же только посоветоваться приехал.

— Ну, совет я тебе дал. Другого тут быть не может.

— Не знаю, справлюсь ли. Мне таких вещей делать не приходилось.

— Захочешь — справишься.

— Хоть подскажи, с какого конца начинать.

— С ближнего, — Кент усмехнулся. — Или с дальнего. Какой больше понравится.

— А если серьезно?

— Милый мой, да ведь я не господь бог и даже не геолог, а всего лишь математик. Мне твои цифири почти ничего не говорят. Я не знаю, что с чем едят, что главное, что второстепенное, чем можно пренебречь, а чем нет. А проходить курс геологического ликбеза — уволь. У меня такая запарка — чихнуть некогда. Да и какой смысл? Это твоя работа, и сделать ее должен ты сам. Привыкай жить без нянек. А у меня своих дел на триста лет хватит. И еще останутся…

Разочарованный Георгий вернулся к себе и стал думать, что делать. Он еще раз проштудировал методику Кирпичникова и окончательно убедился, что его приемы ничем помочь не могут. Надо было что-то изобретать самому. Но что и — главное — как? Он по-прежнему даже не представлял, с чего нужно начинать. Разложив на полу карточки с данными двух непослушных массивов — на столе они не помещались, — он пытался понять, чем они отличаются от других. Ничего особенного в них как будто не было. Он перенес данные на графики, но и тут никакой закономерности не обнаружил. Еще несколько дней он рылся в фондах, пытаясь найти дополнительные данные. Их просто не было, не считая нескольких мелочей, — Климашин использовал все, что было известно. Георгий на два дня засел в библиотеке, изучая аналогичные структуры. И это ничего не дало — никаких алгоритмов и расчетов в описаниях не приводилось.

Кончилось тем, что он сложил все карточки, графики, схемы и на два дня отправился бродить по осенним лесам Подмосковья.

Он выехал рано утром в субботу, на плечи приятной, уже почти забытой тяжестью давил рюкзак, на ногах ладно сидели тяжелые походные ботинки, утро начиналось спокойное, тихое, с туманцем, обещая ясный день. Часа два он ехал на электричке, сошел на первой приглянувшейся станции — сразу за платформой начинался густой сосняк — и до вечера шел наугад по лесным тропинкам. Потом разжег костер, приготовил ужин и долго сидел, глядя в огонь.

Надо было на что-то решаться. Последовать совету Кента и самому разработать алгоритмы для этих массивов? Почти наверняка не удастся. Он не теоретик, а практик. И, в конце концов, для чего нужны эти расчеты? Разве сам он не уверен, что касситерит на Бугаре есть? Уверен. И разве Климашин хоть на минуту усомнился в этом? Тоже нет. Значит, расчеты нужны в первую очередь для того, чтобы убедить Голубева и других министерских деятелей, которые будут решать вопрос о возобновлении поисковых работ. Но это уже другое дело. Два массива — это только два массива. Есть еще девять, которые превосходно уживаются с методикой Кирпичникова. Вот надо их и обсчитать. А потом видно будет, что делать с этими двумя. В конце концов, можно и совсем не использовать их. Подходящее оправдание найти для этого можно. Есть еще один вариант — все-таки вогнать их в методику Кирпичникова, изъяв самые неудобные куски. Объяснить это тоже можно, — например, недостаточной точностью измерений, неполнотой исходных данных. Кое-какие основания для этого есть. В общем, в любом случае надо сначала обработать эти девять массивов, а потом уж решать.

Он так и сделал. И получил эту вероятность — шестьдесят восемь плюс-минус четыре процента. Но когда он заканчивал расчеты, то уже не раздумывал, что делать с двумя оставшимися массивами. Он уже знал, что улучшить полученные результаты они не смогут. А ухудшат почти наверняка. На много ли — этого он не знал, да и знать не хотел. Уж пятьдесят процентов в любом случае остались бы, а для него и это более чем достаточно. Тогда какой смысл обрабатывать их? Просто надо в докладной записке найти подходящие формулировки, чтобы в министерстве ничего не заметили…

Подходящие формулировки нашлись. Он получил деньги для двух экспедиций, потом еще для одной. Вот этой самой, что заканчивается через две недели. Или завтра. Потому что лгать самому себе больше нет смысла. Может быть, касситерит здесь действительно есть. Но найдет его не он, и прииска «Ольга» на карте не будет. Прииск «Ольга» был бы реальностью, то есть правдой, но к правде нельзя прийти годами лжи. Когда возникло первое звено в этой длинной — десять лет — цепочке лжи? Трудно было сейчас ответить на этот вопрос. Может быть, все началось, когда он убедил себя, что в маршрут по Шельме можно пойти без рации. Пусть прямой ложью это и нельзя назвать, и все же это была ложь. Потому что ложь многолика и скрывается под разными именами. Халатность — это тоже ложь. Ложь-легкомыслие, ложь-незнание, ложь-самомнение, ложь-молчание. И всеми этими видами лжи ты щедро пользовался многие годы. Вот так, Георгий… И итог — твоя лжежизнь, одиночество, потеря любимых и невозможность любить самому. Потому что любовь — это правда. Ложь и любовь — две вещи несовместные. Работа и ложь тоже несовместимы. Вот почему в тридцать шесть лет ты ничего не добился. Ты и не мог чего-то добиться, — разве что случайно. Случай так и не представился. Что ж, это, наверно, и к лучшему. Иначе твое «прозрение» отдалилось бы на годы, но рано или поздно жизнь заставила бы тебя понять, что есть истина и что есть ложь. Или этого могло бы и не случиться? Возможно, и так. Ты мог бы — случайно — найти касситерит, и на карте действительно появился бы прииск «Ольга», и ты со спокойной совестью продолжал бы считать, что ее гибель цепь нелепых случайностей и что жизнь твоя удалась: ведь не каждому выпадает такое — открыть месторождение. Возможно, были бы в твоей жизни и другие удачи. А вот этой ночи — не было бы. И ты бы так и не понял, что ты за человек и как много лжи было в твоей жизни, и по-прежнему относился бы к другим с теми кривыми мерками, что неизбежно порождаются ложью. Когда лжешь самому себе, всегда лжешь и другим. И смотришь на других с заведомым предубеждением, потому что естественно считать — если лжешь ты, должны лгать и другие. И вот уже принципиальность нередко кажется глупостью и упрямством, требовательность к себе — самоедством и мнительностью, строгость — придирчивостью, стремление добиться своей цели — карьеризмом, сдержанность — душевной черствостью и бездушием. Ложь, как кривое зеркало, неизбежно должна искажать все… А все же — когда появилась в тебе эта ложь? Разве только после смерти Ольги? Наверняка нет, была она и прежде в тебе. Если вспомнить…

Но вспомнить он ничего не мог. Память, бездействовавшая годами, отказывалась работать.

Ладно, на сегодня хватит. Потом ты еще о многом подумаешь, многое вспомнишь. Ты вывернешь наизнанку всю свою жизнь, особенно последние десять лет, и назовешь вещи своими именами. А пока надо спать…

19

Но уснуть в эту ночь ему так и не удалось. Быстро остыла нагретая недолгим теплом небрежного костра земля, холод проник сквозь свалявшуюся подстилку непросушенного спального мешка, нудно заныла поясница, простуженная многими таежными ночевками. И непрерывно сверлила под ложечкой спокойная, негромкая боль.

Георгий выбрался из спальника, отыскал топор и снова полез в чащобу за сушняком, экономно подсвечивая фонариком. Потом развел костер и просидел у него остаток этой долгой ночи, завернувшись в плащ. Тяжелая голова клонилась на руки, мысли были какие-то отрывочные, резкие. Думалось: что же дальше?

Он знал, что на рассвете уедет и вряд ли еще когда-нибудь вернется сюда. Знал, что не поведет отряд в последний двухнедельный маршрут. Нельзя этого делать. Значит, надо возвращаться в Дьяково и поставить крест на Бугаре. А может быть, и на всей его геологической карьере…

Он усмехнулся. Его геологическая карьера… Восемнадцать напрасно потерянных лет, если считать годы учебы в институте. И если бы он хоть доказал, что касситерита на Бугаре действительно нет, тогда можно было бы считать, что работал не совсем зря. А сейчас — что делать?

Это был вопрос страшный, на который не находилось ответа. И велико было искушение не думать об этом. Хватит с тебя на сегодня. Ты понял даже слишком много для одной ночи. Остановись, не думай. Потом все как-нибудь уладится само собой. Надо успокоиться, а потом все как следует обдумать и решить, что делать дальше. Главное — ты уже знаешь, что жить так, как ты жил последние десять лет, нельзя. А сейчас надо дождаться рассвета и уехать отсюда.

Утро пришло неожиданно. Он задремал, сидя у костра, а когда поднял голову, увидел бязевую туманную белизну, и сразу бросилась в глаза черная надпись на сером щите. Георгий стал торопливо собираться. Небрежно свернул спальник и полог, разбросал остатки костра, бросил вещи в лодку и с минуту стоял у могилы. Смотрел он не на щит, а на замшелые камни, словно пытался разглядеть Ольгу сквозь двухметровую толщу земли. Что от нее осталось за десять лет?

И тут с ним случилось неожиданное. Еще не понимая, что делает, он опустился перед могилой на колени и зарыдал. Сначала он давился, почему-то пытаясь сдержать рыдания, но слезы так обильно полились из глаз, что он ничего не мог поделать с собой. Вцепившись пальцами в мох, он тряс головой, исторгая громкие странные звуки.

— Ольга, Оля, Оленька… Прости, если можешь… Что же я сделал с тобой, с собой, с нашей любовью? Почему именно с тобой это случилось? Какой же я подонок, что не уберег тебя… Нет, — бормотал он, всхлипывая, — не надо меня прощать, такое простить нельзя… Нельзя-нельзя-нельзя, — будто убеждая кого-то, настойчиво повторял он. — Это на всю жизнь мне, до самой смерти. Слышишь, ты! — яростно выкрикнул он, поднимая голову. — На всю жизнь! До самой смерти!

Кому он кричал — себе, Ольге, своей незадачливой судьбе? Никто не слышал его. Голос Георгия растворялся в тумане, и ему казалось — так в вечности, в глухой космической беспредельности исчезнет все, живое и мертвое…

Он вытер грязным кулаком слезы, поднялся и пошел к лодке. Через час он уже выехал в Бугар и, сбросив газ до самого малого — лишь бы не потерять управление, — поплыл к лагерю. Торопиться ему было некуда и незачем.

Через несколько минут он увидел Звягина. Лодка была еще далеко, и Георгий не мог разглядеть человека, сидящего за рулем, но он был уверен, что это Звягин.

Это действительно был он. Звягин на полном ходу проскочил мимо лодки Георгия и тут же развернулся, хрипло крикнул:

— Прибавь ходу!

Георгий до упора выкрутил ручку газа, лодка рванулась, но Звягин тут же легко обошел его, показал рукой: «Вперед!» «Ясно, что не назад», — усмехнулся Георгий. Километра полтора он ехал за Звягиным, смотрел на его узкую сутулую спину. «Эх, Женька, Женька… Как будто мало у тебя хлопот, теперь со мной еще возиться… Ладно, это уж точно в последний раз…»

Звягин вдруг сбавил ход, обернулся и, показав на небольшую галечную косу, повернул к берегу. «А ты дипломат, Женя. Не хочешь при всех брать меня…»

Они стояли друг против друга — грузный, обмякший Георгий, покойно опустивший руки вдоль тела, и невысокий, узкоплечий Звягин со злым, утомленным лицом в жесткой, алюминиево отсвечивающей щетине.

— Ну, здравствуй, что ли, — сказал Георгий, улыбаясь.

— Сдай оружие, — тихим, сорванным голосом приказал Звягин, отступая на шаг и трогая ладонью расстегнутую кобуру.

— Это можно.

Георгий повернулся, чтобы взять в лодке рюкзак, но Звягин закричал:

— Стой! Я сказал — сдай оружие!

— Чего ты кричишь? — удивился Георгий. — Пистолет в рюкзаке. Бери сам, если не доверяешь.

Звягин молча взял его рюкзак, грубо дернул за шнур, развязывая, стал шарить.

— На самом дне, — подсказал Георгий, сел на камень и закурил.

Звягин вытащил кобуру, вынул из пистолета обойму, передернул затвор, глянул на свет в ствол.

— Ты что, всерьез думал, что я стану покрывать тебя? — спросил он, успокаиваясь.

— Ничего я не думал.

— А зачем же тогда сделал это?

— Дурак был, вот и сделал.

Звягин недоверчиво посмотрел на него.

— Вчера дурак был, а сегодня поумнел?

— И так бывает, Женя, — мирно сказал Георгий. — Садись, покурим.

Звягин сел рядом, угрюмо сообщил:

— Под суд ведь пойдешь, Свиридов.

— Ну, под суд так под суд, — покладисто согласился Георгий.

Звягин даже сплюнул от злости.

— Вот уж действительно дурак! Ведь года три, а то и все пять припаять могут! Каким местом думал, на что надеялся? Что победителей не судят? Судят, голубчик, да еще как!

— Да не кричи ты, бога ради, — поморщился Георгий. — Чего ты волнуешься? Мне ведь сидеть, не тебе.

— Эх, Жорка, Жорка… А мне-то каково? Я же обязан арестовать тебя, понимаешь?

— Да чего тут не понимать? Не бойся, в бега не ударюсь.

— Да разве об этом речь? — снова вышел из себя Звягин, расстегивая китель. — От меня ты все равно не убежишь. А дальше-то что с тобой будет?

— Сам же говоришь — под суд пойду.

— Да что ты заладил — «под суд», «под суд»! Ты же все-таки для меня не первый встречный-поперечный, — с горечью сказал Звягин. — Объясни по-человечески: зачем ты так?

— Да чего тут объяснять, Женя? Говорю же — дурак был. Ну, и нечего больше об этом. Лучше скажи: новый щит на могиле Ольги тоже ты делал?

— Я, — тихо сказал Звягин.

— Часто ты там бываешь?

— Каждый год.

— А я вот первый раз за десять лет выбрался.

— Мог бы и раньше приехать, — угрюмо бросил Звягин.

— Мог бы, конечно. Все боялся.

— Чего?

— Видно, поумнеть боялся, — с невеселой усмешкой сказал Георгий. — Глупому-то легче жить, знаешь? А с дурака какой спрос?

Звягин внимательно посмотрел на него, серьезно спросил:

— Дошло наконец?

— Дошло, Женя. Надо бы раньше, да лучше поздно, чем никогда. Ольга-то… из-за меня погибла, так?

— Так, — безжалостно подтвердил Звягин.

— Ты что, всегда так думал?

— Всегда.

— А почему не говорил?

— Тогда, что ли, надо было говорить? Лежачего не бьют. Да тогда ты и не понял бы ничего.

— Пожалуй, — согласился Георгий. — А скажи-ка, законник, почему меня тогда под суд не отдали? Ведь можно было?

— Можно.

— А почему не отдали? Опять же — лежачего не бьют? Так, что ли?

— Может, и так, — хмуро сказал Звягин. — Это не я решал.

— А кто?

— Не знаю! — отрезал Звягин. — Слышал только, что Голубев за тебя очень хлопотал.

— Вон как… Выходит, от суда меня спасло только то, что Ольга моей женой была, так что злой умысел вроде исключался… А если бы кто другой погиб, засудили бы, как думаешь?

— Будь моя воля, я бы как раз за Ольгу тебя засудил, — жестоко бросил Звягин.

— Да? — ничуть не удивился Георгий. — Влюблен ты в нее был, что ли?

— А вот это уж не твое дело, — отрезал Звягин.

— Точно, Женя, не мое это дело… А знаешь, парадоксальная мысль мне сейчас пришла в голову. Вообразил на секунду, что она не со мной, а с тобой в маршрут отправилась. Ведь наверняка жива бы осталась, да?

— Что ты душу-то травишь и себе, и мне? — чуть повысил голос Звягин.

— Ладно, Женя, потерпи. Твою душу я трогать не буду, своя болит.

— Не поздно ли ей болеть? — неприязненно спросил Звягин.

— Ишь ты… Думаешь, раньше она у меня не болела? Да и как еще болела, Женя, этого ты даже представить не можешь. Я же Ольгу… она у меня весь свет в окошке была. Я за эти десять лет не раз уже свою жизнь проклял.

— Жизнь, говоришь, свою проклял? — Звягин скривил серые злые губы. — До чего же ты все-таки… дерьмо человечек, Свиридов.

— Ого, как ты заговорил! — скорее удивился, чем обиделся, Георгий.

— Да ты же опять, как всю жизнь, только о себе думаешь! Душа, говоришь, болит? Потому и болит, что живая, а не мертвая! А от ее души уже и помину не осталось… Ведь никто, кроме меня, и на могилу к ней не ездит, даже ты за десять лет не собрался… Весь свет в окошке для тебя Ольга была? А что же ты так наплевательски… со светом-то? Много ума надо было, чтобы сообразить — нельзя так в тайге? А если уж на то пошло, зачем ты ее, девчонку, на это гиблое дело сманил? Разве это жизнь для женщины, для любимой-то, — в тайге, среди мужиков, в сырости, в грязи, в холоде, навьюченная, как лошадь? А ведь ты ее в геологию потащил, сама она говорила! А зачем потащил? Чтобы себе опять же походную жизнь со всеми удобствами устроить!

— До чего же ты злой, Звягин…

— Злой? Да, сейчас я злой, Свиридов, и очень. А почему я должен к таким, как ты, добрым быть? Вы, сволочи, только землю пакостите. Тоже мне, супермены. Ков-бои… — с презрением сплюнул Звягин. — Ты от какой такой доброты на дряхлого старика свою пушку вчера наставлял? Наверно, очень нравился ты себе, а? Смотрите, какой я сильный, решительный, смелый, ничего не боюсь! Для дела граблю, для идеи! Потом разберутся, поймут — не для себя старался, для всех. Так, что ли?

— Может, и так, — спокойно согласился Георгий.

— А как еще может?

— Да что это тебя так волнует? Ну, считай, что я под арестом, можешь наручники надеть или свяжи. Приедем в Дьяково — посадишь в кутузку или сдашь куда следует, пусть другие разбираются, если тебе неудобно.

— Другие? — Звягин пристальным, немигающим от ненависти взглядом сверлил Георгия. — А кто эти другие?

— Кроме тебя, тут никакой другой власти нет, что ли?

— Будто не знаешь? Нету, Свиридов, тут другой власти до самого Бугара… И я здесь эта самая власть уже пятнадцатый год, как тебе известно. И за все четырнадцать лет никто еще не упрекнул меня в том, что эту власть я превысил или не сделал всего, что положено мне по долгу службы. Хотя что тебе об этом толковать? Для тебя «долг» пустое слово, ты это только на собраниях говорить можешь. А мне за этот долг и за эту службу и грозили, и самострелы, как на зверя, ставили, и поджечь пытались, и утопить, и взятки предлагали — всего с головой хватало… Ты вроде когда-то в друзьях меня числил? — неожиданно повернул разговор Звягин. — Помнишь небось, как изъяснялся в чувствах?

— Не помню, — не сразу отозвался Георгий. — Наверно, в самом деле говорил.

— А я вот помню. Не так уж часто мне в этих дружеских чувствах изъяснялись. У милиции, знаешь ли, друзей быть не положено, разве что среди других таких же милицейских, а у меня их рядом нету. А если кто другой в друзья набивается… Ну, это понятно, — махнул рукой Звягин. — Я ведь тут почти безвыездно живу, за все годы только два раза летом в отпуске был… Что так смотришь? — покривился Звягин. — Думаешь, мученика из себя строю, жизнь свою за подвиг считаю? Нет, я лишнего о себе не думаю. Я рано понял, что до звезд в небе мне не дотянуться, а значит, надо честно делать то, что можешь. Хотя тоже было время, когда на великие свершения тянуло… как и тебя, — Звягин усмехнулся.

— А мне тоже о звездах нечего думать? — серьезно спросил Георгий.

— А сам как считаешь?

— Да вроде бы поздновато.

— У тебя-то, пожалуй, шансов на «великие свершения», — с нескрываемым сарказмом закавычил Звягин, — тогда еще меньше, чем у меня, было. Про сейчас я уж не говорю. Думать и мечтать, конечно, никому не возбраняется. Но и осознать свой потолок тоже очень немало. И сделать это нужно как можно раньше.

— Ты давно осознал?

— Об этом и толкую, хотя мой потолок ты плохо представляешь. Ты думаешь, почему я здесь столько лет? Мог бы и поспокойнее место найти, посуше, потеплее, и врачи советуют, радикулит меня уже лет пять щупает.

— Ну, и чего не едешь?

Звягин вздохнул:

— Боюсь, не поймешь.

— А ты объясни.

— Мое это место, понимаешь? А приедет сюда кто-то другой — для него тут все чужое будет. И работу мою он так хорошо не сделает, как я. И не только в том соль, что я тут все углы и закоулки знаю. К каждому делу прежде всего душой прикипеть надо и не себя в этом деле любить, а дело в себе. Тогда многое иначе покажется.

— Это как же? — спросил Георгий. — Работу я свою не люблю, по-твоему?

— Себя ты прежде всего любишь! — уверенно сказал Звягин. — И дело свое всегда подгонял к себе. Вспомни-ка, что десять лет назад здесь произошло. Зачем тебе вообще надо было идти в этот маршрут на Шельму? Без проводника, без рации, продуктов в обрез, зима на носу… Две недели хотел сэкономить?

— Месяц.

— Допустим. А на сколько лет программа Климашина была рассчитана? На пять, если не ошибаюсь?

— Да.

— Вот видишь… Один месяц — и пять лет. Я примерно представляю, о чем ты мог тогда думать, когда на Шельму собирался. Климашин, мол, пять лет намерен тут возиться, а мне вдруг да и повезет, я сразу все найду, я — такой. И всем сразу ясно станет, кто есть кто. А риск не больно большой, и вообще волков бояться — в лес не ходить, я же помню, что ты именно так говорил. А волк возьми да объявись — и цап тебя за ж. . . А когда цапнул, ты ничего не понял, потому что в первую очередь опять-таки о себе думал, а не о деле. И что сейчас хочешь идти в маршрут, тоже потому, что только о себе думаешь. И когда склад грабил, о себе думал.

— Ну, тут-то я как раз о деле думал, — возразил Георгий.

— О деле? — тяжело глянул на него Звягин. — Когда свое дело знаешь и любишь, то и о других думаешь. Что и у них свое дело есть. У Емельяныча, например, у меня, у твоих людей в отряде. Скажи честно: им это твое дело нужно?

— Нет, — не сразу признался Георгий.

— Хорошо хоть, не соврал… Я ведь еще вчера в твой лагерь приехал и понаслушался о тебе… Жаль, ты не слушал. Очень тебе это полезно было бы. Ни у кого — ну буквально ни у одного — для тебя доброго слова не нашлось, Свиридов. Как же ты при таком отношении к тебе хотел что-то сделать? Горлом взять? Властью своей начальнической? Пушчонкой своей, которую ты даже почистить толком не можешь? А она, между прочим, тебе тоже для дела дана, а не для того, чтобы склады грабить… И грабить-то тебе пришлось только потому, что о деле ты плохо подумал, надо было заранее позаботиться, чтобы деньги перевели. А если бы совсем хорошо подумал, так продукты и вообще не понадобились бы. Можно сообразить, что опасно сейчас в маршрут идти, зима намечается ранняя, все тебе об этом говорили, да и сам должен видеть, не первый год в этих местах. Видишь, какая цепочка выстраивается, Свиридов…

— И к чему это ты ведешь? Что я не своим делом занялся?

— Может, и так. Только, я думаю, и в любой другой работе толку от тебя было бы не много — при таком отношении к людям, вообще к жизни. Ты ведь жизнь так понимаешь — она для того и существует, чтобы ты мог проявить себя в ней. И что ты достоин всего наилучшего, что в жизни есть. Любовь тебе подавай незаурядную, работу — самую интересную, успех — обязательно значительный, зарплату, само собой, тоже не маленькую…

Георгий, не ожидавший от Звягина таких мыслей, с любопытством взглянул на него.

— Интересно… А как же ты жизнь понимаешь?

— А я ее, Свиридов, так понимаю, — спокойно сказал Звягин. — Жизнь не бездонный колодец, из которого сколько ни черпай, все не убавляется. Нет у жизни для всех ни больших любвей, ни крупных успехов. И даже месторождений земля-матушка для каждого геолога не припасла.

— Даже месторождений…

— Вот именно — даже. И надо всегда быть готовым к тому, что встретится человек, который и умнее тебя, и талантливее, и душа благородней.

— И что тогда?

— А тогда — уступи дорогу. Потому что талантливый и умный человек всегда сделает что-то лучше и быстрее, чем глупый и бездарный.

— Короче — каждый сверчок знай свой шесток, с этого ты начал. Знакомая философия, хотя в таком откровенно плебейском изложении слышу ее впервые.

— Плебейском? — сузил глаза Звягин. — Да уж лучше такое плебейство, чем твой аристократизм. Посчитай-ка, не слишком ли дорого он тебе обошелся?

— Дорого, Женя, — с готовностью согласился Георгий. — Извини, плебейством я тебя обидеть не хотел, к слову пришлось. Все-таки, согласись, добровольно, сознательно исповедовать такую мораль… несколько унизительно. Да и как-то непривычно. Нам же с детства внушали: человек могуч и всесилен, борись, дерзай, «через тернии — к звездам». А ты — в лоб: уступи дорогу, каждый сверчок знай свой шесток. Не обидно разве сознавать свою посредственность?

— Мне — нет, — просто сказал Звягин. — А что, собственно, означает это слово «посредственность»?

— Ну, у нас это слово всеми понимается одинаково.

— А все-таки?

— Посредственный — значит бездарный, неумный, ничтожный. Да много еще определений можно найти.

— Ничтожный, говоришь? — повторил Звягин. — А я вот как-то задумался — и по-другому представил. Быть посредственным — значит быть посреди.

— Посреди чего?

— Ну, в первую очередь посреди людей, конечно.

— А что это значит?

Звягин с недоумением взглянул на него:

— Как что значит? Жить среди людей, работать на совесть, к каждому с добром подойти.

— К каждому? — тут же ухватился за слово Георгий. — А ты с теми, кто на тебя самострелы ставил, тоже по-доброму? Не одного ведь за четырнадцать лет в каталажку засадил, признайся.

— Ишь ты как повернул… Дурачком-то не прикидывайся, Свиридов. Сажал, конечно, и еще не одного посажу. Вот хотя бы тебя. Или ты думаешь, что все-таки не посажу? — подозрительно взглянул на него Звягин.

— Ну, этого я как раз не думаю, все-таки немножко знаю тебя.

— Ты вроде глупым никогда не был… И не мне же объяснять тебе, что доброта не тот случай, когда тебя колом в спину, а ты его ладошкой по голове. Ты все-таки институт кончил, Свиридов.

— Ладно, оставь, — поморщился Георгий. — При чем тут институт?

— А при том, что нечего цепляться к слову. Еще раз могу повторить: раз живешь с людьми, к каждому с добром надо, с пониманием. А напакостил, наблудил — получай что положено. Вот это и есть настоящая доброта. Я даже думал, что если бы тебя десять лет назад за Ольгу судили, для тебя же самого, может, лучше было бы.

— Лучше, говоришь? — повторил Георгий, подумал и согласился: — Да, очень может быть.

— А тебя пожалели. Понять их можно — человек и так уж сверх всякой меры наказан. Да только ты-то ничего не понял.

— Тогда и правда не понял, — признался Георгий.

— А сейчас?

— А сейчас понял.

— Ну, и что делать думаешь?

— А вот этого я и сам пока не знаю, Женя. Ты же говоришь, посадят меня?

— А черт их знает… Случай-то уж больно необычный. Да и Емельяныч тебя всячески выгораживает.

— Емельяныч? — удивился Георгий.

— Ну да… «Ничем, говорит, он мне не грозил, а пистолет вроде шутейно показал». Это я уж у Брагина выпытал, как все было.

— А как же Емельяныч хочет представить, если я не угрожал? Сам он, что ль, разрешил мне склад взломать?

— Ну, о таких тонкостях он не думал. Ему тебя хочется выгородить. «Пусть, говорит, меня ш работы шымают, а Егория не шажают, — Звягин слегка улыбнулся. — Я, говорит, все равно помирать домой, в деревню, поеду…» Видишь, Свиридов, как получается, когда люди не только о себе, а в первую очередь о других думают. Ты ему не сват, не брат, и знать-то почти не знает тебя…

— Да, — Георгий опустил голову, — удивил ты меня.

— А я вот, представь, не удивляюсь. Мне с людской добротой встречаться не впервые. Емельяныч рассуждает просто: он старик, помирать пора, если даже до суда дело дойдет, судьи его пожалеют, что с него взять? А ты молодой, тебе жить да жить. Хотя в деревне его никто не ждет, а здесь он прижился, все его знают, помрет, так хоть будет кому похоронить… — Звягин вздохнул. — Так что, Свиридов, можно было бы при желании если и не совсем прикрыть это похабное дело, то подать его в надлежащем виде, и отделался бы ты легким испугом. Только я не пойду на это… хоть ты и говоришь, что все понял.

— А ты как будто в мое понимание не веришь, а?

— Да не в том дело, Георгий. Может, и понял… А ты думаешь, раз понял, то сразу и новая жизнь у тебя начнется? Так не бывает.

— Почему не бывает?

— Потому что так уж человек устроен, — усталым, скучным голосом сказал Звягин. — Из себя не выскочишь. Ты тридцать шесть лет прожил, а теперь хочешь одним махом перечеркнуть их, с чистого листа начать? Да ведь каждый прожитый год клеймо на тебе поставил. Куда же ты самого себя, полжизни прожившего, денешь?

— Что ж, по-твоему, таким и помру? — усмехнулся Георгий.

— Таким не таким, а только ломать себя — работа тяжелая. Может, самая тяжелая на свете. А у тебя в этой работе навыка никакого.

— Как уверенно ты судишь обо мне, Звягин… А ведь почти не знаешь меня.

— Я дела твои знаю.

— Не все опять же.

— А все и не обязательно. Одного твоего вчерашнего дела хватает с лихвой, чтобы судить, что ты за человек. Это, знаешь, как зеркало, в котором маленькой бородавки не спрячешь.

Говорил Звягинтрудно, сорванный его голос временами понижался до едва разборчивого шепота.

— Где это так прохватило тебя? — спросил Георгий.

Звягин с недоумением взглянул на него, будто спрашивал: о том ли сейчас говорить надо?

— Скверно ты выглядишь, Женя.

Звягин, нахмурившись, поднялся.

— Ладно, жалельщик, поехали.

— Да ты не злись, — примирительно сказал Георгий.

— Хватит! — отрезал Звягин и пошел к лодке. Прежде чем завести мотор, официальным тоном сказал: — В лагерь заедем на десять минут. Передашь кому-нибудь командование, скажешь, чтобы все ехали в Дьяково, заберешь вещи, и сразу тронемся. Поедешь в моей лодке.

— Ясно, товарищ капитан, — сказал Георгий.

20

Звягин долго возился с большим висячим замком, наконец открыл тяжелую, окованную железом дверь, включил свет и посторонился, пропуская Георгия.

— Заходи.

Георгий вошел, оглядел тесную сырую каморку с зарешеченным окном.

— Все ясно, товарищ капитан. Решетка на месте, койка жесткая, одеяло, как и положено, серое, тощее, арестантское. А крысы есть?

— Крыс нет, — спокойно ответил Звягин.

— Какая же это тюрьма без крыс? В кого же я ботинками швырять буду?

— Ужин тебе принесут, — сказал Звягин, будто не слыша ерничания Георгия. — Вода в бачке. Если понадобится по нужде, позвонишь, — он показал на кнопку звонка.

— А покурить оставишь?

Звягин молча выложил начатую пачку «Беломора».

— Свои кровные даешь, гражданин начальник. А по реестру зэкам курево разве не положено?

Звягин устало посмотрел на него, качнул головой.

— Лучше помолчал бы, Свиридов.

— Это почему же? По уставу не положено говорить?

Звягин молча повернулся и вышел, с силой вдвинул дверь в ободверины, лязгнул замком.

Георгий постоял посреди камеры, прислушался. Первая минута неволи никаких особых ощущений не принесла. Так же шумел за стенами ветер, та же густая, насыщенная влагой и холодом тьма стелилась за окном. Вот только окно было «не то». Закрытое частой решеткой, сваренной из толстых ребристых прутьев, — из такого железа делают могильные ограды, — оно, казалось, командовало: «Стой!» «Ладно, — усмехнулся Георгий, — будем стоять, сидеть, ходить. Четыре шага вдоль, три поперек, пять по диагонали. Это потом. А пока надо полежать».

Он закурил, прилег на узкую койку. Однако не хуже, чем в палатке. Одно только неудобство — никуда не выйдешь. А куда ему идти?

Через час дежурный милиционер, хмурый человек лет пятидесяти с большим грубым лицом, принес ужин — чуть теплую котлету с непроваренными макаронами и стакан жидкого чая. Пока Георгий ел, милиционер сидел на корточках у порога, большая рыжая кобура с пистолетом явно мешала ему, и Георгий, улыбаясь, посоветовал:

— Да ты отстегни.

Милиционер равнодушно глянул на него из-под тяжелых, припухлых век и промолчал.

— Что-то я прежде не видел тебя здесь, — снова попытался разговорить его Георгий. — Недавно в наших краях?

— Не видали, а тыкаете, — спокойно уколол его милиционер.

— Ну… извините, — смешался Георгий.

— Все вы такие.

— Кто все?

— Начальники. Привыкли тыкать. Теперь отвыкать придется, — внушительно сказал милиционер. — Тут вы уже никому не начальник.

Он забрал посуду и ушел. Георгий выкурил папиросу, лег, отвернулся лицом к стене и скоро заснул.

И снова был тот тяжкий, страшный сон… Из крохотного круглого пространства, вырванного из огромной тьмы узким пламенем свечи, тянула к нему руки Ольга, что-то говорила, но он не слышал, и как ни пытался подойти поближе, ноги не повиновались ему.

Проснулся он от собственного крика.

Черная, страшная тьма была вокруг него. Страх заставил его вскочить с постели, он судорожно выбросил перед собой сжатые кулаки, — ему казалось, что из тьмы вот-вот кто-то бросится на него. Георгий не сразу понял, где он, и наконец сообразил, что надо найти выключатель рядом с дверью и зажечь свет. Но в какой стороне должна быть дверь, он не мог понять и, предостерегающе раскрыв ладони, осторожно шагнул наугад, тут же наткнулся на стену и охнул от боли в правой руке. Видимо, во сне он ударил кулаком в стену — пальцы были липкими от крови. Шаря по стене левой рукой, он добрел до двери, опрокинул по пути табурет, нащупал выключатель, с радостью щелкнул. Свет не зажегся. Он яростно щелкнул выключателем еще несколько раз и наконец сообразил, что свет в Дьякове отключают в двенадцать, а сейчас, видимо, глубокая ночь. Вспомнив о звонке, он нашарил и его, вдавил запястьем кнопку, прислушался. Все так же черно и тихо, только ветер гудел, задевая за углы дома и печную трубу. Ну да, все правильно, тупо сообразил он, света нет, звонок не работает, — и яростно заколотил в дверь ногами, пока не послышался сонный, равнодушный голос дежурного:

— Иду, иду…

Дверь после долгих железных грохотов открылась, свет керосинового фонаря больно ударил в глаза.

— Почему шумите, задержанный? — угрюмо спросил дежурный.

— Дайте фонарь, я не могу в темноте! — громко сказал Георгий.

— Не положено.

— Что значит не положено?! — истерично закричал Георгий. — Люди вы или звери? Я не могу спать в темноте, я болен, понимаете? Болен!

— Тихо, — внушительно сказал дежурный, внимательно оглядел Георгия, задержался взглядом на его окровавленной руке и добавил: — Фонаря у меня больше нет, а свечку могу принести.

— Давайте свечку.

И снова дежурный лязгал железом, запирая камеру, много долгих черных минут ходил где-то и опять ужасающе долго отпирал дверь.

— Вот.

Он поставил фонарь на пол, поднял табурет, зажег свечку и укрепил ее на перевернутом блюдце.

— Давайте перевяжу, — сказал он, вытаскивая бинт и пузырек с йодом.

Георгий протянул ему руку, милиционер довольно быстро и ловко, что было неожиданно при его толстых пальцах, перевязал руку.

— Во сне, что ли? — спросил он.

Георгий неожиданно для себя торопливо заговорил:

— Да, жена приснилась, мертвая, она десять лет назад умерла, здесь, в этих местах, на Шельме.

— Знаю, — кивнул милиционер. — Русакова.

— Откуда знаете? — опешил Георгий.

— Ее все тут знают, — сказал милиционер об Ольге как о живой.

Он взял фонарь, собираясь уходить, и Георгий, страшась одиночества, заискивающе попросил:

— Посидите со мной.

— Нельзя, — тут же отозвался милиционер, словно ждал его просьбы. — Служба. Пост у меня.

— Я понимаю, — пробормотал Георгий. — Спасибо за перевязку. Как вас зовут?

— Мосягин Василий Михайлович.

Ушел Мосягин. Георгий сел на койку, смотрел не мигая на пламя свечи. Не было еще и двух, и он не знал, как дотянуть до утра. А сколько еще таких бессонных ночей предстоит ему? Сколько раз еще будет сниться ему Ольга — живая, умирающая, мертвая? И как вообще теперь жить с этим знанием, что именно он виновник ее гибели? Ну, допустим, посадят его, дадут год, три, пусть даже пять, — хотя пять вряд ли, пугает Звягин, — отсидит, выйдет, сорок лет ему будет, а жить-то еще сколько… Зачем? А если — не жить?

Нет, не жить нельзя было, это он знал. Что кончают с собой люди слабые духом — вранье. Для этого-то как раз нужно большое мужество… Как и для того, чтобы начать новую жизнь. Прав, кругом прав Звягин: ломать себя — работа тяжелая, а навыка в ней никакого. Ведь все годы жил от утра до вечера, «день да ночь — сутки прочь», а стоило заглянуть чуть подальше, что-то наметить на год-два вперед — все не так шло, ничто из задуманного не исполнялось. Но почему, почему, почему?! Ведь у других как-то получается… Вон Кент, — опять он! — ведь умеет как-то все наперед рассчитывать. Задумал — сделал. И всегда, видно, знает, что по силам ему, что нет, — иначе чем объяснить, что у него никогда не было неудач? Или не так все просто и у него? Может, прав Звягин и в том — надо вовремя осознать свой потолок? А если время упущено? А если потолок такой, что стоя не войдешь, на четвереньках не влезешь, только ползком? Зачем он нужен, такой потолок? Значит, рваться вверх, вперед, как можно выше, не считаясь ни с чем? Ну вот, ты и рвался, и все равно ничего, даже меньше, чем ничего, хуже, чем ничего, — мертвая Ольга, груз нечистой совести, пьянство, ночные кошмары… А где выход, где?! И жить нельзя, и не жить нельзя. Если бы тогда, десять лет назад, у него хватило духу пустить себе пулю в лоб! Что удержало его? А впрочем, насколько все это было серьезно? Не играл ли он — перед собой, перед Колей, — расстреливая скалу, перед Ольгой, уже закопанной в землю? Не было ли желания хоть как-то оправдаться попыткой самоубийства, точнее — только намеком на попытку? Оправдаться? Перед кем? Разве тогда его кто-нибудь обвинял в смерти Ольги? Да и кому было обвинять? Коле? Тот даже не смотрел на него. Нет, Коля ему не судья… Кто же тогда? Он сам? Да ведь никакой вины он тогда не чувствовал за собой! Что же привело его к мысли, к «намеку на мысль», о самоубийстве? Так любил Ольгу, что без нее жизни не представлял?

Он качнулся на кровати, зажмурился, словно смотрел не на грошовую, чадно потрескивающую свечку, а в лоб зенитному прожектору. Нет, история Ромео и Джульетты — это не их история. И версия о попытке покончить с собой еще одна ложь — и только. Была, может быть, естественная для каждого человека потребность осознать, что есть жизнь и что есть смерть, заглянуть за предел земного, конечного. Только дети не думают о смерти. А человек, не понявший, что он смертен, что он исчезнет, как все, из этого мира, и просто не думающий об этом, так и остается ребенком. А когда же он впервые задумался о смерти? Было ли это до гибели Ольги?

Он попытался вспомнить — и не мог. Память снова подвела его.

Память услужливо подсовывала ему сцену расстрела скалы, назойливо нашептывала:

«Видишь, в самом деле все было так. Смотри: ты три раза выстрелил в воздух вместе с Колей, потом опустил пистолет и смотрел на дуло, и внутри у тебя зашевелилось что-то, и когда ты понял, что  э т о, поднял пистолет и расстрелял все патроны, чтобы не поддаться соблазну. Ведь так было, так? И никакой игры, никакой фальши, все было серьезно…»

Серьезно? Но ведь, поднимая руку, чтобы сделать по скале первый выстрел, ты уже  з н а л, что никогда не осмелишься покончить с собой. Ты еще не представлял, как будешь жить без Ольги, но что жить будешь непременно, это ты отлично знал! И, значит, каждый твой выстрел по скале — сплошной театр, «демонстрация отчаяния». И потом ты еще много раз за десять лет демонстрировал свое отчаяние… Допустим, отчаяние было искренним, но что из этого? Ведь, если честно признаться, ты никогда по-настоящему и не боролся с ним. Почему? И, главное — почему тебе даже в голову не приходило признаться, хотя бы самому себе, что ты виноват в гибели Ольги? Слишком больно и страшно было бы жить с этой мыслью? Но ведь Ольге было наверняка больнее и страшнее, когда она умирала… Но ни словом, ни взглядом она не упрекнула тебя. Потому что она любила тебя, так? А ты? Чего в таком случае стоит твоя любовь? Если только была она, Георгий… Если только была…

А если не было? Если была не любовь, а любвишка? Может быть, вот еще одна страшная, жестокая правда во всей этой истории? Была худосочная, вялая любвишка, полностью соответствующая твоей «маломерной» душе? Если так и на большее ты просто не способен? Если это принять за истину, тогда все становится на свои места.

Большое и малое живут по разным законам. И дело тут не в количестве. Сто зайцев никогда не составят одной лошади. Элементарная диалектика, которой тебя учили в институте. «Закон превращения количества в качество». Один заяц, — прищурив глаза, считал Георгий, — десять зайцев, сто зайцев. Сто зайцев — и ни одной лошади. Сто зайцев не запряжешь в телегу, верхом не сядешь даже на тысячу зайцев, и ни в одной книге не прочтешь о двигателе в миллион заячьих сил. Потому что лошадь — это большое, а заяц — малое… Господи, да о чем это я? Да, о большом и малом. Заяц не может влюбиться в лошадь. Ладно, к черту зайцев и лошадей…

Он закурил и согнулся, упираясь локтями в колени. Боль и желудке, о которой он почти забыл, теперь снова настойчиво напоминала о себе. Часы на руке тикали почему-то очень громко, И показывали они омерзительно мало — без восемнадцати три. Какое длинное, долгое, большое время… Зайцев и лошадей к черту, а вот о большом и малом думать надо.

Итак, предположим: я человек маленький, с малой душой и малой любвишкой. Что из этого должно следовать? Всему малому свойственно всячески оберегать себя, устраиваться по возможности с наибольшими удобствами. Это большое может позволить себе тратить без оглядки, у большого всего много. Вон Звягин упрекает: зачем я потащил Ольгу в геологию, если любил ее? Правильно, Евгений. Я ведь даже не думал о том, что женщине, тем более любимой, такая работа не слишком подходит. Но ведь я уже решил, что стану геологом, и будущая жизнь без Ольги не представлялась. Выходит, я действительно потащил Ольгу в геологию для того, чтобы самому было удобнее жить? Пусть бессознательно, но так было, так?! Дальше. Малое, очевидно, всегда стремится хоть чуть-чуть да увеличиться, — так сказать, инстинкт самосохранения. И поэтому малому свойственно претендовать на то, что ему не по силам. У меня обстоятельства сложились так, что я вдруг стал начальником партии. Тогда мне и в голову не приходило, что я могу не справиться. Справляются же другие! Это тоже свойство малого — всегда равнять себя с большим. Теперь-то я и сам вижу, что эта должность была мне не по плечу, у меня не было ни опыта, ни достаточных знаний, а главное — чувства ответственности за людей. Если бы я следовал наметкам Климашина, все обошлось бы. Но мне хотелось непременно переплюнуть Климашина, и тут прав Звягин. И я решил идти на Шельму — без рации, без достаточного запаса продуктов, в конце полевого сезона, когда каждая опасность вдвое страшнее обычного. Об опасностях я даже не думал. Логика тут простая — я сам подвергался этим опасностям в такой же мере, как и все остальные. Логика малого — если могу я, непременно должны смочь и другие. А большое знает свою величину, знает — не все, что может оно, доступно другим… Пойдем дальше. Произошла катастрофа. Не с тобой, но по твоей вине. По логике малого ты должен был всячески от этой вины открещиваться, что ты и делал десять лет. Все валил на обстоятельства, даже на теорию вероятностей. Малое многое не вместит. Ни большой радости, ни большого горя. Парадоксально, но факт: когда малое что-то теряет, оно всегда теряет много! Четверть, половину, а то и все целиком. Остается что-то вовсе уж незначительное, чем не может жить даже малое.

Блестящий анализ, Георгий Алексеевич… Ты доказал сам себе, что ты ничтожество. Но разве ничтожество способно осознать свою ничтожность? По логике малого — нет. Там, где малое нельзя сосчитать, измерить, взвесить, оно всегда рядится в одежды большого. Значит, есть еще в тебе что-то… истинно человеческое, если ты все-таки сумел — пусть и с опозданием на много лет — понять, что ты есть такое. Значит, не все еще потеряно. Надо жить дальше…

21

Наконец рассвело. Георгий лежал на койке, сцепив руки на затылке. Он притерпелся к боли в желудке, успокоился, и даже мучивший его вопрос — как жить дальше? — уже не казался таким сложным. Что толку сейчас думать об этом? За него теперь другие будут думать — Звягин, следователь, судья, заседатели. А ему остается только подчиниться их решению. Отсидит, что положено — тогда уж самому придется решать.

Тюрьма его не пугала. Живут и там люди…

Мосягин вывел его во двор, стоял, деликатно покашливая, в трех шагах от уборной, показал, где умыться, через полчаса принес завтрак. Георгий поел, и ночная боль с утроенной силой стала высверливать ему желудок. Он отлежал до обеда, есть отказался и попросил позвать Звягина. Тот пришел минут через пятнадцать.

— Плохо мне, Звягин, — сказал Георгий, не поднимаясь с постели. — Приведи Ларису.

— Что у тебя?

— Желудок болит.

— Сам идти можешь?

— Могу.

— Пошли.

До больницы было всего метров триста. Звягин не оглядываясь шел впереди, косо ставя тяжелые грязные сапоги на скользкое тротуарное дерево. Ларисы в больничке не было. Звягин зло подергал ручку двери, молчком повернулся и потопал в жилую половину. Георгий, согнувшись, присел на корточки, обхватил плечи руками. Его бил озноб. Через минуту прибежала Лариса, испуганно заглянула сверху ему в лицо.

— Что с тобой, Георгий?

— Больно, — тихо сказал Георгий и показал пальцем на середину живота: — Тут.

Лариса обняла его за плечи и помогла подняться. Осматривала она его всего несколько минут и решительно сказала:

— Надо в Бугар — и немедленно.

— Что у него? — хмуро спросил Звягин.

— Видимо, язва желудка. Боюсь, как бы прободения не было. И катер, как назло, только вчера ушел. Надо санрейс заказывать.

Звягин посмотрел в окно, вздохнул.

— Летунам нынче не климат… — Он помолчал, взглянул на часы и сказал Георгию: — Давай через полчаса на берег. Оденься потеплее. За вещами не ходи, я с дежурным пришлю.

— Сам повезешь? — спросил Георгий.

— Сам, — бросил Звягин, поднимаясь.

Георгий попытался улыбнуться:

— Одни сплошные хлопоты у тебя со мной, Женя.

— Это уж точно, — серьезно сказал Звягин и ушел.

Лариса сделала Георгию укол и приказала лежать.

— Ладно, — сказал Георгий. — Посиди со мной.

— Сейчас, только пальцы перевяжу. Где это ты так поранил?

— А, ерунда…

Лариса сделала перевязку, присела на краешек кушетки, погладила его руку и жалостливо спросила:

— Что же с тобой будет теперь, Жора?

— Звягин говорит — посадят.

— Как же так? За что?

— Подберут статью. А вообще все правильно. Нашкодил — надо отвечать… Ладно, нечего об этом. Где Брагин с Трофименко?

— Вчера в Бугар отправила.

— А остальные наши не прибыли?

— Не слыхала. — Лариса поднялась. — Лежи, пожалуйста, и не двигайся. Пойду собираться.

— Куда?

— С тобой до Бугара поеду.

Георгий секунду подумал и спросил:

— А нужно это?

— Не знаю, — откровенно сказала Лариса. — Если будет прободение, я все равно ничего не смогу сделать.

— Ну, так и не езди.

— Нет, поеду, — твердо сказала Лариса. — Отведу Светлану, соберусь и тут же приду. А ты лежи, не вставай.

Георгий хотел настоять, чтобы Лариса не ездила, но промолчал. Предстоящая неблизкая дорога до Бугара начала почему-то пугать его. Лариса сказала:

— Очень прошу тебя — не кури. Сразу хуже станет.

— Это я уж и сам заметил.

Лариса вернулась быстро, тепло, неуклюже одетая, закутанная в шерстяной платок, с походной медицинской сумкой в руках.

Пришел дежурный милиционер с рюкзаком Георгия. Лариса помогла ему одеться, заставила надеть два свитера, застегнула плащ. Он неловко погладил забинтованной рукой ее плечо и хотел было взять рюкзак, но Лариса отвела его руку.

— Нет, тебе нельзя, я сама донесу. И вообще тебе теперь долго никаких тяжестей нельзя будет носить.

— На инвалидность переходить, что ли?

— Все может быть, — невесело сказала Лариса.

— А ты так уверена, что у меня язва?

— Я же все-таки врач, Жора, и не совсем никудышный.

Права оказалась Лариса. Еле довезли они Георгия до Бугара. У причала уже ждала их санитарная машина — перед отъездом Звягин предупредил по рации, — Георгий смутно помнил, что его несли куда-то, везли, и снова несли, и что-то делали с его огромным, тяжелым телом, наполненным жидкой огненной болью.

Когда он пришел в себя, его тело уменьшилось почти до прежнего объема, но было таким же тяжелым и непослушным. Оно, тело, состояло из плотного, одеревеневшего живота, пропитанного неострой, слабо пульсирующей болью, из рук, отдельно лежавших поверх одеяла сбоку, туго забинтованных в предплечьях и привязанных резиновыми трубками к двум стеклянным баллонам с прозрачной жидкостью, — и оглушительной жажды. От жажды звенело в ушах, ломило в глазах и затылке, онемели пальцы на ногах. Казалось, недавняя боль выжгла всю влагу из его тела.

— Пить!

Он хотел сказать громко, но большой шершавый ком языка едва повернулся во рту и раздалось невнятное мычание. Через несколько секунд сбоку выкатилось маленькое, узкое лицо неопределенно-зрелого возраста, сказало с удручающей убежденностью:

— Пить тебе нельзя, голубчик, а губы сейчас смочим.

И не успела она закончить, а губы Георгия уже ощущали упоительную влажность чего-то кислого, ароматного, и все его жаждущее тело мгновенно напряглось в болезненно-радостном ожидании. Но влагу тут же — так ему казалось — отняли, и он угрожающе-злобно прохрипел, зная, что пить не дадут:

— Воды дайте!

— Нельзя, — тихо, равнодушно-ласково сказал уже невидимый голос.

Через несколько минут он заснул. Ему снилась вода. Много воды. Тяжелая, холодная, чистейшая вода Шельмы быстро катилась мимо него, стоящего на берегу, и он с наслаждением думал о том, как сейчас нагнется и будет пить — долго и много. И он стал нагибаться, но никак не мог дотянуться до воды. Она была совсем близко, всего в двух-трех сантиметрах от его губ, но достать до нее почему-то было нельзя. И Георгий в бешенстве грозил кому-то кулаком и плакал от отчаяния и жажды.

Потом он открыл глаза и увидел солнце на стене и на потолке, на никелированных зажимах капельниц, очень удивился этому — сроду в такую пору солнца на Бугаре не бывало — и услышал голос, показавшийся знакомым:

— Ну как дела, геолог?

Георгий повернул голову и увидел Линкольна Валерьяновича Вахрушева. Тот явно не узнавал его. Да и немудрено — десять лет прошло с их встречи.

Очень изменился Вахрушев за эти годы. Красивое лицо обрюзгло, увесисто набрякли мешки под большими глазами, борода, когда-то, как помнил Георгий, смоляная, густо побита сединой, и весь он стал толстый, рыхлый, дышал звучно, с хрипотцой.

— Как дела, больной? — нетерпеливо переспросил Вахрушев, откидывая одеяло и небрежно щупая живот.

Георгий охнул.

— Больно? — равнодушно спросил Вахрушев. — Терпи, будет еще больнее.

— Все время пить просит, — пожаловалась узколицая сестра.

— Все просят. Терпи, геолог, пить потом будешь. Тебе крупно повезло. Считай, что второй раз на свет родился. Еще бы два-три часа — и все, можно в святцы за упокой записывать. Благодари бога и Звягина, что домчал тебя.

— И вас, доктор, — по обязанности выдавил из себя Георгий.

— Ну да, и меня, конечно, — равнодушно согласился Вахрушев, вставая. — Ладно, лежи дальше. А пить не проси. Как можно будет, сами дадим.

Четверо суток пролежал Георгий в отделении реанимации, в одиночной палате с множеством приборов, предназначенных, как он понимал, сохранить ему жизнь, но ему казалось, что его тело всего лишь третьестепенный придаток к этой мешанине из никеля, хрома, стекла, резины, к желтому по ночам прямоугольнику смотрового окна, в котором недреманно мелькала голова дежурной сестры в жестком, накрахмаленном колпаке. И порой просто не верилось, что всего какой-нибудь десяток часов назад его тело было точно таким же, как у всех людей, что оно свободно перемещалось в пространстве, не задумываясь о том, как это сделать и что может последовать за каждым движением. А теперь оно, его тело, унизительно беспомощное, совершенно голое, обритое, лежало на каком-то жестком помосте и при малейшей попытке двинуться отзывалось болью, и тотчас какая-нибудь из трубок, присоединенных к нему, словно приказывала: «Тихо. Лежать. Не двигаться». Но оказалось, что и не двигаться нельзя, — приходил Вахрушев и сердито приказывал поворачиваться на бок, кашлять, иначе неминуемо начнется застой в легких и пневмония. Георгий поворачивался, кашлял, что-то со страшным огненным плеском взрывалось внутри, он почти терял сознание от боли, а Вахрушев, жестко глядя на него из-под тяжелых, припухших век, грубо командовал:

— Еще кашляй! Еще! Кашляй, геолог, иначе тебя никакое чудо не спасет!

И Георгий кашлял и, когда Вахрушев наконец уходил, блаженно вытягивался в мертвой неподвижности… Но и неподвижность избавляла от боли лишь на какие-то часы — или минуты? — когда ему делали уколы. Он никак не мог определить, сколько продолжалось это безболезненное блаженство. Время было во всем, что окружало его, — в капельницах, дренажных трубках, катетере, а прежде всего в боли, пропитавшей все его тело, это время не с чем было сравнить, особенно в ночные часы, и потому оно ускользало от Георгия. Потом, когда он узнал, что пробыл в реанимации всего лишь четверо суток, ему хотелось сказать: «Какая наглая ложь…» Но суток действительно было всего лишь четверо, и в последние, четвертые, Георгий уже начал понимать, что все самое страшное позади, что он не только жив и будет жить дальше, но и будет двигаться, сидеть, ходить, как все люди, а главное, прекратится — уже прекращалось — нестерпимое ожидание сладко-болезненного обезболивающего укола…

Когда Георгия перевели в общую палату, он спросил:

— А дальше что?

— Дальше? — не понял Вахрушев. — Недельки через две выпишем, и отправишься восвояси, в Белокаменную.

— А с работой как?

— Ну, об этом еще рано говорить, — буркнул Вахрушев. — Поправляйся.

— Покурить бы, а? — попросил Георгий, зная, что это бесполезно.

— Ну, об этом и думать забудь. Про сейчас уж и не говорю, вообще нельзя. И пить тоже, разумеется.

— Непьющий я.

— Да ну? — удивился Вахрушев. — Редкий случай в геологической практике… Тогда тебе полегче будет. А то, знаешь, отвыкать от всего сразу сложно.

Через три дня заявился Звягин. Смущенно громыхая каблуками новых, чистых сапог, он протискивался между койками, придерживая халат, наброшенный на топорщившийся новым золотом погонов китель с двумя наградными планками. Был он чисто выбрит, резко благоухал «Шипром».

— Ты ко мне как на свидание с любимой женщиной, — пошутил Георгий, вяло пожимая ему руку.

Звягин как будто смутился, проворчал:

— Да ладно тебе… Вот, супружница моя тебе прислала. — Он сунул в тумбочку свертки. — Пироги, рыба, еще чего-то.

— Спасибо. — Георгий чуть помедлил — не хотелось огорчать Звягина, — но все-таки сказал: — Только вряд ли мне это можно. Я теперь, Женя, кашками да диетическими творожками питаюсь. Только что слюнявчиком не подвязываюсь…

— Лариса мне говорила, да и здесь предупредили, — хмуро отозвался Звягин и, понизив голос, добавил: — Отдашь кому-нибудь… Ну как ты?

— Да вот, — шевельнул рукой Георгий, — лежу, как видишь. Больше пока ни на что не годен.

— Не ходишь еще, что ли?

— Да нет, хожу помаленьку. Говорят, надо, а то спайки будут.

— Перепугал ты нас с Ларисой, — сказал Звягин. — Думали, не довезем.

— А я вот ни о чем не думал. Или так теперь кажется, что ли?

— Да какое там думать? — удивился Звягин. — Ты же почти все время без сознания был.

— Разве? А мне иногда кажется, что я многое помню. Где ехали и что снег шел… Шел снег?

— Шел. А что еще помнишь?

— Вроде останавливались где-то. Я еще подумал — мотор у тебя сломался.

— Я бензин доливал. Если бы мотор сломался, вряд ли мы сейчас говорили с тобой.

— Да мне уж Вахрушев говорил: опоздай ты немного — и конец мне. Выходит, опять я твой должник.

— А почему опять? — улыбнулся Звягин.

— Из-за Ольги… Почему-то я чувствую, что и тут я… виноват, что ли, перед тобой. И за смерть ее, и что так долго не ехал к ней, и за могилой не я, а ты смотрел, и вообще… что раньше не понял, что к чему. Правильно ты тогда говорил — надо было судить меня за нее. Ну да ладно, что старое ворошить. Ты лучше скажи, что дальше со мной будет. Дней через десять выпишут.

— Ну, что будет… — Звягин помолчал. — Домой поедешь, наверно, не знаю я, какие у тебя планы.

— А суд? — почему-то не удивился Георгий.

— Суда не будет, — как будто нехотя сказал Звягин.

— Это почему же?

— Да куда тебя судить? Тебе же как минимум на год инвалидность дадут.

— Да что ты… — Георгий усмехнулся. — А я и не знал. Значит, только поэтому ты и решил прекратить дело?

— Ну, во-первых, это не я решал.

— А кто?

— Прокурор. Я ему все, как было, выложил.

— Все?

— Да, — твердо сказал Звягин. — В тот же день, как привез тебя.

— В тот же день? — не поверил Георгий. — Ты же меня вечером привез.

— Ну и что? Я домой к нему ходил и ночевал у него. Мы же давно знакомы. А утром я сюда заходил, узнавал о тебе и Ларису забрал.

— Она что, здесь ночевала?

— Ну да, всю ночь сидела. И уезжать не хотела, я уговорил.

— И что же прокурор сказал?

— Сначала ничего, обещал подумать. Потом здесь с Брагиным разговаривал, с Вахрушевым, прилетал в Дьяково, расспрашивал Емельяныча, Синькова. Ну… и решили дела не заводить. Продукты почти все на склад вернули, недосчитались на сорок рублей с чем-то, я отдал Синькову. Так что ты в самом деле мой должник.

— Та-ак, — протянул Георгий. — Значит, опять пожалели. Первый раз от тюрьмы меня Ольга спасла, теперь — дырка в желудке. А в третий раз, интересно, кто спасать будет?

— А тебе очень в тюрьму хочется? — серьезно спросил Звягин.

— Да нет, конечно, но как-то уже настроился. А потом говорят же — бог троицу любит, — отшутился Георгий, но тут же посерьезнел: — Ладно, Женя, ты не больно-то мои слова… в строку ставь. Не по себе мне, понимаешь? Я ведь почти наверняка знал, что никакого суда не будет. У Вахрушева спрашивал, когда он о выписке говорил: «Что дальше?» Он тоже восвояси меня отправил. Я и подумал: если бы судом пахло, не может быть, чтобы ему об этом не сказали. Да и предчувствие какое-то было — не станете вы давать ход этому делу, опять меня пожалеете. И ты в первую очередь. Наверно, первый же и сказал прокурору, что не стоит дело заводить. Говорил, Женя?

— Говорил, — признался Звягин.

— Видишь, каким я отгадчиком стал… А вроде бы, по первому взгляду, не должен был ты этого говорить — уж больно зло тогда со мной на Бугаре разговаривал. И в каталажку не шутя ведь посадил, знаю. И что пять лет могут дать, тоже серьезно говорил.

— Ну, пять-то не дали бы, это я сгоряча сказал.

— Это уже детали, Женя.

Пришел сосед Георгия — лысый неопрятный старик с больными глазами. Георгий, покосившись на него, помолчал и стал медленно подниматься.

— Пойдем поговорим где-нибудь.

Они устроились на протертом диванчике возле худосочного фикуса, и Георгий тут же заговорил снова:

— Знаешь, очень меня задели твои слова о доброте. Не тогда, когда ты говорил их, — позже. А тогда я принял их за словеса — мало ли что говорят, пишут, в кино показывают, а ничего за этим нет. А когда ты сказал о Емельяныче, как он пытался выгородить меня… Знаешь, я как-то особенно не задумывался, какой я человек, злой или добрый. Само собой разумелось, что добрый. Раз на людей не бросаюсь, на работе никого не подсиживаю, плохо ни о ком не говорю, чужого урвать не пытаюсь, — конечно, добрый. А тут вот, пока лежал, много чего передумал. И между многих прочих вещей додумался и до того, что я — никакой. Не злой, наверно, но и не добрый. Таких, как мне кажется, большинство. А может, и нет, добрых-то, наверно, больше, это мне хочется как-то оправдать себя. Во всяком случае, я не такой, как Емельяныч. Я из-за незнакомого человека не поступился бы и малым, просто не додумался бы, что надо что-то для кого-нибудь сделать. Да и, как ты, не стал бы переживать из-за чужой беды… Ты-то действительно добрый, — со вздохом оборвал тираду Георгий.

— Пожалуй, — согласился Звягин.

— Так вот, — продолжал Георгий, — пока я в твоей каталажке сидел и первые дни после операции здесь лежал, не сомневался, что быть мне под судом. И заранее уже приготовился нести свой крест. Я со своей позиции «никаковости» рассуждал. Преступление налицо, доказательства есть, обвиняемый не отпирается, — значит, надо судить. Что я больной, это обстоятельство побочное, его должен суд учитывать. А потом, после слов Вахрушева, задумался и попытался взглянуть на себя… ну, твоими добрыми глазами, что ли. И показалось мне, что ты первый сделаешь все, чтобы спасти меня от тюрьмы, — если только поверил в то, что я понял что-то во всей этой истории. А ты, кажется, поверил.

— Да.

— Видишь, — чуть улыбнулся Георгий, — и я стал немножко в людях разбираться… Ну ладно. Хоть ты и говоришь, что из себя не выскочишь и новую жизнь с чистого листа начать нельзя, но прежним я уже тоже не буду, это точно. Каким стану и на что моих силенок хватит — не знаю, а только кое-что в себе я уже поломал. Буду дальше ломать…

— Только ломать мало, — негромко сказал Звягин. — Строить надо, Георгий.

— Ну да, и строить, конечно. Но сначала ломать.

Ушел Звягин. Георгий тут же лег, закрыл глаза. Значит, суда не будет… Еще десять дней — и вольная птица. А куда лететь? Ладно, не сейчас об этом. Десять дней — это немало, можно все не спеша обдумать. Неизвестно, что еще Вахрушев скажет…

22

Потянулись длинные, нудящиеся несильной, но утомительной болью дни. Георгий много спал, отшагивал по коридору положенные метры («Ходить надо, геолог, ходить», — настаивал Вахрушев), с отвращением глотал полужидкую, протертую пищу, с тоской думал: «И так теперь — всегда?» Спросил Вахрушева — тот улыбнулся: «Нет, геолог, потерпи еще». Мучительно хотелось курить. Он тащился в курилку, жадно вдыхал подсиненный табачным дымом воздух, прислушивался к себе — как будто никак не реагировал его изрезанный желудок. А однажды не выдержал, попросил у кого-то сигарету.

— Не дам, — спокойно сказал такой же бородатый, с острыми залысинами человек. — Нельзя тебе.

Георгий обиженно промолчал. А вечером все-таки кто-то дал ему закурить. Он, оглядываясь, жадно, быстро затянулся несколько раз подряд, закашлялся — и перегнулся от неожиданной, остро взрезавшей желудок боли.

— Говорили же, нельзя, — послышался чей-то укоризненный голос.

Потом, отлежавшись и утишив боль, Георгий зло, издевательски ругал себя: «Идиот! Вздумал новую жизнь начать — и на такой малости сорвался. Не зря же говорили — нельзя курить. Не верил, что ли? Верил ведь, да по привычке на авось понадеялся, — может, и сойдет…»

Но через час он успокоился — ничего страшного ведь действительно не произошло.

Вахрушев на ежедневных обходах осматривал его все небрежнее и наконец спросил:

— Ну что, геолог, домой хочется?

— А можно?

— Ну, денька через три.

— Давайте, — вяло согласился Георгий.

— Что-то ты не больно отсюда рвешься, — повнимательнее взглянул на него Вахрушев.

Георгий молча дернул плечом.

У Вахрушева была привычка каждый вечер, от девяти до десяти, наведываться в больницу. Он неторопливо, молча проходил по коридорам, наводя страх на дежурных сестер, заглядывал во все углы, доминошники при его появлении мгновенно прекращали стучать и расходились по палатам. И в тот вечер, закончив свой блицобход, он на секунду задержался у диванчика, где сидел Георгий, и коротко бросил:

— Зайди ко мне.

И повел его в свой чистый холодный кабинет, с треском захлопнул фрамугу, кивнул на кресло:

— Садись, геолог.

Вахрушев, тяжело умащиваясь на стуле, в упор разглядывал Георгия и сказал, словно продолжая дневной разговор:

— Значит, не хочешь домой?

— Я этого не говорил, — сухо отозвался Георгий.

— Не говорил, так я вижу… — Георгий промолчал. — Это скверно, что ты домой не хочешь. Женат?

— Нет, — отрывисто бросил Георгий.

— Еще того хуже…

— Почему?

— Да потому, что нужен сейчас за тобой хороший уход, — устало объяснил Вахрушев. — Кормить-поить как следует, в столовки тебе вход заказан. Хотя бы первый год нужно быть очень осторожным. А чего не женат-то?

— Оставьте, Линкольн Валерьянович, — угрюмо сказал Георгий. — Проживу как-нибудь.

— Как-нибудь проживешь, конечно… — Вахрушев задумался, глядя на него, будто вспоминал что-то. — Слушай, геолог, а мы с тобой раньше не встречались?

— Было дело, — равнодушно подтвердил Георгий.

— Где?

— На Шельме.

— На Шельме? — Вахрушев сдвинул брови. — Лет десять назад, да?

— Да.

— Теперь и я вспомнил. Фамилия твоя меня с толку сбила. Ее-то я помню — Русакова, а вот что у тебя другая фамилия может быть, не подумал. Что же ты сам не сказал?

— Зачем?

Вахрушев недоуменно вскинул брови, со вздохом сказал:

— Ну, незачем так незачем… Сердишься ты на меня, что ли? Кажется, расстались мы как-то… кособоко. То ли я тебе какую-то гадость сказал, то ли ты мне… не помню.

— Мне на тебя сердиться не положено, — усмехнулся Георгий, тоже переходя на «ты», чего Вахрушев как будто и не заметил. — Ты все-таки мой спаситель.

— Ну, пусть это тебя не останавливает. Валяй выкладывай, если есть что.

— Да нет ничего. Просто вспоминать не хочется.

— Ясно.

Вахрушев помолчал, внимательно разглядывая его, и с сожалением сказал:

— Здорово ты изменился.

— Ты тоже.

— Да, надо думать. Что-то даже и не вспомню, какой я тогда был.

— Молодой был, красивый, статный.

— Да, был, — усмехнулся Вахрушев. — А сейчас ни молодости, ни красоты, ни стати — и всего за какие-то десять лет.

— А сколько тебе сейчас?

— Тридцать шесть, как и тебе.

— А выглядим-то, пожалуй, на все сорок пять, а?

— Пожалуй, — легко согласился Вахрушев. — Северные годы — они всегда длиннее обычных были… Ты все время здесь, что ли, работал?

— Нет, уезжал.

— А я с тех пор так и сижу здесь.

— Зачем? — неожиданно спросил Георгий. Вахрушев озадаченно взглянул на него.

— Странный вопрос… А тебя зачем на Север понесло?

— У меня профессия такая, особенно выбирать не приходится. А ты же хирург, говорят — даже блестящий, мог бы и в другом месте жить.

— Мог бы, конечно. Да ведь, знаешь ли, хорошие хирурги и тут нужны. И даже больше, чем в других… теплых местах.

— Только поэтому ты и сидишь здесь?

— И поэтому тоже, — спокойно подтвердил Вахрушев. — Между прочим, попади ты не ко мне, а к эскулапу средней руки, неизвестно еще, чем бы все кончилось. Я ведь тебя, можно сказать, уже  о т т у д а, — Вахрушев ткнул пальцем в пол, — вытащил.

— Выходит, повезло мне.

— Выходит, так.

— А я вот хреновый геолог оказался, — неожиданно для самого себя признался Георгий, — Ходил-ходил — и все попусту, только жену угробил. А теперь уже и ходить не придется. Так, да?

— Так.

— Ты обрисуй мне мои перспективы, Линкольн Валерьянович. Только откровенно.

— А тут не откровенно нельзя, Георгий Алексеевич. Перспективы у тебя не блестящие. Заштопал я тебя аккуратно, но ведь это болезнь такая… серьезная. Болеть будешь еще долго.

— А сколько именно?

— А вот этого не знаю, тут многое от тебя самого будет зависеть. Будешь беречься, соблюдать режим, диету, не пить, не курить — можешь прожить сносно.

— Сколько?

— Пока не помрешь, естественно, — улыбнулся Вахрушев. — Столько же, сколько и все, — лет семьдесят. Обострения, конечно, будут, особенно по осени и весне, по больницам и санаториям тоже придется попутешествовать. Ну, и работу, естественно, придется сменить. Наденешь нарукавнички и сядешь где-нибудь в управлении, подыщут тебе место… А вообще-то ты сам виноват, надо было раньше обратиться к врачам, давно ведь у тебя болело. И в поле в этом году ни в коем случае нельзя было идти. Благодари бога, что не так далеко забрался.

— И тут, оказывается, мне повезло.

— Конечно.

— А отчего эта дырка появилась?

— Ну, тут одной причиной обычно не обходится. И неважное питание сказалось, и нервишки у тебя подгуляли, и дымил, видно, как паровоз. Теперь тебе от курева напрочь отвыкать надо. Тянет курить-то?

— Да еще как!

— Ты, говорят, уже пробовал?

— Доложили?

— Конечно.

— Ты бы хоть таблетки какие-нибудь прописал мне, что ли.

— Таблетки тебе нельзя, придется отвыкать самому… Так-то, геолог, — невесело усмехнулся Вахрушев, — мобилизуй всю свою силушку волюшки, а чтобы ни одной сигаретки в рот больше не брал.

— Ясно…

Громко, требовательно зазвонил телефон. Вахрушев снял трубку, отрывисто бросил: «Да, слушаю», словно заранее знал, что ничего приятного этот звонок не сулит. Глядя на Георгия, буркнул кому-то: «Хорошо, сейчас буду» — и, бросив трубку, с сожалением сказал:

— Ладно, договорим потом. Иди спать, геолог.

Но договорить не пришлось. Дня два Вахрушева вообще не было, на третий он появился, но обошел только самых тяжелых больных, на минуту заглянул к Георгию, бесцеремонно задрал пижаму, сильно надавил на живот и, не обращая внимания на гримасу Георгия, сказал:

— Можешь ехать. Бумажки тебе старшая сестра выдаст, как приедешь, сразу иди в свою поликлинику, на ВТЭК. И помни, что я тебе говорил. Ну, прощай, геолог. — Вахрушев сильно тряхнул его руку и ушел.

Старшая сестра, передавая бумаги, долго и нудно объясняла, что нужно с ними делать, что можно ему есть, а чего нельзя. Получалось, что нельзя почти все, а можно кашки и паровые котлетки. Георгий невнимательно выслушал, торопливо попрощался, забыв поблагодарить, получил свои вещи и оказался на холодной, продуваемой всеми ветрами бугарской улице. Он вскинул на плечо рюкзак — и согнулся от боли, присел на скамейку. «Ну вот, и начинается новая жизнь… инвалидная».

До Красноярска он добрался в тот же день, а там самолета предстояло ждать почти сутки. Георгий, потолкавшись в аэропорту, зашел вдруг на почту и дал Кенту телеграмму: «Если можешь, встречай».

23

Встречала его Шанталь. Она спокойно стояла у выхода, в стороне от толпы, невнимательно вглядываясь в лица. Кажется, она не сразу узнала его. Георгий, уже и без того жалевший, что дал Кенту телеграмму, с досадой повел головой. Но нужно было улыбнуться на неуверенно узнавающий взгляд Шанталь, и он улыбнулся.

— Здравствуйте… — Он запнулся, пытаясь вспомнить ее отчество. — А где же Кент?

— Он не мог приехать, лежит с температурой.

Георгий промолчал. Он не мог припомнить, чтобы Кент когда-нибудь болел.

— Ну что, идемте? — предложила Шанталь.

— Надо багаж получить.

— Хорошо, я подожду.

Ждать у загородки пришлось минут сорок. На них все время смотрели, Шанталь, разумеется, многие узнавали, заодно с любопытством оглядывали и Георгия. Хороша парочка, ничего не скажешь… Молодая красивая актриса в дорогом моднючем одеянии и рядом он — старый, лысый, больной, в потертом, прожженном кожухе, в грубых ботинках.

— Вы на машине? — спросил Георгий.

— Да.

— Может, подождете там, пока я получу?

— Ну, зачем же, — спокойно сказала Шанталь, изучающе разглядывая его. — Вы не больны?

— А что, — скривился Георгий, — заметно?

— Заметно. Может, посидите вмашине, а багаж я сама получу?

— Нет, я уж сам, Шанталь Федоровна, — наконец-то вспомнил он ее нелепое — при таком-то имени! — отчество.

— Ну, как хотите.

Наконец-то он получил свой рюкзак, и они пошли к машине. Георгий забрался на заднее сиденье и забился в угол. Прямо перед глазами были густые пепельные волосы Шанталь, раздражающе пахло тонкими духами. Георгий невольно вспомнил, что он не мылся толком больше месяца, и, должно быть, разит от него, как от козла, и раздражение его переросло в тихое, бессильное бешенство. «За каким чертом я к ним еду? Совсем забыл про эту кинодиву. То-то, наверно, нос морщит! Зачем я только телеграмму дал…»

Но он вспомнил, как одиноко, неприютно было ему в Красноярске, его пугало возвращение домой, в пустую, неприбранную квартиру, заранее раздражало множество мелочей, которыми придется сразу же заняться. Ну а что изменится, если он вернется днем позже? Да ничего, конечно…

За всю неблизкую дорогу они не сказали друг другу ни слова. И Георгий, сначала только и хотевший этого, — он просто не представлял, о чем говорить с Шанталь, — под конец даже обиделся. «Хоть бы спросила, чем я болен… Кукла!» Маясь на сиденье — боль в животе не давала сидеть спокойно, — он несколько раз видел в зеркале заднего вида лицо Шанталь, красивое, спокойное, безразличное. Не сразу он заметил, что едут они очень быстро, стрелка спидометра редко сваливалась левее отметки «сто». Дорога, правда, была сухая, но все-таки… «Демонстрирует, — зло подумал Георгий. — Кино ей здесь, что ли? Да еще закуривает на такой скорости. Ну и баба Кенту досталась!»

И вдруг ему стало не по себе от своей непонятной озлобленности. «Стоп, так не пойдет… Чего злишься? За тобой приехали, как ты сам просил. Кент, наверно, и в самом деле не мог, не будет же она врать. И не все ли тебе равно, с кем ехать? Надо благодарным быть! Не надо было телеграмму давать? Может, и не надо, но раз уж тебя встретили, сиди спокойно, не злобствуй. И ничего она не демонстрирует, видно, всегда так ездит, вон лицо спокойное какое. Да и зачем ей что-то демонстрировать тебе? Ты для нее никто, приятель мужа, почти незнакомый, муж попросил подвезти — она и везет, и незачем ей твоими болячками интересоваться…»

Он попытался понять причины своей раздражительности. Болен? Но, если верить Вахрушеву, болеть он будет часто, и нельзя же срывать на других свое плохое настроение. Да и не так уж сильно болело, нудились швы — и только. Болело бы куда сильнее, если бы ему пришлось тащиться с рюкзаком через всю Москву, потом добираться на электричке и топать минут двадцать пешком — автобусы в их городке после одиннадцати не ходили… Нет, было еще что-то, кроме болезни.

Была многолетняя привычка смотреть на свою жизнь с обидой и переносить ее на других. Была постоянная, также вошедшая в привычку потребность сравнивать свое положение с положением других людей — и людей почему-то всегда более удачливых — и пытаться отыскать причины этих удач, но причины лишь такие, которые могли принизить значение чужой удачи. Зависть? Нет, наверно, это была все-таки не зависть… Болезненное самолюбие человека, не желавшего признавать, что его собственные неудачи лишь следствие своей слабости и неумения противостоять силе обстоятельств… Он как будто начисто забыл свои ночные размышления в дьяковской каталажке и бугарской больнице, забыл свое решение — что надо ломать себя и сделаться другим человеком. Он помнил об этом, давая Кенту телеграмму, и не в том только было дело, что ему не хотелось сразу ехать домой. Он понимал, как трудно будет ему одному начинать эту новую жизнь, и позвал на помощь единственного человека, который мог ему помочь. Но стоило ему увидеть Шанталь, сесть в ее автомобиль и поехать к Кенту, как сама собой сработала многолетняя привычка. Он даже не думал о том, что едет к двум здоровым, сильным людям, добившимся в жизни несомненного и немалого успеха, и не проводил прямолинейных сравнений: вот они, а вот я, и они почему-то на вершине, а я где-то внизу, — но все его существо бессознательно восставало против их благополучия. И опять он был тем угрюмым, озлобленным неудачником, что и в последние десять лет своей жизни… Вот что скрывалось за его неприязнью к Шанталь.

Поняв это, Георгий вздохнул, выпрямился на сиденье и откинул голову. Вот так-то, Георгий Алексеевич… Прав, тысячу раз прав Звягин: ломать себя — работа тяжелая, а навыка и вправду никакого. И кто знает, сколько еще раз вырвется наружу это его болезненно-самолюбивое, желчное «я» и не подавит ли вконец все его благие намерения? Может, и правда — из себя не выскочишь? Но если такой он и сам себе противен, как же тогда жить?

Выходя из машины, он попытался улыбнуться Шанталь поприветливее, но и сам почувствовал фальшь своей улыбки. Она спокойно кивнула в ответ на его «благодарю» и, открывая дверь, предупредила:

— Потише, пожалуйста. Он всю ночь не спал, может, сейчас заснул.

Но Кент не спал. Он вышел им навстречу, закутанный шарфом, сжал руку Георгия большой горячей ладонью.

— Ну, здравствуй, путешественник. Как жив-здоров?

— Жив, как видишь, а здоров не очень. Вот и решил дать тебе телеграмму, — стал неловко, торопясь, объяснять Георгий, словно оправдывался, но Кент перебил:

— Ну и правильно сделал. Я вот тоже, — тронул он завязанное горло, — не очень здоров. Зато женщина у нас в полном порядке. — Он погладил Шанталь по плечу, и она ласково потерлась щекой о его ладонь. — Раздевайся.

Георгий стал раздеваться. Его грубой, грязной, пропахшей дымом одежде было явно не место и в этой чистой, нарядной прихожей, обставленной зеркалами, вешалками, шкафчиками для обуви. А заскорузлые ботинки так нелепо выглядели на узорной ковровой дорожке, что Георгий невольно поискал глазами, куда бы их засунуть.

— Да брось ты церемониться, — сказал Кент. — Вали кулем, потом разберем.

Шанталь не спрашивая быстро приготовила ванну. Увидев стопку чистого белья, Георгий смутился и не очень-то вежливо буркнул:

— У меня свое есть.

Шанталь пожала плечами.

— Как знаете. Только вы ведь не с загородной прогулки, а из тайги.

— А в тайге за каждым кустом медведи, что ли? — Георгий шуткой попытался смягчить свой отказ, но с досадой отметил — шутка не получилась.

— Ну, этого я не думаю. Но и прачечных под каждым кустом там тоже наверняка нет. Впрочем, воля ваша.

И ванная была такая, что Георгий, раздеваясь, двигался предельно осторожно — не задеть бы все эти полки и полочки с множеством заграничных флаконов и тюбиков с непонятными надписями.

Он оглядел себя в необычно большом, во весь простенок, зеркале. Да, Георгий Алексеевич, потрепала тебя жизнь… Красавцем, скажем прямо, ты никогда не был, но и таким…

Из зеркала угрюмо смотрел на него худой человек с дряблыми складками на животе, надвое располосованном багровым рубцом с отходящими в стороны аккуратными стежками швов — будто вшили в него крупную застежку-молнию без замка. Неряшливая, с тусклой проседью борода почти целиком закрывала серое, одутловатое лицо. Остатки волос, косо зачесанных набок, едва прикрывали угловатый череп. «Однако голова у меня не аристократическая», — усмехнулся Георгий, отвернулся от зеркала, тронул воду рукой. Она была слишком горячая, но понял он это только после того, как сел в ванну и рубец на животе занялся острой болью. Он тут же вылез и с досадой вспомнил — ведь предупреждала сестра перед выпиской, что мыться можно пока лишь чуть теплой водой. Он добавил холодной воды, наскоро вымылся, оделся — все-таки в белье Кента, своего чистого, вспомнилось, не было — и вышел.

Шанталь накрывала на стол. В центре его празднично сверкала под хрустальной люстрой бутылка коньяку, розово светился балык, сочным оранжевым цветом била в глаза крупная кетовая икра. «Расстарались хозяева», — невесело подумал Георгий, понимая, что эта «роскошь» в его честь, не каждый же день у них на столе икра и балык. Кент, улыбаясь, спросил:

— Что так смотришь?

— Богато живете, — неловко пошутил Георгий.

— Ну, на бедность мы никогда не жаловались, — легко согласился Кент. — Садись, сейчас начнем.

— Начать-то начнем, да только… — Георгий замолчал.

— Что?

— Все эти яства и пития мне теперь не по плечу.

— Почему? — удивился Кент. — Пить, конечно, не обязательно, но есть… — Он вопросительно посмотрел на Георгия.

— Да не только пить… Язва у меня.

— Экий ты невезучий, — огорченно вздохнул Кент.

Шанталь, расставлявшая тарелки, внимательно посмотрела на Георгия и с упреком сказала:

— Я же говорила вам — давайте сама багаж получу. Видно же, что вы больны.

— Ну, теперь это болезнь нередкая, — заметил Кент. — Однако живут же, только поберечься надо.

— Да вроде бы и поздновато беречься, — усмехнулся Георгий. — Уже прободение было.

Кент крутнул головой, спросил, помолчав:

— Когда?

— Три недели назад. Прихватило в Дьякове, еле довезли до Бугара. Четверо суток в реанимации лежал, однако выбрался, как видишь. Правда, с изрядным ущербом для своих гастрономических возможностей.

— А что же вам есть можно? — спросила Шанталь.

Она, присев на краешек стула, горестно смотрела на него, подперев щеку рукой, — точно так же, как когда-то мать Георгия, и Антонина Васильевна, и, верно, как многие тысячи и миллионы других русских женщин во все времена, — и этот ее невольный жест, сначала удививший почему-то Георгия, сразу примирил его с Шанталь. Будто и не было в ней никакой «французистости», ни раздражающего запаха духов, ни чересчур эффектного, «артистического» изгиба тонких бровей.

— Пока только кашки, творожки да протертые супчики. Можно чай, жидкий, разумеется, — говорил, улыбаясь, Георгий. — А это, — показал он на стол, — будем пока вприглядку и… — он демонстративно потянул носом, — как это сказать — впринюшку, впринюхку?

— Сейчас что-нибудь сделаю, — сказала Шанталь и ушла на кухню.

Георгий, помолчав, со вздохом сказал Кенту:

— Так-то, брат Иннокентий Дмитриевич… Тряхануло меня в это лето, да так, что до сих пор понять не могу, что от меня прежнего осталось. И не только в язве дело…

— А в чем еще?

— Это долгий разговор, давай на потом оставим… Да ты пей, ешь, не смотри на меня, а то мне неловко как-то. И так я со своими болячками навязался вам.

— Брось, — спокойно сказал Кент, наливая коньяк.

— И то верно, — тут же согласился Георгий. — А все-таки — не странно ли? Чуть беда у меня какая — и ты рядом? То сам к тебе за помощью иду, то ты меня из какой-то ямы вытаскиваешь. А я к тебе за все это почему-то спиной норовлю повернуться…

Заглянула Шанталь, сказала виновато:

— Знаете, Георгий, у меня только манная крупа.

— И отлично! — с воодушевлением сказал Георгий. — Манная кашка самая моя еда теперь.

— Сейчас сделаю.

И как только Шанталь прикрыла дверь, Георгий всем корпусом повернулся к Кенту:

— Так вот, насчет спины. И ведь не скажешь, что завидую, хотя есть, наверно, и это. Тебе не кажется?

— Нет.

— А в чем тогда дело?

— Не знаю, — сказал Кент, улыбаясь. — Я уже вроде и привык к твоей строптивости. Ты и в детстве был такой.

— С детства, говоришь? — задумался Георгий. — Пожалуй… Знаешь, как раз сегодня, в самолете, я детство наше вспоминал. И как-то «нечаянно» додумался до того, что вообще вся ваша русаковская семья — что-то вроде судьбы в моей жизни, что ли. И Дмитрий Иннокентьевич, и Антонина Васильевна, и ты, и Серега. Об Ольге я уж не говорю…

Вернулась Шанталь, молча села. Георгий мельком взглянул на нее и продолжал:

— А зависть у меня тогда еще, в детстве, появилась. Не к твоим талантам, конечно, поверь мне, а к тому, что у вас отец есть. Да какой еще отец! Вообще все у вас было по-другому. Лучше, добрее, естественнее. Мать я почему-то не очень любил. Ну, да ты должен помнить, какая она была…

— Почему была? — спросил Кент. — Она ведь жива, насколько я знаю.

— Тоже верно. А вот видишь, говорю «была». Лет восемь уже, наверно, не видел ее, и не очень-то хочется видеть. Как она снова замуж вышла, будто и вовсе ее для меня не стало. А вроде бы и не должно быть так. Ну ладно, раньше маленький был, не понимал, как она отцу могла «изменить», а сейчас-то? Ей же двадцати пяти не было, когда отец погиб… А, что об этом теперь говорить… Я о другом хочу скакать — что в вашем доме мне всегда лучше было, чем в своем. Оно и это можно понять, — усмехнулся Георгий, — мать одна была, а вас, Русаковых, пятеро. Это я не в оправдание себе говорю, хотя, кажется, до недавнего времени я только тем и занимался, что оправдывал себя всячески.

Он замолчал и подумал: «Очень похоже на то, что ты оправдываешься и сейчас. Перед кем? Перед ними — Кентом и Шанталь? Или опять перед собой?»

— А в чем тебе оправдываться? — спросил Кент.

— В чем? — Георгий довольно долго помолчал, раздумывая, и наконец решился. — А вот хотя бы в том, что Ольга… — Слово «умерла» он выговорить не решился, повернул на другое: — Скажи честно, Кент, как ты смотрел на то, что она стала геологом?

— Да в общем никак, — спокойно сказал Кент. — Профессия как профессия.

— Ну, нет, — тут же возразил Георгий. — Ты потому так говоришь, что геологов, наверно, только в кино видел. Нет, я вовсе не хочу сказать, — тут же повернулся он к Шанталь, — что в кино все неправда.

— Да вы не оговаривайтесь, — мягко сказала Шанталь.

— Хорошо, не буду, не буду, — почему-то заторопился Георгий. — Я только хочу сказать, что кино, книжки, картины — это еще не жизнь, а так, ярлыки к жизни. А жизнь геолога — это, знаете ли… Туда, наверно, надо как в летчики-истребители или в космонавты отбирать.

— Не одна же Ольга геологиней была, — вставил Кент.

— Ну, и не так много их, геологинь, к счастью. И то все больше в разведке, в управлениях, камералят, а в поисковых партиях совсем почти нет, и правильно… Мы вот много говорим и пишем, что женщины у нас имеют равные права с мужчинами, но равные права — это же не равные обязанности! Хотя что это я вам такие прописи изрекаю… Я только хочу сказать, что вообще как-то мало о жизни думал. Всегда, и потом тоже. Ну, идет она, эта самая жизнь, как-то сама по себе, почти все в ней вроде бы заранее расписано, предусмотрено, никуда особенно не свернешь. Профессия выбрана, место работы определено, а дальше почти всегда кто-то другой планирует — куда тебе ехать, чем заниматься, когда отправляться и возвращаться. Вот и думаешь чаще всего только о том, что тебе завтра предстоит… Или послезавтра, через неделю, вообще скоро. Как курица, только под ноги и смотришь, где бы зернышко ухватить. Ну, курице это природой предназначено — желудок набить, яйцо снести, цыплят вывести. А для человека-то, наверно, главная задача на земле прежде всего думать… Ну, все это общие слова, я сейчас расскажу, что из-за такого куриного думания у меня получилось.

24

Никогда не думал Георгий, что сможет так откровенно и беспощадно рассказать кому-нибудь о том, что произошло на Шельме. Его совсем не заботило, как поймут его Кент и Шанталь. И он говорил, почти не смолкая, не притрагиваясь к тарелке с остывающей манной кашей, раскрепощенная память легко подсказывала ему эпизоды, казалось совсем забытые. Так, он вспомнил, что Ольга незадолго до того, как впасть в последнее, предсмертное беспамятство, вдруг с жалостью сказала, глядя на него: «Ох, трудно тебе будет без меня, Жора…» А почему трудно, объяснить не успела.

— И вы представляете, — говорил сейчас Георгий Кенту и Шанталь, — я обиделся. Не на Ольгу, конечно, а как-то вообще. Я-то ведь все время считал, что я для нее незаменимая опора в жизни, что ей без меня было бы плохо, надо судьбу благодарить, что мы вместе оказались. Ну, разумеется, не прямо так считал, словами даже про себя этого не высказывал, все как бы само собой подразумевалось. Я же, черт возьми, мужчина, старше ее, сильнее, опытнее — вот что неистребимо сидело во мне! А она так сказала, как будто пожалела меня. И я — обиделся! — с удивлением покачал он головой. — Ну не дико ли? Как будто до сих пор я во сне жил, что ли…

И дальше рассказывал Георгий — отрывисто, как подсказывала память. Иногда он все же спохватывался, что Кент и Шанталь могут не понять его, и пытался хоть как-то связать воедино события тех двух суток, но тут же почему-то сбивался снова. То давно прошедшее время рвалось на куски, и, видимо, так много было его, времени, что оно не могло вместиться в памяти Георгия. Много было этих кусков, и каждый, как только принимался Георгий рассматривать его и, торопясь, рассказывать Кенту и Шанталь, тут же разрастался в какую-то необъятную глыбу черно-желтого цвета. Черное — цвет ночи, желтое — цвет пламени свечи.

Он, вдруг обессилев, оборвал себя, помолчал и устало качнул головой:

— Нет, не получается. Или вообще это рассказывать нельзя. Тут ведь главное не сами события… Хотя что это я? — Он потер ладонью лоб. — Главнее этих событий ничего, конечно, быть не может. Я хотел сказать, что не только в них дело, а во мне самом…

Георгий удрученно замолчал, оглядывая Кента и Шанталь.

Понимают ли они хоть немного, что он хотел сказать им? Кент сидел за столом грузно, тяжело упираясь локтями в стол, лицо у него было красное. Георгий вспомнил, что у Кента температура, а сидят они уже часа полтора.

— Хватит на сегодня, — сказал Георгий, поднимаясь, — тебе в постель надо.

Кент как будто не расслышал, остался сидеть, сжимая ладонями виски. Шанталь, обеспокоенно взглянув на него, встала, сказала Георгию:

— Вам, наверно, тоже надо лечь.

— Пожалуй, — согласился Георгий.

— Сейчас я вам постелю.

Шанталь ушла. Кент мрачно взглянул на Георгия, налил коньяку, выплеснул в себя, будто воду, потянулся за сигаретами Шанталь.

— Ты что, курить начал? — удивился Георгий.

— Нет, — бросил Кент, не глядя на него. — Иногда.

— А мне вот напрочь заказано. Никак не могу смириться. Говорят, еще с полгода тянуть будет… Ты считаешь, виноват я в смерти Ольги? — вдруг быстро спросил он.

— Ты же сам так считаешь, — обычным, ровным голосом отозвался Кент, будто ждал этого вопроса.

— А ты?

Кент, щурясь от дыма сигареты, спокойно, жестко бросил:

— А я всегда так считал.

— Вон как… — неприятно удивился Георгий. — Но ты же ничего не знал… до сегодняшнего дня.

— Знал.

— Откуда? Я никому не рассказывал об этом.

— Знал. От Барсукова.

— Когда? — поразился Георгий. Эта простая возможность почему-то не приходила ему в голову.

— Сразу же, как он вернулся. Ты еще там, на Бугаре, был.

— И ничего не говорил…

— Зачем?

— Та-ак… — Георгий снова сел, отодвинул от себя тарелки. — Значит, все десять лет считал меня виноватым. А говорить об этом, оказывается, незачем. А почему, спрашивается?

Он чувствовал, как все выше и злее звучит его голос, и ничего почти не осталось в нем от того необычного чувства свободы и раскованности, с которым он только что рассказывал им о себе и своей вине перед Ольгой. Былая нелюбовь к Кенту выдавливалась откуда-то изнутри, вязко сочилась, набухая. Георгий, пытаясь заглушить ее, утишил голос, назвал Кента давним, с раннего детства именем:

— Почему, Кеша, если в самом деле знал?

— А ты помнишь, каким ты ко мне приехал?

— Лежачего не бьют, что ли?

— Можно и так.

— Ну, допустим… А потом-то почему не говорил? За десять-то лет неужели подходящего случая не нашлось?

Кент довольно долго молчал и тихо сказал, не глядя на него:

— Не судья я тебе, Георгий.

Некстати вошла Шанталь, сказала, обрывая разговор:

— Можете ложиться.

— Спасибо…

Видно, не суждено было до конца состояться этому разговору. Вид у Кента был явно больной, да и сам Георгий чувствовал, как устал он за этот длинный день, начавшийся еще в Сибири. А может, и прав Кент, не было смысла в этом разговоре. Ни тогда, ни тем более сейчас.

— Ладно, пойду спать.

Шанталь провела его в кабинет Кента, встала на пороге.

— Располагайтесь.

Постель изумительно сияла абсолютной, бьющей в глаза белизной, уютно освещала черную громадину письменного стола лампа под зеленым шелковым абажуром.

— Лекарства вам нужны какие-нибудь? — спросила Шанталь.

— Нет, спасибо.

— Ну что же, спокойной ночи.

— Да-да, спокойной ночи, — пробормотал Георгий. — Спасибо вам за все.

Едва дождавшись, когда закроется за Шанталь дверь, он кое-как сбросил одежду прямо на ковер у дивана, выключил свет и беспамятно провалился в сон.

Проснулся он оттого, что хотелось курить. Еще несколько секунд он не понимал, почему так темно в палате — не видно было желтого прямоугольника света под потолком, не слышно храпа и сопения соседей. Он не сразу вспомнил, что лежит не в бугарской больнице, а в квартире Кента, и надо встать и немедленно включить свет — нельзя было больше вынести темноты. Он сел на постели и стал вспоминать, где должен быть выключатель. Вспомнить не удавалось. Наверняка у двери, как и во всякой нормальной квартире, но где эта дверь? Темнота ощутимо давила на плечи, заставляла сгибаться, беспредельно ширилась, пронизывая близкие, но неизвестно где расположенные стены дома. Он едва удержался, чтобы не позвать на помощь Кента. Спокойно, Георгий, спокойно… Ты не в тайге, а в обычной городской квартире, где должны быть четыре стены, дверь, а где-то рядом с ней выключатель. И потом — что, собственно, случилось? Почему ты боишься? — уговаривал он себя. Потому что темно? Это же смешно. Темно — смешно…

Но было совсем не смешно. Было темно, страшно и унизительно, и он ничего не мог поделать с собой. Что-то черное, как ночь, и круглое, как отчаяние, нарастало внутри, сковывало его тело, свело судорогой пальцы на ногах, просило, требовало, умоляло: «Свет нужен, свет, дай свет, дай, дай, дай!!!» Неуверенно поднявшись, он двинулся наугад вправо, вытянув перед собой руки, через три шага наткнулся на стену и стал ощупывать ее. Что-то с грохотом свалилось, и он замер, прислушиваясь. Но никто не отозвался. Георгий наконец нашарил выключатель, с злобной радостью щелкнул, постоял несколько секунд с закрытыми глазами, пытаясь расслабить занывшее от напряжения тело. Поднял с полу упавшую инкрустацию по дереву, мельком взглянул, прежде чем повесить, и вздрогнул. Не веря своим глазам, вглядывался в гладкую блестящую дощечку, даже ощупал ее, но наваждение не исчезало. На инкрустации, несомненно, была изображена Шельма, ее светло-стальные быстрые воды катили мимо знакомого берега с угрюмой скалой, когда-то расстрелянной Георгием, и — главное — на фоне огромной сосны, у подножия, виднелся могильный холмик с резким черным крестом. «Почему крест? Там же просто щит», — подумал Георгий. Он перевернул дощечку, прочел: «Иннокентию Русакову — от автора. 23 октября 69». Подпись была неразборчива. Георгий повесил инкрустацию на место, отошел, глянул издали. Все было похоже на Шельму, именно на место их последней стоянки. Если, конечно, не считать креста и того, что могила Ольги была не под сосной, а чуть в стороне, у скалы. «Как будто он знал желание Ольги — похоронить ее там», — суеверно подумалось Георгию. Но откуда художник мог знать это место?

Георгий успокоился, сел на постель, взглянул на часы — двадцать минут пятого. Вряд ли теперь уснешь. Все правильно, на Бугаре уже натуральное утро. Курить хотелось нестерпимо, он знал, что это от недавней еще привычки выкуривать с утра подряд несколько сигарет, наверстывая упущенное за ночь. Мучиться предстояло еще часа два-три, потом никотинный голод стихнет, чтобы к вечеру разгореться снова. Ладно, хватит. Не думать об этом — и точка. Нельзя.

Он стал с любопытством разглядывать кабинет Кента. Однако крупно живешь, Иннокентий Дмитриевич… Мебель не ширпотребовская и не стандартный импортный гарнитур, а явно заказная, штучной работы. По нынешним временам влетела, должно быть, в копеечку. Все прочно, добротно, удобно. Мощные книжные полки некрашеного дерева не прогибаются под тяжестью фолиантов, стол словно врос всеми шестью ногами в паркет, жесткий деревянный стул выдержит, должно быть, и медвежье седалище. А что читаете, Иннокентий Дмитриевич? Книг, как всегда, множество, и, как и прежде, в основном монографии и периодика по специальности. На русском, английском, французском и даже, кажется, на итальянском, насколько позволяют мне судить мои слабые лингвистические познания. А ну-ка, посмотрим… Да. «Милано, оттобре, 1972». Когда же это вы успели выучиться по-итальянски? Хотя для Вундеркента ничего невозможного нет. Раз надо, значит будет. Счастливчик Кент. Мощная, здоровая, непьющая, некурящая интеллектуальная особь рода человеческого… А что это, неужели бар?! О-ля-ля, Иннокентий Дмитриевич, уж не стали ли вы попивать?

Когда дверцы бара открылись, малиновая подсветка отразила в зеркале строй цветных бутылок. Коньяк армянский, джин венгерский, виски шотландское, ликер немецкий… Только русской водки не хватает, но она, верно, в холодильнике обретается. Ни одна бутылка не опустошена и на треть, пузатый бутылец с виски вообще не открыт. Нет, попивать вы явно не стали, для гостей держите, Иннокентий Дмитриевич… Для таких, как я, неожиданно сваливающихся с неба. Хотя вряд ли. Таких, как я, гостей у тебя явно не бывает. Я — осколок прошлого. А твое настоящее? Что за люди у тебя бывают, для кого этот бар и великолепное его содержимое? Наверно, твои гости такие же, как ты сам, ученые мужи и начальники, обремененные званиями, властью, титулами. Вы чинно выпиваете по рюмке — они тут же, в баре, настоящий хрусталь и чешское стекло, а не копеечные граненые стопарики, — сдержанно ведете свои научные разговоры, и наутро у вас не болит голова и нет проблемы дождаться открытия магазина… А что, жизнь как жизнь. А что у тебя в будущем, счастливчик Кент? Неужели такое же мощное, неуклонное движение вперед и выше, с новыми званиями и все повышающимися окладами и премиями, и бесконечная работа — без падений и срывов, только удачи, только успехи, все расширяющееся признание, — уже и сейчас, судя по всему, тебя отлично знают повсюду, и не только у нас, но и за рубежом, и… и… что «и»? И так до самого конца? А почему нет? Нормальная человеческая жизнь. Единая, цельная, не из таких бросовых кусков, как у тебя, Георгий Алексеевич… Да и почему жизнь должна обязательно состоять из взлетов и падений? Может быть, природа-матушка специально создает таких людей, как Кент, — одного на тысячу или на сколько там, — чтобы обеспечить свое развитие и совершенствование. А остальные девятьсот девяносто девять? Ты сам, например? Навоз, балласт, отработанный материал? Чего тебе недодала та же матушка-природа? О, тут, пожалуй, придется много считать. Таланта — раз (ведь нет таланта, нет?!). Силы воли — два. Характера — три… А может, хватит считать? И не предъявлять претензий к матушке-природе, а с себя спросить? Ну вот и возвратился на круги своя… Ведь, кажется, решено уже. Единственным из тысячи тебе не быть, разве что в худшую сторону, — значит, надо жить как все остальные в этих тысячах. Посредственностью. Недурно придумал Звягин: быть посредственностью — значит быть посреди. Утешает? Пока не очень. Ну, наверно, со временем привыкнешь, ведь другого все равно ничего не остается. И хватит об этом. Хва-тит! Только вот закавыка: можно, наверно, смириться со своей посредственностью, когда кругом такие же бездари. Ну а если перед глазами всегда этот… что один на тысячу? Такой, как Кент? И не можешь не видеть его «однонатысячности», не сравнивать себя с ним, не думать об этом: почему он, а не я? Ну, в самом деле — почему он, а не я?! Значит, все-таки завидуешь? А что это, собственно, такое — зависть?

Он вспомнил, что видел среди книг Кента словарь Даля, и отыскал его. Ого, томик — язвеннику и в руках-то держать опасно. Ну-ка, где тут зависть?.. «Свойство того, кто завидует; досада по чужом добре или благе; завида, завидки; нежелание добра другому, а одному лишь себе…» И куча пословиц, иллюстрирующих недобрую мудрость: «Зависть прежде нас родилась. Где счастье, там и зависть. Завистью ничего не возьмешь. В зависти нет корысти. Злой плачет от зависти, добрый от радости. Лучше быть у других в зависти, нежели в кручине». Ну и так далее… «Смотрите также завидовать». Ладно, посмотрим и это. «Завидовать кому, в чем, досадовать на чужую удачу, счастье; болеть чужим здоровьем; жалеть, что у самого нет того, что есть у другого…» О, тут вы в точку попали, Владимир Иванович… Едем дальше. Опять пословицы: «И мы видывали, да не завидовали. На погибель тому, кто завидует кому…» Ладно, хватит, и так все ясно. «На погибель тому, кто завидует кому…» Гиблое дело, Георгий Алексеевич…

Несколько минут он сидел на постели, сцепив пальцы на подбородке. В конце концов, не так уж важно, как это называть — завистью или «жалостью, что у самого нет того, что есть у другого». Тем более что по Далю это одно и то же. Ну, на нет и суда нет. Надо жить с тем, что есть. Значит, нужно поскорее выбираться отсюда, из чужого дома, сбросить с себя чужую пижаму легчайшего шелка, вылезти из тонкого чужого белья, облачиться в свою походную рвань и отправляться к себе, в свой дом, в свою новую жизнь. Именно так.

Без десяти пять. Через час можно выходить. Тихо собраться, оставить вежливую благодарственную записку — и в путь.

25

Он вышел на кухню, поставил чайник, нерешительно постоял перед холодильником. Надо было поесть, иначе его желудок не выдержит. Лезть в холодильник самому казалось неудобным. Выручила Шанталь. Она вошла следом, в длинном халате, с распущенными по плечам волосами.

— Доброе утро, Георгий… Что не спите?

— Доброе утро. Да ведь я еще по сибирскому времени живу, а там уже рабочий день начался. Да и ехать надо.

— Сейчас?

— Ну, а чего ждать?

Она внимательно посмотрела на него и решительно сказала:

— Ну что ж, давайте позавтракаем, и я вас отвезу.

— Нет-нет, я сам доеду!

— Не сомневаюсь. Только, поверьте, мне это совсем не сложно. Я люблю ездить.

— А на работу вам когда?

— Сейчас у меня съемок нет.

— Хорошо, — согласился Георгий, поняв, что возражать бесполезно, Шанталь будет настаивать и, чего доброго, обидится.

— Ну и лады.

Георгий улыбнулся и на вопросительный взгляд Шанталь пояснил:

— Так часто Кент говорил.

— А-а… Он и сейчас так говорит. А что удивительного? Недаром же на Руси бают — муж и жена одна сатана.

— Он спит?

— Да, поздно заснул, опять у него температура поднялась.

— Не надо было вчера так долго сидеть.

— Нет, ничего. Он ведь очень редко болеет. То есть я вообще не помню, чтобы он болел.

— Да, здоровяком он был всегда отменным. Работает много?

— Как обычно.

— Значит, много.

— Да. Сырники вам можно?

— Можно. А я пока пойду оденусь.

Георгий оделся, недолго постоял перед инкрустацией, удивляясь мастерству неизвестного художника. Может, Шанталь знает? Выйдя на кухню, он сказал:

— Знаете, там инкрустация висит… Удивительно похоже на Шельму. Как раз на то место, где могила Ольги. Можно подумать, что художник бывал там.

— А он и в самом деле был там, — спокойно сказала Шанталь.

— Когда?

— Вместе с вами, десять лет назад.

Это было совсем уж неожиданно.

— А кто это? — растерянно спросил Георгий.

— Волков.

— Волков? Михаил? — не сразу вспомнил имя Георгий.

— Да. Он недалеко от Москвы, в Аксенове, живет. Очень хороший художник. Иногда бывает у нас, и мы к нему наезжаем.

Георгий с трудом вспомнил крепкого неразговорчивого парня, безотказного в работе, и как уходили они в непроглядную тьму за врачом для Ольги. Так вот откуда эта поразительная точность…

— Вот уж не думал, что он художник, да еще такой хороший. Давно вы его знаете?

— Я — как с Кентом познакомилась. А он его раньше специально разыскал, чтобы расспросить об Ольге.

— Он что, всех разыскивал?

— А много ли всех-то было? — не сразу спросила Шанталь.

— Макаренков еще.

— Нет, с ним Кент не встречался, насколько я знаю.

— Ну, а еще и я там был, — усмехнулся Георгий. — Выходит, только меня он и не расспрашивал? — Шанталь промолчала. — Он что, так был уверен, что я не расскажу правду?

— Я ведь тогда не знала его, Георгий.

— Тоже верно. Извините.

Молча позавтракали, потом Шанталь необычно быстро для женщины собралась.

— Ну что, идемте?

— Да, конечно.

Машина стояла во дворе.

— И не боитесь так оставлять? — спросил Георгий.

— Да пока бог миловал. Раз, правда, покрышки порезали и подфарники разбили, но мы решили — машина для нас, а не мы для машины. Если дрожать над ней, какой от нее толк? А гаража поблизости нет.

— Мудрая философия…

— Вам не нравится? — осведомилась Шанталь.

— У меня нет машины.

— И философии тоже? — с улыбкой поддела Шанталь, открывая дверцу.

— Да была где-то… завалященькая, — в тон ей ответил Георгий. Усаживаясь рядом с Шанталь, он попросил: — Подбросьте меня до вокзала, а там я уж сам, а?

Шанталь недоуменно вскинула брови.

— Послушайте, я не очень понятно выразилась, что ли? Я действительно люблю ездить куда глаза глядят и все равно поехала бы сегодня куда-нибудь, пока Кент спит. Вы что, не верите мне? Или так не любите одалживаться?

— Ну хорошо, поехали, — буркнул Георгий.

— Да вы не злитесь, пожалуйста, — ласково сказала Шанталь, слегка коснувшись его руки. — Я понимаю, вам после такой болезни трудно привыкнуть к своему положению. Но мы-то с Кентом… ведь друзья вам? Я и себя к вашим друзьям причисляю, потому что все, кто близки Кенту, и мне дороги. Я ведь очень его люблю, — неожиданно просто сказала она, — и все, что связано с ним, тоже люблю. Да и как иначе?

Георгий, смущенный откровенностью Шанталь, не нашелся что ответить.

— Вас удивляет, что я так говорю? А я не вижу, почему это нужно скрывать.

— Да нет, что вы…

Георгий вдруг удрученно подумал, что совершенно не может представить отношений Шанталь и Кента. О чем и — главное — как они говорят, оставаясь наедине? Как ласкают и любят друг друга и, в конце концов, зачем-то думал Георгий, спят вместе? Ну, ее-то представить можно. Шанталь явно из тех, кого называют жадными до любви, но представить Кента в роли страстного любовника… Как они вообще познакомились? Кент в артистической среде — это, должно быть, забавно… Что у них может быть общего? А в сущности, что ты знаешь о Кенте? За тридцать-то лет знакомства… Стоп! О тридцати годах пора забыть. После школы виделись вы урывками, а годы пошли такие, что начисто могли перевернуть человека, — вспомни-ка себя самого, недавнего еще… А Кент не из тех, кто легко раскрывается даже перед друзьями. Да и друзья-то вы особенные, «детские» и «родственные». Ну, а по школьным представлениям что Кент за человек? Сухарь, книжник, фанатик? Ой ли? Только потому, что он меньше других шкодил, не дрался, не покуривал тайком в уборных, не сбегал с уроков, учился на одни пятерки — это, что ли, ему в «вину» ставилось? Ведь нет, самые отчаянные школьные сорвиголовы относились к нему не как к тем всеми презираемым пай-мальчикам и маменькиным сынкам, которых пальцем не тронь. Да и смешно представить в этой роли Кента. Не любили разве его в школе? И этого сказать нельзя (как будто тебя самого шибко любили!). Сторонились — да. А скорее — он многих сторонился, наверно, попросту неинтересно было. Тогда для него самое интересное в книгах, в его математике было. Тогда… А сейчас? Допустим, до сих пор самое главное для него в жизни работа, но что из этого следует? Наверно, и для многих других вещей его хватает («У большого всего много», — вспомнил он свои бугарские «философизмы»). В том числе и на любовь к Шанталь… На Наталью, на Сашку его не хватало? Это ты когда-то ему в вину ставил. А что ты, собственно, знал о Наталье, об их отношениях? Ничего, в сущности. Наталья просто нравилась тебе, — спокойная, уютная, деликатная женщина, хорошо относилась к тебе и… что еще? Все. Ничего больше сказать о ней не можешь. А если Кенту совсем не то нужно было? Если именно такая, как Шанталь, нужна, а — не была?

Георгий искоса взглянул на Шанталь. Она невозмутимо смотрела перед собой, на дорогу, гулко рвущуюся под колеса со скоростью сто двадцать километров в час, ее красивые, холеные руки лежали на баранке легко, без напряжения, ехали они уже где-то за городом, вырывая из серой предутренней сумеречности длинный яркий световой конус, то и дело судорожно дергавшийся и стремительно сокращавшийся, когда приходилось переключаться на ближний свет при встрече с другими машинами.

— Вы хотите что-то сказать? — спросила Шанталь, безбоязненно отрываясь взглядом от дороги и улыбаясь ему. — Мне ведь разговоры не мешают.

— Всегда вы так… лихо ездите?

— По возможности. Грешным делом, люблю быструю езду. Только, пожалуйста, Кенту случайно не проговоритесь. Ругаться будет.

— Он, стало быть, быструю езду не любит?

— Не любит, — весело подтвердила Шанталь. — С ним-то я паинькой езжу, а одна отвожу душу.

— Меня вы в расчет не берете?

— Боитесь? — необидно засмеялась Шанталь.

— Да нет как будто. Просто непривычно.

— Ладно, чуть-чуть сбавлю. Сто километров-то можно!

— Можно, — невольно улыбнулся Георгий. — И что, никогда у вас из-за скорости неприятностей не было?

— Да было… раза полтора. На «Москвиче» еще, я тогда неважно ездила. Кент из-за этого и продал его.

— Из-за чего?

— Да как-то не рассчитала, занесло меня — и врезалась в ограждение. Машина маленько помялась, стекла, конечно, вдребезги, я пару синяков схватила, но в общем обошлось. Хорошо еще, Кент в командировке был. Но все равно мне от него здорово попало. Ух, как он орал на меня! — сказала Шанталь таким тоном, словно вспоминала о чем-то очень приятном.

— Орал? — недоверчиво переспросил Георгий.

— Да как еще, аж стекла звенели! — с удовольствием сказала Шанталь. — Я и не знала, что у него такой голосище, как иерихонская труба. Больше я «Москвича» не видела, после ремонта Кент сразу продал его. Потом я с полгода к нему подлизывалась, и так намекаю, и эдак — давай «жигуленка» купим. Он будто и не слышит. А без машины ему же самому худо, до работы далеко добираться. А я сразу у себя на студии в очередь встала. Ну вот, очередь подходит, а я боюсь ему сказать. Вдруг откажет — что делать? Решила без спроса купить. Купить-то купила, а еду домой — поджилки трясутся. Ничего, обошлось. Поклялась всеми святыми, что буду ездить осторожно. А Кент предупредил, что если получу хоть один прокол за превышение скорости, машину продаст.

— И что, вы ни разу не попадались?

— Да было дело, даже дважды. Один раз отвертелась — инспектор молоденький попался, я маленько поулыбалась ему, он меня узнал, поговорили мы минуты три, я автограф ему дала, он меня и отпустил. А во второй раз накололась, мужчина оказался суровый. Пришлось мне срочно посеять талон вместе с правами, а когда новые получила, там все чисто было. С тех пор бог миловал, да и я похитрее стала, знаю, когда и где можно гонять.

— А он что, и в самом деле продал бы, если бы узнал?

— Конечно, — уверенно сказала Шанталь. — Он своих решений менять не любит.

— Трудно вам с ним? — неожиданно спросил Георгий.

— Почему? — удивилась Шанталь. — Всякое, конечно, бывает, как и в любой семье, но чтобы трудно… Не-ет, что вы! А почему вы об этом спросили?

— Потому, наверно, что не всем… так легко с ним.

— Ну, во-первых, я не говорила «легко», — возразила Шанталь. — Тут такие определения — «легко», «трудно» — вообще вряд ли подходят. С ним сложно бывает — это правда, но ведь он и сам человек сложный, и жизнь у него непростая.

— А я, по-вашему, какой человек? — спросил Георгий.

— А я вас, в сущности, не знаю, — просто сказала Шанталь. — Видимся-то мы всего второй раз.

— Но ведь Кент, наверно, рассказывал?

— Немного. Я знаю только, что относится он к вам… очень небезразлично.

— Широкое определение, однако, — усмехнулся Георгий.

— Ну, как сказать точнее, я не знаю. А вот вы, по-моему, относитесь к нему как-то… чересчур настороженно, что ли. Это я еще в прошлый раз заметила. И напрасно, Георгий, поверьте мне.

— Вы ведь не знаете всего.

— Несомненно. Но я Кента знаю.

— Вы так уверены в этом?

— Представьте себе. Я имею в виду то главное, что составляет… как бы это выразиться… суть человека, его душу, если хотите. Это я точно в нем знаю. А все остальное не столь уж важно. Вот почему я, не боюсь сказать, человек счастливый. Именно потому, что у меня есть Кент и я знаю его.

— И это все, что нужно для счастья?

— Да, — спокойно сказала Шанталь. — Во всяком случае, это главное. Для моего счастья, разумеется.

— А для Кента.

— Ну, только этого ему было бы, конечно, мало, он же мужчина. А для всякого мужчины главным в жизни все-таки должно быть дело, работа. Но у Кента это всегда было.

— И вы что же, так сразу и… поняли Кента, его суть?

— Ну, нет… Это случилось уже года через три после замужества. Сравнительно недавно, как видите.

— Через три года? — недоверчиво спросил Георгий. — А как же вы тогда выходили за него?

— Как все, наверно. Потому что влюбилась. Или потому что замуж надо было, в девках засиделась, мне уже двадцать три тогда стукнуло. Выйти замуж, жениться — это ведь, знаете, несложно.

— Особенно вам.

— Ну, почему особенно мне? Каждому. Или почти каждому. Кто-то ведь обычно находится, холостякуют немногие. Иная замухрышка, глядишь, такого мужика отхватит… Разве в таких… матримониальных делах главное внешность?

— Все это теории, Шанталь Федоровна. Вам с вашей внешностью легко их проповедовать. А замухрышка в конце концов, может, и выйдет замуж, но намучается и натерпится за свою жизнь так, что и замужество немило станет.

— И так, конечно, бывает, — спокойно согласилась Шанталь. — Только, я думаю, это больше от характера зависит. И раскрасавица такая может попасться, что самый лядащий мужичонка от нее на третий день сбежит.

— Опять-таки в теории, Шанталь Федоровна, — упрямо сказал Георгий.

— Вы, пожалуй, не поняли, что я хотела сказать. Любой мало-мальски неглупый человек просто не может жить внешним, тем, что лежит на поверхности. Человек неизбежно будет стремиться понять суть явления, увидеть то, что скрыто за оболочкой, отрешиться от формы и вникнуть в содержание…

— Ого, как вы заговорили!

— Согласна, говорю я плохо.

— Я не о том.

— Ну, все равно, сказано и в самом деле неважно. Но вы, надеюсь, поняли мою мысль. Инстинкт познания — штука такая же древняя и неодолимая, как инстинкт продолжения рода.

— Ваша мысль, Шанталь Федоровна, — подумав, сказал Георгий, — одна из тех, на первый взгляд, совершенно правильных,абсолютных идей, которыми напичканы тысячи томов, сочиненных за сотни лет, — но и только. К настоящей, реальной жизни эти идеи, как правило, никакого отношения не имеют.

Шанталь с любопытством взглянула на него.

— Выходит, человечество сотни лет зря старалось, сочиняя эти тысячи томов?

— Вполне возможно.

— Но вы все-таки допускаете, что какая-то польза от этих идей есть?

— Для ничтожного меньшинства людей. Все остальные живут себе, ничего не зная о них, — хотя бы потому, что они не читали этих тысяч томов. Повседневная, житейская философия, — если вообще применимо это название, — предельно проста, даже примитивна.

— Интересно… И в чем же она заключается?

— Вы это знаете не хуже меня.

— А все-таки?

— Вы помните, с чего мы начали? Что в матримониальных делах внешность не главное. И замухрышка в принципе имеет такие же шансы выйти замуж, как и любая раскрасавица. Так?

— Так.

— Несерьезно, Шанталь Федоровна… Во-первых, когда мы — я говорю про мужчин — выбираем себе женщину, мы, как правило, вовсе не думаем о женитьбе. Это уж потом приходит. И смотрим мы не на ее душу, — которой сначала, согласитесь, и не видно, — а на ее тело. Какие у нее ножки, личико, фигурка, достаточно ли она хороша собой, не стыдно ли будет показаться с ней на улице. Вот что в реальной жизни происходит в подавляющем большинстве случаев.

— А что происходит потом?

— А потом мы либо решаем, что можно на ней жениться, — если, конечно, время пришло, — либо расстаемся с ней и присматриваемся к следующей. Опять с теми же мерками: ножки, фигурка, личико… И замухрышке попасть в поле нашего зрения практически невозможно. Для них остаются такие же мужички-недомерки.

— В логике вам не откажешь… А как вы сами женились?

— Я — дело другое. Ольгу я знал с детства.

— Значит, ее ручки-ножки в принципе вас не очень интересовали?

— Пожалуй, — недовольно согласился Георгий. Его слегка покоробила прямолинейность Шанталь.

— А во второй раз?

— Вы и об этом знаете?

— Да. Но, если вам неприятно, можете не говорить.

— Ну, почему же…

— И как же в этом случае выбирали? Ножки, фигурка, личико?

— Никак я ее не выбирал, — не сразу сказал Георгий. — Тут все как-то само собой получилось.

— Э, нет, Георгий, — решительно возразила Шанталь, — само собой в таких делах ничего не решается. Был выбор, был. А может, обстоятельства за вас выбирали.

— Обстоятельства? — переспросил Георгий. — Тут вы, пожалуй, ближе к истине.

— А обстоятельства — разве это не вы сами? Не вы их создали, не вы позволяли им выбирать? Или считаете, что вы тут ни при чем, «судьба-индейка» виновата?

Георгий удивленно взглянул на Шанталь, — как она могла угадать? И только тут заметил, что едут они гораздо медленнее, едва под семьдесят, хотя дорога была по-прежнему сухая и почти пустая. Видимо, Шанталь очень заинтересовал их разговор.

— Так как насчет «судьбы-индейки»? — спросила она.

— Было дело, — пришлось признаться Георгию, — и так думал.

— У меня тоже когда-то было. Как и у всех, наверно, в юные годы.

— А не в юные годы этого быть не может?

— Не должно, по идее. Все-таки мы взрослеем, умнеем, начинаем мыслить другими категориями. Именно это я имела в виду, когда говорила о внешности и замухрышках. А то, о чем вы говорите, — примитивной житейской философии, ножках, фигурке, личике, — характерно разве что для юнцов, да и то не для всех. Некоторые, наверно, сразу рождаются… мудрыми, что ли.

— Например, Кент, — не без сарказма сказал Георгий.

— И Кент тоже, — серьезно подтвердила Шанталь. — Да и странно, если бы было иначе. Он же ученый, исследователь по натуре, а у таких людей инстинкт познания развит гораздо сильнее, чем у нас, простых смертных.

— А ваша мудрость не от него ли?

— Ну, если вы так ставите вопрос, — улыбнулась Шанталь, — от него, конечно. Шутка шуткой, но, знаете ли, с умными людьми очень приятно иметь дело. Если, конечно, справиться со своим комплексом неполноценности.

— Вы не меня имеете в виду?

— Ну, зачем же? — удивилась Шанталь. — Я же сказала, что вас не знаю. Я других знаю, тех, кто до сих пор не может примириться с тем, что Кент обошел их.

— Завидуют ему?

— Ну, не знаю, можно ли это назвать завистью… Хотя и так можно сказать.

— А как Кент относится к своей… исключительности?

— Очень спокойно. По-моему, он просто не замечает ее. Или не придает значения. Мы, впрочем, даже ни разу не разговаривали об этом.

— А вы?

— Что я? — не поняла Шанталь.

— Вы ведь актриса. Всегда на виду, все вас знают, даже инспектора ГАИ.

— Ну, тоже мне сказали! — засмеялась Шанталь. — Это совсем другое дело. Специфика профессии. Снимитесь в двух десятках фильмов — и вас все будут знать. Это же все антураж, семечки. Актриса я довольно средняя, и слава богу, что вовремя догадалась об этом.

— Давно догадались?

— Да опять же — как с Кентом познакомилась… Он, между прочим, в первом же разговоре выдал мне все, что думает о моем лицедействе. С этого и началось наше знакомство.

— А как вы встретились?

— Сергей привел его на какое-то гульбище по поводу премьеры. Я в том фильме играла главную роль, и можете представить, какие фимиамы мне курили. А Кент сидит, помалкивает, смотрит скучновато. Я сама навязалась ему с разговором. Он возьми да и выдай… свое «непрофессиональное субъективное мнение». Я крылышки-то и опустила — тогда я была куда более высокого мнения о своих талантах. И Сергею досталось, он автором сценария был.

— А раньше вам таких вещей не говорили?

— Вы знаете — нет! — с каким-то удивлением сказала Шанталь. — У нас ведь в кино принято ругать только в том случае, если фильм совсем уж никуда не годится. А актеров и того меньше трогают, достается в основном режиссерам и сценаристам. А я все-таки ниже какого-то… сносного уровня, кажется, не играла, так что критика меня не трогала. А свой брат кинщик без нужды резкого слова не скажет, он ведь тоже от неудач не застрахован.

— И как вы отнеслись к словам Кента?

— Честно говоря, без восторга. Хотя — отдам себе должное — задуматься они меня заставили. Но тогда меня куда больше сам Кент заинтересовал, чем его «непрофессиональное субъективное» мнение.

— Чем заинтересовал?

— Как то есть чем? — удивилась Шанталь. — Странно, что именно вы, зная его столько лет, говорите так.

— Да нет, вы меня не поняли, — торопливо сказал Георгий. — Мне просто интересно, что именно привлекло вас в нем.

— Да все! Объяснить это довольно сложно. Во-первых, Кент повел меня в институт — это еще в Долинске было, — и я увидела, как он работает. Вам приходилось это наблюдать?

— Да, работает он внушительно, ничего не скажешь.

— Ну, внушительно — не то слово. Мощно, виртуозно! Я решительно ничего не понимала — да и сейчас не понимаю — в том, что он делал. А ощущение было такое, словно какой-то таран проламывается сквозь стену, которую никто, кроме него, сломать не может.

— А что, ощущение верное, — согласился Георгий. — Он в своей области специалист крупнейший. Но ведь… вряд ли это самое главное, что нас привлекает в людях.

— Экий вы… формалист, — с легкой досадой сказала Шанталь. — Самое главное, просто главное, менее главное… Всегда вы так по полочкам раскладываете?

— Да нет вроде…

— Ладно, не обижайтесь. Я-то сама таким классифицированием никогда не занимаюсь, — хотя, возможно, иногда и надо. Ну что с меня взять, я натура стихийная, неорганизованная, к тому же женщина, мы с логикой частенько не в ладах.

— Зато для Кента логика мать родная.

— Да? — как-то странно взглянула на него Шанталь. — Вы так уверены в этом?

— Ну хотя бы по долгу службы, — уклончиво ответил Георгий, удивленный ее сомнением. — Вся его работа основана на логике.

— Я не о работе говорю.

Шанталь вдруг замедлила ход, разглядывая что-то справа от себя, и остановила машину около корявой сосны.

— Давайте-ка пройдемся.

26

Стало уже совсем светло. Шанталь, ничего не объясняя, уверенно двинулась по узкой тропе, усыпанной опавшей хвоей, и через несколько минут вывела Георгия к роднику. Присев на корточки, она зачерпнула ладонями воды, напилась, плеснула на лицо и, вытираясь платком, сказала:

— Причащайтесь, если не боитесь застудить зубы. Вода вкусноты необыкновенной. Я иногда только из-за нее и езжу по этой дороге.

Георгий «причастился». Шанталь села на поваленную березу, закурила и без предисловий продолжала прерванный разговор:

— Я говорила не о работе, но и с ней, между прочим, у Кента далеко не все логично. Вы, вероятно, полагаете, что он очень честолюбив, стремится продвинуться как можно дальше, занять положение повыше, так? — уверенно предположила Шанталь, и Георгий вновь удивился, как верно угадала она недавние его мысли.

— А разве нет? На деле, по крайней мере до сих пор, все так и было.

— Что значит на деле? Если вы считаете, что он добивался всех этих постов, званий, премий, то, несомненно, ошибаетесь.

— И все-таки он получил их.

— Да. Ровно ничего не делая для этого. Если, конечно, не считать работы.

Георгий промолчал.

— Ну, не верите — бог с вами, — покладисто согласилась Шанталь. — Я-то знаю, как все было. А вот послушайте, что сейчас происходит. Как вы, вероятно, знаете, Кент начальник отдела. Крупнейшего отдела головного института, но все-таки всего лишь отдела. А у Кента множество своих идей, и нужны бы ему масштабы покрупнее, чтобы их осуществить. И вот, представьте, в Сибири заканчивается строительство научно-производственного объединения, задачи которого комплексная автоматизация фактически всей сибирской науки и техники. Не сразу, конечно, а со временем. Огромный научно-исследовательский институт, КБ, экспериментальный завод, новейшее оборудование. Масштабы представляете? Вот бы Кенту туда директором, а? Генерал-губернатор сибирской автоматики — звучит?

— Звучит, — согласился Георгий. — И он что, ждет, когда ему преподнесут это генерал-губернаторство на блюдечке?

— Ничего он не ждет. Ему уже предложили этот пост.

— Вон как…

— Да. А Кент отказывается. Логично?

— Почему отказывается?

— Не хочет.

— Да почему? — не понимал Георгий.

— Не знаю.

— Но сам он как объясняет это?

— Пока никак. Мне, по крайней мере. Не хочу — и все. А что он там, — неопределенно повела головой Шанталь, — в министерстве, говорит, не знаю.

— Может, не хочет из Москвы уезжать? — предположил Георгий.

— Ну вот еще! Он Москву не любит, я знаю.

— Да, он и мне как-то говорил об этом, — вспомнил Георгий. — А не из-за вас? Вам-то в Москве надо быть, студий там наверняка нет.

— Частично, возможно, и из-за этого, — задумчиво сказала Шанталь. — Хотя страшного тут ничего нет. При желании я смогу продолжать сниматься здесь, дело это довольно обычное, не так уж сложно все устроить. К тому же там есть театр, а я давно хотела попробовать себя на сцене. И еще раньше я говорила Кенту, что хочу на время уйти из кино.

— Почему?

— Ну, надо же когда-то остановиться, обдумать как следует, что я сделала в кино, как дальше быть. У меня такое впечатление, что я давно топчусь на месте. Сам же Кент и натолкнул меня на эту идею. Так что наверняка не во мне дело.

— А в чем?

— Да говорю же — не знаю. А сам он молчит. Потом-то, конечно, расскажет, но когда это будет? А если он и в самом деле не согласится, а потом пожалеет? А его торопят, к первому января он должен дать окончательный ответ.

— Он согласится, — сказал Георгий.

— Будем надеяться, — Шанталь встала. — Ну что, поедем?

Остаток пути они проделали молча. Шанталь снова гнала машину на большой скорости. В неохотном свете октябрьского утра городок показался Георгию унылым и грязным. Он невесело подумал, что, прожив здесь девять лет, так и остался равнодушным к нему, нет у него тут ни друзей, ни любимых мест, улицы, неотличимые одна от другой, не вызывают никаких воспоминаний. И сколько же еще ему жить здесь, на чужой, ничейной земле? Не лучше ли вернуться к себе на Урал? Нет, и туда нельзя — там все связано с Ольгой, с его другой, счастливой жизнью (счастливой?). А здесь что за жизнь у него была? Как в привокзальном зале ожидания. А чего, собственно, ждал?

Он машинально подсказывал Шанталь, куда ехать, и, когда машина остановилась у подъезда его дома, торопливо потянулся за рюкзаком.

— Ну, большое спасибо, Шанталь Федоровна. Передавайте Кенту привет. Как буду в Москве, позвоню.

Она, словно не замечая его протянутой руки, спросила:

— А вы не хотите напоить меня чаем?

— Чаем? — смешался Георгий. — Ну конечно… Правда, я не уверен, найдется ли что-нибудь.

— Я с собой взяла.

— Пожалуйста… Только, простите, у меня не убрано.

— Ничего, — невозмутимо сказала Шанталь, подхватывая спортивную сумку. — Уберемся вместе.

— Нет-нет, я потом сам уберусь.

— Ладно, ведите.

Георгий, чертыхаясь про себя, повел Шанталь на четвертый этаж. Как назло, попалась навстречу соседка, длинно заулыбалась издали, наклоняя седую неряшливую голову, нараспев затянула:

— С приездом, Георгий Алексеевич! Давненько вас не было видно…

И с мощным, неукротимым любопытством уставилась на Шанталь, заодно поклонилась и ей, будто заглядывая сверху за спину. «Ну, будет теперь шороху…»

— Ей бы рентгенологом работать, — насмешливо сказала Шанталь, когда соседка удалилась. — По-моему, этаким взглядом она вполне могла углядеть, какого цвета на мне комбинация.

— Да, бабка та еще, — пробормотал Георгий, с трудом поворачивая ключ в замке.

— Разговоры пойдут?

— Да какие еще!

Шанталь взглянула на него и с удивлением сказала:

— Вот уж не думала, что вас это может беспокоить!

— Ну, с чего вы взяли? Мне-то о чем беспокоиться?

— Ну а мне тем более нечего, — беспечно сказала Шанталь. — Моя репутация подмочена давно и безнадежно… Ух, какой тут воздух!

— Приходится все закрывать перед отъездом, — стал оправдываться Георгий. — Один раз оставил форточку открытой, так двое голубей залетели и загадили так, что неделю отмыть не мог.

Он оглядел свою квартиру и сам поразился ее убожеству и запустению. Старый, продавленный диван-кровать с залоснившейся обивкой, прожженной в нескольких местах (купил, кажется, чуть ли не за десятку, у кого-то из соседей, когда въезжал, собираясь вот-вот заменить на новую, и за девять лет так и не собрался; Вера иногда жаловалась, что пружины впиваются ей в бок, он обещал наконец заняться мебелью, даже Записался в очередь на гарнитур, но когда очередь подошла, не было уже ни денег, ни Веры, ни необходимости в каких-то переменах). На ней тощая серая подушка без наволочки и почему-то детский некрашеный стульчик (кажется, перевезла Вера из общежития). Унылые обои грязно-салатного цвета, отставшие во многих местах, — квартира за восемь лет ни разу не ремонтировалась, лишь однажды Вера в его отсутствие неумело покрасила пол и стены на кухне, уже через неделю краска вздулась и полезла клочьями. Сравнительно новый, серый от пыли шкаф только подчеркивал старческую немощь канцелярского стола, покрытого пожелтевшими газетами с загнувшимися уголками, скрипучих стульев с прямыми, неудобными спинками, тронутых ржавчиной железных книжных полок (тоже сосед за поллитровку уступил).

— Откройте окно, — спокойно приказала Шанталь.

Ее, казалось, ничуть не удивила эта «мерзость запустения», но Георгий, открывая окно, с неловким смешком сказал:

— А вы говорите — вместе уберемся. Да тут неделю надо.

— Неделю? Через два часа вы свою берлогу не узнаете. Горячая вода есть?

— Должна быть.

— Проверьте. Если нет, ставьте греть.

— Не надо, а? — попросил Георгий. — Я, ей-богу, сам потом уберусь.

— Через неделю?

— Да нет же, сегодня!

— Одному вам все равно не справиться. Скройтесь на минуту, мне надо переодеться.

И Георгию поневоле пришлось уйти на кухню. Тут грязь была и вовсе уж несусветная. Куцая горка наспех вымытой перед отъездом посуды в почерневшей раковине с оббитыми краями, донельзя замызганная плита с залитым жиром поддоном, паутина в углах и на газовых трубах, заплесневевший батон в расщеренной пластмассовой хлебнице, разорванный пакет с несколькими дряблыми, проросшими картошинами… Георгию захотелось повернуться и уйти. Но идти было некуда. Его новая жизнь начиналась со старой грязи, с неуютного старого дома, со скучных старых воспоминаний. Новым было только одно — Шанталь. Она стояла в дверях в старых джинсах и потрепанной мужской рубашке с закатанными рукавами, ее роскошные волосы были небрежно заколоты в узел и залихватски схвачены косынкой.

— Ну что, нравится? — усмехаясь, спросил Георгий, стыдясь за себя.

— Что? — будто не поняла его Шанталь.

— А все! — преувеличенно широким жестом показал он на кухню. — Порядочек-то, а?

— Обыкновенное мужское свинство. Так, по-моему, живут девять холостяков из десяти.

— Ну, не скажите! Когда вы уезжаете, Кент наверняка в такое свинство не впадает.

— Послушайте-ка, Георгий, — решительно сказала Шанталь, — бросьте вы постоянно оглядываться на Кента. У него своя жизнь, у вас своя. Ну и живите по-своему. Черта ли вам в нем? — совсем уж грубо прозвучал ее красивый голос. — Я, может, какой-нибудь Лоллобриджидой или Софи Лорен хотела быть, а стала заштатной киноактеркой. Ну так что теперь, вешаться? И вообще давайте-ка приниматься за работу, поговорить можно и потом.

И началась работа… Шанталь с какой-то веселой яростью набросилась на грязь, как в шуточную драку с противником, заведомо уступающим в силе, и победа над ним лишь вопрос времени. Она все предусмотрела, выезжая из Москвы, — от трех пар резиновых перчаток до порошков чуть ли не шести сортов. Георгий, увидев это «оружие», неловко спросил:

— Вы так были уверены, что я живу… по-свински?

— Ну, предположить-то можно было, что у вас чистота не из идеальных, — отмахнулась Шанталь.

Ее красивые, холеные руки бесстрашно погружались в зловонную пасть загаженной духовки, в пыльные недра встроенных шкафов, безжалостно выбрасывали всякий хлам, скопившийся за восемь лет. Георгий едва успевал носить его на мусорку, удивляясь, откуда могло взяться столько дряни. Почему, например, оказались на антресолях шесть с половиной пар ботинок — драных, заскорузлых, явно ни на что не годных?

— Ну не Плюшкин ли вы, сударь? — необидно посмеивалась Шанталь, с грохотом сбрасывая все это на пол.

— Сам не знаю, зачем я их туда положил, — искренне недоумевал Георгий. — Наверно, показалось, что еще могут пригодиться.

— Правильно показалось, — неожиданно согласилась Шанталь. — Их наверняка еще можно было починить. Но вы, как обычно в таких случаях и бывает, решили оставить на потом. Пусть, мол, полежат, успеется, есть-пить не просят. А вещи, как и люди, — они быстро стареют, оказавшись без работы. Даже зеркало, как мне кажется, потускнеет быстрее, если в него не смотреться, хоть и говорят, что взгляд штука не материальная. Чепуха! Материя, да еще какая! Я однажды до того додумалась, что если какая-то вещь и не нужна, а выбрасывать жалко, надо хоть иногда повнимательнее взглянуть на нее, взять в руки или просто потрогать, и проживет она наверняка дольше.

— У всякой вещи есть душа? — осведомился Георгий.

— Конечно! — уверенно сказала Шанталь. — Вещи-то люди делают, а у них что, души нет?

— Ну, во-первых, большинство вещей сейчас делается машинами, — не подумав возразил Георгий.

— Ну и что? А машины разве не люди делают? В конечном итоге все делается людьми, разве не так?

— Справедливо, — пришлось согласиться Георгию. — Но дело в том, что далеко не все люди вкладывают в работу эту самую душу.

— Все! — решительно опровергала его Шанталь, приподнимаясь на цыпочки и шаря в углах верхнего шкафа. — Даже те, кто не вкладывают.

— Это как понимать?

— Нулевой вклад — это лишь частный случай общего вклада. Нуль — такой же равноправный член числового множества, как и всякая другая величина.

— Слышу могучий интеллектуальный глас Иннокентия Дмитриевича…

— Его глас, его, — смеясь, подтвердила Шанталь. — Хотя о числовой оси с нулем посредине я и из школьного курса математики знала. Не бог весть какая премудрость. А душевный вклад может быть не только нулевым, но и отрицательным. Если какую-нибудь вещь делал человек, ненавидящий свою работу, эта вещь наверняка каким-нибудь способом постарается отомстить людям. У шкафа будут скрипеть дверцы, как их ни смазывай, замок сломается в самый неподходящий момент… Эй, сударь, полегче! — прикрикнула Шанталь, увидев, что ящик со старьем слишком тяжел для Георгия. — Не забывайтесь, а то я сама наймусь в мусороносы.

Георгий выбросил часть хлама и отнес ящик. На обратном пути он заметил, что торопится. Хотелось поскорее вернуться в дом, где почему-то наводила чистоту эта странная красивая женщина. Он вспомнил, что несколько раз видел открытки с портретами Шанталь в газетных киосках. На них она выглядела обычной отретушированной кинокрасоткой — ярко накрашенные губы, густо подсиненные глаза, капризно изогнутые брови, неестественно пышная прическа и несколько глуповатая, расхожая киношная улыбка. И скажи ему кто-нибудь, что такая вот… кукла — вспомнил он вчерашнее еще свое определение — будет, как заправская домохозяйка, ловко орудовать шваброй в его квартире и мимоходом «выдавать» вещи, несомненно свидетельствующие о немалом уме и своеобразном, глубоком взгляде на мир, — не поверил бы. А мало ли жизнь тыкала его «мордой об стол» в последние только месяцы? Взять хотя бы Емельяныча, Звягина, Вахрушева. Теперь вот Шанталь. А имя не такое уж и нелепое, вот разве что с простецким отчеством не звучит. И фамилия из русских русская. Да и сама она какая к черту француженка?

27

Поднимаясь по лестнице — уже, наверно, в восьмой или десятый раз, — он почувствовал, как заныло в животе, горячей немотой занялись швы. Входя в квартиру, он подобрался, распрямился, но Шанталь, внимательно взглянув на него, с треском стянула перчатки, разорвав одну, бросила на пол и предложила:

— Давайте-ка перекурим. Легли бы вы, а? А то я сгоряча ухайдакаю вас.

— Да нет, ничего, Шанталь Федоровна.

— А если без церемоний?

Она уже взбивала подушку, накрыла ее невесть откуда взявшейся чистой простыней — уж не с собой ли привезла? — бросила одеяло.

— Ложитесь. А я посижу, покурю пока. И что это вы меня все по отчеству? Имя мое, что ли, не нравится?

— Ну, почему? Имя красивое.

— Рядом с отчеством особенно, да? — засмеялась Шанталь. — А уж с фамилией — тем более. В первое время, когда я только начинала сниматься, это сочетание многих повергало в изумление. Один типчик даже высказался, думая, что я не услышу: «Шанталь Коноплянникова? А почему не Нефертити Похлебкина?» Это показалось ему жутко остроумным. Сначала все думали, что это изыски моих сумасбродных родителей. Мало ли у нас в свое время появилось всяких Элеонор, Клеопатр и Виолетт с Джульеттами… А потом услыхали, как я по-французски треплюсь, и в один голос решили — перелицованная француженка.

— А кто же вы? — спросил Георгий, укладываясь поудобнее.

— Вот те на! — удивилась Шанталь. — Русская, конечно. Разве Кент не говорил?

— Да я не спрашивал.

— Понятно. А интересно небось узнать?

— Конечно, — признался Георгий.

— Ладно, так и быть, удовлетворю ваше любопытство… — Шанталь закурила и, посмеиваясь, стала рассказывать: — Мою родословную черт в ступе толок. Одна бабка-то у меня действительно француженка, она и сейчас жива, тоже Шанталь, она же и настояла, чтобы меня так назвали. Это еще не все. Другая бабка, по отцу, грузинка. Зато деды оба чистейшие русаки. Я одного знала, по матери. Он из забайкальских казаков-раскольников, их еще при Екатерине туда упекли. Шесть лет назад я впервые приехала в Никольское, откуда дед родом, — так там чуть ли не треть села Коноплянниковы. А бабушка моя, Шанталь, была дочерью обыкновенного парижского трактирщика. Годам к шестнадцати прорезался у нее голосок, не бог весть какой, правда, таких шансонеток во Франции на рубль пучок, а в пучке десяток. Но ей очень уж хотелось певицей стать. С год пела в отцовском кабачке, а дальше — не пробиться. Там ее и приметил какой-то деятель. Он сколачивал труппу для гастролей в России, она и сбежала с ним. Дело было в четырнадцатом году. Месяца через три война началась, труппа развалилась, домой им вернуться не удалось. И пошла моя бабуля вместе с тремя шансонетками в сестры милосердия, помогать союзникам и зарабатывать на хлеб насущный. В госпитале и познакомилась с раненым дедом. Тот сразу и влюбился в нее, а когда его комиссовали, увез к себе в Забайкалье… Очень они разные были, а прожили всю жизнь душа в душу… У моей бабули был железный принцип: раз есть в тебе хоть капля французской крови, изволь изъясняться на языке своих предков. А тут какая уж капля — во мне и то целый литр. И дома бабушка разговаривала и со мной, и с мамой только по-французски. Если я обращалась к ней по-русски, она просто не отвечала…

— А где она сейчас?

— Три года назад уехала во Францию, очень уж на родину потянуло. Она уже и слова русские стала забывать, хоть и прожила здесь чуть ли не шестьдесят лет. Там у нее две сестры, брат, а здесь никого, кроме меня. Да и то я месяцами дома не бывала, моталась по съемкам. А я каждый год к ней езжу… Ну что, удовлетворила я ваше любопытство?

— Пока да, — улыбнулся Георгий. — Ну что, примемся за работу?

— Полежите еще, успеется… — Шанталь улыбнулась, вспомнив что-то. — А имя у меня действительно странное, да? Оно, насколько я знаю, и у французов не часто встречается. Дед очень хотел, чтобы меня Ольгой назвали, но бабушка не дала, сказала: «Хватит и того, что дочь у тебя Наталья». А знаете, трудно поверить, но Кент очень на деда похож, даже внешне. И ведь дед Кента родом почти из тех же мест, что и мой дед, по прямой километров четыреста, мы по карте смотрели. Вот странно, да? А Кент так ни разу и не видел его.

— Жив он еще? — спросил Георгий.

— Да. Ему уже под девяносто, должно быть, Кент и сам точно не знает. На будущий год собираемся туда вдвоем, и в мое Никольское съездим.

— Меня возьмете? — неожиданно спросил Георгий.

— А что, поехали, — согласилась Шанталь не раздумывая.

— Он ведь как-никак мне тоже родственник. Бывший, правда.

— Бывших родственников не бывает, — безапелляционно сказала Шанталь.

— Как это? — не понял Георгий.

— А так. Не должно быть. По самой сути понятия «родственник». Сами посудите. Вот вы женились на Ольге, — простите уж, что напоминаю о ней, — и все ее родные оказались вашими родственниками. Ну а если уж так получилось, что Ольги не стало, почему эти родственные связи должны автоматически обрываться? Разве эти самые родственники стали другими людьми? Или вы — уже не вы?

Странно — ему вовсе не было неприятно это неожиданное упоминание об Ольге. И чувствовалась в словах Шанталь какая-то правда, не выразимая словами.

— Какая-то логика в ваших словах есть, — наконец сказал он.

— Не какая-то, а самая обыкновенная, человеческая, — уверенно определила Шанталь.

— Но если так, — улыбнулся Георгий, — выходит, и мы с вами родственники?

— Конечно, — серьезно согласилась Шанталь.

— Ну что ж, против такого родства я не возражаю.

— Гран мерси, — Шанталь сделала книксен. — А теперь, дорогой родственничек, извольте вынести эту пакость, — она показала на кучу мусора. — Если вы, конечно, в состоянии.

— Авек плезир, — вспомнил он одно из немногих французских выражений, известных ему.

Шанталь прыснула.

— Что, так худо звучит? — засмеялся и Георгий.

— Да уж… Примерно так же, как говорят бездарные актеры в захудалых провинциальных театрах, пародируя иностранцев: «Это есть отшень карашо».

— Сроду к языкам не был способен.

— Ладно, несите.

28

Управились они только к обеду. Недавнюю берлогу действительно трудно было узнать, но Шанталь недовольно поцокала языком.

— Н-да, работы тут еще вагон и маленькая тележка. Ремонт надо делать основательный, Георгий Алексеевич.

— Не сейчас же?

— Хм… В принципе можно и сейчас, но ведь вам не хочется?

— Нет, пожалуй, — признался Георгий.

— Может, и правильно, — согласилась Шанталь. — Да и тяжеловато вам сейчас будет. Летом сделаете, — сказала она как о деле решенном.

— А что тут, собственно, делать?

— Как что? — удивилась Шанталь. — Да все! Начать и кончить! Переклеить обои, покрасить пол, кухню, потолок, рамы, заменить раковину, унитаз. Надо купить сушилку для посуды, повесить шторы. Ну, шторы я вам привезу и еще кое-что по мелочам. А пока хоть в таком виде поддерживайте, не запускайте. Убираться надо каждый день, это не так уж сложно. Порошки я вам оставлю, еще кое-что подброшу. А главное — надо как-то решить вопрос с питанием. Вы что, совсем не умеете готовить?

— Совсем, — уныло признался Георгий.

— Даже манную кашу сварить не сможете?

— Увы…

— Плохо дело. Придется учиться. Пока пристройтесь к какой-нибудь диетической столовой, наверняка она тут есть. А потом я вам покажу. Срочно жениться вы не собираетесь?

— Нет, — буркнул Георгий. — Ни срочно, ни бессрочно.

— Ну, насчет бессрочно — не зарекайтесь. А впрочем, не о том речь. Умение готовить никому еще не мешало, даже женатым.

— А сложно этому научиться?

— Не очень. Было бы желание. А желанием вам придется обзавестись, причем немедленно. Сейчас вам с желудком шутить нельзя.

— Я знаю.

— Ну, на том и решим. Дней через пять я к вам заскочу.

— Когда?

— К вечеру, наверно.

— Может, возьмете ключ? — нерешительно предложил Георгий. — А то мне сейчас придется по врачам ходить.

— Давайте.

Шанталь переоделась и стала собираться. Георгий, пристально глядя на нее, задал вопрос, с утра не дававший ему покоя:

— Скажите, Шанталь, зачем вы все это делали?

— Что?

— Да все. Везли меня сюда, чистили эти авгиевы конюшни, и вообще… — Он замолчал.

— Значит, вообще, да? — с иронией осведомилась Шанталь. — А вы подумайте на досуге об этом «вообще», дорогой родственник. Только в частности.

— Нет, все-таки? — упрямо стоял на своем Георгий. — Пожалели, что ли?

— Ага, пожалела, — насмешливо сказала Шанталь. — Ну что же вы на дыбы не становитесь? По вашим понятиям, усвоенным из школьного курса литературы, жалость унижает человека, не так ли? Очень я вас сегодня унизила, только честно?

— Отнюдь нет, — улыбнулся Георгий.

— Даже и отнюдь… Ну, и на том спасибо. Глупостей-то не говорите, ладно?

— Больше не буду, — серьезно пообещал Георгий.

— То-то… Да, мясорубка у вас есть?

— Нет.

— Купите немедленно. И дуршлаг. Знаете, что это такое?

— Это такая штука с дырочками, да? — неопределенно показал руками Георгий.

— Вот именно, с дырочками… Хотя, — вспомнила она, — дуршлаг у меня есть, привезу. А мясорубку купите. Ну, все, поехала. На сегодня еды вам хватит, как разогревать, я вам показала, а с завтрашнего дня сами управляйтесь. Проводите меня до машины.

— Да, конечно.

На прощанье она дотронулась до его руки и улыбнулась.

— Ну, не хандрите. И помните: жизнь хороша, и на дворе солнце.

И уехала.

Георгий вернулся в чистую пустую квартиру, жадно вдохнул терпкий аромат сигарет Шанталь. Уехала. Так же просто, как приехала сюда. «Жизнь хороша, и на дворе солнце». Он взглянул на окно, вымытое ею. Там вязкой сумеречной темью клонился к концу октябрьский день. Не было никакого солнца. Но он чувствовал, что бодрые слова ее не от одного лишь желания утешить его. Эта двадцатисемилетняя женщина умела и любила жить, и дело было не только в ее красоте и молодости. Похоже, она знала о жизни что-то такое, что делало ее очень интересной для нее и что ему, тридцатишестилетнему, еще нужно постигать.

Он лег на диван и стал думать об этом «что-то». Но думалось плохо. Негромкой болью напоминал о себе желудок — уж не «ухайдакала» ли и в самом деле его Шанталь? — с грязного серого потолка неподвижно падала и никак не могла упасть унылая серая тоска. И — не было Шанталь. Еще вчера он знал, что возвращение домой не принесет радости, что будет ему одиноко и тоскливо, но то было бы одиночество «вообще», к которому он более или менее привык за последние десять лет. И вдруг за какие-то пять-шесть часов непрошено возник в его жизни человек, чье отсутствие воспринимается как ощутимая пустота. Влюбился, что ли? Да нет, не то. По-женски она почти не волновала его. Во всяком случае, это «почти» можно в расчет не брать. Пока по крайней мере… Ее самой не хватало. Ее голоса, ее рук в бледных резиновых перчатках, энергичного наклона головы и голубого прищура глаз…

И Георгий стал ждать Шанталь. В первый же вечер он написал крупную записку: «Скоро буду. Г.» и, уходя, клал ее на середину пустого рыжего стола. А однажды вечером, испугавшись, что Шанталь не сладит с тугим замком, он вынул его из гнезда, разобрал и смазал. Ночами, боясь спать, он равнодушно работал над экспедиционным отчетом, зная о полной его бесполезности, под утро ложился, не гася настольной лампы, в полудреме прислушивался к шумам на лестничной площадке, — он был уверен, что сразу различит шаги Шанталь.

Приехала она только на восьмой день, в субботу. Услышав ее шаги, он торопливо оглядел чистую комнату, быстро направился к двери, на ходу одергивая свитер. И — остановился, взявшись за ручку двери: легкое цоканье каблуков Шанталь сопровождалось грубым, мощным аккомпанементом неторопливой поступи Кента. Георгий в эти дни почти не вспоминал о нем. «Хоть бы он ничего не испортил», — успел подумать Георгий, открывая дверь.

Через три часа, даже не проводив их вниз, до машины, Георгий тщательно, на два оборота ключа, запер дверь, доплелся до дивана и повалился на него, закрыв глаза. Со стыдом и отвращением вспоминал он свое долгое, восьмидневное ожидание. А чего, собственно, ждал? Ну вот, она и приехала. И улыбнулась ему, когда он открыл дверь, — как, наверно, улыбается соседям по площадке. А за ее плечом монументально возвышалась фигура Кента, его крупное бесстрастное лицо, спокойный взгляд и большая ладонь, почему-то обхватившая локоть Шанталь. Крепкая, уверенная рука собственника. Зачем он приехал? Ведь Георгий не ждал его. Он совсем не нужен был здесь. Нужна была только Шанталь, но не такая, стоящая впереди Кента, и не нужно было, чтобы тот поддерживал ее под локоть, словно она могла упасть, и не нужно было, чтобы Кент держал в руках громоздкую хозяйственную сумку, в которой, ясное дело, находилось множество вещей, необходимых в его холостяцкой квартире. Наверное, шторы и, может быть, даже этот чертов дуршлаг…

Там действительно оказались шторы, почти новые, и мясорубка, хотя Георгий купил свою, и дуршлаг, и четыре фарфоровых чашки, — видимо, остатки чайного сервиза, — и даже передник, который Шанталь сама, улыбаясь, повязала ему со словами: «Вот вам и спецодежда домохозяйки…» И, слава богу, все это было выложено не сразу, а после приличествующих случаю вопросов о здоровье и тринадцатиминутного ожидания, — приехали они в три тридцать восемь, а сумку Шанталь начала разбирать только в три пятьдесят одну…

Ничего этого не нужно было. Ни сумки, ни Кента (а может быть, и Шанталь?). Уж очень они были деловиты. Кент, хозяйски оглядев квартиру, принялся устраивать карниз для штор, а Шанталь, улыбаясь, повязала ему цветастый передник и увела на кухню, стала очень обстоятельно объяснять, как готовить все эти стерилизованные кашки. Она все привезла с собой. Крупу манную и крупу гречневую, которую он терпеть не мог, макароны и вермишель, диетический творог, и молоко можайское, и набор терок, и еще что-то, на что Георгий не смотрел, и, кажется, даже не слушал Шанталь, и не понимал, о чем она говорит (но потом оказалось, что он почти все запомнил). И сколько брать крупы, и как разбавлять водой и молоком, и сколько минут варить на медленном огне.

Георгий почему-то избегал смотреть на Шанталь. Восемь дней назад это было просто и приятно, а сейчас — нет. И все-таки смотреть приходилось, конечно, — не будешь же, отвернув кислую физиономию, слушать объяснения человека, желающего тебе добра, только добра, ничего, кроме добра… Он смотрел. У нее было совсем другое лицо, чем восемь дней назад. И дело было не в косметике, весьма умеренной, не в запахе духов. Просто другое лицо другого, едва знакомого человека, почему-то однажды показавшегося таким близким. А были те же синие приветливые глаза, те же яркие улыбающиеся губы, тот же красивый нос с едва заметной горбинкой, которую он только что рассмотрел, стоя вплотную к Шанталь, иногда чуть касаясь ее плеча, — видно, наследие бабки-грузинки. Все то же, а лицо другое. Непонятно — и все же так. Почему?

И скоро он догадался. Ну конечно же Кент. Его не было рядом, и не ему объясняла Шанталь, сколько вермишели надо брать для стерилизованного язвенного супчика, она даже не смотрела на него, потому что не могла его видеть, но ведь он был за стеной, слышались его тяжелые шаги, хрипловатое покашливание, удары молотка и стук упавшей отвертки… И, наверно, кроме этих сугубо материальных звуков исходило от Кента еще что-то, что с легкостью пронизывало стену и воспринималось Шанталь. И это «что-то» делало ее всю — не только лицо — другой. Чужой. И не только для него, Георгия, но и для всех остальных, наверно, тоже…

Сейчас, лежа на диване, Георгий вдруг вспомнил, как инженер-радиоконструктор, посмеиваясь, объяснял небольшой компании, потягивая коньяк:

— Как, вы не знаете, что такое любовь? Это же очень просто. Любовь — это кибернетика… — Выжидающее трехсекундное молчание. — Передача и прием информации. И не только, пардон, в акте зачатия, где это совокупление генетических информации происходит. Каждое живое существо — и не только человека, естественно, — мы вправе рассматривать как сочетание передающей и приемной системы. Передатчик и приемник, — счел он нужным пояснить. — Жизнь — это и есть обмен информацией. Любовь, естественно, тоже. Но передаем мы не только шаблонные слова вроде: «Я люблю вас и прошу выйти за меня замуж», а в ответ слышим: «Я вас тоже, согласна». Это весьма примитивный обмен. Мы передаем все — наши физические особенности, наш интеллект, душевные качества — в общем, всю свою суть. И чем сложнее передатчик, тем в большем диапазоне частот он работает. Приемник, естественно, тоже. — Слово «естественно» было любимой присказкой инженера. — В общем, человек — это ходячая радиостанция. Не походная, а именно ходячая, — не удержался он от плоского каламбура, — И все мы всю жизнь только тем и занимаемся, что излучаем и передаем. Но… — инженер помолчал и сделал крошечный глоток, — вся беда наша вот в чем. Наши диапазоны излучения и приема могут быть весьма велики, но излучать и принимать в какой-то момент времени мы можем только на одной определенной частоте. Скажем, два мегагерца плюс-минус энное число герц. Иначе это будет уже не излучение, а сплошной шум, хаос. Мы можем эту частоту менять, — ну, скажем, при приеме. В двадцать лет нам нравятся высокие, длинноногие, непременно очень красивые жгучие брюнетки, умеющие петь, танцевать и говорить на семи языках, а в сорок мы согласны на полную курносую блондинку не старше тридцати пяти, умеющую прилично готовить и не слишком ворчливую, если вы возвращаетесь в два часа ночи и слегка под мухой. И в соответствии с этим мы крутим ручку приемника в надлежащем диапазоне. С излучением дело обстоит несколько сложнее. Мы не можем излучить, что мы молоды, красивы и умны, если в действительности мы стары, глупы и безобразны. Мы в принципе не можем четко излучить даже такого пустяка, как министерский оклад и персональная машина, если получаем сто двадцать рэ в месяц и добираемся на работу трамваем, — потому что вместе с этой легко выговариваемой по пьянке похвальбой мы неизбежно будем излучать, что мы лживы и криводушны, и не воспримет этого лишь самый примитивный детекторный приемник. Сделав некоторые усилия, мы, правда, можем слегка сдвинуть частоту, но и только. Из диапазона, то есть из себя, не выскочишь. — Инженер улыбнулся. — И наше излучение наверняка не воспримется теми, на кого мы претендуем без должных на то оснований. Оно будет восприниматься миллионами тех приемников, на чьи частоты мы вовсе не настроены. И вот мы — неудачники, обтёрханные холостяки и старые девы, ипохондрики и мизантропы. Потому что излучать годами, ничего не принимая, значит напрасно тратить энергию, запасы которой, как известно, отнюдь не безграничны. Но если мы вольно или невольно излучим нужную частоту и примем соответствующий ответ…

Инженер замолчал, оглядывая немногочисленную аудиторию.

— Это и называется любовью, — раздался саркастический голос.

— Именно так, — спокойно сказал инженер. — Что и требовалось доказать.

— Гениально! — хмыкнул кто-то. — А как эта блестящая теория сочетается — лично у вас — с практикой?

— А никак! — добродушно засмеялся инженер. — Излучаю, принимаю, а на каких частотах, понятия не имею.

Тогда Георгий и сам посмеялся со всеми, хотя и отметил про себя, что в трепотне инженера «что-то» есть. Ну а если аналогия веселого трепача инженера имеет какой-то смысл? Можно посмеяться над «ходячими радиостанциями» и «диапазонами частот», но — что заставило сегодня Шанталь быть другой, чем восемь дней назад? Разве не присутствие Кента за стеной? Может быть, любовь — это действительно просто? Когда, даже не думая о любимом человеке, не видя и не слыша его, все же постоянно ощущаешь его присутствие в жизни, чувствуешь его в себе, любишь его дело, его работу, даже ничего не понимая в ней, любишь его друзей и стараешься помочь им, — так? Слишком просто и, наверно, слишком много. Ну, а если аналогия и в самом деле имеет какой-то смысл, пусть и самый маленький, — что могло соединить Шанталь и Кента, таких разных, на первый взгляд совсем не похожих друг на друга? Хотя — что ты знаешь о Шанталь? Да и о Кенте? Опять-таки в первую очередь ты замечаешь их непохожесть. А с чего вдруг тебя самого так потянуло к Шанталь, что восемь дней места себе найти не мог, на минуту из дома уйти боялся? Красота ее, «ручки-ножки», «фигурка», «личико»? Нет ведь. Красива — да, но ведь и красивее бывают. Да если бы в этом было дело, ты бы еще три года назад на этот крючок попался, тогда ведь еще узнал ее. А ты только бурчал под нос, даже Кента пожалел, что ему такая «дама полусвета» в жены досталась, за Наталью тебе обидно было, — а кстати,о ней-то ты что знал? Так с чего тебя вдруг потянуло к Шанталь? Не в примитивной же благодарности за ее хлопоты о твоем дырявом желудке и загаженной квартире тут дело?

Он давно уже знал ответы на эти в общем-то ненужные вопросы. Дело было в его одиночестве. И в доброте Шанталь. Той доброте, на которую способны только женщины. Мужчина не может быть так добр. Доброта Емельяныча и Звягина, спасавших его от тюрьмы, — это нечто иное. А Кент? Ведь не случайно ты дал ему телеграмму из Красноярска. Это только кажется, что под влиянием минутной слабости. Не минутной, а беспрерывной. И все-то ты отлично понимаешь, Георгий, — а вот явился он, чтобы в очередной раз помочь тебе, пусть и в мелочах, по пустякам, а у тебя по-прежнему теплоты к нему ни на грош… Почему так? Потому, что сам мелок и слаб? А слабые и сильные живут в разных мирах, по разным законам, — так? Но ведь с этим ты как будто все решил. Да, ты слабый, а он сильный, ты малое, а он большое, но раз уж судьба свела вас, надо как-то жить. Как? Если не можешь относиться к нему по заслугам, может быть, не встречаться с ним больше, не ездить к нему, как-то объяснить, что не нужно этого… А как же Шанталь? Ее тоже не видеть? А кто же тогда останется, с кем быть рядом? Ведь, кажется, ты уже понял, что одному нельзя, невозможно… Ты десять лет был один, и к чему это привело, сам видишь… Да теперь ты уже и не сможешь один, твой запас одиночества наверняка исчерпан… Значит, если не Кент и Шанталь, то кто-то другой появится в твоей жизни… Кто? Вероятно, такие же малые и слабые, как ты сам. Потому что это проще и естественнее. Наверняка найдется кто-то слабее тебя, рядом с которым и ты сможешь почувствовать себя сильным. И не будет ни уколов твоему самолюбию, ни чувства собственной неполноценности, ни невольных сравнений, неизменно оказывающихся не в твою пользу. И никого уже не будешь так ждать, как Шанталь в эти восемь дней, и будешь знать, что, когда придет беда, помощи ждать неоткуда. Слабый слабому не помощник, слепой слепому не поводырь…

И все же он решил, что больше к Кенту не поедет. Пока, по крайней мере. А там видно будет…

29

Через две недели Георгий закончил отчет. Он ничего не стал затушевывать, и хотя по привычке некоторые формулировки в черновике выглядели слишком расплывчатыми, он безжалостно перечеркал их, сделав упор на отрицательные результаты. В заключении написал, что проведенные работы дают возможность с большой уверенностью предположить, что касситерита на Бугаре нет, и дальнейшие поиски в этом районе следует прекратить. Он понимал, что тем самым подписывает приговор своей профессиональной репутации, и без того, видимо, не слишком высокой, и не сразу решился на это. Можно было и позолотить пилюлю, заключить свою неудачу не в столь траурную рамку, — ведь и так ясно, что выводы его решающего значения не имеют, поисковые работы фактически уже прекращены, а ему уже никогда в поле не выйти. И все-таки Георгий написал это — и почувствовал какое-то странное облегчение. По крайней мере это честно сказано… А был бы он так же честен, если бы не болезнь и поле на следующий год? Этого он не знал.

На следующий день он отправился с отчетом в институт. Там, казалось, решительно ничего не изменилось со дня его отъезда. Так же тускло горели в сумрачных толстостенных коридорах высокие запыленные плафоны, бодро постукивали каблуками сапог юные длинноногие лаборантки в белых халатах, немногие встретившиеся знакомые приветствовали Георгия так же улыбчиво, равнодушно-оживленно, как полагалось приветствовать всякого неблизкого приятеля, вернувшегося с поля. И губы Лобанова, начальника отдела, сложились в дежурную приветливую улыбку, он даже слегка приподнялся, протягивая руку, что при его могучем объеме было не так-то просто.

— Здравствуйте, здравствуйте, Георгий Алексеевич! С благополучным возвращением! Давно ждем, что-то вы припозднились.

— Я был болен, — сухо сказал Георгий.

— Ну как же, знаем, конечно… Очень жаль. А как сейчас здоровье?

— Нормально.

— Ну и прекрасно. Для геолога, знаете ли, здоровье вещь первостатейная. Ну, рассказывайте… Как сезон? Надеюсь, все благополучно?

— Разве Ковалев вам не докладывал?

— Ковалев? — удивился Лобанов. — А почему, собственно, должен был докладывать Ковалев, а не вы?

— Я сдал ему руководство партией, когда заболел.

Георгий только сейчас вспомнил, что Ковалев даже не навестил его в бугарской больнице. А не мог же не знать, насколько серьезно его положение…

— Сдали руководство партией? — озадаченно спросил Лобанов. — А почему, собственно?

— Но ведь я же вам сказал — я был болен! — с раздражением дернулся в кресле Георгий. — И очень серьезно. У меня было прободение язвы желудка. Меня оперировали в Бугаре, я четверо суток пролежал в реанимации и едва выжил.

Глаза Лобанова слегка расширились за стеклами очков и медленно опустились.

— Вот как… Ковалев говорил, что вы заболели и что у вас язва, но о прободении, насколько я помню, речи не было. Да-да, — он сдернул очки и стал протирать их, помаргивая белесыми ресницами, — теперь я точно вспоминаю — о прободении речи не было. Ковалев сказал, что с отрядом рассчитался, а об остальном вы сами доложите, когда вернетесь. Он еще говорил, что не смог зайти к вам в больницу, надо было срочно вылетать, что-то там у него дома случилось… Нехорошо, конечно, но он, видимо, решил, что ничего страшного, язва, сами знаете, болезнь нынче модная…

«Вот сволочь…»

— Ну хорошо, не будем об этом, Николай Александрович. Я привез отчет. Посмотрите его сейчас, пожалуйста.

— А почему такая спешка? — удивился Лобанов.

Георгий молча выложил заранее написанное заявление об уходе и справку ВТЭК. Лобанов долго разглядывал их.

— Значит, все так серьезно, Георгий Алексеевич?

— Как видите.

— Откровенно говоря, не предполагал… — Лобанов задумался, испытующе глядя на Георгия, и нерешительно сказал: — Но ведь вам нет необходимости увольняться. Мы вполне можем подыскать вам посильную работу и здесь, в институте. Мы даже обязаны это сделать.

— Нет, у вас я работать не буду.

— Но… Впрочем, смотрите сами, — вдруг легко согласился Лобанов. — Но к чему такая спешка?

— Мне предлагают другую работу, и я хотел бы поскорее рассчитаться здесь.

— Вот как… — пожевал губами Лобанов. — Ну хорошо, держать мы вас не будем, раз уж так получилось. Но нам ведь нужно сначала рассмотреть ваш отчет.

— Посмотрите хотя бы выводы.

— Если вы настаиваете…

— Прошу, Николай Александрович.

Лобанов небрежно перелистал отчет, задержался на последних страницах.

— Значит, теперь и вы полагаете, что работы на Бугаре следует прекратить? — ненужно спросил он.

— Да.

— Ну что ж, должен сказать, разумный вывод. Я, откровенно говоря, еще при жизни покойного Алексея Павловича очень сомневался в том, что там есть касситерит…

— Я знаю, — невежливо перебил его Георгий, подумав: «Однако Голубеву ты не очень-то возражал. Ты с министерствами никогда не ссорился».

Лобанов, будто угадав его мысли, независимо выпрямился:

— Но, как вы должны помнить, Георгий Алексеевич, против ваших экспедиций я не возражал. Я не считал… м-м… возможным препятствовать им только потому, что моя… м-м… интуиция подсказывала мне, что в этих экспедициях нет необходимости.

«Твоя интуиция всегда подсказывала тебе, что с начальством никогда не нужно спорить, начальство всегда право», — зло подумал Георгий.

— Но интуицию, как говорится, к делу не пришьешь, — продолжал мямлить Лобанов, глядя куда-то мимо Георгия. — Если бы мы все при решении столь важных вопросов руководствовались только интуицией, боюсь, это привело бы к весьма печальным последствиям.

— Вы можете сейчас подписать мое заявление? — прервал Георгий его разглагольствования.

— Сейчас? — подумал Лобанов. — Но ведь не настолько все спешно, чтобы вы не могли подождать несколько дней… Мне нужно внимательно изучить ваш отчет, посоветоваться с руководством…

Георгий встал.

— Когда мне зайти?

— Я думаю, через неделю.

— Хорошо. До свиданья.

С минуту он стоял на крыльце, оглядывая мрачное серое здание института, мокнущее под холодным мелким дождем. Нестерпимо, до дрожи в руках, хотелось курить. И со злым недоумением думалось: «Сколько лет проработал здесь, а они даже не поинтересовались, жив ли я… Язва, оказывается, нынче в моде, что о ней беспокоиться…»

Из ближайшего автомата он позвонил Кенту, зная, что его наверняка нет дома. Трубку взяла Шанталь.

— Можно мне к вам приехать? — спросил Георгий, забыв поздороваться.

— Ну конечно, — просто сказала она.

30

Через неделю Георгий шел по коридорам института, где когда-то, спустя год после смерти Ольги, начиналась его новая жизнь, с любопытством вглядывался в лица — узнают ли? Не узнавали. Да и он никого не вспомнил, хотя двое определенно показались знакомыми. А ведь всего шесть лет назад многие издали начинали улыбаться ему, заранее готовясь к почтительно-энергичному рукопожатию, — немало тогда зависело от начальника программного царства Георгия Алексеевича Свиридова…

Он недолго постоял перед чернодерматиновой дверью, разглядывая табличку: «Заведующий отделом Митрошин В. А.» Н-да, Витенькой уже не назовешь и «ты» не скажешь…

Митрошин спокойно смотрел на него сквозь очки, и Георгий натянуто улыбнулся:

— Не узнаете, Виктор Александрович?

— Ну почему же? — вежливо вышел из-за стола Витенька, протягивая руку. — Рад вас видеть, Георгий Алексеевич. Прошу садиться. Решили вспомнить старые времена?

— Да как вам сказать… — Георгий помедлил. — Хочу проситься к вам на работу.

Глаза Витеньки дважды моргнули за толстыми стеклами, но голос, переспрашивая, звучал довольно спокойно:

— К нам на работу?

— Да, Виктор Александрович, к вам на работу. Если, конечно, у вас есть такая возможность.

— А… почему, собственно?

— Из геологии я ушел окончательно по состоянию здоровья. Ну, а других специальностей у меня нет.

— После того, как вы… ушли отсюда, программированием не занимались? — помолчав, осведомился Витенька.

— Нет.

— Это было пять лет назад?

— Пожалуй, что и все шесть, Виктор Александрович.

— Да, верно, уже шесть, — как будто припомнил и Витенька, склонив голову к левому плечу. — И… кем же вы хотели бы работать у нас, Георгий Алексеевич?

— Программистом, естественно.

— Видите ли, Георгий Алексеевич, шесть лет в вычислительной технике срок очень большой. У нас теперь совершенно другие машины, и программирование для них качественно иное…

— Вы хотите сказать, что я не справлюсь?

— Ну что вы, — не слишком решительно возразил Витенька. — Справитесь, конечно… со временем. Но ведь надо переучиваться.

— Ну, это само собой.

— Ну что ж, — еще немного подумал Витенька, — ставку инженера мы для вас сможем найти.

— А на старшего, выходит, не потяну? — усмехнулся Георгий, вспомнив, как когда-то писал докладную с просьбой перевести Митрошина из инженеров в старшие инженеры.

— Боюсь, что нет, Георгий Алексеевич, — твердо сказал Витенька. — Со временем вы, конечно, достигнете этого уровня, но сейчас…

— Ясно, Виктор Александрович. — Георгий встал. — Значит, я могу подавать заявление?

— Да, конечно, — слегка привстал и Витенька. — Приходите дня через два, я все утрясу с отделом кадров.

Через неделю Георгий вышел на работу. Ему поставили стол в комнате, где сидели уже четверо, хотя и троим здесь вряд ли было бы просторно, и кто-то из них громко сказал, едва Георгий вышел за дверь:

— Ну вот, только его нам и не хватало!

— Тише, — сказал чей-то женский голос.

— А что «тише»? Что мы, селедки?

Два окна комнаты выходили на захламленный двор, и, повернув голову, Георгий видел, как падают редкие темные хлопья первого в этом году мокрого снега. Странным казалось, что первый снег он видел еще два с половиной месяца назад на Бугаре, и был он тогда геологом, начальником партии, и вот оказался рядовым инженером-программистом, оклад сто тридцать пять плюс квартальная премия, и, наверно, каждый из сидящих с ним рядом людей может сказать ему: не так, Георгий Алексеевич, не то… И впредь изо дня в день он будет видеть не тайгу, горы и реки, а серую стену да изредка, поворачиваясь, неизменную скучную картину институтского двора. И ежедневные его маршруты явно не будут нуждаться в прокладке по карте, с усмешкой думал он. Тут главное — удачно сманеврировать между столами и стульями, увернуться от толстого шкафа с документацией да не припоздниться с обедом, чтобы не стоять лишних десять минут в столовке. И работа его сейчас — точные, строгие, мертвые машинные языки. АЛГОЛ, ФОРТРАН, КОБОЛ и еще, наверно, многое другое. Ну что ж, он их изучит. Теперь это его жизнь. Не только это, конечно… Вот скоро Новый год, приедет Сергей — и, кажется, собирается совсем остаться здесь, — встретятся они все у Кента, Шанталь будет подавать на стол и среди общего веселья, может быть, улыбнется ему одному, подмигнет: держись, Георгий, жизнь хороша, и на дворе солнце… А если Кент согласится поехать в Сибирь, Георгий попросит его взять с собой, в его «генерал-губернаторстве» наверняка найдется место для программиста даже и не слишком высокой квалификации… И постепенно наладится его прежде такая нескладная жизнь.

Часть вторая ПЯТНИЦА, СУББОТА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ПОНЕДЕЛЬНИК…

1

А куда же подевалась ваша, Иннокентий Дмитриевич, всем известная и даже — не единожды и единодушно — журналистами расписанная твердость характера и решительность? Что мешает сейчас подписать смертный приговор этому неквалифицированному, легковесному, почти безграмотному проекту? Неужели только то, что руководитель его Моисеев, давний твой… ну, не друг, конечно, разве что знакомец, приятель, с которым когда-то было сижено, пито, едено, но ни о чем сколько-нибудь серьезном и важном не говорилось за все годы знакомства, да и не могло говориться… Не это же останавливает тебя и не то, что Леонид — бывший муж Софьи и отец Маринки, людей для тебя не просто близких, а родных, пусть родство это ни в каких загсовских бумажках и не отмечено. Нет, еще что-то держит… И надо же было случиться, чтобы этот проект попал на отзыв именно ему… И с чего Леонид взялся за такую работу? Неужели не понимал, что она ему не по зубам? Сидел бы себе на обычном инженерском окладе, пел под гитару, ловил мизера, — так нет, потянуло его на старости лет в автоматизаторы… Хотя какой он старик? Наверно, лет сорок шесть — сорок семь, как и Софье, они вроде ровесники…

Ладно, потом, время терпит, неделя в запасе есть.

А что же писал о нем тот бойкий журналист года три назад? Дал он тогда маху с этим интервью… И ведь не впервые. Зарекался впредь быть осторожнее, взвешивать каждое слово, и непременно проверять все написанное, прежде чем оно пойдет в печать.

Не получилось.

Журналист был из молодых, едва ли тридцать, да, видно, ранних. Предварительно, конечно, созвонился, представившись внушительным баритоном, явился точно в срок с почтительной улыбочкой, даже как будто и с извинениями: мол, сам понимаю, как дорого время такого специалиста, как Вы, Иннокентий Дмитриевич, — и буковки заглавные голосом выделил, — да что делать, у нас ведь тоже работа… Кент по давней привычке относиться с уважением ко всякой работе, если она делается добротно, профессионально, расстарался. Все, кажется, объяснил, рассказал, ответил на вопросы. Журналист бодрой скорописью исчеркал с десяток блокнотных страничек, клятвенно заверил, что конечно же покажет материал перед тем, как засылать в набор: «все обсудим, Иннокентий Дмитриевич, с чем не согласны, поправим, уж будьте спокойны», — и он успокоился. Напрасно, однако. Журналист, захлопнув блокнот и пряча золоченую ручку в карман, перед уходом взглянул на него как-то странно. Уже потом Кент, читая статью, расшифровал его взгляд. Задним-то числом без труда прочитывалось — ты, конечно, и уже без всяких заглавных Вы, — чего-то там изобрел, сочинил, сконструировал, чем-то там — званием, премиями, кругленькими суммами — отмечен, но без нас, пишущей братии, ты не слишком много значишь, мы представляем тебя миллионам читателей, мы творим и ниспровергаем кумиров, а потому ты должен только радоваться такой блестящей возможности, выпавшей тебе… А уж как мы тебя представим, нам лучше знать, на психологии массового читателя мы собаку съели, она — составляющая нашего профессионализма, в коем ты, любезнейший, смыслишь еще меньше, чем мы в твоих заумных теориях. Так что читай и будь доволен…

Журналист сгинул, статьи показывать не стал, и однажды Кент, заливаясь краской стыда, прочел о себе в газете.

Начиналось с какой-то тягомотины — общих фраз, банальнейших рассуждений о науке вообще и об АСУ в частности, а дальше, кажется, шло вот что:

«Уже в раннем детстве будущий лауреат Государственной премии проявил задатки характера незаурядного и решительного. В шесть лет он уже умел не только читать и писать, но и легко решал задачи для третьеклассников, и когда старшего брата Сергея родители пошли записывать в первый класс, маленький Кеша заявил, что тоже пойдет в школу…» Первая неточность, хотя и не слишком существенная. Не родители, а только мать, отец тогда ходил еще с трудом, тяжелая рана на бедре открывалась дважды, и в доме постоянно пахло сушившимися бинтами и мазью Вишневского. «Заметьте, читатель, — продолжал курсивом журналист, — не хочет, а именно пойдет в школу…» Вторая неточность, попросту именуемая художественным враньем. Кто мог запомнить — да и зачем это нужно было? — как он сказал тогда, «хочу» или «пойду»? «Но все классы во всех школах в ту первую послевоенную осень были переполнены, и мальчика наотрез отказались принять. Как бы вы, читатель, поступили на месте этого мальчика? Вероятнее всего, поплакали бы часок-другой в уголке, а потом смирились бы и вернулись к своим игрушкам… Но Кеша Русаков и не думал плакать. Он сам первого сентября пришел в школу, сел на одну парту со старшим братом и заявил опешившей учительнице, что все равно не уйдет…» Опять вранье. Учительница, Алевтина Михайловна, ничуть не опешила. Она устало качнула головой и негромко сказала: «Выйди, мальчик, ты мешаешь мне вести урок». — «Я не уйду», — еле слышно выговорил мальчик Кеша, страшась глянуть на нее, и Алевтина Михайловна грустным, совсем не сердитым и не повелительным тоном сказала: «Тогда придется уйти мне». И он понял, что она так и сделает и тогда ему уж точно не придется учиться в этот год. Он встал и под взглядом сорока трех пар глаз понуро зашагал к двери… «Но и эта неудача не обескуражила мальчика. По дороге домой он придумал план, как добиться своего, и стал неукоснительно претворять его в жизнь…» (О, могучий канцелярский язык!) «Дома он заявил, что не станет есть, пока ему не разрешат учиться…» А вот за это вранье, совсем уж нехудожественное, он с удовольствием выдал бы автору как следует. Хотя приоритет в этом вранье принадлежит, к сожалению, не журналисту… Интересно, от кого пошла легенда о его суточной голодовке? От Сергея? От матери? От Георгия? Наверно, от всех понемногу. Во всяком случае, не от отца… «И мальчик действительно сутки ничего не брал в рот, пока не добился своего…»

Да, наверняка этому писуну не было тридцати, иначе он наверняка хорошенько подумал бы, прежде чем написать такое. Он непременно вспомнил бы, что это было за время — сентябрь сорок пятого. Карточки, многочасовые очереди за хлебом, острая нехватка всего, без чего сейчас немыслима нормальная человеческая жизнь, — спичек, соли, мыла, одежды, обуви. Буханка хлеба на базаре — сто пятьдесят рублей. А сколько стоила бутылка молока? Наверно, тоже не дешево. Молоко они с Сережкой в те годы не пили, хотя в доме оно бывало — для маленькой Оли. И если она не выпивала все, остатками — не больше двух-трех ложек — подбеливали суп, в котором картошка почти всегда была неочищенной, если она вообще бывала там… В то время мало кто мог позволить себе такую роскошь — чистить картошку. А если ее все же чистили, то очистки не выбрасывались, а аккуратно собирались и обменивались на что-нибудь — хотя бы на несколько спичек. Или в сорок пятом спички уже не были проблемой? Возможно… Но вот зимой сорок четвертого такая Проблема, бесспорно, была…

Кент хорошо помнил, как шел однажды вечером к старухе Савватеевой, бережно придерживая рукой в кармане маленький пакетик с крупной серой солью, и гадал, сколько спичек даст за нее горбатая Савватеиха. Мать сказала, чтобы просил четыре, но если даст только три, пусть соглашается…

Савватеиха жила почти напротив, напрямик — не больше сотни метров, но прямо тогда по Северной улице никто не ходил. Уральские зимы всегда бывали снежными, а в тот год завалило все немногие уцелевшие заборы, и чтобы добраться до Савватеихи, Кенту пришлось по глубокой, в два его роста, снежной траншее идти вверх до угла Высоковольтной, там перейти улицу и снова вниз, и ждать несколько долгих минут на тридцатиградусном морозе, пока Савватеиха за тяжелой дубовой дверью разглядывала соль у чадной коптилки — света на их улицу не давали с начала войны, — наверно, пробовала на вкус, потом доставала откуда-то спички и наконец протянула их на черной скрюченной ладони, чуть приоткрыв дверь. Три. Кент, сдернув дырявую варежку, осторожно взял их негнущимися пальцами, спрятал в пустую винтовочную гильзу, заткнул ее деревянной пробкой и тронулся в обратный путь. А потом они с Сережкой, почти не дыша, завороженно следили, как мать расщепляет спички надвое ржавой половинкой безопасной бритвы. Это была ответственнейшая операция. Одно неосторожное движение — и спичечная головка могла рассыпаться. Но мать редко ошибалась, три года войны многому научили ее.

(Спустя двадцать шесть лет Сергей опишет Савватеиху в неудачном, на взгляд Кента, рассказе, в котором изобразит ее злой каргой и спекулянткой. Была ли она злой, Кент не знал — он видел ее всего два-три раза и почти не разговаривал с ней, — но спекулянткой она точно не была. Когда Савватеиха умерла, в ее доме не нашлось ни денег, ни мало-мальски ценных вещей, так что и хоронить было почти не на что. Да и много ли наспекулируешь, меняя три спички на пакетик соли, а соль на примусные иголки? Наверно, дело было куда проще: Савватеиха боялась умереть в одиночестве, вот и открыла эту убогую «спекуляцию», чтобы к ней хотя бы изредка кто-нибудь приходил…)

Нет, наверняка ничего не заявлял мальчик Кеша Русаков в сентябре сорок пятого года, и никакой голодовки, тем более суточной, быть не могло. Правда, тогда он, кажется, и в самом деле не плакал. Вероятно, просто сидел, забившись в угол, и не хотел ни с кем говорить. А в школу он в тот год все-таки пошел, но добился этого не он сам, а отец.

На следующее утро, второго сентября, когда они остались втроем — мать ушла на работу, счастливый Сережка чуть ли не за час до первого звонка сорвался в школу, — отец сказал: «Позови-ка тетю Машу». Тетя Маша, мать Жорки Свиридова, жила по соседству. И хотя она только что сменилась после суточного дежурства в больнице, тут же согласилась присмотреть за Олей, а они вдвоем отправились в школу. Отец надел офицерский китель, тонко позванивавший орденами и медалями, тяжело навалился на грубые, рассохшиеся костыли, и они двинулись вверх по пыльной Северной, пересекли широчайшую, заросшую лопухами Высоковольтную, дальше по горбатым деревянным тротуарам Байкальской, и отец, прежде чем сделать шаг, внимательно смотрел перед собой, чтобы не угодить костылем в щель, и все, кто попадался навстречу, заранее уступали ему дорогу. Потом пересекли трамвайную линию, идти стало легче — на длиннейшей Владивостокской тротуары почти везде были асфальтированы. Даже у легконогих ребятишек эта дорога занимала почти полчаса, а сколько же они шли тогда? Наверно, не меньше двух часов. А потом — обратно.

Иногда отец останавливался и с минуту отдыхал стоя, хотя почти у каждого дома были лавочки, но садиться и вставать ему было еще тяжелее, чем идти. Когда они, наконец, добрели до школы, у отца было мокрым не только лицо, но и волосы, и большие темные круги пота под мышками, и даже на спине, между лопаток, — а ведь день стоял прохладный, сумеречный. И пот был не тем приятным, с сладковатым терпким запахом потом, хорошо знакомым ему по вечерним часам, когда Кент перед сном умащивался отцу под мышку, — резко, угрожающе воняло болезнью. «Решительный мальчик Кеша» чуть не плакал, глядя на отца, и несколько раз просил его вернуться, но отец улыбался: «Ничего, сынок, дойдем, на фронте похуже бывало…»

О чем говорил отец с директором школы, Кент так и не узнал. Он вышел скоро, и по его лицу Кент догадался, что все хорошо, учиться он будет, но все-таки беззвучно — голос куда-то пропал — спросил: «Что?» — «Все хорошо, сынок, завтра пойдешь в школу». И на следующий день Кент вошел в класс, Алевтина Михайловна приветливо ответила на его робкое «здравствуйте» и посадила между Сережкой и Жоркой, и весь год им пришлось сидеть втроем, постоянно толкая друг друга локтями, потому что «все классы во всех школах в ту первую послевоенную осень были переполнены», — тут журналист написал чистую правду. И даже хорошо, что он не упомянул об отце, — наверняка ляпнул бы что-нибудь. Отцу дорого обошелся тот поход — рана открылась в третий раз, и он пролежал в постели до самой зимы…

2

Двадцать девять лет прошло с тех пор, сейчас сентябрь семьдесят четвертого, двенадцатое, пятница, шесть сорок пять утра, через четыре дня ему, Иннокентию Дмитриевичу Русакову, доктору технических наук, лауреату Государственной премии, начальнику крупнейшего отдела столичного института, исполнится тридцать пять — слишком мало по обычным меркам для таких внушительных званий и «титулов». В этот день — на следующей неделе, во вторник — Ася, его секретарша, придет пораньше и сама тщательно приберется в кабинете, поставит в вазу цветы и непременно подарит какую-нибудь изящную, милую безделушку, а вечером Шанталь сделает роскошный стол с коньяком, шампанским, красной икрой, присланной Сергеем с Сахалина и специально сберегаемой к «знаменательному» дню. Придут с поздравлениями человек десять — двенадцать — и наверняка пять-шесть из тех, кого ему не хотелось бы видеть, — надарят керамики, хрустальных пепельниц, будет много выпивки, дежурных тостов и здравиц, и непременно кто-нибудь, подпив, полезет с поцелуями, чего Кент совсем уж не мог терпеть. А главное — из близких людей не будет почти никого. Ни Сергея, ни Георгия, ни Софьи с Маринкой. Только Шанталь…

Шанталь повернулась и во сне обняла его. Сегодня съемок у нее нет, значит, придется завтракать одному. Впрочем, не впервые… Без десяти семь, можно еще полежать, подумать. Кент осторожно высвободил неловко подвернувшуюся руку, Шанталь недовольно чмокнула и не просыпаясь свернулась клубком и уткнулась головой ему под мышку.

…Шанталь Федоровна Коноплянникова, наполовину русская, на четверть грузинка, на четверть француженка, светловолосая, синеглазая, чернобровая киноактриса двадцати семи лет от роду, — диковатая смесь имен, происхождений и душевных качеств, на первый взгляд как будто несовместимых. Добрая, великодушная, капризная, лицемерная, ленивая, восторженная, меланхоличная, одержимая… Любое из этих определений — и еще с десяток других — могло подойти к ней, и порой она сама не знала, какой станет через час или даже через минуту… А какой она проснется сегодня? Вчера она приехала поздно, усталая, раздраженная, от нее попахивало коньяком, она кисло ответила на его поцелуй и, приняв душ, тут же улеглась, отказавшись ужинать… Интересно, женился бы он на ней, если бы знал, какая она на самом деле? Сейчас-то Кенту казалось, что все равно женился бы, — другое представить было трудно, — но он помнил, как в первый год их совместной жизни думалось, что и во второй раз не повезло ему с женитьбой. Но в тот первый месяц их знакомства Шанталь вела себя просто паинькой. Она была сама нежность, доброта, понимание, предупредительность. Потом уж он увидит ее и разъяренной фурией, выкрикивающей нелепые, вздорные слова, и пошловатой кокеткой, и мелочной эгоисткой…

(Года через два Кент, вспоминая первые дни их знакомства, в шутку спросил ее:

— Ты что, притворялась тогда такой хорошей?

Шанталь серьезно посмотрела на него и, подумав, ответила:

— Не знаю. Наверно, нет, а если и притворялась, то совсем немножко. Я ведь сразу влюбилась в тебя. И мне очень хотелось выйти за тебя замуж. А потом, я ведь не снималась тогда, — как будто невпопад добавила Шанталь, — можно было побыть и паинькой…)

Да, многое еще зависело от того, кого играла Шанталь.

В прошлом году получилось так, что они не виделись почти два месяца. Сначала Шанталь была на съемках в Прибалтике, а перед самым ее возвращением Кенту пришлось уехать в командировку. И там вдруг навалилась на него такая острая, неожиданная тоска по Шанталь, что он почти не мог работать и, промаявшись неделю, решил на два дня слетать в Москву. Домой он приехал во втором часу ночи, открыл дверь — и увидел, что Шанталь сидит в кресле, в слабом свете бра он не мог как следует разглядеть ее лицо и подумал, что она спит. Но Шанталь не спала и молча смотрела на него, словно не узнавая. Он наклонился к ней и негромко сказал:

— Шанти, это я.

Шанталь боязливо дотронулась до его лица, тут же убрала руку и охнула.

— Что с тобой? — испугался Кент.

— Это действительно ты? — тихо спросила она. — Ты не снишься мне?

— Да нет же, — Кент засмеялся.

Лицо Шанталь вдруг некрасиво искривилось, она застонала и, больно вцепившись в плечи Кента, сильно встряхнула его.

— О господи, неужели ты?

— Ну конечно я, — совсем растерялся Кент, не понимая, что с ней.

А с Шанталь случилась настоящая истерика. Она рыдала, ощупывала его лицо, целовала ему руки и обнимала с такой силой, что у него от боли темнело в глазах. Потом, успокоившись, она стала рассказывать:

— Понимаешь, Кент, до того мне последние дни скверно было. Так рвалась к тебе, а приехала — тебя нет. Я чуть не взвыла, хотела тут же лететь к тебе, но режиссер не пускает. А ты снишься мне каждую ночь… Просыпаюсь — и реву, как дура. Смотрю на дверь и думаю: вот если бы ты сейчас вошел… А когда ты на самом деле вошел, я и не поверила, решила, что это опять во сне…

В ту ночь они совсем не спали, и это были часы, каких немного выпадает за всю человеческую жизнь, какой бы богатой она ни была… Шанталь будто обезумела, и это безумие передалось Кенту. Прижимаясь к нему так, словно хотела до конца слиться с ним, раствориться в его теле, она говорила необычно низким, хриплым голосом:

— Боже мой, Кент, я только сегодня, сейчас начинаю понимать, как люблю тебя… Но почему раньше так не было? Ведь мы уже три года вместе… Я как будто совсем другая стала, сама не знаю, что со мной… Кент, Кент, Кент, Кент… — бесконечно повторяла Шанталь его имя. — Правда, я не знаю, не понимаю… Я ведь с самого начала любила тебя, но как-то обычно, так, как представляла когда-то, что буду кого-то любить. А сейчас все не так, совсем другое… Господи, но почему нельзя объяснить это? — Она даже заплакала от бессилия. — Но ведь и ты так чувствуешь, да? Не говори, я сама знаю…

И утром она никак не могла успокоиться, возбужденно ходила по квартире, то и дело дотрагивалась до Кента, гладила его руки и беспомощно говорила:

— Ну как я уйду от тебя? Я же не могу… Я ведь и машину не смогу вести.

— Я отвезу тебя, — сказал Кент, сам не отрывавший от нее глаз.

— Нет, что ты! — испугалась почему-то Шанталь. — Я не хочу. Я боюсь, вдруг случится что-нибудь. Не за себя, за тебя боюсь, понимаешь? А я сейчас так счастлива, что и умереть не жалко. — Она засмеялась. — Вот дура, чего несу? Нет, не хочу я умирать, совсем не хочу, хоть это и красиво звучит — умереть от счастья. Но как я поеду, я же все равно не смогу играть…

Но Кент знал, что не ехать Шанталь нельзя — фильм давно «горел синим пламенем», съемки шли в две смены. И он посадил ее в такси — Шанталь так и не разрешила ему сесть за руль, — доехал вместе с ней до киностудии, проводил до проходной и пошел к Ленинским горам, пытаясь понять, что случилось с ним, с Шанталь, почему действительно ничего подобного не было в эти три года. Двухмесячная разлука? Но и раньше они подолгу бывали врозь и расставались порой даже с облегчением… А теперь представлялось непонятным, как прожить шесть часов до встречи с Шанталь, а завтра — неужели это возможно? — он должен улететь еще на три недели. Наваждение какое-то… (А надолго ли?) Влюбиться в собственную жену через три года после свадьбы… И вообще как-то странно складывается его жизнь. Были обычные юношеские влюбленности, так и не приведшие ни к чему серьезному, какие-то скоротечные, спокойно начинавшиеся и спокойно кончавшиеся связи, — скорее потребность тела, а не души и ума, — смутное ожидание, — тоже, впрочем, довольно спокойное, — что придет час и он встретит свою женщину. И, наконец, Наташа. И ведь тени сомнения тогда не возникло, что это и есть та самая долгожданная женщина! А всего через месяц Кент с тоскливым удивлением обнаружил, что рядом человек не то чтобы чужой, но далекий, совсем не нужный ему… Он долго скрывал свое равнодушие к жене, надеясь, что со временем все как-нибудь уладится и Наташа ничего не заметит. Но ничто не улаживалось, даже рождение сына не растопило ледяной брони отчуждения. И Наташа все понимала, в конце концов не выдержала и сама ушла от него. Он даже не пытался удержать ее, да и зачем? И тут же, словно подарок судьбы, встреча с Шанталь… Но это сейчас он может сказать — подарок судьбы, а тогда? О нет! Многое тогда привлекало его в Шанталь — и красота, и очевидная незаурядность, и даже то, что она и не думала скрывать своего влечения к нему, хотя Кент поначалу никак не отзывался на него. (Потом сама же Шанталь со смешком говорила ему: «У меня, грешным делом, однажды даже подозрение возникло — уж не импотент ли ты?») Но чувство его к ней даже с большой натяжкой нельзя было тогда назвать любовью. Всего два месяца прошло после ухода Наташи, но и этого с лихвой хватило, чтобы понять — один он жить не сможет. Открытие было не из приятных… Но и о женитьбе на Шанталь он всерьез тогда не думал.

Все получилось как-то само собой. Сидели они в ресторане — она приехала к нему в Долинск на субботу и воскресенье. Шанталь была какая-то рассеянная, смотрела на него непонятно, как будто и не слушая, и он тоже замолчал, потянулся к меню и спросил:

— Может, еще чего-нибудь хочешь?

— Хочу, — Шанталь улыбнулась.

— Что?

Шанталь покачала головой, отобрала у него меню и просто, как-то печально сказала:

— Я тебя хочу, Кент… — И, чуть помедлив, уточнила: — Замуж за тебя хочу. Чтобы не раз в неделю видеться с тобой, а каждый день. И засыпать рядом с тобой каждую ночь.

Он, помнится, не очень удивился, осторожно накрыл ладонью ее руку и сказал:

— А если у нас ничего не получится?

— Все может быть, конечно, — Шанталь вздохнула. — Но может ведь и получиться, правда? Если, конечно, оба захотим.

— Я тоже хочу этого, — сказал Кент, замявшись всего на какую-то долю секунды.

Сначала они решили не расписываться — так хотела Шанталь, не желая связывать его, и Кент не настаивал. Но скоро встал вопрос о квартире, о московской прописке, и пришлось-таки им отправиться в загс. Шанталь решительно восстала против свадьбы, и они пошли в обычных костюмах, не позаботившись даже о том, чтобы пригласить кого-то в свидетели. И, оставив недопитые бокалы с обязательным шампанским, вышли из мрачноватого казенного здания. Шанталь все еще держала в руке свидетельство о браке и, небрежно складывая его вчетверо, решительно сказала:

— Вот что, милый мой муженек, давай сразу договоримся: мне нужна не эта бумажка, — она помахала свидетельством, — а ты сам. И если ты когда-нибудь решишь, что я не устраиваю тебя как жена, — но только по-настоящему решишь, серьезно, — будь добр, сообщи мне об этом. И поверь, цепляться за тебя не буду ни руками, ни ногами.

Кент улыбнулся:

— Договорились.

— А ты не смейся, — по-прежнему серьезно сказала Шанталь. — Не думай, что я говорю это ради красного словца.

— А почему ты решила, что я собираюсь когда-нибудь уходить от тебя?

— Ну, мало ли что может быть… Ты еще плохо знаешь меня. Подожди, сам убедишься, что такая жена, как я, вовсе не мед.

— Ишь ты какая самокритичная, — шутливо бросил Кент, действительно не принимая всерьез ее слова.

Но Шанталь даже не улыбнулась. Кент тем же не слишком серьезным тоном спросил:

— Слушай, а с чего это тебе вздумалось выходить за меня?

Шанталь пожала плечами.

— Не знаю. До встречи с тобой я всерьез и не думала о замужестве, мне и так было неплохо. А вот за тебя сразу захотелось.

— Так уж и сразу? — поддразнил ее Кент.

— Ну, почти…

— А все-таки почему? — продолжал допытываться он.

— Да говорю же — не знаю. Ну, может быть, потому, что ты сильный, надежный… вообще настоящий. А я, милый мой, актриса и общалась до сих пор преимущественно с актерами, режиссерами, писателями…

— А они что, не настоящие?

— Они — нет! — решительно сказала Шанталь. — Точнее — не совсем настоящие. Они — художники, или считают себя таковыми, а в художниках всегда есть что-то фальшивое, что ли. В том смысле, что они живут какой-то выдуманной жизнью, им частенько поневоле приходится быть не самими собой, а кем-то другим. А это неизбежно накладывает отпечаток на личность, на характер, вырабатывает особую манеру поведения и привычки, далеко не всегда приятные. И я, кстати, отнюдь не исключение, в чем ты, наверно, уже успел убедиться.

Кент деланно вздохнул:

— Придется привыкать к твоим привычкам.

— Да уж наверно, — все так же серьезно сказала Шанталь.

Но привыкнуть к капризам Шанталь, к ее порой нелепым выходкам, необъяснимым перепадам настроения Кенту еще долго не удавалось. Если не получалась роль, Шанталь приходила в бешенство. Несколько раз она напивалась почти до бесчувствия, на следующий день охала, стонала, бродила по квартире, много курила, стряхивая пепел на пол, и плаксиво хныкала, что она бездарь, ничтожество, дрянь, и зря он женился на такой истеричке и дуре, и пусть хоть завтра же подает на развод, она и слова не скажет… Ну, а если работа шла особенно хорошо, тогда тоже по-всякому бывало, и не всегда так, как хотелось бы Кенту. То вдруг вваливались к ночи какие-то подвыпившие, возбужденные люди, начинались песни и пляски чуть ли не до утра, приходили соседи жаловаться, однажды даже с участковым, и утром, собираясь на работу, Кенту порой приходилось осторожно перешагивать через тех, кто улегся прямо на ковре, а однажды какая-то девица заснула в ванной, и он поспешно ретировался, едва приоткрыв дверь, потому что девица, проснувшись от скрипа двери, с сонной улыбкой промурлыкала: «Пардон, я сейчас оденусь…»

Дня два после таких гульбищ Шанталь вела себя тише воды ниже травы, усиленно ласкалась к нему, потом вдруг звонила на работу, просила заехать за ней в студию и, сама усевшись за руль, гнала куда-нибудь за город, выжимая из мотора все, на что он был способен.

Из-за автомобиля война шла у них долгая, пока не закончилась полной победой Кента. Шанталь, похоже, признавала только одно положение для акселератора — от себя до отказа, — и ее штрафовали, прокалывали талон и наконец отобрали права. Когда она получила их снова, Кент сумрачно пообещал:

— Еще один прокол — продам машину.

Шанталь хмыкнула, но месяца три ездила аккуратно. Потом он уехал в командировку и, вернувшись, обнаружил, что «Москвича» во дворе нет. Шанталь виновато объяснила, что ее «чуть-чуть» занесло и она «чуть-чуть» зацепилась за ограждение, машину «чуть-чуть» помяло и она решила отправить ее в ремонт, дня через три уже можно взять. Кент только посмотрел на нее и ничего не стал говорить, а на следующий день с утра отправился в мастерскую. «Чуть-чуть» означало, что борт «Москвича» распорот чуть ли не наполовину, боковые стекла разлетелись вдребезги, снесло правую фару, разбит радиатор. Механик сказал:

— Ваша дама в рубашке родилась. Столько осколков — и ни одной царапины.

Кент три дня не разговаривал с Шанталь, забрал машину из мастерской и тут же отогнал ее в комиссионку. Вернувшись домой, он выложил перед Шанталь все, что выгреб из машины, — ее перчатки, расческу, зеркальце, тюбики с помадой, — и сказал:

— Отъездились, мадам. Будете теперь разъезжать на такси.

Шанталь прикусила губу и огорченно вздохнула:

— А как же ты?

— А никак! — вдруг заорал на нее Кент, кажется, впервые в жизни. — Как все! Пешочком! Троллейбусом! На метро! Автобусом! Раньше надо было думать! Я тебе, идиотке, передачи в Склифосовского возить не собираюсь! И на поминках твоих тоже сидеть не желаю!

Шанталь покорно выслушала все его ругательства, подошла, обняла и выдохнула в ухо:

— Ну, прости, пожалуйста, виновата…

Но когда вечером Шанталь как бы мимоходом сказала, что к весне машину можно купить новую, «Москвич» все равно уже поизносился, да «Жигули» и лучше, Кент сложил внушительную дулю и молча показал ей.

— Ясно, — вздохнула Шанталь и больше о машине не заговаривала.

Месяца полтора она вела себя прямо-таки идеально — вовремя приходила домой, усердно занималась хозяйством, была необычно кроткой и послушной. Кент, читавший сценарии всех ее фильмов, догадывался, в чем дело: Шанталь играла роль «положительной», чуть ли не идеальной героини, примерной жены и матери (роль, впрочем, не удалась, как и обычно не получались у нее такие образы).

Но без машины им было плохо, особенно Кенту. Шанталь добиралась до студии сравнительно быстро, а ему приходилось тащиться на перекладных — троллейбус, метро с пересадкой, снова троллейбус — чуть ли не на другой конец Москвы. И месяцев через пять Шанталь прикатила домой на новехоньком «жигуленке». Передавая ему ключи, она торопливо сказала:

— Кент, это только ради тебя. Если хочешь, я вообще никогда за руль не сяду.

— Ох ты лиска-актриска… — вздохнул Кент.

За руль она, конечно, села в тот же день, но ездить стала осторожнее и до сих пор обошлась всего двумя проколами, да и то один за стоянку в неположенном месте.

3

Вот так жили они три года, и порой Кент очень уставал от такой жизни, но как-то притерпелся, и хотя, случалось, в душе клял и Шанталь, исумасбродных ее друзей-приятелей, и богемные ее привычки, но всерьез не думал, что такая жена его не устраивает. И вот — взрыв, потрясший обоих. Почему так вдруг? Десяти часов не прошло, как вчера он увидел Шанталь, Сидящую в кресле, и то, что произошло за эти часы, резко разделило жизнь Кента — да и ее, видимо, тоже — на две части. И, стоя на берегу Москвы-реки, Кент, как ему казалось, хорошо понял, что произошло. Теперь они были не просто нужны друг другу, как раньше, до вчерашнего еще дня, а необходимы. Та самая необходимость, что выражена древними, как мир, словами: «Доколе смерть не разлучит нас». И что бы теперь ни случилось между ними, той связи, что рождена этой необходимостью, уже ничем не разрушить. Кент смутно догадывался, почему это так. Видимо, в душе каждого человека есть что-то такое, что может быть отдано другому человеку только однажды, и сегодня ночью они отдали себя друг другу. И не в их воле расторгнуть этот нигде не записанный и тем не менее самый прочный из всех возможных союзов. Да, все так, и теперь они пожизненно приговорены друг к другу. На благо или во зло — это уже другой вопрос…

Он поехал домой и стал ждать Шанталь. Вернулась она раньше обещанного, он стоял на балконе и видел, как она медленно выбралась из такси и понуро побрела к подъезду. Встревоженный Кент заранее открыл дверь, хотел обнять ее, но Шанталь отстранилась, тихо попросила:

— Подожди, родной, я сначала приму душ.

— Случилось что-нибудь? — панически испугался Кент, глядя на ее бледное лицо.

— Нет, милый, ничего. Сейчас, подожди…

И Шанталь стала торопливо раздеваться, с каким-то отвращением бросая одежду прямо на пол.

В ванной она была так долго, что Кент не выдержал и пошел к ней. Шанталь с ожесточением терла себя губкой.

— А ну-ка, — приказал он, — хватит.

Она покорно выпрямилась, Кент вытер ее, набросил халат и на руках отнес в спальню, укрыл одеялом. Шанталь всхлипнула, попросила платок, закурила и, чуть успокоившись, стала рассказывать:

— Прости, напугала я тебя… Понимаешь, Кент… иду я в павильон, а сама никак не могу забыть тебя… и то, что ночью у нас было. Ну, опоздала немного, режиссер покосился, но промолчал, приказал приготовиться к репетиции. А меня прямо трясет всю. Я к тебе хочу, ты так и стоишь перед глазами, а мне надо играть вздорную, распутную бабенку и целовать этого смазливого прохвоста с усиками… А я не могу, понимаешь? Но ведь надо, черт возьми, работа есть работа… Начали репетировать — хожу, говорю, руки-ноги как деревянные, но все пока ничего, а вот как к поцелуям дело подходит — не могу, и все… Тебе не противно это слушать?

— Нет, говори.

— Режиссер кипятится: «Ты что, целоваться разучилась?» Я огрызаюсь. Повторили еще раз — и опять ничего не выходит. Наконец решили все-таки снимать, метры вынь да положь, сделали пять дублей — и все плохо. Режиссер уже просто орет на меня, я тоже не выдержала, обозвала его и ушла. Вот… — Шанталь глубоко вздохнула. — Еду к тебе, и до того мне противно все. Как вспомню эти усики, тошнить начинает. Такое ощущение, что с ног до головы в дерьме вывалялась. Сейчас я даже тебя целовать не могу.

— Ну вот еще. Я сам тебя целовать буду…

И скоро Шанталь совсем успокоилась, они пролежали в постели до вечера, и опять было то новое, другое, что пришло к ним ночью, и только перед сном Шанталь со вздохом сказала:

— Не представляю, как я завтра буду играть эту стерву…

А месяца через три Шанталь приехала домой в стельку пьяная. (Не приехала — привезли. Тот самый смазливый «прохвост с усиками», о котором с таким отвращением говорила она Кенту.) Стояла, покачиваясь, в прихожей, медленно стягивая перчатки, рядом «понимающе» помаргивал «прохвост», Кент тут же выпроводил его, раздел Шанталь и отвел в спальню. Она покорно дала уложить себя, тут же попыталась встать, но не смогла сделать и шагу. Кент, сжимая ладонями ее голову, говорил какие-то ласковые, осторожные слова. Он уже понял — случилось с Шанталь что-то серьезное, а не просто очередная накладка в ее «богемной» жизни.

Когда он уезжал на работу, Шанталь спала. Кент оставил записку с просьбой сразу, как только проснется, позвонить ему.

Она позвонила в одиннадцать и тусклым голосом сказала:

— Это я.

— Как ты себя чувствуешь?

— Плохо, Кент, совсем плохо.

И столько безнадежности было в ее голосе, что Кент, покосившись на двух инженеров, сидевших у него в кабинете, быстро сказал:

— Я сейчас же приеду, Шанти, слышишь?

— Да, Кент, слышу. Приезжай…

Когда он вошел, Шанталь сидела на полу около магнитофона, изрыгавшего какую-то необыкновенно веселую музыку. Кент выключил магнитофон, присел перед ней на корточки и сказал:

— У тебя что-то случилось.

— Да. — Две крупных слезы медленно выкатились из ее глаз.

— Что?

— У меня не будет детей, Кент.

Ко всему был готов он, но только не к этому… И, видимо, не удалось ему скрыть свое отчаяние, потому что Шанталь, не спускавшая с него глаз, жестко сказала:

— Теперь у тебя есть все основания для развода — помимо всего прочего.

Кент опомнился:

— Какого развода? О чем ты? Я не собираюсь разводиться с тобой.

— Это ты сейчас так говоришь.

Он тоже сел на пол, тронул ее за руку.

— Шанти, об этом не может быть и речи. Ни сейчас, ни потом.

— Может. Ты никогда не примиришься с этим. Я же знаю, какой это для тебя удар.

— Да, — согласился Кент, — удар действительно большой, не стану отрицать. Но из этого в конечном счете ничего не следует. — Шанталь молча смотрела на него, и он медленно продолжал: — Совсем ничего, понимаешь? Я люблю тебя такой, какая ты есть. И добавить мне нечего. Так что давай договоримся, что об этом мы больше даже не будем упоминать.

Она пристально смотрела на него и как будто не верила ему.

— Шанти, — сказал Кент, — постарайся понять одну вещь: что бы ни случилось у нас, нам друг без друга уже нельзя.

Шанталь молчала.

— Ты не веришь мне?

— Если тебе не верить, что же мне еще остается? — тихо сказала она. — Не в этом дело, Кент.

— А в чем же?

— Я не знаю, сумею ли сама… простить себе.

— Но разве ты… — необдуманно начал Кент — и осекся.

Шанталь мрачно закончила:

— Вот именно — я. Меня предупреждали, что это может плохо кончиться… Не послушала. А с другой стороны, что мне еще оставалось делать? Мне было всего восемнадцать, и ни ребенок, ни замужество в мои планы не входили. А впрочем, я уже не помню, о чем тогда думала. Может, и вообще ни о чем. Зато теперь причин для раздумий хоть отбавляй.

— Шанти, знаешь что? Поедем сейчас со мной.

— Куда?

— Пока ко мне в институт, а там я быстренько постараюсь освободиться, и махнем куда-нибудь.

Шанталь покачала головой:

— Нет.

— Почему?

— Не хочу мешать тебе.

— А я не хочу, чтобы ты думала одна.

Шанталь наконец-то улыбнулась.

— Ну вот, в кои-то веки я решила заняться настоящим делом, а ты не даешь… — Она прижалась щекой к его ладони. — Милый мой, ты напрасно беспокоишься. Я никогда не уйду от тебя, если ты сам не захочешь. Потому что я без тебя уже ничто… Ведь вчера я потому и напилась, что просто не знала, как сказать тебе. Сначала даже решила промолчать, но чувствую — не могу, да и нельзя. Раньше, наверно, смогла бы, а теперь нет. Хотя надралась я не только поэтому. Я вдруг поняла, что стала другой.

— Не выдумывай, — быстро сказал Кент, — ты все такая же. Только лучше.

— Нет, — спокойно возразила Шанталь. — Бесплодная женщина — это уже новое качественное состояние, и мне, может быть, еще долго придется осваиваться с ним. Не знаю уж, как это получится у меня. Пока, судя по вчерашнему, получается неважно и…

Она не договорила, всхлипнула, быстро поцеловала его ладонь и вскочила, подошла к окну.

— Поезжай на работу. А вечером что-нибудь придумаем.

(Через полгода Шанталь сыграет роль, необычную для нее, — молодой матери, оставившей когда-то своего ребенка в роддоме и затем приходящей во двор, где он живет у некрасивой бездетной женщины, усыновившей его. Шанталь появится на экране всего на несколько минут, скажет не больше десятка фраз, но критики единодушно отметят, что ее роль лучшая в фильме, и заговорят о «новых гранях дарования молодой, но уже опытной актрисы». Кент, читая эти отзывы, вспомнит, какой была Шанталь во время съемок того фильма. Печальная, молчаливая, вся ушедшая в себя, как никогда далекая от него. Да и только ли ролью, «работой» было ее состояние? Он и сейчас не мог с уверенностью сказать это, да и сама Шанталь, вероятно, тоже…)

За стеной зазвучали позывные «Маяка», пропикало семь, и Кент, осторожно выбравшись из постели, стал нащупывать тапочки. И только хотел встать, как Шанталь, просунув ему ногу под мышку, повалила его на постель.

— Ну? — сказал Кент.

— Говорят, на Востоке есть прекрасный обычай, — сказала Шанталь. — На рассвете по улицам ходит глашатай и призывает мужчин исполнять свой супружеский долг… А ты исполнил свой супружеский долг?

— Увы…

— Ну, так исполняй, — Шанталь засмеялась. — Или отпустить тебя?

— Можешь и не отпускать.

Но Шанталь, взглянув на часы, вздохнула:

— Ладно, отправляйся на службу, начальник.

И потянулась за сигаретой. Кент перехватил ее руку, сердито сказал:

— Не раньше, чем позавтракаешь.

— Вставать не хочется, — жалобно сказала Шанталь.

— Подать кофе в постель?

— А успеешь?

— Да уж придется.

Но Шанталь сама вышла на кухню в незастегнутом халате, наброшенном на голое тело.

Кент, покосившись на нее, хмыкнул:

— Явится Сергей — кончится твоя лафа.

Шанталь притворно вздохнула:

— Придется обзавестись комплектом фиговых листочков… А кстати, когда он приедет?

— Недели через три. Да ты же сама письмо читала.

— Интересно, какой он стал. Давненько мы не виделись. И что-то нового у него ничего не появляется…

4

Сергея третью неделю мучила бессонница. От таблеток, прописанных Шурой, пришлось сразу же отказаться — ему казалось, что из-за них он вообще писать не сможет. Но и без таблеток не писалось. С вечера он засыпал довольно легко, но среди ночи просыпался и, зная, что уснуть все равно не удастся, вставал и принимался за работу. И сейчас он перечитывал наброски повести, начатой еще весной и за полгода почти не продвинувшейся.

«Необыкновенна была жизнь Игоря Алексеевича Платонова.

Если соединить некоторые точки его жизненного пути, линия получилась бы прямая и яркая.

В четырнадцать лет он окончил школу, в девятнадцать — университет, спустя два года стал кандидатом наук, в двадцать семь — доктором. В тридцать, когда его сверстники едва еще начинали по-настоящему свою научную карьеру, он уже был лауреатом Государственной премии и признанным главой нового, многообещающего направления в математической физике, основы которого он сам и заложил. У него уже появились свои ученики, имя его было известно каждому, кто хоть немного сталкивался с научным миром…»

Сергей отложил листки, встал и прошелся по комнате.

Он даже не задумывался о том, как это было написано, — хорошо или плохо. Главное — было что-то «не то». Почему? Это он и пытался понять.

«Нетипичность», исключительность личности Платонова? Несерьезно… Книг о «нетипичных» гениях написано множество, напишут еще больше. К тому же эта исключительность отнюдь не выдумана им, в ее основе судьбы вполне реальных людей — Зайцева, Дубровина, Кайданова, и, главное, его собственного брата, Кента, ставшего доктором наук в двадцать девять лет, крупнейшего специалиста по автоматизированным системам управления. И вообще все это внешнее, антураж, дело явно в чем-то другом… В чем?

За стеной давно уже слышались негромкие голоса Шуры и Юльки, и Сергей, не выдержав, вышел на кухню.

— Приветствую вас, женщины.

Юлька снисходительно подставила щеку для поцелуя и тут же встала из-за стола.

— Сергей, скажи маме, чтобы она не пичкала меня.

Это была давняя война. Юлька не хотела есть по утрам и неизменно ссылалась на Сергея, до обеда не прикасавшегося ни к чему, кроме кофе, чая и сигарет. И сейчас она умоляюще смотрела на него, призывая защитить ее от тирании матери.

Сергей провел ладонью по ее спине и назидательно сказал:

— Спичка, если ты не будешь есть, на тебя мальчишки смотреть не станут.

— Вот еще! — презрительно фыркнула Юлька. — Больно они нужны мне… А между прочим, и так уже смотрят.

— Да что ты говоришь?! — ужаснулся Сергей. — И много?

— Трое.

— Наверно, такие же худые и длинные, как ты?

— И вовсе нет!

— Нет, надо же, — в глубоком изумлении покачал головой Сергей, — мать, дочь-то у нас, оказывается, совсем большая, на нее уже мальчишки смотрят, а ты ее есть заставляешь. Нехорошо-то как, а?

Шура, невозмутимо наблюдавшая за ними, молча развернула Юльку и снова засадила за стол, негромко пообещала:

— Вы у меня оба дождетесь, возьмусь я за вас.

— Да, возьмешься, — пробурчала Юлька. — Только мне одной и достается.

— Юлька, это нечестно! — возмутился Сергей. — Зачем нужно, чтобы попадало нам обоим? А потом, я толстый, а ты нет, тебе тринадцать лет, а мне тридцать шесть. Разница есть, однако?

— Разговорчики ат-ставить! — скомандовала Шура. — Быстро доедай и отправляйся. А ты не приставай к ней, — сказала она Сергею.

— Слушаюсь и повинуюсь, — сказал Сергей и, проходя мимо Юльки, легонько дернул ее за косу.

— За что? — тут же крутанулась она на стуле.

— А за предательство.

— Сережа… — укоризненно покачала головой Шура.

— Все, молчу.

Шура уже собралась уходить, торопливо поцеловала его и сказала:

— С Юлькой не засиживайся, а то опоздает.

— Сей момент выставлю.

Юлька стояла у окна и демонстративно разглядывала последнюю страницу вчерашней газеты.

— Ты готова?

— Почти.

Она повернулась к нему спиной, чтобы он застегнул пуговицы на платье.

— Всё, можешь отправляться.

— У меня еще целых три с половиной минуты.

Юлька словно ненароком повернула газету так, чтобы он видел ее палец, упершийся в афишу кинотеатров.

— А ты без намеков не можешь?

— Могу. — Юлька положила газету и подлезла головой под его руку. — Давай в кино сходим?

— Какое?

— «Три мушкетера».

— Это же две серии?

— Ну и что?

— А ты успеешь все сделать?

— Н-ну… если ты немножко поможешь.

— А маме ты говорила?

— Не-ет…

— Влетит нам…

— Отобьемся как-нибудь.

Сергей подумал немного и согласился:

— Ладно.

Юлька чмокнула его и весело крутнулась на одной ноге.

— А какая помощь от меня требуется?

— Посуду вымоешь?

— Ладно. Иди, твои минуты уже на исходе.

— Слушаюсь!

Юлька мигом убралась. Сергей сварил себе кофе, сел за стол и стал медленно перечитывать один из первых набросков.

«Ничего не получается, доктор. Вы уже в который раз пытаетесь «разговорить меня», а я толком ничего не могу сказать. Именно не могу, а не «не хочу», как Вы, вероятно, думаете. Бывают минуты, когда мне кажется, что я сумею объяснить Вам все, но это только минуты, и приходят они чаще всего ночью, когда Вы преспокойно спите в своей постели. (А может быть, нет, то есть не спите? Бывает ли у психиатров бессонница, от которой Вы лечите других?) Решил последовать Вашему совету и попытаться изложить свою «беду» на бумаге. Не знаю, удастся ли, да и не уверен, что покажу Вам написанное. Но ведь надо как-то выбираться из этого тупика. Один не могу, а Вы пока тоже не в состоянии помочь мне.

А впрочем, ближе к делу.

В сущности, «беду» мою можно выразить в двух словах, и в одном из первых же разговоров я сказал Вам эти слова, но Вы отнеслись к ним довольно скептически, заподозрив, как я понял, какие-то комплексы. (Знаете, доктор, ужасно мешает это величавое «Вы», как будто обращаешься не к человеку, а к явлению какому-то. Не взыщите, буду писать с маленькой буквы.) Ну что ж, вы психиатр, вам на роду написано искать и излечивать всяческие комплексы. Ищите, если они у меня есть, лечите, если сможете, — я ведь не меньше вашего хочу быть здоровым. И не обессудьте, что я с таким сомнением отношусь к вашим предположениям относительно истоков моей болезни. Вы отличный врач (отнюдь не льщу вам, а убежден в этом), но ведь так сложно влезть в чужую душу. Вы лезете. Тактично, осторожно, но все-таки — лезете. Я понимаю — лезете ради моего же блага, а я вам плохой помощник в вашей работе. Постараюсь быть лучше.

Однако я опять отвлекся. Это тоже какой-то комплекс?

Я, как вы знаете, вундеркинд. Даже, можно сказать, «вундеркинд в квадрате», потому что большинство вундеркиндов вырастают самыми обыкновенными людьми, а я таки вышел «большим человеком», если судить по моим «титулам».

Теперь я иногда думаю, что в этом «вундеркиндстве» — мое проклятие, а может быть, и моя болезнь…»

Сергей попытался вспомнить, почему не смог продолжать дальше. Может быть, все дело в психиатре? Как ни крути, патология. Ну и что из того? Разве патология не предмет художественного исследования? (Достоевский! Банально, но факт!) Да ведь опять же в основе этой патологии чистейшая реальность. В частности, Зайцев, едва ли не каждый год лечившийся в психиатричке и которого чуть ли не в глаза называли сумасшедшим (обязательно использовать то, что рассказывал о нем Кент!). И все-таки опять не то, не то, не то… Надо как-то по-другому.

Но ничего другого в голову не приходило, и Сергей, промаявшись часа полтора, пошел мыть посуду. Хоть бы Юлька поскорее пришла… Но до Юльки было еще долго. Он вымыл посуду, послонялся по комнате, посмотрел на телефон и снял трубку.

— Неврологическое отделение слушает! — автоматически отбарабанил голос Беллы, медсестры.

Сергей улыбнулся:

— Так уж сразу все отделение и слушает?

— А, это вы, Сергей Дмитриевич… Здрассте.

— Здравствуй. Надо полагать, твоей начальницы нет?

— Нету. Александра Николаевна на обходе.

— Ясно… Ну что ж, передай ей, что я просил позвонить, когда она освободится.

Шура позвонила через сорок две минуты.

— Что случилось, Сережа?

— Ничего. Захотелось услышать твой голос.

— Тебе опять не работается?

— Ну да…

Шура помолчала. Сергей услышал, как хлопнула дверь ее кабинета.

— Белла ушла?

— Да.

— У тебя сегодня много работы?

— Как обычно.

— Значит, много… А я бездельник, мот, прощелыга и прожигатель жизни. Но жизнь у меня не горит, а тлеет. И если вы с Юлькой меня разлюбите, она совсем погаснет. Но вы меня не разлюбите?

— Нет, — тихо и серьезно сказала Шура, — мы не можем тебя разлюбить, Сережа. У нас, кроме тебя, никого нет.

Она замолчала, и Сергей попросил:

— Говори еще.

— Ты ведь знаешь, что ты для нас? Не кто, а именно что, понимаешь?

— Да. Но ты все равно скажи.

— Я не сумею. Словами это нельзя… — Шура выждала несколько секунд и медленно продолжала: — Ты не только мой муж… и человек, ставший для Юльки больше, чем просто отцом… Ты — все самое главное, самое нужное, самое дорогое, что есть у нас в жизни… и что может быть. Ты ведь это знаешь, да?

— Да, — не сразу сказал Сергей. — Но очень хорошо, что ты сказала. Я совсем растерялся, Шура…

— Может быть, ты сейчас полетишь в Москву?

— Нет. Мне совсем не хочется уезжать от вас. Ни сейчас, ни потом.

— Я знаю, милый. Но, может быть, так будет лучше для тебя?

— Вряд ли.

Шура вздохнула:

— Если бы я могла чем-нибудь помочь тебе…

— Ты мне уже помогла. Сейчас, когда сказала… Ну, все, не буду тебе мешать.

Сергей постоял у телефона и медленно пошел к себе, машинально прихватив поясок от Юлькиного платья. Наматывая его на палец, он смотрел на листы рукописи, но не подходил к столу, зная, что сегодня уже ничего не удастся сделать. Лет пять-шесть назад он пришел бы в ужас от мысли, что надо как-то протянуть до вечера, но сейчас все будет проще — скоро придет Юлька, и ему сразу станет легче. Они сходят в кино, вечером встретят Шуру, она еще издали улыбнется им, и тогда станет совсем просто. А завтра, может быть, что-то изменится, он поймет, почему у него не получается новая вещь, и начнет писать по-другому. Ведь не разучился же он писать совсем, в конце концов… А сейчас надо поспать.

Разбудили его поворот ключа в замке и легкие шаги Юльки. Она поставила портфель у порога и осторожно подошла к двери его комнаты.

— Входи, — сказал Сергей.

Юлька не вошла, а будто вплыла, посмотрела внимательно, угадывая его настроение, и присела на постель. Он улыбнулся, протягивая ей руку, и Юлька засмеялась, нагнулась к нему и потерлась лбом о его плечо.

— Выспался?

— Есть немножко. Ну что, пора на твоих мушкетеров?

— Знаешь, я раздумала. Может, лучше погуляем? Погода во! — Она подняла большой палец.

— Как прикажете, Юлиана.

— Тогда я мигом переоденусь.

В джинсах и свитере Юлька казалась совсем худышкой, Сергей привычно подразнил ее, Юлька отшутилась: «Толстой всегда успею стать, дурное дело нехитрое» — и они отправились в сопки.

Стояла обычная для сентября сахалинская осень — сухая, солнечная, до головокружения прозрачная.

Сергей бросил на землю свою куртку и сел, Юлька пристроилась рядом и, прижавшись головой к его плечу, тихо сказала:

— Хорошо у нас здесь, правда?

— Да.

— Лучше, чем на материке?

— Конечно.

Глядя на раскинувшийся внизу город, она грустно сказала:

— Мне совсем не хочется уезжать отсюда… Совсем-совсем.

— Но ведь надо, — сказал Сергей.

Юлька отстранилась и, требовательно глядя на него, спросила:

— Скажи честно, мы должны уехать только из-за меня?

— Ну, почему… Не только.

— Но все-таки в первую очередь из-за меня?

— Да.

— А если я не буду больше болеть?

Сергей покачал головой:

— Юленька, это от тебя уже не зависит.

Она взяла его за руки и умоляюще заговорила:

— Сергей, честное слово, я больше не буду болеть. Я буду укутываться, как матрешка, и делать все-все, что нужно… Давай не уедем, а? И тебе ведь не хочется, ты же сам сказал, что здесь лучше!

— Нельзя, девочка.

Юлька глубоко вздохнула.

— Ну почему нельзя? Прожила же я здесь одиннадцать лет, и ничего со мной не случилось.

— А сейчас может случиться.

— Почему?

— Мама ведь объясняла тебе. Ты стала быстро расти, и твоим легким уже стало туго. А дальше, если мы не уедем отсюда, будет еще хуже… Вспомни, как ты кашляла всего два месяца назад.

— Ну и что? Покашляла и перестала.

— Нет, Юленька, нет… Это решено, мы уедем сразу после Нового года.

— Ну да, а ты когда?

— А я через месяц. Это тоже надо, понимаешь?

Юлька, насупившись, смотрела перед собой, на город.

— И что, мы никогда не вернемся сюда?

— Не знаю, девочка… Может быть, и вернемся.

5

Сергей проснулся среди ночи с ощущением, что что-то царапнуло его во сне, — и, не понимая, почему это, встал, нащупал в темноте шлепанцы и прошел на кухню, включил свет.

Было две минуты третьего. Странно… Вчера он тоже проснулся в это же время, да и позавчера, кажется, тоже. Можно подумать, что внутри него стал срабатывать какой-то часовой механизм. Для чего? И почему именно в два часа? Забавно, однако…

Он закурил и, забыв погасить горящую спичку, стал думать об этом совпадении. Спичка догорела, Сергей дернулся, помотал пальцами, сунул руку под холодную воду.

В Москве сейчас шесть вечера, Кент где-то по пути домой, — вроде бы в последнее время он перестал задерживаться после работы, — Шанталь, возможно, еще на съемках… Может быть, в самом деле полететь туда сейчас, не ждать месяца, все равно ведь не пишется. А там поскорее управиться с делами, подыскать вариант обмена и сразу вызвать Шуру и Юльку… Нет, раньше Нового года все равно нельзя, у Юльки может получиться слишком большой перерыв, акклиматизация для нее, особенно сейчас, осенью, вряд ли пройдет безболезненно…

А все-таки почему именно в два? Случайное совпадение?

И наконец он вспомнил.

В два часа ночи он вставал, когда жил в «тараканьем» общежитии на Севере и писал свои первые рассказы. Ему было двадцать семь, позади остались школа, два года на заводе, три — Литинститута в Москве, шоферские курсы, скитания по Приморью и Северу, какие-то недолгие, случайные работы в экспедициях, на буровых, в леспромхозах (роскошная биография для начинающего писателя!). А тогда он жил в неимоверно грязном четырехкомнатном блоке, в компании горластых парней — буровиков, шоферов, механиков. Писать можно было только по ночам, на кухне, и Сергей вставал в два часа, на ощупь, в темноте, одевался, брал папку с рукописью, сигареты и шел на кухню. Встав на пороге, он плотно закрывал глаза, нащупывал выключатель и зажигал свет. Потом еще добрую минуту приходилось стоять с закрытыми глазами и слышать омерзительный шорох разбегающихся в панике тараканьих полчищ. Наконец он открывал глаза и, стараясь не смотреть по сторонам, шел к столу, убирал грязные тарелки, недоеденные куски хлеба, колбасную кожуру, консервные банки, стелил газету, ставил на плитку кофе, закуривал сигарету и перечитывал написанное накануне. Потом маленькими глотками пил очень крепкий, приятно обжигающий кофе и принимался писать. Тараканы минут пятнадцать смирно сидели в углах и щелях. Но потом их терпение иссякало, самые храбрые выползали на разведку, осторожно, по-пластунски, подбирались к столу, за ними шел второй эшелон, и, наконец, Сергей замечал, что противник намерен атаковать на его собственной территории. Какой-нибудь наглый пришелец уже был на столе, настороженно шевеля усиками-антеннами, еще несколько боевых единиц наблюдали со стены за его действиями. Сергей зажигал спичку, резко вставал из-за стола, гремя стулом, и тараканы бросались наутек, чтобы через полчаса снова идти на приступ…

С семи часов начинали трезвонить будильники. Сергей с сожалением закрывал папку, ставил на плиту чайник и уходил из своего «кабинета». Потом был длинный, утомительный день — раза два-три он едва не засыпал за рулем — и нетерпеливое ожидание того часа, когда можно встать и снова сесть за рукопись. В то время главной его заботой было как можно лучше использовать те немногие часы, что удавалось выкроить для литературы.

Сейчас часов этих — хоть двадцать четыре в сутки.

Сейчас время — что-то очень длинное, вязкое, аморфное, порой просто ненужное… А тогда время включалось сразу, иногда даже раньше, чем он успевал открыть глаза, и начиналась работа. Стоп… А ну-ка, подумаем. Что, если попробовать это с Платоновым? Показать его фанатическую одержимость через мгновенное, автоматическое включение времени?

Сергей механически насыпал кофе, залил его холодной водой, включил газ и, глядя на густую коричневую массу в узком горле латунной «турки», обдумывая этот вариант. Почему бы нет? Если удастся поймать нужную интонацию, найти несколько настоящих фраз, создающих настроение… Надо попробовать. Обдумать как следует, выверить каждое слово. Главное — не спешить. Лишь бы получилось начало, а дальше будет проще…

Работал Сергей до восьми утра. Он слышал, как вставали Шура и Юлька, но не вышел к завтраку, и они тихо ушли, даже не заглянув к нему. А он уже через минуту пожалел о том, что не увидел их перед уходом. Казалось, утренняя тишина пустой квартиры ничем не должна была отличаться от тишины ночной, в которой впервые за долгое время ему хорошо работалось, но разница ощущалась явственная. Ночью Шура и Юлька были рядом, а сейчас их нет. Только и всего…

Он перечитал написанное. Всего две странички за шесть часов беспрерывной работы.

«Время включалось сразу, за какую-то долю секунды до того, как он открывал глаза. Переход от сна к бодрствованию всегда бывал таким резким, что Игорь иногда спрашивал себя: да спал ли он вообще? Спал, конечно, — об этом свидетельствовали стрелки часов, тишина в квартире, негромкие звуки двора за настежь распахнутым окном, которое не закрывалось и в десятиградусные морозы. Спал, как и все люди, но никогда не видел снов, — а если и видел, то не помнил проснувшись, — не бередили его тревожные видения, никогда не мучился он бессонницей. Спал — словно проваливался в небытие.

Просыпаясь, он несколько секунд лежал неподвижно и видел всегда одно и то же — большую гладкую поверхность потолка, грубо и прямо отсеченную такими же голыми стенами. В этой комнате не было никаких украшений, картин, безделушек, здесь не на чем было остановиться глазу. Комната аскета? Кто-то однажды задал ему такой вопрос, и Игорь только рассмеялся — аскетом он себя не считал. Когда они въехали в эту квартиру, Игорь, наконец-то покончив с хозяйственными делами, обнаружил, что его будущий кабинет превратился в «очень милую, симпатичную, комфортабельную берложку» — так с сияющим лицом объявила ему Нина. Он сел рядом с ней на диван и стал молча оглядываться.

— Что, не нравится? — с тревогой спросила Нина.

Она ожидала похвал — вкус у нее был безупречный, — и он поспешно сказал:

— Нравится, конечно.

Но попробуйте обмануть любящую женщину, даже если вы женаты всего две недели и каждый прожитый вместе день все еще продолжает быть событием, эпохой маленьких открытий… А впрочем, он и не собирался обманывать ее. Комната ему действительно нравилась. В ней приятно было бы отдыхать, принимать друзей, заниматься любовью, наконец, — но работать… Нина молчала. Игорь обнял ее и сказал:

— Очень нравится, но все это придется убрать.

— Что «все»? — не понимала Нина.

— Все — значит почти все. — Он улыбнулся и поцеловал ее. — Оставить стол, стул и диван. И никаких дорожек, эстампов и вообще… — он покрутил рукой, — финтифлюшек…

«Финтифлюшек», конечно, говорить не стоило — Нина опустила ресницы и покраснела. Игорь огорчился, как огорчался всегда, если замечал, что кому-то неприятны его слова и поступки, но твердо сказал:

— Извини, пожалуйста, но это мне помешает работать.

— Помешает работать? — удивилась она. — Но почему? Чем может помешать вот эта гравюра? Ведь это так красиво…

«Красиво» прозвучало совсем уж беспомощно. Игорь стал объяснять:

— Именно потому, что это красиво. Видишь ли, моя работа… — Он помолчал, не зная, как объяснить. — То, над чем мне приходится думать, настолько далеко от всего, что меня окружает… Это какая-то абсолютная, стопроцентная абстракция, и чтобы легче ориентироваться в ней, я должен по возможности полнее отключиться от всего внешнего… Знаешь, если бы можно было, я предпочел бы в это время ничего не видеть, не слышать, не чувствовать… Совсем ничего, понимаешь? А эти эстампы, дорожки невольно попадутся на глаза и хоть немного, но отвлекут меня…»

Сергей задумался. Он видел, что опять получилось что-то не то. Каждая фраза в отдельности была как будто и «ничего», а в целом кусок выглядел бледным и неубедительным. И по-прежнему не ясно было, что делать дальше. Ну, опишет он рабочий день Платонова, его отношения с Ниной, с коллегами, — а для чего все это? Ведь не для того же он задумал свою вещь, чтобы показать еще одного фанатика. Главное — Наташа, и даже не она… А ну-ка, если поточнее сформулировать замысел его вещи… (А что это будет? Повесть? Может быть, роман?) Живет человек, еще молодой, очень талантливый, рано добившийся известности и признания, у него хорошая семья — жена, сын, отличные друзья и, конечно, главное — его работа, поглощающая все и вся… (Почти все?) Он даже не задумывается о том, счастлив или нет, — настолько благополучна его жизнь. И вдруг происходит событие, на первый взгляд совершенно незначительное, почти ничтожное, — встреча с девочкой, самой обыкновенной девятилетней девочкой. Показать, что девочка легко — именно  л е г к о — вдруг становится для него целым миром, необходимостью, что прежний его мир, прочно устоявшийся, по существу неизменный, состоящий из механических, заученных повторений знакомых состояний и ощущений, был на редкость ограниченным и убогим, потому что все в нем пришло к какой-то неестественной законченности, давно уже движется по известному до мелочей кругу. Рамки этого мира подобны велосипедной цепи, одинаковые звенья которой соединяют две шестерни. Большая шестерня — работа и весь антураж с учеными степенями и званиями, известностью, почти всемирной славой. Малая шестерня — дом, жена, сын, отношения настолько заурядные, типичные, что о них и сказать почти нечего. Ни настоящей любви, ни настоящей привязанности к кому бы то ни было за  в с ю  ж и з н ь. Потому что главной, по существу единственной, гипертрофированной целью его жизни представлялась работа, создание новых теорий, и буквально все окружающие его люди — и самые близкие тоже, конечно, — принимают это как должное, необходимое, и в своих отношениях к нему они — сознательно или нет — руководствуются прежде всего этой целью, их попросту гипнотизирует редкостная мощь его интеллекта, они готовы простить ему все, объяснить и оправдать любой его поступок, — кому же не известно, что гении люди необыкновенные, а значит, все, что не укладывается в общепринятые рамки, можно «списать» на его гениальность. И Платонов сам до поры до времени покорно вписывается в этот устоявшийся, а по существу навязанный ему образ и даже не задумывается о том, что есть в этом что-то неестественное, почти бесчеловечное, ведь ничего другого он, по существу, не знает. Но для девятилетней Наташи он человек самый обыкновенный, ее не ослепляет блеск его имени, для нее не существует непреодолимого для других барьера его гениальности… И благодаря ей Платонов начинает постепенно понимать всю порочность, жестокость того круга, в котором поневоле замкнулась его жизнь, и пытается разорвать его. Наташа на какое-то время становится  е д и н с т в е н н ы м  центром его существования, он готов с легкостью отречься от всего, что много лет связывало его по рукам и ногам, — работы, и прежней его цели, и, конечно, славы, которая кажется ему поразительно ничтожной и совершенно ненужной. Он готов на все, лишь бы не лишиться неожиданно обретенного счастья, единственно возможного счастья для любого человека — близости с другим человеком. Не той близости, которая определяется широко установившимися понятиями — родственная, духовная, физическая, интеллектуальная, сексуальная, — а близостью  а б с о л ю т н о й, не поддающейся никаким определениям и градациям, разве что можно назвать ее просто  ч е л о в е ч е с к о й… Такой близостью, когда не то что знаешь, а постоянно чувствуешь, что жизнь без этого близкого человека становится не то что невозможной, а попросту бессмысленной, потому что он часть тебя самого…

Таков был скелет замысла Сергея.

…Вдруг резко, неожиданно вспомнилось, как отмечали тридцатилетие Кента. Шумная компания разошлась только к ночи, и то, что гостей было много, и видно было, что им действительно приятно поздравить Кента, и хвалебные тосты в его честь отнюдь не только дань вежливости, — все это несколько удивило Сергея, и — что греха таить — он чуть-чуть и позавидовал ему, вспомнив, как куце отмечали его собственный юбилей… Наконец они остались на кухне втроем — он, Кент и Софья Михайловна. С этой сорокалетней, но все еще привлекательной женщиной Сергей вплотную столкнулся впервые, и хотя Софья Михайловна за весь вечер почти и не разговаривала с Кентом, Сергей очень скоро понял, что из всех гостей она для Кента человек самый близкий, и продолжение вечера показало, что отнюдь не случайно.

Кент по обыкновению пил мало, улыбался гостям, усиленно угощая их, но в разговорах почти не участвовал, на тосты отвечал коротко и не слишком с благодарностью. А когда сошлись на кухне втроем, — Сергей даже удивиться не успел, почему нет Наташи, — Кент молча выставил бутылку коньяку и угрюмо приказал — так могло показаться со стороны — Софье Михайловне:

— Сделай какую-нибудь закуску.

И зачем-то плотно прикрыл дверь, ведущую в прихожую.

Молча чокнулись, выпили, и наступила такая тягостная тишина, что Сергей, с недоумением глядя на брата, сказал:

— Что-то не пойму я тебя, Кешка. Сидишь как на поминках. А уж кому, как не тебе, радоваться жизни? Смотри — тебе только тридцать, а ты уже доктор наук, к тебе за советами чуть ли не со всех концов Союза едут, сын какой отличный растет, жена просто прелесть, а ты… Какого рожна тебе еще надо?

— Мне-то? — не сразу отозвался Кент, неприятно изучающим взглядом окидывая Сергея. И, снова налив всем коньяку, спросил с усмешкой: — А ты как думаешь?

— Н-не знаю, — растерянно сказал Сергей, уже пожалев, что затеял этот разговор.

— А ты вон у нее спроси, — кивнул Кент на Софью Михайловну. — Она наверняка знает, хотя вопросов таких и не задавала.

Софья Михайловна тихо попросила:

— Не надо об этом, Кент.

— Может, и не надо, — покладисто согласился Кент. — А может, и надо. — Он молча выпил, не предлагая им, зажевал лимоном и спокойно продолжал: — Мне сущий пустячок нужен, Серега, — полюбить кого-нибудь… Или что-нибудь. Хоть черта лысого, хоть маленькую собачонку.

Прозвучало это так неожиданно, что Сергей, совсем потерявшись, необдуманно спросил:

— Как это понимать? Ты что же… никого не любишь?

— Ну, почему же? — Кент улыбнулся. — Вот Софью люблю, Маринку ее, тебя… немножко, — с каким-то непонятным выражением добавил он. — Я еще много чего люблю — машины свои, редьку с хреном, Анук Эмэ обожаю, когда она Отто Фишеру в любви объясняется… Слушай, ты же киношник, сделай мне одолжение, устрой просмотр «Я ищу тебя». Если можно, конечно… Отличный ведь фильм, а? Или у вас, профессионалов, он по-другому котируется?

— Ты это… серьезно?

— Насчет фильма-то? Вполне.

Сергей не знал, что говорить. Только и нашелся, что пообещать:

— Ладно, я узнаю.

— Вот молодец, — спокойно сказал Кент. — Понимаешь, пять раз уже смотрел, и почему-то еще хочется…

6

Сергей и сейчас, вспоминая тот вечер, не мог понять брата. Не в шутку же все это было сказано… Ведь через полгода Наташа ушла от него. Почему? Кент сообщил об уходе жены спокойно, как о событии заурядном, чуть ли не естественном, и у Сергея не хватило духу расспрашивать, да еще в присутствии Шанталь.

Да и вообще — понимал ли он брата когда-нибудь до конца? Ну пусть не до конца — вряд ли это возможно, — но вот так, как понимает он, скажем, Шуру и Юльку? «Счастливчик Кент» — так назвал его кто-то еще в школе. А был ли он счастливчиком, хотя бы в те юные годы, которым «по обязанности» положено быть счастливыми? Им восхищались — часто открыто, удивлялись его способностям, завидовали, наконец, — но любил ли кто-нибудь по-настоящему? Вот он, его брат, — любил ли его хотя бы той братской любовью, что «на роду написана»? Ведь любить — это прежде всего понимать, так? А Кента слишком часто не понимали уже тогда, в детстве…

В каком это было классе — третьем, четвертом? Кент принес домой толстую книгу и тут же принялся читать. Сергей тоже заглянул в нее и равнодушно отложил в сторону. Что-то о математике, много чисел, формул и непонятных рисунков. А Кент не отрываясь читал эту книгу, вероятно, неделю. Он почти не разговаривал даже за едой, нередко просто не слышал, когда к нему обращались, и при малейшей возможности усаживался в своем уголке, раскрывал книгу и подолгу вычислял что-то в толстой общей тетради. Ему мало было дня, и он вставал рано утром — в пять, шесть? Сергей, просыпаясь, всегда заставал его сидящим за этой книгой. Кент уносил ее с собой в школу и, сунув в парту, читал ее через щель, ничего не слыша. А когда учительница после нескольких предупреждений попыталась отобрать книгу, Кент с силой прижал ее к груди и негромко сказал:

— Не отдам.

И учительница (Алевтина… а как же по отчеству? Петровна? Алексеевна? Михайловна?), славившаяся на всю школу своей непреклонностью, отступилась. Она даже перестала вызывать его к доске, потому что Кент долго не мог понять, о чем идет речь. Да и уроки в ту неделю он совсем не делал и даже не знал, что задавали на дом, и ей, видимо, не хотелось ставить двойки лучшему ученику в классе.

В один из дней той недели Кент отозвал Сергея в свой угол и возбужденно сказал:

— Сейчас я покажу тебе такое… — У него не нашлось слов выразить, что это «такое», и он торопливо схватил узкую бумажную полоску. — Смотри. У этой бумажки две стороны, да?

— Ну да, — не сразу сказал Сергей, подозрительно глядя на Кента. Разыгрывает, что ли? Как будто может быть только одна сторона…

— А можно сделать, чтобы была только одна сторона?

— Как это? — опешил Сергей.

— Ну вот так, одна. А второй чтоб не было.

— Нет, конечно, — ответил Сергей не задумываясь, настолько это было очевидно.

Кент торжествующе рассмеялся.

— Ха-ха, конечно… Ну, давай посмотрим. — Он сунул Сергею карандаш и приказал: — Проведи по этой бумажке линию. Прямо посередине.

Сергей, не понимая, зачем это нужно, провел линию. Кент, захлебываясь, торопливо говорил:

— А на другой стороне, не отрывая руки, эту линию продолжить нельзя, ведь так?

— Ну да.

— Значит, — в каком-то упоении, совершенно непонятном Сергею, продолжал Кент, — если я проведу на бумажке линию, не отрывая руки, я могу сделать это только на одной стороне, правда?

— Само собой, — все так же уверенно сказал Сергей. Это тоже было очевидным.

— Ага, запомним, «само собой»…

Кент взял точно такую же полоску бумаги и, бормоча: «Само собой, само собой», склеил ее концы, перевернув один из них. Получилось какое-то перекрученное кольцо. Кент торжествующе подал ее Сергею.

— Вот! Это называется поверхность Мёбиуса!

— Ну и что? — пожал плечами Сергей.

— А то, — отчеканил Кент, — что она  о д н о с т о р о н н я я!

— Как это односторонняя? Я же вижу, что у нее две стороны.

— Ничего ты не видишь! — ликовал Кент. — Это тебе только кажется, что у нее две стороны! А ты не забыл, что сам сказал? Провести линию на бумажке, не отрывая руки, можно только на одной стороне, ведь так, да? «Само собой» — ты ведь так сказал, да?

— Ну да, я так сказал, — рассердился Сергей на этот надоедливый вопрос.

— Ну, так возьми карандаш и проведи эту линию. Точно так же, как и первую, посередине, не отрывая руки.

Сергей, посмеиваясь, взял карандаш и стал вести линию. Она сомкнулась с началом.

— Ну, теперь видишь? — спросил Кент.

Сергей сначала не понял, в чем дело, повертел кольцо в руках и с удивлением обнаружил, что линия была на обеих сторонах — и снаружи, и внутри кольца. Впрочем, у этого странного кольца, похоже, не было ни «внутри», ни «снаружи»… Но ведь он действительно неотрывал руки и, значит, не мог перейти на другую сторону…

— Видишь? — Кент даже приплясывал от восторга, размахивая руками. — Видишь? У этого кольца всего одна сторона!

— Но как же это может быть? — недоумевал Сергей.

— А вот может, как видишь!

— Да видеть-то вижу, но почему так?

И Кент вдруг перестал веселиться и озадаченно сказал:

— А я пока и сам толком не понимаю. Вот здесь объясняется, — он показал на книгу, — а я еще не понимаю, я только что прочел и решил проверить, правда ли у кольца может быть только одна сторона. Но я обязательно пойму! Но ты представляешь, — снова загорелся Кент, — до чего здорово! Стороны как будто две — и в то же время всего одна! Прямо чудо какое-то…

Сергей, вместе с Кентом еще немного поудивлявшись этому «чуду», в тот же вечер забыл о нем и потом даже не спросил, понял ли Кент, как оно объясняется. А Кент, дочитав книгу, еще долго ходил с отсутствующим видом, демонстрировал ему и Жорке разные математические фокусы и явно огорчался, что они не разделяют его восторгов. А Сергею очень скоро надоели эти фокусы, он отделывался вежливыми словами: «Интересно», «Здорово», но не понимал, как из-за этих «выкрутасов» можно забывать обо всем.

Не с той ли книги они стали расходиться все дальше и дальше? Или даже раньше — ведь Кент увлекся математикой еще чуть ли не до того, как пошел в школу. А после той злополучной поверхности Мёбиуса — и вспомнилась же она ему через столько лет! — Кент уже и не пытался объяснить, чем он занимается. Да Сергей наверняка уже и не смог бы понять его объяснений — Кент стремительно уходил вперед и, кажется, уже в шестом классе занялся высшей математикой. И скоро как-то само собой установилось, что у него своя жизнь, а у Сергея — да и у остальных тоже — своя… Конечно, многое все еще оставалось общим — дом, игры, блуждания по лесам, купания, рыбалки, — но с каждым годом это многое значило для Кента все меньше и меньше. И ко дню окончания школы они были, вероятно, уже безнадежно далеки друг от друга. Это отчетливо выяснилось после выпускного вечера. Кент тут же отослал документы в МГУ и больше всего переживал, что его могут не принять из-за его неполных шестнадцати лет. Когда Сергей сказал, что пока поступать никуда не будет, Кент удивленно спросил:

— Почему?

Сергей, помолчав, с раздражением сказал:

— А ты не видишь, что отец болеет? Не знаешь, что ему, возможно, раньше времени придется уйти на пенсию? Разве он сможет помогать нам обоим? А Ольге еще четыре года учиться — это, по-твоему, тоже пустяк?

— Я и на одну стипендию проживу, — буркнул Кент.

— Ну до чего же ты умный, прямо слушать тошно! — Сергей даже голос повысил. — Ты-то, может, и проживешь, а отец что, спокойно будет смотреть, как ты голодаешь? Да он последнее от себя оторвет, а тебе высылать будет! Надо, чтобы хоть один из нас остался.

Кент исподлобья взглянул на него:

— Ну, и что ты предлагаешь? Чтобы остался я?

Сергей покачал головой и вздохнул:

— Дурень ты… Кто об этом говорит? Я ведь, кажется, уже сказал, что никуда поступать пока не буду. А тебе прямая дорога на твой мехмат, лишь бы приняли.

— А как же ты?

— Поработаю пока на заводе, а там посмотрим. Может, на заочное пойду.

И Кент уехал, как только пришел вызов из Москвы. Ненадолго приезжая на каникулы, чувствовал себя дома явно неуютно, почти никуда не ходил и просиживал за книгами бо́льшую часть дня.

На третьем курсе — тогда Сергей уже тоже был в Москве — Кент удивил всех, заявив, что переводится в МЭИ. Узнав об этом, Сергей поехал к нему в общежитие.

— Не понимаю, — сказал он, — тебе что, разонравилась твоя математика?

— Да нет, почему же, — неохотно отговорился Кент.

— Тогда в чем дело? Насколько я знаю, мехмат МГУ лучшее, что есть в этой области.

— Возможно, — пробормотал Кент.

— Слушай, можешь ты прямо объяснить?

— Попытаюсь. — Кент встал и взял с полки книгу, подал ему. — Взгляни-ка.

Книга называлась как-то очень длинно и непонятно, на сотнях ее страниц было больше выкладок, чем нормального, «человеческого» текста.

— И что я тут должен увидеть? — спросил Сергей.

— Да в общем-то ничего. — Кент вздохнул. — Просто наглядная иллюстрация. Это монография об одном из сложнейших и интереснейших разветвлений современной математики. Заниматься им можно всю жизнь, без особого труда сварганить кандидатскую, а годам к тридцати и докторскую. А вот пользуются этими иероглифами, вероятно, всего несколько сот физиков-теоретиков… Во всем мире. Да и то лишь частью. И еще не известно, что в конце концов даст им этот математический аппарат. Может, лет через сто ото всей этой премудрости в истории математики останется куцая заметка на полстранички в какой-нибудь энциклопедии… А меня такая перспектива не устраивает.

— А ты хочешь работать на все человечество? — попытался пошутить Сергей.

— Не отказался бы, — серьезно сказал Кент.

— Но ведь и на мехмате, наверно, не обязательно заниматься такими узкими проблемами?

— Нет, конечно, но видишь ли… тут все-таки готовят чистых теоретиков, и в основном в областях, разрабатываемых давно.

— А чем же ты в МЭИ будешь заниматься?

— Да в общем-то тоже математикой, но прикладной, точнее — вычислительной. Там, брат, столько нужно сделать — десяти жизней не хватит. Вычислительные машины у нас только появляются, все еще, можно сказать, на нуле стоит. И никаких тебе ни зубров, ни корифеев, как здесь.

— А тебе обязательно нужно самому зубром стать?

— А почему бы и нет? — все так же серьезно сказал Кент, не обращая внимания на его шутливый тон. — В середняках я ходить не собираюсь.

Да, в середняках Кент не засиживался и шел к своей цели напролом, не считаясь ни с чем, а прежде всего с самим собой. В те три года, что Сергей жил в Москве, он вдоволь насмотрелся, как работает Кент (даже тогда, в студенческие годы, он не учился, а именно работал). Казалось, во всей Москве существовали только три места, где бывал Кент, — институт, общежитие, библиотека. Однажды Сергей сказал ему:

— Все-таки удивляюсь я тебе. Неужели тебе больше ничего не хочется, только учиться — и все? Ты хоть в кино-то ходишь?

— В кино-то? — иронически переспросил Кент, вставая из-за стола и потягиваясь. — В кино-то хожу… раз в месяц. А вот чего тебе учиться не хочется, можешь сказать?

— А разве я не учусь?

— Когда? Послушать тебя, так ты то со своей Ниночкой то на встрече с каким-то поэтом, то в турпоходе, то компашка у вас неожиданная образовалась, то еще что-нибудь… А сколько же на учебу остается?

— Мне хватает, — ответил уязвленный Сергей.

Кент добродушно рассмеялся.

— А мне, представь себе, не хватает. Да и не понимаю я, как вообще может быть, чтобы на учебу времени хватало. По-моему, это вещь в принципе невозможная, как вечный двигатель. Людей-то до нас уйма жила, сколько всего создали, написали, изобрели — как можно все узнать? Ладно, не злись, — Кент улыбнулся. — Я ведь не воспитываю тебя, просто объясняю. И мне, конечно, хочется и в кино почаще ходить, и книжек побольше почитать, и с девочками по лесу побродить. Но учиться еще больше хочется, понимаешь? Уж очень интересно… Да и оправдается все это потом сторицей. В нашей, говоря газетным языком, стремительно развивающейся отрасли как в многодневной велогонке — на каждом этапе премия. Вот выпустят нас всего тридцать человек, а надо для начала хотя бы триста… Представляешь, какие возможности при распределении? И мы, эти тридцать, будем первыми, другие уже за нами, годом позже, пойдут, и эта фора еще долго может сказываться… Ну, а быть первым среди этих тридцати перспектива вообще… недурная.

— А тебя, я смотрю, так вперед и тянет.

Кент с удивлением взглянул на него.

— Чудак-человек… А куда же меня должно тянуть, назад, что ли?

— Ты что, хочешь в Москве остаться?

— С чего ты взял?

— Да так… показалось.

— Я об этом еще не думал. Ближе к финишу посмотрю, где лучше будет.

(Спустя несколько лет в «тараканьем» общежитии Сергей, одержимый зудом писательства, вспомнит этот разговор — и только тогда поймет Кента. И остро пожалеет, что так бездарно растратил три года, прожитые в Москве.)

Все же он был уверен, что Кент после института останется в Москве. Уж ему-то, первому из первых, любая дорога открыта, и не глуп же он, чтобы отказаться от такой возможности.

Пришлось ему еще раз удивиться. Кент отверг все соблазнительные московские предложения — даже аспирантуру! — и распределился в грязный провинциальный город, на завод вычислительных машин. По пути домой Сергей, сделав крюк, заглянул к нему.

Кент жил в холодной, с наледями на окнах, комнате общежития, где лишнему человеку не то что сесть, повернуться негде, и, пропадая на заводе с утра до вечера, получал сотню с чем-то, как и положено всякому заурядному молодому специалисту. «Да, промахнулся ты, братик», — сожалеюще думал Сергей, слушая рассказ Кента и оглядывая убогое четырехкоечное жилище.

— Небогато живете, а?

— Небогато? — удивился Кент. — А какие, собственно, тебе богатства нужны? Палаты белокаменные?

— Ну, и в такой дыре прозябать не обязательно.

— Чудик ты, — усмехнулся Кент. — Я в этой дыре только сплю, а остальное время на заводе. А спать не все ли равно где, лишь бы крыша была.

— А чего ты все-таки в Москве не остался?

— Зачем?

— А здесь зачем?

— Учиться, — уже серьезно сказал Кент. — Как ни странно, Серега, сейчас именно тут для этого наилучшие условия. В Москве я был бы мальчиком на побегушках у какого-нибудь гранда в конструкторском бюро. А отсюда идут реальные, работающие машины, и я хочу пощупать все собственными руками.

— Ну и застрянешь здесь черт знает на сколько.

— Ровно на столько, на сколько нужно, — спокойно ответил Кент.

— А потом куда?

— Куда захочу, — уверенно сказал он. — Где будет самая сложная, самая интересная работа…

7

— Странно, — сказала Шанталь, — никак не могу толком вспомнить его лицо. А прошло всего года три, как не виделись.

— Явится — все вспомнишь.

Шанталь укуталась в халат и, принимаясь за кофе, спросила:

— Когда вернешься?

— Послезавтра вечером, — сказал Кент.

— То есть как это? — неприятно удивилась Шанталь.

— Да так, — Кент вздохнул. — В Долинск надо ехать.

— Ну вот, — кисло протянула Шанталь. — Обязательно сегодня?

— Желательно… А у тебя какие-нибудь особенные планы?

— Особенных — никаких.

— А не особенных?

Шанталь промолчала, отодвинула чашку и закурила.

— Если хочешь, поедем вместе, — предложил Кент.

— Ты же там будешь работать?

— Естественно.

— Нет, не поеду.

— А чем ты собираешься заняться?

— Поеду в Рио-де-Жанейро, — мрачно изрекла Шанталь. — В общем вагоне, на третьей полке.

— Не сердись, женка, надо ведь, — виновато сказал Кент. — Софья еще две недели назад просила приехать. Да и Сашку я все лето не видел.

Шанталь сделала гримасу и промолчала. Но когда Кент уже уходил, она не выдержала и «дурным», как сама про себя говорила, голосом сказала:

— Передавай привет своим любимым женщинам.

Кент молча посмотрел на нее, огорченно вздохнул и осторожно прикрыл дверь. А Шанталь, тут же раскаявшись в своей вспышке, вышла на балкон и стала ждать, когда он появится во дворе. Увидев его, чуть помедлила — не посмотрит ли вверх, — и негромко позвала:

— Кент!

Услышать ее он не мог, но через секунду остановился и поднял голову, Шанталь тут же вскинула обе руки и послала воздушный поцелуй, хотя и знала, что Кент не любит этого, как и вообще все ее «артистические» замашки. Кент помахал в ответ и быстро пошел к машине и, пока мотор прогревался, снова вылез и громко сказал:

— Иди, а то простудишься.

Но Шанталь не уходила, пока он не выехал со двора. И только тогда почувствовала, что действительно замерзла. Прошла в ванную, постояла под душем, отогрелась и, перекрыв горячую воду, до отказа открыла кран с холодной. Потом с ожесточением растерлась грубым полотенцем, завернулась в халат, закурила и неприкаянно остановилась посреди комнаты, не зная, чем занять себя. Впереди были три долгих, бессмысленных дня. На минуту она даже пожалела, что отказалась ехать с ним в Долинск, хотя и знала, что ехать не нужно, только помешает ему. Да и видеть Софью с Маринкой совсем не хотелось, отношения с ними у нее так и не наладились, несмотря на все старания Кента свести их. Видно, слишком много значил он для всех троих, и каждая пыталась сохранить для себя что-то свое, ей одной принадлежащее. Общего ничего почти не было за четыре года знакомства. При нечастых встречах улыбались чересчур уж вежливо, говорили подчеркнуто радушно, искусно предупреждая ежеминутно готовую возникнуть неловкость, и расставались с облегчением. А хуже всего приходилось Кенту — он, разумеется, все видел, все понимал, а сделать ничего не мог.

Еще два-три года назад, не говоря уже — до замужества, проблемы свободного времени для Шанталь не существовало. Тогда ей не хватало не только дней, но и ночей. Было много работы — снималась без разбора всюду, куда приглашали, — множество друзей, приятелей и приятельниц и просто людей, ищущих знакомства с ней, немало мест, где можно было повеселиться. Собственно, все это было — или могло быть — и сейчас, захоти она — мигом собрала бы компанию. Не хотелось… «Старею, что ли?» — подумала однажды Шанталь, поймав себя в разгаре общего веселья на том, что ей невыносимо скучно.

Но дело было, конечно, не в старости, — да и смешно в двадцать семь лет говорить о ней, — а в Кенте. Неожиданно возникнув в ее жизни, он на какое-то время с легкостью, изумившей Шанталь, вытеснил почти всех и все. Стоит только вспомнить первую встречу с ним…

Сначала она просто не обратила на него внимания. Было это после официальной премьеры фильма, поставленного по сценарию Сергея, и, как обычно, после банкета в ресторане сама собой сколотилась компания человек в пятнадцать, и отправились догуливать на квартиру к режиссеру. Там, в прихожей, Сергей и познакомил их. Имя Шанталь не расслышала — уже гремела музыка, — но переспрашивать не стала, мельком отметила высоколобое грубоватое лицо нового знакомого, внушительную фигуру, большие и, видимо, очень сильные руки — и тут же забыла о нем.

У режиссера все шло по обычному в таких случаях сценарию. Говорили почти все время о только что законченном фильме, вспоминали съемки и, конечно, неутомимо нахваливали друг друга. Шанталь к тому времени была уже актрисой достаточно известной, исполняла в фильме главную женскую роль, и неудивительно, что похвал на ее долю досталось едва ли не больше всех. И она, выслушивая комплименты справа и слева, смеялась, отплясывала шейки и твисты — и неожиданно наткнулась на трезвый, откровенно насмешливый взгляд лобастого незнакомца. Она нахмурилась, но он все так же спокойно и насмешливо продолжал смотреть на нее. И Шанталь не выдержала, отвела глаза, но ей казалось, что незнакомец все еще смотрит на нее тем же насмешливым, чуть осуждающим взглядом. Она осторожно повернула голову — он вежливо, равнодушно слушал соседа, что-то с жаром доказывавшего ему. Определенно этот человек, непонятно почему трезвый, был не из их киношной компании.

Шанталь спросила одного из актеров:

— Кто это… с Костей разговаривает?

Тот оглянулся и пожал плечами:

— Понятия не имею.

Минут через пять Шанталь снова встретилась с взглядом незнакомца, уже откровенно равнодушным и скучающим. И, не задумываясь, что делает, — с ней это случалось довольно часто, — она встала, подошла к нему, улыбаясь, показала взглядом на соседний стул:

— Можно?

— Пожалуйста.

— Вам, я смотрю, не очень-то весело, — сказала Шанталь, усаживаясь рядом и словно ненароком касаясь его коленями.

— Пожалуй, — спокойно согласился он.

— Почему?

— А что, веселье входит в обязанность на таких… — он чуть помедлил, — микровакханалиях?

— Ну, почему же… Просто есть хороший повод для хорошего настроения: все-таки закончили большую работу.

— Большую в смысле объема? — небрежно осведомился он.

Шанталь внимательно оглядела его.

— Хотя бы… А вам фильм не понравился?

— Нет.

— Почему?

— Заурядная, ширпотребовская картина. Что тут может особенно нравиться?

Странно — Шанталь почему-то не обидели его слова. А незнакомец — она тщетно пыталась вспомнить его имя — добавил, явно желая смягчить свою резкость:

— Впрочем, не придавайте значения моим словам. В кино я профан.

— Да? А кто же вы, если не секрет?

— Не секрет. Инженер.

— Интересно… А как же вы оказались здесь?

— Случайно.

— Вас Сергей привел?

— Да.

Кто-то предложил очередной тост, незнакомец вежливо приподнял свой фужер, в котором исходил пузырьками нарзан. Шанталь решила подзадорить его:

— А что же вы так жидко… насчет напитков?

— Я не пью.

— Вообще?

— В частности. Я на машине.

— А… Что ж, причина уважительная. Ваше здоровье.

Он кивнул и отпил глоток нарзана. Шанталь, улыбаясь, спросила:

— Надо полагать, моя игра вам тоже не понравилась?

— Пожалуй…

— И что же именно… вам не понравилось?

— А вы действительно хотите это знать?

— Конечно, — не совсем искренне сказала Шанталь.

Он качнул головой:

— Что-то не верится.

— Почему?

— Да потому, что вы, как мне кажется, из тех, кто больше привык к комплиментам, чем… к серьезному, деловому разговору.

Слышать это было уже неприятно. Шанталь улыбнулась, но и сама почувствовала, что улыбка вышла не слишком естественная.

— Категорично сказано… А откуда такая уверенность?

Он мягко поправил ее:

— Это не уверенность, а ощущение. Я ведь сказал — «как мне кажется».

— Вы всегда так точны в формулировках?

— По возможности. Профессия у меня такая.

— Да, инженер — это звучит… хотя и несколько расплывчато… А все-таки, чем же именно вам не понравилась моя игра?

Ему явно не хотелось говорить об этом, и Шанталь добавила:

— Давайте, кройте правду-матку, уж как-нибудь выдержу.

— Ну что ж, попробую… Не понравилась именно потому, что это игра.

— Простите, не поняла.

— Вы неестественны. Вы, может быть, и совсем неплохо играете — в обычном смысле слова. Но только играете, а не живете. Той верной, любящей, понимающей жены, что была задумана, у вас не получилось.

— А что же получилось?

— Да как вам сказать… Просто красивая женщина с оригинальной внешностью, но, по сути, довольно ординарная и безликая и, простите, не слишком умная. Тут, конечно, беда еще и в сценарии, да и режиссер явно не из гениев.

— А вы что, читали сценарий?

— Да, Сергей показывал.

— Даже так? — удивилась Шанталь и подумала, что это, вероятно, один из консультантов фильма, хотя и странно, что она ни разу не видела его на съемках. — Давно вы знакомы с ним?

— Давно.

— А он знает ваше мнение о сценарии?

— Естественно, — сказал он таким тоном, словно другого ответа и быть не могло.

— Вы что, всегда говорите то, что думаете?

— По возможности, — знакомыми словами ответил он.

— Это качество тоже необходимо в вашей профессии?

— Разве только в моей? В вашей, я думаю, тоже, как и во всякой другой.

Шанталь засмеялась.

— В идеале это было бы, конечно, неплохо. Но у нас так случается далеко не всегда.

— Да уж наверно… За сегодняшний вечер я наслышался столько, что можно подумать — вы создали шедевр. Всегда у вас так?

— На премьерах — да. Это же все-таки праздник. Но ведь наверняка и у инженеров на праздниках бывает нечто подобное…

Ответить он не успел — подошел Сергей и, широко улыбаясь, положил обоим руки на плечи.

— А вы, я смотрю, нашли общий язык… Я хотел попозже вас свести. Все-таки вы как-никак родня!

— Какая еще родня? — с недоумением спросила Шанталь.

— Вот те раз! — Сергей рассмеялся. — Ты что ж, не догадалась, кто это?

— Нет.

— Да это же прототип твоего возлюбленного по фильму, мой брат Кент!

Теперь пришла очередь удивляться Шанталь. Она не раз слышала, как Сергей говорил, что в основе сценария лица и события подлинные и что прототип главного героя — его младший брат, тридцатилетний доктор наук. Она с упреком спросила Кента:

— Зачем же вы меня разыгрывали?

— Я? — удивился Кент. — Нисколько.

— Ну как же… Назвались инженером…

— А я и есть инженер.

— Но Сергей говорил, что вы доктор наук.

— Правильно. Технических наук. А это, по сути, и есть инженер, только высокой квалификации.

— Высшей квалификации! — подхватил Сергей. — Высочайшей! Это я уж в сценарии сделал его доктором-физиком и теоретиком.

— Тем более что фильм вовсе не обо мне, — вставил Кент.

— А я и не говорю, что о тебе, — торопливо сказал, словно оправдываясь, Сергей. — Фильм-то все-таки художественный, а не документальный. Правда, мой высоконаучный брат не слишком высокого мнения об этой художественности. Он тебе еще не говорил этого? — спросил он Шанталь.

— Говорил.

— Узнаю братца, — Сергей засмеялся. — Но если бы ты знала, что он мне выдавал — по-родственному, так сказать…

— И все без толку, — серьезно сказал Кент.

— Да уж как сумел, так и сделал, — развел руками Сергей. — Если и виноват, заслуживаю снисхождения — сценарист я почти начинающий.

Кто-то позвал его, и Сергей сказал:

— Ну, вы еще поговорите, я потом подойду.

Шанталь, проводив его взглядом, сказала:

— Выходит, я играла вашу жену? Забавно…

Кент серьезно возразил:

— Ну, во-первых, ваш супермен Соловьев далеко не я, Сергей позаимствовал в основном антураж и некоторые вехи моей биографии. А что касается любовной линии, тут он вообще выдумал почти все, мою жену он мало знает.

— Вы недавно женаты?

— Семь лет.

— Сергей редко бывает у вас?

— Да не слишком часто. Я ведь не в Москве живу.

— А где?

— В Долинске, сто километров отсюда.

— Хотела бы я взглянуть на вашу жену…

Кент промолчал, будто не слышал ее. Шанталь тут же кто-то чуть ли не силой увел от него, и вновь принялись неумеренно расхваливать ее игру, но неумеренными эти похвалы начали казаться только после разговора с Кентом, и, кажется, впервые почувствовала она, что комплименты раздражают ее, словно она стала воспринимать себя — да и весь фильм — глазами Кента.

Она отозвала Сергея в сторону:

— Слушай, Сережка, а нельзя ли забрать твоего высоконаучного брата и потихоньку смыться?

Сергей с удивлением взглянул на нее и неуверенно сказал:

— Смыться-то можно, но куда? Он собирается скоро уезжать.

— Домой?

— Ну да.

— Что же он, ночью поедет?

— Ну, утром, наверно. Погоди, я узнаю.

Через несколько минут Сергей сказал:

— В общем, он не против. Выбирайся потихоньку, мы за тобой.

Шел третий час ночи.

Шанталь удалось незаметно выскользнуть из квартиры. Кент вышел тут же, она дождалась его на лестнице и спросила:

— Ничего, что я вас вытащила?

И с удивлением заметила, что голос ее прозвучал как будто виновато. Он улыбнулся.

— Но вы же сами заметили, что мне там было не слишком весело. Идемте в машину.

Через минуту спустился и Сергей.

— Ну, куда поедем? Может, на лоно природы махнем, а? Светать уже скоро начнет.

— Как хотите, — сказала Шанталь.

— А то поехали куда глаза глядят, а? Слушай, Кент, ты можешь задержаться сегодня?

— Нет.

— Ну, брось… Ты же все-таки большой начальник, сам себе хозяин. Неужели один день замотать не можешь?

— Ну, во-первых, в этом нет никакой необходимости…

— А во-вторых? — спросил Сергей, улыбаясь.

— А во-вторых, меня будут ждать.

— Так можно же предупредить.

— Наверно, можно, но зачем?

— Нет, ты только послушай! — сказал Сергей, обращаясь к Шанталь. — А еще говорит, что фильм о нем… Разве наш Соловьофф не такофф? Для него ведь тоже в первую очередь «нужно», «должно».

— Обычная этика делового человека, — сказал Кент. — Между прочим, лоно природы можно посмотреть и по пути в Долинск. А еще лучше — поехали сразу туда, я съезжу на работу, вы отоспитесь, а потом я повезу вас куда-нибудь. Устроит вас такой вариант?

— Нас-то, наверно, устроит, — Сергей взглянул на Шанталь, и она тут же отозвалась:

— Меня — да.

— Но мы же твое семейство взбулгачим. — сказал Сергей.

— Я один, Наташа в командировке.

— Как это в командировке? — удивился Сергей. — А Сашка?

— В деревне, у стариков.

— Странно… Насколько мне известно, женщин с малолетними детьми в командировки не посылают. Да ты же, кажется, и говорил мне об этом!

— Возможно, но из всякого правила есть исключения… Ну что, поехали?

— Поехали! — решительно сказал Сергей. — Раз уж ты холостякуешь, скрасим твое одиночество.

8

В Долинск приехали на рассвете и устроились, по настоянию Сергея, на кухне. Квартира Кента выглядела отнюдь не по-холостяцки — было в ней очень чисто и аккуратно.

— Давно Наталья уехала? — спросил Сергей.

— Второй месяц.

— Да ну? Это что же, ты сам такую чистоту блюдешь?

— В основном, — сказал Кент. — Маринка помогает.

«Кто такая эта Маринка?» — подумала Шанталь.

Кент быстро и ловко собрал на стол, сварил кофе.

Вскоре Шанталь потянуло в сон. Кент, внимательно оглядев ее, встал и пришел через несколько минут, сказал ей:

— Можете отправляться спать, ваша постель готова.

— Спасибо, — Шанталь с признательностью улыбнулась ему. — Наверно, и в самом деле пойду.

Кент отвел ее и тут же ушел, пожелав спокойной ночи. Шанталь, раздеваясь, оглядела комнату, слегка удивилась, не заметив никаких следов женского присутствия, и легла.

Проснулась она в первом часу. Сергей спал на тахте в соседней комнате, дверь туда была открыта. Шанталь оделась и стала разглядывать квартиру. Обстановка самая обыкновенная — стандартный гарнитур, безделушек и украшений почти никаких, в шкафах литература, в основном техническая, довольно много книг и журналов на английском языке.

Сергей зашевелился, сонно протянул:

— Уже бродишь?

— Брожу. А ты вставать будешь?

— Полежу еще, если позволишь.

— Позволю… Долго вы сидели?

— Почти до восьми. Кент сразу на работу поехал. Сказал, что часа в два вернется, пообедаем где-нибудь и сразу поедем.

— А когда же он спать будет?

— Ну, это для него не проблема, он двужильный. — Сергей заложил руки под голову и задумчиво протянул: — Не нравится мне, что Наталья уехала. Сроду она ни в какие командировки не ездила, тем более на месяц. Да и не положено ей, Сашка-то еще маленький.

— А где она работает?

— Да в том-то и дело, что у Кента. Обыкновенный программист, насколько я знаю, таких у него в отделе десятки, и вряд ли была необходимость ехать именно ей. Значит, сама захотела… Что-то тут нечисто.

Щелкнул замок в прихожей, Шанталь подумала: «Кент» — и сама удивилась, что так обрадовалась. Но шаги зазвучали быстрые, легкие, и возникла на пороге рослая, длинноногая девушка лет восемнадцати, с густейшей гривой черных волос, рассыпанных по плечам. Увидев их, она ойкнула, но тут же взяла себя в руки и довольно спокойно сказала:

— Извините, я не знала, что у Кента гости… Здравствуйте.

— Привет, прекрасное созданье, — сказал Сергей, приподнимаясь на локте. — Знакомьтесь. Это Марина, а это Шанталь.

Марина, крепко пожав Шанталь руку и быстро оглядев ее, ничем не дала понять, знает ли она, с кем знакомится.

— Я на минутку, мне справочник нужен. А Кент когда будет?

— Часа в два, — сказал Сергей. — А ты почему не на работе?

— У меня отгул, — сказала Марина, отыскала в шкафу книгу и собралась уходить, но Сергей удержал ее:

— Подожди, девушка. Где Наталья Алексеевна?

— Наталья Алексеевна? — переспросила Марина, явно смешавшись.

— Ну да, Наталья Алексеевна, — неизвестно почему рассердился Сергей, — я, по-моему, спросил достаточно ясно.

— В командировке. Разве Кент не говорил?

— Говорить-то говорил, но с чего ее понесло в командировку? Они что, поссорились?

— Не знаю, — вежливо сказала Марина и направилась к двери. — До свиданья.

Сергей, проводив ее взглядом, убежденно сказал:

— Эта девица определенно что-то знает, но, конечно, ничего не скажет.

— А кто она?

— Она-то? Дочь Софьи Михайловны, они напротив, на этой же площадке, живут.

— Ничего не скажешь, исчерпывающая информация… А кто такая Софья Михайловна?

— С Кентом работает, тоже какая-то большая начальница, замдиректора, что ли. Они вместе начинали здесь. А Маринка для Кента что-то вроде сестры, дочери, приятельницы, ученицы — в общем, все на свете, кроме, конечно, любовницы.

Шанталь улыбнулась.

— А почему «конечно»?

Сергей с удивлением взглянул на нее.

— Ну, ты даешь… Во-первых, он знает ее с младых ногтей, а во-вторых, Кент человек строгих правил, не то что мы с тобой, богема.

— А как его жена относится… к такому содружеству?

— Да кто ее знает… Она для меня душа инкогнито. Разговаривали мы мало, она большая молчунья. А может, только со мной так… Ладно, скройся на минуту, я вставать буду.

Кент вернулся, как и обещал, в два. Но в тот день они никуда не поехали — испортилась погода, стал накрапывать дождь. Сергей сходил в магазин, накупил продуктов, и они вдвоем с Шанталь устроили отличный ужин. И когда выпили по рюмке — тут уж Кент, соснувший часок, составил им компанию, — Сергей решительно спросил:

— Слушай, Иннокентий Дмитриевич, что же все-таки с Натальей? Только не говори про командировку.

Кент недовольно взглянул на него.

— Она действительно в командировке.

— И долго она там еще будет?

— Месяца полтора.

— А дальше?

— А что дальше? Ничего.

Сергей, пристально глядя на него, тихо сказал:

— Неправда, Кеша. У вас что-то случилось.

Кент, мельком взглянув на Шанталь, спокойно сказал:

— Все правда. Ничего оно и есть ничего. Мы расходимся.

— То есть… к-как это расходитесь? — от неожиданности Сергей даже заикаться стал.

— Обыкновенно. Как все, через суд. Так как обе стороны не возражают, то вряд ли эта процедура будет чересчур хлопотной.

— И Наталья не возражает?

— Вот именно. А если уж быть совсем точным, это ее инициатива.

— Ее?! — Сергеев изумлении навалился на стол. — Что она, сошла с ума?

— Нет, насколько мне известно, — по-прежнему невозмутимо сказал Кент, словно речь шла о событии самом заурядном.

— Слушай, а ты… того, не шутишь?

Кент покачал головой:

— Это не тема для шуток.

— Да, пожалуй… — Сергей наконец поверил, что все правда, и огорченно вздохнул: — Вот уж не ожидал… Слушай, а почему все-таки?

— Ну, это уже не тема для обсуждения, — решительно сказал Кент.

Сергей продолжал допытываться:

— А как же ты дальше?

— Да уж как-нибудь, — безразлично отозвался Кент.

— Квартиру разменивать будете?

— Ну, зачем же? Пусть живут.

— А ты?

— Холостяку всегда проще. Через полгода дадут что-нибудь, если захочу.

— А эти полгода здесь будешь?

— У Софьи пока поживу, если вообще здесь останусь. Может, в Москву переберусь.

— А это сложно?

— Нет. Просто мне не хочется туда. Да и здесь работа еще не закончена.

Шанталь казалось, что Кенту неприятно при ней говорить о своих делах, и она вмешалась:

— А нельзя ли мне хоть одним глазом взглянуть на вашу работу?

— Можно, — улыбнулся Кент, — даже обоими.

— Когда?

— Если задержитесь до субботы…

— Задержусь, — тут же согласилась Шанталь.

— А я еще не знаю, смогу ли, — сказал Сергей. — Надо будет позвонить в Москву. Но вы, я думаю, и без меня обойдетесь. А я уже все его заумные машины видел.

Действительно ли Сергею нужно было в Москву? Тогда Шанталь заподозрила, что он специально хочет оставить их вдвоем, — иначе почему он тянул до последнего и сказал об отъезде только в пятницу вечером, когда они сидели у Софьи?

В тот вечер Софья и Марина, кажется, чуть ли не в единственный раз вели себя с ней по-настоящему дружелюбно, решив, вероятно, что она «девушка» Сергея. А Шанталь потом просто не могла вспомнить, о чем она говорила с Сергеем, — все ее внимание было приковано к Кенту и этим двум женщинам. Она быстро поняла, что для них Кент был не просто «своим», близким человеком, а как бы частью их жизни, той частью, без которой целое не мыслится. Хотя все трое вели себя довольно сдержанно, особенно Софья, но их выдавали взгляды… И не в тот ли вечер впервые подумала Шанталь, что завоевать Кента будет не так-то просто? И вообще — о чем она тогда думала? Вряд ли тут была банальная «любовь с первого взгляда», — этого недорогого «товара» в жизни Шанталь было уже достаточно… Но что ее неудержимо влекло к Кенту, уже тогда было бесспорно, Шанталь ясно почувствовала это, когда они укладывались спать — она в той же комнате, Кент в соседней, на тахте.

Собираясь уйти, он спросил:

— Сколько вам утром потребуется на сборы?

— Минут двадцать.

— Значит, подъем в семь.

— Почему так рано? — удивилась Шанталь. — Все-таки суббота.

Она полагала, что Кент просто поведет ее по отделу и покажет машины, но он сказал:

— Рабочий день у нас начинается в восемь.

— Вы и по субботам работаете?

— Обычно нет, но тут случай особый.

— Какой?

— Завтра все увидите… Спокойной ночи.

Но ночь у Шанталь выдалась далеко не спокойная. Через полчаса она обнаружила — ей хочется, чтобы Кент пришел к ней. И только тогда она впервые вспомнила о Виталии, модном поэте, восходящей «звезде», довольно скоро, однако, превратившемся в тусклую «звездочку», с которым недавно «закрутила любовь». Виталий уже вторые сутки ждал ее в Москве, а она даже не позвонила ему, — хороша «любовь», однако… А этот невозмутимый битюг спокойно посапывает в соседней комнате, и, кажется, ему совершенно наплевать на нее… «Ну, это мы еще посмотрим», — подумала Шанталь, приказала себе спать, но еще часа два проворочалась в постели.

По дороге в институт Шанталь спросила:

— Так что над это за особый субботний случай?

Кент улыбнулся.

— А вам не терпится узнать?

— Конечно. Как все женщины, я ужасно любопытна.

— А каковы ваши познания в технике, позвольте узнать?

— Самые примитивные.

— Но о существовании вычислительных машин вы знаете?

— Ну что уж вы так! — демонстративно обиделась Шанталь. — Я даже видела их — в кино, разумеется.

— Ясно… Так вот, наша АСУ — это прежде всего комплект машин, решающих какие-то задачи, и отнюдь не только управленческие. Задача может не пойти, и порой не так-то просто разобраться, почему. Такие задачи откладываются на потом, и раз в две недели я тем и занимаюсь, что выясняю, почему они не идут. Так сказать, исполняю роль чистильщика.

— А почему все-таки по субботам?

— Ну, во-первых, на неделе у меня других дел хватает, а эта доводка в мои обязанности не входит. Да так и удобнее, я могу заниматься только ею, ни на что не отвлекаясь.

— И много таких грехов скапливается?

— Да когда как… С десяток, а то и больше.

— И вы все успеваете сделать?

— Как правило — да. На некоторые грехи нужно всего несколько минут.

Шанталь помолчала, подумала немного и спросила:

— Выходит, за эти несколько минут вы делаете то, с чем другие не справляются за неделю?

— Можно сказать и так, — спокойно согласился Кент.

— А вы случайно не гений?

— Нет, — Кент улыбнулся. — Просто знаю и умею чуть больше, чем другие.

— Чуть?

— Ну, может, и не чуть, — покладисто согласился Кент. — Все-таки доктора мне не зря дали, наверно.

— Надо думать… Сергей говорил, что к вам даже из других городов за помощью обращаются.

— Случается. Сегодня тоже один варяг будет, из Свердловска.

— И вы всем помогаете?

— По возможности.

Шанталь засмеялась.

— Я уже в третий или четвертый раз слышу от вас «по возможности». Любимое ваше выражение, да?

— Да как-то не задумывался.

— По возможности, — задумчиво повторила Шанталь. — Наверно, это очень приятно, когда есть такая возможность — помогать другим. Да еще не одному-двум, а многим.

Кент качнул головой:

— Не очень-то много стоит такая помощь… Ведь это же всего-навсего работа.

Шанталь показалось, что сказал он это с горечью, и внимательно посмотрела на него.

— Вы не правы. Разве в конечном итоге мы судим о человеке не по тому, что и сколько он сделал?

— Вы в самом деле так думаете?

— А вы нет?

Он усмехнулся.

— Вы полагаете, что для меня это естественно — так думать. Потому что из рассказов Сергея и моих научных титулов следует, что работа, дело для меня краеугольный камень всей жизни. Возможно, это и в самом деле так… — Кент помолчал. — В теории даже заядлые бездельники не прочь порассуждать о том, что в первую очередь надо дело делать, — вспомните хотя бы чеховского профессора Серебрякова. Но на практике все это выглядит несколько иначе. В жизни мы ценим прежде всего людей обаятельных, остроумных, легких и приятных в общении, ценим прежде всего за то внимание, которое они проявляют к нам, а не за их трудовые подвиги, до которых нам чаще всего нет никакого дела… Каждый ищет в другом человеке прежде всего собеседника, слушателя, готового откликнуться на его мысли, настроения. А деловые люди, как правило, невыносимо скучны, они безнадежные эгоисты, занятые прежде всего своими делами и заботами… А впрочем, — Кент мельком взглянул на нее, — что это я принялся читать вам лекцию на такую популярную тему? Вы все это и сами знаете. Вспомните, что в любой компании, — хотя бы в той, где мы были позавчера, — успехом пользуются не «умники» вроде меня, а люди совсем другого сорта — те, кто умеют петь, балагурить, ну, и прочее в том же духе.

— Вы преувеличиваете. Об этих весельчаках тут же забываешь, как только расстаешься с ними.

— Ну, это я так, к примеру. Но вот сейчас вы все сами испытаете на себе.

— Что именно?

— А то, что мы придем в отдел, и я приставлю к вам какого-нибудь человека, который покажет вам машины и всю нашу бижутерию. Вы будете слушать, смотреть, все вам покажется интересным, и все-таки где-то в глубине души вы обидитесь на меня, что не я вам показываю и рассказываю. А я бы и рад сам все показать вам, да нельзя, дел слишком много, меня ждут уже по меньшей мере человек десять.

Шанталь улыбнулась.

— И не подумаю обидеться.

— Да? — Кент скептически оглядел ее. — Что ж, тем лучше…

9

По просторным чистейшим коридорам Кент привел ее к невзрачной двери со стандартным номерным ромбиком, открыл ее, и Шанталь следом за ним вошла в зал, уставленный высокими стойками. О размерах зала оставалось только догадываться — стен и окон почти не было видно. Зал был, как вскоре убедилась Шанталь, огромен, но теснота казалась удручающей — все было заставлено стойками, пультами, тумбами, шкафами, и всюду беспрерывно что-то крутилось, стучало, мигало сотнями лампочек, мощно и однообразно гудела вентиляция, и все же было жарко — термометр на простенке показывал двадцать восемь.

В зале оказалось человек пятнадцать, вставших при их, — вернее, Кента, — появлении, чему Шанталь несколько удивилась. Кент поздоровался, ему дружно ответили. Шанталь он никому представлять не стал, и минут пять она простояла в одиночестве. Потом Кент подошел к ней с миловидной женщиной лет тридцати, назвавшейся Валей.

— Вот ваш гид на ближайшее время. Валюша, покажи нашей гостье все, что сочтешь нужным.

— Хорошо, Иннокентий Дмитриевич.

Кент тут же отошел. Валя сказала:

— Давайте начнем с других машин, здесь мы пока только мешаем.

Валя показывала ей машины часа полтора. Шанталь досыта насмотрелась на их фокусы — машины для нее и слонов рисовали, и песни пели, и отвечали на ее вопросы. На одной из машин Валя, улыбаясь, спросила:

— Что вы хотели бы узнать о сегодняшнем дне?

— Счастливый он для меня или нет, — серьезно ответила Шанталь.

— Ну, до этого наша техника еще не дошла. Что-нибудь попроще.

— Тогда — на ваше усмотрение.

Валя нажала несколько кнопок, и пишущая машинка, застучав с невероятной быстротой, дернулась и остановилась. Валя оторвала листок и подала Шанталь. Она прочла:

«17 мая 1970 года, 9 часов 48 минут 34 секунды, температура 12 градусов, ветер юго-восточный, 3 м/сек, давление 758 мм рт/ст, солнечно».

Шанталь невольно оглянулась на окно — было действительно солнечно — и спросила:

— А если бы было пасмурно?

— Значит, напечатала бы «пасмурно». Впрочем, все это семечки, часть элементарной программки для проверки местных метеоприборов и каналов связи.

— Вы всем показываете эти семечки?

— Да нет… Вообще-то Иннокентий Дмитриевич очень не любит экскурсантов и редко разрешает пускать их. Только школьникам не отказывает.

Потом они вернулись в зал, и Шанталь увидела, как работает Кент.

(Года через полтора она, посмеиваясь, будет рассказывать ему:

— Ты был как генерал среди лейтенантов и капитанов. Тебе что-то показывали, почтительно поясняли, ты ненадолго задумывался, изрекал что-нибудь, а они тут же кидались исполнять. И ни единого возражения!

Кент улыбнулся:

— В таких ситуациях возражать обычно нечего.

— А мне казалось, что ты ужасно строгий начальник и они просто боятся тебя…)

Кент издали увидел ее и кивнул. Лицо у него было недовольное, он, морщась, выслушивал чьи-то виноватые объяснения.

(— Вот тогда я и начала догадываться, что безнадежно втюрилась в тебя, — нарочито грубоватым тоном продолжала Шанталь. — Если за день до этого у меня было желание только забраться к тебе в постель, то тут появилось другое — захотелось заглянуть тебе в душу…)

Потом как будто нашлось объяснение тому, что происходило с ней. Шанталь уже так долго вращалась в «киношном» мире, где многое было ненастоящим, бутафорским — и отнюдь не только декорации, — что невольно усвоила тот удобный взгляд на мир, когда при встрече едва ли не с каждым новым человеком задаешься вопросом: а кого он играет? И на такой взгляд у Шанталь, как ей казалось тогда, были основания. Все вокруг нее кого-то изображали. Преуспевающих дельцов, непризнанных гениев, несчастных влюбленных, мрачных меланхоликов, — да и кого только не играли да этой огромной кинофабрике… Шанталь и сама не раз ловила себя на том, что играет не только на съемочной площадке, но и в повседневной жизни, — этакую «роковую» женщину, чуть ли не «секс-бомбу», любительницу выпить и побеситься…

И вдруг человек, которыйникого не играл, просто был самим собой.

Сначала Шанталь показалось, что на Кента не могла не действовать атмосфера явного и всеобщего «пиетета» — так она выразилась про себя, — и искала на его лице следы игры в «большого начальника» и «незаменимого специалиста». Но никаких следов не было, как не было и самой игры. Кент выглядел «обыкновенным смертным», усталым и слегка раздраженным человеком, вынужденным заниматься не слишком приятной для него работой. И вряд ли сознание того, что никто, кроме него, эту работу сделать не мог, приятно щекотало его самолюбие… Только через полчаса он нашел время подойти к ней и спросить:

— Устали?

— С чего мне уставать?

— Жарко здесь. Вы бы погуляли пока, что ли.

— Не обращайте на меня внимания, работайте.

Он оглянулся на пульт — там уже ждали его — и с досадой сказал:

— Неудачное время я выбрал для демонстрации.

— Как раз все очень удачно, — решительно возразила Шанталь. — Идите, вас ждут.

Потом Кент ушел куда-то, вскоре появилась Валя и сказала:

— Иннокентий Дмитриевич приказал мне отвести вас в его кабинет. Он тоже скоро придет туда.

— А где он сейчас?

— На другой машине.

— Ну что ж, — улыбнулась Шанталь, — идемте, приказы начальства полагается выполнять.

— Очень душно здесь, — как бы извиняясь, сказала Валя.

— Всегда тут так?

— Часто.

Кабинет у Кента был просторный, с двумя телефонами, — «Вон тот московский, — мимоходом сообщила Валя, — так что можете звонить, если нужно», — уютными креслами и большим, аккуратно прибранным столом.

Кент действительно пришел довольно скоро, сказал Вале:

— Твоя миссия окончена, благодарю.

Валя вежливо попрощалась с Шанталь и ушла.

— Если бы я знала, что причиню вам столько беспокойства… — начала было Шанталь, но Кент перебил:

— Да будет вам. Если меня что и беспокоит, так только то, что вы остались голодной. Еще часа полтора продержитесь?

— Да уж придется.

— Я не думал, что сегодня придется задержаться так долго, — виновато пояснил Кент. — Попалась одна очень каверзная головоломка.

— Но вы решили ее?

— Как будто да, через полтора часа это выяснится окончательно.

За эти полтора часа поговорить им почти не удалось — к Кенту все время приходили. И Шанталь опять не могла не отметить, что ведут себя с Кентом его подчиненные слишком уж почтительно. А один просто удивил ее — с такой очевидной, почти мучительной неловкостью держался он, так явно боялся взглянуть в глаза Кенту, говорил тихо, тусклым голосом. Уходил он с таким облегчением, торопливо смяв свои бумаги, что Шанталь не удержалась от замечания:

— А вы, похоже, очень строгий начальник, Иннокентий Дмитриевич.

— Я-то? — переспросил Кент. — Возможно… Вас этот товарищ натолкнул на такую мысль?

— Не только, хотя вел он себя, на мой взгляд, несколько странно. Такое впечатление, будто он в чем-то крупно провинился перед вами.

— Да нет… — Кент помолчал и с неловкой усмешкой сказал: — Все объясняется проще — это будущий муж моей бывшей жены.

— Что? — удивилась Шанталь, не сразу сообразив, что означает эта фраза.

— Да вот так… Пикантная ситуация, не правда ли? Вот для вашего кино находка… Он бы и на пушечный выстрел не подошел ко мне, да ведь нельзя — работа есть работа. А начальник я, наверно, и в самом деле строгий. Вероятно, добрая половина моих подчиненных предпочла бы иметь другого — помягче, полиберальней… Ну, сейчас будет последний разговор, и пойдем обедать.

Обедали в ресторане. Кент выглядел очень усталым. Шанталь сказала ему об этом, и он согласился:

— Да, такая работа изрядно выматывает.

— А знаете, — сказала Шанталь, — мне кажется, сегодня я впервые поняла, что такое настоящая работа. Точнее так — настоящая интеллектуальная работа.

— Вот как, — безразлично отозвался Кент.

— Да, когда наблюдала за вами.

— Так все эффектно выглядело? — насмешливо прищурился Кент.

— Выглядело это действительно эффектно, но я не потому так говорю.

— А почему?

— Даже не знаю, как объяснить…

— И не надо, я отлично понимаю, как все это действует, особенно на человека не слишком искушенного… Но, откровенно говоря, я предпочел бы, чтобы таких эффектных суббот вообще не было и каждый сам справлялся бы со своей работой… — Кент помолчал. — Хотите, расскажу вам одну историю из своей практики?

— Конечно.

— Это было в самом начале моей работы, здесь же… Я был начальником машины, тогда еще единственной, и неофициальным опекуном всех программистов и программисточек, которые только начинали работать и обращались ко мне за всякой помощью. И был еще… ну, скажем, некто Иванов, солидный человек лет тридцати пяти, кандидат наук, недавно перешедший к нам на работу из столичного института. И понадобилось ему решить одну задачу, довольно сложную и длинную. Он сам явился ко мне и попросил посчитать как можно быстрее… что я, по возможности, и сделал. И надо сказать, та работа выглядела ничуть не менее эффектно, чем сегодняшняя, и заняла с неделю… А через месяц та же программисточка, что работала на Иванова, приносит еще одну задачу и передает просьбу шефа посчитать опять же как можно быстрее. Память у меня хорошая, и я сразу увидел, что новая задача отличается от старой только одной закорючкой, обозначенной буквой «пси». Я сказал программистке, чтобы ее шеф сам пришел и объяснил, что это означает. И он явился, кипя благородным негодованием. Видимо, в том институте, где он раньше работал, инженерам-эксплуатационникам и в голову не приходило задумываться о том, что именно они решают… Я вежливо попросил его объяснить, что означает эта самая «псиная» закорючка и для чего ему понадобилось первое решение, которое можно было походя получить из второго, не тратя ни секунды лишней. Он сказал, что это его дело, а мое — исполнять. На что я ему ответил, что не буду решать его задачу до тех пор, пока он не даст вразумительного объяснения этому казусу. Он опешил от такой наглости и побежал жаловаться… В общем, получился изрядный скандал. К сожалению, некто Иванов не предполагал, что я не столько инженер-«эксплуататор», сколько математик, и при разборе конфликта в узком кругу компетентных лиц вынужден был в конце концов признать, что про эту злосчастную «пси» он просто забыл, когда давал задание программистке и переписывал его на отдельном листке… Из чего, к сожалению, следовало, что вся «эффектная» недельная работа, влетевшая, кстати, в немалую копеечку, пошла насмарку…

— И чем же все закончилось?

— Для меня — самым благополучным образом. Я довольно беззастенчиво воспользовался случаем, и всех программистов изъяли из отделов и соединили в одну группу, передав ее под мое начало, и работать сразу стало намного легче. А заказчики еще с год проявляли чудеса осмотрительности, передавая нам свои задачи, что, собственно, мне и нужно было.

— А некто Иванов?

— С ним получилось хуже. Конфликт разбирался хоть и в узком кругу, однако весь институт узнал о нем, и некто Иванов никак не хотел мириться с тем, что его репутация подмочена каким-то мальчишкой, и вскоре, к сожалению, ушел из института.

— А почему «к сожалению»?

— Да потому, что он был хорошим математиком. Ошибиться ведь каждый может. Жаль, амбиция его заела… Вот таким макаром оборачиваются иногда внешние эффекты. И о сегодняшней работе я не могу с уверенностью сказать, что все это действительно необходимо.

— Да вы, оказывается, максималист.

Кент улыбнулся:

— Нечто подобное впервые сказал мне Сергей лет десять назад. А что, быть максималистом — это плохо?

— Не знаю, я к этой категории не принадлежу… Я живу как все — делаю то, что удается, и не очень огорчаюсь, если удается не слишком много.

Через два часа Кент провожал ее на электричку. Шанталь с напряжением ожидала, когда он заговорит о новой встрече, и не выдержала, сама спросила, хотя до прихода электрички оставалось еще минут десять:

— Надеюсь, мы еще увидимся?

— Вероятно, — спокойно сказал Кент. — Если вы захотите…

Он не договорил.

— То что?

— На той неделе я буду в Москве, и мы можем где-нибудь поужинать.

— Тогда запишите мой телефон.

— Говорите, я запомню.

Шанталь сказала ему номер своего телефона, распрощалась и уехала в Москву. Прошло четыре дня — Кент не звонил. В первый же из этих четырех дней ожидания Шанталь, до сих пор считавшая, что неспособна запомнить и трех цифр кряду, с удивлением обнаружила, что отлично помнит номер московского телефона Кента, на который мимоходом показала ей Валя. В четверг утром она довольно спокойно подумала: «Если сегодня не позвонит, позвоню сама».

Но Кент позвонил и сказал:

— Мне ужасно неловко, но я не смогу приехать на этой неделе.

— Даже в субботу?

— Разве что к вечеру, да и то не наверняка.

И Шанталь, подумав не больше секунды, спросила:

— А если я сама приеду к вам в субботу, очень помешаю?

Удивился ли Кент, услышав это? Замялся он всего на какое-то мгновение, неторопливо сказал, выговаривая слова:

— Если вы приедете в субботу, то очень поможете мне.

Они договорились о встрече, Шанталь положила трубку и подумала: «Сейчас я, может быть, и вряд ли сумею помочь тебе, а потом наверное…»

Бесцельно промаявшись два часа в пустой квартире, Шанталь не выдержала и позвонила Кенту.

— Вас слушают, — сказала Ася.

— Здравствуйте, Ася, это Коноплянникова. Иннокентия Дмитриевича можно?

Ася помолчала и мягко сказала:

— Он очень занят, Шанталь Федоровна. У вас что-то срочное?

— Да нет, — кисло сказала Шанталь. — А скоро он освободится?

— Часа через полтора, не раньше. Что-нибудь передать?

— Нет, ничего… До свиданья.

10

Кент распахнул окно и стал вполоборота к спорящим. Третий час в его кабинете шло совещание, все более походившее на обыкновенное препирательство, и накурено было до синевы.

Спорили Авдотьин и Гарибян, руководители групп. Они спорили уже почти год, с того самого первого дня, когда Гарибян, недавний подчиненный Авдотьина, сам стал руководить группой. Спорили в своих лабораториях, в экспериментальном сборочном цехе, на заседаниях парткома и даже на праздничных вечерах. А уж здесь, на совещаниях у начальника отдела, спорить сам бог велел. Внешне споры всегда велись предельно корректно: «Уважаемый Ашот Давидович…», «Дорогой Николай Александрович…», «Не будете ли так добры вспомнить, что вы говорили три недели назад…», «Не обессудьте, но я должен поставить в известность Иннокентия Дмитриевича…» Но сколько яда, а то и плохо скрываемой злости, порой чуть ли не презрения бывало в этих безукоризненно вежливых формулировках! Невозмутимый Авдотьин иногда явно провоцировал Гарибяна, и тому стоило огромных усилий сдержать себя. Однажды, оставшись наедине с Кентом, он взмолился:

— Все, Иннокентий Дмитриевич, не могу больше! Снимайте меня, переводите куда-нибудь, но с этим… бронтозавром я никогда не сработаюсь!

И тридцатилетний Гарибян упал в кресло и театрально схватился за сердце.

— Дать валидолу? — осведомился Кент.

Гарибян, мгновенно улавливавший любую насмешку, даже в дозах микроскопических, тут же убрал руку с сердца и с неподдельной горечью сказал:

— И вы против меня.

— Почему же, я не против.

— Но ведь и не за! — патетически воскликнул Гарибян.

— И не за, — спокойно подтвердил Кент. — Между прочим, сердце в твои годы болеть не может, так что впредь руки к нему не прикладывай.

— А вы что, врач? — буркнул Гарибян, заметно краснея.

— Я — нет. Но истину эту сообщил мне в письменном виде действительно врач, и, по свидетельству современников, очень хороший, — Антон Павлович Чехов.

Смуглое лицо Гарибяна стало даже не красным, а темно-багровым, он стремительно вскочил с кресла, забыв о «сердечном приступе», и выпалил:

— Чехов! Антон Павлович! Вы бы еще Гиппократа в свидетели призвали! Сейчас год тысяча девятьсот семьдесят четвертый, а не…

Гарибян запнулся, и Кент невозмутимо закончил:

— …а не семьдесят третий.

Гарибян округлил глаза и шепотом спросил:

— Издеваетесь, да? Издеваетесь, Иннокентий Дмитриевич? Неужели вы не понимаете, что Авдотьин безнадежный консерватор, он же боится даже ничтожной доли риска, он… он… он пунктуатор, а не исследователь! — выдал Гарибян вовсе уже несуразное. — Ему во всем нужна стопроцентная гарантия, он способен конструировать только из элементов старого, уже известного и апробированного, я же знаю, я же четыре года проработал с ним! А разве в нашей профессии можно так? Разве это не наша прямая обязанность — хоть немного, хоть на несколько лет, но заглядывать вперед, в будущее?

И Гарибян еще минут пять излагал свое кредо «настоящего», «истинного» исследователя. Кент спокойно слушал его. Он знал, что Гарибян инженер, несомненно, талантливый, но дай ему волю, вряд ли хоть один из его феерических замыслов можно будет воплотить в реальную, надежно работающую конструкцию. Ему обязательно нужен был постоянный тормоз, и с этой ролью пока отлично справлялся «безнадежный консерватор» Авдотьин — спокойный, толковый инженер, не хватающий звезд с неба, но достаточно умело и профессионально делающий свою работу. Потому-то и «спарил» их Кент год назад, поручив им разработку двух важнейших, тесно связанных друг с другом узлов уникальной АСУ. И потому в главном не мог, как правило, принять чью-либо сторону — ни Авдотьина, ни Гарибяна. Оба они чаще всего бывали и правы, и не правы. «Элементарная диалектика». Но принимать решения в каждом частном случае, когда схватывались Авдотьин и Гарибян, было далеко не всегда задачей элементарной. И не только Гарибян, но и Авдотьин уже просил его освободить из этой упряжки. Кенту приходилось прибегать к различным дипломатическим ухищрениям, чтобы сохранить это воинственное содружество, ибо плоды его были очевидными — тут уж оба «врага» вынуждены были признать, что работа в конечном счете от их бесконечных столкновений и вынужденных уступок друг другу только выигрывает…

И сегодняшняя традиционная схватка закончилась, по существу, еще минут пятнадцать назад, разговор шел о мелочах, которые вполне могли быть улажены Авдотьиным и Гарибяном в своих «департаментах». Но Кент не закрывал совещание, давая обоим возможность выговориться, иногда регулируя температуру спора нарочито будничным замечанием или репликой. А ведущие инженеры групп по мере сил помогали поддерживать «динамическое равновесие».

Наконец Кент решил, что можно и кончить, повернулся спиной к окну и с таким демонстративным вниманием стал прислушиваться к спору, что Авдотьин, деликатно кашлянув, выждал крохотную паузу в очередной тираде Гарибяна — тот по обыкновению говорил «залпами» — и мирно сказал:

— Я полагаю, на сегодня можно закончить.

Гарибян запнулся, с недоумением посмотрел на него, перевел взгляд на Кента, и тот вежливо осведомился:

— Вы тоже так считаете, Гарибян?

Гарибян всегда тонко чувствовал то, что касалось его лично. Назови его Кент, как обычно, по имени — и он мог бы, вероятно, еще с полчаса выяснять отношения. А тут ему ничего не оставалось, как согласиться. Он обиженно буркнул, завязывая папку тонкими нервными пальцами:

— Полагаю, считаю — все, что вам угодно, Иннокентий Дмитриевич.

— В таком случае все свободны.

Инженеры разошлись. Вошла Ася, открыла второе окно, вытряхнула пепельницы и как бы мимоходом сказала:

— Звонила Шанталь Федоровна.

— Давно?

— Минут сорок назад. Я сказала, что вы заняты.

Кент всегда считал, что ему очень повезло с секретаршей. Они понимали друг друга с полуслова. И сейчас по тому, что Ася не сразу сказала о звонке Шанталь, и по ее спокойному, безразличному тону Кент догадался, что звонила Шанталь «просто так», по мнению Аси, конечно, и тут она вряд ли могла ошибиться, и беспокоиться ему не о чем.

— Там вас дожидается один очень упорный товарищ из Подмосковья, — сказала Ася. — По поводу девятнадцатой АСУ.

Даже в такую простенькую информацию Ася вкладывала свой смысл. То, что она не назвала ни фамилии, ни города, означало, что Кент лично с посетителем не знаком и что тот пришел по делу, которым он непосредственно не занимался. А вежливая формулировка «очень упорный товарищ» означала на языке Аси, что товарищ попросту очень упрямый и разговор с ним удовольствия Кенту не доставит, — и на этот счет она редко ошибалась.

— К Малахову посылали? — спросил Кент.

Малахов был ведущим инженером девятнадцатой АСУ.

— Да. Но он утверждает, что уже разговаривал с товарищем Малаховым у себя на заводе и что объяснения товарища Малахова руководство завода ни в коей мере не удовлетворяют.

Ася без тени улыбки произнесла эту убийственную канцелярскую фразу, и Кент понял, что посетитель ждет его действительно не из приятных.

— Значит, надо принять?

Кент вовсе не считал зазорным обращаться к Асе с такими вопросами. Формально он мог со спокойной совестью переправить этого, судя по тону Аси, очень надоедливого посетителя снова к Малахову, но Ася сказала «по-моему, да», что означало, что, если Кент не примет, оскорбленный «товарищ из Подмосковья» разовьет бешеную энергию и попытается всеми правдами и неправдами добиться своего. Так что не принять себе дороже.

— Ну что ж, принять так принять, — неохотно согласился Кент, и Ася тут же «расшифровала» «товарища из Подмосковья»:

— Владимир Александрович Малинин, заместитель начальника планово-экономического отдела завода… Соединить вас с Малаховым?

Кент кивнул, Ася ушла в приемную, и секунд через тридцать зазвонил телефон. Малахов сообщил, что отлично помнит и Малинина, и его начальника, последний разговор с ними был неделю назад — опять о злосчастных пультах «Сигма-Д».

— Ясно, — сказал Кент, нажимая кнопку под столешницей, и услышал, как за дверью Ася громко, официально заявила:

— Пожалуйста, товарищ Малинин.

11

Малинин оказался довольно полным, безукоризненно одетым человеком лет сорока. Он с чрезвычайным достоинством прошагал от двери до стола, протянул руку привставшему Кенту и представился.

За годы своей работы Кенту приходилось сталкиваться с множеством руководителей самых различных рангов, и он знал, что мало кто умеет представиться так, чтобы не выдать себя. Одни, — как правило, руководители молодые, с небольшим стажем, — произносили свои «титулы» нарочито небрежным тоном, словно не придавая им никакого значения, но чаще всего оказывалось, что они с таким почтением относятся к своим должностным приставкам, что малейший намек на сомнение в их руководящей компетентности воспринимался как личное оскорбление. Другие действительно не придавали особого значения своим должностям, — с такими приятно было иметь дело. Третьи называли себя тоном весьма внушительным, непременно полностью выговаривая порой довольно длинные наименования возглавляемых ими подразделений, даже если это была группа всего лишь из двух-трех человек, — их принадлежность к клану администраторов без труда определялась по особому, «руководящему» выражению лица, — в чем именно заключалось это выражение, Кент сказать не мог бы, но распознавал его безошибочно, — степенным движениям, они почти всегда были одеты не просто аккуратно, но чрезвычайно опрятно и солидно, безукоризненно выбриты, причесаны волосок к волоску и обязательно с внушительными кожаными портфелями. Люди при должности — так называл их про себя Кент, — и разговаривать с ними было иногда довольно сложно. Они склонны были принимать простоту за фамильярность, вместо «я» говорить «мы», не отличались чувством юмора, но самое главное — не обладали широтой кругозора вообще, а в частности их технические познания вне пределов своей узкой специальности можно было определить, как правило, лишь словом «скудные», если не «убогие». Малинин, несомненно, принадлежал именно к этой малоприятной категории руководителей.

— Слушаю вас, Владимир Александрович, — сказал Кент.

— Я по поводу информационных пультов «Сигма-Д», — веско начал Малинин. — Мы с удивлением узнали, что ваша организация отказывается от установки этих эффективных и чрезвычайно нужных нам приборов…

С пультами, о которых говорил Малинин, Кенту приходилось сталкиваться уже не раз. «Сигма-Д» принадлежали к серии приборов «План-факт». В принципе это был прибор действительно нужный, хотя не столько эффективный, сколько эффектный. По идее такие пульты должны устанавливаться в кабинетах главных руководителей предприятий и оперативно информировать их о выпускаемой продукции и тут же для сравнения демонстрировать контрольные цифры плана при ритмичном производстве. Но, как это часто случается в новом деле, сама по себе неплохая идея воплотилась в жизнь с несколько странным акцентом. Получив такие пульты, некоторые руководители, любуясь светящимися цифрами на табло, решили, что это уже и есть АСУ и что главное в этом направлении уже сделано. То, что такие пульты, по существу, лишь заменяли мальчиков на побегушках и, строго говоря, никакого отношения к автоматизации производством не имели, зачастую воспринималось чуть ли не как оскорбление.

К тому же «Сигма-Д» были далеко не лучшим прибором из этой серии, но зато самым сложным (а потому и наименее надежным), самым дорогим и самым эффектным. Трехцветное табло, облицовка под черное дерево, внушительные габариты — такие игрушки приятно смотрелись в просторных кабинетах руководящих работников. Но ни в одной из последних АСУ «Сигма-Д» не проектировались: для их стыковки с новыми моделями вычислительных машин нужны были специальные устройства. Да и надобность в таких пультах, по существу, отпала, их вполне заменяла одна пишущая машинка, в любую секунду готовая выдать всю необходимую информацию.

Все это Малахов уже наверняка объяснил Малинину, и то же теперь, очевидно, предстояло сделать Кенту.

— И чем же вызвано ваше удивление? — осведомился он.

— Позвольте, — даже как будто чуть-чуть рассердился Малинин, — а разве это не удивительно? Мы не могли найти объяснения мотивам вашего отказа.

— А разве Малахов вам этого не объяснил?

— Объяснения товарища Малахова сводятся, по существу, к тому, что именно вы, Иннокентий Дмитриевич, запрещаете эту работу, — с достоинством сказал Малинин.

Очевидно, Малахов, отчаявшись убедить Малинина, в конце концов просто сослался на запрет Кента.

— В таком случае, — сухо сказал Кент, — должен вам заметить, что существа дела вы не поняли.

— Вы так полагаете? — Малинин и не думал скрывать своей обиды.

— Именно так.

— Но ваш запрет был? — спросил Малинин, налегая на «ваш».

— Да. Был, есть и будет! — отчеканил Кент.

— Но почему?

— Потому, во-первых, что «Сигма-Д» не запроектированы в вашей АСУ и мы не обязаны делать эту работу…

— Но ведь мы оплатим ее, — торопливо вставил Малинин. — Нам выделены дополнительные средства на автоматизацию, и мы уже подготовили проект договора.

— И тем не менее мы эту работу делать не будем… по причине полной ее ненужности.

— Позвольте, а вам не кажется, что нам лучше судить, что именно нам нужно? — с неким намеком на строгость в голосе спросил Малинин. — Ведь работать с этой АСУ предстоит все-таки нам.

— Не кажется, — спокойно сказал Кент. — Я полагаю, что в данном вопросе я более компетентен, чем вы.

— В вашей  т е х н и ч е с к о й  компетенции я не сомневаюсь, но в данном случае речь идет о другой стороне дела.

— Какой же?

— О вопросах оперативного управления. Мы должны иметь возможность получать наглядную оперативную информацию…

— А разве наш проект такой возможности не дает?

— Не такую, как нам хотелось бы. Не станете же вы спорить, что гораздо удобнее иметь перед глазами табло, на которое стоит только бросить взгляд, чтобы узнать все, что нужно, чем каждый раз посылать запросы через пишущую машинку?

— Спорить я не буду… — Кент помедлил. — Скажите, откуда вы узнали об этих «Сигма-Д»?

— А какое это имеет значение?

— Но все-таки? Кто вам посоветовал поставить их — специалист или… лицо не слишком сведущее?

— Я полагаю, это не столь важно, — сухо отозвался Малинин, — и к предмету нашего разговора отношения не имеет.

— Это вы так полагаете… А впрочем, можете не отвечать. Я хорошо представляю, откуда возникла у вас эта идея. Кто-то от кого-то услышал, кто-то где-то увидел, вы прочли рекламный проспект — вот и вся ваша информация. Но в рекламных проспектах не пишут, что каждый второй пульт «Сигма-Д» через полгода выходит из строя… Это вы знаете, Владимир Александрович? Разве Малахов вам не говорил?

— Говорил, — ничуть не смутившись, ответил Малинин.

— И что же, вас такая не слишком веселая статистика не убеждает?

— Мы считаем, что решающего значения это не имеет. За исправностью пультов будут следить специалисты.

— Какие специалисты? Те, что будут обслуживать вашу АСУ?

— Естественно.

— А может, для них куда более естественно заниматься своими прямыми обязанностями? Могу вас уверить, что таких обязанностей у них будет предостаточно.

— Несколько пультов их не обременят, — упрямо сказал Малинин.

— Вы как будто сказали, что не сомневаетесь в моей технической компетенции? — с сарказмом спросил Кент. — Так?

— Разумеется.

— Ну, так позвольте вам компетентно заявить — обременят их эти пульты, да еще как! К тому же выйти из строя они могут так, что вы сами этого не заметите и будете пользоваться ложной информацией, сами того не зная.

— Ее же всегда можно проверить.

— Но где же тут логика? — Кент начал терять терпение. — Информация должна быть прежде всего надежной, абсолютно достоверной, не так ли? А «Сигма-Д» такой надежности не обеспечивают.

— Почему же их тогда выпускают?

— По недоразумению. По бесхозяйственности, если хотите. По головотяпству некоторых горе-начальников.

— Однако… — многозначительно начал Малинин.

— Что «однако»?

— Не кажется ли вам, что делать такие заявления… по меньшей мере неосмотрительно… если не сказать более…

— А вы скажите это «более», не стесняйтесь, — посоветовал Кент, но Малинин молчал. — Кстати, мое «неосмотрительное» мнение я изложил еще два года назад. В письменной форме, в трех экземплярах, посланных в соответствующие инстанции… Между прочим, «Сигма-Д» выпускаются последний год, и, смею надеяться, в прекращении производства этой халтуры есть и некоторая моя заслуга. Возможно даже, что ваш заказ был последним. Вы ведь, как я понял, уже сделали заказ?

— Да.

— И много?

— Пять штук.

— Ну, так могу лишь посоветовать отменить его, если еще не поздно.

— Отменять заказ мы не будем.

— Значит, уже поздно?

— Не только поэтому. Мы продолжаем считать, что пульты «Сигма-Д» даже при некоторых недостатках нужны и полезны. И мы найдем возможность установить их. Ваша организация не единственная, которая может сделать эту работу.

— Вы их не установите, Владимир Александрович.

— Вы так уверены в этом?

— Абсолютно. Организацию вы, вероятно, найдете, но без нашего согласия они за такую работу не возьмутся, а мы этого согласия не дадим.

— Согласие нужно официальное? — недоверчиво спросил Малинин.

— Нет, но это не имеет значения. У нас ведь есть своя деловая этика, как и в любой другой отрасли. Как всякая этика, она порождена реальной жизнью. Один из ее пунктов гласит: не лезь в чужой огород. И будьте уверены — в наш огород никто без нашего разрешения не полезет. Не забывайте, что мы не только проектируем и пускаем вашу АСУ, но и в дальнейшем несем за нее ответственность. Со всеми неполадками, модернизациями, расширениями ваши специалисты опять-таки обратятся к нам, а не к другим… Так что не советую настаивать, все равно из этого ничего не выйдет.

Малинин довольно долго молчал — переваривал сказанное. Видимо, он все-таки понял, насколько серьезно то, о чем говорил Кент, и когда заговорил снова, тон у него был уже другой, чуть ли не просительный.

— Ну хорошо, Иннокентий Дмитриевич, кое в чем вы убедили меня…

— В чем именно?

— Мы, вероятно, сделали ошибку, не посоветовавшись с вами о пультах…

— Вероятно? — с иронией переспросил Кент.

— Не будем придираться к формулировкам… Возможно, мы поторопились заказать эти пульты. Но они уже заказаны и частично оплачены. Нам все равно придется взять их. Что же мы с ними будем делать?

— Вероятно, то же, что вы делаете с другим не нужным вам оборудованием, наверняка у вас его немало. Попытайтесь продать, хотя вряд ли кто соблазнится ими.

— Вот видите…

— Это вы должны были видеть, — жестко сказал Кент. — Не мы советовали вам приобрести их.

— Но, Иннокентий Дмитриевич, войдите в наше положение. Пять пультов стоят сорок тысяч рублей, и допустить, чтобы такая дорогостоящая аппаратура просто так лежала на складе — это же бесхозяйственность!

— И притом вопиющая, — охотно согласился Кент. — Но устанавливать их, изготовлять переходные приставки, ремонтировать, а потом все демонтировать — бесхозяйственность еще большая. В конце концов все это обойдется намного дороже, в добрую сотню тысяч.

— А почему вы так уверены, что их придется демонтировать?

— По-моему, я уже объяснил — из-за их ненадежности. Могу еще добавить, что наш проект предусматривает дальнейшее расширение вашей АСУ и все выходы управляющей ЭВМ будут использованы. Так что будь «Сигма-Д» и сверхнадежными, в ближайшие два-три года их все равно пришлось бы снять.

Малинин помолчал.

— Но два-три года — это тоже срок… Пусть хотя бы столько пульты постоят… И потом, Иннокентий Дмитриевич, — уже решительнее сказал Малинин, — мы же не просим ничего противозаконного. С юридической стороны эта работа абсолютно безупречна. Мы можем в договоре указать минимальный гарантийный срок, — скажем, те шесть месяцев, — или, если возможно, вообще обойтись без него. А дальше уж наша забота, как они будут работать. И переходные приставки можем заказать в другом месте, если вы не захотите обременять себя. Так что в конечном счете для вас эта работа не слишком значительная… по сравнению с тем, что уже делается и должно быть сделано.

— Разумеется, — сказал Кент, демонстративно глядя на часы. — И все же делать мы ее не будем.

— Но почему, Иннокентий Дмитриевич, почему?

«О господи!» — вздохнул Кент.

— Я не могу санкционировать столь дорогостоящую и практически бесполезную работу.

— Ну, сколько это будет стоить, забота, в конце концов, наша. Мы все оплатим сполна.

— Вы? — Кент тяжело посмотрел на Малинина. — Из каких же это денег? Ваших личных?

Малинин с удивлением взглянул на него.

— Я не себя имел в виду.

— Еще бы! — зло сказал Кент. — Если хотя бы одну из этих ста тысяч, которые вы готовы с такой легкостью выкинуть на ветер, вычесть из вашего оклада, вы бы тут же и думать забыли об этих игрушках. Но деньги-то не ваши личные, а государственные. — Кент помедлил и негромко добавил, перегнувшись через стол: — Это народные деньги, Владимир Александрович… И я не только не дам разрешения на установку пультов, но если узнаю, что вы в обход нас попытаетесь самостоятельно установить их, — только попытаетесь, учтите, — я тут же сообщу все, что я думаю на этот счет, в соответствующие инстанции партийного и государственного контроля. И уж поверьте — там к моему мнению прислушаются. Там тоже не сомневаются в моей технической компетенции, и не только в ней. — Кент встал. — Я полагаю, мы можем закончить. Не смею вас задерживать.

Встал и Малинин, крепко ухватившись за ручку своего «руководящего» портфеля, коротко и откровенно злобно взглянул на Кента и направился к двери, процедив сквозь зубы:

— До свиданья…

12

После обеда Кент собирался заняться работой. Конечно, он совсем не считал, что полдня бездельничал. Но, по его глубокому убеждению, настоящей работой следовало называть лишь то, что могло быть сделано вне кабинетных стен. Для всего остального существовал другой термин — «служебные обязанности». Кент никогда не говорил вслух об этом разделении и, на взгляд постороннего, одинаково добросовестно исполнял и то, и другое. Но при всем своем желании он не мог считать важным такие разговоры, как сегодня с Малининым, — это было просто безнадежно потерянное время. Он был прежде всего инженером, а потом уж администратором. Но не было у него и того наивного технократического снобизма, которым нередко щеголяют одаренные специалисты: «Мы будем дело делать, а управляют пусть те, кто ни на что другое не способен». Слишком часто ему приходилось наблюдать, к чему это приводит. И он добросовестно тянул свой административный воз, не жалуясь даже Шанталь.

Но сегодня ему явно не везло. В столовой он увидел Машу Старикову и даже ругнул себя за то, что забыл о ней.

Машу он знал больше пятнадцати лет, еще со студенческих времен. Тогда это была смешливая, пышущая здоровьем девушка. И еще три месяца назад Маша выглядела вполне нормальной тридцатишестилетней женщиной, спокойной, приветливой. А сейчас она, похудевшая почти до изнеможения, понуро склонилась над тарелкой, вяло ковыряла вилкой и не смотрела по сторонам. Не смотрела не так, как не смотрят о чем-то глубоко задумавшиеся люди, а просто боялась встретиться с кем-нибудь взглядом.

Кент знал, в чем дело. Муж Маши Алексей влюбился в Альбину Калинченко, работавшую с ним в одной группе. И влюбился, похоже, по-настоящему, что вряд ли можно было сказать об Альбине, известной на весь институт своими многочисленными похождениями. Кент пытался дружески поговорить с Алексеем, тот, напряженно выслушав его, вежливо, но достаточно твердо ответил: «Простите, Иннокентий Дмитриевич, но это мое дело», — и Кент, поняв, что от него ничего больше не дождешься, решил выждать. И вот почти забыл о Маше.

За обедом он придумал, что делать. Решение и ему самому показалось не лучшим, но другого, похоже, не было. Из столовой он сразу направился в группу Канадина, порасспросил о делах и как бы между прочим осведомился, чем сейчас занимается Калинченко, хотя и сам отлично знал чем. Канадин смутился и невольно оглянулся на угол, заставленный шкафами с документацией.

— Кажется, здесь где-то была.

— Я не о том спрашиваю, — сухо сказал Кент. — Где она сейчас, меня не интересует. Чем она занимается у вас в группе?

— Периферийными подканальными системами.

— Можете вы несколько дней без нее обойтись?

— Несколько — можно, — подумав, неуверенно сказал Канадин.

— Тогда, может быть, сделаем так: я заберу ее у вас, а на следующей неделе дам кого-нибудь на замену.

— Хорошо, Иннокентий Дмитриевич, — не сразу согласился Канадин. Альбина была хорошим инженером, и подыскать ей равноценную замену было довольно сложно.

— Окончательно я сообщу вам об этом в понедельник. А пока… — Кент взглянул на часы. — Пожалуйста, минут через десять пришлите ее ко мне.

Альбина пришла точно через десять минут, сдержанно улыбнулась с порога.

— Здравствуйте, Иннокентий Дмитриевич.

И непринужденно села в кресло, положив ногу на ногу. Держалась она спокойно и уверенно, как и всегда в присутствии мужчин. Кент догадывался, что и для нее он прежде всего мужчина, а потом уж начальник, и поэтому официальный разговор заранее обречен на неудачу. И он тоже улыбнулся в ответ, одобрительно оглядел ее: хороша, ничего не скажешь, есть от чего потерять голову…

— Здравствуйте, здравствуйте, Альбина Николаевна… Как поживаете?

— Отлично, Иннокентий Дмитриевич, — Альбина насмешливо прищурилась.

— Работой довольны?

— Не жалуюсь.

— Замуж не собираетесь? — в лоб спросил Кент.

— Замуж? — удивилась Альбина. — Да нет как будто.

— Что так?

— А не за кого, Иннокентий Дмитриевич, — с вызовом в голосе сказала Альбина, догадавшись, видимо, о чем пойдет разговор. — Все сто́ящие мужики женаты, а за несто́ящего сама не хочу.

— Вот как… — Кент помолчал, не зная, как приступить к делу, и решил идти напролом. — А Стариков мужчина стоящий?

Альбина сразу потускнела.

— Стариков? А почему… при чем здесь он?

— Так уж и ни при чем?

Альбина усмехнулась:

— Сарафанное радио доложило?

— Вы недооцениваете мои способности, Альбина Николаевна, — мирно улыбаясь, сказал Кент. — И, пожалуйста, не делайте обиженный вид. Я разговариваю с вами не как начальник с подчиненной, а хочу кое-что выяснить.

— Зачем?

— А затем, дорогая Альба… Вас так до сих пор зовут?

— Ну, так…

— А ты не нукай, — улыбнулся Кент, переходя на «ты», — все-таки интеллигентная женщина. Не хочешь отвечать — настаивать не буду, но уж не обессудь, придется тогда действовать по-другому… Кажется, за те четыре года, что мы работаем вместе, я не давал вам повода, — снова перешел на «вы» Кент, глядя на сумрачное лицо Альбины, — упрекнуть меня в неделикатности. Нет?

— Нет, — тихо сказала Альбина.

— А согласитесь, что такой неделикатный разговор мог бы состояться и раньше, мне уже намекали, что я чересчур снисходительно смотрю на ваши… ну, скажем мягко, увлечения… — Альбина прикусила губу. — Понимаю, что вам не очень-то приятно выслушивать такие «комплименты», но уж потерпите. Так вот, Альбина Николаевна… Пока вы кружили головы мальчишкам и кокетничали со старыми холостяками, я не находил нужным вмешиваться. А теперь я вынужден быть неделикатным, и, поверьте, удовольствия мне это не доставляет… Так вот, мне хотелось бы знать, что вы с Алексеем намерены делать.

Альбина молчала, разглаживая юбку на коленях.

— Альба, — негромко сказал Кент, — я уже тебе сказал — можешь не отвечать, если не хочешь. И чтобы ты не думала лишнего, должен сказать, что я вовсе не считаю, что вправе вмешиваться в ваши дела. Но боюсь, что в таком случае придется объясняться Алексею и в обстановке менее благоприятной. Насколько мне известно, этот вопрос намерены обсудить на ближайшем заседании партбюро. И мне будет очень сложно высказаться как-то определенно, если я от тебя ничего не услышу. Да я и не хочу допускать этого обсуждения, но Валиулин настаивает, а разубедить мне его нечем.

— Это… она так? — с трудом спросила Альбина.

— Нет, Мария Анатольевна здесь ни при чем. Валиулин, правда, разговаривал с ней, но о чем именно, не знаю… Дело в другом. Вы так явно… демонстрируете свои чувства, что многие расценивают ваше поведение как вызов.

— Вы тоже так считаете?

— Я никак не считаю, потому что ничего не знаю. Вот почему и спрашиваю у тебя.

— А почему не у Алексея?

— Он говорить не хочет… И я его понимаю. У него положение куда сложнее, чем у тебя. Будь ты юной несмышленой девочкой, я и заговаривать об этом не стал бы. Но ты взрослая и очень неглупая женщина и вполне ведаешь, что творишь.

Альбина прямо посмотрела на него:

— И что же я, по-вашему, творю?

— Не знаю, Альбина. Откровенно говоря, если бы я был уверен, что это очередное твое увлечение, каких на моей только памяти было немало, я был бы спокойнее. Но сейчас, похоже, дело серьезное, так?

Альбина, помедлив, кивнула.

— Вот видишь… И надо ли допускать, чтобы ваши отношения стали предметом публичного разбирательства? А вряд ли этого удастся избежать, если вы и дальше будете вести себя так. Что там у вас на самом деле, никто не знает, но внешне ваши отношения выглядят как самая заурядная, пошловатая интрижка. Это первое. А второе, куда более существенное, — речь идет о судьбе пяти человек, ты должна понимать это.

— Я понимаю, Иннокентий Дмитриевич… — Альбина помолчала. — Видите ли… Алексей действительно любит меня. И он уже предлагал, даже настаивал… чтобы я вышла за него. После развода, разумеется, — торопливо добавила Альбина. — А я попросила подождать. Я еще сама не могу понять… ну, насколько это серьезно у меня.

— А в нем ты уверена?

— Мне кажется, у него это действительно очень серьезно.

— Значит, все-таки только кажется?

— А разве можно до конца быть уверенным в этом?

— Можно, Альбина. А в вашем случае просто нужно. Алексею уже тридцать восемь лет, да и тебе не двадцать пять. То время, когда втайне тешишь себя мыслью, что в случае неудачи все еще можно исправить, для вас проходит, если уже не прошло. У Алексея двое детей, он любит их…

— Я знаю, — вставила Альбина.

— И если ему придется расстаться с ними, для него это будет тяжелым ударом… — Кент помолчал. — Не хочу, чтобы ты поняла мои слова как попытку разубедить тебя, но, видишь ли, Алексей в том возрасте, когда многие мужчины склонны считать, что их жизнь сложилась не совсем так, как нужно. Что они женились не на той женщине, выбрали не ту профессию, не добились того, чего могли бы и чего по праву заслуживают. И я не совсем уверен, что и Алексей… не поддался этому миражу. А если ты еще и сама, как говоришь, не до конца уверена в нем…

Альбина выпрямилась и резко спросила:

— Скажите откровенно, Иннокентий Дмитриевич, чего вы хотите?

— А ты еще не поняла?

— Чтобы мы пришли к какому-то определенному решению, так? Или — или?

Кент вздохнул.

— Это было бы совсем неплохо, но мне кажется, что сейчас к такому решению вы вряд ли способны. Хотя и оставлять все как есть тоже неразумно.

— И где же выход?

— А если вам на какое-то время разъехаться? Скажем, на два-три месяца?

— Проверка чувств на расстоянии? — усмехнулась Альбина.

— А что? — серьезно сказал Кент. — Средство древнее, как мир, и нередко дающее превосходные результаты, по себе знаю.

— Даже так? — Альбина натянуто улыбнулась.

— Вот именно… Тебя такой выход не устраивает?

— Еще не знаю.

— А ты подумай.

— Уехать придется, конечно, мне?

— Естественно.

— А куда?

— Томск тебя устроит?

— Томск? — удивилась Альбина. — Но там же не наша АСУ.

— Ничего, сделаем как-нибудь, это уж не твоя забота.

— А почему именно Томск?

— Во-первых, это достаточно далеко. А во-вторых, работы там до Нового года.

— И вы хотите, чтобы я…

— Да. Три с половиной месяца срок немалый.

— А если я не соглашусь?

— Послушай, Альба, я ведь не для себя все это делаю…

— Ну хорошо, хорошо, — торопливо сказала Альбина, — но подумать-то можно?

— Можно. До понедельника. Хватит?

— Наверно, — подавленно сказала Альбина.

— И еще один совет…

— Да?

— Вряд ли Алексей захочет, чтобы ты уезжала так надолго.

— Конечно.

— Так что решай по возможности сама,без него. Потом можешь сослаться на меня: я приказал — и точка. А его мы можем на несколько дней послать куда-нибудь… чтобы вам было легче разъехаться.

— И все-то вы продумали, Иннокентий Дмитриевич…

— Да уж пришлось.

— Золото вы, а не начальник, — без всякого выражения сказала Альбина. — Только от вашей железобетонной логики почему-то плакать хочется…

Альбина действительно едва не расплакалась, но сдержала себя и, прямо глядя на Кента, неприязненно сказала:

— А ведь вы ни в какую серьезность моих чувств не верите, я только сейчас поняла это. Вы уверены, что уеду я на три с половиной месяца и забуду Алексея, да?

— Ну, если уж ты так ставишь вопрос… — Кент помолчал и нехотя признался: — Да, я хотел бы, чтобы все было именно так.

— Потому что так вам было бы спокойнее?

— Отнюдь, — Кент покачал головой. — Во всей этой истории моя главная забота — не буду скрывать — не о вас с Алексеем, а о Марии Анатольевне и детях.

— Ну, допустим, я отступлюсь от Алексея… А как же они дальше жить будут? Он же не любит ее!

— Они прожили вместе тринадцать лет. И, по-моему, совсем неплохо жили, пока ему не взбрело в голову влюбиться в вас, Альбина Николаевна.

— Это не ответ, Иннокентий Дмитриевич, — решительно сказала Альбина.

— Это ответ, Альбина Николаевна. Может быть, вы и более меня сведущи в вопросах свободной любви, но семейная жизнь — это такой университет, в котором вы и одного семестра не проучились. И даже подготовительных курсов не прошли.

Кент уже понимал, что затея его провалилась, и сумрачно закончил:

— В общем, так, Альбина Николаевна… Ехать не неволю, но рекомендую настоятельно.

— Ясно, Иннокентий Дмитриевич… — Альбина поднялась. — В понедельник я вам сообщу свое решение. — Она внимательно оглядела его и как бы в раздумье сказала: — А ведь если я не соглашусь, вы, пожалуй, приказным порядком меня туда отправите, а?

— Об этом я еще не думал.

— Но подумаете?

— Наверное.

— Понятно… Ну, до свиданья, Иннокентий Дмитриевич.

Альбина явно намеренно сказала это «неинтеллигентное» «ну», и голос у нее был странный, чуть ли не угрожающий. И не успел Кент ответить ей, как Альбина круто, не по-женски, повернулась и быстро пошла к двери.

Кенту стало не по себе. Разговор, начавшийся как будто совсем неплохо, почему-то сорвался в конце. Почему? Альбина обиделась, что он не поверил в серьезность ее намерений. Но разве не она сама виновата в этом? Сколько «романчиков» было у нее только за последние четыре года? А может, вообще не стоило затевать этот разговор? Пусть бы действительно разбирались с Алексеем на партбюро…

13

Несколько минут он сидел, глядя перед собой и думая о разговоре с Альбиной, потом снял трубку и позвонил домой. Шанталь ответила сразу.

— Шанти…

— Да? — Голос у нее был чуть-чуть напряженный.

— Это я, — ненужно сказал Кент, наматывая на палец телефонный шнур. — Чем ты занимаешься?

— Да вот, — Шанталь вздохнула, — читаю очередной сценарий.

— И как?

— По-моему, плохо.

— А о чем сценарий?

— Долго рассказывать. Ничего выдающегося… Потом покажу.

Кент попытался представить, какое сейчас лицо у Шанталь, — и не мог. На какое-то мгновение он вообще забыл ее лицо, так, как забывают лица едва знакомых людей. Он резко дернул головой, освобождаясь от этого непонятного оцепенения памяти. И память заработала, лицо жены тут же встало перед ним, но какое-то странное, и он не сразу понял, что это кадр из последнего ее фильма. Один из тех кадров, что вызывают одобрительное улюлюканье семнадцатилетних юнцов: полуголая красавица в «интимном» полумраке, красивое порочное лицо с ярко накрашенными губами, изящно зажатая в длинных тонких пальцах сигарета, «чарующая» белизна обнаженных плеч, снятых так, что и самое убогое, воображение без труда дорисовывало прелесть того, что не попало в объектив…

— Ты слушаешь? — спросила Шанталь.

— Да-да, я сейчас, минуточку…

Кент опустил трубку и, крепко зажав микрофон ладонью, заметил, что сердце у него почему-то колотится сильными, неровными толчками. Происходило с ним что-то странное, прежде, кажется, не случавшееся и требовавшее вразумительного объяснения. Но времени для объяснений не было, на другом конце телефонного провода ждала Шанталь.

— Извини, меня оторвали… Я вот что хотел спросить: может, ты все-таки поедешь со мной в Долинск?

— Не стоит, Кент, — спокойно сказала Шанталь. — Я буду только мешать тебе.

— Не будешь.

— Мне, откровенно говоря, и не хочется.

— Ну, смотри…

— До свиданья, — сказала Шанталь, выждав несколько секунд.

Кент тоже сказал «до свиданья», и она тут же положила трубку.

Он встал и прошелся по кабинету.

Что, собственно, произошло? Ну, забыл на какую-то секунду лицо Шанталь, и что из того? А почему вспомнилась эта киноэкранная «клубничка»?

Кент подошел к окну и посмотрел на город. Москва, как обычно, была закрыта синеватой дымкой. Стояла знаменитая осень семьдесят четвертого года, — сухая, теплая, солнечная. Он представил, как хорошо сейчас в долинских лесах. Завтра после всех дел он возьмет Софью и Маринку, — а может быть, и Сашку, — и поедет куда-нибудь. Но Сашка вряд ли захочет, вот беда-то…

Он отвернулся от окна, оглядел свой просторный кабинет. Надо, наверно, взяться за работу. Спуститься в лабораторию к Еремину или еще раз просмотреть проект Моисеева и наконец-то написать заключение. А в пять сесть в машину и поехать в Долинск…

Но работать ему совсем не хотелось. Это было редкое для него состояние — нежелание работать. Работа всегда была для него чем-то естественным и необходимым. Из тридцати пяти прожитых им лет по меньшей мере двадцать были заполнены работой — систематической, упорной, почти ежедневной и, главное, результативной… Главное? Ну да, главное, а почему бы и нет? Результативность несомненная и высокая, и дело тут не в его докторской степени, лауреатском звании и руководящем положении, — все это внешнее, куда более существенно то, что созданные при его участии и под его руководством АСУ облегчили труд многих тысяч людей… Так что же, можно трубить в фанфары, Иннокентий Дмитриевич? А почему так нерадостно, почему больше не хочется работать? Устал? Нет, определенно не то, он совсем не чувствовал себя усталым…

Он прошелся по красной ковровой дорожке, скрадывавшей шаги, потом зачем-то сошел с нее — каблуки сухо и громко застучали по паркету. Кстати, зачем здесь паркет? — подумал он. Почему не обыкновенный линолеум, как во всех не «начальнических» помещениях? И кресла «гостевые» здесь ни к чему, — слишком они мягкие, глубокие, в них только отдыхать и кофеек попивать… Господи, о чем он думает? Паркет, кресла, дорожки — к чему все это?

Ему вдруг захотелось курить. Курил он редко, только когда сидел с гостями Шанталь да за компанию с Софьей и Маринкой, и сигарет при себе не держал. Он открыл дверь в приемную и, стоя на пороге, спросил Асю:

— У вас сигарет не найдется?

Ася замялась всего на какую-то долю секунды и спокойно кивнула:

— Найдется, Иннокентий Дмитриевич.

И подала ему пачку «Столичных». Кент вынул сигарету и сунул в рот, забыв размять. Ася дала спички, взяла сигарету и себе. Кент неумело дал ей прикурить, едва не опалив волосы, закурил сам, жадно вдохнул горький, невкусный дым и закашлялся. Потом сел в кресло, в котором обычно дожидались приема его посетители.

— Вы не обращайте на меня внимания, работайте, — сказал Кент. — Я посижу немного с вами, покурю.

И тут Ася ничем не выдала своего удивления — да и было ли оно? — молча кивнула и снова застучала на машинке. Кент искоса оглядел ее. Хрупкая, строго одетая женщина, на вид больше тридцати не дашь, но у нее уже четырнадцатилетний сын и десятилетняя дочь. Далеко не красавица, но очень заметны ее большие серые глаза, прикрытые длинными пушистыми ресницами. Косметики почти никакой, только слегка красит губы. Кент знал о ней немного. Два года проучилась в каком-то институте, вышла замуж, в тот же год родила, пыталась учиться заочно, но бросила. Образование формально среднее, но Кенту не раз приходилось убеждаться, что знает Ася немало. Даже во многих специфических инженерных вопросах она ориентировалась довольно уверенно, и как-то на удивленный вопрос Кента, откуда она все это знает, Ася спокойно ответила:

— Я предпочитаю прочесть десяток книг, чем связать пару кофточек.

В первые же месяцы, убедившись в неоценимых достоинствах своей секретарши, Кент написал директору докладную с просьбой повысить ей зарплату. Тот несколько дней держал ее у себя, а потом как бы между делом сказал:

— Да, Иннокентий Дмитриевич, прочел я твою бумагу. Насчет Велеховой. Не стоит этого делать.

— Почему? — удивился Кент.

— Да ведь… неловко может получиться. Велехова не одна, не можем же мы всех секретарш перевести на инженерные ставки.

— А все этого наверняка и не заслуживают.

— Оно так, конечно, — неохотно согласился Федосеев. — О Велеховой мне и другие говорили, отличный работник, но… формально она всего лишь одна из многих, и эти многие воспримут ее повышение… не так, как нужно.

Федосеев явно недоговаривал, и Кент не сразу понял, что он имеет в виду, а поняв, насмешливо протянул:

— Вон что… Пойдет слушок, что она моя любовница?

— И это будет, — невозмутимо согласился Федосеев. — Она женщина молодая, привлекательная, да и ты не старик. Стоит ли из-за двадцатки рисковать? Она же все-таки мать семейства.

— Ну конечно, во всех анекдотах секретарши спят со своими начальниками…

— Иногда и такое бывает.

— И потому Велехова должна получать наравне с семнадцатилетними сикушками, — грубо сказал Кент, — зная и умея в десять раз больше, чем они? Знаете, Николай Федорович, если от меня уйдет инженер, я тут же на его место найду другого. А уйдет Велехова, вряд ли удастся подыскать ей равноценную замену.

— Она не уйдет.

— Ну и что из того? Девяносто рублей слишком мало за ту работу, которую она делает. А по совести говоря, и сто десять мало. Мы держим на инженерных ставках комендантов, экспедиторов и вообще черт знает кого…

— Да все я понимаю, милый мой, — перебил его Федосеев, — не о том речь… Да ты сам поговори с ней, вряд ли она и захочет такого повышения.

— С ней я говорить не буду. Велехова не из тех, кто может прямо сказать: «Прибавьте мне зарплату».

— В общем, так, — подытожил Федосеев, — я пока не отказываю, но настоятельно советую не делать этого. Подумай еще, потом решим окончательно.

— Хорошо, — буркнул Кент.

Ася в тот же день узнала об этом разговоре и прямо сказала ему:

— Я знаю о вашей докладной, Иннокентий Дмитриевич.

— От кого?

— От секретарши Николая Федоровича, естественно. Она сразу, как вы подали докладную, сказала мне о ней.

— А почему же вы только сегодня заговорили об этом? — Ася промолчала. — Потому что вам посоветовали, да?

— Да.

— Ну, и что же вы сами думаете на сей счет?

— Наверно, и в самом деле не стоит.

— Вы тоже считаете, что пойдут… всякие толки?

— Конечно, — уверенно сказала Ася. — Для этого нужно совсем немного. Гораздо меньше, чем повышение зарплаты.

— Да что же это, в самом деле, — не выдержал Кент, — неужели у вашего брата на уме только одно — кто с кем спит или может переспать?

Ася улыбнулась.

— У нашего брата, а точнее, у нашей сестры, на уме много всякого вздора. В том числе и этот.

— И вас это волнует?

— Лично меня не очень. Но я не одна.

— Значит, это может волновать вашего мужа?

— Возможно, — спокойно сказала Ася. — С такими ситуациями я еще не сталкивалась, так что ручаться не могу.

Кент помолчал и огорченно спросил:

— Так что, прикажете забрать докладную?

— Приказывать не могу, — серьезно сказала Ася, — а советовать…

— Ясно, — сказал Кент и действительно забрал докладную.

Эпизод с несостоявшимся повышением Аси оставил у него неприятный осадок. Причина, с которой всерьез считались Федосеев и Ася, казалась ему ничтожной, унизительной для человеческого достоинства. И все же им она казалась вполне естественной, хотя ему и в голову не пришла, когда он составлял докладную. Почему? Или его понятия о жизни так плохо «стыкуются» с реальной действительностью?

Мерный стук Асиной машинки все больше раздражал его, ему хотелось, чтобы она прекратила печатать и поговорила с ним — все равно о чем. Сигарету он выкурил только до половины и неумело погасил ее в пепельнице. Ася мельком взглянула на него и, вытаскивая листы из машинки, негромко спросила:

— Вы чем-то встревожены, Иннокентий Дмитриевич?

— Это вы потому так спросили, что я закурил? — усмехнулся Кент.

— Нет.

— Ничем я особенно не встревожен… Знаете, какое желание вдруг возникло у меня?

— Да?

— Прямо сейчас уехать с вами с работы… — он чуть помедлил, испытующе глядя на нее, но лицо Аси оставалось все таким же спокойным, — заглянуть к вам домой, забрать ваших ребят и отправиться за город, куда-нибудь на речку… Дикое желание, да?

— Почему же…

— Вам оно кажется естественным?

— Более или менее.

— А все-таки, «более или менее…»? А как бы восприняли это ваши дети?

— Танюшка наверняка завизжала бы от восторга…

— А сын?

— Не знаю, — призналась Ася.

— Ага, препятствие номер один… Пойдем дальше. Как все это пришлось бы объяснять изумленному мужу, не менее изумленному отделу?

— И Шанталь Федоровне, — вставила Ася.

— Ей-то как раз объяснять ничего не надо. По причине своей профессии она начисто лишена предрассудков.

— Будто бы? — усомнилась Ася.

— Ну, знаете ли… Позировать перед кинокамерой чуть ли не в чем мать родила… какие уж тут могут быть предрассудки?

Ася покачала головой:

— Это разные вещи.

— Да? А что, неплохая мысль, надо будет обдумать ее… Однако мы отвлеклись. Я еще не сказал самого главного: как объяснить это неосуществимое желание вам, несмотря на всю невозмутимость, с которой вы выслушали его?

— Мне объяснять не надо, — сказала Ася.

— Да? Ну, тогда объясните его мне самому, потому что возникло оно у меня совершенно неожиданно и неизвестно почему.

— У вас нет своих детей.

— Я догадывался, что вы скажете это. Может, и в самом деле поэтому… Хотя кое в чем определенно не соответствует истине. Ведь у меня есть сын.

— Сын? — удивилась Ася.

— Да, сын, ровесник вашей Тане. А вы не знали?

— Нет.

— Я вижусь с ним раз в месяц, он час гуляет со мной и очень вежливо отвечает на мои вопросы: «Да, папа… Нет, папа… Спасибо, папа… Не нужно, папа…» Даже машина не вызывает у него никаких эмоций, хотя он самый обыкновенный мальчишка. И когда я отпускаю его, уходит он с явным облегчением… Он вовсе не считает меня отцом, и ему очень неловко называть меня папой, потому что так он зовет другого человека…

«Господи, зачем я все это говорю?» — думал Кент, глядя на Асю, и продолжал:

— Сегодня я собираюсь поехать в Долинск, не столько к нему, сколько по делам, и даже не знаю, зайду ли вообще туда, потому что уже не могу видеть это прозрачное притворство маленького человечка, начисто оторванного от меня, и не чьей-то злой волей, а просто силой обстоятельств… — Кент помолчал. — А ваши дети, наверно, очень любят вас, да?

— Да, — тихо сказала Ася, — очень…

Кент встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно и продолжал не оборачиваясь:

— Вот вы сказали: «Танюшка наверняка завизжала бы от восторга…» Наверно, именно это мне и хотелось бы увидеть, потому что при мне мой сын никогда не визжал от восторга. Даже когда мы жили вместе… А впрочем, я, может быть, просто не помню…

Зазвонил телефон на столе Аси. Она, взглядом извинившись перед Кентом, машинально повернувшимся на звонок, взяла трубку и привычным, холодновато-официальным голосом сказала:

— Вас слушают… — И тут же выпрямилась, плотнее прижала трубку к уху. — Да-да, Николай Аристархович, здравствуйте… Здесь, сейчас соединяю…

Ася протянула трубку Кенту, слегка придерживая ее левой рукой. Он взял ее и чуть помедлил, прежде чем поднести к уху.

Звонил Патриарх, Николай Аристархович Веденеев, заместитель министра, его благодетель и добрый гений, неизменно поддерживающий его во всех начинаниях. Он почему-то всегда звонил ему сам, а не через секретарей и помощников. Обычно звонок Патриарха предвещал что-то важное, хотя, случалось, звонил он и просто так: пригласить на дачу, чтобы не спеша поговорить не только о проблемах автоматизации, — разговор об этом непременно заходил при любой встрече, — но и вслух поразмышлять на темы, к делам вовсе не относящиеся…

А зачем сейчас звонит Патриарх?

— Добрый день, Николай Аристархович.

— Здравствуй.

Голос у Веденеева глухой, надтреснутый, — видно, неважно себя чувствует, наверняка дорого далось ему это жаркое лето, трехлетней давности инфаркт, и без того наполовину стреноживший его, теперь особенно должен был сказаться.

— Как вы себя чувствуете?

— Скриплю потихоньку… Ты чем занят?

— Вообще?

— Нет, в частности. Прокатиться со мной не желаешь?

— Сегодня?

— Ну, не обязательно сегодня… если ты занят.

— Да я обещал…

— Ну, обещал, так исполняй, — спокойно сказал Веденеев, — ты же человек дела. В таком случае прошу ко мне в понедельник к пяти, есть разговор.

— Хорошо, Николай Аристархович.

— До свиданья.

Веденеев положил трубку. Обиделся Патриарх? Смешно, может быть, говорить это о заместителе министра… А так ли уж и смешно? Наверно, надо было поехать. Софья поняла бы, и объяснять ничего не пришлось бы…

Кент был почти уверен, что знает, о чем пойдет разговор. Он ждал этого разговора уже давно и, что греха таить, побаивался его. Ведь наверняка придется принимать решение, к которому он еще не готов. Не сразу, конечно, — дадут время на раздумья, — но придется. Если он не ошибается, это должно быть одно из важнейших решений в его жизни…

Что ж, есть еще три дня, чтобы подумать об этом.

Он взглянул на часы и пошел к двери, сказал Асе с порога:

— Буду у Еремина. Если позвонит Шанталь Федоровна, вызовите меня, пожалуйста.

— Хорошо, Иннокентий Дмитриевич.

Шанталь не позвонила. Без десяти пять Кент вернулся к себе в кабинет, подписал несколько бумаг, взял папку с проектом Моисеева и поехал не в Долинск, а к себе домой. Он решил, что заберет Шанталь и они поедут куда-нибудь за город, а если она не захочет, можно посидеть и дома. А Софье он позвонит и скажет, что приедет через неделю.

Но Шанталь дома не было. Кент прошелся по квартире, подумал немного и поехал в Долинск. Если бы знать наверняка, что Шанталь скоро вернется, он не раздумывая остался бы. Но она могла появиться поздно вечером, а то и вовсе на следующий день или в воскресенье. И оставалось бы только гадать, где она провела ночь, — может быть, у подруги, а может быть… Что может быть? У друга?

Нет, об этом не нужно, нельзя…

Чувство острого, безысходного одиночества, возникшее еще днем, во время телефонного разговора с Шанталь, не проходило, как будто еще и усилилось, и перспектива просидеть весь вечер, — а может быть, и ночь, — в пустой квартире ужаснула его. И, выбравшись из Москвы, Кент против обыкновения погнал машину почти на предельной скорости.

Но и в Долинске ему не повезло — ни Софьи, ни Маринки дома не было. Ключ от их квартиры остался у него еще с тех времен, когда он жил в Долинске. Кент открыл дверь, небрежно умылся, лег на диван и заснул.

14

По сахалинскому телевидению показывали «Спасение».

Его фильм. Точнее — фильм, снятый по его сценарию.

Сергей не видел его года два, и, заранее тщательно настроив телевизор, уселся в кресле, рядом привычно устроилась Юлька, Шура на кухне домывала посуду.

Крупные, во весь экран, стилизованные буквы заглавия.

Почти так же крупно: «Режиссер-постановщик — Александр Ахтамбеков». И чуть мельче: «Сценарий Сергея Русакова».

В роли Бориса Соловьева Олег Кандауров.

В роли Натальи Шанталь Коноплянникова.

(Кент просил сменить имя. Сергей обещал, но сначала, в угаре переработки, было некогда, а потом оказалось поздно — пришлось бы перепечатывать весь сценарий, Ахтамбеков отдал его на машинку без ведома Сергея.)

Первые кадры — интерьер московской квартиры. Шикарная прихожая метров в двадцать, оленьи рога вместо вешалок, зеркало во всю стену, модерновая живопись.

Бутафорская мосфильмовская прихожая, никогда не существовавшая в действительности. Кент до своего лауреатства, уже будучи доктором наук, жил в обыкновенной двухкомнатной квартире, в прихожей двоим не разойтись.

Кабинет Соловьева, широкая панорама книжных стеллажей, пестрящих иноязычными названиями.

(Кент знал тогда только английский, да и то, как говорил со смехом, в силу необходимости.)

Далее смутная фигура сидящего за столом человека. Мыслитель… Наезд камеры — крупное красивое лицо, отрешенный, затуманенный взгляд.

(— Порнография! — сдержанно, вполголоса орал на него Кент. — Что вы показываете? На этой физиономии нет и подобия мысли!)

Два года не видел Сергей своего фильма и теперь как будто со стороны смотрел его.

Перед этим фильмом был другой, первый.

Только что появилась в журнале его повесть о Севере. Там многое было настоящим. Его скитания по настоящему, невыдуманному Северу, встречи с десятками реальных, невыдуманных людей. Повесть, ужатая до пятидесяти журнальных страниц, тоже была настоящая. Вероятно, лучшее из всего написанного им.

Он приехал в Москву сдавать сессию. Тут-то и разыскал его Ахтамбеков.

— Стари-ик, — выпевал высокий седеющий брюнет, едва шагнувший на пятый десяток, — давай писать сценарий… Немедленно, слышишь? Через девять месяцев мы будем иметь фильм…

Фильм появился через год. Настоящего в нем было уже гораздо меньше, чем в повести. Бутафорские вьюги заносили бутафорские дома — на натурные съемки зимнего сезона не хватило, — почти натурально, но с придыханием в голосе выговаривали настоящие слова из повести второразрядные актеры.

Фильм, впрочем, имел успех. Сотни, с натяжкой и тысячи писем в адрес режиссера, актеров и в его, Сергея, собственный, аккредитованный на «Мосфильме» адрес.

На послепремьерном банкете сладкая узорная вязь ахтамбековских слов:

— От души надеюсь, что наше плодотворное сотрудничество будет продолжаться и мы сделаем еще не одну картину…

Месяца три бездеятельная суета телефонных звонков, многозначительных намеков, снисходительных просьб: «Подожди, старик, дай оглядеться…»

Потом уж Сергей узнал — Ахтамбекову зарубили обещанную, почти решенную картину, он оказался не у дел и повернулся лицом к Сергею:

— Давай, старик, думать. У тебя же богатейший материал, брат вундеркинд… Давай, а? Наука — это сейчас модно… Ну-ка, расскажи о своем брате.

Сергей рассказал, и Ахтамбеков разгорелся:

— Стари-ик! Вот что нам нужно! Давай, Серега, сочиним, только быстренько, идея люкс! Поезжай к своему брату, посмотри на его машины, поговори толком, порасспроси о коллегах — и давай писать!

И Сергей послушно поехал к Кенту в Долинск. Ахтамбеков перед отъездом наставлял его:

— Главное — спрашивай побольше. И все записывай. Анекдоты, словечки, терминологию — все, понимаешь? Потом разберемся, все пойдет в дело. Главное, чтобы антураж был без изъяна, зрителю все интересно, чего он не знает. Побольше свежатинки!

Сергея чуть покоробила прямолинейность Ахтамбекова — он еще не решался назвать ее цинизмом, — но поехал, решив: «Поговорю с Кентом, его друзьями, а там видно будет».

Кент поначалу довольно охотно отвечал на его вопросы, показал машины, познакомил с друзьями, но однажды, пристально глядя на него, спросил:

— Слушай, а зачем тебе все это нужно?

— Интересно, — сказал Сергей, заранее готовый к подобному вопросу.

— Интересно, говоришь? — Кент помолчал, все так же внимательно глядя на него. — И это все?

— Нет, — честно признался Сергей, — не все, Кеша. Хочу сделать сценарий об ученых.

— Сценарий? — озадаченно хмыкнул Кент. — Для фильма, что ли?

— Ну да.

Кент покрутил головой, — Сергей с детства знал этот жест, обозначавший недоумение, — и сказал:

— А я-то думаю: чего ты так стараешься?.. А почему именно об ученых?

— А почему нет? — отпарировал Сергей.

— А что ты об ученых знаешь?

— Ну, видишь ли… — в замешательстве сказал Сергей, — сами ученые о себе не пишут…

— Ну и что?

— Но ведь наука не ваше частное дело. Другие тоже хотят знать о ней.

— И ты берешься… рассказать другим?

— Не рассказать, а показать.

— Что показать?

— Вас, ученых, — с вызовом сказал Сергей. — Или ты считаешь, что это не нужно?

Кент озадаченно взглянул на него:

— Да как-то не думал об этом.

— А я думал. И не вижу, почему это не могу сделать я.

Кент с сомнением покачал головой:

— Чего ты ершишься, не понимаю… Делай, кто тебе не велит? Но ведь ты в науке, уж извини, ни в зуб ногой…

— А кто в зуб? — завелся Сергей. — Конечно, я не могу влезть в твою шкуру и показать, как ты мыслишь. А кто может? Но хоть приблизительно я смогу сделать это. Все-таки немножко и тебя знаю, и других ученых…

— Ну, разве что приблизительно…

Кент, похоже, сам не знал, как отнестись к комиссии Сергея. Но когда Сергей показал ему сценарий, Кент встал на дыбы.

— Не понимаю, Серега, зачем все это нужно. Тут же все… ерунда, фальшь.

— Что все? — огрызнулся Сергей.

— Да то, что ты понахватал. Ну кто этот Соловьев? Манекен какой-то. Что-то изрекает, вроде бы все и верно…

— Значит, все-таки верно? — ухватился Сергей.

— Ну, а толку-то что?

— Ты не понимаешь специфики кино, — авторитетно сказал Сергей. — Любой сценарий, если бы ты прочел его, показался бы тебе набором общих фраз. На экране все это будет выглядеть по-другому.

— А что по-другому? — наивно спросил Кент.

— Да все! Сценарий — это болванка, посох для актеров.

— Ну, не знаю… Может быть, — неохотно согласился Кент. — Я в вашем кино не разбираюсь.

Сценарий Сергей с Ахтамбековым написали, фильм поставили, и тут уж Кент, до сих пор молчавший, выдал все, что он об этом фильме думает.

Было это в тот вечер, когда Кент познакомился с Шанталь и привез их к себе в Долинск. Шанталь спала в соседней комнате, и Кент, видимо помня об этом, говорил негромко, сдержанно жестикулируя:

— Вы, киношники… что вы сделали? Что вы показали? Мумию! Чучело, одетое в модный костюм… Ты, кстати, модные костюмы на мне видел?

— А при чем здесь ты?

— А при том, что сколько бы ты ни открещивался от меня, сколько бы ни утверждал, что Соловьев не я, но образец-то с меня брал? Ну?

— Ну, с тебя, — неохотно признавался Сергей.

— И ты думаешь, что твой экранный образ льстит мне? Зачем тебе вообще это нужно было — показывать меня?

— А кого я должен был показывать?

— А никого! — рубил Кент. — Никого, понимаешь? Именно потому, что ты не понимаешь ни меня, ни вообще какого-то ученого! И не способен понять!

— Почему?

— А потому, что почему кончается на «у», — в сердцах говорил Кент. — Ставим вопрос по-другому: почему ты должен понять? Потому, что я, доктор наук, твой брат? Слабый аргумент, Серега… Не лезь ты не в свое дело. То, что я рассказывал тебе, познакомил со своими друзьями, ничего не значит, понимаешь?

— Да почему? — выходил из себя Сергей.

— А потому, что ты ничего не понял, — безжалостно бил Кент. — Рассказывал я тебе о Зайцеве — и ты только то усек, что он псих, сумасшедший, а то, что он один из самых выдающихся физиков-теоретиков, где-то за кадром осталось. Поговорил ты полчаса с Кайдановым, а в сценарии и фильме только то осталось, что у него жена красавица. Дубровина ты увидел — и всего несколько парадоксов в твоей памяти задержалось, а то, что Дубровин, помимо этих парадоксов, настоящий, стопроцентный ученый, только догадываться можно… Весь ваш фильм — это халтура, понимаешь? Хал-ту-ра, — по складам произнес Кент.

Тогда, в горячке спора, Сергей не согласился с братом.

А сейчас?

«Я люблю тебя, понимаешь? — говорила с экрана Шанталь. — И этим все сказано…»

Тогда ему казалось, что действительно все сказано… Экранная Наталья любила экранного Соловьева.

Фантом. Бледное подобие истинных страстей, испытанных им, Сергеем, в жизни.

Им, а не Кентом, не экранным Соловьевым.

Сергей не знал и не мог знать, как любил — или не любил — Кент.

И все-таки, взяв за основу образ брата, попытался показать на экране эту любовь, неизвестную ему, а может быть, и не существующую?

Вспомнил — Кент, размахивая руками, говорил:

— Вот ты, писатель, из чего ты исходишь, когда пишешь? Зачем тебе моя жизнь, почти неизвестная тебе? Напиши о себе! У тебя за плечами тридцать лет твоей жизни. Немало, а?

— Немало, — соглашался Сергей.

— Вот и напиши о себе! Почему нет?

— А если моя жизнь никому не интересна?

— Тогда не пиши! Не надо! Если ты сам себе не интересен, почему это должно быть интересно читателю?

— Ишь ты, — ухмыльнулся Сергей. — Нас учили, что писатель отнюдь не регистратор своих душевных переживаний. Писатель — это общественное явление! Мы должны отображать жизнь общества, а не свою собственную.

— Чушь! — сердито говорил Кент. — Жизни общества вне твоей собственной жизни не существует! Не должно существовать! Если ты видишь себя настолько незначительной личностью, что о ней нельзя поведать читателю, зачем тебе рассказывать о других людях? Займись чем-нибудь попроще — садоводством, огородничеством, рыбной ловлей! Или стань к станку — по крайней мере будешь делать то, что несомненно нужно людям!

— Суров ты, брат, — сказал Сергей. — Тебе проще — ты-то наверняка знаешь, что делаешь нужное людям…

— Проще, говоришь? А почему ты не уверен, что делаешь нужное для людей? Зачем тогда вообще пишешь?

— Зачем, говоришь? — Сергей окончательно протрезвел. — Не знаю, брат мой. Действительно не уверен, что это нужно другим… Так что, не писать?

— Может быть, — не сразу сказал Кент. — Не знаю. Трудно мне поставить себя на твое место…

Больше они не говорили об этом, и беспощадные слова Кента скоро изгладились из памяти Сергея.

Сейчас — вспомнились.

А если Кент прав?

Почему снова возник у него этот замысел: показать ученого, и не просто талантливого, а чуть ли не гения?

«Я знаю, как ты талантлив, — говорила с экрана Шанталь, — и порой боюсь тебя…»

Это он написал когда-то. Всего пять лет назад. Слова легко ложились на бумагу — сроки поджимали, Ахтамбеков расхаживал по комнате, торопил: сцена должна быть сегодня готова, осталось всего восемь дней… Завтра — еще одна, послезавтра — другая. Бегут слова, без задержки срываясь с пера. Ахтамбеков просматривает, довольно кивает: то, что нужно… А Кент, дергая головой, яростно говорит:

— Что это, Серега, зачем?! Твой Соловьев ходит на котурнах, не говорит — изрекает! Почему, черт возьми?!

— Экранное слово — это не житейская проза, — слабо пытается возразить Сергей.

— А что это такое — твое экранное слово? Разве не обыкновенные человеческие слова, сказанные обыкновенным человеком?

Молчит Сергей. Возразить нечего.

А что он сейчас пытается сделать в своей повести? (Или романе?) Ведь тоже что-то необыкновенное, сказанное необыкновенным человеком в необычной ситуации… С этого, по крайней мере, все начинается. И спит его Платонов не как все люди, и действует необычно — его реакция на эстампы, «финтифлюшки». Вот разве что Наташа, до которой дело так и не дошло, обыкновенная девятилетняя девочка…

Может быть, с нее и начать? И описать не какого-то вундеркинда, а самого обыкновенного «смертного», жаждущего любви, взаимопонимания, обыкновенного человеческого счастья?

Что-то еще говорила с экрана Шанталь, многозначительно смотрел на нее Соловьев-Кандауров, ожидая конца съемки, чтобы приложиться к фляжке с коньяком, но Сергей уже не слышал когда-то написанных им слов, думал: что же делать? Писать сейчас нельзя, ничего у него не получится, наверняка все пойдет в корзину… Оставить этот замысел, попробовать писать новое? Но что, о чем? А может, не писать вовсе, улететь в Москву сейчас, как советует Шура? А что там, в Москве?

Ему не хотелось в Москву. Туда неплохо было нагрянуть на месяц-полтора, повидаться с друзьями и Кентом, а потом обратно сюда, на остров. Клясть гнилое, дождливое лето, ежегодные тайфуны и бураны, но жить здесь, в своем доме, лучше которого у Сергея ничего не было и вряд ли когда будет. Конечно, как-то устроятся они и под Москвой, а со временем, возможно, и в самой Москве, но что конкретно может означать это «как-то»? На что он, собственно, может рассчитывать? Что у него за плечами? Формально — профессиональный литератор, член Союза писателей, каковых в Москве, кажется, тысячи две, автор двух книг рассказов и нескольких журнальных публикаций. Да еще два безнадежно забытых фильма, снятых по его сценариям… Не много, однако. Правда, все говорят, что прозаики, как правило, начинаются после тридцати, а ему тридцать шесть, не так уж и много, в сущности… А по-другому взглянуть — не так уж и мало, половина жизни за плечами. Можно было бы и побольше к этому времени иметь… А можно ли? Почему, собственно? А если он имеет как раз то, что заслуживает? Если на большее у него не хватает таланта? Да есть ли он у него вообще, талант? Разве сам факт публикаций и членства в Союзе писателей справка о наличии таланта? Конечно, нет…

Юлька, подкравшись сзади, обняла его и тихо выдохнула:

— Ты чего такой, Сергей?

Он не ответил, осторожно сжал ее пальцы и подумал: вот, наверно, единственное, в чем он сейчас может быть уверен. В тепле Юлькиных рук. В абсолютной преданности Шуры. В их любви к нему и своей любви к ним… А это много или мало?

Он только попытался задать себе этот вопрос и тут же понял, что спрашивать так нельзя. Тут не могло быть ни «много», ни «мало». Это было, в сущности, все, что он имел. И никакой литературный багаж, ни прошлый, ни будущий, сравниться с этим не может. Так ли? — спросил Сергей себя еще раз и, мгновение подумав, убежденно сказал: да, так. И тут же понял, что в мысли этой, казавшейся бесспорной, кроется нечто большее, чем признание в любви к Шуре и Юльке…

Юлька, коснувшись лбом его затылка, ушла спать, Сергей отправился к себе и, машинально перебирая книги на столе, думал: а что еще должно быть? Что плохого в том, что два существа в его жизни значат так много? Разве не в этом заключается счастье? Ведь только в эти четыре года, после появления Шуры и Юльки, он и был счастлив. И был, и есть…

Юлька, не утерпев, заглянула к нему в комнату сказать: «Спокойной ночи», он улыбнулся ей и сказал: «Спи, девочка», и когда она ушла, все еще пытался догадаться, почему его встревожила эта простая и как будто такая бесспорная мысль о своем счастье.

И догадка пришла, но только на мгновение, он тут же, не успев еще до конца додумать, отказался от нее, — очень уж неприятна была она.

Сергей смотрел, как в мягком свете ночника раздевается Шура, и счастливо волновался, думая о том, что сейчас она ляжет рядом с ним и обнимет его. Как будто и не были они женаты четыре года…

До встречи с Шурой Сергей не однажды читал и слышал о том, что в браке рано или поздно все становится привычным, что притупление чувств, и сексуальных влечений тоже, конечно, явление неизбежное и естественное. Да ведь и сам он прежде был женат, недолго, меньше года, и помнил, что уже, кажется, на третьем или четвертом месяце то, о чем еще недавно думалось как о вершине блаженства, превратилось в нечто весьма обычное, порой даже и скучное. «Любовь хороша уже тем, что обязательно проходит», — вспомнил он чье-то циничное высказывание (Монтень?). И потом, после развода с Ингой, несколько коротких «романов» только укрепили это убеждение: да, видимо, так и должно быть, такова уж природа человеческая. И первые месяцы жизни с Шурой отнюдь не поколебали этого мнения, он спокойно, «философски» ждал, когда начнется это самое пресловутое «сексуальное притупление»… И вот четыре года прошло, а он был счастлив, и счастлив больше, чем в те первые дни и ночи их близости, потому что тогда многое мешало им: и обоюдная боязнь разочарования, в чем потом они признавались друг другу, и та неизбежная неловкость, с которой прикасаешься к такому желанному, но еще малознакомому тебе телу, и все время подсознательно контролируешь себя — так ли делаешь, то ли, и даже — не выглядишь ли смешным в ее глазах. А сейчас Сергей был счастлив лишь от одного ожидания этой близости. Прикрыв глаза, он смотрел, как Шура вынимает шпильки из волос и, слегка повернувшись к нему, улыбается краешком полных губ, будто хочет сказать: «Сейчас, милый, еще немного». И еще что-то делала она со своими руками и лицом, отвернувшись к зеркалу, он с наслаждением смотрел на ее склоненную голову, на массу густых, сейчас казавшихся темными волос, — на самом деле они были каштановыми, — и вдруг та же недавняя мысль непрошено, грубо вломилась в состояние тихого блаженства, в котором находился Сергей. Мысль была: а не потому ли так плохо и трудно работается ему, что он счастлив? Ведь об этом он думал недавно, всего час назад? Нет, не совсем так. Подумалось сначала не о счастье, а о том, что Шура и Юлька слишком много значат для него. Не «слишком много», а «так много». А впрочем, к чему копаться в формулировках (даже в этом стремлении, вовсе не обычном для него, — как можно четче и мягче сформулировать эту неприятную мысль — почудилось Сергею что-то трусливое и недостойное). Дальше ведь совершенно определенно подумалось: в таком случае, естественно, для всего другого поневоле должно оставаться не много. А «все другое» для него прежде всего литература. Не следует ли из этого, что для того, чтобы хорошо писать, нужно прежде всего быть несчастливым? Мысль эта вовсе не показалась ему парадоксом, наоборот, он тут же понял, что именно так все и может быть (да и мысль-то далеко не новая, просто он прежде как-то не задумывался об этом). Но именно может, а не должно, наверное, — так? Все эти соображения час назад как-то очень быстро — и далеко не так ясно — промелькнули в его мозгу, тут же подошла Юлька и отвлекла его, и сейчас ему захотелось, чтобы Шура побыстрее легла, и опять показалось, что это желание прежде всего трусость, отказ разбираться в неожиданно возникшей неприятной проблеме… Но он тут же успокоил себя: чепуха, никакой проблемы нет, не пишется просто потому, что не пишется, да и от счастья никто никогда добровольно не отказывался, тут и думать не о чем, надо быть благодарным судьбе, что это счастье привалило ему… Но когда Шура минуту спустя потушила ночник и скользнула к нему под одеяло, Сергей приник к ней с такой жадностью, словно боялся потерять ее, и она почувствовала — что-то неладное с ним — и, целуя, спросила:

— Что ты, Сережа?

— Так, — проговорил он и, зная, что таким ответом Шуру не успокоишь, добавил: — Уезжать от вас не хочется. Очень…

15

Задерживаться по пятницам после работы давно уже вошло у Софьи Михайловны в привычку. Знали об этом в институте все, и после пяти уже никто не стучался к ней в двери, не названивал по телефону. Объяснений такому затворничеству не требовалось. Само собой подразумевалось, что если уж Александровская не только замдиректора, но и доктор наук, то есть человек творческий, то нужно как-то выкраивать время для этой самой творческой работы. Так, в конце концов, не она одна выходила из положения. И, очевидно, считалось, что как раз по пятницам с пяти до девяти она и приводит в порядок свои творческие замыслы.

А она в эти часы, как правило, ничего не делала. Отпустив секретаршу и заперев за ней дверь, Софья Михайловна выключала телефон, ставила глубокое покойное кресло против окна, сбрасывала туфли и, положив ноги на низкий журнальный столик, закуривала и смотрела на синеющий вдалеке лес и небо над ним. Потом снимала очки и, откинув голову, закрывала глаза. Думала.

В последний год тело все настойчивее напоминало ей о приближающейся старости. Далеко не сразу Софья Михайловна обратила внимание на малоприметные еще знаки — все некогда было. К вечеру стали побаливать ноги, и туфли как будто тесноваты сделались, — ничего удивительного, весь день на ногах. И что засыпать стала хуже, а среди ночи случалось просыпаться от сердцебиения, тоже объяснить было несложно: работа у нее далеко не из спокойных, да и сигарет против прежнего стала выкуривать больше, надо бы притормозить. И все остальное, вроде кратковременных приливов крови к голове и покалываний в левом боку, какое-то время еще казалось мелочью. Но вот как-то в спокойную солнечную субботу Софья Михайловна, неторопливо одеваясь, попристальнее вгляделась в себя, отраженную в зеркале, — и будто впервые увидела сразу все то, что прежде замечалось мельком и порознь. И оказалось, что еще недавно чуть заметные припухлости под глазами превратились уже как будто и в мешочки, и кожа на шее даже на ощупь представлялась дряблой, и седины в волосах, правда, еще довольно густых, оказалось куда больше, чем она думала. Впрочем, к некоторому своему удивлению, малоприятные эти «открытия» большого огорчения ей не доставили. Она только вздохнула, меланхолично подумала: «Ничего удивительного, сорок шестой на исходе» — и быстренько закончила свой туалет. Но с того дня как-то само собой повелось, что по утрам она стала больше заниматься собой да и среди дня, уединившись, нет-нет да и взглянет на себя в зеркальце, лишний раз проведет пуховкой по лицу, и помаду стала употреблять поярче. Даже к Маринкиным флаконам и тюбикам стала присматриваться — дочь косметикой давно уже пользовалась вовсю, — но там все было яркое, броское, явно не подходящее ей.

А главное — все чаще стала она задумываться над своей жизнью, и хотя целью такой — подводить итоги и выставлять себе отметки — не задавалась, но желание как-то хотя бы приблизительно оценить себя, свое прошлое, свои достижения и промахи, это желание возникало все настойчивее. И вот в послерабочие часы по пятницам Софья Михайловна чаще всего и раздумывала о своей жизни, вспоминала…

Двадцать два года назад приехала она сюда, в Долинск, — тогда это был городок крошечный, не на всякой карте обозначенный, — с годовалой Маринкой и мужем, Леонидом Моисеевым. И где-то он сейчас, каким стал? Тогда был молодой, красивый, веселый… Начинали оба мэнээсами, в одной лаборатории, и столы поначалу бок о бок стояли, стоило чуть повести головой, и Софья видела своего мужа. Рослый, широкоплечий, отменныйспортсмен, любитель дальних походов, ночевок у костра, песен под гитару… Софье тогда было не до костров и не до гитарного перезвона — от Маринки не то что на ночь, но и на полчаса по вечерам трудно было отойти. Но Леонида не держала — пусть идет. И он, искренне сожалея, что не могут они вдвоем любоваться «этакой красотищей», которой в окрестностях Долинска было, по его словам, «великое множество», отправлялся один.

Года через два можно было уже и вдвоем отправляться — Маринка подросла, переехала в Долинск мать Софьи. И раза два она сходила с мужем и его компанией, довольно неинтересной, как ей показалось, на байдарках, до ломоты во всем теле намахалась веслом, полюбовалась «красотищей», послушала на рассвете соловьев, а на третий отказалась — некогда.

— То есть как это некогда? — изумился Леонид. — Воскресенье же…

— Поработать хочу.

— Мало тебе шести дней в неделю? — еще больше удивился Леонид.

— Мало.

Он, похоже, просто не поверил ей, уговаривал минут пять и в сильнейшем недоумении отправился один. А Софья засела за выкладки, в ту пору не отпускавшие ее даже по ночам, — очень уж интересная работа была тогда. Время с той поры покатилось сплошным густым потоком, любая помеха воспринималась с досадой, и не раз Леониду приходилось засыпать одному, так и не дождавшись, когда жена добредет до супружеского ложа…

Кажется, на пятом году их жизни в Долинске впервые услышала Софья об амурных похождениях Леонида и, выбрав минуту, спросила, правда ли это.

— Ерунда, — торопливо бросил Леонид, покраснев. — Бабьи сплетни.

— Возможно, — спокойно согласилась Софья и, помолчав, продолжала: — Возможно, я не слишком хорошая жена тебе. Может быть, я слишком занята собой и своей работой, а тебе нужно что-то иное. Или иная…

— Да нет же… — принялся оправдываться Леонид, но Софья перебила:

— Я повторяю — возможно. И ты волен делать любые выводы из твоих представлений о моей пригодности или непригодности для тебя как жены… Кроме одного: я не потерплю никакой грязи. Если у тебя появится какая-то женщина, наберись смелости и сообщи мне об этом, не унижай меня и не унижайся сам.

Леонид еще долго оправдывался, уверял, что ничего «такого» не было, — Софья почти не слушала его и наконец оборвала:

— Ну, хватит… Не было — так не было. Но то, что я сказала тебе, запомни, пожалуйста.

Он запомнил, и слухи прекратились. На время…

В шестидесятом году обоим стукнуло по тридцать два. Маринке шел десятый год. За восемь лет институт, в котором они работали, расширился вчетверо, Софья стала кандидатом наук и руководителем сектора, а Леонид из мэнээсов перебрался в старшие инженеры и получил прибавку к зарплате — двести рублей. Софья получала раза в два больше мужа, и уж как внутренне относился к этому Леонид, одному богу известно, но внешне только посмеивался, особенно при гостях. Впрочем, гости в их доме бывали не часто — Софья, естественно, была хозяйкой не ахти какой, а мать стала частенько прихварывать. Зато сам Леонид продолжал бывать желанным гостем во многих местах, — был он все так же весел, здоров и молод, все бо́льшим успехом пользовались его песни под гитару. Байдарку он сменил на моторку, сделался завзятым рыболовом и не менее заядлым преферансистом, особенно хорошо научившись ловить мизера. Тут он слыл прямо-таки виртуозом, о чем однажды под хмельком и доложил Софье. Она посмотрела на него с удивлением, Леонид деланно засмеялся и развязно добавил:

— Ну, надо же и мне хоть в чем-то быть специалистом…

И Софья уже перестала удивляться: неужели ему ничего больше не хочется, так и останется заурядным инженером? Несколько раз пыталась поговорить об этом с Леонидом, тот все отшучивался и наконец однажды признался:

— А знаешь, я и в самом деле высоко не рвусь. Нет у меня этой самой… высотной жилки. А ты, раз уж пошла по этой дорожке, шагай дальше.

— Я-то пойду, а ты как?

— А мне и так неплохо.

И Софье пришлось поверить ему…

В январе шестьдесят первого года вызвал ее к себе тогдашний замдиректора по науке, ныне покойный Василий Борисович Куликов — в его бывшем кабинете и сидела сейчас Софья Михайловна — и без обиняков объявил:

— Вот что, голубушка, есть для тебя новая работа.

— Какая еще новая работа? — насторожилась Софья. — Мне нынешней года на полтора хватит.

— Ты постановление о внедрении вычислительной техники читала? — напористо спросил Куликов.

— Слышала.

— Ну, прочтешь еще как следует на досуге… Вот изволь эту самую технику внедрять в нашем институте.

— Да вы что? — изумилась Софья. — Я же в ней ничего не смыслю!

— Я тоже, — хладнокровно ответил Куликов. — И никто у нас в институте с этим зверем не знаком. А внедрять надо, наряд на машину уже выделен.

— Да почему я?

— А кто? Ты же у нас лучший специалист по прикладной математике.

Куликов отнюдь не льстил Софье, работа у нее была такая, что поневоле пришлось стать лучшим специалистом по прикладной математике, и к ней уже не раз обращались за помощью.

— И потом, — продолжал Куликов, — ты хоть с аналоговыми машинами общаешься, а это какая-никакая, а все-таки электроника. А другие и этого не знают.

— О господи, — чуть не застонала Софья, — когда же я свою работу закончу?

— Да как-нибудь, — бодро ответил Куликов и туманно пообещал: — Наладишь дело — вернешься к своей теме.

— А если я не соглашусь?

— Не согласишься? — Куликов немного подумал. — Этот вопрос мы еще не обдумывали, но для начала неприятный разговор на партбюро я тебе гарантирую.

— Но послушайте, Василий Борисович, здесь же в первую очередь нужны инженеры-электронщики. Хотя бы один для начала.

— А нету их, Софья свет Михайловна, нету… — Куликов развел руками. — К осени обещали двух молодых специалистов, но честно предупредили, что надежды на них мало. Самим растить придется. С апреля на заводе курсы открываются, так что набирай команду — и в путь-дорожку за светочем знания… А там, глядишь, и сманишь кого-нибудь, одну квартиру для этой цели мы выделим.

— Хорошо, дайте подумать.

— Думай, только недолго.

Софья подумала денек и согласилась. И не угрозы Куликова подействовали на нее. Как будто и в самом деле получалось, что более подходящей кандидатуры просто не найти.

16

К апрелю она с трудом набрала группу из семи человек и отправилась с ними на курсы, в грязный, типично провинциальный город. И сама прилежно записывала лекции, почти ничего не понимая в них, робко простаивала на сборке у громоздких, пышущих жаром машин, присматривалась к наладчикам — нельзя ли кого-нибудь сманить в Долинск? Но все мало-мальски опытные инженеры, пожелавшие покинуть завод, уже покинули его, а неопытных и своих хватало.

И вот, как-то поздно вечером уходя из цеха, Софья наткнулась на молодого парня, в одиночестве сидящего за пультом управления машины. Ни в одной из бригад она прежде не встречала его и, решив — новенький, хотела уже уйти, но сообразила, что новеньких на заводе к самостоятельной отладке не допускают. Присмотрелась с минуту — парень работал на редкость уверенно. На следующий же день Софья навела справки. Один из бригадиров-наладчиков, Турманов, неохотно пояснил:

— Это Русаков из КБ.

— А почему же он наладкой занимается?

— Надо — вот и занимается, — не слишком любезно отозвался Турманов.

Другие оказались более словоохотливыми, и из сборных высказываний получалось вот что: Русаков хоть и «мальчишечка», и на заводе без году неделя, но машину знает отменно, почти как здешние корифеи, ему уже предлагали перейти на сборку, но он предпочитает экспериментировать на двух опытных экземплярах, что стоят в КБ, и только в конце месяца, когда сборка зашивается, выходит на помощь. И кто-то, догадавшись, почему Софья расспрашивает о нем, добавил: сманить Русакова уже пытались, предлагали квартиру и три сотни, но он все это мигом оборвал, даже не выслушав толком, хотя и живет здесь в общаге и получает ставку рядового инженера — деталь, весьма заинтриговавшая Софью. И, не надеясь на удачу, она все-таки решила поговорить с Русаковым, потому что больше говорить было не с кем.

Встретил ее Русаков не слишком приветливо. Едва Софья остановилась у пульта, он, выждав лишь самую малую толику, спросил, чуть повернув лобастую голову:

— Вам что угодно?

— Поговорить.

— После работы, — отрезал Русаков.

— Когда именно и где?

— Когда освобожусь. Вероятно, около двенадцати.

— Ночи? — уточнила Софья — шел седьмой час вечера.

— Естественно, — буркнул Русаков.

— И где прикажете вас ждать?

— У проходной.

— Хорошо, буду ждать.

Он вышел двадцать минут первого и, к удивлению Софьи, с улыбкой извинился за опоздание, назвав ее по имени.

— А откуда вы знаете, как меня зовут? — несколько опешила Софья.

— Разве это так сложно?

— Нет, наверно…

— Ну что, пойдемте пешком? Троллейбуса можно долго прождать, да и ночь, — он посмотрел на луну, — прогулкам благоприятствует.

Это «ловеласное», как она выразилась про себя, предложение и вовсе озадачило Софью. Она пожала плечами:

— Ну что ж, пойдемте пешком.

Она еще днем решила начать разговор как-нибудь издалека, но Русаков тут же огорошил ее своей прямолинейностью:

— Насколько я понимаю, вы намерены предложить мне работу в Долинске?

— Да.

— Ваши условия?

— Квартира и двести двадцать оклад… для начала.

— Судя по тому, как неуверенно вы сказали «для начала», на большее у вас нет полномочий.

— Угадали, — сдержанно сказала Софья. — Я знаю, вам предлагали больше…

— Было дело, — подтвердил Русаков. — Впрочем, денежный вопрос меня пока не слишком интересует. Здесь, в КБ, я получаю всего сто сорок.

— Я знаю, — сказала Софья.

— Да уж надо думать… И вас, вероятно, удивляет, почему я отказался от трехсот рублей?

— Немножко.

— Немножко — это хорошо, — как-то странно сказал Русаков. — Мои кабэшники и заводчане расценили этот жест однозначно — цену себе набиваю, жду более приличного предложения. В общем-то, я действительно жду более подходящего предложения, хотя и не в том смысле, как они думают…

— В каком же?

— Мне нужно место, где можно по-настоящему работать. А запустить машину и потом годами нажимать на кнопки — это не работа. Для меня, во всяком случае.

— А… что же вы подразумеваете под настоящей работой?

Русаков помолчал и небрежно осведомился:

— Вы сами-то в машинах что-нибудь понимаете?

— Почти ничего. Я ведь математик, а не инженер.

— Это я знаю… Ну что ж, попытаюсь объяснить. Видите ли, в этих машинах не только вы, почти никто ничего не понимает. Даже здесь, у нас в КБ и на заводе… — Он чуть помолчал и насмешливо спросил: — А теперь вы подумали: «Какая самонадеянность», да?

— Ничего я не подумала, — не совсем искренне сказала Софья.

— Да? Но ведь заявлять так — значит утверждать, что я один из немногих, кто действительно понимает… в машинах. И это, к сожалению, похоже на истину. Как видите, скромность в число моих добродетелей не входит, — насмешливо покосился он на нее. — Ладно, об этом мимо… Видите ли, на вычислительную машину, как на всякую новинку, смотрят пока весьма утилитарно, как на усовершенствованный арифмометр — и только. И пока, к сожалению, для такого взгляда есть все основания. Нынешние машины на большее, чем примитивный счет, пока почти не способны. Они еще из пеленок не выросли. Но уже через несколько лет все должно измениться. В принципе использовать ЭВМ только для счета — все равно что пневматическим молотом разбивать орехи. Их, так сказать, природное предназначение, — управление, широчайшая автоматизация разнообразнейших технологических процессов, системное планирование… Ну, и еще много всяких функций, из которых счет далеко не самая главная… Но те, кто сегодня приобретают наши машины, просто не думают об этом. Поэтому я пока и отказываюсь от их предложений. А ваш институт, возможно, и устроит меня, если, конечно, вы сами и ваше начальство не намерены покорно выполнять инструкции и предписания сверху, а захотите по-настоящему использовать вычислительную технику…

Софья, конечно, совсем не ожидала подобной речи. Что она могла сказать Русакову? Что намерена как можно быстрее свалить с плеч навязанную работу, для того, собственно, и приглашает его в Долинск? Подумав немного, она честно призналась:

— Ничего этого я вам гарантировать не могу.

Русаков улыбнулся:

— Естественно, этого не только вы, но и сам господь бог гарантировать не может. Я просто хочу выяснить, какие у меня шансы получить именно такую работу, если я переберусь к вам. Расскажите-ка для начала о вашем институте.

Была черная апрельская ночь, чуть подморозило, тонкий ледок резко похрустывал под ногами. Говорила Софья довольно долго, Русаков же за всю неблизкую дорогу до гостиницы — она и не заметила, как он привел ее туда, — лишь задавал вопросы, на многие из которых ей приходилось отвечать «не знаю». И наконец она умолкла, с раздражением подумала, глядя сбоку на его лицо, резко очерченное светом фонаря: «А молодой человек с амбицией. Сколько же ему лет? Не больше двадцати пяти, наверное…»

— Ну что, — насмешливо спросила Софья, — наш институт место для вас не достаточно приличное?

— Еще не знаю, — серьезно взглянул на нее Русаков. — Надо будет самому съездить к вам и посмотреть.

— Милости просим, — Софья иронически склонила голову.

Русаков сухо сказал:

— Ирония здесь вряд ли уместна, Софья Михайловна. В конце концов, для меня это решение очень важное, я не собираюсь порхать с места на место. И вполне естественно, что мне хочется узнать как можно больше об институте, в котором я собираюсь работать.

— Извините, — вежливо сказала Софья. — А теперь скажите откровенно — обязательно нужно было назначать этот разговор на полночь? Я не уверена, что меня сейчас пустят в гостиницу.

— Вон что, — Русаков пасмурно взглянул на нее, — вы, значит, тоже решили, что я набиваю себе цену?

— Да нет… Но мне показалось, что можно было бы поговорить и днем.

— Конечно… Минут десять, да и то никакой гарантии, что нас никто не прервал бы… Не забывайте, что мое законное место не на сборке, а в КБ, куда вас, кстати, и не пустили бы.

— Вы что, в две смены работаете?

— Нет, — бесстрастно уточнил Русаков. — В те дни, когда я помогаю наладчикам, я могу выходить с обеда… если пожелаю, конечно. — Он взглянул на часы. — Давайте прощаться, а то вас и в самом деле не пустят… Значит, так: в июне я приеду в Долинск, и мы окончательно решим. Если, конечно, до тех пор вы не найдете другого варяга, — насмешливо добавил он.

— Если вы хотите показать, что не слишком цените наше предложение… — начала было Софья, но Русаков перебил ее:

— Отнюдь нет, уважаемая Софья Михайловна. Более того, мне очень хотелось бы сразу согласиться на него, но не в моих правилах давать обещания, если нет полной уверенности, что я смогу выполнить их. Судя по всему, ваш институт лучшее, на что я могу сейчас рассчитывать, да и ведомство у вас богатое, денег на новую технику жалеть наверняка не будет. А кроме того, я думаю, что мы с вами можем неплохо сработаться.

— Ну что ж, будем надеяться…

На Майские праздники Софья уехала в Долинск и откровенно рассказала Куликову о разговоре с Русаковым. Тот, выслушав ее, саркастически хмыкнул:

— А у него случаем нет наполеоновского комплекса?

— Пожалуй, просто честолюбив.

— Это не так уж плохо, — задумчиво сказал Куликов. — Лишь бы дело свое знал.

— Инженер он отличный, все так говорят.

— Смотри сама, тебе с ним работать.

— Я-то хоть сейчас бы взяла его.

— Ну, а что я еще могу? — развел руками Куликов. — Пусть едет сюда, смотрит сам. Молочных рек и кисельных берегов обещать не будем, чем богаты, тем и рады.

В мае Софья на курсы не поехала — заболела Маринка. Русаков приехал в июне, как и обещал, — курсы к тому времени закончились, — два дня Софья знакомила его с институтом, свела с руководителями отделов и с удивлением обнаружила, что Русаков очень неплохо разбирается в чисто математических вопросах. Когда она сказала ему об этом, он небрежно ответил:

— А я, знаете ли, инженер скорее по необходимости. И, между прочим, сам эксплуатацией машин заниматься не собираюсь.

— Как так? — опешила Софья. — А… кто же будет?

Русаков внимательно посмотрел на нее и с досадой сказал:

— Да ведь мы, кажется, уже говорили об этом. Машину я, разумеется, запущу, инженеров-«эксплуататоров» подготовлю, они и будут кнопки нажимать.

— А… — с облегчением вздохнула Софья. — Я не так поняла вас. Значит, вы согласны?

— Да, — сказал Русаков. — Но несколько условий.

— Слушаю.

— Первое — относительно людей. Давайте договоримся, что без моего ведома вы никого принимать не будете. По-моему, желание с моей стороны вполне естественное.

— Согласна. Дальше?

— Еще вот что. Вы должны избавить меня от так называемой черновой работы, а именно подготовки помещения, выбивания всяческих материалов и фондов, отчетности и тому подобного. Найдите какого-нибудь пробивного мужика в завхозы. Поверьте, этот «аристократизм» прежде всего в интересах дела.

Софье пришлось согласиться и с этим.

— Что еще?

— Все.

— И когда вы намерены перебраться сюда?

— Раньше Нового года мне здесь делать нечего.

Софья озадаченно взглянула на него:

— Вы так думаете?

— Конечно. И помещение не готово, и машины еще нет.

— Это верно… А с людьми вы не хотите поближе познакомиться?

— С вашей «великолепной семеркой»? — иронически осведомился Русаков.

— Теперь она и ваша.

— Ну, нет… Из семи человек я намерен оставить только троих — Кириллова, Тихомирову и Тамаркина. Все остальные, должен заметить, порядочные разгильдяи и филоны.

— Но они же все-таки были на курсах.

— И почти ничему не выучились.

— Откуда вы знаете?

— Да уж знаю, — уверенно ответил Русаков. — Вы не были в мае на курсах, а я, естественно, присмотрелся к своим будущим коллегам… — «Коллеги» прозвучало довольно язвительно. — И даже поприсутствовал на зачетах.

— Но ведь удостоверения получили все семеро.

— Ну, еще бы… Их получили все, кто числился на курсах. А впрочем, если вы сомневаетесь…

— Да нет, что вы, — торопливо сказала Софья. — Если вы считаете, что они не смогут работать на машине…

— Смогут — года через два, если их поднатаскать и заставить учиться заново. Но зачем это нужно? На их место я найду других, кто действительно хочет работать и кого не придется заставлять учиться из-под палки.

— Так что же, их отчислить?

— Да. Верните их туда, откуда взяли. Вряд ли они будут возражать. А этих троих снова отправьте на завод, там я ими займусь сам. И дружески посоветуйте, чтобы они поработали эти полгода как следует.

И Русаков в тот же вечер уехал.

17

Солнце било в глаза Софье Михайловне, но ей не хотелось вставать и искать темные очки, и она отвернула голову, прижавшись щекой к теплой спинке кресла. В пустых коридорах института тишина, только через открытое окно доносится шум из корпуса восьмого отдела. Того самого отдела, первым начальником которого была она. Корпуса тогда еще не было, машины теснились в левом крыле административного здания. И отдел в то время был просто одним из восьми отделов под обыкновенным порядковым номером. Это уж позже он станет известен далеко за пределами города и за ним прочно утвердится название «отдел Русакова». И до сих пор его по старой памяти иногда называют так, хотя Кент уже четыре года не работает здесь.

В тот день, проводив Кента до проходной и вежливо пожелав ему счастливого пути, Софья, конечно, не могла знать, что этот юнец, — записывая его данные для отдела кадров, она с удивлением узнала, что ему нет еще и двадцати двух, — очень скоро займет в ее жизни место «непомерно большое», как однажды в сердцах бросит ей муж. Она все еще была уверена, что при первой возможности официально передаст Русакову все машинное хозяйство и вернется к своей теме.

В январе машину поставили в зал, а в феврале она уже работала. Это была первая победа Кента, которой он не придал, внешне по крайней мере, никакого значения. Но на Куликова этот фантастически короткий срок произвел впечатление немалое — он-то знал, что обычно на пуск машины даже с помощью заводской бригады уходит четыре-пять месяцев. Он сказал Софье, довольно улыбаясь:

— А твой Наполеон и в самом деле стоящий инженер, а? Какие у него дальше планы?

— А вы сами у него спросите.

— Давайте-ка втроем соберемся и потолкуем.

— Когда?

— Да хоть завтра.

Но когда Софья передала приглашение Куликова Кенту, тот возразил:

— Завтра не могу. Мне нужно два дня, чтобы подготовиться к разговору.

— Хорошо, я передам Василию Борисовичу, — несколько озадаченно сказала Софья.

— Ладно, пусть готовится, — буркнул Куликов, не привыкший к таким отсрочкам. — Он что, меморандум представит?

— Не знаю, — Софья пожала плечами.

— А вы что, не очень ладите? — подозрительно взглянул на нее Куликов.

— Ну, почему…

На самом деле Софья обиделась на Кента — тот почему-то не хотел посвящать ее в свои планы. Разговор, улыбаясь, начал Куликов:

— Мне весьма приятно, Иннокентий Дмитриевич, еще раз передать вам поздравления дирекции института. И заодно сообщить, что подписан приказ о премии. Мы, откровенно говоря, не ожидали, что вы так быстро сможете пустить машину, к тому же не прибегая к помощи завода.

— Благодарю, — довольно равнодушно отозвался Кент.

— Я полагаю, что нам следует обсудить наши дальнейшие планы, не так ли?

— Непременно, — Кент выложил несколько листков. — Я тут кое-что набросал. С вашего разрешения я начну.

Куликов благосклонно кивнул.

— Положение, к сожалению, довольно безотрадное, — неожиданно сказал Кент. — Машина в эксплуатацию сдана, работает, как вы знаете, в две смены, но используется, по существу, процентов на десять. Если не меньше.

Куликов крякнул:

— Так мало?

— Да. Причины столь катастрофически неэффективной работы — отсутствие квалифицированных программистов. В сущности, во всем институте есть только один достаточно грамотный программист.

— Кто? — спросил Куликов.

— Я, — сказал Кент. — Трех человек мы послали на курсы в Москву, но они проблемы не решат.

— И что вы предлагаете?

— Немедленно организовать курсы здесь, в институте. И обязать всех так называемых программистов и причисленных к ним посещать их. С непременной сдачей зачета.

— А кто будет вести эти курсы?

— Пока я. Но в самое ближайшее время нужно найти опытного программиста. Это сложно, но я постараюсь сделать, если, конечно, вы доверите мне эту разорительную миссию.

— Та-ак, — протянул Куликов, явно не ожидавший такого поворота. — А во что это нам обойдется?

— Как минимум — двухкомнатная квартира и оклад двести пятьдесят.

— У вас есть кто-то на примете?

— Да.

— Ну что ж, если нужно, постараемся выбить, — Куликов сделал пометку в своей записной книжке и покосился на листки в руках Кента. — У вас, я смотрю, есть и еще предложения?

— Да, и не одно. Они разделяются на три категории — первой, второй и третьей очереди.

Кент излагал свои предложения минут пятнадцать. Где-то на третьей минуте Куликов снял очки и попытался задать ему вопрос. Кент, помедлив, сказал:

— С вашего позволения на вопросы я отвечу потом.

Куликов прикрыл глаза и полез в карман за платком.

Когда Кент кончил говорить, воцарилась мертвая тишина. Первым пришел в себя Куликов.

— И за сколько лет… вы рассчитываете все это осуществить?

— Лет за пять-шесть.

— Так… А во что все это обойдется?

— Точно я не могу сказать, я же не знаю стоимости машин и оборудования, которые еще не выпускаются.

— Ну а… приблизительно? — ласково осведомился Куликов.

— Миллиона полтора-два, — спокойно сказал Кент.

— А может, и два с половиной?

— Возможно.

Куликов улыбнулся, сощурив глаза.

— Сущие пустяки… Ну а какова конечная цель… всех этих грандиозных планов?

— А вам она не ясна? — не слишком учтиво спросил Кент.

— Вы знаете, как-то не очень, — покрутил пальцами Куликов, все так же ласково улыбаясь. — Я, знаете ли, привык к более скромным масштабам. А миллионы — это, знаете ли, бюджет скорее, для Госплана, а не для научно-исследовательского института…

— Ясно, — сказал Русаков и встал, сложил листки. — Я могу быть свободным?

— Вы что, обиделись? — удивился Куликов.

— Ничуть, — вежливо сказал Кент. — Просто я полагал, что вы пригласили меня для серьезного, делового разговора, но, кажется, настроение у вас для этого не слишком подходящее.

— Перестаньте, Иннокентий Дмитриевич… — торопливо вмешалась Софья, но Куликов остановил ее:

— Ничего, пусть говорит.

— Да я, собственно, уже все сказал. Вы хотели знать мои планы и предложения — я вам их сообщил. Ну а когда вы всерьез решите обсуждать их, я к вашим услугам.

Куликов, пожевывая дряблыми губами, в упор смотрел на Кента, и Софья, зная вспыльчивый характер замдиректора, боялась, что он взорвется и накричит на Кента. Но Куликов улыбнулся и сказал:

— Сядьте, Иннокентий Дмитриевич, разговор не окончен… Сядьте, пожалуйста. — Кент нехотя сел. — Нам, очевидно, еще не раз придется разговаривать, так что… не будем с самого начала осложнять себе жизнь. Возможно, я не лучшим образом выразил свое впечатление от вашего доклада, но ведь и меня можно понять, не так ли? — Кент промолчал. — Речь все-таки идет о миллионах, и не для всего института, не для отдела даже, а всего лишь для лаборатории. Это ведь… в любом случае нужно весьма и весьма обосновывать. Все-таки наше заведение называется институтом теоретической и прикладной геофизики, а не НИИ ЭВМ.

— Обоснования у меня есть, и, на мой взгляд, самые убедительные, — сказал Кент. — Любую достаточно сложную проблему можно — и должно — рассматривать с разных точек зрения. Я ознакомился со многими работами, ведущимися в институте, и попытался взглянуть на них со своей колокольни. У меня осталось впечатление, что все темы — или почти все — это настоящие геологические напластования информации, но используется из этих залежей лишь самый верхний слой. Это и естественно, так как до сих пор у вас просто не было возможности добраться до глубинных слоев. Но с каждым годом таких возможностей будет все больше — вот для чего нужно столько машин. Это первое. Второе — в институте есть множество объектов, которым, как говорится, на роду написана автоматизация.

— Конкретно? — спросил Куликов.

— Пожалуйста. Вон один объект у вас перед глазами, — Кент кивнул на окно, где виднелась трехсотметровая метеорологическая вышка. — Сейчас сбором и обработкой информации с одной только этой вышки у вас занимаются несколько десятков человек, так?

— Так, — подтвердил Куликов.

— А если мы создадим управляющий центр, — заметьте: не просто вычислительный, а именно управляющий, — достаточно будет двух-трех человек. То же самое можно проделать с аэрозольным корпусом и другими объектами.

— Что ж, идея заманчивая, — протянул Куликов, — но осуществима ли она?

— Пока нужных для этого машин и внешних устройств нет, но они уже разрабатываются и в ближайшее время обязательно появятся. Но позаботиться о них нужно заранее.

— Разумно, — согласился Куликов. — И все же о миллионах пока речи быть не может. Давайте-ка поближе к прозе жизни.

Часа полтора они обсуждали, что нужно сделать в первую очередь, и наконец составили общий план. Кент по мере обсуждения все больше мрачнел. Куликов наконец подвел итоги и решительно сказал:

— Все, прения прекращаем. С этими предложениями, — он кивнул на исчерканные листки, — уже можно ехать в главк. Но и то должен заранее предупредить, что нам обязательно что-нибудь срежут.

— Ну, еще бы, — язвительно сказал Кент. — Надо же и главку поработать.

— Напрасно вы так настроены, милейший Иннокентий Дмитриевич, — добродушно сказал Куликов. — Нам с Константином Игнатьичем и без того придется здорово попотеть, чтобы отстоять ваши предложения. Да и его самого мне еще нужно убедить.

Но Константин Игнатьевич, директор института, согласился на их предложения сразу. Софья была при этом. Выслушав своего заместителя, Константин Игнатьевич подумал немного и вздохнул:

— Я, к сожалению, ничего не смыслю в этом… Давайте будем пробивать.

И размашисто расписался на докладной записке, составленной Софьей и Куликовым. Подумав еще немного, предложил, глядя на Софью:

— Надо бы для солидности вашу лабораторию в отдел преобразовать, а?

— Рано еще, — буркнул Куликов. — Разве что через годик.

— Ну, через годик так через годик, — покладисто согласился Константин Игнатьевич.

18

Через полгода Софья стала завотделом, а Кент самым молодым в институте завлабом. А пока что он, ведущий инженер вычислительного центра, развил бешеную энергию, внедряя машинные методы. И сразу посыпались на него жалобы. Жаловались и Куликову, и Софье. Русаков чересчур самонадеян, нетактичен, изменяет задания, даваемые программистам, а то и вовсе отменяет их, и вообще ведет себя хозяйчиком, будто машина его личная собственность. А вскоре разразился маленький скандал. Один из завлабов, Абросимов, выйдя из отпуска, обнаружил, что Русаков самовольно изменил задание, которое он дал своей программистке, и явился к Куликову, кипя негодованием. Куликов, вызвав Софью и Кента, приказал:

— Разбирайтесь при мне, а я послушаю.

Абросимов, едва сдерживая бешенство, обратился к Софье, словно Кента и не было рядом:

— На каком основании ваш подчиненный изменил мое задание? И до каких пор это будет продолжаться? Я уже дважды просил его не вмешиваться не в свое дело!

— У меня несколько иные понятия о своем деле, — сказал Кент.

— Я не с вами разговариваю! — резко бросил Абросимов.

— И все-таки придется говорить со мной, — повысил голос Кент. — Я сам привык отвечать за все, что делаю!

— Ваше дело — предоставить программистам исправно работающую машину! — почти выкрикнул Абросимов.

Куликов легонько постучал карандашом по столу.

— Спокойно, Анатолий Максимович, спокойно…

Кент спросил:

— Вы разобрались в тех изменениях, которые я внес в ваше задание?

— И не собираюсь разбираться! Я требую, чтобы мои задания неукоснительно исполнялись в том виде, как я их даю! Я, в конце концов, кандидат наук и как-нибудь сам в состоянии разобраться, что именно мне нужно решать!

— Вот именно — как-нибудь, — сказал Кент. — А я предпочитаю, чтобы машина работала не как-нибудь, а хорошо. Изменения, сделанные мной в вашем задании, вызваны тем, что вы, не дав себе труда как следует подумать…

— Что?! — громким шепотом спросил Абросимов.

— Да-да, вы не ослышались. Если вам не нравится эта формулировка, могу предложить другую: не зная, как найти оптимальное решение, вы ухватились за первое попавшееся, лежащее на поверхности и передали его на машину…

— Нет, это неслыханно! — взорвался Абросимов. — Вы что, обвиняете меня в некомпетентности?

— Да, если вам угодно.

— Та-ак, — протянул Абросимов, ослабляя узел галстука. — Еще что-нибудь скажете?

— Скажу. Если бы вы, прежде чем идти сюда метать громы и молнии, разобрались в полученных решениях, то увидели бы, что они, по сути, и есть то, что вам нужно.

— Что значит «по сути»? — строго спросил Куликов.

— А то, что нерешенными остались мелочи, которые наверняка не понадобятся.

— Да вам-то откуда знать, что именно мне понадобится? — окончательно вышел из себя Абросимов. — Мальчишка!

— Преклонные годы еще никогда никого не гарантировали от глупости, — небрежно отпарировал Кент. — Впрочем, если вы настаиваете, я через два часа выдам и те мелочи, которых нет в решении.

— Но чем были вызваны ваши изменения? — спросил Куликов.

— А тем, что они позволили сэкономить как минимум четырнадцать часов дефицитного машинного времени. А каждый час, смею напомнить, стоит около сорока рублей.

— Вы удовлетворены, Анатолий Максимович? — спросил Куликов.

— Ни в коей мере!

Кончилось все тем, что Абросимов, издав еще несколько негодующих восклицаний, удалился, ничего, в сущности, не сказав. Куликов вздохнул, устало потер ладонями виски.

— С вами не соскучишься, Иннокентий Дмитриевич…

— По-вашему, я не прав?

— В данном случае, похоже, правы, — неохотно согласился Куликов.

— И в остальных тоже.

— Да?

— Да, Василий Борисович. Я знаю, вам и другие жаловались на меня, да и сам я наслушался «комплиментов». Для большинства ваших титулованных «корифеев» я выскочка, мальчишка, сующий нос не в свое дело. Они просто не допускают мысли, что я в чем-то разбираюсь лучше их. Но с этим, в конце концов, им рано или поздно придется смириться, и меня не очень-то волнуют эти стычки. Тут я всегда могу доказать, что я прав.

— Вы что, никогда не ошибаетесь? — осведомился Куликов.

— Пока нет, — невозмутимо сказал Кент. — Но все это, повторяю, не главное. Куда больше меня беспокоит другое.

— Что именно?

— Ваши «корифеи» имеют весьма смутное представление о возможностях машины. А когда я им говорю, что можно делать больше и лучше, слышу в ответ старую песенку: не ваше дело, нам лучше знать, что нам нужно. И тут я доказать ничего не могу.

— Ну, не все сразу… Со временем поймут.

— Боюсь, много времени пройдет.

Куликов внимательно посмотрел на него.

— У вас есть какое-то предложение?

— Да есть кое-что. — Кент взглянул на Софью, чуть помедлил и начал: — Идея у меня вот какая — показать на конкретном примере, что может машина и чего лишаются те, кто не хотят — или пока не могут — как следует пользоваться ею.

— А как именно сделать это? — спросила Софья.

— Я довольно внимательно ознакомился с одной работой…

— Какой?

— Маликова. Защита отчета его лаборатории через три месяца. Маликов пользуется машиной как все, то есть в основном по мелочам. И на мои предложения — а я говорил с ним дважды — получил стандартные ответы: нам лучше знать, что считать. Вот я и предлагаю — пусть они заканчивают свои дела, как им вздумается, а мы — я имею в виду прежде всего вас, Софья Михайловна, — попытаемся копнуть поглубже и посчитать кое-что потоньше и поточнее. Я уже прикидывал — возможности для этого есть. А на защите отчета продемонстрируем свои результаты, чтобы все могли сравнить и наглядно убедиться, что есть что.

— Идея в принципе неплохая, — сказал Куликов и вопросительно взглянул на Софью: — Ты как на это смотришь?

— Надо подумать, — сдержанно отозвалась Софья.

— Ну, думайте вдвоем, а потом скажете, — отпустил их Куликов. — А вам, Иннокентий Дмитриевич, мое пожелание — потактичнее с «корифеями». Они народ обидчивый.

— Постараюсь, — буркнул Кент.

Как только они вышли из кабинета, Кент сказал:

— Вам эта идея явно не понравилась. Почему?

— Ну, почему же не понравилась…

А ей и в самом деле не понравилось его предложение. Софья знала: стоит только согласиться — и еще на несколько месяцев задержится ее возвращение к прежней работе. К тому же Маликов был ее давним приятелем, и экспериментировать с его темой ей не хотелось. Но и веских причин для отказа как будто не было. Она спросила, оттягивая ответ:

— А почему вы выбрали именно тему Маликова?

— Ну, во-первых, она по срокам подходит больше всего. А во-вторых, Маликов человек авторитетный и, кажется, не мелочный, в данном случае это тоже важно. Впрочем, вы наверняка лучше меня знаете его. Я наслышался о нем много хорошего. Вот давайте заодно и поможем хорошему человеку. А сделать мы сможем многое, но поработать придется основательно… Вас это смущает?

— И это тоже. Я хотела бы закончить свою работу.

— А в каком она состоянии?

— Я уже и сама плохо представляю, — с раздражением сказала Софья. — Вы же видите, у меня и минуты свободной нет.

— Вот проделаем эксперимент с Маликовым, возьмемся и за вашу работу. Идет?

— Ну, когда это будет…

— Через три месяца.

— А без меня вы не сможете обойтись? — с надеждой спросила Софья.

— Кое-что, вероятно, я и один сделаю, — пасмурно сказал Кент. — Но эффект, конечно, не тот будет. И по объему это только вполовину выйдет, да и разобраться как следует И чисто физической стороне работы мне будет сложно.

— Ну хорошо, дайте мне подумать день-два.

И как ни думала Софья, выходило, что надо соглашаться. Она сказала об этом Кенту и предупредила:

— Только придется рассказать обо всем Маликову.

— Естественно. Данные-то мы должны от него получить.

— Вы так уверены, что он их даст?

— Почему же нет?

«А вы идеалист, Иннокентий Дмитриевич», — чуть было не сказала Софья, но только молча пожала плечами.

Маликов ее предложением был явно озадачен и, чуть подумав, спросил:

— Значит, ты считаешь, что пользоваться машиной мы не умеем?

— Ну, зачем так резко…

— Это твоего вундеркинда идея?

— Русакова?

— Ну да, что у тебя, вундеркиндов вагон?

— Его.

— Весьма энергичный молодой человек… — Маликов подумал немного и тряхнул головой: — Валяйте, учите уму-разуму… Посмотрим, что из этого выйдет.

Он, видимо, сам еще не мог решить, как отнестись к этой непрошеной помощи.

И Софья с большой неохотой взялась за эту неожиданную работу.

19

Видимо, в первые дни она работала из рук вон плохо, — Кент порой смотрел на нее с недоумением, а однажды, не выдержав, угрюмо сказал:

— А знаете, Софья Михайловна, если бы не некоторые обстоятельства, я бы не слишком задумывался, как определить эту, с вашего позволения, работу, — он кивнул на расчеты, сделанные Софьей.

— Какие обстоятельства? — не поняла Софья — думала она о чем-то другом.

— А такие. Что вы старше меня — раз. Что вы женщина — два. И мой начальник — три.

— Вот как… — Софья покраснела и принужденно засмеялась. — Ну, а если отбросить эти обстоятельства?

— Извольте. Это халтура. Вы предлагаете решения самые примитивные, те, что я и сам вижу.

— А вы так уверены, что есть другие решения? — с обидой спросила Софья.

Кент молча выложил перед ней листок. Это и было другое решение, куда более изящное, чем ее. Она не сразу сообразила, что ей говорить и как вести себя, и, помолчав, спросила:

— Вы что же… заранее были уверены, что я сделаю халтуру?

— Нет, — неохотно ответил Кент, глядя куда-то вбок. Видимо, он сам только сейчас понял, в какое неловкое положение поставил ее. — Просто мне эта задача показалась интересной, и я решил посмотреть, как справлюсь с ней. Мне такие штучки еще не приходилось делать.

Софья не поверила ему и, прикусив губу, раздумывала, что делать. Признать, что он прав? Но тогда этот мальчишка и вовсе задерет нос… Объявить, что отказывается с ним работать? Совсем уж глупо…

А Кент вдруг улыбнулся, глядя на нее.

— А знаете, Софья Михайловна, вам очень идет, когда вы сердитесь.

— Что?! — опешила Софья.

— Вы и без того хороши, а сейчас просто красавица, — невозмутимо сказал Кент. — Посмотрите-ка на себя в зеркальце.

Софья машинально тронула ладонями щеки — они были горячие и, наверно, очень красные.

— Слушайте, это… что еще за комплименты?

— Да я чистую правду говорю!

И Софья вновь стала в тупик. Что он, издевается над ней? Непохоже… А впрочем, кто знает, лицо невозмутимое, а что он на самом деле думает?.. И ведь мальчишка, совсем мальчишка, на целых десять лет моложе ее, вот что сбивает с толку! Держаться с ним на равных представлялось почти невозможным. Однако в работе-то на него сверху вниз не посмотришь, это он уже показал. Вот оно, доказательство, на столе лежит… Хорошо еще, что все это с глазу на глаз. А если ему захочется похвастать своей победой? И дернул ее черт связаться с этим сосунком…

Софья окончательно распалилась и почувствовала, что может не сдержаться. Кент взял листки с другой задачей и, показав ей довольно громоздкое выражение, спросил:

— Как вы думаете, нельзя ли этого монстра как-нибудь попроще представить? У меня такое ощущение, что можно, а вот как сделать, ума не приложу.

Софья подозрительно посмотрела на листок, потом на Кента: может быть, снова проверяет? Он перехватил ее взгляд и сухо сказал:

— Мне кажется, Софья Михайловна, вы усмотрели в этом эпизоде то, чего в нем не было и быть не могло. Так мы далеко не уедем. Я не сомневаюсь, что подобные случаи, когда я в чем-то окажусь более сведущим, чем вы, будут повторяться и впредь, и ничего страшного в этом для вашего самолюбия не нахожу…

— Хорошо, — буркнула Софья, — будем считать, что инцидент исчерпан.

— Ну и лады, — согласился Кент. — Так что, примемся за нашего монстра?

— Давайте.

Уже недели через две Софье пришлось признаться, — пока что лишь самой себе, Кенту она скажет об этом значительно позже, — что не согласись она работать с ним, сделала бы глупость превеликую. Оказалось, что на вооружении Кента богатейший арсенал математических средств и методов, о которых она и не слышала. Однажды она не удержалась и спросила:

— Слушайте, светлая головушка, и откуда вы только знаете все это?

— Вам кажется странным, что я… — Кент чуть помедлил, подыскивая слова, — неплохо разбираюсь в своем деле?

— Да будет вам скромничать! Не хотите же вы уверить меня, что научились всему этому в институте?

— Нет, к сожалению. А неплохо было бы такие вещи и в институтах преподавать. — Он вздохнул. — Но многое из этого неизвестно пока и самим учителям.

— Надо думать. Я все-таки тоже почитываю литературу, а вот о многих вещах впервые узнаю от вас.

— Почти все это я позаимствовал из американских и английских источников. Для них это уже пройденный этап, а нам осваивать да осваивать. Учиться у них нам еще долго придется. У меня в запасе еще немало всякого багажа, пока, к сожалению, бесполезного — слишком уж маломощные машины у нас…

Они сидели у Софьи в кабинете, рабочий день уже закончился, но оба почему-то не спешили уходить. Робко постучав, вошел Кириллов, дежуривший на машине во вторую смену.

— Иннокентий Дмитриевич, у нас серьезная неисправность.

— Какая?

— Арифметическое устройство уходит на автономное управление… и никак оттуда не выходит.

— Давно возитесь?

— Часа полтора.

Кентпомолчал и, взглянув на часы, сказал:

— До конца смены еще пять с половиной часов. Работайте. Как искать такие неисправности, я вам показывал.

— Хорошо, Иннокентий Дмитриевич, — упавшим голосом сказал Кириллов и ушел.

Софья спросила:

— Неисправность действительно серьезная?

— Да. Одна из самых сложных.

— Вы думаете, он сумеет найти?

— Вероятнее всего, нет, — спокойно сказал Кент.

— Значит, вся вторая смена насмарку?

— Наверно.

Софья помолчала и осторожно сказала:

— Мне уже говорили, что за последний месяц простои машины участились. А времени и так не хватает. Может быть, лучше, если бы вы сами сейчас пошли на машину?

Кент улыбнулся.

— А мой рабочий день закончился, Софья Михайловна.

— Я серьезно, Иннокентий Дмитриевич.

— Ах, вы серьезно… Для кого будет лучше, если я сейчас пойду налаживать машину? — жестко спросил Кент. — Для нас с вами? Чтобы не портить показатели, не ронять авторитет?

— Ну, зачем же так…

— Такая неполадка уже была, и я исправил ее за двадцать минут. И подробно объяснил и показал Кириллову, как это делается. Ему показалось, что он все понял. Но по-настоящему он поймет это только сейчас, провозившись семь часов. И даже если сейчас не сможет сделать, в следующий раз ему будет намного легче искать. Не найдет в следующий раз — найдет в третий. Только так они смогут по-настоящему узнать машину.

— Ну, дело ваше…

На следующее утро Софья пришла пораньше, заглянула в машинный зал и увидела измученного Кириллова, сидящего за пультом включенной, но все еще неработающей машины — это она поняла сразу, взглянув на светящиеся лампочки.

— Вы что, и ночью работали?

Кириллов угрюмо кивнул, и Софья от дальнейших расспросов отказалась, решила дождаться Кента. Он пришел минут через десять, ничуть не удивился ночному бдению Кириллова, надел халат и предложил:

— Давайте искать вместе.

И твердо посмотрел на Софью, давая понять, что ей лучше уйти.

Минут через сорок Кент пришел к ней и будничным тоном сказал:

— Ну что, продолжим?

— Машина работает?

— Естественно, — небрежно бросил Кент. — А чем это вы так недовольны?

— Меня уже трижды спрашивали, когда мы возместим потерянное вчера время. Даже Василий Борисович звонил.

— Даже Василий Борисович… И что же вы ответили?

— Что это будете решать вы, Иннокентий Дмитриевич.

— И правильно ответили, — Кент одобрительно усмехнулся. — И впредь отсылайте с подобными претензиями ко мне.

— Да? А мне уже прозрачно намекнули, что я не хозяйка в своей лаборатории.

— И это больно задело ваше самолюбие? — осведомился Кент.

— Дело не в моем самолюбии, — с раздражением сказала Софья.

— А в чем же?

— А в том, что потерянное время надо действительно как-то возместить!

— Вот тут я несколько виноват, — согласился Кент. — Но я просто не успел сказать, что сделаем это в первое же воскресенье. Ну, а в ближайшие два-три месяца претензий, я думаю, вообще не будет.

— Почему?

— С будущей недели начинаем счет для Маликова. Это как минимум часов триста, значит, надо переходить на трехсменную работу. Так что волей-неволей придется мне самому смотреть за машиной в оба.

— А где мы возьмем людей? У нас же формально и для двухсменной работы людей не хватает.

— Как-нибудь перебьемся. Пока сам буду выходить по ночам.

— Но это же не дело, Иннокентий Дмитриевич.

— А другого выхода нет. Надо срочно искать людей.

Да, люди очень нужны были, и срочно, и все же, когда через неделю Софья послала к Кенту инженера-радиотехника, рекомендованного отделом кадров, тот отказал, не поговорив и десяти минут.

— И чем же он вам не показался? — спросила обескураженная Софья.

— Ему тридцать два года, и уже восемь лет, как он окончил институт, — сказал Кент. — За эти восемь лет он не прибавил к своим знаниям ничего. Даже кое-что растерял из того, чему его учили. А это значит, что он либо ленив, либо бездарен. И то и другое меня не устраивает.

— Если вы полагаете, что нам удастся найти людей сплошь незаурядных, вы наверняка ошибаетесь, — сухо сказала Софья.

— На гениев я не рассчитываю. Но желание работать — а в наших условиях это прежде всего означает желание учиться — должно быть непременно у каждого. Иначе через год-два такие псевдоинженеры превратятся в балласт, от которого нам придется избавляться всеми правдами и неправдами. Вы же знаете, что уволить человека по причине его профессиональной непригодности практически невозможно. По судам же затаскают.

— Но и с вашими критериями отбора, боюсь, мы далеко не уедем.

— Мой критерий отбора я считаю единственно верным, — упрямо сказал Кент.

— Ну, разумеется, — рассердилась Софья, — в принципе вы совершенно правы. Но реальная действительность, к сожалению, нередко вносит весьма существенные поправки в прекрасные идеалы!

— Демагогия, Софья Михайловна, — невозмутимо отпарировал Кент. — Мы ведь не на собрании.

— Ну, знаете ли…

— А при чем тут прекрасные идеалы? Речь идет о вполне конкретном заурядном инженере, которого я не захотел взять. А единичный случай не повод для обобщений. Уж в этом-то я по крайней мере прав, нет? — добродушно сказал Кент.

— В этом правы, — пришлось признаться Софье.

— Ну и лады, давайте работать.

Скоро Софья настолько втянулась в эту работу, что ничем другим уже почти не занималась. Она все чаще задерживалась с Кентом по вечерам, и как-то сами собой установились у них отношения самые непринужденные, уже говорили они друг другу «ты», и когда однажды в сердцах Кент буркнул на какое-то ее возражение: «Типично бабская логика», Софья с некоторым удивлением обнаружила, что ничуть не обиделась, потому что Кент был прав. Да и вообще уже не вспоминала она, что Кент на десять лет моложе ее и она его начальница…

Давно уже не работала она так много, а усталости почти не чувствовала и даже как будто помолодела, о чем ей не преминули «многозначительно» намекнуть. Даже Леонид как-то вечером иронически осведомился:

— Влюбилась ты, что ли, в своего вундеркинда? (Словечко, невзначай пущенное Маликовым, видимо, прижилось.)

— Глупо шутишь, — поморщилась Софья.

За две недели до защиты отчета Маликова выяснилось, что к сроку они не успевают. Кент, постукивая пальцами по столу, решительно сказал:

— Придется тебе идти на поклон к твоему приятелю. Проси отсрочки.

— А если он не согласится? У них, насколько я знаю, все готово.

— Проси. До сих пор он держался джентльменом, авось и сейчас от своей роли не откажется. Постарайся убедить, что это в конечном счете в его же интересах.

Маликову явно не хотелось соглашаться на отсрочку.

— А премию нам не срежут?

— Нет, я уже договорилась с Куликовым.

Маликов подумал немного и согласился.

— Ладно, ради тебя, так и быть, сделаем. Только с Ученым советом сама улаживай.

— Ну, это несложно.

Маликов с усмешкой спросил:

— А что, мы будем насовсем уничтожены или кое-что останется?

— Что-нибудь останется, — отшутилась Софья и поскорее ушла.

20

То заседание Ученого совета, впоследствии кем-то шутливо названное «исторически-кибернетическим», помнилось в институте долго. Народу собралось больше обычного, — слухи о необычном эксперименте шли давно, и кое-кто определенно жаждал скандала, надеясь, что Маликов, человек характера решительного и независимого, сумеет как следует осадить новоиспеченного «вундеркинда». Вряд ли во всем зале набралось с десяток сторонников Кента. То, что Софья была с ним заодно, всерьез почему-то почти не воспринималось. Ее в институте любили и перед началом заседания чуть ли не выражали соболезнования, «понимающе» улыбались: знаем, мол, что ты тут ни при чем, служба обязывает…

Маликов сделал доклад в обычной для себя суховато-ироничной манере. Софья, впрочем, подметила, что в выводах он был чуть осторожнее, чем прежде, чувствовалось, что формулировки продуманы до запятой. Когда он кончил говорить, стало вдруг очень тихо. Все ждали, что будет дальше. Куликов, председательствовавший на заседании, скрипучим голосом сказал:

— А теперь мы несколько отступим от обычного распорядка и, прежде чем приступить к прениям, заслушаем содоклад начальника вычислительной лаборатории Александровской и ведущего инженера оной же лаборатории Русакова. Прошу, Иннокентий Дмитриевич.

Кент, ни на кого не глядя, направился к сцене. Небрежно бросив пачку листков на кафедру, громко начал:

— Я не буду касаться чисто физической стороны данной работы, в этом я не специалист. Речь пойдет лишь о математической аранжировке…

— А в ней вы большой специалист? — ехидно спросил кто-то из зала.

Кент по-волчьи, всем корпусом, медленно повернулся на голос, помолчал несколько секунд и резко отозвался:

— Какой я специалист, вы сможете судить потом, когда я кончу. Если, конечно, вы сами в этом разбираетесь. А пока я попросил бы соблюдать элементарную вежливость и не перебивать. Вам, я полагаю, предоставят слово в свою очередь, если найдется что сказать.

Зал неодобрительно загудел. Куликов постучал карандашом по графину.

— Тише, товарищи! Эмоции оставьте для кулуаров. Продолжайте, Иннокентий Дмитриевич.

— Итак, о математической аранжировке. Должен сразу отметить, что доклад Владимира Николаевича мы читали, но ему пока неизвестны результаты наших расчетов. На нашей стороне было немалое преимущество — мы знали, что именно считалось на машине по этой теме, а значит, и что не считалось и, следовательно, не могло быть сформулировано с достаточной определенностью. И мы решили наглядно показать, что можно сделать с помощью электронно-вычислительной техники, к которой многие из присутствующих здесь относятся весьма скептически…

— Назидательный урок? — снова не выдержал кто-то в зале.

— Вот именно, — спокойно отозвался Кент. — Хотя вы и считаете, что учить вас мы не вправе, по крайней мере я, но, думаю, рано или поздно, а учиться вам все же придется.

— Именно у вас? — допытывался все тот же голос.

— Именно у меня!

— Товарищи, прошу не отвлекаться, — напомнил Куликов. — Ближе к делу, Иннокентий Дмитриевич.

— Ну разумеется, если меня опять не перебьют столь же «содержательной» репликой… Итак, вот пять положений из доклада Владимира Николаевича…

Кент зачитал положения и спросил у Маликова:

— Все правильно, Владимир Николаевич?

— Да.

— Ну что ж, продолжим… В формулировках двух из этих положений присутствуют слова «можно полагать», в третьей — «вероятно», в четвертой — «возможно», в пятой — «можно надеяться». Не мне вам объяснять, что подобные формулировки есть в каждой работе, вы привыкли к ним и считаете их неизбежными. Возможно, в некоторых случаях они действительно неизбежны. Даже наверное так. Ну, а в данной работе четыре из пяти формулировок нам удалось заменить на более конкретные. Прошу следить повнимательнее, если вы действительно хотите понять, в чем дело.

Кент говорил больше часа. И закончил при полном молчании:

— Итак, резюме: вместо первого «можно полагать» имеем достоверность почти стопроцентную, точнее — девяносто восемь и шесть десятых. Недостающие полтора процента обусловлены неточностью исходных данных. Второе «можно полагать» настолько сомнительно, что формулировку нужно заменить на более осторожную. На какую — это ваше дело, Владимир Николаевич. Третья — «вероятно» — таковой и должна остаться, здесь машина проработала вхолостую. Четвертую — «возможно» — нужно заменить простым утверждением «есть», «следует» или как вам больше понравится. Пятую формулировку — «можно надеяться» — вообще нужно убрать, потому что надеяться на ожидаемый эффект нельзя, вероятность его практически равна нулю. Впрочем, это тоже ваше дело, Владимир Николаевич, — обратился Кент к Маликову. — А теперь опровергайте меня, но по существу, с цифрами и фактами.

Маликов во время доклада Кента молчал, только кое-что записывал. Был он по-обычному спокоен, и Софья видела, что многих это спокойствие обманывало: они, толком не разобравшись ни в работе Маликова, ни в докладе Кента, все еще были уверены, что Маликов без труда разобьет «вундеркинда». И когда Кент замолчал, все ждали, что скажет Маликов. А тот, поднявшись, неторопливо завинтил колпачок авторучки, внимательно оглядел притихший зал, слегка улыбнулся, поняв, чего ждут от него, и сказал:

— Кое-что я мог бы возразить, но все это мелочи, сути дела не меняющие. А суть дела такова: опровергать мне нечего. — Он поднял руку, останавливая нарастающий шум. — Признаться, я никак не ожидал, что к нашей работе можно сделать столь значительные поправки. Ну что ж, это будет действительно хорошим уроком — и для меня, и, надеюсь, для других. Надо быть глупцом, чтобы отмахиваться от очевидных истин. А в данном случае истина совершенно очевидна: мы действительно не умеем пользоваться вычислительной техникой, и нам многому нужно учиться. Не берусь говорить за других, но что касается меня… Отныне, Иннокентий Дмитриевич, — он повернулся к Кенту, — я ваш сторонник и, если хотите, ученик. Вашу руку, — и Маликов несколько театральным жестом протянул Кенту руку.

(Он всегда был немножко актером, но слово свое сдержал. И какие бы баталии ни возникали потом, Маликов неизменно был на стороне Кента и Софьи.)

Это была победа уже настоящая. Зал обескураженно молчал. Куликов, улыбаясь, спросил:

— Есть вопросы к Иннокентию Дмитриевичу?

И тогда встал Абросимов (после столкновения в кабинете Куликова он с Кентом не разговаривал и даже не здоровался).

— Есть вопросу. Все это… м-м… эффектно, то, что продемонстрировали нам товарищи из вычислительной лаборатории. Но мне интересно: во что обошлась эта демонстрация? Это первое. Второе — могут ли подобные расчеты проводиться по каждой теме?

— Пока нет — это второе, товарищ Абросимов, — ответил Кент. — Расчеты по теме Маликова заняли триста двадцать шесть часов машинного времени — это первое, товарищ Абросимов. К сожалению то, что мы сделали, это, так сказать, выставочный экземпляр. И сделано это было прежде всего для того, чтобы убедить всех, и вас тоже, товарищ Абросимов, что машина вещь весьма серьезная, способная на многое, но лишь при условии серьезного отношения к ней. В частности, не такого отношения, как у вас, товарищ Абросимов. Не далее как три месяца назад вы громогласно возмущались тем, что я, мальчишка, позволил себе кое-что изменить в ваших непродуманных данных, которые вы небрежно бросили на машину: пусть работает, авось и сосчитает что-нибудь дельное… Но мы не намерены работать «на авось», о чем я многим из вас говорил и прежде, когда вы заявляли мне, что вам лучше знать, что считать…

Это прозвучало слишком уж резко, и Куликов поспешно вмешался:

— Кто старое помянет, тому глаз вон, Иннокентий Дмитриевич. В общем, товарищи, я думаю, пока все более или менее ясно. Вы сами могли убедиться, что прислушиваться к советам Иннокентия Дмитриевича… и следовать им — в этом что-то есть, не так ли? А потому я надеюсь, что впредь жалобы на него если и не прекратятся совсем, — чего я весьма желал бы, — но хотя бы сведутся к минимуму…

21

За окном раздался разбойничий свист. Софья Михайловна неохотно встала, выглянула, уже зная, что свистеть могла только Марина. Лет десять назад Кент в шутку показал ей, как это делается, и Марина тут же усвоила «урок». И точно — стояла внизу ее ненаглядная доченька росту сто семьдесят четыре плюс девять каблук, итого ровнехонько шесть футов, в короткой замшевой юбке с резным волнистым подолом и расстегнутой кофте.

— Ма, — быстро сказала Марина, не дожидаясь недовольных слов матери, — к тебе можно?

— Нет, — сказала Софья Михайловна.

— Ну ма-а… — протянула Марина, сделав виноватое лицо.

— Что случилось?

— Да ничего…

— Ладно, иди, — сдалась Софья Михайловна и прошла к двери, отперла ее, снова села в кресло.

Марина после школы не захотела ехать в Москву и поступила в единственный институт, имеющийся в Долинске, — точнее, на его вечернее отделение, где преподавал Кент. При первом объяснении Марина легкомысленно объявила матери:

— А мне не хочется уезжать от тебя.

— Ладно врать-то, — с досадой сказала Софья Михайловна.

— А чего? — попыталась возмутиться Марина, но, взглянув на мать, опустила голову.

Софья Михайловна молчала, не зная, что сказать дочери. Все-таки решилась:

— Дело твое, конечно. Но если это из-за Кента…

— То что? — вскинула голову Марина.

— Да ничего… — Софья Михайловна поняла, что разубеждать дочь бесполезно. — Делай как хочешь.

Она и сама не знала, нужно ли отговаривать Марину. Тогда еще ничего не было ясно. Разве что интуиция подсказывала — добром это не кончится. А что «это», Софья Михайловна и сама не могла определить. Ведь Кент тогда был еще с ними, Шанталь он не знал, а Наталья… Ну, тут все было более или менее ясно. Даже Марине.

Недолго подумав, Софья Михайловна почти успокоилась. В решении Марины была своя логика. Действительно, если уж она тоже решила заниматься АСУ, о чем Марина объявила решительно, зачем ехать в Москву, когда учителя под боком? Вот только осталось подозрение, что логика у Марины была совсем другая…

Права оказалась Софья Михайловна. Марина стала работать в отделе Кента, по вечерам училась, много занималась самостоятельно — такой прыти от дочери она и не ожидала, — и уже через год Кент перевел ее в инженеры, отмахнувшись от робкого сомнения Софьи Михайловны, а не будет ли это понято превратно, кому же в институте неизвестно, в каких они отношениях…

— А плевать мне, как это будет понято, — грубо сказал Кент, он в то время часто бывал в раздражении. — Я-то знаю, как она может работать…

А потом… Узнав о женитьбе Кента и предстоящем его переезде в Москву, Марина впала в истерику. Кент, не удосужившись предупредить Софью Михайловну, сказал об этом в субботу за обедом — он уже с месяц жил у них.

— Вы что, уже расписались? — подавленно спросила Софья Михайловна.

— Нет еще.

— А когда?

Кент пожал плечами:

— Да какое это имеет значение?

Марина, в бешенстве глядя на Кента, отшвырнула вилку и, опрокинув стул, выбежала в спальню. Софья Михайловна отправилась за ней. Марина уткнулась лицом в подушку, давилась слезами, вцепившись руками в ребра кровати. Софья Михайловна тронула ее за плечо, но Марина резко дернулась:

— Господи, да уйди ты, мама!

Пришлось уйти.

— Что это с ней? — тихо спросил Кент.

— Трудно догадаться? — с раздражением отозвалась Софья Михайловна. — Ты бы хоть мне сначала сказал.

— Ревнует, что ли? — ненужно спросил Кент.

— А если и так? Ей же девятнадцать лет, Кент. Из них девять, чуть ли не вся сознательная жизнь, бок о бок с тобой прожиты. А ты ее как обухом по голове — и женился, и уезжать собрался. Чему тут удивляться?

— К Наташе она ведь не ревновала, — в какой-то глупой растерянности сказал Кент.

— Да о чем ты? Что она, сама замуж за тебя собралась, что ли? Ей ты нужен, пойми, наконец!

Кент прошелся по комнате.

— Черт, что же делать?.. Может, мне поговорить с ней?

— Нет. Во всяком случае, не сейчас.

Кент через полчаса уехал, так и не увидевшись с Мариной — она заперлась в спальне и до вечера не открывала. А часов в восемь вдруг с грохотом выметнулась оттуда, принялась запихивать в чемодан вещички — кофточки, юбки, трусики и зачем-то теплейший норвежский свитер, — стоял на дворе тридцатиградусный июль.

— Куда это ты собралась? — как можно спокойнее спросила Софья Михайловна.

— Куда-нибудь, — мрачно, исчерпывающе ответила Марина.

— Будет дурить-то…

— Я дура?! — взвилась Марина. — Вы больно умные! Доктора, лауреаты! Ну и сиди тут, умная, а я, дурочка, поеду!

Впервые Марина была так груба с ней. Софья Михайловна помолчала и со вздохом согласилась:

— Ладно, поезжай. Когда вернешься?

— Когда-нибудь.

— Надо же отпуск оформить.

— Через неделю, — наконец выдавила из себя Марина.

— Подождала бы до утра, — посоветовала Софья Михайловна.

— Да что я вам, девочка несмышленая? — окончательно вышла из себя Марина. — Пропаду на ночь глядя?

Вернулась она в следующее воскресенье к ночи, похудевшая килограмма на четыре — юбка на ходу сваливалась. Где была, так и не рассказала. Стала безбожно курить, появилась у нее неприятная привычка не отвечать на вопросы и без причины пристально смотреть в глаза. Через два месяца она спокойно заявила, что ей надо уехать «на пару дней». Потом уж Софья Михайловна догадалась, что Марина сделала аборт.

И еще с полгода прошло, пока она стала разговаривать с Кентом нормально.

Перед дверью кабинета Марина приглушила цокот каблуков — знала, что мать шума не любит, — вошла осторожно, взглянула внимательно и чуть виновато, заторопилась:

— Извини, ма, но уже девятый час.

— Ну и что?

— Все равно ты скоро закончишь. — Марина присела на ручку кресла, обняла мать сильной горячей рукой, навалившись на плечо большой грудью. — Только не сердись, ма… Я проваландалась и ничего не успела купить, а дома жрать совершенно не́ хрена…

Да, изысканностью стиля доченька не отличалась. По крайней мере, в разговорах с ней. Правда, Софья Михайловна не была уверена, что Марина не «придуривается».

— И что теперь? — безучастно отозвалась Софья Михайловна — есть ей совсем не хотелось.

— Давай сходим в ресторан, а?

— Не хочу.

— Ну, ма-а… Мы же сто лет нигде не были. Поедим как следует, выпьем маленько, музыку послушаем, потанцуем…

— Мы-то?

— Ну да, мы, а что?

— Ладно, — сдалась Софья Михайловна. — Только зайдем домой, мне надо переодеться.

Вечер был тихий, теплый, идти бы не спеша, как почти все на улице, но Марина нетерпеливо тянула мать вперед, не обращая внимания на взгляды. А посмотреть было на что — такой высокой, яркой, не по-девичьи статной выглядела дочь. «Замуж ей надо», — привычно думала Софья Михайловна. Она уже заговаривала об этом. В первый раз Марина отмахнулась: «Вот еще, была нужда!» — а во второй с насмешливой досадой сказала:

— Да на кой черт, ма? Что мне, так мужиков не хватит?

— А ну тебя, бесстыдница!

— А при чем тут стыд? — уже серьезно сказала Марина. — Не за кого мне замуж идти, понимаешь? И не хочется. Но и монашкой жить не собираюсь.

Вот и поговори тут…

Во дворе дома Марина вдруг присела и быстрым радостным голосом сказала:

— Ой, ма, Кент приехал!.. Смотри, его машина.

— Ладно, беги, — сказала Софья Михайловна и сама прибавила шаг.

Марина тормошила еще не проснувшегося Кента и громко, обиженно говорила:

— Вставай, засоня! Приехал, видите ли, и спит, а? Полтора месяца не был, совесть-то у тебя есть? Совсем нас забыл, что ли?

— Не так громко, пожалуйста, — сказала Софья Михайловна.

— Ох, ну до чего же вы все благовоспитанные…

— И я попал в эту компанию? — улыбаясь Софье Михайловне, спросил Кент.

— Может, и ты, кто тебя знает, какой ты теперь стал.

Кент встал с дивана, осторожно обнял Софью Михайловну.

— Ну, здравствуй… Девушка-то у нас какая сердитая, а? — Не отпуская Софью Михайловну, он левой рукой притянул к себе Марину. — Не сердитесь, милые мои, не забыл я вас, да дела не пускают.

— Дела, как же, — ворчала Марина, прижимаясь к нему. — А когда у тебя дел не было?

— Голодный? — спросила Софья Михайловна.

— Да есть немножко…

— А дома нет ничего! — с удовольствием объявила Марина.

— Ну вот, — засмеялся Кент, — в кои-то веки выберешься к ним, а они и накормить не могут.

— Веди в ресторан! — весело скомандовала Марина.

В ресторане было душно, накурено, гремела музыка. Марину тут же пригласили танцевать. Софья Михайловна с улыбкой склонилась к Кенту:

— Однако девицу мы с тобой вырастили…

— Плохую, что ли? — серьезно спросил Кент.

— Да нет вроде… — Софья Михайловна краем глаза следила, что вытворяет Марина. — Грубовата, мне кажется. Стиль у них такой, что ли.

— Другие времена — другие песни.

— Скучает она по тебе. Ты бы хоть звонил почаще. — Кент промолчал. — Как Шанталь?

— Нормально.

— Ты чем-то расстроен?

— Да нет, с чего ты взяла?.. А что у тебя за дело ко мне?

— Давай о делах потом, а? — попросила Софья Михайловна, накрыв его руку своей ладонью. — Ты ведь не утром уедешь?

— Нет.

— Съездим куда-нибудь?

— Да я и сам хотел предложить. Шашлычок сотворим?

— Ну конечно.

Подлетела к их столику Марина в паре с желтоволосым юнцом, залихватски подмигнула Кенту и матери — знай наших! — и вдруг резко остановилась, сбросила с себя руки желтоволосого и, ничего не сказав ему, села рядом с Кентом.

— Лихо ты… с кавалером, — неодобрительно заметил он.

— А, — отмахнулась Марина, закуривая, — таких кавалеров у меня, знаешь…

— Погоди, присушит какой-нибудь — сама побежишь.

— Как твоя актриса?

— Однако язвочка вы, Марина Леонидовна…

— А ты не знал разве?

— Я тебя такую не рожала, — серьезно сказала Софья Михайловна.

— Какая есть. Хотите — любите, хотите — нет.

— Да куда денешься, придется любить такую, — улыбнулся Кент.

— То-то, — хмыкнула Марина. — Налей-ка лучше коньячку, выпьем за встречу. Да не жадничай, закажи еще, что эти капли при наших весовых категориях!

Кент только головой крутнул. Марина засмеялась.

— Ничего, доктора, терпите. Я, в конце концов, ваше произведение. Недоглядели, недовоспитали, а перевоспитывать, наверно, и поздно уже, а? — задиристо щурилась она на Кента, будто приглашала: «Ну, поучи уму-разуму, повоспитывай, а я послушаю».

То ли она сама была смущена своей бурной радостью от встречи с Кентом, то ли раздосадована ворчливым тоном матери и ее неодобрительными взглядами, но весь вечер задиралась, насмешливо хмыкала, пила коньяк наравне с Кентом — Софья Михайловна только пригубила — и танцевать больше не пошла, отказывая всем небрежно, не поворачивая головы. А когда вышли из ресторана, Марина вдруг затихла, крепко ухватившись за руку Кента, и промолчала всю дорогу до дома. На лестнице неожиданно спросила:

— А признайся, Кент, обратно, сюда, к нам, — намеренно четко перечисляла она, — не тянет?

— Тянет, — серьезно сказал Кент. — А что?

— Да ничего, — вздохнула Марина и, едва войдя в комнату, спросила: — Будем ложиться?

— Ты ложись, а мы с Кентом поговорим, — сказала Софья Михайловна.

— Да? — прищурилась Марина. — Нет уж, мамуля, это мы с Кентом говорить будем, а ты как-нибудь потом, потом… Как, Иннокентий Дмитриевич? Не возражаете, если я уложу вас на своей девичьей постельке, а сама рядышком, на полу, пристроюсь?

— Не дури, Марина, — строго сказала Софья Михайловна.

— А чего дурить-то? — улыбнулась Марина. — Мне давно с ним поговорить надо… в интимном полумраке. Соблазнять я его не буду, — повела она взглядом в сторону Кента, — да и с каких это, интересно, пор я стала для него женщиной? Я же для него все еще девчоночка, несмышленыш… хоть и весу в девчоночке четыре с половиной пуда и даже в «страшные» инженеры выбилась, тридцатилетними мужиками командует.

— А зачем на полу? — примирительно сказал Кент. — Раскладушка же есть.

— Да ну ее, скрипит, стерва, — отмахнулась Марина. — В общем, я пошла ночлег устраивать.

И она скрылась в соседней комнате.

— Совсем сбесилась девка, — невесело сказала Софья Михайловна. — Устроит она тебе сегодня концерт.

— Да ладно… Видно, и в самом деле поговорить надо.

— Это уж точно… — Софья Михайловна опустилась в кресло. — И ей, и мне… Будто осиротели мы без тебя, Кент. Ни поговорить, ни посоветоваться, ни помолчать не с кем. Маринка совсем от рук отбилась, меня краем уха слушает, да и то тут же все забывает. А ты, видно, совсем от нас уходишь.

— Нет, Соня…

— Я не упрекаю, милый, — ласково сказала Софья Михайловна, — да ведь факты вещь упрямая. Сколько раз за последний год ты был у нас? Да и то все больше о делах говорим, о работе, всегда времени у тебя в обрез.

— Что делать, времени у меня и в самом деле мало.

— А дальше еще меньше будет… для нас, по крайней море. Обидно, однако. Сколько всего с тобой пережито было, — и хорошего, и плохого. Хорошего все-таки больше, да?

— Конечно.

— Это уж точно, что больше, — задумчиво сказала Софья Михайловна. — А знаешь, как уехал ты, жизнь у меня спокойнее пошла. Работы вроде не меньше… хотя нет, меньше, конечно, — поправилась она, — но ведь и сил, по идее, убавилось, а все-таки спокойнее… почему-то. Старость, что ли, подступает?

— Ну, какая ты старуха!

— Да не совсем, конечно, — улыбнулась Софья Михайловна. — Однако бабий мой век кончается. Это я по тому сужу, что жалеть начинаю — чего столько лет одна маялась?

— Был же у тебя кто-то, — осторожно сказал Кент.

— Да это так, эпизод, внимания не стоящий, — отмахнулась Софья Михайловна. — А сейчас оглядываюсь и вижу — ничего-то во всю жизнь настоящего не было. Ну, Леонид, сам знаешь, настоящего в нем одни штаны да блудливая ухмылка. Раньше надо было расстаться с ним, да все некогда было всерьез задуматься, решиться… Помнишь, как работали тогда? Из-за твоих наполеоновских идей чихнуть было некогда… Видишь, даже твоими словами говорю. А прогнала его — опять же недосуг, ты над душой стоишь: надо это, надо то, пятое-десятое, работать надо, Сонюшка, работать…

— Я в этом виноват?

— Да ты что? — удивилась Софья Михайловна. — Совсем разучился нас понимать? Не такая уж я пустая бабенка, чтобы ставить на одну доску нашу работу… и то, о чем сейчас говорю. Чем бы я была без этой работы? В конце концов, и докторство мое, и лауреатство благодаря тебе достигнуты.

— Это ты напрасно, — возразил Кент.

— Ну, мне лучше знать, — уверенно сказала Софья Михайловна. — Я-то помню, как, бывало, злилась на тебя: ну куда гонит, будто последний год на свете живем… А теперь меня гнать некому — и вижу, что ничего уже путного не сделаю, так здесь при своих регалиях и закончится моя блестящая — для женщины, конечно, — трудовая деятельность.

Заглянула Марина, уже помывшаяся, с распущенными волосами, в коротком халате, едва сходившемся на бедрах, спросила Кента:

— Идешь?

— Сейчас.

Софья Михайловна разобрала постель, дождалась, пока вымоется Кент, приняла душ и легла, решила почитать. Но не читалось и не спалось. Прислушиваясь к негромким голосам за стеной, стала вспоминать…

22

На следующий же день после «исторической» защиты отчета Маликова Кент сказал:

— Теперь возьмемся за твою работу.

— Прямо сейчас, что ли? — изумилась Софья.

— А когда же? — удивился Кент. — Чего ждать?

— Господи, да дай хоть немного в себя прийти, отоспаться!

— И сколько же ты будешь отсыпаться? — осведомился Кент.

— Ну хоть две недели. Надо же и Маринкой заняться, совсем девку забросила.

— Ладно, мамаша, занимайся, но дай мне свои бумажки, я пока разберусь, прикину, что к чему.

Но уже через три дня Кент пришел к ней с вопросами. Софья, тупо глядя на свои выкладки, с отчаянием сказала:

— Ну я же просила тебя дать мне хотя бы две недели!

— А я что, не даю? — завелся и Кент. — На эти-то вопросы ответить можно и сразу!

— Тебе все можно… А ответь я сейчас на эти вопросы, ты завтра же с другими придешь. — Она закрыла папку. — Нет уж, давай через две недели.

— Вот вредная баба, — проворчал Кент.

— А не буду вредной, ты мне на голову сядешь.

— Это же, в конце концов, твоя работа, — необдуманно сказал Кент.

— Ну, знаешь ли! — вышла из себя Софья. — Это еще не значит, что ты можешь насиловать меня! И я, кстати, не просила тебя заниматься моей работой.

— Ладно, извини, — буркнул Кент, догадавшись о своей бестактности.

— Думай, что говоришь.

— Не сердись.

Попробуй рассердиться на человека, который так рвется тебе помочь…

Двух недель он ей, конечно, не дал. И не успела Софья оглянуться, как снова завертелась в бесконечной работе, день ото дня становившейся все интереснее и значительнее. Кент, каким-то образом умудрившийся проштудировать основные работы по физике верхних слоев атмосферы, чувствовал себя довольно уверенно даже в тех вопросах, которые как будто должны были быть только в ведении Софьи. В первый же вечер, когда они собрались, чтобы наметить план работы, Кент выложил ей свою программу. У Софьи наверняка полезли бы глаза на лоб, если бы нечто подобное уже не происходило однажды в кабинете Куликова.

— Нет, прав Василий Борисович, — покачала она головой, когда Кент закончил, — у тебя определенно наполеоновский комплекс. Ты хоть представляешь, что это должно быть?

— Это, между прочим, должна быть твоя докторская, — невозмутимо сказал Кент. — А мне, может быть, кандидатская, но это не к спеху.

— Да если все это сделать, хватит на десяток докторских и на полсотни кандидатских! Ты же хочешь подмять под себя целое направление в физике атмосферы! А ты посмотри, как называется моя работа!

— Вижу, — сказал Кент. — «О некоторых вопросах…»

Он довольно ехидным голосом продекламировал неудобочитаемое предложение из десятка неуклюжих слов.

— Все скромненькой хотите быть, Софья Михайловна. Боитесь, как бы кто выскочкой не посчитал, невзначай зазнайкой не назвали. А на пустяки растратить себя не боитесь?

— Пустяки? — возмутилась Софья. — Ну ты и наглец…

— Давай-давай, пообзывайся, — добродушно поощрил ее Кент. — Только подумай как следует. Ты уже два года на это потратила, еще два собираешься, ну а итог-то, итог? Если только честно, а, Соня? Дашь ты весьма приблизительные ответы на эти некоторые вопросы — и довольна будешь?

— Ну, не всем же горы ворочать.

— Ага, соглашаешься? — злорадно подхватил Кент. — Может, и не всем, но почему не нам с тобой, если есть возможность?

— Да где эта возможность, где? Ты хоть представляешь, сколько для этого денег, людей понадобится? Кто нам их даст?

— А это уже другой вопрос. Надо в принципе решить, хочешь ли ты этого. Я ведь не говорю, что все, — он кивнул на свои листки, — сейчас можно сделать. Да все, наверно, пока и не нужно. Я тебе просто изложил, какие у нас возможности — если и не сейчас, то в скором будущем. То, что мы проделали с Маликовым, — это так, семечки. А из твоей работы мы в самом деле можем гору сделать, все ахнут!

— И когда же это, интересно, мы нашей горой заниматься будем? Что, нас кто-нибудь собирается освобождать от наших прямых служебных обязанностей?

— Боже упаси, Сонюшка! — весело сказал Кент. — Эти наши обязанности залог нашего успеха. Мы всю эту технику с математикой должны в своих руках держать, иначе ничего не выйдет. А когда заниматься… Да по возможности параллельно, так сказать. В сутках-то двадцать четыре часа, не так уж и мало, однако!

Софья только вздохнула, представив, какая у нее теперь жизнь пойдет, согласись она с Кентом. Он выжидающе смотрел на нее.

— Ну что, Соня, по рукам? — Софья медлила. — Решайся, шансы у нас обоих недурные. Поработать, конечно, здорово придется, да ведь для чего мы тогда на свет родились?

— Ладно, идет.

Кент откровенно, безудержно обрадовался.

(Спустя несколько лет он признавался ей:

— Знаешь, я боялся, что ты не согласишься. А так хотелось работать с тобой.

— А если бы не согласилась, ты нашел бы кого-то другого? — спокойно спросила Софья.

— Наверно, — помедлив, признался Кент. — Не сразу, конечно, тебе я все равно помог бы…)

— Только одно условие, — сказала Софья. — Если я совсем зачухаюсь, ты меня не дергай, дай отдохнуть. Я все-таки не двужильная и не семи пядей во лбу. К тому же дама семейная, как тебе известно.

— Лады, — легко согласился Кент.

И, надо сказать, в первое время Кент всячески старался облегчить ей жизнь. Машиной и людьми Софья почти не занималась, а вскоре и официально передала Кенту руководство лабораторией, сама сделавшись начальником отдела.

И все же времени катастрофически не хватало. Днем у обоих работы было по горло. Софью допекали многочисленные, зачастую мелочные дела вновь созданного, по существу, на пустом месте отдела, выбивание людей, фондов, материалов, оборудования. Ей пришлось практически заново сколачивать себе лабораторию, и надо было срочно наверстывать упущенное по части теории, новейших публикаций. И Кент крутился волчком — следил за машиной, обучал инженеров и программистов, немедленно взялся за автоматизацию аэрозольного корпуса, работы необходимейшей по их общей с Софьей теме. К тому же он, как ищейка, постоянно принюхивался ко всему новому, что появлялось на заводах и в институтах, и при первой возможности срывался в командировку — узнать, увидеть, понять это новое и тут же применить у себя.

Для совместной работы оставались у них только вечера и выходные. Сначала они задерживались по вечерам, запирались в кабинете Софьи, но сколько тут наработаешь, ведь никто не освобождал Софью не только от служебных обязанностей, но и от домашних дел, — магазинов, готовки, стирки, уборки, — все чаще прихварывала мать, ждала Маринка со своими уроками, родительскими собраниями, неожиданным взрослением и первыми женскими заботами. Ждал, наконец, Леонид, с которым они расходились все больше и дальше, но все-таки жили вместе, ничего еще не решая, хотя и опять намекали Софье об его «амурных» делах, даже парочку анонимок прислали, поименно называя его «прихехешниц». Она морщилась, читая, брезгливо комкала листки, выбрасывая в корзину, и решила молчать — не время было трепать нервы никчемным разговором с мужем. Да теперь почему-то и не казалось ей это таким уж важным, как еще два-три года назад. А может, и нет ничего, наговаривают, на чужой роток не накинешь платок, кое-кому в институте определенно не по душе ее быстрое возвышение, даже и о них с Кентом, об их вечерних бдениях какие-то слухи идут, Леонид однажды прозрачно намекнул на это.

И Кент стал по вечерам приходить к ней домой, засиживался часа до двенадцатого, но и это было не очень удобно. Софью то и дело отвлекали, Леонид да даже и мать поглядывали на Кента косо, к тому же он прокуривал за вечер всю квартиру. Кент осторожно намекал, что можно работать у него, никто не помешает, но Софья отмалчивалась — не хотелось давать лишних поводов для пересудов. Наконец он прямо спросил:

— Боишься ты, что ли?

— Ничего я не боюсь, — раздраженно сказала Софья, прислушиваясь к громыханию телевизора за стеной — Леонид смотрел хоккей. — Давай работать.

Она попыталась сосредоточиться, но взрывы хоккейного шума в конце концов заставили ее выйти, холодно попросить мужа:

— Сделай, пожалуйста, потише.

Леонид медленно повернулся к ней злым красивым лицом, протянул руку и выключил телевизор совсем, спросил, многозначительно растягивая слова:

— А может, мне совсем выселиться, чтобы вам… — сделал он паузу, — было приятнее работать?

Софья повернулась, вошла к себе и громко, чтобы слышал Леонид, сказала Кенту:

— Пойдем к тебе, поработаем, часа два у нас еще есть.

Кент жил недалеко, в однокомнатной квартире. Софья впервые была у него и увидела обычную холостяцкую небрежность и беспорядочность — разбросанные вещи, пыль на подоконниках, неприбранную кухню, киснущее в ванне белье.

— Ну и свинюшник у тебя…

— А что? — смутился Кент. — Мне в общем-то не мешает.

— Зато мне мешает.

Работать в этот вечер они не стали, Софья живо навела в квартире относительный порядок, строго сказала Кенту:

— Если хочешь, чтобы я тут работала с тобой, не устраивай свинюшник. Я следить за твоей берлогой не собираюсь, у меня свои конюшни есть.

— Хорошо, — не слишком уверенно сказал Кент и, подумав, честно добавил: — Постараюсь, по крайней мере.

(Но его старания, конечно, частенько не удовлетворяли Софью, и еще не раз ей — а иногда и Маринке — приходилось засучивать рукава и браться за уборку.)

— Ладно, давай посидим, чаю попьем, что ли, не хочется мне домой идти… Дай-ка сигарету, — неожиданно попросила она.

— С чего это ты курить вздумала? — удивился Кент.

— С тобой не хочешь, да закуришь. Все равно дым глотать приходится, так лучше уж свой.

С того дня в свободные часы она стала уходить работать к Кенту. Все чаще вместе с ней отправлялась и Марина. Леонид помалкивал, нередко являясь только к ночи, демонстративно укладывался отдельно, на диване.

23

Тогда же они снова повздорили.

Машина у них все еще была одна, они с нетерпением ждали вторую, для которой уже почти готово было помещение, а наряд на нее свалился как снег на голову, когда Кент был далеко, в Ереване. Куликов вызвал Софью и сказал, пододвигая бумаги:

— Вот, получайте. Только оформить надо быстренько и сразу перевести деньги, с тем условием и дают вне очереди.

Софья просмотрела бумаги и замялась.

— Что еще? — недовольно посмотрел на нее поверх очков Куликов.

— Русакова нет.

— Ну и что? А ты уже не хозяйка? И зачем он тебе нужен?

— У нас с ним давняя договоренность, Василий Борисович: все, что касается машин и людей, решает он сам. Ему же с ними работать.

— Ну, знаешь ли, — нахмурился Куликов, — ваши договорные дела устраивайте сами.

— Я попытаюсь позвонить ему.

— Да чего звонить? — не понимал Куликов. — Что тебя смущает? Машина точно такая же, как наша, нам же и лучше — людей не переучивать.

— Ну, все-таки тут Русакову лучше знать.

— А ты сама что, неграмотная?

— Я могу и не знать всего, ведь у него могут быть свои соображения.

— Эк тебя твой вундеркинд подмял, — язвительно сказал Куликов. — В общем, делай как знаешь, но чтобы через два дня наряд был оформлен. Иначе машина уплывет, да и денежки на нее могут со счета снять, потом доказывай, что они нам нужны.

Дозвониться до Кента Софье не удалось, да она и не знала толком, куда звонить, — он по обыкновению сорвался неожиданно, адреса, неизвестного и ему самому, оставить не мог. И пришлось ей оформить наряд, заранее зная, что Кент будет недоволен, — смутно помнился ей разговор о том, что машины им нужны другие. Но и ослушаться Куликова она не посмела.

Кент, вернувшись, выслушал новость и недобро взглянул исподлобья.

— Меня не могли дождаться?

— Нет.

— А позвонить, телеграмму дать?

— Куда? На деревню дедушке?

Кент взглянул на часы и сказал:

— Пошли к Куликову, надо менять наряд.

— Поздно уже, все оформлено.

— Пошли! — приказал, чуть ли не прикрикнул на нее Кент, и Софья тоже завелась:

— Ачем тебе эта машина не нравится?

— Девка она, что ли, нравиться мне? Не подходит она нам.

— Почему?

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Ну, потом объясню. Пошли.

У Куликова шло совещание, потом он собрался уезжать, но Кент все же заставил его принять их, громко сказал, едва успев поздороваться:

— Надо менять наряд, Василий Борисович. Мы не просили такую машину.

— А нам вот такую дают, да еще говорят: скажите «спасибо», — усмехнулся Куликов.

— Надо менять наряд, — настойчиво повторил Кент. — Нам нужна минская машина.

— Ну, во-первых, уже поздно, деньги мы заводу перевели. А не перевели бы, вообще ничего не получили бы. Это что, лучше было бы?

— Лучше.

— Даже так… А что, собственно, случилось? — Куликов внимательно посмотрел на него. — Я полагал, что эта машина удобнее для нас — не надо ни инженеров, ни программистов переучивать. Сам жалуешься, что плохо еще работают, а с новой машиной опять кавардак начнется.

— Переучивать все равно придется, и очень скоро.

— Это еще почему? — удивился Куликов.

— Дело в том, что наша машина одноадресная, а минская двухадресная.

— Ну и что? Не понимаю я твоей абракадабры, объясни толком. Какая между ними разница, если у обеих дважды два четыре получается?

— Разница примерно такая же, как между паровозом и электровозом. При одинаковых параметрах одноадресная машина считает раза в полтора медленнее, поэтому будущего у нее никакого нет. На всех других заводах, кроме моего «родненького», — язвительно закавычил Кент, — разрабатываются и уже делаются двух- и трехадресные модели. А нам придется списывать и нашу, и ту, что дают сейчас. Какой нам смысл брать ее?

— А какого же черта они тогда выпускаются? — неизвестно на кого рассердился Куликов. — Зачем их было вообще проектировать?

— Потому что они проще и программировать на них легче. На начальном этапе эта модель была вполне приемлемой.

— А ты… не загибаешь? — подозрительно взглянул на Кента Куликов. — Насколько мне известно, твои «родненькие» заводчане разрабатывают новую модель, и, как я понял, именно одноадресную.

— Что, уже предлагали?

— Намекали. Во всяком случае, проспектиками обеспечили.

— Это все по инерции, Василий Борисович. Им тоже придется менять адресность, жизнь заставит. Поверьте уж мне, я все-таки специалист в этом деле.

— Н-да, специалист ты отменный… А что же ты раньше молчал, специалист?

— О чем? Вспомните заявку, там ясно написано, что нам нужно.

— Выходит, и тут ты свят… Значит, это мы с тобой, Михайловна, маху дали? — прищурился на Софью Куликов, ожидая, видимо, ее оправданий.

Софья промолчала.

— Черт бы тебя побрал с твоими адресами! — в сердцах ругнулся Куликов. — Ладно, попробуем сыграть отбой, может, что и выйдет.

Кент молча пошел за Софьей в ее кабинет и не спрашивая опустил защелку замка.

— Удружила ты мне, нечего сказать, — сквозь зубы процедил он, не глядя на нее.

— А что было делать? — попыталась оправдаться Софья. — Василий Борисович насел: оформляй наряд немедленно, иначе уплывет машина. Тебя нет, дозвониться не могла, хоть бы сам звякнул.

— Вот и отказалась бы оформлять!

— Легко сказать. У Куликова не больно-то откажешься.

— Да почему, черт возьми?! — вышел из себя Кент. — Ты же все-таки начальник отдела! Почему ты ставишь себя с Куликовым так, что не можешь отказать ему, тем более в вопросе, в котором он не слишком-то разбирается? А потом — что ты, не могла объяснить ему, почему нам нужны другие машины? Ведь сейчас-то он понял, что это не мой каприз!

— Да откуда я знала, в конце концов? Ты же машинами занимаешься!

— Вот поэтому я и просил тебя ничего не решать без меня, — не удержался Кент, чтобы еще раз не задеть ее, и принялся отчитывать: — Да и как можно не знать таких вещей? Ты же все-таки на курсах была, да и я с тобой говорил об этом, я же помню!

— Ну, не поняла тогда или забыла, ну что ты от меня еще хочешь? — отругивалась Софья. — Вот зануда!

— Ладно, не злись. Давай подумаем, что можно сделать. Понимаешь, если нам сейчас навесят это дерьмо, мы же потом пять лет не сможем списать ее. Так что лучше вообще отказаться, если не удастся получить минскую.

— Куликов говорит, что могут деньги с нашего счета снять.

— Да куда они денутся? Рано или поздно мы все равно их получим, ведь не пропили мы их, не прогуляли. Это уж Василий Борисович хочет нас на всякий случай на пушку взять.

— Может быть, — пришлось согласиться Софье. — Это на него похоже.

— В общем, давай так: упираемся до последнего. Пусть лучше ничего не дают, а эту не надо.

Куликов вызвал их дня через три и с ходу пошел в атаку:

— Однако, Иннокентий Дмитриевич, твои «родненькие» заводчане порядочные шкуродеры! Вцепились зубами в наши четыреста тысяч — и попробуй вырви! Разве что через арбитраж, но ведь неустойку все равно сдерут, это уж как пить дать, тут они перед законом чисты, как младенцы! В общем, если мы и откажемся от этой машины, то деньги вернем не скоро. А минскую машину нам все равно не дают.

— А вы просили?

— Просил, — отмахнулся Куликов. — Ну, что будем делать? Брать эту? — напористо сверкал он очками, явно стараясь поскорее разделаться с неприятным делом.

— Нет, — сказал Кент, — эта нам не нужна.

Куликов откинулся на спинку стула, снял очки, тихим, ласковым голосом сказал:

— Иннокентий Дмитриевич, придется взять, другого выхода нет. Обещаю впредь в таких вопросах буду во всем полагаться на вас, но сейчас… — Он развел руками. — Увы…

— Я сам попытаюсь что-нибудь сделать, — неожиданно сказал Кент.

— Вы? — недоверчиво посмотрел на него Куликов. — Что же вы, простите, можете сделать? Я уж как будто все испробовал.

— А теперь я буду пробовать.

— Ну, в добрый час, — насмешливо согласился Куликов, явно уверенный в безуспешности попыток Кента. — Сколько времени вам нужно?

— Неделю.

— Это можно.

И Кенту удалось то, чего не смог — или не захотел — сделать Куликов. Он исчез на несколько дней и потом вошел в кабинет Софьи, очень довольный, подмигнул ей и тут же потащил к Куликову, с торжеством выложил ему:

— Я нашел в Москве контору, которая согласна обменять свой «Минск» на нашу колымагу.

— Что значит обменять? — не сразу спросил Куликов, переваривая новость.

— Это значит, — сказал Кент, выкладывая бумагу, — что они должны получить «Минск» через три месяца, но получим ее мы, а к ним поедет наша машина. В главке предварительно согласовано, нужно наше официальное прошение. Разницу в стоимости в сумме ста десяти тысяч рублей нам перечислят в следующем квартале.

Куликов тщательно изучил бумагу и улыбнулся — несколько натянуто, как показалось Софье. Все-таки он был самолюбив.

— Ну что ж, поздравляю, Иннокентий Дмитриевич… Блестящее решение проблемы, ничего не скажешь. Как вам удалось это?

— Не совсем безболезненно — для себя, по крайней мере, — стал рассказывать Кент. — В этой конторе с машинами дела еще не имели и, естественно, побаиваются их. Когда я предложил им этот обмен, они, конечно, заподозрили неладное и навели справки. Им, видимо, объяснили, что «Минск» лучше, но… его ведь тоже надо запускать и эксплуатировать, а своих специалистов нет. Вот я и предложил им компенсацию…

— Какую? — насторожился Куликов.

— Все за мой счет, Василий Борисович, — добродушно сказал Кент. — Я запущу им машину и подготовлю парочку инженеров. Придется пока взять их сюда… Такой вариант вас устроит?

— Вполне, — повеселел Куликов. — А когда своих будете готовить?

— Как только откроются курсы в Минске, пошлем.

Прощаясь, Куликов выдал Кенту еще один комплимент:

— А из вас неплохой коммерсант получился бы, Иннокентий Дмитриевич. Все-таки сто десять тысяч сэкономили.

— Э, нет! — тут же возразил Кент. — Эти сто десять тысяч мои, вы уж на них руку не накладывайте.

— Ладно, посмотрим.

(А что было смотреть? Кент, заранее расписавший эти сто десять тысяч на вспомогательное оборудование для своей лаборатории, не получил и половины. Остальные деньги Куликов израсходовал на нужды других отделов, отмахнувшись от Кента:

— Не суетись, не из твоего кармана беру.)

24

Женился Кент неожиданно для всех. Знали, конечно, что он встречается с Наташей Кострецовой, но, по авторитетному мнению институтских кумушек, свадьбой и отдаленно не пахло. Так, весна в крови шумит, песня явно недолгая.

Софья и сама склонна была думать, что причиной всему действительно весна. С Кентом она по-прежнему встречалась почти каждый вечер, но на выходные он уже отговаривался: «Извини, Соня, поехать надо, дела…» И отводил взгляд, не объясняя, куда надо ехать и что за дела. Софья как-то спокойно сказала:

— Да что ты объясняешь, и так все ясно.

— Что ясно? — вскинулся Кент, жестко глядя на нее сумрачными, с «дурнинкой», глазами.

— Ну, влюбился, так и скажи, дело-то житейское, — слегка забавляясь его растерянностью, выдала Софья намеренно будничным тоном.

— Кто тебе сказал? — раздраженно спросил Кент, краснея.

— Зачем говорить, сама вижу.

— Видишь, да не то, — буркнул Кент, и в пику кому-то и чему-то вознамерился поработать с ней в воскресенье, но Софья отказалась:

— Нет, у меня дела. Дом совсем запустила, убраться надо.

В это же воскресенье Кент все-таки пришел к ней вечером, потолкался на кухне, увязался даже в ванную, где Софья затеяла стирку, спросил:

— Можно посижу тут?

— Сиди.

Она, выжимая белье, краем глаза видела его исхудавшее, с темными подглазьями лицо, сигарету со столбиком пепла, упавшего наконец на пол, неспокойный взгляд, то и дело упиравшийся в нее.

— Ну, чего маешься? — спросила наконец Софья. — Жениться надумал, что ли?

— Ну да, — с облегчением выдохнул он.

Софья молчала, яростно выкручивая рубашку Леонида. Ей вдруг захотелось этой рубашкой мокрой наотмашь хлестнуть Кента по физиономии, как своего ребенка-несмышленыша. Куда лезешь, щенок, зачем тебе жениться? Опомнись, пережди дурное время, подумай как следует, двадцати четырех ведь еще нет, и Наталью эту всего три месяца знаешь, да и вообще что ты в этом понимаешь? Мужская сила в тебе взыграла, требует выхода, рвет тебя на части, — но разве это причина для женитьбы? Бабу тебе какую-нибудь попроще, чтобы сумела освободить тебя от этого, а дальше живи как знаешь, но сейчас не ломай себе жизнь, это же власть минуты, часа, потом-то какой ценой за все заплатишь?

Думая так, Софья и сама понимала — все бесполезно, ничего она не сумеет объяснить Кенту, ведь у него нет, как у нее, за плечами тринадцати лет семейной жизни, и не расскажешь, что когда-то вот так же, под влиянием страшной, радостной, непереносимой минуты, сдалась, отступила, позволила телу и всему, что заполнило его, — древней жажде любви, ласки, семени, наконец, — взять верх над собой, а потом расплачивайся годами отчуждения, непонимания, раскаяния, временами бешенства и ненависти к тому, кто показался в ту минуту самым близким, единственным, необходимым… Она не знала этой Наташи, ее чувств к нему, но почему-то была уверена — именно так все и есть, женитьба Кента большая, непоправимая глупость и ошибка… Его-то она все-таки знала уже.

— Что молчишь? — тревожно спросил Кент, касаясь ее бедра, — ванна была тесная, Софья стояла спиной к нему, сидевшему на маленьком детском стульчике у раковины.

— А что говорить? — зло тряхнула она головой, и ее волосы, небрежно заколотые в узел, развалились по плечам. — Ты что, разрешения моего ждешь? Или совета?

Он удрученно молчал, жадно затягиваясь сигаретой.

Софья швырнула рубашку в таз, повернулась и, вытирая руки, попросила:

— Дай закурить.

Он дал ей сигарету, зажег спичку. Софья, затянувшись, села на край ванны, неласково сказала:

— Женись, голубчик, женись… Рановато, конечно, но что делать, если тебе приспичило.

— Что значит «приспичило»? — Он поднялся, насупив брови, и в своем праведном гневе выглядел вовсе уж мальчиком. — Я люблю ее!

— Ну, люби, кто тебе не дает, — покорно сказала Софья.

Кент как-то угрожающе выпрямился во весь рост, посмотрел на нее сверху и вышел, ничего не сказав.

Свадьбу сыграли тихую, келейную, — Кент, Наталья с какой-то крашеной подругой, Софья с Леонидом. Дня за три до этого Софья не выдержала, под каким-то пустячным предлогом вызвала Наталью к себе — та работала в ее отделе, — впилась в нее взглядом, пока она шла от двери к столу.

— Садитесь, Наталья Алексеевна.

Все успела заметить Софья — и что Наталья очень даже недурна собой, тело богатое, сильное, большие груди, размер пятый, не меньше, на взгляд определила Софья, ноги стройные, красивые. Софья задавала какие-то вопросы, почти не слушая ответов, думала: что нашел в ней Кент? Наталья смущалась, говорила невпопад, — видно, тяжел был ей этот разговор, не понимала, зачем ее вызвали.

— Вы свободны, Наталья Алексеевна, — сказала наконец Софья, и Наталья тут же с облегчением поднялась, заспешила к двери, зацепившись каблуком за край дорожки, и забыла попрощаться. А Софья, провожая ее взглядом, огорченно подумала: да, похоже, права она, поторопился Кент, но что теперь сделаешь?

Свадьба получилась скучной, один Леонид неутомимо гремел на гитаре, некстати кричал «горько», Наталья подставляла скованные губы Кенту, тот прикипал к ним — Софья отворачивалась. Уехал Кент в свой медовый месяц, не продолжавшийся и трех недель, вернулся раньше срока, пришел к Софье вечером, жадно спросил:

— Ну, что нового?

Она с ненужными подробностями рассказала ему новости, Кент слушал, и как будто прежний огонек разгорался в его глазах, чему Софья порадовалась, конечно. Под конец будто мимоходом выдала:

— В Риге конференция собирается. Поедешь?

— Когда?

— Послезавтра вылетать надо.

Кент подумал разве что секунду и тряхнул головой:

— Едем.

И тогда же, как назло, развалилось Софьино семейное… ну, не счастье, конечно, а призрачная видимость благополучия. В Риге работы оказалось много, оба мотались по секциям, по вечерам сходились на часок поговорить, не спеша выкурить по сигарете. В субботу их собирались везти куда-то, отдохнуть от тяжелейшей рабочей недели, и решено было лететь в воскресенье. Софья в четверг позвонила домой, узнать, как уехала Маринка в лагерь, сказала Леониду, что возвращается в воскресенье вечером. Половину этого воскресенья собиралась побродить с Кентом по городу, зайти в Домский собор. Деньги на билет она заранее отдала ему, он пришел в пятницу вечером, смущенно сказал, разглядывая стену:

— Знаешь, билеты только на завтра были, на воскресенье все продано. Командированные к понедельнику летят, сама знаешь, — ненужно объяснял он.

— Ну, полетим завтра, — спокойно отозвалась она, понимая, что гонит Кента домой. Ладно, посмотрят город в другой раз…

В Долинск приехали ночью, последней электричкой. Кент проводил ее до подъезда, попрощался. Софья поднялась к себе, открыла дверь и, еще не понимая, что это, увидела на вешалке голубой плащ. Женский, приталенный. Но уже через секунду все стало ясно. Она сняла туфли, отыскала шлепанцы, громыхнула дверью на кухню. Леонид появился минуты через три, привалился спиной к двери, загораживая стекло, сказал, жалко улыбаясь:

— Приехала? Здравствуй… А я тебя только завтра ждал.

Софья молча кивнула, прислушиваясь. Как вышмыгнула эта бабенка из-за широкой спины Леонида, не было видно, но стук двери она услышала.

— Ушла? — спросила Софья.

— Кто? — попытался удивиться Леонид.

— Проводил бы хоть, поздно уже.

Тут уж Леонид переборщил, изображая возмущение:

— О чем ты?

Софья сильно, наотмашь хлестнула его по лицу. Леонид схватился за щеку.

— Ты что?

— Умеешь пакостить — умей и ответ держать.

— Да не было ничего, Соня, — попытался было спасти положение Леонид.

— Что, стихи ей читал?

— Просто разговаривали.

— И она за разговором не заметила, что у тебя рубашка не на те пуговицы застегнута?

Леонид молча расстегнул пуговицы и застегнул снова.

— Уговор наш помнишь? — спросила Софья.

— Прости… — с трудом выговорил Леонид, опуская злые глаза.

— Нот уж, Леня, хватит, дружочек… Давай-ка вали вслед за своей матрешкой. Мне о твою грязь мараться незачем, а Марине тем более. До утра, так и быть, потерплю еще, а как солнышко встанет, чтоб духу твоего тут не было. Судье что-нибудь соврем, незачем эту мерзость на потеху всему городу выставлять, и будь добр, сам языком не трепли, дочь пожалей.

Леонид скривился, с откровенной злобой взглянул на нее.

— А не шибко развоевалась, начальница? Я ведь тоже могу тебе счетец предъявить.

— Это какой же счетец? — спросила Софья, догадываясь, что будет дальше.

— А мальчик-то твой гениальный? Или думаешь, что если он на одиннадцать лет моложе тебя, так и прикрылись? Нет, за такую ширму по нынешним временам не спрячешься, говорят, это даже модно стало — молоденьких любовников иметь.

— Ну и мразь же ты, Моисеев, — брезгливо сказала Софья. — Совсем уж облик человеческий потерял?

— Я мразь?! — взвился Леонид. — А ты-то, ты-то? На себя посмотри, вобла сушеная! Ты же давно уже бабой перестала быть, выхолостилась напрочь! Да какая ты жена, ты же синий чулок! И зачем только замуж выходила!

Софья молчала, думала: «Господи, и с таким ничтожеством прожила тринадцать лет… За что меня так? Даже уйти по-человечески не может. Какой пошлый, глупый конец… Как в затасканном анекдоте: жена вернулась из командировки…»

Замолчал и Леонид.

— Все сказал? — спросила Софья.

— Нет, — чуть помедлил Леонид.

— Что еще?

— Послушай, Соня… Ну, погорячились, и хватит, а? Ведь столько лет вместе прожили. И как же Маринка-то, а? — торопился Леонид, — Мы ведь оба нужны ей. Я хоть по вечерам присмотрю за ней, тебе ведь всегда некогда, как же ей одной жить? Ну, мало ли что в жизни бывает, ну, сорвался, прости, теперь уж точно ничего никогда не будет, клянусь тебе! Не веришь? — наконец-то набрался он духу прямо взглянуть на нее.

Не верила Софья, да и незачем уже было верить или не верить ему. Совсем чужой, ненужный ей человек стоял перед ней.

— Иди, — сказала она.

Леонид ушел, но так и не поверил, что все кончено. Он пытался говорить с ней утром и на следующий день, даже поехал в лагерь к Марине и рассказал ей, что «мама не хочет жить с ним», и просил ее поговорить с ней, но Марина наотрез отказалась.

Развели их быстро, в какие-то пятнадцать минут. Софья заявила, что от алиментов отказывается, и невесело отметила, как при этом радостно блеснули глаза Леонида. В коридоре суда он боязливо окликнул ее, спросил:

— А как же… с жильем? Ведь мне надо где-то жить. Разменом сама займешься?

— Комната тебе будет! — отрезала Софья. — А хочешь большего, добивайся сам.

Разменом ей заниматься не пришлось. Вскоре институт получил новый дом, в котором Софье с Маринкой — матери тогда уже не было — дали двухкомнатную квартиру взамен сданной трехкомнатной. На этой же площадке поселились и Кент с Натальей, ожидавшей ребенка. А Леонид получил комнату в другом конце города, с год еще встречала его Софья в институтских коридорах, иногда он звонил, уговаривался с Маринкой о встречах, на которые та отправлялась с явной неохотой, а потом вдруг исчез. Софье доложили — уволился и отбыл в неизвестном направлении. Даже не попрощавшись с дочерью. Потом уж Маринка получила от него письмо из Кемерова, где Леонид просил ее «не судить слишком строго», «жизнь, девочка, штука сложная», «время рассудит, кто из нас был прав». Марина, прочитав письмо, усмехнулась как-то не по-детски язвительно, Софье даже пришлось ей выговорить что-то вроде «он все-таки тебе отец, мало ли что у нас с ним произошло».

Марина только пожала плечами и несколько месяцев на письма отца не отвечала.

25

Теперь Кент по вечерам снова пропадал у нее. Любовный его пыл катастрофически быстро сходил на нет, — все чаще замечала Софья, что Кенту просто не хочется идти домой, и порой его равнодушие к жене даже задевало ее. Наталья, очень подурневшая, с темными пятнами на лице, при встречах с Софьей неизменно опускала глаза, здоровалась тихим, тусклым голосом и первой никогда не заговаривала. «Ревнует, что ли?» — даже так думала Софья и как-то спросила Кента:

— А как твоя жена относится… к нашим посиделкам?

— Не знаю, — как-то озадаченно взглянул на нее Кент. — А как она должна относиться?

— Ну, все-таки… Беременная жена скучает в одиночестве, а муж до ночи где-то пропадает и занимается бог знает чем.

— Как это бог знает чем? Она знает, что мы работаем.

— А откуда ей знать? — решила поддразнить его Софья. — Только с твоих слов?

— Ты думаешь, она не верит мне?

— Чудак-человек, — Софья улыбнулась. — Да ты поставь себя на ее место. Не за твою же работу она замуж выходила.

Кент задумался и с досадой сказал:

— Ну и что теперь, мне надо развлекать ее?

— Ну… не мешало бы быть повнимательнее. Пригласи ее сюда, посидим вместе, поговорим. А то у меня такое впечатление, что она побаивается меня.

— Наверно, и это есть, — согласился Кент. — Ты ей кажешься очень уж умной, что ли, слишком значительной.

Кент последовал ее совету, раза два приводил Наталью, и сама Софья нанесла ответный визит, но сближения так и не получалось. Наталья по-прежнему держалась скованно, улыбалась нехотя, сразу же замолкала, едва разговор заходил о работе, — видимо, слишком хорошо помнила о том, что ей, рядовой программистке, судить о столь «высоких материях» не пристало. Софья решила, что с Натальей каши не сваришь, так и будет дичком смотреть, и перестала обращать на нее внимание. Совесть у нее была чиста, а если что у Натальи с Кентом не заладится, пусть у них самих об этом голова болит.

А разговоры о работе в ту пору не могли не идти даже в праздничных застольях.

Кент не давал ей ни минуты передышки, но Софья уже не жаловалась. Их общая работа, застопорившаяся было с жениховством Кента, — тут-то Софья и убедилась, что без него ей уже не справиться, — уже через месяц после свадьбы раскатилась, будто санки под гору — не удержать. Даже разводная эпопея с Леонидом на Софье как будто не сказалась, она только злее стала. Кент как-то неуместно одобрил ее:

— Хорошо держишься, Софья Михайловна.

— А, иди ты, — отмахнулась Софья. — Не дай бог тебе так держаться.

— Ну, извини, — смешался Кент.

Софья зло выговорила ему:

— Ты иногда прямо… как паровоз. Прешь по рельсам, а что с боков, не видишь. Я же тринадцать лет с ним прожила. А что теперь? Маринка без отца, я ни вдова, ни мужняя жена, а ты бодрость в меня вселяешь. За каким хреном говорить об этом?

— Ну, все, не буду, — поднял руки Кент.

Работа шла так споро, что однажды Софья невесело подумала: видно, лучшее лекарство для успеха — семейные неурядицы. Для нее по крайней мере… А у Кента? Ну, видно, он по-другому устроен, ему, может быть, все равно, семейное ли счастье или житейская драма, всегда прежде всего работа… Мысль была невеселая, но Кент тогда — да и позже — всем своим поведением как будто подтверждал ее. Он словно не замечал, как пухнет у Натальи живот, что все труднее взбираться ей с продуктовыми сумками на четвертый этаж, все так же неизменно в восьмом часу раздавался его звонок, он входил в дом, улыбался, принюхиваясь к запаху кофе, говорил что-нибудь вроде:

— Однако вкуснюще пахнет, а?

Это неистребимое сибирское «однако» стало в конце концов даже раздражать Софью.

Иногда она гнала Кента домой:

— Иди проведай Наталью, все-таки баба на сносях.

Он уходил, скоро возвращался, недовольно ворчал:

— Все в порядке… Да и что может случиться? Тут же два шага всего, и телефон есть.

Родила Наталья чуть ли не на ходу. Позвонила, открыла ей Марина, встревоженно позвала:

— Мама, иди сюда!

Софья вышла. Наталья, вымученно улыбаясь серыми, обкусанными губами, таранила вздувшимся животом дверной проем, смотрела жалко и как будто виновато. Софья тут же все поняла:

— Началось, да?

— Не знаю… Больно, — сказала Наталья.

— Идемте, — сказала Софья, подхватывая ее под руку, увела в квартиру и набрала «03».

Не сразу пришел Кент, стал у двери, непонятно вглядываясь в лицо жены. А когда Софья сказала, в чем дело, он как-то глупо улыбнулся:

— Неделя же еще…

Было часов девять. А в одиннадцать — опять сидели у Софьи, но уже не работали, конечно, — Кент, позвонив в больницу и выслушав ответ, сказал:

— Все. Сын.

Голос у него был растерянный и совсем не радостный.

Кажется, единственное, в чем изменился Кент с рождением сына, — бросил курить. Софья не сразу и заметила это, однажды удивленно спросила:

— Ты чего не куришь?

— Бросил.

— Что так?

— Ну, все-таки пацан в доме.

«А часто ли ты в доме бываешь?» — чуть не сорвалось с языка у Софьи. Промолчала, подумала про себя — не выдержит Кент, все равно закурит. Нет, не закурил. Сама же продолжала дымить пуще прежнего, Кент раздраженно раздувал ноздри, но помалкивал, зато Маринка канючила:

— Мам, кончай курить!

Софья молча дергала плечом: «Отстань!»

Маринка, наскучавшись за день, вечером перебиралась к ним в комнату, сидела в уголке с книгой. Все чаще Софья замечала пытливый взгляд дочери, перескакивающий с нее на Кента. С ним у Маринки складывались отношения наилучшие, тот помогал ей по английскому, давал какие-то мудреные задачи по математике и, если Марина не справлялась, терпеливо объяснял, смотрел мягко и неожиданно тепло.

А за дверьми напротив скучала Наталья с Сашкой. Представилась было возможность снова сблизиться. Кент, запатентовав несколько своих «агрегатов», сконструированных для автоматизации метеобашни и аэрозольного корпуса, получил чуть ли не разом около семи тысяч и пристал к Софье с ножом к горлу:

— Достань машину, начальница, в очереди ждать года два.

Софья неохотно изложила просьбу Кента Куликову, тот легко согласился:

— Сделаем, эка невидаль…

Куликов относился к Кенту все мягче, все чаще сдержанно — по-другому не умел — хвалил его на заседаниях Ученого совета. Да и было за что — после отчета Маликова институтские начальники сообразили, что с Русаковым иметь дело выгодно, разговаривали уже по-другому.

Через два месяца Кент купил машину — было это в субботу, — длинно загудел под окнами. Софья выглянула. Кент стоял у распахнутой дверцы вишневого «Москвича», весело скалил зубы.

— Поехали кататься!

Софья боязливо уселась рядом, сзади плюхнулась Маринка, с любопытством оглядывая новехонькое кожаное убранство машины.

— Не угробишь? — спросила Софья, зная, что прав у Кента нет и весь его шоферский опыт — несколько часов за рулем учебной досаафовской малолитражки.

— Не боись! — осклабился Кент, лихо рванул с места — и тут же заглушил мотор. Заводя его снова, опасливо покосился на штакетник, к которому приткнулся вплотную.

Кое-как проехали по самым тихим улицам, Кент заранее снижал скорость у перекрестков, морщась от негодующего гудения машин сзади.

— Хватит выпендриваться, — сказала наконец Софья, — научись сначала ездить. А то привык все с налета брать…

Кент послушался, на черепашьей скорости отвез их домой, потом дней десять заглядывал только на минуту и уходил — тренироваться в езде. И наконец снова усадил ее с Маринкой и прокатил «с ветерком», четко вписываясь в повороты, хвастливо спросил, высаживая у подъезда:

— Ну как?

— Нормально, — сдержанно одобрила Софья.

С месяц еще Кент забавлялся новой игрушкой. По вечерам приходил работать, а в субботу и воскресенье усаживал всех — Наталью с Сашкой, Софью, Маринку, вез в лес, высаживал где-нибудь на полянке:

— Резвитесь, народы.

Сашка, беззубо улыбаясь, нетвердо шагал по затравевшей земле, его, смеясь, сторожила Маринка, раскинув руки, неловко сгибая высокие ноги, обнаженные коротким платьицем, — она так стремительно вырастала из своих одежек, что Софья не успевала покупать новые. Наталья отчужденно улыбалась, наблюдая за ними, иногда бросала короткие неуловимо текучие взгляды на мужа. «Совсем у них не ладится, что ли?» — думала Софья. Спросить у Кента не решалась. С Натальей старалась говорить поприветливее, а та по-прежнему, если не больше, дичилась ее, смотрела мимо.

Совместные выезды кончились как-то сами собой с приходом осенних дождей. Кент вскоре загнал машину в арендованный у кого-то гараж, явно остыв к ней, всю зиму она простояла без присмотра. Где-то уже в марте они шли мимо, и Кент предложил:

— Зайдем, что ли, проведаем кабриолет?

Ключа у него не оказалось, пришлось просить у сторожа. С трудом поворачивая ключ в заржавевшем замке, Кент улыбнулся:

— Может, свистнули?

Нет, запыленный «москвичек» понуро стоял на месте, тускло отсвечивая фарами. Кент безуспешно пытался завести его, не сразу сообразил:

— Наверно, аккумуляторы сели, я же не отключал их.

И с легким сердцем запер гараж, легкомысленно бросил:

— Пусть стоит, есть-пить не просит.

«Господи, какой еще мальчишка!» — думала Софья, шагая по узкой тропинке за его уверенной, прямившейся широкими плечами спиной.

Снова была трудная, нескончаемая работа. Кент по-прежнему ежевечерне мощно усаживался на стул, раскладывал бумаги, книги, стопки перфорированных машинных листов с решениями, торопил Софью:

— Давай, мать, шевелись…

Дробным маятниковым скоком скатывались быстрые, доверху наполненные делами дни. Встать в шесть, сделать куцую зарядку, — начала полнеть, — постоять под душем, на скорую руку приготовить завтрак, поднять с постели Маринку, втолковать ей, что надо сделать по дому, что купить, выпроводить в школу. И — на работу, десять минут ходьбы рядом с Кентом, а там знай вертись. Три лаборатории, сотня с лишним человек, а вскоре и все двести, — и все надо держать в памяти: у кого какое задание, как делается, почему не исполнено, и надо повисеть на телефоне — достать то, другое, третье. А тут рвется на прием механик из мастерской, сманенный из соседней конторы, — обещали двухкомнатную полногабаритную, а дают малометражку с совмещенным санузлом. Горячий, нервный разговор с председателем месткома, со стуком кладется на стол гарантийная бумага за подписью директора и того же председателя месткома, — да, двухкомнатная, полногабаритная, но где ее взять, исполком урезал… А что сказать механику, бешено выкатывающему свои глаза? Потерпи, голубчик, поживи годик в этой, весной переселим, точно уж дадим… Механика упускать нельзя — уникум, золотые руки, Кент взбесится, если он уйдет, — и чуть ли не час приходится уламывать, упрашивать, клясться… А тут другая бумага, из милиции: ваш сотрудник попал в вытрезвитель, примите меры…

И как гром среди ясного неба — надолго слег подрубленный инфарктом Куликов, и Софья безропотно взвалила на себя-большую часть его обязанностей. Уже не только ее отдел, а хотя бы главное из институтских дел, ворох решений, протоколов, постановлений Ученого совета, отчеты, утверждение планов. Если и выдастся относительно спокойный часок, надо присесть к столу, заглянуть в свою работу, вспомнить самые неотложные дела, распределить задания, помочь хотя бы советом… А день уже и на исходе, надо заглянуть в столовку, забрать отложенные «по блату» антрекоты и бифштексы, в очередях стоять некогда. Только пришла домой, перекинулась словом с Маринкой, сделала ужин — уже и Кент на пороге:

— Давай, Сонюшка, работать, время не ждет…

Время действительно не ждало.

26

Софья поначалу довольно скептически отнеслась к «наполеоновским» планам Кента, — и, как вскоре выяснилось, напрасно. Когда он предложил ей конкретный план работ, Софья спросила:

— И сколько же часов займут расчеты?

— Думаю, тысячи полторы… для начала, — невозмутимо сказал Кент.

— Спустись-ка с небес на грешную землю, голубчик, — посоветовала Софья. — У нас месячный план меньше пятисот часов. Для всего института. Что же, машина только на нас и будет работать?

— Чем черт не шутит, — загадочно отозвался Кент. — Или мы с тобой не начальники? Или не сказано в писании — своя рука владыка?

— Шутить изволите, Иннокентий Дмитриевич…

— Ага, — согласился Кент. — Я ведь вообще человек веселый.

— А если серьезно?

— А если серьезно, давай договоримся: счет не твоя забота. Сколько нужно будет времени, столько и будем иметь.

Софья тогда не сообразила, в чем дело, а Кент почему-то не стал объяснять ей.

А вышло все проще пареной репы. Кент в кратчайшие сроки запустил «Минск», и выяснилось, что во всем институте есть только одна программа, по которой может считать новая машина. Она кроме своего порядкового дробного номера имела персональное название — «САИР»: Софья Александровская — Иннокентий Русаков. В других отделах не нашлось ни одного программиста, готового выйти на «Минск». А Кент, не в пример прошлому, не спешил никого обучать, всех послал на курсы. А пока те открылись, пока программисты переучивались, прошло почти полгода. Так что оказалось в их распоряжении не полторы тысячи часов, а больше трех. Вот Кент и торопил Софью — скорее, скорее, пока есть возможность, считать. Куликов, наслушавшись жалоб, в конце концов вызвал их обоих и хмуро осведомился:

— Вы что, машину для своих личных нужд приобретали?

— Отнюдь, Василий Борисович, — тут же отпарировал Кент. — Но что делать, если другие не готовы работать на ней?

— А не вы ли обязаны позаботиться об этой готовности?

— Мы, — согласился Кент. — Да ведь выше головы не прыгнешь. Приедут люди с курсов — милости прошу, пусть считают сколько влезет.

Куликов помолчал, недобро глядя на него.

— Умный тебя поп крестил, Русаков, да зря не утопил… Смотри, как бы тебе эти фокусы боком не вышли.

— А мы, между прочим, не покрой наших бальных одежек на машине рассчитываем, — дерзко ответил Русаков.

— Ладно, иди, коммерсант, — махнул рукой Куликов.

Впрочем, Кент не так уж и «греб под себя», как могло показаться, — по старой памяти помог Маликову, еще двум-трем хорошим людям, но их счета не набиралось и двадцати часов в неделю, все остальное время «Минск» безостановочно работал на «САИР». Формально Кента упрекнуть было как будто не в чем, но контраст по сравнению с недавней еще «бешеной» заинтересованностью в работе программистов был, конечно, разительный. Когда вернулись с курсов переученные программисты, Кент безропотно потеснился, но к тому времени была на подходе уже третья машина.

От матерой глыбищи неизвестности пластами отслаивались решения больших и малых проблем, в повседневной текучке Софье как-то не удавалось оглядеться, понять толком, что же и сколько сделано, впереди постоянно маячили новые задачи, подгонял Кент: скорее, пока можно считать вволю, отдохнем после. Но вот Кент уехал на две недели в командировку, Софья, отоспавшись, решила повнимательнее оценить сделанное, посидела в вечерней тишине часа два — и радостно изумилась. Оказалось, что сделано уже чрезвычайно и неожиданно много, а главное — сделанное качественно отличалось не только от прежних ее работ, но и от того, что вообще делалось в ее области. Очевидно было, что по глубине и строгости математической обработки ее тема на голову выше остальных. Софья, не удержавшись, пошла к Куликову хвастаться. Тот отлично разбирался в ее теме, когда-то работали вместе, написали в соавторстве несколько статей.

Куликов слушал молча, мял костлявыми пальцами худое желтое лицо, следил взглядом за строчками выводов.

— Н-да… Честно говоря, не ожидал, — наконец сказал он. — Поздравляю, Соня. Это отлично сделано. Печатать надо!

— Не рано? — усомнилась Софья.

— Нет! — решительно сказал Куликов. — Все равно ведь одним куском не выйдет. — Он подумал, еще раз оглядел выкладки. — Вот что, давай готовить докторскую. Тут на нее всего с лихвой хватит. А русаковского здесь много?

— Да, пожалуй, побольше, чем моего.

— Даже так? — удивился Куликов.

— Да. Вся математика, по существу, его.

— Надо и его остепенить, а? Такого в нашей епархии, я думаю, ни один кандидат не делал… Ладно, этим я сам займусь, а вы готовьте материалы по всей форме.

— Надо сначала с Русаковым поговорить.

— Что, думаешь, он будет возражать? — удивился Куликов.

— Да кто его знает… Очень уж он с бумагами возиться не любит.

— Ишь ты, белоручка… Ничего, ради такого дела можно и пострадать. Звание ему не помешает, лишняя сотня в месяц — тем более.

Кент, выслушав Софью, большого энтузиазма не обнаружил, кисло спросил:

— Возни много будет?

— Нормальное количество, — уклончиво ответила Софья.

— Я ваших научных писчебумажных норм не знаю.

— Ничего, не растаешь.

— Ну, надо так надо…

— Уж не мне ли ты собираешься одолжение сделать? — подозрительно взглянула на него Софья.

— Ну что вы, Софья Михайловна… Надо же мне дотянуться до вас… хотя бы одному из формальных показателей, — отшутился Кент. — Кандидат, конечно, не бог весть какое великое звание, но пока и оного не имеем.

— Ну и трепло! — вздохнула Софья. — Тебе сразу доктора подавай? Или тоже не устроит?

— Ну, почему же… Хотя торопиться особенно некуда. Годикам к тридцати, пожалуй, в самый раз будет.

И ведь как в воду глядел, стервец!

Месяца через два Куликов сказал Софье:

— Показывал я ваши результаты специалистам. Удивление всеобщее. Довольна?

— Конечно.

— Русакова остепеним здесь, кворум есть, а тебе придется защищаться в Москве, в университете. Успех, насколько я понял, гарантирован. Спешите, голуби, куйте железо, пока горячо.

Кент к своей диссертации отнесся небрежно. Делал все через пень колоду, и Софья, по-черному ругаясь на него, должна была половину переписать заново. И своя докторская поджимала, очень торопил ее Куликов. А Кент отмахивался:

— Сонюшка, уволь. Да хрен с ней, с диссертацией, если на то пошло. Не до нее сейчас, дело не терпит.

— А диссертация не дело? — ярилась Софья.

— Нет, это бумажка, — явно с нарочитой невозмутимостью отговаривался Кент. — А дело — работа. Триста нечаянных часов объявились, упустим — не наверстаем.

Даже на защиту он явился всего чуть ли не за три минуты, Софья извертелась, выглядывая его, — сама-то прискакала за час. Кент на ее яростный взгляд чуть виновато улыбнулся:

— Да ведь вторым вопросом иду…

«Вторым, черт бы тебя побрал! — про себя взбеленилась Софья. — А проверить диаграммы, цифры, формулы кто должен?»

Она, конечно, сама все заранее проверила, но ведь этот недоносок и ухом не повел, будто его и не касается! А уж как держался, смотреть тошно! Можно подумать, что одолжение делает, просвещая титулованных неучей! Ну, допустим, вся его дребедень бесспорна, как дважды два, никто возражать и не пытался, но ведь в ученом совете тоже люди сидят, и можно бы соблюсти декорум! Тогда наверняка не было бы тех двух черных шаров, что подложили при голосовании. Прошел бы как по маслу, а так затянулось чуть ли не на полгода, экспертов в ВАКе вдвое больше обычного было…

Даже на традиционном банкете после защиты Кент вел себя как на обычной попойке и, когда все разошлись, с облегчением выдохнул:

— Ну, наконец-то…

— Шибко переработал, что ли? — язвительно осведомилась Софья. — Двух слов приличных не сказал.

— Вот те на! — развеселился Кент. — А что такое неприличное я говорил?

— Поблагодарить-то надо было людей!

— За что? — продолжал дурачиться Кент. — Вот уж кто действительно не переработал. Проглядели диссертацию краем уха, половины не поняли, задали по паре глуповатых вопросов, хорошо попили-поели — ба-альшущая работа!

— Жаль, не прокатили тебя…

— Ну, и расписались бы в собственной глупости — и только.

— Ох, Кент, нарвешься ты когда-нибудь… с такой философией.

— А какая такая философия? Не равняться на дураков?

— Ты думаешь, те двое, что положили тебе черные шары, дураки?

— Нешто умные? Чего они тогда не выступили в открытую?

— Потому и не выступили, что не дураки.

— Значит, подлецы.

— Ну вот, еще один ярлык!

— А как их еще назвать? Они же в научных работниках числятся. Научных! А элементарная порядочность для всякого ученого — прежде всего предельно корректное отношение к истине, разве нет? Я не прошу их любить меня. Но моя работа — это или истина, или ложь, или смесь того и другого. Если видишь хоть крупицу лжи, обязан объявить об этом. Они не объявили, значит не увидели и положили черные шары из-за личной неприязни ко мне. Но это они могли выказать другим способом, в другом месте и в другое время…

Кент, посмеиваясь, еще минут пять разглагольствовал в том же духе и наконец серьезно сказал:

— Ладно, Софьюшка, все это печки-лавочки. Я не хуже тебя понимаю, что жить, руководствуясь какими-то абсолютными категориями, и сложно, и трудно, и, может быть, не всегда благоразумно. Но что делать, если я так устроен? Может быть, это запоздалый юношеский максимализм? Тогда это пройдет, я постарею, обещаю тебе, — смеясь, закончил он.

Через полгода защитилась и Софья, — можно сказать, что и с триумфом. Куликов уже через неделю вызвал ее и сказал:

— Ну вот, остепенилась — теперь изволь садиться в мое кресло.

— Да вы что, Василий Борисович?!

— А то, — спокойно пояснил Куликов, — что второго инфаркта я точно не перенесу, а сидя здесь, я его скоренько заработаю, это мне доктора пообещали довольно уверенно… Укатали сивку крутые горки. Пожить еще хочется, внуков понянчить. А ты кандидатура самая подходящая. И с работой моей знакома, и титул соответственный, и с людьми ладить умеешь. Молода, правда, но это, как известно, недостаток временный. Давай еще с месячишко в одной упряжке походим, а потом и прощальные речи говорить пора.

— Страшновато, Василий Борисович, — призналась Софья.

— Ну, это само собой, — согласился Куликов. — Нормальное человеческое ощущение. Это только такие толстокожие, как твой вундеркинд, ничего не боятся.

— А кого же вместо меня? — с опаской спросила Софья.

— Русакова, естественно, — ответил не задумываясь Куликов. — У тебя есть другие кандидатуры?

— Нет.

— Трудновато тебе с ним придется, я думаю, но вы люди свои, сговоритесь.

Если бы только трудновато… Кент, получив отдел, недели две вел себя «прилично», почти не вмешиваясь в дела других лабораторий. А потом закусил удила. За несколько дней объявил чуть ли не десяток выговоров, срезал несколько премий и — вовсе уж дело неслыханное — поставил вопрос о снятии Никитиной, руководившей группойподготовки данных.

Софья и сама знала, что Никитина баба вздорная и неумная, ее прислали в отдел, когда каждый человек был на счету, туманно порекомендовав дать ей не слишком сложную «руководящую» работу. Только потом Софья догадалась, что означала эта рекомендация: Никитина была родственницей какого-то высокопоставленного городского начальства. Работа действительно была не слишком сложная, и Никитина в общем-то справлялась с ней, но все в ее группе шло с каким-то надрывом, громогласными, не относящимися к делу восклицаниями, бесконечными жалобами на всех и вся по любому, самому ничтожному поводу. И давно уже всем это надоело, но помалкивали. Зачем связываться? Кент связался. За неделю он объявил Никитиной два выговора, позаботившись о том, чтобы формулировки выглядели безукоризненно. Но кому же не известно, что выговоров в современном научно-производственном — да и любом другом — хозяйстве можно при желании объявить сколько угодно? Никитина три дня ходила, скептически поджав губы, на пятый у нее появилось слегка недоуменное выражение, а на седьмой, после второго выговора, она пожаловала к Софье. Долго ходила вокруг да около, Софья всячески делала вид, что не понимает, в чем дело, и наконец спросила напрямик:

— Чего вы хотите?

И надменная Никитина вдруг расплакалась:

— Софья Александровна, я не знаю! Он же ненавидит меня!

— Кто? — попыталась изумиться Софья.

— Русаков!

— Ну, знаете ли…

— Я же вижу, как он на меня смотрит! — взахлёб говорила Никитина, размазывая тушь по лицу.

Софье очень хотелось сказать, что взгляд вещь нематериальная и, во всяком случае, документально не фиксируемая, так что и разговаривать всерьез об этом не пристало. Никитина, все больше повышая и без того громкий, резкий голос, уже почти диктовала:

— Но я не позволю третировать себя! Я найду защиту! Я столько лет проработала без единого замечания, посмотрите мою трудовую книжку — там одни благодарности! Он же в сыновья мне годится! — несуразно взвизгнула Никитина, явно готовясь закатить истерику, и Софья торопливо пообещала, что поговорит с Иннокентием Дмитриевичем.

В тот же день она спросила его:

— Чего ты хочешь от Никитиной?

— Чтобы она ушла, — спокойно ответил Кент, не удивившись ее вопросу.

— Даже так… Куда?

— Не знаю.

— А кто должен знать?

— В первую очередь те, кто ставил ее на это место.

— Значит, и я тоже…

— Видимо, так, — подтвердил Кент.

— А что тебя не устраивает в ней?

— Сущие пустяки. Ее голос.

Издевался он над ней, что ли?

— А почему не прическа?

— На ее прическу мне наплевать, пусть хоть наголо острижется.

— А при чем ее голос?

— При том, что я по меньшей мере четыре раза в день прохожу мимо перфораторной и каждый раз слышу его, несмотря на шум машин и то, что дверь обита чуть ли не метровым слоем войлока.

— Чем же она виновата, что у нее такой голос? — не совсем искренне сказала Софья.

— Ничем. Просто у руководителя, если он не стивидор, не должно быть такого голоса, даже если в его подчинении всего один человек.

— Какой стивидор? — озадаченно спросила Софья.

— Стивидор — бригадир портовых грузчиков, — пояснил Кент. — Он может орать свои «вира» и «майна», как ему заблагорассудится, и чем громче, тем лучше. Но Никитина орать права не имеет. У нее в подчинении двадцать семь человек с нормальным слухом.

— Та-ак… И ты считаешь, что этого достаточно, чтобы она ушла?

— Вполне. Не считая того, что у нее нет никаких других данных, чтобы руководить людьми. Ни сверхглубокого знания своей работы, ни элементарного уважения к людям.

— А у тебя уважения к людям много? — вырвалось у Софьи.

— Я никогда ни на кого не кричу, — холодно отозвался Кент. — И не желаю, чтобы в моем отделе кто-то кричал. Даже если это чья-то именитая родственница.

— А ты говорил с ней об этом?

— Да. Она сказала, что говорила так всю жизнь и не видит причины говорить по-другому. Причем объяснила это совершенно нормальным человеческим голосом, из чего я заключил, что она может разговаривать так со всеми. Может, но не хочет.

— Кент, — сказала Софья, — зачем ты все это затеял? Ты же знаешь, что ее нельзя да и не за что увольнять. А сама она не уйдет. И разговаривать она будет как прежде. Зачем эта лишняя нервотрепка?

— А затем, что я намерен установить в своем отделе такие порядки, какие считаю нужными для нормальной работы. А это значит, что рано или поздно, но все будут говорить не повышая голоса, каждый будет четко знать свои обязанности и беспрекословно выполнять их, не будет ни бесконечных перекуров, ни опозданий. Со временем я намерен добиться даже того, чтобы каждый начальник мог засучив рукава исполнить не только любую работу своего подчиненного, но кое-что и сверх нее, те самые так называемые мелочи, из-за которых тратится огромное количество времени. А Никитина, между прочим, до сих пор не знает назначения всех кнопок на своих агрегатах и из-за всякой ерунды вроде замявшейся перфоленты вызывает техников, а то и инженеров и при этом опять же орет на них с полным сознанием своего превосходства над ними: как же, не обеспечили нормальную работу перфоратора! И они идут, делают, притом молча, — кому охота связываться с такой стервой… Так вот, Софья Михайловна, мне такие начальники не нужны. Я на ее место почти любого из ее же группы могу поставить, и работа от этого наверняка только выиграет. Так что Никитиной либо придется подчиниться моим требованиям, либо уйти. Подчиняться, судя по всему, она не хочет. А я не собираюсь ее перевоспитывать. Так что лучше расстаться сразу.

— Ты хочешь, чтобы я сказала ей об этом?

— Нет, я и сам могу это сделать. Просто ты могла бы ей дружески посоветовать — пусть подает по собственному желанию. Или подыщите ей другое место в нашем институте. Но вряд ли кто захочет взять ее по доброй воле, она уже достаточно хорошо успела зарекомендовать себя.

— Я с ней разговаривать не буду.

— Откровенно говоря, я и не рассчитывал на это, — примирительно улыбнулся Кент. — Может, так и лучше, я никогда не стремился загребать жар чужими руками.

И Никитиной в конце концов пришлось уйти из института, но случилось это в то время, когда Кенту было решительно наплевать на все, в том числе и на ее громкий голос.

27

В жизни Кента наступила самая страшная полоса, и потом Софья задумывалась: а каким он стал бы, не будь тех смертных месяцев?

Она все чаще замечала, что Кент раздражает ее. Раздражают его самоуверенность, безапелляционный тон на совещаниях, — и в то же время со своими инженерами он почему-то разговаривал вполне дружелюбно, — и даже то, что теперь уже мало кто осмеливался возражать ему: видно, все слишком хорошо помнили, насколько это небезопасное занятие. Да и возражать обычно было нечего — Кент по-прежнему не допускал промахов, на любой вопрос у него находился убедительный ответ. Софья видела, что Кенту явно нравится командовать людьми, и все чаще ей казалось, что за его словами об уважении к подчиненным нет ничего, кроме пустых фраз. Вряд ли Кент лицемерил — просто люди как таковые мало интересовали его. Ему нужны были специалисты, безупречные исполнители его феерических замыслов. И однажды у нее мелькнула мысль, что и она сама лишь одно из звеньев той бездушной логической цепи, которая и представляется Кенту жизнью. А ведь уже и тогда она хорошо видела, что, кроме нее и Маринки, близких людей у Кента нет. Может быть, он просто не нуждался в них, по крайней мере в то время? Возможно ли вообще такое?

Глядя на Кента, можно было подумать: да, возможно. Но ей не хотелось так думать, не хотелось видеть в нем человека-робота, не хотелось верить, что живая человеческая душа может быть безжалостно задавлена одной целью — стремлением к успеху.

Думала: а что, собственно, это значит для него — успех?

Известность? Слава? Деньги?

Деньги Кента явно не интересовали. Их у него было, пожалуй, даже больше, чем нужно, а потребности самые минимальные.

Известность? Она уже тоже была у него и, судя по всему, привлекала не больше, чем все остальное.

Может быть, то, что принято называть славой? Всесоюзное — а может быть, и всемирное? — признание и все, что ему сопутствует: звания, премии, интервью, портреты в газетах…

Такой славы у Кента еще не было, и что-то мешало Софье думать, что он стремится к ней.

И однажды она прямо спросила его:

— Чего ты, собственно, хочешь?

Было это в конце неприятного для обоих разговора, когда они решали, как должна развиваться дальше их работа.

Внешне их роли тогда еще не переменились. Она была доктором, заместителем директора, официальным руководителем их общей темы, а Кент всего лишь молодым, «подающим надежды» специалистом-кибернетиком, новоиспеченным кандидатом наук. Но Софья все отчетливее ощущала, что Кент пытается подмять ее. То главное, что было в ее работе, все чаще отступало на второй план и становилось чем-то вроде теоретического полигона для испытаний все усложнявшихся аппаратурно-математических конструкций Кента. Оба пока избегали прямо говорить об этом. Если Софья возражала достаточно решительно, Кент уступал, но вскоре оказывалось, что отвергнутая идея снова возникает в другом варианте. И однажды Кент не уступил. Он сказал:

— Соня, это нужно сделать.

— Кому нужно?

— Нам.

— Разве? — деланно удивилась она. — А не честнее ли сказать прямо, что это нужно тебе?

— Нам, — упрямо повторил Кент, почему-то избегая ее взгляда. — Ведь мы работаем вместе, над одной проблемой.

— Но это в первую очередь все-таки моя проблема, не так ли? — Она попыталась сказать это как можно мягче, но и сама заметила нотки раздражения в своем голосе. — Или ты уже не думаешь так?

Он промолчал, и ей пришлось повторить:

— Так как же?

— Тебя волнуют вопросы приоритета?

— А если и так? Эти вопросы важны во всякой работе, для каждого ученого.

— Разве мы две конкурирующие фирмы? — продолжал он уходить от ответа.

— Иногда мне кажется, что это ты так думаешь.

— Нет.

— Почему ты заставляешь меня доказывать, что черное — это не белое? — Она говорила спокойно, Кент в замешательстве смотрел на нее — он явно не был готов к такому разговору. — Ты же отлично знаешь, что твое предложение не имеет почти никакого отношения к моей теме. Зато оно, по-видимому, отлично вписывается в круг каких-то твоих проблем, о которых ты почему-то не находить нужным сказать мне. А ведь на осуществление этих проблем уйдут время и деньги, отпущенные в первую очередь на мою тему.

— На нашу тему, — угрюмо возразил Кент.

— Это все слова, Кент, — сказала Софья, уже понимая, что разговор становится слишком серьезным, и почти не желая этого. — Да, пока еще это наша тема, но ты, похоже, пытаешься сделать так, чтобы она стала твоей.

— Нет.

— Нет? — Она немного подумала. — Ну что ж, отлично… Тогда изволь доказать мне, для чего нужна эта штука, — она брезгливо ткнула оттопыренным мизинцем в листок, — в нашей теме.

Кент молчал. Он был в таком замешательстве, что Софье стало даже жаль его, но она тут же подавила это чувство. Раз уж она начала, нужно было кончить и не дать ему вывернуться.

— Ты молчишь потому, что тебе просто нечего сказать, — жестко бросила она. — В таком случае давай считать, что вопрос исчерпан. Работать над этим мы не будем.

— Это нужно сделать, Соня, — тихо сказал Кент. — Мне сейчас трудно объяснить…

— Почему? Ты что-то скрываешь от меня?

— Нет, — не сразу сказал Кент, — я собирался все рассказать позже.

— Что все?

Он молчал.

— Кент, — негромко сказала Софья, тронув его за руку, — я очень хотела бы, чтобы ты сейчас понял меня. Дело не в моем ущемленном самолюбии. Речь идет о том, будем ли мы вообще работать вместе.

— Вот как…

— Да, Кент. Как ни ценю я тебя, твой талант, твое отношение ко мне, но я считаю себя вправе ставить вопрос именно так. Если ты действительно хочешь, чтобы мы работали вместе, ты должен понять меня. Мне глубоко противны в людях хитрость, лживость, какие-то дешевые увертки… да-да, не смотри так, сейчас это относится и к тебе. Допустим, я вынуждена считаться с тем, что далеко не все, с кем мне приходится работать, удовлетворяют моим требованиям, но ведь… речь идет о тебе, Кент. В тебе этого не должно быть, понимаешь? Ты — это ведь не только наша работа. Это, в конце концов, стало моей жизнью, и мне казалось лишним говорить тебе об этом… — Она закурила и тихо закончила: — Тебе лучше обо всем рассказать мне… что бы это ни было.

— Да что такого страшного может быть? — он с недоумением взглянул на нее. — Ты так говоришь, будто я совершил преступление.

— Но ведь что-то есть, я же чувствую.

— Я ведь уже сказал, что собирался рассказать потом, когда все выяснится.

— Что такое это «все»?

— Хорошо, — покорно согласился Кент. — Может быть, я был не прав, не рассказав сразу. Даже наверное, — неохотно признался он, мельком взглянув на нее, — теперь-то и сам начинаю понимать. Но поверь, в этом не было никакого злого умысла. В общем… Ты же не хуже меня знаешь, как сложно выбивать деньги на новое оборудование. Каждую сотню тысяч приходится вырывать чуть ли не зубами, и ты сама тратишь на эту уйму времени и сил. А денег все равно мало, и наше министерство постоянно контролирует, на что они расходуются. А мне нужно больше, значительно больше…

— Тебе?

— Да, мне, — твердо сказал он. — Так будет точнее. Но это вовсе не значит, что нашу тему я пытаюсь сделать своей, как показалось тебе. Твоя работа в любом случае не пострадает. Согласись, что если бы мы сначала удовлетворились тем, что намечала сделать ты, мы сейчас имели бы гораздо меньше того, что уже сделано. Разве не так?

— Так, — согласилась Софья, — И поэтому ты считаешь, что мне пора возвращать тебе долги? — она показала на листок.

— Нет, — мотнул головой Кент. — Все не так. Мне пришла идея — создать самую мощную, самую совершенную, можно сказать, образцово-показательную АСУ, что-то вроде миниатюрного НИИ, чтобы на ней можно было вести настоящую исследовательскую работу, не связанную тесными ведомственными рамками. Чтобы на ней можно было проверить по возможности любую новейшую идею, состыковать ее с любой новой аппаратурой, проверить самый сложный математический аппарат. Но наше министерство денег на такую АСУ не даст. Надо заинтересовать другие ведомства, прежде всего Минприбор. Я там уже был, и они в принципе согласны, это в их же интересах.

— С кем ты там разговаривал?

— С Веденеевым.

— С заместителем министра? — недоверчиво спросила Софья.

— Да. Умный мужик и умеет широко мыслить.

— И что же он тебе обещал?

— Всяческую поддержку в самое же ближайшее время.

— Но пока это только слова?

— А ты не знаешь, сколько нужно времени, чтобы от слов перейти к делу?

— Знаю, — вздохнула Софья. — А ты не думаешь, что слова так и останутся словами?

— Нет. Что-то мы все равно будем иметь. У Веденеева немалая власть, и если он не спешит употребить ее, то только потому, что хочет сразу поставить дело на широкую ногу. В частности, он хочет привлечь и другие министерства, но там более скептически относятся к этой затее и хотели бы воочию убедиться, на что мы способны. Я предложил продемонстрировать… для начала геологам. Эта штука, — он кивнул на листок, — нужна в первую очередь им.

— Та-ак, — в замешательстве протянула Софья. — Ну а… какая роль отводится мне во всей этой истории? Как быть с моей работой?

— Она в любом случае будет закончена.

— Когда? Если судить по твоим грандиозным планам, времени у тебя будет не слишком-то много.

— У меня его и сейчас мало, но разве мы не работаем?

— Работаем, конечно, — подавленно согласилась Софья. — Все меньше и меньше…

— Но ведь главное нам как будто ясно.

Она усмехнулась.

— Если следовать твоей логике, скоро можно будет ее и совсем побоку. Как-нибудь доползет до финиша… на мастерстве рядовых исполнителей… Ладно, что об этом говорить. Насильно мил не будешь. А теперь скажи, когда эта блестящая идея пришла тебе в голову?

— С полгода назад, — не сразу сказал Кент.

— А почему я впервые слышу об этом?

Кент молча рисовал на бумаге чертиков.

— Почему? — повторила Софья. — Опять тебе нечего сказать… Ты решил, что я буду против. А почему ты так решил? Неужели испугался, что я встану на твоем пути, помешаю твоей карьере?

— Карьере? — поднял на нее глаза Кент. — Ты считаешь, что я делаю все это ради карьеры?

— Да нет, Кент, не считаю… Но какое-то объяснение этому должно быть?

— Просто не знаю, что сказать, — беспомощно пожал плечами Кент. — Как-то так все получилось. Но поверь — я и в самом деле собирался все рассказать тебе.

— Чтобы поставить меня перед фактом? Потеснитесь, Софья Михайловна, дайте дорогу молодому дарованию, не примазывайтесь к чужим лаврам…

Она понимала, что говорит слишком уж обидчиво, чересчур по-женски, ей даже плакать захотелось.

— Зачем ты так, Соня?

— А как же еще, Кент? — с горечью спросила она. — Как? Что же я для тебя, подножие для твоего пьедестала почета? Пока нам было по пути, все хорошо, а дальше — как знаете, Софья Михайловна? Почему ты сразу не рассказал мне? Или я своим куцым бабьим умом не смогла бы понять тебя? Так, что ли? Зачем все это, Кент? Вообще подумай — так ли ты все делаешь? Решил пробиваться в одиночку? А не надорвешься?

— Куда пробиваться? И при чем тут какой-то пьедестал почета, карьера? Ты всерьез думаешь, что мне это нужно?

Вот тогда и спросила его:

— А чего ты, собственно, хочешь?

— Как то есть чего? — слегка опешил Кент.

— Вообще — чего ты хочешь от жизни? Думал же ты об этом?

— Конечно, — медленно согласился Кент. — Как и ты, и все прочие.

— Ну?

— Хочу стать  м а с т е р о м.

— Мастером?

— Да, — кивнул Кент, — мастером. Если хочешь — своего рода совершенством.

— Вот как…

— Если тебе не нравится термин, — натянуто улыбнулся Кент, — можно подыскать другое слово. Профессионалом. Первоклассным специалистом. На лавры гения-универсала я не претендую — не те времена, — он усмехнулся, — но быть лидером, в своей области, разумеется, — почему бы нет? Мне кажется, я смогу им стать. Знать и уметь больше, чем другие специалисты, — что в этом зазорного? И я стану лидером, Соня, — спокойно сказал он. — Я чувствую, что у меня есть для этого все данные — силы, воля, упорство и, если хочешь, талант. Этого у меня ведь тоже как будто не отнимешь?

— Да, талантом тебя бог не обидел, — задумчиво сказала Софья. — Воли и силы тоже, очевидно, хватит. А если всего этого мало, Кент?

— А что еще нужно, по-твоему?

Софья помолчала и сказала, вставая:

— Это я тебе потом скажу.

— Когда?

— Когда-нибудь. Сейчас еще не время.

— Почему?

— Ты не поймешь.

Кент пожал плечами и сказал с нарочитым безразличием:

— Ну, как знаешь… А то поучила бы уму-разуму.

Он ушел, как будто обидевшись на нее, а она продолжала думать. Да, ты, бесспорно, талантлив, у тебя незаурядный, на редкость ясный и логический ум, и воля у тебя железная, и работоспособность феноменальная, и сил на троих, — но что ты будешь делать со всем этим богатством, когда твоя душа будет корчиться от боли и ты будешь звать кого-то, кто хоть немного мог бы помочь тебе? А такое время придет, Кент, обязательно придет. Оно приходит ко всем, так уж устроен человек, так устроен мир, и ты не настолько примитивен, чтобы эта призрачная броня — твой талант, твой ум, твоя воля — могла наглухо замуровать твою душу в непроницаемый панцирь. Но сейчас тебе бесполезно говорить об этом, ты и в самом деле ничего не поймешь, ты примешь мои слова за сентиментальные бредни одинокой стареющей женщины. Но, может быть, эта женщина и сумеет тогда помочь тебе, если ты еще не успеешь оттолкнуть ее от себя… А мне очень не хотелось бы этого, Кент…

28

Такое время пришло даже раньше, чем думала Софья. А пока все шло просто великолепно. Кент, словно пытаясь загладить свою вину перед ней, усиленно занимался ее работой, больше не упоминая о «контрабанде», предназначавшейся для геологов. Софья как-то сама заговорила о ней, но Кент отмахнулся:

— Время еще есть.

О переговорах с Веденеевым он не распространялся, объяснив:

— От меня уже мало что зависит, надо ждать, когда сработает министерская машина, а колесиков и винтиков у нее ой как много…

И наконец он пришел к ней с победой. Она поняла это по его ликующей улыбке и хмельному блеску в глазах.

— С чем тебя поздравить?

— С двумя миллионами, Софьюшка, — сказал он, будто сам еще не верил этой фантастической цифре. — По миллиону в год, начиная с первого января. А там видно будет. Я думаю, дадут еще, если понадобится.

— Как будто ты не знаешь, что понадобится.

— Но ведь и два миллиона — это ого, да?

— И ничего взамен?

— Ну как же… Они свое получат, но все это и нам нужно будет.

— Все? — усомнилась Софья.

— Ну, почти все, — покладисто уточнил Кент. — Правда, еще курятник…

— Что еще за курятник?

— ЦИПК. Центральный институт повышения квалификации. Но на это деньги отпущены особо, от меня требуется только разработать программы и читать лекции.

— Только… — покачала головой Софья. — Когда же ты будешь заниматься этим «только»?

— Найду время, это же несложно. Сдеру у американцев, у них все это есть, да чуть подкорректирую под уровень наших машин и инженеров. И еще новость, Софьюшка, — довольно подмигнул Кент. — Еду в Штаты. Надо своими руками пощупать все, что у них есть.

— Надолго? — с невольной завистью спросила она.

— Месяца на четыре. Документы велено подавать немедленно.

Документы Кент подал, но в Соединенные Штаты поехал только через три года…

Он пришел к ней, как обычно, вечером, поглядел пустыми глазами и громким хриплым шепотом сказал:

— Беда-то у меня какая, Соня… Ольга умерла.

— Какая Ольга? — не сразу поняла Софья и ахнула: — Сестра?!

— Да.

— Как же это? — Она чуть не села мимо стула.

— Вот, читай.

Софья прочла письмо. Кент смотрел на нее умоляющим взглядом, требовал: скажи, что это неправда, этого не может быть, тут какая-то ошибка…

Но никакой ошибки, конечно, не могло быть — письмо было от Сергея.

— Ей же всего двадцать два года… было, — судорожно дернул кадыком Кент. — Разве в такие годы умирают? Это же… чудовищно…

Она встала, молча обняла его голову, прижалась губами к пульсирующей жилке на виске. Кент затих, через минуту высвободился, спросил:

— Водки у тебя нет?

Налил полный стакан, сделал два маленьких глотка и отставил.

— Нет, не надо… Что делать, Соня?

— Тебе надо поехать туда… домой, — не сразу сказала она.

— Туда? Но там же Сергей… Это же он мне написал.

— Там беда, Кент. А в беде надо всем держаться вместе. Всем, понимаешь? Ты сейчас нужен там.

Он пристально смотрел на нее, словно не понимал, о чем она говорит.

— Съезди, Кент. Хотя бы на несколько дней.

Он взглянул на часы и покорно согласился:

— Да, наверно, надо поехать.

А взгляд был неуверенный, будто Кент сомневался: а надо ли? «Надо», — молча подтвердила Софья.

— Можно я лягу у тебя? — попросил вдруг Кент. — А ты посиди со мной.

— Ну конечно.

Она уложила его и села рядом. Кент, прикрыв глаза, держал ее за руку, лицо у него было беспомощное, как у ребенка.

— Наташа знает? — спросила Софья.

— Да… — Он помолчал. — Мне не хочется с ней… об этом. Позвони и скажи, что я заснул.

— Хорошо.

В ответ на ее слова Наташа молча положила трубку. А Кент и в самом деле скоро заснул, держа ее руку. Софья укрыла его пледом и среди ночи услышала, как он встал и заглянул к ней в комнату. Она приподнялась на постели.

— Ты спи, — шепотом сказал Кент. — Я сейчас поеду, скоро первая электричка.

Но она встала, проводила его до двери, молча поцеловала на прощанье.

Вернулся он только через три недели и в первом часу ночи зашел к ней, даже не заглянув домой, поставил у порога чемодан.

— Я к тебе, можно?

Она молча — спрашивать боялась — провела его на кухню, поставила чайник на плиту, достала колбасу, сыр, коньяк.

— Как мои? — спросил Кент.

— Нормально. Сашка три дня температурил, но сейчас хорошо. А что у тебя?

— У меня-то? У меня, Соня, полный развал. Отец умер, позавчера похоронили… Инсульт. Даже поговорить не удалось. Смотрит он на меня одним глазом — другой парализован, мычит, а я ничего понять не могу… Только кажется, что спросить хочет: «А где же ты был, что сестру не уберег?» А где я был, Соня?

Он, грузно раскачиваясь вместе со стулом, смотрел на нее.

— Ты поешь.

— Здесь я был, — не слыша ее, продолжал Кент. — А Ольга где-то там, в тайге. Интересно, что я делал в тот день, когда она умерла? Хотя что тут интересного… Работал, как всегда. И ни одна жилка во мне не дрогнула… Мы, однако, все ученые, в телепатию не верим, так что все понятно. Одно только непонятно — почему это должно было случиться именно с ней?.. Ведь двадцать два года всего-то, а? Знаешь, когда я уезжал оттуда, она совсем девчонкой была. И только в прошлом году, когда дома наездом был, как-то глянул на нее — и будто впервые обнаружил, что Оленька-то, сестричка моя, совсем взрослая женщина! Высокая, статная, не красавица, конечно, — красавцев в нашем роду никогда не бывало, это мне как-то отец говорил, — но чертовски интересная, щурится на меня с какой-то усмешечкой, чуть-чуть стесняется, и дошло до меня, что ничегошеньки-то я об этой женщине не знаю! Решил непременно сойтись с ней поближе, поговорить по душам, да все что-то мешало. То гости, то мои приятели, то ее подруги, то Гошка, — так времени и не нашлось. Думал, через год приеду поосновательней, тогда уж, жизнь-то длинная… А она вон какой длины оказалась… короче морковного хвостика. И ведь не только о ней я уже ничего не узнаю, но и об отце! За эти десять лет я там все наскоком бывал, все ведь некогда, недельку поживешь, и уже ехать надо. И не сядешь уже за стол, не скажешь ему: «Давай поговорим, батя…»

Кент замолчал, выпил коньяку и, сильно щурясь, смотрел перед собой в стол.

— А как мама?

— Мама? — переспросил Кент. — Она тоже… не жилец. Ходит, ест, пьет, а говорить почти не может, только плачет. С сердцем у нее неважно, но дело даже не в этом. Жить ей не хочется.

— Оправится…

— Нет, — сказал Кент. — Сначала я тоже так думал — со временем примирится, оживет, а перед отъездом посмотрел на нее… — Он покачал головой. — Нет, надо мне и к третьей смерти готовиться.

— Не надо так, Кент.

— Говорить не надо? Может быть… Да ведь мы, ученый народ, люди не суеверные, знаем, что словом смерть не накликаешь, заклинаниями и нашептываниями беду не отведешь, чему быть, того не миновать… Мы ведь все готовы формулами проверить, уверовали в одну голую математическую реальность. А беда никакими уравнениями не описывается, дырочками на перфоленте ее не обозначишь и в машину не введешь, не обсчитаешь…

Софья с тревогой смотрела на него. Кент усмехнулся:

— Что, не ожидала от меня таких речей?

— Не в речах дело.

— Точно, Сонюшка, дело не в речах, дело в делах. Или в отсутствии таковых… Сижу я перед отъездом с матерью, смотрю на нее, она на меня, и молчим оба. И сказать нам друг другу как будто и нечего. Как чужие… А если правде в глаза взглянуть — чужие и есть. И никто, кроме меня, в этом не виноват. Как уехал оттуда, все мои мысли одним были заняты — учеба, работа и опять учеба и работа. Приедешь на каникулы или в отпуск — и опять все некогда, надо кучу книг, журналов просмотреть, время-то уходит, и так мало его, времени, а мне ведь надо поскорее мастером, лидером стать… Только за столом и встретишься, мать пододвигает: «Ешь, сынок, вон какой худой…» А сынок вежливенько «спасибо» скажет — и снова носом в книжки. И опять на год с глаз долой, раз в месяц коротенькое письмецо — жив, здоров, учусь, работаю… Неделями, месяцами не вспоминаешь, не думаешь — как там? Да и чего особенно волноваться, они же еще не старые, жить да жить, и Ольга там, и Гошка, есть кому позаботиться, а в случае чего сообщат, позовут. И представь себе — сообщили, позвали, да только не меня, а Сережку, мать решила, что меня вызывать пока не надо, я же такой значительный, занятый человек. Мне только написали, три дня письмо шло… Даже Сережка решил, что во мне пока срочной надобности нет, за неделю до этого мы с ним разговаривали, я все распинался, какими большими делами, миллионами ворочаю, как мне, черт бы меня побрал, некогда, вон даже в Америку посылают, никак без меня обойтись не могут… И все ведь логично! Пользы от меня там никакой не было, за больными я ухаживать не, умею, даже не знаю, что где в доме лежит, и мать за всякой мелочью не ко мне, а к Сережке обращается. А я, будто в прежние времена, как гость залетный. Ем, сплю, думаю… Но совет ты мне хороший подала, Сонюшка, съездить туда. Жаль, что поздно. Лет пять назад надо бы…

— Пять лет назад мы даже знакомы не были, — машинально напомнила Софья.

— Разве? — Кент сдвинул брови, вспоминая. — Да, верно. А у меня такое ощущение, что мы с тобой… давным-давно вместе. Знаешь, как сел в самолет, первая мысль была: приеду — и сразу к тебе. И только потом вспомнил, что ведь жена есть, ждет меня, волнуется, к ней бы сначала надо. Вот ведь еще беда у меня какая, Соня. Кажется, не люблю я Наталью…

— Только сейчас понял?

Кент внимательно посмотрел на нее.

— А ты раньше знала, что ли?

— Знала.

— Давно?

— С самого начала.

— Ну, это уж… — Кент явно не поверил ей. — Как ты могла тогда знать? Нет, сначала все иначе было…

— Конечно, — согласилась Софья.

— Ты хочешь сказать, что все-таки и тогда… не любил?

Софья кивнула. Кент потянулся за сигаретой, сильно размял ее отвыкшими от курения пальцами. Сигарета лопнула, Кент выбросил ее в пепельницу и взял другую.

— Я был так глуп, что не понимал этого? — спросил он то ли ее, то ли самого себя.

— Это была не глупость.

— А что же?

— Молодость. И самая распространенная в молодости ошибка. Не ты первый, не ты последний.

— Ничего себе утешеньице, — усмехнулся Кент. — И что же, мне теперь всю жизнь расплачиваться за эту ошибку?

— Конечно. Как и многим другим… Мне, например, — не сразу добавила она.

— Вот оно что… О тебе я, честно говоря, не думал… в этом плане. И давно ты о своей ошибке знала?

— Давно.

— А что же тянула столько?

— А ты сейчас пойдешь и скажешь Наталье: «Прости, не люблю, ошибся», — так, что ли?

Кент недолго подумал.

— Да, ты права, сейчас ничего не скажу.

— И не скоро еще скажешь, — уверенно добавила Софья. — А может, и вообще промолчишь.

— Что же, по-твоему, так и будем жить… с нелюбовью?

— А ты уверен, что в этой нелюбви не ошибаешься?

— Да ведь ты сама уверена.

— Я — дело другое, а решать тебе. Вдруг отыщется что-то вместо любви.

— Сын?

— Возможно. Такое тоже бывает.

— В жизни все бывает, об этом я уже слышал, в книжках читал, в кино видел, — невесело усмехнулся Кент. — Да только страшновато становится, когда подумаешь, что вот так всю жизнь… с нелюбовью-то.

«А может, любовь и не нужна тебе?» — подумала Софья, но, разумеется, промолчала. Кент, смяв недокуренную сигарету и выпив еще коньяку, медленно говорил:

— А знаешь, как я догадался о своей нелюбви? Самым банальным образом — переспал с другой женщиной… — Он коротко взглянул на нее и помолчал. — Скажи мне кто-нибудь об этом в тот еще день — посмеялся бы. Ведь и день-то какой был — когда отец умер. Он дома умер, в шестом часу вечера… Мать рыдает над ним, у Сережки губы трясутся, а я… стою молчком — и ни слезинки. Зажало все внутри, будто ком какой, и… знаешь ли, странное, неуместное желание — уйти хочется. Матери плохо стало, кое-как уложили мы ее, отпоили лекарствами, она даже заснула. Сели мы с Сережкой на кухне, закурили, его как будто отпустило немного, а мне еще хуже. Молчим, друг на друга не смотрим. Мне еще больше уйти хочется. И понимаю, что это свинство и мерзость — оставить их в такую минуту, но кажется, что если не уйду, случится со мной что-то необыкновенное и тяжелое. Видно, математическая моя душа к горю совсем непривычной оказалась, — покривился Кент. — Встал и говорю: «Не обессудь, братишка, а только надо мне сейчас уйти». Он так и воззрился на меня: «Куда?» — «Сам, говорю, не знаю, но куда-нибудь надо». Он промолчал, только голову опустил. Пошел я… На улице темень, какой-то гнусный дождичек сеется, под ногами грязища чавкает. Иду — и действительно ведь не знаю куда. И вдруг кто-то окликает меня. И я, не успев еще сообразить, кто это, необыкновенно, до неприличия, обрадовался. Гляжу — Тамара Горбань, бывшая моя одноклассница. В школе мы с ней особенно дружны не были. Девочка была самая обыкновенная, ни лицом, ни фигурой не взяла, училась так себе, после школы сразу на завод пошла, вышла замуж, родила дочку, разошлась — в общем история самая что ни на есть заурядная. За эти десять послешкольных лет я с ней раза три мимоходом встречался. Ну, поговоришь минут пять, порасспросишь о ребятах — и до свиданья. А тут бросился я к ней… как к спасению своему, что ли. Странно?

— Почему же…

— Да? Я и сам этому удивиться не успел, а она тут же поняла, что у меня какая-то беда, спрашивает, что со мной. Говорю, что два часа назад у меня умер отец. Она посмотрела на меня, помолчала чуть и говорит: «Пойдем ко мне». Я молчком ее под руку — и пошли, она ниже на нашей же Северной жила. Приходим, она тут же захлопотала с ужином, меня ни о чем не расспрашивает, утешать не пытается, только поглядывает, тут девочка ее ножонками топает, смеется, ко мне на колени забралась, лопочет, я глажу ее — и чувствую, как внутри будто отмякает что-то и не так уже больно. Так на коленях у меня она и заснула, Тамара ее в кроватку уложила, а когда брала, будто невзначай меня по голове погладила, и так кстати, хорошо у нее это получилось, что у меня наконец-то и слезы прорезались… Потом сидим за столом, Тамара меня угощает, я ем, даже и не без аппетита, она о себе говорит, о заводе, о дочери, о бывшем муже, я слушаю, молчу — и все легче мне становится, будто она какой-то секрет знает, как из горя полгоря сделать. Поздно уже, я думаю, что надо уходить, а уходить ох как не хочется. Она и это угадала, спокойно так говорит: «Ложись, поспи немного». — «Да ведь мне, говорю, туда надо, там отец мертвый, брат один, мать больная». — «Потом, говорит, пойдешь, я разбужу тебя, а сейчас не надо», И я понял, что и в самом деле пока не надо, не готов я еще идти туда. Постелила она мне, я лег. Тамара рядом села, легонько руки мои поглаживает, смотрит прямо, открыто, и показалось мне, что милее и роднее этой женщины, почти незнакомой мне, никого у меня в жизни не было. Обнял я ее — тут и совершилось мое «грехопадение»…

Кент надолго замолчал, потом настороженно спросил:

— Осуждаешь?

— Мне ли тебя осуждать… Да ты рассказывай, меня-то тебе чего стыдиться?

— А я опасался, что ты… не так поймешь, — признался Кент. — Да ведь со стороны взглянуть…

— Разве я для тебя человек сторонний?

— Ладно, не буду… Да, так вот и совершилось мое «грехопадение». И не думал я ни о Наталье, ни о том, что в такой день нельзя этого делать, и вообще ни о чем не думал. И потом тоже. И никакого раскаяния, угрызений совести — ничего. Уснул рядом с ней, в час она разбудила меня, а когда я вздумал прощаться, говорит, что завтра придет к нам, поможет. Пришла утром. И на следующий день пришла, и на кладбище поехала, и на поминках сидела. Я нет-нет да и гляну на нее, она молча посмотрит в ответ, и мне уже спокойнее… Поехала провожать меня в аэропорт, я думаю: что же мне сказать ей? Ну, и выдал: «Я напишу тебе, а когда приеду, увидимся…» Она только улыбается, будто насквозь меня видит. «Напишешь — хорошо, нет — в обиде не буду, себя не насилуй, ни к чему это». Поцеловала меня на прощанье, помахала рукой и пошла. А я думаю: ну вот теперь-то, когда домой, к жене, к сыну, возвращаюсь, появятся эти самые угрызения совести? Все-таки не шутка, впервые жене изменил. Нет, ничего не появилось… И тут же представил, что будет, когда скажу Наташе о смерти отца. Она, конечно, всплакнет, и лицо станет печальным, утешать примется — в общем все, что в таких случаях полагается. Да ведь все это показное будет, отца она не знала, он для нее человек чужой. И тут же другое думаю: ведь и ты отца моего в глаза не видела, а к тебе я пойду, ты все поймешь и сделаешь именно то, что нужно. Вот тут и «осенило» меня, что у меня к Наталье есть, а вернее — чего нет. Потому-то и пришел к тебе, а не к ней, Сонюшка. Верно ты сказала перед отъездом: «В беде всем близким надо вместе держаться». А она, выходит, человек мне чужой, если со своим горем не могу к ней пойти. А ведь и двух лет вместе еще не прожили. Что же дальше-то будет?

— Вряд ли сейчас стоит думать об этом, — осторожно сказала Софья.

— Да? А о чем же сейчас стоит думать? О работе? Она-то, голубушка, от всего спасет — от тоски, от одиночества, от пьянства… И от несчастной любви тоже? Хотя какая уж тут несчастная любовь… Хоть какая была бы, и то ладно.

— А может, рано ты… крест ставишь?

— Может, и рано, — согласился Кент. — Поживем — увидим… Ну что, спать будем? Приютишь меня еще на ночку?

Софья вздохнула и пошла стелить.

Но Кент так и не уснул в ту ночь. Сквозь дрему Софья слышала, как он встал и ушел на кухню. Выждав немного, она накинула халат и пошла следом.

Кент сидел за столом и смотрел в черное окно. На ее шаги он медленно повернул голову, спокойно сказал:

— Спи, Сонюшка, тебе нужно. А я посижу еще. Ты не беспокойся за меня.

Она медлила уходить. Кент взял ее руку и прижал ладонь к губам.

— Спасибо тебе, милая. Правда, иди спи, я в полном порядке.

29

Другим стал Кент. Внешне он, казалось, почти не изменился — то же безулыбчивое, строго сосредоточенное лицо, спокойный голос, отдающий четкие распоряжения. Вот только одежда вдруг повисла на нем мешком, и на тревожный вопрос Софьи Кент признался, что похудел на девять килограммов.

— Понимаешь, совсем не могу есть.

— Сходи к врачу.

— Зачем? Я здоров. А килограммов в запасе у меня еще порядочно.

Работал он как никогда много, не замечая времени, и когда Софья совсем выбивалась из сил, он говорил:

— Иди ложись, а я еще на кухне посижу, поработаю.

Но случалось, что среди работы на него вдруг находили приступы глубокой задумчивости, он сидел, уставившись неподвижным взглядом в одну точку, и, если Софья окликала его, отзывался не сразу.

— О чем ты думаешь? — спросила она его однажды.

— Я? — Он помолчал. — Да вот пришла в голову бредовая мысль: что все это, — он кивнул на выкладки, — и то, что уже сделано, и все мое блестящее математическое будущее, я отдал бы за то, чтобы хоть на миг увидеть Ольгу живой. Да ведь в сделку с дьяволом не вступишь, душу черту не продашь… Знаешь, я даже не думал, что так любил ее. Об отце я уже не так часто вспоминаю, а о ней постоянно. И по ночам снится. Чаще всего маленькая девочка с косичками и бантиками. — Он, откинувшись на спинку стула, смотрел куда-то поверх ее головы. — И одна мысль покоя не дает — в чем-то я виноват перед ней. Может быть, даже в ее смерти…

— Господи, да как это может быть? — встревожилась Софья. — Не мучай ты себя!

— Да ты не бойся, я не спятил, — улыбнулся Кент. — Умом-то и сам понимаю, что никакой моей вины в ее гибели нет, а тут, — он ткнул себя пальцем в грудь, — что-то не хочет соглашаться с такой логикой. Ноет — и все.

— Это пройдет, Кент.

— Наверно… А мне что-то и не хочется, чтобы проходило. Пока болит, Ольга как будто и не совсем мертвая, что ли…

Однажды он пришел к ней особенно мрачный. Сели работать: Кент взялся за выкладки, явно пересиливая себя, и Софья вскоре предложила:

— Может, не будем сегодня?

— Почему?

— Да ты какой-то… Случилось что-нибудь?

— Нет, ничего особенного… Георгий приезжает, муж Ольги.

— Тебе не хочется его видеть?

— Не в том дело… — Он помолчал. — Я разыскал двух человек, бывших в последнем походе, когда Ольга умерла. Из того, что они рассказывают, получается, что именно Георгий главный виновник ее гибели.

— Как это может быть? — удивилась Софья.

— Ну, не впрямую, конечно, виноват… Может, он сам себя виноватым и не считает, но… факты уж больно не в его пользу. Он ведь был начальником партии и отвечал за все. А в тот последний переход они пошли налегке, без рации, а это как будто запрещается. Если бы они вовремя вызвали врача, Ольгу, наверно, удалось бы спасти. Вот ведь какая штука…

— Давно ты узнал об этом?

— Да почти сразу же.

— Ну, несколько дней как-нибудь вытерпишь его.

Кент покачал головой:

— Он пока будет жить у меня.

— Зачем тебе это нужно? — с недоумением спросила Софья.

— Ну, во-первых, ему просто некуда деваться. Домой ехать нельзя: мать начнет расспрашивать об Ольге — тогда уж точно быть беде. А во-вторых… — он чуть помедлил, — это ведь, Соня, не только муж Ольги… Мы выросли вместе, а это, знаешь ли, такой кусок жизни… Да и нельзя его сейчас одного оставлять…

Кент почему-то не захотел знакомить ее с Георгием. Софья несколько раз встречала его во дворе, внимательно вглядывалась в обыкновенное, незапоминающееся лицо с потухшими глазами. Спросила как-то Кента о нем — тот пожал плечами:

— Да вроде ничего. Помогает Наталье, возится с Сашкой, каждый день часа по три катает его, тот даже… папой его зовет, — как-то неловко усмехнулся Кент. — Оно и понятно — настоящего-то папашку сын почти не видит, разве что по воскресеньям, да и то папашка не знает, с какого боку к нему подступиться. Это ведь уже… личность, однако.

— Тебе надо побольше бывать с ним.

— Это уж точно, Сонюшка, мне много чего надо, да вот не делаю почему-то… Я, Сонюшка, как наши машины стал… в ждущем режиме работы. Тут, — он коснулся пальцем лба, — все время что-то крутится, перемалывает, выдает информацию, а здесь, — он прижал к груди левую ладонь, — по-прежнему болит. И Ольга не отпускает, и от матери беды жду, к каждому шороху на лестнице прислушиваюсь — вот-вот позвонят, вручат телеграмму с синей каемочкой: приезжайте, Иннокентий Дмитриевич, с мамой попрощаться или того хлеще, на похороны…

— А что Сергей пишет?

— Ничего определенного, но я сам чувствую — недолго ждать этой телеграммы с синей каемочкой…

Кент не ошибся в своем предчувствии. На следующей неделе он вошел к ней в кабинет, и когда потянулся за сигаретой, Софья заметила, что его пальцы мелко подрагивают. А лицо было спокойное.

— Что, Кеша?

— Сейчас Наталья звонила. Мать умерла.

— Господи! — охнула Софья.

— Да, — сказал Кент.

Он сидел на стуле, далеко вытянув ноги, тянул дым из сигареты и, выставив ее перед собой, сосредоточенно смотрел на нараставший столбик пепла. Когда пепел наконец упал, он вдавил сигарету в пепельницу, коротко взглянул на Софью и поднялся:

— Ну, пойду. Ты там распорядись, что нужно.

Софья, выйдя из-за стола, молча обняла его. Кент погладил ее по плечу и вышел.

Приехал он скоро, дней через пять, брякнул у порога чемоданом.

— Вот, опять я к тебе. Здравствуй.

Она молча кивнула и помогла ему раздеться, повела на кухню, стала было собирать на стол, но Кент сказал:

— Не нужно.

— Может, коньяку выпьешь?

— Нет.

Он зябко передернул плечами и крепко, со скрипом, потерев ладонями, зажал их между колен.

— Ты не простудился?

— Нет.

С минуту просидели в тягостном молчании. Наконец Кент сказал:

— Вот, Сонюшка… Теперь все корни напрочь обрублены.

— А Сергей?

Он покачал головой.

— Сергей отрезанный ломоть. Собирается в какие-то дальние странствия искать свою долю. Двадцать семь лет мужику, а никак найти себя не может… Мне бы вот тоже… закатиться куда подальше, да ведь нельзя, кажется… А может быть, надо? — вопросительно взглянул он на нее.

— Не знаю, — подавленно отозвалась она. — Может, и надо.

Он подумал немного и тряхнул головой.

— Нет, Сонюшка, нельзя. От себя не убежишь, потерянную душу на краю света не сыщешь. А поддашься слабости — мигом растеряешь все. Удивительно быстро умеют люди падать… А подниматься — тяжело и долго.

— Ты о ком?

— Да так, вообще…

Еще с неделю Кент исступленно, запойно работал, но Софья видела, что надолго его не хватит. Он по-прежнему не мог есть, почти перестал спать, но на все ее уговоры пойти к врачу с раздражением отмахивался:

— Оставь. Если я и болен, то лекарств от этой болезни еще не придумано.

Софья попыталась поговорить с Натальей, но та, выслушав, сказала, не поднимая головы:

— Если уж вас он не слушает, я-то что могу?

И однажды прибежала к Софье испуганная операторша и сказала, что Иннокентию Дмитриевичу плохо. Софья кинулась за ней. Кент сидел на полу, привалившись спиной к машинной стойке, мутные его глаза безучастно скользнули по ее лицу, словно не узнавая. Но он сказал ровным хриплым голосом:

— Панику отставить. Сейчас я встану.

И стал подниматься. Софья подхватила его, он выпрямился, уперся ладонью в стойку и, пошатываясь, добрел до дивана. Прибежавшая медсестра сделала укол. Кент с полчаса полежал, но когда снова поднялся, его хватило только на то, чтобы сказать с кривой, насильственной улыбкой:

— Антракт, Софья Михайловна.

Кента положили в больницу, и в первые дни, приходя к нему, Софья неизменно заставала его лежащим в постели. Он все еще не мог есть и похудел так, что огромные руки, выпиравшие из рукавов больничного халата, до жути напоминали руки покойника. Он почти не разговаривал, даже с ней, и, казалось, просто ждал, когда его оставят в покое. Но врач был настроен довольно оптимистично:

— Это пройдет. У него удивительно здоровый организм. А срыв вполне естественный при таких обстоятельствах.

Через неделю на ее вопрос, что принести, Кент, подумав, сказал:

— Коньяку, что ли? Может, жрать начну.

— Хорошо, принесу.

— И еще карты. Тут какой-то тип преферансную компанию сколачивает. Утверждает, что каждый уважающий себя интеллигент обязан уметь играть в эту мудрую хреновину. Ты не знаешь, она действительно такая мудрая?

— Не знаю.

— Твой Леонид, говорят, чуть ли не академиком по этой части слыл. Мой коллега по предполагаемому интеллекту до сих пор его помнит.

Кент за пять дней выпил две бутылки коньяку, съел две курицы, проиграл десятку в преферанс и потребовал выписки. Врач категорически отказал. Тогда Кент велел Софье принести работу, и как можно больше. Софья пообещала, но решила посоветоваться с врачом. Тот согласился:

— Несите, а то он, чего доброго, сбежит отсюда в одной пижаме.

Получив возможность работать, Кент успокоился и безропотно отлежал оставшуюся неделю. А выписавшись, на следующий же день улетел на Урал. Вернулся через несколько дней, хмуро сообщил, что Сергей «в порядке», а с Георгием неважно, но, может, еще обойдется.

— А дальше что? — спросила Софья.

— А дальше, Сонюшка, жить будем, то бишь работать… Или жизнь нам для другой цели дадена?

Говорил он как будто шутя, но жить по этому принципу продолжал вполне серьезно. Софье все тяжелее становилось работать с ним, Кент замучивал ее чуть ли не до обмороков, не однажды ей приходилось засыпать на диване одетой, не дождавшись, когда он, закончив работать, уйдет домой. Не раз ей хотелось сократить эти ежевечерние бдения, но когда Кент, угадывая ее настроения, спрашивал: «Может, мне уйти к себе?», она почему-то отвечала: «Сиди, бога ради…» Она знала, как ему не хочется идти домой. Иногда Софья пыталась представить, что за жизнь у Кента там, за дверью соседней квартиры. Однажды, когда Кент засиделся у нее до трех часов, она спросила:

— Тебе случаем не предлагали… совсем перебраться сюда?

— А меня здесь примут? — безулыбчиво отшутился он.

— Надо подумать. В сущности, ты давно уже живешь здесь. Удивляюсь, как только Наталья терпит такое.

— Сам не знаю, — признался Кент. — Я, наверно, так не смог бы.

— А она может?

— Выходит, может. Пока, по крайней мере.

— А ты? Тебе не кажется, что это… несколько бесчеловечно? — не без труда договорила она.

— Вот как… — Кент помрачнел. — Что именно?

— Да вот так жить. Тебе же наплевать и на Наталью, и на сына.

— Ну, о Сашке ты не говори. Я его люблю.

— Еще бы… Любишь, конечно, — все-таки твоя кровь, русаковская… Ну, а в чем практически эта любовь выражается? Сколько ты с ним бываешь?

— Ладно, оставь, — оборвал разговор Кент.

— Как знаешь… А только смотри, потеряешь сына. Ему-то одной с тобой родной крови мало…

30

Как в воду глядела Софья. Чем больше рос Сашка, тем сдержаннее относился к отцу, за его серьезной, недетской вежливостью угадывалось плохо скрываемое равнодушие. «Да, папа… Хорошо, папа… Спасибо, папа…» А Кента по-прежнему как будто ничуть не тревожило это. Сейчас-то мучается при каждом свидании с сыном, не зная, как и о чем говорить с едва знакомым ему десятилетним человеком, выросшим, по сути, без него… Завтра, наверно, увидит его, вернется расстроенный, будет думать, гадать, спрашивать у себя да и у нее тоже: почему так?

— Да почему должно быть иначе? — однажды довольно резко сказала Софья. — Что ему до твоей работы, твоих нескончаемых забот, твоих громких званий и титулов? У него своя жизнь, и она ему кажется куда более интересной и важной, чем твоя, а тебя в этой жизни почти не было и теперь уже не будет! Твое место давно уже занял другой человек, пойми ты это! И осуждать его за это нелепо и бессмысленно!

— Да разве я осуждаю? — невесело сказал Кент. — А какой он, этот…

— Представь себе, отличный мужик, — безжалостно била Софья по больному месту. — Звезд с неба не хватает, всего-навсего рядовой инженер, но для Сашки он настоящий отец. И за уроки с ним сядет, и в кино сходит, и клюшку смастерит, и отчитает, если нужно, — в общем все как у всех, нормальная дружная семья, понимаешь? А ты для него гость залетный, приедешь раз в месяц, навезешь подарков, скажет он тебе «спасибо», но о чем ему еще с тобой говорить? И что ты можешь теперь исправить?

— А что, если мне взять его с собой в отпуск?

— Зачем? Попытаешься за месяц наверстать то, что упустил за годы? Чудес не бывает, Кент. Да и ему это наверняка на пользу не пойдет. В лучшем случае начнет лицемерить, подлаживаться под тебя. Нет уж, не дергай его, ему не с тобой, с ними жить.

— Выходит, в самом деле я потерял его?

— Выходит, так, — безжалостно подтвердила Софья и, помолчав, мягко добавила: — За все надо платить, Кент. За одержимость, за лидерство, за мастерство, за славу — за все.

— А кто цену назначает?

— Мы сами, Кент. Ты.

— Я? — Кент задумался. — Может, ты и права, мудрая женщина. Да если бы знать, чем все обернется…

— А мало я говорила тебе об этом? Да ведь вы, мужики, все сами с усами… Ох, Кент, страшно мне иногда бывает за тебя…

— Страшно? — удивился он.

— Да. Вспомни-ка, что было после тех… трех смертей. Тогда, мне казалось, ты понял, что жить одной работой нельзя. А что дальше? Да все по-прежнему. Опять работа, работа, работа…

— А если я так устроен? — усмехнулся Кент.

— Нет.

— Ты-то откуда знаешь?

— А кому знать, если не мне? Шанталь, что ли? Она тебя еще не знает всего.

— Вот как… — Кент внимательно взглянул на нее. — А что будет, когда узнает?

— Не знаю.

— А что, собственно, ты знаешь обо мне?

— Больше, чем ты думаешь.

— А все-таки?

— Мне кажется, ты просто боишься.

— Я? — удивился Кент. — Интересно… Чего же мне бояться?

— Жизни. Людей. Самого себя. Ты только в одном чувствуешь себя уверенным — в своей работе. Вот и стараешься всего себя втиснуть в нее.

— Стараюсь? — Кент с сомнением покачал головой. — Вот уж… неуместное слово.

— Слово, может, и не совсем подходящее. Возможно, это происходит само собой, бессознательно. Но суть от этого не меняется.

— Ты что, начиталась Фрейда? — иронически осведомился Кент.

— Почитала бы…

— А с чего ты взяла, что я чего-то боюсь? Я вообще ничего не боюсь.

— Надеюсь, что это не так. Иначе ты просто патологический тип. Страх — одно из самых естественных и необходимых человеческих чувств.

— Где-то я читал об этом, — небрежно сказал Кент, улыбаясь. — Ну что ж, придется согласиться с тобой, что я патологический тип.

— А если серьезно?

— Ну что ж, давай серьезно, — согласился Кент, все еще улыбаясь, видимо, его забавлял этот разговор. — Видишь ли, я как-то мало привык думать о себе…

— И о других.

— Да, и о других, — согласился Кент. — А после тех месяцев, когда похоронил троих, задумался, и серьезно. И очень я тогда не понравился себе. — Теперь Кент уже не улыбался. — Очень… Но вот беда — сколько ни думал, а другим увидеть себя не мог. Как ни убеждал себя, что одной работой жить нельзя, ведь знал уже, во что это вылилось, а на деле оказывалось, что только работа и дает мне… все, чтобы я чувствовал себя человеком, по-настоящему довольным жизнью…

— Почему ты не говоришь — счастливым?

— Не люблю этого слова, — поморщился Кент. — «Человек создан для счастья, как птица для полета», — нет, в это я не верю. По крайней мере в то счастье, которое обычно подразумевается.

— А как же Шанталь?

— Что Шанталь?

— Она тоже не верит в такое счастье.

— Надеюсь, что нет. Она, знаешь ли, очень неглупа.

— Что же, счастье — удел недоумков?

— А ты вообрази себя этакой птицей, бесконечно парящей над счастливыми волнами безбрежного житейского моря, — серьезно предложил Кент. — Получается?

— Не очень, — засмеялась Софья.

— То-то, — хмыкнул Кент. — Крылышки-то скоро подустанут. Опять же питаться надо, рыбку какую-нибудь выхватить, а там, глядишь, пришла пора и гнездышко вить, птенцов выводить, мигом начнешь островок подыскивать и напарника приглядывать.

— Ну, иезуит, — улыбнулась Софья, — все наизнанку вывернул.

— Ничуть. И я, кстати, вовсе не утверждал, что «счастье» — только в работе. Но… вспомнил чье-то выражение… кажется, это у Горького… что культура — это любовь к труду, но такая же неукротимо жадная, как любовь к женщине. Недурно звучит, а?

— Опасная философия, — не сразу отозвалась Софья. — В моем представлении культурный человек выглядит несколько иначе.

— Ну, во-первых, я говорил не о культурном человеке, а о культуре, — возразил Кент. — Разница, однако. И философией я это не называю. К сожалению, никакой определенной философии у меня нет. Наверно, я слишком скверно образован, чтобы иметь ее. И тем не менее, как ни парадоксально, мы с тобой, несомненно, являемся деятелями культуры. Не потому, что мы доктора и достигли степеней известных. Мы не успели и теперь уже наверняка не сможем прочесть и понять то, что написали мудрецы и философы разных стран за десятки веков. Так что с культурой — опять же в обычном смысле этого слова — у нас не густо. Во всяких шибко интеллектуальных компаниях, где мы бываем весьма редко, мы обычно помалкиваем. И сказать нам особенно нечего, да и боимся ляпнуть что-нибудь невпопад. Но делаем-то мы, как правило, значительно больше, чем все эти интеллектуалы. Они штудируют Кьеркегора и Сартра, вооружаются цитатами из Ницше, Шпенглера, Канта, а мы, как кроты, роемся в грудах сугубо технических публикаций. Потом они начинают жонглировать словами, пытаясь докопаться до сокровенных глубин экзистенциализма, а мы пытаемся создать нечто такое, что облегчило бы жизнь тысяч людей. И все же они люди высококультурные, а мы нет. Мы узколобые технари, а они широко мыслящая элита. Так-то, Софьюшка… — Кент насмешливо прищурился. — Тебя это не удручает.? Я, например, комплекса неполноценности по сему случаю не испытываю.

— Да я не о том говорила, — с досадой сказала Софья. — У меня тоже нет таких комплексов, и плевать мне на всех этих интеллектуалов. Они выбрали себе эту дорогу — и пусть их.

— А мы выбрали нашу дорогу — и пусть нам, — с улыбкой добавил Кент.

— Нет, — возразила Софья, — не пусть нам. Наша дорога — это не только мы сами и наши дела.

— Ну разумеется, — почему-то рассердился Кент, — это и наши близкие, наши любимые, их судьбы, и наша ответственность за них, и все такое прочее…

— Твоя ирония недорого стоит, Кент.

— Да разве я иронизирую? Все правильно — в теории. Но что же делать, Соня? Вот заболей, не дай бог, ты или Маринка, — про Шанталь я уж не говорю, — и я пошлю к черту все мои цифири, буду ночами сидеть у ваших одров и делать все, что полагается в таких случаях и на что я способен. А во всякое другое, нормальное время я все равно занят прежде всего этой цифирью и, наверно, многого не замечаю. Ни, скажем, твоего плохого настроения, ни капризов Маринки да много еще чего… А раз не замечаю — наверняка делаю что-нибудь, да не так, как… чуткому человеку положено. Но ведь чуткость, доброта, человеколюбие, альтруизм, — черт знает, как все это назвать, — качества врожденные, не так ли?

— Отчасти возможно, — осторожно согласилась Софья.

— Ага, отчасти… А как велика эта часть?

— Ну, наверно, в каждом случае по-разному.

— Так… Значит, в определенных случаях возможен и стопроцентный… антиальтруизм, что ли? По твоей терминологии — бесчеловечность. Я не из таких ли?

— Нет, конечно, не наговаривай на себя. Если бы это было так, с тобой вообще невозможно было бы не только жить, но и работать.

— Ну, и на том спасибо. Выходит, работать со мной еще можно?

— Ты что, обиделся? — удивилась Софья.

— Да нет, Сонюшка, нет, — неожиданно ласково сказал Кент. — Просто вспомнил, как ты ставила этот вопрос. О возможности работать со мной.

— Ты считаешь, что я тогда была не права?

— Опять же нет. Наверно, я был тогда порядочным свинтусом. А ты женщина мудрая и вовремя все поняла. Да ведь не все так… Я, знаешь, до сих пор часто Наталью вспоминаю. Ни в чем никогда не винил ее, а сейчас тем более. И знаю, что по-другому у нас вряд ли могло получиться, а жалко все-таки. И себя, а еще больше ее. Ведь столько лет для нас обоих потеряно. И я был не прав, когда говорил, что ничего не боюсь. Но не того боюсь, что ты имеешь в виду, — жизни, людей, самого себя. Это все общие слова. Для меня люди — это прежде всего Шанталь, Сашка, ты с Маринкой, Сергей, остальные где-то в тени, на втором-третьем плане, не о них моя главная забота. Да ведь, наверно, у всех так, нельзя же скопом любить все человечество. Допустим, Сашку я потерял, хотя иногда и думаю, что не совсем, повзрослеет парень — может, и поймет меня. В вас с Маринкой я почему-то уверен — не может быть такого, чтобы мы оторвались друг от друга. А Шанталь… — Кент встал и прошелся по комнате. — Ох, Соня, вот где мой страх-то… Знаю, что ты не слишком высокого мнения о ней…

— Ну зачем так? — попыталась возразить Софья, но Кент прервал:

— Да нет, все так, я же не в упрек тебе говорю… Дело-то ведь в том, что ее, так сказать, объективные человеческие качества для меня, знаешь ли… как бы сказать поточнее… ну, не самое главное, что ли. Главное — что она для меня значит; А значит очень много. Дело не в красоте ее, в наши годы, сама знаешь, это не столь уж важно…

— Господи, да тебе ли о годах говорить!

— Да ведь и немалые уже, Софьюшка! К тому же однажды я уже обжегся на этом. Наталья-то ведь тоже, сама знаешь, очень недурна собой была. Вот тогда на меня это очень действовало! А когда на Шанталь женился, все по-другому было. Я ведь, правду говоря, не очень-то и любил ее тогда… если не сказать более.

— А она знала об этом?

— Ну, впрямую мы об этом не говорили, но догадывалась, это уж точно.

— Зачем же тогда женился?

— А зачем все женятся? — усмехнулся Кент. — Разве только от любви? От тоски, наверно, от одиночества, а потом… очень она мне нравилась. Да не тебе же объяснять, что нравиться и любить далеко не одно и то же. И не сразу до меня дошло, что выиграл я в этой лотерее… куда больше, чем сто или сколько там тысяч. Вот тогда и бояться стал, что потеряю ее. И до сих пор боюсь.

— А основания есть для этого?

— А разве для этого нужны основания? Боишься — и все. Лезет в голову всякая чертовщина. Вот думаю, например, что мы люди-то очень разные, — это не основание? Что вдруг обнаружит она во мне что-то такое, что ей очень не по душе придется, — не основание для страха? Знаю, что любит она меня, — а вдруг да разлюбит? Никто ведь еще не доказал, что любовь вечна… в пределах земных человеческих лет.

— А что сам разлюбишь, не боишься?

— И этого иногда боюсь. Хоть и уверен, что этого не будет, а все-таки боюсь… — Он улыбнулся. — Даже того боюсь, что когда-нибудь этот мой страх исчезнет, — вот до чего доходит, Соня…

Разговор этот, немало удививший Софью, был в последний приезд Кента, полтора месяца назад. А что до того, после тех страшных смертных месяцев? Пять лет еще Кент прожил с Натальей, и Софья только однажды, не удержавшись, спросила:

— Как у тебя с Наташей?

Ждала, что Кент с досадой отмахнется — не любил он таких разговоров, — но, подумав, он спокойно объяснил:

— Да как тебе сказать… Иногда кажется — совсем невмоготу, а подумаешь — вроде бы и ничего, жить можно, оказывается. Да тебе ли этого не знать?

— А я уже забывать стала.

— А что думаешь… об этом забытом? — заинтересованно взглянул на нее Кент.

— Не нужно это было. Ни мне, ни ему, ни Марине.

— Да? Ну, может, и мне так когда-нибудь покажется. А пока живем, как можем. Стерпится — слюбится, и так ведь народная мудрость гласит, — усмехнулся он. — А Наташа терпеть умеет. Опять же ни мне, ни ей уходить вроде бы не к кому, а стало быть и незачем, одинокому-то всюду пустыня. А тут сын, однако. Ну а если кто появится у нее, держать не буду.

— А у тебя?

— Я об этом не думаю, Соня, — просто сказал Кент. — Появится — посмотрим, чего заранее гадать. А если нет никого и ничего, зачем выдумывать? А как мы с Натальей живем, это, я думаю, очень неоригинально. Ты-то сама сколько лет так тянула?

Софья промолчала, отвернулась. Кент виновато тронул ее за руку:

— Извини, зря говорю.

— Ладно, — отмахнулась Софья.

— Я, знаешь, если о будущем и думаю, так только о том, как работать будем. Ведь к концу идем, а?

31

Да, их работа ощутимо двигалась к концу. Давно уже была известна их АСУ, звавшаяся «уникальной», «единственной», «образцовой», все чаще оказывалось, что их институт всесоюзно признан скорее как приложение к «отделу Русакова», чем как самостоятельное научное подразделение, тогда уже ездили к ним за советом и помощью со всех концов страны. Едва ли не четверть всех важнейших институтских публикаций составляли статьи под двумя подписями: «С. Александровская — И. Русаков». Кент упрямо продолжал ставить обе фамилии, даже если Софья едва была знакома с содержанием статьи. Она возражала, но Кент отмахивался:

— Слушай, нам ли еще лавры с тобой делить?

— Вот именно — делить твои пироги не желаю.

— Да будет тебе…

Но в конце концов Софья взбеленилась. Вернувшись из командировки, она обнаружила на своем столе оттиск статьи, о которой даже не слышала. И опять два автора. Она яростно надавила на кнопку звонка, вызывая секретаршу.

— Русакова ко мне, пожалуйста, и немедленно!

Кент пришел минут через пять, заулыбался с порога:

— А, с приездом, Сонюшка…

— Дверь закрой! — приказала Софья.

Кент, с недоумением глядя на нее, прикрыл дверь, и Софья, скомкав листы оттиска, выскочила из-за стола.

— Слушай, ты, благодетель…

— Ты что? — удивился Кент.

— Это что такое? — Она сунула ему под нос листы так, что Кент отшатнулся. — Ты что, совсем . . .? — Кент растерянно отступил к двери. — Дурочку из меня хочешь сделать? Я же половины не понимаю из того, что ты выдаешь под моей подписью! За каким чертом мне твои кружева? Сам плетешь, сам выставляешь — ну и суй свою фамилию, а я тут при чем?

— Тю, взбесилась баба, — растерянно бормотнул Кент, оглядываясь на дверь. — Тише, иначе твое секретарское бабьё тут же разнесет все по коридорам.

— Приличия тебя заботят? — чуть умерила голос Софья. — А в какое положение ты меня ставишь, подумал об этом?

— Да какое такое положение? — стал оправдываться Кент. — Сколько лет с тобой вместе работали, вместе подписывали…

— Вот именно — работали, подписывали… А теперь из каждых трех статей две только твои, я к ним никакого отношения не имею. Вот и изволь подписывать в одиночку! Мне таких подношений не нужно! Можешь подарить мне цветы в день рождения, хрустальный сервиз на двенадцать персон к семидесятилетию, но от этого, — она помахала оттиском, — уволь, голубчик. И запомни: это не просьба, а приказ, если хочешь. Все, Иннокентий Дмитриевич, можете быть свободны!

Кент буркнул что-то вроде «вот псих баба» и удалился, но с тех пор стал давать ей на просмотр все статьи, и если Софья говорила «нет», ставил только свою подпись.

Выдвижение их работы на Государственную премию оказалось неожиданным только для Софьи, но отнюдь не для Кента. Ей «по секрету» сообщили об этом из Москвы чуть ли не среди ночи, и она, едва дождавшись утра, тут же пошла к Кенту. Тот довольно равнодушно повел плечом: ну, выдвинули и выдвинули, эка невидаль…

— Ты знал об этом, что ли? — подозрительно взглянула на него Софья.

— Ну, знал, — неохотно признался Кент.

— А чего молчал?

— А чего раньше времени трубить? Я даже больше знаю, — улыбнулся он, — что нам ее дадут.

— Откуда такая самоуверенность?

— Это не самоуверенность, а просто уверенность, — поправил он.

Софья не стала расспрашивать. Ясно, опять рука всесильного Николая Аристарховича Веденеева, бессменно сидевшего в своем замовском кресле почти четверть века… Веденеев все чаще вызывал Кента к себе в Москву, посылал в какие-то таинственные командировки, начиная от Лондона и кончая Владивостоком, — бумаги с такими просьбами иногда приходили в институт, хотя обычно Кент ездил как член коллегии Минприбора. Кент о своих отношениях с Патриархом помалкивал, но ходили упорные слухи, что Веденеев готовит Кента себе в помощники и чуть ли не в замы. Софья как-то спросила его об этом. Кент отшутился:

— Зачем же менять титул зава на замзама? Замзам — и звучит-то комично.

— Я же серьезно, — слегка обиделась Софья. — Мне-то можно сказать.

— Да чего тут серьезного… Действительно, зовет к себе в министерство, только зачем мне это нужно? В чиновники мне рановато. Мне и тут хорошо.

«Пока», — мысленно добавила Софья. Нет, она ничуть не сомневалась в искренности Кента, но в то время уже появилась Шанталь. И как она сразу не разгадала ее! Вот еще братец Сереженька удружил, познакомив Кента с этой артисточкой… В первый вечер вела себя паинькой — я не я, и ж. . . не моя, мой парень Серж, Сереженька, Сергунчик…

Сергунчик вдруг как в воду канул, а субретка зачастила в Долинск. Правда, и Кент был уже «готов». Наталья еще с зимы стала фокусы откалывать, открыто появляясь со своим Александром в самых неподобающих местах. И нашла же кого выбрать, раздражалась тогда Софья, цыпленок, чернила на дипломе еще не высохли, чуть ли не на пять лет моложе ее (потом-то выяснилось, что всего на два с хвостиком). Софья хотела было поговорить с ней, но вовремя одумалась. Столько лет молчала, когда Кент сутками просиживал у нее, а теперь что уж… А может, это и к лучшему — развяжут друг другу руки… Разумеется, немедленно поползли по институту слухи — жена Русакова погуливает с одним из сотни его инженеришек. Дошло, конечно, что-то и до Кента. Однажды он спросил у нее:

— Ты за Натальей ничего не замечаешь?

— Чего? — сделала удивленное лицо Софья.

— Да поговаривают, что она… — Кент замялся. — Вроде бы у нее есть кто-то, что ли.

Софья сжала губы. Нет уж, пусть Кент узнает это от кого-нибудь другого.

— А ты сарафанному радио не очень-то верил бы.

— Оно так, — невесело согласился Кент. — Поговорить с ней, что ли?

— Поговори.

— Боится она меня. Вот уж чего мне никогда не хотелось бы — чтобы меня боялись.

Наталья, похоже, действительно побаивалась Кента и на разговор с ним отважилась только после того, как «цыпленок» набрался мужества и сам явился к грозному начальнику домой — требовать его жену… Мальчик оказался не робкого десятка и вел себя, по словам Кента, тактично и с достоинством. Кончилось все тем, что Кент, как и обещал когда-то, отпустил Наталью с миром и, к удивлению Софьи, затосковал «по-черному». Она пыталась подбодрить его:

— Чего уж ты так… закуржавился? Знал ведь, что рано или поздно так должно было кончиться.

— Ишь ты… какая вумная, — пасмурно взглянул на нее Кент. — Не старые же башмаки с ног сбросил. Все-таки семь лет вместе прожили. А Сашка?

Тут уж Софья догадалась прикусить язык и больше об этом не заговаривала.

Вот тогда-то, как черт из-под копны, и выскочила Шанталь. Они с Маринкой толком и проморгаться не успели, как Кент заговорил о женитьбе и переезде в Москву. Кажется, тогда впервые и заболело сердце у Софьи Михайловны. Сама не думала, что так дорог ей упрямый большелобый человек, что без него и жизнь дальнейшая плохо представлялась… Уехал Кент, затем чуть ли не при первой же встрече заговорил о том, что надо, со временем конечно, и ей с Маринкой в столицу перебираться, это он устроит, долинская АСУ все равно уже к своей естественной законченности пришла, многого из нее не выжмешь. Как будто начисто забыл Кент, что ее работа не только с его АСУ связана, есть еще и другие дела… Она помолчала самую недолгую минуту и отказалась:

— Да нет, мы уж пока… по-стариковски с доченькой тут поживем.

И будто невзначай погладила левую сторону груди. Кент вздохнул. Софья Михайловна пересказала разговор Маринке — та зло ощерилась:

— Пусть там один со своей актеркой…

И загнула такое, что Софья Михайловна только рот открыла, забыв отчитать дочь за сквернословие.

Через год Кент опять заговорил об этом, и Софья Михайловна снова отказалась, даже не поговорив с Мариной. Но теперь Кент был настроен чрезвычайно решительно.

— Да почему, Соня? Неужели за свой замдиректорский пост держишься?

— А если и так? Мне сорок три года, Кент. Для женщины лета немалые, начинать все заново… — Она покачала головой. — Нет, давай больше не будем говорить об этом.

— Ну, как хочешь, — грустно сказал Кент. — Очень мне вас не хватает там…

— А ты не только о себе думай, — неласково посоветовала Софья Михайловна и тут же смягчилась, увидев, как помрачнело его лицо. — Ладно, не ставь каждое лыко в строку. Нам без тебя тоже несладко, но что теперь поделаешь. Надо бы почаще видеться, да я понимаю, что тебе сейчас не до нас…

Отойдя от первого хмеля своей женитьбы, Кент поначалу довольно часто наезжал в Долинск: и дела незаконченные в институте оставались, да и с ними проводил немало времени. А потом все реже, случалось, и по месяцу не показывался. Даже — сейчас вот — полтора. Маринка, не выдержав, иногда срывалась в Москву, шла к нему на работу, они ужинали где-нибудь, Кент звал ее к себе ночевать, но она неизменно отказывалась, даже если Шанталь, не было дома, — по-прежнему на дух не переносила «актриску». Несколько раз она звала мать с собой, усмешливо поводя глазами: давай, ма, проветримся, навестим нашего ненаглядного. Софья Михайловна отказывалась: нет уж, стара я для таких электронабегов. Марина грозилась:

— Смотри, мать, будешь так говорить — и в самом деле старухой заделаешься.

— А я что, не старуха еще? — с показным смирением, кротко улыбалась Софья Михайловна.

— Фу на тебя! — сердилась Марина. — Да мы тебе еще такого жениха сосватаем, весь институт ахнет, а наш ненаглядный Иннокентий Дмитриевич за голову схватится.

— Отстань, балаболка!

— А что, ма? — дразнилась Марина. — Давай мы тебя и в самом деле замуж выдадим? Ты же баба еще хоть куда!

— Марина! — уже не на шутку сердилась Софья Михайловна. — Думай, что говоришь! Какая я тебе баба?

— Мужик, что ли? — изумлялась Марина и продолжала весело скалить зубы: — Думаю, маманька, думаю. Говорят же в народе: сорок лет — бабий век, в сорок пять баба ягодка опять! Вот ты у меня ягодка и есть! — Она крепко обнимала мать и кружила по комнате. — Сочная, наливная, спелая!

— Вот дурища-то вымахала… — качала головой Софья Михайловна. — Тебя самое надо замуж, и чем быстрее, тем лучше.

— Фигушки! — энергично встряхивала головой Марина. — Я на ваши с ненаглядным свадьбы-женитьбы насмотрелась, погожу еще годков пять, повыбираю. Меня в эту малину не скоро затянешь, пока не приспичит — хренушки! А тебе — в самый раз, пока не переспела, — гнула свое, похохатывая, Марина. — Давай за Ивана Михалыча, а? Мы это мигом устроим! Главный инженер и замдиректора — чем не парочка?

— Пошла вон! — прикрикнула, рассердившись уже по-настоящему, Софья Михайловна и заперлась у себя.

Марина прокричала вслед:

— Не сердись, ма, я же тебя люблю!

Иван Михайлович, главный инженер института, жизнерадостный толстяк лет пятидесяти пяти, действительно поглядывал на Софью Михайловну как будто с некоей робостью и «значением», что, конечно, сразу было замечено и служило, как догадывалась она, поводом для шуток. Но ничего серьезного тут, конечно, быть не могло…

Голоса за стеной еле слышны были, говорила все больше Маринка — о чем? Софье Михайловне очень хотелось бы знать это, да и не спалось, подмывало пойти к ним, посидеть вместе, но она знала, что дочь наверняка рассердится, и не на шутку, если она помешает их разговору. Да, доченька у нее вымахала не только ростом… Характерец — не приведи бог… До сих пор Софья Михайловна не могла до конца понять ее отношения к Кенту. Когда заходил о нем разговор, Марина обычно отделывалась шуточками и хохмочками не слишком высокого пошиба, в них, на первый взгляд, легко угадывалось что-то вроде пренебрежения к Кенту — явно из-за Шанталь, которую Марина по-прежнему и в грош не ставила. Но — взять хотя бы сегодняшнюю встречу. Ведь, пожалуй, ни разу в жизни Марина не встречала его с такой до неприличия бурной радостью, хотя расставаться приходилось нередко. И эти ее поездки в Москву, почти всегда неожиданные, звонки уже со станции: «Ма, у меня ровно две минуточки, сейчас электричка подойдет, я съезжу к Кенту, не жди меня, ложись…» А в какой ярости вернулась она однажды, когда ей не удалось его застать… Только что рыка львиного Софья Михайловна не услышала, остальное, кажется, все было… Во гневе ее шестифутовая дочурка закусывала удила до крови. В кого такая? Вроде бы ни Леонид, ни она сама шекспировским буйством страстей не отличались…

32

Разговор за стеной шел уже долгий.

Когда Кент вошел в комнату, Марина сидела на своей постели, прижавшись спиной к стене, и курила. Едва взглянув на него, спросила:

— Ничего, что курю? Потом проветрим как следует.

— Да кури, конечно.

— А твоя актриса в спальне курит?

— Далась тебе моя актриса! — с досадой сказал Кент, укладываясь.

— Еще бы не далась, — усмехнулась Марина. — Я бы не прочь узнать, чем она тебя приворожила.

— А зачем тебе это знать? — неласково осведомился Кент.

— Зачем? — Марина задумалась. — Ты не злись, пожалуйста. Если очень устал, давай спать, только когда я еще тебя увижу? А поговорить мне с тобой очень нужно.

— О чем?

— В основном о себе, конечно.

— У тебя какие-то неприятности?

— Да нет у меня никаких неприятностей… Не считая маленького пустячка — не знаю, что делать с собой, куда деть. А с кем об этом поговоришь? Не с мамой же.

— Почему же не с ней?

Марина вздохнула.

— Да потому, что мы с ней, говоря могучим канцелярским языком, люди разных поколений и, естественно, разных мировоззрений. У нее одно на уме: девка дурью мается, а лекарство от этого единственное — поскорее замуж выйти. Ты-то, надеюсь, не станешь этого говорить?

— Нет, — улыбнулся Кент. Он лежал, заложив руки под голову, и с интересом смотрел на Марину. — Хотя поколения мы с ней почти одного.

— Ну, нет! — энергично возразила Марина. — Ты все-таки на одиннадцать лет моложе ее, к тому же мужчина, а вам, мужикам, морализаторство противопоказано. Хотя, — Марина насмешливо улыбнулась, — моралей я от тебя за тринадцать лет нашей совместной жизни тоже наслушалась. Во всяком случае, куда больше, чем от папаньки.

— Ты часто вспоминаешь о нем?

— Нет, — спокойно ответила Марина. — Он только открытки по праздникам шлет, тем и памятен. Ну а я человек не совсем невежливый, тоже иногда пишу с десяток слов. Тебе это кажется странным?

— Да нет…

— А я иногда чувствую себя виноватой… за равнодушие к нему.

— Но ты ведь, в сущности, почти не знаешь его.

— Ну, все-таки… Не такая уж и маленькая я была, когда мама разошлась с ним. И никакого особенного сожаления я тогда не испытывала, я же помню. Даже не очень и удивилась. А что он за человек, по-твоему?

— Мне не хотелось бы говорить об этом, — не сразу сказал Кент.

— Ладно, — легко согласилась Марина, — это я уж лишнее спросила. А что я за человек?

— Вопрос тоже не из легких, — улыбнулся Кент. — А как ты сама о себе думаешь?

— Ох, Кент, всякое. Иногда очень даже нравлюсь себе… особенно когда в зеркало смотрюсь. А бывает, думаю: более мерзкой девицы свет не видывал.

— И долго так бывает?

— Нет, — Марина засмеялась. — Тут же начинаю отыскивать в себе что-нибудь хорошее — и немедленно нахожу, да в таком количестве, что от гордости распирает, ну прямо хоть вместо иконы вешай и молись на меня. И ведь ужасно хочется быть такой вот хорошей — доброй, великодушной, умной. А через день какая-нибудь пакость из меня попрет, и ничем ее не удержишь. Особенно мужикам от меня достается, когда они начинают на меня глаза пялить. А меня воротит от них. Возьми хоть сегодняшний случай в ресторане. Этот красавчик уже с полгода за мной бегает. Мне бы по-честному, как следует разок объяснить ему: не стоит, мальчик, ты герой не моего романа, поищи-ка где в другом месте, а я… Ну, ты сам видел. И улыбочкой запаслась, и прищурилась многозначительно, и за талию дала подержаться. А на кой дьявол он мне нужен? Самый заурядный инженеришка, все его мысли о будущем — в старшие выйти да как-нибудь на приличной шабашке в отпуске подработать, чтобы можно было задрипанные джинсы купить с наклейкой фирмы «Леви». Вообще удивляюсь я нынешним парням. Ну, мы, бабы, ладно, тряпичницы от рождения, по крови, по воспитанию. Но мужички-то? Иной раз послушаешь, о чем они говорят, — уши вянут! Этот какой-то батник на барахолке отхватил, другой за кожаной курткой полгода гоняется, третий взахлеб распинается, какие ему записи удалось достать… Отрастят патлы до плеч, взгромоздятся на платформы, — прямо гермафродиты какие-то!

— В общем, измельчал мужчина? — прищурился Кент.

— Да разве эти волосатики мужчины?

— И прямо все уж такие?

— А черт их знает, все или не все… Наверно, и другие есть, да что-то не попадаются мне. А может, я просто привередливая такая, слишком многого хочу от них… Хотя почему многого? Чтобы работу свою любил, дело как следует знал — разве много? А они чуть что вякают: работа дураков любит. Есть у меня в группе один такой. Вроде бы и неглуп, но ленив до чертиков. И не стыдится признаваться в этом. «Я, говорит, тебе за сто тридцать рэ горб гнуть не собираюсь». И не знаю, что сказать на это. Да ну их, говорить даже не хочется… — Марина помолчала и неожиданно спросила: — Отец мой и в самом деле красивым был?

— Наверно, — озадаченно ответил Кент. — Я в мужской красоте плохо разбираюсь… А ты что, сама не помнишь?

— Я уже года четыре его не видела… Мама говорит, что я очень похожа на него. Да и сама вижу, и не только по фотографиям. Она как-то под горячую руку выдала, что я такая же блудливая, как и папенька. Может такое быть?

— Вот уж не знаю, — проворчал Кент.

— Наверно, может, я уже думала об этом. Хотя маманька о моих похождениях имеет явно преувеличенное представление.

— С чего это ты заговорила об этом?

— Не нравится?

— Ну, при чем тут «не нравится»…

— А может, ревнуешь? — тихо засмеялась Марина.

— Вот еще…

— Ревнуешь, я же вижу, — уверенно сказала Марина. — В ресторане еще заметила, как ты на моего прихехешника поглядываешь. Ты же в самом деле меня любишь, уж в этом-то я не ошибаюсь, а значит, должен ревновать. Как именно любишь, не суть важно, но, как говорится, имеет место сие явление. Отрицать будешь?

— Не буду, — серьезно сказал Кент.

— То-то, — удовлетворенно хмыкнула Марина. — Тогда с тобой можно и дальше говорить… И уж не обессудь — о моих похождениях тоже, без этого не обойтись. Это, может, и главное в моем разговоре с тобой.

— Ну, давай.

— Не бойся, подробностями тебя шокировать не буду. Мне бы главное тебе объяснить, а заодно и самой разобраться… — Она помолчала. — Ты помнишь, что было со мной, когда ты сказал, что женишься на Шанталь и переезжаешь в Москву?

— Конечно.

— «Конечно»… Ты, наверно, «вообще» помнишь, что истерика со мной была, вилки-ложки швыряла, от тебя с маманькой заперлась… А я до сих пор каждую секундочку из того дня вживе вижу… Представляю, что тебе потом маманька о моем «загуле» наговорила.

— Ничего она не говорила.

— Ну, тогда я тебе расскажу… Слушай, — она засмеялась, — а твоему мужскому самолюбию, должно быть, льстит, что из-за тебя такие страсти разгораются?

— Ну, еще бы…

— О! — Марина подняла сигарету. — Иннокентий Дмитриевич заговорил с иронией… А мне, между прочим, было не до смеха, когда закатывала истерики. Особенно взбесил меня твой олимпийский невозмутимый вид. Хорошо, конечно, уметь держать себя в руках, но, глядя на тебя, можно было подумать, что ты прощаешься со случайными попутчиками по вагону. Это что, специально было задумано?

— Не знаю. Вряд ли…

— Так плохо помнишь все? Что-что, а память у тебя отличная.

— Не жалуюсь, — согласился Кент. — Очевидно, дело не в памяти.

— В Шанталь?

— Возможно.

— И в ней, конечно. А еще больше — в тебе самом. Мама как-то сказала, что ты натура очень цельная, а стало быть и ограниченная… в каком-то смысле.

— Ограниченная? — переспросил Кент. — И это возможно.

— Ты не обиделся? Может, мне не нужно было говорить этого?

— Ну, почему же… Цельность, очевидно, автоматически предполагает какую-то ограниченность. Особенно широкой натурой я и сам себя никогда не считал.

— Правда?

— Конечно. Я не настолько самонадеян, чтобы предполагать в себе все мыслимые достоинства. А цельность… что ж, в моем понимании это не слишком плохое качество.

— Тогда я об этом, конечно, не думала. Я видела только то, что бросалось в глаза, — что ты весь полон этой женщиной и расстаешься с нами без сожаления. Ты даже не взглянул на меня, когда говорил о переезде. Но ведь я из года в год почти ежедневно видела тебя, ты так много сделал для меня, для мамы — и на́ тебе, как обухом по голове… Когда до меня дошло, что теперь ничего этого не будет… Ох, Кент, трудно объяснить, что тогда произошло со мной. Сначала я буквально возненавидела тебя, а еще пуще твою актрису, но легче от этого не стало. Ты в тот день уехал, даже не повидавшись со мной…

— Мама решила, что так будет лучше.

— Да, я знаю. Я была в ярости и, если бы ты попытался поговорить со мной, наверно, выкинула бы какую-нибудь мерзость. Я и сама не знала, что могу прийти в такое бешенство. Но когда ты уехал, я рассвирепела еще больше и решила сделать что-нибудь такое… назло тебе, чтобы ты пожалел о своем решении. А что я могла сделать? Сбежала в Москву, к какой-то едва знакомой приятельнице, попыталась напиться, но ведь и пить-то не умела… Вышло все как-то гадко и пошло, я два дня охала, потом была еще какая-то вечеринка, тут же за мной стали парни увиваться, и я… — Марина помолчала. — Ну не стоит об этом. Что я — сам можешь вообразить. Помню только, что было больно, противно и очень стыдно. Тут же поняла, что сделала глупость, а впрочем, почти не жалела о ней… Ты переехал в Москву, а мы с мамой еще долго натыкались на твои забытые вещи, книги и каждую субботу ждали тебя. Я видела, как ей плохо, но просто запретила говорить о тебе. А когда ты приезжал, выдавала тебе какие-то гадости и уходила… Если смотреть со стороны, мы с мамой, наверно, вели себя как две влюбленные дурочки, старая и молодая… Но мы, к сожалению, не были влюблены в тебя — это скоро прошло бы, — мы любили тебя, Кент. Как любим и сейчас… Мама тебе когда-нибудь говорила об этом?

— Нет.

— А я вот говорю, — с каким-то вызовом сказала Марина, прямо глядя на него. — И очень жаль, что ты так мало считаешься с нашей любовью. Потому что никакие твои жены, никакие друзья так тебя не любили и любить не будут.

— Я знаю, — тихо сказал Кент.

— Знаешь? А почему так ведешь себя? Ведь мог бы и почаще бывать у нас, звонить и вообще… быть поласковее. Мы же не собираемся отбивать тебя у твоей актрисы, — неожиданно грубо и в то же время как-то обиженно сказала Марина. — Она твоя жена — и бог с ней, живите на здоровье.

Марина встала, присела рядом с Кентом на постель.

— Тебе хорошо с ней?

— Да.

— Ну и отлично, мы с мамой только рады этому… Что так смотришь? Не веришь?

— Ну, почему же…

Марина засмеялась и легко поцеловала его.

— Ох,доктор, хоть вы и делаете непроницаемое лицо, только не обманете. Думаешь, я вру? Ну, может, иногда, да и то немножко. А по сути самой, по-настоящему, действительно рады. Правда, Кент… Только мы, как все бабы, ревнивы, вот иногда ревность и лезет наружу. И Шанталь твоя к нам ревнует, не так, что ли?

— Есть маленько, — улыбнулся Кент.

— Да если бы маленько… Когда мы встречаемся, ты ничего не замечаешь, а мы с мамой глазастые. Ревнует, да еще как, поэтому ты и стал редко ездить к нам.

— Ну, не выдумывай.

— Но ведь и это есть, признайся?

— Ну, может, чуть-чуть.

— Сцен тебе не устраивает?

— Нет.

— Умница, стало быть, — похвалила Марина, вздохнув. — Господи, почему нельзя сделать так, чтобы всем было хорошо? Вот жил ты с Натальей Алексеевной, плохо жил, мы видели это и жалели тебя, — зато нам было хорошо, ты с нами больше, чем с ней, бывал. Тебе стало хорошо — нам плохо. Вот беда-то… И черт ее принес тогда, твою француженку…

— Не ругайся.

— Да ладно, я ведь не со зла… Иногда думаю: еще бы год-два, и я бы по-настоящему, по-бабьи влюбилась в тебя и оженила бы в два счета… Думаешь, нет?

Кент улыбнулся:

— Не знаю.

— Да куда бы ты, миленький, делся! Ты не из тех, кто сам выбирает. Тебя выбирают! — уверенно сказала Марина. — Как было с Натальей Алексеевной, не знаю, а уж Шанталь — точно, на моих глазах все происходило. Да и вообще, возможно, женщины всегда сами выбирают, только видимость, что вы.

— Мысль не новая.

— Ну, еще бы, разве я сама могу додуматься до этакой премудрости? — прищурилась Марина. — А жаль, что четыре года назад я такая глупая была. Все снизу вверх на тебя смотрела, ни о чем таком и помыслить не могла, девочкой-несмышленышем рядом с тобой себя чувствовала. А ведь девятнадцать лет уже дурище было… — Она подумала, внимательно взглянула на него и с сожалением вздохнула: — Да нет, похоже, все равно ничего не вышло бы. Слишком маленькая я была, когда ты в моей, жизни появился. И сейчас бывает, как глянешь на меня сердито, я все той же маленькой девочкой себя ощущаю. Слишком давно наша с тобой любовь по разным рельсам разошлась… А может, это и к лучшему, — неожиданно заключила Марина. — Жены, мужья, любовники, любовницы — это все так… дело ненадежное. Они приходят и уходят, а мы с мамой всегда с тобой останемся… Видишь, — засмеялась она, — какая я жизнерадостная, оптимистичная женщина! Начала за упокой, а кончила во здравие. А что ты все молчишь, доктор? Женщина ему в любви объясняется, а он… Сказать нечего?

Кент погладил ее по плечу.

— Да ты же мне слова сказать не даешь.

— Ах ты… иезуит. Ну вот, теперь даю, говори свои золотые слова.

— Что редко стал бывать у вас — виноват, каюсь. Но это все действительно из-за работы. Предлагал ведь вам перебраться в Москву, вот и были бы вместе.

— На нас все сваливаешь?

— Ладно, ладно… Но что же было делать? Ведь не только из-за Шанталь я в Москву перебрался.

— Я знаю.

— Ну, а знаешь, так… чего огород городишь?

— А сейчас ты нас взял бы?

— А вы поедете?

Марина присвистнула.

— Я-то в любую минуту, хоть к черту на кулички, — если с тобой, конечно.

— А мама?

— В том-то и дело. Ей стрельнуло в голову, что она уже старая и ни на что не годная, только на то, чтобы здесь свой век доживать. Замуж бы ее выдать…

Кент рассмеялся.

— Ты что? — удивилась Марина.

— Ну, даете, бабоньки… С вами не соскучишься. Мамаша мечтает дочку замуж выдать — это еще куда ни шло, но чтобы дочка мамашу… Первоклассная ситуация для водевиля!

Рассмеялась и Марина.

— Да, пожалуй. Но маманька и в самом деле… зациклилась на этом. А какая она старуха? Сорока шести еще нет.

— Ничего, может, мы еще вместе и поработаем, и повеселимся.

— Не хочет она в Москву, — грустно сказала Марина. — Да и то, если подумать… здесь она замдиректора, а там с чего начинать?

— Тоже верно, — согласился Кент. — Ну, об этом мы еще поговорим.

— Ты надеешься уговорить ее?

— Все может быть.

— Нет, не поедет. А я ее оставить не могу.

— Ладно, я же сказал — потом поговорим.

— Что значит «потом»? — насторожилась Марина.

— Да ничего, хватит об этом.

— Загадки какие-то, — проворчала Марина, вставая, и потянулась так, что пуговица на халате чуть не отскочила. Она смутилась: — Извини, пожалуйста. Черт знает, что иногда на меня находит. Какая-то вульгарная становлюсь. А может, всегда такая была.

— Плохо мы тебя с маманькой воспитали, — сочувственно улыбнулся Кент.

— Да у меня как-то из головы вылетело, что ты здесь.

— О том и речь. У воспитанного человека приличность манер доведена до автоматизма.

— Ну, повоспитывай, повоспитывай… Или спать будем?

— Давай спать.

Марина погасила свет и настежь распахнула окно, пообещав:

— Минут через десять закрою.

И тут же заснула. Кент сам закрыл окно, поправил на Марине одеяло и тоже лег.

33

Не было еще шести, когда Кент проснулся и не сразу понял — где. Потом увидел спящую на полу Марину, вспомнил вчерашний разговор с ней и вздохнул: «Кажется, у девочки всерьез жизнь может не заладиться…»

Да, еще во многом Марина была для него той девочкой, которая незаметно выросла около него. Его любовь к ней, как и ее любовь к нему, была для него чем-то само собой разумеющимся, порой он с некоторым смущением думал о том, что она, чужая по крови, значит для него больше, чем его собственный сын, но тут же оправдывал себя: что же делать, если так сложились обстоятельства. Получалось так, что для сына у него времени почти не было, а для Марины находилось всегда. И это объяснялось как будто просто — ведь она почти всегда была рядом с ним и Софьей, когда они работали.

Как все логично… А в итоге — сын совсем чужой, а эта девочка… Он смотрел, как она спит, широко раскинув руки, на ее черные, разметавшиеся по подушке волосы, на красивое, яркое лицо, так не похожее на лицо Софьи. Девочка давно стала женщиной — умом он понимал это, — женщиной не для него, а для каких-то других мужчин: он вспомнил рабски покорный взгляд вчерашнего желтоволосого парня. А для него все та же Маринка, Мариша, девочка… Ну что ж, так тому и быть.

Он осторожно встал, оделся, вышел на кухню, поставил чайник и стал просматривать проект Леонида. Он уже решил, что к понедельнику заключение непременно напишет, знал, каким оно будет, и теперь выискивал в проекте все, что могло бы смягчить необходимую резкость отрицательного отзыва.

И тут вышла Софья Михайловна, насмешливо улыбнулась.

— Доброе утро, труженик… С утра пораньше — и за работу?

— Приходится.

Софья Михайловна села и на его внимательный взгляд слегка прищурилась.

— Что, постарела твоя подруга?

— Ты отлично выглядишь, — сказал он, вспомнив вчерашние слова Марины о том, что «стрельнуло» маманьке в голову.

— Ну, и на том спасибо… А чем это ты таким срочным занят, если не секрет?

— Не секрет. — Кент чуть помедлил и пододвинул ей папку. — Посмотри, если хочешь.

Софья Михайловна раскрыла папку, прочла титульный лист и в изумлении откинулась на спинку стула.

— Леонид — проектировщик АСУ?

— Как видишь.

Она вдруг расхохоталась.

— Ну надо же… Вот уж поистине неисповедимы пути господни… А ты, как я понимаю, в роли эксперта?

— Вот именно.

— Ну и ну! — весело покрутила головой Софья Михайловна. — Выдал мой бывший муженек на старости лет. Это когда же и где он таких знаний и опыта понахватался, чтобы за подобные вещи браться?

— Когда и где — не знаю, но нахватался он не слишком много.

— Что, совсем не годится? — уже серьезно спросила Софья Михайловна.

— Да.

— Бедненький, — снова засмеялась Софья Михайловна.

— Кто бедненький? — улыбнулся Кент ее веселости.

— Да ты, конечно. Представляю, каково тебе… разбираться в этом.

— Разобраться-то как раз несложно. Ответ давать надо.

— Да я о том и речь веду. Очень тебе хотелось бы вытащить его, а? — лукаво улыбнулась она. — Все-таки в некотором роде лицо не совсем стороннее.

— Хотелось бы, но не за что. Да ты взгляни. Обрати внимание на мои пометки.

Софья Михайловна полистала проект, ненадолго задерживаясь на пометках Кента.

— Н-да… По верхушечкам скакал Леонид Витальевич, все больше рекламными проспектами пользовался. Интересно, как он умудрился получить заказ на такую работу? Уж не спекульнул ли нашими с тобой драгоценными именами?

— Ну, это ты слишком…

— Возможно. Но с него все станется… Где-нибудь будто мимоходом прихвастнул, что работал вместе с Русаковым и Александровской, а кто ж таких корифеев не знает?

— Думаю, тут все проще, — возразил Кент. — Обычный губернский город не захотел отставать от веяний века, АСУ запланировали, галочку поставили, надо выполнять, а кому? Специалистов-то кот наплакал. Тут, видимо, Леонид и подвернулся.

— Может, и так… Ну, и что тебя в твоем отзыве заботит? Это же халтура!

— Ну, все-таки… Он, наверно, года полтора над ним работал, да и не только он.

— Господи, да он один такой, что ли? Или тебе впервые такие проекты резать?

— Нет, конечно.

— Ну, и чего маешься? Только потому, что он Моисеев, а не Иванов-Петров?

Кент промолчал.

— Я смотрю, тебе вроде бы жалко его.

— А что, жалость в число моих добродетелей не входит?

— Что-то раньше такое не особенно замечалось за тобой. — Софья Михайловна внимательно оглядела его. — Нет, Кент, таких, как мой Ленечка, жалеть нельзя, иначе они многим могут жизнь поковеркать. Не думай, что это моя оскорбленная женская гордость говорит, это все давно быльем поросло… А уж власть какую-то, даже самую ничтожную, им и вовсе давать нельзя, обязательно все это боком выйдет, — она убежденно тряхнула головой. — Такие люди только об одном думают — лишь бы им легко, спокойно, сытно жилось. А каким способом достигнуть этого, не так уж важно. Можно на худой конец и в автоматизацию удариться, если уж такой случай представился.

— А не думаешь, что он решил за ум взяться?

Софья Михайловна засмеялась.

— Голубчик, да ведь за ум берутся, когда есть за что взяться, и делают это, самое позднее, лет в двадцать, а не в пятьдесят.

— Мудрая ты женщина, — улыбнулся Кент.

— Да уж какая есть… В общем, брось бодягу разводить. Пиши что есть, и дело с концом.

— Да уж придется.

— Слушай, а ты что, привез этот шедевр специально, чтобы мне показать?

— Ну вот еще… Сроки поджимают, в понедельник надо заключение писать. Ладно, бог с ним… Говори, что у тебя за дела ко мне.

— У меня? — Софья Михайловна помедлила. — Да в общем-то я и сама могу решить, просто хотелось с тобой посоветоваться.

— О нашей «титулованной»? — так они в шутку называли свою АСУ.

— Да. Несколько машин менять надо… Ну, время терпит, я ведь, откровенно говоря, звала тебя больше для того, чтобы повидаться без спешки… Давай-ка чайку сначала выпьем.

Кенту вдруг захотелось услышать голос Шанталь. Позвонить в Москву? Он взглянул на часы. Слишком рано…

— Может, Маринку разбудить? — предложила Софья Михайловна. — Попьем чайку и поедем, заглянем на базар, купим мяса да и закатимся куда-нибудь.

— Подожди… Сашка по-прежнему в первую смену ходит?

— Наверно… Хочешь повидаться с ним до школы?

— Может быть.

— Смотри… Только что так — на пять минут?

— Ладно, там видно будет.

Стали пить чай. Кент, подумав, решил не откладывать давно беспокоивший его разговор.

— Слушай, Соня…

— Да?

— Ты о сибирском центре автоматизации слышала?

— Ну, как не слышать. Чай, не в лесу живем. — Веселое настроение не покидало ее. — Даже в газетках читали… Боишься, что конкуренты у тебя объявятся?

— Может быть… если сам конкурентом не стану.

— Это каким образом? — не поняла Софья Михайловна.

— Похоже, мне собираются предложить там работу.

— Вот как… А что за работа?

— Если самомнение меня не подводит, — Кент улыбнулся, — генеральным директором объединения.

Софья Михайловна недоверчиво взглянула на него:

— Не шутишь? Откуда такие сведения?

— Патриарх еще в прошлом году дал понять. А сейчас там строительство уже к финишу идет… Он еще вчера звал меня к себе на дачу. Думаю, что как раз для этого разговора.

— А ты?

— А я, как видишь, к вам поехал.

— Почему?

— Да так… успеется и в понедельник.

— Да-а… Если так, широко шагнешь. Поздравляю.

— Ну, во-первых, пока не с чем, мне еще ничего не предложили. А во-вторых… я еще сам не знаю, пойду ли на это.

— Боишься? — прямо спросила Софья Михайловна.

— Дело не в боязни.

— А в чем?

— Трудно объяснить… Я вот почему говорю тебе. Если мне действительно предложат эту работу и если я соглашусь… мне очень хотелось бы, чтобы вы — и ты, и Марина — поехали со мной.

Софья Михайловна отставила чашку и спокойно сказала:

— Я догадалась прежде, чем ты закончил. И что же за работа будет у меня там?

— Я думаю, возможности для выбора у тебя будут большие. Я хотел бы, чтобы ты была моим заместителем по науке… Но это уже не столь важно. Главное, чтобы ты согласилась.

Софья Михайловна довольно долго молчала, не глядя на него.

— Ну что, Соня?

— Ты хочешь, чтобы я ответила сейчас?

— Желательно… если ты, конечно, согласна.

— А если нет?

— Тогда не спеши, подумай.

Она поправила волосы, улыбнулась.

— Подумать в любом случае придется, такие вещи с маху только в щенячьем возрасте делаются. А может, ничего и не придется решать? Давай подождем, пока тебе что-то скажут. А то мы делим шкуру неубитого медведя… ты уж извини, что я так говорю.

— Оно-то верно, — согласился Кент. — Я заранее заговорил об этом потому, что мне было бы легче что-то решать, если бы я знал, что вы со мной поедете.

— Понимаю… — задумчиво сказала Софья Михайловна. — Марина поедет не задумываясь, значит, дело за мной…

— Да.

— Ладно, буду думать… А что ты все на часы смотришь?

— Надо бы позвонить в Москву.

— Уже соскучился? — насмешливо прищурилась Софья Михайловна. — Иди звони.

Держа трубку на отлете, он слушал длинные гудки. Что странного в том, что жены в семь утра нет дома, даже если и в субботу? А может, она просто выключила телефон… Или заночевала у подруги… В конце концов, он провел ночь тоже не в своей постели…

Кент положил трубку и пошел на кухню, остановился в дверях.

— Сонь…

— Да?

— Приезжайте ко мне во вторник. А то и в прошлом году не были… А тут как-никак дата полукруглая — тридцать пять.

— Я постараюсь, — не сразу сказала Софья Михайловна. — А Маринка наверняка приедет.

— Ну и отлично! Сейчас я съезжу ненадолго, может, увижу Сашку, а потом сразу и двинемся.

34

После переезда Кента в Москву Наталья обменяла квартиру, и теперь ему надо было проехать через весь город. Он уже привык к тому, что не живет здесь, и ехал по чистым, недавно политым улицам без волнения, почти как по улицам любого другого города. Но у института притормозил и даже остановился на минуту, вглядываясь в едва видневшийся сквозь деревья корпус «своего» отдела. Софья как-то говорила, что многие по старой памяти называют его «русаковским». Вспомнив об этом, он чуть улыбнулся. Ну что ж, это было славное время, и пусть жилось ему здесь далеко не так, как хотелось бы, но работалось удивительно хорошо и много. А сейчас все намного спокойнее и проще. И это понятно — теперь уже и необходимости нет работать с утра до вечера, выходных и отпусков, он уже давно один из всеми признанных лидеров, идут за ним не единицы, как в те годы, а сотни. Вскоре, возможно, и тысячи…

Тысячи… А нужно ли ему это? Ведь он в первую очередь инженер, а не руководитель. Давно прошли те времена, когда ему нравилось командовать и приятно щекотало самолюбие сознание какой-то — пусть и не слишком большой — власти над людьми. Кто в юности без подобного греха… Но сейчас-то? В отделе он практически полный хозяин, Федосеев в его дела почти не вмешивается, самые сложные, самые интересные разработки поручаются ему, его отделу. И Патриарх всегда рядом, в случае чего поддержит, защитит. Правда, особой нужды в его защите пока не возникало, его собственный авторитет достаточно велик. Не то, не то… Главное — есть возможность всегда быть в курсе новейших достижений, особенно зарубежных. А из Сибири так просто в Лондон или Цюрих не выберешься, и о восьмичасовом рабочем дне придется, видимо, надолго забыть… А где брать специалистов? Ведь все практически придется начинать заново, прежде всего учить людей. Кто с ним туда поедет? Два-три десятка юных энтузиастов…

И еще — как быть с Шанталь? Ведь сниматься ей там будет негде…

Ему снова захотелось услышать ее голос. Надо будет еще раз позвонить. Возможно, она и в самом деле выключила телефон, если вернулась поздно. Да и чего ради она должна сидеть дома, зная, что его не будет? Тем более что она всегда нервничает, когда он едет в Долинск. Права Марина — ревнует… Но что же делать, если жизнь так прочно связала его с Софьей и Мариной? Шанталь ничего и не требует от него, да вот сдержаться не может…

Он улыбнулся, вспомнив прощальную реплику жены: «Передавай привет своим любимым женщинам…» Шанти, глупышка, любимая моя актриска… Ты же отлично знаешь, что твоя ревность напрасна, что я люблю только тебя, хоть и редко говорю об этом, и уж если на то пошло, у меня куда больше оснований для ревности. Ты всегда знаешь, где я и с кем, а вот где ты? Куда уехала вчера, после нашего нескладного телефонного разговора, с кем ты сейчас? Ты почти не рассказываешь о своих компаниях, а знакомых, друзей и приятелей у тебя так много, что я частенько путаю их, когда они звонят тебе — иной раз и среди ночи (одних Борисов, кажется, четверо!). А у меня друзей мало, ты же знаешь, и лишиться их мне нельзя, не нужно… Но я и не виню тебя за твою «попытку ревности», я знаю, что иначе ты не можешь, и люблю тебя такой, какая ты есть. Люби и ты меня, только люби — это главное… А ехать ли в Сибирь, мы решим вместе…

Он поставил машину во дворе, против окон их квартиры. Отсюда хорошо был виден подъезд, откуда должен выйти Сашка, но было еще слишком рано. Интересно, что он сейчас делает? Наверно, уже умылся и завтракает… А может быть, делает зарядку с тем, кого он называет папой? Гадать можно было сколько угодно — он, в сущности, ничего не знал о них. Даже о Наталье. Может быть, она сильно изменилась за эти четыре года, не внешне, конечно, по виду она все та же, только чуть пополнела… Но наверняка исчезло то боязливо-робкое выражение лица, которое так мучительно было ему, особенно в последние месяцы их совместной жизни. Может быть, она весело покрикивает на своих «мужиков»: «Садитесь за стол, а то остынет!» — и они с удовольствием подчиняются ей? А почему она так боялась его? Почему так и не сходило с ее лица то растерянное выражение, которое появилось у нее при первой встрече с ним, когда он небрежно, спокойным тоном, отчитал ее за какую-то ерунду? (Сейчас и не вспомнить, за что! А она наверняка помнит…) А как получилось, что он наконец разглядел ее крупное красивое тело, яркие полные губы, увидел, как хороша эта юная женщина, и потянулся к ней? Сколько дней прошло, прежде чем он решил, что любит ее? Вероятно, совсем немного… Была весна, и он думал, что больше не сможет без нее жить. А любила ли она его? Видимо, нет, иначе почему этот страх, временами буквально сковывавший ее, так и не прошел с годами? Неужели он был для нее в первую очередь не мужем, а тем строгим, безулыбчивым начальником, которого она привыкла видеть на работе? Если так, почему же она вышла за него? Почему, наконец, не оттолкнула его в тот первый вечер, когда они остались вдвоем, а покорно, безвольно отдала ему себя? Из робости? От бесхарактерности? От нежелания обидеть его? Все возможно… Был, конечно, и мираж, фантом, весна, его настойчивые объятия, первые мужские объятия в ее жизни. Так, наверное… А впрочем, к чему теперь все догадки? Он уже никогда не узнает, что она тогда думала, чувствовала, почему была так покорна и бессловесна во все годы их совместной жизни… Хорошо еще, что у нее хватило мужества ответить на любовь этого отчаянно храброго мальчика — а за что он полюбил ее? — который однажды пришел к нему и заявил: «Иннокентий Дмитриевич, я люблю вашу жену, и она любит меня». Глупейшая ситуация… Он давно уже знал об этом мальчике и ждал, когда Наталья сама скажет ему. Так и не осмелилась. Взяла неделю за свой счет, уехала с Сашкой к родителям и послала мальчика на переговоры… Хотя какой там мальчик, ему уже лет двадцать семь было. Нелегкой судьбы человек — это он уж потом узнал, — рано оставшийся без родителей, кончал вечернюю школу, потом работал и учился заочно, не каждому под силу такое. И, верно, немало ему пришлось уговаривать Наталью, прежде чем она решилась на такой шаг…

Все еще было рано, но он не спускал глаз с подъезда, боясь пропустить сына. И он наконец вышел, радостно улыбаясь чему-то, — может быть, просто солнцу, ударившему в лицо?

Кент завел мотор и, подождав, пока Сашка скроется за углом, медленно выехал со двора.

На его оклик сын вздрогнул и тут же остановился, втянув голову в плечи, и наконец медленно повернулся.

— Здравствуй, сынок.

— Здравствуй… папа, — быстро проглотил слово его сын, не двигаясь к нему.

— Садись, довезу тебя до школы.

Сашка медленно прошел несколько шагов, отделявших его от машины, неловко взобрался на сиденье.

Они не виделись все лето — в прошлый его приезд Сашка был в лагере, а перед этим они ездили в отпуск, — Кент отметил, что сын вытянулся, похудел и, кажется, стал еще больше похож на него.

— Ну как ты? — бодрым, уверенным — так ему казалось — голосом спросил Кент.

— Хорошо.

— Я, понимаешь, думал после обеда к тебе приехать, но еще не знаю, смогу ли задержаться, мне могут из Москвы позвонить, вот и решил с утра пораньше, на всякий случай, если не удастся больше увидеться.

Тонкие, худые руки его сына крепко сжимали ручку портфеля, на повороте его качнуло к Кенту, пригнало на секунду, но он тут же схватился за поручень на дверце и выпрямился.

Школа была близко, на машине весь путь занял не больше минуты. Кент остановился, взглянул на часы.

— Ну что, минут десять у нас есть, да?

— Да, — тихо сказал сын.

— Ну, расскажи о себе немного… Как в школе?

— Нормально. Мы же только начали учиться.

— Ну да, конечно… А как летом, хорошо отдохнул?

— Да. — Сын взглянул на него и тут же отвел взгляд. — Были на Азовском море.

— Я знаю. Много купался? Ты уже хорошо плаваешь?

— Не очень, — неохотно признался сын. — Метров тридцать всего проплываю.

— Ничего, еще научишься.

Сын молча смотрел на часы на приборном щитке. Кент перехватил его взгляд.

— Да ты не беспокойся, они спешат. — Он перевел стрелки назад. — А тебе, наверно, уже тоже можно часы носить? В классе есть у кого-нибудь?

— Да, у двоих.

— Тогда знаешь что? Если я сегодня не смогу выбраться к тебе, то приеду недели через две и мы съездим в магазин и купим тебе часы. Сам выберешь, какие захочешь. Договорились?

— Хорошо.

— А пока на́ вот тебе, — Кент дал ему набор фломастеров. — Это французские, двенадцать цветов.

Сын осторожно, словно боялся обжечься, взял у него блестящую цветную коробку.

— Спасибо… папа.

Он мучительно покраснел, и Кент отвернулся, ухватился обеими руками за руль. Так промолчали они, отец и сын, остававшуюся им минуту.

— Ну, иди, тебе уже пора, — сказал наконец Кент, повернувшись к нему и улыбаясь.

— Да. — Сын все еще держал коробку в руке, будто раздумывал, не отказаться ли от подарка, и Кент подсказал:

— Да ты положи в портфель.

Сын послушно, торопливо открыл портфель.

Кент смотрел, как он идет прочь, чуть кособочась под тяжестью портфеля. Оглянется или нет?

Сын не оглянулся.

Марина уже открывала ему дверь, когда он поднимался по лестнице, весело улыбалась, приготовившись поцеловать его. Они давно были готовы и ждали его. Но Кент еще звонил в Москву, и автомат, как назло, очень долго рыскал в миллионной путанице проводов, и наконец визгливо доложил длинными гудками: «Не-ет, не-ет, не-ет…»

— Ладно, поехали.

Они не могли не заметить его рассеянного, сумрачного настроения и, очевидно приписав его неудачному свиданию с сыном, старались всячески развлечь его. И Кент улыбался их шуткам, отвечал на них и старался казаться спокойным и веселым, но к концу этого долгого солнечного дня понял, что ничего у него не получается. Надо было возвращаться домой, к Шанталь, а он не знал, как сообщить им об этом, — ведь он уже сказал, что уедет только завтра к вечеру. Хорошо еще, что день выдался на славу, и мясо на рынке они купили отличное, и место выбрали спокойное.

Софья Михайловна ела мало, Кент тоже не слишком усердствовал, зато Марина поработала за двоих, щедро запивая ароматные куски мяса сухим вином, поддразнивала их:

— Что, совсем остарели, доктора-лауреаты? И поесть как следует не могут. Смотрите, столоначальники, зачахнете среди бумаг, зубы повыпадают, кто вам жевать будет?

— Да уж не ты, конечно, — сказала Софья Михайловна.

— Где уж нам уж выйти замуж, — Марина подмигнула Кенту, — я уж вам уж так уж дам уж…

— Марина! — строго остановила ее мать.

— А чего я такого сказала? — невинно удивилась Марина. — Это же всего-навсего народная присказка, фольклор, так сказать.

Кент рассмеялся — вторую часть этой «присказки» ему слышать не приходилось, — но Софья Михайловна, покраснев, продолжала отчитывать дочь:

— Не забивай себе голову пошлятиной и знай, где что можно сказать.

— Да знаю, ма, знаю, — отмахнулась Марина. — Неужели и с вами обязательно на все пуговицы застегиваться?

— Где там застегиваться, ты вон, — Софья Михайловна покосилась на приоткрытую грудь дочери, — сейчас и вовсе расстегнешься.

— Ну да, расстегнешься с вами! — Марина наконец «отвалилась» от шашлыка и легла на спину, удовлетворенно провела ладонью по животу. — Уф, хорошо-то как… Нет, граждане лауреаты, что ни говорите, а хорошо поесть — это очень неплохо. Тавтология, конечно, но какая приятная!

— Смотри, — сказала Софья Михайловна, — годам к тридцати разнесет тебя с таким аппетитом.

— Эка, сказала тоже… Ну и разнесет, ну и что? Кто-нибудь и толстую меня полюбит. Это во-первых. А во-вторых, не разнесет, я в папаньку пошла, а он, сама знаешь, до сих пор поджарый, как борзой кобель.

— А ну тебя! — совсем рассердилась Софья Михайловна, и Марина, перевернувшись на живот, погладила ее руку:

— Да ладно, ма, уж и слова сказать нельзя… Я, что ли, виновата, что у меня язык такой?

— А кто же еще?

— Вот те на! — изумилась Марина. — Да ты, конечно! Ты же меня рожала и даже меня об этом не спросила!

Софья Михайловна не выдержала и рассмеялась.

— Господи, вот действительно дуреху на свою шею родила…

В четыре решили возвращаться. Марина запротестовала было: «Чего дома сидеть, лучше тут побыть», — но Софья Михайловна, заметив, что Кент часто поглядывает на часы, решительно сказала:

— Хватит, хорошего помаленьку.

— Дурацкая философия, — проворчала Марина. — Почему это хорошего должно быть мало?

— Присказка такая народная, доченька, — вежливо напомнила Софья Михайловна. — Фольклор, так сказать.

— Ладно, уела, уела…

Приехав, Кент сразу позвонил в Москву. И снова были длинные гудки. Он положил трубку, взглянул на Марину, потом на Софью Михайловну и виновато сказал:

— Вот что, милые мои женщины… Ради бога не обижайтесь, но мне нужно вернуться в Москву.

Софья Михайловна не удивилась, а Марина, скривившись, исподлобья взглянула на него.

— Ты же еще день собирался побыть… И что тебе сейчас там делать? Актрисы твоей все равно нет, это же ей ты с утра названиваешь.

— Прекрати, — негромко приказала Софья Михайловна. — Раз надо, пусть едет.

— Да пусть едет, пусть! — зло вспыхнула Марина, отворачиваясь от Кента. — Что я его, держу? Я ему не жена, чтобы приказывать.

Она схватила сигареты и выскочила на кухню. Софья Михайловна вздохнула:

— Будет теперь весь вечер киснуть.

— Мне действительно нужно, Соня.

— Да что ты мне объясняешь… Я еще с утра поняла. Конечно, поезжай, что ты будешь дергаться. А во вторник мы к тебе нагрянем. С цветами и поздравлениями. — Она улыбнулась и коснулась губами его виска. — А на Маринку не сердись.

— Да где уж мне на нее сердиться… Сам виноват — пообещал остаться. Ты уж объясни ей как-нибудь…

— Да она сама все понимает.

Марина вышла провожать его с виноватым лицом и, обнимая, шепнула на ухо:

— Не сердись на меня, пожалуйста… Ну, дура и есть дура.

Кент молча поцеловал ее и ушел.

Как и вчера, он необычно для себя гнал машину на большой скорости и подумал, что, если его задержат гаишники, стакан выпитого за шашлыком вина может дорого обойтись ему. Но скорости не сбавил. А какая разница, если он приедет на полчаса раньше? Да никакой… Ведь Шанталь все равно нет дома. И неизвестно, явится ли она к ночи, — ведь он сам сказал, что приедет только в воскресенье вечером. Ну и что вы тогда будете делать, Иннокентий Дмитриевич? — спросил он себя, механически снижая скорость перед постом ГАИ. Не звонить же ее друзьям и подругам… То-то смеху будет: у нашей Шанти муженек-то, оказывается, ревнивец! Да и не знает он никаких телефонов…

Шанталь дома не было. Кент прошелся по пустой неприбранной квартире, закрыл дверцы шкафа, вытряхнул доверху наполненную пепельницу. Халат, небрежно брошенный на диване, скособочившийся лифчик на спинке кресла, враздерг, словно на бегу, сброшенные меховые тапочки… Явно торопилась куда-то уйти жена, — но куда, кто позвал ее, с кем она сейчас? Может, записку оставила? Не было записки.

Кент сел за стол у себя в кабинете, но тут же поднялся, — не работать же, в самом деле, он вернулся сюда. А зачем? Только ли тоска по жене погнала его? Такое уже бывало с ним. Как будто вдруг, беспричинно, накатывала тяжелая, опустошающая душу ревность. Он ревновал Шанталь ко всем мужчинам, бывшим у нее, ко всем актерам, с которыми она целовалась на экране, даже к объективу кинокамеры, бесстрастно фиксирующему «интимный» полумрак. Шанталь мгновенно замечала эти приступы ревности и сразу становилась особенно ласковой и внимательной к нему. Сказала ему однажды:

— Милый мой… ну что я должна сделать, чтобы ты не мучился?

— Да не мучаюсь я, — попытался было отговориться Кент, пряча от нее глаза, но Шанталь, мягко сжимая его виски ладонями, заставила его взглянуть на нее.

— Посмотри на меня, пожалуйста… Ну, видишь, это я, и ты знаешь, что я люблю тебя. Ведь знаешь?

— Конечно.

— Ну вот, — она вздохнула и беспомощно опустила руки. — А что я еще могу?

Он молчал, не глядя на нее. Было ему в такие минуты тяжело, неуютно с ней, не хотелось смотреть на нее, чтобы она не видела того, что легко читалось в его глазах, надо было, наверно, куда-то уйти, переждать, но и этого он не мог, он должен был знать, что она делает во всякую минуту, — и он оставался, молчал, делал вид, что работает, читает, смотрит телевизор, но не работалось, не читалось и не смотрелось. А уезжать от нее в институт было настоящей пыткой. Тогда время словно разрывалось надвое. В одном жил он сам, занимаясь обычными делами, разговорами, подписывая бумаги, диктуя письма, — а где-то в другом времени, совсем неизвестном ему, была она, его жена, но с кем, что делала, о чем думала, кому улыбалась?

Вот и сейчас — где, почему, с кем?

Он знал, что это пройдет — через день, два, может быть, уже через час, — что сам станет стыдиться своих подозрений, но ведь когда еще будет это, а сейчас — вот оно, давит, корежит его, распаленное воображение рисует картины, от которых взвыть хочется. Почему так, зачем? Не по глупой же мещанской «философии»: если любишь, значит, должен ревновать, так уж природой назначено. А, черт…

Ему казалось, что он уже очень давно мечется по пустой квартире, и он изумился, взглянув на часы — всего-то двадцать минут.

И как спасение телефонный звонок, заставший его на кухне. «Пусть будет она, пусть будет она, пусть будет…» Он рывком сорвал трубку с аппарата, и это была действительно она, ее красивый, ласковый, взволнованный голос:

— Кент?

— Ну да, а кто же еще. Где ты?

— Господи, это ты…

— Ну я, конечно, кто же еще может быть! Где ты? — нетерпеливо спрашивал он, слыша в трубке веселые раскаты музыки, и Шанталь быстро говорила:

— Да я недалеко, у Вики, сейчас приеду! Я с утра звоню в Долинск, никто не отвечал, а сейчас Софья сказала, что ты уехал… Кент, милый, я люблю тебя, слышишь? Я сейчас приеду, возьму такси, через десять минут буду!

Он осторожно положил трубку, упал в кресло, вцепившись руками в подлокотники, и сразу ощутил все свое тело, занывшее от напряжения. «Ну вот и все, да?» — «Да», — ответил он сам себе и, вытянув ноги, откинул голову на спинку. Еще десять минут, и она будет здесь. И — все.

35

В понедельник утром, открыв дверь своего «предбанника», он увидел Алексея Старикова и Альбину Калинченко. Они сидели рядом, касаясь друг друга плечами, и разом повернули головы на скрип двери.

Кент в замешательстве остановился на пороге.

Двое смотрели на него прямо, открыто, и в их глазах он увидел ненависть.

Ненависть — к нему.

Он совсем забыл о них после разговора с Альбиной. Пятница, суббота, воскресенье, понедельник… Он ездил в Долинск, к любимым и любящим его женщинам, виделся с сыном, ел шашлык на лоне природы, мчался к жене, сгорая от ревности, и потом, казалось, как никогда любил ее, и она любила его, — и ни в его памяти, ни тем более душе не нашлось и самого крошечного уголка для этих двоих людей, чью судьбу он взялся почему-то решать. Ведь они не входили в круг его любящих и любимых, они были не на первом, даже не на втором-третьем, разве что на десятом плане.

А он для них на каком плане? Он, недвусмысленно давший понять, что не верит в их любовь, он, решивший разлучить их, он, улыбающийся, доброжелательный, изображающий умудренного жизнью человека, посылающий Альбину в Томск на три с половиной месяца, он, для кого трехдневная разлука с Шанталь пытка, — на каком плане для них?!

Пятница, суббота, воскресенье, понедельник… Что они пережили за эти дни, зная, что его слова не пустая угроза, что Иннокентий Дмитриевич Русаков в своих решениях непреклонен, и, значит, не ехать в Томск Альбине нельзя? Не было еще случая в отделе, чтобы приказы Иннокентия Дмитриевича Русакова не выполнялись.

Две пары ненавидящих его глаз.

Кент закрыл дверь, посмотрел на Асю — та чуть заметно пожала плечами, — ненужно спросил:

— Вы ко мне?

Они уже стояли, по-прежнему касаясь друг друга плечами и руками, и Алексей Владимирович Стариков громким, напряженным голосом сказал:

— К вам, Иннокентий Дмитриевич!

Сидели теперь в креслах, тоскующие руки на подлокотниках.

Два листа бумаги, просторно — всего несколько строк — исписанных разными почерками, но совпадающие вплоть до запятой.

«По собственному желанию».

По собственному? А не по его ли, Иннокентия Дмитриевича Русакова?

Нелегко ему было смотреть на них, но он смотрел. Открытой ненависти в их взглядах уже не было, притушена, у Альбины прикрыта ресницами, у Алексея подернута пленкой отчуждения и деланного спокойствия.

Молчат. На бумажках все написано. По собственному желанию.

Бумажки, прекращающие его власть над ними.

Какую власть? Да была ли она, должна ли быть?

Он может не подписывать эти бумажки. Его право, его власть задержать их еще на две недели. Они отнесут неподписанные заявления в отдел кадров, там их зафиксируют, и через две недели они свободны.

А пока что они в его власти. Он все еще может приказать Альбине поехать в Томск — ровнехонько на четырнадцать дней.

Она поедет.

Он может что-то приказать Алексею — тот выполнит.

Что еще он может или не может?

Не может приказать им не ненавидеть его.

Не может издать приказ: «Разговор начальника четвертого отдела И. Д. Русакова со старшим инженером А. Н. Калинченко, состоявший 12.09.74, считать недействительным».

В его власти, пожалуй, только одно — не пользоваться остатками своей эфемерной власти. Единственное, что он еще может сделать для них, — подписать их заявления. Избавить их от мучительной двухнедельной суеты, бессмысленных разговоров, заседания партбюро, которое, несомненно, соберет Валиулин: «Персональное дело коммуниста А. В. Старикова».

Он взял ручку и неторопливо вывел: «Не возражаю». Дата. Подпись. И еще одно «не возражаю», еще одна дата и подпись.

Они могли видеть, что он писал.

Удивление в глазах Алексея. Радость во взгляде Альбины.

Не ожидали.

Как, оказывается, просто погасить ненависть в чьем-то взгляде…

Напряженные их тела расслабились, Альбина откинулась на спинку кресла, рука отцепилась от подлокотника и потянулась к прическе.

Женщина.

Алексей провел ладонью по чисто выбритому подбородку, смахнул капельку пота с верхней губы.

— Как видите, — сказал Кент, — я подписал ваши заявления, но это не значит, что вы должны нести их в отдел кадров.

Альбина выпрямилась в кресле, рука снова на подлокотнике.

— Почему? Вы думаете, не подпишут?

— Вы не так меня поняли. Подпишут. Просто я хочу сказать… — он помедлил.

«Что ты еще можешь нам сказать?»

— Я был не прав в разговоре с вами, Альбина Николаевна. Прошу меня извинить. Если вы решите остаться здесь, можете никуда не ехать.

Недоумение. Растерянный поворот головы к Алексею. Тот первым приходит в себя:

— Нет, мы решили уехать отсюда.

— Куда?

— Извините, Иннокентий Дмитриевич, но нам не хотелось бы говорить об этом.

Голос твердый, непреклонный.

Мужчина, решивший свою судьбу.

Альбина молча кивнула.

— Ну что ж, если так… Мне хотелось бы чем-нибудь помочь вам.

Микросекундная задержка с ответом.

— Мы не нуждаемся ни в чьей помощи.

Ни в чьей — это значит: в вашей, Иннокентий Дмитриевич.

А ведь они знают, как велика может быть его помощь. Рекомендация Русакова — это пропуск в десятки организаций, где они могли бы работать. Конечно, устроятся они и без него — при их специальностях это не проблема, — но ведь придут одними из многих. Да и вряд ли они толком знают, куда лучше поехать. А он — знает, и это им отлично известно.

И все-таки — не нуждаемся в вашей помощи, Иннокентий Дмитриевич.

Потому что помощь можно принять не от каждого.

От него, не верящего в их любовь, — нельзя.

Нельзя начинать новую жизнь на новом месте, хоть чем-то запятнав свою нелегкую любовь.

Так, вероятно, думали они.

— Подумайте, — сказал он, зная, что это бесполезно.

— Мы уже все обдумали, Иннокентий Дмитриевич. Можно идти?

— Да, конечно.

Он отдал им заявления.

Вежливое двукратное с порога:

— До свиданья.

Их руки, наконец-то соединившиеся, мимолетное касание плеч.

Асе:

— Я пока никого не принимаю.

— Хорошо, Иннокентий Дмитриевич.

Тишина просторного уютного кабинета.

Желая добра — сотворил зло. Почему?

Пятница, суббота, воскресенье, понедельник…

Как они пришли к такому решению — уволиться и уехать из Москвы?

Ведь еще в пятницу они к этому не были готовы. По крайней мере Альбина, она сама сказала ему…

Он заставил их решиться.

Почему, по какому праву, ничего, по существу, не зная о них? Может быть, это решение и на благо обоим… А если нет? Кто сейчас может сказать это?

Никто, даже они сами.

Ненависть в их взглядах. Ненависть — к нему. Вот что было страшно. Не потому, что их ненависть оскорбляла его.

Их ненависть означала, что принятое ими решение вынужденное. Они не уходили — бежали. Бежали от пересудов, от слез Маши, от угроз Валиулина — все так, но в первую очередь от него, «железобетонного» начальника, одним росчерком пера готового разлучить их если и не на всю жизнь — это, слава богу, не в его власти, — то хотя бы на три с половиной месяца. Бежали, чтобы сохранить то, в чем они сами еще не могли разобраться.

А он, Иннокентий Дмитриевич Русаков, решил, что — может. Почему?

На этот вопрос Кент ответить не мог.

Формально он исправил свою ошибку. Извинился перед Альбиной, отменил свою просьбу-приказ, ничто не мешает им вернуться к прежнему состоянию — Алексею пока оставаться с Машей и детьми, Альбине думать, разбираться в себе, в своих чувствах к нему.

Ничто?

Если не считать маленького пустяка — необратимости времени.

Пятница, суббота, воскресенье, понедельник…

Эти четыре дня не выбросить из жизни, не раскрутить обратно, время не течет вспять, как не текут обратно пролитые слезы, не забываются сказанные слова.

И не отменяются решения, которые можно принять только однажды.

«Вначале было слово…»

Слово!

Ему, всю жизнь исповедовавшему, что прежде всего работа, дело, это казалось еще странным, но он уже начинал понимать, что это странное — истина.

Не за каждым словом следует дело, но любому делу слово предшествует.

Ведь дело — это материализовавшаяся мысль, реализованная идея.

А мысль без слова — написанного, сказанного, утаенного в глубинах мозга, но все-таки существующего — мертва.

И потому слово — первопричина всего.

Мысль еще не может убить или ранить, — разве что самого себя, — еще не может разрушить чью-то жизнь, но слову это вполне подвластно.

Берегите слова!

Берегитесь слов!

Почему нужно было дожить до тридцати пяти лет, чтобы понять это?

Ему, уже тринадцать лет изрекающему не просто слова, но почти ежедневно слова-распоряжения, слова-команды, слова-приказы, слова-отзывы, слова-решения, слова-рецензии?

Слова, так или иначе влияющие на судьбу других людей. Сначала единиц, потом десятков и сотен, а теперь, возможно, и тысяч?

Вправе ли?

Что же сегодня сказать Патриарху? Что он не хочет, не может пойти на это? Что его стихия — это идеи, чертежи, машины, а с людьми ему слишком сложно, он не знает их, не умеет и не может понимать?

36

Патриарх отдыхал.

После инфаркта его громоздкое, изработавшееся тело уже не могло служить ему так же верно, как прежде.

Вернее, оно уж никак не хотело служить ему.

Всю жизнь Патриарх относился к своему телу небрежно. В молодости оно если и тревожило его, то только избытком сил по весне, требованием движения, грубой физической работы да еще зовом к другому, женскому телу.

Война пощадила тело Патриарха, не тронув его ни железом, ни огнем, ни даже голодом, — он работал в глубоком тылу директором крупного оборонногозавода, и тело его безотказно сутками держалось на ногах, сердце мощно, безостановочно гоняло кровь, питая мозг, не требуя ни валидола, ни нитроглицерина. Казалось, ему сноса не будет, если уж выдержало такое.

К пятидесяти годам тело Патриарха огрузнело, раздалось вширь, выдвинулось вперед круглым животом. Оно уже нерешительно пробовало незнакомые стулья — выдержат ли? — и не во всякое кресло помещалось безболезненно, протестуя против подлокотников. И хотя в груди слева иногда покалывало, сердце все еще вело себя отменно.

Первый звонок раздался в шестьдесят третьем. Что-то схватило внутри, сжало, поплыло перед глазами, посыпались из рук листки чьей-то докладной. Прошло.

Не испугало, но заставило насторожиться. Бросил курить, но через три месяца снова задымил — тело, приученное к яду, властно потребовало привычной отравы.

Через четыре года курить все же пришлось бросить совсем — стенокардия. Тело, протестуя, еще больше раздалось вширь, оплывая жиром.

И еще через четыре года инфаркт.

Тело предало Патриарха. Оно недвижно лежало в постели три месяца, и когда он наконец поднялся, решительно качнулось набок, требуя покоя.

И вот уже три года они крупно вздорили друг с другом, Патриарх и его тело. И все чаще оно выходило победителем в этом бесконечном споре, заставляя Патриарха прерывать заседания, отменять назначенные встречи, уезжать с работы раньше положенного.

Патриарх знал, что телу уже недолго осталось служить ему, и по-прежнему не щадил его, но оно без труда заставляло его считаться с собой.

Сейчас оно, умиротворенное, полулежало в кресле и почти не напоминало о себе.

Патриарх обдумывал один из пунктов своей программы прощания с жизнью.

Жизнью его, как и для многих других, была прежде всего работа.

Патриарх был тринадцатым ребенком в семье сельского попика, изгнанного за пьянство из самого нищего прихода Уфимской губернии. Из тринадцати до взрослой жизни добрались шестеро, а теперь уже никого, кроме него, не осталось.

Работа его началась с тех пор, как он помнил себя. А может быть, еще раньше?

Память сохранила: мальчишка в рваной рубашонке, без штанов, с хворостиной в руке шмыгает носом. Пасет гусей. Работа не из легких — гуси злы, обидчивы, омерзительно шипят по-змеиному и, не желая идти в загон, больно, до синяков, долбят по ногам каменно твердыми клювами.

Если бы тогда существовали трудовые книжки, первая запись в графе — сведения о приеме на работу, перемещениях по работе и увольнении (с указанием причин) — звучала бы так: гусепас.

От гусепаса до заместителя министра шестьдесят три года непрерывного трудового стажа. Вместо гусей десятки заводов, институтов, конструкторских бюро.

И потому программа прощания с жизнью у Патриарха была обширная, и он знал, что как бы ни торопился исполнить ее, все равно что-то останется несделанным. Значит, надо делать самое важное.

Сибирский центр автоматизации и был одним из важнейших пунктов программы.

Сейчас он уже не мог бы сказать, как и когда зародилась эта идея, кто первым сказал «а». Да это и неважно. Существенно другое — на его долю пришлись почти все остальные буквы алфавита. В самый раз ставить точку — назначить генерального директора объединения.

Собственно, генеральный директор там уже был — целых четыре года. Сергей Васильевич Агуреев, пятьдесят девять лет, мужчина энергичный и пробивной. Правда, числился он «и. о.», но об этом, похоже, многие в министерстве уже забыли. А вот сам Агуреев, хорошо зная Патриарха, наверняка отлично помнил об этом и жаждал избавиться от такой маленькой, но все же чуть-чуть унизительной приставки. Ежемесячно бывая в Москве, он непременно заявлялся к Патриарху, участливо справлялся о здоровье, бодро докладывал, Значительно поглядывая в глаза: «К финишу идем, Николай Аристархович, к финишу! Завод уже работает, делаем кое-что, экспериментируем помаленьку. Хороший получится комбайн — и швец, и жнец, и на дуде игрец!»

Ждет Агуреев приказа о назначении его полноправным генеральным.

Не дождется. Не по зубам Агурееву такой кусище. Энергичен, деятелен — да, но тут другое нужно. Широта мысли, талант исследователя, научный авторитет, а главное — умение заглянуть на годы вперед, безошибочная интуиция, опирающаяся на глубочайшие знания не только — и не столько — отечественной кибернетики, сколько зарубежной. Ведь задача перед центром — не догнать, нет, об этом еще рано говорить, но хотя бы вплотную приблизиться к Западу, взять все самое ценное из их багажа, внедрить у себя. Агуреев в роли провидца? Нет, конечно. Тут нужен такой, как Русаков. А таких, как он, всего один — сам Русаков.

«Преувеличиваете, Николай Аристархович», — слышал он скептические, раздраженные голоса. Пока еще не сказанные, слова эти наверняка вертятся на языке у тех немногих, кто знает о его замысле. Вероятно, и у «самого» тоже, но возражать он не стал. Этика, черт возьми. Сибирский центр — детище Патриарха, ему и назначать генерального. Возражать-то «сам» не стал, но сомнение выразил: не слишком ли молод Русаков для такого поста?

— Тебе больше было, когда начальником главка стал? — отпарировал Патриарх.

«Сам» улыбнулся.

— Время было другое.

— Хе! — осклабился Патриарх. — Любим мы свои времена приукрашивать. И трудности были наитруднейшие, и морозы морозейшие, и люди людейшие…

— Да ладно, — примирительно сказал «сам», — тебе лучше знать, кого ставить.

Все же, видно, и он считает, что Русаков любимчик Патриарха.

Любимчик?

Ну что ж, может быть, он чуть-чуть и пристрастен к Русакову. Он тоже человек, а не машина. Кто-то нравится ему больше, кто-то меньше.

Русаков — больше. Ну и что?

«Русаков слишком молод, и опыта маловато. Одно дело — руководить отделом, другое — таким «комбайном», — заранее слышал он.

Тридцать пять не такая уж глубокая молодость, милейшие. А опыт дело наживное. Нет, быть Русакову генеральным…

Знакомство их состоялось лет десять — двенадцать назад (годы, их очередность давно уже путались в памяти Патриарха). Его помощник, докладывая об очередной порции бумаг, в конце чуть замялся.

— Тут меморандум пришел, Николай Аристархович. Страниц на двадцать, с цифрами и формулами. Какой-то инженер из Долинска доказывает, что планировать расширение завода в П. чуть ли не преступление. Мол, у одноадресных машин никакого будущего нет, их все равно придется списывать раньше срока. Даже пытается подсчитать экономический ущерб.

— Сам читал?

— Просмотрел.

— Что-нибудь существенное кроме этого есть?

— По-моему, нет.

— Ответь и поблагодари.

Помощник ответил — несколько вежливых, безлично-благодарных строк.

Русаков, получив отписку, явился за ответом сам, полдня просидел в «предбаннике» — Патриарх не принимал. Русаков явился на следующий день.

Патриарху пришлось принять его.

— Слушаю вас, молодой человек.

— Моя фамилия Русаков, Иннокентий Дмитриевич.

Патриарх невнимательно оглядел его.

Мальчишка.

— И что же, Иннокентий Дмитриевич?

— С месяц назад я послал вам докладную записку. И получил в ответ вот это, — Русаков положил на стол куцый бланк с штампом министерства.

— И что же вас не устраивает в нашем ответе?

— Это не ответ.

— А что же?

— Бездарная бюрократическая отписка. Вы сами не читали мою докладную?

— Нет.

— А вы прочтите, — довольно нелюбезно сказал Русаков.

Патриарх, пошевелив пальцами, сцепленными на животе, осведомился:

— Это что, приказ?

— Нет, просто совет инженера инженеру, а не чиновнику.

Наглец.

— Простите, инженер, а сколько вам лет?

— Это имеет значение для сути моей докладной?

— Нет, конечно… — Патриарх ласково улыбнулся. — Возможно, я и прочту вашу докладную, Иннокентий Данилович…

— Дмитриевич.

— Извините… А возможно, и не прочту. А пока… будьте здоровы. Не смею вас задерживать.

Русаков, крутнувшись на каблуках, вышел, забыв попрощаться.

Невежа.

Разумеется, Патриарх не собирался читать его докладную и тут же забыл об этом самонадеянном мальчишке. Но вскоре пришлось вспомнить. Просматривая перед сном журналы, он обратил внимание на одну из статей. Случайность, конечно, но статья оказалась той самой маленькой гирькой, что перетянула чашу весов в пользу решения, которое Патриарху принимать очень не хотелось, а пришлось-таки. Тут уж поневоле запомнишь фамилию автора статьи. Русаков… Что-то знакомое. Не тот ли нагловатый мальчик с докладной? Вряд ли, — в статье явно чувствуется почерк не мальчика, но мужа. Тоже из Долинска. Брат? И тоже И. Русаков? Маловероятно. Надо проверить.

Проверил. Оказалось — тот Русаков. Патриарх приказал отыскать его докладную и вечером часа полтора разбирался в ней. Н-да, мальчик-то оказался действительно… ценным орешком. Жаль, что не в его епархии, такие мальчики ему очень пригодились бы…

Патриарх пригласил его к себе собственноручно написанным письмом. Русаков явился немедленно, что очень понравилось Патриарху, — значит, обиды не держит, прежде всего дело. А дело-то, кстати, ни Русакова лично, ни его института никоим образом не касалось, что тоже отметил Патриарх, читая докладную.

Русаков держался спокойно, словно и не было того неуклюжего разговора.

— Прочел я вашу докладную, Иннокентий Дмитриевич. Как видите, с изрядным запозданием, да ведь… дела, дела. Российский чиновник, знаете ли, всегда был по горло завален делами, всякими там входящими и исходящими…

Русаков нахмурился — не нравилось ему начало разговора. Это тоже отметил Патриарх, заговорил без шуток:

— Видите ли, Иннокентий Дмитриевич, докладных, подобных вашей, у нас было уже три, написанных экспертами-специалистами. Вот почему в прошлый раз я отнесся к вашей работе, — чуть выделил он слово «работа», — мягко говоря, без энтузиазма. Правда, я не предполагал, что ваша докладная окажется самой… аргументированной, наиболее дотошной в чисто инженерном плане.

Патриарх зорко следил за лицом Русакова. Обрадуется похвале? Ничуть. Как будто так и быть должно.

— Да, в чисто инженерном плане, — подчеркнуто повторил он.

— Вам не могло прийти в голову, что я тоже специалист? — спросил Русаков.

— Да знаете ли, не так уж и много у нас специалистов.

— Тогда чего ради я, по-вашему, полез в это дело?

Патриарх рассмеялся.

— А вы идеалист, Иннокентий Дмитриевич… Если бы все рассуждали по-вашему, ой как проще работать было бы. Да ведь лезут, голубчик, как еще лезут! И требуют: выслушай, прочти, разберись, ответь! Дилетанты, прожектеры, неучи, карьеристы — все лезут! У нас особенно, дело-то новое. Нахватаются вершков и прут, как саранча!

Потешаясь про себя над наивностью Русакова, Патриарх выдал ему несколько анекдотических предложений, поступивших в министерство. Русаков вежливо поулыбался, но чувствовалось, что он ждет более существенного разговора.

— Ладно, Иннокентий Дмитриевич, ближе к делу… Во-первых, благодарю вас за столь обстоятельную и квалифицированную работу. К сожалению, практически она бесполезна, решение о расширении завода все равно было бы принято, о всех недостатках одноадресных машин мы знали давно, когда еще решался вопрос о строительстве этого завода.

— Тогда это можно было понять, — сказал Русаков. — Все лучше, чем ничего. А сейчас?

— А что изменилось сейчас?

— Тогда других реально работающих машин еще не было. А сейчас они есть.

— Сколько?

— Не знаю.

— А я знаю, Иннокентий Дмитриевич. До неприличия мало.

— Дело не в количестве, а в качестве.

— Будто бы? — слегка усомнился Патриарх.

— Но ведь те средства, которые идут на расширение этого завода, можно отдать тем же минчанам!

— А если нельзя? Вы хороший инженер, Иннокентий Дмитриевич, но неважный экономист, — мягко сказал Патриарх. — Минский завод, кстати, тоже расширяется. Но это, по нашему замыслу, завод будущего, его за год не построишь. Строят-то ведь люди, Иннокентий Дмитриевич. И работать на нем тоже будут люди. А где их брать? В Минске с рабочими ресурсами большая проблема. А в П. значительно легче. Есть кому строить, будет кому работать.

— Но ведь можно и там разработать, другую модель, не одноадресную.

— Можно, конечно, со временем, видимо, так и будет. Но машины нужны сейчас, Иннокентий Дмитриевич. Дорого яичко ко Христову дню… Как видите, не все так просто. Мы, кстати, все это очень долго обсуждали, немало копий было поломано. И были, кстати, другие моменты, заставившие нас принять такое решение.

— Жаль, — сказал Русаков. — Выпускать заведомо отсталую технику…

— Жаль, — согласился Патриарх. — И машины жалко, и людей. А что делать?

Помолчали. Русаков вопросительно взглянул на него: «Можно идти?»

— У меня к вам просьба, Иннокентий Дмитриевич… Не сочтите за труд посмотреть этот проект и высказать свое мнение.

Он дал ему папку.

— Когда нужно сделать?

— В сроках я вас не ограничиваю, но желательно побыстрее.

— Хорошо.

— Если вам понадобятся дополнительные данные, вы их получите, я распоряжусь.

Русаков кивнул.

Это была проверка, и Русаков ее блестяще выдержал.

Проект был сложен, противоречив, обсуждался в министерстве давно, и решение по нему было, по существу, уже принято.

Патриарх полагал, что Русакову понадобится не меньше месяца, чтобы разобраться в нем. Русаков явился чуть ли не через неделю.

Если бы Патриарх умел свистеть, он наверняка присвистнул бы.

Откуда этот мальчик успел так много узнать? Патриарх спросил его об этом.

— Я шесть лет занимаюсь вычислительной техникой.

— А сколько же вам сейчас?

— Двадцать четыре, — с досадой ответил Русаков.

«И только-то? — чуть было не спросил Патриарх (выглядел Русаков старше). — Еще очко в вашу пользу, Иннокентий Дмитриевич…»

Он еще раз подумал, что неплохо бы взять этого мальчика к себе. Дать ему группу в каком-нибудь НИИ или КБ, пусть мудрит, экспериментирует, наверняка выдаст что-нибудь дельное. А впрочем, к чему спешить, надо присмотреться, не бенгальский ли это огонь…

Патриарх стал приглашать Русакова на министерские совещания, даже на коллегию. Русаков слушал, принародно помалкивал, а потом наедине выкладывал Патриарху, бывал резок, чересчур категоричен, порой просто упрям, но все по делу, и что нравилось Патриарху — умел мальчик на лету схватить суть проблемы, не отвлекаясь на мелочи, которых на пространных обсуждениях бывало куда как много. И в статьях своих Русаков был точен, предельно объективен. Огонь явно был настоящим…

«Надо брать», — решил Патриарх и, ничего не говоря Русакову, стал присматривать для него место.

О возможности отказа он даже не задумывался.

37

Русаков опередил его. Он явился к нему в конце рабочего дня и попросил уделить полчаса. И выложил ему свой феерический проект о создании образцовой межведомственной АСУ.

Патриарх молча выслушал.

— Ну что ж, идея в принципе неплохая, — сказал он наконец.

В сущности, эта идея мало чем отличалась от его собственной. С одной, конечно, поправкой — она должна быть осуществлена в его, Патриарха, ведомстве. «Ничего, я его живо уломаю».

— Очень неплохая идея. Нечто подобное и мне приходило в голову. Да вот закавыка — как я тебе дам деньги, если ты не у нас работаешь?

— Не знаю, — сказал Русаков, — я еще не был заместителем министра.

— Не был, говоришь? — посмеялся Патриарх. — Может, и станешь еще, чем черт не шутит. Может, даже мое кресло займешь. Ладно, давай без шуток. Есть ведь другой вариант.

— Какой?

— Тебе перебраться к нам.

— Нет, — ответил Русаков, почти не задумываясь.

Патриарх молчал.

— Нет, Николай Аристархович, — повторил Русаков.

— Почему?

— По многим причинам. Во-первых, у меня есть обязательства перед институтом и людьми, с которыми я работаю. И пока я эти обязательства не выполню, я не смогу уехать из Долинска.

— И… сколько же времени для этого понадобится?

— Года три.

— Та-ак…

Патриарх, прежде всего человек дела, уважал и ценил обязательных людей. Но сейчас был не тот случай, когда его радовало это.

— Ладно, об этом мы еще поговорим, может, и придем к какому-нибудь… компромиссу.

— Вряд ли, — твердо сказал Русаков.

— Ну, не спеши, не спеши… Какие еще причины?

Русаков медленно заговорил, тщательно взвешивая слова:

— Моя затея имеет смысл только в том случае, если она будет связана не только с чисто конструкторской, исследовательской работой в нашей области, но и с реальной научной работой. Не надо забывать, что мы в конечном счете только слесари-инструментальщики. А чтобы усовершенствовать инструмент, он прежде всего должен находиться в работе. В настоящей работе, а не в худосочной, тепличной модели, сконструированной нами. Работе достаточно сложной, многоплановой…

— Ну, спасибо за ликбез… А что помешает тебе заняться такой работой у нас?

— А как вы реально представляете себе это?

— Да как тебе заблагорассудится.

— А все-таки?

— Ну, сколотишь себе группу где-нибудь в одном из наших НИИ или КБ, тут уж я тебе помогу, и занимайся на здоровье своими проблемами.

— Боюсь, что вы не совсем поняли меня, Николай Аристархович. Я ведь уже сказал — нужна реальная научная работа, и далеко не всякая. Наверно, можно и в Москве найти подходящую тему, но ведь это опять-таки будет чужое ведомство, а не ваше. Это первое. Второе — сколотишь группу. Из кого? Снова искать людей, обучать их — сколько времени это займет? А в Долинске у меня такие люди есть. Третье, — безжалостно бил Русаков, — я сам должен разбираться в этой научной теме, и не по-дилетантски, а по-настоящему, быть на одном уровне с теми, для кого буду работать. Сколько времени мне понадобится для этого? Два-три года самое меньшее. А в Долинске я уже три года занимаюсь их наукой и не хвалясь скажу, что неплохо разбираюсь в ней. И, наконец, четвертое — там уже многое сделано нашими собственными силами, первые кирпичики в фундамент заложены. Стоит ли бросать это строительство и затевать новое?

— Все? — спросил Патриарх.

— Пока да.

— Логично, ничего не скажешь… Через твой частокол и мышь не проскочит.

Патриарх встал, прошелся по кабинету и вдруг сказал:

— А ну-ка, садись в мое кресло.

— Зачем? — удивился он.

— Садись, садись!

Русаков, пожав плечами, пересел в его кресло, подвигал длинными ногами под столом.

— Удобно? — спросил Патриарх.

— Ничего.

— Ну, тогда посиди, а я тут пристроюсь, — он сел на место Русакова. — Посиди и представь на минуту, что ты заместитель министра. А я тебе выложу свои во-первых, во-вторых и в-третьих. Итак, ты просишь два с половиной — три миллиона?

— Да.

— А где я их тебе возьму? Ведь я даже не министр, а всего лишь заместитель. А есть еще и Совет Министров и Госплан, там счет ведут не только миллионам, но и рубликам. Выделить миллионы для исследовательской работы в своем министерстве — это очень и очень можно обосновать, и выделяются эти миллионы. Но как объяснить, что такие деньги должны пойти в другое министерство?

— Логически. В конечном итоге вся эта работа в первую очередь пойдет вам же на благо.

— «Логически… В конечном итоге… И нам на благо…» — повторил Патриарх, качая головой. — Во-первых, когда это в конечном итоге?

— Года через три-четыре.

— Ага… Ну ладно. А почему нам на благо?

— А вы сомневаетесь в этом?

— А почему я не должен сомневаться? — простодушно спросил Патриарх.

Русаков обескураженно молчал.

— Ну, скажи — почему? Кто ты такой? Нетитулованный инженер, мальчишка. Почему я, скажем, лицо стороннее, решающее судьбу твоего проекта, должен тебе верить?

— Логично… Однако вы готовы доверить мне эти деньги, если я буду работать у вас?

— Да-с, — лучезарно улыбнулся Патриарх, — на это я готов пойти. Но ведь я буду уверен, что ты работаешь на меня, а не на чужого дядю. Я семижды семь раз проверю тебя и, чуть что не по мне, вызову на ковер, отчитаю, пропесочу, прикажу, что сочту нужным, уволю, наконец, за Можай загоню, денежки отберу да и просто не дам больше, не все же сразу ты их получишь… А как я тебя проверю, если ты будешь сидеть у себя в Долинске, под неподвластным мне хозяином? Да ты, если захочешь, на порог к себе меня не пустишь, твои автоматчики меня живо под белы ручки возьмут и отвезут в комендатуру. Есть там у вас автоматчики?

— Есть, — нехотя улыбнулся Русаков.

— Ну и что, логично я рассуждаю?

— Очень даже.

— Вот видишь, — вздохнул Патриарх, — какая это опасная штука логика.

— Ну а лично вы, Николай Аристархович Веденеев, мне верите?

— Да я-то верю, дорогой мой…

— Вам не поверят?

— И мне, может быть, поверят — в пределах разумного, конечно. Только миллионы-то под честное слово не даются. Ты и не представляешь, что это значит — добыть такие деньги, пусть даже на дело архинужное и сверхнеобходимое. Ведь эти деньги за счет кого-то надо брать, не одного ущемить. Такие вопли подымутся — святых выноси. И для кого, главное? В лучшем случае добуду я для тебя три-четыре сотни тысяч под какой-нибудь состряпанный договорчик, да разве это тебя устроит?

— Нет, — сказал Русаков.

— И со своими деньгами ты ничего не сделаешь.

— Да, почти ничего, — невесело согласился он. — И что же, никакого выхода нет?

— Только тот, о котором я тебе говорил.

— Это не выход. Вы же ничем мою логику не опровергли.

— Да нечем мне ее опровергать, голубчик, нечем… Как и тебе мою.

— Да, и мне тоже. Жаль.

— Подумай еще, а? — попросил Патриарх.

— Нет, — твердо сказал Русаков.

На том и расстались.

Патриарх дня три раздумывал над этим разговором. Было ясно, что Русаков от своего решения не отступится. Да и нет смысла, если говорить откровенно, — как ни пытался Патриарх найти брешь в логическом частоколе Русакова, не удавалось. Действительно, мышь не проскочит…

И он решился. Позвонил Русакову в Долинск и сказал:

— Готовь свой проект.

— Что-нибудь прояснилось?

— Ничего. Но давай попытаемся. Хоть что-нибудь да будет. Авось тысяч пятьсот выбьем.

И то, что представлялось почти невозможным, свершилось. Патриарху удалось заинтересовать еще два министерства, и в конце концов выбили два миллиона. Логика Русакова победила его, Патриарха, логику, и вряд ли еще когда он был так доволен своим поражением, приведшим к победе.

А Русаков тут же заявил:

— Мне нужна командировка, Николай Аристархович.

— Куда?

— В Штаты.

— Ого!

— Делать так делать, на совесть и надолго. Мне надо самому все увидеть, пощупать собственными руками.

— Резонно… — Патриарх задумался. — А поближе куда-нибудь нельзя? В Штаты все-таки сложновато.

— Можно, наверно, в Голландию, но не то будет. К тому же я голландского не знаю.

— Логично… Ладно, постараюсь. Вряд ли это будет сложнее, чем наша виктория…

Поехал Русаков и в Штаты…

С тех пор не однажды крепко выручали они друг друга. Патриарх — своим высоким постом, веским словом, сказанным в нужное время в надлежащем месте. И Русаков в долгу не оставался. Патриарх, безоговорочно доверяя его знаниям и чутью, не раз звонил ему в Долинск и, наделяя высокими полномочиями, посылал в разные города и страны: поезжай, посмотри, разберись. Русаков безотказно ехал, хоть и со своей АСУ работы было невпроворот. За этой АСУ Патриарх наблюдал особенно пристально, все больше убеждался: не прогадал с процессом о трех миллионах (выбил-таки и третий из него Русаков), не промахнулся старик, поверив мальчишечке… Стал ждать, когда закончится эта эпопея и у Русакова не будет причин не ехать в Москву.

А Государственная премия разве не конец?

После банкета спросил:

— Дальше что? Обязательства твои вроде бы и выполнены.

— Пожалуй, — без особого энтузиазма согласился Русаков. Был он что-то не по-праздничному смурноват.

— Пора бы и в столицу, а?

— Давайте через полгода поговорим об этом, — не сразу сказал Русаков. — Раньше все равно не смогу оттуда уехать.

— Ладно.

Решился наконец Русаков. Патриарх спросил:

— В помощники ко мне пойдешь?

Долго молчал Русаков, смотрел куда-то в бок.

— Не по мне это, Николай Аристархович, уж не взыщите. Я прежде всего инженер и всегда им останусь. А помогать вам всегда готов.

Патриарх улыбнулся:

— Знал, что так скажешь… Не неволю, конечно. Давай работай.

Патриарх «внедрил» Русакова к Федосееву, в головной институт. Тот, усмехнувшись, высказал опасение:

— А уживемся мы, два медведя, в одной берлоге? Не смену ли мне готовишь?

— Экий ты… подозрительный. Да его на твое место клещами не затащишь. Плохо ты его знаешь.

— Да совсем, считай, не знаю.

— Зато я знаю, тезка. Нет, я его для другого готовлю. А тесно вам вдвоем станет, отделю. Но ведь какой талантище, а? — не удержался Патриарх.

— Это точно, — охотно согласился Федосеев. — Не чета нам с тобой.

Уел, однако.

Федосеев, жмурясь, привычно «боднул» его:

— Я-то хоть членкор, а ты докторскую защитить не сподобился. Турнут тебя из министерского кресла — что останется? Зачуханный кандидат!

— Ладно, не каркай.

Уж кто-кто, а Федосеев-то знал, что «министерское» кресло Патриарха пожизненное. Министры могут меняться, а он, Веденеев, всегда на своем посту…

Патриарх убрал улыбку.

— Я ведь не случайно тебе этого «вундеркинда» подбросил. Не жми на него, дай поработать, как он хочет.

— Слушаюсь, командир, — ёрнически ответил Федосеев и в ответ на строгий взгляд Патриарха уже серьезно сказал: — Да не бойся, не буду я жать на твоего «вундеркинда»…

Отделять Русакова не пришлось, хотя Федосееву вряд ли по нутру иметь такого подчиненного. Из рядового отдела Русаков сделал конфетку, сложнейшие в стране АСУ на его счету, раньше таких федосеевцы не делывали…

Любимчик, говорите? Дай бог вам таких любимчиков, да числом поболее.

Молод, говорите? И отлично, предынфарктникам там делать нечего, чтобы только запустить этот «комбайн» на полную мощность, понадобится лет пять самой лютой работы. А многие ли из вас способны на такую работу? Ведь с нуля, по существу, начинать придется моему любимчику, машины без людей работать еще не обучены, а где их взять, людей, на Сибирь? Вы-то, москвичи, вряд ли поедете. И ленинградцы, киевляне, минчане тоже… Зеленый молодняк поедет отбывать принудиловку, «поплавки» отрабатывать.

Любимчикам каторжные работы не подсовывают.

Время отдыха для тела Патриарха истекало. Через три минуты явится Русаков.

Тело неуклюже приподнялось, само себя, как барон Мюнхгаузен, выдернуло из кресла, грузно прошагало к столу, гулко бухая сердцем под ребра.

Хрипло откашлялось.

Еще минута.

Тихо зажужжал зуммер.

— Николай Аристархович, к вам Русаков.

— Просите.

38

Не виделись месяца полтора, недолго поразглядывали друг друга.

— Жив, курилка? — спросил Патриарх.

— Что мне сделается… Вы-то как?

— Я-то? — Патриарх хмыкнул. — Как замерзший часовой на посту. Издали посмотришь — страшно, ружье торчит, подойдешь поближе — непонятно, спит вроде, а чуть пальцем тронь — повалится.

Посмурнел Русаков, затревожился. «Шутник», — неодобрительно подумал о себе Патриарх.

— Ладно, чего обо мне… Давай о деле.

Предисловий Патриарх не любил и выдал, будто в упор выстрелил:

— Ну что, поедешь в Сибирь?

Полувопрос, полуприказ.

Молчит Русаков.

Почему молчит?

— И… кем же вы меня туда?

— А я, голубчик, по причине своего высокого положения мелочами не занимаюсь. Если кого и назначаю, то исключительно генералов отечественной индустрии. Вот генералом и поедешь. Хозяином.

И опять молчит Русаков. Радости на лице ни на грошик медный.

— Чем недоволен?

— А вы не думаете, что я не справлюсь?

Банальный ход, Русакову вроде бы и не пристало так.

— А почему я должен так думать?

— Ну, все-таки… Сколько у меня народу будет, в подчинении?

— Тысяч пять… для начала. Сам не знаешь?

— Знаю. Потому и боюсь.

— Боишься?

— Да, Николай Аристархович, боюсь.

— Чего?

— А вот того, что я уже сказал.

Разговорчик, однако…

— А сколько у меня народу в подчинении, знаешь?

— Догадываюсь. Тысяч семьсот?

— Ошибаешься, — качнул головой Патриарх. — Разве что человек двести, что по кабинетам и коридорам ошиваются.

— Все шутите, — поскучнел Русаков.

— Да нет, представь себе. У семисот этих тысяч, — я-то, кстати, их не считал, — свои начальники есть, они командуют. И у тебя свои будут.

— Ну, во-первых, их найти надо.

— Надо, — кивнул Патриарх. — Найдешь.

— Где?

— А это уж не моя забота. Человек пять я тебе порекомендую, а решать сам будешь, брать их или нет. У тебя, кстати, возможности для поиска побольше, чем у других. Я думаю, не один сочтет за честь поработать под твоим руководством.

— Приятно слышать такие речи…

— Я ведь не шучу. Или еще на комплименты набиваешься?

— Да не нужны мне ваши комплименты, — с тоской в голосе, уже по-настоящему встревожившей Патриарха, сказал Русаков. — Что вы думаете, цену себе набиваю, что ли? Постарайтесь посерьезнее отнестись к моим доводам. Ведь дело касается, можно сказать, половины моей жизни. Да и не обо мне речь, а прежде всего о самом деле.

— Ну, давай о деле, — согласился Патриарх, внимательно разглядывая Русакова. — Что тебя прежде всего тревожит?

— А то, что я не умею работать с людьми, — сказал Русаков. — Вспомните, сколько раз за те одиннадцать лет, что мы знакомы, я говорил вам — я прежде всего инженер, а не администратор.

— Много раз говорил, — кивнул Патриарх. — Да ведь я, милый мой, тоже не всегда чиновником был. Тоже инженерия, и неплохо, говорят, до сих пор из моего инженерства кое-что служит… А вот представь себе, пришлось стать чиновником. Жизнь заставила. Война в первую очередь. Мне, кстати, тоже тридцать пять было, когда война началась.

— Но сейчас-то не война.

— Не война, говоришь? Да, пушки не стреляют, тут ты прав, конечно… — Патриарх помолчал и, выпрямившись в кресле, заговорил резко, отчужденно: — Что, прикажешь мне лекцию тебе прочесть? Что война все-таки идет, не с автоматами наперевес, а другая — интеллектуальная, техническая, машинная? Война технологий, инженерной и научной мысли. Сравненьице прикажешь подобрать? Что вместо пулеметов кульманы, а пистолетов — авторучки и… — он постукал пальцем по лбу, — вот это серое вещество? Оставь эти пошленькие сравнения для журналистов.

— Тяжелую артиллерию в ход пускаете? — прищурился Русаков. — А может, не надо? На таком уровне мы вряд ли до чего путного договоримся. Не на собрании, однако…

«Ах ты… щенок!» — взвился было на дыбы Патриарх, но сдержал себя, поняв — подобными аргументами Русакова не проймешь и тон такой вряд ли уместен.

— Ладно, не возникай, — улыбнулся Патриарх. — В словесной эквилибристике мы оба, я думаю, поднаторели. Давай по существу. Ты говоришь, что не умеешь работать с людьми…

— Да, — подтвердил Русаков и, чуть помедлив, добавил: — А если уж говорить совсем откровенно, и не хочу.

— Не хо-о-чешь… — протянул Патриарх. — Действительно откровенно сказано. А чего же ты хочешь?

— Работать.

— Работать… В одиночку?

Молчал Русаков.

— Ну? На роль Фауста метишь? Да ведь даже у него кто-то был — ученик, помощник, подчиненный… Фауст — это ведь тоже немножко чиновник, а?

Молчал Русаков.

Патриарх ждал, когда он начнет возражать: одно дело — десяток человек, сотня, другое — тысячи. Ведь именно к тысячам относилось русаковское «не хочу».

Но Русаков молчал. И Патриарх заговорил спокойно, дружелюбно:

— Не можешь — это только слова, Иннокентий. Факты говорят об обратном. В Долинске ты начинал с нуля — и создал отдел, прогремевший на весь Союз. Ты его создавал?

— Возможно…

— Возможно? Опять набиваешься на комплименты? Ну что ж, едем дальше. Когда ты начал работать у Федосеева, твой отдел был самым заурядным, так?

Русаков, помедлив, кивнул.

— Так… А что теперь? Сколько у тебя, кстати, человек?

— Четыреста тридцать два.

— Вот видишь… Было, если не ошибаюсь, что-то около сотни?

— Сто восемь.

— И меня, оказывается, память не всегда подводит. А теперь скажи прямо, без этих «возможно», «вероятно»: ты этот первоклассный отдел создал?

Русаков пожал плечами.

— А ты плечиками-то не дергай. Если не ты, тогда скажи, кто, может, я его сюда приглашу, глядишь, на твое местечко порекомендую, когда ты в Сибирь уедешь, — Патриарх улыбнулся, — или другое подыщу, мне такие люди ой как нужны… Так как же все-таки, твое это детище?

— Мое.

— А, не отказываешься… Как видишь, не всегда излишняя скромность уместна. Зазнаек и выскочек я и сам не терплю, но и скромников, знаешь ли, тоже не жалую… Ну а если так, чего ради я доказываю тебе очевидное? Все еще будешь утверждать, что не умеешь работать с людьми?

— Буду, — сказал Русаков. — Как раз сегодня я получил этому наглядное подтверждение.

Он рассказал Патриарху историю с Калинченко и Стариковым. Патриарх слушал, сонно прикрыв глаза.

— Все? — спросил он, когда Русаков замолчал.

— Да.

— Ну, и о чем свидетельствует эта детсадовская история?

— Детсадовская?

— Именно. Если не нравится возрастной ценз, можно сменить. Школьный диспут о любви и дружбе для восьмиклассников. Саша любит Машу, Маша не любит Сашу. А тебе какое до этого дело?

— Значит, так вам все это представляется?

— Примерно. Не понимаю, какого черта ты полез в это дело, тебя вовсе не касающееся.

Молчал Русаков.

— Нуте-с? — настойчиво спросил Патриарх.

Русаков взглянул на часы и спросил:

— Время у нас еще есть?

— Есть время, есть…

— Тогда я вам расскажу одну историю из моих студенческих времен. Можно?

— Валяй, — разрешил Патриарх, удобнее устраиваясь в кресле.

— После четвертого курса меня исключили из комсомола…

— Да ну? — весело удивился Патриарх. — Забавно… И за что же, интересно?

— Как гласило решение курсового собрания, за крайний индивидуализм, несовместимый с высоким званием комсомольца, и пренебрежение интересами коллектива. Или что-то в этом роде, сейчас уже точно не помню.

— Ну-ну, — подвигался в кресле Патриарх, — интересно… И чем же ты так насолил коллективу, пренебрегая его интересами?

— Отказался думать как все. Конкретнее — не захотел ехать на целину. Было это, кажется, в пятьдесят восьмом. Ну, помните, наверно, тогдашнюю кампанию: «Студенты, на целину!»?

— Как не помнить, — кивнул Патриарх.

— Кампания началась как-то неожиданно, по крайней мере в нашем институте, а у меня давно были другие планы. Пока что я изучал теорию, из машин на кафедре была только анекдотическая «Сетунь», и я решил на лето поехать на завод в П. — поработать монтажником, а если удастся, и наладчиком. Я заранее договорился об этом, и меня там ждали. А мне не предлагают даже, за меня уже все решили — я должен, обязан ехать на целину. Потому что едут все, потому что так надо. Я по глупости пытался доказать, что не только для меня самого, но в конечном счете и для всего общества будет куда полезнее, если я эти два месяца поработаю на заводе и приобрету навыки, поистине бесценные для моей будущей профессии. Меня даже не выслушали толком, заявили: не поедешь — выложишь комсомольский билет на стол. Они, оказывается, гораздо лучше меня знали, что мне — и тем более обществу — полезнее.

Русаков замолчал.

— Ну и что же? — полюбопытствовал Патриарх.

— А то, что я приехал на Казанский вокзал, но на три дня раньше, чем предписывалось, и сел в другой поезд, не с целинниками.

— Ну? — торопил, улыбаясь, Патриарх.

— Комсомольские лидеры свое слово сдержали. Когда я вернулся, на курсовом собрании меня из комсомола исключили. Почти единогласно, против никто не был, разве что с десяток воздержавшихся. Институтское бюро решение собрания утвердило — четыре «за», три «против». Особенно усердствовала наша комсомольская богиня, моя однокашница. Уж как она поливала меня на бюро, слушать было страшно. Изверг рода человеческого, вот кто я был в ее понимании.

— А ты?

— Представь себе, пытался доказать свою правоту. Если бы я покаялся, вероятно, обошлось бы строгачом, о чем мне и намекнули.

— Но ведь трое тебя все-таки поддержали.

— Да не меня они поддерживали, они вовсе не считали, что я прав! Лучшего студента, круглого отличника, вот кого они выгораживали! Они это прямо и высказали на бюро — вроде бы индульгенцию мне выдали. Виноват, мол, но заслуживает снисхождения. И потом меня это спасло. На бюро райкома счет был уже в мою пользу — четыре «за», пять «против». И то, наверно, потому, что за меня вступилась кафедра, преподаватели… А если бы наоборот — пять «за», четыре «против»? Ведь исключили бы как пить дать, и наверняка встал бы вопрос о моем пребывании в институте!

— А все-таки не исключили.

— Но ведь случайность! Если бы у одного из этих пятерых настроение было похуже, чем обычно, исключили бы, а?

— Возможно, — согласился Патриарх. — И к чему ты рассказал мне эту историю?

— Не догадываетесь?

— Смутно.

— Вам не кажется, что они были правы, так поставив вопрос? — неожиданно спросил Русаков.

— Ишь ты… Тебе так кажется?

— Нет. А тогда тем более не казалось. Но если встать на их точку зрения… Я же один оказался против всех! А все — это коллектив! Почему они должны были щадить меня? Ведь я прежде всего все-таки о себе думал! Эти бесценные навыки практической работы прежде всего мне нужны были, а не коллективу! Коллектив — это они, самоотверженно убирающие хлеб, а я отщепенец! Им плевать было на то, что я работал по четырнадцать часов в сутки — восемь монтажником, как и полагалось по моему рабочему расписанию, еще шесть на наладке. Я чуть ли не пресмыкался перед наладчиками, просил, умолял: покажите, объясните, научите! Я все это рассказал на собрании — и ничего не добился. Надо мной откровенно посмеивались: наивный человек, что за доводы ты приводишь? Какие доводы могут устоять перед мнением коллектива? И они недрогнувшей рукой вышвырнули меня. Что меня больше всего поразило, это как раз единодушие решения. Даже мои друзья-приятели в мою защиту не выступили, промолчали. Потом-то я сообразил — почему. Все та же сила коллектива, или, если хотите, его инерция. Кому хочется оказаться в меньшинстве и подвергнуться риску изгнания? Я, конечно, продолжал считать, что я прав. А сейчас чисто абстрактно готов признать, что была, видимо, какая-то правота и в их решении.

— Какая?

— Я был той самой паршивой овцой, которую полагалось изгнать из стада, чтобы она не заразила других. Коллектив просто решил позаботиться о своем здоровье. Логично?

— Что-то в этом есть, — согласился Патриарх. — А теперь все-таки объясни, для чего ты рассказал мне эту назидательную притчу?

— Не ясно разве?

— Не очень, знаешь ли.

— Очевидно, чтобы руководить коллективом, надо хорошо знать его психологию. Надо уметь чувствовать его. Надо предвидеть, чего можно ждать от коллектива, что можно потребовать, а чего нельзя. Много, наверно, еще этих «надо», которых, однако, у меня нет. Вот что меня пугает, Николай Аристархович. За шестнадцать лет, что прошли с того собрания, я не слишком-то изменился. Я все тот же индивидуалист, предпочитающий работать если и не в одиночку — это в нашей профессии невозможно, — то хотя бы в не слишком большой компании более или менее близких мне людей. Правда, в первые годы моей «руководящей» деятельности, — Русаков усмехнулся, — это руководство доставляло мне даже некое удовольствие. Сейчас — нет. Сейчас эта руководящая роль для меня чаще всего скучная, обременительная обязанность, с которой я, худо-бедно, как-то справляюсь, пока у меня не слишком много людей. Но ведь там, в Сибири, другие масштабы, и потребуется от меня все то, о чем я говорил вам. А если нету? Не наломаю ли я дров, не загубим ли дело?

— Похвальная самокритичность, — Патриарх улыбнулся. — Дровишек, наверно, на первых порах и в самом деле наломать можешь… немного. А дело загубить тебе никто не даст. Прежде всего, я думаю, ты сам этого не позволишь.

— Почему вы так уверены в этом?

— А потому, что это дело — прежде всего  т в о е  дело. Ты профессионал, Иннокентий, и, смею тебя заверить, высокого класса. А это как раз то, что в данном случае нужно. Ведь тебе предстоит создать не серийный завод по производству машин, на такую работу я тебя и не посылал бы. Тебе придется решать вопросы прежде всего не производственные, не управленческие, не финансовые — это тоже, конечно, будет, но во вторую очередь, — а научные, инженерные, исследовательские… Да что я тебе объясняю, будто ты сам не знаешь. А руководить людьми… что ж, охотно верю, что у тебя нет к этому ни большого желания, ни стремления. И все-таки придется, — твердо сказал Патриарх. — Дело даже не в том, что я не вижу для этой цели более подходящей кандидатуры…

— А в чем?

— В тебе самом, Иннокентий.

— Вы хотите сказать, что лучше меня самого знаете, что мне нужно?

— Возможно. Все-таки я, — улыбнулся Патриарх, — и прожил на свете несколько дольше, чем ты, да и с людьми поболее тебя сталкивался. Мои знания, чутье, если хочешь, стоят чего-то?

— И это все ваши доводы?

— Не убеждают? Слушай, а может, ты просто работы боишься? Или из Москвы уезжать не хочется?

— Нет, — повел головой Русаков. — Да вы и сами этого не думаете.

— Ну, как знать… По-человечески это очень можно понять. Только как следует устроился, жизнь наладилась — и на́ тебе, срывайся к черту на кулички. Да и с женой неладно получается, где она там сниматься будет…

— И это тоже меня заботит, но поверьте, не тут собака зарыта.

Патриарх помолчал и с сожалением сказал:

— Видно, чего-то я все-таки не понимаю в тебе. Даже подумал было: не ошибся ли? Как будто не должно так быть, сколько уже лет знаю тебя, ни разу ты не сфальшивил.

— А сейчас в чем мою фальшь видите? — с холодком в голосе спросил Русаков.

— Да в том-то и дело, что и сейчас не вижу, просто пытаюсь влезть в твою шкуру.

— Не получается?

— Не очень. Стар, видно, стал.

— В шкуру, говорите, мою влезть пытаетесь? И не получится, Николай Аристархович, — неожиданно сказал Русаков.

— Почему?

— А может, я не позволю? — как-то угрюмо сказал Русаков. — Шкура-то все-таки моя, к тому же единственная.

— Вон ты о чем! — удивился Патриарх. — Ну, не ожидал. Ты же отлично понимаешь, что я хотел этимсказать.

— А что именно?

— Какая муха тебя укусила? Только то и хотел, что пытаюсь тебя понять, представить себя на твоем месте. Непозволительное желание?

— Извините, — Русаков отвернулся, — я понимаю, разговор этот важный и для меня, и для того дела, на которое вы меня посылаете. Потому и боюсь ошибиться в себе, в своих силах и возможностях… Могу я себе такое позволить?

— Да, можешь, конечно…

Патриарх с новым, неожиданным интересом разглядывал Русакова, его нахмуренное, небрежно выбритое лицо с царапиной на подбородке, — спешил, видно, утром, проспал, что ли?

— Давай выкладывай все, Иннокентий… Чувствую же, что-то не договариваешь.

— Все, говорите, выкладывать? А вдруг не поймете?

— Это почему же?

— Да почему нет? — резко спросил Русаков. — Почему это такая уж аксиома, что люди всегда должны, обязаны понимать друг друга? Как будто на каждом шагу мы не сталкиваемся с обратным, — нет, оказывается, очень это непросто — понять человека, поставить себя на его место, влезть, как говорите, в его шкуру… Вот вы сказали, что прожили на свете несколько дольше, чем я… Да, вы почти вдвое старше меня, а если брать, так сказать, сознательные годы жизни, и втрое… Но о чем это говорит? Ваш жизненный опыт — это прежде всего ваша жизнь, ваши проблемы, ваша работа, ваши победы и поражения. Надеюсь, мне не надо говорить, с каким уважением я отношусь к вам, как благодарен за вашу помощь, как ценю ваше хорошее, может быть, даже исключительное отношение ко мне?

— Да уж наверное…

— Мы знакомы одиннадцать лет. Как будто и немало, но что, в сущности, вы знаете обо мне, а я о вас? А сколько из этих одиннадцати лет ушло у нас на притирку друг к другу, сколько лет мне мешало — да и сейчас, откровенно говоря, мешает — ваше высокое руководящее положение? Вы думаете, сегодня, когда я ехал к вам на прием к семнадцати ноль-ноль, я забыл, что я всего-навсего начальник отдела одного из десятков ваших подразделений? Забыл, что еду на прием к заместителю министра? Думаете, я не знал, о чем пойдет разговор, и заранее не готовился к нему? Или не предполагал, что, говоря со мной, вы будете исходить прежде всего из интересов дела, а не моих собственных? Я знаю, что иначе вы не можете да и не должны. Это ваша работа, ваше дело, которому вы отдали жизнь… Вспомните, Николай Аристархович, каким я был, когда мы познакомились. Мальчишка, исступленно исповедовавший свое кредо: прежде всего работа, дело… Ради этого дела я обивал пороги вашей приемной — и не только вашей, — прежде чем заставил хотя бы выслушать меня… Ради этого дела я забывал о семье, о жене и сыне, о друзьях, ничуть не сомневаясь, что именно так и нужно, да и не умея по-другому… Что ж, работать я всегда умел. И сейчас не разучился… Но вот вы спросили, не боюсь ли я работы, не жалко ли расстаться с Москвой. И я правду сказал, что не боюсь, да и действительно не давал повода так думать… Но давайте вспомним. Рассказал я вам эту историю с Калинченко и Стариковым — и вы решили: детсад, диспут о любви и дружбе для восьмиклассников. И не подумали, между прочим, что для меня эта история  м о я  о ш и б к а, не детсад и не диспут. Рассказал, как меня из комсомола исключали — вы даже позабавились. Действительно анекдот — Русакова, этакого лидера отечественной кибернетики, доктора, лауреата, собирались когда-то исключить из института, из комсомола… Анекдот еще больший, если знать, что та комсомольская богиня, которая так яростно поливала меня на собрании и заседании бюро, сейчас работает в одном институте со мной, заурядная инженерша, обремененная семьей, и при встрече со мной, похоже, до сих пор чувствует себя очень неловко.

— Действительно так? — улыбнулся Патриарх.

— Так, — кивнул Русаков. — Да и ничего удивительного, почти половина нашей группы после института пошла работать к Николаю Федоровичу, и меня туда звали.

— А чего не пошел?

— Решил, что делать мне там нечего. Слишком солидная публика, все равно самому работать не дали бы. Грешным делом, не люблю солидных людей, есть у них привычка все делать не спеша, основательно, будто впереди у них вечность, а не какие-то жалкие десятки лет. А я всегда торопился… до недавних пор по крайней мере.

— А сейчас уже не торопишься?

— Тороплюсь, Николай Аристархович. Может быть, по инерции. Вот только стал задумываться: а может, есть смысл ненадолго притормозить, а то и вовсе остановиться, подумать, помыслить, прикинуть: а что потерял в этой спешке? А потерял я уже немало. Сына, например…

— Как это? — насторожился Патриарх.

— Да нет, вы не так поняли. Он жив-здоров, живет с матерью — я о первой жене говорю. Вот только чужие мы с ним. Не стали даже, а всегда были, вот что самое скверное… Чтобы стать людьми своими, по-настоящему близкими, одного желания и кровной, родственной связи мало, время нужно, терпение, а где оно у меня было, время-то? И так не только с сыном произошло — с первой женой, с родителями, братом, сестрой, теперь вот, боюсь, и друзья мои старинные по Долинску от меня отходят, опять-таки времени у меня для них мало. Только и осталось прочного, что жена, — а что будет, если я опять впрягусь в эту круглосуточную лямку? Опять же — уедем туда, сниматься ей там действительно негде, как быть? О ее судьбе тоже нужно подумать. Не для того же она за меня замуж выходила, чтобы жить только моими делами и заботами. В них-то она, кстати, не очень и разбирается, а главное — у нее свое дело есть…

Русакову давно уже не сиделось в массивном кресле с потертой, пропыленной обивкой, — солнце, прорываясь сквозь неплотно сдвинутые шторы, вырезая узкую высокую полосу из кабинетного пространства, рельефно высвечивало изъяны этого посетительского кресла, и Патриарх подумал — уже в третий или четвертый раз, — что его надо заменить. Его кресло выглядело, пожалуй, еще старее, но он привык к нему и не разрешал выбрасывать, закрывая глаза на десятилетнюю его старость, ежедневно изнемогающую под бременем его шестипудового тела. Но посетителям — а их тут бывало сотни в год — надо бы сиденье попрезентабельнее…

Русаков, маясь в этом кресле, уже трижды склоняясь набок, дергался от бившего в глаза пыльного солнца, перебирал под столом ногами, встать то ли не догадывался, то ли не считал удобным.

Патриарх, вздохнув, посоветовал:

— Ты бы прошелся, что ли, а то нудишься… как конь стреноженный. Заодно и шторы задерни.

Русаков, двинув кадыком, молча встал, прошел до широчайшего, почти во всю стену, окна, резко потянул за шнур, сдвигая шторы. В красноватом полумраке успокаивалась от его мощных шагов по незащищенному паркету гулкая тишина.

Русаков, держась обеими руками за спинку кресла, смотрел на Патриарха.

— Можешь походить, размяться. Это я уж привык неподъемно на своем троне сидеть, а тебе тяжело, наверно… Завидую я тебе, Иннокентий. Молодости твоей, таланту, даже твоей мужицкой стати… Ты, если не ошибаюсь, сибирских кровей?

— В общем-то да, — Русаков озадаченно взглянул на него. — Родился там, а вырос на Урале.

— Знаю, — кивнул Патриарх. — Уж не взыщи, твое личное дело изучил в подробностях. Отца с матерью, брата, сестру, жен, детей — всех анкетно знаю.

— Детей у меня — в единственном количестве.

— И это знаю. А что второго не заводишь?

— Об этом не стоит, Николай Аристархович.

— Ну, извини, не в свое дело влез… Ты вот все рассудил — и как я с тобой исключительно в интересах дела, а не в твоих собственных, буду разговаривать, и как не пойму тебя, потому что разные у нас жизни и руководящие посты… Вроде бы и верно — по видимости, по формальным признакам. А по сути? Так уж и не могу понять тебя? Твоих сомнений, твоего права решать, что тебе делать, соглашаться на мое предложение или нет? И твоих историй с этой влюбленной парочкой я тоже, по-твоему, понять не могу… Да поверь уж мне, были у меня и такие истории. Не только у меня и тебя, у многих были! Но что же делать, если приходит время, когда подобные истории необходимо должны выпадать из твоего поля зрения?

— Должны? Необходимо?

— Да, Иннокентий, должны… Ты сам сказал — у тебя сейчас четыреста тридцать два человека. И у каждого из них своя жизнь. Люди в основном зрелые, почти у каждого семья, жена, дети, даже — страшно подумать — любовницы, и такое, как сам убедился, бывает. Ну и что, в каждую судьбу ты должен вмешиваться? Кем ты тогда станешь — духовником, исповедником или блаженным, пытающимся взять на себя все грехи человеческие? Я ведь не случайно сказал тебе: какого черта ты полез в это дело, явно тебя не касающееся? И если бы ты еще что-то мог сделать для них, так ведь не можешь, твое вмешательство только во вред оказалось, так?

— Так, — подавленно согласился Русаков.

— Я ведь не случайно в одну точку бью — почему ты вмешался в это дело. Да потому только, что эта Маша твоя давняя знакомая еще по институту. Так или нет?

— Возможно, — подумав, неохотно согласился Русаков.

— Ну, а если бы на ее месте оказался ее муж Алексей или эта Альбина, которых ты почти не знаешь? А если бы ты знал их, как знаешь Машу, ты ведь совершенно по-другому бы посмотрел на эту историю, а? Ты бы попытался прежде всего их понять, а не Машу, и отлично понял бы, и наверняка не затеял бы этого ненужного разговора… Ну что, не прав я?

— Возможно, и правы, Николай Аристархович… Так же, как прав был я, когда говорил, что не умею работать с людьми.

— Не умеешь? А ты возьми да научись! У тебя впереди ой сколько времени. Я, что ли, сразу научился понимать такие вещи? Я дров не ломал? Придет время — и на тебе как каленым железом жизнь выжжет: не спеши, подумай, не суетись… Поймешь, что нет у тебя ни таких прав, ни таких возможностей — решать чужие человеческие судьбы…

— И когда же, по-вашему, это время придет?

— Скоро, Иннокентий. Оно, я думаю, уже пришло. Потому, кстати, именно сейчас и предлагаю тебе эту работу. Еще четыре года назад мог бы предложить — не стал. Хотя и не потому, что сомневался в том, что справишься. Наверно, справился бы и тогда…

— Почему?

— Потому, что я сам хозяин. И давно привык по-хозяйски распоряжаться кадрами. Пока шло строительство, там тебе делать было нечего. Шла черновая работа, и нужны были такие, как Агуреев, — выбить цемент, железо, вагоны, станки, рабсилу. Он это лучше тебя умеет делать. И дальше будет делать, если ты возьмешь его заместителем генерального по хозяйственной части… Может быть, и жестоко по отношению к Агурееву, но это уж пусть будет на моей совести. Тебе теперь предстоит чистовая работа — твори, выдумывай, пробуй. Агуреева я, кстати, лет тридцать знаю, в друзьях до сих пор ходим. И когда он узнает, что тебя, а не его генеральным назначил, обидится смертно, не простит… И чего бы мне, спрашивается, тебя предпочесть? Логика тут простая, Иннокентий: в тебя верю, а в него нет, знаю, на что ты способен и на что он… не способен. А о твоих потерях… Ну что тут говорить… И здесь я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь. Ну, если я скажу тебе, что и у меня те же проблемы, легче тебе будет? Что и мои сыновья выросли полупризорными, и до внуков сейчас руки не доходят, и жена состарилась, ожидаючи, когда же я наберусь терпения и времени толком поговорить с ней, а не засыпая на ходу от усталости? Мы на одном тесте замешены, Иннокентий… Мы из того клана работяг, для которых работать то же самое, что дышать, не работать — и непременно на полную мощность — мы просто не можем, и напрасно ты мне говоришь, что надо бы притормозить, а то и вовсе остановиться. Ничего у тебя не получится. Мы из тех ломовых лошадей науки, искусства, культуры, просвещения, которые работают до издыхания, до самого последнего дня… И, кстати, это еще одна причина, заставляющая меня рекомендовать тебя на этот пост. Потому что там потребуется именно такая работа — самозабвенная, бескорыстная…

— Агуреев корыстен? — спросил Русаков.

— Да, — подтвердил Патриарх, — в этом еще одно его отличие от тебя. Он корыстен, хотя и умеет работать не покладая рук. Его корысть не столько в высоких окладах и премиях — он их, кстати, честно отрабатывает, — сколько в тщеславии. Любит почет, уважение, награды — их у него целый иконостас, — любит то высокое место, которое занимает.

— И вы все же рекомендуете мне его в заместители?

— Да, — подтвердил Патриарх. — Лет семь-восемь он будет честно тянуть свою лямку, и если ты слегка прикроешь глаза на его в общем-то маленькие слабости, вы можете неплохо сработаться. Под тебя он копать не будет, — да это и не в его власти, — а дело свое сделает.

— Значит, мне надо соглашаться?

— Сейчас — нет, — качнул большой головой Патриарх. — Я хочу, чтобы твое решение было до конца осознанным, обжалованию не подлежащим. А в таком настроении ты вряд ли способен на это. Давай договоримся так. Время у нас еще есть, плохим бы я был генералом, если бы принимал такие решения в последний момент…

— И много у меня времени?

— Я бы предпочел получить твой ответ пораньше. Жду твоего звонка в любое время, а крайний срок… три с половиной месяца, я думаю, достаточно?

— Хорошо, Николай Аристархович.

— Значит, так, — Патриарх улыбнулся, — в новогоднюю ночь, где-нибудь десять — пятнадцать минут первого, ты мне звонишь, поздравляешь с Новым годом и говоришь свое решение.

— Ясно, Николай Аристархович. Могу быть свободным?

— Так торопишься уйти?

— Да нет, конечно, — смешался Русаков, — Мне кажется, что вы устали… У вас есть еще дела?

— Дел у меня хватает… как и у тебя. Ладно, иди.

Патриарх приподнялся, протянул Русакову руку.

— И помни: я верю в тебя.

Не ошибся Патриарх…

39

О том, что Патриарх наконец-то подписал приказ о назначении генерального, Агуреев узнал вечером, уже в самом конце рабочего дня. Звонил Паша Федоровский, из недавних его молодых друзей, что сидели в министерстве пока еще на должностях некрупных, но обещали пойти далеко и в самом скором времени.

Кто-то был у Агуреева в кабинете, и он слегка поотвернулся, откинув голову на спинку кресла, — все же не до конца понадеялся на свое лицо. Оно, правда, как будто еще ни разу не подводило его, разве что в самые молодые годы его руководящей деятельности, но все-таки…

— Вас первым заместителем, — как-то заторопился вдруг ясный, отчетливо слышный за тысячи километров, богатый баритон Федоровского.

— Да-да, спасибо, Павел Николаевич, я знаю, — спокойно сказал Агуреев.

К чему относилось это «знаю»? К тому, что его не назначат генеральным? Нет, как раз этого Агуреев не знал. Он, конечно, допускал и такой вариант — совсем не считаться с ним было нельзя, — но все же уверенно полагал, что в конце концов здравый смысл возьмет верх. У Русакова перед ним было только одно преимущество — научный авторитет. Но! Слишком молод — раз, без опыта крупной руководящей работы — два, не дипломат — три. Ну, и в конце-то концов, заслуги самого Агуреева что-нибудь да должны значить? А научный авторитет?.. Что ж, и сидел бы с ним Русаков замом по науке за широкой спиной Агуреева, занимался бы своими машинами и научными проблемами. А он, Агуреев, ворочал бы всеми организационными и хозяйственными делами, утрясал дела с обкомом и министерствами… А что теперь? Зачем этому мальчику было лезть в директорское кресло? Что он понимает в кадрах, финансах, строительстве, откуда он может знать, как надо разговаривать с множеством людей, которым, в сущности, нет дела до его науки, а требовать они будут многое — людей для сельхозработ и овощных баз, машины на уборочную, денег на благоустройство города и долевое участие в жилищном строительстве, и… ох, как много еще всего! А теперь, судя по всему, этими вопросами все равно придется заниматься Агурееву, но без полномочий генерального, без непосредственного выхода на обком и Москву, на вторых ролях, без права последней, самой главной подписи на документах…

— Вы свободны, — сухо сказал Агуреев тому, кто сидел в посетительском кресле, и, когда закрылась за ним тяжелая дверь, приказал в микрофон: — Я никого не принимаю, Тамара Григорьевна. Можете идти.

Позолотил пилюлю Патриарх, думал Агуреев, оглядывая обширное кабинетное пространство, любовно обжитое им за два года, первым заместителем генерального назначил… Но это только на словах и в приказе будет значиться. Поистине первым для Русакова наверняка станет зам по науке. А вторым — по производству, А уж он, Агуреев, на деле будет третьим, если не четвертым. Недурная перспектива, ничего не скажешь…

А что же делать? Подать в отставку? Вернуться в Москву, спокойно поработать год-два в министерстве на какой-нибудь должности средней руки и уйти на пенсию… Трехкомнатная квартира, машина, персональная дача на тридцать третьем километре, сад — что еще человеку нужно?

От такой перспективы Агурееву плакать захотелось бы, если бы только он умел плакать. Ему всего пятьдесят девять, здоров как бык, валидолом не чаще трех раз в год пользуется, — лет двадцать еще впереди… Просить у Патриарха другую работу, построить еще какой-нибудь комплекс? А для кого? Придет еще какой-нибудь мальчик вроде Русакова на готовенькое… Да и вряд ли даст Патриарх другую работу, очень он не любит менять свои решения. И, видимо, не верит в него. А верил ли когда-нибудь? Но ведь выделял же из других, постоянно помогал…

Ровно тридцать лет назад это было, в сорок четвертом. Агуреева, бывшего тогда командиром батареи, вдруг отозвали с фронта, направили в тыл, коротко объяснили — война к концу подходит, надо о мирной жизни думать, а вы инженер… Поступил под начало Веденеева, — тогда его, конечно, не звали Патриархом, ему и сорока еще не было. Пришел первый раз к нему Агуреев, вся грудь в орденах и медалях — недурно воевал гвардии капитан. Вытянулся у двери по стойке «смирно» — из массивного кресла желто светились тяжелые генеральские звезды на крупных плечах Веденеева. Ни единой награды на кителе, и даже, кажется, планки не нашиты. А было что надеть, но почему-то не любил Веденеев благородного звона орденов. Разговор был короткий: я буду пока танки и пушки делать, а ты принимайся за комбайны, сеялки и сенокосилки. Сроки самые жесткие, людей и техники в обрез… Справился Агуреев, удостоился скупой похвалы Веденеева и первой мирной награды — ордена Трудового Красного Знамени. Потом Веденеев ушел в министерство и тут же взял Агуреева к себе. За тридцать лет столько вместе наработано, и, выходит, не заслужил Агуреев последней награды… Хотя разве в этом дело?

А если даже и в этом, что тут плохого?

Совсем скверно стало Агурееву…

Он ждал, что Русаков тут же прилетит — а как иначе?! — но и неделя прошла, и другая, а он даже не позвонил! И Патриарх ограничился высылкой копии приказа, откуда Агуреев узнал, что Русаков приступит к своим обязанностям первого декабря, что заместителем по науке будет у него Александровская Софья Михайловна, а по производству какой-то Пастухов Геннадий Петрович, о котором Агуреев слыхом не слыхивал. А ведь мог бы Русаков для приличия посоветоваться с первым заместителем, вместе ведь лямку тянуть…

До декабря было еще время, и Агуреев решил лететь в Москву. Заранее испросил у Патриарха сорокаминутную аудиенцию и ровно в шестнадцать ноль-ноль входил в кабинет.

Патриарх явно был плох. Он даже не приподнялся при виде Агуреева, что всегда делал прежде, пошевелил сцепленными на выпирающем животе пальцами, кивком показал на кресло:

— Здравствуй. Садись, Сергей Васильевич.

— Как чувствуете себя, Николай Аристархович?

— Плохо, — просто сказал Патриарх скучным голосом. — Видишь, отекаю весь. Сам уже ни одеться толком не могу, ни обуться… Ну, и будет об этом. Говори, с чем пришел.

Агуреев замешкался.

— Если с обидой, говори, послушаю.

— Ну, с обидой, не обидой, — начал Агуреев, догадываясь, что зря затеял этот разговор, — но согласитесь, Николай Аристархович, немножко странно все это…

— Что «все»? — равнодушно осведомился Патриарх.

— Я четыре года исполнял обязанности генерального директора объединения, и как будто никаких особых претензий у вас ко мне не было…

— И не особых тоже, — подтвердил Патриарх. — И что же?

— Чем же объяснить ваше решение назначить генеральным Русакова?

Патриарх шумно вздохнул, пододвинул Агурееву папку, явно приготовленную заранее:

— Взгляни-ка, Сергей Васильевич.

Агуреев раскрыл папку, пробежал глазами листы с таблицами, красочные рекламные проспекты.

— А что я должен увидеть?

— Это мне три дня назад привезли из Совмина. На каком-то металлургическом комбинате сорвалась сделка с западногерманской фирмой «Сименс» на поставку электронного оборудования для автоматической линии. Надо заключать новый контракт, и архисрочно, разумеется. Один предлагает швейцарская фирма — на восемь с половиной миллионов. Другой — голландская, на семь миллионов восемьсот тысяч. Меня просят сделать выбор. Вся информация здесь, — Патриарх кивнул на папку. — Как видишь, не густо. Что бы ты сделал на моем месте?

Агуреев усмехнулся:

— Экзамен устраиваете, Николай Аристархович?

— Ну, зачем так… Просто советуюсь. Ведь ты генеральный директор научно-производственного объединения по разработке АСУ, тебе и карты в руки. К кому же мне обращаться за советом, как не к тебе?

— Я врио, — бросил Агуреев.

— Но ведь ты хотел бы стать полноправным генеральным, — жестко сказал Патриарх. — Или я неправильно тебя понял?

— Да нет, все правильно.

— Ну, так советуй, ты же специалист. Посмотри материалы, сравни данные приборов, изучи требования металлургов.

— Прямо сейчас? — неуверенно спросил Агуреев.

— А сколько тебе нужно на это времени?

— Не знаю еще… Надо подумать.

— Ну, думай, а я подожду.

Агуреев стал просматривать материалы. Параметры приборов обеих фирм мало чем отличались друг от друга и как будто вполне удовлетворяли требованиям металлургов. Но ведь не просто так дал ему Патриарх эту задачку, что-то должно быть… Но что?

Агуреев ничего не увидел. Патриарх ждал.

— По идее надо бы предпочесть голландцев, — наконец сказал Агуреев.

— Почему?

— Ну, во-первых, дешевле…

— А во-вторых?

Агуреев пожал плечами.

— Параметры приборов почти одинаковы, металлургов они устраивают… Но вообще-то надо все основательно взвесить, привлечь экспертов.

— Кого именно? Агуреев напряг память:

— Полякова, Сергиенко… ну, и еще, может быть, Федоровского.

— Значит, сам ты не взял бы на себя такую ответственность?

— Ну, почему же… В конце концов я рекомендацию подписал бы.

— И сколько времени тебе понадобится для этого «в конце концов»? Собрать экспертов, дать им задание — на одно это ведь несколько дней понадобится, нет?

— Наверно…

— Так… Ну а сколько времени они будут разбираться, обсуждать, согласовывать, решать?

— Недели две-три, я думаю.

— Вот видишь, недели две-три… А меня просят решить за неделю. Как быть? А если вдруг мнения экспертов разойдутся, что тогда?

Агуреев молчал.

— Кстати, почему ты среди предполагаемых экспертов не упомянул Русакова?

— Но он же, насколько мне известно, с металлургами никогда не имел дела, — слегка удивился Агуреев. — А Поляков и Сергиенко уже не один год занимаются их проблемами.

— Занимаются, конечно, — кивнул Патриарх. — Но вызови я их сейчас к себе, они наверняка попросили бы те же две-три недели на размышления, если не месяц. Да еще сказали бы, что неплохо и командировку в Швейцарию и Голландию — посмотреть все на месте, руками пощупать, мы же до сих пор с этими фирмами дела не имели… А? — Патриарх прищурился.

— Может быть.

— Да не может быть, а точно! — почему-то развеселился вдруг Патриарх. — Было уже так, Сергей Васильевич, и не однажды, если и не с Поляковым и Сергиенко, то с другими. И понять их как будто можно: шутка ли — о миллионах золотых рублей речь идет, тут семижды семь раз надо взвесить, прежде чем отмерить. Тут не то что месяца, а и полгода вроде бы не жалко. Ну а если нет этого полгода и месяца нету? Кто возьмется решать? Ты ведь не берешься, мне тоже не очень-то хочется, я все же не узкий специалист, могу чего-то не углядеть. В конце концов рекомендацию я, конечно, напишу, с меня же требуют, да ведь потом еще не раз поежусь в бессонную ноченьку: вдруг да что не так? А если что-то и в самом деле прошляпили, с вас ведь и не спросишь потом, вы такие мастера свои заключения писать, что лазеечку всегда себе оставите. Читал и твои творения в этом жанре, помню. Так уж вы осторожны в своих выводах, так боитесь ответственности, что иногда и матюкнешься про себя: и зачем вас просить было, все равно ведь фактически все самому решать приходится…

Патриарх сипло вздохнул, неласково глянул на Агуреева из-под тяжелых век.

— Ты вот обижаешься — чином тебя обошли, генеральского звания не дали, а думал ты, свезешь ли такой воз? «Четыре года, говоришь, безупречно обязанности генерального исполнял, почему и дальше не смогу?» Да ведь от тебя за эти четыре года, по существу, только одно требовалось — в четыре глаза за строителями смотреть, оборудование монтировать, людей подобрать, быт наладить. Но ведь все это, Сергей Васильевич, семечки по сравнению с тем, что дальше предстоит делать. И не сможешь ты эту работу делать, прямо тебе говорю. Дело-то слишком уж большое, чтобы в прятки играть, да и не умею я этого, сам знаешь. Ты ведь даже не представляешь, что, собственно, требуется от вашего объединения. Конечно, все постановления и приказы по этому поводу ты читал, расписывался под ними, но все равно не знаешь, что делать…

— А Русаков, выходит, знает? — тихо спросил Агуреев.

— Он — знает, — кивнул Патриарх. — Он тут поболее нашего с тобой знает, и то, чего еще ни в каких приказах и постановлениях нет, тоже знает. Ты думаешь, почему я тебе эту папочку подсунул? Думаешь, не знал, что ты говорить будешь? Тут ты очень неоригинален, Сергей Васильевич, действуешь так же, как и все в подобных обстоятельствах. Максимум осторожности, минимум ответственности. А если уж совсем этой ответственности избежать нельзя, надо ее хотя бы разложить на компаньонов, и числом поболее. Вот и появляются Поляков, Сергиенко, Федоровский, они в свою очередь еще на кого-то сошлются, и получилась бы компания явно неподсудная, если вдруг и неудачное решение изберем. Но уже не получится. — Патриарх взял папку и покачал на раскрытой ладони. — Я вчера это досье Русакову показал. И ему понадобилось всего сорок минут, чтобы сделать выбор. Как ни странно, в пользу швейцарской фирмы.

— А в чем дело?

— А в том, что даже в этих куцых проспектиках можно обнаружить один существенный нюансик. Хочешь посмотреть? — Патриарх протянул листок. — Вот, всего две с половиной строчки.

Агуреев прочел и нерешительно пожал плечами.

— Не понял? — спросил Патриарх. — И я сначала не повял, когда Русаков показал мне это. Вот ты сказал — параметры приборов почти одинаковы. Вот именно — почти! И ты ухватил только то, что лежит на поверхности, — что запросам наших металлургов голландская система соответствует. А соль вот в чем. Ни одна солидная фирма не позволит себе лгать в открытую — невыгодно: специалисты рано или поздно разберутся, и репутация фирмы пострадает. Голландцы и не солгали, они просто умолчали кое о чем. Чтобы удешевить свою систему, они разработали специальный программный блок, заменяющий целую ЭВМ. Удобно, выгодно — все так! А швейцарцы смотрят дальше: в их системе заложена возможность проката таких профилей, которые нашим металлургам пока не требуются. Но через два-три года они обнаружат, что программный блок их не устраивает. Голландцы тут же протянут руку помощи — пожалуйста! И выяснится, что для перестройки программы нужно закупить у них дополнительное оборудование — то самое, которое перечислено в этих двух с половиной строчках, набранных петитом. И обойдется это еще миллиона в полтора, если не в два. И мы, разумеется, заплатили бы да еще и время потеряли. А чтобы перестроить швейцарскую систему, нужно всего несколько дней и ни единой валютной копейки, разве что расходы на командировочные для двух-трех инженеров. Ну как?

— А откуда Русаков все это знает? — недоверчиво спросил Агуреев.

— Откуда знает? — Патриарх усмехнулся. — Ты все еще помнишь о том, что Русаков не специалист по металлургии, как твои Поляков и Сергиенко? Я тебе потом объясню, откуда он знает. Это ведь еще не все. Именно универсальность швейцарской системы позволяет отказаться от закупок части их оборудования и сэкономить еще приличную часть валюты. Правда, нашим внешторговцам придется изрядно попотеть, чтобы убедить их в этом, но в конце концов они наверняка согласятся, контракт все равно получится выгодный. — Патриарх помолчал. — Ты хочешь спросить, чем мы заменим эту часть оборудования? Нашей, отечественной аппаратурой. Оказывается, киевский институт УВМ уже разработал такие приборы, которые можно состыковать со швейцарской системой — после некоторой, не слишком значительной модернизации. Остается запустить их в производство, но это уже наша забота… Опять будешь спрашивать, откуда Русакову это известно?

— Ну, это не так уж трудно узнать…

— Нетрудно, говоришь? Однако ты этого не знаешь, я тоже, хоть и сам подписывал приказ об этой разработке, а твои Поляков и Сергиенко, изучив горы документов, может быть, и догадались бы, а может быть, и нет. А если бы и догадались, наверняка отделались бы туманными формулировками, — кто знает, как пойдет эта киевская аппаратура, не пришлось бы потом отвечать за безответственную рекомендацию. А Русаков твердо говорит — должна пойти! Так-то, Сергей Васильевич… А откуда все это Русакову известно… Ну, с киевским институтом действительно просто, он там свой человек, и сам у них учился, и они к его помощи не раз прибегали. А вот почему он знает о голландских и швейцарских системах то, что вовсе не обязан знать… Я сам спросил его об этом. А он мне и напомнил, как года полтора назад мы вместе были в Швейцарии шесть дней. Программа пребывания была обычная, то есть пять-шесть часов работы в день. А Русаков, кажется, за два дня успел все сделать, что на неделю было намечено. Каким образом? Это ты, я думаю, сам увидишь, когда начнешь с ним работать. Заранее предупреждаю — нелегко тебе с ним придется. Дебатов на полдня и всяких расширенных совещаний, к которым ты привык, он устраивать не будет. И расплывчатые формулировки вроде «обратить внимание», «усилить работу» и прочее в том же духе он вряд ли потерпит… Ну, это потом. Так вот, о Швейцарии. Я его не больше часа в день видел, утром и вечером. Он везде успел побывать, в том числе и в той самой фирме, с которой рекомендует сейчас заключить контракт. Когда я спросил его, чем он там занимается, Русаков — святая простота! — ответил, что у них уйма интересного. Например, оборудование для автоматических линий… — Патриарх сделал паузу. Агуреев молчал. — Для него, естественно, важна прежде всего сама электроника, но чтобы как следует понять, как она работает, ему пришлось ознакомиться и с технологией прокатки. Вот и весь секрет его «всезнайства». Просто, как дважды два. И в Голландии он, кстати, тоже был, и там его знают и, между прочим, разговаривают с ним несколько иначе, чем с нашими официальными представителями. Для них Русаков прежде всего специалист экстра-класса, способный в полной мере оценить их достижения. А это, знаешь ли, тоже важно. Им далеко не безразлично, какого мнения Русаков об их работе. А ты даже не счел нужным пригласить его в качестве эксперта…

— Ну, откуда же я знал, что он такой… универсал, — натянуто улыбнулся Агуреев.

— А надо бы знать. Ты же все-таки не раз с ним и на коллегии встречался да и работы наверняка читал… Или не читал?

— Ну, почему, читал, конечно, — поспешно ответил Агуреев.

— Выходит, плохо читал, если не понял, что он за специалист.

— Послушать вас, так лучше его и нету никого, — с сарказмом сказал Агуреев.

— А что, вполне возможно, — легко согласился Патриарх. — В каких-то узких областях, наверно, есть специалисты и помощнее, но по широте, так сказать, электронного кругозора, по чутью, по умению предвидеть завтрашний день вычислительной техники — тут ему действительно равных не вижу. Иначе стал бы я назначать его генеральным, а? — Патриарх прищурился. — Думаешь, преувеличиваю? Не-ет! Я ведь с ним уже лет десять дело имею. Тоже сначала осторожненько слушал: уж больно уверенно судит, молодо-зелено… А представь себе, за эти десять лет не припомню случая, чтобы он ошибся. Ни одного! Говорит это о чем-нибудь?

— Говорит, — согласился Агуреев. — А вы не думаете, что именно потому, что Русаков такой хороший специалист, он может оказаться довольно посредственным руководителем?

— О, — улыбнулся Патриарх, — я давно ждал, когда ты заговоришь об этом… Не оригинально, однако. Между прочим, он и сам мне об этом говорил. И — опять же между прочим — он в это генеральское кресло отнюдь не рвался, мне его уговаривать пришлось… А что ты понимаешь под руководством? Приказы отдавать, разносы устраивать, кричать «давай-давай»?

— Ну зачем вы так, Николай Аристархович…

— Опять обиделся? Не надо, Сергей Васильевич. Уж я-то твои методы знаю. Мы с тобой одного поля ягода, только я по мере сил стараюсь все-таки шагать в ногу со временем, а ты, похоже, считаешь, что вполне годишься для всех времен. Ты под руководством понимаешь ту стандартную рутину, без которой вроде бы и не обойтись. Конечно, в этом Русаков не специалист, но он этим и не будет заниматься.

— А кто же тогда?

— Ты в первую очередь. Первый заместитель генерального директора. Подыщем толкового, тактичного парторга — вот и повезете весь этот административно-хозяйственный и идейно-политический воз, будете крепить дисциплину и повышать производительность труда. А Русаков будет заниматься своим прямым делом — двигать науку.

— Вот и двигал бы на своем месте — замом по науке, — безнадежно сказал Агуреев.

— Э, нет, друг милый, — решительно отверг Патриарх, — такой номер не пройдет. Это ты сейчас готов наобещать златые горы: мол, пусть Русаков сидит со своей наукой, я в его дела и вмешиваться не собираюсь, моя задача — управление, кадры, финансы, представительство. И наобещаешь от чистого сердца, не сомневаюсь. Но не дай бог, назначь я тебя генеральным, да ты же по меньшей мере трижды в неделю будешь напоминать Русакову, кто в объединении генеральный, а кто всего-навсего зам, хотя и по науке. Для тебя ведь генеральские полномочия некая великая самоценность, а отнюдь не инструмент для работы. Очень уж нравится тебе власть сама по себе, Сергей Васильевич, вот в чем дело. И всегда нравилась, всегда тебе хотелось иметь этой власти как можно больше. Ты ведь, если вообразишь, что кто-то намерен покуситься хоть на малую толику твоей власти, этого человека живьем готов съесть!

— Лихо вы, Николай Аристархович! — изумился Агуреев. — Если я действительно такой, что же вы меня столько лет к этой власти допускали?

— Ну, может, и не совсем такой, — добродушно согласился Патриарх, — может, поднаврал чуток, чтобы главное в тебе высветить, но суть-то твоя все-таки в этом, Сергей Васильевич! А что столько лет тебя к власти допускал, так ведь не к очень уж и большой, всегда над тобой кто-то был, кто не давал твоим аппетитам разгореться. И почему же не допускать? Если держать тебя в узде, ты очень хорошо можешь работать. Вот и работай дальше. Уж кто-кто, а Русаков ущемлять тебя не будет, ему эта власть сама по себе, в отличие от тебя, и на дух не нужна.

— Будто бы? — усомнился Агуреев.

— Да уж поверь мне… Не веришь, что такие люди в природе имеются? — хехекнул Патриарх. — А у таких, как он, вместо этих генеральских игрушек есть стремление к куда более могущественной власти — над природой, стихией, над разумом, в конечном счете над всей вселенной. Они на такую мелочь, как власть над людишками, не размениваются. Но! — Патриарх поднял вверх указательный палец. — Не дай бог тебе выйти из границ дозволенного! Тут уж Русаков тебя не помилует. Если что касается истины, интересов дела, тут ему ни чины, ни звания не преграда. Он, представь, и мне не раз выдавал, если считал, что я что-то не так делаю.

— И вы слушали? — улыбнулся Агуреев.

— Слушал, — кивнул Патриарх. — Для меня ведь, знаешь ли, интересы дела тоже прежде всего… почему-то, — Патриарх усмехнулся. — Тут я любого готов выслушать, даже если по форме это и не очень устраивает меня… Так что из предлагаемого тобой альянса наверняка ничего не получилось бы. У Русакова своих чисто научных забот на многие годы сверх головы обеспечено, а ему еще пришлось бы и с твоим генеральским самолюбием бороться, считаться с твоими амбициями, а он этого не любит, не умеет, да и не хочет уметь. В этом смысле прямолинеен, аки телеграфный столб, елея в запасе не держит, а ты любитель этого зелья. И пришлось бы мне разбираться в ваших конфликтах, а в итоге убирать тебя. А мне этого очень не хочется, Сергей Васильевич. Ты можешь здорово помочь ему, а значит и обязан.

— Выходит, всю черновую работу на меня взваливаете? — усмехнулся Агуреев.

— Ну, можешь и так считать, — покладисто согласился Патриарх. — А ты как думал? Надо, братец ты мой, и ее кому-нибудь делать. Ничего зазорного в этом не вижу. Да и по справедливости так — то, что будет делать Русаков, куда сложнее всего, чем тебе предстоит заниматься. Это ты должен хорошенько понять и время от времени напоминать себе, если удила начнут резать.

Агуреев помолчал и тихо спросил:

— А если я откажусь?

— Не откажешься! — уверенно сказал Патриарх. — Другой работы я тебе не дам, а в другую епархию ты не пойдешь. Поздно, голубчик, завоевывать себе место под чужим солнцем. На абы что ты сам не согласишься, а приличных кресел в любом министерстве куда меньше, чем претендентов на них.

— На пенсию уйду. Уже сейчас могу, — угрюмо сказал Агуреев.

— Не уйдешь, — обескураживающе просто сказал Патриарх. — Тебе работать надо, командовать кем-то, иначе живо сыграешь в ящик. На флоксах и преферансе по маленькой долго не продержишься, мемуары тоже писать не станешь, начнешь водочкой баловаться — и сгоришь года за три. Не ты первый… Так-то, Сергей Васильевич.

Патриарх взглянул на часы.

— Мне пора уходить? — спросил Агуреев.

— Да посиди еще… минутки три. Может, тебе нужно что-нибудь?

— Ну что мне может быть нужно… — Агуреев поднялся. — Все у меня есть, Николай Аристархович.

— Кроме того, что я тебе дать не хочу? — улыбнулся Патриарх.

Агуреев дернул плечом.

— До свиданья, Николай Аристархович… — У двери он помедлил, обернулся: — Но я еще подумаю, Николай Аристархович.

— Думай, — разрешил Патриарх. — Но не слишком долго. Если ты откажешься, придется искать другую пристяжную.

Дверь за Агуреевым закрылась. Патриарх прикрыл глаза. Грубовато, конечно, распрощались, но, может быть, так лучше. Патриарх знал, что Агуреев согласится. А раз так, должен сразу знать свое место.

40

Его ждали к обеду, но Иннокентий позвонил из аэропорта и сказал, что вылет задерживается. И вот оставалось до Нового года чуть больше четырех часов, а его еще не было. Шанталь, Сергей, а затем и Георгий попеременно названивали в справочное, постоянно натыкаясь на короткие гудки. Раза три удалось прорваться, но сведения были неутешительные — там даже приблизительно не знали, когда прибудет самолет.

Услышав об этом в очередной раз, Сергей вздохнул и оглядел явно не празднично настроенную компанию. Похоже, всех приводило в уныние именно отсутствие Кента. Даже Шуру, хлопотавшую на кухне, — он прошел туда и и ответ на ее вопрошающий взгляд только пожал плечами. Ей-то, казалось бы, чего особенно волноваться? Знакомы меньше двух месяцев, виделись толком, можно сказать, считанные разы, весь декабрь Кент пробыл в Сибири, лишь однажды нагрянув на два дня.

И Юлька тут же встряла: когда прилетит «дядь Кеш»? Она по-всякому его называла, начитавшись Шекспира, — и «графом Кентом», и «милордом». Сергей подозревал, что еще немного — и она будет говорить ему «ты». Юлька любила сидеть у него в кабинете, рыться в книгах. Шура пыталась выговаривать ей, но Кент с улыбкой остановил ее: «Пусть, она мне не мешает».

И все остальные маялись, слонялись по разоренной квартире — часть вещей и почти все книги были уже в пути. Только Марина, утонув в кресле и вытянув длиннющие ноги, смотрела телевизор, потягивая винцо, и язвительно хмыкала, комментируя бездарнейшие, по ее мнению, праздничные номера.

Сергей ждал брата с редкостным нетерпением, и не только потому, что хотелось поскорее узнать его мнение о рукописи…

Прилетев в сентябре в Москву, Сергей в первый же вечер откровенно рассказал Кенту обо всем — и что не работается, и о необходимости уезжать с Сахалина, даже о замысле неполучающегося романа… Кент, как-то уж очень испытывающе глядя на него, сдержанно заговорил:

— Ну, о твоей работе не знаю, что и сказать. Некомпетентен. Только по себе могу судить — если не работается, надо работать, другого способа не существует. Для меня по крайней мере.

— Тебе, я вижу, не очень-то нравится моя идея, — удрученно сказал Сергей.

— Не очень, — подтвердил Кент. — Не люблю вундеркиндов — ни в жизни, ни в литературе.

— А сам?

— Слава богу, никогда им не был. Я прежде всего работяга, тебе ли этого не знать? Ладно, дело твое, пиши, если хочешь. Но, помнится, мы уже как-то говорили об этом после твоего фильма. Ты тогда, похоже, обиделся на меня, но ведь прав-то оказался я, — кто сейчас помнит твой фильм и эту мумию на котурнах… как его, Воробьев, что ли?

— Соловьев, — сказал Сергей, заподозрив, что Кент оговорился умышленно.

— Ну, один хрен, из породы воробьиных… А чем твой нынешний герой отличается от этого пернатого, пока не вижу.

— Да не в нем же дело, ты пойми, тут все в этой девочке!

— Тогда в первую очередь о девочке и пиши, — посоветовал Кент. — Судя по всему, ты ее знаешь и любишь по-настоящему. Это твоя Юлька? — Сергей кивнул. — Не мне тебя учить, конечно, но… из того, что ты мне рассказал, я пока только ее и вижу. А Платонов… Было все это, Сережка.

— Да если так рассуждать, все уже в литературе было!

— Ладно, не кипятись. В общем, сам думай. А с переездом не тяни, если такое дело, незачем твоей Юльке зимовать на Сахалине. Обмен устроить не просто, наверняка затянется, так что будете жить у нас.

— Мы же вас стесним.

— Стесните, конечно, — улыбнулся Кент. — Но не настолько, чтобы всерьез говорить об этом.

— А как посмотрит на это Шанти?

Кент поднял брови.

— Если мне не изменяет память, ты знаком с ней несколькобольше, чем я… Как, по-твоему, она должна смотреть? Уж как-нибудь впятером в трех комнатах разместимся. Тем более что ненадолго, наверняка в этих трех комнатах вы будете жить втроем.

— Как это? — не понял Сергей.

Кент рассказал ему о своем назначении и предстоящем отъезде в Сибирь.

— Формально я еще не дал согласия, но это уже мелочи. Так что настраивайтесь на долговременное житье.

— Но вы же вернетесь, — сказал Сергей, еще не веря до конца в такую возможность.

— Разве что лет через десять. А за это время много воды утечет. Ты напишешь десять книг и получишь от Союза писателей такие хоромы, что сюда и заходить постесняешься.

— Не надо так шутить…

— А ты что, суеверный? Ну ладно, давай серьезно. Шанти, возможно, будет тут жить по месяцу-два в году, если будет сниматься, но ей хватит одной комнаты. Я тоже буду наезжать ненадолго, но и мне хватит той же комнаты. А в остальное время там может обосноваться твоя Юлиана. Если она и расколотит пару безделушек, не беда.

— Она не расколотит, — как-то тупо ответил Сергей.

— Тем лучше. В общем, пиши, чтобы собирались. Закончит Юлиана четверть — и пусть катят. Нам тоже хочется познакомиться с новыми родственниками.

Через два дня Кент сказал, что все решено окончательно и сразу после Нового года они уезжают, и только тогда Сергей по-настоящему поверил ему. И, написав Шуре и Юльке сумбурно-восторженное письмо, стал с нетерпением ждать их.

А чтобы легче было ждать, оставалось одно — работа. Да и прав, конечно, Кент, само собой не напишется, и для этого есть только одно средство — работа.

Сергей еще раз просмотрел наброски, нашел, что все не так уж скверно, и, подумав, решил, вопреки совету Кента, продолжать в прежнем духе. И как будто пошло дело, да как еще, — за два месяца Сергей написал необычно много для себя, чуть ли не двести страниц! Но с приездом Шуры и Юльки работа застопорилась, и не только в том было дело, что теперь писать приходилось в кухне, по ночам, — Шанталь уступила им свою комнату и перебралась в кабинет Кента. Смутное ощущение надвигающейся неудачи вновь стало преследовать Сергея. Он поправил и перепечатал написанное и, когда Кент прилетел на два дня, дал ему рукопись.

— Прочти, пожалуйста. Понимаю, что тебе сейчас не до меня, но… очень нужно. Вещь далеко не закончена, но пусть тебя это не смущает. Мне важно главное знать, есть ли во всем этом хоть что-то настоящее… В общем, жду критики суровой и нелицеприятной, — Сергей вымученно улыбнулся.

— Ясно, — кивнул Кент. — Прилечу через две недели, к Новому году, тогда и скажу.

Вот теперь-то и ждал Сергей приговора брата, слегка удивляясь тому, что так много значит для него мнение Кента…

А Георгий просто ждал. Уволился он еще две недели назад, вчера сдал квартиру, Шанталь приехала за ним и забрала вместе со всем барахлом, поместившимся в чемодане и рюкзаке. Кент, как только окончательно решилось его назначение, сам предложил Георгию поехать с ним.

Георгий какое-то время молчал.

— Работа тебе будет интересная, — сказал Кент, — сколько и какую душа пожелает. Квартиру получишь сразу.

— Да я вовсе не о том думаю, ехать или нет. Откровенно говоря, я сам хотел просить тебя об этом. Тут я… как пень на отшибе.

— Ну и лады. Готовься к отъезду.

А что ему было готовиться? Расстались с ним без сожаления, Витенька Митрошин заявление тут же подписал, даже положенных двух недель не стал дожидаться. Оформляться переводом показалось Георгию слишком хлопотно, да и нужды в том не виделось. И появилась в его трудовой книжке очередная запись, означавшая: «По собственному желанию…»

Шанталь маялась не по одной только привычке беспокоиться всякий раз, когда Кент задерживался. Перспектива встретить Новый год без мужа приводила ее в состояние почти паническое. Что ей делать с этой оравой чужих, в сущности, людей? Сережка, конечно, не в счет, он-то свой человек, и Шура, его женщина, чрезвычайно милая и деликатная, и Юлька пацанка очаровательная, — все так… И с Георгием особых душевных хлопот не будет, разве что лишний разок улыбнуться ему поласковее… Но эти двое?!

Очень они мешали ей, Софья Михайловна и Марина. Решение Кента пригласить их с собой оказалось для Шанталь сюрпризом настолько неожиданным и неприятным, что сдержать себя она не сумела, расплакалась.

— Ну вот… — беспомощно сказал Кент, — это еще почему?

— А без них ты никак не можешь? — глотая слезы, спросила Шанталь.

Кент молчал. Шанталь ушла на кухню — курить и доплакивать.

И вот они сидят тут, ждут его. Особенно эта длинноногая лахудра…

Шанталь поймала на себе взгляд Марины и улыбнулась.

И Марина, слегка улыбнувшись в ответ, отпила из бокала и снова уставилась в телевизор. Смейся, актрисуля, смейся… Вряд ли ты даже догадываешься, что ждет тебя. Теперь-то Кент наш. Ты еще не знаешь его таким. Ты вообще его не знаешь. Это он четыре года около твоей юбки прокрутился, жирком оброс. Но теперь-то совсем другая жизнь пойдет. Теперь ты его только раненько утречком да поздненько вечерочком будешь видеть. Ну, еще ночью, конечно, в постели… до поры до времени. А мы с маманькой целыми днями, неделями, годами возле него будем. Но самое-то страшное для тебя, актрисуля, — мы все одним общим делом, нашим, любимым, будем заняты. А ты в этих делах, слава богу, совсем не петришь. И не с тобой он об этих делах будет говорить, а с нами. Ты еще не знаешь, что это такое — Дело. Твоя киношная деятельность по сравнению с тем, что мы будем делать, — плюнуть и растереть… Он тебя пока еще любит, актрисуля, не спорю, но именно пока… А потом он меня будет любить. Уж теперь-то я постараюсь, чтобы так вышло. Не девочка. Я баба, актрисуля, и весьма недурна собой, и, между прочим, моложе тебя. Ну и стерва же я, нет? Ладно, пусть так, но и ты вряд ли лучше. Может быть, стервозность вообще присуща всякой бабской натуре. По крайней мере, таким, как мы с тобой, актрисуля. Мы ведь одной породы. Красивые, фигуристые, охочие до мужиков бабы. Что делать, такими нас создала природа. Вот только не до всяких мужиков охочи, а до таких, как Кент. Ты-то, видно, сразу поняла, что он за мужик и что это именно то, что тебе нужно. А я тогда девчонкой-несмышленышем была. Но теперь мне столько же лет, сколько было тебе, когда ты встретилась с Кентом. И кое в чем я разбираюсь получше тебя, а уж в том деле, которым он занимается, дам тебе хоть сто, хоть десять тысяч очков вперед. И я знаю, что ему будет лучше со мной, актрисуля. Так что не думай, что я только о себе забочусь. Хотя и о себе тоже, конечно. Как и ты. Он нужен мне, понятно? И он будет моим…

— Хватит тебе пить, — сухо сказала Софья Михайловна.

— Да ты что, ма? — удивилась Марина. — Полбутылки сухого за вечер не одолела, нешто это питье?

Софья Михайловна поджала губы и отвернулась от дочери. Вот еще проблема…

Узнав о том, что Кент точно едет в Сибирь и вновь настоятельно зовет их с собой — он специально приезжал поговорить об этом, — Софья Михайловна основательно задумалась. Многое страшило ее, даже предстоящая работа. Не было уверенности, справится ли. Она знала, что Кент очень рассчитывает на ее помощь. Не хотелось признаваться ему в своей усталости, в том, что все больше стала ценить покой и уют, но и промолчать не сочла возможным. Кент покачал головой:

— Наговариваешь на себя, мать. Это все временное.

— Ты хоть помнишь, сколько мне лет?

— Да помню, помню.

— По двенадцать часов в сутки я работать уже не способна.

— А не надо по двенадцать, — покладисто согласился Кент, улыбаясь. — Будешь как все, по восемь часов двенадцать минут, с перерывом на обед, двумя выходными и отпуском по графику.

— Да? Тебе все хахоньки… Забыл, как всего четыре года назад ты меня урабатывал чуть ли не до обмороков?

— Нет, — уже серьезно сказал Кент. — Но тогда я был молодой и глупый.

— А сейчас старый и мудрый?

— Именно… Так что, Софьюшка?

— Думать буду.

— Думай. И помни — ты мне очень нужна. Очень, — повторил он.

— Не говори пока ничего Марине, — попросила Софья Михайловна.

— Хорошо, — кивнул Кент.

О предложении Кента Софья Михайловна сказала Марине только через два дня. Дочь впилась в нее взглядом.

— И что ты собираешься делать?

— Еще не знаю.

Марина несколько секунд еще смотрела на нее и вдруг бухнулась на колени. Софья Михайловна испуганно отодвинулась от нее вместе с креслом.

— Ты что это? А ну, встань!

Марина замотала головой.

— Не встану, пока не скажешь, что поедем… Ма, я редко о чем прошу тебя. А сейчас не прошу, умоляю — поедем! Слышишь? Поедем! Ну что мы тут киснуть будем? Я уже видеть не могу этот стерилизованный город! А ты ведь тут уже чуть ли не сто лет работаешь, неужели не надоело? Там же все у нас будет! Там Кент будет!

Софья Михайловна молча смотрела на нее.

Марина, поморщившись, неуклюже поднялась, тихо сказала:

— Ма, ты же знаешь, что я очень люблю тебя. Но если ты не поедешь, я уеду одна. Через год, через два, но уеду.

И Софья Михайловна поверила — действительно уедет. Выхода не было.

— Хорошо, поедем. Но если я увижу, что ты… с Кентом… ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, — сказала Марина. — Все я понимаю, ма… Но что тут можно сделать? Чему быть, того не миновать… Я бы могла поклясться чем угодно, что не сделаю абсолютно ничегошеньки, чтобы завоевать Кента, но ты первая мне не поверишь. Только не надо так беспокоиться, все будет хорошо…

Уже в десятом часу Кент позвонил из аэропорта и сказал, что приедет, как только удастся поймать такси.

Уезжали они пятого января вечером. На поезде настоял Кент: хватит самолетов, уже тошнит от них, да и не на неделю едем, на годы, несколько суток значения не имеют. Впрочем, никто и не возражал ему.

Провожающих набралось много — и из института, и с «Мосфильма» был народ, даже подруга Марины объявилась. Сергей с Юлькой стояли в сторонке, Шура простилась дома, сказав: «И без меня толчея будет». Сергей знал, что перед отъездом Шура долго о чем-то говорила с Кентом. Догадывался — не только о житейски-формальных делах, связанных с квартирой, пропиской, машиной, которая пока оставалась здесь. Наверно, только Шура и знала, как тяжело ударил Сергея отзыв Кента о его рукописи.

Кент сам заговорил о ней в первый же день. Все еще спали — шумная новогодняя ночь угомонила даже Юльку, — они сидели на кухне, пили чай, и Кент, положив на стол рукопись, невесело сказал:

— Ну что, брат Сергей… Может быть, в обычном литературном смысле это совсем и неплохо написано, но ты ведь не об этом хотел узнать.

— Совсем ничего? — упавшим голосом спросил Сергей.

— Почти. Единственная живая душа во всей вещи — Наташа, но она пока десятая спица в колеснице. А Платонов… это мертвая фигура. И жена его тоже. А все рассуждения о смысле и цели жизни, о поисках истины, о служении науке — это, брат, и вовсе никуда не годится. Дилетантство, вязь расхожих слов. Не чувствуешь ты таких людей, Сережка, не понимаешь ни природы их фанатической одержимости, ни внешних ее проявлений, и вообще… — он помолчал, — не твое это дело. Ты опять идешь от какой-то идеи, от заданности, что ли, или как это у вас называется…

— Так и называется, — подтвердил Сергей.

— В общем, посмотри, там я на полях кое-какие пометки сделал, может, лучше поймешь, что я имел в виду. И хотелось бы мне тебя утешить, да нечем. Не знаю, как дальше будешь писать, очень может быть, что в конце концов и получится вполне приемлемая вещь, то есть приемлемая для издателей, критики, читающей публики. Но мне, откровенно говоря, не хотелось бы видеть ее напечатанной.

— Даже так?..

— Так, Сережа, — веско сказал Кент. — Хочется мне видеть тебя настоящим писателем, а не ремесленником, сделавшим литературу источником существования. Кстати, об источниках. Я понимаю, что надо и деньги зарабатывать, а для этого прежде всего печататься, но… — Кент развел руками. — Что тут можно придумать? Что я всегда готов помочь тебе, это само собой разумеется. Денег у меня, как ты знаешь, немало, всегда можешь на них рассчитывать, лишь бы не спешил, пусть тебя не подстегивает эта узда…

— Спасибо. Думаю, что на жизнь как-нибудь и сам заработаю. Чернорабочие в литературе тоже нужны. Рецензии, выступления, литобъединения, — в общем, так многие живут.

— Нужно ли тебе это? Я ведь от души предлагаю.

— Я знаю, Кеша. И поверь, искренне признателен тебе. Прижмет — обязательно обращусь. А пока терпит.

Потом Сергей полночи разбирался в пометках Кента, тщательно взвешивая его доводы. Тяжела оказалась мера Кента. Можно было бы кое о чем и поспорить, с чем-то просто не согласиться, но, похоже, в главном брат был прав — Платонов действительно фигура мертвая…

А как дальше быть, Сергей пока решить не мог.

Уже приказано было провожающим выйти из вагона. Сергей подошел к брату последним, обнял его, негромко сказал:

— Поклонись нашему городу.

— Конечно, — сказал Кент, целуя Юльку.

Город проезжали ночью. Женщины спали — для них это была одна из многих двадцатиминутных стоянок, — а Кент и Георгий вышли на перрон, над которым висели яркие холодные звезды.

Георгий, поглядев на небо, сказал:

— Мне всегда казалось, что таких ярких звезд больше нигде нет. Только у нас.

— Мне тоже, — отозвался Кент.

Оба, конечно, знали, почему так. Это был их город, в котором они выросли, отсюда они много раз уезжали и приезжали вновь, и ни в каком другом городе таких ярких звезд быть не могло.

1974—1981

Оглавление

Часть первая ПРИИСК «ОЛЬГА»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

Часть вторая ПЯТНИЦА, СУББОТА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ПОНЕДЕЛЬНИК…

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40