Темнота (СИ) [rectaacri] (fb2) читать онлайн

========== 1. Не заблудись по дороге ==========

разъело ржавчиной листву усталых лип,

беги, мой друг, пока не сбиты ноги.

сверкает кровь на стыке старых плит,

трещат и рушатся недвижимые тоги

пустых домов, вскрывая их нутро —

всё мясо стен и рёбра арматуры.

асфальт ползёт, как тоненький капрон,

во мрак летят загруженные фуры.

нас нет, мой друг. мы смолоты в муку,

мы стали хлебом на столе чужого бога,

фамилией, венчающей строку

надгробия со строчкой некролога.,

но всё ж, беги, вдыхая пустоту,

туда, где лампа воссияет солнцем,

луч преломив о камни на мосту.

беги туда. и, может, мы проснёмся.

(с)Веда Вереск

Сегодняшней ночью ему вновь снится небо — спокойное, пастельно-голубое, тихое и умиротворенное.

Фэш окидывает взглядом кайму из кучевых облаков, похожих на приторно-сладкую сахарную вату, и это слепящее солнце, что жидким раскаленным золотом пробивается сквозь изумрудные кроны деревьев. Под ногами — такая же яркая трава, он ступает в нее, будто ныряет, вот так, с разбега. Она мягко шуршит под ногами.

Полуденный свет стремительно меркнет — солнце скрывается за сизыми рваными тучами, трава становится пепельно-серой, дождь заполоняет все вокруг, напоминая прочную плотную завесу. Челка противно липнет к лицу, закрывая обзор, мелкие капли острыми ледяными иглами бьют по коже. Мир вокруг меркнет, и Фэш проваливается куда-то — темнота сдавливает его своими ледяными плотными ладонями, выбивая прелый, кислый от страха воздух из лёгких, и утягивает вниз, на самое дно, — туда, где нет ни искр солнечного света, ни тепла: вечный сырой холод и непроглядная мгла.

*

Фэш просыпается медленно, едва разбирая, где реальность, дрожит всем телом, откидывает плотное душное одеяло и медленно встает. Руками осторожно ощупывает неподвижное пространство вокруг, шаркает по полу, делая ровно три отчаянных шага, слепо шарит по гладкой стене ладонью, натыкается на выключатель и с силой бьет по нему. Свет не загорается. И через несколько секунд ожидания тоже.

Конечно же нет. Вокруг по-прежнему смыкается абсолютная давящая темнота, обнимает своими чёрными страшными руками.

Фэш медленно топает обратно, шумно, чтоб все наверняка слышали, ноги непослушные, ватные. Промахивается, бьется коленями о прикроватную тумбочку, шипит сквозь зубы и присаживается рядом. Сил на то, чтобы подняться, не остается, — он долго-долго лежит на полу, свернувшись в клубок на ковре и застарелыми слезами окропляя пушистый, изъеденный молью ворс.

Чёртову больничную палату Фэш уже знает наизусть — каждый выступ на окрашенной краской холодной стене, каждую трещинку под кончиками пальцев, каждую шероховатость неровного пола под босыми ступнями.

Знает гладкий широкий подоконник, такое же гладкое, стеклянное окно, обрамленное старой, рассохшейся, деревянной рамой с облупившейся краской.

Знает узкую односпальную койку с металлическим изголовьем из прутьев и жёстким матрацем. Как в тюрьме. Быть может, так оно и есть.

Знает прикроватную тумбочку с бессмысленной для него стопкой кем-то забытых еще несколько лет назад журналов. Их иногда от скуки почитывает тихая молчаливая медсестра, что слишком больно колет уколы и слишком сильно ненавидит его, свою работу и эту больницу.

Знает пушистый, затёртый бесконечными чужими ногами ковёр возле деревянного старого стола, столь громоздкого и широкого, пахнущего пылью, что под ним можно прятаться и долго-долго плакать в собственные колени.

Знает дверь в крохотную ванную комнату, облицованную мелкой, покрытой слоем налёта плиткой в выпуклый ромбик, чуть сколотый, затёртый на выступающих краях.

Фэш знает чёртову больничную палату до множества раз скрупулёзно вымеренных шагов — три с половиной шага от входа до подоконной доски и почти пять — от стены вдоль ванной до продавленного дивана, укрытого наброшенным на спинку пледом — подарком Захарры на шестнадцатилетие, которое он провёл под капельницами.

Фэш вообще знает многое — не остаётся тайной для него ни собственный диагноз, втиснутый размашистым, «докторским» почерком в отпечатанные бледные клеточки больничной медкарты, ни почти вынужденное заточение здесь, словно в клетке, — в этой маленькой одноместной палате в три с половиной на почти пять шагов.

Фэш знает, что клетка на самом деле много уже, чем кажется, — и ограничивается даже не больницей, не палатой — его собственным телом. Почти два года он беспомощно слеп и живёт в полной, кромешной, абсолютной темноте.

Самым сложным, пожалуй, было переучиваться по-новому жить. По-новому есть — медленно зачерпывать ложкой суп и так же медленно пить бульон с кромки, губами подхватывая стекающие капли, по-новому медленно одеваться, теперь тщательно ощупывая изнаночные швы футболок, по-новому засыпать — без привычного бормотания Ника на соседней кровати.

В темноте значительно обостряются чувства — ощущение собственного тела в пространстве, осязание, обоняние, слух. Фэш выучивает наизусть чужие шаги — тяжёлую, литую поступь Астрагора, лёгкий бег Захарры, почти кошачью грацию Маара, уверенную точёную походку Рока.

Фэш учится по-новому использовать телефон — только голосом: отправляет звуковые сообщения, учится звонить и принимать вызовы вслепую, прислушиваясь к каждому чёткому виброотклику в ответ на дрожащее прикосновение пальцев.

Учится новому распорядку — раннему подъему, ранним посещениям процедурной, ранним осмотрам докторов.

Просто учится, гоняя в диктофоне записи с уроков, занимается с приходящими учителями математикой, географией, историей, литературой… Геометрию Фэш ненавидит — чертит вслепую треугольник с тупыми углами, пытаясь вникнуть в условие, и отчаянно злится на свою беспомощность, — тупым в условии оказывается явно не треугольник.

Фэш учится хотя бы существовать (даже не жить) в темноте. Цветные сны постепенно бледнеют, превращаются в сепию. Неизменными, сочными цветами остаются в памяти лишь акварельные разводы спокойного небосвода и яркая, изумрудно-зеленая трава.

*

Фэшиару Драгоцию шестнадцать. Он не верит в сказки, сомневается в каждом своем действии — нужно учиться (зачем?), чтобы поступить в хороший колледж (зачем?), чтобы найти качественную работу (зачем?) — и грубит старшим. У него всегда множество сомнений и вопросов, запрет покидать территорию академии и находящегося близ общежития и нестерпимое желание любой приказ нарушить. Маркус смотрит на него свысока и называет глупым ребенком.

А Ник зовет попинать мяч после занятий, и Фэш соглашается. У него в карманах мелочь и горстка неловкости.

Маркус Ляхтич живет в соседней комнате общежития, читает книги, подолгу засиживаясь в библиотеке, и посылает к черту таких умников, как Фэш. Смотрит на них свысока и усмехается. Маркусу семнадцать, он заканчивает академию в этом году. У него светлые с пепельным отливом волосы, злая усмешка и ненависть ко всем окружающим в каждом движении. Каждое его действие, каждое слово, каждый взгляд пропитаны ядом.

Он напоминает змею.

— Куда собрался? — Марк опирается о дверной косяк и смотрит так, что хочется уже самому перерезать себе глотку, чтоб меньше мучиться.

Змея смертоносная, убийственная и удивительно пугающая. Ледяное пламя — ее глаза. Обжигают холодом.

— Какое тебе дело, Ляхтич?

— Может, такое, что твой дядя будет оч-чень недоволен тобой, Драгоций?

Фэш фыркает и показывает Маркусу средний палец, желая поскорее оказаться на улицах хмурого дождливого Лондона, где легко затеряться в толпе пестрых зонтов. Он ненавидит этого выскочку, который вообще непонятно откуда взялся. И в ближнем круге Астрагора Драгоция, и в его жизни.

Фэш Маркуса ненавидит. Наверное, за то, что тот притворяется послушным мальчиком, а на деле может вести себя, как хочет. Наверное, за то, что тот свободен.

Ник свободен тоже, но как-то по-другому — он понятия не имеет, что такое долг перед родом, что такое обучение в закрытой академии для мальчиков, что такое элементарный страх — когда все внутри трясется от ужаса, ты не в силах ничего сделать, ты просто стоишь и смотришь.

Стоишь и смотришь, как мир твой рушится.

Фэш сломанный. Он знает или просто догадывается, что Маркус Ляхтич тоже сломанный — умело скрывающий это, прячущийся за масками, но внутри такой разбитый и острый, потому что за слоем кожи — осколки. Захарра говорила ему когда-то, люди, как зеркала, — если однажды сломаются, то уже не починишь. Грубо, криво сформулировано, но это так.

И Фэш понимает. Понимает, что безнадежен, что обречен, может быть, и других людей своими осколками покалечит. Они легко проникают в сердце.

А Ник — Ник целый. Он солнечный мальчишка, у которого еще все потери и боль впереди, но даже в самом отвратительном дерьме тот будет светиться, сверкать яркими лучами и помогать остальным. Спасать и утешать, ведь вместе переносить боль легче.

Но Фэш, как никто другой, знает — любое спасение временно.

Уже половина девятого, и за окном — непроглядная мгла. Она давит и убивает, стремится запутать и сломать, она пугает, сжимает своими костлявыми ладонями, продирая острыми когтями ладони до мяса. Но Фэш смотрит в темные глаза Маркуса, что выше почти на голову, что умный и начитанный, хитрый и верткий, он образец — бери с него пример, таким должен быть наследник… За окном — противная липкая мгла, сырость и знаменитый Лондонский промозглый холод. Фэш ненавидит такую погоду.

А вот Захарра обожает такую погоду больше всего. Она, наверное, скучает там, в Лос-Анджелесе, под самым крылышком у Астрагора, по этим недодождям-недотуманам, которые мелкими каплями оседают на всем вокруг. Словно кокон. Скучает по вечно серому небу и солнцу, пробивающемуся сквозь дымку, словно в постапокалиптическом блокбастере.

Он бы собрал ее, если бы мог. Всю эту картину за окном, всю по составляющим, и отослал бы ей.

Захарре одиннадцать, она маленькая и еще верит в сказки. Любит смотреть на дождь, хлещущий за окном непрерывным потоком, глотая горячий малиновый чай с имбирным печеньем. И слушая его, Фэша, песни.

Он такую погоду ненавидит. Но серые улицы Лондона лучше этих темных глаз, что смотрят с презрением.

— Думаю, Астрагор очень обрадуется тому, что наследник сбегает посреди ночи из общежития. Не заблудись по дороге, Драгоций.

— Иди к черту.

И уходит быстро, не оборачиваясь, строго чеканя шаг и чувствуя, как затылок дырявит обжигающий своим ледяным холодом взгляд. Убраться, убраться отсюда подальше и хоть на время почувствовать реальность. Нормальную, спокойную жизнь.

Но Фэш знает, реальность — вот она — едкая усмешка Маркуса Ляхтича, могильный холод каменных стен общежития, сумасшедшая гроза за окном, пока еще сухие черные кроссовки и разрядившийся смартфон в кармане пальто.

И эта реальность убивает, затягивает на дно.

Фэш стремится от нее уйти.

*

Фэш отвлекается от вязких, как душные летние сумерки, мыслей, когда слышит настойчивый глухой стук снаружи комнаты — тройной, четкий, как с азбуки Морзе. Это Астрагор — легко узнает он и падает обратно на подушки, отворачиваясь к, как ему кажется, окну. На самом деле, то находится чуть левее, но откуда же, черт возьми, ему это знать.

— Драгоций, вы встали? — доносится строгий женский голос из-за двери, и Фэш морщится. Он, как и холодный, жесткий и скрипучий Астрагора, вызывает неизменно одну лишь противную головную боль. Стук повторяется уже громче, четче. Наконец, Майя, его лечащий врач, не выдерживает: — Драгоций, вы слышите меня?

— Да встал я, — бурчит Фэш, ощущая ладонью плоский и широкий экран смартфона. — И слышу. Входите уже.

На самом деле, Астрагору плевать на его комфорт, на личные границы, это лишь дань этикету и жалкая формальность, которой ежедневно предается Майя. Она такая добрая и солнечная, хотя при его посетителях — ослепительно острая и строгая. Хочется скривиться от неимоверной приторности.

Дверь распахивается настежь — обнаженные ноги в спальных шортах лижет широким языком прохладный свежий воздух из коридоров больницы.

Майя входит, чеканя устойчивый шаг устойчивым каблуком, — в два размашистых не женских шага до кровати. Она пахнет карамельными батончиками, что сегодня с утра завезли в буфет, пряными духами и свежей выпечкой — опять эти ее глупые эксперименты?..

За ней чувствуется поступь Астрагора, что не входит, остается на пороге палаты. Он несет с собой шлейф из дорогих сигарет, спрятанных в дорогом портсигаре, как всегда — три выкурены еще до завтрака, усталости и глухого ноющего раздражения.

А после — после в палату внезапно врывается аромат хвои и снега, а еще — горячего чая с медом и чуть подгоревшей яичницы. Шаги легкие и торопливые, — Фэш полагает, это какая-нибудь новая медсестра, которую ради проверки приставили именно к нему. Ведь в его компании пока никто больше месяца не выдерживал.

Она наверняка еще очень молодая и наверняка очень скоро разочаруется в этой жизни и в выборе своей профессии.

Фэш, не задумываясь особо, этому поспособствует.

— Драгоций, как вы спали?

Ежеутренний стандартный вопрос даже почти не вызывает это противное раздражение.

— Лучше не бывает, — едко произносит он. Если бы не присутствие Астрагора, он бы наверняка позволил себе лишнее, что-то вроде «Так по-блядски замечательно, как и все то время, что я не вижу ваше красивое лицо. Ах да, точно, я ведь вообще не вижу!». Майя в такие моменты обещает его выпороть, а он едко отвечает тем, что это насилие и ее посадят.

Само слово «насилие» по-прежнему вызывает отвратительную тошноту, и Фэшу хочется выблевать каждый чертов звук, что перекатывается на языке.

Майя сочувственно глядит на него и понимающе оставляет одного. Не в этот раз, правда.

Она, наверное, просто привычно морщится, и тем ярче выглядит его улыбка. Сияет жемчужным светом. Фэш усмехается, встряхивая длинными иссиня-черными волосами и по-ангельски невинно складывая ладони у груди.

Астрагора, кажется, спектакль не впечатляет, а вот новую его соседку на ближайшие — он надеется, всего лишь — несколько дней даже очень. Он слышит, как она неловко переступает с ноги на ногу, мнется и смущается. Слышит ее неровное сердцебиение — нервничает, первый день ведь. Слышит, как она осторожно подпирает собой стенку, не зная, куда деть трясущиеся руки.

Он вновь усмехается.

Это будет весело.

*

Фэш несется к заветному стадиону в кромешной темноте, оплавленной светом редких-редких фонарей, скользит по грязному мокрому тротуару в своих черных мокрых кроссовках, считает зачем-то шаги про себя — тысяча второй, тысяча сорок второй…

Толчок — это и чужие потные ладони к кирпичной стене прибивают, и воздух из легких выталкивается резко, и противная тошнота к горлу подкатывает.

Фэш вскрикивает, непонимающе отбивается из всех своих последних сил, размахивает руками, но — но его, как бабочку булавками, отвратительными грязными руками прикалывают к стене, срывают новехонький рюкзак с плеч, и тот летит куда-то на мокрый асфальт. Дождь прибивает вьющуюся челку к глазам, и темнота въедается под веки.

— Только пикнешь — снесу тебе голову, — обжигающе шепчет незнакомец на ухо, почти чувственно прихватывает зубами мочку, скалится и проталкивает ладонь в штаны, ощупывая пах. — Сука, какого хрена? Так ты не девка?!

Фэша с силой бьют под дых, затем — под колени, и он валится под ноги этому насильнику, на скользкий тротуар, хватая ртом стылый воздух и захлебываясь дождевой водой.

Незнакомец вздергивает его за подбородок, больно тянет за волосы вверх, всматривается Фэшу в слезящиеся глаза и внезапно ухмыляется. Целует — до омерзения грязно, отвратительно.

— Впрочем, какая уже разница… будем считать, что удача не на твоей стороне, парень.

Время тоже. Улица, как назло, бесшумная, кричи — не кричи, и дождь заглушит любой шум.

Все это — фарс, нелепая, отвратительно-злая комедия, — обессиленно думает Фэш, когда получает хлесткую, унизительную, жесткую пощечину наотмашь и плечами валится на мокрый грязный асфальт. Насильник больше не церемонится: звенит тяжелой пряжкой ремня, оцарапав ему острой металлической кромкой живот, стаскивает с Фэша джинсы вместе с бельем, широко разводит ему ягодицы.

Фэш мечется, бьется, как пойманная птица, — носок грязных берцев врезается под треснутое ребро, и он всхлипывает, больше не сопротивляясь. Насильник связывает ему кисти рук собственным ремнем, затягивает туго петлю до онемения пальцев.

В груди у Фэша с пузырящейся темной кровью на губах клокочет липкий смех, эта бушующая недоистерика, что перерастает в самую настоящую, когда он поднимает голову к размытому в ночи далекому электрическому свету.

В мутное стекло фонаря с потеками горького дождя тревожно бьется мотылек — откуда он взялся, этот маленький самоубийца, в холодном лондонском октябре?..

А потом становится и вовсе не до смеха — в Фэша проталкивается твердый, возбужденный член, распирает изнутри стенки, давит, с силой давит, заполняя собой нутро. В челюсти упирается кожаная потрепанная перчатка, небрежно скинутая с руки, глаза заволакивает мутная пелена боли, и Фэш глухо, надрывно мычит, смаргивая соленые слезы вперемешку с горьким дождем. Сглатывает.

В какой момент он ломается снова?..

Наверное, в тот, когда понимает, что все уже кончено, не выбраться и не выкарабкаться никак. Понимает, что прав был чертов ненавистный Маркус Ляхтич, до самого конца прав был — а он, Фэшиар Диаман Драгоций, чертовски, чертовски обманут.

И Ником, солнечным мальчишкой, и всем этим блядским миром.

Фэш знает, разбитых людей никак не склеить, но сломать еще сильнее, в кружевное мелкое крошево, чертову стеклянную пыль, очень даже можно.

Прямо сейчас, в этот момент, когда все смешивается — холод, истерика, дождь и боль, толчок, еще один, сильнее. Толчок, толчок.

Смертельный.

И ветер ревет в ушах.

*

Фэш лениво смотрит в потолок, пропитанный слепой чернотой, нащупывает рукой плед и укрывается. Подняться и закрыть кривую пыльную форточку откровенно лень — сил хватает лишь на то, чтобы вновь нажать на протертый сенсор и проиграть запись сегодняшнего разговора с Майей.

Василиса Огнева, та самая новенькая медсестра, словно читает его мысли — ступает легко и торопливо, подлетает к окну, напевая какой-то прилипчивый мотив, и ставит раму на проветривание.

Фэш почему-то думает, что она блондинка — милая, наивная и трогательно-миниатюрная, с большими яркими глазами, пухленькими губками, с улыбкой на репите, в нежно-голубой удобной униформе и каких-нибудь ярких кедах или балетках. Не ходит — летает на крыльях своей глупой наивности, искрится счастьем и позитивом.

Божий одуванчик во всем этом грязном дерьме.

Фэш помнит, как его привезли, уже очнувшегося, осознавшего, грубо осмотрели холодными руками в стерильных перчатках, оказали первую помощь и отправили на дальнейшее обследование. А когда все главные лондонские газеты успели по нескольку раз перемыть его сломанные и перебитые кости, наконец пришел Ник.

Все такой же солнечный, весь такой виноватый, с баночкой меда — у Фэша после произошедшего голос был тихий, хрипящий и пропадающий местами — он много скулил и кричал. Потом Ник стал приходить в компании какого-то дружка. А после и вовсе — перестал, лишь этот самый Маар захаживал иной раз.

Захаживает до сих пор.

— Расскажи о себе, — произносит Фэш, по привычке зажмуриваясь — поражается своей смелости (глупости).

Василиса останавливается, недоуменно застывает, а потом широко улыбается, жуя мятную жвачку — он слышит, как стучат ее зубы. Осторожно присаживается рядом с ним, Фэш думает — это точно уж лишнее.

— Ну, я около полугода назад закончила медицинский колледж, и…

— Нет, для начала опиши себя. Свою внешность.

— У меня светло-голубые глаза и медно-рыжие волосы, из-за которых в школе меня часто дразнили…

Василиса оказывается не глупой наивной дурочкой, а умной и начитанной, сильной духовно и до отвращения доброй, милой. Приторную сладость хочется соскребать со зубов.

Фэш впервые так сильно ошибается.

*

Он чувствует, как сильные, чужие и ледяные-ледяные руки, облаченные в стылый осенний ветер и сигаретный дым, ломают его. Ломают по частям, по кусочкам. Разбивают на сотни-другие мелких осколков, искрящихся в этой темени.

Перед глазами покачивается фонарь, тонет бледным золотистым светом в темноте, — Фэш дрожит, зубами сжимает чертову перчатку, уже разорванную, пропитавшуюся сукровицей и слюной, давит рвущийся из горла дикий крик, беспомощно давит обжигающие слезы, льющиеся по щекам, царапает обломанными грязными ногтями и стертыми пальцами тротуарную плитку.

Под ранее чистеньким черным пальто, под не снятой закатанной рубашкой — огрубелая ладонь, оглаживающая его худую, плоскую грудь и сдавливающая жесткими шершавыми пальцами болезненно натертые припухшие соски.

Незнакомец хрипло стонет, прихватывает ртом Фэшу кожу на шее. И — отпускает.

Больше не поддерживаемый чужими руками, падает навзничь, валится на холодный мокрый тротуар, чувствует, как нестерпимо горячо, как отвратительно влажно у него меж собственных бедер, усыпанных багровыми пятнами будущих синяков.

Далеко-далеко на периферии сознания Фэш слышит, как тревожно скрежещет металл, царапая острым концом плитку тротуара, с трудом поворачивает голову — над ним зависает толстый ржавый прут арматуры, расплывающийся в далеком свете фонаря.

— Ты уж прости, парень, — он захлебывается болезненным сдавленным стоном, когда насильник пинает его под щиколотки, на которых болтаются не содранные до конца джинсы. — Я уже говорил, что сегодня не твой день? Спокойной ночи… малыш.

Первый удар приходится по ребрам, следующий уже по ногам — все его тело горит огнем, плавится бесконечной, накатывающей волнами болью, когда прут снова и снова рассекает ночной воздух Лондона.

Мотылек падает, трепещет опаленными крыльями, фонарь тревожно моргает желтоватыми бликами все чаще и чаще и, наконец, гаснет, медленно исчезая во тьме.

В голове в последние секунды бьется ехидное Марково «не заблудись по дороге, Драгоций». Заблудился, очень-очень заблудился. Так страшно и отчаянно, как никогда.

Фэш из последних сил сворачивается в эмбрион на мокром грязном тротуаре, накрывает разбитыми локтями голову, но прут опускается на затылок, снова и снова, — и Фэш проваливается в спасительную глубокую темноту вслед за светом погасшего фонаря и умирающим мотыльком со сгоревшими крыльями.

Комментарий к 1. Не заблудись по дороге

множество впроцессников? почему не начать еще один?

========== 2. Привяжи мне бумажные крылья ==========

Я — есмь. Ты — будешь. Между нами — бездна.

Я пью. Ты жаждешь. Сговориться — тщетно.

Нас десять лет, нас сто тысячелетий

Разъединяют. — Бог мостов не строит.

Будь! — это заповедь моя. Дай — мимо

Пройти, дыханьем не нарушив роста.

Я — есмь. Ты будешь. Через десять вёсен

Ты скажешь: — есмь! — а я скажу: — когда-то…

Он прислоняется к холодной стене. Под его ногами в старых стертых резиновых тапочках одиноко скрипит пол, одиноко воет ветер в щелях старого здания, одиноко смотрит Фэш прямо в темноту. Она не имеет ни края, ни конца, она холодная, пугающая, оплетает своими липкими щупальцами безвольное тело, сквозь глотку проникает внутрь. Останавливает дыхание. Останавливает сердце.

Больница уже осточертела только именно этим — постоянным бесконечным страхом, что с каждым месяцем только растет, только поглощает все сильнее. Страхом, что темнота поглотит полностью.

Коридоры все также пахнут отвратительной стерильностью хлорки и медицинскими бинтами, пахнут горькими лекарствами и безнадежностью, глухой ноющей тоской, прямо как в детстве, когда он, катаясь на велосипеде, расшиб себе лоб и провел в больнице несколько часов, пока его проверяли на сотрясение и всякие возможные напасти. Фэш всегда ненавидел больницы, а теперь — какая ирония! — буквально поселился в одной из них.

Василиса, как собачонка, бежит по первому зову — от нее сегодня пахнет прелой листвой, дождем и лимонной жвачкой. Ее кроссовки скрипят по идеально-чистому полу, концы волос бьют его по лицу, когда она стремительно разворачивается, и Фэш морщится.

Она улыбается — он это буквально чувствует, ведет его за ручку, как ребенка, к нужному кабинету — двадцать два шага прямо и семь вправо — маршрут въелся в подкорку сознания. Ежедневные осмотры становятся такими же естественными и привычными, как завтрак или чистка зубов.

— Я ведь из России, помнишь, я говорила? Ну и у нас осень, как легкая прелюдия перед зимой, поэтому сугробы лежат уже чуть ли не в середине октября, а потому все эти постоянные дожди для меня так непривычны… Я с детства привыкла к совершенно другому и…

— Василиса, сделай одолжение, ладно? Заткнись.

— Оу, как грубо, — тихо бурчит она, видимо, думая, что он ни черта не слышит. Василиса разбавляет его тьму своим ярким светом. Бьет по глазам и ушам — Фэш к такому не привык. Василиса звонкая, тонкая, мелодичная и изящная, он слышит это по ее шагам, по голосу, по неловким движениям. Неуклюжая иной раз, но в другой — грациозная до одури. Когда в своей стихии, среди склянок и баночек, рядом с больными, своими руками и тихим понимающим голосом творит волшебство.

Фэш творит только адский беспорядок — о нем наслышаны даже в родильном отделении, как о самом буйном и недовольном пациенте. Ему откровенно плевать. На все и всех.

А Василиса — Василиса такая девчонка еще, хотя двадцать два года минуло, хотя старше его на шесть лет почти. Она смеется ярко и звонко, о г л у ш а е т.

Теплая, милая, понимающая, ее — наверняка — ярко-ярко-рыжие волосы пахнут карамелью, карминовые губы так красиво растягиваются в улыбке — наверное. Фэш может только предполагать. Ну, и если совсем скучно, представлять.

Как она выглядит во время их разговора, какая у нее мимика, какой взгляд, какие эмоции.

Не все можно прочесть через голос и язык тела. Далеко не все.

Потом Василиса ведет его в палату, где он наугад тянется к форточке, промахивается и снова тянется, наконец распахивая окошко, ведущее на свободу. Вдыхает ледяной ветер, обжигающий горло, теряется в этом горько-сладком аромате осени, что навевает воспоминания о доме. О том самом доме, когда еще были живы родители, когда об Астрагоре он только слышал из редких разговоров, а дома всегда ждали теплые объятия и смех матери, ее сияющие глаза и колени, на которых так удобно сидеть, попивая горячий шоколад…

— Фэш, закрой окно, пожалуйста, — голос Василисы звучит неестественно громко, он так не привык. — Заболеешь, правда. Это только кажется, что тепло и ничего не будет, а я ведь за тебя отвечаю.

Он не реагирует, и Огнева, в конце концов, оттаскивает его от окна. Фэш чувствует ее недовольство — оно пахнет горькой полынной настойкой и терпкими травами, которые любит собирать Майя.

Майя… Точно, осталось ведь всего несколько часов.

*

Фэш снова бредет по этим коридорам, снова задыхается от удушливого аромата медикаментов — забивается в легкие, мешает дышать, убивает и подавляет. За все то время пребывания в этих стенах он остается для него практически неизменным, лишь только усиливающимся с каждым днем, проведенным в кромешной одинокой темноте.

Каждый коридорный поворот, каждый широкий пыльный подоконник в тупике у занавешенного прокуренными полотнищами штор окна, каждую металлическую скамью с погнутыми, облупившимися сидениями Фэш уже знает наизусть. Знает щербатую потрескавшуюся плитку под подошвами тапочек, знает количество шагов до второй лестницы — ровно сто девятнадцать.

— Драгоций, скоро будем спускаться, — предупреждающе звучит голос Майи откуда-то спереди. Рядом молча бредет Василиса, аромат ее неуверенности, липкого цепкого страха ввинчивается в ноздри, дурманит голову — Фэшу знаком этот запах. Знаком до чертовой рези в глазах, до горького хриплого кашля.

Он преследует его ежедневно, и не деться никуда.

Палату, мимо которой они проходят, взрывает визг аппаратов, и Фэш отстраненно думает — сейчас набегут. Сначала суетливые медсестры и медбратья, потом неторопливые врачи, а за ними — наверняка — несчастные родственники и похоронное бюро.

Мрачные мысли дают немного свободы — позволяют едко усмехнуться, и Фэш на минуту забывается.

По привычке протягивает руки. В ладонь, как всегда, толкается резная деревянная балясина лестницы, гладкая-гладкая, отполированная множеством чужих прикосновений.

Шаг вниз, еще и еще… ступни привычно находят под собой опору, Фэш ведет самыми кончиками пальцев вдоль перил, потом и вовсе опускает руки, засовывая их в карманы толстовки — не видит никакого смысла в ненужной страховке.

Не видит.

Какая наглая самоуверенность.

Шаг, шаг, снова шаг… в пустоту.

Тело летит вперед, считая собой ступени, Фэш отчаянно цепляется за металлические прутья и с глухим стоном валится к изножью широкой лестницы, ртом глотая поднявшуюся колючую мелкую пыль. Уже наученная горьким опытом, Майя останавливается и замирает в ожидании у очередного поворота, четко и немного нервно отбивая острыми ноготками ритм по окрашенной стене.

Василиса, глупая наивная дурочка, летит ему на помощь, помогает подняться, а он шипит на нее, шипит и практически воет. Он сам, сам. Не беспомощный мальчишка, уже взрослый. И ходить по лестницам уж точно умеет.

Не впервые ведь.

И коленки вот так в кровь разбивать, будто биться лбом о пуленепробиваемое стекло — все без толку, и доказывать из раза в раз — себе в первую очередь, что он и так со всем справится. И так… когда вокруг смыкается всепоглощающая тьма.

Фэш всегда боялся темноты.

Какие детские, воистину наивные страхи…

Василиса ведет его под ручку, Майя вновь обреченно вздыхает, и в угнетающем молчании они наконец доходят до палаты. Фэш отсчитывает три с половиной шага и падает на холодное шершавое покрывало, сминает его, сбрасывая с ног резиновые тапочки и швыряя их куда-то в дальний угол комнаты.

Воздух пахнет мокрым снегом и морозом — форточка распахнута настежь, и обжигающе ледяной воздух лижет босые ступни. Недалеко от кровати мнется Василиса — он чувствует ее неловкую поступь и цитрусовый аромат лимонной жвачки, которую любит Захарра.

От нее всегда пахнет также. А еще горячим шоколадом, свежими пирожными и книгами — этот аромат, куда примешиваются ее любимые пряные духи, он не спутает ни с чем. Как на яву слышится тихий шелест перелистываемых страниц, скрип черной шариковой ручки по ярко-зеленому стикеру, когда Захарра решает сделать пометку, щелчок магнитной закладки, сжевывающей очередную страницу.

Фэшу тоскливо. Он отворачивается предполагаемо в сторону окна, цепляет пальцами ног плед и прикрывает глаза.

Впрочем, ничего не меняется.

Никогда.

*

Он старше на три года, умный, красивый и до ломанных пальцев… мудак. Блять. «Блять» — потому что Фэш с легкостью цепляется взглядом за высокую фигуру, широкие сильные плечи, светло-пепельные волосы, чуть длинноватые, вьющиеся на концах, узкое загорелое лицо, глаза на котором — черные омуты. Затягивают внутрь, обнимают ласково, а потом топят, одновременно разрывая глотку.

Маркус Ляхтич пересматривает стопку книг в библиотеке академии, тихо шелестя страницами, так аккуратно, что и придраться не к чему. Он выделяется четким силуэтом аккурат напротив окна.

Фэш чуть щурится, и глаза слезятся.

Но слезятся они от того, что кислота разъедает нёбо от горючего отчаяния.

Он воет ночью в подушку, кусая кулаки, а изнутри всё выворачивает болью. Господи. Господи, блять, за что.

Ему снится, как через грудь прорастают розы. Пропарывают тело от спины насквозь, режут шипами и расцветают, издевательски-красные, точно такого же оттенка, как кровь, как губы Маркуса Ляхтича. Наглые и бесстыдные, как эта грёбанная ухмылка. Колючие, как взгляд холодных чёрных глаз.

Ему снятся эти радужки, океанами, вместо роговицы — склизкая, вязкая, клейкая субстанция, и его затягивает с первой секунды. По колени, по бедра, по грудь, по шею — а он, как обычно бывает в кошмарах, не может кричать. А еще он, кажется, плавится и мерзнет одновременно, все внутри сворачивается липким комом собственной ничтожности и рвется глоткой наружу, так что «выблевать легкие» перестаёт быть красивой метафорой.

Надо проснуться. Он видит сердце в своей груди, изгрызенное червяками и личинками.

Надо проснуться. Мозг, разобранный на детали, изъеденные ржавчиной по краям.

Надо проснуться.

Проснись, Фэш. Ну же, проснись!

Лежит в холодном поту и смотрит, не мигая, в слабо фосфоресцирующий потолок.

Он видит его каждый чертов день этого утомительно-долгого лета в поместье Драгоциев. За завтраком, потом на занятиях и в библиотеке. И после — смежная комната, очередной рассказ от Астрагора о том, какой Маркус хороший, замечательный, как подходит на роль наследника. Берите пример, юные Драгоции!

Фэш отчетливо слышит зубной скрежет — не только свой, но и Рока, что стоит рядом.

Последние несколько дней он не ест и едва ли спит — питается одной лишь дикой ненавистью и едкими отчаянными кошмарами, в которых глаза Маркуса Ляхтича.

И его губы. Карминово-алые, чуть припухшие, прикушенные и такие горячие, пульсирующие и горько-сладкие…

Так проходит август. А потом — академия, и Фэш снова сходит с ума. П о с т о я н н о.

Зубы сводит от ненависти и приторной улыбки, которой он одаривает Маркуса при встрече. Но к тому, в конце концов, примешивается еще что-то. Фэш еще, правда, не разобрал, что именно. И не собирается.

В его мир врывается эта чуть косая поступь, вечно склоненная над книгой голова, а еще — черт возьми, он сходит с ума — очки прямоугольной формы с тонкими прозрачными стеклами. Такие аккуратные, такие… в стиле Ляхтича.

И Фэш грубит ему каждый раз при встрече, посылает к черту и сбегает из академии, постоянно слыша одно «Астрагор будет недоволен, Драгоций». Такое едкое, чуть шипящее на его фамилии, протянутое с издевкой. И каждое слово на звуки хочется разобрать и запомнить так, чтобы в подкорку сознания въелось. Звучало каждый раз в голове перед сном.

Будто ему мало.

А потом все сумасшествие вдруг прекращается. Потому что прекращается сам Фэш.

У Ляхтича девушка в далекой Шотландии — он узнает это случайно, от Захарры, — а у Фэша сломанные ребра, сотрясение мозга, сбитые в кровь костяшки пальцев, суд в ближайшем будущем и диагноз — психосоматическая слепота.

Вот и все.

*

Василиса заходит в палату тихо, со скрипом двери и чуть заметным ароматом ментоловых сигарет — отвратительная привычка Майи, когда та нервничает или злится, чтобы поумерить пыл.

— Через несколько минут придет мадам Майя, — почему-то шепчет она, и Фэш чувствует, как кровать прогибается под ее весом где-то посередине. Он чувствует бедром ее торчащие кости и думает — совсем не кормят, что ли? И как только на работу медсестрой приняли?

Она чуть отклоняет спину, и Фэш шипит, накрывая ладонями ноющее колено, чувствуя, как меж пальцев стекает вязкая теплая кровь.

— Я видела, что ты травмировался, когда упал с лестницы, — Василиса осторожно накрывает его руки своими. — Просто позволь мне посмотреть.

— За тридцать баксов можешь даже фотку сделать и поставить себе в рамку на прикроватную тумбочку, — язвит Фэш, но, тем не менее, от предложенной помощи не отказывается.

С Василисой он пересаживается на деревянный стул у подоконника — поближе к свету — и, морщась, выпрямляет ногу. Её ловкие пальцы закатывают штанину, легкими, мягкими прикосновениями ощупывают припухшую горячую кожу вокруг.

— Слава богу, не вывих — просто сильный ушиб. Не возражаешь, если я перебинтую?

У Фэша на языке — сотня гадостных колкостей. У Фэша в глубине души — странное, теплое чувство благодарности, медом разливающееся изнутри.

— Не возражаю, — тихо отвечает он и откидывается на подушки.

Василиса протирает кровь и края раны смоченной антисептиком ваткой — Фэш кусает губы, но терпит, — перевязывает колено слоями плотных бинтов и расправляет закатанную штанину. Он чувствует ее осторожное дыхание на своей коже, сосредоточенный взгляд — хоть и не в и д и т. И ее мягкую улыбку. Та, против обыкновения, не раздражает.

И Фэш готов даже улыбнуться в ответ, но уютную тишину разбавляет легкий стук Майиных костяшек о старую скрипучую дверь.

— Драгоций, у вас посетители.

— Пусть заходят, — устало шипит он, потому что — блять, достали.

Думает, что это Рок с очередной проверкой, посланный Астрагором, как всегда.

Фэш расправляет спешно наброшенный на колени тонкий шерстяной плед и выжидающе складывает ладони на коленях.

— Если Майя опять нажаловалась на меня, — занимает он оборонную позицию: вновь щетинится, скалит зубы, пряча неуверенность, липкий клубящийся страх и острое чувство стыда изнутри за агрессией и бранью. — То повторю ещё раз: я не собираюсь мочиться в утки только потому, что на процедурах меня не выпускают из кабинета. Я в состоянии сам о себе позаботиться! Я неплохо ориентируюсь в пространстве больницы!

— О, я в этом нисколько не сомневаюсь, братец, — слышит едкое и успокоенно выдыхает: наконец-то!

Подрывается с места, откидывая плед, бредет наощупь, едва не врезаясь в кровать — слышит за спиной торопливые шаги Василисы и ее обеспокоенно-предупредительный вскрик, и наконец зарывается лицом в мягкие шелковистые волосы, что пахнут шоколадом и имбирем — острое, пряное сочетание.

Очень в стиле Захарры.

— Будь уверен, мы здесь не за этим, — добавляет младшая Драгоций почти ему в ухо. Она за полгода вымахала — уже почти до него достает, хотя раньше была мелкой и верткой, за что он прозвал ее шилом в заднице. Она им и была, воистину.

— «Мы»? — выдыхает настороженно.

— Один твой друг из академии изъявил желание навестить тебя, — тихо говорит она и звонко, но также тихо смеется. Фэш замирает.

Легкие затапливает колотым льдом, и дыхание отчаянно сбивается. «Друг» все также пахнет чернилами, дождем, книгами и зеленым чаем. Фэш чувствует кожей этот его взгляд, который теперь неотличим от того, что он видит повсеместно. Это та самая чернота, что затягивает своими щупальцами и давит-давит-давит.

Маркус Ляхтич чуть неловко усмехается и, наверное, лохматит свои длинные волосы картинным жестом — Фэш представляет это так отчетливо, что забывает обо всем.

И его губы. Эти самые, багряные, прикушенные, зацелованные, чуть припухшие.

И растрепанные волосы — чистое жидкое серебро, что на свету переливается так нереально, так красиво, до сумасшествия.

Фэш ненавидит вот это вот все.

И — неожиданно — чувствует, что не он один.

— Добрый день, Ляхтич, — в голосе всегда милой и доброй Василисы неприкрыто сквозят яд и напряжение.

Они знакомы?..

— И тебе, малышка Огнева.

И как же это он сразу не догадался, не связал — хочется отчаянно злиться на самого себя и выть от досады.

— Мило, — голос хрипит, выдавая его с головой. — Огнева, да, рыжая? Очень даже мило. Знаете, идите-ка вы все к черту.

Он проходит мимо, задевая ногой прикроватную тумбочку и острым плечом — сильное Ляхтича. Чувствует приглушенный мятной жвачкой запах сигаретного дыма, морщится и скрипит резиновыми тапочками по полу. Громко хлопает дверью и идет куда-то наугад, даже не пытаясь определить направление и по привычке считать шаги — слишком зол для этого, слишком глуп.

Чувствует себя еще совсем глупым подростком, что вообще ничего не смыслит в жизни, в других людях.

Вспоминает мягкий успокаивающий голос Василисы и останавливается. Шипит сквозь зубы проклятия и с силой бьет по стенке кулаком. Чувствует — останется вмятина.

И ему так чертовски плевать на это.

Еще и костяшки пульсируют болью, окропляют чистый стерильный пол горячей соленой кровью.

Фэш скалится куда-то в пустоту.

— Придурок ты, Драгоций, — слышит откуда-тосправа. Наугад показывает средний палец и сползает по стенке.

Слезы не катятся из глаз только потому, что стыдно рыдать, как девчонка, в присутствии Ляхтича. Лучше потом, когда не увидит никто, за закрытыми дверьми, ночью, в одиночестве.

Фэш глотает горький комок молча, буквально ощущая усмешку Маркуса. Ему кажется, тот совсем не изменился. И от этого становится жутко, на самом деле.

— Отсоси, Ляхтич. И свали уже нахер.

И ведь не было его эти два года — так хорошо было. А теперь чего он? Зачем появился, зачем вновь все портит?

У Фэша перед глазами чернота, серебро чужих волос и синева летнего неба, окаймленного сахарной ватой облаков. Он горько усмехается и зарывается лицом в свои острые коленки, одна из которых кажется шариком из-за заботливо наложенных Василисой бинтов.

— А я думал, ты повзрослел за эти годы, Драгоций. Видимо, ошибся. Что ж, до свидания.

— Нахер, Ляхтич, нахер, — его голос приглушенный, но все равно звонко-злой. И немножко жалкий, но Фэш надеется, что этого не слышно.

Он прикрывает глаза, чувствует, как намокает мягкая ткань старых штанов от горьких горячих слез, и захлебывается всхлипом.

Блять.

Ляхтич уходит.

*

Василиса лежит на его кровати. Это так по-блядски нагло, но у него даже нет сил возмутиться. Мурашки лениво ползут по замерзшей коже и заставляют ежиться.

— Твоя сестра оставила шоколадку — она в холодильнике в общей столовой, — какую-то тетрадь — лежит на тумбочке — и передала, дословно: «если этот поганец вновь надумает впадать в истерику, звоните мне», — ее голос звучит устало. Фэш чувствует: ей тоже все это надоело, вся эта идиотская жизнь, что то и дело подводит к отчаянию, к самому краю.

И хочется орать истошно. Но — сил нет и на это.

Он слепо идет на голос, забывая привычно отсчитать три с половиной шага, и падает на кровать рядом с Василисой. Та располагается удобнее и принимается ворошить, лохматить и творить прочие непотребства с его волосами — совершенно материнский, заботливый жест, но его все равно отчего-то бросает в дрожь.

Он млеет под ее аккуратными пальцами, распутывающими колтуны во вьющихся смольных волосах с каштановым отливом. По крайней мере, такими они были, когда он в и д е л.

— И, естественно, не оставила номер, по которому звонить.

— Конечно же.

Василиса пахнет липовым медом, соленой карамелью и все той же опостылевшей цитрусовой жвачкой, которую жует так тихо, что Фэш и не слышит. А слух у него чуткий.

— Слушай, Фэш, я не знаю, что тебя связывает с Марком — да и знать не хочу, — но не смей убиваться так из-за этого придурка. Ты, конечно, еще глупенький сентиментальный мальчишка, но такой охуенный. Он просто не достоин тебя, запомни.

Василиса улыбается мягко, — он представляет это. И как прикасается губами к его затылку, а потом к щеке, к губам, к шее.

Он даже не задумывается над смыслом произнесенных ею слов — задумается завтра. Русские — люди загадочные, и язык их — потемки. Ногу сломаешь. А то и обе.

— В общем, спокойной ночи.

Фэш зарывается лицом в подушку, краснея. Где сейчас были его мысли?..

— Спокойной, — хрипит он, и когда Василиса уходит, предварительно потушив свет щелчком выключателя — хотя ему, вообще-то, плевать на этот горящий свет, воет совершенно безумно, вгрызаясь зубами в ткань наволочки.

Будто бы ему одного Ляхтича мало было.

*

Напарник Майи, Питер, остается абсолютно таким же, каким Фэш запоминает его полгода назад, — необъятно широким, мягким, добродушным, колким от щетины и пахнущим сладкими пышными суфганиет, политыми топлёным шоколадом и посыпанными мелкой сахарной пудрой.

— Привет, Фэшиар, — он приветственно его обнимает, колет своей бородой ему щёки и шею. — Есть жалобы?

— Есть, — скалится Фэш, ногой ищет стул. — Я нихрена не вижу, вы представляете?

Рядом едко усмехается Майя, привычно радуясь возможности понаблюдать за тем, как юный Драгоций изводит не только ее одну. Питер только кашляет в кулак, снимая с переносицы свои знаменитые круглые очки с помятыми дужками, а Фэшу на плечо с размаху опускается тяжелая рука. Снова будет синяк, — отстранённо отмечает тот и поворачивает голову.

В нос бьёт удушающая смесь аромата сладких гранатовых духов, притуплённых морозным воздухом, свежих кислых зелёных яблок и сладкого чёрного чая с лимоном — щедрой, доброй щепоти заварки на полчашки кипятка.

— О Боги, ну что за дерзкий мальчишка, — с раздражением отмечает Хронимара и сурово треплет Фэша по макушке. — С другой стороны, это не может не радовать: огрызается — значит, идет на поправку.

— Он уже третий год идет на поправку, но что-то никак не дойдет до финишной черты, — доносится сбоку ворчливый прокуренный голос Астрагора. Он, как всегда, холодный и ослепительно-острый, хриплый, скрипучий, пугающий.

Фэш знает, что в углу кабинета примостился Ляхтич — чувствует аромат американо и мятной жвачки, что исходит от него. Так всегда пахло в библиотеке академии во внеурочное время.

— Процесс реабилитации иногда занимает долгие годы, — вздыхает Майя, плотно закрывая за собой дверь.

— Вы, кстати, присаживайтесь, Драгоций, — под колени мягко упирается деревянный табурет, и Фэш опускается на жесткое узкое сидение, широко распахивая невидящие глаза.

Майя аккуратно обнимает ладонью его лицо, большим пальцем прижимает челюсть, — под дрожащие веки льются капли, чуть разъедающие слизистую, катятся вдоль скул, будто слёзы.

— Подбородок — на металлическую выемку, как обычно.

Фэш подчиняется, занимая привычное положение возле аппарата, и чувствует, как неприятно стягивает солью глаза.

Спустя томительный (мучительный) долгий осмотр офтальмолог выводит результаты с компьютера на печать и невольно хмыкает, шелестя хрустящими бумажными листами.

— Драгоций, сделайте одолжение, выйдите в соседний кабинет к той девушке, Василисе. Питер, проводите его, пожалуйста, — внезапно серьезным, строгим тоном говорит Майя, и Фэш напрягается, каменеет безотчетным ужасом внутри — неужели все настолько плохо?..

— Я что, не имею права знать свои результаты анализов? — яростно возмущается он.

Питер помогает встать из-за прибора, мягко берет Фэша под руку, несмотря на отчаянное сопротивление, и в несколько широких шагов силой выводит за дверь, чуть толкая в спину меж острых сведённых лопаток.

Аккурат в мягкие объятия Василисы, что тут же усаживает его на жесткую лавку с потрескавшимся кожаным сидением, которое он колупает ногтем, нещадно портя больничное имущество.

Дверь захлопывается — и в воздухе повисает тревожно звенящая тишина.

Фэш чувствует, как колотится, взволнованно бьется собственное сердце, аритмичным пульсом отдает в висках, и отрывисто приказывает Василисе:

— Купи мне попить внизу.

— Что, прости? — она, вероятно, глубоко погруженная в свои мысли, не сразу расслышала дерзкую полупросьбу.

— Принеси мне из автомата возле регистратуры газировки, блять! Ты мне помощник или надзиратель, твою мать?! Или мне самому сходить?

Василиса удивленно молчит — Фэш на себе чувствует ее удивленный расстроенный взгляд. Колкое, неловкое извинение уже вертится у него на языке, когда она вдруг легко поднимается и невесомо кладет ему ладонь на плечо — прямо поверх синяка.

— Я уже спускаюсь. Тебе вишневую или виноградную?

От теплой, почти сестринской улыбки в голосе у Фэша вспухает ком в горле, и он, отворачиваясь торопливо, неопределенно машет рукой — любую, мол, только побыстрее уйди.

Василиса выходит из кабинета, и Фэш тут же в несколько осторожных, тихих шагов добирается до соседней двери с консилиумом врачей и родственников и обращается в абсолютный слух, ловя каждое брошенное слово.

— …Нет, мадам Столетт, нет. С верным диагнозом я определилась еще около года назад. И для меня этот самый диагноз еще более неутешителен и сомнителен, чем какой-либо другой.

Майя шелестит плотными листами бумаги, перекладывает их один поверх другого, — Фэш знает, что таким образом доктор настраивает себя для серьезного разговора.

— Какой же, доктор Паркер?

— Истерическая слепота, мистер Драгоций. Формально глаза Фэшиара в полном порядке — зрачки допустимой ширины, глазное дно в норме, есть нужная реакция на свет. Импульсы тоже присутствуют. Нет только желания видеть.

— Хотите сказать, что мальчик симулирует?

— О, нет-нет, ни в коем разе! Это чистая психосоматика — защитная реакция организма на стресс, либо на внутренний конфликт, может быть, на обиду, не знаю.

— Даже на обиду?

— Разумеется. Катализатором могло послужить любое событие, Хронимара. Даже такое жуткое, страшное, — Майя сильно понижает голос, и Фэш едва-едва может расслышать ее сбивчивый шепот: — как то… то, что случилось в тот злополучный вечер два года с лишним тому назад.

— Но его травма головы…

— Травма тут явно не при чем, иначе многочисленные обследования показали бы хоть малейшее отклонение. А в данном случае налицо медицинский каламбур — физически пациент полностью здоров. А вот психологически — вряд ли. Лорд Драгоций, леди Столетт, вы точно уверены, что Фэшиар ничего не помнит?

— Совершенно ничего, доктор Паркер, — по крайней мере, он говорит об этом при каждой встрече, — громко вздыхает Хронимара Столетт. — На все вопросы племянник моего бывшего мужа утверждает, что его последнее воспоминание о том вечере — полупустой грязный вагон метро и группа Fall Out Boy в наушниках. И всё.

— И что теперь? Ждать, когда его излечит время? — нервно высказывает Астрагор, встает со стула, прохаживается вдоль стены, чеканя четкий шаг.

— Нет, мистер Драгоций, увы, не оно. За два года Фэшиар Драгоций имел возможность вернуть себе воспоминания — и он бы наверняка это сделал, если бы вы оба так не оберегали его от любого стресса. Теперь поможет только чудо.

— Чудо? Вы это серьёзно, Паркер? Все, что нам теперь остается — это просто верить в чудеса, как детям малым? — громко хмыкает Астрагор.

— Серьёзнее некуда, мистер Драгоций. У Фэша было полно времени — больше, чем два года, но Фэш ими не воспользовался. Никаких признаков улучшения. Со слов многих медсестер, Фэшиар часто жалуется на фантомные боли. Но ему не помогают ни обезболивающие, ни транквилизаторы, ни седативные препараты. Психосоматика — наука не до конца изученная. Я практически полностью уверена, что Фэш — быть может, осознанно, а быть может, и нет — подавляет свои проявляющиеся воспоминания, и это полностью отражается на его зрении. Анализы в полном порядке. Увы, но я повторюсь — моя помощь как офтальмолога здесь бессильна. Фэшиар должен пройти полный курс у психолога.

— Это бесполезно. Мы нанимали уже трех специалистов. Все в один голос твердили, что с Фэшиаром, несмотря на замкнутость, всё в порядке.

— Значит, не тех нанимали, мадам Столетт! — Фэш слышит глухой стук кулака по столу — звенит тоненькая ложечка в кофейной чашке. — Да с первого полувзгляда понятно, что Фэш полностью погружен в себя и свои проблемы. Подростковый мир совершенно иной, не такой, как у взрослых. Максималисты, активисты, любители делить все пополам на строгое черное и строгое белое, не приемлющие никаких полутонов и нюансов… Любая сталь, пусть закаленная испытаниями и болью, может треснуть и рассыпаться в мельчайшую пыль.

Фэш слышит, как скрипит по ламинату кресло, отъезжающее от стола, и торопливо шарахается, отскакивает от двери.

Нога цепляет какой-то провод, предательски растянутый вдоль пола, и Фэш, балансирующий на ребре стопы, все-таки неуклюже падает, бьётся об острый угол стола, вновь приземляясь на многострадальное ушибленное колено.

— Боже мой, Драгоций, неужели вы даже десяти минут не можете усидеть на месте? — Майя, появившаяся из-за распахнувшейся двери, тянет Фэша на себя, подставляет собственное плечо как опору.

Оскорбить ее Фэш не смеет — подчиняется, осторожно поднимается, невольно подволакивая больную ногу.

— Как Василиса вообще это допустила? Кстати, а где Василиса, Драгоций? Почему она не в кабинете? Сейчас же впаяю ей выговор!

Майя злится, неприятным, колючим взглядом ощупывает Фэша.

— Василиса вышла по моей просьбе, — сознается он нехотя, высвобождается из чужих обжигающих рук. — Я сказал, что хочу пить, и послал ее вниз за газировкой.

— И зачем?

— Потому что я, блять, хочу колы, вот зачем! Ну что за допрос! — вспыхивает Фэш. Чертово колено уже не пульсирует — откровенно печет, жалит болью, и он чувствует, как вниз по голени скользит горячая кровь, пропитывая штаны. — Можете мне выговор впаять, если не терпится — одним больше, одним меньше, какая, к черту, разница…

— А вот и я! — радостно объявляет Василиса.

Фэш протягивает руку в ее сторону: в ладонь толкается ледяная запотевшая банка. Он с остервенением сдирает тугое жестяное кольцо, до мяса обламывая ноготь, и в несколько долгих глотков осушает омерзительно сладкую вишневую газировку.

— Что там со мной? — уже спокойнее интересуется Фэш, сжимая опустевшую банку в мелко подрагивающих пальцах. Солжет ему Майя или скажет, наконец, правду?..

В воздухе ощутимо разливается чужое напряжение, и Фэш с досадой, с обидой понимает — не скажет. Снова его берегут, кутают в гиперопеку и формальную, обманчивую заботу, как малое наивное дитя. Защищают от внешнего мира и любых новостей.

— Ничего особенного, Драгоций, по крайней мере, из того, что вы не знаете. Ваше состояние достаточно стабильно, но не хватает полного тщательного медицинского обследования, чтобы подтвердить результаты.

— Да вы что? Снова подтвердить? В который — в четвертый, в пятый раз? — фыркает Фэш насмешливо. — А я искренне думал, что вы херни не скажете — хоть на этот раз.

— Драгоций, да как вы смеете!

— Но она же и правда не сказала, — удивляется чуть поодаль Василиса, и Фэш поворачивает голову влево, даже смотрит на нее с небольшим интересом.

…Ему кажется, что он с м о т р и т.

На самом же деле, Василиса находится по его правую руку.

*

Маркус нагоняет их с Василисой уже почти у самой палаты, колет взглядом — Фэш чувствует это так отчетливо, что мурашки по телу бегут. Буквально впечатывает его в гладкую окрашенную стенку глазами.

— Василиса, будь добра, закрой дверь с обратной стороны и прогуляйся до буфета, — говорит Ляхтич, входя в палату следом за ними. Фэш безразлично падает на кровать, отворачивается к окну… или пытается делать вид, что безразлично.

Василиса же хмыкает, ворчит что-то неразборчиво и тихо прикрывает за собой дверь.

Ляхтич садится рядом, и Фэш сходит с ума, но старается не подавать вида. И сердце стучит так… будто пытается наверстать, догнать, будто сорвалось с предохранителя и тарабанит в груди оглушительно, со всей дури.

— Я ведь почему приходил вчера, Драгоций. Давай будем честны: твои шансы на восстановление зрения откровенно малы, да и ты не стремишься за них хвататься.

Фэш слушает его голос, хриплый, чуть бархатный, такой приятный слуху… он совершенно точно сходит с ума.

Вновь и вновь.

И вот ощущает это самое — сладкая горячая ненависть вскипает в венах и артериях, бурлит и отчаянно плещется, поступая в самое сердце.

— И я хочу тебе помочь, Драгоций. Помочь научиться жить.

Комментарий к 2. Привяжи мне бумажные крылья

курсив, кроме эпиграфа — обозначение нашего русского народного наречия (Василиса-то землячка наша с: )

**Jaxson Gamble – Warrior**

========== 3. Вдох-новение, выдох-новение ==========

сизые тучи — дым от огня рябин.

вдохи и выдохи, всё по привычной схеме.

если есть что-то, что сможет тебя убить:

выбери место — и дай ему выбрать время.

осень рискует. дышится тяжело:

это не шарф, похоже, а пальцы чьи-то.

время спешит. поднимется на крыло —

и поминай, как звали. уже расшито

низкое небо строчкой летящих птиц,

падает град зарядом небесной дроби.

выбери место — и дай ему прорасти

в мёртвых песках, рассыпанных между рёбер.

(с)дарёна хэйл

Фэш чувствует: под его ладонями прорастают розы. Прекрасные, шипастые, смертельные. Как и сам Маркус, что сидит сейчас, просто перебирает струны и поет.

Никто никогда не мог так. Кроме самого Фэша, что ходил на занятия по пению только потому что так надо и Астрагор заставлял. Он вообще много что делать заставлял. И Фэш, как ни странно, все выполнял. Б е с п р е к о с л о в н о.

Ослепительный белый свет льётся, завиваясь в спирали, по комнате, проникает под воспалённые припухшие веки, и Фэш распахивает глаза, пытаясь дрожащими, бессильными руками утереть льющиеся горячие слёзы.

В воздухе, в полоске серенького света у окна танцует слой пыли, на деревянном тёмном столе медленно умирает эухарис, свесив поникшие пожелтевшие бутоны. Фэш долго смотрит на прозрачно-голубое небо в белогривых облаках за занавеской и всё никак не может поверить в то, что он жив.

Чуть хрипловатый голос ввинчивается в уши, отталкивается от старых тонких стен небольшой комнатенки и не оставляет в покое, черт, совершенно не хочет оставлять в покое. Это чертово пение заунывной французской баллады так отвратительно напоминает о тех первых днях, что Фэш провел в этом опостылевшем месте.

Он до сих пор помнит. Даже слишком отчетливо.

Помнит, как только через несколько дней после полного, тщательного медицинского обследования самостоятельно снимает с себя пропахшие лечебными мазями бинты — и чистые бледные руки со светлыми многочисленными родинками и голубыми венами, нитью мулине проступающими на запястьях, украшают первые толстые, неаккуратные — неумелые — шрамы, оставляемые тупыми проржавелыми ножницами. Кровь сначала хлещет алым фонтаном, потом, утихая, течёт по ладоням тоненьким ручейком.

Но никакая физическая боль не в состоянии перекрыть боль другую — душевную. Фэшу кажется, как в сердце вгрызаются чужие острые зубы, пожирают горячую, сладкую плоть.

Он сидит на полу в крохотной ванной комнате, подгибая под себя ноги, глухо смеётся в собственные колени, и тягучая кровь на полу разбавляется горечью, солью обжигающих слёз.

Из этого блядского состояния его вытащила Захарра, что с каждым приходом таскала с собой старого черного кота, которых уже хрипел на исходе жизни, но этот комок шерсти был слишком дорог сердцу, ведь именно с ним, с Фэшем, они подобрали его с улицы слепым котенком и выходили. Сестренка носила с собой школьные задачники (чтобы не расслаблялся, ей, что, одной учиться?!) и плеер с аудиокнигами, которые они прослушивали вместе, сидя на продавленном диване, кутаясь в колючий шерстяной плед, предоставленный больницей.

С детства любили детективы и романы, чтоб читать до полуночи, а потом на завтраке за кашей и чаем обсуждать каждую-каждую деталь. Всегда, всегда были вместе.

А сейчас Захарра снова далеко. Снова в своем чертовом Лос-Анджелесе под опекой Хронимары Столетт.

А ему до них, как до луны.

Фэш глотает блядские неуместные слезы и прикусывает губу до крови.

Кажется, он медленно (или немедленно) сходит с ума.

Он не чувствует своего тела, путается в происходящем и в простынях, и только голос Маркуса звучит по-прежнему звонко и ярко, рассыпаясь фейерверками перед невидящими глазами под воспаленными веками. Ляхтич… мудак.

Приходит каждый чертов день, словно так и надо, спорит с чертовой Василисой Огневой, чья фамилия теперь вызывает жжение под лопатками, потому что он п о н и м а е т, а еще ходит с ним на обед и ужин, после которого уходит. Просто сидит рядом с ним все время, роется в своем телефоне, приносит гитару и какие-то книги, шелест страниц которых Фэш слышит постоянно.

Теперь вся его палата пахнет Ляхтичем. Хотя весь его мир пропитался им уже слишком давно.

Фэш пальцами чертит что-то на холодном матрасе, с которого сползла простыня, и дрожит, пытаясь абстрагироваться, уйти из этой реальности, где ублюдочного Маркуса Ляхтича слишком много.

Его мягких карминовых губ, скривленных в усмешке, его чернильно-черных глаз, его мягкого хриплого голоса, его едких фразочек, за которые хочется вмазать по смазливому личику хорошенько, и этих рук, которые — Фэшиар уверен — до одури изящно перебирают струны длинными пальцами.

Его чертовски клинит на этом ублюдке уже не первый год. И Фэш понимает — это п и з д е ц.

Он горько усмехается, и Маркус будто бы только сейчас замечает его поведение.

— Драгоций? — спрыгивает с подоконника и осторожно шагает по скрипучим половицам в его сторону. Садится рядом на кровать — матрас прогибается под его весом — и. Блядь. Чужие обветренные губы, пахнущие горько мятной зубной пастой и крепким кофе из автомата в холле больницы, касаются его лба, кажется, проверяя температуру.

— Не лезь ко мне, еб… му… Ляхтич!

Слишком резко отползает, так резко, что бьется головой о стенку, шипит и отползает еще дальше, падая с кровати. Бьется и без того израненным коленом и вовсю орет матом, на что в палату врывается вечно заботливая Василиса, уже привыкшая к подобным выходкам, видимо.

Она что-то шепчет ему, помогая подняться, выгоняет Ляхтича, обещая выбить запрет на посещение им конкретного больного, а потом укладывает Драгоция в кровать, будто маленького.

Он действительно сходит с ума.

Прямо сейчас.

В эту секунду.

*

Фэш прячется под одеялом и плачет. От всего этого мира прячется, глотает горячие слезы, вытирает невидящие глаза и шепчет что-то в бреду. Ему обжигающе-горячо, он сгорает, сгорает, в ы г о р а е т, потому что Маркус Ляхтич в мыслях, в легких и в сердце. Фэш задыхается, боясь даже думать о том, как выглядит сейчас этот невероятно-красивый ублюдок.

Чертовски шикарно и сексуально, наверное. Так, что зубы сводит и тело мурашками покрывается. Так, что кислород заканчивается.

И мир заканчивается.

И сам Фэш заканчивается. Давно уже, если честно.

Всхлипы и этот идиотское скуление в подушку звучат слишком жалко, так, что Фэшу самому хочется дать себе по морде.

Простыни словно покрыты раскаленным песком — каждое соприкосновение оголенной кожи отдает болью и жаром. Он совершенно точно сходит с ума.

Фэш думает, что за окном или дождь, или снег — иначе и быть не может в такое отвратительное настроение.

Вот сейчас придет отец с работы, заберет его от Астрагора, отпросив с ними еще и Захарру, а дома их встретит румяная счастливая мама, что всегда пахнет лавандовым порошком, крахмалом и свежей выпечкой. У нее руки теплые и чуть шершавые. Безумно родные.

Вот они будут сидеть на мягком диване в гостиной — прямо перед камином, в объятиях теплого покрывала и с кружками горячего молока с медом, чтоб не простудиться. Он всегда ненавидел эту теплую пенку…

А потом Фэш вспоминает, что сейчас пряный золотистый октябрь, окутанный извечным лондонским туманом и тяжелыми мрачными облаками, скрывающими солнце. А еще завтра Василисы не будет. Как и всю последующую неделю, потому что она куда-то там очень срочно уезжает.

А ему откровенно плевать.

На все и всех. Кроме Маркуса Ляхтича и собственного невосстанавливающегося зрения, конечно.

И Захарры.

Милой, маленькой, дерзкой и шебутной. До одури теплой и яркой во всей этой тьме.

Этот золотистый огонек с примесью искристо-шоколадного.

Как же чертовски он по ней скучает.

Блядь.

*

Утром его будит какая-то медсестра, кажется, новенькая. Мелоди, вроде бы. Он отчего-то представляет перед собой наивные, широко распахнутые карие глаза в обрамлении пушистых ресничек, тёмные, чуть взъерошенные волосы, пухлые розовые губы и широкую синюю оправу очков. А еще неловкость и неуклюжесть в каждом движении.

Прямо как у Огневой.

Фэш идет на утренние процедуры, а потом эта самая, — Мелисса, вроде бы, — приносит ему завтрак. Клейкая каша совершенно не лезет, и от нее уже заранее тошнит. Он просто глотает залпом стакан приторно-сладкого черного чая с лимоном и кривится. Отвратительно.

Как и все вокруг.

Надоело, осточертело, чертовски бесит.

От Мэри — Мэри же, да? — пахнет дешевыми сладкими духами и мятной зубной пастой. Ее ортопедические кроссовки скрипят по старому полу и наверняка оставляют кривые черные полосы. Как кляксы, — думает Фэш, зарываясь в плед и доставая телефон.

Он пытается правильно произнести это странное слово — o-khu-ien-ny — тщательно выговаривает его в микрофон, задавая Гугл-переводчику русский язык. Тот не выдает ничего вразумительного, и Фэш только ядом не плюется. Шипит и морщится.

Как же это все его кругом бесит.

— И тебе доброго утра, Драгоций, — Ляхтич отвратительно-веселый сегодня, а еще бесстыже и нагло посмевший заявиться сюда после вчерашнего происшествия.

Фэш уверен, что сейчас, когда нет отвлекающего фактора в лице Огневой, все наконец решится. Он выдаст себя чем-нибудь, какой-нибудь нелепой случайностью, вдруг опозорится и скажет что-нибудь не то. А блядский Ляхтич просто сделает вид, что ничего не произошло, и поступит как всегда правильно — просто уйдет.

И больше не вернется.

Все они так делают.

Рано или поздно.

У Фэша в памяти — призраки прошлых, уже затёртых годами, сохранившихся образов, из-за слепоты дополненных запахами и отзвуками шагов и голосов. Он совершенно не представляет себе, как сейчас выглядит Марк, но представляет себе его сильные широкие плечи, властную походку и едкую усмешку, которая видится во всех самых страшных кошмарах. Эти карминовые губы, что шепчут такое…

Господи, за что. Боже.

Чер-р-рт возьми.

— Иди к черту, — голос до неприличия хриплый. Фэшу хочется, как в детстве, просто спрятаться под одеялом и исчезнуть.

Ляхтич, наверное, усмехается.

Сегодня он отдает предпочтение грустной песне о неразделенной любви. Фэш, правда, больше не может слушать это коварное пение на грани шепота — такого горького, что скулы сводит и жжёт в глотке разбитым счастьем.

Фэш, правда, больше не может.

Слово цепляется за слово, несчастье за несчастье, сливается в песню хрипловатого шептания, больше похожую на признание — признание кривое, неправильное, разбитое и склеенное не так, как нужно. Голос Маркуса ввинчивается в сознание, и Фэш еще сильнее жмурится, хотя смысла это никакого не несет — он все равно видит этот ярко-серебристый с примесью чернильного.

Он все равно видит Маркуса. Образом, силуэтом, яркой вспышкой он всегда перед глазами.

Кривит яркие губы в усмешке, чуть щуря пугающе-черные глаза. А в них — закрытая для него всегда, нечитаемая пустота.

П р о п а с т ь.

Та самая, в которую Фэш падает постоянно. Не нарочно, неосторожно, по глупости.

Песня Ляхтича рассказывает о боли, о той самой боли, которую Фэш испытывает ежедневно, когда рядом Маркус, о той самой боли, о которой не говорят. Ее только чувствуют. Ощущают каждой клеточкой своего тела.

Фэшиар обхватывает себя руками в попытке согреться, давит хрупкими костями на хрупкие ребра, пытаясь отвлечься на неприятные ощущения.

Я замерзаю. Без твоих рук, без твоих мыслей, холод проникает под тонкую куртку, под тонкую кожу и впивается ледяными пальцами в сердце — мне на мгновение не хватает дыхания, а ещё кажется, что однажды мгновение растянется в вечность, и я умру. Умру в этой зиме, так и не дождавшись тепла, не дождавшись тебя, задохнусь снежной пылью.

Найди меня, пожалуйста. Мне это, правда, очень нужно, я больше не могу быть один. Пожалуйста.

Он, верно, умирает. Или просто сходит с ума.

«Любить — нормально».

Это ему говорила Захарра еще лет в десять.

Это ненормально, во имя Господа, н е н о р м а л ь н о. Безумно, сумасшедше — чокнуться можно.

Фэш же, блядь, никогда верующим не был. А теперь, похоже, вдруг заделался.

— Я скоро вернусь, — говорит Ляхтич, потягивается — Фэш слышит, как скрипит стул, — осторожно кладет гитару и выходит, чуть хлопая дверью.

Фэшиару кажется, что у него температура. Или давление. Или все вместе. Неважно. Он просто сходит с ума, и у Майи наверняка есть таблетка на такой случай. Он просто сейчас дойдет до ее кабинета, объяснит ситуацию, как всегда, получит помощь и будет доведен до палаты под громкие ругательства в свою сторону.

Потому что нечего сидеть перед распахнутым окном.

Потому что нечего раскрываться во сне.

Потому что нечего голодать.

Потому что нечего любить, блять.

Он отпирает плотно захлопнутую дверь, обдирая ногти до мяса, кусает губы до крови и нетерпеливо топает по коридору, путаясь в ногах и широких штанинах пижамных штанов. Широкими они, правда, стали только неделю назад — у него напрочь атрофировался аппетит.

И желание жить.

Фэш идет по въевшемуся в память маршруту, вдыхая аромат медикаментов, как вдруг чувствует неожиданно, что земля уходит из-под ног — поскальзывается на недавно вымытом полу где-то недалеко от кабинета Майи и падает, больно расшибая затылок и подворачивая лодыжку.

Сил вставать никаких нет. Он просто сидит и сидит, утирая обидные слезы, — черт, как по-детски, — пока наконец не слышит шаги чуть дальше по коридору. Ему, кажется, незнакомые — тихие, чёткие, уверенные.

Его легко подхватывают сильные руки, будто он какая-то невеста, которую несут под венец.

— Какого хрена?

От незнакомца (незнакомца ли?) пахнет вишнёвым терпким табаком, горечью лекарственной мази, ментоловыми леденцами от кашля, сладким молочным кофе, сыростью с улицы, свежим, почти весенним ветром и густым зеленым лесом с искрами солнца в мятежных барашках облаков на пастельно-голубом небе из затёртых-забытых снов.

— Что с тобой? — слышит он родной, такой до одури знакомый голос прямо на ухо и отчаянно жмурится. По привычке, как всегда.

Блядские у него привычки, если честно.

*

Когда он просыпается, Маркус еще не уходит — больше того, Фэш чувствует тепло чужого тела рядом со своим и чуть прогнувшуюся скрипучую кровать. Ляхтич сидит в изголовье кровати и читает — он слышит шелест переворачиваемых страниц.

А еще чувствует жгут их бинтов и пряной холодной мази на своей несчастной лодыжке и жалкий пластырь на оцарапанной щеке. Хочется засмеяться. Едко, с издевкой.

А еще громко и звонко. Как никогда раньше.

— Доброе утро, спящая красавица, — слышит он хриплый голос прямо над головой и вновь жмурится. А потом вдруг широко распахивает глаза, словно пытается разглядеть в этой черноте такие чернильные глаза.

На него, кажется, действует какое-то обезболивающее со снотворным эффектом — потому что он ничего не чувствует и отвратительно хочет спать, пока в голову приходят совершенно бредовые и смешные мысли. Черт бы их побрал.

— Пошел ты, Ляхтич, — тихо шепчет. А потом сильнее кутается в плед и добавляет: — Что значит «охуенный»?

Маркус замирает, не шевелится, даже, кажется, не дышит.

— Огнева подает тебе плохой пример.

— Я сам по себе один сплошной плохой пример, — Фэш как-то горько усмехается и отворачивается, кажется, в сторону окна. Он надеется, что не в сторону Маркуса.

— Сложно возразить, честно говоря.

— Так что такое «о-ху-ен-ный»?

— Мм-м, что-то вроде «потрясающий, прекрасный», только намного более эмоционально. И очень в стиле русских.

Фэш замирает, пытается осмыслить, что тогда хотела сказать ему Василиса своими словами. Ведь она такая миленькая, приторно-сладкая, до отвращения заботливая и добрая. Бесит.

— Тогда ты охуенный, Ляхтич, — не задумываясь, шепчет Фэш, отвлеченный на другие мысли. А потом вдруг осознает, замирает — Маркус не шевелится тоже.

И Фэш совершает самую опасную ошибку в своей жизни.

Тянется вперед и неловко мажет губами по чужой щеке, что пахнет лосьоном для бриться. Жмурится еще сильнее, смущается и отскакивает, потому что хотел в губы, но он же слепой, дефектный, неудачник, как всегда.

А потом чужие мягкие губы — горячие, пухлые, обветренные и чуть покусанные, как представлялось, — касаются его собственных. Фэш сквозь поцелуй смеется чуть истерично, чуть нервно. Абсолютно недоверчиво.

Так же недоверчиво тянется ввысь первый тонкий подснежник из стылой промёрзлой земли, из белого покрывала к ещё зимнему холодному солнцу.

У Фэша — сотня сотен вопросов, один нелепее, трогательнее другого. У Фэша — мысли вразнобой и такое же частое, шумное дыхание, как у человека напротив его невидящих глаз.

Но он молча зарывается в чужие волосы ладонями — длинные, оказывается, мягкие, серебристые. Под пальцы попадают уши, скулы, горячая шея, дужки очков — Ляхтич и плохое зрение? Смешно даже.

Он просто теряется в ощущениях, потому что вот оно — то самое мгновение, которое чертова мечта. Несбыточная. Нереальная. Эфемерная. Осторожнее, сейчас разобьется.

Он просто тонет в Маркусе Ляхтиче, потому что видит наконец — верхушки шелестящих листвой под ветром деревьев, сквозь кроны который пробивается он — чистый, искристый золотой свет в прорехах синего небосвода.

Вдох-выдох.

Сумасшедшее сплетенье рук и губ.

Лови момент.

Комментарий к 3. Вдох-новение, выдох-новение

глава маленькая до неприличия, но она на самом деле такой и должна быть. потому что следующая большая. и, скорее всего, последняя.

**Imagine Dragons – I’m So Sorry**

https://vk.com/autumn_m_v?w=wall-142914022_46

========== 4. Научи меня летать ==========

этот город пронзён ноябрём до крыш, все дороги ведут в белоснежный сон: в нём ты снова со мной до утра не спишь, в нём судьбы не вращается колесо; мы идём по дворам, нам на плечи — снег, а в наушниках звуки «my valentine»… в нём мы не расстаёмся в моей весне, в нём меж нами нет ни границ, ни тайн.

всё так просто — в моей есть твоя рука, ты смеёшься, а я на тебя смотрю. мне с тобой вся печаль моя так легка, и с тобой я скучаю по декабрю: жду его, как и ты, чтобы был уют и зима проводилась уже не «без»; я иду домой — ведь меня там ждут, я иду домой… я иду к тебе.

и твои объятия — терпкий мёд, мягкий ворс и ромашковый тёплый чай. я с тобой поверю, что всё пройдёт, я найду пристанище у плеча…

(с)Декабрь

Его руки безумно-изящные, тонкие, аккуратные. Они прячутся под теплыми свитерами, кутаются в плед, обнимают вот так со спины, что звезды из глаз, что воздух искрит напряжением и вдохи теряются между выдохами.

Фэш все это чувствует, ощущает. Он долго щупает косточки на запястьях, острые локти, красивые длинные пальцы, вдыхая чуточку ядовитый сизый дым.

— Косяк?

— Подарок одного хоро-о-ошего друга, — тянет Маркус, улыбаясь. Фэш чувствует эту его улыбку — такой он обычно одаривал Драгоция в моменты неудач, так, что зубы скрипят и кулаки невольно сжимаются. Но сейчас — сейчас наоборот все. Он сходит с ума от этой улыбки.

Ведь этот вечно правильный Ляхтич сейчас сидит в его палате, целует его губы и делится с ним травкой, и прознай об этом Астрагор, им обоим оторвут голову.

Ему сейчас рвет голову.

И сейчас на все так блестяще плевать, что Фэш лишь счастливо жмурится, думая о том, что временная медсестричка вернется лишь через два дня, потому что сама выпросила у него выходные, попросив не распространяться перед начальством. У него ц е л ы х д в а д н я, чтобы побыть с Маркусом, чтобы узнать его, чтобы наконец рисковать, пока есть возможность.

Жалеть и убиваться он будет потом.

Знает наверняка — потом будут утешительные объятия Захарры, сочувствующая Василиса со своим «я же предупреждала» и Маар, у которого всегда припасены ехидный кошачий взгляд и не распакованная пачка какао, которое непременно следует заварить и опробовать с мягкими яблочно-коричными булочками из буфета на первом этаже.

Знает, потому что с такими, как Маркус, иначе быть не может. Просто потому что он рациональный, умный, расчетливый, ему не нужны маленькие влюбленные мальчики, и вообще, это просто н е з а к о н н о. И бессмысленно.

А еще попросту тяжело. Фэш ведь не просто маленький влюбленный мальчик, он слепой и больной на голову влюбленный мальчишка, у которого мысли о суициде перемежаются с теми, в которых размышления о том, что надеть завтра утром.

Ляхтич обжигает горячим дыханием его обветренные, все в ранках от собственных зубов — чертов селфхарм — губы. Сцеловывает с них стон, зарывается в кудряшки чернильных волос своими потрясающими пальцами. Они — просто произведение искусства.

Сам Маркус Ляхтич — чертово произведение искусства.

Фэш слепо нашаривает его шею, что находится в открытом доступе, потому что Ляхтич уже давно отбросил свой немного растерзанный руками Драгоция свитер. Он припадает к ней губами, слизывает с пульсирующей венки кристаллики соли.

Ляхтич — настоящий наркотик. Хуже этой дрянной травки.

И Фэш слишком долго страдал от дикой ломки, чтобы хоть на миг оторваться.

Облизывая, кусая и целуя следом, он оставляет на шее Маркуса следы, метя его своими зубами и влагой слюны, в раздававшихся откуда-то сверху благодарственных стонах находя для себя награду за смелость, через показавшиеся секундой минуты решаясь двинуться дальше.

Грудь Ляхтича буквально вибрирует, встречая поцелуи Драгоция на своей влажной коже, отражающимися на губах ударами сердца дрожавшего под ними парня, признаваясь Фэшу в его желаниях и чувствах.

Сжимая твердые ребра Маркуса пальцами и царапая его бока ногтями, Фэш считает торопливые удары, кончиком языка обводя соски по кругу и рисуя между ними слюной тонкий мостик.

Блестевшей прозрачной влагой ниточкой спускаясь к пупку.

Он сходит с ума, кажется, намного больше, чем тот самый Ляхтич, потому что чертовски, чертовски не верит в происходящее. Они оба сумасшедшие. Нелепые. Глупые.

— Стой, — задыхаясь, на полу-выдохе произносит Маркус. Фэш продолжает целовать-целовать-целовать его напрягшийся плоский живот, пока Ляхтич не зарывается пальцами в его волосы снова и не оттягивает с силой его от полоски мягкой кожи, которую он не видит, но мечтает ощущать.

Фэш думает: вот оно, все, да, пришло? Конец, да? Сердце, ты там еще не разбилось на осколки в очередной раз? А пора бы.

— Стой, — вновь повторяет Ляхтич. — Только не сейчас, не так.

Фэш чувствует, как на глазах выступают горячие слезы, ощущает их губами, они остро-соленые, пряные и чертовски горькие. Рядом с ним Ляхтича не удерживает даже косяк.

А чего он хотел? Слепой несчастный мальчишка, который даже не может знать, насколько отвратительно он выглядит. Насколько худые эти руки-тонкие-птичьи-косточки, насколько огромны тени под блеклыми глазами и насколько сильно впали щеки. Насколько ужасно выглядят тонкие ноги с болтами-коленками и широкими спадающими штанами, что когда-то были его размера, а теперь перешли в разряд домашних.

У него теперь все домашнее. Забавно, ведь у него даже чертового дома не существует.

А Ляхтич вдруг крепко сжимает его узловатые запястья и сцеловывает слезы с ресниц. Все он видит.

Играет с его чувствами, чертов мудак.

Фэш некстати вспоминает, что у Маркуса девушка в Шотландии. Или в Германии. Захарра описывала ее, когда та бывала в поместье Драгоциев — изящная лань с чернильно-черными ресницами, хрупкими птичьими ключицами, что виднеются сквозь кружево платья, и смольными волосами, собранными в изящный пучок, из которого выбиваются вьющиеся пряди.

И глаза — изумрудно-зеленые, каких никто никогда не встречал.

А еще она совершенно здоровая, не дефектная и и д е а л ь н а я. С ней не будет осуждения от общества, с ней не будет проблем от Астрагора, одно лишь одобрение.

Так что же ты забыл здесь, в дождливом сыром Лондоне, Ляхтич?

Что ты забыл в компании дефектного мальчишки, от которого одни лишь проблемы?

Маркус отвечает через секунду — опаляет горячим влажным дыханием ткань его спортивных штанов, сминает ее возле швов по бокам и стремительно стягивает.

Фэш боится дышать. В солнечном сплетении у него вновь раскрываются-распускаются бабочки цвета берлинской лазури.

Они разлетаются, яркими синими вспышками размывая плещущуюся океаном темноту вокруг него.

Сердце пульсирующими толчками бьётся усамого горла — Драгоций прячет смятённое лицо за отросшими волосами, украдкой смахивает соленые слезы, вновь выступившие на глазах. В этот раз скорее от неверия.

Внезапно хочет сдохнуть — ведь он жалкий неумеха, глупый, несчастный подросток. Ляхтич, наверняка, не такой.

Наверняка.

— Послушай, Фэшиар, — отвлекается Ляхтич от нижней части его тела и смотрит, кажется, на лицо — Фэш чувствует его взгляд и… о боже.

Маркус Ляхтич никогда в жизни не называл его по имени.

Обычно он отчаянно бесится, если кто-то зазывает его полным именем.

Сейчас он хочет разложить этот хриплый шепот по нотам, составить из него чертову музыку, потому что — Ф э ш и а р. Вот так, на выдохе, обнимая ладонями его талию и опаляя горячим тяжелым дыханием впалый живот.

— Или… Фэш. Но это произносить еще непривычнее.

— Возможно, когда-нибудь ты привыкнешь, — с отчаянной горечью хрипит Фэш.

— Обязательно привыкну, Драгоций. И. Ты стесняешься того, что тебя привлекают мужчины?

Черт возьми, то, что его привлекают мужчины — лишь легкая неприятность.

То, что он безумно влюблен в Маркуса Ляхтича — ебаная катастрофа.

— Что, блять? Совсем с ума сошел?

— Общество малышки Огневой слишком дурно на тебя влияет. Так не из-за этого, да?.. Я думал, всё из-за того, что ты стыдишься своего якобы неправильного влечения.

Что, блядь, все? О чем вообще этот ебаный мудак в такой важный для него момент твердит?

— Тогда почему ты так зажимаешься, Фэшиар? Это всё из-за… — Ляхтич замолкает, будто бы подыскивая пресные, правильные слова, и подтягивается на кровати ближе к его лицу. — Из-за того, что произошло два года назад за гаражами? Из-за… того человека?

Фэш цепенеет, чувствуя, как в груди разверзается пронзительная, звенящая пустота.

На что именно Ляхтич намекает?!

По официальной сухой версии он подвергся ограблению местной банды. По официальной версии его избили и обобрали до нитки, сорвав с шеи даже серебряный кулон с портретом матери. По официальной версии не было никаких конкретных людей и не было никаких гаражей — только тупик за аркой бывшего доходного дома.

Неофициальную версию, настоящую, страшную, мерзкую, — про того насильника с пронзительными голубыми глазами и затянутыми в кожаные перчатки ледяными ладонями, — знал только весьма строгий ограниченный круг доверенных лиц: Астрагор, Хронимара, возможно Майя и Питер — и сам Фэш, естественно, помнящий весь последний ноябрьский вечер, стылый, тёмный, с мутным светом фонарей, до каждого болезненного вздоха меж переломанных рёбер.

Ни Захарра, ни Маар, ни Розмари Хезер, числившаяся на тот момент его девушкой, ни, тем более, Ник Лазарев или Василиса Огнева… больше никто.

Или… всё-таки…

Живот скручивает, лихорадит волнением, и Фэш давит в себе желание беспомощно согнуться пополам.

— О чём ты, блядь? — хрипло-хрипло шепчет он, обнимая себя за плечи, раскачиваясь вперёд-назад. — Какие гаражи? Какого, блядь, человека? Что ты несёшь вообще?

— Про того, который тебя… — Маркус внезапно осекается, садится на пятки перед ним. — Постой-ка, Фэшиар. Ты что, в самом деле не помнишь тот день?

Неужели этот блядский Ляхтич не понимает, что именно сейчас все разбивает на осколки, которые уже не склеить?

— Я помню, как ты меня тогда заебал, мудак, — нарочно хочет уколоть он, в целях самозащиты. И без того чувствует себя слишком уязвимым, слишком открытым, слишком отчаянным.

— В каком смысле, «заебал»? — удивляется Ляхтич — и, кажется, довольно искренне. — Я помню, что мы, как обычно поцапались, а потом ты меня снова не послушался и сбежал поздним вечером…

— Просто забей уже.

— Фэшиар…

— Я сказал, просто забей, чего непонятного?! Отъебись от меня наконец!

Ему хочется зарыться лицом в подушку и проплакать, как девчонка, всю ночь. Но Ляхтич все еще рядом, все еще лежит рядом с ним, а теперь…

А теперь снова склоняется над его животом, давя на старый проседающий матрас острыми коленями.

— Успокойся уже, — будто бы устало вздыхает Ляхтич. — Сейчас станет полегче.

— Чёрт, пожалуйста… Не трогай!..

— Да что может…

Фэш напряжённо молчит, натягивая на колени футболку.

— Фэшиар, — судя по голосу, Ляхтич как-то странно улыбается, — я не собираюсь порицать твой недостаток сексуальной жизни. Эрекция в восемнадцать лет — это совершенно нормально. Тем более после стольких поцелуев.

— Какой, нахрен, недостаток?! Я дрочу, каждый вечер дрочу, стирая в мозоли кулаки, блядь! — шипит Фэшиар сквозь обжигающий горячий румянец, накрывает лицо руками. Ну что за унижение, чёрт побери… — И что-то нихера не помогает!

— Мастурбация и не поможет. Только полноценный физический контакт.

— По опыту судишь, блядь? — зло язвит Фэш, но Ляхтич будто бы и не обижается.

— По опыту, Драгоций, исключительно по опыту.

Руки, обнажённые, теплые, перетекают с поясницы всё ниже, ниже, и Фэш — против воли! — выгибается под горячими ладонями, невольно разводя колени.

— Если неприятно, представь на моём месте кого-нибудь другого, — хрипло говорит Ляхтич и стягивает с него тренировочные штаны до самых колен.

Фэш только всхлипывает, закусывает костяшки пальцев и широко распахивает глаза на его слова. Что значит, кого-нибудь другого? Как? Как? После такого, после такого…

Или и сам Маркус представляет сейчас свою блядскую девушку? Ее смазливое личико? Чуточку полом ошибся, блять.

Прохладный вязкий воздух обнимает уже обнажённые бёдра и пульсирующий, возбуждённый, сочащийся смазкой член.

Чужие чуть обветренные губы смыкаются под головкой, горячий гибкий язык накрывает щель, и Марк медленно — мучительно медленно — спускается вниз по стволу. Фэш стонет гортанно, с изумлением, на выдохе протягивает руки, беспомощно давит Ляхтичу на затылок.

Казалось бы — как это легко, вообразить другого человека. Но только не в случае с Маркусом. Ляхтич и прикасается знакомо, томно, и травит лёгкие своим запахом, и щекочет волосами обнажённые бёдра.

У Маркуса свой почерк — чуть вальяжный, невероятно чувственный. Такой, что не перепутать с другим, даже при всём отчаянном желании.

Фэша трясёт, почти ломает судорогой, когда Ляхтич набирает темп, помогает себе рукой, оттягивая крайнюю плоть, целует мимоходом уздечку. Драгоций неловко разбрасывает ноги; Драгоций кричит уже в голос; Драгоций чувствует себя течной сукой, когда собственное тело вконец предаёт и отзывается на каждое Маркусово движение — пальцев или языка. Это куда лучше, чем танец, лучше даже, чем эйфория от тихой мелодии на фортепиано под аккомпанемент бархатного голоса Ляхтича. Фэш прогибается в пояснице, без конца смаргивает влагу с ресниц.

— Чёрт побери… я же сейчас… а-а-ах… — он пытается отодвинуть Маркуса от себя, но тот, изгибая в улыбке губы, только опускается ниже, почти полностью принимая Фэша в свой рот.

Драгоций подбрасывает бёдра, упирается лопатками в матрас и долго-долго кончает на выдохе. Перед глазами в чёрной непроницаемой густоте — серебристые вспышки, мелкие, отчётливые.

— Ты после такого… — севшим голосом шепчет он. — Жениться на мне обязан, вот что. Или хотя бы звать не по полному имени, Ляхтич.

— Обязательно, — непонятно на что из сказанного отвечает Ляхтич, ложится рядом с ним и — неожиданно — обнимает своими изящными руками.

Фэш совершенно точно сходит с ума.

— А…

— Спи, Драгоций. Приятных снов.

В такой компании они другими быть и не могут. После такого яркого пожелания, что теперь росчерком в памяти и мятыми простынями на больничной кровати, уж точно.

— Спокойной ночи, Ляхтич.

*

Утро приходит хрипящее, с кашлем и головной болью. А еще — пустой холодной кроватью, тихим шорохом тяжелых занавесок на окне и слепой темнотой в глазах. В голове играет какая-то сумасшедшая музыка, когда Фэш наугад тыкается к спортивной сумке, лежащей под кроватью, вытягивает из нее свободный свитер и кутается в него.

Слишком холодно. И внутри, и снаружи.

Снежинки сковывают его тело, падают на лихорадочно горящие щеки, путают мысли. За окном тоже он, снег. Кружится, кружится, Фэш чувствует его вытянутыми из форточки ладонями.

Горько-звонко смеется, раздирая больное горло. Окропляет слезами старый обшарпанный подоконник, пытаясь не сбросить ногами случайно старый задыхающийся эухарис.

Кутается в плед, прислоняясь носом к холодной оконной поверхности. Там, за стеклом — огни. Яркие, бьющие по глазам, наверное. Еще там уличный шум живого вечернего Лондона. Там свобода, бьющая по легким отчаянным потоком, там жизнь, там такой же кайф, как от травки. Как от Маркуса Ляхтича.

Фэш проспал до шести после полудня — это выдает автоматическим неживым голосом телефон, когда он касается большим пальцем черного протертого кругляша вместо кнопки.

Захарра зачем-то на каждый праздник дарит ему новый телефон, самый лучший, самый дорогой, хотя он разбивает и теряет их с завидной частотой. Просто потому что невнимательный, чертовски забывчивый и с л е п о й.

Маркус Ляхтич снова пропал, будто и нет его вовсе. Может, и нет.

Может, это просто больной наркотический бред, и Фэш просто сходит с ума. Как всегда.

Он сидит до семи возле окна, пока в конец не примерзает к подоконнику вместе со злосчастным растением.

Потом стягивает силой себя с насиженного места, медленно встает, чувствуя, как кружится голова, и ползет знакомые три с половиной шага до двери. Тянет ручку на себя, но та не поддается. Тогда отступает, скрипя по старому полу. И дверь, открывающаяся в обе стороны, распахивается.

На пороге он. Пахнет уличным холодом, снегом, сигаретным дымом и мятной жвачкой. Так теперь пахнет сам Фэш, потому что Ляхтич проник в него, впитался, въелся. И не отпускает теперь, мудак ебаный.

— Добрый вечер, Фэшиар. Я думал, ты спишь.

Ты, верно, блять, много что думал. Многое перерешал, переделал, сейчас пришел сообщить об ошибке? Давай вываливай, только побыстрее.

Не заставляй страдать еще сильнее от чертова ожидания.

— Чего тебе? — грубо бросает Фэш, отворачиваясь и наугад шагая в сторону кровати. Садится, потому что трясущиеся коленки не держат.

— Ох… эм-м, — он впервые слышит, как запинается Ляхтич. Хочет усмехнуться, но сил нет даже на это. Есть просто горячий воздух его больничной палаты, хотя буквально минуту назад он закрыл окно, есть его мысли и догадки, столь горькие и отчаянные, что хочется сдохнуть.

Или засосать Ляхтича так, чтоб звезды из невидящих глаз.

— Я принес тебе чай с малиной, свежие булочки и таблетки от простуды. Когда я уходил, у тебя была температура.

— Необязательно было, — бурчит Фэш и отворачивается еще сильнее. Он все еще ждет, когда Ляхтич наконец отвергнет его, жестко, больно, в кровь и блядские слезы. Потому что иначе и быть не может.

Потому что Фэш маленький, глупый, наивный. Н е с ч а с т н ы й.

— Обязательно, — он слышит, что Ляхтич злится — в такие моменты его голос становится глубже, чуть громче и чертовски таким, что коленки дрожат и подгибаются. Подневольно. — Обязательно, Драгоций. Почему ты не можешь хоть раз спокойно принять мою заботу о тебе? Хоть раз не воспринимать все в штыки?

— Пиздец, — хрипит Фэш. Ему не хватает воздуха. Он задыхается.

От шока.

Фэш чувствует, как дрожит. И как все внутри дрожит, сотрясается от этого неверия, от слабого упрямства — Ляхтичу верить нельзя, вот сейчас он все склеит, а потом с хрустом, со звоном сломает по-новому. Так, что уже не срастется.

После него никогда не срастается.

— Заботу, Ляхтич? И в какой же это раз была забота? Когда ты сдавал меня дяде? Или когда сам мешал хоть раз отдохнуть от вас?

Маркус усмехается — Фэш чувствует эту усмешку, она острая и горькая. А ладони у Ляхтича чуть шершавые, мягкие и горячие, когда тот касается ими его шеи. Проходится губами за ухом, согревая и щекоча кожу дыханием, подносит горячий малиновый чай к губам и шепчет:

— Давай поспорим в другой раз, ладно? А сейчас — пей.

И Фэш пьет. Медленно, неторопливо, аккуратными глотками, боясь обжечься, сжимая своими ладонями руки Маркуса.

Потом пьет таблетки, съедает булочку и меряет температуру с недовольством.

— Какой же ты еще ребенок, — вновь усмехается Ляхтич, а Фэш дуется еще сильнее, кутаясь в одеяло.

— А ты — т-темнота, — чуть запинаясь на последнем слове, говорит Фэш. Собственный голос подводит. Слишком больно и обидно.

А еще — страшно. Произносить это слово, какое раньше он раздаривал каждому встречному за его глупость.

— Почему это? — интересуется Маркус, садясь рядом.

— Потому что по Корану незнающий — тот, чьи слова расходятся с действиями. А еще незнающий — это темный, непросвещенный. Темнота-а-а, — протягивает Фэш, закатывая глаза.

— Ну и где это мои слова расходятся с действиями?

— Везде и всюду, — обрубает Фэш, отворачиваясь, как ему кажется, к окну.

Там, наверное, сейчас снегопад. Снежинки сверкают ярко в лучах заходящего солнца, плавно опускаются на заледенелые тротуары, скрипят жалобно под ногами прохожих. Снежинки навевают воспоминания о детстве, когда были мама и папа, была счастливая Захарра и целые снежковые баталии по воскресеньям, после занятий в музыкальной школе. А потом — горячий чай с пирожными и вечерние разговоры обо в с е м.

Ляхтич усмехается. Фэш снова это чувствует.

А еще он вдруг обнимает его, прижимая к себе и согревая дыханием макушку, в которую упирается острый подбородок.

— Спи уже, горе, — шепчет Маркус. Звенит ложка о стенку стеклянного граненного стакана, когда он ставит его на тумбочку у кровати, — Фэш слышит. И закрывает глаза, хотя в этом нет ровно никакого смысла.

— Спокойной ночи, Ляхтич.

— И тебе, Фэшиар.

В очередной раз за эти сутки. Слова врезаются в память, как раньше лезвия в запястья. Эти слова яркими искристыми кометами в памяти, маленьким калейдоскопами из звезд.

И не забудутся. Н и к о г д а.

Такие, как Ляхтич, не забываются.

*

Фэш хотел бы расспросить Маркуса обо всем. Сейчас он внезапно понимает, что хочет знать его историю — откуда он взялся здесь, этот вредный, несчастный паренек с вечно надменным взглядом? Что он забыл под крылышком у Астрагора?

— Спой мне что-нибудь, — внезапно шепчет Ляхтич, видимо, заметив его пробуждение.

Фэш удивленно замирает. Он не пел и не играл ни разу с тех пор, как… С тех самых пор…

Он чувствует под своими губами чужие, мягкие, пряные. Под ладонями — горячая гладкая кожа, вздымающая в сумасшедшем ритме грудь, тонкие ключицы — Фэш осторожно ощупывает их и даже пугается в какой-то момент, что может просто переломить кости. Спеша уйти от них, он скользит раскрытыми ладонями вверх по шее — не узкая и не слишком широкая, с выпирающим кадыком, Фэш не мог представить себе, как она выглядит сейчас на самом деле. Наверное, просто… нормальная. Хотя нет, идеальная. У Маркуса Ляхтича все идеальное. Поднявшись ещё выше, он ощупывает скулы, лоб, проводит вниз по узкому носу, обводит контур тонких губ — Ляхтич вздрагивает и, кажется, невольно выдыхает, обдавая пальцы тёплым дыханием.

Это сумасшествие в чистом виде. Яркое, ничем не замутненное. Это Маркус Ляхтич.

Живой, настоящий. С ним.

В нем.

— Но я не умею петь, — шепчет Фэш и лениво целует Маркуса в мягкие тонкие губы.

— Умеешь, — легко возражает Ляхтич. — Я тоже состоял в воскресном хоре, помнишь? Почему ты больше не поешь и не играешь? У тебя прекрасный голос, Фэшиар.

— Ничего подобного, — смущается и тушуется Фэш, опускает голову, пряча ее в сгибе локтя. — Сколько времени, кстати?

— Не переводи тему, Драгоций, — Ляхтич вновь усмехается и сам коротко целует его в губы. — Но сейчас половина шестого утра.

— Через полчаса вернется Василиса, — недовольно бурчит Фэш.

— Да? — Ляхтич звучит… разочарованно? — Думаю, она не обрадуется, увидев меня здесь.

— Ну, у тебя будет еще минут пять, чтобы скрыться с глаз долой. Она по утрам пьет свежий кофе из буфета на первом этаже.

— Полезные сведенья.

Фэш сам не осознает, как начинает смеяться.

*

Фэш лежит и просто нелепо улыбается. Сам ощущает себя полнейшим придурком, но… прекратить не может.

Его руки гуляли по торсу Ляхтича — оглаживали грудь, сжимали бёдра, щупали плечи и локти. Он брал в свои ладони его ладонь, перебирая пальцы, ощупывая каждую костяшку и примеривая их длину к своим, поражаясь, что они оказались чуть длиннее и чуть тоньше. Фэш сжимал талию сдавленно выдыхающего Маркуса, проводил ладонями по втягивающемуся плоскому животу, поглаживал небольшую дорожку волос, скрывающуюся под поясом брюк, а потом скользил по его груди вверх. Вновь возвращаясь, он продолжал ощупывать чужую шею, иногда оставляя на ней руку и, кажется, почти дурея от поразительного доверия, чувствуя пульс под пальцами, и как тяжело, но покорно дышит Ляхтич.

А потом Фэш не выдержал и спустился ниже, осторожно обводя большими пальцами напрягшиеся горошинки сосков. Но когда Маркус сдавленно всхлипнул, он сорвался окончательно, резко наклонившись и прихватив левый сосок зубами.

— Драгоций! — хрипло вскрикнул тогда Ляхтич, вздрагивая и вскидывая руки, одной зарываясь в непослушные лохматые волосы, а второй сжимая плечо. — Ты что…

— Чш-ш-ш, — сам уже не узнавая, не понимая своего голоса, так же хрипло отозвался Фэш, обвел пострадавший сосок языком и скользнул ко второму.

Теперь Ляхтич не лежал спокойно. Он вздрагивал, выгибался, извивался, всхлипывал и постанывал, обеими руками зарываясь в волосы Фэша, то перебирая их, когда тот вылизывал его грудь и шею, то сжимая в кулаках, когда прикусывал.

А Фэш и впрямь делал всё это. Не понимал зачем, почему, для чего, но, попробовав, просто не мог остановиться. Он не смог представить, как выглядит сейчас Ляхтич, не увидел его лучше, но теперь знал, как он стонет, если вылизывать самые вершинки его сосков, как хрипло дышит, если делать это широкими кошачьими движениями, и как вскрикивает, если кусать. Что когда кусаешь его шею, он тихо чертыхается сквозь зубы, а когда ставишь засосы — откидывает голову.

А ещё Фэш узнал, что один только торс — это слишком мало, но только положив руку на пояс брюк понял, что не готов их снять. Но Ляхтич, оказывается, умел справляться и без него.

А теперь он просто лежит и нелепо расплывается в широкой улыбке, понимая, что Маркус стонал от его губ и прикосновений, что он сходил с ума эти остававшиеся им полчаса именно от н е г о.

— Чего ты так улыбаешься? — Василиса хмыкает, жуя арбузную жвачку. Надувает пузырь, а потом оглушительно его лопает.

— Это же антисанитария, разве нет? — Василиса вновь хмыкает и ничего не отвечает.

Фэш хмыкает в ответ и втыкает наушники, в которых визгливо читают рэп Die Antwoord, в уши. Ему это все чертовски нравится.

Просто это в с е.

— Сегодня вечером к тебе на огонек заглянет Майя. А потом мистер Драгоций.

— Какое счастье, — едко отзывается Фэш. — Дай лучше жвачку и не радуй больше такими приятными известиями.

— Ты, как всегда, вежлив, — Василиса усмехается.

— Конечно, блять.

*

— Добрый вечер, Фэшиар, — голос у Астрагора тихий, скрипучий, будто шестеренки забыли смазать. — Нам сегодня нужно о разном поговорить.

— Да, дядя, — Фэш отворачивается от окна, прислоняется затылком х холодному стеклу и смотрит предположительно в сторону Астрагора. Там, за окном, и правда, снег. Василиса рассказала.

Описала, какой он искрящийся, красивый и холодный. Как сам Фэш, добавила неловко.

Он сделал тогда вид, что не услышал.

— Для начала, мы вместе с твоим лечащим врачом сделали вывод, что все, что можно, уже было сделано. У тебя психосоматическая слепота, и именно что-то внутри тебя самого мешает тебе восстановить зрение. Поэтому тебя переводят на домашнее лечение, ты будешь жить в особняке Драгоциев, посещать занятия в Академии, с которыми тебе будут помогать Захарра, Маркус и Василиса Огнева, что по-прежнему остается твоей медсестрой.

— Да, дядя.

— Кстати, о Василисе. Тебя устраивает ее работа, нет жалоб, недовольств?

— Н-нет, дядя.

— И последнее. Сегодня утром меня попросил о личной встрече Маркус. И рассказал кое-что…

Фэш замирает. Он может себе представить, что там наговорил Ляхтич — наверняка, что-нибудь отвратительное о нем, Фэше. Что он приставал и еще что-нибудь в таком духе. Но ничего хорошего ждать точно не стоит.

— Он сказал, что вы двое встречаетесь. Это правда?

Фэш вздрагивает.

— Д-да, дядя.

Он н е в е р и т.

Боится поверить.

Это безумие. Ничем не замутненное сумасшествие.

Он совершенно точно сходит с ума.

*

Губы у Ляхтича такие же безумные, лихорадочно-горячие, обжигающие. Его тело — сборник сонетов Шекспира, скопление звезд во Млечном пути, хитросплетение вен, сухожилий и мышц, обнимающих кости. Ладони Фэша скользят с востока на запад, захватывают воротник чужой рубашки, выглядывающей из-под зимнего пальто, и он толкает выдох прямо в чуть покрасневшее ухо.

С неба сыпет безумный снег.

Мир сужается до одной-единственной точки — это первая снежинка, упавшая на его горящие смущением щеки.

— Ну что, вы готовы? — Василиса обнимает ладонями черный термос, похожая на миниатюрное зефирное облачко. Фэш просто знает это, потому что слышит ее скрипящие по ватно-белому шаги, а еще аромат мятной жвачки, смешанный с кофе.

В левой ладони — ручка нового чемодана, в правой — холодные пальцы Ляхтича. Нереальный контраст.

— Г-готовы, — дрожа, хрипит Фэш. Ему и холодно, и жарко. Он спотыкается, когда бредет по обледеневшей дорожке, въевшейся в память настолько глубоко, что он вспоминал ее почти каждую ночь, начиная с той самой.

Роковой.

— Ты и в Академии мне нянечкой будешь? — старается усмехнуться, но — слишком страшно. Слишком безумно.

— С этой ролью прекрасно справится Ляхтич, — фыркает Василиса, следуя за ними по пятам. — Прошу прощения, профессор Ляхтич. Тем более, ты в этом году выпускаешься, поэтому я буду приезжать лишь на выходных, чтобы проверить, как вы тут.

Фэш снова фыркает.

А потом настороженно замирает. Знакомый смех пробивает заслон из уютного волшебства, подаренного Маркусом и его мягкими губами, насквозь. Разбивает его в дребезги.

Фэш чувствует, как замирает Ляхтич. Как напрягается и крепче сжимает его дрожащую ладонь. Только Василиса продолжает свою бездумную болтовню обо всем и ни о чем одновременно.

— …Я, как обещала, привезу тебе ватрушки. Попробовать, по маминому рецепту. Обещаю, они не оставят тебя равнодушными.

— Привет, Ник, — голосок тонкий, как у кисейной барышни. Фэш тут же хмурится в чернильную пустоту и шепчет едва слышно, но только чтоб Ляхтич услышал: «В какой он стороне?»

Чужие широкие ладони с холодными длинными пальцами мягко его поворачивают немного влево.

— Эм-м, доброе утро. Профессор Ляхтич и… Фэш?..

Голос его звучит полувопросительно, будто не уверен, забыл. Фэш забыть не мог. И поверить, что Лазарев забыл тоже.

Ник был мягкий, теплый, приятный и уютный. Пах ромашковым чаем и медом, песочным печеньем и овсянкой с вареньем. В таких людей хочется укутаться, как в плед. Хочется укутаться до тех пор, пока не понимаешь, что мягкая ткань утыкана иглами. Не острыми, нет. Тупыми и ржавыми, но это еще больней.

— Ага, типа того, — Фэш широко улыбается.

— Ты вернулся… учиться?

— Ну не с тобой же хуи пинать.

— Фэш, — шипит Василиса, пихая острым локтем его в бок.

— Драгоций, — вторит ей Ляхтич, — Фэш уверен, — закатывая глаза и довольно улыбаясь.

— Ой, я хотел сказать гулять.

Фэш чувствует растерянность Ника. Она густая и терпкая, но ее можно черпать ложками. В ней можно утопиться.

— А это твоя девушка? — наверное, он об Огневой. Фэшу уже становится неинтересно. Лазарев надоедает, потому что теперь он не нужен, чтобы отвлечься. Отвлекаться не от чего. И не от кого.

— К счастью, у меня уже есть парень.

А потом Ляхтич просто ловит его губы своими в очередной раз и тянет за собой в сторону Академии, оставляя изумленного Лазарева позади.

Василиса, закатывая глаза, идет за ними.

— А какой милый мальчик-то! Сразу видно — нормальный, понимает, кто кому судьбой на самом деле предназначен, — бурчит она на русском, но Фэш уже не слушает.

Ему плевать.

Ему так потрясающе плевать на все вокруг, когда

эти губы

целуют

т а к.

Комментарий к 4. Научи меня летать

это еще не самая последняя точка

https://vk.com/wall-142914022_55

========== 5. Пой же, пой ==========

Наша жизнь — простыня да кровать.

Наша жизнь — поцелуй да в омут.

Пой же, пой! В роковом размахе

Этих рук роковая беда.

Только знаешь, пошли их на хер…

Не умру я, мой друг, никогда.

Сергей Есенин «Пой же, пой»

Эпилог.

Стеклянным взглядом в стеклянную хмарь за окном.

Фэш слышит, как опадают снежинки с раскидистых еловых лап, как хрустят их маленькие сверкающие скелеты под чьими-то зимними ботинками, как звенит оповещение, приходящее на телефон.

Мир разбивается на серебристое и черное, бьет по легким ароматом чернил, пыльных книг, сигарет и мятной зубной пасты, отчаянно путает мысли в рваный, кривой клубок, похожий на картины Пабло Пикассо.

Сумасшедший.

Блядь.

В воспоминаниях — эта их последняя встреча два дня назад.

— …Море, помнишь? А не этот густой непроходимый лес, обнимающий Академию со всех сторон. Карминовое закатное солнце и горячий золотистый песок. Ты обнимаешь свою эту рыжую, Василису. И все хорошо.

Слова льются из Маара Броннера своенравным ручейком, непрерывным потоком, звучат точно заклинания, пропитанные магией и еще чем-то даже более древним.

Окно распахнуто настежь. Ветер шумит практически оглушительно, и снежинки, бьющие со скоростью света по щекам — тонкие острые иглы. Фэш не видит, никогда, блядь, ничего не видит, но знает, что ровно через час и сорок семь минут придет его сосед по комнате, чтоб недовольно проворчать что-то и захлопнуть скрипящую старинную раму с решетками.

Он не любит холод. Он не любит Фэша.

А Фэш даже не помнит, как зовут этого ублюдка, да и ему, если честно, плевать.

В последнее время — на все.

— …Перестань уже злиться и обращать на него внимание. Когда же ты уже поймешь, что Ляхтич — лишь неудачная пародия на Северуса Снейпа. Довольно жалкая, кстати. С ним ругаться — себе дороже.

С ним целоваться — как в омут с головой. И знаешь, что захлебнешься в конце пути, что острые шипы роз продерут тебе грудь в районе легких, но продолжаешь считать пальцами родинки на чужой спине — безумный млечный путь, прослеживаешь все двенадцать пар ребер, задыхаешься в сигаретном дыме и этом пряном жаре чужого рта.

Умираешь и умираешь. Бесконечно.

Не останавливаешься.

Вплетаешься пальцами в длинные, серебристые — по воспоминаниям — и пахнущие химическим ароматом яблока — знаешь наверняка — волосы.

Чертовски сходишь с ума.

Каждый раз очень долго не можешь поверить в то, что это не видение, не какая-нибудь фата-моргана. И поэтому боишься пошевелиться, потому что одно неверное движение, жест могут все разрушить.

Но Маркус Ляхтич не фата-моргана. Маркус Ляхтич заслоняет собой весь мир. Маркус Ляхтич протягивает руку, чтобы осторожно уложить на кровать — кружево облаков, и когда Фэш хватается за нее самыми кончиками холодных пальцев, ничего не исчезает. В этой ладони — целая жизнь, множество голубовато-синих извилистых дорог, легко прослеживаемых пальцами. Маркус Ляхтич заслоняет собой весь мир. И иногда, в минуты чистого, ничем не замутненного сумасшествия, Фэш чувствует себя ему равным, чувствует, что они оба могут заслонить целый мир.

Стать на верхушке.

И смотреть на всех свысока.

Короли этой ночи, повелители этих звезд, заклинатели этой серебристой луны.

- …Эх-х, и почему тебя успокаивать удается только твоей Василисе?

…только Маркусу Ляхтичу.

Только его горячим искусанным губам, только его длинным музыкальным пальцам, только его теплым уютным объятиям, что пропитаны ароматом ромашкового чая, горького крепкого кофе, терпкого меда, пряных трав.

— Не нужно меня успокаивать, Броннер. Нужно оставить меня в покое и больше никогда не трогать.

— Смею тебе напомнить, но позвонил ты, как всегда, первым.

— Иди на хер.

— Ничего, завтра у нас сдвоенные дополнительные по философии. У профессора Ляхтича. До встречи, малыш.

— Больной ублюдок.

— Спокойной ночи.

Маар Броннер — это маленькое безумие. С курчавыми волосами, в которые удобно зарываться, когда хочешь со всей дури вмазать ему по морде, чтоб самому не вмазаться

в очередной раз

в Маркуса Ляхтича

просто

по самые гланды.

Потому что договоренность с Астрагором — все в строжайшем секрете до совершеннолетия.

Блядь.

Еще Маар Броннер — это лихое солнышко, которое освещает тебе путь, хочешь ты того или нет. Это кошачьи повадки, аромат верескового меда и чуть хриплый голос, когда подпевает Фэшу под воющую гитару.

Он снова учится петь.

Он снова учится жить.

Пока получается —

— Блядь, — шипит Фэш, чувствуя, как выскальзывает смартфон из замерзших пальцев, с глухим стуком падая на деревянные половицы.

— пиздец как плохо.

*

— Фэшиар, мы все с нетерпением ждем ваш доклад.

Ему приходится учить наизусть, озвучивая написанный текст через приложение для слепых. У Фэша нет привилегий на этих занятиях, на этих занятиях у него нет вообще ничего — он ощущает себя оголенным проводом напротив Маркуса Ляхтича.

Спину таранит с разбега острый взгляд Маара «извинись за свое поведение на прошлой паре, извинись-извинись-извинись».

Фэш и сам уже думает, извинись, блядь, а. Этот придурок же не отстанет, ну.

Скажи, что неправ был. Что вновь вспылил и вообще придерживаешься философии в понятии Гераклида.

Что сейчас спокойно расскажешь доклад, и вы, профессор Ляхтич, конечно же, не завалите меня просто из злости.

В кабинете холодно. Так одуряюще, будто он сейчас в собственной комнате, перед распахнутым окном. И снежинки колют льдом щеки.

Но здесь колет только взгляд Маркуса Ляхтича.

Ну, давай же, извинись, долго еще стоять будешь?

Делает несколько шагов и едва не спотыкается, потому что знает, что Марк п я л и т с я. Даже не смотрит.

«Извинись-извинись-извинись».

Бумага в ладонях скомканная, как рубашка Ляхтича на этих выходных. Собственные ладони горячие, будто чужие. И стоны у Марка гортанные, хриплые, безумные. Поцелуи — лихорадочные, сводящие с ума.

Просто извинись, здесь ты просто ученик, а он — профессор, думает Фэш.

А потом подходит, вытягиваясь на носках, и просто резко целует, обхватывая рукой за шею.

Извинение заранее принято, да, Ляхтич?