Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!
водки. Откупориваю, наполняю стакан. Не морщась: хлопнула, поставила. Жалюзи опущены. Свет я включила только на вытяжке. Кухню наполовину съела ночь. Из соседней комнаты – голоса. До пьяненькой Лиды начинает доходить. До меня уже дошло, потому я и напиваюсь.
На столе, в рамочке, фотография, где мы втроём. Я не похожа ни на мать, ни на сестру, мелкая, с бесполым лицом и телом, растаманка – дреды по пояс, узорная кожа, косяк не за ухом, а вообще, по жизни, и татуировщица в придачу. Тяжёлые веки, кожа саксонского типа, мягкая, но плотная (с такой приятно работать) – это у нас с мамой общее. И что-то лисье, что-то, чего у Лиды нет. И только. Мама была красавицей. Сестра пошла в неё. Сестра пошла гулять, когда была нужна. Пошла она, сестра эта, на хуй. Да что там. Туда ведь и ходила.
Когда начался приступ, Анна, наша Анна Весникова, одна из всех Анн Весниковых – нужная, позвала Глеба, отца. Отец, естественно, не пришёл. На моей памяти он не приходил ни разу. Вместо него приходили отчимы. Никого из них я в реанимации не встретила. Видимо, забыли дорогу. Чёрт с ними, мама думала не о них, а о человеке, вписанном, после имени, мне в паспорт. “Ну вот и всё, милый, – повторяла, пока мы ждали бригаду, улыбаясь сквозь слёзы, – ну вот и всё”. Ей было сорок два. Её рука ни по цвету, ни по фактуре не отличалась от простыни, на которой она лежала. Прозрачная женщина со вздутыми венами на лбу и висках смотрела то ли на меня, то ли сквозь. В ответ на неё таращились карие глаза, те же, да не те, блестящие сухим блеском. Я не плакала ни там, ни потом, когда вышел врач и сказал: нам очень жаль. Я отошла и закурила сигарету. “Ну вот и всё, милая, – повторила без улыбки, без слёз, – ну вот и всё”.
– Налей мне тоже, – на кухне появляется Лида, полуодетая, в белой обтягивающей кофте, чёрных кружевных трусах, без лифчика. Соски торчат. Кладёт передо мной мой же телефон. Тянется к бутылке. Я, повинуясь странному порыву, прячу бутылку за спину. – Слышь, налей! – на сей раз кричит она. – Не ты одна её потеряла!
– Тебе хватит, – негромко и спокойно. – Ты это уже отметила. – Сначала она краснеет, потом зеленеет, потом – потом со всей дури въезжает мне по лицу. Бутылка падает. Пощёчина тем громче, чем больше у неё свидетелей. Стекло прочное, не разбилась. В дверях стоит Венц. Он один сойдёт человек за десять. Стоит молча, ждёт, что случится дальше. Я могу сгрести её лохмы в кулак и приложить башкой об стол быстрее, чем он сдвинется с места. Могу организовать перелом носа, со смещением, выбросив вперёд руку. Могу травмировать колено. – Нужно было всё-таки разбить тебе лоб, – так же негромко и так же спокойно. – Что ж, сама виновата, плохо целилась.
– Давайте как-нибудь без членовредительства, – возникает Венц, шагая в кухню. Назвали его Венцеслав, зовут урезано, первая “е” огрубела до “э” и стала ударной. Мне нужна отвлекающая мысль. Не буду думать во всём величии языка. Буду думать о величии языка. Буду за его пределами. – Понимаю, что я сейчас не в тему, вместе со своей жопой, – на меня, с невольной усмешкой, – но, когда я уйду, не хочется, чтобы вы тут друг друга поубивали.
– Не беспокойся, – отзывается, не поворачиваясь, Лида, – это просто нервы. Смотри, почти даже не разлилась. – Наклоняется, поднимает бутылку, ставит на стол. На полу блестит прозрачное пятно. В нём играет жёлтый свет. – Жень, – неуверенно, бровки домиком, – прости, что…
– Нервы. Да, – говорю, – да, Лида, это нервы. Ты права. – Ни одна из нас до сей поры не опускалась до физической расправы. Ссорились мы не много и не мало, столько, сколько в семье обычно ссорятся. Ругались по-всякому, но без рук. Смотрю на сестру, и непонятно, чего больше в её растопыренных глазах, злости или потерянности. Я-то в мешки глаза прячу, а у неё взгляд открытый, веки чистые. Она не виновата (в том, что горела жизнью, пока я заглядывала смерти в пасть). Убила бы суку (да рука не поднимается).
Усталость валится на меня, как тяжёлая шуба из шкафа. Поспать бы, а завтра – думать. Пора прекращать этот театр. Сцена без зала. Разворачиваюсь, чтобы уйти в свою комнату, благо, их три, по числу жильцов. Было по числу. “Божена, пока”, – говорит Венц над ухом, ему – не отвечаю. На него рука бы поднялась. “Я приду к тебе”, – кричит вслед Лида. Бурчу ага, как хочешь, уже без разницы. Мамина спальня приоткрыта, кровать расстелена, пахнет корвалолом. Всё готово ко сну. Всё, кроме неё. Проходя мимо, я останавливаюсь, заглядываю туда, как в бездну, и закрываю дверь на ключ.
У меня, как положено, хаос. Положено на всё, кроме творимого в данный момент. Стены расписаны в разных стилях, война миров, поверх одних – другие, бумажные. Диван собран. На столе – планшет, на планшете – чистый лист. Тронуть его я не успела, размышляла над идеей. Ногой в часы, ногой наружу, пополам женщина и мужчина, время и вечность. Так она, идея, должна была выглядеть. Накануне случившегося я собиралась рисовать Будду. Над столом – картина, маслом. Человек-солнце, от него к планетам, чакрам, тянутся нити, а
