Апокалипсис в шляпе, заместо кролика [Игорь Сотников] (fb2) читать онлайн

Игорь Сотников Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

«Если претензии и убеждения людей о чём-то, могут полностью объяснены, как вытекающие из причин, не имеющих связи с самим предметом убеждений, то это является причиной для дискредитации таких убеждений и рассмотрения вещи как иллюзорной». – Франкиш. К. Глава: Аналоговая.

Призванная предварить собой начало произведения, по мере своей возможности ввести читателя в начальный курс предстоящих событий, и с самых первых строк захватить его в тиски своего любопытства.

Все самые захватывающие нас события и происшествия начинаются с предварительных разговоров людей с умными лицами на тему обмозгования этого будущего дела, сулящего этим людям с умными лицами и перспективными мыслями насчёт себя и всего мира вокруг, скажем так, куда как лучшее будущего, если бы они о нём вот так рассудительно не задумывались и сейчас его не обмозговывали.

Ну а такие серьёзные разговоры никогда не ведутся на ногах и тем более на ходу (кто-то умный и немного ленивый, сказал, что в ногах правды нет). И это на самом деле очень разумное решение. А то вот так бывает, что ты, как-то раз мысленно преследуя некую крайне для тебя перспективную и оттого важную цель, за всем этим своим глубокомыслием и забудешь о том, что ты не безопасно и удобно сейчас устроился на диванчике, откуда, даже если постараешься, то не сразу упадёшь, а ты сейчас идёшь пешком по какой-нибудь парковой дорожке, где тебе всегда легко дышалось, и до сегодняшнего дня вроде как и думалось (легкомысленно размышлять в таких случаях не возбраняется), и вдруг, в самый кульминационный для себя момент, натыкаешься… Нет, не на удачную мысль, позволившую бы тебе в будущем стать весьма и весьма обеспеченным человеком, а ты натыкаешься ногой на выбоину, – этого предусмотреть и значить предупредить нельзя, – и ты вместо того чтобы стать этим обеспеченным человеком, сейчас обеспечен на долгое время шишкой на лбу.

Так что нет ничего удивительного в том, что такого рода серьёзный разговор, с большими перспективами на будущее, если он пока ещё и не состоялся, но он обязательно и вскоре состоится, то не на ходу, а, к примеру, в каком-нибудь в самом обычном заведении общепита (это чтобы не привлекать внимание людей любопытных до чужого беззаботного будущего – это, как правило, такое будущее, где не нужно будет думать о своём будущем, в общем, если ты хочешь в будущем о своём будущем не думать, ты должен хорошенько о нём подумать в этом своём настоящем). Где можно не опасаться за то, что тебя в самый нежданный для тебя момент ноги подведут. А здесь можно удобно устроиться на стуле, заказать себе чего-нибудь способствующего работе мысли и, вытянув ноги под столом, завести этот столь для всех важный разговор.

Правда не сразу, а для начала нужно поговорить о самых обыденных вещах, чтобы так сказать, настроить себя на нужный лад и прочувствовать настрой собеседников – надо узнать, как далеко они готовы сегодня зайти в разговорах. Ну а как только будет выяснено, что кого и по большому счёту больше всего волнует и нервирует (такие встречи с единомышленниками, где можно обо всём без утайки поговорить, представляют из себя образный сеанс эмоциональной разгрузки), – а люди не особо друг от друга отличаются и всех беспокоят одни и те же вещи, – то вслед за всем этим, если проблема уже назрела для своего обсуждения и решения, и заводится серьёзный разговор по поиску решения этой проблемы.

– Достало меня уже всё! – вдруг, ни с того, ни с сего, громко возмутится один из флегматично настроенных посидельцев, треснув кулаком по столу. Правда всё это, ни с того, ни с сего, есть только видимость, тогда как на самом деле, жизнь под постоянным давлением внимательности второй домашней половины к каждому шагу этого возмутившегося собеседника, к этому уже давно его подводила. Ну а когда чашки на блюдцах на столе отзвонились, то никто из собеседников и товарищей этого взорвавшегося человека, не стал ему предъявлять претензии по поводу своего испачканного костюма или рубашки, на которую пролился кофе из чашек, а все отлично понимают (из предварительного разговора это выяснилось), что послужило причиной этой его вспышки и что он просто уже не мог сдержаться, находясь на пределе своих нервов.

И тут, как правило, слово берёт самый рассудительный из всех собеседник, имеющий на всё свои мысли и суждения, отчасти смелые, а бывает, что и слишком дерзкие. И этого рассудительного собеседника, под давлением западного менталитета, склонного всё криминализировать в чтиво, назвали бы мистер Мутный, что отчасти верная оценка, так как он был для многих сложной и непонятной фигурой, но географические особенности места нахождения этого питейного заведения настаивают на другой именной транскрипции этого рассудительного человека, в одних кругах зовущегося господином, а среди его ближнего круга товарищем. Где первые, те, кто находился дальше от товарищей, а среди господ особой близости никогда не наблюдалось, в общем, кто настаивал на звании господин, звали этого господина не в пример западной ментальности господином Прозорливым. И не просто Прозорливым, а провокационно таким дальновидным.

Что же касается его близких товарищей, то они были ближе всех к истине, называя его по данному ему от рождения имени, Иван Павлович, при этом за его спиной не забывая называть его товарищ Хаос. Уж больно он был категорично настроен к сложившейся системе человеческих отношений. – Порядком не люблю я весь этот порядок. – Вот прямо так, никого не боясь и, даже не опасаясь, заявлял товарищ Хаос.

– Вот значит как. – Многозначительно так скажет этот рассудительный человек, из глубины себя посмотрев на своего нервного товарища, мгновенно привлеча к себе общее внимание (все знают, что от него по любому поводу можно ждать интересного предложения). А рассудительный человек, Иван Павлович, и не спешит тешить всеобщее любопытство, всё больше интригуя их своим задумчивым молчанием, где он чайной ложкой помешивает чай в своей чашке, которую он предусмотрительно взял в руки и тем самым миновал общей участи, быть облитым. И вот когда его товарищи по столу уже начинают от нетерпения ёрзать на своих местах, то тогда он заговаривает.

– А ты её убей. – Говорит этот рассудительный человек, Иван Павлович, вгоняя своих товарищей в удивлённое непонимание им сказанного и самого него. Что заставляет их обратить повышенное внимание на этого своего рассудительного товарища, демонстрирующего сейчас совсем другие качества, не связанные с разумным подходом к этому, крайне важному для его близкого товарища делу.

– Хотя как на это дело посмотреть. – Посмотрев внимательно на Ивана Павловича, придерживающего сейчас трудно объяснимого подхода к своему близкому товарищу (он пока не представлялся, так что возьмём на себя ответственность по его об именованию – назовём его Вред Вредыч), и, не обнаружив в нём ни капли сомнения, ни причин беспокойства за себя, приходят к такому решению остальные сидящие за столом люди и переводят свои внимательные взгляды на этого недовольного своей жизнью, Вреда Вредыча.

И как сейчас же выясняется, то у товарищей Вреда Вредыча, нет единого мнения и взглядов на него и отстаиваемую им позицию, человека недовольного своей жизнью и кого всё достало. И если уж быть откровенно честным с самим собой, то товарищи Вреда Вредыча, в самом мягком случае считают, что он в конец зажрался, раз проявляет такое недовольство своей, полные закрома счастья жизнью, и в более категоричном случае, к которому склонялось большинство из здесь сидящих, то они всецело поддержали бы милую супругу Вреда Вредыча, Марту. Конечно, не без своих сложностей и вредного характера качеств, но таковы уж все видные индивидуальности и чужие жёны, всегда очень заманчиво и привлекательно выглядящие со стороны для не своих мужей. Где Марте приходиться терпеть этого, одно беспокойство и вред, Вреда Вредыча, и которой только за одно то, что она терпит возле себя такого беспокойного человека, памятник при жизни нужно установить (когда дело касается установления истины, то у Вреда Вредыча друзей и товарищей нет).

И самая многочисленная группа друзей и товарищей Вреда Вредыча, для коих нет ничего важнее, чем установление истины, после подспудного осознания неправоты Вреда Вредыча, и воспоминания супруги Вреда Вредыча, по ангельски выглядящей Марты (их уму до сих пор непостижимо понять, как такое могло случится, что она на него позарилась), единодушно озарились одной мыслью. – Убить его мало за такие слова.

Ну а другая, совсем малочисленная группа людей, состоящая только из одного человека, сидящего за соседним столом, и кто всё это случайно услышал, по причине того, что этот человек с большими и неприкрытыми ушами, совсем не знал супруги Вреда Вредыча, Марты, а то бы он изменил своё мнение, занял на этот счёт совершенно другую позицию. – Убить этого рассудительного человека мало за то … А он и сам не знает за что, но почему-то этого хочет.

Но это всё сторонние взгляды и мнения, мало что значащие и вряд ли повлиявшие на окончательное решение Вреда Вредыча по поводу своей супруги Марты. Правда, прежде чем приступить к рассмотрению этого дела, Вред Вредыч должен для себя отчётливо уяснить и понять, что всё это сказанное Иваном Павловичем на самом деле значит. Ведь больше всех Ивана Павловича не понимает тот, кто всю эту кашу со своим возмущением заварил, то есть сам Вред Вредыч.

– Ты это, видно шутишь? – деланно улыбаясь, спрашивает он этого рассудительного человека, Ивана Павловича. А тот и не думал шутить, что он ему и говорит.

– И не думал. – Говорит он. – И я даже не вижу, что здесь смешного и над чем можно посмеяться. А это моё предложение вполне разумно, когда иного выхода нет. Или всё-таки выход есть? – пристально посмотрев на Вреда Вредыча, задался вопросом рассудительный человек, Иван Павлович. И вслед за ним все сидящие за столом люди, в том числе и тот человек за соседним столом, с длинными ушами (это видимо не природная аномалия, а приобретённая им слуховая дальновидность), воззрились на Вреда Вредыча, пытаясь раскусить этого привередливого человека, Вреда Вредыча, – что же на этот раз, тебя, невыносимого характера человека, не устроило в Марте?

А ведь стоило ей узнать о таком категоричном на её счёт предложении рассудительного человека, Ивана Павловича, то она хоть и не удивилась бы этому, – Иван Павлович всегда её удивлял ходом своей мысли, – тем не менее, у неё не могут не возникнуть свои вопросы к своему супругу, Вреду Вредычу. – А я что-то не поняла, – несколько предосудительно посмотрев на Вреда Вредыча, тоном голоса, не подразумевающим никакой поблажки, задастся вопросом Марта, – а что это вы сразу не отвергли это его предложение, а как мне сказали, о чём-то даже задумались? – Вред Вредыч в момент осел в ногах от испуга, и принялся судорожно соображать не о том, о чём нужно было в данный момент думать, – какая сволочь меня выдала?

А Марта сейчас как никогда на взводе, – не каждый день услышишь, какие на твой счёт имеются планы у твоего муженька, негодяя из подлецов, – и она, прежде чем обратиться в правоохранительные органы, решила выяснить для себя, есть ли у этого отступника и потенциального убийцы, какие-то смягчающие обстоятельства. Хотя в таких случаях их не бывает, а вот отягчающих сколько угодно. – Ему, гаду, мало того, что она ему свою молодость отдаёт, а по сути, он день за днём, час за часом, минуту за минутой, крадёт у неё время жизни и таким образом приближает её к окончательному исходу, смерти. И она даже не побоится этого слова сказать и скажет – он убивает её. Но ему видимо этого мало, и он решил ускорить это дело. – Вот так за Вреда Вредыча всё решила Марта.

– Так что молчишь? Думал о моей смерти? – впившись взглядом во Вреда Вредыча, задалась вопросом Марта. А Вред Вредыч и слова вымолвить не может, вдруг поняв, что соврать ей не сможет (у него действительно промелькнула такая мысль в голове на одно мгновение, когда Иван Павлович так его удивил этим своим заявлением). Ну а Марта всё это его молчание воспринимает как его упорство и доказательство его виновности.

– Я всё за вас поняла, можете даже не оправдываться. – Теперь уже с жестокостью посмотрев на Вреда Вредыча, говорит Марта. – Вы не просто задумались над этим предложением Ивана Павловича, который, если хотите знать, делал мне недвусмысленные предложения (теперь сопоставьте факты и сделайте для себя выводы, чего он в итоге добивается), а вы обдумывали, каким образом всё это дело провернуть так, чтобы не быть пойманным. Но сразу видимо ничего в голову не пришло, – а от меня не жди подсказок, – вот ты и решил повременить с этим делом, не твёрдым голосом сказав нет. Что, так всё и было? – Задалась вопросом Марта, для убедительности своих слов прихватив со стола кухонный нож (этот разговор проходил на кухне, где и происходили все самые серьёзные и судьбоносные семейные разговоры – Вред Вредыч по этой причине стройно выглядел, лишний раз, без особой необходимости не появляясь на кухне).

Но вроде пока Марте ничего неизвестно о таком факте преступления со стороны Вреда Вредыча в её адрес, и этот разговор может и не состоятся, если … Здесь много если, так что и не угадаешь, какое если в итоге станет решающим. А вот сейчас всех интересует вопрос вредности Вреда Вредыча, чем ему опять не угодила Марта.

– Не иначе своя блеклость и серость на совместной с Мартой фотокарточке, где Марта оттенила его своей красотой. А он ничего и поделать не может, вот и бесится. – Без особого труда, все тут догадались, насколько Вред Вредыч для всех противен своей заносчивостью и привередливостью.

Но всё это не относится к делу, когда окончательное решение за Вред Вредычем. И как немедленно выясняется, то не всё так печально у этого разволновавшегося человека, Вреда Вредыча, и та, кто его окончательно достала, то есть Марта, как с минуту назад думал этот разволновавшийся человек, ещё не настолько его достала, чтобы он столь категорично на её счёт сделал выводы. И все сидящие за этим столом люди, были вынуждены в очередной раз признать, что их товарищ, рассудительный человек Иван Павлович, далеко не глуп и достаточно прозорливо мыслит. Правда, его методы по приведению в порядок разумение людей, несколько провокационны, но это ничего, когда они так результативны.

Ну а всякой мысли, даже и такой тяжёлой, которую высказал вслух рассудительный человек, Иван Павлович, имея в себе характеристики сверхпроводимости, даже не нужно оформляться в слова, чтобы она было донесена до её осознания людьми чуть подальше от этого стола сидящими. И эта мысль, не проскочив мимо одного из столиков, заинтересовала собой наткнувшегося на эту мысль сидящего за этим столиком человека такой беспредельной наружности, что рядом с ним тяжело было находиться людям с обычной внешностью, и оттого у него в друзьях и так по делу, ходил столь же прекрасных качеств человек.

– А есть ли предел человеческим возможностям? – задался вопросом этот до жути страшный человек (его бы в кафе не пустили, он всех клиентов собой распугает, но владельцы кафе сами его испугались), глядя куда-то сквозь своего напарника. А его напарник, как уплетал пиццу, так и продолжал, таким образом, себя обустраивать в этой жизни. Он никогда не обращал внимания на такого рода выверты душевной конституции своего товарища (это, понятно, что не его слова – с первых строк своего повествование не хотелось прибегать к нецензурным выражениям, вот и пришлось за него формулировать его мысль), так с чего он сейчас будет изменять этому правилу.

Что же касается заданного вопроса этим страшным человеком, то не это более интересно (ответ на этот вопрос очевиден), а скорей вызывает вопросы то, а возможно ли такое, чтобы таких невероятных качеств человек, задавался такого рода философскими вопросами. Хотя для этой его глубокомысленности имелись свои глубинные объяснения. И если бы удалось заглянуть под стол, за которым разместились эти суровые личности, то можно было найти для себя ответ, правда только отчасти, на вопрос о том, откуда у этого человека появились все эти мысли в голове.

А всё дело в том, что этот суровый к своей и чужой действительности человек, как-то удивительно даже поместил свои ноги под столом. Так одна из ног, в преотличных туфлях, всей своей подошвой стояла на полу, в чём ничего не было странного, тогда как вторая нога, возможно всегда имевшая свои претензионного характера вопросы к своей напарнице, а может она была самая задиристая и ей никогда спокойно не стоялось, а уж что говорить о том, когда она освобождалась на время от этих своих обязанностей, и когда на неё не давил своим весом её хозяин, – она не знала, куда себя деть, – взяла и поместилась поверх своей напарницы.

И не просто так, как бы всё это случайно вышло, а она всем своим весом давила на свою напарницу ногу. И вот если соединить воедино и провести свои параллели между увиденным и сказанным этим человеком, а давил он на ногу изо всех сил, то можно догадаться и отчасти понять это его вопрошание – он на практике, на самом себе, решил узнать предел человеческих возможностей. И при этом подошёл к этому вопросу не однобоко, где только проверяется его предельная выдержка, как например, если бы его поместили в парилке и поднимали до крайних пределов температуру (этому типу достаточно и 60 градусов чтобы свариться, а вот этот и при ста мёрзнет), а он одновременно выступал в качестве испытуемого и образного палача. Где каждый доходил до своих предельных значений в противостоянии друг с другом.

Это было что-то на подобии парадокса бога: «Может ли бог создать такой камень, который бы ему не по плечу было поднять». Так и этот суровый человек, с одной стороны верил в то, что ему под силу любой силе и давлению на себя противостоять, а с другой стороны он был уверен в том, что нет такой ему противостоящей силы, которую он не смог бы сломить. И вот он сейчас, там, под столом, и пытался разрешить этот вопрос.

Но наша первоначальная мысль больше не задерживается за этим столиком и движется дальше, к самому дальнему от входа столику, стоявшему особняком от всех. Правда ей не сразу это удаётся сделать и она, как это часто бывает, на пути к своей цели натыкается на отвлечённую мысль, на этот раз в виде широченной от переизбытка калорий спины едока-человека.

– А не слишком ли я зажился от хорошей жизни? – очень для себя неожиданно задаётся вопросом этот едок-человек, остановившись ртом на полпути к источающему жиром пирогу. Здесь он косится на свои долгосрочные отложения, выпирающие в боках, и приходит к удивившей его мысли. – А может уже пора привести себя в стройность отношений, для начала с одеждой, а затем и девушки подтянуться ко мне подтянутому, начав питаться надеждами на это захватывающее будущее?

Но на этом всё и мы берём себя в руки, – этот пышущий здоровьем и желаниями надежд человек, ещё только думает взять себя в руки, и он нам не помощник, – и доводим нашу изначальную мысль к нашей итоговой цели. И наше повествование вновь упорядочивается и следует своим пошаговым путём до… Одного столика, ничем вроде с виду неотличимого от всех остальных, но в тоже отличного от всех остальных столиков своей внутренней константой – он самый романтичный столик из всех здесь имеющихся в наличие столиков, за которым только и делаются сердечные признания, и бывает что и предлагают руку и сердце, вместе с кольцом в придачу. А почему этот столик так был признан влюблёнными, то тут сразу, и не поймёшь, и не разберёшься в этом вопросе, пока сам не окажешься на месте влюблённого человека.

А как только поймёшь всем своим сердцем, что без одного, очень интересного для тебя человека, ты себя и себе места нигде не находишь, то ты в один взгляд на внутреннее пространство этого кафе, сразу находишь тот самый столик, куда только и будет удобно присесть вместе с этим интересным для тебя человеком, чтобы с ним о том о сём поговорить, глядя друг другу пристально в глаза. А этот интересный для тебя человек, что за увлекающаяся и такая внимательная к тебе и к каждому твоему слову натура, не может пропустить мимо себя не единого тобою сказанного слова, и поэтому частенько просит тебя повторить эти твои затёртые, доносящимся шумом с улицы слова. А чтобы тебе это делать было не слишком сложно, да и шум с улицы из открытой двери всё также и по прежнему доносится, то было бы неплохо по мнению этого очень для тебя интересного человека, если бы ты придвинулся к ней поближе, и всё, что до этого сказал, повторил ей прямо в ушко.

А тебе не только не нужно два раза повторять всё это, даже несмотря на весь этот шум с улицы, а ты сам давно всего этого хочешь и жаждешь услышать. Так что только тебе это сказали, так ты вот уже рядом сидишь с этим интересным для тебя человеком и наклоняешься к нему, чтобы вложить ей все эти не расслышанные ею слова. И вот тут-то вдруг и происходит неожиданная вещь для вас обоих. Где ты, видимо, из-за чрезмерного своего волнения, вызванного такой близостью с этим интересным для тебя человеком, не рассчитал траекторию направления к её ушку, и раз, промахнулся, и попал…А вот куда и в какие глубины притяжения и чьего-то ожидания ты попал, то об этом в данный момент было невозможно сообразить. И единственное, что в тот столь притягательный момент можно было понять и выяснить, так это то, что интересный для тебя человек совсем не против вот таких отступлений с твоей стороны.

И вот здесь, у этого столика, расположившегося в самом романтическом месте в кафе, – а такие столики всегда есть в любом из кафе, а вот как их узнать, то очень легко, сидящие за этим столиком парочки оторвать взгляда друг от друга не могут, и часто так бывает, что после нашептывания чего-нибудь интересного на ушко друг другу, они целуются, – на этот раз разместилась не просто пара людей, заинтересованных друг в друге и с затаёнными пока что, но не очень, планами на совместное будущее, а что было для этого места весьма неожиданно, то за ним сейчас разместилось сразу трое людей. Что, может быть, всего лишь была случайность или ошибка со стороны этих людей, которые в своей спешке не разобрались в том, какой они столик занимают, или же причина была в том, что свободных столом в кафе на данный момент больше не было и они за неимением других предложений, отложили на своё время планы некоторых романтично друг к другу настроенных людей.

И так бы было более легче и спокойней о них подумать, а затем их оставить в покое за своей спиной, пройдя дальше, если бы не одно, а целых два но – бросаемые одним из молодых людей, занявших этот столик, неизредко многозначительные взгляды в сторону сидящей сбоку от него весьма и весьма привлекательной молодой особы, и второе но, она в свою очередь, так же целеустремлённо и чуть-чуть прикрыто своими длинными ресницами, поглядывала в другую сторону, где сидел, строго напротив первого молодого человека другой, хоть и не столь молодо выглядящий, но в такой же возрастной группе молодой человек.

И вот тут-то становится ясным, что совсем не важно, что за этим столом говорят между собой все эти люди, а тут главное то, как на всё это посмотреть и как друг на друга смотрят все они, когда никто за их взглядами не наблюдает. И здесь-то и выясняется, что, пожалуй, они не совершили большой ошибки, направив свой ход прямо к этому столику, по прибытию сюда. И им, пожалуй, нужно больше, чем всем остальным уже определившимся парочкам, посидеть здесь, и разобраться в себе и в том, кто же здесь из них третий лишний.

«Классический любовный треугольник», – со знанием теории заявит, на всё это смотря, человек с лицом много о таких геометрических фигурах знающий. Затем прихлебнёт из чашки горячего кофе и добавит. – И если есть желание, то я готов для вас расшифровать этот треугольник, с геометрической точки зрения.

– А вот это, пожалуй, интересно. – Последует ответ от людей спешащих всё знать и не всегда на себя и своё разумение надеющихся. – И что же ваша школа геометрической расшифровки говорит, в этих любовных, тригонометрических случаях? – зададутся вопросом эти неуверенные в себе люди (оттого-то они и вкрапляют в свои выражения все эти технически сложные слова, которые совсем здесь не к месту). Но шифровальщик ничего против этого не имеет, и готов немедленно приступить в расшифровке этого треугольника.

– Главное в этом вопросе, это угол зрения участников этого внутреннего заговора на возникшую с ними ситуацию. – Шифровальщик, как, наверное, многими подспудно ожидалось, пустился в конспирологию. – И здесь в первую очередь нужно обратить внимание на то, под каким углом зрения они разместились по отношению друг к другу. И как мы видим, то молодые люди сели строго напротив друг друга. Что говорит о том, что они ничего не собираются скрывать друг от друга. А вот их спутница, буду откровенно честен с вами, весьма и весьма привлекательная особа, сидит под 90 градусов от каждого от них. А другими словами, разделяет их взгляды на всё строго напополам. То есть, они смотрят на друг друга и на окружающий их мир вокруг, через призму её взгляда на них. И не считаться с этим не представляется возможным. А вот как они с этим не считаются, то тут стоит подумать. – На этом шифровальщик надолго замолчал, уткнувшись в одну точку на глубине своей чашки. И тут-то до доверившихся ему людей дошло понимание этого шифровальщика – он гад, пил не просто кофе, а кофе с коньяком. А уж из всего этого следуют свои далеко идущие выводы насчёт всего того, что он тут наговорил.

– Тьфу ты, голову заморочил. – Все, кто всё это от шифровальщика (а шифровался он больше с коньяком, подливая его из фляжки в свою чашку) слышал, придут вот к такому единодушному выводу. А как придут, то попытаются сами разобраться, что же происходит за этим столом, и у кого есть хоть какие-то шансы на успех, а у кого их и не наблюдается.

И первое, что всем придёт на ум, то у этой весьма и весьма привлекательной девушки, всяко есть шанс на ответное чувство, как бы на неё не смотрел тот молодой человек, который, конечно, только делает вид, что в ней не заинтересован нисколько. А это всего лишь такая у него тактика, по овладению её сердца. – Буду себя по отношению к нашей Снежной королеве (только такое имя и идёт на ум для этой весьма и весьма привлекательной девушки) неприступно и холодно вести, а она глядишь и растает. – Вначале себя вот так убедил, а затем и начал в недовольстве свою физиономию отворачивать от Снежной королевы, а вернее сказать, принцессы, тот молодой человек с не пробивной на чувства и эмоции физиономией.

И надо сказать, что эта его тактика на данный момент времени могла быть признана успешной. Снежная принцесса, вполне вероятно, что привыкшая к тому, что она холодна к окружающим её людям, а все остальные к ней горячи и тем греют её слегка озябшее сердечко от этого своего напускного холода, вдруг наткнувшись на такую необычность к себе отношения этого её нового знакомого, само собой заинтриговалась в своём недоумении, и принялась так необычно для себя, себя вести – она стала к нему приглядываться.

– Это что он себе такое позволяет и за кого он, собственно, меня принимает? – переполняясь возмущением, задавалась вопросами Снежная принцесса, искоса поглядывая на этого возмутившего её своей невозмутимостью типа.

А вот его приятель, тот, кто сидел напротив него, и кто вполне вероятно, что испытывал к Снежной принцессе похожие чувства, ничего не видел плохого в том, чтобы искренне смотреть на всё это дело. Вот он и смотрел со всей этой искренностью на Снежную принцессу и само собой, в своей привычности подхода не был ею серьёзно замечен и отмечен. И, пожалуй, для того чтобы продвинуться или хотя бы сдвинуться с одного места, ему нужно будет что-нибудь не по проще придумать.

Ну а пока он об этом думает, да и все за этим столиком нуждаются во времени для раздумья, нам тут ничего интересного не светит, и мы выдвигаемся дальше, чтобы, наконец-то, добраться до того самого места в этом кафе, где вначале возникнут свои предпосылки для возникновения серьёзного разговора, а затем он и состоится.

А между тем, совсем необязательно, чтобы этот серьёзный и крайне важный для чьего-то будущего разговор (с чего и было начато повествование), состоялся посредством длительной подготовки к нему. А он вполне может состояться спонтанно (как правило, так и бывает), даже тогда, когда ничто не предвещало так задуматься о своём будущем – у всех участников этого будущего судьбоносного разговора, всё в жизни в порядке, – жена не замечена в поглядывании на сторону, и вы пока смотрите с ней в одну сторону, в совместное будущее, на работе вас вроде как все уважают и вашей зарплаты на всю семью хватает, – и как бы ничто не предвещает бурь и потрясений.

Но так всегда и бывает перед самыми знаковыми событиями, – предвестником всех бурь, всегда бывает штиль твоих отношений с жизнью. И достаточно какой-то самой простой случайности, да хотя бы оброненной со стороны фразы: «Я открыл секрет алхимиков», или вам совершенно случайно удастся встретиться взглядом с совершенно неотразимой блондинкой, чтобы в момент задуматься над своей, как оказывается, пресной жизнью и вогнать в то же недовольство своих, ничего неподозревающих товарищей по столу.

И вот за одним из таких, самых обыкновенных столиков (о нём косвенно уже упоминалось мыслью), установленных в одном из множества заведений по приобщению народонаселения к питью кофе не дома, а на выходе из него (это заведение само собой было самого демократического типа – здесь не было явной дискриминации по образовательному типу и в ходу было самообслуживание), с одной стороны стола, лицом к входным дверям, разместился человек с первого взгляда трудно понимаемой и объяснимой внешностью, – в нём не было тех внешних характерных тому или иному индивидууму законченностей, которые бы могли указать на то, кто он таков (вот и приходилось пока гадать и домысливать), – а напротив него, так уж удивительно вышло, разместилась молодая пара, включавшая в себя молодого человека, безусой наружности и такого же опыта житейской жизни за своей спиной, и прекрасного природного исполнения, молодая в возрасте, но не в мыслях девушка, чьи белые локоны, в купе с её красотой, не одну голову вскружили и вдавили в стул пару десятков людей за соседними столами.

И если это молодая пара не сводила своего взгляда с этого загадочного собеседника, не удосужившегося им представиться по весьма уважительной причине, – он часто не поспешал за самим собой, и часто забывался, не только представиться, но и где вдруг оказывался (вот такой спешный склероз мыслей), – то сам это загадочный человек, помимо того, что поглядывал на своих скорее слушателей, чем собеседников, и притом, чтобы не нарушить душевного равновесия молодого человека, только на молодого человека, и только вскользь на его прекрасную спутницу, объёмно смотрел на всё вокруг.

Ну а загадка этого загадочного человека, заключалась лишь в том, что он не представился (да и, в общем, и не обязан был, по крайней мере, первым представляться), когда заметил этой паре, было начавшей размещаться за этим столом, что он в качестве залога занятости этого столика, оставил на стуле свои перчатки. Что не так и неоспоримо, окажись на месте этого молодого человека, человек более требовательный к такого рода доказательствам. И тогда бы этот требовательный человек, со скепсисом посмотрел на выдвинутые незнакомцем доказательства своей первоочередности и многозначительно задался риторическим вопросом. – Значит, перчатки говорите. – После чего он, со всё тем же заумным видом пустится в глубокомысленные рассуждения. – А разве вы не в курсе того, что перчатки, – не считая бумажника, который часто крадётся, – есть наиболее теряемый предмет человеческого обихода. – Здесь этот недоверчивый человек, с дальним посылом, – вы ещё не передумали настаивать на этом своём, ничтожном доказательстве, – искоса посмотрит на этого самонадеянного незнакомца и, не заметив в его внешнем облике ни тени раскаяния за свой проступок, продолжит своё разбирательство этого случая.

– Так что, исходя из более чем вероятности и статистических данных об утерях перчаток, вполне можно предположить, что эти перчатки были потеряны, или были забыты не обязательно вами, а они могли спасть и с моей в том числе руки. – Недоверчивый человек смотрит на свои руки без перчаток, что косвенно подтверждает эту его версию о принадлежности перчаток ему, затем поднимает глаза на незнакомца, – ну что, видели мои руки, которые также могут носить эти перчатки, – и продолжает обозначать свою позицию на эти перчатки и место под ними. – И чтобы утверждать то, что это ваши перчатки, надо иметь веские на то основания. А полагаться на одно лишь ваше слово, я считаю верх наивности и легкомыслия. Ведь вы человек для меня незнакомый и вы вполне можете оказаться тем человеком, кто не держит своего слова. Так что, если вы хотите сесть на это место, то я попрошу вас предоставить более убедительные доказательства для этого.

– А если я надену эти перчатки, и они окажутся мне в пору? – заявляет незнакомец, оценивающим взглядом посмотрев на перчатки. Но недоверчивого человека на такой дешёвый понт не взять. И он, в свою очередь, оценочно посмотрев на перчатки, вопросом на вопрос отвечает. – А если в свою очередь я их надену, и они мне окажутся в пору?

– Тогда они будут ваши. – С хитрым прищуром посмотрев на недоверчивого человека, говорит незнакомец.

– Тогда о чём спор, когда мы так друг друга отлично понимаем. Нам всем места хватит за одним столом. – Улыбается в ответ недоверчивый человек, протягивая руку для…или к перч…Но всего этого не произошло, хотя бы по тому, что этот молодой человек не столь недоверчив к людям, хотя бы при волнующих его людях (его спутницы). К тому же у него есть при себе перчатки, что не даёт ему права оспорить принадлежность этих перчаток, лежащих на стуле. А они, как назло, не женские, а то бы тогда была возможность зацепиться за это несоответствие рук незнакомца и женских перчаток – куда ты лезешь своими клешнями в эту женскую утончённость. Хотя руки незнакомца, раз вышел такой спор, с указанием на перчатки, – этой молодой паре рефлекторно пришлось бросить взгляд на руки незнакомца и увидеть, что они были без перчаток, – были по-своему изящно сформированы, и вполне возможно, что им и женские перчатки подошли.

Между тем, это заявление незнакомца, вначале приводит в замешательство эту пару, так заранее о себе не позаботившуюся, – что говорит об их малой опытности, а может они, всего лишь рассеянны, как все молодые пары, только что обретшие друг друга на веки вечные, – с чем они начинают окидывать взглядом столики по сторонам. Но там везде всё занято, а кушать так неимоверно хочется, когда сюда проделан такой длинный путь. Ну а что это был за путь и как он был долог и расстоятелен, никто не скажет по всё той же причине – потери своей сообразительности в этой любовной рассеянности.

– Тогда прошу за мой стол. – Говорит этот человек, заметив это затруднение молодой пары. Которая теперь затрудняется по другому поводу – принять это его приглашение или …А и не понятно, что это «или» значит. Что вновь без труда читается этим загадочным, или просто безымянным человеком, в общем, для всех незнакомцем. – Во-первых, я вас не съем, – с лёгкой улыбкой говорит он, – на этот счёт я уже позаботился, – указывает он на принесённый разнос со своим набором блюд, – а во-вторых, я человек не привередливый и всегда готов поделиться с незнакомыми людьми своим преимуществом. – Говорит незнакомец и пристально так смотрит на молодого человека. Ну а тот не может не заинтересоваться словами незнакомца.

– Преимуществом? – с удивлением вопрошает молодой человек.

– Я так называю свою первоочерёдность. – Говорит незнакомец.

– Поясните. – Говорит молодой человек.

– Я думаю, и это факт не оспоримый, несколько опережаю вас в возрастном плане. И это, на каком-то жизненном этапе, даёт мне некоторые преимущества перед вами. Например, мой собственный опыт, несколько больше вашего. И если, к примеру я, по вашей просьбе не отклонюсь от неё и захочу поделиться с вами знаниями, подчёркнутых из моего личного опыта, то этот процесс и будет называться, поделиться с вами своим преимуществом. – Сложив руки в замок, сказал незнакомец.

– А вы интересный человек. – Говорит молодой человек.

– Благодарю за это лестное замечание, кое я сочту за ваше согласие присоединиться ко мне. – Незнакомец подаёт приглашающий к столу ручной знак, и теперь молодая пара уже не может уклониться от приглашения, и по некой инерции, под воздействием притягательной силой пасса руки незнакомца, занимает свои места за столом. Где они не сразу принимаются за свой перекус, а молодой человек считает нужным ещё о чём-нибудь спросить этого их случайного попутчика на этом пути к своей сытости.

– И кто же вы такой на самом деле? – а вот этот вопрос в устах молодого человека, прозвучал более чем неожиданно для его спутницы, удивлённо посмотревшего на него, как впрочем, и для самого него. Но только не для их временного попутчика, соседа за столом.

– Я иллюзионист. – Высыпая из одноразового пакетика сахар в чашку, сказал незнакомец.

– Фокусник что ли? – С прежней бесцеремонностью вопрошает молодой человек.

– Фокусник? Хм, интересно. – С задумчивым видом задался вопросом незнакомец и так хмыкающе на этот счёт задумался. – Можно и так назвать мой философский род деятельности. Правда, мне не совсем понятен этот ваш скептицизм, прозвучавший в ваших словах. – Говорит незнакомец, замерев в одном положении, с пакетиком в руках. – Вас что-то тревожит, когда вы встречаете фокусников, или здесь присутствует что-то другое? – Вопросил незнакомец и тут же, как будто спохватился, озвучивает то, о чём он только что догадался. – А, я понял! – догадался о чём-то незнакомец. – Вас в своё время обвёл вокруг вашего же пальца мошенник с большой дороги, который проделал такой фокус с вашим кошельком, что вы до сих пор не можете ему простить образовавшуюся дыру в вашем кармане. И в вашем сердце с того времени поселилась обида ко всем без исключения людям непонятного для вас содержания. Это так? – посмотрев на молодого человека пристальным взглядом, к чему присоединилась и спутница молодого человека, задался вопросом незнакомец.

А молодой человек вовсе не обязан ни перед кем отчитываться, особенно и не пойми перед кем. На что он немедленно и указал бы этому приставучему типу, но на него сейчас внимательно смотрит его спутница, и он не имеет права себя так вести.

– Нисколько. – Даёт вот такой ответ молодой человек и добавляет. – А если что-то из такого было, а никто не застрахован от потери своего кошелька, то это будет мне наука на будущее. Нечего всему верить на слово и ещё меньше нужно верить своим глазам.

– И, как я понимаю, то вы ни на шаг не отступаете от этого правила? – задался вопросом незнакомец, в этот момент очень пристрастно посмотрев на спутницу молодого человека. И хорошо, что этого не увидел этот молодой человек, а то у него бы этот взгляд незнакомца, непременно вызвал бы свои вопросы. – Это на что тут намекаете? – А так как всё это прошло мимо него, то он подтвердил это своё утверждение. – Да, это так.

– Ну тогда вы застрахованы от того рода обмана, который несёт в себе искусство иллюзиониста, посредством того же фокуса. И вы мигом меня раскусите, захоти я вас обдурить. Этим же, по вашему устоявшемуся мнению, занимаются все фокусники? – сказал незнакомец, вопросительно посмотрев на молодого человека.

– Вы несколько утрируете мои слова. – Прилично хлебнув из бумажного стаканчика напитка, сказал молодой человек. – А, впрочем, в общих чертах всё верно. В основе любого фокуса всегда лежит обман зрителя, будь этот фокус иллюзорного характера, либо за ним скрывалось техническое устройство, или же стоит ловкость рук и сноровка фокусника. А уж говорить о манипуляции сознанием зрителя и вовсе не стоит. Вот такой у меня на это ответ. – Отставив стаканчик от себя на стол, более чем самоуверенно говорит молодой человек, уставившись на своего визави, и тут же добавляет. – Но если у вас на этот счёт есть иное мнение, то я ничего не имею против этого.

– Значит обман, говорите. – Размешивая ложечкой чай и, наблюдая за всем этим своим вмешательством в это чайное пространство, задумчиво проговорил незнакомец. – А знаете, какого рода обман наиболее действенен и эффективен в отношении человека, оказавшего в поле целевого зрения фокусника? – задаётся вопросом незнакомец.

– Вам, я думаю, виднее. – Несколько вызывающе говорит молодой человек.

– Самообман. – Переведя свой взгляд на молодого человека, сказал незнакомец. После чего настаёт внимательная друг к другу пауза, где все одновременно смотрят друг на друга (спутница молодого человека тоже принимает участие в этом зрительском действии) и в тоже время обзорным взглядом наблюдают за чайной ложкой в руках незнакомца, которая, теперь находясь к верху своей рабочей частью, покручивалась в руке незнакомца.

– Вам виднее. – Разрывает паузу молодой человек.

– Я знаю. И знаете, почему? – спрашивает незнакомец.

– Почему?

– Потому, что я нахожусь со стороны. – Даёт ответ незнакомец. На что вполне логично и возможно, что молодой человек мог бы возмутиться и задать всё тот же, уже один раз не заданный им вопрос: «Это вы на что намекаете?», но незнакомец очень предусмотрителен и он не даёт времени своим оппонентам осмыслить этот свой ответ – он как будто вдруг их спрашивает. – А хотите увидеть фокус…Без обмана?

Что звучит не то чтобы неожиданно, – пожалуй, даже наоборот, что-то такого от него уже ожидалось услышать, – а просто вот это его уточнение: «без обмана», заставило напрячься молодого человека, начавшего одновременно подозревать в каком-то подвохе этого странного типа, и соображать над тем, что тому от них надо.

– Может он свой заказ взял в кредит, – вот только мои друзья подойдут, то я мигом расплачусь, – и сейчас он, объяснив нам, что для демонстрации своего фокуса ему надо выйти, спокойно покинет пределы кафе, указав человеку на раздаче на нас, – вот они за меня, тотчас, по вашему первому требованию, расплатятся. – Так неочевидно и явно нежизнеспособно подумал было молодой человек с первого перепугу. – Нет, это притянуто за уши одним неудачным опытом из студенческой жизни. – Отверг первое своё соображение молодой человек. – Тогда быть может, и это более чем наверняка, он попросит у меня самого ничтожного достоинства монету. А я, не заметив подвоха, настоящей цели этой его просьбы, – убедиться в том, что у меня есть кошелёк и сколько в нём наличности, – совсем не опасаясь зато, что он мне эту мелочь не вернёт, – извини друг, фокус не получился, и монета не вернулась из портала будущего, куда я её отправил, – достану кошелёк и тем самым убежду …Хм, или убедю? Ладно, это не важно, когда я, в итоге подловленный в подворотне мошенниками на доверие, буду освобождён от этого кошелька.

Молодой человек тут же с горечью представил себе этот горестный для себя момент, связанный с потерей кошелька, когда он со своей подружкой свернут в один, как им думалось, безлюдный и скромный переулок, – тогда как на поверку оказалось, что он полон приставучих и злых людей, – чтобы там, не вызывая на себя лишних взглядов, предаться своей влюблённости наедине. В общем, хотели в первый раз поцеловаться (А вы что подумали?). К чему уже были все предпосылки и времени для этого достаточно прошло. И поэтому молодой человек свою спутницу сюда, и как вскоре выяснилось, в тоже время не сюда завёл.

– Слушай друг. – Обратится ко мне тип в метр в кепке (принялся рассуждать молодой человек). – Я тут обронил кошелёк, ты случаем его не видел?

– Нет, не видел. – Не раздумывая, скажу я, как отрежу. А этот тип метр в кепке и заодно в прыжке, явно рассчитывал на уважение в ответ, а тут такое. И он само собой недоволен этим моим ответом, и перегораживает мне собой путь, чтобы выказать мне претензии. – А чего это ты так быстр на ответ? – принципиально косо разглядывая мою, только мою Анюту, вопрошает меня этот тип.

А я уже начал предчувствовать не доброе. Ведь в таких безлюдных местах, первым делом к тебе подходят с каким-нибудь самым простым вопросом, вот такого невысокого мнения о прохожих, люди метр с кепкой. А как только ты ему в ответ нагрубишь (а ты в любом случае ему нагрубишь, если ты нарываешься на неприятности – а ты на них явно нарываешься, если зашёл сюда, где кроме неприятностей тебя ничего хорошего не ждёт), то сейчас же к нему на помощь бросятся, и не пойми откуда взявшиеся, его рослые и мускулистые товарищи. Которые никогда в обиду не дадут этого мелкого шкета и за него любому пасть порвут, если, конечно, этот любой, человек здравомыслящий, готовый без дополнительных договорённостей, загладить свою вину перед ними небольшим денежным вспоможением.

– Разве я тебе говорил, как отличимо от других кошельков выглядит мой кошелёк? – уставившись на меня, вопрошает этот тип метр с кепкой.

– Не трудно догадаться, отощавши грустно. – Слишком поспешно усмехнулся я про себя, совсем забыв пословицу, а в этих местах походившую за правило: «смеётся тот, кто смеётся последним».

– И как же он выглядит? – интересуюсь я у него, ещё храбрясь, где храбрости мне придаёт в волнении взявшая меня за руку Анюта. И вот тут-то меня шкет сумел удивить, описав свой кошелёк в точности как мой – чёрный такой портмоне, с фирменными инициалами на нём: «Сваровский». При этом, когда он описывал свой кошелёк, он не сводил с меня своего всё замечающего взгляда, чтобы значит, подловить меня на моей удивлённой реакции. Но я на этот раз хладнокровен в лице как никогда, чего правда не скажешь о моих руках. Где одна из них, та, за которую держалась Анюта, предательски вспотела и Анюта, чувствуя, как её рука начала выскальзывать из моей руки, вполне могла заподозрить меня в моей не должной смелости.

А тут ещё этот шкет требовательно на меня смотрит и спрашивает. – Ну что, видел такой? – И я бы ему немедленно ответил, что ни разу не видел таких портмоне, и что если увижу, то обязательно ему дам об этом знать, если он оставит мне свой электронный адрес. Но вот незадача, Анюта ведь видела мой портмоне, когда я расплачивался за обед в кафе и выходит так, что если так скажу, то я в её глазах прослыву, если и не большим лжецом, то человеком способным на обман, если это будет способствовать достижению некой для меня цели. И тогда, как она сможет в будущем довериться мне, когда я буду заверять её в своих крепких насчёт неё чувствах.

– Извините, но я совсем недавно убедилась в том, что вы готовы на любой обман, если вам это будет выгодно. – Раскрасневшись в лице, отчего Анюта станет ещё более прекрасной и желанной, вот прямо так она оттолкнёт мои к ней поползновения. – Так что никаких поцелуев, пока вы меня не переубедите в обратном.

– Но как? – вопрошу я её, растерявшись.

– Вернитесь обратно в тот переулок и исправьте сложившуюся ситуацию, с утраченным к вам доверием. Побейте тех хулиганов и верните назад ваш портмоне, который вы так трусливо отдали этим типам. Тем более я сегодня полностью рассчитывала на вас и мне нечем заплатить за такси. – Отправит меня Анюта назад. Так что для того, чтобы не возвращаться назад, мне нужно прямо сейчас расставить все точки над «i».

Но что тогда я должен сказать этому шкету? То, что я видел такого рода портмоне, но в тоже время не видел? Но тогда он, а я в этом почему-то уверен, потребует от меня, показать свой кошелёк, или по крайней мере, вывернуть свои карманы, чтобы он не впал в ошибку по поводу моей честности. – А то знаешь, как бывает, поверишь человеку на слово, а потом окажется, что он совсем не такой и утаил от тебя в штанах своих брюк то, что полностью опровергает всё ранее им сказанное. – Осуждающе покачает головой шкет, вспомнив такого рода бесчестных людей.

Ну, допустим, я ему покажу свой портмоне, в точь-в-точь похожий под описание его портмоне, то не впадёт ли шкет в другого рода ошибку, посчитав мой портмоне за свой. Я, конечно, не соглашусь с ним, но тогда он вполне резонно потребует от меня доказательств, что это мой портмоне. – Если это твой портмоне, как ты это утверждаешь, то ты безусловно знаешь его содержимое, вплоть до копейки. – Глядя на меня и одновременно на мой портмоне, заявит этот шкет. Ну а я, хоть, и дисциплинирован, и аккуратен в финансовых делах, но не столь скрупулёзен в расчётах и вполне могу ошибиться на мелочь. И я ему говорю. – Это, несомненно, так. Правда, я не исключаю погрешность своего подсчёта на некоторую мелочь.

– Ну, понятно, пошли в ход отговорки. – Примерно с таким посылом на меня посмотрит шкет и, дабы подчеркнуть этот скептицизм на мой счёт, кивнув в мою сторону головой (он этим кивком обращался к Анюте), громко хмыкнет. На что я немедленно вскипел и готов был уже предъявить свои обоснованные претензии к шкету, за такое его непочтительное поведение по отношению к Анюте и ко мне, – что это ещё за намёки? – но он опередил меня, сделав важное заявление.

– А вот я не такой расточительный человек и более бережливо отношусь к тому, что имею. И я сплошь до последней копейки знаю, сколько у меня лежит в кошельке. – Заявляет шкет. И как по мне, то это его заявление крайне спорно, раз он, по его же утверждению, потерял свой кошелёк. А это указывает на то, что он совсем не бережливый человек. Но мне неуспевается подловить его на этом несоответствии, а всё потому, что он в целях установления истины, предлагает проверить содержимое моего портмоне. И кто из нас значит, будет более точен в указании содержимого портмоне, то тот и есть настоящий хозяин портмоне.

И мне, честно сказать, эта идея шкета по выявлению хозяина моего же портмоне, сразу показалась деструктивной, и меня сразу что-то напрягло в этом его предложении. Но такой уж я человек, что ради выявления истины и тем более справедливости, готов на всякую оплошность и неразумность, как потом это выявляется.

– Идёт. – Говорю я ему, и мы в знак заключения этого договора-пари, жмём руки. Ну а дальше, как выясняется, без вариантов – шкет оказывается хозяином моего портмоне, раз он до копейки знает его содержимое. И мне остаётся шмыгать носом и вытирать рукавом текущие по щекам слёзы, глядя вслед удаляющемуся шкету, ведущему под ручку Анюту.

– Вот и не знала я, какой вы, Порфирий Петрович, дурак. – Как только мой портмоне перекочует в руки шкета, Анюта презрительно окинет меня взглядом, и вынесет мне приговор. – И хорошо, что это всё вовремя раскрылось, и вы не успели воспользоваться моими романтическими предубеждениями насчёт вас. И позволь я вам по своей наивности зайти чуть дальше дозволенного людям в дружеских отношениях, то я даже не знаю, как бы я вас тогда назвала. – На этом месте Анюта принципиально порывает все связующие нас нити: она вырывает свою руку из моей, и, повернувшись ко мне лицом, вся такая нервная, говорит. – Надеюсь, вы не полный дурак и понимаете, что на этом наше знакомство закончено и прошу вычеркнуть моё имя из контактов вашего телефона.

Ну а я, явно находясь не в себе и растерянности от такого поворота событий, веду себя как последний дурак. – Вот значит как! – Возмущаюсь я. – Без моего портмоне я вам неинтересен и скучен. Что ж, я не удивлён. Я ещё в кафе заметил, как вы расточительны и беспощадны к чужому благосостоянию. Так что я вас не задерживаю, и можете катиться на все четыре стороны, презираемая мной, Анюта Ивановна. – На что Анюта бледнеет в лице и охрипшим голосом говорит. – Вот не ожидала, что вы такой придирчивый и мелочный человек. И знаете что! – многозначительно заявляет она, покосившись взглядом на шкета. – Я покачусь, как вы мне советуете. И не одна покачусь по наклонной, а с этим шкетом. – И на этих словах Анюта к моему изумлению подзывает к себе шкета. – Эй, как там тебя. Возьмёшь меня на поруки?

А шкет только рад быть полезным в таком, сулящем ему столько всего деле. – Я, – говорит он, – к вашим услугам. – И подставляет руку. А Анюта берёт её, после чего бросает на меня презрительный взгляд и, фыркнув в мою сторону, выдвигается со шкетом в глубину этого проулка. Ну а чтобы я окончательно был уничтожен, она громким голосом вздыхает. – Как давно я не целовалась. – И она добивается своей цели, я пал на колени и, глядя им вслед, в отчаянии и кричу:

– Чёрт тебя, Анюта Ивановна, побрал!

Молодой человек, как сейчас выяснилось посредством разговорчивости Анюты Ивановны, имеющего имя Порфирий Петрович, прокрутив в уме эту ситуацию, решил, что если этот незнакомец для своего фокуса затребует от него монету, то он её ему, конечно, даст, но только он свой портмоне вытащит незаметно для него и будет извлекать из него монеты, держа его под столом, подальше от глазах этого типа. Чтобы он не сумел сосчитать содержимое его портмоне, а затем посредством телефонной связи сообщить своим сообщникам обо всём им замеченном в моём кошельке, – сейчас в вашу сторону направится один лопух со вкусной гражданкой, у него есть то, что нас интересует.

– Если вам так этого хочется, то мы не против. – Порфирий Петрович даёт ни к чему для себя не обязывающий, но в тоже время обязывающий собеседника, как минимум, не выказать себя пустым человеком, ответ. Ну и незнакомец, ожидаемо Порфирием Петровичем, в быту всё же называемый Пашкой (а то, что он так представительно был представлен, то во всём виновата Анюта Ивановна – она когда гневается, то не знает, что несёт и не всегда знает, как побольней убедить своего, даже очень хорошего, с планами на будущее знакомого, в том, что он ей безразличен), начинает заговаривать им зубы так называемой теорией фокуса, типа без знания которой, они не уловят смысл представленного фокуса.

– Ну-ну, конечно. – Многозначительно покивал незнакомцу Пашка, решив, что тому не получится его провести, ну а для этого нужно быть повнимательней к этому типу. А то он знает из кино таких скользких и мало понятных типов, которые обещают одно, а в итоге от них не дождёшься и обещанного.

– Надо с ним поосторожней, – глядя на незнакомца, подумал Пашка, – и главное, всегда держать в поле зрения его руки. Вон какие они у него холёные и даже с маникюром. Явно они для него представляют большую ценность, как в первую очередь источник поступления благосостояния.

Незнакомец видно предпочёл не замечать нового проявления скептицизма со стороны Пашки, – он его уже записал в скептики, и принимал это его качество за его данность, – и, положив чайную ложку на стол, рядом со своей чашкой, откинулся на спинку стула и с этого своего нового местоположения выразительно посмотрел на своих визави. После чего он пододвинулся к столу, как прилежный ученик сложил перед собой руки на стол и завёл свой рассказ.

– Есть четыре основных слагаемых успеха фокуса, – одновременно глядя на Пашку и не на него, а куда-то сквозь него, в незримую даль, где может в этот момент совершался некий фокус, или может быть, шла к нему подготовка, заговорил незнакомец, – это вовлечённость в процесс зрителя, с его уверованием в собственную проницательность, акцентирование внимания зрителя на отвлечённый предмет, напускной туман, с его незримой загадкой и всё это обгорожено стеной непроницаемости. Где стена должна создать некий вакуум мысли, – всё сконцентрировано на проведении фокуса, – чтобы ничто со стороны не могло проникнуть сквозь стену и отвлечь участников этого представления от происходящего на сцене. И обеспечьте мне выполнение этих основных условий, и я переверну с ног на голову мир человека, а может и весь человеческий мир. – С каким-то прямо пугающим воодушевлением сказал это своё итоговое предложение незнакомец, – при этом он ни насколько не изменил тембр своего голоса, – что Пашка, не говоря уже об Анюте, натуре более утончённой и чувствительной, нежели он, несколько напугался этого человека, со столь странными желаниями. Но как бы Пашка не был напуган этим странным незнакомцем, он не показывает виду, что это так, и он даже храбрится, задавая вопрос.

– И для чего этого нужно? – интересуется Пашка, решив повременить с гамбургером.

– Что именно? – переспрашивает незнакомец.

– Ставить всё с ног на голову в жизни человека? – уточняет Пашка.

– Может этот взгляд на мир для человека более правильный. – Отвечает незнакомец. – Ведь пока не проверишь, не узнаешь.

– Не пробовал, не знаю. – В пику незнакомцу, отвечает Пашка.

– Тогда сам бог велел, продемонстрировать вам фокус. – С долей радости в лице сказал незнакомец. А Пашка не может сдержаться и не подковырнуть незнакомца. – Это ваш ассистент, или антрепренёр? – интересуется Пашка. Но незнакомца не сбить на такую мелочь. – Наверное, помощник, раз к нему часто приходится обращаться за помощью. – Говорит незнакомец вскользь, и как бы начинает сосредотачивать в себе внимание к себе и к предстоящему представлению. – Так, с чего начнём. – Оглядев стол перед собой, потирая руки, таким способом начал настраивать себя незнакомец.

– Вам, я думаю, виднее. – Не может промолчать Пашка. Незнакомец не обращает внимания на этот его выпад, а протянув руку к своей чайной ложке, берёт её в руки и, приподняв её перед собой, начинает, покручивая её вокруг своей оси, рассматривать ей рабочую поверхность. Куда с противоположной от него стороны смотрят Анюта с Пашкой. Незнакомец в один из моментов останавливает ложку и, посмотрев сквозь неё, а вернее будет сказать, обогнув её со всех сторон своим направленным взглядом, смотрит на своих соседей по столу и говорит. – Сгибать ложку силой своей мысли, я, пожалуй, пока не буду. Ещё не время. И я её пока в сторонке подержу. – После чего незнакомец со словами: «Для чистоты фокуса, руки всегда должны находится на виду», отводит в сторону свою левую руку с ложкой в ней. – Вот здесь ей самое место. – Закрепив руку с ложкой в ней на месте, сказал Незнакомец, вслед за этим переводит свой взгляд на Пашку и теперь смотрит строго на него, уже без всякого препятствия на своём пути.

– Если вас это не затруднит, – обращается к Пашке незнакомец, – положите любую на ваш выбор руку на стол, открытой ладонью вверх. – Пашка для начала смотрит на свои руки, затем взглядом обращается за помощью к Анюте, имеющей право совещательного голоса, и, не получив от неё запрета на этот, возможно опасный и связанный с жизнью трюк со своей рукой (а вдруг этот тип сейчас закинет на его ладонь жгучего скорпиона – а в этом и будет состоять его фокус: тараканы, всегда платившие за его обед, все из карманов разбежались, вот он и разозлился, решив использовать скорпиона, чтобы нанести вред репутации этого заведения – а Пашка всего лишь сопутствующая жертва его мстительности), вздохнув, кладёт на стол перед собой правую руку.

– Прекрасно. – Посмотрев на руку, а затем на Пашку, как Пашке показалось, плотоядным взглядом, проговорил незнакомец. После чего незнакомец лезет во внутренний карман своего пиджака, – на этом моменте Пашка напрягся и даже слега зажмурил глаза, в ожидании шипящего скорпиона, – и вынимает оттуда… Сразу и не разглядеть, так вынутая им вещь мала, что за предмет округлой формы. На который теперь обращено всё внимание сидящих людей за столом, где только один человек, и кто это, совсем не трудно догадаться, не задаётся вопросом: Что это?

– Вроде простой, самый обыкновенный шарик, а сейчас вызывает столько к себе внимания и вопросов, стоило мне придать ему, даже и не озвученное мной значение. – Искоса смотря на своих визави, в глазах которых стояло нескрываемое любопытство, взялся за своё объяснение незнакомец. – А ведь быть может, в нём никакой загадки и нет. Это простая бусинка от детского ожерелья, которые так недолговечны, и в руках ребёнка имеет больше ценности в разобранном состоянии. А я вот, собираясь сегодня выйти прогуляться, – мне настоятельно рекомендовали врачи прогулки на свежем воздухе, – чуть было не налетел на вырванную из своего первоначального контекста, ожерелья, эту бусинку. И если бы я её вовремя не заметил, то я, наверное, прямо там, у себя в прихожей, смог познать мир, не просто с перевёрнутого положения (нет ничего легче, встать на голову и посмотреть на мир в перевёрнутом положении), а у меня бы все акценты и значения в голове в один момент сместились в другую сторону, – я бы понял ценность жизни и стал бы её не проживать, а ценя каждый её миг, чувствовать свою жизнь, – и я с новым взглядом посмотрел на свою, как оказывается, совсем не серую жизнь. – Незнакомец сделал необходимую ему и всем паузу, чтобы закрепить в своей памяти тот знаковый и во многом мог бы стать переломным момент, когда незнакомец чуть не наступил на эту бусинку и не полетел затылком об пол.

– Но судьба на мой счёт имела другие планы и распорядилась так, что я её обнаружил, прежде чем на неё наскочил. – Сказал незнакомец, как только посчитал, что все поняли ту мысль, которую он хотел довести до всех. – И вот она здесь, перед вами, и мне кажется, что совсем не случайно. А так я вообще, сторонник того, что случайных вещей не бывает, и если мне на глаза попалась эта, вроде совсем уж мелочь, то это что-то, да должно значить. И как оказывается, то и для неё существует своё знаковое предназначение. – Сказал незнакомец, многозначительно посмотрев на Пашку, которого вся эта таинственность на свой счёт начала напрягать.

– И что он там ещё задумал? – еле сдерживая волнение, вопросил себя Пашка, с ненавистью глядя на эту бусинку в руках незнакомца.

А незнакомец тем временем продолжает свои рассуждения, которые видимо должны затуманить собой мысли, как минимум Пашки, того, кто выступает в качестве испытуемого, и на первое время отвлечь от главного трюка – незнакомец в это время, под столом, изловчившись ногами, проводит хитрые манипуляции с их обувью. Он завязывает шнурки на их обуви между собой. И вот когда его трюк за столом будет в самом разгаре, то незнакомец потребует от них встать на ноги.

– Я должен произнести способствующее выполнению фокуса заклинание. – Напустив на себя загадочности и важности, а на Пашку с Анютой тумана в виде сигаретного дыма (он в специальных типа целях закурит, хотя у Пашки на этот счёт другое мнение – наглец из наглецов этот фокусник, под видом демонстрации фокуса, решивший покурить за их счёт, не выходя из зала кафе; а все между прочим ругаются), заявит незнакомец. – А это заклинание не из простых, а из тех, за которыми охотятся люди с задатками магов. И если кто-то из них об этом прознает, то совсем не исключено, что у них непременно возникнут вопроса требовательного характера к вам. Так что попрошу вас встать на ноги, чтобы отдалиться от произносимых мной магических слов. Но Пашка этого фокусника уже на половину раскусил, и он не спешит по первому его слову бежать и выполнять его поручения.

– Что-то у меня все эти ваши фокусы вызывают большое сомнение. – Заявил Пашка, крепясь в своих заслезившихся от терпкого дыма глазах, который на него напускал незнакомец. Но Пашка держался и не сводил с него своего взгляда. – И что будет, если я отвечу отказом на ваше предложение? – с явным вызовом вопрошает Пашка. Но незнакомец и бровью не повёл в ответ на эту выходку Пашки. И он только передвинул сигарету из одного уголка рта в другой и небрежным тоном говорит.

– Что ж, это ваш выбор. Я всего лишь хотел вас оградить от сложного характера последствий, которые непременно для вас настанут, если вы услышите это моё заклинание. – На этом моменте незнакомец пододвигает в упор к столу и с позывом на откровенность, тихо говорит Пашке. – Вы по приходу сюда, не заметили сидящих за третьим от входа столиком, типов угрожающего вида? – И как выясняется, то, и Пашка, и побледневшая в лице Анюта, ухватившаяся за его руку, не только заметили этих жутких типов, но и сделали на их счёт некоторые выводы, не сложные для понимания людьми, скажем так, не слишком отважных.

– Так вот, – продолжает незнакомец, как только убеждается в том, что его слова нашли отклик в душах своих слушателей, – это Валтасар со своим помощником. А кем по сути является Валтасар, то об этом лучше не знать людям смертным. – Зловеще и так страшно сказал это незнакомец, что Анюта, всё это время молчавшая, за что она заслужила уважение в глазах незнакомца, в нервном возбуждении не сдержалась и попросила незнакомца об этом не говорить, раз этот Вальтасар столь предубеждён против людей смертных. После чего она крепко так смотрит на Пашку, – а он чуть ранее уже понял, как она относится к этому его упрямству и проявлению ребячества: она ещё крепко так ущипнула его за руку, – и пока по-хорошему, как это все поняли, ему говорит.

– Вы, Порфирий Петрович, давайте уж, не выделывайтесь так (это уж потом, когда большой опасности для нас не будет, я от вас ожидаю такого рода отношения в мою сторону), и слушайте то, что вам люди умные говорят. – Тоном голоса, не терпящего возражений, проговорила Анюта. И Пашка не может ей ни в чём отказать, а тем более перечить на этом тёплом этапе их отношений. Но при этом он и показывать себя совсем ручным не имеет права, и он должен хотя бы продемонстрировать борьбу в лице, где в нём борется долг перед своей прекрасной спутницей и его мужественность, для которой все эти Валтасары и другого рода бандитские рожи, не представляют особой проблемы.

– Я бы им всем сказал, где я их всех вертел. – Заявил бы Пашка. – Но здесь присутствуют дамы чувствительного возраста и характера, у которых и головы могут закружиться, услышь они эти мои позволения в адрес этих морд, так что я умолчу эти заслуженные в их адрес формулировки.

Но Пашка живёт не одним днём и он, как минимум, заглядывает в завтра, которое будет его радовать, если он послушается совета Анюты, и он всё это не заявляет, а он со смиренным, но не смирившимся взглядом смотрит на незнакомца. А тот, больше не желая тратить время на все эти препирания, в один выдох и при этом очень жёстко, отдаёт команду: «А ну, подъём!». И Пашка с Анютой, явно захваченные врасплох такой неожиданной переменой в незнакомце, подскакивают на ноги и тут же соскакивают со своих связанных ног, и вместе со своими стульями, за спинки которых они успели ухватиться, к полнейшему восхищению местной публики, кубарем летят на пол.

Пашка, предчувствуя возможность незнакомца быть таким вероломным и подлым на свой счёт, раздвигает свои ноги в разные стороны, чтобы значит, проверить, не успел ли он там, под столом, осуществить нечто такое, с завязыванием шнурков. Но ноги вроде как без всякого натяжения свободно переместились, и с этой стороны Пашка может быть пока спокоен.

Незнакомец между тем, для лучшего рассмотрения своими собеседниками, приподнял эту стеклянную бусинку в своей руке, – она держалась большим и указательным пальцами руки, – и, глядя на неё, продолжил своё описание этого предмета. – А что она есть по своей сути. Для нас, людей прагматичных и рассудительных, дешёвый аксессуар чьей-то дешёвой жизни, тогда как для человечка, только начавшего свой жизненный путь, живущего фантазиями и мечтами, который и не знает, что такое будущее, – для него есть только, здесь и сейчас, – это не просто прозрачный кругляшек, а это концентратор всех этих его мыслей – того, что называется мыслями. – Здесь незнакомец вновь задумался, уперевшись взглядом в бусинку. Из чего он выходит опять вдруг и с обновлённым воодушевлением лицом.

– Значит, фокусник. – Глядя с улыбкой на Пашку через фокус бусинки, задумчиво сказал незнакомец. – А знаете, что этот ваш взгляд на меня, по своей сути означает? – этот вопрос незнакомца явно был риторического свойства, так что Пашка не стал на него отвечать. Что, в общем, так и было, и незнакомец сам и ответил на этот свой вопрос. – А это значит, что вы скорей реалист, чем кто-то ещё.

– И разве это плохо? – поинтересовался Пашка.

– Нисколько, просто вы иначе смотрите на мир, чем я, иллюзионист. – Незнакомец сделал явный акцент на слове иллюзионист. И видя, что это требует своих пояснений, пустился в них. – Я не в простом, реалистичном значении иллюзионист, а я, скажем так, смотрю на мир с иной позиции. И мой взгляд на мир противопоставляется вашему, называемым реализмом, тем, что я объясняю представившиеся явления с иной точки зрения. Да, несколько непонятно. – Сделал оговорку незнакомец, немного подумал и вновь взял слово. – Для должного понимания разницы между этими двумя взглядами на мир, я приведу вам аналогию. Так, когда человек наблюдает фокус, допустим, с извлечением кроликов из шляпы, то если он склонен считать, что кролики действительно находились в шляпе до их извлечения – то такой подход есть «реализм» в отношении данного фокуса. Если же человек склонен считать наблюдаемое вводящей в заблуждение иллюзией, то есть считать, что на самом деле это некий фокус, трюк, искажающий картину действительности так, что кажется, будто кролики находились в шляпе до извлечения – то такой подход есть «иллюзионизм» в отношении данного фокуса. – Незнакомец делает небольшую паузу и обращается с вопросом к Пашке: Ну так что, будем извлекать наших кроликов?

А тот вроде как уже дал добро на это, положив свою руку на стол, и этот вопрос незнакомца им не понимаем, и он его несколько сбивает. – Какие ещё к чёрту кролики? – в недоумении задаётся вопросом Пашка, окинув обзорным зрением ближайшую округу. Но на этом всё, и видимо незнакомец, посчитав, что он всё что нужно для понимания демонстрируемого им фокуса сказал, приступает к самому фокусу. Хотя он также сказал, что он не совсем фокусник, и тогда как его понимать? А понимать так, как понимает всё это Пашка. – Он специально напускает всего этого тумана со своей не должной классификацией, чтобы, либо задурить нам голову для проведения своего фокуса (он об этом, кстати, уже говорил), либо на случай неудачи, иметь отговорку: я ведь не настоящий фокусник, а я только учусь. А то, что он назвал себя иллюзионист, то в моём значении, это иллюзорный фокусник. Вот такой я на его счёт реалист. – Умозаключает Пашка на его счёт.

– А теперь обратите всё своё внимание к этому шарику. – Обращается к Пашке незнакомец, заставив его всё-таки сконцентрировать своё внимание на этой бусинке. – Зафиксируйте на нём ваш взгляд и, постарайтесь удерживать его на нём, ни на что не отвлекаясь. – Говорит незнакомец, и как будто специально (не как будто, а специально), начинает водить шарик из стороны в сторону, а Пашка значит, должен следовать за ним своим взглядом. Но вот незнакомец, убедившись, что Пашка послушен и удерживаем шариком, фиксирует его в одном положении и кладёт шарик на ладонь руки Пашки. Где он прижимает шарик указательным пальцем руки и в таком положении держит его.

– Для удобства назовём его синицей в руках. – Говорит незнакомец, бросив быстрый взгляд на Анюту. Которая хоть и была также внимательна к шарику в руке Пашки, всё же от неё не укрылся этот взгляд любопытства незнакомца. И только Пашка ничего вокруг себя не видел, кроме этого шарика, а точнее, того, что ему открывалось из-под указательного пальца незнакомца.

– И что б она (синица) раньше времени не улетела, то слегка её прижмём. – Говорит незнакомец, надавив своим пальцем на шарик и руку Пашки под ним. – А рука-то сама рефлекторно сжимается, боясь выпустить из руки синицу. – Усмехается незнакомец, посмотрев на Пашку. Но Пашка уже просёк, для чего всё это говорит незнакомец. Хочет гад, отвлечь его этими разговорами от шарика. А как только он оторвёт свой взгляд от него, то тут-то он шарик и вытянет. – Хрен тебе! – мысленно послав этого псевдо фокусника, Пашка ещё больше укрепился в желании ничего не упускать из виду. При этом Пашка не сомневается в том, что этот псевдо фокусник ни перед чем не остановится, чтобы его отвлечь от своего наблюдения за шариком.

– И унижающие моё человеческое достоинство, низкопробные шутки паскудного качества, это самое малое, что он применит против меня. – Пашка похолодел в сердце, представив, на что и на какую фривольность по отношению к его и только его Анюте, готов этот псевдо фокусник, чтобы отвести его внимание от шарика.

– Вы, Порфирий Петрович, уж не обессудьте, – вот с таким хамским заявлением обратится незнакомец к Пашке, чтобы значит, отвлечь его от шарика, – но ваша занятость только собой, не способствует радости существования, теперь уж и не знаю, чьей Анюте. Которая своими чудными ножками подаёт мне недвусмысленные знаки под столом. И если вы мне не верите на слово, – в чём я вас не осуждаю, я ведь для вас совершенно посторонний человек, – то на секунду отвлекитесь от этого вашего занятия и загляните под стол. Где вы немедленно убедитесь в факте того, как она своими ножками трётся о мои, для того чтобы разжечь во мне огонь страсти.

– А как только я буду сбит с мысли этими пикантного характера заверениями незнакомца, и на один только миг оставлю без присмотра шарик и загляну под стол, где ничего такого, о чём он меня тут заверял, и нет в помине, – все ноги под столом, окромя только моих, чинно себя ведут и расставлены по своим местах, кто в ботинки, а кто в свои изящные туфельки, – то по возвращению меня из под стола, не только шарика уже не будет, а и моя рука пропала со стола. – Пашка, взмокнув, аж потемнел в лице от такой коварной сущности этого подлеца из подлецов, псевдо фокусника. – Так вот почему он так нервно реагировал, когда я его занятие назвал обманом честных, как я людей. Не любит слышать правду, и притом вообще. Он ведь привык жить в атмосфере лжи и обмана, которую он называет так политкорректно, иллюзорностью, и его прямо трясёт, когда он слышит правду. Вот эти современные иллюзионисты, в которые в основном подались все неудачники, критики системы природного существования в режиме реального времени, которое они называют режимом бога, мизантропы, эти не любители всего и вся, и главное себя, но с креативным мышлением, и придумали для себя новый вымышленный мир, где они начали всё переиначивать под собственные реалии, создавая, так называемую, новую нормальность. – Наконец, разобрался в истинной сущности незнакомца Пашка, решив до конца держаться, как бы ему не было сейчас тошно, и что бы не предпринял сейчас этот подлый псевдо фокусник, – и только пусть попробует распустить ноги! (руки псевдо фокусника были на виду и это немного успокаивало).

И только Пашка так категорично для себя подумал насчёт псевдо фокусника, как этот его коварный оппонент, обращается к нему. И не просто с самым простым вопросом, что по факту сейчас происходящего невозможно, – во время проведения фокуса, всё имеет своё скрытное от глаз значение и шифрованный подтекст, – а как сразу решил Пашка, он хочет этим вопросом сбить его с мысли и нарушить работу мозга. А вот какую, то это после озвучивания самого вопроса будет легко выяснить.

– Чувствуешь шарик? – обращается к Пашке с вопросом незнакомец, глядя ему глаза в глаза, и, в тоже время продолжая давить пальцем руки на шарик в Пашкиной руке. И только незнакомец задал этот вопрос, как Пашка вдруг почувствовал, что он перестал чувствовать рукой шарик – он чувствовал только давление на руку пальца руки незнакомца и больше ничего. И Пашка, сам того не желая, выдал себя перед незнакомцем, побледнев в лице. При этом его взгляд не выдержал долгого внимательного напряжения к шарику, и Пашка был вынужден моргнуть. А как только он проморгался, то он покрылся мурашками, обнаружив, что он вроде как проморгал и шарик – теперь то, что находилось под пальцем руки псевдо фокусника, не выделялось отчётливо и сливалось с видом его руки. Но всё же это ещё не значило, что там шарика нет. Он ведь был прозрачный и очень мал, так что утверждать, что его там нет, то этого от Пашки не дождёшься.

И Пашка, мобилизовав все свои силы, всё также смотря на руку с шариком в ней, твёрдо стоит на своём. – Чувствую.

И сейчас со стороны незнакомца, как этого ожидал Пашка, должен последовать хитрый словесный манёвр, с помощью которого Пашка будет отвлечён от своего наблюдения, и незнакомец сумеет выкрасть шарик с его руки. И он действительно последовал, но только не так, как того мог ожидать Пашка.

А как только Пашка даёт свой ответ незнакомцу, который собрался было что-то там у себя в голове в ответ сообразить, как вдруг, да так для всех за их столом неожиданно, из-за спины Пашки, а значит и Анюты, доносится такого сногсшибательного звука грохот, что Пашка и Анюта, от этой неожиданности рефлекторно поджались головами к плечам и даже на мгновение зажмурились. Когда первая оторопеть прошла, и они свои глаза приоткрыли (Пашка это сделал куда как быстрее), то они, и сами не знают почему, не стали оборачиваться назад, чтобы убедиться в том, что это потолок сверху обвалился, а они со всем своим пристальным вниманием посмотрели на незнакомца.

А тот, как будто он с ними продолжает играть только ему известную игру, с нервным придыханием, не отрываясь, смотрит им за спины и тем самым привораживает их взгляды к нему. Где им бесконечно хочется его спросить о том, что он там сейчас увидел, но они не решаются об этом спросить, чувствуя нервными окончаниями на своих спинах, приближение к ним этого, судя по шагам, тяжёлого нечто. И теперь все за столом, включая и незнакомца, который находится в более выигрышной ситуации по сравнению со своими визави – он может видеть того, кто сейчас приближается к столу (а ранее он видел, что послужило причиной этому грохоту за их спиной), – ждут, не дождутся, на чём остановится этот тяжёлый ход неизвестного человека.

И вот, как спиной почувствовали Пашка и Анюта, а незнакомец увидел, этот человек, тяжёлый на подъём (как по отдельным звукам удалось выяснить, то он, прежде чем сюда пойти, откуда-то тяжело поднимался – об этом говорило то, с каким усилием он матерными словами выражался), да и шаг у него был не легче, остановился прямо за спиной Пашки. И Пашка нисколько не удивлён этому – нельзя, конечно, сказать, что он хотел бы, чтобы тот тип выбрал для себя спину Анюты, но это не значит, что он остался довольным этим выбором своей спины человеком из-за спины. Дальше следует интригующая всех пауза, по мере удлинения которой, напряжение в лицах Пашки и Анюты нарастает, готовых уже взорваться, не будь им так страшно.

Ну а дальше, как это всегда и бывает, в самый неожиданный для Пашки момент, ему на плечо ложится столь тяжеленая рука, что Пашка подгибается в плече под её весом (скорей всего, хозяин этой руки всем своим весом облокотился на неё, вот она и показалась такая тяжёлой), и со стороны левого уха Пашки тяжёлым голосом звучит вопрос: Как это всё понимать?

И Пашке очень страшно и странно слышать в свой адрес подобный вопрос от человека стоящего к нему со спины, когда он находится спиной ко всему произошедшему там, за его спиной – а такое его нахождение к тому событию, которое только что произошло у всех на глазах, а к нему спиной, прямо указывает на его непричастность ко всему произошедшему. И тогда какого(!) значит спрашивать с него что-либо. – Если, конечно, этот потерпевший из той породы людей, кто не отважен, и что уж стесняться, труслив. И он верно там, по собственной вине и почину упал, поскользнувшись на кем-то пролитом кофе. И чтобы не выглядеть посмешищем в чужих глазах, боясь обвинить в этом проступке кого-то напрямую, нашёл выход из этого положения, обнаружив мою спину. Мол, она спина на то и спина, чтобы не быть в курсе произошедшего. Так что ей, что только хочешь можно предъявлять к ответу. – Быстро в уме сообразил Пашка насчёт заспинного гостя и, благоразумно посчитав не спешить одёргивать руку и в претензии этого типа за спиной, косится взглядом на Анюту.

А Анюта в отличие от него, имела шейное пространство для манёвра. Чем она и воспользовалась, чуть повернувшись назад, чтобы разглядеть того, кто так бесцеремонно использовал плечо Пашки для своего облокочения. И только Пашка покосился на Анюту, как одного взгляда на неё ему хватило, чтобы понять, как его дела удручающе плохи, и как он был не прав в своём размышлении по поводу этого тяжёлого человека. И теперь Пашка не знал, что дальше думать и в чём искать для себя спасение.

Но он не успел впасть в полное отчаяние, и этому способствовал, как это не удивительно звучит, тот подошедший к нему человек. И тут, как Пашка краем глаза видит, то сбоку от него появляется могучая рука этого тяжёлого человека и она протягивается к столу, где и опускается рядом с его рукой. Здесь она на мгновение задерживается, чтобы что-то из себя выложить, – она столь большая, что не видно, что в ней находится, – и затем возвращается обратно за спину Пашки. Но это момента её ухода Пашка уже не видел, а всё потому, что он как и все за столом, а также люди за соседними столами (им для этого пришлось привстать и вытянуть свои шеи), не отрываясь смотрели в одну точку на столе – на точно такую же бусинку, какую перед началом своего фокуса демонстрировал незнакомец, и которая по сути сейчас должна или ещё находится на ладони Пашки, прижатая указательным пальцем руки незнакомца.

– Я хочу услышать объяснение, что всё это значит? – прямо в пятки вдавливает Пашку звуком своего тяжелого голоса тот тип за его спиной. И как уже догадливо понял Пашка, это тот самый Валтасар, которым его пугал в мыслях незнакомец, этот не просто псевдо фокусник, а главарь целой банды. И если его подручные так ужасающе страшны, то какова изнанка самого псевдо фокусника, если он у них главарь?

Но не это сейчас больше всего волнует Пашку. Ему, несмотря на всю сложность и жуткость своего положения, до нестерпения хочется знать, находится ли сейчас в его руке шарик, или всё-таки псевдо фокуснику удалось его отвлечь и, вынув из руки шарик, катнув его по полу, переместить его своему сообщнику, этому Валтасару. Который там, за спиной, инсценировал падение, где и подхватил шарик с пола, чтобы его предъявить в качестве доказательства… успешности фокуса. – Так вот когда псевдо фокусник вынул шарик, я ведь отвлёкся в этот момент. – Догадался Пашка. – И только уж после, псевдо фокусник подкатил Валтасару шарик.

Но Пашке, несмотря на всю логичность всего им представленного, не хотелось верить, что шарика в его руке сейчас нет. И ему не хотелось в это верить не потому, что он не хотел быть тем, кого, несмотря на всё его старание, сумели провести, а он к полной для себя неожиданности, вдруг осознал довольно необычную для себя вещь – он был бы не против, если бы его провели, но только в том случае, если бы демонстрируемый ему фокус, не был построен на ловкости рук фокусника и манипуляции сознанием выбранного для испытания зрителя, а в нём было хоть что-то от магического и загадочного.

– И в чём на самом деле фокус? – охрипшим голосом обратился к незнакомцу с серьёзным лицом Пашка.

– Фокус? – повторил вопрос незнакомец, глядя на Пашку, после чего он переводит свой взгляд на свою левую руку с согнувшейся ложкой в ней, здесь он на мгновение задерживает свой взгляд на ложке, затем возвращается к Пашке и говорит:

– Раз ты задал этот вопрос, то ты уже знаешь на него ответ. – С чем он отрывает свой палец от руки Пашки. Но что в ней находилось или не находилось, никому не удалось узнать – ладонь Пашки в тот же момент захлопывается и не выпускает на волю свою «синицу». – А без синицы в руке, не быть и журавлю в небе. – Уже позже, по выходу из кафе, уклончиво ответил Анюте на вопрос о шарике в руке Пашка, блуждая по коридорам своего сознания и, не замечая никого вокруг.

История первая. Исчезнувший. Глава 1

Исчезнувший!? Первые поветрия, намётки и домысливаемые указания в эту сторону.

Прежде чем дать на что-то ответ, как бы ни странно это не звучало, нужно задаться по этому поводу вопросом (самому, или со стороны, суть не важно). И чем глубинней и содержательней будет задан и прозвучит этот вопрос, тем обширней будет получен на него ответ. А если учитывать так же то, что наиболее содержательней и многозначно что ли, звучат именно вопросы в виде ответа на заданный вопрос, короче, вопрос на вопрос (вот такой парадоксальный казус в этом вопросительном деле), то будет лучше, если этот ваш ответный вопрос будет содержать в себе некую загадку. Например, связанную с исчезновением какого-либо лица.

И, пожалуй, происшествие под названием «исчезновение» и всё что с ним связано, как раз наиболее всего отвечает задаче задать такой, информационного характера вопрос (он включает в себя множество интересующих тебя ответов). И само это исчезновение из всего множества загадок и тайн, подспудно содержательней, чем даже самая непростая головоломка, и оно включает в себя множество глубинного подтекста, семейных и коммерческих секретов, и тайн со своими логическими и нелогическими цепочками. Особенно в том случае, если ничего ранее не предвещало этого события, и оно никак и ничем не было обставлено заранее.

Ну а то, что некоторые поступки пропащего без оговорок (но только уже опосля) исчезнувшего человека, предшествующие его исчезновению, после их должного и с копанием осмысления по следам этого события, начали принимать знаковое значение, то это всё психология тех людей, кто оказался перед фактом этого исчезновения с другой, озадаченной стороны – им ведь нужно на что-то опираться в объяснении этого невероятного поступка. Так что самые обыденные и ничего каждый день незначащие поступки пропавшего человека, в свете этих новых событий начинают не так просто и обычно видеться, а они, эти поступки, приобретают тайный подтекст и смысл. И если вам удастся его прочитать, как вам это кажется, то вы сможете в итоге разгадать загадку этого исчезновения, кем-то любимого, кем-то ненавидимого, а для большей частилюдей, незнакомого и хрен на него человека.

Так что, когда Клава, ничем особым, кроме своей улыбчивой миловидности непримечательная девушка и в том числе новобрачная особа (правда с натяжкой в прошедшие с этого события полгода), даже не сверяясь с часами на стене, интуитивно вначале почувствовав, что что-то сейчас не так, а затем убедилась в этом не так, посмотрев на входную дверь, которая должна быть уже давно открыта её новобрачным (с той же полугодовой натяжкой, если он ничего не скрывает), пришедшим с работы, то она на тот момент не придала какого-то особенного значения этой задержке своего супруга с работы. Объясняя это тем, что он хоть и обещал ей сегодня не задерживаться, и быть дома немедленно, как только освободится, всё-таки так говорить было несколько преждевременно и самонадеянно, когда сегодня идёшь на новую для тебя работу в первый день. А там всякое может произойти и случится, тем более, когда рабочий день не слишком нормирован.

И выходит так, что Клава имела все основания не сильно переживать за некоторую задержку своего столь много и поспешно обещающего супруга, который, конечно, всем собой стремился выполнить своё обещание и поспеть домой к обозначенному собой же часу, но непредвиденные им обстоятельства жизни уж так сложились, что он ими пренебречь не смог и должен был следовать устоявшейся в веках традиции, во всём слушать своего наставника, который в соответствии с этими вековыми традициями и своим наставничеством понял Клавдия (вот такая уж ирония жизни, так звали супруга Клавы) и после трудов праведных на благо человечества, так он, как и всякий наставник обозначал своё место работы, отвёл того в самый уютный погребок, где они бы могли передохнуть от всё тех же трудов праведных. Ну и заодно найти общий язык под бутылку крепкого напитка, который должен будет Клавдием проставлен.

– Ладно, знала на что шла, когда во всём с ним соглашалась. – С лёгкой укоризной Клава посмотрела вначале на входную дверь, а затем перевела свой взгляд на диван в гостиной, куда сегодня свой нестройный, а может и вовсе безобразный ход направит её супруг Тёзка, так она его называла, когда она на него серчала немного, ну и когда ей хотелось его позлить.

На чём Клава успокоилась и больше особого внимания не обращала на часы и на телефон, после того, как он разок её отвлёк на себя, прозвонив с ожидаемого ей номера, а вот о чём он говорил с трудом распознаваемым голосом Тёзки, то, пожалуй, и сам Тёзка не смог бы для себя расшифровать им сказанное, дай ему как-нибудь после себя прослушать. Что, впрочем, не помешало Клаве сделать для себя и для Тёзки краткосрочные выводы из этого звонка: «Ну, он у меня завтра получит».

С чем она отправилась в спальню на втором этаже их дома (вот так им повезло, и им не пришлось притирать своё счастье в шалаше или съёмных квартирах с тараканами на кухне), где она спинку стула, как она видела в кино, подставила под ручку двери, и уснула с уверенностью в том, что никто к ней в спальню без её соизволения, или хотя бы беспрепятственно не войдёт, с улыбкой представляя себе, как эта борьба с дверью произойдёт у итак с трудом стоящего на ногах Тёзки, у которого в итоге не хватит сил, чтобы преодолеть это препятствие и он кубарем полетит вниз по лестнице.

Когда же она утром проснулась и открыла глаза, то первое, что она сделала, то потянулась рукой в ту сторону на кровати, где с некоторого времени не должно быть никого. Но там никого нет, как не нащупывай. И Клава, видимо спросонья и забыв, на чём вчера был закончен вечер, с вопросительным выражением лица поворачивает голову в эту боковую сторону и …С улыбкой убеждается в своей девичьей памяти. – Значит я ещё не постарела. – Клава освежает себя этими, так бодрящими с утра мыслями, и переводит свой взгляд на дверь. А вот то, что там она увидела, не полностью отвечает тому, что она хотела бы видеть. И это несколько омрачает её подъём.

А видит она, что не было сделано никаких попыток прорваться к ней в спальню. И стул как стоял на своём месте, так и продолжил стоять, нисколько в сторону не подвинувшись. – Наверное, сил не хватило забраться по лестнице. – Только частично себя успокоила Клава, про себя всё же желая, чтобы Тёзка в своём упорстве в деле её доставания, хотя бы до дверей их спальни дошёл. Ну а то, что она его на порог спальни не пустила бы, то это не столь важно, когда он продемонстрировал бы ей своё стремление и тягу к прекрасному. А так получается, что он только о себе думает, полностью игнорируя её.

– Ну, я тебе сейчас устрою. – Немного разозлилась Клава на этого бесчувственного Тёзку, который, наверняка, там, в гостиной, без задних ног рядом с диваном, на полу лежит (это он так себя оправдывает, типа я и до дивана дойти не смог, до подхода к нему, свалившись), в носовые дырочки сопит и нисколько о ней не думает. С чем она, не забыв посмотреться в зеркало, откуда она так хорошо выглядывала, направилась на выход из спальни, по выходу из двери которой, у неё ещё оставались надежды на благоразумие Тёзки, сумевшего добраться до двери их спальни и свернуться здесь в клубок (холодно ему бедненькому и такому несчастному).

Но, видимо, Тёзка потерял вчера все остатки здравомыслия, раз его здесь нет, и как теперь уверенно Клавой думается, то он и не думал вовсе, пытаться подняться к ней. – Сама, если это ей надо, ко мне спустится. – С неимоверно хамоватым видом, со всей своей самонадеянностью, вот так, на всё пространство дома прокричал Тёзка, свалившись на диван, как это сейчас представилось Клаве, смотрящей сверху на лестничный спуск. – Ей всяко это легче сделать, чем мне, поднимаясь. А я не нанимался, между прочим, совершать такие восхождения. И всё лишь для того, чтобы кому-то там, наверху, польстить её самолюбию. И у меня тоже, если что, есть гордость и уважение к себе. Так что, дорогая, соизвольте оставить вашу гордыню при себе, и немедленно спуститься ко мне сюда, как того я, глава семьи и отныне её кормилец, требую! – Здесь Тёзка, дабы подчеркнуть свою решимость быть отныне непререкаемым авторитетом и главой семьи, размахивается кулаком, чтобы им убедительнейшим для всех образом врезать, а может и треснуть по столику.

Но, видимо, в нём ещё существовали сомнения и некоторая нерешительность, так называемое слабоволие, раз он мимо столика промазывает и, притянутый за руку физическими законами, летит на пол. Где уперевшись лбом в пол и завершает своё сознательное пребывание в этой части пространства и времени суток, принявшись храпеть. А Клаве значит, не спи всю ночь и ворочайся на кровати под эти ужасающие звуки его храпа. Ну а то, что это немного не соответствовало действительности, и Клава, если и ворочалась на кровати, то только для того чтобы весь комфорт кровати ощутить собой под собой, а так она спала, как убитая, то об этом необязательно знать тому, кто заслужил в её глазах непрощение за свой не выспавшийся вид. Да-да, именно так она выглядит не выспавшись. А если Тёзка посмеет заметить, что она слишком хорошо для этого выглядит, то за такую свою невыносимую придирчивость можно получить на долгое время ссылку на диван в гостиной.

Но к удивлению Клавы, так и сяк прислушивающейся к тому, что там внизу происходит, оттуда вообще никаких шумов не доносится. А что уж говорить о том, чтобы там на весь дом храп стоял.

– Может ему интуиция подсказала проснуться? – всматриваясь в самый низ лестницы, задалась вопросом Клава, считая, что только так и должно быть, если их сердца бьются в унисон, а не порознь. – Вот он замер в себе, боясь выдать себя хоть каким-то движением. И сейчас крутит головой по сторонам с испуганным лицом, пытаясь понять, где он и что тут происходит, и что я дурак такого вчера натворил?! – На этом месте Клава снисходительно улыбнулась так, что её можно было заподозрить в желании многое простить Тёзке и не слишком сильно его наказывать. – Пусть денёк походит виноватым, а я с этой его виной буду с суровым видом смиряться как мне этого будет хотеться. – Решила Клава и начала свой тишайший спуск вниз, чтобы раньше времени не обрадовать Тёзку своим появлением. А то он приготовится к встрече с ней и по его лицу сразу и не поймёшь, как он рад этой встрече.

А тут раз, и я к полной для него неожиданности перед ним появляюсь, – а он в этот момент захотел поковырять в носу или зевнуть, – и он в этом полушаге, в полнейшем для себя неудобстве, застывает в этом положении, и не зная, как теперь быть. А Клава, конечно, сделает удивлённое, с укоризной в глазах лицо, – вот значит как, зевая, меня встречаешь, – и резко отвернув от него голову (типа видеть тебя после этого не вижу смысла), пройдёт очень рядом и мимо него на кухню. Чтобы там грохотом посуды подчеркнуть, как он ей глубоко безразличен и противен. А когда первая минута напряжения, сопровождаемая грохотом посуды выйдет, то Клава с бесконечно несчастным видом выйдет из кухни со стаканом под завязку наполненным водой, затем после внутренней борьбы посмотрит на этого неисправимого преступника, Тёзку, своим пренебрежением оскорбившего её в самых сильных и лучших чувствах, и трагическим голосом, со своими срывами, спросит его. – Пить будете?

– Угу. – Виновато бурчит в ответ Тёзка, глядя на Клаву исподлобья.

– Тогда берите. – Говорит Клава, протягивая стакан с водой Тёзке, вслед потянувшийся к ней с протянутой рукой.

– Я добавила в него лимончик, чтобы вам было не так скверно освежаться. – Отпуская руку от перехваченного рукой Тёзки стакана, сказала Клава, только искоса поглядывая на полное благодарности лицо Тёзки.

– СпасибО. – Вот как-то так обобщает ударением последний слог Тёзка, включившись в процесс осушения стакана. Когда же стакан оказывается выпит, Тёзка, уже слегка в себя пришедший, протягивает ей стакан и ещё раз говорит спасибо.

А Клава с удивлением на него смотрит и интересуется у него. – А самим уже не под силу отнести? – А Тёзке уже с большей уверенностью невозможно слышать в свой адрес такие обвинения, тогда как ему не только стакан на кухню отнести под силу, а он стакан в руках Клавы унесёт туда вместе с нею, если только…

Но Тёзки нет ни на диване в гостиной, ни на полу рядом с ним, и даже на кухне, рядом с холодильником, им и не пахнет. На чём Клава, с каждым своим дальнейшим шагом всё больше тревожащаяся, не останавливается и заглядывает куда только можно, и даже не в самые подходящие и возможные для помещения туда человеком места. Что в итоге приводит Клаву физически обратно, в гостиную, а во всём остальном в растерянность в лице и общем виде, где она, опустив руки вместе с плечами, смотрит перед собой и ничего не видит, кроме картинки ухода её Тёзки, с такой необыкновенной улыбкой обещавшего ей непременно вернуться.

– Ты только никуда не уходи, – уже пророчески слышатся теперь слова Тёзки в дверях по его уходу, – а то я приду, а тебя дома нет, и что спрашивается я буду думать, когда у меня ключа от дома нет?

– Как это нет? – строго так волнуется Клава в сторону Тёзке, если честно, то иногда ведущего себя безалаберно и слишком беспечно. – Я тебе сама положила его в пиджак. А-ну, немедленно проверь. – Клава, не дожидаясь, когда Тёзка последует её совету, лезет рукой в карман его пиджака, откуда ею вынимается связка ключей, с которой она с укором на него смотрит и как бы у неё нет слов при виде такой безалаберности и этой его несерьёзности.

А у Тёзки на всё и на это есть объясняющий ответ. – Нельзя исключать возможности их потери. – Рассудительно говорит Тёзке, забирая ключи у Клавы. – К тому же в этом твоём ответе я вижу твой уход от основной темы нашего разговора. Где я от вас, моя дорога Клава, жду ответственного подхода к ожиданию моего возвращения с работы. И я бы хотел, чтобы вы к этому факту, с этого дня ежедневной действительности, отнеслись со всей серьёзностью и вниманием. При этом не забывая, кто отныне добытчик в нашей семье.

– Вот значит как вы заговорили. – Наклонив в бок свою голову, чтобы подчеркнуть свою принципиальную позицию на Тёзку и на эти его потуги распространить свою власть во все области их совместной жизни, заговорила Клава. – Сразу вас предупреждаю. Не получится у вас, ограничить мою свободу перемещения. И если я захочу выйти погулять на улицу с подругами, то и спрашивать вас об этом не утружу себя. Вам всё понятно? – Клава своим пронзительным взглядом чуть ли не подталкивает Тёзку к необдуманным решениям, не приводя в пример факты и ссылаясь на аргументы, криком и нетерпеливым видом выразить своё больше, конечно, негодование, нежели несогласие с такой индивидуалистической позицией Клавы.

И Тёзка всё-таки не удержался и подступился к Клаве с требованием сейчас же ему объяснить, это ещё с какой подругой и куда она тут намылилась, пока он будет, не жалея себя, зарабатывать на хлеб их насущный. – Вот только не говори мне, что с этой дурой Анжелой?! – А Клава, сказать, что она обескуражена такими скоропалительными выводами Тёзки насчёт Анжелы, пару раз-то только видевшего её, и если быть откровенно честным, то не без повода в себе, так о ней умозаключать, мало сказать. А вот то, что её сейчас безмерно удивляет, так это странная забывчивость Тёзки, упомянувшего только о хлебе насущном и совсем не упомянувшего о сумочке, без которой она как без рук.

И, конечно, Клава говорит Тёзке то, что он слышать не хочет. – С кем хочу и куда только захочу пойду гулять. – Твёрдо, с непоколебимой решимостью сделать так, как она сказала, заявила Клава.

А Тёзка, видя, что Клава завелась и действует на рефлексах, вместо того чтобы уступить, идёт на ещё большую конфронтацию. – А чего ждать, можешь прямо сейчас пойти гулять. И не с Анжелой, а с тем, с кем тебе захочется. А ещё лучше с тем, кого я на дух не переношу, и он меня тоже. – Заявляет Тёзка, без ножной ложки всовывая ногу в ботинок. Но там на пути его ноги ждёт, ногой не уразумеешь, что за препятствие, а голова занята, и нога никак не хочет занять полагающееся ей место в ботинке. Что не даёт Тёзке как следует сосредоточиться на разговоре с Клавой, и он начинает ещё больше нервничать и сбиваться на мыслях. И чтобы как-то решить эту возникшую на ровном месте проблему с ботинком, он начинает носком ботинка бить ботинок об стену, чтобы воткнуть в него ногу. Из чего тоже мало что выходит и ещё больше усиливает нервность внутренней обстановки Тёзки.

А Клава и в самом деле завелась и готова наговорить всякую глупость, плюс продемонстрировать свою склонность не идти ни у кого на поводу, идя на поводу своей взрывной энергии. – А и пойду, и ты меня не остановишь. – Немедленно, со всей решимостью в себе и во взгляде на Тёзку заявляет Клава. А Тёзка, наконец-то, вбивает свою ногу в ботинок, срывая на пятке всё в кровь и в его глазах сейчас стоит боль, которая легко может Клавой интерпретирована как его сожаление за своё невоздержанное поведение. И сделай Тёзка на самую чуточку ей навстречу шаг, то он будет ею немедленно прощён, но этот упрямец и ничего не скажи ему против, как оказывается, не способен признать свою вину. И он вместо этих, всё ему прощается и заглаживается слов, с ехидством так её спрашивает. – И чего стоишь, не собираешься?

– Ах, ты… – У Клавы от таких его слов прямо всё в душе нецензурно и вслух не выговариваемыми эмоциями перевернулось. И она, только прыснув взглядом в лицо Тёзке невозможностью его видеть в таком его невыносимом существовании, резко разворачивается и бегом отсюда наверх, в спальню, чтобы там упасть на подушку и слегка в неё поплакать. А когда она проплачется, то она с гордым и неприступным видом выйдет, сверху на это ничтожество даже не посмотрит, и мимо него прямолинейно пройдёт гулять в самой шикарной своей одежде на выход и высоченных каблуках. А когда она на этих высоченных каблуках, то не всякий встречный прохожий не испытает головокружение и ещё чего-то такого в том же духе. Так что придётся вам, Тёзка, кусать свои локти, если вы не умеете в перспективе думать.

И всё бы так и произошло, – Клава в своей последовательности весь этот задуманный ею путь прошла, – если бы по выходу Клавы из спальни, её внизу не застала пустая прихожая, прямолинейно ей указывающая на то, что Тёзка, как последний трус сбежал и оставил её тут одну, плачущую, и главное, в неопределённом для неё положении – так что же ей теперь делать: идти гулять, только вопреки желанию Тёзки, тогда как самой и не больно этого хочется, или же остаться дома, как она сама того и хотела, не выведи её своими заявлениями Тёзка?

– Пройдусь до ближайшего магазина для своего успокоения. – Решила Клава, посмотрев на зеркало в прихожей, которое так и говорило, что грех не воспользоваться такой прекрасной возможностью показать себя во всей красоте на людях. – Да и почему бы не сверить часы своей красоты на людях. – Кокетливо себе улыбнувшись, Клава самопроизвольно поправила висящий на вешалке плащ Тёзки, затем упорядочила разбросанную Тёзкой при сборах обувь на полу и вышла в дверь. Правда ей далеко не удалось уйти от дома. У неё зазвонил телефон и тем самым остановил её на месте. А так как звонок телефона не столь важная причина для остановки, то тут напрашивается вывод о том, что этот звонок был крайне важный для неё.

А вот кто ей сейчас звонил, недавно упомянутая не добрым, а дурным словом Анжела, или же тот противный всему существованию Тёзки человек, то это не они и маловероятно, хоть и возможно. И хорошо, наверное, что это не они в тот момент позвонили Клаве, как ей сейчас вспоминалось, хоть это было бы не так больно, вспоминая звонок Тёзки, кто и позвонил ей тогда. А она ещё и не сразу ему стала отвечать, а стояла насупившись, глядя на его имя с экрана телефона, и раздумывая над тем, как бы ему по больней сейчас ответить – вовсе не ответив, или всё же колко ответить.

И если первый вариант, куда как болезненней был для Тёзки, – пусть помучается неизвестностью, представляя, как она гуляет с теми людьми под ручку, с кем ей воспрещается прогуливаться по сердечному договору между ними, – всё же в нём присутствует тот же недостаток и для неё – она тоже будет находиться в неизвестности насчёт его вспыльчивости.

В другом же случае, ничего из такого, о чём потом домысливай и строй догадки не было, а звучать будет одна только безжалостная правда, – вот говорили мне, желающие мне добра люди, чтобы я не доверяла своей интуиции на твой вероломный счёт, а я их не слушала, так доверившись тебе и своему сердцу – ну и дура! – и этот вариант показался Клаве наиболее предпочтительней. Тем более, нужно же ей выяснить, какая и в какой степени она дура, раз не прислушивалась нисколько умных людей и заглядывала в рот своему обманщику-супругу целых семь месяцев.

Один месяц во время своего охмурения Тёзкой, где он себя выказал таким благовоспитанным и многообещающим молодым человеком, что не поверить ему и каждому им сказанному слову, в обёртке приводящих в трепет её сердце заверений (ты единственная, кто меня понимает и поймёт), просто было невозможно. И шесть месяцев, считая со времени их свадьбы. Где он и его поведение полностью соответствовало её представлениям об идеальном супруге. Но как сейчас ею понимается, то это был всего лишь медовый месяц в их отношениях. Где этот, коварнейшего умопостроения Тёзка, скорей всего, обладающий огромным терпением, всего лишь присматривался к новым для себя брачным реалиям и искал самые слабые места в ней и их отношениях, чтобы их использовать в будущем в своих вероломных целях.

Что же это были за цели, то Клава пока что этого не знает, но по тому, как она сейчас выведена из себя, можно говорить, что он добился многого из того, чего хотел (как минимум, перегрева их отношений).

И Клава, всё это в себе накрутив во время лицезрения экрана телефона, с которого на неё плюс к имени смотрел Её любимый, так фотогенично получившийся на этой телефонной фото заставке, – а так он не слишком получается на снимках, – с нетерпимым желанием всё-всё этому нахалу высказать, нажимает кнопку ответа, и … В одно удручённое прости слово усмиряется, и после ещё некоторых смелых заверений со стороны отчаявшегося Тёзки, и сердце у него разбивается за своё никогда больше такого не повторится, несносное поведение, даёт обещание проявить к нему милосердие, и так уж быть, простить. Но только при одном условии: если Её Тёзка ещё не позабыл о своих сердечных обязательствах, и не дай бог, в другую сторону не посмотрел. А вот шутить в такой-то момент: «Ещё не успел», совсем не рекомендуется и не смешно, в общем.

– Угу. – Смиренно соглашается Тёзка. И такая тональность его ответов по душе и очень нравится Клаве. И она, смягчённая всем этим, на его трепетный вопрос: «Ну, я побежал?», вначале интересуется: «А ты ничего не забыл?», а как только Тёзка с робкой неуверенностью признаётся в своей нерешительности: «Я как в первый раз разволновался, вот и…», то у неё в голове всё начинает кружиться, так ей хочется сжать своего, такого дурачка Тёзку.

– Беги. – После небольшой паузы в трубке, со вздохом сожаления, что нужно расстаться, отпускает Тёзку Клава, не забыв пообещать ему что-нибудь приготовить к его приходу. Ну а Тёзка, видимо, не может без того, чтобы не сморозить преждевременность, а точнее откровенную глупость. И он вместо того, чтобы к примеру сказать: «Я побежал», берёт и с ехидцей говорит: «Надеюсь, не сюрприз». И что спрашивается, должна ему сейчас ответить Клава?

И, пожалуй, Тёзке сейчас и вообще, с Клавой повезло. И она не стала акцентировать своё внимание на этой неуместности Тёзки. А она, только нахмурившись, строгим голосом говорит ему: «Давай уже отключайся. И беги на работу, где тебя поди что уже все заждались». И Тёзка внял голосу её разума (раз своего нет), со словами (что это сейчас было?): «Ага, заждались», отключается, и дальше, Клаве, покачивающей в иронической укоризне головой, остаётся только догадываться.

После чего она бегом, а если точнее, быстрым шагом, идёт до ближайшего магазина, где ею покупается всё, что ей на глаза попадается, и кажется подходящим и необходимым для встречи Тёзки с работы. С чем она тем же спешным ходом возвращается домой, где всё купленное из пакетов на кухонный стол вываливает, с задумчивым видом на всю эту гору разнообразных и отчасти несовместимых друг с другом продуктов смотрит, и в итоге свой выбор останавливает на телефоне. Который, как всегда ею выясняется, и она этим всегда пользуется, находит для неё выход из сложившегося сложного положения, того же выбора между столькими вариантами приготовления ужина.

А вот позвони она по одному, не только ей известному номеру телефона, то там в один момент решат этот вопрос для таких занятых домохозяек, которым ведь не только ужин нужно приготовить к приходу своего бесконечно обожаемого супруга, но и самой приготовиться к этой встрече. И тут даже и вопроса предпочтений не возникает, когда вернувшийся с работы домой супруг, видит в какой готовности его встречает такая красивая умница жена. И он даже в случае сложных отношений со своим желудком, кого он сегодня весь день голодом морил, обещая ему вечером наверстать упущенное, – сам же слышал, что Клава там обещала приготовить к нашему приходу, – и не подумает посмотреть в сторону этих ароматных запахов.

А он тут же всё своё внимание обратит на так невероятно приодетую и приукрашенную Клаву, встречающую его, конечно, несколько распущенно в новой причёске, на которую большую часть дня и ушло, но надо отдать ей должное в её изобретательности в деле умения его поражать с порога своим неприкрытым ничем видом, и согласится со всеми её требованиями к нему, высказанными в такой устной форме.

Но Тёзка в назначенное им же время не явился, и получается, что Клава напрасно столько себя готовила к этой его встрече, по быстрому смотавшись в парикмахерскую, затем в один из бутиков, одной, пикантного характера специализации, и как итог, в винный отдел за шампанским. А это всё не только траты финансового характера, но и проявление с её стороны заботы. А если всё это натыкается на стену безразличия в виде вот такого игнорирования, которое продемонстрировал Тёзка, то тут и слов сразу не найдёшь, так Клаве обидно становится за себя несчастную.

И она бы сейчас немедленно разбила бы об голову этого негодяя Тёзки бутылку шампанского, попадись он ей под руку или хотя бы будь в наличие его голова. Но так как всего этого сейчас не было, а Клава пребывала в тревожном состоянии духа, которое только всё больше усугублялось со временем отсутствия и не нахождения Тёзки, то она начала всё больше терять присутствие духа и бледнеть в растерянности. Где она обвела уже робким взглядом внутренний интерьер гостиной и, разведя в стороны руки, громко вслух, с долей истерики в голосе, вопросила:

– И где, чёрт его возьми, его носит?!

Здесь она замолчала и принялась прислушиваться. Вначале к окружающей её обстановке, где тиканье настольный часов не просто её сбивало и напрягало, а они своим размерным ходом, с каждым тиком вгоняли Клаву в неистовство её раздражения, вылившегося в итоге в её рукоприкладство по отношению к этим часам, нашедших своё успокоение об стенку кухни.

А вот Клаве, судя по её взрывному виду, пока что нисколько не жалко часов, и она не испытывает раскаяния за такие свои совсем необдуманные поступки. Правда, не всё так однозначно, и она, вернувшись обратно в центр гостиной, набирает в лёгкие воздуха, затем всё ею набранное выдувает себе в чёлку, немного успокаивается и с виноватой улыбкой проговаривает. – Это было слишком грубо и поспешно. – Здесь она смотрит на разбитые часы, и дальше проводит свою мысль. – Сейчас главное не спешить и не делать скоропалительных выводов. – С этим решением она подходит к мойке на кухне, где наливает себе полный стакан воды, смотрит внимательно на него и, глядя вперёд перед собой, начинает пить воду.

Когда же вода из стакана ею выпивается, она ставит стакан на кухонный гарнитур, замирает в себе, проводя внутренний анализ своего организма, получившего такое в себя водяное наполнение. А как только всё внутри успокаивается, она выводит для себя формулу своего дальнейшего поведения. – Надо прислушаться к сердцу. Что оно подскажет. – Клава, явно действуя на интуитивных началах своей природы, умолкает внешне и видно по ней, начинает прислушиваться к своему сердцу.

А то видимо и само находится ни в малом расстройстве и непонимании этого подлеца Тёзки, который так вчера её обнадёжил своими столь крепкими и заподозрить просто невозможно в каком-то подлоге, заверениями в особенности своих сердечных чувств в её сторону, и в нём всё бурлит в негативной содержательности по отношению к этому обманщику Тёзке, более чем беспечному человеку и не скрупулёзно относящемуся к исполнению своих обязательств.

– Ну, только покажись мне на глаза, негодяй! – со всей строгостью, на которую было способно сердце Клавы, оно посмотрело на этого негодяя Тёзку, ещё больше ненавистно представляющемуся Клаве в памятливом свете в прихожей, когда он робко скрывал свою улыбку, искоса посматривая на неё в тот момент гневающуюся и даже не подозревающую о том, что это последний раз, когда они видятся. – Нет! – У Клавы от таких мимолётных мыслей сердце упало вниз, потянув вместе с собой её ноги в коленках. И Клаве особых трудов стоило выстоять на месте, где ей сил придала её рассерженность на Тёзку, которая в данный момент была наиболее влиятельной в ней внутренней силой, и она направляла Клаву в нужную ей сторону.

– И я, конечно, не смею утверждать, не имея достоверных фактов и аргументов, но на анализе ситуации и косвенные факты на многое из этого указывают, вполне могу задаться некоторыми вопросами, которые никому не понравятся. – Вот в такую сторону направляла рассерженность и внутреннее расстройство Клавы её призадуматься. И Клаве ничего не остаётся другого, как придать свой негативный смысловой оттенок некоторым поступкам Тёзки, сейчас видящихся ею в этом свете зрения. И при этом на помощь в этом деле сразу на ум приходят столько советчиков, которые давно ей об этом говорили и её предупреждали, собственно, о том, с чем она сейчас столкнулась в поведении Тёзки.

– Я тебе всегда говорила, а ты ещё меня не хотела слушать, что он себя ещё покажет во всей своей красе, а тебе только и останется, как кусать свои ногти. – Для виду сокрушалась самая настырная советчица Клавы, от которой просто невозможно отделаться хотя бы по причине своих самых прямых и близких родственных отношений с ней, то есть мама Клавы, Артемида Сизифовна. И у неё, конечно, есть свой субъективный взгляд и внутренняя мотивация так упрямо думать в адрес Тёзки, этого нелепейшего из всех возможных зятьёв, кто с первого знакомства и сразу вызвал у неё безоговорочное неприятие в данном близком качестве в сторону её дочери. А вот Клаве он и не пойми из каких внутренних побуждений понравился сразу (ясно, что для того чтобы насолить ей), и чем больше они, её семья, этому её выбору противились, даже с использованием вполне разумных доводов (он тебе не пара: ты вся в шоколаде, а у него за душой ничего нет), а не одних только оценочных мнений и бывало что и оговоров со своими провокациями, тем сильнее они укрепляли её решение пойти им вопреки, замуж за Тёзку.

– Не кусай ногти! – а вот кто это сейчас сказал Клаве, сама она себе или представившаяся ей мама, с укоризной на неё посмотревшая в отражение экрана телевизора и на то, как она зубками взялась за свои ноготки, то она и не знает, одёрнув себя от своих пальцев рук.

– Так. Надо успокоиться. – Клава принялась себя приводить в собранность. – И для начала попытаться понять, где он может сейчас быть. – Клава мысленно себя направила в сторону этого представления, и тут же прыснула слезами, с исказившимся лицом, в рёве дав ответ на это своё представление. – В морге-е-е! – Клава своим рёвом, с полу падением на колени, где она зацепилась руками за стол и тем самым сейчас находилась в подвешенном положении, перепугала единственное живое существо, с давнишних пор здесь проживающее и сейчас находящееся с ней в доме – кошку Марусю. Где эта ухоженная кошка, воспитанная на взаимном уважении и ни разу не слышавшая изменений интонации голоса своей хозяйки в сторону его повышения, была крайне удручена тем, чему она сейчас стала свидетелем. А если учесть тот факт, что она занимала острожную позицию по отношению к Тёзке, то не трудно догадаться, кого она обвинит в таких зловещих изменениях и поведении своей любимой хозяйки.

– Надо было прислушаться к зову своих инстинктов и принять приглашение Артемиды Сизифовны. Но нет, я не могу, ведь у меня огромное и любящее сердце, и я никогда не брошу свою хозяйку. Вот же дура. И теперь дрожи вместе с ней под диваном и опасайся появление этого, никакого к нему доверия, явно собачника, Тёзки. – Забравшись очень быстро под диван от этих криков, рассудила кошка Маруся, выглядывая из-под дивана.

А Клава между тем, со словами: «Надо успокоиться и взять в себя в руки», и вправду берёт себя в руки, и уперевшись на них и через них об стол, приподнимается. Здесь она пытается умерить дрожь в руках, начав их тереть друг об дружку. После чего она с рассудительностью в лице, но всё же ещё не полностью с ровными мыслями окидывает пространство комнаты перед собой в попытке зацепиться в нём за нечто такое, что поможет ей найти объяснение отсутствия дома Тёзки. И ей это удаётся сделать. Правда не так буквально, а в некоторой косвенной проекции – она вдруг наткнулась на телефон. А он уж точно даст ответы на многие волнующие её вопросы.

И Клава, укорив себя в том, что она сразу не прибегнула к помощи телефона, бегом до него, где он с той же поспешностью берётся в её руки и…Клава зависает, с робостью смотря на экран телефона. – А если он не ответит? То, что тогда мне останется думать? – сглотнув слюну, испуганно задалась этими тревожными вопросами Клава. И тут же опять исказилась в лице, и хоть не так как в первый раз эффектно и трагично живо, пробулькала рёвом себе в нос: «В морге-е-е!».

Что, видимо, обладает успокаивающим эффектом, и Клава, немного приободрившись, всё-таки нажимает кнопку вызова, и чёрт тебя побери и ненавижу тебя всем сердцем Тёзка, его нет в сети. И как противным голосом говорит в телефон, скорей всего, такая же негативная девка, то абонент может быть так же выключен. А это всё наводит Клаву на усугубляющие поведение Тёзки мысли. И как только Клава услышала в трубку женский голос, да ещё такой противный, то сразу же ассоциативно происходящему размыслила. – Знаю, что это за места такие, конспирологически так называемые вне действия сети.

ПодлОвилась эта рыбка (Тёзка дурачок) в сеть этой негативнице, противнице всего нравственного, построенного на семейных ценностях контента (раз меня никто в этих серьёзных целях не рассматривает и не зовёт замуж, то буду мстить всему этому семейному роду человечества), и он сейчас, одурманенный ею с помощью химических реагентов типа клофелина, или алкоголя, – а сперва она привлекла к себе внимание этого остолопа Тёзки короткой юбкой и милой улыбкой, с исходящей от самого сердца просьбой помочь ей скоротать своё одиночество (а этот дурак никогда не пройдёт мимо людей, которым нужна помощь), – выброшенный за порог осознанной действительности, лежит где-нибудь на грязном полу или канаве, в неглиже. А она, прибрав себе в руки всё, что только можно найти в нём, и телефон в первую очередь, теперь ходит с телефоном и над всеми знакомыми Тёзки надсмехается, ставя его в возмутительнейшее для всех его знакомых положение: за его спиной называя его очередным абонентом, не прикрыто так намекая на очень многое в их отношениях.

И Клава в этом своём нервном волнении, где она цепляется за всякую, даже за самую невероятную возможность объяснения отсутствия дома Тёзки, в этом своём осмыслении этого голоса в трубке телефона Тёзки, могла бы дойти до таких крайностей, что потом и самой не найти объяснения, как так можно было подумать. Но хорошо, что она вовремя успевает нажать кнопку выключения набора номера телефона и это даёт ей возможность слегка и на недолгое время успокоиться. Ну а когда это недолгое время проходит, то Клава уже со сложным выражением лица смотрит на телефон, и задавшись вопросом: «Интересно, и всем он так отвечает, или только мне?», принимается листать телефонную книжку в телефоне, в желании выявить там подозрительные контакты.

Что, определённо странно, но всё же объяснимо её большой взволнованностью и переживаниями, где она могла забыться и принять свой телефон за телефон Тёзки, в котором всегда присутствовало столько неизвестных ей контактов, о которых ей бы хотелось получить больше информации, хотя бы на вот такой экстренный случай. А спросить о них она у Тёзки всё как-то не решалась, хотя бы потому, что без его ведома не считала возможным вторгаться в пределы этой части его личной жизни. Ведь тогда бы он получил прекрасный шанс иронизировать над ней и её принципиальной позицией, иметь некоторые личные пространства в себе, куда без её разрешения не сметь лезть.

И вот сейчас она, явно находясь отчасти не в себе и с переполохом в голове, который расставил в её голове всё по разным местам, смотрела в телефонную книжку своего телефона и видела там список не её, а Тёзкиных контактов. А как увидела в таком своём осмыслении, то тут же принялась поражаться и недоумевать. – Я что-то не поняла! – с первого контакта в телефонной книжке растерялась Клава, обнаружив там имя Анжела. – Это что ещё такое?! И что она тут делает? – один за другим потекли в голову Клаве вопросы, а вслед за ними подсаживающие в коленях, огорчающие до глубины души Клаву ответы-откровения предательской сущности подруги Анжелы. Теперь-то многое за неё и Тёзку становится понятным, почему они так на публику выказывали в отношении друг друга столько предвзятости и негатива. А им так было удобнее вводить её в заблуждение и по большому счёту, что уж себя обманывать, обманывать её.

– Мы этой дуре продемонстрируем, как мы друг друга терпеть не можем. А как только она на наш счёт успокоится и тебя, любовь моя, спишет со счетов соперницы, то нам будет куда легче обманывать эту простушку. – За спиной Клавы, прямо на ушко шептал Анжеле всё это коварство Тёзка, а затем всякие глупости, которые так щекочут нервы и приводят в особое расположение девушек, заводя их дальнейшие поступки за грани привычного и приличного.

– Ах ты, паскуда! – Клава аж обомлела от такого своего представления коварной сущности и наличия ума у Анжелы, так ловко притворяющейся глупейшим в мире созданием. – А таких глупейших созданий только и обожают эти негодяи. – В сердцах выговорила Клава. – Вслух они всего этого никогда не признают, заявляя, что они не понимают своё будущее с человеком не умным, тогда как им и не нужно такое своё понимание, когда им ближе всего свой комфорт, который как раз обеспечивают вот такие неразумные создания. Какая же я дура, что умная! – Клава вновь взялась за своё, за рёв, с брызганьем слёз из глаз. В результате чего кошка Маруся вновь вдавливается в угол и даже начинает шипеть на невидимого противника.

Клава, между тем, немного успокаивается, интуитивно почувствовав, что здесь, в случае с Анжелой, не всё так однозначно, и имеет место желание Тёзки её подразнить, а может сбить её с хода объективной мысли. – А возьму-ка я и специально запишу в телефонную книжку Анжелу. Вот же она удивится. И за всем этим и не сможет дальше пойти по списку людей в телефонной книге и обнаружить там очень знаковые для меня номера. – Заглядывая много дальше перед собой, коварно рассудил Тёзке, заметив с какой живостью в глазах Клава посматривает в сторону его телефона. А ранее, по выходу из ванной, он так же сумел заметить, как Клава одёрнулась от его телефона, так притягательно лежащего на кровати (точно хотела заглянуть).

– Да, всё верно. – Клава догадалась насколько хитёр её Тёзка, ставя такие препятствия на её пути. – Но я же умная. – Клава на этот раз обрадовалась тому, что в ней есть, и пошла дальше перелистывать телефонную книжку. – Какое-то прямо дежавю. – Следуя вниз по номерам телефонной книжки, Клава с удивлением заметила, что телефонные номера и люди в ней всё ей знакомые. – Странно всё это. – Клава остановилась в изучении телефонной книжки. Затем она отрывает от телефона голову, смотрит перед собой, и вдруг решает пойти в ванную и в ней окончательно успокоиться. Но только не так, как могли бы подумать люди с трагическим умопозволением – навсегда.

А она в неё погрузилась без лишних на себе подробностей, о которых здесь не будет упомянуто по причине деликатности этой темы, и за принципиальную позицию Клавы на себя и свои области личного, куда и Тёзка только с её разрешения время от времени допускается. По выходу из ванной Клавы, от неё можно было ожидать принятия энергичных решений и действий людьми динамично мыслящими. Но и здесь Клава не оправдала вот таких возложенных на неё надежд, и она даже не посмотрела в сторону лестницы, соединяющей первый и второй этажи дома, где ванная находилась на втором, а прямиком направилась в сторону спальни. Где она, как была в халате, так в нём и устроилась в кровати, выдав своё не полностью ровное состояние тем, что с ходу бросилась в неё.

Где она зачем-то сказала, глядя в безызвестную даль: «Утро вечера мудреней», и закрыв глаза, уснула.

Глава 2

Утро вечера не всегда мудреней, тем более тогда, когда это не утро, и столько всего тебя от этих мыслей отвлекает.

Что преследовала Клава, укладываясь в сон на кровать и, делая такой посыл на своё ближайшее будущее с помощью озвучивания народной мудрости, сконцентрированной в пословице, совсем не трудно догадаться. Она дала время Тёзке поскорей одуматься и пока она спит вернуться домой в самом лучшем для всех случае. А если Тёзка не прислушается к своей интуиции и уже в крайнем случае, к своему сердцу, если у него ещё есть сердце и чувства в нём к ней, то тогда ей ничего другого не остаётся, как взять в свои руки дело сохранения всего того, что осталось и только на ней держится в их семье. А для этого как раз и нужно было ей успокоиться с помощью сна, который, как бы не критиковали бессонные люди, в деле приведения себя в порядок всегда очень действенен. И Клава даже скажет больше. Сон позволяет лучше обдумать сложные вопросы, чем если бы ты этим занялся на ногах и в осознанной поспешности.

Так вот. Клава, будучи уже не столь наивной, какой она была с самого утра, даже рефлекторно не дёрнулась рукой в ту сторону, где только по необъяснимым причинам никого не должно быть (как раз в данном случае), а она бросила взгляд с прищуром в сторону настольных часов, кои миновала судьба того, больно разговорчивого будильника с гостиной, и к некоторому своему удивлению обнаружила, что проспала чуть ли не весь день. А как всё это обнаружила, то в душе ещё больше встревожилась, даже не прислушиваясь, услышав, как в доме тихо и пусто под тиканье этих настольных часов. Как понимается Клавой, тоже ни на секунду неумолкающих и с каждым ударом разбивая ей сердце, напрашивающихся на ту же итоговую судьбу, что и часы в гостиной.

Но им повезло, и Клава на пол пути к ним рукой остановилась. – Таким образом, время не остановишь и точно не повернёшь их вспять. – Подумала Клава, глядя на часы, секундная стрелка на которых, хоть и дрожала, но продолжала следовать своему круговому пути, очерченного её внутренним мироустройством и конечно, механизмом, который ею движет. – А если само время идёт по кругу, то всё так или иначе вернётся на круги своя. И нужно только уметь увидеть это оборотное и время возвращение. Ведь оно всегда маскируется под новый временной период и вносит свои логические изменения во внешнюю действительность путём изменения самой действительности, а также внутреннего мировоззрения смотрящего на эту действительность человека. Который теперь на неё смотрит другими глазами. Хм. А я видно уже отчасти переформатировалась и готова смотреть на мир другими глазами. Вон какие умные мысли в голову лезут. – Усмехнулась Клава и бегом из кровати.

Где она, выскользнув из кровати, в один прыжок оказывается у встроенной гардеробной, откуда, не глядя ею, вынимается первое, что в руки попадается. И она никогда не ошибалась, так её выбор оказывался удачным, когда она так действовала, не вовлекая в процесс своего выбора разум; вот только Тёзка с некоторого времени начинает ставить под сомнение этот её алгоритм действия. После чего она с решительным видом, где только ноги подрагивая, выдавали её неуверенность, выдвигается на выход из спальни, затем по лестнице вниз, там она громко осматривается по сторонам: «Ты дома?!», и как только ею понимается, что никого нет дома, она берётся за телефон.

Но набор его, Тёзки, номера, не приводит к каким-то иным результатам, и как при первом наборе, доступ к Тёзке ограничивает негативная, сюжетного представления, хотелось бы её назвать девушкой, но язык не поворачивается так назватьэту всеми ненавидимую, а бывает что и осточертевшую тётку. – А ведь у ней поди что был очень близко знакомый, с общими взглядами друг на друга и планами на совместное будущее парень. – Клава не могла не отвлечься на то, что не имело никакого отношения, не только к её проблеме, но и к настоящей действительности. Так уж устроен мозг взволнованной сильно сердечной девушки, которую нужно как-то успокоить от сердечного кризиса отношений с этим миром. А для этого нет ничего лучше вот таких отвлекающих историй.

– И вот этот её хороший знакомый, не сразу был ею поставлен в известность её родом занятий (а она дура, это не сделала сразу, не подумав, как это важно и к чему это всё в итоге может привести), и когда он как-то в особенный раз, – он вдруг решил, что жить с ней ему будет всяко незабываемо лучше, чем отдельно от неё, – после трепетной и волнительной борьбы в себе, решил набрать её номер телефона, чтобы сообщить ей эту интригующую новость, а когда набрал, то вдруг слышит, что она сейчас находится вне сети, и в общем, говорить не может, и ему нужно подождать. «Ладно, подожду». – Решает её новый знакомый с такими интригующими намерениями. Ну а чтобы время ожидания, когда там освободится его подруга, не затягивалось, он решил потянуть пиво в ближайшей пивной. Ну а там он быстро находит компанию в лице столь же удручённого типа (он тоже пребывал в ожидании, правда он более глобально мыслил, и ожидал, когда у него в жизни всё наладится; ну или конца света на худой конец). Где слово за слово, и они всё-всё друг о друге знают, и само собой готовы не оставить друг друга в беде и оказать помощь.

– Знаю я этих стерв, как свои пять пальцев! – ударив кулаком по столу, новый знакомый интересующего нас человека, таким образом обращает на себя внимание бармена, а так-то он хотел добавить убедительности своим словам. Ну а когда он вслед за этим действием показал свою руку, на которой отсутствовал мизинец, то эта подробность на его руке вогнало в когнитивный диссонанс интересующего нас человека, слышавшего одно, а видящего другое. Хотя увиденное им не отменяло того, что его новый знакомый не знал судьбы своего пропавшего мизинца, чья печальная судьба однозначно была связана с одной из тех стерв, о ком в таком нелицеприятном раздражении отзывался новый знакомый.

При этом новый знакомый отвечает за свои слова, что он и собирается сейчас доказать, позвонив одной знакомой стерве, с которой он немедленно познакомит интересующего нас человека, а для него своего друга на век. И вот новый знакомый набирает номер телефона своей знакомой стервы, и как почему-то ожидалось интересующим нас человеком, ему так там отвечают, как он и ждал, что он и выразил многозначительной улыбкой. С какой он говорит: «На, послушай, что она говорит», и без спросу протягивает трубку интересующему нас человеку. А тот уже и отказаться не может, и берёт протянутую трубку телефона, затем приставляет её к уху, и …Да как такое может быть, нервно вспыхивает интересующий нас человек, услышав голос своей знакомой, говорящей тоже самое его новому знакомому. И в этом нервном состоянии, с перекошенным лицом, он подскакивает с места и на весь бар кричит: «Вот же стерва!».

– А я тебе что говорил. – Потеплев в сердце, новый знакомый погружает свой нос в кружку пива, и, пожалуй, за столько времени в первый раз себя чувствует успокоенным и дождавшимся того самого времени, когда для него наступят лучшие времена. А то, что об его голову прямо сейчас разбилась массивная кружка из которой пил интересующий нас человек, то это ещё больше его успокоило – ведь он, наконец-то, дождался главного события в своей жизни, конца своего света.

– Это уже не укладывается ни в какие ворота. – Процедила сквозь зубы Клава, с яростным выражением лица и желанием разбить телефон к чёртовой матери, посмотрев на него. И только необходимость иметь под рукой средства коммуникации сдерживает её от этого шага. И она только с пренебрежением отбрасывает его на стол. После чего поворачивается в сторону прихожей, чтобы дать последний шанс этому негодяю Тёзке на своё прощение. И если он сейчас же на пороге двери не появится, или хотя бы в неё в бессознательном виде не ввалится (нет сил дорогая объяснять, да и не помню так-то, где я всё это время был, а так, конечно, без тебя пропадал) и падёт на пол, то у него есть все шансы не быть ею прощённым.

И видимо Тёзка закостенел в своём эгоизме, раз он не показался на пороге двери и даже носом не упёрся в дверной звонок, чтобы позвонить. И теперь его будущее уже без вариантов: он никогда-никогда не будет ею прощён, сколько бы он на этом не настаивал, стоя перед ней на коленях с раскаянием в лице. И Клава с такой решительностью в лице собралась было резко отвернуться лицом от двери и больше не ждать оттуда никаких для себя новостей, как она вдруг взглядом натыкается на ботинок Тёзки, который не стоял в своей паре в установленном для их нахождения месте, обувницы, а прямо как Тёзка, бросил свою пару и высунул свой нос туда, куда его не просят. А захоти ты пройти мимо него, то и не получится этого сделать свободно, не зацепившись за него ногой.

– Вот во всём он такой! – в сердцах выпалила Клава. – Не стоится ему никогда на месте, вечно лезет на рожон. И захочешь не заметить, не получится этого сделать. Да за что мне такое горе?! – С новой силой накатило на Клаву чувство рассерженности и невыносимости вот такого бытия неизвестности, виновником которого, а скорей зачинщиком, однозначно был Тёзка. И никто другой.

И Клава быстро сокращает расстояние до этого ботинка, затем с долей остервенения его хватает и начинает трясти его в руке. А затем раскрыв дверь, ведущую в кладовку, забрасывает туда этот провинившийся ботинок. – Там тебе самое место! – орёт вслед улетевшему ботинку Клава. После чего она возвращается в гостиную и начинает там искать, на чём ещё можно выпустить пар.

И первым, кто попадается в прицел её мстительного взгляда, это любимое кресло Тёзки, в котором он любил демонстрировать некоторую независимость своего мнения от общесемейного, и иногда бывало так расслабится, что позволяет себе критические замечания в её адрес.

– Как ни посмотрю на тебя со всех сторон, дорогая, то не вижу ни одной причины отказывать себе в удовольствии ещё раз на тебя посмотреть. – И сразу и не поймёшь, что под всем этим подразумевал Тёзка, скрывая свои истинные намерения под своей загадочной улыбкой. Но Клава никогда не оставляла без ответа любой его выпад в свою сторону. И она тоже загадочно улыбается и спрашивает его. – Так вы во мне что-то такое искали, что не соответствовало бы вашим представлениям о совершенстве. Так, что ли? – с долей перчинки в голосе спрашивает Клава.

– Ничуть не бывало. Я лишь хотел подчеркнуть в вас этот настрой на стремление к совершенству. – И вот спрашивается, где и в каких местах так себя оправдывать поднаторел Тёзка. Хотя Клава догадывается – там, где много свободных женских ушек, готовых всякую глупость в свой адрес слушать, и если ты им угодишь, то и быть послушными.

– Ну и ловкач же ты. – Придавливая собой Тёзку на кресле, Клава никогда не отводила от него своего внимательного взгляда, от которого ничего не пройдёт мимо и даже самое ничтожное сомнение в глазах Тёзки будет уловлено, и на его счёт немедленно последуют выводы. – Значит я толстая. А вернее отъевшаяся. И можешь даже не оправдываться, я всё по твоим глазам видела.

– На, получай! – поставив кресло лицом к стенке, Клава победно резюмирует такой свой ответ Тёзке. Чего, конечно, недостаточно, чтобы пропорционально ответить ему за то всё, что он сделал и сейчас своим отсутствием делает в отношении душевного и сердечного спокойствия Клавы. И Клаве до нестерпения сейчас хочется посмотреть в глаза этому негодяю, который так её уже замучил. И она бросается в сторону комода, на котором стоят их совместные фотографии в специальных рамочках. Здесь она хватает самую ей нравящуюся рамочку с фотографией, и, конечно, её не устраивает смотреть на такого счастливого и улыбчивого Тёзку через стекло рамки. Оно хоть и немного, а всё равно искажает фотографию.

И Клава, немного сумбурно и дёргано раскрывает рамку, сразу же отброшенную в сторону, и вынимает оттуда их совместную фотографию. После чего она чуть ли не упирается в неё взглядом, и…Берёт и разрывает на части фотографию по только ею виденному расколу между ними. – Видеть тебя, подлец, больше нет моих сил! – разъярённо, от сердца выплёскивает из себя всё это Клава и, разорвав вначале эту фото связь между собой и Тёзкой, затем берётся за самого него. И здесь ему нет никакой пощады. На самые мелкие кусочки рвётся та часть фотографии, где он запечатлён.

Когда же с этим делом вроде как разобрались, Клава со вздохом усталости падает на своё кресло и, вытянув ноги, начинает остывать. После же того, как она слегка успокаивается, несмотря на присутствие других рамок с фотографиями на комоде, с которых на неё смотрит такая счастливая пара, – и кажется он в меня в тот момент на самом деле был влюблён, от себя добавила Клава, – и уже с более рациональной позиции подходит к рассмотрению Тёзки и всего того, что он тут натворил.

Где к ней неожиданно вдруг пришло иное понимание случившегося с ней, а уж затем с Тёзкой (тут причинно-следственная связь не всегда работает в такой, всем известной последовательности, и эмоции всегда вносят свои коррективы в эту логическую цепочку: вначале были чувства, а затем всё остальное, вот как-то так). И Клаве со всей неожиданностью вдруг решилось, что за этим поступком Тёзки стояла его преднамеренность.

Это она только в самом начале, действуя на нервах и руководствуясь эмоциями, по другому и не могла подумать, посчитав, что системная безалаберность и безответственность возведённая в квадрат Тёзки, стало той самой причиной, которая в итоге и привела её в этот ступор мыслей. Тогда как она только сейчас, наконец-то, всё до поняла и додумалась, что на самом деле произошло с Тёзкой.

– Его исчезновение стало следствием его преднамеренных действий, связанных…Нет, его кто-то на это надоумил. Сам он по личной инициативе, без того, чтобы кто-то его так в мою сторону настроил, перенастроив в свою, никогда бы не решился и себе не позволил так сделать. Он хоть и негодяй, но он не способен на подлость. Если…– Клава, явно находясь в расстройстве чувств и растерянности, не смогла точно определить свою позицию по отношению к Тёзке, бросаясь в свои противоречия, то в одну, то в другую крайность.

И, видимо, в один из моментов, озлобление в ней пересилило всё остальное, и она, обратившись в недалёкое по времени памятливое прошлое, начала в негативном ключе видеть то, что ранее у неё нисколько не вызывало вопросов, и даже ей всегда нравилось вспоминать.

– Так вот он почему в последнее время так себя без спорно, и вызывающе только одни хорошие и радостные эмоции вёл, во всём со мной так мило соглашаясь. – Клава от таких своих, умопомрачающих такие светлые воспоминания, прямо страдает и с болью за сердце хватается. И хотя она на всех этих новых выводах сама же настаивает, рассерженно по-иному интерпретируя все эти прошлые события, всё же она до конца во всё это не верит и не может себя убедить в том, что всё так было лицемерно плохо. И для того чтобы себя подтолкнуть к этому негативному убеждению, Клаве приходиться выдавливать из себя больше горечи и обиды.

– Да и вообще в последнее время, – это поначалу мы немножко притирались друг к другу, – Клава на этом месте оговоркой не удержалась от того, чтобы не припомнить некоторые эпизоды первых шагов своей совместной жизни, где они с Тёзкой по чём свет себя корили за такую свою поспешность в деле связывания своей жизни с этой негодной девчонкой (сопляком, и дальше со своими изменениями по тексту), которая к тому же ввела меня в глубокое заблуждения, которое мне может стоить в итоге гастритом, а может и всей язвой желудка, указав в своём брачном резюме, что она прекрасно готовит.

– Ах, вот оно как! – чуть не задохнувшись от переполнившего её возмущения, еле продохнула из себя слова Клава. – Ну раз такое дело, и мы всё-таки решились ничего не скрывать друг от друга, и говорить начистоту, – и выходит, что вы всё это от меня всё это время утаивали и не были честны, жестокий и бесчестный человек, – то я тогда всем своим сердцем вас слушаю. – И вот зачем прикладывать на этих словах руку к своей груди, от которой и глаз теперь не отвести, так она за Тёзку и за их отношения волнуется лёгкими вздохами и перекатами. И если бы не эта манипуляция Тёзкиным сознанием, то он бы был способен на большее в своём ответе. А так его только и хватило, как примиряюще сказать:

– Вот же ты злопамятливая.

– То, что я о вас всё помню, не так называется. – Говорит Клава. – Это не злопамятливость, а забота о вашем благополучии.

– Ну тогда напомните мне, отчего у меня в ушах сильно чешется. – А вот это уже новый вызов со стороны Тёзки. На который Клава бы ему сейчас же ответила, как следует, если бы он не предупредил это её желание своим дополнением. – А лучше я сам тебе напомню шепотом в твои ушки. – И у Клавы и сейчас в её покрасневших ушах стало щекотно-щекотно, что она не смогла удержаться и не потеребить их руками.

– М-да. – Рассеянным взглядом посмотрев в никуда, вздохнула с памятливым сожалением Клава. – И вообще ни тени облачка не было в последнее время на горизонте наших будней. – А затем с горечью добавила. – И чем это не доказательство его злонамеренности. Хотел негодник, себя идеалом выставить, перед тем как бросить меня. – Уже со смещением в сторону эмоций, вознегодовала Клава, и вдруг, это её: Стоп!

– А может он приходил, когда я… – Клава прямо осела в себя, потрясённая пришедшей в голову догадкой, и онемев на мгновение в лице и мыслях, засела с открытым ртом, в который залетай мухам, не хочу. Так она непоколебима сидит пару тройку мгновений отсчёта тикающего в груди сердца и выходит из этого своего положения уже ставшим для неё нормой с некоторого времени способом – она разразилась рёвом, где в промежутках между всхлипываниями принялась себя укорять за такую свою непослушность.

– И зачем я уходила в парикмахерскую, делать эту ненавистную причёску?! – схватив себя за локоны волос, но не столь крепко, как можно было от неё ожидать после таких её заявлений, Клава одновременно с эмоциональными всхлипываниями принялась искать вокруг себя какую-нибудь зеркальную поверхность, чтобы воочию убедиться в том, насколько ей новая причёска ненавистна. И такая поверхность находится, правда она не отражает в себе высказанное сейчас Клавой мнение о своей новой, вполне ничего причёске. Что, между тем, не мешает ей продолжать себя дальше расстраивать и укорять.

– А он в это время пришёл домой, чтобы меня пораньше обрадовать, а меня дома нет. – Пустилась в дальнейшие всхлипывания Клава. – И само собой он насупился, никого дома не застав, и даже в холодильнике пусто. «Я же тебя просил Клава, никуда не отлучаться. – От самого сердца тяжко вздохнул побитый реалиями жизни Тёзка, такой несчастный стоя с опущенными руками и плечами. – А ты вот как поступила», – представилось Клаве, как говорит Тёзка. – Здесь Тёзка нервно насупился и в этом нервном исступлении даже попытался пнуть кошку Марусю, на свою голову появившуюся в гостиной крайне не кстати. Но из-за своего расстройства он промахнулся и попал ногой об косяк двери. Что ещё больше его вывело из себя и привело в готовность не полагаться на свой рассудок, а действовать на эмоциях. А я его отлично знаю, – очередной раз всхлипнула Клава, – он психологически неустойчив в мою сторону и вечно срывается по всяким пустякам.

– Вот он и обнаружив, что я его не послушалась и вышла из дома, чтобы его не ждать, – тогда как на самом деле всё это было стечение непредвиденных обстоятельств, и если меня в тот момент не оказалось дома, то не для того чтобы его не ждать, а я так его ждала не пассивно, – не разобравшись, что к чему и может быть меня похитили, действуя в запале, сверх обычного рассерчал и разнервничался, и хлопнув что есть силы входную дверь, может даже в стоптанной обуви (вот почему ботинок в прихожей оказался не на месте, – догадалась Клава, – он хотел переобуться, но не смог в этом своём взрывном состоянии), чуть ли не босиком бросился куда глаза глядят. Где ему хочется сбиться с прямой дорожки и прямиком наткнуться головой об дерево и так разбиться об него, чтобы ничего больше не знать о своей вероломной жёнушке и любви к ней. «Разобью свою голову до беспамятства и начну новую жизнь с кем-нибудь другим, не такой индивидуалисткой и всё вечно должно быть по её. А моя новая любовь будет мне смотреть в рот и во всём меня поддерживать и слушаться. Вот так-то!», – и с этими, до чего же необдуманными и однозначно провокационными мыслями, Тёзка, закрыв глаза, сломя голову нёсся вперёд, не разбирая дороги.

– Он, так необдуманно несясь, тешил себя надеждой столкнуться лбом не с деревом, а посредством его с новой любовью, само собой в виде принцессы: а так только и находятся, и встречаются принцессы. С ними только и сталкиваешься на просёлочной дороге лбом в лоб. Где ты для неё первый встречный, за которого её вредный батюшка-король дал честное королевское слово её отдать замуж, раз она нос воротит от иноземных женихов, всё сплошь высокородных принцев из хороших и благородных семей. Ну а то, что они рожами не вышли и поговорить с ними не о чём, то батюшка-король эту коллизию объяснял тем, что всё стерпится, да слюбится. А вот принцесса, если честно, разбалованная всё тем же батюшкой-королём, который в ней души не чаял и всё-всё ей позволял делать и больше, конечно, не делать во дворце, даже слушать не желала о том, чтобы поступать вопреки своим желаниям и ждать там ещё чего-то. – Не трудно уже догадаться, почему Клава пустилась в такое свободное мысленное плавание, рассуждая о мотивации и ходе поступков Тёзки, считающего себя обманутым и жертвой её самодостаточного, самую малость эгоистичного характера.

Принцесса Аннет и её выбор.

«Как это мне вас понять король-батюшка? – возмутилась принцесса Аннет, вздёрнув свой прелюбопытнейшего свойства и характера носик изящной конструкции, от чьего вздрагивания король-батюшка терял в себе всякое самообладание и уступал всем капризам принцессы. – Это что вы мне тут такое предлагаете. – Не давая королю-батюшке как-то обосновать свою позицию на прибывшего с визитом и предложением руки и сердца принца Чарльза Третьего, принцесса Аннет, уже испытавшая отвращение от вида этого принца, никакой романтики в лице и вызова условностям, а одна только скука и благопристойность, с церемониалом на всю свою внешнюю невыразительность, продолжила сбивать с толку короля-батюшку. – Чтобы я ежедневно, с утра до вечера скучала и теряла живость мысли и характера в разговорах об одной только погоде с иноземными придворными дамами, которые и говорит по-нашему не обучены. А уж что говорить о принце Чарльзе Третьем, – принцесса Аннет в лице покоробилась, вспомнив эту самонадеянную и одна самоуверенность физиономию принца Чарльза Третьего, даже и не подозревающего, что что-то может произойти не по его-ному: «Как, бл**ь, я сказал, так и будет!».

– Ладно, не буду придираться к нему и углубляться в это его расстройство личности, где он к нам явился не от самого себя, а от третьего лица, – возможно это у него нарратив личности такой. Но ведь от этого скупердяя и слова признательного, а что уж говорить о ласковом, не дождёшься. Ты сначала ему чем-то угоди, а уж только затем он тебя сквозь зубы, с бесстрастным лицом похвалит. Один только церемониал, схематичность поведения на основе этикета и робость реальной жизни в нём присутствует и никакой импровизации. Да я и недели там, в такой обстановке, не выдержу, зачахну без свежего воздуха и умру по вашей милости, любимый мной когда-то батюшка. – Принцесса Аннет брызнула искренними слезами, так ей удалось вдохновенно и убедительно всё это представить, что она сама всему ею только что придуманному поверила.

А у короля-батюшки и у самого сердце разрывается при виде такой несчастной принцессы, которую получается, что именно он толкает в объятия этого принца Чарльза Третьего, кто и ему нисколько не понравился и даже вызвал желание позвать палача и отрубить ему голову. И король-батюшка было собрался пойти навстречу своей дочурке-принцессе, взашей и пинками выгнать этого негодного принца, заставившего так расстраиваться принцессу, но тут дело такое: в нём, кроме любви к своим близким присутствует королевское радение за благополучие своего королевства, и оно заставляет его прислушиваться не только к зовам своего сердца, но и к голосу разума. А он ему уже столько времени талдычит, что существуют не только сердечные дела, но и интересы отечества. И в интересах их королевства будет заключение этого династического брака. И тогда злобные соседи с запада, прикусят своё хлебало и не полезут к ним, пробовать их завоевать.

И король-батюшка делается в лице суровым и неприступным для слёз своей дочурки кремень-человеком. – Как я сказал, так оно и будет. И это даже не обсуждается. – Собрав воедино в кулак силы, король-батюшка для придания веса собой сказанному, врезал им себе по коленке. В результате чего довёл принцессу до морозного недоумения в лице и в его сторону. А король-батюшка всё-таки в душе не тиран и не деспот, а он только для своего уважения и непререкаемости своей власти, иногда тиранит своих придворных, угрожая им муками ада не на том свете, а в специальных камерах в подземельях замка, где выразительно выглядящий палач (рожа у него что надо), дон Антонио, очень под это дело подходит, вгоняя в ступор мыслей придворных (ну, иногда, когда его достанут, то он проводит общественные порки провинившихся придворных, где с них прилюдно снимают портки и розгами по задам как следует надают).

И король-батюшка, дав небольшую слабину, говорит принцессе Аннет. – Так хоть попробуй. Поговори с ним. Может он такой бука оттого, что ему не с кем было поговорить по душам.

– Я попробую, папа. Но только ради вас. – Смахнув рукавом платья слёзы с глаз, холодным голосом сказала принцесса и через книксен покинула кабинет короля-батюшки, который следуя навстречу перспективам сближения со своими новыми родственниками из королевства Чарльза Третьего, переименовал своё царское звание Царя-батюшки для всех своих подданных, в иноземного короля-батюшку. Что в малой степени вызвало непонимание в головах его подданных, в немалой негодование среди другой части подданных, и не выраженную пока никак смуту в головах людей только формально подданных, а так-то они люди свободные и ради благополучия своего отечества платят ему подати. – Это как это понимать нашего Царя-батюшку, с такими его перекосами рассуждений. Он что, решил преклонить голову перед нашим супротивником и людьми не нашего поля ягоды. Сегодня он назвался по-ихнему, королём, а завтра, что ещё ему придёт в голову, чтобы потрафить этому принцу Чарльзу с расстройством личности по-ихнему, а по-нашему куда как проще объясняется: не находит себя человек, вот и не сидится ему на месте в одном качестве.

– И вот если этот Чарльз уразумеет своё такое понимание по-нашему, то он, пожалуй, имеет шанс на своё принятие нашим отечеством. – Примерно так рассуждали соотечественники Царя-батюшки, в ожидании вестей из дворца. Где вся надежда была на всеми обожаемую принцессу, кто уж точно не поддастся на чары заморского принца и будет следовать тому, что ей подскажет её сердце. А оно точно неподкупно и его не обманешь ложными посылами в целесообразности принятия вот этих подзаконных актов, поверх брачного контракта, которые снимают все ограничения для продвижения интересов подданных принца Чарльза Третьего.

– Ну здравствуйте, принц Чарльз, и не пойму я никак, почему третий. – Вот с такой прямолинейной простоватостью встречает этого принца Чарльза Третьего у себя в апартаментах по иноземному, а так-то в светлице, принцесса Анюта, а никак не Аннет – уже не нужно объяснять, почему возникли все эти именные метаморфозы: всё по воле Царя-батюшки, с дуба рухнувшего по мнению людей дремучих, с печки головой об пол треснувшегося по верному заверению людей домашнего склада ума, а может и рехнувшегося, как поставили тайный диагноз ему заговорщики, уже и думать уставшие, чтобы ещё такого придумать, чтобы Царя-батюшку сместить с трона (вот откуда появился, а затем заявился сюда этот принц Чарльз).

А этот принц Чарльз Третий, что за рожа такая не пробивная и непроницательная на чувства и эмоции, да к тому же очень противная для принцессы Анюты, ни в счёт не ставит принцессу и свою рожу поганую оборачивает к стоящей чуть с сзади и поодаль, светской даме из числа его делегации. И в присутствии принцессы начинает с ней изъясняться на совершенно незнакомом для принцессы Анюты языке. И тут даже если ты не принцесса, а самая обычная девушка на выданье, то ты начнёшь сомневаться в здравомыслии этого Чарльза Третьего, который не только приволок на эту встречу всех своих бывших девок (а кто ж они тогда?), но ещё таким изысканнейшим образом издевается на ней.

Они таким образом, на глазах принцессы между собой шашни крутят, а она дура дурой стоит. – Эта дура принцесса не образованна нисколько и нашими высококультурными языками не разумеет, чем и мы будем пользоваться, дорогуша, – обращаясь к своему переводчику, светской даме и по совместительству любовнице, вот что задумал извращённый, взращённый на всякой просвещённой пакости ум Чарльза Третьего, по жизни и с виду сухостоя, кто физически и ни на что не был способен, что думать ему иначе не мешало, а также вот замышлять интриги он был горазд.

И тут уж без особых вариантов со стороны принцессы Анюты, в один момент взорвавшейся от возмущения. – Это как вас, принц Чарльз, ещё понимать?! – подскочив со стула, вознегодовала на всю светлицу принцесса Анюта. – Что вы эту потаскуху, в случае моего согласия на ваше предложение, с собой в нашу опочивальню захватите. Чтобы она там с вами, извращенцем, была заодно. Так вот на что вы в итоге рассчитывали, и теперь мне понятен смысл вашего имени без ваших лицемерных объяснений. – На этом месте принцесса Анюта набирает в грудь побольше воздуха, чтобы истерично докричаться до папеньки, – а принц Чарльз в непонимании и растерянности смотрит на так взорвавшуюся принцессу, и только та светская дама, кто потаскуха и ладит и с нашим языком, в напряжении начала назад пятиться, – но не успевает всех тут своим громоподобным криком поразить. А всё потому, что Царь-батюшка по-нашему, был в курсе всего происходящего в её светлице.

И Царь-батюшка, всё это время претерпевая неудобства своего положения, стоя уперевшись ухом к двери, ведущую в светлицу принцессы, где ему не только не всё было отчетливо слышно, но и на пути к пониманию происходящего в светлице стояла шероховатость и занозы с двери (падлу, столяра, казню), как только такое жуткое предположение в устах принцессы услышал, то в момент взбеленился, и выскочив с бешеным видом из дверей, прямиком рукой до уха принца Чарльза. Где он начинает ничего непонимающего Чарльза Третьего трепать за его ухо, водя по светлице, и приговаривать:

– Ах ты, паскудник. Чего тут надумал. Прикрываясь своим именем, решил наводить тут свои позорные порядки. Я, конечно, слышал, насколько опаскудилась ваша норма и цивилизация, и какие вы, тьфу, просвещённые этой вашей бессовестной моралью, и я даже закрыл глаза на эту срамоту на ваших ногах, – Царь-батюшка бросил уничижительный взгляд на ноги принца Чарльза Третьего, слишком отвлечённого на своё ухо, чтобы что-то замечать другое, тьфу-сплюнул и с оговоркой на местные обычаи пошёл дальше крыть принца Чарльза, – одели на себя бабские колготы и задом виляют, думая, что это здорово и всем нравится. А как по мне, и другими благочинными людьми с разумом, глядя на эту срамоту видится, то куда чинно и благоразумно в такой-то мороз на улице будут выглядеть подштанники на тебе, или на худой конец кальсоны.

В общем, вывел Царя-батюшку принц Чарльз Третий своей необдуманной позицией, а затем вывел себя рукой Царя-батюшки за собственное ухо из светлицы и дальше пинком под зад от всего сердца всё того же Царя-батюшки.

Но не долго принцесса Анюта радовалась такому исходу встречи с принцем Чарльзом Третьим, который на время затаился в своём посольстве, где собрал всех своих советников, чтобы начать вырабатывать новую стратегию по заполучению в жёны принцессы. – Я не потерплю отказа! – вот так обосновывал свою настырность и настойчивость принц Чарльз Третий. И надо отдать ему и его упрямству должное, он практически всегда достигал поставленной им цели.

– Все бабы дуры, а в особенности принцессы. Ведь для любой благородной дамы и просто светской львицы, я уж не говорю о золушках, уже за счастье встретиться с принцем. А эти принцессы, по причине всего-то своей избранности их природой, перепрыгнули эту ступеньку к своему счастью, и теперь свои носы задирают. Даже перед нами, чистокровными принцами. – Прохаживаясь вдоль стола, где свои места заняли советники, дворцовые люди и другие важные вельможи, вот так, с наличием горечи в словах и лице, объяснял свой провал в деле охмурения принцессы принц Чарльз Третий. Где он остановился у председательского места и изучающим взглядом посмотрел на своих советников, выявляя среди них несогласных с этим заявлением. И, конечно, особенным вниманием он выделил герцога Мальборо, имеющего вечно недовольный вид и оттого подозреваемого в изменнических мыслях.

– Вижу, сэр Мальборо имеет особое мнение на принцесс. – Заявляет принц Чарльз Третий, переведя всё внимание на сэра Мальборо. Ну а сэр Мальборо, что уж тут утаивать, и вправду испытывал некоторый дискомфорт при правлении Чарльза Второго (папаши Чарльза Третьего), который не совсем по праву занимал свой династический пост. А всё потому, что сэр Мальборо и сам был на треть Чарльзом, и при этом готовым раньше родиться, нежели пока здравствующий Чарльз Второй, подвинувший его в их общей материнской утробе: сэр Мальборо был братом близнецом Чарльза Второго и поэтому был страшно ненавидимый Чарльзом Третьим, и Вторым тоже.

Ведь он запросто мог бы доказать своё первейшее право на престол при объективном освещении этого доказательства, и если бы суд был независим от воли власть предержащих. Ну а пока всего этого нет, то он склонен воле изъявлять верноподданнические чувства и только иметь особое мнение на правление династии Чарльзов, в частности Чарльза Второго.

– А почём мне знать, если я всего лишь герцог, и дел не имел ни с одной принцессой. И вам принц Чарльз Третий, виднее. – Герцог Мальборо большой мастер дворцовых интриг, как всегда ловко уходит от прямого ответа. Ну а Чарльзу Третьему только и остаётся, как поддеть сэра Мальборо оскорблением. – Да, я и забыл, сэр Мальборо, что ваш потолок, это герцогини, и никак не принцессы. – С ехидцей говорит Чарльз Третий, вызывая смешки со стороны советников и, заодно погружая сэра Мальборо во внешнюю бледность и глубинную темноту мыслей.

А между тем совещание продолжается и в итоге разрабатывается новый план. Где его советники, войдя в контакт с прихлебателями с царского стола, а также с теми, кто имеет доступ в палаты царские и кто не обременён совестью, а вот наличием насущных нужд и связанных с ними долгами, то сколько хочешь, кого много чего обещающим словом убеждают, кого подкупными заверениям направляют на путь истинный, и как логичный результат, они настраивают Царя-батюшку на мировую. А там и до встречи один на один, один шаг. Что в итоге приводит к этой встрече, где принц Чарльз Третий так вывернулся, что смог убедить Царя-батюшку в своей невиновности и получить от него ещё один шанс быть в глазах вашей, наикрасивейшей из всех принцесс, счастливейшим из людей.

А Царь-батюшка от таких слов хитрющего принца Чарльза Третьего умилостивился и даже обрадовался тому, что всё так с первого раза не сложилось, когда оценил принесённые Чарльзом Третьим подарки. – Хе-хе. Ловко ты тут изъясняешься. – Рассмеялся Царь-батюшка, и обнадёжил Чарльза Третьего тем, что обещал поговорить с дочерью.

Ну а принцесса Анюта только сперва ничего слышать не хотела о новой встрече с этим, столь настырным и дотошливым принцем Чарльзом Третьим. И только Царь-батюшка приготовился её проклясть, а для начала заточить в самую тёмную горницу, без связи с внешним миром, и сама понимаешь мою строгость, без любимых тобой конфет, как она к полной его неожиданности соглашается. – Но с одним условием. – Добавляет принцесса Анюта, и было успокоившийся Царь-батюшка, сразу улавливает в этом некий подвох с её стороны.

– Не иначе кто-то её на это надоумил. – Сообразил Царь-батюшка, и прищурившись, искоса посмотрев на принцессу. – Новости в царских палатах распространяются во мгновение ока, и не успеешь чихнуть на своей стороне, как уже в пыточной между собой узники и палачи шепчутся и делают свои выводы из моего чиха. «Не иначе Царь-батюшка серчает на нас за то, что мы не слишком усердны в нашем пытливом деле», – вот так соображают думать пытливых дел мастера, накаляя сверх мочи щипцы, которыми они будут вытягивать всю правду матку из этих попавшихся на своём неблагоразумном поведении смутьянов и разгульников лихой мысли. А те и готовы может быть пойти навстречу Царю-батюшке в итоге, и его больше не сердить, да вот только они уже не знают, что на себя наговорить такого, чтобы душа Царя-батюшки успокоилась.

А между тем, в этом доразумении Царя-батюшки была своя крупица истины. И принцесса Анюта не одна дошла до таких своих мыслей и затем предложения условия для встречи с Чарльзом Третьим, у кого шансов быть ей хотя бы приятней нисколько не прибавилось, а когда она услышала, что он опять заявился, то и вовсе заподозрила себя в ненависти на его счёт. А для начала скажем, что есть ещё в нашем царстве-государстве люди, кто не держит нос по ветру, с благоволением преклоняя свою голову перед носителями этого ценностного поветрия, которое захватило в тиски своего обдуривания первые умы государства вслед за Царём-батюшкой. И эти люди благочинные и обстоятельные, радеют всем сердцем за свою отчизну и видят её самобытной и своенравной, коя и сама кого хошь уму разуму научит.

И во главе всех этих людей, только отчасти супротивников царской воли, стоял видный боярин Андрос Сукин. При этом надо понимать его боярскую душу, и он помимо того, что сильно радел за свою отчизну, так же радел и за своего непутёвого сына, Митрофана. Где ему было сильно за неё обидно в том плане, что она несмотря на все его старания, обходит царскими милостями и благами его сына. И хотя он может и баламут, и бунтарского характера, когда его оторвут от его любимого занятия, прохлаждаться на сеновале, всё-таки это ещё не повод списывать его со счетов. Митрофанушка, парень даровитый внешне, и считать и писать умеет, а также при силе убеждения в кулаках, так что не совсем пропащий. Так что ему нужно только дать возможность проявить себя, и он себя покажет. А вот руганно его звать, сукин сын, то за это Андрос Сукин будет строго наказывать.

И вот этот Андрос Сукин, оплот староверческой государственности, как и все знаковые люди в царских палатах, имел в них людей у себя на службе, кто и поставил его в известность о новой попытке этого Чарльза Третьего, взять измором всеми любимую принцессу Анюту.

– Не бывать этому! – в ярости вскричал Андрос Сукин, чуть не вырвав всю бороду у своего служивого человека. Ну а дальше Андрос Сукин выпускает из рук своего тайного осведомителя и уже наедине с самим собой разрабатывает план по нейтрализации этого настырного принца Чарльза Третьего. – И надеюсь последнего. – Во как далеко заглянул Андрос Сукин в своём планировании по противодействию планам Чарльза Третьего. Ну а дальше…А дальше Андрос Сукин на прямую ни во что не вмешивается, а через подставных лиц действует и доводит до принцессы одну интересную мысль, которая оформляется ею в выдвинутое ею условие.

– И что это за условие? – отчасти радуясь за твёрдость характера Анюты, а отчасти проявляя уже свою царственную волю, не терпящую строптивости поведение в свою сторону, не без хитрости в глазах задался вопросом Царь-батюшка для всех людей в государстве, а не только для Анюты.

А Анюта всё-таки дочь своего отца, и она прекрасно его знает, и о чём он сейчас догадывается, так что ей приходится включить весь свой артистизм, чтобы быть для него убедительной.

– Не стану повторяться, указывая на то, как он мне стал ещё больше противен после этих его гнусных предложений, и ни одна приличная девушка больше бы его на порог своего дома не пустила. – Здесь принцесса Анюта вздыхает над своей подневольной участью, где она должна идти супротив нравственных установлений, свойственных их народу, и всё ради и не пойми чего и кого с сомнительным и унылым, даже не лицом, а физиономией. После чего искоса смотрит на Царя-батюшку, кого страдальческим и сопливым видом не убедить в обратном, и переходит к сути своего условия.

– Но раз я должна быть во благо своего отечества принесена в жертву политической целесообразности и отдана на растерзание этого циничного типа, прикрывающего всю свою поганость новым осмыслением реальности, то и мы должны сохранить лицо. Где мы не безусловно принимаем их предложение, тем самым выказывая свою слабость, а он должен проявить свою достойность меня. – На одном дыхании высказала принцесса.

– И что ты предлагаешь? – захваченный в оборот внимания напором принцессы, тут же задался вопросом Царь-батюшка.

– Раз он заверяет, что он во мне не ошибся и ему нужна только такая как я, – пустилась в объяснения принцесса, а Царь-батюшка не может не заметить, откуда она знает эти упомянутые ею подробности из его разговора с Чарльзом Третьим. Где он так ловко увёл разговор от себя, типа признав свою ошибку при первой встрече с принцессой, и где в качестве доказательства её признания, вымолвил на родном Царя-батюшки языке пару слов (чем и растрогал его на милость), что Царь-батюшка и не заметил, как разговор перешёл на личность принцессы. Где Чарльз Третий никаких льстивых слов не пожалел, в том числе и от самого себя, – я эё абажайю, – чтобы склонить Царя-батюшку к нужному для себя предложению (а в завершении этой встречи и было высказано о том, о чём сейчас сказала принцесса, возможно проговорившись).

А принцесса, между тем, говорит, то есть озвучивает своё условие. – То пусть он продемонстрирует это прилюдно.

– Как это? – спрашивает Царь-батюшка.

– Я с подружками накинем на себя одинаковые одежды, прикрывающие наши лица, и пусть он меня среди них отыщет. И если он так уверенно заявляет, что он во мне не ошибся и меня ни с кем не перепутает, то ему не составит особой сложности меня отыскать. – С непоколебимой уверенностью, что Чарльз Третий быстрее отступится от неё, чем решится на это дело, а если и решится, то никогда её не найдёт, принцесса Анюта с вызовом смотрит на Царя-батюшку. Ну а тот всё это дело в её глазах просёк, вновь обрадовался такой настырности своей дочки, – вся в меня, а кто-то всегда был, а теперь уже буквально безголовый, в этом сомневаясь, – да и решил, что пока что негоже принцессе быть хитрее своего батюшки.

И он в свою бороду хитроумно ухмыляется, а сам тем временем никак не выдаёт себя и того, что он догадался, чего добивается принцесса, и с простодушным видом, очень свойственным их династической фамилии, – особенно впечатляюще эта простодушность смотрится при вынесении им смертного приговора: «Во как?! А я и не догадывался», – обращается к принцессе со встречным предложением. – Что ж, вполне резонное требование. – Добавив рассудительности в тон своего ответа, говорит Царь-батюшка, поглаживая свою бороду, что верный признак того, что он что-то наиковарнейшее задумал. К примеру, рубить бороды у своих подчинённых, кто под отстал в своей образованности и не силён в математике, не удосужившись подвести точный расчёт количеству волос в своей бороде.

– Хм. Непорядок. – Заявляет Царь-батюшка, огорчённо насупившись на очередного охальника, боярина Коромыслова, яро и никак не признающегося в том, что своими, с кондачка, необъяснимыми действиями, нанёс, ладно бы экономический (кто не без греха стяжательства в своём приходе), но он нанёс репутационный урон отечеству, – в присутствии посла одной ненавистной всем сердцем Царя-батюшки державы, фона Потрёма, смел огрызаться и утверждать, что счёту, как надо обучен, а все эти недоразумения возникшие при расчётах с этим контрагентом, то это сопутствующий всякой торговли фактор, да и сами же своим сурьёзным видом подначивали меня обсчитать купцов недружественного государства, кого представляет посол фон Потрём, и при этом гад указывает на посла, – а это всё требует не давать спуску купцу Коромыслу. И купец Коромыслов, хоть и потрафил Царю-батюшке, объегорив купцов недружественного государства, но нельзя же быть столь не проходимо дремучим, без всякой дипломатии указывая пальцем на Царя-батюшку, как на того, кто был мозгом всей этой операции: насолить фон Потрёму.

«До чего же противная у него рожа! И уж слишком довольная в последнее время», – вот так по-тихому, дипломатично дал понять купцу Коромыслову Царь-батюшка, что он будет очень не против и даже очень доволен, если он ещё заработает на поставках соли и сахара государственному образованию, которое представлял собой фон Потрём.

Ну а по-тихому не вышло обсчитать этих крикливых фонов, и Царь-батюшка вынужден принимать решение по обеспечению справедливого порядка в своём царстве-государстве. Где он с суровым видом и укоризной качает головой в сторону купца Коромыслова, так не оправдавшего его доверия, – вор и сукин сын ты Коромыслов, а не ближайший мой сподвижник и правая рука, – и рукой проводит по одному из мест в своей бороде и тем самым даёт понять палачу, а также всему своему придворному люду, насколько он его достал и невыносим ему отныне.

И купца Коромыслова немедля под рученьки хватают, и доводят его до места казни, плахи, как бы он не упирался ногами и матами в сторону венценосных особ. – Да я вас всех в одном месте видал! – вот так прямо орёт этот заблудший сын отечества, Коромыслов, вызывая столько вопросов у представителей недружественных держав, того же фона Потрёма. – Кто сей смельчак? – на ухо маркизу фону Плюжуру, задаётся этим вопросом фон Потрём, уже задумавший сойтись в разговоре, а затем в цене с Коромысловым, поставив его во главе оппозиции к Царю-батюшке.

И фона Потрёма нисколько не беспокоит то, что по словам маркиза Плюжура, этот Коромыслов первая каналья и как есть обдерёт вас как липку. И он подлавливает этого оскорблённого по самый свой подбородок, без бороды Коромыслова, и заверяет того, что тот очень достойно выглядел,прижатый ногой палача на плахе, а то, что он ревел, как белуга и мочился в штаны, то никто от спазмов организма не застрахован. – Такие как ви люди, нам нужны. – Заявляет фон Потрём, а Коромыслов, ещё находясь в раздумье, в качестве неопределившегося царедворца, хоть и в опале, даёт понять фону Потрёму, что он подумает над его предложением (торгуется гад). На чём они расстаются, будучи каждый в своём уверении, и затем бегом, кто до своего куратора в посольство, а кто прямиком к Царю-батюшке, всё это дело так ловко провернувшего. Где он и товар залежалый сбыл с прибылью, и своего человека записал в доверенные лица чуждого государства.

Но это всё дела политические, тогда как сейчас Царём-батюшкой решаются вопросы семейного характера. И здесь нужно проявить не меньшей изобретательности и хитрости.

– И как я понимаю, – рассуждает вслух Царь-батюшка, поглядывая искоса на принцессу, – то принцу Чарльзу Третьему должен составить конкуренцию кто-то из наших соотечественников, достойных отстаивать честь отчизны. Всё верно? – уперевшись взглядом в принцессу, спросил её Царь-батюшка.

И, конечно, это так, и даже больше. О чём принцесса пока что не решается сказать Царю-батюшке, очень ревниво относящемуся к такому самоволию с её стороны, и принцесса только кивает согласно головой. Что, между тем, не отменяет подозрений Царя-батюшки в эту ревнивую сторону. – Так вот в чём всё дело! – Царь-батюшка даже на мгновение задохнулся от этих своих, на злобу дня мыслей. – Кто-то из боярского окружения надоумил принцессу не смотреть в сторону перспективного брака за иноземных принцев, и убедил искать личного счастья в своём отечестве. И кто эта собака может быть?! – вознегодовал Царь-батюшка, принявшись перебирать в уме лица своих боярских соратников и столпов отечества, где он особенно выделил и начал приглядываться к боярам Собакиным, одних из самых родовитых бояр.

– А может это Грязновы? – придержав Собакиных на десерт, Царь-батюшка своим взором обратился к тем из бояр, кто ближе к нему по памяти стоял. – Запросто, эти ни перед чем не остановятся, чтобы подняться вверх по ступенькам власти. – Царь-батюшка сделал для себя заметку и перешёл дальше к рассмотрению своего окружения, насчёт которого у него никогда не было никаких иллюзий, но на этот раз они все границы приличий переступили своей готовностью не отказать в родстве с его фамилией, а это ни в какие ворота не лезет (вот же чего охальники надумали!).

– Неужто, это Сукин сын? Как там его? Ах да. Митрофанушка. – Аж присел в себя Царь-батюшка от таких представившихся ему напоследок перспектив, и его рука сама потянулась к специальному колокольчику, по зову которого вызывался палач. Но видимо эта мысль была слишком невероятной, что Царь-батюшка не стал звонить во все колокола и не требовать немедленной расправы над этими ослушниками, возомнившими себе столь невозможного. А он быстро всё пришедшее ему сейчас в голову осмыслил и обратился к принцессе.

– Что ж, пусть будет так, как ты хочешь. И я принимаю твоё предложение. – Царь-батюшка своим согласием чрезвычайно радует принцессу Анюта. И она, сделавшись сама послушность, пообещав Царю-батюшке с этого момента ему ни в чём не перечить больше, уже было собралась его покинуть, как Царь-батюшка вдруг вспоминает то, что он и позабыл ей сразу сказать. – Да, кстати. – Уже на пороге, по выходу в дверь, Царь-батюшка останавливает принцессу. – Ты ведь знаешь, что где есть приз, то там всегда присутствует расплата за свои ошибки.

– Это вы о чём таком говорите, Царь-батюшка? – в одно мгновение побледнев в лице, задаётся вопросом принцесса Анюта. А Царь-батюшка явно специально не сразу даёт ответ, а он, выждав момента, когда принцесса вся изойдётся от нетерпения и начнёт проявлять крайнюю свою вовлечённость в предстоящее мероприятие, даёт ей ответ. И, конечно, не прямой ответ, где всё чётко и без лишних слов расставлено по своим местам, а он начинает туманно рассуждать.

– Мы, конечно, как бы у нас руки не чесались, казнить принца Чарльза Третьего не будем, в случае если он ошибётся в своём выборе. Нет у нас таких полномочий, да и международного скандала не избежать, хоть он и заслужил плахи. Надаём ему лещей, подзатыльников, да и пинком под зад из государства без права въезда. Но вот такой милости от меня не стоит ждать решившему принять участие в этом конкурсе нашему соотечественнику. – Царь-батюшка горестно тут вздохнул. – Не имею я право проявлять по отношению к своему соотечественнику никаких поблажек. И не просто поблажек, а он будет в двойне наказан, окажись на его месте инородец, представляющий собой чужое отечество. Так что знай, что в случае неправильного выбора, этого смельчака будет ждать плаха.

И понятно, что у принцессы Анюты нет никаких хороших слов в сторону своего деспотичного батюшки, вон что тут надумавшего: типа, если второго претендента на её руку не найдётся, то победа засчитается за Чарльзом Третьим, в чьи руки и уйдёт выигрыш – принцесса (вон как ловко всё обставил первый царедворский интриган, Царь-батюшка). А как только потенциальные претенденты её руки и приданного в виде царства после смерти Царя-батюшки, из среды её соотечественников, услышат эти условия Царя-батюшки, – голову с плеч на одной чаше весов, а на другой, моё царство, – то тут же возьмут паузу, чтобы как следует одуматься от этого поспешного шага, и знаем мы этого ловкача Царя-батюшку, он всех нас тут переживёт. «Даже по надуманному предлогу», – у одумавшихся царедворцев аж сглотнулось от таких тревожных мыслей. Так что все решают подождать и посмотреть, что из всего этого выйдет.

А принцесса Анюта, в раз догадавшись, куда клонит и к чему её подталкивает Царь-батюшка – в сторону сухих и не живых отношений в браке с принцем Чарльзом Третьим, – начинает пререкаться с Царём-батюшкой.

– Я несогласная на такое смертоубийство. – Вспылив в лице, заявляет на все палаты царские принцесса Анюта. – Одно дело, если человек по твоей вине теряет покой и от сердечной тоски в петле усыхает, а другое совсем дело быть прямой причиной для такого ухода из жизни человека нашего умопостроения. В общем, всё отменяем. И точка. – А вот в конце своего заявления, принцесса, так категорично заявив, явно поспешила и не подумала о том, к чему может привести такая её настойчивость.

А Царь-батюшка, всё это с завидным хладнокровием заслушав, хотел было только напомнить принцессе, кто в их царстве-государстве обладает правом давать и забирать слово, а также право вето на самое последнее слово, если ты, конечно, не приговорённый к смерти ослушник государева слова, но тут принцесса ставит эту точку в своём заявлении, которая прямо-таки указывает на то, что она забывается, так себя вознеся в праве оставлять за собой последнее слово. А в таких делах Царь-батюшка жестокосерден и непреклонен, и не даёт никакой поблажки даже самым близким своим родственникам, – таковы все женщины, что с них возьмёшь, – и он с гневным лицом ничего больше слышать от принцессы не намерен. – И как я сказал, так оно и будет! – грозно заявляет Царь-батюшка, подскочив на ноги с трона и, никакой жалости в глазах в сторону принцессы.

А если та, как по её строптивому виду видно, будет продолжать настаивать на своём, то тогда вместе с принцем Чарльзом Третьим примет участие не самый родовитый из его царедворцев соотечественник, а первый что ни на есть встречный, чуть ли не мужик. – Так я сказал и точка! – заявил Царь-батюшка, грубо и с вызовом посмотрев на принцессу – ну и чья точка будет крепче?

– Как скажите, батюшка, так и сделаю. – С таким несчастным видом промолвила это принцесса, что сердце Царя-батюшки, всё же не каменное, получило для себя кровоточащий удар. Но он с каменным лицом держится и не даёт слабину. И тогда принцесса, теперь для неё всё за своего жесткого отца ясно, с заплаканными глазами бегом сглаз долой от такого бессердечного батюшки. Кто только о благе государства радеет, а о ней нисколько. И это не просто её досужие мысли по следам произошедшего, а истинная правда.

И Царь-батюшка не просто так вот так надоумился вовлечь во всё это дело первого встречного, в число которых не просто может попасть, а так оно и выйдет, человек из мужицкого сословия, кто и ковырять в носу этикетом не обучен и своими мужицкими замашками будет подавлять всякий авторитет принцессы. А всё лишь для того, чтобы принца Чарльза Третьего поставить в не простейшее для его высочества положение – на одну доску с мужиком.

И хотя принцесса Анюта совсем не против рассчитаться за всё-всё нехорошее с Чарльзом Третьим, но не за свой же счёт. И поэтому это предложение Царя-батюшки не было ею принято. Что также можно было отнести и к боярину Сукину, и задумавшему всю эту хитроумную комбинацию с прятками принцессы. Где итоговым выгодополучателем должен был оказаться Митрофан, его сын. Кто и должен был, наравне с Чарльзом Третьим, принять участие в этом конкурсе на соискание, конечно, не принцессы, – это всё формальность, – а достойного правителя их отечества, царства-государства, во главе которого не вечно же быть Царю-батюшке.

И вот когда боярин Андрос Сукин, посчитав что дело сделано, уже потирал руки, все пальцы в перстнях (у Андроса Сукина в каждой палате есть уши, а где нет, то там он сам прикладывает своё ухо к щели в стене или сует в неё свой нос), то тут-то Царь-батюшка и огорошивает его такой, охренеть можно сразу, новостью о том, что будет ждать его сынка в случае не верного выбора.

– Ну, Царь-батюшка! – в сердцах вознегодовал боярин Андрос Сукин, проявляя при этом должную скромность и осторожность в высказываниях. Правда не без того, чтобы не удержаться и себе в бороду не сказать: «И надо же так держаться за трон, что и не подвинуть его никак простой хитростью».

– Ладно, решим и эту задачку. – После некоторого раздумья порешил Андрос Сукин, глядя в окошко на выбежавшую из царских палат принцессу и прямиком в рощу, чтобы там забыться и поплакаться над своей несчастной судьбой под щебет птиц и дуновения ветра. Где она в итоге, так уж сложились невероятные стечения обстоятельств, отлучившись в забытьи и зайдя слишком далеко, и сталкивается лоб в лоб с Тёзкой, кто и сам пребывал в похожем состоянии духа, что видимо и столкнуло их на узкой дорожке.

Ну а как только умопомрачительное головокружение, со звёздочками по сторонам, вызванное этим столкновением, их немного отпустило и они пришли в себя почему-то не в стороне друг от друга, а рядышком и при этом удерживаемые обоюдно руками, то они вначале с любопытством посмотрели на того, кто так не разбирая дороги спешит и на кого это каждый из них тут натолкнулся, а как только убедились в том, что это даже интересно, то слегка смутились, заметив, что находятся, хоть и не в объятиях на прямую, а в крепкой ручной связки друг с другом. Отчего они только рефлекторно отказываются и отступают в стороны друг от друга, и …Тёзка берёт первое слово.

– Прошу прощение за то, что раньше вас не мог встретить. – Явно не зря вот так оговаривается Тёзка. Что очень нравится принцессе. Но она виду не подаёт, чтобы раньше времени не слишком сильно радовать этого интересного молодого человека, кто ей тоже раньше нигде не встречался.

– Странно. – Показушно удивляется в ответ принцесса. – Я здесь часто гуляю.

– Тогда и я буду здесь гулять в тоже время, что и вы. – Несколько дерзко выказывает своё решение Тёзка, даже не спросив незнакомку о её позволении гулять с ней вместе. Но принцессе видно нравится такая прямота Тёзки, и она не высказывает прямых возражений. А вот косвенно поинтересоваться о том, насколько достоин незнакомец и отвечает роли попутчика для начала по этим тропинкам, то это просто необходимо.

– А мне с вами не будет скучно? – интересуется принцесса, искоса поглядывая на Тёзку. – Может вы только и знаете, что о себе всякие героические истории рассказывать.

И, конечно, Тёзку переполняет возмущением от такой несправедливости в свой адрес. – Да чтобы я ни во что не ставил интересы и желания прекрасной незнакомки, да никогда не быть такому. – Без всякой оглядки назад, вот так своевольно, к горечи всё это представляющей Клавы, заявляет Тёзка. И как бы Клаве не было неприятно и горько это сейчас осознавать, а Тёзка нисколько сейчас в хвастовстве и для того, чтобы впечатлить незнакомку, не заговаривался. И эту искренность в нём почувствовала и принцесса. А как пришла в такие чувства, то вдруг обнаружила, что ей как-то волнующе и неровно дышится рядом с этим незнакомцем, о чём бы его ещё таком спросить, чтобы пощекотать свои нервы.

– А вы, как я погляжу, не слишком скромны на комплименты. – Замечает принцесса. А Тёзка чуть ли не оскорблён этими словами незнакомки. – Не знаю, что вы там про меня вообразили, но я и думать не думал вам врать. Да и зачем мне это. Ну а то, что я заметил в вас необыкновенную красоту и назвал всё как есть, вещи своими именами, – вы для меня были и остаётесь прекрасной незнакомкой, – то таков я прямолинейный человек. Уж не обессудьте. – Тёзка с таким напором всё это говорил, что принцесса подпала под эту его полную обаяния напористость и ей захотелось закружится в голове от… Но тут откуда-то сзади до них доносится треск веток, указывающий на то, что там кто-то за ними идёт, прослеживая путь принцессы, и принцесса в испуге одёргивается и чуть ли не прячется за спину Тёзки.

А в Тёзке, при виде такой испуганной незнакомки, сразу же взыграло отвага, и он с вызовом, зорко посмотрел в сторону раздавшихся звуков чьего-то присутствия, и прежде чем встать грудью на защиту незнакомки, чтобы только оценить обстановку и получить информацию о том, что там его ждёт, спрашивает незнакомку. – Вас кто-то преследует?

– Да. – Уже полностью спрятавшись за спину Тёзки, обдав его спиной тёплым дыханием, сказала незнакомка. Ну а когда тебе так тепло и внушаемо на всякие безобразные мысли дышат в спину, то ты готов горы свернуть ради такого тыла за своей спиной. Так что принцессе можно было не опасаться того, что Тёзка передумает ради неё, первой встречной для него, жертвовать собой и быть как минимум побитым. И хотя всё это так и со стороны Тёзки не может ожидаться никаких отступлений, всё-таки он человек с мозгами, и он должен знать хоть какие-то подробности о преследователях прекрасной незнакомки. Ну а чтобы её в чём-то нехорошем заподозрить, за что её, собственно, и преследуют, то Тёзка не мог допустить такой мысли.

Ведь прекрасная незнакомка по одному факту её красоты вне таких подозрений. Что есть для неё благо и напасть одновременно. Где она всю свою короткую жизнь при такой красоте преследуется со всех сторон. Либо недоброжелательницами и завистницами в лице менее интересного и не при такой красоте женского рода, либо коллекционерами и гастрономами красоты из мужского сословья. И Тёзка догадывается, кто бы это мог быть. Но он только догадывается и поэтому ему нужны хоть какие-то подсказки. Вот он и спрашивает незнакомку. – И кто это может быть?

Ну а принцесса только отчасти догадывается, кто бы это мог быть. Либо Царь-батюшка послал за ней стражу, чтобы она в забывчивости далеко не зашла в лесную чащу, а затем убежала от своей судьбы, Чарльза Третьего, либо это служивые люди боярина Андроса Сукина, через которых она держала с ним связь (Сукин обещал посодействовать ей в деле противостояния с Чарльзом Третьим). О чём ей, а также о том, кто она есть на самом деле, не хочется сейчас говорить незнакомцу раньше времени проверки его к ней чувств (принцессу-то каждый полюбит, а вот находящуюся в розыске опасными людьми беглянку, возможно и без паспорта тоже, а это значит дополнительные проблемы различного характера, то чем это не проверка истинных чувств) и она говорит лишь то, что считает сейчас нужным.

– Меня хотят без моего спроса отдать замуж за не любимого мной человека (а так я ещё нахожусь в поиске), вот я и бегу на край света от такой судьбы. – Несколько, конечно, патетично сказала принцесса, но так-то в общем, в точку. А Тёзка обернулся в её сторону, внимательно посмотрел ей в глаза, с придыханием смотрящих на него, да и не удержался оттого, чтобы не сказать, что он там, на краю света, никогда не был, и если она не будет против, то он составит ей компанию.

– Я не против. – Проговорила свой ответ принцесса, и как и должно благовоспитанной девушке, услышавшей в свой адрес такое многообещающее предложение, потупив глаза. Ну а раз она не против, то Тёзка не против свернуть горы и шеи её уже ненавистным ему всем сердцем преследователям. А те (как выясняется, то за ней по пятам идут несколько людей) между тем уже не таятся и голосом самого грубого преследователя начинают её звать. А так как прекрасная незнакомка ещё никак не представилась Тёзке, то он, услышав, как её зовут, нимало удивился этому её именованию.

– Принцесса! – голосил этот грубый человек. Чем вызывает на лице Тёзки вопросительное внимание в сторону незнакомки. А та про себя заклеймила парой непрезентабельных слов боярина Сукина, кто и обладал этим грубым голосом, так преждевременно раскрывающий её истинное предназначение и лицо перед незнакомцем, и уже после этого находит пару объясняющих слов для Тёзки. – Для каждого отца, даже для тирана и пропойцы, его дочь принцесса.

– Угу. – Соглашается Тёзка и, повернувшись навстречу преследователям, с кулаками и со страшным лицом приготовившись их встречать.

И вот они, в количестве без счёту человек, вначале показываются, а затем заметив Тёзку, быстро сокращают между собой и им расстояние. Где первое слово, как сразу понял Тёзка, имеет их главный, человек массивного наружности, в ком никакого недостатка нет, а один только прибыток и щедрость к себе напоказ, хотя бы в перстнях на каждом пальце.

И этот тип массивной наружности, явно привыкши к тому, что все его с первого слова слушаются, а он только соизволит обращать своё внимание на эту пыль под своими ногами, без всяких приветственных церемоний, уперевшись изучающим взглядом в Тёзку, спрашивает его. – Ты кто таков? – А Тёзке естественно такой хамский подход к себе показался чрезмерным. И он с таким же пренебрежением условностями спрашивает этого хама. – А ты кто таков, раз позволяешь так задаваться вопросами? – Что вызывает оторопь и отчасти ошеломление в онемевшем лице этого массивного типа, в первый раз встретившего такой отпор. На этом месте, как всеми вокруг понимается, боярин Андрос Сукин, а этим массивным типом был он, собрался испугать Тёзку грозным предупреждением: «Да я тебя, мужицкая морда…», но Тёзка его опережает своим ещё более дерзким заявлением. – Чего глаза вылупил. Не ожидал встретить достойного противника.

Здесь к охреневшему до последней степени боярину Андросу Сукину приходят на помощь его посадские люди, готовые по первому слову барина Сукина свернуть в бараний рог этого наглеца и не понятно им на что рассчитывающего (как-никак один против пятерых). – Андрос Силантьевич, только скажите. И мы из него отбивную котлету сделаем. – Заявляет самый великанистый подручный боярина Сукина, Емельян-темна голова. А Андрос Сукин и сказал бы, если бы Емельян так удивительно для него не испросил его соизволенья проучить этого наглеца.

– И откуда этот Емельян, холопская морда, знает, как выглядит отбивная котлета, если питается крошками с моего стола и чего там с него на пол перепадёт? – В раз Андрос Сукин заподозрил Емельяна в неладном. – Никак заглядывает на хозяйский стол и может быть даже, пробует мои отбивные. – И так осерчал на Емельяна боярин Сукин, большой собственник, что слушать его не стал, а вот к своему противнику, наоборот, прислушался, и в его ответном заявлении услышал уважение к себе.

– Ты здесь никого не видел? – опустив вниз вопрос своего представления, Андрос Сукин задаёт новый вопрос. Который вызывает удивление в лице Тёзки, который оборачивается и ещё больше поражается, никого там не обнаружив.

– Нет. – Вернувшись к Андросу Сукину, искренне недоумевая, отвечает Тёзка.

– Ладно. – Даёт отмашку своим людям Андрос Сукин и они выдвигаются дальше.

– А кого вы ищете, если не секрет? – уже в спину Андросу задаётся вопросом Тёзка.

– Отчего секрет. – Удивляется Андрос, остановившись. – Принцессу.

– Принцессу? – неприкрыто удивляется Тёзка. Что заставляет Андроса задаться вопросом. – А что тебя так удивляет?

– А разве они ещё в наших местах водятся? – с долей усмешки, иронично вопросил Тёзка. На этот раз заставив Андроса глубоко задуматься. – А ты значит, в этом сомневаешься? – спрашивает Андрос.

– Есть немного. – Продолжает иронизировать Тёзка.

– А как насчёт того, чтобы убедиться в их существовании? – уже подступая к Тёзке, спрашивает Андрос.

– А какой мне в этом прок? – спрашивает Тёзка.

– Ты, я вижу, человек не без своего интереса. – Усмехается Андрос. – Как смотришь насчёт полцарства для начала? – спрашивает Андрос.

– Сказки. – Отмахивается рукой Тёзка.

– А, вон какой у тебя расчёт. – Про себя рассудил Андрос, после чего с другой стороны заходит к Тёзке. – А как насчёт того, чтобы завоевать прекрасную девушку, кто принцесса к тому же?

– Заманчиво. – После некоторого раздумья, проговорил Тёзка. Ну а Андрос развивает свою мысль, вовлекающую всё дальше и глубже в его махинацию Тёзку. – А добиться своего признания в глазах принцессы, тем более такой прекрасной, не простая задачка. Ведь они всегда своенравны, слегка разбалованы и со своими принципиальными бзиками на жизнь в свете своего совершенства. Что, не побоишься попробовать испытать свою судьбу и сверить свою субъективную оценку с настоящей действительностью? – задаёт итоговый вопрос боярин Сукин.

– Готов. – Без раздумья дал ответ Тёзка.

– Это самый верный ответ. – Говорит довольный Андрос, и уводит за собой Тёзку, чтобы проинструктировать и подготовить его к будущим испытаниям по поиску принцессы. Где он утаил от Тёзки только одно – что его будет ожидать в случае не верного ответа.

А между тем, заинтригованный вызовом в царские палаты самим Царём-батюшкой принц Чарльз Третий, уже прибыл в них, и даже чуть раньше назначенного времени, что прямо указывает на то, как принц Чарльз Третий крайне заинтересован во всём этом деле, связанным с его сватовством к принцессе, – все знают и наслышаны насколько концептуальны в деле пунктуальности единоверцы принца Чарльза Третьего, где он наиболее щепетилен из всех своих соотечественников в этом деле. И такая его демонстрация поспешности, прямо указывает на то, как он нервничает.

– Мои титулованные родственники нисколько меня не жалуют уважением, и только и ждут момента, когда я оконфужусь. Вот же сволочи. – Всё больше разбалтываясь в себе, едя в карете по нещадно жёсткой и каменистой мостовой на эту назначенную Царём-батюшкой встречу, принц Чарльз Третий с ненавистью смотрел в лицо сидящего напротив сэра Мальборо. Где при виде его постного лица, так к горлу и накатывало желание покурить трубку, и как же без того, чтобы врезать этой трубкой тому по отъевшейся физиономии. И у Чарльза Третьего не просто так, по причине его самодурства и внутренней деспотии, свойственной всем династическим лицам, претендующим на престол, так чесалось в кулаках, а для такого его недовольства в сторону сэра Мальборо были все основания. Ведь сэр Мальборо первый из его родственников, кто будет испытывать искреннее удовольствие и даже смех за его спиной, если принцесса прокатит его в деле сватовства.

И при этом сэр Мальборо ещё будет считать себя правым и оскорблённым недоверием со стороны титулованных лиц, а в частности им, Чарльзом Третьим, кто понадеялся на свою самонадеянность и не стал слушать сэра Мальборо, уверявшего его в том, что сперва нужно по дипломатическим каналам заручиться согласием принцессы на брак, – если что-то с вашим изображением не выйдет убедительного, то подарками склоним её к этому решению, – а уж затем к ней ехать. Но нет, Чарльз Третий сам себе на уме, и если сэр Мальборо что-нибудь ему советует, то он специально поступит наоборот. Что в итоге и привело к тому, что он стоит сейчас в шаге от позора на всю просвещённую Европу.

Где все династические семейства, правящие, и так, занимающие своё светское место в жизни своих подданных, особенно те, кого Чарльз Третий оскорбил своим длинным носом, который он сверх меры задрал вверх и проигнорировал их принцесс, начнут между собой сообщаться, надсмехаясь над выскочкой Чарльзом Третьим, кого ни в счёт не ставит самое не просвещённое по династическим рейтингам царство-государство. Где Чарльза, по заслуживающим всякое уважение и доверие слухам, не просто отказом прокатили, а вначале вдоволь над ним по надсмехались, заставляя носить кальсоны вместо эксклюзивных колгот, где поверх всего этого облачили его в тулуп. Затем ополоумели его, залив в него изрядное количество водки, и давай его пускать в пляс с мужиками, чтобы в конце пьянки-гулянки с ними подраться, а затем разбитыми губами примирительно целоваться и всё это заливать новой порцией водки.

Что в итоге привело к тому, что принцесса Аннет выразила недовольство поведением пока что только со стороны Чарльза наречённого жениха. – А на кой мне такой лапотник, – надув губы, укорила павшего от бессилья и перепитья под стол Чарльза Третьего принцесса Аннет, – если его от нашего мужика и не отличишь. – Из чего так ничего и не понял мало что уразумеющий Чарльз Третий, на пути к пониманию которого стоял не только языковой вопрос, но и его паскудное состояние запредельного опьянения, где он перепачкался не только блюдами со стола, но и своими грязными мыслями-помышлениями, настоянными на цивилизационном просвещении, где нисколько не осуждается сказанное шепотом при столе слово не созданным для этого местом.

Отчего сразу и возникло недопонимание между Чарльзом Третьим, совсем не тихим шепотом, запустившим в компанию за столом эту словесность, и его собутыльниками из числа самых доверенных Царю-батюшке бояр – Григорием Собакиным, Феронием Горбатым и Андреем Воротынским. Ну а бояре, как только услышали, что себе позволяет за столом Чарльз Третий, кого они по заданию Царя-батюшки, с таким успехом привели в такое бесчувственное состояние, то сразу рассердились на Чарльза Третьего за такое его пренебрежение местными обычаями и гостеприимством.

– Мы к нему со всей душой, а он вон какой монетой за всё наше добро платит. – Прямо взревели бояре, а в особенности Григорий Собакин, кто осерчал на весь белый свет сердцем с тех пор, как Царь-батюшка перестал звать его дружищем. И то, что он на этот раз был позван, прямо указывало на то, что ему был дан последний шанс оправдаться перед Царём-батюшкой, кого ложными наветами склонили подозревать в нём заговорщика. И Григорий Собакин расстарался, чтобы доказать Царю-батюшке, что его рано списывать со счетов и он с любым иноземным супротивником справится, загнав его под стол.

Так что перед Чарльзом Третьим стояла непростая задача, когда он прибыл в царские палаты раньше назначенного времени. А Царь-батюшка как только услышал, что принц Чарльз Третий уже прибыл, а также последовавшее предложение Собакина, полностью себя оправдавшего в глазах Царя-батюшки и вновь приближенного к его венценосному персту, – давай его пинками выгоним на мороз, пускай там ждёт своего времени, – крайне всему этому обрадовался и на радостях проявил милость к принцу Чарльз Третьему и не стал его гнать в одних колготах на мороз.

– А то всё там себе застудит, и раньше времени в качестве жениха забракуется. – Заметил Царь-батюшка, от души рассмеявшись. А Собакин его поддержал, не забыв заметить, что Царь-батюшка всегда зрит в корень.

Но вот принц Чарльз Третий до Царя-батюшки допускается, где он церемонно раскланивается в приветствии и с тухлым видом смотрит на Царя-батюшку и ждёт своей участи. А Царь-батюшка, пребывая в приободрённом состоянии духа, как только увидел всё то, что тут церемонно продемонстрировал с тухлым лицом принц Чарльз Третий, с которым его любимой дочурке жить и всеми силами стараться не тужить, что кажется, невозможно, то немедленно через переживания за принцессу рассердился на этого, что за рожа невыносимая такая, принца Чарльза Третьего. А как только он расстроился, то решил помучить принца, не замечая его присутствия, углубившись в свои думы.

Ну а принцу Чарльзу Третьему ничего и не остаётся делать, как расшаркиваться ногами, напоминая Царю-батюшке, что его ждут, переваливать с ноги на ногу свой вес и в негативном ключе о Царе-батюшке, этом старом хрыче и маразматике думать. И, пожалуй, на этот раз принцу Чарльзу Третьему повезло в том, что он уныло и на эмоции непробиваемо выглядит, плюс его мысли оформляются в слова иначе, нежели у всех нормальных людей в местном царстве-государстве, а то бы он в миг себя выдал в том, как ему ненавистен всеобщий любимец Царь-батюшка.

Но вот вроде бы Царь-батюшка перекипел в себе и вновь вспомнил, что он батюшка не только для одной своей дочери, но и для всех своих поданных (только не в том смысле, в сторону которого с подозрением посматривает царевна, та ещё жаба по чисто субъективному мнению Царя-батюшки, когда он бывает рассержен), кто благодаря ему так живёт зажиточно. Ну а те, кто не столь преуспел, то у Царя-батюшки не семь глаз и рук, и он за всеми не уследит.

– Значит так, прежде чем я озвучу свою волю, я хочу для себя кое-что знать. – Прищурившись, обращается к принцу Чарльзу Третьему Царь-батюшка. Ну а принц Чарльз Третий, как не старался, а сразу поник в лице, как только до него через переводчика довели значение сказанного Царём-батюшкой. – Вот же сволочь. – Сразу всё понял за этого Чарльза Царь-батюшка. – Тот ещё крохобор. И моей Анютке придётся с ним не сладко. И ей придётся забыть о щедротах души, да и для организма, к вашим, Ваше величество, услугам, одна только овсянка. Надо ей хоть конфеток на дорожку в карман положить. – Озаботился новой проблемой Царь-батюшка. После чего злобно так смотрит на этого скупердяя Чарльза Третьего, чей ход мысли был только отчасти в ту сторону, в которую подумал Царь-батюшка, а так-то он думал куда о больших просьбах со стороны этого Царя-батюшки, несносного, до поры, до времени, старикана.

– Так с какой целью ты сюда припёрся? – Царь-батюшка, вот так, по-родственному (все династические фамилии приходятся друг другу какими-нибудь, да родственниками), решил спросить с принца Чарльза Третьего.

– Так это, вы меня позвали. – Осев в растерянности, проявляет недальновидность, а скорее тупость, Чарльз Третий.

Здесь Царь-батюшка, со смехом указывая своим боярам, тоже дюже развеселившимся, на этого бестолкового принца, и не понявшего, о чём его спрашивают, замечает им. – Вы видели этого придурка. Ха-ха. Я его, мол, звал. Да на хрен, спрашивается, ты мне тут сдался, если бы ты сам к нам не припёрся! – Вот умеет же Царь-батюшка в одно замечание точно охарактеризовать политическую обстановку в стране. И при этом без всяких мудрёных слов, просто и доступно для понимания своих ближайших соратников.

– Ладно. Посмеялись и хватит. – Успокаивает себя и бояр Царь-батюшка. – А теперь к делу. – Строго так говорит Царь-батюшка, в миг организовав тишину в тронном зале, где и происходила эта аудиенция.

– Значит, по зову сердца сюда заявился. – За принца делает правильные выводы Царь-батюшка, а тот кивая, со всем соглашается. – Ну что ж, тогда слушай мою волю. – Здесь Царём-батюшкой делается кульминирующая событие пауза, во время которой все, наверное, окромя только Царя-батюшки и настырного принца Чарльза Третьего, перестали дышать и онемели в лицах, принявшись друг к другу прислушиваться, может какая оказия с соседом случится, а ты прослушал. В общем, что было в воле человека, то было выполнено строго по правилам, и все тут люди проявляли терпение друг к другу и сдерживали в себе и за пределами своих лиц возможное неприятие друг друга.

Но не всё в нашем мире находится в воле человека, а там, куда его руки не дотягиваются, ну к примеру, до туда, куда он не допрыгнет и даже лестница не в силах помочь ему дотянуться до некоторых мест на потолке в царских палатах, – чем и пользуются гадливые мухи, засерая там всё, – что-то иное бытует. И вот одна из таких, рождённых в своеволии и привыкшая к безнаказанности муха, раз она ещё жива и не прибита рукой человека, вдруг обнаружив, что снизу возникла такая тишина, решила спуститься вниз со своего недоступного места, и разузнать, что тут происходит и что послужило причиной таких изменений.

Ну а так как все новости находятся на кончике носа, то её выбор был предопределён. И ей только и оставалось, как выбрать для этого дела наиболее подходящий нос. Ну а здесь вне всякой конкуренции нос Чарльза Третьего. И муха прямиком туда, на эту жёрдочку, шумно садится и к оглуплению глаз Чарльза Третьего, сфокусировавшего свой взгляд на своем носе и мухе, начинает ползать по носу, выискивая для себя наиболее удобное место. А все вокруг это дело моментально заметили, и теперь забыв дышать, со всем вниманием смотрят на это представление, которое устроила на носу Чарльза муха.

– Никак ручная? – искренне удивился Царь-батюшка, много слышавший об иноземной хитрости, где иноземец чего только не придумает, чтобы прославиться. С этим вопросом и с укоризною в глазах Царь-батюшка смотрит на своих бояр, кто ничего подобного никогда не демонстрировал ему и как бы спрашивает их. – Ну что, видели на какую дурь способен иностранец, чтобы только потрафить вашему государю. А вот вы, толоконные лбы, только и способны, как оббивать мои пороги этими своими лбами. Тьфу на вас, никакого интеллекта.

А самый смелый и отчасти дерзкий из бояр, Собакин, накалился лицом от таких, очень верных слов Царя-батюшки, век ему жить и здороваться с ним в этих палатах, переводит свой полный тёмных замыслов взгляд на этого чёртова эквилибриста Чарльза, затем закатывает рукава своего кафтана, да и вперёд к Чарльзу. И никто в тронном зале не успевает сообразить, куда это боярин Собакин без царского спросу решил отлучиться, как он уже вот он, стоит рядом с Чарльзом и вызывает в его лице оторопь в связке с недоумением замахом своей руки.

Ну а дальше на весь зал раздаётся звонкий хлопок, где все видят, как Чарльз пошатнулся на месте, но всё же устоял. А затем, пока все вокруг соображают и догадываются, что это сейчас такое было, боярин Собакин уже опять занял своё боярское место рядом с Царём-батюшкой и ждёт от него заслуженных похвал – вон как я хлёстко сбил всю спесь с этой апломбированной физиономии принца. А Царь-батюшка по-своему реалист и он с очевидностью поспорить не может – принц Чарльз Третий и в самом деле уже не столь деловито и высокомерно выглядит с этой на всё лицо красной отметиной и чёрной точкой на самом краю кончика носа (это всё, что осталось от мухи).

Правда всё это несколько не дипломатично вышло, и принц Чарльз Третий, из-за своей далёкости понимания местных обычаев, ещё, пожалуй, в своём самомнении решит оскорбиться, а затем пожаловаться своему папеньке, – вон как мне на всё лицо припечатали, – и Царь-батюшка, не давая времени принцу на этот счёт поразмыслить, озвучивает ему свою волю насчёт принцессы.

А принц и в самом деле собрался сообразить в обидчивую сторону, – никто не смеет меня щёлкать по носу, а тем более всей пятернёй, – но тут ему на ухо озвучивают царское предложение, и он обо всём забывает, впадая в новое недоразумение насчёт ловкости Царя-батюшки.

– Как это всё понимать? – с болью в сердце почёсывая свой нос, задаётся вопросом принц Чарльз Третий.

– Нашими обычаями. – Умело ссылается на свою субъектность и менталитет Царь-батюшка. – Впрочем, вас никто не заставляет, и вы можете отказаться. – Притворно равнодушничает напоказ Царь-батюшка. – Мы и среди соотечественников недостатка в претендентах в женихи, а затем на престол не испытываем. – С зевотой говорит Царь-батюшка, кивая в сторону боярского племени, давая понять принцу, что его тут уважили, не сразу отказав, а он ещё тут возмущается и качает права.

И принц Чарльз видимо уразумел этот посыл Царя-батюшки на отсутствие у него права быть в приоритете у принцессы. И он принялся на своём, один смех у Царя-батюшки и бояр, диковинном языке спорить и советоваться со своими, такими же как он пугало на тонких ножках и с иссохшими физиономиями советниками. – Один только сэр Мальборо вызывает уважение своим самобытным, близким к нашему видом. – Вот так охарактеризовал делегацию принца Царь-батюшка.

А принц Чарльз, между тем, проконсультировался со своими гуру юридической мысли, то есть советниками, кто сплошь состоял из одних адвокатов и юристов, и раз говорит выхода нет другого, то он в принципе согласен принять участие в этом шоу.

– Вот же какой принципиальный. – Усмехается царь-батюшка. – Ну а раз так, – поднимаясь на ноги, говорит Царь-батюшка, – то можете познакомиться с вашим соперником. – Здесь Царь-батюшка хлопает в ладоши, и через одну из боковых дверей в зал приводят Тёзку, приодетого в боярские одежды. Что тут же вызывает бурление в головах боярства и их не стояние на одном месте, а также совещательное волнение в лицах советников принца Чарльза; и сам он обескуражен происходящим.

Ну а Царь-батюшка, предупреждая недовольство и негодование принца Чарльза, ещё выше задравшего свой нос и не сводящего своего холодного взгляда со своего соперника, – Я есть принц, а ти кто есть такоф? – сразу приступает к конструктиву.

– Вам, принц, как гостю, мы предоставляем право первому начать отыскивать принцессу. – Говорит Царь-батюшка, в момент перебивая все прежние мысли принца, который и без перевода слов Царя-батюшки, по его масляному лицу заподозрил в нём обман. А когда ему на ухо перевели всё, что тут сейчас сказал Царь-батюшка, то он сразу понял, что его хотят обдурить. А с этим он нисколько не согласен, и не потерпит, чтобы его тут за дурака считали.

– А там может и не быть никакой принцессы, – рассудил про себя принц Чарльз Третий, хотя мог бы и вслух, ведь его всё равно кроме его советников тут не понимает (а на них ему плевать), – а там может быть какая-нибудь курва, или ещё хуже, остолоп мужицкой наружности. Нет уж, я не дурак первым пробовать. Я уж лучше обожду. А если этот мужлан сподобится наудачу, то за моей спиной находятся самые лучшие адвокаты Европы, да и все мировые суды подо мной находятся, и мне легко будет оспорить всю эту ситуацию. – И принц Чарльз Третий, так своё решение подкрепив, обращается к Царю-батюшке с благородным предложением.

– Мне не нужны поблажки. – С высоты своего честолюбия, за которым стоит вся династия Чарльзов, не без труда и рубки голов противников своей династической фамилии столько веков удерживающих трон, заявляет принц Чарльз Третий.

– Тогда жребий. – Мигом соображает Царь-батюшка. Чарльз Третий совещательно смотрит на своих советников и получив от них добро, кивком выражает своё согласие (Тёзку и не думают спрашивать).

– Есть монета? – а вот этот вопрос Царя-батюшки вызывает затруднение его понимания в лице Чарльза и его советников, по всей возможной их видимости, скорей всего, больших нумизматов. И всё что касается монет вызывает у них сердечный трепет, придирчивость и невозможность сразу понять своего собеседника. При этом принц Чарльз Третий не может во всеуслышание признать себя государственным лицом без карманных денег, ведь тогда прослывёшь голодранцем. Что и говорить, а ловко его подловил Царь-батюшка, в один свой вопрос проясняя душевную конституцию принца, – расчётлив ли он, или же расточителен, – а заодно обстоятельность его предложения сватовства, может он гол как сокол и хочет скорбные дела своего королевства поправить за счёт этого брака.

Но принц Чарльз Третий и сам не так прост, и что касается растрат, то он в этом деле более чем как наторел. И он искоса смотрит на сэра Мальборо и озвучивает его имя: «Сэр Мальборо». Ну а сэр Мальборо сразу просёк, к чему всё это обращение ведёт, – к его растратам, принц хочет залезть к нему в карман, – и он, конечно, не сразу выразил готовность прийти на помощь принцу, притворившись глухим на оба уха. И тогда принцу Чарльзу приходится наступать на ногу этому строптивому сэру Мальборо, чтобы до него дошло то, что его будет ждать опосля, по приезду домой, если он немедленно не одумается и не услышит своего сюзерена.

– Да чёрт с тобой. – Исказившись в лице красноречивым посылом, сэр Мальборо вынимает из кармана горсть монет и только было собрался выбрать самую из них мелкую, как этот принц Чарльз прямо-таки его выводит из себя своим заявлением: «Не мелочитесь, сэр Мальборо». На что сэр Мальборо ему бы заметил: «Вот вы и не мелочитесь, если вы такой богатый», но они с принцем находятся не один на один и сэр Мальборо не мелочится, выбрав самую крупную монету.

– Сойдёт. – Говорит Царь-батюшка, после того как изучил монету, отданную сэром Мальборо с некоторой дрожью в руках и неуверенностью в лице. После чего перед соперниками подбрасывается монета и она, что за такой пружинистый пол, отскакивает от него и закатывается под царский трон.

– Это к удаче. – Многозначительно говорит Царь-батюшка, на которого теперь все вокруг смотрят, в ожидании его решения, что делать с монетой и кому за ней лезть под трон. И понятно, что не Царю-батюшке так себя утруждать на людях, да ещё и в присутствии иноземных послов и лиц. Кому только дай повод ославить державу, да и просто потрепаться за ваш счёт, так они по всему миру разнесут чего может и не было, а в их глазах стояло и жаждалось быть. При этом ситуация сейчас совсем не простая, и нужно не просто вынуть монету так, как она там по трон закатилась, – а здесь для лица вытаскивающего монету, если он испытает дерзость искушения, есть все возможности обернуть дело с монетой в свою пользу (как захочет, так её и обернёт), – а нужно это сделать так, чтобы ни у кого не возникло бы не только сомнений в этом деле, но и возможности оспорить в будущем всё это дело (а второй раз бросать монету тоже нельзя, это решение в себе несёт возможность апелляции для недовольной в будущем стороны). А это значит, что тем лицом, кому будет доверено дело по вытаскиванию монеты, должно быть беспримерной и главное неподкупной честности.

А вот кто носит в себе все эти достоинства, то тут без вариантов, это Царь-батюшка. Но Царь-батюшка кровно заинтересованное в этом деле лицо, и значит, он не может лезть под трон и нужно выбирать это лицо из его боярского окружения. Надеюсь, не нужно объяснять, почему окружение принца не рассматривается. Да хотя бы потому, что они люди подневольные, раз подданными принца являются, а вот бояре другое дело, они люди всё больше своевольные, и бывает так, что они Царя-батюшку не слушаются и выказывают ему претензии философского характера. – Ты, Царь-батюшка, уже не тот справедливый Царь-батюшка, что был прежде.

И вот Царь-батюшка внимательнейшим образомсмотрит на первых сынов своего отечества, все как на подбор бояр, где каждый из них приосанился и выразительно в духовную сторону сейчас выглядел, ведь сейчас выбирался самый достойный боярин и значит первое лицо в государстве после Царя-батюшки, и к вздоху возмущения основной массы боярства, а затем уже некоторого одобрения и заискивания, выбирает боярина Сукина.

– Надеюсь, ты, боярин Андрос Сукин, меня не подведёшь и оправдаешь оказанное тебе высокое доверие. – Многозначительно так говорит Царь-батюшка. А боярину Сукину даже в некотором роде оскорбительно слышать такое недоверие в устах Царя-батюшки. И если бы ему это сказал не сам Царь-батюшка, а боярин Грязнов, то он бы этому боярину Грязнову все волосы из бороды вырвал, а самого пинками загнал под лавку.

Но раз Царь-батюшка так решил его проверить на сознательность, то он только скажет: «Можете на меня положится, Царь-батюшка», и полезет под трон рукой. Где монета так далеко и неизвестно куда закатилась, что боярин Сукин сразу её отыскать не может и, судя по его взмокшему лицу, за которым все вокруг находящиеся люди ведут тщательное наблюдение (чтобы не задумал там чего), то он матерится.

И если все вокруг боярина Сукина стоящие вельможи и посланники чуждых нам стран находятся в напряжении, то Царь-батюшка единственный, кто из всех тут чувствует себя превосходно. А чего ему себя так не чувствовать, когда всё так идёт отменно. Если боярин Сукин не найдёт монету, то государству прибыток в монету, а найдёт, то он знает, что делать.

– Ребро! – орёт на весь тронный зал довольный боярин Сукин, вынимая монету. Чем он в момент вгоняет в переполох мыслей и безобразие поведения принца Чарльза Третьего, своевольно и настырно растолкавшего перед собой охреневших от такого его рукоприкладства бояр, и добравшегося до боярина Сукина. Где он с выкатом своих глазищ из орбит смотрел, то на этого ловкача, боярина Сукина, то на монету в его руках, стоящую ребром к верху, и ничего не понимал. Хотя спиной своей догадывался, кто за всем этим так отбалансированным делом стоял – это сволочь, сэр Мальборо, кому принадлежала момента и кто, конечно же, стратегически, на будущее размышляя, столько в неё смысла вложил.

– Мол, теперь без меня и не разберётесь в смысловой подоплёке решения этого выпада монеты. А если и решите сделать какие-то выводы, то без моего экспертного мнения оно будет считаться юридически ничтожным. Так что, для того чтобы всё чин чином было, вы никогда не должны меня забывать и всегда звать к столу. – И вот спрашивается, откуда у сэра Мальборо вот все эти, да ещё в таком чужеземном оформлении мысли. Не иначе поддался влиянию местной сорокоградусной настойки и не без того, чтобы посекретничать с какой-нибудь местной красавицей, которой он, не ограничившись личными секретами: «Знаешь, как я одинок и меня никто не понимает», выдал к тому же все государственные секреты, – терпеть не могу я всех Чарльзов, – и решив изменить своему отечеству, сменив свои апартаменты на Покадили стрит, на избу боярскую вместе с одной понимающей его, очень привлекательной особой, перешёл на сторону Царя-батюшки.

– Я так и знал. – Всё-всё поняв о вероломной сущности сэра Мальборо, Чарльз Третий, кому папенька, Чарльз Второй, постоянно в голову вдалбливал истину, что за тылами нужно вдвойне быть внимательным при нынешних-то нравах, а он ещё не верил, конечно, вознегодовал в сторону сэра Мальборо, решив пересмотреть свои взгляды на общение с ним, и пока что больше ничего не в силах сделать, обращается с вопросом к Царю-батюшке. – И что теперь?

– Что теперь? – многозначительно задаётся тем же вопросом Царь-батюшка, теребя бороду и посматривая в сторону Тёзки. – А теперь будете одновременно смотреть во все глаза и делать выбор. – И не успевает Чарльз Третий уразуметь, а затем, сославшись на трудности своего перевода, и меня, бл**ь, никто не смеет подгонять, вознегодовать, как Царь-батюшка заглушает все эти возражения хлопком рук, служащих сигналом для прислуги, кто приступает к организации предстоящего мероприятия.

И хотя в зал набежало столь много народу, и все в суматохе действий, сэр Мальборо ни на миг не забывал о своей монете в руках боярина Сукина, который как ему уверенно видится, собрался присвоить его монету. Для начала уклонившись от его прямого взгляда, а затем вложив руку с монетой себе в карман сюртука, или как там называется его одежда, всё бочком в сторону от него подальше. А сэр Мальборо и не может за ним ногами поспеть (только взглядом), его в оборот взял принц Чарльз и требует от него содействий в предстоящем деле. При этом и не пойми на что намекая.

– Вы, сэр Мальборо, как стало мне совсем недавно известно, очень неплохо разбираетесь в местных нравах, и с местными девушками на ты. Так что я жду от вас всевозможного вспоможения в предстоящем деле. И не мне вам напоминать о том, как много будет значить, для меня, для престижа нашего государства, и для вас, его подданных, мой успех или не успех в предстоящем испытании. И если я, хоть и с позором, посыпав пеплом голову, переживу как-то этот неуспех, объявив возможно войну, то в вашем случае у меня имеются большие сомнения – будет ли что в вас, что можно посыпать пеплом. – Принц Чарльз Третий, когда его прижмёт, умеет быть более чем убедительным для своих подданных.

И сэр Мальборо только подумал возмутиться: «Это что ещё за намёки?!», а вслух сказал: «Я весь к вашим услугам».

– Тогда смотри в оба и кашлем подавай мне подсказки. – Шепотом говорит принц Чарльз Третий. А сэр Мальборо хоть и готов быть полезным Его высочеству, но он не сразу уразумеет его и то, что будут значить его сигналы. – И когда, в каких случаях мне покашливать? – интересуется сэр Мальборо, вызывая на себя огонь критики со стороны принца. Кому совершенно удивительно видеть такую непроходимую не глубину мысли сэра Мальборо, в общем, конченного тупезня. И он, так презрительно посмотрев на сэра Мальборо, так уж и быть объясняет, что будут значить его сигналы.

– Лёгкие позывы в нос означают, что я на пути к правильному выбору, но вероятность правильного ответа не высока, и мне не стоит вверять себя своей интуиции. – Принц Чарльз пустился в объяснения, чем, если честно, то ещё больше запутал сэра Мальборо, который по итогу всего этого, отчасти скомканного, а местами удивительного объяснения, боялся ненароком кашлянуть, а затем чихнуть всеми возможными в своём организме местами, так сейчас к этому его подбивало его перевозбуждение. Но сэр Мальборо удержался оттого, чтобы в итоге так вызывающе оформить свою мысль по поводу всего сказанного принцем, из чьего объяснения он уразумел лишь то, что чем крепче будет кашель, то тем ближе к нужному результату его выбор.

– Ты всё понял? – по итогу своего объяснения, принц обратился к сэру Мальборо с вопросом.

– До последнего слова. – Сэр Мальборо вот так крепко заверил принца в своей интеллектуальной сознательности и только. А так-то принц и не собирался полностью полагаться на мнение сэра Мальборо и прислушиваться к его кашлю. – Обязательно чихнёт на меня падла. – Решил принц Чарльз Третий, и непонятно тогда зачем время тратившего на сэра Мальборо. Но этого не может понять лишь человек далёкий от дворцовых интриг и переворотов в них, которые куда чаще случаются, чем вы себе представляете. А кто в курсе всех этих событий во дворцах, то тот понимающе кивнёт и даст понять, что только так принц и должен был оградить свой тыл – если дело в итоге не выгорит, то всё можно и будет списано на сэра Мальборо, своих кашлем и чиханием задурившего голову принца Чарльза, кто с этого момента ни о чём другом думать не мог, как только о здоровье своего подданного (все знают, насколько близко к сердцу принимает нужды своих подданных принц Чарльз Третий), и как итог, он ошибся, указав пальцем не на принцессу.

И хотя открывшая из под накидки своё личико девушка, а это была Ефросинья Коромыслова, дочь боярина Коромыслова, большого в царских глазах охальника, но природой и красотой в детях шибко не обделённого, отчего с ним в приятельских отношениях ходит (всё больше к нему в гости) чуть ли не весь боярский род, была чрезвычайного качества красавицей, которой, конечно, негоже затмевать своей красотой красоту принцессы, но она это делает не специально, да и не всегда это у неё получается, тем не менее, не она была принцессой и значит принца Чарльза Третьего ждёт за порогом палат царских крутой разворот.

– Ну что, готовы? – задаётся вопросом Царь-батюшка к принцу Чарльзу и Тёзке. Те же между собой оценивающе перекидываются взглядами и одновременно говорят: Ес-готовы.

– Тогда зовите девушек. – Сопроводив свои слова ударом в ладоши, Царь-батюшка, валится на своё тронное место и давай с удовольствием наслаждаться видами запорхнувших в зал девушек. Где они, друг за дружкой двигаясь в бестелесном ощущении хода, достигли центра зала, затем выстроились в строй перед Царём-батюшкой. Где по левую от него сторону, чуть впереди от него, были собраны в своё представительство поклонники всего чужеродного, то есть чужеземцы, во главе с принцем Чарльзом Третьим. А по правую руку от Царя-батюшки, так же чуть впереди него, оплота государственности, был собран весь цвет государственности, всех мастей бояре со своими думами, купцы всё сплошь первой гильдии, люди служивые в званиях и доверии перед царём, и Тёзка, по неведомому стечению обстоятельств как-то здесь затесавшийся.

– М-да. – Вначале посмотрев в сторону Царицыного трона, сейчас пустующего, облизнувшись в губах, многозначительно так вздохнул Царь-батюшка, явно забывшись о том, что здесь находится его дочь и выказывать такие мысли перед ней верх неразумности. И Царь-батюшка этот момент вовремя уразумел и, став в момент серьёзным, вызывает вперёд наших соискателей счастья, так он выражается смешливо для всего боярского люда. А когда принц Чарльз Третий, отбросив все эти свойственные его духу воспитания и жизни в дворцах церемонии, нисколько не отставая от Тёзки в деле расторопности, выходит чуть раньше его в центр зала перед Царём-батюшкой, то последний, окинув их испытующим взглядом, – может передумали охальники, – успокаивается с виду, и кивнув в сторону ожидающих девушек, говорит:

– А теперь всё в ваших руках. Ищите свою принцессу.

*****

– А ведь найдёт. – С горечью вздохнула Клава, заметив в своём же представлении всего этого действа, как Тёзка, ни на мгновение не задумавшись об имеющихся в его жизни сердечных обязательств перед ней, которые прямо запрещают ему так без оглядки на неё и их отношения действовать, разворачивается в сторону девушек, и…Гад, прямиком к ним идёт. Что вызывает у Клавы новый приступ отчаяния, который она направляет на то дерево, об которое Тёзке сходу налетел, и оно его привело к мыслям о принцессе.

– Меня, мол, дома нисколечко не ценят, – натолкнувшись на берёзу, Тёзку натолкнулся на вот такую, по-своему революционную мысль, – то тогда бы почему не испытать свою судьбу с принцессой. Это раньше я рассуждал с долей расчёта, глупо считая, что принцесса мне не по карману и вообще она от меня далека во всех планах, и значит, мой жизненный выбор предопределён, это моего поля ягода, девушка из народа, без всяких там на свой счёт дворянских предубеждений. А тут такое дело выходит, что и здесь не всё так однозначно и отсутствие сословных различий ещё не есть гарантия твоего счастья. А раз в деле счастья не существует аксиом, а одни только теоремы, то почему бы мне не доказать одну. Например, связанную с параллельностью прямых. Где моё параллельное отношение к стоящим на пути к принцессе препятствиям, как раз и послужит мне в помощь в деле доказательства какой-нибудь принцессе, что параллельно ещё не значит, что нельзя пересечься.

– И пошёл, гад, искать. – Потекла слезами Клава, до боли в глазах, а затем и до туманности в них дошло, глядя на выдвинувшегося в свой путь поиска принцессы, разобиженного на неё Тёзку.

– Нет, он не может так поступить! – Клава всё же одумалась так поспешно думать о Тёзке, который может и сильно на неё разобиделся, и даже осерчал, но не настолько же сильно, чтобы так тронуться умом. – И если у него и возникли столь необычные для нашего времени мысли о принцессе (это во времена холопства, такие воззрения на продвижение по карьерной лестнице существовали в умах придворных людей с амбициями и с холопским разумением), то только на самую малость, когда он треснулся головой об берёзу. – Начала себя успокаивать Клава.

– А эти все деревья совсем не зря названы женскими именами, да ещё и такими хорошими, – берёзка, осинка, ель, – мужики при сближении с ними теряют чувство опасности, то сталкиваясь с ними лбами, то налетая на них ими же. А те только этого и ждут, чтобы им внушить всякие глупые мысли, уводящие их из крепкой семьи в сторону одного только недоразумения. А на нашу долю достаются одни только дубы. – И опять Клава вся в истерике от такой жизненной несправедливости. Где ей и голову свою не к чему приложить, кроме только дубов, в отличие от Тёзки, кого в лесополосе ждут любого приятного качества деревца.

Но Клава всё-таки справляется с собой и этой очередной вспышкой своего нервного состояния, будучи уже в некоторой усталости от всего происходящего. И она отрывает свою голову от дуба, а если точнее, от косяка двери, который, может быть, и не выполнен из такого дорогостоящего дерева, но это сейчас нисколько для Клавы не важно, если она так считает, и смотрит в сторону… «А кто там ещё?», – волнительно задалась вопросом Клава, в своём представлении увидев Тёзку далеко не ушедшего от их дома, а с кем-то столкнувшегося по выходу с палисадника, а затем ещё по тропинке до проезжей части дороги.

– А это, кто бы мог подумать и совсем забыть, – вновь заработавшая в голове Клавы в штатном режиме прежняя мысль, ничего не забывает и обрисовывает Клаве всю ту ситуацию возможности, которая в принципе могла произойти за время её отсутствия дома, – тот самый Михаил, Тёзкин наставник, кому Тёзка решительно, чуть ли не категорически отказал сегодня с ним идти в бар, чтобы на счастье и за первый рабочий день упиться в усмерть. А Михаил, явно не отказался от этой своей настойчивой мысли, выпить сегодня за чужой счёт, да и человек он куда как опытный, и прекрасно знает, как переменчива фортуна, если в ход дела вплетена женская своенравность. Вот он и предложил Тёзке, – так, на всякий случай, с хитрейшим видом подмигнул Тёзке Михаил, – подвезти и одновременно сопроводить его до калитки дома на нанятом такси.

А когда Тёзка на такси был довезён до калитки своего дома и с таким самоуверенным видом и лёгкой ухмылкой в лице заявил этому многоопытному Михаилу: «Можете ехать, сегодня мы уже навряд ли свидимся. Меня дома ждут», и с нетерпением незабываемой встречи со мной, посмотрел в окна нашего дома, – у Клавы от этих воззрений на происходящее в Тёзкой, прямо сердце кровью обливается, – то Михаил не стал ему возражать, а еле заметно, со скрываемым убеждением: «Да-да, конечно», многозначительно улыбнулся, и себе в нос пробормотал: «Посмотрим, как тебя там ждут».

И как в итоге по выходу Тёзки из дома выясняется, то Михаил оказался чуть ли не провидцем. И он, конечно, хотел бы сейчас, а именно в данном случае, ошибиться насчёт не ветрености супруги Тёзки (а остался он здесь, не для того чтобы убедиться в своей правоте, а наоборот, чтобы порадоваться за Тёзку), но кто он такой, чтобы против установлений жизни переть.

И хотя Михаила должно было распирать от гордости и самодовольства от своей правоты, он сдерживает себя так вести. И он делает озабоченный вид и, выбросив недокуренную до фильтра сигаретку (только для этого вредного занятия он тут так под задержался, ведь таксист нынче не тот, и не даёт подымить в салоне автомобиля), интересуется у разволнованного Тёзки. – Что-то случилось?

А Тёзка хоть и кипит весь, и у него нет причин сдерживать себя, тем не менее, он сдерживает себя от переполняющего его желания хорошенько пройтись по всему женскому роду, кто так беззастенчиво нарушает взятые на себя обязательства и разрушает доверие к себе. А особенно этим грешат те молодые и очень симпатичные гражданки, кого никто за язык не тянул брать на себя ответственность следовать по жизни в фарватере общих целеустремлений с одним единственным молодым человеком, убедившим её в том, что без него ей просто капец никакого счастья не видать.

– Да, ничего. – Пытается отмахнуться от назойливого внимания Михаила Тёзка. Но куда там. Михаил ведь такой же душевной конституции человек, что и Тёзка. И он так же, как и Тёзка психологически неустойчив и отчасти злонамерен в сторону женского пола. И Клава с первого взгляда на Михаила (она тайком посещала новое место работы Тёзки, издательство одной газеты, где и заметила этого Михаила) заподозрила его в критически предвзятом отношении к женскому полу: Так в Михаиле наряду с его разболтанностью и стоящему во внешнем облике и взгляде нарративу, прямолинейно указывающему гражданкам на его скептицизм по их поводу, в нём не было той самой благовоспитанности, которую даёт семейная жизнь.

Что так и оказалось в итоге. При этом Михаил эгоцентричен, и он не собирается в одиночку мучиться с этой проблемой своей неустроенности жизни. И он, только дай ему повод, готов поддержать во всём тех людей, кто сталкивается с такой же нервной ситуацией, что и у него. А ситуация с Тёзкой один в один отвечает всему этому его недовольству. И он исподтишка своей хитроумности посмотрел на Тёзку, кого он видит насквозь, и как человек бывалый, ему говорит:

– Знаю я это твоё ничего. И не просто знаю, а преотлично знаю, откуда оно растёт.

А Тёзка уже подцеплен на закинутый Михаилом крючок. И он с повышенной заинтересованностью и ещё не отдышавшись волнением, спрашивает Михаила. – Откуда?

– А от того всё это ничего возникает, потому что все бабы дуры. – Без всякого смягчительного разглагольствования, вот так прямолинейно и отчасти самонадеянно делает такое утверждение Михаил, и не думая отводить в сторону от Тёзки свои глаза, а в упор на него смотря.

И не успевает Тёзка возмутиться: «Это ты тут на кого намекаешь?!», а может и возразить, или даже оспорить: «Прошу не обобщать», как Михаил делает знаковое уточнение в виде вопроса.

– А дуры, знаешь почему? – спрашивает Михаил. А Тёзка скорей на подсознательном уровне, чем в здравом уме и рассудке, имеет на этот счёт некоторые догадки и соображения, а так он оформить в слова эту свою догадку не может.

– И почему? – интересуется Тёзка, отложив про запас выяснение спорных моментов в деле обобщающих выводов Михаилом.

– А потому, – на глазах Тёзки набирает высоты и веса Михаил, озвучивая эту горькую для всех мужиков истину без всяких возражений, – что они никогда нас не слушают и не слушаются. – И чёрт возьми Михаила, как он прав в глазах потрясённого правотой его слов Тёзки. И эти заверения Михаила падают на благодатную почву сомнений и расстройства Тёзки, и он стоит в ошеломлении и согласно кивает головой, как заворожённый: И-то, верно.

А Михаил на этом не останавливается и продолжает вгонять в хаос и беспорядок внутреннюю обстановку в Тёзке. – И они не просто нас не слушают, а целенаправленно это делают. И твоя дорогая…Да, кстати, как её зовут? – Михаил делает вопросительный отступ. А когда Тёзка озвучивает имя своей дорогой, он берётся за продолжение своего пояснения вероломной сущности тех гражданок, кто так дорого нам обходится, и сам понимаешь, почему они ходят рядом с нами и называются в таком дорогом качестве.

– А она заместо того, чтобы вечером убаюкаться в твоих крепких объятиях, к которым в итоге приведёт незамысловатый со стороны, но столь многозначный для вас вечер наедине друг с дружкой, когда жизнь так вас в счастье захватило, о чём ты весь вечер нашептывал на ушко своей Клаве, а она уходила от прямых ответов на твои заманчивые предложения с помощью прыскающего в нос смеха, берёт и на другую чашу весов ставит своё желание сделать себе новую причёску, которое и перевешивает её в свою сторону. И в итоге получается, что она ходит с новой причёской, а ты с такой неустроенностью в голове. – Заявляет Михаил, окончательно вбивая Тёзку в отчаяние и на пару сантиметров в землю.

Ну а дальше Михаилу и не нужно сильно стараться, когда Тёзка уже сам непременно желает его сводить в тот самый погребок и до беспамятства там напиться. – Будет знать, как меня не слушаться. – Мстительно посмотрев в сторону своего дома, Тёзка садится в такси и вскоре они уже находятся в том самом погребке, куда заглядывают всё больше люди с отчаянными мыслями и желанием выплеснуть во вне все эти эмоции. Там они в самые скорые сроки с помощью алкоголя набираются ещё большим желанием быть строже к своим вторым половинам (это понятно, что относится только к Тёзке), а для этого, по мнению Михаила, нет более действенного способа, как заставить поволноваться в истерике и главное, с ревнивым осадком, свою ветренную половину.

– У меня есть на примете пару птичек, – говорит Михаил, одним глазом косясь на Тёзку, а другим в сторону тех самых «птичек», двух беззаботных дам, кто вполне отвечает такому замутнённому взгляду на них со стороны Михаила, – чьё рядом с тобой присутствие точно вызовет беспокойство у твоей дорогой. И пусть воочию убедится, как далеко может завести её строптивость. – Михаил на этом месте придал уверенности своему заявлению тем, что сунул под нос Тёзки кулак.

А Тёзка, хоть и крепко настроен досадить Клаве, всё же он ещё испытывает в себе некоторую неуверенность и слабохарактерность (он хочет миром решить эту проблему с Клавой).

– Мне всё же надо ей позвонить. – Говорит Тёзка. – А то уже поздно. – А Михаил в момент вычислил в Тёзке эту малахольную нерешительность малоопытного супруга, который ещё живёт в иллюзии безмятежности взглядов на свой счастливый брак, которому уж точно не грозят несчастья, а все описываемые случаи из жизни бывалыми и опытными людьми, их точно не касаются. – И наш брак будет идти к своему укреплению и счастью не посредством стечений жизненных обстоятельств, а мы сами будем кузнецами своего счастья. – Вот так самонадеянно ещё смотрел на себя и свой брак Тёзка, эта простота и наивность. Кого Михаилу и не хотелось бы прямо сейчас, со всего маху, лбом об кирпичную стену фактов расстраивать, но он по себе отлично знает, что всякое промедление в сердечных делах только усугубляет болезнь. И нужно сразу ампутировать возникшую проблему.

– Тьфу, слюнтяй. – В лице негативно в сторону Тёзки выразился Михаил, и обнаружив в его руках телефон, с помощью которого он собирался сдать свои позиции, немедленно реагирует. И он со словами: «Давай я сам наберу, а то ты ещё спутаешь, или в самый последний момент с робеешь», протягивает к нему руку.

А Тёзка и в самом деле имеет все возможности спутать номер дорогой и вместо неё позвонить Дементию Аристарховичу, чьё имя находится в телефонной книжке рядом с именем его дорогой. И тогда точно Дементий Аристархович, человек консервативных взглядов на молодёжь, – а так-то он себе всякое чудачество позволяет, – будет поставлен в крайне неловкое до удивления положение, когда к нему так фамильярно обратится Тёзка, назвав его дорогая.

Так что Тёзка, догадываясь о том, сколько у него много номеров записано в телефонной книжке, подспудно чувствуя, что вполне способен свернуть не на ту дорожку и позвонить тому, кому уж точно в таком своём состоянии звонить не следовало, а уж говорить о некоторых затаённых в своём сердце и мечтах вещах, это вообще верх безумия, без сильного сопротивления (так, только подёргали телефон в свои стороны) отдаёт телефон Михаилу. А Михаил и ловит его на этом, набрав номер той самой своей знакомой чиксы, тьфу, курицы, которая с ним действует заодно. – Клава на этом месте потемнела в лице от этих ненавистных мыслей.

– Хм. – Многозначительно так хмыкает Михаил, приложив к уху телефон Тёзки, после его набора. А Тёзка сразу и не сообразить не успел насчёт такой самостоятельности пользования его телефона Михаилом. А когда тот так многозначительно отреагировал в ответ на что-то сказанное в телефон, то его волновало только одно – что там сказали в телефон.

А Михаил в момент заметил эту заинтересованность Тёзки, да и протягивает ему телефон, с горьким видом говоря: «На, сам послушай».

А Тёзке уже страшно брать в руки телефон после такого сопровождения его передачи ему в руки Михаилом. А ещё боязливей слушать то, что там в него говорят. Но и не слушать он не может. И он хватает телефон и пока не передумал быть отважным и смелым человеком, прикладывает телефон к своему уху. И что, чёрт возьми, он там слышит? Её опять нет дома. И не просто нет, а она ещё издевается, оставив ему недвусмысленное напоминание: типа я самодостаточная молодая девушка, и не смейте ограничивать мою свободу действий и передвижений, и если что, то я сама о себе позабочусь без ваших на то подсказок. В общем, я на неопределённое никем время отъехала вне пределы вашей юрисдикции, и прошу меня звонками не доставать и не беспокоить. А то будет хуже. И когда я посчитаю нужным, то тогда домой и заявлюсь.

Ну а вся эта эмоциональность и внутренняя обстановка у него внутри, да и в зале постоянно и сильно шумно, видимо и привело его к такому понимаю сказанного ему в телефон сообщницей Михаила, Алисой. С кем, как не больно было осознавать Клаве, Тёзка умудрился её спутать, и всё ею сказанное понять вот в таком невообразимо удивительном ключе.

«Да как же так могло случится?! Да как он мог меня с этой лахудрой спутать?!», – у ахнувшей Клавы аж внутри всё сжалось от такого Тёзкиного неосмотрительного поведения. И хорошо, что Клава не такая, как Тёзка вспыльчивая, и она умеет собираться с мыслями и найти для себя, и для Тёзки оправдание его ошибочного поведения. – Расстроен был, вот и надумал себе всякую хрень, когда услышал в словах Алисы автоматизм её бесчувственного ответа – она всё-таки не человек, а вроде бы робот, как утверждал оставленный ею молодой человек, кто бы введёт в заблуждение её работой. – Вот так решила Клава и слегка успокоилась. Чего не скажешь о Тёзке, который онемел в лице и мыслях, услышав такой ответ в трубку телефона.

– Вот же стерва! – чуть ли не роняет из рук телефон Тёзка, с такой словесной и зрительной ненавистью оторвавшись от него. А Михаил вновь перехватывает у него телефон и заодно самого Тёзку на этой растерянности. И начинает внушать ему гадкие мысли о возможности мстительно забыть о своих заботах в объятиях его знакомых птичек. Что в итоге и приводит Тёзку… «Звонок?», – вопрошает саму себя Клава с долей сомнения, сбитая со своей мысли внешним звуковым вмешательством, и вправду очень похожим на звонок в дверь. И Клава начинает прислушиваться, ещё полностью не уразумев, на самом ли деле сейчас прозвучал звонок, или у неё внутри прозвенел некий звоночек, предупреждающий её о том, что пора начать активно тревожиться за Тёзку, кого этот ловкий Михаил заведёт туда, откуда есть только один выход – в Загс, подавать на развод.

– Кажется, послышалось. – После небольшой, внимательной паузы, было проговорила облегчённо Клава, как в тот же момент её прямо сдёргивает с места новый звонок в дверь. И ей устоять на ногах помогает лишь её хорошая реакция и цепкость рук за косяк двери, а так бы она давно бы с ног соскочила, так дерзко и ядрёно прозвенел звонок в дверь. И для полного комплекта только и не хватало ударов ногами дверь, с самонадеянным требованием немедленно открыть двери. Ведь к вам ломятся в дверь представители правоохранительных органов, а они по-другому озвучить свой приход не могут, как только свалившись как летом снег на голову.

И это для того делается, чтобы вы не успели сообразить, утаить вашу противоправную деятельность (кто не без греха; правила дорожного движения хоть раз, да нарушали), и находясь в растерянности (бл**ь, по какому поводу они притащились, ни в свет, ни заря), всё что они ни спросят, рассказали.

Так что в том, что Клава окончательно подрастеряла в себе уверенности, – вон как всё тут совпало, – и выдвинулась открывать двери на ватных ногах, не было ничего предосудительного. А вот то, что она без спросу в дверь: «Какого хрена?! И кто там?!», сразу руками взялась за замок и начала его открывать, то это она, конечно, слишком поспешила и определённо рисковала.

Но уже поздно её предупреждать о чём-то, и она дверь открыла. А как открыла, то сразу и понять не смогла, на самом ли деле, или так, понарошку, как продолжение своих мыслей, но уже в реальности, видит перед собой … Того самого Михаила, кого она только раз и то мельком видела, но зато столько о нём себе буквально совсем недавно на представляла. И понятно, что Клава чуть ли не плывёт в своём не соображении настоящей действительности, где Михаил только образно ею просматривается, да и она сама себя видит в дымке сообразительности. И даже несколько удивительно, что Клава сумела из себя выдавить вопрос: «Вы ко мне?».

А Михаил, явно будучи в курсе того, в каком растерянном разумении и состоянии находится Клава, без всяких предварительных приветственных слов и объяснений своего, столь позднего здесь появления, сухой констатацией фактов озвучивает то, для чего его сюда послали, и что должно было как бы успокоить Клаву.

– Я зашёл, чтобы вас предупредить о том, что ваш супруг, – такова уж специфика нашей работы, – сделал оговорку Михаил, – срочно был направлен в служебную командировку, по редакторскому заданию. И из-за всей этой срочности, – времени не было ни на что и единственный борт уже вылетал, – он не смог вас предупредить о своём отъезде. – Отбив эту информацию, Михаил вынимает из кармана сложенный в двое лист бумаги, и протягивает его Клаве. Клава с внутренней дрожью в руках берёт этот листок бумаги и мало послушными руками начинает пробовать его развернуть. Что, как сейчас ею выясняется, не так-то легко сделать на ветру, вдруг спохватившемуся и решившему вырвать эту записку из рук Клавы. И Клаве приходится одновременно разворачивать записку и держать её так крепко, чтобы ветер не вырвал её из рук.

Но вот ей удаётся развернуть записку. И что же он там видит? А видит она даже не записку, а какую-то отписку из нескольких слов: «Извини меня, дурака». И если насчёт дурака она полностью согласна и нисколько не возражает против такого критического мнения Тёзки на свой счёт, то вот всё остальное вызывает у неё требовательные вопросы: «Он что, считает этого достаточно для объяснения своего пропащего поведения?» и «Он что меня за дуру считает, раз ограничивается этой отпиской?!».

И Клава с этими гневными вопросами отрывается от записки, поднимает глаза, и что же она видит? А никого она перед собой не видит. А этот Михаил, воспользовавшись этой запиской в качестве отвлекающего предмета, потихоньку спустился с крыльца, и только спину его и видела сейчас Клава. И на этот раз Клава соображает куда как быстрее. И она с криком: «Стойте!», бросается вслед за быстро ускальзывающей из поля видимости Клавы спиной Михаила, так уклоняющегося от их новой встречи.

Где он, судя по всему, не собирается вступать в разговоры и объяснения с Клавой, которая начнёт со всей своей взрывной энергетикой требовательно спрашивать с него объяснений пропащему поведению её супруга. А ему надо, влезать в проблемы чужой семьи? Да нисколько. Его, может быть, только убедительно попросили, – отнесёшь Михаил эту записку вдове и мы тебе выпишем премию, а не отнесёшь, то ты меня знаешь, и лучше не распаляй во мне злость, – всего лишь вручить эту записку, чтобы там не волновались и успокоились, а тут такое нервное, с истерикой дело. Нет уж, больше он ни ногой делать добрые дела.

Так что у Клавы было мало шансов догнать Михаила, заскочившего по-быстрому в такси и умчавшегося на нём. А ей только и оставалось, как нервно в руках теребить записку, покусывать губы и со слезами на глазах через прикус губ проговаривать автомобильный номер такси. Который она из каких-то, так в толк и не взять, предусмотрений, решила запомнить. А так как сейчас у неё в голове полнейшая неразбериха и переполох, то она и запомнить ничего толком не может, вот и проговаривает вслух номер автомобиля. И со всем этим в голове и вслух на языке, она возвращается домой, где отыскивает ручку и записывает на первом же попавшемся в руки листке (на той самой вручённой ей записке) то, что она так и не запомнила, но проговаривала всю дорогу.

А как только она записала автомобильный номер такси на листочек, то это её немного успокаивает. Но ненадолго. И она, посмотрев вновь на записку, начинает наполняться в глазах слезами и с нискольким не понимаем происходящего. – Да как такое может быть?! – Глядя на уже потёртые её рукой слова извинения Тёзки-дурака, вгоняет себя в сомнения Клава. – Неужели, времени даже на звонок не было. Не верю! – Клава, вспыхнув, подскочила на ноги со стульчика, на который она по приходу домой присела, и бегом отыскивать телефон. А как только он ею находится, то она вновь набирает номер Тёзки, и …Вот же удивление, на её пути не стоит негативщица Алиса, а идёт вызов. Но на этом всё и дальше длинных гудков Клава не продвигается.

На чём она, естественно, не успокаивается и, отняв от уха телефон, смотрит на его экран, чтобы убедиться в том, что не перепутала номер Тёзки. Но там всё в порядке, и она заново наживает на кнопку вызова и теперь выжидает его ответа, не сводя своего взгляда с экрана телефона. – Ответь же, гад! – прямо пережимает по выходу из рта слова Клава, с концентрированно вдавливая взглядом физиономию Тёзки с заставки вызываемого абонента. Но этот гад и не думает отзываться, когда его так умоляюще просят.

– А длинные гудки ассоциируют собой дальнюю дорогу. – Не пойми почему Клаве в голову так не ко времени приходят все эти отстранённые мысли. – А вот если бы он не хотел бы меня видеть, то был бы занят, отмахиваясь от меня нетерпеливыми краткими гудками. – На этой мысли Клава отпускает Тёзку в свой путь, нажав кнопку отмены вызова, после чего откладывает в сторону от себя, на стол, телефон, и повернувшись к нему спиной, собирается было пройтись до кухни, как вдруг, к её нервному вздрагиванию, со стороны её спины, из телефона раздаётся знаковый сигнал, оповещающей её о том, что ей пришло сообщение. И оно так испугало Клаву, что она и повернуться боится, чтобы посмотреть на экран телефона и выяснить для себя, что это было.

– Может это спам? – с надеждой себя спрашивает Клава, всё же поворачиваясь в сторону телефона. Но это не спам и с экрана телефона на неё смотрит высветившийся номер телефона Тёзки, под которым, в подстрочной строке, можно прочитать начальные слова отправленного ей сообщения. «Не беспокойся и не беспокой людей», – вылавливает с ходу слова сообщения Клава, и уже уверенно раскрывает само сообщение. Но там больше ничего нового и никаких уточнений не написано, и Клава застывает на месте в умственном ступоре, совершенно не понимая, что всё это значит.

Но и это, как буквально скоро Клавой выясняется, последнее мгновение её безмятежного состояния, из неё выносится, как громом среди ясного неба с лёгкими облачками озарением. – Так почему он не позвонил, если нашёл время написать сообщение?! – даже не задалась вопросом, а скорей, сглотнула его Клава, вдруг разорентировавшись на месте и её чуть повело в сторону падения. Но она удержалась на месте, найдя противоречащую всякому здравому смыслу и физическим законам точку опоры – она со всей силы сжала в руке телефон, и это, как бы не было странно, её удержало на ногах.

Но хотя физически она выстояла против этого шторма мысли, всё-таки внутри неё бушевало отчаяние мыслей, где она догадалась, что всё это может значить. – Это всё значит, что не он написал мне это сообщение. – Вновь сглотнулось Клаве, но уже от страха за себя и Тёзку, кого однозначно похитили и где-то удерживают похитители. А чтобы она раньше необходимого для их планов времени не подняла панику, то они под напором убеждающих аргументов (мы тебе пальцы тогда все переломаем) заставили Тёзку написать эту записку, а затем через сообщника Михаила убедившись, что этого недостаточно (смотри, опять на его телефон звонит), то отправили это, не просто сообщение, а последнее для неё предупреждение. Если ты, дура, не будешь соблюдать режим тишины, то мы тебе будем присылать по одному пальцу Тёзки в видео сообщениях.

Ну а обращаться в правоохранительные органы, сама понимаешь, мы тебе настойчиво не советуем. Да и к тому же бесполезно, ведь эта записка в твоих руках, а также сообщение с его телефона, перечёркивает все основания для твоего обращения в розыск мужа. Тебе там, в полицейском участке, так и скажут: «Идите гражданка домой и по пустякам нас не беспокойте. У нас и без ваших семейных неурядиц дел невпроворот. Вон банда Неостепенившегося никому не даёт покоя на районе, сбивая граждан с добропорядочного пути, зазывая их в свой пивной погребок, переменить свои взгляды на свою, без всякого чудачества жизнь. А ваш супруг прогуляется в запое, а затем, как только деньги и душевные силы закончатся, то, как миленький домой вернётся и будет своей послушностью вам ещё милей».

– Но что они хотят от него?! – нервно вопросила Клава, принявшись прохаживаться по гостиной. – И чего они добиваются от меня?! – а вот этот вопрос Клавы привёл её к зеркалу. – Чтобы я сидела дома и не дёргалась для начала. – Глядя на себя исподлобья, ответила на свой вопрос Клава. И ответ ей нисколько не понравился. Что было поддержано её отражением в зеркало, которое к тому же придало ей сил и решительности. – Нет, я так не могу. – Всматриваясь в себя, проговорила Клава. – Я должна начать что-то делать. – С этим решением Клава оставляет своё отражение в зеркале в своём одиночестве, и пусть подумает над тем, что ещё ей подсказать по её возращению к зеркалу, и начинает ходить по гостиной и натыкаться там на всё что ни попади.

Что в итоге приводит её к входной двери. Которую она немедленно, не раздумывая, во всю ширь распахивает, на одно мгновение удивляется произошедшим за время её отсутствия переменам на улице, – там начало смеркаться и попахивать свежестью ненастья с ветром, – и с решимостью в лице выходит на крыльцо дома. Где она с готовностью встретиться лицом к лицу с даже самым ненавистным неприятелем, смотрит прямо перед собой, куда-то вдаль, и мамочки родная, в испуге застывает в бледности, вдруг наткнувшись на оформленную в человека тень, очень внимательно к ней, не сдвигаемо в одном положении расположившуюся в лесополосе, соединяющую собой и посредством тропинки их дом и проходящую чуть подальше автодорогу.

И от всей этой бравадной решительности на лице Клавы не осталось и следа, одна лишь нервность в лице и дрожь в ногах, шаг за шагом пятящихся назад, в сторону дверей. Где она натыкает пяткой об порог, и в тот же момент, заскакивает внутрь дома, и захлопнув двери, защёлкнув на все запоры замки, сама спиной в дверь упирается, чтобы не впустить в дом того неизвестного из лесной полосы. А то, что он попытается осуществить это проникновение, то она нисколько в этом не сомневается, и как подсказывает ей ошеломляюще и всё заглушающее сердце, то это непременно последует. Дай только сердцу к его шагам прислушаться. Но сердце просит просто невозможного, когда само своим биением не даёт Клаве возможности что-либо услышать из того, что происходит на улице, сколько бы она не прижималась ухом к двери.

И, пожалуй, захоти тот тип в момент проникнуть в дом, то ему одного удара, даже не самого сильного, по двери хватит, чтобы уронить в долгую оторопь Клаву. Так для неё всё это будет неожиданно по причине её оглушённости биением своего сердца.

Но ничего из того, чего ожидала сейчас Клава не происходит, и она постепенно успокаивается. После чего она пускает в путь по дому на коленках, чтобы не быть в окно замеченной, и так до занавешенного шторками ближайшего окна. Где она привстаёт на ноги и начинает заглядывать в шторки, чтобы высмотреть, что происходит на улице. Ну а там всё вроде как спокойно, хоть и разнепогодилось. Но этого недостаточно для Клавы, чтобы успокоиться, и она начинает выглядывать на улицу со всех оконных точек в доме. Где её ждёт один и тот же результат, который её в итоге приводит к входной двери.

– Если я сейчас не получу доказательств того, что мне всё это привиделось, то я ни за что не усну и буду чувствовать себя как на иголках. – Укрепив свою отвагу таким образом, Клава, не забывая всё держать под слуховым контролем, осторожно берёт ручку двери, начинает её тихонько приоткрывать, а сама в приоткрывающуюся щель заглядывать.

И вроде бы никого и ничего страшного до жути и просто так в поле её зрения не наблюдается. И Клава, осмелев окончательно, открывает полностью дверь и в неё уже не только выглядывает, а чуть ли не выходит, высунув насколько можно вперёд свою шею и голову на конце шеи. А вот куда она со всем своим зрительным вниманием и ушки на макушки, сейчас смотрит, то тут без особых вариантов – в сторону той полоски леса, где ей, то ли привиделось в лучшем случае, то ли померещилось (тоже не плохо), а может и в самом деле увиделась тень человека (это в самом негативном случае).

И вот же какое дело! Клава прямо на своих глазах оживает и приободряется, никого там не обнаружив. «Прямо в душе полегчало», – облегчённо вздохнув, приложив руку к груди, проговорила Клава, продолжая смотреть на то самое место, где ей всё-таки померещилась тень человека. Здесь она ещё разок присматривается на всякий случай, чтобы закрепить в памяти эту неопасность, и собирается уже было вернуться обратно, в сторону своего дома, где её ждёт теплота домашнего уюта, а не такое как здесь ненастье, как, ой мамочки, она опять среди кустов деревьев натыкается на теневую образность в виде человека.

И Клаву вновь в один момент с места сдувает, и она опять сидит в упор спиной к двери, и нервно отстукивает свой страх зубами. Где на этот раз она всё же уже не столь не подготовлена к встрече с тем, кто там в лесополосе так её пугает, а она пошарилась рукой по сторонам прихожей, и отыскала там небольшую гантельку, которую она крепко рукой обхватила и собралась дорого отдать свою жизнь. А вот взять телефон и позвонить каким-нибудь правоохранительным службам, кто приходит на помощь и в таких экстренных случаях, то она как-то до этого не додумалась.

– Только пусть сунуться, я им покажу. – Сжимая что есть силы гантельку, крепко так предупреждала неизвестного неприятеля Клава достаточно долгое время, пока на время не задумалась, затем забылась, и на этом как бы всё, уснула.

Глава 3

И опять с утра одно беспокойство и переполох мыслей. Но уже не на одном месте, а с выходом и поиском решения стоящих проблем вне дома.

А вот когда Клава, поутру проснувшись не у себя в постели, а на полу, в прихожей, да ещё в обнимку с холодной гантелькой, в такойнеожиданной ситуации себя обнаружила, то это обстоятельство её больше удивило, чем напугало. И при этом в голову к ней полезли совсем уж не конструктивные мысли. И она вместо того, чтобы задаться вопросом: «А когда я так незаметно для себя уснула?», берёт и радостно за собой замечает, насколько она неприхотлива и без особых для себя последствий личного и физического характера переночевала на полу.

А вот вопрос последствий Клаве показался интересным, и она сочла необходимым убедиться в своих выводах лично. А для этого следовало добраться до ванной и там взглянуть на себя в зеркало, и заметить …О боже, что со мной за ночь стало! – а вот здесь Клава действительно и по-настоящему испугалась, увидев себя в таком растрёпанном виде, где под глазами присутствовали синие круги, а на лбу появилось какое-то страшное, ясно, что злокачественное пятно (такое оно чёрное).

И если растрёпанность волос, вытягивающих за собой и приводящих в острое напряжение мысли Клавы, удалось быстро унять с помощью душа, а затем их возмущение было сглажено в укладку феном, а с кругами под глазами пришлось чуть подольше повозиться, смочив их успокаивающим раствором, а затем наложить на них слой молочка с кремом, то вот к этому пятну на лбу, имеющему все характеристики злокачественности, сразу вот так просто и не подступишься. И Клаве пришлось вооружиться пинцетом в одну руку и ватным тампоном, смоченным в спиртовой раствор в другую, чтобы для начала как-то к этому пятну подступиться и провести мероприятия по его дестабилизации. А то эта гадина закрепится на лбу, а затем начнёт распространяться по всей поверхности лба.

– Лучше сразу в петлю, чем жить с этой кляксой на лбу. – С отчаянием на грани отваги, Клава посмотрела на себя через призму этого пятна на лбу, которое, как она очень точно заметила, имело все цветовые и геометрические признаки свойственные кляксе. Но только в большем и не чернильном исполнении. А вот если лбом мимо подушки сильно промазать и попасть им прямиком в тюбик с гуталином, по нынешнему как-то иначе называемом, но от этого его целевое назначение не меняется, – усилить лицевую привлекательность носителя этих, так отлично начищенных туфлей, – то можно как раз в такую кляксу вмазаться.

Ну а так как Клава была слишком далеко и высоко стояла от таких ножных подробностей, – за чистоту обуви отвечал Тёзка (а как он хотел(!), если хочешь гордиться своей супругой и за её спиной важничать, то придётся на коленках с ножной щёткой потрудиться), – то она слишком недостаточного для себя понятия имела насчёт свойств тюбиков с этой чёрной пастой, в один из которых она и вляпалась, уснув на полу.

Но всё то хорошо, что хорошо кончается и ватным тампоном со лба стирается. Но как только Клава в этом успокаивается, как она вспоминает то, что её привело в такое состояние на полу, где она и не спала в общем, всю ночь нервно вздрагивая от каждого удара ветвей деревьев по окнам, да ещё и грозящий всем заблудшим душам гром, издалека не слишком способствовал её покою.

– И что же мне делать? – задалась вопросом Клава, глядя на себя в зеркало, видя там не только себя, но и в проём двери коридор и часть гостиной. Куда она мысленно проследовала и, добравшись до окон, заглянула в них. Там она сейчас мало что увидела и повернувшись обратно, посмотрела на телефон, всё по-прежнему лежащий на столе, куда она его бросила. – Позвонить? – задалась к самой себе вопросом Клава. – И кому? – парировала сама себе Клава.

– Ему я звонить сейчас точно не буду. – Несколько не ровно и даже зло пробурчала Клава, что говорило о том, что Клава разозлилась на Тёзку, подвергнувшего её таким страшным испытаниям, со сном на полу, где заместо подушки у неё под головой лежала гантелька. И хотя имелась огромная вероятность того, что и Тёзка был подвергнут не менее сложному испытанию, – его забросили в джунгли в одном неглиже, мол, справишься и отобьёшься от местного бича, комарья, то хорошо, а если нет, то тебе это уже и не будет важно, – всё-таки Клава хрупкая девушка, для которой сон на полу, да ещё в таком нервном сопровождении, всё же идёт не полностью на пользу. И как бы она не храбрилась и потом за себя ей не было стыдно, всё же она никогда не забывает того, кто создал для неё такие условия комфорта. Вот и слегка злится на Тёзку.

– Тогда кому? – задаётся новым вопросом Клава. И тут же жестоко к себе отвечает, вспомнив то присланное ей сообщение. – Пока никому. Сперва нужно разобраться, что к чему, и собрать хоть какую-то информацию. – Здесь Клава развернулась в сторону выхода из ванной, и всё, замерла на месте, уткнувшись в новую преграду.

– И куда собралась? – вопросила себя Клава с долей злорадного ехидничания. – Они, наверняка, круглосуточно следят за домом. – С тем же злорадным подтекстом добавила Клава, сбивая себя с ног и усаживая на край ванны.

– И что теперь делать? – по новому кругу ставит этот вопрос перед собой Клава. А та, кто в ней злорадствовала и не знает ответа на этот вопрос, разводя руки и всю ответственность на принятие решений возлагая на хрупкие плечи Клавы, кто себя так всегда выставлял самостоятельной, кто никого и главное, умных советов слушать не слушал, всеми своим действиями указывая на то, что я сама себе хозяйка и на уме, и если будете ещё мне тут указывать, то я и послать могу. А вот сейчас, когда все эти качества самодостаточности нужно продемонстрировать, вы, Клава, свои плечики присутулили, в лице стали жалостливо и так несчастно выглядеть, что прямо сердце за саму себя разрывается, а уж за глаза и говорить не надо, они начали заливать накатывающими слёзками, и никакой в вас нет убедительности.

И Клава под давлением всех этих тяжеловесных обстоятельств, уже собралась было уткнуться в свои натёртые об пол, ссадинами коленки, как вид кровоподтёков на её коленках, в которых сгибаются ею такие, одно загляденье ножки, неожиданно даже для неё приводит её в приподнятое состояние духа, и она уже не такая подавленная, с решимостью бросить вызов неприятностям, подрывается со своего места сиденья.

И она, посмотрев через проём двери в гостиную, с вызовом заявляет: «Единственное, что я знаю. Я здесь оставаться больше не могу. И мне нужно выйти и подышать свежим воздухом», и решительным шагом направляется на второй этаж, собираться.

И на этот раз её сборы на выход из дома кардинально отличаются от всех ранее имевшихся в её жизни сборов. И если раньше она для выхода из дома старалась как более эффектно подчеркнуть себя, и так себя с помощью одежды и макияжа выделить, чтобы о ней сложилось незабываемое, а может даже и неизгладимое впечатление у встречных людей, которые необязательно должны были быть ей знакомыми, а они просто проходили мимо, то сейчас её подход к своему сбору преследовал не просто другие, а прямо противоположные её обыденным сборам цели. Теперь же она стремилась себя уравновесить с окружающим миром, если мягко для неё сказать, а если со всей жёсткостью и очевидностью, то она, испытывая неимоверные сложности, – ведь ей приходится идти наперекор своей сути, симпатичной молодой девушки, чья красота не вечна и её скрывать просто преступно, даже если это требуют жизненные обстоятельства и это ненадолго, – натягивала и накидывала на себя несочетаемые в модном плане вещи, целью которых было не открыть её перед миром людей, а наоборот, закрыть её до неузнаваемости перед ним.

Впрочем, не всё так страшно, и как бы ты себя не маскировал, одевая в разнобой одежду, натягивая на себя до ушей свитер, тёмные очки на всё лицо и на глаза, а также бейсболку Тёзки поверх всего этого убожества…хотя нет, лучше платок повязать, всё-таки природное изящество и грациозность в себе невозможно скрыть, и она своей лёгкостью походки и изгибами линий тела вызовет определённый интерес у людей со стороны.

Но вот с этим, как оказалось, не столь простым делом, Клава справилась, и теперь…А теперь ей нужно было хорошенько подумать о том, чем себя обезопасить в случае …Встречи на своём пути с теми, кто не захочет дать ей прохода. И на этом моменте Клаву пробило холодным ознобом и даже слегка поддавило в ногах, заставляя отказаться от всей этой глупой затеи и лучше пересидеть всё это время опасностей и страха дома на кровати. И хотя кровать так притягательно выглядела, а за окном её непонятно что ждало, Клава решительно отвергла это предложение своей слабости, и, сжав руки в кулачки направилась вниз, в гостиную. Где быстренько отыскала лежащий на самом виду, на столе, телефон, и вооружившись им, выставив его перед собой, жёстко так предупредила невидимого противника о том: что ты, только попробуй дёрнуться в мою сторону, я в момент нажму кнопку вызова специальных служб. Вон видишь, палец держу на пульсе вызова.

После же того, как Клава так себя немного успокоила, заручившись поддержкой телефона, она, оставив его находиться в одной из рук, в какой она и не помнит, решает, что одного телефона для отражения противника будет явно недостаточно, и давай вперёд, до кухни. Ну а там она начинает без всякого порядка раскрывать ящики кухонного гарнитура. Где на её глаза попадается масса предложений превентивного удара по тем, кто попробует решиться и посмеет её остановить на своём пути, – от ножей, до молотка для отбивки мяса. Но она всё это отвергает, остановившись в итоге на пассатижах. А вот почему она в итоге выбрала их, то это очень большая загадка, возможно, что даже и для неё. А вот то, что ей ими хотелось кое-кому оттянуть сильно ухо, то это, скорей всего, блажь её воспалённого сознания.

А между тем Клава, засунув в карман короткой курточки пассатижи, в другой карман добавляет баллончик с лаком для волос, который, как наиболее разумно понимается, при одном из негативных сценариев её блокирования на узкой дорожке, должен выступить в качестве нейтрализующего средства нападающих, типа аэрозоля со жгучим перцем. И хотя со стороны Клавы несколько самонадеянно думать, что она с помощью лака для волос, который хоть и отлично скрепляет волосы в причёску на голове, но это всё, а также пассатижей сумеет за себя постоять, всё же не будем судить её строго, ведь она в первый раз оказалась в такой неимоверно сложной ситуации и ей приходится полагаться только на себя и на то, что у неё на кухне, под рукой, есть.

Но ладно, со всеми этими сборами, как ей рассудилось и смоглось справились, а вот сейчас перед Клавой встала самая сложная задача – выйти из дома, и притом незаметно для тех, кто в лесополосе затаился, и только тем и занимался, что вёл наблюдение за её домом. А это задача не просто сложная, а чуть ли невозможная для выполнения. Но Клава, видимо, так не думает. И она не задерживается на месте, чтобы всё это дело, как следует, за чашкой кофе, который бы ей не помешал, обдумать, а она прямиком вновь на второй этаж, где она правда не идёт в спальню, чтобы присесть на дорожку, а она идёт в тамошнюю ванную. И как можно догадаться, не для того чтобы там всполоснуться по-новому, а она подходит к имеющемуся там окну, открывает его и выглядывает в него со всей осторожностью.

Здесь она, при виде земли с высоты второго этажа, сглатывает набежавшие слюни, и без дополнительного раздумья начинает вылазить в окно. Где она в итоге повисает на нём, держась руками за подоконник. А когда сил уже не остаётся держаться за окно, она срывается и падает куда-то вниз, на землю. И по всей видимости Клавы, даже с ног не свалившейся, то не так больно и печально для неё всё произошло. А вот то, что она слегка захромала, то здесь больше психологического эффекта – не может же девушка без трагизма в себе и их последствий, выйти из вот таких экстремальных поворотов жизни.

А так она немного похромает ради своего успокоения (вон что мне пришлось пережить на своих ногах), да и успокоится хотя бы морально.

И вот с таким успехом в себе и своей походке, Клава добирается до угла дома, из-за которого она выглядывает и вроде бы никого не замечает. После чего она в соображении того, что дальше делать, на мгновение за этим углом задерживается, и дальше от неё следует как бы ожидаемое действие, – она прямиком направляется к центральному выходу из дома. И тогда вот спрашивается, зачем нужны были все эти её уловки и старания с выходом из дома из окна, когда она, направляясь сейчас к центральному входу дома, в момент себя раскрывает.

А ведь изначально всё же был, хоть и мизерный, но всё же ведь шанс на то, что она поведёт себя не так последовательно своей женской природе и свойственной ей логике. Ведь она столько поначалу сделала, чтобы не следовать этому ожидаемому от неё сценарию логичности женского поведения, которое следует вопреки всякой логике. Где она, хоть и не без своих умственных завихрений, с тем же лаком для волос, но попыталась продемонстрировать изобретательность мысли и подвергла себя испытанию, выбираясь на задний двор дома через окно. После чего самым логичным было бы перебраться за пределы дома через щель в заборе, и там уже дальше через лесополосу незаметно для её преследователей куда-нибудь на выход отсюда.

Но… Уже проехали так чистосердечно о Клаве думать, а нужно поспешать за ней, идущей напропалую уже по выходу за пределы ограждений своего дома по лестной тропинке, не чувствуя своих ног под собой, держащей перед собой телефон в предупредительных целях, – вот только посмейте дёрнуться в мою сторону, в миг от звонюсь, – и в умопомрачении от страха в голове. Где головокружение в её голове не позволяет ей, не то что бы разумно, а памятливо проследить свой дальнейший ход в одиночку по всему тому пути, который её вывел до первых людей, не на прямую ею встретившихся, а она услышала человеческие голоса, и только в этот момент она пришла в себя, увидев себя и куда она в итоге дошла.

А оказалась она не так уж и далеко от своего дома. На остановке общественного транспорта, расположившейся неподалёку от комплекса магазинов, где есть люди и уже не так страшно для Клавы. Что, между тем, только частично преуменьшает опасность со стороны невидимых для Клавы преследователей, и она хоть их и не видит, а всё равно продолжает дрожать и, с нервным нетерпением переминаясь с ноги на ногу, вглядываться в даль, в ожидании рейсового автобуса.

Но вот он показался на своём горизонте, и Клава, держа под зрительным контролем окружающую местность, принялась его призывно подгонять: «Ну чего ты еле плетёшься». И так до тех пор, пока полупустой автобус не останавливается ровно дверями напротив Клавы и призывно их перед ней не открывает. Здесь Клава ещё разок быстро смотрит по сторонам, и вроде никого нет, забирается внутрь автобуса. Затем лезет в карман, чтобы заплатить за проезд, и вот же неожиданность, обнаруживает, что заплатить-то ей нечем – она забыла дома кошелёк.

И хотя лицо Клавы прикрыто очками, водитель в миг в ней замечает её нежелание оплатить проезд. И он, конечно, не испытывает никакого желания прокатить без билета, за свой счёт, эту гражданку, под своими тёмными очками скрывающую свои бесстыжие зенки с перепоя. Так что он не спешит закрывать двери автобуса и трогать его с места в путь, пока не выслушает, не просто объяснений своей неплатёжеспособности этой гражданки, а того, до какого бесстыдства доходят люди, чтобы оправдать свою праздность жизни. Ведь судя по вполне себе приличному виду этой гражданки, конечно, слегка не вальтажно по мнению водителя автобуса выглядящей (что это вальтажно значит, то это знает только водитель автобуса, но и то только смутно), то она всё-таки имеет средства для поддержания в себе манерной жизни. А вот заплатить за проезд она, скорей всего, считает не только не нужным, а ниже её достоинства.

– Я, мол, здесь по недоразумению оказалась и притом случайно, так что это не считается, что я проедусь на вашем, фи, автобусе. И если на то пошло, то это ещё вы мне должны приплатить за то, что со мной рядом здесь проехались. – Только так могут рассуждать по мнению водителя автобуса вот такие манерные гражданки, прикрывающие своё нежелание оплачивать оказанные им услуги своей душевной скупостью и недалёкостью.

– Ну давай, рассказывай. – Откинувшись на своё сиденье, с каким-то удивляющим Клаву своим ехидством видом снисхождения к ней, обращается к ней водитель автобуса, и непонятно на каких-таких основаниях позволяющий себе такую к ней фамильярность, да ещё и на ты. И, конечно, в Клаве всё вскипело, и она с возмущением к такому хамскому поведению водителя, возникает в ответ. – Я что-то не поняла, что это всё значит?

А водитель в ответ нисколько не тушуется и видно ему спешить некуда (в автобусе только два охламона сидят, которые и пикнуть не успеют, как водитель автобуса их грозным словом, с матом заткнёт), раз он с усмешкой отвечает. – То, что я сказал.

И такая самоуверенность водителя автобуса несколько сбивает с толку Клаву, которая если честно и забыла, когда в последний раз пользовалась общественным транспортом, и видимо уже не в курсе того, на каком культурном уровне в этих местах происходит общение. И может такая коммуникабельная фамильярность между участниками поездки, где все друг с другом для начала знакомятся и рассказывают друг другу то, на что они способны, в порядке вещей, ведь в дороге мало ли что может случится, – колесо проткнётся или они вылетят в кювет, – и здесь без взаимовыручки не выехать. А она, не зная всего этого, вообразила себе тут возмущаться.

Но всё же, как бы то ни было, Клава не в том настроении, чтобы о себе что-либо рассказывать, и она придерживается избранной её жизненным кредо линии поведения: не делиться с первым встречным знаниями о себе и выдерживать высокомерную паузу, прежде чем пуститься в ругательства. – Вашему руководству, как мне понимается, будет не безынтересно узнать, какие требования вы выдвигаете к своим клиентам. – Окинув водителя презрением, холодным тоном отбивает сквозь зубы слова Клава.

И сейчас бы водителю одуматься, крепко подумав о будущем разговоре со своим тяжеловесным на умственные движения начальством, для которого клиент всегда прав, а вот их наёмный работник никогда не бывает в этом замечен, и всё лишь потому, что клиент оплачивает все эти ими оказываемые услуги, а вот водитель, крутя баранку автомобиля, на них паразитирует по мнению всё того же начальства. Но всего этого благоразумия в водителе не замечается, и он ещё больше надругивается над человеческим здравомыслием, усмехнувшись, а затем поправив на голове кепку резким одёргиванием головой (ну, видела, что я умею!), с глазами навыкат приближается к Клаве, и вон что тут говорит:

– А вы пока не оплатили проезд, а значит, не вступили в договорные отношения с нашим автотранспортным предприятием, – водитель автобуса прямо удивляет Клаву своей юридической подкованностью (вот же умников-то развелось), – и поэтому не можете называться нашим клиентом. А вот называться… – здесь водитель, набирая воздуха в лёгкие, сделал настолько для сердца Клавы волнительную кульминационную паузу, что она даже слегка в ногах пошатнулась в предчувствии того, что себе сейчас посмеет или позволит водитель автобуса, который судя по его разбитному и отчасти хулиганскому виду, только по причине необходимости иметь хоть какую-то работу, сдерживает себя и в себе всю свою настоящность, человека безбашенного, любителя крепкого слова и нанизанных на таких словах отношений с бабами и лахудрами, как он зовёт весь женский пол.

Но к полнейшей неожиданности обоих этих участников дискуссии, через спину Клавы, стоящей этим местом к дверям, вдруг до них обоих, целенаправленно в сторону водителя автобуса, доносится требовательный голос неизвестного. – Мне плевать, как она будет называться. Мне ехать надо. – С такой резкой живостью перебивает водителя автобуса человек из-за спины Клавы, что водитель на мгновение оторопел в себе, а Клава в свою очередь не слишком далеко от него ушла, замерев в одном напряжённом положении.

– Но она… – водитель автобуса попытался было возразить незнакомцу, как Клава спиной почувствовала, уже приблизившегося крайне близко к ней и остановившегося буквально над ней (оттуда до неё доносилось его дыхание), но был в момент вновь перебит незнакомцем. – Сколько? – задаёт вопрос незнакомец.

А водитель сразу и не понял, к чему относится этот вопрос незнакомца. И он переспрашивает незнакомца. – Что, сколько? – А тот в ответ на этот раз позволяет себе очень покоробившее водителя замечание. – А ты, как я посмотрю, не слишком сообразительный. – И, хотя водитель категорически не согласен с такой установкой на свой счёт, он не стал возражать незнакомцу, судя по нему и всему его внешнему виду, без всяких дураков очень внушительному, не сильно любящему, когда ему возражают, и что-то говорят против. И водитель, назвав сумму стоимости проезда за двоих, делом доказал этому типу, насколько он не прав, делая такие преждевременные заявления.

Когда же незнакомец из-за спины Клавы протянул руку с денежной купюрой в ней, а она всё стоит на месте замерев, не двигаясь и видит только эту крепкую руку незнакомца, которой без труда можно свернуть в один захват все шеи людей в этом автобусе, да и его низкий голос прямо указывает на отсутствие у него всякой сентиментальности, где он без всяких сантиментов ломает жизни и через колено позвоночники перешедшим ему дорогу людям, а затем водитель автобуса так долго возился в поиске сдачи, что у Клавы начала так дико голова кружится от всего тут с ней происходящего, что она выпала из реальности, и спроси её, как она села на сиденье, то она этого и не вспомнит. А она, между тем, в этом умопомрачительном состоянии поблагодарила незнакомца за оказанную услугу, сказав: «Спасибо».

На что с его стороны следует грубое: «Сочтёмся», и Клава тут выпадает в осадок, приведший её на ближайшее сиденье. В котором она так до конечной остановки и проехала. А когда водитель именно для неё (а потому что никого в автобусе больше не было) огласил: «Конечная», то только тогда она поняла, что, во-первых, она заехала и не пойми куда, а во-вторых, что так и не сообразила заметить того типа, кто за неё заплатил. А у водителя о нём спрашивать не самая удачная идея. Да и не ответит он, судя по его обиженному виду.

Но всё это вскоре остаётся позади, и пусть водитель автобуса сам один одинёшенек пребывает в той ауре негатива, которую он сам создал внутри своего автобуса, а она тем временем пройдётся пешком и выветрит из себя все эти мысли. Хотя на её пути к этому освобождению стоят материального характера препятствия. – Правда без денег далеко не уйдёшь. – Пройдя где-то с квартал, Клава чуть ли не нутром наткнулась на эту очень жизненную истину. – И что делать? – остановившись у перекрёстка дорог, Клава только успела задаться этим вопросом, а руки уже ощупывают карманы куртки.

И хотя они в ней по-прежнему ничего не находят из того, что служит эквивалентом товарного обращения, то есть деньги, тем не менее, она на этот раз не столь удручена и даже в некотором роде не безнадёжна. – Так я же другую куртку надела. – Клава для начала находит вполне себе резонную причину для того объяснения, что она в куртке на себе не находит кошелька с деньгами. После чего она всё теми же руками заглядывает поглубже в себя, то есть под куртку, где, в одном из карманом пиджака, ею со вздохом облегчения обнаруживается этот знаковый предмет, дающий столько возможностей и перспектив хотя бы на день.

А как только и карточки в кошельке все до единой обнаруживаются, то Клава начинает чувствовать в себе преогромное желание где-нибудь в уютном месте присесть и взбодриться чашечкой горячего кофе (а вот если бы она кошелёк не нашла, то плюс к этому желанию, выправить свои мозги горячим кофе, присоединился бы и голод).

И Клава, развернувшись на месте на 360 градусов, чтобы окинуть своим вниманием всё вокруг и выбрать для себя первоначальное направление движения, всё это проделывает, и что же она видит? А видит она удивившее её до крайней степени невероятное стечение обстоятельств в виде здания редакции той самой газеты, куда устроился на работу со вчерашнего дня пропавший Тёзка.

А как только Клава увидела даже не само это здание, а всё то, что оно собой с некоторых пор ассоциировало, то на неё в тот же момент всё касающееся Тёзки и всё то странное и местами до жути пугающее, что сопровождало это событие и было отложено в сторону, навалилось, и она споткнулась на ногу и уже было собралась окончательно потерять равновесие, но вовремя подставленная рука неравнодушного прохожего удержала её и оставила стоять на ногах.

Когда же о её самочувствии прохожим было справлено, а она заверила его в том, что с ней всё порядке, когда какой тут может быть порядок, Клава, только сейчас сообразив, осмотреться по сторонам в поиске профессионально в её сторону внимательных людей, кто идёт за ней по пятам, вроде никого не обнаружив, с тревожным предчувствием выдвигается в сторону редакции (около него она и видела Михаила вместе с Тёзкой).

– Пусть, что будет. Я всё равно уже обратно повернуть не могу, пока не узнаю. – Подкрепляя свою уверенность словами, Клава добирается до крыльца ведущего в здание делового центра, в котором одно крыло занимала редакция газеты. Здесь она останавливается, и сама не зная, что ищет, начинает тут осматриваться, посматривая то на ступеньки лестницы, соединяющую мостовую и здание, то на случайных для неё людей, кто, как в своё время Михаил и Тёзка, стояли тут чуть сбоку и под сигарету делились с окружающим миром своим полным дыма выдохом и такими же туманными мыслями.

Что, видимо, не принесло Клаве результатов, и она направила свой ход внутрь здания делового центра. Где в вестибюле, на информационном табло, без труда отыскивает месторасположение редакции газеты, и вперёд к лифту, чтобы до третьего этажа на нём добраться. Ну а там, по выходу, ей остаётся, как с ориентироваться, по сторонам осмотреться, затем по коридору прямо, после чего направо и через шагов двадцать упрёшься в табличку: Редакция газеты «Новый взгляд».

И Клава бы в неё, несомненно, упёрлась бы, если она сюда пришла не сегодня, а скажем в тот день, когда она видела у здания редакции Михаила и Тёзку. А вот сейчас она, как только оказалась за коридорным поворотом, ведущим к знаковой двери, а затем выдвинулась по финишной прямой, то с каждым шагом приближающим её к этой двери, её начала сковывать не только робость и неуверенность, которые с первых её шагов сюда её охватили, а вдруг в один взгляд на эту дверь появившееся тревожное чувство.

А всю эту тревогу и какую-то безысходность на неё нагнетает странная в этом месте обстановка заброшенности. И если там, за её спиной, в общем зале, жизнь бьёт ключом деловой и так активности людей, туда, сюда перемещающихся, то здесь как будто образовалась какая-то аномальная, основанная на безлюдности зона. И с момента своего захода в это коридорное ответвление, Клава не только не увидела ни одного человека, а здесь и запах специфический, указывающий на безлюдность, уже образовался. И всё это в своей совокупности, а также то, что дверь, в которую в итоге упирался этот коридор, выглядела, как не живая, и морозило душу Клавы.

Ну а когда она приблизилась к безликой, так холодно на неё смотрящей двери, то она ещё не взявшись за её ручку, уже поняла, что её там, за ней, ничего хорошего не ждёт. Что, в общем, так и вышло. И то, что она оказалась заперта на свою закрытость, это, наверное, наилучший из всех для Клавы вариант её открытия. И теперь у Клавы, стоящей в упор перед закрытой дверью, своей закрытостью не просто озадачившая Клаву, а внесшая в её поиски загадку, расширились горизонты для поиска.

Ведь если до прихода сюда, она исчезновение Тёзки, что уж стесняться, в основном связывала с его безалаберностью отношений к своим семейным обязательствам, и был, хоть и маловероятный шанс на то, чтобы крепко расстроить их сердечные отношения до скончания века, и её поисковые действия основывались на этой версии его пропажи. То сейчас, когда её поставили перед фактом такой действительности, – и следа нет от редакции газеты, – то ей что-то становится очень страшно за Тёзку, кто не безызвестно исчез в объятиях пропащих дам (всегда отыщутся следы таких его прегрешений), а здесь имеет место некий заговор. А в этом случае, он имеет все шансы не быть найденным.

И Клава под давлением всех этих новых загадок и мыслей, не выдерживает и с истеричным криком: «Да, чёрт возьми, что здесь такое творится?!», с кулачками накидывается на эту дверь перед собой и добивается того, что с разбитыми руками, как без них, со слезами, без сил падает на пол перед дверями. И уперевшись в них спиной, начинает здесь подвывать, шмыгая время от времени носом. Где она в своей очерёдности, в моменты усиления нервного потока сознания, локтем ударяет в дверь. Что ни к чему не приводит на самом деле. Но только, до поры, до времени, которое вдруг настаёт и после очередного удара Клавы по двери, вдруг и что важно, к потрясению Клавы, где она даже одёрнулась в сторону головой и ударилась об дверь, сверху откуда-то на её голову падает нечто ей неизвестное небольшого размера.

Когда же первый испуг отпустил Клаву и одновременно привёл её в чувства, она, протерев рукой глаза, смотрит на то, что сейчас лежит на коленях её ног, и видит, скорей всего, оторвавшуюся со стенда с объявлениями, рекламную вывеску. Хотя никакого стенда Клава не заметила, да и не вывеска это, а просто визитка, которая, скорей всего, была засунута в косяк двери таким же как она вначале обеспокоенным, а затем крайне разнервничавшимся клиентом этой редакции.

Где ему в редакции обещали напечатать опровержение на свою прежнюю статью, где этот господин-вор и коррупционер по ихнему, а пока нет суда, то он добропорядочный гражданин и мэр по моему, по мнению этого разволновавшегося в высшей степени гражданина, был перед всеми своими избирателями, а главное перед своим высоким, из столичного управления, начальством, выставлен не в самом благовидном свете (вон как ворует, аж за щеками трещит, а вот у столичного начальства так не трещит, а должно было бы трещать по логике вещей).

И вот он с утра, у себя, в мэрском кабинете, с некоторым волнением и дрожью в руках после вчерашнего, ждёт нового выпуска газеты, где и должно быть пропечатано опровержение ранее вышедшей статьи, где было столько неточностей, и главное, имя мэра было спутано, и всё что было озвучено в раненьшней статье, относилось совсем к другому мэру-коррупционеру, а наш-то мэр, молодец, и не такой жадный, а её всё не несут и можно сказать, задерживают мэра обстоятельно. И он не может приступить к исполнению своих мэрских обязанностей, находясь в таком подвешенном состоянии, где его с одной стороны, если не будет опровержения, ждёт прокурор с вопросами личного характера (а делиться тебя, падла, в детстве не учили), а с другой, в случае опровержения, губернатор с друзьями функционерами.

И мэр, Вениамин Присужный, человек для которого пунктуальность не пустое слово, и он крайне нетерпим к любому ожиданию, само собой выходит из себя и своего стола, и настоятельно требует от своей секретарши объяснений такому, ни в какие ворота не лезущему поведению главного редактора газеты «Новый взгляд», или «Новое мышление», Альтернатива Каутского. Который вон как хитро зашифровал название своей газеты, что мэр сразу и не вспомнит, как его газету зовут, и кто слёзно, когда мэр его навестил с друзьями, на коленях обещал ему с самого рассвета лично принести газету с опровержением. Но этой падлы до сих пор нет, и что спрашивается, и какими словами о нём должен думать мэр Вениамин Присужный.

– Светлана Вильгельмовна! – повысив голос до критического, да ещё вот так официально, обращается мэр к своей секретарше, чуть ли не к самому близкому себе человеку в этом жестоком мире, где нет веры никому, кто тебя пожалеет, осушая твои стекающие по щекам слёзы и вытирая нервную испарину со лба, что Светик в будние дни и по вечерам, а сейчас она видите ли Светлана Вильгельмовна, надувается в щеках и с оскорблённым достоинством соответственно реагирует на такое к себе отношение мэра Вениамина Присужного. – Я вас прекрасно слышу, Вениамин Селекторович. И можете не орать. А если вы сами себя не слышите, то это ваши проблемы.

Здесь Вениамин Селекторович, как оказывается, а все думали Сергеевич, чуть не лопается от возмущения на такой, невероятно ему слышать, отпор со стороны Светланы Вильгельмовны, той ещё стервы, как оказывается. И он после продыху собирается заметить и заодно напомнить этой забывшейся Светлане Вильгельмовне о том, из какого прозябания он её вытащил и вывел в люди (хоть на человека стала похожа), а она неблагодарная, ещё тут смеет выказывать свою личную позицию, – то, что они себе позволяют после рабочего дня в его кабинете, нисколько не даёт ей права на особенные с ним отношения, – но не успевает этого сделать, перебитый всё той же Светланой Вильгельмовной, посмевшей первой ему напомнить о том, что это именно она удерживает себя от того, чтобы не проговориться его супруге о его остроумном поведении вне рабочего дня наедине с ней.

– А теперь я вас слушаю. – После такого, расставляющего всё по своим полочкам предисловия, Светлана Вильгельмовна вся во внимании к Вениамину Селекторовичу. А тому и сказать нечего. И он обратно возвращается в свой кабинет, где и начинает всё больше нервничать и расстраиваться в ожидании этого подлеца Каутского.

– Может, позвонить? – осеняет мыслью мэра стоящий на самом видном месте стола стационарный телефон. И, конечно, позвонить, и с таким надрывным и взрывным нарративом поинтересоваться у этого Каутского о том, где это он милейший запропастился, что тот в тот же момент захочет с концами пропасть. Что, между тем, нисколько не отвечает ожиданиям мэра и он решает на время смягчиться и быть любезным с этим продажным негодяем (ещё надо узнать, кто заплатил ему за эту статью).

Но чёрт побери этого Каутского, он сволочь, не только не торопиться ответить на его мэрский звонок, а он вообще не отвечает. – Да я тебя, гад! – взрывается мэр, да и трубкой так прикладывает телефонный аппарат, что, всего вероятней, что по нему уже точно никому нельзя будет дозвониться. Но взбешённый мэр этого не замечает, принявшись впопыхах и всяком беспорядке собираться в дорогу, прямиком до редакции. – Ну я тебе сейчас покажу, где раки зимуют! – нахлобучив на голову шляпу, Вениамин Присужный бросился на выход из кабинета. А когда взбодрённая его резким выходом из кабинета, со своим выбросом адреналина, Светлана Вильгельмовна поправила на себе юбку и в оторопи задалась вопросом к мэру: «А вы это куда?», то хотя такая вопросительная настойчивость не входит в круг её компетенции, Вениамин Присужный соблаговолил её обрадовать.

– К жене! – с перекошенным лицом заявил Вениамин Присужный. – Всё ей о своей подлой сущности расскажу, и надеюсь, что она меня в отличие от некоторых поймёт. – А Светлана Вильгельмовна категорически против таких поспешных действий со стороны мэра, о чём она только попыталась ему сказать, но не сумела всё это донести до него, сбежавшего от неё и от такой здравой мысли по лестнице, а не как обычно, на лифте. А вот то, что он крикнул ей с лестничного пролёта: «К моему возвращению, я буду вам крайне признателен, если вас здесь больше не увижу», она предпочла не услышать, набирая на своём стационарном телефоне только ей известный номер.

А когда ей в трубку говорят, что готовы её внимательно слушать, то она вводит в курс происходящего с мэром этого только ей известного абонента. – Он взбешённый направился в редакцию.

– Отлично. – Говорит грубый голос ей в ответ в трубку телефона. – Вы заслужили для себя награды. До встречи.

– До встречи. – С трепетом в сердце ответила Светлана Вильгельмовна, зажмурившись от волнительных предощущений.

А мэр, Вениамин Присужный, тем временем, на своём служебном автомобиле очень скоро добирается до здания редакции, и с немедленнейшим и огромным желанием там всё перетрясти вверх дном, а самого Каутского, главного редактора, подержать за ноги, высунув в окно, к своему итоговому потрясению упирается головой на эту закрытейшую из всех дверей дверь. И сколько бы он в неё не стучал руками и ногами, призывая себе в помощь всех обитателей ада, который он всех знал поименно, часто пользуюсь их услугами в своих делах, у него ничего так и не вышло – дверь так и осталась для него неприступной. А то, что силы ада оказались тут бессильны, то это так только с точки зрения Вениамина Присужного видится, принявшегося чертыхаться и вообще необоснованно эти силы обвинять в их неэффективности. Тогда как имеется и другая точка зрения на всё это дело, и она, совсем не трудно догадаться, кому принадлежит. Да, всё верно, Альтернативу Каутскому, кто больше сошёлся в цене с этим очень сложным деловым партнёром, и получил от него карт-бланш вначале в виде компромата на мэра, а затем все возможности уйти от его преследования.

– Можешь за него и за себя не беспокоиться, Альтернатив, за ним вскоре придут компетентные в таких делах люди. А ты пока затаись и пересиди всё это время у своей двоюродной сестры, в Полесье. – В глухом, безлюдном переулке, где и происходят все такие, конфиденциального характера встречи, заверил Каутского в своей защите одетый во всё чёрное, приспешник самых тёмных сил, явившийся к нему под видом малахольного, но в тоже время неравнодушного гражданина из администрации мэра, у кого уже сил сердечных не осталось смотреть на все эти злоупотребления, которые себе позволял мэр, а в частности по отношению к его невесте, Светлане Вильгельмовне, и он добыл задокументированные доказательства этих его злоупотреблений. А когда Каутский был этим странным гражданином, кто сразу не вызвал у него никакого доверия внешне, убеждён в перспективности всего этого дела, – он посредством телефона связал его с одним человеком, кому Каутский и не посмел возразить ни слова, да и вытащенный конверт этим человеком выглядел очень убеждающе, – то он, уж была, не была, ввязался во всё это дело.

Ну а Вениамин Присужный, так и не достучавшись ни до кого в дверь, а выломать её ему сил не хватило, поник в себе, в таком безнадёжном состоянии постоял у двери, да и сунул свою визитку в косяк двери. Может всё-таки судьба над ним смилостивится, и его сразу не найдут компетентные, с серьёзными на его банковский счёт намерениями люди из специальных служб, в том числе и налоговой, и с ним успеют по этой визитке связаться те люди из редакции, кто по своей рассеянности забыл в редакции зонтик или перчатки, когда они впопыхах и очень немедленно покидали помещение редакции, заметая следы своего здесь присутствия, и вернувшись сюда за забытым, обнаружили эту его визитку.

А как только обнаружат, то тут-то к этому человеку (он, скорей всего, будет один), явно не слишком обеспеченному и скорей всего, испытывающему большую нужду в финансовом плане, раз он несмотря на риск быть обнаруженным мэром, и настойчивое предупреждение Каутского сюда больше ни ногой, вернулся за забытыми вещами, полезут в голову всякие вожделяющие его воображение, искушающие его мировоззрение мысли. – А какого хрена, я так дёшево себя ценю?! – всё внутри у этого справедливого человека возмутится при виде этой визитки, и он по ней позвонит мэру и сообщит ему о том, что у него есть для него те самые сведения, без которых ему больше не быть мэром. И он готов ему их предоставить на безвозмездной основе, ведь он прекрасно знает, насколько мэр справедлив и щедр.

Ну а мэр пока что, чтобы как-то не выделяться из общего тренда жизни и чуть-чуть замаскироваться, будет таскаться по всем и самым в том числе злачным местам города и пропадать по барам. Где он, всё больше подпадая под влияние и внешние характеристики местного характерного люда, будет всё отчётливее походить на них, внешне сливаясь с ними, – от его мэрской респектабельности вскоре и не останется следа на его одутловатой, давно не мытой и небритой с перепоя роже вся в синяках, а рядом такая же как он синюшная подруга по жизни, кто не только берёт на себя все его заботы, но и оттеняет на себя всю его нынешнюю привлекательность, первой скотины.

И вот с такими надеждами Вениамин Присужный покинул пределы этого здания, а Клава, ничего об этом не зная и даже не догадываясь, по всей видимости, опередив того бескорыстного и несколько забывчивого гражданина, своими неординарными действиями нарушает все мэрские схемы. И теперь его визитка оказывается не в спасительных руках того неизвестного бескорыстного гражданина, а она падает сверху на Клаву, и теперь шансы мэра стать добропорядочным гражданином, стремительно стремятся к нулю.

И всего вероятней, мэру не отвертеться от своей судьбы, стать не просто ближе к народу, а быть принятым за своего, если бы в руках Клавы действительно оказалась его визитка. Но в её руках оказалась точно не его визитка. А оттуда на неё смотрел магический знак в виде сферы заключённой внутри пирамидального треугольника, и всё под знаковым именем для людей, знающих толк в оккультных науках – Мастер Вердикт.

И первым, ясно что спонтанным и необдуманным нисколько решением Клавы, было желание отбросить подальше от себя этого ещё одного знатока человеческих судеб, прорицателя и медиума душ. Но затем в ней что-то вдруг одумалось, и она со словами: «Хуже уж точно не будет. Да и отвлечься мне сейчас не помешает», поднимается на ноги, смотрит уже более внимательно на эту визитку, и вперёд по указанному на ней адресу.

Глава 4

Со своими ожиданиями, надеждами и знаковыми встречами.

– Кажется здесь. – Проговорила Клава, наконец-то, на одном из зданий, пошарканных, конечно, не своей зрелостью жизни, а годами, да и неугомонные жильцы постарались, плюс обслуживающая это здание коммунальная компания всё сплошь воры, а это есть его умудрённая историческим опытом ветхость, наткнувшись на похожую вывеску с визитницы мага и астролога Мастера Вердикта, чьё имя должно было внушать(!)…А не важно конкретно что. Когда и этого достаточно для того человека, кто уже себе успел внушить необходимость пообщаться по душам с астрологом, кто единственный сможет указать ему верный путь в будущее.

И хотя Клава несколько скептически смотрит на это, не только знаковое в оккультном мире имя, но оно также, пока что не ясно, в каком качестве значится в картотеке местного полицейского участка, подозревая не без своих должных оснований великого мастера Вердикта в своём именном самозванстве, – что-то мне не верится, что только личное обогащение мотивировало этого Вердикта не по матери к смене своего родного имени, Мафусаила Андреевича, – она, тем не менее, не проходит мимо этого салона экзотерики, так она такие места называет, и оглянувшись по сторонам и главное, назад и, не обнаружив там явную слежку, прежде чем выдвинуться в сторону дверей салона, сделала фиксирующую внешнюю обстановку на улице остановку.

Амежду тем, вот все эти её предварительные развороты по сторонам и оглядывания, были не спроста ею сделаны. И это не был некий магический ритуал, который должен был оградить её от всякого сглаза и манипуляций со стороны мага Вердикта (на всякую нечисть три раза плюёшь через плечо, а на людей-магов нужно действовать неприступностью вида и холодного сознания), а всё дело в том, что она по выходу из делового центра, где когда-то располагалась редакция газеты, вдруг обнаружила, что не все прохожие в её сторону безразличны, а она прямо своей спиной чувствует, что кто-то крайне к ней внимателен и со всем этим идёт за ней по пятам в незримой для неё видимости.

А под таким прицельным вмешательством в твою личную жизнь, не больно-то идётся, а всё в шаге сковывается и напрягается. А все попытки Клавы, оглядевшись по сторонам, приметить того, кто ей вздохнуть спокойно не даёт, без того чтобы не заглянуть ей в рот и не проанализировать в ней, как там ей дышится, ни к чему не приводят, когда вон сколько народу вокруг, и прохожие ещё возмущаются, что ты тут не предупредив их останавливаешься вдруг и не даёшь им прохода.

И Клава вынуждена принять местные правила жизни, и она следует по адресу с визитки, только иногда оборачиваясь назад и глядя по сторонам. И вот с таким напряжением, которое ещё сильнее усилилось, когда на одном из уличных переходов она вдруг заметила, что один тип, выдающегося внешнего вида, – он сильно смахивал на человека, кого уж слишком обошла стороной счастливая судьба, оставив на его долю одни беды и тревоги, в общем, бродяга, – уже примелькался в её глазах и точно уже пару кварталов следует за ней, или по крайней мере, в одну с ней сторону, она и прибывает к итоговому адресу.

При этом она, прежде чем обозначить для тех, кто за ней ведёт наблюдение, свой итоговый пункт назначения, просто обязана убедиться в том, что эти наблюдательные люди присутствуют, а если не очень явно, то нужно предупреждающе посмотреть в глаза тому следующему за ней по пятам бродяге. И посредством него показать всем этим хищным людям, что она всё держит под контролем и она не простой объект тайной слежки.

И вот она, держа в руках наготове лак для волос и пассатижи в карманах, не сдвигающим взглядом смотрит перед собой на то, что там происходит, и ничего, а в частности приближающегося к ней бродягу, из прицела своего внимания не выпускает, и чего-то от него ждёт. А тот, видимо, всю эту требовательность в ней к окружающему, а конкретно к нему, почувствовал, и вначале даже в ногах сбился с хода. Но на этом его затруднения заканчиваются, ведь жизнь его не сахар, и она не раз его била мостовой в нос, холодным ветром хлестала по щекам и сбивала с ног от опьянения свежим воздухом. И он, по своему горькому опыту зная, что от вызовов судьбы не нужно откланяться, а следует смотреть прямолинейно в лицо опасности, и сам начал смотреть в упор на Клаву, типа кто кого пересмотрит и первым моргнёт.

И так он шёл в сторону Клавы, которая уже и сама не рада, что бросила такой вызов этому бродяге, пока мостовая его дальше и в сторону от Клавы не увела. А оглядываться он и она по заходу бродяги за спину Клавы не стали, про себя соображая, что это такое сейчас было. При этом Клава вдруг поняла, что нисколько этого бродягу не запомнила, кроме его проникновенного взгляда, с помощью которого он заглядывал в душу к прохожим и призывал их к милосердию в виде подаяния. А если у них возникал резонный вопрос: «А сам работать не пробовал?», то он с простодушием человека с улицы отвечал: «Пробовал. Говорят, что руки у меня растут не с того места». После чего выставлял перед собой свои руки, и они вместе с тем прохожим, кому показалась небезынтересной судьба бродяги, принимались изучать его руки в фокусе им сказанного.

– Ну, что скажите? – Интересуется бродяга у прохожего.

– Несомненно в них что-то такое присутствует. – Соглашается прохожий, скромно умалчивая свои руки за своей спиной, о которых тоже иногда так отзываются некоторые очень близко знакомые с ним люди, кто часто бывает не воздержан на язык и точно не объективен в его сторону. И когда прохожий услышал, как категорически ошибочно характеризуют руки бродяги, то он почувствовал единство с этим человеком, кого тоже не обошла стороной несправедливость в виде наветов, но в тоже время ему совсем не хочется через сравнение с ним рук убеждаться в некоторой правоте тех людей, с кем он принципиально не согласен по этому хотя бы вопросу. – У меня руки растут откуда надо.

В общем, Клава оставила этого бродягу за своей спиной, при этом не забывая о нём думать, и только после этого выдвинулась к дверям этого салона по оказанию эзотерических услуг. Ну а войдя внутрь, Клава, как человек в первый раз переступивший порог такого рода заведения, начинает вести себя не совсем по тем правилам, по которым принято здесь себя вести. И это её приветственное здравствуйте, не просто необычно для этого заведения звучит, а оно вгоняет в оторопь мысли и лицевое онемение девушку администратора, встретившей её на местном рецепшене. Которая теперь и не знает, что подумать о зашедшей к ним в салон посетительнице, кто смеет так не сдержанно разбрасывается такими многообещающими словами. И она, прежде чем, что-то ответить Клаве, должна посоветоваться с мастером Вердиктом, кто всё-всё о носителях духа знает (так он называл людей), и у него для каждого из них есть своё слово и заклинание.

– Она так и сказала? – переспрашивает девушку администратора, выразительно и красочно выглядящую в тату на всём теле, мастер Вердикт, после того как она пояснила ему о посетительнице салона.

– Ага. – Утвердительно кивает головой администратор, и забыв о жвачке во рту.

– А как она выглядит? – не просто так интересуется мастер Вердикт, забыв о камерах наблюдения. А вот этот вопрос не так-то прост для его администратора, которая привыкла оценивать граждан, а особенно гражданок, не очень объективно, если по-научному, а с долей своего скептицизма. За что она не раз получала нарекания от мастера Вердикта, которому ведь работать с этими клиентами, а за иронию на их счёт не платят.

– Она …– задумалась на этом моменте администратор, да и выдала первое, что в голову пришло. – Вам понравится. – А вот это уже интересно мастеру Вердикту слышать. – Это ты с чего такое взяла? – требовательно так интересуется мастер Вердикт. А вот ответ его администратора, и не пойми чем думающей, когда так отвечающей, прямо вогнал его в охренение. – Я же вам так не угодила.

– Да что это, чёрт возьми, значит? – вытаращив свои глаза на администратора, ничего не поймёт, и вслух, конечно, не задаёт вопрос мастер Вердикт, задаваясь про себя этой незадачей. Где он при этом уточнений с неё стребовать не смеет, отчего-то боясь быть обвинённым ею в непрофессионализме. – Да какой вы тогда знаток будущего и таинства душ, если меня, всю перед вами на виду, так разгадать и не сумели.

И мастер Вердикт только злобно посмотрел на своего администратора в женском обличье, а так-то она точно ведьма: «Ну и гадина же», и отдав ей наказ: «Веди её», сам удаляется в помещение для приёма клиентов, обставленное по последнему слову оккультного хай-тека.

А его ведьма-администратор, справедливо сказать, не такая уж и жаба и ведьма на неё похожая, – а она только специфически одевается и тем самым рьяно подчёркивает в себе все свои недостатки, и если её отмыть, как следует, от всех этих рисунков на ней и аляповатостей, то она вполне себе ничего, – имея свои представления на своё и мастера будущее, ничего уж такого загадочного не имела в виду, когда так сбивчиво и несуразно, то есть как и должно, ему говорила о своих чувствах к нему. И она в очередной раз не добившись от него своего понимания, фыркнула в его сторону, да и пошла приглашать Клаву, уже заждавшуюся у окна, в которое она через жалюзи поглядывала на улицу, где к своему волнению заметила, что тот бродяга далеко не ушёл.

А он, остановившись у следующего перекрёстка, а точнее у рекламной тумбы, и под прикрытием своего бедственного положения, – люди добрые, посмотрите как неприспособленно к жизни и неуютно в душе я выгляжу, – достав откуда и не пойми взявшийся музыкальный инструмент типа флейты, принялся смущать души мимо проходящих людей, и заодно вести наблюдение за дверьми этого салона, куда зашла Клава.

– Да кто он такой? – и только Клава вопросила, глядя на этого бродягу с музыкальным инструментом, как появляется администратор и приглашает её пройти в кабинет мастера Вердикта. – Он здравствует, как вы и хотели. И вас со всем этим ждёт.

Ну а Клава не против всего этого, с чем она и проходит дальше внутрь салона, где дальше по коридору и наталкивается на дверь с электронным табло на ней, где зелёным светом горит «Свободно». Что не может не вызвать у Клавы желания поиронизировать над таким встречным подходом к клиентам со стороны, уже её заинтересовал, мастера Вердикта. И она со всем этим мало скрываемым интересом заходит в двери и сразу же по заходу туда наталкивается на … На саму загадку мироздания, разгадать которую вряд ли по силам и самому создавшему эту загадку, мирозданию, или творцу. А вот тому, кто всем собой олицетворяет эту загадку, пожалуй, это по плечу.

И он, этот хранитель и носитель в себе всех этих загадок и ключиков отгадок от них, когда у него выпадает свободное время от основного своего занятия, – смазывать, а затем содействовать работе движущий это знакомое нам как земное мировоззрение механизм, – то в качестве своего хобби и отдушины, занимается всеми этими приземлёнными вещами, которые так на всём жизненном серьёзе волнуют и тревожат людей. Где они уже и руки готовы опустить, иного выхода не находя из сложившейся для них тупиковой ситуации, как только свой взгляд в сторону высших сил обратить.

А мастеру Вердикту, этому Демиургу мысли и его сложения в архитектуру жизнеустройства, олицетворяющему собой всё то, что находится за пределами разума и сознательного понимания человеком, и его близость к загадкам потустороннего даже не оспаривается, раз, конечно, плюнуть, чтобы решить любые загадки и проблемы человека, но он так поспешно не поступает, прекрасно зная и осознавая бесценную природу человека. Где человек, если он не приложит большого труда и качественных затрат к решению своей проблемы, и не почувствует на собственной шкуре, как труден и дорог путь к осуществлению его заветного желания или цели, то нисколько её не оценит и останется не удовлетворён полученным результатом.

А раз так, то расценки на пророческие услуги мастера Вердикта, этого Демиурга мысли и архитектора системного мироустройства, – это нужно ещё раз дополнительно повторить для должного разумения его будущих клиентов, – очень и очень кусаются и не всем по карману. А уж кто сумеет наскрести по сусекам должную сумму, то тот никогда не скажет, что вся эта огромная сумма, которую он копил целый год и часть из них даже взял в кредит, была им за зря потрачена.

Так что мастер Вердикт выглядит соответственно воззрениям на него людей отчаявшихся и вновь сюда прибывших, а скорее, забредших в начале в буреломах своих многодумных отчаяний, а уж затем сюда, к нему – он смотрится не просто мрачной загадкой зазеркалья реальности, что есть то есть, плюс этот проникновенный взгляд исподлобья в самую больную в вас душевную точку, которую он в момент в вас разглядел и в неё впился, чтобы поставить вам вначале эпикриз, а затем вынести вердикт, – вы не столь безнадёжны, хоть в вас всё и печально, – а вся в нём существующая таинственность и вселенская загадочность должна перевешивать все вопросы отчаяния и безнадёги в забредшем к нему клиенте. – Ого! И чего мне от этого шершня ждать? А может будет лучше сразу дать дёру?!

И если всё будет так и заблудший клиент, забыв о всех своих неурядицах, утонет в загадочности мастера Вердикта, то у него есть все шансы и надежда на своё излечения от отчаяния.

Правда на этот раз, мастер Вердикт изменил общему порядку встречи своего нового клиента (о чём он, естественно, не поставил в известность Клаву, а то бы у неё возникли лишние вопросы на этот счёт: «А чем это я заслужила такую избранность?»), и когда Клава вошла в его кабинет, то она там наткнулась не на всю эту таинственную величавость, а её неожиданно встретило умилительное выражение лица мастера Вердикта. И этот мастер Вердикт, ни смотря на этот свой экстраординарный подход к встрече Клавы, уже с первого взгляда на Клаву убеждён и её убеждает в том, что он много чего о ней знает, а в частности, что в ней не всё потеряно, если в её глазах есть место интересу в этой жизни.

– Вижу, что вы не полностью потеряны для этого мира, раз ещё ищите для себя ответы. – Не давая и слова сказать Клаве, с ходу говорит мастер Вердикт, всем своим сидячим видом демонстрируя пренебрежение к церемониальным установлениям и правилам этикета, ограничивающим человека и фиксирующим его интеллект в одном положении схематичного поведения. На этом месте мастер Вердикт и Клава оценивающе переглядываются, и …Мастер Вердикт пока что больше ничего не говорит, а как бы ждёт от Клавы каких-то решений.

И она находит ответ на этот незаданный вслух, но сквозящий в его взгляде вопрос: «И что я от вас жду?». И Клава к видимому удовлетворению мастера Вердикта, без спросу и его приглашения присесть, проходит к разделяющему их столу и занимает кресло для посетителей. После чего настраивает себя на удобство сидения и конструктивную беседу с мастером Вердиктом, кто не сводит своего внимательного взгляда с неё, и когда она складывает на стол перед собой руки по-ученически, то лишь тогда она обращается с вопросом к мастеру Вердикту. – Вы готовы меня выслушать?

– Дайте ещё минуту за вами понаблюдать и подумать. – Следует ответ мастера Вердикта.

– Даю. – Соглашается Клава, а чтобы мастер Вердикт не распылялся в своих размышлениях, а с концентрированно обратился мыслью в интересующую для неё сторону, Клава вынимает из кармана куртки его визитку и кладёт её на стол перед собой. Чем немедленно перенаправляет внимание мастера Вердикт, кому нескрываемо интересно знать, откуда у Клавы эта его визитка.

– Мы разве с вами раньше встречались? – интересуется мастер Вердикт, проводя свои параллели между визиткой и возможной встречей между ним и Клавой на каком-нибудь приёме, где он перед ней так представился незабываемо.

– Я не думаю. – Говорит Клава и тут же спрашивает. – А вы? – А вот мастер Вердикт не имеет право так поспешно отвечать, а он должен держать профессиональную марку провидца и человека, думающего только в экстремальных ситуациях, от которых всё же не всегда убережёшься, когда во всём следуешь предначертаниям и ориентируешься в жизни по звёздам.

– А я думаю, что есть вероятность. – Многозначительно говорит мастер Вердикт.

– Что ж, раз есть такое дело, – говорит Клава, – то, как я понимаю все эти ваши дела, – Клава для указания того, что она имеет в виду, обвела взглядом интерьер кабинета мастера Вердикта, – то вы оказали своё воздействие на мою судьбу. А вот какое, то для этого выяснения я и пришла к вам. – На этом моменте Клава замолкает и со всей своей настойчивостью во взгляде упирается им в мастера Вердикта.

А мастер Вердикт не привык, чтобы на него так в его кабинете властно смотрели, а ему привычнее видеть во взгляде на себя мольбу и всякое там страдание, где единственная надежда он и его тайные знания, и умение оседлать слишком уж зарвавшуюся судьбу. – Вы уж, мастер Вердикт, с ней как-то там, по-вашему, поговорите, и умилостивите её быть чуток помягче со мной. А я уж вас как смогу отблагодарю. – А вот такое обращение к мастеру Вердикту больше по душе и не создаёт для него не нужных неурядиц в душе.

– Вы всё правильно понимаете, – сложив руки перед собой в домик, заговорил мастер Вердикт, глядя на Клаву прямо и в тоже время искоса, пытаясь выяснить по ней, какую реакцию вызвала в ней эта его ручная конструкция в виде домика, – и я готов посодействовать вам в вашем деле. – Мастер Вердикт делает небольшую паузу, чтобы быстро проанализировать то внимание своей клиентки, которое она не скрывает к этому его, не просто ручному к домику, а конструктивной ассоциации с её психологическим состоянием. – Вон как её беспокоит эта моя модель. – Мастер Вердикт резюмировал волнение в глазах клиентки при взгляде на его ручной домик. – А это говорит о том, что ею движет и привело сюда волнение о ком-то том, кто составляет основу её дома. Родственник, или самый наиближайший родственник. – На этом подведя свой промежуточный анализ, мастер Вердикт обращается к Клаве:

– Но, прежде чем, мы начнём, мне нужны некоторые подробности о вас. Хотя бы напомните мне, откуда у вас эта визитка. – Спрашивает мастер Вердикт. А Клава себя повела уж слишком предсказуемо, и если честно, то уже надоело видеть мастеру Вердикту, пододвинув в его сторону визитку и, в упор на него смотря, спросив: «А вы не догадываетесь?».

А мастер Вердикт не собирается вот так ей доказывать и подтверждать своё профессиональное соответствие её ожиданиям, – он не просто догадывается, а прекрасно знает то, на чём она тут настаивает. И он красноречиво так посмотрел на Клаву, – мы люди тут вполне себе взрослые, так что давайте будем посерьёзней, – и обозначил свою позицию. – Я сотни таких визиток раздаю ежедневно. Так что если вы не хотите тратить своё бесценное время на перечисление мной того, где и кому я их вручил и оставил, то скажите то, что хотели сказать.

– Я её обнаружила в редакции газеты. – Не сводя своего взгляда с мастера Вердикта, проговорила Клава так, как будто она сообщила такую невероятную новость, от которой жизнь мастера Вердикта уже не будет прежней. Но судя по пребывающему в своей хладнокровности лицу мастера Вердикта, то он, либо большой лицедей, которому ничего не стоит мимику лица в себе придержать и скрыть всю свою душевную борьбу, разыгравшуюся в нём, когда он услышал эту, до глубины души потрясшую его новость, – так вот где я вчера был, а я всё ломаю голову, куда меня вчера по пьяни занесло, – либо он и вправду говорит о востребованности своих визиток. И тогда…Клава не знает как ей дальше быть.

А мастер Вердикт тем временем усмехается и смехотворно так заявляет, как будто говорит нечто смешное. – А, в газете! – улыбается во всё лицо мастер Вердикт, чем-то довольный. – Ну тут нет ничего особенно необычного. – Придвинувшись к столу, мастер Вердикт заговорил явно с удовольствием и вдохновением. Видимо тема журналистики была для него излюбленной, и он при вашем желании, а у него оно точно имеется, мог бы вам столько всего интересного на счёт журналисткой профессии и тайн этой профессии порассказать. – Журналисты самые верные и постоянные мои клиенты. – Уточнил мастер Вердикт и пустился в дальнейшие объяснения того, почему журналисты так частенько к нему наведываются.

– Сами же видите и не раз слышали транслируемые на нас новости, а точнее подаваемую и вкладываемую в нас информацию. Где совсем не трудно догадаться, на чём она базируется и основывается. Пальцем в небо, как правило, уже не тычут, а вот ко мне заглянуть, то это вполне разумное дело в сложных случаях и ситуациях. А уж что там они всех моих предсказаний скомпонуют, – они на моё представление предоставляют точки отсчёта ожидаемого события, время, место, повод и качество участвующих в мероприятии лиц, – то это меня не касается и это их личное дело. – На одном заводе выдал это всё Клаве мастер Вердикт.

А вот о чём не упомянул мастер Вердикт, да и в общем-то и не собирался этого делать, так это о посещении, а вернее захаживанию к нему по вечерам, и куда как заранее журналисткой братии, людей очень и очень деловых и обстоятельных в делах касающихся их личных сбережений, а уж затем людей при больших звёздах на погонах, где всем им было крайне интересно и требовательно знать, о дальнейшем развитии ситуации в некоторых спорных и с трудом ими и их центром исследований понимаемых и прогнозируемых событиях.

– Вот тебе Вердикт вводные данные, политические и экономические предпосылки N страны, – по одной схеме и алгоритму действий действуют эти серьёзного вида люди, оставшись один на один с Вердиктом в своём люксовом автомобиле, на котором они его на одном из уличных поворотов подрезали и с помощью пару амбалов уговорили заглянуть внутрь салона авто. – Что же насчёт дестабилизирующих общий нарратив данных, то это неоднозначная личность главы этой дико нас интересующей страны – он деспот и тиран по демократическим меркам, автократ по другой квалификации правителей, с отсылом к древнегреческому материализму, и Царь-батюшка и кормилец по отсталому предубеждению его сограждан. Плюс ко всему этому, дестабилизирующим фактором для наших бизнес-проектов служит верная ему армия и флот. И вот мы тебя спрашиваем, что и как нам со всем этим делать? – на этом месте господин-бизнесмен проговаривается тональностью своего вымученного голоса, однозначно указывающего на то, как сильно достал этот правитель-автократ всех прогрессивных людей-бизнесменов и в частности этого серьёзного и очень обстоятельного бизнесмена при больших деньгах, инвестиционных планах на будущее, где на их пути, бл**ь, опять встал этот строптивый глава этого, типа независимого от бизнеса, царства-государства.

А Вердикт всё сразу смекнул, быстро посчитал, что ему, в общем-то, терять нечего, кроме своей головы, а все основные финансовые риски на себя всё равно возьмёт бизнес-сообщество, да и выдал свою сентенцию. – Дайте мне точку опоры, – данные за последний год о движении денежно-материальных ресурсов страны и имена тех, кто оказался в стороне от этих потоков, – и я переверну это правительство.

– По рукам. – Расплывается в улыбке бизнес-человек.

– Тогда можете засылать гонцов для информационной арт-подготовки. – Вот таким образом Вердикт предупреждает появление в своём салоне журналистов, кто давно перестал быть только осветителем новостей, а теперь они сами определяют и всё чаще становятся источником новостей. И на их примере вопрос первоначальности яйца или курицы был в положительную для них сторону разрешён – определённо курица, а точнее петух.

А вот Клаве всё это не столь интересно, хоть и познавательно, и её интересует конкретика. – Кто к вам обращался за помощью в последние пару дней? – задаётся вопросом Клава. А такой к себе подход мастеру Вердикту совершенно не нравится. Он что, детектив какой-то, чтобы так с ним разговаривать. И если даже он примет во внимание растроенность этой симпатичной девушки, за которую он ей уже сделал скидку, не став её погружать в сложные для её понимания ознаменования, и не станет на неё сердиться, немедленно предсказав ей дальнюю дорогу и большие хлопоты поначалу с его администратором, девкой дюже крепкой, он всё равно не согласится на такое ведение с ним разговора.

– Да разве всех сейчас припомнишь. – С видимой потерей интереса к клиентке, проговорил мастер Вердикт. – В нашем городе одних газет и информационных порталов не сочтёшь, а что уж говорить о журналистах, коих там до чёрту. А в каком информационном агентстве я оставил свою визитку? Да в любом. В моём деле тоже без такого рекламного рода маркетинга не обойдёшься. И я, конечно, запросто могу найти нуждающегося в моей помощи клиента, но для этого понадобится дополнительное время, а у меня его нет. И если быть откровенно честным, то и мне нужен оборот, а не единичные случаи. – Получается, что сейчас пожаловался мастер Вердикт, сразу и потом этого и не заметивший потому, что его клиентка упряма и очень настойчива.

– Но может всё-таки вспомните. Ведь только день прошёл. – Пустив слезу, чуть ли не плача проговорила Клава, с надеждой посмотрев на мастера Вердикта. А мастер Вердикт, хоть и профессионал своего дела, где он принципиально не должен принимать близко к своему сердцу переживания и нужды своих клиентов («Ты должен на них наплевать, – так себя мотивировал к безразличности Вердикт»), всё же он иногда и даёт слабину, и слушается своего сердца в вот в таких душещипательных случаях, когда на его глазах плачет такая симпатичная для него и деликатная девушка. Правда не сразу, а сейчас он гад сидит, и хотя может ей помочь, а не помогает.

– Ладно, последний раз помогу. – Всё же послушав своё сердце, мастер Вердикт решает не быть сильно бесчувственным, пока его администратор в таком виде его не видит. А так он для всех своих коллег по оккультному делу, скала, упёртый тип, и сухарь для леди Зои, очень желанной для него ведьмы.

– Хорошо. – Говорит мастер Вердикт, слегка успокаивая Клаву. – Но только сразу предупреждаю. Никаких имён. В моём деле тоже существует профессиональная этика, запрещающая людям нашей профессии распространяться о своих клиентах.

– Но тогда, как? – не договаривая свой вопрос, вот в таком виде его задаёт Клава.

– Догадывайтесь. – Многозначительно говорит мастер Вердикт.

– Угу. – Соглашается Клава, раз ей ничего другого не остаётся.

– Что ж, приступим. – Говорит мастер Вердикт и откидывается на спинку стула. Где он, сложив перед собой руки в тот же треугольник дома, с задумчивым видом принялся выглядеть, и может даже думать.

Так он себя демонстрирует где-то с минуты две, после чего озаряется желанием озвучить то, что тут надумал, и обращается к Клаве с надуманным. – Да, действительно, ко мне пару дней назад забежал один из моих постоянных клиентов из одной газеты. На чей счёт ничего не могу сказать. И не потому, что не читаю газет и не интересуюсь новостями, а любое знание, да хотя бы о её редакционной политике, об этом ретрансляторе, а никак не источнике информации (это весьма важное, специально для вас уточнение, чтобы вы не впали в заблуждение), не даёт возможности объективно освещать и прогнозировать будущее данной мне в обработку информации. Ну а сама газета это всего лишь рупор мнения и продвижения интересов её издателя, где без конъюнктуры точно не обойтись. А то, что она собой ретранслирует, то кому-то это посчитается годным, а кому-то совершенно негодным освещением. Так что мне нет особой разницы, как они потом подадут своему читателю ту или иную новость. Моё дело, отталкиваясь от исходных данных, спрогнозировать событие и дать нужный материал для заказчика. – Мастер Вердикт перевёл дух, убедился в том, что его клиентка ещё не устала от таких его подробностей и перешёл к конкретике.

– Так вот… – только проговорил мастер Вердикт, как вдруг во всё это дело вмешивается зазвучавшая мелодия, скорей всего, телефона. А вот где он находится, то это не вопрос для мастера Вердикта (он лежит в выдвижном ящике стола), в отличие от Клавы, почему-то удивившейся тому, что мастер Вердикт пользуется такими средствами коммуникации. Когда они вроде как живут не во времена инквизиции, когда и самим делом ворожбы и предсказаний было заниматься небезопасно и всегда осуждаемо на костёр инквизицией, а уж что говорить о телефоне, один вид которого вызвал бы зависть и ярость в лицах инквизиторов, все скопом захотевших бы себе его взять для изучения.

– Один момент. – Вердикт делает паузу в своём общении с Клавой, вынимая из стола телефон. В ответ на звонок он становится мрачно-серьёзным, и все его ответы неизвестному Клаве, но отлично знакомому ему самому абоненту, достаточно односложны – да, и только.

Когда же разговор Вердикта заканчивается практически на том же месте, он поднимает глаза на Клаву, натужно улыбается и оправдывается. – Вот такие дела. – После чего убирает телефон обратно в стол, рассеянным взглядом смотрит на Клаву и как бы пытается припомнить, кто она такая и что здесь делает. Ну а как только припоминает, то начинает до вспоминать то, на чём они закончили свой разговор. Что тоже им вспоминается, и он берётся за продолжение своего рассказа.

– Так вот, – вновь повторился Вердикт, – надумалось мне вдруг предсказать им прибытие к ним тайным ходом лица, сверхсекретными обстоятельствами уполномоченного. – С таинственным видом заговорил Вердикт. – А они, уж и не знаю, чего там себе надумали, а как всё это услышали, то все в лицах переменились в худшую и тёмную для себя сторону, и бегом от меня. – Вердикт знаменательно посмотрел в сторону двери, как будто только сейчас эти пугливые люди выскочили от него в двери. После чего возвращается к Клаве и делает пояснительную оговорку.

– А надо понимать специфику моей профессии и алгоритмы моей работы. Я никогда вещи не называю своими именами, и мои предсказания и разрабатываемые мной гороскопы составляются и подаются вам на ваше усмотрение в иносказательном виде. И не потому, что я таким образом подстраховываюсь от обвинений в непрофессионализме (не без этого тоже) со своими встречными исками, а всё дело в том, что я оставляю для человека лазейку быть самому кузнецом своей судьбы и счастья. – На этом Вердикт видимо хотел закончить, но в лице Клавы стояла некоторая недосказанность с его стороны, и он добавил. – И как теперь с ваших слов понимаю, то вся редакция газеты приняла мои слова буквально близко к сердцу и подалась в бега. Что ж, понимаю. – Уже с задумчивостью в глазах проговорил Вердикт, вероятней всего, обратившись взглядом вслед за выскочившими пулей из его кабинета журналистами.

Где они, а их было двое, ничего не говоря друг другу, движимые одной общей мыслью (унести поскорее и подальше ноги), где только исходные причины для принятия этого решения у них разнились, неслись сломя голову до редакции.

Так тот, кто был повыше своего коллеги по журналистскому ремеслу, укорял себя всю дорогу за свою невоздержанность и следованию высоким стандартам журналистики, с коими он полез на рожон куда не следует, а теперь будет значит, за всё это жестоко по отношению к нему расплачиваться.

А вот тот, кто был чуть пониже, но зато более расторопнее, гнобил себя за свою неосмотрительность в деле выбора для себя журналистского расследования, приведшего его в постель жены высокопоставленного чиновника, посредством которой он хотел вызнать все секреты и тайные схемы ведения бизнеса её супруга и в итоге выйти на самого супруга. Что, видимо, у него получилось в высшей степени отлично, раз сам высокопоставленный чиновник и супруг решил прибыть к ним в редакцию, и дабы он (журналист) больше не утруждал себя тайными заходами в его квартиру, собрался лично, а не через подставных людей с битами и зверской наружности, лично познакомиться с тем человеком, кто столь отважен и решителен, что не боится его подвинуть с кровати.

Ну а так как высокопоставленный чиновник, человек вечно и очень занятой, то он не будет мямлить и размазывать смыслы своих решений в окольных разговорах, а его хороший знакомый с самым зверским лицом какие только видел журналист небольшого роста, как журналист понял, не только носит за ним зонтик, но и своими действиями договаривает то, что часто недоговаривает высокопоставленный чиновник. Где он для начала с удара ему в лоб размажет его по стене, а затем, как только журналист не большого роста, кому было так эффективно указано на его место, придёт в себя, то этот высокопоставленный чиновник, наступив журналисту на грудь ногой в качественно вычищенных ботинках, перейдёт сразу к делу.

– И как вам видится ваше будущее? – очень и очень неоднозначно звучит вопрос этого господина, высокопоставленного жизнью и сейчас буквально над журналистом.

– Туманно. – Не может соврать в ответ журналист маленького роста.

– Согласен. – Смягчается этот высокопоставленный чиновник, человек хоть и грубый, и отчасти нетерпимый к тем, кто пытается с ним спорить, но со своей справедливостью. – Но сам понимаешь, что у тебя и выхода уже нет другого, как связать свою будущую жизнь с моей когда-то, а отныне с твоей по гроб жизни супругой. – А вот на что тут намекает этот высокопоставленный чиновник, совершенно не понимает журналист маленького роста, если хотите знать, яростный противник всяких вот таких отношений, завязанных на собственном ограничении. Правда, он сейчас находится не в том положении, чтобы быть столь далёким от понимания того, что его будет ждать в случае того, если он всё это скажет вслух этому нервному господину, за спиной которого стоит, и только такого недопонимания от него ждёт, не дождётся, человек со зверским лицом и такими же на его счёт намерениями.

И как только он попытается аргументированно, со своими обоснованиями выразить сомнение в этом шаге: «Сдаётся мне, что это преждевременно. Да и согласится ли ваша супруга переехать в мою халупу», то не успеет этот высокопоставленный чиновник его заверить: «Не сомневайтесь даже, она согласится, когда выпишется из больницы», как человек со зверским лицом без спросу вмешивается в их конфиденциального характера разговор и давай пробовать на крепость его рёбра носком ботинка.

И вот чтобы всего этого избежать, и спешат эти так предупреждённые журналисты, кто шёл к Вердикту за новостями, а получил для себя целое событие, которое и не скрыть в себе, когда так нервно в спешке собираешься с вещами в своём кабинете. А люди работающие редакции, если в чём-то и схожи, так это в том, что их всех роднит между собой: характерной для их общей профессии наблюдательностью не за собой (может они и работают вместе по причине такой своей занимательной рассеянности, чтобы замечать друг за другом то, что сами за собой не могут заметить). Так что такое странное поведение их коллег не может пройти мимо них незамеченным. И хотя у них не принято интересоваться у коллег, что их так встревожило, – этот интерес может интерпретирован как вмешательство в журналистскую работу, – всё же на этот раз в лицах журналистов проскальзывала крайне близкая им заинтересованность.

– И что такого стряслось, – попрыгав на месте, типа давая понять этим бестолковым сотрудникам, что вопрос с землетрясением на данный момент не актуален, обращается к ним с ухмылкой редактор газеты, Альтернатив Каутский, – что вас так развинтило?

А вот журналистам, судя по всему, не до смеха, и они чуть ли не в один голос заявляют, что им нужен краткосрочный и прямо сейчас отпуск. У нас заболел один из чёртовых родственников. Что удивительно слышать, и не верит им Каутский, у которого тоже есть чёртовы родственники, и они тоже часто бывает, что срывают все его планы, но не так ведь одновременно. – Давайте парни без всякой балды, – многозначительно так упоминая классиков, знающих тех людей из народа, кто знал подход ко всякому чёртову племени, обратился к ним Каутский, – что там случилось?

Ну а парни-журналисты, когда к ним так по-человечески обращаются, то готовы предупредить об опасности даже своего работодателя. О чём они его и предупреждают.

– И это всё?! – искренне удивляется Каутский. – А я-то думал. – Добавляет он и выражает глубокое сомнение в их благоразумии. Но парней журналистов никак не переубедить обратно быть на ты с рассудком, и они настроены и готовы следовать зову своих инстинктов самосохранения. И они слушать ничего не желают и спешно покидают пределы редакции газеты.

А Каутский в спину им посмотрел, пока что мало что соображая и понимая их поступок, как их желание уйти к конкуренту, кто давно их переманивал льстивыми предложениями. А как только у них появился настоящий материал, то они и бросились к конкуренту на нём зарабатывать. – Гады, вот кто они. – Выразился им вслед Каутский, и собрался было пойти к себе в кабинет, как мимо проходящий, ведущий одну из колонок газеты колумнист, Колумб Иванович, так за между делом, спросил его: И, куда это они намылились?

– В баню. Куда же ещё. – С иронизировал Каутский, совершенно не учтя того, что у Колумба Ивановича совершенно отсутствует чувства слуха к юмору, а уж что говорить об иронии, тональность которой ему недоступна никак.

– Повезло. – Посмотрев в ту же сторону, проговорил Колумб Иванович. – И что они такого накопали, чтобы их туда отправили? – спрашивает он у Каутского. А Каутский без всякой задней мысли рассказывает ему всё то, что ему ранее рассказали парни-журналисты. Что приводит, и притом немедленно, к неожиданным метаморфозам в лицевом оснащении Колумба Ивановича, в момент осевшего в коленях так, как будто был готов прямо сейчас опоздать в туалет по крепкому.

На что смотреть, конечно, философски интересно, хоть и не эстетично, но в тоже время Каутского начинает всё это дело тревожить и беспокоить. – Что случилось? – задаётся он вопросом. А этот Колумб Иванович, хоть и крайне занятный и по своему бестолковый тип, вечно куда-то спешащий, и ему только дай возможность или повод что-нибудь открыть, так он гад откроет, но всё-таки, что за такая скрытная сволочь, ничего толком разъясняющего не говорит, а со словами: «Мне нужно идти» («Бл888ь, куда?!», – Да на хрен открывать Америку!), – удивительно быстро покидает Каутского, уже совсем ничего не понимающего.

А вот когда вслед за этим паникёром, Колумбом Ивановичем, редакцию покинули все сотрудники редакции, то уже Каутский хорошенько задумался над всем тут происходящим. А как задумался, то и обнаружил в себе и за собой столько неблаговидных поступков, по вопросу решения которых, к нему могут заявиться и даже странно, что ещё не явились, компетентные в такого рода сложных вопросах по взаимоотношениях со своей действительностью люди. Что в итоге и привело его к немедленному изменению всех ближайших планов на светлое будущее, и побегу вначале из редакции, а затем и из дома. А вот куда, то об этом никто и не знает толком. Даже его супруга, и не заметившая его пропажи.

– Вот как-то так. – Уложив всю эту историю в пару предложений, Вердикт по её окончании развёл руки, как бы говоря, что пути человеческих поступков непредсказуемы и неисповедимы.

– И что мне теперь делать? – поникнув в лице, очень трогательно задалась вопросом Клава. А вот к такому подходу клиента, умоляющему одуматься судьбу на свой счёт, или хотя бы пересмотреть на себя некоторые спорные позиции, Вердикт уже был привычен, и он рефлекторно черствеет в сердце и становится сама холодность и расчёт.

– Я вам всё сказал. Делайте сами выводы из услышанного. – Прямо чеканит слова Вердикт. А Клава и понять не может заключённого в его словах знакового посыла. И тогда мастер Вердикт, как оказывается, ещё не полностью отвердевший в душе, что, конечно, вредит точности его предсказаний и расчётов, но и стопроцентной гарантии на их исполняемость он не даёт, исходя из понимания его ценника, только при поверхностном взгляде кажущимся задранным до небес, идёт ей навстречу, открыв ящик стола и вынув оттуда колоду карт.

– Это всё, что я могу для вас сделать. – Говорит мастер Вердикт, начав тасовать колоду. А Клава смотрит на колоду и ничего не говорит.

– Сдвиньте. – Обращается к Клаве Вердикт, протянув ей колоду. А Клава, как заворожённая смотрит на колоду и беспрекословно подчиняется указаниям Вердикта, сдвинув колоду. Мастер Вердикт убирает на стол ту часть колоды, которую Клава сдвинула, затем рядом с ней на стол кладёт вторую часть колоды и, прижав её пальцем, смотрит на Клаву и спрашивает её: «Откроем?».

– Да. – Кивает в ответ Клава. И мастер Вердикт приподымает карту и в перевороте бросает её на стол. А когда она приземляется, то на них с карты смотрит насупившийся взгляд чем-то недовольного чёрного короля. И этот его взгляд, и сам король нисколько не вызывает оптимизма у Клавы, которая с напряжением в лице переводит свой взгляд от короля Гастона Четырнадцатого (так его в момент охарактеризовала и именем наградила Клава) на Вердикта и как бы держа дистанцию от этого короля, явно считающего, что он непременно должен знать всё, о чём тут за столом вообще и о нём в частности говорят, вопросительно на него смотрит, – что всё это значит.

А вот мастер Вердикт и не думает придерживаться всей этой конспирации, и он даже внимания никакого не обращает на этот заговорщицкий взгляд и высунувшееся ухо на первый план карты короля Гастона Четырнадцатого. – Вас ждёт встреча с тёмным королём. – Как само собой разумеющееся говорит Вердикт, вгоняя Клаву в состояние не просто подавленности, а ей на самом деле страшно. И она, если на то пошло, то никого не ждёт, и будет крайне не рада этой и любой другой встрече, на которую она никогда навстречу не пойдёт, а всё сделает для того, чтобы она не состоялась (притворюсь спящей и дверь не открою). Правда, во всём этот нет никакой конструктивности, и чтобы во всеоружии встретить и избежать эту встречу, она должна непременно знать хоть какие-то подробности об этом, даже не чёрном, а тёмном, что гораздо хуже и опаснее, короле.

– Кто он? – сглотнув слюну, нервно спросила Клава.

– Точно, до имени, как понимаете, я его идентифицировать не могу. – Говорит Вердикт. – Но в общем охарактеризовать его попробую.

– Говорите. – Спешит в ответ Клава, боясь, что Вердикт передумает раскрывать имя тёмного короля – тот опять спохватится, и перебьёт Вердикта на полуслове своим телефонным звонком (Клава только теперь не засомневалась в том, кто именно совсем недавно перебил звонком Вердикта).

– Это носитель всего того, что вас пугает. И источником страха может быть всё что угодно, в том числе и неизвестность. – Вот так многозначно говорит мастер Вердикт. И понятно, что его объяснения нисколько не удовлетворили Клаву, а ещё больше её заставили нервничать. – Что вы имеете в виду? – спрашивает Клава.

– Найдёте для себя ответы на этот вопрос тогда, когда найдёте ответ на вопрос, кто этот тёмный король. – Опять ничего понятного для Клавы не сказал Вердикт, зачем-то постучав по карте с королём пальцем руки. Клава же замечает это его движение рукой и протягивает свою руку, чтобы взять карту. Где она берёт карту и подносит её к лицу, чтобы поближе рассмотреть этого таинственного короля, который и вблизи нисколько не стал ей ближе, а продолжал источать в себе всю для неё противность. – Глаза бы мои тебя не видели. – Примерно что-то такое выражал взгляд Клавы на короля. – Но что ж, раз ты мне выпал, то придётся с тобой стерпеться. – Вздыхает Клава и засовывает карту себе в карман куртки.

На что мастер Вердикт хотел было возмущённо заметить Клаве, что это частная, а именно его собственность, и что к выносу отсюда разрешены только внушённые клиенту мысли и перспективы, а никак не материальные обоснования и задокументированная в тех же картах фактология прогноза (только за дополнительную оплату), но Клава так быстро поднимается, а затем со словами: «Вы мне очень помогли, спасибо», покидает его кабинет, что мастер Вердикт только и успевает, и при этом только за собой, заметить, как он обескуражен тем, что не сумел всего этого предвидеть.

– Может я ошибся в выборе своей профессии и не по той стезе двигаюсь? – задался вопросом мастер Вердикт, отодвигая ящик стола, и вынимая оттуда телефон. После чего он через быстрый набор набирает знаковый для себя номер телефона, и когда он отвечает,то для начала говорит ему: «Это я».

А Клава, между тем, выйдя из салона, посмотрела по сторонам и к своему облегчению убедившись, что того бродягу нигде не видно, прежде чем решить, куда дальше идти, смотрит на окна салона, где всё-таки не успевает спрятаться за жалюзи любопытная администраторша, после чего, с лёгким предубеждением и радостью(я-то ухожу отсюда, как бы мне судьба не шла поперёк, а тебе здесь оставаться – динамика всегда снисходительно посматривала на всякую статичность) оставляет за спиной это любопытство в свою спину и вдруг решает забраться рукой в карман. Что совсем не сложно сделать, и оттуда вскоре вынимается карта этого зловещего короля, и…Что за чертовщина! На Клаву смотрит не тёмный король, да и вообще в её руках не карта, а это визитка, похожая на ту визитку, которая её привела в этот салон.

– И как всё это понимать? – пребывая в полной растерянности, задаётся вопросом Клава, начав поворачиваться обратно к дверям салона. Но что-то, а точнее её беглый анализ сказанного о тёмном короле Вердиктом, на полпути к нему останавливает, и она принимается вчитываться в визитку.

– Гуру мысли, ваша лестница к самосознанию…– и на этом всё, Клава дальше не смогла осилить этот эпический надрыв откровения не трудно совсем догадаться кого, и к какому самосознанию обрекающего заблудших к нему душ, этот адепт самовосхваления, не без своего детального обогащения на подверженных внешнему влиянию и убеждению умах людей: «Я вам открою истинный путь к познанию своего счастья, для чего вы должны избавиться от всего того, что связывает вас насущно и материально с этим приземлённым миром, тем самым ограничивая ваше саморазвитие и самосознание. И только тогда вы реально осознаете, что такое есть на самом деле счастье». И ведь не врёт же гад, когда так говорит. И его клиенты, потерявшие всё в итоге, действительно достигают самосознания своего счастья, которое у них было, а они его не осознавали. А сейчас уже поздно об этом всём напрасно плакать и подавать в розыск на этого шарлатана, коего они ещё вчера боготворили и своим учителем считали.

Но гуру мысли за это на них не обижается. Он прекрасно осведомлён насколько человек неблагодарен. Ведь он и сам на собственной шкуре всё это пережил и испытал, когда его доверие к людям было обманом поставлено под сомнение. Но ничего, он всё это, и своё душевное и моральное банкротство вместе с потерянным имуществом пережил, и теперь уже сам нёс в люди все эти добытые им опытным путём знания о бренности бытия и человеческого сознания об этом и том бытие.

– Ладно, схожу, посмотрю, что там из себя представляет этот гуру мысли, и какой у него обменный курс за предлагаемое им просветление. – Запомнив адрес с визитки, Клава выдвигается в дальнейший путь, который должен её прямиком привести к гуру мысли, а уж затем её ждёт прямая дорожка к своему просветлению.

«Твой путь до сего дня и момента был тёмен, и ты определённо шла в потёмках, полагаясь только на свои рефлексы, опорно-двигательный аппарат и удовлетворяющие твоё эго объяснения твоего дежурно мыслящего мозгового аппарата. Здесь же для тебя откроется иной, освещённый разумом духовного осознания своего предназначения путь в воедино и в самого себя осознанного. Будь ближе к истине и стань в итоге сам несомненной истиной!», – прочитала Клава этот посыл на рекламном плакате на входе в деловой центр, где как всегда и обычно пребывают и гастролируют на человеческих умах подобного рода деятели просветления, да и проследовала внутрь.

Глава 5

Новые и старые встречи.

– Вот ведь же знала, что никогда нельзя слишком много надежд возлагать на встречу. Да ещё такую, которая и не давала никаких предпосылок для таких твоих ожиданий. – Корила себя по чём свет Клава по выходу из того блока помещений в бизнес-центре, которые под свою программу самосовершенствования и изучения арендовал гуру мысли с обнаруженной Клавой на месте карты визитки. А почему она вышла такой расстроенной от этого гуру, который с афиш смотрел на всех столь лучезарно-улыбчиво и так доверительно, что тебе хотелось настолько ему себя доверить, что ключи от машины и от дома сразу же хотелось ему в руки передать, при первой же его просьбе проверить все эти твои насчёт его мысли («А ну давай проверим, насколько ты мне доверяешь. Живо переписывай на меня всю свою недвижимость, и все деньги со своих счетов ко мне на счёт»), то всему виной объективный фактор: несоответствие представляемого и ожидаемого с рекламы и встреченного в реальности.

И хотя гуру мысли отчасти излучал в себе приверженность ко всему светлому и даже выражал поначалу готовность во всём пойти навстречу его новой, как же он её назвал, а наперснице, тем не менее, когда он услышал от Клавы по какому поводу и вопросу она к нему от мастера Вердикта пришла (непонятно зачем она тут его приплела), то он в момент в лице и мнении переменился, вдруг потемнев в лице точь-в-точь, как король с карты (Клава даже про себя ахнула), и грубо так сказал ей, что он давно отошёл от детективной практики, и теперь занимается только поиском заблудших душ, а не их тел.

– Так и скажите, гражданка (а где же сестра и наперсница?!), мастеру Вердикту, что я отошёл от дел, и с моим прошлым меня больше ничего не связывает. – Уж очень сурово обошёлся этот гуру мысли с Клавой, указав ей на дверь, демонстративно повернувшись к ней спиной. А такой демонстративный поворот дел в твою сторону, даже если и ты сам с такой же позиции готов посмотреть на этого своего случайного собеседника, как бы помягче сказать, не добавляет симпатии к этому отворот-поворот человеку, а уж когда тебе не полностью безразлично его мнение, то тут и в своём облике вытаращишься от изумления и в глазах слезливо вздрогнешь от такого своего игнорирования.

– Да как же так может быть?! – всё внутри возопило в Клаве при виде этого человеческого равнодушия в виде этой, не просто спины, а стены разобщения. И глядя на неё, Клаве так хотелось по ней своими кулачками достучаться до этого недоразумения в человеческом обличие, что она даже сделала один небольшой шаг навстречу этому контрпродуктивному действию. Но что-то в последний момент её остановило от этого желания врезать изо всех сил по спине этого наглеца (надо понимать, что желание нарастает по мере его не реализуемости, и если вначале ей хотелось достучаться до этого типа, то дальше только врезать) и она, застыв на одном месте, только сверлила своим пронзительным взглядом этого гуру мысли.

Но этот гуру оказался крепким орешком, и сколько бы его Клава не гипнотизировала, он даже ни разу не споткнулся, а вёл себя как ни в чём не бывало, давая кому-то там по телефону распоряжения, и одновременно напутствуя рядом с ним остановившихся своих помощников и последователей в одном лице, коих здесь, помещении типа конференц-зала, со своей трибуной и местами рядом с ней для актива организации, а также стоящими напротив рядами стульев для слушателей, было нимало, и никто из них не стоял на месте, а с озабоченным лицом и с чем-нибудь вещественным под мышкой или в руках, перемещался по залу, и нисколько Клаву не замечал.

Но это только так с виду Клаве казалось, когда на самом деле оказалось, что она всё-таки не осталась незамеченной кем-то из этих людей, кто о ней сообщил гуру мысли и заставил его отреагировать на эту её настойчивость. Хотя и сам гуру мог догадаться о том, что она всё-таки, что за глупая дрянь, не послушала его слов и осталась тут упорствовать и противопоставлять себя ему. Ну а с таким у гуру мысли разговор короткий – гипнотический взгляд и ты вот уже себя и свои поступки, приведшие тебя в стан его адептов, не помнишь. И теперь так заворожённо стоишь, не для того чтобы упорствовать и подвергать сомнению учение гуру мысли, а ты наоборот, всем этим своим одухотворённым видом и показной готовностью по первому слову гуру беспрекословно подчиниться ему, показываешь всю свою достойность здесь находиться.

И гуру мысли подверг бы Клаву такому одухотворяющему осмыслению себя, если бы не был сейчас так занят, да и разбрасываться божественной энергией нельзя вот так неосторожно на первого встречного, и её нужно беречь для людей достойных, кто сам к познанию себя стремится, а не случайно сюда зашёл. И гуру мысли повернулся к Клаве, с так на него непохожим видом недовольства на неё посмотрел (это говорило о том, что она его в край вывела), да и нетерпеливо спросил. – Что-то ещё?

А Клаву прямо-таки вывела из себя эта его бездушность, с этим его презрительным отношением к её проблемам: «Что-то ещё?». И она-то прекрасно знает, как жестоко звучит и какие холодные смыслы вкладываются в этот вопрос-ответ люди изначально бессердечные или же у них погасли все чувства. И ответ на такой отсыл тебя отсюда подальше только один. «Нет. Ничего». – Раскрасневшись в лице, отвечает Клава и, резко развернувшись, начинает звучно выбивать каблуками свой отход отсюда. При этом она руки держит в кулачках и еле сдерживается от проявления истерики, которая вот-вот из неё вырвется, посмей только этот гуру мысли что-нибудь ей вслед сказать.

И этого Клава больше всего сейчас боится, прислушиваясь на ходу к звукам, исходящим из-за своей спины. Где гуру мысли ничего не стоит запоздало сказать: «Тогда мы вас здесь нисколько не задерживаем», и она сто процентов уверена в том, что, как только она это услышит, то запнётся и соскользнёт с ног на пол. Где упадёт не просто односложно, на колени, а она обязательно распластается на полу в удивительной, концептуальной конструкции. На которую посмотреть и поглазеть немедленно выдвинутся все без исключения здесь присутствующие люди. И они, окружив её со всех сторон, и не подумают задаваться к ней вопросами первой помощи: «Как вы там? В порядке?» и «Может вам чего-нибудь надо?», а они, с умным видом изучающе рассматривая её, будут глубокомысленно задаваться только одним вопросом: «И на что же это всё похоже?».

И, конечно, их версии ответа на этот вопрос останутся только рабочими версиями, когда главное слово остаётся за гуру мысли, на кого в итоге все тут находящиеся люди переведут свои взгляды, в ожидании от него решающего слова. А гуру мысли никогда не спешит с выводами, и он никогда не полагается на первый взгляд, и он прежде чем вынести свой вердикт человеку и его поведению, ещё раз на него посмотрит внимательно, затем подумает над его поведением и только тогда даст итоговую оценку его поступкам.

И со всем этим, и внимательной серьёзностью в своём лице, гуру мысли вошёл в этот круг людей посвящённых Клавой в то, что с ней сейчас случилось, и давай на её счёт домысливать, глядя на то, что она тут решила всем продемонстрировать в себе. И гуру мысли, окинув эту концептуальную модель, в которую себя распластано раскинула Клава, с глубокомысленным видом объединился со взглядами своих адептов и последователей, кто выразил ему поддержку и всецелое понимание любого его решения, да и обратился ко всем с этим решающим словом.

– Человек в себе выставляет напоказ, так сказать, на суд своих современников, лишь то, что он в себе считает за самое достойное и интересное для рассмотрения. – Громко высказал свою мысль гуру мысли, и это для всех бесспорно верная мысль, за исключением Клавы, кто совершенно иначе на этот и свой счёт думает. Что, впрочем, так и должно быть, когда она находится в отличном от всех положении и так себя всем противопоставляет, лёжа на полу.

А вот если бы ей кто-нибудь помог подняться, подав руку, и она оказалась со всеми ими в одной плоскости обоюдного понимания, то она, пожалуй, с некоторыми выводами гуру мысли согласилась. Заметив именно ему, что вы великий мастер оформления мысли в слог, всё очень верно за мной в частности, а за людьми в своей общности подметили, заявив, что именно, он обычно выставляет в публичную сферу для рассмотрения из себя внутреннего. Здесь и на этом месте она уже без всякого стеснения (а что уж стесняться, когда все тут люди всё в ней видели) рукой поправляет на себе блузку, задравшуюся вверх и приоткрывшую некоторые субъективности, свойственные только вот таким как она привлекательнейшего свойства объектам мужского внимания, после чего, с ещё большей доверительностью отношения с этим кругом людей, сзади в своих брюках затрагивает рукой нечто такое, что ей врезалось в одно деликатное место и, оттянув всё ей там мешающее, со вздохом облегчения говорит. – Фу, теперь можно спокойно говорить. – Здесь она, заметив, что её собеседники несколько сбиты с мысли и не полностью настроены к диалогу (они не так как она спокойны), подвигает их к конструктивности мышления, спросив. – И на чём мы закончили?

И лучше бы она их так не спрашивала, или же если так было необходимо их спросить, то спросила бы их о чём-нибудь другом. Но вопрос задан и тут уж ничего не поделать, когда первым делом в человеке срабатывают его рефлексы, тут же направившие головы и взгляды с этих голов, немногословных собеседников Клавы, а также и гуру мысли, в сторону деликатного касательства рук Клавы. И как спрашивается, после такой демонстрации ими своего самого достойного (вот так сами и попались в собственную ловушку), с ними разговаривать Клаве. Да никак.

Правда, последнее слово всегда должно оставаться за женщиной, – что уж тут поделать, раз так распорядилась природа, наделив женщину функцией давать начало новой жизни (это и есть её последнее слово), – и Клава его оставляет тут всем на прощание, изо всех сил хлопнув дверью по выходу. И ей плевать, что там, за дверью, оставшиеся люди о ней подумают, она больше никогда и ни за что не будет никого ни о чём просить. – Какая неделикатная и невоздержанная девушка, – с недоверием покачали головы несколько глуховатые люди. – Ей бы на холодильнике тренироваться, закрывать двери, – сурово посмотрели в сторону захлопнувшихся дверей люди с отличным слухом на счёт вот таких нервных дам.

А Клава с расстроенным в край видом и с рассеянностью во взгляде и своём поведении, несётся по коридорам этого бизнес-центра, и не только никого перед собой не видит, а она просто готова хоть на кого налететь и сбить собой с ног специально. А когда в итоге таких её действий, сбитый ею с ног человек, само собой, мужской комплектации и такого же великого о себе самомнения, ещё в полёте на пол обиженно и отчасти в недоумении вопросил округу: «Да что же это делается, люди дорогие?! Средь бела дня на меня налетают и сбивают с ног?», то Клава только мельком оценила эту ситуацию со сбитым лётчиком, и бросив ему вслед предупреждение: «Не туда, гад, смотришь», пошла дальше с прежней решимостью дать возможность кому-нибудь нарваться на себя и на этот свой напор.

Ну а тот роняющий себя на пол с помощью физических законов гравитации тип, сразу и не сообразил, что ему тут сказали: «Не понял! А куда мне смотреть?», и как результат, не успел собраться в себе и прямой дорожкой носом в травматологию.

А Клава уже и не помнит, что с кем-то так близко встречалась на своём пути, – маловероятно, что она это заметила, – и она в таком своём сердечном и одновременно бессердечном расстройстве, являющимся пережитком её сердечной боли, выскакивает из здания бизнес-центра на улицу, и только здесь немного успокаивается, после того как набирает полную грудь свежего воздуха и …Не сразу его из себя выдыхает, а она вдруг понимает, что вместе с этой порцией воздуха вдохнула в себя чью-то мысль, которая сейчас в её голове зазвучала голосом рассуждающего человека. Где этот рассудительный тип, видимо, много чего себе ещё невысказанного надумал перед предстоящим совещанием и всё это с переработанным кислородом, несдержанно и крайне беспечно, и выдохнул в лицо выскочившей из здания бизнес-центра Клавы.

А Клава в тот момент была не в том состоянии, чтобы разбирать, что она в себя вдыхает. И такая её неосторожность в результате привела её к тому, что она сейчас велась этим монотонным голосом в сторону одного переулка от главного входа в здание бизнес-центра.

«Исчезновение собой представляет, – говорил в голове Клавы этот голос, – чистый продукт, не отягощённый довлеющими на вас подробностями. И в этом случае только и только вы, субъективно от себя и от своего мнения, будете придавать значение тому или иному факту события, и будете решать, что есть в нём стоящее. Ну а когда говорят, что это тупик и нет больше выхода, то набираешь побольше в лёгкие воздуха и с ним духа, и в один выход выходишь из себя, и переменившись, тем самым находишь выход из этого тупика». И на этом всё, как отрезало голос в голове Клавы, которая вдруг и очень неожиданно для себя, обнаруживает перед собой вытаращенные в изумлении в её сторону глаза типа в костюме клерка. Где этот клерк держал во рту зажжённую сигарету и не смел с ней проводить хоть каких-то действий. Что вело к тому, что его лицо начало задымляться от сигареты, а сам он ещё больше расстраиваться, не понимая никак, что от него нужно этой дико возбуждённой девушке, так неожиданно и близко к нему приблизившейся.

И здесь бы самым разумным решением для Клавы было бы её решение осмотреться по сторонам и понять, не только где она находится, но и осмыслить своё не укладывающееся в обычные и даже разумные рамки поведение, удивившее и продолжающее удивлять всех собравшихся в этом месте для курения курильщиков: Она выскочила, как метеор, из своего ниоткуда и прямиком к клерку-очкарику, вогнав того в ещё какое охренение и переполнение организма ядовитыми никотиновыми химикатами, которые нужно время от времени выводить из себе через выдох, а он не может пускать дым прямо в лицо наикрасивейшей для него девушки, вот и движется постепенно к своей гибели.

Но Клава сейчас, по всей видимости, не способна разумно рассуждать и мыслить, и она только изучающе смотрит на замершего в одном не сдвигаемом положении клерка, хоть и пускающего уже слёзы от едкого дыма, и шмыганьем носа помогающего себе не разреветься, но всё же ещё держащего себя на ногах и в руках, которые он всё же решил распустить напоследок, в случае своего падения на глазах этой девушки, и непонятно чего от него добивающейся. Как будто ей и так не ясно, что он готов для неё на всё, что она ни попросит сделать. – Может оценивает меня и то, на что я способен? – укрепляет себя в ногах клерк вдохновляющим вопросом.

– Да я ради тебя! – всё поднимается из глубин естества клерка, готового ради неё…Да хотя бы побить вон того громилу, заткнув его хлебало кулаком вместе с сигареткой. Где он, сложив в двое, а может и в трое (так он громаден) удивлённого такой его хваткой громилу, сверху вниз на него посмотрит и закрепит свой с ним короткий разговор замечанием. – Я уверен, что ты не подавишься.

– Дай. – Вдруг говорит Клава, продолжая держать на поводке своего взгляда клерка. А тот и не поймёт, что она от него хочет. А то, что он внутри весь взмок и ещё больше распалился нервно от неких предощущений, то это его дело.

– Что дай? – с трудом удерживая во рту дымящуюся сигарету, еле внятно спросил в ответ Клаву клерк.

– Её. – Кивая на сигарету, говорит Клава, вгоняя окончательно в прострацию клерка, ничего не могущего понять из происходящего. И тогда Клава сама берёт ситуацию, а точнее сигарету из его рта в свои руки, и под застывшее недоумение и общую заворожённость в глазах стоящих по сторонам курильщиков, вставляет в рот сигарету клерка и …Сигаретки и сигареты выпадают из рук и ртов курильщиков потрясённых тем, что тут устроила эта девушка, принявшись в танце кружиться в своём головокружении, задрав голову вверх, и в такт звучащей в её голове мелодии выпускать вверх струи дыма. И так этого дыма оказалось много, что всю площадку для курения заволокло дымом и туманом их видения происходящего в центре площадки с девушкой, кто единственная из всех тут в танце разгоняла вокруг себя эту туманность чуть ли не Андромеды.

А когда со стороны вдруг пропавшего из виду клерка, донёсся знаковый звук падения, то никто не выказал особого удивления этому обстоятельству, ведь каждый из находящихся здесь людей, дрожью в ногах и сердечной недостаточностью выказывал потенциальную готовность к нему присоединиться в своём падении. Но они пока ещё держались, проговаривая про себя облекшую в слова истину: «Почему девушку делает такой притягательной сигарета в руках? А всё дело в том, что сигарета указывает на то, что её носительница хоть и само совершенство, но и сама не без греха. И значит, с ней можно насчёт себя и своего будущего договориться».

И на этом всё, договорились эти мыслители с дымом в голове, окончательно потеряв нить своей мысли и танцующую девушку в этом больше мысленном, чем дымном тумане. А когда он рассеялся, то никто и виду не показал, что удивлён тому, как бесхребетно и малодушно себя повёл этот клерк, отказав девушке в просьбе прикурить. И как результат, по заслугам дымом поперхнулся, затем поскользнулся на мостовой и дальше ему, разбившему голову об мостовую, а если точнее, то об своё упрямство и жлобство, а также всем жмотам будет наука, как не идти навстречу просьбам таким небесным созданиям.

Ну а куда же пропала или просто испарилась Клава, так всех тут своим танцем удивившая? Да в общем, недалеко она от этого места ушла, воспользовавшись установившимся смятением в личностях всех этих людей, надумавших тут в дыму очистить свои соображения и мысли. А она вернулась обратно на парадную магистраль человеческих мимоходных и мимолётных отношений, но не в самую гущу этого проходящего столпотворения, а чуть в сторону от всех этих событий, к разделяющему этот пешеходный мир от автомагистрали ограждению. И здесь она оказалась, как она вдруг выясняет для себя, не просто случайно: а она опять внезапно обнаруживает перед собой в крайней близости лицо человека, кому на этот раз не так внезапно боязно на неё смотреть, а эти глаза напротив неё выказывают большое за неё беспокойство и какой-то недоступный ей интерес.

И это всё, а также то, что эти глаза принадлежат тому самому бродяге, который её преследовал, порывает Клаву спросить с него за всё ей непонятное. – И что ты тут стоишь? – достаточно бесцеремонно задаётся вопросом Клава. Но бродяге более привычно такое независимое от своего общественного положения спрос с себя людей, находящихся в несвободе таких сословных и в чём-то условных ограничений. А вот обратись ты к нему в свете всех этих условных ограничений, например, милейший или ваше превосходительство, то он не только не поймёт вас, но и решит держать с вами, явно что-то замышляющего, ухо востро, а ноги в готовности дать дёру.

– Я помогаю людям. – Говорит бродяга.

– Это как это? – удивлена в ответ Клава.

– Я через отклик милосердия в них, не даю окончательно зачерстветь их сердцам. – Отвечает бродяга.

– Неужели. – Со своим скептицизмом отвечает Клава. А бродяга уже привык слышать в свой адрес такое недоверие, и он позволяет себе в её сторону снисходительный взгляд, а затем говорит несусветную для Клавы самонадеянность: «Вижу, что и вам нужна моя помощь», и вынимает из нутра своего пошарканного пиджака флейту, которая своим видом завораживает взгляд Клавы. Но она ничего не говорит, а вся во внимании к этому инструменту в руках бродяги. Бродяга же и сам ничего ей не говорит, а окинув внимательным взглядом свой музыкальный инструмент, облизнул губы, как это делают флейтисты, и посмотрев на Клаву через призму приготовленной к игре флейты, приложил её к своим губам.

И как это часто бывает, уж очень неожиданно для самого слушателя, такой, прямо сердце замирает, жалостливой мелодией разворошил в ней всё то, что жило в ней в своём спокойствии и успокоении, не зная никаких тревог и душевных волнений. А как только тут была обнаружена, а затем задета в ней та особенная, нотная тональность, отвечающая в ней за сердечное беспокойство и душевную конституцию, то Клава, потеряв себя из виду, под звуки этой удивительной мелодии и поплыла по рекам своего подсознания.

Ну а как долго она там путешествовала, то она на этот вопрос ответить вряд ли сможет, а ответ бродяги: «Столько, сколько длилась моя мелодия», не принимается всерьёз и к сведению по причине того, что он это умолчал. В общем, Клава пришла в себя лишь в тот момент, когда она услышала голос бродяги, обращающийся к ней. – Идите по следу этой мелодии, она вам подскажет дорогу. – На этих словах бродяги Клава взбадривается и теперь, когда пелена с её глаз спала, она может увидеть покидающую её спину бродяги и бросить ему вслед вопрос: «Это вы о чём?!».

Бродяга останавливается, поворачивается к ней в полуоборот, окидывает её взглядом, как будто в первый раз увидел, да и с какой-то неизбежностью в голосе говорит. – Будьте осторожны. Он скоро за вами придёт. – И не успевает Клава его спросить, а если вернее, то не выговариваются у неё слова от охватившего её страха, – Кто придёт? – как бродяга покидает её вначале взглядом, а затем уже всем собой. И теперь Клава стоит вся и всеми оставленная и в себе потерянная, не зная, что теперь делать после таких озвученных бродягой перспектив встречи с тёмным королём. И это были не домыслы её воспалённого сознания, а она уверенно это имя прочитала в глазах бродяги. Так что ей было с чего растеряться и испугаться.

– Надо всё-таки где-нибудь присесть и чашкой горячего кофе взбодриться. – Решает так действовать Клава, посчитав, что всё то, что непонятно так с ней сегодня происходит, есть результат её бессонной ночи, что не даёт ей здраво оценить происходящее с ней, и она выпадает в какие-то маловразумительные и туманные крайности.

И на этот раз её уже ничто не может отвлечь от своей цели, – по крайней мере, так она думает и всецело этому содействует, двигаясь по мостовой опустив вниз голову, – и как результат, она без ухода в сторону от своего пути добирается до того места, которое отвечает всем этим её первоочередным желаниям.

– Чашку кофе мне и …– Делает заказ официанту Клава, вдруг сбившись на полпути ко второму своему заказу, услышав донёсшийся до неё где-то уже слышанный голос. А вот это обстоятельство, и то, что она никак не могла понять, где она слышала этот голос, и заставил её задержаться в озвучивании своего заказа, устремившись взглядом в тут сторону кафе, откуда до неё донёсся этот голос.

Глава 6

Тактико-технические обоснования своей позиции, и достаточно смелые разговоры, и заверения лиц, отстаивающих свою точку зрения на свою позицию.

– Каждый из нас, вне зависимости от своего интеллекта и рода помышлений, скорей природно-произвольно, а уж затем только умышленно, старается подавить объективность как таковую через своё субъективное самосознание себя и окружающего нас мира. Так что, разумея всё это, чтобы слишком не давить на ваше самосознание своей субъектностью, я решил, что будет наиболее для вас, моих слушателей, удобно и доступно для понимания, если я локализую своё личное я тем, что отстранюсь от него и буду вести свой рассказ от второго лица. – Предварил себя и свой рассказ человек с широкой спиной, как виделось Клаве, посмотревшей в сторону донёсшегося до неё знакомого голоса, судя по всему, принадлежащего этому разговорчивому человеку с широкой спиной, и пока что всё, что о нём может увидеть Клава.

А раз увидеть в нём она больше ничего не может, – а догадываться по его ушам и причёске, кто он такой и откуда ей знаком его голос, она не хочет, – то если она хочет о нём по подробнее узнать (а она хочет), то ей нужно завершить свой заказ официанту, затем его отправить выполнять заказ, и начать внимательно слушать то, что там решил рассказать своим слушателям этот человек с широкой спиной.

И вот первая часть из того, что позволит Клаве быть неограниченной в своей внимательности к этому рассказчику выполнена, – заказ сделан и официант отправлен, – и теперь она может спокойно … «А это ещё кто такие?!», – ахнула про себя Клава, вдруг в дальнем углу кафе наткнувшись на двух жуткого вида и мощной комплекции типов, кто по причине своей занятости Клавой, а также этого дальнего и малозаметного угла в этом кафе, и не был сразу примечен ею. А вот сейчас они были ею обнаружены, и она ими была напугана.

А испугало в них её даже не то всё, что в них для этого испуга природно закреплено было и существовало, – требовательный к действительности физический вид со своим оскалом: «Не забывай падла, ты мне по жизни должен», и как источник этой их физической составляющей, их изнанка душевной конституции, выраженная в их тяжёлом взгляде на людей вокруг, эту пыль для них, – а вся та совокупность событий и сопровождающих её весь сегодняшний день, начиная с позавчерашнего дня, факторов риска, включив в себя и этих людей, совсем не случайно здесь оказавшихся, и напрягло её так на свой счёт.

И Клава даже и не подумала и не взяла в расчёт их просто человеческую составляющую, где им всё-таки более естественно питаться природной пищей и запивать свою еду тем же кофе, нежели бы если они полностью отказались от естественной для человека пищи и свою энергию подпитывали с помощью солнечного света. Где они позагорали на солнце, подзаряжая свои подсевшие батареи, и давай энергетически-содержательно жить. Что вполне себе возможно, но только не сейчас, а в каком-нибудь удалённом будущем, когда человек наполовину будет собран из биоэнергетических деталей взамен вышедшей со временем из строя, поистершейся в труху органики. А сейчас, пока таких био-конструктивных прорывов в человеческом жизнеобеспечении не замечено, даже такие люди, с виду похожие на машину для твоего искалечивания (чтобы значит, учёные ускорились в деле разработки солнечных батарей для питания человека энергетикой), будут, как самые обычные люди заходить в места общественного питания и, заказав себе чего-нибудь закусить, за столом всё ему принесённое кушать.

Впрочем, Клава сейчас уже не та, что ещё вчера, и она так развинчена, что уже устала ещё больше пугаться и напрягаться. И она с выражением спокойствия на лице бросает в их сторону красноречивый взгляд: «Да и хрен на них. Что будет, то будет», и переводит свой взгляд в сторону спины того типа с широкой спиной и знакомым ей голосом. Кого она хочет не просто так послушать, а с соображением выяснить для себя загадку знакомости его голоса (любопытство, а в нашем случае имеет место любознательность, никогда не знает усталости).

А тот, между тем, не ждал Клаву и того, когда она соизволит к нему прислушаться. А перед ним уже есть свои слушатели, и их внимание и слуховой аппарат уже разогреты его предисловием, и значит, он не имеет права их разочаровывать в себе и своём профессионализме рассказчика. Так что Клава подошла к нему не с самого начала рассказа. Но это ничего, Клава девушка не только умная, как она ни раз о себе заявляла, но и сообразительная к тому же. Так что она сумеет понять, о чём там ведёт свой рассказ этот широкоплечий тип.

И вот Клава вытягивает свой отточенный в свою красоту природой, вздёрнутый вверх носик, кому, когда очень интересно, то он так устремляется вверх, и одними глазами, обзорным зрением, посмотрев этому типу в спину, прямо насквозь пронзает его своим взглядом. Где она к своему ещё не полному осознанию случившегося, с головой погружается в освещаемые этим типом события, которые она видит в режиме реального времени рассказа и притом со стороны участника этих событий. Так хорош был рассказчик, а может всему виной её воображение, настоянное на её исключительно женской впечатлительности. А может тут имеет место, и то, и другое вместе в своей совокупности.

– Я ещё не потерял интерес к жизни, – посредством этого широкоплечего типа говорит высокого природного строения человек, прохаживаясь вдоль, на весь конференц-зал, панорамного окна, и заодно длинного стола для совещаний, за котором заняли свои места всё больше важного вида, респектабельной модификации люди с глубокомысленными лицами, в которых так и стояла загадка, их правота и такие не возможно никому кроме них постичь знания, о которых стороннему человеку суждено только всю жизнь догадываться, и всё равно бесполезно, он никогда в них не будет посвящён и не догадается.

Но это не всё, что вдруг обнаружила перед собой в этой открывшейся для неё реальности Клава. А с торца этого стола для совещаний, где находилось председательское место, за ним стояла на специальных ножках чертёжная доска для презентаций. И как сумев к ней приглядеться и заметить Клава, то она была поделена посередине прочерченной маркером линией, где по обе стороны были прописаны ничего ей неговорящие, потому что плохо видно, имена, скорей всего и более чем вероятно, что присутствующих в этом зале людей. А вот по какому принципу эти люди были тут на доске разделены (насчёт жизни и так понятно), то на это должна была ответить надпись маркером над каждой колонкой имён записанных на доске людей.

Правда, прочитав по какому характерному для этих имён идёт этот раздел, – одни серьёзные, а другие с чувством юмора, – Клава только удивилась, посчитав это за какую-то удивительную шутку, которая, между тем, ввергает лица присутствующих в зале людей в угрюмость и строгость взгляда. И Клава, посчитав, что ей для понимания происходящего здесь, будет лучше обратить всё своё внимание к разглагольствующему здесь перед всеми высокому человеку, возвращается к нему.

А он тем временем продолжает вслух рассуждать. – И я, имея все возможности себе позволить почти всё что мне угодно, решил, что сыграть в игру с судьбой, самое подходящее для нашего случая решение. – Здесь этот высокий человек, видно что всеми тут уважаемый до беспрекословного авторитета, – вон как все его слушают, – останавливается на месте и переведя своё внимание от себя к своим внимательным слушателям, вдруг меняется в себе, – из благодушного в лице он становится подозрительным, – и требовательно так задаётся ко всем провокационным вопросом, который должен выявить среди всех этих его друзей и соратников человека заблудшего не туда и явно здесь лишнего.

Ну а господа заседатели удивлены, конечно, и просто в край возмущены таким с его стороны недоверием. – Да как так возможно подумать?! – сердце просто кровью обливается у господ заседателей от такой несправедливой позиции, с подозрением и не пойми на что, в их сторону со стороны этого, так всеми ими уважаемого господина председателя. – Да если бы не вы, Иван Павлович, то нас, паскуд и ничтожеств в сравнении с вами, сюда никогда бы не позвали. А что уж говорить о тех возможностях, которые нам даёт знакомство с вами. В общем, как хотите Иван Павлович, думать о нас с пренебрежением и нискольким доверием, а мы в вас никогда не сомневались.

И Иван Павлович, смягчённый всей этой, от чистого сердца демонстрацией своей приверженности его председательству со стороны членов совета директоров, так уж и быть, поверит им. И он с верой в лице, но в себе придерживаясь разумной осторожности, возвращается к своему председательскому месту, где он останавливается перед доской для презентаций. Здесь он окидывает взглядом записанные на доске имена и начинает ощупывать карманы своих брюк на предмет присутствия в них нечто ему сейчас понадобившегося. Что вызывает ни малую заинтересованность и в соответствии с происходящим на их глазах вопросы в лицах людей за столом.

– И что же потерял Иван Павлович? – несколько поспешно задались вот таким слишком необдуманным вопросом те члены совета директоров, кто был не слишком умным, без своей стратегической дальновидности.

А вот те господа из этого совета, кто мыслил и рассуждал не одним днём и даже не неделями, тот прекрасно зная, что Иван Павлович просто не того склада человек, чтобы что-то терять, да ещё в своих карманах, сразу уловил этот многозначительный посыл Ивана Павловича, и задался более соразмерным объекту интереса вопросом. – И что же ищет такого Иван Павлович?

Ну а находящиеся в единственном гениально-провидческом качестве люди из этого совета, даже не стали задаваться вопросами, а они, а вернее один этот человек так альтернативно от всех мыслящий и умеющий просчитывать ваши шаги загодя, на несколько стадий вперёд, посмотрел на разыгрывающего тут перед всеми комедию Ивана Павловича, да и со словами: «Не там ты, Иван Павлович, ищешь», перевёл свой взгляд на спинку председательского кресла, на котором был подвешен пиджак Ивана Павловича.

И что совершенно неудивительно для так расчётливо, на пару шагов вперёд для начала мыслящего человека, то Иван Павлович заканчивает эту, так называемую комедию с обыском своих брюк, да и переводит свой взгляд в сторону своего пиджака. Куда он и направляется прямо тут же. А вот его поиски нечто для всех неизвестного, но только не для него, в пиджаке костюма, как можно уже догадаться, заканчиваются вполне себе успешно для Ивана Павловича, вынувшего из кармана монету рублёвого достоинства по советским меркам, и подняв её вверх, продемонстрировал её большую значимость для себя и значит для всех тут собравшихся.

И хотя все тут собравшиеся люди относятся к Ивану Павловичу с огромным уважением и доверием, а также никто из них никогда, по крайней мере, до тех пор пока Иван Павлович занимает председательское место, не подвергнет сомнению непререкаемый авторитет Ивана Павловича, всё же было бы не плохо, если бы он им всем тут пояснил, чем так замечательна и значима эта монета. Просто она с виду не столь уж и ценна, даже для нумизматов. А то, что это она относится к знаковому историческому периоду, и была выпущена к олимпиаде, не делает из неё нечто особенное и интересное для этих людей, хоть и питающих огромную страсть к коллекционированию и накоплению любого валютного и физического достоинства монет.

Ну а если Ивану Павловичу каким-нибудь самым из всех нелогичным, скорей всего, фантастическим способом, с использованием наработок алхимиков (он сгенерировал в одном концентрированном объекте колоссальную по объёму и мощности энергию), который перевернул все основы и базовые законы физики и экономики, удалось создать неразменный рубль (а всего вероятней, он его у кого-нибудь перекупил, – в обмен предложил не оцениваемую в деньгах чувственную вещь, – или украл, не договорившись), то тогда это другое дело. И они готовы выслушать тот обменный курс, по которому Иван Павлович пожелает им предложить обменять этот неразменный рубль.

И для начала было бы крайне желательно посмотреть презентацию работы этой монеты, а вот давить на них тем, что я так сказал и значит, так оно и есть, не стоит. И хотя здесь, в кабинете, никто не осмелится своим пререканием подвергнуть сомнению заявление Ивана Павловича о неразменности его рубля, – его неразменность обеспечена моим крепким словом, – всё-таки этого недостаточно для хождения этого рубля за внешними пределами этого кабинета. Где обязательно найдутся такие недоверчивые люди, кто захочет оспорить такую его обеспеченность своей конвертацией его значения. И эти, не то чтобы мало доверчивые люди, а они вообще ни во что не верят, живо решат проверить неразменность этого рубля, сунув вам под бок острый нож в качестве разменной монеты.

И что удивительно, то рубль как-то быстро разменяется, и притом по самому невыгодному для себя курсу – в обмен на предупреждение лучше не идти в полицию, а то они тебя, падла, найдут и не только на что-то понижающее твой статус разменяют, а помножат на нуль всё что у тебя дома обнаружат.

Но опять все эти люди из совета слишком поверхностно мыслят, и этот рубль в руках Ивана Павловича, не в таком качестве разменная монета, а это такая монета, которая сама собой производит размен судьбы того человека, кто вверит своё будущее в её решение. Правда, Иван Павлович, больше чем думают члены этого совета зная их, не пускается в их сторону со столь сложными объяснениями, а он, приспустив всю эту сложную смысловую комбинацию слов, не без своей склонности к аллегории и приукрашиванию своих слов мифологической составляющей, обращается ко всем с вопросом. – Знаете, что это?

Ну а когда к тебе обращаются с таким вопросом, на который ответ вроде как очевиден, то ты начинаешь сомневаться в своём, тоже вроде как очевидном ответе. И начинаешь быстро прикидывать, что же ты мог упустить такого, что полностью не делает очевидным твой ответ. Но как бы ты не переворачивал с ног на голову ту реальность, которая подразумевалась в твоём ответе и заданном к тебе вопросе, ты нисколько не продвигаешься к другой очевидности понимания до этого момента незыблемого факта, о котором тебя спросили. А как только ты во всё это упираешься, то начинаешь подозревать спрашивающего в некой ловкой хитрости или провокации.

– Тут, несомненно, имеет место игра слов, или этот гад надо мной решил посмеяться. – Примерно к такому выводу приходят люди из совета директоров, уже не столь смиренно-уважительно к Ивану Павловичу настроенные. А по-другому они и не могут на него сейчас смотреть, когда он их тут вгоняет в такие умственные завихрения. Правда, они осторожничают в лицах, чтобы такую претензию Ивану Павловичу в лицо не выказывать. Ведь он может всё это недовольство и твою принципиальность в тебе заметить, и глазам своим не веря, обратиться с вопросом именно к тебе лупоглазому и вечно недовольному Смутьяну Смутьяновичу.

– А вот что нам скажет по этому поводу, Смутьян Смутьянович. – Оглушает конференц-зал Иван Павлович своим заявлением и тут же своей крайней прямолинейностью (он ткнул в него пальцем руки) вгоняет в свой ущерб названного так лупоглазо и если честно, то срамно, несдержанного на эмоции господина с модной бородкой на подбородке.

А Смутьян Смутьянович не такой совсем человек, как его называет сейчас Иван Павлович, да и зовут его с самого наречения и детства иначе – Григорий Пантелеймонович. И Григорию Пантелеймоновичу совершенно непонятно, зачем Иван Павлович так и за что его обескуражил. А когда Григорий Пантелеймонович что-либо не понимает, то из него и слова внятного не вытянуть, максимум только мычание и упёртость вида в исподлобья. С чем он и смотрит на Ивана Павловича.

А этот Иван Павлович, до чего же творческая личность, и он, подменив за Григорием Пантелеймоновичем всё это его упрямство мысли, да и давай делать просто удивительные для Григория Пантелеймоновича выводы. – Хотите своим молчанием, Григорий Пантелеймонович, подчеркнуть свою твёрдую позицию на переход платежей на безналичный расчёт. Где монетам любого достоинства нет места. Что ж, вполне понятная позиция. Только не нужно её так упёрто лоббировать, не вдаваясь в подробности. – На этом Иван Павлович оставил Григория Пантелеймоновича в своём недоразумении, – да откуда он это знает? – и вновь обратил всё внимание членов совета на монету в своих руках.

– Монета, это второе имя богини Юноны. В переводе с латинского, значит советница. Вот возможно почему, люди в сложных для себя ситуациях, обращаются за советом к монете, делая свои ставки на её грани. – А вот теперьболее-менее, но правда только отчасти прояснилось то, что подразумевал под своим вопросительным обращением Иван Павлович. Хотел поумничать и выказать себя человеком со знаниями не только цифр, но и культуры. – Вот видите сколько я всего знаю, – чуть ли не стуча себе в грудь, важничал в мысленной проекции Иван Павлович, посматривая на всех тут со своего антагонизма, – а вы вот, а в частности Григорий Пантелеймонович, – Иван Павлович в свойственной себе язвительной манере, не смог не остановится взглядом и своим замечанием на людях особо им отмеченных, – я в этом как есть уверен, ничего из этого и не знали.

И тут попробуй вслух возмутиться или возразить ему, заявив, а нам это тыщу раз не надо, то Иван Павлович обязательно какую-нибудь уморительную каверзу в твой адрес в твоём междометии отыщет (так он подавлял самостоятельность мысли, а не эго членов совета по его заявлению), и начнёт её тут вслух словесно развивать. А все при этом просто обязаны смехом поддерживать Ивана Павловича, когда он будет потешаться над этим междометием, которое если будет слишком умничать и грубить Ивану Павловичу недовольным видом недоумения, когда нужно всё это с довольно весёлым принять и в ответ посмеиваться, – ловко это вы, Иван Павлович, за мной это моё неряшество в делах подметили, – то Иван Павлович может и расстроиться. А когда он расстраивается, то он в сердце огрубевает и больше не слышит его голоса, начиная с одним только расчётом подходить к отношениям с этим междометием. А к чему это ведёт, то стоящее в углу пустующее место в совете директоров прямо на это указывает.

А ведь когда-то, да чуть ли совсем недавно, на вон том кресле, с самого края, сидел величаво, считающий себя птицей самого высокого полёта и вообще всё ему нипочём, Гавриил Лихолетов, человек большого ума, как он думал, глядя на свою массивную голову, в которую, когда еда и питие не помещается, много ума входит. И вот этот величавый и самонадеянный господин с претензиями на самую представительную для себя жизнь, и не заметил, как Иван Павлович оказался рядом с ним, увлечённо рассматривающего перед собой телефон, с которого на него смотрят различного культурного непотребства картинки.

Ну а Иван Павлович в миг заинтересовался всем этим увлечением Гаврилы мастера на все руки, как он его ещё по дружески называл, и к полной неожиданности столь увлечённо отвлечённого Гаврилы вдруг его спросил. – А ты, Гавриил, что по этому поводу считаешь?

А Гавриил, хоть и считать мастак и вообще он любит всё это дело, как бы это сказать для него помягче, в общем, сейчас находился вне всякого счёта и как бы не рассчитывал, что на его счёт возникнут какие-то вопросы. Что определённо удивительно так на Ивана Павловича и на себя нейтрально рассчитывать, когда они здесь только для одного и собираются, чтобы быть в расчёте друг с другом и с этим миром, к которому у каждого из них имеются свои счёты.

Ну и Гавриил слегка выразил затруднения со своим ответом, будучи не в курсе того, по какому поводу понадобилось его экспертное мнение. Но при этом он не собирается озвучивать истинную причину своего затруднения, а он говорит, что любой счёт требует обстоятельного подхода. – Я, – говорит Гавриил, – не привык доверять расчётам, сделанным на вскидку. Как минимум, я должен их перепроверить на калькуляторе. – И Гавриил в качестве демонстрации того, что он в телефон заглядывал не по тем основаниям, по каким было решил Иван Павлович, а он держал свою руку на пульсе счётной системы телефона, калькулятора, демонстрирует всем его окружающим людям высветившийся с экрана телефона калькулятор. Где он прямо с вызовом на всех смотрит, говоря как бы, и кого мне прямо сейчас забить в цифре в мой калькулятор и само собой поделить на бывшие свои, а отныне мои активы.

И, конечно, желающих быть так и вообще разделённым со своим имуществом, среди окружающих Гавриила людей не находится и все отводят свои глаза от его хищного взгляда. Что также относится и к Ивану Павловичу. Но он в отличие от всех остальных людей в этом зале заседаний, не слюнтяйского характера, и он может и сам что в ответ Гавриилу предъявить расчётного.

– А вы, Гавриил, человек большого расчёта. И, наверное, только вы нам всем тут поможете. – Многозначительно так говорит Иван Павлович, не к добру прищурив один глаз. – А у тебя хватка, что надо? – как-то удивительно обращается к Гавриле Иван Павлович, как будто и так не видно по Гавриле, что он своего не упустит никогда. И Гавриил в некотором сомнении от такого к себе вопросительного обращения Ивана Павловича, и не пойми чего подразумевающего, а может быть даже и намекающего.

– А что ему надо? – задаётся про себя вопросом Гавриил, понимая, что ответ на этот вопрос даст ответ на вопрос Ивана Павловича, самого для него непонятного и загадочного человека (для него большая загадка и очень непонятно, почему он ещё не на месте этого пресловутого Ивана Павловича).

А между тем, Иван Павлович начинает уже зажидаться его ответа и хмуриться. И хорошо, что Гавриил вовремя это заметил, но плохо то, что, не подумавши, всё-таки ответил. – Что надо.

– Тогда ты запросто сможешь, рассчитав мои усилия, оценить мою хватку. – И только это сказал Иван Павлович, как он раз и хватанул Гавриила за волосы на его голове. Отчего Гавриила от такой неожиданности даже слегка привстал с места вслед за своими волосами, и в край преобразился, потеряв в момент всё своё благосостояние довольства и уверенности на лице, и став растерянным до невменяемости человеком. Кому бы посидеть, да и спокойно подумать над происходящим с ним, да куда там, когда его тянут вверх за волосы и сбивают со всякой рассудительной мысли провокационными вопросами.

– А теперь считай! – откуда-то сверху доносится до Гавриила требовательный голос Ивана Павловича. И что считать спрашивается? Не волосы же на голове в самом деле. Что уж слишком будет просто и одновременно не очень просто для тех же волос. А зная Ивана Павловича, с его не вечным терпением (может его терпение? А?), можно верно догадаться, что от него так легко не отделаешься. Тогда…? Считать, что тебе пришёл кабздец, то это более ближе к очевидности Ивана Павловича и его требованиям к Гавриле мастеру. И только Гавриил, так ближе к его метрике, так подумал, а ещё сообразил подумать, как так посчитать, чтобы оставить для себя шанс иметь на голове хоть какую-то причёску, как Иван Павлович берётся за него всей своей хваткой.

– Ну как, Гаврила мастер, вам моя хватка? Хватка-а она и достойна вашей головы? – вот прямо рвёт нервы в Гаврииле Иван Павлович, вытягивая через волосы в нём все его жилы. И здесь бы кто другой на месте Гавриила начал бы умолять Ивана Павловича отпустить его словами соглашательства с ним: «Ну и хватили вы, Иван Павлович, как никто не может хватить. И за эту демонстрацию вашей ко мне хватки, я вам премного благодарен. И на этом может быть хватит», но не таков Гавриил, прекрасно догадывающийся, что поведи он себя так малодушно, то его Иван Павлович немедленно не отпустит, потребовав от него ещё большего проявления малодушия: «Кричи, гад, хватит!».

А если Ивана Павловича так крепко что-то в нём зацепило, и он схватился за него, то тут нужно держаться своими волосами за его руки до последнего – пока он не будет оторван от своего места и не повиснет на своих волосах в руках Ивана Павловича. Чем покажет Ивану Павловичу насколько его и его хватка что надо. И хотя у обоих сторон есть сомнения в том, что всё это может, если не вскоре, то со временем, при должном старании обеих сторон (к Ивану Павловичу на помощь придут члены совета, а Гавриил попробует всем подыграть, подпрыгивая в воздух), осуществиться, – Иван Павлович выражает сомнение в крепости волосяного покрова Гавриила, а Гавриил дерзновенно считает, что Иван Павлович не столь силён, чтобы его поднять в воздух, – тем не менее, никто из них не сдаётся и не показывает виду, что это никак невозможно.

Ну а когда стороны так упорны в деле своего противостояния, то это всегда их приводит к разностороннему освещению последовавших в итоге событий. Где каждая сторона самозабвенно будет утверждать, что за ней осталось поле битвы, победа, или по крайней мере, последнее слово. Ну а то, что факты всего этого, если и не подтверждают, а даже частично идут в разрез со всеми этими утверждениями, то какое это имеет значение, когда победителей не судят, а значит, совсем не важно, что там они утверждают. Тем более, никогда нет единой точки зрения на случившееся событие, хотя бы потому, что на него смотрят со стольких разных точек.

К тому же это не слишком честно было и отвечало прямолинейности отношений между Гаврилой и Иваном Павловичем, вдруг решившим изменить направление силы приложения своей хватки к Гавриле, кого он вдруг, да так ещё резко, потянул в сторону от всего прежнего, а главное к двери на выход из конференц-зала. Где Гаврила в назидание на будущее, – не будь больше таким упрямым, – крепко поддался уговорам пятки ботинка Ивана Павловича, покинуть немедленно этот кабинет, и сломя голову, кувырком по лестнице, отправился вначале забываться, а затем на основании всей этой своей забывчивости утверждать немыслимое – за мной осталось поле нашей битвы с Иваном Павловичем, хоть он так и не считает.

А доказательством этому служит памятливая шишка на моём лобном месте (здесь можно было двояко понять, что он имел под этим заявлением в виду) и то, что память обо мне и всём случившемся в кабинете, никогда не рассеется в умах членов совета. И когда они будут смотреть на одинокий стул на краю стола, то они всегда будут видеть меня за ним. А вот о них такого не скажешь. Их завтра же забудут, если они не так эффектно покинут это помещение.

Но это всё дела давно уже минувших, позавчера дней, а сейчас всем очень интересно, какую новую каверзу с этой монетой тут для всех приготовил большой затейник Иван Павлович.

– Так что, посоветуемся с нашей советчицей? – эффектно подбросив монету и поймав её в руку, весело так задался вопросом Иван Павлович, совсем не упоминая, но отчётливо всем показывая, кем он приходится для этой своенравной советчицы Юноны. Нет, конечно, не братом и не сватом, и даже человеком не в родственных и дружеских, и куда как более близких с ней отношениях, которые вызывают множество пикантного характера вопросов: «Как он смог такого добиться от неё и всё такое в том же маловразумительном ключе?», а он тот, с кем она советуется, прежде чем кому-то что-то посоветовать. Не думали же вы, что советник от бога, Юнона, прежде чем что-то вам насоветовать на ваше будущее, не подумает над тем, что вас тревожит, и вполне вероятно, что и посоветуется с кем-то ещё, каким же необычным способом вложить в ваши уши этот вами долгожданный совет. А уж только затем она поразмыслит над тем, что вам такого насоветовать, чтобы вам было не так скучно, а более интересно что ли жить.

И Иван Павлович, как человек не самого ординарного ума и с мыслями на свой и любой счёт, вполне вероятно, и даже и такое возможно, был тем самым человеком, с кем держала совет Юнона, прежде чем сделать на твой счёт, с помощью монеты, свои тактические, а может и стратегические выводы, а уж затем дать тебе весомые рекомендации на свои будущие поступки (ставь дурень на зеро и точно потом не пожалеешь; если выпадет зеро, то ты на коне, а если нет, то ты опять на коне, но только в попытке ускакать от кредиторов). В общем, Иван Павлович есть проводник всех самых сокровенных мыслей и пожеланий Юноны. И как она того на твою судьбу захочет положить или может забить по совету Ивана Павловича, то Иван Павлович, верный её последователь, подчинившись её воле, так и бросит монету.

Что же насчёт его вопроса. То почему бы и нет. Вот только всем людям в зале, сперва, прежде чем кидать монету, хотелось бы знать ответы на вдруг возникшие у них вопросы. – Так вот, было бы весьма продуктивно, если бы Иван Павлович всем тут пояснил, по какому поводу мы все тут будем решать судьбу этого повода с помощью монеты, раз уж иного выбора нам всем не остаётся? Это первый вопрос. И второй такой. Какой юридический статус будет иметь решение этой советчицы? – вот что-то такое просматривалось во взглядах членов совета и правления на Ивана Павловича.

Но Иван Павлович пренебрегает всеми этими, для него видите ли, формальностями, чего не скажешь о членах правления, людей в некотором роде подневольных этим юридическим формальностям, и он, не давая членам совета собраться в единую фронду его председательству, вносит в их ряды раскол, вновь тыча своим пальцем в одного из них, само собой крайнего для него. И этот крайний, как всеми членами правления со вздохом облегчения в его сторону смотрится, есть тот, кто Клава с собой и своим там присутствием ассоциирует. А вот кто он на самом деле, то она и не может пока это детально понять, не имея возможности в себя заглянуть, или по крайней мере, со стороны туда же на себя посмотреть. А тут ещё Иван Павлович не даёт нисколько времени на то, чтобы сообразить хотя бы собраться с собой.

– Вот ты будешь нашим оком прозрения. – Заявляет Иван Павлович, гипнотически смотря на Клаву, кто в своём гипнотическом заворожении (вон сколько тебе оказали чести, гордись, да не загордись в глухую) поднимается с места и подходит к нему. Здесь Иван Павлович мельком приоткрывает руку, зажатую в кулак и с монетой в ней, заглядывает в неё и с довольным видом закрывает руку. И все теперь, заинтригованные его улыбкой ждут, что он скажет и чем объяснит своё довольство. Но он не объясняет, что его так улыбнуло, а он обращается с вопросом к Клаве. – Ну что, готов? – И не дожидаясь ответа от Клавы, а вернее от того, кого она там собой и в себе представляет, бросает вверх и притом очень высоко монету, – да так, что всем приходится задрать голову вверх, – и …Все на какое-то мгновение замерли в одном положении, с задранной вверх головой. И может это всем показалось, а может это было на самом деле, но у всех тут вместе взятых людей создалось такое ощущение, что монета зависла в воздухе и так под задержавшись там, заставила зависнуть в одном положении и этим людским головам.

Где естественно не обошлось без своих моментальных мысленных поветрий. – И чего она не падает сразу, и чего тогда это значит? – задались вопросом, реакционно, на основе гравитационной модели мира мыслящие люди. – А может это восьмого уровня троллинг творца: «Одумайтесь люди, прежде чем вручать свою судьбу этой советчице! Она уже мне насоветовала на мою голову, разделить вас на свой орёл и решку в виде полов». – Рассудили уже окончательно потерявшие голову в головокружении люди (когда вот так сидишь, задрав вверх голову, то голова запросто закружится), зашедшие в своём головокружении до прямо-таки кощунства в сторону творца. Кто, падла, по их глуборазвитому сейчас рассуждению, и есть первый виновник всех их неудач в итоговом рассмотрении.

Где он, смущая их ум азартом, – кто не рискует, тот не пьёт шампанское, да и бог, честно тебе признаюсь, иногда балуется, бросая кости, – подбросил им эту советницу под ноги, когда они, пребывая в состоянии своего упадка и низкой самооценки, брели в никуда, опустив плечи и голову в мостовую и помышляли об удаче. – Только на неё надежда. Вот выпади она мне, то я за неё точно уцеплюсь и никуда от себя не отпущу.

И только эта мысль пришла в эту падшую к себе на плечи и падшую на всякие невероятные замышления в виде соблазнов голову, как тут же она натыкается на этот выпавший ей шанс в виде монеты. И этот падший человек вновь обретает надежду и шанс быть счастливым человеком, оказавшись в центре такого невероятного для него стечения различных обстоятельств. «Я вот только подумал о шансе, а он вот он, прямо передо мной в ногах появляется в виде монеты», – прямо ошарашен всем случившимся этот человек-удача, теперь смотрящий на себя не как на несчастнейшего из людей, а теперь он приободрился духом и готов горы свернуть.

И он, схватив монету в руку, вытирает её в чистоту об свою штанину, затем подмигивает орлиному лику Царя-батюшки, кто определял денежную политику этого царства-государства, кто чеканил с этим своим профилем монеты и вообще эмиссионный центр принадлежал ему, и чьим гражданином посчастливилось быть этому, ещё пять минут назад унылому и незадачливому человеку, и вперёд требовать от мира то, что он ему задолжал по причине хотя бы его не слишком большой прихотливости и требовательности к нему.

И он со временем, всего, что только можно добиться человеку с его мозгами добивается, а на что его глупости не хватает, то он этого разума черпает у этой счастливой монеты, которая хоть всегда крайне категорична, но всё-таки справедлива. И этот человек бы и дальше жил не тужил, следуя тому своему воззрению на эту монету и тому, что она ему даёт, если бы не это для него открытие со стороны Ивана Павловича, который с ног на голову перевернул весь его прежний мир.

И если раньше он смотрел на окружающий мир через прицел отчеканенного на монете зоркого взгляда Царя-батюшки, который по мужски в трудную минуту поддержит и если у тебя к примеру, есть сомнения в выборе красотки, то и тут он голова и даст верный совет (бери ту, кто тебе меньше всего будет в итоге стоить), то сейчас, когда ему такое по вине Ивана Павловича открылось, – не Царь-батюшка всему голова, а он тоже оказался большим подкаблучником, и за всеми его советами стояла советница Юнона, – он и не знает, как благодарить за это всё его введение в заблуждение создателя всего и вся, и значит, и подлога, и всякой пакости.

А вот у того, у кого голова уже пошла кругом, тот требовал немедленной развязки. – И на кого интересно бог пошлёт? – И на этом месте монета выдвинулась вниз, к своему падению. Да так быстро и в итоге звонко, что когда она отзвонилась об пол, – а перехватить её никто и не удосужился, – то у Клавы от такого резкого оборота событий, где она в один головной оборот с неба на оземь спустилась, в голове всё помутилось и она, почувствовала, что земля начинает уходить из под её ног, а она вслед за этим начинает заваливаться куда-то вперёд, куда упала монета и как вроде там её ждёт.

– На лопатки! – до Клавы вдруг и очень близко от неё доносится чей-то голос, чем приводит её в чувства и в пока ещё неполное сознание, позволяющее ей осознать себя, где она сейчас находится, ну и плюс увидеть перед собой человека со скрытыми намерениями в её адрес, которые он прикрыл за своими тёмными очками.

– Что вы сказали? Я не поняла. – Переспрашивает незнакомца Клава, пристально на него смотря и, судя по тому, что она ещё не задалась вопросом: «А что этот тип тут, за её столом, без её на то спросу делает?», то она ещё не полностью пришла в своё соображение. И растеряна, в общем.

– Говорю, на лопатки легла монета. – Без всякого скрытого подтекста, как само собой разумеющееся, говорит незнакомец.

– И как это? – спрашивает Клава.

– А это уже зависит оттого, как на всё это дело смотреть. – А вот теперь незнакомец не столь открыт и прямо чувствуется, что он не столь прост, как могло с первых его слов показаться. – С физической точки зрения, или вас удосужит философски прозревать в её сторону. – Но Клаве видимо не до всех этих философских диспутов, и она реально смотрит на мир. Где люди со стороны, неожиданно и внезапно вторгающиеся в её жизнь, для начала, как минимум, должны представиться, а уж после всего этого, и если они выкажут себя стоящими собеседниками, Клава может и подискутирует с ними.

– А вы кто? – прямолинейно смотря на незнакомца, с тем же подтекстом спрашивает его Клава. А тот вроде как непритворно удивляется и в ответ заявляет претензию. – А вы разве не узнаёте? – Чем вгоняет Клаву в недоумение и непонимание этого незнакомца, и не понятно ей, с чего взявшего, что она должна его узнать, да и откуда? И Клава единственное, что и знает сейчас, то ей неоткуда знать этого, всё-таки нагловатого типа. А тот вдруг спохватывается, и с виноватой улыбкой начинается оправдываться в поспешности своего заявления о том, что он должен быть узнан Клавой. Правда он это делает как-то странно, что Клава поначалу и ничего из сказанного им не поймёт.

– Ах, да! – вот так начинает спохватываться незнакомец, улыбаясь. – Я и забыл. – Говорит незнакомец, снимая с лица тёмные очки. Что всё равно ни на шаг не приближает Клаву к узнаванию этого типа. А тот это видит и спрашивает её. – Всё равно не узнаёте?

– Нет. – Кивает согласно Клава. И тут незнакомца опять накрывает прозрение, с тем же лицевым, с улыбкой самовыражением. – Вот же голова дырявая. Я и забыл о том, что мы с вами находимся в разных относительностях по отношению к точке нашего жизненного отсчёта, того фигурального репера, от которого ведётся отмер нашего уразумения и осознания себя и нашего мира. – Здесь незнакомец по Клаве замечает, насколько он далёк от её понимания, и он смиряет свою высокопарность, начав использовать в своём объяснении себя более обыденные слова. – Это солнце. – Пояснил незнакомец всё ранее им сказанное. – Оно освещает сюжетность нашей жизни, наполняя её видимым смыслом, а также является точкой отсчёта нашего времени. А так как каждый из нас по отношению к нему находится, скажем так, на разных позициях (не обязательно пространственных), то это и не даёт нам видеть эту перед нами реальность одинаково.

И хотя незнакомец напустил здесь столько тумана, Клава сумела-таки догадаться, что он тут в этом своём, себя представлении, подразумевал. – Вы меня сейчас не можете узнать не потому, что в первый раз меня видите. А настоящей причиной такой моей вами неузнанности является то, что мы с вами живём в разных пространственно-временных измерениях. И если в первой точке, когда произошло наше знакомство, я тем пространственно-временным континуумом был представлен в одной своей видовой относительности, то сейчас, в новой точке нашего пересечения, вы, оставшись в прежнем своём облике (не обижайтесь на мою хамовитость и женоненавистничество, но девушки не столь наблюдательны по сторонам, – вы только себя и видите, а нас только когда вам приспичит замечаете, – как мы, мужчины, их полная противоположность), не узнаёте меня по той причине, что я совсем иначе освещён источником всякой видимости, солнцем. В общем, до чего же самонадеянный наглец и фантазёр.

Но сейчас Клаву не эти фантазии незнакомца волнуют, и она задаётся к нему вопросом. – Вы это к чему?

А незнакомец вдруг становится серьёзно-пугающим, отчего он похолодел на глазах Клавы, став не то что белым, а каким-то всем бледным, где у него даже брови сединой обдало, а его голос теперь слышится Клавой тяжёлым, с чем он и обращается к Клаве. – Вы же искали помощь. Вот я вам и представляюсь. – Проговорил незнакомец. Клава, продолжая не сводить своего взгляда с незнакомца, на момент замерла, переваривая в себе сказанное незнакомцем, и вдруг начала замечать за ним то, что ранее не замечала за этой начавшей сползать с него дымкой незнакомости.

А когда эта дымка приоткрыла в незнакомце то, что ей было в нём знакомо, то теперь уже она спохватилась: «Так вы …», но дальше ей не было дадено договорить. Незнакомец её перебил на полуслове. – Не спешите заблуждаться, делая опрометчивые именования. – Незнакомец делает задумчивую паузу, после чего обращается к Клаве. – Ну а так как нам придётся некоторое время общаться, то нам кроме общих друг о друге представлений нужно будет как-то друг друга называть. И вот какие у меня по этому поводу мысли. Чтобы субъективность моего настоящего имени, которое, как в близком, так и в отстранённом понимании, не мешала вам в своём общении со мной, то назовите его сами. – Здесь следует очень короткая пауза, и … Незнакомец вдруг её форсирует немедленным и очень настойчивым требованием к Клаве. – Сейчас же говорите первое имя, которое пришло вам в голову!

– Иван Павлович. – Вырывается из Клавы.

– Пойдёт. – Ухмыляется странной улыбкой с этого момента Иван Павлович.

Глава 7

Продолжающая знакомство с Иван Павловичем, его теориями и аксиомональными теоремами.

– Говорят, – глядя на Клаву из своего откинувшегося на спинку стула положения, сложив руки в замок, с расстановкой акцентов, воззрений и как же без того, чтобы придать призрачной загадочности всему сказанному, заговорил Иван Павлович, – если после решения проблемы возникает новая, то это квазирешение. Если после нет новых проблем, то это квазипроблема. Настоящая же проблема в ходе решения расширяется в геометрической прогрессии. И как мне понимается из всего вами сказанного, то это именно тот случай. – На этом месте Иван Павлович замолчал, чтобы дать возможность Клаве по настоящему, – не как до этого момента их встречи поверхностно думала, а скорей даже и не задумывалась с какой проблемой она столкнулась, когда её Тёзка не вернулся домой, – понять то, с чем она столкнулась.

И ей это ни хиханьки и хаханьки, где достаточно участкового предупредить, и он после обеда в четверг, доставит в целостности и сохранности, – Узнаёте? Тогда всё согласно описи: «Две пары трусов, носки разной степени потёртости (один в дырьё, второй как новенький), рубашка одна штука, как и рукавов на ней, и плюс шорты, зимой-то», принимайте, – вашего загулявшего мужа (все участковые отлично в курсе того, где загуливают свою память и жизнь вот такие бестолковые и безразличные к взятым собой обязательствам мужья (поняли, что не потянут, а признаться никак не могут); они и сами там не редкие гости). А здесь дело более чем серьёзное и нужно, как следует подумать и для себя решить, как жить будешь после всего того, что откроется с её мужем. Где каждый из вариантов его нахождения несёт в себе жизненной важности вопросы.

Так что прежде чем Иван Павлович продолжит и окончательно согласится выступить для Клавы тем человеком, кто будет глубоко вникать в её совместную с Тёзкой жизнь, где он, возможно, захочет засунуть свой нос с несовершенством в нём в их грязное белье, говоря не дипломатическим языком, а если использовать вежливые выверты языка, то приоткрыть завесу таких семейных тайн, о которых не принято на сторону разглагольствовать семейным людям (для этого всего существует период холостячества, где хвастануть своими победами и силой воли, перед которой ни одна хозяйка своих панталон не устоит, и тем самым поднять свои котировки на рынке брачных услуг, даже приветствуется), и чем больше неделикатного своеволия и самонадеянности он накопает об этом счастливом браке со слов Клавы, плюс коррекция на её не полную независимость суждения, на которое будут довлеть её расшатанные нервы, тем яснее откроется для него картина произошедшего, и тогда есть шанс на то, что семья воссоединится в своё целое. Но только в физическое целое, ведь после того, что Иван Павлович услышал от Клавы, а она значит, ему обо всём проговорилась о Тёзке, то ни ему, ни Клаве, не будет легко находиться рядом с Тёзкой и смотреть ему прямо в глаза на полном серьёзе, который так и будет стараться подавить накатывающаяся на них улыбка.

А из всего этого для нас вытекают знания о том, что Клава уже в общих деталях посвятила в суть своей проблемы Ивана Павловича, и он, как человек всё-таки обстоятельный, не труха и не трепло человек, которому ничего не стоит пообещать найти пропавшего супруга убитой безутешным горем вдове, – зуб даю, и парни из банды рэкетиров не дадут соврать, что отыщу этого негодяя и тот лотерейный билет с выигрышем, который им был перед своим исчезновением прихвачен, и который привёл к таким сложным мыслям о нём, – и не найти его на глубине реки (а билет одновременно с ним утонул в кармане Ивана Павловича трепла), прежде чем взяться за всё это наисложнейшего характера дело (если в нём замешаны супруги, где всегда есть место манипуляции обоюдного и третьего лица сознания, никто не даст разбирающемуся в их сложных отношениях человеку гарантии, что в итоге на орехи достанется ему; ведь так для укрепления их брака и скрытия ими совместно украденного из банка, и было задумано), должен взять для себя паузу и дать ей же Клаве, представляющей собой не только одну сторону семейного конфликта, но и клиентскую сторону, чтобы, как следует, подумать над тем, принять ли его помощь, или же лучше будет расстаться друзьями. Ведь при любом развитии в дальнейшем ситуации, они уж точно не останутся друзьями, хоть и такими поверхностными.

Ну а то, что из слов Ивана Павловича можно было сделать и другого рода выводы – он так чрезмерно хвалится, усугубляя сложность ситуации, в какой оказалась Клава (кроме меня с этим делом разобраться никому не по плечу), чтобы только набить цену своим услугам (будете по гроб жизни вашего Тёзки мне должны и обязаны; а никто и не обещал его найти целым и в сохранности).

Правда Клава слишком затягивает с ответом, где она с каким-то отстранением смотрит на Ивана Павловича, без остановки помешивая ложечкой в чашке кофе, а вернее сахар в ней. А это начинает заставлять волноваться за неё Ивана Павловича, не привыкшего давать столько много времени своим собеседникам на обдумывание своих слов. И такие задержки в его и его слов понимании, рождает в голове Ивана Павловича негативного качества ассоциации с этим долго думающим слушателем. И, пожалуй, не нужно объяснять, что о таких вещах вслух не сообщают, и Ивану Павловичу приходиться на глазах своего молчаливого собеседника расстраиваться.

– Любите подсластить свою жизнь? – не выдержав всего этого молчания, а особенно этого крутящегося момента в руках Клавы (да сколько уже можно меня мешать, а уж затем сахар в чашке?!), задаётся вопросом Иван Павлович, кивнув в сторону ложки в руках Клавы. Что, наконец-то, приводит к положительному результату в сторону Клавы, которая, как оказывается, не в задумчивость впала, а она была сама собой, а именно этим круговым движением заворожена, и не могла выйти из того замкнутого круга, выглядывающего из её чашки кофе, который она сама тут накрутила и сама же стала заложницей всего того, что она в него вложила.

– А может будет безопасней и не так насильственно и сложно над моей природой, если я обращусь за помощью к кофейной гуще? Слишком сложен для меня и моего понимания этот Иван Павлович. Да и выглядит он слишком опасно для потерявшейся девушки. Такие как он не упустят случая дать возможность потерянной девушке отыскать себя и свою потерю в самом себе и своих объятиях. Надо хорошенько приглядеться к этому, столь притягательно-странному Ивану Павловичу. – Вот с этого мысленного момента и озарения началось вступление в свой замкнутый, а уж затем порочный круг Клавы. Где она вслед за этими мыслями и опомниться не успела, как чайная ложечка вот уже у неё в руках, и она начинает себя и в себе разного формата и качества мысли накручивать с помощью круговых движений своей руки, с ложечкой в ней. Где ей с каждым кругом начинает внушаться уверенность в том, что кофейная гуща будет что ли более осмысленно развита, если она к её формированию приложит столько завидных усилий.

Так что когда Иван Павлович к ней так неожиданно, казалось, обратился, то она застанная врасплох, не сразу сообразила, что он у неё спрашивает, что в своём вопросе подразумевает и на что он тут так неприкрыто намекает.

– Заверяю вас, что с моей стороны ничего из того, на что вы тут намекаете не было. – С официозом холодности в голосе отреагировала в ответ Клава, как только решила понять вопрос Ивана Павловича, как намёк на некоторые подробности из их совместной жизни с Тёзкой, которые в итоге и привели к таким последствиям.

– Мол вы, Клавдия Аристократьевна, претенциозная больше, чем грациозная девушка, по моему, не на пустом месте сложившемуся мнению, – а я с вами, а если точнее, то с этими вашими мысленными завихрениями господства мыслей в сторону столбового дворянства, как-никак уже полгода ношусь и знаете, мучаюсь, – слишком часто вы своим недовольством и кислотой в лице мне намекаете на недостаток сладкого в вашей жизни рядом со мной. – Имеется немалая вероятность возникновения в прошлом вот такого разговора между Клавой и её Тёзкой, где он вдруг не сдержался и потребовал от Клавы ответа за её кислоту взгляда на него, когда он всего-то спросил её, что может сегодня будем кушать. А Клаве удивительно такое слышать в глазах и устах своего суженого, которому, как оказывается, её нисколько не хватает и ему ещё нужны плотские утехи (в другом качестве), которые она, видите ли, должна ему предоставлять в виде готовки ужина.

А как же тогда понимать его клятвенные обещания, где надо ему обязательно заметить, что его за язык никто не тянул всё это говорить и её уверять, что он ею одной будет до навсегда сыт. Но сейчас он говорит другое, и тогда получается, что он ей соврал, и Клава начинает подрагивать в ресницах глаз, так ей противно и стыдно за этого подлого человека и вруна к тому же, Тёзку, который вначале говорит одно, а затем требует от неё совсем другое.

– Хотя нет, это другое. – Перебила эту пришедшую её памятливую мысль Клава, вспомнив как ловко всё-таки выкрутился тогда из своего сложного положения Тёзка.

– Вы, Клавдия Супостатовна, – итак потворствовал подъёму настроения Клавы Тёзка, переиначивая её имя, – слишком аппетитно и сладко выглядите не по той причине, что употребляете столько сладкого на обед, завтрак и ужин, а как раз наоборот, потому что всем этим не злоупотребляете и тем самым собой подслащаете жизнь людей рядом с собой. – И если с первым прослеживающимся в сказанном Тёзкой тезисом Клава могла бы поспорить, то вот всё остальное, это бесспорная верность. И Тёзка, так уж и быть, заслуживает прощения. А вот каким образом, то Клава не успевает над этим вопросом призадуматься, перебитая ответом Ивана Павловича.

– Как скажите. – Так невыносимо для слуха Клавы это заявляет Иван Павлович, что у неё из головы всё вылетает, в том числе и много чего важного для установления истины, где она не была столь требовательной к Тёзке в плане своего недовольства такой пресной, даже без лишнего сахарку жизнью. Но Клава, посчитав, что этот момент отношений с новым для себя человеком, Иваном Павловичем, не есть препирательство, а скорее притирка своих угловатостей, удерживает в себе это возмущение и обращается к Ивану Павловичу с обтекаемым вопросом:

– Так что вы скажите.

– Только самое важное, и то, что касается нашего дела и моего его видения. – Иван Павлович начал с предварения своего дальнейшего рассказа, да и принялся за него. – В своём деле я использую только чистые знания, без всякого налёта эмоций и чувственности. А к ним относится математика, геометрия, данные нам природой для собственного и мирового понимания физические законы и само собой логика, на которой стоит и опирается дедукция. Ну а вся эта чувствительность, которой придаётся столь, невозможно мне понять, многое значение людьми, есть всего лишь отменная химическая реакция на внешний раздражитель. И здесь для вас, я думаю, нет ничего нового. – Иван Павлович сделал эту оговорку и пошёл дальше объяснять свой подход ко всякому делу взаимоотношений людей, где всякое бывает и случается, в том числе и такое злоупотребление человеческим доверием, а уж затем всё остальное, в плоть до своего оправдания стечением невероятного характера, непредумышленных обстоятельств, с чем к нему как раз и обратилась Клава.

– Я при рассмотрении человеческих отношений, сразу откидываю в сторону их чувственные интересы, – они на начальной стадии расследования будут только мешать, – и беру человеческую жизнь как она в первоначальном виде есть: один холодный расчёт, это то, что в нём есть, а эволюционные шаги на пути к своей выживаемости, это то, что им движет. – Пустился в свои объяснения Иван Павлович. – А путь эволюции предполагает в себе постепенность и движение вперёд на основе заложенных в человеке основ, составляющих его самость. Ну а для того, чтобы легче было сообразить всё это мироустройство в человеке, я рассматриваю его и его организм в своей плоскости рассмотрения, с позиции механизма, со своими, только ему характерными свойствами. Где за движение его души отвечает одна его логичность (логика это в моей планомерной схеме рассмотрения человека, есть своего рода нервная система, со своей рефлекторной функцией мыслеобращения в виде этих логических нитей, соединяющих собой его воедино, и образующих субъектность и субъективность человека), за движение сердца отвечает другое направление логики, а за насыщение …уже догадались, опять другая его логическая основа.

– В общем, всё в нём живёт и действует в своей обычности для нас, схематично и закономерно существующей системе взаимоотношений. И только его относительность нахождения по отношению к общей точки отсчёта, вносит некоторые особенности в его мировоззрение – его самонахождение в этом мире, а если точнее, то в точке своей локации, и определяет его идентификационную знаковость. А сама эта область пространства, которая является для него своим источником отсчёта, включает в себя всё общее, свойственное этому миру, но при этом имеет в себе некоторые только свойственные ей вещи, близкие к своему источнику нахождения, а не его освещения. – Иван Павлович, по Клаве заметив, как он малопонятен для неё, решил сделать оговорку, поясняющую эти его заумные рассуждения.

– Возьмём, к примеру, цифровой текстовый инструмент, тот же ворд. Он перед нами представляется не только чистой плоскостью отражения вашего сознания, которая при наборе клавиатурой в своей знаковой последовательности графических символов в виде букв, будет отражать на своей поверхности всё нами надуманное, а эта плоскость уже сама по себе есть сознание, содержащее в себе все графические законы и знание лингвистики, синтаксиса и правописания. И эти базовые основы этого графического редактора являются для него правовым регулятором работы в нём. И если мы согласно его лингвистики, этому его основному закону (в нашем аналоговом мире на каждого из нас действует гравитация, которая собой регулирует все человеческие отношения в физическом плане), вбиваем буквы на эту плоскость жизни, а другими словами, самовыражаемся, то мы действуем в рамках этого правового поля и оно не выдаёт ошибки. А если мы по какому-то недоразумению, своей не слишком большой учёности, или вообще злонамеренно (это мол отвечает моему художественному замыслу), вписываем то, что нам хочется и что, как оказывается, этой плоскостью сознания подпадает под нарушение её основного закона, лингвистики, или вообще такого имени там не предусмотрено и его нет в архивах памяти (вместо вам желаемого имени Пружевальского, архив предлагает какого-то вам неинтересного Пржевальского), то в лёгких случаях, когда вы не идёте на столь откровенное нарушение местных правил (всего лишь пунктуация нарушена), вам сигналят синим цветом, – мы вас пока что только предупреждаем, что ваше правописание не столь ровно, как должно быть и находится в зоне риска, – а если вы перешли все границы допустимого в своей самонадеянности, то графический редактор постарается всё вами написанное перечеркнуть красным цветом. Вот посмотри на свои ошибки и давай живо исправляйся. – Иван Павлович сделал небольшую паузу, чтобы передохнуть и заодно перевернуть для себя эту малоприятную для него памятливую страницу, где он ни раз становился объектом преследования и ограничения своего индивидуализма со стороны неведомых сил, которые посредством этих цифровых инструментов влияния на человеческое сознание, под благовидной вывеской: «Мы всего лишь следуем правилам правописания», пытаются поработить свободную волю человека.

– А человеку, быть может, иногда прямо невозможно хочется побыть самим собой, вне любых рамок ограничений, то есть свободным. Что в созидательной форме и проявляется в нём через творчество мысли. А тут опять ставятся барьеры и преграды на пути его свободомыслия. И куда спрашивается, он направит свою мысль, видя все эти ограничения? Да, всё верно, в сторону всякого негатива и тёмных фантазий, которые выливаются, в дай боже, только в мрачные детективы, а в худшем случае в различные хорроры.

– А разве есть ошибка то, что не имеет аналогов в твоём архиве памяти и что не предусмотрено, когда ещё писанными правилами? – с искренним возмущением вопросил неизвестно кого Иван Павлович. – Да, может для твоего редактора жизни это и так. Но это только его точка зрения на ошибки, и притом отсталая. Так и в жизни бывает, то, что нами не полностью понимается, а для этого у нас может быть всего лишь недостаточно знаний, считается ошибкой. Вот почему, наверное, так трудно принимается всё новое, тот же прогресс. – Уже в задумчивости сказал Иван Павлович, углубившись куда-то в себя. А Клава и не знает, как на всё это реагировать. И тут имеет место в ней малое понимание всего сказанного этим странным человеком (и это, конечно, не оттого, что она не в курсе некоторых упомянутых Иваном Павловичем вещей, а просто он сложно и малопонятно объясняется), а также то, что Иван Павлович сам вызывает столько вопросов, и она на них отвлекалась.

И хорошо, что Иван Павлович быстро привёл себя в сознательный порядок. И он, очнувшись от этого своего заблуждения, виновато улыбнулся и сказал, что он это, отвлёкся (это со мной часто бывает) и отошёл в сторону от дела. После чего он наполняется серьёзностью и резюмирует всё собой сказанное. – Найдём ту плоскость, в которой в действительности оказался и действует Тёзка, то и его найдём. Да, кстати, значение случая тоже нельзя принижать. И нельзя полагаться только на чёткое следование логике действий. – Здесь Иван Павлович посмотрел через окно на улицу, где людей радовала солнечная погода, и заметил, скорей природе, а никому-то ещё, что она, природа, очень и очень своенравная и своеобразная дама. Да и вкусы у неё совершенно отличные от людей, испытывающих большую приятность от её тёплых отношений с солнцем, нежели её пасмурности, тогда как природе больше по нраву хмуриться и быть пасмурной. Это, мол, наиболее благоприятствует жизни и способствует росту моего самосознания; и вы у меня не одни, если что. В общем, расчётлива сверх меры, как все особы женского пола. Вот прямо с таким природным предубеждением посмотрел Иван Павлович в окно. А вслух пробормотал опять какую-то для Клавы непонятность.

– А ведь ещё недавно был дождь. – Проговорил себе в нос Иван Павлович, и правильно сделал, что обратился с этим заявлением только к своему носу. Так как у Клавы на этот счёт имеются большие возражения. Она чего-то не помнит такого, чтобы недавно и вообще сегодня был дождь. И совершенно не стоит объяснять наличие на небе дождевых туч своими пасмурными мыслями, и тем, что я мол, нахожусь в иной плоскости отношений с источником озарения наших подробностей жизни, да и природа со мной обошлась с самого начала не слишком меня радующе, и она до сих пор всё продолжает меня на каждом моём жизненном шагу радоватьпреследованием, – да ты природный урод и всё такое, так что сиди дома и не высовывайся. И Клава во всё это не собирается верить и себя так, пессимистично вести, хотя у неё для всего этого есть свои пасмурные предпосылки. Ведь если у неё не останется в себе хоть чуточку оптимизма, то …Даже не хочется об этом говорить.

А Иван Павлович тем временем продолжает делиться со своим носом своими мыслями и раненьшними наблюдениями, ясно, что вымышленными и надуманными. – А ведь не случись ему сегодня выпасть, то я бы не задержался дома в ожидании его окончания и это всё не привело бы меня…– На этом месте Иван Павлович переводит свой взгляд на Клаву, где он постепенно созревает в некую мысль, и Иван Павлович в лице поправляется (из него выветривается вся эта одурманенность мыслями, и теперь он человек дела) и обращается к Клаве со странным на этот-то момент вопросом. – Значит, утверждаете, что ваш супруг исчез?

А Клаву, сразу и не понявшую, что это значит и к чему задаются вот так к ней вопросы, как-то даже покоробило в душе от прослеживающихся в этом вопросе Ивана Павловича намёков и не пойми на что. И она, вспыхнув в лице, ответно задалась вопросом. – Что вы этим хотите сказать?

– Я хочу знать, что на самом деле произошло. – С уверенностью в своей правоте и знании чего-то большего, сказал Иван Павлович. – Ведь нельзя исключать возможности вашего заблуждения на этот счёт. И он, а для этого имеются все возможности и вероятность, быть может всего лишь только пропал. Хотя бы из поля вашего зрения.

– А разве в этом есть большая разница? – недоумённо спрашивает Клава.

– Есть. – Твёрдо говорит Иван Павлович. – И не только на словах.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Клава.

– То, что исчезновение вашего Тёзки, не есть ещё аксиома. А я вижу во всём этом деле свою теорему, требующую для себя доказательств. – Сказал Иван Павлович, положив руки на стол перед собой.

– И что это будет значить? – вновь задаётся вопросом Клава.

– Пока лишь то, что мы не будем делать поспешных выводов с его исчезновением. А, судя по исходным данным, с появлением у вас дома посторонних лиц, со своей заинтересованностью в этом деле, то …– Иван Павлович сделал задумчивую паузу и затем завершил свою мысль. – Всякое тут может быть. – И, конечно, такой ответ Ивана Павловича только его ни к чему не обязывает, а вот Клаву он расстраивает и вызывает у неё множество новых вопросов. Но она не успевает приступить к их озвучиванию, так как Иван Павлович опередил её в этом деле.

– А вот скажите, – обращается к Клаве Иван Павлович с глубокомысленным видом, – ваш Тёзка никогда не хотел выглядеть в ваших глазах героем? И не как-то так, невыразительно, надувая щёки дерзкими, горы сверну, заявлениями, а в самом настоящем виде, где этот героизм подразумевается в каком-нибудь секретном задании специальных служб, как раз специализирующихся на оказания такого рода услуг для своей страны. – И то, что сейчас в словах Ивана Павловича так зашифровано прозвучало, ох как оказалось для Клавы неожиданным. И она даже вся в себе растерялась, не понимая, как такое вообще, и в частности её Тёзки может быть. Но стоило её эмоциям слегка осесть, как она вдруг, и не понимая, как раньше такого стремления Тёзки не замечала, наткнулась в нём на то самое, что в своих словах подразумевал Иван Павлович – его стремлению проявить себя в таком как раз качестве, человеком не мирящимся с обыденной действительностью.

– Вот почему он так стремился стать журналистом. – Ахово догадалась Клава о подоплёке решения в выборе своей профессии Тёзки. – Он хотел быть в первых рядах с настоящей, а не переданной нам из вторых рук действительностью. А это уже одно, в нашем виртуализированном на вторичность мире, есть своего рода отвага и геройство. Не каждому под силу смотреть ежедневно в глаза реальной действительности, изнанке нашей жизни, которую рафинировали в привлекательность фотошопом и понятийным отождествлением с той нравственностью, которая приходится по нраву и отвечает целесообразности твоего существования для знаковых людей при власти, пишущих законы и правила нашей жизни. И тут нужно из себя что-то стоить, чтобы не подпасть под влияние обстоятельств жизни и её сложных отношений к тебе, и не продаться всей этой конъюнктуре. Неужели мой Тёзка такой герой? – У Клавы внутри всё сглотнулось от такой своей близости к новому для себя открытию Тёзки, и заодно сердце защемило от вероятности всего этого.

А она дура, даже себе и не представляла, и не догадывалась о том, каким Тёзка может быть для всех и для неё героем (это от того, что он, как и все настоящие герои очень скромный поначалу). – Сейчас таких уже и не встретишь, – завздыхала про себя Клава, сердечно и с долей умиления переживая за своего героя, – он, как последний из Могикан, не пытается спрятать себя под юбкой ложной самоидентичности, где отсиживаются все эти современные героические личности, взявшие на вооружение толерантность. – И на этом месте в край неполиткорректность Клавы закончилась – к ней обратился Иван Павлович, так и не дождавшийся от неё ответа на свой вопрос.

– Ладно, этот вопрос пока что отложим в сторону. – Заговорил Иван Павлович. – Сейчас меня интересуют более важные вещи. Мне нужны базовые знания о вашем Тёзке. Чем он жил, интересовался вне вас и ваших чувственных интересов. – Иван Павлович со всем вниманием посмотрел на несколько растерянную Клаву и добавил. – Есть на этот счёт мысли?

– Вот так сразу и не скажешь. – Говорит Клава, глядя вскользь от Ивана Павловича на одного из тех жестокого вида людей, кто поначалу вызвал у неё столько трепетного волнения. Где тот из них, на кого сейчас посмотрела Клава, видимо обнаружил на себе этот взгляд и, оторвавшись от куска пиццы, который находился на полпути к нему в рот (но не полностью – он держал его под контролем), через призму пиццы в руках начал обнаруживать того, кто на него сейчас смотрел.

– Надо подумать. – Добавляет Клава, втягиваясь головой в свои плечи под взглядом всё-таки сумевшего её обнаружить типа с пиццей во рту.

– Подумайте. – Говорит Иван Павлович, откидываясь на спинку стула.

Глава 8

Несомненно, несколько отстранённая от происходящих на первом плане событий, со своим взглядом со стороны на всё это, но при этом нисколько не страдающая от отсутствия к себе внимания уже с другой стороны.

Большинство из нас, а может и всех до единого, людей с улицы, то есть далёких от большой политики, живущих обыденностью и обиходом своей жизни, который черпается из того, что вокруг нас есть, – будут ли это беляши, или бургеры, то мы не откажемся от них и будем их есть, – и о ком денно и нощно заботится власть предержащая прослойка людей, выскочившая на эти верхи из той же человеческой массы (хотя под влиянием разряженного воздуха и кислородного голодания, там у себя наверху, они иначе думают), не обойдены вниманием средств массовой информации, стоящих на страже интересов людей, заинтересованных в себе и своей власти над думами людей, тех, что с улицы. Где нам, людям с улицы, час от часу и всё равно мало, вдалбливается, внушается и всё в том же информативном, по своему серьёзном духе, мысль о нашей избранности именно тех дорог, которые мы сами и самостоятельно выбираем (чуть ли не по О Генри).

С чем мы редко спорим, не имея обратной связи. Но бывают такие моменты, что так невозможно этого (обратной связи) хочется, что прямо нет сил. А всё потому, что это стереотипное мышление, навязанное нам всеми этими информационными средствами, которые напрочь и куда как чище промывают наши мозги, чем самый обычный, а может даже и не самый обычной порошок, часто нас подводит и не соответствует реальности.

И вот, к примеру, если человек, а в этих делах всегда лучше массовка, но не большая, то тогда два человека, замечены в том, что они не ровно дышат, – нет, не друг к другу, это другой случай, – к какому-нибудь, с дальней стороны человеку (для чего в их арсенале, то есть при себе и в карманах, есть следящие устройства, типа бинокля), то они обязательно (а на этом и настаивают все эти внушённые нам стереотипы) должны спрятаться в кустах или на крыше дома. Чтобы оттуда, не опасаясь быть замеченными, вести наблюдение за объектом слежки, указанным им высоким начальством, если они сотрудники государственных служб, или же на него указано было посредством конверта и вложенной в него фотографии этого, что за невыносимая и противная рожа, которую и бесплатно прибить хочется (но тебе заплатили и ты не столь спешен), если ты нанятый кем-то киллер.

При этом эти люди, ведущие наблюдение за объектом своей слежки, всегда хмуро и достаточно опасно выглядят. Ну и одежда на них подстать этому их занятию, с недовольной и что-то замышляющей рожей следить за человеком со стороны и ничего такого и не подозревающего (а они как трусы, двое на одного и всё из-за кустов), не брендовая, малоприметная, вся замызганная и в грязных каплях в результате такого своего ношения этими типами. Которым и на одежду свою наплевать, они садятся своими плащами, не разбирая куда и как, и, вступая тяжёлыми ботинками прямо в средину луж, а что уж говорить о том, как они относятся и отнесутся в последствии к объекту их наблюдения, как только поступит приказ на его устранение.

И ладно, всё это как бы сходится и отвечает всем тем нашим представлениям о такого рода людях, с тайными замышлениями, мыслями и биноклями в руках (а кто-то и в специальных очках, со встроенной камерой), навязанным нам средствами массовой информации, но вот только в нашем случае фокус заключается в том, что у этих двух граждан подозрительной наружности и в грязных плащах, выявленных нами на одной из крыш малоэтажных домов, по какому-то недоразумению городского архитектора, незамеченного им и в строившегося в ряду многоэтажного великолепия современных примет современного мегаполиса, небоскрёбов, как вскоре выяснится, нет конкретной цели и им было указано полагаться только на самих себя. Что, совершенно не укладывается в привычную схему стереотипа о людях этой таинственной профессии, или же у них хобби такое.

Впрочем, не всё так необъяснимо и невероятно, и эти двое наблюдателей в заплёванных их нетерпением ботинках, всё же не так самостоятельны в своём выборе подходящей цели для своего наблюдения, а им были даны некоторые, уточняющие выбор объекта их слежки инструкции.

– Выберите того, кого посчитаете подходящим для нашего дела, но сильно не увлекайтесь и держитесь в границах приличий и без своих закидонов. А то я вас знаю. Подберите что-то среднее и …Ну вы сами разберётесь. – Вкладывал эти информационные слова в голову наиболее внушающего доверие человека из этой парочки людей, третий человек, хоть и при таком же отношении к своему внешнему виду (он о нём мало заботился), но в нём присутствовала какая-то незримая обстоятельность, которая скрывала этот недостаток его внешнего благообразия со знаком минус. – И да, вот тебе Валтасар, очки со специальным визирующим эффектом. – Подытожил своё напутственное слово этот человек, протягивая футляр с очками в них, тому из этой парочки людей, кто больше вызывал доверие и свою чуточку страха. И этим человеком был, – тем, кто третий, – уже понятно (почему, не объясняется), что Ной Фёдорович (?).

– Очки? – взяв в руки футляр с очками, удивлённо задался вопросом Валтасар, поглядывая на очки, чьи стёкла были в розовом исполнении. – И что с ними не так? – Валтасар задал этот свой следующий вопрос так, как это делают люди, относящиеся с недоверием к техническим устройствам. Которые, быть может, для того и выдуманы, чтобы облегчать людям жизнь, но такие люди, как Валтасар, всю свою сознательную жизнь привыкли полагаться на самого себя и на свои допотопные инструменты, – кулаки и крепкий лоб, – и считают, что все эти технические штуки придуманы лишь с одной целью – отодвинуть в сторону человека. Вот почему он и такие как он люди, сразу воспринимают в штыки всякое техническое новшество, и, не разобравшись, что к чему, – его вопрос, относящийся к очкам, был задан запоздало, уже в спину Ною, – даже не примерив эти очки на свой консервативный нос, убирает их вместе с футляром в карман своего плаща.

Но вот задание получено, как можно понято и Валтасар со своим вечно что-то жующим напарником, Ромычем, заняли собой, как им решилось, наиболее удобную для себя и для своего наблюдения позицию на выше озвученной крыше дома, где подходы с этого участка города к городской площади, видны, как на ладони (это первый плюс этой выгодной позиции), здесь можно спокойно лузгать семечки и плевать кожурки семечек смоченные слюной, на головы прохожим (это закидоны Ромыча, человека смотрящего на окружающих несколько пренебрежительно и с высоты, о которой упоминал всё тот же человек-загадка, Ной), ну и главное, им никто не будет мешать вести наблюдение и спорить. А такие вещи не раз случались между ними, ни смотря на то, что это кажется невероятным, если посмотреть на бесспорный авторитет Валтасара. Но что поделаешь, если Ромыч не отличался особенным благоразумием и за своей жевательной деятельностью забывал и последние толики своего разума. Что вскоре и не замедлило случится.

– Ты видел? – оторвав от глаза стереоскопическую трубу, с наполненным воодушевлением голосом обратился к Ромычу Валтасар.

Ну а Ромыч не спешит идти навстречу Валтасару и переполняться воодушевлением, он человек крепко придерживающийся своих принципов, – ничему не удивляться, или по крайней мере, не спешить удивляться, и смотреть на мир в фокусе своего флегматизма, который почему-то Валтасаром называется пофигизмом (однозначно завидует его выдержке, а по другому и не объяснить). И Ромыч только после небольшой задержки отрывает свой взгляд от своей стереоскопической трубы, с недоумённым взглядом смотрит на Валтасара (ему ещё не хватало сейчас укоризненно пожать плечами, типа, ну и дуб ты Валтасар, а с виду вроде серьёзный человек) и заводит свою унылую шарманку.

– Знаешь, Валентин, – Ромыч обращается к Валтасару по его настоящему имени, которое теперь и нам известно и будет принято к сведению, – я как тебя никогда не понимал, так сдаётся мне, никогда так и не пойму. – Ромыч делает короткую паузу и как бы снисходит до Валентина. – И что я должен, по-твоему, такого удивительного сейчас увидеть? – Ну а Валентин, понятно, что покоробился таким ответом Ромыча. И он вначале насупился, и даже передумал было раскрывать секрет того, что он там, в трубу, увидел. Но видимо желание поделиться увиденным было столь велико, что он не придал значение всем этим словесным вывертам Ромыча (сопляк, что с него возьмёшь) и, кивнув по направлению их наблюдения, сказал. – Какие красотки, прямо одно загляденье.

И хотя Ромыч и без этих подсказок со стороны Валентина прекрасно видел то, на что смотрел, и что всем кому ни лень, и без специальных зрительных устройств открывалось, – их стереоскопические трубы были направлены в сторону одного из фитнесс клубов, а вокруг него, по выходу или входу, всегда немало крутится людей, соответствующей их, за здоровый образ жизни, подтянутой наружности, – он решил не спешить демонстрировать перед Валентином свою дальновидность взгляда и зрения.

– Это я, может быть, и вижу, что неудивительно, учитывая то, куда мы смотрим. – Переполненным занудством голосом, и никак не рассудительностью, заговорил Ромыч. – Но какое это отношение имеет к нашему делу? – повернувшись к Валентину, задался вопросом Ромыч. Валентин просто удивлён, слыша и видя такое непонимание со стороны Ромыча, вроде с виду гораздо его моложе, но рассуждает он, как он будет рассуждать, сидя на лавочке с ходячими трупами, лет через … этак много.

– А самое прямое. – С возмущением на такую ограниченность мысли Ромыча, заявляет Валентин. – Они все, ведь совсем не зря сюда ходят. А с определённой целью. Они ищут для себя идеальные пропорции, чтобы в некотором, не слишком отдалённом будущем, а лучше прямо сейчас, даже не претендовать на роль чьей-то мечты и идеала, а найти для себя подходящий под свой идеал объект своего будущего права на всё, а простыми словами, идеального мужчину. Или как пишут в современных энциклопедиях, где алгоритм нахождения истины зиждется на демократических началах, партнёра. А если они ищут, и мы в тоже время находимся в процессе поиска, – и не важно, что наша цель слегка разнится с их направлением поиска, – то нам, в общем, с ними по пути. – Что и говорить, а Валентин умеет удивлять Ромыча своим погружением в тему (!). Но Ромыч всё равно не желает с ним соглашаться и начинает спорить.

– Но они ищут для себя идеал, как ты сам и заметил, а наш объект поиска не из таких и не должен обладать качествами совершенства. – Вполне обоснованно возразил Ромыч. Валентин в ответ усмехается (это значит, ну ты, Ромыч, меня и уморил своей наивностью) и говорит. – Не спеши (как будто Ромыч когда-то был замечен в подобного рода глупости). К идеалу они быть может и стремятся, да вот получают лишь то, что им будет дано.

Ну а Ромыч и не знает, что на это ответить, он и в самом деле удивлён. При этом он не собирается соглашаться с тем, на что наводят эти рассуждения Валентина – Валентин не всегда полагается на грубую физическую силу, а он, когда ему это вздумается, может положиться и на свой ум. А вот Ромыч не желает полагаться на ум Валентина, он совершенно не уверен в том, что он осилит то, на чём основываются его разумения (ясно, что на грубой физической силе Валентина, которая, и с этим печальным для Ромыча фактом ему приходится считаться, куда развитей, чем у него). Впрочем, Ромыч тоже не без своего ума и он, когда у него подгорит, тоже умеет делать здравые выводы.

– Это я понял. – С незаинтересованным видом говорит Ромыч. – Мне одно не понятно, твой уж больно пристрастный подход к этому делу.

– С чего это ты взял? – оторвавшись от трубы, удивлённо спрашивает Ромыча Валентин.

– Так это не у меня один глаз раскраснелся от давления на него ободка телескопической трубы. – Сказал Ромыч, целенаправленно посмотрев на используемый Валентином для наблюдения глаз. Валентин рефлекторно хватается рукой за правый глаз, действительно покрасневший по кругу, в местах его приложения к трубе, и, усмехнувшись, заявляет. – От тебя, Ромыч, ничего не укроешь. Ха-ха. – Валентин, прослезившись в смехе, что не будет лишним, когда время от времени обращаешься глазом к телескопической трубе (глазу нужна смазка), говорит. – А почему не соединить приятное с полезным, когда к этому подводит сама ситуация.

Ромыч не стал Валентину замечать о том, что он, Валентин, собственно сам и выступил тем исходным кодом, приведших их к этой ситуации, усадив напротив фитнесс клуба, а он только спросил, и в чём тут для него имеется интерес. Да вот так и спросил: И, что для тебя, Валентин, полезное, а что приятное? А то, зная тебя, я могу запросто ошибиться.

Валентин вновь пропустил мимо себя эти заковыристые намёки Ромыча и не пойми на что (вот если бы Валентин понял, на что тот намекает, то Ромычу было бы не до намёков), и с серьёзным видом сказал: «Ты сам прекрасно знаешь. К тому же я экономлю своё время», чем несказанно удивил Ромыча. И совсем не тем, о чём можно было сразу подумать, – то, что Валентин, как оказывается, так прекрасно осведомлён об образовании и уровне знаний Ромыча (оно сравнимо далеко от Валентина), – а Ромыча удивило это утверждение Валентина о некой экономии времени. И Ромыч немедленно не удержался и, соединив в одном вопросе два своих интереса (Ромыч всё-таки не может спустить на тормозах это заявление Валентина о его отличном знании), задаёт Валентину пространно прозвучавший вопрос:

– И как это понимать?

Валентин же в собственном, не пробивном репертуаре, где он не видит в обращённых к нему вопросах Ромыча скрытых подтекстов и посылов, и на непосредственном уровне даёт ответ ему. Правда, сейчас он отвечал с глубокомысленным видом. – Если тебе известно (а вот это был тонкий выпад в адрес образования Ромыча, которое скорей всего, было не на должном уровне), то труд сделал из человека обезья…– Валентин на этом месте сбивается и быстро поправляется, – тьфу ты. Из обезьяны человека. – Ну а Ромыч, когда его вынудят, то он может быть и желчным человеком, вот он и не может не ухватиться за представившуюся возможность уколоть Валентина.

– Я что-то такое слышал, – с не менее глубокомысленным видом, чем у Валентина, говорит Ромыч, – и всегда считал это утверждение спорным. А вот сейчас, когда об этом ты мне сказал, – Ромыч знаково посмотрел на Валентина, чьё внешнее (без)образие, созданное по какой-то странной природной причуде (что она хотела этим выразить и сказать людям, так до сих пор до конца не выяснено), скорее подвергало сомнению этот его тезис, чем давало веру в него, – я в этом совсем неуверен.

На этот раз Валентин не остался равнодушен к сказанному Ромычем в таком указующем тоне, и он строго так спросил с Ромыча. – Это ты на что тут намекаешь?

– И не думал даже. – Со всей возможной беспечностью ответил Ромыч.

– Ну, смотри. – Сказал Валентин и приложился глазом к трубе. Ну а Ромыч вслед за ним приложился к своей. После чего выдерживается пауза, – нужно настроить свой взгляд, затем с фокусированным на наблюдение взглядом посмотреть в этот глазок в большой мир перед собой, а затем, если там, у клуба, появилась достойная внимания цель, начать убеждаться на её счёт в том, что она подходящая или не столь достойная для своего рассмотрения цель, – и Валентин, как и Ромыч, обнаружив вроде как на первый взгляд нельзя списывать со своих счетов цель, – это девушка, совсем недавно вступившая на путь расцвета своей молодости, о чём она видимо решила срочно поделиться с кем-то там знакомым по телефону, который и остановил её у входа в клуб, – говорит Ромычу:

– Так вот, мне достаточно посмотреть на девушку по выходу из этого зала, чтобы всё о ней понять. У неё всё, что мне нужно о ней знать, будет на лице написано.

– Поясни? – одним глазом продолжая следить за той говорливой девушкой, вполне симпатичной, и даже короткая причёска ей была к лицу, а другим глазом посмотрев на Валентина, спросил его Ромыч.

– Лица выходящих оттуда людей, делятся на две основные категории: уставшие и измождённые. Последние мной сразу же бракуются. Они не знакомы с трудом, а мне такие неинтересны. – Сказал Валентин.

– Ах, вот оно что. – Оторвавшись от трубы, ахнул Ромыч. – Да ты, Валентин, рациональный человек. Да вот только твой метод отбора страдает большими погрешностями и копни поглубже, то в нём найдёшь много чего ошибочного.

– Ты это о чём? – спросил Валентин.

– Ну, к примеру, а как насчёт тех, кто выглядит бодрей, чем до прихода на эту «трудоёмкую» тренировку? – спросил Ромыч. И видно Валентин этот вариант не рассматривал (а из этого можно было сделать ещё некоторые выводы – например, что Валентин не частый в этих местах гость и он сам подвержен идеализированию людей), и это заставило его задуматься. Ну а Ромыч добивает Валентина тем, что начинает выдвигать предположения ранее озвученного характера в сторону этой девушки с телефоном и причёской каре, оказавшейся в прицеле их наблюдения.

– И вот она, – кивнув в сторону телескопической трубы, сказал Ромыч, – уж точно не из тех, кто подпадает под твои категории выбора. «Ах, вот что он на самом деле выбирал, – вдруг догадался Ромыч».

Здесь Валентин возвращается к трубе, смотрит внимательно на эту болтливую девушку, и, как видится Валентину, то всё в ней указывает на правоту заверений на её счёт со стороны Ромыча, но на Валентина сейчас что-то такое, не сдвигаемое с места находит, и он не хочет соглашаться с Ромычем, хоть он на 99% кажется правым – болтушка эта девушка, и её подход к жизни и тренажёрам, не страдает тяжеловесной поступью, а лёгок на подъём. Так что никакой усталости от жизни, даже с нагрузкой на свои плечи, у неё ещё как минимум лет десять не будет замечаться. А вот со слухом, в области левого уха, куда прижат телефон, могут быть лёгкие, незапоминающиеся проблемы – ну и левая рука, держащая телефон (она левша) будет более усиленно выглядеть по сравнению с правой.

– Это спорно. – Говорит Валентин. А вот Ромыч, как раз в этом случае даже не сомневается и готов если что, то и поспорить. – Только не в случае с ней. – С такой самоуверенностью это говорит Ромыч, что у Валентина, оторвавшегося от наблюдения, закрадываются свои сомнения на счёт Ромыча и этой девушки – а случаем Ромыч с ней не знаком, а может он её родственник.

И Валентин, желая немедленно прояснить ситуацию с родственными связями между Ромычем и этой девушкой (но они всё же ничтожно малы, а иначе бы эта девушка совсем не понравилась Валентину, если она была хоть чуточку похожа на Ромыча, человека хоть и не страшного, как Валентин лицом, но в нём было столько для Валентина несваримого, чего Валентин с трудом терпел), задаётся вопросом. – А откуда такая уверенность? Ты что, с ней знаком?

– С ней может и нет, но я знаком с таким женским типажом. – Ромыч не может без того, чтобы не отличить себя как большого знатока женского пола, с которым он на ты.

– Ну что ж, посмотрим. – Окинув оценивающим взглядом Ромыча, сказал Валентин и вернулся к трубе. А там уже никого, и Валентин вынужден вернуться к Ромычу. У которого, между тем, есть к нему ещё вопросы.

– Так кого всё-таки выберем? – по делу спросил Валентина Ромыч.

– А на кого одна из них нас выведет и укажет. – Ответил Валентин.

– Этот алгоритм я уже понял. – Сказал Ромыч. – Я же спрашиваю о том, кто нас поведёт к итоговому выбору.

– Сейчас посмотрим, что-нибудь, да подберём. – Простодушно говорит Валентин. А вот Ромыч, как оказывается, относится к этому делу куда как серьёзней, нежели Валентин. И он интересуется у Валентина, по каким критериям они будут вести свой отбор и вообще, объясни мне, Валентин, на какой измерительный инструмент, окромя только этой трубы, мы будем опираться в своём выборе. А Валентин и вправду так далеко не заглядывал, он-то думал обойтись подручными средствами, – своим зрительным и умственным глазомеров, – а тут вон какое, как оказывается, не простое дело. Но к этому выводу он не сразу пришёл, а пока он беспечно говорит Ромычу: «На глаз», в ответ на его вопрос: «И как мы будем определять того, кто нам подойдёт?».

И понятно, что Ромыч сначала и слов найти подходящих (не цензурируемые не в счёт) не может в ответ на такую самонадеянность Валентина. Которому, как оказывается, и он от этого не отказывается, а смеет утверждать, одного взгляда достаточно, чтобы всё, всё понять о первой встречной им представительнице женского пола. А они, между прочим, себя позиционируют с загадкой из загадок человечества, к которой доступа без их разрешения и быть не может. А тут такой зрячий и совершенно этого своего дара не стесняющийся Валентин и не пойми откуда выискался, которому, не только разрешения для разгадки их тайн не нужно, а он и спрашивать об этом никого не будет, и он на глаз их за раз щёлкает.

И вот, к примеру, попадётся ему на пути совершенно случайно и, при этом не зная и даже не догадываясь о том (а иначе бы об него не встретились и не столкнулись в парке, на не разойтись тропинке), кто этот Валентин, со вздохом страха волнующий женские сердца своим видом, а уж затем взглядом на них, девушка примерных качеств, которые частенько про себя и редко вслух, ставят в пример друг другу тётки беспримерных и безмерных притом качеств у себя в отвисших боках. И не успевает эта спортивная девушка что-либо сообразить или хотя бы вздохнуть порцию кислорода, – она занималась пробежкой, – как Валентин уже на неё взглянул и значит приметил.

И эта девушка спортивного телосложения, и внешней красоты в ней тоже немало, до этого момента всё о себе знающая и располагающая на свой счёт некоторыми ожиданиями, – я создана для самого лучшего и на меньшее я ни за что не соглашусь, – в один взгляд на Валентина, а для него человека до умопомрачения жуткого и страшного, тут же в себе потерялась и уже не готова так упорно отстаивать эти свои хотелки. И она будет не прочь пересмотреть на себя эту свою не сдвигаемую позицию, если этот жуткий тип будет настаивать. В общем, умеет Валентин сглаживать шероховатости непонимания между людьми, а не как такие как Ромыч говорят: Валентин ещё одну бедную овечку своим взглядом сглазил.

Ну а Ромыч, имея на всё иные и большей частью отличные от Валентина взгляды на окружающее, – он не подавляет волю сторонних людей, как Валентин, а принимает их, как есть, давая им развиваться согласно своим целеустремлениям, – и он с долей ехидства даёт ответ Валентину. – Вот как! – типа озадаченно усмехается Ромыч. – Да ты у нас человек уникум. – Здесь Ромыч становится серьёзным, и он спрашивает Валентина. – И ты считаешь, что этого достаточно? – А Валентин иначе и подумать не может. – А что не так? – удивляется Валентин в ответ.

– Что не так я, быть может, пока не знаю, а вот сомнения по поводу этого измерительного прибора, у меня всё же имеются. – Ответил Ромыч. А Валентин всегда знал, что Ромыч не так как он крепко стоит на ногах и оттого, его позиция не всегда непоколебима и покачиваема сомнительными вещами, как сомнения. И Валентин, знаково улыбнувшись, лезет в карман своего плаща и вынимает оттуда футляр, вручённый ему Ноем. Чем вызывает заинтересованность Ромыча, который теперь не сводит своего взгляда от этого футляра и порывается спросить Владислава, что это такое.

Но Валентин для того и вынул футляр, чтобы показать его содержимое Ромычу, а затем подивиться тому изумлению, в которое войдёт физиономия Ромыча, когда он увидит, какой предстаёт окружающий мир, благодаря этим, как Владиславом совершенно случайно выяснилось, совсем не простым, а со своей настройкой на секрет очкам.

Так Валентин, как-то проходя мимо книжного магазина, вдруг наткнулся на желание зайти под его своды – он с тех пор, как осознал себя в зеркало и методом тыка кулаком в лица, отстаивающих противную ему точку зрения на него, близко подошёл к пониманию своего места в жизни, был крайне редким гостем в такой направленности магазинах. А вот почему Валентину вдруг захотелось заглянуть сюда, то прямых указаний на это трудно отыскать, а вот косвенные, – он вдруг нащупал в кармане тот самый футляр с очками, – вполне можно принять во внимание.

– Вот и посмотрим, на что они могут сгодиться. – Решил Валентин, вынимая футляр из кармана, а затем сами очки из него. После чего Валентин, глядя на себя в отражение стеклянной витрины, надевает очки и вроде бы они ему в самый раз, раз не спадают.

– Хм, интересно. – Глядя на себя в этих розовых очках, Валентин несколько удивился тому, что очки совсем не портили его внешний вид и даже чем-то нравились ему на своём носу. – Теперь для полного баланса отношений с окружающим миром, остаётся приобрести какого-нибудь Хемингуэя и засунуть в рот курительную трубку. – Решил Валентин. И если насчёт трубки, пока что было далеко, то вот насчёт какого-нибудь Хемингуэя, то до него был один образный шаг. Который Валентин и не преминул сделать.

Правда он до Хемингуэя так и не дошёл, – что уж поделать таков уж человек, падок он всё яркое и блестящее (а в этом месте, это писательские имена и псевдонимы), – а Валентину на пути к своему Хемингуэю, встретилось куда как звучнее звучащее имя – Эй, Угрюмый. И Валентин естественно не смог пройти мимо этого знакового имени, тем более этот Угрюмый перегородил ему путь своей угрюмой серьёзностью, с которой он смотрел изнутри себя на всех встречных и поперечных людей. Где к первым относились все им встреченные на своём пути люди, а ко вторым уже он относил эту первую категорию людей, если они на этом настаивали своей строптивостью поведения.

Ну, а оказавшийся на его пути Валентин, сразу Угрюмому не понравился по нескольким параметрам – по тому, что он ему здесь встретился (что здесь делал Угрюмый, это никого не касается – может Угрюмый имел зуб на букинистов, а может считал, что они люди более сговорчивые, чем другие люди; а ему крайне нужно было с кем-нибудь сговориться) – у Угрюмого было особого рода предубеждение к людям, заглядывающим в такого рода магазины, – из-за того, что Угрюмому вообще никто не нравился, и естественно очки на носу Валентина, вызвав у него безусловный рефлекс отторжения, способствовали его крайнему недовольству, с желанием немедленно потребовать у Валентина снять очки, за которыми он прячет свою глупую физиономию и предвзятое отношение к таким отличным парням, как он.

Чего Угрюмый немедленно бы и потребовал от Валентина, но они сейчас находились в общественном месте, в некотором роде связанным с культурой, а Угрюмый, как человек не без своих культурных начал, не спешит нарушать тишину этого места, а он только зорко посмотрел на этого дуба в очках, и с высоко поднятой головой вышел из магазина, где его поджидало несколько приятелей. Где они, перекинувшись многозначительными взглядами и знаковыми словами, пока исчезли из виду.

Ну а Валентин даже и не в курсе того, что он так примечен Угрюмым, грозой всей этой округи и всех местных подворотен, которые он само собой знает, как свои пять пальцев, а вот Валентина он не знает и хочет познакомиться с ним поближе. И Валентин, пребывая в этом своём беспечном состояния незнания, теперь уже наталкивается на другое яркое имя, – Рабиндранат Тагор, – и решает на нём остановиться. – Да, это имя внушает. – Решил Валентин. А вот что означало это его решил, то, кроме того, чтобы прикупить эту книгу, то больше ничего не было ясно. И говорить о том, что это имя внушает, об этом говорить он пока что не был готов. Вот как только к книге добавится трубка, то тогда быть может и на этом вопрос найдётся ответ.

Между тем Валентин прикупил книгу, вышел из магазина и, оглянувшись по сторонам, выдвинулся своим прежним путём. Но только не надолго, а как только он миновал пару зданий, собой определяющих уличный квартал, и наткнулся на дорожное ответвление от главной дороги во внутренние дворы, то, как вдруг им сейчас выясняется, то его в глубине этого переулка ждут, по своему знают и даже зовут. Ну а так как его там знают совсем по другому имени: «Эй, Бык в очках», то Валентин только остановился на месте и не спешил принимать это имя на свой счёт. Ведь Валентин сколько себя знал, то его никогда так не звали. А тут взяли и так прозвали. И если бы не очки на своём носу, то Валентин и не просёк, к кому это сейчас так развязно обратились. А как только он осознал сей интересный для себя факт и нащупал на своём носу очки, то тут-то и понял (но не до конца) секрет этих очков – они что-то в нём меняют и заставляют видеть в нём другого человека (обратный эффект розовых очков, сохранением всех их основных функций).

Пока же Валентин соображал в своём новом понимании своих очков, парни из подворотни, с Угрюмым во главе, начали недоумевать и расстраиваться по поводу такой малой сообразительности и активности Валентина, к которому обращаешься по хорошему, а он и ухом не ведёт; в общем, игнорирует и прямо нарывается на нездоровое отношение к себе с их стороны.

– Чего ещё непонятного?! – возмущается и недоумевает здоровенный детина, сравни по физическим параметрам Валентину. – Да, к тебе, очкарик, обращаются люди здесь во многом уважаемые. А для тебя видно это спорное мнение. – Заявляет этот детина. И Валентин зачем-то смотрит на обложку купленной книги, откуда на него смотрит это интересное для него имя, затем переводит свой взгляд в глубину подворотни, где его уже заждались четверо парней и изучающее на них смотрит.

– Одну секунду. – Говорит Валентин, с чем он снимает свои очки. После чего протирает их прямо об рукав пиджака, и надев обратно на нос, вновь смотрит на ожидающую его решения группу людей. Валентин усмехается и начинает движение в их сторону. Но что времени затрачивается совсем малость, и Валентин, не доходя до них пару шагов, останавливается и, изучающе посмотрев на стоящего впереди всех детину, а затем на стоящих вокруг него людей, даёт возможность им ещё подумать и убедиться в том, что они точно хотят того, что они задумали. А то ведь это только на словах всё гладко выходит, а как только столкнёшься с реальностью, которая, так уж выходит, только на расстоянии всегда более осуществимей выглядит, то она прямо наваливается на тебя неподъёмной ношей, то ты и не прочь дать заднюю.

А уж Валентин, как никто другой в курсе всех этих игр визуализации – он ежедневно видел, какой эффект вызывает его внешний вид на встреченных им людей. Но Валентин не из тех людей, кто принимает свою данность за какое-то наказание, и раз его природа одарила такими физическими совершенствами, то значит, он в своей жизни должен сделать упор на эти свои отличительные качества. Вот почему он сфокусировал своё внимание на визуальных трюках. Они ему были ближе и он знал главное – как человек на них реагирует и каким способом можно достичь того визуального эффекта его изумления и отчасти потрясения, который указывает на успех его трюка.

Правда, не без своих удивительных, раз за разом повторяющихся ситуаций. Где стоило только Валентину обратиться к прохожему с любого рода вопросом, то на этого прохожего вдруг что-то находило и он, впав в мысленный ступор, лез рукой в карман пиджака или куртки, и вынимал оттуда бумажник. Валентин в свою очередь, каждый раз проявлял удивление при таком понимании своих слов (а Валентин в этот раз, может только спросил время), но при этом не пользовался добротой людей в полной мере (только в зависимости от насущных проблем).

Что же касается данной ситуации, то Валентин, честно сказать, пребывал в некотором сомнении насчёт желания этих парней с ним познакомиться – слишком это затратно для них было. А они, в чём Валентин и не сомневается, на этот счёт придерживаются строгих принципов – все расходы и траты должен нести кто-то другой, но только не они. И тогда откуда у них такая уверенность в том, что Валентин пойдёт им навстречу и согласиться на все их требования к нему. Вот это и ввело в сомнение Валентина.

– Наверное, поднадоела обыденность, и захотелось пощекотать нервы. – Решил Валентин и обратился ко всем в общем.

– Я думаю, что не в наших интересах задерживать друг друга. Так ведь? – задаётся вопросом Валентин. И у этой компании, в общем-то, нет особых возражений по этому пункту. И детина согласно кивает в ответ головой.

– Тогда в каком свете вы видите развитие этой, только для меня нежданной встречи? – Спросил Валентин и добавил. – Но только давайте без излишних фантазий и ожиданий от этой нашей встречи. – И видно Валентин был слишком груб с этими преотличными парнями, раз они, как минимум, так посчитали в лице вышедшего вперёд Угрюмого, в руках которого была книга.

– Честно слово, обидно слышать такие оскорбительные слова в свой адрес и видеть, что людьми движут одни стереотипы и штампы. И если тебя в подворотне окружили несколько просто преотличных парней, с видом не вызывающим доверие, то это значит только одно – тебя ничего хорошего не ждёт от этой встречи: один убыток. – С дрожью в голосе проговорил Угрюмый, глядя на Валентина искоса.

– Я всегда готов признать свою ошибку, если я на то получу должные основания. – Ответил Валентин. И опять слова Валентина прямо-таки режут слух этого преотличного парня Угрюмого, о котором Валентин ничего не знает. А он может быть добрый малый и всю жизнь тянулся к добру, а тут такие в его сторону предубеждения злодейского характера, что Угрюмый, как человек крайне податливый и человеколюбивый, не смог не оправдать возложенных на него ожиданий людской молвой и стал всего лишь соответствовать всем этим их наветам на него.

– Хотите – буду от мяса бешеный – и, как небо, меняя тона – хотите – буду безукоризненно нежный, не мужчина, а – облако в штанах! – что-то такое отвечал в ответ этим людским взглядам на себя Угрюмый. И как из этого его поэтического ответа выясняется (а кому им он обязан, по этому новаторскому рифмованному слогу не трудно догадаться), то его появление в книжной магазине было связано не только с его не любовью к букинистам. А это было только отчасти так – Угрюмого интересовали читатели определённой направленности предпочтений (типа антиутописты-Пелевинцы), с кем ему желалось пообщаться в сообразных их представлениях о жизни условиях. Правда, почему Валентин подошёл под описание этих людей, трудно понять, но сейчас это уже не важно.

– А я не удивлён тому, что я сейчас слышу от человека, смотрящего на мир через призму стереотипов, – с долей досады говорит Угрюмый, – такие люди никогда ничего не дают миру, а только привыкли с него брать и получать, хоть в качестве аргументов и оснований. – А теперь уже Угрюмый сумел удивить Валентина. – Вот как. – Болтнул Валентин. – И как я понимаю, то было бы неплохо, если бы я тебя сумел переудивить. Так? – Спросил Валентин. Угрюмый искоса посмотрел на Валентина и дал ему ответ:

– Скажу так, это ведь ты своим стереотипным образом мышления и меня подбил мыслить штампами в ответ. А вот если ты посмотришь на всё это дело под другим углом, то ты сам избавишься от своего стереотипного мышления, и мы вслед. – Сказал Угрюмый.

– Хм. Интересно. – Хмыкнул Валентин. После чего он засовывает книгу под мышку, снимает с носа очки смотрит на Угрюмого и компанию, давится усмешкой, надевает очки и спрашивает Угрюмого. – Прежде чем спросить вас о том, что вам нужно, я бы хотел тебя спросить: Что у тебя за книга?

– Что за книга? – переспрашивает Угрюмый, затем приподымает её перед собой, смотрит на неё и, переведя взгляд на Валентина, с долей удивления спрашивает его. – А разве ты не знаешь?

– Что-что? – ничего не понимая, вопросил Валентин и посмотрел на вытащенную из под своего локтя книгу. Затем он отрывает от неё взгляд и смотрит… Вот чёрт! На кассира на кассе в магазине, у которой он сейчас стоял с выбранной книгой. А этот Угрюмый стоял поодаль у одного из стеллажей с книгами и что-то там для себя выбирал. – Странно всё это. – Пробубнил про себя Валентин, протягивая кассиру книгу для оплаты.

Ну а что случилось дальше, уже в действительности, а не в разыгравшемся воображении Валентина, чуть ли не предсказуемо. Так Валентин, выйдя из магазина, направил свой ход прямиком в ту самую сторону, куда впереди него последовал и Угрюмый. Но к его удивлению, при прохождении Угрюмым знакового проулка, он там не был никем окликнут, а уж Валентина там ещё меньше знали, и он, в общем-то, не встретил на своём пути такого рода происшествий. Да и если честно, то за весь тот день, пока Валентин пребывал в этих очках, он ни разу не столкнулся с даже самой мелкой неприятностью, даже на встреченных на его пути лицах прохожих, которым сегодня было несвойственно выказывать на своих лицах неприязнь к нему.

И хотя всех этих фактов, в общем, было маловато, чтобы из всего этого делать далеко идущие выводы и очкам приписыватьте свойства, которых, может быть, и в помине нет, но Валентин, если во что-то поверит, то его в это подчас так крайне переубедить, и будет лучше с ним согласиться и признать, что те же очки обладают такими характеристиками, стимулирующим доброту отношения окружающего мира к Валентину.

Так что теперь становится понятно, почему Валентин решил раскрыть секрет этих очков Ромычу – он хотел лишний раз убедиться, что эти очки не так просты, а с секретом. Правда, этот Ромыч, такого невыносимого характера человек, что он ни за что не признается в чём-то, что не будет отвечать его внутренним настройкам. А настроен Ромыч язвительно, вредно и критично к этому миру и в особенности к Валентину. И поэтому Валентин на прямую не говорит ему, что это очки не только в фигуральном и буквальном виде розовые, а они действительно в себе заключают этот взгляд оптимизма на мир. И не только это, а как из истории с Угрюмым сумел умозаключить Валентин, то они могут внести свои коррективы в хмурую действительность.

– И что это? – спрашивает Ромыч, глядя на очки.

– Визуальный идентификатор. – Валентин решил, таким специализированным образом, представить очки. Ведь молодёжь нынче рассуждает категориями научно-технического прогресса и Ромыч, как её представитель, пожалуй, сразу и не поймёт, назови ему вещь своим именем, в частности очки очками. А вот обозначь их каким-нибудь мудрёным словом, с наличием специальных технических наслоений, то уже только за это, очки вызовут уважение и заинтересованность. И судя по появившейся на лице Ромыча заинтересованности, – он даже перестал жевать жвачку, – то Валентин попал в точку.

– И как он работает? – спросил Ромыч.

– Его поверхность считывает подаваемые на него нейронные сигналы из твоего мозга, и на основе них, подбирает для тебя наиболее соответствующий твоему поиску вариант персоналий. – Ответил Валентин.

– Вот как! – подивился Ромыч, не сводя своего взгляда с очков. И видно он загорелся их на себе опробовать, раз не стал вникать в детали того, каким образом, всё это работает.

– Посмотреть дашь? – с какой-то прямо неуверенностью спросил Ромыч. Отчего Валентин даже испытал в лёгкой степени расположение к Ромычу.

– Дам, – говорит Валентин, – но только не сейчас. Для них требуется специальная подготовка. А иначе ты в них ничего не увидишь. Фокусировка в них для глаз сильная. – И понятно, что Ромыч не поверил сказанному Валентином.

– Так бы и сказал, что не хочешь мне их давать. – Возмутился Ромыч. – Вот только я не пойму одного. Зачем тогда мне нужно было ими травить мою душу. – А вот это восклицание Ромыча, уже в себе подразумевало ответ, если Валентин действительно хотел заставить нервничать Ромыча. Но Валентин, как бы Ромыч к нему критично не относился, никогда не был замечен в проявлении прижимистости, и он протягивает Ромычу футляр с очками и говорит. – Только потом мне не говори, что ты ничего в них не увидел, потому что я всё раньше тебя в них высмотрел. – Что и говорить, а это был ловкий ход со стороны Валентина. И теперь стало понятно, зачем он сейчас продемонстрировал это упрямство с очками, – теперь Ромыч полностью под его контролем и не сможет возмутиться, что он в этих очках ничего не видит, и что Валентин, мягко сказать, ввёл его в заблуждение насчёт такой мудреной функциональности очков.

Ромыч, скорей всего, уловил эту скрытую хитрость Валентина, но соблазн посмотреть в очки был так силён, что он не послушал свою интуицию, которая просто кричала о том, что Валентину, в делах связанных с визуальной картинкой, никогда нельзя доверять, как пить обманет, и протянул руки к очкам. Ну а дальше всё идёт, как никто из них этого не ожидал – Валентин не ожидал, что Ромыч так быстро увидит, а Ромыч не ожидал, что он так резко увидит. А вот что и что всё это более понятливо для нас значит, то к этому объяснению мы сейчас и перейдём.

А всё на самом деле до банальности очень просто – Ромыч перевёл свой взгляд, уже вооружённый этими очками, по всё тому же направлению, куда они и ранее смотрели, и там такой объект для наблюдения увидел, что глаз не отвести, пока не убедишься …А чёрт его знает в чём. Но вот в горле при виде таких объектов всегда сглатывается, и ты себя начинаешь чувствовать несколько душевно подавленным. И это отчасти понятно и объяснимо.

Вот если ты, к примеру, образно говоря, невысокого росту (что ни в коей мере не относится, ни к Ромычу, ни к Валентину, и оттого и объясняется фигурально), то, исходя из этой твоей природной данности, твоя голова пребывает в определённых этим ростом слоях атмосферы, со своими атомными характеристиками и по химическому составу, а также со своим ореолом обитания мыслей. И оттого тебе ближе те люди, кто находится с тобой на одном уровне отношений к этому миру, на одной высоте реальности. И вот когда ты встречаешь на своём пути людей иных взглядов на реальность, – они могут быть ниже тебя, а могут быть и на каблуках, и значит, завышать свою самооценку, – то эта видимая недосягаемость, до которой тебе иногда роста не хватает, чтобы дотянуться хотя бы рукой, а надевать ботинки на высокой платформе ты не желаешь (ты противник нечестных методов конкуренции и допинга), и заставляет тебя, в попытке осмыслить эту новую для тебя данность (как там ей, в её высоте живётся и думается на наш невысокий счёт), взволноваться, а твою голову слегка заголовокружиться, когда ты задерёшь вверх голову и хапнешь не привычного для тебя разряженного воздуха.

И видимо Ромыч и сейчас на что-то подобное, а точнее, на кого-то столь высоко стоящего в его глазах натолкнулся (хотя не близкое расстояние сглаживает эти высотные разности), отчего он впечатлился и не стал соответствовать себе прежнему – человеку-моллюску, которого волнует только одно, собственный комфорт и целость его ракушки, где он, помещённый, и живёт.

Ну а Валентин не стал сразу же интересоваться к Ромыча, что он там замер, глядя в свою стереоскопическую трубу, в его очках, а он сам приложил свой глаз к трубе, посмотрел в глазок и, убедившись в том, что Ромыч всё же человек, хоть и толстокожий, и ему, как и всякому человеку свойственно заблуждаться на свой не пробивной счёт, а также насчёт тех небесных существ, которые вгоняют в сомнения на свой счёт даже самых не сомневающихся в себе людей, отстраняется от трубы и обращается к Ромычу. – Ну и что ты увидел?

Ромыч, что на него не похоже, не отрываясь, смотрит в трубу и говорит. – Кажется, мы нашли того, кто нас приведёт к нашей цели.

– И чего не хватает до того, чтобы быть уверенным в этом? – спрашивает Валентин. Ромыч отрывается от трубы, смотрит на Валентина и говорит. – Погрешности.

– Интересно. – Ответил Валентин, подав рукой знак, что он ждёт обратно очки. Ромыч снимает очки, отдаёт их Валентину и возвращается к трубе. Но совсем ненадолго – он вдруг меняется в лице, как будто что-то потерял и, оторвавшись от неё, с долей непонимания в лице, смотрит на Валентина и частично на футляр с очками в его руке, который он ещё не убрал.

– Что-то не так? – с еле проскальзываемой в лице усмешкой задаётся вопросом Валентин. Ромыч неуверенным голосом говорит, что всё так.

– Тогда за дело. – На контрасте с неуверенностью в голосе Ромыча, голос Валентина прозвучал как сама самоуверенность. С чем он убрал в карман футляр и начал складывать свою стереоскопическую трубу. Чем вслед за ним занялся и Ромыч. При этом Ромыч вновь приобрёл прежнее состояние своего невозмутимого духа, с которого спроса нет, отчего он всегда сам лезет в бутылку со своими вопросами. – И какие планы? – задался вопросом Ромыч.

– Придём, увидим и …Дальше видно будет. – Сказал Валентин.

– Что сказать, – усмехнулся Ромыч, – любишь ты, Валентин, хитрые планы, о которых и сам ещё до конца ничего не знаешь.

– Что ни говори, а это наиболее рациональный подход. – Ответил Валентин, выдвигаясь в сторону чердака.

– Совсем не уверен. – Как обычно бывало, Ромыч в нос и в спину Валентина пробубнил это своё сомнение.

Глава 9

Служащая продолжением предыдущей главы, и не только по своей очередности, но и по своему смысловому значению. А всё потому, что главные герои предыдущей главы, занимают несколько отстранённую позицию по отношению к жизни, зависимы от внешних обстоятельств и ищут истину в споре.

Вот и сам Ромыч уже и не знал, почему так выходит – стоит ему с Валентином куда-нибудь зайти или где-нибудь оказаться, что одно и тоже, как всё внимание обращено к Валентину, а он, значит, находись на его задворках. И хотя Ромыч не особо стремился к известности и к другому роду публичности, ему по большому счёту всё было до лампочки (он, скорей всего, был латентный электрик: не прочь пустить свет в глаза, запустив в голову стакан или кулаком туда же – вот такой он был противоречивый и по своему оригинальный человек), всё же человеку необходимо для поддержания собственной самооценки, – полностью самодостаточных людей не бывает, – чтобы его время от времени замечали и отмечали.

Нет, конечно, Ромыч отлично понимает характер взаимоотношений с миром со стороны Валентина, заметить которого на своём пути подчас обидно для своих отдавленных ног, но иногда и ему хотелось, чтобы не уступивший ему дорогу тип с отдавленными ногами, с плачущим и извиняющим видом посмотрел на него, а не на Валентина. Ведь они напарники, а это значит, что все прибыли от их совместной кооперации (а раз она состоялась, то это говорит о её необходимости), должны делиться поровну. Правда при этом Ромыч почему-то никогда не касался вопроса издержек и расходов, которые всегда есть, и их на себе несёт опять же Валентин. Но это вопрос слишком для Ромыча спорный и неинтересный, отчего он его старался не замечать.

Вот и на этот раз, как только он с Валентином, предварительно натянувшим на свой нос эти странные очки, зашли в клуб по воспитанию и конструированию из человека хлипкого, малоподвижного и в общем, ленивого (если бы его не приспичило (здесь по разному: от рекомендаций врачей, до его желания оказать на кое-кого сильное впечатление), то видали бы вы его здесь), в человека другой, здоровой и железной формации (а можно ещё и кубиков на живот на вставлять), то девушка на стойке администрации поприветствовала улыбкой и словом, прежде всего Валентина, а не его. И хотя для всего этого были объективные причины и обстоятельства, – Валентин зашёл первый, а уж потом Ромыч, – тем не менее, Ромыча эти объяснения очевидностью фактов не устроили.

Но Ромыч не показал виду, продолжая смотреть на окружающий мир через призму своего флегматичного взгляда, посредством пережевывания жвачки. Но чем дальше, тем, как говорится, удивительней всё происходило для Ромыча.

Так Валентин, по заранее обговорённому плану, захотел наглядно ознакомиться со всеми видами местных услуг, которые предлагаются этим клубом всем желающим подтянуть свой живот и другие сального характера неустроенности и обвислости на своём теле. Для чего он, предварительно ознакомившись с прейскурантом местных цен, выразил готовность пройти внутрь клуба, и воочию убедиться в том, что здесь находится то самое место, которое ему подходит.

Администратор заведения, подтянутая и очень любезная девушка, которую даже не портила несуразность её взлохмаченной причёски, посчитала убедительными доводы Валентина, – не все залы меня вмещают, а некоторые просто блекнут передо мной, – осмотреть зал для занятий спортом, и предложила следовать ему и так уж и быть, и Ромычу (это так подумалось Ромычу), вслед за ней.

Ну и Ромыч, видя такое не первостепенное к себе отношение со стороны администратора клуба, Аллы (у неё на бейджике было написано это имя), естественно принялся демонстрировать на своём лице полное пренебрежение, с элементами придирчивости, ко всему ею показанному.

– Ну-ну, попробуйте меня, человека столько спортивных клубов повидавший и поменявший из-за их не эффективности, хоть чем-то удивить. – Жуя жвачку, сквозь прищур взгляда поглядывал на Аллу и на всё вокруг Ромыч, рефлекторно надуваясь в груди при встрече на своём пути местных атлеток. Ну а говорить о том, что Ромыч что-то услышал из всего ею сказанного, даже и не стоит.

Так за всем этим Ромыч и не заметил, как они всё обошли и вновь вернулись к стойке администратора. Где Ромыч занял свою прежнюю позицию позади Валентина, который о чём-то не громко беседовал с этой Аллой. И если поначалу Ромыч испытывал только нетерпение человека уже заждавшегося, то в один из смешливых моментов со стороны Аллы, которая отчего-то вдруг стала любезна до смешливости, Ромыч вдруг придал всему этому значение и как результат, он был удивлён происходящему за стойкой администратора, а если фигурально точнее, то за его и спиной Валентина: Валентин хоть буквально и стоял к нему спиной, но если на это посмотреть в фигуральной проекции, то получалось, что именно Ромыч стоял к нему спиной, а Валентин делал там, что он хотел.

А в удивление Ромыча вогнало то, какой живой интерес вызвал Валентин у этой Аллы, с виду вроде бы не дуры и вполне себе ничего. И это Алла, по глубокому размышлению Ромыча, не раз проверенного практикой, вот никак не должна была отдать предпочтение Валентину перед ним, куда пригожее и симпатичнее выглядящего, чем Валентин. А тут прямо такое, нескладывающееся в разумный порядок вещей недоразумение. Нет, конечно, Ромыч не против того, чтобы и Валентин получил свою порцию женского внимания, но не за счёт же него в самом деле.

И тут не оправдаешь эту дуру, Аллу, её служебными обязанностями, быть предельно вежливой и гостеприимной с посетителями и потенциальными клиентами, которых нужно убедить купить абонемент, а как Ромыч отлично видит, имевший набитый глаз, тот тут имеет место не служебная, а человеческая искренность. И Ромыч начинает прислушиваться к тому, о чём там вёл речь Валентин.

– Ну так, к чему мы в итоге пришли? – интересуется у Аллы Валентин. – Нужен я вам в качестве украшения вашего клуба, или вам не нужен талисман на удачу.

– Кто ж от счастья сам лично откажется. – Усмехнулась Алла. – Вот только какова цена за это счастье. По карману ли она нам. – Заинтересованно спросила Алла.

– Не знаю как насчёт вашей платёжеспособности, – а это не тот вопрос, который в данном случае имеет хоть какое-то значение, – и ваши взгляды на целесообразность трат, но цена за подлинное счастье всегда высока, иначе оно не будет оценено. – Сказал Валентин и тут же добавил. – Впрочем, всё очень индивидуально.

– Так я что-то не совсем вас пойму, Валентин Архипович, – до удивления Ромыча, серьёзным голосом озвучила своё недоумение Алла, – ваше предложение к кому всё-таки относится?

– А это только вам решать. Вы подумайте об этом, а я вместе с вами. – Сказал Валентин и, повернувшись к Ромычу, вполуоборот ей сказал. – А сейчас нам нужно идти. Но я с вами, Алла, навсегда не прощаюсь. – С чем Валентин подхватывает Ромыча и они выходят на улицу. Где Ромыч, непонятно что себе вообразив, немедленно потребовал от Валентина отчёта в его действиях в клубе. – И что всё это значит?

– Уговор. Да, кстати, он дороже денег. – Усмехается в ответ Валентин.

– Чего-чего? – ничего не поняв, переспросил Ромыч. А Валентину сейчас всё смешно и радостно, и оттого он не понимаем Ромычем.

– А того. – Даёт свой философский ответ Валентин.

– Так ты её, что знаешь? – спросил Ромыч.

– Теперь да. – Опять ничего не прояснив, а только ещё больше запутав, ответил Валентин. И Ромычу только и осталось, как махнуть на это рукой и перенаправить свой интерес на другое. – И теперь куда? – спросил он Валентина.

Валентин посмотрел по сторонам, где и задержать взгляд не на чем, – вокруг, а точнее рядом (на аллее, через дорогу, слишком далеко и неразумно заглядываться мыслью), ни одной скамейки, приятной для взгляда ног и другого привлекательного объекта для наблюдения (здесь всё зависит от личных предпочтений), – и, вернувшись к Ромычу, под видом уважения к чужому мнению, решает сбросить груз выбора на его плечи. Итак, можно сказать, всегда. Как только Валентин начинает испытывать затруднения в дальнейших планах или ему становится скучно, то он начинает проявлять внимание к мнению Ромыча. И понятно, что Ромыча такое отношение к себе не устраивает. Но так как он мало что может противопоставить Валентину, человеку совершенно неповоротливому и не сдвигаемому со своей задуманной мысли, то Ромыч и занял такую свою флегматичную ко всему позицию, где ему нет дела ни до чего.

Так что Валентин пусть даже не пытается его на такие сюрпризы провести, Ромыч и ухом не поведётся, а будет пребывать в скучности своего существования. – А хоть куда. – Только это сказал Ромыч, как его предположение насчёт Валентина (то, что он ситуативно его слушатель) тут же получило своё подтверждение – Валентин уже его и не слушает, а смотрит куда-то ему за спину. И при этом с нескрываемым любопытством, тем самым вынуждая Ромыча залюбопытствовать насчёт происходящего за его спиной. Но только не вслух и не на словах, а пока что только ушами, которые он навострил на слух. Но там ничего такого, что могло ему дать понять об объекте внимания Валентина, не доносится до него. И это совсем неудивительно, когда здесь, вообще-то, не пустой улице, а с проходящими в разные стороны людьми, достаточно оживлённо, и проходящие по проезжей части машины, тоже вносят свой шумовой эффект в местную атмосферу.

Ну а Валентин, явно специально, ничего не объясняет Ромычу и продолжает наблюдать за тем, что там, за его спиной, происходит. И Ромыч вполне уверен в том, что случись сейчас такое, что некий отчаявшийся в жизни человек, с сумасбродными мыслями насчёт посторонних людей, и в особенности к тем, кто к нему спиной стоит, увидев его спину, немедленно решит с ней разобраться с помощью отвёртки, которая для таких случаев всегда им носима с собой, то Валентин, ближе всего находясь взглядом к намерениям этого человека, даже и не подумает его об этом предупредить. А Валентину будет крайне интересно увидеть, как Ромыч из этой ситуации выкрутится, с отвёрткой в спине. Хотя нет, и Валентин всё-таки не такой бесчувственный человек, и он как-никак напарник Ромыча, и он ему сообщит об этой опасности, но только в самый последний момент, когда рука с отвёрткой будет уже занесена над спиной Ромыча.

И видимо как раз сейчас этот знаковый для спины Ромыча момент и настал – Владислав вдруг обратился к Ромычу с вопросом и при этом шепотом (а это не просто напрягло спину Ромычу, в противостоянии к отвёртке, а он в ногах одеревенел в ожидании неизвестного). – Ты за моей спиной кого-нибудь такого, за кого бы можно зацепиться взглядом, не видишь? – А вот когда Владислав произнёс свой вопрос, то Ромыч немало удивился его направленности (в противоположную сторону) и тому, что Владислав с этим вопросом обращается к нему, а не спешит обернуться и посмотреть назад. А это говорит о том, что Валентин действительно натолкнулся на что-то или на кого-то важного, раз решил придерживаться такого рода конспирации.

И Ромыч, стоящий спиной к фитнесс клубу, а лицом к проезжей части дороги, а за ней к аллее, а Валентин выходит, находился к клубу лицом, начинает одними глазами высматривать тот объект повышенного внимания того, кто находится сейчас у него за спиной и кто заставил Валентина понизить свой голос до шепота (а это не мало значит). Ну а так как там людей не слишком много, а тех, кто находится в статичном положении и вообще на пересчёт, – один тип, вальяжно рассевшийся на скамейке и плюс дамочка с коляской, остановившаяся на прохожей части аллеи, чтобы поговорить по телефону, – то выбор для Ромыча очевиден – это в единственном числе тип на скамейке.

И хотя он его в последнюю очередь заинтересовал, если бы его мнение было решающим, – мамаша с коляской, по мнению Ромыча, куда интересней, хоть и с ребёнком, – всё же Ромыч не может учитывать факта того, что его мнение всех волнует в последнюю очередь. И, как правило, всегда бывает, то, что его интересует, совершенно неинтересно тем людям, с кем он имеет вот такой, со стороны визуальный контакт. Так что то, что этот тип не вызвал у него никакой заинтересованности, есть верный знак, что он тот самый объект, который интересен тому, кто там у него за спиной.

И как сейчас же Ромычем видится, то всё это действительно так – этот тип на скамейке, вдруг замер в пристальном внимании к кому-то, а точнее, к тому, кто там находился за его спиной. Что ещё больше возбуждает любопытство Ромыча и его желание повернуть голову и взглянуть назад. Но Ромыч не может этого сделать, тогда он спугнёт того, на кого сейчас смотрит этот тип, да и Валентин так угрожающе и красноречиво на него смотрит: «Не вздумай головой вертеть, падла», что у Ромыча шея задеревенела и не слушает его.

Так продолжается где-то с минуту, а может и целых две, пока Валентин, всё тем же конспиративным образом, через шепот, не отдаёт ему команду. – Сейчас разделяемся. Ты следуешь за тем типом на скамейке, я же иду за своим объектом. – И не давая возможности Ромычу оспорить команду или хотя бы получить от него необходимые пояснения: «Докуда вести этого типа? Применять ли силу при необходимости? И вообще, откуда ты, Валентин, знаешь, что там сидит человек на скамейке, когда ты сам меня попросил отыскать того, за кого можно зацепиться взглядом?», Валентин обходит Ромыча и скрывается за его спиной.

А Ромыч, видя перед своими глазами поставленную перед собой задачу в виде типа на скамейке, который пока что сидит на своём прежнем месте, но при этом невооружённым взглядом видно, что ему не сидится на том же месте, и он, вывернув в сторону голову, следует своим взглядом за кем-то, хоть и заинтригован, но ведёт себя как профессионал – он не воротит свою голову, а со скучающим видом направляется к неподалёку стоящему киоску «Роспечати». Где он сливается с ним и, наконец-то, может посмотреть в давно его интересующую сторону, туда, куда прежде смотрела его спина.

Но там ничего такого, заслуживающего особого внимания, им не обнаружено, и даже Валентина не видно. Что говорит о том, что тот скрылся за одним из поворотов, который скрыл собой и того, кто так был всем сейчас интересен, и Ромычу остаётся только догадываться, кто это мог быть. Хотя некоторые догадки на этот счёт у него есть – это та самая телефонная болтушка, которая была ими ещё с крыши дома примечена, и которая их затем привела во внутрь клуба. – Но какое отношение она имеет к этому типу со скамейки и всё это, не плод ли воображения Валентина? – задался вопросом Ромыч, глядя боковым зрением в его сторону.

И хотя Ромыча начали обуревать насчёт Валентина сомнения, – Валентин специально его здесь оставил, чтобы там, без лишних помех, понаблюдать за той, за кем вести наблюдение в одно лицо сподручней и приятней, – он не бросает это своё дело на самотёк, а со всей внимательной ответственностью относится к нему. Для чего он даже прикупил газетку с кроссвордами, на случай если дело с наблюдением затянется в каком-нибудь скучном месте. Что весьма вероятно при сегодняшнем состоянии вещей на этом поле внимательной друг к другу активности людей – человек всё больше склоняется к пассивности своего жития-бытия, где он лицом склонился к центру своей вселенной, смартфону, который он с утра до вечера, как Аладдин, наглаживает, пытаясь из него извлечь своего джинна, который осуществит все его самые заветные желания.

Это раньше, людям такой, сопровождающей и не вступающей в прямой контакт профессии, приходилось крайне сложно, и бывало, что и не перевести дух от пробежек не было времени, от того, что их ведомый подопечный, слишком был спортивен и увлекался бегом трусцой по жилым кварталам города, где его не всегда и догонишь, и он часто уходил от слежки. А вот сейчас совсем другое дело, и человек за кем приставлена эта любопытная людская компания, даже догадываясь о том, что за ним ведётся со всех сторон наблюдение, во-первых, не придаёт этому особое значение, – я персона публичная и без внимания со стороны не буду ярко светиться, – а во-вторых, то он никогда не побежит к лестнице, чтобы даже уйти от слежки (обленился человек в край), а выждет момент с лифтом, чтобы с помощью него скрыться. В общем, все больше полагаются на хитрость и выдумку, чем на физическую составляющую, которой давно уже и нет.

– И кто же ты на самом деле есть? – задался вопросом Ромыч, глядя на этого человека на скамейке, начавшего приподыматься со своего места. Но разве на этот вопрос, вот так ответ узнаешь, конечно, нет. И пока за ним не проследуешь и не узнаешь, хотя бы где он живёт, то нечего рассчитывать на своё воображение, которое в своём понимании и вырисовки человека, конечно, может и без всего этого обойтись, но это путь в иную реальность, а Ромычу нужны реальные факты. И поэтому он оставляет все вопросы на потом и начинает своё движение вслед за этим выдвинувшимся в свой путь типом.

Глава 10

Не такая, как хотелось бы логике развития событий. Где повествование идёт не по своей накатанной логикой дороге, а оно начинается с одного, а заканчивается совсем на другом. И думай после этого, что правда, а что вымысел. В общем, обнадёжил автор читателя своим умением увиливать от прямого ответа на возникшие к нему вопросы, а также большой сноровкой на ровном месте создать интригу, быть непонятным и опять же умением осваивать данные ему жизнью сюжеты так, как только ему понятно. Ему бы детективы писать, а не романтические истории, с интригующим на драматизм сюжетом.

Для того чтобы состоялась та или иная, по поводу и без всякого повода встреча, одного желания людей, жаждущих встретиться, не важно по какому поводу и даже по поводу того, что давно или никогда не встречались (хочу, мол, вот с тем дерзким на взгляды в мою сторону типом завтра в безлюдном месте для дуэли встретиться, и кто мне, человеку сам себе голова, это запретит) будет не всегда достаточно. И плюс к вашему на то желанию, что есть фактор обстоятельный и основательный, но всё же субъективный, должно всё так совпасть, – а это уже внешний фактор объективности, – чтобы ваши желания не разошлись, во-первых, с желанием того, с кем вам желается и даже уже обозначена встреча (в том самом месте, где я тебе всю рожу разобью, так что никак не ошибёшься), и во-вторых, и может быть точно, в главных, на то должна быть воля обстоятельств, за кем стоит всякая и ваша в том числе судьба.

И как бы вы себя не автономизировали, – я есть альфа и омега, и я сам определяю свою судьбу, – вам приходится признать, что вы не всегда собой владеете (да, бывает, выхожу я из себя; а вот куда, то и не знаю), и за вас полагается и полагает всего вероятней ваша судьба. И как ею на ваш счёт разумеется, то она по более вашего о вас и о вашем предстоящем будущем знает, вот и готовит вас к нему, посылая вам на вашем пути все эти затруднения и препятствия. И вы на них наталкиваясь, а бывает и так, что как баран в новые ворота упираетесь и всё бесполезно, конечно, по чём свет и к месту словами чистите свою судьбу, ни смотря на всё это, тем не менее, всё равно на своё место ставитесь и начинаете не только себя, но и внешние обстоятельства принимать в расчёт.

Правда, бывает и обратная ситуация, когда у тебя нет нисколько желания встречаться с кем бы то ни было, а особенно вот с этим, наипротивнейшим для тебя человеком, но объективность такова, что тебе больше это нужно, чем тому наипротивнейшему для тебя человеку. И ты, стиснув зубы, договариваешься с ним о встрече и идёшь на неё, когда в тебе всё против. И получается, что не ты определяешь события, а они делают тебя, и в хвост, и в гриву. А пытаться отвести от себя такие показания в твоей не независимости суждения тем, что у тебя ничего из того вышеупомянутого отродясь нет, то лучше бы ты помолчал кентавр несчастный, выставляя напоказ свою отродясь эволюционного пути человека неграмотность и атавизм мысли.

Но хорошо, что рассматриваемый нами случай не включает в себя всё вышеупомянутое грамотейство человека-кентавра, а в нашем случае всего присутствует понемногу и оттого он может назваться самым обычным случаем из жизни людей чем-то непохожих на вас и на других людей.

И вот со всем этим расчётом на себя и на внешние обстоятельства, – договорённость с Валентином, кого не обойдёшь, моросящий дождь, кого легче обойти чем Валентина, – Ромыч следовал к месту ранее с Валентином обговорённой встречи – к одной знаковой лавочке в парке. Ну а чем это место так замечательно, то точно не самой лавочкой, коих в этой парковой зоне полно установлено, через каждые двадцать метров. Ну а если значимость знакового места определяется не той отличимостью, которую упоминают, когда обговаривают место встречи, то всего вероятней, то, что с собой принесёт на эту встречу тот, с кем назначена встреча, а может этим человеком будешь ты, и является тем, что будет придавать значимость этому месту встречи.

Правда, в руках Ромыча, не слишком спешно направляющегося по парковой аллее к пункту своего назначения – уже показавшейся в визуальной видимости лавочке, – ничего не было, и тогда можно было предположить, что тот, с кем у него назначена встреча, придёт не с пустыми руками. А если и у него руки ничего в себе держать не будут, то тогда только одно остаётся – он или Ромыч несут с собой некую новость, о которой по телефону не сказать, а чтобы её сообщить, нужно обязательно с глазу на глаз встретиться.

И судя по замеченному Ромычем вдалеке, скорей всего, у той самой, назначенной для встречи лавочки, Валентину, то он более ответственней что ли, отнёсся к договорённости встретиться в этом знаковом месте с Ромычем. Правда он, а также Ромыч обговаривались здесь встретиться не на прямую между собой, а как бы это неожиданно для всякой разумной и опирающейся на логику мысли не звучало, но за этой встречей стояло третье лицо, которое позвонив каждому из них, в момент сместило все их прежние планы (а они, если не забыли, договаривались пересечься по ходу своего дела) и назначило для них это место встречи. Где их будет ждать не только лицо своего напарника, но и некий сюрприз, о котором больше ничего не было сказано по причине того, что какой тогда это будет сюрприз, если о нём рассказать всё заранее.

И тогда похоже получается, что Валентином двигало прийти на место встречи чуть Ромыча заранее и поспешнее, не его пунктуальность и обстоятельность, а он просто прелюбопытнейшего свойства человек, который не мог не прийти раньше Ромыча на обговорённое место встречи, и тем самым не первым увидеть ожидающий их сюрприз. Правда, как это видит Ромыч, приближаясь к лавочке у которой стоял Валентин, то он больше озадачен, чем испытывает радости от открытия, представившегося ему первому сюрприза. А вот что это за сюрприз такой, то Ромыч сейчас по своему ходу и пытается с трудом из-за спины Валентина, всё пространство на лавочке перекрывшей, рассмотреть. Но всё бесполезно, и Ромычу остаётся уповать лишь на то, что когда он подойдёт поближе к лавочке, то он сможет рассмотреть то, на что там уставился Валентин.

И вот он почему-то бесшумно подходит со спины к Валентину, затем без на то там лишних разговоров обходит его сбоку, и чёрт меня побери, что это значит, а вернее, кто это ещё такой, там на лавочке, в свернувшемся положении лежит и посапывает. Но все эти вопросы в Ромыче вскипели только на волне его эмоционального накала, который в свою очередь получил такой для себя нагрев в Ромыче по причине крайнего несоответствия им увиденного с ожидаемым. Хотя это полностью соответствует понятию сюрприз, о котором его вообще-то предупреждали.

Ну а то, что он оказался столь для Ромыча неожиданным, то никто в своих действиях не собирался делать поправки на как выясняется, тонкую душевную конституцию Ромыча, кто оказывается, и сам как сюрприз, раз так не хладнокровно реагирует на встречу с сюрпризом в виде бродяги на лавочке.

Но может здесь какая-то ошибка. Ведь эти бродяги никогда не придерживаются установленных человечеством правил общежития, и они может только для того и живут, чтобы их нарушать и влезать своим естеством туда, куда их не просят. А судя по этой, с таким умиротворением посапывающей физиономии типа на лавочке, явно в провокационных целях укрывшегося газеткой, когда так давно не принято в бродяжническом сообществе, да и не актуально в такую то тёплую погоду, то этот тип, может и не будучи точно в курсе того, что тут, на этом месте обозначена важная встреча со своим сюрпризом для сторон этой встречи, действуя скорей по наитию (вот такие неустроенные жизнью пилигримы, часто так бывает, что служат проводниками судьбоносных решений, и они немного посвящены в области потустороннего, спя бывает на таком-то холоде в одних носках, а бывает и без них; и им за это ничего не бывает, только пятки сильней чешутся), взял и своим тут присутствием вмешался в ход этих, теперь на их глазах событий.

– И как это понимать? – задался вопросом Ромыч, продолжая смотреть на бродягу, кому и никак не чешется под их прямыми взглядами (а пятки друг о дружку не считается).

– Можно, конечно, как хотим понимать, – говорит Валентин, находясь в том же внимании к бродяге, – но что-то мне подсказывает, что так понимать не стоит. Не для того нас сюда привели, и этого типа сюда положили. – И вот как спрашивается, с этим Валентином разговаривать, когда он такой только для себя зашибись человек. И Ромыч мог бы и сам всю эту лабуду сказать, чтобы выказать себя шибко умным. И он бы сейчас Валентину указал, что харе так умничать, но тут он обратил своё внимание на мысль Валентина о том, что этот тип на лавочке не самовольно сюда прилёг, и за этим стоит вмешательство посторонних сил, и это сместило акценты его размышлений, как о Валентине, так и о бродяге на лавочке.

– И кто его сюда положил? – явно не подумав, задался вопросом Ромыч.

– А разве это для нас важно. – Говорит Валентин. И хотя он опять себя выражает высокомерно по отношению к Ромычу, всё-таки на этот раз Ромыч должен признать его правоту – им в отличие от этого типа на лавке, это никак не важно. А вот что им важно, то пусть Валентин, раз он такой умный, и скажет.

– А что важно? – из своего исподтишка интересуется Ромыч.

– С какой целью его сюда положили. – Отвечает Валентин, повернувшись к Ромычу и, посмотрев на него так, как будто есть такая информация, что именно он, если и не знает этого, то знает тех, кто это знает. А Ромыч и понятия никакого не имеет, кто и зачем всё это устроил, и с какой стати его об этом спрашивать. Что он и подчёркивает в своём ответном вопросе. – И с какой?

А Валентин, что за человек такой упрямый, ясно ведь Ромычу, что он знает ответ на этот вопрос, но при этом ни за что не признается в этом, а будет себя и его мучить, ломая до последнего голову в поиске ещё каких-нибудь вариантов ответа на этот вопрос, начинает тут словесно мудрить. – Надо посмотреть. – Говорит Валентин и переводит свой взгляд на бродягу. И Ромычу ничего пока другого не остаётся делать, как с недовольством в нос: «А чего на него смотреть? Тут смотри не смотри, ничего от этого не изменится», следует за Валентином и смотрит в ту же что и он сторону.

А там и в самом деле ничего не изменилось с тех пор, как они покинули бродягу своим взглядом – разлёгся падла и ничего его в этом мире не волнует (это Ромыч в своём раздражении на Валентина так несколько несдержанно рассмотрел бродягу). И при этом по нему и по его беспечному довольству на лице видно, что ему вполне себе комфортно здесь, на скамейке, располагаться. И создаётся даже такое впечатление, что он-то в отличие от тебя, вечно куда-то спешащего и ищущегося себя в этом мире, уже нашёл своё место в нём. И получается, что он более тебя умён и рассудителен – я-то для себя всё давно решил, и вон в каком счастливом удовольствии располагаю собой, тогда как ты до сих пор не нашёл для себя пристанища, тихой гавани для мысли и тела, и находишься на побегушках у чужой мысли.

И это всё, между прочим, относится и к вам остолопам, кто стоит тут передо мной все в сомнениях, тогда как я тут похрапываю и грежу не просто бесчинством своей мысли, неограниченной никакой моралью, а она есть продолжение моего не знающего ограничений жизненного авторитета и беззаботности своего существования. А вот вы во всём ограниченные люди, и оттого не можете себе позволить того, что я себе прямо сейчас на ваших глазах позволяю.

На этом месте, дабы подчеркнуть всё это своё самосознание и чуточку самонадеянности, бродяге бы звучно продемонстрировать своё естественное самоволие, являющееся итоговым результатом его пристрастий к неэкологичной, жирной, питательной пищи, из которой только и состоит ежедневный рацион таких как он людей-пилигримов. Но он видимо был несколько скрытным человеком, и оттого воздержался от посвящения в свою внутреннюю жизнь посторонних людей. Среди которых, он более чем уверен, и его эта уверенность раз за разом подтверждается, большей частью встречаются люди с наклонностями к дедуктивной деятельности, взявшие на себя обязанность поддерживать в мире правопорядок, где такие как он вносят дисгармонию в этот правопорядок.

И эти люди с дедуктивными наклонностями, естественно посмотрят на такое его выражение себя под прицелом своей пристрастности к таким как он людям-пилигримам. И не пройдут мимо него, как сделал бы самый обычный человек, а начнут прислушиваться к нему, принюхиваться, и анализировать этот его, не просто выхлоп себя, а его декларацию о намерениях сбить вас с толку. А такая самодеятельность не приветствуется в публичных местах, и бродягу в миг препроводят туда, где не так просторно дышится и можно себя самовыразить.

А Валентин, да и Ромыч, наверное, всё это за ним и в нём заметили, и немножко даже ему позавидовали. – Вот так бы нам хоть разок отстраниться от своих проблем. – Что-то такое читалось в их взглядах на бродягу. Но так как им такая на свой счёт блажь была недоступна, они ещё больше нахмурились на этот мир и в сторону этого гада на скамейке.

И Ромыч даже во всём своём виде выказывал желание немедленно встряхнуть этого гада со скамейки и всё за него для себя выяснить. С чем он, для одобрения Валентином своего предложения, посмотрел на Валентина и не получил от него этого одобрения. По крайней мере, не вот так сразу. – Не будем спешить. – Говорит Валентин, должно прочитав этот взгляд нетерпения Ромыча.

– А что тогда нам делать? – не успокаивается Ромыч. – Выжидать, когда он проспится. А пока он тут прохлаждается, чтобы как-то себя занять, почитать новости на этой газетке, которой он тут прикрылся от ветра.

– А это мысль. – Заявляет вдруг Валентин, зацепившись за сказанное Ромычем. И не успевает Ромыч спохватиться за то, что это он первым набрёл на эту многообещающую мысль, как Валентин без его авторского разрешения уже пользуется трудами его творчества – он наклонился в сторону бродяги и принялся разбирать то, что там пропечатано в газете.

Ну а Ромычу, оставшемуся за спиной Валентина, оставалось только довольствоваться вторичными, из рук Валентина новостями, которыми он начал делиться по мере своего изучения газеты. Правда, как делиться? Само собой не так, как это делают ведущие теленовостей, кто профессионально подходит к освещению новостей. Где они всецело уважают своего слушателя, никогда не поворачиваясь к нему спиной, как это сейчас делает Валентин, очень внятно и с хорошей дикцией разжёвывают слушателю новости и не пытаются при этом комментируя их, высказывать свою точку зрения. И ладно бы просто вставить своё осуждающее или наоборот позитивное слово, но нет, Валентин от себя такое словосочетание добавит, что и забудешь о чём изначально шла речь.

– Хм. Интересно. – Конечно, очень интересно и по-своему интригующе, вот так начал Валентин доводить до Ромыча сведения о том, что там пишут в газете. Где Ромычу, остающемуся в стороне, остаётся только догадываться, что там так Валентину интересно. Но при этом Ромыч не выказывает себя любопытным лицом и он, хоть и со злым лицом, смиренно стоит за спиной Валентина и ждёт, когда тот соблаговолит объяснить ему, что ему так интересно там представилось. А Валентин больше пока ничего не говорит, как бы усиливая интригу в Ромыче. И надо отдать должное его знанию Ромыча, он сумел всего этого нетерпения добиться от Ромыча своим игнорированием его любопытства.

И когда Валентин обернулся к Ромычу и посмотрел на него, то на него смотрел еле сдерживающий себя Ромыч, которому было крайне и немедленно притом интересно знать, что это сейчас такое было: «Я, мол, тут в стороне стою затёртый твоей спиной, а ты и не торопишься мне объяснять, что там происходит». Правда всё это слова красноречивого вида Ромыча, а вот вслух он задался совсем другим вопросом.

– И что это всё значит? – требовательно спросил Валентина Ромыч. А Валентин ведёт себя так, как будто так и должно быть. – А разве непонятно. – Чуть ли не разводит руками Валентин, и непонятно Ромычу, на что он тут намекает, а может и на прямую говорит. Но об этом рано делать выводы, и нужно послушать дальше Валентина. Что он там дальше скажет.

– Человеку, как бы он не старался себя идеализировать, – мне ничего не нужно, я сам в себе вселенная, – тем не менее, нужно на что-то опираться в своей жизни и ему нужны какие-никакие, а какие-то ориентиры. – И опять Валентин говорит такое, что нисколько непонятно Ромычу. И не только смыслами злоупотребления им неиспользуемых в обычной жизни слов (и откуда это всё берёт Валентин?), но и тем, что это всё никак не вяжется с рассматриваемым случаем.

– ? – Вот единственное, что в себе мог выразить Ромыч. А Валентин другого от него и не ожидал услышать. И он так корёжаще слух Ромыча усмехнулся, – что от тебя Ромыча ещё ожидать, кроме твоей глупоглазости, – и давай ещё дальше уводить Ромыча в сторону своего полнейшего непонимания. – Он, есть ассоциация с его внутренним я, его наполненностью. Тогда как она – это его взгляды на окружающий мир, жизнь.

И здесь Ромыч не выдерживает и нервно перебивает Валентина. – Да кто это он, она, объясни уже наконец. – Валентин на мгновение замирает в одном внимательном к нему положении, и говорит. – Это те, кого нам поручили отыскать. – Здесь Ромыч подвергает себя работе мысли и вроде как удовлетворительно. – Ты так думаешь? – спрашивает Ромыч. И, конечно, Валентин так думает. А иначе бы зачем он это всё говорил. Неужели Ромыч думает, что Валентин тут постоял над бродягой и начал размышлять о нём мыслями другого человека. Например, вон того прохожего, идеализирующего свою жизнь тут на природе, который так отвлёкся на вмешательство в свою жизнь окружающей его природы, которая так самозабвенно дышит ему прямо в лицо, что ослабил контроль над своими мыслями, которые и были прихвачены Валентином в качестве инструмента своего размышления над сутью бродяги.

– Во бл***я, как хорошо! – всей грудью вздыхает прохожий, идя навстречу солнцу с зажмуренными глазами иулыбкой на всё лицо. – Но скушно. – Искажается вдруг в недовольстве этот прохожий, декларируя себя как самого обычного человека, кому никак не угодишь, а если и получится это сделать, то только на одно мгновение. После чего оно в миг проходит и вот он опять недостаточно что ли удовлетворён своей жизнью, ища чем же себя ещё занять и успокоить. – Может кошку пнуть? – подумал прохожий, приметив в кустах кошку, оказавшуюся в сложном положении по отношению к нему, то есть спиной, которая ей сейчас мешала следить за воробьями. – А почему бы и нет. Сразу как-то жизнь станет интересней. – Подумал прохожий, перенаправив свой взгляд на свою ударную ногу. Но что-то его останавливает. А вот что, то он этого не знает. Ну а пока он это для себя не выяснил, он не может быть таким опрометчивым в поступках. И прохожий начинает искать для себя мнимые причины для оправдания своей нерешительности.

– А может это кот? – задался вопросом прохожий. И тут же сам себе удивляется. – И что с того? Какая разница для твоей ноги, кот или кошка?

– Ну, из мужской солидарности, так сказать, я не должен так его зад благословлять своей ногой. – Как-то совсем неубедительно оправдывается перед самим собой прохожий. Что самим и замечается. – А не по хрен ли на эту солидарность. К тому же он рыжий. А рыжие коты, сам знаешь, до чего же самолюбивые сластолюбцы.

– И не говори. – Соглашается сам с собой прохожий, нервно вспомнив, как совсем буквально недавно, вот такой же рыжий подлец и неженка, выводил его из себя своим присутствием на одних для него очень привлекательных женских руках. Где этот рыжий кот, не просто нежился в объятиях одной для него привлекательной особы, на счёт которой у прохожего имелись некоторые интересные проекты и планы, а он, что за скотина такая вредная, всем своим наглым видом показывал, что он насквозь его видит, а также разумеет, куда он не прочь протянуть свои загребущие руки. И это не привлекательные особенности его хозяйки, особы особо одарённой телесной привлекательностью, а у этого прохиндея и обманщика на доверии доверчивых девушек, имеются свои планы завладеть и всем другим её благосостоянием. В общем этот рыжий паршивец всё время мешал найти точки соприкосновения между прохожим и его избранницей, на которую у него были свои планы.

– Прибью гада! – с остервенением вспомнив то рыжее препятствие к своему будущему благосостоянию, прохожий замахнулся ногой, и …Промахнулся мимо кота, но не мимо Валентина, затылком уловившего эту его грозную мысль, которую он по своему интерпретировал и, обработав, давай на её основе тут раскатывать Ромыча.

Но всё-таки не так всё было, и не всё тут так просто. И Валентин сам свою голову поломал, прежде чем дойти до этой мысли. – Угу. – Кивает в ответ Валентин. Ну а Ромыч переводит свой взгляд на бродягу, в котором наметилось оживление после его словесной вспышки (он зачесался не только в ногах, но и присевшие на него мухи начали его беспокоить), и начинает на него смотреть уже в фокусе сказанных Валентином слов. Где, как посчиталось Валентином, они выискивали среди людей не просто объект наблюдения, а это были некие ориентиры, точки пунктуации вот для этого бродяги, по которым он будет дальше ориентироваться по своей жизни; когда естественно проснётся и отряхнёт с себя всю пыль и заветривания сна.

Что, в некоторой степени понимается Ромычем, который и сам бывает так, что теряет ориентиры в этом пространстве, и ему для того, чтобы устоять на ногах, требуется в помощь чья-нибудь крепкая рука, или под спину холодная стена дома. Ну а тут хоть и другие названия этих ориентиров, за что спасибо Валентину, но в принципе всё тоже самое. О чём Ромыч не собирается забивать себе голову. Пусть этим занимается Валентин, раз он такой умный.

Но это ещё не всё, а из всего этого следуют весьма интересные вопросы в сторону этого, как выясняется, не самого простого бродяги. Раз за него так расстарались и их тут подключили.

– И кто же ты такой есть на самом деле, если с тобой вон сколько людей возится? – задался вопросом про себя Ромыч, глядя на то, как бродяга принялся морщиться в лице и носом, в попытке разогнать мух. И тут к Ромычу вдруг приходит удивившая его мысль-догадка, с которой он поворачивается к Валентину, и было хочет его спросить: «Но тогда…», но перебивается Валентином, скорей всего, догадавшимся, что его хочет спросить Ромыч. – Вот почему мы должны были выбрать ни в чём непримечательные личности. – Говорит Валентин. – Они не должны своей характерностью субъективить наш настоящий объект наблюдения. – Валентин кивнул в сторону бродяги.

А на Ромыча сейчас взошло какое-то вдохновение мысли, и он продолжает искрить догадками насчёт бродяги и себя. Вот только ходу ему выразить себя Валентин не даёт, и Ромыч опять на полпути к своему высказыванию им перебивается.

– Но мы… – и на этом всё, что успевает сказать Ромыч, перебитый следующим заявлением Валентина. – И поэтому за основу была принята случайность нашего выбора объектов, кто в последующем и должен будет стать ориентиром по жизни для этого типа. Человек изначально идеалист и принимает этот мир как есть и как он им видится. Но для того чтобы он был принят этим миром за своего, он должен стать реалистом. А этого добиваются только опытным путём, проходя через жизненные испытания. Вот почему вновь прибывшему в этот мир человеку, нужен проводник в этой жизни, кто через осуществления реальности для него, – он развеет все существующие в этом мире иллюзии, что и есть главное, чтобы понять и затем принять эту реальность, – адаптирует его к действительности и примирит его с настоящим. И этим проводником для него должен стать реалист. Ну а что насчёт того, что наш выбор для его ориентиров не полностью будет нейтральным, то мы не последняя ступень, и за нами придёт чистильщик, кто всё лишнее подчистит и отбалансирует всё что нужно. – Здесь Валентин замолкает, затем следует небольшая задумчивая пауза, и он, повернувшись к Ромычу, спрашивает его. – Ну, давай, рассказывай. Кого ты там отыскал.

Но видимо сегодня совсем не Ромыча день. И только он собрался начать говорить, как опять ему не дают слова сказать, и на этот раз не Валентин, а этот тип со скамейки, который вдруг надумал присоединиться к ним в качестве …да не важно в каком качестве, когда он начал отмахиваться от мух над собой уже с помощью рук, а это первый признак того, что он начал приходить в сознание. А там полшага остаётся до того, что он откроет глаза и начнёт приходить в себя и в своё осознание того, в какой удивительной, в край для него переделке, он вдруг тут так неожиданно оказался.

– Я-то ещё вчера всего этого, – и не в жизь (по крайней мере, до этого момента мной осуществлённую) мне всего этого осознать, – ложась в мягкую постель у себя дома, и как вроде мне помнится, не в одиночестве, и представить себе не мог. – Охренев от увиденного, прокатит себя мыслью бродяга, начав с большим трудом разлипать свои глаза и пытаться отлипать от скамейки, с которой, как оказывается, так много его сейчас связывало, что она его никак не собиралась от себя отпускать.

И тут его на ней держит не только то, что он вчера, в некотором своём, сам не помнит в каком не сознании, не слишком озаботился чистотой выбранного для сна места, – главное, чтобы не на полу и с низу не поддувало, – и завалился на то, что первое на глаза попало и придётся, – а там до него вполне вероятно, кто-то не слишком культурно поглощал внутрь себя пиво, ел мороженое, рыбу тут же раскладывал под собой, а затем совсем недалеко, а тут же по маленькому ходил, – а ему не даёт подняться на ноги его физическая немощь и сверху вроде как холодом дует. Ну а из внутренних резервов, на которые он может сейчас опереться в своём подъёме, имеется только одно – сходить по-маленькому не вот так сразу и тут же (хотя от этого сразу станет теплее в душе), а продемонстрировать себя высококультурным человеком и для начала приспустить штаны.

Впрочем, это дело может подождать, когда наиболее на данный момент актуально, это необходимость выяснить, как он тут и вообще в жизни оказался. И на последнем выяснении требовательно настаивает полупустая память бродяги, избирательно поглядывающая на то, что ей открылось через эти слипшиеся глаза и ничего в себе не узнающей.

– Вот почему-то я совсем не помню, когда это я в последний раз ходил босиком. – В первую очередь обнаружив в себе то, что прямо-таки бросается в глаза, бродяга почему-то возомнил себя большим интеллигентом, чуть ли не голубых кровей месье или лордом, кого противит такая действительность на своих ногах. – По мне так приличнее и к самому месту видеть на своих ногах белоснежные, обязательно из хлопка, носочки, – вот так предельно вычурно о себе мыслит бродяга на лицо, а в душе большой интеллигент, – а не такую природную самостоятельность. С которой ни в одно приличное место не пустят, уточнив свой запрет на вход тем, что в таких природных отношениях с миром действительности, носятся только люди бездомного склада ума, или же экологически развитые люди. «А вы случаем не эколог? – только для проформы спросят на входе в одно из приличных мест бродягу».

– А может и эколог. – Мгновенно отреагировал бродяга, тут же про себя некоторые, самые основательные вещи поняв – брехать он мастак, и при этом не на любительском уровне, а это у него в крови. – Вон внутри даже ничего и не поперхнулось, когда я в экологи записался.

– Но что-то мне подсказывает, что я всё-таки не эколог. – Почесав пятку ноги рукой, бродяга идёт дальше в своём отождествлении. – Но тогда кто? – и только сейчас, задавшись этим к себе вопросом, бродяга решает осмотреться по сторонам и может там для себя найти подсказки. Ну а для этого от него требуется приложить к себе некоторые усилия, – нужно хотя бы свою голову от себя тяжёлую и от скамейки оторвать, – и после этого повернуться на бок. Что хоть и с величайшим трудом, но это ему удаётся сделать. И вот он поворачивается на бок, и…– Скоро очнётся. – Говорит Валентин Ромычу, кивая на бродягу, начавшему ёрзать и крутиться на скамейке. – Так говори, чего хотел сказать, пока он не проснулся. – Добавляет Валентин.

Ромыч же посмотрел на бродягу, да и с хитрецой во взгляде обращается к Валентину. – А может…– Не думай, – да сколько уже можно, опять Валентин перебивает Ромыча, – что там дураки сидят. – Куда-то и не пойми куда кивнул Валентин. А Ромыча такое к себе отношение окончательно достало, и он можно сказать завёлся.

– Может и не дураки, – стиснув зубы, заявил Ромыч, – но я уверен, что их генератор мысли, – Ромыч постучал пальцем руки себе по лбу, – давно уже не так оперативно работает (больше симулирует, чем функционирует как надо). И если он и не допускает ошибок, свойственных только их времени, это ещё не значит, что он не устарел, не стал тормозить и не даёт сбоев. – Но на этом месте Ромыч был вынужден закончить свой спитч. А всё потому, что бродяга начал открыто подавать признаки просыпающегося человека – он начал вздыхать и охать, в процессе своего вытягивания в ногах. Да и Валентин не стоял на месте без дела. И он, перехватив инициативу и Ромыча в свои руки, со словами: «Давай-ка отойдём в сторону», доводит себя и Ромыча до ближайшей скамейки, где они на неё валятся и, делая беззаботный вид, начинают вести своё скрытное наблюдение за бродягой.

Ну а тот, не только сразу, но и постепенно, далеко не уходит от той программы действий человека, оказавшегося в таком как он очень незавидном положении, со своим множеством вопросов к себе и к потустороннему, кто на первый взгляд больше всех повинен в том, что сейчас за собой наблюдает этот в край рассредоточенный и рассеянный человек, так неожиданно и вдруг для себя очнувшийся и непонятно где, и явно, что не в своём теле. И этот бродяга, очнувшись-таки, чуть ли не в точь-в-точь начинает следовать предписанному в таких случаях алгоритму действий и поведения человека, для начала потерянного как им посчитается, а уж затем потерявшегося в себе, вокруг и ещё-то где.

Что шаг за шагом, прописанном во всё том же алгоритме поведения людей на всё забивших (но только вчера), приводит его вначале в кусты, где он привычке всамделишного интеллигента, чтобы не обмочить чужие ботинки, уединяется с самим собой для природного характера отношений опять же с самим собой (и в этом нет ничего претенциозного), а затем по выходу из кустов, с философским взглядом на мир вытирая ногу о ногу, где бродягу озарило откровение, – вот для чего на самом деле нужны ботинки, – он приходит к тому, что не знает, что дальше делать и куда идти себя отыскивать. А то, что он потерялся и притом вообще, – он не знает, как он здесь очутился, кто он такой и почему-то его гложет вопрос: «Где мой плеер?», – то это единственное, что в нём не вызывает сомнений.

Так что имея в своей душе столь внушительный запас неустроенности и беспокойства, не трудно понять, почему так его пошатывает и бросает в разные стороны. Но сесть обратно на скамейку он больше не решается, подозревая за ней наличие неких магических сил, которые его мигом заговорят теплотой своих отношений к его заду и как только он расслабится и ослабит внимание, то опять его убаюкают в усталости на скамейке, а ему потом опять просыпайся и удивляйся тому, где это он.

– Нет уж, никакой отсрочки на правду. И я готов принять свою реальность такую, какая она есть! – бродяга решительно отверг приглашение скамейки на неё присесть, – да только на чуть-чуть, чтобы набраться сил (может всё-таки присесть?), – и посмотрел по сторонам, чтобы выбрать для себя направление дальнейшего движения. Ну а только он посмотрел по сторонам, то тут же наткнулся на препятствие в виде двух тяжёлых типов, при виде которых сразу невольно себя спрашиваешь: «И как таких земля ещё носит на себе?», и тут же себе отвечаешь: «Вот они и присели на лавку, чтобы дать некоторую передышку земле».

Но это не самые первостепенные вопросы, которые пришли на ум бродяге, хотя по очереди и первыми пришли ему на всё тот же на ум. А сейчас, как только он обнаружил перед собой этих, честно надо признаться, испугавших и расстроивших его типов, то он отчего-то обнаружил некую связь между своим обнаружением себя именно здесь и в таком разобранном положении, и этими типами. А это рождает собой тревожные вопросы насчёт своего дальнейшего будущего.

– Если они ещё здесь, то чего им ещё от меня надо? – сглотнув комок страха от такой своей дерзости взгляда в сторону этих суровых типов, маловразумительно притворяющихся, что им совершенно неинтересно то, что делается в той стороне пространства, где находится он, задался вопросом бродяга. А как задался, так и принялся в себе осматривать то, что может представлять ценность для таких хмурых типов. Но им ничего такого в себе особенно ценного не обнаруживается, а проклятый плеер тоже куда-то запропал (да что ещё за плеер?), и бродяга, продолжая держать под визуальным контролем этих типов, вот вдруг что себе тут надумал. – Пойду к ним, и напрямую спрошу, что им от меня надо. Хуже уж точно не будет. – После чего ещё раз обдумал это своё, пожалуй, не только не простое, а с элементами геройства решение, и собравшись с духом, выдвинулся навстречу такому страшному неизвестному.

А как сделал шаг навстречу этому своему будущему, то, споткнувшись на ослабевших от сна на скамейке ногах, сразу понял, как тяжёл будет его путь к правде на свой счёт. Но возвращаться уже, наверное, слишком поздно – те двое громил вдруг его заметили и свои страшные лица в его сторону поворотили, и теперь изучающе и чуть ли не в упор на него смотрят, и вроде как соображают над его тут вдруг появлением. И судя по их нисколько неизменившимся в своём хладнокровии физиономиям (лицами их называть, будет уж слишком), то бродягу ожидает очень и очень непростой разговор с ними. Ну а быть ими понятым, то это, пожалуй, недостижимое желание бродяги.

Ну а бродяга, как на всё это дело посмотрел, так начал малодушничать. – Но тогда какой смысл к ним подходить, и их собой беспокоить? – рассудил бродяга, прямо чувствуя, как его ноги вросли в землю и их оттуда и не сдвинешь. – Вон они как выглядят занятыми и деловыми, и явно, здесь не просто так сидят и прохлаждаются, а они тут затеяли крайне важное дело. – А вот эта мысль уж совсем не понравилась бродяге, в момент догадавшегося, что это за дело и кого оно в первую очередь касается. – Что ж, раз выхода отсюда другого нет, – тяжело вздохнув, подумал бродяга, всё же краем глаза не забыв посмотреть по сторонам, где, может быть, всё-таки имеются другие пути отхода отсюда. Но видимо там ничего из ожидаемого бродягой не было, и он завершил незаконченную мысль, – то надо идти.

И теперь он уже не перебивал свой путь до этих жутких типов на скамейке, а как с невыразительным желанием выглядеть сноровисто шёл, так и дошёл напротив этой скамейки, где и остановился – он сделал вид, что идёт мимо, а когда сравнялся с этими типами на скамейке, то вдруг спохватился, вспомнив крайне важную для себя вещь, которая ему сейчас прямо и в край понадобилась.

– Есть закурить? – бродяга и сам охренел, когда осознал, что он только что сейчас спросил у этих типов. А они, надо отдать должное такому неожиданному со своей стороны ходу бродяги, и сами присели в осадок, такое в свой адрес услышав. И не где-нибудь в общественном, заполненного до предела людьми месте, а в такой глухомани, в которой задаваться именно вот такими вопросами, какими сейчас задался бродяга, решительно не стоит, а если и кому так с тебя спрашивать, то людям более чем авторитетным, как раз вот таким, как эти двое громилы. И это они, и только они, обладают прерогативой задаваться вот такими, нетривиального характера вопросами, которые сами по себе и не вопросы по большому счёту, а прощупывание встреченного человека на его коммуникабельность и отзывчивость.

И если спрашиваемый продемонстрирует здравость мысли и рассудительность, – куда тебе переть против нашего численного превосходства в кулаках, и мы уж не показываем до поры, до времени, что у нас ещё есть в карманах для твоего убеждения, – то его надолго и не задержат здесь. А, проявив взаимовежливый подход, базирующийся на взаимопонимании того, что каждой стороне нужно друг от друга, где одна сторона разговора возьмёт на себя обязательства, с делом употребить то, с чем с ним поделилась другая сторона разговора, которая в свою очередь, облегчится, как физически, так и духовно, то можно будет быстро расстаться.

Так что Ромыч с Валентином прекрасно догадываются, что должно последовать после такого к ним вопросительного обращения этого…Теперь к нему есть большие вопросы с их стороны.

А дальше этот тип, опередив их и, взяв инициативу в свои руки, при недружелюбном и само собой дерзком ответе с их стороны: «Да вот, не рассчитывали никак вас сегодня встретить, и в результате проявили непростительную оплошность, не забежав в магазин за так нужными вам сигаретами, и тем самым не приготовились во всеоружии к ней», который прямо-таки настаивает на утверждении, что мы парни физически и нравственно здоровые в отличие от тебя, человека с дурными привычками, и мы тебе бы посоветовали, не доставать уже людей своей дымной философией жизни, самой собой, и это без вариантов, захочет для себя выяснить, на каком крепком фундаменте сформировались эти мысли у Ромыча с Валентином.

Где он немедленно с них спросит: «Спортсмены, что ли?». И не как-то нейтрально, а с какой-то прямо претензией к этому их здоровому образу жизни – это что ещё за дела такие? Когда настоящего мужика отличает от маменькиных сынков стремление к испорченности своего образа жизни. Где крепость и сила твоего организма проверяется не нахождением себя в идеальных условиях, в проветриваемых кондиционерами помещениями, где всё к твоим услугам и здоровой жизни приготовлено: «вон штанга над тобой, а вон банька с массажистками», а готовностью и способностью твоего организма вынести в себе все жизненные, так называемые, злоупотребления.

Так что то, что этот тип с таким негативом на них посмотрел и в таком роде об их жизненной позиции сейчас поинтересовался, имело под собой все аргументированные его образом жизни обоснования – терпеть он не мог вот таких как они эгоистов, которые только о своём здоровье думают и пекутся, ежедневно ходя в качалку, а на других людей, которым может быть не хочется быть столь последовательным, идя в ногу с модными трендами (он отстаивает на диване свою независимость мышления), им в общем наплевать. И сейчас значит, он за всё это их нахальство и надменность к людям с не такой как у них физической формой, спросит. А что ему позволит это сделать без ущерба для себя и убедительно для этих мускулистых типов, так это универсальный уравнитель, лежащий сейчас в штанах его брюк, ещё называемый пистолетом.

Вот только сейчас он его отыщет в карманах, если он, конечно, там и не выпал во сне из штанов, и тогда…А пока это тогда не наступило, а этот тип ищет для начала в себе слова убеждения Ромыча и Валентина в их не правоте, то им стоит заранее о себе и о своём недостойном в глазах этого типа поведении подумать. О чём, видимо, и успел вот так сейчас начать думать Ромыч, столкнувшись сейчас с такой невероятной для себя ситуацией.

И понятно, что когда эти авторитетные люди столкнулись лицом к лицу с тем, что не укладывается в обычный порядок вещей, – не они, а с них тут спрашивают, – а это своего рода когнитивный диссонанс сказал бы Валентин, а Ромыч промолчал бы от греха подальше, то они не просто выпали из понимания происходящего, но и Ромыч, как человек без большого опыта в такого рода странных делах, начал проскальзывать в здравомыслии.

– Нет. – Уронив челюсть, проговаривает Ромыч, одутловатым взглядом смотря на бродягу, и не пойми он за кого себя выдающего. Где он так принципиально на него смотрит своим немигающим и очень красноречивым взглядом, – что-то я не очень в это верю, а если проверю? – что Ромыч, не поспевая за своими рефлексами и мышечной памятью, хлопает руками по карманам костюма и, пожав плечами, как бы удостоверивает этого грозного и явно, скорого на расплату типа, позволь ты ему только соврать.

А бродяга и сам не понимает, что с ним сейчас происходит, и он остановиться не может, продолжая наседать на этих громил, а в частности на Ромыча, как он понял, слабое звено в этой жёсткой связке.

– А чем тогда время убиваете, когда ждать приходится? – уж очень охренеть можно, вот так многосложно задаётся вопросом бродяга, однозначно не осознавая опасности для себя и возможных последствий из этих своих дерзких слов. Где громилы только на первом этапе его внезапного вмешательства в их разговор были сбиты с толку и сразу не смогли найтись, чем ему ответить, тогда как сейчас, они, придя в себя, чтобы не тратить лишних слов и время на объяснения ему, как они умеют убивать время, возьмут и хватятся его своей стальной хваткой. И пока один придерживает его голову, другой будет кулаком забивать его в землю.

Но что-то в Ромыче сейчас буксует так ответить этому типу, и он вместо того, чтобы вбить в самое себя ни хочу бродягу, даёт ему словесный ответ. – Семки луцкаем. – На что следует совсем уже запредельный ответ бродяги. – Буду. – Говорит он и протягивает руку. На которую заворожённо смотрят Валентин с Ромычем, после чего Ромыч рукой лезет в карман за семками и наполняет протянутую руку бродяги семечками с верхом. Тот же критическим взглядом посмотрел на эти щедроты неосознанного малодушия Ромыча в своей руке, да и решил проверить на зуб, насколько Ромыч чистосердечен.

А то вполне может быть, что это он с виду только такой щедрый, – вон сколько семечек для него, постороннего человека, не пожалел, – тогда как за всем этим стоит не широта его души, а просто семечки пережаренные и не вкусные. Вот он и ищет только повод, как бы от них с достатком для себя избавиться (а выбросить под ноги, у него, скупердяя из скупердяев, рука в карман не засовывается). А тут как раз такой удобный случай подвалил в виде бродяги. И как им не воспользоваться (вот он и воспользовался). Так что ещё никак не ясно, кто кого тут должен благодарить.

И вот это сейчас и решил выяснить бродяга, потянувшись пальцами свободной руки к семечкам, насыпанным Ромычем в другую его руку. И тут бродяга так эффектно проводит свои параллели между своими доразумениями насчёт злонамеренной сущности Ромыча и семечками в своей руке, где сейчас будет решаться вопрос очевидности с Ромычем, что Ромыч и Валентин, завороженные всей этой смысловой подоплёкой, не могут отвести своих глаз от руки бродяги, тянущейся за семечкой.

И по Ромычу видно, какое он испытывает беспокойство за верный выбор семечки бродягой, который решил действовать не наобум, а дать шанс Ромычу выкрутиться из этой запутанной для себя ситуации. И теперь взгляд бродяги разрывался в своём выборе между поджаристой семечкой, так внешне выражающей дисциплинированность в деле готовности для своего употребления, и крупноразмерной семечкой, бравшей тебя визуально.

– Ладно, пускай она. – Бродяга останавливает свой выбор на поджаристой семечке, крепко так её берёт в пальцы рук и под взглядами Ромыча и Валентина закидывает её себе в рот. Там он её расщёлкивает, сплёвывает кошурки от семечки прямиком перед собой, и все тут, и он в том числе, ждут от него итогового дегустационного решения.

– Пойдёт. С такими семечками обязательно дождёшься того, чего ждёшь. – К внутреннему выдоху облегчения Ромыча говорит бродяга, и вперёд за второй семечкой. Когда же она оказывается у него в рту, то он, искоса посмотрев на Ромыча, как бы за между делом спрашивает его. – И кого ждём?

И вот тут-то, когда казалось ничто не предвещает бури, разговор в одно мгновение, с вмешательством Валентина, принимает другой оборот. – Тебя … – вдруг берёт слово Валентин, осевшим в хриплости голосом, отчего и возникла вот эта тяжёлая пауза между первым им сказанным словом и дальнейшим пояснением его применения в данном, пока что неизвестном значении. А так как употреблённое им в самом начале слово можно было интерпретировать как кому будет угодно, и оно вполне этим чаяниям отвечало, то бродяга вдруг струхнул, сделав свои прямолинейные параллели между своим вопросом и этим ответом наиболее сурового громилы. Кого уж точно не сдвинешь со своей мысли, и сейчас он начнёт ему крепко так, чтобы он не вырвался, объяснять, какого хрена они его тут заждались.

И бродяга, только сейчас догадавшись, что слишком далеко зашёл в своём подходе к этим типам, уже было приготовился не убежать от возмездия за свою словоохотливость, как ответ авторитетного громилы отпускает его напряжение.

– Тебя это не …– Валентин на этом месте опять сбивается, на мгновение задумывается и заканчивает свою фразу, чьё окончание звучит совсем не так, как люди с умственным достатком как у Ромыча предполагали. – Не должно волновать. – Говорит Валентин и так проникновенно твёрдо смотрит на бродягу, что тот немедленно решает, что он тут слишком сильно под задержался, и ему срочно нужно куда-то туда идти, где его ждут.

И бродяга, больше не желая мозолить собой глаза столь великодушным господам, как-то уж очень резво их покидает и тем же ходом вперёд, назад, и подальше отсюда. Где он, даже не думая оборачиваться, подгонял себя и свой спешный ход словесно. – Только не оборачиваться, а иначе они меня в чём-то заподозрят, а может вспомнят обо мне нечто важное, но забытое, и начнут преследовать.

А Ромыч с Валентином знаково переглянулись, да и спохватились о чём-то таком забытом в бродяге, из-за чего они не имеют никакого права его выпускать из виду. При этом взгляд Ромыча на Валентина содержал в себе дополнительную претензию. – И чего мы интересно добились, сев сюда? – Но Валентин сейчас не в том настроении, чтобы пререкаться с Ромычем, и он, игнорируя этот его взгляд, со словами: «Пошли уже, а то мы его потеряем», поднимается со скамейки и быстрым ходом вслед за бродягой, провоцирует Ромыча на скорый подъём на ноги и игру в догонялки.

Ну а правила у этой игры совсем не сложные. Кто быстрее передвигает свои ноги, и поспевает ими за своими мыслями, находящими в логической и крепкой связке с мелькающими впереди пятками, как ими понимается, принадлежащими человеку за кем они все тут так поспешно следуют, то у того есть все шансы, как минимум, не отстать от того, кому принадлежат эти убегающие пятки.

Тот же, кто пока что находится на пол мысленного шага впереди, и получается, что он быстрее чем те, кто сзади, за собой поспевает, не обязан только на свои скоростные качества полагаться, чтобы быть во всём первым и не догнанным. А те, кто сзади его пытается догнать, скорей всего, явно по силе физического убеждения будут покрепче него (а то, что они оказались позади него, то это связано с тем, что им в задержкой сказали, с кем у них намечено соревнование), и поэтому ему нужно больше полагаться на силу своего убеждения тех типов сзади в том, что у них, как бы они тут зря не старались, ничего не выйдет.

А вот как убедить их в бесперспективности своих попыток догнать свой объект погони, то это и есть главная задача убегающего, не сильно полагающегося на свою физическую составляющую, а имеющего больше, чем следовало, намерений положиться на свою удачу, или по крайней мере, на случай.

Что же касается бродяги, здесь и сейчас выступающего в качестве не точно убегающего, а пока что его статус находится для него под большим вопросом, – он всё-таки не вытерпел и оглянулся назад, где вроде никого вслед за собой спешащих не заметил (что нисколько не значит, что за ним никто скрытно не идёт), – то он, – а давайте хоть как-то его обозначим, – может быть в любом качестве. А раз так, то было бы совсем неосторожно, если бы он не предпринял некоторые меры предосторожности для себя, чтобы сбить со следа вероятных преследователей.

И бродяга, когда он удалился от тех типов на скамейке, а затем завернул за поворот, что есть силы приударил в беге и только тогда остановился, когда остался совсем без сил. Здесь он согнулся в себе и, принявшись отдышиваться и само собой терять наращённое с таким трудом преимущество, стал поглядывать туда, откуда он сейчас сюда прибежал. Ну а там визуально никого не видно. Что не может не радовать бродягу саму простоту. А вот бродягу, имеющего в себе дальновидность и скептицизм насчёт других людей, так запросто не провести. И он склонен думать, что его преследователи не столь просты, а они затаились в кустах и оттуда ведут за ним скрытное наблюдение.

– Вот же гады! – возмутившись про себя на такую подлость преследователей, бродяга решил применить хитрость, которая должна сбить с толку его преследователей для начала, а затем он ещё что-нибудь придумает, чтобы оторваться от их преследования. – Сделаю вид, что меня ничего не заботит. А они ослабят за мной контроль, и я от них убегу.

– И что он делает? – глядя на бродягу из того самого места, о котором предполагал скептик-бродяга, – из зарослей кустарника, – задался вопросом Ромыч.

– Готовится к рывку. – Говорит Валентин со своей долей флегматичности, указывающей на то, что он само спокойствие, и для него из того что сейчас представилось, нет ничего нового. Хотя Ромыч подумал по-другому – выделывается гад. А вот вслух сказал, а вернее спросил другое. – И зачем?

– Думает, что ему удастся нас перехитрить. – Отвечает Валентин.

– А! – многозначительно ответил Ромыч, вдруг напрягшись в своей внимательности к бродяге, который перестал там вздыхать и набираться силами. А он выпрямился во весь рост, бросил взгляд в их сторону, и как ни в чём не бывало выдвинулся дальше, в свой путь. А Ромычу с Валентином только и оставалось, как придерживаясь дистанции и скрытного положения, следовать за ним.

Что только на первых порах было в некоторой степени затруднительно делать, по причине того, что здесь, в парке, было скорей безлюдно, чем при народе. И поэтому каждый человек, появляющийся здесь, не мог не быть тобой незамеченным. Так что Ромычу с Валентином приходилось идти вслед за бродягой не прямым путём, по парковым аллеям, а их ботинкам пришлось погружать себя в слякоть грязи бездорожья, которое внесло свои коррективы в их внешний вид. Так что когда их путь по всему этому бездорожью был закончен, то от заправского приличия на ботинках Валентина и места не осталось, а одна только демонстрация буйного нрава их носителя, видимо не только нисколько не разбирающего, куда он тут и тут вступает, а он в своём запале готов так далеко вступить, что это не всегда может быть объяснено в рамках закона хотя бы нравственности.

Но эти все имиджевые потери решаемы со временем полностью, а сейчас ботинком об мокрую траву, и они выглядят более-менее, и можно идти дальше вслед за бродягой, который уже вступил на магистраль общественной жизни, на пешеходную мостовую и попытался затеряться в людском потоке. Но он явно себя недооценил, исходя из этого рассчитывая на дилетантство со стороны его преследователей, – раз наш объект слежки ничем непримечательная, да и если честно сказать, ничтожная личность, то не будет сильно тратиться на это дело, и наймём за ним проследить не профессионалов, а самых низкооплачиваемых дилетантов, – которых ему ничего не стоит обдурить, направив свой ход в гущу прохожих.

Тогда как Ромыч с Валентином слегка были задеты такой его дерзкой самоуверенностью на их счёт, – он что там себе позволяет думать такое на наш счёт, – ведь они полная противоположность всему тому, что мог себе сейчас надумать бродяга. И им только внутри себя всё посмеивается при виде того, к каким хитростям прибегает бродяга, чтобы замести за собой след и оторваться от слежки.

– И вот зачем всё это нужно? – удивляется Ромыч, глядя на то, как бродяга в попытке их расстроить, конечно, – вот какие вы дураки, – а затем уже для того чтобы сбить их с его следа, непоследовательно себя ведёт – то резко останавливается, что приводит к столкновению с другими участниками движениями и криками недовольства с их стороны, – чё встал, остолоп, – то с той же неожиданностью и резкостью меняет направление своего движения, бросаясь чуть ли не через поток машин на другую сторону улицы, где его такие же, что и на противоположной стороне улицы, дома ждут, и только нумерация домов разная.

А вот у Валентина при виде такого разностороннего поведенчества на дороге бродяги, не возникают вопросы. У него есть свои объяснения для такого поведения их объекта наблюдения. – Он, сдаётся мне, что-то ищет. – Говорит Валентин. А вот Ромыч совсем и позабыл о том, что у бродяги, окромя их, есть и другие мотивации себя вести не свойственно обычному человеку.

– И что он ищет? – и опять Ромыч спешит, не подумавши, задаваясь вот таким вопросом.

А это мы сейчас и посмотрим. – С трезвой оценкой ситуации, а не как обычно Ромыч, с бухты-барахты, говорит Валентин, и, внимания никакого не обращая на Ромыча, а смотря вслед бродяге. И Ромычу только и остаётся, как молча следовать за складывающейся ситуацией с бродягой, которая по итогу его блуждания по улицам и бросания в крайности, от одной стороны улицы к другой, и часто без подземного перехода, чем он подвергал опасности не только свою, чёрт с ней жизнь, но и жизни Ромыча с Валентином, про себя вдруг заметивших, как оказывается, всё взаимосвязано в этой жизни, – вот что нас связывается с этим неуёмным бродягой? Да ничего буквально! А между тем, его безрассудство может стоить нам жизни, – приводит его к одному благоприятствующему жизни бизнеса, всё в стёклах, зданию.

– Кажись, он что-то нашёл. – Заметив за бродягой нескрываемую растерянность, сделал вывод Ромыч. И что удивительно, так это то, что Валентин полностью с ним согласен. – Пожалуй. – Согласно кивнул Валентин.

Ну а бродяга постоял у информационного стенда у входа в здание, где для мимо проходящего человека, а может и для бизнесмена, кому всё интересно, конечно, но при этом он более всего ценит своё время и не желает его растрачивать на ненужные и лишние для него повороты судьбы и его ног, и была помещена вся необходимая информация о размещении в этом бизнес-центре финансовых учреждений не с твоим долевым участием, юридических адресов, пунктов предпринимательства и центров обслуживания твоей и насчёт твоей предприимчивости, мелких контор по оказанию различного вида услуг, ну и как же без них, фигуральных и нет, двигателей финансового прогресса и юридической грамотности, конторок типа «Рогов и копыт», да и пошёл внутрь.

А Ромыч с Валентином, не имея возможности долго задерживаться, бегом пробежались по информационному табло, да и со знаковым видом переглянулись между собой. – Какой молодец. И носки с ботинками ещё для себя не нашёл, а сразу искать себя. – Усмехнулся Ромыч, с профессиональной точкой зрения посмотрев на табло именно туда, куда смотрел бродяга – он, с проецировав направление его взгляда, в момент вычислил, на что он там смотрел. А смотрел он на вывеску с обозначением редакции газеты, размещённой в этом деловом центре.

При этом и Валентин не остался в стороне от этих, наконец-то, разумных размышлений Ромыча, в которые он внёс от себя и про себя немного драйва и интриги.

– Уважаемая редакция, надежда только на вас, – это потому, что я человек либеральных жизненных устоев и принципов, и мне противен подход к делу моего установления путём обращения в правоохранительные органы (я их на дух не переношу, как и они меня), – найдите меня, я потерялся в этом мире полном соблазнов! – Заскочив в редакцию на всём ходу, так себя громко обозначил бродяга по надуманному Валентином. А когда к нему со всем вниманием отнеслись люди из редакции, то они по его босиком ногам утвердились в том, что в его словах есть своя правда.

Правда люди из редакции все люди большой стойкости к новостям, – они ежедневно с ними не только сталкиваются, а это их работа делать и освещать новости, и у них выработался свой иммунитет к ним: они безнравственно бессердечны, – и они, а в частности редактор газеты, с долей иронии смотрит в упор на грязные ноги этого очередного проходимца, наверняка решившего их как-то обдурить, да и с откровенным пренебрежением к простой обходительности и само собой к деловой этике (он не совсем деловой человек и ему не по карману так себя вести), не просто интересуется у этого, в его глазах точно проходимца, а прямо намекает ему на некоторые его особенности своего поведения, которые обычно и приводят поутру вот таких как он невоздержанных людей в такое раздетое состояние.

– И на что вы такое соблазнились, чтобы так сейчас эффектно выглядеть? – И редактор газеты, как бы не пытался своей иронией подчеркнуть свой интерес к такому состоянию проходимца, он всё равно не смог ею прикрыть стоявшую в его глазах зависть к такому своеволию и безрассудству мысли проходимца, который в отличие от него смог себе всё это позволить, а вот он не смог, зажатый всеми своими обстоятельствами жизни приличного, с кредитами человека, удерживающих его в рамках благопристойного гражданина и отца семейства.

А проходимец в своей манере поведения, и он ничего такого саркастического в редакторе газеты не замечает, а искренне надеясь на то, что его доводы отчаяния будут приняты во внимание, начинает тут размышлять вслух о том, что с ним приключилось и могло привести к вот таким последствиям. – Возможно, я на что-то такое удивительное соблазнился, – а такое вполне вероятно, как я по себе чувствую: всё меня вокруг соблазняет, – и в результате стал жертвой своей любознательности, и никак иначе. – Достаточно смело так к осмыслению себя подошёл проходимец. Что не может не вызвать уважения у того же редактора. А он, между прочим, тоже живёт в таком же, полном соблазне мире, и каждый день сталкивается на своём пути с размышлениями по этому поводу. – Соблазниться что ль хоть раз в жизни с корректором Анжелой, или на худой конец с уборщицей бабой Зиной.

Но редактор всё это и в том числе тот один, даже для него невероятной мысли соблазн, держит про себя, стиснув зубы, и не спешит распускать слюни и руки в сторону корректора Анжелы, даже тогда, когда всё этому способствует, и тем самым показывает себя человеком стойких убеждений и гражданской грамотности. Так что у него определённо сложилось предвзятое отношение к этому баламуту мысли, проходимцу, кто себя ни в чём не сдерживает, а потом бежит к нему ещё жаловаться.

– Да была бы моя воля! – а дальше звучит многоточие, очень страшное своей недоговорённостью и мыслями редактора. Который, как человек только про себя волевой, конечно, умолчал до какого греха могла бы довести его воля, и он дабы быть корректным с этим проходимцем, зашифровано тому, через вопрос: «А где всё-таки ваши носки? И как вам без них, не дует?», указал в сторону дверей. И пока проходимец соображал, что всё это может значит, и на самом ли деле тут за его здоровье беспокоятся, он был выведен охраной под рученьки вон отседова.

– Ладно, идём. – Стряхнув с себя все эти надумки и выдумки, сказал Валентин и выдвинулся вперёд. Ну а там их вначале ждёт свой переход по широкому фойе, затем по лестнице вверх (лифт используют только новички и дилетанты в сыскном деле, ну и сами объекты слежки), где к полнейшей для себя неожиданности чуть не наталкиваются на провал всего своего этого последовательного дела, а именно на самого бродягу. Но лишь то, что бродяга находился в состоянии отстранённости от действительности, – он, присев спиной к стеночке, ещё больше был в состоянии отгороженности от своей сознательной реализуемости (глаза за стекленели в обездвиженности), растерян и не в самом себе, чем до захода сюда, – скорей всего, и не позволило ему их увидеть и осознанно зафиксировать в своей памяти.

И прежде всего Валентин, быстро сообразил, что к чему, да и, прихватив Ромыча, быстро дальше и в сторону…Вон того закоулка. В который они заныривают и начинают красноречиво взглядами рассуждать о том, что тут опять такое случилось, что их клиент опять для себя потерян. Что совсем не сложно понять, если учесть то, с какой целью и куда он здесь пришёл.

– И что здесь может быть не так? – всё это сообразив у себя в уме, Валентин задался вопросом больше, конечно, к себе. А вот Ромыч так не подумал, и решил, что это к нему за советом обращаются. – Не так его там встретили, как он себе на представлял. – Со свойственной себе самоуверенностью заявил Ромыч. А вот Валентину крайне интересно знать, откуда у Ромыча такие мысли, и с чего он это всё взял. С чем он и обращается к Ромычу. – И чего он, по-твоему, ожидал здесь встретить?

А Ромыч вот чего-то на этот счёт как-то не подумал, а может и не сообразил, что Валентин проявит дальнейший интерес к его мысли. Но интерес к нему проявлен и Ромыч, как сумелось, так и сообразил ответить. – Он ожидал, что его здесь ждут, а его, как оказалось, и не ждут вовсе. – И как неожиданно оказалось, то Ромыч чуть ли не попал в точку.

Так Валентинвдруг озаботился тем, чтобы проверить эту версию Ромыча, и для начала выглянул из-за угла. После чего оборачивается к Ромычу, говорит ему, чтобы он его тут обождал, и шмыг наружу. А Ромыч стоит, как человек поставленный перед фактом своей потери субъектности, то есть вторичности, и сообразить сразу не может, что на счёт происходящего подумать. А когда момент сразу проходит, то тут и Валентин уже вернулся. И не просто вернулся, а с горящими глазами вернулся. Что немедля вызывает вопросы Ромыча: «И что?».

– Ты прав. – Говорит Валентин. – Его там действительно никто не ждёт. – И на этом как бы всё, а дальше Ромыч сам догадывайся, как его там, в редакции, не ждали: С вывеской на дверях «Посторонним вход запрещён», или наглухо закрытыми дверями.

– Наверное, первый вариант. – Так про себя решил Ромыч, потому что такой вариант развития отношений с дверью бродяги ему был ближе. Так бродяга, ещё питая в себе надежду на своё ожидание в редакции газеты, – не каждый раз наткнёшься на такой знаковый, какой я представляю собой материал, так и вижу заголовки газеты: «Находка, а пока что потеря века», «Кто на самом деле есть этот человек-загадка?», «Миллион тому, кто разгадает головоломку человека-загадки», – и находясь на подъёме, за всеми этими мыслями и не заметил, как своим носом уткнулся в двери той самой редакции, где его пока фактически не ожидали, но так-то каждый день и с самого своего открытия ожидали подобного ему к ним заявления.

А как только он в крайнем для себя удивлении упёрся носом и взглядом не в аппетитную грудь местной корректорши Анжелы, выдвинутую для его встречи всем редакторским коллективом, – не ударь, дура, в грязь лицом, и расстегни на блузке пуговичку, как-никак к нам пожалует что ни на есть сенсация, которая, как минимум, год тут всех нас вместе взятых будет кормить, – а в дверь редакции, которая по его либеральному мнению, всегда должна быть с размахом распахнута перед всякой либеральной мыслью и перед её носителем, а тут такое закрытое дело, что не захочешь, а сперва подумаешь, что ещё есть такие странные места в нашем Царстве-государстве, как здесь, где свободная мысль зажимается оковами традиционализма и консерватизма.

Но эта мимолётная мысль наскоро выветрилась из головы бродяги, который, что для него очень печально, иногда позволяет себе такие, с таким упадочным настроением выходки в сторону свободомыслия, которую собой отождествляют рупоры мысли, журналисты. Правда к этому он пришёл не на основе внутренней борьбы за свои идеалы свободы и либеральную позицию, а на это его навела вывеска на дверях редакции: «Посторонним вход запрещён».

– Это не про меня. – Самоуверенно отмахнулся бродяга от подающего надежды на ваше понимание посыла с этого объявления, и вперёд, толкать дверь. А она, падла, не поддаётся, и тогда бродягу начинают обуревать сомнения – а не завелись ли в редакции газеты, рядящиеся под креативный класс скрытые провокаторы и иждивенцы прогресса, которым всякая конкуренция, как кость в горле, вот и они ставят вот такие препятствия на пути сюда в редакцию, людям свободной мысли.

И скорей всего это так. Что, тем не менее, нисколько его не приближает к делу открытия дверей. А орать и долбиться в дверь он не обучен своим воспитанием интеллигента. – Да и потом никак и не оправдаться, когда с помощью такого инструмента пролетариата прорвёшься в стены редакции. – Достаточно грамотно рассудил бродяга. – Скажут, а вернее, сразу мне укажут с порога на мою настоящую сущность: «А вас что, батенька, грамотности не обучали?», – очень утверждающе спросят с бродяги с кривизной в лице из редакции, – фи, бидло, как есть бидло, и моя тошнота тому подтверждение.

– Не без этого. – С достоинством и с некоторым вызовом к тому осуждающему его сомнению в лицах этих людей напротив из редакции, заявит бродяга. Но кого он тут собрался обдурить. Неужто Магдалену Леопольдовну, которая за раз щёлкает всех этих лицедеев, выдающих себя за людей её круга. Да она с одного взгляда, ну ладно, в особенных случаях ей достаточно одного вопроса к самозванцу, чтобы всё за него решить. И она, так уж и быть, берёт на себя инициативу разобраться во всём этот странном для неё деле.

– И в каких вузах, скажите нам на милость, вас грамоте обучали? – со своим скрытым подвохом, вот так проявляет заинтересованность Магдалена Леопольдовна. А что это за такой подвох, а может хитрость со стороны всеми тут многоуважаемой Магдалены Леопольдовны, то об этом только бродяга никак не догадывается, но при этом неосознанно чувствует, что тут что-то не так. А вот что тут не так, то он понять не может. А когда он прибывает вот в таком недопонимании, то он начинает заговариваться. Да так, что и сам оказывается в ауте от услышанного.

– В семинариях. – Выдаёт вслух бродяга, вгоняя всех тут в онемение. А бродяга не может остановится, и он с какой-то неведомой для всех, кроме Магдалены Леопольдовны, прямолинейностью, смотрит на неё и затаённым выговором предлагает ей не весь что. – Хотите я вас благословлю на близость к богу.

А Магдалена Леопольдовна, как только всё это услышала в свой адрес, то, пошатнувшись на месте (она соскочила в сторону со своей опорной ноги), и растеряла всю в себе уверенность и натурность вида самодостаточной во всём, современной леди. И она, к полной для себя неожиданности, вдруг захотела во всём покаяться, раскаяться, а затем от души расплакаться на плече этого нового проповедника веры. И теперь на Магдалену Леопольдовну, эту падшую леди, растерявшую у всех тут на глазах свою знаковую значительность, без предательских мыслей и не посмотришь.

– Я никогда не доверял Магдалене Леопольдовне, – зашушукались за её спиной мысли её вероятных противников, – она слишком падка на условности. – А вот что это значит, и что это за условности такие, то это не объясняется в приличном обществе, живущем в мире условностей.

Но хорошо, что не только одна Магдалена Леопольдовна определяет редакторскую политику газеты, а есть и покрепче её люди, тот же редактор, на кого всегда можно опереться хотя бы вот в таких случаях.

– И чем вы, господин, может и хороший, подтвердите свою не постороннесть от нас, как видите сами, ни в чём на вас не похожих? – окинув с ног до головы взглядом бродягу, вот так поинтересуется у него редактор.

– И вправду, чем я это докажу. – Всё это воочию увидев, вопросил себя потеряно бродяга, и раз, окончательно рассредоточился, сползя на пол. А затем, уже действуя на одних рефлексах, скорей бессознательно, и приполз сюда, в коридор.

– И что будем делать? – обратился с вопросом к Валентину Ромыч, поглядывая на бродягу.

– Доставлять к своему пониманию. – Многозначительно и, как всегда, в край Ромычу непонятно, ответил Валентин.

Глава 11

С доставкой к себе и на дом.

Длинные сюжетные разглагольствования, только для с коротания времени хороши, а люди, если они не хотят за зря тратить время, и как им нужно, побыстрее достичь своей цели, то прибегают к двум, трём коротким фразам, и дело в шляпе. И с этим правилом был знаком Ромыч, который в одну фразу: «Присмотри за ним, и всё тут», привлёк на свою сторону вполне себе понятливого и разумного официанта, который сразу по виду Ромыча уразумел, что тут спорить бесполезно и так делать для своего душевного и физического самочувствия проблематично.

Так что он не стал ссылаться отговорками на внутренние правила их заведения, где без галстука нечего делать, а что уж говорить о том, чтобы человек босяцкого вида, да ещё и на босу ногу, будет видеться их заведением нежеланным гостем, а сразу уразумел, что и управляющий ему тут не поможет, обратись он к нему за помощью (а он, наоборот, ещё на него разозлится и всю вину за разгром их заведения спишет на него: ничего не знаю и знать не желаю, ты их сюда впустил, значит тебе и держать за всё ответ), и усадил вручённого ему на поруки человека на босу ногу за один из свободных столиков в самом углу кафе (это единственное, что он смог сделать для заведения и для себя в нём). После чего с сердечным холодом и напряжением посмотрел в сторону тех двух грозных типов, кто зримо, со стороны довлея над его мыслями и поступками, руководил всеми его действиями. А они сами тем временем и, между прочим, сели подальше от этого своего приведённого подопечного, человека на босу ногу, и там, за столиком в другом углу, и виду не показывают, что здесь кроме себя кого-то знают. А ему получается, расхлёбывай всё это дело.

– А это мне надо?! – было вскипел возмущённо про себя официант при виде всего этого расклада, и собрался уже …Скажем так, хлопнуть громко дверью, ведущую на кухню, как…Да никак не выходит из всего им задуманного. А потому что незачем ему было смотреть в сторону тех грозных людей, и получается, что зрительно советоваться с тем грозным типом, кто в двух словах объяснил его задачу на сегодня: «За него, падла, отвечаешь головой». Где он сразу просёк, что он до хлопается дверьми на свою голову и если она ему дорога, то придётся потерпеть и сделать то, о чём его тут убедительно попросили.

Но ладно, с этим делом, через не хочу, можно смириться, но официанта также крайне волнует вопрос оплаты нахождения и заказа для этого босяка. – А за чей счёт этот его банкет, я спрашиваю? – И как ему уж очень сильно подозревается, то те типы предполагают, что всю нагрузку за его содержание возьмёт он. А он с этим категорически не согласен, – ничего поделать не могу, но я ничем таким не обеспечен, чтобы ещё оплачивать капризы этого босяка. – И опять он дурак не дальновидный, смотрит в сторону тех грозных типов, дающие ему понять, что ему проблемы обеспечены от них, если что-то не так тут пойдёт. И тогда спроси себя, чем это не обеспечение и не мотивировка для твоих дальнейших действий.

– Чашки кофе с него будет достаточно. – Расплевавшись про себя, официант бросился на кухню, откуда вскоре принёс обещанную чашку кофе, да ещё с булочкой. За что ему огромное спасибо, хоть и нет гарантии в том, что он там, на кухне, не зашёл слишком далеко в этой своей истерике, и от души не расплевался не только в себе, но и вне себя, в чашку кофе.

Когда же принесённый им заказ был поставлен перед босяком под одобрительные взгляды грозных типов, официант, убедившись, что от него больше ничего не требуют, быстро покинул общий зал, и затаившись в глубине коридоров, ведущих в служебные помещения, принялся за себя переживать. Он вдруг понял, что тут всё не так просто, как может показаться на первый взгляд. И здесь разворачивается целая детективная история, со своими возможными разборками и перестрелками, в которую он оказался втянут по какому-то бзику судьбы, а не за его прегрешения, какие даже в своей совокупности не дотягивают до того, чтобы его такими невероятными сложностями сейчас нагружали.

– Где мой племянник, Сахе Левадес?! – с ноги выбив входную дверь, с грозным криком и в сопровождении отъявленных головорезов ворвётся в кафе дон Левадес. И хотя его внешний вид нисколько не вяжется с видом главы мафиозного картеля, – он в белых шортах, цветастой рубашке и ноги чуть ли не на босу ногу, в шлёпанцах (это видимо семейная черта семейства Левадес, ничем не теснить свои ноги), – тем не менее, он навёл в кафе шороха и шума. И оказавшиеся в этот неурочный час в кафе посетители, пороняли чашки и то, что было у них в руках, и давай в ошеломлении таращить свои глаза на дона Левадеса и на то, что он тут начинает устраивать.

– Вот он! – после быстрого осмотра помещения кафе, дон Левадес обнаруживает своего потерявшегося племянника, и вперёд к нему. А тот никак не реагирует на появление своего дяди, видимо находясь под воздействием психотропных аппаратов, которыми его напичкали его похитители из конкурирующего семейства, клана дона Антоныча. И это не может не расстроить ещё больше дона Левадеса, кто хватает и обнимает племянника, а тот, как не родной, только глаза вылупил в ответ и ещё тут недоумевает, типа, а это ещё кто?

И, конечно, дон Левадес, человек хоть и в летах, но бурной вспыльчивости и кипучести, взрывается в негодовании. – Что они с тобой сделали, дорогой племянник?! И кто посмел тебя оторвать от семьи?! – И как будто он не знает, когда ему самому лично на этот счёт отзванивались, и дали понять, сколько и чего будет стоить его неуступчивость в конкурентных делах с семейством Антоныча. – Своих, сволочь, родных не узнаешь. – И как вот сейчас выясняется, то этот Антоныч не просто человек слова, а его коварству и психологической неустойчивости, которая получает своё отражение в его многоходовых комбинациях по извращению всякого его и очевидных вещей понимание, нет предела. И дон Левадес не просто не узнаёт своих родных, а дон Антоныч вон как далеко зашёл, всё извратив и хитро обернув дело, – он теперь не узнан своим родным племянником.

А это куда как сложнее и опаснее для дона Левадоса, которого, – и для этого есть теперь не малая вероятность, – вслед за племянником могут начать не узнавать все его ближайшие родственники.

– Осточертел мне дон Левадос хуже пареной редьки. – Заявит донна Левадос, не в пример дону Левадосу молода и хороша собой, и в соответствии с этими природными преимуществами перед ним, собирающаяся как можно подольше пожить и подальше от памяти о нём. И донна Левадос, и так только смиряющаяся со своим во всём ограниченном положением в семье дона Левадоса, вдруг ни с того ни с сего (может звёзды так сошлись) решает, что всё, достаточно я терпела этого дона Левадоса, и с этого момента я его ни во что не ставлю и не узнаю. А чтобы дону Левадосу посильней досадить, донна Левадос не будет ставить его в известность насчёт этого своего решения, а будет его никак не замечать, и игнорировать.

Ну а донна Левадос ни одна в роскошном особняке дона Левадоса, кто недоволен им и его управлением активами семьи Левадос. И каждый из его родственников считает, что и он и сам ничуть не хуже дона Левадоса сможет распорядиться семейными, между прочим, а не одного его деньгами. Где на пути к этому их распоряжению стоит только дон Левадос. – Глаза бы мои его не видели. – Плюются и нервничают про себя затёртые в свой зад от распределения семейных богатств родственники дона Левадоса, и начинают впадать в большие сомнения насчёт родственничества с доном Левадос. – Вот был бы дон Левадос настоящим Левадосом, то он бы ничего не жалел для своих родственников. Нет, дон Левадос не Левадос точно, а какой-нибудь Трухильо.

После чего от него отвернут лица все дальние родственники, а уж в итоге и его подручные. – Кто таков этот дон Левадос, чтобы определять нашу жизнь и указывать нам, что делать?!

Так что дону Левадосу нужно поспешать демонстрировать себя жестоким и ещё есть порох в пороховнице, человеком. – Племянник, скажи кто это с тобой сделал?! – тряся племянника за рубаху, вопрошает дон Левадос.

И тут со своим мест подскакивают те два хмурых типа, специально всю эту ситуацию разыгравших, чтобы выманить дона Левадоса из своего убежища, и с помощью этой ловушки, а также своих пистолетов, отправить его к чёртовой бабушке, единственной его родственнице, кто его ещё узнаёт и признаёт, а вот дон Левадос проявляет в её сторону огромную неблагодарность, и всё не спешит её навестить.

– Посмотри в глаза своей смерти, дон Левадос! – кричат эти хмурые типа, выбросив перед собой пистолеты по уж слишком разыгравшемуся воображению официанта, нечто такого сейчас и ожидавшего.

Но ничего из такого пока что не видно, и даже как вроде не намечается. А человек на босу ногу впитывает в себя горячий аромат кофе, а приведшие его сюда люди, делают вид, что его и знать не знают, и занимаются за столом своими делами, время от времени выдавая свою близость к этому типу тем, что бросают свой рассеянный взгляд в сторону зала. Но уловить эту связь может только человек посвящённый в эти перипетии жизни незнакомых людей. А если ты не в курсе всего этого, то тебе и нечего тут ловить.

А вот Клава в курсе всего этого, как она об этом себе подумала и сейчас думает, в один момент, не без мотивировочного действия со стороны Ивана Павловича, отстранившись от реальности и выпав в свои размышления. И сейчас она под воздействием всего надуманного ею, оттеснив в сторону сидящего напротив Ивана Павловича, устремилась взглядом на сидящего к ней лицом одного их тех хмурых парней и попыталась отследить направление его взгляда, который, по её мнению, направлен был на того босяка-человека. А этот босяк, как ей дёргано кажется… – Что ещё? – вдруг звучит голос Ивана Павловича, перебивший на полпути мысли Клавы.

И она одёргивается от своего мысленного заворожения и, более осознанно и отчётливо обнаружив перед собой Ивана Павловича, скорее рефлекторно, чем осознанно, лезет в карман своей куртки и со словами: «Вот», кладёт перед ним на стол записку. Иван Павлович берёт записку, быстро пробегается по ней взглядом, затем смотрит на Клаву и спрашивает её. – И откуда она? – Здесь Клава сбивчиво рассказывает ему при каких условиях записка оказалась у неё, а то, что о ней она сразу не упомянула, то она о ней почему-то забыла.

– Это точно последнее, что вы забыли мне сказать? – пристально посмотрев на Клаву, спросил Иван Павлович.

– Да. – Немедленно и твёрдо ответила Клава, удержав в себе только разговор с бродягой с флейтой. Её почему-то напрягла ответная реакция Ивана Павловича на её упоминание о увиденном ею человеке в лесополосе у дома, кто как она поняла, осуществлял визуальный контроль за её перемещениями. – За него можете не беспокоится. Это не ваше беспокойство. – С такой морозностью в голосе сказал Иван Павлович, что Клаву пробил озноб. Так что она не захотела привлекать внимание Ивана Павловича к тому, кто может и не имеет никакого отношения к ней и этому делу. Хотя это не совсем так в деле с тем же бродягой с флейтой. Ведь именно он её предупредил о …Но здесь ход действий Ивана Павловича переносит всё внимание Клавы на него.

– Я её у себя оставлю. – Говорит Иван Павлович, сворачивая записку. На что Клава несколько неожиданно реагирует, вдруг потерявшись в лице, и с накатывающимися на глаза слезами нервно выговаривает. – Но это последнее, что у меня от него осталось. – Иван Павлович искоса посмотрел на Клаву, да и со всей жестокой правдой жизни, у которой ни на чей счёт нет сантиментов, говорит. – Хотите, чтобы это было последнее, что вам от него останется? Что ж, я вам не могу запретить, оставляйте её себе.

– Но я …– Клава попыталась что-то возразить, но была остановлена заявлением Ивана Павловича. – К тому же это может и не он писал, – посмотрев на записку, сказал Иван Павлович, – или же писал под давлением обстоятельств непреодолимой силы. – И тут Иван Павлович дал время и простор для манёвра разыгравшегося воображения Клавы, из которой запоздало вырвался вопрос: «Каких?», тогда как она уже начала себя омрачать представлениями всех этих обстоятельств непреодолимой силы для Тёзки. И тут надо понимать, что эти обстоятельства так непреодолимо характеризуются только в случае с Тёзкой, а вот для Клавы это и не обстоятельства в общем-то, а так, только погрешности. В общем, совсем не трудно догадливо понять Клаву и её женскую натуру, – она даже в такую сложную для себя минуту, не может быть объективной к своему Тёзке и не направить свою мысли в одну, категорически ею неприемлемую сторону. И она, в момент вообразив себе тут невесть что, увела себя в сторону представительниц своего пола, кто всегда и маскируется под всеми этими обстоятельствами непреодолимой силы, мимо которых вот никак не могут пройти вот такие как её Тёзка люди, которых, между прочим, дома ждут, и свои обстоятельства, и обязательства не менее непреодолимой силы.

Но им в этот момент вдруг и до чего же безнравственно сдаётся подумать, что всё то, что их дома ждёт, подождёт, а те домашние обстоятельства непреодолимой силы, не столь непреодолимы на самом деле, когда они так от них далеки, а их здесь столько призывно ждёт и просит о помощи.

– Гражданин, как по вас сразу видно, то хороший, – вот так ловко и хитроумно обратившись к мимо проходящему Тёзке, обратит его внимание в свою сторону обстоятельство непреодолимой силы в виде вряд ли могущей самостоятельно мыслить гражданки симпатичной наружности, которая слишком хороша, чтобы полагаться на свой разум, где на неё так недисциплинированно давят все эти её природные рефлексы. И она со своим благоразумием не отвергает то, что ей природой было столько дано, – что ж поделать, такова моя данность, быть природно-обворожительной и сбивчивой с праведного пути людей забывчивых, – и всем этим пользуется как на то разумеет. В общем, она продолжает. – Не могли бы вы на совсем немного забыть о своих проблемах, и забывшись, обратить чуточку вашего драгоценного внимания в мою сторону, – ой, а глаза-то какие у вас интересные, – а то я без человеческого внимания вся начала блекнуть.

Ну а Тёзка, как и всякий человек, не без своих проблем и мыслей о них в голове, и они редко доставляют ему радости. И он только и ищет возможность или повод от них избавиться, или переложить их решение на чужие плечи («На мои, – глубоко вздохнула Клава»). И естественно, как только ему тут даже не дали, а сделали намёк на такой повод, то он тут же ухватился за него. Тем более ему делает это предложение такая(!). При этом у него из головы вылетели советы бывалых людей, не раз ему объяснявших, что не всегда полезно откликаться на просьбы незнакомцев, тем более, если они из себя вот такую красоту представляют. Ещё больше проблем получишь на свою голову. – В общем не прислушался к советам желающих ему только добра людей, и …– тяжко вздохнула Клава и со словами: «Берите», оттолкнула от себя записку.

Иван Павлович без лишних слов убирает записку в карман пиджака, на мгновение задумывается, и спрашивает Клаву. – А может вам на время переехать?

– Нет, не могу. – Уже более спокойно, и даже отчасти твёрдо, говорит Клава. – А вдруг он всё-таки вернётся. А меня дома нет. – Не совсем твёрдо закончила своё предложение Клава, зная, что сейчас говорит.

– Тоже верно. – Соглашается Иван Павлович, затем что-то там про себя сообразив, обстоятельно пододвигается к столу и с этим же настроем обращается к Клаве. – Насчёт тех, кто решил за вами присматривать, я присмотрю. И вам на их счёт не стоит беспокоиться. Что же насчёт нашего дела, то мне нужно осмотреть ваш дом. – А Клава сразу и не сообразила, для чего всё это нужно, и она слишком поспешна в ответе. – Зачем? – спрашивает Клава.

Ну а Иван Павлович всё понимает, и он нормальным языком даёт пояснение Клаве, для чего всё это ему нужно (а вот некоторые вспыльчивые люди в таких ситуациях начинают вспыльчиво не понимать своего собеседника, утверждая и указывая на то, что они на разных языках с ним тут рассуждают). – Хочу понять вашего Тёзку. А домашняя обстановка как раз даст об этом представление. – Поясняет Иван Павлович, и Клава на этот раз без дополнительных вопросов его понимает. Только вот слишком поспешно реагирует на это его пояснение.

– Тогда пойдём. – Говорит Клава, с готовностью прямо сейчас сорваться с места. И Ивану Павловичу приходится поспешать её останавливать. – Постойте. – Останавливает Клаву на полпути Иван Павлович. – Нам вместе нельзя. – Добавляет он. И Клава, невольно взглянув на тех хмурных типов в уголке кафе, всё поняв, остановилась. – Но тогда, как? – шёпотом спросила Клава, обзорным зрением посматривая на тех типов.

– Надо подумать. – Рассудительно сказал Иван Павлович, нисколько не удивлённый этой случившейся метаморфозе в поведении Клавы. Но Клава сейчас больше него мотивирована думать, и она уже подумала и знает, как Ивану Павловичу пробраться к ней в дом незаметно.

– Я оставила открытым окно в ванной, на втором этаже. – В той же конспиративной манере, с приглушённым в шепот голосом, заговорщицки сказала Клава. После чего Иван Павлович попросил от неё некоторых адресных уточнений, и на этом он решил с ней на сегодня расстаться. И при этом так неожиданно и без всякого предварения, – он встал из-за стола, и со словами: «Я с вами свяжусь», начал покидать её и пределы кафе, – что она и не сразу нашлась, как на этот его уход реагировать. А кричать: «А как вы со свяжитесь, если я вам не дала номер своего телефона?!», она не стала, вдруг наткнувшись на особенное к себе внимание со стороны всё того же хмурого типа за столом в углу.

И Клава ещё больше в себе осела, хоть и так сидела, под этим пространным взглядом хмурого типа, который смотрел не просто на неё, а она была для него некой фигуральной призмой, посредством которой он смотрел на кого-то там, за её спиной. И Клава догадывалась, на кого. И она, придавленная этим его жёстким взглядом, тут же выпустила из видимости спину Ивана Павловича, который в момент растворился в дымке её отстранённости от него, и начала гадать, что там за её спиной делает тот о ком она сейчас подумала.

– Пора бы уже пить кофе. – Решила Клава, так и не сумев вспомнить, кто там, сзади, по её приходу в кафе сидел. А вот поворачиваться она не решается, пока …А это её пока в виде этих хмурых людей вдруг неожиданно покидает свои места за столом, и вперёд на выход из кафе. Да так это всё скоро и быстро произошло, что не заподозрить этих типов не в оплате своего заказа было крайне трудно сделать (всё-таки они люди при зрелости и при дорогих костюмах).

Но всё это проходит мимо Клавы. И она, как только дверь кафе захлопнулась за этими типами, не выжидая того самого времени, которое бы снимало с неё все подозрения о некой связи между выходом этих людей из кафе и её свободой поступков, оборачивается назад и …Для начала начинает фокусировать свой взгляд, который, как ей сейчас увиделось, не только потерял фокусировку, но и запотел от стоящей здесь жаркой атмосферы. И только после того, как Клава протёрла свои глаза рукавами своей, столь многоцелевой куртки, она смогла убедиться в том, что её в этой стороне не ждут с раскрытыми во всю ширь объятиями. И ей придётся, как следует поломать голову над тем, на кого же в самом деле смотрел, а скорей за ним приглядывал тот опасный тип с углового столика. Ведь там никого не было, и как это всё понимать Клаве, то это только ей отвечать на этот вопрос.

И с этим неустройством в себе и растерянности, Клава оборачивается обратно к столу, и вдруг, оторопев в себе, натыкается на лежащую на столе монету. Которой, как ей вроде, кажется, здесь до этого не было…А может и была? Сейчас это уже невозможно понять. – Тогда кто? – вопрошает себя Клава, пытаясь понять, кто оставил или подложил сюда эту монету. И ответ на этот её вопрос кажется очевидным. Это Иван Павлович, оплативший свой заказ вот такой монетой. Я вроде как пил, и в тоже время и не пил здесь кофе. Так что мой неоднозначно интерпретируемый заказ будет оплачен такой же монетой. Она имеет и в тоже время не имеет хождение, как унифицированное средство обмена товаров и услуг.

Клава, наконец, собравшись с мыслями, тянет руку к монете и берёт её. Затем подносит к себе и смотрит на олимпийскую эмблему в виде пяти колец на месте орла. – Интересно. – Проговаривает Клава, и поверх монеты переводя свой взгляд в сторону…Уже пустого стола, за котором некоторое время назад сидел человек с широкой спиной и его слушатели, для которых им была употреблена некая история, где знаковым звеном была вот такая монета.

– Всё это не случайно. – Проговорила Клава, и тут её как холодным душем окатывает то, что в себе несёт раздавшийся сзади от неё недовольный голос какой-то тётки. – Это надо же так наследить. – Возмущалась видимо уборщица, звучно отодвигая стулья в качестве протеста на такие свои невыносимые условия труда, которая даёт её профессия, мастера метлы и швабры, к получению которой она и сама приложила нимало труда и усилий, игнорируя жизненные советы сторонних людей, решив во всём положиться на диван и на свою счастливую звезду. А эти счастливые звёзды, как оказывается, в край близоруки, и для того чтобы быть ими вначале примеченным и отмеченным, нужно, – вот же за безобразие и дискриминация лежебок, чуть ли не умирающего на кровати креативного класса, – как следует попотеть. И этой счастливой звезде никак не заглядывается в глубины частных квартир, и им нужно выйти ей навстречу. В общем, одни отговорки и препятствия на пути к счастью вот таких людей, самих себе на уме.

Ну а такое их стремление к звёздам, к тому же не может тебя прокормить в итоге, и типа делай что знаешь. А раз ничего не знаешь, а сам себе на уме это частное знание, то для того чтобы заработать на хлеб себе насущный (а как без этого пустяка обойтись людям с возвышенными насчёт себя мыслями, как-то никак им не приходит в голову и не догадывается, как бы они не пытались перейти на подножный корм), приходится делать то, что руки от природы, от своего рождения могут, умеют и способны.

– Он что, босиком вначале на улице шлялся, а затем сюда заявился, размазывать пол. – Продолжала возмущаться уборщица. – Да кто этого босяка сюда впустил?! – прямо от сердца всё к ответу всевышнего призвало в уборщице, у которой при виде всей этой натоптанности руки просто опускаются. А Клава к ней, но только в этом вопросе присоединяется. Хотя отчасти она догадывается, кто мог бы быть тем столь великодушным человеком, кто впустил сюда этого босяка.

– Это официант. – Всё знает Клава о подоплёке всего тут, в кафе, и за тем столом, над которым так негодовала уборщица, произошедшего. И Клава, недолго думая, забрасывает монету в карман и вперёд искать официанта. На что времени много не тратится, в отличие оттого, чтобы довести до понимания официанта, что от него нужно.

И на все вопросы Клавы: «Кто сидел вон за тем столом», официант умело отнекивался или увиливал, заявляя, что он всех уже и не упомнит. Да и не входит в его обязанности всех посетителей запоминать. – Вот если бы они тут устроили скандал, чего в нашем образцовом заведении не наблюдалось с самого открытия, или же чего-то другого погрубее, прихватив в карман не своё, то это другое дело. Но опять же, не моё. – Прямо скала в своей упёртости этот официант, явно запуганный теми типами с бандитскими рожами. Так что Клаве никак не убедить быть ему откровенным с нею.

– Ага, я вам сейчас всё расскажу о том типе. А вечером меня в тёмном закоулке встретят они, да и выбьют из меня всю память. А чтобы я больше ни о чём не распространялся, в том числе и об этой встрече, то они заставят меня прикусить язык до самого основания. А она мне тут чешет о какой-то потере. Вот остаться без языка, это потеря. А остальное не в счёт. – Упёрся на этих мыслях в себе официант и его никак сегодня с места не сдвинешь. А завтра он, само собой, увольняется из этого опасного места, и больше сюда ни ногой.

И на этом вроде всё, и напористая девушка уже собралась сдать свои позиции и отстать от официанта, а он уже приготовился вздохнуть свободно, как вдруг она, что-то вспомнив, обращается с вопросом к официанту: «А камеры здесь есть?». А официант, что за дурья башка, и не подумал о последствиях и сболтнул лишнее. – Есть. – А как только он это сказал, а на самом деле подписал себе смертный приговор, то он и осел в ногах, не понимая, как так он попался. А вот пытаться убедить эту напористую девушку в том, что камеры хоть и есть, но они давно уже не работают, совершенно бесполезное занятие. Она ему и в это уж точно не поверит.

Ну а его последний аргумент: «Вам никто не даст посмотреть запись с камер», пролетает мимо ушей напористой девушки. – Это мы ещё посмотрим. – Многозначительно и так самоуверенно говорит она, что официант прямо сейчас решил пойти к начальству и уволиться от греха и отсюда подальше. Да к тому же за такую как здесь зарплату, ему нисколько неинтересно и не мотивирует честно работать. – Так что пошли вы все лесом. – Послав от себя и от греха подальше всё своё начальство, а сейчас эту настырную девушку, направившую свой ход на выход из кафе, официант вроде как Антон, выдвинулся в сторону кабинета директора, чтобы поговорить с ним на равных, как гражданин с гражданином. И раз так и его больше ничего не сдерживает, то он будет по настоящему откровенным с директором кафе, и скажет ему в лицо, как он недоволен им и всеми тут порядками. А тот пусть только попробует возразить, официант так настроен крепко быть недовольным им, что он готов расстаться с расчётом, лишь бы только довести до сведения этого негодяя всю свою боль души и правду на его счёт; хоть и за свой счёт.

– Посмотрим, что он мне скажет, когда я к нему обращусь: «Ну что козёл, дождался?». И только пусть попробует не спросить: «Чего?». – Выдвинув вперёд челюсть, официант Антон выдвинулся в директорскую обустраивать свою дальнейшую жизнь.

А Клава, выйдя из кафе не в простом состоянии, на каком-то особенном подъёме, со своим вдохновением, которое отсеча все в ней по его мысленном уразумению ненужные мысли, оставив только ту самую, вдохновившую её, и давай её водить за собой не разбирая ногами Клавы дорог. И так пока она не натолкнулась на другую мысль. – А не пора ли мне домой? – И как ей видится по потемневшему окружению, – а небе рассыпались звёзды, – то даже очень пора. А как это поняла и решила, то для неё всё стало тревожно, и возвращаться домой было страшно.

– Может позвать кого-нибудь из знакомых? – Клава обратилась за поддержкой на сторону. Но разве она кого-то сейчас позовёт к себе, находясь в такой сложной для себя ситуации. Так что ей ничего другого не остаётся делать, как набраться мужества и сил, чтобы передвигать ноги, не дать дёру при первом же незнакомом звуке, и идти домой.

– Домой, так домой. – Тяжело вздохнула Клава и вперёд, домой.

Глава 12

Новые открытия и прозрения.

– Есть кто? – и вот спрашивается, для чего и какие цели преследовала Клава, задаваясь этим вопросом по заходу к себе домой так тихо, что, пожалуй, кроме неё этого вопроса никто и не смог бы услышать.

Хотя не будем столь пристрастны к Клаве, на которую в последнее время столько всего сложного и необъяснимого навалилось, а сейчас ей очень страшно, хоть она и оказалась у себя дома, который на неё сейчас смотрит не прежней приветливостью домашней обстановки и комфортом, а он поглядывает из каждого мало освещённого угла чужими глазами, и так и ждёт, когда она оступится, даже несмотря на то, что она здесь всё знает. Правда, она уже это своё знание не будет категорично отстаивать, интуитивно чувствуя, что в доме произошли пока для неё незримые изменения. А вот какие, то это она сейчас, вот таким интересным способом (с помощью подсказчика со стороны) и пытается выяснить.

Ну а то, что в доме кто-то побывал, то это не плод её воспалённого страхом сознания, а для этого есть и буквальные основания – Иван Павлович ведь обещался к ней заглянуть через окно в ванной. Так что вполне вероятно, что он уже заглянул, и ещё не ушёл. Вот она и рассчитывает, что на её вопрос откликнется именно он, а не кто-то ещё другой. А вероятность того, что ей в ответ будет отклик кого-то другого, – ожидаемо крайне неприятного и пугающего Клаву до нервной тряски в теле человека, – не только не меньшая, а даже большая, чем обнаружить в доме Ивана Павловича. Который хоть и обещал ей злым и ледяным голосом (а это что-то, да значит; как минимум, Иван Павлович самоуверенно на себя смотрит), что присмотрит за теми невыносимыми людьми, кто решил не давать ей покоя, но кто знает этих людей. И не окажутся они более самоуверенными и проворными людьми по сравнению с Иваном Павловичем.

И только он соберётся за этими людьми присмотреть (что это на самом деле означает, Клаве доподлинно неизвестно), как они, раз, и опередили его в этом деле, хорошенько приложив биту к его голове. После чего Ивану Павловичу и нет никакого дела до окна на втором этаже Клавиного дома, через который он собирался незаметно для этих, как оказывается, дальновидных и предусмотрительных парней-костоломов, пробраться в дом. И теперь какой ему интерес о Клаве думать, ему бы сейчас о себе подумать, что тоже уже запоздалое решение – нечем, весь мозг вытек.

И Клава, что-то подобное предполагая и, подозревая за этими людьми, – а встреченный ею в автобусе жуткого вида тип, а затем те двое в кафе, чем не подтверждение самых страшных её опасений и догадок насчёт тёмной сущности тех людей, кто так взял в осаду её дом и теперь не даёт ей и шага вступить без своего присмотра, а позволь она оступиться и не в ту сторону свернуть, – в сторону правоохранительных органов, – то они ни перед чем не остановятся, чтобы убедить её в ошибочности своих действий, – палец Тёзки отдельно от него ей пришлют, – стараясь не дышать и быть невидимо потише, на ватных ногах шла к дому. Где у неё была ещё мизерная надежда на свет в окне дома, указывающей ей на её не одинокость в этом мире, в противостоянии со всей этой тёмной силой, которая затаилась в чаще лесополосы и со зверином оскалом мрачной чащи ведёт за ней наблюдение.

Но света в окне нет, и Клаве, сглотнувшей холодного вечернего воздуха, только и остаётся, как во всём положиться на собственные силы. – А если бы свет горел, то я бы и не знала, как на него реагировать. – Подумала Клава вполне для себя резонно. Что говорило о том, что она уже устала отчаиваться, видя, как на все её не пожелания сбываются самые грустные и жестокие ожидания и не пойми кого (ясно, что проведения, а никак не человека, которого в итоге всегда выставляют за человека, кто всё это и ожидал).

И хотя в Клаве наметилась рецессия мысли, всё-таки она не самый отважный человек, и она просто боится всей этой стоящей перед ней и вокруг неизвестности. И она, чтобы сильно её не распугивать, и не давать повод ей оформиться в такую для Клавы известность, с которой она не желает иметь никакого дела (и убежать от неё не сможет), подойдя к входной двери, вначале прислушивается к происходящему в доме, а уж только затем, ничего там шумного и сбивающего на нервные мысли не услышав, плавно вставляет ключ в пазы замка. Затем выдерживает небольшую паузу, и так задумано: в момент делает пару оборотов ключа, открывает дверь, в неё заныривает, затем опять ключ в замок и, прижавши её плечом, в свой оборот на замок дверь.

Ну а как только с этой стороны опасность дверью ограждена, можно и повернуться лицом к новой опасности, которая со своей вероятностью затаилась в темноте дома. Куда с вызовом посмотрела Клава и начала вглядываться в эту темноту. Что мало что ей дало, и вот тогда-то и прозвучал этот её призыв, – лучше к Ивану Павловичу, – откликнуться, и хватит уже ей раздирать в страхе душу.

Но видимо не хватит. И тогда Клаве опять приходится идти по выбранному кем-то для неё пути. – Но со включенным светом. – Поставила своё твёрдое условие незримому переговорщику Клава. И, не давая незримому противнику и переговорщику в одном лице времени на обмозгования этого своего условия, начинает с помощью выключателей и подаваемого с помощью него света в лампы, отвоёвывать у темноты пространство в своём ещё пока доме.

И все эти её действия по освещению внутренних пространств дома приобадривают её, и она, вдохновлённая успехом в противостоянии с темнотой, а по ней так, с тёмными силами во главе с тёмным королём, начинает чувствовать, что её противник не столь всемогущ (да трус и всё тут), и при должном к нему подходе, он вполне побеждаем.

И на этом подъёме душевных сил, Клава, отвоевав не просто большую часть своего дома, а заняв стратегически важные точки, высоты и пути сообщения, – она светом отрезала противнику все выходы к входным дверям, плюс все пути коммуникации в виде лестницы на второй этаж и коридоров, этой транспортной артерии дома, тоже остались за ней, – приблизилась к главной стратегической точке её дома – гостиной. И за кем останется гостиная (пока что она находится в руках тёмных сил), за тем и останется в итоге это поле противостояния.

И Клава, понимая всю важность этого момента, прежде чем предпринять последнюю решительную атаку и, потянувшись рукой, нажать выключатель, решает сделать рекогносцировку лежащей перед ней в темноте гостиной. Где в любом месте может затаиться её предполагаемый противник, так же как и она понимающий важность этого стратегического места. Так что от него можно ожидать любой каверзы и провокации. Например… Да с тем же выключателем. Где проводки в нём будут перерезаны, и как Клава на него не нажимай, он не подаст тока до светильника, в котором для подстраховки запросто могут быть выкручены лампочки. Так что у Клавы и шансов никаких не будет зажечь здесь свет.

Но Клаву отчего-то всё это нисколько не страшило, а её больше всего и так просто пугала встреча с кем-то тем, кого она и встретить никогда бы себе в самом страшном сне не пожелала, а он вот он, в любимом кресле её Тезки сидит, и нисколько в своём жутком хладнокровии не волнуется о том, что его немедленно тут попросят не скалиться зубами, и кто вам ещё тут позволил передвигать не ваше замечу кресло, в центр гостиной.

А эта, неизвестной субстанции оформленность в виде тёмного человека с хищных оскалом, никак не реагирует на эти полновесные замечания Клавы. А он перекидывает ногу на ногу (он по-другому не может сидеть в незваных гостях за полночь), ещё шире ухмыляется, и так, как будто и должно быть, заявляет: «Тёзка», и пристально начинает наблюдать за ответной реакцией Клавы. Кто в своём праве, верить или не верить ему на слово.

А Клава, вот нисколько такого ответа от него не ожидавшая, – она что угодно от него ожидала услышать (а мне не нужно для этого разрешения от кого бы то ни было, я сам за себя решаю, где мне удобнее быть и сидеть), но только не этого, – от такой невероятной, честно неожиданности, выпадает в осадок и чуть-чуть в истерику сердца, нервно дёрнувшегося, когда оно услышало столь для себя родное и близкое имя. И, конечно, она и сказать в ответ ничего не может, потеряв дар речи.

А этот, состоящий из одной наглости и самонадеянности тип, на всё это в Клаве и рассчитывал. И он, как очень расчётливый человек, примерно знает, через какое время в себя придёт Клава и сможет рассудительно размыслить над всем сейчас происходящим. И этого времени ему достаточно, чтобы уложиться в свою программу действий по отношению к этой, как она себя неблагоразумно ведёт, до чего же строптивой Клаве.

И тёмный незнакомец, в ком Клава подозревает того самого тёмного короля, кто по предсказанию должен был ею встретиться, а он значит, её сам навестил, в одно мгновение, как отрезало, меняется в лице, – оно теперь сконцентрировано на некой мысли, – и поднявшись с кресла, подходит к Клаве. Здесь он в неё вглядывается и вновь расплывается в своей отвратительной ухмылке. – Вы всё-таки иногда проявляете благоразумие. – Говорит тёмный король. – И вы мне поверили. – Добавляет тёмный король и в задумчивости замирает на месте. Но только совсем на чуть-чуть. Которое сменяется поворотом его головы в сторону кресла Тёзки, глядя на которое он говорит. – Знаете, глаза никогда не врут. –Здесь он поворачивается к Клаве, и, посмотрев на неё в упор, спрашивает. – И знаете, что я по вашим глазам увидел?

– Знаю! – вдруг вскричала Клава, осветив гостиную и себя включённым светом. Когда же Клава открыла свои глаза, зажмурившиеся от такой яркой вспышки света, и с дрожью в сердце посмотрела перед собой, в гостиную, то там она никого не обнаружила. И кресло Тёзки было пусто. На чём можно было успокоиться, и Клава было собралась это сделать, начав отворачивать в сторону от кресла Тёзки голову, как в этот момент её прямо в землю вбило осознание того, что кресло-то стоит не там, где оно обычно стоит, а как раз в центре гостиной, где оно ей и представилось в … «А может и не представилось. – Клава чуть назад одёрнулась в испуге, и давай смотреть по сторонам, в поиске затаившегося тёмного короля». Но ни там, за занавесками, ни там, за другим креслом, вроде как никого не видно, а вот подойти туда и проверить, Клава осторожничает так спешить.

К тому же она наталкивается на мысль о том, что за этой перестановкой мебели, быть может, Иван Павлович стоял, а затем в своё удобство переставив кресло (да и надо как-то дать знать Клаве, что я здесь был), присел в него (он с его позиции посмотрит на себя и окружающий мир, ну и то, что в себя втянет Иван Павлович из остатков былой славы Тёзка на этом кресле, какая-никакая, а информационная единица), и как Шерлок Холмс в своё телевизионное время, не спеша, в полном расслаблении, попытался понять, что же за человек такой этот Тёзка. Кто без всякого сожаления и жалости к своей молодой супруге, берёт и оставляет её в полном одиночестве и неведении на свой разумный счёт (версию с его помешательством оставляем на последок, когда уже и объяснить его эти чрезмерные для воспитанного человека поступки уже никак с разумной подоплёкой нельзя будет; даём последний шанс ему себя оправдать).

И вот как только Иван Павлович, не без своих сложностей (как-никак открытое окно находилось на втором этаже и чтобы в него забраться, даже при наличии высокого роста, как у Ивана Павловича, нужно было проявить определённую сноровку и цепкость в руках) и некоторых отступлений во всякую чертовщину на словах, когда он пару раз сорвался с подоконника и прямиком задом на подмятую собой же траву, забрался в дом, а затем натыкаясь в темноте головой на дверные косяки и сами двери (он плохо ориентировался в незнакомой обстановке дома, а схемы расположения комнат у него не было), сумел-таки отыскать гостиную, то здесь-то он и решил остановиться и начать то своё дедуктивное дело, ради которого он и забрался сюда.

Так для начала он для себя сразу намечает, с чего он начнёт свою логическую цепочку по формированию образа Тёзки – с кресла твою мать. Где он демонстрирует своё отменное умение всё подмечать и на анализе данностей, по разрозненным фактам собирать в единую картину событие или поведенческий образ человека, а в данном случае бытовую предпочтительность Тёзки – определённо, вот на этом кресле Тёзка любил просиживать свой зад и жизнь вечерами. С чем он берётся за его кресло и выдвигает его в центр гостиной, чтобы прощупать свой объект изучения.

– Что ж, путём осязания послушаем, что там себе надумывал и надумал этот Тёзка. – Осмотрев кресло со стороны, подвёл итог своему поверхностному осмотру кресла Иван Павлович, принявшись снимать с рук перчатки, которые есть обязательный элемент рук людей вот такого хобби, как у Ивана Павловича. И он без них как без рук. Не может же он в самом деле прикасаться к чему бы то ни было открытыми руками. Он ведь не новичок и не какой-нибудь дилетант, чтобы оставлять за собой следы своего присутствия, по которым его можно будет запросто отыскать.

Ну а сейчас дело другое. Кресло, во-первых, если оно выполнено из матерчатых материалов, а оно здесь такое, не столь податливо для отражения на себе отпечатков пальцев, а во-вторых, Иван Павлович не любит для себя никаких ограничений во время своего обмозгования взятого им на своё усмотрение дела.

И вот как только все дела предварительного характера выполнены и перчатки положены в карман пиджака Ивана Павловича так, что они выглядывают из кармана на половину, как бы находясь в немедленной готовности быть надеты, он направляет свой ход к креслу, и с осторожностью, и с пристальным вниманием к каждому своему ощущению, присаживается в него. Здесь задерживает своё дыхание и внимание на себе и на том, что он сейчас чувствует, и …Начинает располагать себя в удобство сидения.

А как только Иван Павлович выбрал для себя наиболее удобное расположение на кресле, то самое время, так сказать на сленге Ивана Павловича, со всем вниманием приложиться к Тёзке. Ну а чтобы как следует к нему приложиться, нужно для начала к себе приложиться. Это чтобы не возникло потом кривотолков и самокритических обвинений (вот такой Иван Павлович справедливой сущности человек) на собственную необъективность и предвзятость – вот посмотрите, я и себя нисколько не щажу. И не трудно догадаться, откуда взялась вся эта корневая тождественность мысли Ивана Павловича.

Всякий дедукт, к кому причислял себя и Иван Павлович, в своём расследовании всегда должен зрить в самую суть, корень дела, а это как раз и даёт такая однокорневая составляющая его мысли и близость к месту его рассмотрения проблемы. Вот, к примеру, чем мотивировался наш подозреваемый, когда оставлял с носом обладательницу столь непревзойдённой красоты носа, уведя из по него всё добытое нечестным путём богатство? Не думаю, как вы, что стремление не быть первым ею обманутым, и не говорите мне, что его скрупулёзной страстью к единоначалию, в том числе и в деле трат нажитого нечестным путём добра. Здесь дело, одновременно куда сложней и прозаичней – он в своих действиях руководствовался своим, задранным сверх меры вверх носом, которому претило видеть, что ещё кто-то смеет задирать так величаво вверх свой нос. А то, что тот носик, к кому вышла такая претензия, по сути не задирался так вверх и не выказывал претензии на что-то большее, а он всего лишь, указывая на путь к звёздам, грезил мечтами, не принимается в расчёт людьми с задранными в своём самомнении вверх носами, хоть и настоянном на сомнении.

Но вернёмся к Ивану Павловичу, ведущему себя не как новичок в такого рода, за завесой штор и тайн делах, кто, успокоенный располагающей для спокойного времяпровождения обстановкой дома, куда ему пришлось влезть, когда хозяева отсутствовали дома, решит заглянуть в холодильник (вспотел с дорожки, вот и захотелось чего-нибудь выпить), и там-то и попадёт в расставленную по полочкам хозяевами ловушку, – в холодильнике чего только нет, чтобы с дорожки остудить свою жажду, а можно и порадоваться за себя и за хозяев с помощью такого коньяка, который новичок никогда бы себе не позволил (и закусить к тому же есть), – где поддастся искушению, а если вернее, то искушённостью уже не раз учёных горьким опытом владельцев дома, куда новичок забрался без их спроса, чтобы их по приходу сильно удивить перестановкой мебели дома, и без задней мысли посчитав, что до чего же хозяева этого жилища молодцы, – как будто чувствовали, что я сегодня к ним загляну и буду после вчерашнего в большом желании поправить своё здоровье, – прикладывается к обнаруженной бутылке коньяка, само собой с одной рюмки не распробывает весь букет крепости аромата напитка, и…Вот же какая неожиданная встреча и знакомство с кулаками хозяина дома.

А вот Иван Павлович так неразумно не поступает, – и не будем гадать, с чем это связано, мы это уже проходили, или я на чужих ошибках учён, знаете ли, – а он всегда с собой, в нагрудном кармане пиджака, носит то, что помогает ему сглаживать углы между собой и этой поверхностью бытия и жизни перед ним, плюс объектом своего рассмотрения; сегодня Тёзки.

Хотя, если быть до конца честным, то Иван Павлович на пути своего становления человеком опытным, всё же не миновал стадии новичка. Где он на первых порах своей дедуктивной деятельности, всё же полагался на гостеприимство хозяев дома, в котором он в неурочный час оказывался. Да, кстати, на его дедуктивную деятельность можно смотреть с разных углов зрения и точек соприкосновения – чаще, чем вы думаете, бывает так, что хозяева через потерю давно ими и забытой вещи, вначале обнаруживают эту для себя потерю, – а я и помнить забыл, что она у меня есть, – а затем через эту утрату находят её для себя. А потом, не имея, ни совести, ни благодарности к так называемому ими похитителю их даже не собственности, а памяти, заявляют на него в правоохранительные службы. А он ведь только по их наговору, типа их обокрал, тогда как он помог найти им столько всего ими потерянного за время своего серого бытия и жизни в приобретательстве, где хозяева этих апартаментов, за всех этим потреблением и забыли как жизнь сердцем чувствуется и ощущается. И они всяко больше находят для себя, чем теряют то, что уже не несёт в себе для них никакого сердечного отзвука, а значит, не имеет никакой ценности.

Ну а Иван Павлович, когда вот так, один на один, оказывался с внутренней обстановкой незнакомого помещения чьего-то дома, то его редко подводила интуиция и, загулявшие в гостях хозяева дома, всегда чего-нибудь сытного и так способствующего ходу дедуктивного расследования Ивана Павловича, оставляющие для себя, как ими ошибочно думалось, на самом деле оставляли для него продукты в холодильнике.

И Иван Павлович, сперва слишком предвзято настроенный к этим паскудам и крохоборам, после рюмки другой коньяка, и всё под хорошую нарезку колбасных изделий, плюс лимончик, начинает уже не так бесперспективно соображать насчёт хозяев этого гостеприимного дома. И он после новой порции, в той же последовательности, приёма внутрь пару рюмок коньяка, готов им дать шанс выглядеть в своих глазах приличными людьми, и даже начинает рассчитывать на их тёплый приём, когда они поутру его здесь, прямо у холодильника, ну и что с того, что на полу, застанут. Они ведь люди располагающие и приятные.

И как же каждый раз вот в таких случаях горько и бывало больно ошибался Иван Павлович в своих расчётах на понятливость хозяев того жилища, куда он в исследовательских только целях забирался, – я всего лишь хотел выяснить насколько вы чистосердечны, говоря на своих лекциях, что ваш дом всегда открыт для человека, нуждающегося в помощи.

И хозяева жилища, не давая вообще возможности Ивану Павловичу объясниться и объяснить своё здесь нахождение, хотя они и сами звучно и крайне требовательно его вопрошали об этом: «А это ещё, бл***ь, кто такой?!», начинают нападать на него, и не только словесно.

– Да он, сволочь, выпил мой коньяк без устатку! И всё вприкуску с моими лимонами. – Взбешённо орёт хозяин дома, требуя возмездия. А ему во всём поддакивает его миловидная и в чём-то для Ивана Павловича интересная супруга, в своём нервном состоянии раскрасневшаяся в лице и ставшая привлекательно ближе к Ивану Павловичу, знающему толк в красоте. – Да подожди ты, Зиновий Аполинарьевич со своими лимонами. – Вот как возмущается миловидная супруга этого сквалыги, Зиновия Аполинарьевича. – Он, как я вижу, в каждый мой салат сунул свой длинный нос, а вот мой фирменный креветочный салат и взглядом неудосужил. И как это всё понимать? Я, по-вашему, плохо готовлю? – В общем, каждый о своём беспокоился, а Иван Павлович получается, что тут крайний, когда у них в семье происходит такой разлад и бессердечность.

И Ивану Павлович, как человеку всё-таки ещё не растерявшему в себе сердечность, приходиться принять во внимание эти подаваемые ему сигналы и взгляды на него супруги Зиновия Аполинарьевича. Но только спустя время и когда минует преследование к себе со стороны Зиновия Аполинарьевича, надумавшего вдруг вооружиться скалкой (разве он не знает, что такое оружие в руках больше к лицу женщинам) и давай ей ему угрожать с одной стороны выхода из этого прохода, в котором оказался Иван Павлович. А с другой стороны к нему зашла миловидная супруга Зиновия Аполинарьевича, вооружившись ножом. А Ивану Павловичу теперь значит выбирай, с кем иметь встречное дело – с Зиновием Аполинарьевичем со скалкой, как видно по его бледному виду, и сам опасающегося Ивана Павловича, или же с его супругой, кто, не моргнув глазом, вонзит ему прямо в сердце этот столовый нож по самую рукоятку.

Впрочем, выбор Ивана Павловича был предопределён заранее, как только он увидел в глазах супруги Зиновия Аполинарьевича всю эту решимость вонзить ему нож в самое сердце по самую рукоятку. Ну а то, что он оценивающе посмотрел на эти варианты будущего для себя и развития ситуации, то это так, для того чтобы сбить с толку Зиновия Аполинарьевича, чтобы он раньше времени и вообще ничего не заподозрил насчёт его сердечных предпочтений и своей подоплёки во всём этом происшествии.

– Лучше пусть прекрасная незнакомка пронзит насквозь моё разбитое сердце, чем я стану соучастником посмешища, на которое только и способен человек со скалкой в руках. – Пробормотал про себя Иван Павлович, и тут же делает неожиданный словесный выпад в сторону своих противников. – Так вы что, заодно?! – вот такое удивительное дело спрашивает Иван Павлович, сразу вгоняя Зиновия Аполинарьевича и его супругу в сбивчивую на сомнения насупливость. После чего они решают переглянуться, чтобы убедиться в неправоте, а может и правоте этого незваного незнакомца, решившего не только их тут обокрасть, а окончательно расстроить их благополучный брак, хоть и начинающийся потрескивать, но ещё крепко скреплённый недоговорками и обмолвками (А тут он к ним влез, не просто в дом, а в душу, и пытается вынуть наружу то, что так тщательно ими друг от друга скрывалось и утаивалось).

Но маховик осознания своего положения уже запущен, и, по крайней мере, супруга Зиновия Аполинарьевича не может не заметить за своим супругом, как он жалко и глупо выглядит со скалкой в руках. А вот если бы она его ещё обожала как когда-то, и её не заел быт, то она бы за ним всё иначе заметила, – ну до чего же неуклюж и забавен в таком всеоружии, мой Зина.

А такие мысли супруги Зиновия Аполинарьевича заставляют похолодеть её в сердце и ослабить хватку в руке с ножом. Чем немедленно и воспользовался Иван Павлович, сбив …нет не с ног, а с сердечного дыхания супругу Зинаида Аполинарьевича, и тем самым сумел вырваться из этой ловушки, оставив о себе глубокую память в сердце супруги Зиновия Аполинарьевича, смятой не только физически напором этого похитителя её сердца, а она была полностью подмята Иваном Павловичем под себя, когда он, прорываясь сквозь неё, в одно слово, мимолётом сказанное ей на ушко, полностью переформатировал её под другую реальность осознания своей жизни: «Я несчастна! И достойна лучшего, чем Зинаид Аполинарьевич, губитель моей молодости и всех связанных с ней надежд». А если всё так и она (такая жизнь) тебя так тяготит, то нужно сбросить всё тебя сдерживающее, и устремиться в полёт за своей фантазией.

– Да, были времена. – С ностальгией посмотрев на эти прошлые перипетии своей жизни вблизи с живой натуральностью натурами, склонными живейше участвовать и чувствовать себя в этом мире, а не только осуществлять своё существование в нём, Иван Павлович повторно наполнил свой походный стаканчик из всегда с собой на такие мероприятия фляжки. После чего он склоняется прежде всего к стаканчику, присовокупив к этому воспоминания о встрече при всё таких же необычных обстоятельствах с крайне негативного и паскудного характера человеком, кого он, будучи склонным к романтическому преувеличению и фокусировке в таком качестве людей, встреченных им на своём жизненном пути, прозвал доктор Мориарти. Где он, как это обычно бывает, поначалу не испытывал никаких иллюзий насчёт этого доктора Мориарти, – скотина он и есть скотина.

Но как это не раз с ним бывало, то под воздействием этого смягчающего душу напитка из фляжки, он, рассмотрев под другим углом зрения прегрешения, а также самого доктора Мориарти (в итоге из под стола, куда закатила счастливая звезда Ивана Павловича и как уж без неё, его всё предусматривающей осторожности), посчитал, что с этим доктором Мориарти можно иметь дело. И как после заката его глаз под воздействием крепкого напитка и всё под столом выясняется, то с доктором Мориарти действительно можно иметь дело, но только в том случае, если он останется в неведении твоего присутствия под столом, а также, если тебе сподобиться стянуть со стола им оставленные документы и выскользнуть из дома незамеченным.

– И мне это удалось. – Усмехнулся Иван Павлович. – И теперь у кое-кого намечает большая интрига в осуществлении доказательств своих прав на часть компании. – На этом месте Иван Павлович замолчал себя с помощью стаканчика. А как только стаканчик оставлен на время, а нарезка выполнила своё предназначение во рту Ивана Павловича, то он приступил к тому, для чего, собственно, он здесь и находился.

– Что ж, посмотрим на этого гада, и что он из себя представляет. – Никого не стесняясь по причине отсутствия здесь кого бы то ни было, Иван Павлович, будучи большим поклонником женского пола, – он не даст в обиду их представительниц во всех случаях (правда, за двумя исключениями, если она и сама может за себя постоять своей уродливостью, и если она та ещё стерва), – не мог поступить иначе, и вот так выразительно высказал своё отношение к Тёзке, большому спекулянту на женском доверии, как изначально Иваном Павловичем подумалось. А сейчас, глядя на всё тут, чем окружила этого неблагодарного типа его милейшей души и вида супруга Клава, Иван Павлович, убедившись в очередной раз в паскудстве того человеческого генотипа, который представляют собой добившиеся своего мужья, с ещё больше категоричностью и претензией посмотрел на этого негодяя Тёзку, смотрящего на него с фотографии на этажерке.

– Вот чего ты тут так ухмыляешься? – жёстко так спросил Тёзку с фотографии Иван Павлович, сжав, что есть силы лимон и, выдавив сок из него себе в стаканчик. А надо понимать, что Иван Павлович ничего просто так не делает, и он решил, что добавить лимонного сока в напиток, не плохая идея. И осуществить её поможет этот наглец Тёзка, при виде которого у Ивана Павловича сжимаются руки в кулаки. И если в них в этот момент добавить лимон, то он может выжать из него сок, и тем самым хоть что-то поиметь от Тёзки для начала.

– А что ему не радоваться жизни, когда тут всё для него и к его услугам. – Догадался Иван Павлович, чьё лицо на этот раз скривилось не от зависти к такому завидному обустройству Тёзки, а это он лимон пережал, и кислотность выпитого им сейчас напитка оказалась несопоставимой с его ожиданиями. Ну а то, что он с несколько провокационными, неоднозначно можно трактовать, целями бросил ищущий взгляд в сторону лестницы, ведущей не только на второй этаж, но также в спальню, где тоже всё располагалось к услугам этого ненавистного Тёзки, а никак не Ивана Павловича, то это он просто от кислоты напитка скривился.

Когда же Иван Павлович со всей этой повышенной кислотности в себе с помощью шоколадки справился, то он взглядом своей неотступной принципиальности (можешь не беспокоиться, я от тебя не оступлюсь, пока все твои махинации на чистую воду не выведу), с упором на свою беспринципность в таких делах, где замешана честь симпатичной ему девушки, посмотрел глаза в глаза Тёзки, и спустя почти что сразу понял: «Крепкий орешек этот Тёзка. С ним мне придётся повозиться».

После чего Иван Павлович, как человек без спешки в ногах и голове, достаёт крайне важную составляющую для вот такого рода исследовательских дел, когда требуется вся внутренняя концентрация мысли дедукта, как уже могли позабыть, называли себя вот такие как Иван Павлович люди, со склонностью своего саморазвития с помощью разгадывания различных головоломок с криминальным подтекстом (а никак не дундуки, как их пытались очернить противники всего логического и человеческого), а именно трубку. И этот неизменный атрибут всякого думающего человека, а уж затем только джентльмена, кто может быть и джентльменом, но при этом нисколько не думающим джентльменом, что, как правило, и бывает. И оттого, люди с трубками во рту не большого мнения о джентльменстве, которые как раз из-за своего бездумного отношения к окружающему, оказались вымирающим подвидом людей.

А вот если бы они думали не только о себе и своём джентльменстве, на что у них все силы и уходили, – Считать ли или не считать сэра Вилли джентльменом, если он и не сэр в общем, да и не Вилли в натуре, как он смеет выражаться в обществе дам, а какой-то там Сильвестр Потапов, беглый телефонопромышленник из Тмутаракани, как опять же он сам в сторону своей родины самовыражался. Где он при всех этих неоднозначных характеристиках имеет огромный и очень завидный плюс – чертовски богат, и готов тратиться на продвижения себя в джентльменство, – то у них может и был бы шанс остаться здесь и при трубках.

А не как несостоявшийся джентльмен Сильвестр Потапов, званый на аудиенцию к королеве с почётом (а это указывало на то, что он был отчасти принят за джентльмена), чтобы значит, за весь его большой вклад в продвижение джентльменства в массовую культуру (а вот Сильвестр опять внёс своё должное понимание и объяснение всего с ним происходящего, всё это дело обговорив со свойственной его менталитету грубостью, как всегда на взрыв и эпически противоречиво, и как-то очень гадко: за поддержание спадающих с джентльменов штанов, так меня благодарствуют), сделать его рыцарем, а он изначально расслабился и в самый трогательный момент в таких действиях, – королева должна было возвысить его среди смертных, возложив ему на плечо меч, – взял и не удержался оттого, чтобы не высказать свою отдельную позицию на всё это дело, звучно чихнув (а что он мог поделать, если тут везде от затхлости не продохнуть).

А когда все вокруг в ожидании его, – извиняюсь, пардон, я не хотел чихать соплями на вашу обувь, постой падла, я вытру своё начхательство на вас рукавом, – он ко всему вышесказанному злоупотребил доверием выдвинувших его к этому рыцарству джентльменов, плюнув на всё это дело и, заявив: «Ладно уж так напрягаться, со всяким бывает. И уж не говорите мне, что вы там у себя в уборной не пукаете, а может изо всех сил на всех тут и пердите, – а я склоняюсь ко второй версии вашего жизнеустройства. Так что не кривите хлебало и давай уж посвящай меня в рыцари. За зря что ли я, столько денег в вашу казну отвалил», и гнусно так кивком намекнул на того, кто всё это дело с его рыцарством продвигал, то разве у джентльменов, так гнусно на глазах королевы оболганных гражданином Потаповым, оставался хоть шанс его понять.

И гражданин Потапов, выгнанный взашей отседова всем местным джентльменским племенем (поодиночке с ним бы не справились), так и не стал джентльменом. Хотя джентльмены на слово ему поверили, что он с них ещё спросит за всё. Так что им пришлось, пока гражданин Потапов не выполнил эту свою угрозу, поскорее лишить этого слишком непоседливого гражданина аккредитации на пребывание на своём острове и выслать его подальше, с глаз долой отсюда.

А вот Иван Павлович, не понаслышке знакомый и с джентльменами, и с их умственным обустройством в жизни, и даже с самим Сильвестром Потаповым, обреченным скитаться по жизни и жить с нервным предубеждением в сторону джентльменов, если у него возникают какие-то вопросы к себе и по поводу чего-то другого, то он в первую очередь обращается с вопросом к своей трубке, которая всегда ему насоветует чего-нибудь дельного.

И вот Иван Павлович зажигает спичку, закуривает трубку и вместе с первым дымным выпуском пара из себя, его уже заполняют, вполне возможно, что дающие ответы на некоторые вопросы мысли.

– И куда этот гад свинтил, или ещё пока решил свинтить? – поглядывая сквозь трубку на свой покачивающийся ботинок, свесившийся с заброшенной ноги на ногу, задался вопросом Иван Павлович, не скрывающий от себя, какая есть большая разница между предложенными самим собой вариантами версий, находящимися по разную сторону от взятого им в употребление в виде фигуральных весов: «или».

И видимо этот вопрос оказался не столь прост, как на то рассчитывал Иван Павлович, вот он и вскипел в сторону этого непостижимого пока что его умом Тёзки.

– Вот нисколько не понимаю я таких людей, как этот Тёзка. – Возмутился вслух Иван Павлович. – Что им ещё надо, когда дома и при доме всё есть. Неужели пресыщенность жизнью и тяга к непоседливости? – Здесь он немного остудился и уже рассудительно пробормотал себе в нос. – А понять-то придётся, если захочешь его отыскать. – На этом месте Иван Павлович поправил себя на кресле и, удивлённо резюмировал своё нахождение в кресле. – А вот и первая точка соприкосновения найдена. Мне в этом кресле, если мои подуставшие ноги меня не сбивают, вполне себе удобно сидится и чувствуется. Хм, интересно. – Задумывается Иван Павлович, и давай глазеть по сторонам, в поиске ещё общих точек соприкосновения с Тёзкой.

И он после небольшого осмотра приходит к удивившей его мысли. – Всё это на самом деле мелочи, – бормочет про себя Иван Павлович, – тогда как самая главная точка нашего соприкосновения, это …– Но на этом мысль Клавы обрывается так поспешно, что ни Иван Павлович не смог охренеть от того, что он тут себя вдруг надумал, ни сама она не успела осознать такой представившейся ей невероятности. А причиной этого её мысленного обрыва послужило то, что она вдруг наткнулась на буквальное подтверждение присутствия здесь Ивана Павловича – на журнальном столике, рядом с креслом, лежал конверт.

– Что это? – Клава не удержалась от этого, столь странного вопроса при обычных обстоятельствах нахождения вещей самых обыденных, но вот при таких, в каких она оказалась обстоятельствах, он не кажется таким неуместным. А так-то она знает, что это – это конверт. Хотя, наверное, её вопрос относился не к самому конверту, а к его содержимому и к тому, как он здесь оказался. И если насчёт его появления здесь, Клава была не в столь большом неведении, – Иван Павлович, а кто же ещё, его сюда положил, – то вот насчёт его содержимого, то тут не вопросами нужно задаваться, а надо подойти к нему и раскрыть.

А вот стоять на одном месте и тупо на него, да ещё и с подозрением смотреть, то это нисколько не приблизит её к разгадке содержимого конверта. И Клава всё-таки вняла голосу своего разума, и вперёд к конверту, открывать его. Но не сразу, а ей захотелось себя и своё любопытство помучить тем, что она начала взвешивать его на весу. Как будто ей это что-то даст. И если на то пошло, и она хочет знать, то новости хорошие, как и их противоположности, дурные предзнаменования, пишутся одними и теми же чернилами, и на них тратится в одинаковой степени чернила.

Но вот Клава перестала мудрить и наконец-то раскрыла конверт и вынула из него, ни много и ни мало, а в самый раз исписанный лист бумаги.

«Это я. Всё осмотрел, понял, и мои выводы следующие: если вы в деле и ещё не отказались от своих намерений, довериться мне и найти вашего Тёзку, то достаньте из конверта малый конверт и действуйте согласно приведённым там инструкциям. Что касается связи, то я с вами при надобности свяжусь (сами понимаете, электронными средствами связи пользоваться возбраняется).

P.S. Да, кстати, волнение, нервность и недоверие, это нормальная реакция на всё происходящее». – Клава ещё раз пробежалась по тексту записки, затем ещё, и видимо только после этого догадавшись, что от неё требуется, не забыв по возмущаться про себя: «Это что ещё такое?! Делай, что скажут и точка», обратилась рукой к конверту. В котором и в самом деле ею отыскивается небольшой конверт. Подход к раскрытию которого, происходит более сложнее для Клавы, чем в первом случае, начавшей себе тут всякого надумывать насчёт того, что там мог невероятного напридумать для неё Иван Павлович, и к чему это всё может привести.

И как Клава уверенно думает и представляет на основе всего своего мировоззрения, сформированного на основе жизни в виртуальном пространстве социальных сетей, и жизненного опыта, который, если честно, то так себе, по всё тому же вышеприведённому поводу, то Иван Павлович несомненно постарается завести её в некую ловушку разума (чего она такого насмотрелась, чтобы до такого додуматься?), типа кроличьей норы (всё же сказок; и то ладно), из которой для неё есть один только выход: полностью переформатировать себя в другую видимость человека, и визуально введя в заблуждение противника, – он же тебя не узнает, и мы этим воспользуемся, – тем самым выйти победителем из этого противостояния.

– Так какую конфету выбираешь? – Обратится к Клаве Иван Павлович в итоге, путём выкладки на буфете кухни двух столь разных и многофункциональных конфет: одна само собой красная, а вторая синяя. А Клава в своей увлечённой воображением манере действовать, и не сдержалась, рефлекторно дёрнувшись головой в сторону буфета, где только из-за темноты не сумела рассмотреть эти приготовленные для неё конфеты. А так-то они там лежат и ждут её и её выбора. А что каждая из конфет в себе несёт и собой подразумевает, то Иван Павлович это ей сейчас постарается разъяснить.

– Та, что поэффектней и в размерах впечатлительней, – мы её красной обёрткой выделили, подчёркивая её высокой степени содержательность и необходимость соблюдать осторожность при её употреблении (на ней написано: «съешь меня»), – то в ней с одной стороны много кофеина, калорий и пальмового масла, а с другой, она несёт в себе столько невозможно приятной радости, что от неё не оторваться, что и забываешь обо всех последствиях, которые несут с собой лишние калории, учёт которых всегда очень придирчиво ведёт всякая следящая за собой девушка. – Здесь Иван Павлович слишком много себе позволит, окинув Клаву оценочным взглядом, чтобы от классифицировать Клаву: к какому классу она относится, к следящим за собой девушкам, или не к таким стройным.

Ну а Клаве на данный момент нечего в себе стесняться, и тем более стеснять и прятать под обтягивающей одеждой, и она использует одежду не для того чтобы прикрывать недостатки своей фигуры, а наоборот, для того чтобы подчёркивать все в ней неизгладимые для вашей памяти впечатления: изгибы и линии своей фигуры. Так что такой прямолинейный взгляд на неё Ивана Павловича, нисколько её не смутит, когда она и сама знает себе цену, а вот ему бы лучше поберечься и слишком не увлекаться разглядыванием Клавы, если он не забыл, то верной супруги Тёзки, и не для того он сюда был зван.

И Иван Павлович проявляет здравомыслие, переведя их общие взгляды с Клавой на саму же неё, на озвученную им проблематику большой конфеты. – Это конфета, конечно, это что-то незабываемое, и она как всякий запретный плод, так и притягивает ваши желания её попробовать, – прожить жизнь и хоть раз в ней не ощутить эту запретную сладость во рту, да разве я себе могу такое позволить, – но последствия её злоупотребления поистине страшные. И если у вас хороший метаболизм, есть к тому же сила воли выгонять из себя лишние калории на беговой дорожке и всё это под надзором строжайшей диеты, что будет позже, а для начала вы готовы на время смириться в себе с тем существом, которое займёт собой всё ваше зеркальное отражение, не оставив там ни чуточки места для чего-то другого, кроме вашей, расперевшей от переизбытка холестерина физиономии, то беритесь за эту конфету. – Иван Павлович делает столь необходимую паузу для Клавы, чтобы она смогла переварить эту жуткую для всей её сущности информацию, которую содержит в себе эта толстая конфета, и которую, – и она уже начинает чувствовать, – она не сможет переварить и её от неё тошнит.

И Клаве в приступе нервного волнения даже становится непонятно, почему это Иван Павлович, не только предложил ей этот вариант с конфетой, имеющей и несущей в себе столько побочных последствий, – да прямо так и будут вываливаться из штанов эти последствия, – а так подробно остановился на её характеристиках. Неужели, он мог себе помыслить, что она, после всего ею об этой конфете услышанного, захочет, да хотя бы гипотетически, рассмотреть этот вариант на себе. – Да никогда я подвергну себя такому издевательству! – вспыхнула Клава, да и давай вспоминать, где лежит или висит зеркало, чтобы посмотреть в него на себя, такую всю не такую, на варианте которого настаивает злоупотребление этой толстой конфеты в красной обёртке, и укрепить в себе уверенность категорически отказать Ивану Павловичу в этой его попытке убедить её выбрать конфету в красной обёртке.

Но зеркало Клавой отчего-то никак не находится, хотя она прекрасно знала, что одно из них висит прямо над буфетом (однозначно Иван Павлович тут как-то вмешался), а слишком демонстрировать перед Иваном Павлович, с большой не простотой на неё поглядывающего, растерянность в себе и такой поиск поддержки себя в зеркале, она отчего-то не хочет. И Клава, смирившись только вот с таким положением, – она не может оглядываться по сторонам и вынуждена придерживать на себе взгляд Ивана Павловича, – включает своё воображение и без всякого зеркала видит себя и то, что она может запросто растерять в себе после выбора красной конфеты с именем «Съешь меня». – Сама собой подавись, обмылка кусок.

И Клава ещё больше укрепляется уверенностью не поддаваться на все посылы Ивана Павловича насчёт этого выбора, и уже собирается ему это заявить в жёсткой и категоричной форме, как вдруг наталкивается на ошеломившую её мысль. – А может это проверка моей силы воли? Смогу ли я пойти на самопожертвование не на словах, а на деле, если от этого будет зависеть жизнь самого дорогого для меня человека, Тёзки? – Клава, на мгновение онемев, впала в ступор от такой предлагаемой для выбора действительности, своего рода конфликта интересов, где на одной чаше весов находится жизнь Тёзки, а на другой…её же жизнь, – ведь для неё смерть, потеря своей красоты.

И тут Клава не выдерживает, и вся, но только внутренне, взрывается. – Нееет! Я не смогу! – вырывается из Клавы первая слёзная эмоция, которая переформатируется в другую истеричность. – Мама дорогая, да что он со мной делает и чего он от меня добивается?! – без использования средств оформления и доставки на поверхность слов, одним дыханием выплёскивает из себя этот крик души Клава.

Но, как правило, такие взрывы скоротечны, и Клава, выдержав в себе всё то, что несёт в себе всякий взрыв, где только взрывной волной потряслись ресницы её глаз, с холодным взглядом смотрит на ненавидимого ею сейчас всем сердцем Ивана Павловича (а он-то причём?), и спрашивает его. – Если эта конфета настолько опасна для употребившего её, то, что она тогда такого даёт, что это перекрывает все её минусы?

Иван Павлович выдерживает паузу, и говорит. – Её преимущество в том, что вы не только в новом для себя, в момент преобразившемся облике, не будете узнаны, а вас и узнавать никто не захочет, с отвращением отворачивая от вас голову. А это даёт нам большую фору в противостоянии с нашим противником, и плюс полную свободу действий. Что нам как раз сейчас и нужно. К тому же они будут поставлены в тупик вашим исчезновением из поля их зрения, а что это за жирная корова к вам ходит, то это им и знать не захочется. Ну как, вполне обоснованные для её применения характеристики? – Иван Павлович крепко так посмотрел на Клаву, как бы пытаясь убедиться в её понимании того, что иногда так бывает, что без жертв со своей стороны никак не добиться поставленной цели.

Но Клаву что-то сдерживает от этого выбора, – может то, что она себя рукой за коленку щипает, – и она, сглотнув набежавшую слюну, спрашивает Ивана Павловича. – А вторая конфета, для чего она?

Иван Павлович, скорей всего, ожидал этого вопроса, и поэтому он был готов к нему. – Она, как вы заметили, не так размерна, как её соперница. Она зовётся «Лизунок». Не нужно объяснять вам, из чего это выведено. – Заговорил Иван Павлович. – И её функционал как раз отражает это её качественное свойство. Она всё умельчает до своего предела у употребившего её человека. – Иван Павлович сделал паузу, ожидая от Клавы поясняющего вопроса. Но она им не задалась, и он сам пустился в пояснение значения функционала этой конфеты. – Она по максимуму уменьшает значение в вас того, что отвечает за вашу индивидуальность. Через чувствительное охлаждение к сердечно волнующим вам вещам, загрубевая нервные окончания, делает вас не восприимчивой по прежнему к внешним раздражителям, с помощью которых происходит ваша коммуникация с этим миром, и тем самым вы становитесь обезличенным, полым существом (направление нашей чувствительности есть определитель нашего личностного я).

– Я перестану чувствовать, что ли? – вдруг вмешивается Клава, перебивая Ивана Павлович.

– Пожалуй, так. – Типа ничего не поделаешь, если такова сущность этой, даже и не конфеты, а антидепрессанта, говорит Иван Павлович, чуть ли не разводя руками. Из чего для Клавы становится лишь одно понятно – толстая конфета не так страшна, как выглядит на первый взгляд. А вот что ей совершенно непонятно, то она об этом и спрашивает Ивана Павловича. – И зачем мне это нужно и чем поможет?

– А для того …– перейдя на шепот, тихо проговаривает Иван Павлович и …на этом пауза затягивается, приведя Клаву к конверту. – Нет никаких конфет! – выдохнув, решительно заявляет Клава, и рукой лезет в карман куртки. Откуда ею вынимается оставленная на столе Иваном Павловичем монета. И она, зажав её пальцами руки, поднимает перед собой и начинает её рассматривать с разных сторон.

– «Орёл» или «решка»? – задаётся вопросом Клава. – А что «да», а что «нет»? – Прищурив глаз, вопрошает Клава, и немного подумав, делает вывод. – Несомненно, «орёл» это «да». Он отождествляет собой императив. А вот «решка» представляет собой оценочный взгляд на монету её владельца. А он не всегда удовлетворён тем, что видит. – Клава ещё разок осматривает монету со своих сторон, и с обращением к себе выдохнув: «Тогда бросаем», подбрасывает монету. Ловко её ловит и, не разжимая кулак с монетой в нём, со словами: «Я знаю, что там выпало», убирает руку в карман куртки.

Глава 13

Полная напряжения и встречных взглядов.

Когда перед уходом туда, где ты не разу не был, но для посещения этого места есть все необходимые и объективные причины, – так нужно, единственное, что позволено сейчас об этом сказать, – и тебе не нужно приодевать себя в новую, отличную от прежней повседневность, – а для этого есть уже свои всё объясняющие причины, – то это говорит о том, что всё уже заранее решено, а также о том, что этот человек ещё с вечера собравшись, сегодня с утра, как минимум, по этой причине не должен опоздать туда, куда он собрался прийти.

Что, между тем, не отменяет того, что у него на пути к тому месту, куда он направился, не возникнет иного рода причин, в итоге приведших его к опозданию. Но, видимо, сегодня не день для возникновения объективных препятствий для Клавы, для того человека, о ком здесь ведётся речь, на пути к своей цели, а субъективные препятствия, – дрожь в ногах, внутреннее волнение, приводящее её к забывчивости маршрута следования, ну и головокружение от сильно свежестью насыщенного воздуха, – оказались не столь полновесными, чтобы внести кардинальные, нацеленные на её опоздание изменения в ход её следования к своему пункту итогового прибытия. И она как вроде пришла вовремя и не опоздала в то место, которое было указано под одним из подпунктов вручённой ей инструкцию.

Хотя пару раз она и попыталась вначале подумать, а затем, развернувшись в обратную сторону от направления своего следования, поступить не так, как того требовало от неё сердце и некоторый расчёт на своё и на Ивана Павловича здравомыслие, на основе которого был разработан им некий план для … – а об этом в своё время, – и на основе веры Клавы в которое (во всё тоже здравомыслие), она сейчас не отсиживалась дома, а шла устраиваться на работу в одно финансовое учреждение, где её как бы ждали (плюс ещё с десяток претенденток на открывшуюся вакансию; но только для проформы, чтобы, таким образом, в целях демократии, замаскировать единственного устраивающего в компанию претендента, а именно Клаву; чью-то, из самых верхов протеже).

– И для чего мне это всё нужно? Да и не знаю я там никого. – Начала себя очень убедительно убеждать повернуть назад, домой, Клава, где её в отличие от того места, где её как бы ждут, но на самом деле и не ждут вовсе, её ждёт относительный покой в кровати. Правда, такого рода убеждения действенны только в обыденных случаях, а не при таких обстоятельствах, в которых оказалась Клава. И ей, для того чтобы окончательно повернуть назад, нужно что-нибудь более основательное придумать. Впрочем, на этот раз и именно сегодня, ещё с самого утра, а частично со вчерашнего вечера, Клава к ответу на этот вопрос была подготовлена более чем убедительно. И помог ей подготовиться к этому вопросу обнаруженный ею вслед за конвертом, стоящий на журнальном столике ноутбук, так и подсказывающий ей своей открытой крышкой, что он здесь не так просто оказался, а с ним работали так основательно, чтобы с ним в последствии могла также начать работать и Клава.

Ну а когда Клава в одном из подпунктов инструкции обнаружила указание на ноутбук: «Оформи себя в представленный образ с фотографии на ноутбуке», то тут-то всё ею представленное, не представляемое, и даже надуманное, и сошлось. Правда, совсем не так, как она себе в самых своих жестоких на свой счёт фантазиях представляла, оказавшись для начала в теле анорексички. Где она ничего с собой поделать не может, всё ест и ест, и всё равно при этом не поправляется. А стоило ей только обратиться с мольбами к вселенскому заупокою (так она называла вселенский разум, он должен нести покой), то он раз и прислушался к ней, и сделал всё наоборот, и не так, как того она ожидала.

И она, с этого момента распирающая собой и делающая тесными покровы окружающего её пространства, не во что не вмещающаяся и не проходящая ни в какие, даже разумные ворота, огромаднейшая тётка, находящаяся в последней стадии ожирения. Где она и ни ест ничего, отчего вечно находится в состоянии депрессии и голода, а всё равно пухнет, и вширь, и в сторону. В общем, эти её надуманности о двух таблетках со своими унифицированными свойствами имели под собой свою предметность в Клаве.

Но вот то, что она увидела на ноутбуке, скорее, а иначе не успеешь, что-то другое, чем можно было это заподозрить и говорить об оцифрованной фотографии, – это была и не фотография по сути, а что-то наподобие технической схемы устройства, здесь вроде как человекоподобного андроида, где он был размечен на составляющие его функциональные части, со своим описанием каждой из них (это для этого здесь была помещена, а эта часть устройства совсем для другого расположена), – ни в одну из этих страшных для неё трагедий не умещалось. И какоказывается, то очень уж наивна про себя была Клава, держа при себе только эти два обустройства себя в будущей, не столь молодой жизни. Тогда, как оказывается, и вот такое, о боже мой, и как так можно себя не любить, так себя на людях представляя и такое на себя надевая, бывает.

И первое, что после этого эмоционального всплеска Клавы из неё вырвалось, то эта бесконечная, со своей безнадёжностью жалость к себе, и не готовность так собой жертвовать, даже ради своего сердца. Правда сердце практически невозможно переубедить в чём-то своём, и если вы будете слишком настаивать на чём-то своём, что идёт в противоречии с его пожеланиями, то оно может и приостановить свою работу. А когда вас начнут мучить смутные сомнения, тёмные придыхания, то вы скорее, а иначе будет поздно, пересмотрите свою прежнюю позицию и пойдёте на попятную, согласившись во всём со своим сердцем.

Что и сделала Клава, благоразумно не став так далеко заходить в отношениях со своим сердцем (оно у неё очень трепетное, и о нём нужно проявлять заботу) и, пересмотрев эту свою непримиримую позицию на фотографию с ноутбука. С чем решительно заявила, что Тёзка за всё то, на что она себя обрекает по его вине, никогда не расплатится с ней. А вот задаваться вопросом: «А если Тёзка столь не платежеспособен, то какой смысл принимать в качестве залога его долговые векселя», она не стала.

И Клава с той в лице безысходностью, на котором настаивает тупиковое положение отчаяния, в котором на этот раз оказалась она, глядя в незримую даль, запускает в волосы руку, откуда ею вынимается заколка, которая при выносе её из волос выскальзывает из рук Клавы и падает на пол. Но Клава бессердечна в ответ на это падение, и ни один волос на её голове, кто так близок был к этой заколке, не пошевелился, а её глаза, как были беспринципно бесцеремонны, так и утолялись своей безжалостностью к когда-то самым близким ей вещам (неужели она, даже не укусила, а только лизнула ту самую, малую конфету? Понятно, что только фигурально. Хотя у неё во рту что-то сосательное присутствует). Но это только начало на пути Клавы к оголению себя к ожесточению. И вслед за заколкой, на пол полетели, а точнее будет сказать, начали опадать с Клавы вещи, составляющие сейчас её единое целое, а именно то, что было на ней надето.

И вот когда на Клаве остались только одни серёжки, то её рука, было потянувшаяся к уху, вдруг дрогнула, а когда она пальчиком руки задела одну из серёжек, то её тут как пробьёт током, пробежавшим от уха с серёжкой, а дальше через палец на руке и по телу. И она, прыснув слезами, сильно не красиво исказившись в лице, раскрыв рот от жалости на этот раз не к себе, а к Тёзке, подарившему ей эти серьги, что есть духу бросается по лестнице на второй этаж, в ванную. Где, громко хлопнув дверью, запирается на замок, включает в кране воду и вперёд под душ, слизывать холодным душем с себя соль слёз.

Что приводит её в относительный порядок, и Клава, сумев подняться с корточек, на которых она находилась всё это время под душем, посмотрела на себя в зеркало, и увидела там себя, и не только. И она, повернувшись к шкафчику со всеми теми женскими принадлежностями, без которых современницу и представить невозможно, а она в свою очередь, и сама представить себе без них жизни не может, а что уж говорить о том, чтобы выйти на улицу без применения в свою сторону и на всю свою голову и ответственность, всех этих, индивидуального, как вроде, характера средств (нечего), уже зная, что будет делать, а вот что дальше будет и на что всё это будет похоже, она старается не думать, делает свой первый шаг навстречу к своему, в общем, туманному будущему, схему которого воспроизвёл на рисунке с ноутбука Иван Павлович.

А вот что из всего им задуманного получилось, то с этим Клаве сейчас как-то жить, выглядеть и ближайшее время расхлёбывать. – Я уже сделала тот самый решающий, свой бесповоротный шаг. – Просмотрев в обратную по многим статьям сторону, процедила в зубы Клава. – Так что поворачивать назад уже поздно. – И Клава решительно вернулась на свой прежний путь и, придерживаясь взглядов на себя с некоторым отстранением, – она смотрела лишь в сторону безобразных кроссовок на своих ногах, а на встречных окружающих незачем смотреть и их замечать, когда они и сами столь к тебе внимательны, – как-то на неё совсем непохоже (может быть, с непривычки носить спортивную обувь, после таких удобных шпилек, к которым её ноги попривыкли и теперь они в своём равновесии и упоре на стопу ноги, опираются на тот баланс сил, который даёт ногам удержаться на этой точечной грани под собой), очень неуклюже выдвинулась в это финансовое учреждение, где всё готово к тому, чтобы её увидеть, выслушать, а затем уже в качестве своей неотъемлемой части, служащего, принять в свои крепкие объятия.

И, конечно, Клава, как и всякий претендент на открывшуюся вакансию, даже будучи самым самонадеянным претендентом, – за меня есть кому замолвить словечко, да и вообще, знаете кто мой троюродный тесть, – немного волнуется за себя и чуть больше немного за членов приёмной комиссии, кто тоже может разволноваться и не увидеть в ней тот самый потенциал, которого не хватает их учреждению, и без которого оно в последнее время всё больше буксует на поле прибыли, принося компании только одни убытки. Из-за чего директора и управляющие этой, даже не совсем компании, а целого конгломерата из разно профильных компаний, в край переругались между собой, обвиняя друг друга в неэффективности и отсталости образа своего мышления.

– Такими категориями мысли, как у вас, когда-то мной многоуважаемый, а нынче у меня с этим вопросом возникли препирательства с реальностью, директор Карл Ибрагимович Маркс, давно уже не рассуждают. Это прошлый век, искать доход и прибыли через поглощение, слияние и последующую колку на части компаний. – Вот прямо так, и не сказать, что сильно неожиданно и к этому заявлению не было никаких предпосылок, пальцем руки и обвинениями в ретроградстве тычет в бороду Карлу, да ещё и Марксу, директору одного из филиалов компании, занимающейся всякими прибыльными когда-то, а сейчас всё это ушло в безвестность и неизвестно ещё куда, управляющий другого, не менее безуспешного филиала компании, само собой, Фридрих и Иероним (такой он полный иронии человек) фон Грешен.

А Карлу, да ещё к тому же Марксу, как-то уж совсем странно слышать такие заявления от когда-то им уважаемого, и то только быть может, и нет никакой уверенности во всём этом, а вот уверенность в обратном во всём его существе присутствует, Фридриха, почему-то Иеронима, и ещё к тому же фона Грешена. – И как же нынче блефуют на рынке доходности бумаг? – сам в ответ тыча пальцем руки в когда-то покладистую, а сейчас одно расстройство и жёсткость, бороду Фридриха, может быть уже и не фон Грешена, со всей своей ответственностью заявляет вечерами в погребке вышеупомянутый Маркс.

– Я бы вам сказал, да вы всё равно ничего не поймёте. – Отъявленно и невозможно понять с какой это стати и на что он тут рассчитывает этот фон Грешен, пренебрегая добрососедством Маркса, такое себе вслух позволяя. Отчего и зажевать свою бороду не такое постыдное дело. Что и делает Карл, подрастерявший в себе и на своём лице Маркса, глазам и ушам своим не веря, слыша такое.

– Поясните. – Прожёвывая волосы с бороды, всё же интересуется Карл пока ещё Маркс, но не полностью. И Фридрих фон Грешен, так уж и быть, смягчается.

– Нужно всё старое облечь в новые формы. – Говорит этот ловкий Фридрих так здорово, что даже знаток всех этих новоделов не поймёт о чём это он. А уж куда там Марксу, живущему в своём мире. Но при этом он виду не подаёт, что ничего из сказанного не понимает, а согласно головой кивает. А чтобы не сильно дураком выглядеть, то ещё и интересуется:

– И кто так должен по-новому выглядеть?

– Да все мы! – ну а это Фридрих уж слишком много на себя берёт и загибает. И как интересно на это всё посмотрит его руководство, если до его сведения Маркс в собственной интерпретации доведёт такие его мысли и пожелания о мировом переустройстве, где он желает видеть новые лица там, у них наверху, и как может Маркс понять, и всеми поймётся, то среди этих новых лиц этот фон Грешен видит себя. И видимо Фридрих фон Грешен сумел по подобревшему лицу Маркса себя подловить на том, что слишком забежал вперёд в своей откровенности, и как бы она не стала ему боком. И он поспешно принялся напускать тумана, чтобы под ним скрыть свою настоящую мотивацию. И он начал тут что-то плести о ай-ты технологиях, об искусственном интеллекте и опять что-то о новых методах ведения бизнеса.

Но Маркса на всё это не проведёшь, и он уже насквозь подлую сущность Фридриха видит и понял. И он только ради приличия спрашивает о капитализации предлагаемых Фридрихом стартапов, а уж только затем, в самый казалось Фридриху неожидаемый им момент, своим вопросом, как обухом оглушает его по голове. – Что, с секретарши начнёшь свои нововведения?

Фридрих же на мгновение замирает в онемении, не сводя своего взгляда с Маркса, так настойчиво не сводящего с него своего взгляда, да и давай оживать в лице улыбкой.

– Не секретаршу, а консультанта по штатному расписанию, с ненормированным рабочим днём для решения внештатных вопросов. Так в новых реалиях будет называться эта должность. – С неоднозначным выражением лица сказал Фридрих.

– А! Я понял новую концепцию ведения бизнеса. – Хлопнув себя ладошкой по лбу, так ярко догадался Маркс. – Разрабатываем новую нормативную систему единиц ведения бизнеса. Где всё прежнее деловое мироустройство, вплоть до самых мелких лавочек и артелей на доверии, пропускаем через интеллектуальную нормативность, – добавляем интеллектуальную начинку в вышедший на рынок бизнес, и не обязательно чип, – так сказать, сертифицируем бизнес, без чего он не имеет право выходить на рынок, и…Ну ты меня понял. – Сказал Маркс. И хотя Маркс тут много чего от себя добавил (да вообще всё! Ему только дай за что-нибудь зацепиться, то он такого на придумает), Фридрих не прочь его понять, как тому вздумалось, чтобы его поняли.

– Угу. – Кивает согласно головой Фридрих.

– Так что ты там говорил о внештатном консультанте? – уже умиротворённо интересуется Маркс.

А что он говорил? Да всякое, что в голову придёт, а Клава теперь сидит вполне себе приличном, всё в светлых тонах фойе, и места себе не находит, так она волнуется и переживает. К тому же, чтобы она не сильно насчёт себя не задавалась и свои амбиции попридержала, то её ожидание разбавило ещё несколько претенденток на вакансию, посмотришь на которых и у тебя сердце сжимается от того, что ты не такая совершенная, и тебе до них никогда не дорасти, ни в росте, ни в шикарности вида. И Клава начинает совсем теряться и мелеть на их таком представительном фоне. Ну и плюс в ней начинает нарастать неуверенность в себе, со своими сомнениями и вопросами.

– Да всё бесполезно. – Клава уже начинает во всём сомневаться и срываться на уж совсем очернительские мысли в сторону …Да во все стороны. – Разве неясно. Посмотри на себя и на них. И гадать не нужно, кого выберут. Меня в самую последнюю очередь, когда все откажутся из-за неприемлемых условий контракта – нужно переспать с управляющим одного из филиалов компании, Ариогеном Бегемотычем (с ним никто не спит, а он оттого не высыпается, как бы это странно не звучало), в качестве подтверждения своих профессиональных качеств. И хотя на нынешнем рынке труда трудно уже чем удивить, а они, – Клава искоса и вскользь посмотрела на своих соперниц и соседок по диванчику, – ещё и не такие предложения выслушивали, но когда они увидели этого Бегемотыча и сколько за него предлагают, то у всех до единой иссяк оптимизм здесь работать. И тогда что. Мне соглашаться, спать с этим Бегемотычем? Да ни за что! Да и с какой стати! – Всё возмутилось в Клаве, и она было собралась уже подскочить с места и вон отсюда, как она вдруг и прямо тут, натыкается на не просто прямолинейный взгляд в свою сторону со стороны самой ближайшей к себе соседки по диванчику, – яркой блондинки, с холодными глазами и выразительно подчёркнутыми помадой губами, – а она что-то там демонстративно жуёт и как вроде в ней что-то анализирует.

И Клава на этой для себя нервной ноте срывается на вопрос. – Что?

Но блондинку, кажется, ни капли не волнует то, что тут себе позволяет Клава, и как она на неё пристрастно и с вызовом смотрит. И она нисколько не сбивается с хода своего поведения и в полной своей невозмутимости продолжает жевать и бесцеремонно разглядывать Клаву. А вот Клава в отличие от неё потеряла начальный запал и начинает проседать про себя, уже не столь уверенно посматривая на блондинку. И в её глазах теперь так и читается вопрос: И что ты на меня так внимательно смотришь. А?

А блондинка, видимо, не соответствует бытующему мнению, в основном среди мужской части населения, указывающему и утверждающему о наличии причинно-следственной связи между цветом волос девушки и её умственным потенциалом, а уж затем развитием, и она в момент уразумела, что у неё спрашивает Клава.

– Волнуешься? – спрашивает блондинка.

– Угу. – Кивает головой Клава, вдруг почувствовав, как у неё от сердца отлегла вся прежняя тяжесть и волнение, и всё оттого, что к ней проявили хоть какое-то участие.

– Это ты зря. – Продолжая жевать, наверное, жвачку, самоуверенно так делает это заявление блондинка. А Клаве естественно хочется и интересно знать, почему она так считает.

– У них нет шансов. – Кивнув в сторону других претенденток, сидящих поодаль от них, а некоторые даже рядом, как само собой, и так и должно быть, сказала блондинка. А вот здесь Клаве хочется услышать, на чём основываются такие смелые утверждения блондинки, – а то тут уже попахивает её слишком большой самонадеянностью, и даже начинается на практике подтверждаться ходящее в кругу брюнеток убеждение, что блондинки слишком высоко задирают нос и за соперницу тебя не считают, если ты и сама не блондинка, – ну и плюс, Клаве желалось бы знать, что она на её счёт думает.

– Почему? – с задушевным трепетом задаётся вопросом Клава. А блондинка нисколько не тушуется, и она, окинув так себе взглядом соседок, не понижая голоса говорит. – Они обыкновенны. – Здесь блондинка делает многозначительную паузу, уставившись на Клаву, и когда у Клавы от напряжения стало в голове темнеть, говорит ей. – А вот ты другое дело. Ты необычная. – А Клава и не знает, как на это её заявление реагировать. А закрыть раскрывшийся рот от удивления, она как-то не сподобится, забыв, что сейчас так открыто на слова блондинки реагирует.

Но Клаву в таком увлекательном виде не успевают тут заметить, а всё потому, что из дверей, ведущих в кабинет для собеседования, вышла строгого вида дама при очках и в руках планшет с бумагами, и теперь все на неё смотрят, и ждут то, что она сейчас озвучит.

– Надежда Холодная. – Говорит эта строгая дама при очках, заглянув в лист бумаги перед собой. А так как сразу никто не откликнулся, то она со своей досадой, с видом человека кого тут заставляют задерживаться, окидывает рассеянным взглядом девушек в фойе, и ещё(!) раз повторяется. – Надежда Холодная. Есть такая? – И вновь никто сразу не откликается и девушки начинают переглядываться между собой, как бы пытаясь друг в друге отыскать эту, как её там, куда-то запропастившуюся, и откуда такая ещё выискалась, Надежду, да ещё Холодную.

А вот Клава никуда вокруг не оглядывается, а она видит, как блондинка, что-то в себе нащупав, начинает преображаться в понимание сказанного той строгой дамой. А как только она заискрила в глазах знаковым пониманием и ещё чем-то таким, что Клава зовёт чудовством, а в сложных случаях и плутовством, она и говорит, обращаясь при этом только к Клаве. – А это ведь, кажется, меня зовут. – Здесь она поворачивается к строгой даме, кто уже выведена из себя таким прохладным и недопустимым в этих стенах поведением этой Надежды Холодной, и готова навсегда вычеркнуть из своей и списочного состава на листочке это, уже всем её сердцем ненавистное имя Надежды Холодной, но не успевает, так как эта Надежда Холодная вот она я.

Строгая дама видимо настолько выбешена такой не пунктуальностью Надежды Холодной, не соизволившей в точности с отведённым на ответ временем отреагировать на её вопрос, что и не находит, что ей возразить в ответ, чтобы значит, вычеркнуть её имя из списка претендентов на вакансию. И строгая дама только ещё строже посмотрела на неё поверх своих очков, и сказала. – Вас приглашают. Не задерживайтесь. – После чего она уже ничего здесь для себя не ждёт и возвращается туда, откуда сюда вышла, где и будет вместе со всеми, кто там собрался, ждать всякого от этой многообещающей Надежды Холодной. И, пожалуй, на этот счёт они не ошибутся, вон как Надежда Холодная, с готовностью всех там поразить, смотрит в приёмные двери, не забывая пережёвывать жвачку во рту.

А все вокруг на неё смотрят с большим вниманием и удивлением, и у каждой из девушек начинает закрадываться в себе насчёт этой Надежды Холодной сомнение. – Не слишком ли дерзко себя ведёт эта крашеная вертихвостка? – со своей долей понимания происходящего (она, несомненно, чья-то протеже, вон как ведёт себя вызывающе) и принижения, ясно, что не натуральной блондинки, задаются вопросами девушки из фойе. – Чувствую, что у нас нет шансов. Эта бл***ь, всех нас тут прокатит. – А это уже была форменная истерика соперниц Надежды Холодной, чья интуиция уже что-то там нащупала и начала сгущать краски и позволять так непримиримо и жёстко высказываться в её адрес.

А блондинка, то есть Надежда Холодная, повернулась к Клаве, пристально на неё посмотрела, и вдруг выплёвывает изо рта синеватого цвета жвачку и протягивает её Клаве, в оторопи одёрнувшейся чуть назад, и с этого положения принявшейся смотреть на эту синюю субстанцию в руках Надежды.

– Что смотришь? – спрашивает Надежда. – Это тебе. Бери. – И так это немыслимо для Клавы звучит, что она сразу не бьёт по рукам эту, невозможно её понять, Надежду, а растерянно задаёт вопрос. – Зачем?

– Она тебе, как я вижу, нужней, чем мне. – Простодушно, но всё равно непонятно объясняет Надежда.

И Клава ничего другого и сказать в ответ не может, как повторное. – Зачем? – Здесь Надежда с некоторой досадой на такую неразумную и своей удачи непонимающую Клаву качает головой, и так уж и быть, для таких дурочек на подобие неё, поясняет. – Если ты решишься не побрезговать этим, и зажуёшь её после меня, то разве тебя сможет ещё что-то поколебать и взволновать с той от тебя стороны, столь для тебя отдалённой. – И, хотя Надежда ни на кого тут не указывала, Клава догадалась, кого она имеет в виду.

Но Клава не только об этом догадалась, а её чуть ли не накрыло откровение. – Так это та самая конфета «Лизунок»! – ахнула про себя Клава, вот чего себе надумав. – Она ко всему прочему дезинфицирует отношения с окружающими, приводя их в стадию заморозки. А если точней, то действует по принципу местной анестезии, делая бесчувственными локальные участки в себе. – И судя по обращённому на Клаву взгляду Надежды, где всё говорит о том, что это скорее так, чем не так, то это так.

И Клава, забыв о тех побочных действиях, которые несёт в себе эта, как оказывается, вот какая жвачная конфета, протягивает руку к этой жвачной субстанции, берёт её, и под не сводящим с неё взглядом Надежды забрасывает её в рот, затем одно мгновение в сопереживании начинает через осязание осознавать, что сейчас у неё оказалось во рту и, нажав на неё зубами, начинает разминать жвачку зубами.

Надежда же на этом месте говорит: «Ну всё, я тебе больше не нужна», после чего подымается с места, и под нервные взгляды соперниц следует до двери приёмного кабинета, открывает её, на мгновение у входа задерживается, затем поворачивается больше в сторону Клавы, и с лучезарной улыбкой помахав рукой: «Бай-бай», скрывается внутри кабинета.

А это её, и не пойми что всё это значит действие, требует для девушек из фойе немедленного объяснения от … От кого бы вы могли подумать? Да всё верно. От той, с кем эта, с недавнего времени ненавидимая всеми тут от всей души и самого сердца Холодная, имела разговор и близкое знакомство, а именно от Клавы. На которую сейчас все требовательно посмотрели и ждали от неё объяснений неподобающего поведения своей подруги.

А Клава, что удивительно и для неё в том числе, и ни капельки не чувствует за собой обязанности кому бы то ни было что-то объяснять. – И мне плевать, что вы все воедино обо мне думаете. Когда истина, это штучный товар, и она определяется не по тому, что все вы так решили и подумали. Истина, это категория качества и частность, а не общность. – С каждым жевком Клава всё больше отстранялась от этих злых лиц вокруг, пока они вообще не исчезли в дымке своей ничтожности перед «я» Клавы. А там и строгая дама в очках вдруг на глаза Клаве показалась, заглянула в лист со списком перед собой, затем глаза подняла, что-то вслух огласила, и пристально уставилась прямо на Клаву.

– Наверное, меня зовёт. – Рассудила Клава, поднимаясь со своего места, и вперёд до двери, в которую уже зашла эта строгая дама в очках. Здесь она, и она сама не знает, что на неё нашло, как в своё время Надежда, проделывает всё тоже самое, со своим «Бай-бай», и, зайдя внутрь, крепко закрывает за собой дверь.

Глава 14

Рассказывающая о сопутствующих всякому новому витку своего жизненного пути болях и отчаяниях, со своим желанием повернуть всё вспять.

«А вот почему такой для меня крайне важный и знаковый, и можно сказать, чуть ли поворотный момент моей жизни, не так отчётливо отложился в моей памяти? И даже спрошу себя больше. Он почему-то на каждом жизненном отрезке времени видится мне по разному», – и удивляются, а в другое время и не удивляются некоторые люди с сомнениями на свой счёт, задаваясь подчас вот такой вопросительной констатацией факта когда-то случившегося. И в зависимости от той обстановки, которая сейчас тяготеет над тем, кто себя так нервно вопросами теребит, со злобой, или удовлетворением перематывает про себя тот знаковый эпизод своей жизни, который привёл его сюда, в место просто всем на зависть, или же туда, на что, ни его глаза, ни его знакомых, лучше бы не смотрели и не видели.

А ответ на этот вопрос, пожалуй, лежит на поверхности второго, вслед задаваемого вопроса: «А что бы было, если бы судьба тогда на мой счёт по-другому распорядилась, и меня тогда сюда не взяли, а подальше спровадили?» – эта точка бифуркации, и она всегда не отчётливо различима, чтобы тебе в другой жизни дать шанс на другой свой выбор, а не как ты малодушно думаешь, всё за тебя решает твоё предназначение, судьба.

И вот с таким вопрошанием к прошлому, в лице без всякой радости, а больше несчастным, что указывает на то, с какими негативными мыслями обратилась к своему прошлому Клава, она сидела за своим рабочим столом, в одном из огромным офисов, чьё всё рабочее пространство было заставлено такими же стандартными столами и сотрудниками за ними, и сквозь себя смотрела, мало что видя вокруг себя.

– А если бы меня не взяли? – очередной раз Клава возвращается к этому, уже сколько времени назад запоздалому вопросу. И тут же себя срезает. – Да они в любом случае меня взяли. Разве не так? – И с этим аргументом Клава не может поспорить, соглашаясь сама с собой, понуро вздохнув. – Да. – Но на этом месте вопрос сегодняшнего состояния Клавы не разрешается, – оно, как понимается, не из блестящих, – и она памятливо обращается к некоторым из тех наиболее знаковых событий, который произошли с ней после того, как она была принята сюда на службу, и которые наложили свой памятливый отпечаток на неё.

Вводная.

– Я время за зря не привыкла тратить, что и своим подчинённым не рекомендую делать, вплоть до нашего навсегда расставания. – Прямо как сейчас, перед собой увидела Клава начальницу своего отдела, Леонеллу Лисс, даму не только очень, а достаточно привлекательную, чтобы вам понравиться, когда для этого даже существует много своих против и препятствий со стороны её скверного характера. К тому же она, и это нисколько не облегчает, а даже усугубляет жизнь и отношение к ней людей, посчитавших себя в силах преодолеть все эти в ней препятствия, и заинтересовавшихся всем тем, что она из себя представляет, слишком привередлива и безрассудно бессердечна в рабочих моментах, и всего того, что не касается неё. Что сразу со всем напором и упором не на такую самостоятельность и в себе действительность в Клаве, бросилось на неё в лице Леонеллы, как только она оказалась у неё в кабинете.

– Значит, моя вводная такая. – Отбивает слова Леонелла, остановившись строго напротив Клавы, и не успевшей сесть на предложенный ей стул, когда Леонелла уже вот она, стоит рядом, и в упор, до чего пронзительным, чуть ли рентгеновским взглядом на неё смотрит. – Я не буду ходить вокруг да около (и Клава не почему-то, а она в этом не сомневается, видя всю эту прямоту Леонеллы прямо перед собой), а скажу тебе и о тебе всё как есть, а не так, как может и это точно, тебе только в лицо говорят, лицемеря, когда всё совсем не так, как есть на самом деле (это, конечно, немного длинновато и запутанно у Леонеллы вышло, но с ней разве кто-то посмеет поспорить). А ты уже потом, после того как я всё скажу, что хотела сказать, сама решишь, что тебе дальше делать. Пойти вся в слезах подальше отсюда и поплакаться в жилетку своему высокопоставленному протеже, или же можешь, намотав сопли в кулак, стать самой собой, без примесей мусора со стороны. – На этом месте Леонелла делает паузу, чтобы дать Клаве продохнуть, а самой по ней убедиться, на что она всё-таки готова и на что у ней хватит сил.

– Тьфу. Мало на что. – Примерно с таким посылом исказилось в пренебрежении к Клаве лицо Леонеллы. И, понятно становится Клаве сразу же, что она, многого от неё не ожидая, а нисколько это уже ясно как день, не будет больше ждать, когда она там одумается хоть на что-то. И Леонелла немедленно обрушивается на Клаву с той реалией жизни, в которой она и Клава для неё существует.

– Значит так. – Леонелла этим предварением себя вогнала Клаву во внимание к себе и давай ей выговаривать всю ту правду жизни, о которой ей никто не скажет кроме неё (что отчасти истинная правда). – Я, ни смотря ни на что (не трудно догадаться, в чью сторону был послан этот посыл), не буду тебя подкармливать льстивыми подбадриваниями, в итоге усугубляющие твоё настоящее положение, вгоняя тебя в сахарную дисфункцию диабета. А то, что я вижу в тебе перед собой, то и скажу. – Здесь Леонелла, справедливости ради, нацелилась аналитическим взглядом и вниманием к тому, что из себя представляет это сгорбленного существо в виде Клавы, по чьей-то протекции и только и всего, претендующей на звание сотрудника их престижной для многих компании финансового сектора. Затем некоторое время затрачивает на пережёвывание всего того, что природа ещё недожала и не допережи или не дожевала в Клаве, и набрав в лёгкие воздуха, обрушивает на неё всю эту свою правду жизни о ней, с которой она и не пойми как сживается (это потому, что она из-за недостатка ума не догадывается, или от неё всё это скрывают, сладкими речами уши родственников и подхалимов заговаривая) и всего того, что она в ней несёт не замечает.

– И откуда всё это в вас берётся! Займись, наконец, собой, чучело! – чуть ли на взрыве оглушает Клаву, а уж затем всё внутренне пространство кабинета Леонелла. От чего по кабинету пробежала звуковая волна, заставившая задребезжать окна и всё, что здесь было из стекла. А Клава, оглохнув совсем не в ушах, а в своём осознании себя (на неё ещё никогда не кричали, а тем более так невыносимо жестоко и оскорбительно для неё), в котором она в момент замкнулась, и пошевелиться не может, тупо упираясь взглядом в остервеневшую Леонеллу, которой, видимо, доставляет немалое удовольствие вот так доносить правду до людей ей подчинённых, и оттого она так на глазах хорошеет, в своём удовольствии поглядывая на Клаву.

– Есть вопросы? – так, для проформы, задаётся вопросом Леонелла, прекрасно понимая состояние невменяемости, в которое впала Клава, из которого ей ещё нескоро выбраться. А она этим и пользуется. – Если нет, то на этом всё. – Берёт дальше слово Леонелла. – Можешь идти к себе и подумать над тем, над чем стоит подумать. А можешь не подумать, и сразу пойти поплакать в жилетку сама знаешь кому, и тем самым оставить всё как есть, если тебя такая жизнь устраивает. В общем, я тебя никак не ограничиваю и не сдерживаю, ты сама хозяйка своей судьбы. – Это было предпоследнее, что услышала Клава, а вот когда она уже по выходу отсюда переступала порог кабинета Леонеллы, то до неё донеслось, как вскоре выясняется, совсем не голословное, а за ним кто-то стоит, предупреждение:

– Только не забывай, что у меня везде есть глаза и уши.

И как бы Клава не хотела забыть всё то, что не хотела бы Леонелла, чтобы она забыла, то ей об этом буквально скоро напомнили, когда она, так уж было заведено женским составом сотрудниц этого филиала компании, после посещения кабинета Леонеллы (а Клава, об этой традиции нисколько не зная, ей последовала), отправилась не на своё рабочее место, а в туалет, чтобы там привести себя и своё лицо, хоть и в трогательное, но всё же спокойствие, смыв холодной водой с лица всю разгорячённость и всё то, что потекло на её глазах.

Ну а так как женский туалет, а ещё его совсем не зря и по своему знаково называют уборной, – туда можно убраться с глаз долой от начальства, с глаз долой всю эту усталость и туш, и ещё много чего убирайся вон, – находился, как и полагается, не в прямой видимости рабочего места (чтобы тебя туда слишком не тянуло отвлечься от своих прямых обязанностей), а ни далеко, ни близко, а в своей расчётной удалённости от рабочего места офисного труженика, – с дальней от главного входа в офис стороны, по коридору налево, затем лестничный пролёт вниз, и ты на месте, – то Клаве пришлось затратить некоторое время, чтобы добраться хотя бы до коридорного ответвления, ведущего к прямой видимости своего пункта назначения.

И вот она, спускаясь с лестничного пролёта, только буквально вступила ногой на пол этого коридорного ответвления, как вдруг и тут же она натыкается на смех вначале, а уж затем чуть вдали на компанию, состоящую из двух людей. А зная то, в каком развинченном и разориентированном состоянии находилась сейчас Клава, не трудно догадаться о её реакции на этот смех. Который и при обычных обстоятельствах может выбить почву из-под ног не слишком уверенных в себе девушек, кого одним только намёком на какой-нибудь, самый мизерный недостаток в ней и её внешнем виде, можно легко смутить, а тут такое дело и такой прямо смех.

Так что то, что она одёрнулась ногой и не стала вступать на пол, пока не выяснит для себя, что несёт в себе этот смех, и если в нём намёк на опасность в её сторону, было нормальной реакцией. И Клава с желанием и необходимостью немедленно всё это выяснить для себя, смотрит туда, откуда до неё донёсся смех, и вид двух спин вроде как успокаивает (это не над ней смеются), и она может идти дальше.

Но как только она делает этот, неожиданно оказавшийся столь сложным до невозможности шаг, как одна из спин оборачивается к ней своей спиной, лицом человека, кому она принадлежит, то ею и выясняется, кто за этой спиной стоит – это Гаврила, по служебным обязанностям числящийся, не то менеджером чего-то там, не то брокером (он всегда участвует во всяких сделках и любит присовокупить свою важность жаргонистым словцом), и как его уже изучила Клава, то испытывающий неизменную потребность во внимании к собственной персоне, в особенности со стороны женской части коллектива.

Ну а с кем он совместно здесь стоял и разделял коридорное пространство, то это, и даже не нужно по-другому думать, Харитон, участник, а если точней, то одно из звеньев их общего коллективного разума, который у него с Харитоном один на двоих. И вот Клава, зная то, что от них мало что хорошего можно ожидать при встрече, ничего хорошего и не ожидает от того, что они явно не зря (Леонелла!) здесь оказались, и её, всего вероятней, даже не ожидают, а поджидают. А вот для чего? То тут один только вариант – убедить Клаву в чём-то своём.

А этого Клава совсем не хочет, но и повернуть она, уже поздно, не может, когда её в четыре глаза заметили и теперь внимательно на неё смотрят, и ждут, что она дальше предпримет.

И Клава, понимая, что всякая задержка только усложнит ситуацию, вступает с лестницы на пол, и, пытаясь удержать равновесие, которое пытаются сбить эти направленные на неё взгляды Харитона и Гаврилы, где последний ещё многозначительно лыбиться, а это ещё больше сбивает с хода, начинает свой ход в сторону туалета.

Ну а Гаврила с Харитоном по местным меркам большие мастера в деле создания интриги и проблемы на ровном месте, которому как раз очень соответствует этот коридор, по которому начала своё движение Клава, и они не будут молча стоять, с пристрастием приглядываясь к каждому движению души Клавы, а не только её ног, а они обязательно в ней что-нибудь такое заметят и подчеркнут, даже если этого и нет в помине, и тем самым попытаются сбить её вначале со своего придыхания (они уверены, что она не может спокойно дышать, когда они рядом находятся и так к ней внимательны; что есть горькая правда), а уже затем со своего хода. Где при самом удачном для них стечении обстоятельств, она спотыкнётся или запнётся об свою же ногу, и кувырком полетит встречаться носом с полом, а лучше с выскочившей из под своей подвернувшейся ноги туфлёй.

А уж о чём таком думают эти преисполненные (!) взгляды (а по другому их и можно и описать, но это даже близко не будет к тому, что они в себе выражали) и на что опираются в деле создания предпосылок для сбивания с хода Клавы Харитон и Гаврила, совсем не сложно догадаться, зная, как глубокомысленно смотрят на девушек сии при своём обо всём мнении господа. И о чём Клава отчего-то с первого ответного взгляда на Харитона с Гаврилой, даже и исподлобья, сразу сообразила. А как сообразила, то вот она интрига с покрасневшими ушами Клавы и её лицом. За что немедленно цепляются Харитон с Гаврилой, знаково переглянувшись.

И теперь Клаве не только мимо них не пройти хоть как замеченной и примеченной, а ей просто не возможно это сделать по причине того, что Гаврила резко перегородил путь, и когда она застыла в оторопи перед ним, то у него возникли к ней свои неотложные вопросы, чья степень важности для него подчёркивается многозначительной ухмылкой.

– И кто это у нас здесь такая выискалась? – не просто задаёт вопрос Гаврила, а он через него как это говорится, задаётся. И зритель этой его демонстрации самого себя, не только Клава, которая должна осознать, с кем ей тут посчастливилось случиться встретиться, но и Харитон, для которого игралась другая роль – роль покорителя любых женских сердец.

Почему здесь используется такая характеристика женского сердца? То разве не понятно. Гаврила, по его же словам, – а это чуть ли не истина, – итак слывет распылителем на атомы самых прекрасных женских сердец, а Клава уж точно в его глазах не тот генотип девушек, к которым принадлежат прекрасные сердца, вот она и была им отнесена к этой общей категории сердец. И то в облегчённой форме употребления. Ну а зачем это ему, сердцееду и всему этому подобное, было нужно, то и тут ответ лежит на самой поверхности. Пресытился в конец гад самовлюблённый, вот и захотелось внести в свою жизнь интригу и остроту впечатлений.

Но хватит всё о Гавриле и Гавриле, и давайте вернёмся к разворачивающимся событиям в этом узком коридорном пространстве. Где Гаврила, используя широту своих плеч, высокий рост и эту неподдающуюся логическому объяснению харизму завлекателя женских сердец, уставился на Клаву сверху вниз и вон как на её счёт интересуется. А Клаве значит, прижатой всеми объективными обстоятельствами преимуществ Гаврилы, где ей и противопоставить этому численному преимуществу нечего, – да и внезапность атаки со счетов списывать никак нельзя, – нужно немедленно в себе найтись и найти, что ему такое о себе ответить, чтобы самой за себя стыдно не было (о чём-то другом и речи не идёт).

И тут, как в который раз не трудно в таких обстоятельствах догадаться, Клава ещё больше теряется и сразу не находит не только, что ответить на такой, только с первого взгляда лёгкий вопрос, а она всем своим видом подчёркивает и выражает, насколько она далека от ответа на этот, да и любые другие вопросы, обращённые к ней.

Ну а Гаврила, как знаток всякого женского сердца, которое без ума от него (и оттого он считал, и в этом имелась своя логика, что кто без ума от него, у того ума нет нисколько), в миг подметил эту естественность поведения Клавы в ответ на его обращение к ней (она, как кролик перед удавом должна впасть в транс перед неизбежностью), и как не новичок в такого рода делах, не сразу проглатывает свою жертву, а продлевает удовольствие.

– Так чего молчишь? – приблизившись лицом к Клаве, заморгавшей глазами, задался ещё вопросом Гаврила, на этот раз выражая в себе некоторую озабоченность. – Онемела от счастья? Иль всегда была счастливая оттого, что глухая, когда не могла услышать о себе настоящую правду? – А вот на этом месте Клаву прямо-таки резануло знакомой, так называемой лирикой злоупотреблений слов и отношения к ней ранее со стороны Леонеллы. И она прямо-таки вся в себя сжалась. Чего между тем никак не заметили её собеседники. Чему, впрочем, было своё объяснение. Теперь Клава была отодвинута на задний план беседы, и разговор, хоть и о Клаве, теперь вёлся только между Харитоном и Гаврилой.

– Ну, ты Гаврила вечно торопишься с выводами. – Вмешивается в разговор Харитон. – Не дал толком девушке оглядеться (вон как она стреляет глазами), набраться воздуха и с ним духа, а уже требуешь столько от неё. – И судя по озадаченному виду Гаврилы, он смущён тем, что так необдуманно действовал.

– Ты так думаешь? – озадаченно спрашивает Харитона Гаврила. И, конечно, Харитон так думает. И Гавриле, как человеку не без своего ума, приходиться прислушаться к этим возражениям Харитона, которые он с умным видом (а с каким ещё!) анализирует очень быстро, да и вдруг резко разворачивается к Клаве со всей душой, во всю свою стать. Смотри мол, дура, какой я весь из себя есть и делай немедленно надлежащие выводы на свой и на мой счёт.

Ну а словесно это было озвучено и прозвучало следующим образом.

– Не буду стесняться себя, – расплывшись в значимой улыбке, обратился повышенным речитативом Гаврила к Клаве, – да и не приучен этому, а тебе скажу как есть. – Здесь Гаврила вновь лицом приближается к Клаве, смотрит ей прямо в глаза и с красноречивым указанием кого он имеет виду под своим злоупотреблением слов, убедительнейше говорит. – Я что ни на есть идеальная пара для любой мочалки. – Тут следует взгляд во взгляд пауза, во время которой Клава должна наполниться пониманием сути ей озвученного заверения Гаврилы, после чего он вновь берёт слово.

– Но знай детка. – Уже с какой-то новой позиции обращается к Клаве Гаврила, видимо посчитавший, что он довёл до Клавы то, что хотел. А она всё то, что он на её счёт выдвигал в своих представлениях, безоговорочно приняла (втюрилась, как кошка). Здесь он (вначале было предисловие) переходит на заговорщицкий тон разговора, и предупредительно озвучивает Клаве то, что ей предстоит пережить на своём пути к его сердцу. – Ты не одинока в своих взглядах на меня. И на этом фронте действий тебя будет ждать, честно скажу, огромнейшая конкуренция. – А тут Гаврила не удержался и всем своим расплывшимся в довольстве видом не скрыл, как он такому обстоятельству рад, если бы оно присутствовало в жизни, а не только в его словесных самоутверждениях.

Но этим моментом радости недолго пришлось удовлетворяться Гавриле (так чаще всего и бывает). А всё по всё той же причине – причине вмешательства Харитона, судя по всему тоже себя не недооценивающего, и ему не меньше, чем у Гаврилы, есть о себе что сказать.

– Но давай ближе к делу. – Встревает Харитон. – Как тебя зовут? – И, хотя Гаврила недовольно поморщился в сторону Харитона, его вопрос по большому счёту и его заинтересовал. И теперь они оба стоят и с вопросительными лицами смотрят оценивающим взглядом на Клаву. А ей бы воспользоваться этим моментом неслаженности в рядах противника, и бросив в лицо Гавриле фразу: «У него спроси. Он всё обо мне знает», вызвавшую бы в нём лёгкую потерю бдительности, выраженную в оторопи перед таким её самовольством по отношению к нему, и быстро вскользь миновать это препятствие на пути в туалет. Где можно и отсидеться, выждав, когда они устанут ждать её выхода.

Но Клава, явно за собой что-то отважное подозревая, а насчёт этих верзил она более уверенна в нечто том, чему как раз и противостоит всякая человеческая отвага, не стала малодушничать и убегать, а как стояла на одном месте на одереневших ногах (хотя это чем не объяснение её поступка, если уж то, что подозреваешь в себе, так и не обнаруживается), так и осталась стоять.

Правда, на этот раз, совсем не молча, а со словесным ответом.

– Меня? – как будто своим ушам не веря, с таким выражением лица, очень тихо в ответ даже не задалась вопросом, а проговорила Клава. На что Гаврила с Харитоном, вытянувши лица, переглядываются, и видимо боясь, не поспеть друг за другом, одновременно выкрикивают: «А кого же ещё!», и начинают в гоготе смеха закручиваться, не как обычные люди, в животах, а в ушах от смеха. И теперь уже понятно, что Клаве слова сказать не дадут эти гоготуны.

Что так и вышло. И Гаврила с Харитоном принялись перебивать друг друга.

– А…– попытался вставить какую-то свою мысль Харитон, видимо наиболее из них расторопный. Но тут же перебивается более напористым Гаврилой, у которого на все «А» Харитона есть свои «Бэ-бэ-бэ».

– Да не спеши так. – Отодвигает в сторону, было выдвинувшегося вперёд Харитона Гаврила. – Это ведь не тебя будут звать. А нашу достопочтенную непримиримицу…с действительностью. – Через такой отступ Гаврила как бы ставит свою точку или точнее, точечное признание Клаве, чьё имя, по крайней мере, им точно известно. А то, что она им была лично не представлена, а они значит, за это дело уцепились, и теперь представляя на её счёт всякое, делают вид, что не представляют, как её зовут, то таких людей все знают и знают, как их зовут.

А Гаврила между тем продолжает нависать над Клавой. – И тогда получается, – высоко возмутительно в лице делает на этом слове акцент Гаврила, – что нам, – Гаврила с горечью в лице стучит кулаком себя в грудь. Но не так сильно, чтобы её пробить и сделать больно. – Придётся брать всю ответственность за то имя, на которое она будет отзываться. – Гаврила делает вдумчивую паузу, во время которой на него больно смотреть, так он переживает за себя и за ту ответственность, которая на него будет ложиться, когда ему понадобитьсяпозвать Клаву, для него дремучую незнакомку, как Маугли, выскочившую только что из леса.

– А ведь тут дело не только в одной содержательности данного нам в обиход имени, а тут нельзя обойти вопрос лингвистики. – А вот эта многозначительная пауза Гаврилы ставит в тупик даже Харитона, что-то там такого слышавшего, а вот о чём там идёт речь, то он и тогда, когда об этом слышал, совсем не понял и решил сразу же обо всём забыть. – Это ведь нашему многострадальному языку выговаривать все эти междометия, из которых будет состоять твоё имя! – Это, конечно, был звёздный час Гаврилы, наверное, ещё ни разу не достигавшего такого триумфа своей мысли. Где даже Харитон был им понят (то, что он был восхищён, то это обычное явление) и благодарен ему за это.

– Ах, вот он о чём! – Ахнул про себя Харитон. – А ведь как верно он заметил о многострадальности нашего языка. – Размыслил Харитон, давая не только отдохнуть своему действительно многострадальному языку, которому столько приходится на себя брать, пережёвывая день за днём жвачку, елозя в зубах в попытке вытащить застрявшие кусочки мяса, искать пути коммуникабельности с другим носителем языка, не всегда залезая к нему в рот (есть и другие неожиданные места), и это всё окромя его прямых обязанностей: собой плести всякую чушь, под человеческим названием словообразование, быть вкусовым экспертом во всём и, конечно, быть притчей во всех языках, но и отдав должное ему, облизнув его.

– Пожалуй, дам я ему сегодня отдохнуть. – Решил крепко Харитон. – И не буду его мучить своей словоохотливостью. – И только Харитон собрался претворить в жизнь это своё решение, как вдруг выясняется, что его язык большой трудоголик и категорически против таких в свою сторону поблажек. И если на то пошло, то его здоровье как раз и зиждиться на такой его трудоёмкости. В общем, не успел Харитон в уме эту свою мысль закрепить, как его рот не устоял перед натиском его же языка, который вырвался наружу и громко о себе заявил: «Чучундра!».

Да так это вышло для всех неожиданно, что Гаврила чуть присел от неожиданности вместе с ошалевшим на лицо Харитоном, ну а Клаву этим напором мысли и оформленного в слово слога отдало назад. Но она не упала, как можно было постоянно от неё ожидать и ожидалось. А видимо, она так вросла ногами в пол, что даже такая дикость и хамство в лице Харитона, устояло её на месте.

Правда, это единственное, плюс вытаращенные в изумлении глаза, что она смогла противопоставить своему противнику, который быстро пришёл в себя, удовольствовался неоднозначным и по мнению Гаврилы весьма неординарным подходом к выбору имени для их подзащитной (вот так они уже на её счёт смекнули), и не видя в глазах Клавы должного понимания своей отныне судьбы, которая полнейшим образом находится в их руках и языках, выразили грозность в лицах и обступили её со всех своих сторон.

– И смотри, не глупи. – Очень настоятельно обратился к Клаве Гаврила. – Не отзовёшься с первого раза на выбранное нами тебе имя, тебе уж точно тогда дальше не скучно будет жить. – Гаврила внимательно смотрит на потёкшую в глазах, всю бледную Клаву, и немного оттаяв её видом, смягчается. – Ладно. Так категорично, как предложил, – Гаврила кивает на Харитона, – большой знаток имён, Харитон, мы тебя не будем звать. (Харитон тоже смягчает своё недовольство таким волюнтаризмом Гаврилы). Но, если мы увидим, что ты проявляешь к нам недолжное уважение, то мы тебя быстро смирим «изящным» именем. Верно, Харитон. – Гаврила обращается к Харитону, которому нравится, что с ним советуются в таких ни малосущественных вещах. И он согласно кивает.

Когда же Клава на потрясывающихся ногах, которые она и не чувствует, пропускается сквозь их строй туда, куда ей было не столь уж нужно, а сейчас стало позарез нужно, Гаврила с Харитоном само собой провожают её в спину. И в один из моментов, когда Клава подогнулась в ногах, переглядываются друг с другом и спрашивают опять же друг друга. – И как же нам это чучело звать?

Но вроде как Клаве повезло и эти господа столь креативного мышления, Гаврила с Харитоном, не слишком с ней жёстко обошлись, назвав её при первой же возникшей возможности, которую так тщательно избегала Клава, не как на том настаивала первая пришедшая при её виде мысль Харитона «Чучело», но только в другой своей синонимальной интерпретации. А когда эта возможность вдруг для Клавы (конечно, не для неё, но вы понимаете) возникла в виде обеденного перерыва, за которым она и позабыла обо всех мерах предосторожности и без оглядки по сторонам осталась за своим рабочим столом, как вот оно – смешливые голоса Гаврилы с Харитоном буквально где-то не далеко и Клава в нервном испуге вжимается головой в плечи (а дальше под стол она не решается) и начинает каждой клеточкой своей спины вслушиваться, что там её ждёт.

Ну а чего она ждёт, то она только одного ждёт – всеобщего дикого ржания после её окрика «Чучело!». И на этот окрик она точно не осмелится не ответить хотя бы оборотом головы. А попробуй она ответь иначе, то…

И вдруг раздаётся: «Новенькая!», и Клава, впав в клинч мысли, ничего не может сообразить. И оттого сидит в одном положении и не двигается. И тогда звучит второе: «Новенькая», и Клава, неосознанно найдя между этими окриками и собой связь, оборачивается, и видит обращённые в её сторону ухмыляющиеся лица Гаврилы и Харитона. Но они стоят не одни, а им составляет компанию та самая Надежда Холодная, с кем её на миг столкнула судьба на приёмной комиссии и также быстро развела, как она до этого момента думала.

А она, как оказывается, как и она прошла собеседование, и за свою не проходи мимо неординарность, была принята в компанию. Ну а то, что они с того времени не встречались больше, то она ей ничем не обязана, а этажей здесь в здании, где на каждом людей не в проворот, не сосчитать и аудитору.

И вот этим её присутствием в этой компании господ Гаврилы и Харитона, Клава для себя объяснила мягкость их подхода к ней. О чём она только вмиг успела подумать, как эта Холодная приветственно и радостно машет ей рукой и уже сама её зовёт: «Чего хмуришься Новенькая. А ну давай, вставай и пошли пить кофе со мной. Я жуть как проголодалась».

Клава же, видя, как по лицам Гаврилы с Харитоном пробежала тень от таких слов Холодной, пригласившей её от своего имени, а они как бы не причём, хоть и поняла, что ей так просто это не сойдёт с рук и обязательно припомнят, вдруг ощутила в себе прилив решительности и, согласно кивнув, присоединилась к их компании. Где она мгновенно Холодной была ограждена от всяких поползновений со стороны Гаврилы с Харитоном, которым всю дорогу к кафе пришлось довольствоваться только собой, а в кафетерии при их компании, и вовсе для них места за их столиком не нашлось. Там вообще нужно было поспешать, чтобы занять место рядом с нужным человеком. И здесь конкуренция не отпускала от себя никого.

Что, естественно, нисколько не радовало этих серьёзных на свой счёт парней, и Клава прямо всем своим телом чувствовала, как они проходятся своими испепеляющими взглядами по ней. Но что она могла уже поделать, когда Холодная так серьёзно за всех их взялась. И Клава отчего-то совсем себя не спрашивала о том, почему она такое влияние на всех них имеет.

– А вот они меня скоро точно отымеют. – Замирала в душе Клава, перехватывая на себе злобные взгляды Гаврилы и Харитона. И такая её отстранённость от разговора и выпадение из повестки той же болтовни, вскоре улавливается Холодной. И она бросает пронзительно целеустремлённый взгляд на Гаврилу с Харитоном, вмиг оскалившихся в улыбках перфоманс, затем поворачивается к Клаве и говорит ей. – Не обращай внимания на этих придурков.

– Но как? – оживает в ответ Клава.

– Как? – повторяет в задумчивости вопрос Холодная, смотря на Клаву. – Жвачки, как понимаю, уже нет? – спрашивает Холодная и, получив кивок согласия от Клавы, со словами: «Я сейчас, только ещё пару стаканчиков кофе возьму», к ужасу Клавы покидает её, выдвинувшись к раздаче за кофе.

И теперь Клава сидит, ни живая, ни мёртвая под озверевшими взглядами Гаврилы и Харитона, готовых с места сорваться и всю злость на ней сорвать. Но всё-таки не полный уход Холодной отсюда, этой возможности им не даёт, и они вынуждены смириться с таким сегодня. Но только с сегодня, и только в том случае, если ей удастся вечером их перехитрить и больше на своём пути не встретиться. А вот будет завтра, то тогда будет своя пища для размышлений Клаве, которой сегодня уж точно не уснуть, в страхе завтрашней встречи. А объяснения типа, а я-то тут причём, ими не принимаются, когда весь день пошёл насмарку и не так как им думалось. Они были поставлены ею, хоть и не самолично, на своё место неудачника. А это никогда не прощается.

– Держи. – Перед Клавой возникает стаканчик кофе и уж затем запыхавшийся голос Холодной. Клава же благодарна, конечно, Холодной за такую её заботу, и она обязательно воспользуется этим принесённым ею предложением, но сейчас ей как-то ничего в горло не лезет, пока перед её глазами стоит эта проблема в виде Гаврилы с Харитоном. А вот как только Холодная её успокоит на их счёт, как и обещала, то тогда она сразу же попробует этот кофе.

Но Холодная как-то настойчиво на неё смотрит из под своего стаканчика, к которому она уже пару раз приложилась, а Клава значит, своим игнорированием её забот о ней, таким образом, заставляет её и не знаешь как о ней думать. И при этом у Клавы создаётся такое впечатление, что все вокруг в зале смотрят на неё, – что может быть совсем не так, а выдумки её обострённого воображения, – и ждут от неё немедленного решения с кофе.

И Клава внимательно смотрит на стаканчик, затем через призму его смотрит на Холодную, которая сейчас выглядит совсем не просто, а как-то загадочно, и в итоге берёт стаканчик. Затем его приподымает и с вопросом в глазах: «И что в нём?», обратившись к Холодной, так ей и не ответившей и продолжавшей бесстрастно на неё смотреть, делает глоток, и… Перекашивается в лице от не просто горечи, а огненной с горчицей горькости, которую и проглотить никак нельзя и выплюнуть обратно в стаканчик никак не получиться сделать. И при этом нельзя забывать о том, – а Клава уж точно этим не может пренебречь сейчас, – что все вокруг на неё смотрят, и чего-то подобного от неё ждут.

И Клаве от понимания того, что и Холодная оказалась не тем человеком за кого она её вдруг для себя представила, так стало горько и обидно (горчеливее, чем жидкость в чашке), что она, не сводя своего взгляда с Холодной, и не заметила, как со слезами на глазах проглотила всё то, что у неё было во рту. А как только её рот освобождается от этого огненного варева, которое прямо Клавой чувствуется, как пошло по её пищеводу, то она, стиснув зубы, обращается к Холодной:

– Это ты сделала?

– Угу. – Согласно кивает через стаканчик Холодная, не собираясь отнекиваться. Что по-новому озадачивает Клаву, и она в недоумении спрашивает её. – Зачем?

– А это твой эликсир смелости. И если ты его через самое не могу выпьешь, и всё на глазах этих недоумков, ожидающих от тебя другой реакции, то …Ну ты сама поняла, что я имею в виду. – Проговорила Холодная, пару раз кивнув в сторону тех самых недоумков, Гаврилы и Харитона, которые не сводили своих взглядов с Клавы.

И Клава поняла не только Холодную, но и этот её метод противостоять давящей на тебя действительности. И Клава ещё раз смотрит на свой стаканчик и, стиснув для начала зубы, подносит его к губам, после чего с самым отстранённым видом начинает глоток за глотком понижать статус этого напитка. И так до самого дна.

Когда же напиток из стаканчика выпит до самой последней капли, – а на полумерах Клава решила не останавливать себя, – то он отставляется на стол, а Клава, если честно, то муторно себя чувствуя, всё же держит марку в лице и говорит Холодной: Спасибо.

На что Холодная ведёт себя крайне неожиданно для Клавы. Так она вместо ожидаемой Клавой поддержки, делает недоумённый вид и ответно интересуется у неё. – За что?

– За урок. – Растерявшись от такой встречности, неуверенно говорит Клава. И тут Холодная на глазах холодеет в лице до состояния жестокости.

– Урок? – повторила вопрос Холодная, впившись своим холодным взглядом в Клаву. – А с чего ты взяла, что это был какой-то там для тебя урок. А может это я всё специально придумала, манипулируя тобой, чтобы мы все тут посмеялись над тобой. И не просто невинным образом, а я сделала ставку на тебя, сказав всем, что мне ничего не стоит тебя убедить выпить эту дрянь даже не поморщившись. И, в общем, мне это удалось. Как сама того видишь. – Холодная в конце своей речи бросила взгляд на стаканчик. Куда вслед за ней посмотрела бледная как смерть Клава. После чего Клава, с трудом оторвав глаза от стаканчика, смотрит на Холодную, откинувшуюся на своём стульчике, чей вид победителя, так и подтверждал всё ею сказанное, и с не меньшим трудом выговаривает слова своего вопроса. – Это правда?

Холодная изучающе смотрит на Клаву, затем бросает взгляд по сторонам и, вернувшись к Клаве, пододвигается к ней и тихим голосом говорит. – Это только тебе решать. Запомни это раз и навсегда.

– Я запомню. – Проговорила тогда Клава.

Глава 15

Со своими сдвигами и поворотами в мышлении.

«Да сколько можно уже терпеть?», – это от души восклицание в устах Клавы и само собой про себя, не столь ново для этого мира, и можно сказать, есть обыденное явление для самого обычного человека, который надо это признать, очень часто обращается подобным образом с окружающим миром. А вот кого он, а в данном случае она, при этом спрашивает, если он (она) подчас самого себя считает вершиной мироздания, то это доподлинно всем известно и в тоже время неизвестно. Вот такая у человека интересная стратегия по покорению себя и этого мира.

Где он (она) вначале через вот такое неприятие действительности мотивирует некие в себе силы, отводя при этом на роль козла отпущения того, кто как бы за всеми судьбоносными делами стоит (того, на кого при неудачном стечении обстоятельств и в итоге можно будет списать все грехи – это он меня подстрекал! Да-да. Так и говорил: «Бог с тобой!»), а уж затем по своему, насколько ему хватает собственных сил, не терпит то, что ему не терпится терпеть. А как это у кого выходит. То это по-разному.

Что же касается Клавы. То она не терпела по-особенному стойко – вдавив голову в плечи, видимо для стойкости, уткнувшись головой и взглядом в рабочий стол, за которым она сидела, и старалась быть ни для кого не видимой. Чего всегда слишком мало и не хватает. И как бы ты не старался быть незамеченным теми, кто как раз и вызывает в тебе эту эмоциональную реакцию с призывом к справедливости, а уж затем к своей стойкости, то они, наоборот, никогда не упустят момента, чтобы тебя не не заметить и не пройти мимо.

Правда, на этот раз Клаву заметил некто другой. И это крайне её, до почти самого основания сидения на стуле, потрясло.

– Ничего. – Вдруг до Клавы доносится очень знакомый голос, отчего она даже нервно одёрнулась и посмотрела по сторонам. Но там нигде не было видно Ивана Павловича, кому и принадлежал этот голос. И Клава решила, что это ей послышалось. А как только она так подумала, как в её ушах вновь зазвучал голос Ивана Павловича. – Ещё немного, и…– но дальше Ивану Павловичу не удалось договорить, а всё из-за нервной истерики Клавы, перебившей его даже не вопросом, а резкостью его подачи.

– Что? – всю свою горечь сконцентрировала Клава в этом вопросе.

Но Иван Павлович не из тех людей, кого можно сбить с его хода мысли, а уж что говорить о его хладнокровии при встрече с невоспитанным поведением, и он, не меняя тональности голоса, в прежнем спокойствии даёт Клаве ответ. – Ты совсем скоро на всё перестанешь обращать внимание. И… – И вновь Клава не даёт Ивану Павловичу закончить свою фразу. И на этот раз не простым выплеском эмоций, со своим ничего не желаю слушать и с меня достаточно всех этих ваших наставлений и нравоучений, да вы побудьте на моём месте и тогда посмотрим, как вы запоёте, а сейчас Клава решила пойти куда как дальше в своём эмоциональном запале.

Так она в лице ещё больше исказилась в негодовании, и с нервно вырвавшимися из неё словами: «Всё! Нет у меня больше сил», со всей своей, насколько ей хватает резкостью, срывается со своего рабочего места, со стула. И видимо это её желание, плюс эти невыносимого характера усилия сорваться со своего прежнего места, а в фигуральном значении, из этого, нет сил больше терпеть невыносимого положения, каким-то невиданным образом материализовались. И когда она рвалась наружу из этого со своего осточертевшего места, то всё это её рвение сопроводилось соответственным этому движению звуком разрыва, очень похожим на треск разрыва одежды.

Что и неудивительно, ведь в фигуральных теориях и действиях любая смена своего лица и состояния, как раз и обозначается сменой одежды. И когда ты идёшь на разрыв со своим прежним положением, то ты, таким образом, фигурально говоря, меняешь на себе одежду.

Но в данном случае с Клавой, всё с ней происходящее, видимо на одной только фигуральности не остановилось. И она, скорей всего, слишком много приложила сил, чтобы вырваться из своего прежнего положения, что её порыв со своим разрывом с прежним своим местом нахождения, судя по раздавшимся очень реальным звукам треска одежды, да и она что-то за собой, а вернее за тем, что прикрывало её в виде одежды, почувствовала (её сзади обдало холодом), каким-то образом материализовался, и Клава, оказавшись на ногах, пока ещё неосознанно, ощутила себя не то что бы неприкрытой, а прямо раздетой.

И на этом в первую очередь настаивает чуть ли не весь коллектив офиса, оказавшийся в зоне слышимости этого раздавшегося звука треска одежды со стороны Клавы, куда немедленно были обращены их лица, а дальше, как это обычно бывает с людьми, увидевшими нечто такое, что не укладывается в обычный порядок вещей, они впадают в умственный транс, со своим самовыражением – одутловато изумительным состоянием онемения.

Что, впрочем, только косвенное доказательство того, что с Клавой нечто такое приключилось, после чего у неё не будет дороги назад (так именно и рвутся все старые связи), и ей, чтобы убедиться в том, что с ней по настоящему что-то произошло такое из ряда вон выходящее, нужно со всей прямотой посмотреть туда, откуда раздался этот треск разрыва одежды. И, судя по её преобразившемуся в изумление лицу, с вытаращенными глазами, то она не стала гадать, что там, сзади неё, какие связывающие с прежним местом нити разорвались, а прямо посмотрела туда, и тут же впала в умственный ступор. В котором она, скорей всего, действуя на рефлексах, подогнувшись в ногах, начала руками обхватывать себя сзади руками, как бы пытаясь себя прикрыть ими от обжигающих взглядов стольких любопытных и местами посмеивающихся людей вокруг.

А причиной такого её впадения в ступор стало то, что она увидела на своём рабочем месте, а именно на своём стуле, где она до этого момента сидела, а затем так резко с него сорвалась. А она увидела не просто стул, а она увидела часть своей юбки на его поверхности, которая, как теперь и стало понятно, и стала тем источником треска разрыва одежды, который всех тут так воодушевил на такое пристальное внимание к Клаве. Ну, а как, и почему всё так прискорбно с её юбкой случилось, то и этому у Клавы мгновенно нашлось объяснение, как только она перед своими глазами промотала совсем недавние события, которые и привели её к такому, на грани отчаяния, состоянию.

Так она с самого утра, ещё дома, нечто такое нехорошее предчувствуя в себе, что, впрочем, в последнее время для неё было совсем не новостью, но сегодня её особенно что-то тревожило, и она была вся как на иголках (это всё последствия посещения кафе с Холодной), ни в какую не хотела идти на работу, и придумывала для себя различные отговорки и причины пропустить сегодняшний день, вплоть до обращения к врачу. Но как бы она не старалась в этом плане, что-то в ней её убедило взглянуть страху в глаза, и она, по дороге на работу не раз поворачивая в обратную сторону, тем не менее, добралась до своего проклятого ею места службы.

А как только она оказалась у своего рабочего стола, то, как и ожидалось Клавой всю дорогу, вот они, Гаврила с Харитоном, которые её вовсю уже поджидают с мстительными ухмылками. И у Клавы в один на них взгляд всё в голове начинает кружиться, и она, дабы на месте не упасть, хватается руками за стол и на подогнувшихся ногах плюхается всем своим весом на стул и там замирает, боясь пошевелиться под этими пронзительными взглядами Гаврилы с Харитоном, так и выжидающих, когда она им даст хоть малейший повод свести с ней счёты.

Вот она и сидит, не шелохнувшись, опустив голову и уверяя себя в том, что если она так незаметно, не двигаясь, просидит весь рабочий день на одном месте, то они её не тронут. И поначалу всё так и было. И Гаврила с Харитоном только поглядывали в её сторону, не стремясь даже к ней приблизиться, но при этом давали ей понять, что не спускают с неё своего взгляда. Что со временем, в некоторой, а вернее в своей особенной степени расслабило Клаву, и она начала нестерпимо думать о своём создавшемся здесь положении. Ну а дальше …Ну, а дальше всё это привело к тому, к чему и привело – вот к такому её разрыву, не только с местом своего сидения, но и той частью одежды, которая буквально соприкасалась со стулом.

Ну а почему именно так с ней получилось, когда вон, сколько вокруг людей ежеминутно садятся на стулья и с них встают, и при этом с ними ничего такого сверхнеординарного не происходит, то разве зря Гаврила с Харитоном были к Клаве столь внимательны за всё время её сиденья на стуле. А сейчас, когда она оказалась перед фактом такой своей полураздетой действительности, то они в отличие от всех вокруг людей не выражают столь большого изумления, и для них это всё как бы ожидаемо. А из всего этого можно сделать весьма однозначно трактуемое утверждение – за всем этим разрывом одежды Клавы стояли именно они.

А уж как они этого добились, то это всего лишь дело техники и технических возможностей клейких веществ, которые при верном выборе и при умелом использовании, дают впечатляющий эффект. Что вид Клавы и подтверждает, как бы это не прискорбно было говорить. А зная, какие Гаврила с Харитоном мастера делать на ровном месте интригу (поверхность стула, чем не самое что ни на есть ровное место), то даже самый высокооплачиваемый адвокат не возьмётся за их защиту в этом деле, так всё тут очевидно.

Между тем Клаву, при виде не просто части своей юбки на стуле, а она увидела там то, что сейчас все видели на ней сзади, начало пошатывать от головокружения, у неё начало темнеть в глазах и к горлу подступать тошнота странной горечи. И она уже была готова всё это подобравшееся непотребство к самому горлу выплеснуть из себя, а затем упасть в обморок, как вдруг она осознанно ощущает эту огненную горечь всей той подступившей к её горлу субстанции, и её в этот момент пробиваает осознанием знакомости этой огненной горечи – это была та самая горчеливая смесь, которую она выпила в стаканчике из под кофе, который ей вручила Холодная.

Ну а вслед за этим она сразу вспомнила слова Холодной: «Это только тебе решать, что есть правда, а что нет».

– Я запомнила. – Про себя проговорила Клава. И тут же сглотнув всё, что к её горлу подобралось, посмотрела на стул и юбку на нём уже совсем другим взглядом. И теперь она увидела себя не просто вырвавшуюся на свободу из своей юбки, где преградой на этом пути было клейкое вещество, обильно намазанное на стул, а она увидела себя, вырвавшуюся из своей ограниченности собой и всех этих регламентирующих каждый твой шаг правил и инструкций, как себя нужно и необходимо вести. А как только она это увидела, то в ней всей получила своё физическое воплощение мысль из пронзившей её идеи: «Мне безразлично, как они на меня все тут смотрят и что обо мне думают. Я сама есть альфа и омега. И я с этого момента не обращаю ни на кого никакого внимания».

И на этом месте такая всегда неуклюжая, одно посмешище Клава, выпрямляется во весь, как оказывается и это кажется невероятным, высокий рост, расправляет плечи, и с высоко поднятой головой бросает вызов всем взглядам людей вокруг неё стоящим и обращённым на неё теперь уже в другом ракурсе зрения – удивления, изумления и восхищения при виде такой на их глазах случившейся метаморфозы с этой убогой Клавой.

И судя по тому, что никто из этих бывших злопыхателей, а с этого момента людей и самих в себе потерявшихся от непонимания происходящего, и да как, и разве может быть такое, чтобы я оказался настолько слеп к такому изяществу, и о боже, что за стать с ногами в придачу, не смог удержать ответный взгляд на обращённый на него взгляд Клавы и отводил глаза, а Гаврила с Харитоном как-то быстро затерялись, то Клава правильно всё делает и на себя смотрит.

Но это пока что только со стороны так происходит, и она решает, что на этом достаточно. После чего она под восхищённые и онемевшие в ещё большей степени взгляды коллег по офису дорывает на себе юбку, затем из того что от неё осталось, в виде повязки обматывает свои оголённые приличия, и ни на кого больше не обращая внимание, на удивление поставленным шагом, который за ней ни разу и замечен не был, выдвигается по направлению выхода из офиса. А все вокруг и дышать перестали при виде всего того, что им сейчас в виде Клавы представилось.

И даже появление со стороны начальствующего кабинета (туда, в это межэтажье, ведёт вверх лестница) группы людей, явно важной величины, раз их сопровождает начальник их отдела, Леонелла Лисс, никем тут не замечается. Чего надо сказать, никогда небывало, и никто такую оплошность себе позволить не мог, и всегда пара тройка пар глаз сотрудников офиса наблюдала за движением со стороны этого кабинета, а другое большинство сотрудников офиса, всегда имело в виду то, что надо всегда иметь в виду то, что там происходит. А сейчас вон что тут такое получается. Все смотрят на Клаву, совершенно позабыв о том, что оттуда, со стороны начальства, тоже могут на них смотреть в самом мягком случае, а если по категоричнее, то из него могут выйти гораздо выше тебя поставленные люди и затем с тебя спросить: «А на что или на кого это ты в своё рабочее время, за которое я тебе гадёныш, начисляю зарплату, отвлекаешься?».

И тут попробуй только не ответить, мигом будешь отправлен отдаваться всей своей душой этому своему увлекательному занятию, но только уже за свой счёт. Но нынче времена не столь деспотичные, несмотря даже на то, как это говорят, как сказать.

А сегодняшнее начальство и руководство (даже самого высокого ранга) всё больше исповедует демократичные принципы. И вышедший в этой группе высокопоставленных людей вместе с Леонеллой Лисс высокий человек, только посмотрел на то, с каким внимание все тут смотрят на эту странно и несколько вызывающе одетую девушку, с такой горделивой походкой вышагивающей по офису, затем изучающе посмотрел на эту, его тоже заинтересовавшую девушку, быстро сделал аналитические заметки для себя, да и обратился с вопросом не к кому-нибудь из простых сотрудников офиса, кто обязательно бы ему ответил на заданный вопрос и заодно был бы пристыжён тем, что тратит деньги высокого человека впустую, а он спросил рядом с ним стоящую с обалдевшим лицом управляющую этим отделением, Леонеллу Лисс.

– А у вас в отделении, как я посмотрю, – с непроницаемым лицом, как это и должно быть и полагается всякому начальствующему лицу, вот так именно, через замечание спросил высокий человек Леонеллу Лисс, – имеются перспективные кадры. – И на этом всё, без дальнейших уточнений. И теперь Леонелле ломай голову над тем, что имел в виду и подразумевал под перспективностью кадров высокий человек. И понятно, что у неё зла не хватает на эту новенькую, так её и всех удивившую. Ведь ошибка в интерпретации понимания сказанного высоким человеком может фатально для неё сказаться.

Перспективный для увольнения кадр, это совсем не то, что перспективный для работы кадр. И пойми тут разберись, что имел в виду высокий человек. Правда, для первого вывода всё же есть свои предпосылки в поведении и внешнем виде Клавы, позволившей себе столько многого, сколько здесь никто и никогда не позволял, даже на самых жёстких корпоративах.

И Леонелла уже было начала склоняться к этому выводу, как в этот момент Клава покидает пределы помещения офиса, и когда дверь за ней звучно захлопывается (а может это такой показательный эффект вышел), то до Леонеллы, на миг оглушённой этим захлопыванием, доносится голос высокого человека. – Пригласите её ко мне на завтра. – И на этом всё, точка в этом вопросе.

И теперь всем нужно поспешать за высоким человеком, чьё время слишком дорого, чтобы его задерживать и тратить его более чем он это посчитает нужным, и кто уже выдвинулся дальше, в сторону спуска с лестницы вниз, чуть ли не на один уровень с рядовыми сотрудниками компании. А рядовой сотрудник компании, при всём своём внешнем приличии и почтительности к вышестоящему начальству, это всегда неизвестность и значит, головная боль для его начальства, как для Леонеллы Лисс.

Вот захоти высокий человек, – и это его полнейшее право и прерогатива, и никто ему возразить в этом и в каком другом хотении не посмеет, – проверить на сообразительность свой подчинённый персонал, задав ему до каверзности самый простой вопрос: «Как дела?», то Леонелла Лисс более чем уверенна, что тот, к кому обратится с вопросом высокий человек, однозначно подведёт и опозорит её своим не просто невнятным ответом, а он плюс ко всему этому, умудрится проявить такую невоспитанность поведения, что хоть стой, хоть падай (его-то увольняй однозначно).

И не успеет Леонелла подать знак вопрошённому сотруднику, как он уже вот он, вгоняет её в ступор своим ответом, который он ещё и подаёт с самым своим умным лицом. – Никто не завидует. – Говорит этот умник, всегда подчёркивающий свой философский склад ума, из глубины которого он смотрит на высокого человека и пытается выглядеть в нём отклик на свой ответ. А если на его, то есть на месте вопрошаемого сотрудника, оказывается не менее трагическая для Леонеллы личность, гомерический рифмоплёт, то тут и слов никаких нет, как реагировать на его ответ: «Пока не родила».

В общем, нет никакого доверия к рядовому сотруднику, и от него только и ждёшь, как только всякой неприятности. И у Леонеллы в связи со всем этим только один возникает вопрос: «Вот зачем высокому человеку всё это надо?». Неужели, хочет проверить её стрессоустойчивость в первую очередь, а уж во вторую профессионализм. Что может быть и так, но… Не верит она во всё это.

А если высокому человеку, к примеру, на пути встретится такой сотрудник, кто не пожелает ему ответить на его вопрос. Что может и до невозможности невероятно, но мало ли что бывает, и как говорят, и палка раз в тысячу лет стреляет. И этот непостижимый человеческим умом субъект, рядящийся под рядового сотрудника компании, вместо ответной благовоспитанности на вопрос высокого человека: «Как дела?», возьмёт и как бы впопыхах заявит: «Некогда мне тут болтовнёй заниматься. Дело нужно делать, а не трепаться». После чего он поворотит свой нос от высокого человека, между прочим, его работодателя, и вперёд на выход в сторону, типа по делам.

А высокий человек и все его сопровождающие лица, теперь стоят, как оплёванные, и сказать ничего не могут. Ведь по сути этот непостижимый человеческим умом субъект, рядящийся под рядового сотрудника, дело говорит, и по форме ему и возразить нечего. Тогда как всё внутри возмущается и негодует. И больше всех, конечно, негодует и чувствует неловкость, так это высокий человек, который, быть может, и добивался такого своего высокого положения лишь с одной целью – никогда не чувствовать себя неловко перед лицами других людей, а вот они пусть как раз себя так чувствуют. А тут такая неожиданность и неприятность. И получается, что вся его жизнь насмарку и нужно всё начинать с нуля.

Но высокий человек никому виду не показывает, что он раздасован, а он с непроницаемым лицом проводил этого и не пойми, в общем, кто такого, и дабы не давать повода своевольно мыслить своим заместителям и сопровождающим лицам, многозначительно говорит. – Вот такие целеустремлённые и трудолюбивые сотрудники нам нужны. – После чего строго так, с непонимающим видом (а вы то, что тут бездельничаете) смотрит на своё окружение, которое вечно слоняется вслед за ним, и ничего никому не говоря, быстро покидает помещение офиса.

А оставленные высоким человеком на произвол своей судьбы и непонимания всего тут произошедшего его заместители и окружение, стоят крайне удручённые и как будто с небес опущенные, переглядываются между собой и понять ничего не могут. Но при этом все они испытывают крайней степени злость к тому трудоголику, который их тут всех одновременно выставил в качестве посмешища и бездельников.

– Прибить этого гада мало! – практически единодушно мыслят все эти начальствующие лица. И они бы прибили этого гада, выгнав его взашей с работы, но сейчас это, пожалуй, невозможно сделать, так как высокий человек взял на заметку этого трудоголика, и теперь он будет им постоянно помыкать их при всяком случае. Он для него отныне будет служить неким квалификационным мерилом, по которому он будет мерить всех своих подчинённых.

– Вот вы, Аристарх Виолетович, – обратится на совещании к одному из своих замов высокий человек, прохаживаясь по своему величественному кабинету, – говорите, что не успеваете по срокам. – Здесь высокий человек остановится прямо за спиной, сидящего на кресле белого как полотно Аристарха Виолетовича, внимательно окинет сверху его лысину (а Аристарху Виолетовичу из-за спины ничего не видно, что там сзади делается, и он начнёт краснеть лицом от напряжения), и посмотрев через призму плеши Аристарха Виолетовича на членов совета директоров, начнёт вгонять в стыдобу Аристарха Виолетовича, приведя в пример того трудоголика с именем Дормидонт Евлапиевич.

– А вот Дормидонт Евлапиевич, как что-то мне подсказывает, – с великолепным знанием этого Дормидонта Евлапиевича говорит высокий человек, судя по его виду, – никогда бы не согласился с такой постановкой вопроса: «Успеем или не успеем?». А он бы спросил только: «Сколько?», и пошёл бы дело делать. М-да. – Многозначительно дакнул высокий человек, пройдя до своего кресла. Оттуда он ещё раз, может быть, самый последний для Аристарха Виолетовича на него посмотрит, и спросит этого несговорчивого Аристарха Виолетовича:

– Ну так что скажите, наш неразумный Аристарх Виолетович?

А для Аристарха Виолетовича всё это звучит, как дурак ты Виолет, раз родил такого сына, а затем Аристархович. И он просто кипит внутри себя в бешенстве, естественно на этого Дормидонта Евлапиевича, кого бы он голыми руками придушил. Но он держит себя в руках и пока только себя душит в ногах, вцепившись в них руками.

– Я попробую управиться. – С трудом выговаривает Аристарх Виолетович.

– Вот и отлично. – Расплывается в улыбке высокий человек. – А если вы себя подведёте, то я думаю, вам не нужно говорить, кто займёт ваше директорское место.

– Дормидонт Евлапиевич! – скрежетом зубов сдерживается рок этого имени из уст начальствующих лиц.

И вот что из всего этого получается. Высокий человек как бы по своему праву, но чисто случайно, заварил всю эту кашу с игрой в демократию, где он нарвался на этого совершенно невоспитанного типа, Дормидонта Евлапиевича, и в результате чего испытал душевную неловкость. А за всё это теперь отвечай совсем другим людям, которые тут совсем не причём, и они его всегда от этого шага отговаривали, заявляя, что все отчёты при них и они сами есть производное от рядового сотрудника.

Но ладно со всем этим. А сейчас между тем, всё это осталось позади. И не только по времени, но для Клавы и в пространственном измерении, плюс двери офиса, выйдя в которые, она как будто оказалась в другом измерении. По крайней мере, ей так показалось, и для этого, в общем, были свои основания. Здесь, за пределами офиса, из-за такой не сконцентрированной на одном квадратном метре многолюдности, всё казалось так широко и просторно, что у Клавы сложилось такое впечатление, что её обдало широтой пространства со своим неизменным ветром. И хотя коридор не такая уж и широта пространства, а воздух из кондиционеров, это только искусственная вентиляция лёгких помещений, всё же она обманулась, и у неё от этой свежести и новизны немного голова закружилась.

Но Клава полна решимости идти до конца, – правда, что это для неё значит, она не знает, – и она не задерживается на месте, а прямиком идёт вперёд, куда глаза глядят. И как оказывается, зря. А всё потому, что новая реальность или пространственная действительность, как бы она не была не отдалённа от той реальности, из которой вы только что вышли, – например, из одной комнаты в другую через дверь, – несёт в себе, может и не столь явные, но, тем не менее, свои притёртости, к которым нужно приспосабливаться. В общем, прежде чем куда-то соваться, не плохо бы осмотреться по сторонам. А иначе обязательно на кого-то или на что-то наткнёшься.

Но как уже говорилось выше, Клава находилась в состоянии душевного подъёма, с высоты которого и себя-то мало замечаешь, а что уж тут говорить об окружающих, которые должны просто сторониться, когда ты им навстречу, такой весь на подъёме идёшь. Правда, это только в частичных случаях срабатывает, а так в основном ты нарываешься на чей-то другой, не менее чем у тебя подъём характера.

Что на одном из коридорных поворотов здания и случилось с Клавой. Правда, не сразу. И поначалу ей в некотором роде везло, и никто не нарывался на встречу с ней лоб в лоб. И если кто-то и бывало, что зазевался, отвлекаясь на разговор по телефону, то в самый последний момент он замечал перед собой нечто, не укладывающееся в обычный порядок вещей в виде Клавы, и это отводило его в сторону. И так до тех пор её ход был свободным и успешным, пока на её пути не встал вначале поворот, а затем она и моргнуть не успела, как её в момент сбил с ног вдруг выскочивший из-за угла, весь впопыхах, с телефоном в одной руке, с папкой бумаг в другой, клерк при высокомерии. А такие как они, своей спешкой все свои действия объясняют.

И даже есть некоторая уверенность в том, что он и не заметил того, на кого он так внезапно наскочил, выскочив из поворота, а затем уронил на пол, то есть Клаву. А это его: «Сорри», по уходу от осевшей на пол Клавы дальше, если не издевательство, то, что же. А Клаве, сбитой не просто с ног, а приземлённой действительностью на землю со своей высоты вдохновения, где она к тому же ногами ударилась, и плечо, на которое налетел тот наглец у неё болит, не просто всё это обидно, а она вновь себя почувствовала раздавленной и без всяких сил, готовой в любой момент расплакаться. А он тут вместо того чтобы подать руку, отмахивается каким-то там «Сорри». Да что это ещё такое.

И Клава, сидя на заду, куда её так быстро и с быстрого ходу усадил этот пешеходный молодчик, огляделась по сторонам, чтобы оценить окружающую обстановку, и заметив, что находится здесь одна, собралась было дать волю своим чувствам, как она это умеет и не раз уже была в этом плаксивом виде замечена, как вдруг на полу рукой нащупывает некий предмет, который заставляет её обо всём забыть и перевести всё её внимание на себя.

– Хм. И откуда ты тут взялась? – подцепив за края монету, подняв её с пола, и поставив перед собой, задалась вопросом Клава, глядя на очень ей знакомую монету, которая не просто поблёскивала в свете огней местной иллюминации, а казалось, что она каким-то и не поймёшь каким зрительным образом, подмигивала ей. Ну а так как любая монета, если обратиться к ней с вопросом, всегда даёт ответ только фигуральным способом, в виде брошенного жребия, но при этом, что интересно, за её ответы расплачиваться всегда приходиться её владельцу, то, скорей всего, только самой Клаве придётся искать ответ на этот свой вопрос. Чем она и занялась, забравшись свободной рукой в карман своего пиджака. По итогу обыска которого выясняется, что это её монета, и она (монета) при столкновении с тем типом просто выпала из кармана.

– Тогда остаётся понять. – Глядя на «орёл» монеты, рассудила Клава. – Что же этот выпавший жребий значит. – И только она это сказала, как откуда-то спереди ей в глаза бросается блик яркого света. Клава фокусирует свой взгляд в сторону этой проявившейся яркости и видит в дальнем углу, у стены установленный принтер. И судя по его подаваемым световым сигналам, то с ним совсем недавно работали.

– Это что? Знак? – задалась вопросом Клава, подымаясь на ноги, и выдвигаясь в сторону подмигивающего ярким огоньком принтера. При этом Клава не так уж и сильно к нему спешит, а она в некотором роде осторожничает, не забывая поглядывать по сторонам, где может быть появится человек в деловом костюме, кто забыл конфиденциальные документы в этой многофункциональной машине (там, и принтер, и сканер, и ксерокс помещались, в общем, три в одном существовало) и захочет их сейчас забрать. Но никого в таком, да и в каком другом качестве не появился, и Клава вот уже стоит совсем рядом с этим аппаратом и теперь вся во внимании к нему, – что он там для меня несёт?

Но стороны в нём ничего лишнего или забытого не замечается (лоток пуст), и Клава решает вникнуть в суть проблемы поглубже, а если точнее, то открыть его крышку и посмотреть, что там, да как. А вот здесь-то её ждёт сюрприз. Так на прозрачной поверхности этого аппарата, используемой в качестве рабочего стола и который просвечивается световым бегунком, чтобы сосчитать информацию со сканируемого документа и переслать его в свой мозговой центр для обработки и на основе этих данных сформировать свой массив данных уже в цифровом виде, где этот световой момент, скорей всего, и подмигнул Клаве, обратив её внимание на себя, лежал лист бумаги, чистой поверхностью вверх.

Клава, понимая, что лицевая часть, с информацией на ней, находится с другой стороны этого листа, уже по привычке, выработанной за последнее время на этой своей работе, оглянулась по сторонам, и только после этого с осторожностью взялась за лист бумаги по его краям.

Ну а когда лист бумаги оказался у неё в руках, да ещё и лицевой стороной, то она не увидела на нём ничего, в общем-то, особенного – там, в самом верху, где, как правило, на документах и располагаются реквизиты организации и её юридический адрес, было отпечатано две строчки, с указанием некоего адреса и времени простановки этой информации. И первое, что можно было подумать, посмотрев на этот лист, так это то, что аппарат распечатал только одну «шапку» некоего юридического документа организации, а затем что-то пошло не так и на этом всё.

Но Клава совсем не так поверхностно восприняла предоставляемую на этом листе информацию. Она несколькораз прочла указанный на листе адрес, затем, что за бунтарство и неожиданность, взяла и разорвала лист бумаги с последующей отправкой в корзину для бумаг того, что от него осталось, и посмотрела на ручные часы.

– У меня в запасе ещё есть время. – Проговорила Клава, посмотрев в сторону своего офиса. – Я думаю, что ни у кого вопросов не возникнет насчёт моего сегодняшнего раннего ухода домой. – Рассудила Клава, окинув себя полновесным взглядом со стороны. – Домой я, пожалуй, уже не успею. Придётся заехать по пути в какой-нибудь магазинчик. – Подвела итог своему рассмотрению Клава, набирая по телефону номер такси. После чего она, дабы встречные люди не сильно ей бросались в глаза со своим удивлением, если они, конечно, сумеют отвлечься от самого себя, сама углубилась в занятость собой и своими делами на ходу к выходу из здания, – она принялась набирать в поисковике тот адрес с листа бумаги, – и таким образом, даже и не заметив, как вышла из здания, оказалась вначале в такси, а затем у входа в один из торговых центров.

А вот почему она решила, как уже можно догадаться, сменить свой гардероб на более что ли цельный, именно в большом торговом центре, где народу и в будний день дополна, а не где-нибудь на окраине города, в каком-нибудь индивидуального пошива и потребления бутике, где посетитель столь редок, что каждому покупателю предоставляется индивидуальный подход и он всегда прав, в отличие от современных конгломератов моды, взявших себе за моду, не просто поучать носителей модных брендов и людей далёких от повседневной жизни, живущих в виртуальном мире моды, как им жить, что им носить и что при этом есть, чтобы влезать в их одежду, а они теперь взялись за формирование нашего вкуса и всё в этом роде, то это не только потому, что она рассуждает категориями трендов, а ей вдруг захотелось бросить вызов местным приличиям и правилам.

– Посмотрим, как они меня тут примут. – Захлопнув двери такси так крепко, что таксист на этот раз уже оконтузился от звукового оглушения (до этого он визуальным видом Клавы был разобщён с самим собой и поэтому вёл автомобиль несколько нервно), рассудила Клава, с вызовом посмотрев на крутящиеся двери торгового центра, с хищным оскалом поджидающие её, чтобы заглотнуть в себя.

– А, впрочем, не буду смотреть. Пусть лучше они на меня смотрят. А я буду только посматривать. – Клава быстро себя поправила и наконец, сделала первый, а затем второй, третий, и так далее шаги навстречу ко входу в здание этого торгового центра.

Правда, как с первых шагов на пути к своей цели оказалось, то не так легко воплотить в жизнь задуманное. И как только Клава вступила на эту дорожку, где все на неё будут смотреть, а она будет только посматривать в ответ, то тут же действительность в виде зеркальных окон здания торгового центра попыталась указать Клаве на её самонадеянность и своеволие в таких своих воззрениях на себя и на окружающий мир. Мол, как хочешь там про себя думай, но я тебя всё равно отражу в своих стёклах, и ты ничего с собой не сможешь поделать, и будешь смотреть на себя.

И, пожалуй, на этом первом этапе Клаве ничего другого не оставалось делать, и ей пришлось подчиниться очевидности, которая смотрела на неё со всех зеркальных поверхностей здания торгового центра, и при этом ей пришлось не только посматривать, а всей собой отвечать на увиденное, которое находилось в цепкой связке с ней – куда она повернёт голову, туда и отразится и её отражение, как она шагнёт, туда шагнёт и её зеркальный дубликат, в общем, всё между ними было едино и практически никаких противоречий.

Впрочем, взгляд на себя со стороны оказался полезен для Клавы, и она, по крайней мере, знала, что от себя ждать и что собой представляет в этой новой для себя конфигурации, на которую у неё всё времени и возможности не было посмотреть в полный рост и со стороны, среди присутствия людей (а вот страх был, и она им и руководствовалась, всё не находя времени).

Между тем Клава оказалась внутри торгового центра, где стоит особая атмосфера, на подобие той, что стоит на вокальных площадках – здесь такая же хорошая акустика и околомузыкальные расхождения и перешептывания из зрительного зала, в ожидании для себя впечатлений, которые даёт представление.

Так что Клава, прежде чем выдвинуться дальше, вначале прислушалась к звукам, которыми сегодня наполнен этот центр в некотором роде творчества, и по исходящим от каждого пути звукам, принялась выбирать для себя дальнейшую дорогу. А так как здесь путей и дорог превеликое множество, и среди этого множества дорог и путей запросто можно заплутать, то её не спешка и такая основательность подхода к выбору пути, очень даже благоразумное решение. Ведь этот торговый центр есть по своей сути лабиринт, системная структура, в задачу которого входит заплутать человека до сведения счётов с самим собой. И не просто в пространстве, а в своей голове, чтобы он подрастерял в себе всю свою самоуверенность и апломб, и в итоге разориентировался в пространстве. И тем самым осознал, что пока что не он венец мироздания.

А торговый центр, это не простой лабиринт, где на твоём пути стоят физические преграды в виде стен и тупики, а здесь все эти ограничения чередуются с мысленными тупиками и заблуждениями. И хотя выход из лабиринта всегда один, – там же где и вход, – со временем заплутавшие здесь люди, пытаются отыскать выход из того тупика, в котором они вдруг себя ощутили (лабиринт их уже не волнует), вообще в другом пространственном месте.

Вот и Клава, не раз посещавшая такого рода лабиринты, дабы не впасть в одну из ошибок, ожидающих путника на его пути в этом лабиринте, решила прощупать его стенки на звуковую константу. Это ведь только пустые в себе помещения несут в себе отзвук пустоты. А вот наполненные своим вмещением помещения, в себе всегда созвучны тому, что они в себе несут.

И вот этим распознаванием тональности звучаний того, что в себя вместило всю тут вокруг, Клава по заходу сюда, в здание торгового центра, и занималась. И звучащая со всех сторон фоновая музыка, никого не должна ввести в заблуждение. Её предназначение заключается лишь в том, чтобы смягчать тональность содержательности предлагаемого для покупательского рассмотрения предложения, которые с виду всегда привлекательно выглядят и притягивают ваши взгляды, но как только на ценник посмотришь, то он почему-то всегда кусается. И это всё работает по формуле: «Степень вашего желания приобрести товар находится в обратной пропорциональности к степени вашей возможности для этого».

– А у меня-то, что есть в наличии? – уловив этот витающий в местной атмосфере отзвук местных требований, вопросила себя Клава, полезши себе в карман пиджака. Откуда вынимается то, что осталось со сдачи от такси, и Клаве совершенно уверенно считается, что из того что у неё есть, никак не хватит, чтобы себя приодеть.

– И что делать? – с некоторой предопределённостью задалась вопросом Клава, уже затылком поглядывая на выход из центра. Но Клава, свободной рукой нащупав в другом кармане знаковую монету, не последовала вслед за своим затылком, а она вынула монету и, посмотрев на неё, приняла другое решение.

– Спросить советчицу. – Проговорила Клава. И, подкинув монету, так сказать, положилась на неё. Но, как всегда, со своими особенностями – она только чуть приоткрыла ладонь руки, куда была подловлена монета, и, заглянув в неё, хищно так обрадовалась. После чего убрала монету обратно в карман и прямиком выдвинулась в сторону эскалатора, от которого она начала вести странный отсчёт. Который вначале привёл её на третий этаж, ею подсчитанный, как 37 ступенька под небеса, после чего она выставила вперёд руку, и, сфокусировавшись во взгляде, отложила от неё вправо угол неизвестного цифрового значения, ею называемый «Косой взгляд». По направлению которого, она, хоть и не напрямую, а выдвинулась дальше вперёд.

Ну а дальше у неё по ходу дела и по своему ходу, в ход пошёл шаговый счёт. При этом она шла вперёд не так, как обычно люди ходят, осмотрительно и во все глаза, а она посчитала зачем-то нужным закрыть свои глаза, и в таком, небезопасном для себя ладно положении, но для сторонних прохожих такое неожиданное для них столкновение, не всегда может быть приятно и ими истолковано благоразумием, а не явной дуростью этой странной дамочки (странные люди женского рода только так и называются), выдвинулась по одному из коридоров торгового центра.

Типа на звук и куда меня судьба в итоге приведёт, а может быть и натолкнёт на заскучавшего от своей жизни без забот принца, какого-нибудь Альберта, кто до тоски смертной заскучал кататься на своих шикарных яхтах, играть в это опостылевшее поло, а уж править своей страной, хоть и маленькой очень, но всё равно очень гордой и с претензиями на самодержавие (вот давеча вызов бросили одному королевскому двору, не пустив их посла в казино играть; по недипломатическим источникам стало известно, что он шулер отменный) и вовсе осточертело по самое не могу в одиночестве.

А вот если бы ему попалась такая девушка, кто была бы первая писаная красавица и при этом не дура, а очень стильная (поэтому он и здесь) и разбирающаяся в мужчинах, то он бы перестал хандрить, и есть своя вероятность, что пересмотрел бы свой статус самого завидного жениха во всех Европах и само собой холостяка.

А чтобы стильные и привлекательные девушки, к тому же не дуры, уж слишком не увлеклись быть не дурами (есть такие умницы), – а его статус принца к этому не только обязывает, но и в некотором роде несёт в себе искус быть неискренней, заставляя предпочитать в нём его королевский статус перед его мужской природой, – то он на первый раз обязательно скрыл бы своё королевское происхождение и представился бы только видным мужчиной, Альбертом. А если она спросит, чем он занимается, то он без всякой самоиронии и без какого-либо апломба скажет: «Я, это…альпинист. Знаете ли, люблю забираться на горы и ставить перед собой трудновыполнимого качества, наисложнейшие задачи», и при этом так многозначительно на неё посмотрит, что не понять его намёка на что-то большее в их отношениях, если ты не дура и красавица, нет никакой возможности.

Что, конечно, интересно и внушает разные интригующие мысли насчёт этого видного мужчины Альберта, и ему даже хочется сразу во многом довериться. Но Клава, к примеру, та именно девушка, кто встал на пути счастья принца Альберта Второго (Тёзке значит, можно натыкаться на принцесс, а Клава спрашивается, чем хуже?), а так он здесь гостит под именем Альберта Инкогнито (вот такой креатив у его службы безопасности; под итальянца, не без своих вокальных данных, его замаскировали), посчитает нужным не удовлетвориться одним знанием хобби этого видного мужчины. И если у видного мужчины Альберта имеются на её счёт серьёзные намерения, то ей бы желалось знать, не то что бы источник его доходов, а хотя бы его профессиональную квалификацию. Не шибко жалует Клава бездельников.

– А чем вы по настоящему, в повседневной жизни занимаетесь, когда спускаетесь с гор? – вот так просто спрашивает Клава видного мужчину Альберта и в его теле принца. И надо сказать, что этот вопрос Клавы определённо пошатнул позиции видного мужчины Альберта, который вслед за принцем Альбертом осел в ногах от такого малодоверительного подхода к себе. Он-то привык, что его только слушают и если спрашивают, то только о его желаниях (когда полдничать желаете или когда готовить экипаж на выезд), а тут прямо вмешательство в его личную жизнь.

– Да таким темпом она скоро будет требовать от меня отчёта в моих действиях! – всё возмутилось в видном мужчине Альберте, особенно принц, призывающий немедленно поморщить нос и покинуть эту не дисциплинированную на любопытстве гражданку чужого отечества и нашему уму не поддающуюся разумению. Но на этот раз в Альберте возобладала его природа видного мужчины, которая требовала от него не оступаться от этой строптивой гражданки, и попытаться завоевать её хотя бы доверие.

– Ладно, пробуй. – Усмехнулся принц внутри видного мужчины Альберта. – Вот только мне уж больно интересно, за кого ты себя выдашь, если ты никогда не работал. И профессии у тебя, по сути, нет никакой. – Принц внутри Альберта, явно поднаторевший в дворцовых интригах, сразу начал интриговать, загоняя Альберта в тупик.

Но Альберт, видный мужчина, не хуже принца разбирается в хитросплетениях той мысленной деятельности, на которую в своих рассуждениях опирается принц. – Ты меня тут не путай. – Сбивает гонор принца видный мужчина Альберт. – Скажу, что я архитектор. Вот и всё.

– А если она потребует доказательств. Сам видишь, какая она настырная. Мол, спроектируй мне чего-нибудь. То, что тогда? – принц всё-таки неподражаем, раз готов вставлять палки в колёса самому себе в виде видного мужчины Альберта. Но на Альберта, где сядешь, там и слезешь. – А я скажу, что я не простой архитектор. А я специализируюсь на проектировании будущего для вот таких как вы, красивейших из всех девушек на свете. – Заявляет Альберт. И принц вынужден признать большую ловкость этого видного мужчины Альберта.

– А я тебя и недооценил поначалу. – Уважительно покачивает головой принц. После чего подталкивает Альберта на ответ Клаве. – Давай, предисловь. – И видный мужчина Альберт находит подход к Клаве, выказав себя большим стратегом в деле обрисовки безоблачного будущего для девушки полной надежд на своё будущее.

– Остаётся только найти этого принца. – Пробубнила себе в нос Клава, всё же через прищур глаз поглядывая перед собой. И судя по тому, как Клава изучающе рассматривает встречных людей или в одном с ней направлении идущие спины людей, то она знает, чем руководствоваться в поиске спины именно принца. – Спина принца, хоть и не столь широка, как у настоящего рыцаря, но за ней чувствуешь защиту и надёжность. – Примерно что-то такое и в такой разумной степени размышляла Клава, делая оценочный разбор встречных лиц и спин людей. Где больше внимания ею уделялось спинам, а не лицам людей. Так как по ним сразу же можно было определить степень надёжности их носителя. И здесь принималась в расчёт не одна только широта души и плеч носителя этой спины. А тут в один её взгляд на спину человека, сразу же многое скрытного виделось и в итоге учитывалось.

И если на первых шагах по этой торговой улице, освещённой со всех сторон светом ярких огней и витринами бутиков со своими призывными предложениями и обязательным элементом для всякого торгового пространства, манекенами, Клаве ничего подходящего не попадалось, и она уже собралась было в дальнейшем положиться на другой вариант своей судьбы, как в этот момент, – и это уже не случайно, а так в таких случаях всегда и бывает, – её взгляд наталкивается именно на то, что полностью соответствует её воззрениям на спину принца.

И Клава, не сбавляя своего хода, только успевает возбуждённо проговорить: «А вот это уже что-то», и сама того не замечает, как настигает эту широкую спину статного и представительного господина, двигающегося впереди вальяжной походной, то есть такой, с какой все принцы перемещают себя по этой грешной земле, и чуть ли не вбивается головой ему под лопатку.

Ну а принц от такой неожиданности всё-таки слегка струхнул, – он впал в бледность и одёрнулся в себе, когда Клава уткнулась ему в спину носом, – но при этом не дальше и не больше чем это обязывает дисциплинированность быть воздержанным на эмоции, не трусливым человеком. К тому же принц был не один, а с товарищем, может и не таким как он высокородным (из каких-нибудь маркизов), но, тем не менее, это обязывает его быть невозмутимым ко всякой, в том числе и сзади напасти.

И этот принц, когда первые эмоции схлынули при виде той, кто стал источником нападения на его спину сзади, – он вместе с товарищем маркизом де Скрупулёз, с лёгким недоумением и недоверчивостью в лицах вопросительно смотрели на Клаву, – собрался было поинтересоваться у неё: «Как это всё понимать, гражданка? И не думаете ли вы, что ваша незаурядная наружность и вид, даёт вам право наскакивать на понравившихся вам людей?», но не смог, сбитый с толка тем, что она тут вдруг продемонстрировала.

– Плиз. – Проговорила Клава, с потупленными глазами присев в книксен. И так это по особенному удивительно и трогательно у неё получилось, а может из неё вышло, что принц и его товарищ, маркиз де Скрупулёз, уронили челюсти, очаровавшись этим странным представлением, и за всем этим делом пропустили момент, когда эта странная девушка их обошла и покинула, завернув в ближайший бутик. И принц с маркизом, проводив её взглядами, переглянулись между собой, и ничего не говоря и даже не делясь впечатлениями, в глубокой задумчивости пошли дальше.

Тогда как Клава, не давая возможности категорийным продавцам бутика, куда она сейчас так резко свернула, сложить на свой счёт полную картинку, прямиком направилась к стендам с одеждой. Там она без особого разбору прихватила несколько вешалок с одеждой, и вперёд в примерочную. После чего она, преображённая и по новому выглядящая в новой одежде, выйдя из примерочной, смотрит в сторону выхода из бутика, где принца с маркизом уже не видно, немного затрачивает времени на скорей всего, размышления, затем смотрит в сторону кассы, откуда на неё принципиальным взглядом смотрит кассир и подошедший продавец из зала, и, сжав в руке нечто, с вызовом в лице, твёрдым шагом идёт на кассу.

– Можно снять магниты прямо с меня? – расплывшись в улыбке при подходе к кассе, Клава обращается к кассиру. Ну а кассир, не без поддержки со стороны продавца из зала, считает нужным с понимающим многое лицом поинтересоваться у Клавы: «Позвольте спросить. А что за такая спешка?».

Клава же, постукивая пальцем руки по стойке, не менее принципиально посмотрела в ответ на кассиршу и продавца из зала, так и показывающих всем своим презрительным видом, что их своим простоватым видом не обдуришь, и они, таких как ты, выскочек за парней достойных лучшего, насквозь видят, после чего повернула голову в сторону выхода, и … «Ух! Он всё-таки вернулся». – Про себя вздохнула Клава, обнаружив стоящего на выходе из бутика принца, во все глаза смотрящего на неё и показывающего всем своим видом свою заинтересованность в ней. Видно он так и не пришёл в себя после такого наскока на себя со стороны Клавы, а если точней, то этого её «Плиз», и, поняв, что во всём этом происшествии возникла какая-то незаконченность, решил вернуться назад, отослав недовольного маркиза дальше вперёд.

И вот он здесь, у входа в бутик стоит и пристально так смотрит на Клаву, и ни у кого из присутствующих здесь людей, и возникнуть не может подозрений в том, что они незнакомы. А сразу видно, что знакомы, и при этом для некоторых лиц завидно знакомы.

– Боюсь, что передумает. – Повернувшись к кассиру, говорит Клава, протягивая ей рукав костюма с магнитом на нём. А кассир только сейчас отвела свой взгляд от того представительного господина, с кем эта выскочка значит, имеет какие-то там отношения и ещё пришла с ним сюда. Но при этом она по себе знает, что такое прижимистость вот таких напыщенных господ привлекательной внешности и с юмором у них всё в порядке, и она в этом вопросе, ни смотря даже на принципиальные разногласия в деле своего отношения ко всем этим отношениям с мужским полом, готова полностью поддержать выскочку.

– Он что ли? – пренебрежительно кивнув в сторону принца, спрашивает кассир Клаву.

– Угу. – Несколько пристыжено и покаянно говорит Клава. И такая её выраженная болью и словами действительность находит отклик в сердцах кассира и её подруги, продавца из зала. И они уже полными горечи и гнева глазами смотрят на того блестящего господина, который им сперва даже понравился, – а он вон каким жадным гадом оказался, сволочь одно слово, – после чего их взгляды на Клаву смягчаются, и она пропускается кассиром за прилавок, чтобы ей было удобнее снять магниты с брюк от костюма.

Когда же они со всем этим делом справляются и Клава выпускается из-за прилавка, то наступает короткая неловкая пауза, где кассир не смеет потребовать от Клавы счёт к оплате, а сама Клава, стоя к ней вполуоборот (она разделяет свой взгляд между кассиром и принцем), не спешит предложить расплатиться (может она боится, по мнению кассира, заявить к оплате такую умопомрачительную сумму; их бутик считается представительского класса).

Но вот Клава на что-то, видимо, решается и она с загадочным выражением лица кладёт руку на стойку прилавка, фиксирует общее внимание на своей руке, а как только это происходит, то отрывает руку от прилавка, на котором остаётся лежать небольшой предмет типа пуговицы или запонки, где на чёрном фоне золотым вылита буква «А».

Кассир с подругой с высокой степени любопытства переводят свой вопросительный взгляд на Клаву и ждут от неё разгадки на эту её загадку. Клава же с загадочным выражением лица, где эта её загадочность как бы в себе подразумевает некоторую насмешку над самой собой, понизив голос до заговорщицкого, вместо ответа на так и напрашивающийся вопрос со стороны кассира и её подруги, сама задаёт вопрос. – И как думаете, кому принадлежат эта запонка?

И кассир с подругой рефлекторно одёргивают лица в сторону того представительного господина и кивают туда. И хотя их ход мысли, по сути, был верен, всё же Клава не об этом их спрашивала, и она их но новому спрашивает. – Это да. – Говорит Клава со всё той же напускной таинственностью. – Но я спрашиваю о другом. Кто он. Можете догадаться? – А вот эта уже интрига и тайна, которая начинает волновать и теребить сердца кассира с подругой. И у них в момент включается всё их воображение, надо понимать, не без своей романтической глупости, настоянной на фильмах о золушках, и они начинают себе чего только не надумывать.

Ну а Клава, не давая им времени одуматься, сократив между собой и кассиром расстояние до предела, уперевшись в неё взглядом, со всей прямотой к ней обращается. – Как на духу говори. Хочешь принца встретить? – А та, захваченная Клавой врасплох, только согласно кивает.

– Тогда это тебе. – Клава протягивает запонку кассиру, а как только та неуверенно её берёт, то она со словами: «А теперь жди», разворачивается и вперёд на выход из бутика. Где она не идёт куда-то в сторону от ожидающего её на выходе из бутика во все глаза принца, чьи запонки, а если точнее, одна, каким-то удивительным способом оказалась в руках Клавы, а затем перекочевала в руки кассира бутика, а Клава прямиком, с решительностью во всем своём виде, идёт до принца. Отчего он даже несколько подрастерялся от такого направленного в его сторону напора в глазах этой странной девушки.

– Вы Альберт? – сравнявшись с принцем, без всяких предварительных разговоров задаёт вопрос Клава, уперевшись взглядом в принца. А тот от такой неожиданности и вовсе растерялся и сам не знает почему, сказал: «Да». Хотя он был и не Альберт вовсе, – его звали Артур, – и вообще, это имя ему почему-то претило. Но он получается, что не просто согласился с таким своим наименованием, а он, и это надо обязательно отметить, никогда ранее не проявлявший в себе такое слабоволие во взаимоотношениях с женским полом, вдруг, ни с того, ни с сего, был подмят под себя одной из представительниц женского пола. А ведь он ещё совсем недавно заявлял, что не найдётся в этом мире такая, кто его, Артура Мозгового, сможет усмирить.

Но как сейчас выясняется, то он слишком самонадеянно и поспешно разбрасывался такими заверениями. И хорошо, что его товарищ, маркиз де Скрупулёз, ничего из того, что сейчас тут происходит, не видит. А то бы он не смог бы удержаться оттого, чтобы всем знакомым и деловым партнёрам Артура Мозгового заметить, как ваш незабвенный Артур держит слово. – Трепло он, а не человек крепкого слова. Вот так-то.

– Подойдите к кассе, вас там ждёт сюрприз. – Говорит Клава, кивком головы перенаправляя внимание Альберта-Артура в сторону кассы бутика, откуда на него с придыханием смотрит кассир. Когда же Альберт-Артур возвращает своё внимание обратно, то вот чёрт, перед ним уже никого нет. А вот кричать в спину или догонять эту ускользавшую от него по коридору девушку, он отчего-то опять не решился.

– Ладно, посмотрим, что там за сюрприз меня ждёт. – Вздохнув с надеждой на оставленный незнакомкой телефон, Альберт-Артур выдвинулся в сторону кассы бутика, где ох, как его ждали.

Клава же, на одном дыхании пройдя первый прямой коридорный участок в поле видимости Альберта-Артура, после поворота в первое же коридорное ответвление, ещё немного прошлась и остановилась у одной из витрин, чтобы перевести дух от такого стремительного хода мысли, а уже затем своих ног. Здесь она в памяти перемотала всё случившееся за последние десять минут и без всякого требования со своей стороны прыснула в смехе, представив себе физиономию Альберта, когда он на стойке кассы увидит свою запонку, которая так уж вышло, соскользнула с его руки, когда она на него натолкнулась, а она её подхватила, не дав ей упасть.

– Вот же чудесница! – восхитится Альберт, когда первое удивление пройдёт, и он, взяв в руки запонку, посмотрит на неё и через призму её увидит Клаву.

Но это мысли отстранённые, тогда как сейчас эта её громкая, на ровном месте и вроде как видимых причин для такой громкой радости нет, смешливость, вызвала у одного не мимо проходящего господина, а стоящего у демонстрационного стенда павильона какой-то стратаповой компании, высокотехнологической направленности, явно имеющего замашки ипохондрика, подозрения в том, что это над ним тут посмеиваются, или даже возможно потешаются. А он-то ничего такого, что может вызвать улыбку, а тем более такую смешливость не сделал. А он всего лишь задал вопрос и притом совсем негромко, человеку как бы будущего в виде манекена кибернетической девушки, презентуемому этой стартаповой компанией.

И он при этом не сам вызвался задаваться вопросами, а он был захвачен врасплох, когда проходил мимо этого выставочного павильона, где к полной для себя неожиданности, вдруг натыкается на перегородившую ему дорогу девушку (он бывает идёт и задумается о чём-то отвлечённом, а потом раз, и не поймёт, где оказывается), всю обтянутую в лайкровую одежду. При виде которой уже дух захватывает, а тут она ещё к тебе механическим выговором обращается с вопросом. – Давайте знакомиться.

И понятно, что этот господин в некотором роде задумался после того, как обомлел, сбитый этой девушкой со всякого толку. Ведь он человек семейный и как бы это сказать, у него есть обязательства перед своими домашними, кому он в своё время поклялся без надобности не заговаривать и знакомиться на улице с незнакомыми девушками, особенно если они вот так умопомрачительно выглядят.

– Семирамид Петрович (так звали этого господина, оказавшегося в такой затруднительной ситуации), зная преотлично вас, – как сейчас помнит Семирамид Петрович, наставляла его на путь, если не истинный, то хотя бы не на скользкий, его супруга Марта, – легко могу предположить, куда вас все эти знакомства, а затем значит, отношения, заведут. – А вот дальше Марта недоговаривает, решив оставить для Семирамида Петровича пространство для манёвра его аморальной невоздержанности. Но при этом она пристально смотрит на Семирамида Петровича, давая ему понять, что его насквозь видит.

А вот Семирамиду Петровичу никогда не нравились все эти недоговорки и обмолвки, и если ты считаешь его, скажем так, человеком недисциплинированным, то так и скажи. И нечего тут недоговаривать, тем самым не просто давая ему возможность для манёвра его сообразительности, а она как бы намекает на то, что ты сам, Семирамид Петрович, в ответе за свой выбор того или иного своего козлиного поступка.

А вот Семирамид Петрович крайне не согласен с такой постановкой вопроса. И его поступки, и решения не обязательно должны быть негативного характера, и он хоть и адвокат, но может иногда позитивно мыслить. И ему всё же хотелось бы знать некоторые уточнения насчёт того, куда всё-таки упомянутые Мартой отношения могут его завести. Ведь человек такое любопытствующее создание, что всякая вставшая перед ним загадка у него из головы не выйдет, пока она не будет им разгадана. И вот с этими мыслями Семирамид Петрович и натыкается на так необычно выглядящую девушку, которая озаряет его взглядом со странной улыбкой на устах и тут же делает такое интригующее предложение.

Ну и Семирамид Петрович, ясно, что растерялся и его ответ ей был определённо не слишком умён. – Зачем? – несколько нервно и растерянно отвечает Семирамид Петрович. И вот тут с боковой стороны от него, до него доносится этот смешливый прыск Клавы. И понятно, что Семирамид Петрович в один момент напрягся и решил, что тут имеет место какая-то в его адрес шутка. А может и того больше, целый заговор под руководством его Марты, всё же решившей, что доверия к нему ни на столько много, чтобы спокойно можно было бы его одного на работу отпускать, так что нужно этого неугомонного Семирамида Петровича испытать.

А как испытать, то тут вариант только один – поставить на его пути вот такую совершенную девушку. Что и было проделано, а Семирамид Петрович значит, попался.

– Да ничего подобного! Не на того напали! – Семирамид Петрович спохватывается, да и дёру отсюда.

Ну а Клава поправилась от такого негативного взгляда на себя со стороны этого невыносимого вида господина, затем окинула вниманием презентуемые в этом выставочном павильоне экспонаты в виде роботонизированной продукции, задумчиво прогримасничала в лице и, посмотрев на часы, выдвинулась на выход из здания торгового центра. По выходу из которого, она огляделась по сторонам, сделала мысленные расчёты и дальше, в одну из сторон вперёд.

Ну а когда ты даже не идёшь, а следуешь по указанному пунктом назначения направлению движения, и плюс скорость твоего движения определяет свои пределы времени (ко стольки ты должен туда-то прибыть), то твой путь мало приметлив. И ты, погрузившись в мысли о предстоящей встрече с ожидаемым тебя событием, так и идёшь пока вдруг не наталкиваешься на своё прибытие к месту заранее обговорённой встречи или намечаемого кем-то события.

Но у Клавы, видимо, был некоторый запас времени до прихода к указанному на листе с принтера месту, и она по проходу по парковой аллее, заметив на своём пути скамейку, решила присесть на неё и передохнуть, раз есть ещё время.

– А как оказывается хорошо. – Откинувшись спиной на спинку скамейки, а ноги вытянув перед собой, в удовольствии вздохнула Клава, начав впитывать в себя душевную обстановку окружающего её природного мира. Где всё вокруг было к месту, и своим предназначением делало картинку этой части мира полной.

Так слегка покрасневшие, а местами пожелтевшие деревья, осыпая под дуновеньем ветра одухотворённую листву с себя, намекали, а местами уже подчёркивали, что приходит новое для мира время и надо начинать задумываться о предстоящих переменах. Чему со всех сторон подчириковали и подначивали так начать думать своей трелью птицы. Где самые бесстрашные подсаживались рядом с Клавой на скамейку и требовательно поглядывали на неё – если вы, как мной думается, разумная девушка, поделитесь крошками из своего кармана, – а нет таких карманов, что без крошек, – то я вам, так уж и быть, по секрету расскажу, к чему готовиться нынешней осенью.

– А вот интересно, – не обращая большого внимания на поползновение птиц в свою сторону, глядя вперёд через фокус себя, задалась вопросом Клава, – какое место для меня предназначено в картинке этой части мира? – Здесь она придирчиво осмотрела все детали картинки мира перед собой, – через пешеходную дорожку перед ней проходила узкая лесопосадка, дальше шла автодорога, а за ней вновь пешеходное пространство со свободной площадкой, устроенной для подхода к дверям небольшого ресторанчика, – и собралась было собираться идти дальше, для чего она посмотрела на свои наручные часы, как до неё сзади доносятся уж очень разговорчивые голоса. Где один принадлежит серьёзной девушке, – она не позволяет себе шутить и её голос звучит монотонно, – а вот второй, мужской, показался ей незримо знакомым, и Клава застыла в одном положении, похолодев в сердце от этих знакомых отзвуков.

– А может мне сегодня заболеть и остаться дома. – С задушевной игривостью болтает некто сзади Клавы.

– И чем вы займётесь в одиночестве, Константин. – До Клавы доносится серьёзный выговор собеседницы разговорчивого молодого человека.

– Вы меня недооцениваете, Лианна Сигизмундовна, – совершенно не унывает и не тушуется перед такой постановкой вопроса своей собеседницы, получается, что Константин, – я один не останусь.

– Вот как. – Наигранно удивляется Лианна Сигизмундовна, строгая и серьёзная знакомая Константина, – И с кем же это вы, если вас это не затруднит сказать, собираетесь вместе болеть дома?

– А вы разве не догадываетесь? – интересуется Константин. И, конечно, Лианна Сигизмундовна не догадывается, а на языке намёков она не разговаривает, поняли, Константин.

А Константин и не собирается тут намекать, а он, как лом прямолинеен. – Как хотите, Лианна Сигизмундовна, а я сегодня пойду с вами. – Заявляет Константин, и как поняла Клава по тому, как сзади всё замерло, то Константин сумел сбить с мысли свою собеседницу, которая видимо там воздухом заглотнулась, и сейчас стоит, и соображает, что ответить Константину, решившему порушить все её планы.

– А я не против, конечно, – взяла-таки слово Лианна Сигизмундовна, – но разве у тебя сегодня не важный на работе день.

– И то верно. – С досадой ответил Константин. Дальше следует некоторая заминка со стороны…да со всех сторон, во время которой Клава ещё сильней навострила свои уши и вся обратилась вслух, пытаясь выяснить, что там сзади происходит. Но там как будто все замерли, или ещё «лучше», ушли. И Клава уже собралась было повернуть голову назад и посмотреть на то, что там происходит, – она даже начала поворачиваться, – как вдруг слева от неё, в свете дня мелькает тень, затем ещё одна, и Клава вновь застывает в одном положении, почему-то страшась посмотреть в сторону вышедшей из-за её спины той разговорчивой парочки. Хотя для Клавы и её обзорного зрения было достаточно, чтобы зафиксировать для себя эту парочку в памяти и сделать первые на их счёт намётки.

– Она вполне себе ничего. – Рассудила Клава, окинув взглядом эту Лианну Сигизмундовну по словам её …пусть будет хорошего знакомого, Константина. – А так она, скорей всего, иначе зовётся. – Порешила Клава. – А если это так, то Константин очень близкий для неё знакомый. – На этом моменте Клава, уже чувствующая себя более свободно (эта парочка удалилась на приличное состояние, и это позволило Клаве расслабиться), сфокусировала свой взгляд на спине Константина, пытаясь для себя выяснить, где бы она могла его раньше видеть. Но Клаве ничего такого не вспоминалось, да и идущая рядом с Константином Лианна Сигизмундовна, своей негативной энергетикой отвлекала на себя всё внимание Клавы. И Клава, предоставив Константина самому себе, полностью сосредоточилась на его близкой знакомой, Лианне, руку которой Константин время от времени пытался перехватить, но всегда не слишком удачно.

А между тем эта парочка дошла до пешеходного перехода, соединяющего дорожку этой парковой аллеи, где расположилась Клава и пешеходную мостовую через автодорогу, где помимо ресторанчика напротив, шёл целый квартал различного качества, предназначения и состояния домов. Здесь Константин с Лианной знаково остановились, повернувшись друг к другу. О чём-то друг другу в глаза перебросились словами и перед тем как расстаться, Константин наклонился к Лианне и запечатлел на ею подставленной щёчке поцелуй. За что Лианна его, – и это совершенно не вязалось со всем её прежним поведением, – смешливо укорила, – мол, вы, Константин и сами с интересным отчеством, слишком много себе позволяете. А я, что за наивная дурочка и такая к вам доверчивая, вам в этом вопросе всегда иду навстречу.

А Константин, приободрённый такой своеобразной податливостью Лианны, начал на глазах Клавы, скажем так, как сказала бы Лианна, наглеть. – Совершенно не понимаю, о чём это вы, Лианна Сигизмундовна, добрейшей души человек, но при этом своей чрезмерной скромностью не дающая нам развить наши обоюдно интересные отношения в полной своей степени.

– Я чего-то не пойму. Это вы о чём таком говорите? – возмущается Лианна Сигизмундовна, уже начавшая себя корить за такую свою уступчивость и слабохарактерность по отношению всех этих сюси-пуси. На которые такой мастак этот Константин. И ему только дай волю и разрешение на вот такие любострастные дела, то его от неё и не оттащишь. – Нет уж Константин. Я девушка самодостаточная и независимая, со своим мировоззрением, и наши отношения, если вы на них настроены серьёзно, будут строиться на взаимном уважении. Так что все эти поцелуйчики, на которые вы такой любитель (интересно, откуда у вас выработалась такая сноровка в этом пикантном деле), будут отпускаться вам строго в дозированном количестве. Чтобы вы значит, не оборзели и не растеряли раньше времени пыл и мотивацию. – Что-то примерно такое высказала взглядом Лианна Константину по визуальному мнению Клавы, не сводящей с них взгляда.

А Константин видно, что категорически не согласен с такой постановкой вопроса Лианной. Но он ничего ей такого против не говорит, а он, улыбнувшись ей, кивает на прощание, и, развернувшись, покидает Лианну, выдвинувшись по пешеходному переходу на другую сторону дороги. Пересеча проезжую часть автодороги, Константин посмотрел на Лианну, стоящую в тени деревьев, запомнил её и пошёл дальше, до открытой площадки перед ресторанчиком. Здесь он остановился неподалёку от входа в ресторанчик и, повернувшись в сторону Лианны, успел только бросить взгляд в её сторону, как его вдруг загородил неожиданно появившийся чёрный микроавтобус, на подобие тех, в которых перевозятся сотрудники специальных служб.

А когда этот чёрный микроавтобус отъехал, то Константина уже и нигде не было видно. А это указывало на то, что он был увезён этим микроавтобусом. Что, видимо, не было большой новостью для Лианны, которая, как только микроавтобус поехал дальше, развернулась назад и выдвинулась по аллее…прямиком на Клаву. И хотя Клава никакого отношения к этой Лианне не имела, а она всего лишь оказалась случайным свидетелем её разговора с Константином, где и сказано-то ничего не было такого секретного и важного, что могло бы вызвать большую заинтересованность у спецслужб или как минимум, большой резонанс в чужой голове, тем не менее, она отчего-то напряглась, когда увидела направляющуюся в её сторону Лианну.

И при этом эта Лианна уж очень вызывающе идёт – она и непонятно на каких, таких основаниях (а нагловатость, это не те основания, которые оправдывают такое поведение; вот если только близорукость) не сводит своего взгляда с Клавы. А Клава и сама вполне могла себя так же повести и принципиально не сводить своего взгляда с туфлей этой Лианны. Но она так себя не ведёт и отводит свой взгляд в сторону, давая этой, всё же нагловатой Лианне, спокойно пройти мимо себя. А когда она минует Клаву, то только тогда Клава себе позволяет оценивающе посмотреть Лианне в спину. Где на этот раз у Клавы было больше информации, – она видела Лианну в лицо, – и она уже на её основании могла сообразить, что подумать насчёт Лианны.

И Клава обязательно и даже немедленно сообразила, что о ней решить подумать, если бы не была в этом деле опережена. – Вот же стерва! – неожиданно для Клавы раздался женский голос уже не с неожиданной, а как бы с закономерной стороны, то есть сзади. И Клава по привычке застопорилась в одном положении и начала слушать, что там ещё скажут. А там не собираются молчать и на эмоциях, негодуя, говорят.

– А что так? – звучит второй женский голос, интересующийся у первого, что её так возмутило. А та возмущена современными нравами, где нет никакого доверия между людьми и есть только один обман. И поведение вот этой паскудной дамочки, как нельзя лучше демонстрирует все эти современные нравы.

– Каждый день, практически в одно и тоже время, проводит этого молодого человека до автобуса, – видно на службу уезжающего, – и шасть, сразу налево. – Никакого смягчения, со всей жестокой правдой жизни заявляет первый женский голос, и вполне возможно, что его носительница с ненавистью смотрит вслед Лианне.

А вот собеседница этой поборницы нравственности и справедливости не слишком маловерная и её не удовлетворяют голословные заявления своей подруги, человека иногда делающего поспешные выводы. – Почему сразу налево, – противоречиво к своей подруге заявляет второй женский голос, – может быть она пошла в магазин, чтобы прикупить продуктов. Или же направилась на свою работу. Не дома же ей сидеть всё время в самом деле. – На этом месте полная справедливости, неравнодушная подруга вот этой маловерной собеседницы снисходительно так посмотрела на свою, такую наивную подругу, которая до сих пор витает в облаках и никаких не делает выводов из своей одинокой жизни, где вот такие вертихвостки есть основная причина её и её одиночества, да и так уж и быть, решает с помощью фактов раскрыть ей глаза на собственную наивность.

– Всё может быть и так. – Взяла слово неравнодушная собеседница. – Да вот только для чего её всегда, чуть ниже по улице, ждёт мужчина. – Здесь у маловерной собеседницы непроизвольно вырывается: «Что?!», и Клава, дёрнувшаяся от того же вопроса, оттеснив этих разговорчивых собеседниц на дальний план своего внимания, устремилась взглядом за Лианной. И не просто за ней Клава принялась всё замечать, а она заглянула чуть дальше и вперёд неё, в поисках того, кто её мог бы там ожидать.

Правда, когда в лицо вообще не знаешь, кого искать, а под мужчину, как характерную черту объекта поиска, можно записать любого мужчину, то тут будет лучше не распылять себя по сторонам, а нужно сосредоточиться за наблюдением за Лианной, кто уж точно выведет на интересующее Клаву лицо. И это вполне разумное решение, если бы Лианна уже не удалилась так достаточно далеко, что появись это мужское лицо, то оно отсюда и видно не будет. А судя по Клаве, то её ох как захватило любопытство и ей уж очень хочется увидеть того гада, на кого эта ветреная Лианна променяла Константина. При этом Клаву сковывает на месте какая-то нерешительность, и она как бы хочет пойти вслед за Лианной и посмотреть на того, кто её там поджидает, и в тоже время она не решается это сделать.

И тут до Клавы доносится голос неравнодушной собеседницы. – Я бы отследила их. Выяснила всё о нём и их отношениях, и всё бы этому молодому человеку рассказала. – И это всё для Клавы решает. И она, посмотрев на ручные часы, что-то быстро сообразив в уме, поднимается на ноги и, не оглядываясь назад, на тех,кто стоял за ней и мотивировал её к этому поступку, пойти вслед за Лианной, выдвинулась вслед за Лианной. И как вскоре выяснилось, то заявления неравнодушной собеседницы был не плод её воображения, а Лианну и в самом деле, чуть ниже по аллее, сидя на скамейке, поджидал мужчина в виде очень представительного господина.

И то, что Лианну поджидал вот в таком представительном виде мужчина, было в некотором роде неожиданно для Клавы, почему-то ожидавшая увидеть совсем другой тип мужчины. Правда, непонятно на каких, таких основаниях она пребывала в таких удивительных ожиданиях, если она совершенно не знает Лианну. Ну а её минутный разговор с Константином, не такая уж и большая картина, чтобы делать на её счёт такие далеко идущие выводы.

Впрочем, этот представительный господин вёл себя по отношению к Лианне вполне себе благопристойно и даже элегантно, почтив ручку Лианны своим лобызающим вниманием, после чего галантно так сделал ей предложение в виде своей представленной руки, от которого она не смогла отказаться, перехватив её своей, и они дальше пошли степенной походкой, как будто так и должно быть всегда.

А вот Клаву почему-то всё это не убедило в том, в чём всё это должно убеждать. И она во всём этом увидела некую загадку, которую она должна непременно разгадать. – Здесь что-то не так. – Глядя вслед этой парочки, рассудила Клава. После чего вновь обратилась к своим наручным часам, где на этот раз ей пришлось задуматься над указанным на часах временем.

– Ладно, пока по пути, пойду за ними насколько можно. – Клава, подведя итог своему размышлению над часами, выдвинулась вслед за Лианной и её спутником. Где у них было время обсудить свои дальнейшие планы и вполне вероятно, как подумалось Клавой, поговорить о том, как ещё долго обманывать Константина. А у Клавы было время подумать над тем же, что они тут про себя рассуждали по её же надуманному мнению.

– Всё, у меня уже нет сил обманывать Константина. – Прямо с ходу, как только представительный господин был перехвачен в руке, с нотками истеричности заявляет Лианна. – Он не заслуживает такой для себя участи. – Ну а представительный господин не столь развинчен и эмоционален, а он сама хладнокровность.

– Я прекрасно вас понимаю, дорогая Лианна Павловна (?), – вкрадчивым голосом говорит представительный господин, – вы по своей натуре человек чистосердечный и немного жалостливый, и вам сам факт обмана неприятен, гадлив и противен вашей природе. Да и меня такая ситуация совершенно не устраивает. Но сами понимаете, что обстоятельства сильнее нас. И если вы хотите добиться успеха, – а я этого больше всего в своей жизни желаю, – то мы должны ещё некоторое время потерпеть свои опостылевшие вторые половины.

– Ах, вон оно ещё что! – всё поняла Клава за этого женатого ловеласа. Как оказывается, не только Лианне голову морочащего. – Ну-ну, интересно, что ты сейчас там ещё наплетёшь. – Клава со знанием вот такого пагубного качества людей, крепко так, прожигающим взглядом воззрилась в спину идущего под ручку с Лианной господина. А тот, видимо как-то, умудрился прочувствовать, как на него принципиально смотрит Клава и поёжился в плечах. Что, между тем, нисколько не влияет на ход его мысли.

– Вы же прекрасно знаете, какие сложные задачи стоят перед нами. И если мы хотим достичь поставленных целей, то мы не должны с вами ни на что отвлекаться. А если мы с вами немедля, сейчас же решим разрубить этот связывающий нас по рукам и ногам Гордиев узел, то он хоть и разрубится, но нам это всё ещё столько хлопот и проблем принесёт, что мы с вами потеряем столь ценное для нас время. – Проговорил представительный господин, предоставив на суд Лианны вот такие веские аргументации, которые, видимо, выглядят очень убедительно, когда ты лицо близко заинтересованное во всём этом деле и больше полагаешься на веру в человека, который как раз вот всё это говорит, чем на факты.

Тогда как для людей со стороны, как например Клава, всё это видится, как отговорки этого господина, которого явно устраивает вся эта затяжная ситуация, – дома его ждут готовые обеды и ужины, а также выглаженные брюки и рубашки, в общем, порядок в двух словах, а на стороне Лианны всё наоборот, его тут ждёт всякая беспорядочность мысли и поведения, и такое сладостное баламутство, – и он всячески затягивает разрешение этого вопроса с Лианной. Да и ситуация с Константином, где он себе щекочет нервы, определённо ему доставляет незабываемые ощущения, и очень интересна. Так что он будет до последнего оттягивать разрешение всей этой ситуации, где итог её решения не столь и очевиден.

А Лианна, как оказывается Павловна, между тем была убеждена своим спутником. Правда, не без того, чтобы немного покапризничать.

– Всё так, но мне так тяжело в последнее время. – Тяжко вздохнула Лианна Павловна.

– Крепитесь, дорогая. – Проговорил представительный господин, сжав руку Лианны своей свободной рукой и, заглянув ей в глаза. А та, как увидела Клава, ответила ему проникновенным взглядом, и Клаве стало до странной боли бесконечно жаль Константина, кого уж точно в будущем ждёт своя потеря.

А между тем, они все покинули пределы аллеи и уже двигались по пешеходной мостовой, где Клава время от времени поглядывала на часы и каждый раз, как под копирку комментировала эти свои визуальные остановки. – Ещё есть время. – И так до тех пор, пока впереди идущая парочка, как-то уж неожиданно для Клавы, – она к тому же в этот момент, в который уже раз обратилась к своим часам, – проходя мимо одного из зданий, вдруг резко поворачивает в сторону его парадного входа и прямиком туда.

И только Клава всё это обнаруживает, как они уже зашли внутрь и за ними дверь захлопнулась. А Клава теперь стоит на распутье и не знает, что дальше делать – зайти внутрь этого здания вслед за ними, или же повернуть назад и вернуться туда, откуда она сюда пришла, то есть на ту самую обычную скамейку для непосвящённых людей, где она ранее сидела, а так-то это то самое место, которое было указано на листе в принтере. Ну, или по крайне мере, с этого места открывался прямой и отличный вид на указанный в листе адрес – это был тот напротив, небольшой ресторанчик.

– Я просто загляну, и всё. – Решает Клава и вперёд к парадному входу в это здания, которое представляет собой … «Цирк лицедеев», – с некоторым недоумением читает Клава вывеску на входе в это здание. – Хм. И что это значит? – в наклоне головы в сторону посмотрев на вывеску, задалась вопросом Клава. И так и не ответив на это своё вопросительное затруднение, взялась за ручку входной двери и вперёд, чтобы заглянуть хотя бы внутрь.

И, пожалуй, хорошо, что она не поставила перед собой сверх задач, а ограничилась самым минимумом. И как только она оказалась внутри, на удивление в просторном фойе, то тут же на входе ей не дали пройти дальше, а очень вежливо и в тоже время непреклонно твёрдо встретили, а вернее встретил высокий человек в костюме типа фрака, где у него на голове был надет цилиндр, а на лице была надета маска мистера Икса. И скорей всего, этот человек во фраке и представлял собой мистера Икса. Так он напевчиво и манерно выглядел, хоть при этом и изъяснялся не речитативом, а лишь простым слогом.

– Добро пожаловать, прекрасная незнакомка. – Перегородив собой путь Клаве, улыбчато поприветствовал Клаву этот мистер Икс. А Клаве даже понравилось такое к себе обращение, и она и сама улыбнулась, и кивком поприветствовала мистера Икса.

– Чем обязаны вашему здесь появлению? – интересуется мистер Икс, не сводя своего взгляда с Клавы. А вот этот его вопрос вызывает у Клавы затруднение в ответе. Она ведь и сама не знает, чем местные постояльцы обязаны её появлению здесь. А говорить о том, что она зашла сюда вслед за одной парой, она не собирается.

– Моему любопытству. – Говорит Клава, найдя в себе компромисс.

– Понимаю. – Улыбчиво кивает головой мистер Икс. – Вот только у нас строгие правила. И мы вас дальше не можем пустить без маски. – С сожалением говорит мистер Икс.

– Но почему? – искренне удивлена Клава.

– Место обязывает. – С некоторым апломбом говорит мистер Икс. – Это всё-таки театр лицедеев, и маска на тебе, это обязательный атрибут твоего здесь присутствия.

– А я быть может зритель. – Вступает в спор Клава. А мистер Иксу смешно смотреть на такие потуги Клавы, хоть даже и зрителя, оспорить местные законы жизни.

– И что с того. – Усмехается мистер Икс. – Если даже самый отстранённый зритель не может быть сторонним наблюдателем. И как бы он не равнодушничал, он не сможет остаться в стороне от происходящих и демонстрируемых здесь событий, и он всё равно, даже в таком равнодушном качестве, будет задействован в ставящемся здесь спектакле.

– Я это обязательно учту. – С задумчивым видом сказала Клава, берясь за ручку двери. После чего она открывает дверь, делает шаг на выход, здесь оборачивается к мистеру Иксу и спрашивает его: «Так здесь всё-таки что, театр или цирк?».

– Это вам, зрителю, решать. – С неизменной улыбкой отвечает мистер Икс.

– Хорошо, я решу. – Говорит Клава и выходит вон из здания. После чего она, не задерживаясь здесь больше ни минуту, быстрым шагом и со стремлением не опоздать, следует в обратный путь. Где по пути назад, само собой, мало что примечает на своём пути, а вот когда она выходит на финишную прямую, – на парковую аллею, где в самом далеке виднеется та скамейка, на которой она пережидала время, – то тут она уже проявляет пристальное внимание ко всему впереди находящемуся и в особенности к тому, что происходит рядом со знаковой скамейкой. Впрочем, ей не стоило особенно беспокоиться – там никого не было, и скамейка в своём одиночестве поджидало её или кого другого.

Но всё-таки скамейка, это не та самая цель, к которой так спешно уже слегка, а может и нет, запаздывала Клава, вдруг с остервенением начавшая трясти часы на своей руке, которые, как только ею выяснилось, решили остановиться и перевести дух, – да когда эти чёртовы часы остановились?! – А скамейка всего лишь промежуточная точка, своего рода наблюдательный пункт, с которого Клава, заблаговременно придя к пункту назначения, вела наблюдение за тем, напротив, ресторанчиком, чей адрес и был указан на листе с принтера.

А вот теперь благодаря такому вмешательству провидения и случая вместе с ним, – а по другому и не объяснить этот фокус с часами, – Клава не просто опаздывала, а она из-за этой своей оплошности (она проявила невнимательность и не сразу заметила остановку часов) может упустить связного (всего вероятней, Ивана Павловича), кто и назначил ей эту встречу. Ну а к чему это может её и ситуацию вокруг неё привести, то Клава даже и представить себе не может.

– Вроде ничего не изменилось. – Глядя на пустынную площадку у входа в ресторанчик, ложно приободрила себя Клава, прекрасно зная, что все главные события должны произойти внутри здания ресторанчика. Куда она и направилась с упавшим сердцем и без дополнительной траты времени. Где она на пути к его входу тщательно по сторонам осматривалась, стараясь заметить в округе ресторанчика, а если точнее, то на стоящих неподалёку от его входа лавочках, явные следы чьего-то присутствия.

И надо отдать должное приметливости Клавы, ей удалось обнаружить на одной из лавочек брошенную кем-то обёртку от конфеты, которую кто-то не воспитанный и возможно, что отброс общества, раз он так себя ему противопоставляет, не соизволил докинуть до урны обёртку, а как развернул конфету, закинул её себе в рот, то обёртку от неё прямо здесь и бросил. Правда, эта не та улика, указывающая на чьё-то здесь нахождение, когда Клава на время отошла, которая её может заинтересовать, – Иван Павлович хоть и смущал её в своё время конфетами, всё-таки он не из тех, кто будет на виду у всех разбрасываться такими уликами, – а вот то, что она увидела на соседней лавочке, определённо её заинтересовало.

– А это ещё что такое? – приподняв с соседней лавочки тряпичную повязку чёрного цвета и подтянув её к себе для изучения, задалась вопросом Клава. Но ответа на свой вопрос она не получила, как бы не ощупывала и не осматривала эту повязку.

Повертев в руках повязку, Клава в итоге её оставляет на своём прежнем месте, на лавочке и направляет свой ход в ресторанчик. Войдя в который, она начинает быстро осматриваться, и к своей досаде, мало кого подходящего на роль связного там обнаруживает. Правда у неё есть надежда на то, что на роль связного как раз и подбирают таких людей, кто мало на них подходит, и тогда она не в пустую сюда пришла. Так же нельзя списывать со счетов вариант опоздания связного, и тогда ей нужно его обождать.

– Закажу чашку чая и посижу. – Решила Клава, подбирая для себя подходящий столик. Ну а как только он ею выбран, а затем занят, то вот он уже официант с приветливой улыбкой кладёт перед ней меню, и далее готов обождать её выбор. А Клава, не сводя всё это время своего взгляда с официанта, когда он приготовился расположиться обождать её выбора, задаёт ему вопрос. – Последние полчаса сюда кто-нибудь заходил?

Ну а официант ожидаемо Клавой не внёс много ясности. – В точности не могу сказать, я заходил на кухню. – Говорит официант. Но Клава настойчива и она, кивнув в зал, спрашивает его. – А по вашим гостям не можете это определить? – Официант бросает в зал подслеповатый взгляд и Клава без его ответа догадывается, что он ответит: « Не могу сказать в точности».

– Тогда мне пока что только чашку чая. – Говорит Клава. – Я рассчитываю на своего друга, когда посещаю такие заведения. Так что не обессудьте. – С улыбкой добавляет Клава.

– Понимаю. – Со знанием такого рода дел с расчетливыми девушками и расчетливыми сверх меры их молодыми, а может и нет, людьми, с улыбкой говорит официант, задерживая своим присутствием мысль Клавы. В результате чего она вынуждена поинтересоваться у официанта. – А туалет где у вас здесь?

– Там. – Махнув рукой куда-то в сторону, сказал официант, продолжая лыбиться.

– Можете меня не провожать. Я сама. – Говорит Клава, вставая из-за стола, и не дав ни одного шанса официанту себя проводить, быстренько его обходит, и с такой же поспешностью идёт в указанную им сторону. Там она без особых сложностей отыскивает нужную дамскую комнату, где на входе натыкается на двух беззаботных и беспечных молодых особ, которым дел ни до кого кроме себя нет, и они никого вокруг не замечают и делятся всем сокровенным и так просто, что в них есть, с этим окружающим миром.

Что, конечно, и местами интересно послушать, и прелюбопытно посмотреть с какой мимикой и художественностью лица выражаются и делятся собой, как частью этого мира, со всеми остальными частями мирового мироздания, эти молодые и такие искренние молодые особы, когда особенно упоминают своих неразумных парней, кто по их рассуждению, не в пример им, недалёкие, а если честно, то тупые дикари. И Клава бы с удовольствием их послушала, если бы так не была занята. Правда, не в том качестве, как можно было подумать и подумали эти две особы, визуально покрутив пальцем себе у виска, когда они отправляли взглядом Клаву в одну из кабинок. А Клаву сейчас в крайней степени волновал вопрос нахождения Ивана Павловича, который может быть уже сюда, в ресторанчик, заглядывал, а она опоздала. И зашла она в кабинку для того, чтобы ей там никто не мог помешать подумать над этим вопросом.

Да вот только ей это не дали сделать. А кто не дал, то это не трудно догадаться – эти две неумолкающие ни на минуту болтушки.

– Знаешь. – До Клавы доносится голос первой болтушки. – У меня прямо какое-то возникает дежавю, когда я вижу, как эту кабинку занимают.

– И не говори. У меня тоже. – Со своей загадкой и тревогой в голосе говорит вторая болтушка, заставляя Клаву напрячься – она сразу уразумела, в чей адрес завёлся этот, со своей загадкой разговор. И теперь нужно было выяснить, что в этой кабинке случилось такого, что это происшествие вызвало такую обуреваемость мыслями и памяти у этих беспечных подруг. И ответ на этот вопрос могут дать только они. И Клава нисколько не сомневается в том, что они всё сейчас же расскажут ей и ничего не утаят. И ей только и остаётся, как внимательно слушать. Что между тем так и случилось.

– Я после того случая страшусь занимать эту кабинку. – Очень тревожно для себя и получается, что и для Клавы, принявшейся озираться по сторонам, ища здесь какой-то подвох, говорит вторая болтушка.

– И я тоже. – Час от часу не легче Клаве от таких признаний уже со стороны первой болтушки. – Да что с этой кабинкой не так?! – начинает крепко про себя нервничать Клава, не без оснований подозревая, что тут дело совсем не в неработающем смыве. Но тогда в чём?

Но ответ на этой первостепенной для Клавы важности вопрос не звучит, и она, можно сказать, находится вся на нервах.

– А как думаешь, – звучит голос второй болтушки, – кто всё-таки тогда там находился? – с такой страшной для Клавы многозначительностью задаётся вопросом вторая болтушка, что Клава, не долго думая, но при этом соблюдая тишину и конспирацию, закрывает крышку унитаза, и для контроля за тем, кто там внутри однозначно сидит и сейчас может вылезти, всем своим весом наваливается на неё. И это ей совершенно не кажется глупостью.

Ведь когда о таких, за пределами здравого смысла вещах говорят совершенно незаинтересованные, живущие, как бог на душу положит люди, то очень сложно не поверить в то, о чём они тут уверяют. К тому же определённо глупо не беспокоиться о своей безопасности, хоть немного не подстраховавшись. А то, что в трубах канализации, бывает, что заводятся всякие жуткие гады, а потом они раз и неожиданно вылезают из унитазов и прямо тебе в то место, на котором ты на нём сидел, ничего такого не подозревая, то это что ни на есть реальность и обыденность жизни сантехников, борющихся не только с засорами в трубах, но и со всякими гадами, кого новые хозяева жизни спустили в унитаз вместе с наркотой, когда к ним неожиданно нагрянули правоохранительные органы.

Ну а спущенные в унитаз гады, нажравшись всей этой наркоты, сумели не просто выжить, а они мутировали в ещё больше и жутче страшных монстров, и начали плодиться и распространяться в этой своей новой среде обитания. А затем собой пугать ни в чём не виноватых девушек. В общем, зевать никак нельзя, находясь вот в такой кабинке, сидя верхом на унитазе.

– Мне кажется, – берёт слово первая болтушка, – но я в этом не уверена. Это ведьма. – Добавляет первая болтушка, прямо вдавливая в себя и под себя Клаву, непроизвольно и несколько невоспитанно ахнувшую тут же про себя. – Ёп ты! – А затем уже как надо: «Мама дорогая!». И на этом бы Клаве поставить точку и рвануть отсюда поскорей, но её как будто что-то тут держит, и она пошевелиться ногами не может. Они как будто одеревенели и не дают ей подняться с места. И ей приходится сидеть и слушать, что там ещё такого жуткого скажут из-за двери. А там только рады в этом плане стараться.

– Может быть. – Задумчиво говорит вторая болтушка, затем следует небольшая пауза и звучит перенаправивший все мысли Клавы вопрос.

– А ты, куда девала вручённую тебе записку? – вдруг спросила свою подругу вторая болтушка.

– Да чушь какая-то. Выкинула я её. – Говорит первая болтушка.

– А я свою оставила. – Говорит вторая болтушка.

– И зачем она тебе? – спрашивает первая болтушка.

– Ну, не знаю. Может, пригодится.

– Не пригодится. – Категорична в ответ первая болтушка. Вторая болтушка не стала спорить со своей подругой, зная, насколько та упёрта в своём не всегда и чаще чем можно это подумать, неверном мнении, а перевела разговор на кабинку, где сидела Клава.

– А может…– многозначительно недоговаривает для Клавы вторая болтушка, заставляя её напрячь все свои мысленные извилины и слух. А вот для первой болтушки эта недоговорённость своей подруги не представляет никакой загадки, и она согласно в ответ кивает, и прижав пальцем рот, тихо вступает вслед за своей подругой, выдвинувшейся в сторону знаковой кабинки, где сейчас находилась Клава, чуть ли не прижав свою голову, ушами вперёд, к двери кабинки. Откуда теперь не раздаётся ни слова, ни шума, а хлопанья дверьми об косяк она не слышала, что говорит о том, что никто отсюда не выходил, и это всё заставляет задаться вопросом: «Что там такое сейчас происходит, раз всё в одно мгновение затихло?».

И Клава со всем вот таким вопросительным недоумением в лице сидит сейчас, прижавшись ухом к дверке кабинки, и пытается своим ушным эхолотом обнаружить там, за дверью, хоть какие-то признаки жизни. – Да что здесь, в самом деле, происходит?! – задаётся про себя в недоумении вопросом Клава. – Они что, испарились? – задаётся вопросом Клава, и вдруг икрой ноги чувствует некое шорканье об неё чего-то.

Клава переводит свой взгляд от стенки кабинки на свою ногу, и вот чёрт, что она, одёрнувшись ногой, там видит – просунутый в свободное под дверное пространство листочек бумаги. Клава, застопорившись в одном положении, смотрит на этот свёрнутый вдвое листок бумаги и пытается сообразить, что всё это может значить. И видно она не слишком поспешно это делает, раз тот, кто с той стороны держал этой листочек бумаги, начал нервничать и водить листком из стороны в сторону, как бы призывая Клаву к решительным действиям, – возьми, наконец, уже.

И Клава решилась и взяла протянутый ей лист бумаги. А как только она его перехватила, то с другой стороны двери раздался спешный звук стука удаляющихся каблуков, а затем долгожданный хлопок закрывшейся двери. Но Клава на всё это уже не обращала большого внимания. Её взгляд полностью поглотила оказавшаяся в её руках записка. И тут дело не в том, что всё это выглядело странно и несколько необычно, а всё вдруг для Клавы оказалось много сложнее для понимания и драматичней.

Так, когда она перехватила эту просунутую ей записку руками, то её как будто от кончиков пальцев рук до самых нижних окончаний обожгло вначале, а затем пробило памятливым озарением. Она неожиданно увидела перед глазами записку Тёзки, которая точь-в-точь, как минимум, размерностью и качеством бумаги, выглядела как эта записка. И Клаве в голову вслед за всем этим забрались достаточно невероятные и в некотором роде странные мысли. – А нет ли здесь своей связи между этой и запиской Тёзки?

Ну а когда вот такие мысли забивают твою голову, то их выкорчевать никаким разумным способом не представляется возможным, и тут лучше предоставить Клаву самой себе наедине с запиской. На которую она с тайной надеждой смотрит и не пойми что от неё ждёт. А разворачивать её она не спешит, боясь, что её надежды не оправдаются.

Правда, вечно она тут сидеть тоже не может, и Клава, собравшись, разворачивает записку, мгновенно выхватывает из неё написанные строки, и потерявши в бледности цвет лица, роняет из рук записку. Которая, кружась, летит вниз, и в итоге на границе двери и общего помещения падает. А Клава сидит на одном месте и смотрит на записку, откуда на неё смотрит не просто фраза: «Мы знаем, кто тебе нужен», а она написана подчерком Тёзки. Что может и невероятно, но не в данном, вся на нервах случае с Клавой, находящейся сейчас в областях доверительных отношений с неизведанным и невероятным. Где места нет для разумных вещей и для всего того, что с этим связано. В общем, она, как это иногда говорится, бредит в своём желаемом воображении, но при этом не витает в облаках – она так называемый реалист среди сомнов.

– Так что же я тогда сижу! – Клава вдруг спохватывается, поднимается на ноги и, сходу открыв защёлку, резко распахивает дверки кабинки. И видимо, эта проявленная ею резкость в распахивании кабинки, вызвала собой попутные ветра, в результате чего записка была ими нагнана и выброшена за пределы видимости Клавы, которая немедленно принялась её искать. И как оказывается, бесполезно.

И Клава, как и любой человек оказавшийся в такой ситуации, растеряна и не поймёт, как так могло получится. – Да как же так. Вот только что здесь лежала. – Прямо в негодовании на вот такую реальность, где за всем нужен глаз да глаз, а иначе обязательно потеряешь то, что, казалось бы, и потеряться не может, разводит руки Клава, уже даже заглядывая туда, куда не стоило бы заглядывать. Да и не может туда занести записку. И на этом Клава заканчивает свои поиски и покидает пределы этого помещения, в котором она и так подзадержалась.

И, пожалуй, даже у официанта, не чьего ума дело, сколько она времени тратит на посещение такого рода мест, могут закрасться в голову вопросы насчёт её долгого отсутствия за своим столиком.

– Мне сразу показалась странной эта новая клиентка нашего ресторана высокой культуры. – Начнёт себе чёрт те что воображать официант, когда с него спросят, что же послужило поводом к этому невероятному происшествию, случившемуся в его смену в женском туалете. – Она, как мне уверенно думается, заранее, по приходу к нам в ресторан, уже нечто такое провокационное задумала, чтобы очернить нашу кухню. Возможно, что она из этих, как его там, активисток веганского движения, кого тошнит от одного только вида мясных блюд. – Вон так углубится в проблематику современной клиентуры официант с эффектным именем Гриша (героев нужно знать хотя бы по имени), по себе знающий, насколько проблематичны вот такие эко-клиенты – они, как и вся предметность с приставкой «эко», дорого стоит, и для них обходится.

– Так вот, она сделала интригующий заказ, всего лишь одну чашку чая, и сразу направилась к месту подготовки диверсии. – С глубокомысленным видом продолжает говорить официант Гриша, в чью смену произошла вся эта неприятность в туалете. Там произошёл прямо настоящий потоп, как вскоре специальными сантехническими службами выяснилось, из-за чьей-то диверсии – кто-то сделал в канализации засор и всё там внутри женского туалета взорвалось, раскидав во все стороны не только одни не слишком удобно озвучивать, что за запахи, а так же вместе с ними была по всем сторонам раскидана та субстанция, коя является источником возникновения всех этих зловонных, на злобу обеда или ужина запахов.

– Но почему вы ничего не предприняли? – но до чего же все журналисты наивны, задавая такие глупые вопросы. Как будто Гриша экстрасенс и может предвидеть все замышления своих клиентов. Нет, конечно, он вполне себе может предвидеть неплатежеспособность клиента, с его желанием переложить всю нагрузку по оплате заказа на его официантские плечи. Но всё же это его ежедневная и особенно по вечерам обыденность, тогда этот случай со странной клиенткой не вписывался ни в одну из категорий связки официант-клиент.

– Мы в нашем высококультурном заведении следуем принципу презумпции невиновности. – В один ответ Гриша сбивает весь норов у журналистов, неожиданно почувствовавших голод и желание на практике проверить как работает в местном ресторане этот принцип презумпции невиновности. – А принесите нам Гриша всё то, что в тот вечер заказывала эта ваша странная посетительница. – Вот с какой хитроумной подоплёкой делают заказ журналисты, решив таким образом провести журналистское расследование.

– Этот Гриша лицо заинтересованное, – перешептались за спиной Гриши журналисты, – и за его спиной стоит администрация ресторана, кто контролирует каждое его слово. Так что, чтобы вывести на чистую воду всех этих жуликов (трудно добиться от себя объективности и непредвзятости, когда голоден и при этом у тебя в кармане гуляет ветер, а здесь так вкусно и дорого кормят), придётся пожертвовать своим временем и что там у нас осталось от суточных.

После чего журналисты, кто всегда находится в гуще событий, для остроты ощущений и понимания происходящего в тот злополучный вечер, занимают тот самый столик, который в своё время занимала та странная клиентка Гриши, и начинают удивляться, а чего это ты, Гриша, глаза вылупил и не спешишь нас обслужить. Прямо ведёт себя как в тот злополучный вечер, когда Клава и вправду достаточно надолго подзадержалась в туалете, и он начал волноваться за уже остывший чай, который он ещё когда к ней на стол принёс.

Но вот появляется Клава, а для Гриши странная клиентка, и Гриша сразу по ней замечает, как она взволнована и чем-то встревожена. И хотя это не его дело лезть в сугубо личные дела своих клиентов, и это как-то не прилично спрашивать, что послужило причиной для такой деформации их лица, он дурак всё-таки не выдержал, да и спросил Клаву по её приходу к столу. – С вами всё в порядке? – Клава же, как будто наткнувшись на что-то для себя новое, изучающе смотрит на Гришу, да и спрашивает его. – А вам это действительно интересно. Или вы это спрашиваете из вежливости?

А Гриша и сам не знает, что послужило основанием для этого его вопроса. Хотя всё-таки заинтересованность присутствовала, и он не соврал ей, сказав, что ему интересно.

– Тогда, – говорит Клава, начав оглядываться по сторонам, ища там кого-то. Но видимо этого кого-то там нигде не было и она, возвращается к Грише и заканчивает свою фразу, – скажите мне…– здесь Клава вновь сбивается с мысли, затем немного тратит времени на додумывание того, что хотела сказать и, обретя для себя зацепку, довершает свой вопрос к Грише. – Вам девушки нравятся?

И вот спрашивается, как Грише реагировать на этот даже и не вопрос, а какую-то провокацию. Он что, похож на того, кому девушки не нравятся. Да никогда такому не быть и не было, чтобы они Грише не нравились. А вот сам Гриша, если быть достаточно откровенным, испытывал на себе и с трудом переносил такую в свой адрес дисфункцию со стороны всех этих девушек, отчего-то не видевших в нём для себя будущих перспектив. – А может она как раз и имела в виду мою непривлекательность для них. – Горько для себя догадался Гриша, всё же решив не признаваться полностью в этом.

– Что-то я не пойму, к чему это вы спрашиваете. – Задаётся контрвопросом Гриша.

– Я просто решила, если вам девушки интересны, то вы уж точно заметите здесь присутствие интересных девушек. – Очень мягко, со своей покорностью проговорила Клава. И Гриша оттаял и пошёл её навстречу. – К сожалению, сегодня здесь таких, кроме, конечно, вас, нет.

– Что ж, – с сожалением вздохнув, говорит Клава, – как вижу здесь меня сегодня ничего не ждёт, и я, пожалуй, пойду. – На этих словах Клава поднимается из-за стола, бросает свой взгляд на Гришу, не сводящего своего обзорного взгляда с неё и чашки чая, на какое-то время в таком положении задерживается, и не услышав от Гриши напоминаний об оплате чая, направляется на выход из этого заведения.

– И что теперь делать? – нервно вопрошает себя Клава по выходу из ресторана, оглядываясь по сторонам. – Идти домой. – После некоторого замешательства на этом месте у ресторана, где она, впрочем, не стояла на месте, а ходила из стороны в сторону, решает так дальше действовать Клава. А то, что она не сразу отправилась по указанному собой адресу, то всему виной пришедшая чуть ли не сразу мысль. – А что завтра? – вопросила себя Клава, застопорившись на месте. Где ей в момент вспомнились все события сегодняшнего дня и все те люди, кто стоял за ними. И как понимается ею, она их видеть нисколько не хочет. Но при этом если ничего кардинального не изменится, – а встреча с Иваном Павловичем как раз могла к этому привести, –то ей придётся их видеть и на них смотреть.

– Ладно, надо идти. А то у меня уже нет сил. – Тяжело вздохнув, Клава, с задумчивостью посмотрев в сторону ресторанчика, всё-таки отправляется в путь до дому. И хотя он в последнее время растерял для Клавы все те свои основные данности, которыми характеризуется свой дом, – домашность обстановки со своим уютом, ни с чем не сравнимый запах ощущаемости себя в полноте своей жизни и другие характерности, – всё-таки он пока что остаётся её домом. И Клава по приходу в него, где с недавнего времени хоть и стоит холод взаимных отношений и гуляет ветер неприкаянности, всё-таки немного успокаивается, и без передёргивания в нервную сторону готова поразмыслить над всем случившимся.

– Будет день, будет пища. – Подводит итог дня Клава, откусывая вынутый из холодильника кусок колбасы. И с этим её утверждением трудно поспорить, разве что только в деталях. Ведь, прежде чем наступил следующий день, нужно пережить ночь. А она, ни смотря на основной подход к ней со стороны человека, всё больше во сне переживающий эту часть суток, – а чего такого, во время ночи всегда темно, вот и я с закрытыми глазами провожу всё это время, – не менее в себе информативна. И как проведёшь эту часть суток, так и будешь настроен на весь день, который по-своему вторичен по отношению к ночи, которая по окончанию дня тебя в себе успокоит, дав всё накопленное за день пережить во сне (своего рода наркоз), а затем наполнит тебя новыми силами, и ты вновь готов по утру отстаивать своё право на свою отдельную мировоззренческую позицию.

В общем, Клава знала, что делала, когда по приходу домой быстро переоделась в ночнушку, а поверх для согрева накинула плед, и в таком виде вперёд, на кровать спать. – И пусть мне приснятся всё объясняющие сны. – Усыпила себя Клава этим своим напутствием.

Глава 16

Пища для ума, или всё объясняющий и не очень сон.

– Вход в наше заведение регламентирован наличием маски. – Нравоучительно заявляет мистер Икс, оказавшись на пути Клавы. – И вы мне позволите вас спросить. Где ваша маска? – вглядываясь в Клаву, вопрошает её мистер Икс. А Клаве уже наскучила и поднадоела такая настойчивость этого мистера Икса, которого, скорей всего, не допускают до приличных ролей в их балагане под названием «Цирк лицедеев», а роль привратника точно не для него (и здесь он не дотягивает). И Клава, выразительно прогримасничав, – ох уж и порядки, – обращается со своим вопросом к этому надоевшему ей пуще пареной репы, мистеру Иксу. – А разве не видно?

И видно по мистеру Иксу, принявшемуся приглядываться к Клаве, что ему ничего по ней не видно и непонятно. В общем, он до крайней степени близорук, малокультурен и не воспитан, раз себе позволяет так прямиком заглядывать в лицо не столь уж сильно для него знакомой девушке.

– И если он такое себе позволяет в сторону мало знакомой девушки, то даже себе представить страшно, что он себе может позволить и позволяет по отношению к тем людям, кто с ним нянчится с самого момента знакомства с ним. – Глядя в ответ в этот направленный на себя глаз мистера Икса, рассудила Клава, насквозь видящая вот таких мистеров Иксов, которым быть в маске всегда, не театральная судьба, а им, на самом деле и в жизни лицедеям и лицемерам, так комфортнее чувствуется, и легко обманывать окружающих их людей. В общем, всегда быть в маске, судьба-злодейка моя!

Ну а сам мистер Икс определённо встревожен и в некотором роде расстроен, не видя на лице Клавы подтверждения её слов о присутствии на её лице маски. А он, может быть, привык верить девушкам на слово (не привык и не верит), а тут такое демонстративное нахальство с её стороны. И что спрашивается, ему делать, когда он только демонстрирует прямолинейность подхода к девушкам, а так он всегда по отношению к ним околичен.

– И что за маска на вас надета? – спрашивает мистер Икс, нащупав в себе некий компромисс.

– Право, странный вопрос. – С укоризной и долей недоумения покачивает головой Клава. – Разве это неочевидно? – Клава своим недоумевающим видом и вот таким вопрошанием ставит в тупик мистера Икса, уже и не знающего, за что всё это ему наказание. Хотя некоторые наметки на это у него имеются. – Это мне за то, что я ни одну хорошую юбку не пропускаю мимо себя. – Догадался мистер Икс, вспомнив слова укоров своей супруги. Но у него на этот счёт имеются весьма резонные оправдания. – Но ведь это моя работа, останавливать на входе девушек и не пропускать их мимо себя без той же маски. – Весьма убедительно себя оправдал мистер Икс. И на этом не остановившись, взял для примера стоящую сейчас перед ним Клаву.

– И тогда получается, что я вот сейчас, согласно инструкциям и правилам нашего заведения остановив эту девушку, тем самым веду себя не то что бы неприлично, а моё поведение заслуживает порицания и требует немедленного обсуждения на семейном круге. Где тёща обязательно примется меня чихвостить, передёргивая факты и выдумывая на мой счёт чёрте что. Ненавидит меня всей душой и сердцем, стерва. – В один момент, на ходу перемотал в уме памятливые события мистер Икс.

– Да вы только посмотрите на него! – чуть ли не криком на всю гостиную, где и проводились все эти семейные круги в семье мистера Икса (по какому поводу они собирались, то, наверное, не нужно объяснять), заявляет тёща, чуть ли не тыча в него пальцем руки. И мистер Икс, как это часто бывало, не успевает заметить тёще о её невоспитанности поведения, как все собравшиеся на семейный круг люди вокруг него, – это тесть, супруга мистера Икс, шурин с супругой и подруга тёщи, – очень внимательно на него смотрят, и пытаются понять и в нём заметить то, на что тут намекает тёща. А мистеру Иксу может быть неприятна такая внимательность к себе и он смущается, догадываясь, что тут все в нём могли и увидели.

– Ну, до чего же бесстыжие глаза. – Делает знаковое уточнение тёща, ввергая мистера Икса в прострацию. А родственники больше супруги, а уже через неё и его как бы родственники, судя по их вытянувшимся физиономиям, полностью согласны с тёщей, – и действительно, глаза у нашего тихони жутко бесстыжие. – А из этой данности следуют свои следствия и выводы. Мистер Икс такими глазами способен только на одно бесстыдство, и значит, вероломность по отношению к своей верной своему долгу супруге.

И у супруги мистера Икса, введённой в заблуждение в своё время мистером Иксом, большим как выясняется ловкачом, сумевшим отвлечь её внимание от своих бесстыжих глаз тем, что акцентировал её внимание на своих глазах, – какие, мол, они у вас красивые и всё такое, – начинают набегать слёзы на глаза, так жалко ей себя, такую несчастную.

А тёща вместо того, чтобы как-то успокоить свою дочь, дав шанс мистеру Иксу оправдаться, ещё больше распаляет обстановку. – И я даже боюсь представить, на что способен обладатель такого бесстыдства в глазах. – Заявляет тёща, закатив глаза. И судя по ней и по этому её впечатлённому виду, то она не столь уж и труслива в деле представления всех этих бесстыжих подвигов мистера Икса.

И как сейчас выясняется, то вообще родственники со стороны супруги мистера Икса все сплошь отважные и смелые, и их не страшит то, на что способен носитель такого в глазах бесстыдства, мистер Икс. И они вслед за тёщей, закатив свои глаза, углубились в разбор залётов мистера Икса. И только один мистер Икс сидит тут, как бедный родственник и ничего противопоставить этой дискриминации по отношению к себе не может – нет у него такой бурной фантазии, как у его родственников, да и со стороны говорят, всё видней.

– Надо закрыть глаза. – Определённо запоздало приходит эта знаковая мысль в голову мистера Икса, вернувшегося из своих памятливых воспоминаний и смотрящего сейчас на Клаву.

– Ну так что, увидели? – обращается с вопросом к мистеру Иксу Клава.

– Увидел. – Говорит мистер Икс. – И знаете, что я увидел? – задаёт вопрос мистер Икс, вгоняя Клаву в интригу.

– И что? – спрашивает Клава, заинтересовавшись.

– Для начала я бы хотел вас спросить, – говорит мистер Икс, – чем наше заведение обязано вашему появлению здесь, под его сводами? – А вот этот вопрос и для самой Клавы интересен, так как она и не подумала, как объяснить своё появление здесь. Впрочем, она быстро находит в себе, что ответить.

– Я ведь зритель, если вы не забыли, – говорит Клава, – а зрителем движет любопытство в первую очередь. Вот я и пришла посмотреть, что да как у вас здесь. Вам достаточно этого моего объяснения? – спрашивает Клава.

– Достаточно. – Говорит мистер Икс. – Но только с одним дополнением. – Добавляет он, вынимая из кармана чёрного цвета хлопчатую повязку, на подобие той, которую Клава нашла на лавочке у ресторана. И эта её тождественность с той повязкой не вызывает возражений в сторону мистера Икса со стороны Клавы, увидевшей в этом событии некий знак. – Повязав глаза такой же повязкой, я смогу увидеть то, что видела носительница той повязки. – Рассудила Клава, подставляя своё лицо рукам мистера Икса с повязкой в них.

Ну а мистер Икс, действуя таким образом из совсем других соображений, – он мотивировался памятными воспоминаниями о своём разборе на семейном кругу, где ему и пришла мысль прятать отныне от всех свои глаза, а Клава получается так, что стала для него подопытным кроликом, – завязал повязку на глаза Клавы, затем убедился, что она крепко на голове сидит, и зачем-то начал раскручивать Клаву вокруг своей оси.

– Кручу, верчу, запутать хочу. – Раскручивая Клава, принялся приговаривать мистер Икс. – Смотри, смотри, да не заглядывайся. – Добавил мистер Икс и раз, пропал из поля ощущаемости и слышимости Клавы. А Клава по инерции ещё на полуоборот развернулась вокруг своей оси и только тогда остановилась, и принялась прислушиваться к окружающему. И как ею выясняется, то как только повязка была повязана ей на глаза, то всё вокруг стало не просто иначе звучать и слышимо, а всё вокруг вдруг решило затаиться в своём беззвучье.

Окружающий мир, можно сказать, решил сыграть с ней в прятки, а если точнее, то в жмурки. Где Клаве подавались звуковые сигналы со стороны, а она по ним должна была понять, что это было такое, и как на этот сигнал реагировать – идти в его сторону, или же наоборот, игнорировать этот зов.

При этом все эти звуки звучали по-особенному, как будто Клава и то, что там, в стороне звучало, находились в вакуумном пространстве, и оттого каждое движение озвучивалось объёмно. Так что иногда было просто не разобрать, что это сейчас такое было. И те же шаги мимо проходящего человека, с каждым шагом глухо отдавались в голове и отчасти в сердце Клавы.

Но вот Клава вроде как нащупала свободность одной из сторон, – туда ей смотрелось не так сложно и там было более ветрено что ли, а это значит, что там концентрация людей на квадратный метр куда меньше, чем в других сторонах, – и она, выставив перед собой руки, приготовилась сделать первый шаг по этому направлению движения. Для чего она прищурилась, пытаясь интуитивно увидеть то, что её впереди ждёт. Ведь как бы крепко не были завязаны ваши глаза, а у Клавы они были более чем крепко завязаны (в этом деле мистер Икс никогда не филонит), ты всё равно не можешь отстраниться от визуализации окружающего тебя пространства. И ты, хоть и в потёмках, с использованием своего воображения, и бывает что и фантазии, видишь и по-своему представляешь каждый свой шаг и то, куда ты вступаешь.

Так что эта краткая задержка Клавой, была ей необходима, чтобы выбрать для себя подходящий сценарий того, во что она сейчас вступает. И если ей суждено будет вляпаться в историю, то пусть эта история, по крайней мере, будет интересной, а уж затемзахватывающей.

– Раз игра в жмурки подразумевает поиск, – рассудила Клава, – то будем искать. Вопрос заключается лишь в объекте поиска. И кого же я иду искать? – И только задалась вопросом Клава, как она тут же в руке перехватывается крепкой рукой, и дабы она не поспешила делать глупости, – начала вырываться, а там до падения недолго, – то тот, кто так за неё крепко взялся, прямо на ухо ей говорит голосом Ивана Павловича. – Ничего не спрашивайте. Сегодня не время для вопросов. Сегодня нужно только слушать. И следуйте за мной. – А вот когда с такой интригой и загадками говорят, то первое, что хочется сделать, так это спросить. – А зачем и к чему вся эта конспирация?

Но Иван Павлович настоятельно ведь просил не задаваться вопросами, и Клава с трудом, но сдерживает себя, и так уж и быть, не вырывается из рук Ивана Павловича, а послушно следует туда, куда он её повёл. При этом она не забывает об осторожности и пытается на слух распознать (пятьдесят шагов прямо, здесь налево, ещё налево, теперь спуск по лестнице вниз, теперь направо и ещё…ой сбилась), куда она заводится Иваном Павловичем.

Но вот это путешествие в потёмках, а в одном из сценарных вариантов Клавы, с упором на её романтическую природу, есть блуждание в подземелье дракона в поисках кольца Нибелунгов (такая вот каша в голове у этих романтически настроенных девушек на выданье уже как пару месяцев назад была), подходит к своему итогу и ведущий Клаву по надуманным ею сценарным линиям Иван Павлович, делает знаковую остановку. И здесь Клава не выдерживает и задаётся вопросом: «Что, пришли?».

Иван Павлович, видимо, с дороги не сообразил, заметить за Клавой нарушение ею данных ей установок, и вместо того чтобы цыкнуть на неё: «Кому сказал, молчать», взял и ответил ей. – Почти что.

Что, конечно, так и подначивает Клаву задаться новым вопросом: «А чего не хватает до того, чтобы преодолеть это почти?», но здесь она сдерживается и ждёт, когда Иван Павлович сам всё ей скажет. Но Иван Павлович ничего не объясняет, а он, судя по раздавшемуся звуку открывшихся дверей, а затем лицо Клавы осветилось светом (такие световые игры даже через тёмную повязку на глазах заметны), решает преодолеть это почти, выдвинувшись вперёд, в эти раскрытые им двери. Куда вслед за собой заводится и Клава.

И только Клава переступила, как ею понимается, порог, как её и что главное, Ивана Павловича, останавливает чей-то недовольный голос. – А это ещё кто? – прямо вбивает ногами в пол Клаву чей-то голос, явно принадлежащий большому наглецу, раз он смеет встать на пути Ивана Павловича и так перед ним задаваться. И Клава даже слегка прижалась головой к плечам, ожидая неминуемой драки между Иваном Павловичем и этим наглецом, посмевшим перед Иваном Павловичем и ещё перед кем-то так задаваться.

– Это что ещё за вопросы?! Да и от кого ещё?! – в гневной степени возмутится Иван Павлович и, не дав возможности тому наглецу объяснить свой невероятно возмутительный поступок затмением в голове, – извольте не гневаться, милостивейший Иван Павлович, чёртов фант со своим желанием: «Стать препятствием для первого вошедшего в эту дверь», выставил меня таким дураком перед вами, – в один удар ему в зубы, на ближайшее время, пока он не вставит зубы, лишает этого наглеца всякой возможности объясняться и говорить.

Но со стороны Ивана Павловича ничего подобного не звучит, и даже скрежета зубов не слышно, и Клава начинает удивляться такой бесхребетности Ивана Павловича, кто, и так почему-то так решила Клава, крепкий, как кремень человек. Который уж точно не потерпит, когда ему преграждают путь. А тут его останавливают, и он вместо того, чтобы резко осадить перегородившего ему путь своим вопросом наглеца, вступает с ним в дискуссию.

– Эта наша новая претендентка на членство в клубе. – Говорит Иван Павлович, и как понимает Клава, то тот наглец, кто перегородил собой путь Ивану Павловичу, сейчас с ног до головы осматривает её, и поди что ещё и анализирует. А она, значит, стой и вся себя демонстрируй этому наглецу. И как сейчас же выясняется Клавой, то этот наглец запредельный наглец. И ему недостаточно слов Ивана Павловича и её осмотра, а он и не понятно на каких основаниях и что им движет, задирает Ивана Павловича новым вопросом.

– Я, Иван Павлович, спросил вас, кто это. И хотел бы получить прямой ответ на мой прямой вопрос. – Прямо слух Клавы корёжит этот наглец своим таким выставлением себя. И Клаве ничего сейчас больше не хочется, как услышать, как Иван Павлович разбивает тому лоб кулаком. Но Иван Павлович продолжает сейчас неузнаваемо себя вести для Клавы, и он не сбивает с ног этого наглеца кулаком, а он продолжает настаивать в своём хладнокровии.

– Семирамид Петрович, – говорит Иван Павлович, – разве вы не в курсе наших клубных правил. Никаких имён, пока ты не будешь принят в клуб. – И как оказывается, этого достаточно для этого наглеца, с интересным именем, и где-то уже Клава слышала это имя, Семирамид Петрович. И он, судя по всему, отступает, и собирается пропустить Ивана Павловича и вслед Клаву, но тут вдруг спохватывается и вновь преграждает путь Ивану Павловичу новым вопросом. – Иван Павлович, не обессудьте, но вы сами только что сказали, что все мы должны следовать установленным в нашем клубе правилам. А раз так, то я бы хотел увидеть те основания, по которым ваша протеже получила доступ в наш клуб.

– Ну и наглец же ты, Семирамид Петрович. – Усмехнулся Иван Павлович, и как почувствовала Клава, полез к ней в карман рукой. Здесь Клава попыталась понять, что он там у неё в кармане забыл и что он пытается там найти, – да вроде ничего такого, – как рука Ивана Павловича уже покинула пределы её кармана и звучит его голос. – Этого, я надеюсь, достаточно? – спрашивает Семирамида Петровича Иван Павлович. И этого достаточно для Семирамида Петровича, что-то недовольное пробурчавшего себе в нос.

– Так что же он ему показал?! – взволнованно вопросила себя Клава, и в этот же момент догадалась. – Тот самый рубль! Мою монету.

А Семирамид Петрович между тем собрался и от него вновь звучит каверзный вопрос. – А он случайно не ваш?

– И что с того. – С нахрапом заявляет Иван Павлович, окончательно устраняя со своего пути этого недальновидного Семирамида Петровича. После чего он запускает монету в карман Клавы, и она проводится Иваном Павловичем к стулу и там на него усаживается. После чего Клава чувствует у своего уха дыхание Ивана Павловича, где он ей шепотом даёт наставления.

– Я вас на время оставлю. Ничего не бойтесь и на все вопросы в вашу сторону у вас один ответ – молчание. Ваша сегодняшняя задача – это слушать и запоминать. – На этом Иван Павлович заканчивает шептать, после чего он, сжав руку Клавы, отпускает её и покидает пределы этого помещения. А Клава, оставленная им наедине не только с нагловатым до чересчур Семирамидом Петровичем, но и как ею здесь ощущается, с целой компанией людей не менее каверзного характера, чем у Семирамида Петровича, начинает пытаться понять, где и в какой компании людей она находится. А то, что она не сможет смолчать и проговориться, то это зря Иван Павлович на этот счёт беспокоился – повязка на её глазах не только стягивает глаза, а она по своему служит кляпом у неё во рту, и она если и способна что-то сказать, то только про себя.

И если насчёт помещения, в котором она оказалась и сейчас сидит, у неё нет особого беспокойства, – ну, какая-нибудь гостиная или столовая, – то вот насчёт той компании людей, в которой она так невольно оказалась, то ей очень сложно прислушаться к напутственным словам Ивана Павловича: «Ничего не бойся», когда с завязанными глазами ничего не можешь противопоставить этому, вполне вероятно, что агрессивному окружению. И Клава более чем уверена в том, что сейчас все люди вокруг неё, изучающим взглядом смотрят на неё и пытаются её раскусить, задаваясь вопросом: «И кто всё-таки это такая?».

– И что это ещё за клуб, в самом деле? И разве я напрашивалась записаться в него? – в возмущении на Ивана Павловича, так её подставившего, начала про себя задаваться вопросами Клава, пытаясь перебить это сковавшее её чувство неловкости под всеми этими внимательными взглядами людей вокруг.

А тут ещё с правой от неё стороны звучит очень странное для Клавы предложение. – Господа, делаем ставки.

– Что ещё за ставки? – Клава, как это услышала, тут же осела на стуле и в себе. – Они что, на меня собрались играть? – А вот это уже не вопрос, а уверенность в глубине души Клавы, принявшейся всё глубже оседать на своём месте, даже и не пытаясь предпринять меры для своего побега.

А за столом, за которым, как понимается Клавой, и она сидит, между тем идёт своё движение. Так люди, сидящие за ним, сделали свои ставки и, судя по время от времени, в своей последовательности раздающимся звукам лёгких хлопков об поверхность стола, то сейчас за столом идёт раздача карт. Когда же карты розданы, игроки берут в руки свою раздачу и затем начинается игра перекрёстных взглядов игроков, одновременно успевающих заглянуть в свои карты, а также в глаза своих соперников по игре.

– Ну что скажите, Семирамид Петрович? – со стороны, скорей всего, раздающего, звучит голос.

– Я пас. – Отвечает так близко от Клавы этот Семирамид Петрович, что Клава понимает, что он сидит буквально рядом с ней. И такое соседство ей совсем не нравится. А вот Семирамид Петрович, как немедленно выясняется Клавой, так не считает.

– Я всё равно узнаю, кто ты такая. – Неожиданно для Клавы рядом с её ухом раздаётся приглушённый голос этого Семирамида Петровича. – И лучше для тебя, если ты сама мне это скажешь, чем когда это уже будет неважно для всех нас и для тебя в том числе. – Семирамид Петрович замолкает и ждёт, когда она себя назовёт. И Клава, в общем-то, готова себя назвать, – она только одного не понимает, почему это так для него важно, и на что её имя влияет, – и она назвала бы себя, если бы всех тут присутствующих людей на себя не отвлёк раздавшийся шум со стороны входных дверей и появление здесь нового человека, до которого есть принципиальное дело у Семирамида Петровича, как впрочем, и у него до этого неуёмного Семирамида Петровича, у кого до всего и до каждого есть дело.

И этому неугомонному Семирамиду Петровичу на этот раз не понравилось то, что вновь прибывший человек опаздывает и заставляет его и всех тут собравшихся во время людей, ждать его. – Не уважаете вы нас, Ной Фёдорович. – Требовательно заявляет Семирамид Петрович. На что этот Ной Фёдорович смеет в глазах Семирамида Петровича не согласиться с такой постановкой вопроса, и он убедительнейшее просит много им уважаемого Семирамида Петровича предоставить свои часы для сверки времени.

А Семирамид Петрович всегда готов продемонстрировать свои дорогие часы и ими утереть нос всякому, а особенно Ною Фёдоровичу. Что он и проделывает, оголив руку и продемонстрировав свои часы. И как сейчас же выясняется, то Ной Фёдорович и в правду чрезмерно и по своему соизволению пользуется уважением членов клуба, запоздав на сегодняшнее заседание. Но при этом он очень умело уходит от этого вопроса, акцентировав всеобщее внимание на Семирамиде Петровиче, и не успевшего насладиться триумфом.

– Ну а если всё это не так, и ваши часы не отстают, и не забегают вперёд, то тогда можно предположить, что вы, Семирамид Петрович, недовольны самим собой или своей жизнью. А может всем вместе. Что и неудивительно, посмотри на вашу вечно недовольную физиономию. – Сказал Ной Фёдорович, переведя свой взгляд от часов на лицо Семирамида Петровича, в котором он принялся выявлять подтверждения своим словам. – И что же вас, Семирамид Петрович, так вечно не устраивает? – с задумчивым видом так интригующе задался вопросом Ной Фёдорович, что не только он сам и Семирамид Петрович, кого в первую очередь касался этот вопрос, задумались над этим вопросом, но и все здесь находящиеся люди.

И почему-то наиболее крепко задумался, а вернее, задумалась над этим вопросом Клава. Хотя почему, когда этот совершенно для неё незнакомый до недавнего времени Семирамид Петрович, ближе всех к ней сидит, и столько всего сделал для того, чтобы она сама задалась на его счёт многими вопросами. – И кто же всё-таки этот Семирамид Петрович? Что же ему так не сидится и желается всё знать? – И на этом месте на Клаву наваливается какая-то безосновательная тревога, – она вдруг не поняла, зачем Семирамид Петрович с ней так близко сближался, когда сыпал своими угрозами, – и это заставляет её резко дёрнуться рукой в сторону своего кармана. Ну а когда она запускает руку в него, то она в сердце холодеет от того, что предчувствия её не обманули – там было пусто, монета пропала.

А вот куда она пропала, а вернее, кто этому поспособствовал, то для Клавы это вовсе не секрет – это Семирамид Петрович засунул свои руки ей в карман и похитил монету.

И за всем этим вопросительным делом Клава выпала из последовательного отслеживания происходящих здесь событий, пока её не застаёт врасплох звучное хлопанье крыльев и не пойми откуда здесь взявшейся и принявшей всех тут охлопывать крыльями птицы.

– Это что за цирк такой?! – в недоумении себя вопрошает Клава, уклоняя голову от опасности в виде летающей вдоль и поперёк в разные стороны птицы, скорей всего, голубя. И как вскоре выясняется, то за появлением голубя стоял Ной Фёдорович, удивительной конструкции и харизмы человек. Любит он, видишь ли, удивить людей знакомых, а если ты к тому же состоишь с ним в одном клубе, то ты сам напросился быть им удивлённым и не скучать в одном с ним обществе.

Но всё это было прелюдия, а само интересное началось с того момента, как был открыт принесённый Ноем Фёдоровичем чёрный ящик, на время позаимствованный, по заверению Ноя Фёдоровича, у самого(!) …Ну все поняли у кого.

– Ну и что тут у нас? – звучит голос Ноя Фёдоровича. Затем следует небольшая пауза и вдруг раздаётся до чего же знакомый для Клавы звук падения монеты об стол. И то, что в этот самый момент Семирамид Петрович дёрнулся на месте, а затем с его стороны раздалось шуршание, сопровождающее его беспорядочное лазание руками по карманам, прямо указывает на то, что на стол была положена именно её монета.

– Но как? – ничего не понимая, на эмоциях задалась про себя вопросом Клава. И скорей всего, и Семирамид Петрович задался тем же вопросом, когда не обнаружил у себя в карманах этой знаковой монеты, которая так неожиданно для них с Клавой появилась на столе.

– Да когда он успел?! – нервно вопросил себя Семирамид Петрович, впрочем, догадавшись, когда возникла такая возможность у этого ловкача Ноя Фёдоровича.

– Это есть философский камень. – Видимо указывая на монету, говорит Ной Фёдорович, заставив Клаву задуматься над такой им постановкой вопроса.

– В этом определённо что-то есть. – Соглашается со сказанным Ноем Фёдоровичем Клава, перед глазами которой замелькали и при этом очень явственно, как путём использования этого философского камня вскрывалась неприглядная правда у людей, так уж вышло оказавшихся в едином жизненном пространстве с ней. Где они из милых и, в общем-то, добродушных людей, превращались в свой типовой отсыл – людей капитально устроенных и настроенных мыслить капитальными вложениями в себя. В общем, что ни на есть жадины и стяжателя. А вот Тёзка, надо отдать ему должное, с самого первого дня их знакомства не был замечен ею в такого рода отношении к земным вещам и ценностям. И ей даже казалось, что он недооценивает значимость земных ценностей, слишком романтизируя окружающую его и с некоторых пор и её жизнь. – Хочешь, я подарю тебе эту, ту, что рядом с Луной, звезду.

– Рассуждает, как все нищеброды. – Тогда ещё заметила Клаве её мама, как и все тёщи в перспективе, выдвигающая завышенные требования к своим зятьям, кто естественно не достоит их дочерей, и кого рождали на свет и воспитывали не для того, чтобы отдать их на перевоспитание вот такому первому встречному. – Ты вот для начала обоснуй и докажи нам, что достоин находиться рядом с нашей дочерью, предоставив нам свою налоговую декларацию на свой годовой доход, а там мы уже посмотрим, насколько серьёзны твои намерения насчёт нашей дочери. – Всего вероятней, что-то подобное сказала мама Клавы Тёзке, когда они для более успешного и близкого ознакомления друг с другом были оставлены Клавой наедине.

И теперь уже и не узнаешь, чем и какими цифрами аппелировал в своём ответе Тёзка, – я за ценой не постою ради вашей дочери, – но когда Клава к ним вернулась, то её прямо холодом обдало со стороны своей матери, которая всем своим видом показывала, что глаза бы её не смотрели на вот таких бесстыжих женихов, считающих, что не в материальном благополучии счастье. А в чём же тогда? Право странно и прискорбно слышать такие заявления в своём доме. –И я не сомневаюсь даже в том, что он, не имея за своей душой ничего, и тебя вскоре попытается перенастроить и заставить смотреть на окружающий мир в фокусе этой его философии типа бессеребренника. Тьфу, на него. – Мама Клавы не сдержалась и выразительно продемонстрировала, как она непримиримо смотрит на Тёзку.

– И как хочешь дочка, а моей ноги не будет в вашем доме, если ты не прислушаешься к моему настоянному на огромном опыте мнению и приведешь этого охламона к нам в дом. – И на этом пути Клавы и её родителей разошлись в своё параллельное следование, где они друг на друга со стороны поглядывали и находились в режиме ожидания какого-то знакового события, которое всё в их жизни переменит и заставит пересмотреть свою жизненную позицию на себя и друг на друга. И случившееся с Тёзкой, чем не такой знаковый случай, в результате которого Клаве был дан шанс более основательно разобраться в себе и понять, что ей на самом деле нужно и так уж ли правильным был её выбор, даже не самого Тёзки, а того образа жизни, который он собой олицетворял.

– И не пора ли тебе дочка повернуться к своей настоящей семье лицом и вернуться к себе настоящей. – Перед Клавой отчётливо и более чем реально предстала её мать, протягивающая к ней свои руки и призывающая её, наконец-то, одуматься. А Клава, осознавая себя сейчас стоящей на пороге родительского дома, где она провела всё своё беззаботное детство, где она была ограждаема от любых тревог и бед, лелеема в любви, встала как вкопанная и пыталась в себе разобраться и понять, что ей на самом деле нужно. При этом из глубины гостиной её дома детства так притягательно и заманчиво обволакивает её мысли в первую очередь, а затем всю её своей памятливой содержательностью, что у Клавы ноги сами так и просятся сделать шаг вперёд и попасть в мир детства, где всё там существует только для неё и ей ни в чём не будет там отказа.

– А как же Тёзка? – задаётся вопросом Клава. – Да забудь, как и он тебя давно забыл, раз и не пытается с тобой связаться. – Со всей своей мягкостью отвечает показавшееся в проходе дверей, там, в гостиной стоящее её любимое, такое мягкое кресло.

– Я так не могу. – Клава, тем не менее, стоит на своём, на месте, и сопротивляется всему этому искушению. И тогда на пороге дома, как бы мимоходом проходя, появляется её отец, человек очень не простой, как о нём говорят люди его знающие, и особенно с ним сложно иметь дело потому, что он человек выше среднего роста и не всегда поймёшь при разговоре с ним, что он делает – задирает свой нос умышленно, чтобы выказать и подчеркнуть себя, как человека снисходительного к вам, ничтожеству, или это от природы так всё в нём выглядит задиристо. И отец Клавы, как она его знает, никогда ничего не делает без умысла, и раз он здесь и сейчас появился, то за этим лежит какая-то его задумка. И как сейчас же выясняется, то это так.

– А, это ты. – Наткнувшись взглядом на Клаву, с долей удивления заявляет отец Клавы, как будто её появление здесь и сейчас было для него неожиданным, и он там, в гостиной, был не в курсе её появления. – А я как раз о тебе и обо всей этой приключившейся с твоим Тёзкой истории думал. – Пребывая в задумчивом виде, рассудительно заговорил отец Клавы, время от времени бросая на неё фиксирующий её взгляд. А Клава, зная, что никому не говорила о пропаже Тёзки, совсем не удивлена такой информативности своего отца – она также знает, что он всё обо всём и обо всех знает, и более информативного человека на свете она не знает. Чему ни мало способствуют имеющиеся у него для этого финансовые и умственные возможности, и инструменты для достижения хотя бы вот таких целей.

Ну а то, что она за поддержкой в вопросе поиска Тёзки не обратилась к нему, то тут так просто на этот вопрос не ответишь, зная его отношение к Тёзке и её выбору его. А не захочет ли он его не найти, взявшись за его поиск по её просьбе, или же так и в таком виде его найти, что ей тут же захочется его никогда не видеть и навсегда потерять. В общем, много тут возникает вопросов, стоит ей рассмотреть такой вариант своего обращения за помощью к своему отцу.

А тот тем временем начинает разворачивать всё собой надуманное. – Я тут как-то слышал о новой услуге, – и дорогая не принимай на свой счёт, – сделал оговорку в сторону мамы Клавы её отец, – оказываемой подрастерявшей пыл супружеских отношений парам. – Заговорил отец Клавы, покорёжив её слух этим своим неприкрытым намёком и не пойми на что и на какую холодность (не собирается Клава принимать это всё на свой счёт). Затем он сделал внимательную, исподлобья на Клаву паузу и пустился дальше в свои объяснения.

– В общем, чтобы не слишком мучить тебя подробностями, расскажу в двух словах, в чём заключается эта услуга. Так вот, эта компания, а по мне так группа деятелей, – там есть свой психолог, а точнее психоаналитик, специалист по разработке игровых сценариев, группа реализации и воплощения сценарного варианта в жизнь, и как же без специалиста по цифровым технологиям (в цифровом мире как-никак живём), – специализирующая на оказании услуг в области семейного права, если юридически сказать, по желанию заказчика может расписать любой сценарий по восстановлению, а бывает, что и проверки чувств, подрастерявших прежний запал, для парочки людей когда-то влюблённых друг в друга, а не напротив друг друга. – Уж очень информативен на этот счёт отец Клавы, что не заподозрить его в некой вовлечённости в этот процесс крайне сложно сделать.

И Клава, что-то подобное в себе на его счёт нащупав, начинает постепенно холодеть в сердце при виде этого холодного и бесстрастного в тоже время взгляда своего отца на себя, в котором так и сквозит посыл ей – теперь только от тебя зависит, как дальше будет прописываться сценарий с твоим Тёзкой. И если ты хочешь ему добра и когда-нибудь его увидеть, то ты должна принять наши условия – брось его и вернись домой. И тогда ты его целёхонького и даже не удручённого расставанием с тобой увидишь со стороны и лучше издалека. А иначе… Отец Клавы не договаривает, что значит это его, жутко представляющееся в его холодных глазах многоточие, а он продолжает своё пояснение озвученной им услуги по налаживанию отношений супружеских пар внутри разобщённых бытом.

– Вот в одном из таких сценариев предусматривается неожиданная и практически бесследная пропажа супруга, где как бы даётся время супруге для размышления о значении себя и своего супруга для себя и друг для друга, и обдумывания всех нюансов отношений в своей семейной жизни со своим когда-то не разлей вода спутником жизни. И когда этот сценарий подходит к своему логическому концу, то как бы потерянные друг для друга люди, связавшие было себя обязательствами брака для дальнейшей будущей жизни, по новому себя друг для друга находят и видят это нахождение. И как дальше и что с ними будет, будет зависеть от того, настоящие чувства связали их или нет. – И эти слова отца заставили крепко задуматься Клаву, отчасти испугавшейся такой жестокости своего отца по отношению к ней, а также того, что она окажется не совсем честной по отношению к самой себе, и как мог позволить Тёзка на такое согласиться?!

– Он умеет убеждать. – С жёсткостью во взгляде посмотрела Клава на своего отца. А тот и не собирается увиливать от ответа с помощью ничего не понимающего, каменного лица. И он даёт понять Клаве, что она, – и он никогда не сомневался в её умственных способностях, – всё верно поняла и в правильную сторону мыслит.

И на Клаву тут что-то такое нервное находит, и она на эмоциях вскипает. – Я тебе не верю! – заявляет Клава. – Ты прекрасно зная, какая я, и что я никогда не прощу такие игры разума в свою сторону, всё это и придумал, чтобы внести разлад в наши отношения. И не думаешь ли ты, что я забыла твою присказку: «Главное посеять зерно сомнения в человеке, а дальше он всё сам за тебя сделает». – Здесь Клава упёрлась немигающим взглядом в отца.

– Ты всегда была думающей девочкой. – С оттенками гордости за Клаву проговорил её отец. – И потому я тебе и дал этот ключ для его поиска. И теперь, когда у тебя есть зерно сомнения, этот фигуральный инструмент для расщепления вопросов на их атомы, ответы, ты без особого труда найдёшь ответы на все свои вопросы. – Отец делает внимательную к Клаве паузу, где она вдруг ощутила присутствие в руке некоего предмета, похожего на упомянутое отцом зерно, а точнее, зёрнышко. И захотела было задаться вопросом: «Что это?», но не успела, так как отец вновь взял слово.

– А теперь прислушайся к своему сердцу, и спроси его, чего оно на самом деле хочет? – более чем красноречиво посмотрел отец на Клаву.

– Найти Тёзку. – Не раздумывая дала ответ Клава, покорёжив в лице своего отца. И на этом этот разговор заканчивается. И не потому, что участникам этого диалога нечего больше друг другу сказать, а дело в том, что откуда-то со стороны, до Клавы начинают доноситься шумы и словесного толка вмешательства. И она, всё больше отвлекаясь от этой представившейся ей картинки, начинает осознанно прислушиваться к звучащим словам.

– Это горчичное зерно. – Откуда-то со стороны доносятся слова до Клавы. – А вот инструмент, я его называю краеугольным камнем, с помощью которого вы отыщите нужный нам объект поиска. – Добавил, как сейчас выяснила Клава, посмотрев через повязку на глазах во вне, Ной Фёдорович, со знаковым звуком положив на стол некий металлический предмет, позиционируемый им, как инструмент для поиска горчичного зерна. Ну а Клава, как человек в последнее время живущий в ритме поиска, не могла не заинтересоваться всем тем, что тут представил на всеобщее рассмотрение Ной Фёдорович. И у неё к нему есть масса вопросов на тему им тут представленного.

Но так как она спрашивать не может, так как дала слово Ивану Павловичу, то ей самой придётся догадаться и отвечать на возникшие у неё вопросы. «Что или кто подразумевается под горчичным зерном?» – это первый вопрос, который возник в голове Клавы, на который она, пожалуй, знает приблизительно к очевидности ответ. – Это, несомненно, кто-то. А вот кто, то на это должен дать ответ инструмент для поиска этого кто-то, а именно так называемый краеугольный камень. А вот что под собой подразумевает краеугольный камень, то над этим придётся подумать. – Рассудила про себя Клава, принявшись по озвученным вслух характеристикам краеугольного камня, – звон лёгкого и звонкого металла, и это не буквально камень, – распознавать, что на самом деле прячется под этим камнем.

– Краеугольный камень. Что под этим фигуральным названием имелось в виду? – Клава пустилась в глубокомысленные рассуждения. – То, что стоит во главе угла в какой-нибудь жизненной конструкции. Это какая-нибудь незыблемая основа, наподобие скелета, на котором всё держится. А подломись эта основа, то всё рухнет. И если вопрос ставится по отношению к человеку, то это может быть…– И на этом мысль Клавы остановилась, сбитая вмешательством внешних сил в ход её размышления.

– Мне, кажется, что нам не стоит упускать такую возможность, на практике убедиться, как работает этот инструмент для поиска нашего горчичного зерна. – До Клавы доносится голос Семирамида Петровича, и она в сердцах падает, интуитивно догадываясь, что под всем этим подразумевает Семирамид Петрович, горячо дышащий во время своего заявления в её сторону.

Отчего Клава непроизвольно сжала в кулачки свои руки, и вот чёрт, в одной из рук, она, да как так может быть, обнаруживает соразмерный зерну предмет округлой формы (а она-то подумала, что всё это дело с зерном ей представилось). А как только она его обнаружила, то она поняла ещё кое-что – она объект поиска уже для этих людей из этого клуба. И если они сейчас обнаружат у неё это зерно в руке, то …Она не знает, что дальше будет, а избавиться от зерна она никак не может, а всё потому, что рука так и не хочет разжиматься, как бы она не пыталась её разжать.

– Но зачем я им нужна, и что всё это значит? – сжимая руки в кулачки, вопросила себя Клава, и в этот же момент получает ответ на свой вопрос, шепотом на ухо со стороны Семирамида Петровича. – Сейчас ты всё узнаешь. – И не успевает Клава переварить это к себе обращение Семирамида Петровича, как её резко с двух сторон схватили и куда-то потащили. А Клава не то что ничего им в деле неуступчивости и сопротивления противопоставить не может, а она, своих рук и ног не чувствуя, более чем податлива для волочащих её людей.

И у Клавы одна только надежда, на появление Ивана Павловича. – Ну, где же он? Останови же уже их! – про себя бормочет Клава. А Семирамид Петрович, как один из тех людей, кто крепко за Клаву взялся и тащит её, видимо сумел уловить подаваемый бормотанием Клавы посыл, и с издёвкой вначале в ухо Клаве проговорил: «Никто тебе не поможет», а затем поставил жирую точку в этом деле, изо всех сил крикнув ей в ухо: «Поняла!». В результате чего Клава, оглушённая этим криком, выпадает из осознания себя, и …Дальше следует темнота её сознания. Но это не полный мрак, а она подсознательно и частично ментально себя ощущает, – она сквозь пространство перемещается из его одной части в некую другую. А вот куда, то у неё на этот счёт даже не возникает вопросов. Какая разница, когда ты так себя необыкновенно ощущаешь.

– А вот и звёздочки на небе появились. – Обнаружив подмигивание в свою сторону со стороны звёздных светил, обрадовалась Клава. А как только она осознала, что может видеть перед собой не только визуализацию своего сознания, а много дальше, – а это значит, что с неё сняли повязку, – то она попробовала заглянуть ещё дальше, а именно на себя. А вот здесь её ждали свои препятствия, сдерживающие её в одном, вроде как связанном положении. И Клава не могла никак пошевелиться, сдерживаемая в одном положении каким-то ограниченным пространством вокруг себя. И как бы Клава не ворочалась вокруг себя и своей оси, она не могла изменить своё пространственное положение.

И тут в один из её поворотных моментов вдруг загорается, бьющий прямо ей в лицо яркий свет прожекторов, и Клава, зажмурившись, затихает в одном положении. Так проходит одно мгновение, а дальше, не дав ей возможности осознать всё тут с ней и вокруг происходящее, её захватывает маховик раскручивающих на одном её дыхании событий.

И только Клава отжмуривает свои глаза, как перед ней, да ещё так резко, что она даже одёрнулась в себя, возникает лицо человека в маске, как у мистера Икс (возможно, это он и был). – Вы готовы? – как бы спрашивает Клаву этот мистер Икс, когда он не спрашивает, а только ставит Клаву перед фактом своего решения на её счёт. И Клава и моргнуть в ответ не успевает, как этот мистер Икс, повернув голову в сторону, кому-то там, в той стороне кричит. – Она готова!

– К чему готова? – вырывается вопрос у Клавы.

– Сейчас узнаешь. – Бросает фразу этот мистер Икс и с той стороны, куда он кричал о готовности Клавы, раздаётся звук заработавшегося мотора. Клава резко поворачивает свою голову на этот звук и, наконец-то, видит, где она сейчас оказалась. Она, что за фантасмагория, как ей видится, находится в деревянном ящике, наподобие тех ящиков, которые для своих аттракционов используют цирковые иллюзионисты, кто специализируется на распиле доверчивых девушек, где у неё только голова находится в относительной свободе. А сам ящик с ней внутри, помещён в центр арены цирка (а где же ещё, раз она находится в этом ящике иллюзиониста).

Но не это всё заставило её сердце застучаться в напряжённом переживании, а человек с бензопилой в руках (она-то и вызвала этот моторный звук), явно не просто так запустивший в работу бензопилу и сейчас направляющийся к Клаве. А Клава в онемении мысли и лице во все глаза смотрит на эту пилу, приближающуюся к ней с каждым шагом человека с бензопилой, и пошевелиться не может.

А человек с пилой, между тем приблизился вплотную к ящику, в котором была заключена Клава и начал намечать пилой линии его и вместе с ним Клавинового разреза. А Клава с широко раскрытыми от ужаса глазами только на всё это смотрит и ничего соответствующее моменту сказать и сделать не может.

И тут в поле её зрения вновь появляется мистер Икс. И он на этот раз обращается не к Клаве, а к этому страшному человеку с пилой. – Мне, кажется, что мы должны дать ей шанс. – Кивая в сторону Клавы, говорит мистер Икс. Человек с пилой (он одет во фрак иллюзиониста и на его лице присутствует такая же, что и у мистера Икса маска) отвлекается от своих дел в сторону Клавы, изучающе на неё смотрит, и так уж и быть, готов повременить. Правда, не без своего вопросительного возмущения.

– А разве я ей не даю шанс, когда самолично делаю её распил? – с долей недовольства в голове интересуется у мистера Икса человек с пилой.

– Ну, господин иллюзионист, – с укоризной говорит мистер Икс, – вы же понимаете, что я не о том.

– Ладно, вези его. – А вот это заявление господина иллюзиониста вызывает у Клавы с придыханием волнительное предчувствие. И оно её не обмануло. И когда сперва её видимость оградили передвижной шторкой от того, кого там должны были сюда привезти, – и Клава догадывается каким способом, точно таким же, как и её, – а затем того его привезли сюда, то она своим, в один момент резко за сердцебиеневшим сердцем почувствовала, кто есть этот привезённый он. Но она не стала истерить и громко кричать: «Тёзка! Я здесь!», а она замерла и принялась слушать, что там, за шторкой происходит (а единственное, что ей видно, то это торчащие ноги Тёзки).

А там вновь заработал мотор бензопилы, с которой, скорей всего, в качестве дополнительной мотивировки для чистосердечного признания, и подошли со своими расспросами к Тёзке иллюзионист и мистер Икс. – А теперь дело за тобой. – Обратился к Тёзке иллюзионист. – Ты должен сделать свой выбор. – Здесь наступает пауза, видимо дающаяся Тёзке, чтобы он пришёл в себя при виде работающей над его головой пилы, после чего звучит и в самом деле голос Тёзки. – Что я должен выбрать.

– Не что, а между кем. – Поправляет его мистер Икс.

– Между кем? – поправляется Тёзка.

– А разве не ясно? – усмехается в ответ иллюзионист и в этот момент бензопила глушится, и откуда-то со стороны входа на арену цирка раздаётся стук каблучков женских туфлей, заставивший Клаву вытянуться в теле в нервном напряжении, пытающуюся заглянуть за свою голову, откуда и раздался этот стук каблуков.

Когда же звук каблучков затихает, что говорит о том, что их носительница останавливается, со стороны Тёзки раздаётся тихо заданный вопрос. – А…она что, там? – Где он при этом, видимо, кивнул в сторону шторки.

– Там. – Говорит иллюзионист.

– Я так не могу. – Звучит голос Тёзки, и Клаву, впавшую в мрак мыслей, в момент охватывает безудержная истерика, и она с криком: «Нет!!», начинает биться в конвульсиях, пытаясь собой пробить удерживающий её в себе бутафорский ящик для представлений иллюзионистов. И Клаве в один из поворотных моментов (она так же выкручивается всей собой) удаётся разбить ящик и вырваться из него. Где она летит вниз на пол с той подставки, на которой был помещён этот ящик и, приземлившись об пол несколько неудачно, головой об него, выпадает из своего сознания на некоторое время.

Когда же она приходит в себя, то первое, что она ощущает, то это своими руками ворс ковра под собой. Чего никак не может быть на арене цирка, где она посыпается смесью песка и опилок. А это значит, что она сейчас находится не там. – Но тогда где? – вопрошает себя Клава, вглядываясь в стоящую вокруг и перед собой темноту. – Дома? – почему-то в первый момент удивляется Клава. А когда она рукой нащупывает стоящую рядом кровать, то она облегчённо выдыхает. – Так это мне всё приснилось. – Здесь она собирается было встать на ноги с пола, но неожиданный стук в окно неизвестного предмета и качества, вбивает её в пол, заставляя резко одёрнуться в сторону окна, и нервно отреагировать взглядом в его сторону.

Но это, кажется, ветер разыгрался с ветками рядом растущего дерева, которые он запустил в сторону окна её спальни, где они постучались в окно и навели в душе Клавы столько шороху.

– Вот кому на месте точно не сидится. – В сердцах попрекнув этот заигравшийся на её нервах ветер, Клава поднялась на ноги, и чтобы себя окончательно успокоить, направилась к окну, чтобы в него заглянуть и, не увидев там ничего для себя страшного, затем вернуться в постель для продолжения сна.

Но только она выдвинулась к окну, как она на месте вгоняется в мысленный ступор от увиденного в окне – она в нём там наталкивается на человеческую тень среди веток стоящего у окна дерева, которая не сводит с неё своего взгляда, и Клава в ужасе начинает цепенеть в себе, не сводя взгляда с этой тени. А та не стоит на месте, и начинает приближаться к окну. Да так жутко это выглядит, что у Клавы нет вообще никаких сил оторвать от пола ноги, так они вросли в него от страха, чтобы броситься отсюда наутёк, сломя голову.

Впрочем, уже поздно, и эта так и не оформившаяся в человеческую зрительность тень, прижавшись к окну, блеснув своими глазами, которые у неё всё-таки есть, воззрилась на не сводящую с неё своего взгляда Клаву, и различимо для Клавы проговорила. – Не верь ему. – И что удивительно, то Клава нашлась в ответ спросить. – Кому?

– Ты знаешь, кому. – Ответила тень.

– Но почему я должны тебе верить, а ему нет? – спрашивает Клава.

– Мне потому, что ты знаешь, кто я. А ему потому, что он в ответ на твой вопрос: «Так вы его нашли?», скажет, что да. – И на этом тень, уловив моргание вдалеке молнии, резко оторвавшись от окна, пропадает из поля видимости Клавы. А Клава, вглядываясь в проблески света в окне, за которыми стояла полыхающая огнями молнии подступавшая непогода, постояла так немного, да и выдвинулась к окну. Ну а там за ним никого и не было, и даже создавалось такое ощущение, что никогда не было – так там было сейчас ненастно (ветер так разыгрался, что нагнал сюда грозу и непогоду с нею), что даже бестелесная тень поостереглась выходить на улицу, опасаясь, что её ветром занесёт в такие удалённые дали, где даже в тени тебя ждёт адская жара.

– Показалось. – Решила Клава, повернулась от окна в сторону кровати, при виде которой она во весь рот так сладостно зевнула, что и не заметила, как занырнула под одеяло и шасть, дальше спать.

А поутру она и не вспомнила о событиях этой ночи, а что уж говорить о том, чтобы делать какие-то разборы в деле отличия вымысла сна от реалий действительности, может и имевших место этой ночью. И единственное, что осталось у Клавы из воспоминаний об этой странной ночи, так это её не выспанность и завязанная на ней разбитость и рассеянность мысли. Где она, на автомате собираясь на работу, даже и не вспомнила о том, чем таким удивительным ознаменовался её вчерашний рабочий день, так экстренно для неё закончившийся. И даже новый костюм, который она обнаружила на спинке стула, не подсказал ей о совершенных ею вчера проделках на грани фола, подаривших ей этот костюм.

– А костюм ничего. – Осматривая себя в зеркало и поправляя на себе костюм, сказала Клава. – Интересно, когда это я его купила. – Спросив себя за между прочим, Клава направилась на выход из спальни, затем на выход из дома и вперёд до места своей службы.

Глава 17

Здесь много чего занимательного приводится к рассмотрению, но главное то, куда в итоге приводится Клава.

– Они вначале внесли свои прорехи во внешний облик человека, иначе, вся в дырках одежде, нынче ходить не зазорно, и ты в них представляешься не бродягой и умственным баламутом, а с изыском одетым чуть ли не денди, – прохаживаясь по кабинету, рассуждал вслух высокий человек, где у него в слушателях был один, сидящий за столом человек, – что был только первый этап в деле переформатирования человека под новую реальность, а сейчас они уже находятся на втором этапе своей программы по систематизации мира под новую реальность, подступаясь к самому человеку. Где они прореживают его нравственную структуру своими нововведениями. – Высокий человек останавливается напротив единственного своего слушателя, упирается в него взглядом и ждёт от него реакции. И единственный слушатель высокого человека его не подводит.

– Как насчёт зеркала? – задаёт вопрос единственный собеседник высокого человека.

– Зеркала? – переспрашивает высокий человек. – Поясни.

– Само собой не простого, а своего рода фигурального, с полным погружением в реальность, но со своим отступлением, которое даёт симуляция процесса. – Пустился в пояснения единственный собеседник высокого человека.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает высокий человек.

– Что-то на подобие того, что демонстрировалось в фильме аватар. – Глядя исподлобья на высокого человека, говорит его единственный собеседник.

– Есть уже какие-то наметки в этом деле? – следует вопрос со стороны высокого человека.

– Скажем так, в экспериментальном исполнении. – Отвечает единственный собеседник.

– Как понимаю, осталось довести до ума. – Вот так неоднозначно интересуется высокий человек.

– Что-то в этом роде.

– А как насчёт того, чтобы объединить мой вариант с моей подопечной с этой вашей разработкой? – интересуется высокий человек.

– А в этом определённо что-то есть. – Говорит единственный собеседник, загоревшись в глазах.

– Тогда вы с ней проведёте ознакомительную беседу, и отправите её на место встречи с моей …– высокий человек недоговаривает, увлечённый некой мыслью устремившись к селектору, по которому он вызывает своего секретаря, у которого интересуется, прибыла ли вызванная к нему сотрудница.

– Ей назначено на одиннадцать, а… – но секретарю не удаётся договорить, она перебивается высоким человеком. – А сейчас сколько? – задаётся вопросом высокий человек.

– Половина одиннадцатого. – Монотонным голосом даёт ответ секретарь высокого человека, которого такая бесстрастность секретаря только ещё больше распаляет, и он задаётся совершенно не к месту вопросом. – Так, где она сейчас? – И пойди, попробуй, ответь секретарю на такой удивительный вопрос высокого человека. И хотя она высоко сидит в этом здании и обладаетбольшими возможностями, в том числе и информационными, всё же не всё в её силах. И откуда она может знать, где сейчас находится вызванная на одиннадцать часов к высокому человеку Клава.

А Клава между тем и сейчас находилась в кабинете Леонеллы Лисс, куда она была ею вызвана, чтобы до неё довести пожелание высокого человека её видеть в первую очередь, и плюс Леонелла собиралась её напутствовать на дорогу перед её отправкой на аудиенцию к высокому человеку.

Ну, а зная характер их так и не сложившихся отношений, не трудно догадаться по какому сценарию развивался этот разговор – Леонелла корила Клаву за свои упущенные надежды, сделать из неё человека. – Ты всё же решила поплакаться в жилетку своему протеже, вместо того, чтобы самой ковать из себя человека. – Сделала вывод Леонелла. После чего она пустилась в остаточные, мстительного характера рассуждения, заявив, что будь её воля, то Клава бы ни в жизнь не поднялась бы выше их этажа. – Но видимо там, – кивнув головой в потолок, сказала Леонелла, – на это дело смотрят под другим углом зрения. – С нотками раздражения и обиды на вышестоящее начальство, процедила последнюю фразу Леонелла, и видимо боясь не сдержаться и крепко выразиться в сторону начальства, а может того больше, расплакаться, – мол, я всю себя отдаю этой работе, отказывая себе во всём, в том числе и от приглашений в клуб, а они меня и не думают замечать, тогда, как эту выскочку сразу отметили, стоило ей раз потерять на себе юбку на глазах людей сверху. Уж я этому Гавриле и Харитону устрою сладкую жизнь, – отправляет Клаву вон из кабинета на эту встречу.

– Всё, иди. И нас не забывай. – Говорит Леонелла, указывая Клаве на дверь. А Клава неожиданно для себя осмелела, и, подходя к двери, спрашивает Леонеллу. – А чего вы больше бы хотели. Чтобы я вас вспоминала или лучше навсегда забыла? – А Леонелла явно не ожидала такого дерзкого обращения к ней со стороны Клавы, и она даже растерялась на мгновение, которого, впрочем, хватило Клаве, чтобы оставить свой вопрос без ответа со стороны Леонеллы.

– Конечно, чтобы забыла. – Сама ответила за Леонеллу Клава, направляясь к лифту, вскоре увёзший её на самый высокий этаж, где и находился кабинет высокого человека, только что так требовательно, по вопросу нахождения Клавы, обратившегося к своему секретарю. А секретарь пребывает в растерянности и сразу сообразить не может, что ей делать.

– Позвонить Леонелле. Пусть эту свою сотрудницу поторопит. – Решает секретарь высокого человека, набирая рабочий номер Леонеллы. А Леонелла только что себя поправила у зеркала в лице, – в ней там много потекло по выходу Клавы из кабинета, – и пыталась настроить себя на рабочий лад, обдувая себя свежим воздухом из надутых щёк (она слегка раскраснелась), как тут раздаётся требовательно звонок на её рабочем телефоне, и она с нехорошим предчувствием смотрит на него и не только не спешит снять трубку, а она от него начинает пятиться на выход из кабинета.

– Нет, ни за что. – Бормочет себе под нос Леонелла, отступая к двери, и так пока она не упирается спиной об дверь. Здесь она (дверь) в результате этого дверного препирательства получает для себя ускорение и как итог этого противостояния между ней и телефоном, ею и дверью, она выпадает из поля видимости телефона в эту дверь спиной. А там, что за удивительная, случайная ли неожиданность, в упор к двери подобрался Гаврила и …Получил спиной Леонеллы себе по своему любопытному носу за нарушение правил безопасности при подходе к кабинету своего ближайшего начальства – всегда нужно сохранять дистанцию между собой и начальством, вот такое неизменное правило существует в этом деле, во взаимоотношениях между начальством и подчинёнными.

И вот когда секретарь высокого человека по чём не зря частила эту запропастившуюся и не пойми куда Леонеллу, – ответь же, гадина, – на пороге приёмной и появляется Клава, и своим появлением умиротворяет секретаря.

– Одну минутку. – Обращается к Клаве секретарь, набирая номер высокого человека. Затем следует немногословный её диалог с трубкой телефона: «Иван Па…Ах, да. Я и забыла. Она у меня в приёмной. Хорошо. Зову». После чего Клава приглашается в кабинет. Где её встречает единственный собеседник высокого человека, и на этом достаточно.

– Значит, это вы. – Расплывшись в улыбчивости, вот так неоднозначно встречает Клаву единственный собеседник высокого человека, известный всем тут под именем господин Орлов. И этот господин Орлов не так-то прост хотя бы потому, что он так всем тут предпочитаем высоким человеком, выбравшим его в качестве единственного своего собеседника, с кем он не только делится своими планами на будущее, но бывает что и задумками на всё тоже будущее. Ну а что так господина Орлова среди всех выделяет, то это не только его выше среднего сообразительность и природный ум, с чувством юмора в довесок, а дело так же в том, что господин Орлов занимает весьма высокое место в компании – он вице-президент компании.

И теперь-то становится ясно, почему господин Орлов имеет в глазах высокого человека, президента компании, столько доверия.

А вот этот его вопрос к Клаве вызвал в ней неоднозначную реакцию, с её крепким желанием задираться в ответ. – Я это может и я, но вот мне нисколько непонятно, кого вы во мне хотите увидеть. – Со своей стороны вот так многосложно отвечает Клава.

– Вы этим своим ответом полностью отвечаете нашим воззрениям на вас. – Усмехнулся господин Орлов, приглашая Клаву к столу. – Прошу вас. – А Клава не против присесть, и она занимает предоставленный ей для этого стул. После чего господин Орлов к ней присоединяется, заняв через стол, напротив неё стул. Здесь он с лёгкой улыбкой изучающе смотрит на Клаву, сложив руки перед собой в замок, и после этой мысленной паузы, где Клава так и порывалась его спросить: «И что вы во мне увидели, сударь?», обращается к Клаве с вопросом. – Вы знаете, зачем вы здесь?

Ну до чего же странный этот господин Орлов. Да откуда Клаве знать это. И она не экстрасенс, как может про неё думает господин Орлов и тогда вполне будет понятен его интерес к Клаве (хочет сделать её ведущим прогнозистом рисков на бирже ценных бумаг), и она пока не знает, что творится в головах людей с этого этажа.

– Вам видней. – Говорит Клава.

– Это точно. – Усмехается Орлов, собравшись было ещё что-нибудь такое искромётное за Клавой заметить, как со стороны председательского места, – там чуть в стороне, в правом углу, находилась неприметная дверь, – раздаётся звук открывшейся двери. И Орлов, а за ним и Клава, поворачивают свои головы в эту сторону, и видят там появление высокого человека. А высокий человек со своей стороны, с бесстрастным видом человека знающего себе буквально цену, а это цена не какая-нибудь мелочь, а она стремится к небесам, где они сейчас и находятся, не сводя своего изучающего взгляда с Клавы, подходит к председательскому креслу за этим столом для совещаний, и занимает его собой.

А Орлов, считая своим долгом взять на себя посреднические функции между высоким человеком и Клавой, обращается к Клаве. – Не думаю, что вам нужно представлять нашего генерального директора, но всё же, – с долей себе позволения большего, сказал Орлов, – это Иван Павлович. – И тут со стороны Клавы неожиданно для всех вырывается вопрос: «Кто?». Отчего Орлов и представленный Клаве Иван Павлович застывают в онемевших лицах. Но Клава быстро себя поправляет, начав вслух размышлять. – Ах, да. – Видимо что-то отрезвляющее для себя, объясняющую многое фактологию вспомнив, уже не на эмоциях, а осознанно выдохнула из себя Клава под внимательными взглядами на себя со стороны Орлова и Ивана Павловича.

– Но тогда кто такой Иван Павлович? – А вот на этот последовавший со стороны Клавы вопрос, не смог не отреагировать Орлов, задавший Клаве в том же, что и она чуть ранее эмоциональном ключе вопрос: Кто?

– Я не знаю. – Со вздохом удручённости проговаривает Клава. – Но обязательно это узнаю. – Добавляет она и смотрит на Ивана Павловича. Здесь следует внимательная друг к другу пауза со стороны Ивана Павловича и Клавы, после которой Иван Павлович кивком Орлову даёт понять, чтобы он приступал к задуманному делу.

И Орлов приступает к тому, зачем они сюда позвали Клаву. Так он пускается в пространные рассуждения об аспектах современного мироустройства, а в частности в их компании, созданной с целью достижения прибыли, но при этом в первую очередь созданной людьми. А такая составная связка вступает с собой во внутренние противоречия и борьбу, где сталкиваются корпоративные и социальные интересы, ставя перед нами, руководителями, новые, иногда даже неразрешимые задачи.

На этом месте Иван Павлович подхрипованием резюмирует Орлова, и он, забравшись в карман своего пиджака рукой, переходит к конкретике. – Мы ознакомились с вашим личным делом и решили, что вам можно доверять. И в связи с этим, – Орлов достаёт из кармана свёрнутый в записку листок бумаги. И держа его перед собой, оценочно смотрит на Клаву, чьё внимание теперь занято этой запиской в его руках, – мы бы хотели поручить вам одно, строго между нами дело. – Здесь опять следует пауза, данная Клаве, чтобы она переварила эти слова Орлова, после чего он задаёт ей вопрос. – Что вы на этот счёт думаете?

– Как я понимаю, это будет тест на проверку моего доверия. – Кивая в сторону записки, говорит Клава.

– А вы умеете читать между строк. – Ухмыляется Орлов. И протягивая Клаве записку, говорит. – Здесь всё, что вам нужно для начала знать. Клава берёт протянутую записку, разворачивает её и начинает читать. «Место встречи изменить нельзя», – прочитав первую фразу, Клава с долей недоумения посмотрела на Орлова. Тот же, как будто спохватывается, и переводит в шутку эту первую фразу. – Это что-то у меня навеяло. Эту фразу можете поставить за скобки. Всё основное написано дальше. Читайте. – Клава отставляет эту фразу за скобки, как сказал Орлов, и читает дальше. А там прописаны сухие факты – время, номер поезда и имя прибывающей на этом поезде пассажирки: Саша.

Клава, прочитав всё это, вопросительно подымает глаза на Орлова и ждёт от него пояснений.

– Встретите эту нашу пассажирку и на время выступите для неё гидом здесь. – Орлов вынимает из внутреннего кармана конверт и кладёт его на стол перед Клавой. – Здесь кредитная карта на ваши расходы, а также все необходимые инструкции. – Клава смотрит на конверт, затем на Орлова с Иваном Павловичем и говорит. – Как-то странно всё это.

– Зато до чёртиков интригующе интересно. – Заводяще говорит Орлов. И Клава вынуждена признать, что она завелась своим любопытством и не готова отступать. – Согласна. – Говорит Клава. – И когда приступать? – спрашивает она.

– А разве непонятно. – С укоризной на такую Клавину не приметливость говорит Орлов. Клава же улавливает смысл его посыла, – время и дата прибытия поезда, чем не уточнение, – и со словами: «Тогда я пошла», берёт со стола конверт, и, не услышав со стороны Орлова и Ивана Павловича возражений, выдвинулась на выход из кабинета.

Когда же дверь за ней захлопнулась, Иван Павлович с вопросом во взгляде посмотрел на Орлова и спросил его. – И что ты думаешь?

– Справится. – Утвердительно говорит Орлов.

– Но подстраховаться не помешает. – Говорит Иван Павлович.

– Несомненно. Она уже под наблюдением.

– Хорошо. А что это такое вначале было? – спрашивает Иван Павлович.

– Это вы про что? – не слишком понимает Орлов.

– О том, что она удивилась, когда ты меня ей представил. – Поясняет Иван Павлович.

– А, это. – Вспоминает Орлов. – Да ничего особенного. Просто столкнулась в вашем лице с олицетворяющим другого человека именем, вот и удивилась такому совпадению.

– Ты так думаешь? – задумчиво спросил Иван Павлович.

– Ну, да. – Удивлённо ответил Орлов.

– А я так не думаю. – Пробубнил себе в нос Иван Павлович, поднимаясь из-за стола.

Что же касается Клавы, то она, выйдя из кабинета Ивана Павловича не в меньшей задумчивости, чем Иван Павлович, когда он бубнил себе в нос мысли по итогу разговора с Орловым, на автопилоте добралась до лифта и на нём направилась в самый низ. Ну а то, что она сразу выдвинулась на выход из здания, не заглянув к себе в отдел, то это объяснялось заключённой в записке информацией о прибытии поезда, в котором прибудет некая Саша, которую ей поручили встретить. И хотя времени у Клавы было целый вагон и тележка, она решила, что с этого момента она прикомандирована к другому поезду жизни, и здесь её ничего больше не держит, слава богу.

При этом у Клавы имеется масса вопросов к полученному ею поручению. – И кто же эта Саша? И кто она для Ивана Павловича, раз она заслужила такое внимание с его стороны? – уже следуя по уличной мостовой, задаётся вопросами Клава, даже не глядя себе под ноги, держа одну руку в кармане своего костюма, где лежит перехваченный её рукой конверт. – Нет, так на ходу на эти вопросы не ответишь. – К Клаве здесь в голову приходит эта вполне себе здравая мысль, остановившая её на месте. На этом месте она оглядывается по сторонам, скорей всего, в неосознанном поиске такого места, где можно не на ходу углубиться в раздумье над столькими сейчас возникшими вопросами, и неожиданно для себя наталкивается не на какую-нибудь лавочку, на которую можно присесть и хорошенько всё волнующее её обмозговать, а она вдруг видит перед собой ту первую фразу из записки Орлова, которую он, по его словам, неосознанно, от делать нечего написал.

– Что-то мне в это не верится. – Только сейчас сделала на этот счёт выводы Клава, придав своё значение этой фразе из записки. – Чтобы в таком знаковом послании отсебятина черкалась, и затем оставлялась на нём без переписки, такого не бывает. Здесь что-то не так. – Рассудила Клава, и памятливо вглядевшись в ту знаковую фразу из кино, как она помнила «Место встречи изменить нельзя», вдруг в сердце похолодела от понимания этой фразы. – Это знак мне от… – Догадалась Клава. На этом моменте она посмотрела на свои часы, и с по-новому осмысленным взглядом посмотрев вперёд, со словами: «Он меня ждёт», выдвинулась вперёд, по направлению …Но это, и то, кто её в этом месте ждёт, мы по её прибытию на это место узнаем.

– Ну что, пора узнать, кто вы на самом деле есть такой, Иван Павлович. – Сказала про себя Клава, берясь за ручку двери того самого кафе, где состоялась её первая встреча с Иваном Павловичем, взявшимся за дело поиска её Тёзки.

И вот Клава заходит внутрь кафе, и не желая по сторонам осматриваться, сразу же смотрит в сторону того столика, где когда-то она сидела и где произошла её встреча с Иваном Павловичем. И как ею ожидалось, Иван Павлович вон собственной персоной сидит за этим столиком и, нисколько за себя не волнуясь, полностью поглощён наблюдением за куском мяса нанизанным на вилку в его руках. Что вызывает в Клаве некую непримиримость с такой действительностью присутствия здесь Ивана Павловича, отчего она хмурится в его сторону и с укоризной проговаривает про себя. – А вот его ничего не колышет. – А Иван Павлович в этот момент замечает Клаву, и как бы снисходительно, со своим мысленным посылом в её сторону, качает головой, – ну и чего ты там до сих пор стоишь, – и взглядом зовёт её присоединиться к нему за стол.

Клава же принимает его приглашение и скорым шагом идёт к столу. Где она, не сводя с него своего пронзительного взгляда, занимает место напротив него, складывает на стол руки перед собой, и пока что терпеливо ждёт от него ответов на настолько, что пора бы уже ответить, накопившихся вопросов.

– Один момент. – Говорит Иван Павлович, понимающе кивнув Клаве, а через неё на насаженное мясо на вилке перед собой. После чего он эффектно кладёт мясо себе в рот, выразительно в лице раскусывает, что это ещё за мясной продукт такой, и начинает со знанием дела, не упуская не единого вкусового ингредиента расщепляемого им на атомы кусочка мяса, пережёвывать это мясо. Когда же оно им проглатывается, он откладывает в сторону вилку, складывает перед собой руки в замок, поверх него с долей снисходительности и даже, кажется, сожаления, смотрит на Клаву и начинает вызывать в ней растерянность, завязанной на вдруг охватившей её тревоге.

А спросить Ивана Павловича о том, что он так на неё, со странным посылом смотрит, она из-за этой тревожности в себе не решается, и ждёт, когда он сам возьмёт слово.

А Иван Павлович посмотрел на неё, да и ничего не говоря, а только тяжко вздохнув, отчего сердце Клавы упало в пятки, а её ноги зачесались ступнями друг об дружку, полез рукой в карман своего пиджака. И так неожиданно для него выходит, то он ошибается с карманом и не находит там им искомое. После чего он, укорив себя кивком головы, лезет рукой в другой карман, и на этот раз им отыскивается и затем вынимается оттуда то, что он приготовил для Клавы – это конверт, чем-то похожий на тот, что она получила в кабинете тоже Ивана Павловича, но, видимо, другого. Но сейчас этот вопрос настоящей идентификации Ивана Павловича не стоит перед Клавой, не сводящей своего взгляда с конверта и страшащейся даже спросить, что в нём.

– Это вам. – Говорит Иван Павлович, подталкивая конверт к Клаве.

– Что там? – с нервными нотками спрашивает Клава, отодвинувшись от стола и, спрятав руки под стол от их непроизвольной реакции на конверт.

– Откройте и посмотрите. – Глухо говорит Иван Павлович, нисколько не добавляя для Клавы желания взять конверт. А его добавочное слово: «Вы, я думаю, догадываетесь, что там», и вовсе отбивает у неё это желание, если бы оно и было. Но не брать конверт она точно не может, и Клава, глядя на конверт немигающим взглядом, поборола в себе сковывающие её тревожные чувства, да и взяла конверт. Затем она, держа его навису, раскрыла его и свободной рукой вытащила оттуда стопку фотографии. По мере рассмотрения которых, она всё больше холодела в своём и так бледном лице, а дальше её пальцы руки ослабевают, и, подрастеряв в себе всякую цепкость, роняют фотокарточки, которые летят в рассыпную и падают кто куда, кто на стол, а кто и дальше, под него. А Клава никак не реагирует на этот разлёт фотографий, сидя в одном положении, уперевшись немигающим и без всякой осмысленности взглядом в некое своё некуда, сквозь Ивана Павловича.

Иван Павлович со своей стороны посмотрел на одну из упавших на стол фотографий, обратившуюся к нему лицом, откуда на него, несмотря, смотрела девушка с тёмной повязкой на глазах, а напротив неё, в профиль сидел и смотрел на неё молодой человек, скорей всего, Тёзка, затем перевёл свой взгляд на Клаву и принялся изучающе на неё смотреть. И так до тех пор, пока Клава не начинает постепенно подавать признаки осознанного поведения.

Так она перехватывает рукой обручальное кольцо на своей другой руке, начинает его покручивать на пальце и вслед за этим движением приходить в себя и некоторую ясность мысли. Где она вдруг замечает перед собой Ивана Павловича, на которого она с интересом, анализирующе посмотрела, затем её вниманием завладевает то, что находится за спиной Ивана Павловича, куда она и переводит свой взгляд. После чего она, видимо осознав, где сейчас находится и у неё на этот счёт появились некоторые мысли, которые ей понадобилось прямо сейчас проверить, оборачивается назад, и… Она ничего никому не сказала, что она там увидела и что думает на этот счёт, – а там, и это может быть и невероятно, точно такая же присутственная картинка, что и в первую её встречу здесь с Иваном Павловичем: в углу, у двери, сидят те двое амбалов, чуть в стороне и ближе к ней сидит компания во главе с рассказчиком с широкой спиной, и так далее,– а это всё, наверняка, вызвало у неё свою ответную мысленную реакцию, раз она с таким пристрастным взглядом повернулась и посмотрела на Ивана Павловича, как будто он что-то от неё тут скрывает.

Но Иван Павлович, несмотря на то, что ему крайне удивительно всё это в Клаве видеть, и виду не показывает, что он здесь в чём-то причём. И тогда Клава ещё раз со всем вниманием заглядывает ему за спину, после чего возвращается к Ивану Павловичу, и со словами: «Позвольте на время воспользоваться вашей вилкой», не дав возможности Ивану Павловичу, может быть, возразить: «Я, знаете ли, не привык, есть с одной вилки с малознакомыми для себя людьми», берёт со стола его вилку, и резко сорвавшись с места, вперёд за его спину.

И Иван Павлович, ошалев от такого, не укладывающегося в обычное, поведения Клавы, и повернуться назад не решается, чтобы посмотреть, куда это там отправилась Клава с вилкой наперевес. При этом он подспудно догадывается о том, как опасна сейчас Клава, получившая такой удар под дых от Тёзки. И лучше для него будет, если она выпустит пар с помощью вилки на ком-то другом, чем на нём. – Может, побежала на кухню, чтобы там нарушить равновесие местных завсегдатаев, поваров, с вилкой наперевес заявив, что сейчас им всем покажет, как надо пробовать блюда. – Вполне резонно подумал Иван Павлович, догадываясь о том, как девушка в воздушном теле, как у Клавы, пристрастно всегда смотрит в сторону кухни, откуда столько завлекающего и отяжеляющего её воздушное тело выносится на поедание другими, а не ей.

Но эта версия отчего-то не приносит успокоения для Ивана Павловича, интуитивно чувствующего, что тут дело не только в выпуске пара Клавой. – Но что тогда? – задался вопросом Иван Павлович, как вот он, подоспел ответ в виде Клавы, вытирающей рукавом руки с вилкой в ней свой нос, из которого попыталась истечь кровь и даже капнула ей на губу, откуда она была слизана языком Клавы. Ну а сама Клава, не только не выпустила пар, а она всполошена чем-то неизвестным для Ивана Павлович, честно сказать, испугавшегося её такого, заточенного на решительные действия вида. Вот он и не спрашивает её ни о чём, выжидая, когда она сама объяснится.

А Клава, только присев на свой стул и, бросив перед собой на стол выхваченную у Ивана Павловича вилку, но уже со сломанными зубчиками, и откуда-то взявшуюся видеокассету, посмотрела на них усталым взглядом, да и в одно мгновение вся опала в себе – теперь от неё энергичной не осталось и следа, а теперь на Ивана Павловича смотрела потерянная, растерявшая все свои силы девушка. Правда, у Клавы ещё есть силы обратиться к Ивану Павловичу с просьбой.

– Я хочу их видеть. – От сквозящей безнадёжности в словах Клавы, у Ивана Павловича от жалости сердце сжалось, и ему большого труда стоило ей ответить. – Тогда идём. – Говорит Иван Павлович, посмотрев на свои часы. Дальше они поднимаются из-за стола и выходят на улицу из кафе. Где в полную грудь набирают воздух, и … Клава от него ждёт, когда он её поведёт. А Иван Павлович на неё знаково смотрит и, как будто читая её мысли, говорит. – Вы знаете, куда нам нужно идти.

И Клава действительно знает. И она, вспомнив то место у ресторанчика, где ей была назначена первая встреча, больше ничего не говоря, выдвинулась по направлению к этому пункту назначению. А Ивану Павловичу только и осталось, что поспешать за ней. И так всю дорогу, до конечного пункта назначения, того самого ресторанчика, рядом с которым Клава тогда обнаружила эту перевязь для глаз, не подозревая даже об истинном её предназначении.

Ну а дальше, при подходе даже не к ресторанчику, а к той самой лавочке, где тогда сидела Клава и откуда открывается отличный вид на прилегающее пространство у ресторанчика, Клава начала замедлять свой ход до такой степени, что Иван Павлович вначале её догнал после стольких усилий со своей стороны, а затем обогнал, не умея так медленно даже не идти, а пятиться вперёд ногами. И этому резкому сбавлению скорости хода Клавы были свои визуальные объяснения – ресторанчик оказался в поле её видимости, и она там увидела то, что уронило её сердце в самый низ и в результате сковало её ноги, и она с трудом их могла передвигать.

А вот Иван Павлович ничего такого за собой не чувствовал, и он, когда и сам заметил, что скамейка у ресторанчика не пустует, а на ней заняли свои места те самые люди с представленной им Клаве для рассмотрения фотографии, на время забылся и о Клаве в том числе забыл, и не сводя своего пристального взгляда с Тёзки и его визави, девушки с повязкой на глазах, приближался к ним. Когда же расстояние до них в визуальном плане вышло на свою качественную видимую прямую, он остановился за одним из деревьев, и не поворачивая голову, обратился к Клаве, кто по его рассуждению, шла вслед за ним и сейчас находилась рядом.

– Вот и они, сама видишь. – Со вздохом проговорил Иван Павлович, глядя на то, что происходило у ресторана. На что не звучит никакой ответной реакции со стороны Клавы, и Иван Павлович начинает осознавать, что рядом с ним вроде как никого нет. Он оборачивается назад и не видит там никого. И как им понимается, то Клава, как только увидела Тёзку, и не одного притом, как вкопанная замерла на месте и дальше не смогла сделать ни шагу. А когда он от неё вперёд оторвался, то она и убежала отсюда прочь.

– Хм. И что теперь делать? – Задался вопросом Иван Павлович, бросив взгляд в сторону лавочки у ресторана, где тоже было уже пусто.

Глава 18

Не отпускающая заинтересованных лиц своими вопросами.

– Вот что я обнаружил у неё дома. – Говорит рассказчик, выкладывая из карманов на стол перед своими слушателями два разнокалиберных предмета – это листочек бумаги и обручальное кольцо. И всё внимание слушателей в первую очередь обращается к записке.

Рассказчик же расправляет бумагу, служащей в качестве записки, и читает вслух то, что в ней написано: «Верните кольцо по своему назначению, с фактами предательства в придачу. Меня же не ищите. Я ушла». После чего он обводит взглядом своих слушателей, и уж никто и не знает, что он от них ждёт.

А слушателей такая концовка его рассказа не удовлетворяет и они вопросительно взволнованы. – И это всё?! – выражают своё неудовлетворение рассказом слушатели. – Нет, так не пойдёт. Мы хотим знать, что с ней дальше сталось. – Требовательно спрашивают с рассказчика его слушатели, потративших столько своего личного времени на всё это дело, а от них ещё утаивают итоговую концовку.

Рассказчик же, припёртый к стенке всеми этими недовольными взглядами слушателей на себя, тяжело вздохнул, и так уж и быть, выдал несколько альтернативных концовок этой истории.

– По одной версии, – заговорил рассказчик, – она сошла с ума. – И судя по тому, как нервно осунулись лица слушателей, то рассказчик, сука, сумел поддеть их сердца.

– По другой версии, – не обращая внимания на нервные лица вокруг, рассказчик продолжил распалять сердца своих слушателей в дрожь, – она сошла на нет, утопившись в пруду. – Час от часу не легче от таких откровенно провокационных для душевной конституции слушателей заявлений рассказчика. Где многие уже готовы его призвать к ответу через предложение ему пойти выйти на улицу из кафе и поговорить там по душам.

– Я же слышал, что она до сих пор ищет. А вот кого, то это другой вопрос. – И на этом месте все вокруг рассказчика впали в ступор мысли, со своим вопросом: Но кого?

Конец первой части.

Оглавление

«Если претензии и убеждения людей о чём-то, могут полностью объяснены, как вытекающие из причин, не имеющих связи с самим предметом убеждений, то это является причиной для дискредитации таких убеждений и рассмотрения вещи как иллюзорной». – Франкиш. К. Глава: Аналоговая.

История первая. Исчезнувший. Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18