Благодарность [Дельфина де Виган] (fb2) читать онлайн

Дельфина де Виган Благодарность

Мы смеемся, поднимаем бокалы.

Строем сквозь нас

Проходят раненые, истерзанные;

мы обязаны им памятью и жизнью.

Потому что жить — значит понимать,

что каждый миг жизни —

Это золотой луч света над морем потемок;

жить — значит уметь говорить спасибо.

Франсуа Чен. «Наконец-то королевство»

(Enfin le royaume)

Куда уходят слова —

Те, которые сопротивляются,

Которые отрекаются,

Те, которые убеждают

И отравляют? […]

Куда уходят слова —

Те, которые созидают и разрушают нас,

Те, которые спасают нас,

Когда всё вокруг спасает лишь себя?

Ля-Гранд Софи

МАРИ

Вы когда-нибудь задумывались над тем, сколько раз в день говорите спасибо? Спасибо за соль, спасибо за то, что вас пропустили в дверях, спасибо за важные сведения.

Спасибо за сдачу, за багет, за сигареты.

Спасибо из вежливости, спасибо потому, что так принято, автоматические, механические спасибо. Почти пустые.

Иногда вы и вовсе их не произносите.

Иногда произносите с чувством: спасибо тебе.

Спасибо за все. Тысячу раз спасибо. Огромнейшее спасибо.

Профессиональные спасибо: за ответ, за внимание, за сотрудничество.

Вы когда-нибудь задумывались над тем, сколько раз в жизни вы по-настоящему говорили спасибо? Спасибо от всей души. Спасибо, которое выражало бы вашу благодарность, вашу признательность, ваш неоплатный долг.

Кому оно было адресовано?

Учителю, заинтересовавшему вас литературой? Молодому человеку, пришедшему вам на выручку, когда на вас напали на улице? Врачу, спасшему вам жизнь?

Самой жизни?

Сегодня умерла одна пожилая дама, которую я очень любила.

Как часто я повторяла: «Я бесконечно обязана ей». Или: «Возможно, если бы не она, меня сейчас и на свете бы не было».

Я говорила: «Она так много значит для меня».

Много значит… Бесконечно обязана… Это и есть критерии благодарности?

Допустим, но тогда в должной ли мере я выражала ей свою признательность, пока она была еще жива? Давала ли понять, как высоко ценю все то, что она сделала для меня? Достаточно ли я уделяла ей времени и внимания?

Перебираю в памяти последние месяцы, последние часы. Наши беседы, наши улыбки, наше молчание.

На ум приходят мгновения, проведенные вместе. Какие-то уже забылись. А те, которых я не разделила с нею, сами дорисовываются в моем воображении.

Вспоминаю день, когда я поняла, что все изменилось и что отныне наше время сочтено.

Это произошло внезапно. В одночасье.

Впрочем, предзнаменования появлялись и раньше. Иногда Миша беспомощно останавливалась посреди гостиной, словно не знала, что ей делать дальше, словно последовательность действий, знакомая до мелочей, вдруг ускользала от нее. Иногда Миша останавливалась посреди фразы, в прямом смысле спотыкаясь обо что-то невидимое. Она искала одно слово, а находила другое. Или вообще не находила ничего, кроме пустоты, кроме западни, которую следовало обойти. И тем не менее все это время она жила дома одна. Самостоятельно. Продолжала читать, смотреть телевизор, периодически принимать гостей.

И вот наступил осенний день, событий которого ничто не предвещало.

Еще накануне все шло как прежде. С этого дня все пошло иначе.

Мысленным взором я вижу Миша в ее квартире с низкими потолками. Она сидит в кресле. Шторы за ее спиной задернуты, но сквозь щель между ними в комнату сочится послеполуденный свет. Стены немного пожелтели. Мебель, картины, безделушки на полках — все вокруг выглядит так, словно попало сюда из далекого прошлого.

Да, ее зовут Миша. Это пожилая дама с манерами юной девушки. Или девушка, состарившаяся по чьему-то недосмотру, жертва злой судьбы.

Длинные узловатые руки Миша вцепились в подлокотники кресла, точно она боится упасть.

Бип! Бип! Бип! Резкие сигналы пронзают тишину. Миша вздрагивает, водит глазами по сторонам, смотрит на браслет на своем запястье, удивляясь тому, что звук может исходить из этого странного и неприятного предмета, который она после долгих уговоров все же согласилась носить.

В комнате раздается голос оператора службы неотложной медицинской помощи.

— Добрый день, мадам Сельд, говорит Мюриель из службы неотложной помощи. Вы нажали кнопку тревоги?

— Да…

— Вы упали?

— Нет-нет.

— Вы нехорошо себя чувствуете?

— Не особенно.

— Можете объяснить чуть подробнее?

— Я боюсь.

— Где вы сейчас находитесь, мадам Сельд?

— В гостиной.

— Вы поранились?

— Нет, но… Я вот-вот потеряю.

— Вы что-то потеряли?

Миша сильнее вцепляется в подлокотники: ей кажется, что кресло раскачивается под ней, а пол уходит из-под ног. Она не отвечает.

— Вы сидите?

— Да, я в кресле. Но мне не шевельнуться.

— Можете встать?

— Нет.

— Как давно вы сидите в кресле, мадам Сельд?

— Не знаю… Наверно, с сегодняшнего утра. Я позавтракала и, как всегдашнее, уселась разгадывать кроссворд. Но не нашла его. А потом… потом… я… я хотела… Я не смогла подняться… Я все теряю, вот в чем дело.

— Что именно вы потеряли, мадам Сельд?

— Глазами этого не увидеть. Но я чувствую. Оно убегает… исчезает.

— Вы можете подвигать ногами, мадам Сельд?

— Нет-нет-нет, больше не могу. Это конец. Я боюсь.

— И вам действительно не встать?

— Да.

— Вы сегодня обедали?

— Не особенно.

— То есть вы не вставая сидите в кресле с самого утра?

— Да, именно так.

— Я позвоню кому-нибудь из ваших близких, чьи имена указаны в карточке, вы согласны?

— Да.

Пальцы оператора торопливо застучали по клавиатуре. Не сомневаюсь, Миша отчетливо слышала этот звук.

— Тут значится имя мадемуазель Мари Шапье. Я звоню ей?

— Не знаю…

— Это ваша дочь?

— Нет.

— Вы хотите, чтобы я позвонила ей?

— Да, пожалуйста. Передайте, что мне неловко… извлекать ее, просто я вот-вот кое-что потеряю… кое-что важное.

Голос оператора сменяется музыкой, какая обычно звучит в супермаркетах. Миша не двигается, она смотрит прямо перед собой, замерев в такой знакомой мне позе сосредоточенного ожидания. Спустя некоторое время снова раздается голос Мюриель:

— Мадам Сельд, вы слышите меня?

— Да.

— Мари немедленно выезжает к вам. Обещает, что будет у вас минут через двадцать — двадцать пять. Она предупредит вашего врача.

— Порошок.

Миша произнесла слово «порошок» тем тоном, каким обычно говорят «хорошо».

— Какой порошок?

— Да, порошок.

— Я сейчас вернусь к своей работе, мадам Сельд, но буду на связи. Если почувствуете себя плохо, снова нажмите кнопку на своем браслете, и я позвоню вам, хорошо?

— Да, порошок. Спасибо.

Миша продолжает сидеть, положив руки на подлокотники. Пытается успокоить дыхание.

Закрывает глаза.

Спустя несколько мгновений она слышит девичий голосок.

Я буду спать у тебя? Ты оставишь свет? Ты останешься тут? Ты можешь оставить дверь открытой? Ты останешься со мной?

Миша улыбается. Голос девочки пробуждает воспоминания, приятные и в то же время болезненные.

А мы позавтракаем вместе? А ты чего-нибудь боишься? А ты знаешь, где моя шкала? Ты ведь не выключишь свет? Ты проводишь меня, если мама не сможет?

Я коротко нажала на звонок и тотчас вставила ключ в замок.

Вошла в комнату и увидела Миша, чьи пальцы впились в подлокотники кресла так, будто его сейчас унесет быстрым течением.

Я приблизилась к ней и обняла. Ощутила сладковатый запах ее лака для волос. Поразительно, но этот аромат по сей день не утратил своей власти надо мной: стоит мне вдохнуть его, в памяти тотчас оживают картины прошлого.

— Ну, Миша, рассказывай, что стряслось?

— Не знаю. Я боюсь.

— Помочь тебе встать?

— Нет-нет-нет.

— Миша, я была у тебя три дня назад, и ты прекрасно ходила с тростью. Ты точно сможешь подняться.

Я подхватила ее под мышки. Она уперлась ладонями в подлокотники, оттолкнулась и, к своему удивлению, оказалась на ногах. Ее немного пошатывало, но она сумела удержаться в вертикальном положении.

— Вот видишь…

— Я говорила тебе, что упала в гостиной?

— Да, Миша, ты говорила.

— Так глупо — булавой вперед!

Я протянула ей трость и встала с другой стороны, чтобы она могла взять меня под руку.

— Идем!

— Только осторожно…

— Ты, должно быть, умираешь с голоду…

Мы отправились в кухню. Миша цеплялась за меня и семенила маленькими шагами. Я чувствовала, что уверенность понемногу возвращается к ней.

— Ну, неплохо…

И все же с этого дня Миша больше не могла оставаться одна.

Миша в какой-то безликой комнате. Сидит перед письменным столом, заваленным документами. С другой стороны стола пустует кожаное кресло, большое и черное.

Желая подбодрить себя, Миша напевает песню.

В комнату входит директриса. Это дама со строгим лицом, в руках у нее огромная папка. Дама швыряет папку на стол и неприветливо смотрит на Миша. Длинные ногти дамы покрыты темным лаком. Она садится в кожаное кресло и холодно обращается к Миша:

— Мадам Сельд, расскажите, пожалуйста, о себе.

Та заметно робеет.

— Э-э… Мое полное имя — Мишель Сельд, но все называют меня Миша.

— Очень хорошо. Вы замужем?

— Нет.

— У вас есть дети?

— Нет.

Повисает молчание. Директриса ждет более развернутого ответа.

— Я… много путешествовала по работе. Делала фоторепортажи для журналов. А потом служила корректором в газете. Вычитывала тексты статей. Опечатки, синтаксические ошибки, просторечия, повторы — ничто не ускользало от моего внимания…

Директриса перебивает ее:

— По какой причине вы желаете оставить свой теперешний пост?

Миша не понимает вопроса. В ее взгляде вспыхивает паника, она не в силах скрыть этого. Миша озирается в поисках кого-нибудь, кто мог бы ей помочь, но в кабинете нет никого, кроме нее самой и этой дамы, которая нетерпеливо постукивает пальцами по столу, потому что Миша медлит с ответом. Ногти директрисы с глухим скрипом скребут по пластиковой поверхности стола.

— Вообще-то… видите ли, я уже давно на пенсии.

Собеседница чему-то усмехается, а затем подчеркнуто громко вздыхает.

— Позвольте мне задать вопрос иначе, мадам Сельд: что вызвало ваш интерес к нашему учреждению?

— Я, наверно, ошиблась кабиной… кабинетом… Я не знала, что нужно проходить через это… делать это…

Директриса больше не скрывает своего раздражения.

— Мадам Сельд, вы явились на собеседование о приеме в дом престарелых. Вам следует представить себя в наиболее выгодном свете, ведь на места в нашем заведении претендует великое множество людей, неужели я должна объяснять вам такие простые вещи?

С каждым произнесенным словом ее голос становится все резче.

— Нет-нет… Конечно, я понимаю. Но я не подозревала, что мне предстоит собеседование, и потому не подготовилась.

Директриса выходит из себя.

— И на что же вы надеялись, мадам Сельд? Что здесь принимают первого встречного по первому требованию? А вот и нет! На всех мест не хватит, вам ли этого не знать?! Не хватит! И так везде! Чем бы вы ни занимались, надо проходить проверки и собеседования, сдавать экзамены и испытания, участвовать в состязаниях и конкурсах, заполнять анкеты и опросники! Демонстрировать свою приверженность, командный дух, мотивацию, решимость! В школе, на работе, в университете — везде, мадам Сельд, да, везде, везде, везде — должностные лица вынуждены сортировать, выбирать, отдавать предпочтение! Отделять зерна от плевел приходится даже в доме престарелых! Так устроен мир, и не я диктую его правила, но я, заметьте, их соблюдаю!

Речь директрисы, похоже, произвела на Миша впечатление.

— То есть мне необходимо доказать, что я достойна места в вашем учреждении?

— Вот именно! Опишите свои сильные стороны, наиболее слабую сторону, назовите направления, в которых вам следует работать над собой. Перечислите свои секторы роста, рассчитайте свой индекс способности к совершенствованию.

— Вы знаете, я пожилой человек.

— В этом-то и проблема, мадам Сельд.

— Просто я… больше не могу оставаться дома одна. Я боюсь… Я теряю вещи… Я боюсь, что мне станет еще хуже.

Дама снова нарочито громко вздыхает.

— Эх, не облегчаете вы мне задачу. Вы хотя бы танцевать умеете?

— Да, немного.

— Покажите.

Миша встает и нерешительным шагом отходит от письменного стола. Начинает танцевать, как девочка. Поворачивается вокруг себя, держа чуть согнутые в локтях руки над головой, поднимается на цыпочки. Она грациозна. Тело понемногу обретает легкость, Миша втягивается в игру и танцует все лучше и лучше, ее движения становятся свободнее, а на лице появляется улыбка.

Сейчас ее можно принять за девушку, каждый жест которой точен и выверен. Она сияет.

Директриса черкает что-то в своем досье. Затем молча встает и уходит.

Миша остается одна в центре светового круга, она продолжает танцевать для себя.

А потом отступает в тень и исчезает.

Она часто пересказывала свои сны, всякий раз добавляя к сюжету какие-то новые детали. То ли воспоминания об этих сновидениях со временем становились четче, то ли она специально придумывала те или иные подробности, которые представлялись ей более красноречивыми и которые позволили бы нам — тем, кто приходил и уходил, когда считал уместным, тем, кто пока полностью контролировал свое тело, — лучше понять переполнявшее ее чувство панического страха.

Наступил день встречи. Миша сидит на том же месте, что и в своем сне. Но сейчас рядом с нею сижу я.

В ожидании директрисы дома престарелых мы устроились в креслах перед ее письменным столом. Миша напряжена так, словно ей предстоит важный экзамен.

— Не волнуйся, Миша. Директриса просто познакомится с тобой, только и всего.

— Мне точно не придется проходить собеседование… предоставлять рекомендации… демонстрировать свою пригодность… чтобы меня приняли?

— Что ты, нет, конечно. Сама увидишь.

Я заглядываю ей в глаза и улыбаюсь. Кажется, она немного расслабляется. Миша всматривается в меня, на ее лице появляется выражение преувеличенного недоумения.

— Ты причесываешься?

— Да, Миша, я причесываюсь.

В кабинет входит милая и приветливая дама в светлой одежде.

Дама усаживается в кресло и кладет перед собой папку с документами.

Затем обращается к Миша:

— Правильно ли я понимаю, мадам Сельд, что еще несколько недель назад вы не нуждались в помощи?

Миша коротко кивает.

— Теперь же вы больше не можете оставаться одна… По словам вашего врача, за последние месяцы вы не раз падали, и однажды после такого падения вам даже потребовалась краткая госпитализация. Вы испытываете головокружение, это частично объясняет ваши опасения и трудности с самостоятельным передвижением.

Миша снова едва заметно кивает. Дама перелистывает документы.

— Вы бываете на улице?

— Иногда. Вместе с Мари. Раз в неделю. Раньше я гуляла по своему балкону, но теперь и это мне не под силу.

— Гуляли по балкону?

— Да, там-отсюда, как арестантка… По десять проходов, а когда я была в форме, то и по двадцать. Каждый проход — это десять шагов в длину плюс два в ширину, итого двенадцать, а вместе… сочтите, пожалуйста, сами.

Директриса смотрит на Миша и пытается понять, какова доля самоиронии в ее словах. Но никакой самоиронии нет и в помине, Миша гордится собой: сто двадцать шагов в день — это вам не шутки.

Директриса переводит взгляд на меня, словно передавая эстафету. Я подхватываю рассказ:

— Когда я навещаю Миша, непременно вывожу ее погулять, но… с каждым разом она робеет все сильнее. Боится снова упасть. К тому же уличная суматоха быстро утомляет ее.

— Вы рассматривали помощь на дому?

— Да, разумеется. Но проблема в том, что кто-то должен неотлучно находиться рядом. Миша больше не в силах оставаться одна. Ей страшно.

— А по ночам мне снятся… кошмары, — добавляет Миша.

— Я предлагала ей поселиться у меня, но она не хочет и слышать об этом.

— Ни за что на свете! Жить на шестом этаже, в доме без люфта… И потом, Мари совершенно не обязана заботиться обо мне!

Директриса вопросительно поворачивается в мою сторону, а я не отвожу взгляда от Миша и хочу, чтобы она тоже посмотрела на меня. Я жду, когда ее вылинявшие глаза поднимутся и сосредоточатся на моем лице.

— И правда, Миша, совершенно не обязана.

— Нет. Об этом и течи быть не может. Старики — тяжкая обуза. И потом, уже ничего не исправить. Я прекрасно понимаю, к чему все идет.

Директриса переводит взгляд с Миша на меня и осведомляется:

— То есть сейчас вы живете в доме мадам Сельд?

— Да, вечером и ночью я там. Днем, пока я на работе, с нею сиделка.

— Я позвоню вам, как только появится свободное место. Лечащий врач мадам Сельд подтвердил, что она нуждается в уходе. Думаю, вопрос решится в скором времени, но точных сроков не назову. Все зависит от… выбытия.

Директриса поднимается из-за стола. Миша смотрит на меня, ожидая моего сигнала. Я помогаю ей встать на ноги и взяться за трость.

Маленькими шагами мы выходим из комнаты.

Миша закрывает за собой дверь квартиры — дверь, которую она запирала и отпирала день за днем на протяжении многих лет. Миша понимает, что сегодня делает это в последний раз. Она хочет сама повернуть ключ в замке. Она знает, что больше не вернется сюда. Больше не включит телевизор, не разгладит покрывало на кровати, не вымоет сковородку, не задернет шторы в солнечный день, не повесит халат на крючок в ванной, не похлопает по диванным подушкам в попытке вернуть им давным-давно утраченную форму. Миша раздала вещи — мебель, кровать, магнитофон, посуду, тостер. Взяла с собой лишь несколько книг, фотоальбомы, три десятка писем да личные документы, которые выкидывать нельзя. Миша понимает, что снялась с якоря.

Мы с Миша входим в ее новую комнату. Меблировка здесь простая: кровать, тумбочка, стул, кресло, письменный стол, стенной шкаф. Термостойкий пластик, просто пластик, светлое дерево. Мягкие пастельные цвета. Все добротное, качественное, по стандарту. Миша усаживается в кресло, я раскладываю вещи. Она скользит взглядом по чистым голым стенам, по занавескам с узором в цветочек. Лицо у Миша хмурое, настроение мрачное.

— Не беспокойся, ты сможешь украсить комнату по своему вкусу. На стены повесим какие-нибудь фотографии, а на стол поставим красивый комнатный цветок в горшке.

— К чему все это?

— Чтобы стало поуютнее.

— И что изменится? Думаешь, картинки на стенах помогут мне почувствовать себя тут как дома?

— Ты права, Миша, это не твой дом, но это не повод считать, что тут плохо. Какое-то время тебе придется пожить здесь, а значит, постарайся глядеть на все веселее.

— Ну да. Придется пожить, — отзывается она с непонятным мне намеком.

Вид у Миша не ахти, глаза грустные. Неожиданно ее взгляд проясняется.

— Ты нашла в моей сумке бутылку?

— Какую бутылку?

— С виски.

— Да, она там. Но, по-моему, брать сюда спиртное не очень разумно, Миша, учитывая твои падения и прочее… Ты точно хочешь оставить ее у себя?

— Послушай, я делаю буквально один лоточек перед сном, выпиваю крошечный стаканчик: такая доза меня не убьет. Поставь, пожалуйста, бутылку в шкатулку. Не очень высоко и не очень низко, за одежду, будь любезна.

— Ты уверена, что это разрешено?

— Не особенно. Но мне клевать. Я все-таки не в армии.

Я вытаскиваю бутылку, которую специально не вынимала из сумки, пока Миша сама не напомнила, и пытаюсь убрать ее в шкаф. Миша протестующе машет рукой.

— Не так высоко, нет! Вот, сюда, пониже. За пулеметы… пуловеры, ага, отлично.

На ее лице мелькает проблеск удовлетворения.

Я присаживаюсь на стул рядом с Миша, а она берет в руки информационный буклет и листает его. Все ясно: ищет, на что бы пожаловаться.

— Обед в двенадцать часов, полдник в четыре, ужин в половине седьмого… Пф, что за дурацкая жизнь!

Я улыбаюсь.

— Ты заметила, какие они дряхлые на вид? Те женщины в гостиной, которые сидят в креслах… на роликах. Им явно уже за девяносто.

— Не знаю, Миша, но у тебя точно будут соседи всяких возрастов. Люди поселяются здесь по разным причинам, ты не в числе самых старых.

Кажется, мои слова успокаивают ее.

— Вот и ладно. Но все равно я чувствую себя не в своей тарелке.

— Могу себе представить, Миша.

На самом деле это не так. Ничегошеньки я не могу себе представить. Потому что это невообразимо. Я накрываю руку Миша своей. Подыскиваю какие-нибудь слова поддержки — «Дамы показались мне очень милыми», «У тебя скоро появятся приятельницы», «Тут полно интересных занятий» — и сама понимаю, что каждая из этих фраз оскорбительна по отношению к человеку, которым еще недавно была Миша.

Так что я ничего не говорю.

Я просто сижу рядом с нею.

Миша ложится на кровать и задремывает.

Несколькими минутами позже в комнату входит сотрудница дома престарелых. Она принесла Миша маленькую упаковку яблочного сока с маленькой соломинкой и маленький кекс в маленьком пакетике. Точно такие же подают в детском лагере.

Вот, значит, что тебя ожидает, Миша: маленькие шаги, маленькие сны, маленькие перекусы, маленькие прогулки, маленькие приемы гостей.

Уменьшенная, сжатая, но идеально организованная жизнь.

Я пытаюсь почаще звонить Миша.

Но разговаривать по телефону тоже стало труднее. Она плохо слышит и быстро начинает путаться. Наши беседы делаются короче, формальнее, теряют всякий смысл. Внезапно голос Миша кажется мне совсем далеким. Я не сдаюсь, однако мои усилия ни к чему не приводят, так что я обращаюсь к ней, будто к ребенку, и это ранит мне сердце, ведь я помню, какой она была, знаю, что она читала книги Дорис Лессинг, Сильвии Плат и Вирджинии Вулф, что она не отменила подписку на «Монд» и продолжает ежедневно перелистывать всю газету от корки до корки, пусть даже просто скользя глазами по заголовкам, набранным крупным шрифтом.

Зная все это, я раз за разом повторяю одни и те же вопросы. Ты хорошо спала? Хорошо ела? Все ли благополучно? Ты немножко почитала? Ты смотрела телевизор? Ты с кем-нибудь подружилась? Чем занимаешься в течение дня? Ты еще не ходила в киноклуб?

А Миша… Вместо того, чтобы сказать: оставь меня в покое, иди выпей за мое здоровье и потанцуй на барной стойке, — она любезно отвечает на каждый мой вопрос. Она старается, она подыскивает слова.

Когда я кладу трубку, то чувствую такое бессилие, что мне еще долго трудно говорить.

ЖЕРОМ

Я постучался несколько раз, но она не услышала меня.

Она одна в своей комнате.

Что-то ищет.

В несколько приемов открывает дверцы шкафа, выдвигает ящики стола, перекладывает журналы на прикроватной тумбочке. Вид у мадам Сельд растерянный. Она повторяет все заново: открывает, выдвигает, перекладывает. Озирается и гадает, где еще поискать.

Неожиданно она опускает трость на свою постель и опирается на нее ладонями, чтобы встать на колени. Хочет заглянуть под кровать. Стоять на коленях больно, дама ложится животом на пол и засовывает под нее голову.

Вот в таком положении она и находится в момент нашей первой встречи.

— Добрый день, мадам Сельд, меня зовут Жером. Я логопед.

Затылком она едва не ударяется о матрас снизу. Я подхожу ближе.

— Позвольте вам помочь.

Это не так-то просто, учитывая смелую позу, в которой она сейчас оказалась: одна часть тела под кроватью, другая снаружи.

— Не поднимайтесь, мадам Сельд, да, вот так, и руки пока пусть лежат, да-да. Я немного потяну вас на себя, чтобы вы могли встать. Так, не шевелитесь… Внимание, я начинаю тянуть… Оп, вот так… Приготовились… Не двигайте головой… Я еще немного потяну… та-ак, ага, все.

Она с трудом перекатывается на бок и смотрит на меня.

— Добрый день.

Дама пожимает мне руку столь спокойно, словно в ситуации нашего знакомства — она лежит на полу, не в силах подняться на ноги, а я присел на корточки рядом с нею и держу ее за руку — нет ничего особенного. Она окидывает меня коротким изучающим взглядом, ее глаза вспыхивают.

Я помогаю ей сесть, помогаю встать. На это уходит какое-то время, ее движения осторожны, мои тоже.

Она знаком просит меня подать трость, я выполняю эту бессловесную просьбу.

Новая пациентка смотрит на меня с виноватой улыбкой и говорит:

— Пожалуйста, называйте меня Миша…

— С удовольствием.

— Мадам Сельд то, мадам Сельд се… Знаете, это так удручающе — жить среди людей, которые никогда не называют тебя по имени.

Ее живость удивляет меня.

— Ясно. Буду называть вас Миша, обещаю. Вы что-то искали?

— Да, я… столько всего теряю… Это происходит быстро. Я почти непрерывно чувствую, как теряю что-то и не нахожу… Я боюсь, понимаете?

— В медицинской карте написано, что у вас начальная стадия афазии. Врач должен был объяснить вам, что это. Человеку с афазией трудно подбирать слова. Иногда они вообще не приходят на ум, иногда вы заменяете одни слова другими. Положение может меняться в зависимости от самочувствия, эмоционального состояния, времени суток…

— Вот оно что. Ну, как скажете.

— Возможно, вы искали именно слова, Миша?

— Да, мозвожно.

— Я логопед. Вы знаете, что это за профессия?

— Да, конечно. Я служила корректором в большой… галете. Много лет.

— Прекрасно. Вот увидите, мы с вами отлично поладим. Будем делать упражнения, разгадывать загадки, играть, ну и всякое такое.

Она рассматривает меня. Нисколько не смущаясь, оглядывает меня с головы до ног и с ног до головы, словно ей необходимо срочно решить, найдется ли для меня место в ее напряженном графике. Затем произносит (тем тоном, каким обычно говорят «хорошо», выражая согласие):

— Порошок.

Я не могу сдержать смеха, она тоже смеется. На протяжении нескольких секунд мы смеемся просто потому, что нам приятно смеяться.

Но вот смех гаснет.

— Где все это будет проводиться?

— Что именно?

— Игры.

— В вашей комнате, мадам… Миша. Я буду приходить один или два раза в неделю, по вторникам и четвергам.

— Вот как, в моей комнате, замечательно.

Задумчиво помолчав, она добавляет:

— Я говорила, что мне снятся кошмары?

— Нет, не говорили.

— Я смогу рассказать вам об этом, когда вы придете?

— Да, разумеется. Итак, до завтра? Завтра будет вторник.

— До завтра.

При первой встрече с пациентами я стараюсь увидеть образы тех людей, какими они были прежде. За размытым взглядом, неуверенными жестами, сутулой или горбатой спиной, будто за штриховкой, нанесенной кричаще-ярким фломастером, я угадываю первоначальный рисунок, ищу молодых мужчин и молодых женщин, которыми они были когда-то. Смотрю на них и говорю себе: все эти люди любили, ссорились, наслаждались, купались в море или озере, бежали, сбивая дыхание, взмывали по лестнице через три ступеньки, танцевали ночь напролет. Все эти люди ездили на поездах, в метро, гуляли по полям, по горам, пили вино, нежились в постели, яростно спорили. Такие размышления волнуют меня, и я всегда стараюсь воссоздать юный облик пациентов в своем воображении.

Мне нравится разглядывать их фотографии тех времен, когда они смотрели в объектив и понятия не имели о страданиях, которые выпадут на их долю, когда они держались прямо и не нуждались в опоре. Мне нравится видеть их в расцвете лет, но в каком возрасте он наступает, этот расцвет? В двадцать лет? В тридцать? В сорок?

Случается, что провести параллель между молодой женщиной или молодым мужчиной на фото с тем, кто сидит передо мной, просто невозможно. Ни самый острый взор, ни самый проницательный ум, кажется, не в силах найти общее между цветущим, надменным своей юностью человеком на снимке и унылым, скукожившимся стариком, который теперь коротает дни в доме престарелых.

В таких случаях мне на помощь приходят шаблонные фразы: «Сразу видно, что это вы, мадам Эрмон!» или «О, каким статным мужчиной вы были, месье Тердьян!».

Поначалу это никак не укладывалось в моей голове, и я мысленно возмущался: «Что же с ними произошло? Как такое вообще возможно? Неужели всем нам уготован столь печальный конец? Неужели нет никакой развилки, обходной тропы, запасного пути? Неужели ничто не спасет нас от этой катастрофы?»

В первые годы после завершения учебы я занимался и с детьми, и со взрослыми, и со стариками. Постепенно большую часть своего рабочего времени я стал проводить в домах престарелых. Не могу сказать, что это было моим решением или сознательным выбором, просто так вышло. Так сложились обстоятельства. Больше и добавить-то нечего. В общем, сейчас я сотрудничаю с несколькими учреждениями для пожилых людей; я нашел свою нишу.

Я чувствую себя на своем месте. Я там, где и должен быть.

Мне нравится смотреть на них, я восхищаюсь тем, как отчаянно они сражаются.

Мне нравится слушать их голоса — неуверенные, колеблющиеся, дрожащие.

Я снимаю их на видео. Не всех. Только некоторых. Как правило, с первой встречи. На моем цифровом накопителе хранятся десятки файлов, рассортированных по папкам.

Я снимаю их для научных целей, стремлюсь улучшить свои методы работы. Но дело не только в этом.

Я нежно люблю дрожание их голосов. Эту хрупкость. Эту мягкость. Я нежно люблю их неузнаваемые, приблизительные, растерянные слова и их молчание.

И я сохраняю все записи даже после смерти своих пациентов.

Мадам Сельд я начал снимать на видео с пятого или шестого занятия. Я сохранил все записи.

Я вхожу в комнату мадам Сельд. У нее утомленный вид, и я сразу чувствую, что она не очень-то настроена заниматься. Но она приосанивается и незаметным жестом поправляет прическу. Делает над собой усилие, чтобы улыбнуться мне. Кокетство пожилых дам в очередной раз потрясает меня.

Я достаю из рюкзака ручку, тетрадь, картинки и раскладываю их на столе.

— Как дела, Миша?

— Да идут…

— Судя по тону вашего голоса, идут они не очень-то хорошо.

— Мне сложновато ампутировать… адоптировать.

— Адаптироваться?

— Да, вот-вот.

— Это нормально. На то, чтобы освоиться, уходит не одна неделя, а вы тут всего несколько дней. Я принес кое-какие материалы и предлагаю вам позаниматься. Согласны?

Она подозрительно смотрит на меня.

— И чем же мы будем заниматься?

— Упражнениями, которые разработаны специально для пожилых персон.

— Что за «пожилые персоны»? Говорили бы прямо — «старики». Потому что старики — они и есть старики. Чего тут по кругу да около ходить. Вы ведь спокойно произносите слово «молодежь», разве нет? Вы ведь не говорите «молодые персоны»?

— Вы правы, Миша. Вижу, слова для вас — не пустой звук. Это меня радует. Итак, вы позволите предложить вам маленькое упражнение?

— Предложите мне лучше маленькую сигарету.

— Вы курите?

— Нет-нет, что вы. Я бросила уже… давно, но, учитывая обстоятельность, сигаретка мне не перемешала бы.

— Курение запрещено во всем учреждении, мадам Сельд. К тому же курить было бы не очень разумно. В любом случае, я не курю.

На ее лице разочарование.

Она молча разглядывает меня, изучая каждую деталь моего облика — часы, обувь, прическу. Тишина нисколько не смущает ее.

— Что ж, приступим, Миша. Я задаю вам вопрос и показываю четыре картинки. Вы выбираете среди них правильную, затем пытаетесь назвать то, что на ней изображено, верным словом.

Она внимательно слушает меня. Объясняя задание, я достаю нужные карточки.

— Первый вопрос, пока просто для примера. Какой объект используется для того, чтобы наносить цементный раствор?

Я кладу перед нею четыре картинки. На них мастерок, лопата, секатор и грабли. Миша взирает на карточки с преувеличенной озадаченностью на лице.

— Как-то не очень приманчиво.

— Пример не самый забавный, я согласен.

— Мне хотелось бы разговаривать с вами, а не отвечать на эти вопросы.

— Хорошо, давайте немного побеседуем, но потом все-таки выполним пару упражнений.

— Ко мне повадилась ходить одна дама.

— Сюда?

— Да. По вечерам. Входит без предубеждения и заявляет, что ищет мальчика. Она меня пугает.

— Это одна из постоялиц пансионата?

— Да. Но… вчера все было совсем плохо. Она пришла после ужина, в тот же час, что и в другие дни, и спросила меня, где мальчик, и я… я сказала… очень… терто, так, чтобы она поняла: «Я не знаю, мадам, где ваш мальчик, и я должна предубедить вас, что вы ушиблись дверью». Я включила телевизор, хотя почти не смотрю его, но дело в том, что там есть один… комментатор, он мне очень нравится, у него такие белковые зубы и всегда безукоричневый вид, понимаете? Он новости читает. И представьте себе, едва эта дама услышала его голос, она пришла в невероятное пробуждение! Подлетела ко мне и закричала: «Да вот же он, мальчик!», как будто я украла ее мальчика и посадила его в свой телевизор! Я немедленно выключила телевизор при помощи… пальто… пульто управления, чтобы она ушла. И это сработало. Но теперь я не включаю его — боюсь, а вдруг она вернется…

— Надо рассказать персоналу. Эта дама явно не в себе. Пусть медсестры тщательнее следят за нею и постараются сделать так, чтобы она не входила в вашу комнату без приглашения.

Некоторое время она хранит молчание. А затем вперяет свои глаза в мои.

— Ничего уже не вернуть, да?

— О чем вы?

— Обо всем… обо всем, что уходит и убегает от меня… Ничего уже не вернуть?

— Мы вместе будем работать над тем, чтобы вам стало лучше, Миша.

— Но… если говорить по правде?

Поколебавшись секунду, я отвечаю:

— Мы можем замедлить процесс, но не можем его остановить.

Мебель в комнате дома престарелых переставили так, что противоположная от окна стена стала абсолютно голой.

Миша стоит посреди комнаты, замерев в какой-то странной позе, будто ее остановили на бегу.

Тишину нарушает девичий голосок:

— Море волнуется раз…

Миша тотчас приходит в движение и направляется к пустой стене.

— Море волнуется два… море волнуется три…

Морская фигура на месте замри!

Миша застывает в позе, удержать которую уже труднее. Голос девочки начинает заново:

— Море волнуется раз…

Миша делает еще несколько шагов.

— Море волнуется два… море волнуется три…

Морская фигура на месте замри!

Миша останавливается. На этот раз она оказалась в совсем неудачной позе, ее шатает, она никак не замрет в одном положении.

Детский голосок ликует:

— Шевелишься! Ты шевелишься! Все сначала!

Миша возвращается к исходной точке. Она почти не шаркает. Дойдя до другой стены, прислоняется к ней.

Но голос ребенка не дает ей передышки.

— Внимание! Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три! Морская фигура на месте замри!

Миша не трогается с места.

— Где моя трость? Кажется, теперь она мне вовсе ни к чему. Понимаете? Я чувствую себя хорошо, слышите, слова при мне, как прежде, мне не нужно ни искать их, ни подбирать, ни подманивать, они появляются просто так, без всяких ухищрений, мне не нужно ни задабривать их, ни ловить, ни ласкать, нет, слышите, они спокойно приходят на ум и на язык, и это так красиво. Да, это сон, я знаю. Это не кошмар, смотрите внимательно, смотрите на цвета, на очертания предметов — сразу ясно, что это не кошмар. Мне следовало бы рассказать вам об этом, о да, я поведала бы вам, что мне приснился чудесный сон, в котором все слова были на своих местах, да, все, и мне не были нужны ни ваши листки, ни ваши карточки, ни ваши списки, все было просто, все было как прежде, и на душе было так радостно, так приятно, понимаете, это так утомляет меня — искать, искать, все время искать, это изнуряет, это изматывает, мне ничего не нужно, знаете, у меня все есть, мадам Данвиль принесла мне шоколадных конфет, она работала консьержкой в нашем доме, когда Мари была маленькой, это было давно, я вам уже рассказывала? Она очень мила, эта мадам Данвиль, и конфеты такие вкусные, видите, мне больше ничего не нужно, раз слова возвращаются, значит, все пойдет на лад, все образуется, и мне не будет дела ни до кого, даже до той, что прикатывает на своей машине, почти каждый день, за кого она только себя принимает, она дразнит нас своей машиной, почти каждый день, да, это одна из постоялиц пансионата, представляете, она ходит гулять по городу, да-да, почти каждый день, в этом платочке на голове, она мнит себя Грейс Келли или кем там еще, почти каждый день, но если это так, пусть бы жила у себя дома, зачем приезжать сюда, раз она настолько самостоятельная? Да, это раздражает меня, не стану лукавить. А во сне мне плевать на нее, потому что слова вернулись, значит, можно не делать больше никаких упражнений, и все же вы могли бы и дальше навещать меня, просто разговаривать со мной, мне будет грустно, если ваши визиты прекратятся, ведь вы такой красивый, вообще мне не нравятся мужчины с серьгами в ушах, но вы — другое дело, особенно когда вы вдеваете в ухо этот маленький черный камешек, это смотрится довольно мило, скажу я вам.

Снова раздается голос девочки.

— Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три! Морская фигура на месте замри!

Миша подлетает к противоположной стене и одним махом дотрагивается до нее.

Миша улыбается.

— Я точно знаю, что это сон, а не кошмар! Завтра я перескажу его вам, такой сон вам непременно понравится.

Постучавшись в дверь, я вхожу в комнату.

Как странно: Миша лежит в кровати. Вообще-то она терпеть не может, если ее застают в тот момент, когда она хочет вздремнуть. При виде меня она сразу садится на постели, ищет глазами книгу, которую положила рядом с собой.

— Добрый день, Миша, как поживаете?

— Помаленьку…

— Вы утомлены?

— Немного.

— Мари навещала вас?

— Да, позавчера. Вы с ней познакомились?

— Вы часто рассказываете мне о ней, но лично мы пока не встречались. Она ведь обычно приходит в выходные, а я здесь в будни…

— Ах, да, и правда. Да-да.

— Через несколько минут начинаем занятие. Я пока подготовлю материалы.

— Э-э… Вы уверены?

— Безусловно. Вы не хотите вставать?

— Хочу… но… эти ваши упражнения, знаете… они меня удручают.

Я помогаю ей спуститься с кровати, подаю руку и подвожу к стулу. Миша идет еле-еле: подозреваю, она нарочно замедляет шаг, чтобы отсрочить занятие.

— Вы смотрите телевизор?

— Не особенно.

— Почему?

— В этом больше нет никакого проку. Люди на экране говорят слишком быстро. Картинки на экране мелькают слишком быстро. Мне очень нравился тот, который… колесничает по миру с чемоданом за спиной, ну, знаете, такой молодой весельчак, который ночует у разных людей в разных углах мира. Он очень забавный, он встречается с туземцами, вот так, случайно, и потом ночует у них дома, в своем усыпальном мешке,^[2] ну, вы знаете его? Он мне очень нравился, но теперь я его не нахожу. А вы смотрите?

— Не часто, Миша. Любимых передач у меня хватает, а вот времени маловато. Пациентов в этом году много, да к тому же я снова начал учиться.

На ее лице вспыхивает интерес.

— Это замечательно. И что же вы изучаете?

— Получаю университетский диплом.

— В какой сфере?

— Реабилитация в нейропсихологии.

— О-о… Сложно.

— Да, но увлекательно.

— Суеты много, а толку никакого.

— Почему вы так считаете? По-вашему, я совсем безнадежен?

— Да я не о вас. Я об этой… репарации.

— Не говорите так, Миша, не торопитесь с выводами. Многое можно улучшить. И кстати, сегодня я подготовил для вас маленькое упражнение на тему путешествий. Ну как, заманчиво звучит?

Миша смотрит на меня взглядом побитой собаки.

Вместо того чтобы сесть на стул, она падает в кресло.

— Вы не пододвинете ко мне трость? А то я не знаю, смогу ли… ускакать… в случае чего.

— Убежать? Зачем вам убегать?

— Если будет сирень. Вот как вчера. Вас тут не было? После обеда мы сидели внизу, почти все, не считая самых дряхлых стариков, так вот, почти все местные жильцы сидели внизу, доедали ванильный йоргут, и вдруг завыла сирень… Ох, как я перепугалась!

— Сирена?

— Ну да, она! Я чуть в штаны не положила! Потому-то мне и хочется, чтобы трость все время была рядом со мной, на случай… А вы?

Я пытаюсь уловить ход ее мыслей, но она сама уточняет свой вопрос:

— Сколько вам лет?

— Тридцать пять.

— О, прекрасно.

Миша задумчиво умолкает: кажется, она составляет в голове перечень действий, которые тридцатипятилетний человек может выполнить без труда и которые, увы, для нее уже неосуществимы. Затем добавляет:

— И вы любите стариков.

— Ну, пожалуй… я… я люблю работать со стариками, да. Я нахожу это… очень интересным.

— Вот оно что. Это иностранно… Правда. Нам ведь уже почти нечего сказать.

— Ну, сформулируем так: я помогаю вам сказать… все то, что вам есть сказать. И зачастую это очень интересно.

— Да-да, если в таком ключе, то… А ваши родители? Они старые?

— Моя мать умерла несколько лет тому назад. Состариться она не успела.

— Вот как. Это прекрасно.

— Да, в некотором роде… В скоропостижной кончине есть, без сомнения, свои плюсы, но и минусов немало. Я предпочел бы, чтобы мы успели провести вместе больше времени.

— Вы не все сказали?

Вот она, поразительная проницательность стариков. Всякий раз изумляюсь той меткости, с которой они тыкают пальцем в самое больное место.

— Увы, Миша. Я не все сказал. Надеюсь, хотя бы дал понять, но сказал точно далеко не все.

— Вот оно что… Это засадно… досадно.

— Да. Итак, давайте уже выполним это маленькое задание!

— Порошок.

— Помните, что мы делали на прошлом занятии?

— Да.

— Сегодняшнее упражнение очень похоже на предыдущее, только на сей раз я буду называть вам несколько слов, а вы должны найти обобщающее понятие, которое их связывает. Например: буддизм, протестантизм, католицизм… Слово, которое ихобъединяет, — это…

— А ваш отец?

В подобных случаях я всегда жалею, что у меня нет при себе карты-джокера: я мог бы выложить ее на стол, когда мне вздумается, или просто сделать вид, будто ничего не слышал. Впрочем, я зря себя обманываю: с таким человеком, как Миша, этот номер не пройдет.

— Мы с ним не общаемся.

— Правда? Почему?

— Долгая история.

— О, я никуда не тороплюсь.

— Да, но у нас с вами не сделана работа, Миша.

— Ваш отец жив?

— Да.

— Он уже стар?

— Полагаю, да.

— Вы не виделись с ним с тех пор, как он состарился?

— Нет.

— Так вот в чем дело.

— О чем вы?

— Вот почему вы любите стариков.

— Я об этом не задумывался, но, возможно…

— Вам следовало бы поговорить с ним.

— Поговорить? О чем?

— Обо всем. Обо всем, о чем вы соболеете… сожалеете. Просто когда люди исчезают навсегда, вот так — ффюить… Невысказанные слова остаются с нами. Нельзя жить с этим грузом на душе. Потом начинаются кошары… кошмары, вот в чем беда.

— А, да, понятно, хорошо, я подумаю… Но вернемся к делу. Четыре новых слова: горький, кислый, соленый, сладкий…

— Вкус?

— Отлично. Дальше…

— Так грустно…

— Что именно?

— Мармелад от мадам Данвиль. Осталась всего одна штучка…

— Мне казалось, вам больше нравятся шоколадные конфеты.

— Да, они на втором месте. На первом — мармелад. Ваш отец причинил вам боль?

Я не могу сдержать вздоха.

— Да, Миша.

— Ах… Это прожило… тяжело.

Не знаю, о чем она говорит — об упражнении, которое я уговариваю ее выполнить, или о моей жизненной ситуации. Она выжидательно смотрит на меня, словно надеется, что я немедленно выложу ей всю историю.

— Надо съездить и узнать.

— Узнать о чем?

— Как поживает ваш отец.

— У него все отлично, насколько мне известно.

— Вы давно не виделись?

— Да, очень давно.

— То есть слишком давно. Вам непременно нужно выяснить, как у него дела. А вдруг ваши отношения налаются… наладятся.

— Нет-нет, Миша, ничего не наладится.

— Все так серьезно?

— Даже вспоминать больно.

— Вот как… но… возможно, следует…

Она не отводит от меня взгляда. Понять бы, что крутится у нее в голове.

— Ну же, Миша, продолжим занятие! Слушайте внимательно: антиквар, продавец аудиодисков, книготорговец, столяр-краснодеревщик. Какое родовое понятие объединяет эти слова?

— Исчезновение?

МАРИ

На протяжении нескольких недель Миша просто сидит у себя в комнате, не читает и не смотрит телевизор. Пребывает в каком-то полусне.

Я стучусь в дверь и ожидаю приглашения войти.

— Это ты?

— Да, Миша, это я. Как поживаешь?

— Помаленьку, помаленьку… Я и не знала, что ты придешь… Думала, завтра, а почему — сама не разберу. Я не была в этом… суверенна.

— Ну конечно, ты не была уверена, я ведь пообещала навестить тебя либо в пятницу, либо в субботу. Ты не слишком утомлена?

— Нет, все нормально. Дилемма не в этом.

— Не в этом? А в чем же тогда проблема?

— Слова… они от меня выбегают… — она долго размышляет, — …отскакивают… — Она вздыхает. — Вот, сама видишь…

— Вижу, Миша. Но все не так плохо, у тебя в запасе еще полно слов, и к тому же теперь ты изобретаешь новые. Ты занималась с логопедом на этой неделе?

— Да-да. Но это… это не то… Упражнения такие лож… сложные. Хочешь посмотреть?

Она протягивает мне листок со словами и картинками.

— Ты должна подобрать противоположные по смыслу?

— Нет, симомины.

— Синонимы?

— Ну да. Но мне клевать на эти си… штуки… Докопаться до верного слова — вот что труднее всего. И вообще, в занятиях нет никакого проку, я прекрасно понимаю, чем это кончится. Не останется ничего, ни словечка, вообще ничего, сплошная пустота. Никому не нужная старуха, которая что-то бубнячит себе под нос…

— О, так далеко дело еще не зашло.

— Скоро дойдет, можешь мне поверить. До конца уже рукой подать, Мари. Я имею в виду конец разумной жизни: ффюить — и все слова улетят от меня навечно. Когда придет конец физическому телу, мы не знаем, но конец моей разумной жизни близок, слова уже делают так: хоп! — и поминай, как зовется.

— Ну, все не настолько мрачно, Миша. Ты посещаешь занятия по тренировке памяти?

— Мне там не нравится. Мне больше по душе, когда тот парень приходит сюда… Знаешь, он очень красивый. Ты должна увидеть его.

— Миша, так одно другому не мешает: логопед бывает у тебя два раза в неделю, по вторникам и четвергам. А по средам ты можешь тренировать память на общих занятиях. Ты хоть на одном была?

— Была, больше не пойду. Ходит туда одна особа, которая отвечает на любой вопрос без запеканки… Ни секунды не медлит, опля — и выдает правильный ответ. Она помнит все слова, какие только можно, она чванится, и это действует мне на невроз. Зачем она посещает занятия, если и так все знает? И вообще, она могла бы одеваться по-людски, но где там, заявляется непременно в домашнем салате, будто это последний взвизг моды, представляешь себе…

— Возможно, так она чувствует себя комфортнее.

— Да, но все же одежда крадет человека. Почему ты смеешься? Ладно, веселись, если весело… Впрочем, мне кажется, у тебя есть дела поважнее. Тебе незачем приходить так часто. Совсем заскучаешь в моей компании.

— Стоп, Миша, мы это уже обсуждали. Я прихожу, потому что наши встречи доставляют мне радость.

— Ты попусту тратишь время. И потом, видеть меня в таком расстоянии… таком составе… в таком сострадании… В этом нет никакого проку, пойми.

— Слушай… Помнишь, ты навещала меня, когда я лежала в больнице?

— Да, помню. Ты болела. Ты была совсем… Ну-у…

На некоторое время она погружается в свои мысли.

— Ты ведь едва не умерла, знаешь?

— Знаю, Миша. Так вот, когда я коротала дни в той маленькой палате, ты много раз приходила ко мне, разве нет?

Она кивает.

— Вот и я могу навещать тебя, когда мне захочется.

Миша улыбается.

— Ты ничего не рассказываешь о себе… Как твои дела?

— Нормально, все идет своим чередом.

— Как на работе?

— Тоже нормально, спасибо. Я уже сама веду проекты, это очень увлекательно.

— Добираться долго?

— Нет-нет. На скоростном пригородном поезде — быстро и удобно.

— Заботишься ли ты о себе?

— Да-да, не беспокойся.

Она пристально взглядывает на меня.

— Ты причесываешься?

— Да, Миша, я причесываюсь.

— Вид у тебя немного… бедный. Ты питаешься как следует?

— Да, конечно.

— Знаешь, за наш стол в столовой посадили новую постоялку. Я тебе рассказывала?

— Постоялицу?

— Да. Ох и тараторка же она! Мне приходится делать вид, что я глухарь на это ухо, а значит, не обязана отвечать ей. Это просто ужас какой-то: она говорит, говорит и говорит, словно в мире нет никого кроме нее. Мы с Арманд… помнишь Арманд, славную такую даму? Мы с Арманд кое-что придумали. Вот что мы делаем…

Она изображает человека, который так поглощен трапезой, что не слышит своего собеседника.

— И как, срабатывает?

— Разворчалась, точно старая бабка. Мари, почему ты не попеняла мне: стоп, Миша, ты докатилась до того, что ворчишь, точно старая бабка? Я не хочу, чтобы ты думала, будто я жалюсь… жалуюсь, но мне полезно сделать выговор. Здесь не так уж плохо, это правда, люди очень милые, но родной дом мне все же милей.

— Я знаю, Миша, но ты больше не могла оставаться дома, помнишь?

— Да, помню.

Она задумчиво умолкает на несколько секунд, а затем наклоняется ко мне и шепчет, словно делится секретом:

— Мари, у меня есть к тебе одна просьба. Нужно подать обновку… в газету.

— Обновку?

— Да. Помнишь, мы так уже делали, когда искали тех людей.

— Объявление?

— Да.

— Ты хочешь подать объявление в газету «Монд»?

— Да.

— Ты хочешь, чтобы мы снова попытались найти людей, которые приютили тебя в детстве?

— Да.

В течение нескольких секунд я внимательно смотрю на Миша и в который раз поражаюсь тому, как важна для нее эта давняя история. Удивительно, но даже сейчас она не перестает помнить о тех людях. От моего взгляда не укрывается дрожание ее подбородка — верный спутник тревоги или волнения, который появился после того, как она поселилась здесь, и которого она, конечно же, не осознает.

— Ладно, Миша, договорились. Я займусь этим. Но не питай слишком больших надежд, ты ведь помнишь, что мы уже пробовали. Беда в том, что у нас есть только их имена и больше ничего.

— Да, помню.

— Я подам то же объявление и укажу свои координаты, хорошо?

— Да, порошок. Спасибо. Большое спасибо. Деньги я тебе отдам, скажешь сколько.

— Нашла из-за чего волноваться. Мой карман снесет этот удар. Тем не менее шансов, что наша новая попытка станет успешной, мало, ты ведь понимаешь это?

— Да, понимаю.

— Не хочешь прогуляться по саду?

— Да, пожалуй. Сейчас только накину флюс… флисовую кофту, которую ты мне подарила. Грейс Келли не спускает с меня ушей, честное слово, она тоже хочет такую.

Злая директриса ураганом влетает в комнату Миша. Она не постучалась и не сочла нужным поздороваться. Она вскидывает руку, в которой зажат экземпляр газеты «Монд», и гневно размахивает ею.

— Это вы подали объявление?

Миша кивает. Директриса едва не лопается от негодования и кричит:

— Невероятно! Кем вы себя возомнили, мадам Сельд? Вы совершенно сумасшедшая! Вы абсолютно безумная! Вы просто ку-ку! Объявление? Почему уж тогда не плакаты по всему городу? Не рекламный ролик? Не воздушный шар? Не самолет с плакатом над пляжем?! В голове не укладывается… Объявление! Мы живем в двадцать первом веке, мадам Сельд, война кончилась. Наше предприятие переживает небывалый подъем, расширяется, а вы позволяете себе подавать объявление, которое ставит нашу репутацию под удар! Да вы хоть понимаете, что такое репутация? Это основа основ, это альфа и омега, это три кита! А уничтожить ее можно меньше чем за сутки!

Миша не произносит ни слова. Она продолжает сидеть на постели, как девочка, положив руки на колени.

Директриса открывает газету на странице «Семейные объявления» и читает вслух, не пряча своего сарказма:

— «Мишель Сельд, она же Миша, разыскивает Николь и Анри, которые приютили ее у себя в Ля-Ферте-су-Жуар в период между тысяча девятьсот сорок вторым и сорок пятым годами». Николь и Анри! Вы что, даже фамилии их не знаете?

— Нет.

— Эти люди вас спасли, а вы не запомнили их фамилии? И вы еще отказываетесь от занятий по тренировке памяти?! Ну и ну… Имена-то хоть правильные? А название деревни?

Миша молчит и не двигается. Ее словно парализовало.

— Память у вас, возможно, окончательно сдает, зато аппетит нисколько не ухудшается! Шоколадные конфеты от мадам Данвиль — да за милую душу! Яблочный сок — да за милую душу! Салат из сельдерея — да за милую душу! Но стоит только месье Миллу предложить вам пару упражнений, силы немедленно покидают вас. Полная капитуляция, Березина, Ватерлоо! Вы занимаете отдельную комнату, вы уминаете еду за обе щеки, вы посещаете киноклуб, вы гуляете по саду — иными словами, вы дорого обходитесь нашему заведению, мадам Сельд, очень дорого. И чем же вы отвечаете на нашу заботу? Устраиваете нам такую нервотрепку со своим объявлением, такую головную боль, что и сказать страшно! Я жалею, что согласилась принять вас в наше учреждение. Отныне нам с вами не по пути, ибо вы ничего не даете взамен. Повторю для ясности: НИЧЕГО. И вообще, о чем вы только думаете? Эти люди мертвы! Мертвы! Мертвы! Мертвы! Они мертвы, а вы так и не поблагодарили их!

Миша просыпается вся в поту, садится на постели.

Ее сердце стучит как барабан, она с трудом выравнивает дыхание. Прячет лицо в ладонях и душит подступающие рыдания.

Несколько дней спустя я снова прихожу проведать Миша. Пошатываясь, она стоит в центре комнаты и опирается рукой о трость.

— Я могу уже еще сама застелить кровать! На это уходит время, много времени, с этим не повздорить, но у меня получается. А она все равно заявляется каждый день и перестилает по-своему, делает все заново, каждое утро, она расправляет… покрытие, видишь, точно я плохо его разложила.

— Кто же это?

— Дама, которая делает убор!

— Миша, так ты просто скажи ей: пожалуйста, не перестилайте кровать, я сама заправляю ее.

— Я говорила! Но она в ответ только закатывает глазуньи, будто я какая-то глупая старая корова.

— Уверяю, у нее и в мыслях не было оскорбить тебя. Давай я с ней побеседую?

— Нет-нет, у тебя есть дела поважнее. И кстати, с мытьем теперь тоже одно расстройство. Новая садилка не разрешает мне принимать душ самостоятельно.

— Я знаю, Миша, но тревоги твоей сиделки оправданны, ведь недавно ты опять падала. Так что это исключительно ради твоего блага.

— Мое благо… Оно совсем в другом, Мари. Мое благо — в том, чтобы меня оставили…

На протяжении нескольких секунд она подыскивает нужное слово, но так и не находит его.

— В покое?

— Да. Вот-вот. В покое. Сюда все время кто-то забегает. Чтобы принести утренник, пилюли, полдник, положить белье, застелить кровать, навести порядочность, узнать, как дела, выспросить про того и про этого, все время, все время, тук-тук — и хоп, они уже тут, понимаешь? А если ты не хочешь видеть их, ты не можешь взять и… исчезнуть.

— Понимаю, Миша. Присядешь ненадолго?

Она опускается в кресло.

— Ты уже подала обновку?

— Да, Миша, на этой неделе объявление выйдет в «Монд», а на будущей — в «Фигаро». Я тебе сразу сообщу, если у меня появятся новости.

Она вносит эти сведения в свою мысленную записную книжку.

Отныне Миша начинает ждать. Надеяться. Не осмеливаясь задать мне ни одного вопроса, она будет заглядывать в это приоткрытое окно надежды так долго, как сможет.

— А мои пуловеры? С ними та же история. Видишь, я сама их прекрасно развешиваю. Чего она примешивается?

— Скажи-ка, ты не боишься, что сиделка обнаружит твою бутылку виски?

— Она хорошо спрятана, поверь. Еще глубже, чем раньше. И дело не в этом: мне просто не хочется, чтобы кто-то рылся в моем шкафу. Расскажи теперь, как твои дела.

— Все идет своим чередом, Миша.

Она окидывает меня внимательным взглядом.

— Ты причесываешься?

— Да, Миша, я причесываюсь. Я тебе уже объясняла: такие кудри, как мои, аккуратно не уложить.

— А, ясно… Ну, раз ты так считаешь. Жалко.

В комнате воцаряется молчание. Мы думаем каждая о своем.

— Вообще-то у меня есть для тебя одна новость, Миша… Я жду ребенка.

Она делает вид, будто не слышит.

— Хочешь шоколадных конфет? Они с алкоголем, ну совсем с чуть-чуточкой, но очень вкусные, просто объедки. Это мадам Данвиль мне принесла.

— Миша, ты слышала, что я сейчас тебе сказала?

— И что за парень?

— В смысле — что за парень?

Она вдруг теряет терпение.

— Ты не знаешь, кто парень?

— Ну почему, знаю, но не думаю, что он мечтает стать отцом.

— Он новый?

— Да, в смысле нет, не совсем новый, мы встречаемся несколько месяцев. Его зовут Лукас, я пару раз говорила тебе о нем. Познакомились мы на вечеринке. Он очень славный, но вместе мы не живем, и к тому же… Он скоро уедет за границу. Знаешь, я не думала, что смогу забеременеть. Доктор в больнице — ты помнишь? — говорил, что у меня точно будут осложнения, что я вряд ли… Потому-то я…

— Да, помню. Во время той болезни ты была такая…

Она взмахивает рукой, изображая нечто растворяющееся в воздухе.

— Ты была совсем… Это правда. И теперь ты в тяжелом положении. Невероятно.

— Да, ты права, так и есть: я в тяжелом положении, Миша, и мне дико страшно.

Я замолкаю и вглядываюсь в ее лицо в поисках признаков осуждения или, наоборот, радости. Но в глазах Миша стоит прежнее выражение чрезвычайного внимания.

— Ты уже рассказала парню?

— Пока нет. Сперва хочу разобраться со своими чувствами. Понимаешь, Миша, я боюсь… Я не знаю, получится ли у меня. Стать матерью. Я боюсь, что у меня ничего не выйдет. Боюсь, что буду повторять какие-то не те поступки, боюсь, что какие-то поступки будут повторяться помимо моей воли, словно проклятие, словно неизбежность, боюсь, что тени, воспоминания, все то, что дремлет в крови, в мировой истории, выйдет наружу и я не смогу ничего с этим поделать. Понимаешь? И потом, достаточно ли во мне любви, терпения, чуткости? Как узнать, смогу ли я прижимать его к себе, заботиться о нем, воспитывать его? Смогу ли разговаривать с ним, беседовать о важном, отпускать его кататься на санках, переходить дорогу самостоятельно? Соображу ли, как делать все правильно? Я боюсь, что не буду любить его, я боюсь, что причиню ему вред, я боюсь, что он не будет любить меня.

— Так грустно… Чем мне угощать посетителей, когда новые конфеты от мадам Данвиль закончатся?

— Возможно, будет лучше, если я сделаю аборт.

— О, нет-нет.

— В смысле — нет?

— Нет, нет и нет… И это никак не связано с той дамой, она так мила, со своим шиньоном, всегда безукоричневая, одета с булавочки!

Миша замечает мой оторопелый вид.

— Ну, ты же знаешь, дама, которая выжила в лагере…

— Симона Вейль?

— Вот-вот, она самая, и это очень здорово. То, что она сделала для женщин.^[3] Просто невообразительно. Но это никак не связано с нею.

— Нет, конечно…

Заметно потрясенная, Миша погружается в свои мысли.

— Ты что-нибудь читаешь? — нарушаю я молчание.

— Шрифт мелкий.

— Я ведь принесла книги с крупными буквами. Ты разве не пробовала их читать?

— Какие?

— Те, что я вручила тебе во время нашей прошлой встречи. С крупным шрифтом.

— С крупным? Ну, это для стариков… Я их одолжила тому господину.

— Какому господину?

— Тому. Тому, который показал мне, как открывать окно пошире, хотя это запрещено. С помощью мясника.

— Кто он такой? Один из сотрудников?

— Да нет, это же запрещено, говорю тебе.

— Ну так кто он?

— Мой сосед, ты его уже встречала. Он еще носит твистовый костюм.

— Месье Тердьян?

— Да. И поверь, он отлично ориентируется в здании, он давно тут живет. Он показал мне, как… как это… — Она вздыхает. — Щелк — и готово! Короче, окна можно открывать нараспашонку, но нам этого не позволяют. Потому-то, когда они приходят, я — хоп! — Не вставая, она делает вид, что подскакивает к окну. — И оно закрыто.

— Смотри не вывались!

— Мясник должен быть очень острым. Я принесла его из столовой в тот вечер, когда давали роз… буф…

— Ростбиф?

— Ты ведь знаешь, что у меня не было…

— Ростбифа?

— Детей.

— Разумеется, знаю, Миша. Но у тебя есть я. Я с тобою.

— Ты много плакала. Когда он сказал тебе об этом, врач, когда он сказал тебе, что вероятность мала, совсем мала, что ты едва ли сможешь быть в тяжелом положении. Ты много плакала.

— Это правда. Но, возможно, сейчас не самый подходящий момент.

— Возможно, самый подходящий момент вообще никогда не наступает.

Миша смотрит в окно. А потом снова поворачивается ко мне.

— Послушай, я не хотела иметь ребенка. Ни крошечки. Ни семьи, ни детей. Вообще ничего. Если бы вы не жили надо мной, у меня все так и осталось бы по-прежнему. Я была лишь беседкой… соседкой, которая уютно устроилась в своих углах. Когда ты пришла в первый раз, помнишь, потому что тебе было так одиноко у себя дома, ты просидела там одна день, два, больше, ты не была готова говорить, да и я тоже, мне было неуловимо. Ты поела, а потом снова ушла к себе. Ночью я не сомкнула ушей. А потом ты пришла во второй раз и подняла на меня глаза, эти огромные глаза, которые умалишали меня, и тогда я впустила тебя в свой дом. А потом, всякий раз, когда ты приходила, я оставляла тебя в гостях до самого вечера, а потом я купила фломастеры, и цветные бумаги, и ножницы, а потом наши походы в зоопарк по утрам, ты помнишь, маленькие пластиковые зебры, они тебе нравились, а потом пластилин, а потом клубничный компот в коробочках, которые мы клали в мо… морозник. Ты приходила почти каждый вечер. Да, так все и было: маленькая веточка стучалась в мою дверь и оставалась ночевать. Ты оставалась, когда дела шли совсем плохо, когда… В общем, что было, то было. Прости, что я так… взболталась. Я хочу сказать вот о чем: решение принимать тебе. Ты взрослый человек. Но перед тем как ты примешь решение, я скажу кое-что еще: это самое важное, важнее этого нет ничего в мире.

— Что именно?

— Впервые за свою жесть я начала заботиться о ком-то помимо себя. И это, это изменило все, Мари. Бояться за кого-то другого помимо себя. Это твой великий шанс.

— Обрати внимание, слова сами приходят тебе на язык.

Миша польщена.

— А ведь и правда… В чересчурных расстоятельствах.

— Принести тебе чая из автомата?

— Да, пожалуйста. Я что-то совсем без сил. С лимонадом, будь добра.

— С лимоном?

— Ну да.

В дни, когда Миша ожидает посетителей, она старается принарядиться. Надевает пуловер небесно-голубого оттенка, который подчеркивает цвет ее глаз, либо бежевый жакет в тон брюкам.

Я всегда звоню ей, прежде чем приехать. Как правило, за день до своего визита, чтобы она успела подготовиться.

Я стучусь, прежде чем войти.

Я обнимаю ее.

— Тебе незачем было приходить, это тебя обеременяет, и потом, ты должна больше отдыхать.

— Мы об этом уже говорили, Миша. Я прихожу, потому что мне в радость навещать тебя. Как ты поживаешь?

— Помаленьку, помаленьку… Но я не совсем понимаю, что происходит.

— О чем это ты?

— Здесь. Теперь все не так, как раньше. Уровень падает ниже и ниже. Две постоянки умерли…

— Постоялицы?

— Да. Две за одну неделю. Мадам Креспен, та, которой присылали сухокопченые палки, она… ночью… ффюить — и все.

— Ты расстроилась… Ведь мадам Креспен тебе очень нравилась.

— Да… Конечно, я понимаю, старики — они и есть старики. Я тебе уже говорила, к этому надо относиться как к неизбежности… Настает момент, когда жизнь просто не может продолжаться дальше. И в некоторой степени это даже здорово. Это не печально, но пугает.

— А вторая дама? Ты была с нею знакома?

— Нет, она жила на четвертом. На четвертом эпатаже. У них там… Они не бесшумные, знаешь, но они похожи на призраков, которые расхолаживают по ночам, так что их надо запирать. Зато каталог… Вот в чем дилемма.

— Какой каталог?

— Ну, который «Труа… с…» — Она подыскивает слово. — «Труа-плюс».^[4]

— И в чем проблема?

— Это был ее каталог.

— Мадам Креспен?

— Да, она одолжила его мне, чтобы я могла заказать шляп… шляпунцы, и теперь я не знаю, как быть, ведь мне не удалось вернуть его.

— Ну, это не так серьезно, Миша, не думаю, что она забрала бы его с собой. Тебе там что-нибудь приглянулось?

— Нет, я не люблю помпоны… И к тому же здесь стало не так, как прежде. Особенно по вечерам, когда они делают ходики.

— Какие ходики, Миша?

— Когда все посидельницы разбрелись по своим комнатам, они делают ходики, чтобы раздать… и по утрам тоже. Я не понимаю, для чего это.

— Ты зря беспокоишься: я тебе уже объясняла, медсестры делают обход, чтобы проверить, все ли благополучно.

— Я не люблю ночи.

— Плохо спишь?

— Это из-за слов, я тебе говорила. Именно по ночам они… отваливаются… отрываются, когда мне никак не уснуть, я точно знаю, что в эти минуты они подкидывают меня, покидают меня, целыми вагонами, на дикой скорости, с этим ничего не поделать, правда, и даже мой лого… голо… логарифм…

— Логопед?

— Да, он мне сам об этом сказал. В том состоянии, в котором я сейчас, от испражнений больше нет никакого проку.

— Ты преувеличиваешь, я уверена, такого он не говорил. Все дело в том, что ты не любишь упражнения.

— Они меня изнуряют. А после занятий… ты бы видела, как я собираю себя по крупе. Знаешь, это так печально…

На несколько мгновений она погружается в свои мысли.

— Человеку вообще не следовало бы стареть. Впрочем, раз уж ты здесь, скажу тебе вот что. Я все обдумала и выбираю креманку.

— Как так?

— Для моих остатков. Креманка… тарелочка бутербродов, и дело в шляпе. Точно так же было у мадам Креспен. По-моему, очень славно вышло.

— Ты имеешь в виду кремацию?

— Ну да. Но пусть бутерброды с насосом, а не с паштетом.

— С лососем? Договорились, но, по-моему, ты слишком торопишь события.

— Я не смогла поехать к мадам Креспен. Они заказали вагон, чтобы поместились все желающие, но я была чересчур утомлена.

— Все ясно, Миша, это нормально. Тебе надо отдыхать.

— А малыш?

— Какой малыш?

Разумеется, я понимаю, о ком она говорит.

— Твой, какой же еще! Где он сейчас?

— Ну… пока на прежнем месте. Я говорила с Лукасом. Он с сочувствием выслушал меня, но все равно собирается ехать в Индию. Он работает в туристической компании «Новые границы», и ему предложили должность местного представителя. Он хорошо знает страну и с самого начала говорил мне, что ожидает это назначение. А я с самого начала говорила ему, что не хочу переезжать.

— Почему?

— Ну, из-за тебя, Миша, и потом, у меня нет никакого резона перебираться в Индию. Я только что нашла здесь работу, о которой мечтала, да и не так-то это легко…

— А парень что? Он расселился… расслоился?..

— Рассердился? Нет. Он сказал, что я могу оставить ребенка, если хочу. Пообещал, что будет по возможности помогать мне. Но сам намерен уехать. Несмотря ни на что. К тому же у него не было особого желания заводить ребенка. Знаешь, мне кажется, он не очень-то влюблен в меня.

— Вот как? Но почему?

Скажи я, что он отказался принять чек на пять миллионов евро, она удивилась бы меньше.

— Такова жизнь, Миша.

— Но… Ты ему выяснила, что твои волосы нормально не причесать?

— Не волнуйся, Миша, это никак не связано с моими волосами. Лукас вообще носит дреды, ты знаешь, что это такое?

— Да-да. Ну что ж. Выходит, решение принимать тебе одной. Без жениха.

— Угу. Ничего, все устроится. Как-нибудь выкручусь… Пожалуй, мне и в самом деле хочется стать матерью. Не желаешь немного прогуляться?

— Нет, не сегодня, у меня сил нет.

— Ты уверена? Погода такая хорошая.

— Нет, спагетти.

ЖЕРОМ

Она ожидает меня, сидя в кресле.

Ожидая меня, она ничего не делает. Не делает вид, что читает, вяжет или занимается чем-то еще.

Здесь ожидание — это совершенно самостоятельное времяпрепровождение.

Войдя в комнату, я пожимаю пациентке руку, спрашиваю, какие у нее новости. Она предлагает мне стакан воды либо фруктовый сок, если сама не выпила его на полдник, угощает меня шоколадной конфетой или карамелькой. Я понимаю, что тем самым она пытается сделать что-то для меня в ответ.

У нас есть свои ритуалы.

Ей нравится тот момент, когда я нажимаю кнопку записи на своей видеокамере. Наш сеанс всегда начинается примерно одними и теми же словами: «Сегодня такое-то число, двадцатое занятие с мадам Сельд. Видеозапись ведется с ее согласия».

— Вы любите поговорки, Миша?

Она надувает губы.

— Сегодня мы выполним маленькое упражнение, которое стимулирует вашу память и поможет вам не растерять словарный запас.

— Увидим.

— Да, вот увидите, это забавная игра. Я произношу первую половину поговорки, вы пытаетесь вспомнить вторую. Начнем с чего-нибудь попроще, вам нужно будет назвать только последнее слово. Согласны?

Она вяло кивает.

— На каждый день хватает своих…

— Пустот.

— Вы уверены? Давайте я повторю: на каждый день хватает своих…

— Невзгод.

— Своих забот, Миша. Вы почти угадали. Доносчику — первый…

— …прут… кнут!

— Очень хорошо. Не бывает дыма без…

— Огня.

— Истина всегда по…

— Ползает? — Она недоуменно морщит лоб. — Побеждает?

Миша с досадой смотрит на меня.

— Я такую не знаю.

— Истина всегда посередине. Не припоминаете?

— Впервые слышу.

— Тогда вот. Все понять значит все…

— Кстати! Вы съездили?

— Куда?

— К отцу, куда же еще.

— Я не говорил, что поеду, Миша, я сказал только, что подумаю.

— Так. И вы подумали?

— Да, я подумал, но такие дела одним махом не делаются. Это рискованно. Это сложно, понимаете? Продолжим, не будем отвлекаться. Еще одна: на двух стульях разом не…

— Мне тревожно за вас. Раскаяние…

— Понимаю, Миша. Мне тоже тревожно. Но иногда у нас нет выбора. Это вопрос… самозащиты.

— Но ведь сейчас вам ничто не ублажает. Разве нет?

На мое счастье, в этот момент в комнату заходит медбрат. Я не прерываю видеозапись.

Он разговаривает с пациенткой, как с ребенком — громко, отчетливо произнося каждое слово. Кажется, Миша не обижается на него за это.

— Вы хотели видеть меня, мадам Сельд? Мне передали, что вы искали меня сегодня утром…

— Ах, да… Не могли бы вы положить что-то посущественнее в мои… вечерние… та… ма…

— Мази?

— Нет-нет… Я про те маленькие штучки, вот такие, их кладут тут-сюда… две или три…

— Таблетки?

— Да.

— Я понял, мадам Сельд, вы говорите о лекарствах. Одну таблетку вы принимаете в шесть часов вечера, а вторую ближе ко сну.

— Как они называются?

— Та, что в шесть часов, — омепразол, а та, что в десять, — миансерин.

— Которая бьет сильнее?

— У них разное действие. Та, что вы принимаете в десять, помогает спокойнее спать ночью, а та, что в шесть, снимает боль в желудке…

— Вот как… Тогда ту, что в десять.

— Этот вопрос надо обсудить с вашим лечащим врачом. Вы желаете принимать ее раньше десяти часов?

— Да.

— Вам не удается заснуть? В этом все дело?

— И да, и нет…

— Сообщите врачу. Судя по всему, вечерами вам трудно успокоиться.

— Ну… не настолько.

Медбрат поворачивается ко мне и заговорщицки шепчет:

— Представляете, у них с месье Тердьяном в комнатах хранились столовые ножи, с помощью которых они открывали окна…

Затем снова переводит взгляд на Миша и произносит в полный голос:

— Мы не можем допустить, чтобы вы держали в своей комнате нож, мадам Сельд, вы поняли меня?

Она окидывает его несколько высокомерным взглядом и отвечает:

— Да, я поняла вас, месье. Но вообще-то никто не умрет, если мы откроем окно. И мы уж точно не выловимся из него!

— Что касается лекарств, я передам ваши слова директрисе, а она обсудит это с вашим лечащим врачом. До встречи, мадам Сельд.

Он уходит. Его шлепанцы чпокают по линолеуму.

Миша смотрит на меня.

— Знаете, он очень милый. Иногда он кажется немного тартаром, но на самом деле он очень милый.

— Я в этом не сомневаюсь, Миша. Вернемся к нашему упражнению?

Ее плечи вмиг оседают, изо рта вырывается тоскливый вздох.

Я смеюсь.

Она тоже смеется.

— Предупрежден — значит…

— Я вам говорила, что Мари обременена?

— Беременна, да, вы рассказывали мне об этом на прошлой неделе.

— Она хочет оставить ребенка. Будет воспитывать его одна.

— Это вас беспокоит?

— Не отчим. Но все же.

МАРИ

Приходя навестить Миша, я украдкой разглядываю других обитателей пансионата — совсем старых, просто старых, не очень старых. Иногда мне хочется спросить у них: гладит ли вас кто-нибудь? Обнимает ли вас кто-нибудь? Давно ли ваша кожа соприкасалась с кожей другого человека?

Когда я представляю себя старой, действительно старой, когда я пытаюсь перенестись на сорок или пятьдесят лет вперед, сильнее всего меня удручает мысль о том, что до меня больше никто не будет дотрагиваться. Постепенно ли, внезапно ли, но физический контакт уйдет в прошлое.

Возможно, в старости потребность в прикосновениях уже не та, что в молодости; возможно, с возрастом тело съеживается и коченеет, как во время долгого голодания. Или же, напротив, оно кричит от голода, разрывается от этого немого, нестерпимого крика, которого уже никто не хочет слышать.

Всякий раз, когда Миша выходит мне навстречу своей шаткой поступью, мне безумно хочется прижать ее к себе, вдохнуть в нее частичку своей силы, своей энергии.

Но я одергиваю себя. Потому что мне неловко. А еще я боюсь причинить ей боль.

Она стала такой хрупкой.

Когда я состарюсь, буду лежать на кровати или сидеть в кресле и слушать музыку, которую слушаю сегодня, — ту, что звучит по радио или на дискотеке. Буду закрывать глаза и сосредоточиваться на ощущениях внутри своего тела, которое вот-вот начнет танцевать. Мое легкое, гибкое, послушное тело, мое тело среди других тел, мое тело, привольно танцующее по гостиной, вдали от посторонних взглядов. Когда я состарюсь, буду проводить время вот так, уделяя внимание каждому звуку, каждой ноте, каждому импульсу. Да, я буду закрывать глаза и мысленно погружаться в танец, в транс, я буду вновь обретать движения, паузы, и мое тело будет вновь подхватывать ритм музыки, будет вновь ощущать ее такт.

Когда (и если) я состарюсь, все это останется со мной. Воспоминания о танце, о басовых нотах, которые стучат в животе, и о волнах, которые поднимаются по бедрам.

Миша дремлет в своем кресле. Я сижу возле нее уже несколько минут, по ее лицу пробегают едва заметные волны, и я догадываюсь, что она ощутила мое присутствие. Она открывает глаза.

— Привет, Миша. Как ты?

— Знаешь, я ведь не спала.

— Знаю, Миша, не беспокойся. Ты ждала меня. Хорошо ли ты себя чувствуешь?

— Да, нормально. А ты как? Как дела у… малыша?

— Я была у врача, он сказал, что все идет гладко.

— Вот и чудесно. А обновка?

— Увы, новостей по-прежнему никаких, Миша. В прошлый вторник я повторно подала объявление. Результат пока тот же.

Грусть мгновенно заволакивает ее лицо.

— Я бы так… хотела…

— Ты и вправду решительно настроена?

— Да.

— Хорошо, я подумаю, что еще можно сделать. Попробуем поискать как-то иначе.

Она умолкает на несколько секунд, погрузившись в размышления. А затем отгоняет разочарование, как дурную мысль.

— Я тебе говорила, что мне предложили играть в бриджи?

— Нет, не говорила. А кто предложил?

— Щенжины.

— Какие женщины?

— Молодые. Те, которые дни напролет тормозят внизу, в большой гостиной. Кое-кто из них даже ходит на гимнастику, представляешь?

— Да, на вид эти дамы в хорошей форме, но, вообще-то, не так уж они и молоды.

— Та, что сидит в кресле-копалке, — это глава банды. Видела ее? Такая, в банном халате.

— Да, видела. И что же ты ответила? Ты будешь играть с ними в бридж?

— Не знаю.

— Почему? Не хочешь?

— Боюсь проиграться.

— Да брось, Миша. Правила ты помнишь, все получится.

— Так грустно…

— Что именно?

— Месье Тердьян упал в своей комнате. У него перелом крупной кости, он там, в… — Миша ищет нужное слово, но не находит его.

— В больнице?

— Да. Я надеюсь, что он вернется.

— Разумеется, Миша, он вернется, как только выздоровеет.

— А вообще, знаешь, тут происходит что-то серьезное. Очень серьезное. В низовых туалетах. Тебе надо пойти посмотреть. Я туда больше ни ногой: я сообразила, что у них на уме.

— Ты имеешь в виду туалеты на первом этаже? Что с ними не так?

— Да, возле са… ста… места для еды… Там над дверью есть… какая-то… белая штука… она делает «пшш» всякий раз, когда заходишь внутрь. Говорю тебе: они травят нас газом.

— Да нет же, Миша, это диффузор со специальными духами. Чтобы приятнее пахло.

— Тут никакие духи не помогут. И к тому же совсем это не духи. Загляни на обратном пути, сама убедишься.

— Хорошо, загляну. Но ты зря беспокоишься. Здесь тебе ничто не угрожает, поверь.

— Как скажешь.

Миша стоит перед злой директрисой.

Выражение лица и неестественно прямая осанка дамы намекают на то, что действие происходит не наяву, а в кошмарном сне, но сейчас Миша не уверена в этом.

Директриса обращается к ней строгим тоном, в котором слышится легкое нетерпение:

— Вы можете поднять руки, мадам Сельд?

Миша поднимает руки.

— Выше!

Миша поднимает обе руки к небу.

— С тех пор как вы переехали сюда, ваша гибкость значительно понизилась, мадам Сельд. Чрезвычайно. Не буду скрывать, такое случается часто: физические и умственные способности человека заметно и резко ухудшаются после того, как он поселяется в нашем учреждении, но не надейтесь, что мы станем вам сочувствовать. У нас нет на это времени. Да и список желающих попасть сюда очень длинный, как вам известно. Итак, подытожим: потеря самостоятельности в отношении личной гигиены, одевания…

— Да нет же, я сама одеваюсь.

— Это ненадолго. Еще раз: потеря самостоятельности в отношении личной гигиены, одевания, принятия пищи…

— Да нет же, я прекрасно ем сама!

— Речевые нарушения прогрессируют: афазия, парафазия, нехватка слов. Короче говоря, полная картина.

— Обратите внимание, во сне я не испытываю нехватки слов и говорю очень хорошо.

— Вам только кажется. Или вы хотите убедить в этом нас. Но что это изменит?

— Ну, например, сейчас… у меня нормальная и связная речь, разве нет?

Директриса смеется. Вскоре ее чудовищный смех резко умолкает.

— Оставим уже эту тему. Следующий вопрос: каковы ваши планы на будущее?

Миша смущена.

— Не знаю…

— Вы желаете и дальше пребывать в нашем учреждении?

— Не очень долго, я ожидаю новостей. Я не могу просто взять и уехать, понимаете?

— Тогда надо прикладывать больше усилий. Первое: застилать постель правильно, а не как школьница. Второе: не увиливать от занятий, которые вам рекомендует месье Миллу…

— Я и так прилагаю огромные усилия.

— Этого мало. Третье: соблюдать режим. Четвертое: убрать из шкафа бутылку виски.

— О… так вы в курсе?

— Я в курсе всего, мадам Сельд. Основой эффективного управления учреждением для пожилых людей, нуждающихся в уходе, является безупречная работа разведывательной службы. Ну-с, и что же вы скажете в свое оправдание?

— Мне очень жаль, я не хотела причинять вам хлопот. Ничуть. Но ведь человеку нужны маленькие секреты, совсем пустяковые, согласитесь? Чтобы ощущать себя живым. Каждому из нас нужны маленькие секреты, какие-то дела, которые мы делаем наедине с самими собой, пусть даже немного запретные. А еще каждому из нас нужно знать, что мы можем закрыть дверь и побыть одни, когда нам требуется покой. Понимаете, о чем я? Эти поступки совершаются не в пику вам, поймите, мадам…

— Ростбиф.

— Не в пику вам, поймите, мадам Ростбиф. Нам просто нужно иногда почувствовать себя хоть немного свободными, а иначе зачем?

— Да-да, мадам Сельд, этот вопрос я хотела бы задать и вам! Вот он, истинный вопрос: зачем?

С этими словами директриса удаляется. Эхо ее шагов разносится по коридору.

ЖЕРОМ

За несколько недель речь Миша стала более медленной и путанной: случается, она останавливается на середине фразы, совершенно потеряв нить высказывания, или, даже не пытаясь припомнить забытое слово, сразу произносит следующее. Я учусь следить за ходом ее мысли.

Я понимаю, что побежден. Переломная точка пройдена. Не знаю, почему это происходит, но с мадам Сельд это точно уже произошло. Сражение проиграно.

Опускать руки нельзя. Ни в коем случае. Иначе все будет еще хуже. Перейдет в свободное падение.

Надо бороться. За каждое предложение, за каждое слово. Не уступать ничего. Ни единого слога, ни единого звука. Ведь если человек остается без языка, с чем он тогда вообще остается?

В течение десяти минут мы делали упражнения, Миша охотно выполняла все задания, но, кажется, запас ее сил иссякает.

— Вы хотите, чтобы мы остановились, Миша?

— Это не помогает.

— Да нет же, уверяю вас, это точно помогает.

Она задумчиво молчит. Мне знакомо подобное молчание, которое нередко предшествует рассказу о прошлом или даже откровению.

— Так грустно… Вы знаете… Я столько думаю об этом… ночами. Об обновке в газете. Но никто не отвечает. Я думаю о них. Вы представляете, три года… не говоря ни слова… никогда… Это было очень опасно, скажу я вам… Их могли… транспортировать… да, и их тоже… очень опасно… там был… маленький… водосток, куда мы ходили… купались… я помню… с собакой… у меня осталось несколько… таких… этих… что-то смутное… я бы так хотела… так… чтобы сказать им. Так грустно…

— Увы, Миша, я не улавливаю хода ваших мыслей. Вы говорите о своих родителях?

— Нет. Мои родители… они… в дыму.

— Их сожгли?

— Хуже.

Я не свожу с нее внимательного взгляда. Ее подбородок подрагивает.

— Вы их хорошо помните?

— Не отчим.

— В каком году вы родились, Миша?

— В тридцать пятом.

— Ваших родителей депортировали?

Миша кивает. Ее лицо искажается, точно от боли. И ни словечка в запасе, чтобы передать эти чувства.

— Они вернулись?

Она отрицательно качает головой.

Миша встает и направляется к ванной.

Трость она не берет, потому что в комнате чувствует себя уверенно. Помнит каждую опору. Под правую руку, под левую руку.

Я ничего не говорю. Я жду.

Из ванной слышится шум текущей воды.

Несколькими минутами позже Миша возвращается из ванной и снова присаживается рядом со мной. На ее лице улыбка.

— Она приходит не очень часто, знаете. Из-за обременения.

— Мари?

— Да. Доктор велел… Не расхолаживать туда-здесь.

— Скорее всего, у нее угроза выкидыша. Не следует рисковать ребенком. К счастью, вас по-прежнему навещает мадам Данвиль.

— Да, и еще у меня есть моя дорогая Арманд. В столовой мы с ней сидим за одной… столицей.

— Да, знаю эту даму. Она очень энергичная на вид.

— Арманд ходит чуть ли не на все занятости, но я… я… слишком…

— В самом деле, она принимает участие во многих занятиях. Но вернемся к вам, Миша: вы, можно сказать, скоро станете бабушкой! Разве это не здорово?

— Да, в некоем роду. Знаете, это странно… Как же объяснить… Есть такой… такая… вроде… шара, нет? Или такая… такой… — она чертит в воздухе круг, — …который принимает… форму… по кусочку… понимаете?

— Пока не очень. Опишите чуть подробнее, пожалуйста.

— Там есть такие… летали, которые соединяются друг с другом, как мо… музы…

— Мозаика?

— Да, вот-вот. У нее появляется смыслота. В самый подходящий момент. Когда человек пытается объяснить самому себе… потому что все стало таким ложным. Теперь понимаете?

— Думаю, да.

— А Мари? Вы с ней так и не попрощались?

— Не повстречались?

— Ну да.

— Нет, пока не повстречались, она редко приходит по будним дням, а я, если помните, никогда не бываю тут в выходные.

— Вы знаете, что она жила… в том же аэродроме, что и я, когда была… маленькой?

— Да, Миша, вы много рассказывали мне об этом в первые недели нашего знакомства.

— Вот как?

— Да, на наших первых занятиях. Вы поведали мне, что в детстве Мари жила в квартире над вами и что вы заботились о ней. В том же доме обитала и мадам Данвиль — консьержка, которая теперь регулярно навещает вас.

— Да, и приносит мне шоколадные конфеты. Она такая сли… славная. Знаете, она мне з… зву… каждый день. Каждое утро. И вдождь, и в снеговорот. Каждое утро, прежде чем приступить к своим дневным бедлам.

— Она вам звонит?

— Да, вот именно. Она звонила мне еще в те времена, когда я жила у себя. Каждый день, чтобы узнать, как у меня дележка. Представляете себе?

— Да, это очень трогательно. Она по-прежнему живет в том доме?

— Нет. Она вышла на песенку и уехала… туда, где… деревья. Кстати, когда у меня не было времени на Мари, она ходила к мадам Данвиль. Но ко мне все равно намного чаще.

— А родители Мари?

— Про отца ничего не знаю. А мать была… такой печальной… молодой женщиной… Иногда она проводила весь день у себя… не вставая с кровати… спала, спала все время, представляете, шторы закрыты, двери закрыты, глаза закрыты, а иногда просто ухаживала, не предупредив, сначала только на ночь, а потом надолго, могла сбежать на несколько дней.

— Она уходила из дома?

— Да-да.

Я чувствую, что эти воспоминания бередят Миша душу. Она редко откровенничает о прошлом.

— Я встречала малышку в аэродроме. То с матерью, то совсем одну. Она… с куклами или этими… штуками из пластмассы. Как-то раз я пошла в парк… День выдался очень холодный. И они с матерью были там, они…

— Гуляли по парку?

— Да, но девочка… Она шла без халата.

— Без пальто?

— Да. У нее его не было. А ее мать все говорила и говорила, она была милашка с дочкой, но, казалось, не замечала. Холода. Тогда я отдала свой пульт Мари и сказала: приходи ко мне, когда захочешь.

— Она узнала вас?

— Да, разумеется. Мы часто виделись в… проезде.

— В подъезде. И она пришла?

— Да, несколько дней спустя она постучалась в мою дверь. Я была… так… Но что я могла сделать? Она поужинала, а затем снова ушла. Потом она приходила… очень часто… И даже оставалась на ночь. А потом проводила у меня почти все время.

— Вы не предупредили службу социальной помощи?

— Нет. У меня мелькала такая мысль, но… в голове крутилось слово, это слово, знаете… страшное.

— Какое слово, Миша?

— Ну, которое… понос. Только глу… гло… глагол.

— Доносить?

— Да. Доносить — для меня это было решительно немозвожно. Просто духу не хватило бы… Ее мать пыталась… выпутаться, она была очень… понимаете? Она тоже иногда приходила ночевать ко мне. Случалось, по нескольку дней с нею все было благополучно. И тогда она сама занималась дочкой.

— Что с нею стало?

— Она умерла. Мари только достигла… совершенства.

— Совершеннолетия?

— Вот именно. Попала… — Миша не может подобрать нужного слова, — …машина…

— В автомобильную аварию?

— Да.

— И после этого вы взяли на себя всю заботу о Мари?

Молчание обволакивает нас.

— Вам тяжело вспоминать об этом, Миша?

— Да, но теперь… иное дело. Совсем… инаковое.

— Безусловно. Мари ждет ребенка, беременность протекает хорошо, и это чудесно.

— Но я не смогу рассказать.

— Кому?

— Малышу. Я хотела бы рассказывать ему, как… как… как… Вы только что называли это слово.

— Бабушка?

— Вот.

— И почему же вы не сможете рассказывать ему сказки, как бабушка?

— Слишком уж я… немногосложна… и что-то я совсем… сбесилась. А вы?

— Со мной все нормально, Миша, я не обессилел. Вы утомлены, потому что долго говорили сегодня. И кстати, мне показалось или в последнее время вы и вправду немного грустны?

— Знаете, уборная женщина принесла мне карманы.

— Кармашки для хранения?

— Нет…

Она соединяет большой палец с указательным и с некоторым озорством в глазах смотрит на меня через образовавшееся отверстие.

— Карамельки?

— Нет… хрустящие… в форме кру… кр… кружечки.

— Пирожные макарон?

— Вот, вот именно! Хотите попробовать?

— Да, с удовольствием. И на этом мы завершим сегодняшнее занятие, хорошо?

— А вы? У вас есть дети?

— Увы, нет, Миша, мы с женой разошлись раньше, чем обзавелись детьми.

— Правда? И что, у вас нет никого нового?

Я не могу сдержать смеха.

— Какая вы любопытная, Миша! Нет, никого особенно нового.

— А ваш отец…

— О, это было давно.

В течение нескольких секунд мы смотрим друг на друга. Я улыбаюсь ей.

— Я думала. Может быть, вам… написать… Сделать… первый шанс навстречу.

— Может быть, Миша. А почему вас так беспокоит эта история с моим отцом?

— Вас.

— В каком смысле?

— Она беспокоит вас.

— Нет, что вы. Не тревожьтесь. И кстати, как решился вопрос с вашим лечением?

— Все как надо. Они мне… продвинули… ту, что была в десять. Это чудесно.

— Что ж, тогда оставляю вас отдыхать. До четверга?

Моя профессия — логопед. Я работаю со словами и с молчанием. С невысказанным. С тайнами, сожалениями, стыдом. С невозвратным, с исчезающим, с воспоминаниями, которые пропадают насовсем или вдруг вспыхивают, стоит человеку услышать имя, увидеть изображение, ощутить запах. Я работаю с болью вчерашней и с болью сегодняшней. С откровениями.

И со страхом смерти.

Все это часть моей профессии.

Но если есть в моей работе что-то, что продолжает удивлять, даже поражать меня, что-то, от чего и сегодня, спустя десять с лишним лет практики, у меня подчас перехватывает дыхание, то это, несомненно, долговечность боли, пережитой в детстве. Жгучесть раны, не заживающей на протяжении многих лет. Горечь обиды, которая не стирается из памяти.

Я смотрю на своих стариков: им семьдесят, восемьдесят, девяносто лет, они рассказывают о событиях далекого прошлого, произошедших еще в дедовскую, древнюю, доисторическую эпоху, их родители умерли пятнадцать, двадцать, тридцать лет назад, но боль, пережитая ими в детстве, никуда не делась. Она там же, где и была. Она читается на лице, звучит в голосе, бьется в теле, течет по жилам. По замкнутому кругу.

Придя на очередное занятие с мадам Сельд и постучавшись в ее дверь, я с порога вижу, что пациентка очень взбудоражена: кипя от злости, она стоит посреди комнаты и, похоже, готова расплакаться. А в комнате царит непривычный беспорядок: кажется, Миша решила переставить всю мебель и остановилась в самый разгар работы.

Я стучусь еще раз и на цыпочках вхожу в комнату.

— Добрый день, Миша, как идут дела?

— Вообще никак не идут.

— Я ошибаюсь или вы и вправду чем-то очень разгневаны?

— Эта садистка вечно переходит без стула… и вечно хочет все прибурить.

— Сиделка?

— Да.

— Она заходит без стука?

— Да.

— Надо напомнить ей, чтобы стучалась, Миша. И про уборку молчать не следует. Если же она не примет ваши просьбы во внимание, нужно поговорить об этом с директрисой.

Она опускается в кресло.

— Да не могу я больше говорить, вот она и не понимает. Даже когда я в этой… в этом… она тоже влетает без церемониалов.

— Давайте я ей скажу.

— Нет-нет, ни в коей случайности. Она будет сердиться. А вы? — Она внимательно всматривается в меня. — У вас печальный вид.

Старики как дети: ничего-то от них не скроешь.

— Вам правда так кажется? Нет, у меня все отлично.

— Говорить… это ложно… это утомляет, понимаете.

— Понимаю, Миша.

— У меня тут… был… — Она указывает на голову. — Думала вам пересказать, но он уже слишком далеко.

— Сон?

— Да, только плохой.

— Кошмар?

— Да, про… главную управительницу… Она меня… изгоняла.

— В последнее время вы сильно встревожены, Миша. Вы не сообщали об этом медсестрам?

— Нет, я не могу… Нельзя демонстрировать свою слаботу медвнучкам… Нельзя, и все.

Она встает и немного прохаживается по комнате, затем возвращается ко мне.

— Я хотела сказать…

— Да?

— Теперь… Знаете, теперь все уже не так, как было. Стало намного худее… А еще я забываю эти… И все сделалось таким… неуловчим… неловимым. Меня это… холодует.

— Это вас волнует?

— Да. Но… холодно тоже.

— Мари навещала вас?

— Нет, с этим покончено. Она… — Миша делает горизонтальное движение рукой. — Доктор.

— Ей нужно лежать?

— Да.

— Как долго?

— Все время.

— До родов?

— Да.

— Понимаю, это досадно. Но сейчас главное — сохранить ребенка. И потом, я не сомневаюсь, что она будет часто звонить вам и сообщать новости.

— Да, но я… не дохожу.

— До телефона?

— Да. Он слишком далеко.

— Ясно. Но эта разлука ведь не навсегда. Позже Мари сможет снова навещать вас. Думаю, даже до рождения малыша. Давайте с вами немного позанимаемся, хорошо?

— Порошок.

— Сегодня у нас новое упражнение. Я показываю вам предмет, вы говорите, для чего он нужен, а потом описываете, как им пользоваться. Хорошо?

— Порошок.

Она с любопытством разглядывает вещи, которые я вытаскиваю из рюкзака. Достав блокнот с бумагой для писем, я кладу его перед нею.

— Да, знаю, это для… песен… писем.

— Очень хорошо, а еще?

— Это… клок…

— Да, блокнот, которым пользуются, чтобы…

Она делает рукой движение, как будто что-то пишет, но не находит нужного слова.

Я продолжаю свою фразу:

— Чтобы писать письма.

— Вот.

— Объясните теперь, как это делается.

— Берем такую… и потом убираем такой… — Она изображает, что снимает колпачок. — Ну, и вот.

— Отлично. Смотрите внимательно. Что я делаю, прежде чем начать писать?

— Вы кладете… линейку…

— Да, верно, снизу я подкладываю линованный листок, чтобы строчки моего письма получились прямыми.

— Вот.

— А когда письмо готово, мы…

— Перебираем его… внутрь.

— Внутрь чего?

— В кон… кон… концерт?

— В конверт. А потом идем на…

— Почту.

— Очень хорошо.

— А вы?

— Что я?

— Вы написали то письмо?

— Какое письмо, Миша?

— Своему отцу.

— И вы еще будете убеждать меня, что у вас путаница в мыслях?!

На ее лице — проблеск гордости. Я улыбаюсь.

— Нет, Миша, пока не написал. Пока нет. Кстати, а не черкнуть ли вам несколько слов? Уверен, вы, Миша, тоже давно не писали писем. Прошу, возьмите блокнот, напишите что-нибудь для Мари. Ей будет очень приятно, вам так не кажется?

— Да, но… не этой… а тем… который… Не этой.

— Не ручкой?

— Нет. Который стирается.

— Карандашом?

— Да.

— Кажется, у меня при себе была парочка…

Порывшись в рюкзаке, я вынимаю из пенала два карандаша и протягиваю их пациентке.

— И разминку.

— Резинку?

— Да.

— А у меня ее нет.

— У меня есть. Посмотрите в ящерке.

Она указывает на прикроватную тумбочку.

— В ящике?

— Ну да.

— Вы хотите, чтобы я достал резинку из ящика?

— Да. Она в железной штуке.

Я подхожу к тумбочке, Миша усаживается за стол.

Я выдвигаю ящик и вижу в нем две жестяные коробки, покрытые многолетней патиной, — такие точно пришлись бы по душе старьевщику. Открываю первую. Внутри — маленькие желтые таблетки, штук пятьдесят. Я так ошарашен, что едва не роняю коробку. Миша ничего не замечает. Я захлопываю коробку. Мое сердце стучит в несколько раз быстрее, чем минуту назад. Открываю вторую коробку, в которой и впрямь лежат канцелярские принадлежности — скрепки, кнопки, старательная резинка.

Беру ластик, аккуратно закрываю крышку, задвигаю ящик. Миша сидит за столом, склонившись над листом, и пытается что-то вывести на нем своим скачущим почерком. Одна ее рука лежит на бумаге, другая держит карандаш.

Я не в силах произнести ни слова.

Сколько таблеток в этой коробке?..

Штук пятьдесят, не меньше.

А медицинский персонал и понятия не имеет.

Вспоминаю разговор санитара с мадам Сельд, при котором я присутствовал несколько недель тому назад.

Выходит, это снотворное.

«Дорогая Мари», — написала Миша на листе.

Она подняла карандаш и медлит.

Миша глядит на меня: без моей помощи ей не продолжить, она робеет перед листом бумаги. Я ободряюще киваю. Она снова берется за дело.

Я приближаюсь к столу.

Поколебавшись несколько секунд, обращаюсь к пациентке:

— Миша, посмотрите на меня.

Она поднимает голову, словно девочка, которую прервали во время диктанта.

— Вы копите таблетки, которые вам приносят после ужина?

— Что-что?

При виде этих притворно простодушных глаз у меня возникает неодолимое желание обнять ее.

— В поисках ластика я по ошибке открыл другую коробку. Догадываетесь, что я там увидел?

Молчание пациентки длится недолго. Я знаю ее, я очень хорошо узнал ее за время нашего знакомства. Иногда мне даже кажется, что я могу читать ее мысли.

— Подождите. Я вам скажу… Это только… для того… чтобы быть… съедобной… понимаете?

— Чтобы быть свободной?

— Да. Свободной, вот именно. Просто знать. Что это мозвожно… Пока у меня еще есть голова на плече.

Долгое время мы сидим молча.

— Вы не скажете?

— Я подумаю, Миша.

Миша стоит перед злой директрисой, которая разглядывает ее без капли сочувствия.

— Мадам Сельд, я вынуждена с прискорбием сообщить вам, что несколько дней назад мы получили письмо, в котором в ваш адрес выдвигается обвинение в совершении ряда правонарушений. Кроме того, в данном письме содержится перечень всех без исключения предметов, которые находятся в вашем распоряжении.

— Вот оно что. Но кто же мог написать такое?

— Это не имеет значения. Сосед, соседка, посетитель, медицинская сестра, ваша подруга Грейс Келли! А может быть, сиделка, которая позарилась на ваш вентилятор или транзистор! Такова человеческая натура, мадам Сельд, и, учитывая ваши корни, я не думаю, что это стало для вас откровением. Или вы считали, что положение изменилось? Увы, нет: ради комнаты с хорошим видом, ради мебели люди готовы на все.

— Знаете, у меня почти ничего нет. Я продала квартиру, чтобы оплачивать свое пребывание здесь, у меня осталось одно-единственное кольцо, а мой транзистор не стоит и гроша.

— Это только слова. Так все говорят. А потом — раз! — обнаруживается кубышка. Но речь о другом. Полагаю, вы прекрасно понимаете, о чем пойдет наш разговор.

— Вы о бутылке виски?

— Не притворяйтесь невинной овечкой.

— Я не догадываюсь, о чем вы.

— Вот как? Вы уверены? А может быть, мне следует незамедлительно уведомить высшее страховое управление о том, что находится в ящике вашей прикроватной тумбочки, мадам Сельд?

Миша молчит. Чувствует, что наказание неминуемо.

Директриса обращается к ней ледяным тоном:

— И вы полагаете, что имеете право вот так все бросить? Покинуть свой пост, сложить с себя все обязанности? Вы полагаете, что имеете право решать? В жизни не ожидала подобного от такой дамы, как вы. Мы приняли вас, потому что сочли вашу кандидатуру достойной нашего учреждения. Мы приняли вас, потому что верили: вы готовы сражаться до конца. Потому что именно это мы хотим видеть в своих пациентах: боевой дух, стойкость, упорство. Мы непрерывно боремся с текучкой кадров. Это вопрос рентабельности. Я отлично знаю, что вы замышляете, не принимайте меня за идиотку. Я отлично знаю, что лежит в вашем ящике и каким образом вы намереваетесь это использовать. Вот зачем вы держите в шкафу виски! Прелестная смесь. Мне стыдно за вас, мадам Сельд.

— Да нет же. Впрочем, возможно… или нет. Но точно не сейчас.

— Вот как? И по какой причине я должна вам верить?

— Потому что я надеюсь.

— И на что же вы надеетесь?

— Отыскать их. Быть в состоянии поехать к ним, когда это случится.

— Раньше надо было думать!

— Но я не могла.

— Что это вообще за история?

— Она сложная. И в то же время очень простая.

Миша садится. Она пытается вспомнить все, она больше не смотрит на собеседницу. Начинает рассказывать. Вскоре она обращается не к директрисе, а к самой себе или к кому-то, кого уже нет.

— Меня забрала мамина двоюродная сестра. Мне было десять лет, и прежде я ни разу не встречалась с нею. Во время войны она сумела уехать к друзьям в Швейцарию. Все нужно было восстанавливать. На боли и пепле. Она удочерила меня, потому что не имела выбора. Мы жили там. Она рассказала мне, что мои родители умерли в лагерях, и точка. Она не могла говорить об этом. Она вела себя так, будто всего этого никогда не было. Возможно, из чувства стыда. Такой стыд вам неведом. А еще из-за печали. Она выжила, а остальные умерли. Повзрослев, я стала искать. Я обнаружила их след. Выяснила, что они пережили, куда их перемещали. Дранси, Аушвиц. Но были у меня и другие воспоминания, которые приходили все чаще и чаще, которые буквально преследовали меня. Далекие воспоминания, которые не соответствовали ничему из того, что мне рассказывали. Незнакомые лица, которые начинали расплываться, река, в которой мы купались, лесок за домом, заросший кустами ежевики, огромные тазы, в которых стирали белье, и прочие картинки без подписей. Как будто бы все это было не со мной, как будто бы все это не более чем сон, чем фантазия. Я поняла, что вопросы причиняют боль и что ответов не будет. Я приняла молчание. Эта женщина воспитала меня из чувства долга. Денег у нее было мало, но она платила за мое обучение. Когда я стала совершеннолетней, она уехала обратно в Польшу. Там тоже все умерли, но она отыскала места своего детства. Я много раз приезжала навестить ее. Во время нашей последней встречи, незадолго до ее смерти, она наконец рассказала. Она рассказала мне о молодой паре, о Николь и Анри, которые рисковали своей жизнью, чтобы спасти мою. Она не была уверена, что помнит имена точно, но для меня они прозвучали чрезвычайно знакомо. Она мало что знала о тех трех годах, которые я провела у них. Только то, что они держали меня у себя, все время, и воспитывали как собственную дочь. Когда она умерла, я пыталась найти их. Но я не знала их фамилии. Она забыла ее.

Злая директриса меряет комнату шагами, дожидаясь, когда Миша закончит свой рассказ, который ей не очень-то интересен.

— Тем не менее незачем делать из этого трагедию.

— Вы не понимаете.

— Прекрасно понимаю, мадам Сельд. Вы чувствуете себя в долгу перед этими людьми и считаете, что поступили неблагодарно. Совершенно справедливо считаете, кстати.

— Нет, дело не в этом. Это нечто другое. Нечто намного большее.

— В любом случае, уже слишком поздно. Вы будете не первым человеком, который не отдал свои долги! И зарубите на носу: когда вам уезжать, решаю я.

Стареть — значит учиться терять.

Принимать на баланс новые убытки, новые изменения, новые утраты. Вот как я это вижу.

Сплошные расходы. Ни циферки в графе «Прибыль».

Переставать бегать, шагать, наклоняться, опускаться, подниматься, тянуться, сгибаться, поворачиваться с боку на бок, ни вперед, ни назад, ни утром, ни вечером, вообще никогда. Безостановочно приспосабливаться.

Терять память, терять ориентиры, терять слова. Терять равновесие, зрение, чувство времени, терять сон, терять слух, терять разум.

Терять то, что тебе было даровано, то, чего ты добился, то, что ты заслужил, то, за что ты боролся, то, что, как тебе казалось, будет с тобой навсегда.

Примиряться.

Перестраиваться.

Обходиться без.

Пропускать.

Дождаться дня, когда больше будет нечего терять.

Все начинается с пустяков. А потом процесс ускоряется.

Едва попадая в дом престарелых, люди уже несут потери. Одна крупнее другой.

Колоссальные потери.

И каждый понимает: как бы он ни старался, начиная этот бой с нуля каждый день, рано или поздно он неизбежно потеряет все.

Я постучался в дверь, но из комнаты никто не отозвался.

Я поискал в коридоре, полагая, что пациентка еще не пришла с обеда. Медсестры сказали, что видели, как она входила к себе в комнату.

Я возвращаюсь к двери, снова стучусь. Не получая ответа, открываю дверь и осторожно захожу в комнату. Миша сидит в кресле, ее взгляд блуждает. Лицо кажется изможденным. Она поворачивается ко мне и улыбается. Мы давно не виделись: она болела, пришлось отменить несколько занятий. Мне хватает нескольких секунд, чтобы понять: конец близок.

Мне так больно, словно меня ударили кулаком в живот. Сам не знаю, почему мне настолько жаль эту даму. Я готов расплакаться.

— Добрый день, Миша, как ваши дела?

Она снова улыбается мне, но ничего не говорит.

— Вы утомлены?

Она едва заметно кивает.

— Давайте я приду в другой раз.

Она не сводит с меня взгляда и молчит.

— Мне побыть с вами?

— Да.

Беру стул и подсаживаюсь к ней.

— Я хотела вам сказать… Это…

Она изображает, как что-то убегает от нее, растворяется в воздухе. Столь явный жест бессилия потрясает меня.

— Это все…

— Нет-нет, Миша, это все не напрасно. У вас сейчас упадок сил, такое бывает, вам нужно отдохнуть, и тогда мы сможем снова делать упражнения.

— Ох, нет, я… но если бы вы…

— Я побуду с вами немножко, не тревожьтесь. Мари вам звонила?

— Да, но…

Снова этот жест бессилия.

— Я… не могу… поэтому… нужно…

— Она сообщает вам новости?

— Да. Она… зво… но я не… слишком… далеко… всегда нужно… это так ела… ложно.

Она виновато смотрит на меня.

— Успокойтесь, Миша, все наладится.

Мы погружаемся в молчание.

Я мог бы предложить игру, достать из рюкзака ноутбук и показать несколько картинок или включить музыку. Какие-нибудь песни, которые были популярны в годы ее молодости. Это помогает пробудить воспоминания. Пациентам нравятся такие занятия.

Но я молчу.

Иногда надо впускать в сердце пустоту, которая остается после утраты.

Не отвлекаться ни на что. Смириться с тем, что больше сказать нечего.

Просто сидеть рядом.

Держаться за руки.

Мы сидим рядом, она закрывает глаза. Я не смотрю на часы.

Я чувствую, как ее ладонь согревается в моей.

Кажется, по ее лицу пробегает волна расслабления.

Спустя несколько минут я встаю.

— Я приду проведать вас завтра, Миша.

Я уже стою у двери, как вдруг она окликает меня:

— Жером?

Она редко называет меня по имени, потому что забывает его.

— Да?

— Спагетти.

Я вижу их так, словно сам попал туда — в эти пустынные, иссушенные земли, на эти разбитые дороги, которые появляются в середине ее фраз, когда она пробует говорить. Безотрадные, лишенные света пейзажи, пугающие своим однообразием, и ничего, совсем ничего, за что уцепиться взору. Так, наверно, должен выглядеть конец света. Она только начинает фразу, а ей уже не хватает слов, она шатается, будто вот-вот рухнет в пропасть. Нет больше ни маяков, ни ориентиров, потому что ни одна тропинка не смогла бы пересечь эти бесплодные земли. Слова исчезли, их не воскресить никакими образами. Ее голос начинает погибать, задыхаясь в тисках поражения. На его пути возникают неведомые и непреодолимые препятствия. Какие-то темные массы, к которым не подберешь названия. Ей совершенно нечем поделиться. Каждая из ее попыток падает с высоты в бездонный колодец, из которого уже ничего не поднять. Она заглядывает мне в глаза и ищет в них подсказку, ключ, окольную тропу. Но я ничем не могу ей помочь.

Нить общения с миром рвется.

Молчание побеждает. И больше ничто не удерживает ее.

МАРИ

Я не позвонила, чтобы предупредить ее. Телефонные разговоры стали такими бестолковыми и путаными, что всякий раз, когда я кладу трубку, меня долго не покидает мерзкое ощущение проигрыша.

Я вхожу в комнату тихо, чтобы не напугать Миша.

Она замерла у окна, в нейтральной зоне между креслом и кроватью: кажется, я застигла ее в момент душевного колебания. Глядя на нее, я с ужасом понимаю, насколько сильно она изменилась за те несколько недель, что мы не виделись.

Она стала старухой.

Теперь уже точно.

На ее лице измождение, кожа потеряла прежний цвет, тело ссохлось, движения сделались совсем неуверенными. Я не могу допустить, чтобы она поняла, как мне больно видеть ее в таком состоянии, мой взгляд не должен выдать ни капли испуга или потрясения, мои руки должны раскрыться и обнять Миша. Я сохраняю на губах улыбку и приближаюсь к ней.

Она смотрит на меня, не веря своим глазам.

Я пытаюсь представить себе, какую работу совершает в эти мгновения ее мозг, чтобы она могла сообразить, что к ней подхожу именно я.

— Ох, Мари, а доктор?

Размер моего живота впечатляет Миша. Она взволнована.

Мы обнимаемся, она держится за решетку кровати, чтобы не шататься.

— Послушай, я только и делаю, что лежу, с утра до вечера и с вечера до утра, я уже с ума начинаю сходить, так что мне было просто необходимо сбежать! Я хотела увидеть тебя.

— Это… это тот… молодой… Же… Это тот парень тебя предупредил?

— Да, Жером Миллу позвонил мне. Рассказал, что уезжает на неделю в отпуск и что беспокоится за тебя: по его мнению, в последнее время ты какая-то грустная. Его тревожило, что целую неделю тебя никто не будет навещать, ведь у мадам Данвиль грипп, ты знала?

— О… Но он не… Это не… и все же… а ты, тебе… надо осторожно.

— Присядь, Миша, я к тебе ненадолго. И я тоже присяду. Не бойся, я туда и обратно на такси. К тому же начиная с этой недели ребенку больше не угрожает опасность, даже если роды состоятся раньше срока.

Она садится.

— Ага. Так лучше.

Я смотрю на нее. Мы обе растроганы.

— Как же я рада видеть тебя, Миша!

— И я. Рада.

— Тебе не слишком скучно?

— Немного… но не отчим.

— Знаешь, я тут подумала, раз читать тебе тяжело, давай я принесу плеер и компакт-диски с аудиокнигами. Будешь слушать разные хорошие произведения.

— Нет… нет… это ложно.

— Что сложно? Слушать диски?

— Нет… этот… эта… машина.

— Плеер? Да нет же, вот увидишь, это совсем не сложно. У меня есть один старый, с большими клавишами, все сверху подписано, я принесу его тебе в следующий раз.

— Порошок… как хочешь.

На протяжении нескольких секунд мы не произносим ни слова. Миша смотрит на меня. Она улыбается, но я-то вижу. Она сдалась. Она больше не в силах что-то объяснять, проговаривать свои желания и теперь просто отбивает подачу.

— Не помню, рассказывала ли тебе, но в консультации я познакомилась с гениальной акушеркой. Она наблюдает за моей беременностью.

— Чудесно.

— А еще вчера звонил начальник, интересовался, как мои дела. Кажется, он не сердится на меня, хотя мне и пришлось уйти в декрет раньше времени.

— А этот… — Не находя нужного слова, она рисует рукой какой-то большой силуэт. — Из Индии…

— Лукас?

— Да, он.

— Ну… он улетает на будущей неделе. Его отъезд ускорили, потому что человека, занимавшего этот пост, тоже спешно куда-то переводят. Так что Лукас уедет еще до рождения ребенка.

— Вот как… А… пока?

— Ну, он очень занят, много дел на работе, подготовка к переезду и прочие хлопоты, но он все-таки помогает мне. Ходит за покупками, сопровождает в консультацию. Ты за меня не беспокойся, Миша. Я выпутаюсь. Так уж вышло… Я понимала это, и я приняла решение. Все устроится.

Снова молчание.

Я кладу руки на живот и поглаживаю его.

— Шевелится?

— Да не то слово! Просто с ума сойти.

— Живот большой.

— И не говори. Да к тому же тяжелый, ох! Ночью часами кручусь с боку на бок, все никак не найду удобную позу для сна. Кстати о сне: хорошо ли ты спишь по ночам?

— Да… нормально.

Мне нужно время, чтобы привыкнуть. К этой тишине.

— А как дела у твоей приятельницы Арманд?

— У нее тоже был… этот… грипп. В этой… не… виделись.

— То есть она не выходит из своей комнаты?

— Да. Пока… там.

— Бедная моя Миша, представляю, какими длинными кажутся тебе дни.

— Не отчим. Но… я ничего не делаю.

— А телевизор?

— Ой, нет… слишком много шумовки.

— Кстати, на днях я видела один фильм, Лукас загрузил его мне на компьютер. Я была дома одна, спокойно сидела на диване и смотрела кино. Но едва фильм закончился, я расплакалась, ты даже не представляешь как! Буквально рыдала и не могла остановиться.

— О… наверно, это из-за твоего… бремени.

— Нет, не думаю. По крайней мере, не только из-за беременности. Хочешь узнать сюжет?

Наконец-то в ее взгляде вспыхивает искра. Миша обожает мои рассказы о фильмах, о книгах, о жизни моих друзей. Она слушает меня с тем пристальным вниманием, которое сохраняет специально для подобных историй.

— Главный герой — мальчик-подросток лет двенадцати-тринадцати. Воспитывает его отец. Действие происходит в бельгийском захолустье, в стране кризис. Родители мальчика разошлись, почему — толком не объясняется. Отец вернулся в дом своей матери, то есть бабушки мальчика, там же живут братья отца. Все четверо безработные, дни напролет ничего не делают, только пьянствуют. Впрочем, фильм не назовешь печальным, в жизни героев случаются и приятные события, они ездят за покупками на велосипедах, смотрят телевизор. Тем не менее отец поколачивает сына. Возможно, причина в том, что отец чувствует, как сын выходит из-под его контроля, или же отец догадывается, что сын — совсем не такой, как он. И вот однажды в дом заявляется дама из службы социальной защиты. Отец приходит в ярость, набрасывается с кулаками на свою мать, убежденный, что это она донесла властям о проблемах в их семье. Пожилая дама не произносит ни слова. Мальчишку отправляют в интернат, там он много читает, серьезно учится, короче, начинает новую жизнь. Смена кадра — вот мальчик уже стал взрослым, он живет с женщиной, и та ждет от него ребенка. Самый запоминающийся эпизод нам показывают в конце фильма: главный герой приезжает навестить свою бабушку в пансионате для престарелых. Он приезжает сказать ей спасибо. Он благодарит ее за то, что она не выдала его, за то, что не стала говорить его отцу, что это не она обратилась в соцзащиту. Потому что в действительности это он, он сам позвонил туда и рассказал о поведении отца. Ох, ты не представляешь себе, как я плакала. Очень искренний фильм о первопричинах людских поступков, о том, как человек обходится с тем, что подарила ему жизнь. Уверена, тебе он непременно понравился бы.

На лице Миша задумчивое выражение.

— О да… Да.

— Знаешь, я тоже хотела бы сказать спасибо. Спасибо тебе, Миша. Спасибо за все. Неизвестно, что стало бы со мной, если бы не ты. Если бы не ты, я не смогла бы остаться на рю-дез-Амандьер, если бы не ты, я не нашла бы прибежища. Если бы не ты, я не смогла бы выучиться, а потом, когда я болела, ты тоже была рядом. Знаешь, я не думаю, что смогла бы… выкарабкаться, если бы не ты.

Миша опускает глаза, стараясь скрыть взволнованный взгляд, и роется в карманах брюк в поисках бумажного носового платочка.

— Но… Тебе незачем…

— А вот и нет. Очень даже есть зачем.

— Ты… ты… вечно преубольшаешь.

Несколько секунд мы молча сидим рядом.

— Как он называется?

— Фильм?

— Да.

— «О мерзосердии».^[5]

— A-а… О милосердии…

Ее лицо серьезно и сосредоточенно.

— Такое… очень… заборное… забавное слово. А ты уверена, что оно существует?

Наступила ночь. Шторы в цветочек задернуты.

Миша стоит под плафоном, испускающим желтый свет. Она одна посреди своей комнаты. Молча двигается. Сперва осторожно, затем смелее.

Она танцует.

Она поднимает руки, кружится. Приседает, делая что-то наподобие реверанса, горделиво распрямляется.

Она то и дело начинает терять равновесие, но всякий раз удерживает себя в вертикальном положении.

Словно во сне, она опять слышит девичий голосок.

Я буду спать у тебя? Ты оставишь свет? Ты останешься тут? Ты можешь оставить дверь открытой? Ты останешься со мной? А мы вместе позавтракаем? А ты чего-нибудь боишься? А ты знаешь, где моя школа? Ты ведь не выключишь свет? Ты проводишь меня, если мама не сможет?

Миша раскрывает руки, обхватывает ими свое тело. На мгновение она застывает в этом объятии, словно хочет задержать кого-то или покачать на руках ребенка.

В дверь стучат. В комнату входит настоящая директриса. Миша в своей постели.

— Добрый день, мадам Сельд, как поживаете?

— Да. Нормально.

— Месье Миллу, ваш логопед, на этой неделе в отпуске, вы помните?

— Да-да.

— Сегодня утром он позвонил мне и попросил передать вам одно послание. Он сказал, что это очень важно. Поскольку вам сейчас тяжело разговаривать по телефону, он сообщил сведения мне.

Директриса вытаскивает из кармана листок бумаги, на котором записано несколько строк.

— Он говорит, что нашел этих людей. Людей из Ля-Ферте-су-Жуар, тех, кого вы ищете. Они перебрались в другое место неподалеку. Месье Миллу собирается навестить даму, она еще жива. Он вам обо всем расскажет.

Миша требуется время, чтобы воспринять эту новость.

— Это… с… курьезно?

— Да, конечно, мадам Сельд. Совершенно серьезно.

— О… спагетти. Большое вам спагетти.

На протяжении нескольких секунд Миша о чем-то напряженно размышляет.

— Надо сказать Мари. Из… извести…

— Известить ее?

— Да.

— Я непременно это сделаю, мадам Сельд. Я позвоню Мари и дословно передам ей сообщение от месье Миллу. Хорошо?

— Да, порошок.

— И кстати, я поговорила с сиделкой и объяснила ей ваши просьбы. Она пообещала быть внимательнее и не переделывать за вами ничего, если в этом нет необходимости. Она сейчас тоже в отпуске, но на будущей неделе вернется. Я зайду к вам узнать, все ли благополучно.

— Не знаю даже, как вас…

— Не благодарите меня, мадам Сельд, это моя работа. Что ж, мне пора. Хорошего дня.

ЖЕРОМ

Она с нетерпением ожидает меня.

Она знает мое расписание. Знает, что я здесь уже с утра, но мы встретимся только в три часа дня. Как заведено по вторникам. Уверен, она гадает, не забегу ли я к ней пораньше, просто чтобы сказать пару слов. Я думал об этом, но не хочу напрасно будоражить ее. Мне нужно время, чтобы поведать ей обо всем.

Настало три часа дня, и я наконец вхожу в комнату к Миша.

Она делает над собой усилие и привстает. От медперсонала я узнал, что с недавних пор она часто лежит в постели целыми днями.

Миша принарядилась, накинула на плечи платок с рисунком в цветочек, который я не раз нахваливал. Присаживается обратно в кресло.

При виде меня ее лицо проясняется.

— О! Добрый день… Же…

— Добрый день, Миша, вы не представляете, как я рад вас видеть. Скажу честно, я по вам скучал!

Она улыбается. Приглаживает волосы, которые примялись за время долгого лежания в кровати.

— Как ваше самочувствие?

— О, нормально. Ну и… эти… друзья?

— Ох! Мне столько всего нужно вам рассказать. Вы готовы?

— О да. Очень.

Она не сводит с меня глаз.

Все будто замедляется: стук ее сердца, ритм движений, моргание век. В комнате звенящая тишина.

— Ну так вот. Перед отъездом я позвонил Мари. Вы казались мне очень усталой, и я тревожился за вас. Мы немного поговорили, и Мари сказала мне, что вы разыскиваете людей, которые спасли вас во время войны, и что вы подали новое объявление, но на него так никто и не откликнулся. Она видела, что это очень печалит вас. У меня не было никаких особых планов на отпуск, и я решил поехать туда. В Ля-Ферте-су-Жуар. Мне нравится импровизировать. Я остановился в приятной маленькой гостинице и несколько дней бродил туда-сюда, задавал вопросы в кафе, в булочных, на рынке, побывал у нотариуса, у врача. Наконец мне повезло: я отыскал старого сапожника, который знал Николь и Анри Ольфингеров. Имена совпадали; к тому же ему был известен слух, что в годы войны эти супруги прятали у себя еврейскую девочку. Сапожник объяснил мне, что у Ольфингеров есть дочь по имени Мадлен, она вышла замуж за человека из Ля-Ферте и живет там по сей день. Я отправился к ней. Она очень приветливо встретила меня и поведала ту же историю. Ее родители часто рассказывали, как все было. Они все помнили и думали о вас.

Я делаю паузу и внимательно смотрю на Миша. Она не сводит с меня глаз. Ждет продолжения.

— Вас к ним привела ваша мама. Она хотела отвезти вас в свободную зону и оставить у друзей в департаменте Роны. Но дорогу стали бомбить, и поезд остановился в чистом поле, неподалеку от Ферте-су-Жуар. Ваша мать взяла вас за руку, и вы пустились бежать. Наконец она увидела первый дом, он располагался примерно в километре от города. Мать посадила вас под дерево и велела ждать, не сходя с места. Она постучалась в дверь. Ей отворила Николь Ольфингер. Ваша мама уговорила эту молодую женщину, которую видела впервые в жизни, принять ее семилетнюю дочку. Она сказала: «Нужно забрать у меня малышку. Я вернусь, но сегодня ее нужно у меня забрать. Пожалуйста». Анри вышел на крыльцо, они с женой переглянулись и сказали «да». Ваша мама повторила, что вернется. Но она так и не вернулась.

Я делаю новую паузу. Всматриваюсь в лицо Миша. Оно не выражает ничего, кроме чрезвычайного внимания к моему рассказу.

— Они прекрасно понимали, что делают. Чем рискуют. Они сожгли ваше пальто с нашитой желтой звездой. Они прятали вас. Все это время. Соседям и друзьям они говорили, что вы их племянница. В октябре сорок третьего в Ферте-су-Жуар случилась облава, человек пятнадцать депортировали. Николь и Анри боялись, что на них донесут, и они спрятали вас под брезентом в сарае, там вы провели всю ночь, но, к счастью, никто не пришел. Война закончилась, и однажды утром в дверь их дома постучалась какая-то женщина. Двоюродная сестра вашей матери. Та успела написать ей письмо и по памяти нарисовала план, чтобы тетя могла отыскать вас. На случай, если дела пойдут плохо. Ваших родителей депортировали спустя несколько дней после маминого ухода из Ля-Ферте. Так звучит история, которую рассказала мне Мадлен, дочь Николь и Анри Ольфингеров, родившаяся после войны. Когда ее будущие родители приютили вас, они только-только поженились. Анри умер несколько лет тому назад, а Николь еще жива. Она живет в местном доме престарелых. Ей девяносто девять лет.

Миша сидит лицом ко мне. Слезы беззвучно текут по ее щекам.

Я беру ее ладони в свои: они такие холодные, что мне становится страшно.

— Миша, как вы? Мне продолжать?

Она кивает.

— Я навестил Николь Ольфингер. Она ослепла и плохо слышит. Но она в совершенно здравом уме. Я рассказал ей о вас. О том, как вы разыскивали их. Но вы не знали их фамилии. Она поняла. Я взял на себя смелость сказать ей, как важно для вас выразить им свою признательность. Она была очень тронута. Еще я сказал, как вы будете счастливы узнать, что она еще жива. Узнать, что еще не слишком поздно. На мой вопрос, как они продержались те три года, она ответила словами, которые я запомнил наизусть: «Мы говорим „нет“ худшему. А потом у нас просто не остается выбора». Да, и еще она сказала: «Такими поступками не кичатся».

Миша прячет лицо в ладонях.

— Вы знаете, Миша, я тоже плакал, когда вышел из ее комнаты.

Несколько минут она остается в этой позе.

— Представляю себе, сколько чувств вы испытываете…

Она не отвечает. Но я слышу ее дыхание, слышу, с какой решительностью она сдерживает рыдания.

— Весной можем попытаться свозить вас туда. Кто знает?

Она опускает руки и поднимает глаза.

— Да… но… я так… обезусилела. Мозвожно.

— Если хотите, я приду завтра с блокнотом бумаги для писем и помогу вам написать несколько строк. Хорошо?

Ее подбородок дрожит, но слезы больше не текут.

— Порошок.

На следующий день, когда я только вхожу в ее комнату, она уже сидит за столом.

Она готова.

Я сажусь сбоку.

Кладу перед нею блокнот, даю один из своих карандашей. Я помню, что ручки и фломастеры ей не нравятся. Она хочет быть уверена, что можно стереть, начать заново.

Несколько минут она сидит склонившись над бумагой и подняв карандаш. Ждет, когда придут слова.

Я понимаю, насколько редкими гостями они стали. Такие далекие, перепутанные, погребенные.

— Вам нужна помощь, Миша?

Она качает головой.

Я отхожу от нее.

Сажусь на край кровати и смотрю в окно.

Мы никуда не торопимся.

Я вижу, как она пишет. Очень медленно. Написала от силы десяток слов. Ее рука дрожит, но она старается. Я знаю: в эти мгновения она отдает все, что у нее осталось. Сжигает последний порох.

Я слышу скрип карандаша. Она сильно надавливает на бумагу.

Я готов улечься на постель и вздремнуть. Потому что в этой комнате, рядом с этой пожилой дамой, я непостижимым образом чувствую себя в безопасности.

Она закончила.

Она складывает лист.

Не заглядывая в текст, я кладу письмо в конверт и запечатываю его у нее на глазах. Она имеет на это право, она заслужила уважение. Я надписываю адрес дома престарелых, указываю номер комнаты и имя Николь Ольфингер.

— Я отправлю его по дороге с работы.

Она одобрительно кивает.

— Увидимся в четверг?

Она снова кивает, уже из последних сил.

Я подхожу к двери, но пациентка останавливает меня:

— А вы?.. Ваш о… отуц?

— Эх…

— Что делать?

— Не знаю, Миша.

— Но почему так долго?

— Знаете, мой отец никогда не стремился снова встретиться со мной. Мне кажется, ему невыносимо мое присутствие. Он помнит меня как некую искаженную, деформированную картинку, которую он навеки заморозил в своей памяти.

— Но почему?

— Понятия не имею. Возможно, просто потому, что я не стал тем сыном, о котором он мечтал. Как будто что-то во мне оскорбляет его. Он видит во мне врага. Всегда выискивает слабые места. А затем наносит удар, пусть всего лишь словесный. Но ведь слова умеют ранить, согласитесь. Издевки, сарказм, критика, упреки — все это оставляет в душе следы. Нестираемые. И еще этот взгляд, который высматривает дефекты, а затем порицает. Это тоже оставляет следы. Человеку, перенесшему такое отношение, становится трудно доверять другим. Трудно любить себя самого. Да, он страдал. Много. Я понимаю это, да и время уходит, тут вы, конечно, правы. Но настанет ли день, когда все успокоится? Не знаю. Не уверен. Я хотел бы надеяться на это. Я уже давно простил. Но я не знаю, возможно ли что-то другое. Что-то более приятное.

Она не сводит с меня глаз.

А затем берет со стола бумагу и карандаш, которые я оставил ей.

— Все это надо положить.

— Положить куда, Миша?

— На бумагу.

— Хорошо, я обещаю вам. Я положу все это на бумагу.

Мы сидим лицом к лицу.

— Ну, Миша, по-моему, сегодня вы в прекрасной форме! Начнем с маленького упражнения для разминки? Назовите мне десяток слов, которые рифмуются с «дом».

Она бойко отвечает:

— Гром, бом, перелом, ком, сачком, дном, болтуном, багром, ведром, аэродром.

— Прекрасно! Сразу видно профессионала. А теперь слова, которые рифмуются с…

— Мертвец.

— Ладно, как скажете.

— Нет, давайте теперь вы.

— Ну… Столбец, зубец, кузнец.

— Что, и все?

Ей нравится дразнить меня.

— Я вам помогу. Купец, жеребец, конец, молодец… глупец, рубец, слепец.

— Браво, Миша, в рифмах вы во сто крат сильнее меня!

Я позволяю тишине обволакивать нас. Вокруг нас образуется пространство, какое доводится делить далеко не с каждым.

Но спустя некоторое время я не могу больше молчать.

— Знали бы вы, Миша, как меня раздражает, когда люди уходят без предупреждения.

— Не понимаю, о чем вы.

— Нам необходимо предупреждение. О том, что тот или иной человек скоро умрет. Доброволенли его выбор, мне все равно, в конце концов, это его дела, его жизнь. Но пусть бы отправил какую-нибудь записку, уведомление, эсэмэс, голосовое сообщение, электронное письмо, что угодно, с коротким и недвусмысленным текстом: внимание, месье Икс, мадам Игрек, ваш кузен, ваша подруга, ваш супруг, ваш сосед, ваша мать может умереть в ближайшем будущем, очень скоро, прямо сейчас. Впрочем, это тоже никуда не годится.

Миша в растерянности, ей непривычно видеть меня в таком волнении. Я пытаюсь объяснить, о чем идет речь.

— Это безумно тяжело, это просто невыносимо. Мы считаем, что у нас еще есть время сказать о своих чувствах, и вдруг оказывается, что уже поздно. Мы полагаем, что поведения и поступков достаточно, но это не так: надо говорить. Говорить — слово, которое вы так любите. Говорить, вот что важно, и не мне рассказывать вам об этом, ведь вы были корректором в большом журнале, если не ошибаюсь.

— К чему вы клоните?

— Да я и сам не пойму! Черкнуть пару строк перед уходом… «Было здорово», «Рад нашему знакомству», «Очень польщен», «Очарован», «Счастливого пути», «Приятного окончания поездки в неизвестное», «Спасибо за все», не знаю, что еще! Или, возможно… просто крепко обнять вас.

— Будьте так любезны.

Я подхожу к ней. Чувствую, как ее хрупкое тело опирается о мое, вначале с осторожностью, затем она расслабляется в этом объятии.

Неожиданно маленькую комнату наполняет голос Жака Бреля.

Мы делаем вид, что кружимся в танце.

Она отстраняется первой.

— Да ведь вы спите, Жером! И я даже не знаю, кому снится этот сон, мне или вам! Но в том, что это сон, я уверена точно.

ЖЕРОМ (2)

Она понравилась мне с первого взгляда.

Я узнал ее, да, вот верное слово.

Я подумал: я беру все.

Улыбку, печаль, круги под глазами.

Девочку, которую без пальто привели гулять в парк. Молодую женщину с большим животом, который выпирает из-под пальто.

Ребенка, воду в ванной, запотевшее зеркало.

МАРИ

В языке существует столько общепринятых фраз, которые произносят в таких случаях.

Чтобы успокоить собеседника, попытаться утишить его боль. И свою заодно.

«Вы сделали все, что могли», «Вы много значили для нее», «Как хорошо, что вы были рядом», «Он очень вас любил», «Она часто говорила о вас».

И никто не возразит ни слова.

Сегодня утром будильник прозвонил как обычно, но Миша не открыла глаза.

Она умерла во сне.

Самая приятная смерть, которую она только могла пожелать себе.

Я точно знаю.

Смерть, наступившая до того, как Миша потеряла все без остатка.

В коридоре ко мне подходит логопед Жером. Вид у него очень взволнованный.

— Добрый день, я — Жером.

— Добрый день, я — Мари.

— Жаль, что наше знакомство происходит… в таких обстоятельствах. Вас пустили к ней?

— Да-да. Я провела возле нее все утро. А потом ее увезли. У нее было такое спокойное лицо. Такое умиротворенное. Словно бы, отходя ко сну, она пребывала в приятной уверенности, что больше не проснется.

Он на несколько секунд отводит взгляд. Кажется, отгоняет от себя какую-то темную мысль. Наконец его глаза снова встречаются с моими.

— И ничего особенного не нашли? В смысле… врач вам что-нибудь сообщил?

— Нет. Больше ничего. Только то, что она умерла во сне, не мучилась. Именно об этом мы все мечтаем, не правда ли?

— Да, конечно.

Он всматривается в меня, колеблется, будто хочет о чем-то спросить.

— А как ваши дела, Мари? Это все не слишком… ложно?

Я улыбаюсь.

— Есть немного. Но не отчим.

Теперь улыбается и он.

— Я хотела бы сказать вам большое спагетти, Жером. Если вы позволите называть вас Жеромом. За то, что вы сделали для нее. Я думала о том, чтобы съездить с нею туда. Но духу не хватило. Я боялась, что она просто не вынесет такой поездки. Но вы оказались правы.

— Вы знаете, она стала важным человеком и в моей жизни. Чрезвычайно. Сам гадаю почему, но к одним пациентам привязываешься больше, чем к другим. Я абсолютно уверен в одном: мне тоже следовало бы сказать ей спагетти. Поблагодарить ее.

— Думаю, вы сделали это с лихвой. Кстати, придете ли вы на креманку?

— Да, порошок.

— Будет тарелочка бутербродов.

— Надеюсь, с сухокопчеными палками!

— Я их непременно подсушу. И с насосом тоже будут.

— Если вам понадобится помощь, чтобы освободить комнату, прошу, позовите меня. Я ведь здесь часто бываю.

— Спасибо.

— Что ж, тогда до скорого?

— Да, до скорого.

Я смотрю ему вслед. Он идет по коридору, стучится в другую комнату.

Из-за двери слышится его ясный голос:

— Добрый день, мадам Лефебюр, как сегодня ваши дела?

Примечания

1

Французская народная песня с печальным концом: хозяйка трактира, жена бедного солдата, считая его погибшим, вышла замуж за другого. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Имеется в виду Антуан де Максими, ведущий J’irai dormir chez vous — серии телепередач о путешествиях, выходившей на французских телеканалах Canal +, France 5 и Voyage.

(обратно)

3

Симона Вейль (1927–2017) — французский писатель, политик и юрист. Автор закона о легализации абортов, принятого в 1974 г.

(обратно)

4

Имеется в виду французский каталог одежды 3suisses («Труа-сьюс»).

(обратно)

5

La Merditude des choses (фр.) — Нидерланды, 2009 г. В российском прокате фильм выходил в 2010 г. под названием «Фламандские натюрморты».

(обратно)

6

Жак Брель, La Valse à Mille Temps, 1959. Текст: Жак Роман Брель, Эрик Бло, «Уорнер Чейпелл Мьюзик Франс».

(обратно)

Оглавление

МАРИ

ЖЕРОМ

МАРИ

ЖЕРОМ

МАРИ

ЖЕРОМ

МАРИ

ЖЕРОМ

ЖЕРОМ (2)

МАРИ

*** Примечания ***