Один относительно молодой литератор, некто Охапкин, пошел на поводу у времени и купил в Осташковском районе Калининской области полуразвалившуюся избу. Изба была из рук вон худая, с ободранной крышей, сгнившим крылечком и разобранными полами. Охапкин дал ей кое-какой ремонт и летом 1983 года перевез сюда жену с семилетней дочкой, годовалого пойнтера, названного по имени главного охапкинского врага, критика Спиридонского, — Спиридонским, и поэта Бугаева, с которым его связывал тот род профессионально-дружеских отношений, какой у нас называется — рука руку моет.
Охапкинское приобретение находилось в местах трудноступных, малонаселенных, словом, довольно-таки глухих. От Осташкова нужно было еще целых два часа ехать автобусом, а затем долго идти лесами, полями и прочими обстоятельствами среднерусского пейзажа. Обитаемых деревень на этом пути не было ни одной, зато заброшенные встречались довольно часто. Их вид производил на свежего человека тот восторженно-грозный ужас, с каким впервые читается пушкинский «Пир во время чумы». Как раз посредине одной из таких деревень и стояло охапкинское приобретение, расположившись прямо напротив белоснежных руин деревенской церкви, которые были испещрены скабрезными существительными и эмблемами «Спартака».
Как это ни глупо, но с легкой руки Охапкина деревенская жизнь была сразу же подчинена жесткому распорядку. С утра пили чай, потом сама собой затевалась беседа, которую охапкинская жена называла — «филологическое ля-ля», потом шли купаться на речку, потом обедали, потом спали, потом опять пили чай и в заключение допоздна разводили пресловутое «филологическое ля-ля». Этот распорядок, был отчасти нарушен только однажды: в последних числах августа Охапкин после утреннего чая отправился по грибы.
Примерно через два часа беспорядочного хождения, в каком-то особенно дремучем уголке здешнего леса, который начинался сразу за балочкой, поросшей папоротником и осокой, Охапкин присел передохнуть на упавший ствол. Он сидел, размышляя о стилистическом значении отточия, как вдруг кто-то кашлянул у него за спиной. Охапкин вздрогнул и обернулся.
То, что он увидел, его основательно напугало. Метрах в двух позади него стоял голый мужик чрезвычайно высокого роста и, что называется, атлетического сложения, но с брюшком. Лицо у него было большое и темное, руки жилистые, крюкастые, ноги мощные, как дорические колонны. Но самым примечательным в этом мужике было то, что его с головы до ног покрывал густой рыжеватый волос, который на ощупь, должно быть, производил эффект точильного колеса.
— Не извольте беспокоиться, — сказал голый мужик, приметив, что его появление Охапкина основательно напугало. — От меня вреда никакого. Я существо тихое, человечное. Можно сказать, деликатное существо.
— Вы кто? — спросил Охапкин и поперхнулся.
— Я-то? — переспросил голый мужик и сделал паузу, в течение которой он дважды кашлял в кулак и один раз задумчиво смотрел вправо. — Вообще-то я леший. Это хотите верьте, хотите нет.
— Вы что-то темните, — сказал Охапкин. — Леших не бывает. Что за идеализм на лоне природы!..
— Бывает! — настойчиво сказал леший. — Просто они редко встречаются, их экология доконала.
— А я говорю, не бывает! — стоял на своем Охапкин.
— Экий вы Фома! — сказал леший. — Говорят вам, что я леший, значит, я леший! И нету тут никакого идеализма. Справка для тугодумов: лешие произошли от медведя и человека, как, примерно, мул от лошади и осла. Где же здесь, спрашивается, идеализм?! Знал бы, что вы такая Коробочка, ни за что бы не подошел!..
— Послушайте! — возмутился Охапкин. — А чего вы вообще ко мне пристаете?
— «Чего пристаете!..» — передразнил его леший. — Поговорить охота, вот и пристаю! Все-таки в лесу живем! С барсуком мне, положим, не о чем разговаривать.
Эти слова были сказаны лешим на довольно опасной ноте, и Охапкин зарекся ему перечить.
— Ну что же, давайте побеседуем, — сказал он. — Предлагайте тему.
— Вы, например, чем промышляете? — спросил леший.
— Вообще, я литератор, — сказал Охапкин.
— Вот давайте о литераторах и поговорим. Вы кого из них больше всего обожаете?
Охапкин пожал плечами.
— А я Гоголя обожаю. По правде сказать, читать я ни по писаному, ни по печатному не умею, поскольку я все же воспитывался в лесу. Да, слава богу, в Новоселках живет отставной библиотекарь Иван Лукич он мне Гоголя и читает. Убедительный писатель! А с другим писателем я даже компанию водил, это, хотите верьте, хотите нет, Слепцов Василий Алексеевич — не слыхали?
Охапкин призадумался и сказал:
— Нет, кажется, не слыхал.
— Тоже убедительный писатель, хотя жила уже не та.
Леший печально, вздохнул и огляделся по сторонам.
— Разные бывают писатели, это точно, — сказал Охапкин. — Некоторые пишут хорошо, но с грамматическими ошибками. Я считаю, что уж лучше писать без стилистических выкрутасов, но зато в абсолютном соответствии с техническими нормами русского языка. Где дефис, там дефис, где запятая, там запятая.
— Это я без понятия, — оказал леший.
— А то, знаете ли, слог у него гоголевский, образность тургеневская, психология Достоевская, идейность толстая, а в слове «трансцендентальное» он делает две грамматические ошибки! Моя бы власть, я бы этих стилистов пересажал.
— Так-так, — согласился леший.
— Или, положим, ты десять лет разрабатываешь какую-нибудь идею, например «влияние на интимную жизнь роботизации производства», а этот негодяй настрочит за полчаса какую-нибудь фитюльку, и ты весь в навозе, как умирающий Гераклит!
Леший подозрительно покачал головой.
— Наконец, с ними невозможно общаться!.. Он за всю жизнь два десятка рассказов только и написал, а гонору у него на полное собрание сочинений. Ходит церемониальным шагом, одет как француз, в глазах меланхолия, а самому жрать нечего! На пиво и то рубль просит! У, нытики, очернители, паразиты — всех к чертовой матери картошку копать!
Охапкин в сердцах сплюнул, накуксился и замолк.
— Вот и поговорили, — после некоторой паузы сказал леший. — Душевно поговорили, на месяц хватит,
— В таком случае я пошел, — сообщил Охапкин.
— Путь-дорога! — сказал леший и отдал честь.
Вернувшись домой, Охапкин первым делом поведал поэту Бугаеву и жене о своей фантастической встрече с лешим. Бугаев поднял Охапкина на смех, но жена была, кажется, заинтригована.
— Вот это, я понимаю, мужик! — говорил Охапкин, выкатывая глаза. — Руки, как у нас ноги, ноги как я прямо не знаю что. Племенной мужик. Соловей-разбойник!
В пятом часу всей компанией сели пить чай, и между мужчинами затеялось «филологическое ля-ля».
— Возможно, это и спорная точка зрения, — говорил Охапкин, — но мне очень близка такая трактовка понятия «художественная проза», когда под художественной прозой подразумевается не обсасывание какой-нибудь копеечной мыслишки, не постановка нового эстетического вопроса и не игра в красивые обороты, а поток сознания. Да, да! голый поток сознания, который идет навстречу читателю в чем мать родила! Все эти убогие дидактические умствования и беспардонная морализация в наше время ничто не способны оплодотворить. Сейчас надо писать так, как обычные люди дышат, слышат, видят, переживают. То есть: «Он проснулся и подумал о ней. На востоке поднималось апельсиновое солнце. Было слышно, как буровики лязгают сковородами». И так далее, и таким манером до самой финальной точки...-
— Ну, не знаю! — встревал Бугаев. — У тебя все эстетика, дидактика, морализация, а, по-моему, все очень просто: хочется писать — пиши, не хочется — не пиши. Пей пиво.
На этом месте в разговор вступила охапкинская жена.
— Послушай, — сказала она супругу, — а где именно ты его встретил?
— Ты про кого говоришь? — тупо спросил Охапкин.
— Про лешего, — сказала ему жена.
Охапкин объяснил ей, в каком именно месте он встретил лешего, и вслед за этим мужчины вернулись к своей беседе, которую они вели до захода солнца.
Опомнились они только тогда, когда уже сильно стемнело и на небе вскочила сумеречная звезда. Тут-то Охапкин и обнаружил, что жены нигде нет. Он осмотрел избу, огород, несколько соседних огородов, побывал на церковных руинах и даже подключил к поискам пойнтера Спиридонского. но все впустую: жены нигде не было; ее так странно не было, как если бы ее не было никогда.
А охапкинская жена в это время преданно разглядывала большое и темное лицо лешего, которое загораживало ей добрую половину ночного неба.
— Интересно, — говорила она, — кто бы у нас с вами мог родиться, не приведи бог?
Леший не отвечал.
