Александр Борун
Смертельная сила любви
(сочинение пятого класса ученика классической (с 1866 года) гимназии города Таганрога Антоши Чехонтé).
В небольшом приморском городе Т., основанном, впрочем, ещё Петром I в самом конце семнадцатого века, довольно как молодых людей, так и присматривающих за ними степенных. Изредка только вторые не успевают остужать горячие головы первых, отчего происходят случаи, один из коих описан ниже.
Среди некоего круга молодёжи были две девушки, Софья и Марья, и молодой человек Эдмунд. Может, они даже соперничали за его внимание, а может, поссорились по какой-то иной причине, история об этом умалчивает, да это и не очень важно, потому что одна из них скоро покинет это повествование.
Когда встревоженный Эдмунд выбежал на крыльцо, выходящее в сад, с охотничьим ружьём, всегда висевшим у него на стене, потому что он любил изредка пострелять степных птиц, причём уходил далеко от берега, поскольку у него почему-то был страх застрелить чайку, Софья и Марья на другом крыльце, отдельного флигеля, шагах в семи от молодого человека, отнимали друг у друга второе ружьё, неизвестно, заряженное или нет, но Эдмунд, конечно, в испуге предположил, что или да. Кстати, это обстоятельство так и осталось неизвестным.
Как раз при появлении молодого человека Софье удалось завладеть ружьём, бывшим, наверное, первоначально у Марьи, а может, и нет, Эдмунд же не видел, что происходило до того, и она в упор навела его на Марью, то ли пугая, то ли не шутя собираясь спустить курок. Та в страхе отшатнулась. Растерявшийся при виде этакой дикой картины Эдмунд, в свою очередь, механически прицелился в Софью, как будто в какого-нибудь разбойника, и громко закричал: «Сейчас же брось!». Софья так же механически, с застывшим лицом, молча перевела ствол на него. Не имея времени подумать о последствиях, Эдмунд выстрелил…
В последний момент у него мелькнула мысль, что он делает что-то ужасно не так и не то, но её заслонила случайная мелочь: он зачем-то попытался вспомнить, чистил ли он ружьё после последней охоты, и даже вспомнил, что, конечно же, чистил, меж тем привычное действие по совершению выстрела совершилось само собой. Можно было бы подумать, что он привык в людей стрелять, хотя это-то было совсем не так. Да он ни в кого крупнее птиц никогда не стрелял, даже в какого-нибудь суслика. Тот всё ж таки животное, а не птица, которая по внешности, со своей невыразительной мордой с клювом, смахивает на гада, да и по уму недалеко от него ушла. Но тут его сама ситуация как будто заставила применить оружие. Да это как будто не он стрелял, а кто-то чужой в нём. Про такое как раз и говорят «бес попутал», а ведь на самом деле это явление механического совершения привычных телу действий самим телом как бы без участия человека нужно учёным врачам изучать.
Софья сейчас же бросила ружьё. Не уронила, как можно было бы ожидать, вследствие внезапной слабости, а именно бросила с испугу, точно оно вдруг моментально сделалось горячим обожгло ей руки. Действие это было запоздалой реакцией на тон Эдмунда.
Тут и слабость накатила и как будто выдернула доски крыльца у неё из-под ног.
Не только пострадавшая, но и все остальные не могли бы рассказать о том, что приключилось со всеми ними в следующие полчаса-час, потому что это была форменная суматоха, то есть именно такое состояние, в котором непонятно, кто что делает и говорит и куда и зачем бежит.
Поневоле все перестали бегать и суетиться при появлении священника, который, так уж случилось, явился раньше доктора и немедленно потребовал оставить его с Софьей наедине. Она к тому времени лежала в постеле, причём не в своей, а в Марьиной, в Марьиных же, естественно, комнатах. Это как раз было легко объяснимо, эти комнаты были ближе по коридору. Правда, уже следующими были бы её, но несший её на руках Эдмунд, что понятно, комнатами не перебирал. Не потому, чтоб ему было тяжело, точнее, тяжело-то ему было, но не физически, а морально, а просто торопился прекратить предположительно тяжёлую для раненой ситуацию перемещения. Сам он, впрочем, этого не помнил.
Неожиданно оставшись, так сказать, без объекта приложения своих бестолковых усилий, все не то чтоб успокоились, но стали переживать не бегая, а оставаясь каждый на том месте, где застала его остановка суеты.
Кстати, куда делась Марья, Эдмунд не интересовался, да и вообще на она на в этом месте истории надолго, если не навсегда выпадает из нашего повествования. И кто были все те люди, что суетились вместе с ним, Эдмунд не осознавал. Но знал, что за доктором послали, конечно же, и что он, вроде, настаивал на том, чтобы послали за полицией. Как потом оказалось, этого так и не было сделано, так что пришлось ему потом нога за ногу идти туда самому. Но прежде пришёл скорым шагом доктор и для начала слегка поскандалил со священником, вполне, впрочем, вежливо и в рамках хорошего тона. По его мнению, он имел право и обязанность первым иметь доступ к такого рода пострадавшим. К счастью, священник провёл уже все необходимые процедуры, причём он милосердно не старался вывести Софью из обморока, и вообще торопился, так что он возражал только против самого принципа, отстаиваемого доктором. А тот тоже не стал продолжать спор, когда он потерял смысл за ненадобностью.
Софья пришла в себя от того, что ей сделалось стыдно. Именно так, сперва сделалось стыдно, а потом уж она сообразила, что это чувство обосновано: доктор иглой подцеплял обнаруженные в её теле дробинки и вынимал их потом пинцетом. Для чего расстегнул на ней и платье, и нижнюю рубашку неприличным, если б это не касалось именно доктора, образом. Впрочем, начал он с грудинной кости, и дальше пока одежду не раздвигал, так что это ещё не выходило, собственно говоря, из расширенных правил приличия, свойственных манере одеваться на каком-нибудь бале. Там и побольше décolleté бывает.
Ранки, из которых дробинка уже вынута, он смазывал бриллиантовой зеленью, больше чтобы не перепутать с теми, которые ещё требовали его внимания, отчего смазанные ранки начинало щипать.
По-видимому, доктор не обращал особого внимания на то, в сознании его пациентка или нет, но на всякий случай бормотал нечто утешительное. Что он, святее папы римского? Если уж священник не озаботился тем, чтобы пациентка была в сознании при духовной процедуре, те более доктору незачем пока приводить её в себя.
– Насколько можно оценить, – бубнил доктор, – мы имеем пример самой мелкой дроби, двенадцатый нумер. Диаметр дробинок один с четвертью миллиметра! Даже у одиннадцатого, считающегося у охотников самым мелким, чтобы ходить на перепела и гаршнепа, полтора миллиметра. А двенадцатым вообще никого убить невозможно, – негодовал доктор.
Наверное, жалеет, что случай слишком лёгкий, ну, мне же лучше, – обрадовалась Софья.
– Но вот что странно, – продолжал доктор, – для чего вообще применяют мелкую дробь? Разумеется, чтобы в навеске было больше дробинок! Чтобы увеличить количество надёжных попаданий! Я не охотник, но, помнится, в десяти граммах девятого номера, тоже довольно мелкой, двухмиллиметрового диаметра, на перепела, бекаса, дупеля, двести семь дробин. Навеска зависит от калибра. Ружья, из которого тут стреляли, я пока не видел, но для двенадцатого калибра в навеске тридцать два грамма, для шестнадцатого – двадцать восемь грамм, для двадцатого – двадцать три грамма. То есть, даже для двадцатого калибра и даже для девятого номера дроби мы имели бы двести семь умножить на двадцать три и поделить на десять – навскидку, чуть ли не пятьсот дробинок. Для более крупного калибра, о чём, впрочем, пока что неизвестно, но можно выяснить… пожалуй, даже необходимо выяснить… а главное, для двенадцатого номера дроби… мы получим какое-то чудовищное количество дробинок, наверное, тысячу. И где они, спрашивается? Да тут и двадцати не наберётся! Кучность если мне правильно сказали расстояние выстрела, должна быть очень хорошей… Может, вы, голубушка, – доктор, наконец-то, заметил, что Софья открыла глаза, – успели спрятаться за какой-нибудь столбик у крыльца? Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца, – вдруг запел он, не прерывая, впрочем, своего занятия и только мельком изредка взглядывая в лицо пациентке, пока, разжимая пинцет, выкладывал очередную дробинку в какую-то плошку, чтобы потом пересчитать, – никто не загородит дорогу молодца! Смешно, я в детстве думал, что укрылец – это такой человек, который укрывает эту самую красотку и желает ей спокойной ночи, представляете? А вот кто такой сторож этого укрыльца, и почему он должен загораживать дорогу молодца, понять не мог. Но вам очень повезло, – вдруг вернулся он к прежней теме, – какова бы ни была причина этого. Я имею в виду, и с теми на удивление немногочисленными попаданиями, какие есть. По крайней мере пока что. Все они в кость! В грудину, в рёбра. Ни одна дробинка не попала, например, меж рёбер в лёгкие, что представляло бы значительно более сложный случай. Наука пока не может обеспечить меньшее повреждение лёгочной ткани при операции, чем уже причинила, точнее, в данном случае не причинила, дробь, так что оставалось бы ждать, чтобы они зажили сами собой и внутренне кровотечение прекратилось. А при непрекращающемся кровотечении в лёгкие был бы возможен даже фатальный исход. Я это говорю только потому, что, хоть ещё и не все дробинки вытащил, но уже все ранки осмотрел и убедился, что они все в этом смысле не опасны… Кроме того! Не только удивительно мало попаданий, и дробь самая неопасная, на самую мелкую птицу, да и то лучше бы на номер крупнее. То есть не лучше, конечно, ну, вы меня понимаете, в охотничьем смысле лучше. Так ещё и дробь, насколько я могу судить, английская, какой-то из трёх лучших фирм, Lane and Nesham, The Newcastle Chilled Shot либо Walker’s Parker Hardened Shot. Покрыта очень плотным слоем никеля, что немаловажно. Потому что, да будет вам известно, свинец, из которого делается дробь, ядовит. Утки нередко погибают от отравления свинцом, даже ни разу не пораненные: они глотают найденные дробинки, а охотников развелось сейчас много. А через ранки вы тоже могли бы получить в организм порцию свинца. Хоть вы не такая мелкая девушка, чтоб вас сравнивать с уткой, не говоря уже о перепёлке, но ничего полезного бы не было в этом, если бы не слой никеля, настолько плотный, что, насколько, опять-таки, я могу судить, ни на одной дробинке он не разрушился от прохождения через ствол. Честно говоря, голубушка, никель на дробинки нанесён чтобы защитить не вас, а, как ни парадоксально, ствол ружья – от освинцовывания. Свинец – мягкий металл, не будучи изолирован, он буквально намазывается на внутреннюю поверхность ствола и затрудняет чистку…
Странный доктор, – отметила какая-то часть сознания Софьи, – он, похоже, больше охотник, чем врач, вопреки его собственному утверждению… И, как честный человек, он обязан на мне жениться, – подумала она с внезапны в её положении юмором, потому что доктор, постепенно раздвигая одежду, добрался уже до абсолютно неприличных участков груди, так что она плотно зажмурилась, не желая зрительного контакта в такой неловкой ситуации. – С другой стороны, тогда у него, при его профессии, был бы уже целый гарем. А может, у него и есть уже целый гарем, откуда мне знать? Или наоборот, вид женского тела для него привычен и ничуть его не соблазняет? Кажется, он не женат, хотя уже не слишком молод… Но как же мне всё-таки повезло, подумать только! А если б в ружье была не мелкая дробь, а на медведя? Хотя откуда у нас медведи. Но если б? Скажем, на случайного грабителя припасена? Зачем ещё нужно в доме заряженное ружьё? Но по моему глупому поведению – было бы только справедливо. Надо же, додумалась, целиться в Эдмунда! Да лучше бы я сама застрелилась, чем причинила ему малейшее зло! А я ведь и причинила! Ведь – как он теперь?..
Меж тем другая часть её сознания фиксировала каждое движение иглы и пинцета доктора. По мере того, как он обеззараживал ранки с уже извлечёнными дробинками, казалось, что не только новые ранки начинало жечь, но и уже ранее смазанные начинали гореть всё сильнее, так что боль, первоначально совсем незначительная, увеличивалась в геометрической прогрессии. Это переживание отнимало всё больше сил, чтобы не стонать, потому что стонать – и вообще обращать на себя дополнительное внимание – было стыдно. Вдруг, если затаиться, доктор сочтёт, что она не в полном сознании, а значит, уже не так стыдно будет? А по мере того, как она всё больше приходила к выводу о том, что послужила пусть невольной, но виновницей чего-то ужасного, что теперь грозило Эдмунду, боль начинала восприниматься ею как справедливое наказание, как своего рода средство очищения, чтобы она стала его достойной. От этой не то чтобы мысли, скорее, неясного впечатления, боль, казалось, становилась сильнее, что она, или, точнее, эта отчасти скрытая от неё самой часть сознания только приветствовала. В конце концов, Софья впала в какой-то почти что религиозный экстаз и обеспамятела вторично, а пришла в себя нескоро.
Меж тем Эдмунд не дождавшись полиции, решил, что доктору и, соответственно, Софье он ничем не поможет, если будет торчать в соседней комнате, и отправился в полицию сам. Начав с дежурного полицейского, он довольно скоро попал на приём к самому полицмейстеру, ибо случай был необычный, и, также удивительно скоро, если кто хоть сколько-нибудь знаком с бюрократическими процедурами, добрался и до судьи.
Судья воспринял молодого человека неприязненно и безо всякого сочувствия. Мало того, что Эдмунд излагал происшествие путано и невнятно, так что пришлось потратить много времени на уяснение, что же, собственно говоря, случилось, хотя тут наполовину уже постарался полицмейстер. Молодой человек осложнял работу судьи неуместными требованиями наказать его по максимальной строгости закона, чередовавшиеся со сбивающими с толку намерениями заботиться о пострадавшей. Как он себе, интересно, это представляет?! Он, к тому же, излагая свои просьбы, употребил неудачно слово «условный», что судья вообще принял в штыки. Условный приговор на его языке означал практически отсутствие наказания, когда преступник при сильно смягчающих обстоятельствах хоть и приговаривается к заключению, но фактически за решётку не попадает, а только в случае невыполнения некоего условия. например, вовремя отмечаться в полиции. И только если он пренебрегает этим условием, его можно, по отдельному постановлению суда, водворить-таки за решётку, где ему было самое место с самого начала. Прошло немало времени, пока судья понял, что молодой человек имел в виду совершенно другое. Ключом тут послужило другое выражения Эдмунда, который уже видел, что судья к нему плохо расположен, и, несмотря на известную замкнутость на своих переживаниях, сообразил, что сказал что-то негодное в данной ситуации. Теперь о выразился так: «приговор с развилкой». Эдмунд просил в случае, если пострадавшая умрёт, законопатить его в самую глухую щель елико возможно на дольше, и куда подальше, что там есть? Сахалин? А ещё лучше, повесить ко всем чертям, ибо тогда зачем ему жить? Но, в случае, если, паче чаяния, она выздоровеет, освободить его возможно скорее, поскольку он тогда непременно сделает ей предложение руки и сердца, и вообще будет всячески помогать и оберегать.
Но судья, хоть и понял уже, что насчёт условного срока обвиняемый хотел сказать совсем иное и ни на что такое не претендует, не смог избавиться от предубеждения. Никаких «приговоров с развилкой» он в своде законов и прецедентах искать не стал, а просто взял самый большой срок, двадцать пять лет, и поделил напополам. Дал двенадцать с половиной. Получите и распишитесь.
Эдмунд безропотно уехал на Сахалин. На апелляцию даже подавать не стал.
Софья, которая успела получить одно свидание до отправки (в данном случае медленность бюрократических процедур оказалась на пользу), и поклялась Эдмунду, что будет ждать хоть до гробовой черты, стала получать письма с дороги, для чего догадалась снабдить Эдмунда запасом бумаги и писчих принадлежностей. Она, кстати сказать, тоже не попыталась внушить ему мысль о возможной апелляции. Приговор ему она восприняла как приговор ей самой, а, поскольку себя считала во всём виноватой, то и поделом!
Путь на Сахалин был долгий, происшествия, достойные описания в письмах, случались нередко. Например, в местности недалеко от Омска паромщики, испугавшись приближающейся грозы, бросили грести и сжались на дне лодки, закрыв головы руками, но попутчик, купец татарин (мусульманин, но очень хороший человек), стал их буквально бить по спинам, и заставил таки взяться за дело, так что переправа благополучно завершилась. Сопровождающий полицейский на это не осмелился, ведь паромщики не совершали правонарушения, да и обязанностью его было не спускать глаз с Эдмунда, ни на что не отвлекаясь. Напротив, он должен был бы защитить паромщиков от купца, но, к счастью, будучи разумным человеком, счёл это в той ситуации несвоевременным.
С самого Сахалина письма стали приходить реже: писать было почти нечего.
Прекрасное здоровье молодого человека год от года хужало. Он старался об том не писать, но по каким-то намёкам Софья поняла сама. Она засобиралась на Сахалин; все родственники и знакомые её отговаривали. Даже заперли в комнате; но она, как в романе, разрезала простыню на полосы, связала из них верёвку и ночью вылезла в окно. Полосы были слишком тонкие, и верёвка не вынесла бы её веса, но и руки у Софьи не были тренированы для лазанья, даже спуска, который легче, чем подъём, так что она не смогла как следует повиснуть на верёвке, а, тщетно цепляясь за неё, заскользила вниз, спотыкаясь на узлах, причём верёвка каждый раз издавала зловещий треск, отчего девушка пугалась, что все проснутся. Никто не проснулся; все устали от споров и ссор. Верёвка лопнула, когда до земли оставалась самая малость, так что она, вставши на ноги, даже не покачнулась. Хотя успела за тот краткий миг испытать ужас падения.
Софья прибежала к Марье; та укрыла её и снабдила всем необходимым для поездки. Подруге она завидовала, но сама ни за что на такое не отважилась бы. Каждому своё.
Путешествие заняло год. Ещё год ушёл на бюрократические процедуры. Наконец, молодых людей поженили, и полгода они прожили в браке. При руднике и бараках для осуждённых были и дома для ссыльнопоселенцев, и дома для администрации рудника и стражников, и дома простых крестьян, в общем, жильё можно было найти, а к мужу она приходила, когда разрешалось долговременное свидание. Трое суток, с проживанием в арестантском помещении отдельно от прочих осуждённых. По истечении этого времени Эдмунд умер, когда до конца срока оставалось ещё полгода, и Софья, поколебавшись, не остаться ли на суровом Сахалине до конца никчёмной жизни, всё же отправилась в обратный путь. Остаток жизни она провела в приморском городке Т. Жила тихой, незаметной жизнью. Но Марье свою историю рассказала, а там, как водится, в курсе оказались и все вообще жители городка. Вот какова смертельная сила любви, подумали они.
Конец.
1). Чувства-чувства и ужасы-ужасы. Не надо так бить на жалость читателя, это приём литературный, но дешёвый.
2). Слишком длинные фразы, их трудно читать.
3). Действующих лиц мало. Описаны они небрежно и невнимательно. Хотя бы одна фраза предварительных обстоятельств затронутых персон! Их знакомые. Отношение общества к событиям. Детали внешности персон, места их жительства, обстановки. Откуда второе ружьё? Как фамилия священника? Доктора? Судьи? Вообще хоть какие-то фамилии? И т.д. и т.п.
4). Тем более странно выглядит совпадение одного из малочисленных имён с именем гимназического учителя математики. Хорошо, если это случайность, а не выпад
1.
5). Много лишних подробностей из области охоты. Нужно иметь в виду, что это совсем не всем интересно.
6). Действие очень неравномерное: первая половина излишне подробна, вторая практически скомкана.
7). Откуда такие подробные сведения о пенитенциарной системе? Или это не сведения, а догадки, высказанные наобум?
8). Грамотность, впрочем, на достойном уровне, за исключением незначительных ошибок.
Тем не менее, УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНО
2 – наибольшая оценка, которую могу поставить. (Подпись учителя литературы неразборчива).
Примечания
1
Эдмунд Дзержинский (1838-1882), между прочим, отец Феликса Дзержинского (1977-1926), известного революционера, преподавал в таганрогской гимназии (в т.ч. Антону Чехову) физику и математику. Сестра Феликса Ванда (1978-1892) погибла от случайного выстрела одного из братьев на охоте. М.б. Феликса, м.б. Станислава (1972-1917, убит в своём имении дезертирами). У Эдмунда были и ещё дети.
(обратно)2
Позже, в 18 лет, но всё ещё в гимназии, Чехов написал пьесу «Безотцовщина», обнаруженную только после его смерти. Очень длинную (170 страниц), с множеством действующих лиц (21) и запутанными отношениями между ними. Ставилась с переделками и купюрами под другими названиями («Пьеса без названия», «Платонов»). В частности, Михалков снял по её мотивам фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино». Честно говоря, я там сюжета вообще не уловил. Похоже, Чехов учёл в этой пьесе критику учителя. Но ему самому результат не очень понравился.
(обратно)Оглавление
*** Примечания ***
