Археология русской смерти [Сергей Мохов] (fb2) читать онлайн

Мохов Сергей Археология русской смерти. Этнография похоронного дела в современной России

Предисловие

Как все началось

Осенью 2015 года я, аспирант московского вуза, взялся за небольшое, но весьма авантюрное дело. Вместе с моим другом Сергеем Простаковым мы решили основать первый в России научный журнал о смерти и умирании. Сергей придумал для него название «Археология русской смерти», отсылая будущего читателя к французскому философу Мишелю Фуко и его «археологиям». Как и зачем мы придумали этот журнал — интересная, но все же отдельная история, к которой я вернусь позже, в третьей главе. Здесь же важно отметить, что запуск журнала мы начали с широкой краудфандинговой кампании — мы были нищими студентами, денег на печать первого номера у нас не было.

В один из вечеров, проверяя отчет по сбору денег, я обнаружил довольно крупный перевод — что-то около десяти тысяч рублей. Конечно, я сразу заинтересовался личностью щедрого мецената. В графе «отправитель» не было никаких имен, только загадочный e-mail с указанием на принадлежность к похоронному делу. Неожиданному благоволению со стороны неизвестного директора похоронной компании я очень обрадовался. Набравшись смелости, я написал на указанную почту и поблагодарил за поддержку будущего журнала. Завязалась интенсивная переписка, и уже через пару дней мы встретились в кафе у метро «Профсоюзная», чтобы познакомиться лично.

Щедрым незнакомцем оказался молодой директор похоронной компании (как он сам тогда выразился, «похоронщик в третьем поколении»), Красочно и с большим воодушевлением он рассказал свою семейную историю, согласно которой еще в конце 1950-х годов вернувшийся с военной службы молодой лейтенант НКВД, то есть дед рассказчика Иван, поселился в небольшом селе на окраине города N. Он работал плотником и учителем труда в детском интернате, и к нему часто обращались местные жители: Иван делал гробы и помогал с изготовлением надмогильных крестов. Так дед стал гробовщиком. В 1980-х годах он вместе с сыном владел лесопилкой, где производились простые сосновые гробы и дубовые кресты. Чуть позже они уже не только продавали гробы, но и помогали найти катафалк, доставить тело до могилы, организовывали скромные прощания. Таким образом, отец и сын стали первыми работниками позднесоветской похоронной индустрии. В 1987 году они преобразовали свою деятельность в погребальный кооператив, и в 1990-х годах их фирма была уже одним из крупнейших калужских похоронных бюро. Сейчас эту компанию развивает Федор, внук того самого лейтенанта, — именно он и сидел передо мной.

Мы разговаривали почти три часа. За это время я узнал о теневых схемах, царящих на региональном рынке ритуальных услуг, беспределе на сельских кладбищах, вымогательствах в моргах и гниющих трупах в катафалках, о тысячах бесхозных погостов, о жадности приходских батюшек. К концу нашего затянувшегося обеда я начал понимать, что мне не просто повезло мило побеседовать с человеком необычной профессии, но и выпал уникальный шанс: я мог заняться тем, что раньше в России никто не изучал. Вот сижу я, молодой аспирант, ищущий тему для будущего исследования, а напротив меня настоящий директор похоронной компании.

Уже через неделю я сидел на крыльце похоронного дома моего нового знакомого в тридцати километрах от города Калуга, пил мерзкий растворимый кофе и планировал первые полевые исследования. Тогда я совершенно не представлял, чем все это закончится. Не понимал я, впрочем, и то, о чем вообще буду писать и что буду искать в бескрайнем русском поле смерти. Не знал, куда приведет меня этот спонтанный опыт этнографического исследования, первого в моей жизни. Это была чистая авантюра.

Но прошло несколько лет, и теперь вы держите в руках книгу, которую можно назвать тем самым результатом длительного пребывания молодого аспиранта в поле. Я постарался включить в нее все то, чем должна быть наполнена любая этнографическая работа: описание похоронного дела в современной России, рассказ о переживаниях живых людей и судьбах уже умерших, мои рассуждения, случайные находки и теоретические обобщения, короткие заметки и мимолетные полевые зарисовки.

Все это я объединил общим названием «Археология русской смерти: рынок ритуальных услуг в современной России». Такое название книга получила и в честь журнала, с которого все началось и который свел меня с информантом, и, конечно, в честь самого предмета, которому книга посвящена. Название может показаться слишком общим, но оно соответствует логике изложения материала и структуре книги — об этом я должен сказать несколько слов.

О структуре книги

Книга состоит из нескольких глав, в каждой из которых ставится и решается отдельная проблема.

Первая глава посвящена современным русским похоронам как социальной практике. Прежде всего я старался описать и понять, что происходит с нами, когда мы сталкиваемся с необходимостью проститься с близким человеком. Что мы делаем, участвуя в похоронах? Каким образом соединяются и взаимодействуют друг с другом катафалки, гробы, кладбища, живые и мертвые люди? Как, кто и почему организует сегодня похороны в России?

Во второй главе я предлагаю интерпретацию описанного в первой части российского рынка ритуальных услуг. Что представляют собой российские похороны как вид социального действия? Как можно понять российские похороны? Что такое быть похоронным директором? Что значит работать смотрителем кладбища? Первые главы выдержаны в академической манере, насыщены описаниями и последовательными этнографическими зарисовками — для знакомства с ними желательно представлять, что такое этнографическое исследование и как оно устроено^[1].

Третья часть посвящена историческому аспекту формирования рынка ритуальных услуг в современной России. Могло ли все получиться иначе? Когда мы пошли по другому пути?

Четвертая глава посвящена исключительно моей рефлексии — проблемам, с которыми сталкивается исследователь в ходе любой этнографической работы. В ней представлены мои размышления, ставшие результатом длительного пребывания в поле и частого соприкосновения со смертью. В этой части книги я обращаюсь к личным эмоциям и переживаниям, анализирую собственный опыт и воспоминания. Я уделяю много внимания формированию собственной исследовательской оптики, делюсь соображениями о значении смерти в современном российском обществе, наблюдениями за тем, как меняется мое отношение к теме жизни и смерти, и вспоминаю своих покойников — куда же без них?

Такой разброс подходов и способов описания может показаться искусственным и даже противоречивым, однако, на мой взгляд, эту попытку совмещения форматов и языков следует расценивать как практическое понимание фуколдианского «археологического» метода — то есть попытку последовательного описания того, как развивался определенный культурный и социальный феномен/ практика, а не дискурс.

Именно поэтому под одной обложкой оказались описание рынка ритуальных услуг в современной России, полевые заметки, академические интерпретации собранного материала и даже мои собственные покойники — все вместе это помогает нам понять, как устроено мортальное в постсоветском обществе.

В чем же все-таки проблема?

Но в чем же все-таки проблема исследования этой небольшой книги? Устройство похоронного дела в современной России само по себе вызывает простой и логичный вопрос у любого, кто хоть раз бывал на русском кладбище, неспешно прохаживаясь между рядами заросших могил: какого черта все это так разительно отличается от европейских кладбищ и американских похоронных домов из голливудских кинофильмов? Почему наши брянские, орловские, тульские кладбища не похожи, например, на нью-йоркские или хотя бы какие-то эльзасские — хотя кто представляет, как они выглядят? Где все эти аккуратные и почти одинаковые надгробия, где ровный зеленый газон? Или где шикарные надгробия и семейные склепы? Откуда на наших кладбищах взялись пластмассовые цветы, венки и черные мраморные плиты? Почему у нас нет автомобилей-катафалков в исполнении кузов седан, а есть только старые автобусы ПАЗ? Что это: иное отношение к смерти и мертвым или следствие каких-то экономических, управленческих и политических процессов?

Частично на эти вопросы я уже ответил в своей первой книге «Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия»^[2]. В этой работе я прослеживаю становление европейской похоронной индустрии как особого продукта эпохи модерна и объясняю, как и почему сложилось многообразие похоронных практик: например, откуда в европейской культуре смерти взялась бальзамация или почему люди покупают дорогие гробы и заказывают катафалки. Конечно, в «Рождении и смерти...» рассказывается и о становлении российского похоронного дела в исторической перспективе, однако современной ситуации я смог уделить всего несколько страниц. Поэтому в настоящей книге мое основное внимание приковано к исследованию того, как именно работает похоронная индустрия в современной России — и почему именно так, а не как-то иначе.

Но чем же все-таки отличается наша ситуация, если не брать в расчет покосившиеся ограды на кладбищах и отсутствие газонов?

Похоронное дело в современной России можно описать как большой черный ящик с отверстиями по сторонам: в одно отверстие падают деньги и покойники, а из другого валятся в могилу гробы с людьми. Что происходит внутри — непонятно. У нас есть только очень общие характеристики этого черного ящика (какая-то информация из него все же просачивается, и мы получаем фрагментарную картину происходящего). Так, мы знаем, например, о нелегальной продаже мест на кладбищах и «сливах» информации об умерших людях похоронным агентам, об отсутствии системы контроля за качеством товаров и оказываемых услуг^[3]. Мы знаем о катастрофической бесхозности похоронной инфраструктуры, особенно кладбищ и моргов. Например, около 80% кладбищ в России не имеют юридического статуса, за ними никто не ухаживает и не следит за их состоянием. На таких кладбищах отсутствует система сбора статистики и учета захоронений^[4]. Многие морги нелегально сдаются в аренду или самозахватываются, не соответствуют базовым техническим требованиям: в них нет холодильников, а помещения зачастую переполнены или захвачены рейдерами^[5]. В России функционируют нелегальные крематории и трупохранилища^[6]. То есть в сфере действительно царит абсолютный хаос. Но так ли хаотична инфраструктура на самом деле?

С одной стороны, все выглядит так, будто в этой сфере ничего не работает или работает вполсилы: морги не обслуживаются, а катафалки ломаются и выходят из строя; могилы затопляет талая вода, они обрушиваются и сползают друг на друга; покойники гниют на кафельных полах моргов. С другой стороны, несмотря на этот кавардак, похоронное дело функционирует десятилетиями и справляется со своей главной задачей: мертвые люди в итоге оказываются в могилах и едут куда-то катафальные автомобили, окна которых стыдливо закрыты черными шторками. Но как это происходит — непонятно.

Настоящая книга представляет собой попытку описать и объяснить работу этого черного ящика.

Методы и данные

Чтобы ответить на этот вопрос, я провел небольшое этнографическое исследование в нескольких регионах РФ, изучая профессиональную деятельность местных ритуальных агентств. Главным объектом было агентство упомянутого выше Федора, но помимо него мне удалось связаться с десятком других. Включенное наблюдение началось в холодном октябре 2015 года и продолжалось вплоть до конца 201 7 года. Свои наблюдения я фиксировал в полевом дневнике, записи из которого легли в основу настоящей книги. За это время я познакомился с десятками директоров ритуальных агентств по всей стране, со многими переписывался, обменивался историями и мнениями: цитаты и полевые материалы не принадлежат одному персонажу. Это позволяет мне претендовать на генерализацию описаний^[7]. В работе также использовались архивные источники из Российского государственного исторического архива (РГИА), Российского государственного архива Московской области (РГАМО)^[8], архивные данные других исследователей, сведения из открытых источников. Эмпирическая информация дополнена нормативно-правовыми актами, связанными с проблемами развития и функционирования похоронного дела в России, а также другими документами, в том числе доступной статистикой по изучаемой проблеме.

Полевое исследование проведено на средства индивидуального исследовательского гранта «Неформальные практики рынка ритуальных услуг центральной России» Фонда поддержки социальных исследований «Хамовники» 2016-201 7 г. (№ 2016-8). Выражаю искреннюю признательность людям, причастным к работе фонда, — без них не было бы этой книги.

Также хочу выразить персональную благодарность Клячину Александру Ильичу, попечителю фонда «Хамовники», Бейшеналиевой Чолпон, директору вышеназванного фонда, и Кордонскому Симону Гдальевичу — за веру в мой проект, возможность его реализации и долгое терпение.

Итак, начнем.

Глава 1. К попыткам описания: как работает похоронное дело

Транспортировка мертвого тела

«Сегодня будем добывать с тобой трупак. — В смысле “добывать”? — Блядь, в прямом! Ты что, думаешь, трупы с неба падают? Их искать надо! Все работают по “сливам”, но мы с тобой так не будем делать. Мы хорошие ребята. Поспрашиваем по агентам — может, чего у кого там есть. Хотя вообще надо вечера и ночи ждать. Люди по ночам помирают чаще всего. Днем все живут, цветут и пахнут! А ночью, как цветы, хуяк — и помер! Так что на эвакуацию ночью надо готовиться. Днем редко бывает».

Как правило, смерть случается «неожиданно»: родственники не готовы к ней, даже если человек тяжело болел и шансов на выздоровление не было. В России не практикуется предварительное планирование похорон и отсутствует сколь-либо основательная подготовка к ним — как финансовая, так и психологическая. В небольших городах и сельской местности пока еще распространены традиционные похоронные накопления (их называют «гробовыми»), причем в основном среди старшего поколения. Молодежь и люди среднего возраста редко задумываются о похоронных накоплениях и тем более о прижизненных распоряжениях относительно процедуры похорон. Неожиданность и спонтанность смерти оборачивается кризисной ситуацией, требующей решения главной похоронной проблемы: что делать с телом и к кому следует обращаться?

По сути, с этого момента и начинаются русские похороны, первый этап которых заключается в транспортировке мертвого тела от места смерти к месту его сохранения до дня похорон^[9]. Транспортировка может осуществляться по-разному, в зависимости от того, где умер человек: дома, на улице или в больнице. Если человек умирает в больнице, то тело автоматически попадает в морг медицинского учреждения, и перевозить его, конечно, не требуется. Перевозка тела нужна, если человек умер дома или на улице.

Что происходит, когда смерть настигает человека в домашних условиях? Например, пожилой мужчина умер у себя дома на окраине Калуги — прихватило сердце. Он жил в доме один, но его часто навещал сын, который ежедневно приносил продукты и справлялся о здоровье. И вот вечером он приходит навестить отца и обнаруживает, что тот мертв. Немного отойдя от шока, он начинает думать, что же делать дальше.

Первое его действие — вызов скорой помощи и полиции. Обычно они приезжают быстро, через 15-20 минут после звонка, и фиксируют факт смерти. Иногда ни скорая, ни полиция не могут приехать в силу каких-нибудь обстоятельств, поэтому присылают обычного районного терапевта, который регистрирует факт смерти и ее причину. Надо сказать, что представители полиции и медики не любят заниматься трупами — это скучная, бюрократическая работа, которая к тому же может повлечь за собой дополнительную ответственность. Как плохие больные портят статистику больницы, так и потенциально криминальные трупы ухудшают статистику полицейских участков. Поэтому зачастую ведомства перекладывают обязанности по фиксации смерти друг на друга.

«Слушай историю, короче: полицейский патруль приехал на место обнаружения тела на улице и, быстро оценив обстановку, принялся перетаскивать мертвое тело за соседний забор — именно он отделял место, где обнаружили труп, от территории, за которую отвечает другое районное отделение полиции. Через несколько часов бригада снова получила вызов и, приехав, обнаружила, что их коллеги перетащили тело обратно».

Но вернемся к нашему мертвецу. В его случае полицейские и медики осматривают тело и принимают решение, что смерть, возможно, была насильственной. Сын получает на руки заключение, в котором сказано, что для захоронения труп должен пройти судебно-медицинское вскрытие, чтобы определить, не убил ли кто-то несчастного дедушку^[10]. Подобное решение означает, что покойного необходимо отправить в городской судебно-медицинский морг: именно там сделают все необходимое для определения причин смерти^[11].

Перевезти тело можно только на специальном транспорте: самостоятельная перевозка тел родственниками в России запрещена^[12]. Бригада скорой предлагает два варианта: вызвать специальный транспорт и ждать его в течение суток^[13] или обратиться в частную ритуальную компанию, которая быстро отвезет тело в морг. Сын соглашается на второй вариант — ночевать с мертвым и уже начинающим разлагаться телом он не хочет. Почти мгновенно в доме появляется представитель ритуального агентства, готовый осуще-ствить требуемую перевозку — на языке ритуальных агентов эта процедура называется «эвакуация». Агент легко проникает в квартиру — он прибыл сразу следом за полицией и скорой.

Как ритуальная компания узнала о «свежем» трупе? Полиция и медики обычно «сливают», т.е. продают информацию об умерших людях ритуальным агентствам, как правило, одновременно нескольким: одни и те же данные может продавать и диспетчер скорой помощи, и водитель скорой помощи, и участковый. Живые люди вынуждены конкурировать, чтобы заработать на мертвом теле.

«Кого тело — того и дело. Вот иногда звонят родственники и говорят: "Бла, бла, Иван Иваныч, — говорят, — вы такой хороший агент, помогите нам похороны справить”. Я говорю: "А тело где?” А они мне: “А в морг уже увезли!” Тут я понимаю, что дело не очень хорошо идет. Тело уже уселось в другую лодку на реке Стикс — хуй его оттуда достанешь».

В цену перевозки (или похорон, так как эвакуация трупа означает, что данное агентство, скорее всего, и будет организовывать похороны) изначально включается сумма от 3 до 10 тысяч рублей — эти деньги идут на оплату «сливов». Именно поэтому на место смерти нередко приезжают представители сразу нескольких ритуальных агентств, между которыми разворачивается борьба за право доставить покойника в морг^[14]. Дело может дойти до взаимных угроз, драк и даже до попыток выкрасть труп: «Если тело упустил, то, считай, все — заказа не будет. Поэтому главное качество агента — приехать на место первым и плотно закрыть за собой дверь». В одном из случаев сотрудники агентства, угрожая конкурентам пистолетом, похитили тело из машины и увезли его в свой морг. В этой сфере существует негласное правило: кто первый приехал, тот и забирает тело, но подобная практика иногда оспаривается, и случаются конфликты:

«Я тебе так скажу: кто первый приехал — того и тело. Это негласное правило. За его нарушение имеешь полное право по лицу дать».

За эвакуацию/перевозку может быть назначена цена от 6 до 20 тысяч рублей в зависимости от обстоятельств: например, бригада приехала поздно ночью, клиент живет в хорошем доме с богатой обстановкой и глубоко шокирован, то есть «разогрет» на языке ритуальщиков. Все это увеличивает стоимость перевозки — с такого клиента можно получить значительно больше, чем с пенсионерки, которая сообщила о смерти своей одинокой соседки. Иногда подобные эвакуации даже сопровождаются кражами: воруется что-то плохо лежащее в квартире («гробовые» деньги или ювелирные украшения), но, к счастью, это случается нечасто^[15].

Медики сознательно устраняются от проблем с перевозкой, так как знают, что местные власти стремятся максимально снизить нагрузку на государственную инфраструктуру (прежде всего на автопарк)^[16]. По признанию некоторых моих собеседников из числа врачей и представителей частных ритуальных структур, у местных властей зачастую просто нет автомобилей для перевозки трупов. Для покупки специальных труповозок нужны большие бюджетные средства: такие автомобили должны быть оборудованы в соответствии с санитарными требованиями и периодически проходить специальное техническое обслуживание, но на все это нет денег.

Однако такие автомобили, как правило, всегда есть у частных агентов — они тоже плохо оборудованы, но частники охотнее берут на себя ответственность за неисполнение норм. Речь идет об обычном катафалке или, в редких случаях, машине типа «каблучок». В таком транспорте нет люминесцентных обеззараживающих ламп, выдвижных и очищающихся поверхностей, куда можно положить тело. Неизвестно, какие тела перевозились в такой машине ранее и насколько велик риск заразиться в ней какой-нибудь инфекцией.

«Вот тебе байка: буквально несколько лет назад работали ребята, которые эвакуировали мертвые тела на обычном ВАЗ-2104, усадив покойника на переднее сидение. Два дол-боеба не имели средств на эвакуатор, поэтому вынесли тело в мешке, сняли с лица трупа полиэтилен, надели на него очки и так повезли его в морг. Это не прикол. Это Россия».

В другой ситуации нужно было перевезти тело на дальнее расстояние (забрать из Москвы труп молодой девушки и доставить его в область). Свободного катафалка у ритуальной компании в тот момент не случилось, поэтому тело, упакованное в несколько черных мешков, отвезли в кофре на багажнике обычного автомобиля, поместив его вместо лыж.

Проблемы с эвакуацией возникают даже во время выноса тела из дома к машине: у агентов может не быть необходимых санитарных мешков, носилок и даже элементарных навыков обращения с мертвым телом. Следует учитывать, что нередко мертвые тела до момента их обнаружения успели пролежать немало времени, уже подгнили и плохо пахнут. И это не говоря уже о криминальных телах, у которых могут быть, например, ножевые ранения, из которых течет кровь во время переноски и в самой машине.

Автомобиль для эвакуации тела от места смерти до места сохранения. Автомашина на фотографии соответствует всем требованиям, которые выдвигаются к подобному транспорту. Однако в большинстве случаев для эвакуации используются не предназначенные для этого автомобили.

«Ты куда так красиво нарядился? Мы на эвакуацию едем. Там бабка долго отдыхала, так что учти — потом запах не отмоешь».

Одно из крупных агентств использует свои катафалки для перевозки мертвых тел и как грузовые автомобили для второго бизнеса их владельца, ресторанного. На выходе из магазина Metro я случайно увидел, как ребята из похоронной бригады грузят продукты в салон катафального автомобиля, чтобы потом отвезти их в ресторан.

Такие ситуации хоть и кажутся скорее экстраординарными эксцессами, но все же они время от времени случаются — в России не существует государственного органа, который контролировал бы ритуальный транспорт, эвакуацию тел и соблюдение сопутствующих норм^[17]. Нарушение правил перевозки предполагает только административную ответственность, а подобных наказаний никто не боится. К тому же полиция нередко опасается, что систематические крупные штрафы приведут к коллапсу местного похоронного бизнеса, так как ритуальные агентства будут саботировать работу, прекратят перевозить тела, и они станут массово копиться в домах.

Перевозка мертвого тела в морг или к месту его сохранения — завязка сценария дальнейших похорон. Здесь обозначаются, по сути, главные действующие лица, с которыми будут связаны все последующие интеракции. Сперва кто-то должен захватить контроль над мертвым телом и увезти его в нужный морг, а дальше будут только длительные торги за то, чтобы тело продвинулось по инфраструктурной цепочке и нашло свое упокоение в могиле.

«Алло, не спи, подъем! — Чего? Едем? — Ага. Едем. До утра не ждет, другие подсуетятся. Надевай штаны, чего там попроще. И погнали. Любишь покойничков хоронить — люби и трупики возить. Через пять минут у тебя буду».

Морг

«Морг — это самое мразотное, что может быть. Я тебе отвечаю. Вот поедем сейчас в N., посмотришь. Морг на улице N. — это худшее, что видел мир. Там, короче, холодильники продали. — Как так? — Ну как все остальное делается?! Отковыряли от стен и продали. Теперь вонь трупная стоит за три километра. И жадные бабки-санитарши эти сидят. Как стервятники на жердочках. Ждут, когда кто за покойником придет. Короче, наше дело — просто забрать тело оттуда и перевезти к нам на сохранку. Главное, ничего им не платить, забрать как есть. Ща все сам увидишь».

После того как тело попадает в морг, начинается второй этап русских похорон. Тело проведет там всего лишь несколько дней, однако морг — очень важное место, поскольку оттуда труп отправится к могиле, но до этого надо сделать так, чтобы он не сгнил и не развалился. Справедливости ради отметим, что в некоторых случаях тела не отправляют на вскрытие, а вместо морга они остаются дома, но это большая редкость в современной России и характерно скорее для небольших и удаленных поселений.

В крайних случаях тело может попасть в частное трупохранилище — эти объекты похоронной инфраструктуры почти всегда функционируют без лицензий и не соблюдают санитарные нормы. Построить и эксплуатировать частное трупохранилище легально крайне сложно, требуются значительные инвестиции: нужно покупать холодильные и помывочные камеры, иметь стабильно работающую канализацию и проводить необходимую дезинфекцию.

«История тут простая. Все тела хранят прямо в машинах или у себя в подсобках, да где угодно. Вон в машине в гробу даже пусть лежит. А что, сейчас минус 10 за окном. Че ему будет? Я вот холодильники купил. Поставил у себя. Красиво все так у меня — все лежат в итальянских рефрижераторах.

Но у многих ничего такого нет. Кстати, холодильники из морга часто пиздят для частных моргов своих».

Однако главное условие для работы трупохранилища (чтобы предприятие окупалось) — регулярное поступление определенного количества трупов, не требующих вскрытия^[18]: например, каждый месяц обслуживать двадцать похорон и иметь соответствующий финансовый оборот. Надо учитывать, что количество клиентов зависит не от реальных обстоятельств смерти, а от наличия или отсутствия неформальных договоренностей между медиками, полицией, сотрудниками морга и представителями ритуальных агентств^[19]. Например, в Нижнем Новгороде и Обнинске практически все тела отправляют на вскрытие — делается это для того, чтобы одна ритуальная компания могла полноценно контролировать потоки мертвых тел, а не потому, что местным властям необходимо знать, от чего умирает вверенное их заботам население^[20]. Поэтому создателям частных трупохранилищ проще платить мизерные административные штрафы, чем получать все справки и разрешения, необходимые для открытия и функционирования подобного мини-морга (который к тому же в любой момент могут сделать нерентабельным). Такие морги обслуживают небольшое количество гарантированных тел, а их рациональность заключается в уменьшении похоронных расходов — чтобы не платить мзду в государственных моргах. В городе Суворове местная предпринимательница оборудовала частный морг в своем в гараже и периодически выплачивает штраф размером в пять тысяч рублей — подобные частные морги работают во многих городах^[21]. Зачастую тела хранятся во дворе похоронного дома, прямо на снегу.

Но большинство тел все же попадают в государственный морг. Обычно это отдельное здание и институция в рамках медицинской инфраструктуры — на территории больницы или центра судебной медицины. В нем несколько технических комнат для персонала и крупных помещений для хранения тел.

Самый неприятный морг, который я видел в ходе полевой работы, располагался в Туле на улице Дрейера. Это старое, 1920-х годов постройки, кирпичное здание, вонь от которого в летние жаркие месяцы распространяется на несколько кварталов. Тела в морге принимаются и выдаются крайне технично — через небольшой подъезд в задней части морга. В морге постоянный дефицит мест и площадей для сохранения: тела лежат на кафельном полу, в несколько слоев на каталках, на улице и под лестницей. Многие из них гниют, по ним ползают черви. Лица стыдливо закрыты пакетами. Холодильники в таких местах отсутствуют — нет не то что индивидуальных камер, но даже обычной морозильной установки.

Как правило, государственный морг встроен в сложную и запутанную сеть ритуальных агентов — к каждому моргу «прикреплены» свои похоронные агенты. В таком случае частная служба перевозки трупов аффилируется с главным патологоанатомом городского морга. Полиция и медики знают об этом и стараются направлять на вскрытие максимально возможное количество трупов, чтобы фирма, приближенная к патологоанатому, получала как можно больше заказов на перевозку и на последующие манипуляции с телом. Медики и полиция получат вознаграждение и за «слив», и за заключение о смерти, содержащее требование провести вскрытие. Ритуальное агентство, связанное с патологоанатомом, включит эти небольшие выплаты в стоимость перевозки. Поэтому на данном этапе главная задача, выполнение которой обеспечит финансовую выгоду для всех участников похоронного дела, — завладеть трупом, ведь кто захватил его — тот и диктует правила.

Помывочная комната в морге. Именно в таких ваннах омываются покойники перед тем, как их оденут и уложат в гроб.

Зачастую в российских моргах нет индивидуальных холодильных камер, поэтому тела хранятся в небольших темных комнатах на обычных каталках, которые ставят вплотную друг к другу.

Но каталок хватает не всем. Тогда тела укладывают просто на пол.

Технические помещения морга. Как правило, используются для хранения тел.

Тела, лежащие в коридоре, — обычная картина в морге во время выходных. Похороны в праздничные дни часто задерживают, мест в морге не хватает, поэтому тела покоятся прямо на полу, стыдливо прикрытые простынями.

«Мы как Гойко Митич! Помнишь, фильм такой был? Ни хера ты не помнишь! Индеец такой был, короче! Так вот, мы так же — охотимся! Только не за головами, а за трупами».

После проведения вскрытия зачастую выясняется, что смерть наступила по естественным причинам, и тогда тело можно забирать и хоронить. Следующий шаг в таком случае — договориться о подготовке тела к захоронению и мотивировать принять решение о покупке гроба и других похоронных принадлежностей.

Формально готовить тело к похоронам сотрудники государственного морга должны бесплатно: они обязаны его омыть, одеть и положить в гроб. Согласно требованиям нормативных документов Минздрава России, тело должно быть «подготовлено к выдаче», но что именно входит в подготовку и каковы необходимые процедуры, не оговорено^[22]. Бальзамацией по факту никто не занимается — меры по обеспечению сохранности тела заключаются в том, что на голову тела надевают полиэтиленовый пакет с формалином, который помогает избежать высыхания тканей. Возможно и такое, что тело будет просто перенесено из теплого помещения в более прохладное.

«Какая бальзамация? Фильмов пересмотрел? Кто ее будет делать? Бля-я-я, а-ха-ха! Бальзамация — хуяция. Это только огурцы русские консервировать умеют, ну и Ленина. Остальные — гнить как есть. Слушай, я вот на минуту попытался даже представить, что вот в морге N делают бальзамацию. Собираются все такие красивые и нарядные, кладут тело, моют, жидкости всякие пахучие пускают. Тебе самому не смешно? Бальзамация по-русски — это, значит, формалином помажут, и хорош».

Морги и ритуальные компании, как я уже упоминал, срастаются в один ритуальный кластер. На территории одного из моргов его сотрудники открыли частную ритуальную компанию и оказывают услуги по «подготовке и выдаче тела», бальзамации, бритью, одеванию и т.д., по факту якобы предоставляя целый перечень несуществующих услуг, разобраться в котором с ходу, однако, почти невозможно.

История другого симбиоза морга и похоронного агента тоже крайне показательна:

«Слушай, а вот этот. Как его... Ну N. Он чего, всегда в морге сидит? — Ну да, он просто как-то давно пришел, поставил стул в зале прощания в морге и стал предлагать свои услуги. Все попытки его выгнать не увенчались успехом: он типа рассказывал сразу, что зал прощания — это публичное место, и он может находиться там сколько угодно. В итоге и морг, и N устали от постоянных споров и договорились об аренде».

В другом случае подобный агент просто арендовал зал с единственным выходом из морга и стал брать деньги за пронос тела через пространство его зала. В третьем случае санитарка морга Наталья организовала ритуальное агентство, предлагая родственникам умершего «услуги на месте». Зачастую ее клиентами становятся жители сельских населенных пунктов, которых до попадания трупа в морг не успевают перехватить городские ритуальные компании. Этим клиентам Наталья быстро находит гроб, катафалк и прочее.

Испорченные тела — нередкое явление в морге. Тело могут привезти с гнилостными изменениями, либо оно может начать портиться из-за нехватки холодильников. В таких случаях трупы прячут в отдельные камеры. Работники морга сортируют тела по степени испорченности. Это объявление адресовано работникам похоронных фирм, которые зачастую оставляют покойника в хранилище, например ночью, когда там дежурит только санитар.

Таким образом, как и в случае с перевозкой тела в морг, статус акторов и набор предлагаемых родственникам покойного услуг представляют собой уникальную для конкретного морга комбинацию обстоятельств и фактов, то есть тот самый черный ящик, но логика действий этих акторов теперь нам более-менее понятна.

«Нам бы свой морг, конечно, заиметь. Тогда бы жизнь пошла. А ваще, представь, есть города, где морг один на всю область, и вот туда ритуалка от депутата местного садится, и всё — остальным каюк. Короче, в идеале бы отдать все морги частникам. Мне вот этот морг не нужен на хер: я сам могу хранить тело, подготовить его. Почему платить санитаркам этим? Морг — ключевой узел».

Выдача тела в морге и прощание

«В идеале труп забрать еще до всех этих мытарств в день похорон. Но если родственники там его оставляют, то есть два пути — заплатить оброк за выдачу тела или пойти на обман. Вот тут недавно в морг приехал С.И., и ему говорят: "Ой-ой, у нас справка будет вам делаться пять часов, никого нет, а вообще заплатите 15 тысяч за подготовку тела”. Ну он не дурак, говорит: "Да, конечно, пятнашка так пятнашка”. Через полчаса санитарка прибегает: "Все готово, забирайте”. С.И. забирает тело, а бабло не платит. Санитарка в крик: "Как так! Вы нас что, обманываете?!” А С.И. ей: "А вы нас нет? Как узнали, что готовы вам заплатить, так сразу справочку сделали, тело привезли!” Это я к чему: тут надо учиться воевать или просто платить. [Через минуту молчания] Или заиметь свой морг уже, и всё».

Третий этап приходится уже на сам день похорон, которые и начинаются у ворот морга. Для того чтобы ритуал начался, нужно всем заплатить, и тогда морг, катафалки и другие объекты похоронного действия задвигаются, словно куколка в музыкальной шкатулке, — начнутся похороны.

Если отказаться платить, тело может быть выдано с большим опозданием и в ненадлежащем виде: его привезут гнилым, с вывалившимся языком и даже с насекомыми (в одном из случаев тело бабушки привезли со вшами, которые непонятно откуда взялись). В одном из муниципальных моргов я наблюдал ситуацию, как родственники пытались получить тело и при этом отказывались платить за «бесплатные» услуги. В результате тело выдали с задержкой в четыре часа, труп был в не очень привлекательном виде и распространял гнилостный запах. Родственники были вынуждены оплатить дополнительное время аренды катафалка, похоронной бригады и бригады копщиков — и все это не говоря уже о том, какие страдания они испытали из-за того, что тело любимого человека пришлось хоронить в таком состоянии^[23].

Санитары морга выносят гроб с телом покойного и ставят его на некое подобие постамента. В течение 10-1 5 минут родственники подходят к телу, прощаются с усопшим. Затем гроб грузят в катафалк и везут к дому покойного для проведения еще одной процедуры прощания.

Иногда родственники требуют приехать к дому покойного. Они просят занести гроб с телом в дом для последнего прощания, но сделать это, конечно, невозможно: мешают лестничные пролеты и отсутствие в большинстве домов грузовых лифтов. Г роб оставляют возле подъезда, и к нему подходят прощаться родственники и соседи.

«Прощаться надо в морге или в похоронном агентстве — я так считаю! Один раз бабку оставили на ночь дома, так родственнички, знаешь, что учудили? Свечами ее обставили,псалмы читали — и так всю ночь! А бабка возьми в гробу и загорись от свечей этих. Хорошо, что потушить успели — так бы еще парочку с собой утянула».

Дверь в зал, где происходит выдача и прощание с умершим.

Вход в зал выдачи тела в морге. Очередь из родственников умерших, крышки гробов покорно ждут, когда их занесут внутрь. Часто близкие покойного заказывают гроб у ритуальных компаний, тогда гроб доставляется в день похорон и работники морга укладывают тело в него — на это требуется время.

Как правило, на прощание приглашается батюшка, который совершает обряд отпевания. Здесь возможны разные ситуации: в некоторых случаях гроб с телом оставляют в храме на ночь, иногда батюшка приглашается в морг, иногда на кладбище (эта услуга стоит порядка пяти тысяч рублей). Батюшки никогда не отказывают, и зачастую отпевание проходит относительно быстро.

Труп и родственники передвигаются между точками последнего маршрута на катафалке. В большинстве случаев это обычная грузовая машина или автомобиль для перевозки пассажиров, который в этот день исполняет функцию катафалка. Его задача — доставить людей (как живых, так и мертвых) из одной точки в другую.

«Тело получил — и свободен! Повез его на своей лодке по безбрежным просторам Родины».

Кладбище

«Короче, если есть заказ на похороны, тело уже в морге, то первое, что узнаешь, — где будут хоронить. От этого вообще остальное все зависит. Ну сам посуди: тело из морга ты в любом случае заберешь, не оставят же они его навечно? А вот где его похоронить — это уже большой вопрос! Кладбище, скорее всего, не имеет плана, документов, вообще ничего. Поэтому место там будем получать только по условиям переговоров. Где, кто и как будет копать — это все процесс торга».

Последний этап в путешествии мертвого тела — это кладбище. Раздобыть место для могилы можно двумя способами: например, администрация поселения при посредничестве агента может дать под захоронение участок на старом кладбище без указания конкретного места («хороните, где найдете»). Такое возможно потому, что большинство сельских кладбищ отсутствуют в кадастровой системе — как юридических объектов их просто нет, они бесхозные. Такие кладбища массово появлялись в советское время и развивались по своей внутренней хаотичной логике, ограниченные только окружающей средой.

Если же потенциальные клиенты заинтересованы в «хорошем месте», у ритуального агента есть контакты человека, который «может помочь» с этим вопросом. Зачастую приходится выбирать между новым городским кладбищем, зарегистрированным в кадастре, и старым сельским погостом без официального юридического статуса. На городском кладбище за хороший участок придется выложить немалую сумму (около 50 тысяч рублей), которую по бумагам скорее всего проведут как оплату ограды с установкой.

В регионе, где я проводил исследование, нет крематория и колумбария, поэтому конечной точкой любого похоронного маршрута становится кладбище. Кладбище, как и морг, — ключевой локус похоронной инфраструктуры, место встречи разнообразных акторов и отправления неформальных практик похоронного дела.

Использование кладбища в качестве объекта похоронной инфраструктурытипологически схоже с использованием морга. Ответственными за содержание и развитие кладбища являются местные органы исполнительной власти. В зависимости от заинтересованности администрации в управлении этим процессом «смотрителями кладбища» могут становиться местные чиновники, а также родственники или друзья главы поселения.

Иногда муниципалитеты неофициально передают кладбища под управление ритуальных компаний в обмен на регулярные неформальные выплаты и бартер вроде захоронения невостребованных родственниками тел, содержания кладбищ, уборки и т.д., т.е. похоронщики выполняют функции социального государства вместо самих органов местного самоуправления.

С одной стороны, отсутствие у кладбищ формального статуса выгодно для местных властей, с другой — создает массу сложностей. Одно из стихийных кладбищ в регионе моего исследования лишилось подъездной дороги: оно было весьма популярно, так как располагалось недалеко от федеральной трассы, от которой к кладбищу вел проселок. После капитального ремонта трассы съехать на проселок к кладбищу стало невозможно: трассу отгородили отбойниками безопасности. Согласно генеральному плану развития территории, никакого кладбища рядом с дорогой не было, а земли, занятые захоронениями, числились как земли сельхозназначения. Спустя какое-то время после завершения ремонта федеральной трассы участок, на котором располагалось кладбище, продали агрофирме под размещение теплиц.

Другая проблема — обслуживание и уборка кладбищенской территории. В одном из случаев, известном со слов моей коллеги Ольги Моляренко, глава сельского поселения безуспешно пытался решить проблему с деревьями, которые повалило ураганом на сельском кладбище. Формально кладбища не существовало, деревья и территория кладбища относились к землям лесхоза, подчиненному федеральным властям, следовательно, если бы деревья начали убирать — это расценили бы как расхищение собственности.

«Я тебе так скажу: будь мы с тобой понаглее и без принципов — открыли бы кладбище, и всё! Хоронили в поле людей за денежки, а потом сами себя в прокуратуру и сдали бы. Типа: "Парни, приезжайте, тут ваще труба — кладбище откуда-то взялось!” Они приедут, жалом поводят и поставят на учет как есть. Или не поставят, рукой махнут — чего, земли жалко? Как ты говорил там? "В поле есть места для ямы и креста?” Ну вот, это про российские кладбища — всегда есть места. Не смейся, все так делают. Самые верный способ в России — это все регистрировать обратным числом. С кладбищами та же история».

Кладбище — последнее звено в инфраструктурной цепочке, которая обеспечивает попадание тела в место окончательного упокоения. Поминки, распространенные в России как едва ли не единственный унифицированный похоронный ритуал, не включены в список услуг, которые оказывают акторы похоронного бизнеса. Они могут помочь вам арендовать кафе и довезти до него родственников, но такие услуги почти не востребованы.

Сельское кладбище в Ростовской области. Скорее всего, этот погост не имеет официального статуса, не внесен в кадастровую карту и юридически вообще не существует. Предполагаю, что местный фермер купил землю сельскохозяйственного назначения, приехал и обнаружил такой «подарок» — доставшиеся в наследство старые захоронения. Видимо, новый владелец не нашел лучшего решения, чем просто опахать кладбище по краям.

Похороны на новом кладбище. Как правило, все такие кладбища находятся в обычном поле. Это хаотичное нагромождение могил — подобные кладбища возникают спонтанно и нелегально, с негласного разрешения местных администраций. Неофициальный статус позволяет не обустраивать их, не заниматься проектированием и развитием, не вкладывать средства — в общем, не делать все то, что требуется для открытия кладбища согласно закону.

Теперь можно сделать вывод, что представленная этапность в целом характерна для большинства проводимых в современной России похорон: (1) место смерти — (2) морг или место сохранения тела — (3) зал прощания/отпевания — (4) кладбище/крематорий.

Ознакомившись со стадиями похорон и некоторыми странностями в работе инфраструктуры, логичным будет рассмотреть этот процесс более детально и проанализировать распространенные сбои и дисфункции похоронной инфраструктуры.

Когда все идет не так: инфраструктура и организация похорон

Подготовка к похоронам обычно начинается в день смерти и продолжается вплоть до самого погребения. Выбор ритуальных принадлежностей занимает сравнительно небольшое время — по признанию многих информантов, покупка гроба всегда обусловлена финансовыми возможностями клиентов, а не вопросами эстетики и т.п. Иными словами, покупатели получают такой гроб, какой им дают, и платят за него столько, сколько готовы потратить.

«Я тебе так скажу: ты вообще не выбираешь то, что покупаешь. Тебе кажется, что выбираешь — но на самом деле нет. Потому что человек не выбирает гробы каждую неделю, он не знает, на что обращать внимание. Поэтому он купит то, на что деньги есть и что мы ему предложим. Вот видишь этот гроб? Да, вот голубой который, с рюшами! Че ты ржешь?! Нормальный гроб! Давай поспорим, что я продам его до конца недели?»

«Все гробы в России — из ворованного леса. Ни один похоронный этот бизнесмен, прости господи, не будет делать гробы из покупной древесины — это дорого! Только напилить где-нить, настучать по-скорому и продать. Тут вон мужик ездит, так он гробы продает по 700 рублей штука. Ну такая заготовка чисто, конечно. Но все берут».

Помимо приобретения похоронных принадлежностей на этих этапах решаются очевидные инфраструктурные проблемы: например, разыскивается хорошее место на кладбище, принимается решение о подвозе гроба с телом и его транспортировке до могилы, планируется и расписывается маршрут движения катафального транспорта, подготавливается место захоронения. Одна из главных задач представителя похоронной компании — сделать так, чтобы в день похорон не было накладок, а инфраструктурная цепочка замкнулась. На всех инфраструктурных точках похоронная процессия должна появиться вовремя: в морге, на месте прощания, на кладбище.

«Главная задача — чтобы все не обосралось. Чтобы все в свое время оказались на местах и сделали, что надо. Чтобы никто не нажрался как минимум. Поэтому на похоронах надо держать руку на пульсе! Не у трупа, конечно. У него уже пульса нет. Это я смешно пошутил, да?»

Здесь проявляется самая важная черта российской инфраструктурной среды — пространственность, а точнее удаленность объектов друг от друга, что практически не встречается в западной похоронной индустрии, где объекты инфраструктуры объединены в большие кластеры^[24]. В России же морг, кладбище и место прощания почти всегда отделены друг от друга десятками километров. Помню, как взглянул на приборную панель в автомобиле Ильи и удивился большому пробегу машины, хотя ей было всего три года. Илья сказал, что за день может проехать 200-300 км, и это похоже на правду: «съездить посмотреть, что там вообще на кладбище» может означать поездку на 1 -1,5 часа, и это только в одну сторону.

Поэтому большая часть похоронного времени уходит на поездки. Средняя длительность похорон (без учета поминок) составляет 3,5-4 часа, из которых не менее 2,5 часов занимает процесс перевозки и погрузки/выгрузки гроба и тела. Остальное время равномерно распределяется между ожиданием, недолгим отпеванием/ прощанием и погребением.

Такому распорядку можно дать несколько вполне бытовых объяснений. Один из ритуальщиков, работающий в похоронной бригаде, поясняет это так. Во-первых, все похороны проходят в первой половине дня (в редких случаях похороны проходят после полудня) — на этом настаивают родственники умерших и это согласуется с графиком работы большинства моргов. Во-вторых, плата взимается не за километраж, хотя он тоже учитывается, а за время. Поэтому именно продолжительность реальной работы имеет принципиальное значение.

«Прикол весь в том, что оплата идет за время, а не за работу — поэтому бригаде в кайф кататься на одних похоронах весь день. Тут постояли, там гроб перенесли, туда приехали. Русские похороны — это бесконечное движение по великим просторам в попытках обрести покой».

За несколько часов можно провести двое похорон или одни, получив соответствующую оплату. Разумеется, любая бригада предпочитает второй вариант. Интересно, что в процессе планирования прощания родственники и частные агенты обсуждают именно время как способ оценки услуги. То есть помимо гроба и других принадлежностей оплачивается еще временной промежуток, на который арендуется катафалк и похоронная бригада. Подготовка к проводам необходима для корректного расчета длительности передвижения траурного кортежа. Перевозка тела — основная услуга, предоставляемая ритуальными агентствами^[25].

«Вот если так подумать — то что мы делаем? Да просто тело кладем в гроб и возим по точкам. И все. Ну и следим, чтобы никто не обосрался, конечно».

Первая временная и пространственная точка, с которой начинается инфраструктурная сборка похорон, — час и место выдачи тела, обычно это морг. Этот момент всегда оговаривается заранее. Похоронная компания должна обеспечить, чтобы тело было выдано вовремя (желательно в удобное время) и без косметических проблем. Именно за это ей платят деньги.

Эта временная отметка определяет дальнейшее расписание похорон — от того, во сколько выдадут тело (и выдадут ли его вовремя), зависит, когда и как его нужно будет привезти к месту отпевания или прощания и в какое время на кладбище будет ждать бригада копачей. Любые временные сдвиги приводят к серьезным издержкам. Однажды я присутствовал на похоронах, которые начались в десять часов утра, а закончились почти в три часа дня, когда закопали гроб. Почти целый час процессия прождала у морга, потому что А., организатор церемонии, не хотел платить за выдачу тела. В итоге санитары использовали стандартную практику затягивания времени — говорили, что тело еще не готово. Из-за продолжительной задержки родственники были изрядно раздражены, в конце концов они решили уступить, отдали деньги и получили тело. На кладбище за опоздание тоже пришлось платить, чтобы дали попрощаться с покойным, а не быстро закопали, как требовала бригада.

Любая новая ритуальная фирма начинает дело с двух вещей: с формирования сети информаторов и покупки катафального автомобиля.

«Спрашиваю сегодня: что самое важно, что есть у ритуальной компании? На чем держится все и во что инвестируются средства? Получил хороший ответ: катафалк. Единственное, во что вкладывают свои деньги ритуальные компании. Производства своего нет, инфраструктуры нет, зданий нет (не считая офиса, где никто и никогда не бывает). Остается катафалк — лицо любого похоронного бюро. Как театр начинается с вешалки, так ритуалка — с катафалка».

В сравнении с западными похоронными рынками, где катафаль-ные автомобили сдаются в аренду, в России ритуальная компания не может работать без катафалка. Современные российские катафалки — это, как правило, большие пассажирские автобусы (Ford, Mercedes, Peugeot, «Газель», ПАЗ) или автомобили, в салоне которых можно размещать и перевозить гробы. Отсутствие дорожного покрытия и тяжелые погодные условия не позволяют использовать катафалки-седаны — на большинство российских кладбищ такой автомобиль просто не проедет^[26].

Таким образом, в современной России именно удаленность инфраструктурных объектов друг от друга и необходимость успеть к каждому объекту в заранее оговоренное время задают похоронам особый режим — режим проблематичной транспортировки тела между этими объектами, и само преодоление пути становится главной задачей.

Следующий пункт, при эксплуатации которого наблюдаются некоторые странности, — это кладбище. Взаимодействие с ним начинается с самого начала подготовки похорон: как и морг, кладбище является неотъемлемой частью похоронного маршрута, так как кремация для большинства жителей российских регионов не доступна.

От расположения кладбища, его доступности для катафаль-ного транспорта и режима функционирования зависит не просто итоговая стоимость похорон, но и сам сценарий церемонии. Один из первых вопросов, который задают ритуальщики: где будут хоронить человека? Это принципиальный момент по нескольким причинам. Понятно, что ритуальщики пытаются понять, можно ли заработать на посредничестве в поиске и приобретении места для захоронения и т.д., но гораздо больше их волнует, сколько и как туда ехать, как там копать могилу и т.п.

Самое главное на кладбище — выкопать могилу и подготовить доступ к месту захоронения. Здесь возможно несколько вариантов развития событий. Если место новое, то есть захоронение осуществляется не в родственную могилу, то обычно оно находится на открытой площадке. Соответственно, проблема подготовки могилы в данном случае осложняется только особенностями почвы и потенциальной возможностью затопления — тогда родственникам придется искать место, не размытое грунтовыми водами и паводками.

Кроме того, переведенные в разряд рекомендаций санитарные нормы с 2011 года позволяют копать могилы любой приемлемой глубины. Например, могила может копаться на глубину не более 1,5 метров, иначе она осыплется и провалится, а значит, необходимо такое место, которое можно разрыть на достаточную глубину. Еще оно должно быть свободно от деревьев, иметь свободный доступ и находиться поближе к проходу.

Копать могилу — это целое искусство. Могила должна быть готова в срок, подходить по размеру, выглядеть аккуратно. Зимой могилу начинают копать еще затемно и зачастую в сильный мороз.

Копщик — это отдельная профессия. Обычно этим ремеслом занимается человек, работающий сразу на несколько фирм или на конкретном кладбище. Копка идет вручную, однако зимой используются вспомогательные инструменты, например газовая горелка для прогрева мерзлой земли.

«Я тебе так скажу: могила будет такая, как не заебет копать бригаду. В подавляющем большинстве случаев. Вот как они решат, что все, хорош, — так и будет все. То есть они даже заинтересованы в том, чтобы камень был какой, дерево или воды налило, — тогда еще бабла срубить можно будет. Чем хуже — тем лучше».

Но во втором случае, если есть родственное захоронение, подготовка места усложняется. Процесс оборудования могилы предполагает сперва демонтаж ограды, лавочек и других объектов, которые ограничивают доступ к месту захоронения, а затем процесс формирования углубления в земле. Копку могилы, как отмечалось выше, могут осложнить особенности почвы, температурный режим и «история захоронения».

«Сегодня копали могилу почти 5 часов. Начали рано утром, в шесть. Темно и холодно, не говоря уж о том, что кладбище далеко и к нему не проедешь. С фонарями на лбу начали очищать место — ограду переместили, чтобы можно было подойти. Потом ломом долбили верхний слой <...>. Пока землю копали — кости какие-то, железки и самая ужасная проблема могильщика — камень. Оказался большой булыжник, еле-еле достали, ушло на это еще час. Кости складывали рядом».

Как я уже вскользь отмечал, большинство муниципальных кладбищ не состоят на кадастровом учете, то есть по факту они бесхозные. За кладбищами попросту никто не ухаживает и не отвечает за то, что происходит на их территориях. В большинстве случаев даже старые зарегистрированные кладбища не прошли инвентаризацию, то есть там не определены четкие границы захоронений и даже их количество.

Затопленное весной кладбище. Обычно на российских кладбищах нет дренажных систем и систем водоотвода, поэтому могилы регулярно затапливаются талой или дождевой водой.

Поэтому на большинстве кладбищ могилы расположены хаотично, не имеют четкого размера и границ, а доступ к ним может быть ограничен не только оградами, но и поваленными деревьями, бытовым мусором и просто особенностями ландшафта. В процесс подготовки места погребения приходится включать даже очистку дорожки до могилы. На пути к месту погребения может быть много препятствий: овраги, кочки на дорогах, заросшие травой проходы между участками. Плохая погода — снег или ливень — еще больше осложняют доступ к могилам на подобных территориях. Иногда на подготовку могилы и доступа к ней уходит до двух дней. В перечень услуг иногда включают посыпание дорожки специальным песком, иначе родственники не доберутся до места погребения. В одном из случаев я наблюдал, как похоронная бригада транспортировала гроб с телом на собственных руках, потому что катафальный транспорт не мог проехать не только к могиле, но и к самому кладбищу, окруженному лесом.

Еще несколько весьма неожиданных моментов относятся к кладбищенским инфраструктурным неполадкам. Например, могила всегда копается под определенный гроб: важна не только длина гроба, но и ширина колодки (то есть его самой широкой части). Как уже отмечалось, в России нет централизованного производства гробов, равно как и системы контроля за их качеством и соответствием ГОСТу, поэтому зачастую изготавливаются гробы весьма произвольных форм. К тому же нередко для невысокого человека покупается (или достается ему по ошибке) длинный гроб. Я не раз видел, как бригаде приходилось докапывать могилу, потому что гроб не входил в углубление по ширине колодки или по длине. Однажды мы хоронили мужчину, родственники которого целый час ждали, пока рабочие докопают могилу. Причина банальна: гроб оказался не того размера, в телефонном разговоре землекопам назвали один размер, а по факту они получили другой. Пришлось заново ровнять стенки, замерять, убирать землю и т.д.

Из сказанного выше следует, что почти все действия на кладбище должны находиться под строгим надзором, чтобы ничего не вышло из-под контроля и не сломалось. Это относится не только к сфере ответственности похоронного агентства, которое взялось организовать похороны, но и к родственникам — они вынуждены наблюдать за тем, как проходит подготовка к похоронам. Родственники не доверяют похоронным компаниям: клиенты индустрии убеждены, что, во-первых, их могут обмануть, а во-вторых, что ритуальщики способны не досмотреть и пропустить что-то важное.

Все приведенные факты позволяют утверждать, что каждые похороны предполагают уникальный набор инфраструктурных неполадок, и принять меры заранее невозможно — причиной нарушений работы может стать даже погода. Инфраструктура похоронного дела на каждом этапе дает сбои. Процесс похорон представляет собой транспортировку мертвого тела и прохождение через основные инфраструктурные точки, на каждой из которых возникают функциональные проблемы, спрогнозировать которые достаточно сложно.

«За-а-ебало. Каждый день одно и то же. Вот ты думаешь что? Завтра будет лучше и опыт сегодняшнего дня кто-то усвоит? Да ни хуя! Завтра опять геморрой с самого утра».

Как закон закрепляет похоронные странности

Ознакомившись со странностями работы черного ящика, читатель может задаться разными вопросами, часть из которых обязательно будет связана с юридической стороной дела. Ну как это возможно? Ведь есть же закон! И это вполне справедливый вопрос. Поэтому закончить мое первичное описание рынка ритуальных услуг я предлагаю знакомством с нормативной частью похоронного дела. Как это ни удивительно, закон оказывается той самой рамкой, которая делает возможным наш черный ящик и формирует его.

Начнем с того, что после распада СССР первым нормативным документом в похоронной сфере, который до сих пор регулирует ее, стал федеральный закон № 8 «О погребении и похоронном деле», принятый в 1996 году Второй государственной думой^[27]. Анализируя данный документ, можно выявить следующий структурообразующий принцип.

По своей нормативной логике новый федеральный закон закрепил сложившийся еще в советское время статус-кво в управлении похоронным делом. Согласно закону, рынок ритуальных услуг — сфера ответственности и регулирования государства с акцентом на местном самоуправлении. В федеральном законе прямо сказано, что органы местного самоуправления самостоятельно регулируют «похоронное дело» на подотчетной им территории^[28]. Согласно декларируемым полномочиям, органы самоуправления могут обсуждать, создавать и принимать локальные нормативные акты, регламентирующие похоронное дело. Централизованного регулирования, за исключением базовых принципов социальных похорон, нет. Если перевести с юридического языка на простой человеческий: вы там как-то все хоронились — вот так и хоронитесь дальше.

Федеральная власть и органы местного самоуправления могут создавать специализированные коммунальные службы в сфере похоронного дела (например, для поддержания порядка на территории кладбищ). При этом похоронное дело не субсидируется и остается одним из пунктов расходов для местного бюджета^[29].

В федеральном законе отсутствуют четкое определение похоронного дела, похоронного дома или ритуального агентства, в нем не оговорено, кто такой агент ритуальных услуг и что входит в его функции, не описан порядок взаимодействия между частными и государственными агентами^[30]. То есть совершенно непонятно, кто и как должен заниматься организацией похорон.

«У нас похоронщиком может быть любой Вася: ни учиться, ни лицензий — ничего не надо. Поэтому и дебилов столько. При этом когда надо — никто и не похоронщик вовсе! Один “просто бумажки собирает”, другой “просто машину водит”, третий “просто гроб носит”. Короче, профессии как таковой нет».

Но самый важный принцип заключается в том, что похоронная инфраструктура закреплена в качестве государственной собственности и объекта государственного управления. Кладбища, морги и крематории, то есть ключевые инфраструктурные объекты, находятся в собственности или управлении федеральной и муниципальной власти^[31].

Таким образом, частным бизнес-структурам разрешено производить и сбывать похоронную продукцию, а также организовывать саму процедуру похорон, например перевозку или церемонию прощания. Кроме того, подобные структуры могут владеть катафалками, сдавать их в аренду и оказывать услуги перевозки, а также брать подряды и вступать в концессионные соглашения^[32].

«Закон почитаешь — так ваще ничего не понятно! Кто и что делает. Другое дело, что и закон-то у нас никто не читает».

В итоге федеральный закон 1996 года не только де-факто, но и де-юре закрепил государственную монополию в ритуальном деле, в результате чего местные власти должны самостоятельно принимать управленческие решения в похоронной сфере, исходя из регионального контекста. Частным агентам предписано выполнение смежных ритуальных функций.

Данная институциональная рамка, установленная федеральным законом, получила логическое развитие за счет других нормативных коллизий^[33].

(1) Начнем с того, что в современной России не существует специальных требований к созданию частной ритуальной компании, нет даже точного ее определения^[34], и, как уже говорилось выше, не проще разобраться и в том, что представляет собой похоронное дело (из-за широкого спектра оказываемых в этой сфере услуг). Оказывается, в российских реалиях почти невозможно установить, кто именно является участником рынка ритуальных услуг.

Похоронную компанию может открыть любое физическое лицо без специального образования и необходимых лицензий^[35].

(2) Не существует специальных надзирающих и регламентирующих органов, которые контролировали бы агентов рынка ритуальных услуг, а также функционирование похоронной инфраструктуры. Большая часть нарушений в сфере ритуальных услуг предполагают только административную ответственность^[36].

«Можно хоть трупы воровать и продавать — тебе никто ничего не скажет. Тут для подавляющего большинства нарушений — только административная ответственность. А ей заниматься ментам да и следакам не хочется. За раскрытые административки медалей не дают».

(3) Отсутствует система ГОСТов и требований к функционированию похоронной инфраструктуры, к качеству товаров и услуг. Основные документы в этой области отнесены к разряду рекомендаций. Например, «перевозка умерших к месту захоронения осуществляется специализированным транспортом. Допускается использование другого вида автотранспорта для перевозки умерших, за исключением автотранспорта, используемого для перевозки пищевого сырья и продуктов питания» — формулировка «специализированный» не указывает на технические особенности такого транспорта и меры по их соблюдению^[37].

(4) Существуют нормативные особенности, напрямую связанные с функционированием инфраструктуры. Большинство российских кладбищ находятся вне кадастра, то есть как юридических объектов их просто не существует. На тех же кладбищах, что входят в кадастровый план, нет четкой карты и порядка распределения мест захоронений, поэтому развиваются подобные объекты хаотично.

Итак, в России нет единой системы статистики и учета того, кто и где захоронен, и нет органов и структур, отвечающих за функционирование объектов инфраструктуры (де-юре ответственность должны нести муниципалитеты). Ни одна официальная институция в России не знает, сколько кладбищ действует на территории страны, сколько на них захоронено людей и, самое главное, кто именно захоронен^[38]. То же относится и к кремированным останкам: никакого учета мест нахождения праха не ведется. Кроме того, отсутствует механизм, который позволил бы субъектам федерации обмениваться информацией о захоронениях и т.п.^[39].

«Ты вот пойди и спроси: чё, например, сколько в губернии у нас покойников умирает? Ну тебе скажут, например, пять тысяч! А ритуалки за сколько отчитываются покойников/кли-ентов? За тыщу? Остальных кто хоронит? А хуй знает! Потому что системы учета нет. Из морга как вышел — все, считай, для государственного радара ты пропал».

Даже выдача тел из морга обходится без учета: согласно требованиям закона, выдать тело могут только родственнику или ответственному лицу, но при этом не установлено, кто и каким образом должен определять степень родственных связей между покойным и тем, кто пришел забирать тело. По сути, забрать его может кто угодно, предъявив обычный паспорт. Таким образом, государство не запрашивает информацию о том, что происходит с телом (куда и кто его везет и где происходит захоронение)^[40]. Отсутствие государственной статистики позволяет похоронным компаниям не вести учет и не заниматься отчетностью, поэтому невозможно установить, сколько захоронений проводит то или иное ритуальное агентство^[41].

Законодательная база в ритуальной сфере закрепила институциональный статус-кво советской модели коммунального управления, где существует принцип разделения функций основных агентов рынка ритуальных услуг: государство (МСУ, федеральные органы и т.д.) монопольно распоряжается инфраструктурой. Частным агентам разрешено только оказывать услуги: организовывать перевозку мертвого тела и его захоронение, продавать похоронную атрибутику. В то же время органам местного самоуправления необходимо поддерживать и развивать вверенную им инфраструктуру, которая постоянно дает сбои из-за отсутствия бюджетирования и невозможности получать средства за счет похорон.

Нормативная база позволяет активно пользоваться сбоями в работе инфраструктуры: например, отсутствие системы учета и статистики захоронений способствует развитию стихийных и бесхозных кладбищ, а отсутствие требований к организации и открытию ритуальных агентств позволяет им функционировать бесконтрольно.

Теперь я предлагаю обратиться к интерпретациям, а именно, к тому, почему это все работает.

Глава 2. К попыткам интерпретации: почему работает то, что не должно работать^[42]

Как и почему работает похоронное агентство

В России нет единого реестра похоронных организаций. До 2002 года существовала система лицензирования, которая предусматривала некоторые ограничивающие механизмы для осуществления такой деятельности, однако, согласно многочисленным заключениям экспертов, она была скорее номинальной и не повышала качество услуг, которые оказывали похоронные компании. Как бы то ни было, подобной системы нет уже более 15 лет, поэтому узнать, сколько компаний в регионах занимаются оказанием различных ритуальных услуг, невозможно.

«Любой Вася по факту может хоронить людей. Пока его самого не похоронят. Гы-гы-гы».

Логичной реакцией будет удивление читателя: как же нельзя? Ведь компании регистрируют юридическое лицо, а в перечне услуг указывают «ритуальные», разве не так? Но на деле все немного сложнее^[43]. Конечно, в больших городах похоронные компании имеют обязательные признаки юридической организации в сфере частного бизнеса. Официально в штате числится только учредитель, в крайних случаях еще несколько человек, а основной штат работает без официального трудоустройства, заработная плата выплачивается сдельно, в зависимости от объема выполненных работ (например, за каждые обслуженные похороны или за каждую выкопанную могилу).

Но по факту большинство маленьких ритуальных компаний не регистрируются как юридические лица. Теневая форма деятельности распространена в сельских регионах, где по институциональной инерции люди продолжают самостоятельно заниматься похоронами и обращаются не в районный центр и т.д., а к авторитетным людям, ранее зарекомендовавшим себя как специалистов в теме. Тогда такие ритуальные «компании» осуществляют весь цикл похорон: транспортируют тело в морг, если он есть (как правило, тело остается дома), предоставляют транспорт в день похорон, продают ритуальные принадлежности, подготавливают место захоронения. Иными словами, они самозахватывают местную похоронную инфраструктуру.

«Сегодня в Д. опять показательная история с А. <...> Вообще А. — интересный персонаж. У него даже офиса нет — встречается с клиентами у старого фонтана, мне кажется, вообще единственной тут культурной достопримечательности после местного магазина "Дикси”. Все свои венки хранит в гараже или прямо в машине — стареньком "Соболе”. Катафалк у него колоритный — георгиевские ленточки, внутри шикарный ковер. Не понимаю, как в нем вообще можно кого-то возить».

Выручка в таком случае чаще всего проходит только первичную бухгалтерию, то есть осуществляется общий учет аккумулируемых средств и их дальнейшее распределение между теми, кто принимает участие в организации похорон. Несмотря на потенциально высокий уровень маржинальности ритуального бизнеса, большинство вырученных средств уходит на оплату различных неформальных услуг. Приблизительные расчеты можно провести самостоятельно. Средняя цена похорон у больших региональных агентств составляет порядка 60 тысяч рублей, количество похорон в месяц — 120.

При этом оплата услуг информаторов обходится приблизительно в 15 тысяч рублей единоразово, к этой сумме прибавляется оплата услуг морга — 20 тысяч рублей.

«Интересные цифры сегодня услышал. Надо будет сравнить с американскими цифрами и в Англии. Смысл такой: средняя цена похорон — около 50-60 тысяч рублей. Агентство К. делает около 100-110 похорон в месяц. В месяц имеют около 6 миллионов рублей выручки. При этом около 3,5 миллионов рублей уходит на оплату сливов, решения проблем с участковыми, полицией, администрациями и т.д. Занимательная арифметика. Агентство работает на поддержание сети. Надо будет еще достать информации по цифрам»^[44].

По уровню прибыли ритуальное агентство сопоставимо с организациями среднего бизнеса: кафе, ресторанами, ремонтными мастерскими. В месяц владелец агентства в регионе получает от 50 до 150 тысяч рублей, что, конечно же, существенно отличает его доход от зарплат наемных рабочих^[45].

На самом деле сложно оценить, сколько в итоге получают ритуальщики, то есть сами владельцы похоронных бюро. Например, есть владелец некоего бюро, ему около двадцати пяти лет. Агентство он получил в наследство от отца, местного криминального авторитета по кличке Проктолог. У сына тоже есть прозвище, назовем его Бычок, что близко к реальности.

Агентство Бычка довольно крупное: в месяц оно может провести около сотни похорон. Из рассказов работников его похоронной бригады я узнал, что владелец тратит массу денег на обслуживание своей неформальной сети: платит информаторам, в морге, за охрану стоянки катафалков, чтобы их не сожгли конкуренты.

Вход в похоронное агентство.

Склад похоронных принадлежностей. Как правило, компании стремятся производить всю атрибутику самостоятельно (для снижения издержек) или закупать у мелких производителей.

Выставочный зал в похоронном агентстве.

Сарайчик на территории кладбища, выполняющий функцию мини-офиса ритуальной компании.

Личная машина Бычка недорогая — это трехлетний джип-кореец, а сам он живет в квартире, а не в загородном доме. Можно попытаться рассчитать его средний доход, исходя из уже известных нам цифр, — думаю, он не очень высокий, на уровне хорошей средней зарплаты в Москве (правда, тратит заработанное Бычок несколько странно: все деньги пропивает в ресторанах).

В сравнении с другими представителями регионального частного бизнеса владелец ритуального агентства имеет ряд конкурентных преимуществ. Главное из них — отсутствие закрепленной юридической формации и определенная стихийность его институционализации: ритуальный бизнес нельзя купить или рейдерски захватить. Его фактически не существует: он то появляется, то исчезает, следуя за своими неформальными связями и сетями, то есть за личными знакомствами в моргах, на кладбищах, в крематориях и трупохранилищах, среди полицейских и работников скорой помощи. Разве можно купить связи как готовую бизнес-модель? Именно связи, личные знакомства и авторитет похоронного директора — гарант его финансовой стабильности.

«Ну вот решил ты продать ритуалку — как ты ее продашь? Катафалки? Информаторов? Что продавать-то будешь? Главное — это связи. Ну и мозги, чтобы распиздяями этими руководить. Как ты там это называешь? Операционализация, да-да».

Другой интересный момент состоит в том, что большинство похоронных компаний имеют в названии слово «ритуал» (или название вообще состоит только из этого слова); в отдельных случаях содержится указание на принадлежность к государственным структурам (например, «городская похоронная служба»). Подобная мимикрия позволяет агентствам самоопределяться в качестве представителей городской службы, а также избегать негативной идентификации, маскироваться, не заботясь о репутации или долгосрочной истории. Горизонт планирования в условиях финансовой и нормативной неопределенности практически отсутствует.

Именно по этим причинам организовать или открыть «со стороны» собственную компанию в сфере похоронных услуг практически невозможно. Для входа в этот бизнес существует несколько трудно преодолимых барьеров. Прежде всего, речь идет о необходимости контактов для получения заказов. Для этого нужно иметь неформальные связи на одном из инфраструктурных объектов — в морге, на кладбище, а также обзавестись информатором, который будет предоставлять оперативную информацию об умерших.

В каждом морге должны выплачиваться установленные таксы, а на каждом кладбище — соблюдаться принципы копки могил: например, на одном погосте нельзя копать никому, кроме конкретной бригады, обслуживающей данный объект, в то время как на другом нет таких ограничений. Мне известна одна весьма показательная, хоть и неприятная история, которая иллюстрирует зависимое от неформальных связей положение ритуального бизнеса. Все у того же Бычка однажды случился резкий обвал доходов, заказов почти не было. Дело в том, что все сливы ему обеспечивала информатор со станции скорой помощи, а у нее случилось горе — выпала из окна дома и разбилась насмерть дочь. Женщина решила, что это наказание высших сил за ее грехи, Бог наказал за то, что торговала мертвыми. Она впала в депрессию и прекратила сотрудничество с Бычком.

Подобная ситуация становится возможной благодаря принципу, описанному ранее: инфраструктура контролируется представителями власти, а ритуальным компаниям, хотят они этого или нет, в любом случае приходится с ней взаимодействовать. Поэтому одной из приоритетных стратегий для ведения бизнеса является установление неформальных кооперативных отношений между инфраструктурой и частными агентами.

По этой причине полностью неофициальный характер похоронного дела исключает появление крупных федеральных игроков — для того чтобы ритуальная компания успешно функционировала, необходимо поддерживать неформальные связи во всей сети. Существуют монополизаторы в этой сфере, например, ГБУ «Ритуал» в Москве, но они функционируют только в своем регионе, в то время как в Европе, Америке, Канаде и Австралии существуют национальные похоронные корпорации, например, SCI (Service Corporation International) в Америке, Австралии, Германии или PFG (Pompes Funebres Generales) во Франции. В одном из частных исследований, которое я проводил для крупной федеральной ритуальной компании, работавшей в убыток на протяжении последних семи лет, удалось установить, что предприятие подобного рода не может работать в теневом секторе, где присутствует огромное количество игроков с разными понятиями о стоимости услуг. Например, в одном морге просят 10 тысяч рублей за услуги по омовению тела, в другом — 15 тысяч рублей. Федеральная компания не может проводить похороны и осуществлять сопутствующие расходы без официального учета, и в результате все ее региональные представительства оказались убыточными.

Директор похоронного агентства всегда налаживает и поддерживает сеть неформальных связей. Стандартная история открытия похоронной компании в таком контексте выглядит следующим образом. У кого-то есть родственник или близкий человек, который имеет доступ к моргу или кладбищу. Этот человек может оперативно делиться информацией об умершем человеке или берется решать возникающие проблемы. В таком случае открывается ритуальная компания, главная цель которой состоит в обеспечении агентской связи всех объектов инфраструктурной цепочки.

«Если А. вдруг нужен гроб, то он возит клиентов в М., и они там вместе покупают все, что нужно. Иногда какие-то гробы делают сами, в гараже у него лежат. Самих клиентов ему поставляет местный священник, отец С., с которым у них какая-то особая форма картели. В храм никого больше отпевать не пускают, кроме своих клиентов. В дополнение к этому А. продает места на местном кладбище, осуществляет подготовку места захоронения: роет могилы, ограды ставит и т.д. Самое крутое, что А. все тут знают как “директора кладбища". Гово-рил с местными, они мне: “Без А. никак нельзя похорониться, он кладбищем заведует”. Спрашиваю: “А кто его назначил туда?" Отвечают: “Дык он сам”. Как я понял, его фирма существует уже больше 10 лет благодаря родственным связям с чиновницей из местной администрации. Она и клиентов тоже ему поставляет. Когда родственники приходят оформлять свидетельство о смерти или просить о предоставлении места для захоронения, она им сразу советует обратиться к А., “он же директор кладбища”. Помимо А. у него в фирме еще работает два человека, которые составляют похоронную бригаду. Названия у них никакого нет. <...> Вообще хорошо, что он хотя бы тела у себя не хранит, как в М., где трупы ночь в машине лежат. Надо узнать про А. побольше и попытаться у него что-нибудь купить».

Зачастую ритуальные компании открывают и санитары морга. Я наблюдал, как подобный промысел на покойниках был организован санитаркой морга, у которой была возможность предлагать ритуальные услуги родственникам умерших прямо на рабочем месте.

«Про Л. надо говорить, конечно, отдельно. Очень предприимчивая. <...> Ей около 55 лет, несколько детей. Всю жизнь работает санитаркой в морге. Выписывает и отдает все необходимые бумажки, распределяет, кому и когда выдавать тело. Берет плату за все те же непонятные услуги морга. <...> Круто, что у нее при этом есть еще и своя ритуальная фирма. Раньше просто продавала гроб, венок, убранство прям тут, в морге, а недавно сняла офис. Отсылает клиентов туда. Легко берет в аренду катафалки у ритуальщиков — никто с ней ссориться не хочет. Так же, если где у кого — гробик недостающий и т.д. Оборот у нее небольшой, делает около 5 похорон в месяц, зато все себе и издержек никаких. Клиенты — сельские жители, которых еще не успели перехватить другие».

В отдельных случаях новый игрок похоронного рынка можетиметь привязку не к администрации, скорой, полиции и т.д., а к другой ритуальной компании. Это своего рода карьерный рост для любого работника в этой сфере. Придя в бизнес простым членом бригады, спустя время рабочий завязывает знакомства с другими участниками рынка, получает необходимые связи на инфраструктурных точках и пробует открыть собственное ритуальное агентство.

Производство гробов — одна из самых странных отраслей в похоронном деле. Почти все гробы делаются в небольших гаражных производствах ремесленным способом из ворованной древесины. Себестоимость такого гроба не превышает 500-600 рублей. Технология изготовления обычного гроба проста: деревянные заготовки (колодки) стандартного размера, отличающиеся только ростовкой, обшиваются тканью с помощью строительного степлера.

«Сегодня Г. рассказал, как А. пытался свою ритуалку открыть. Поработал год, со всеми познакомился, обзавелся связями, снял гараж и нашел машину для перевозки. Начали работать, причем вполне успешно. Даже себе катафалк купили. Через полгода закрылись. Сгубила жадность. Стали обманывать информатора, который сливы делал. Получил черную метку — информатор по сливам пропал».

Участники похоронных бригад не работают исключительно в одном ритуальном агентстве, они могут выполнять заказы для разных компаний. Работники локального рынка погребальных услуг не только всегда знакомы друг с другом и составляют одно профессиональное сообщество, но и обязательно являются бывшими «сослуживцами». Фактически каждый из значимых акторов, присутствующих в бизнесе какое-то время, работал ранее в нескольких других ритуальных фирмах и всегда поддерживает связь с другими участниками.

Зачастую родные работников сферы ритуальных услуг вовлекаются в бизнес, и поэтому со временем появляются целые семьи, которые поколениями занимаются похоронным делом. Например, мама в этой большой семье может работать в местной администрации и предоставлять информацию о новых умерших. Тогда отец семейства берет на себя роль ритуального агента, а сын руководит похоронной бригадой. Или, например, семейная пара может работать в ритуальном агентстве тандемом: муж — рядовым грузчиком похоронной бригады, а жена — продавцом ритуальных принадлежностей.

«Ну это вышка! Найти бабу-санитарку себе, чтобы сливы делала и отгоняла всяких чепушил от заказов. Но тут, видишь, какое дело — на такое, конечно, совсем упыри идут. И их хватает».

Отдельно стоит сказать и о простых работниках ритуального агентства. Как-то я спросил одного владельца похоронной компании: «Что ты можешь рассказать об HR-политике собственного агентства?» На что получил ответ, что я «наверное, долбоеб, такие вопросы задавать», а затем последовал поток персональных биографий, иллюстрирующий в данном контексте очень многое:

«Ну смотри, просто Коля сидел вместе с Валерой, а Валера вроде как сидел с Виталиком. Вот и вся твоя HR-политика. Когда ты с зоны вышел, тебя мало куда возьмут. А вот могилы копать — всегда пожалуйста. Ну или гробы носить. Так что тут все просто».

По наблюдениям, большинство работников рынка ритуальных услуг действительно имеют судимости за самые разные преступления. Среди уголовных статей в основном мелкие нарушения: кражи, воровство, хулиганство. Наличие криминального прошлого подталкивает к работе в данной сфере, так как после погашения судимости многие бывшие заключенные испытывают проблемы с официальным трудоустройством. В то же время на рынке ритуальных услуг отсутствие стажа работы и криминальное прошлое не имеют негативного влияния на возможность получения места и дальнейшей карьеры. По признанию информантов, значительная часть работников в данном бизнесе оказалась по приглашению знакомых: например, однажды кто-то из друзей попросил подменить заболевшего напарника в похоронной бригаде. Приведем такой случай: работник похоронной бригады Валерий является лучшим другом могильщика Ивана. У них похожие биографии: выросли в одном городском районе, учились в одной школе, имеют судимости, у Валерия — за воровство и хулиганство, а у Ивана — за мошенничество в начале 1990-х гг. При этом, по утверждению Ивана, судимость является результатом конкурентной борьбы: в прошлом Иван был владельцем крупной строительной и риелторской компании. У Валерия трое сыновей, двое из которых тоже работают в ритуальном бизнесе. Валерий и Иван знакомы 45 лет, они так шутят по поводу своей биографии: «В детстве в одной песочнице лопатками ковырялись, так и сейчас вместе ковыряем лопатами землю»^[46].

Зачастую положение в криминальной иерархии переносится и на структуру рынка ритуальных услуг.

«Институциональный парадокс, конечно: агентство В., а оно довольно крупное, руководится К. Ему всего 25 лет, он сын криминального авторитета (по крайней мере, так себя позиционирует). Все испытывают страх перед ним и предпочитают не вступать с ним в открытый конфликт. Как говорят, его отец — серьезный человек с серьезным прошлым. Как удалось выяснить, никто точно не знает ни уголовной статьи, ни деталей его биографии, но его криминальное прошлое постоянно всплывает в разговорах как важный символический капитал».

Криминальное прошлое работников рынка ритуальных услуг позволяет иерархизировать профессиональную структуру. Высокий статус в криминальных кругах является признаком того, что человек решителен и опасен. Такой набор качеств обязывает расценивать его как обладающего высоким потенциалом для поддержания неформальных связей сети. Судимость, с одной стороны, низводит ее носителя в ранг неблагополучных граждан, а с другой — наделяет его сакральным статусом внутри сообщества. Криминальное прошлое в определенной степени оказывает влияние на формирование профессионального сообщества и, помимо иерархизации, создает структуру, основанную на представлении о физическом насилии как одном из способов решения конфликтов. При этом в бизнесе высок уровень участия бывших работников полиции, которые тоже обеспечивают ресурсную поддержку сети.

«Короче, помнишь, как мы приехали решать проблемы с васями этими на кладбище? Так вот продолжение разговора: я им такой: “Бла-бла-бла, я работаю с Севой Грушинским”. Они такие: “О да, Сева — серьезный человек". А что за Сева? Да бля, хомяка у меня так звали — Сева. А Грушинская — это улица, где я жил долгое время. Первое, что в голову взбрело — то ляпнул. Батя мой ваще вон часто имена евреев, которых похоронил, говорил — всегда срабатывает. "Аркадий Гойзман” сказал — и все, сразу тебя серьезным парнем считают».

Перечисленные примеры позволяют нам сделать вывод, что похоронное дело представляет собой скорее симбиотическую экономико-хозяйственную формацию, чем оформленный бизнес-процесс^[47]. Эта сфера деятельности не регулируется системно государством и надзорными органами. Ритуальная фирма может не иметь официальной регистрации, а в случае регистрации может не вести учет и статистику. Ее работники осуществляют свою деятельность в теневом секторе экономики и не привязаны к тем или иным компаниям.

Из представленного описания очевидно серьезное отличие российского похоронного дела от западных моделей, несмотря на их широкую вариативность. Первым важным отличием является стихийная организационная структура и слабая институционализированность похоронных бизнес-процессов. По сути, ритуальное агентство — это не частная компания, а формация разнообразных акторов, действующих вокруг конкретных инфраструктурных объектов. Само функционирование этой системы возможно только благодаря налаженным сетевым связям и постоянным сбоям в работе данных объектов. В случае похоронного дела все эти сбои иллюстрируются примерами торга на инфраструктурных объектах, когда не существует единых цен на одни и те же услуги и единого/ открытого доступа к ним, присутствуют элементы саботажа, а организация похорон складывается всегда ситуативно, исходя из сиюминутного технического состояния объектов.

Роль государства и работников бюджетной сферы в похоронном деле

Другой группой акторов в процессе организации похорон являются представители органов местного самоуправления, а также работники бюджетной сферы: сотрудники моргов, кладбищ, местных бюрократических аппаратов.

Из цитировавшихся выше этнографических заметок видно, что в современном российском похоронном деле можно выделить несколько элементов, принципиальных для понимания работы инфраструктуры. Можно говорить об амбивалентной роли государства и прежде всего представителей местной власти и сотрудников бюджетной сферы. С одной стороны, они стремятся максимально отстраниться от манипуляций, осуществляемых игроками похоронного рынка и эксплуатантами похоронной инфраструктуры: представители полиции не останавливают и не проверяют катафалки, чиновники не оформляют должным образом кладбища и закрывают глаза на стихийные захоронения, а медики предпочитают не перевозить трупы в автомобилях скорой помощи. С другой стороны, их вовлеченность в организацию похоронного дела весьма существенна, поскольку чиновники хотят нажиться на трупах, а каждое мертвое тело для представителей власти становится потенциальным источником дохода. Поэтому государство как совокупность институционализированных акторов как бы устраняется из похоронного дела, сохраняя при этом почти тотальный контроль над ключевыми объектами его инфраструктуры и позволяя своим представителям уже в качестве отдельных акторов получать ренту за право пользования этими объектами.

По сути, речь идет о все той же масштабной симбиотической практике. Бюджетные ограничения и сложности лицензирования препятствуют местной администрации легально и полноценно регулировать похоронный рынок, а все этапы квеста по захоронению тела, в которых не хотят участвовать представители власти, переданы на откуп частному сектору, который исправно делится доходами с чиновниками. Рассмотрим чуть подробнее механику этого симбиоза и сценарии, которые используют игроки рынка и представители власти, чтобы организовать относительно складное функционирование похоронной инфраструктуры.

Перевозка тела от места смерти до морга становится проблемой в тот момент, когда бригада скорой помощи отказывается ее осуществлять, однако вместе с полицейскими настаивает на проведении вскрытия. Создавшуюся проблему решает та же бригада медиков и те же полицейские: слив информации о покойнике гарантирует его родным как минимум одного перевозчика под окнами, а как максимум — несколько конкурирующих бригад. Государственный морг — следующая проблемная точка, в которой сотрудники, работающие на бюджетных ставках, обязаны предоставлять некоторые услуги, суть и способ оказания которых не конкретизированы в законах и нормативных актах. Строго говоря, аргументированный запрос на оказание бесплатных услуг в государственном морге невозможен: тело может быть «не готово», не выдано в срок, не приведено в пристойный вид. Но для облегчения коммуникации с сотрудниками морга и для получения качественных услуг нельзя устраивать скандал. Достаточно переговорить с агентом в зале прощаний, с медицинской сестрой или любым другим посредником, который обязательно присутствует в любом российском морге — и за определенную плату вы получите тело к сроку.

Степень участия посредников в жизнедеятельности морга и статус этого участия могут варьироваться: от физического присутствия до собственности на зал прощаний или фактического управления всем моргом. Одна из похоронных фирм в изучаемом мной регионе оформила сотрудников морга к себе в штат по договору, взяла помещение морга в аренду (иногда это делается и без аренды), а теперь почти легально за деньги принимает тела на сохранение, подготавливает их к выдаче, сдает в аренду зал прощаний.

Государственный морг сдается в коммерческую аренду, причем снимать его могут сами врачи и санитары морга, которые оформили ИП. Вопросы о ценах на предлагаемые в морге услуги и об их количестве часто решаются с ними почти без пояснений, поэтому стоимость услуг по подготовке к похоронам может варьироваться, скажем, от 5 до 30 тысяч рублей.

Симбиотические практики, в рамках которых государство позволяет частному сектору восполнять пробелы в собственной работе, на кладбище — ключевом элементе похоронной инфраструктуры — также вполне эффективны. Речь может идти о сети посредников, сложившейся вокруг муниципального кладбища, о «смотрителе», который аффилирован с главой поселения, или о ритуальной фирме, которая взяла на себя хлопоты по содержанию кладбища в обмен на покровительство и невмешательство со стороны местных властей. Все указанные посредники, «смотрители», агенты готовы предоставить не только место для захоронения, но и все необходимые услуги: выкапывание могилы, установку ограды и креста, могильной плиты или памятника.

Новой России в наследство достались тысячи неучтенных кладбищ, меньшая их часть была переведена в кадастр и официально оформлена, большая — нет. Что значит «оформить официально»? Это значит, что земля, в соответствии со своим статусом, предоставляется только под захоронения. У кладбища должна быть карта, план развития, участки должны соответствовать ГОСТу — для дорожек между могилами и для самих могил устанавливается определенный размер. На содержание кладбища выделяются деньги из бюджета, создается специализированная служба, места на кладбище распределяются только согласно плану.

На практике соблюдение такого порядка повлечет за собой ряд серьезных проблем для местных администраций. Во-первых, это необходимость создания специализированных служб, а также поиск и выделение средств на содержание кладбища. Во-вторых, это потеря или существенное сокращение дополнительных доходов за счет нелегальной продажи мест под захоронения.

Отсутствие кладбища в кадастре, то есть по факту отсутствие у него официального статуса, тоже становится причиной инфраструктурных и бюрократических осложнений. Так, к кладбищу нельзя даже построить дорогу и организовать подъезд. Из-за отсутствия плана кладбища и хаотичных захоронений гроб не всегда можно пронести до могилы. В большинстве случаев это увеличивает цену похорон — похоронные агенты берут деньги за осложненный проезд и за пронос тела до могилы.

Нелегальное кладбище является источником самых разнообразных неформальных практик. По сути, сам его нелегальный статус превращает любые манипуляции с ним в неформальные/ теневые практики. Прежде всего речь идет о выделении мест для захоронений. Подобные практики не раз описывались исследователями, поэтому я не буду останавливаться на их описании^[48].

Контроль за кладбищем как инфраструктурным объектом осуществляется по схожему с моргом сценарию. Как правило, «владельцы» кладбища — это местные органы исполнительной власти. В зависимости от заинтересованности администрации в управлении этим процессом, «смотрителями кладбища» могут быть разные люди — например, представитель муниципальной службы. Как инфраструктурная точка кладбище тоже странно работающий объект. С одной стороны, большинство кладбищ просто находятся на нелегальном положении и по факту никому не принадлежат. Это стихийные, бесхозные объекты, которые местные власти используют для выполнения одной из своих функций — выдачи мест под захоронения, что также является способом получения теневого дохода.

Подобные инфраструктурные объекты никто не развивает — для официального бюрократического аппарата они невидимы, для частного бизнеса не являются собственностью и субъектом потенциального вложения средств. С другой стороны, легальный статус кладбища не приводит к изменению его качественного состояния — отсутствуют органы контроля и нормативные требования. Периодические прокурорские проверки заканчиваются только штрафами. По словам одного из информантов, нежелание легализовать кладбища мотивируется лишь уклонением от потенциальных проблем: «Нет в кадастре — и хорошо, ну а заставят включить, то ничего, и так можно будет. Сложнее, но в целом терпимо».

По мнению Паскаль Тромпетт, одним из главных достижений французского рынка ритуальных услуг является то, что все инфраструктурные проблемы стали невидимыми для потребителей^[49]. Дэвид Перри полагает, что, когда сети инфраструктуры «работают безупречно, их замечают в последнюю очередь». Однако именно видимость инфраструктуры и ее пребывание в дисфункциональном виде имеет принципиальное значение для функционирования похоронного дела в современной России. Дисфункция не только позволяет увидеть роль инфраструктуры, но и является ее основной характеристикой, влияющей на облик данного института. Статус-кво, который заключается в дисфункциональности инфраструктуры, намеренно поддерживается акторами и является легитимным режимом взаимодействия между властью и местными агентами похоронного дела.

Федеральная власть, сохраняя состояние дисфункции инфраструктуры, обеспечивает получение дополнительного теневого дохода для отдельных акторов. Это своего рода покупка лояльности, которая не предусматривает серьезных политических издержек из-за ее неформального характера. Для местной власти это не только возможность снять с себя ответственность, но и способ контроля за частным бизнесом, представители которого, в свою очередь, продают доступ к объектам инфраструктуры в качестве услуги.

Усугубляет эту ситуацию и тот факт, что похороны требуют быстрого исполнения. Зачастую прокуратура не может закрыть морг, в котором хранятся тела, опасаясь реакции родственников. Последние же не хотят влиять на ситуацию, преследуя в качестве единственной цели получение и захоронение тела умершего родственника. Именно по этой причине похоронные компании не инвестируют в создание собственной инфраструктуры по примеру европейского и американского похоронного дела. Для них это означало бы полное переформатирование похорон как процедуры: во-первых, это привело бы к необходимости финансовых вложений, а, во-вторых, к увеличению издержек, внедрению принципиально новых услуг и возвращению похоронам формата ритуального действия.

В современной России именно государство как актор не заинтересовано в появлении частной рыночной инфраструктуры. Дисфункциональность инфраструктуры становится даже источником мистификаций, используемых в качестве инструмента влияния и поддержания текущего состояния системы.

Дисфункциональностью инфраструктуры является и сращивание материальной сферы с социальной, а именно влияние на работу инфраструктуры человеческого фактора. Например, потеря неформального контакта с работниками морга или кладбища приводит к остановке функционирования инфраструктуры для конкретного актора. В этом фокусе инфраструктура становится не инструментом, а полноценным актором, который создает социальные/властные взаимоотношения между участниками. В случае похоронного дела в современной России дисфункциональность инфраструктуры выступает не просто экономическим ресурсом, но инструментом управления.

Принципиальная особенность функционирования рынка ритуальных услуг в России заключается в задействовании специфического механизма контроля над инфраструктурной средой как ресурсом^[50].

Когда ремонт становится ритуалом

Важно подчеркнуть, что, когда мы говорим о похоронном деле в современной России, речь идет не о коммодификации самого похоронного ритуала. Наоборот, все ритуальные аспекты, связанные со смертью и похоронами, сознательно и настойчиво исключаются акторами похоронного бизнеса из предлагаемых ими услуг. Похороны как ритуал, обладающий внутренней целостностью и автономным культурным и социальным смыслом, разбиваются ими на ряд действий, каждое из которых само по себе не имеет ритуального смысла. Акторы продают не привычный ритуал, а решение конкретных проблем, связанных с продвижением тела по инфраструктурной цепочке. Инфраструктура похоронного дела посредством такого дробления предстает в качестве инфраструктуры совершения операций с мертвым телом.

Предметом договоренностей становятся разовые манипуляции: перевозка, подготовка и выдача трупа, покупка гроба и места на кладбище, перевозка гроба и трупа до кладбища, копка могилы. Сложившиеся практики работы ритуальных агентов, работников моргов и кладбищ как бы «стерилизуют», стирают всякое символическое значение смерти, перенося концептуализированный Робертом Герцем процесс социализации мертвого в качестве предка и предка в качестве члена сообщества во временной период, следующий за похоронами^[51].

Родственники, решая насущные задачи по организации похорон, просто не имеют возможности предаться скорби или осмыслить опыт смерти близкого человека, они обязаны в течение двух суток постоянно принимать конкретные локальные решения относительно мертвого тела. Иными словами, представленный сценарий похорон не только отделяется от процесса социализации покойного, но и исключает всякую рефлексию над смертью.

Однако дисфункциональность инфраструктуры похоронного дела можно рассмотреть и под другим углом — уже как символический ритуал. Так, в сравнении с традиционным русским похоронным ритуалом, где на протяжении трех дней осуществлялись необходимые манипуляции с телом покойного (положение рук во гробу, правильная одежда, пронос гроба по дороге и т.д.)^[52], в современных похоронах именно проблемы инфраструктуры выходят на первый план. Анна Соколова, продолжая мысль Арьеса о вытеснении и медикализации смерти, называет современные русские похороны «похоронами без покойника», указывая на то, что тело не играет никакой роли в практике похорон^[53]. Я же полагаю, что именно тело по-прежнему играет главную роль: похороны — это процесс транспортировки усопшего через все инфраструктурные барьеры для того, чтобы он упокоился в могиле^[54].

Дисфункциональность инфраструктурной среды воспринимается участниками похорон как естественное условие. Это отчетливо видно в разговорах между агентами, между самими родственниками и в этнографических интервью. Проблемы, возникающие при подготовке и проведении похорон, актуализируются (и представляются) участниками не как неизбежное зло, а как особая форма испытания.

Поломка и ремонт инфраструктуры переносятся и на последующие коммеморативные практики, по сути, заменяя их. Информанты описывают такую «разруху» как «ненормальную», но поскольку система постоянно находится в подобном состоянии, «вечный ремонт» приводит к формированию особого социального порядка и особой культуры. О подобных «культурах ремонта» писал антрополог Ян Чипчейз, отмечая, что для некоторых локальных сообществ процесс починки позволяет создавать горизонтальные социальные связи, которые обеспечивают обмен ресурсами, товарами и помогают в формировании социального статуса человека, умеющего делать «ремонт»^[55].

Церемония прощания в поле, где находится кладбище.

Дочка автора, участвующая в ритуале ремонта на Пасху. В семье автора этих строк все религиозные праздники и каждое посещение кладбища сопровождаются уборкой могил, покраской оград, ремонтом памятников и т.д. Взаимодействие с инфраструктурой, с ее постоянными дисфункциями, трансформирует обряд общения с умершими в практики ремонта. Ремонт — это и есть поминание.

Крайне показателен один из случаев, который произошел со мной в процессе полевой работы. В местной администрации небольшого поселения идет живое обсуждение технического проекта будущего колумбария и парка памяти. Владелец ритуального агентства хочет получить участок для строительства этого объекта и перечисляет самые различные аргументы в свою пользу. Наконец обсуждение доходит до вопроса финансирования и оплаты потенциальных услуг фирмы. Далее происходит следующий диалог:

Представитель администрации: А почему люди должны будут платить за этот ваш колумбарий?

Директор ритуального агентства: Потому что это нормально, когда люди платят за обслуживание. Они вносят каждый год абонентскую плату. Взамен мы всё чистим и красим. Мы планируем установить фонтаны, разбить парк, постоянно убирать мусор. Чтобы было не как у вас на муниципальном кладбище.

Представитель администрации: Людям это не нужно. Что они сами тогда будут делать?

Директор ритуального агентства: Как что?! Скорбеть! С мертвыми общаться.

Представитель администрации: Нет, им ухаживать за могилами надо.

Из дальнейшего диалога становится понятно, с точки зрения представителя администрации, ритуальная практика поминовения усопших заключается в ремонте надгробных сооружений, покраске ограды, вывозе мусора и т.п. По мнению представителя администрации, если кто-то другой будет делать это за родственников усопших, то фактически это будет означать разрушение поминальной практики. Похоронно-поминальный обряд предполагает особый режим взаимодействия с материальным миром — постоянный его ремонт.

В книге «Русские разговоры» Нэнси Рис описывает, как во время перестройки простые люди обсуждали повседневные трудности. Она отмечает, что главным мотивом этих разговоров являются жалобы, которые она называет «литаниями»: «Литании — это речевые периоды, в которых говорящий излагает свои жалобы, обиды, тревоги, несчастия, болезни, утраты»^[56]. Рис обращает внимание, что «литании» выстраиваются по схеме сказочных сюжетов, где герой литании (как правило, сам рассказчик) встречается с множеством трудностей, преодолевает их и оказывается победителем. Как отмечает Рис, даже простой поход в магазин за продуктами превращается в повествовании рассказчика в приключение с открытым финалом. Рис полагает, что «литании» являются основой коммуникационной среды постсоветской культуры, а трудности — неким желанным состоянием.

Я полагаю, что при взаимодействии с похоронной инфраструктурой реализуется тот же принцип, что и в «литаниях», — преодоление трудностей, то есть инфраструктурной дисфункциональности и сбоев. Образы поломки актуализируются в практиках и разговорах как нечто естественное и даже желанное, и при этом именно преодоление становится центральным элементом похоронного ритуала. Инфраструктурная дисфункциональность в чем-то дублирует предсмертные (и, возможно, посмертные) муки покойника: если близкий человек мучился, то и его родные должны разделить сним трудности, страдая от несовершенства похоронной индустрии. Состояние инфраструктуры становится одним из кодов траурного ритуала, а тело и его перемещение — центральным элементом российских похорон. Дорога приобретает особое значение: тело нужно сопровождать в катафалке, обязательно находиться рядом с ним во время всех тягот и проблем, которые возникают на протяжении всего похоронного процесса.

Почему ремонт становится желанным состоянием для всех: социологическое обобщение

В заключительной части интерпретации я предлагаю соединить всех акторов вместе и придать моим интерпретациям теоретически осмысленный вид.

Теоретические наработки в области этнографии инфраструктуры демонстрируют ряд нормативных ограничений, которые изрядно усложняют рассмотрение дисфункций как варианта нормы, — здесь и начинаются проблемы с концептуализацией^[57]. С одной стороны, «поломка» и «ремонт» предполагают, что объекты бывают двух типов: «рабочими» и «сломанными». Соответственно, функциональное состояние воспринимается как некое «нормальное» состояние, а дисфункциональное — нет.

С другой стороны, дисфункция якобы всегда требует определенных действий по ее устранению. За аксиому берется утверждение, что социотехнические структуры стремятся к идеальному рабочему состоянию и устранению поломки. Такие системы тяготеют к минимизации рисков выхода из строя, поддерживая функциональность и совершенствуя технический уровень. Социотехнические структуры можно описать как большой муравейник, который в случае повреждений моментально пускает все силы на их устранение^[58]. Однако собранный мною полевой материал говорит о другом, и этому есть свое социологическое объяснение.

Дело в том, что сам процесс исправления дисфункциональности инфраструктуры, как и любой другой вид деятельности, является социальным действием, в которое прямо или косвенно включаются несколько акторов. Иными словами, процедура наладки чего-либо предполагает активную коммуникацию и обмен. Например, участники процесса ремонта знают, кто именно отвечает за починку того или иного объекта инфраструктуры, кто может исправить поломку и как быстро.

В этом смысле конечная цель ремонта не обязательно достижима — участники могут преследовать собственные цели, исходя из субъективных представлений и задач. Если исправление дисфункции приносит больше издержек, то можно говорить, что ремонт становится самоцелью. Как особый вид деятельности, процесс починки предполагает формирование специфического социального пространства («repair culture»), описанного выше. Тим Дант отмечает, что ручной ремонт имеет преимущество перед промышленным, потому что вносит в процесс большую коммуникативность — нам нужно привносить в этот процесс элемент человеческого^[59]. Именно поэтому в случае похоронного дела ремонт не рассматривается как функционально-техническая процедура.

Ремонт становится самоцелью, когда акторы не заинтересованы в рабочем состоянии объекта и его технической исправности. Процесс ремонта не только позволяет акторам коммуницировать между собой, но и выстраивает особую режимность отношений между ними. Можно сказать, что в подобных практиках размывается объектность вещи. Уже не имеет значения, как функционируют объекты инфраструктуры с точки зрения нормативной рациональности, важен только социальный смысл интеракций, который возникает в процессе обслуживания/ремонта этих вещей.

Для того чтобы вещь не потеряла своей функциональности, нужно приложить «полуусилие», выполнить определенную форму «недоремонта», когда достаточно, например, всего лишь подпереть падающую ограду, а не заменить ее. «Полуусилие» не соотносится с такими понятиями, как экономическая эффективность и долгосрочная прагматика: в перспективе подобные действия требуют больше ресурсов как человеческих, так и материальных. Но подобные «полуусилия» создают пространство коммуникации, формируют сети обмена. Включение в процесс поддержки и «полуремонта» требует участия огромного количества акторов: у кого-то можно достать нужную деталь, кто-то знает, как с ней нужно обращаться и т.д.

В похоронном деле аналогичная структура складывается между участниками сети по обмену/торгу различными материальными объектами, информацией и неформальными связями. Дисфункциональное состояние становится структурной интеракцией, что обеспечивает существование системы похоронного дела. Например, похоронные агенты знают специфику каждого инфраструктурного объекта и могут сделать его использование более комфортным. В ряде случаев это касается сохранения тела в морге, процесса выбора и получения места на кладбище и т.д. С позиции ритуала такое взаимодействие с окружающим миром и есть часть обрядовой практики.

С позиции же инфраструктуры подобный режим работы кладбища говорит о его дисфункциональности. С одной стороны, кладбище функционирует, на его территории совершаются захоронения и т.д., но этот процесс связан с необходимостью согласований, поддержания норм традиционных практик и принципов коммуникации, которые сформировались в локальном социальном порядке. Ограниченность использования объекта инфраструктуры в этом контексте является нормой.

«Подпоркой» и «полуремонтом» является необходимость ручного управления объектами инфраструктуры. Они не функционируют по определенным правилам, нормам, регламентам и т.д., что в принципе является характерной чертой социотехнических систем. Работа объектов инфраструктуры возможна только если есть тот, кто обеспечивает их связывание — тот, кто формирует сеть, используя уязвимость инфраструктуры.

В западной теории инфраструктуры принято различать maintenance и repair. Если первое понятие — это именно поддержка, тот вид деятельности, что позволяет вещи не ломаться, то второй термин обозначает процесс возвращения объекту функциональности. В контексте приводимых эмпирических примеров эти два действия сращиваются в одно действие — ремонт никогда не заканчивается, но становится формой поддержания работы социо-технической структуры в приемлемом состоянии.

Специфическая характеристика объектов социальной инфраструктуры^[60] не позволяет рассматривать их в отрыве от структуры властных отношений и проявления политической воли. Любые манипуляции и действия с объектами инфраструктуры, выходящие за рамки принятых практик, всегда являются вызовами и угрожают всей системе, потому что создают прецедент. Именно поэтому власть сопротивляется неконтролируемым изменениям социальной инфраструктуры, которая дает сбои в местах, где недостаточно политической воли для ее поддержания^[61]. Состояние поломки может стать нормой и отображением специфической формы политического контроля, уже продемонстрированной мной ранее.

Представленный этнографический материал и интерпретация поведения ключевых групп акторов похоронного дела позволяет сделать вывод, что несмотря на существование разных логик и взглядов на дисфункциональность инфраструктуры, эти логики уживаются друг с другом. В итоге похоронное дело продолжает выполнять свою главную функцию — справляется с процедурой захоронения, несмотря на очевидные дисфункции инфраструктуры. Процесс организации похорон строится не только на ритуальных представлениях о значении мертвого тела или похоронной атрибутики и не только на экономической целесообразности, но и на обмене ресурсами, знаниями, статусами, дарами, где обязательства и условности важнее эффективности и технологий, «индустриального мира» или даже «мира рынка». Поэтому само похоронное дело лишается даже рыночного статуса — в нем нет требований к качеству услуг и товаров, к состоянию инфраструктуры, и похороны рассматриваются не как услуга, а как «общее дело», в ходе которого разные акторы взаимодействуют, чтобы преодолеть различные трудности и похоронить мертвое тело.

В качестве завершения интерпретационной части я предлагаю обратиться к истории — это поможет понять, когда поломки и ремонт стали частью социальной структуры и как прошли свой путь нормализации.

Глава 3. Точка невозврата. когда рынок ритуальных услуг сформировался как сфера вечного ремонта

Кризис похоронной инфраструюуры в 1920-е

Похоронное дело и погребальные практики Российской империи до XIX века описаны в ряде исследований, останавливаться на них особого смысла нет — до конца позапрошлого века похороны представляли собой слабо развитое городское ремесло, когда граждане, по сути, справлялись со всем самостоятельно, обращаясь за помощью к плотникам и многочисленным небольшим похоронным бюро^[62]. Как отмечает Даниэль Кайзер, в крупных городах Российской империи, как и в Европе того времени, появляются первые гробовые мастерские, а в организации похорон активную роль играет церковь^[63].

Похоронное дело серьезно трансформировалось после Октябрьской революции, и тому было несколько причин. Одним из первых документов, принятых новой властью, стал декрет II Всероссийского съезда Советов «О земле»^[64]. Согласно ему, монастырские и церковные земли «со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями» переходили в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов. К церковным землям относились не только монастыри, храмы и хозяйственные постройки, но и кладбища, которые в рамках данного декрета, по сути, были национализированы.

Следующее нормативное изменение, статья № 921 декрета Совета народных комиссаров РСФСР от 7 декабря 1918 года «О кладбищах и похоронах», касалось уже не только мест захоронения, но и самого похоронного церемониала^[65]. Большевики отменили чины погребения, а православная церковь и иные конфессии отстранялись от похоронных дел. Упразднялась оплата мест на кладбище, а расходы на похороны отныне оплачивались советами депутатов по месту смерти граждан. Все частные похоронные предприятия с их аппаратом и основными ресурсами подлежали передаче местным советам до 1 февраля 1919 года.

Таким образом, новое государство национализировало похоронное дело со всей его инфраструктурой, установило государственную монополию, запретив частный похоронный бизнес, а также ввело механизм ресурсного обеспечения/поддержки этой инфраструктуры за счет государственного субсидирования.

Новые принципы быстро стали реализовываться на практике. Например, в Новгороде вышеуказанный декрет был приведен к исполнению сразу же в конце декабря 1918 года, когда в управление городскому совдепу были переданы два частных похоронных бюро, а также все бывшие церковные кладбища. В Перми похоронный подотдел коммунального хозяйства был создан 23 ноября 1919 года и тоже получил в ведение все городские кладбища, морги и похоронные бюро города. В исторических очерках о Новосибирске упоминается, что в начале 1920-х годов гражданин М.Н. Шубский обратился в коммунальный отдел с просьбой о регистрации своего заведения. Однако «его ходатайство отклонили, а вопрос решили по-революционному просто: заведующему городскими зданиями старшему технику Клементьеву поручалось принять все имущество похоронного бюро Шубского со штатом служащих и рабочих в ведение коммунального отдела по акту»^[66].

Согласно новой городской политике, старые погосты и городские кладбища советская власть планировала превратить в открытые парковые пространства, то есть провести первичные хозяйственные действия в отношении зон с захоронениями. Для этого планировалось проложить пешеходные дорожки, озеленить территорию, открыть круглосуточный доступ, заново спроектировать пространство в соответствии с новыми нормами, а также провести другие инженерные работы. Можно заключить, что целью данных действий было превратить церковные погосты в полноценные городские кладбища, которые стали бы объектом инфраструктуры муниципального похоронного дела^[67].

Однако уже на этом этапе национализация и монополизация похоронной инфраструктуры натолкнулись на целый ряд хозяйственных проблем. Так, в скором времени стало понятно, что превратить старые кладбища в составной элемент обустроенного городского пространства не удастся. Обслуживание этих инфраструктурных объектов требовало большого количества ресурсов, финансовых и людских, которых у советской власти не было — средства, необходимые для организации бесплатных социалистических похорон, и без того составляли значительную расходную статью для коммунального хозяйства^[68].

По этой причине кладбища и сопутствующая инфраструктура похоронного дела быстро пришли в упадок. Историк Игорь Орлов в книге о коммунальном хозяйстве раннего СССР отмечает: «В мае 1920 г. на заседании 2-го Новгородского губернского съезда работников коммунального хозяйства констатировалось, что “кладбища оказались... в неисправности, дороги не расчищались, мостки поломаны, деревянные заборы требовали ремонта”. Согласно докладу о деятельности отдела, зачитанному на заседании 1 -го Пермского губернского съезда работников коммунального хозяйства в сентябре 1920 г., “к этому моменту кладбища находились в ужасном положении, так как на поверхности земли было сложено не похороненными свыше 200 трупов”»^[69].

Проблема осложнялась и банальной нехваткой кадровых ресурсов. Анна Соколова также отмечает: «Проблема переполненности основных московских кладбищ существовала всегда, однако в 1919—1920 годах этот фактор наряду с проблемами логистики и снабжения — отсутствие гробов, лошадей, транспорта, лопат и ломов, могильщиков — существенно усугубил похоронный кризис в городе. На кладбищах был “такой же кризис жилплощади, как и на настоящей жилплощади”, записывает 9 февраля 1921 года в дневник историк Сергей Пионтковский». Далее: «Согласно данным, собранным отделом похоронно-санитарных мероприятий, предельная емкость больших московских кладбищ, составлявших 98% общего числа похорон, составляла от 100 до 500 тел при условии захоронения в братских могилах (ГАМО. Ф. 4557. On. 1. Д. 50. Л. 1). Фактически это означало, что места на этих кладбищах хватает лишь для того, чтобы захоронить трупы, уже скопившиеся в больницах и моргах города к весне 1919 года. Для новых умерших места фактически не оставалось. Ситуация на других кладбищах, особенно монастырских, была еще более тяжелой. Несмотря на широкие административные возможности Моссовета, проблема переполненности кладбищ продолжала решаться старыми методами: прирезкой новых территорий к старым кладбищам (Там же. Л. 1, 1 об.; Оп. 8. Д. 632, Л. 2 об.). Новые территории, прирезаемые к кладбищам, находятся за их формальными границами и зачастую используютсяокрестными жителями под огороды (Там же. Оп. 8. Д. 633. Л. 83 об.). Даже в самые сложные моменты похоронного кризиса отдел погребально-санитарных мероприятий не выступает с предложением об открытии новых кладбищ за городской чертой. Идея открыть новые кладбища за пределами города появляется только в 1923 году, когда похоронный кризис в целом уже был преодолен (Там же. Л. 64, 52, 75)»^[70].

Подобное положение дел подтолкнуло Главное управление коммунального хозяйства (при НКВД РСФСР) к разработке нового декрета о похоронном деле — теперь уже об обратной срочной демуниципализации похоронного дела. Согласно проекту декрета, в исключительном ведении отделов коммунального хозяйства оставались лишь кладбища, которые сдавались в аренду, а также единичные морги и пока еще не построенные крематории. В свою очередь, кооперативам и частным гражданам предоставлялось право организации погребальных братств, похоронных бюро и магазинов по продаже ритуальных принадлежностей^[71].

Это дало некоторые краткосрочные результаты, и похоронный кризис был преодолен. Однако возвращение частного бизнеса в похоронную сферу быстро свернули в течение нескольких лет вместе с окончанием НЭПа. В итоге похоронные бюро были возвращены в ведомство местных коммунальных хозяйств^[72].

Как и следовало ожидать, контролирующие коммунальную инфраструктуру органы принимали похоронные бюро обратно без особого энтузиазма. Согласно архивным документам, кладбища и социальная функция по погребению постоянно перебрасывалась из сферы ответственности одного коммунального отдела к другому в попытках снизить издержки на содержание^[73]. Например, из 3276 предприятий, числившихся в городах РСФСР к 1928 году, 2164 относились к предприятиям общего пользования и всего 10 из них относились к похоронным бюро. Эти цифры позволяют оценить уровень бесхозяйственности в похоронном деле, характерный для 1920-1930-х годов.

Из-за постоянного переделегирования похоронной функции от одного органа другому, муниципальные службы не могли исполнять свои обязанности^[74]. Например, в справочной книге за 1931 год «Весь Новосибирск» похоронное бюро в составе подведомственных учреждений «Коммунтреста» является единственным на весь город. Подобное фиксируется во всех городах СССР^[75]. Игорь Орлов отмечает, что архивные документы позволяют увидеть, что в 1939 году «кладбища, в культурном содержании которых заинтересованы миллионы населения, во многих городах, не говоря уже о селах и деревнях... загажены, не благоустроены, чем вызывают справедливое недовольство трудящихся»^[76].

Архивные свидетельства позволяют сделать вывод, что причинами подобной устойчивой бесхозяйственности является все то же отсутствие ресурсов для поддержания затратного похоронного дела при отсутствии доходной части — модель социальных похорон оказывается крайне убыточной. Как отмечает Анна Соколова: «при декларированном доступном и равном для всех способе погребения, отсутствии платы за места на кладбищах (Декрет о кладбищах), похороны сами по себе не могли приносить доход. Установка и изготовление надгробий также не были доходными, поскольку уровень благосостояния населения, как и государственный атеизм, препятствовали развитию спроса на эти услуги»^[77].

В дополнение к этому справедливо будет отметить, что многие кладбища, так и не дождавшись переоборудования в парковые пространства, целенаправленно уничтожались новой властью и приводились в бесхозное состояние^[78]. В ходе антирелигиозной кампании большинство церковных некрополей были разграблены и закрыты. Еще в 1925 году в музей общества «Старый Петербург» начали поступать бронзовые и мраморные скульптурные детали со Смоленского кладбища Петербурга, а также иконостасы закрытых церквей. Уничтожались и московские некрополи, являющиеся памятниками архитектуры. Старинные надгробные памятники отправляли на продажу как строительный материал. Из них «делали поребрики для тротуаров, но чаще использовали повторно на действующих кладбищах для памятников “среднего класса” советского общества». На месте Дорогомиловского кладбища был выстроен квартал домов для советской номенклатуры, а в XXI веке там же возвели небоскреб «Башня 2000». Памятные знаки с сотни московских погостов ушли под новые советские мостовые^[79]. Бывшие кладбища закрывались, а освободившееся пространство превращалось в городские парки и скверы. В Нижнем Новгороде из Петропавловского кладбища сделали Парк Кулибина — впрочем, его надгробие сохранили, а из бывшего Печёрского кладбища сделали сквер для прогулок. Подобные «могильные» парки возникали по всему Советскому Союзу — в Казани, Перми, Новосибирске^[80].

Похоронно-инфраструктурный кризис новая власть пыталась решить с помощью развития системы крематориев. Однако уже в 1930-е годы советские руководители начали терять интерес к кремации как эффективному способу оптимизации похоронного дела, кроме того массовое строительство крематориев требовало довольно крупных инвестиций^[81]. Поэтому за первое десятилетие власти советов было возведено всего два крематория — Донской крематорий в Москве и городской крематорий в Санкт-Петербурге. За период 1930-х годов и вовсе не было возведено ни одного нового крематория, огненное погребение стало уделом партийных и государственных деятелей, а простые граждане предпочитали традиционные захоронения в земле. Точку на кремационном движении поставила война. В послевоенное время у огромной страны не нашлось ресурсов для строительства дорогостоящих крематориев. К тому же кремация стала ассоциироваться с печами концентрационных лагерей и ужасами Второй мировой войны^[82].

Дорогомиловское кладбище. В 1940-е годы было закрыто, находившаяся там церковь и все захоронения уничтожены. Территория бывшего Дорогомиловского кладбища была застроена жилыми домами — теперь это Кутузовский проспект. На фото девушка позирует на надгробных камнях разрушенных могил.

К началу Великой Отечественной войны частное похоронное дело на территории СССР было уничтожено, инфраструктура перешла в сферу ответственности государства, однако на ее поддержание и развитие не хватало средств, что быстро привело к ее упадку. Например, большое количество кладбищ было физически уничтожено или перешло в бесхозное состояние, похоронные бюро переводились в ведомство коммунальных служб, производство гробов и похоронных аксессуаров не было налажено^[83]. В дополнение к этому коммунальные службы принялись саботировать исполнение своих обязанностей по захоронению и поддержке инфраструктуры из-за нехватки кадровых и финансовых ресурсов. В итоге похоронная инфраструктура оказалась в системном дисфункциональном состоянии.

Возникает вопрос: если похоронное дело оказалось в состоянии постоянных поломок и сбоев, то каким образом такое положение рутинизировалось и стало нормой?

Сбои в работе похоронной инфраструктуры СССР как норма

В ходе второго этапа развития похоронного дела в СССР кризисное состояние похоронной инфраструктуры становится нормой, закрепляется в практиках советской погребальной культуры и взаимоотношениях между акторами этой сферы.

Начать стоит с того, что серьезные инфраструктурные разрушения времен ВОВ^[84] привели не только к продолжению прямого уничтожения некрополей, но и к срыву эпизодических попыток советских властей стабилизировать похоронную сферу. Дело в том, что ресурсы, необходимые для восстановления коммунальной инфраструктуры, после ВОВ тратились прежде всего на восстановление жилого фонда, канализации и социальной инфраструктуры. В этом ряду кладбища, морги и т.д. занимали не самое приоритетное место^[85].

Де-факто похоронная сфера никак не контролировалась властями, чему есть немало свидетельств^[86]. Поэтому уже с конца 1930-х и вплоть до 1960-х годов похоронная сфера, по сути, переходит в сферу ответственности советских граждан. Приобретение памятника, покупка гроба, венков, заказ катафалка через официальные представительства коммунальных служб — все это для большинства становится недоступной роскошью^[87]. Каждая семья самостоятельно искала, где можно изготовить гроб, занималась подготовкой места погребения, изготовлением и установкой памятника.

В итоге в обществе распространилась практика ритуального бриколажа, то есть самостоятельного изготовления похоронных аксессуаров из подручных материалов. Так, памятники делались из обрезков труб, старых механических деталей, металлических перекрытий и т.д. Для новых памятных знаков зачастую использовались старые дореволюционные намогильные плиты, которые массово перешлифовывались под новые надгробия^[88].

Зачастую ограды, памятники и гроб изготавливались в столярных цехах предприятий, где умерший трудился при жизни. Как отмечает культуролог Павел Кудюкин, «жизнь от яслей до гроба» целиком зависела от организации, в которой работал человек. Именно предприятия компенсировали рыночный дефицит советской экономики и похоронного дела, в частности предоставляя материальные ресурсы для проведения похорон^[89].

Изготовление памятных знаков из подручных средств — важная часть советской материальной культуры. Бриколаж, то есть пересборка старых объектов и компоновка из них новых, носит важный символический характер: такие объекты персонифицируются, наделяются смыслами, приобретают индивидуальный характер, как любой штучный экземпляр ручного труда.

В рамках поставленной проблемы этот факт имеет структурообразующее значение, так как объясняет контекст появления и укоренения большинства неформальных практик похоронного дела. Можно утверждать, что в послевоенные годы в СССР действовала обширная сеть теневой кустарной экономики, которая производила все необходимые материальные артефакты для ритуальной сферы. Неформальная похоронная экономика функционировала так же, как и в других сферах услуг — с помощью промысловой кооперации^[90], которая существовала в СССР до конца 1 950-х и компенсировала постоянный дефицит товаров народного потребления^[91].

Следует отметить, что практики бриколажа поддерживались официальной властью, которая считала, что тратить железо, бетон, дерево на похоронные нужды в условиях жесточайшей экономии и мобилизации для промышленного подъема страны расточительно: «Речь идет не о том, чтобы сейчас, в военное время, воздвигать лишь особо памятные монументы — речь идет о создании памятников из подручного материала»^[92] .

Советская материальная культура предполагала субъект-субъектные отношения между вещью и потребителем, что сказывалось на постоянном взаимодействии с вещью и поиске для нее новых функций. Все эти поломки и сбои в работе инфраструктуры, а также практика бриколажа вписываются в общий советский культурный контекст и социальные практики.

В послевоенное время массово распространился обычай установки могильных оград. Кладбища, пребывающие в бесхозяйственном виде, никем не обслуживались, и поэтому место на погосте не было закреплено никаким правом. Для его сохранности и в качестве материального свидетельства своих прав на могилу люди начали устанавливать ограды. Важно отметить, что на месте уничтоженных старых кладбищ после войны возникали новые захоронения. Несмотря на то, что формально кладбища должны соответствовать определенным санитарным нормам, официально регистрироваться, иметь план развития и базовые инженерные коммуникации^[93], эти правила не соблюдались. Можно утверждать, что 90% кладбищ в послевоенный период возникали стихийно, выбор могил на них происходил согласно локальным представлениям близких умершего о хорошем месте для погребения. Зачастую места для захоронения выбирались в непосредственной близости от жилых домов и совпадали по границам с другими инфраструктурными объектами^[94].

Среди основных факторов, которые оказали влияние на институциональное закрепление послевоенной погребальной культуры бриколажа, можно назвать массовую миграцию сельского населения в города и, как следствие, преобладание традиционной культуры, а также разрыв семейных связей. Крестьянское население, переехавшее в города, не рассматривало похороны в рыночном фокусе, как некоторое благо, а необходимость поддержания и развития коммунальной инфраструктуры — как одно из социальных обязательств государства. Для представителей традиционной культуры похороны (а также все, что связано с похоронной инфраструктурой) — это вопрос коллективного участия и взаимопомощи, но не рыночное благо или социальная услуга^[95]. Такой взгляд органично встроился в бесхозяйственность послевоенной ритуальной сферы и способствовал укоренению дисфункций инфраструктуры.

Советская власть пыталась вмешаться в стихийное функционирование похоронного дела в начале 1970-х годов. В течение двух десятилетий возникло несколько новых нормативных документов, в больших городах открывались специализированные похоронные магазины (отличавшиеся, впрочем, товарным дефицитом). Старые похоронные бюро в рамках коммунальных трестов становились кластерами: открывались новые цеха, приобретались катафальные автомобили^[96].

Также в начале 1960-х годов разрабатывались новые санитарные требования для открытия и содержания кладбищ^[97]. Эти документы, носившие скорее рекомендательный характер, устанавливали стандартные размеры могил, правила их расположения, а также весьма общие предписания, касающиеся санитарных условий открытия и закрытия кладбищ. Например, в инструкции 1977 года предлагались проекты некрополей нового типа: план будущего «простого советского кладбища» предполагал наличие дома общественных панихид, зеленых садов, цветников и декоративных бассейнов^[98]. Об успешной реализации таких проектов нам ничего не известно, но сам факт их появления примечателен.

В 1979 году появилась дополненная инструкция Министерства жилищно-коммунального хозяйства о «Порядке похорон и содержании кладбищ в РСФСР». Согласно этому документу, «непосредственное предоставление гражданам услуг и продажу похоронных принадлежностей производят салоны-магазины (магазины) специализированного коммунального обслуживания», а также там рекомендуют «ориентироваться преимущественно на строительство крематориев и экономичные способы захоронения после кремации. Органы похоронного обслуживания должны разъяснять населению санитарно-гигиенические, экономические и другие преимущества кремации по сравнению с захоронением гроба в могилу»^[99]. Это первый советский документ, направленный на централизацию похоронного дела и определение того, чем вообще должны заниматься похоронные бюро, какую инфраструктуру включать в себя и как в итоге должны проходить «простые советские похороны».

В этой инструкции впервые вводится понятие «агент похоронной службы», которое затем инерционно перейдет в нормативную рамку уже постсоветской России. Согласно этому определению, «агент похоронной службы является штатным сотрудником салона-магазина (магазина) специализированного обслуживания. Его обязанностями являются предоставление на дому услуг по организации похорон и обеспечение заказчика похоронными принадлежностями». Если сравнить это с функциями похоронного директора в моделях, описанных в первой главе, разница будет очевидна. В советской модели похоронный агент — связующее звено между коммунальной инфраструктурой (или ресурсами, такими, например, как похоронные принадлежности) и заказчиками похоронных услуг. Новые правила включали в себя распорядок движения траурной процессии, оркестра, катафалка, рекомендации по обустройству мест захоронения и даже советы как лучше располагать цветы, венки и фотографии около могил.

Похороны в СССР представляли собой пример коллективного ритуала, объединявшего множество людей: родственников, близких, коллег и друзей умершего. Каждый из них участвовал в процессе подготовки похорон и помогал советом, знакомствами, деньгами, связями, ресурсами. Похороны приобретали вид коллективного усилия, мобилизации социальных связей, цель которого состояла в преодолении проблем и инфраструктурных сбоев. Именно в советский период дисфункциональность инфраструктуры стала восприниматься как неотъемлемый элемент похорон, носящий важный символический характер.

С конца 1960-х происходят и другие изменения. Так, система здравоохранения СССР впервые озаботилась массовым строительством моргов, которые возводились на территории районных больниц и зачастую не имели соответствующей планировки и даже холодильников. В этом плане показательны выдержки из нормативных документов тех лет. Например, согласно Приказу Минздрава СССР от 1964 года, «участок патологоанатомического отделения и морга должен находиться в стороне от лечебных корпусов и отделяться от них защитной зеленой зоной (парк или сад) шириной не менее 15 м. Участок должен иметь благоустроенные подъездные пути, отдельный въезд, используемый, как правило, только для нужд патологоанатомического отделения и морга и который в отдельных случаях может совмещаться только с въездом в хозяйственную зону»^[100].

Следующие серьезные изменения приходятся уже на 1980-е: 5 февраля 1987 года особым указом Президиума Верховного Совета СССР в стране было разрешено создание частных торговых и производственных кооперативов. Данный указ стал логичным продолжением начавшейся либерализации экономики — годом ранее появилась возможность заниматься индивидуальной предпринимательской деятельностью^[101]. Эти документы затрагивали только самые общие принципы рыночного устройства, и, конечно, в них не было ничего конкретного о похоронном деле. Однако сама возможность легально оказывать частные услуги имела прямое отношение к ритуальной сфере: в том же году в Москве по инициативе Исполкома Моссовета и Главного управления здравоохранения Мосгорисполкома был создан первый в Москве кооператив похоронных и ритуальных услуг «Кристалл».

На базе советской гаражной экономики^[102] в городах начали возникать многочисленные похоронные кооперативы и ритуальные компании^[103]. Например, в Москве уже в первые десять лет количество таких компаний увеличилось в несколько раз — их стало 50^[104]. Материальной базой для создания и развития подобных кооперативов стала ранее описанная система бриколажа и теневого/ кустарного производства похоронных принадлежностей. На базе многочисленных заводов, гаражных обществ, столярных мастерских, которые десятилетиями изготавливали ритуальные аксессуары для нужд населения, стали возникать первые легальные частные структуры, производящие гробы, ограды, памятники и пр.

Многие кооперативы появлялись не только на базе бывших гаражных производств, но и на основе стремительно распадающейся советской коммунальной инфраструктуры. По сути, произошла легализация теневого производства похоронной атрибутики и оказания погребальных услуг^[105].

Несмотря на легализацию рыночных отношений, похоронная инфраструктура по-прежнему оставалась в руках государства (советов/муниципалитетов): похоронным кооперативам было разрешено только справлять сами похороны, а также выпускать ритуальную атрибутику. Таким образом, местные органы по-прежнему были вынуждены содержать разрастающуюся, требующую вложения средств инфраструктуру, не имея на это необходимых ресурсов.

Однако даже возможность создавать частные похоронные компании существенно не изменила ритуальную сферу и не привела к ее бурному развитию, равно как и к росту качества услуг. Кладбища оставались в бесхозном состоянии, а продукция рынка ритуальных услуг хоть и покрывала товарный дефицит, но все же не соответствовала минимальным нормам качества ^[106].

«Общество ремонта» и советские практики бриколажа

Советское государство предпочитало не вмешиваться в похоронное дело: попытки администрирования показали его затратность и непропорциональность расходов на инфраструктуру.

Кроме того, трата ресурсов на «буржуазные пережитки» вроде ритуальной сферы рассматривалась как недопустимое дело.

Если перевести вышеописанное на социологический язык, получится следующее. Мы имеем дело с уникальным контекстом, который еще не описывался и не интерпретировался западными исследователями похоронного дела: при отсутствии возможностей для развития частного похоронного дела государственное управление ритуальной сферой не справляется со своими функциями^[107]. Особенно ценно то, что данный кейс показывает, каким образом подобная дисфункция замещается и интерпретируется как норма.

Можно утверждать, что дисфункциональность советской похоронной инфраструктуры привела к формированию и закреплению неофициальной сети производителей ритуальных принадлежностей и самостоятельному обслуживанию объектов инфраструктуры советскими гражданами, что подтверждается корпусом свидетельств, приведенных выше. Такое положение дел привело к институционализации похоронного дела в неформальной форме и к бесхозности его инфраструктуры, которые стали в итоге одними из структурообразующих характеристик этой сферы.

Советские практики «постоянного ремонта поломанных вещей» подробно описаны социологами и антропологами, которые изучают повседневность СССР, однако в своих работах исследователи не касались похоронной сферы^[108]. Софья Чуйкина и Екатерина Герасимова анализируют советские ремонтные практики и находят их буквально во всех аспектах повседневности, приходя к заключению, что советское общество — это «общество ремонта». Простой советский человек чинит все — от водопровода, машины и детских игрушек до одежды, он не выбрасывает пустые молочные бутылки и находит им новое применение (например, делает из них горшочки для растений)^[109]. Как отмечают авторы, «сами практики покупок провоцировали дальнейшие социальные и экономические интеракции в неформальной сфере — обмены, продажи, ремонты, переделки, дарения, посылки родным и родственникам, передачу дефицитных вещей по наследству, то есть вещи способствовали горизонтальной и вертикальной коммуникации и интеграции в обществе. Происходило вовлечение вещей в сеть социальных отношений в качестве посредников и активных участников»^[110]. Исследователи отмечают, что подобные практики становятся возможными благодаря отношению к вещам, принципиально отличающемуся от принятого в западной прагматической культуре.

Эти же феномены подмечает и Ревекка Фрумкина: «Изобилие советов наподобие изготовления различных отверток из гвоздя предполагает у читателя не только немалый опыт, но еще и обширный набор инструментов: надо уж быть и вовсе не от мира сего, чтобы не понимать, что гвоздь — штука очень прочная, а расплющить его до жала отвертки можно, имея лишь хоть маленькие, но тиски. Или мощные пассатижи. Так реконструируется и адресат всех этих советов — это умелец, быть может — из числа радио- и фотолюбителей, чаще — квалифицированный рабочий или инженер с производства»^[111]. Справедливо отметить, что за самой советской практикой ремонта стояло и вполне рациональное экономическое поведение — отремонтировать вещь было дешевле, чем вложиться в покупку нового бытового предмета.

Галина Орлова заключает, что «когда узнаешь, что после нехитрых манипуляций негодная зубная щетка превращается в отличный крючок для полотенец, стиральная машина одновременно является идеальным приспособлением для стерилизации банок, а вышедшая из строя батарейка, если ее стукнуть кувалдой или положить на печь, проработает еще несколько часов, приходит понимание, что дефектность вещи — это всего лишь иллюзия, которую беспощадно разоблачают знания и действия умелого хозяина»^[112]. Таким образом, само знание о том, как и что можно сделать с вещью, чтобы она «заработала», является особым навыком, который наделяет человека определенными ресурсами и статусом, а ремонт превращается в особую социально-коммуникативную практику.

Все это позволяет утверждать, что советская культура оказывала общее нормализующее воздействие на любые материальные поломки, в том числе на дисфункциональность инфраструктуры похоронного дела. В итоге сами практики ремонта становились не просто социальными действиями по обмену ресурсами, статусом, знаниями, но и служили для поддержания самой социальной структуры и связей внутри нее. Интересно, что Илья Утехин, анализируя быт коммунальной квартиры, заключает: главной характеристикой коммунального проживания и общего взаимодействия с материальным миром является именно «справедливость», которая проявляется во всех действиях, касающихся общего пространства/материальных объектов.

В этом фокусе похоронное дело и организация похорон могут рассматриваться так же, как совместная деятельность, в рамках которой проявляются те или иные «режимы справедливости» ^[113] . Олег Хархордин и Ольга Бычкова, анализируя практики поддержания работоспособного состояния коммунальной инфраструктуры, также отмечают ситуативность в коллективных практиках ремонта инфраструктуры, заключая, что подобное говорит о принципиально ином понимании «общего блага»^[114]. Исторически в Европе входе обслуживания похоронной индустрии государством вскрылись очевидные проблемы затрат и окупаемости, и местные власти передали кладбища и остальную инфраструктуру в управление частным компаниям. В логике советской коммунальной модели местная власть предпочла самоустраниться, позволив обслуживать техническое состояние инфраструктуры стихийным практикам.

Что из этого получилось, мы увидели в первых двух главах.

Глава 4. Ревизия

Язык и познание социального

Со времени публикации «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна известно, какую значительную роль в процессе как повседневного, так и научного познания играет язык, задающий рамки для всех наших суждений, именований и т.д.^[115] В отличие от естественных и точных наук с их строгими языковыми протоколами, социальные дисциплины сталкиваются с подобными ограничениями гораздо чаще, их логика изложения материала, аргументы и выводы вариативны и дискуссионны, и поэтому терминология и языковые построения нуждаются в особенно бережном обращении.

Признавая этот факт, социальные дисциплины большую часть своей истории переживают что-то вроде родовой травмы, пытаясь соответствовать строгому позитивистскому взгляду на научное знание и унифицируя собственный дисциплинарный язык. Для этого вводится следующее правило: априорно признается существование вечных и объективных законов, лежащих в основе социальных действий и познаваемых с помощью точных методов. Поэтому социология погружена в совершенствование своего языка, который должен с каждым разом все точнее описывать окружающий мир — это позволит ей разобраться в законах, по которым люди сосуществуют^[116].

При таком подходе социальная теория совершает стратегическую ошибку и, по сути, убивает сама себя. Изучая человека и его совместную жизнь с другими людьми, она решительно выживает из себя «все человеческое» и превращает изучаемые социальные действия в потоки акторов, сетей, классов, гендеров и других категорий — ведь только их можно упорядочить и привести к какому-то подобию устойчивых отношений^[117].

Социология пытается следовать главной дюркгеймианской заповеди — «объяснять социальное социальным» и никак иначе. Однако мир, описываемый социологами, говорит нам больше скорее о самих социологах как производителях языка, чем об изучаемых ими людях^[118].

Антрополог в поле: несколько общих слов

Именно поэтому антропология представляется мне более цельной и состоятельной дисциплиной, отказавшейся от позитивистского обезличенного теоретизирования в пользу самого человека. Антропология выстраивает свои теории эмически, то есть «глядя» на мир глазами информанта, в то время как социология — всесильным и всевидящим оком самого социолога^[119]. Главная цель антрополога — понять, как видит окружающую действительность изучаемое им сообщество, разобраться во внутренней логике его культуры, а также в его уникальных структурах^[120].

Поэтому процесс антропологического познания связан не с общей унификацией социальной жизни «всех человеков», а с попыткой уловить и понять все многообразие и самобытность разных культур. Согласно замечательной формулировке Джона Бити, «антропология пытается зафиксировать, что люди делают, что они думают о том, что они делают, и как это соотносится с их ценностями и убеждениями»^[121].

Конечно, подобный процесс сильно отличается от мануфактурной работы с категориями. В отличие от социологических методов работы, когда готовится четкий гайд интервью, заранее определяется концептуальная рамка и ставится исследовательский вопрос, определяются цели и задачи, предполагается максимальная объективность исследователя^[122], антропология оказывается практически полностью скованной бинарной оппозицией «описание — интерпретация»^[123], которая, в свою очередь, невозможна без постоянной ревизии и рефлексивного аудита.

Дело в том, что все многообразие антропологических дискурсов объединено одним этнографическим методом, то есть наблюдением и описанием^[124]. Однако данный подход (наблюдай, описывай и интерпретируй) не становится спасением для исследователя и не делает его более понимающим, но даже наоборот — выявляет множество других (к сожалению, неразрешимых) дисциплинарных затруднений, присущих самому этнографическому методу. Суть проблемы в том, что совершенно непонятно, как можно изнутри осуществить объективное понимание человека.

В данной проблеме можно условно выделить два момента. Первый — это необходимость принимать во внимание сложности, связанные с языком и нахождением исследователя внутри какой-то дисциплины^[125]. Как отмечает Пьер Бурдье: «На самом деле, речь идет об объективации не антрополога, который осуществляет антропологический анализ чужого мира, но социального мира, который создал и антрополога, и ту сознательную или бессознательную антропологию, которую антрополог использует в своей антропологической практике; не только среды, из которой он происходит, его позиции и траектории в социальном пространстве, его социальной и религиозной принадлежности, его возраста, пола, национальности и т.д., но также и прежде всего его конкретной позиции в микромире антропологов»^[126]. Таким образом, ревизия процедуры наблюдения и интерпретации начинается уже на уровне анализа языковых эпистем, когда исследователь пытается понять, как и почему он говорит об объекте именно таким образом. Ведь исследователь, как только он оказывается в полевой ситуации и начинает взаимодействовать с миром Другого, проявляет себя не просто как носитель определенных парадигмальных и дисциплинарных эпистем, но и как носитель властного языка (уже на уровне противопоставления «субъект — объект»)^[127].

Другая проблема связана с самим фактом длительного пребывания антрополога в поле и применения этнографического метода, и она куда более серьезна. Начать стоит с того, что описание и наблюдение невозможно сделать объективным, то есть отстраненным и удаленным. Наблюдение и интерпретации предполагают активное включение исследователя в поле: он не может просто стоять огородным чучелом, которое фиксирует пролетающих мимо ворон с помощью повешенного на соломенную шею диктофона или включенной камеры. Наблюдение всегда предполагает интеракцию, но даже в защиту чучела стоит сказать, что вороны знают о его существовании и как-то с ним взаимодействуют. Попытка долговременного отстраненного наблюдения превращает антрополога из наблюдателя в свидетеля/актора/соучастника, который оказывается включенным/ответственным зато, что он видит^[128].

Поэтому процесс эмического, буквально «от земли», построения теории всегда связан с тем, чем так интересуется антропология — с «человеческим». «Заземленное теоретизирование» накрепко сцепляется с эмпатией, переживаниями, эмоциями и чувствами наблюдателя, который оказывается таким же объектом изучения, как и его информанты. Работа антрополога неизбежно предполагает неоднозначное встраивание исследователя в жизненный мир его информантов, а эмпатия предполагается самим этнографическим методом^[129].

При этом отстраниться от переживаемого опыта и объективировать его почти невозможно. Непросто смотреть на самого себя взглядом объективного социолога и пытаться понять свой опыт и эмоции. Происходит банальный конфликт дисциплинарных языков и недоверие к самой процедуре интерпретации: как можно описать комплекс своих чувств и эмоций социологическим языком? Это действительно неразрешимая проблема: социальный исследователь учится думать, а не чувствовать, и тем паче тяжело самому рационализировать собственный чувственный опыт^[130].

Например, Ренато Росальдо в ставшей уже классической статье «Горе и гнев охотников» повествует об опыте утраты жены — благодаря ему он впервые глубоко осознал суть эмоций, о которых его информанты говорили ему на протяжении многих лет, предшествовавших этому событию. Прежде такие эмоции и способы их рационализации Росальдо мог воспринимать только отстраненно, как обусловленные особенностями культуры илонготов — филиппинского высокогорного племени, среди которых он проводил свои исследования. Но на этом Росальдо не заканчивает и обвиняет антропологов в замалчивании собственного опыта, в намеренной отстраненности от происходящего. Он говорит, что похороны и мортальные ритуалы — это «не обряды посева ржи»: они требуют от исследователя другого отношения и принципиально иной включенности^[131].

Поэтому неудивительно, что антропологический текст как инструмент и как итоговый продукт работы исследователя уходит от сухой социальной теории с ворохом цифр и категорий, но при этом зачастую безрассудно трансформируется в особую форму рефлексивного романа^[132].

Антропологический текст как бесконечная рефлексия

Антропология утверждает, что текст о социальной жизни может включать в себя не просто отдельные элементы жизненного мира информантов и самого автора, но и приобретать черты художественного стиля, вбирая в себя кривизну исследовательской оптики и пытаясь в ней разобраться^[133]. В таком жанре академического письма придается большое значение вопросам, которые, казалось бы, не должны касаться читателя: о чувствах исследователя к его информантам^[134], об этике, о проблемах взаимоотношений со своим полем, об изменениях поля под воздействием исследователя, о допущенных ошибках^[135]. Тем самым антропология признает, что не лишена ошибок и провалов — так же, как и «более чистые» позитивистские науки^[136].

Однако и формат рефлексирующего письма не безупречен. Проблемой метода остается отбор записей из полевого дневника для финального варианта текста, вопросы анонимизации, сокрытия определенного рода информации. В этот момент принимаются важные для исследователей этические решения — что останется за кадром, а что станет достоянием общественности.

Такое понимание антропологической работы позволяет не рассматривать антропологию только как форму рефлексивного письма^[137] или качественной теоретизированной журналистики, о чем уже было сказано выше, но и как особую форму психоаналитической работы, в ходе которой осуществляется попытка осмыслить собственную мотивацию, действия и ограничения. Например, антрополог решает, что является опасным для информанта (исходя из базового этнографического принципа «не навреди»), что может его обидеть или показаться ему неправильным. Однако, делая этот выбор, автор неизбежно проецирует на информантов собственные ожидания, ценности и даже культурные представления^[138], а зачастую и вовсе оказывается заложником собственного эгоцентризма, боясь показаться информантам «хуже, чем он есть»^[139]. Поэтому сама рефлексивность должна пониматься не как трансгрессия и эгоцентричное самообнажение исследователя, а как попытка понять сложившуюся оптику объективации. Рефлексивность — не набор ready-to-go инструментов (рефлексировать надо так и так), но скорее общее требование самокритики и анализа.

Несмотря на все описанные противоречия, должен признать, что понимаю под антропологией именно вышеозначенный набор исследовательских практик, связанных с внутренней рефлексией, обнажением позиции и личности автора, с анализом постоянного взаимодействия исследователя с его полем. Повторюсь, что такой подход требует постоянной ревизии.

Учитывая особенности моего понимания полевой работы антрополога, я решил посвятить четвертую главу широкому спектру вопросов, которые появлялись у меня при работе в поле. Например, я попытаюсь объяснить (прежде всего самому себе), что привело меня к исследованию смерти. Почему среди сотни академических тем меня неизбежно тянет к мертвому? Что во мне, моем окружении, детстве, характере и т.д. привело меня сюда, за несколько сотен километров от Москвы — и вот я стою под дождем у входа в небольшое похоронное агентство? Почему здесь стою именно я, а не кто-то другой? Как мой личный опыт отражается на том, как я вижу предмет и поле моего исследования, на том, какие интерпретации я строю? Какие ошибки я совершил, находясь в поле? Как я видел и вижу моих информантов? Что значат для меня эти три года исследований?

Ответить исчерпывающе на эти вопросы, конечно же, невозможно. Но все же я считаю правильным для любого социального исследователя задумываться о подобных вещах. Внутренняя и публичная ревизия полевой работы — важная часть исследования, которая не только помогает ученому, но и позволяет бороться с кризисом и выгоранием его дисциплины^[140]. Именно поэтому во второй части книги  оказались моя собственная рефлексия и переживания, связанные со смертью; вопросы этики и взаимоотношения с полем; ошибки полевой работы; короткие автоэтнографические зарисовки.

Мои мертвые мужчины: дед и отец

В христианстве существует представление о том, что ребенок до семи лет безгрешен. Он не воспринимает смерть от первого лица, не чувствует своей конечности, а значит, ему незачем лгать, красть и предавать. Поэтому скончавшегося ребенка даже не нужно отпевать или молиться о спасении его души — его духовная субстанция чиста от первородного греха, последствия которого начинают ощущаться позже ^[141].

Такую точку зрения я впервые услышал еще в подростковом возрасте на одном из семейных вечеров от кого-то из воцерковленной родни. Конечно, она до сих пор кажется мне весьма сомнительной. Например, я прекрасно помню, как именно я врал и обманывал в детстве, и вряд ли это было связано с ранним осознанием смерти. Нет, мне просто хотелось большой кусок яблочного пирога с корицей и новую игрушку. Но я склонен согласиться с тем, что представления о жизни и смерти складываются у нас уже в детском возрасте и зачастую ложатся в основу наших ценностей, страхов, ожиданий и формируют наш габитус.

Я погружаюсь в свое детство. Самый ранний осязаемый опыт столкновения со смертью для меня — смерть дедушки по матери. Мне было почти 4 года, шел декабрь 1993-го. Страна только что пережила кровавый октябрь, расстрел Белого дома и распад СССР, царил дикий капитализм, и в это самое время умер мой дедушка.

Зимой вообще умирает много людей, поэтому в его декабрьской смерти не было ничего особенного^[142]. Видимо, ослабленные общим увяданием природы, увядают и человеческие силы, навсегда оставляя болеющие и слабые тела. Умирать зимой тяжело: на кладбище неизбежно придет меньше людей, их скорбь не продлится долго, а могильщики будут проклинать тебя за то, что ты умер в самый разгар январской колючей вьюги. Помню, как мой друг Сергей Простаков в далеком 2013 году сказал мне, что его бабушка всю жизнь боялась умереть именно зимой, чтобы не доставлять людям хлопот с похоронами. Этислова запомнились мне, поскольку многие мои покойники умерли именно зимой.

Дед умер от инсульта. На его похороны меня, конечно, не взяли — побоялись за мои детские переживания. Да я и не заметил своим детским умом, что деда нет. Он умер как-то быстро, не успев травмировать неокрепшую психику резким исчезновением, — для меня он просто куда-то ушел. Хотя должен признаться, что надолго запомнил белую простыню на его кровати: последний год дед много времени проводил в лежачем положении, и кровать его всегда была расстелена. Вот дед умер, и тахта неожиданно приобрела иной вид — так же, как и другие элементы действительности быстро адаптируются к исчезновению человека.

После дедушки остался лишь ворох старых почтовых марок с изображениями космических кораблей и всякой советской научной космофантастикой. Дедушка всю жизнь проработал на Байконуре инженером, он часто уезжал туда в командировки — отсюда и его увлечение. Как и многие советские мужчины, досуг которых был весьма ограничен, как и их потребительские возможности, он любил коллекционирование и постоянно что-то собирал — трепетное отношение к вещам диктовалось советским дефицитом.

Его личные вещи пролежали потом в нашей квартире почти десять лет: коллекции всего на свете, какие-то стеклянные колбы и посуда, детали от его автомобиля, рыболовные крючки, порох и гильзы, леска, удочки, резиновые сапоги и даже утка-манок. Помимо монет и почтовых марок дед еще любил охоту, рыбалку, свой автомобиль и бесконечный ремонт.

Удивительно, что умерший человек может оставаться в мире живых в виде невероятного количества персонифицированных вещей, а живые потом еще долго могут сохранять нетронутыми эти артефакты, создавая спонтанные мемориальные комплексы. Складывается ощущение, что живые как бы боятся оскорбить мертвого тем, что выкинут эти вещи. Поэтому «обряд перехода» затягивается на долгие годы: сначала эти сакральные вещи переносятся на балкон, потом перевозятся на дачу, а потом отправляются на помойку, и присутствие умершего в нашем мире постепенно сводится на нет.

Умерший как бы продолжает жить в этих вещах, а человек советской культуры и вовсе сливался с ними, образуя единую антропотехническую среду, — в этом специфика советского материального мира. Как пишет Софья Чуйкина: «Сами товары подталкивали к процессу активной персонализации вещи через ее трансформацию и взаимное приспособление. Иногда вещь после такого “освоения” обретала уникальный характер и могла быть правильно использована только ее хозяином. Старую вещь часто долго не выбрасывали не только потому, что новая была дорога или недоступна, но и потому, что со старой вещью уже был пройден болезненный этап взаимной притирки»^[143]. Поэтому вещи усопшего в советской повседневной культуре были пропитаны духом мертвого человека. Русскоязычный интернет завален во-просами/ответами подобного рода: «Что делать с вещами мертвого человека?», «Можно ли продавать вещи мертвого человека?», что демонстрирует масштабы явления^[144].

Я плохо помню дедушку. В памяти остались его длинные волнистые волосы и кожаная черная сумка, которую он носил через плечо. Я помню, как он забирал меня из детского садика и как мы смотрели салют на Воробьевых горах, куда ездили на его старенькой «копейке». Помню, как ходили смотреть на поезда с бесконечными вагонами, которые ходили тогда по московской транспортной кольцевой дороге — теперь на этом месте МЦК, и товарные поезда там уже не ходят. Мы одиноко стояли с дедом на мосту, глядели на голубые и красные огни и слушали стук колес. Так я на всю жизнь полюбил поезда, железную дорогу и особенно запах чугуна на морозе.

На этом воспоминания о взаимодействии с дедом как бы иссякают. Тут как раз приходят на помощь его личные вещи, тот самый домашний персонифицированный музей: после смерти деда я годами непрофильно^[145] познавал его личную историю через предметы, которые аккуратно передвигал и ощупывал детскими пальчиками, рассматривал, как клад или археологическую находку.

Вот я держу в руках утку-манок. Интересно, у нее было какое-то имя? Зачем она потребовалась деду? А вот бумажная гильза — как в нее насыпается порох? Некоторым вещам я даже находил применение: например, лет в семь приделал стоп-сигнал от его старой «копейки» к своему снегокату. Вышло очень стильно, во дворе мне все завидовали.

Именно детские взаимодействия с вещами мертвого дедушки позволили долгое время создавать ощущение его присутствия в моей жизни — будто он просто уехал в командировку на свой Байконур. Дед, после смерти живущий в своих вещах, словно мой персональный домовой, сформирует во мне особое, чувствительное отношение к материальности — я и дальше буду стараться познавать мир через объекты, уделяя особое внимание их состоянию.

Интересно, что самым сильным триггером в воспоминаниях о деде стал созданный бабушкой семейный миф, согласно которому последними словами умирающего деда было: «Сережа, как там Сережа?» Мне за эту историю всегда было очень стыдно — ведь деда я плохо помнил и тем самым как бы подводил его, хотя он, видимо, успел полюбить трехлетнего меня. Интересно, что, написав все это, я понял, что знаю и помню деда гораздо лучше, чем думал. Память — удивительная вещь.

Деда звали Борис, и меня хотели назвать в его честь, но мама принесла домой уже заполненное свидетельство о моем рождении с именем Сергей. «А в помойке крыса родила Бориса», — так мама аргументировала потом свое нежелание давать мне «непопулярное» имя.

Я помню фотографию деда, стоящую на столе в картонном паспарту и с косой черной ленточкой. Ее поставила туда бабушка, которая связывала свою личную память и вдовий долг с этой одинокой и даже неуместной фотографией. Мне кажется, она простояла в комнате лет восемь, если не больше. Я всегда испытывал ужас, страх и одновременно стыд перед ней — фотография была очень официальная, такая строгая, как бы поставленная нам всем в наказ: чтите память предков! Вы пока живы, а мы уже нет!

Недавно я наткнулся на фотографию моей молодой матери. На фото ей около двадцати восьми лет, следовательно, дедушка умер года два назад. Она позирует в бабушкиной квартире, игриво закинув ногу на ногу, голова ее наклонена вбок. На ней модная в то время черная кожаная юбка, большие серьги из камня. Но примечательно, конечно, не это. На столе рядом с ней стоит та самая черно-белая фотография мертвого деда. Позирующая молодая женщина и ее мертвый отец, смотрящий на этот странный мир живых через черные зрачки советской фотокарточки, — удивительное соседство жизни и смерти.

Мать сфотографировал тогда мой отец, хотя они уже были в разводе. Через шесть лет умрет и он — в июле 2000 года. Мне в то время было десять лет, стояло жаркое лето. Я помню нашу последнюю встречу. Папа собирался уезжать в Москву на своей роскошной иномарке. Он был бандитом и долгое время даже находился в федеральном розыске, скрываясь по разным дачам и квартирам. Мой отец любил хулиганить: однажды они с друзьями в пьяном угаре поехали на охоту с автоматом Калашникова и подстрелили каких-то ментов. Потом дело замяли, но несколько лет его все же вяло искали.

И вот июль 2000 года. Мы в родной деревне отца. Он садится в свой мерседес, в котором всегда приятно пахнет кожей, громко зовет меня и предлагает подбросить до соседней плотины. Мне надо искупаться — лето. Я сажусь рядом, и мы едем — на пляже меня ждут ребята. На повороте машина останавливается, и я стыдливо прошу отца дать мне немного денег — якобы купить газировки. Конечно, я вру. Мне уже десять лет и по всем законам деревенской шпаны я курю папиросы и пробую пиво. Отец это знает — он сам вырос среди таких же шалопаев. Неожиданно он соглашается и сгребает в горсть всю мелочь, что лежит в подстаканнике машины. Я выхожу на дорогу, радостно сжимая в ладонях неожиданно приобретенное богатство. Машина уезжает.

Вечером этого же дня я ломаю руку — неуклюже падаю с мансарды деревенского сарая, куда полез за велосипедом. Меня везут в районную больницу, а оттуда в Москву. Перелом сложный, со смещением, требуется операция. Меня успешно оперируют, и следующие три недели я провожу в больнице.

За все это время отец ни разу не пришел ко мне. Этому факту я не очень удивлялся — он часто был занят и не баловал меня вниманием. Они с матерью развелись, отец завел другую семью, а его общение со мной обычно было предельно концентрированным: дать мне мужской совет или пожурить за пропуски тренировок по дзюдо.

И вот мы выходим из больницы, мама ведет меня за здоровую руку. Мы идем вдоль дороги, чтобы поймать такси, и подходим к остановке автобуса на улице Полянка, той, что рядом с большим книжным магазином «Молодая гвардия». Это место навсегда останется в моей памяти как ключевой топос всей моей жизни. Мама встает на колени рядом со мной, внимательно смотрит на меня и говорит: «Знаешь, а отца больше нет. Он умер».

Эта фраза поставила меня в тупик. Я абсолютно ничего не почувствовал — ни горя, ни сожаления. Я не знал, что такое смерть, почему это случилось и как это объяснить. Мама смотрела на меня своими резко постаревшими зелеными глазами и ждала моей реакции. Правильно ли она мне все сказала? Не травмировала ли меня? Не забьюсь ли я сейчас в истерике? Но я стоял и молчал. Потом мы сели в машину и поехали домой. Вот так, резко и без церемоний, в июле 2000 года закончились мои 1990-е, а я неожиданно повзрослел.

Через несколько дней мы поехали на кладбище, чтобы справить поминки (похороны прошли, пока я был в больнице), в село Ивановское Дмитровского района Московской области — в родовую деревню отца, где и я провел большую часть детства.

Мы проходим вдоль могил. Вот Саша Матросов, папин друг: он умер еще в 1994 году, молодым 23-летним пацаном, его убили в собственной машине. Он тоже был озорным разбойником, телами которых так щедро удобряли русский чернозем в 1990-е годы. Его расстреляли через месяц после освобождения из тюрьмы. Матросовская молодая жена (кажется, ее звали Оксана) потом еще несколько лет приезжала в деревню, жила в семье Матросова и играла с нами, совсем мелкими мальчишками, во дворе. Я не запомнил ее лица, но помню, что она была очень красивая, и я смущался, когда она на меня смотрела.

Затем мы проходим могилу другого моего деда, отца отца. Его, как и деда по матери, тоже звали Борис. Фотографии на памятнике нет, и я даже не знаю, как он выглядел. Он погиб еще в 1968 году, моему отцу тогда было 5 лет. Деда зарезали на Ильин день, 2 августа, когда он хмельной шел из кабака. Моя бабка осталась одна с тремя детьми.

Как и все захоронения в России, семейные могилы Моховых окружены голубой оградой, отделяющей наши глиняные дома от посягательств чужаков. Мы доходим до могилы отца. Стоит душный июль, на кладбище пахнет гнилью. Собралось много людей, на дорогих джипах и в черных пиджаках они приехали почтить память боевого друга и поклясться в вечной верности его семье. Через несколько лет история поглотит их имена, и никого из тех прощавшихся я, конечно, уже никогда не увижу.

Меня подводят к могиле, и я смотрю на фотографию отца. Сейчас я не могу смотреть на его изображения без отвращения — уж очень мы с ним похожи, только он мертв. Но тогда ничего, мог. Я смотрю, а он ухмыляется. У папы смешная стрижка ежиком и золотая цепь.

В этот момент я не придумал ничего лучше, чем просто показательно пуститься в рев. Я не переживал из-за смерти отца, но от меня все ждали плача, хотя я бы предпочел провалиться под землю и оказаться где-нибудь очень далеко. Если бы я не плакал, значило бы это, что я не чувствую утраты?^[146] Тогда я не хотел плакать, но плакал, и признание этого факта долго будет смущать меня, постоянно ставя передо мной вопрос: а любил ли я отца? Почему я не хотел плакать, может быть, я бесчувственный? До сих пор этот личный опыт во многом является для меня доказательством сконструированности выражения скорби и утраты и предметом особой рефлексии по поводу своей «нормальности».

Я очень сильно обижен на отца. Обижен до сих пор: он посмел умереть и бросить меня. Всю последующую жизнь я искал образ отца в старших мужчинах, в своем тренере по дзюдо, в двоюродном дедушке, в друзьях семьи. Я искал наставничества, потому что мой собственный отец посмел умереть так глупо, неожиданно и безрассудно — в результате какой-то полуалкогольной криминальной истории. Я навсегда лишился отца, в котором я так нуждался. Ему было 37 лет, он запил с коллегами по криминальному цеху, пропал на несколько дней, а потом полиция и скорая помощь обнаружили его вывалившимся из чужой машины в каком-то непонятном припадке.

Когда семья нашла Мохова-старшего в реанимации, шансов выжить у него почти не было. Он умер, и все, что нам осталось, — размытые формулировки причин смерти в медицинской карте, глаза друзей, опущенные в пол, и откуда-то взявшиеся расписки о его долгах.

Смерть отца, такого молодого и витального, навсегда поселит во мне ипохондрию и боязнь собственной ранней смерти. Он умер молодым — умру ли и я так? Я смотрю на себя в зеркало и пытаюсь отыскать в себе его черты, увидеть знаки фатума. В 15 лет я увлекусь хиромантией и буду изучать свои руки, пытаясь найти предостережения судьбы. Уже через пару лет я брошу это дело, но ощущение, что смерть ходит где-то совсем рядом, останется со мной навсегда. Удастся ли мне не умереть так же рано? Или я тоже обреку свою дочь на схожую судьбу? Я до сих пор практически не пью алкоголь, не курю, занимаюсь спортом и прохожу обследования в медицинских клиниках. Я боюсь умереть так же глупо, как и мой отец.

Я плохо знал отца: мы редко общались, он много работал, они были в разводе с матерью. Сейчас я думаю, хорошо, что все случилось так — отец умер, а я получил свободу. Возможно, под его авторитарным гнетом, рядом с его криминальной судьбой, я бы никогда не смог заниматься наукой, читать книги, унаследовал бы его таланты — через много лет он стал бы депутатом, а я бы делал для него господряды. У меня тоже был бы смешной ежик и золотая цепочка.

Случилось то, что случилось: он умер, а я стал тем, кем стал. Недавно я подумал, что от смерти Андропова до смерти моего отца прошло меньше времени, чем прошло от смерти отца до сегодняшнего дня — от 1983-го до 2000-го и от 2000-го до 2018-го. Время — удивительная штука: меня от отца отделяет уже целая эпоха. Что нас связывает с ним? С годами моя память все слабее и слабее, и я все реже обращаюсь к воспоминаниям — они настолько вросли в меня, что сложно понять, где память, а где я сам.

Два года назад я перестал ездить на деревенское кладбище, где лежат все Моховы, — надеюсь, меня там никогда не похоронят. Мне противно это место и вся эта глупая, тяжелая история семьи из позднесоветской деревни. Я смотрю на себя и не могу понять, что есть у меня от Моховых. Мне противен этот большой нос, который мне достался от прабабки и ее непонятных связей через бабку и через отца. Я смотрю на кладбище в этом чертовом селе Ивановском и думаю, что вот они все умерли, и все закончилось. Я продолжаю стесняться своего отца, бандита и выскочки, крестьянки-бабки с тяжелой судьбой, каких-то дальних необразованных родственников — как будто они могут затянуть меня в трясину судьбы и сказать: «Нет, Сереженька, твое место тут, ты плоть от плоти, кровь от крови, ложись с нами рядом»^[147]. Нет! Слышите! Никогда не хороните меня там.

Эти двое мертвых мужчин, мой отец и мой дед, сформируют во мне целый комплекс болезненных ракурсов смерти — от материальности и памяти до стыда за деревенские могилы и глупость молодой смерти.

Мои мертвые женщины

Тем же летом, когда умер отец, в августе, мы уехали с моей московской бабушкой в санаторий в Подмосковье: семья решила, что после смерти отца мне нужна реабилитация. Через несколько дней после нашего приезда случится гибель подводной лодки «Курск», и я на всю жизнь запомню эту телевизионную эпопею, многодневный сериал о смерти подводников. Запомню и дикий немой крик общественности от невозможности ничего сделать, и бесконечные картинки, рассказы, предположения о последних минутах жизни матросов и офицеров подводного флота. Через несколько лет, в пору подросткового увлечения поэзией, я напишу стихотворение от лица умирающего матроса «Курска». Кроме того, героизм смерти на подлодке надолго станет для меня ярким триггером — я захочу умереть героем. Хорошо, что у меня хватит мозгов и внутренней витальности, чтобы не найти подвиг по себе.

Многие моменты, связанные с терроризмом, главным феноменом российской повседневности конца 1990-х и почти всех нулевых, надолго останутся в моей памяти. Я помню взрывы домов и ставшую магической топонимику Москвы — «улица Гурьянова»; помню взорванные самолеты; помню теракты в метро. Массовая гибель людей настолько плотно впишется в социальную и культурную ткань моих подростковых нулевых, что наложит отпечаток и на мое отношение к смерти — я устану искать ответы на вопрос «почему?». Я уверен, что на меня, как и на подавляющее большинство моих сверстников, терроризм и феномен массовых насильственных смертей существенно повлияли и продолжают оказывать влияние на нашу жизнь и поведение — только понять его значение мы пока не состоянии.

Следующие мои персональные покойники случатся не скоро — смерть возьмет тайм-аут. Следуя специфике российской демографии, дальше начнут умирать женщины. В 2012 году умрет моя первая бабушка — та самая, с которой мы ездили в санаторий после смерти отца, — Сахарова Кира Викторовна. Чудесная женщина, культурный продукт своей эпохи — всю жизнь она боялась создать о себе неправильное впечатление. Ей очень нравилось принадлежать к классу советской интеллигенции, и при любой возможности она старалась это подчеркнуть. Главным положительным определением человека для нее было слово «порядочный». Она закатывала глаза, когда слышала «непорядочные вещи», всегда прикрывала рот, когда смеялась, и очень переживала, что ее дочь вышла замуж за деревенского бандита. Все плохое, что просачивалось во время моего взросления, она связывала с отцом: «Это от Витьки». Особенно ее поразила привезенная мной из деревни фраза «бляха-муха», которую я метко ввернул за семейным ужином, отреагировав на упавшую вилку. Однажды я привез из деревни и вшей, но они ее поразили не так сильно.

Умрет бабушка Кира быстро и очень постыдно для меня. Сгорит за несколько месяцев от рака печени. Последние годы она всецело посвящала себя своему единственному внуку, то есть мне. Стареющая женщина, у которой были сложные отношения с собственной дочерью, она связывала свою старость с моим детством. Удивительно, что круг интересов старого человека способен сужаться и концентрироваться только на жизни ради кого-то другого.

Но внук вырос, закончил университет и решил начать взрослую жизнь: снял квартиру с лучшим другом, нашел работу. 4 сентября 2012 года я уехал из отчего дома, а через пару недель проводил с Рижского вокзала бабушку в санаторий отдохнуть. Еще через несколько недель она вернулась уже больная раком печени — пожелтевшая и начавшая стремительно засыхать. В начале декабря^[148] она умрет в московском хосписе в районе метро Бутово. Меня рядом не будет. И матери не будет. Никого из нас не будет рядом.

На похоронах шел снег, а я стыдливо рассматривал тающие снежинки на моих новых сверкающих ботинках, пытаясь принять какую-то совсем уж новую действительность: как и 12 лет назад, когда умер отец, слишком резко сменилась эпоха — началась новая, взрослая жизнь. Через год я уже женюсь и буду ждать рождения дочери. Мои нулевые закончились.

Я долгое время пытался понять, почему в последние дни меня не было с бабушкой. Работа — это понятно. Но для меня это не главное, и даже тогда не могло побудить не быть с ней большую часть времени, не держать ее за руку. Видимо, я действительно не верил в ее последние дни. Я помню, как сидел с ней в холле хосписа. Мы смотрели друг на друга, я чувствовал ее страшную усталость. Она, желтая и сухая, смотрела на аквариумных рыб и ничего не спрашивала у нас с матерью о своем диагнозе, о прогнозе на будущее и о чем там еще спрашивают цепляющиеся за жизнь люди. Бабушка не спрашивала — она уже не цеплялась. Она смотрела на рыб, которым было суждено пережить ее.

Я до сих пор чувствую глубокий стыд и вину за то, что не смог быть с ней в момент ее смерти. Как-то быстро и неуклюже она умерла. Так же неуклюже, как она прикрывала рот, когда смеялась.

Бабушку Киру мы кремировали. Это первый человек из нашей семьи, которого мы кремировали. Прах захоронили на Рогожском кладбище, но таблички на могиле до сих пор нет, как нет и ее имени на памятнике. Не знаю, почему мы все это никак не сделаем, так же как не знаю, почему перестал ездить к отцу на могилу, хотя бывал там 16 лет подряд регулярно по два раза в год.

Погружаясь в себя, я убеждаюсь, что похороны и любая ком-меморация кажутся мне совершенно бессмысленными и крайне лицемерными по своей логике. Так и хочется сказать: «Чуваки, трагедия смерти затмевает собой все ритуальные вещи, человек умер — зачем все остальное?» Это все не нужно, время идет, жизнь продолжается. Я бы хотел, чтобы не было никаких кладбищ, а мертвые тела развеивали над шапками зеленеющих елей в бесконечной тайге. Я не хочу ездить к отцу на его мерзкое деревенское кладбище, не хочу делать памятники и ухаживать за могилами — вы все мертвы, и ничто вам уже не поможет. Вы все умерли и оставили меня одного — так когда-нибудь умру и я, бросив свою дочь.

За несколько лет до бабушки Киры умерли моя прабабушка и прадед — ее родители. Советская интеллигенция. Прадед был доктором наук и большим ученым в области инженерии и строительства. Так говорили, а после смерти в ящике его стола обнаружилось удостоверение чекиста. Прадеда я почти не помню. От него остались гантели и стойкий запах советской старости в комнате — смесь валидола, нафталина и дешевого масла.

Прабабка же всю жизнь отличалась буйным нравом, под старость лет она сошла с ума и утверждала, что пела в театре с Шаляпиным. Еще она говорила, что моя мама ворует полотенца, продает их на блошином рынке и покупает на эти деньги жвачку. Прабабку звали Рахиль, как и ее мать, мою прапрабабку. А сестра ее носила имя Конкордия, она уехала в Канаду с каким-то англичанином. О них я ничего не знаю и уже никогда не узнаю. Время уничтожило их следы, и глупо надеяться, что ко мне оно будет более благосклонно.

Дальше смертей ненадолго станет больше. Ритм умирания, словно мортальная тахикардия, резко участится и сожрет целый поколенческий пласт, чтобы затем замолкнуть. Умрет моя вторая бабушка, Тамара Мохова, мама отца, женщина тяжелой судьбы. Всю жизнь она была для меня образцом того, как мне не хотелось бы прожить свою жизнь. Она родилась еще в конце 1920-х годов, в раскулаченной семье. Ее мать убежала из дома, а отец ушел на фронт, где и сгинул бесследно, как и миллионы других русских людей. В 14 лет мою бабку вместе с ее матерью и младшей сестрой застала война. Дом их сгорел, и они приютились в больнице, в прифронтовом районе в Дмитровском районе Московской области. Прабабка мыла полы в больнице и стирала бинты, грязные от густой солдатской крови, а бабка ей помогала. За это они получали скромный ночлег и пайку хлеба. Вскоре прабабка умерла от туберкулеза, а 16-летняя бабка быстро вышла замуж. Дальше, как мы уже знаем, она родила трех детей, одним из них был мой отец Витька, ее мужа убьют уже в 1960-х, и ей придется растить детей в одиночку. Бабушка умрет в деревне тихо — просто в своей кровати, в ноябре. Я очень ее любил, хотя и стеснялся.

За два года до нее умер и мой дядька, другой сын бабки Тамары. Дядя Сережа всю жизнь прожил в психиатрической лечебнице с тяжелой формой шизофрении. Мы ездили к нему иногда и даже брали домой на побывку. Он все время спал, а когда не спал, то был агрессивен и пытался всех побить. Еще он носил смешные усы. Дядя Сережа тоже ушел зимой, умер от кровопотери: съел почти 50 чайных пакетиков и сделал у себя в животе дырку. На его могиле табличка «Сергей Мохов» — почти как я, только даты другие.

В тот же период умерли все мои тетки, дядьки, дальние внучатые бабушки и дедушки. Помню похороны двоюродного дедушки Димы, которого я очень любил. Дед Дима, Дмитрий Трофимович Забережный, был интереснейшим персонажем. Бараки, рабочий поселок, репрессии родственников, карьера вплоть до директора завода. На его похоронах я впервые осознал свою «московитость», понял, что я горожанин и что Москва и есть моя Родина. Отпевание деда проходило в храме в Вешняках, а рядом с ним на церковном погосте лежит моя прапрапрабабка 1852 года рождения с младенцем Юрием. В храме, где когда-то был настоятелем мой прапра-прадед, Димитрий Протопопов. В отличие от Ивановского, могил которого я не хочу видеть, эти могилы мне близки, я не стыжусь их.

Вот и все мои покойники. Очередь неумолимо движется. Сейчас остались только я, моя мать и моя дочь — остальные умерли. Самое глупое и ужасное, что я испытываю от этого всего, — неумолимое ощущение очереди, в которой ты движешься и двигаешь других, конца и края не видно, и вот раз — тебе скоро выходить. Иногда я смотрю на свою мать и хочу ее спросить: каково это знать, что ты, скорее всего, следующая в этой веренице поколений? Вот же фотография, тебе тут 28 лет, дед умер, я мелкий мальчишка, ты молода — посмотри! И вот уже все поменялось местами. Каково это, слышишь? Я смотрю в уставшие глаза матери, но не решаюсь спросить. А ее глаза молчат.

Рефлексируя над тем, как этот личный опыт мог повлиять на мою исследовательскую работу во временной перспективе, я прихожу к интересным выводам. Работая в моем поле, занимаясь всеми этими далекими от меня покойниками, ритуалами и надгробными плитами, гробами и судьбами, я искал возможные пути завершения собственного семейного и личного опыта переживания смерти.

Смерть, которая не была проговорена в моей семье до конца, тревожила меня, постоянно требуя определиться относительно кончины моих близких людей и моего собственного конца. Мой опыт неприятия личной, семейной истории, самого факта смерти моего отца и моей неправильной реакции на нее, долгого некрофильского пребывания вещей дедушки в моей жизни, тяжелый разрыв с деревенскими могилами — все это вынуждает искать примирения с самой темой смерти, которая болезненным мотивом проходит через всю мою жизнь.

Интересно, что Нэнси Шепер-Хьюз говорит о необходимости понимания целей и задач нахождения антрополога именно в своем поле^[149]. Она отмечает, что наивно было бы полагать, будто антрополог не относится к изучаемому полю критически, что он не хочет изменить окружающую действительность, сделать ее по-своему лучше. Следовательно, мое неприятие смерти в моей же семье, отрицание моих деревенский покойников и отеческих могил, находит отражение в попытках понять, почему именно так устроена культура смерти и как ее можно изменить.

Готовых решений и ответов у меня нет, но я должен признать, что после проведения исследования я почувствовал себя гораздо спокойнее. Мои покойники окончательно умерли, все закончилось, и мне больше не стыдно.

Первые детские опыты некроисследований

Я погружаюсь в свое взросление. Что сформировало мою оптику, кроме моих покойников? Когда и как я попытался приручить смерть?

Конечно, все начинается с деда. Весь этот ворох старых вещей мертвого человека, поглотивший мое сознание и заставивший меня, трехлетнего мальчика, осваивать целые пласты убогой материальности. Интересно, что Конрад Лоренц, один из крупнейших исследователей вопросов поведения, открыл у животных механизм импринтинга, или запечатления. Согласно его выводам, окружающая среда и ее наблюдаемые характеристики оказывают прямое воздействие на поведенческие практики^[150]. Импринтинг работает и с человеком. Зачем дед приучал меня к этому мертвеющему пространству? Что его тянуло к этим холодным стальным рельсам и распадающейся советской инфраструктурной ткани? Что он хотел показать мне?

Жалко, что он не вел дневник, и я об этом никогда не узнаю. Но, видимо, наши совместные прогулки и были первыми опытами осмысления мира, умирающего вокруг меня. Умирающий дед водит меня по умирающему постсоветскому городу, оставаясь для меня после смерти в своих мертвых вещах.

Чуть позже, уже в возрасте 6-8 лет, я продолжу эти детские опыты познания границ жизни и смерти, воплощенные в окружающем ландшафте. В Ивановском я буду лазить с парнями по свалкам в поисках различных полезных артефактов, которым можно дать новую жизнь. На помойках мы находили велосипедные скелеты «Аистов» и «Кам», брошенную бытовую технику, мотки проволоки и какие-то совсем непонятные нам предметы постсоветского быта (например, купюры финансовой пирамиды Мавроди или алюминиевые буквы Е — пластины сердечника трансформатора). Все это добро мы складировали в нашем пацанском шалаше и потом еще долгое время рассматривали, пытаясь придать найденному какой-то особый смысл. Для нас это было сродни культу карго — мы верили, что манипуляции со старыми вещами помогут нам быстрее открыть двери во взрослый мир. Ваньке, одному из моих компаньонов по помоечному ремеслу, это действительно помогло расстаться с детством: взрывом от найденного им и брошенного в костер старого охотничьего патрона ему оторвало палец, а нам запретили под страхом наказания шататься по деревенским окраинам.

Я помню, как мы потом в течение нескольких лет исследовали заброшенную церковь, стоящую посреди села. Это был старый храм, построенный еще в начале XIX века и разрушенный советской властью в конце 1930-х годов, — Церковь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». К началу 1990-х годов, когда я начинал изучать с пацанами окружающий мир, от церкви остались только колокольня и кирпичный остов с оголенными сваями. Все стены были исписаны матерными посланиями прошлых поколений, стекол в окнах давно не было, сохранившиеся иконы смотрели на мир выколотыми глазами.

Посередине этого храма, в каменном полу, была огромная дыра, ведущая в подвал. Мы с парнями спускались туда в поисках приключений и возможного клада. В подвале было темно и мерзко пахло затхлой сыростью. Я очень боялся случайно там застрять и поэтому часто оставался стоять наверху. Однажды я спустился вместе с парнями, но меня охватила жуткая паника, и теперь до головокружения боюсь закрытых пространств и помещений.

В Ивановском я впервые начал ходить и на погосты — для традиционной деревенской культуры посещение кладбища является частью повседневной культуры, и моя бабка Тамара часто брала меня на кладбище. Там я слушал истории о Сашке Матросове, убитом деде, соседских покойниках и о других людях, нашедших свои могилы в этой земле. Кладбищ и могил я не боялся — даже наоборот, в них была какая-то живая память и ощущение прикосновения к вечности. Мальчишками мы бегали на старый погост уже в северной части села— на нем были только деревянные кресты, и это было неинтересно.

В подростковом возрасте кладбища уже основательно вошли в мою жизнь^[151]. Помню, как во времена болезненного взросления я увлекся готической культурой и мрачной эстетикой. При этом готом я сам никогда не был, мне просто импонировала визуальная сторона этой популярной субкультуры. Как положено молодым готам, я ходил на Донское, Даниловское и Введенское кладбища, рассматривал и прикасался к надгробиям — на пальцах оставалась едкая смесь земли и цементной пыли.

Я фотографировал интересующие меня памятники, мне нравились разрушенные дома и покинутые полупустые здания, все те же гаражи и железные дороги — все это я познавал, фланируя по городу и рассматривая как материальные свидетельства человеческой деятельности. Я помню, как в возрасте 1 5 лет мы с друзьями нашли заброшенный больничный корпус в глубине психиатрической больницы им. Алексеева (она же Кащенко). Потом почти все лето мы изучали предметы, которые могли бы рассказать нам историю этих стен: старые документы, записки, шприцы, таблетницы, кровати и даже личные дела пациентов, щедро разбросанные по кафельному полу, стали объектами нашего исследования.

Сейчас я понимаю, что в этой моей подростковой тяге к показной деструктивности было много протеста и попыток самовыражения. Нужно признать, что деструктивность, еще шире — смерть, как и любая другая форма «антигуманизма», содержит в себе огромный протестный потенциал. Например, в той же свастике или в обнаженных гениталиях гораздо больше символизма «против», чем декларирования «за». Я помню, что, когда мне было лет восемь, я нарисовал в лифте черным маркером нацистский солярный символ и сам удивился своей дерзости. Я не очень понимал, что он означает, но уже тогда знал и чувствовал, что в этом крайне простом и чарующем кресте была скрыта мощная сила, табуированная для всей советской культуры — рисуя свастику в лифте, я символически бросал вызов целой системе.

Поэтому и смерть была для меня, подростка, одной из форм отрицания не соответствующего моим ожиданиям мира. Смерть — высшая форма антигуманизма, которая бросает вызов самому человеческому существованию. Что может быть круче для подростка, чем сделать из смерти культ?

Я слушал некоторые группы в жанре death metal и black metal потому, что это был мощный эстетический протест. В 1 3 лет я выпросил у матери черную кофту-балахон с принтом в виде обложки одного из альбомов группы Cannibal Corpse — там были изображены разорванные тела и кишки, все как положено. Я поехал в нем в летний лагерь и получил безумное удовольствие от созерцания того шока, который вызвал мой балахон с трупами у вожатых и администрации лагеря.

То же можно сказать и о песнях Егора Летова — их я активно разучивал на гитаре и орал при любой возможности. Летов меня привлек все тем же: дребезг гитар, истеричные вопли Летова, матерщина и непонятные каламбуры. Звучание «Гражданской обороны» было настолько грязным, что вызывало животный, труднопреодолимый интерес.

Кстати, именно благодаря Летову я начал осмысленно читать художественную литературу. Однажды я случайно попал в книжный магазин и наткнулся на книгу «Сто лет одиночества» Маркеса. Почему она так называется? Какое отношение к ней имеет Летов? Конечно, я ее купил и уже через пару месяцев прочел все книги, название которых имело прямое отношение к творчеству Летова: «Тошноту» Сартра, «Невыносимую легкость бытия» Кундеры, «Игру в бисер» Гессе и др. В том числе я прочитал «Книгу мертвых» Эдуарда Лимонова, и уже в возрасте 14 или 15 лет мне очень захотелось поскорее вырасти и обзавестись собственными покойниками.

Наряду с этим я увлекался чтением книг по военной истории и просмотром фильмов о серийных убийцах. Например, передача «Криминальная Россия», символ середины нулевых, надолго стала одним из триггеров моего протеста — я даже взял себе никнейм «Чикатило» для первых рунетовских чатов. Сейчас я понимаю, что через все эти вещи я решал глубоко затрагивавшие меня, но неосознанные проблемы. Вглядываясь снова и снова в сюжеты о серийных маньяках, я никак не мог понять, почему такое вообще возможно. У скольких детей 1990-х сохранились в сознании эти ужасающие сюжеты, демонстрировавшиеся в обеденное время?

Можно сказать, что к моменту окончания школы и боевого подросткового периода я уже имел определенную некрооптику. Она была, с одной стороны, продиктована юношеским максимализмом и позволяла выражать свою позицию через нарочитое отрицание окружающего мира, а с другой — коренилась в моем детстве и в окружавшем меня в то время контексте, начиная от покойников и заканчивая прогулками по железной дороге.

Становление оптики

Уже в университете тема мортальности для меня реактуализировалась с новой силой. На первом курсе я познакомился с Сергеем Простаковым, парнем из далекой курской деревни, — вместе поступили на факультет политологии НИУ ВШЭ. Мы быстро обнаружили, что у нас есть общие интересы, похожие взгляды на жизнь, а также завышенные ожидания от того, что называется «быть взрослым». Мы сошлись на тщеславии и признались друг другу, что очень талантливы, но, как и положено, несправедливо обделены вниманием — зачастую люди общаются именно благодаря неврозам.

Тема мортальности всплыла в наших разговорах не сразу. Я помню, как Простаков рассказал мне историю своего «приручения смерти». В 1995 году, когда он увидел по телевизору репортаж о перезахоронении останков царской семьи, он был настолько впечатлен этим событием, что, найдя во дворе дома кости мертвого цыпленка, принялся копировать через детскую игру этот важнейший для постсоветского общества ритуал. Боюсь, никто, кроме самого Простакова, не объяснит глубокий смысл детских манипуляций с останками мертвого живого, который он вкладывал в свою игру^[152], но примечателен тот факт, что все постсоветское общество было одержимо мортальным — начиная от долгого эха Второй мировой и заканчивая возвращением останков самых разных сынов Отечества. Интересно и то, что в 1999 году вышла книга Кэтрин Вердери о структурном символическом значении перезахоронения тел в постсоветских странах, а в это же время стала актуальной идея перезахоронения Ленина. Вердери полагает, что подобное обращение к теме мертвого, прошлого, традиции позволяет эффективно конструировать новую идентичность, проводя границы между своими и чужими^[153]. Мертвые тела, которыми так увлеклось все постсоветское общество, незаметно войдут и в жизнь нового молодого поколения.

Детство Простакова всегда казалось мне куда более насыщенным мортальностью, чем мое собственное. Например, его дом находится всего в 200 метрах от сельского кладбища. По весне в овраге, что отделял его дом от кладбища, всплывали старые человеческие кости, и данному факту никто не придавал значения. Маленький Простаков играл с человеческими костями и с интересом рассматривал их. Поэтому я был куда более «сдержанным» ребенком в плане количества и качества смерти — первое мертвое тело я увижу уже подростком.

В 2009 году мы первый раз вместе посетили кладбище — Донское, причем совершенно случайно. Разглядывая старые глиняные таблички с портретами умерших людей, я признался Сереже, что когда-то давно хотел их коллекционировать, тайно похищая с заброшенных могил. Мне очень хотелось собрать коллекцию персональных мертвых людей, и я оправдывал себя тем, что мне до них есть хоть какое-то дело, в отличие от их родственников, которые не посещают отеческие могилы^[154]. Хорошо, что эту черту я не перешагнул — мне показалось, что, начав подобные эксперименты, я быстро перейду и к другим девиациям.

Сережа рассказывал, что гулять по кладбищам его приучила мама, которая всегда с большим интересом разглядывала сельские надгробия и посещала все похороны в деревне^[155]. Глядя на захоронения и перечисляя причины смерти, она поучала его, как можно и как нельзя поступать. Это делалось для того, чтобы наглядно показать причинно-следственную связь между «плохими» и «неправильными» людьми и смертью. Таким образом, мертвые учат живых, а их опыт становится сакрально-назидательным и вписывается в традицию.

Пожалуй, наши разговоры на кладбищах на долгие годы станут материалом для глубокой, болезненной рефлексии о смерти и способом примирения с фактом собственной конечности. Мы бродим по кладбищам, всматриваемся в лица и пробуем осмыслить это пространство, обсуждая причины смерти людей и додумывая семейные истории.

Ты ходишь между могил и наблюдаешь целые эпохи, демографические ямы, трагедии одной семьи, удивительные истории жизни. Ты читаешь эпитафии, которые обращены к случайному посетителю, — казалось бы, кладбище создано для мертвых, но все здесь подчинено логике живых ^[156]. Ты узнаешь в мертвых лицах себя. Кладбище и его памятники — живая история уже мертвых людей, которые когда-то были такими же, как и мы. Мертвые могут многому нас научить.

Интересно, что, возвращаясь по нескольку раз на одни и те же кладбища, начинаешь улавливать малейшие изменения мортального ландшафта: вот здесь появилась новая могила, хотя еще полгода назад место было свободно; здесь так и не поставили памятник— похоронили старую бабку, да и забыли; а вот свежая могила молодого парня — я останавливаюсь и смотрю на его лицо. Пару месяцев назад я шел по этим кладбищенским аллеям, проходил мимо твоей будущей могилы, а ты, может быть, шел на свидание с девушкой. Теперь ты нашел свой последний дом тут, а я снова иду по узким дорожкам, пытаясь не задеть острые наконечники оград. Пока еще иду.

После таких прогулок мы подолгу молчим — каждый думает о своем. Уняв тоску и боль от осознания собственной конечности, мы садимся в метро. Однажды я спросил у Простакова, какая из увиденных могил сильнее всего потрясла его? Оказалось, что это могилы двух детей, Арсения Куриленко и Кристины Курбатовой, — артистов, погибших при захвате «Норд-Оста» и похороненных на Ваганьковском кладбище. Они были его ровесниками, и визуализация гибели людей одного с тобой возраста глубоко шокировала Сережу.

Я тоже всегда с непередаваемой тоской смотрел на могилы детей. Какая это ужасная трагедия — смерть ребенка: умереть маленьким, хрупким малышом, а ведь его глаза совершенно искренне смотрят на мир и ждут от него только радости.

Этот опыт я отрефлексирую гораздо позже. Я свыкнусь со скоротечностью жизни и уже не буду думать о потенциально «непрожитых годах» как об упущенной возможности. Ведь скорбь из-за смерти ребенка мы переживаем именно за «непрожитое», хотя у нас нет никакой уверенности, что это «непрожитое» несет в себе радость, а не боль, а значит, представляет собой безусловную ценность. Поэтому я научусь радоваться «за прожитое». Да, ребенок умер, но очевидно, что свои 10 лет жизни он был предельно счастлив. Не за это ли мы любим жизнь? За то, что было и что есть, а не за то, чего не было и не будет. Я тоже умру «не вовремя», но поэтому моя задача быть счастливым именно здесь и сейчас.

На кладбищах я окончательно перестал искать для себя религиозный смысл существования — как и Сережа, который, однако, признается мне в этом гораздо позже, как раз во время разговора о детях «Норд-Оста». Долгое время я пытался запустить в свою жизнь чувство веры, богатое и глубокое. Но, бродя между сотнями могил, читая все эти истории жизни и ее конца, яперестал верить в бога или во что-либо сакральное. Именно среди этого безумного потока глупых, несправедливых смертей я окончательно отпустил от себя идею загробной жизни, воскрешения, фатума и чего-то иного, чем можно осправедливить жизнь. Смерть случается, она несправедлива и глупа, и бог не может ничем тут помочь, как и не может вопреки всему этому существовать^[157]. Мое представление о мире, где смерть — всегда наказание или следствие ошибки, греха, да чего угодно, разрушилось.

Постепенно мои некроувлечения приобретут академическую оболочку — я начну интересоваться проблемами исторической памяти, пытаться понять значение и функции памятования в процессе nation-building. Я буду искать и читать все, что связано со смертью, похоронами, стыдливо прикрывая свое увлечение интересом к исследованиям коллективной памяти.

В 2011 году я попытался написать свой первый научный текст, посвященный голубым оградам кладбищ. Идея этого текста возникла, когда мы ехали с Простаковым на поезде Москва — Волгоград и смотрели на бескрайние русские лесостепи с синими пятнами кладбищ. Откуда взялась такая любовь к синему цвету и синим оградам?^[158]

В 2012 году мы решили сделать нечто вроде коллективного блога и начали собирать тексты, связанные со смертью, — к тому времени в моем архиве их накопилось немало. Так родилась «Археология русской смерти» на первом домене nebokakcofe.ru — название принадлежит Простакову, оно отсылает к одноименной песне Егора Летова. Через год мы добавили на логотип портрет знаменитого лингвиста-некрофила Анатолия Москвина^[159].

В том же году, в разгар московских митингов, мы сделали большую растяжку «Экзистенциальная Россия», заказали майки с надписью «Боль и пустота» и таким образом представили нашу идеологическую программу: с этой экипировкой мы прошлись по московским улицам — в дополнение к усиливающейся мортальности наших увлечений. В конце года нам написал американский профессор Сергей Кан и сказал, что с интересом читает блог. На радостях мы решим попробовать напечатать первый выпуск одноименного журнала, собрав для этого деньги с помощью краудфандинга. Дальше появится потомственный гробозакапыватель Болтунов, и это уже будет мое поле: о нем вы читали выше.

Завершая самоанализ, я хочу вернуться к психоаналитическому пониманию деструктивности, выдвинутому Эрихом Фроммом. С точки зрения Фромма, любая выраженная тяга к дисфункциональному состоянию — это артикулированное проявление некрофильской личности человека. Подобная «некрофилия» может прятаться за широким спектром явлений — например, за любовью к сломанным объектам и к механизмам вообще, за тягой к нечистотам, мусору и так далее^[160].

Анализируя мое становление как исследователя и мой опыт переживания смерти, могу заключить, что я развивался как органичная личность на протяжении всего периода взросления — в этом я абсолютно фроммовская личность, подверженная тяге к деструкции, с той лишь разницей, что меня манила эстетика этой сферы — я не стремился разрушать и поджигать.

Моя рефлексивная деструктивность поддерживалась самой средой. Здесь и вещи мертвого дедушки, и фотографирование заброшенных зданий, и прогулки по кладбищам, и даже гипертрофированное проявление противоположных черт — например, фанатичные попытки заниматься спортом. В моей последующей полевой и исследовательской работе это, очевидно, каким-то образом соединилось и оформилось в интерпретационную логику, за которую я и ухвачусь, сосредоточив в ней все свои неврозы.

Русская хтонь и макрооптика

С моим взглядом на проблему все уже вполне понятно, но есть и другой, не менее интересный вопрос, касающийся причин интереса к проблеме мортальности у моего поколения в целом. Уникальна ли моя оптика? Почему наш журнал «Археология русской смерти» неожиданно стал таким популярным? Откуда такой интерес к моим исследованиям похоронной индустрии и такая реакция на мои статьи и интервью? Или уже совсем общий вопрос: почему так популярны сетевые сообщества вроде «Эстетики ебеней», паблика, посвященного упаднической архитектуре, с чем связан рост сообществ и субкультур, посвященных «темной» эстетике или мистике — например, все той же «Битве экстрасенсов»? Откуда взялась неожиданно ставшая популярной «русская хтонь» и сообщества, посвященные «русской смерти»? В чем причина всеобщей мортальности постсоветской культуры?

Для начала стоит признать, что на Западе сейчас тоже переживают бум разговоров о смерти. О смерти и умирании говорят десятки разных групп — от похоронных предпринимателей и оказывающих паллиативную помощь неизлечимо больным до тех, кто весьма опосредованно связан со смертью: блогеров, фотографов, нью-эйджеров, сторонников крионики или биохакинга. Однако для западной культуры это прежде всего разновидность практического разговора о жизни, а публичные дискуссии о смерти — способ обсуждения острых проблем современного общества: гендера, авторитаризма, субъектности и т.д.^[161].

В России же разговоры о смерти — скорее эстетическо-фило-софский проект, помогающий принять окружающую действительность, смириться с ней и приручить, а не подвергнуть конструктивному изменению. Некросимволизм постсоветской культуры указывает на широкое распространение подобных рефлексивных механизмов.

Почему так происходит? Например, можно вспомнить об уже упомянутом влиянии терроризма на повседневность нулевых: целое поколение молодых людей сформировалось в атмосфере, где под угрозой нападения, захвата заложников, расстрела в торговом центре, метро или кинотеатре мог оказаться каждый. Возможно, поэтому постоянная тревожность стала одной из черт молодого поколения — так выражается особое внимание к вопросам собственной конечности и бесконтрольности умирания^[162]. Для российского общества характерна атомизация, ощущение, что ты находишься в осажденной крепости и постоянно подвержен внешним угрозам^[163]. Большое количество людей пребывает в состоянии социальной депривации, отсутствия долгосрочных планов и стратегического видения своего личностного развития, не говоря уж о банальном удовлетворении первичных потребностей.

В условиях постоянного невроза и тотальных угроз, авторитаризма и атомизации общества, внимание к вопросам смерти становится одним из немногих возможных способов не столько критики современности, сколько возврата себе своей субъектности. В каком-то смысле разговоры о смерти представляют собой акт индивидуализации, немой крик о собственной значимости, а воображаемая могила становится высшей формой индивидуального пространства. Любые разговоры о смерти привлекают иррациональное внимание, трансформируясь в выразительные художественные приемы и (единственно возможные) способы осмысления собственной жизни.

Язык разговора о смерти приобретает сказочные нарративные черты, о чем уже говорилось в первой части книги на примерах из полевых материалов. Хтоническое состояние постсоветской действительности требует от индивида ловкости и смекалки для того, чтобы выжить и обмануть тотальный процесс тления, не меняя при этом кардинально окружающую среду. Можно предположить, что так и выработалась в российском обществе удивительная стойкость к любым трагическим событиям и массовым смертям — просто в какой-то момент действительность победила, а смерть стала элементом бахтианской карнавализации. Продолжая эту мысль, можно сказать, что материальность, к которой я периодически обращаюсь, органично вплетается в этот смысловой клубок, воплощая собой идею единого упаднического социотехнического пространства.

Далее логично задаться вопросом, какой отпечаток на наше поведение, культуру, нормы и ценности накладывает советский и постсоветский ландшафт и инфраструктура, пресловутые «ебе-ня»? Как отмечает Кирилл Вихров, «“эстетика ебеней” — это стокгольмский синдром в условиях российской действительности». Развивая его тезис, можно сказать, что вся советская и постсоветская культура — как визуальная, так и словесная — воплощает базовое столкновение жизни и смерти. Неудивительно, что тема смерти стала такой популярной, когда все вокруг вертится вокруг сосуществования миллионов покойников и живых в ситуации постоянного техногенного упадка. Как отмечает мой коллега из фонда «Хамовники» Александр Павлов, советская инфраструктура изначально бросала вызов ландшафту и природе, создавалась как бы вопреки им, поэтому она не только иррациональна, но и быстро приходит в упадок, оставляя после себя бесхозные бетонные скелеты на болотистом теле нашей Родины.

Эта идея может быть крайне плодотворной, учитывая тот факт, что в этой работе я выстраиваю теорию дисфункций/поломок инфраструктуры как основополагающую рамку для понимания состояния похоронного дела. Кроме того, я все чаще слышу вопрос: «А разве речь только о похоронном деле, Сергей? Ваши выводы можно применять гораздо шире». Оказывается, несмотря на то что после распада Советского Союза прошло почти тридцать лет, его наследие (дискурсивное, социальное и даже материальное) остается еще не до конца осмысленным явлением, и молодое поколение вынуждено что-то с этим делать, не имея при этом достаточных рефлексивных инструментов.

Восприятие смерти после поля

«Слушай, а как смерть изменила тебя? Ну вот трупы эти точно оказали на тебя какое-то влияние?» — часто спрашивают меня друзья и коллеги. С учетом приведенных выше фактов из биографии мне тяжело оценить влияние на меня вида мертвых тел и даже похорон. Однако должен признаться, что поле все же оказало на меня воздействие.

Помню свои первые удивления от столкновения со смертью в поле. Вот звонит клиент в офис. Илья снимает трубку, мотает головой, слушает. По окончании разговора он говорит: «Нет, ну ты представь. Мужик, лет пятьдесят ему, наверное, утром встал, собирался на работу. Газету открыл, все такое. Сел за стол, стал есть свой бутерброд. Он типа всегда ест бутерброды с ветчиной. И подавился. Не смогли спасти. Ща поедем забирать его».

Мужик. Пятьдесят лет. Жил — не тужил, и вот умер, потому что бутерброд, а точнее его маленькая часть, неожиданно пошла не туда, куда надо, и встала мертвым комом в горле. У него были планы, он куда-то торопился, пару минут назад ничего не предвещало трагедии. И вот он умер. Умер тотально и навсегда. «Сейчас позже, чем мы думаем», — говорил иеромонах Серафим (в миру Роуз)^[164]. В другой день хоронили молодую девочку, 1 7-ти лет, и парня лет 20-ти. Их вытащили из гаража, где они уединились, чтобы предаться торопливой подростковой любви. В гараже было холодно, и они включили двигатель на прогрев. Утром их нашли умиротворенно лежащими друг на друге.

Они умерли навсегда. Я помню, как мечтал умереть в подростковом возрасте «на чуть-чуть». Чтобы все увидели, какой я талантливый и совершенно непонятый, и осознали, как много потеряли, потому что не ценили меня. А теперь пришла расплата — моя смерть. Одним из самых сильных и в то же время вполне банальных откровений в поле для меня стало то, что смерть тотальна и необратима.

Но самое ужасное, конечно, другое: когда ты умираешь, мир остается. Каким бы ты ни был, какое бы могущество и власть ни приобрел, мир не остановится от того, что ты умрешь или умрет кто-либо другой. Солнце будет вставать на востоке, а заходить на западе, вода будет течь, люди пойдут на работу и так далее. Дома, дороги, леса, поля — все продолжит шуршать, звенеть, двигаться, потому что это и есть жизнь, а ты — всего лишь ее мелкий и незначительный эпизод.

Я помню свой первый гроб, сделанный собственными руками. «Илюх, давай прямо щас гроб сделаем?» — «Зачем? Никто же не умер пока, чё материал гонять туда-сюда?» — «Ну я сам хочу попробовать и все такое. У меня же полное погружение в поле». — «Ну ладно, пошли». Буквально за 20 минут мы сделали гроб: взяли еловую заготовку, выбрали ткань, поработали степлером. Российский гроб делается крайне просто.

Я смотрю на мой гроб. Он обит тканью с пошловатым голубым отливом, по краю — белые рюшки. Странная штука — гроб. Вот его только делают, а он ведь уже для кого-то. Кто-то еще жив и не знает, что где-то уже для него спилено дерево и нарезана ткань. Кто-то уже кладет в гроб подушечку. И кто этот человек? Вот плод моих трудов пригодился простой русской бабушке. Она прожила длинную жизнь и в итоге легла в гроб, сделанный руками какого-то московского аспирантика. Странная история. «Это твой гроб, он уже ждет тебя в нашей конторе», или даже так: «Мой гроб еще шумит в лесу, он дерево, он нянчит звезды». Твой гроб уже давно не шумит, все готово, и он ждет тебя — просто тебя пока еще не привезли сюда.

Я смотрю на гроб. Каково это — лежать в гробу? Я кладу его на пол и ложусь внутрь сам. В гробу жестко, неудобно, но не страшно. Я вылезаю — и мне спокойно. Рядом стоят десятки таких же гробов — все они когда-то обретут свое место и своего хозяина, с которым будут долго гнить и проходить процесс минерализации в глинистой почве. «Илюх, а чё там с червями в земле?» — «Ничего, нет их там, пиздеж это все». — «Пиздеж, значит. Это хорошо». Черви мне не нравятся, как и моей бабушке не нравились мои деревенские вши.

Я сразу вспоминаю глаза бабушки Киры в том самом холле хосписа. В диалоге умирающего и остающихся в живых (пока еще остающихся) есть тотальное неравенство. Умирающий так и хочет (или так и должен) закричать: «Ребята, не надо меня успокаивать! Вы охуели? Я умираю! Один и прямо сейчас. А вы остаетесь. И ничто не в силах изменить это». Правда, крикнуть обычно никто не может— сил для борьбы с этим миром уже не осталось.

Я понял, что моя жизнь, какая бы она не была, не столь фантастическая и уникальная, как мне бы этого хотелось. Иногда мне кажется, что все эти разговоры про достойную смерть и память — просто чушь. Как похороны могут быть достойными? Для кого достойными? Очевидно, что для живых. Мертвому это все достоинство уже ни к чему.

Находясь в поле, я стал склоняться к большему гедонизму. Скоротечность и неожиданность смерти, продемонстрированные мне на ярких примерах, быстро заставили меня пересмотреть приоритеты: я позволяю себе больше гастрономических изысков, в свободное время начал ходить в кино, позволяю себе просто полежать с книгой. Я стал меньше переживать о мнении других людей, о том, что не оправдываю их ожидания. Я стал понимать, что живу свою жизнь, и никто другой ее не проживет и не сделает счастливой.

Вот мы закапываем бабку, ее привезли поздно, уже темнеет. «Чёт жрать охота, пошли креветочек поедим?» — говорит Илюха, вытирая руки от мокрой земли, стоя возле катафалка. Креветочек подают в местном армянском ресторане. Там играет живая музыка, а молодые девушки в белых фартуках несут тебе креветочек, таких больших и блестящих от жира и лимонного сока, на аккуратном деревянном подносе. «Поехали», — быстро отвечаю я. Креветочки подчеркивают нашу сегодняшнюю витальность.

Я стал больше думать о смерти моей дочери. Это, пожалуй, то, чего я больше всего боюсь сейчас — что моя единственная и горячо любимая дочь может неожиданно умереть. Мы часто с ней говорим о смерти — несмотря на то, что ей всего пять лет. Мирослава говорит мне моими словами: «Все умирают, папа, но мы умрем еще не скоро». Надеюсь, что не скоро, принцесса. Но если и скоро, ты не грусти — сегодня мы счастливы.

Смерть стала для меня чем-то вроде простого печального факта. Я понял и смирился с возможностью ранней смерти, о которой часто думаю из-за отца. Я умру, и это будет быстро. А если долго, то надо просто потерпеть — и все закончится. Все закончится.

Мертвые тела

Мертвые тела всегда привлекали меня. Помню, как в детстве я застыл около дороги, разглядывая сбитую ночным автомобилем лисицу. Язык ее вывалился, кровь засохла, шерсть как-то совсем неловко шевелилась на ветру. В ее мертвом теле был одновременно и стыд, и какая-то совершенно непередаваемая чистота, и откровенность. Ты умираешь, и гравитация притягивает к земле твое ставшее свинцовым тело.

Однажды в деревне решили зарезать свинью. Ну не то чтоб решили — свиней всегда резали поздней осенью или даже под Новый год, но в том году я почему-то попал на это событие — видимо, были каникулы. Я наблюдал за всеми приготовлениями: как достают длинный кол, больше похожий на шило, и керосиновую горелку, чтобы опалить шкуру; как идут в свинарник и как свинья неистово орет, пытаясь спасти свою жизнь. Со свиньей орал и я. Я просил отпустить ее, не убивать, разрешить ей жить. Но меня никто не слушал, отец ругался, требуя заткнуться, и взывал к моему мужскому началу: «Ты мужик или кто? Заткни свой рот». Свинью убили, и я потом долго рассматривал ее подкопченную голову, лежавшую на пне посреди двора. Г олова свиньи всегда улыбается.

Смерть — мерзкая штука. Мне смешно, когда кто-нибудь говорит, что смерть можно эстетизировать, сделать ее красивой и привлекательной. Такое может сказать тот, кто никогда не забирал тело в простой российский морг, вдыхая последние пары из легких мертвого человека: когда ты поднимаешь тело, чтобы положить его в черный мешок, легкие умершего сокращаются из-за физического воздействия и последний гнилостный воздух выходит прямо на тебя. «Опять катафалк весь в крови после перевозки», — вздыхает Илья. «Бабка потекла, по ходу, через пакет. Зашили после операции херово — наверное, знали, что помрет скоро». Люди, которые говорят, что смерть красива, — врут. Они знают о ней по известной сцене боя под Аустерлицем из романа «Война и мир», где князя Андрея Болконского ранят, и герой думает, что умирает. Но смерть прежде всего ужасно биологична — я бы даже сказал, что она в первую очередь биологична. А разложение не может быть красивым.

Наблюдение мертвых тел в ходе полевой работы было одним из самых ярких ощущений для меня. Мы едем в катафалке, перевозим тело. Вот прямо здесь, в полуметре от меня, неживое тело. Наша машина покачивается на неровностях дороги, водитель устало смотрит в окно, жизнь вокруг идет, а тело, такое мертвое, безвольно трясется и куда-то перемещается в пространстве. Только представьте: тысячи мертвых тел каждый день куда-то передвигаются, едут по этим русским ухабам и дорогам, трясутся в пробках. Эти последние движения мертвого тела глубоко символичны — перед вечным упокоением тело проходит последние, финальные процедуры «растряски», освобождая плоть от отходящего духа.

Сама по себе процедура перевозки и вообще манипуляции с умершим, пожалуй, лишены смысла. Человек ли это? Та ли это личность, с кем вы общались? Мне кажется, мертвое тело лишено смысла и субъектности — это просто потухшая оболочка некогда существовавшей личности. Да и если признак жизни — это движение, то мертвого логично вообще не трогать и не двигать.

Мертвые тела жутко пахнут — так говорят. У меня астма, кривая носовая перегородка и сожжена слизистая — я практически не различаю запахи. Помню, как мы приехали в тульский морг, который находился на улице, названной в честь советского капитана Дрейера. По уверениям моих информантов, это один из самых вонючих моргов в России: там не работают холодильники, он постоянно переполнен. Морозильные камеры отсутствуют как данность, а на их местах зияет пугающая пустота. И вот мы приехали в этот морг, двери распахнулись, Илья по опыту хватается за стены — он чуть не падает от жуткого зловония. Я стою спокойно и разглядываю кафельную плитку коридора. «Мохов, ты что, правда ничего не чувствуешь?» — «Не-а». — «Ты человек, рожденный для работы в похоронке!» По полу коридора ползут червяки.

Однажды на эвакуации (это когда мертвое тело перевозят в морг) во время подъема тела мертвой пожилой женщины Илья не рассчитал свои силы, и бабка упала на него. В этот момент она в последний раз выдохнула — воздух, почти сутки бродивший у нее в разлагающихся легких, со звуком вышел из тела. Илью стошнило. «Блядь, ну как так-то, сука?» — спрашивает у вечности Илья. Вечность молчит и растворяется в осеннем воздухе гнилостными парами.

Помню, как мы хоронили бабушку. Гроб с умершей оставили на ночь дома — «так положено», родственники настояли. Вокруг ложа покойницы поставили иконочки, свечи зажгли — чтобы все было благочестиво. В итоге одна свеча горела, горела да и упала ночью в гроб. Случился пожар. В итоге огонь уничтожил внутреннее убранство гроба и задел нижнюю часть тела бабушки.

Привезли гроб. Маленький, как для младенца. «Неужели ребенка хоронить будем?» —спрашиваю у Ильи. Отвечает: «Нет, там в гробу только нога и голова». «А остальное?» — «Да не нашли. Парень пропал два года назад, вот в лесу полгода назад наковыряли только ноги и голову». Смотрю на гроб — был парень, а теперь только нога и голова. И эти нога и голова тоже парень.

Вот тебе и субъектность. Мертвые тела распадаются, теряются, заново собираются, передвигаются, источают запахи и взаимодействуют с миром. В мертвых гораздо больше жизни, чем нам кажется. Мертвые тела вполне могут жить еще долгое время после физической кончины, но живые люди спешат как можно скорее переместить их физически и символически в специальные места, поставив сверху камень, этот символ вечности. Как будто боятся, что мертвый встанет из земли, и поэтому хотят запечатать его могилу.

Недавно я понял, что работа в поле и созерцание мертвых тел существенно изменили мое представление о женской сексуальности. Я понял, что начал гораздо проще относиться к обнаженному телу — как можно испытывать к нему простое физиологическое влечение, если это всего лишь кожа, которая натянута на каркас из костей и заполнена жидкостями?

Я стал смотреть на людей, понимая, что передо мной биологическая оболочка, которая не просто подвержена постоянному разложению, но и является вместилищем множества бактерий и микроорганизмов. Однажды мы пили какое-то дешевое итальянское вино вместе с Простаковым, и я спросил его, думал ли он, каково это — иметь сексуальные отношения со смертельно больным человеком? Заниматься сексом с человеком, тело которого разъедает болезнь? Как меняется сексуальность умирающего человека? Мне было бы интересно почитать, как ведут свою половую жизнь врачи и патологоанатомы — люди, которые в мельчайших подробностях представляют, как и из чего состоит человек со всеми своими жидкостями и выделениями.

После работы с десятком мертвых тел, я стал проще относиться к людям и всем их попыткам сделать себя чуть более привлекательными. Memento mori.

Рождение и трансформация полевой интерпретации

Работа похоронной индустрии в России представлялась мне огромным черным ящиком: прежде мне было известно лишь небольшое количество обзорных социологических статей, а также публикаций в СМИ, где постоянно обсуждались «ужасы рынка ритуальных услуг». Узнать же, что там действительно происходит, не представлялось возможным.

Я пришел в поле без заготовленных вопросов, концептуальных рамок, начитанного материала и теоретического бэкграунда — просто потому, что неожиданно появилась возможность увидеть, как работает похоронное агентство изнутри, пообщаться с живыми людьми, которые хоронят уже не совсем живых людей. Я хотел понять, почему это устроено именно так: что делают люди во время похорон, что они думают о том, что они делают, и как это соотносится с их ценностями.

Первые полгода наблюдений прошли быстро. Чем больше я работал, тем меньше понимал, что делаю и что вообще все это значит. Помню, одно время я даже подумывал купить в «Икее» доску для записей и рисовать на ней всех агентов, устанавливать связи между ними, записывать идеи — своего рода способ модифицированного ментального картографирования.

Эти первые полгода прошли под гнетом интерпретаций, которые наперебой предлагали мне мои информанты. Проблема этих интерпретаций заключалась не только в их хаотичности и противоречивости, но и в ситуативности воспроизведения — они зависели и от контекста, в котором я задавал одни и те же вопросы, и даже от людей, которые находились рядом. Через полгода работы я не приблизился ни на йоту к пониманию того, что представляет собой похоронное дело в современной России.

Однажды вечером я лежал в гостинице во время полевого выезда, перелистывал свой дневник и судорожно думал, что же объединяет все эти хаотичные записи. И вдруг я понял, что все ситуации, которые я фиксирую и описываю, связаны с поломками и дисфункциями — все эти не работающие в моргах холодильники, гниющие трупы на кафельных полах, катафалки, застревающие на дорогах, кладбища на колхозных полях. Все это постоянно не работает, а мои информанты каждый день проводят в борьбе с окружающей техногенной средой.

После этого я провел ревизию текстов западных исследователей, которые успел прочитать за эти полгода, — все они были посвящены работе похоронной индустрии в разных странах. Прочитывая по второму и третьему кругу одни и те же тексты, я увидел, что в них тоже идет речь об инфраструктуре. Все эти «режимы контроля над телом» и принципы работы крематориев, моргов и кладбищ — все это на самом деле посвящено работе инфраструктуры. Так что же не так с нашей инфраструктурой?

Далее я попытался понять, какое значение играют все эти поломки для акторов. Почему это состояние всех устраивает? Тот период связан для меня с довольно болезненными переживаниями. Долгое время складывалось впечатление, что я ничего не понимаю и не могу понять: то, что вызывает у меня искреннее непонимание и неприятие, для моих информантов — часть обычной повседневности. В итоге это и стало для меня одним из главных антропологических сломов: я перестал называть «поломкой» то, что для большинства моих информантов является нормой.

Долгое время поле не вызывало у меня ничего, кроме отторжения. Я находился в замешательстве и чувствовал отвращение к тому, с чем работал. Почему такое вообще возможно? Почему люди так обращаются с мертвыми? Почему вообще все так?

Я помню, как однажды в офис к Илье пришли потенциальные клиенты. Они сразу задали вопрос: «А сколько стоит выкопать яму?» Вначале я даже не понял, о чем идет речь и почему за ямой пришли именно сюда. Далее из разговора стало ясно, что под ямой подразумевается место захоронения, могила. Это был один из первых эмоциональных шоков для меня: я не понимал, как место захоронения близкого человека можно называть ямой. В другой раз я услышал, как диспетчер ритуальной службы говорит об умершем человеке и использует слова «труп», «мертвяк» ит.д. Я не понимал, почему так говорят о мертвых людях. Еще в одной ситуации я наблюдал, как работники похоронной компании со злости бьют ногами мертвое тело грузного мужчины, обижаясь на него за то, что тот страдал от избыточного веса, а им теперь приходится таскать его с места на место.

Как эти люди могут говорить о смерти иначе? Могут ли они думать о смерти по-другому, если каждый день находятся в условиях выживания? Видимо, они заботятся о своих мертвых, но делают это по-своему, не беря во внимание такие тонкости, как различение слов «могила» и «яма». И о каком уважении к мертвому телу может идти речь, если нет никакого уважения к телу живому.

С этого момента я старался понять, почему это сложное переплетение действий и смыслов собралось в такой форме, старался не осуждать моих информантов, но разобраться, что сделало их такими и что они сами об этом думают.

Я стремился взглянуть на вещи глазами моих информантов. Например, почему вот эта вещь находится в таком состоянии? Что происходит именно сейчас и какое это имеет значение? Эти мучительные попытки привели меня в итоге к переходу от социологизации полученных данных к их антропологизации. Я перестану объяснять состояние похоронного дела и его инфраструктуры как властных или экономических отношений и начну видеть за всем этим символы, значения, ритуалы и обряды.

Поле под моим влиянием

В какой-то момент наше общение с информантами стало дружеским, граница между исследователем и информантом начала размываться. В разговорах все чаще затрагивались неформальные темы, не связанные с похоронным делом: личные отношения, семья, досуг и даже политика. Это привело не только к увеличению моей эмпатии, но и к нашему взаимовлиянию. Например, под воздействием моих рассказов о похоронном рынке Америки и Европы ребята из похоронной команды стали обращаться к начальству с вопросами, когда у них будут появляться вещи вроде униформы. На что был обычный ответ: «Какая, блядь, униформа? Вы на кладбище ее порвете в первый же день». Мои предложения и их мечты о нововведениях разрывались о ржавые оградки сельских кладбищ.

Однако попытки повлиять на эту сферу зачастую проваливались с куда большим треском. Помню, когда мы с Ильей обсуждали различные модели управления в похоронном деле, кадровую политику и похоронные бригады, я предположил: «Наверное, чтобы бригада не пила, имела мотивацию и все такое — надо дать хорошую зарплату, KPI. Тогда они увидят свет в конце туннеля, начнут работать, больше получать, кушать хорошо, средний класс, путин, россия, победа». Необходимость изменений казалась мне очевидной, потому что сами парни постоянно жаловались на то, как плохо им работается: денег мало, работы много, справедливости нет. Я проникся их проблемами и подумал, что действительно надо помочь людям и пролоббировать новую HR-политику в нашей похоронной организации. На мой монолог Илья ответил: «Ну и мудак ты, Мохов. Не нужны им KPI и мотивация. Они оклад хотят и ничего не делать. Давай проведем социальный эксперимент». В ходе эксперимента в бригадах был введен KPI, зарплата распределялась согласно внутренней логике группы (например, они сами решали, кто сколько заработал) — так появилась возможность получать больше в зависимости от количества выполненных заказов. Например, бригада получала за похороны 10 тысяч и сама решала, кто сколько берет за копку, за пронос гроба и т.д.

Конечно, эксперимент этот провалился. Получив некоторую сумму, бригада дальше не работала — первичные потребности были покрыты, а за новые заказы рабочие не брались. «Мне вообще надо тока 40 тыщ и все, потом — хорош: все равно остальное пробу-хаю», — резюмировал копщик Яша. Кроме того, члены бригады переругались между собой. В итоге ребята потребовали вернуться к старой доброй заработной плате, назначаемой начальником-барином.

Я долго переживал это и обдумывал, перебирал в голове всяких Бурдье, габитусы и прочие умные слова. Ну как так? Есть же возможность больше получать, повышать качество жизни. А это никому не нужно — хотя все говорили, что надо. И все. Это история без морали. Просто жалко, когда жизнь складывается вот так. «Знаешь, в чем между нами разница? Ты уедешь куда-нибудь в Америку писать свои книжки, а мы останемся тут».

Однако, несмотря на всю эту историю, сам Илья все же стал часто консультироваться со мной по тем или иным маркетинговым и бизнес-вопросам. Среди ключевых моментов, которые его волновали, было оформление офиса, брендинг, рекламные материалы и т.д. Благодаря моим советам появился новый каталог компании, а также пакетные предложения для клиентов.

В какой-то момент я понял, что мое присутствие существенно отразилось на подходе Ильи к бизнесу. Однажды я подарил ему попугая и клетку для офиса, чтобы немного изменить это слишком мрачное пространство. По словам Ильи, Ольга Ильинична (так назвали попугаиху) вскоре стала приносить деньги: клиенты реагировали на птицу, живущую в таком необычном для нее месте. В середине 2018 года попугаиха умерла, пытаясь снести яйцо.

Далеко не сразу мы сблизились и начали влиять друг на друга. В начале я довольно долго боролся с нормативным подходом моего главного информанта и прежде всего с влиянием этого подхода на самого себя как исследователя. Дело в том, что Илья постоянно вступает в конфликты с другими участниками ритуального рынка, не желая принимать сложившиеся правила игры, — то есть он отказывается платить взятки и покупать/продавать информацию об умерших людях. Рынок и всю ситуацию вокруг него он рассматривает через призму нормативности и закона. По его мнению, все возникающие проблемы возникают из-за недоработки закона, являются в той или иной степени преступлениями и не совпадают с его личным пониманием справедливости.

Я активно сопротивлялся подобному подходу, жестко мне навязывавшемуся. В один из приездов в Москву после поля я понял, что всю информацию стал воспринимать с точки зрения «законно — незаконно», что было полным провалом для меня как исследователя. Я намеренно стал абстрагироваться от этой темы, давая ему понять, что мне неинтересно говорить про соблюдение и несоблюдение закона. Между нами происходили диалоги подобного рода:

Илья: Ну вот посмотри, что делается. У них катафалк не имеет лицензии. В нем даже нет люминесцентных ламп! Вдобавок они пандус сами сделали. Идиоты!

Я: Ну и что? Сделали и сделали. Похуй.

Илья: Как ну и что? Это не по закону! Так нельзя! Ты записываешь?

В конце концов, постоянный диалог между нами, коллективное обсуждение моих наблюдений, сравнение различных моделей похоронного рынка и личные симпатии привели к тому, что Илья не только начал обильно использовать в речи мои выражения, но и перенял мою систему аргументации.

Предметом наших бесед все чаще становились вопросы развития похоронного рынка и особенно опыт других стран. Например, для Ильи стало открытием, что реклама ритуальных услуг во многих странах запрещена или что директора похоронных контор нигде не зарабатывают много денег: «Ну охуеть! Только у нас Бычок джипы себе покупает на бабкины похоронные деньги». Во время совместного посещения профильной выставки «Некрополь 2016» я услышал такие слова: «Мохов, ну что ты за человек, я теперь не могу нормально на все это смотреть. А ведь год назад еще ничё так было». Самое интересное, что моя исследовательская оптика, инфраструктурно-антропологическая, начала доминировать во взглядах самого Ильи. В какой-то момент он принял эту позицию и стал реализовывать свою бизнес-стратегию, отталкиваясь от нее. Например, теперь он пытается сделать инфраструктуру собственного похоронного дома полностью автономной, чтобы снизить издержки и получить конкурентное преимущество.

Конечно, тут возникает вопрос: где заканчивается мое исследование и мое собственное видение? Где границы нашего взаимного влияния? Кто из нас субъект, а кто объект? Что я вообще тут делаю?

В какой-то момент мне стало казаться (и, надо признаться, кажется до сих пор), что моя этнография приобрела вид активной коллаборации. Например, когда я начал активно давать интервью СМИ и вести публичные лекции, Илья оказался не просто героем моих историй, но и активным участником проводимых мероприятий и дискуссий. Я всегда открыто его представляю и не пытаюсь уберечь от возможных контактов.

Илья читает черновики моих текстов, мы обсуждаем практически каждый этап моей работы. Я все больше склоняюсь к тому, чтобы называть то, что делаю в поле, «коллаборативной этнографией» втом понимании, которое вложил в это понятие Ласситер^[165].

Я удивляюсь, когда полевые исследователи говорят о необходимости отстранения от объекта изучения. Для меня это не совсем понятно — как это возможно, если берешь не одно интервью, а проводишь длительную этнографическую работу?

Из субъекта в объект

Мое влияние на поле, к сожалению, не ограничилось попугаем в клетке и предложением введения КРІ для работников похоронной бригады. Когда я начал публиковать даже не первые статьи, а только заметки на своей странице в фейсбуке, я уже привлек немало внимания к тому, что делаю. Уже в середине 2016 года я активно давал интервью, читал лекции и рассказывал об устройстве похоронного дела в России. В результате ко мне стали обращаться люди из сферы ритуальных услуг с различными предложениями и собственными историями.

Долгое время я воспринимал это как подарок судьбы. Люди приходят, что-то рассказывают, делятся своими наблюдениями — поле само меня находит! Но вскоре я понял, что истории, которыми щедро делятся со мной новые информанты, рассказываются мне с одной целью — чтобы их предали огласке. Я понял, что меня и мои медийные инструменты используют для внутренней игры в похоронном деле.

Интересно, что примерно тогда же и моему главному информанту, Илье Болтунову, понравилась роль медиазвезды. Он увидел, как бурно на него реагирует общественность: его приглашали на интервью, на телевизионные съемки, он познакомился с московскими активистами и другими людьми, интересующими этой темой, начал ходить в Death Cafe, которое появилось в 201 7 году. В итоге он даже открыл офис в Москве, чтобы оказывать похоронные услуги столичному населению. В 2018 году о нем сняли документальный фильм, тогда же велись переговоры о съемке сериала для одного из федеральных каналов.

В середине 2016 года появился и другой значимый для всей этой истории игрок. На меня вышла НКО «Верум», которая декларирует своей целью изменение положения дел в похоронной сфере. Они попросили их консультировать, стать их экспертом — я отказался, но по наивности поделился общими соображениями и рассказал о своем видении рынка ритуальных услуг. Уже через месяц я понял, что мои истории используются НКО для ведения своей игры: они поехали в Калугу, где провели собственное расследование и в итоге раздули огромный медиаскандал с участием одного из героев моего исследования^[166]. Далее появилась целая череда материалов по моим историям, которые я опять же по глупости рассказал «правозащитникам». Используя медиа как инструмент давления, они в скором времени попытались принудить другие компании к сотрудничеству — в идеале «Верум» хотели создать большую сеть похоронных агентств под своим правозащитным крылом.

Таким образом, я достаточно быстро превратился из субъекта исследовательского проекта во вполне осязаемый объект крупной игры по переделке похоронной сферы. К сожалению, этот опыт ничему меня не научил, я продолжил общаться со всеми, кто обращался ко мне с вопросами о похоронном деле, и щедро делиться информацией.

Когда пора выходить из игры

Позже я познакомился с одним банкиром, который активно интересовался похоронным делом. Мы несколько раз встретились, обстоятельно поговорили: я поделился своими соображениями и идеями, попросил поддержать издание журнала и книг. Он согласился. Банкир показался мне адекватным — он хотел внести в похоронное дело рыночные элементы, бороться с государственной монополией. Однако после сессии коротких встреч наше общение сошло на нет: времени у банкира не было, проект издания книг оказался «не таким широким», как ему хочется, и так далее. Позже я услышал мнение, согласно которому с государственной монополией он сросся так крепко, что стал с ней одним целым.

Благодаря своим контактам «вне поля» я быстро пришел к пониманию нескольких простых вещей.

Во-первых, я убедился, что совершил чудовищную ошибку, одновременно занимаясь исследованием и представляя его результаты в медиапространстве. Никакая анонимизация и попытки скрывать информантов не помогли: вскоре я превратился из субъекта в объект, и меня начали умело использовать для достижения собственных целей самые разные акторы.

Во-вторых, я понял, какой я наивный и незрелый человек. Мне казалось, если человек тебе улыбается, что-то рассказывает, а ты ведешь себя с ним так же, значит, все честно и не стоит ждать подвоха. Оказалось, что за улыбками и обещаниями вечной дружбы может стоять холодный расчет. Играть в такие игры я не умею.

В итоге я принял решение остановиться.

На этом мое исследование было закончено.

Заключение

Задача этой книги была простой — рассказать, опираясь на проведенное этнографическое исследование, что же такое русские похороны сегодня и как они таковыми стали. Не знаю, насколько мне это удалось, потому что задача была не из легких — не скатиться в полевые байки (а их было невероятное количество) и при этом дать содержательный анализ.

В книгу вошли четыре очень разных по содержанию главы, в которых нашлось место всему: и описаниям, и попыткам теоретизирования, и рефлексии. Поэтому эта небольшая работа получилась неоднородной по языку, странной по структуре и куда масштабнее первоначальной задумки — полевые описания, дополненные архивными данными и историей моей семьи, в итоге нарисовали Франкенштейна русской смерти и русского мортального. Русская смерть предстала не только покойниками и гробами, но и хтонью постсоветской меланхолии, иронией моих информантов, моими воспоминаниями, разрушающейся инфраструктурой и хаосом закона.

Но в этом хаосе неожиданно обнаружился порядок. В преодолении, страдании, противодействии среде, в карнавале распада отображается ритуал перехода. Как и русские похороны, которые с советских времен превратились в подобие игрового квеста, когда тело покойного нужно доставить из места смерти в место упокоения, преодолевая расставленные на пути инфраструктурные ловушки, так и мы, фланируя в постсоветском безвременье и остатках материального, оказываемся участниками большого обряда перехода.

Главное, не остаться в нем надолго.

Примечания

1

Не уверен, что я сам знаю, что это, но в моем представлении этнография выглядит примерно так.

(обратно)

2

Мохов С. Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия. М.: Common place, 2018.

(обратно)

3

Моисеева Е.Н. Твоя последняя покупка, выбранная кем-то другим // Экономическая социология. 2013. № 1 (14). С. 13-22. Филиппова С.В. Кладбище как символическое пространство социальной стратификации И Журнал социологии и социальной антропологии. 2009. № 12 (4). С. 80-96. Бондаренко С.В. Формирование комплекса ритуального обслуживания населения в условиях крупного города: дис.... канд. экон. наук. М., 2008.

(обратно)

4

Согласно данным В.Н. Лексина, в начале 2000-х годов на территории России насчитывалось не менее 100 тыс. кладбищ,большинство из которых были заброшенными. См.: Лексин В.Н. Умереть в России // Мир России. 2010. № 4. С. 124-161. Моляренко О.А. Государственные практики конструирования статистических иллюзий, или «мертвые зоны» отечественной статистики // Социологический журнал. 201 7. Т. 23. № 4. С. 104-120. Заместитель министра строительства и ЖКХ РФ А.В. Чибис в середине 2014 года отметил, что «никто не знает точного количества кладбищ — оценки разнятся от 30 до 70 тыс., многие из кладбищ давно заброшены». См.: Минстрой России приступил к реформированию отрасли похоронных услуг [Электронный ресурс]. URL: https://www.minstroyrf.ru/press/minstroy-rossii-pristupil-k-reformirovaniyu-otrasli-pokhoronnykh-uslug/ (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

5

Помещения морга сдали в аренду без торгов [Электронный ресурс]. URL: http://47news.ru/articles/6601 9/ (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

6

Нелегальный «крематорий на колесах» есть, но его никак не могут поймать [Элентронный ресурс]. URL: https://www.newkaliningrad.ru/news/briefs/ community/13098536-bykov-nelegalnyy-krematoriy-na-kolesakh-est-no-ego-nikak-ne-mogut-poymat.html (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

7

Сотрудникам правоохранительных органов хочу сообщить, что все приведенные в книге истории выдуманы мной лично и являются плодом воображения. С действительностью все это, разумеется, никак не связано, а любые совпадения случайны — это исключительно художественный вымысел.

(обратно)

8

Данные из архивов исследовались моей коллегой Анной Соколовой в рамках проекта 7-78-10208 «Дефекты рынка ритуальных услуг как социокультурная угроза в современной России» 201 7-2019 г. РНФ. Выражаю ей мою искреннюю признательность за возможность совместной работы.

(обратно)

9

Начиная со второй половины XX века для городских сообществ принято оставлять мертвые тела не дома, а в специальных учреждениях — моргах. Это связано с бюрократическими и санитарными требованиями: если до середины XX века похороны могли проводиться в ближайшие сутки после смерти, то теперь это срок увеличен до трех дней (во многом это связано с подготовкой свидетельства о смерти и других бумаг).

(обратно)

10

Подробнее об этом в подразделе «Морг».

(обратно)

11

Интересно, что определение причины смерти является не реальным медицинским исследованием, а инструментом для манипуляций и внутриведомственной борьбы: каждый год региональные структуры Минздрава должны рапортовать о снижении числа смертей от тех или иных болезней, и поэтому причины смерти всегда подгоняются под необходимые критерии.

(обратно)

12

На практике я сталкивался со случаями, когда жители сельских регионов самостоятельно привозили своих умерших в морг и полицейский участок, так и не дождавшись ритуальной эвакуации (привозили на машинах, на тракторах и даже на санях зимой).

(обратно)

13

Труп женщины несколько часов пролежал на улице Северной в холмском селе Чехов [Электронный ресурс]. URL: https://sakhalin.info/news/143590 (дата обращения: 31.03.2020). Возле дома № 25, в котором находится почтовое отделение, женщине стало плохо (по словам соавтора Sakh.com, это произошло утром). На место приехала скорая, медики зафиксировали смерть и уехали, а накрытое тело пролежало на улице почти 18 часов.

(обратно)

14

Эпизоды внутренней конкуренции часто мелькают в журналистских видеосюжетах и текстах, найти подобные материалы можно по запросу «ритуальные агенты подрались».

(обратно)

15

В Калининграде сотрудник специальной санитарной бригады, которая вывозит тела умерших в городские морги, украл банковскую карточку из квартиры покойного [Электронный ресурс], https://vostokmedia.com/news/incident/18-01-2018/v-kaliningrade-sanitar-pohoronnoy-brigady-ukral-l 90-tysyach-rubley (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

16

Федеральным законом от 12.01.1996 № 8-ФЗ «О погребении и похоронном деле», регулирующим отношения, связанные с погребением умерших, не предусмотрено безвозмездных услуг по вывозу тел умерших в морг для проведения судебно-медицинской экспертизы либо патологоанатомического вскрытия, и потому взимание платы за эту услугу правомерно. На сегодняшний день вопрос отнесения в разряд ритуальных услуги по транспортировке тела умершего в морг является спорным, в связи с чем каждое публично-правовое образование самостоятельно решает, как быть. Постановление Тринадцатого Арбитражного апелляционного суда от 18.09.2008 по делу № А56-2663/2008, Постановление Пятого Арбитражного апелляционного суда от 04.05.2010 по делу № А51 -1959/2010, решение АС Калининградской области по делу № А21 -7662/2012, статья 19 Федерального закона № 73-ФЭ «О государственной судебно-экспертной деятельности в РФ», приказ Минздравсоцразвития от 12.05.2010 № 346н.

(обратно)

17

«Недавно на подъезде к Томску произошло ДТП, погибли два человека. Удар был такой силы, что женщине даже оторвало голову. И пока доставали погибшую, голову положили на землю, и она примерзла, пришлось отдирать... В таких случаях надо было действовать очень быстро и слаженно, а тут рук не хватало. Людей-то сократили», — рассказывает бывший председатель профсоюза работников томского «Комбината спецобслуживания» Рашид Сафин.

(обратно)

18

В противном случае их нельзя сразу везти в частный морг — вскрытие может проводиться только в патологоанатомических отделениях больниц.

(обратно)

19

Как отмечает Андрей Лашер: «Сначала “правильная” компания вывозит тело в морг, затем “правильная” арендующая холодильные камеры морга компания приведет тело умершего в порядок, затем другое “правильное” находящееся в морге ритуальное агентство оформит документы и еще одна такая же “правильная” администрация кладбища (или единственный крематорий) осуществит погребение». Приводится по: Бесплатный вывоз умерших в морг: правда или вымысел? [Электронный ресурс]. URL: https://zakon.ru/blog/201 7/08/26/besplatnyj_ vyvoz_umershih_v_morg_pravda_ili_vymysel (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

20

Вскрытие тела: почему всех умерших направляют в судмедэкспертизу? [Электронный ресурс]. URL: https://vnnews.ru/actualno/37294-vskritie-tela-pochemu-vsex-umershix-napravlyayut-v-suclmedekspertizu.html (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

21

В Ижевске нашли нелегальный морг [Электронный ресурс]. URL: http://www. udm.aif.ru/incidents/1483525 (дата обращения: 31.03.2020); В Севастополе закрыли нелегальный морг [Электронный ресурс]. URL: https://sevastopol. bezformata.com/listnews/nelegalnij-morg-zakrili-v-sevastopole/45399697/; Нелегальный морг в жилом доме [Электронный ресурс]. URL: https://www.youtube. com/watch?v=_eorfjKIQOo (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

22

В приложении № 1 (Правила приема, регистрации, хранения и выдачи трупов в судебно-медицинских моргах) к приказу Минздрава СССР от 09.07.1991 г. № 182 «О введении в практику “Правил судебно-медицинской экспертизы трупа”» пунктом 2.3.2. было установлено, что «трупы выдаются в гробу (или соответственно местным национальным обычаям), обмытыми и одетыми; гроб доставляется лицами, осуществляющими погребение». П. 2.3.2.1: «Подготовка и выдача трупов для погребения входит в обязанности санитаров морга. Запаивание металлического (цинкового) гроба не входит в их обязанности». П. 2.3.2.2: «Санитарам морга запрещается взимание платы за услуги, связанные с туалетом и выдачей трупа».

(обратно)

23

Случайно найденная в интернете история: «Красноярская полиция проверяет деятельность местного морга. Работник учреждения выбросил на улицу тело погибшей женщины, родственники которой отказались платить за бесплатные услуги». Работник красноярского морга вышвырнул тело погибшей женщины на улицу [Электронный ресурс]. URL: https://nyka.livejournal.eom/l 9197658.html (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

24

Интересно, что решение проблемы удаленности объектов инфраструктуры друг от друга Гарри Ладерман называет одним из главных достижений американской похоронной индустрии. Американский похоронный дом представляет собой инфраструктурный результат решения данной проблемы: там в одном месте находится зал прощания, морг, магазин похоронных принадлежностей, комната бальзамировки и даже часовня. В ряде штатов похоронным домам разрешено иметь в собственности кладбища. По мнению Ладермана, появление подобных автономных объектов позволило индустрии сосредоточиться на развитии таких услуг, как церемония прощания, бальзамация и т.д. См.: Laderman G. Rest in Peace: A Cultural History of Death and the Funeral Home in Twentieth-Century America. New York: Oxford University Press, 2003; Laderman G. The Sacred Remains: American Attitudes Toward Death, 1799-1 883. Yale University Press, 1996.

(обратно)

25

Кроме того, нужно помнить о другой особенности русских похорон: погребение осуществляется в течение трех дней, и за этот короткий срок похоронное агентство обязано привести в действие весь комплекс похоронной логистики. Как правило, не хватает времени для организации церемониальных действий, и процесс подготовки к захоронению, решение инфраструктурных проблем и т.д. подменяют собой ритуал.

(обратно)

26

Анна Соколова приводит такой пример: «Еще одна интересная деталь похоронного обряда в пос. Соколье связана с тем, что до 1997 года единственной дорогой, ведущей в него, была узкоколейная железная дорога. Чтобы доставить гроб с телом покойного на кладбище также пользовались железной дорогой: молодая пара могла ехать и на пожарной машине. Почему? Потому, что у нас здесь дороги были ужасные. Вот наша дорога — асфальт — он с 97 года, она молодая. А когда не было этой дороги, у нас была железная дорога. Порой, знаете, бывало как, едет паровозик, едет, например, за ним идет вагончик, а может за вагончиком быть платформа, на ней могут машины ехать, или с молодыми, или вот с похоронами. [В. И покойника так же везли?] И покойника так же». Соколова А. Похороны без покойника: трансформации традиционного похоронного обряда И Антропологический форум. 2011. № 15. С. 187-202.

(обратно)

27

Федеральный закон «О погребении и похоронном деле» от 12.01.1996 № 8-ФЗ [Электронный ресурс]. URL: http://www.consultant.ru/document/cons_doc_ LAW_891 9/ (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

28

«Организация похоронного дела осуществляется органами местного самоуправления. Погребение умершего и оказание услуг по погребению осуществляются специализированными службами по вопросам похоронного дела, создаваемыми органами местного самоуправления» (статья 25.2 Федерального закона «О погребении и похоронном деле» от 12.01.1996 № 8-ФЗ).

(обратно)

29

«Финансовое обеспечение похоронного дела осуществляется за счет средств соответствующих бюджетов в соответствии со статьями 9,10,11 настоящего Федерального закона». Собрание законодательства Российской Федерации, 2004, № 35, ст. 3607 (в ред. Федерального закона от 22 августа 2004 г. № 122-ФЗ).

(обратно)

30

Похоронное дело: поговорим о терминах [Электронный ресурс]. URL: http:// appomo.ru/informacija/pohoronnoe-delo-pogovorim-o-terminah.html (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

31

Здесь необходимо пояснение. Согласно федеральному закону, в России нельзя открывать частные кладбища — частные компании могут только обслуживать их в рамках ГЧП (государственно-частного партнерства). Открыть частный морг сложно бюрократически и технически: в нем нельзя будет проводить вскрытия и выдавать заключения судебно-медицинской экспертизы, то есть на деле это будет трупохранилище. Но высока вероятность, что использовать его как трупохранилище тоже не получится — например, если в данном субъекте федерации постановят направлять все тела на вскрытие. Справедливости ради отметим, что частному бизнесу разрешено открывать и содержать крематории и колумбарии. Но по факту это тоже весьма затруднительно — требуется огромное количество согласований и разрешений. На момент написания этого исследования в стране действовало всего лишь два полностью частных крематория. Для сравнения: в 2017 году в США количество частных крематориев приблизилось к 2400.

(обратно)

32

Бусыгина И.С. Сервис на рынке ритуальных услуг: учебное пособие / И.С. Бусыгина, Н.А. Кытманов., Д.Ю. Хазов; Об-ние похорон, орг. Урала. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2011. Ларионов О.А. Регулирование деятельности социально значимой сферы услуг (вопросы качества обслуживания) / под ред. Л.А. Михайловой. М.: Изд-во «Экономическое образование», 2013. Рожков С.Ю., Зульфугарзаде Т.Э. Похоронное дело: учебное пособие. 4-е изд., перераб. и доп. / под ред. профессора М.Ю. Абелева. М.: ГАСИС, 2010.

(обратно)

33

Как уже говорилось, органы местного самоуправления регулируют похоронное дело самостоятельно, поэтому количество локальных нормативных актов исчисляется тысячами. В рамках данной работы я останавливаюсь только на структурообразующих нормативных документах.

(обратно)

34

Сюткин Г.Н. Основы ритуально-похорон но го дела: учебное пособие. М.: Ин-фра-М: Альфа-М, 2016. Сюткин Г.Н. Организация ритуально-похоронного дела. М.: Изд. МосАП, 2015.

(обратно)

35

Система лицензирования была упрощена в 2003 году редакцией федерального закона от 10 января 2003 г. № 8-ФЗ; Собрание законодательства Российской Федерации, 2003. При этом сама многофункциональность похоронной сферы приводит к тому, что разные виды деятельности похоронного агентства соответствуют разным системам налогообложения. Например, ритуальные компании обычно используют налогообложение по схеме единого налога на вмененный доход — как на «бытовые услуги». Но продажа ритуальных принадлежностей должна облагаться налогами как розничная торговля. Однако на деле никакого разделения нет, никто за этим не следит. См.: Ритуальные услуги или розничная торговля? [Электронный ресурс] // Экономика и жизнь. URL: https://www. eg-online.ru/consultation/69464/ (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

36

Вторая причина «политики невмешательства» — вероятность саботажа со стороны ритуальных агентств: в случае проверок они просто останавливают работу, что приводит к недовольству родственников умерших людей и социальной напряженности. Отсутствие регулирования и четких требований к качеству услуг и товаров приводит к тому, что похоронные компании могут оказывать давление на местные власти, и в итоге это способствует сохранению статуса-кво.

(обратно)

37

Например, существует постановление главного государственного санитарного врача Российской Федерации от 28 июня 2011 г. № 84 «Об утверждении СанПиН 2.1.2882-11 “Гигиенические требования к размещению, устройству и содержанию кладбищ, зданий и сооружений похоронного назначения”». Из него следует, что основные требования к устройству кладбищ носят рекомендательный характер. Также есть национальный стандарт «Услуги бытовые. Услуги ритуальные. Термины и определения. ГОСТ Р 53107-2008», но в нем нет конкретных определений и принципов отнесения услуги/товара к ритуальным. Согласно этому классификатору, ритуальной является любая услуга/то-вар, участвующие в процедуре захоронения.

(обратно)

38

Моляренко О.А. Государственные практики конструирования статистических иллюзий, или «мертвые зоны» отечественной статистики // Социологический журнал. 201 7. Т. 23. № 4. С. 104-120. Моляренко О.А. Местные СМИ о проблемах муниципальных кладбищ И Мир России: социология, этнология. 2017. Т. 26. № 3. С. 142-1 64.

(обратно)

39

Этим российские кладбища похожи на средневековые погосты. Исходя из опыта западных стран, индивидуализацию могил и сепарацию пространства можно считать главными условиями для возникновения кладбища как инфраструктурного объекта.

(обратно)

40

Выдача трупов [Электронный ресурс] // Форум судебных медиков. URL: httpsy'/ www.sudmed.ru/index.php?showtopic=28956 (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

41

О завышенной статистике в ритуальных услугах [Электронный ресурс]. URL: http://prof-ritual.ru/arkhivy/arkhiv-novostey/news-view-591 / (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

42

В рамках данной главы я попытаюсь показать, каким образом создание и устранение бесконечных сбоев инфраструктуры рынка ритуальных услуг является желанным состоянием для трех различных групп: похоронных директоров (работников похоронных компаний); представителей власти, в том числе работников бюджетной сферы; родственников и свидетелей похоронного ритуала.

(обратно)

43

«Российский похоронный рынок — это 50 млрд рублей в год официально и еще 200-250 млрд рублей за балансом. В этой сфере работают почти 20 тыс. фирм и ИП, связи между которыми по официальным базам данных в основном не прослеживаются», а также «На российском рынке около 3,5 тыс. компаний и 5,3 тыс. ИП, у которых похоронные услуги указаны как основной вид деятельности. Еще более чем у 10 тыс. юрлиц эти услуги указаны как неосновная деятельность». Приводится по: Расследование RNS: кто, как и сколько зарабатывает на рынке ритуальных услуг России [Электронный ресурс]. URL: https:// rns.online/consumer-market/Rassledovanie-RNS-kto-kak-i-skolko-zarabativaet-na-rinke-ritualnih-uslug-Rossii-2016-05-30/ (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

44

Это очень показательные цифры в сравнительном отношении — средний американский похоронный дом организует порядка 120 церемоний в год, однако его годовой оборот приблизительно равен обороту российского агентства. Главное отличие в том, что российскому похоронному агенту необходимо проводить гораздо больше похорон для обеспечения маржинальности.

(обратно)

45

Средняя зарплата в изучаемом регионе составляет 35 тысяч рублей.

(обратно)

46

В 2020 году сыновья сядут за разбой, а отец умрет от оторвавшегося тромба.

(обратно)

47

О схожих экономических формациях см: дордонский С.Г. Сословная структура постсоветской России. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2008; Се-леев С., Павлов А. Гаражники (издание фонда поддержки социальных исследований «Хамовники»). М.: Страна Оз, 201 6.

(обратно)

48

Филиппова С.В. Особенности институционального функционирования ритуально-похоронного дела в современном российском контексте: автореф. дис. ... канд. социол. наук. Саратов, 2010.

(обратно)

49

Trompette Р. Political Exchanges in the French Funeral Market// Management & Organizational History. 2011. № 6 (1). P. 3-35. Trompette P. The Politics of Value in French Funeral Arrangements: Three Types of Moral Calculation // Journal of Cultural Economy. 201 3. № 6 (4). P. 370-385.

(обратно)

50

Нордонский С. Ресурсное государство: сборник статей. М.: REGNUM, 2007.

(обратно)

51

Hertz R. A Contribution to the Study of the Collective Representation of Death // Hertz R. Death and The Right Hand. Routledge, 2004. P. 104-116.

(обратно)

52

Носова ГЛ Традиционные обряды русских: крестины, похороны, поминки. М.: ИНИОН РАН, 1993; Нремлева ИЛ Похоронно-поминальные обычаи и обряды // Русские: народная культура (история и современность). М.: ИЭА РАН, 2000. Т. 3. Семейный быт. С. 231-265; Тульцева ЛЛ Погребальные и поминальные обычаи // Русские. Этносоциологические очерки. М.: Наука, 1992. С. 355-361.

(обратно)

53

Соколова А. Похороны без покойника: трансформации традиционного похоронного обряда // Антропологический форум. 2011. № 15. С. 187-202.

(обратно)

54

Walter Т. Three Ways to Arrange a Funeral: Mortuary Variation in the Modern West// Mortality. 2005. № 10 (3). P. 73-192.

(обратно)

55

Chipchase J. Informal repair culture [Электронный ресурс]. URL: http://janch ipchase. com/content/presentations-and-downloads/informal-repair-cultures (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

56

Рис Н. Русские разговоры. Культура и речевая повседневность эпохи перестройки. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

(обратно)

57

Jackson S. Rethinking Repair // Media Technologies: Essays on Communication, Materiality and Society / Eds. T. Gillespie, P. Boczkowski, K. Foot Cambridge (MA): MIT Press, 2014. P. 221-240.

(обратно)

58

Jackson S., Pompe A., Krieshok G. Repair Worlds: Maintenance, Repair, and ICT for Development in Rural Namibia // Proceedings of the 2012 Computer-Supported Cooperative Work (CSCW) Conference / Eds. S. Poltrock, K. Simone. N.Y.: ACM, 2012. P. 107-116.

(обратно)

59

Dant T. The Work of Repair: Gesture, Emotion and Sensual Knowledge // Sociological Research Online. 2010. Vol. 15 (3). P. 1 -22.

(обратно)

60

В случае целого ряда работ по изучению инфраструктуры основное внимание исследователей уделяется ее техническим элементам: дорогам, электросетям, водоснабжению. В этом случае определение поломки более-менее очевидно. Например, водопровод не качает воду или качает ее плохо — не так, как должно быть. Однако, как я уже отмечал выше, когда мы переходим к рассмотрению сложных социотехнических систем, вскрывается определенная ограниченность применения концепта поломки. Главная проблема заключается в том, что невозможно строго определить, что является поломкой и как она возникает. Происходит это, когда ответственность за функционирование объекта лежит не только на технической части, но и на людях, выступающих в качестве «операторов». С другой стороны, мы вынуждены признать, что любые объекты, в том числе и объекты социальной инфраструктуры, — это сложные и многоуровневые социально-технологические системы, в которых важен любой элемент. Социальная инфраструктура гораздо сильнее зависит от ее символического определения человеком и устоявшихся культурных/общественных ценностей и норм. Например, христианский храм не может функционировать (проводить литургии) без освященного алтаря. С точки зрения внешнего наблюдателя, с алтарем все в порядке, однако проведение служб рядом с ним невозможно, пока священник не совершит над ним ряд символических действий.

(обратно)

61

Larkin В. The Politics and Poetics of Infrastructure // Annual Review of Anthropology. 2013. Vol. 42. P. 327-343.

(обратно)

62

Froianov, I.I., Dvomichenko, A.I., Krivosheev, I.V. The introduction of Christianity in Russia and the pagan traditions // Russian Traditional Culture. Balzer M.M. (ed.) Routledge, 2015. P. 3-15. Kaiser D.H. Death and dying in early modern Russia // Kollman N.S. (ed.) Major Problems in Early Modern Russian History. Garland, London, 1992. P. 217-258. Vlasov V.G. The Christianization of the Russian peasants // Balzar M.M (ed.) Russian Traditional Culture. Sharpe, London, 1992. P. 320.

(обратно)

63

Однако необходимо отметить, что городская похоронная культура сильно отличалась от традиционной деревенской. Мортальная культура российских крупных городов визуально напоминала скорее европейскую погребальную традицию, в то время как крестьянское устройство похорон и кладбищ не испытывало влияния Европы. Это же утверждение справедливо и для организационного устройства: в малых городах и селах, в которых проживало большинство граждан империи, ритуальным делом занималась местная община, а не похоронные бюро. Именно поэтому речь ниже пойдет о крупных городах.

(обратно)

64

Декрет II Всероссийского съезда Советов о земле. 26 октября (8 ноября) 1917 г. // Декреты Советской власти. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. Т. 1. С. 1 7-22.

(обратно)

65

Декрет СНК «О кладбищах и похоронах» // Декреты Советской власти. М.: Государственное издательство политической литературы, 1968. Т. 4. С. 163-164.

(обратно)

66

История города: Новониколаевск-Новосибирск. Исторические очерки: в 2 т. Новосибирск: Издательский дом «Историческое наследие Сибири», 2005. Т. 1. С. 349-364.

(обратно)

67

Шокарев С.Ю. Московский некрополь XV — начала XX вв. как социокультурное явление. М., 2000; Козлов В.Ф. Судьбы монастырских кладбищ Москвы (1920-30-е гг.) И Московский некрополь: история, археология, искусство, охрана. М., 1991; Нобак А.В., Пирютко Ю.М. Исторические кладбища Санкт-Петербурга. 2-е изд. М.; СПб.: Центрполиграф, 2011.

(обратно)

68

Ежемесячный дефицит бюджета составлял в 1923-1924 годах 3000 рублей золотом (ГАМО. Ф. 4550. Оп. 8. Д. 638. Л. 6.). Цит. по А. Соколовой.

(обратно)

69

Орлов И.Б. «Коммунальная страна: становление советского жилищно-коммунального хозяйства (1917-1941 гг.) М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2015.

(обратно)

70

Соколова А. Новый мир и старая смерть: судьба кладбищ в советских городах 1 920-1930-х годов // Неприкосновенный запас. 2018. № 1. С. 74-94.

(обратно)

71

Орлов И.Б. Коммунальная страна: становление советского жилищно-коммунального хозяйства (1917-1941 гг.). М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2015; Merridale С. Revolution among the dead: cemeteries in twentieth-century Russia// Mortality. Vol. 8. № 2. May 2003. P. 176-188.

(обратно)

72

Похоронное дело стало частью большой коммунальной инфраструктуры наравне с банями, свалками и скотобойнями. К примеру, в 1924-1925 гг. в состав образованного в Екатеринбурге «Коммунального треста», помимо автотранспортного предприятия, скотобойни, бани, гостиниц, парикмахерских, входили также и похоронные бюро.

(обратно)

73

ГАМО Ф. 4557. On. 1. Д. 50. Л. 16.

(обратно)

74

Соколова А. Новый мир и старая смерть: судьба кладбищ в советских городах 1920-1930-х годов // Неприкосновенный запас. 201 8. № 1. С. 74-94.

(обратно)

75

Например, в Москве в 1938 году местные власти создают одну большую сеть похоронных организаций — прообраз современного ГБУ «Ритуал»: «4 марта 1938 года Президиум Московского Совета Рабочих, Крестьянских и Красноармейских Депутатов соединил в единый Московский городской трест похоронного обслуживания 26 кладбищ, один крематорий, 4 мастерские по изготовлению предметов похоронного ритуала и 22 магазина по продаже похоронных принадлежностей. Таким образом, это все распределяется на 4 миллиона жителей и приблизительно 8-9 тысяч умирающих ежемесячно». См. также: ГУП «Ритуал» отметило 75-летие [Электронный ресурс]. URL: httpy/www.mos-ritual. ru/novosti/gup-ritual-otmetilo-75-letie (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

76

Орлов И.Б. Коммунальная страна: становление советского жилищно-коммунального хозяйства (191 7-1941 гг.). М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2015.

(обратно)

77

Соколова А. Новый мир и старая смерть: судьба кладбищ в советских городах 1920-1930-х годов // Неприкосновенный запас. 2018. № 1. С. 74-94.

(обратно)

78

16 октября 1931 г. Инструкции Постоянной комиссии при Президиуме ВЦИК по вопросу культов «О порядке устройства, закрытия и ликвидации кладбищ и о порядке сноса надмогильных памятников». Рыженко В.Г. Пространство советского города (20-50-е гг.): теоретические представления, региональные социокультурные и историко-культурологические характеристики (на материалах Западной Сибири) / В.Г. Рыженко, В.Ш. Назимова, Д.А. Алисов; отв. ред. В.Г. Рыженко. Омск, 2004.

(обратно)

79

Козлов В.Ф. Судьбы монастырских кладбищ Москвы (1920-30-е гг.) И Московский некрополь: история, археология, искусство, охрана. М., 1991; Шонарев С.Ю. Московский некрополь XV — начала XX вв. как социокультурное явление. М., 2000. Кобан А.В., Пирютно Ю.М. Исторические кладбища Санкт-Петербурга. Изд. 2-е. М.; СПб.: Центрполиграф, 2011.

(обратно)

80

История города: Новониколаевск-Новосибирск. Исторические очерки: в 2 т. Новосибирск: Издательский дом «Историческое наследие Сибири», 2005. Т. 1. С. 349-364.

(обратно)

81

Encyclopedia of Cremation. Ed. Lewis H. Mates. Contributor, Douglas James Davies. Routledge, 2005; Бартель Г. О введении кремации в СССР // Коммунальное дело: ежемес. журн. ГУКХ НКВД. 1925. № 15-16. С. 28-33.

(обратно)

82

Интерес к кремации возобновился в 1970-е годы на волне общих попыток реформирования похоронной сферы. Однако действительно мощным трендом кремация не стала. К моменту распада СССР в многомиллионной стране действовало всего 5 крематориев.

(обратно)

83

Например, в январе 1938 года на заседании президиума городского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов Новосибирска на обсуждение выносилась следующая тема: «О состоянии похоронного дела в городе». В первом же абзаце постановления сформулированы следующие выводы: «Похоронное дело находится в преступно запущенном состоянии: охрана кладбищ, контроль за захоронением почти отсутствуют; кладбища не огорожены, не благоустроены, а имеющиеся на центральном кладбище мастерские по обслуживанию нужд захоронения не отвечают элементарным требованиям, содержатся в антисанитарном состоянии. Катафалк, линейки, лошади, сбруя и одежда служителей при похоронных процессиях по своему состоянию совершенно не удовлетворяют требованиям. На кладбищах нет правил о захоронении и содержании кладбищ». Цит. по: История города: Новониколаевск-Новосибирск. Исторические очерки. Новосибирск: Издательский дом «Историческое наследие Сибири», 2005. Т. 1. С. 349-364.

(обратно)

84

Кропачёв С.А. Эволюция официальной отечественной историографии о потерях СССР и Германии в Великой Отечественной войне // Военно-исторический архив: ежемесячное научно-популярное издание. 2010. № 1 (121). С. 23-50; Хлынина Т.П. Жилищная политика и механизмы ее реализации в СССР в годы Великой Отечественной войны // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2014. № 2. С. 56-68.

(обратно)

85

Из архивных данных мы узнаем, что в ходе ВОВ кладбища центральной России разрушались не только вследствие боевых действий, но и подвергались разграблению и разорению со стороны советских граждан. Так, деревянные кресты использовались в качестве дров для обогрева домов. В 1942 году администрация осажденного Ленинграда приняла декрет, в котором требовала от местного треста «Похоронное дело» остановить уничтожение кладбищ. Merridale С. Night of Stone. Death and memory in twentieth-century Russia. Penguin Books, 2002. P. 240.

(обратно)

86

См.: Дневник Измайлова Константина Федоровича [Электронный ресурс] // Прожито. URL: https://prozhito.Org/person/l 629 (дата обращения: 31.03.2020); Соколова А. Новый мир и старая смерть: судьба кладбищ в советских городах 1920-1930-х годов // Неприкосновенный запас. 2018. № 1. С. 74-94.

(обратно)

87

Соколова А. Новый мир и старая смерть: судьба кладбищ в советских городах 1920-1930-х годов // Неприкосновенный запас. 2018. № 1. С. 74-94.

(обратно)

88

Москвин А. «Кладбищенский» цикл. Еврейские кладбища Нижнего Новгорода [Электронный ресурс]. URL: http://www.kokina.ru/moskvin/klc01.htm (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

89

Нудюкин П. Производственная квазиобщина как центр жизненного мира // СССР: Жизнь после смерти / под ред. И. Глущенко, Б. Кагарлицкого, В. Куренного. М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2012. С. 44-55. Закрепление бриколажа как нормы привело к тому, что в каждом регионе СССР появились и устоялись локальные формы надгробий. В ходе полевой работы я обнаружил, что в одном из регионов Тульской области на кладбищах распространены однотипные по форме ограды, изготовленные из приваренных одна к другой шестеренок, которые напоминали часть большого станка. Из разговоров с местными жителями выяснилось, что ограды делали из украденных на соседнем заводе деталей — это были не шестеренки, а специальные металлические прокладки.

(обратно)

90

Гурова О.Ю. Идеология потребления в советском обществе // Социологический журнал. 2005. № 4. С. 11 7-131.

(обратно)

91

Вахитов Н.И. История потребительской кооперации в России: учебное пособие. М., 1998. С. 210.

(обратно)

92

Афанасьев К. Архитектурные проекты на выставке «Героический фронт и тыл» // Архитектура СССР. 1944. Вып. 6. С. 22-23. При этом поминальная символика советского времени вполне осознанно копировала деревянное зодчество Русского Севера: пирамидки, столбцы, тектоничность форм, глобцы. Один из ведущих архитекторов того времени А. Чалдымов так отзывался об этом стиле: «Обычный столб, символ захоронения одного человека, потом перекрытие, потом крест или икона. Эта форма вызывается не только соображениями эстетики, но и тектоники. Поэтому, когда пришлось думать о форме звезды, понадобилось уделять внимание как «устроить» этот основной элемент композиции. Как дать ей чистую форму». Цит. по: Из стенограммы совещания по проблемам мемориальной архитектуры. 3-5 июня 1946 года // Советское изобразительное искусство и архитектура 60-70-х годов. М.: Наука, 1979. С. 272-281.

(обратно)

93

Санитарные правила по устройству и содержанию кладбищ. Утверждены Всесоюзной государственной санитарной инспекцией 20 декабря 1948 года.

(обратно)

94

ГАРФ. Ф. 1235. On. 121. Д. 236.

(обратно)

95

Носова ГЛ Традиционные обряды русских: крестины, похороны, поминки. М.: ИНИОН РАН, 1993; Кремлева ИЛ. Похоронно-поминальные обычаи и обряды // Русские: народная культура (история и современность). М.: ИЭА РАН, 2000. Т. 3. Семейный быт. С. 231-265; Тульцева ЛЛ Погребальные и поминальные обычаи // Русские. Этносоциологические очерки. М.: Наука, 1992. С. 355-361.

(обратно)

96

Советская послевоенная инфраструктура похоронного дела за долгие годы не смогла организовать выпуск ни гробов, ни похоронных аксессуаров, ни специального ритуального транспорта. СССР — единственная страна, где в качестве катафалков использовались грузовые автомобили. Самыми распространенными похоронными экипажами стали автомобили ПАЗ и ЕрАЗ, которые переделывались под нужды похоронных комбинатов: в салоне освобождалось специальное место для гроба, в багажном отделении грузовика устанавливалась дверца. Использование грузовиков в качестве траурных машин выглядит вполне логично: в СССР личных автомобилей было мало, автокультура находилась в зачаточном состоянии, а советская промышленность производила автобусы и грузовики в большом количестве. Потребность в подобном транспорте обуславливалась также плохим качеством дорог и длинными расстояниями. См.: Siegelbaum L. Cars for comrades. The life of the Soviet automobile. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2008. См. также: Шелепенков M. Пенсионеры ритуальной службы [Электронный ресурс]. URL: http://www.gruzovikpress.ru/ article/2659-pensionery-ritualnoy-slujby/ (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

97

Санитарные правила устройства и содержания кладбищ Приказ санитарного инспектора М. Никитина. 1 ноября 1960 г. № 343-60.

(обратно)

98

СанПиН 1600-77 «Гигиенические требования к размещению, устройству и содержанию кладбищ, зданий и сооружений похоронного назначения».

(обратно)

99

Комитет РФ по муниципальному хозяйству. Приказ от 12.01.79 № 25. Инструкция о порядке проведения похорон и содержания кладбищ в СССР.

(обратно)

100

Постановление Главного государственного санитарного врача России от 20.03.1964 № 468-64 [Электронный ресурс]. URL: https://www.glavbukh.ru/npd/ edoc/99_902014487 (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

101

Постановление Совмина СССР от 05.02.1987 № 162 «О создании кооперативов по производству товаров народного потребления» [Электронный ресурс]. URL: http://russia.bestpravo.com/ussr/data02/texl2121.htm (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

102

Постановление Совета министров РСФСР № 1475 «Об организации кооперативов по строительству и эксплуатации коллективных гаражей — стоянок для автомобилей индивидуальных владельцев» разрешало организацию гаражно-строительных кооперативов по образу существовавших жилищных и дачных кооперативов. См.: Селеев С., Павлов А. Гаражиики (издание фонда поддержки социальных исследований «Хамовники»). М.: Страна Оз, 2016.

(обратно)

103

Ритуальные страсти [Электронный ресурс]. URL: http://prof-ritual.ru/arkhivy/ arkhiv-novostey/news-view-2/ (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

104

ЗАО «Покой» [Электронный ресурс]. URL: https://www.kommersant.ru/cloc/22585 (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

105

Например, «Активное участие в развитии кооперации оказывают предприятия и организации города, представляя кооперативам помещения, оборудование, транспорт. На базе Уралвагонзавода создано 27 кооперативов, которыми произведено продукции за 9 месяцев т. г. на 1 млн руб. При НТМК21 кооператив с объемом 14,9 млн руб. При тресте “Тагилстрой” — 13 с объемом 2,2 млн. При “Уралхимпласте» — 6 с объемом 0,93 млн руб., при ВМЗ — 8 с объемом 0,83 млн руб. и т.д. Из 165 кооперативов производят товары и оказывают услуги населению только 52 кооператива (“Мечта” при Ленинском райпищеторге 103 т. р. — по приему стеклопосуды; “Наш дом” при ДСК — 95 т. р. — ремонт квартир, “Реквием” при ЖКХ — 149 т. р. — организация похоронных услуг)». Цит. по: Справка о работе кооперативов г. Нижний Тагил за 9 месяцев 1989 г. [Электронный ресурс]. URL http://historyntagil.ru/history/2_8_12.htm (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

106

Лексин В.Н. 2010. Умереть в России // Мир России. 2010. № 4. С. 124-161; Рожков С.Ю., Зульфугарзаде Т.Э. Похоронное дело: учебное пособие. 4-е изд., пе-рераб. и доп. / под ред. профессора М.Ю. Абелева. М.: ГАСИС, 201 0. С. 225.

(обратно)

107

Тони Уолтер отмечает, что западные исследователи не понимают контекст, в котором функционировал институт похоронного дела в социалистических странах. Приводится по: Walter Т. Why Different Countries Manage Death Differently: A Comparative Analysis of Modern Urban societies // The British Journal of Sociology. 2012. № 63 (1). P. 123-145.

(обратно)

108

Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю. М.: Новое литературное обозрение, 2015; Беньямин В. Московский дневник. М.: Ad Marginem, 1997; Лебина Н., Чистиков А. Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы НЭПа и хрущевского десятилетия. СПб., 2003; Gronow J. Caviar with champagne: common luxury and the ideals of the good life in Stalin’s Russia (Leisure, Consumption and Culture). Oxford, 2003; Hessler J. A social history of Soviet trade: trade policy, retail practices and consumption, 1917-1953. Princeton, 2004.

(обратно)

109

Похожее отношение к материальности отмечается и в других сообществах. Например, вот что пишет о Неаполе 1920-х годов Альфред Зон-Ретель: «В Неаполе все технические сооружения обязательно сломаны. Если здесь и встречается что-либо исправное, то лишь в порядке исключения или по досадной случайности. Постепенно начинаешь думать, что эти вещи так и производятся, уже сломанными». Цит. по: Зон-Ретель А. Идеальные поломки. М.: Издательство «ООО GRUNDRISSE», 201 6. О значении ремонта для локальных сообществ пишет и Стивен Джексон: Jackson S. “Repair”. Theorizing the Contemporary Cultural Anthropology [Электронный ресурс]. URL https://culanth.org/fieldsights/720-repair (дата обращения: 31.03.2020); Jackson S. Rethinking Repair// Media Technologies: Essays on Communication, Materiality, and Society. Cambridge, Mass.: MIT Press. P. 221-240.

(обратно)

110

Герасимова E., Чуйкина С. Общество ремонта // Неприкосновенный запас. 2004. № 2. С. 70-77.

(обратно)

111

Фрумкина Р. Рефлектирующий абориген // Знамя. 2005. № 2. С. 167-174.

(обратно)

112

Орлова Г. Апология странной вещи: «маленькие хитрости» советского человека // Неприкосновенный запас. 2004. № 2. С. 84-90.

(обратно)

113

Утехин И. Очерки коммунального быта. M.: ОГИ, 2004.

(обратно)

114

Хархордин О., Алапуро Р., Бычкова О. Инфраструктура свободы: общие вещи и respublica. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2013.

(обратно)

115

Если точнее — то, конечно, со времен Томаса Гоббса, который первым обратил внимание на язык как на способпознания.

(обратно)

116

Норбут А.М. Гоббсова проблема и два ее решения: нормативный порядок и ситуативное действие // Социология власти. 2013. № 1-2. С. 9-26.

(обратно)

117

«Если этот мир ужасная путаница, то не будет ли еще большей путаницей описывать его при помощи чего-то менее запутанного?» Цит. по: Law J. After Method: Mess in Social. Science Research. London: Routledge, 2004. P. 1-2.

(обратно)

118

Конечно, есть и другая социологическая традиция, условно называемая «ве-берианской», или «понимающей», однако в ходе реализации этих программ выяснилось, что между ними гораздо больше сходств, чем различий.

(обратно)

119

Конечно, эмический подход — не единственно возможный. См.: Lett J. Ernies and etics: Notes on the epistemology of anthropology // Thomas N. Headland, Kenneth L Pike & Marvin Harris (Eds.) Ernies and etics: The insider/outsider debate. Newbury Park, CA: Sage, 1999. P. 127-142.

(обратно)

120

Клиффорд Гирц писал: «Концепция культуры, которой я придерживаюсь и конструктивность которой пытаюсь показать в собранных в этой книге статьях, по существу семиотична. Разделяя точку зрения Макса Вебера, согласно которой человек — это животное, опутанное сотканными им самим сетями смыслов, я полагаю, что этими сетями является культура. И анализировать ее должна не экспериментальная наука, занятая выявлением законов, а интерпретативная, занятая поисками значений». Цит. по: Geertz С. Thick descriptions toward an interpretive theory of culture // Geertz C. The interpretation of culture. N.Y.: Bane book., 1973. Ch. 1. P. 3-30.

(обратно)

121

Boas F. The Aims of Anthropological Research // Science. 1983. Vol. 76. P. 605-613; Beattie J.H.M. Understanding and Explanation in Social Anthropology // The British Journal of Sociology. 1959. Vol. 10. No. 1. P. 45-60; Anderson D.C., Sharrock W.W. Irony as a methodological theory: a sketch of four sociological variations // Poetics Today. 1 981. Vol. 4. № 4. P. 565-579.

(обратно)

122

Пьер Бурдье полагает, что «антрополог, который не знает себя, который не обладает достаточным знанием своего собственного первичного опыта мира, ставит примитивного на расстояние, потому что он не признает примитивную, до-логическую мысль внутри себя».

(обратно)

123

Описание само по себе является интерпретацией: «Реально этнограф постоянно <...> сталкивается с множественностью сложных концептуальных структур, большинство их наложены одна на другую или просто перемешаны, они одновременно чужды ему, не упорядочены и не четки, и он должен так или иначе суметь их понять и адекватно представить. Заниматься этнографией — это все равно, что пытаться читать манускрипт — на чужом языке, выцветший, полный пропусков, несоответствий, подозрительных исправлений и тенденциозных комментариев, но написанный не общепринятым графическим способом передачи звука, а средствами отдельных примеров упорядоченного поведения». Цит. по: Geertz С. The Interpretation of Cultures. N.Y.: Basic books, 1973. P. 3-30.

(обратно)

124

Юдин Г.Б. Субъект глазами объекта: политическая антропология полевой социологии // Социология власти. 201 6. № 28 (4). С. 57-82.

(обратно)

125

«Включенная объективация ставит перед собой задачу исследовать не “переживание” познающего субъекта, но социальные условия возможности этого переживания (а значит, его следствия и пределы), или точнее — акта объективации. Она нацелена на объективацию субъективного отношения к объекту, которая вовсе не ведет к релятивистскому субъективизму, в той или иной степени антинаучному, но является одним из условий научной объективности». Перевод с французского Г.Б. Юдина по изданию: BourdieuP. L’objectivation participante // Actes de la recherche en sciences sociales. 2003. No. 150. P. 43-58.

(обратно)

126

Там же.

(обратно)

127

Fabian J. Time and the Other: How Anthropology Makes its Object. N.Y.: Columbia University Press, 2014; Marcus G., Fischer M. Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences. Chicago: The University of Chicago Press, 1999.

(обратно)

128

Stam 0. Missing the revolution: Anthropologists and the war in Peru // Rereading cultural anthropology. Durham, NC: Duke University Press, 1992. P. 152-180.

(обратно)

129

Pettigrew S.F. Ethnography and Grounded Theory: a Happy Marriage? // NA — Advances in Consumer Research. Vol. 27, eds. Stephen J. Hoch and Robert J. Meyer, Provo, UT: Association for Consumer Research, 2000. P. 256-260.

(обратно)

130

Campbell R. Emotionally Involved. The Impact of Researching Rape. London: Routledge, 2002.

(обратно)

131

Росальдо P. Скорбь и гнев охотников за головами // Археология русской смерти. 2016. №2. С. 176-202.

(обратно)

132

Geertz С. The Interpretation of Cultures. N.Y.: Basic books, 1973; Ortner S. Anthropology and Social Theory: Culture, Power, and the Acting Subject. Duke University Press, 2006; Geertz C. Works and lives: the anthropologist as author. Stanford: University Press, 1988.

(обратно)

133

Clifford J., Marcus G. Writing Culture: The Politics and Poetics of Ethnography. Berkeley, CA: University of California Press, 1986. Подобный переход сродни трагедии для подавляющего количества социальных исследователей, которые с придыханием следят за сохранением академического формата письма и процессом сбора, репрезентации и интерпретации данных.

(обратно)

134

«Дневники Б. Малиновского, написанные еще в бытность на Тробрианах большей частью по-польски и не предназначенные к печати, показывают, что Малиновский постоянно мечтал о соблазнительных местных женщинах, но тратил много усилий, чтобы удержаться в рамках европейской морали. Его раздражали туземные информанты, а из того, что он узнавал, в печать он отбирал весьма произвольно. Своим туземцам он изображал из себя мага, способного отгонять злых духов, и исполнял этот обряд, распевая “Поцелуйте меня в жопу” на мелодии Вагнера». Цит. по: Л. Клейн. История антропологических учений / под ред. Л. Б. Вишняцкого. СПб.: Издательский дом СПбГУ, 2014.

(обратно)

135

Как отмечает Григорий Юдин: «Ряд исследований на рубеже 1970-80-х годов выполнены в жанре, который можно назвать “испорченным полем”: их авторы сконцентрированы на собственном проблематичном и не всегда успешном опыте коммуникации с изучаемым сообществом. Это позволяет обратить внимание на то, как устанавливается контакт, почему коммуникация сбоит и благодаря чему ее удается поддерживать и ремонтировать. Пол Рабиноу подчеркивает, что “информант вынужден интерпретировать собственную культуру, а также культуру антрополога. То же самое относится и к антропологу”». Цит. по: Юдин Г.Б. Субъект глазами объекта: политическая антропология полевой социологии // Социология власти. 2016. № 28 (4). С. 57-82.

(обратно)

136

Knorr-Cetina К. The Manufacture of Knowledge. Oxford: Pergamon Press, 2013. 189 p.

(обратно)

137

И не только письма, конечно, но и институциональной репрезентации. Steven Sangren Р. Anthropology of Anthropology? Further Reflections on Reflexivity // Anthropology Today. Vol. 23. No. 4. P. 13-16.

(обратно)

138

В том числе и в вопросах этики, которая выступает набором представлений о правильном/неправильном и выражает культурные предпосылки исследователя. Заявляя об общей для информантов и исследователя этике, мы наделяем этичность онтологическим, «докультурным» статусом. Такая точка зрения тоже возможна. См. работы Э. Левинаса: Levinas Е. Meaning and sense // Collected philosophical papers. Dordrecht: Martinus Nijhoff, 1987. P. 75-107.

(обратно)

139

Jadran Mimica. Explorations in Psychoanalytic Ethnography// Social Analysis: The International Journal of Social and Cultural Practice. 2006. Vol. 50, No. 2. P. 1-24; Hollan D. Psychoanalysis and Ethnography // Ethos. 2016. № 44(4). P. 507-521; Anthropology and Psychoanalysis: An Encounter through Culture / Heald S. and DeluzA. (eds). London: Routledge, 1994.

(обратно)

140

«Результаты исследований в любой области науки должны быть представлены абсолютно непредвзято и беспристрастно. Никакой экспериментальный вклад в физические или химические науки невозможен без детального отчета о подготовке эксперимента, тех приборов, которыми пользовались, и того способа, которым проводились наблюдения... В этнографии, где точный отчет о подобных данных кажется, пожалуй, еще более необходимым, в прошлом он, к сожалению, не всегда представлялся в достаточном объеме, и многие авторы давали весьма скупое представление о своей методологии, то есть того, как они ориентировались среди фактографического материала, извлекая его для нас из непроницаемой темноты». Цит. по: Малиновский Б. Аргонавты Западной части Тихого океана. М.: РОССПЭН, 2004. С. 4-5. Однако, как мы видели выше, о многих проблемах своего поля сам Малиновский предпочел умолчать.

(обратно)

141

«Вопрос 18. С которого возраста человека грехи его судятся от Бога? Ответ. По мере познания и рассуждения каждого: иные судятся с десятилетнего возраста, а иные — с последующих лет». Цит. по: Правила Православной Церкви. М.,2001. Т. 2. С. 488-489.

(обратно)

142

Рождаемость, смертность, естественный прирост населения России по месяцам, 2006-201 7 [Электронный ресурс]. URL: http://www.demoscope.ru/weekly/ ssp/rus_month.php (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

143

Напомним, что в первой части книги мы обращались к DIY-практикам и «культуре ремонта», которые выросли из особого отношения к материальности в советской культуре. Герасимова Е., Чуйкина С. Общество ремонта // Неприкосновенный запас. 2004. № 2 (34). С. 70-77.

(обратно)

144

Выбрасывать вещи усопшего считается неэтичным: Байбурин А. Н. Семиотический статус вещей и мифология И Материальная культура и мифология. Л., 1 981. С. 215-226. Байбурин А. Н., Топорное А. Л. У истоков этикета. Л.: Наука, 1990.

(обратно)

145

В рамках концепта овладевания смертью речь может идти не только обо всем, что прямо связано с процессом биологического умирания, но и о том, что можно обозначить как влечение к смерти, начиная с таких явлений, как тяга к вредительству, саморазрушению. В перечень явлений, характеризующих «некрофильский тип личности», входят не только попытки самоубийства, но и алкоголизм, аскетизм, симуляция, полихирургия, преднамеренные несчастные случаи. Также логично говорить и о других моделях деструктивности — например, о тяге к физическому уничтожению материальных объектов. Кроме того, речь идет и об интенции к механизации, ностальгическим проявлениям, собирательству и коллекционированию — о том, что Фромм в целом описывает как тягу к деструктивности. См.: Шмидт-Хеллерау К. Влечение к жизни и влечение к смерти. Либидо и Лета. СПб., 2003; Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: ACT, 2004.

(обратно)

146

Работы А. Рэдклифф-Брауна ознаменовали поворот к исследованию эмоций и их значения в ритуале. Впервые эта проблема была поставлена в его книге 1922 года «Андаманские островитяне». Конечно, первое, что приходит на ум — человек плачет, потому что испытывает грусть и чувство скорби. Но это не объясняет, почему люди плачут не только во время похорон, но и в другие важные моменты — например, во время инициации или женитьбы, когда невесту, уходящую из дома, оплакивают родственники. Рэдклифф-Браун приходит к мнению, что выражение эмоций в виде плача не является спонтанным актом и поэтому не принадлежит в полной мере эмоциональной сфере. Плач регламентирован и имеет строгую последовательность в своем выражении. Наблюдая за жизнью туземного населения Андаманских островов, Рэдклифф-Браун заметил, что аборигены способны заплакать именно в тот момент, когда это предписывает ритуал. Например, старые друзья вместе плачут, потому что они наконец встретились после долгой разлуки; люди плачут в знак примирения после ожесточенного спора или конфликта; плачут во время обрядов инициации — превращения из девочки в женщину и обретения мальчиком статуса мужчины, полноправного члена племени. Рэдклифф-Браун пишет о нескольких типах плача — когда плачет одна сторона или когда плачут обе стороны, задействованные в процессе. Что это дает для понимания общества? С его точки зрения, плач является одним из способов передачи эмоционального состояния участников и своего рода обрядом и инструментом для проведения границ. В этом контексте идеи Рэдклифф-Брауна продолжают мысли Р. Герца и А. ван Геннепа. Таким образом, Рэдклифф-Браун призывает разделять собственно эмоции — грусть, скорбь и другие — и их выражение. По его мнению, не эмоции рождают ритуал и его форму, а ритуал и его функции задают общий эмоциональный настрой, который строго регламентирован по форме своего выражения. См.: Рэдклифф-Браун А. Р. Структура и функция в примитивном обществе. Очерки и лекции. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН,2001.

(обратно)

147

Мой лучший друг Сергей Простаков, о котором речь пойдет дальше, родом из деревни в Курской области. В наших разговорах о смерти он часто говорил о том, что хочет быть похороненным на сельском кладбище, обязательно в гробу, как и его предки. Возможно, желание Сергея таково, потому что для него это единственный дом. Но для меня подобная ситуация всегда будет абсолютным ужасом: лежать на сельском кладбище, пусть и рядом с отцом, я совершенно не хочу.

(обратно)

148

В это же время, с разницей в несколько дней, умрет и бабушка Сергея Простакова — та самая, что боялась умереть зимой.

(обратно)

149

Scheper-Hughes N. The Primacy of the Ethical: Propositions for a Militant Anthropology// Current Anthropology. 1995. 36 (3). P. 415-420, 438-440.

(обратно)

150

Лоренц К. Так называемое зло // Оборотная сторона зеркала. М., 1998. С. 60-242.

(обратно)

151

«Еще я узнал, что я тафофил, “любитель кладбищ” — оказывается, существует на свете такое экзотическое хобби (а у некоторых и мания). Но тафофилом меня можно назвать лишь условно — я не коллекционировал кладбища и могилы, меня занимала Тайна Прошедшего Времени: куда оно девается и что происходит с людьми, его населявшими?» Акунин Б. Кладбищенские истории. М.: ACT, 2013.

(обратно)

152

Как отмечает Светлана Адоньева: «Игра в похороны делает двойственным — физическим и мистическим то, что не было таковым до включения в этот процесс. В сущности, когда хоронят воробья, для него это обстоятельство куда менее значимо, чем для тех, кто производит это действие. Воробей был живым и принадлежал этому миру, а после смерти обнаружилась его и но мирная природа. Такое вторжение метафизического требует определенных действий, что и происходит в строгом соответствии с традицией». Адоньева С. Игра в «секретики» // СССР: территория любви: сб. статей. М.: Новое издательство, 2008. С. 208-223.

(обратно)

153

Verdery К. The political lives of dead bodies: reburial and post-socialist change. New York: Columbia University Press, 2000.

(обратно)

154

И это говорил человек, который вскоре перестанет посещать свои отеческие могилы!

(обратно)

155

Как отмечается в статье В. Лурье: «У современного человека тема “похорон” и прочие темы, связанные со смертью и расставанием, вызывают опасения, скуку, иногда — страх. Имеет значение только жизнь и доступные в этой жизни радости. Смерть же в обыденном сознании — это абсолютная беда, несчастье, с ней лучше не иметь дела. В традиционном аграрном обществе жизнь устроена иначе. Там важно сделать смерть “хорошей”, почти своей, домашней, чтобы она не зияла страшной и неудобной фигурой умолчаний. На похороны, как и на свадьбу, собирается вся семья — чтобы удостовериться, <...> что похороны состоялись “как следует”, а тем, кого нет на похоронах, посылают свидетельства о том — фотографии. Попрощались достойно, мол, и продолжаем жить дальше. Тогда член рода может надеяться, что и его не обойдут честью памяти и уважения». Цит. по: Лурье В., Николаев О. «Похоронили хорошо». О похоронных фотографиях в русской культуре // 60 параллель. 2011. № 4. С. 72-73.

(обратно)

156

«Совершенно очевидно, что ныне кладбище — это не столько пространство для мертвых, каковыми были, скажем, египетские пирамиды, сколько для живых — комфорт и удобства ориентированы прежде всего на посетителей, ибо зачем мертвым бетонные дорожки и туалет?!» Цит. по: Бредникова О. Социологические прогулки по кладбищу// Беспредельная социология: сборник эссе к 60-летию Виктора Воронкова / под ред. О. Паченкова, М. Соколова, Е. Чи-кадзе. СПб.: ЦНСИ, 2005. С. 115-130.

(обратно)

157

Хотя я допускаю мысль, что в этой абсолютной несправедливости и непосле-довательности может содержаться великий смысл или загадка веры. Ведь только полностью отринув рациональность и попытавшись искренне поверить в абсолютно нелогичное представление о боге и мире, можно познать глубокую силу религии и совершить подвиг. С другой стороны, многие искренне верят, минуя эту фазу рефлексивности.

(обратно)

158

Мохов С.В. Почему ограды кладбищ красят в голубой цвет // Живая старина. 2014. № 2. С. 50-52.

(обратно)

159

Анатолий Москвин — российский краевед-некрополист, лингвист-полиглот, переводчик, журналист и составитель словарей. Держал у себя в квартире более двадцати мумифицированных тел маленьких девочек.

(обратно)

160

Таким образом, само понятие «смерти» и «мертвого» гораздо шире, чем биологическое их понимание. К объектам умирания могут относиться бытовые и вообще неодушевленные предметы. Подобные проявления «мортидо» встречаются во всех сферах человеческой деятельности. При попытке найти их в городской среде оказывается, что «мертвое» гораздо ближе, чем кажется на первый взгляд. К объектам умирающего социально-материального тела относятся разрушенные и брошенные дома, большое количество бесхозных предметов и простой бытовой мусор. Также сюда можно отнести и следы хозяйственных перепланировок, сломанных и деформированных объектов, потерявших свою функциональность. Город как социальный организм проходит те же стадии жизни, что и биологические организмы. Зарождение, рост, болезни, трансформации, отмирание некоторых частей и даже смерть сопровождают его в течение всего периода развития. Такого рода аксиоматические метафоры помогают по-новому взглянуть на процессы освоения пространства и его репрезентации в дихотомической паре «мертвое — живое».

(обратно)

161

Kellehear A. Are we a death-denying society? A sociological review// Social Science & Medicine. 1984. Vol. 18. Issue 9. P. 713-721; Doka K. The death awareness movement — Description, history, and analysis // Handbook of death and dying / C. Bryant (Ed.). London: Sage, 2003. P. 50-56

(обратно)

162

Иванова B.A., Шубнин B.H. Массовая тревожность россиян как препятствие интеграции общества // Социологические исследования. 2005. № 2. С. 22-28.

(обратно)

163

Новиков А.С. Атомизация общества и ее роль в становлении «общества масс» // Теория и история. 2009. № 2. С. 192-197; Пайн ЭЛ Распутица. Полемические размышления о предопределенности особого пути России. М.: РОССПЭН, 2009.

(обратно)

164

Приведем его слова полностью: «Сейчас позже, чем мы думаем. Апокалипсис уже совершается!» У группы «Алиса» есть альбом «Сейчас позднее, чем ты думаешь» — фраза иеромонаха легла в основу его названия. Константин Кинчев так поясняет смысл этой фразы: «Полезно задумываться о том, что сейчас уже поздней, чем мы думаем, поскольку смерть, она настигает каждого из нас И зачастую, как правило, внезапно».

(обратно)

165

«Такой подход к этнографии, в рамках которого особое значение намеренно и эксплицитно придается процессу содействия на всех этапах этнографической работы, включая и концептуализацию, и полевой этап, и, что особенно важно, этап создания текстов. Коллаборативная этнография привлекает консультантов к созданию их собственных комментариев и пытается сделать эти комментарии частью создаваемого текста. В то же время этот процесс содействия является полностью интегрированным в методику полевой работы». Lassiter L.E. The Chicago Guide to Collaborative Ethnography. Chicago: University of Chicago Press, 2005. P. 16. (Перевод В. Картавцева).

(обратно)

166

«В Калуге не утихает громкий скандал в ритуальной сфере. 22 февраля одна из местных семей захоронила на кладбище в селе Некрасово скончавшегося от болезни пенсионера. На следующее утро родственники застали могилу разрытой, а гроб с телом — на поверхности. Все ритуальные принадлежности пропали. Семья обвиняет главу местного похоронного бюро “Ангел” Дениса Войде». См.: Разборки на кладбище. Кто выкапывает покойников из могил? [Электронный ресурс]. URL: https://life.ru/t/paccneflOBaHHflF/l 092954/razborki_na_kladbishchie_ kto_vykapyvaiet_pokoinikov_iz_moghil (дата обращения: 31.03.2020).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

  Как все началось

  О структуре книги

  В чем же все-таки проблема?

  Методы и данные

Глава 1. К попыткам описания: как работает похоронное дело

  Транспортировка мертвого тела

  Морг

  Выдача тела в морге и прощание

  Кладбище

  Когда все идет не так: инфраструктура и организация похорон

  Как закон закрепляет похоронные странности

Глава 2. К попыткам интерпретации: почему работает то, что не должно работать[42]

  Как и почему работает похоронное агентство

  Роль государства и работников бюджетной сферы в похоронном деле

  Когда ремонт становится ритуалом

  Почему ремонт становится желанным состоянием для всех: социологическое обобщение

Глава 3. Точка невозврата. когда рынок ритуальных услуг сформировался как сфера вечного ремонта

  Кризис похоронной инфраструюуры в 1920-е

  Сбои в работе похоронной инфраструктуры СССР как норма

  «Общество ремонта» и советские практики бриколажа

Глава 4. Ревизия

  Язык и познание социального

  Антрополог в поле: несколько общих слов

  Антропологический текст как бесконечная рефлексия

  Мои мертвые мужчины: дед и отец

  Мои мертвые женщины

  Первые детские опыты некроисследований

  Становление оптики

  Русская хтонь и макрооптика

  Восприятие смерти после поля

  Мертвые тела

  Рождение и трансформация полевой интерпретации

  Поле под моим влиянием

  Из субъекта в объект

  Когда пора выходить из игры

Заключение

*** Примечания ***