Простая милость [Уильям Кент Крюгер] (fb2) читать онлайн

Уильям Кент Крюгер Простая милость

Диане, моей необыкновенной благодетельнице

Я бы хотел поблагодарить за доброту и щедрость преподобного Роберта Роллина и преподобного Грега Ренстрома, которые бескорыстно откликнулись на мою просьбу и поделились былым опытом пастырского служения в маленьких общинах штата Миннесота.

Уильям Кент Крюгер

У сердца есть свой разум, который разуму не постичь.

Блез Паскаль

Пролог

Все смерти в то лето начались с гибели ребенка, светловолосого мальчика в очках с толстыми стеклами. Он окончил жизнь на железнодорожных путях возле Нью-Бремена, штат Миннесота, под колесами тысячетонной стальной громады, которая неслась по прерии в сторону Южной Дакоты и разрезала его тело на части. Мальчика звали Бобби Коул. У него были мечтательные голубые глаза, а губы постоянно складывались в полуулыбку, будто до него наконец дошло то, что ему уже целый час объясняли. Славный был мальчишка. Жаль, что я мало с ним дружил и не узнал его получше. Он жил недалеко от нашего дома, и мы были ровесниками, но в школе он отставал на два класса, и отстал бы на три, если бы не доброта учителей. Это был обычный ребенок, не ровня дизельному локомотиву Объединенной Тихоокеанской железной дороги.

В то лето смерть являлась во многих обличиях — несчастный случай, естественная причина, самоубийство, убийство… Может показаться, что у меня от этого времени остались лишь трагические воспоминания. Это верно, но лишь отчасти. Мой отец любил цитировать греческого драматурга Эсхила: «Тот, кто ищет знания, должен страдать. И даже во сне боль, позабыть которую невозможно, капля за каплей проникает нам в сердце, покуда среди отчаяния, помимо воли не явится к нам мудрость, ниспосланная страшным милосердием Божьим».

Возможно, именно для этого и предназначалось то лето. Я был не старше, чем Бобби, и многого не понимал. С тех пор минуло четыре десятилетия, но я не уверен, что и теперь все понимаю. Я по-прежнему много размышляю над произошедшим — над ужасной платой за мудрость. Над страшной Божьей милостью.

1

Лунный свет пятнами ложился на пол спальни. Темноту за окном наполняло стрекотание ночных насекомых. Июль еще не наступил, но жара стояла адская. Может быть, поэтому я и проснулся. В 1961 году кондиционеры в Нью-Бремене имелись только у богатых. Днем мы боролись с жарой, занавешивая окна, а по ночам включали вентиляторы в надежде, что они охладят воздух. У нас дома было всего два вентилятора, и ни один из них не стоял в спальне, которую я делил с братом.

Я метался по простыне, пытаясь сладить с жарой, и вдруг зазвонил телефон. Отец часто говорил, что от ночных звонков ничего хорошего ждать не следует. Однако отвечал на них. Я считал, что это просто некая часть его дел. Работы, так раздражавшей нашу мать. Телефон стоял на столике в коридоре, рядом с моей комнатой. Я глядел в потолок и слушал дребезжащий звон, пока в коридоре не зажегся свет и голос отца не произнес:

— Да?

Я услышал скрип кровати — в другом углу комнаты в постели заворочался Джейк.

— Есть пострадавшие? — спросил отец. Потом устало и вежливо проговорил: — Буду через несколько минут. Спасибо, Клив.

Не успел он повесить трубку, как я вылез из постели и прошлепал в коридор. Волосы отца со сна растрепались, небритые щеки отдавали синевой, глаза смотрели устало и грустно. На нем была футболка и полосатые трусы.

— Иди спать, Фрэнк.

— Не могу, — ответил я. — Слишком жарко, и я уже проснулся. Кто звонил?

— Полицейский.

— Что-то случилось?

— Нет. — Он закрыл глаза и помассировал веки кончиками пальцев. — Это Гас.

— Напился?

Отец покивал и зевнул.

— Забрали в участок?

— Иди в постель.

— Можно я с тобой поеду?

— Иди в постель, я сказал.

— Пожалуйста! Я не буду мешать. А спать я теперь все равно не смогу.

— Говори тише — весь дом разбудишь.

— Пожалуйста, папа!

Он был готов подняться с постели и отправиться в душную летнюю ночь, потому что так было нужно, но удержать тринадцатилетнего мальчишку, рвущегося навстречу приключениям, оказалось выше его сил.

— Одевайся, — сказал он.

Джейк сидел на краю кровати. Он уже надел шорты и теперь натягивал носки.

— Куда это ты собрался? — спросил я.

— С тобой и папой.

Он опустился на колени и принялся шарить под кроватью в поисках кроссовок.

— Черта с два.

— Да что ты говоришь! — ответил он, продолжая поиски.

— Никуда ты не пойдешь, Хауди-Дуди.

Брат был младше меня на два года и ниже на две головы. Волосы у него были рыжие, лицо в веснушках, а уши по-дурацки торчали в стороны, будто ручки сахарницы, поэтому в Нью-Бремене его иногда называли Хауди-Дуди, а ребята так и вовсе дразнили Ухопланом. Когда мне хотелось его поддеть, я тоже называл его Хауди-Дуди.

— Ты мне не на-на-начальник, — возразил он.

На людях Джейк заикался почти всегда, но со мной — только, когда бывал рассержен или напуган.

— Конечно, — согласился я. — Зато я могу на-на-навешать тебе тумаков, когда захочу.

Он отыскал свои кроссовки и начал обуваться.

Ночь была темная, как глубины человеческой души, и осознание того, что я бодрствую в час, когда остальной мир спит мертвым сном, внушало мне греховный трепет. Отец часто отправлялся на подобные дела, но никогда не разрешал сопровождать его. На этот раз мне выпала удача, и я не хотел делить ее с Джейком. Я уже и так потратил драгоценное время, поэтому прекратил пререкания и оделся.

Брат ждал в коридоре. Я хотел было еще попрепираться, но тут отец стремительно вышел из спальни и захлопнул за собой дверь. Он взглянул на Джейка, будто собирался сказать что-нибудь неприятное. Но вместо этого глубоко вздохнул и подал нам знак, чтобы спускались по лестнице впереди него.

Мы вышли и направились в гараж. Вокруг бешено стрекотали кузнечики, и светлячки висели в неподвижном темном воздухе, время от времени вспыхивая и погасая, как будто медленно моргали чьи-то мечтательные глаза.

Впереди, словно черные лодки в серебристом море лунного света, скользнули наши тени.

— Я спереди! — сказал Джейк.

— Да ладно! Тебя сюда даже не звали.

— Я первый застолбил.

Таково было правило. В Нью-Бремене, городе, основанном и населенном немцами, правила соблюдались строго, но я продолжал высказывать недовольство — пока не вмешался отец.

— Джейк первый застолбил, — сказал он. — Разговор окончен, Фрэнк.

Мы залезли в машину — «паккард-клиппер» 1955 года, цвета консервированного горошка. Мать называла ее Лиззи. Она давала имена всем автомобилям, которые у нас были: «студебеккер» звала Зельдой, «понтиак стар-чиф» — Малышкой Лулу, в честь персонажа комиксов. Были и другие, но ее любимицей — и любимицей всех нас, кроме отца — стала эта. Большая, мощная и элегантная. Подарок от нашего деда, она являлась предметом вечных родительских разногласий. Отец никогда в этом не признавался, но я предполагал, что его гордость была уязвлена, когда ему пришлось принять столь экстравагантный подарок от человека, которого он не особенно любил и в чьих достоинствах откровенно сомневался. Даже тогда я понимал, что дед считал отца неудачником и не самой подходящей партией для своей дочери. Когда эти двое мужчин садились вместе за обеденный стол, в воздухе всегда пахло грозой.

Мы поехали через Равнины — так называли наш район Нью-Бремена, пролегавший вдоль реки Миннесоты пониже Высот, где селились зажиточные семьи. Выше нас жило много людей, не относившихся к богачам, но никто из имевших деньги не жил на Равнинах. Мы проехали мимо дома Бобби Коула. Он был полностью погружен в темноту, как и остальные дома, которые мы миновали. Я попытался обратить мысли на гибель Бобби, произошедшую днем раньше. Никогда прежде я не встречал ребенка, который бы потом умер, и эта смерть казалась неестественной и зловещей, будто Бобби Коула уволокло чудище.

— Гас куда-то в-в-вляпался? — спросил Джейк.

— Немного, но ничего серьезного, — ответил отец.

— Ничего себе не разбил?

— В этот раз нет. Подрался с одним парнем.

— Как водится.

— Только, когда напьется, — вставил я с заднего сидения.

Обычно отец оправдывал Гаса, но сейчас он многозначительно промолчал.

— Тогда он часто напивается, — сказал Джейк.

— Хватит. — Отец поднял руку, и мы закрыли рты.

Мы проехали по Тайлер-стрит и свернули на Мэйн-стрит.

Я знал Нью-Бремен вдоль и поперек, но по ночам все становится другим. Изменившийся, погруженный в темноту город был полон заманчивых возможностей.

Полицейский участок находился на городской площади. Это было старейшее здание в Нью-Бремене после Первой евангелическо-лютеранской церкви. И то, и другое здание было выстроено из гранита, который добывали неподалеку от города. Припарковавшись, отец сказал:

— Вы оба остаетесь здесь.

— Мне надо в туалет, — проговорил я.

Отец метнул в меня испепеляющий взгляд.

— Извини. Не могу терпеть. — Мой голос звучал виновато.

По тому, как быстро отец согласился, я понял: он смертельно утомлен.

— Ладно, идем. И ты, Джейк.

Я еще никогда не бывал в полицейском участке, но это место всегда сильно действовало на мое воображение. В реальности оно оказалось грязной комнаткой, освещенной люминесцентными лампами, и не сильно отличалось от дедовского бюро недвижимости — пара письменных столов, картотечный шкаф и стенд с плакатами. Правда, пространство вдоль восточной стены занимала зарешеченная камера, и в ней сидел заключенный.

— Спасибо, что пришли, мистер Драм, — сказал полицейский.

Они пожали друг другу руки. Полицейский Клив Блейк выглядел моложе, чем отец, и носил очки в тонкой золотой оправе, из-за которых с обескураживающей прямотой смотрели его голубые глаза. Ночь была чертовски сырая, но униформа на нем выглядела чистенькой и опрятной.

— Не поздновато ли для мальчишек?

— Спать невозможно, — ответил я полицейскому. — Слишком жарко.

Джейк не сказал ничего, — он всегда отмалчивался, когда опасался, что начнет заикаться на людях.

Я узнал человека в клетке — Моррис Энгдаль, мерзкий тип. Черные волосы, собранные в куцый хвост, и черная кожаная куртка. Он был на год старше моей сестры, которая только что выпустилась из средней школы. Энгдаль школу не окончил. Говорят, его выгнали за то, что он нагадил в шкафчик девчонке, которая отказалась пойти с ним на свидание. Он ездил на самой крутой тачке, какую я только видел — черный «форд» 1932 года с заднепетельными дверцами, блестящим хромированным радиатором, толстыми белыми шинами и нарисованными на бортах языками пламени — казалось, будто машина и вправду охвачена огнем.

— Да это же пердун Фрэнк и Хауди-Ду-Ду-Ду-Дуди! — сказал Энгдаль. Говорил он невнятно, шлепая толстыми губами. Он злобно уставился на Джейка из-за решетки. Под глазом у него темнел синяк.

— Как де-де-делишки, отсталый?

Как только Джейка не обзывали из-за его заикания. Казалось бы, это должно было его задевать, но обычно он только замолкал и таращил глаза.

— Джейк не отсталый, мистер Энгдаль, — спокойно произнес отец. — Он просто заикается.

Я удивился, что папа знает Морриса Энгдаля, — они вращались в несколько разных кругах.

— Да ла-ла-ладно! — не унимался Энгдаль.

— Хватит, Моррис, — сказал офицер Блейк.

Отец больше не удостоил Энгдаля вниманием и спросил у полицейского, что случилось.

Тот пожал плечами.

— Двое напились, началась перебранка. Это как бросить спичку в бензин.

— Я не напивался. — Энгдаль скрючился на краю длинной металлической скамьи и уставился в пол с таким видом, словно прикидывал — не проблеваться ли?

— Ему недостаточно лет, чтобы пить в баре, Клив, — заметил отец.

— Я поговорю об этом у Рози, — ответил полицейский.

За боковой дверью спустили воду в унитазе.

— Сильно им досталось? — спросил отец.

— В основном Моррису. Счеты сводили на автостоянке.

Боковая дверь открылась, и из нее, застегивая на ходу ширинку, вышел мужчина.

— Дойл, я тут рассказываю, как ты задержал Энгдаля и Гаса.

Вошедший сел и положил ноги на стол. Он не был одет в униформу, но по его уверенному виду я понял, что он тоже полицейский.

— Я был не при исполнении, завернул к Рози. Вижу — схлестнулись. Когда они вышли на улицу, я решил, что вечеринку пора заканчивать.

— Можно я заберу Гаса домой? — обратился отец к офицеру Блейку.

— Конечно. Он в задней комнате. — Полицейский полез в ящик стола за ключами. — Страшно жаль маленького Коула. Слышал, вчера вы почти весь день провели с его родными.

— Да, — отозвался отец.

— Должен признать, у меня работа поприятнее, чем у вас.

— Знаете, удивляет меня все это, — сказал тот, что в штатском, по фамилии Дойл. — Я сотни раз видел этого мальчишку на путях. Наверное, ему нравились поезда. Не понимаю, как он погиб.

— Ты о чем? — удивился Блейк.

— Я говорил с Джимом Гантом, он первым оказался на месте происшествия. Гант сказал, что со стороны выглядело, будто мальчишка просто сидел на путях. Даже не шевельнулся, когда подходил поезд. Очень странно, знаете ли. Он ведь не был глухим.

— Может, он был умственно отсталый, вроде Хауди-Дуди, — Энгдаль подал голос из клетки. — Не знал, как поднять задницу с рельса.

— Еще одно слово — и сам получишь по заднице, — пригрозил Дойл.

Офицер Блейк отыскал ключи и запер ящик.

— Расследование ведут?

— Насколько знаю, нет. Официально признали несчастным случаем. Нет свидетелей, чтобы утверждать обратное.

— Мальчики, вы остаетесь здесь, — сказал офицер Блейк. — А ты, Моррис, веди себя прилично.

— Ничего, если мой сын сходит у вас в туалет? — спросил отец.

— Конечно.

Полицейский отпер металлическую дверь в задней стене и провел туда отца.

Мне не хотелось в туалет, это была просто уловка, чтобы проникнуть в полицейский участок. Я опасался, что Дойл догадается об этом, но ему было все равно.

Джейк пристально уставился на Энгдаля. Взгляд, будто нож.

— Чего смотришь, отсталый?

— Он не отсталый, — сказал я.

— Ага, а у твоей сестрички нет заячьей губы и твой папаша — не долбаный слюнтяй.

Он прислонился затылком к стене и закрыл глаза.

— Что вы говорили про Бобби? — спросил я у Дойла.

Офицер был высокий, тощий и жесткий на вид, будто вяленое мясо. Он носил стрижку ежиком, и из-за жары его голова блестела от пота. Уши у него были такие же большие, как у Джейка, но Дойл относился к тому разряду людей, которых никто в здравом уме не посмел бы назвать Хауди-Дуди.

— Ты его знал? — спросил он.

— Да.

— Милый был мальчонка, правда? Но медлительный.

— Такой медлительный, что не успел уступить дорогу поезду, — сказал Энгдаль.

— Заткнись, Энгдаль. — Дойл снова обратился ко мне. — Ты играешь на путях?

— Нет, — соврал я.

— А ты? — Он взглянул на Джейка.

— Нет, — ответил я за него.

— Хорошо, если так. Там околачиваются бродяги. Они не любят порядочных людей из Нью-Бремена. Если кто-нибудь из них будет к тебе приставать, сразу иди сюда и скажи мне. Спросишь офицера Дойла.

— Думаете, с Бобби случилось что-нибудь такое?!

Меня точно громом поразило. Прежде я и подумать не мог, что его гибель не была несчастным случаем. Но ведь я не был полицейским вроде офицера Дойла.

Он принялся щелкать костяшками пальцев.

— Я просто говорю, чтобы ты остерегался парней, которые шляются вдоль железной дороги. Понял?

— Да, сэр.

— Если не будешь остерегаться, тебя утащат гоблины, — не унимался Энгдаль. — Они любят нежное мясцо вроде тебя и Отсталого.

Дойл поднялся, подошел к решетке и кивком подозвал Морриса Энгдаля. Тот словно прирос к скамейке и весь вжался в стену.

— Так я и думал, — сказал Дойл.

Металлическая дверь отворилась, и вошел офицер Блейк, а следом за ним отец, поддерживавший Гаса. Тот брел, спотыкаясь, и выглядел пьянее, чем Энгдаль, но синяков на нем не было.

— Вы его что, отпускаете? — возмутился Энгдаль. — Это охренеть как несправедливо!

— Я позвонил твоему отцу, — ответил полицейский. — Он сказал, что ночь в участке пойдет тебе на пользу. С ним и разбирайся.

— Подержи дверь, Фрэнк, — попросил отец, а потом снова обратился к полицейскому. — Спасибо, Клив. Я твой должник.

— У нас тут все по-простому. А ты, Гас, будь поосторожнее. Начальство из-за тебя дошло до ручки.

Гас расплылся в пьяной улыбке.

— Если главный захочет со мной поговорить, передайте ему, что я буду счастлив обсудить это за пивком.

Я придержал дверь, и отец выволок Гаса прочь. Я оглянулся на Морриса Энгдаля, оставшегося сидеть на железной скамье. Теперь, спустя сорок лет, я понимаю, что он был ребенок, немногим старше меня. Озлобленный и бессильный, растерянный, запертый в клетке — не в первый и не в последний раз. Вероятно, мне следовало почувствовать к нему нечто иное, чем ненависть… Я закрыл дверь.

Возле машины Гас внезапно выпрямился и повернулся к отцу.

— Спасибо, Капитан.

— Садись в машину.

— А как насчет моего мотоцикла?

— Где он?

— У Рози.

— Заберешь завтра, когда протрезвеешь. Садись в машину.

Гас слегка шатнулся и взглянул на луну. В ее бледном свете лицо его казалось бескровным.

— Зачем он это делает, Капитан?

— Кто?

— Бог. Зачем он забирает самых хороших?

— Он всех нас забирает в конце концов, Гас.

— Но ребенка?

— Из-за этого и вышла драка? Из-за Бобби Коула?

— Энгдаль назвал его умственно отсталым, капитан. Сказал, что для него лучше было умереть. Ну я и не вытерпел. — Гас растерянно мотнул головой. — Ну так почему, Капитан?

— Не знаю, Гас.

— Разве это не твоя работа? Знать, почему происходит вся эта хрень? — Гас казался раздосадованным. Немного помолчав, он вдруг спросил:

— Что это значит, смерть?

— Это значит, ему больше не придется пе-пе-переживать, что над ним по-по-потешаются, — отозвался Джейк.

Гас пристально взглянул на Джейка и моргнул.

— Может быть, ты и прав. Может быть, это объяснение. Как думаешь, Капитан?

— Может быть.

Гас удовлетворенно кивнул, нагнулся, чтобы залезть на заднее сидение машины, но вдруг замер. Послышались жуткие рвотные звуки.

— Ну, Гас! Всю обивку уделал, — сказал отец.

Гас выпрямился, вытащил из брюк заправленную рубашку и утер губы ее низом.

— Извини, Капитан. Не заметил, что оно на подходе.

— Садись вперед. — Отец повернулся ко мне:

— Фрэнк, вам с Джейком придется идти домой пешком. Вы не возражаете?

— Нет, сэр. Мы справимся. Только можно мы возьмем монтировку? На всякий случай…

Нью-Бремен отнюдь не являлся таким городом, в котором непременно нужно было брать с собой монтировку на всякий случай, но я кивнул на Джейка, который немного побледнел, явно не обрадованный перспективой возвращаться домой пешком сквозь всю эту темень, и отец все понял. Он открыл багажник и подал мне увесистую железяку.

— Не задерживайтесь, — сказал он, садясь за руль. — Если захочешь блевать, Гас, блюй в окошко. Понял?

— Так точно, капитан.

Гас бодро улыбнулся, помахал нам рукой, и они уехали.

Мы стояли на пустынной площади. Полицейский участок был единственным освещенным зданием, все остальные были различимы только благодаря луне. На другой стороне площади часы на здании суда пробили четыре.

— Через час рассветет, — констатировал я.

— Не хочу идти домой пешком, — сказал Джейк. — Я устал.

— Ну и оставайся тут.

Я двинулся с места. Помедлив, Джейк поплелся за мной.

Но я не пошел домой. Точнее, пошел не прямо домой.

— Ты куда? — спросил Джейк когда я свернул на Сэндстоун-стрит.

— Увидишь.

— Я хочу домой!

— Ладно, иди.

— Я не хочу один.

— Тогда пойдем со мной. Клянусь, тебе понравится.

— Что там будет?

— Увидишь.

На углу Уолнат-стрит и Мэйн-стрит находился бар с вывеской «У Рози». На парковке стоял 53-й «индиан-чиф» с коляской — мотоцикл Гаса, и один автомобиль — черный «форд» с нарисованным на бортах пламенем. Я подошел поближе к этой красоте, восхищенно провел рукой по переднему крылу, и по черной эмали скользнула серебряная змейка лунного света. Втянув полную грудь воздуха, я взмахнул монтировкой и вдребезги разбил переднюю фару.

— Что ты делаешь! — ахнул Джейк.

Я подошел к другой фаре, и снова безмолвие ночи нарушил звон битого стекла.

— Вот. — Я протянул монтировку брату. — Задние фары твои.

— Нет!

— Этот парень назвал тебя умственно отсталым. Тебя и Бобби Коула. А еще сказал, что у Ариэли заячья губа и что наш папа — слюнтяй. Неужели ты не хочешь долбануть по его машине?

— Нет. — Он взглянул на меня, потом на монтировку, потом на машину. — Ну или…

Я подал Джейку чудесное орудие возмездия. Он подошел к великолепной тачке Морриса Энгдаля сзади, взглянул на меня, ища ободрения, размахнулся и… промазал, грохнув по металлу. Монтировка выпала из его рук.

— Черт побери! — возмутился я. — Ну и тупица!

— Дай еще попробую.

Я подобрал монтировку и подал ему. На этот раз все получилось, и Джейк ловко отпрыгнул, увернувшись от брызнувших в стороны осколков красного стекла.

— Можно я и другую разобью? — умоляюще попросил он.

Когда все было кончено, мы чуть отошли назад, любуясь своей работой. Вдруг в доме напротив скрипнула дверь, и какой-то парень закричал:

— Эй, что тут творится?!

Мы рванули по Сэндстоун-стрит, потом вниз по Мэйн-стрит в сторону Тайлер-стрит и остановились только, добравшись до Равнин.

Джейк согнулся и судорожно прижал руку к груди.

— Живот надорвал, — выдохнул он.

У меня тоже перехватывало дыхание. Я обнял брата.

— Ты был великолепен! Настоящий Микки Мэнтл.

— По-твоему, у нас будут неприятности?

— Какая разница? Разве тебе не понравилось?

— Очень понравилось, — признался Джейк.

«Паккард» стоял на парковке рядом с церковью, через дорогу от нашего дома. Над боковым входом в церковь горел свет. Решив, что папа еще укладывает Гаса в кровать, я положил монтировку в багажник «паккарда», и мы вошли в дверь, за которой находилась лестница, ведущая в церковный подвал. У Гаса там была комната возле котельной.

Гас не состоял с нами в кровном родстве, но каким-то странным образом сделался членом нашей семьи. Они вместе с отцом сражались на Второй мировой, и это испытание, как говорил отец, сблизило их сильнее, чем братьев. Они постоянно общались, но, когда папа рассказывал нам о своем старом друге, в основном все сводилось к пространному перечню его промахов и ошибок. Однажды, когда мы только переехали в Нью-Бремен, Гас появился у нас на пороге, поддатый и безработный. Все его имущество умещалось в узел, лежавший в коляске мотоцикла. Мой отец приютил его, нашел ему жилье и работу, и с тех пор Гас всегда был с нами. Он стал источником, хотя и не единственным, больших разногласий между моими родителями. Нам с Джейком он чрезвычайно нравился. Возможно, потому, что Гас разговаривал с нами так, будто мы были не просто дети. Или потому, что имел он немного, большего не хотел и виду не подавал, что обеспокоен своими стесненными обстоятельствами. А может быть, потому, что иногда напивался в хлам и попадал в переделки, из которых его, разумеется, вызволял отец. Поэтому мы видели в нем, скорее, непутевого старшего брата, нежели взрослого.

Комната в церковном подвале была небольшая. Кровать, комод, прикроватная тумбочка с лампой, зеркало, приземистый шкафчик с тремя полками, заставленными книгами. На цементный пол Гас постелил красный коврик, немного расцветивший простую обстановку. Окно находилось на уровне земли, и света сквозь него проникало мало. На другой стороне подвала была небольшая туалетная комната, которую оборудовали папа с Гасом. Там мы их и обнаружили. Гас блевал, опустившись на колени перед унитазом, а отец стоял позади и терпеливо ожидал. Мы с Джейком замерли чуть поодаль, посередине подвала, под лампочкой. Кажется, отец нас не заметил.

— Все буэкает да буэкает, — шепнул я брату.

— Буэкает?

— Ну знаешь: «Бу-э!» — сказал я и издал звук, как будто меня тошнит.

— Так точно, Капитан! — С некоторым затруднением Гас поднялся, и отец подал ему влажную тряпку утереть лицо.

Отец спустил воду и отвел Гаса в комнату. Помог ему снять испачканные брюки и рубашку. Гас в трусах и майке лёг на кровать. В подвале было холоднее, чем на улице, и отец укрыл друга одеялом.

— Спасибо, Капитан, — пробормотал Гас, и его осоловелые глаза закрылись.

— Спи давай.

И тут Гас сказал такое, чего я от него никогда раньше не слышал.

— Капитан, ты все такой же сукин сын. И всегда так будет.

— Я знаю, Гас.

— Все они умерли из-за тебя. И всегда так будет.

— Спи.

Гас почти сразу захрапел. Отец обернулся и увидел нас.

— Идите спать, — сказал он. — Я останусь и немного помолюсь.

— Вся машина заблевана, — напомнил я. — Мама будет в ярости.

— Я разберусь.

Отец поднялся в храм. Мы с Джейком вышли в боковую дверь. Мне по-прежнему не хотелось отправляться в постель, и я сел на церковное крыльцо. Джейк сел рядом, устало привалившись ко мне.

— О чем это Гас? — спросил он. — Папа их всех убил. Что он имел в виду?

Я тоже думал об этом.

— Не знаю.

На деревьях защебетали птицы. В небе над холмами, обступавшими долину реки Миннесоты, я заметил тонкую багровую полоску — приближался рассвет. А еще знакомую фигуру, отделившуюся на другой стороне улицы от кустов сирени, окружавших наш дом. Моя старшая сестра прокралась по газону и скользнула в заднюю дверь. Ох уж эти ночные тайны!

Я сидел на пороге отцовской церкви и размышлял, как сильно люблю темноту. Этот сладкий привкус разыгравшегося воображения, это приятное жжение, охватывающее мою совесть… Я грешник, в этом я не сомневался. Но я не одинок. И ночь — наша сообщница.

— Джейк? — позвал я. Но брат не ответил. Он спал.

Отец молился долго. Ложиться спать ему было уже поздно, а готовить завтрак — еще рано. Он был человеком, у которого один сын заикался, другой, похоже, собирался стать малолетним преступником, дочка с заячьей губой по ночам шастала бог знает где, а жена негодовала из-за его профессиональных обязанностей.

Но я знал, что молился он не за себя и не за кого-нибудь из нас. Скорее, за родителей Бобби Коула. И за Гаса. И, возможно, за говнюка по имени Моррис Энгдаль. Молился о их здравии. Молился, думается мне, о страшной милости Божьей.

2

Она закуталась в белый махровый халат, а ноги остались босыми. На столе стояла чашка черного кофе. К чашке она прислонила какую-то брошюру. В правой руке она держала авторучку. На красной пластиковой столешнице лежал раскрытый стенографический блокнот. Рядом в керамической пепельнице, на которой золотом были вытиснены четыре президента с горы Рашмор, дымилась наполовину выкуренная сигарета. Время от времени она откладывала ручку и задумчиво затягивалась, медленно выпуская облачко дыма, повисавшее над кухонным столом.

— Нервозный, словно незапертый ставень в бурю, — произнесла она. Поразмыслила над этими словами, наблюдая, как дым постепенно рассеивается. Удовлетворенная, взяла ручку и записала их в блокнот.

Это было в ту пору, когда моя мать влюбилась в творчество Эйн Рэнд и решила, что тоже станет всемирно известной писательницей. Она собиралась отправить заявку в школу литературного мастерства в Нью-Йорке и пройти тест, который подтвердит, что она обладает всеми необходимыми для писателя качествами.

Джейк ел сахарные хлопья и наблюдал, как игрушечный водолаз, которого он обнаружил в коробке с сухим завтраком, медленно погружается в стакан с водой. Мгновение спустя водолаза выбросило на поверхность воздушным пузырем, образовавшимся от пищевой соды, которую Джейк насыпал в полый ранец у него на спине. Я ел тост с арахисовым маслом и виноградным желе. Масло это я ненавидел, но оно продавалось со скидкой, поэтому мать отклонила все мои протесты.

— Кот крался по полу, словно… — сказала мать. Взяла сигарету и глубоко затянулась.

— Словно наемный убийца, выслеживающий жертву.

— Заканчивай завтрак, Фрэнки.

— Словно грабитель за деньгами, — сказал Джейк, не сводя глаз с водолаза в стакане.

— Спасибо, я не нуждаюсь в помощи.

Она подумала еще мгновение и что-то записала в блокноте. Я перегнулся через стол и увидел, что она записала. «Любовь, проникающая в сердце».

Вошел отец. На нем был хороший черный костюм, белая рубашка и синий галстук.

— Служба в двенадцать, Рут.

— Я буду готова, Натан, — ответила она, не поднимая глаз от своей брошюры.

— Народ начнет собираться гораздо раньше, Рут.

— Я уже бывала на похоронах, Натан.

— Ребята, поторопитесь.

— Они знают, что делать, Натан.

Отец мгновение постоял, уставившись матери в затылок, а потом вышел на улицу. Как только дверь за ним захлопнулась, мать закрыла блокнот, потушила сигарету и сказала:

— Две минуты — и завтрак заканчивается.

Через час она спустилась по лестнице, одетая в черное платье и черную шляпку с черной вуалью, обутая в черные туфельки. Пахло от нее тальковой присыпкой. Мы с Джейком, уже наряженные для похода в церковь, смотрели по телевизору повтор «Дерзкого дула». Мать была прекрасна. Это знали даже мы, ее несмышленые сыновья. Люди всегда говорили, что она могла бы стать кинозвездой. Что она прелестна, как Рита Хейворт.

— Я в церковь. Вы подходите через полчаса. Фрэнки, проследи, чтобы вы оба пришли чистыми.

Мы надели наши единственные костюмы. Я повязал галстуки себе и Джейку. Мы умылись, намочили и зализали волосы. В общем, выглядели представительно.

Как только она ушла, я сказал:

— Ты остаешься здесь.

— А ты куда? — спросил Джейк.

— Неважно. Просто ты остаешься.

Я вышел через заднюю дверь. Позади нашего дома была маленькая лужайка. Когда мы сюда въехали, на ней паслись две лошади. Лошадей увели, но здесь по-прежнему рос бурьян, сквозь который кое-где пробивались дикие маргаритки и луговой клевер. Дальше, за деревянным забором стоял дом, старое желтое строение, окруженное ивами. Я прокрался сквозь бурьян. Словно наемный убийца, выслеживающий жертву. Приблизился к серому забору, кое-как сколоченному из кривых досок, которые наотрез отказывались друг с другом смыкаться, и приник глазом к одной из щелей.

Дом принадлежал Эйвису и Эдне Суини. Эйвис работал на элеваторе на окраине Равнин. Он был худой, словно зубочистка, с большим кадыком. Эдна была блондинка с огромной грудью, похожей на нос авианосца. У Суини был миленький дворик с множеством цветов, за которыми ухаживала Эдна. Для работы она надевала тесные шорты и маечку, с трудом вмещавшую ее груди. Не помню, как именно открылись мне прелести Эдны Суини, но тем летом я провел много времени, прильнув глазом к щели в заборе и наблюдая, как она, вот так одетая, склонялась над клумбой.

В то утро Эдна Суини не возилась с цветами, зато устроила стирку. На веревке, помимо прочего, висели огромные лифчики и кружевное белье, принадлежавшее явно не Эйвису. Я не слышал, как сзади подошел Джейк. Почувствовав на плече его руку, я подскочил.

— Господи, — сказал я.

— Поминаешь Господа всуе.

— Что ты здесь делаешь?

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего, — Я схватил его и попытался развернуть лицом к нашему дому. — Пошли.

Он стряхнул мою руку и приложился глазом к забору.

— Черт побери, Джейк.

— Не чертыхайся. На что ты пялишься?

— Ни на что.

— Ты пялишься на ее белье.

— Ладно, я пялюсь на ее белье. Ты тоже пялишься на ее белье.

Он слегка повернул голову, чтобы лучше было видно.

— Пошли. — Я с силой дернул его за рукав. Джейк не шевельнулся, но шов на плече его пиджака лопнул с душераздирающим треском. — О, Господи…

Джейк выпрямился.

— Поминаешь…

— Я знаю, что я сказал. Дай посмотреть.

Я развернул его и оглядел, оценивая нанесенный ущерб. По правде говоря, обстоятельства этого происшествия объяснить было трудновато. Поэтому говорить правду — не резон. Но удастся ли соврать, зависело от Джейка, вот в чем вся проблема. Даже если я заставлю его поддакивать какому-нибудь дурацкому рассказу, он будет жутко заикаться и мямлить, так что наша вина быстро вскроется.

Джейк вытянул шею, чтобы лучше разглядеть прореху.

— У нас будут не-не-неприятности.

— Не будут. Скорей.

Я кинулся бегом по лужайке через бурьян, дикие маргаритки и луговой клевер, Джейк за мной. Мы влетели в заднюю дверь и поднялись в родительскую спальню. Я достал из шкафа мамину шкатулку со швейными принадлежностями, выбрал моток коричневых ниток. Обкусил длинную нитку и вдел в иголку.

— Давай пиджак, — сказал я и принялся за работу.

Я был бойскаутом, но не слишком хорошим. Сама идея, что надо быть порядочным и добросовестным, бережливым и смелым, чистоплотным и благочестивым, мне нравилась, однако прилагать усилия для поддержания столь высоких добродетелей мне не особо хотелось. Но кое-чему стоящему я все-таки выучился. Например, необходимому для скаута умению ставить заплаты. С иголкой средней толщины я управлялся вполне сносно. Я наскоро заштопал прореху, и, если не вглядываться, было почти незаметно.

— Вот, — сказал я и подал пиджак Джейку.

Джейк скептически оглядел пиджак, надел его и просунул палец в просвет между стежками.

— Все равно по-по-порвано.

— Все будет хорошо, если туда постоянно не тыкать.

Я поставил мамину шкатулку со швейными принадлежностями обратно в шкаф и взглянул на часы на прикроватной тумбочке.

— Надо поторапливаться. Служба вот-вот начнется.

В мае моей сестре Ариэли исполнилось восемнадцать, в июне она окончила нью-бременскую среднюю школу, а осенью планировала поступать в Джуллиард. Когда мы с Джейком вошли в церковь, она сидела за органом и играла что-то прекрасное и скорбное — похоже, Генделя. На скамьях уже было полно народу. Мы знали почти всех — члены общины, друзья семьи, соседи. Многие, регулярно приходившие в церковь к моему отцу, не были членами общины. Не были даже методистами. Они приходили, потому что другой церкви на Равнинах не было. Мы с Джейком устроились на дальней скамье. Мать сидела прямо возле того места, где обычно размещался хор. Поверх черного платья на ней была красная атласная мантия. Она внимала игре Ариэли и рассматривала витраж в западном окне с таким же отрешенным видом, с каким, бывало, сидела за кухонным столом, призывая вдохновение. В игре Ариэли было что-то помимо музыки. По сей день, слушая некоторые пьесы, я представляю себе, как пальцы моей сестры творят дивную музыку — подобно тому, как Бог творил крылья бабочек.

Перед алтарной оградой стоял гроб, усыпанный цветами. В церкви пахло лилиями. В первом ряду сидели родители Бобби. Они были немолодыми людьми — Бобби поздно появился в их жизни. Я видел, какой любовью и нежностью они его окружали. Теперь они сидели рядом, положив руки на колени, и потерянно смотрели поверх гроба на золоченый крест над алтарем.

Моего отца нигде не было видно.

Джейк наклонился ко мне.

— Он тут?

Я понял, о ком он.

— Да.

Пока не погиб Бобби, я не особо задумывался о смерти. Но когда я представил, как он лежит в этом гробике, меня охватило замешательство. В небесный рай я не верил, поэтому вопрос, что стало с Бобби Коулом, озадачивал меня и пугал.

В церковь вошел Гас. По нетвердой поступи было ясно, что он пьян. Одет он был в свой лучший наряд — черный костюм из секонд-хенда. Галстук был повязан криво, рыжие волосы на затылке стояли торчком. Он сел на скамью по другую сторону прохода и, кажется, не заметил нас с Джейком. Он уставился на гроб Бобби, и я слышал, как его легкие всасывают воздух, будто кузнечные меха.

Наконец-таки появился отец. Он вышел из своего кабинета, одетый в черную мантию и белую столу. Отец был статный мужчина и в пастырском облачении выглядел впечатляюще. Проходя мимо четы Коулов, он остановился и поговорил с ними вполголоса, а потом встал за кафедру.

Ариэль закончила пьесу. Мать поднялась. Ариэль снова положила руки на клавиатуру, собралась с мыслями и заиграла. Мать закрыла глаза и приготовилась петь.

Когда она пела, я почти что веровал в небесный рай. Кроме прекрасного голоса было в ее пении еще что-то, трогавшее до глубины души. Да, пела она так, что, стоило ей захотеть, — заплакал бы и деревянный столб. Или люди стали бы смеяться и плясать, влюбляться и уходить на войну. Перед тем, как она запела, тишину в церкви нарушал лишь ветерок, шелестевший в открытых дверях. Коулы сами выбрали, какое песнопение будет звучать во время службы. Выбор был странноватый и исходил, вероятно, от миссис Коул, чьи предки были из южного Миссури. Она попросила, чтобы моя мать спела спиричуэл «Колесница небесная».

Наконец мать запела, и то была истинная отрада. Она пела медленно и выразительно, донося самую суть этого великолепного спиричуэла и словно бы возвещая о небесном рае, и лицо ее было спокойным и умиротворенным. Я закрыл глаза, и ее голос осушил мои слезы, обогрел мое сердце и убедил меня, что Бобби Коул возвращается домой. Я почти порадовался за него, милого мальчика. Больше ему не придется беспокоиться о постижении мира, который все равно остался бы для него непонятным. Не придется сносить злые насмешки. Не придется думать о том, каким человеком он вырастет и что станет с ним, когда его престарелые родители больше не смогут его защищать и опекать. Пение моей матери уверило меня, что Бог забрал Бобби Коула из лучших побуждений.

А когда она умолкла, шелест ветерка в дверном проеме был подобен вздохам ангелов, исполненных благодати.

Стоя за кафедрой, отец прочел отрывок из Писания. Прежде чем произнести проповедь, он спустился по ступенькам, прошел сквозь дверцу в алтарной ограде и наконец встал возле гроба. По правде, я не слышал многого из того, что он говорил. Отчасти потому, что душу мою переполняло мамино пение, а голова была слишком забита размышлениями о смерти. А отчасти потому, что отцовскую проповедь я слышал тысячу раз. Люди говорили, что он хороший проповедник, хотя и не такой пламенный, как хотелось бы некоторым из его паствы. Он говорил рассудительно и бесстрастно. Отец был человеком идеи, но никогда не пытался принудить людей к вере при помощи чрезмерного красноречия или актерства.

Когда он закончил, в церкви наступила тишина. Ветерок, влетевший сквозь открытые двери, дохнул прохладой, а цветы возле гроба шелохнулись, как будто мимо кто-то прошел.

И тогда поднялся Гас.

Он подошел к гробу Бобби и положил руку на полированное дерево. Если мой отец и удивился или встревожился, то виду не подал.

— Гас, ты хочешь что-то сказать? — спросил он.

Гас погладил гроб, словно собаку. Я увидел, как дрожит его тело, и понял, что он плачет. Кто-то из собравшихся кашлянул. Это прозвучало фальшиво, как будто для того, чтобы нарушить важность момента. Гас повернулся лицом к присутствующим и заговорил.

— Бобби изредка помогал мне на кладбище. Он любил тишину. Любил траву и цветы. Для меня и для вас он был всего лишь пустомеля, но он шептался с надгробными камнями, как будто делился тайной с людьми, которые там похоронены. У Бобби была тайна. Знаете, какая? Сделать его счастливым ничего не стоило. Вот какая. Он держал счастье в руке, как будто… Ну не знаю, как будто просто травинку из земли выдернул. И всю свою короткую жизнь он только и делал, что предлагал это счастье каждому, кто ему улыбался. Лишь одного хотел он от меня. От вас. От каждого. Улыбки.

Он оглянулся на гроб, и гнев изрезал его лицо внезапными морщинами.

— А что предлагали ему люди? Они потешались над ним. Вроде бы христиане, а говорили ему такие обидные вещи, будто камнями забрасывали. Надеюсь, ты прав, капитан, и там, наверху, Бобби сидит на руках у Бога, потому что тут, внизу, он был просто милый ребенок, которого пинали под зад. Я буду по нему скучать. Я буду по нему скучать, как скучал бы по дроздам, если бы они никогда не прилетали обратно.

Его лицо расплылось от слез. Я тоже плакал. Черт возьми, да все плакали. Мой отец сохранил самообладание, и когда Гас вернулся на свою скамью, спросил:

— Кто-нибудь еще хочет высказаться?

Я подумал было подняться. Подумал было рассказать им, как Бобби в первом классе сидел на задней парте. Учительница им особо не занималась. Она давала ему кусок глины, и он коротал время, раскатывая на столе колбаски и укладывая их рядами. Время от времени он поднимал голову, пока остальные вслух твердили алфавит и складывали два плюс два, и его близорукие глаза за толстыми стеклами в золотой оправе выглядели довольными. Я подумал было рассказать им, что и я считал Бобби никчемным, но я ошибался, а Гас был прав. Бобби обладал талантом, и этим талантом была его простота. Мир для Бобби Коула был местом, которое он принимал как есть, не нуждаясь в его постижении. А я вечно докапывался до сути, и меня переполняли смущение и страх.

Я не поднялся. Ничего не сказал. Как и все остальные, я тупо сидел, пока мой отец не вознес заключительную молитву, пока Ариэль не заиграла заключительное песнопение, пока моя мать не поднялась в своей красной атласной мантии и не возвестила о завершении всего этого.

А потом я услышал, как возле открытой церковной двери затарахтел мотор черного катафалка. Все встали, чтобы проводить Бобби до ямы, которую Гас уже вырыл для него на кладбище.

3

— В этой смерти есть что-то подозрительное, — сказал Дойл.

Была суббота, следующий день после похорон Бобби Коула. Мы с Джейком целое утро провозились во дворе у деда. Косили, стригли, орудовали граблями. В то лето мы каждую субботу занимались такой поденщиной. У деда был огромный домище на Высотах, а при нем двор — прекрасное зеленое море пышной травы. Дед занимался недвижимостью и считал, что внешний облик его собственного имущества скажет о нем не меньше, чем любая реклама, которую он разместит на придорожном щите. Платил он хорошо, но следил за каждым нашим движением. К тому времени, когда работа была выполнена, я обычно понимал, что этих денег недостаточно.

Покончив с делами, разгоряченные, потные и облепленные обрезками травы, мы прямиком направлялись в аптеку Хальдерсона, к автомату с газировкой, и вдоволь надувались имбирным пивом из холодной кружки.

В глубине аптеки был открытый проход в кладовую. Чаще всего дверной проем закрывала занавеска, но в тот день она не была задернута. В желтом свете лампочки без абажура, свисавшей с потолка подсобки, я увидел трех мужчин, сидевших на ящиках. Двое что-то пили из коричневых бутылок — наверное, пиво. Тот, который не пил, был мистер Хальдерсон, другой былГас, а третий — тот полицейский в штатском, которого мы видели в участке, Дойл. Говорил Дойл.

— Конечно, ребенок был медлительный. Но не глухой. Он бы услышал приближение поезда.

— Может быть, он заснул? — предположил Хальдерсон.

— На рельсах? Это все равно, что на гвоздях, будто какой-нибудь шейх.

— Факир, — поправил Гас.

— Чего?

— Так делают не шейхи, а факиры.

— Какая разница.

Дойл шумно присосался к бутылке.

— Я только хочу сказать, что в смерти этого ребенка много непонятного. На этих путях я задерживал кучу бродяг. Парней, от которых любая мать откажется. Вы не представляете, что творится у них в голове.

— Но ведь не все они такие, — сказал Хальдерсон.

— Достаточно встретить одного неправильного человека в неправильном месте в неправильное время. Этот мальчишка был такой простак — легкая добыча.

— Ты правда так считаешь? — спросил Гас.

— За годы, пока я ношу форму, я навидался такого, что тебя бы наизнанку вывернуло, — сказал Дойл. Он поднес было бутылку к губам, как вдруг заметил возле автомата нас с Джейком, явно подслушивающих. Он опустил бутылку и поманил нас к себе. — Идите-ка сюда, вы двое.

Джейк посмотрел на меня. Ему меньше всего хотелось присоединяться к этим людям. Я же ничуть не возражал против участия в закулисных разговорах и соскользнул со стула. Джейк нехотя последовал за мной.

— Вы дети проповедника?

— Да, сэр.

— Вы когда-нибудь играли на железнодорожных путях?

Этот же вопрос он задавал несколько дней назад в полицейском участке. Возможно, задать этот вопрос снова его заставили две опорожненные пивные бутылки, или он забыл, что уже задавал этот вопрос, или забыл, что я ответил, когда он задавал этот вопрос, или это был такой полицейский приемчик — раз за разом задавать один и тот же вопрос, чтобы посмотреть, удастся ли смутить испытуемого. Меня смутить не удалось.

— Нет, — соврал я. Как и раньше.

Лоб у него напоминал широкий выступ гладкой скалы. Глубоко посаженные глаза переместились на Джейка.

— А ты?

Джейк не ответил.

— Ну, малец?

Джейк скривил губы и попытался ответить.

— Давай, выкладывай.

— Он заикается, — сказал Гас.

— Я вижу, — резко оборвал Дойл. — Скажи правду, малец.

Дойл, похоже, до смерти перепугал Джейка. Наблюдать за братом было мучительно. Он наморщил лицо и смотрел на Дойла исподлобья, мрачно и угрюмо. Наконец Дойл не выдержал и свирепо мотнул головой.

— Ладно, хорошо.

Я ненавидел этого человека. За то, что он обрек Джейка на пытку — и не добился никакого результата.

— Отец не разрешает им играть на путях, — сказал Гас.

— Думаешь, они туда не ходят?

Дойл метнул в меня взгляд, в котором таилось нечто заговорщическое, как будто он меня знал и не вполне осуждал за то, что было ему известно. Как будто мы отчасти были братьями.

Я сделал шаг назад, с каждой минутой все сильнее ненавидя этого человека.

— Нам можно идти?

— Да.

Дойл отпустил нас, будто двух подозреваемых, которых он решил пока не забирать под стражу.

Я обхватил рукой Джейка, сердито смотревшего в пол, и развернул назад. Мы ушли от этих людей. Ушли от Дойла, гадко усмехнувшегося нам вслед.

На улице стоял зной. Солнце сбрасывало жару вниз, а тротуары накапливали ее и припекали подошвы наших кроссовок. Битум, заполнявший трещины в асфальте, превратился в черную размазню, и мы внимательно смотрели под ноги. Мы миновали парикмахерскую «Бон-Тон», сквозь открытую дверь которой разносились спокойные мужские голоса и запах масла для волос. Миновали банк, который в тридцатые годы обнесли Красавчик Флойд и ребята Мамаши Баркер и который уже давно был предметом моих смелых мечтаний. Миновали магазин за магазином, пустовавшие среди дремоты того жаркого дня на исходе июня. Мы держались в тени навесов и не разговаривали, Джейк смотрел в тротуар и тяжело дышал от раздражения.

Магазины остались позади, мы шагали по Мэйн-стрит в направлении Тайлер-стрит. Дома на холмах были старые, многие в викторианском стиле, и, хотя плотные шторы были завешены от жары, время от времени из прохладного полумрака до нас доносились звуки трансляции волейбольного матча. Свернув на Тайлер-стрит, мы направились к Равнинам. Я чувствовал, как злость в Джейке раскаляется, словно асфальт у нас под ногами.

— Забудь о нем, — сказал я. — Он говнюк.

— Не го-го-говори этого.

— Но ведь он такой и есть.

— Не го-го-вори этого слова.

— Говнюк?

Джейк метнул в меня убийственный взгляд.

— Не позволяй ему давить на тебя. Он никто.

— Никто не бывает ни-ни-никем, — сказал Джейк.

— Еще как бывает! Я знаю, что говорю.

На Равнинах возле железнодорожных путей вздымались зерновые элеваторы. Высокие и белые, они соединялись мостиками и транспортерными лентами. Была какая-то суровая красота в том, как они неподвижно стояли на фоне неба, напоминая костяные изваяния. Рядом с ними пролегал подъездной путь, на котором загружались вагоны-зерновозы, но в тот день рельсы были свободны, а элеваторы пустовали. Мы прошли железнодорожный переезд на Тайлер-стрит. Джейк зашагал дальше по направлению к дому. Я остановился, развернулся вправо и последовал за своей тенью, короткой и черной, вдоль рельсов, по направлению к востоку.

— Что ты делаешь? — спросил Джейк.

— А ты как думаешь?

— Нельзя играть на путях.

— Я не играю. Просто прохаживаюсь. Ты идешь, или будешь торчать тут и реветь?

— Я не реву.

Я шагал по рельсу, будто по канату. Шагал сквозь волны зноя, среди ароматов горячего щебня, покрывавшего дорожное полотно, и креозота, которым были пропитаны шпалы.

— Но и не идешь, — сказал я.

— Иду.

— Вот и иди.

Его тень догнала мою, он зашагал по соседнему рельсу, вместе мы прошагали Равнины до самого конца и теперь, сами того не ведая, шагали по направлению ко второй смерти, произошедшей в то лето.

Долину реки Миннесота более десяти тысяч лет назад образовали водные потоки, вырвавшиеся на свободу из ледникового озера Агассис, которое покрывало часть Миннесоты, Северной Дакоты и центральной Канады и занимало площадь большую, чем весь штат Калифорния. Широкий и глубокий желоб, прорезавший местность, назывался рекой Уоррен. Теперь от этой великой реки мало что осталось. Летом местность вдоль ее берегов зеленеет соевыми бобами, кукурузой и рожью, которая волнуется от ветра, как океан. В старых лиственных рощах ветви деревьев облеплены гнездами крачек Форстера и черных крачек, больших голубых цапель и белых цапель, лысых орлов, камышевок и прочих птиц, которые здесь столь обыкновенны и многочисленны, что наполняют воздух, будто одуванчиковый пух. Протяженность реки почти четыреста миль, вода в ней коричневатого цвета, вытекает она из Лакки-Парл, Говорящего Озера, а заканчивается у Миннеаполиса и Сент-Пола.

На всем протяжении реку несколько раз пересекает железная дорога. В 1961 году тринадцатилетнему подростку казалось, будто железнодорожные пути доходят до самого горизонта, из-за которого доносятся звуки, призывающие в большой мир.

В полумиле от Равнин над рекой нависала длинная эстакада. У края железнодорожной насыпи были заросли дикой ржи, ежевики и чертополоха. С этой эстакады иногда удили рыбу, хотя это было довольно опасно. Именно здесь погиб Бобби Коул.

Я остановился.

— Что ты хочешь сделать? — спросил Джейк.

— Не знаю.

Честно говоря, я искал подтверждения одной догадки, которая раньше не приходила мне в голову. Бобби Коул рыбалкой не увлекался, поэтому, насколько я мог судить, он пришел сюда поесть спелой ежевики или посидеть на эстакаде, понаблюдать за рекой и повысматривать карпов, сомов и щук, которые иногда проплывали у самой поверхности. Я занимался здесь именно этим, и Джейк тоже, когда приходил вместе со мной. А еще мы кидали в реку веточку и пуляли в нее щебенкой, набранной между шпалами. Однако офицер Дойл предположил, что с Бобби приключилось что-то пострашнее, чем просто трагическая случайность, когда мальчуган чересчур замечтался и не услышал, как с грохотом надвигается смерть. Это заставило меня задуматься.

— Хочешь покидаться щебенкой? — спросил Джейк.

— Нет. Молчи. Слушай.

Внизу, у реки, неподалеку от эстакады раздался треск, как будто ломался миллион маленьких косточек. Свозь кустарник продиралось какое-то крупное животное. Вдоль реки мы иногда обнаруживали лежки оленей, примятая трава подолгу хранила очертания их тел. Мы не двигались, и наши тени расположились на рельсах, точно на насесте. Из-под ивы, склонившейся над берегом в окружении камышей, появился человек, на ходу выдергивавший колючки из одежды. Мне он показался старым, потому что волосы у него были уже не черные, а тусклые, как долго ходившая в обращении пятицентовая монета. На нем были грязные штаны защитного цвета и майка, он неистово ругался из-за застрявших у него в одежде колючек. Незнакомец скрылся под насыпью в том месте, где рельсы пересекают реку. Я подкрался к эстакаде, опустился на колени и заглянул в промежуток между путями. Джейк опустился на колени рядом со мной. Прямо под нами на сухом глинистом берегу сидел тот самый человек, а возле него растянулся другой. По-видимому, он спал. Тот, который пришел из камышей, принялся шарить у спящего по карманам. Джейк дернул меня за рукав и указал в сторону путей, намекая, что нам лучше удалиться. Я помотал головой и стал наблюдать.

День стоял жаркий, однако на лежащем человеке было пальто. Грязное, из бледно-зеленой грубой ткани, залатанное и заштопанное. Сидящий запустил руку в наружный карман пальто и извлек оттуда бутылку с этикеткой, с янтарной жидкостью внутри. Он открутил крышку, принюхался к содержимому, поднес бутылку к губам и отхлебнул.

— Пойдем, — шепнул Джейк мне на ухо.

Сидящий задрал голову, чтобы поосновательнее приложиться к бутылке, и, видимо, услышал Джейка. Он наклонил голову немного набок, увидел, что мы наблюдаем за ним, и опустил бутылку.

— Он мертвый, — сказал он и кивнул на лежащего. — Мертвее некуда. Спускайтесь и посмотрите сами, ребята.

Это был не приказ, а приглашение, и я охотно его принял.

Теперь я с волнением вспоминаю тот момент. Я уже вырастил собственных детей, и когда представляю, что мой ребенок или внук вот так же спускается к незнакомому человеку, то цепенею от страха. Тогда я не считал себя легкомысленным, просто во мне взыграло любопытство, которое требовалось утолить. Не каждый же день увидишь мертвеца.

Джейк схватил меня и попытался оттащить в сторону, но я стряхнул его.

— На-на-на-надо идти, — сказал он.

— Вот сам и иди.

Я направился вниз по склону железнодорожной насыпи, к реке.

— Ф-ф-ф-Фрэнк, — сердито пробормотал Джейк.

— Иди домой, — сказал я.

Но мой брат меня не покинул. Я стал неуклюже спускаться по насыпи, Джейк ковылял следом.

Человек с бутылкой оказался индейцем. Это не было чем-то странным — в долине реки Миннесота жило много индейцев. Дакотские племена населяли этот край задолго до того, как сюда пришли белые и всеми правдами и неправдами вытеснили индейцев с их исконных земель. Дальше к западу правительство устроило резервации, но индейские семьи по-прежнему можно было встретить на всем протяжении реки.

Он поманил нас поближе и велел сесть по другую сторону от тела.

— Видали когда-нибудь мертвеца? — спросил он.

— Без счета, — ответил я.

— Да?

Пожалуй, он мне не поверил.

— Мой отец священник, — сказал я. — Он постоянно хоронит людей.

— Которые лежат в красивых ящиках с размалеванными лицами, — кивнул индеец.

— Он как будто спит, — сказал я.

— Хорошая смерть.

— Хорошая?

— Я был на войне, — сказал индеец. — На Первой мировой. На войне, каких прежде не бывало. — Он посмотрел на бутылку и отхлебнул. — Я навидался таких смертей, что и врагу не пожелаешь.

— А он как умер? — спросил я.

Индеец пожал плечами.

— Просто умер. Сидел тут, разговаривал. А потом лёг. Откинулся. Может быть, сердечный приступ. Или удар. Кто знает? Умер — и умер, вот и весь сказ.

Он отхлебнул еще.

— Как его звали?

— Как звали? Не знаю. Знаю только, как он сам себя называл. Шкипер. Как будто он был капитан дальнего плавания или кто-нибудь в этом роде. А может, и вправду был. Кто знает?

— Он был вам другом?

— Примерно таким же, как я ему.

— На вид он не слишком старый, чтобы умирать.

Индеец усмехнулся.

— Это тебе, малец, не на выборах голосовать и водительские права получать.

Он снова принялся шарить по одежде мертвеца. Из внутреннего кармана пальто он вытащил фотографию, сильно захватанную и выцветшую. Посмотрел на нее долгим взглядом, потом перевернул ее и прищурился.

— Тут сзади надпись, а я как раз потерял очки. Можешь прочесть?

— Конечно, — ответил я.

Он протянул руку над мертвым телом и подал мне фотографию. Джейк, стоявший рядом, наклонился, чтобы лучше видеть. На черно-белом снимке была запечатлена женщина с ребенком на руках, одетая в простое платье в цветочек, которое на фотографии выглядело серым. Она была симпатичная и улыбалась, позади виднелся амбар. Я перевернул фотографию и вслух прочел надпись на обороте.

«23 октября 1944. Первый день рождения Джонни. Мы скучаем по тебе и надеемся, что к Рождеству ты вернешься. Мэри».

Я вернул фотографию. Рука индейца чуть дрогнула, и я увидел, что ладонь у него грязная, а ногти выщербленные.

— Наверное, призвали служить на Вторую мировую — на войну, каких прежде не бывало. Черт побери, может, он и вправду был капитаном дальнего плавания.

Индеец отхлебнул еще, откинулся головой на насыпь, взглянул вверх на шпалы и произнес:

— Знаете, почему я люблю железную дорогу? Она всегда на месте, но всегда в движении.

— Как река, — сказал Джейк.

Я удивился, что он заговорил, притом заговорил, не заикаясь, что редко бывало с ним при посторонних. Индеец взглянул на моего брата и кивнул, как будто Джейк изрек какую-то великую мудрость.

— Как стальная река, — промолвил он. — Метко сказано, сынок, очень метко.

Джейк потупился, смущенный похвалой. Индеец протянул свою руку с грязной ладонью и выщербленными ногтями мимо мертвеца, мимо меня — и коснулся ноги Джейка. Этот панибратский жест меня напугал. Я взглянул на руку незнакомца, лежавшую на ноге у моего брата, и осознание, какая опасность кроется в этой ситуации, обожгло меня, будто огнем. Я вскочил, оттолкнул эту жуткую руку, схватил брата в охапку и поволок за собой вверх по берегу реки к железной дороге.

Индеец кричал нам вслед:

— Я ничего плохого не хотел, ребята! Совсем ничего!

Но я бежал сломя голову, тянул за собой Джейка и думал о руке этого индейца, которая в мыслях представлялась мне пауком, ползущим по ноге Джейка. Мы припустили во всю прыть и вернулись в аптеку Хальдерсона. Трое мужчин по-прежнему сидели в подсобке и пили пиво из коричневых бутылок. Когда мы ввалились вовнутрь и встали перед ними, они разом замолчали.

Гас хмуро взглянул на меня и спросил:

— В чем дело, Фрэнк?

— Мы ходили на железную дорогу, — ответил я, с трудом переводя дыхание.

Дойл глупо и самодовольно ухмыльнулся.

— Папаша не разрешает им играть на железной дороге, — сказал он.

Гас не обратил на него внимания и спокойно спросил:

— Что там с железной дорогой, Фрэнк?

Я поспешно выдал все, что переполняло меня с самой эстакады. К тому же меня подстегивали воспоминания о том, как панибратски лежала рука индейца на ноге у Джейка, и чувство вины из-за того, что я подверг опасности жизнь собственного брата.

— Там был чужой человек. Мужчина, — сказал я.

Все трое переменились в лице, и переменились одинаково жутко. Глупое самодовольство покинуло Дойла. Неспешная терпеливость Гаса улетучилась. Хальдерсон отбросил свои щепетильные манеры, и глаза его сделались похожими на винтовочные патроны. Все трое смотрели на нас, и я видел, как у них на лицах отразился и приумножился мой собственный страх. Приумножился до такой степени, что я и представить не мог. Приумножился, вероятно, потому, что взрослые — как ни болезненно было для меня это предположение — знали что-то такое, чего не знал я. Приумножился из-за выпитого ими алкоголя, а главное, из-за ответственности, которую они, взрослые, чувствовали по отношению к детям из своего круга.

— Мужчина? — Дойл поднялся, схватил меня за руку и притянул поближе к себе. Изо рта у него сильно несло пивом. — Что за мужчина? Он вас напугал, ребята?

Я не ответил.

Дойл до боли стиснул мне руку.

— Расскажи мне, сынок. Что за мужчина?

Я взглянул на Гаса в надежде, что он заметит на моем лице выражение боли. Гас явно пребывал в растерянности — из-за алкоголя, а еще из-за того, что я подорвал его доверие.

— Расскажи ему, Фрэнки, — сказал он. — Расскажи, что за мужчина.

Я ничего не говорил.

Дойл тряхнул меня. Тряхнул, будто тряпичную куклу.

— Расскажи мне, — требовал он.

— Расскажи ему, сынок, — попросил Хальдерсон.

— Расскажи ему, Фрэнк, — повторил Гас.

— Рассказывай, черт тебя побери! — заорал Дойл. — Что за мужчина?

Я глядел на них, ошарашенный их злостью, и понимал, что ничего говорить не буду.

Спас меня Джейк.

— Мертвец, — сказал он.

4

На жалованье священника мы питались просто, но сытно. Не то, чтобы кушанья были хороши; готовила мать откровенно плохо. Зато она разбиралась в продуктах и заботилась о том, чтобы еды было вдоволь. Почти каждую субботу отец готовил гамбургеры и молочные коктейли, и все это мы уплетали с картофельными чипсами. В гамбургеры мы клали салат-латук с помидорами и луком, иногда мать нарезала соломкой морковь и сельдерей. Мы с нетерпением ждали субботнего обеда, который время от времени проходил за столиком для пикника на заднем дворе.

В эту субботу все было иначе — из-за мертвеца и из-за того, что мы с Джейком о нем сообщили. Отец приехал забрать нас из полицейского участка, где мы находились вместе с Гасом. Мы ответили на вопросы окружного шерифа по фамилии Грегор, — его спешно вызвонили в город с маленькой фермы, где собирались последователи церкви Уиллоу-Крик. Он не был похож на шерифа — одет в комбинезон, волосы свалялись от соломенной пыли. С нами он держался любезно, хотя и сделал строгое внушение, что железная дорога — не место для ребячьих игр. Он напомнил нам о несчастном Бобби Коуле. Когда он говорил о гибели Бобби, в его голосе слышалась искренняя грусть. У меня возникло ощущение, будто это событие не оставило его равнодушным, и я начал проникаться к нему симпатией.

Джейк страшно заикался, и в конце концов я обо всем рассказал сам. Индейца я не упомянул. Почему, не знаю. Шериф и полицейские в участке не выпивали и выглядели людьми смышлеными, я мог не опасаться, что они учинят насилие, если пойдут его задерживать. Но и Джейк в своем заявлении, сделанном в аптечной подсобке, умолчал об индейце и таким образом солгал. Единожды произнесенная ложь приобрела отчетливую форму, как будто ее высекли из глыбы известняка. Опровергать ее значило бы возложить на плечи моего брата невыносимую ответственность, вынудив его объясняться, почему он с самого начала утаил правду. С того самого момента, когда он с такой поразительной ясностью солгал, Джейк не мог произнести ни единого слова, не запутавшись в длинном и невнятном вступлении, которое приводило в замешательство и его самого, и всех присутствующих.

Мой отец прибыл, уже зная обо всем. Он стоял рядом с Гасом, дожидаясь, пока завершится допрос, а потом проводил нас к «паккарду». Хотя папа тщательно вычистил машину, после того как Гас наблевал на заднее сидение, в ней по-прежнему сохранялся неприятный запашок, поэтому домой мы ехали с опущенными стеклами. Отец загнал машину в гараж, мы вылезли, и он сказал:

— Ребята, мне надо с вами поговорить.

Он взглянул на Гаса, тот кивнул и удалился. Мы стояли перед открытой гаражной дверью. На другой стороне улицы церковь купалась в лучах предвечернего солнца, и ее белые стены желтели, словно пыльца. Я уставился на шпиль, и маленький крестик на его верхушке казался черным клеймом на фоне неба. Я вполне понимал, что сейчас произойдет. Отец никогда нас не бил, но умел сказать такое, что мы чувствовали, будто оскорбили самого Господа Бога. Именно это предстояло нам теперь.

— Дело в том, — сказал он, — что мне нужно быть в вас уверенным. Я не могу приглядывать за вами каждый день и каждую минуту, ваша мать тоже. Нам нужно знать, что вы отдаете отчет в своих поступках и не будете делать ничего опасного.

— На железной дороге нет ничего опасного, — возразил я.

— Бобби Коул погиб на железной дороге, — сказал он.

— Бобби был исключением. Много ли детей погибло, играя на железной дороге? Да на улице гораздо опаснее! Нам с Джейком проще погибнуть, когда мы будем переходить улицу в городе.

— Я не собираюсь спорить, Фрэнк.

— Я просто говорю, что везде опасно, если не соблюдать осторожность. Мы с Джейком соблюдаем осторожность. Тот, сегодняшний покойник, появился не потому, что мы не соблюдали осторожность.

— Ладно, тогда вот какое дело. Обещайте, что если я вас о чем-нибудь попрошу, вы это исполните. Если я попрошу вас держаться подальше от железной дороги, мне нужно знать, что так оно и будет. Понятно?

— Да, сэр.

— Все дело в доверии, Фрэнк. — Он взглянул на Джейка. — Понятно?

— Да, с-с-с-сэр, — сказал Джейк.

— Тогда вот вам для начала, чтобы получше запомнили. В ближайшую неделю вы не выйдете со двора без моего или маминого разрешения. Ясно я говорю?

Учитывая обстоятельства, я рассудил, что это не самая плохая сделка, и поэтому утвердительно кивнул. Джейк последовал моему примеру.

Я подумал, что на этом все, но отец явно не собирался уходить. Он смотрел мимо нас, в потемки гаража, и молчал, как будто глубоко задумавшись. Потом развернулся и сквозь открытую гаражную дверь уставился на церковь. Он словно бы обдумывал какое-то решение.

— Мертвеца, который не лежал в гробу, я впервые увидел на поле битвы, — сказал он. — До сих пор я об этом не говорил.

Отец присел на задний бампер «паккарда», так что его глаза стали вровень с нашими.

— Я испугался, — сказал он, — но мне стало любопытно, и, хотя я знал, что это опасно, я остановился и рассмотрел мертвого солдата. Это был немец. Совсем еще мальчишка. Всего на несколько лет старше тебя, Фрэнк. А пока я стоял и смотрел на мертвого юношу, другой солдат, повидавший много сражений, остановился и сказал мне: «Ты к этому привыкнешь, сынок». Он назвал меня «сынок», хотя был моложе меня. — Отец покачал головой и глубоко вздохнул. — Он ошибся, ребята. Я к этому так и не привык.

Отец опустил руки и сложил ладони — в такой позе он иногда одиноко сидел на церковной скамье и молился.

— Я должен был пойти на войну, — сказал он. — Считал, что должен. Я думал, что более или менее знаю, на что рассчитывать. Но смерть оказалась для меня неожиданностью.

Отец по очереди посмотрел на нас. Глаза его потемнели, но при этом исполнились нежности и грусти.

— Вы увидели такое, от чего мне хотелось бы вас уберечь. Если вы хотите об этом поговорить, я слушаю.

Я взглянул на Джейка, который рассматривал грязный пол гаража. Мне многое хотелось узнать, но я прикусил язык.

Отец терпеливо ждал и никак не показывал, что наше молчание его огорчает.

— Ладно, — сказал он и поднялся. — Идемте домой. Мать, наверное, ума не приложит, куда это мы запропастились.

Мать была вне себя от волнения. Она прижала нас к груди, засуетилась и вообще разрывалась между желанием задать нам хорошую трепку и горячечной радостью по поводу нашего благополучного возвращения. Вообще она была женщиной эмоциональной и склонной к манерности, и теперь, стоя посреди кухни, она сполна излила на нас переполнявшие ее чувства. Она то наглаживала нас по головам, будто домашних животных, то брала за плечи и резко встряхивала, чтобы мы выпрямились, и наконец поцеловала в макушки. Отец отошел к раковине налить себе стакан воды, и когда мать спросила его, что произошло в полицейском участке, он сказал:

— Идите наверх, ребята. Нам с мамой нужно поговорить.

Мы поплелись к себе в спальню и улеглись в кровати, еще хранившие дневную жару.

— Почему ты не рассказал им про индейца?

Джейк немного задумался. На полу спальни он подобрал старый бейсбольный мяч и теперь, лежа в постели, подбрасывал его и ловил.

— Индеец не собирался нас обижать, — ответил он.

— Откуда ты знаешь?

— Да просто. А ты почему ничего не сказал?

— Не знаю. Решил, что незачем.

— Зря мы пошли на железную дорогу.

— Не думаю.

— Но папа сказал…

— Я знаю, что он сказал.

— Когда-нибудь ты втянешь нас в большие неприятности.

— Нечего мотаться следом за мной, как на привязи.

Джейк перестал подбрасывать мяч.

— Ты мой лучший друг, Фрэнк.

Я глядел в потолок, наблюдая за мухой с блестящим зеленым телом, ползавшей по штукатурке, и размышлял, каково это — ходить вверх тормашками. Кроме меня друзей у Джейка не было, я знал это всегда, но сейчас не нашелся, чем ответить на такое признание.

— Эй вы, сорвиголовы!

Моя сестра привалилась к дверному косяку, скрестив руки на груди и криво усмехаясь. Ариэль была миловидная девчонка. От матери ей достались каштановые волосы и нежные голубые глаза с поволокой, а от отца — спокойное и рассудительное выражение лица. Но то, что сказал о ней Моррис Энгдаль, было правдой. Она родилась с расщепленной губой, и, хотя в младенчестве ее прооперировали, шрам был виден до сих пор. Ариэль утверждала, что ее это не волнует, и когда кто-нибудь несведущий приставал к ней с расспросами, вскидывала голову и отвечала: «Это отметина, оставленная перстом ангела, который коснулся моего лица». Она говорила это столь искренне, что любые дискуссии об ее физическом недостатке обычно заканчивались, не успев начаться.

Сестра вошла в комнату, слегка пододвинула Джейка и села на его кровать.

— Ты только вернулась? — спросил я.

Ариэль работала официанткой в загородном клубе к югу от Высот.

— Да. У мамы с папой по поводу вас бурная дискуссия. Мертвец? Вы правда нашли мертвеца? Наверное, сильно перепугались.

— Нет, — ответил я. — Он выглядел, как спящий.

— Откуда вы узнали, что он мертвый?

Шериф тоже задал нам этот вопрос. Я ответил ей так же, как и ему — якобы мы подумали, не ранен ли он, а когда он не отозвался на наши оклики с эстакады, спустились узнать, что с ним такое, и сразу убедились, что он мертвый.

— Говоришь, он выглядел, как спящий? — продолжала расспрашивать она. — Вы в него потыкали, чтобы проверить это?

— Вблизи он выглядел, как мертвый, — ответил я. — По крайней мере, он не дышал.

— Вы обследовали мертвеца очень тщательно, — сказала Ариэль, глубокомысленно приложив указательный палец к шраму на губе и устремив на меня долгий задумчивый взгляд. Потом обратилась к Джейку.

— Ну а ты, Джейки? Ты испугался?

— Мы оказались там по глупости, — сказал брат, уходя от ответа.

Она усмехнулась и произнесла:

— В вашей жизни будет еще немало мест, в которых вы окажетесь по глупости. Просто не попадайтесь.

— Я видел, как прошлым вечером ты куда-то ушмыгнула, — сказал я.

Ее шутливость мгновенно испарилась, и она холодно взглянула на меня.

— Не бойся, я никому не расскажу, — подбодрил ее я.

— Мне все равно, — ответила она.

Но я понимал, что ей не все равно.

Для моих родителей Ариэль была золотым ребенком. От природы ей достались сметливый ум, непринужденное обаяние и музыкальность, ее пальцы творили на клавиатуре настоящие чудеса. Никто из нас, любивших ее, не сомневался, что ей уготованы слава и величие. Она была любимицей матери и, возможно, отца, хотя в его чувствах я не был так уверен. О своих детях он говорил очень сдержанно, это мать в страстном мелодраматическом забытьи называла Ариэль отрадой своей души. Все мы знали то, чего мать никогда не произнесла бы вслух: она надеется, что Ариэль осуществит ее собственные несбывшиеся чаяния. Возненавидеть за все это Ариэль было проще простого, но мы с Джейком ее обожали. Она была нашей наперсницей, нашей сообщницей, нашей заступницей. За скромными достижениями своих братьев она следила лучше, чем озабоченные своими делами родители, и не скупилась на похвалу. Словно дикие маргаритки, растущие на лужайке позади нашего дома, она являла миру свою красоту без всяких затей.

— Мертвец, — проговорила она и покачала головой. — Известно, кем он был?

— Он называл себя Шкипером, — сказал Джейк.

— Откуда ты знаешь?

Джейк бросил на меня взгляд, исполненный немой мольбы о помощи, но не успел я ответить, как Ариэль сказала:

— Вы, ребята, что-то недоговариваете.

— Их было двое, — выпалил Джейк, и было видно, с каким облегчением он исторгнул из себя правду.

— Двое? — Ариэль перевела взгляд с Джейка на меня. — А кто второй?

Благодаря Джейку правда вся была перед нами, как лужица блевотины. Я больше не видел причины лгать, особенно перед Ариэлью.

— Индеец, — ответил я. — Приятель покойника. — И рассказал все, как было.

Она слушала, и ее голубые глаза с поволокой останавливались то на мне, то на Джейке.

— Да, ребята, вам грозят большие неприятности, — проронила она наконец.

— Ви-ви-видишь, — прошипел мне Джейк.

— Не бойся, Джейк, — сказала Ариэль и похлопала его по ноге. — Я сохраню вашу тайну. Но слушайтесь папу, ребята. Он беспокоится о вас. И мы все беспокоимся.

— Рассказать кому-нибудь об индейце? — спросил Джейк.

Ариэль задумалась.

— Этот индеец показался вам страшным или опасным?

— Он трогал Джейка за ногу, — сказал я.

— Мне не было страшно, — заметил Джейк. — Не думаю, чтобы он собирался чем-нибудь нам вредить.

— Ну тогда, считаю, можно об этом не распространяться. — Ариэль поднялась с кровати. — Но пообещайте мне, что больше не будете околачиваться у железной дороги.

— Обещаем, — сказал Джейк.

Ариэль ждала, чтобы и я присоединился к разговору, и укоризненно смотрела на меня, пока я не дал ей такое же обещание. Она отошла к двери, потом жеманно обернулась, широко взмахнула рукой и промолвила:

— Я ухожу в театр.

Последнее слово она произнесла как «тэатр».

— В театр под открытым небом, — добавила она, обернула вокруг шеи воображаемый палантин и манерно вышла из спальни.

Тем вечером отец не готовил гамбургеров и молочных коктейлей. Его вызвали в похоронное бюро Ван дер Вааля, куда до дальнейших распоряжений доставили мертвое тело и где они с Ван дер Ваалем и шерифом обсуждали похороны незнакомца. Он не возвращался домой допоздна. Тем временем мать разогрела томатный суп «Кэмпбелл», сделала сэндвичи с сыром «Вельвита», мы поужинали и уселись смотреть «Есть оружие — будут путешествия». Изображение на экране было размытое, потому что в такой отдаленной местности прием слабый, но мы с Джейком все равно каждую субботу упрямо смотрели этот сериал. Ариэль с какими-то своими подругами отправилась на кинопоказ под открытым небом, и мать сказала ей:

— К двенадцати чтобы вернулась.

Ариэль нежно поцеловала ее в лоб и ответила:

— Да, мамочка.

Мы приняли субботнюю ванну и улеглись в постели еще до того, как вернулся отец, но когда он пришел домой, я еще не спал и слышал разговор родителей на кухне, которая располагалась прямо под нашей спальней. В полу имелась вентиляционная решетка, и голоса были слышны так отчетливо, словно родители находились в той же комнате, что и я. Они и понятия не имели, что я негласно участвую в каждом разговоре, который происходят между ними на кухне. В тот вечер они несколько минут обсуждали похоронную службу по мертвецу, которую отец согласился провести. Потом заговорили об Ариэль.

— Она уехала с Карлом? — спросил отец.

— Нет, — ответила мать. — Просто с компанией своих подружек. Я велела ей вернуться к двенадцати, потому что знаю, что ты будешь волноваться.

— Когда она поступит в Джуллиард, я вмешиваться не стану — пусть пропадает допоздна, сколько хочет. Но покуда она здесь, под нашим кровом, пусть возвращается домой до двенадцати, — сказал отец.

— Не нужно мне это без конца повторять, Натан.

— В последнее время она какая-то другая, — сказал отец. — Ты заметила?

— В каком смысле другая?

— У меня такое чувство, будто что-то творится у нее в душе, и она готова об этом сказать, но не говорит.

— Если ее что-нибудь волнует, она расскажет мне, Натан. Она мне все рассказывает.

— Хорошо, — ответил отец.

— Когда похороны того скитальца? — спросила мать.

Она объяснила нам, что слово «скиталец» звучит мягче, нежели «бродяга» или «бездомный», поэтому все мы стали употреблять это выражение, когда говорили о покойнике.

— В понедельник.

— Хочешь, чтобы я спела?

— На похоронах будем только я, Гас и Ван дер Вааль. Думаю, музыки не нужно. Достаточно нескольких надлежащих слов.

Стулья шаркнули по линолеуму, родители вышли из-за стола, и я больше не мог их слышать.

Я задумался о покойнике и понял, что хотел бы присутствовать на его похоронах. Я повернулся на другой бок, закрыл глаза и вспомнил о Бобби Коуле, лежавшем в гробу, подумал о покойнике, который тоже будет лежать в гробу, и провалился в мрачный, беспокойный сон.

Среди ночи я проснулся — на улице хлопнула автомобильная дверца и раздался смех Ариэли. В спальне родителей, через коридор от нашей, загорелся тусклый свет. Машина уехала, и спустя несколько мгновений я услышал, как пискнули петли входной двери. Свет в спальне родителей погас, дверь в нее с тихим вздохом затворилась. Ариэль взошла по лестнице, и я уснул.

Позже я проснулся от громового раската. Подошел к окну и увидел, что с севера на долину наползает грозовой шторм. Дождь должен был обойти нас стороной, но я отлично видел серебряные стрелы молний, выкованные на громадной наковальне грозовых облаков. Я спустился вниз, вышел в переднюю дверь и уселся на пороге. Прохладный ветер, от которого я успел отвыкнуть за последние дни, дышал прямо в лицо, и я наблюдал за бурей, словно за приближением свирепого и красивого хищного зверя.

Отдаленный гром напоминал артиллерийскую канонаду. Я подумал об отце и о том, что он рассказывал нам с Джейком про войну, — этими воспоминаниями он делился с нами гораздо охотнее, нежели чем-то иным. Мне хотелось расспросить его о многом — не понимаю, что меня удерживало. Наш отец ничем этого не показывал, но я знал, что его задевает молчание, которым мы отвечали на откровенность, стоившую ему таких усилий. Мне хотелось расспросить его о смерти: о том, больно ли умирать, и о том, что ждет меня и всех остальных после кончины. Только не надо всей этой чепухи про райские врата, папа. Смерть занимала меня всерьез. Когда мы с отцом и братом стояли в грязном гараже, мне представилась возможность поговорить об этом, но я ее упустил.

Сидя на пороге, я вдруг увидел, как кто-то выбежал из-за дома, пересек двор и устремился по Тейлор-стрит по направлению к Высотам. На Равнинах не было уличных фонарей, но я не нуждался в освещении, чтобы понять, кто это.

Я поднялся, чтобы вернуться в спальню, и напоследок взглянул на то, как молния пронзает холмы, которые окружали и защищали нашу долину.

Этим летом рядом с нами произошло уже две смерти. Я не мог и догадываться, что до его окончания смертей предстояло еще три.

И следующая станет самой горестной.

5

В ведении отца находилось три прихода, а это значило, что он отвечал за духовные потребности прихожан трех церквей и каждое воскресенье проводил три службы. Мы, члены его семьи, должны были присутствовать на всех.

В восемь утра начиналось богослужение в церкви Кэдбери, маленького городка в пятидесяти милях южнее Нью-Бремена. Там существовала крупная конгрегация, в которую входили протестанты из различных конфессий, не имевшие поблизости собственной церкви и предпочитавшие более неформальное богослужение методистов религиозной строгости лютеран, в Миннесоте таких же вездесущих, как пыльца амброзии. Мать управляла хором, которым очень гордилась. Каждую неделю в церкви Кэдбери она заставляла мужчин и женщин извлекать из себя богатые и мелодичные звуки, радующие слух. В этом начинании у нее были помощники. Один мужчина обладал замечательным баритоном, который под руководством матери развился в отличный певческий инструмент, а еще у одной женщины был сильный альт, хорошо дополнявший прелестное сопрано моей матери. Музыкальные произведения, которые мать отбирала для хора с расчетом на силу трех этих голосов, становились достаточным поводом для посещения церкви. Ариэль же была вишенкой на этом торте. Ее чудесные пальцы извлекали из труб маленького органчика такие звуки, каких прихожане скромной деревенской церквушки никогда прежде не слыхивали.

Мы с Джейком таскались на все службы и старались особо не ерзать. Богослужение в Кэдбери было первым, а значит, не слишком тягостным. К третьей воскресной службе наши зады страшно ныли, а терпение подходило к последнему пределу. Поэтому богослужение в Кэдбери нравилось нам больше всего.

В сельских церквях моего отца очень любили. Его проповеди, исполненные, скорее, спокойных увещеваний о безграничном милосердии Божьем, нежели евангелической пылкости, хорошо принимались паствой, состоявшей главным образом из здравомыслящих фермерских семейств, в большинстве проявлений своей общественной жизни столь же эмоциональных и энергичных, как стог сена. Не менее вдохновляющее воздействие удавалось ему оказывать и на церковные комитеты, составлявшие часть любой методистской общины. На неделе он почти каждый вечер посещал комитетские собрания в Кэдбери, Нью-Бремене или Фосбурге, третьем подопечном ему приходе. Отец неутомимо исполнял то, что считал своим долгом, и если это шло в ущерб его родительским обязанностям, значит, считал он, такова была плата за его высокое предназначение.

Кэдбери располагался в долине Сиу-Крик, притока реки Миннесоты. Едва вы въезжали на шоссе, ведущее в город, как взгляду представлялись три церковных шпиля, вздымавшиеся над зелеными и густыми купами деревьев. Ближайшим был шпиль методистской церкви Кэдбери. С порога церкви открывался вид на главную улицу — два квартала коммерческих зданий, построенных во время послевоенного экономического бума. Церковь осеняли несколько высоких вязов, и летним утром, когда мы туда прибывали, внутри было прохладно и тихо. Отец отпирал дверь и проходил в кабинет, Ариэль направлялась к органу, а мать шла в хоровой класс. Нам с Джейком поручалось раскладывать блюда для сбора пожертвований, а если в церкви было душно, мы открывали окна. Потом мы усаживались в заднем ряду, дожидаясь, пока подтянутся прихожане и соберется хор.

В то утро, незадолго до начала богослужения мать вышла из хорового класса, встала возле алтаря и обеспокоенно оглядела церковь. Потом подошла ко мне и спросила:

— Ты не видел миссис Клемент?

Я помотал головой.

— Выйди на улицу и высматривай ее. Если увидишь, что она подходит, сразу дай мне знать.

— Хорошо, мама.

Я вышел на улицу, Джейк следом за мной. Мы встали на пороге и принялись оглядывать обе стороны улицы. Миссис Клемент, обладательница того самого альта, была ровесницей моей матери и имела сына по имени Питер. Поскольку его мать пела в хоре, на время богослужения Питер оставался сиротой и обычно садился рядом со мной и Джейком. Его отец никогда не ходил в церковь, и из подслушанных мной разговоров я заключил, что он не питал склонности к религии, хотя был человеком крайностей, и ему отнюдь не повредила бы строгая методистская дисциплина. Пока мы высматривали миссис Клемент, мимо прошло несколько прихожан, которые дружески нас поприветствовали. Человек по имени Таддеус Портер, городской банкир и вдовец, шествовавший царственной поступью, приблизился к нам и остановился, сложив руки за спиной, словно генерал во время военного смотра.

— Я слышал, ребята, будто вы обнаружили мертвое тело, — изрек он.

— Да, сэр, — ответил я.

— Замечательное открытие.

— Да, сэр.

— Кажется, вы вполне оправились.

— По правде, сэр, меня это не слишком разволновало.

— Ага, — сказал он и одобрительно кивнул, как будто в том, чтобы не слишком волноваться, было что-то достойное похвалы. — Стальные нервы, да? Увидимся в церкви, ребята.

Он развернулся и мерной поступью взошел по ступеням.

Ни миссис Клемент, ни Питер в то воскресное утро так и не появились. По словам матери, хорал и офферториальный гимн значительно пострадали из-за ее отсутствия. После службы мы ненадолго задержались в церковном зале, и многие расспрашивали меня о мертвеце, которого мы с Джейком обнаружили. С каждым повторением я все более приукрашивал свой рассказ, и в конце концов ощутил на себе неодобрительный взгляд Джейка, который в последней версии удостоился лишь беглого упоминания.

Когда последнее, третье богослужение, начавшееся в полдень в церкви Фосберга, милях в десяти к северу от Нью-Бремена, подошло к концу, мы все поехали домой. У меня, как всегда, было ощущение, будто я долгое время находился в аду и наконец удостоился Божьей милости. Я взбежал в спальню, переоделся и приготовился остаток дня провести с удовольствием. Спустившись на кухню, я увидел, что мать достает еду из холодильника. Она выставила на стол вчерашнюю запеканку из тунца и желейный салат, и я решил, что это наш сегодняшний обед. Отец зашел на кухню следом за мной и, очевидно, подумал так же.

— Будем обедать? — спросил он.

— Нет, — ответила мать. — Это для Амелии Клемент. Женщины из хора сказали, что она очень больна и поэтому не пришла сегодня в церковь.

Она отстранила отца и подошла к буфету, держа в руке кастрюлю с запеканкой.

— Жизнь Амелии — сущая тюрьма, а надсмотрщиком в ней — Тревис Клемент, — сказала она. — Он, если и не худший муж на свете, то явно стремится к этому званию. Она не раз говорила мне, что хоровая спевка по средам и богослужение по воскресеньям — два события, которых она с нетерпением ожидает всю неделю. Если сегодня она не смогла прийти в церковь, значит, она сильно больна, а я хочу убедиться, что ей не придется беспокоиться о том, чем накормить семью. Я разогрею эту запеканку и отвезу ей, ты поедешь со мной.

— А что насчет обеда? — Этот вопрос сорвался с моих губ раньше, чем я успел подумать, насколько он будет уместным.

Мать бросила на меня испепеляющий взгляд.

— С голоду не умрете. Я что-нибудь приготовлю.

Честно говоря, я ничего не имел против. Запеканка из тунца мне совсем не нравилась. К тому же, если они с отцом поедут домой к Питеру Клементу, я смогу к ним присоединиться и рассказать Питеру про мертвеца. Мне очень нравилосьвпечатление, которое этот рассказ производил на слушателей.

На кухню вошла Ариэль, одетая для работы в сельском клубе.

— Хочешь сэндвич перед уходом? — спросила мать.

— Нет, я там чем-нибудь подкреплюсь. — Ариэль помешкала, прислонилась к буфету и сказала: — А если я не поеду в Джуллиард осенью?

Отец взял с холодильника гроздь бананов, оторвал себе один и ответил:

— Тогда мы пошлем тебя на соляные прииски.

— Я имела в виду, — продолжала Ариэль, — что дешевле будет, если я поеду в Манкейто.

— У тебя же стипендия, — напомнил отец и затолкал себе в рот добрую треть банана.

— Знаю, но вам с мамой все равно придется много платить.

— Об этом нечего беспокоиться, — сказал отец.

— Я могу продолжить занятия у Эмиля Брандта. Он не хуже любого преподавателя в Джуллиарде.

Эмиль Брандт был учителем Ариэли с тех самых пор, когда мы переехали в Нью-Бремен пять лет назад. В сущности, он и был причиной нашего переезда. Мать хотела, чтобы Ариэль училась у лучшего композитора и пианиста Миннесоты, это и был Брандт, друг детства матери.

Постепенно, в течение всей своей жизни, я восстановил историю взаимоотношений матери и Брандта. Что-то я узнал в 1961 году, что-то открылось мне значительно позже. Тогда я понял, что еще совсем девочкой моя мать обручилась с Брандтом, который был несколькими годами старше. По меркам степенных немецких обывателей, населявших Нью-Бремен, Эмиль Брандт считался разгульным малым, но при этом чрезвычайно талантливым музыкантом и видным представителем славного семейства Брандтов, уверенным в своем высоком предназначении. Сделав предложение моей матери, Брандт вскоре без всякого предупреждения уехал от нее и отправился попытать счастья в Нью-Йорк. Но к лету 1961-го все это стало древней историей, и мать считала Эмиля Брандта одним из своих лучших друзей. Произошло это отчасти благодаря целебному влиянию времени, но еще и потому, думается мне, что в Нью-Бремен Брандт вернулся совершенно разбитым, и моя мать искреннее ему сочувствовала.

Мать прервала возню с запеканкой и строго взглянула на дочь.

— Это из-за Карла? Не хочешь покидать своего дружка?

— Совсем не поэтому, мама.

— Тогда почему? Ведь дело не в деньгах. Этот вопрос мы давно уладили. Дедушка обещал, что всем тебя обеспечит.

Отец прожевал кусок банана и сказал:

— Ей от него ничего не нужно.

Мать оставила эту реплику без внимания и посмотрела на Ариэль.

— Не знаю, хочу ли я уезжать так далеко от своей семьи, — снова начала та.

— Слабое оправдание, Ариэль Луиза, и ты это понимаешь. Что с тобой?

— Я просто… Ничего, — сказала она, резко повернулась к двери и выскочила из дома.

Отец поглядел ей вслед.

— По-твоему, из-за чего все это?

— Из-за Карла, — ответила мать. — Мне никогда не нравилось, что они встречаются. Всегда знала, что хорошего ждать нечего.

— Сейчас все встречаются, Рут.

— У них все слишком серьезно, Натан. Они все свободное время проводят вместе.

— Вчера вечером она проводила время с подружками, — сказал отец.

Я вспомнил, как Ариэль ушмыгнула из дому после возвращения с кинопоказа, и подумал: не с Карлом ли она ходила встречаться?

Мать взяла с полочки над раковиной пачку сигарет, раздраженно вытряхнула одну, чиркнула спичкой и твердо сказала сквозь облако дыма:

— Если Ариэль думает, что может выйти замуж вместо того, чтобы учиться в колледже, я ее живо поставлю на место.

— Рут, — сказал отец, — мы ничего про это не знаем. Но разумно было бы просто сесть рядом с ней и выяснить, что происходит. Обсудить все спокойно.

— Я лучше спокойно всыплю ей по первое число, — сказала мать.

Отец улыбнулся.

— Ты же никогда не била детей, Рут.

— Она уже не ребенок.

— Тем более надо поговорить с ней, как со взрослой. Можно прямо сегодня, когда она вернется с работы.

Когда они собрались ехать к Клементам, я спросил, можно ли мне отправиться с ними повидать Питера. Это означало, что придется взять с собой и Джейка. Отец не видел причины оставлять нас одних, особенно учитывая наложенный им самим запрет на выход со двора без его разрешения. Джейк против поездки не возражал. Он прихватил с собой свежие выпуски «Аквамена» и «Зеленого фонаря», чтобы почитать в дороге. Мы вчетвером забились в «паккард» и направились в Кэдбери.

Мистер Клемент заведовал небольшой ремонтной мастерской, переделанной из сарая рядом с его домом. Его отец владел двумястами акрами земли неподалеку от города, после его смерти перешедшими к сыну, который, однако, не имел ни склонности, ни желания заниматься фермерством. Пахотные площади Тревис Клемент распродал, а себе оставил дом и дворовые постройки, в которых и наладил свой бизнес.

Мы прибыли во второй половине дня, жара стояла невыносимая. Припарковались на гравийной подъездной аллее в тени раскидистого грецкого ореха. Мать взяла кастрюлю с запеканкой, отец — плошку с желейным салатом, оба они взошли по ступенькам на шаткое крыльцо и постучались в переднюю дверь. Мы с Джейком держались поодаль. Со двора мы видели шпили Кэдбери, находившиеся всего в четверти мили к северу. Между домом Клементов и городом протекала Сиу-Крик. Когда нам удавалось отделаться от нудных церковных обязанностей, мы вместе с Питером околачивались там под узким мосточком, ловили раков, а однажды видели лисье семейство, спешившее вдоль ручья в лесные заросли.

Когда в ответ на стук к двери, затянутой москитной сеткой, подошел Питер, отец сказал:

— Здравствуй, Питер. Мама дома?

— Минуточку, — ответил Питер. Он посмотрел на нас с Джейком, развернулся и скрылся в полумраке дома. Спустя мгновение вышла его мать, женщина с невзрачным лицом и золотистыми волосами, которые она заплетала в косу, свисавшую у нее посередине спины, будто шелковая веревка, благодаря чему внешность миссис Клемент становилась не совсем заурядной. Одета она была в простое желтое платье без рукавов, которое наша мать называла сорочкой. Миссис Клемент не открыла дверь и не взглянула на моих родителей, а вместо этого опустила голову и уставилась в пол, словно завороженная некрашеными досками крыльца. Когда наконец она заговорила, то голос ее был так тих, что невозможно было разобрать ни слова. Такое обращение со священником и его семейством казалось странным. Обычно нас приглашали войти. Я подкрался к крыльцу и встал поближе, чтобы слышать, о чем говорят взрослые.

— Нам так не хватало тебя сегодня утром, Амелия, — говорила мать. — Без тебя хор звучит совсем не так.

— Извини, Рут, — ответила миссис Клемент.

— Мы, конечно, справились. Но надеюсь, Амелия, к среде ты выздоровеешь и придешь на спевку.

— Да, разумеется.

— Ладно, мы тут кое-что привезли вам на ужин, чтобы тебе не пришлось возиться с готовкой и ты смогла отдохнуть и набраться сил. Натан?

Мой отец достал плошку с желейным салатом, а мать протянула форму с запеканкой. Миссис Клемент явно сомневалась, стоит ли их брать. Наконец она кликнула Питера, а когда он пришел, приподняла москитную сетку ровно настолько, чтобы просунуть еду. Потом быстро отошла, и сетка с хлопаньем опустилась.

— Я подумываю спеть дуэтом в следующее воскресенье, — сказала мать. — С тобой, Амелия. Думаю, выйдет прелестная вещица.

Предоставив взрослым продолжать разговор, я спустился по ступенькам и зашел за угол старого фермерского дома. Трава во дворе большей частью пожухла, и когда я направился к открытой двери сарая, она шуршала у меня под ногами. Джейк следовал за мной по пятам. Мы стояли в дверном проеме, глядя внутрь, на раскромсанные газонокосилки, холодильные конденсаторы и автомобильные запчасти — сарай напоминал гладиаторскую арену, усеянную изрубленными телами побежденных. Для мальчишки зрелище было захватывающее, однако этот разгром внушал мне какую-то смутную тревогу.

Услышав позади хруст гравия, я обернулся и увидел приближающегося Питера в низко надвинутой на глаза бейсболке.

— Лучше уходите отсюда, — сказал он. — Мой папа разозлится..

Я нагнулся и заглянул ему под козырек.

— Откуда у тебя этот синяк?

Он потрогал у себя под глазом и отвернулся.

— Мне надо идти, — пробормотал он. — И вам тоже.

Так оно и было. Я видел, как мои родители возвращаются к машине и машут нам. Питер направился к задней двери дома и вошел внутрь, молча и не оглядываясь.

Обратно мы ехали в полной тишине. Дома мать сказала:

— Идите поиграйте во дворе, ребята. Я приготовлю лимонад и сэндвичи.

Во дворе у нас были качели — шина, подвешенная на канате к ветви большого вяза. Туда мы и пошли. Джейк любил эти качели, целыми часами мог раскачиваться на них и разговаривать сам с собой. Забравшись в шину, он попросил:

— Раскачай меня.

Я взял его за плечи и повернул, и еще, и еще — покуда канат не скрутился в тугой жгут. Потом отпустил и отошел, а Джек завертелся, как волчок.

Сквозь открытое окно кухни за моей спиной доносились обрывки родительского разговора.

— Они лгали, Натан. Все женщины из хора сказали, что Амелия больна. Я должна была догадаться.

— А что ты надеялась от них услышать? Что муж избил ее до синяков, и она стесняется выйти на люди?

— Не только ее, Натан. Питера он тоже избил.

Джейк слез с качелей и поплелся по двору, шатаясь от головокружения, и на мгновение я потерял нить кухонного разговора. Брат повалился наземь, а я вновь услышал голос матери, в котором звучала едва сдерживаемая злость.

— Я и не надеялась, что они скажут мне правду, Натан. Уверена, что они считают это происшествие личным делом Клементов. Но тебе они все расскажут.

— Потому что я их духовный пастырь?

— Потому что ты ее духовный пастырь. И если ей больше не к кому обратиться, ей следует обратиться к тебе. Люди поверяют тебе свои тайны, Натан. Я это знаю. И не только потому, что ты их духовный пастырь.

Джейк наконец поднялся на ноги и направился обратно к качелям. Я начал было снова его закручивать, но он меня отстранил и принялся просто раскачиваться.

Я слышал, как на кухне включили воду и наполнили стакан, а потом мой отец сказал:

— Он побывал в лагере для военнопленных в Южной Корее. Ты знала, Рут? Его до сих пор мучают кошмары. Пьет он потому, что думает, будто это поможет ему от них избавиться.

— У тебя тоже бывают кошмары. Но ты не пьешь.

— Все по-разному справляются с ранами, которые нанесла война.

— Некоторые довольно легко выбрасывают ее из памяти. А некоторые, я слышала, говорят, будто армейская служба была лучшим временем в их жизни.

— Наверное, они участвовали не в тех войнах, что мы с Тревисом Клементом.

Джейк крикнул мне с качелей:

— Хочешь, поиграем в мяч?

Я ответил утвердительно и побежал в дом за мячом и бейсбольными перчатками. Выйдя из боковой двери, отец направился к церкви. Я обогнал его и спросил, куда он собрался.

— Повидать Гаса.

— Зачем?

Я уже догадывался, каким будет ответ. Гас, в отличие от моего отца, хорошо знал питейные заведения долины Миннесоты. Если кто-нибудь имел понятие, где обычно пьянствует мистер Клемент, то это был Гас.

— Мне нужна его помощь, — ответил отец.

— Можно мне с тобой?

— Нет.

— Пожалуйста.

— Я сказал нет.

Мой отец редко бывал резок, но сейчас по его голосу стало понятно, что этот вопрос не обсуждается. Я остановился, и он зашагал к церкви один.

Мы с Джейком вошли в дом. Мать рассеянно готовила какой-то перекус. Когда мы поднялись наверх, Джейк сразу схватил свою перчатку, лежавшую на полу. Я принялся рыться в шкафу в поисках своей.

Джейк сел на кровать, приложил перчатку к носу, вдыхая приятный аромат старой кожи, и сказал:

— Он никогда не рассказывает о войне.

Я удивился — ведь казалось, что он увлеченно качался на качелях и не слышал разговора, происходившего на кухне. Джейк умел меня поразить. Отыскав свою старую перчатку игрока первой базы, я натянул ее на руку, а затем ударил по ней кулаком.

— Может быть, когда-нибудь и расскажет, — сказал я.

— Да, может быть, — сказал Джейк, но не потому, что и впрямь так думал. Иногда ему просто нравилось со мной соглашаться.

6

Карл был единственным ребенком Акселя и Джулии Брандтов. Аксель держал в Нью-Бремене пивоварню, основанную еще его прадедом и ставшую одним из первых в городе коммерческим предприятием, которое процветало уже более сотни лет. Пивоварня давала много рабочих мест и потому составляла основу экономической жизни Нью-Бремена. Это была своего рода драгоценность городской короны, а Брандты по меркам Среднего Запада считались почти что королями. Жили они, разумеется, на Высотах, в просторном особняке с белыми колоннами и мраморным задним двориком, откуда открывался вид на весь город — Равнины, предместья Равнин и широкий изгиб реки.

Карл Брандт и Ариэль встречались почти год, и, хотя моей матери это не нравилось, их отношения были в той или иной степени ее рук делом. Каждое лето со времени нашего переезда в Нью-Бремен моя мать устраивала музыкальную постановку, к участию в которой привлекала талантливую городскую молодежь. Проходило представление на открытой эстраде в Лютер-парке в первое воскресенье августа. Жители Нью-Бремена валом валили на него. После того, как участники последнего представления вышли на прощальный поклон, горожане наперебой хвалили и хвалились — не только потому, что молодежь проявила выдающиеся дарования, но и потому, что Нью-Бремен воспитывает в своей молодежи качества, которые в будущем хорошо послужат обществу и стране. В прошлое лето Карлу и Ариэль было по семнадцать, и мать выбрала их на главные роли в мюзикле под названием «Приятель». После окончания постановки звездная пара не рассталась. Поначалу мать считала это естественным следствием времени и усилий, затраченных обоими подростками на постановку, и предсказывала, что отношения закончатся раньше осеннего листопада. Но в долине Миннесоты наступило новое лето, а отношения Карла и Ариэли казались по-прежнему всепоглощающими. Они тревожили не только мою мать, но и Джулию Брандт, которая, когда им обеим случалось встретиться, держала себя — по выражению матери, достойному знаменитой нью-йоркской школы писательского мастерства — «холодно, словно арктическая зима».

Хотя мать и не одобряла отношений дочери, Карл ей нравился, и она часто приглашала его отобедать. Ариэль ни разу не обедала у Брандтов, и мать отнюдь не упускала из виду это обстоятельство. Карл был учтив и весел, к тому же увлекался спортом — футболом, баскетболом и бейсболом. Он поступил в колледж святого Олафа в Нортфилде, штат Миннесота, намереваясь поиграть там в футбол и получить степень, а потом вернуться в Нью-Бремен, чтобы помогать отцу в управлении пивоварней. Глядя из города на холм и белеющие среди зелени стены особняка, я думал, что у Карла Брандта шикарное будущее.

В тот воскресный вечер Карл и Ариэль собирались на лодочную прогулку. Семья Карла владела парусной яхтой и моторным катером, которые швартовались у пристани на озере Синглтон. Ариэль обожала лодочные прогулки. Она говорила, что любит ветер, веющий над водой, ясный голубой небосвод над головой и цапель, которые расхаживают по камышовым зарослям, будто на ходулях. Говорила, что любит чувствовать себя свободной от косности и грязи земного мира.

После ужина она села на веранде дожидаться Карла. Я вышел и сел рядом. Ариэль всегда радовало мое общество. За одно это я любил ее. Отец, ушедший на поиски Тревиса Клемента, еще не возвращался, и я, сидя рядом с сестрой, наблюдал за Тейлор-стрит и высматривал наш «паккард».

Ариэль надела белые шорты, маечку в красно-белую горизонтальную полоску и белые матерчатые кеды. Волосы она подвязала красной лентой.

— Отлично выглядишь, — сказал я.

— Спасибо, Фрэнки. Комплиментов много не бывает. — И она легонько подтолкнула меня бедром.

— Как оно вообще? — спросил я.

— Что «оно»?

— Влюбиться. Это что-то липкое и сладкое?

Она засмеялась.

— Сначала это прекрасно. Потом жутковато. Потом… — Она взглянула в сторону холмов, в сторону Высот. — Сложно это все.

— Ты выйдешь за него замуж?

— За Карла? — Она помотала головой.

— Мама боится, что выйдешь.

— Мама ничего не знает.

— Она говорит, что волнуется, потому что любит тебя.

— Волнуется она, Фрэнки, из-за того, что боится, как бы я не разделила ее судьбу.

Я не понял, что именно она хотела сказать, но, как и все мы, я понимал, что моя мать не очень довольна своей жизнью в качестве жены священника. Об этом она говорила многократно, обычно примерно такими словами: «Когда я выходила за тебя, Натан, то думала, что выхожу за адвоката. А на это я не подписывалась». Чаще всего она говорила это, подвыпив, — конечно, жене священника такое не подобает, но с матерью все-таки случалось. Она питала слабость к мартини, иногда наливала себе стаканчик-другой и в одиночестве потягивала его, сидя в гостиной, в то время как на плите выкипал суп.

— Она отправила папу искать мистера Клемента, — сказал я. — Мистер Клемент побил миссис Клемент и Питера.

— Я слышала, — отозвалась Ариэль.

— По-моему, я делаю много такого, за что меня стоило бы побить. Но на меня только кричат. Я этого заслуживаю. Я не самый лучший ребенок.

Она повернулась и серьезно взглянула мне в лицо.

— Фрэнки, не надо себя недооценивать. У тебя замечательные способности.

— Мне надо быть более ответственным, — сказал я.

— Ты еще успеешь стать более ответственным. Поверь мне, это не самое главное.

Она произнесла это медленно и удрученно, так что и у меня стало тяжело на душе. Я привалился плечом к сестре и произнес:

— Не хочу, чтобы ты уезжала.

— Может быть, и не уеду, Фрэнки, — сказала она. — Может быть.

Не успел я прижаться к ней поплотнее, как подъехал Карл на своем маленьком спортивном автомобиле. На девятнадцатилетие родители подарили ему красный «Триумф-TR3», и он разъезжал на нем повсюду. Карл, высокий улыбчивый блондин, выскочил из машины и направился по подъездной аллее в нашу сторону. Он взъерошил мои волосы, назвал меня «спортсменом» и спросил у Ариэли:

— Ты готова?

— Домой к двенадцати, — сказала мать, показавшись из-за двери. Потом добавила: — Привет, Карл.

— Здравствуйте, миссис Драм. Чудесный вечер, правда? Я привезу ее домой до двенадцати, обещаю.

— Приятно вам провести время, — пожелал им мать, хотя и не от чистого сердца.

Ариэль и Карл сели в машину, выехали на Тайлер-стрит и скрылись из виду. Мать вздохнула у меня за спиной.

К ужину отец не вернулся, и мы сели за стол без него. Мать поджарила гамбургеров и отварила кастрюлю франко-американских спагетти, оставив ее на плите до прихода отца. Мы с Джейком ели, сидя за столиком перед телевизором, и смотрели «Волшебный и красочный мир Уолта Диснея», хотя на нашем стареньком телеприемнике он был не красочным, а черно-белым и не таким уж волшебным, шириной всего двадцать четыре дюйма. Солнце село, и дальние холмы подернулись голубоватой дымкой, когда в дверь постучали. На пороге, почесывая комариный укус на руке, стоял Дэнни О’Киф. Он сказал, чтобы мы куда-то пошли и что-то сделали.

Несмотря на ирландскую фамилию, Дэнни О’Киф был индейцем. Принадлежал он к племени дакота, в те времена известному под названием сиу. Он не любил, когда его называли индейцем — что было вполне понятно, учитывая тот смехотворный и отталкивающий образ, который намертво засел в сознании белых американцев. В долине Миннесоты — да чего уж там, в те времена повсюду — индейцам грозила опасность. В 1862 году тамошние сиу, годами сносившие от белых поселенцев обиды и унижения, подняли против них восстание, известное всем жителям Миннесоты как Дакотская война. Нью-Бремен был осажден, и много домов сгорело. В конце концов многочисленные смерти и невзгоды вымотали сиу. Однако на школьных уроках истории восстание изображали в таком свете, что сиу выглядели неблагодарными и вероломными. Когда мы были совсем маленькими и играли в ковбоев и индейцев, Дэнни наотрез отказывался от роли, которая диктовалась самим его происхождением.

В тот вечер на площадке перед нашим домом столпилось множество детей с Равнин, и все они хотели услышать, как мы с Джейком наткнулись на мертвеца. Рассказывал я. К тому времени я излагал эту историю в приукрашенном виде, благодаря чему она сделалась ужасно захватывающей и держала слушателей в страхе и нарастающем напряжении: «Нам послышались голоса. Кто-то спорил. Мы поняли, что там есть кто-то еще. Не была ли его смерть насильственной, и не грозит ли нам опасность из-за того, что мы обнаружили тело?» Джейк взглянул на меня с легким испугом, но ничем не опровергнул мою версию событий. В глазах слушателей прочитывались зависть и уважение — опьяняющая смесь.

Потом мы играли в софтбол на лужайке позади нашего дома, а когда стемнело, все разошлись по домам. Отец еще не вернулся. Мать стояла на кухне возле раковины, курила и смотрела в окно на Тайлер-стрит. Мы попросили чего-нибудь вкусненького перед сном, и она разрешила нам съесть мороженое, что мы и сделали за просмотром «Шоу Эда Салливана». Отправляясь спать, мы с Джейком пожелали матери спокойной ночи. Она подставила нам щеку для поцелуя, но ее глаза неотрывно глядели на Тайлер-стрит — было ясно, что она озабочена. Я не понимал, о чем тут беспокоиться — ведь отца часто звали к себе прихожане, и визиты эти порой затягивались, потому что он помогал людям в самых разных ситуациях, например, принимал участие в долгих бдениях у постели больного или умирающего.

Когда мы поднялись в нашу спальню, Джейк сказал:

— Больше не рассказывай этого.

— Чего не рассказывать?

— Каким ты был героем, когда наткнулся на мертвеца.

— Так я и был.

— Так и я был.

— Все это знают.

— Из твоего рассказа выходит, что не был.

— В следующий раз сам рассказывай.

Джейк замолчал, но я почувствовал, как на другом конце комнаты он вскипает от возмущения.

На Рождество нам подарили часы-радиоприемник с таймером. Можно было слушать радио в течение часа, а потом оно автоматически выключалось. Вечером по воскресеньям мы с Джейком слушали «Избавление», религиозную передачу, которая транслировалась из Чикаго, из места под названием Старый Маяк. Передача представляла собой цикл инсценированных историй о людях, которые спускались в самые темные бездны, какие только можно вообразить, и лишь Свету Господню удавалось проникнуть к ним и вывести к спасению. Религиозная составляющая меня не слишком заботила, но радиоспектакли тогда были редкостью, а мне нравилось, когда историю излагали подобным образом. Обычно во время передачи Джейк засыпал, и эта ночь не была исключением.

Я слушал радио, пока оно не отключилось, и уже тоже начинал засыпать, когда услышал, как к дому подъехал «паккард». Входная дверь отворилась, и я понял, что мать вышла на веранду встречать отца. Я подошел к окну и увидел, как он вместе с Гасом выходит из гаража.

— Спасибо, Гас, — сказал отец.

— Отлично поработали, капитан. Будем надеяться, не впустую. Спокойной ночи.

Гас побрел к церкви, а отец подошел к матери, которая ждала его на веранде. Они вошли в дом и направились на кухню. Я знал, что сейчас мать положит отцу разогретых спагетти, и лёг обратно в постель. Сквозь вентиляционную решетку я слышал, как стулья шаркнули по линолеуму, мои родители сели за стол, а потом наступила тишина — отец принялся за еду.

— В конце концов мы отыскали его в одном баре в Манкейто, — сказал папа некоторое время спустя. — Он был пьяный в стельку. Мы сделали все возможное, чтобы его протрезвить. Дали ему что-то съесть. Поговорили, я попытался его убедить, чтобы он помолился вместе со мной, но он отказался. Наконец ему стало лучше, и он собрался домой. Он очень сожалел, что так обошелся с Амелией и Питером. Сказал, что в последнее время все было сложно, и поклялся, что больше такое не повторится.

— И ты поверил?

Отец поскреб вилкой по тарелке, собирая остатки.

— Не знаю, Рут, может ли Бог дотянуться до каждого человека. Или просто я не знаю, как приблизить каждого человека к Богу. Тревис блуждает в потемках, я беспокоюсь о нем и его семье. Не знаю, что могу сделать, кроме, как молиться за них.

Зашумела вода, звякнули вилка и тарелка — мать поставила их в раковину. Снова наступила тишина, и я представил себе, как мать повернулась к отцу, который еще сидел за столом. Последнее, что я слышал той ночью, был ее тихий голос, произнесший:

— Спасибо тебе, Натан. Спасибо, что попытался.

7

В понедельник у отца был официальный выходной. После завтрака он обычно совершал так называемый моцион — прогуливался от Равнин до дома Эмиля Брандта. У Брандта была сестра Лиза, которая давно сдружилась с Джейком, поэтому брат часто сопровождал папу. В тот понедельник я напросился с ними, поскольку все еще был связан отцовским запретом выходить со двора без его разрешения. Это было для меня все равно, что выйти на прогулку из тюрьмы. Ариэль отправилась с нами, но она в любом случае часто бывала дома у Эмиля Брандта, не только занимаясь под его руководством игрой на фортепиано и композицией, но и работая над его мемуарами, которые он надиктовывал уже больше года.

Хотя Эмиль и Лиза Брандты были членами королевского семейства Брандтов — они приходились братом и сестрой Акселю Брандту, а значит, дядей и теткой Карлу — жили они в своеобразном изгнании на прекрасно обустроенной ферме прямо над рекой, на южной окраине Нью-Бремена. Они были Брандтами по имени и состоянию, однако отличались от всех остальных. Эмиль был пианистом-виртуозом и замечательным композитором, и в молодости вращался среди знаменитостей. После того, как он сделал предложение моей матери, а потом покинул ее, он отправился учиться музыке в Нью-Йорк и сблизился с Аароном Коплендом. Копленд только что возвратился из Голливуда, где с большим успехом работал над музыкой к экранизации романа Стейнбека «О мышах и людях». Композитор предложил бедствовавшему Эмилю попытать счастья на Западном Побережье, и юноша последовал его совету. Ему повезло: он быстро нашел работу в киноиндустрии и сделался своим человеком в голливудском сообществе. Он познакомился со Скоттом Фицджеральдом, доживавшим последние годы почти в полной безвестности, с сестрами Эндрюс, которые оказались родом из Миннесоты, и с Джуди Гарленд, урожденной Фрэнсис Гамм, тоже из Миннесоты. Пока война не прервала его пиршеств со звездами, перед молодым музыкантом открывалось две дороги: одна вела к роскошной жизни и блестящей карьере кинокомпозитора, другая же влекла обратно, в края, из которых он был родом, к музыке, глубоко уходившей корнями в эту землю и овеянной тамошними ветрами. Все это Ариэль узнала, набирая мемуары под его диктовку, а потом рассказала мне.

Иная история была у Лизы Брандт. Она родилась десятью годами позже Эмиля, и от рождения была глухой и трудновоспитуемой. Когда она была девочкой, Брандты говорили о ней угрюмо и неохотно, если говорили вообще. В школу она не ходила, а получала образование у частных преподавателей, живших в доме Брандтов. Она была подвержена унынию и приступам ярости. Казалось, один Эмиль умел сносить ее выходки. Она его обожала. Когда Эмиль вернулся со Второй мировой войны, слепой, изувеченный, хотевший одного — вкушать свою скорбь в уединении, его семья приобрела для него старую ферму на окраине города и полностью ее перестроила. В товарищи ему дали Лизу, тогда еще подростка, у которой, по мнению родных, не было никакого будущего. Обоим ущербным Брандтам этот союз послужил на пользу. Лиза опекала брата, а брат давал Лизе возможность почувствовать себя нужной и уверенной в себе — на все предстоявшие ей годы глухоты и одиночества.

Все это мне тоже рассказала Ариэль, но важность услышанного я осознал еще нескоро.

Когда мы подошли к белой деревянной изгороди, Лиза Брандт в грязных перчатках работала в огороде, взрыхляя землю острым лезвием тяпки. Эмиль Брандт сидел на веранде в плетеном кресле, рядом стоял белый плетеный столик с шахматной доской и расставленными для игры фигурами и еще одно кресло.

— Выпьешь кофе, Натан? — крикнул Брандт отцу, когда мы вошли в калитку.

Он знал, что мы придем, кроме того он, вероятно, слышал скрип петель, но ему нравилось создавать впечатление, будто он каким-то образом нас видит, хотя Эмиль Брандт был слепой, как столб в изгороди. Когда мы ступили на дорожку, он улыбнулся и сказал:

— С тобой Ариэль и два хулигана, которых ты зовешь своими сыновьями?

Откуда он узнал, кто именно сопровождает отца, осталось для меня тайной, но отец называл Брандта одним из умнейших людей, которых он знал. Лиза прекратила работу и встала над грядкой, наблюдая за нашим вторжением, высокая, прямая и неподвижная, будто огородное пугало. Джейк сразу подбежал к ней, и они начали изъясняться знаками и жестами. Джейк направился вместе с ней в сарай, вышел оттуда с садовыми граблями и неотступно следовал за ней, когда она возобновила работу в огороде.

Отец поднялся на веранду и сказал:

— Кофе выпью, Эмиль.

— Ариэль, сваришь? — спросил слепой. — Ты знаешь, где все лежит. А себе возьми, что сама хочешь. Магнитофон я оставил на столе, и там же бумага для печатной машинки.

— Хорошо, — сказала Ариэль и вошла внутрь — как мне показалось, уверенно, будто к себе домой.

Я сел на пороге. Мой отец занял второе плетеное кресло и спросил:

— Как продвигаются мемуары?

— Слова отличаются от нот, Натан. Их чертовски трудно подбирать, и я не уверен, что у меня это получается. Однако я приятно провожу время за работой.

У Эмиля и Лизы Брандтов был один из красивейших приусадебных участков во всем Нью-Бремене. Вдоль изгороди Лиза посадила кусты буддлей, на которых целое лето распускались красно-желтые соцветия. Тут и там на лужайке она устроила из цветов островки, обложенные красным кирпичом и поражавшие многообразием оттенков и форм. Ее огород занимал пространство размером всего лишь с фундамент нашего дома, но к концу каждого лета на нем в изобилии, поражающем воображение, вырастали помидоры, капуста, морковка, сладкая кукуруза, патиссоны и другие овощи. С миром людей Лиза ладила не очень хорошо, зато легко находила общий язык с растениями.

Ариэль принесла отцу кофе и сказала:

— Начну прямо сейчас.

— Отлично, — ответил Брандт и улыбнулся. Гладкая кожа на его правой щеке слегка натянулась от улыбки, в то время как левая щека, покрытая плотными рубцами, уродливо сморщилась.

Ариэль снова вошла в дом, и спустя несколько минут через окно угловой комнаты послышался голос Брандта, записанный на магнитофонную ленту, а следом — быстрое постукивание пишущей машинки. Когда мой отец и Эмиль Брандт приступили к еженедельной шахматной партии, я прислушался к пальцам Ариэли, летающим над клавиатурой. Отец настаивал, чтобы она записалась на предпринимательские курсы, а также освоила машинопись и стенографию, ибо считал, что, несмотря на все ее мечты и устремления, подобные навыки могут оказаться весьма полезными для женщины.

— е4, — пробормотал Брандт, открывая партию.

Отец передвинул пешку Брандта. Он делал за Брандта все ходы, поскольку тот не мог видеть происходившего на доске, зато обладал удивительной способностью представлять всю партию в воображении.

Отец вырос в Дулуте, угрюмом портовом городе, в семье моряка, который часто уходил в дальние плавания — обстоятельство, по-видимому, неплохое, потому что, когда отец семейства бывал дома, он пьянствовал и нещадно колотил жену и сына. Этого своего деда я никогда не видел, поскольку он вместе с двадцатью девятью своими товарищами утонул в море, когда угольный транспорт, на котором они шли, угодил в шторм у побережья Новой Шотландии. Мой отец был первым Драмом, поступившим в колледж. Он собирался стать адвокатом, законником. По рассказам матери, когда она встретила его, он был жутко умный и уверенный в себе, и она точно знала, что он станет лучшим адвокатом во всем «штате сусликов». Она вышла за него, когда окончила третий курс в университете Миннесоты, где училась музыке и актерскому мастерству. По мнению ее однокурсниц, отец был завидным женихом. Он только окончил последний курс юридического факультета. Шел 1942 год, отца призвали в армию. Когда его отправили на войну — сначала в Южную Африку, потом кампании сменяли одна другую, и так вплоть до Арденнской операции — мать уже вынашивала Ариэль. Война изменила Натана Драма, сильно изменила и полностью перевернула его планы. Вернувшись домой, он не имел ни малейшего желания вести судебные баталии. Вместо этого отец поступил в семинарию и принял сан. Прежде чем он стал настоятелем методистской церкви на Третьем авеню на Равнинах, мы успели пожить в четырех городах Миннесоты. Семья священника никогда долго не задерживается на одном месте, и с этим неприятным обстоятельством мы должны были безропотно мириться. Но моя мать выросла в Нью-Бремене, и мы часто гостили у бабушки и дедушки, поэтому с раннего детства хорошо знали этот город. Отец и Эмиль Брандт были знакомы давно, но по-настоящему сблизили их именно еженедельные шахматы. Партия продвигалась медленно и, как мне казалось, для отца и Брандта, двух ровесников, исковерканных одной и той же войной, игра была в первую очередь возможностью пообщаться без посредничества моей матери. Хотя Брандт любил ее и покинул, это не было препятствием к их дружбе. Или так я считал тогда.

— е5, — объявил отец и передвинул свою пешку. — Ариэль говорит, они увлекательные, твои мемуары.

— Она молодая девушка, а молодую девушку легко увлечь, Натан. Дочь у тебя разнообразно одаренная, но ей предстоит еще многое узнать о большом мире. Конь f3.

Отец поднял коня Брандта и переставил на нужную клетку.

— Рут считает, что у нее великое будущее. Как думаешь, Эмиль? d6.

— d4. Ариэль прекрасный музыкант, без сомнения. Талантливая, как никто в ее возрасте. Думаю, после Джуллиарда она сможет прослушаться и получить место в хорошем симфоническом оркестре. К тому же она одаренный композитор. Ей еще многому предстоит учиться, но это придет со временем и опытом. Если она захочет, то сможет стать прекрасным преподавателем. Я хочу сказать, Натан, что у нее огромный потенциал в различных областях. Но великое будущее… Как знать? Мне кажется, это зависит больше от Бога и обстоятельств, нежели от наших усилий.

— Рут возлагает на нее большие надежды. Слон g4, — сказал отец и передвинул своего слона.

— Все родители надеются, что у их детей великое будущее, правда? А может быть, и неправда. У меня нет детей, почем мне знать? d берет е5.

— b берет f3. Вопрос спорный. Ариэль говорит, что не хочет в Джуллиард.

— Что? — Незрячие глаза Брандта, казалось, исполнились удивления.

— Думаю, она просто разводит канитель. Последние сомнения.

— Ага, — Брандт понимающе кивнул. — Наверное, это естественно. Признаться, я буду скучать, когда она уедет. Не уверен, что смогу доверить свои воспоминания кому-нибудь другому. Ферзь берет f4.

Работа, которую выполняла Ариэль для Брандта, была частью соглашения, призванного возместить время, которое он затрачивал, обучая ее игре на фортепиано и композиции. Моим родителям было не по карману должным образом оплатить эти уроки. Для человека с таким статусом, как у Брандта, такая плата была ничтожной, но он предлагал свою помощь явно не из материальных соображений, а в знак привязанности к моей матери и дружбы с моим отцом.

— Что сказала Рут, когда Ариэль сбросила такую бомбу?

— Взлетела на воздух, — ответил отец.

Брандт усмехнулся.

— Ну, разумеется. А ты?

Отец взглянул на доску.

— Я просто хочу, чтобы она была счастлива, d берет е5.

— Слон с4. А что такое счастье, Натан? По моему опыту, это лишь минутная передышка на долгом и трудном пути. Невозможно быть счастливым постоянно. Думаю, лучше пожелать ей мудрости — мудрость не столь переменчива.

— Конь f6, — нерешительно промолвил отец.

— Ферзь b3, — немедленно ответил Брандт.

Мой отец с минуту оглядывал доску, потом сказал:

— Ферзь е7. Знаешь Тревиса Клемента, Эмиль?

— Нет. Конь сЗ.

— Он живет в Кэдбери. Его жена — прихожанка одной из моих церквей. Он ветеран, прошел Корею. Ему там туго пришлось. Думаю, его до сих пор не отпустило. Пьянствует. Жесток со своей семьей, с6.

— Иногда, Натан, мне думается, что дело не столько в войне, сколько в том, с чем мы на эту войну пришли. Война только расширила те трещины, которые в нас уже были, и то, что было внутри, вылилось наружу. Например, ты со своей жизненной философией. Возможно, ты пошел на войну, думая, что потом станешь пробивным адвокатом. Но, по-моему, глубоко в тебе уже лежали семена, из которых пророс священник.

— А из тебя кто пророс?

— Слепец, — улыбнулся Брандт.

— Не знаю, как достучаться до Тревиса.

— Не думаю, что всем, до кого ты достучишься, ты сумеешь помочь, Натан. Сдается мне, ты слишком много ожидаешь от самого себя. Слон g5.

Отец откинулся на кресле и провел рукой по щеке.

— b5, — сказал он, но без особой уверенности.

— Папа! — закричал Джейк, выбегая с огорода. В одной руке он держал грабли, а в другой — извивающегося ужа.

— Поосторожнее с ним, сынок, — попросил отец.

— Хорошо. Смотри, Фрэнк, какой красавчик!

— Уж-то? Экая невидаль, — сказал я. — Когда найдешь гремучую змею, тогда покажешь.

Энтузиазм Джейка не уменьшился из-за моего ответа. Он со счастливым видом вернулся в огород, где его ожидала Лиза. Они обменялись каким-то жестами, Джейк положил ужа на землю, и оба стали с равным интересом наблюдать, как он быстро скользит между стеблей сладкой кукурузы.

В отношениях между этими двоими было что-то сверхъестественное — так мне всегда казалось. Им обоим было трудно общаться со всем остальным миром. Несмотря на глухоту, Лиза умела говорить, но крайне неохотно произносила фразы, для всех нас звучавшие странно и невразумительно. Джейк же и вовсе едва мог выстроить законченную фразу. Они общались знаками, жестами и мимикой — а может быть, и на более тонком уровне. Лиза не находила общего языка ни с кем, кроме своего брата и Джейка. Теперь я полагаю, что у нее была некая форма аутизма, но тогда ее называли тронутой. Люди считали ее тупой и недалекой, потому что при разговоре она не смотрела в глаза, а в тех редких случаях, когда ей приходилось покидать уютный и безопасный двор и выходить в город, она перебегала улицу, чтобы избежать контакта с любым человеком, который двигался ей навстречу по тротуару. Большую часть времени она проводила за белой изгородью, ухаживая за цветами и братом.

— Лизе повезло, что она сдружилась с Джейком, — сказал Брандт. — Конь берет b5.

— И Джейк явно доволен таким раскладом, с берет b5.

— У Лизы больше нет друзей. У нее вообще никого нет, кроме меня. И я очень во многом на нее полагаюсь. Иногда я задумываюсь, что будет с ней, когда меня не станет. Слон берет b5. Шах.

— Это еще не скоро. Кроме тебя у нее есть и другие родственники.

— Им нет до нее никакого дела. Всю жизнь им не было до нее никакого дела. Иногда я думаю, что, когда я вернулся домой слепым, они только обрадовались. Появилась возможность собрать двух ущербных вместе и держать под контролем. И вот мы здесь, за этой изгородью, которая заключает внутри себя весь наш мир. И знаешь, что самое странное, Натан? Мы счастливы. У меня есть моя музыка и Лиза. У Лизы есть я и ее растения.

— Сам же сказал, что счастье переменчиво.

Брандт улыбнулся и ответил:

— Поймал меня на слове. Но если ты получше посмотришь на доску, то увидишь, что я тоже приготовил тебе ловушку.

Отец несколько мгновений изучал расположение фигур, а потом сказал:

— Понимаю, о чем ты. Умно придумано, Эмиль. Сдаюсь, партия.

Они продолжили беседу, а я наблюдал, как Джейк и Лиза копаются в огороде, слушал, как Ариэль в кабинете стучит по клавишам пишущей машинки, и мир внутри изгороди показался мне прекрасным местом, местом, в котором разрозненные осколки каким-то образом собираются в единое целое.

Вскоре после полудня отец отправился подготавливать погребение человека, которого мы теперь называли скитальцем, и я сказал, что хочу пойти вместе с ним. Отец спросил, для чего, я попытался высказать какие-то мысли, хотя, по правде, и сам не знал. Просто мне это казалось правильным. Именно я вытащил мертвеца на свет, и было бы уместно, чтобы я присутствовал, когда он сойдет во тьму вечную. Это я и пытался сказать, но понимал, что говорю все невпопад. Отец смерил меня долгим взглядом и наконец ответил, что не возражает против моего присутствия. Его единственное требование состояло в том, чтобы я оделся подобающим для похорон образом, то есть в выходной костюм.

Джейк странно относился к покойнику. Он не хотел иметь никакого отношения к похоронам и договорился до того, что обвинил меня в том, что я использую весь этот случай в своекорыстных целях.

— Тебе просто нравится выглядеть большим, — заявил он мне в глаза, сидя над раскраской за ломберным столиком, который он самолично притащил в гостиную.

Картинка изображала скалистое побережье в идиллической местности вроде штата Мэн и выглядела привлекательно, но было ясно — несмотря на все линии и циферки, в итоге у Джейка получится нечто, больше похожее на малевания слабоумного или обезьяны.

— Забавно, — сказал я и пошел одеваться.

Отец подъехал на «паккарде» к кладбищу, которое располагалось на холме в восточной части города. Яма была уже выкопана, возле нее дожидался Гас. Пришел и шериф Грегор — не понимаю, для чего, — а вслед за нами подоспел мистер Ван дер Ваал на катафалке. Отец, Гас, шериф и владелец похоронного бюро выгрузили из кузова гроб. Это был простой сосновый ящик без ручек, гладко обструганный и отшкуренный. Все четверо взвалили его на плечи и понесли к могиле, а там поставили на деревянные жерди, рядом с которыми Гас расстелил два холщовых ремня, чтобы удобнее было опускать гроб в землю. После этого все четверо отошли назад, и я вместе с ними. Мой отец открыл Библию.

Мне подумалось, что в такой день мертвым хорошо — то есть, если мертвым больше не нужно беспокоиться о бремени житейских забот, а можно просто улечься и насладиться всем лучшим, что сотворил Бог, в такой день это удалось бы как нельзя лучше. Воздух был теплым и неподвижным, кладбищенская трава, которую Гас постоянно поливал и подстригал, нежно зеленела, а река, отражавшая небеса, напоминала голубую шелковую ленту, и я подумал, что когда умру, то хотел бы лежать именно в этом месте и вечно наблюдать над собой именно эту картину. А еще подивился, почему такое роскошное место упокоения досталось человеку, ничего не имевшему за душой, о котором мы знали так мало, что даже имя его было неизвестно. Ихотя я не знал и по-прежнему не знаю, почему так произошло на самом деле, подозреваю, что тут не обошлось без моего отца. И его большого щедрого сердца.

Он прочел двадцать четвертый псалом и отрывок из послания к Римлянам, заканчивавшийся словами: «Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем».

Потом закрыл книгу и произнес:

— Мы слишком часто думаем, будто мы одиноки на путях наших. Это неправда. Даже этот человек, нам неизвестный, был известен Богу, и Бог был его неизменным спутником. Бог не обещал нам легкой жизни. Не обещал, что мы не будем страдать, не будем чувствовать отчаяния и одиночества, смятения и безысходности. Он обещал, что среди наших страданий мы не останемся одиноки. И хотя порой мы слепы и глухи пред лицом Его, Он всегда возле нас, и вокруг нас, и внутри нас. Мы неотделимы от любви Его. И еще одно обещал Он нам, самое важное. Все окончится. Окончится наша боль, наши страдания и наше одиночество, мы будем с Ним и познаем Его, и то будет райское блаженство. Этот человек, который при жизни, возможно, чувствовал себя совершенно одиноким, более не почувствует себя таковым. Этот человек, чья жизнь, возможно, была бесконечным, денным и нощным ожиданием, более не станет ничего ожидать. Он там, и Бог всегда знал, что он будет там, в месте, приуготовленном для него. Возрадуемся же об этом.

Отец вместе с нами прочел «Отче наш». Некоторое время мы стояли в молчании, глядя на простой гроб, бледно желтевший на фоне черной ямы. А потом отец сказал нечто, поразившее меня совершенно.

— В такой день мертвым хорошо, — сказал он. И эти слова совпали с моими мыслями.

— Пусть этот человек успокоится навечно в столь прекрасном месте, — сказал он потом. И эти слова также очень напоминали то, о чем подумал я.

Он кивнул остальным, и все вместе они взялись за ремни.

— Фрэнк, когда мы поднимем гроб, можешь убрать жерди? — сказал владелец похоронного бюро.

Они подняли гроб, я нагнулся и убрал жерди, а мужчины медленно опустили гроб в могилу. Потом вытащили ремни, и отец спросил:

— Гас, помощь нужна?

— Нет, Капитан, — ответил Гас. — Весь день впереди, спешить мне некуда.

Отец пожал руки шерифу и владельцу похоронного бюро, мы разошлись по машинам, а Гас остался засыпать могилу землей.

Дома отец сказал:

— Я съезжу в город. Нужно решить кое-какие дела с шерифом Грегором и мистером Ван дер Ваалем.

Он снова укатил на «паккарде». Джейка нигде не было видно. Из церкви через дорогу доносились звуки: Ариэль играла на органе, мать пела. Я переоделся и пошел в церковь спросить, куда девался Джейк.

— Вроде бы у Дэнни О’Кифа пропал двоюродный дедушка, — ответила мать. — Джейк пошел вместе с Дэнни его разыскивать. А где отец?

Для меня оказалось неожиданностью, что у Дэнни в Нью-Бремене есть двоюродный дедушка. Мне он говорил, что большинство его родственников живут неподалеку от Гранит-Фоллз.

— Папе нужно было вернуться в город, — ответил я. Потом добавил: — Это ты разрешила Джейку выйти со двора? Он же наказан, как я.

Мать смотрела в ноты, которые держала в руках, а на меня почти не обращала внимания. Они разучивали новое произведение, хорал, который Ариэль сочинила к празднованию Дня Независимости, предстоящему на следующей неделе.

— Его друг попросил о помощи, — сказала мать. — Я его отпустила.

— А я могу им помочь?

— Хм… — Она нахмурилась, как будто задумавшись над нотами.

Ариэль, сидевшая на органной скамейке, заговорщицки улыбнулась мне.

— Пусть Фрэнки поможет, — сказала она. — Тогда и найдут быстрее.

— Ладно, ладно, — мать махнула рукой в мою сторону. — Иди.

Я взглянул на Ариэль и спросил:

— Куда они направились?

— К дому Дэнни, — ответила она. — Пятнадцать минут назад.

Я как можно скорее вышел из церкви, пока мать не успела переменить решение, и побежал к дому Дэнни О’Кифа, расположенному на западной окраине Равнин, прямо над рекой. Мать Дэнни на заднем дворике развешивала на бечевке белье. Она была маленькая женщина, ростом не выше меня, с черными волосами и миндалевидными глазами, цветом кожи и телосложением — настоящая сиу. Дэнни никогда не рассказывал о своей родословной, но я слышал, что его мать происходит из Верхней общины народов сиу, которая обитает подальше к западу по течению Миннесоты. На женщине были светло-коричневые капри, зеленая маечка без рукавов и белые кеды. Она работала учительницей — я занимался у нее в пятом классе, и мне она нравилась. Когда я вошел во дворик, она склонилась над бельевой корзиной.

— Здравствуйте, миссис О’Киф, — бодро сказал я. — Я ищу Дэнни.

Женщина вынула из корзины синее полотенце и повесила на бечевку.

— Я послала его искать двоюродного дедушку, — ответила она.

— Я знаю. Я пришел помочь.

— Очень мило, Фрэнк, но, думаю, Дэнни сам управится.

— С ним мой брат.

Это известие удивило ее и явно не обрадовало.

— Вы знаете, куда они пошли? — спросил я.

Она насупилась и ответила:

— Его двоюродный дедушка любит рыбачить. Я отправила их посмотреть у реки.

— Спасибо. Мы его найдем.

Она выглядела не особо воодушевленной.

Я побежал дальше и через пару минут уже шагал вдоль берега.

Я не очень любил рыбалку, но знал много ребят, которые любили, и знал, где они рыбачили. Рыбных мест было несколько, в зависимости от того, кого ловить. Если сома — то в длинной и глубокой сточной канаве позади старой лесопилки. Если щуку — то на песчаной отмели в четверти мили отсюда, в заводи, которую облюбовала крупная мясистая рыба. И, конечно, с эстакады в полумиле от города. На северном берегу реки, напротив Равнин, были сплошные сельскохозяйственные угодья, с фермами, притаившимися в тени тополей. На некотором расстоянии пролегало шоссе, соединявшее расположенные в долине городки с большим городом Манкейто, что находился в сорока милях к востоку. За шоссе вздымались холмы и утесы, обозначавшие пределы древней ледниковой реки Уоррен.

Я обогнул поворот, услышал голоса и смех и за высокими зарослями камышей увидел Джейка и Дэнни, метавших камушки. Касаясь коричневатой воды, камни оставляли на поверхности круги, похожие на поставленные одно в другое медные блюда. Увидев меня, Джейк и Дэнни прервали свое занятие, повернулись спиной к солнцу и посмотрели на меня исподлобья.

— Нашли дедушку? — спросил я.

— Нет, — ответил Дэнни. — Еще не нашли.

— Думаете, найдете его, если будете стоять тут и метать камушки?

— Ты нам не на-на-начальник, — сказал Джейк. Он поднял плоский камень и яростно швырнул его. Камень врезался в воду под углом и пошел ко дну, ни разу не подпрыгнув.

— Почему ты злишься на меня?

— По-по-по… — Его лицо мучительно искривилось. — По-по-по… — Он зажмурил глаза. — …тому, что ты лжец.

— Что ты такое говоришь?

— Сам знаешь. — Он взглянул на Дэнни, который вертел в руках камушек, но не бросал.

— Ладно, я большой и толстый лжец. Ты доволен? Мы должны найти твоего дедушку, Дэнни.

Я протиснулся мимо них и направился вниз по течению.

Дэнни догнал меня и неторопливо зашагал рядом, а когда я оглянулся, то увидел, что Джейк стоит на прежнем месте и угрюмо обдумывает свои дальнейшие действия. Наконец он последовал за нами, но в некотором отдалении. Мы по возможности держались песчаных берегов и голых глиняных отмелей, которые от жары высохли и потрескались. Иногда нам приходилось продираться сквозь высокий тростник и кустарники, растущие у самой реки. Дэнни рассказывал мне о книге, которую только что прочел. В ней одного парня укусила летучая мышь-вампир, и он остался последним человеком на земле. Дэнни читал много научной фантастики и любил пересказывать прочитанное. Когда он закончил пересказ, мы как раз пробрались сквозь камыши, покрывавшие кусок песчаного берега, и оказались на небольшой прогалине, посередине которой стоял навес.

Каркас его был сооружен из плавуна, а куски гофрированной жести набиты в качестве крыши и наружной обшивки. В густой тени навеса, выпрямившись и скрестив ноги, сидел человек. Он уставился на нас, едва мы вышли на прогалину.

— Это мой дедушка Уоррен, — сказал Дэнни.

Мы с Джейком переглянулись, потому что оба узнали дедушку Дэнни. Мы видели его раньше. Видели рядом с покойником.

Дедушка Дэнни окликнул его из-под навеса:

— Твоя мама послала тебя за мной?

— Да.

Руки старика лежали плашмя на согнутых коленях. Он глубокомысленно кивнул.

— Могу ли я тебя чем-нибудь подкупить, чтобы ты сказал ей, будто не видел меня? — спросил он.

Дэнни прошелся по песку, оставляя позади себя следы от кроссовок. Я прошелся следом за ним, а Джейк — следом за мной.

— Подкупить? — переспросил Дэнни. Он задумался. Рассматривал ли он предложение всерьез, или размышлял, серьезно ли предложение — не знаю. В конце концов он помотал головой.

— Ну хорошо, — не сдавался дедушка. — А если так? Если я попрошу, чтобы ты передал ей, что я приду к обеду? А до тех пор я на рыбалке.

— Но ведь ты не на рыбалке.

— Рыбалка, мой мальчик, это состояние души. Некоторые люди на рыбалке ловят рыбу. А я ловлю такое, что никогда не подцепишь на крючок. — Он взглянул на меня и Джейка. — Ребята, я вас знаю.

— Да, сэр, — сказал я.

— Слышал, Шкипера похоронили.

— Да, сэр. Сегодня. Я был при этом.

— Был? Зачем?

— Не знаю. Подумал, что имею право.

— Имеешь право? — Его губы сложились в усмешку, но в глазах не проступило ни малейшего веселья. — А еще кто был?

— Мой отец. Он священник и читал молитвы. И наш друг Гас. Он выкопал могилу. И шериф. И владелец похоронного бюро.

— На удивление многолюдно.

— Все прошло хорошо. Похоронили его в прекрасном месте.

— Без шуток? Я тоже так хочу. Сколько доброты. Правда, поздновато.

— Сэр?

— Ребята, вы знаете, что означает «itokagata iyaye»? А ты, Дэнни?

— Нет.

— Это по-дакотски. Означает, что душа отлетела на юг. Означает, что Шкипер умер. Твои мама или папа когда-нибудь пытались научить тебя нашему языку, Дэнни?

— Наш язык английский, — ответил Дэнни.

— Так я и думал, — покачал головой дедушка. — Так я и думал.

— Тебе письмо, — вспомнил Дэнни. Вытащил из заднего кармана конверт и протянул его Уоррену.

Старик взял конверт и прищурился. Из кармана рубашки он извлек очки с толстыми стеклами и позолоченной оправой. Он не надел их, а использовал в качестве увеличительного стекла, внимательно изучив адрес отправителя. Потом просунул палец под клапан, осторожно оторвал его, достал письмо и прочел его в такой же неспешной манере.

Я чувствовал себя неловко и ждал, когда меня отпустят. Мне очень хотелось уйти.

— Черт побери, — сказал наконец дедушка Дэнни, скомкал письмо и бросил в желтый песок. Потом взглянул на Дэнни. — Ну, я же сказал тебе, что передать матери, чего стоишь?

Дэнни отошел назад, развернулся и опрометью бросился с прогалины, мы с Джейком за ним. Когда мы отбежали на приличное расстояние и стена камышей скрыла нас от дедушки, я спросил:

— Что с ним такое?

— Я его толком и не знаю, — ответил Дэнни. — Его долго не было. У него были какие-то неприятности, и ему пришлось покинуть город.

— Какие неприятности? — спросил Джейк.

Дэнни пожал плечами.

— Мама с папой не рассказывали. Дедушка Уоррен объявился на прошлой неделе, и мама взяла его домой. Она сказала папе, что так надо. Он из нашей семьи. Он на самом деле не такой плохой. Иногда он забавный. Но он не любит оставаться дома. Говорит, что в четырех стенах чувствует себя, будто в тюрьме.

Дойдя вдоль реки почти до самого дома Дэнни, мы поднялись на высокий берег. Мы с Джейком направились домой, а Дэнни пошел передать матери сообщение от дедушки. Я задумался, что именно он ей скажет.

Мы добрались до нашего двора, и Джейк ступил на порог, а я замешкался.

— Что такое? — спросил Джейк.

— Ты видел?

— Что видел?

— Очки у дедушки Дэнни.

— А что с ними?

— Это не его очки, Джейк, — сказал я. — Это очки Бобби Коула.

Джейк тупо уставился на меня. А потом в его глазах промелькнул огонек.

8

Вечером на ужин пришел дедушка. Он привел с собой жену — женщину, которая не была матерью нашей матери. Ее звали Элизабет, раньше она была его секретаршей. Моя настоящая бабушка умерла от рака, когда я был еще слишком маленьким, чтобы ее запомнить, и Лиз — она требовала, чтобы ее называли Лиз, а не бабушкой — была единственной бабушкой, которую я знал. Мне она нравилась, Джейку с Ариэлью тоже. Отец не особо любил деда, но к Лиз относился иначе. Только у матери были с ней проблемы. Она держалась с Лиз вежливо, но отстраненно.

Мать приготовила коктейли из мартини, от которых отец, как обычно, отказался, все мы сидели в гостиной, и взрослые беседовали. Дедушка рассказал о массовом переселении в долину мексиканских крестьян и о том нежелательном элементе, который они приносят, а отец спросил, могут ли фермеры управиться с работой без помощи мигрантов. Лиз сказала, что видела в городе семьи мигрантов, и они всегда были ухоженными и вежливыми, а дети вели себя прилично, и она даже расстроилась, что зачастую всей семье, вплоть до маленьких детей, приходится работать на полях, чтобы заработать на пропитание.

— Было бы неплохо, если бы они выучили английский, — сказал дед.

Мы с Джейком нередко тяготились этими разговорами, во время которых нам приходилось сидеть молча. Нашего мнения никто не спрашивал, а сами мы встревать не решались. Мать приготовила фаршированную курицу, картофельное пюре и спаржу. Курица оказалась подгоревшая и сухая, подлива комковатая, а спаржа твердая и жесткая, но дедушка остался в восторге. После ужина он увез Лиз домой на своем большом «бьюике». Мать и Ариэль ушли на репетицию «Нью-бременских городских певцов» — вокального ансамбля, созданного матерью два года назад. Они все еще разучивали хорал, который Ариэль сочинила к празднованию Дня Независимости. Отец ушел в свой кабинет в церкви, а мы с Джейком остались мыть посуду — я мыл, Джейк протирал.

— Что нам делать? — спросил Джейк, держа в руках вымытую тарелку, вода с которой капала на старый линолеум.

— С чем?

— С очками Бобби.

— Не знаю.

— Может быть, он их нашел. Знаешь, просто нашел рядом с путями, где сбили Бобби.

— Может быть. Ты поторопись и вытри эту чертову тарелку, а то на пол нальется целое озеро.

Джейк принялся вытирать тарелку.

— Может быть, рассказать кому-нибудь?

— Кому?

— Не знаю. Папе?

— Да, и тогда заодно признаться, что наврали о том, как нашли тело. Ты этого хочешь?

Джейк помрачнел, а потом посмотрел на меня так, будто я был виноват в том тяжелом положении, в котором мы оказались.

— Лучше бы ты сразу сказал правду.

— Эй, это ведь ты ничего не рассказал про дедушку Дэнни. Я просто подыграл тебе. Помнишь?

— Если бы мы сразу ушли, как я хотел, мне бы не пришлось врать.

— Да, хорошо, ты соврал. И что самое забавное, ты при этом не заикался. Как ты думаешь, в чем тут дело?

Джейк поставил вытертую тарелку на стойку и достал из раковины следующую.

— Может быть, расскажем Ариэли?

Я начищал губкой дно сотейника, в котором мать обычно готовила курицу, после чего к нему присыхала подгоревшая кожа.

— У Ариэли и без того полно забот.

Ни у меня, ни у Джейка и в мыслях не было рассказать о произошедшем матери. Она была снедаема пылкими страстями собственной жизни, и в любом случае любимицей ее была Ариэль, иметь же дело с сыновьями она обычно предоставляла отцу.

— А если Гасу? — спросил Джейк.

Я перестал скрести. Гас был неплохим вариантом. В субботу в аптеке Хальдерсона он вел себя странно, но это могло быть из-за пива или по какой-нибудь иной причине. Я с радостью забыл бы те страшные минуты, если б мог. Быть может, прошло достаточно времени, и теперь Гас сумеет дать более дельный совет.

— Хорошо, — сказал я. — Заканчивай скорее, и пойдем к нему.

Когда мы пересекли улицу и подошли к боковой двери, ведущей в церковный подвал и в комнату, в которой ночевал Гас, уже наступили сумерки, и древесные лягушки и кузнечики завели свою приятную трескотню. Возле церкви был припаркован «индиан-чиф» и еще несколько машин, которых я не признал. В отцовском кабинете горел свет, из окна доносились прекрасные звуки Первого фортепианного концерта Чайковского. Отец держал у себя в кабинете проигрыватель и грампластинки, которые часто слушал за работой. Этот концерт был у него одним из любимых. Мы вошли в дверь и, спустившись к подножию лестницы, остановились как вкопанные. Посередине подвала, освещаемый голой лампочкой, стоял карточный столик, за ним сидели Гас и еще три человека. На столе были разложены карты и покерные фишки, воздух пропитался сигаретным дымом, а у каждого из игроков рядом со стопкой фишек стояло по бутылке пива из пивоварни Брандта. Я узнал всех. Мистер Хальдерсон, аптекарь; Эд Флорин, разносчик почты и один из прихожан моего отца и Дойл, полицейский. Когда они увидели нас, игра остановилась.

Дойл широко улыбнулся.

— Попались! — воскликнул он.

— Заходите, — сказал Гас и поманил нас рукой.

Я сразу вошел, но Джейк замешкался у лестницы.

— Решили вот с друзьями в покер перекинуться, — сказал Гас, приобнял меня и показал свои карты. Он учил нас с Джейком игре в покер, и я увидел, что у него на руках хорошие карты. Фул-хаус, двойки над дамами.

— Ничего особенного, — сказал он. — Только твоему отцу лучше об этом не знать. Ладно?

Он говорил тихо, и я понимал, почему. Топка в углу подвала нуждалась в ремонте. Гасу было поручено ее наладить, но поскольку стояло лето, он не торопился. Трубы отопления были отключены и заткнуты тряпьем, чтобы шум из подвала не доносился в святилище, общественную комнату и кабинет моего отца. Благодаря тряпью и Чайковскому до отца звуки карточной игры не доходили, но мне было ясно, что Гас не желает испытывать судьбу.

— Разумеется, — тихо ответил я.

Гас взглянул на Джейка.

— Ну а ты, дружище?

Джейк молча пожал плечами — стало быть, согласился.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил Гас.

Я оглядел людей за столом, собравшихся почти в том же составе, что и в аптеке в тот день, когда мы обнаружили тело. Теперь они показались мне еще менее достойными доверия, чем тогда.

— Нет, — ответил я. — Ничего.

Лучше всего было сразу уйти. И помнить, что мы обещали сохранить все в тайне.

— Может быть, глоточек пивка? — усмехнулся Гас.

Отхлебнув пива, которое оказалось теплым, я утерся тыльной стороной руки и в который раз подивился, что хорошего находят в алкоголе. Дойл хлопнул меня по спине.

— Мы еще сделаем из тебя мужчину, малец.

Вдруг мы услышали, как в дверь отцовского кабинета постучали. Постучали довольно сильно — вероятно, чтобы было слышно сквозь музыку. Концерт Чайковского резко оборвался. Скрипнули половицы — это отец подошел к двери.

Гас приложил палец к губам, встал из-за стола, подкрался к отопительной трубе, выходившей в кабинет к отцу, и вытащил тряпье.

Мы ясно услышали, как мой отец сказал:

— Что ж, добрый вечер. Какой приятный сюрприз.

— Можно нам войти, преподобный?

Я узнал голос. То была Эдна Суини, чье дивное белье, развешанное на бечевке в заднем дворике, мы с Джейком восхищенно разглядывали в тот самый день, когда хоронили Бобби Коула.

— Конечно, конечно, — сказал отец. — Как дела, Эйвис?

— Помаленьку, — ответил Эйвис Суини, но голос его звучал не слишком бодро.

— Садитесь, пожалуйста.

Гас запихнул тряпье обратно в трубу, тихонько проговорил: «Пойду отлучусь» — и направился в туалет. Над головой у нас по голому деревянному полу шаркнули стулья. Дойл отложил карты, встал из-за стола, подошел к трубе и вытащил тряпье.

— Чем могу быть полезен? — спросил отец.

Наступила тишина, а затем Эдна Суини сказала:

— Вы консультируете супружеские пары, верно?

— В определенных обстоятельствах.

— Нам нужно поговорить об одной семейной проблеме, преподобный.

— О какой проблеме?

Снова наступила тишина, и я услышал, как Эйвис откашлялся.

— Нам нужно поговорить о наших сексуальных отношениях, — сказала Эдна Суини.

— Понятно. — Мой отец произнес это столь же спокойно, как если бы Эдна сказала: «Нам нужно поговорить о молитве».

Я подумал, что мне нужно что-нибудь предпринять. Подумал, что мне следует подойти, вырвать тряпье из рук Дойла и засунуть обратно в трубу, но я был мальчишка среди взрослых мужчин и не посмел своевольничать.

— То есть, — продолжала Эдна, — нам нужен совет по поводу секса. С христианской точки зрения.

— Посмотрим, чем я смогу помочь, — сказал отец.

— Дело вот какое. Мы с Эйвисом не всегда смотрим друг другу в глаза во время плотских сношений. Честно говоря, преподобный, мне хочется интимной близости гораздо чаще, чем готов предложить Эйвис. А Эйвис думает, что мои желания немного ненормальные. Именно так он говорит. «Ненормальные». Как будто я какой-нибудь урод.

Эдна Суини начала разговор в спокойном тоне, но постепенно голос ее становился громче, и последняя фраза прозвучала особенно резко.

Дойл на мгновение засунул тряпье обратно в трубу и шепнул остальным:

— Окажись моя супруга такой же неуемной, я был бы женат до сих пор.

Остальные сдержанно усмехнулись, и Дойл снова вытащил тряпье.

— Понятно, — ответил мой отец. — А ты, Эйвис, хочешь что-нибудь сказать?

— Да, преподобный. Я целыми днями вкалываю на элеваторе, домой возвращаюсь, вымотанный напрочь. А как дотащу задницу — извиняюсь, дойду до дома, там меня поджидает Эдна, вся такая горячая-прегорячая, а у меня в голове всего две мысли: выпить холодного пива да прилечь. По-моему, она думает, что я должен прыгать перед ней, будто дрессированная собачонка.

Я представил себе, как Эйвис сидит в кабинете у отца, тощий, как жердь, а его огромный кадык ходит ходуном, будто скачет на кузнечике. Видимо, аптекарь тоже представил себе нечто подобное, потому что тихонько усмехнулся и покачал головой. Я понимал, что слышать этого нам не следует, и думал, что, если бы здесь был Гас, он бы их остановил. Еще я понимал, что в отсутствие Гаса вся ответственность ложится на меня, но, честно говоря, я не столько боялся возражать взрослым, сколько сам был увлечен разговором, происходившим в кабинете у моего отца, и потому держал язык за зубами.

— Я прошу одного, Эйвис, — сказала Эдна. — Немножечко теплоты.

— Нет, Эдна, ты просишь, чтобы лошадка выделывала трюки, как только ты щелкнешь пальцами. Ну уж нет, женушка. Поймите, преподобный, у меня желания, как у обычного человека, но Эдна, она налетает на меня, будто медведица во время течки.

— Некоторым мужчинам это нравится, — парировала Эдна.

— Ты вышла замуж не за такого.

— А жаль.

— Хорошо, — спокойно сказал мой отец. С минуту многозначительно помолчал, а потом продолжил: — Телесная близость между мужчиной и женщиной есть тонкое соотношение потребностей и темпераментов, и приладить друг к другу все элементы редко удается без труда. Эдна, ты слышишь Эйвиса? Он просто хочет немного отдохнуть после трудового дня, прежде чем приступать к любовным утехам.

— Отдохнуть? Черт побери, преподобный, он выпьет пива и завалится спать, и мне тогда от него никакой пользы.

— Эйвис, не лучше ли вместо пива выпить стакан холодного чаю?

— Иногда, преподобный, когда я целый день надрываюсь под полуденным солнцем, единственное, что меня поддерживает, — это мысли о холодном пиве, которое дожидается меня в холодильнике.

— А некоторые мужчины думают о той, которая дожидается их в постели, — съязвила Эдна Суини.

— Мы женаты тринадцать лет, Эдна. Поверь, ничего удивительного меня в постели не ждет.

— Тринадцать лет, — сказал отец. — Это целая история. Расскажите, как вы встретились.

— А это здесь при чем? — буркнул Эйвис Суини.

— Встретились мы на пикнике, — начала Эдна. — В Лютер-парке. Я знала некоторых сослуживцев Эйвиса, и они пригласили нас обоих. Решили нас познакомить, хотя мы и не догадывались.

— Что тебя привлекло в Эйвисе?

— Ну, он был такой милый и немного дерзкий. Мы без конца болтали, пока остальные играли в софтбол, а в конце вечера, когда все расходились, он открыл передо мной дверцу машины. Как настоящий джентльмен. — Эдна Суини ненадолго умолкла, а потом снова заговорила, и я услышал, что голос у нее срывается. — Я посмотрела ему в глаза, преподобный, и увидела доброту, которую в мужчинах никогда не замечала.

— Прекрасно, Эдна. Эйвис, а тебя что заставило влюбиться?

— Ну, не знаю.

— Подумай.

— Ладно. Она была очень красивая женщина. И особой чуши не несла. Помню, она рассказывала о своей семье и особенно о матери, которая часто болела. У Эдны была широкая душа. А потом я тоже заболел. Подхватил сильную простуду, и Эдна каждый день появлялась у меня на пороге с каким-нибудь супом, который сама сварила. Готовит она очень хорошо, преподобный.

— Понятно, Эйвис. Вы любите друг друга, и пока между вами есть любовь, все прочее можно исправить. Я расскажу вам, что именно. У меня есть хороший друг. Зовут его Джерри Стоу. Он тоже священник, но занимается консультированием семейных пар, у которых возникают трудности с физической близостью. Он очень хороший, и я уверен, что он может вам помочь. Хотите, договорюсь с ним о консультации?

— Не знаю, — сказал Эйвис.

— Придя ко мне, вы уже совершили важнейший шаг, — подбодрил их отец.

— Я готова, — сказала Эдна. — Эйвис, ну пожалуйста.

Мужчины за карточным столом сидели неподвижно, как истуканы.

— Ладно, — сдался наконец Эйвис.

Я услышал, как в туалете спустили воду, спустя мгновение дверь открылась и, поправляя ремень, вошел Гас. Он поднял глаза и сразу догадался, что происходит.

Наверху отец говорил:

— Завтра я первым делом позвоню ему, а потом мы с вами обсудим время. Эдна, Эйвис, я часто вижу семейные пары, которые попадают в настоящую беду, потому что утрачивают главную основу — любовь. Вы явно не из таких. Эйвис, возьми Эдну за руку. Давайте помолимся вместе.

Гас подошел к Дойлу, выхватил у него тряпье и засунул обратно в трубу.

— Черт возьми, что ты делаешь, Дойл? — гневно прошипел он.

Дойл только небрежно отмахнулся.

— Простое любопытство, — сказал он и неторопливо отошел обратно к карточному столику.

Мы услышали, как наверху шаркнули стулья, шаги направились к двери, а спустя минуту снова зазвучал Чайковский.

Хальдерсон покачал головой.

— Кто бы мог подумать, что быть священником порой так интересно.

— Попомните мои слова, ребята, — сказал Дойл. — Если Эйвис не пользует эту бабенку, появится кто-нибудь еще.

— У тебя есть кто-то на примете? — спросил Хальдерсон.

— Я только размышляю, — ответил Дойл. — Только размышляю.

Гас вернулся за стол, но карты взял не сразу. Было видно, что он еще огорчен из-за Дойла. Он поглядел на меня и Джейка и нахмурился.

— Я думал, вы двое ушли, — сказал он раздраженно.

Мы попятились назад.

— Эй, ребята. — Дойл поднял свои карты. — Как мы уже говорили, все остается между нами, ладно? Незачем вашему старику волноваться из-за нашей дружеской игры. Правда, Гас?

Гас не ответил, но его взгляд сказал нам, что это правда.

Мы вернулись домой, не говоря ни слова. Как быть с очками Бобби Коула, осталось непонятным. Зато в церковном подвале произошло нечто удивительное. Мы были среди взрослых мужчин и вместе с ними занимались недозволенным делом. Отчасти это, конечно, происходило в ущерб отцу, но я был в восторге, что удостоился такого доверия, став частью некоего братства.

Когда Джейк наконец заговорил, стало ясно, что у него иное мнение.

— Нам не следовало подслушивать. Это частное дело. — Он сидел на диване, уставившись в выключенный экран телевизора.

Я стоял у заднего окна и смотрел на темную пустынную лужайку перед домом Суини. В задней комнате горел свет — наверное, там была спальня.

— Мы ведь не собирались, — сказал я. — Все произошло случайно.

— Мы могли уйти.

— Ну и что ж ты не ушел?

Джейк не ответил. Свет у Суини погас, и дом погрузился во тьму.

— А как нам быть с дедушкой Дэнни? — спросил Джейк.

Я опустился в мягкое кресло, в котором отец обычно читал.

— Оставим это при себе, — ответил я.

Вскоре вернулся отец. Он заглянул в гостиную, мы сидели и смотрели телевизор.

— Я хочу мороженого, — сказал он. — А вы, ребята?

Мы оба ответили «да», и через несколько минут он принес нам в креманках мороженое, посыпанное тертым шоколадом, и сел вместе с нами. Мы молча ели и смотрели «Серфсайд 6». Потом мы с Джейком отнесли свои креманки на кухню, сполоснули и оставили возле раковины, а сами отправились наверх, в спальню. Отец отставил пустую креманку в сторону, выключил телевизор и пересел в мягкое кресло. Он держал открытую книгу, и, когда мы проходили через гостиную к лестнице, поднял глаза и с любопытством взглянул на нас.

— Я видел, как вы недавно заходили в церковь. Думал, вы хотели поговорить со мной.

— Нет, — ответил я. — Мы просто хотели сказать «привет» Гасу.

— Ага, — кивнул он. — И как успехи у Гаса?

Джейк стоял, положив руку на перила и поставив ногу на ступеньку, и встревоженно смотрел на меня.

— Все хорошо, — ответил я.

Отец кивнул, как будто мое известие его успокоило, а потом спросил:

— Он выиграл?

Его лицо показалось мне каменной таблицей, на которой невозможно было ничего разобрать.

Если бы я был Джейком, то, вероятно, начал бы заикаться что есть мочи. Но я овладел собой, подавил удивление и ответил:

— Да.

Отец снова кивнул и возобновил чтение.

— Спокойной ночи, ребята, — сказал он.

9

День Независимости был моим третьим любимым праздником. Сразу после Рождества, которое занимало второе место после Хеллоуина. Для меня, как и для любого мальчишки, День Независимости становился особенно привлекательным благодаря фейерверкам. Это теперь в Миннесоте запускать фейерверки запрещено законом, а в 1961 году в Нью-Бремене можно было приобрести все, чего душа пожелает, — были бы деньги. Чтобы купить пиротехнику, я откладывал почти все, что получал за работу во дворе у дедушки. За пару недель до Дня Независимости в городе появилось несколько киосков, разубранных красными, белыми и синими лентами, где продавалось невообразимое множество пиротехники, и каждый раз, проходя мимо них и видя все это богатство, разложенное на фанерных прилавках или сваленное в коробках под холщовыми навесами, я просто захлебывался слюной в предвкушении. Пока мой отец лично не одобрит каждое приобретение, нельзя было купить даже самую маленькую петарду, но я и не хотел — слишком велик был соблазн сразу повзрывать весь свой арсенал. Поэтому я поглядывал на прилавки издали и мысленно составлял список всего, чего мне хочется, — список, который я сотни раз пересматривал и исправлял по ночам, лежа в постели и представляя себе долгожданный день.

Фейерверки вызывали разногласия у моих родителей. Мать предпочитала, чтобы ее сыновья держались подальше от хлопушек, петард и римских свечей. Она очень заботилась о нашей безопасности, о чем и заявляла недвусмысленно нам с отцом. Тот мягко возражал, что фейерверки издавна являются частью праздничной культуры, а если мы с Джейком будем запускать пиротехнику под надлежащим присмотром, наша безопасность не слишком пострадает. Было ясно, что мать эти доводы не убеждали, но она понимала, что без всемерной поддержки отца она не устоит против возмущения, которое поднимем мы с Джейком, если она будет упорно настаивать на своем. В конце концов она ограничивалась строгим предостережением, адресованным отцу.

— Натан, — говорила она. — Если с ними что-нибудь случится, вся ответственность на тебе.

Целую неделю перед Четвертым июля отец ходил в растрепанных чувствах. Сказать по правде, фейерверки вызывали у него еще большую неприязнь, чем у матери. С приближением Дня Независимости, всякий раз, когда тишину нашей округи прежде срока нарушали хлопанье бомбочек и треск петард, мой отец выглядел расстроенным. Его лицо становилось напряженным и настороженным. Оказавшись в этот момент поблизости, я видел, как при внезапном взрыве его тело мгновенно замирало, голова резко поворачивалась влево или вправо, и он отчаянно пытался высмотреть, откуда шум. И тем не менее он отстаивал право своих сыновей праздновать День Независимости в согласии с общепринятыми традициями.

За десять дней до Четвертого, в субботу, закончив работать во дворе у дедушки и получив в уплату по два доллара на каждого, мы с Джейком направились в аптеку Хальдерсона, чтобы утолить жажду имбирным пивом. Когда мы оказались в тени навеса, расположенного над передней витриной, дверь распахнулась, и навстречу нам вывалился Гас, а следом за ним Дойл. Оба они смеялись и чуть не сбили нас с ног. Я почувствовал пивной запах.

— Мы собираемся за фейерверками, ребята, — сказал Гас. — Хотите с нами?

Мое недельное заточение уже миновало, и я ответил согласием. Но Джейк взглянул на Дойла и покачал головой.

— Нет, сп-сп-спасибо.

— Идемте, — сказал Гас. — Я чего-нибудь вам куплю.

— Нет, — повторил Джейк, засунул руки в карманы и опустил глаза.

— Пусть остается, — сказал я.

Гас пожал плечами.

— Тогда ладно. Идем, Фрэнки.

Он развернулся и зашагал к Дойлу, который ожидал возле открытой передней дверцы серого «студебеккера», припаркованного у самого тротуара.

Джейк схватил меня за руку.

— Не х-х-ходи, Фрэнк.

— Почему?

— У меня п-п-плохое предчувствие.

— Не бери в голову. Все будет хорошо. Иди домой.

Я стряхнул с себя его руку и залез на заднее сидение «студебеккера».

Дойл отъехал от тротуара, Джейк наблюдал за нами из-под навеса. Гас ударил кулаком по приборной доске и сказал:

— Ребята, сегодня мы повеселимся!

Сначала мы остановились у киоска под вывеской «Фейерверки Свободы», установленного на пустыре через дорогу от автозаправочной станции «Texaco». У киоска толпилось множество людей. Дойл приветствовал их по имени и пожимал руки всем вокруг, а перед уходом сказал:

— Надеюсь, к пятому июля пальцы у всех останутся целыми, — и засмеялся.

Гас и Дойл накупили кучу фейерверков, продавец разложил их по двум большим бумажным кулькам. Потом Гас повернулся ко мне и спросил:

— А ты чего хочешь, Фрэнки?

Я поглядел на коробку с М-80 — довольно мощными петардами, из-за которых как раз-таки можно было лишиться пальцев. Отец ни за что не разрешал мне их покупать. Я ткнул пальцем в коробку и сказал:

— Одну такую.

— Не думаю, что Натан одобрит, — усомнился Гас.

— Плачу все равно я, — вмешался Дойл.

Он вытащил из коробки пригоршню петард, швырнул деньги на фанерный прилавок, и мы ушли. Мы сделали еще одну остановку в винном магазине, где Дойл купил несколько банок пива, а потом свернули к Сибли-парку, что у реки, неподалеку от города. Он был буквально в нескольких ярдах от дома Брандтов, и когда мы проезжали мимо, я увидел Ариэль, сидевшую на веранде вместе с Эмилем. В руках она держала какие-то бумаги, я решил, что сестра работает над его мемуарами. Лиза поливала из шланга цветы возле изгороди. На ней были парусиновые штаны, зеленая майка, широкополая соломенная шляпа и садовые перчатки. Выглядела она почти красивой. Никто из них не обратил внимания, что я промчался мимо на дойловом «студебеккере». В парке были футбольное поле и детская площадка с уродливыми металлическими сооружениями — рукоходом, высокой горкой, тремя качелями и ржавой каруселью. В жаркий летний день о них можно было обжечься. На лужайке, которую никогда не поливали, из-за чего к концу июля она совершенно засыхала, стояло несколько облупленных столиков для пикника. Когда «студебеккер» Дойла въехал на посыпанную гравием стоянку, других машин там не оказалось, в парке было пусто. Мы вылезли, и я пошел по пожухлой траве за двумя взрослыми мужчинами. Направляясь к реке, они пересекли железнодорожные пути, проходившие через парк, миновали тополя и оказались на длинной песчаной отмели, где старшеклассники иногда жгли костры и пили пиво. Тут и там на песке виднелись обугленные кострища, похожие на черные болячки. Дойл и Гас поставили кульки, набитые фейерверками, в тени тополей. Гас вытащил из кармана открывалку и проделал несколько дырок в пивной банке, которую подал Дойлу. Потом продырявил банку для себя. Они сидели, пили и разговаривали, а я сидел рядом и гадал, когда же начнется веселье.

Разговаривали они о бейсболе. Начинался первый сезон для «Близнецов из Миннесоты», год назад называвшихся «Вашингтонскими сенаторами». Имена Хармона Киллебрю, Боба Эллисона и Джима Лемона были у всех на устах.

— Ты что скажешь, Фрэнки? — обратился ко мне Дойл. — Думаешь, у Миннесоты будет приличная бейсбольная команда?

Вопрос Дойла меня озадачил — немногие взрослые интересовались моим мнением. Я попытался ответить как можно вдумчивее.

— Да. Запасные питчеры у них слабоваты, зато бэттеры сильные.

— Это точно, — сказал Дойл. — Гас говорит, что ты сам хороший бейсболист.

— Вполне себе, — ответил я. — Довольно неплохой бэттер.

— Играешь в команде?

— Нет. Только дворовые игры на Равнинах.

— Хочешь стать бейсболистом, когда вырастешь?

— Навряд ли.

— А кем? Проповедником, как твой папаша?

Сказав это, он засмеялся — как будто быть священником забавно.

— Его отец хороший человек и отличный проповедник.

— А фейерверков боится, — ухмыльнулся Дойл.

Я удивился: откуда он узнал, но, взглянув на Гаса, сразу все понял.

— Это из-за войны, — сказал Гас. — У многих такое бывает.

— Но не у нас с тобой, — ответил Дойл.

— Все люди разные.

Дойл отхлебнул пива и заключил:

— У некоторых просто кишка тонка.

— Не у Капитана, — сказал Гас, и в его голосе послышалась злость.

Дойл уловил это и ухмыльнулся.

— Ты до сих пор зовешь его Капитаном. Почему?

— Таким я узнал его впервые. Отличный был офицер.

— Да? — Дойл хитровато подмигнул. — Я слышал, он малость тронулся.

Гас взглянул на меня и сказал:

— Ты слушаешь чересчур много сплетен, Дойл.

Тот усмехнулся.

— Возможно, но благодаря им я многое знаю, Гас. Ведь я многое знаю.

Гас перевел разговор на политику, они принялись обсуждать Кеннеди, а я стал думать о фейерверках, лежавших в кульках, и особенно о большой петарде М-80 — той, что предназначалась мне. Вдруг я услышал, что разговор вертится вокруг предмета, имеющего ко мне самое прямое отношение.

— Я несколько раз видел его на Равнинах, — говорил Гас. — Просто интересно, кто он такой.

— Его зовут Уоррен Редстоун, — ответил Дойл. — Как только он появился в городе, шеф велел глаз с него не спускать. Бывалый смутьян. Много лет назад он подбивал здешних сиу поднять восстание. Нарвался на неприятности с федералами и смылся. Шеф связался с ФБР, но, думаю, им он теперь уже неинтересен. На его счету много всяких мелких провинностей, но ничего серьезного он не совершил. Остановился он у племянницы и ее мужа, О’Кифов. Во время дежурства я регулярно объезжаю Равнины, чтобы напомнить ему о себе.

— Так вот почему я постоянно тебя вижу по соседству, — усмехнулся Гас. — Я готов был поклясться, что это из-за Эдны Суини.

Дойл запрокинул голову и завыл по-волчьи. Потом смял свою пивную банку и швырнул в песок.

— Ну давай, — сказал он и потянулся за кульком. — Устроим веселье.

Дойл установил несколько ракет, запалил три трута, и все мы разом подожгли фитили. Ракеты взмыли высоко и взорвались почти одновременно, выпустив клубы черного дыма, которые напоминали брызги грязи на голубой небесной стене. Мы отбросили запалы, и Дойл засунул бомбочку в пустую пивную банку Гаса. Банка взорвалась и подскочила, как будто в нее попали из дробовика. Потом Дойл достал из кулька три петарды, — по штуке каждому — поджег свою и подбросил в воздух. Взрыв раздался так близко, будто нам в лицо пальнули из пушки. Я отшатнулся, но Гас и Дойл даже ухом не повели. Гас поджег и подбросил свою петарду, я в ожидании зажмурился, но ничего не произошло.

— Барахло, — буркнул Дойл. — Эта дрянь не сработала. Я слышал, Гас, у тебя тоже иногда бывает такая проблема.

Он засмеялся, а я не понял, о чем таком он говорит.

— Давай, Фрэнки, — сказал Дойл. — Твоя очередь.

Мне не хотелось поджигать М-80 у себя в руках. Хотя фейерверки пробуждали во мне некоторое безрассудство, я все-таки считался с ограничениями, установленными отцом, и поэтому не собирался брать в руки зажженную петарду, особенно такую, которая может оторвать мне пальцы. Вместо этого я насыпал холмик из песка, воткнул в него М-80, как свечку в праздничный пирог, поджег фитиль и отошел назад. Спустя мгновение взрыв сровнял холмик с землей, а нас обдало жалящими песчинками.

Дойл запрыгал на месте, и я подумал было, что его чем-нибудь ранило во время взрыва. Вдруг он пустился бежать через песчаную отмель к реке, отпрыгивая то влево, то вправо, потом вытянул руки вперед и бросился наземь. Поднялся на колени, прижал руки к груди, встал на ноги и вернулся к нам, широко и глупо улыбаясь. Он протянул в нашу сторону сложенные ладони, и из узкого отверстия, которое образовали его большие пальцы, выглянула большая лягушка.

— Подай-ка мне М-80, — сказал он Гасу.

Гас дотянулся до кулька и вытащил еще одну большую петарду. Дойл схватил лягушку одной рукой, а другой разжал ей рот.

— Засунь сюда, — сказал он.

— Ты собираешься взорвать лягушку?

— Какой ты догадливый.

— Может, не надо? — вопросил Гас.

Я оцепенел и не поверил своим глазам, когда Дойл выхватил петарду у Гаса, засунул ее лягушке в рот, расправил фитиль и достал из брюк зажигалку. Откинув крышку, он чиркнул колесиком, поджег фитиль, затолкал петарду поглубже в лягушачье горло и подбросил лягушку в воздух. Бедное создание взорвалось футах в пяти от наших лиц, обрызгав нас кровью и внутренностями. Дойл покатился со смеху, Гас сказал: «Черт побери», а я отер с лица лягушачью требуху и почувствовал, что у меня свело желудок.

— Ого-го! — вскричал Дойл и ткнул указательным пальцем в кусок лягушачьего кишечника у себя на щеке. — Знатно рванула!

— Все хорошо, Фрэнк? — Гас положил руку мне на плечо и попытался заглянуть в лицо, но я отвернулся.

— Лучше я пойду, — сказал я.

— Ладно тебе, — сказал Дойл. — Боже мой, это всего лишь лягушка.

— Я все равно пойду домой, — сказал я, не оборачиваясь.

— Мы тебя подвезем, — предложил Гас.

— Нет, я дойду пешком, — ответил я.

Я направился к тропинке, которая проходила сквозь тополя и вела черезжелезную дорогу в парк.

— Фрэнк, — окликнул меня Гас.

— Пусть идет деточка, — сказал Дойл. — И дай мне еще пива.

Я ступал по сухой траве Сибли-парка. Моя рубашка была заляпана лягушачьими кишками и кровью, они были у меня в волосах и капали с подбородка. Я утер лицо, взглянул на испорченную одежду и разозлился на самого себя, на Дойла и на Гаса, хотя он этого не заслуживал. От сегодняшнего дня я ожидал совсем другого, но эта бессмысленная жестокость все испортила. Почему Гас не остановил Дойла? А я? Я плакал и ненавидел себя за эту слабость. Выйдя на дорогу, я понял, что придется идти мимо дома Эмиля Брандта, а потом по городским улицам, а я не хотел, чтобы кто-нибудь встретил меня в таком виде, поэтому вернулся к железнодорожным путям и направился вдоль них к Равнинам.

К дому я приближался с опаской. Если бы родители увидели меня в засохших и потемневших останках мертвой лягушки, как бы я объяснил это происшествие? Я проскользнул через заднюю дверь на кухню и прислушался. Было прохладно и, как мне показалось, тихо. Но вдруг я услышал приглушенные рыдания и заглянул в гостиную. На стульчике за нашим старым пианино сидела Ариэль. Ее руки лежали на клавиатуре, голова склонилась на руки, тело вздрагивало, а дыхание перехватывало от всхлипов.

— Ариэль? — позвал я.

Она резко выпрямилась, расправила плечи и повернулась ко мне. В то мгновение она была похожа на перепуганное животное, и мне вспомнилась лягушка, в горло которой запихнули петарду. Ариэль увидела мою перепачканную рубашку, засохшие внутренности в волосах и на щеках, и ее глаза расширились от ужаса.

— Фрэнки! — воскликнула она, вскакивая со стула. — Фрэнки, что с тобой?!

Сестра мигом позабыла о своей печали и целиком переключилась на меня. А я, в своей себялюбивой невинности, ей не препятствовал.

Я рассказал ей о случившемся. Она выслушала меня, сочувственно покачала головой, а потом сказала:

— Надо снять с тебя эту одежду и выстирать, пока мама не вернулась. А тебе следует принять ванну.

И Ариэль, этот благодетельный ангел, принялась за мое спасение.

Вечером, после ужина, я отправился играть в софтбол с несколькими ребятами из соседних домов. Мы играли, пока не спустились синие сумерки, и было уже не разглядеть, куда подавать мяч и откуда отбивать. Мы принялись раздумывать, во что бы еще сыграть, чтобы продлить столь приятное времяпрепровождение. Однако некоторым пора было возвращаться, поэтому наше товарищество распалось, и все разбрелись по домам. Мы с Джейком пошли вместе. При каждом шаге он шлепал бейсбольной перчаткой по бедру, как будто отбивал такт на барабане.

— У тебя все пальцы на месте, — сказал он.

— Чего?

— Я решил, что ты взорвался к чертовой матери.

Я понимал, о чем он говорит, и решил было рассказать про взорванную лягушку, но не захотел доставлять ему удовольствия, признавая его правоту в том, что мне не стоило связываться с Гасом и Дойлом.

— Мы отлично провели время, — сказал я. — Я запустил несколько М-80.

— М-80? — Даже сквозь сгустившуюся темноту я разглядел в глубине его глаз зависть и укоризну.

Мы подошли к дому. Отец стоял на веранде и курил трубку. Угольки в ней ярко вспыхивали, когда он затягивался, и я чувствовал сладковатый аромат вишневого табака. Рядом стоял Гас. Они тихо, по-дружески беседовали.

Услышав звуки наших шагов на подъездной аллее, отец нас окликнул.

— Как поиграли, ребята?

— Хорошо, — ответил я.

— Выиграли? — спросил Гас.

— Игра была товарищеская, — объяснил я. — Никто не выиграл.

— Эй, Фрэнки, — сказал Гас. — Можем поговорить? Я рассказал твоему папе про сегодняшнее.

Я взглянул на отца, выискивая хотя бы малейший признак осуждения, но в надвигавшихся сумерках, разбавленных теплым светом из окон, отец выглядел безучастным.

— Хорошая идея, — одобрил он.

— Ладно, — согласился я.

Джейк задержался на ступеньках, поглядывая то на Гаса, то на отца, то на меня, и лицо его выразило растерянность.

— Пойдем прогуляемся, — предложил мне Гас.

— Сыграем в шашки, Джейк? — сказал отец.

Гас спустился с веранды, и мы бок о бок зашагали сквозь сумерки. Вязы и клены протягивали свои ветви над неосвещенной и пустынной улицей.

Некоторое время мы шли молча, наконец Гас заговорил.

— Извини меня, Фрэнки. Все-таки мне надо было вмешаться.

— Ничего страшного не случилось, — сказал я.

— Нет, случилось. Дойл — он своеобразный человек. В сущности, неплохой, но бездумный. Черт побери, да и я такой же, если на то пошло. Разница в том, что я отвечаю за вас с Джейком, а сегодня я вас подвел. Обещаю, больше такое не повторится.

Среди вечерней тишины застрекотали кузнечики, заквакали древесные лягушки; над нами, в просветах между листвой, начали высыпать звезды. Дома, стоявшие в глубине улицы, напоминали рисунки углем, а окна наблюдали за нашим приближением, словно безучастные желтые глаза.

— Гас, что Дойл имел в виду, когда сказал, будто папа тронулся на войне? — спросил я.

Гас остановился и посмотрел в небо, потом опустил голову, как будто прислушиваясь к нарастающему хору, которым сопровождалось наступление ночи.

— Ты когда-нибудь говорил с папой о войне?

— Пытаюсь иногда. Все спрашиваю, убил ли он сколько-нибудь немцев? Он отвечает только, что многих подстрелил.

— Не мое дело, Фрэнк, рассказывать тебе, что перенес на войне твой отец. Я просто расскажу о войне. Расспроси кого-нибудь вроде Дойла — и он наговорит тебе всякой чуши. Посмотри в кино на Джона Уэйна и Оди Мерфи — и тебе покажется, будто убивать людей очень легко. Дело в том, что, когда ты убиваешь человека, уже не важно, враг ли он тебе и пытается ли он убить тебя. Его смерть въедается в тебя на всю оставшуюся жизнь. Она проникает в твои кости так глубоко, что даже десница Божия не в силах вытащить ее оттуда, сколько ни молись. А еще помножь это чувство на несколько лет, на множество боев и на страх — такой, какого ты, Фрэнки, и вообразить не можешь. Полнейшая бессмысленность и безысходность становятся для тебя такими же врагами, как и всякий, кто целится в тебя из ружья. А тем, которые были офицерами, вроде твоего отца, приходилось вершить эту бессмысленность, и то, что требовали они от себя и от своих подчиненных, было бременем, непосильным для человека. Может быть, когда-нибудь твой отец расскажет тебе о войне, Фрэнки, а может быть, и не расскажет. Но что бы ты ни услышал от Дойла или кого-нибудь еще, знай — твоему отцу известно гораздо больше.

— Ты не боишься фейерверков, — сказал я.

— У меня свои демоны. А у Дойла свои.

Мы подошли к дорожному ограждению в самом конце улицы, в тридцати метрах протекала река. В бледном полусвете вода выглядела иссиня-черной и была похожа на атласную ленту, оторванную от платья. Вдалеке, у холмов, то и дело скрываясь за деревьями, сараями и дворовыми строениями, мелькали огоньки машин, которые ехали по шоссе в Манкейто. Они напоминали мне светлячков. Я присел на ограждение и оглянулся на Равнины, где спокойно и неподвижно светились огни в домах.

— У меня отложено двадцать семь долларов, Гас. Я собирался накупить кучу фейерверков. Но больше я их не хочу.

Гас присел рядом.

— Думаю, ты найдешь, куда потратить эти деньги, Фрэнк. А если ничего не придумаешь, я всегда могу взять у тебя взаймы.

Он засмеялся и шутливо толкнул меня коленом. Потом поднялся и взглянул на реку, где лягушки запевали хором, да так громко, что невозможно было сосредоточиться ни на чем, даже на собственных мыслях.

— Лучше нам пойти домой, — сказал он.

10

Утром в воскресенье Джейк пожаловался на неважное самочувствие и спросил, можно ли ему остаться дома. Прогулять церковь всегда было моей заветной мечтой. От одной мысли о том, что вместо трех богослужений можно слоняться по дому в пижаме, у меня текли слюнки. Если бы такая просьба исходила от меня, мать бы непременно что-нибудь заподозрила, но брат никогда не притворялся. Она потрогала лоб Джейка тыльной стороной ладони, потом поставила ему градусник. Температуры не было. Осторожно пощупала ему шею, но никакой припухлости не обнаружила. Когда она спросила, что именно с ним не так, он тоскливо взглянул на нее и ответил, что просто паршиво себя чувствует. Мать поговорила с отцом, и они решили, что ему лучше остаться в постели. После службы в Кэдбери мы должны были проведать Джейка, а потом пойти на богослужение в Нью-Бремене.

В церкви в Кэдбери я сидел рядом с Питером Клементом. Он пришел с матерью, которая пела в хоре. От синяка, которым он щеголял в тот день, когда мы побывали у него дома, осталось одно воспоминание, и никто из нас ни словом об этом не обмолвился. После службы, когда прихожане общались между собой, мы кидали камушки в телефонный столб, к которому кто-то прикрепил афишу цирка, гастролировавшего в Манкейто, и говорили о «Близнецах». Наконец Ариэль окликнула меня, и мы отправились обратно в Нью-Бремен.

Когда мы подъехали к дому, Джейк стоял на веранде, рядом с ним стоял Гас. Они сразу же бросились нам навстречу, и было ясно — что-то случилось.

— Тебе лучше поехать в больницу, Капитан, — сказал Гас. — Сегодня утром Эмиль Брандт пытался покончить с собой.

Подробности я узнал от Джейка. Мы с ним остались дома, а отец, мать и Ариэль уехали в больницу.

Дело было так. Джейк лежал в постели и пытался заснуть. Не прошло и пятнадцати минут после нашего отъезда, как раздался яростный стук в переднюю дверь. Он встал, спустился вниз и увидел Лизу Брандт. Джейк сказал, что лицо у нее было словно из фильма ужасов — перекошенное и жуткое. Она что-то бормотала и размахивала руками. Он вышел на улицу и попытался ее успокоить, хотя у него самого сердце выскакивало из груди, поскольку он понимал — о чем бы она ни пыталась ему сообщить, это будет нечто ужасное. Лиза положила ладони ему на голову и сжала так сильно, что он испугался, как бы у него глаза не вылезли из орбит. Наконец, спустя несколько минут, он понял: Эмиль в беде. Эмиль умирает.

Он кинулся прямиком в церковь, Лиза следом за ним. Когда они спустились в подвал, Гас сидел в туалете. Он выругался на них и захлопнул дверь, а Джейк заколотил в нее и стал кричать, что Эмиль Брандт умирает и им нужна помощь Гаса. Гас тут же выскочил, бросился вместе с ними в дом, к телефону, позвонил в скорую и велел им тащить задницы к Эмилю Брандту. Потом все трое сели на мотоцикл — Джейк позади Гаса, Лиза в коляску — и помчались на ферму. Когда они подъехали, скорая уже стояла у калитки.

Один из фельдшеров сказал Гасу, что Брандт, похоже, выпил целый пузырек снотворных таблеток. Ему делали промывание желудка. Лизу не допускали в спальню. но она попыталась протолкнуться, и фельдшер, разговаривавший с Гасом, задержал ее. Едва он к ней прикоснулся, она впала в неистовство, как будто его руки жгли огнем. Лиза отскочила назад, забилась в угол гостиной и принялась безудержно вопить. Фельдшер снова потянулся к ней, но Джейк сказал ему, чтобы он ее не трогал — она терпеть не может, когда ее трогают чужие люди. Он сказал фельдшеру, чтобы тот подождал, и она в конце концов успокоится. Брандта вынесли на носилках, и Лиза вскрикнула у себя в углу, а его погрузили в машину и увезли в больницу. Когда Лиза успокоилась, как и предсказывал Джейк, он растолковал ей, что случилось, и, хотя она по-прежнему была вне себя из-за брата, кричать перестала.

Кто-то позвонил Акселю Брандту. Он приехал через несколько минут после того, как скорая увезла Эмиля. Гас все ему объяснил, тот подозвал к себе сестру и сказал Гасу, что они едут в больницу. Когда они ушли, в доме стало тихо и пусто, как будто через него пронеслось торнадо и высосало весь воздух. Ни Гас, ни Джейк не захотели там задерживаться. Они на мотоцикле вернулись домой и стали дожидаться нас, чтобы обо всем рассказать.

Отец поручил Гасу объяснить ситуацию Альберту Гризвольду, диакону, который обычно приходил пораньше, чтобы помочь в подготовке богослужения. Он был членом городского совета и своим тупоумием мог поразить любого. Когда Гас изложил ему суть дела и растолковал, что ему поручено провести службу, я видел, как тот просто раздулся от гордости. Его жена пела в хоре и хорошо играла на органе, и моя мать распорядилась через Гаса, чтобы Лоррейн Гризвольд руководила в тот день музыкальной частью богослужения.

Какую бы хворь ни подцепил Джейк, события того утра совершенно его исцелили, и когда родители ушли, он оделся в воскресный костюм и собрался в церковь.

Некоторое время я обдумывал заманчивую возможность прогулять службу. Кто заметит во всей этой суматохе? Но в сложившихся обстоятельствах мне показалось, что наше с Джейком присутствие будет чем-то важным, поэтому, скрепя сердце, я приготовился к долгому и нудному времяпрепровождению. Джейк в одночасье оказался знаменитостью. К его ужасу, на него сразу набросились с расспросами. Он пытался отвечать, но слушатели мучились от его заикания не меньше, чем он сам, поэтому он умоляюще взглянул на меня. Я с радостью поспешил на помощь и выставил его в своем рассказе настоящим героем — получалось, что лишь благодаря быстрым действиям Джейка удалось спасти от смерти нашего самого известного горожанина, чуть было не наложившего на себя руки.

Люди выглядели ошеломленными.

— Он пытался наложить на себя руки? Покончить с собой?

— Именно так, — сказал я. — Приди Джейк на несколько минут позже, мистер Брандт был бы уже мертв.

Глаза слушателей исполнились изумления как из-за невообразимого поступка Брандта, так и из-за отважных действий юного Джейка.

Я думал, что, выставив брата героем, я тем самым восстановлю его доверие, которое изрядно пошатнулось после моего рассказа о покойнике, где Джейк превратился в расплывчатую и незначительную фигуру. Но не тут-то было. Когда я рассказывал и пересказывал события того утра, всякий раз немного преувеличивая роль Джейка, взгляд его становился все мрачнее и мрачнее. Наконец он схватил меня за рукав, вытащил из церкви и пробормотал, заикаясь:

— П-п-п-прекрати.

— Чего ты? — спросил я.

— Просто с-с-с-скажи п-п-п-правду.

— Я и говорю.

— Черт побери, ты порешь чушь!

Солнце остановилось. Земля перестала вращаться. Я остолбенел, уставившись на Джейка, пораженный богохульством, которое было произнесено прямо на ступенях церкви, к тому же столь отчетливо и громко, без всякой запинки, что это услышали все, кто находился внутри. Я почувствовал, как взгляды всей отцовской паствы устремились на нас, и волна порицания окатила нас с головой. Глаза Джейка расширились от страха и стыда за содеянное, он смотрел мне в лицо, и я понимал, что он боится взглянуть на собравшихся в церкви людей, которые потрясенно молчали.

И тут я засмеялся. Господи, я засмеялся. Просто не мог удержаться — так все это было неожиданно и невероятно. Джейк кинулся домой, а я развернулся и вошел в церковный полумрак, по-прежнему улыбаясь. Ощущая на себе укоризненные взгляды прихожан, я просидел всю долгую службу, во время которой Альберт Гризвольд произносил нескончаемую импровизированную проповедь о необходимости воздействовать на благочестивые чувства сегодняшней молодежи. Когда все завершилось, я вернулся домой и застал Джейка наверху, в нашей комнате.

Я попросил прощения.

Он угрюмо смотрел в потолок и не отвечал.

— Ладно тебе, Джейк. Ничего не произошло.

— Все слышали.

— Ну и что?

— Они расскажут папе.

— Ему нет никакого дела.

— Нет, есть. Это было ужасно. Это все ты в-в-в-виноват.

— Не злись на меня. Я просто пытался помочь.

— Мне не ну-ну-ну-нужно твоей помощи.

Я услышал, как прямо возле нашей комнаты скрипнули половицы, выглянул наружу и увидел Гаса, прислонившегося к дверному косяку и мрачно глядевшего на Джейка.

— «Черт побери, ты порешь чушь!» — повторил он греховные слова Джейка. — «Черт побери, ты порешь чушь!» И прямо у церковных врат. — Его губы сложились в тонкую линию, похожую на маленькую розгу, и он повторил: — «Черт побери, ты порешь чушь!»

Он покачал головой, его лицо пересекла широкая ухмылка, и он вдруг расхохотался в голос.

— Джейки, я не припомню, когда еще в церкви бывало так весело. Нет, сэр, не припомню. Ты влепил их благочестию славную пощечину. «Черт побери, ты порешь чушь!»

Настроение Джейка не особо улучшилось.

— Папа разозлится, — сказал он.

— Я поговорю с твоим папой, — сказал Гас. — И запомни, Джейк, в жизни будет много всего, из-за чего ты будешь чувствовать себя неловко. Прибереги свое раскаяние для более важных случаев, ладно?

Гас развернулся и зашагал вниз по лестнице, не переставая смеяться. Когда он ушел, то его душевная беззаботность словно бы отчасти передалась Джейку, и мой брат стал напоминать человека, которого сначала приговорили к смертной казни, а потом помиловали.

К вечеру отец вернулся из больницы и сразу направился к Джейку. Он застал нас обоих в нашей комнате. Джейк читал комиксы, а я — книгу под названием «Я — легенда», о которой мне рассказывал Дэнни О’Киф. Когда-то мой отец совершил приобретение, которое нанесло значительный урон его и без того худосочному банковскому счету. Он подписался на 54-томную книжную серию «Великие книги западной цивилизации», выпущенную «Британской энциклопедией». Серия включала в себя сочинения Гомера и Эсхила, Софокла и Платона, Аристотеля и Фомы Аквинского. Данте и Чосера, Шекспира и Фрейда. В ней были представлены лучшие произведения величайших европейских умов за последние два-три тысячелетия. Когда тем вечером отец вошел в нашу комнату и увидел, что мы читаем комиксы и дешевую беллетристику, он, наверное, очень огорчился, но ничего не сказал.

— Мне нужна твоя помощь, сынок, — обратился он к Джейку.

Джейк отложил комикс и приподнялся на кровати.

— В чем именно? — спросил он.

— Лиза Брандт. Она не хочет уходить из больницы без Эмиля, а они собираются оставить его у себя на некоторое время. Она не хочет слушаться ни его, ни Акселя, и никакие доводы на нее не действуют. Эмиль предположил, что она послушается тебя, особенно если ты останешься при ней до его возвращения. Что скажешь?

— Хорошо. — Джейк спрыгнул с кровати.

— Можно мне тоже пойти? — спросил я.

Отец кивнул и велел мне поторопиться.

Окружная больница долины Миннесоты располагалась в новом здании из великолепного красного кирпича, построенном на холме над Нью-Бременом. Его строительство в значительной мере профинансировала семья Брандтов. Палата Эмиля находилась на втором этаже, и в вестибюле для посетителей собралось немало народу. Здесь были все близкие родственники Эмиля: его брат Аксель, жена Акселя Джулия, его племянник Карл, который сидел радом с Ариэлью и заботливо обнимал ее за плечи. Пришло несколько человек из маленького колледжа на холме, в котором Эмиля считали звездой музыкального факультета. Моя мать, одетая в воскресное платье, сидела на подоконнике и с задумчивым видом курила сигарету. Единственным человеком, которого я ожидал здесь увидеть, но не увидел, была Лиза.

Когда появился Джейк, Аксель шагнул ему навстречу. Он был высоким и статным, атлетически сложенным мужчиной с поредевшими белокурыми волосами и голубыми глазами, такими яркими, как будто для их изготовления он купил себе кусочек небес. Выражение лица у него всегда было какое-то печальное.

— Спасибо, Джейк, — произнес он искренне, с большим чувством.

Джейк кивнул — я понял, что в этом собрании он говорить отказывается.

— Где она? — спросил мой отец.

— В палате у Эмиля. Я не смею к ней приближаться. Никто не смеет. Джейк, она не хочет уходить. Нужно ее как-нибудь увести. Эмилю необходим покой. Ты поговоришь с ней?

Джейк окинул взглядом коридор, в тот момент пустовавший.

— Мы могли бы увести ее насильно, — продолжал Аксель, — но тогда разыграется сцена, и Эмиль еще сильнее расстроится, а я этого не хочу. Поговоришь с ней, пожалуйста?

Джейк взглянул на Брандта и кивнул.

Ариэль оставила Карла, подошла к Джейку и опустилась на колени. Ее глаза лихорадочно блестели.

— Джейки, пожалуйста, уведи ее отсюда, чтобы обошлось без сцен. Ему так необходим покой.

Я услышал, как он прошептал:

— Я попытаюсь.

Ариэль поцеловала его в щеку, он развернулся и пошел, по обе стороны от него шли отец и Аксель Брандт. Я смотрел, как ровно он шагает между двумя взрослыми мужчинами, и, хотя вели его не на расстрел, я понимал, какое тяжелое бремя возлагается на его хрупкие плечи. Утром я попытался выставить моего брата героем и тем самым приукрасил правду. Теперь, когда он скрылся в палате Эмиля, я радостно осознал, что в преувеличениях нет никакой нужды.

Я сел рядом с матерью на подоконник, откуда открывался чудесный вид на город. Холм был высокий и крутой, и под нами лежал Нью-Бремен, такой спокойный в этот воскресный день. Его ровные улицы, проложенные еще при первых немецких переселенцах, напоминали клеточки на шахматной доске, за которой отец и Эмиль Брандт разыгрывали свои еженедельные партии. Следующая должна была состояться в этот понедельник. Мать крепко стиснула мое колено. Она не смотрела на меня, и я не понимал — то ли это невербальный сигнал, то ли ей просто нужно было до чего-нибудь дотронуться, чтобы обрести уверенность перед лицом неизвестности.

Мгновение спустя она спросила:

— Хорошо пели в церкви?

— Да, — ответил я. — Но не так хорошо, как при тебе.

Она кивнула без тени улыбки, но я почувствовал, что ей приятно.

— Все обойдется? Я про мистера Брандта.

Она затушила сигарету о квадратную стеклянную пепельницу, стоявшую рядом на подоконнике, поглядела на черное пятно и медленно ответила:

— Эмиль в тяжелом состоянии. Но я уверена, он выкарабкается.

— Зачем он это сделал? — спросил я тихо, чтобы остальные не услышали. — Ведь он известный человек, и все такое. Это из-за его лица?

— Он прекрасный человек, Фрэнки, — ответила она. — Неважно, какое у него лицо.

«А для него, может быть, важно», — подумал я.

Джулия Брандт встала и подошла к нам. На ней было розовое платье с черным кантом, каблуки тоже были черно-розовыми. На шее блестело жемчужное ожерелье, в ушах — жемчужные серьги. Волосы у нее были черные, словно безлунная ночь, а глаза темные, словно остывшая зола. Я не любил Джулию Брандт и знал, что моя мать тоже ее не любит.

— Рут, — со страдальческим видом сказала миссис Брандт, — все это так ужасно.

— Да, — ответила моя мать.

Миссис Брандт залезла в сумочку, достала золоченую сигаретницу, со щелчком открыла ее и протянула моей матери, но та мотнула головой и сказала:

— Нет, спасибо.

Миссис Брандт вытащила сигарету, постучала ею по золоченой крышке, убрала сигаретницу и достала золоченую зажигалку с маленьким сапфиром посередине. Всунула сигарету между ярко-красными губами, откинула крышку зажигалки, чиркнула колесиком, прикоснулась пламенем к кончику сигареты, задрала голову, точно дикий зверь, готовящийся завыть, и выпустила завитушку дыма.

— Какая трагедия, — сказал она, взглянув в угол, где сидели Карл и Ариэль. Под темным пеплом ее глаз словно бы заиграли огоньки. — Но в некотором смысле и удача.

— Удача? — напряглась моя мать.

— Для Ариэли и Карла. Удача в том, что это произошло сейчас, когда они еще могут обратиться друг к другу за поддержкой. Через несколько недель они окажутся в разных мирах, очень далеко друг от друга.

— Джулия, — сказала моя мать, — удача тут только в том, что Эмиль этого уже не застанет.

Миссис Брандт затянулась сигаретой, улыбнулась, и дым медленно заструился сквозь ее губы.

— Вы с Эмилем всегда были близки, — сказала она. — Помню, когда-то мы все думали, что вы поженитесь. Мы могли бы стать сестрами. — Она внимательно оглядела воскресное платье моей матери и покачала головой. — Не могу представить, каково это — быть замужем за священником. Ведь всегда приходится одеваться так… — Она снова затянулась, выпустила облачко дыма и закончила: — …так благоразумно. Но у тебя, наверное, прекрасная жизнь, очень высокодуховная.

— А у тебя, наверное, совсем другая жизнь, Джулия.

— Быть Брандтом, Рут, — это испытание, ответственность.

— Страшное бремя, — согласилась моя мать.

— Ты и представить не можешь, — вздохнула миссис Брандт.

— Могу, Джулия. Это видно по твоим морщинам. Извини меня, — сказала она, соскакивая с подоконника. — Мне нужно подышать.

Мать вышла из вестибюля, а миссис Брандт еще раз затянулась и сказала:

— Какая же ты сука.

Потом взглянула на меня, улыбнулась и отошла в сторону.

11

Джейк все-таки уговорил Лизу уйти из палаты. Он, отец и Аксель отвезли ее домой на «кадиллаке» мистера Брандта. Мать уехала на «паккарде» вместе со мной и Ариэлью. Карл на своей спортивной машине доставил свою мать в их большое поместье. Эмиль остался один — вкушать покой, который, по общему мнению, был ему необходим.

Поскольку Ариэль и Джейк были в доме Эмиля Брандта частыми гостями, было решено, что они останутся с Лизой, пока ее брат не вернется из больницы. Мать сказала, что соберет для них сумки. Когда все разошлись, я на некоторое время задержался, чтобы подольше побыть вместе с Джейком и Ариэлью.

На окнах в доме Эмиля Брандта висели шторы, но внутри стены были совершенно голыми. Слепой, вероятно, не заботился о внешнем облике своего жилища, а Лиза Брандт оставалась для меня загадкой — я не знал, что о ней и подумать. Мебели было мало и та разрозненная. По словам Ариэли, из-за слепоты мистера Брандта перестановок тут не делали никогда. Не было ни книжных полок, ни книг. Зато какое изобилие цветов! — в каждой комнате стояли горшки с прекрасными растениями. Центральное место в доме было отведено роялю, который занимал почти целую комнату — вероятно, бывшую столовую. Ариэль сказала мне, что именно за ним Эмиль занимался и сочинял музыку. Рядом с роялем стоял дорогой на вид катушечный магнитофон, которым, по словам Ариэли, Брандт тоже пользовался при сочинении музыки, поскольку записывать ноты на бумаге он не мог. В гостиной стояла превосходная акустическая система с огромными динамиками, и целую стену занимали полки с пластинками. Я оглядел скромную обстановку дома и представил, как приятны на ощупь мягкие кресла, как разливается по комнатам цветочное благоухание, как рояль и стереосистема наполняют дом музыкой — и понял, что Эмиль Брандт создал для себя мир целиком из тех ощущений, которые еще оставались ему подвластны.

Кухня отличалась от всего дома. Это была территория Лизы. Все здесь выглядело солидно, опрятно и красочно. Широкая раздвижная дверь в задней стене вела на террасу, с которой открывался вид на сад и на реку.

Был почти вечер, когда мы наконец освоились в доме, и Лиза Брандт принялась готовить ужин. Ариэль предложила ей свою помощь, глядя прямо в лицо и отчетливо артикулируя, чтобы Лиза могла прочесть у нее по губам. Но та помотала головой, знаками велела Ариэли уходить и кивком подозвала Джейка. Ели мы за кухонным столом, и еда оказалась гораздо вкуснее, чем у нашей матери. Жареная курица, картофельное пюре с подливой, морковь в масле, запеченная тыква — все было просто восхитительным. Я подумал, что, несмотря на слепоту, Эмиль Брандт был счастливым человеком. После ужина Ариэль хотела помыть посуду, но Лиза снова отказалась и приняла помощь только от Джейка.

Солнце уже садилось, когда Лиза надела джинсы и знаками сообщила Джейку, что нужно еще поработать в саду. Джейк согласился — но, по-моему, без особого рвения. Он спросил, можно ли взять меня, и после минутного раздумья Лиза кивнула. Ариэль осталась в доме, и из окон донеслись звуки рояля. Я был почти уверен, что она играет одно из сочинений Эмиля Брандта — в минорной тональности, грустное и прекрасное. Лиза вынесла из большого сарая кирку, лопату и лом и распределила орудия между нами троими. Мне досталась кирка, Джейку — лопата, себе оставила лом. Женщина привела нас к недавно вскопанному куску земли вдоль задней изгороди. Очевидно, она расширяла свой огород, но столкнулась с препятствием — почти посередине нового участка обнаружился валун размером с призовую тыкву. Камень глубоко сидел в глиняном пласте — похоже, еще с тех времен, когда ледниковая река Уоррен принесла его сюда из Дакоты. С минуту мы простояли, разглядывая его со всех сторон.

Я поднял руку, чтобы привлечь внимание Лизы.

— Может быть, просто сажать вокруг него? — предложил я, тщательно выговаривая слова, чтобы она могла читать у меня по губам.

Она гневно мотнула головой, указала мне на кирку и велела долбить.

— Тогда ладно, — сказал я. — Встаньте подальше.

Я поднял кирку и принялся крошить глину вокруг валуна. Лиза и Джейк отошли назад и предоставили мне работать одному. Я обкопал камень со всех сторон, тогда ко мне подключился Джейк с лопатой и убрал большие комья глины. Так мы проработали полтора часа, Лиза стояла поблизости и наблюдала. Я начинал негодовать — ведь она ничего не делала, лишь покачивала головой, как будто наши труды не вызывали у нее одобрения. Только я собирался громко возмутиться, как она похлопала Джейка по плечу и знаками велела нам отойти. Из груды камней с восточной стороны сарая она достала один, размером и формой напоминавший хлебную буханку и положила его в шести дюймах от валуна. Подсунув лом плоским концом под большой камень, а маленький используя в качестве опоры для рычага, она поднатужилась и рванула валун вверх. Лицо ее пересекли решительные морщины. Я взглянул на ее обнаженные руки и подивился, какие они мускулистые, какие длинные и толстые вены ветвятся у нее под кожей. Мы с Джейком побросали инструменты, встали на колени по бокам от камня, схватили его и изо всех сил потянули вверх. Наконец камень, освобожденный от цепких объятий глины, поддался. Он оказался очень тяжелым, и мы с Джейком медленно перекатили эту огромную каменную тыкву через двор к сараю, присовокупив к другим камням и валунам, которые Лиза Брандт извлекла у себя на огороде. Когда камень водворился на новое место, Джейк подпрыгнул и издал победный клич. Лиза взяла лом в одну руку, другую торжественно вскинула к небу и испустила протяжный, сдавленный, какой-то нечеловеческий стон. Услышь я такое ночью, один, — обмер бы с перепугу. Но, спохватившись, я тоже присоединился к ликованию.

И тут я допустил ошибку.

В порыве воодушевления я сначала приятельски хлопнул по плечу Джейка, а потом — Лизу. В мгновение ока она развернулась, потрясая ломом, и если бы я не успел проворно отскочить подальше, эта штуковина раскроила бы мне череп. Заходящее солнце метнуло сквозь ветви вяза длинный багровый луч, озаривший лицо Лизы демоническим светом. Ее глаза приобрели дикое выражение, она разинула рот и оглушительно завизжала.

Я в отчаянии взглянул на Джейка и заорал, перекрывая визг:

— Что нам делать?!

— Тут ничего не поделаешь, — прокричал он в ответ. Джейк выглядел таким огорченным, как будто несчастье Лизы Брандт касалось его напрямую. — Просто оставь ее в покое, и она перестанет.

Я принялся отчаянно умолять:

— Прости меня, Лиза. Я ничего плохого не хотел.

Но она меня не слушала. Я зажал уши руками и отошел.

Ариэль выбежала из дома и закричала:

— Что случилось?!

— Ничего, — ответил Джейк. — Фрэнк до нее дотронулся, вот и все. Просто случайность. Она скоро успокоится. Все будет хорошо.

— Пойду-ка я отсюда, — сказал я.

— Иди. Иди! — Джейк замахал на меня, чтобы я поскорее убрался.

В задней изгороди была калитка, и я толкнулся в нее. За ней длинной нитью бежала тропинка, ведущая вниз по холму к железнодорожным путям, пролегавшим между фермой Брандта и рекой. Я стремился убежать подальше от воплей, но они преследовали меня неотступно — и на склоне холма, и на железнодорожных путях, и среди тополей, пока я не скользнул вниз по берегу реки, оказавшись на песчаной отмели. Жуткие звуки наконец затихли в отдалении. Мое сердце бешено колотилось, не только после быстрого бега, но и от душераздирающих криков. Стало ясно, почему Аксель и Джулия Брандт услали Лизу в такое место, — отсюда ее было не услышать почти никому в Нью-Бремене.

В блаженной вечерней тишине я шагал вдоль реки в сторону дома. Черные крачки ловили в вечернем воздухе насекомых, выписывая над водой крутые виражи. Облака в небе окрасились в цвет перьев фламинго. Я подошел к первым домам на Равнинах и услышал, как за тополями перекликаются Дэнни О’Киф и другие ребята, но не пошел к ним. Через пересохшую илистую пойму я направился к песчаной отмели, поросшей камышом, где дедушка Дэнни соорудил себе убежище. Из высоких зарослей тростника раздался шорох, как будто кто-то пробирался мне навстречу. Я нырнул в камыши и залег, стараясь быть незаметным. Спустя несколько мгновений футах в десяти от меня медленно прошел человек. Я узнал Уоррена Редстоуна. Он проплелся в сторону дома Дэнни, поднялся на берег и скрылся. Я немного подождал, чтобы убедиться, что он отошел достаточно далеко, поднялся на ноги и продолжил путь сквозь камыши, стараясь двигаться еще тише, чем дедушка Дэнни. И не напрасно — когда я подошел к прогалине, на которой Уоррен Редстоун выстроил свой шалашик, я увидел темную фигуру, притаившуюся под его сводами. Подкравшись поближе, я снова залег среди камышей и принялся наблюдать.

Человек стоял на четвереньках, передняя его часть находилась в шалаше, а задняя — снаружи. Некоторое время он шарил внутри, потом попятился назад и выпрямился. Было довольно темно, он стоял ко мне спиной, и я не мог разглядеть, кто это. Мне показалось, он что-то разглядывал у себя в руках. Мужчина снова опустился на колени, заполз в шалаш, и вдруг темноту прорезал луч фонарика. Я по-прежнему не мог разглядеть, что делает этот человек, но через пару минут он вылез обратно, поднялся и отряхнул песок с ладоней и колен. Потом отломил несколько тростинок, сложил из них тощий веник и принялся заметать следы, пятясь задом к камышам. Потянулся к поясу, и через мгновение на песке снова заиграл луч фонарика — человек явно проверял, не осталось ли каких-то доказательств его присутствия.

В свете фонарика я разглядел его лицо. Это был приятель Гаса, офицер Дойл.

Когда я покинул свое укрытие, была уже ночь. Я подошел к шалашу и заглянул внутрь, но темнота была почти непроглядная, и то, что так заинтриговало Дойла, осталось для меня скрытым. Я думал было по примеру Дойла замести свои следы, но решил, что незачем, и направился домой под гортанные серенады лягушек.

12

Эмиль Брандт вернулся домой только в следующую субботу, когда до Четвертого июля оставалось три дня. Аксель привез его на ферму из Городов-Близнецов, из частной больницы, в которую Эмиля перевели для отдыха и лечения. Отец отправился повидать его, я увязался за ним. Глаза у Эмиля были ввалившиеся, лицо изможденное, но он улыбался. Лиза хлопотала вокруг него, и, хотя она терпеть не могла, когда до нее дотрагивались, сама она несколько раз легко коснулась брата — ее ладони, словно бабочки, опускались ему на руки и на плечи. Ариэль прильнула к Эмилю, крепко обняла и заплакала.

— Все хорошо, — сказал он ей. И повторил всем нам: — Все хорошо.

Аксель не стал задерживаться, поблагодарил Ариэль и Джейка за помощь и уехал на своем большом черном «кадиллаке». Я подумал, что он с большим облегчением завершил свою роль в этой драме. Мой отец и Ариэль уговаривали Эмиля отдохнуть, но тот утверждал, что жизнь вошла в нормальное русло, велел Лизе принести шахматы, и они с отцом собрались сыграть партию.

— Интересная получится глава для мемуаров, как ты думаешь? — спросил Брандт у Ариэли.

— Не шути так, пожалуйста, Эмиль, — ответила Ариэль.

Он потянулся к ней, она взяла его за руку, и он ласково промолвил:

— Это была случайность. Роковая случайность, и больше ничего. Все позади. Теперь ступай домой. Ты уже достаточно для меня сделала.

— Нет, — сказала Ариэль. — Я хочу остаться.

Он кивнул, и его незрячие глаза остановились на лице Ариэли, как будто он прекрасно ее видел.

— Хорошо, — ответил он. — Нужно кое-что перепечатать.

Ариэль ушла, и через несколько минут из окна кабинета донесся стук клавиш пишущей машинки.

Приступая к партии, отец попросил меня зайти в дом и посмотреть, не нужно ли чем-нибудь помочь Лизе.

— Ей Джейк помогает, — сказал я.

— Уверен, и для тебя найдется работа, — заявил отец, и я понял, что мое присутствие нежелательно.

Зайдя в дом, я встал в дверях кухни. Джейк и Лиза разбирали полки. Я предложил помочь, но Джейк сказал, что они сами справятся, а Лиза, увидев меня, бешено замахала руками. Я пошел слоняться, забрел в гостиную и стал разглядывать висевшую на стене табличку. Это был памятный знак с музыкального фестиваля в Вене, в центре серебром было выведено: «Эмиль Брандт».

Сквозь окно гостиной, выходившее на переднее крыльцо, послышался голос Брандта. Они с отцом обменялись ходами, а потом папа спросил:

— Недавно ты говорил мне, что ты счастлив, Эмиль. Что произошло?

— Что произошло? Сначала я перебрал виски, а потом перебрал снотворного. Чистая случайность, клянусь.

— Не верю. Никто не верит, Эмиль.

— А если ты в другой раз случайно переберешь снотворного?

Брандт замолчал, и я слышал только, как смеется на кухне Джейк, стучат по клавиатуре пальцы Ариэли, а по железной дороге вдоль реки с нарастающим гулом несется поезд. Когда состав прошел мимо, дом слегка тряхнуло. А потом Брандт ответил:

— В другой раз у меня не хватит храбрости, Натан.

— Но зачем? Зачем вообще пытаться?

Брандт горько усмехнулся.

— Твоя жизнь слишком насыщена. Куда тебе понять?

— Твоя жизнь по-своему насыщена, Эмиль. Например, музыка. Разве не в ней твое великое блаженство?

— Если разобраться, она значит довольно мало.

— А что тогда перевешивает?

Брандт уклонился от ответа.

— На сегодня мне хватит шахмат. Я хочу отдохнуть.

— Эмиль, поговори со мной.

— На сегодня хватит, я сказал.

Было слышно, как Брандт поднялся и направился к двери.

Я поскорее переместился на кухню. Джейк был весь обсыпан мукой, Лиза на большой доске раскатывала тесто. Из гостиной донесся голос отца:

— Ребята, пора домой.

Джейк помахал Лизе, она заметно расстроилась, однако понимающе кивнула. Он стряхнул муку с одежды и подошел ко мне.

Эмиль Брандт стоял в гостиной, скрестив руки на груди, ему явно не терпелось поскорее от всех нас отделаться. Отец придерживал входную дверь.

— Я буду молиться о тебе, Эмиль, — сказал он.

— С таким же успехом можешь бросить монетку в колодец желаний, Натан.

Мы дошли до «паккарда», и я спросил:

— Папа, можно мы с Джейком пойдем пешком?

Джейк метнул на меня вопросительный взгляд, но промолчал.

— Ладно, — рассеянно ответил отец. Он пристально смотрел на дом Брандта и наверняка размышлял о тяжелом разговоре, который только что произошел между ним и его добрым приятелем.

— Не задерживайтесь, — сказал он, сел в машину и уехал.

— Почему мы идем пешком? — жалобно спросил Джейк.

— Я хочу кое на что взглянуть возле реки. Идем.

Было уже знойно и душно, и когда мы пробирались сквозь бурьян к железной дороге, кузнечики скакали перед нами, натужно стрекоча. Джейк продолжал канючить.

— Ну куда мы идем, Фрэнк?

— Скоро увидишь.

Мы перешли через пути, миновали тополя, спустились к самой реке и двинулись в сторону Равнин. Когда перед нами показалась песчаная отмель, поросшая камышом, Джейк взял вбок, поближе к высокому берегу. Я продолжал идти вперед.

— Куда ты идешь? — спросил Джейк.

— Говорю тебе, сейчас увидишь.

Джейк внезапно понял, куда я направляюсь, и отчаянно замотал головой.

— Фрэнк, мы туда не пойдем.

Я приложил палец к губам и принялся как можно тише пробираться сквозь камыши. Джейк замешкался, бросился было к берегу, но снова остановился, и наконец последовал за мной. Вблизи прогалины я опустился на четвереньки и двинулся ползком, будто животное, выслеживающее добычу, Джейк последовал моему примеру. Ни на прогалине, ни в шалаше никого не было. Целую минуту я высматривал и выжидал.

Вокруг в тяжелом знойном воздухе носились стрекозы. Наконец я встал.

— Не нужно нам этого делать, — умоляюще прошептал Джейк.

— Тихо, — ответил я.

Возле шалаша я встал на четвереньки и заполз вовнутрь. Я не особо представлял, что пытаюсь найти, и поначалу ничего не заметил. Потом я увидел в углу бугорок на песке, принялся копать и вскоре обнаружил большую жестяную банку, примерно в фут высотой и дюймов восемь в диаметре. Она была завернута в белую парусину и перетянута резинкой. Я вытащил банку из песка и вынес на свет, Джейк с несчастным видом наблюдал за моими действиями. Я стянул резинку, снял парусину и заглянул внутрь. В банке было много всего. Первым делом я вытащил свернутый в трубочку журнал «Плейбой». Я слышал про это издание, но ни разу не видел ни одного номера. Несколько минут я перелистывал его, разинув рот, а Джейк смотрел мне через плечо. Наконец я отложил журнал в сторону и снова занялся банкой. В ней обнаружились наручные часы с Микки-Маусом, у которого была отломана одна рука, керамическая лягушка размером примерно с мой кулак, маленькая индейская кукла, одетая в оленью шкуру, резной гребень из слоновой кости и военная медаль «Пурпурное сердце». Среди всего прочего были очки Бобби Коула и фотография, принадлежавшая покойнику. Мне была непонятна ценность большинства этих вещей, но дедушке Дэнни они явно были дороги. Я задумался, чем содержимое банки заинтересовало Дойла.

— Что это за барахло? — спросил Джейк.

— Не знаю.

— Думаешь, он все это нашел?

— Или украл. Нарви мне тростника, — сказал я, кивнув в сторону зарослей.

— Зачем?

— Просто нарви.

Пока Джейк выполнял мою просьбу, я сложил все обратно в банку, весьма неохотно расставшись с «Плейбоем», обернул жестянку парусиной, перетянул резинкой, поставил обратно в ямку в углу шалаша и присыпал песком. Джейк принес мне полдюжины тростинок, которые я сложил метелкой, как Дойл несколько дней назад.

— Ступай точно по нашим следам, — сказал я Джейку.

Он пошел. Я следовал за ним, стараясь смести с песка любые признаки того, что мы здесь побывали.

13

Потом мы с Джейком работали во дворе у деда, а когда вернулись домой, позвонил Дэнни О’Киф и спросил, не хотим ли мы прийти к нему в гости и поиграть в «Риск». Там был еще один паренек по имени Ли Келли — в общем-то, он был вполне нормальный, только зубы никогда не чистил, поэтому изо рта у него всегда несло какой-то кислой капустой. Вопреки обыкновению играли не в подвале, а в столовой. В «Риске» Джейк всегда действовал осмотрительно — сразу занимал Австралию, громоздил войска вИндонезии, и поэтому на его континент мог покушаться лишь полный дурак. В этот раз таковым оказался я. Распределив свои силы по Азии, я решил прорвать оборону Джейка. Попытка провалилась, и следующим ходом Джейк разгромил меня, после чего отошел в свое австралийское убежище. Следом Дэнни и Ли напали на меня из Америки и Африки, и менее чем через полчаса я выбыл из игры, а Джейк забрал все мои карточки. Я как всегда поспешил и небрежно распорядился ресурсами, считая, что умение гораздо важнее, нежели численность сил, особенно в глупой настольной игре.

Я еще послонялся поблизости, наблюдая за другими игроками, а потом спросил у Дэнни, можно ли мне взять из холодильника виноградного «Нихай». Достав бутылочку газировки, я услышал из подвала трансляцию бейсбольного матча с участием «Близнецов» и направился туда. Подвал в доме О’Кифов был отделан темными деревянными панелями. Там стоял диван, несколько журнальных столиков, как будто переделанных из старых колес, парочка ламп с выцветшими абажурами, на которых были изображены полуголые девицы — одна из причин, по которым нам нравилось играть в «Риск» и другие игры именно в подвале. На диване сидел дедушка Дэнни и смотрел бейсбол. Он был тщательно причесан и одет в чистую клетчатую рубашку, брюки свободного кроя и мокасины. Выглядел он совсем не так, как в тот день, когда я увидел его возле мертвеца.

Когда я спустился, он отвел взгляд от экрана и сказал:

— «Близнецы» продувают.

Его темные глаза смотрели безучастно, и мне стало понятно: он меня не узнал.

— Какой иннинг? — спросил я.

Одиннадцатый заканчивается. Если не случится чуда, все кончено.

Он отхлебнул пива «Брандт» из банки, которую держал в руке. Он явно не возражал против моего присутствия, прервавшего его уединение.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Фрэнк Драм.

— Драм. — Он отхлебнул еще пива. — Что это за фамилия? Звучит, как индейская.

— Шотландская.

Он кивнул, но тут Киллебрю выбил хоум-ран, и дедушка Дэнни сразу позабыл обо мне.

Я подождал, пока пройдет волнение на стадионе, а потом спросил:

— Что вы сделали с фотографией?

— С фотографией? — Он покосился на меня.

— С той, которую мы нашли на покойнике.

— Какая тебе разница?

— Мне просто любопытно. Когда его хоронили, никто не знал его имени. Я подумал, что фотография могла бы помочь.

Он поставил пиво на пол.

— Ты кому-нибудь говорил об этом? И обо мне?

— Нет, сэр.

— Почему?

— Не знаю.

— Думаешь, я имею отношение к его смерти?

— Нет.

Он уставился на меня. Я стоял перед ним, и газировка нагревалась у меня в руке. Наконец он спросил:

— Отдать тебе фотографию?

— Наверное.

— Что ты с ней сделаешь? В полицию отнесешь?

— Наверное.

— А когда у тебя спросят, где ты ее взял, что ты ответишь?

— Скажу, что нашел. Под эстакадой.

— Тебе же нельзя туда ходить?

— Мне можно.

— Дэнни говорит другое.

Я понял, что Дэнни докладывает деду обо всех моих действиях. По спине у меня забегали мурашки.

— Слышал, вы сидели в тюрьме, — сказал я.

— Кто тебе сказал?

— Просто слышал. Это правда?

— Отчасти.

— А в целом?

— Ты слышал, почему я туда угодил?

— Нет.

— В этом-то и суть.

— В чем?

— Wo iyokihi.

— Что это означает?

— Это означает ответственность. На нас, сиу, возложена ответственность, чтобы прошлое не искажалось той ложью, которую белые рассказывают друг другу и пытаются навязать нам. Ты знаешь про войну, которую сиу вели здесь против белых в шестьдесят втором?

— Конечно. Ваши напали на Нью-Бремен и поубивали кучу переселенцев.

— А ты знаешь, почему?

Честно говоря, я не знал. Я лишь предполагал, что индейцы всегда занимались чем-нибудь подобным, но вслух этого не высказал.

— Наш народ голодал, — сказал Редстоун. — Белые вторглись на наши земли, выкашивали наши луга, чтобы кормить свою скотину, рубили наши деревья, чтобы строить себе дома, отстреливали нашу дичь. Наш урожай погиб, а зима выдалась лютая. Мы просили у белых пищи, положенной нам по договору, который мы с ними подписали. Знаешь, что они сказали нашему голодавшему народу? Они сказали: «Пусть едят траву». И мы боролись. Боролись за еду. Боролись, потому что они нарушили обещания. Боролись, потому что не хотели жить под пятой у белых. Тот, кто сказал нам есть траву, был убит, и наши воины набили ему рот травой. Но дело было обречено — у белых были и солдаты, и пушки, и деньги, и газеты, которые твердили сплошную ложь. Наконец наш народ лишился всего и был выслан из этих мест. Тридцать девять наших воинов было повешено, а белые смотрели и радовались.

Я не знал, чему верить. Когда в школе нам рассказывали об этом восстании, события излагались совсем иначе, но я всегда был готов сбросить со счетов все, чем нас пичкали в классе. Школу я никогда не любил, а учителя никогда не любили меня, и многие из них говорили, что я задаю слишком много вопросов, причем в непочтительной манере. Родительские собрания всегда были сопряжены для меня с опасностью. Другое дело Ариэль и Джейк, их всегда хвалили.

— А при чем тут вы и тюрьма? — спросил я.

Он допил пиво, встал, подошел к маленькому холодильнику в углу и достал еще одну банку «Брандта». Открыл ее и сделал долгий глоток. Я впервые увидел его вблизи, стоявшего в полный рост, и внезапно осознал, какой он высокий и каким сильным выглядит для своих лет — ведь ему было не меньше шестидесяти. Он утер губы тыльной стороной своей мощной руки кирпичного цвета.

— Я говорил правду. За это меня объявили возмутителем спокойствия и упекли в тюрьму.

— В Америке людей не бросают в тюрьму только за то, что они возмущают спокойствие, — возразил я.

Он посмотрел на меня, и я понял, что чувствовали те погибшие переселенцы, когда сталкивались лицом к липу с разъяренным воином сиу.

— Вот так им все сходит с рук, — промолвил он бесцветным голосом.

— Эй! Игра закончилась. Пойдем купаться? — позвал Дэнни сверху.

Уоррен Редстоун смерил меня таким мрачным и злобным взглядом, что я на мгновение оцепенел.

— Иди, играй, белый мальчик, — сказал он и повернулся ко мне спиной.

14

В Нью-Бремене было три места для купания. Первое — общественный бассейн, где всегда торчал народ и постоянно раздавались свистки спасателей. Второе — загородный клуб, но чтобы туда попасть, нужны были деньги или состоятельные знакомые. Третье — старый каменный карьер к югу от города, заброшенный много лет назад, когда подземные воды так быстро наполнили котловину, что большую часть техники пришлось бросить. Поговаривали, что если нырнуть поглубже, на дне можно увидеть смутные очертания громадных машин, похожие на спящих чудовищ. Вокруг карьера было установлено ограждение с запрещающими знаками, но никто не обращал на них внимания. Родители наказывали нам держаться от карьера подальше, но в летнюю жару это было одно из моих любимейших мест. Даже Джейк, невинная душа, нарушал родительский запрет и ходил туда следом за остальными.

Джек, Дэнни, Ли и я промчались на велосипедах через весь Нью-Бремен, выехали за город, еще через милю свернули на запад и покатили дальше по двум грязным колеям, окруженным бурьяном. Карьер находился за березовой рощей, делавшей эти места еще более уединенными. Раньше здесь добывали красный гранит, и все вокруг было завалено громадными глыбами, оказавшимися непригодными для строительства. До сих пор этот карьер напоминает мне огромную, глубокую рану, нанесенную по глупости. Когда мы приехали, я с ужасом заметил знакомый черный «форд», припаркованный прямо возле бреши в сетчатом заборе, через которую все пробирались к карьеру. Разбитые фары были заменены.

— Машина Морриса Энгдаля, — сказал Дэнни.

— Наверное, уток ощипывает, — усмехнулся я.

Джейк, не раздумывая, повернул назад.

— Поехали домой.

Дэнни и Ли развернули велосипеды вслед за ним.

— Ну уж нет, — возразил я. — Я приехал искупаться.

С этими словами я подвел велосипед к забору и опустил упор.

Джейк разинул рот, потом закрыл, потом снова разинул и снова закрыл, но не произнес ни звука. Словно рыба, глотающая воздух.

— Ну не знаю. — Дэнни, удерживая велосипед между ног, нерешительно взглянул на остальных.

— Ты правда пойдешь? — спросил Ли.

— Сами смотрите.

Я пролез сквозь брешь в заборе и вразвалочку зашагал вниз по тропинке, заросшей бурьяном. Спустя минуту я услышал, как ребята последовали за мной.

На западном краю карьера большая плоская глыба красного гранита возвышалась над водой футов на десять. Ивы, растущие вокруг, делали ее незаметной для посторонних взглядов. Это было излюбленное место купальщиков — здесь сразу начиналась глубина, и можно было прыгать, не опасаясь напороться на что-нибудь под водой, а по естественным выступам и впадинам в поверхности камня было удобно вылезать обратно на берег. Из-за ив доносились дребезжащие звуки транзисторного радиоприемника — Рой Орбисон распевал «Бегу без оглядки». Мы молча гуськом спускались по тропинке, а когда подошли к ивам, я сделал всем знак остановиться, сам же подкрался поближе.

Они лежали на большом одеяле, расстеленном на широком и плоском уступе. Моррис Энгдаль в белых плавках только что не прилип к длинноволосой блондинке в красном купальнике. На переносном холодильнике стояли пара бутылок пива и транзисторный радиоприемник, из которого уже звучала «Беглянка» Дела Шеннона. Я наблюдал из-за ив, как левая рука Морриса Энгдаля, словно большой белый паук, проползла по правой груди девицы и принялась мять ткань ее купальника. В ответ девица выгнулась и еще сильнее прижалась к нему.

Мы старались не шуметь, но, очевидно, Энгдаль услышал нас, потому что повернул голову в нашу сторону.

— Господи, да это же пердун Фрэнк, — сказал он. — И Хауди-Ду-Ду-Ду-Дуди. И Два Мышкетера. Чего уставились?

— Мы просто пришли искупаться, — ответил я.

Моррис еще плотнее привалился к девице.

— Ну так мы вас опередили, — сказал он. — Проваливайте.

— Тут полно места.

— По-по-по-пойдем, — выдавил из себя Джейк.

— Хо-о-хорошая мысль, — усмехнулся Энгдаль.

— Пойдем, Фрэнк, — позвал Дэнни.

— Нет. Мы искупаемся. Тут полно места.

Энгдаль покачал головой и наконец слез с девицы.

— Я так не думаю, — сказал он.

Я махнул ребятам, чтобы они подошли поближе.

— Перейдем на другую сторону, — предложил я им.

— Я хочу, чтобы их вообще тут не было, Морри, — капризно протянула девица. Она приподнялась, и ее огромные груди в красном купальнике напоминали дорожные конусы. Она надула свои алые губы и взяла с холодильника бутылку пива.

— Вы слышали? — рявкнул Энгдаль. — Убирайтесь!

— Сами убирайтесь, — спокойно ответил я. — У нас свободная страна.

— Что это за придурки, Морри?

— Его сестра — Ариэль Драм.

— Ариэль Драм? — Лицо девицы скривилось, будто она откусила кусочек коровьей лепешки. — Боже, эта шалава?

— Она не шалава, — немедленно возразил я, хотя и не понимал, что означает это слово.

— Слышь, ты, засранец, — гоготнул Энгдаль. — Если твою сестрицу приходует богатенький мальчик, это не значит, что она не шалава.

— Никто ее не приходует, — я подступил к Энгдалю, сжав кулаки. А девице бросил: — Сама ты шалава.

— Ты позволишь ему обзывать меня, Морри?

Энгдаль поднялся на ноги, которые оказались босыми. Он был тощий и белый, будто бисквитное тесто, но выше меня на целую голову и гораздо опытнее в драках, и в его желании расквасить мне лицо сомневаться не приходилось. После недолгого смятения я понял, что выхода два. Первый — бежать. Но я выбрал второй: опустив плечо, я кинулся на Морриса Энгдаля и пихнул его прямо в живот. Навалившись на него всеми ста тридцатью фунтами своего веса, я застал его врасплох, и мы оба свалились в воду. Я вынырнул, отплевываясь, быстро поплыл обратно и вскарабкался на камень, прежде чем Энгдаль успел за меня ухватиться. Подбежал обратно к ребятам и обернулся, ожидая, что Энгдаль уже позади меня. Но он оставался в воде, отчаянно барахтаясь.

— Он не умеет плавать! — завопила девица. Опустившись на колени, она свесилась к самой воде, и мне открылась изрядная часть ее грудей. На мгновение это зрелище захватило меня гораздо сильнее, нежели участь Морриса Энгдаля. К действительности меня вернул Джейк, размахивавший прямо перед моим лицом ивовым суком добрых восьми футов в длину. Я схватил сук, подскочил к краю глыбы и протянул конец Энгдвлю.

— Хватайся! — крикнул я.

Глаза у него побелели, руки шлепали по воде, взбивая ослепительные брызги, он тяжело кашлял, и я боялся, что у него не хватит ума спастись. Но он все же ухватился за сук. Я потянул, девица тянула вместе со мной, общими усилиями мы дотащили Энгдаля до глыбы, где его руки наконец обрели опору. Некоторое время он просто держался за камень, переводя дыхание, потом медленно выбрался из воды и направился к вершине глыбы, где стоял я в мокрых шортах, футболке и кроссовках. Все мы смотрели на него с безмолвным вниманием. Дышал он глубоко и хрипло, глаза смотрели с мрачной решимостью.

Откинув с лица длинную черную прядь, он бросился ко мне. Обеими руками схватил меня за грудки и сдавил с такой силой, что из футболки потекла вода. Его губы сжались в одну побелевшую линию, и я подумал, как же он теперь сможет говорить. Но он смог.

— Сейчас я тебя убью, — сказал он.

Я посмотрел в его лицо, в глаза, угрожающе синие и исполненные такого гнева, что в них не осталось ни малейшего проблеска рассудка, — и понял, что погиб.

— От-от-отпусти его! — вскричал Джейк.

— Отпусти его! — эхом повторили Дэнни и Ли.

Девица с умопомрачительными грудями воскликнула:

— Морри, не надо!

Он не ответил, тогда она подошла поближе и втиснулась между нами. То было невероятное мгновение. Смерть смотрела мне в лицо, но я чувствовал лишь теплое прикосновение девичьей груди к моему плечу. Словно бы за секунду до смерти мне позволили взглянуть на небо, и мне стало почти все равно, что будет дальше.

— Морри, — промурлыкала она глубоким и приглушенным тоном, который в любом мужчине пробуждает что-то первобытно-сексуальное. — Морри, детка, отпусти его.

Энгдаль был разносторонний человек — грубый, невежественный, черствый, самовлюбленный. В данный момент — растерянный и озлобленный. Но ему было девятнадцать лет, и в его существе одно начало преобладало над всеми остальными. Именно на него воздействовала блондинка. Я почувствовал, как кулаки Энгдаля разжались. Он глубоко вздохнул, будто лошадь, прочищающая ноздри, и отошел назад. Девица тоже отошла и встала в такой соблазнительной позе, что Моррис Энгдаль остолбенел.

Настала моя минута. Я снова налетел на Энгдаля и резко толкнул. Он не удержался на ногах и опять свалился в воду. Я встал на самом краю, наблюдая, как он барахтается среди брызг. На этот раз он сам ухватился за спасительный камень и начал выкарабкиваться.

— Бежим! — крикнул я, развернулся и опрометью ринулся из карьера, остальные неслись за мной по пятам. Мы улепетывали, как будто нас преследовал сам дьявол. По истоптанной тропинке долетели до забора, протиснулись в брешь, вскочили на велосипеды и помчались в сторону главной дороги.

— Он нас поймает! — кричал Джек, отчаянно крутя педали. — Он нас догонит!

Это была правда. На своем «форде» Энгдаль настиг бы нас в считаные минуты.

— За мной! — Я свернул с колеи и пустился сквозь поросшее высоким бурьяном поле, что пролегало между карьером и дорогой. Домчался до одного из больших нагромождений каменных плит, которые были здесь повсюду, и спрятался за ним, бросив велосипед в высокой траве. Дэнни, Ли и Джейк последовали моему примеру. Мы присели на корточки за кучей каменных плит, сердца у нас бешено рвались наружу. Через минуту мы услышали из-за берез рев мотора. Мимо промчался «форд», Энгдаль сидел за рулем, блондинка родом. Черная тачка с языками адского пламени на бортах выскочила на асфальт, с визгом свернула налево, в сторону города, и помчала Энгдаля в погоню за четырьмя мальчишками, поймать которых в тот летний день ему так и не удалось.

Мы переглянулись и перевели дух, а потом принялись хохотать, кататься по траве и радостно улюлюкать. Мы обхитрили Морриса Энгдаля, такого разностороннего человека — грубого, подлого, мстительного. А главное, бесконечно глупого.

15

Вечером мать и Ариэль сели в «паккард» и отправились на генеральную репетицию хорала Ариэли, который должен был стать кульминацией празднования Дня Независимости в Лютер-парке. Папа днем играл в теннис со своим коллегой, католическим священником, отцом Питером Дрисколлом. Мой отец называл его просто Пит, остальные — отец Питер. После игры папа пригласил его поужинать, а поскольку матери и Ариэли дома не было, он купил в придорожной закусочной несколько порций наггетсов с картошкой-фри и капустным салатом, и вся мужская половина семейства собралась за кухонным столом, чтобы поужинать в неформальной обстановке.

Мне нравился отец Питер. Он был молод, благообразен и сыпал шутками. Своими рыжими волосами он напоминал мне президента Кеннеди, фотографию которого я однажды видел на обложке «Лайф». Он окончил Нотр-Дам, играл в университетской бейсбольной команде, хорошо разбирался в бейсболе и был высокого мнения о «Близнецах». После ужина мы с Джейком мыли посуду, а папа с отцом Питером, все еще в теннисных костюмах, вышли на веранду, набили трубки и сели покурить.

Когда мы закончили мыть посуду, Джейк спросил:

— Что делать будем?

— Не знаю, — ответил я. — Думаю, ничего.

Джейк поднялся наверх и уселся клеить модель самолета. Я подумал, что мне стоило бы поговорить с Гасом о дедушке Дэнни и, возможно, о Моррисе Энгдале. Было еще кое-что, о чем мне хотелось с кем-нибудь поговорить — кое-что, беспокоившее меня после происшествия на карьере, но я не был уверен, что Гас подходит для такого разговора. Но, выглянув из окна, я не увидел его мотоцикла на парковке возле церкви. Сквозь москитную сетку был слышен разговор папы с отцом Питером.

— Я просто рассказываю то, что слышал, Натан, — говорил священник. — Нью-Бремен маленький городок. Люди судачат.

— Твоя католическая конгрегация судачит о жене методистского проповедника?

— Мои прихожане судачат обо всем и обо всех, Натан. Некоторые росли вместе с Рут и искренне удивились, когда узнали, что она вышла замуж за проповедника. Я так понимаю, в юности она была вспыльчивой и безрассудной.

— Такой и осталась. Но когда мы поженились, я еще не был проповедником. Она выходила за амбициозного студента-юриста, который намеревался вести судебные баталии и зарабатывать миллионы. Все изменила война. Рут не подписывалась на то, чем занимается сейчас. Но все-таки она этим занимается — в меру своих сил и способностей.

— Она выпивает, Натан.

— В уединении, у себя дома.

— Она курит.

— Во всех фильмах, которые я видел, женщины курили. Многие мои прихожанки курят втихаря. Рут предпочитает в открытую.

— Хуже всего то, что она пренебрегает деятельностью ЖОХС.

ЖОХС — Женское общество христианского служения — было важной организацией, и папины прихожанки очень гордились участием в его мероприятиях.

— Всю свою энергию она вкладывает в музыкальные программы для трех церквей, — ответил отец. — В этом вся ее душа.

— Не надо меня убеждать, Натан. Мне нравится Рут и ее духовное рвение, я уверен, что по части музыки она творит для своей общины и для церквей, в которых ты служишь, настоящие чудеса. Но я не твой прихожанин и не надзираю за тем, что у вас происходит.

Наступила тишина. Затем раздался гудок локомотива, и в квартале от нашего дома по рельсам прогрохотал товарный поезд. Когда он прошел, отец сказал:

— Она не изменится. И просить не буду.

— Я тебе и не советую. Просто подумал, тебе будет интересно узнать, что говорят люди.

— Я знаю, что говорят люди, Пит.

— Да, Натан, гораздо проще обручиться с Церковью.

— Церковь не почешет тебе спинку и не прижмется к тебе холодной ночью.

Оба засмеялись, и отец Питер сказал:

— Пора идти. Спасибо за ужин.

Чуть позже я сказал отцу, что собираюсь сходить на Высоты, но не сказал, для чего. Он поднял глаза от книги.

— Возвращайся до темноты.

Я вышел из дома, зашагал по Тайлер-стрит, а через минуту услышал позади себя шлепанье кроссовок по тротуару — меня нагнал Джейк.

— Ты куда? — спросил он, переводя дыхание.

— В город. Искать Гаса.

— Можно с тобой?

— Валяй.

Джейк поравнялся со мной.

— Ты хочешь рассказать Гасу про Морриса Энгдаля? — спросил он.

— Возможно.

— Я тут подумал, Фрэнк. Может быть, ты перед ним извинишься?

— Перед Энгдалем? Черта с два.

— А если он тебя изобьет? — Джейк помолчал и добавил: — Или меня.

— Не волнуйся. Это ведь я столкнул его в воду.

Мы перешли железную дорогу, Джейк подобрал камень и запустил им в знак переезда. Раздался звук, похожий на ружейный выстрел.

— Ненавижу, когда он называет меня Хауди-Дуди, — сказал Джейк.

Мы замолчали и задумались каждый о своем. Я понимал, что опасения Джейка насчет собственной безопасности отнюдь не были необоснованными. Моррис Энгдаль был такой человек — если затаит злобу на тебя, с радостью прибьет и твоего брата. С Тайлер-стрит мы свернули на Мэйн-стрит и направились в сторону городских магазинов. Было без нескольких минут восемь, солнце как будто запуталось в древесных ветвях, и на газоны косо ложился желто-оранжевый свет. С улиц, которые мы пересекали, временами доносился треск фейерверков и хлопанье петард, но в целом вечер выдался спокойный и тихий. Я думал не только о Моррисе Энгдале, но и о том обвинении, которое он и его подружка предъявили моей сестре, назвав Ариэль шалавой. Мне не нравилось это слово: ни то, как оно звучало, ни то, какие смутные ощущения оно у меня вызывало. Я догадывался, что шалавой называют девушку, которая занимается сексом с парнями, особенно с такими мерзкими, как Моррис Энгдаль. Когда я представлял себе Ариэль за подобным занятием, у меня сводило кишки.

Конечно, я имел некоторое представление о сексе. Просто у меня он всегда ассоциировался с женатыми людьми, и я считал, что мужчина и женщина, которые вступают в сексуальные отношения до брака, достойны осуждения. Ариэль же мне никак не хотелось осуждать, но из темных уголков моей памяти одно за другим являлись воспоминания о событиях, невольным свидетелем которых я становился в последнее время. Ночное свидание Ариэли. Ее внезапное нежелание уезжать из Нью-Бремена в Джуллиард — при том, что всю жизнь она мечтала туда поступить. Необъяснимые слезы, которые она проливала, когда я недавно застал ее одну. После поездки на карьер я пришел к осознанию, что она не просто встречается с Карлом Брандтом, но, вероятно, еще и спит с ним. В свои тринадцать лет я понятия не имел, как теперь быть.

И вдруг, словно по какому-то дьявольскому мановению, к нам подрулил Карл Брандт на своем красном «триумфе» с откинутым верхом.

— Эй, вы, балбесы! — с дружеской фамильярностью окликнул он нас. — Куда путь держите?

Я уставился на него, пытаясь уяснить себе то положение, которое он теперь занимал в моей семье. В одном я не сомневался: Карл Брандт мне нравился. Нравился по-прежнему. Я никогда не видел с его стороны ни высокомерия, ни покровительственного отношения к нам с братом. И всякий раз, когда он бывал у нас в гостях, в его чувствах к Ариэли проглядывала лишь искренняя привязанность. Но откуда мне знать?

— Гаса ищем, — ответил Джейк.

— Не видал, — сказал Карл. — Я еду в колледж, забрать Ариэль после репетиции. Не желаете прокатиться на моем красном демоне, ребята?

— Еще бы не желать! — ответил Джейк.

Карл наклонился вбок и отворил дверцу. Заднего сидения в машине не было, поэтому нам с Джейком пришлось вдвоем уместиться на пассажирском кресле.

— Готовы? — спросил Карл.

Он рванул с места, и ветер засвистел у нас в ушах.

Мы не сразу поехали в колледж, стоявший на холме над Лютер-парком, неподалеку от больницы. Сначала Карл гонял по всему Нью-Бремену, потом вырулил за пределы города, на боковую дорогу, и уж там разогнался как следует. Ветер завыл, и Джейк завыл вместе с ним, как сумасшедший. Золотистые волосы Карла разметались, словно кукурузные мочала от урагана, и он смеялся с искренней радостью, а я понимал, что смотрю на него с противоречивыми чувствами: дивлюсь его беззаботности и в тоже время ощущаю медленно проникающую в меня неприязнь, неведомую прежде.

Когда мы вернулись в город, Карл сбавил скорость, ветер вокруг утих, и я спросил:

— Ты собираешься жениться на Ариэли?

Он взглянул на меня не сразу, и я почувствовал: замешкался он отнюдь не потому, что следил за дорогой — просто ему не хотелось смотреть мне в глаза.

— Мы не говорили о свадьбе, Фрэнки.

— Ты не хочешь на ней жениться?

— Сейчас у нас обоих другие планы.

— Университет?

— Да, университет.

— Ариэль не хочет в Джуллиард.

— Знаю. Она мне говорила.

— А почему, знаешь?

— Слушай, Фрэнки, я не хочу это с тобой обсуждать. Это наше личное дело.

— Ты любишь ее?

Он смотрел на дорогу, и я понимал: он не хочет смотреть на меня.

— Она тебя любит, — сказал я.

— Фрэнки, ты сам не знаешь, о чем говоришь.

— Она говорила мне, что любовь — штука сложная. А мне кажется, что простая. Вы любите друг друга, потом женитесь — вот и все.

— Не всегда, Фрэнки. Не всегда, — проговорил он срывающимся голосом.

Колледж был маленький, и готовили в нем главным образом лютеранских священников. Здесь был превосходный музыкальный факультет и отличный зал, в котором мы и застали мать, Ариэль и — к моему огромному удивлению — Эмиля Брандта. Репетиция только что закончилась, и певцы, среди которых были как студенты колледжа, так и простые горожане, понемногу расходились. Мать, Ариэль и Брандт стояли на сцене возле маленького рояля. Я знал, что Брандт согласился аккомпанировать во время исполнения хорала, и его участие было лучшей рекламой этому событию, но думал, что после недавнего происшествия эту идею отвергли. Оказалось, что нет.

Карл взошел на ступеньки, поздоровался со своим дядей и моей матерью, чмокнул Ариэль в щечку и спросил:

— Закончили?

— Идите, — сказала мать. — Я отвезу Эмиля домой.

Карл подал Ариэли руку и помог спуститься со сцены. Проходя мимо нас по проходу между креслами, он сказал:

— Домой возвращайтесь сами, ребята.

Мать и Эмиль Брандт остались на сцене, и у меня возникло ощущение, что она дожидается, пока ее сыновья уйдут, чтобы побыть с ним наедине. На ней были парусиновые брюки, синяя джинсовая рубашка и белая майка. Концы рубашки она завязала узлом на талии, как Джуди Гарленд в одном фильме про творческих людей.

— Фрэнк, — сказала она мелодраматическим тоном, — вам с Джейком лучше пойти домой прямо сейчас, если хотите успеть до темноты.

Джейк послушно, не говоря ни слова, развернулся и направился к выходу. Огни постепенно погасли, и зал погрузился в темноту. Я задержался на мгновение, чувствуя какую-то недоговоренность.

— Иди, Фрэнк, — сказала мать со сцены.

Я прошел следом за Джейком в вестибюль, освещенный лишь несколькими тусклыми лампочками.

— Мне надо в туалет, — заявил мой брат.

Я указал ему на дверь дальше по коридору.

— Туда, — сказал я. — Я здесь подожду.

Дверь в зал осталась открыта, а акустика там была превосходная. Моя мать и Эмиль Брандт увлеченно беседовали, стоя на сцене, и даже из вестибюля, где я дожидался Джейка, было слышно каждое слово.

— Она сочинила прекрасную вещицу, Рут, — сказал Брандт.

— Многому она научилась у тебя, Эмиль.

— У нее врожденный талант. Как у тебя.

— Она распорядится своим талантом гораздо лучше, чем я своим.

Я услышал, как на рояле одним пальцем сыграли простенькую мелодию, а потом Брандт сказал:

— Помнишь это?

— Конечно. Ты сочинил ее для меня.

— Подарок на твое шестнадцатилетие.

— А через два дня ты уехал в Нью-Йорк, даже не попрощавшись.

— Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, возможно, принял бы иное решение. Возможно, и с моим лицом бы ничего такого не случилось, и глаза остались бы на месте, и у меня были бы дети вроде твоих. Она так похожа на тебя, Рут. Я слышу тебя в ее голосе, я чувствую тебя в ее прикосновениях.

— Она обожает тебя, Эмиль. А я всегда буду тебя любить.

— Нет, ты любишь Натана.

— И тебя.

— Но по-другому.

— Да. Теперь по-другому.

— Он счастливый человек.

— И ты, Эмиль, тоже не обделен судьбой. Разве ты не видишь?

— Иногда на меня такой мрак накатывает, Рут. Такой мрак, что ты и представить не можешь.

— Тогда зови меня, Эмиль. Когда накатит мрак, зови меня. Я буду рядом, клянусь.

Во время их разговора я потихоньку переместился поближе к дверям и видел, что происходит на сцене. Оба они сидели на скамеечке перед роялем. Моя мать прижалась головой к левой щеке Брандта — той, что была обезображена плотными рубцами. А Брандт накрыл мамину ладонь своей.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Ты такой усталый, — ответила она, взяла его руку, нежно поцеловала ее и добавила: — Я отвезу тебя домой.

Она поднялась, и Эмиль Брандт поднялся вместе с ней. Он показался мне гораздо старше своих лет.

— Что это означает — шалава?

Джейк лежал у себя в постели. В комнате было темно.

— Ничего это не означает, — ответил я. Я тоже лежал в постели, заложив руки за голову и глядя в потолок, и размышлял о блондинке в красном купальнике, изо всех сил пытаясь представить себе ее груди в тот момент, когда она наклонялась над каменной глыбой.

— Это что-то плохое?

— Ничего.

— Та девица в карьере так сказала, будто это что-то плохое.

Для меня было неожиданностью, что Джейк запомнил это слово. О происшествии в карьере он не говорил ничего, разве только беспокоился, что Моррис Энгдаль может замыслить расправу. В какой-то мере я даже был рад. Я надеялся, что весь эпизод с шалавой вылетел у него из памяти. Оказалось, что нет.

Я хотел было увильнуть от его вопроса, но знал, что, если Джейку что-нибудь западет в голову, он не уймется, покуда всего не выяснит. К тому же я понимал, что он может обратиться за ответом к нашим родителям, а это грозило крупными неприятностями, поэтому в конце концов я решил рассказать ему правду. Насколько я сам ее понимал.

— Это девушка низких моральных качеств, — сказал я, пытаясь выразиться по-викториански, поскольку это звучало не так ужасно.

— Низких моральных качеств, — повторил Джейк. Потом немного помолчал и спросил: — А что он имел в виду, когда сказал, будто ее приходует богатенький мальчик?

При этих словах мне вспомнился случай, свидетелем которого я стал весной, когда вместе с отцом навещал одного его прихожанина, человека по имени Качмарек, владельца большой фермы с множеством живности. Пока мой отец стоял во дворе и разговаривал с Качмареком, я околачивался возле выгона, на котором паслись лошади. И тут чалый жеребец подошел к вороной кобыле и забрался на нее. Его член, размером с мое предплечье, полностью погрузился в кобылу. Когда случка закончилась, жеребец слез с кобылы и продолжил пастись, — как ни в чем не бывало.

Я попытался изгнать этот образ из своего сознания.

— Он имел в виду, что они милуются, — ответил я. — Ну знаешь, целуются, обнимаются.

— Но ведь в том, чтобы целоваться, нет ничего плохого?

— Конечно, нет.

— Ты когда-нибудь целовал девочку?

— Ну да. То есть, нет. Это она меня целовала.

— Кто?

— Лорри Дидрих.

— И как оно?

— Быстро так. Я ничего особо не почувствовал.

— Ты поцеловал ее в ответ?

— Это было на ярмарке в прошлом году, — объяснил я. — Она ела лакричное мороженое, и у нее остались черные усы. Она была похожа на Граучо Маркса.

Внизу мать играла на фортепиано, раз за разом повторяя аккомпанемент к хоралу Ариэли. Она всегда нервничала перед выступлениями, которыми сама же руководила, игра на фортепиано помогала ей успокоиться.

— Та девица, что была с Моррисом Энгдалем, — сказал Джейк, — она симпатичная. Они целовались, как сумасшедшие. Она шалава?

Мать закончила играть, дом погрузился в тишину, и только снаружи доносилось многоголосое стрекотание кузнечиков — будто музыкальное сопровождение какого-то безумного брачного ритуала.

— Да, — ответил я, силясь не представлять себе груди этой девицы. — Она шалава.

16

Наступил День Независимости, и фейерверки загрохотали с самого утра, как будто началось крупное сражение. Когда я проснулся, отец уже позавтракал и, уйдя в церковь, заперся у себя в кабинете, закрыл окна и прибавил громкость на проигрывателе, чтобы музыка заглушала грохот и шум. Мать встала раньше обычного, поскольку волновалась из-за предстоящего вечером исполнения хорала. Она шагала по гостиной, зажав сигарету между пальцами и оставляя позади себя струйку дыма. Увидев, что я спускаюсь с лестницы, она остановилась, и ее голубые глаза буквально впились в меня.

— Фрэнки, — сказала она. — Мне нужно, чтобы ты сходил домой к Эмилю Брандту. Там Ариэль. Скажи ей, что я должна поговорить с ней прямо сейчас.

— А позвонить ты не можешь?

— Я пыталась. Не отвечают. Нужно, чтобы ты сходил.

— Можно, я сначала что-нибудь съем?

— Да, но быстро, — сказала она.

Позади меня скрипнула лестница, я оглянулся и увидел, как Джейк в пижаме спускается следом за мной.

— Я тоже пойду, — сказал он.

— Нет, ты мне нужен для другого, Джейк. — Она подошла к обеденному столу и взяла связку бумаг. — Отнеси это домой к Бобу Хартвигу. Он ждет.

Хартвиг был главным редактором еженедельного «Нью-Бременского курьера».

— Здесь имена всех сегодняшних исполнителей, — сказала она, — и небольшой рассказ о самом произведении, об Ариэли да и обо всем. Я хотела отнести ему еще вчера, но просто позабыла. Ему все это понадобится для статьи о сегодняшнем праздновании.

— Я лучше пойду к Ариэли, — сказал Джейк.

— Ты сделаешь, как я сказала.

Когда моя мать раздавала распоряжения, то ни малейших возражений не терпела. Ее успехи в руководстве церковными хорами и в постановке летних мюзиклов в парке стали почти легендарными, но достигались они в значительной мере потому, что управляла она железным кулаком. Когда Джейк надул губы, она смерила его убийственным взглядом.

Я знал, что Джейк разозлился, и потом будет брюзжать и хныкать, но матери он просто ответил:

— Да, м-м-мэм.

Мы положили себе каши. Джейк ел молча и косился на меня, но я ничего не мог поделать. Впрочем, я даже немного радовался его страданиям.

Мы оделись и направились к Высотам. День для праздника выдался отличный, погожий и солнечный, было уже жарко. На старой Сибли-роуд наши пути разошлись: я свернул вправо и направился в сторону дома Брандтов, который находился в полумиле оттуда, а Джейк потащился дальше, к Высотам, на Остин-стрит, где жил мистер Хартвиг. Оглянувшись через некоторое время и увидев, что Джейк стоит на месте и яростно швыряет камни в телеграфный столб, я подумал, что он, наверное, представляет перед собой нашу мать.

Ариэль уехала на «паккарде», но когда я подошел к дому Брандта, то не увидел поблизости никакой машины. Я подошел к гаражу и заглянул в окошко. Внутри стоял черный «Крайслер», на котором, кажется, не ездили никогда. Я поднялся на переднее крыльцо и постучал в дверь. Никто не открыл. Я крикнул: «Ариэль! Мистер Брандт!» Ответа не было. Я стоял на крыльце в глубоком раздумье. Представив себе, в каком состоянии теперь моя мать, я рассудил, что, если вернусь домой без Ариэли, меня съедят живьем. Я снова постучал и еще раз крикнул, а потом подумал, что даже если Лиза меня не слышит, она, вероятно, знает, где находятся ее брат и моя сестра. Наверное, было бы лучше, если бы Джейк пришел вместо меня, — с ним Лизе легче объясниться. Но я был один, поэтому отворил дверь и зашел в дом. Приближался один из самых странных моментов моей жизни.

Я пробыл в этом доме недостаточно долго, чтобы хорошенько все запомнить, и теперь рыскал по нему, будто взломщик. Вышел на кухню — гораздо более чистую и опрятную, чем у моей матери. Заглянул на задний двор, в большой прекрасный сад, но и там никого не обнаружил. Вернулся в гостиную и на мгновение остановился рядом с боковой комнатой, в которой Ариэль записывала воспоминания Эмиля Брандта. Я все явственнее ощущал, что бессовестнейшим образом вторгаюсь, куда не следует, и совсем было решил уйти и попытать судьбу, вернувшись к матери ни с чем, как вдруг из одной из комнат, дальше по коридору, до меня донеслись странные звуки. Как будто негромкое воркование. Я подумал, не держат ли Брандты какую-нибудь птицу в клетке.

— Есть тут кто-нибудь?! — крикнул я.

Воркование продолжалось еще пару мгновений, а потом смолкло, и я подумал, что мне сейчас ответят. Но никто не ответил, и прекратившиеся было звуки послышались снова.

Я не мог представить себе птицу, которая издавала бы подобные звуки. И вообще никого не мог представить. Когда передо мной возникала тайна, я был обречен. Я должен был ее разгадать.

Мягко и бесшумно скользя по коридору, я прекрасно понимал, что, хотя ферму Брандтов и подновили, она была зданием очень старым, вроде нашего дома, и в любой момент моя нога может ступить на расшатанную половицу, которая взвизгнет, словно прибитая кошка. На полу был красивый ковер с вытканным на нем восточным пейзажем — на деревьях с голыми черными ветвями сидели синие птицы — на цыпочках я прокрался по этим тонким ветвям и безмолвным птицам к приоткрытой двери в конце темного коридора. Заглянул в щелочку и увидел половину опрятно застланной кровати, а в противоположной стене — окно с тонкими занавесками, приглушавшими утренний свет. Источника странных звуков не было видно, и тогда я слегка подтолкнул дверь.

Я никогда еще не видел полностью голую женщину во плоти. Даже фотографии, которые я рассматривал в «Плейбое» несколькими днями ранее, не подготовили меня к зрелищу, представшему моим глазам в спальне Лизы Брандт в День Независимости в 1961 году. Комната утопала в цветах, срезанных в саду и наполнявших вазы, которые были расставлены повсюду, воздух пронизывало благоухание. Она стояла ко мне спиной. Распущенные волосы длинной каштановой волной ниспадали с ее плеч. Она стояла у гладильной доски с горячим утюгом в руке и гладила свежевыстиранную одежду своего брата, которая лежала в корзине у ее ног. Она удовлетворенно ворковала, как будто горячая утомительная работа, которой она занималась, была самым приятным времяпрепровождением, какое только можно вообразить. С каждым движением утюга Лиза манерно покачивалась, словно под музыку, которую слышала она одна. Я наблюдал, как напрягаются и расслабляются мощные мышцы у нее на спине, и каждая часть ее тела как будто жила сама по себе, а не была лишь элементом единого целого.

Я оторопел, но способности мыслить не утратил, и знал, что в любой момент меня могут обнаружить. Я прекрасно помнил чуть не обернувшийся катастрофой случай в саду несколько дней назад, когда я случайно до нее дотронулся. Отойдя от двери, я бесшумно прокрался по коридору, хотя мог бы кричать, как резаный — разницы бы не было никакой. Потом вышел на переднее крыльцо, уселся, сложив руки на коленях, и стал дожидаться Ариэли.

Двадцать минут спустя к двери подошла Лиза Брандт, полностью одетая. Волосы она собрала в конский хвост. Она подозрительно взглянула на меня и спросила тем голосом, который, насколько я знал, сама считала противным:

— Чего тебе?

— Я пришел за Ариэлью, — ответил я, глядя ей прямо в лицо, чтобы она могла читать у меня по губам.

— Ушла. Уехала с Эмилем, — сказала она бесцветным голосом, глотая слова, которые сама не могла слышать.

— Вы знаете, куда?

Она мотнула головой.

— Вы знаете, когда они вернутся?

Она опять мотнула головой. Потом спросила:

— Где Джейк?

— У него поручение от матери.

Она помолчала. Потом спросила:

— Лимонаду хочешь?

— Нет, спасибо. Лучше я пойду.

Она кивнула и отвернулась, закончив разговор.

Я возвращался домой, пытаясь во всех подробностях навсегда запечатлеть в памяти образ Лизы Брандт, обнаженной, в экстазе перед гладильной доской. Моя мать всегда утюжила неохотно и в скверном настроении. Но она занималась этим, будучи одетой, и я не мог удержаться от мысли, что все дело именно в этом обстоятельстве.

Ариэль уехала с Эмилем Брандтом по его просьбе. С самого утра они катались по речной долине, опустив стекла в машине, чтобы он мог вдоволь надышаться летним днем. По его собственным словам, он созрел для вдохновения. Ему нужно было почувствовать на своем лице сельский воздух, вдохнуть запах земли, услышать щебетание птиц и шелест колосьев. Эмиль Брандт, столько времени ничего не писавший, объявил, что готов создать нечто великое и в новом своем творении воспеть долину реки Миннесоты. Соприкоснувшись со смертью, сказал он Ариэли, он изменил мировоззрение. Он впервые за долгие годы ощутил вдохновение. Он готов засучить рукава и снова сочинять.

Ариэль поведала об этом во время ланча, когда все мы собрались за кухонным столом и ели горячие болонские сэндвичи с картофельными чипсами и вишневым «кулэйдом».

— Отрадно слышать, — сказал отец.

Но мать была настроена скептически.

— Прямо так сразу? — спросила она.

Отец поставил стакан на стол и пожал плечами.

— Он говорит, Рут, что соприкоснулся со смертью. После такого человек может измениться до неузнаваемости.

— Когда мы говорили в последний раз, мне было ясно, что он по-прежнему борется с мраком внутри себя.

— Работа — вот что ему нужно, чтобы вернуть счастье, — убежденно возразила Ариэль.

Мать взглянула на нее.

— Ты так считаешь?

— Это сам Эмиль сказал.

— Можно мне еще сэндвич? — спросил я.

— Поджарь себе кусочек колбасы, — ответила мать.

— И мне тоже, — попросил Джейк.

Я бросил два кусочка на сковороду, которая все еще стояла на плите, и зажег конфорку.

— Не знаю, — проронила мать.

— Ты не знаешь его, — горячо произнесла Ариэль.

Мать метнула на Ариэль взгляд, какого я еще никогда не видел — колючий и злобный.

— А ты?

— Порой мне кажется, что только я одна и знаю, — продолжала Ариэль. — Он гений.

— Возражать не буду. Но в нем гораздо больше всего. Я знаю его всю жизнь. Он очень сложный человек.

— Не думаю, — стояла на своем Ариэль.

— Да?

Одно только слово. Словно кубик льда на голую кожу. Я взглянул на Ариэль, которая явно не собиралась уступать.

— Я переношу на бумагу историю его жизни, — сказала Ариэль. — Я знаю его.

Мать взгромоздила локти на стол, подперлаподбородок ладонями, уставилась на Ариэль и спросила:

— И кто же такой Эмиль Брандт, скажи на милость?

— Израненный человек, — без колебаний ответила Ариэль.

Мать усмехнулась, но как-то холодно.

— Ариэль, милая, Эмиль всегда был израненным человеком. Он всегда был слишком непонятым, слишком недооцененным, слишком скованным из-за нашего здешнего провинциализма, и никак не получалось у него воплотить стремления, потребности и желания собственной самолюбивой души.

Джейк вылез из-за стола и подошел к плите. Наверное, решил держаться от греха подальше.

— Ты говорила однажды, что величие предполагает самолюбие, — парировала Ариэль. — И все-таки он не самолюбивый.

— Он просто великий? — Мать снова усмехнулась. — Дорогуша, ты такая юная. Тебе еще многому нужно учиться.

— Ты мне тычешь моим возрастом, как будто это какой-то недостаток.

— В некотором роде. Когда-нибудь сама поймешь.

Отец поднял руку, призывая к миру, но не успел он и рта раскрыть, как Ариэль гневно бросила матери:

— Я думала, ты ему друг.

— Я ему друг. И всегда была. Но это не значит, что я не вижу, каков он есть. У него полно изъянов, Ариэль.

— А у кого нет?

— Я видела его в таком мрачном состоянии, что сомневалась, вернется ли он снова к свету. Удивляюсь, что он раньше не пытался покончить с собой.

— Пытался, — сказала Ариэль.

Мать испуганно взглянула на нее.

— Откуда ты знаешь?

— Из его мемуаров.

— Он никогда мне ничего такого не говорил.

— Возможно, на то есть причина.

Глаза Ариэли сделались жесткими и острыми, словно железнодорожный костыль. Она резко отодвинула стул, собираясь выйти из-за стола.

— Ты куда? — насторожилась мать.

— Не знаю. Прогуляться.

— Ладно. Тебе нужно остыть. У тебя сегодня важное выступление.

— К черту выступление, — выпалила Ариэль, развернулась и вихрем вылетела из кухни.

Ариэль никогда раньше не ругалась, по крайней мере, подобными словами, и все мы оторопели от неожиданности. Наступила тишина. Только колбаса шипела на сковороде.

Потом мать отодвинула стул и поднялась, намереваясь последовать за Ариэлью.

— Не надо, Рут. — Отец взял ее за руку. — Пускай себе идет.

— Я не потерплю такого хамства, Натан.

— Она еще успеет извинится, Рут. Ты сама знаешь. На нее сегодня много навалилось, на вас обеих.

Мать стояла, глядя на входную дверь, и ее рот напоминал шов, наложенный на лицо. Но вскоре она смягчилась.

— Ты прав… — Она взглянула на отца. — Ты прав.

А потом удивленно прошептала:

— Эмиль и раньше пытался себя убить…

Она вышла из-за стола и направилась в гостиную, а спустя мгновение дом наполнили звуки фортепиано.

17

Днем было праздничное шествие, как и всегда Четвертого июля. По улицам промаршировал школьный оркестр в расшитой галунами униформе, а также члены Общества ветеранов иностранных войн — многие из них в мундирах, которые носили во время военной службы. Проехали пожарники на своих больших машинах, за ними — мэр и прочие отцы города, махавшие народу из открытых автомобилей, за ними — вымытые и начищенные в честь праздника грузовики с установленными на них передвижными сценами, прогарцевали наездники на разубранных лентами выставочных лошадях… Даже дети присоединились к шествию — сами они ехали на трехколесных велосипедах, а позади, в обтянутых красным, белым и синим крепом тележках сидели их домашние питомцы или младшие братики и сестрички. Шествие проследовало по Мэйн-стрит, среди ликующих толп, свернуло на Лютер-авеню и направилось в Лютер-парк, до которого было около четверти мили. В парке торговали сладкой ватой, хот-догами, сардельками, пончиками и гелиевыми шарами. Казалось, у каждой городской организации был свой прилавок, на котором выставлялись домашние соления, выпечка, красивые вязаные чехлы для мебели, прихватки… Проводились игры с призами, играли инструментальные ансамбли, на лужайке соорудили временную танцплощадку. На открытых эстрадах устраивались представления, в которых участвовали местные музыканты, артисты разговорного жанра и фокусники. А пивоварня Брандта выставила пивную палатку.

Мы с Джейком посмотрели на шествие, накупили себе всякой еды на деньги, заработанные на дедушкином газоне, испытали ловкость в бросании колец и сбивании бутылок из-под молока — в надежде выиграть мягкую игрушку, которая нам, в общем-то, была не нужна. Вскоре к нам присоединился Дэнни О’Киф. Когда солнце склонилось к закату и на парк спустился вечер, народ начал подтягиваться к открытой эстраде, позади которой установили оборудование для грандиозного фейерверка — он должен был состояться после исполнения хорала и достойно увенчать празднование. Когда мы с Джейком и Дэнни подоспели, все складные кресла были заняты, поэтому мы прислонились к стволу большого вяза, росшего неподалеку — оттуда все было прекрасно видно. Зажглись огни, на эстраду поднялся мэр и произнес краткую речь, после него вышла девочка по имени Синди Уэстром и прочитала сочинение о свободе, которое она написала для конкурса, устроенного Обществом ветеранов, и выиграла двадцать пять долларов. Я сказал, что мне нужно по нужде, покинул Джейка и Дэнни и направился к передвижным туалетам, установленным возле пивной палатки.

Ожидая своей очереди, я увидел, как из палатки вышел Моррис Энгдаль. Он был один, потягивал пиво и оглядывал народ перед эстрадой с таким видом, как будто собирался драться со всеми. Я повернулся к нему спиной, спустя мгновение туалет освободился, и я юркнул вовнутрь. Справил свои дела и, хотя пахло там ужасно, задержался еще на пару минут, чтобы Энгдаль успел отойти подальше. Когда я вышел наружу, поблизости не было никого, кроме мужчины, тянувшего за собой ребенка лет пяти, который в отчаянии держался за промежность. Я с большим облегчением отметил, что вокруг нет никаких признаков Морриса Энгдаля.

Вернувшись обратно к вязу, я обнаружил, что к Джейку и Дэнни присоединился Уоррен Редстоун. Они не разговаривали, а просто стояли вместе и глазели на сцену, на которой девица в мундире военной барабанщицы вертела шест, подожженный с обоих концов. Номер был довольно занятный, и, подойдя к своим приятелям, я тоже не счел нужным что-то говорить. За горящим шестом последовал исполнитель на банджо, который лихо бренчал «Янки-дудля», а другой парень в это время бешено отбивал чечетку. Все мы горячо аплодировали. Потом на сцену поднялась женщина, преподававшая актерское мастерство в средней школе, и целиком продекламировала Декларацию Независимости. Посередине ее выступления кто-то схватил меня за руку и развернул к себе. Прямо на меня смотрели злобные пьяные глаза Морриса Энгдаля.

— Я знал, что найду тебя, мелкий засранец, — сказал он и попытался вытащить меня за пределы толпы в надвигающийся сумрак.

Вдруг чья-то мощная рука отшвырнула Энгдаля в сторону. Между мной и Энгдалем стоял Уоррен Редстоун.

— Ты из тех парней, которые дерутся только с малолетками? — спросил он. — Со взрослым мужиком слабо подраться?

Двоюродный дедушка Дэнни был, возможно, старым, зато высоким и сильным. Он окинул Морриса Энгдаля таким тяжелым и пронзительным взглядом, что впору было камни дробить. Энгдаль попятился назад, как будто его уже ударили, и уставился прямо в темные немигающие глаза Редстоуна. Ясно было, что он этому старику и в подметки не годится.

— Это наше личное дело, — сказал он.

— А я в это дело вмешиваюсь. Хочешь добраться до мальчишки — сперва справься со мной.

На мгновение мне показалось, что Моррис Энгдаль может совершить какую-нибудь глупость. Тягаться с Уорреном Редстоуном точно было глупостью. Но трусость в Моррисе Энгдале оказалась сильнее глупости. Он отошел на несколько шагов и ткнул пальцем в мою сторону.

— Покойник, — сказал он. — Ты покойник.

Потом развернулся и исчез в сумраке, в который хотел утащить меня.

Редстоун посмотрел ему вслед.

— Приятель? — спросил он.

— Он не пускал нас искупаться в карьере, — ответил я. — И я хорошенько ему двинул. Заставил его самого искупаться.

— Хорошенько ему двинул? — Редстоун взглянул на Дэнни. — Ты там был?

— Да, сэр, — ответил Дэнни.

Он снова посмотрел на меня, теперь уже по-другому.

— Драм, — сказал он, как будто ему нравилась моя фамилия. — Ты уверен, что в тебе нет ничего от сиу?

В пятидесяти ярдах от нас певцы начали подниматься на эстраду и занимать свои места на подмостках. Я их не пересчитывал, но их было никак не меньше трех десятков. Толпа понемногу угомонилась, и через несколько секунд по ступенькам поднялась моя мать под руку с Эмилем Брандтом. Она подвела Эмиля к роялю, который привезли специально для него. То была настоящая редкость — Эмиль Брандт, выступающий на публике, и толпа разразилась аплодисментами. Он отвернул от слушателей изувеченную половину лица и сел к роялю, а мать вышла на середину сцены, и все стихло. Я слышал, как возле ларьков с едой кто-то посмеивался, как на Лютер-авеню кто-то кричал, а в отдалении, за Равнинами, раздавались гудки поезда, приближавшегося к переезду на Тайлер-стрит, но все перекрыл голос моей матери.

— Спасибо, что пришли сегодня отпраздновать День рождения нашей нации. История нашей страны написана кровью патриотов и потом фермеров и рабочих — таких же мужчин и женщин, как и все мы, что собрались здесь этим вечером. Все начиналось с мечты, которую лелеяли наши праотцы, с мечты, которая для нас остается не менее живой, трепетной и манящей, чем для тех храбрецов сто восемьдесят пять лет назад. Чтобы воздать должное этой мечте и нации, возникшей благодаря ей, моя дочь Ариэль сочинила хорал под названием «Путь к свободе», и сегодня его впервые исполнят для вас «Нью-бременские певцы» в сопровождении нашего всемирно известного композитора и пианиста-виртуоза Эмиля Брандта.

Моя мать повернулась к певцам, подняла руки, на мгновение замерла, а потом обратилась к Брандту:

— Давай, Эмиль.

Хорал начинался с фортепианного вступления: пальцы Брандта заходили по клавиатуре медленным галопом, набирая темп постепенно, и наконец достигли бешеной скорости, а певцы грянули в полную мощь:

— К оружию, к оружию!

В хорале излагалась вся история нации, от Войны за независимость до Корейской войны, и восхвалялись первопроходцы, воины и мечтатели, создавшие нацию из сырой глины Божьего воображения — по выражению Ариэли. Мать дирижировала эффектно и размашисто, музыка завораживала, Брандт за роялем творил настоящие чудеса, голоса певцов лились во все стороны из белой раковины эстрады, и все вместе звучало потрясающе. Хорал длился двенадцать минут, а когда закончился, слушатели пришли в неистовство. Они вскакивали с мест, аплодировали, одобрительно кричали и свистели, шум, который они подняли, напоминал грозу, сотрясавшую стены каньона. Мать подала знак Ариэли, которая стояла вместе с отцом и Карлом возле ступенек, ведущих на эстраду. Ариэль поднялась на эстраду и взяла Эмиля Брандта за руку, чтобы вывести на середину, но тот отстранился от нее и остался сидеть за роялем, повернувшись к слушателям здоровой щекой. Он что-то шепнул на ухо Ариэли, она вышла на середину без него, встала рядом с матерью, и обе они поклонились. Тем вечером Ариэль была одета в роскошное красное платье. На шею она повесила золотой медальон в форме сердца, выложенного жемчужинами, а в волосы воткнула жемчужную заколку. И то, и другое было фамильными драгоценностями. Также она надела золотые часы — подарок от родителей на окончание школы. Она улыбалась такой улыбкой, которую, наверное, было видно с луны. Я подумал, что моя сестра — самый необыкновенный человек на свете, и ничуть не сомневался, что ей уготовано величие.

Моей руки коснулся Уоррен Редстоун.

— У этой девчонки фамилия Драм, — сказал он. — Родственница?

— Сестра, — ответил я, перекрикивая шум.

Он внимательно посмотрел на нее и кивнул.

— Слишком красивая для сиу, — сказал он.

После фейерверков мы с Джейком отправились домой. По всему Нью-Бремену продолжалось празднование: небо озаряли разноцветные вспышки, по темным улицам разносился треск петард. Гас куда-то укатил на мотоцикле, и я подозревал, что отмечать День Независимости он закончит в каком-нибудь баре. В кабинете у отца горел свет, окна были закрыты, но сквозь них доносились звуки концерта Чайковского. «Паккарда» в гараже не было, и я догадался, что мать поехала отмечать премьеру вместе с Ариэлью, Брандтом и «Нью-бременскими певцами», так что домой вернется поздно.

Нам было велено ложиться спать, поэтому в половину одиннадцатого мы надели пижамы и расстелили постели. Сквозь москитную сетку на окне до меня доносилось отдаленная, едва различимая канонада. Потом я услышал, как вернулся отец, еще позже сквозь тусклую пелену сна мне почудилось, будто по гравию подъездной аллеи прошелестел «паккард» и хлопнула автомобильная дверца.

А потом я проснулся оттого, что услышал, как мой отец говорит по телефону, а мать взволнованным голосом ему что-то подсказывает. Темнота снаружи была черная, словно копоть, и даже кузнечики не стрекотали. Я спустился вниз, к родителям. Лица у обоих были изможденные, и я спросил, что случилось. Отец ответил, что Ариэль до сих пор не вернулась, и велел мне идти в постель.

По долгу службы отец нередко отправлялся посреди ночи разрешать разные безотлагательные дела, и я к этому привык. Тем летом я уже был свидетелем тому, как Ариэль куда-то тайком уходит после заката и возвращается до рассвета целой и невредимой, и к этому я тоже привык. Я был всего лишь ребенок, укутанный в уютное покрывало иллюзий, поэтому рассудил, что родители сами разберутся. Я вернулся в спальню и, слыша вдалеке их взволнованные голоса, эгоистично предался сну. А они все звонили куда-то по телефону и с тревогой ожидали вестей о дочери.

18

Наутро, когда я проснулся, собирался дождь.

Родители сидели на кухне вместе с Карлом Брандтом, шерифом Грегором и его заместителем по имени Золли Гауптман. Шериф был одет в джинсы и голубую рубашку с коротким рукавом, щеки у него были красные и блестящие, как будто он только что побрился. Его помощник был в униформе. Они пили кофе, а Грегор положил перед собой блокнотик и записывал за моими родителями. Я встал в дверях гостиной, и едва ли кто-нибудь заметил меня.

Из услышанного я узнал, что Ариэль вместе с Карлом Брандтом и другими приятелями отправились на реку в Сибли-парк и развели костер на той самой песчаной отмели, где Дойл взорвал лягушку. Все напились, а на обратном пути обнаружили, что Ариэли с ними нет. И никто — даже Карл — не знал, когда она ушла и куда. Она просто исчезла.

Грегор спросил, как звали остальных приятелей, Карл назвал десять или двенадцать фамилий.

— Ариэль тоже пила? — спросил Грегор.

— Да, — ответил Карл.

— Ты привел ее туда? К реке?

— После вечеринки.

— Вечеринки с «Нью-бременскими певцами»? Но не отвел ее домой после посиделок у реки? Почему?

— Ее не оказалось рядом, когда я собрался уходить.

— Тебя это обеспокоило?

— Я решил, что она ушла с кем-нибудь другим. К тому времени я изрядно напился.

— Ты недостаточно взрослый, чтобы напиваться, — сказал Грегор.

— Да, но теперь уже поздно об этом беспокоиться.

— Возможно, если бы ты не напился, то знал бы, где Ариэль.

Карл виновато взглянул на него и ничего не ответил.

— Ты заметил, что кто-нибудь из твоих приятелей ушел?

Карл подумал и пожал плечами.

— Весь вечер кто-нибудь приходил и уходил.

— А она что-нибудь сказала тебе, прежде чем ушла?

— Нет, — ответил Карл. — И не предупредила, что уходит.

— Во сколько ты ушел с посиделок?

— Точно не помню. В два, в половину второго.

— И сразу пошел домой?

— Да.

Грегор вырвал из блокнотика лист, на котором были записаны имена, перечисленные Карлом, и подал его Гауптману.

— Начинай обзванивать, Золли, — сказал он.

Гауптман вышел на улицу через переднюю дверь, затарахтел мотор патрульной машины, и он уехал. Грегор обратился к моим родителям:

— У вашей дочери есть какие-нибудь близкие друзья, у которых она могла заночевать?

— Да, — ответила мать. — Мы всех обзвонили. Никто ее не видел.

— Можете назвать их фамилии? Я бы хотел переговорить с ними лично.

— Конечно. — Мать быстро перечислила шесть фамилий, которые Грегор записал.

Отец встал из-за стола, снял с плиты кофейник и налил себе еще чашку. Только теперь он заметил в дверном проеме меня.

— Может быть, пойдешь наверх и оденешься, Фрэнк?

— Где Ариэль? — спросил я.

— Мы не знаем.

— Здорово, Фрэнк, — окликнул меня шериф Грегор, будто старого приятеля.

— Привет, — ответил я.

— Вчера вечером Ариэль не вернулась домой, — сказал он. — Твои родители немного волнуются. У тебя есть предположения, где может быть твоя сестра, если она не дома?

— У мистера Брандта, — не задумываясь, ответил я.

— Эмиль! — воскликнула мать, словно на нее снизошло озарение. Она вскочила из-за стола и кинулась мимо меня к телефону, стоявшему в гостиной.

— Почему у мистера Брандта? — Шериф поглядел сначала на меня, потом на отца.

— Они хорошие друзья, — ответил отец. — И живет он неподалеку от Сибли-парка.

В голосе отца послышалась надежда. С чашкой кофе в руке он подошел ко мне и, глядя поверх моей головы в гостиную, стал прислушиваться к телефонному разговору между матерью и Эмилем Брандтом.

— Вчера вечером она не вернулась домой, Эмиль, — говорила мать. — Я подумала, может быть, она осталась у тебя. — Мать умолкла и уставилась в пол. — Нет-нет, Карл тоже не знает. Они были в Сибли-парке, разводили костер у реки. Она ушла, и никто не знает, когда и с кем.

Мать снова умолкла, на этот раз закрыв глаза, а когда заговорила, то голос у нее дрожал, и я не сомневался, что она вот-вот расплачется.

— Да, Эмиль, — сказала она. — Когда мы сами что-нибудь узнаем.

Она повесила трубку, увидела отца, покачала головой, подошла к нему, прижалась щекой к его плечу и заплакала.

Шериф Грегор поднялся из-за стола и засунул блокнот в карман рубашки.

— Я возьму несколько человек и поеду обследовать Сибли-парк, — сказал он. — Карл, ты мне нужен, чтобы показать, где все происходило. Я еще лично поговорю с приятелями Ариэли — может быть, узнаю что-нибудь новое. И знайте — судя по моему опыту, дети возвращаются. Сначала совершают что-нибудь, чего сами стыдятся, какую-нибудь глупость, или на них просто находит настроение скататься в Города-Близнецы, но потом они возвращаются. Честно говорю, возвращаются. — И обнадеживающе улыбнулся.

— Спасибо, — сказал мой отец. А потом спросил: — Вы не против, если я поеду к реке вместе с вами?

— Разумеется, нет, — ответил шериф. — Но сначала мне нужно завернуть в отделение. Встретимся в Сибли-парке через полчаса. И с тобой тоже, Карл.

Он ушел, а Карл сказал моим родителям:

— Мне жаль. Мне очень жаль. Мне следовало… ну не знаю, наверное, быть более ответственным. Я просто ума не приложу, куда она могла пойти.

— Начнем с реки, — сказал отец.

Я вошел на кухню.

— Можно и мне с вами?

Отец как-то рассеянно задумался над моей просьбой и, к моему удивлению, ответил согласием.

Мать вытирала глаза и выглядела потерянной.

— А мне что делать? — спросила она.

— Молись, — посоветовал отец. — И держись поближе к телефону, на случай, если она позвонит.

Когда я поднялся наверх, Джейк уже проснулся, но еще лежал в постели.

— Что происходит? — спросил он.

Я скинул с себя пижаму.

— Ариэль ушла, — ответил я.

— Куда ушла?

— Никто не знает.

Я принялся натягивать на себя вчерашнюю одежду, кучей наваленную на полу.

Джейк приподнялся на кровати.

— Ты куда?

— В Сибли-парк. Ариэль была там вчера вечером.

Джейк вскочил с постели, скинул с себя пижаму и начал одеваться.

— Я тоже пойду, — сказал он.

На небе не было ни малейшего просвета. Плотные серые тучи громоздились, словно гранитные глыбы. Мы прибыли в Сибли-парк раньше шерифа и остановились возле реки в том месте, где последний раз видели Ариэль. Повсюду на песке чернели холодные обугленные кострища. Еще дымился костер, разведенный вчера вечером. Песок вокруг него был утоптан и усыпан пустыми пивными банками и бутылками.

— Славно повеселились, — сказал отец.

Карл засунул руки в карманы, опустил голову и ничего не ответил.

Я не мог представить, чтобы Ариэль ушла навсегда, я по-детски полагал, будто все мы участвуем в приключении, исход которого еще неясен. Но скоро пелена рассеется, и перед нами снова предстанет Ариэль. Я стоял под свинцовым небом, глядел на разворошенный песок и тлеющий уголь и не сомневался — скоро мы найдем подсказку, которая выведет на верный путь. И поэтому мне не терпелось начать поиски. Я приблизился к кострищу, Джек подошел следом и спросил:

— Что мы ищем?

— Стойте, ребята, — сказал отец. — Мы еще ничего не ищем. Мы ждем шерифа.

Мне это показалось пустой тратой времени, но распоряжения отдавал отец, а мы с Джейком подчинялись.

Спустя десять минут подъехал шериф, и с ним еще двое. На одном была униформа, как у помощника. Другой был Дойл. Они принялись осматривать место происшествия.

— Боже, какая грязища, — сказал шериф и неодобрительно взглянул на Карла Брандта. — О чем вы думали, ребята?

— Мы просто посидели, — пожал плечами Карл.

— Больше похоже на дебош. Когда мы закончим, тут надо будет убраться. Тебе и твоим дружкам. Понял?

— Да, сэр.

— Хорошо, — сказал шериф. — Для начала осмотрим место вокруг костра, а потом разделимся и обыщем окрестности. Только ничего не ворошите. Если найдете что-нибудь интересное, подайте голос, но ничего не трогайте. Ясно?

Все кивнули, в том числе мы с Джейком.

— А вы, ребята, — сказал шериф, — держитесь поближе к папе. Делайте, что он скажет.

— Да, сэр, — ответил я. Голова Джейка мотнулась вперед, будто на веревочке.

На сорок футов вокруг кострища картина была примерно одинаковая. Повсюду виднелись воткнутые в песок окурки, следы от волочившихся ног, а в одном месте все было так истоптано, как будто здесь произошла драка.

— Моррис Энгдаль и Ханс Хойл, — ответил Карл шерифу. — Сцепились из-за машин.

— Из-за машин?

— Наверное, для них это важно, — пожал плечами Карл. — Но никто особо не пострадал.

При упоминании Морриса Энгдаля Джейк пронзительно взглянул на меня.

— Расскажи им, — проговорил он.

— Что рассказать? — спросил шериф.

Я не хотел ничего рассказывать, поскольку тогда мне пришлось бы изложить все происшествие в карьере и признаться отцу, что мы бываем в запретном для нас месте, но Джейк подтолкнул меня локтем, а отец, Дойл и все остальные смотрели на меня. Я понял, что обратного пути нет, и рассказал им почти все. О том, что произошло в карьере, и как потом Энгдаль гнался за нами, и как во время праздника в Лютер-парке он пытался утащить меня в темноту. А в заключение по непонятной для меня самого причине добавил:

— Он не любит Ариэль.

— Откуда ты знаешь? — спросил шериф.

— Он ее обзывает по-всякому.

— И как он ее обзывает?

— Шалавой.

— А еще?

— Заячьей губой.

— Понятно, — сказал шериф.

Отец, стоявший по другую сторону кострища, спросил:

— Фрэнк, он говорил все это при тебе?

— Да. При мне и Джейке.

— Энгдаль мерзавец, — подал голос Дойл.

— Сначала закончим здесь, — сказал шериф, — а потом займемся Моррисом Энгдалем.

Мы рассредоточились и прочесали все пространство до реки и на сотню ярдов в каждую сторону вдоль берега, но не обнаружили ничего, что шериф посчитал бы существенным. Мы снова собрались у кострища, и он сказал:

— Ладно. Я заберу Морриса Энгдаля в отделение и задам ему несколько вопросов. Мистер Драм, я бы хотел, чтобы вы присутствовали.

— Хорошо, — сказал отец.

— И ваши ребята тоже, — добавил шериф, — если вы не возражаете. Я бы хотел услышать обстоятельный рассказ об их стычках с Энгдалем. Думаю, всем нам будет интересно, что скажет сам Энгдаль. Во многих отношениях.

Мы двинулись по тропинке, пролегавшей среди тополей, а Дойл остался. Когда я видел его в последний раз тем утром, он направлялся вниз по реке в сторону Равнин.

19

Дома мы застали Гаса наедине с матерью, что случалось редко. Она, конечно, терпела его присутствие, но была о нем невысокого мнения. Она часто говорила отцу, что его друг грубый, вульгарный и оказывает на ребят дурное влияние, о чем мы все еще пожалеем. Отец признавал, что ее слова во многом справедливы, но в итоге всегда вступался за Гаса.

— Я обязан ему жизнью, Рут, — говорил он, но при мне никогда не уточнял, почему.

Оба сидели за кухонным столом и курили, а когда мы вошли, мать встала и с надеждой посмотрела на отца. Тот покачал головой.

— Мы ничего не нашли, — сказал он.

— Они ищут Морриса Энгдаля, — сказал я.

— Энгдаля? — Гас развернулся и уставился на меня. — Зачем Энгдаля?

Я рассказал ему про карьер и про Лютер-парк.

Мать приложила руку ко рту и проговорила сквозь пальцы:

— Думаете, он мог что-нибудь сделать с Ариэлью?

— Мы ничего не знаем, — ответил отец. — Они просто хотят поговорить с этим парнем.

Мы сели есть. В гнетущей тишине было слышно, как мы прожевывали и глотали холодную овсянку с кусочками банана. Вдруг в гостиной зазвонил телефон, и отец бросился отвечать.

— Да! Привет, Эктор.

Он опустил голову, закрыл глаза и умолк, а потом продолжил:

— У нас тут происшествие, Эктор, и я не смогу провести совещание. Как решите, пусть так и будет.

Он повесил трубку и вернулся на кухню.

— Эктор Падилья, — сказал он. — На сегодня было назначено совещание по поводу приюта для рабочих-мигрантов.

Снова зазвонил телефон: диакон Гризвольд уже узнал, что случилось с Ариэлью, и теперь предлагал сразу сообщить ему, если он может что-нибудь для нас сделать. Спустя несколько минут телефон зазвонил опять: Глэдис Рейнгольд сказала, что, если Рут понадобится компания, она с радостью придет. Телефон звонил и звонил: жители города и ближайшие наши соседи, узнав о случившемся с Ариэлью, предлагали свою помощь. Наконец позвонил шериф: он сказал, что Моррис Энгдаль у него в отделении, и пригласил папу подъехать вместе с нами.

— Не против, если я за вами увяжусь? — спросил Гас.

— Думаю, это не повредит, — ответил отец. А матери сказал: — Хочешь, позову Глэдис?

— Нет, — ответила та. — Все будет хорошо.

Но мне было ясно, что ничего хорошего не будет. Она выглядела болезненно, лицо вытянулось и приобрело пепельный оттенок, она курила одну сигарету за другой и барабанила пальцами по столу.

— Ладно, — сказал отец. — Фрэнк, Джейк, идемте.

Мы все ушли. Мать осталась сидеть, глядя на кухонный шкаф. Над головой у нее вился сигаретный дымок, как будто она горела.

Шериф сидел, положив руки на стол. Энгдаль развалился в кресле напротив него, всей своей позой выказывая неуважение. Вид у него был нарочито скучающий.

— Правда, что ты угрожал этим мальчикам? — спросил шериф.

— Я сказал, что пересчитаю им зубы, да.

— Я так понимаю, прошлым вечером ты напал на Фрэнка?

— Напал? Черт возьми, я просто схватил этот мелкого говнюка за руку.

— И сделал бы больше, если бы не Уоррен Редстоун?

— Редстоун? Я даже не знаю, кто это такой.

— Рослый индеец.

— А, этот. Он что-то мне сказал, и я ушел.

— И куда пошел?

— Не помню. Бродил вокруг.

— Один?

— Встретил Джуди Кляйншмидт. Потом всю ночь гуляли.

— Ходили в Сибли-парк на посиделки с ребятами?

— Да.

— Ариэль Драм видел?

— Да, видел.

— Говорил с ней?

— Может, и говорил что-то. Я много с кем тогда говорил.

— Я слышал, ты подрался с Гансом Хойлом.

— Врезали друг другу пару раз, ничего серьезного. Он сказал, что моя машина — кусок говна.

— Подбирай выражения, Моррис. Во сколько ты уехал с посиделок?

— Не помню.

— Один уехал?

— Нет, с Джуди.

Шериф кивнул своему помощнику, и тот вышел.

— Сразу поехали домой?

— Нет.

— А куда?

— Я бы предпочел не говорить.

— Я бы предпочел, чтобы ты сказал.

Энгдаль помолчал, потом равнодушно пожал плечами.

— Поехали к старому Мюллеру на Дорн-роуд, — ответил он.

— Зачем?

— Людей там нет, в сарае навалена большая куча сена, а в машине у меня нашлось одеяло. Понятно?

Шерифу понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что к чему.

— Ты был с этой девушкой, с Кляйншмидт?

— Да, с Джуди.

— И долго вы там пробыли?

— Довольно долго. — Энгдаль ухмыльнулся и обнажил зубы.

— А потом?

— Я отвез ее домой. Потом поехал к себе.

— Это было во сколько?

— Не знаю. Солнце уже всходило.

— Кто-нибудь видел, как ты приехал?

Энгдаль мотнул головой.

— Мой старик вечером дерябнул и валялся на диване, как бревно. Взорвись бомба — и то бы не услыхал.

Шериф откинулся назад, скрестил руки на груди и целую минуту сидел молча, оценивающе разглядывая Морриса Энгдаля. За эту минуту Энгдаль несколько переменился — выпрямился, начал нервно подергивать плечами, и наконец заговорил:

— Слушайте, я все вам рассказал. Об Ариэли Драм я ничего не знаю. Я видел ее на посиделках у реки, вот и все. Да я с ней, наверное, даже словом не перемолвился. Она сидела с другой стороны костра и просто таращилась на огонь, как будто разговаривать с нами — ниже ее достоинства. Вот она какая. Даром, что с заячьей губой.

Он внезапно осекся и почти виновато взглянул на моего отца.

Шериф немного подождал, но поскольку Моррис Энгдаль не имел больше, что сказать, он заговорил сам.

— Ладно, Моррис. Я бы хотел, чтобы ты посидел здесь, пока мы не найдем Джуди и не поговорим с ней.

— Посидел здесь? К четырем я должен быть на консервном заводе, у меня смена начинается.

— Мы постараемся, чтобы ты пришел туда вовремя.

— Да уж, постарайтесь.

— Вот что, Лу, — обратился шериф к своему помощнику, который был с нами на реке, — отведи Морриса в камеру, чтобы ему было, где прилечь. А то у него вид какой-то не выспавшийся.

— Вы меня запираете? Я же ничего не сделал! Вы не можете меня арестовать!

— Я тебя не арестовываю, Моррис. Просто предлагаю тебе наше гостеприимство на некоторое время. Пока мы не поговорим с Джуди Кляйншмидт.

— Вот говно, — сказал Энгдаль.

— Подбирай выражения, — рявкнул шериф. — Тут впечатлительные дети.

Энгдаль зыркнул на меня. Если бы взгляды могли убивать, я бы умер раз десять.

Подъезжая к дому, мы увидели патрульную машину нью-бременской полиции. Отец припарковался на газоне, и мы вошли внутрь. За кухонным столом рядом с матерью сидел Дойл.

— Натан, — сказала она, глядя на отца испуганно и растерянно.

Дойл встал, повернулся к моему отцу и протянул левую руку.

— Мистер Драм, я хочу вам кое-что показать. Это принадлежало вашей дочери?

На широкой ладони Дойла лежало что-то, завернутое в чистый платок. Правой рукой он отогнул края платка и показал золотую цепочку с медальоном в виде сердца.

— Да, — ответил отец. — Она надевала его вчера вечером. Где вы его нашли?

Лицо Дойла сделалось холодным, будто бетон зимой.

— Среди вещей Уоррена Редстоуна, — сказал он.

20

Гас вместе с отцом и Дойлом поехал в отделение к шерифу, чтобы рассказать про медальон. Мы с Джейком остались с матерью. Это было тягостно. Ее молчание и беспорядочные движения нагнетали страх. Она сидела на кухне и курила, через минуту встала и прошла в гостиную, подняла телефонную трубку, как будто собиралась звонить, но тут же положила обратно, скрестила руки на груди и уставилась в окно, сигарета тлела у нее в руке. Из кухни я видел, как огонек подбирается к ее пальцам, а она стоит в оцепенении, погруженная в страшные мысли и догадки.

— Мама, — сказал я, не в силах больше на это смотреть, чувствуя, что она обожжется.

Она продолжала глядеть в окно.

— Мама! — воскликнул я. — Твоя сигарета!

Она не шевельнулась и не обратила на мои слова никакого внимания. Я кинулся в гостиную и дотронулся до ее руки, она опустила взгляд, внезапно поняла, что вот-вот случится, уронила сигарету и раздавила окурок ногой, оставив на светло-желтой половице черное пятно.

Я взглянул назад. Джейк с испуганным видом наблюдал за нами. Было ясно, что мамино состояние наполняет дом безысходностью и тревогой, но я не знал, что делать и чем помочь.

Послышался хруст гравия на подъездной аллее. Я вышел на кухню и выглянул в окно. Приехал Карл на своем маленьком «триумфе», на пассажирском кресле сидел Эмиль. Над ними нависало мрачное небо. Карл помог дяде выйти из машины и подвел его к кухонной двери.

— Мистер Брандт приехал! — воскликнул я.

— О, Эмиль! — Мать ринулась на кухню и заключила мистера Брандта в объятия. — О, Эмиль. Я так рада, что ты приехал.

— Невыносимо ждать в одиночестве, Рут. Я должен быть здесь.

— Знаю. Знаю. Проходи и садись рядом.

Она отвела его в гостиную, и оба сели на диван.

Карл остался со мной и Джейком.

— Есть новости? — спросил он.

— Нашли медальон, — ответил я.

— Кто нашел?

— Офицер Дойл. Среди вещей Уоррена Редстоуна.

— Кто такой Уоррен Редстоун?

— Двоюродный дедушка Дэнни О’Кифа, — ответил Джейк.

— Где он его взял?

— Не знаю, — ответил я. — Папа, Гас и офицер Дойл увезли медальон к шерифу.

— Давно?

— Примерно полчаса назад.

Карл подошел к дверям гостиной.

— Я отлучусь ненадолго, дядя Эмиль, — сказал он. — Потом вернусь за тобой.

Карл торопливо вышел, запрыгнул в машину, стремительно вырулил с подъездной аллеи и умчался по Тайлер-стрит в сторону города. Мать и Брандт сидели в гостиной, отец и все остальные уехали к шерифу, а мы с Джейком остались наедине с нашими тревогами.

— Есть хочешь? — спросил я.

— Нет, — ответил Джейк.

— Я тоже. — Я сел за стол и провел рукой по гладкому пластику. — Где же он его взял?

— Что взял?

— Медальон Ариэли.

— Не знаю. — Джейк тоже сел за стол. — Может быть, она ему дала.

— Зачем?

— Не знаю.

— Может быть, нашел.

— Где?

— Не знаю, — сказал я.

Я вспомнил об Уоррене Редстоуне, о том, как мы впервые встретили его под эстакадой рядом с мертвецом, и как испугался я тогда за Джейка. Вспомнил, как мы наткнулись на него в шалаше у реки, когда с нами был Дэнни, и как Дэнни убежал. Вспомнил, как холодно он распрощался со мной в подвале дома Дэнни перед самой поездкой на карьер. И еще вспомнил, как мы встретили его вчера вечером, и что-то в нем напугало даже Морриса Энгдаля.

Я поднялся с места и сказал:

— Я ухожу.

Джейк тоже вскочил.

— Куда ты?

— На реку.

— Я с тобой.

Подойдя к двери, мы увидели, что наша мать и Брандт взволнованно беседуют.

— Мы с Джейком немного пройдемся, — сказал я.

Мать взглянула в мою сторону и сразу возвратилась к разговору с Брандтом. Мы с Джейком вышли из дома через кухонную дверь.

Погода изменилась. Серое небо приобрело глубокий угольный оттенок, а тучи начали сгущаться. Поднялся шквалистый ветер, донося с запада отдаленные раскаты грома. Мы пересекли задний дворик и лужайку, на которой колыхались на ветру бурьян и ромашки, словно бы живущие своей, неведомой жизнью. Мы обогнули дом Суини, где на веревке сохло выстиранное белье, и я услышал, как хлещутся на ветру простыни и одеяла. Пересекли Четвертую стрит, пробрались между двух домов без изгородей и вышли на Пятую. Сразу по другую сторону начинался спуск к реке. Склон покрывала ежевика, но сквозь колючие заросли давным-давно протоптали тропинку, и мы спустились по ней к сухому илистому берегу, за которым сразу начиналась коричневатая вода. Потом повернули на северо-запад, там, в двух сотнях ярдах от нас пролегала песчаная отмель, на которой Уоррен Редстоун соорудил себе шалаш.

— Что мы делаем? — спросил Джейк.

— Ищем, — ответил я.

— Что ищем?

— Не знаю.

— А если он там?

— Значит, он там. Ты боишься? Тогда идем, — сказал я и ускорил шаг, потому что начинался дождь.

Мы не стали скрывать наше приближение и двинулись напролом через тростник, высотой превосходивший человеческий рост. Выбрались на прогалину, но на ней никого не оказалось. Я направился прямиком к шалашу, заглянул вовнутрь и сразу увидел, что жестяную банку выкопали. Осталась только кучка песка возле пустой ямы.

— Она пропала, — сказал я, попятился назад, выпрямился, развернулся и увидел, что Джейка, онемевшего от испуга, схватил Уоррен Редстоун.

— Ах вы, воришки! — воскликнул он.

— Мы не воришки, — парировал я. — Это вы вор. Вы украли медальон у моей сестры.

— Где моя банка? — спросил Редстоун.

— Мы не брали вашу банку. Она в полиции. Они нашли медальон Ариэли и теперь вас арестуют.

— За что? — спросил Редстоун.

— Отпустите Джейка, — сказал я.

Редстоун сделал, как я сказал, — выпустил Джейка и грубо подтолкнул в мою сторону. Брат чуть не наскочил на меня, развернулся, и оба мы встали лицом к Уоррену Редстоуну.

— Где Ариэль? — выпалил я.

Он смотрел на меня, но я ничего не мог понять по его лицу.

— Твоя сестра? — произнес он.

— Где она?

— Я ее не видел.

— Вы врете. У вас был ее медальон.

— Я нашел этот медальон.

— Где?

— Выше по реке.

— Не верю!

— Мне плевать, веришь ты мне или нет. Просто верни мне банку.

— Она в полиции, а вас посадят в тюрьму, пока вы не расскажете, что сделали с Ариэлью!

— Господи, мальчик мой, в этой банке — одни только обрывки и осколки моей собственной жизни. Там нет ничего ценного ни для кого, кроме меня. Все это или я сам где-нибудь нашел, или мне кто-нибудь отдал. Я не вор. И клянусь, что ничего не знаю о твоей сестре.

Редстоун уставился на меня, а я уставился на него, и если во мне и был какой-нибудь страх, то его полностью перекрывала кипящая злость. Если бы Редстоун в тот момент напал на меня, я бы отбивался до последнего.

Начался дождь, капли падали такие большие и тяжелые, что оставляли вмятины в песке. Задул яростный ветер, гром разразился прямо над городом, и хотя молнии я не видел, в воздухе запахло грозой. Дождь стекал с лица Редстоуна, словно вода с утеса, однако он не сводил с меня взгляда и не двигался. Я тоже стоял как вкопанный, хотя знал, что он может прикончить меня в любой момент своими ручищами.

Вдруг мы услышали вой сирен.

Редстоун вскинул голову и прислушался. Наверху, на Пятой стрит, хлопали автомобильные двери и кричали люди.

— Сюда! Он здесь! — завопил я.

Редстоун снова устремил свои черные глаза прямо мне в лицо, и я прочитал в них нечто, до сих пор пробуждающее во мне стыд.

— Ты только что погубил меня, белый мальчик, — проговорил он спокойно, без малейшей ненависти.

Потом развернулся и пустился бежать.

21

Камыши закачались, как будто сквозь них ломилось стадо слонов, и спустя мгновение на прогалину выскочила группа мужчин. Среди них были мой отец, Карл и Гас, шериф, пара его помощников и Дойл. Увидев нас с Джейком возле шалаша, они остановились. Остановились все, кроме моего отца, который подбежал прямо к нам и остановился, глядя на нас растерянно и обеспокоенно.

— Что вы здесь делаете, ребята?

— Ищем Уоррена Редстоуна, — ответил я.

Шериф подошел и встал рядом с отцом.

— Куда он ушел? — резко спросил он.

Мне вспомнились прощальные слова Редстоуна: «Ты только что погубил меня, белый мальчик». И тот вечер, когда в подсобке в аптеке Хальдерсона сидели люди, в чьих глазах читалось убийство. Я посмотрел в лицо отцу — со лба у него прозрачными потоками стекала дождевая вода, и я увидел там страшное отчаяние. Я взглянул в лицо шерифу и встретил там холодность, твердую решительность, чуждую состраданию. И хотя ни в ком из этих людей я не видел убийства, меня что-то беспокоило, и я придержал язык.

— Туда, — вскричал Дойл и указал в сторону тропинки, которую мы с Джейком проломили в тростнике и по которой убежал Редстоун.

— Давно он ушел? — спросил шериф.

— Пару минут назад.

Все бросились в погоню, кроме моего отца, который на мгновение замешкался, указал на склон речного берега и сказал:

— Идите в машину и ждите там, поняли?

И, не дождавшись ответа, присоединился к преследователям.

Я стоял под дождем и глядел на опустевшую неровную тропу, которую мы проделали в камышах.

— Это правда? — спросил Джейк.

— Что правда?

— Что он уже покойник? Что они его убьют?

— Он думает, что правда, — ответил я.

— Думаешь, он что-то сделал с Ариэлью?

— Не знаю.

— Я думаю, что не сделал, Фрэнк.

Моя злость мгновенно миновала, и я с тихой горечью подумал, что Джейк прав.

— Побежали, — сказал я и ринулся вслед за всеми.

Гром снова и снова рокотал над нашими головами, в эти мгновения молния отбеливала серую завесу дождя. Ливень был такой сильный, что я ничего не видел на расстоянии тридцати ярдов. Впереди меня не было никого. Мы бежали со всех ног, но у взрослых мужчин ноги в два раза длиннее, поэтому ходят они в два раза быстрее, и нагнать их было делом безнадежным. Джейк поначалу держался рядом со мной, но понемногу отстал, и хотя он крикнул, чтобы я подождал, дальше я побежал в одиночку. Мимо того места, где пятнадцать минут назад мы спустились с Равнин, мимо последнего дома на Пятой стрит, и наконец мимо эстакады над рекой, где и началось мое знакомство с Уорреном Редстоуном.

От бега я совсем выдохся. Весь мокрый, я укрылся под эстакадой, на том самом месте, где лежал мертвец, а рядом с ним сидел Уоррен Редстоун. Я едва переводил дыхание, в боку кололо. От дождя берег стал скользким, и в грязи перед собой я видел следы, которые оставили бегущие люди. Мне даже показалось, что я слышу, как они перекликаются, хотя уверен в этом я не был — завывания ветра и шум лившейся с неба воды заглушали все прочие звуки. Я поднял голову, как Уоррен Редстоун во время нашей первой встречи, когда он заметил, что мы с Джеком подглядываем за ним с эстакады. Надо мной между шпалами было лицо Редстоуна.

Он не двигался. Он не говорил. Он просто лежал ничком на эстакаде и смотрел на меня глазами — темными, старыми и тусклыми, словно два камня, которые десять тысяч лет назад принесло по ледниковой реке, реке, что звалась так же, как и он: Уоррен.

Я вспомнил, что он сказал Джейку при нашей первой встрече: железная дорога подобна реке, стальной реке, которая всегда на месте, но всегда движется. И я понял, что река, по которой собирался плыть Уоррен Редстоун, была совсем не из воды.

Он поднялся. В просветах между шпалами я видел, как он переходил эстакаду. Оставив свое убежище под железнодорожным мостом, я вышел на берег и стал наблюдать, как быстро и осторожноперескакивает он со шпалы на шпалу, опустив голову, чтобы не оступиться и не упасть. Один раз он оглянулся на меня, как будто чтобы удостовериться в моих намерениях, а потом снова сосредоточился на своем бегстве.

Наконец я увидел, как он перешел через эстакаду и скрылся за плотной дождевой завесой.

22

Шериф и его подручные отправились прочесывать железнодорожные пути на другом берегу реки, но Уоррен Редстоун был уже далеко. О встрече с ним я никому не сказал. Как бы я объяснил свое молчание, свое соучастие в его бегстве — вещи, которые я и сам по-настоящему не понимал? Просто мной двигало сердце, а голова за ним не поспевала, и то, что сделано, невозможно отменить. Но на меня взвалилась огромная тяжесть. А в свете всего предстоявшего меня угнетало чувство вины из-за того, что я смолчал.

Поиски продолжались целый день, под проливным дождем, на обоих берегах реки, гораздо дальше Сибли-парка и эстакады, но не привели ни к чему. Люди шерифа обыскали также подвал в доме О’Кифов, где останавливался Уоррен Редстоун. Они надеялись найти что-нибудь, связанное с Ариэлью, — возможно, жемчужную заколку, составлявшую пару с ее медальоном, или золотые часы, которые она надевала в тот вечер, — но ушли ни с чем. Шериф сказал нам, что поставил в известность соответствующие органы во всех соседних округах, и Редстоуна поймают. А сам он тем временем продолжит разыскивать Ариэль.

Джуди Кляйншмидт подтвердила рассказ Морриса Энгдаля и тем самым создала для него алиби, так что его наконец освободили из камеры, в которой он прогостил несколько часов. Шериф признался моему отцу, что он не вполне доверяет ни рассказу Энгдаля, ни словам девушки, но сейчас у него нет иного выбора, кроме как отпустить парня, особенно после того, как медальон отыскался у Уоррена Редстоуна.

К вечеру о происходящем знал весь Нью-Бремен. Приехали дедушка с Лиз, и она взяла на себя заботы о еде, что было очень хорошо, поскольку готовила она чудесно. Эмиль Брандт уехал домой, но потом вернулся обратно, сказав моей матери, что не может сидеть в одиночестве. Карл, который привез его, чувствовал себя неловко в нашем присутствии, перед лицом нашего горя и скоро ушел. Ливень продолжался, стемнело рано, и после ужина взрослые сидели в гостиной, а мы с Джейком — на веранде. Мы почти не разговаривали и смотрели, как хлещет дождь, едва не срывая листья с деревьев.

Тем вечером время в доме Драмов шло по-другому. Каждое мгновение наполнялось для нас надеждой на лучшее и страшным, почти невыносимым ожиданием худшего. Обязанностью отца было молиться, чем он и занимался часто и истово. Он молился один, молился при нас. Я иногда молился вместе с ним и Джейк тоже, мама — нет. Она просто смотрела в пространство перед собой — не то с недоумением, не то со злостью.

Утром в четверг начали приходить посетители. Соседи и папины прихожане заглядывали на минутку, принося с собой добрые пожелания, запеканку, буханку домашнего хлеба или пирог, чтобы освободить мою мать от кухонных хлопот. Дедушка с Лиз приехали рано, Лиз принялась за готовку, а дедушка встречал посетителей у дверей и благодарил от имени моих родителей, а в перерывах он и Лиз сидели вместе с моей матерью и Эмилем Брандтом, который не отходил от нее ни на шаг. Из Манкейто приехал Конрад Стивенс, окружной пресвитер, и предложил отслужить воскресные службы вместо моего отца. Отец поблагодарил его и сказал, что подумает.

Гас то приходил, то уходил. До меня то и дело доносилось рычание его мотоцикла. Он постоянно находился на связи с Дойлом, который принял большое участие в поисках Ариэли. Гас проскальзывал в дом, о чем-то негромко разговаривал с отцом, а потом уходил, не сказав ни слова остальным. Позже я узнал, что он сообщал отцу известия, которые получали по поводу исчезновения Ариэли шериф и начальник городской полиции. Девушку, подпадавшую под ее описание, заметили в компании каких-то парней в Блю-Эрт, а другие говорили, будто видели, как она шла по дороге неподалеку от Мортона, или сидела в придорожном кафе в Редвуд-Фоллз.

Было жутко, и мы с Джейком часто искали убежища в нашей комнате. Джейк ложился на кровать и открывал комиксы, но вместо того, чтобы читать, чаще просто смотрел в потолок. Или садился за верстак, пытаясь заняться пластмассовыми моделями самолетов, и комнату заполнял дурманящий запах клея. Я в основном сидел на полу возле окна, глядел на церковь через дорогу и размышлял о Боге моего отца. В своих проповедях отец часто повторял, что нужно верить в Бога, верить в то, что как бы одиноко мы себя ни чувствовали, Бог всегда с нами. Во время того ужасного ожидания я не чувствовал присутствия Бога, ни в малейшей степени. Я молился, но в отличие от отца, который явно верил, что его слышат, мне казалось, будто я говорю с воздухом. Ответа не было. Ариэль не вернулась, а наше беспокойство о ней не умерилось.

Дождь продолжался целый день, и долгие часы тянулись в густом тумане страха и ожидания. Из-за пропажи Ариэли мои родители почти не спали и выглядели ужасно. Тем вечером, когда мы с Джейком уже лежали в постели, отцу позвонил шериф. Отец взял трубку и вышел в коридор, а я встал у двери и слушал разговор. Отец выглядел мрачным и подавленным. Когда разговор закончился, он велел мне вернулся в постель, а сам спустился в гостиную, где сидели мать, Эмиль Брандт, дедушка и Лиз. Я как можно тише подкрался к лестнице и прислушался.

По словам отца, не только наша семья пострадала после исчезновения Ариэли. Из-за Уоррена Редстоуна начали преследовать семью Дэнни О’Кифа. Им несколько раз угрожали по телефону, и они перестали отвечать на звонки. Тем же вечером кто-то запустил камнем в окно их гостиной. Отец сказал, что поедет домой к О’Кифам и извинится перед ними.

— За что извиняться? — спросил дедушка.

— За чужое невежество, — ответил отец.

— Какое невежество? — не унимался дед. — Эти люди приютили и кормили Редстоуна. Боже мой, Натан, неужто ты веришь, будто они не знали, что он за человек?

— И что он за человек, Оскар?

Дед брызгал слюной:

— Он… он… да он возмутитель спокойствия!

— И чье спокойствие он возмущает?

— Ну, — ответил дед, — это было давно.

— Оскар, об Уоррене Редстоуне я знаю одно — он вступился за Фрэнка, когда Моррис Энгдаль собирался его избить.

— У него нашли медальон Ариэли, — грозно произнесла мать.

— Вот именно, — подхватил дед. — Что на это скажешь?

— По словам Фрэнка, Редстоун утверждал, будто нашел его.

— И ты веришь лживому индейцу? — парировал дед.

— Индейцу. — Голос отца звучал сурово, но не холодно. — Именно здесь, Оскар, и кроется причина всех этих преследований. Ариэль ни при чем. Ариэль для некоторых людей — лишь повод, чтобы дать выход своим предрассудкам и злобе. Поэтому я поеду к О’Кифам и попрошу прощения за все их мытарства.

— А если мистер Редстоун причастен к исчезновению Ариэли? — с горечью промолвил дед.

— Ее исчезновению наверняка есть разумное объяснение, — ответил отец. — Я в это верю. А еще верю, что она вернется к нам. На свете нет причин, чтобы О’Кифы страдали.

Я услышал, как он пересек комнату и вышел через переднюю дверь.

— Дурак, — сказал дед.

— Да, но прекрасный, — ответил Эмиль Брандт.

Любая утрата, едва она становится несомненным фактом, похожа на камень, который держишь в руке. У него есть вес, размер и текстура. Его можно ощупать и рассмотреть. С его помощью можно зашибить самого себя, а можно просто отбросить его в сторону. Иное дело — неопределенность. После исчезновения Ариэли она заключила нас в свои липкие объятия. Мы вдыхали и выдыхали ее, не понимая, из чего она состоит. Да, у нас были основания для страха, но поскольку мы не имели никакого понятия, что произошло или происходит с Ариэлью, у нас были все основания для надежды. Отец держался за надежду. Мать выбрала отчаяние. Эмиль Брандт постоянно находился при ней и утешал, а иногда обсуждал с ней самые мрачные варианты развития событий, на что мой отец не решался. Джейк по привычке искал прибежища в молчании. Гас выглядел мрачным и решительным.

А в моем воображении развертывался наилучший сценарий. Я представлял себе, что Ариэль устала от жизни в долине и захотела приключений, видел, как она сидит рядом с дружелюбным водителем, который ведет свой грузовик по высоким равнинам, а она не отводит глаз от Скалистых гор, что темно-синей волной вздымались над желтыми пшеничными полями, а где-то за этим горами были Голливуд и величие. Или я видел, как она направляется в Чикаго, а может быть, в Новый Орлеан, где тоже сделает себе имя. Иногда мне виделось, как во время бегства ею овладевают испуг или отчаяние, и это приносило надежду — ведь тогда она с полдороги позвонит из телефонной будки и попросит отца приехать и забрать ее домой. Я верил, что так или иначе мы услышим о ней, и она вернется. Я верил в это всей душой и молился лишь об этом.

К третьему дню атмосфера в нашем доме сделалась такой угнетающей, что я боялся, как бы не задохнуться или не сойти с ума. Отец отправился на совещание с другими представителями городского духовенства, чтобы обсудить меры, пресекающие насилие не только против О’Кифов, но и против других индейских семей, которым уже поступали открытые угрозы, хотя они не имели к моей сестре никакого отношения. Я слышал, что другие ребята на Равнинах сторонились Дэнни, подумал, что это неправильно, и решил показать ему, что между нами нет ничего, кроме нашей неизменной дружбы. Я сказал Джейку, что собираюсь к Дэнни, он вызвался идти со мной, я не возражал. Мать и Эмиль Брандт сидели в гостиной, задернув шторы, и я сказал в прохладный полумрак:

— Мы с Джейком собираемся к Дэнни О’Кифу. Я слышал, ему сейчас нелегко.

— Весь в отца, — сказала мать. Лица ее я не видел, но голос звучал раздраженно.

— Можно нам пойти?

Она не ответила сразу, но Эмиль Брандт что-то ей шепнул, и она сказала:

— Да, но будьте поосторожнее.

Дождь прекратился еще ночью, наступил жаркий и безветренный летний день. Все пропиталось сыростью, земля была мокрая, а влажный воздух, который мы вдыхали, тяготил грудь. Все замерло на Равнинах. Из-за жары шторы были задернуты, тишину не нарушали даже привычные звуки ребяческих игр. Отец говорил, что родители следят за детьми в оба и не отпускают их далеко от дома, пока не разрешится тайна исчезновения Ариэли. Все это напоминало эпизод из «Сумеречной зоны» — как будто все, кроме нас с Джейком, исчезли с земли.

Дверь открыла мать Дэнни. Она посмотрела на нас недоуменно, но вполне доброжелательно. Потом окинула взглядом улицу, и я понял — она боится.

— Дэнни дома? — спросил я.

— Зачем вы пришли?

— Я просто хотел спросить, не хочет ли Дэнни выйти и поиграть.

— Дэнни несколько дней пробудет у родственников в Гранит-Фоллз, — ответила она.

Я кивнул и сказал:

— Я очень сожалею, миссис О’Киф.

— О чем, Фрэнк?

— О ваших невзгодах.

— А я сожалею о ваших.

— Ну тогда до свидания?

— До свидания, Фрэнк.

Она взглянула на Джейка, и я подумал, что она хотела попрощаться и с ним, но, вероятно, не вспомнила его имени — такое часто происходило из-за привычки Джейка молчать на людях.

Мы спустились с веранды, и Джейк спросил:

— Теперь что делать будем?

— Пойдем к реке.

В те времена Равнины заканчивались сразу после дома О’Кифов. Дальше простиралась болотистая местность. Мы пробрались сквозь высокие рогозы по тропке, известной всем детям на Равнинах, и вышли на берег. После двухдневных дождей река вздулась, вода в ней поднялась, а течение стало бурным. Мы бесцельно побрели вниз по реке. Берег постоянно менялся: то песчаный, то илистый, то такой широкий, что мог бы пройти военный оркестр, то такой узкий, что нам двоим можно было пройти только гуськом. Прогалина на поросшей камышом песчаной отмели, где дедушка Дэнни устроил свой шалаш, почти вся был окружена водой. Мы боялись завязнуть, поэтому остановились поодаль. Стоя возле того места, откуда легче всего было подняться по склону и вернуться обратно, мы в тот момент совсем не хотели домой, в эту мрачную атмосферу. Джейк подобрал обломок коряги длиной с его руку и спросил:

— Устроим лодочные гонки?

Я нашел кусок дерева примерно того же размера и ответил:

— Давай!

Мы бросили наши воображаемые лодки в реку, где их сразу подхватило течение, и побежали следом. Лодки закружились, перевернулись и пронеслись мимо топляка, чьи ветки торчали над поверхностью воды, словно пальцы водяных тварей, пытающихся их поймать.

— Моя победила! — закричал Джейк и впервые за несколько дней засмеялся.

Мы добежали до эстакады, где этим летом уже разыгралось столько трагических историй. Там, где вода крутилась вокруг свай, из мусора, принесенного мощным потоком, образовалась небольшая запруда, наши лодки застряли, и соревнование закончилось. Мы стояли на берегу, в тени железнодорожного моста, учащенно дыша и обливаясь потом, наши кроссовки были все в грязи, одежда — в репьях, но на душе было легко, впервые после исчезновения Ариэли.

— Давай сядем, — предложил я.

— Куда? — Джейк оглядел илистый берег.

— Вон туда, — указал я на шпалы над нашей головой.

Джейк начал было возражать, но я уже поднимался по насыпи, и ему не оставалась ничего, кроме как последовать за мной.

Моя рубашка прилипла к вспотевшей спине, я снял ее и перебросил через плечо, Джейк сделал то же самое. За недели, которые мы провели на открытом воздухе, под летним солнцем, наша кожа приобрела ореховый оттенок. Я прошел по эстакаде, сел и свесил ноги. Джейк опасливо осмотрел шпалы, внимательно прислушался и наконец сел рядом со мной. Я вытащил из железнодорожного полотна горсть щебенки и принялся швыряться ею в ветки и другой мусор, проплывавший по реке. Джейк увидел, чем я занимаюсь, и взял горсть камушков для себя.

Так просидели мы несколько минут среди тишины и зноя июльского дня. Небо было безоблачным и синим, поля на другом берегу реки — темно-желтыми, далекие холмы — пятнисто-зелеными, словно черепаховый панцирь, а вода в реке Миннесота — цвета мутного сидра. Я насколько привык к насыщенному аромату долины, что едва замечал сыроватый запашок, поднимавшийся из влажной черной земли под жарким солнцем. Но я заметил, как на мгновение все снова стало, как обычно. Боже, как я хотел, чтобы это мгновение длилось вечно! И с постыдной ясностью я осознал, что сколь сильно ни хотелось мне возвращения Ариэли, еще сильнее мне хотелось, чтобы все просто стало, как раньше.

Джейк бросил камушек и сказал:

— Каждый раз, когда я думаю об Ариэли, меня как будто бьют под дых. Как ты думаешь, Фрэнк, она вернется?

— Конечно.

— Я сначала так думал, но теперь я так не думаю.

— Почему?

— Просто у меня такое чувство.

— Ну так избавься от него, — сказал я и бросил камушек.

— Она мне снилась.

— Правда?

— Она мне снилась на небесах.

Я собирался снова кинуть камушек, даже занес руку, но остановился и посмотрел на брата.

— И как это выглядело?

— Главное, она просто была счастлива. Мне было так хорошо, когда я проснулся.

— Черт побери, хотел бы я увидеть такой сон.

— Ты сказал… — Джейк хотел было опять придраться к моим словам, но осекся. Он посмотрел мимо меня, опустил взгляд и спросил:

— Что это, Фрэнк?

Я посмотрел туда, куда он показывал, — на небольшую запруду из всякого хлама, принесенного рекой и застрявшего между сваями. Среди густого сплетения сучьев и веток, обладавших всеми оттенками черного и коричневого, выделялось что-то ярко-красное, незаметное с берега, но отлично различимое сверху. Я поднялся, осторожно перебрался чуть дальше по эстакаде, куда Джейк следовать не решился, и остановился прямо над запрудой. Пристально вгляделся в обломки и ветки, над которыми бурлила и пенилась коричневатая вода. Спустя мгновение я понял, на что смотрю. У меня перехватило дыхание.

— Что это, Фрэнк?

Я не мог поднять глаз. Я не мог отвести глаз. Я не мог говорить.

— Фрэнк?

— Зови папу, — наконец пробормотал я.

— Что это? — не унимался Джейк.

— Просто позови папу. Давай, Джейк. Иди. Я подожду здесь.

Джейк поднялся и прошел немного вперед по эстакаде, но я заорал на него:

— Не походи! Ни шагу больше! Просто позови папу, черт тебя побери!

Джейк попятился назад, чуть не свалился с эстакады, но устоял и, развернувшись, побежал по железнодорожным путям в сторону Равнин.

Все мышцы в моем теле обессилели, я повалился ничком и уставился вниз, на трепыхавшийся в речном потоке обрывок красного платья. Рядом, поднимаясь из водной глубины, на поверхности колыхалась еще одна струйка, потемнее. Я понял, что это длинные каштановые волосы Ариэли.

День был жаркий и безветренный, небо — фарфорово-голубое, а я лежал на железнодорожном мосту и выплакивал свою душу над рекой, которая казалась мне совершенно равнодушной.

23

Знание гораздо хуже, чем незнание.

Незнание предполагает надежду. Надежду, что есть еще возможность, которую мы проглядели. Что свершится чудо. Что однажды зазвонит телефон, и на другом конце раздастся голос Ариэли, словно птичье пение на рассвете.

Знание предполагает лишь смерть. Смерть Ариэли, смерть надежды, смерть чего-то еще, поначалу незаметного, но со временем именно эта утрата будет раскрываться для меня все больше и больше.

Нью-Бремен находился в округе Сиу. В нем, как в большинстве сельских округов, избирался коронер, в чьи обязанности входило устанавливать причину смерти. Коронером нашего округа был Ван дер Вааль, владелец похоронного бюро. Обычно детям моего возраста такого знать не полагается, но поскольку мой отец по долгу службы часто оказывался у смертного одра, я многократно слышал, как он пересказывает матери решения Ван дер Вааля. В то лето благодаря уже лежавшим в земле Бобби Коулу и тому бродяге Ван дер Вааль открылся мне с еще более мрачной стороны.

Он был высокого роста, с седой шевелюрой и седыми усами, которые неосознанно поглаживал, когда говорил. Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, и какими бы чудовищными ни представлялись мне его занятия, самого его я считал человеком добрым.

Меня не пустили к реке, когда подручные шерифа вылавливали тело Ариэли, чтобы отвезти его в похоронную контору Ван дер Вааля. Там был отец, но по сей день он так и не рассказал об этом событии. Зато я тем летом представлял его себе сотни раз. Оно меня преследовало. Не сама смерть Ариэли, оставшаяся тайной, но то, как ее поднимали из реки руки моего отца и других людей, то, как она покоилась на мягком ложе в отделанном атласом гробу у Ван дер Вааля. Тогда я еще не знал, как происходит смерть от утопления, что бывает с телом, три дня пролежавшим в воде, как уродуется плоть во время вскрытия — и не буду об этом рассказывать. Я представлял себе Ариэль такой, какой видел ее в последний раз, когда она внимала аплодисментам тем вечером, Четвертого июля в Лютер-парке: роскошное красное платье, каштановые волосы, гладко убранные и скрепленные жемчужной заколкой, на шее — золотая цепочка с жемчужным медальоном, на запястье — золотые часы, и глаза, блестевшие от счастья.

Когда Джейк спросил меня, что я заметил в мутной воде под эстакадой, но не позволил увидеть ему, я описал ему Ариэль, чьи волосы струились, а платье колыхалось, словно бы на сильном летнем ветру, и он, кажется, удовольствовался этим объяснением и успокоился. Я никогда не спрашивал его, понимает ли он теперь, в каком чудовищном состоянии пребывало ее тело, и сам изо всех сил старался не представлять себе этого.

В нашем доме стояла жуткая тишина. Мать почти не разговаривала, порой было слышно только, как она плачет. Шторы она держала задернутыми — казалось, будто наступила вечная ночь. Она никогда особенно не заботилась о своих повседневных домашних обязанностях, а теперь вовсе перестала готовить и делать уборку, часами просиживая в тихом сумраке гостиной. Ее плоть утратила душу, глаза утратили зрение. Мне казалось, что я потерял не только сестру, но и мать.

Дедушка и Лиз приезжали к нам почти на целый день. Лиз взяла на себя ответственность за кухню и телефон, на который часто поступали звонки с соболезнованиями, а также встречала тех, кто приходил лично, принося с собой слова утешения и свежеприготовленную запеканку, так что наша кухня превратилась в настоящий буфет. Эмиль Брандт по-прежнему постоянно находился при матери, но даже его присутствие было неспособно вывести ее из мрака, в который она погрузилась.

С того момента, как он взглянул вниз с эстакады, стоя рядом со мной, и увидел то, что увидел я, мой отец переменился до неузнаваемости. Тогда он повернулся ко мне и сказал: «Пойдем, Фрэнк», как будто то, что мы увидели, было не более чем неприятностью или грубой выходкой, недостойной внимания. Всю дорогу до дома он со мной не разговаривал, а когда мы пришли, проводил меня до моей комнаты и из коридора позвонил шерифу. Потом вошел ко мне — я в это время сидел на кровати — и сказал: «Ни слова матери, Фрэнк. Ни слова, пока у нас есть сомнения». Лицо у него было бледное и неподвижное, как будто восковое, и я понимал, что у него, как у меня, нет никаких сомнений. Он вышел, и я услышал, как он спускается вниз и говорит с дедом. А потом открылась и закрылась входная дверь, я подошел к окну, и, хотя мое сердце уже разбилось из-за Ариэли, мне показалось, что оно разбилось снова, когда я увидел, как мой отец в одиночестве направился в сторону эстакады.

В последующие дни Джейк держался угрюмо и почти не выходил из нашей комнаты. Меня смерть Ариэли опустошила, и временами я ударялся в слезы, а у Джейка она вызвала гнев. Он лежал на кровати и размышлял, а если я пытался с ним заговорить, отвечал односложно и чуть ли не огрызался. Он тоже плакал, но слезы его были горячими, он утирал их кулаком или смахивал с лица. Его гнев выплескивался на всех и вся, но особенно — на Бога. Вечерняя молитва была для нас привычным делом, но после смерти Ариэли Джейк перестал молиться. Не преклонял он голову и за столом, перед трапезой. Мой отец не обращал на это внимания. На него и так слишком многое навалилось, и я решил, что он предоставил Джейку и Богу самим разбираться между собой. Но однажды вечером в нашей спальне я попытался вразумить брата. Он ответил мне, чтобы я «о-о-о-оставил» его в покое. Тут мое терпения лопнуло.

— Ну и черт с тобой! Почему ты на меня злишься? Не я ведь у-у-у-убил Ариэль!

Он взглянул на меня, даже не привстав с кровати, и проговорил с угрозой:

— Но кто-то ведь убил.

Такую вероятность я предпочитал полностью отвергнуть. Я думал, что Ариэль просто перебрала на посиделках, свалилась в реку и захлебнулась. Пловчиха она была неважная. Ее гибель была непостижимо ужасной, но произошла все-таки по случайности. А несчастные случаи происходят даже с лучшими из людей. Может быть, я просто убеждал себя. Теперь легко понять, чего я боялся. Если смерть Ариэли не была случайностью, значит, я позволил человеку, который, скорее всего, был в ней повинен, уйти, и даже не задумывался, как дальше с этим жить.

Даже после того, как Джейк прямо указал мне на эту вероятность, я по-прежнему упорно не замечал ее, покуда Гас и Дойл не открыли мне глаза.

Большую часть времени сразу после гибели Ариэли присутствие Гаса было постоянным, но почти неслышным. Входя в дом, он не отваживался проследовать в гостиную, ставшую похожей на пещеру, в которой моя мать предавалась размышлениям. Он располагался на кухне, где беседовал с отцом и вкушал пишу, которую Лиз готовила из приношений, в изобилии хлынувших от друзей, соседей и папиных прихожан. У меня сложилось впечатление, будто Гас состоял при моем отце посыльным, доверенным лицом и порученцем, тем самым облегчая навалившееся на него бремя.

Однажды субботним вечером Гас застал меня одного на переднем дворе — с палкой в руке я портил жизнь обитателям муравьиной колонии. Он встал рядом и стал смотреть, как я сею ярость среди насекомых, разоряя небольшой муравейник, который они соорудили с такой тщательностью.

— Как дела, Фрэнк? — спросил он.

Я немного понаблюдал, как неистовствуют муравьи, а потом ответил:

— Неплохо, пожалуй.

— Давно тебя не видел.

— Слишком жарко, — ответил я. Честно говоря, мне просто не хотелось ни с кем видеться. Я так скучал по Ариэли, чувствовал такое опустошение и боль, что боялся в любое мгновение расплакаться, и не хотел, чтобы кто-нибудь это увидел.

— Держу пари, тебя освежит кружечка холодного имбирного пива. Может быть, прокатимся до аптеки Хальдерсона?

Поездка с Гасом на мотоцикле всегда приносила удовольствие. К тому же мне так надоели помрачневший дом, угрюмый Джейк и окружающие меня привычные вещи, которые в одночасье стали такими пугающе чужими, что я сказал:

— Конечно.

— Может быть, и Джейка возьмем?

Я покачал головой.

— Ему хочется сидеть дома и сходить с ума.

— А если я предложу ему?

Я пожал плечами и продолжил ворошить муравьиную колонию.

Спустя несколько минут Гас вернулся без Джейка. Я был уверен, что мой брат велел ему про-про-проваливать, но, по словам Гаса, он просто сказал, что сейчас ему лучше побыть одному. Гас слегка толкнул меня под локоть и сказал:

— Давай, Фрэнк. Поехали.

Мы не сразу направились к Хальдерсону. Сначала Гас прокатился туда и обратно по объездным дорогам. Мы мчались между полями кукурузы, которая доходила мне до пояса и расстилалась во все стороны до самого горизонта, горячий серебристый солнечный свет изливался на кукурузные листья, поблескивавшие, словно бескрайние воды зеленого моря. Мы погружались в прохладную тень низин, где под лиственным кровом тополей, черемух и берез бежали ручьи. Мы поднимались на гряду холмов, обозначавшую южную границу речной долины. Под нами простиралась местность, сулившая хороший урожай по осени и перерезанная рекой, которая и была причиной здешнего изобилия. И хотя я злился на реку из-за гибели Ариэли, но понимал, что река ни в чем не виновата.

Все это время я сидел в коляске, отдаваясь на волю ветра, солнца и земной красоты. Впервые после исчезновения Ариэли мне было светло и радостно. Возвращаться не хотелось. Хотелось вечно мчаться на этом большом мотоцикле и навсегда оставить позади Нью-Бремен. Но наконец Гас направился в город, остановился перед аптекой Хальдерсона и заглушил мотор, я выскочил из коляски, и мы вошли вовнутрь.

За прилавком, у аппарата с газировкой, стояла Корделия Лундгрен. Я немного ее знал. Она была приятельницей Ариэли. Страдала от лишнего веса и прыщей. Когда она увидела меня, ее лицо приобрело паническое выражение. Она не знала, что мне сказать, и поэтому ничего не сказала.

— Два имбирных пива, — бросил Гас, когда мы сели на табуретки. — И чтобы кружки были холодные.

Хальдерсон вышел из-за аптечной витрины и прислонился к стойке.

— Это за счет заведения, — сказал он Корделии. Потом взглянул на меня и произнес:

— Фрэнк, я очень сожалею о твоей сестре. Это чудовищное горе.

— Спасибо, сэр, — сказал я и стал дожидаться имбирного пива.

— Какие новости, Гас?

— Никаких, — ответил Гас, и краем глаза я заметил, как он сделал знак Хальдерсону, чтобы тот прекратил задавать вопросы.

— Ладно, я просто хотел высказать соболезнования.

Я изучал расставленные на прилавке предметы: вишневый и цитрусовый сиропы для газировки, шоколадный, карамельный и клубничный — для молочных коктейлей, дробленые орехи, бананы и взбитые сливки. Не глядя на Хальдерсона, я сказал:

— Да, сэр. Спасибо.

— Если тебе или твоей семье что-нибудь понадобится, просто дай знать.

— Хорошо, сэр.

Это напоминало нелепый танец под мелодию, которую наигрывала смерть, и мне стало немного жаль Хальдерсона — ведь он просто пытался проявить любезность. Я испытал облегчение, когда Корделия принесла имбирное пиво, а Хальдерсон ушел обратно за аптечную витрину.

Спустя десять минут вошел Дойл. Он был в полицейской форме и сразу направился к нам с Гасом.

— Увидел твой мотоцикл у входа, — сказал он.

— Да, мы с Фрэнки только что прокатились по окрестностям.

— Очень сожалею о твоей сестре, Фрэнк. Обещаю, мы найдем ублюдка, который ее убил.

— Ты о чем? Я думал, она утонула в реке, — сказал Хальдерсон. Как только появился Дойл, аптекарь снова вышел из-за витрины.

— Согласно предварительному докладу коронера, все не так просто, — сказал Дойл и уселся на табурет рядом с Гасом.

— Не сейчас. — Гас кивнул в мою сторону.

— Я хочу знать, — твердо проговорил я.

— Думаю, не стоит, — буркнул Гас.

— Мне кажется, мальчик имеет право знать, — сказал Дойл.

— Не тебе решать, — возразил Гас.

— Черт побери, он все равно узнает рано или поздно.

— Расскажите мне, — потребовал я.

Дойл не обратил внимания на укоризненный взгляд Гаса.

— Коронер говорит, что твоя сестра захлебнулась, но погубила ее не река. Он полагает, что ее ударили по голове и, вероятно, в бессознательном состоянии столкнули в воду. Он хочет, чтобы из Манкейто приехал какой-то бывалый медицинский эксперт и провел полное вскрытие.

«О боже, только не это», — подумал я.

— Есть предположения, кто это сделал? — спросил аптекарь.

— Вероятнее всего, индеец, — ответил Дойл. — Редстоун. У него оказался ее медальон.

Чувство вины захлестнуло меня приливной волной, и голова закружилась.

«О Боже, о Боже, — думал я. — Я позволил ему уйти».

А потом, не в силах вынести эту вину, я ухватился за неясное ощущение, что Редстоун совсем не такой, каким его считают все остальные.

— Он сказал мне, что нашел медальон, — выдохнул я.

— И ты ему поверил? Индейцу? — Дойл посмотрел на меня, как на идиота.

Его заинтересованность была заинтересованностью полицейского. Он имел дело с фактами. Как он мог понять мои чувства по отношению к Уоррену Редстоуну? Тем не менее я отчаянно возражал.

— Зачем ему было вредить Ариэли? Он ее даже не знал.

— Готов поспорить, вскрытие покажет, зачем, — загадочно проговорил Дойл и глубокомысленно взглянул на Гаса.

— Он этого не делал, — по-детски, вопреки всему настаивал я.

Возможно, чтобы я не выставил себя еще глупее, или чтобы отвлечь меня от чрезмерных размышлений над завуалированными намеками Дойла насчет вскрытия, Гас спросил у своего приятеля:

— А если это был не индеец?

— Мой следующий подозреваемый — Моррис Энгдаль, — пожал плечами Дойл.

Для меня это стало огромным облегчением, и я уцепился за эту возможность.

— Эта девица, которая с ним была, она шалава, — сказал я. — Готов поспорить, все, что она рассказала о том вечере, неправда.

— Она шалава? — Дойла такое определение явно позабавило. Он ухмыльнулся и сказал: — Когда шериф их найдет, я обязательно поставлю его в известность.

— Найдет? — переспросил Хальдерсон.

— Он их как раз ищет, — сказал Дойл. — Оба куда-то исчезли, Энгдаль и его подружка.

— Это ничего не доказывает, — заметил Хальдерсон.

— Возможно, нет, но на подозрения наводит. — Дойл взглянул на меня. — Твой отец наверняка все это знает. Насколько я понимаю, он постоянно общается с шерифом. Да и Гас наверняка все это знает.

Я взглянул на Гаса и по его лицу понял, что он и впрямь все знает.

Я спрыгнул с табурета и вышел из аптеки. Гас бросился за мной.

— Подожди, Фрэнк.

— Я пойду домой, — бросил я через плечо и зашагал дальше.

Он поравнялся со мной.

— Чего ты от меня хотел, Фрэнк? Твой отец велел, чтобы я ничего не говорил.

— Он мог бы сказать и мне.

— Он не хочет, чтобы вы с братом страдали еще сильнее.

Мы прошли мимо парикмахерской, сквозь открытую дверь которой раздавался голос Герба Карнила, комментирующего матч с участием «Близнецов».

— Мы бы все узнали рано или поздно, — сказал я.

— Возможно, лучше поздно, Фрэнк. Вам уже хватило дурных вестей.

Я не согласился с Гасом. Мне хотелось правды, какой бы горькой она ни была. И я рассердился на отца за то, что он скрывал ее от меня.

— Он должен был мне рассказать, — повторил я.

Гас остановился, я тоже. Обернувшись, я увидел, что он стоит прямо на моей тени, падающей на тротуар, и строго смотрит на меня.

— Думаешь, твоя мать выдержала бы это? Боже, Фрэнки, подумай головой. Конечно, тебе больно. Думаешь, ему не больно? О господи, — сказал Гас с неизбывным отвращением. — Хочешь домой, так иди.

Он направился обратно к мотоциклу, а я — прямо домой. Сунув руки в карманы, в длинных косых лучах предвечернего солнца я шагал по Мэйн-стрит, теперь казавшейся такой незнакомой. Дошел до Сидар-стрит, по которой каждый будний день с сентября по июнь мы с Джейком ходили в школу. Вот перекресток с Эш-стрит, а на нем — дом Гуттенбургов, рядом с которым однажды зимой мы с Джейком, Дэнни О’Кифом и Скипом Гуттенбургом построили снежную крепость и воевали с братьями Брэдли, жившими напротив. Вот Сэндстоун-стрит, а в одном квартале к северу — парковка возле бара «У Рози», где мы с Джейком разбили фары у «форда» Морриса Энгдаля. Эти улицы и воспоминания о них принадлежали совсем другому времени и даже другому человеку. Словно бы смерть Ариэли вытолкнула меня в другой мир, в котором я был чужаком. Лучше бы Гас не привозил меня обратно с нашей поездки по сельским дорогам. Никогда еще я не чувствовал себя таким бесприютным, таким одиноким.

Я заслышал рычание мотоцикла задолго до того, как Гас остановился рядом со мной.

— Запрыгивай! — крикнул он, силясь перекрыть рев мотора, и кивнул на коляску.

Я не стал возражать.

Ночью, когда Эмиль Брандт, дедушка и Лиз ушли, а Джейк спал, я лежал, не смыкая глаз, и слушал завывания ветра за окном. Я подумал, что близится гроза, но грома не услышал, а когда подошел к окну, то с удивлением обнаружил, что небо ясное и звездное, и скоро взойдет луна.

Я не мог избавиться от мыслей об Уоррене Редстоуне. Меня угнетало чувство вины, что я позволил ему уйти. Я пытался молиться, но не мог подобрать слов, кроме того, что раскаиваюсь сильнее, чем когда-либо прежде. Я по-прежнему видел перед собой, как в речном потоке колышутся волосы Ариэли и ее красное платье, а Редстоун удаляется по эстакаде. Я стиснул кулаки и прижал их к глазницам, как будто выталкивая эти образы из головы.

В коридоре зажегся свет, и я услышал, как отец беспокойно, тяжелой поступью спускается по лестнице. Я вышел из комнаты. Что творилось в гостиной, я не видел. Лишь одинокая лампа тускло освещала ее. Я слышал голос отца:

— Посидеть с тобой?

Ответа не последовало.

— Может быть, закрыть окна, Рут? Близится гроза.

— Мне хорошо с открытыми.

— Не против, если я посижу тут и почитаю?

— Делай, что хочешь.

Все стихло. Потом мать спросила:

— Библия?

— Я нахожу в ней утешение.

— А я нет.

— Я не буду читать вслух.

— Если тебе непременно нужно читать эту книгу, читай в другом месте.

— Ты гневаешься на Бога, Рут?

— Не разговаривай со мной подобным тоном.

— Каким тоном?

— Как будто я из твоей паствы. Пустое дело. Мне не нужно твоей помощи, Натан. И той, которую предлагает эта книга, тоже.

— Какой помощи ты бы хотела?

— Не знаю. Но не такой.

— Хорошо. Тогда я просто посижу.

Последовали несколько мгновений напряженной тишины, потом мать сказала:

— Я — спать.

Судя по тому, как она это сказала, я подумал, что ее раздражало присутствие отца, хотя, чем именно он ее разозлил, я не знал. Я услышал ее шаги, быстро вернулся в спальню и лёг, оставив дверь открытой. Я слышал, как она поднялась по лестнице, вошла в ванную, слышал, как побежала вода в раковине, слышал, как мать почистила зубы и прополоскала рот. Прошла по коридору, вошла в спальню и закрыла дверь. Отец не поднялся следом за ней.

Я долго лежал в постели, слушая, как ветер раскачивает и трясет деревья. Я еще не спал, когда услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Я спрыгнул с кровати, подбежал к окну и увидел, что отец направляется в церковь.

Он вошел внутрь и скрылся от меня во мраке.

В пижаме и босиком я спустился вниз и пошел следом за отцом. Ночь была теплая, и ветер обдавал меня горячей волной. Я поднялся по ступеням церкви и заметил, что дверь закрыта не полностью, а от ветра приоткрылась еще сильнее, так что я проскользнул вовнутрь совершенно беззвучно. Мои глаза уже привыкли к ночному сумраку, и я разглядел перед алтарем темный силуэт отца, стоявшего ко мне спиной. Отец чиркнул спичкой и зажег свечи по бокам от алтарного креста. Задул спичку, опустился на колени перед алтарем и наклонился так низко, что лбом коснулся пола. В таком положении он пробыл довольно долго, не издавая ни звука, так что я подумал, не лишился ли он сознания.

— Капитан?

Из двери, ведущей в подвал, вышел Гас. Отец резко выпрямился и поднялся на ноги.

— Что такое, Гас?

— Ничего, я услышал, как наверху ходят, и подумал, что это ты. Подумал, что тебе нужна компания. Я ошибся?

— Нет, Гас. Проходи.

Я быстро припал к полу и съежился в тени возле входной двери. Отец прислонился спиной к алтарю, Гас подошел к нему и тоже привалился к алтарю в непринужденной позе.

— Мне и правда была нужна компания, Гас, — сказал отец. — Я надеялся, что Бог скажет мне что-нибудь.

— Например, Капитан?

Отец молчал, а поскольку свечи горели на алтаре позади него, лицо отца оставалось в тени, и я не видел его выражения. Наконец он ответил:

— Я раз за разом задавал ему одни и те же вопросы. Почему Ариэль? Почему не я? Ведь это мои грехи. Зачем наказывать ее? Или Рут. Это ее убивает, Гас. И мальчики, они не понимают, им просто больно. Это моя вина. Во всем моя вина.

— Думаешь, Бог так поступает, Капитан? — сказал Гас. — Черт побери, это совсем не то, что ты говорил мне все эти годы. А что до твоих грехов, то ты, наверное, имеешь в виду войну, а разве не ты всегда говорил мне, что тебя, меня и всех нас можно простить? Ты говорил мне, что нисколько в этом не сомневаешься, как не сомневаешься в том, что солнце всходит по утрам. И скажу тебе, Капитан, ты выглядел при этом таким уверенным, что и меня заставил поверить. — Гас подался вперед и посмотрел на свои руки, в сиянии свечей казавшиеся бледно-восковыми. — Я совершенно не вижу, каким образом Бог, о котором ты распинаешься передо мной и всеми остальными, ответствен за то, что случилось с Ариэлью. Я не верю, что Бог станет наказывать этого милого ребенка, чтобы призвать тебя к ответу. Нет, сэр, ни на йоту не верю.

Странно было слышать такое от Гаса — обычно он подвергал сомнению все, о чем проповедовал мой отец.

— По-моему, Капитан, ты просто потерял равновесие. Как будто тебе съездили по лицу. Когда ты придешь в себя, то увидишь, что был прав с самого начала. Конечно, тебе неприятно, что я издеваюсь над твоей религиозностью, но черт меня побери, если в глубине душе я не благодарен тебе за твою веру. Кто-то должен верить. За всех нас, Капитан.

Гас замолчал, и я услышал какие-то странные и невнятные звуки, которые делались все громче и разносились по святилищу. Сначала я не понял, что это за звуки и где их источник, а потом осознал, что это плачет мой отец. Горькие рыдания вырывались из его груди и отражались от стен. Он сгорбился и закрыл лицо руками, а Гас склонился над ним и крепко обнял.

Потрясенный, я как можно тише прокрался на улицу, в ночь и ветер.

24

После смерти Ариэли окружной пресвитер предложил взять на себя заботы о ближайшем воскресном богослужении в церквях, подопечных моему отцу. Отец согласился препоручить ему раннюю службу в Кэдбери и позднюю службу в Фосбурге, но настоял на том, что богослужение в методистской церкви на Третьей авеню проведет сам.

Ветер, бушевавший накануне, разогнал сырость и очистил небеса, поэтому день выдался солнечный и ясный. Я уверен, что на службы в Кэдбери и Фосбурге пришло мало народу, потому что видел, как тамошние прихожане заполняли скамейки в церкви на Третьей авеню, чтобы послушать проповедь отца. Пришла миссис Клемент с Питером, и я удивился, когда увидел, что ее муж Тревис, одетый в помятый костюм, со смущенным видом сидит возле нее. Им, как и прочим, наверное, было любопытно, что хорошего скажет о Боге измученный горем человек. Моя мать и Джейк отказались прийти, и отец их не заставлял. Но дедушка и Лиз, хотя и были лютеранами, пришли вместе со мной, и Гас тоже. Все мы сели в первом ряду. Сорок лет миновало, а я по-прежнему хорошо помню эту службу. Хор исполнил одно из моих любимых песнопений, «Твердыня наша — вечный Бог», и все прозвучало прекрасно, несмотря на отсутствие моей матери. Лоррен Гризвольд, игравшая на органе, ни разу не сфальшивила. Отрывки из Книги Екклесиаста и Евангелия от Луки прочел Бад Соренсон. Обычно он постоянно сбивался, но тем утром читал превосходно. И мне подумалось, что все они проявили себя столь безупречно, потому что хотели сделать все возможное для моих матери и отца в память об Ариэли.

Когда пришло время отцу произносить проповедь, я заволновался, поскольку не видел, чтобы он готовился. Он взошел на кафедру и сначала просто оглядел ряды, заполненные до предела. А потом заговорил.

— Нынче не Пасха, — сказал он. — Но на этой неделе я часто вспоминал пасхальную историю. Не Светлое Воскресение, но тьму, которая ему предшествовала. Не припомню в Библии более мрачного эпизода, чем когда Христос среди крестных страданий взывает: «Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Мрачнее, чем его смерть, последовавшая вскоре, ибо Иисус, умирая, полностью предался Божьей воле. Но когда он решил, что его предал и покинул Отец — Отец, которому он всегда верил, которого любил глубоко и безгранично, сколь страшно было ему и сколь одиноким он себя, наверное, чувствовал. По смерти ему открылось все, но вживе Иисус, как и мы, смотрел смертными очами, ощущал боль смертной плоти и ведал смятение несовершенного смертного разума.

Я смотрю смертными очами. Мое смертное сердце обливается кровью. Мой разум в смятении.

Признаюсь, что я взывал к Богу: «Для чего Ты меня оставил?»

Мой отец остановился, и я подумал, что он не будет продолжать. Но спустя некоторое время он собрался с духом и снова заговорил.

— Когда мы чувствуем себя покинутыми, одинокими и бесприютными, что нам остается? Что остается мне, что остается вам, что остается любому из нас, кроме непреодолимого соблазна возроптать на Бога и укорять его за мрачную ночь, в которую он нас привел, укорять за наши несчастья, укорять и обвинять в небрежении.

Что нам остается, когда мы лишаемся того, что любили больше всего на свете?

Нам остаются три великих блага. В первом послании Коринфянам апостол Павел перечисляет их: вера, надежда, любовь. Эти дары, в которых и заключается основа жизни вечной, ниспослал нам Бог, и он же ниспослал нам возможность полновластно распоряжаться ими. Даже в самую мрачную ночь мы еще можемдержаться за веру, можем предаваться надежде. И, какими бы нелюбимыми мы себя ни чувствовали, мы еще можем упорствовать в нашей любви к людям и Богу. Все это нам подвластно. Бог ниспослал нам эти дары — и не забирает обратно. Мы сами выбираем, отбросить их или нет.

Среди мрачной ночи я призываю вас держаться за веру, предаваться надежде и нести перед собой свою любовь, словно зажженную свечу, ибо обещаю, что она озарит ваш путь.

И неважно, верите вы в чудеса или нет, — я ручаюсь, что вы познаете чудо. Возможно, не такое, о котором вы молитесь. Бог не отменит того, что совершилось. Чудо будет в том, что однажды утром вы проснетесь и, как прежде, увидите поразительную красоту нового дня.

Иисус претерпел и мрачную ночь, и смерть, и в третий день вновь воскрес по благости своего любящего Отца. Солнце садится и восходит для каждого из нас, и по благости нашего Господа, перенеся мрачную ночь, мы просыпаемся на заре нового дня и радуемся.

Я призываю вас, братья и сестры, возрадоваться вместе со мной о чудесной благости Господа и о красоте нынешнего утра, которую Он нам даровал.

Отец обвел глазами прихожан, молчаливо сидевших на скамьях, словно одуванчики с поднятыми головками, улыбнулся и сказал:

— Аминь.

Спустя мгновение я услышал, как Гас рядом со мной повторил:

— Аминь.

Это было совсем не по-методистски. А потом я услышал, как еще чей-то голос повторил: «Аминь». Я обернулся и увидел, что это сказал Тревис Клемент, а его жена нежно коснулась его руки.

Выходя из церкви тем утром, я чувствовал — и по сей день чувствую, — что испытал чудо, то самое, которое обещал отец, изрекший такую глубокую и простую истину. Я перешел через дорогу и вернулся в дом, где моя мать и Эмиль Брандт сидели в гостиной с задернутыми занавесками, не пропускавшими утренний свет. Я поднялся наверх, к себе в спальню, где Джейк лежал на постели, все еще в пижаме.

Я сел на кровать и произнес:

— Я кое-что тебе не сказал. Кое-что важное.

— И что? — спросил Джейк безо всякого интереса.

— Ты мой самый лучший друг, Джейк. Мой самый лучший друг на свете. Ты всегда им был и всегда будешь.

Я слышал, как на улице прощаются друг с другом прихожане, как хлопают двери, как шуршат по гравию колеса машин, отъезжавших от церкви. Джейк смотрел в потолок, подложив руки под голову, и молчал. Наконец на улице все стихло, остались только я, Джейк и тишина.

— Я боюсь, что ты тоже умрешь, — сказал он наконец.

— Не умру, обещаю.

Он перевел глаза с потолка на мое лицо.

— Все умрут, — сказал он.

— А я нет. Я буду первым человеком, который не умрет. А ты вторым.

Я думал, что он хотя бы улыбнется, но этого не произошло. Он взглянул серьезно и задумчиво и сказал:

— Я не против умереть. Просто не хочу, чтобы ты умер.

— Вот тебе крест, Джейк, я не умру. Не брошу тебя.

Он медленно приподнялся и скинул ноги с кровати.

— Лучше не надо, — сказал он. А потом добавил: — Все как-то неправильно, Джейк.

— Все?

— Днем. Ночью. Когда я ем. Когда лежу здесь и думаю. Все неправильно. Я по-прежнему жду, когда она поднимется по лестнице, заглянет в нашу комнату — ну знаешь, поболтать.

— Понимаю.

— Что нам делать, Фрэнк?

— Думаю, продолжать в том же духе. Делать то, что делали, и рано или поздно все наладится.

— Наладится? Правда?

— Думаю, да.

Он кивнул. А потом спросил:

— Что собираешься делать сегодня?

— У меня есть одна идея, — ответил я. — Но тебе это может не понравиться.

Дедушка и Лиз после церкви поехали домой. По словам Лиз, немного отдохнуть. Она пообещала, что приедет позже — заняться ужином. После исчезновения Ариэли они находились с нами постоянно, и теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что наше горе вымотало их напрочь, и они наверняка тоже страдали, но не произнесли ни единой жалобы.

Мы с Джейком застали их сидящими в тени на широкой веранде. Увидев нас, они удивились и обеспокоились, пока я не объяснил, зачем мы пришли.

— Сегодня воскресенье, — сказал дедушка. — День отдохновения.

— Честно говоря, так отдыхать гораздо лучше, чем целый день сидеть дома, — ответил я.

Мы с Джейком направились во двор — обычно мы занимались этим на день раньше — и во время работы я часто поглядывал в сторону тенистой веранды. После исчезновения и гибели Ариэли дедушка и Лиз предстали передо мной совсем в ином свете. Лиз нравилась мне всегда, а теперь нравилась еще больше. А дедушку я раньше страшно недооценивал. Я всегда рассматривал его в свете собственного мышления, которое напоминало горящую спичку в огромной темной зале. У деда имелись свои недостатки — он был придирчивый, высокомерный, порой недальновидный. Ожидал, что многого может добиться с помощью подарков. Но он любил свою семью, это было ясно.

Наведя порядок во дворе, мы поднялись на веранду, где Лиз уже поставила большой кувшин и несколько стаканов. Она предложила нам лимонаду.

Дедушка оглядел лужайку, которая сверкала зеленью в послеполуденном солнце и пахла свежевыкошенной травой.

— Не помню, говорил ли я вам, мальчики, как я благодарен за вашу работу, — промолвил он. — Мне постоянно твердят, какой красивый у меня участок.

Он и правда никогда не хвалил нас. Обычно он говорил что-то вроде: «Я вам хорошо плачу. Стало быть, вы хорошо поработали». И хотя мы надрывали задницы под его бдительным присмотром и чутким руководством, я не припомню, чтобы он положительно отозвался о наших трудах.

— Вот, — сказал он. — Пожалуй, вы заслужили премию.

Обычно за работу во дворе мы получали по два доллара на брата, но в тот день дедушка отсчитал нам по десять долларов. Вспоминаю жаркий давнишний спор между моими родителями, когда отец сказал, что дедушка — такой человек, который считает, будто в этом мире за деньги можно купить все, в том числе любовь. Хотя я об этом не задумывался, но с его суждением согласился. В тот воскресный день я разглядел кое-что еще. Не то после смерти Ариэли у меня открылись глаза, не то мышление и поведение моего деда изменилось, но, стоя в тени веранды со стаканом лимонада в руке, я смотрел на него с большим пониманием и симпатией, чем прежде.

Наконец Лиз предложила всем нам отправиться обратно. Пора было позаботиться об ужине.

— Вы готовы, ребята? — спросил дедушка.

— Я лучше пойду пешком, — ответил я.

— Уверен? Ну а ты, Джейк?

— Если Джейк пойдет, то и я пойду, — сказал он.

— Тогда ладно.

Дедушка поднялся с кресла-качалки.

Домой возвращались не так, как вчера. Стало легче. Рядом с Джейком я чувствовал себя привычнее, и улицы не казались такими незнакомыми. Но все было по-другому, никакой ошибки.

Внезапно Джейк застыл посреди дороги, как-то странно ссутулившись, будто из него разом вышел весь воздух.

— Что случилось? — спросил я.

Его голос срывался.

— Я все не перестану думать, как я хочу, чтобы она вернулась.

— Потом будет лучше.

— Когда, Фрэнк?

Я ничего не знал о смерти. У нас даже не было домашнего питомца, который бы умер. Но я подумал о родителях Бобби Коула, которые лишились всего, лишившись Бобби. Я подумал об одном вечере, за неделю до его гибели, когда после прогулки с Дэнни О’Кифом я проходил мимо их дома. Мистер Коул стоял во дворе и смотрел на вечернее небо, а когда заметил меня, проходившего по тротуару, улыбнулся и сказал: «Прекрасный вечер, да, Фрэнк?» Я подумал, может ли человек, который лишился всего, по-прежнему любоваться на красоту заката. И изменится ли ситуация для Джейка, меня и нашей семьи.

Я обнял брата и сказал:

— Не знаю. Но будет.

Когда мы вернулись домой, папы не было. На церковной стоянке Гас сидел на своем мотоцикле и через открытое окошко патрульной машины разговаривал с Дойлом. Мы прошли мимо.

— Здорово, парни, — сказал Дойл.

За последнее время я успел узнать этого человека с таких различных сторон, что теперь почувствовал к нему какую-то жутковатую близость.

— Я как раз рассказывал Гасу, что Морриса Энгдаля и ту девчонку, Кляйншмидт, нашли.

— Где? — спросил я.

— Миловались в мотеле в Сиу-Фоллз. Девчонке всего семнадцать, поэтому шериф задержал Энгдаля за нарушение закона Манна, но его привезут сюда для допроса.

Я не знал, что такое закон Манна, да и знать не хотел. Я хотел только выяснить, что было известно Моррису Энгдалю о смерти Ариэли. Я не сомневался, что на такое у него хватило бы низости, и был уверен, что другие тоже не сомневаются.

Но на другой день в Нью-Бремен из Манкейто приехал медицинский эксперт и провел полное вскрытие. И то, что он обнаружил, полностью изменило наши предположения.

25

По понедельникам Джейк ездил в Манкейто на еженедельный сеанс к логопеду, лечившему его от заикания.

Я не знал, почему мой брат заикается. Врачи, которые работали с Джейком, были славными людьми, терпеливыми и оптимистичными. Джейк говорил, что они ему нравятся. Но за все годы работы с братом они, кажется, не достигли особого прогресса. Он по-прежнему заикался, когда нервничал или злился, и необходимость сказать что-нибудь на людях пугала его чрезвычайно. Учителя редко вызывали его к доске, справедливо полагая, что сбивчивые ответы Джейка станут мучением для всех, включая его самого. Он всегда сидел на заднем ряду. Обычно занятия с логопедом назначали на вторую половину дня, мать забирала его после ланча, и в школу в тот день он не возвращался. По словам Джейка, это было единственное преимущество, которое он извлекал из заикания.

Тому, кто не находился постоянно рядом с Джейком, было трудно его воспринимать. Я знал, что у некоторых пробегали мурашки, когда он упорно молчал и следил за ними. Может быть, потому, что он довольствовался наблюдениями, он судил о ситуациях и людях точнее многих. Вечерами в нашей комнате я распинался о каком-нибудь событии, в котором мы оба участвовали, Джейк лежал в кровати и слушал, а когда я заканчивал, он задавал вопрос или делал замечание, указывая мне на все, что я выпустил в ходе моего рассказа.

Обычно к логопеду Джейка отвозила мать, но в первый понедельник после смерти Ариэли она никуда не поехала. Утром она покинула нас. За завтраком, когда я попросил апельсинового сока, она встала из-за стола и сказала, что больше не минуты не может находиться в этом чертовом доме и уходит к Эмилю Брандту. Она вихрем вылетела на улицу, хлопнув входной дверью, и зашагала через двор, а мой отец стоял у кухонного окна и смотрел ей вслед.

— На что она сердится? — спросил я.

Не отворачиваясь от окна, отец ответил:

— Сейчас, Фрэнк, я полагаю, на все.

Он вышел из кухни и поднялся наверх.

Джейк, пытавшийся составить какую-нибудь фразу из кукурузных хлопьев «Алфавит», снова перемешал буквы и сказал:

— Она сердится на папу.

— Но что он сделал?

— Ничего. Но он Бог.

— Бог? Папа? Бред какой-то.

— Я имею в виду, для нее он Бог.

Джейк произнес это, как нечто очевидное, и вернулся к составлению фразы.

Я и понятия не имел, о чем он говорил, но с тех пор я много размышлял об этом, и теперь, кажется, понимаю. Моя мать не могла роптать непосредственно на Бога, поэтому взамен роптала на отца. Джейк снова разглядел и понял то, чего мне не удалось.

Отец вернулся на кухню, и Джейк безучастно спросил:

— Мне сегодня ехать в Манкейто?

Этот вопрос, кажется, застал отца врасплох. Он подумал и ответил:

— Да. Я тебя отвезу.

Итак, я был дома один, когда появился шериф, искавший папу. Он постучал в переднюю дверь. По радио передавали матч с участием «Близнецов», а я валялся на диване в гостиной, то слушая трансляцию, то листая комиксы Джейка. Шериф был в униформе. Он снял шляпу — когда открывать дверь подходили мои родители, люди иногда делали так в знак почтения, но передо мной шляпы не снимали ни разу. Это заставило меня напрячься.

— Отец дома, Фрэнк? — спросил он. — Я стучался в церковь, но никто не ответил.

— Нет, сэр. Он повез моего брата в Манкейто.

Шериф кивнул и посмотрел мимо меня в темную глубину дома. Как будто подумал, что я сказал неправду, или это просто была привычка, приобретенная им за время работы.

— Сделаешь одолжение, сынок? Когда он вернется, скажи, чтобы позвонил мне. Это важно.

— Моя мама у Эмиля Брандта, — сказал я. — Если хотите, поговорите с ней.

— Думаю, лучше обсудить это с твоим отцом. Не забудешь?

— Нет, сэр.

Он развернулся, надел шляпу, сделал пару шагов, остановился и повернулся обратно.

— Ты не против, если мы выйдем на минуточку, Фрэнк? Я бы хотел задать тебе пару вопросов.

Я вышел вместе с ним на веранду, гадая, какие ответы он хочет от меня получить.

— Присядем, — предложил он.

Мы сели рядом на верхнюю ступеньку и смотрели на двор, на церковь через дорогу и на безмолвные зерноэлеваторы возле железнодорожного полотна. На Равнинах все было тихо. Шериф был человеком невысоким и, сидя рядом, мы с ним не очень различались по росту. Он вертел в руках шляпу, теребя пальцами внутреннюю ленту.

— Твоя сестра была неравнодушна к тому мальчишке, Брандту, верно?

Мальчишке Брандту? Я задумался. Карл Брандт всегда казался мне зрелым и опытным. А шериф назвал его мальчишкой, как другие называли меня.

Я вспомнил об Ариэли и Карле, о том, как хорошо они ладили друг с другом. Вспомнил обо всем, что они делали вместе. Вспомнил о тех ночах, когда Ариэль под покровом темноты тайком выскальзывала из дома и возвращалась обратно незадолго до рассвета. Но вспомнил я и о том вопросе, который я задал Карлу, когда мы с Джейком мчались на его шикарной машине: ты собираешься жениться на Ариэли? И о том, как он пошел на попятную.

— У них были сложные отношения, — ответил я наконец.

Нечто подобное я однажды слышал в каком-то фильме.

— Насколько сложные?

— Он ей очень нравилась, а она ему — не особо.

— Почему ты так думаешь?

— Он не собирался на ней жениться.

Шериф перестал вертеть шляпу и медленно повернул лицо ко мне.

— А она хотела за него?

— Через пару месяцев она собиралась в Джуллиард — она всегда этого хотела, но в последнее время она изменилась. Мне показалось, что она хотела остаться здесь, с Карлом.

— Но Брандт отправляется в Сент-Олаф.

— Да, сэр. Наверное.

Не открывая рта, он издал какой-то звук, застрявший у него в горле, и снова принялся вертеть шляпу в руках.

— Что ты о нем думаешь, Фрэнк?

Я снова вспомнил о той поездке и о том, как поразил меня его отказ жениться на Ариэли, но вместо ответа я просто пожал плечами.

— В последнее время ты замечал за сестрой что-нибудь необычное?

— Да. Она грустила без причины. И иногда злилась.

— Она говорила, почему?

— Нет.

— Думаешь, это могло быть из-за Карла?

— Возможно. Она любила его по-настоящему.

Последнюю фразу я сказал не потому, что знал это наверняка, а потому, что это казалось правдой. Или мне казалось, что правда должна быть такой.

— Она много времени проводила с Карлом?

— Много.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы они спорили?

Я сделал вид, будто крепко задумался, хотя ответ знал сразу.

— Нет, — сказал я.

Похоже, ему хотелось иного ответа.

— Однажды Ариэль вернулась со свидания совсем разозленной, — торопливо добавил я.

— На Карла?

— Наверное. Ведь к нему она ходила на свидание.

— Давно?

— Пару недель назад.

— Она говорила с тобой, Фрэнк? Может быть, рассказала тебе такие вещи, которые не рассказывала родителям?

— Мы были очень близки, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал взрослее.

— Что она тебе рассказала?

Внезапно я понял, что устроил сам себе ловушку, когда сообщил о ситуации, не совсем соответствующей действительности. Шериф ожидал, что я поделюсь с ним тайнами Ариэли, о которых я совсем ничего не знал.

— Иногда она уходила по ночам, — в панике ответил я. — Когда все спали. И возвращалась только к утру.

— Уходила? К Карлу Брандту?

— Думаю, да.

— Тайком?

— Да.

— Ты об этом знал? Родителям рассказывал?

С каждым мгновением дела мои становилось хуже.

— Я не хотел ее закладывать, — пробормотал я и тут же понял, что выражение выбрал не самое удачное. Подобным образом мог бы изъясняться персонаж Джеймса Кэгни, и я почувствовал себя настоящим «врагом общества».

Шериф пристально посмотрел на меня — с каким выражением, я точно не разобрал, и поэтому решил, что с неодобрением.

— Я имею в виду, — промямлил я, — что она выросшая, и все такое.

— Выросшая? В каком смысле?

— Ну не знаю. Большая. Взрослая. А я еще ребенок.

Я сказал это в безумной надежде, что мой возраст позволит мне избежать западни. Какой бы ни была эта западня. Я ясно чувствовал, что у меня уже ум за разум заходит.

— Выросшая, — грустно повторил шериф. — Это точно, Фрэнк. — Он медленно поднялся со ступеньки и нахлобучил шляпу. — Не забудь передать отцу, чтобы позвонил мне, слышишь?

— Не забуду.

— Тогда ладно.

Он спустился с крыльца и подошел к машине, припаркованной на подъездной аллее перед нашим гаражом, выехал задним ходом и укатил по Тайлер-стрит. Сразу после этого по рельсам прогрохотал поезд. Я сидел на трясущемся крыльце, и когда раздался гудок локомотива, понял, что тоже трясусь, но к проходящему поезду это не имело никакого отношения.

Я стоял на веранде, высматривая наш «паккард», но дождался его только к вечеру. Как только отец припарковался, Джейк выскочил с пассажирского сидения, кинулся к двери, пробежал мимо меня и скрылся в доме. Я услышал, как молотят по ступенькам его ноги, потом хлопнула дверь в туалете на втором этаже. Джейк славился своим маленьким мочевым пузырем. Отец шел гораздо медленнее.

— Шериф приходил, — сказал я.

Поднимаясь по старым ступенькам, отец смотрел под ноги, но теперь поднял глаза.

— Чего он хотел?

— Он точно не сказал. Просто задал мне несколько вопросов, а потом попросил, чтобы ты позвонил ему, когда вернешься.

— Что за вопросы?

— Об Ариэли и Карле.

— О Карле?

— Да. Он очень интересовался Карлом.

— Спасибо, Фрэнк, — сказал отец и вошел в дом.

Я тоже вошел, плюхнулся на диван в гостиной и взял в руки комикс, который читал перед визитом шерифа. Я был совсем недалеко от телефонного столика, стоявшего у основания лестницы, и поэтому слышал разговор отца.

— Это Натан Драм. Мой сын сказал, что вы заходили.

На втором этаже в туалете раздался звук слива, и по трубе внутри стены потекла вода.

— Понятно, — медленно проговорил мой отец, и ничего хорошего это не предвещало. — Если удобно, можем через несколько минут встретиться в церкви, у меня в кабинете. — Наверху, в туалете, открылась дверь, и Джейк затопал по коридору.

— Отлично. Буду ждать.

Отец положил трубку.

— Чего он хотел? — спросил я.

В гостиной было темно. Хотя матери целый день не было дома, я оставил шторы задернутыми. Отец стоял в дверном проеме, словно в прямоугольнике солнечного света. Стоял спиной ко мне, и лица его я не видел.

— Провели вскрытие, Фрэнк. Он хочет поговорить.

— Что-то плохое?

— Не знаю. Ты видел мать?

— Нет, сэр.

— Если она позвонит, я через дорогу.

Он вышел из дома. Я проследовал за ним до входной двери и наблюдал, как он шагает к церкви. На полпути он остановился и замер посреди улицы. Он выглядел каким-то потерянным, и я испугался, что его запросто может сбить проезжающая машина. Я открыл дверь, чтобы его окликнуть, но он собрался с духом и двинулся дальше.

Джейк галопом проскакал вниз по лестнице и бочком подкрался ко мне.

— Мы с папой пили молочные коктейли, — сказал он. — В Манкейто, в «Дэйри-Квин».

Я знал, что Джейк меня дразнит, но мои мысли были далеко. Я даже не потрудился ответить.

— Где папа? — спросил Джейк.

Я кивнул в сторону церкви.

— Ждет шерифа.

Я шагнул на крыльцо.

Джейк вышел следом, как приклеенный, и спросил:

— Шериф приходил? Чего ему было надо?

— В основном увидеть папу. А мне задал несколько вопросов о Карле и Ариэли.

— Каких вопросов?

— Неважно.

Я отвечал Джейку коротко, чтобы прекратить его расспросы, поскольку мое внимание привлекло кое-что еще. После смерти Ариэли я замечал вокруг какие-то необычные совпадения, которые воспринимал как некие знаки. Не обязательно от Бога, но явно от сил, неподвластных моему ограниченному разумению. Прошлым вечером я видел две падающие звезды, пути которых пересеклись в небе на востоке, и понял — это нечто исключительное, но что именно, я не знал. А когда отец и Джейк уехали в Манкейто, а я слушал по радио матч с участием «Близнецов», в трансляции возникли помехи, на несколько секунд радио переключилось на другую волну, и я разобрал только одно слово, не вполне отчетливо: «Ответ». Ответ на что? Я задумался.

Теперь, стоя на крыльце, я увидел, что солнце встало прямо за церковным шпилем, тень от шпиля падала через улицу и указывала прямо на меня, словно длинный предостерегающий перст.

— Фрэнк, с тобой все хорошо?

Машина шерифа проехала по Тайлер-стрит, свернула на Третью стрит и вырулила на церковную парковку. Шериф вылез и направился к церкви.

Джейк схватил меня за руку.

— Фрэнк.

Я вырвался и торопливо спустился с крыльца.

— Ты куда?

— Никуда, — ответил я.

В одно мгновение он оказался рядом со мной. Я не хотел пререкаться и позволил ему пойти. Я побежал к боковой церковной двери, ведущей в подвал. Мотоцикла на парковке не было с самого утра — значит, Гас уехал, и, спускаясь в прохладу церковного подвала, я знал — меня никто не остановит. Я подошел к неработающему вентиляционному каналу, ведущему в кабинет отца, и вытащил тряпки, которые сдерживали поток звука. Джейк наблюдал, и его глаза говорили мне, что он считает это огромным преступлением.

— Фрэнк, — прошептал он.

Я метнул на брата взгляд, заставивший его заткнуться.

В дверь кабинета постучали, и половицы над нами скрипнули, когда отец подошел к двери встречать посетителя.

— Спасибо, что пришли, — сказал он.

— Присядем, мистер Драм?

— Разумеется.

Они подошли к отцовскому столу, и стулья шаркнули по полу.

— Что обнаружил медицинский эксперт? — спросил отец.

— Он подтвердил первоначальный вывод Ван дер Вааля, — ответил шериф. — Вашу дочь ударили по голове каким-то продолговатым предметом, возможно, монтировкой, но фактической причиной смерти стало утопление. В легких у нее обнаружилась вода, такая же, как в реке Миннесота. Но есть еще одно обстоятельство. Мистер Драм, ваша дочь была убита не одна.

— Не понимаю.

— Я от всей души хотел бы избежать огласки, но городок у нас маленький, и рано или поздно все станет известным, поэтому я хочу, чтобы вы узнали первым. Ариэль была беременна, когда погибла.

Наверху не раздалось ни звука, но Джейк рядом со мной издал изумленный вздох. Я схватил его и зажал рот ладонью.

— Вы знали, мистер Драм?

— Понятия не имел, — ответил отец, и в его голосе слышалось потрясение.

— Медицинский эксперт установил, что Ариэль была на пятом или шестом месяце беременности.

— Ребенок, — сказал отец. — Боже правый, какая трагедия…

— Я искренне сожалею, мистер Драм. Сожалею, но при этом должен задать вам еще несколько вопросов.

Последовало мучительное молчание, а потом отец ответил:

— Хорошо.

— Долго ли ваша дочь была знакома с Карлом Брандтом?

— Они встречались примерно год.

— Вы считаете, они бы поженились?

— Поженились? Нет. У обоих были другие планы.

— Сегодня днем ваш сын сказал мне, что Ариэль передумала уезжать.

— Полагаю, она просто нервничала из-за предстоящего отъезда.

— Вы по-прежнему так считаете? И после того, что сказал медицинский эксперт?

— Не знаю.

— Ваш сын сказал мне, что Ариэль иногда тайком уходила по ночам и возвращалась только к утру.

— Не верю.

— Он мне так сказал. Если это правда, есть ли предположения, куда она уходила?

— Нет.

— Возможно ли, что она уходила к молодому Брандту?

— Полагаю, возможно. Почему вы так интересуетесь Карлом?

— Вот какое дело, мистер Драм. Все это время я считал, что в произошедшем с вашей дочерью повинен Уоррен Редстоун или Моррис Энгдаль. Я изучил прошлое Редстоуна, и хотя этот человек не понаслышке знаком с тюрьмой, никаких жестокостей у него на счету нет. Те вещи, которые офицер Дойл обнаружил в пристанище Редстоуна у реки, не имеют ни малейшей ценности, что-нибудь подобное всегда можно подобрать где-нибудь на железной дороге, или на берегу реки, или в переулке. Поэтому на данном этапе у меня нет оснований предполагать, что он виноват в смерти Ариэли. Сегодня утром я первым делом съездил в Сиу-Фоллз — побеседовать с Моррисом Энгдалем и Джуди Кляйнштадт. Оба упорно утверждают, что той ночью, когда пропала ваша дочь, они были в сарае у Мюллера. Не считая небольшой стычки с вашим сыном, я не вижу особых причин подозревать Энгдаля, хотя этот парень из тех, от кого всегда одни неприятности. Обвинение в нарушении закона Манна позволит мне задержать его подольше и допросить хорошенько, так что, возможно, мы еще что-нибудь у него выясним.

— Так вы думаете, поскольку Ариэль была беременна и встречалась с Карлом, более вероятно, что Карл имеет отношение к ее гибели?

— Послушайте, мистер Драм, это первое убийство, которое я расследую. Подобные вещи в округе Сиу не происходят. Сейчас я просто задаю вопросы и пытаюсь найти почву для размышлений.

— Не могу представить, чтобы Карл причинил зло Ариэли.

— Вы знаете, что за день до ее исчезновения у них вышла сильная ссора? Я разговаривал со знакомыми Ариэли, которые при этом присутствовали. По-видимому, обе стороны злились друг на друга. Никто не сумел объяснить, из-за чего. Вы не знаете?

— Понятия не имею.

— Может быть, из-за ребенка, который сильно усложнил бы жизнь обоим?

— Не знаю, шериф.

— Ваш сын сказал, что Карл нравился Ариэли гораздо больше, чем Ариэль Карлу.

— Не знаю, с чего он взял.

— А ваша жена?

Отец ответил не сразу. Я взглянул на Джейка и даже в темноте разглядел, что его лицо покраснело, и он вцепился в вентиляционный канал, будто в лошадь, которая вот-вот ускачет.

— Я с ней поговорю, — наконец ответил отец.

— Я пришел к вам первому, мистер Драм. Теперь я поговорю с Карлом Брандтом. А потом с вашей женой — разумеется, после того, как вы расскажете ей все, что я рассказал вам. Она будет дома?

— Я позабочусь, чтобы была.

— Спасибо.

Стулья поочередно шаркнули по полу, половицы шумно прогнулись под весом проходящих мужчин, и больше наверху не раздалось ни звука. В подвале стояла гнетущая тишина. И в этой тишине Джейк вдруг пробормотал удивленно и озлобленно:

— К-К-К-Карл.

26

Отец покинул церковь и вернулся домой. Не найдя нас, он вышел на веранду. Задул юго-западный ветер, нагоняя густые тучи цвета копоти. Отец видел, как мы выходили с церковной парковки под этим гнетущим небом, и с беспокойством взглянул на нас.

— Мы искали Гаса, — соврал я с удивительной легкостью. Джейк не пытался мне противоречить.

— Я съезжу к Эмилю Брандту, — сказал отец.

— Можно нам тоже?

— Вы оба остаетесь. — Сразу стало ясно, что возражать бесполезно. — Подождите Лиз. Она скоро приедет и приготовит вам поесть.

— Ты вернешься к обеду? — спросил я. — А мама?

— Не знаю, — резко ответил он. — Посмотрим.

Он поспешил к «паккарду», задом выехал с подъездной аллеи и умчался по Тайлер-стрит. Как только он уехал, я спрыгнул с крыльца и направился к реке. Не спрашивая, куда мы идем, Джейк побежал следом.

Под чугунно-черным небом река Миннесота потемнела, словно старая кровь. Я бежал вдоль кромки воды, продираясь сквозь кустарник, не обращая внимания на вязкую грязь и по возможности стараясь держаться песчаных отмелей, на которых можно было прибавить ходу. Позади я слышал отчаянное сопение Джейка и где-то в глубине души понимал, что он изо всех сил пытается не отставать, но мысли мои были заняты чем-то гораздо более важным, к тому же Джейк не жаловался.

Мы выбрались на узкую тропку, которая вела мимо тополей, через железнодорожные пути и вверх по склону, к старой ферме Эмиля и Лизы Брандтов. У калитки в деревянной изгороди, окружавшей владение Брандтов, мы остановились. Джейк согнулся, переводя дыхание, и я испугался, что его вырвет. Когда он отдышался, я подумал, что он будет, как обычно, упрекать меня, но вместо этого он спросил:

— Что теперь?

Обо многом произошедшем я узнавал благодаря хитрости, благодаря решеткам отопления и вентиляционным каналам, а также моему любопытству и способности слиться со стеной, словно тень, или притаиться за дверью, словно муха. Я хотел знать все, что знали взрослые, и что они думали, и считал совершенно неправильным пребывать в неведении, будто дитя. Я был уже не ребенок, да и Джейк тоже.

Я взглянул на огород, возделанный Лизой Брандт и расширенный с нашей помощью. Позади большого открытого двора стоял дом. Мысль у меня была такая: побыстрее прошмыгнуть к дому, тихонько обойти его и спрятаться под открытым окном гостиной, откуда мы наверняка услышим все, о чем там говорят. Если быть порасторопнее и поосторожнее, то в успехе можно было не сомневаться.

Я снял щеколду и уже собирался войти в калитку, когда задняя дверь дома открылась, и оттуда вихрем вылетела Лиза Брандт. Она была одета в джинсы и футболку, а ее руки гневно взмывали в воздух, жестами выражая слова, которые она не могла произнести. Она поспешила через двор к садовому сараю — настолько охваченная яростью, что не заметила нас, — и скрылась внутри.

— Что нам делать? — шепнул Джейк.

Я посмотрел на дом и решил, что если мы рванем к нему немедленно, то успеем раньше, чем Лиза выйдет из сарая.

— Вперед, — сказал я и побежал.

Это оказалось не самым лучшим планом, пришедшим мне в голову.

До границы огорода оставалось всего несколько широких шагов, когда за спиной у нас раздался зловещий вопль. Такой жуткий, что я с радостью припустил бы еще быстрее, но Джейк остановился как вкопанный и обернулся. Я тоже с неохотой обернулся, готовый лицом к лицу встретиться с ужасным призраком — Лизой Брандт. В правой руке она держала садовую вилку с кривыми зубьями и угрожающе размахивала ею в нашу сторону, так что казалось, будто у нее выросли когти. Я не сомневался, что она готова ринуться в бой.

Однако, увидев Джейка, Лиза мгновенно переменилась. Она кинулась к нему, принялась жестикулировать и тараторить какие-то маловразумительные слова. Она махала своей садовой вилкой в сторону дома, я смотрел на нее и не понимал, что она собирается делать: нападать на кого-то или расплакаться?

Наконец она расплакалась. В первый и последний раз я видел Лизу Брандт в слезах. И в первый и последний раз я видел кое-что еще. Лиза Брандт, которая приходила в бешенство, когда до нее дотрагивались, теперь плакала в объятиях моего брата.

— Она расстроена тем, что после смерти Ариэли Эмиль не обращает на нее внимания, — пояснил Джейк. — Он постоянно уходил к нам, а сегодня мама целый день у него, и Лизе кажется, будто она лишилась и своего брата, и своего дома.

Я ничего не разобрал из ее тирады, но Джейк каким-то образом понял все.

Наконец Лиза вырвалась из его объятий, словно бы осознав, что дала слабину, и Джейк спросил:

— Ты собиралась работать в саду? Мы можем помочь?

Она протянула ему садовую вилку, и, хотя по-прежнему не улыбалась, выглядела уже гораздо счастливее.

Я стоял под угрюмым небом, смотрел в сторону дома и понимал — все мои надежды услышать, что происходит внутри, рухнули. Я последовал за Лизой в садовый сарай, где она сняла со стены тяпку и вручила Джейку, а он передал мне. Сама она взяла лопатку, и мы втроем направились в огород.

Мы только начали работать, когда передняя дверь дома открылась. Мгновение спустя мои родители появились из-за угла и вышли в огород.

— Кажется, я велел вам сидеть дома, — сказал отец. Он отнюдь не обрадовался, но и не рассердился.

Я не сумел ничего выдумать на ходу, поэтому сказал правду:

— Мы хотели знать, что происходит.

Лиза Брандт стояла на коленях, яростно вскапывая землю лопаткой и демонстративно игнорируя моих родителей.

— Идем домой, — сказал отец. — Там и поговорим.

Джейк подошел к Лизе, но она не обратила на него внимания. Он положил садовую вилку на землю рядом с ней, я положил тяпку, и мы проследовали за родителями к «паккарду», припаркованному у передней калитки. Эмиль Брандт стоял на веранде и, несмотря на слепоту, повернул голову нам вслед, как будто следил за каждым движением. Выражение и цвет его лица словно бы отражали грозное небо. Я понял, что ему обо всем рассказали, и ненавидел его за это. То, что отец отказывался рассказывать Джейку и мне, знал Эмиль Брандт, и почему-то это показалось мне предательством.

Возвращались в полном молчании. Перед домом я увидел дедушкин «бьюик». Дедушка стоял на крыльце вместе с Лиз, оба выглядели обеспокоенными.

— Мы волновались, что никого нет дома! — воскликнул он.

— Зайдемте в дом, — сказал отец. — Нам всем нужно кое о чем поговорить.

— Ненавижу Брандтов, — сказал я, лежа вечером в постели.

Тучи принесли очередную летнюю грозу. Мы закрыли окна от дождя, и в спальне стало жарко и душно. Джейк целый вечер почти ничего не говорил. Услышав о беременности Ариэли, дедушка пришел в неистовство и сказал, что если Карл Брандт попадется ему в руки, то он этому молодчику шею свернет. Он несколько раз крепко выругался — такое бывало с ним в гневе, отец напомнил ему о нас с Джейком, на что дедушка сказал:

— Черт побери, Натан, они больше не дети, и пора бы им услышать, как говорят взрослые мужчины.

И повторил свою угрозу в отношении Карла Брандта в еще более грубых выражениях. Лиз коснулась его руки, но дедушка отстранился, встал с кресла и принялся расхаживать широкими шагами, сотрясая половицы.

— Кто-нибудь уже говорил с Карлом? — тихо спросила Лиз.

— Шериф, — ответил отец.

— Что он сказал?

— Не знаю.

— Может быть, прежде чем осуждать его, нам следует послушать, что он скажет? — кротко предложила Лиз.

— Брандты всегда брали все, что хотели, — проговорила моя мать. — И отбрасывали, когда оно им надоедало. С чего Карлу быть другим?

— Я собираюсь поговорить с Карлом и его родителями, — сказал отец.

— Мы собираемся, — поправила мать.

— Господи, я тоже хочу в этом поучаствовать! — воскликнул дед.

— Нет, — ответил отец. — Это останется между Брандтами, Рут и мной.

— И шерифом, — добавил я.

Они посмотрели на меня, как на посланца с другой планеты. После этого, как тяжело мне ни было, я не проронил ни слова.

Перед сном к нам в комнату вошел отец, и между нами состоялся разговор.

— Может быть, он ее изнасиловал? — сказал я, используя выражение, которое бог знает откуда взял.

— Нет, это исключено, Фрэнк. Влюбленные люди иногда принимают неправильные решения, вот и все.

— Так вот почему Карл убил ее? Он просто принял неправильное решение?

— Мы не знаем, причастен ли он к смерти Ариэли.

— Не знаем? Этот ребенок сильно усложнил бы жизнь Карла, — возразил я, почти дословно повторив то, что сказал шериф в тот же день в кабинете у отца.

— Фрэнк, ты знаешь Карла. Как ты думаешь, он способен совершить такое с Ариэль?

— Обрюхатить ее?

— Больше не говори такого. Ты знаешь, о чем я.

— Боже мой, не знаю.

Отец мог бы взъесться на меня за то, что я поминаю Господа всуе, но он спокойно сидел на моей кровати и пытался меня урезонить.

— Большинство людей, Фрэнк, неспособны на убийство. Это невероятно сложно.

— Ты убивал людей.

Я думал, отец возразит, что тогда была война и другая ситуация, но он этого не сказал.

— Если бы только я мог отменить содеянное, — ответил он. Эти слова он произнес с такой грустной убежденностью, что у меня пропала охота вдаваться в расспросы об убийствах, на которые Гас намекал однажды в подпитии, и про которые снова заговорил несколько дней назад в сумраке церкви.

— Тебе всегда нравился Карл, — напомнил мне отец. — И всем нам нравился. Он был приличным юношей.

— Видимо, не всегда, — сказал я. Именно этой фразой мать ответила на почти такое же утверждение отца, когда они спорили внизу, в гостиной.

— Мне хотелось бы попросить вас вот о чем. Вас обоих, — сказал он, глядя в сторону безмолвного Джейка. — Не выносите никаких суждений, пока мы с матерью не поговорим с Карлом и его родителями. Никому ничего не говорите, даже если на вас будут давить. Порочащие слухи только усугубят трагедию. Понимаете?

— Да, сэр, — немедленно ответил Джейк.

— Фрэнк?

— Понимаю.

— И сделаешь, как я прошу?

Я на мгновение задумался, прежде чем дать такое обещание, но наконец сказал:

— Да, сэр.

Отец поднялся, но перед самым уходом промолвил:

— Ребята, мы все блуждаем во тьме. Честно говоря, я знаю не лучше вас, что правильно, а что нет. Одно я знаю точно — мы должны верить в Бога. Вот выход из всего этого — Бог нас выведет. Я верю в это безоговорочно. Надеюсь, и вы тоже.

Когда отец ушел, я сказал, глядя в потолок:

— Ненавижу Брандтов.

Джейк не ответил. Я лежал, слушал, как дождь хлещет в оконное стекло, и задавался вопросом, правда ли, так трудно убить человека, потому что в ту минуту я чувствовал, что мог бы.

27

В маленьком городке ничего не утаишь. Новости распространяются непостижимо, словно магия, и неотвратимо, словно чума. Вскоре почти весь Нью-Бремен знал о беременности Ариэли и подозрениях шерифа против Карла Брандта.

Допросили товарищей Карла, и все они подтвердили — судя по тому, что Карл говорил в последнее время, он действительно спал с Ариэлью.

Подруги Ариэли подтвердили, что она выглядела огорченной, но упорно держала при себе все, что ее беспокоило. Все подозревали, что тут замешан Карл, двое из подруг заявили, что подозревали о возможной беременности.

Родители Карла Брандта, Аксель и Джулия, затаились и не выпускали сына из своего особняка на Высотах. Мой отец изо всех сил пытался устроить встречу, которую считал совершенно необходимой для того, чтобы все разобрались в ситуации, но ему так и не удалось пробиться через Саймона Гейгера, который работал у Брандтов и отфильтровывал все звонки, поступавшие на их домашний телефон. Он попробовал действовать напрямую и вместе с матерью приехал в особняк к Брандтам, но его не пустили. Отец безоговорочно верил в Божье водительство, но он огорчился из-за таких непредвиденных препятствий.

Шериф был больше настроен на сотрудничество. Он делился с моими родителями всем, что узнавал во время допросов Карла Брандта, но поскольку они всегда проходили в присутствии адвоката, результаты были более чем скромными. Молодой человек не подтверждал, но и не опровергал свою причастность к беременности Ариэли, и твердил, что ни он, ни Ариэль в брак вступать не собирались. Карл повторил свой прежний рассказ, что в ту ночь, когда она исчезла, он слишком много выпил и потерял ее из виду во время посиделок у реки. Шериф поделился с моими родителями своими опасениями, что Карл словно бы повторяет затверженный сценарий.

Эмиль Брандт, похоже, совсем выпал из нашей жизни. После исчезновения Ариэли он постоянно находился при моей матери, но, когда раскрылась беременность Ариэли, фамилия Брандт оказалось в самой гуще событий, а их семья отгородилась от мира, матери сделалось противным все, связанное с Брандтами. Это отчасти поставило ее в тупик. Она постоянно злилась. Злилась на отца. Злилась на Брандтов. Злилась на нас с Джейком, если мы путались у нее под ногами. Но больше всего злилась на Бога. Мы старались держаться от нее подальше.

В среду днем отец отправился в контору Ван дер Вааля, чтобы отдать распоряжения насчет похорон Ариэли, назначенных на субботу. Джейк и я остались дома с матерью, которая сидела в кресле-качалке на веранде, курила сигарету на виду у всех, кому случалось пройти мимо, и суровым взглядом смотрела на церковь. Она не причесалась и была одета в домашний халат и тапочки. Отец перед уходом пытался поговорить с ней по поводу одежды, но быстро сдался.

Когда Гас подъехал и припарковал мотоцикл возле церкви, я возился в гараже со своим велосипедом, заменяя спущенную шину. Гас перешел через дорогу, настолько сосредоточившись на моей матери, что не заметил меня. Окна гаража затянула паутина, и стекла нуждались в помывке, однако вид на веранду открывался отличный, и я слышал все, что там происходило.

Гас встал на нижнюю ступеньку.

— Натан дома, Рут?

— Ушел, — ответила мать и выпустила облачко дыма.

— Знаешь, когда вернется?

— Понятия не имею. Он занимается похоронами Ариэли. Какие-то новости от твоего дружка Дойла? Для этого ты ищешь Натана?

— Я бы лучше поговорил с ним самим.

— Если тебе что-нибудь известно, лучше поговори со мной.

Гас взглянул на женщину, которая медленно раскачивалась в кресле в тени веранды.

— Хорошо, — сказал он наконец. Поднялся по оставшимся ступенькам и посмотрел ей в прямо в глаза.

— По словам Дойла, — продолжил он, — шериф рассчитывал найти орудие, которым оглушили Ариэль, прежде чем бросили в воду. Он предположил, что это, скорее всего, монтировка, и, вероятно, она по-прежнему находится где-то у Карла. Но окружной атторней отказался ходатайствовать перед судьей. Якобы недостаточно доказательств. Шериф считает, что окружной атторней — просто бесхребетник.

Дым заструился у матери из ноздрей, и она сказала:

— Артур Мендельсон всегда был гадиной. Он был гадиной в детстве и остался гадиной до сих пор. Он никогда не выступит против Акселя Брандта.

Она приложила сигарету к губам, и ее взгляд задержался на лице Гаса.

— Что ты думаешь по поводу монтировки?

Гас задумался над ответом — вернее, над целесообразностью ответа как такового.

— Насколько я представляю, она удобная и эффективная.

— Ты когда-нибудь использовал монтировку в качестве оружия?

— Нет, — ответил он. — Но, думаю, она наносит большой урон.

— Ты убивал людей, Гас. На войне.

Он не ответил, но пристально наблюдал за ней.

— Это сложно?

— Я убивал людей на расстоянии. Я видел только их фигуры, но не лица. Насколько я представляю, совсем иное дело — убить человека, которому смотришь в лицо.

— Для этого нужно хладнокровие, не так ли?

— Да, мэм, насколько я представляю, это так.

— Люди могут обманывать, не так ли, Гас?

— Наверное, могут.

— Ты хочешь рассказать Натану что-нибудь еще?

— Нет, это почти все.

— Я ему передам.

Друг моего отца вышел с веранды, направился к церкви, в свою каморку. Мать докурила сигарету и закурила еще одну.

Вскоре отец вернулся от Ван дер Вааля. Близилось время ланча, и отец отправился прямиком на кухню, чтобы приготовить еду. Мать последовала заним, я тоже. Отец излагал окончательный распорядок похорон, в которых мать отказалась участвовать. Я видел — да и все мы видели, — что она погрузилась в себя, и что ее мир с каждым днем становится все меньше и меньше. Она сидела, облокотившись о стол, с сигаретой в руке и слушала, как отец, вытаскивая продукты из холодильника, вводит ее в курс дела. Отец кивнул мне, когда я вошел, но мать не удостоила меня ни малейшим вниманием.

Наслушавшись вдоволь, она резко произнесла:

— Шериф пытался получить ордер на обыск у Брандтов, чтобы найти орудие, которым Карл оглушил Ариэль. Окружной атторней отказался ему помочь.

Отец повернулся к ней, стоя у холодильника с полугаллонной бутылкой молока в руке.

— Откуда ты знаешь?

— Гас приходил, пока тебя не было.

Отец поставил молоко на стол.

— Рут, мы не знаем, причастен ли Карл к смерти Ариэли.

Мать выпустила перед собой дымовую завесу.

— А я знаю.

— Позвоню-ка я шерифу.

— Позвони.

Когда отец вышел из кухни, мать наконец взглянула на меня. Она вскинула бровь и спросила:

— Помнишь Ветхий Завет, Фрэнки?

Я посмотрел на нее, но не ответил.

— «Шум брани на земле и великое разрушение!» — промолвила она, затянулась и выпустила дым.

28

После обеда, совсем незадолго до наступления темноты мать куда-то собралась. Сказала, что прогуляться. Дедушка спросил ее, куда. Все они — родители, Лиз и дедушка, которые теперь всегда обедали у нас, — сидели на веранде, пытаясь извлечь какую-нибудь выгоду из прохладного ветерка, задувшего к вечеру. Я лежал во дворе на лужайке, наблюдая, как меркнут небеса над долиной.

— Тут, недалеко, — сказала мать. И прежде, чем кто-нибудь успел возразить или предложить компанию, встала и ушла. И тогда дедушка, Лиз и отец заговорили о ней. Они волновались. Да все мы волновались.

Она не вернулась, даже когда совсем стемнело, отец сел в «паккард», дедушка сел в «бьюик», и оба отправились на поиски. Лиз осталась с нами. Она не отходила от телефона, на случай, если кто-нибудь позвонит и что-нибудь сообщит. Джейк целый вечер возился с моделью самолета. Когда отец и дедушка уехали, он спустился вниз. Я рассказал ему о случившемся, а он ответил, что видел, как мать шла вдоль железнодорожных путей в сторону эстакады.

— Почему ты ничего не сказал?

Он пожал плечами, печально взглянул на меня и ответил:

— Она просто гуляла.

— Вдоль железной дороги? Где это видано, чтобы гуляли вдоль железной дороги? Господи…

Я побежал на кухню и рассказал обо всем Лиз, а потом объявил, что ухожу на поиски матери.

— Нет, — ответила Лиз. — Я не хочу, чтобы ты ходил на железную дорогу ночью.

— Я возьму фонарик и буду осторожен.

— Я по-по-пойду с ним, — сказал Джейк, заикаясь, и я подумал, что он, должно быть, очень напуган.

Лиз явно была не в восторге от этой затеи, но я заметил, что, если кто-нибудь не отправится на поиски как можно скорее, неизвестно, что произойдет, и она сдалась.

Мы оба взяли фонарики, но как только мы вышли с Равнин, взошла почти полная луна, и надобность в них отпала — мы ясно видели дорогу вдоль насыпи.

— С ней все х-х-х-хорошо, — повторял Джейк.

— Все хорошо. Все хорошо, — твердил я.

Так мы подбадривали себя, поскольку смерть Ариэли разбила вдребезги всякое ощущение нормальности происходящего, всякую уверенность в завтрашнем дне. Если Бог позволил, чтобы умерла Ариэль, позволил, чтобы так ужасно погиб Бобби Коул, то наша мать, которая была отнюдь не в лучших отношениях со Всевышним, тем более движется по опасному пути.

Лунный свет серебрил гладкую поверхность рельсов, и мы дошли вдоль железной дороги до самой эстакады, где обнаружили нашу мать, сидевшую над рекой Миннесота. Едва мы увидели ее, я повернулся к Джейку и сказал:

— Возвращайся и скажи Лиз, где мы. Я задержу маму здесь и удостоверюсь, что с ней все хорошо.

Джейк оглянулся на темные лабиринты ночи, пролегавшие между нами и городом.

— В одиночку? — спросил он.

— Да, балбес. Кто-то из нас должен пойти. Здесь останусь я.

— А по-по-почему не я?

— А если мама захочет спрыгнуть в воду, или что-нибудь еще? Ты отправишься следом? Иди. Поторапливайся.

Он хотел было еще поспорить, но передумал и направился обратно, следуя за пляшущим лучом фонарика.

Больше всего я боялся, что в любое мгновение на нас вылетит поезд, а поскольку мать сидит посреди эстакады бог знает в каком душевном состоянии, я не успею отвести ее в безопасное место. Хорошо, что была ночь, и огни локомотива можно увидеть издалека, задолго до того, как он достигнет реки. Я прокрался на железнодорожный мост. Мать не посмотрела в мою сторону. Я даже не был уверен, поняла ли она, что я здесь, но когда я был от нее в нескольких шагах, она спросила:

— Это то самое место, Фрэнки?

Я встал рядом с ней и посмотрел вниз — туда же, куда и она. Река вся была залита лунным светом.

— Да, — ответил я.

— Что ты видел?

— Ее волосы. Ее платье. Больше ничего.

Она взглянула на меня, я увидел на ее лице тонкие блестящие следы и понял, что она плакала.

— Я часто купалась в этой реке. Еще в детстве. В нескольких милях вниз по течению, где впадает Коттон-Крик, есть глубокая прозрачная заводь. Ты бывал там?

— Конечно.

— Сядь сюда.

Она похлопала по рельсу рядом с собой, а когда я сел, спросила:

— Я никогда не думала, что река опасна, Фрэнки. Но вы нашли здесь еще одного мертвеца?

— Да, того странника.

— Странника. — Она слегка покачала головой. — А ведь в одном этом слове — целая человеческая жизнь. И маленький Бобби Коул, он тоже?..

— Да. Он тоже.

— Многовато… Ты и не подозревал, что здесь произойдет столько смертей. Вы с Джейком часто сюда ходите?

— Раньше ходили. Теперь нет. Пойдем лучше домой, мама.

— Ты беспокоишься обо мне, Фрэнки? Я знаю, все беспокоятся.

— В последние дни ты меня немного пугаешь.

— Я сама себя пугаю.

— Пойдем домой, мама.

— Понимаешь ли, такое дело. Я не могу разговаривать с твоим отцом. Я слишком сердита на него. Я на всех сердита.

— И на Бога?

— Фрэнки, никакого Бога нет. Если я прямо сейчас прыгну в реку, никакая божественная рука не протянется спасти меня. Просто наступит конец.

— Не для меня, не для Джейка или папы.

— Я и говорю. Никакому Богу нет дела до нас. Только нам самим и нашим близким.

Она обняла меня, слегка прижала к себе, и я вспомнил, что в детстве боялся, когда она так делала.

— Но твоему отцу, Фрэнки, больше дела до Бога, чем до нас. Для меня это, как если бы ему было больше дела до воздуха, и за это я его ненавижу.

Мне хотелось рассказать ей о той ночи, когда он плакал у алтаря в объятиях Гаса. Рассказать ей о проповеди, произнесенной им на следующий день, и о том, как из воздуха, до которого ему якобы больше дела, он черпает необычайную силу. Вместо этого я просто наклонился к ней, почувствовал, как она плачет, взглянул на луну, прислушался к лягушкам, которые квакали на берегу реки, а потом услышал голоса, раздававшиеся из темноты со стороны города, и увидел яркий свет фонариков, приближающихся вдоль железнодорожной насыпи.

— Черт побери, — тихонько проговорила мать. Святой Натан подоспел на помощь. — Она посмотрела на меня, посмотрела прямо в глаза. — Ты сделаешь кое-что для меня, Фрэнки? Кое-что такое, о чем не расскажешь отцу?

Огни приближались вдоль железнодорожных путей, и через пару минут достигли бы нас. Нужно было решаться и решаться побыстрее.

Я проснулся глубокой ночью. Накануне, готовясь ко сну, я сложил одежду на стуле, а поскольку опрятностью я не славился, Джейк поглядывал на меня с подозрением. Но тот вечер был странным, и в те дни все было странным, поэтому Джейк не стал задавать никаких вопросов.

Я схватил одежду и вышел в коридор. Дверь в спальню матери была закрыта. Я подумал, не проснулась ли она, заслышав мои шаги. Спускаясь по лестнице, я старался ступать как можно тише, чтобы не сообщить о моем приближении отцу, который спал на диване в гостиной. На залитой лунным светом кухне я увидел, что стрелки настенных часов показывают два тридцать пять. Проскользнув через входную дверь во двор, я уже там надел штаны, рубашку, носки и кроссовки. Сложил пижаму, отнес в гараж и пристроил на полке рядом с масленкой. Выкатил велосипед, вскочил на него и направился в сторону города по дороге, которая в лунном сиянии казалась молочно-белой.

До Нью-Бремена я жил в других местах, в других городах, где мой отец служил пастором, и, хотя я узнавал их быстро и открывал для себя с легкостью, ни один из них не сделался так близок моему сердцу, как Нью-Бремен. Смерть Ариэли изменила все. Город стал для меня чужим, а по ночам — особенно пугающим, и я проезжал пустынные улицы с чувством, будто повсюду меня окружает угроза. Из неосвещенных окон глядели темные глаза. Среди теней, отбрасываемых луной, таились всякие ужасы. Все две мили до Высот я бешено давил на педали, как будто за мной гнались демоны.

Участок Брандтов размерами не уступал футбольному полю, ровно подстриженная трава напоминала ковер, среди которого тут и там виднелись цветочные клумбы. Ухаживал за всем этим садовник, человек по фамилии Петров, чей сын Иван учился со мной в одном классе. Участок окружала высокая кованая ограда, внутрь вели ворота, за которыми шла широкая подъездная аллея. На воротах красовалась большая, изящно выкованная буква «Б». Подъехав к ним, я увидел на одном из двух огромных каменных столбов, стоявших по бокам от входа, крупно выведенное черной краской слово «убица».

Я стоял перед воротами и смотрел на это неправильно написанное слово. Баллончик с краской валялся на земле неподалеку. Я посмотрел вдаль, на пустынную улицу, озаренную призрачным светом. На другой стороне ее высились дома, при каждом из которых имелся обширный участок, хотя ни один из них размерами не мог сравниться с владениями Брандтов. Все было погружено во тьму.

Я отошел на сто ярдов — к растущему возле ограды высокому клену, раскидистые ветви которого простирались над коваными прутьями. Прислонив велосипед к стволу, я вскарабкался на дерево, прополз по самой толстой ветке и спрыгнул во двор к Брандтам. Миновав широкое озеро лунного света, подбежал к белому каменному дому с колоннами, построенному во времена, когда Нью-Бремен был еще совсем молод. Повернул к гаражу, переделанному из каретного сарая. Перед ним, на подъездной аллее, была припаркована красная спортивная машина Карла.

Я сделал, как велела мать, а потом ринулся обратно к ограде. Поскольку деревьев с этой стороны не росло, влезть на кованую решетку было трудновато. Наконец, перебравшись на другую сторону, я вскочил на велосипед и помчался в сторону дома.

Я не успел далеко отъехать. На том самом месте, где дорога резко изгибается, меня ослепили передние фары встречной машины. Я быстро вильнул в сторону, чуть не упал с велосипеда и остановился. Машина тоже остановилась. Дверь открылась и захлопнулась. В блеске фар я не разобрал, кто это. Но через мгновение на меня упала громадная тень Дойла, и я понял, что погиб.

— Позвонили, что кто-то околачивается возле дома Брандтов, — сказал он. — Почему-то я не удивлен, что это ты. Слезай с велосипеда, Фрэнк, и поехали.

Я последовал за Дойлом к его патрульной машине. Он открыл багажник и сказал:

— Клади велосипед.

После того, как я сделал это, он указал на пассажирское сидение и сказал:

— Садись.

Когда мы подъехали к воротам особняка Брандтов, фары патрульной машины осветили надпись на столбе. Дойл взглянул на меня и ничего не сказал. Он вылез из машины, подобрал баллончик с краской и вернулся. Развернул машину, и мы медленно спустились с Высот. Долгое время Дойл вел машину молча, повесив наручники на руль. То и дело вскрикивало радио, но он ни разу не потрудился ответить.

Я сидел рядом с ним, чувствовал себя обреченным и тоже молчал. Представлял, как отец посреди ночи приходит в участок — совсем как тогда к Гасу — и уже видел перед собой выражение его лица.

На перекрестке с Мэйн-стрит, вместо того, чтобы повернуть к городской площади и полицейскому участку, Дойл повернул к Равнинам.

— Тут многие считают, что Брандты о себе слишком высокого мнения. Понимаешь, о чем я?

— Да, сэр.

— То, что случилось с твоей сестрой, возмутило людей. Готов поспорить, мальчишка Брандт останется безнаказанным. Мне неприятно это говорить, Фрэнк, но так устроен мир. Богатые, они ходят на ходулях, а мы, остальные, просто ползаем под ними в грязи. Что тут остается? Разве только писать правду в таких местах, чтобы весь мир увидел. Слегка ткнуть их носом в ту вонь, которую они сами распространяют, да?

Он улыбнулся и тихо засмеялся.

Я думал, что ненавижу Брандтов, но разговор Дойла заставил меня почувствовать неловкость, как будто мы оба участвовали в каком-то крупном и мрачном заговоре, и я не был уверен, что хочу этого. Однако это было лучше, чем угодить в кутузку.

Дойл остановился перед нашим домом, мы оба вылезли из машины, он открыл багажник, и я достал велосипед. Полицейский взял в руки баллончик с краской, валявшийся у ворот Брандтов.

— Это я заберу себе, если не возражаешь, — сказал он. — Выброшу куда-нибудь, где никто не найдет. Фрэнк, все должно остаться между нами, понял? Если хоть словом проговоришься, буду считать тебя вруном, ясно?

— Да, сэр.

— Ну тогда хорошо. Иди поспи, малец.

Он смотрел, как я прислонил велосипед к гаражной стене, а потом тихонько прокрался через боковую дверь на кухню. Прежде чем лечь в постель, я выглянул в окно, но Дойла уже не было.

29

Наутро к нам заявился шериф. Мы завтракали — все, кроме матери, которая еще лежала в постели. Отец пошел открывать. Я поднялся из-за стола и встал в дверном проеме, слушая их разговор и едва дыша.

— Прошлым вечером возле дома Брандтов произошел акт вандализма, Натан. Кто-то при помощи баллончика с краской написал у них на воротах «убийца». Вандал оказался не слишком грамотным — пропустил букву и написал «убица». Но его намерение понятно.

— Досадно, — сказал отец.

— Полагаю, ни вы, ни ваша семья об этом ничего не знаете.

— Ничего. Откуда?

— Я не особо настаиваю, но должен спросить. По правде говоря, это может быть кто угодно в городе. Отношение к Брандтам в последнее время довольно кислое. Кстати, я слышал, что вчера вечером Рут чуть не погибла.

— Ничего подобного. Она просто пошла прогуляться и никому не сказала, куда. Она слегка припозднилась, и мы немного забеспокоились.

— Вот как, — сказал шериф. — Значит, я неправильно понял.

Потом он посмотрел мимо отца внутрь дома — точно так же он смотрел мимо меня несколько дней назад. Его взгляд наткнулся на меня, замершего в дверном проеме, и остановился, так что я понял — он не сомневается, кто этот вандал.

— На этом все, шериф?

— Да, пожалуй. Просто я подумал, что вам следует знать.

Он вышел, сел в свою машину и уехал, и когда я сел за стол, Джейк посмотрел на меня точно так же, как шериф. Отец вернулся на свое место, Джейк ничего не сказал, и мы закончили завтрак.

Позже, в нашей комнате, Джейк сказал:

— «Убица»? Даже правильно написать не мог?

— Ты о чем?

— Сам знаешь.

— Не знаю.

— А я удивился, почему ты лёг спать в пижаме, а проснулся в трусах и в майке. Ты ночью ходил к Брандтам, верно?

— Ты сумасшедший.

— Нет. — Он сел на кровать и посмотрел на меня. Он не был ни сердит, ни взволнован. — Почему ты меня не взял?

— Не хотел, чтобы ты вляпался в неприятности. Послушай, Джейк, я там был, но не я написал это слово.

— Что ты сделал?

— Мама попросила положить конверт на лобовое стекло машины Карла.

— Что в нем было?

— Не знаю. Она взяла с меня обещание, что я не буду его открывать.

— А кто сделал надпись на воротах?

— Не знаю. Когда я пришел, она уже была.

Я собирался рассказать Джейку всю историю, когда услышал злобное рычание автомобильного мотора. Высунулся в окно и увидел, что к нашему дому подъехал на своей спортивной машине Карл Брандт. Мы с Джейком спустились вниз. Мать наконец встала и теперь ела тосты и пила кофе. Отец ушел в церковь, но, должно быть, увидел машину Карла, поскольку поспешно вернулся домой.

Карл постучался в переднюю дверь, я открыл. Когда он вошел, папа остановился позади него на ступеньках крыльца. Карл выглядел, будто мертвец. Он стоял, опустив плечи и потупив глаза, и от него исходил настоящий дух отчаяния. Мать вышла из кухни с чашкой кофе в руке. Она, кажется, совсем не удивилась. Темные глаза Карла ненадолго задержались на каждом из нас, и наконец остановились на матери. В руке он держал знакомый конверт. Они не обменялись ни словом, но моя мать вышла вперед, поставила чашку на столик и направилась в гостиную. Карл последовал за ней. Мы втроем наблюдали — перед нами как будто разыгрывалась какая-то молчаливая игра. Мать открыла конверт, достала оттуда ноты, села за пианино, поставила ноты на пюпитр. Пальцы ее коснулись клавиш, полилась знакомая мелодия, и мать запела.

Зазвучала «Незабываемая», знаменитая композиция Нэта Кинга Коула. Играла мать великолепно, а пела так, словно мягкая перина приглашала отдохнуть истомленной душе. Эту самую песню Карл и Ариэль пели дуэтом весной на выпускном вечере, сорвав бурные овации. Все мы были там, и когда я услышал их пение, то понял — теперь я точно знаю, что такое любовь.

Карл Брандт стоял, положив руку на пианино, и я подумал, что если бы ему не было обо что опереться, он бы упал. Он всегда казался мне старым, зрелым и умудренным, но теперь он напоминал ребенка и как будто собирался заплакать.

Когда мать закончила, он прошептал:

— Я не убивал Ариэль. Я бы никогда не мог причинить Ариэли никакого зла.

— Я никогда и не думал, что это ты, — произнес отец.

Карл повернулся к нему и сказал:

— А весь город думает, что это я. Я даже не могу выйти из дома. Все смотрят на меня, как на чудовище.

Мать, сидевшая на табурете за пианино, посмотрела на Карла и сказала:

— Моя дочь забеременела от тебя.

— Это не я, — ответил Карл. — Клянусь, не я.

— Ты хочешь сказать, что моя дочь спала, с кем попало?

— Нет. Но я с ней не спал.

— Своим приятелям ты рассказывал совсем другое.

— Это были просто разговоры, миссис Драм.

— Гнусные, мерзкие разговоры.

— Знаю. Знаю. Лучше бы я об этом не говорил. Но все парни об этом говорят.

— Тогда все парни должны стыдиться самих себя.

— Я не убивал ее. Богом клянусь, я не трогал ее.

На переднем крыльце раздался топот шагов, в дверь замолотили кулаками. Сквозь москитную сетку на нас смотрели мрачные лица мистера и миссис Брандт.

Отец впустил их, миссис Брандт бросилась к сыну, встала между ним и моей матерью и сказала:

— Тебе здесь нечего делать.

— Я должен был с ними поговорить, — произнес Карл.

— Ничего ты не был должен. Ты не обязан ни перед кем отчитываться.

— Обязан, Джулия.

Миссис Брандт резко повернулась к моей матери:

— Он непричастен к смерти вашей дочери.

— А к ее беременности?

— И к ней тоже.

— Он рассказывал две разные истории, Джулия.

Моя мать выглядела такой спокойной, такой твердой, словно холодное железо.

— Карл, ступай домой и жди нас, — сказала миссис Брандт сыну. — Мы сами разберемся.

— Но им нужно понять! — взмолился он.

— Говорю тебе, мы сами разберемся.

— Иди домой, сынок, — сказал Аксель Брандт. Его голос звучал устало, и в нем слышалось отчаяние, близкое к отчаянию Карла.

Карл, съежившись, медленно пересек гостиную, и я увидел его таким же, каким, должно быть, видели его шериф и Дойл, когда называли его мальчишкой Брандтом. Он подошел к входной двери, замер, и я подумал, что сейчас он обернется и скажет что-нибудь еще. Но он быстро опомнился и вышел. Через минуту я услышал удаляющийся шум его машины.

Джулия Брандт переключила все внимание на мою мать.

— Ты хочешь мне что-то сказать, Рут?

— Всего один вопрос. Чего вы боитесь?

— С чего ты взяла, будто мы боимся?

— Потому что вы прятались. Натан и я пытались поговорить с тобой, Акселем и Карлом, но вы отказались увидеться с нами. Почему?

— Наш адвокат, — произнес Аксель Брандт, — он посоветовал нам ни с кем не разговаривать.

— Учитывая обстоятельства, — сказал отец, — думаю, вы могли бы по крайней мере согласиться на встречу с нами.

— Я хотел, но… — Мистер Брандт не договорил. Вместо этого он бросил обвинительный взгляд на жену.

— Я не видела причины, — сказала Джулия Брандт. — Карл не причинял зла вашей дочери. И забеременела она не от него. Несмотря на все домыслы, он никогда не собирался на ней жениться.

— Откуда ты все это знаешь, Джулия? — Мать поднялась с табурета. — Тебе известны все действия и все мысли Карла?

— Я знаю своего сына.

— Я думала, что знаю свою дочь.

— Все мы знали о твоей дочери, разве нет?

— Прошу прощения?

— Она давно положила глаз на Карла. Думаешь, для чего она забеременела?

— Джулия… — с ужасом вымолвил мистер Брандт.

— Это нужно сказать, Аксель. Ариэль забеременела, чтобы принудить Карла к браку, которого он не хотел. И никто из нас не хотел. Честно говоря, Рут, мы бы никогда не допустили подобного союза.

— Джулия, ты можешь просто заткнуться?! — рявкнул мистер Брандт.

— И почему ты была против, Джулия? — тихо спросила моя мать.

— С какой семьей породнился бы Карл? Посмотри на риски, — ответила миссис Брандт. — Просто посмотри на своих детей, Рут. Дочка — с заячьей губой. Сын — заика. Другой сын — дикарь, сущий индеец. Что за детей произвела бы на свет Ариэль?

— Натан, Рут, извините, — сказал Аксель Брандт. Прошел через гостиную и схватил жену за руку. — Джулия, я отвезу тебя домой.

— Минуточку, Аксель, — с пугающим спокойствием сказала моя мать. — Джулия, это теперь ты на коне. А я помню время, когда ты была дочерью пьянчуги, который чинил чужие автомобили. И весь город знал, что ты положила глаз на Акселя, и все мы предвидели твое замужество и рождение сына, поэтому не тебе рассуждать о беременности Ариэли.

— Я не намерена всего этого выслушивать, — сказала Джулия Брандт и отвернулась от моей матери.

— Что бы ты ни скрывала, Джулия, я все узнаю, — бросила ей вдогонку моя мать.

Аксель Брандт пробормотал еще какие-то извинения и вышел в переднюю дверь вслед за женой.

После их ухода наступила тишина — такая, наверное, спускается на поле битвы, когда смолкают пушки. Все мы стояли, глядя на входную дверь.

Наконец моя мать громко произнесла:

— Мы должны поблагодарить того, кто вспугнул Брандтов.

Отец повернулся к ней:

— Вспугнул? Рут, они не перепелки, которых мы надеемся подстрелить.

— Нет, но они взрослые люди и должны понести ответственность.

— Ответственность за что? Мы ничего не знаем наверняка.

— Разве ты не чувствуешь, Натан? Они явно что-то скрывают, что-то знают и не говорят.

— Единственное, что я чувствую — это сильную тревогу из-за того, как относятся к Брандтам жители этого города.

— Это потому что ты вырос не здесь. Брандты всегда избегали ответственности за свои проступки, и весь город об этом знает. Но теперь им это не удастся.

Отец выглядел глубоко опечаленным.

— Как я могу помочь тебе избавиться от этой злости, Рут?

— Полагаю, ты можешь помолиться за меня, Натан. Разве не это получается у тебя лучше всего?

— Рут, Бог не…

— Если еще раз заговоришь о Боге, — клянусь, я уйду.

Отец испуганно взглянул на нее, как будто она ударила его кулаком в лицо. Он растерянно протянул к ней руки.

— Тогда я не знаю, что делать, Рут. Для меня Бог превыше всего.

Мать прошла мимо него к телефону, подняла трубку и набрала номер.

— Папа, — сказала она. — Это Рут. Могу ли я на какое-то время остаться у тебя и Лиз? Нет, ненадолго… на какое-то время. Нет, папа, все нормально. И еще — хорошо бы за мной заехать, чем скорее, тем лучше.

Она повесила трубку, и в гостиной наступила тишина.

30

Мать прихватила с собой небольшой чемодан с вещами. После телефонного звонка отец не пытался обсуждать с ней ее решение. Он предложил донести ее чемодан, но она отказалась и сама дотащила его до дедушкиной машины. Отец и дед обменялись рукопожатием, а потом смущенно наблюдали, как мать устраивалась в большом «бьюике».

Мы с Джейком стояли на веранде. Когда мать уехала, отец взглянул на нас недоуменно и как-то потерянно. Наконец он пожал плечами.

— Наверное, ребята, ей нужно побыть одной. Слишком тяжело ей приходится.

«Черт побери, да нам всем тяжело приходится», — подумал я, но смолчал.

— Я буду у себя в кабинете, — сказал отец и медленно, безучастно побрел в сторону церкви, какой-то неуверенной походкой — словно человек, сбившийся с пути.

Джейк лениво привалился к столбу, подпирающему крышу веранды.

— Что теперь будем делать?

— Разыщем Гаса.

День был жаркий, а время еще раннее, поэтому я решил зайти в аптеку. Перед входом стоял «индиан-чиф». Мы вошли внутрь. Гаса нигде не было. Мистер Хальдерсон разговаривал с покупателем, но, завидев нас с Джейком, извинился и вышел из-за витрины. Как будто мы были какими-то особенными посетителями.

— Ну, ребята? — спросил он. — Чем могу быть полезен сегодня?

— Мы ищем Гаса, сэр, — ответил я.

— Он был здесь, но недавно ушел. Думаю, пошел подстричься. Слышал я, вчера у дома Брандтов поработали какие-то вандалы.

— Мы тоже слышали, — сказал я.

Он заговорщицки улыбнулся мне, совсем как Дойл прошлым вечером, и стало ясно: он не осуждает виновного, но и не сомневается, кто этот виновный. Неужели Дойл рассказал?

Я поблагодарил Хальдерсона за сведения о Гасе и вошел в соседнюю дверь. И правда, Гас, укрытый белой простыней, сидел в кресле, склонив голову, а мистер Баак водил электробритвой по его затылку. Парикмахер поднял взгляд и сказал:

— Заходите, ребята.

Мистер Баак стриг нас и нашего отца. Раз в месяц, в субботу утром, мы все вместе отправлялись в его парикмахерскую и осуществляли задуманное. Мне здесь нравилось — нравился запах масла для волос и одеколона, нравились бесчисленные комиксы и журналы иного рода, которые отец не разрешал нам читать. Мне нравилось, как люди встречаются здесь, разговаривают и шутят, и отлично друг с другом ладят, точно так же, как я и Джейк отлично ладим с нашими друзьями, когда мы играем в бейсбол, а потом сидим на траве и узнаем, что происходит в Нью-Бремене и — в меньшей степени — во всем остальном мире.

— Здорово, Фрэнки, Джейк, — ухмыльнулся Гас. В Гасе мне нравилось одно — он всегда был рад нам. — Чего вам?

— Мы хотели с тобой кое о чем поговорить.

— Хорошо, валяйте.

Я перевел взгляд с лица Гаса на лицо мистера Баака, Гас это заметил, все правильно понял и сказал:

— Вот что, ребята. Посидите-ка несколько минут да почитайте, а когда я закончу, поговорим, ладно?

Мы сели. Джейк взял комикс «Горячий паренек» — про маленького чертенка, который из-за своего горячего нрава всегда попадал в переделки. А я взял журнал под названием «Мужские занятия», на обложке которого был изображен мужчина в костюме для сафари, со здоровенным ружьем в руке, рядом — соблазнительная блондинка в коротенькой юбке защитного цвета и блузке с довольно глубоким вырезом, открывавшим изрядную долю ее прелестей и кусочек лифчика, а перед ними — чертовски голодный лев. Женщина была испугана. Мужчина выглядел хладнокровным и мужественным — совсем как я, если бы оказался в подобной ситуации. Я открыл статью, якобы основанную на действительном происшествии, — про человека, которого на Амазонке атаковали пауки-убийцы. Но прочел я немного, поскольку через пару минут Гас закончил и широким шагом вышел из парикмахерской. Мы с Джейком поспешно последовали за ним. На улице он повернулся к нам.

— Так о чем ты хотел поговорить?

— Мама ушла, — ответил я.

— Ушла? Ты о чем?

— Уехала к дедушке.

Гас провел рукой по только что подстриженным волосам.

— Как папа?

— Пошел к себе в кабинет, так что я не знаю.

— Хорошо, — задумчиво произнес Гас. — Хорошо. Хотите прокатимся, ребята?

Разумеется, мы хотели.

Гас закинул ногу на мотоцикл. Я пристроился на сидении позади него, а Джейк разместился в коляске. Мы добрались до церкви за несколько минут. Гас припарковался и кивнул в сторону нашего дома.

— Вы, ребята, идите и съешьте чего-нибудь, а я скоро вернусь.

Он направился в церковь, а мы — домой.

Мы приготовили себе сэндвичи с арахисовой пастой и желе и съели их на кухне с картофельными чипсами и вишневым «кулэйдом». Потом отправились в гостиную смотреть телевизор. Я думал, что после ухода матери комната не будет навевать такую безысходность, но дышать этим темным воздухом, пропитанным застаревшей сигаретной вонью, было все равно, что дышать смертью. Предаваясь печали, мать запрещала раздвигать шторы. И мой отец, и Эмиль Брандт пытались ее вразумить, но она упрямилась и даже злилась. Честно говоря, летом, в самую жару мы часто задергивали шторы, но желание моей матери сидеть в темноте не имело с этим ничего общего. Джейк плюхнулся на диван и включил телевизор. Я подошел к южному окну и сорвал сначала одну занавеску, потом другую — июльские солнечные блики отпрыгнули от пола и разлетелись по стене. Джейк вскочил и ошеломленно взглянул на меня — как будто я нарушил одну из двенадцати заповедей — а потом, поняв, какую свободу мы внезапно обрели, подбежал к восточному окну и тоже сорвал шторы. В комнату не просто ворвался солнечный свет. Вся она немедленно наполнилась летним благоуханием. Я словно бы чувствовал, как пахнут маргаритки на лужайке за нашим домом, свежевыстиранные простыни, которые Эдна Суини развесила на бельевой веревке, виноград, вьющийся по беседке у Хэнсонов, наших соседей через два дома… Я вдыхал сладковатый аромат зерна в элеваторах возле железнодорожных путей и даже сочный запах тины на реке в двух кварталах отсюда. Джейк стоял, с головы до ног залитый солнечным светом. Он и сам сиял, будто наэлектризованный, а радостная улыбка так растянула его щеки, что они едва не лопались.

Гас вошел в переднюю дверь, подбоченился и пристально на нас взглянул.

— Ну и что делать будем? — спросил он.

— Ничего, — ответил я, подумав, что теперь он надерет нам задницы за шторы.

— А вот и нет. — Он потряс ключами от нашего семейного «паккарда». — Мы отправляемся на конную прогулку.

Мы повернули из долины на север и покатили через сельскохозяйственные угодья. Ехали по неведомым для меня проселочным дорогам, прокладывали путь между кукурузными и соевыми полями, мчались мимо ферм и проскакивали через городки, мелькавшие один за другим… Наконец мы очутились в долине, чуть более узкой, чем долина реки Миннесота. Кругом раскинулись изумрудные поля люцерны, обнесенные белыми изгородями. Мы свернули с главной дороги на узкую грунтовку, которая привела к дому с большой конюшней и несколькими дворовыми постройками; над всем этим возвышались могучие вязы. В тени возле дома стояла женщина, наблюдавшая за нашим прибытием. Когда Гас остановился, она вышла нам навстречу.

— Джентльмены, — сказал Гас, когда мы высадились, — я хотел бы представить вам Джинджер Френч. Джинджер, это мои друзья, Фрэнки и Джейк.

Мы по очереди пожали ей руку, и я подумал, что Джинджер Френч — самая привлекательная женщина, которую я когда-либо видел: высокая и стройная, с длинными каштановыми волосами, свободно ниспадавшими ей на плечи. Одета она была в легкую голубую рубашку с жемчужными застежками и черные кожаные сапоги для верховой езды.

Она поцеловала Гаса в щеку, а нам сказала:

— Ребята, хотите выпить лимонаду, прежде чем отправимся?

— Нет, мэм, — ответил я. — Лучше срезу поедем.

Они с Гасом засмеялись, Джинджер взяла его за руку и направилась к конюшне, где уже ожидали оседланные лошади.

Как оказалось, Джинджер — она предпочитала, чтобы ее называли этим именем — выросла не в Миннесоте, а в Кентукки, и на запад переехала с мужем, работавшим на компанию под названием «Каргилл». Они жили в Городах-Близнецах, но она скучала по лошадям, поэтому ее муж купил земельный участок в небольшой долине, и они устроили там своего рода ранчо, на котором проводили выходные и большую часть лета. Два года назад ее муж умер от сердечного приступа. Она переехала на ранчо и сама стала им заниматься. По ее словам, Гас очень помог ей в этом году во время первых сенозаготовок, собственными руками спрессовав большую часть люцерны.

— Прекрасные мускулы, — сказала она и широко улыбнулась.

Я кое-что знал про Гаса. Знал, что он живет случайными заработками, мотаясь по всему округу. Он делал текущий ремонт в церквях по поручению моего отца; рыл могилы на кладбище в Нью-Бремене и поддерживал порядок за оградой; иногда получал задания от автобазы Монка, когда им требовались услуги мотоциклиста; выпалывал сорняки на полях; натягивал проволоку на изгороди; устраивал насыпи вдоль ручьев, чтобы не разливались и не размывали берега; время от времени перебивался строительными работами. А также заготавливал сено. Да… Для Джинджер я и сам бы позаготавливал сено и не попросил бы за труды ни цента.

Я ехал на жеребце по имени Смоки, а Джейк — на кобыле по имени Поки. Гас ехал на громадной рыжевато-бурой зверюге, звавшейся Торнадо, а Джинджер, разумеется, на Леди. Мы следовали по тропинке вдоль ручья, прорезающего дно долины. Проехали мимо маленького трактора без колес, поставленного на деревянные колоды. Задняя ось соединялась ремнем с ирригационным насосом, который качал воду из ручья и орошал поля люцерны.

— Работа Гаса, — сказала нам Джинджер и нежно коснулась его руки.

Они с Гасом ехали бок о бок, негромко беседуя. Мы с Джейком держались позади. Мы уже ездили верхом, когда летом пару раз отдыхали в церковном лагере, считали себя опытными ездоками и хотели пуститься галопом, но Джинджер сказала, что пока нам лучше не усердствовать и подождать, пока лошади к нам привыкнут, а мы привыкнем к лошадям. В любом случае, мне было все равно. Мне нравился этот прекрасный летний день, нравились мотыльки, порхавшие над люцерной, словно снежинки, нравились холмы, зеленевшие на фоне голубого неба, и прохладная водяная пыль, поднимавшаяся от разбрызгивателей, орошавших поля. Когда мы вернулись, Джинджер вынесла на веранду лимонад и сахарное печенье и стала рассказывать про дерби в Кентукки, куда ездила каждый год. С ее слов мне казалось, что это самое захватывающее занятие, которое только можно вообразить. Время пронеслось слишком быстро.

Мы попрощались, Джейк крикнул, что садится вперед, я забрался на заднее сидение. Гас и Джинджер Френч с минуту негромко беседовали в двух шагах от машины, потом он поцеловал ее в губы, а она держала его за руку, будто не хотела отпускать. Потом она подняла руку и помахала нам, и мы поехали обратно в Нью-Бремен.

По дороге домой Гас завернул в винный магазин и купил пива. Домой мы добрались к вечеру. Гас вошел вместе с нами и сказал:

— Я приготовлю ужин.

Он не спросил, чего мы хотим, а просто открыл холодильник, посмотрел, что в нем есть и вытащил коробку яиц и брусок сыра чеддер. Из буфета достал банку мясных консервов. Поставил на плиту сковородку и налил масла. Почистил картошку, нарезал кубиками и присыпал мукой из жестянки возле раковины. Разрешил нам с Джейком высыпать картошку в масло, уже шипящее на сковородке, дал лопатку и велел следить, чтобы не пригорело. Тем временем на второй сковороде он залил измельченные консервы яйцами, взбитыми с солью и перцем, посыпал все тертым сыром и накрыл крышкой. Когда картошка поджарилась, он лопаткой выложил ее на бумажное полотенце, чтобы впиталось лишнее масло. Мне он велел накрыть на стол, а Джейку — пойти в церковь и позвать отца к ужину. Разложил все по сервировочным блюдам и поставил на стол, а затем, распорядился, чтобы я налил молока для себя и Джейка, а сам откупорил две бутылки пива.

Войдя в кухню, отец застыл в изумлении.

Гас протянул ему бутылку пива.

— Я знаю, что это противоречит твоей религии, Капитан, но, может быть, один раз сделать исключение?

Мы ели, отец с Гасом пили пиво, все мы разговаривали, даже Джейк, и смеялись. Видит Бог, в тот вечер мы были счастливы.

31

Когда мы с Джейком мыли посуду, пришел Карл Брандт. Словно нищий, он робко постучался в боковую кухонную дверь. Встал возле нее, потупившись, и почти шепотом спросил, где мой отец. Как будто он собирался просить о чем-то, на что не имел права, чего не надеялся получить, — и знал об этом.

После ужина Гас покинул нас и куда-то умчался на мотоцикле — хотя он и не сказал, куда именно, я решил, что обратно к Джинджер Френч. Мой отец отправился к себе в кабинет, чтобы заняться подготовкой к похоронам Ариэли.

Я сказал, где найти отца, но предложил Карлу дождаться его в гостиной.

Карл покачал головой.

— Спасибо, Фрэнк. Я пойду к нему.

Когда Карл ушел, мы с Джейком переглянулись, и стало ясно, что подумали мы об одном и том же. Я отложил полотенце, вытер руки о штаны и направился к двери.

— Постой, — сказал Джейк. Я подумал, что он хочет меня удержать, но он добавил: — Нужно дать ему минутку.

Дождавшись, покуда Карл дойдет до церкви, мы выскочили из дома и перебежали через дорогу. Заходящее солнце бросало нам на лица длинные желтые лучи. По боковой лестнице мы спустились в темный подвал, я быстро вытащил тряпки из вентиляционного канала, мы припали к нему и затаили дыхание.

— …клянусь, — говорил Карл. — Я виноват, знаю. Мне не надо было напиваться, надо было смотреть за Ариэлью, но клянусь, — я не причинил ей никакого зла, мистер Драм. Ариэль была моим лучшим другом. Иногда мне кажется, что единственным другом.

— Я видел, сколько у тебя приятелей, Карл. Это что-нибудь да означает.

— Никто не понимал меня так, как Ариэль. Никто.

— Ты был отцом ее ребенка?

— Нет.

— А Рут сегодня утром сказала, что ты хвастался перед своими приятелями, будто имел с Ариэлью сексуальную близость.

— Я никогда такого не говорил, никогда. Дело в другом.

— Тебя неправильно поняли?

— Не совсем. Видите ли, когда ты в компании парней, нужно соблюдать определенные правила.

— И всем говорить, будто спишь со своей девушкой?

— Ну да.

— Даже, если это неправда?

Карл немного помолчал, а потом ответил, понизив голос, так что мы с трудом расслышали:

— Особенно, если это неправда.

— Ты о чем?

Половицы над нашими головами скрипнули, как будто кто-то стронулся с места и принялся шагать. Некоторое время из вентиляционного канала не доносилось ничего. Лично я бы уже потребовал ответа, но терпение моего отца было необычайным. Из-под печки выползла длиннющая гусеница. При других обстоятельствах я бы ее растоптал, но в церкви стояла такая глубокая тишина, что я боялся ее нарушить и тем самым нас выдать. Джейк тоже, не двигаясь, смотрел на гусеницу.

— Ариэль забеременела не от меня, — наконец сказал Карл.

Шаги замерли где-то слева — наверное, Карл остановился у окна, из которого было видно заходящее солнце. Я представил себе, как его лицо озарил меркнущий золотистый свет.

— Мы были близкими друзьями, но не настолько, — сказал он.

— Не понимаю, Карл.

— Мистер Драм, я…

Он запнулся, его голос дрогнул, и до нас донеслись сдавленные рыдания.

Половицы заскрипели снова — это отец пересек кабинет и подошел к Карлу Брандту.

— Все хорошо, Карл. Все хорошо, сынок.

— Нет… это… это не… — Карл говорил с трудом. — Это ненормально. Это ужасно. Это противоестественно.

— Что именно, Карл?

— Разве вы не понимаете? — Голос Карла внезапно обрел силу и наполнился гневом. — Я никогда не любил Ариэль. Я никогда не любил девушек. Никогда не думал о них. Понимаете? Теперь вы понимаете?

— Вот как, — сказал мой отец. Ясное дело, он понял.

— Я гомик. Я выродок! Я больной выродок. Я…

— Карл, Карл, все хорошо.

— Ничего хорошего. Всю жизнь я наблюдал за другими мальчиками, чтобы убедиться — я такой же, как они. Я повторял себе: «Вот так мальчики ходят. Вот так мальчики разговаривают. Вот так мальчики не обращают внимания на других мальчиков». В детстве я не понимал, что со мной происходит. А когда до меня наконец дошло, мне стало невыносимо сознавать, кем я был. И кем остался.

— Ты дитя Бога.

— Больного Бога!

— Бога, который любит тебя.

— Если бы он любил меня, то сделал бы таким же, как все.

— Я не считаю, что ты выродок. Не считаю, что ты больной.

— Нет. Вы просто считаете, что я убийца.

— Не считаю. И никогда не считал.

— Ладно.

— Я всегда видел в тебе молодого человека, который по-дружески относится к моей дочери и с почтением приходит в мой дом. Я знаю, что ты допускал ошибки, но среди всей это жуткой кутерьмы я ни разу не подумал, будто ты убил Ариэль. Это абсолютная правда.

В голосе отца звучала не горячность спора, а мягкость увещевания. Именно так он говорил о Боге в своих проповедях.

— Карл, кто-нибудь знает об этом?

— Я никогда никому не рассказывал, даже Ариэли.

— Но она знала?

— Думаю, догадывалась, но мы никогда об этом не говорили.

— Ты знал, что она беременна?

— Тот самый спор, о котором все постоянно вспоминают, произошел из-за ребенка.

— А именно?

— Я сказал ей — мистер Драм, мне очень стыдно, но я хотел, как лучше — я сказал ей, что знаю одного доктора в Рочестере, который уладит эту ситуацию.

— С помощью аборта?

— Да, сэр, с помощью аборта. Но она наотрез отказалась. Она хотела родить ребенка и вырастить его здесь, в Нью-Бремене.

— Она говорила, кто отец?

— Мне — никогда.

— У тебя есть предположения?

— Нет, сэр, никаких.

— По ночам она тайком выбиралась на свидания с кем-то, но ты не знаешь, с кем?

— Не знаю, честное слово. Ариэль умела быть скрытной, когда хотела. Мне нравилась эта черта. Она умела хранить тайны — и собственные, и те, что ей поверяли. Наверное, вы назовете это честностью. Мистер Драм, вы никому не расскажете то, что я рассказал вам?

— Никому, Карл.

— Я не знаю, что делать, если люди узнают. Я открылся вам лишь потому, что у вас есть честность, как у Ариэли, а я не хотел, чтобы вы по-прежнему думали, будто я причастен к тому, что с ней произошло. Мне не хватает ее, мистер Драм. Ужасно не хватает.

— Нам всем не хватает.

Дверь в подвал открылась, и я подумал, что вернулся Гас, поэтому, испугавшись, что он поднимет шум и выдаст нас, я быстренько запихал тряпки обратно в вентиляционный канал. Мы с Джейком обернулись и к своему удивлению увидели, что это не Гас, а Дойл. Он был одет в полицейскую униформу. Увидев, где мы стоим, он сразу обо всем догадался.

— Я ищу Гаса, — сказал он.

— Его здесь нет, — ответил я.

Дойл неторопливонаправился в нашу сторону.

— Я видел на парковке «триумф» Карла Брандта. Он беседует с вашим папой?

— Да, — ответил я.

— Они закончили?

— Почти.

— Много интересного услышали, ребята?

Дойл подошел еще ближе, и Джейк на шаг отступил.

— Мне расскажете?

Я знал: отец никогда не поделился бы с нами тем, что мы только что услышали. Пристально поглядев на меня, Дойл развернулся к Джейку.

— Скажи мне, Джейки, он сознался, что убил твою сестру?

Джейк наморщил лицо, но было непонятно: он пытается придержать язык или, наоборот, развязать его?

Дойл наклонился к Джейку так близко, что их лица разделяло расстояние не большее, чем палочка от мороженого.

— Ну что? Сознался?

Губы Джейка затряслись, кулаки сжались, и наконец он выпалил:

— Он не у-у-убийца. Он го-го-гомик, что бы это ни значило.

Глаза Дойла округлились от удивления, и он выпрямился.

— Гомик?! — воскликнул он. — Джейки, сейчас ты мне кое-что расскажешь.

Тем вечером я лежал в постели, озадаченный, как никогда. Слишком многое произошло в тот день — ссора между Джулией Брандт и моей матерью, уход матери из дома, поразительное признание Карла Брандта, допрос, который учинил нам с Джейком Дойл и в конечном итоге выведал все, что мы слышали… Я чувствовал себя совершенно выжатым. А еще в тот день случилось кое-что гораздо худшее, из-за чего мне сделалось совсем паршиво: на краткое время я позабыл об Ариэли и почувствовал себя счастливым. Господи, Ариэль умерла всего неделю назад, она даже не похоронена, а я позабыл о ней! Моя скорбь прервалась ненадолго, только когда мы гостили у Джинджер Френч, готовили ужин вместе с Гасом, а потом, сидя за столом, ели, разговаривали и смеялись. Ее смерть снова вспомнилась мне в то мгновение, когда Карл Брандт с трагическим лицом появился у боковой двери. Однако я чувствовал себя предателем, худшим из братьев, какой только мог быть у Ариэль.

— Фрэнк? — тихо окликнул меня Джейк.

— Да?

— Я тут подумал.

— О чем?

— О Карле? О том, что он гомик, и все такое.

Это слово Дойл повторил не единожды, когда донимал нас расспросами, и каждый раз казалось, что он забивает гвоздь.

— Не повторяй этого слова, — сказал я. — Если хочешь об этом говорить, говори «гомосексуалист».

Это определение мать иногда употребляла, когда говорила о художниках. В ее устах оно никогда не приобретало уничижительной окраски, и я знал, что ей нет никакого дела до чужих слабостей подобного рода. Но мы с приятелями слово «гомик» употребляли исключительно в качестве издевки.

Джейк притих, и я сказал:

— Извини, продолжай.

— Он боится, что люди будут над ним смеяться, — сказал Джейк, — и поэтому никому об этом не рассказывает.

— Ну и что?

— Я не люблю говорить с людьми, потому что боюсь, что начну заикаться, а они станут смеяться надо мной. Иногда я чувствую себя каким-то выродком.

Я перевернулся на бок и посмотрел в сторону его кровати. В туалете горела лампочка, ее свет через коридор проникал в нашу комнату, но позволял разглядеть только серый силуэт моего брата под одеялом. Я вспомнил, сколько грязи выливали на него другие ребята в моем присутствии, и понял, что это лишь небольшая часть грязи, которая вылилась на него за долгие годы из-за того, в чем он не был виноват и с чем ничего не мог поделать. И я почувствовал себя еще более дрянным братом и вообще дрянным человеком, который только и делает, что подводит своих близких.

— Ты не выродок, — твердо сказал я.

— А Карл?

Я задумался и решил: если у каждого человека есть своя особенность, то особенность Карла ничем не хуже, чем чья-либо еще.

— Нет, — ответил я.

— Как ты думаешь, он рассказал правду про себя и Ариэль?

— Да.

Последовало долгое молчание. Не знаю, о чем думал Джейк. Сам я думал, что отчаянно хотел бы стать лучше, чем сейчас. Наконец я услышал, как Джейк зевнул, повернулся к стенке и сказал:

— И я так думаю.

32

Прощание с Ариэлью было назначено на пятницу. Отец хотел, чтобы мы выглядели прилично и дал нам с Джейком денег на стрижку. После завтрака мы пошли в парикмахерскую, а он поехал к дедушке, чтобы поговорить с матерью. Я понятия не имел, что он собирается ей сказать, но предполагал, что речь пойдет о Карле Брандте. Возможно, он попытается убедить ее вернуться домой. Не уверен, что мне этого хотелось. Без нее дом стал совсем другим местом, отнюдь не самым плохим.

Утро было солнечное, и день явно предстоял жаркий. Мы вошли в парикмахерскую и обнаружили, что в ней уже полно народу. Один посетитель сидел в кресле, еще двое ожидали. Никого из них я не узнал. Мистер Баак почти не взглянул в нашу сторону. Он указал ножницами на два стула возле окна и дружелюбно произнес:

— Посидите пока что, ребята.

Джейк взял комикс и сел. Я немного порылся в журналах, пока не отыскал «Мужские занятия», на которые наткнулся днем раньше. Мы погрузились в чтение, а разговор, который вели мужчины перед нашим приходом, возобновился.

— Ни на минуту не поверю, — сказал один из ожидавших. — Я видел, как этот парень обеспечил «Воинам» победу на двух региональных соревнованиях. Тренер Мортенсон говорит, что еще не видывал такого прирожденного спортсмена.

— Говорю вам, — сказал мистер Баак. — Этот парень — голубой. Вы никогда не задумывались, почему он так хорошо поет и танцует?

— Джон Уэйн тоже хороший актер, — возразил сидевший в кресле, — но я не слыхал, чтобы его называли гомиком.

Я поднял глаза от журнала. Джейк тоже.

— Если этот парень педик, то я зебра, — сказал первый. — И знаешь, Билл, мне кажется, что опасно распространять такие слухи. Можно здорово навредить.

— Слушай, я узнал это от Хальдерсона, а он — от полицейского, — сказал мистер Баак. — Копы много чего знают и никогда не врут.

— Ай! — вскрикнул сидевший в кресле.

— Извини, Дэйв, — сказал мистер Баак.

— Может быть, продолжим разговор, когда я подстригусь? — сказал тот, кого называли Дэйвом. — Я не хочу остаться без уха.

Я отложил журнал и поднялся. Джейк последовал моему примеру.

— Мы зайдем попозже, — сказал я.

— Конечно, ребята. Когда пожелаете. — Парикмахер на прощание помахал ножницами.

Выйдя на улицу, мы встали у витрины парикмахерской, под навесом.

— Что делать будем, Фрэнк? — спросил Джейк.

Я посмотрел через площадь в сторону полицейского участка, гадая, на месте ли Дойл и чего еще он наговорил.

— Не знаю, — ответил я.

— Может, поговорим с Гасом?

— Да, — кивнул я. — Можно и с Гасом.

— Я не видел его мотоцикла у церкви, — сказал Джейк.

Это не имело значения. Я знал, где он сегодня.

Идти до кладбища было далеко, но по дороге мы не перекинулись ни словом. Я размышлял, как один дурной поступок неизбежно приводит к другому, и чувствовал себя виноватым во всем. Я ненавидел Дойла, который оказался не только задирой, но еще и треплом, и мне хотелось стать покрупнее и посильнее, чтобы его проучить.

Мотоцикл Гаса был припаркован возле небольшого строения, в котором хранился инвентарь. Кладбище было обширным, я точно не знал, где будут хоронить Ариэль, и мы некоторое время блуждали. Долина нежилась под безоблачным небом. Ярко зеленели далекие поля. Отовсюду звучало пение птиц. На кладбище я бывал много раз — в День Поминовения или на похоронах кого-нибудь из прихожан, и совсем недавно — на похоронах Бобби Коула и странника. Оно всегда казалось мне умиротворяющим, даже красивым. Но на этот раз все было иначе. Теперь я понял, что это, в сущности, — город мертвецов, и, хотя сейчас от Нью-Бремена меня отделяла всего лишь кованая ограда, я почувствовал, будто на миллион миль отдалился от всего знакомого и дорогого. Мы прошли мимо могилы Бобби Коула — все еще свежей, усыпанной увядающими букетами. Я подошел к могиле странника и вспомнил тот день, когда помогал опустить его в землю, и как я тогда подумал, что за прекрасный уголок это кладбище. Но теперь я понял, что нет ничего прекрасного там, где встают надгробия.

— Вот он, — прервал молчание Джейк.

На дальнем конце кладбища росла липа, под ней был небольшой склон. Там я увидел тачку, кучу свежей земли и Гаса, стоявшего в яме, которая была ему уже по колено.

Однажды Гас рассказал, будто бы он происходит из штата Миссури, из семьи потомственных могильщиков.

— В тех краях их знали все, — сказал он. — Моего дедушку и папу часто приглашали вырыть для кого-нибудь могилу. Это не просто яму копаешь. Это вырезаешь в земле ларец, который примет в себя и навечно сохранит что-то очень драгоценное. Если все сделано правильно, люди смотрят на могилу совсем не так, как на обычную яму. В свое время вы сами это поймете.

Гас умел рассказывать истории, но непонятно было, чему верить, особенно когда он бывал в подпитии.

Он был одет в перепачканную футболку и работал так усердно, что не заметил нашего приближения.

— Привет, Гас, — сказал я.

Он поднял глаза, не переставая откидывать землю лопатой. Вид у него был удивленный и недовольный.

— Что вы здесь делаете?

— Гас, можно тебя на минуточку?

— Прямо сейчас?

— Да, это важно.

Он кинул еще земли на кучу возле ямы и воткнул в нее лопату. Сдернул кожаные перчатки, засунул их в задний карман джинсов и подошел к нам.

— Ладно, — сказал он.

Но заговорил я не сразу. Сначала я посмотрел на кучу земли и увидел, как в ней копошатся земляные черви. А потом посмотрел в яму, в которую завтра положат Ариэль, и она отнюдь не напоминала резной ларец. Мне захотелось плакать. Джейк молча смотрел туда же, и мне стало стыдно, что я привел его.

— Идите сюда. — Гас положил руку на плечо Джейку и подвел его к липе. Потом проделал то же самое со мной. Мы сели на травке в тени, и я все рассказал. К концу рассказа вид у Гаса был совсем несчастный.

— Что нам делать? — спросил я.

— Придется рассказать отцу, — ответил Гас.

— Так я и думал, — кивнул я.

— Это не ваша вина, ребята. Зря я показал вам этот чертов вентиляционный канал. — Гас поднялся с травы. — Ступайте к отцу и все ему расскажите.

— Он разозлится, — сказал Джейк.

— Наверно. Но на самом деле злиться нужно на Дойла.

— А с Дойлом как быть? — спросил я.

Гас посмотрел в сторону города.

— Я с ним разберусь, — сказал он.

Лиз встретила нас у дверей и сказала, что отец ушел, а мать отдыхает. Спросила, не хотим ли мы чего-нибудь — например, печенья с молоком. Мы вежливо отказались, спустились с крыльца и направились в сторону Равнин.

Лиз окликнула нас, и мы обернулись.

— Все пройдет, ребята, — сказала она. — Обещаю.

Но я только что вернулся из города мертвецов, где все, что было утрачено, было утрачено навсегда. Я ответил: «Да, мэм», но не поверил ей нисколько.

На Равнины мы вышли в полнейшей тишине. «Паккард» стоял в гараже, но отца дома не оказалось. Перейдя через дорогу, мы вошли в церковь и застали отца в кабинете. Он явно ни над чем не работал, просто сидел спиной к нам, глядя в окно на железную дорогу и элеваторы. Я постучал по дверному косяку, и отец обернулся. Его взгляд сразу упал на наши волосы.

— Мистер Баак был слишком занят и не принял вас? — спросил отец.

— Нет, сэр, — ответил я. — Мы не подстриглись не поэтому.

— А почему? — насторожился отец.

— Мы знаем про Карла.

Лицо отца не изменилось.

— Что вы знаете про Карла?

— Что он гомосексуалист.

Отец старался ничем не выдать своего удивления, но я все увидел.

— С чего вы это взяли?

— Слышали, как он говорил тебе.

Я рассказал отцу о вентиляционном канале. А потом о Дойле.

— Боже мой, — промолвил отец. — Бедный мальчик.

Он встал и приложил руку ко лбу. Мимо прогрохотал товарный состав, и все это время отец размышлял. Когда поезд прошел, отец перевел глаза на нас.

— Я недоволен, что вы подслушивали, и мы это обсудим. Мне найдется, что сказать и Гасу, но сейчас мне нужно поговорить с Карлом.

Отец вышел из церкви, и мы последовали за ним в гараж. Он вынул из кармана ключи от машины.

— Вы, ребята, сами сделайте себе ланч, умывайтесь и одевайтесь — вечером прощание.

— А мама? — спросил Джейк.

— Она придет. Позаботьтесь лучше о себе.

Отец сел в «паккард» и уехал по Тайлер-стрит.

На ланч мы съели болонские сэндвичи, а потом поднялись к себе в комнату, чтобы получше приодеться для прощания. Если бы мать была дома, то заставила бы нас принять ванну, но я решил, что мы просто умоем лица, напомадим волосы, наденем чистые рубашки, повяжем галстуки, и все будет хорошо.

Я как раз повязывал галстук Джейку, когда зазвонил телефон. Я вышел в коридор и ответил. Звонил офицер Клив Блейк, которого мы встретили в ту ночь, когда забирали Гаса из участка после драки с Моррисом Энгдалем. Он спросил отца.

— Его нет дома, — сказал я.

— А мать?

— Ее тоже нет. Что случилось?

— Вот что, сынок, у нас в участке ваш приятель Гас. Мы задержали его за нападение. Он подрался с одним нашим офицером.

— С Дойлом? — спросил я.

— Именно. Он попросил, чтобы я позвонил твоему отцу и поставил его в известность.

— Мы можем его вызволить?

— Боюсь, что нет, по крайней мере, прямо сейчас. Он погостит у нас до понедельника, когда соберется муниципальный суд. Передашь отцу?

— Да, сэр, передам.

Я повесил трубку. Джейк спросил:

— Что случилось?

— Гас побил Дойла.

— Ну и хорошо, — сказал Джейк.

— За исключением того, что он теперь в участке.

— Он уже бывал в участке.

— Он не закончил могилу Ариэли.

— Кто-нибудь другой закончит, разве нет?

— Возможно, но я не хочу, чтобы могилу Ариэли копал кто-нибудь другой. Хочу, чтобы Гас.

— Что же делать?

Я на мгновение задумался.

— Мы его вызволим.

33

«Индиан-чиф» стоял перед аптекой. Поскольку Гас сидел в участке, я решил, что он застал Дойла у Хальдерсона. Мы с Джейком двинулись дальше и подошли к полицейскому участку на другой стороне площади. Я направился внутрь, но Джейк остановился.

— Что мы мо-мо-мо-можем с-с-с-сказать?

— Не волнуйся, говорить буду я.

— Может, не на-наадо?

— Ладно, подожди снаружи. Я сам разберусь.

— Нет, я по-по-по-пойду.

Я совсем не чувствовал волнения, только злость и отчаяние. Иное дело Джейк. Он идет, потому что я иду, а когда он заходил в участок, было ясно — он делает это с неохотой, но все-таки делает. Я подумал, как много в нем такого, чего не видят люди, замечающие только его заикание.

Внутри были двое. Один из них, офицер Блейк, говорил по телефону. Другим был Дойл. Одет он был не в униформу, а в джинсы и гавайскую рубаху, красную с желтыми цветами. Вокруг правого глаза лиловел огромный синяк, заползавший на щеку, губа с той же стороны выглядела распухшей. Потягивая кока-колу из бутылки, Дойл молча оглядел нас.

— Пришли поговорить с Гасом, ребята? — спросил Блейк.

Когда мы вошли, он пришпиливал какие-то бумаги к доске объявлений позади главного стола. Несколько листов он еще держал в руках, и я разглядел, что это вполне богоугодные объявления о розыске.

— Не совсем, сэр, — сказал я, приблизившись к столу. — Есть одно важно дело, которое Гас должен сделать.

— Придется повременить до понедельника, сынок.

— Невозможно. Это нужно сделать сейчас.

Офицер Блейк положил оставшиеся объявления на стол.

— Тебя зовут Фрэнк, верно? Что за важное дело, Фрэнк?

— Гас копал могилу для нашей сестры. И не закончил.

— Это важно, — согласился офицер Блейк. — Вот что, ребята. Я позвоню Ллойду Арвину. Он заведует кладбищем. Уверен, он найдет кого-нибудь другого, чтобы закончить работу.

— Мне не нужен кто-нибудь другой. Мне нужен Гас.

Стул, на котором сидел Дойл, скрипнул, я взглянул в его сторону и увидел, что он по-прежнему лениво потягивает колу. Наверное, все происходившее доставляло ему удовольствие.

— Ничем не могу помочь, ребята, — сказал офицер Блэйк. — Извините.

— Но, сэр, это очень-очень важно.

— Таков закон, сынок. Говорю тебе, Ллойд Арвин подыщет кого-нибудь другого, и уверен, этот другой отлично справится.

— Нет, пожалуйста, — сказал я. — Это должен быть Гас.

Дойл отставил свою колу в сторону.

— Почему Гас?

Мне хотелось, чтобы Дойла там не было, или чтобы я был постарше и покрепче и мог избить его, как Гас — нет, еще сильнее. Я не хотел даже поворачивать голову в его сторону, не то что разговаривать. Но положение было безвыходное.

— Потому что он происходит из семьи потомственных могильщиков, и не просто копает яму, — ответил я.

— Но, сынок, что же такое могила? — сказал офицер Блейк. — Просто яма.

— Нет, сэр. Когда все сделано правильно, то это ларец, вырезанный в земле, который примет в себя нечто драгоценное. Не хочу, чтобы кто-нибудь другой вырезал ларец для Ариэли.

— Я сочувствую, Фрэнк, искренне сочувствую. Но отпустить задержанного не могу.

Дойл снова взял бутылку с колой и сказал:

— Почему нет, Клив?

Офицер Блейк сжал кулаки, костяшками пальцев уперся в стол с лежавшими на нем объявлениями и наклонился в сторону Дойла.

— Потому что я уже подготовил документы. И не имею для этого полномочий. Как объяснить начальству?

— Что объяснять? — сказал Дойл. — Просто отпускаешь его, он докапывает могилу для девочки, а потом возвращается.

— Ты уверен, что он вернется?

— Спроси его.

— Послушай, Дойл…

— Просто приведи его сюда и спроси, Клив.

— Привести сюда?

— Боишься его, что ли?

— Ты сам будешь говорить, — ответил офицер Блейк.

Дойл приложил пальцы к синяку.

— Этот придурок меня ударил, — сказал он. — Приведи его сюда, Клив.

— Господи, — сказал офицер Блейк. Посмотрел на Дойла, потом на меня, потом на Джейка, наконец покачал головой и сдался. Достал из стола связку ключей, отпер металлическую дверь в задней стене и направился в помещение, где содержались задержанные.

Когда он ушел, Дойл ничего нам не говорил, а просто лениво попивал колу, как будто синяк на лице, приятель за решеткой и пара наивных мальчуганов, пришедших с безнадежной миссией, — самые привычные для него явления.

А я думал: плюнуть ему в глаза за то, что натворил столько бед, или поблагодарить за то, что помогает нам сейчас?

Гас, одетый все в ту же перепачканную футболку, тоже с синяком под глазом, явился в сопровождении офицера Дойла.

— Привет, ребята, — сказал Гас.

— Они пришли тебя вызволять, — Дойл произнес это без всякой насмешки, серьезно и основательно.

— Я объяснил ситуацию, — сказал Блейк.

— Ну что, Гас? — сказал Дойл. — Если Клив отпустит тебя выкопать могилу для дочери Драмов, ты вернешься?

— Вернусь, — ответил Гас.

Офицера Блейка это явно не убедило. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но Дойл его опередил.

— Если Гас говорит, что вернется, — значит, вернется. Отпусти его, Клив.

— Начальство…

— К черту начальство. Так будет правильно, и ты это знаешь. — Дойл взглянул на Гаса. — Тебе помочь?

— Нет, сам справлюсь.

— Хорошо. — Дойл запустил руку в карман джинсов, что-то извлек оттуда и бросил Гасу. — Ключ от твоего мотоцикла, — сказал он.

— Спасибо.

Дойл метнул взгляд на Джейка и на меня, и я не мог разобрать, что у него на уме. Ждал благодарности? Думал, что мы теперь квиты?

— Ваш папаша знает, что вы здесь? — спросил он.

— Нет, сэр.

Дойл поднял свою здоровенную ручищу и взглянул на часы.

— Если не ошибаюсь, скоро прощание с вашей сестрой. На вашем месте, ребята, я бы тащил задницы домой.

— Спасибо, сэр, — сказал я офицеру Блейку.

— Идите. — Полицейский повернулся к Гасу. — Гас, если не вернешься через два часа, пеняй на себя.

Гас последовал за мной и Джейком.

— Я подбросил бы вас на мотоцикле, — сказал он, — но мне нужно на кладбище.

— Пешком дойдем, — ответил я.

— Клянусь, у Ариэли будет прекрасная могила, — пообещал он. Размашистыми шагами он пересек площадь, вскочил на мотоцикл и умчался.

Мы с Джейком уже сворачивали на Тайлер-стрит в направлении Равнин, когда рядом с нами остановился «паккард». Из окошка высунулся отец.

— Влезайте, — сказал он. Металл в голосе ясно давал понять, что отец недоволен. Я подумал, что виной тому наше таинственное исчезновение, но понимал, что причиной может быть и происходившее в доме Брандтов.

На этот раз Джейк не застолбил переднее сидение, и я устроился радом с отцом.

— Я разыскивал вас по всему городу. — Он переключил коробку передач и тронулся с места.

Я объяснил, что случилось. Отец выслушал, не перебивая. Потом взглянул на меня с каким-то удивлением и сказал:

— Ну и дела.

И как бы он ни сердился на своих сыновей, на этом все закончилось.

— Ты говорил с Карлом? — спросил я.

— Меня не пропустили в ворота.

— Думаешь, они знают?

— Уверен, кто-то им рассказал. Мне бы только поговорить с пареньком.

— Может быть, когда все утихнет?

— Может быть, Фрэнк, — сказал он, но без всякой надежды.

Дома мы закончили приготовления к прощанию, отец позвонил дедушке и сказал, что мы нашлись. Потом мы снова забились в «паккард» и поехали к Ван дер Ваалю.

Мы прибыли к четырем, моя мать была уже там вместе с дедом и Лиз. Но это была совсем не та женщина, которая вихрем вылетела из дома из-за того, что отец слишком часто упоминал Бога в ее присутствии. Ее непреклонность исчезла, гнев — я надеялся — тоже. Мать выглядела слабой, какой-то хрупкой — как пустая яичная скорлупа, из которой выдули содержимое, а потом затейливо раскрасили. В нашей семье она всегда была главной движущей силой, и видеть ее в таком состоянии было тяжело.

Она нежно улыбнулась и поправила мне галстук.

— Отлично выглядишь, Фрэнки.

— Спасибо.

— С вами все хорошо, ребята?

— Да, — сказал я. — Разумеется.

— Я вернусь, — сказала она. — Мне просто было нужно… на некоторое время. — Она посмотрела в сторону, в дальний конец траурной залы, где стоял закрытый гроб, украшенный цветами. — Ладно, пойдемте.

Неожиданно она взяла меня за руку и направилась к гробу. Я шел с ней, думая, что вместо меня она должна была держать за руку отца. И я понял, что между ними что-то исчезло, что-то, привязывавшее мать ко всем нам, и теперь она отдаляется от нас. Понял, что мы не просто потеряли Ариэль, мы теряем друг друга. Теряем все.

Я уже неоднократно бывал на прощаниях, и понимал, что у этого ритуала, сопутствующем смерти, есть особое значение. Трудно сказать «прощай», и почти невозможно в одиночку. Ритуал — это как ограда, о которую все мы опираемся, и это позволяет нам держаться прямо и вместе, пока все худшее не останется позади.

Многие жители округа Сиу пришли, чтобы выразить свое почтение. Пришли, потому что знали Ариэль, или наших родителей, или всю нашу семью. Мы с Джейком большей частью стояли в углу и наблюдали, как мать с отцом принимают соболезнования и выслушивают самые теплые слова о своей дочери. Отец, как обычно, был сама почтительность. Мать по-прежнему напоминала пустую скорлупу, и смотреть на нее было мучительно — как будто она вот-вот рассыплется. Лиз стояла рядом со мной и Джейком, и я был признателен ей за поддержку. Мне казалось, что мы стоим уже долго, я сказал Лиз:

— Мне надо подышать свежим воздухом.

— Мне тоже, — подхватил Джейк.

— Ну хорошо, — сказала Лиз.

— Ты скажешь маме и папе?

— Конечно. Далеко не отходите.

Мы выскользнули из траурной залы через главный вход навстречу вечернему персиковому свету, заливавшему Нью-Бремен. Похоронное бюро находилось в красивом старом здании, когда-то принадлежавшем человеку по фамилии Фарригут, который давным-давно построил консервный завод в долине реки Миннесоты и разбогател. Мы отошли подальше от крыльца, чтобы приходившие и уходившие не увидели нас и не чувствовали себя обязанными что-нибудь нам сказать. Не хотелось ни с кем говорить.

Джейк наклонился и сорвал четырехлистный клевер. У него было какое-то сверхъестественное умение их находить.

— Думаешь, сегодня мама вернется домой? — спросил он.

Я смотрел, как пожилая пара нетвердыми шагами прошла по аллее и медленно поднялась по ступенькам похоронного бюро, и подумал, что, возможно, скоро кто-нибудь из них или оба будут лежать в гробу в этой траурной зале, и ответил:

— Кто знает.

Джейк бросил клевер.

— Все изменилось.

— Я знаю.

— Иногда я боюсь.

— Чего?

— Что мама не вернется. То есть, что придет домой, но не вернется.

Я понял, что он имеет в виду.

— Пойдем, — сказал я. — Прогуляемся.

Мы покинули участок Ван дер Вааля, направились вдоль по улице, на ближайшем перекрестке свернули влево и прошли еще квартал, пока не оказались в Глизон-парке, где дюжина детей играли в бейсбол. Мы с Джейком встали у левой стороны поля и какое-то время наблюдали за игрой. Мне были знакомы некоторые игроки — ребята младше меня, в основном ровесники Джейка. Наверное, он тоже знал этих ребят, и, возможно, именно они дразнили его за заикание, потому что он не обращал особого внимания на игру. Один из ребят, Марти Шонфельдт, нанес удачный удар и, подняв облако пыли, кинулся во вторую базу, а Джейк сказал:

— Я видел мистера Редстоуна.

— Редстоуна? Боже! Где?

То лето сильно переменило нас, и Джейк даже ухом не повел при имени, которое я произнес всуе.

— Он мне приснился, — сказал он.

— В кошмаре?

— Нет, не в кошмаре. Ариэль я тоже видел.

Я никогда не видел Ариэль во сне, но она часто посещала меня в часы бодрствования. Хотя дверь в ее комнату мы держали закрытой, я иногда подбирался поближе и просто стоял рядом. Из всех ее запахов дольше всего продержался аромат «Шанели № 5» — сама она не могла позволить себе такого парфюма, но дедушка и Лиз подарили эти духи ей на шестнадцатилетие, и она пользовалась ими в особых случаях. Таких, как тот вечер, когда она пропала. Стоя рядом с комнатой сестры, я закрывал глаза, вдыхал ее аромат, и мне казалось, будто она никогда нас не покидала. Потом я обычно плакал.

Иное дело Уоррен Редстоун. В своих кошмарах я часто преследовал его, несся через эстакаду, пытаясь настичь…

— Что они делали? — спросил я.

— Ариэль играла на фортепиано. Мистер Редстоун танцевал.

— С кем?

Тут произошла небольшая потасовка между Марти Шонфельдтом и пареньком, игравшим на второй базе. Несколько секунд мы за ней наблюдали, а потом Джейк ответил:

— Один. Они были в большой комнате, вроде бальной залы. Ариэль выглядела счастливой, но только выглядела. А он постоянно оглядывался, как будто боялся, что кто-нибудь подкрадется к нему сзади.

С того самого мгновения, когда я позволил вероятному убийце моей сестры уйти, мне отчаянно хотелось рассказать кому-нибудь об этом. Эта тайна тяготила меня каждый день, каждый час, каждую минуту, и я жаждал от нее избавиться. Иногда мне казалось, что если я просто во всем сознаюсь, бремя исчезнет. Я подумал было рассказать брату, потому что если кто и мог понять меня, так это Джейк. Но я оставил этот грех при себе и только произнес с горечью:

— Лучше бы тебе приснилось, как он горит в аду.

Марти Шонфельдт оттолкнул защитника второй базы, и к ним сбежались игроки обеих команд.

Я смотрел, как двое ребят встали в стойку, явно готовясь к драке.

— Я разговариваю с Ариэлью, — сказал Джейк.

Я отвернулся от назревающей драки.

— Ты о чем?

Он пожал плечами.

— Это как будто молитва, но не совсем. Я просто иногда разговариваю с ней, будто она в комнате и слушает, как бывало раньше, понимаешь? Не знаю, слышит ли она меня, но мне становится лучше, как будто она не совсем умерла.

Я хотел было сказать: «Она умерла, Джейк, совсем умерла», потому что чувствовал я именно это, но придержал язык и позволил Джейку предаваться грезам.

Марти Шонфельдта и защитника второй базы разняли, игра возобновилась. Непонятно почему, но я вдруг почувствовал огромное облегчение.

— Пойдем, — сказал я Джейку. — Нам лучше вернуться. А то нас хватятся.

Посреди ночи я проснулся от резкого телефонного звонка. Отец вышел из спальни, я тоже встал с постели и остановился в дверном проеме, наблюдая, как он шаркающей походкой бредет к телефону и берет трубку. Я увидел, как он переменился в лице, как с него разом исчезла вся сонливость, и услышал, как он прошептал: «О Господи». Потрясенно качнул головой и обронил:

— Спасибо, шериф.

Отец положил трубку и застыл на месте, одурело уставившись в темноту под лестницей.

— Что такое, папа?

Он медленно перевел взгляд на меня, и я понял — случилось страшное.

— Карл Брандт, — проговорил он наконец. — Он мертв.

34

В субботу днем мы хоронили Ариэль. Небо было почти безоблачным, но в воздухе над Нью-Бременом и долиной реки Миннесота висело что-то гнетущее. Был очередной жаркий и безветренный день, я дышал тяжким, застоялым зноем и с трудом переставлял ноги.

К тому времени я разузнал кое-какие подробности насчет смерти Карла Брандта. Он ехал по проселочной дороге на своем любимом «триумфе», совсем как в тот день, теперь казавшийся очень давним, когда он катал нас с Джейком. Карл ехал слишком быстро, не вошел в поворот и врезался в большой тополь. От удара его бросило на лобовое стекло, и он умер мгновенно. Он тянул виски из отцовской фляжки и, кажется, даже не попытался свернуть и избежать столкновения. Никто не мог сказать, произошла ли трагедия из-за того, что он отвлекся на питье, или то был умышленный поступок сломленного человека, доведенного до последней черты отчаяния.

Заупокойная служба по Ариэли в методистской церкви на Третьей авеню, через дорогу от нашего дома, была назначена на два часа. Отец попросил, чтобы и полную службу в церкви, и краткую церемонию на похоронах провел окружной пресвитер Конрад Стивенс. Он подобрал музыку, распорядился, чтобы Лоррен Гризвольд сыграла на органе, и попросил Амелию Клемент, обладательницу прекрасного альта, взять на себя руководство хором и исполнить сольную партию. Договорился с Флоренс Хенне насчет поминального угощения для всех, кто будет присутствовать на похоронах. Будучи священником, он занимался этим десятки раз и точно знал, что делает, однако я не сомневался — на этот раз для него все было совершенно иначе.

Прощание, казалось, вытянуло из матери последние силы. Домой после него она не вернулась. В субботу утром отец съездил к дедушке и поговорил с ней — возможно, о Карле Брандте. Вернувшись, он выглядел усталым и опустошенным, но заверил нас, что мы увидим мать на службе. Я сомневался в том, что это хорошая идея. Ведь во время похорон покойник покидает этот мир и становится ближе к Богу — к тому, с кем в настоящий момент мать была не в ладах, если она вообще когда-нибудь с ним ладила. Я не мог отделаться от опасений, что посреди службы она вскочит со скамьи и найдет какой-нибудь способ ему досадить.

Народ начал собираться за полчаса до начала. Я знал, о чем они все судачат — об Ариэли, о Карле, обо всей этой истории, которую жители Нью-Бремена будут теперь пересказывать еще сто лет, примерно так же, как рассказывают о Дакотской войне. Употребляя слова вроде «шалава», «гомик» и «незаконный ребенок», и даже не вспоминая, кем были все эти люди на самом деле. Я наблюдал за всем с веранды, где сидел вместе с Джейком. В доме были только мы двое. Отец уехал на «паккарде» за матерью. Он хотел, чтобы мы вошли в церковь все вместе, как одна семья.

Джейк целый день сидел тихо, еще тише обычного, и я подумал: может быть, это из-за гибели Карла, которую я и сам пытался осмыслить. Я молился, чтобы это оказался несчастный случай, чтобы он просто отвлекся на виски. Ведь если бы я допустил, что он и вправду покончил с тобой, то вышло бы, что и я приложил к этому руку. И Джейк тоже, хотя я отчаянно надеялся, что мой брат этого не понимает. Если бы я оказался с Дойлом один на один и отказался пересказывать ему то, что услышал… Но я остался в стороне, а Джейк все рассказал, и теперь Карл Брандт мертв. Я возразил самому себе: Карла никто не заставлял совершать то, что он совершил. Некоторые люди всю жизнь хранят всякие страшные тайны, тайны, которые могли бы их погубить. На войне с моим отцом произошло что-то ужасное, но он выстоял. А я теперь жил с осознанием, что позволил остаться на свободе человеку, который, вероятно, убил мою сестру. Временами эта тайна делалась невыносимой, но я и не помышлял о самоубийстве. Я считал, что всегда можно найти способ разобраться даже в самой невыносимой ситуации. Может быть, поговорить с кем-нибудь, переехать куда-нибудь, где тебя не знают, начать новую жизнь… Самоубийство представлялось мне наихудшим вариантом.

— Есть вещи, которых не избежать, Фрэнк, — словно из ниоткуда сказал Джейк.

Он смотрел на солнце, висевшее прямо над церковным шпилем. Я подумал, что если он не отведет взгляда, то ослепнет.

— Ты о чем?

— О том, кто ты есть. Этого не избежать. Избежать можно всего, но только не этого.

— О чем ты говоришь?

— Я всегда заикался. Люди всегда надо мной смеялись. Иногда мне кажется, что лучше покончить с собой.

— Не говори такого.

Он наконец отвернулся от солнца и перевел взгляд на меня, его зрачки напомнили точки, поставленные острием карандаша.

— Как ты думаешь, на что это похоже?

— Что похоже?

— Умирать. Умереть.

На этот счет у меня было два различных мнения. Одно дело — умереть. Но совсем другое — умирать.

— Я не хочу об этом думать, — ответил я.

— А я только об этом и думаю целыми днями. Не могу перестать.

— Твое дело.

Мне стало страшно. Интересно, было ли страшно Карлу?

— Как ты думаешь, Ариэли было страшно? — Джейк снова посмотрел на солнце.

До сих пор мне удавалось не задумываться об этом. Умереть и умирать — две разные вещи. Умереть — это нечто свершившееся и отнюдь не страшное, потому что все уже закончено, и если веришь в Бога — а я верил, — то потом, возможно, попадаешь в лучший мир. Но умирать — это ужасный физиологический процесс, который может быть полон боли, страданий и страха. Мне захотелось схватить Джейка и вытряхнуть все эти мысли из его головы. «Паккард» миновал Тайлер-стрит и железнодорожный переезд, за ним следовал дедушкин «бьюик». Машины припарковались на церковной стоянке, на местах, огороженных для них желтой лентой. Отец помог матери выйти из машины, и даже издалека я видел — если бы подул сильный ветер, она не устояла бы на ногах.

— Идем, — сказал я со вздохом и поднялся.

В церковь мы вошли все вместе, как и хотел отец. Впереди они с матерью, взявшись за руки, потом мы с Джейком и дедушка с Лиз. Диакон Гризвольд вручил нам программы, все прервали разговоры и смотрели на нас. Друг за другом мы прошли к первому ряду и сели. Убранный цветами гроб Ариэли стоял перед алтарной оградой, по бокам украшенный цветами, очень похожими на те, которые были на прощании. Хотя за день до этого я смотрел на гроб совершенно спокойно, в ту субботу я старался отвести взгляд. Вместо этого я смотрел на витражное окно над алтарем и изо всех сил пытался представить, как выбиваю стекла из рогатки. Лоррен Гризвольд вышла из боковой двери и села за орган. Пастор Стивенс появился следом и встал за кафедру. Амелия Клемент вышла из бокового придела, где сидела вместе с мужем и сыном, и села на скамью для хора, рядом с органом. По церкви пробежал шепот, призывающий к тишине, Лоррен заиграла что-то нежное, грустное и классическое. Можно было посмотреть в программу и узнать, какую именно пьесу выбрал отец, но я уже дистанцировался от всего происходящего. Целый день я размышлял: если что-нибудь станет для тебя невыносимым, можешь ли ты просто отстраниться от этого? И решил попробовать. Я вспоминал происшествия того лета, проигрывал их в голове: вот милый Бобби Коул и мертвый странник, вот я сталкиваю Морриса Энгдаля в карьер, вот Уоррен Редстоун убегает по эстакаде под дождем, вот мы ездим на лошадях с Джинджер Френч, а вот Карл Брандт на своем «триумфе» врезается в тополь… Я ничего не запомнил из похоронной службы, кроме того, что длилась она целую вечность. Люди поднимались на кафедру и что-то говорили — позже я узнал, что они делились прекрасными воспоминаниями об Ариэли — но я ничего не слышал. Все пели, и я, наверное, тоже, потому что музыка, которая в меня проникала, была знакомой. Не помню ни слова из того, что говорил пастор Стивенс, но у меня осталось ощущение, что это было вполне приемлемо, хотя и суховато.

Наконец мы всей семьей вышли на жару, сели в раскаленный «паккард», обливаясь потом, дождались, пока гроб Ариэли погрузят в катафалк Ван дер Вааля, и поехали на кладбище.

В тот день я надеялся на чудо, надеялся, что испытаю что-нибудь вроде той радости, которая наполнила меня в воскресенье, когда мой отец вышел и произнес свою краткую, чудесную проповедь. Если не радость, то, по крайней мере, умиротворение. Но когда мы вошли в кладбищенские ворота, я почувствовал только горе, пронизывающее насквозь. А увидев могилу, ощутил полное опустошение. Почему-то я представлял ее такой, как сказал Гас, — прекрасный ларец, вырезанный в земле. Конечно, с точки зрения геометрии она была образцовой — правильный прямоугольник с углами в девяносто градусов и ровными сторонами, со стенками, точно перпендикулярными дну, но то была всего лишь дыра в земле.

Пастор Стивенс провел у могилы службу, по счастью, оказавшуюся короткой, и мы собрались уходить. Это было сложнее всего. Покинуть Ариэль. Я понимал, что ее душа давно освободилась, но допустить мысль, что ее, которую я знал всю свою жизнь, — забавную, добрую, умную, отзывчивую и прелестную — допустить мысль, что мою сестру положат в могилу, засыплют землей и оставят одну, было слишком тяжело. Я заплакал. Я не хотел, чтобы меня видели таким, опустил глаза и пошел к машине, Джейк следом. Мы залезли в «паккард», и тут я услышал, как плачет мать, увидел, как отец берет ее за руку и тоже плачет.

Я взглянул на Джейка. Его глаза были сухими, и я понял, что он за целый день ни разу не заплакал. Я удивился, но удивляться мне пришлось недолго.

35

Мы вернулись в церковь, где в общинном зале были расставлены круглые столы и стулья. На кухне приготовили угощение — ветчину и жареную курицу, запеченный картофель и пирог из фасоли, салаты, рулеты, печенье и десерты. Из напитков были холодный лимонад, «кулэйд» и кофе. К тому времени мы успокоились. Все, кроме матери. Она уже не плакала, но скорбь тяжким бременем лежала на каждой черте ее лица, а ступала она, словно человек, долго пробывший в пустыне без воды. Отец стоял с одной стороны от нее, а дедушка — с другой, и я понял, что они боятся, как бы она не упала. Они поскорее усадили ее за стол, а Лиз, Джейк и я сели рядом.

Кто-то занял места за столами, кто-то стоял и разговаривал, но никто не принимался за угощение, поскольку благословение еще не было произнесено. Насколько мне известно, это входило в обязанности отца, который, усадив мать, спокойно беседовал с диаконом Гризвольдом. Хотя люди говорили приглушенными голосами, сообразуясь с торжественностью минуты, в зале было довольно шумно.

Амелия Клемент отошла от мужа и направилась в нашу сторону, за ней в некотором отдалении следовал Питер. Миссис Клемент подсела к моей матери и негромко заговорила с ней. Питер встал неподалеку от меня, и я понял, что он хочет поговорить. Я встал и подошел к нему.

— Я очень скорблю о твоей сестре, — сказал он.

— Да, спасибо.

— Знаешь, мой папа научил меня обращаться с моторами и всякому такому. Показал, как их разбирать и собирать обратно, как выяснить, что не так, если они не работают. Будет здорово, если ты придешь и мы покопаемся в них вместе.

Я вспомнил день, когда стоял в дверях сарая мистера Клемента и с удивлением смотрел на все эти разобранные механизмы, а потом увидел синяки на лице Питера и его матери, и я подумал, как мне стало их жалко и как испугался я за их семью. Тогда я подумал, что моя семья лучше, она исключительная, и разрушить ее невозможно. Тот день словно бы остался в какой-то другой эпохе. Теперь я видел на лице Питера, вероятно, точно такое же выражение, с которым я смотрел на него тогда, и я понял, что он боится за меня и за мою семью, и небезосновательно.

— Разумеется, — ответил я, но про себя подумал: «Вряд ли».

Миссис Клемент поднялась, на мгновение взяла мою мать за руку, а потом вернулась к мужу, Питер последовал за ней.

Мой отец вернулся к столу, но не сел.

— Минуту внимания, пожалуйста! — произнес диакон Гризвольд. — Я бы хотел попросить пастора Драма, чтобы он благословил нашу трапезу.

Все стихло.

Отец собрался с духом. Перед молитвой ему всегда требовалось мгновение тишины. Благословения, которые произносил мой отец, относились не только к пище, непосредственно стоявшей на столе, но напоминали обо всем, за что нам следует быть благодарными, а также о тех, кому повезло меньше нас.

И тут посреди тишины, пока отец мысленно подбирал подобающие слова, раздался голос матери.

— Ради Бога, Натан, — сказала она, — неужели ты не можешь хотя бы раз произнести обычное благословение?

Тишина в зале стала совсем иной. Я открыл глаза и увидел, что все смотрят. Смотрят на Драмов. На семью священника. Смотрят на нас, словно на бедствие, происходящее у них перед глазами.

Отец откашлялся и промолвил:

— Кто-нибудь еще хотел бы произнести благословение?

Никто не ответил, и тишина стала еще более грозной.

И вдруг неподалеку от меня чей-то звонкий голосок ответил:

— Я произнесу благословение.

Я остолбенел, потому что — Боже правый — это говорил мой брат, заика Джейк. Он не стал дожидаться отцовского позволения. Просто поднялся со стула и склонил голову.

Я оглядел присутствующих. Никто из них не мог заставить себя зажмуриться и не смотреть на катастрофу, которая вот-вот случится, а я взмолился — отчаянно, как никогда: «Боже, избавь меня от этой пытки!»

— Отец не-не-не… — начал Джейк. И остановился.

«Боже, — молился я, — убей меня на месте».

Моя мать протянула руку и ласково положила ему на плечо. Джейк откашлялся и снова начал:

— Отец небесный, спасибо тебе, что благословил эту трапезу и наших друзей, и нашу семью. Во имя Иисуса, аминь.

Вот и все. Благословение настолько обыкновенное, что нечего и вспоминать. Но минуло сорок лет, а я не забыл не единого слова.

— Спасибо, Джейк, — сказала мать, и я увидел, что лицо ее полностью переменилось.

Отец выглядел озадаченным и почти довольным.

— Спасибо, сын мой, — сказал он.

Словно освободившись от какого-то гипнотического транса, все снова задвигались, поначалу медленно, и принялись наполнять тарелки.

Я посмотрел на брата почти с благоговением и подумал: «Спасибо тебе, Боже».

Вечером мать вернулась домой. Шторы она оставила открытыми, и в окна влетел прохладный ветерок. Когда она отправилась спать, отец пошел вместе с ней.

Досамой темноты я пролежал без сна, размышляя.

Я не спрашивал Джейка о благословении. В каком-то смысле я боялся приоткрыть завесу этой тайны, потому что знал — то, чему все мы стали свидетелями, было чудом. Чудом, на которое я надеялся все время после смерти Ариэли. И исходило оно из уст мальчика, который за всю жизнь не произнес прилюдно и трех слов без того, чтобы не начать чудовищно заикаться. Когда мать вернулась домой, мне хотелось думать, что нашу семью спасло чудо этого обыкновенного благословения. Я не знал, почему Бог забрал Ариэль, Карла Брандта, Бобби Коула и даже того безымянного странника, и был ли в этом вообще Божий промысел или Божья воля, но я знал — безупречное благословение, сошедшее с уст моего заики-брата, есть дар божественный, и я воспринял его как знак того, что Драмы спасутся.

Скорбь продолжалась еще долго, как и подобает скорби. Спустя несколько месяцев после похорон Ариэли я застал мою мать в слезах — она думала, что одна, и никто этого не увидит.

Потом ее улыбка никогда больше не была такой прелестной и жизнерадостной, как прежде, но то, что сохранилось, казалось мне еще более ценным — ведь я слишком хорошо знал и понимал, какова причина этой перемены.

36

На другой день, в воскресенье, Натан Драм провел службы во всех трех подопечных ему церквях и провел хорошо. Мать руководила хором, а мы с Джейком, как обычно, сидели на заднем ряду. Гас сидел с нами, потому что Дойл поговорил с начальником полиции и каким-то образом замял дело, так что никаких обвинений предъявлено не было.

Казалось, жизнь снова налаживалась, за двумя исключениями: во-первых, без Ариэли ничто больше не будет прежним, во-вторых, я не сомневался, что мою сестру убил Уоррен Редстоун, которого власти до сих пор не задержали. Я начинал думать, что его никогда не поймают, и пытался понять, как к этому относиться. Я боялся навсегда остаться с чувством вины, что это я упустил Редстоуна, боялся, что мне придется найти способ, как с этим жить. Но моя злость из-за смерти Ариэли прошла. Я ощущал потерю по-прежнему глубоко, но грусть больше не сопровождала меня неотступно, и, кажется, я понимал, почему: после ее смерти я не остался в полном одиночестве. У меня остались близкие, которых я искренне любил, о которых заботился: Джейк, мать и отец, дедушка и Лиз, Гас. И поэтому я начал задумываться о прощении. Оно стало для меня реальной потребностью, а не просто воскресной риторикой. Если Уоррена Редстоуна поймают, что я отвечу? Конечно, решать это дело будет закон, однако меня оно волновало гораздо глубже, напрямую затрагивая те чувства, которые всю жизнь воспитывал во мне мой отец.

После заключительной воскресной службы Лиз и дедушка пришли к нам обедать, Гас тоже был с нами. У нас еще оставалось кое-что из продуктов, которые принесли нам члены общины в те дни неизвестности и горя. После обеда Гас умчался на мотоцикле, дедушка и Лиз поехали домой, отец и мать сидели на качелях и разговаривали, а мы с Джейком играли в бейсбол на переднем дворе. Родители говорили негромко, но я уловил суть их беседы. Речь шла о Брандтах.

Из всей их семьи один Эмиль пришел на похороны Ариэли. Его привез один из коллег по колледжу. В церкви он сидел позади всех, на кладбище тоже стоял в отдалении.

Мать сказала отцу, что заметила его, но в тот день не могла заставить себя заговорить с ним. Из-за этого она теперь испытывала неловкость. К тому же она ужасно терзалась из-за Карла, сострадала Джулии и Акселю и даже хотела поговорить с ними, но боялась, что они не пожелают ее видеть.

Они принялись раскачиваться на качелях, и мать спросила:

— Как ты думаешь, если я поговорю с Эмилем, он может устроить встречу? В любом случае, мне нужно перед ним извиниться.

— Мне тоже, — сказал отец. — В последнее время я был неважным другом.

— Пойдем сегодня, Натан? О, как бы я хотела сбросить всю эту тяжесть!

Джейк, видимо, тоже что-то услышал, потому что крикнул с лужайки:

— Я хочу повидать Лизу.

Я промолчал, но оставаться дома один не собирался.

— Хорошо, — сказал отец, поднимаясь с качелей. — Я позвоню.

Полчаса спустя мы вышли из «паккарда» перед воротами фермы. Эмиль стоял на веранде, держась за столб и не сводя незрячих глаз с нашей процессии, и мне в который раз подумалось, что он и впрямь видит, как мы приближаемся по мощеной дорожке.

— Эмиль, — сказала мать, сердечно заключив его в объятия.

Брандт тоже обнял ее, потом отступил на шаг и протянул отцу ладонь, которую тот схватил обеими руками.

— Я уже боялся, что этого никогда не повторится, — сказал Брандт. — Это было невыносимо. Проходите, садитесь. Я попросил Лизу принести лимонад и тарелку печенья. Сейчас все будет.

Вокруг плетеного столика стояло четыре плетеных кресла, взрослые заняли три, а я прислонился к ограждению веранды.

— Я схожу в огород. — Джейк сорвался с места и скрылся за углом.

— Эмиль, — сказала мать, — я очень сожалею о том, что произошло между нами и о том, что случилось с Карлом. Это ужасно. Это все так трагично.

— Трагедия продолжается, — сказал Брандт. — Джулия лишилась рассудка. В прямом смысле лишилась. Аксель говорит, что она угрожает покончить с собой. Большую часть времени ее поят сильными успокоительными.

— Наверное, Акселю приходится туго, — сказал отец. — Возможно ли мне с ним поговорить?

— А мне с Джулией? — подхватила мать.

Брандт покачал головой.

— Не думаю, что это хорошая мысль. — Он протянул обе руки и, хотя не мог видеть, сразу взял мать за руку. — Как ты, Рут? Только честно.

Вопрос казался таким простым с виду, но в те дни ничто не было простым, и осторожность, с которой он держал мою мать за руку, заставила меня вспомнить, как я сам недавно сравнивал ее с пустой яичной скорлупой.

Но она уже не была хрупкой.

— Это очень больно, Эмиль, — сказала она. — Может быть, так будет всегда. Но я выжила, и верю, что все будет хорошо.

Входная дверь резко отворилась, и на веранду вышла Лиза, держа в руках тарелку с сахарным печеньем и неодобрительно поглядывая на нас. Она была одета в джинсы, темно-синюю блузку и тряпичные кеды. Поставив печенье на плетеный столик, она удалилась в дом.

— Лиза, кажется, не рада нам, — заметил отец.

— Только что она была на седьмом небе, — ответил Брандт. — Хлопотала вокруг меня. Лизе для счастья нужен лишь этот заповедный уголок, и чтобы кто-нибудь в ней нуждался. В каком-то смысле этому можно позавидовать. Перед вашим приездом она собиралась работать в огороде. Теперь начнет дуться.

Джейк вернулся и поднимался по ступенькам, как раз, когда на веранду вышла Лиза с кувшином и кубиками льда. Увидев его, она сразу переменилась. Торопливо поставила кувшин на стол, вынесла поднос со стаканами и стала делать Джейку какие-то знаки.

— Конечно. — Джейк кивнул. — Пойду помогу Лизе, — сказал он нам, и оба покинули веранду, направляясь к сараю, в котором хранились садовые инструменты.

Когда они ушли, отец спросил:

— Ты будешь заканчивать свои мемуары, Эмиль?

Брандт долго молчал.

— Без Ариэли вряд ли, — наконец ответил он.

— Расшифровывать может кто-нибудь другой.

Брандт покачал головой.

— Не хочу, чтобы кто-нибудь другой делал для меня то, что делала Ариэль. Да и не думаю, что кто-нибудь сможет.

Я был слишком погружен в собственные переживания, и поэтому не задумывался, что утрата Ариэли могла подействовать на кого-нибудь вне моей семьи. Теперь я увидел, что Эмиль Брандт, который учил ее, пестовал ее талант и первым исполнял ее сочинения, который после исчезновения Ариэли так заботился о нашей матери, этот человек тоже понес огромную утрату. Он повернулся ко мне в профиль, и я подумал, что если не знать о шрамах с другой стороны, Эмиля Брандта можно было счесть совершенно нормальным, даже красивым для пожилого человека.

И тут мне в голову пришло совершенно невероятное предположение.

Брандт и мои родители продолжали беседу, но я их уже не слышал. Я встал и в каком-то оцепенении сошел с веранды. Отец что-то спросил, я пробормотал в ответ, что скоро вернусь. Пройдя через двор, мимо огорода, я направился к калитке, за которой начиналась тропинка, ведущая вниз по косогору к тополям, железнодорожным путям и реке. Закрыл глаза, представив, что ослеп, и нашарил защелку. Толкнул калитку и начал спускаться. Зажмурившись, я медленно и осторожно продвигался вперед. Было совсем нетрудно ощутить границу между тропинкой и обступавшим ее густым подлеском. Я миновал тополя, уткнулся в железнодорожную насыпь и с трудом преодолел искушение открыть глаза. Взобрался на насыпь, почувствовал под ногами щебенку, споткнулся о первый рельс, но удержался на ногах и продолжил путь. Спустился с другой стороны и ощутил сквозь подошвы своих теннисных туфель, что твердая почва сменилась наконец приречным песком. Я вошел в воду по икры, открыл глаза и взглянул вниз, в мутный поток. Потом отошел назад, посмотрел вверх по течению и увидел, что нахожусь всего в нескольких ярдах от песчаной полосы в Сибли-парке, где разводили костры и где в последний раз видели Ариэль. Я оглянулся на путь, который прошел вслепую, на ниточку, которую можно было разглядеть, если знать, куда смотришь, и с холодной ясностью понял, как Ариэль оказалась в реке.

37

Родители, обеспокоенные моим долгим отсутствием, отправили Джейка меня разыскивать. Он застал меня сидящим на песке.

— Что ты здесь делаешь?

— Думаю.

— Ты вернешься?

— Передай, что я пойду домой пешком. Пешком вдоль реки.

— С тобой все хорошо?

— Просто передай им, Джейк.

— Ладно, не злись.

Он отошел, а потом вернулся.

— Что случилось, Фрэнк?

— Иди и передай им, а если хочешь поговорить, возвращайся.

Спустя несколько минут Джейк вернулся, запыхавшись, и я понял, что весь путь он проделал бегом. Он сел рядом со мной.

День клонился к вечеру, и мы сидели в тени, которую отбрасывали высокие тополя, растущие возле железной дороги. Река протекала в пятидесяти ярдах перед нами, на другом берегу виднелись заливной луг и поле, засаженное зеленой стеной кукурузы. Дальше, примерно в миле от нас, высились холмы, когда-то направлявшие широкое течение реки Уоррен.

— Он убил ее, — наконец сказал я.

— Кто?

— Мистер Брандт убил Ариэль.

— Чего?

— Все время я обвинял мистера Редстоуна и не видел того, что лежало на поверхности.

— Что ты несешь?

— Мистер Брандт убил ее. Убил, приволок сюда и бросил в реку.

— Ты рехнулся? Он же слепой.

— Я закрыл глаза, Джейк, и притворился, будто я сам слепой. И спустился сюда. Это было совсем несложно. Если сумел я, сумел и он.

— Зачем ему было убивать Ариэль?

— Потому что она забеременела, и ребенок был от него.

— Нет. Он слишком старый. И лицо все в шрамах. То есть, если бы я не знал его хорошо, меня бы трясло от одного его вида.

— В том-то и дело. Ты хорошо его знаешь, и тебя это не беспокоит. Думаю, не беспокоило и Ариэль. Она была в него влюблена.

— Ну, это просто глупо.

— Подумай сам. Она всегда твердила, что хочет в Джуллиард, а потом вдруг передумала. Захотела остаться здесь. Почему? Из-за мистера Брандта.

— Может быть, из-за Карла.

— Карл уезжал в колледж, — возразил я. — Он сказал нам об этом. Когда я спросил его, любит ли он Ариэль и собирается ли жениться, он ответил: «Нет». Теперь я понимаю, в каком смысле он ее «не любил». Кто еще общался с Ариэлью? Если бы появился еще один парень, разве мы бы не узнали о нем? Единственный мужчина, с которым она была близка, — мистер Брандт. Подумай об этом, Джейк. Она бывала здесь постоянно.

— Но разве Лиза не знала?

Я вспомнил день, когда я стоял в дверях ее комнаты и наблюдал, как она утюжила нагишом, совсем не замечая меня, и сказал Джейку:

— Она глухая. И я думаю, Ариэль иногда пробиралась сюда ночью, когда Лиза спала.

— Но зачем он убил ее, Фрэнк? Разве он злился на нее? Это бессмысленно.

Я подобрал камушек, бросил в реку и сказал:

— Взрослые творят много бессмысленного.

— Почему мама и папа не подумали об этом? То есть, если ты так уверен, то почему они — нет?

— Не знаю. Может, слишком любят его, чтобы допустить подобную мысль.

Джейк подтянул колени к груди и уставился на реку.

— И что нам делать?

— Расскажем Гасу, — ответил я.

Найти его оказалось трудно. Было воскресенье, и почти ничего не работало. Мы проверили стоянку возле «У Рози», но мотоцикла там не обнаружили. Некоторое время мы блуждали по городу и почти не разговаривали. То, о чем мы думали, отбивало всякое желание вести беседу. Как только я представил себе, что мистер Брандт сделал с Ариэлью, я беспрестанно, вновь и вновь прокручивал все это у себя в голове. Я видел, как он взваливает ее на плечо, точно скатанный ковер, спотыкаясь, бредет по тропинке и бросает в реку. Я злился все сильнее и сильнее, внутри меня все переворачивалось, когда я представлял, как прихожу к Эмилю Брандту и бросаю обвинение ему в лицо. Я представлял себе, как полицейский — к примеру, Дойл — грубо хватает его, защелкивает наручники, заталкивает в машину и увозит.

— Надеюсь, это сделал не он, — сказал Джейк откуда-то из ниоткуда.

Мы шагали по Тайлер-стрит в сторону дома. Время приближалось к ужину, и я не хотел, чтобы родители беспокоились о нас, поэтому мы шли быстро, к тому же меня подстегивала сильнейшая злость.

— Это сделал он, — ответил я, — и надеюсь, теперь он отправится в ад.

Джейк ничего не сказал.

— Разве нет?

— Не уверен.

Я остановился и повернулся к нему, вскипев.

— Он убил Ариэль, Джейк. Убил нашу сестру, и если его не убьют полицейские, то я сам его убью.

Джейк отвернулся и зашагал дальше.

— Ну? — спросил я.

— Я больше не хочу убийств, Фрэнк. Я не могу больше злиться. Не могу больше грустить. Я рад, что мама вернулась домой. Я просто хочу, чтобы все было хорошо.

— Ничего не будет хорошо, пока мистер Брандт не окажется в тюрьме и не отправится на электрический стул.

— Ладно, — сказал Джейк и зашагал дальше.

Я держался позади, потому что хотел побыть наедине со своим дрянным настроением. Так мы и шли — Джейк шагал впереди, а я тащился сзади и брюзжал, пока мы не добрались до дому.

Мать поставила на стол остатки ветчины, салат из макарон и зеленого горошка, нарезанный арбуз и картофельные чипсы. Едва мы сели ужинать, я услышал рычание мотоцикла, привстал и увидел, что на церковной стоянке припарковался Гас.

— Я поел, — сказал я.

— Но ты только начал, — удивилась мать.

Джейк взглянул в окно.

— Я тоже поел.

Отец посмотрел на нас обоих.

— Вы двое вели себя чересчур смирно. Что вы задумали?

— Ничего.

Мать улыбнулась нам и сказала:

— Идите, погуляйте. Увидите Гаса, — скажите ему, что если он голоден, пусть заходит подкрепиться.

Мы спустились в церковный подвал, услышали, что в душе течет вода, и я позвал:

— Гас!

— Минуточку! — крикнул он в ответ.

Вскоре он вышел с мокрыми волосами и белым полотенцем, обернутым вокруг бедер. Он усмехнулся и спросил:

— Что такое, ребята?

— Мы тебя искали, — ответил я.

— Прокатился на мотоцикле. Когда ветер дует мне в лицо, я лучше чувствую свободу. Наверное, пытаюсь выветрить воспоминания об этой чертовой кутузке, в которую меня засадили. — Он пристально взглянул на нас. — Что-то серьезное, да?

Я изложил ему все.

— Господи. — Гас почесал голую грудь и повторил: — Господи. Отцу рассказали?

— Нет.

— А надо бы.

— Думаешь, я прав?

— Надеюсь, нет, Фрэнк, но проверить не мешает.

— Ты можешь побыть рядом, когда мы будем рассказывать? — спросил я.

— Разумеется. Только погодите, пока я оденусь.

Мы ждали наверху, в церкви. Джейк сидел в первом ряду, сложив руки на коленях — совсем так же он сидел, когда слушал отцовские проповеди. Я ходил перед алтарем, и внутри у меня все переворачивалось. Солнце стояло низко, и витражное окно в западной стене позади алтаря играло цветными бликами.

— Фрэнк?

— Чего?

— А если не рассказывать папе?

— Почему это?

— Разве важно, кто убил Ариэль?

— Конечно, важно. Очень важно. Что с тобой?

— Я просто думаю…

— О чем?

— Происходят чудеса, Фрэнк. Но не такие чудеса, как я представлял себе раньше. Ну знаешь, как с Лазарем. Мама снова счастлива — ну, почти — и это чудо. А я вчера не заикался, и знаешь, что? Думаю, я больше не буду заикаться.

— Отлично, я очень рад.

Это была правда, хотя мою радость омрачала жуткая ненависть, которую я испытывал к Эмилю Брандту.

— Я просто думаю: может быть, оставить все, как есть, может быть, поручить все Божьей воле и надеяться на еще какое-нибудь чудо?

Я остановился и посмотрел Джейку в лицо. В нем было что-то бесхитростное и — не подберу другого слова — прекрасное. Я сел рядом.

— Как оно произошло? — спросил я. — Твое чудо?

Он задумался.

— Меня охватило нечто такое, как будто я видел свет, или слышал голос, или что-то еще. Я просто…

— Что?

— Я просто перестал бояться. То есть, может быть, никто больше не сочтет это чудом, но для меня это было чудо. И вот что я скажу, Фрэнк. Если мы поручим все воле Божьей, может быть, никто из нас больше не будет бояться.

— Я думал, ты не верил в Бога.

— Я тоже так думал. Наверное, ошибался.

В церковь вошел Гас.

— Ладно, — сказал он. — Думаю, лучше обсудить все это здесь, вашей матери пока не надо ничего знать. Кто сбегает за отцом?

Я знал, что Джейк не пойдет, поэтому развернулся и вышел из церкви. Солнце только начинало садиться, но облака над холмами уже пылали грозным оранжевым светом. Я вошел в дом и услышал, как моя мать играет на фортепиано «Лунную сонату». После исчезновения Ариэли она не подходила к инструменту, и я только сейчас понял, каким пустым был дом без музыки. Отец сидел на диване и читал газету — так бывало воскресными вечерами, когда его дневные заботы наконец заканчивались. Я ощутил желание развернуться и уйти — как ни хотелось мне, чтобы убийцу Ариэли нашли, еще больше мне хотелось, чтобы жизнь снова стала нормальной. Но предположение о виновности Эмиля Брандта было слишком чудовищным, чтобы держать его при себе, поэтому я подошел к отцу и сказал:

— Гас хочет тебя видеть.

— Зачем?

— По важному делу. Он в церкви.

— А Джейк где?

— Тоже там.

Отец озадаченно взглянул на меня, свернул газету и отложил в сторону.

— Рут, — сказал он, — мне надо поговорить с Гасом. Я ненадолго уйду. Фрэнк и Джейк со мной.

Она продолжала играть и ответила, не поднимая взгляда от клавиш:

— Не вляпайтесь в неприятности.

Когда мы подошли к церкви, отец приобнял меня за плечо:

— Красивый будет закат, Фрэнк.

Я не ответил, потому что на закат мне было плевать. Через минуту мы стояли рядом с Гасом и Джейком.

— Сам расскажешь, Фрэнк, или мне рассказать? — спросил Гас.

Я все рассказал отцу.

Когда я закончил, Гас сказал:

— В этом есть смысл, капитан.

Отец прислонился к алтарной решетке и глубоко задумался.

— Мне нужно поговорить с Эмилем, — сказал он наконец.

— Я тоже хочу быть там, — выпалил я.

— Фрэнк, я не думаю…

— Я хочу быть там. Я имею право быть там.

Отец медленно покачал головой.

— Это не тот разговор, при котором стоит присутствовать тринадцатилетнему ребенку.

— Прошу прощения, Капитан, но я думаю, Фрэнк дело говорит. Он постоянно участвовал во всей этой кутерьме. Именно он указал тебе на Брандта. Мне кажется, он имеет право быть там, если хочет. Конечно, я человек посторонний, но думаю, тебе может понадобиться другая точка зрения.

Отец задумался, потом взглянул на моего брата.

— Ну а ты, Джейк? Ты тоже хочешь быть там?

— Мне все равно, — ответил Джейк.

— Тогда я бы предпочел, чтобы ты не ходил. И ты тоже, Гас. Не хочу, чтобы Эмиль почувствовал, будто мы на него ополчились.

Я не верил своим ушам. Мой отец говорил без всякой злости. Он выглядел слишком спокойным.

— Он сделал это, папа, — сказал я.

— Фрэнк, никогда не обвиняй человека, пока не узнаешь всех фактов.

— Но он это сделал! Я знаю, он это сделал.

— Нет. Твое предположение имеет определенный смысл, но оно не учитывает, что за человек Эмиль Брандт. Я никогда не чувствовал в нем такого закоренелого злодейства, о котором ты говоришь. Поэтому я считаю, что сейчас нам известна лишь часть всей этой истории. Если Эмиль будет с нами искренен, мы все узнаем и поймем.

Сквозь витражное окно позади алтаря заходящее солнце метнуло огонь, алтарь и крест вспыхнули, алтарная решетка, скамьи и пол вокруг моего отца запылали, и я не понимал, как он может спокойно стоять посреди всего этого пламени. В другое время я бы восхитился его рассудительностью, но сейчас она меня бесила. Я же просто хотел, чтобы Эмиля Брандта вздернули.

— Если пойдешь со мной, Фрэнк, то веди себя спокойно и позволь говорить мне. Обещаешь?

— Да, сэр.

— Я серьезно.

— Обещаю.

— Отлично. Гас, почему бы тебе и Джейку не составить компанию Рут? Она сейчас в ударе, а я знаю, как для нее важны слушатели.

— А если она спросит, куда вы пошли? — спросил Гас.

— Говори все, что угодно, — ответил отец, — только не правду.

38

Ехать до дома Эмиля Брандта было не больше пяти минут, но тогда они показались вечностью. Сомнения моего отца заронили семена и в мою душу, и я подумал, что Джейк, возможно, прав. Пожалуй, мне следовало ничего не говорить и предоставить все Божьей воле. Но что сделано, то сделано, и когда мы припарковались перед старой фермой, я вышел и приготовился к суровому испытанию.

Мы подошли к веранде. Было слышно, как Эмиль Брандт играет на рояле. Я узнал пьесу. Ее сочинила Ариэль, и клянусь — внимая этим прекрасным звукам, я ощущал ее присутствие. Мы стояли на веранде, пока пьеса не закончилась. Тогда отец медленно, я бы даже сказал, неохотно, поднял руку и постучал в дверь.

— Эмиль? — позвал он.

— Натан?

Через москитную сетку я увидел, как Брандт поднялся из-за рояля. Он открыл дверь и спросил:

— Кто с тобой?

— Фрэнк, — ответил отец.

Он улыбнулся с приятным удивлением.

— Что привело вас так скоро?

— Нам нужно поговорить.

Улыбку на лице Брандта сменило тревожное выражение.

— Звучит серьезно.

— Так и есть, Эмиль.

Брандт вышел наружу, и мы устроились в плетеных креслах, в которых он и мои родители сидели совсем недавно, дружелюбно беседуя. Солнце зашло, вокруг разлилась унылая синева сумерек.

— Итак? — спросил Брандт.

— Ты отец ребенка моей дочери, Эмиль?

Отец спросил это напрямую, поразив даже меня. Брандт был застигнут врасплох.

— Что за вопрос, Натан?

— Честный вопрос. И я был бы признателен за честный ответ.

Брандт отвернулся и некоторое время оставался неподвижным.

— Она любила меня, Натан. Любила меня, слепого и изувеченного.

— А ты любил ее, Эмиль?

— Не совсем, не в том смысле. Я возлагал на нее большие надежды, мне нравилось ее присутствие в этом доме, и она так напоминала мне…

— Кого?

— Свою мать, Эмиль.

— Так вот почему ты занимался любовью с восемнадцатилетней девочкой? Она напоминала тебе свою мать?

Что я услышал в голосе отца? Гнев? Негодование? Боль?

— Знаю, что это звучит ужасно, но все было не так, Натан. Это произошло один раз. Клянусь, всего один раз, и мне было так стыдно. Но для Ариэли это означало гораздо больше. Разумеется. В молодости подобные вещи означают все, я знаю. Она хотела за меня замуж. Замуж за меня, можешь представить, Натан? За мужчину в два с лишним раза старше, слепого, будто летучая мышь, с изуродованным лицом. Чем обернулось бы для нее это замужество, когда она открыла бы глаза и поняла, какую скверную сделку заключила? А Лиза? Лиза не потерпела бы, чтобы в нашем уголке появился кто-то еще, особенно, если бы этот кто-то, в ее понимании, похитил у нее всю мою привязанность. Натан, я отказал ей, я сказал Ариэли «нет». Бог свидетель, я изо всех сил убеждал ее не губить свою жизнь ради такой развалины, как я. Но она… О, молодежь всегда так уверена в том, чего хочет…

Брандт умолк, и наступившая тишина тяжким бременем легла на всех нас. Несмотря на слепоту, Брандт опустил глаза, будто от невыносимого стыда.

— Когда-то я уже пытался покончить с собой, — сказал он наконец. Его голос как будто принесло ветром издалека. — Ты это знаешь? В лондонском госпитале, после ранения. Я провалился в такой мрак. Не представлял, как жить дальше. — Он дотронулся кончиками пальцев до изувеченного лица, а потом продолжил: — А знаешь, почему я пытался покончить с собой в этот раз? По более благородной причине — по крайней мере, так я говорил сам себе. Я хотел, чтобы Ариэль освободилась от меня, и просто не видел иного способа.

— Кроме убийства? — спросил я.

— Фрэнк, — одернул меня отец.

— Убийства? — Брандт понял голову, и в его незрячих глазах промелькнуло жуткое осознание. — Вот что вы думаете? Что я убил Ариэль?! Поэтому вы пришли?

Входная дверь открылась, из дома вышла Лиза Брандт и взглянула на нас с беспокойством и раздражением, как будто мы проникли сюда незаконно.

— Эмиль? — произнесла она. Поскольку из-за глухоты ее речь звучала искаженно, получилось что-то вроде «Эмиоу».

Брандт сделал знак сестре.

— Я хочу, чтобы они ушли, — пробубнила она.

Брандт повернулся, чтобы она могла прочесть по губам.

— Мы должны кое-что закончить, Лиза. Иди домой.

Она помедлила, и он добавил:

— Все хорошо. Иди. Я скоро буду.

Лиза медленно вернулась назад, словно туман просочился в дом, а я подумал, что на ее месте я бы спрятался и подслушал, но ей бы это пользы не принесло. Сквозь москитную сетку я увидел, как она скрылась на кухне, и услышал негромкое звяканье посуды.

— Значит, это правда? — спросил отец. — Ребенок был твой?

— Она не говорила о ребенке, Натан. Ни слова не говорила. И когда я узнал, что она погибла беременной, то надеялся, что отцом окажется Карл.

— Надеялся, что Ариэль спала со всеми подряд?

— Я о другом. Просто это казалось невозможным. Мы с Ариэлью были близки всего один раз.

— Она часто приходила сюда после наступления темноты, — сказал отец. — Фрэнк видел, как несколько раз она уходила из дома.

— Да, — признался Брандт. — Как-то раз она пришла поздно ночью, стояла во дворе и смотрела на мое окно.

— Ты слепой, Эмиль. Откуда ты это знаешь?

— Ее видела Лиза. Хотела прогнать, но я попросил ее не вмешиваться. Я поговорил с Ариэлью, и она пообещала больше не приходить по ночам.

— И сдержала обещание?

— Наверное, но на самом деле не знаю. Сразу после этого я попытался покончить с собой. А потом так много всего произошло.

— Она приходила той ночью, когда исчезла?

— Уверен, что нет. Иначе Лиза бы мне рассказала. Послушай, — взмолился он, — я не убивал Ариэль. Я не мог убить Ариэль. Я любил ее — своей ущербной любовью. Не так, как ей хотелось, но иначе я не мог. Ты должен поверить, Натан.

Отец закрыл глаза и молча сидел в сгущавшейся темноте. Я решил, что он молится.

— Я верю, — сказал он наконец.

Брандт словно бы мучился от физической боли.

— Думаю, ты должен рассказать обо всем Рут.

— Нет. Рассказать должен ты, Эмиль.

— Хорошо. Я поговорю с ней завтра. Идет, Натан?

— Да.

— Натан?

— Что?

— Наша дружба закончена?

— Я буду молиться, чтобы у меня достало сил простить тебя, Эмиль. Но видеть тебя я больше не желаю. — Отец поднялся. — Фрэнк?

Я тоже встал.

— Господь с тобой, Эмиль, — сказал отец на прощание. Он произнес это совсем иначе, нежели в конце службы, благословляя паству. Эти слова прозвучали, будто судебный приговор. Вслед за отцом я направился к «паккарду», мы сели в машину. Я оглянулся. Эмиль Брандт почти сливался с надвигавшейся ночной темнотой. Казалось, посиди он там подольше — растворится в ней без следа.

Мы вернулись домой, отец загнал машину в гараж, заглушил двигатель, но оба мы не двинулись с места.

— Ну что, Фрэнк?

— Я рад, что узнал правду. Но лучше бы не узнавал. Все равно ничего не изменилось.

— Знаешь, сынок, был такой древнегреческий драматург по имени Эсхил. Он писал: «Тот, кто ищет знания, должен страдать. И даже во сне боль, позабыть которую невозможно, капля за каплей проникает нам в сердце, покуда среди отчаяния, помимо воли не явится к нам мудрость, ниспосланная страшным милосердием Божьим».

— Страшным милосердием? — спросил я.

— Не думаю, что это плохо. Думаю, это за пределами нашего понимания.

— Пожалуй, мне по душе какое-нибудь другое милосердие, — сказал я.

Отец сунул в карман ключи от машины. Взялся за ручку дверцы, но не вышел. Он повернулся ко мне.

— Я еще не сказал тебе кое-что важное, Фрэнк. Община в Сент-Поле хотела бы, чтобы я стал их пастором. Я думаю согласиться.

— Мы переезжаем?

— Да.

— Когда?

— Примерно через месяц. Когда начнутся занятия в школе.

— Наверное, это хорошо, — сказал я. — Мама знает?

— Да, но твой брат не знает. Мы должны рассказать ему.

— Папа?

— Да?

— У меня нет ненависти к мистеру Брандту. В каком-то смысле мне его жаль.

— Это хорошее начало. Было бы неплохо уехать отсюда, освободив душу от вражды.

В темноте гаража мелькнул светлячок. Я понимал, что уже поздно, но не двигался.

— Что-то еще, Фрэнк?

Да, было кое-что еще — Уоррен Редстоун. Я знал, что шериф собирается расспросить Морриса Энгдаля и Джуди Кляйншмидт о той ночи, когда погибла Ариэль, но я уже не предполагал, будто они причастны к ее смерти. Ариэль убил Уоррен Редстоун. Теперь я это признал. Я отгонял эту мысль, силясь побороть переполнявшее меня чувство вины — ведь я ничего не сделал, чтобы остановить двоюродного дедушку Дэнни, когда он убегал за реку. Мне надоело это самобичевание, надоело это гадкое чувство, поэтому я все рассказал отцу. Вся эта жуткая история пролилась из меня неудержимым потоком, и мне стало гораздо легче. Я боялся, что отец разгневается, проклянет меня. Хуже всего — перестанет меня любить. Вместо этого он обнял меня, прижался щекой к моей макушке и проговорил:

— Все хорошо, сынок. Все хорошо.

— Нет, нет, — твердил я между рыданиями. — Что, если его никогда не поймают?

— Тогда Богу будет что сказать ему, когда они встретятся лицом к лицу. Как ты думаешь?

Я немного отстранился и посмотрел ему в глаза. В его карие глаза, грустные и нежные.

— Ты не злишься на меня?

— Я хочу покончить со злостью, Фрэнк. Покончить навсегда. А ты?

— Наверное, да.

— Тогда пойдем домой. Что-то я подустал.

Я открыл дверцу и вместе с отцом направился к дому, где нас дожидались Джейк и Гас. Мать играла на фортепиано, и вечерний воздух наполняла музыка.

39

Жаркие дни следовали один за другим, при этом шли обильные дожди, и к середине августа фермеры из числа отцовских прихожан сдержанно сообщали друг другу, что хлеба в долине выглядят весьма прилично. В действительности они рассчитывали на лучший урожай за последние годы, но из суеверия не позволяли себе говорить об этом открыто.

Мать начала приготовления к нашему переезду. Думаю, что сложнее всего ей было освободить комнату Ариэли. Она занималась этим в одиночестве, много дней, и я часто слышал, как она плакала, пакуя коробки. Большинство вещей, принадлежавших Ариэли, мы не брали с собой в Сент-Пол. Отец передал ее вещи агентству, которое распределяло одежду и другие предметы первой необходимости среди семей мигрантов, во множестве прибывавших на уборку урожая.

Не только мы навсегда покидали Нью-Бремен тем летом. Семья Дэнни О’Кифа тоже переезжала. Его мать получила место учительницы в Гранит-Фоллз, они выставили дом на продажу, и ко второй неделе августа Дэнни и его семья уехали.

Последние дни в Нью-Бремене вызывали у меня необычное чувство. Было ли это из-за нашего переезда или из-за всего, произошедшего тем летом, не могу сказать. Казалось, что город и все в нем уже остались для меня в прошлом. Ночами я иногда пытался напрячься и уяснить, что именно я чувствую по отношению к этому городу, но все оказывалось безнадежно запутанным.

Я прожил там пять лет — дольше, чем проживу где-либо еще, прежде чем женюсь, заведу собственную семью и обоснуюсь где-нибудь окончательно. Там я провел часть детства и переступил — возможно, до срока — порог юности. В те дни я много гулял, в основном один, посещая места, которые стали для меня особо памятными. Эстакада, на которой тем летом разыгралось столько трагедий. Карьер, где я испытал такую детскую радость, когда вызвал на поединок и одолел Морриса Энгдаля. Аптека Хальдерсона и имбирное пиво в холодных кружках. Я спустился вдоль реки, прошел около того места, где Уоррен Редстоун соорудил себе шалаш. Его стены уже рухнули, и я знал, что весеннее половодье смоет отсюда всякие следы человеческого присутствия. Я задержался у того места, где начиналась тропинка, ведущая вверх по косогору, через тополя, к дому Эмиля Брандта и его сестры — тропинка, по которой, как я полагал раньше, мою сестру отнесли к реке. Прошел дальше и постоял неподалеку от Сибли-парка, где холодный пепел многих кострищ чернел на песке, словно язвы проказы, и где Ариэль видели в последний раз на этой земле. Если я искал каких-то объяснений, то мои надежды не оправдались.

После похорон Ариэли моя мать только один раз сводила Джейка к логопеду. Он рассказал мне, что его снова и снова расспрашивали о необъяснимом исчезновении заикания. Он твердил, что произошло чудо, а они смотрели на него, как будто он заявил, что поцеловал лягушку, и та исполнила три его желания. Тогда мать спокойно сказала, что это совершенная правда, произошло чудо по милости Божьей — и им было нечем возразить.

Гас все больше и больше времени проводил за городом. Он упорно молчал об этом, но от отца я узнал, что он помогает Джинджер Френч на ранчо. Он завязал с выпивкой и больше не якшался с Дойлом.

Приближался день нашего отъезда, и многие заходили к нам попрощаться. В основном это были отцовские прихожане, но были и неожиданные визиты. Эдна Суини принесла печенье. Я понятия не имел, наладилось ли у них с Эйвисом в постели, но поскольку Эдна была женщиной хорошей и сердечной, я надеялся, что все хорошо. Я с грустью осознал, что больше не смогу разглядывать ее белье, которое сушится на веревке, призывно покачиваясь от летнего ветерка. Вечером заглянули Клементы, и пока наши родители беседовали на веранде, мы с Питером и Джейком целый час сидели на лужайке за домом, болтали о «Близнецах», «Сумеречной зоне» и строили предположения насчет жизни в Сент-Поле. Питер не питал особых надежд. Он считал, что для жизни намного предпочтительнее место вроде Кэдбери, или на худой конец Нью-Бремен. Он предостерегал, что в Сент-Поле есть улицы, по которым небезопасно ходить вечерами. И что все запирают двери на засов. Перед уходом он повторил свое приглашение заходить в любое время, чтобы вместе повозиться с моторами. Коулы тоже зашли ненадолго. Они были уже немолоды, когда родился Бобби, а его смерть состарила их еще сильнее. Им было не больше пятидесяти, но в моей памяти они навсегда остались древними стариками. Уходя, они держались за руки, и я подумал, что хотя они потеряли Бобби, им все-таки повезло. Они по-прежнему были вместе.

За неделю до нашего отъезда Морис Энгдаль погиб во время несчастного случая на консервном заводе, где он работал. Его отпустили на поруки до начала судебных слушаний по иску о нарушении закона Манна, который ему предъявили. Он явился на работу пьяным, бригадир велел ему убираться домой, и Моррис Энгдаль пару раз замахнулся на своего начальника. Не удержав равновесия, он свалился с площадки, на которой происходила потасовка, и сломал шею. По иронии судьбы, отец Энгдаля, человек отнюдь не религиозный, попросил, чтобы мой папа провел заупокойную службу. Я спросил, можно ли мне присутствовать, и он разрешил. Это были едва ли не самые грустные похороны, на которых я бывал. Никто не пришел оплакивать Энгдаля — ни Джуди Кляйнштадт, ни его отец, который, как мы потом узнали, мертвецки напился в городском баре.

За два дня до переезда в Сент-Пол в доме уже ощущалось запустение. Мать отправила нас с Джейком паковать свои вещи в коробки, которые она нам выдала, и мы опустошили комод и шкаф. Джейк тщательно запаковал свои модели самолетов и комиксы. У меня ничего особо ценного не было, и я свалил в свою коробку какое-то барахло, случайно подвернувшееся под руку. Бродя по дому, мы проделывали дорогу между грудами коробок: постельное белье, полотенца и скатерти; отцовские книги; настольные лампы, вазы и картины в рамах; кухонная утварь, кастрюли и сковородки. Шторы на окнах еще висели, но уже не создавали уюта.

В те последние дни Джейк часто бывал у Лизы Брандт. Родители разорвали отношения с Эмилем. Когда Брандт рассказал матери о своих отношениях с Ариэлью, она разгневалась, но ненадолго. «Что сделано, то сделано», — сказала она отцу, и, полагаю, искренне. Не знаю, простила ли она Эмиля Брандта. Может быть, как и Джейк, она просто устала злиться. Насколько мне известно, Эмиля Брандта она больше не видела. Наверное, в определенном смысле для нее это также было потерей.

Но с Джейком все оказалось иначе. Он сказал, что ему жалко Лизу. В целом мире о ней заботились только он и Эмиль. И хотя общество своего брата Лизу вполне устраивало, при виде Джейка ее лицо всякий раз озарялось истинным восторгом. Он навещал ее часто, используя работу в огороде в качестве повода, чтобы предложить ей свою компанию. Он говорил, что иногда видел Эмиля Брандта, сидящего на веранде, или слышал, как из дома доносятся звуки его игры, но ни разу с ним не заговаривал. Не потому, что злился. Он утверждал, что от Брандта исходят какие-то мощные волны, которые его отталкивают. Я решил, что Джейк о чем-то догадывается. Семейство Брандтов всегда казалось своего рода островом, обособленным, отдаленным и слегка заповедным, и, насколько я замечал, там никогда не существовало такой силы, будь то любовь или стремление к простым человеческим отношениям, которая бы объединяла их или сближала с внешним миром. Поскольку моя собственная семья исцелилась, и воссоединение оказалось возможным, я неустанно молился за Брандтов.

За день до отъезда из Нью-Бремена, мой брат спросил, не помогу ли я ему и Лизе в одном деле. Она собиралась соорудить вокруг одной из клумб небольшую стенку из камней, которые выкопала и свалила в кучу, когда благоустраивала свой огород. Джейк сказал, что втроем справиться будет легче, потому что некоторые камни были довольно крупными. Я не особо рвался обратно в дом Брандтов, но согласился помочь.

Мы прибыли после ланча и застали Лизу за работой — она загружала тачку камнями из большой кучи возле сарая. Сама клумба находилась посреди двора, в солнечном месте, между двумя высокими черемухами. Она была круглой, посередине стояла ванночка для птиц. Джейк объяснил, что Лиза собиралась построить из маленьких камней стену, может быть, в фут вышиной, а большие разложить по клумбе, аккуратно разместив среди цветов и тем самым создав ощущение, будто внутри правильной окружности заключен кусочек дикой природы.

Лиза была одета в желтую свободную блузку с короткими рукавами, джинсы и теннисные туфли, на руках — испачканные землей садовые перчатки. Стояла жара, и ее блузка липла к бокам и спине. Мы пришли со стороны реки, пройдя через калитку в задней изгороди. Она возилась с камнями и не заметила нас, пока Джейк не обежал ее вокруг, так что она его увидела. Лиза хлопнула в ладоши, словно ребенок, обрадованный новой игрушкой, и сделала Джейку какой-то знак, а он сделал ей какой-то знак в ответ и сказал:

— Фрэнк тоже пришел.

Он показал в мою сторону, она обернулась, и хотя не просияла, как при виде Джейка, тем не менее она была мне рада.

— Спасибо, Фрэнк, — пробубнила она.

Мы приступили к работе. Главной задачей было переместить камни из кучи к цветнику, на расстояние тридцати ярдов. Этим занимались мы с Джейком, а Лиза тем временем сооружала стену. Мы наполняли тачку только наполовину, иначе взять и перевезти ее через двор было невозможно. Под тенью черемух мы в беспорядке сваливали камни вдоль границы цветника. Лиза тщательно подбирала один к другому, складывала их вместе и скрепляла цементным раствором из ведерка.

Работали мы допоздна. Ближе к концу я услышал, как из окна доносятся звуки музыки, в которой я узнал Рахманинова, и увидел, как Эмиль Брандт вышел на веранду и сел в качалку. Я решил, что он поставил пластинку на стереопроигрывателе или ленту на катушечном магнитофоне. Вскоре стена была готова. Мы с Джейком вспотели, точно парочка вьючных мулов. Лиза отложила шпатель, стянула садовые перчатки и спросила:

— Пить?

— Да, — в один голос ответили мы с Джейком.

Она улыбнулась и сделала Джейку знак, который он отлично понял. Когда она развернулась и ушла, Джейк сказал:

— Она хочет, чтобы мы пошли в сарай и взяли лом. Нам нужно перекатить большие камни, которые она хочет разложить среди цветов.

— Я принесу, — предложил я.

Дверь в сарай была открыта, и я вошел внутрь. Солнце светило мне в спину. В сарае пахло сырой землей и еще чем-то техническим, вроде смазочной жидкости. Лиза хорошо организовала это небольшое пространство. Цветочные горшки и горшечная земля находились в дальнем углу. Садовые инструменты — грабли, тяпка, косилка, ножницы, совок, лопата, кирка, гребок — аккуратно висели на крючках или гвоздях, которые были вбиты в два толстых бревна, горизонтально расположенных вдоль стены посередине между полом и потолком. Справа находился узкий верстак с тисками, а над ним — панель с отверстиями, на которой висели ручные инструменты — молоток, отвертки, напильники, гаечные ключи, стамески. Под верстаком был темно-желтый шкафчик с полудюжиной ящиков, вручную расписанных цветами. В одном углу сарая стоял заступ, а рядом на двух гвоздях висел небольшой ломик. Этот ломик я помнил хорошо. С того самого летнего дня, когда я, не подумав, дотронулся до Лизы, а она пришла в ярость. И быть бы мне мертвым, если бы я не сумел увернуться от ее могучих взмахов. Я потянулся за ломиком, но, снимая его со стены, порезал палец о шляпку одного из гвоздей. Порез был неопасным, но пошла кровь, а руки у меня были грязные. Я отдал ломик Джейку и показал ему рану.

— В одном из ящиков Лиза держит аптечку, — сказал он. — Но я не знаю, в котором.

Я подошел к темно-желтому шкафчику и принялся наугад открывать ящики. В них лежали большей частью гвозди, шурупы и шайбы. Но когда я открыл средний, мне на глаза попалось кое-что еще. Среди болтов и гаек лежали изящные золотые часики и жемчужная заколка.

Джейк растянулся на траве. Когда я подошел, он взглянул мне в лицо и приподнялся.

— Что случилось?

Я протянул ему руки, перепачканные грязью и кровью.

Джейк увидел в моих ладонях скромные драгоценности, пропавшие вместе с Ариэлью. Его глаза поползли вверх, встретились с моими, и я прочел в них нечто, заставившее меня похолодеть.

— Ты знал, — сказал я.

— Нет, — ответил он. — Не наверняка.

Он взглянул в сторону дома, где на веранде, в такт Рахманинову, словно метроном, раскачивался в качалке Эмиль Брандт. Я наклонился к брату.

— Расскажи мне.

— Я не знаю, — ответил он.

— Ты сказал, что знаешь не наверняка.

— Я подумал… — Он запнулся, и я испугался, что он опять начнет заикаться, но Джейк подождал несколько секунд, собрался с духом и продолжил: — С того самого дня, когда ты сказал, будто мистер Брандт убил Ариэль, я размышлял об этом и решил, что навряд ли это был он.

— Почему не он?

— Господи, он же слепой. Но Лиза, она сильная и зрячая, и ей никогда не нравилась Ариэль. Но я рассудил, что если она это и сделала, то лишь по случайности. Как в тот раз, когда она чуть не убила тебя вот этой штуковиной, — сказал он и потряс ломиком. — Помнишь?

— Да, помню. Но, возможно, то была не случайность, — ответил я.

Джейк потупился.

— Я тоже об этом подумал, — сказал он.

— Почему ты ничего не сказал?

— У нее ничего нет, Фрэнк. Только этот дом и брат. Может быть, она решила, что Ариэль собирается это у нее отнять. А что будет, если об этом узнают, и она попадет в тюрьму, или что-то в этом роде?

— Ей место в тюрьме, — сказал я.

— Вот видишь? Я знал, что если я что-нибудь скажу, ты разозлишься.

— Джейк, она сделала не какую-нибудь мелкую пакость. Она убила Ариэль.

— Если ее посадить в тюрьму, это не вернет Ариэль.

— Она должна отплатить за то, что сделала.

— Почему?

— Что значит «почему»?

— Посмотри вокруг. Она почти не покидает этот двор, разве что изредка спускается к реке. У нее никто не бывает, кроме меня. Чем это не тюрьма?

— Она может навредить кому-нибудь еще. Об этом ты подумал?

Джейк положил ломик на траву и не ответил.

Я стоял над ним, злился, как черт, и при этом удивлялся. Он снова увидел то, что проглядели все остальные — ужасную правду, которую придержал при себе.

— Ты ничего не говорил Лизе?

Он помотал головой. А потом сказал:

— До седмижды семидесяти раз, Фрэнк.

— Чего?

— Он поднял лицо к солнцу.

— До седмижды семидесяти раз. Так мы должны прощать.

— Тут дело не в прощении, Джейк.

— А в чем?

— В законе.

Я услышал, как отворилась задняя дверь, поднял глаза и увидел Лизу, несущую поднос с тремя бутылками «кока-колы» и тарелочкой печенья.

Джейк не сводил с меня глаз.

— В законе? Так вот о чем ты думаешь?

Лиза спустилась по ступенькам и направилась к нам через двор.

— Фрэнк, — умоляюще проговорил Джейк.

Я не видел Лизиной улыбки. Я только видел, как легко она ступает.

— Пожалуйста, — сказал Джейк.

— Уоррен Редстоун, — ответил я.

Джейк недоуменно взглянул на меня.

— Что?

— Шериф до сих пор его разыскивает. А если его найдут, он попытается бежать, и его застрелят? Ты сможешь с этим жить?

Джейк задумался, его плечи поникли, и он помотал головой, признавая свое поражение.

Долгие недели я прожил с мыслью, что это я упустил убийцу Ариэли. И хотя отец помог мне справиться с этим бременем, оно все еще меня тяготило. Но на этой старой тенистой ферме оно окончательно испарилось. Уоррен Редстоун — не убийца. Он не сделал моей семье ничего плохого. А то, что я собирался сделать, освободит его.

Я протянул руки вперед. Подойдя к нам, Лиза Брандт мельком взглянула на то, что я держал, и по ее виду я понял, что она узнает эти вещи.

Она быстро овладела собой и с улыбкой спросила:

— Что такое?

— Знаешь, что это? — спросил я.

Не переставая улыбаться, она помотала головой.

— Ты убила Ариэль, — сказал я.

Она манерно насупилась.

— Не-ет, — не сказала, а как будто простонала она.

Джейк поднял взгляд на меня.

— Что ты собираешься делать, Фрэнк?

Я посмотрел на Лизу Брандт и повернул лицо таким образом, чтобы она могла прочесть по губам:

— Я должен рассказать это кое-кому. И начну с мистера Брандта.

Джейк все еще сидел на траве. Я прошел мимо Лизы, стоявшей с подносом в руках, и успел сделать всего несколько шагов, когда услышал, как поднос с бутылками брякнулся о землю, за спиной у меня раздался душераздирающий вопль, а Джейк закричал:

— Лиза, нет!

Я оглянулся и увидел, как она нагнулась, подобрала ломик и устремилась на меня, завывая, словно раненый зверь. Она взмахнула ломиком у меня над головой. Я увернулся, упал на землю, откатился в сторону и попытался вскочить, а она снова надвигалась на меня с ломиком в руке. Я почувствовал, что подвернул лодыжку, и скрючился на траве, подняв руку в слабой попытке отклонить неотвратимый удар.

И тут Джейк подскочил и крепко вцепился Лизе в руку. Она завизжала как резаная, попыталась стряхнуть его и шлепнула по нему свободной рукой.

— Что происходит? — закричал Эмиль Брандт с веранды.

Лиза вертелась в разные стороны, наконец сбросила с себя Джейка, и он упал на землю. Она стояла над ним, занеся ломик, дыша глубоко и громко. Я попытался подняться, но вывернутая лодыжка не позволяла мне двигаться быстро. Джейк просто лежал и беспомощно смотрел на нее. Он даже не поднял руку, чтобы защититься.

И тут свершилось последнее за это лето чудо. Что-то — одному Богу известно, что — удержало руку Лизы Брандт.

Я слышал ее дыхание, частое и тяжелое. Словно парализованный, смотрел я на застывший в воздухе ломик. А когда Лиза медленно опустила его и уронила на землю к своим ногам, я чуть не заплакал. Она опустилась на колени перед Джейком, сложила руки, словно для молитвы, и забормотала:

— Прости. Прости меня.

Джейк пришел в себя и встал на колени перед ней. Протянул руку, но не дотронулся до нее.

— Все хорошо, — сказал он.

— Что там у вас? — крикнул Эмиль Брандт.

Джейк посмотрел на меня, и я увидел, что он больше не ребенок.

— Я побуду с ней, Фрэнк, — сказал он.

Я поднялся, стиснул в руке украшения, принадлежавшие Ариэли, и, сильно припадая на одну ногу, заковылял сквозь густые тени августовского вечера в сторону крыльца, к Эмилю Брандту.

Эпилог

Всем знакома одна математическая задача. Даются два поезда. Один отправляется из одного пункта — к примеру, из Нью-Йорка, а другой из другого — скажем, из Сан-Франциско. Поезда следуют навстречу друг другу с различной скоростью. Предлагается рассчитать, какое расстояние каждый из поездов проедет к моменту их встречи. Я никогда не был силен в математике и не тратил время на решение этой задачи, но много о ней размышлял. Не о том, сколько миль проделают эти поезда, а о пассажирах, которые в них едут. Кто эти люди, почему они уезжают из Нью-Йорка и Сан-Франциско, чего они ищут на другом конце железнодорожной линии? Особенно занимало меня, представляют ли они, что их ожидает, когда поезда встретятся. Ведь я думал, что они следуют по одному и тому же пути, и их встреча представлялась мне катастрофическим столкновением. Так математическая задача превращалась для меня в философское рассуждение о жизни, смерти и несчастных обстоятельствах.

В моей собственной жизни двумя поездами из этой задачи стали лето 1961 года и настоящее. Каждый год в День поминовения они сталкиваются на кладбище в Нью-Бремене.

В этом году отец терпеливо дожидается меня, сидя в тени на веранде своего кооперативного дома в Сент-Поле и глядя на мир из-под козырька безупречно белой бейсболки. Он всю жизнь был высоким и худым, а в последние годы совсем истощал и высох, его сердце беспокоит нас обоих. Когда я выруливаю на подъездную аллею, он встает со скамеечки и ковыляет к моей машине. Отец ходит, словно человек, склеенный из спичек, — опасаясь, что сочленения не выдержат. Он открывает дверцу и устраивает свое тело, неуклюжую конструкцию из костей и слабой плоти, на пассажирском сидении.

— Добрый день, сэр, — говорит он бодро и улыбается, обнажая потемневшие зубы и радуясь мне и новому дню.

Выезжая на юг из Городов-Близнецов в сторону Нью-Бремена, мы беседуем о различных предметах, по большом счету незначительных. О бейсболе: в этом году «Близнецы» отлично играют, но впереди еще почти целый сезон. Об Открытом чемпионате Франции: кто выбыл, кто еще нет, и почему там нет американцев, которые умеют играть в теннис. И, конечно, о погоде. В Миннесоте погода затмевает все прочие темы для разговора. Мой отец, когда-то страстный книгочей, теперь редко покупает книги. Он сетует, что руки трясутся, а внимание рассеивается. Ему больше восьмидесяти. Все разваливается.

В Манкейто мы сворачиваем на запад и следуем по широкой долине реки Миннесота. Весна выдалась хорошая, дожди шли обильные, но в меру, все зерновые были посеяны, и поля зеленели. Отец оценивает их одобрительно, как будто грядущий урожай представляет для него личный интерес. Я знаю его и понимаю, что это не просто праздные разговоры. Он желает добра этим фермерам, чья жизнь рабски зависит от прихотей природы. Слишком сильные дожди, слишком слабые дожди, разрушительный град, нашествие саранчи, насекомые-вредители — все это проносится по долине, словно всадники Апокалипсиса, а тем, кто стоит и смотрит в небо, остаются лишь молитвы и проклятия.

За несколько миль до Нью-Бремена мы, как обычно, замолкаем, и наши мысли устремляются в прошлое.

Мне кажется, что, оглядываясь на жизнь, свою или чужую, мы видим тропинку, которая то исчезает в глубоком сумраке, то появляется снова. Утрачивается многое. Прошлое мы выстраиваем из того, что осталось видимым, из мешанины зыбких отблесков. Наши жизненные истории, словно теперешнее тело отца, представляют собой сооружения, склеенные из спичек. Поэтому и мои воспоминания о том давнем лете в Нью-Бремене составлены как из того, что осталось на свету, так и из того, что я могу лишь вообразить, но не вижу во мраке.

Въехав в город, мы следуем по новой дороге, через недавно построенный мост, протянувшийся над рекой. Всего в ста ярдах к востоку находится эстакада, оставшаяся неизменной до нынешнего времени. Зерновые элеваторы вдоль железной дороги исчезли, зато теперь Флэт-стрит просматривается до самых Равнин. Церковь, за все эти годы перестроенная и расширенная, по-прежнему существует, и к вечеру тень от шпиля, как и раньше, падает на дом, в котором когда-то жили Драмы.

В аптеке Хальдерсона теперь видеопрокат и солярий. Парикмахерская, где мистер Баак когда-то орудовал ножницами и разносил сплетни, теперь называется «Чудесный локон» и обслуживает в основном женщин. Полицейский участок по-прежнему располагается на площади, в том же самом каменном здании, заложенном еще при основании города. Интерьер, говорят, осовременился, однако у меня не было желания это проверить. Для меня он навсегда останется таким же, каким мы с Джейком увидели его в ту далекую летнюю ночь, когда приехали вместе с отцом забирать Гаса.

Мой дедушка и Лиз покинули этот мир около двадцати лет назад, и семья, купившая их дом, не особенно ухаживает за участком, — увидь дед это запустение, непременно изрыгнул бы парочку крепких ругательств.

Особняк Брандтов по-прежнему оставался особняком Брандтов и принадлежал носителям этой фамилии. Аксель и Джулия усыновили ребенка, маленького мальчика из Кореи, растили его, любили и завещали ему пивоварню. Зовут его Сэм. Я видел его несколько раз, и мне он показался человеком приятным, хотя и не лишенным высокомерия, как многие состоятельные люди.

Мы подъезжаем к кладбищу, и у ворот нас ожидает Джейк. Он приехал из Уиноны, где служит пастором в методистской церкви. Джейк стал высоким, стройным мужчиной, понемногу начинающим лысеть. Он заключает нас обоих в крепкие объятия, кивает в сторону своего микроавтобуса и говорит:

— Я привез цветы.

Джейк ступает впереди нас по тропинке между надгробий, украшенных цветами и различными предметами, которые свидетельствует о памяти и уважении. Мы приезжаем сюда ежегодно в этот день, чтобы выразить свое почтение. Раньше нас часто сопровождали наши семьи, но наши дети выросли, наши жены ездили сюда уже много раз, и на сегодня у них другие планы, поэтому нас только трое. После кладбища мы собираемся в немецкий ресторан, чтобы выпить брандтовского пива и съесть сытный немецкий обед.

Каждый год мы навещаем много могил. Некоторые из них были вырыты летом 1961 года. Мы возлагаем цветы к надгробию Бобби Коула, чья смерть положила начало всем ужасам того лета. Несмотря на подозрения офицера Дойла, я всегда считал смерть Бобби трагической случайностью, связанной, вероятно, с его склонностью забываться в мечтах, чему я нередко становился свидетелем при его жизни. Кладем букеты к безымянному надгробию, под которым погребен странник, и к надгробию Карла Брандта. Всегда кладем скромный букет и ненадолго задерживаемся у могилы Морриса Энгдаля. С каждым годом становится все понятнее, что мы единственные, кто о нем вспоминает, но отец настаивает на этом. Мы возлагаем цветы на могилы Эмиля и Лизы Брандтов, похороненных бок о бок. Первым умер Эмиль Брандт — сравнительно молодым, в возрасте пятидесяти лет. Лиза Брандт прожила почти семьдесят. После событий лета 1961-го ее домом до конца жизни стала охраняемая психиатрическая больница в Сент-Поле. Она говорила, что не помнит, как убила Ариэль. Той ночью она заметила мою сестру на лужайке перед домом и вышла, чтобы прогнать ее. Ариэль протянула руку, дотронулась до нее — кто знает, зачем? Следующее, что помнила Лиза, — это как она стоит с окровавленным ломиком, а Ариэль лежит на земле у ее ног. Лиза запаниковала, отнесла Ариэль к реке и бросила в воду, надеясь, что это разрешит проблему. Честно говоря, в больнице в Сент-Поле Лиза отнюдь не была несчастна. Она работала в саду, у нее была собственная комната, а Эмиль постоянно навещал ее до самой своей смерти. Джейк не оставил ее и был рядом до конца, молясь, чтобы она упокоилась в мире.

Мы задерживаемся у дедушкиной могилы. По одну сторону от него лежит бабушка, по другую — Лиз, и мы кладем цветы всем троим.

Мы навещаем могилы Джинджер Френч и Гаса, которые поженились через год после нашего отъезда. Они были счастливой четой, ведь оба питали склонность ко всяким приключениям. Джинджер любила кататься с Гасом на мотоцикле. Потом оба увлеклись самолетами, купили себе маленький «пайпер-каб» и летали на нем в Блэк-Хиллз, Йеллоустон или округ Дор, когда заблагорассудится. Прожив в браке добрый десяток лет, во время полета в Валентайн, штат Небраска, они попали в бурю, рухнули на кукурузное поле и погибли. На их похоронах отец произнес трогательную речь.

Я бы посетил еще одну могилу, будь она здесь, — могилу Уоррена Редстоуна. Когда я учился в Миннесотском университете, случайно встретился с Дэнни О’Кифом. Мы сразу узнали друг друга, и я очень обрадовался, что он не держит на меня обиды из-за событий того лета, вынудивших его семью уехать из Нью-Бремена. Дэнни сказал мне, что его двоюродный дед снова объявился и живет теперь неподалеку от Гранит-Фоллз. Он дал мне его адрес и телефон. Я отправился повидать человека, которого несправедливо обвинял в смерти моей сестры. Я застал его за ловлей рыбы на излучине реки Миннесота, возле прибрежного луга, в тени тополей.

Он кивнул мне, чтобы я сел радом, и сказал:

— Ты вырос на две головы, малец. Черт побери, почти мужчина.

— Да, сэр, наверное, — ответил я.

Он наблюдал за леской, погруженной в мутно-желтый речной поток. На нем была черная круглая шляпа с широкими полями и яркой тесьмой. Он отрастил длинные седые волосы, которые заплетал в косы, лежавшие на плечах.

— Думаю, я обязан тебе жизнью, — сказал он.

Для меня это оказалось неожиданным, ведь я пришел прежде всего попросить прощения за то, что подверг его опасности.

— Всегда был тебе благодарен за то, что ты помалкивал, пока я переходил через эстакаду, — сказал он. — Полицейские, они сначала стреляют, а потом спрашивают.

Я хотел было не согласиться, но понял, что это бессмысленно.

— Куда вы пошли потом? — спросил я.

— К семье, в резервацию в Роузбаде. Семья всегда примет.

Мы больше не разговаривали. Кроме того лета, когда наши жизни сошлись в нескольких драматических моментах, у нас не было почти ничего общего. Но напоследок Уоррен Редстоун произнес слова, которые я навсегда запомнил. Когда я уходил, он окликнул меня и сказал:

— Знаешь, они всегда рядом.

— Кто? — спросил я.

— Мертвые. Совсем, как дыхание. Ты его отпускаешь, а оно снова с тобой.

Странно было говорить такое на прощание, и я подумал, что это больше относится к Редстоуну, чья жизнь уже клонилась к закату, чем ко мне.

Последняя наша остановка на кладбище всегда была возле небольшого участка под липой, где покоились Ариэль и моя мать. Мать умерла в шестьдесят лет от рака груди. Отец нежно заботился о ней до самого конца, и после ее ухода больше не женился. В урочный час и он ляжет рядом с ней в тени липы.

Я преподаю в Сент-Поле историю старшеклассникам, и из своего предмета, как и из своей жизни, сделал вывод: не существует такой вещи, как реальное событие. Мы знаем дату и время, место и участников, но изложение того, что произошло, зависит от угла зрения, под которым мы на это событие смотрим. Взять хотя бы Гражданскую войну в Америке. Жители проигравшей Конфедерации излагают ее историю совсем иначе, нежели победители. То же самое и с семейной историей. Всякий раз, когда мы говорим о Нью-Бремене, я понимаю, что Джейк и мой отец вспоминают то, о чем я уже позабыл, а то, что помним мы все, каждый из нас помнит по-своему. Уверен, у каждого из нас есть воспоминания, которыми он по каким-то причинам не делится с другими. Что-то мы предпочитаем оставить во мраке прошлого. Отец никогда не рассказывал о том происшествии на войне, в котором они с Гасом сыграли какую-то страшную роль, и как бы любопытно мне ни было, я никогда не спрашивал его об этом. А о том лете в Нью-Бремене, за которое произошло столько смертей, мы и вовсе почти не говорим.

Мы втроем стоим там, где похоронена важная часть нашей жизни. Мы видим реку, коричневую от ила, на другом берегу — лоскутное одеяло полей, а дальше — лесистые холмы, когда-то направлявшие течение ледниковой реки Уоррен. Солнце клонится к горизонту, отбрасывая желтый, словно пыльца, свет, вечер блаженно спокоен.

— Хороший был день, — удовлетворенно говорит отец. — Хорошая была жизнь.

И совсем как в детстве, когда отец оканчивал проповедь, Джейк шепчет:

— Аминь.

А я обнимаю их обоих и говорю:

— Пойдемте, выпьем пива.

Мы разворачиваемся — три человека, сопряженные любовью, историей, обстоятельствами и, конечно, простой милостью Божьей, — и вместе шагаем по узкой тропке, вокруг которой теснятся надгробия, напоминая мне о мудром изречении Уоррена Редстоуна, ставшем понятным только теперь. Мертвые всегда рядом. Они в наших сердцах, в нашей памяти, и все, что отделяет нас от них — одно дыхание, один последний вздох.

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

Эпилог