Деревянные башмаки [Казис Сая] (fb2) читать онлайн

КАЗИС САЯ ДЕРЕВЯННЫЕ БАШМАКИ РАССКАЗЫ О ДЕТСТВЕ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

30—40-е годы… Разными были они для юных граждан Советской страны и литовских ребятишек, у многих из которых по существу не было детства. Ведь в Литве до 1940 года господствовал буржуазный строй, существовала эксплуатация и, чтобы свести концы с концами, бедняки должны были трудиться от зари до зари. А первые послевоенные годы фактически явились первыми годами становления молодой Советской власти в республике.

Рос в одной из бедных крестьянских семей мальчик по имени Кази́с. Беспросветная нужда и болезни унесли в могилу двух его старших братьев, рано умерли родители, и в шесть лет мальчонка остался круглой сиротой. Старшего брата Аполина́раса отдали в сиротский приют, а Казю́каса взяли на воспитание родственники матери, жившие далеко от родных мест. Эти добрые люди, сами добывавшие хлеб насущный тяжелым трудом, разумеется, видели в Казисе прежде всего помощника, будущую опору в хозяйстве. Поэтому и «университеты» свои он проходил на пастбище, в поле, на базаре, где продавал деревянные башмаки — клу́мпы.

Жизнь юного подпаска, его горести и незаслуженные обиды, маленькие радости и надежды, которым суждено было сбыться только при Советской власти, — об этом взволнованные новеллы автобиографической книги К. Саи «Деревянные башмаки».

Судьба героя неизменно продолжает волновать всё новые поколения литовских читателей. Не случайно книга пользуется в республике широкой популярностью. Когда в 1980 году вышло ее дополненное издание, оказалось, что «Деревянные башмаки» литовские школьники любят читать больше всех остальных книг, и автору был вручен приз Общества книголюбов за самую популярную книгу 1981 года для юного читателя. Некоторые рассказы из сборника включены в школьные хрестоматии, часто транслируются по радио.

Впервые сборник вышел в 1958 году, когда К. Сая заканчивал Вильнюсский государственный педагогический институт. Это — его первая прозаическая книга. (В то время в республике с успехом шли три комедии молодого драматурга.) Интересна история появления рассказов. На втором курсе студент К. Сая вручил декану заявление, в котором просил разрешения написать вместо курсовой работы о литературе для детей хотя бы небольшую книжку рассказов. Декан согласился, и Казис стал писать о своем детстве.

Со времени первой публикации сборника «Деревянные башмаки» автор неоднократно возвращался к нему. Дополненный и переработанный сборник издан на литовском языке в 1980 году. С этого издания осуществлен настоящий перевод на русский язык.

Нетрудно представить, прочитав первые рассказы книги, что ждало горемычного сироту-подпаска в жизни. Но в 1940 году на литовской земле по воле народа была восстановлена Советская власть. Любознательный, тянущийся к книгам подросток получил возможность учиться…

По счастливой случайности книга «Деревянные башмаки» попала в руки к старшему брату К. Саи, вывезенному в годы войны фашистами в Германию, который впоследствии жил в Америке. Таким образом братья находят друг друга. И во время встречи, описанной в книге, и в своих письмах рабочий сталелитейной мастерской Аполинарас, которому в капиталистической стране не удалось найти работу по душе и призванию, с горечью признается, что если бы он жил в свободной Советской Литве, то смог бы получить, как и Казис, образование, многого добиться…

Жизнь и судьба героя рассказов «Деревянные башмаки» типична для целого поколения. Думается, эта книга заинтересует и юных читателей нашей необъятной страны. Вместе с сиротой-пастушонком они будут грустить и радоваться, станут участниками приключений, которые не придуманы писателем, а взяты из самой жизни.

Казис Сая — старый, добрый друг детей. Оттого его книги — и реалистические, как предлагаемая сейчас читателю, и те, в которых сказку трудно отличить от были, — так популярны не только в Литве. Повесть-сказка «Эй, прячьтесь!», увидевшая на русском языке свет в издательстве «Детская литература», переведена на 15 языков, а ее автор удостоен премии Комсомола Литвы.

РАССКАЖУ И Я СКАЗКУ

(Вместо пролога)

Давным-давно, уж и не упомню, какими судьбами занесло к нам в дом человека, который сказал, что он-то и есть самый настоящий Дед Мороз. Поначалу я не поверил: не было у деда ни бороды, ни подарков, да и звали его просто Ми́колас.

Долгими осенними вечерами Миколас, склонившись над коптилкой, выстругивал из дерева разных человеков и зверушек. Все это время умелец не брился, не стригся, а в середине зимы, обзаведясь довольно солидной бородой, сложил свои поделки в мешок, взял посох и ушел. Я прямо онемел от удивления и досады — ну почему я не поверил, что он взаправдашний Дед Мороз!

На прощанье он протянул мне деревянного человека с вершок, не больше, и с улыбкой сказал:

— На вот, утри-ка слезы да погляди. Узнаёшь, кто это?

Человечек и впрямь на кого-то смахивал: взъерошенный, курносый, щербатый… Уж не я ли это?..

К счастью, через некоторое время таинственный дедушка вернулся. Отдохнув с дороги, он побрился и снова стал дядей Миколасом. Вытащил из котомки какое-то диковинное корневище, корявое, шишковатое, и говорит:

— Я тут ведарас^[1] принес. Хочешь попробовать?

Я повертел в руках, обнюхал странный корень — и в самом деле на колбасу похож.

— А что из него будет? — спросил я.

— Чем станет, тем и назовем, — ответил Миколас, и мне оставалось только ждать.

Три вечера подряд он скоблил-стругал этот корень и вот наконец я увидел, как в узловатых руках Миколаса, точно живой, заерзал маленький горбатый чертенок. Когда мастер стискивал его в ладони, тот, казалось, хватал ртом воздух, по-собачьи высунув язык, а когда Миколас трогал копытца, принимался хихикать и извиваться.

Пора было окрестить бесенка-невеличку, и Миколас, поразмыслив, дал ему имя — Нечистик.

— А откуда ты знаешь, дядя Миколас, что черт именно такой? — спросил я.

— Знаю, потому как своими глазами видел.

— Живого?

— Живого…

— Самого настоящего? Своими глазами видел?

— И видел, и говорил…

Поди знай — шутит он или правду говорит.

— А он тебе, дядя дедушка, ничего не сделал? — помолчав, спросил я и пристально уставился на него. А вдруг подловлю… Но тот, как нарочно, еще сильнее запыхтел трубкой, и глаза его скрылись в облачке дыма.

— Да разве ж такой утерпит… — ответил Миколас, надраивая наждаком чертика. — Отец-то мой кузнецом был… Кончился у нас однажды уголь, вот и послал меня батя к лесничему — хоть полмешка, говорит, принеси.

— А зачем же к лесничему?

— Видишь ли, для доброго угля дерево доброе требуется. А неподалеку от лесничего, на болоте, росла огромная береза — трем мужчинам ее разве что обхватить. Когда бы мимо ни прошел, все вздыхает дерево, все скрипит, а по ночам — сам видел — огоньки зеленые блуждают. Сказывали старики, сундук с деньгами под той березой зарыт. Давным-давно, почитай лет двести — триста тому назад, жил в этих местах некий Заяц-Капустинский. Злющий был барин и страшно богатый. А уж скареда — палкой у него из рук копейку не вышибешь. Говорят, закопал он на старости лет все свое золотишко под березой, заговорил его, а сам на ветке и повесился.

Ковырялись тут потом люди, искали. Я и сам пробовал покопать, да только не так-то просто заколдованный клад из земли вызволить. Говорят, сам нечистый на той березе поселился и те деньги стерег. Однако ж всему на свете бывает конец: как-то летом налетела гроза, водой корни подмыло, молния трах и свалила березу, как гриб. Лесничий ее там же порубил и на уголь пустил.

Отмерил он мне тогда добрых полмешка того угля березового, взвалил я его на спину и иду, посвистываю. А на дворе осень, вечереет, и до дому путь неблизкий. Пойду-ка я, думаю, прямиком через болото — а вдруг и стемнеть не успеет, покуда доберусь.

Иду я, иду, знай мягкий мох приминаю, будто перину, а похоже, все на месте топчусь. И вот чудеса: ноги заплетаться стали, подламываются, как у пьяного. И мешок мой вроде потяжелел… А вокруг все темней и темней, сам не разберу, где дом, где тропинка. Где-то собаки брешут, вроде бы утки закрякали. Дикие? Домашние? Ничего не пойму. Потом разглядел с трудом в тумане крохотный огонек. Сверкает-мерцает в темноте, что глаз волчий. Ну, я и свернул в ту сторону. Авось, думаю, на людей выйду, дорогу поспрошаю. Недолго я туда по болоту чавкал — огонек вспыхнул и вдруг погас… Еще несколько шагов шагнул, кажется, вот он, огонек, а тот снова появляется, только уже не там! Уже где-то в стороне… Тогда-то я и сообразил, дружок, что это сам сатана меня с пути сбивает. Ну, говорю, погоди, такой-сякой разнечистый. Не поддамся я тебе: вот скину мешок, усядусь тут и буду сидеть. И хоть ты мне что… Уже кочку посуше присматриваю, как вдруг почуял я, дружок: зашевелился у меня в мешке кто-то… Ворочается и похрюкивает, ровно поросенок во сне. Батюшки-светы! Я ноги в руки — и чесать. По болоту, через пни, по кустам, сквозь чащобу — будто вихрь перед грозой… Из сил выбился, пот ручьем… Однако стоит мне передышку сделать, как тот в мешке снова хрю да хрю и рогом меня в спину тычет.

Миколас снова набивает трубку, затягивается, а я тем временем поглядываю исподтишка в полутемный угол, где висит, странно скособочившись, тулуп мастера. В какой-то миг мне почудилось, будто кто-то черный шмыгнул в рукав и теперь оттуда высовывается что-то — то ли шерсти клочок, то ли кончик хвоста. Ни слова не говоря, я выбираюсь из-за стола и прижимаюсь к облепленному стружкой рукаву Миколаса. Когда страх понемногу отпускает меня, я снова вполголоса задаю вопрос:

— А зачем ты тащил его в том мешке? Я бы его бросил и убежал…

— Как же, бросишь тут, коли пальцы от страха судорогой свело… Не разжать мне их, и все тут. А мешок еще тяжелее стал. Совсем я запарился, в три погибели согнулся, нога за ногу заплетается, иду, а сам думаю: хрюкай себе на здоровье, пинайся сколько влезет. А когда пальцы чуток разжались, я на землю тот мешок шлеп, и вдруг снова-здорово! Яснее ясного услышал, как что-то зазвенело!.. Что за наваждение! Развязал я трясущимися руками мешок, распутал — вот это да!.. Золото! Вот такая куча золотых… А на верхушке торчит совсем как этот, — и мастер показал на Нечистика, — бурый, косматый, горбатый… Зенками зырк-зырк, хвостом круть-верть, слез с кучи и говорит: «Спасибо, что добраться помог. Ни разу еще, — говорит, — так здорово не катался…» Когтем мешок ткнул — тащи, мол, коли взвалишь… Расхохотался, плюх в омут и топором на дно. Я его еще перекрестил, затем поплевал на ладони — хвать тот мешок, а он ни с места. Зато я до самых подмышек в трясине увяз. Выбраться хочу — не могу. Вязну, как муха в меду, и мешок мой, гляжу, в тину погружается. Однако ж держу я его, не выпускаю. Хоть карман, думаю, золотишком этим набью, хоть горстку урву… А как поглубже засосало, — мне бы хоть монетку одну, говорю, хоть за уголь рассчитаться, хоть отцу показать… Ведь иначе домашние не поверят, а соседи так те плеваться начнут, мол, вру я все. Да и ты небось сейчас не веришь…

— Я то верю… — прошептал я.

— Ну, ладно… И что бы ты на моем месте? Плюнул бы на эти чертовы деньги и глядел, как бы самому не увязнуть. Вот и я: как только почуял, что нечистый меня за ноги вниз тащит, отпустил мешок и ухватился за какое-то корневище. Кое-как выкарабкался, глаза от тины протер, а тут и луна из-за туч выглянула — гляжу, до дому-то рукой подать. Так и вернулся — без денег и без мешка…

Оба мы глубоко вздохнули. Чертенок стоял передо мной, съежившись, будто опасаясь, как бы я не свернул ему шею, а Миколас, затянувшись, пыхнул на него целым клубом дыма.

И все-таки я чуточку не верил. А вдруг все это сказка? Но едва я сказал спокойной ночи, шагнул за дверь, как все мои сомнения рассеялись. В сумраке сени кишмя кишели чертями и привидениями. Они прятались кто под метелкой из еловых лап, кто под лестницей и наверняка притаились за бочкой с капустой. Мне же нужно было отыскать в этой жуткой темнотище дверь и в два счета прошмыгнуть в освещенную комнату.

Потихонечку, шаг за шагом, пробирался я вперед, как вдруг трах — хрустнуло что-то на полу! Под стеной сверкнули и вмиг исчезли чьи-то глаза… Я обмер и лишь немного погодя сообразил, что, наверное, наступил на щетку, а этими страшными глазищами, чего доброго, сверкнул наш кот Ри́цкус, который охотился за мышью.

Я ступил еще шажок, прислушался — ступил другой… И вдруг, хотите верьте, хотите нет, какой-то невидимка хвать меня ледяными пальцами за нос и не отпускает. Снова стою ни жив ни мертв, боюсь перевести дыхание. Сердце, как моторчик, — тук-тук-тук… Я бы и крикнул, да боязно пока. Ладно еще, хоть не щиплют меня или за нос не тянут. Держат за кончик да помалкивают, и больше ничего. Я же терплю и жду, что дальше будет. Вдруг кто-нибудь из домашних выйдет на сон грядущий звездами полюбоваться и выручит меня. Чудно́, почему это нынче вечером дом как вымер… А что, если это страшилище продержит меня за нос, покуда я не окоченею в сенях, на холоде? Нужно что-то делать. Или закричать, или спросить тихонько, чего от меня хотят…

Расхрабрившись понемногу, я осторожненько поднимаю руку, чтобы дотронуться до этих ледяных, безжизненных пальцев. Уже нащупал — да это же… стена, а носом я прижался… к дверной ручке…

— Тьфу! Тьфу! Тьфу! — трижды сплевываю я и смущенно вхожу в комнату.

Тетя спрашивает, где это я задержался — все уже спать собираются, — а мне стыдно признаться. Быстренько раздевшись, ныряю под одеяло, сворачиваюсь калачиком и принимаюсь думать, мечтать о том, как я вырасту и стану мастером. Выстругаю такого же чертенка и буду рассказывать, как он меня за нос водил. Напридумываю всяких страхов. И будет моя сказка длинная-длинная, на целый вечер. Все будут слушать ее разинув рты и голову ломать — было это или не было. Скорее всего, поверят, что было…

ПЕРВОЕ СТАДО

Ой-ой-ой, что же теперь будет? Вдруг я умру, и никто не узнает, отчего я умер, такой маленький. Доктор утешал маму, что я скоро поправлюсь и буду носиться по-прежнему, а нынче мамочка из больницы вернется, Апалю́кас из школы придет, но меня уже в живых не застанут, это точно…

— Тетя-я! Пятру́у-те! — кричу я на всю горницу.

Мне откликается со двора петух, липа в ответ царапает ветками о стену, а тетя не слышит. Тишина. Только старинные ходики уныло отсчитывают последние часы моей жизни: тик-так, тик-так…

Вот ужас-то. Видно, именно тогда, когда тебя никто не слышит, когда никого нет рядом, и приходит страшила смерть. И чем громче я буду орать, тем скорее она меня отыщет и доконает.

В спину точно шилом колют — это кусается блоха, но я лежу неподвижно, боясь даже почесаться.

Уехала мамочка в больницу, вот и развелись у нас блохи. Никто рубаху не постирает, никто блинов гороховых не нажарит. Тетю Пятруте же, хоть и перебралась сюда за нами приглядывать, обычно не докличешься. А если и дозовусь, скажу, что умираю, она все равно лишь головой покачает. Тетя даже когда молится, так делает, словно говорит всем буззвучно — нет, нет, нет…

А была бы сейчас дома наша мама, обнял бы я ее, расцеловал и рассказал, что цыплёнок в тот раз не просто так издох и что не Апа́лис его из рогатки подстрелил, а я нечаянно дверью прищемил. А еще я хотел подарить свое стадо — всех овечек и коровок — и ящичек впридачу своему закадычному другу Йо́насу. И хорошо, если бы Апалис, придя из школы, выучил наизусть стишок, что я сам сочинил:

И снова ветки по стене — царап-царап, а ставни отвечают им глухо — бум-бум-бум. С просевшего потолка сыплется костра. То ли ветер шумит, то ли бродит кто на чердаке? Вдруг какое-нибудь страшилище пыталось протиснуться в щель да и застряло. А теперь скулит собачонкой… Вон уж и свистеть принялось, чтобы кто-нибудь на выручку пришел…

Хорошо еще, что у меня под кроватью спит моя скотинка. Белые фасолинки — овцы, а огромные пятнистые фасолины — коровы. Все они лежат в старом выдвижном ящике от стола. Стосковавшись по ним, я усаживаюсь в постели, кладу на колени ящик и прутиком пасу свое стадо: подгоняю, выстраиваю рядами, понукаю или ласково беседую со скотиной.

Нынче поутру один бычок, пузатый такой, забодал овцу. Я положил бедняжку в рот и по забывчивости проглотил. А что если фасолина внутри пустит побег?! Ведь она меня насквозь прорастет. Апалис прочитал в какой-то из своих книжек, как у одного старика фасоль пробила потолок, крышу и выросла аж до самого неба. А у меня уже живот режет! И с каждым разом все сильнее. А тут еще тетя дала на завтрак картошки с селедкой. И так мне сейчас пить хочется, так давно хочется, только боюсь, как бы от воды фасолинка в рост не пошла. Нет рядом мамушки, не с кем посоветоваться…

За стеной слышится позвякивание ведра, и я обрадованно закатываю рев:

— Те-е-тя-я! Те-е-течка! Иди сюда!..

Наконец дверь со скрипом отворяется и в горницу входит пропахшая дымом тетя Пятруте. Голова у нее трясется, будто тетя говорит: можешь ничего не просить — не выпросишь.

— Тетечка, — все же решаюсь я, — а я фасолину проглотил.

— Чего-о? — недослышав, спрашивает тетя.

— Фасолинку проглотил, фасоль!.. — кричу я в ее пропыленное ухо.

— Ну, проглотил, так чего тебе еще? Чего орешь-то?

— А я не умру?

— Чего-о?

— Если она прорастет, — говорю, — я не умру?

— Коли и умрешь, к боженьке угодишь… Лучше молись за мамашино здоровье.

— Принеси мне попить, — прошу я, потеряв надежду найти у нее утешение.

— То ему поесть, то попить… Сам не знаешь, чего хочешь.

Ворча, тетя уходит и немного погодя приносит в трясущейся руке глиняную кружку. Я колеблюсь — пить, не пить, но побаиваюсь тети и жадно выпиваю всю воду, в которой плавает костра. Будь что будет… Умер папа, умерли двое братишек, умру и я. Я ложусь на спину, складываю руки на груди и закрываю глаза.

— Ага, полежи-ка теперь, помучайся, раз маму не слушаешься… — нудит тетя. — Отца нет, от ремня отвыкли, вот с жиру и беситесь с Апалисом. И дернула вас тогда нелегкая на тот мост тащиться!.. Вам бы только набедокурить, поесть да одежду изодрать…

А на самом деле все вот как было.

Пошла как-то раз мама к Гасю́насам на толо́ку^[2] лен убирать, обещалась в обед вернуться, нас покормить, а только нет ее и нет. Мы с Апалисом проголодались как волки, Буренка недоенная размычалась, мне отчего-то плакать захотелось, а брат утешает:

— Придет она, не хлюпай, чего испугался. Вот вылезет солнце из-за этой тучки, она и придет.

Я слезы вытер, на небо гляжу, а оно точно перинами обложено. Только солнышко высунуться захочет, уже и краешек его сияет, как на него наползает другая туча, побольше прежней.

— Обещал я тебе, что научу грибы собирать, — снова говорит мне Апалис, — но раз уж ты любитель ворон считать…

— Больше не буду, — пообещал я. — Только научи.

Брат мигом очутился на заборе, с забора дотянулся до дубовой ветки и, вскарабкавшись на дерево, нарвал зеленых желудей. Из них Апалис вырезал с десяток крохотных боровичков и, велев мне зажмуриться, рассовал их там и сям в траве.

— Ну, а теперь собирай, — сказал он, — а я погляжу, все ли найдешь.

Я всё собирал и собирал эти боровички, разгребал, словно чужими пальцами, траву, потому что меня снова охватила тревога. Под конец я опустил руки и принялся плакать, зовя маму.

— Если ты перестанешь реветь и побудешь тут, я схожу к Гасюнасам, — сказал Апалис. — Может, мама тащит что-нибудь тяжелое или где-нибудь на малинник по дороге набрела…

Я кивнул — ступай, дескать, ступай… Но едва брат ушел, мне сделалось так тоскливо и беспокойно, как ни разу в жизни. Подождал-подождал немного и отправился следом за братом искать маму. Знакомой тропой, где я частенько разбивал в кровь ноги об извивающиеся по земле корневища, добрался до реки. Через нее был переброшен мосток из гибких жердин. В одиночку мне еще не доводилось переходить по нему. Обычно мама переносила меня на руках. Я крепко обнимал ее за шею и со страхом глядел, как раскачивается мостик, бурлит внизу вода, видел белеющие на дне камни. Порой мне казалось, что вода стоит на месте, а сам мостик плывет куда-то, несет нас — голова кругом. Но на этот раз я бесстрашно вцепился в перила, до которых с трудом мог дотянуться, и боком, боком стал пробираться по скрипучим жердинам к середине.

За речкой и соснячком должна была виднеться среди деревьев жестяная крыша Гасюнасовой избы. Мне бы только благополучно перебраться, а там я во весь дух помчусь…

За рекой в кустах послышались голоса. Один вроде бы знакомый. Мама! Мамочка возвращается! Но что с ней! Почему Йонукасова мама с Апалисом поддерживают ее под руки?

— Мама! — крикнул я, позабыв про мост. — Мамочка!

Я хотел поскорее броситься ей на шею, но потерял равновесие и упал в воду. Потом все было точно во сне: я снова очутился под дубом и все искал в траве боровички. И будто кто-то сказал мне: если все не соберу, никогда больше не увижу маму. Руками и даже зубами разрывал я траву, ворошил крапивник, но никак не мог отыскать эти боровички.

Спустя некоторое время я открыл глаза и подумал, что стою на мостике, схватился за перила, но нащупал теплую мамину руку. Мама целовала меня, ласкала и все повторяла сквозь слезы:

— Сыночек мой… Мой Кази́тис…

Только сейчас я почувствовал, что лежу в постели, что голова моя обвязана платком, а обмотанная нога прямо огнем горит.

— Мамочка, я, наверное, упал?

— Упал, детка. Мог о камни разбиться, как лягушонок.

— Мамочка, а почему ты так долго не приходила?

— Захворала я… Тебе очень больно? Погляди, каких я тебе фасолек принесла…

Она сняла с гвоздя волглую сермягу и вытряхнула из кармана на постель белых «овечек» и пестрых «коровок».

Я стал поправляться, а мамочке становилось все хуже и хуже. Приехал доктор из Па́свалиса. Он осмотрел мою ногу, дал лекарства и сказал, что выздоровею и дома. А маме велел как можно скорее ехать в больницу.

Апалис рассказал мне, что, когда я упал в речку, мама, даром что сама едва на ногах держалась, бросилась в воду и вытащила меня. Я был в крови и как неживой. Оттого она сейчас совсем расхворалась, и доктор сказал, что у нее рак… Я не сомневался, что этот мерзкий рак прицепился к ней там, в речке, и поэтому чувствовал за собой вину, все время плакал и по совету тети Пятруте молился за мамочку.

А та проглоченная фасолинка, видно, оказалась на здоровье, потому что через несколько дней я уже мог понемногу ковылять по двору. Правда, я так исхудал и ослаб, меня до того заели блохи, что, казалось, и петух запросто опрокинет. Огородишко наш зарос травой, а на яблоне не осталось ни одного сладкого яблока. Все посбивали и пообрывали пастухи, ведь Апалис пошел в школу и некому было за ней приглядывать.

А живот так подвело, сил нет! Особенно когда вспоминаю мамины блины и картофельные клецки с молоком. Никто мне теперь ничего вкусненького не готовит. Голодный встаю, на голодный желудок спать отправляюсь. А во сне все ем, ем… И пахучие ведарай, и сладкий кисель. Даже язык прокусил, когда во сне что-то вкусное жевал.

Однажды ночью мне приснилась мама. Привела она меня на кладбище, а папина могилка вся в красивых цветах. Белые, красные, синие и так пахнут! Постояли мы с ней, как обычно, травинку-другую выдернули и к речке отправились. Подняла она меня на руки и несет по мостику, а тот раскачивается. Мне так жутко сделалось, я к ней покрепче прижался, а мама мне и говорит: «Ох, и тяжелый же ты стал. Такой большой вымахал…» Умаявшись, посадила она меня на перила, а я снова кувырк через голову и лечу, покуда не просыпаюсь на лету.

Было уже утро, и я сразу подумал о еде. За стеной тетя звякала конфорками и с кем-то громко разговаривала. Сглатывая слюну, я вскочил и побежал умываться. Пятруте помешивала что-то на огне, рядом стояла мама Йонукаса и уголком платка утирала слезящиеся, видно от дыма, глаза.

Умывшись, я вытерся рукавами своей рубашки, потому что полотенце пахло тряпкой, и сел за стол. Тетя положила передо мной горбушку хлеба и поставила миску похлебки. Я тут же схватился за ложку, но вовремя вспомнил, как впопыхах не раз обжигал горло. Поэтому степенно перекрестился и только тогда пододвинул к себе похлебку. Но не успел я подуть на нее, как увидел такое! В супе были сварены мои коровки и овечки!

Я вскочил и, ни слова не говоря, помчался взглянуть, не ошибка ли это. Под кроватью стоял пустой ящик… Эта ведьма, эта злыдня Пятруте, и сварила все мое стадо. С ящиком в руках я вернулся назад, лепеча сквозь слезы:

— Я… я… все рас… расскажу маме!

Осмелившись лишь на такую угрозу, я кинулся в угол и уткнулся в мамину сермягу — чтобы заглушить прорвавшиеся рыдания.

Ко мне подошла Йонукасова мама, погладила по голове и сказала:

— Не плачь, детка, не плачь по пустякам — будь мужчиной. На что они тебе, эти фасолины? Теперь-то уж напасешься вдоволь. — И, помолчав, добавила: — Нынче ночью, Казюкас, умерла твоя мама…

ЛЯГУШОНОК

Это случилось давным-давно, когда я был маленький, ростом с бобовый сноп, и рос в деревне у дяди.

Однажды летом дядя, позвав на толоку односельчан, косил сено, тетя, которая оставалась дома, задавала корм свиньям, варила обед, а я пас на выгоне Пеструху. Милое дело пасти возле леса! Там и в прятки можно с дружками поиграть, и костер развести, а здесь все подчистую обглодано, земля голая, как барабан, — ни кустика, ни ягодки.

Растянувшись на бугре у межи, я лежал и глядел в небо. Его сегодня заволокло тучами — похоже, оводы не будут донимать Пеструху, и мне придется пасти ее до обеда. А после обеда — опять двадцать пять. Облака странные такие — наползают друг на друга, толкаются, точно изголодавшиеся буренки у вороха капустных листьев. Только пастуха не видать. A-a, вот и он вылез — пухлый, в лохмотьях, голова огромная и кривая палка в руке. Потом появился корабль с парусами, палка у старика выпала, сам он весь вытянулся и стал похож на Дауки́нтиса, который помогает сегодня дяде на сенокосе.

Чего не напридумываешь, глядя на облака, да только и это надоедает.

затянул я, надеясь, что откликнется сын соседа Виту́кас.

Я надсаживался что было мочи, и все равно никто не откликнулся. Хоть волком вой от скуки. У канавы я заметил большого зеленого кузнечика. Я поймал его, посадил на ладонь и крикнул:

— Кузнечик, дай дегтю, не то прижму к ногтю!

А кузнечик разозлился — и хвать меня за палец! Я взвизгнул и отшвырнул злюку музыканта.

И снова делать нечего. Из обшитой досками трубы над нашей избой только сейчас потянулся дымок. Значит, обед еще не скоро… Я слышал, от скуки у людей нос вытягивается. Пощупал — вроде и в самом деле длиннее стал…

Пока я считал ворон и щипал щавель, мне на ногу прыгнул крохотный бурый лягушонок. Я ловко накрыл его картузом, а потом принялся осматривать со всех сторон. Лягушонок был меньше фасолины и холоднющий, будто из-под снега выбрался.

«Бедняжка, где же это ты так замерз?» — подумал я. Зажал найденыша в ладони и давай дышать на него. Да только лягушонку, судя по всему, тепло не понравилось. Он стал сучить лапками, приятно щекоча мне ладонь, и упорно тыкаться холодной мордочкой между пальцами. Я выпустил его и, подгоняя былинкой, наблюдал, как он скачет.

— Ты куда? Погоди, я тебя попасу, — завел я с ним беседу, — сделаю загончик, буду кормить, поить…

Пеструха улеглась на траве и начала жевать жвачку, а я за своей игрой не заметил, как пролетело время.

— Ау-у! — донеслось до нас. Это тетя звала меня и косарей на обед.

— Ау-у! Слышу-у-у! — подал я голос и, сунув лягушонка за пазуху, погнал Пеструху в загон.

В доме уже дымилась на столе горячая картошка, а тетя разливала по тарелкам холодный борщ, при виде которого у меня потекли слюнки. Я на ходу вымыл руки и, позабыв про лягушонка, уселся за стол.

— В доме новина! — в шутку стукнула меня тетя ложкой по лбу. — В этом году первый раз огурцы едим.

Я хотел похвастаться, что однажды, завернув в огород, уже успел полакомиться огурчиком величиной с мизинец, да испугался дяди. Он был сердитый — особенно сейчас, после тяжелой работы. А таких ранних огурцов в огороде и было-то всего несколько… Целую весну мы выращивали их в доме на подоконнике и лишь потом пересадили на грядки.

Забеленный сметаной холодный борщ и пахучие огурцы были вкуснее меда. Опустошив тарелку, я схватил уполовник и налил себе еще. И вдруг почувствовал под рукавом холодное прикосновение. Это лягушонок копошился уже где-то возле локтя. Не успел я положить на место поварешку, как лягушонок из рукава плюх — и прямо в тарелку. Хорошо еще, что тетя с дядей не заметили. Только Даукинтис рассмеялся, будто вспомнил что-то забавное, и снова как ни в чем не бывало продолжал хлебать, глядя в миску. У меня душа в пятки ушла. Смущенно облупливаю картошку, а сам думаю, как бы этого лягушонка незаметно выловить. А он поплавал в борще, пришел в себя, высунул мордочку и уставился прямо на дядю. Я попробовал выудить его, но глупый лягушонок не поддался.

— Нечего огурцы выуживать! — прикрикнула на меня тетя.

И тут она увидела лягушонка… Ну и досталось бы мне на орехи, если бы не добрый дядя Даукинтис. Заметив, что я подозрительно ерзаю на месте, тетя замахнулась, чтобы огреть меня по спине, но Даукинтис откашлялся и вежливо извинился перед ней:

— Ты уж не серчай, хозяйка. Видать, это мой грех. Рубаху на траву скинул, может, кто и забрался…

Тетя схватила со стола тарелку и, ни слова не говоря, выплеснула борщ в ведро, свиньям. Хорошо еще, в кастрюле чуточку этой вкусноты осталось. Все поели и разошлись: косари улеглись в холодке, тетя ушла доить корову, а я тем временем вытащил лягушонка из ведра, засунул в пустой спичечный коробок и немного погодя снова погнал Пеструху попастись.

Я радовался, что все обошлось, и мне было немного неловко оттого, что мы, подпаски, распевали такую неприличную песню про Даукинтиса:

Даукинтисы жили небогато, перебивались с хлеба на квас, а злым языкам лишь бы посудачить, посмеяться. Нынче Даукинтисы приобрели клочок земли у железной дороги и строили там домишко. Даукинтис помогал дяде землю вспахать, сена накосить, а дядя, который немного мастерил, в другие дни помогал Даукинтису на строительстве.

Пригнав Пеструху на выгон, я выпустил из коробочки лягушонка. Часто дыша, он убежал от меня и спрятался в траве. Я выманил его оттуда соломинкой, накрыл ладонью и стал смотреть, найдет ли он снова лазейку, чтобы удрать. И опять лягушонку удалось улепетнуть. Но тут произошло несчастье: по-видимому выбившись из сил, он впопыхах свалился в яму, что осталась от кола, к которому привязывали Пеструху. Я промерил былинкой глубину и с трудом нащупал ею дно. Бедный лягушонок — как ему должно быть там жутко! Я попытался откопать его руками, но глинистая земля была твердая, как кирпич. Как же мне вызволить лягушонка? Сам ведь не выберется, умрет с голоду…

Я набрал комьев глины и принялся бросать их в ямку. Надеялся, что лягушонок заберется на них и понемножку выкарабкается наверх. Осторожно кинул несколько совсем крохотных комочков, затем кусок побольше, еще крупнее… Припав лицом к ямке, стал вглядываться — темно, ничего не видно. Я кинул еще несколько комочков — лягушонка не видать, и все тут. Тогда я подсыпал земли еще чуть-чуть…

Я завалил яму едва ли не наполовину, а лягушонок как сгинул. Он, бедняжка, наверное, не понял меня и сидел на дне ямки до тех пор, покуда я не похоронил его заживо.

Что теперь делать? Я горько разрыдался, точно меня побили. Вечером проглотил всего несколько ложек супу — так нехорошо у меня было на душе — и встал из-за стола. В постели вспомнил, что завтра воскресенье, не надо будет пасти, я возьму лопату и непременно освобожу лягушонка. Только бы он, бедняжка, перетерпел как-нибудь ночь.

Помню, воскресенье тогда выдалось жаркое до одури. Лопату я взял, а вот картуз оставил дома. Долго бродил я по выгону и все никак не мог отыскать ту злополучную яму. И зачем только я не пометил ее камнем или хотя бы комком земли? С горем пополам я наконец нашел ее, стал копать и тут услыхал рокот. Низко над деревьями пронеслись три огромных самолета. На крыльях у них были нарисованы не звезды, а страшные черные кресты. И не успел я опомниться, как неподалеку несколько раз так грохнуло, что земля задрожала.

Бросив лопату, я помчался домой — а там ни души. Некому рассказать про увиденное, некого расспросить. Лишь спустя некоторое время из густых лопухов, что росли под забором, поднялась перепуганная тетя. Она тоже не знала, что происходит. Вскоре прибежал кто-то из соседей и сказал:

— Даукинтисов убило! Гитлер напал!

Вернувшись из местечка, дядя сказал, что немецкие самолеты бомбили станцию, железнодорожный мост и попали прямо в новую избу Даукинтисов. Так и не откопал я тогда лягушонка. Началась война…

Немало воды утекло с тех пор, многое забылось, а тот лягушонок холодным камешком до сих пор лежит у меня на сердце. Вот почему, боясь снова обидеть какое-нибудь живое существо, я никогда больше не трогал ни кузнечика, ни птицу, ни крохотного муравьишку.

МОИ КРОЛИКИ

Это были два мягких пушистых крольчонка: один дымчатый, а другой черный, как крот, только мордочка и короткий хвостик белые. Я сам их выбрал из кучи собратьев и, заплатив Юо́засу двенадцать марок, понес в холщовой котомке домой.

«Не буду таскать их за уши, как Юозас, — думал я по дороге. — А как пообвыкнутся, и взаперти не буду держать. Выпущу в загончик — пусть едят траву на здоровье».

Я бы давно обзавелся парочкой длинноухих, если бы не умерла мама. Она обещала купить, когда выздоровеет, да я так и не дождался… Дядя Игна́тас иногда давал мне, подпаску, за усердие марку-другую, и вот наконец я скопил на покупку…

Я не мог нарадоваться на свое приобретение — остановился и приоткрыл котомку. Кролики жмурились от света и испуганно жались друг к другу.

— Не бойтесь, мои маленькие, не бойтесь, — сказал я им и стал гладить их пушистые спинки, уши, подбросил немного сорванного тут же клеверу.

Дома я выпустил своих кроликов в будку, которую сколотил заранее, и придумал им имена: одного стал называть Сивкой, а другого — Белолобиком.

За две недели крольчата заметно подросли, освоились и захотели играть, поэтому в будке им сделалось тесно. Каждое утро я выпускал их во двор, а вечером, пригнав скотину, ловил и запирал на ночь.

Как-то вечером после долгих поисков я обнаружил Белолобика в куче хвороста, а Сивку так и не смог найти.

— Помолись святому Антонию, — посоветовала тетя Ане́ле.

Когда у нас что-нибудь пропадало или хворала скотина, тетя непременно молилась под образом святого Антония, заказывала обедню в костеле или раздавала милостыню нищим, чтобы те помолились святому угоднику.

— Отче наш, иже еси на небеси… — шептал я слова молитвы, бродя по огороду. — А вдруг Сивка в малинник забрался?..

«Что, если его кто-нибудь в хлеву запер?» — строил я догадки, не найдя кролика и в малиннике. Но в хлеву Сивки тоже не было. Я облазил все укромные уголки под забором, все закоулки, пока не стемнело, но мне не хотелось ни есть, ни спать. Целую ночь напролет я вздыхал и ворочался, как на горячей сковородке, а поутру услышал голос тети:

— Вставай, солнце уже высоко. День обещает быть жарким, от оводов спасу не будет, коровы совсем взбесятся.

— Встаю, встаю, — ответил я спросонья, а сам не мог оторвать голову от подушки.

— Говорят, зайчишку твоего вчера соседский кот Кривоглаз приволок, — вспомнила тетя.

Тут-то я вскочил как ошпаренный и, наскоро одевшись, помчался к соседям. В амбаре и впрямь лежал растерзанный Сивка, а кот, завидя меня, вскочил на сушильню и стал недовольно вилять хвостом.

— Ты у меня попомнишь, злодей! — воскликнул я сквозь слезы и запустил в него старой метлой. Однако Кривоглаз, будто дразня меня, облизнулся, уселся поудобней и принялся умываться.

По дороге домой я нарвал Белолобику росистой кашки и отнес в будку. В одиночестве кролику было скучно, он царапал дверцу клетки — просился на волю.

— Не могу я тебя выпустить, бедненький ты мой, не могу, — втолковывал я ему. — Покуда этот паршивец Кривоглаз жив, нам не жизнь. Ты подожди, вот коров пригоню, принесу тебе немного хлебца…

Со временем я позабыл про несчастного Сивку, а Белолобик подрос, и ему все труднее было усидеть в его будке. Решив, что коту с ним не справиться, днем я выпускал своего любимца во двор.

Кролик буянил все безудержнее, порой исчезал невесть куда и, бывало, даже ночевал на дворе. Ясное дело, я не знал покоя. Разыскивая Белолобика, обещал мысленно святому Антонию, что в воскресенье, когда будут собирать пожертвования, брошу и я заработанную где-нибудь марку, лишь бы мои молитвы сбылись.

Однажды кролик снова куда-то сгинул. Прошел день, потом другой, но Белолобика не было.

«О святой Антончик, — молил я про себя, — отыщи моего единственного кролика. Я отдам тебе все деньги, что заработаю. Вот приедет дядя Игнатас с базара, я ему лошадь распрягу, сапоги с него сам сниму… А если дядя будет навеселе, глядишь, и получу от него марку…»

Придя вечером с выгона домой, я не мог сдержать радостного крика: мой беглец резвился в огороде! То тут, то там появлялись из свекольной ботвы его длинные черные уши. Однако поймать крольчишку мне не удалось. Он ловко проскакал по двору, нырнул под забор, мелькнул у поленницы его белый хвостик, и вот уже кролик снова как в воду канул.

Внимательно оглядев поленницу, я обнаружил норку, выкопанную совсем недавно, и понял, где прячется мой плутишка.

В субботу, когда у меня не было ни монеты и я забыл об обещании, данном святому Антонию, я застал в избе незнакомца.

— Этот, что ли, и есть сын Казимирихи? — спросил он у тети, едва я, промокший и озябший, вошел в дом.

— Чего сразу домой скотину не погнал, не видишь разве, дождь на дворе… — кивнув гостю, напустилась на меня тетя. — Подойди, поцелуй ручку — Марти́нас приехал, твой дядя.

— Не нужно, не стоит, — улыбнулся незнакомый дядя. — Парнишка-то вылитая мать. Бедняжка… Ты помнишь маму?

— Ага… — ответил я, потупившись. Я привык совсем к другим словам, не любил жалости, и мне становилось горестно при упоминании о маме.

— Бедняжка… — повторил дядя Марти́нас и принялся шарить в карманах.

— У нас ему лучше, чем у родной матери, — подала голос от печки бабушка, мать Игнатаса. — Не бог весть какие горы ворочает.

— Возьми вот, — протянул мне дядя две бумажки. — Баранок на них себе купишь.

Каждая по пять марок! Гляжу и глазам своим не верю. Так и есть — десять марок!

— Ты бы хоть руку поцеловал, спасибо сказал, — снова пожурила меня тетя. — Вот и будет тебе на молитвенник…

— Не надо, что ты, — отбивался дядя, пряча руки за спину. И все-таки я успел чмокнуть и выскочил за дверь.

«Какой прок от этих баранок, — рассуждал я про себя, — слопаешь, и нет их. За десять марок можно купить довольно приличного кролика или ножик с красивым черенком. А нож, он поважнее молитвенника будет. Без ножика пастуху как без рук — и кнутовища приличного не вырежешь».

Но радость моя была недолгой. «А что ты святому Антонию наобещал?! — меня точно ледяной водой окатило от неожиданной мысли. — Все деньги, сколько бы ни заработал… А завтра-то уже в костеле праздник».

«Да, но ведь эти деньги не заработанные, — попытался выкрутиться я. — Мне их дядя Мартинас подарил и велел что-нибудь себе купить. Еще неизвестно, дал ли бы он целых десять марок, если бы знал, что я их себе не оставлю…»

Хорошая мысль, верная, только вдруг святой Антоний испытать меня хочет — нарочно через дядю вознаградил меня и теперь смотрит, сдержу ли я свое слово?.. Я уже решил было отдать святому все деньги, но стоило мне увидеть выстроившихся вдоль паперти торговцев, как я снова заколебался. Ножички у них просто загляденье, и с ушками — привязал, не потеряешь… И как раз ровно десять марок. А сколько тут всяких пряников и конфет-палочек в красивых обертках!..

— Чего вылупился, коли не покупаешь! Еще стянешь что-нибудь… — прикрикнул на меня кривой бритоголовый мужик, и я, сглотнув слюну, отправился в костел.

Незнакомый, видимо прибывший издалека ксендз, читал проповедь, а настоятель нашего костела вышел с тарелочкой собирать пожертвования. Следом семенил усатый служка с сумкой из телячьей кожи через плечо. Хозяева позажиточней, за которыми в костеле были закреплены скамейки, бросали по пять, а то и по десять марок. Другие же, что стояли или молились на коленях, развязав узелки, клали на тарелку обычно марку или со звоном бросали мелочь. Настоятель кивал каждому, благодарил и ссыпал деньги в телячий кошель.

— Святому Антонию, — вполголоса сказал я и кинул на тарелочку одну потертую бумажку в пять марок. Другую, поновей, в последний миг сунул в карман.

Однако на сердце снова навалилась тяжесть. Все равно ножичка уж не купить… А если святой угодник поможет, мой кролик, не исключено, принесет крольчат, я их откормлю, продам, а там и верну назад свои денежки с лихвой…

На паперти у костела я увидел сидящих цепочкой нищих. Один из них, безногий, как раз распевал молитву о святом Антонии. Ему я и отдал последние пять марок.

Во время вечерни люди в костеле вдруг заволновались и с криками «облава, облава» высыпали за дверь. На площади стояло несколько машин, туда-сюда сновали немецкие солдаты, некоторые из них, держа на поводке собак, хватали молодыхмужчин и заталкивали в машины. Говорили, что их увозили рыть окопы.

Позабыв снять ботинки, я кинулся кружными тропинками домой, чтобы поскорее рассказать домашним о том, что происходит в местечке. Не успел я перешагнуть порог, как тетя Анеле сказала, горестно покачав головой:

— Нет больше у тебя крольчишки. Говорила же я тебе, запри перед уходом…

— Как это нет? — испугался я. — Что с ним?

— Тут солдаты немецкие останавливались, молока просили, яиц… А один увидел твоего кролика да и спустил на него овчарку. Та, зараза, хвать его — даже ушей не осталось…

Не дослушав ее, я выбежал во двор, забрался в малинник, где меня никто не мог найти, и проплакал там до позднего вечера. Мне было жаль Белолобика и горько оттого, что святой и тот меня обманул!..

ТРОЕ СИРОТ

Пес Кудлатик, кот Полосатик и я — все трое мы были сиротами и служили одному хозяину — Дзи́дорюсу Клеви́нскису.

Добрым и степенным человеком был старый холостяк Дзидорюс: почти никогда не ругался, не сердился и редко сидел дома. Вернется, бывало, с поля, поужинает и уйдет вперевалочку к вдове Ядвиге — в карты играть.

Однако же вся беда в том, что не он был тут настоящим хозяином. На имя Дзидорюса только бумаги из волости приносили, а все хозяйство вела и нас шпыняла старая дева Агрипи́на, сестра Дзидорюса. Надо не надо — вечно она спешила, надрываясь, суетилась, хватаясь то за одну, то за другую работу. Высокая, сутулая, то ли от работы, а может, из-за своего роста, Агрипина, казалось, таскала на спине невидимый мешок. Мешок прохудился, бобы из него сыплются, а женщина кипятится, торопится, их подбирает…

Из-за этой никчемной суеты юбка на Агрипине постоянно перекручивалась набок, блузка выбивалась наружу, косынка сползала.

Как Дзидорюс не мог без табака, так Агрипина не в силах была и дня прожить без брани и крика. Каша ли пригорела, сено дождем залило, ость в глаз попала или ногу тетка ушибла — вечно ей другой виноват, вечно нам отдувайся. Полосатика метлой огреет, бедняге Кудлатику ногой наподдаст или мне кулаком по спине съездит — вот и отдушина, сразу у Агрипины на душе полегчает. Если уж сам Дзидорюс побаивался строптивой, то что говорить о нас, троих сиротах.

Пес Кудлатик появился здесь несколько лет тому назад, после того как цыгане утащили у Клевинскисов всех кур. Когда Дзидорюс привез его, тот только начинал тявкать. Хозяин сколотил ему конуру и поселил на привязи под забором. Однако другие воры больше не появлялись, и пес был нужен лишь для того, чтобы Агрипина срывала на нем зло. Неужто даром будешь собаку кормить…

Похоже, Кудлатик с пониманием относится к своим обязанностям — не ропщет, терпит. Еще издалека он узнает по стуку деревянных башмаков — клумп — хозяйку и знает, чего ему ждать. «Сейчас лупить начнет», — догадывается Кудлатик, только не может решить, спрятаться ли ему в конуре или подползти ближе, виляя хвостом. Притаишься в конуре — хозяйка обзовет лодырем, нахлебником, вытащит за цепь наружу, отдубасит ногами, наорет; выбежишь ей навстречу — снова попадает: нечего, мол, под ногами путаться.

Кудлатик все сносит, а ему так хотелось бы, сбросив цепь, побегать по полям, по лесам, погоняться за зайцами или, на худой конец, кур во дворе попугать, но никто не отпускает его ни днем ни ночью. Мерзнет он в зимнюю стужу, жарится в летний зной, и все в той же конуре, все под тем же утопающим в навозной жиже хлевом. Он бы повыл, ох, как повыл бы ночью на луну, да громко скулить Кудлатику тоже запрещено. Вот и залезает пес в конуру, продрогший, голодный или побитый, и негромко, протяжно хнычет, скулит и ждет меня, своего утешителя…

Я приходил к нему обычно по вечерам и приносил что-нибудь вкусненькое. Но если Кудлатику перед этим задавали трепку, он даже меня не подпускал близко. Только рычал, а к пище не притрагивался.

Совсем по-другому встречал меня пес, когда я, получив нахлобучку от Агрипины, приходил к нему поплакаться. Тогда он клал голову мне на колени, лизал руки и глядел такими умными глазами, будто все понимал, будто это был отзывчивый человек, чудом обращенный в пса.

Порой, откуда ни возьмись, к конуре с мяуканьем приближался еще один жилец Агрипины — кот Полосатик. Пес разрешал ему полакать из своей миски, погреться в солнечный день на крыше конуры и не сердился, когда Полосатик, раззадорившись, цапал его за хвост.

Мы с Полосатиком тоже прекрасно уживались, хотя он и не знал, что я спас его от гибели.

Появились у нас в прошлом году на сене пятеро котят, крохотных, как мышата, со слепыми, точно заспанными глазками. Агрипина услышала писк и велела мне разыскать котят, сложить их в картуз и закопать. Я тогда выбрал самого хорошенького и спрятал его глубоко под стрехой. Четырех котят Агрипина закопала живьем в саду под яблоней, а пятый снова принялся попискивать на сене.

— Слышишь? — грозно спросила на другой день за обедом Агрипина.

— Ничего не слышу…

— Вот и снова не слышишь?

— Не слышу.

Агрипина трах меня кулаком по спине:

— Я вот тебе задам «не слышу»! Нашелся тут кошачий благодетель… Ступай и сними его оттуда немедленно!

Я влез наверх, посидел на сене и снова спустился.

— Не нашел, — говорю. — Сама ищи, если хочешь.

Через две недели котенок объявился сам. Веселый, резвый, темно-полосатый, только лапки до половины белые, как в сметане. Агрипина и та при виде котенка не рассердилась:

— Пусть живет — старая-то кошка сдохла, пусть мышей ловит.

Так собрались втроем добрые приятели — кот, подпасок и пес.

Вечером, пригнав коров и овец, я заставал у ворот Полосатика, который уже поджидал меня. Приятно, что хоть кот по тебе скучает, ждет, выходит навстречу… Зимой, в мороз, Полосатик проскальзывал ко мне в каморку и, тщательно вылизав лапы, чтобы не измазать простыню, вспрыгивал на постель.

Я, бывало, притворялся спящим, ждал, что Полосатик будет делать. Он тыкался холодным носишкой мне в щеку и принимался мурлыкать на ухо: «Прими, приятель, я продрог… прими, приятель, я продрог…»

Он устраивался в изножье кровати и дремал, мурлыкал все реже и реже, грея пушистым тельцем мои ноги. Но стоило мне пошевелить пальцем ноги, как он, решив, что с ним хотят поиграть, ловко хватал меня за этот палец, обвивался вокруг стопы — казалось, того и гляди, изгрызет, исцарапает всю ногу. Только котенок никогда больно не царапался и не кусался. А если ненароком и задевал коготком, то тут же, прося прощения, лизал царапину и с мурлыканьем ждал, когда я снова шевельну пальцем.

И все же в один прекрасный день Полосатик навлек на себя лютую ненависть хозяйки. Открыла Агрипина ларь с соленьями-копченьями, глядь — батюшки-светы! — все колбасы мышами обглоданы! — А она-то берегла их к сенокосу, работников или гостя какого попотчевать — и на тебе! Агрипина даже посинела от злости и, конечно же, кинулась искать виновников. Разбранила Дзидорюса: мол, это он плохо закрыл ларь. Досталось и мне по загривку, на этот раз безо всяких объяснений. Кур, которым я задал в сенях овса, Агрипина с таким шумом выгнала во двор, что бедный петушок с испуга залетел на крышу.

Запыхавшись, Агрипина кинулась к шкафчику за валерианкой, чтобы унять сердце, но никак не могла накапать трясущейся рукой двадцать капель. Поначалу кап, кап — пятнадцать, шестнадцать… А затем чирр — и сама не знает, сколько налила. Отшвырнув непослушную ложку, Агрипина схватила стакан, но опять ей не повезло.

И тут в самый разгар хозяйкиного буйства на запах валерианки заявился Полосатик.

— А, вот он, лиходей! — чуть ли не обрадованно воскликнула Агрипина и мигом схватилась за метлу. — В жизни его с мышью не видела. Дармоед! С жеребца вымахал, а мыши ему хвост изгрызли…

Когда я открыл дверь и помог коту удрать, Агрипина напустилась на меня:

— Ты во всем виноват! Напичкает его, заласкает, затискает — где уж этому жеребцу о мышах думать. Ну, погоди, вот сошьют тебе новую рубаху, я ему местечко подыщу!..

Моя рубашка и впрямь была заплата на заплате, но при чем здесь кот? Может, она собирается пошить из старой сорочки тюфячок для Полосатика и запрет его в погребе, чтоб ловил мышей?

Через несколько дней мне и в самом деле справили голубую холщовую рубаху. Как приятно впервые надеть обновку! Теперь я снова смогу положить что-нибудь за пазуху, не боясь, что вывалится в дырку. В старой-то я однажды даже ножик, что мне одолжил Ляву́кас, потерял.

У Лявукаса, тоже подпаска, штаны с крепкими карманами, а у меня — одни прорехи. Хочешь что-нибудь с собой взять — клади за пазуху или под картуз.

И кто мог знать, что за ту рубаху мне придется заплатить такой ценой…

В тот же день, когда я пригнал в обед скотину домой, Агрипина вынесла из избы какой-то странный шевелящийся узелок и протянула мне:

— На вот, слетай на торфяник, покуда картошка остынет.

Я удивленно взял узелок и увидел, что это моя собственная старая рубаха. В нее был зашит Полосатик! А еще что такое твердое? Да это же булыжник — чтобы сразу на дно…

— Нет! — закричал я. — Не понесу. Не дам Полосатика утопить!

— Я тебе «не дам»!.. Заступник выискался… Брось-ка под забором, я сама сейчас в пруд швырну.

— Так ведь пруд-то высох… — напомнил я, желая задержать ее, — глядишь, злость и остынет.

Но Агрипина сказала как отрезала:

— Для кота в самый раз. Я его в пруду утоплю.

Увидев, что пощады Полосатику никакими слезами не вымолить, я решил: лучше утоплю его сам. Прижал кота вместе с камнем к своей голубой сорочке и понес, глотая на ходу слезы. Полосатик не царапался, он безмятежно мурлыкал в мешке, потому что верил — кто-кто, а уж я-то зла ему не причиню, это точно…

Я выбрал самый глубокий торфяник, проверил, не слишком ли холодная вода, и в последний раз прижал к себе Полосатика.

— Прощай, котик… — погладил я его сквозь залатанный мешок. — Вот утонешь, и не придется тебе мытариться, не будет тебя больше обижать Агрипина. Прощай, Полосатик… не будешь ты больше греть мне ноги зимой, не дождется уж тебя Кудлатик…

Осторожненько отцепил я коготки Полосатика, которыми он вцепился в мою новую рубашку, и зашвырнул узелок на самую середину торфяника.

Послышался всплеск, нырнули на дно перепуганные лягушки, я увидел сквозь слезы, как зашевелился, погружаясь в воду, мешочек, — и вдруг — о чудо! Моя рубашка не выдержала, Полосатик разорвал ее когтями и всплыл с водяным пузырем на поверхность. Выскочив на берег, кот отряхнулся и понесся домой — теперь он уже боялся меня. Когда я вернулся вслед за ним, он уже восседал на конуре Кудлатика и старательно отмывал свои белые черевички.

Агрипина разворчалась: недотепа, не смог толком кота утопить — нужно было полегоньку опустить его в воду, а не швырять так, что рубаха лопнула… Затем припомнила, что и мешочек, в котором делали сыр, уже разлезся:

— Вот сошью новый, живо с ним расправлюсь. Мне дармоеды не нужны!

Я стал ломать голову, как мне выручить кота на этот раз. Нужно убедить ее, что Полосатик не дармоед, что он правда же ловит мышей. А раз не ловит он, должен поймать я.

Пася стадо, я подстерегал мышей у норки в жнивье, излазил на досуге весь погреб, а по вечерам клал в своей каморке у кровати кусочек хлеба или сала и ждал с калошей в руке. Но мыши не показывались.

Я поделился своей бедой с Лявукасом. У них в доме была мышеловка: заберется мышка в проволочную клетку, шевельнет сало, нацепленное на железный прутик, — дверца щелк и захлопывается.

Через несколько дней Лявукас вручил мне завернутую в обрывок газеты мышь и долго хвастался, как он вытряхивал ее из мышеловки и как укокошил рукавом тулупа.

Пригнав скотину домой на отдых, я разыскал кота, заманил его в избу и, убедившись, что нас никто не видит, кинул ему мышь.

— Гляди, — показал я Агрипине, — а говорила, что наш Полосатик не мышелов. Вон какого порося сцапал!

А Полосатик, дурачок, обнюхал мышь, царапнул ее когтем и разочарованный тем, что та не шевелится, направился к миске с молоком.

— Э-э… Видал, что за барские замашки, — осуждающе сказала Агрипина. — Сало, мясо ему подавай. Курицу покормишь — яйцо хотя бы снесет, а этот только в зерно гадит. Вот сделаю еще в воскресенье сыр, мешок освобожу, и будет ему, дармоеду, саван…

И как это я не подумал, что коты редко едят убитую мышь. Живая ему нужна, живую у Лявукаса попрошу!

Я схватил с подоконника березовую табакерку (Дзидорюс чаще всего курил папиросы) и отнес Лявукасу. Через несколько дней Лявукас торжественно возвратил ее мне. В табакерке скреблась мышь!

— Глянь, — показал Лявукас, приоткрыв табакерку, — еле уместилась. Видал, какие усы… Лев, а не мышь!

— Осторожнее! Что ты делаешь! Хвост прищемил!..

— A-a… Хитрая как лиса. Хвост высунет, а потом и сама выскочит. На, лучше сам держи.

За живую мышь я отдал Лявукасу новый кнут с гибким можжевеловым кнутовищем. Такой уж был у нас уговор, и я ничуть об этом не жалел.

Придя с выгона, я стал озираться в поисках кота. Облазил все закоулки, подзывал его, кричал — нет как не бывало. Припрятав мышь, я дождался вечера, думал, может, встретит у ворот — не встретил. Целых два дня прошло, а Полосатик, как назло, не появлялся.

Если он еще задержится, встревожился я, мышь сдохнет от голода. Надо ее накормить. Вечером я пошарил в углу полки и испугался — табакерки, что я там положил, не было.

Я решил, что мышь нашла Агрипина и что сейчас мне попадет, но та ни о какой табакерке не заикалась. Только честила Дзидорюса: чего ради тот потащился снова к этой «гулёне». Таким нехорошим словом она называла вдову Ядвигу, которая якобы завлекала ее брата.

Вскоре пришел и Дзидорюс. Не успев перешагнуть порог, он в сердцах швырнул в сторону шапку и с хмурым видом уселся за столом в конце избы.

— Ты чего это не в духе? — спросила Агрипина. — Небось кто-нибудь показал этакому кавалеру от ворот поворот.

— А тебе-то что, — огрызнулся Дзидорюс. — Чего зубы гнилые ощерила!..

— Ну, ну, бог с тобой!.. — удивилась Агрипина, которая давненько не видела брата таким. — Ядвига тебе, что ли, наболтала чего? Говори, какого рожна разбушевался!..

— Думала, на смех выставишь, опозоришь… А я все равно Ядвигу в дом приведу!

— Женись, женись… Долю мою отдай и женись.

— И отдам. Можешь в зубах ее унести. Только мне крыс в табакерку больше не подсовывай. Слышала?!

— Каких крыс?! В какую табакерку?! — вытаращила глаза Агрипина.

— A-a, скажешь — не знаешь?! Чертова баба!..

Понемногу я догадался, что Дзидорюс, у которого кончились папиросы, сунул перед уходом в карман свою табакерку, а там, за столом у Ядвиги, открыл — мышь оттуда шасть… А Ядвига до того их боится, что из-за той мыши даже лампу опрокинула.

— Из-за тебя пожар мог случиться! — гремел Дзидорюс.

Я тем временем сидел в углу на скамеечке и чистил картошку, боясь поднять глаза. Мне показалось, что Агрипина, кое-что уяснив, уже косится в мою сторону, только Дзидорюсу пока ничего не говорит. Ей нравится, как брат распаляется за столом и что Ядвига испугалась мыши. И лишь наиздевавшись вволю, она наконец тычет в меня пальцем:

— К твоему сведению, вот кто крысу в табакерку сунул…

— Ты?! — рявкнул Дзидорюс, вскочив с места.

— Я… там… для кота… Это мышь, а не крыса, — пролепетал я.

Дзидорюс закатил мне такую оплеуху, что я отлетел с лукошком к стене. Спасаясь от новых затрещин, я выскочил во двор и отправился к Кудлатику за сочувствием. А тот уже скулил, ждал меня и знал, в какую щеку лизнуть…

Стемнело, и я, успокоившись, собрался к себе в каморку, но пес стал повизгивать, не желая отпускать меня, чтобы не оставаться одному.

— Мне пора, Кудлатик, — сказал я. — Завтра вставать рано. Спокойной ночи!

Лежа в постели, я слышал, как пес еще долго скулил, выл, будто предчувствуя недоброе. Может, он оплакивал кота или уже знал, что Полосатик никогда больше не вернется. Я же только на следующий день заметил висящий на частоколе мешок для сыра…

Осенние дни становились все пасмурнее. Агрипина все чаще задавала трепку Кудлатику — пинала за то, что лаял, давала пинка, почему не лаял, отчего не ест ее варево, за то, что уплел кашу, которую она вывалила курам. А бесилась Агрипина из-за Дзидорюса, который на самом деле собирался привести в дом вдову Ядвигу с двумя ребятишками-подростками. Я понял, что скоро буду здесь уже не нужен, но был тогда настолько мал и несмышлен, что боялся даже, как бы Агрипина не утопила и меня. А тут еще, как назло, Дзидорюс стал шить себе новую сорочку… Успокоился я, лишь когда Агрипина сказала, что меня возьмет к себе один дяденька, который живет далеко, в трех милях от нас.

В конце ноября, с первыми заморозками, Дзидорюс стал собираться в путь. В последний вечер перед отъездом я отнес Кудлатику свой ужин (самому кусок не лез в горло), выстлал мягким сеном его конуру, попрощался, не зная, что и его завтра здесь не будет.

Рано поутру, когда Дзидорюс запряг лошадь, Агрипина привязала пса в хвосте телеги, к решетке, усадила меня, забросала охапками клевера мои ноги, чтоб не замерзли, и, распушив-отшерстив на прощанье, велела трогаться.

Я все озирался, надеясь увидеть Лявукаса. Он обещал проводить меня, но, скорее всего, проспал — намаялся накануне.

И повез меня Дзидорюс за три мили, чтобы отдать дяде, а горемыку Кудлатика бросить подальше от дома…

ДЯДЯ АДОМАС

Дядями и тетями я называл всех своих хозяев, которые давали мне кров, кормили и по мере возможности воспитывали. Кое-кто из них приходился мне какой-то родней, а дядя Адо́мас — чужой дядя, крутого нрава и все равно самый лучший из всех дядьев.

Невысокий, крепко сбитый, на лбу две поперечные морщины, губы твердо сжаты, точно дядя боится сболтнуть лишнее. Из-под буйных, кустистых бровей глядят серо-голубые глаза: порой очень строгие, волевые, а порой смешливые, веселые, — таким я вижу дядю Адомаса, как живого, и сегодня.

Прокос у дяди всегда самый широкий, лопата самая большая, вилы самые длинные. Обычно он сам трудился в поте лица и нам не давал сидеть сложа руки. Только какие из нас работники: тетя прихварывала, детей у них не было, а нанимать людей было не на что. Вот и приютил дядя Адомас меня, а потом еще Алю́каса, такого же шпингалета, сына какого-то бедного родственника.

Сам не знаю, как далеко бы мы зашли в наших проказах, потасовках, лазанье по деревьям и заборам, если бы не дядин ремешок, который и использовался-то лишь для наказания да правки лезвия. Подпоясывался же дядя ремнем просто так, моды ради, и даже не заправлял его конец. Оттого и была у него привычка подтягивать вечно сползающие штаны.

Самым большим развлечением было для нас, когда дядя возвращался под вечер с базара «под мухой». Он любил постучаться за дверью, будто чужой, а войдя, остановиться у порога и почтительно снять шапку.

— Вечер добрый, хозяйка, — подражая нищему, приветствовал он жену. — Переночевать пустите?

Уж теперь-то нас с Алюкасом палкой из избы не выгонишь. Ужасно интересно, как дядя будет дальше разыгрывать незнакомца.

— Ступай своей дорогой!.. — укоризненно отвечала обычно тетя.

— Так ведь время позднее. Не гони… — пытался разжалобить он жену. — Денег у меня нет, поутру, как встану, хвороста нарублю, рассчитаемся.

— Пропил, ясное дело, откуда им быть… — негодовала тетя. — А теперь будет тут стоять да балаболить…

— Могу и присесть, хозяйка…

— Лучше бы мыла купил, сахару хоть полкило принес… «Не буду пить, не буду»… — передразнивала его тетя. — Разве ж ты утерпишь… Тебе поллитровку покажи — как телок, за ней до Риги дотопаешь.

Не выдержав, дядя снимал ремень и вешал его тете на плечо:

— На, на… Бей, раз уж так хочется, — и дядя Адомас, отвернувшись, подставлял спину. — За мой грешок — пускай в дело ремешок. Жарь пятнадцать раз!..

Мы с Алюкасом уже битый час крутимся рядом, хватаем дядю за полы, взвизгиваем от смеха, покуда потешник дядя не говорит нам:

— A-a, мои ребятки!.. Молодцы-удальцы, богатыри… Ну, ладно, стяните с меня сапоги.

Пока мы, оседлав один левую дядину ногу, другой правую, стаскиваем с него сапоги, он принимается шарить по карманам. Обычно подарки дядя искал подолгу, вытряхивая из карманов все содержимое: табакерку, спички, скрученную из газеты пробку… Под конец, когда терпение наше иссякало, дядя находил-таки сплющенную, облепленную крошками табака карамельку.

— Это вам. Сами поделитесь…

Потом он становился еще ласковее: ставил нас перед собой и звал жену:

— Мать, а мать! Глянь — два сына у меня. Один вырастает сапожник, другой — пирожник… Я их люблю, за то и они меня любят. Вы ведь любите своего дядю?

— Любим, — отвечали мы дружно.

— А у тебя, — частенько спрашивал он меня, — живот не болит?

— Не-ет… Зажил давно.

— Бедняжка… — дядя гладил меня огрубелой ладонью. — Моя вина, детка, моя. Здорово болело?

— Болело. Только не так уж сильно.

Под хмельком дядя часто вспоминал прошлогоднее лето.

Мы везли тогда клевер и очень спешили. Вдалеке громыхал гром, на небе собирались черные тучи, а клевер наш хорошенько просох и пахнул совсем как рута. Я загружал телегу, дядя подавал, тетя сгребала, а Алюкас отгонял ольховой веткой от коня Каштанки оводов.

Воз уже был нагружен довольно высоко, лошадь то и дело нетерпеливо дергала его — не остережешься, так и ухнешь вниз. Дядя Адомас подхватывает на вилы сразу полкопешки и всё подает, подает мне, кажется, конца-краю этому не будет. Руки устали, ноги облеплены клевером, мне никак не ухватить всю охапку, я не успеваю снять ее с вил.

— Не зевай, не зевай, говорят тебе! — подстегивает, ругает меня дядя. — По краям загружай, по краям!

Гром громыхнул совсем близко, поднялся ветер, взлохмачивая подводу, и несколько капель капнули на мою разгоряченную спину. Адомас же еще больше клевера захватывает вилами, еще яростнее подгоняет меня:

— Хватай скорее, не воронь! Не видишь, дождь уже…

Ощерившись, хватаю охапки сена, тащу их, расстилаю по углам так, чтобы воз не напоминал стог, уминаю, утаптываю, чтобы клевер не ополз, затем хватаю новую охапку, ее я кладу под себя, а сам обдумываю, куда деть другую… Стебли царапают руки, ноги, в глаз попала какая-то мошка или соринка, он слезится, но мне не до этого. Телега уже выросла с дом — дяде все труднее забрасывать, а мне снимать с вил охапки клевера.

— Ну же?! Ну?! — кряхтя под тяжестью своей ноши, торопит дядя. — Живей, живей!..

Охапка попалась — не ухватишь. Я остервенело вцепился в нее, дядя еще сильнее подтолкнул вилы, а может, это конь сдвинул с места телегу — только чувствую, как мой бок будто крапивой обожгло. Пощупал — кровь, и, хватая ртом воздух, показал дяде ладонь.

— Вилами, — простонал я, — вилами…

К счастью, зубец вонзился неглубоко. Мы вернулись, так и недогрузив тот воз, тетя разыскала камфару, растворенную в водке, обмыла рану и присыпала ее сахаром, чтобы кровь скорее свернулась. Зажило… Я тогда даже радовался, что смогу отдохнуть.

— Вот ты слезинки не проронил, — тормошит меня весело Адомас, — а я тогда плакал. Ведь мог я тебя, сверчка этакого, пропороть насмерть. Мать, дала бы, что ли, пару капель для душевного спокойствия, а?

Тетя бросает на него сердитый взгляд и ставит нас на колени молиться. Адомас со вздохом крестится и опускается возле постели. Он покаянно закрывает лицо руками, утыкается в постель, раз-другой вполголоса повторяет: «Пресвятая дева Мария, пресвятая дева Мария» — и с храпом засыпает. И мы хоть и знаем заранее, что так все и будет, однако прыскаем в ладонь и ждем, когда дядю Адомаса начнут будить…

— Намолился, хватит… — говорит тетя, прочитав молитву, и сует за печку дровишки, чтобы просушились. — Слыхал, что тебе говорят! В постель пора.

Дядя просыпается, поначалу недоуменно озираясь, не в силах сообразить, чего ради он торчит тут на корточках, затем, спохватившись, грозит тете пальцем: не мешай, дескать, — еще одна молитва, и все… И впрямь, прочитав «Во имя отца и сына», дядя поднимается, на этот раз он несловоохотлив, его разбирает усталость… Представление окончено, пора спать и нам.

Как-то весной, в пору, когда особенно не сидится на месте, мы с Алисом и тетей чистили погреб. Перебрали картошку: покрупнее — для еды, помельче — на семена, а гнилую — вон. Выгребли уйму мороженой свеклы, набили ею и прочей гнилью корзины и потащили за ворота, в огород.

Дядя сказал, что, когда на ольхе лопаются почки, нерестится плотва, и обещал взять нас под вечер на озеро. Нужно было поспешить закончить работу. А денек выдался золотой: вылезешь из погреба и точно в рай попадаешь — скворцы свиристят, пчелы жужжат в ракитнике, а солнышко, похоже, по земле так и перекатывается. Страх как хочется побеситься, побегать, выкинуть какую-нибудь штуку. Теленку и тому неймется, так и скачет по загону. Славная будет рыбалка!

Выволокли мы с Алюкасом последнее лукошко гнилья, остановились передохнуть и тут не выдержали: скинули зипуны, клумпы — и помчались босиком по двору.

Алис так здорово кувыркается, просто завидки берут.

— Э-э, неумеха, — подтрунивает он надо мной, — аршин проглотил… Закостенел за зиму.

— А раз ты такой умный, — говорю, — перебрось-ка вот этот бурак через крышу.

— И переброшу!

— Ну-ну, попробуй.

— Сначала сам попробуй…

И замелькали в воздухе картофелины, бурачки, гнилые брюквины: кто выше, у кого тяжелее. Тут уж был мой перевес: картофелину Алюкас еще кое-как перебрасывал, а свекла та долетела всего до середины крыши. Ага, ага!..

Но видно, правду говорила тетя: кто много веселится, так и знай, прослезится… Я выхватил из лукошка самую увесистую гнилую свеклину, разбежался и швырнул ее за крышу…

И тут я услышал, как по ту сторону хлева кто-то громко охнул. Пулей влетел я в сарай. Поглядел в щелочку: снимая на ходу ремень, к нам бежит Адомас. Его картуз, плечи точно овсяным киселем измазаны.

Алис же копается, выбирает в лукошке картофелину получше и ничегошеньки вокруг не видит. И только он размахнулся, чтобы бросить повыше, как Адомас хвать его за шиворот, на землю повалил и давай ремешком охаживать…

— Ты что? Рехнулся?! Ты что?! — кричит дядя, стегая Алиса.

— Это не я, не я! Казис первый начал, Кази-и-ис… — орет Алис.

Я уже подыскиваю убежище поукромней, но тут влетает Алюкас, потирая на ходу зад. Он с разбегу падает ничком на сено и плачет навзрыд.

— Не сердись на меня, Алюкас, и будь мужчиной — не реви… — говорю я, прекрасно понимая, что ему досталось из-за меня.

— Убирайся! — кричит Алис и замахивается мокрым от слез кулаком. — Ты швырнул эту свек-свек-лу! А меня за что?..

Когда Алис успокоился, мы с ним договорились так: в другой раз, если он случайно набедокурит, я возьму его вину на себя, дядя меня тогда накажет, и мы квиты.

Так я влез в ужасно неприятные долги: Алис таскает сахар, а у меня спина чешется, Алис деревце сломал, а мне, если что, отвечай. Распоясался, не унять — хочет, чтобы я в долгу не остался.

А недавно молоко пролил.

— Хочешь, я признаюсь, — говорю.

Не соглашается.

— Что с того, — ухмыляется. — За молоко не высекут. Я сам тебе скажу, когда понадобится…

И проволынил он с этим долгом до самой осени. Начались затяжные дожди — чистое наказание для подпаска. Съежишься, бывало, в три погибели, сидишь и ждешь, пока какая-нибудь из буренок лужицу не напустит. Встанешь туда босыми ногами — все теплее. Мы с Алюкасом пасли коров по очереди: день — я, другой — он.

В тот день дядя уехал на мельницу, тетя ткала, Алюкас пас коров, а я рвал ботву в огороде, варил свиньям ботвинью. Пообедав, я помчался в поле сменить Алюкаса. Завидя меня издалека, тот что есть духу понесся прямо по лужам домой — только брызги во все стороны. Под елкой, где он сидел, я нашел несколько картофелин и два старых боровика с позеленевшими ножками… Тут же был сложен костерок, свален в кучу хворост, разбросаны обгорелые спички. Видно, Алюкасу так и не удалось развести огонь.

Я озяб, закоченел в ожидании друга, а тот все не возвращался. Алис вечно так делал: домой летит — земля дрожит. Пусть даже коровы в огород заберутся, ему хоть бы что. Зато когда пора возвращаться, ошивается в доме, то одно ему понадобится, то другое. Так битых два часа и валандается, пока его силком не выгонят.

С горем пополам он все-таки притащился. В руках у него дымился деревянный башмак, в котором он нес уголья для костра.

— Погоди, — говорит, — угли вытряхну, а клумпу с собой возьмешь.

— Гляди, гляди! — закричал я. — Горит! Дядина клумпа горит!

Высыпали мы уголья — а башмак-то уже прогорел? Сунули его быстрее в лужу, а он — пш-ш-ш, тррах! — и лопнул. Дырка на носке зияет, как в скворечнике.

— Что же теперь будет? — перепугался я. — Ты же новую дядину клумпу спалил.

— А вот ты и ответишь! — осенило вдруг Алиса. — Точно! За тобой должок… Помнишь?

— Но ведь тетя-то видела, как ты угли собирал.

— Не видела! — отвечает, а сам радуется, чертяка. — Я на летней кухне набрал, где похлебку для свиней варят.

Похлебку… Вот и пришла пора расхлебывать эту похлебку. В такую погоду без клумп из дому шагу не сделаешь. Вернется дядя с мельницы — где мои клумпы?.. А он к тому же косолапит, не всякий мастер Адомасу угодит, да и такие башмаки нынче совсем как телегу ни за какие деньги не купишь.

До возвращения дяди я напялил на себя все свои штаны — не так больно будет. Одного только ужасно не хотел — чтобы Алис видел. Мне за него отдувайся, а он зубы будет скалить. Только бы дядя поскорее возвращался. Быстрее отстегает, получу, что положено — и взятки гладки. Ожидание хуже всякой порки.

Ждать мне пришлось допоздна. Дядя вернулся, когда уже стемнело.

— Ну и грязища… — посетовал он, выгружая мешки. — Лошадь из сил выбилась, не тянет. А вылезешь, башмаки тут же насквозь мокрые. Зря в клумпах не поехал.

Я стою с фонарем в руке, а у самого поджилки трясутся.

— Это вот на булки, — показывает дядя мешок жене, — это на хлеб, это на отруби свиньям пойдет, а эту малость я решил на свои именины отложить.

— Ну-ну… — неодобрительно произносит тетя, потому что знает: эта «малость» вовсе не на пироги, а на самогон.

Сложив мешки, дядя отряхнул выпачканную в муке сермягу и пошел в дом. Алис, вот подлиза, тут же вызвался стащить с него сапоги. Я же, не ожидая, пока дядя сам попросит, взял клумпы и говорю:

— Дядя, глянь, что я натворил…

— Никак спалил?!

— Прогорела… Хотел на выгоне костер развести. Угли нес, и вот…

— Неладно это, а что сам признался — молодец. Алис! — крикнул он. — Гляди на него и учись. Набедокурил — сам держи ответ!

— Мне-то ведь не за что…

— А кто верхушку у черешни обломал? Кто ногу барану подбил?

— Баран сам ее подвернул, ей-богу.

— Повторяю, — посуровел дядя, — нечего отпираться и брехать. А тебе за правду вот, — и дядя протянул мне одну марку. — Только завтра чтоб сбегал к Но́рвайше да попросил поскорее сделать мне новые клумпы.

— Так ведь завтра моя очередь пасти…

— Ничего, Алис в наказание попасет.

…Вот какой был дядя Адомас, самый лучший дядя на свете. Полюбил я его, как родного отца, и мог бы жить у него и жить, если бы не этот проклятый самогон. Во время своих именин дядя хватил лишку и заснул, даже не распрощавшись с гостями, а среди ночи кинулся вдруг их искать. Вышел из дому и заблудился. На дворе стояла такая лютая стужа, что заборы трещали, мела пурга. Дядя и простудился, а наутро уже не встал. Его знобило, ломило спину, прошибал пот.

Привезли доктора, лечили чем могли, но дяде становилось все хуже и хуже. Мы привязали к потолочной стрехе над кроватью полотенце, чтобы больной мог, ухватившись за него, садиться, но и на это у него уже не было сил.

Когда деревенские кумушки зажгли свечу и затянули молитву, дядя приоткрыл глаза и сказал срывающимся голосом:

— Не спешите… Успеется… Дети мои где?

— Здесь мы, дядюшка… Мы все время тут…

Адомас нащупал рукой мою давно не стриженную голову и сказал:

— Встань с колен — не видать… Ты не серчай, прости… ну что я тебя тогда вилами…

— Да я вовсе не сержусь! Только ты не умирай, не покидай нас…

Дядя тяжело вздохнул и перевел взгляд на рыдающую тетю:

— Прости и ты, Юзя́ле, что я тебя до нужды довел… Как же ты теперь без меня…

Попрощавшись со всеми и попросив не держать на него зла, «если что и не так сделал», в полночь дядя Адомас скончался. И остались стоять под кроватью белоснежные, точно лебеди, дядины клумпы, которые он так и не успел поносить. Их я принес вместо тех, обгорелых.

ЛЕКАРСТВО ОТ ВЕСНУШЕК

От дому до местечка Альсе́джяй девять километров. Девять туда и девять обратно. Идешь весной по раскисшей, разбитой военными грузовиками дороге и все боишься, как бы полные клумпы не набрать. В эту пору надеяться не на кого — никто тебя по пути не подбросит. Лошадей получше люди от немцев припрятали, а заморенной кляче дай-то бог по такой грязище пустую телегу тянуть.

По такой вот дороге в одну-две недели раз я хожу в местечко за лекарствами. Тетушка совсем расхворалась: плохо с сердцем, почками, а главное — кашель донимает. По ночам она так ужасно бухает, что даже мне за стеной слышно. Зимой тетя раздарила соседкам свои платки и юбки, думала, до весны не дотянет. Сейчас ей немного полегчало, но все равно без лекарства она ни дня не обходится.

…Динь-дилинь! — звякает над дверьми аптеки колокольчик. Я вхожу. Внутри чисто, уютно, пропах каждый уголок. Высоко передо мной полки, которыми отгородился провизор На́рмантас, седой, неизменно любезный человек в белом халате. Он меня уже знает и всякий раз справляется о здоровье тети.

Подойдя к окошечку, я выстраиваю в ряд пузырьки с наклеенными рецептами, а рядом кладу ломоть сала, несколько яичек или стакан сметаны. Ничего не поделаешь — с продуктами нынче трудно, но еще сложней достать лекарства. Поблагодарив, Нармантас окликает свою дочку Расу́те. Она разжигает в соседней комнате таганок и варит на нем пахучие травы. Дверь туда приоткрыта, и я вижу, как мелькают красная кофточка и черные, аккуратно заплетенные косы. Обычно она юрко, как белка, вбегает в комнату, приветственно кивает и, забрав мои гостинцы, снова скрывается за дверью. А Нармантас тем временем изучает рецепты, или, как я их называю, «прицепы». И каждый раз то того нет, то другого, а с пустыми руками возвращаться нельзя. Не достанешь лекарства — значит, не принесешь тете новую надежду. Вот и прошу я Нармантаса дать мне хоть что-нибудь похожее — от кашля, от одышки, от жара… В деревне, говорю, бабки от любой болезни зверобоем, липовым цветом да валерианой лечат, а тут такая уйма пузырьков, коробочек, таблеток, капель…

Нармантасу по душе моя разговорчивость и упорство. Он долго шарит по полкам, заглядывая иногда для верности в толстую книгу, и всякий раз хоть что-нибудь да найдет.

— Домой придешь, не говори, что настоящего лекарства не было, — наставляет меня аптекарь. — Скажи, мол, эти еще лучше. Видишь ли, больному главное — верить в лекарство. И чем сильнее он будет верить, тем меньше будет кашлять.

Тетя почему-то убеждена, что хорошее лекарство непременно должно быть горьким, пахучим и отличаться необыкновенным цветом. Поэтому-то я и прошу аптекаря:

— Важно, чтобы не какая-нибудь водичка была, а горечи побольше…

Аптекарь улыбается, Расуте возвращает мне чисто вымытый стакан из-под сметаны и снова легким кивком прощается со мной. Чем ближе весна, тем отчетливее проступают на ее щечках и на носу веснушки. Видно, Расуте стесняется их, потому что при виде меня заливается краской и смущенно опускает глаза. Ну не странно ли: отец все про лекарства знает, а дочку от веснушек избавить не может. Вот наберусь когда-нибудь храбрости и предложу ей одно чудодейственное средство. Правда, нужно дождаться, когда Расуте перестанет от меня шарахаться, и к тому же надо, чтобы она очень сильно в это снадобье поверила…

День сегодня хуже не придумаешь. Большак кое-где превратился в настоящее месиво. И чтобы скоротать себе путь, я поделил его на отрезки: пока не дойду до леса, буду думать, что сказать дома тете; затем съем кусочек сушеного сыра; потом заверну к Фе́ликсасу насчет винтовки, ну, а остаток пути, когда придется пробираться по самой страшной грязище, буду думать только о ней, о Расуте.

Да, но чем я обрадую тетю? Ведь на этот раз мне не удалось получить сколько-нибудь подходящего лекарства. Нармантас даже от гостинца — пятка яиц — отказался.

— Ничего у меня не найдется, сынок. Старые запасы кончились, а новых лекарств не привозят.

— Хоть капель анисовых от кашля, — канючу я, не отходя от окошка.

— От кашля… — укоризненно говорит какая-то толстая тетенька с распухшей щекой. — Тут вон зуб унять нечем. Пиявки и те без сахара передохли.

— Что поделаешь, — оправдывается аптекарь. — Один мой знакомый сам в Вильнюс за лекарствами ездил. И пропуск специальный выхлопотал, да так и не добрался. Днем — бомбежки, ночью — партизаны…

Нармантас с удовольствием заводит разговор о партизанах, о приближении фронта. Лекарств нет, так пусть люди хоть добрую весть услышат. Но толстуха, выслушав его, сплюнула в платочек и сердито отрезала:

— Не больно-то радуйся, аптекарь…

Будто не расслышав, Нармантас с безнадежным видом шарил взглядом по полкам. Разглядывал лекарства и я. Когда я показал на большую бутылку с жидкостью вишневого цвета, аптекарь отрицательно покачал головой.

Самая верхняя полка, куда давным-давно уже никто не заглядывал, была завалена белыми коробочками с надписью: «Табак от астмы». Я понятия не имел, что это за астма такая, и подумал: «Если лекарство курят, значит, оно от легких. А вдруг моей тете в самый раз будет?»

Провизор еще раз расспросил меня, как тетя дышит и когда ее больше всего одолевает кашель, и лишь тогда произнес:

— Что ж, пусть попробует. От одной пачки вреда не будет, а там посмотрим. Расуте, принеси-ка мне стремянку!

Расуте… Казалось, само это имя таило для меня столько ароматов. Как бы я хотел тоже окликнуть ее вот так, громко: «Рася́ле! Расуте! Раси́те!..»

— Иду, — ответила та. — Сейчас принесу…

Наверное, она расчесывала в соседней комнате волосы — с распущенными косами девочка была похожа на принцессу. Да и в аптеке, пожалуй, стало светлей. Как обычно, Расуте кивнула мне и стала забираться по ступенькам стремянки наверх.

Женщины провожали ее завистливыми взглядами и шушукались:

— Это что, дочка его или служанка? Уж больно молоденькая… — сказала та, что пришла за мазью от лишаев.

Толстуха, которую, похоже, тоже всю разнесло, не только щеку, шепнула «лишавой» на ухо, видно, что-то очень любопытное — та изумленно уставилась на девочку.

— Не может быть, не похожа…

— Да ты приглядись хорошенько, — настаивала на своем пухлая тетка, — и волосы, и глаза точь-в-точь… Самая настоящая еврейка, и эти ее веснушки… Даром, что ли, аптекарь ее никуда не пускает? Боится, кабы кто в гестапо не донес.

— Тсс! — перебила их третья женщина и громко обратилась к Расуте: — Ну что? Долго мне еще ждать?

— Варится, — ответила Расуте и унесла стремянку.

Я хотел задержаться, чтобы хоть разок взглянуть на нее, но аптекарь протянул мне завернутый в бумагу табак, объяснил, как его курить, и сказал до свидания.

Расуте?.. Нет, нет… Да мало ли на свете черноволосых, в веснушках… А эти конопушки ей так к лицу!..

Сам не знаю, почему она стала мне вдруг такой близкой, такой дорогой. Родителей ее наверняка расстреляли фашисты, так что мы с ней теперь оба сироты… Может, поэтому?

И дернул же нечистый этих баб за язык! А окажись на моем месте фашистский прихвостень — что тогда? Почему мы, мужчины, умеем молчать? Ведь и я знаю, что у Мила́шюса прячется белорус Ленька. Его хотели увезти с мамой в Германию, по дороге Ленька сбежал и пока живет тут. Лечит вывихнутую ногу и учит литовский язык, чтобы потом легче было добраться до партизан.

Если бы Расяле знала, как много мне известно, она бы меня так не боялась. Вот пойду следующий раз за лекарством, нужно будет с ней все-таки поговорить. Конечно, лучше всего сунуть девочке записку: «Расуте, будь осторожна. Люди болтают, что ты еврейка. Меня можешь не бояться. Я твой друг и знаю верное средство от конопушек. Как нам встретиться и потолковать? Напиши мне ответ, а мое письмо сожги». Именно так и напишу, а письмо вручу Расуте.

А подойдет тете табак, она эту пачку на ходу выкурит. Скажу, мол, это ужасно целебное-расцелебное средство от бронхита! Завтра же сам и выстругаю ей трубку. Нынче хоть в лепешку разбейся — курительной бумаги не сыщешь, а газетная не годится, так аптекарь говорит.

На моих клумпах налипло столько глины, что они стали прямо свинцовыми, а я шагаю и шагаю, позабыв про то, что надо разделить дорогу на отрезки, и про сыр, который я должен был уже давно съесть. Надо заскочить по дороге к Феликсасу насчет винтовки, да вон кто-то тащится. Ладно, пережду за кустом, пусть пройдет. Никто не должен знать, что я встречаюсь с Феликсасом.

Когда фронт прокатился дальше, я нашел две винтовки. Одну обгорелую, а другую почти новую, только приклад расщеплен. Я их смазал жиром и засунул в солому, которой была покрыта кровля, — вдруг пригодятся… Помню, Ленька тогда от радости так хлопнул меня по плечу, что с меня шапка свалилась. Да, но кто же все-таки сделает приклад?

Решили обратиться к Феликсасу. Отец — мастеровой, дерево и нужные инструменты у него будут. Сам Феликсас тоже мастер на все руки и болтать зря не станет.

Я вошел во двор, огляделся: пес на привязи, а Феликсас с отцом в сарае новую борону мастерят.

— Здравствуйте, — говорю. — Я тут через канаву перепрыгивал, а клумпа возьми и лопни. Феликсас, у тебя проволоки не найдется случайно?

— Сам поищи, — ответил за него отец. — Не видишь, занят человек.

Как бы нам с Феликсасом с глазу на глаз потолковать, думаю, а сам углы обшариваю, проволоку ищу. По глазам вижу, сказать он мне что-то хочет, да не может борону оставить.

— И еще, — говорю, — хотел попросить у вас подходящего дерева на трубку. Вот тут у меня курительное лекарство для тети. Полагается в день по четыре трубки выкуривать.

— Ну и ну!.. — заинтересовался мастер, разглядывая пачку. — Надо будет как-нибудь и мне зайти дымком затянуться.

А Феликсас тем временем и шепнул мне:

— Порядок. В воскресенье вечером приходи за сарай.

Мастер дал мне деревяшку, да такую твердую, что я, когда скоблил ее, даже ножик сломал. Трубка получиласьбольшая и не очень красивая с виду. Тетя курила ее, кашляла, всех потешала и сама смеялась:

— Дым пускаю — хворь выгоняю…

Крупно нарезанные листья, напоминавшие картофельную ботву, потрескивали в трубке, как конопля на сковородке, а густой дым приятно согревал грудь. Уж и не знаю, от табака или от смеха, но только тетя повеселела, ей стало легче откашливаться, и по ночам она не так надсадно хрипела.

В воскресенье, едва солнышко спряталось вдалеке за лесом, я подкрался к дому мастера. Феликсас, как условились, уже поджидал за сараем. Без долгих разговоров он повел меня к пригорку, где на зиму зарывали картошку.

— Давай разберем по частям, — предложил я. — Ствол понесем отдельно, приклад отдельно. Ленька уже ждет…

— Нет, брат, так легко приклад нам не снять, — ответил Феликсас. — Я кольца наглухо забил — надежней не бывает.

— Так как же мы тогда понесем?

— Не мы, а ты понесешь…

Но Феликсас только пугал меня. На самом деле он заранее все продумал: винтовка была так искусно обмотана соломой, что ничем не отличалась от обыкновенного снопа. Сунул под мышку — и неси… Однако не тут-то было: тяжеловатой оказалась для меня соломка.

— Ну-у… — укоризненно протянул Феликсас. — Этак каждый дурак заметит. Вот как нужно нести, чтобы сноп легким, как перышко, казался. Ладно уж, давай его сюда…

На радостях я схватил толстую палку — для острастки и стал подстраиваться к размашистому шагу Феликсаса. Я предложил идти полем, вдоль кустарника, а он уверял, что по тропе лучше:

— Поля еще не просохли, до ночи по грязи не доберемся. Да и увидит кто, тут же догадается, что мы боимся чего-то. Шпарь прямиком да пореже оглядывайся!

Поначалу все шло как надо. Нам повстречалась какая-то заплаканная женщина, она чуть не бегом устремилась к дому старосты. Потом мы нагнали двух девочек. Они несли полкаравая и о чем-то громко щебетали, отламывая по кусочку хлеб и отправляя его в рот. Протарахтел мимо на телеге запоздалый возница, и никто из встречных на нас даже не глянул. Бо́льшая часть пути осталась позади. Мы ощутили приятную легкость в ногах и прибавили шагу. Судя по всему, хозяйки готовили ужин — до нас донесся едкий запах торфяного дыма.

— Вот это запах… — втянул в себя воздух Феликсас.

— Торфом разит, — сказал я.

— Не разит, а пахнет. Дымом, навозом, весенней землей… Или пирогами только что из печи.

— Сто лет пирога не нюхал.

— И я, — подхватил Феликсас.

— А еще, — сказал я, — ужасно вкусно пахнет деготь. Но где можно нанюхаться вволю, так это в местечке, в аптеке.

Мы замолчали. Феликсас, наверно, размечтался о пироге, а я думал о Расуте.

И тут мы заметили у развилки двоих. Один был молодой, в сапогах и с велосипедом. Сначала мы даже его за полицейского приняли: велосипед блестит, голенища блестят, фуражка на голове немецкая. Второй, неказистый из себя мужичонка, что-то объяснил велосипедисту, потом развел руками и пошел своей дорогой, чавкая по грязи клумпами. А тот, первый, уставился на нас, поджидая, когда мы подойдем ближе.

— A-a, это Те́корюс, — узнал его Феликсас. — Папаша его властям пятки лижет, у евреев добра награбил.

— Что ему от нас-то надо?

— Откуда я знаю…

Я шел на шаг сзади и заметил, что у Феликсаса уже рука затекла. И сноп уже не кажется таким легким, как до этого, да разве теперь отдохнешь! Не выдержав, Текорюс пошел со своим велосипедом нам навстречу.

— Эй, головастики, куда солому волочите? Что поджечь собираетесь?

— Домой, — ответил Феликсас.

— Ты, часом, не заблудился? Твой дом в другой стороне.

— Зато мой в этой, — сказал я дрогнувшим голосом.

— У кого тут шнапс водится, не знаете?

— Не знаем, — буркнул Феликсас и собрался было уходить, но этот чертов Текорюс хвать за сноп:

— Погоди!

— Чего тебе?

Я похолодел: солома растрепалась и из-под нее чернел конец дула. Текорюс вот-вот коснется его пальцами. К счастью, Феликсас оказался храбрее и хитрее.

— Ведь знаете, заразы, а не говорите.

— Не знаем, — с издевкой ответил Феликсас. Как он рассказал потом, его единственным желанием было заставить Текорюса замахнуться на него, отпустить «солому», и тогда винтовка спасена.

— А может, вспомнишь, когда по физиономии смажу? А?

— Попробуй только…

И тогда Текорюс, придерживая одной рукой велосипед, другой ударил Феликсаса в живот. Снопик выскользнул из рук и с подозрительным стуком ударился о камень. Скорчившись, будто от боли, Феликсас упал на землю и попытался прикрыть собой винтовку, но Текорюс успел разглядеть ее. Поспешно положив велосипед, он набросился на Феликсаса:

— А ну вставай! Живо! Отдавай винтовку!..

От злости и растерянности поначалу я оцепенел, не зная, что предпринять, но тут вдруг вспомнил про свою палку. Размахнувшись, я трахнул ею Текорюса по спине. Тот взвизгнул и, ощерившись, набросился на меня. Я успел съездить его еще раз. Текорюс стал озираться в поисках булыжника. Швырнул, но промахнулся. Воспользовавшись этим, Феликсас попытался улизнуть, но Текорюс нагнал его и вцепился в винтовку.

— Не уйдешь, щенок, не уйдешь!

Я огрел его палкой еще разок и, видно, угодил по шее. Текорюс зашатался и, осоловело вытаращившись, прислонился к придорожной иве. Мы с Феликсасом схватили винтовку и опрометью кинулись прямо через канаву в поле.

— Бандиты! В тюрьме сгною!.. — неслись нам вслед угрозы.

Запыхавшись, мы остановились под кустом. Феликсас заново сделал перевясло, подправив разъехавшуюся солому.

— Что же теперь будет, а Феликсас? Что же будет?

— Не знаю, — ответил Феликсас, и голос у него был невеселый. — Если он на самом деле меня узнал, ничего хорошего не жди.

На душе у нас было тяжело, руки дрожали и крикнуть по-заячьи, как условились, не удалось. Однако Леньку долго звать не пришлось. Мы рассказали ему, что с нами приключилось по дороге. Ленька молча разглядывал винтовку. И еще похвалил Феликсаса — приклад был сделан на совесть. Ну а что касается Текорюса, сказал он, к чему тут прицепиться — ведь доказательств-то нет.

— Если допытываться начнут, — подбадривал нас Ленька, — стойте на своем до конца: мол, не мы там были, ничего не видели, никакого Текорюса знать не знаем. Допросят и отпустят. А если он к тому же пьяный был, сам ни черта не вспомнит.

Когда мы были все вместе, у меня на душе вроде просветлело, а как разошлись, снова черной тучей навалилась тревога. Легко сказать: допросят и отпустят. Слышали, что за допросы гестаповцы учиняют… И без того тетя хворает, а тут начнут выпытывать, обыскивать, все вверх дном перевернут. Леньке-то что — он вольная птаха: летит, куда захочет.

Долго не мог я уснуть, все вздрагивал от каждого шороха. К тому же за стеной хрипло дышала во сне тетя и машины то и дело с гудением проносились по проселочной дороге. Затаив дыхание я прислушивался, не свернут ли они к нам во двор, не начнут ли полицейские ломиться в дом. Я вспомнил, что в соломенной кровле спрятана другая винтовка, обгоревшая. Надо будет завтра же непременно выбросить ее в болото. Хоть умри, хоть умри, хоть умри…

Не успел я, кажется, закрыть глаза, как за окном раздался крик:

— Скоре-е-ей!

Я вскочил весь в холодном поту, выглянул в окно. Уже совсем рассвело, во дворе громко кукарекал петух.

…Бабка любила вставать с солнцем, и в тот день она, как обычно, расхаживала по уже просохшим тропинкам и бубнила утреннюю молитву. Я как раз умывался, когда старуха, подобрав юбку, с криком влетела во двор: оказывается, она своими глазами видела в ельничке, что за банькой, нечистого.

— Чернющий такой, под елкой притаился, а меня увидел и как ощерится — вылитый волк…

Ленька, кому ж там еще быть, подумал я. Они с Милашюсом жгли в лесу смолистые пни и гнали из них деготь — колеса смазывать. Чумазый, оборванный, он и впрямь смахивал на черта. Но чего ради он заявился? Не случилось ли что?

— Здоров ты спать… — услышал я во дворе голос Леньки. — А я, брат, всю ночь глаз не сомкнул. Все думал, думал и знаешь, что решил? Тебе нужно самому взять винтовку и сдать ее в полицию.

— То есть как это сдать? — вытаращился я. — Зря, что ли, мы с ней столько намыкались…

— Стоит Текорюсу донести, тут такая каша заварится… У нас они детей не щадили…

— Ну, отнесу я ее, а дальше что? И винтовку жалко, и самому чего зря в пасть им соваться…

— Ты все-таки помоложе… Дурачком прикинешься, — поучал меня Ленька. — Скажешь, нашли с Феликсасом в лесу, в лозняке. А когда несли, какой-то дядька на велосипеде пристал, отнять хотел, да мы не отдали… Вот и все. И пусть тогда Текорюс доносит на здоровье…

— Постой! — воскликнул я. — А что, если взять ту, горелую? Ведь Текорюс не разглядел, что там за винтовка была. Только дуло тогда и высунулось.

Ленька помолчал, подумал и хлопнул меня по плечу:

— Дельная мысль! Добро!

Назавтра я собирался идти в местечко, поэтому вечером написал Расуте письмо. Оно получилось и длиннее и лучше, чем то, которое я придумал в прошлый раз. В письме я подробно изложил, как следует лечиться от веснушек, и для пущей убедительности добавил, что и я точно так же вылечился.

Поутру я взял с собой краюху черного, как торф, хлеба, половину сушеного сыра, попрощался мысленно со всеми — как знать, а вдруг не вернусь… Вытащил из-под стрехи хлева горелую винтовку, у которой, оказывается, впридачу было погнуто дуло, взвалил ее, точно крест, на плечи — и в путь.

Я шел навстречу слепящему утреннему солнцу. Когда по дороге мне попадались люди, я прикрывал ладонью глаза — может, не узнают. Стыда не оберешься, если подумают, что несу в полицию винтовку. Добравшись до леса, остановился передохнуть и отыскал крупный муравейник.

Я не раз слышал, что от веснушек хорошо помогает муравьиная кислота. Нужно только весной подержать в муравейнике платочек, а потом вытереть им лицо. (Об этом я написал Расуте в письме.)

У меня был белый носовой платок с голубой каймой — подарок тети к первому причастию. Разве ж станешь сморкаться в такую красивую вещицу, вот я и решил отдать платочек Расуте, покуда муравьи не истратили свою целебную кислоту.

Склонившись над муравейником, я наблюдал, как муравьи, скрючившись, выбрызгивали из себя жидкость на платочек, точно это было пламя, которое им нужно было загасить. Немного погодя я стряхнул крохотных пожарников, завернул в платочек несколько фиалок и решил, что лучшей памяти о себе не придумаешь.

Куда же сначала направиться — в аптеку или полицию? К Нармантасу с ружьем неудобно. А вдруг меня арестуют и продержат хотя бы день — все выветрится, и лекарство от веснушек испортится. В конце концов я спрятал винтовку под забором и пошел в аптеку, но дверь была заперта. Я и звонил, и стучал — никто не отзывался. Может, еще рано? Или Нармантас уехал куда-нибудь? Что ж поделаешь, загляну еще разок, правда, если все благополучно обернется…

«Будь что будет», — и я свернул к зданию полиции.

На ступеньках стояли два человека в мундирах.

— Куда? — спросил один из них, недоверчиво оглядев меня.

— К вам вроде, — ответил я. — Вот винтовку нашел и принес, как вы давеча приказали.

С трудом скрывая испуг, я тупо уставился на них, а сам все пересчитывал пуговицы на их мундирах. Полицейские осмотрели винтовку, пошептались о чем-то и велели мне зайти.

В просторной комнате за перегородкой сидел кривой на один глаз фельдфебель и громко рыгал. За стеной кто-то злобно орал — видно, шел допрос.

— Вот этот гражданин приволок из деревни винтовку. С кривым дулом, специально для тебя, — расхохотались полицейские.

Бормоча что-то себе под нос, косоглазый поднялся с места и, приоткрыв одну из дверей, позвал какого-то начальника повыше чином. Тот осмотрел горелую винтовку и принялся расспрашивать меня, кто я и где нашел ружье. Я рассказал ему все точно так, как мы условились с Ленькой. Фельдфебель, пыхтя, составлял протокол. «Ну уж теперь-то, Текорюс, попробуй достань нас, — подумал я. — Накось, выкуси…»

Между тем допрос за стеной прекратился. Выставив перед собой автомат, полицейский широко распахнул обитую материей дверь и буркнул:

— Марш!

Из соседней комнаты вышла невысокая темноволосая девчушка в красной кофточке, с веснушками по всему лицу… Расуте! Господи!.. Следом, заложив руки за спину, брел аптекарь Нармантас — сильно постаревший, небритый.

— Молодец, парень! — потрепал меня по щеке офицер. — Если еще найдешь или узнаешь, у кого имеется оружие, приходи, не забывай нас. Будем благодарны. А теперь подпишись и можешь быть свободен.

При этих словах аптекарь поднял голову. Он узнал меня. Во взгляде его были презрение и печаль. Расуте отвернулась и сделала вид, что не заметила.

Сам не знаю, как я не сгорел в ту минуту от стыда, как смог удержаться, чтобы не крикнуть: «Нет! Нет! Дядя Нармантас, Расуте, честное слово — я не предатель, поверьте!» Я лишь потупился и стал комкать в руке платочек с шелковой каймой, который вытащил, как только увидел Расуте.

Офицер протянул мне ручку. Я смахнул слезы — носовой платочек пахнул кислым хлебом, лесом, и на исписанный лист упало две полузавядших фиалки.

ХРОМОЙ

Милое дело — пасти где-нибудь на привольном лугу, вдалеке от огородов и посевов, и все же лучше всего — в лесу, по березнякам да по кустарникам. Тут можно целый день напролет лазить по деревьям, слушать пение птиц, можно искать в лесу грибы, ягоды, орехи, нарезать ракитника и еловых корней для лукошек… А разве не вкусны поздней осенью лесные яблочки? Разве не интересно подкинуть в воронье гнездо парочку куриных яиц? В лесу и ветер не так задувает, и дождик не так поливает, и солнце в летний зной не так палит.

Подобно тому как усадьбы украшаются палисадниками и садами, наша деревня тоже принарядилась, только вместо руты ее украшением стал зеленый лес — Гремячая пуща. Раньше в нем скот не пасли, редко кто граблевище или палку выстругает — любили люди лес, растили его, берегли. Но вот прошумела тут война и безжалостно вытоптала поля, леса и прильнувшие к ним усадьбы. Солдаты рубили пущу стоя, вот и оставили после себя пни до пояса. В лесу появились утыканные столбиками пустоши, напоминавшие старые, заброшенные кладбища. Они быстро зарастали кустарником, буйной зеленой травой. На эти-то вырубки и пригоняли скотину подпаски из окрестных деревень, а с ними и хромой пастух Ка́збарасов.

Собирались мы обычно на пригорке, у толстой корявой березы. Казалось, это, опершись на клюку, стоит сгорбленная седовласая старуха и грустно смотрит на загубленный лес. Под этим деревом мы, подпаски, жгли костры, пекли картошку, грибы, тут же играли, ссорились и мирились.

Больше всего мы любили «наводить шорох»: стрелять, взрывать что-нибудь. После войны взрывчатки валялось вокруг сколько хочешь. Мы разводили огонь в каком-нибудь окопе и швыряли туда снаряд величиной с доброго поросенка — ну и грохоту было! А если нам за такой «шорох» и доставалось — эка невидаль! Для пастухов это дело привычное.

С пригорка нам, как с крыши, видны были мелькавшие в кустах коровы, овцы и козы.

Вон между двух юных березок щиплют густую траву две моих буренки. В холодке улеглись рядышком давно не стриженные овцы, они вытягивают шеи и тяжело дышат от жары. Скотина моего соседа Дамийо́наса вся, до единого животного, в путах. Даже у овец передняя правая нога связана веревочкой с левой задней. А две неспутанных натертых ноги отдыхают. Пока болячки на них подсохнут, глядишь, уже другие две ноги стерты до крови. Будут шерсть стричь, тогда и поменяют путы.

А Юлюс, Казбарасов пастух, кажется, сам навеки невидимыми путами опутан: шарк, шарк — ковыляет он вперевалку за своим стадом. У его коров путы на шее подвязаны. У одной бубенчик из гильзы болтается, у другой колокольчик от праздничной упряжи позвякивает, а третью узнаёшь по бряканью деревянной погремушки.

Частенько пригоняет в Гремучую пущу своих коз и дочка вдовца-портного Еру́те.

— Это чьи же такие козы, кожа да кости, и орут как оглашенные? — спрашивал какой-нибудь случайный прохожий.

— Мои! — с достоинством отвечала Еруте, не выпуская из рук вязанье. — А что, не нравятся?

Она была такая хорошенькая, кудрявая, с живыми синими глазами, что каждый встречный-поперечный не мог удержаться, чтобы не похвалить даже ее коз…

А наша троица делала вид, что не замечает, как хороша Еруте, мы даже не заводили разговор на эту тему. На самом же деле нам без Еруте — все равно что без солнца: слоняемся без толку, грыземся, подтруниваем друг над дружкой, а сами все поглядываем, не белеют ли вдалеке козы, все прислушиваемся, не раздастся ли их блеянье…

Как-то раз мы первые пригнали с Юлюсом своих коров, разожгли костер и стали ждать прихода Еруте и Дамийонаса. Юлюс скрючился под березой и примолк, о чем-то задумавшись. Он имел обыкновение усаживаться, поджав под себя здоровую ногу и вытянув вперед больную, короткую. Ему казалось, что тогда поджатая здоровая нога ужмется, зато другая, чего доброго, удлинится. Когда он так сидел, мы говорили: «Юлюс ногу лечит».

— Ты случайно не обратил внимания, — начал он разговор, — что каждый человек похож на какое-нибудь животное, птицу или жука?

— Правда? — удивился я. — Тогда скажи, на кого я смахиваю?

— Вот дядя Казбарас, — не спешил дать ответ Юлюс, — как наденет свои рыжие порты, так сразу ужасно на петуха делается похож. Петух, видно, тоже это замечает и злится на Казбараса. Так и наскакивает и все долбануть норовит.

— А я на кого же? Скажи, на кого я…

— Наш Дамийонас, этот — вылитый медведь, только голова у него беличья. Зубы верхние вперед торчат, никак их не спрячешь. Придется парню со временем усы отпустить.

Я вспыхнул заранее и снова к нему с вопросом:

— Ну, а про меня чего ж не отвечаешь? Я-то на кого похож?

— А ты, по-моему, ни то ни се… — ответил Юлюс. — Если по ногам судить — вроде аист, а голова — как у летучей мыши, лопоухий… Словом, что-то порхающее…

— Раз уж я порхающее, то кто же тогда ты? — немного обидевшись, спросил я.

— Я-то? Сам видишь… — потрогал он свою ногу. — Я как тот кузнечик без голенастой ножки…

— А на лицо ты совсем ничего, — утешал его я. — И голос у тебя вполне… Да, а Еруте, по-твоему, кто?

— О! Еруте! Она самая красивая, — огляделся по сторонам Юлюс, как бы подыскивая что-нибудь подходящее для сравнения. — Она как вон та елочка…

— Скажешь тоже… Ведь она — человек, а тут — дерево…

— Сам ты дерево! — вспылил Юлюс. — Еруте на касатку похожа, вот!

— Ну, на ласточку — это другое дело, — согласился я.

И тут Юлюс заметил, что его Пеструха забралась в овсы. Он вскочил и, размахивая руками, как птица-подранок, побежал туда. Вернулся разгоряченный, усталый и к тому же с охапкой валежника для костра.

— И чего носишься как угорелый, — сочувственно пожурил я его. — Возьми и свяжи ноги этим коровам. Вон Дамийонас и в ус не дует…

— По-твоему, скотине не больно! — запальчиво выкрикнул Юлюс. — А этот Дамийонас у меня еще будет знать… Так коров опутывает, что они, бедняги, еле ноги передвигают. Голяшки вон до кости стерты, мухи на кровь слетелись. А как разозлится, за хвост корову схватит — и давай хлестать кнутом до одури. Уж коли кто скотину этак губит, тому ничего не стоит и человека на тот свет отправить.

— Раз уж отец его осадить не может, ничего не попишешь.

— Отец, скорее всего, не видит… А я эти веревки обрежу, только ты мне помоги.

— Как?

— А мы Дамийонаса надуем. Помнишь ту бомбу, ну, которую мы еще трогать побоялись?

— Помню. Она и сейчас в ивняке валяется.

— Так вот, это не бомба вовсе, а пустой огнетушитель. Я нарочно не сказал, хотел потом Дамийонаса припугнуть. Мы сейчас костер разведем, огнетушитель туда швырнем, а дальше сам увидишь…

— А Еруте скажем?

— Еще чего! Пусть-ка они с Дамийонасом потрясутся…

До их прихода мы с Юлюсом притащили огнетушитель и развели большой костер. Еруте не очень-то в бомбах разбиралась, поэтому и не слишком испугалась. Дамийонас же от волнения не находил себе места и все бегал в кусты. Он у нас вел себя на овечий манер: затеваем ли мы пальбу или морковку воруем — Дамийонас то и дело под забор или за кусты бегает.

— Ребята, может, не стоит, а?.. — робко повторял он. — Шорох получится адский, вот увидите…

— Как хотите, — ответил Юлюс. — Можем и не взрывать. Что ты на это скажешь, Еруте?

— Раз уж принесли, давайте взорвем. Как ты, так и я…

— Я-то Юлюсу сразу так сказал, — похвастался я.

И Дамийонас сдался:

— Если Еруте, тогда и я…

Гремячая пуща вся была изрыта окопами, которые никто не торопился заровнять. В один из них мы и забрались — я, Еруте и Дамийонас. А Юлюс решил после того, как швырнет «бомбу», укрыться в первом попавшемся окопе. Я должен был следить за тем, чтобы Еруте и в особенности Дамийонас не высовывались и не видели, как Юлюс будет обрезать путы.

Мы прижались друг к дружке, точно кролики в клетке, и ждали, когда шарахнет.

— Уже! — крикнул Юлюс.

Это означало, что «бомба» уже в костре… Дамийонас приоткрыл рот, чтобы не оглохнуть от взрыва, я же крепко обхватил Еруте, и мне было так хорошо… Однако вскоре она оттолкнула меня:

— Ты чего?.. Пусти.

— Не бойся, — прошептал я. — Разве тебе не хорошо?

— Тебе, может, и хорошо, а у меня по ногам лягушки скачут…

В окопе и вправду прыгало несколько угодивших в неволю лягушат, которых Еруте принялась сейчас ловить и выбрасывать наружу.

— Что ты делаешь? — крикнул я. — А ну пригнись, вот-вот бомба раскалится!

— Да ну вас, трусы несчастные… Почему Юлюс не боится?

— Это кто трус? Я?! — такого оскорбления не спустил бы ни один пастух. — Да если хочешь, я могу встать и вообще вылезти…

И я бы, конечно, вылез, если бы вовремя не вспомнил наказ Юлюса «трястись или под кусты нестись» вместе с остальными. А пока что это делал один Дамийонас.

— Чего она не взрывается? — бормотал он. — Чего так долго раскаляется?

— Бомбы ведь всякие бывают, — принялся втолковывать ему я. — Может, эта — замедленного действия. Зато уж как шарахнет, так шарахнет… Такую ямищу сделает — с погреб величиной, сможем там картошку хранить.

— Как бы нас не пришлось хоронить…

— А вдруг огонь погас? — забеспокоилась и Еруте.

В кустах послышалось блеянье. Видно, Юлюс решил освободить и овец. Но тут Дамийонас заволновался еще больше.

— Эй, Юлюс! — закричал он из окопа. — Юлюс, ты где? А моих овец не заденет случайно?!

Высунув голову, он увидел, что Юлюс как раз возится около его стада.

— Что он там делает? — недоуменно спросил Дамийонас. — Моих овец ловит!

— Где? — высунула нос и смахивающая на ласточку Еруте. — Наверно, он хочет их от костра отогнать. Юлюс, берегись! — крикнула она. — Юлюс, ложись, не валяй дурака!

— Сядь… — дернул я ее за ногу. — Юлюс сам знает, что делает…

Она еще раз обозвала меня трусом, зато для Юлюса на похвалы не поскупилась. (Так вот почему он, чертяка, не сказал Еруте, что там огнетушитель, а не бомба! Ведь мы могли бы договориться, что он бросит «бомбу» в костер, а я ее потом оттуда вытащу. Как-никак мы с ним друзья, оба парни хоть куда…)

Наконец Юлюс появился — разгоряченный, повеселевший. Значит, все идет как задумано.

— Что делать будем, а? Не взрывается, зараза…

— Куда это ты моих овец отогнал? — поинтересовался Дамийонас.

— Твои-то овцы вон они, пасутся. А вот где мои коровы? Уж не в овсах ли?

— Юлюс, не ходи туда. А то вдруг еще взорвется? — встревожилась Еруте.

— Не-ет… — поспешил и я показать свое бесстрашие. — Иди-ка ты, Юлюс, к скотине, а я ее из огня вытащу!

— Я сам вытащу, — ответил приятель.

— Юлюс!.. — остановила его Еруте. — А что, если она взорвется?..

Меня-то небось и не подумала бы вот так удерживать…

Когда Юлюс еще раз крикнул: «Уже», мы подошли к костру, осмотрели раскаленный огнетушитель, поплевали на него и разошлись искать каждый свою скотину.

Ерутины козы преспокойно обгладывали ракиту, коровы Дамийонаса, освободившись от пут, разбрелись кто куда и весело пощипывали траву под кустами. Юлюсовы «звонарки» разлеглись рядышком неподалеку, а мои коровы где же? Хорошо еще, если они к речке отправились, на водопой…

— Вот видишь, как удачно все вышло, — шепнул мне Юлюс удовлетворенно. — Правда, одна овца так в руки и не далась.

— А моих коров случайно не видел?

— Нет, не видел.

Я помчался к речке — там их не было, облазил заросли, где они обычно прятались от оводов, — ни слуху ни духу. Как в воду канули, хоть плачь!.. «Вот другой раз, — в сердцах решил я, — подвешу и я своим коровам по какой-нибудь железяке — скажем, гусеницу от танка. Иначе их не найдешь».

Юлюс то и дело кричит: «Ну что, нашел?», а мне с досады и отвечать не хочется. И только когда я совсем потерял терпение и выбился из сил, мне удалось обнаружить своих коров: они чинно-важно, как две барыни, возвышались над овсами Казбараса, куда забрели по самое брюхо.

— Наше-е-ел! — заорал я. — Не ищи, эй, Юлюс!

— Казис! Казис! — услышал я крик Еруте. — Дамийонас Юлюса колотит!

Я растерялся, не зная, куда кинуться: с одной стороны, меня звала на помощь Еруте, а с другой — сердито размахивала руками какая-то тетка. Не сама ли это жена Казбараса? Видно, кричит, чтобы я выгнал из посевов своих коров. Мне удалось комьями земли выдворить их оттуда, и я тут же, не успев перевести дух, бросился к березе. Гляжу, Юлюс сидит на земле под кустом, уткнувшись лицом в ладони, и стонет сквозь зубы. Рядом заплаканная Еруте уговаривает его, гладя по плечу:

— Ты скинь рубашку, Юлюс. Я ее в речке намочу — вот увидишь, боль как рукой снимет. Ну сними же, Юлюс, не бойся.

— Там мои коровы в овсы забрели, Юлюс… — стал оправдываться я, подойдя ближе.

— «В овсы, в овсы»… — сердито передразнила Еруте. — Овсы ему дороже товарища.

Не выдержав ее осуждающего взгляда, я потупился и больше не оправдывался.

— Видал, чем его Дамийонас… — помолчав, показала Еруте на сломанный кнут. — Ты бы уже давно собачонкой скулил…

Оказывается, Дамийонас привязал к самой обыкновенной можжевеловой палке стальную проволоку.

— Куда этот забияка смылся? — разозлился я.

— Он там, — махнула Бруте рукой в сторону речки. — Всё, больше с ним водиться не будем. Ты тоже можешь убираться к своим коровам. Нам с Юлюсом и без вас хорошо.

— Думаешь, я с этим злыднем буду дружить?! — гневно воскликнул я. — Да я хоть сейчас пойду и накостыляю ему по шее!

Мне не терпелось отомстить Дамийонасу. Я схватил увесистую палку и побежал к речке разыскивать его. А тот, мучитель, оказывается, уже запасся колом побольше моей дубинки…

— Ты зачем, поганец, Юлюса избил? — спросил я не то чтобы зло, но не дружелюбно.

— А чего он у моих коров новые путы срезал?

— Откуда ты знаешь, что это его работа?

— Вот, полюбуйся, — протянул Дамийонас обгорелый кусок веревки. — Мы когда бомбу взрывали, Юлюс срезал и спалил.

— И правильно сделал! — выкрикнул я, отойдя подальше. — Не будешь больше скотину мучить!

— Но-но! — взвился он. — Получишь и ты у меня!..

— Катись ты, медведь с беличьей головой! — крикнул я на прощанье. — Сначала зубы спрячь, не то на старости лет и усы не помогут!

…А что мне оставалось делать? Ведь Дамийонас побольше меня, к тому же и палка у него увесистей моей…

Уж если между кем вспыхивают ссоры-раздоры и тут же гаснут, так это между подпасками-односельчанами, что каждый день пасут вместе.

Вот и у нас: покуда исполосованный Юлюс — ему первые два дня трудно было пошевелиться — хмуро отлеживался в холодке, мы с Бруте пасли его коров и на чем свет стоит ругали Дамийонаса, швырялись в него палками и шишками. Тот яростно отбивался. Он то и дело незаметно подкрадывался к нам с целой кучей шишек за пазухой, без зазрения совести обстреливал нас и убегал в другой конец леса.

Мы и не заметили, как наша вражда, наши стычки превратились в захватывающую игру. Дамийонас — страшный, неуловимый злодей, Юлюс — наш раненый командир, Еруте — сестра милосердия, а я воображал себя их отважным защитником. Один только Юлюс, покуда на его теле горели кровавые рубцы, хотел как следует отомстить Дамийонасу. Но, как и боль, понемногу проходила его злость. Кончилось дело тем, что он, присоединившись к нашей игре, велел мне перейти на сторону противника: дескать, недостойное это занятие сражаться троим против одного…

Ошарашенный столь обидным предложением, я сказал, что ни один уважающий себя воин не поднимет руку на раненого и тем более на бабу. Тут Еруте как набросится на меня:

— Сам ты баба! А ну убирайся к Дамийонасу! Я вот тебе так задам, гляди, штаны не потеряй.

— И вообще, Юлюс, — разочарованно сказал я ему, — больно ты эту касатку стал слушаться. Был друг, как и положено, а теперь… А ты, сорока, — поддел я и ее, — паси-ка лучше своих коз, а не нашего Юлюса!

— А мне Юлюс нравится, понятно? — зардевшись, как калина, прощебетала Еруте. — А тебе небось козы по душе? Паси на здоровье, мне не жалко.

Тут Юлюс как давай смеяться, как давай хохотать! А сам так и сияет от гордости… А мне все это — будто кнутом по сердцу. Елки-моталки! Ведь кому как не мне чаще всего доводилось за ее козами гоняться. Занесет их куда-нибудь нелегкая — стоит Еруте слово сказать, как я тут же за ними несусь.

— Заруби себе на носу, — пригрозил я, — больше я на твоих коз и не гляну!

Так и потащился я, точно меня клопомором посыпали, сражаться на стороне Дамийонаса. Да только ничего путного из нашей войны не получилось: драться Юлюсу было лень, а играть просто так у меня не было настроения. И разладилась у нас игра.

Слоняюсь туда-сюда, от скуки поганки ногой сшибаю, а сам голову ломаю, как бы это нам всем снова вместе собраться. Кто первый предложит помириться? Дамийонас тот рта не разинет — он сильнее всех с Юлюсом рассорился. А Юлюсу что?.. Ему и так хорошо. Неужели мне придется унижаться перед ними всеми? Дамийонаса и Юлюса я бы как-нибудь еще свел, а вот с Еруте и разговаривать не хочу. Сам не знаю почему, не хочу — и все.

Ладно еще, скотина наша в дружбе живет: жуют вместе, лежат тоже вместе — коровы и овцы — чуть не вповалку. А когда какая-нибудь чернуха или буренка, одурев от зноя и оводов, принимается носиться как ошалелая и, выражаясь по-нашему, «задирает кропило», — отмахиваясь хвостами, спасаются кто куда все остальные. Вслед за коровами живо вылазят из своих тенистых укрытий овцы и козы. Каждое стадо несется прямиком к своим хлевам, чтобы спрятаться там.

Так было и на этот раз. И хотя солнышко уже клонилось к закату и в остывшем воздухе, подобно пыли в молотьбу, клубилась мошкара, одна из моих буренок вдруг как шарахнется в кусты! От оводов и то так не бегала! Видно, оса или шмель ужалил. Ну, а за ней, известное дело, и другие коровы хвост трубой — и сломя голову в ольшаник кинулись.

— Штель! Стой, окаянная! — с криком помчался я следом.

Уж и не знаю, откуда в нашей деревне такая мода взялась: коров муштровали по-немецки, к лошадям же обращались по-русски: «назад», «дай ногу».

В лозняке все мы и встретились — раскрасневшиеся, разгоряченные, запыхавшиеся от бега.

— Ребята, — скомандовал Юлюс, ковыляя за своими «звонарками», — айда за валежником, надо костер развести, от комарья спасенья нет.

…Никогда не забыть мне этих вечеров у костра. Кажется, и сейчас чую я запах горелых шишек, ощущаю вкус печеной картошки… Кажется, и сейчас слышу песни, которые мы пели, взгромоздившись на высокие, похожие на столбики пеньки:

Голос у Юлюса звучал ласково, задушевно, совсем как скрипка сельского музыканта Плата́киса. И хотя он не старался заглушить остальных, а все равно его пение можно было отличить издалека.

Первым голосом у нас обыкновенно пела Еруте. Казалось, по одной только ее песенке можно было угадать, что из себя представляет сама певунья. Нет, глаза у нее могут быть только темно-синие, и никакие другие, а кудри, конечно же, только вот такие — как выгоревшая на солнце пшеница. На ней должно быть только цветастое или в полоску платьице, а выцветшая косынка в горошек непременно повязана на шее, как пионерский галстук.

А услышав низкий, надтреснутый голос, доносящийся из Гремячей пущи, можно подумать, что нам вторит вполне взрослый детина, и к тому же навеселе. На самом же деле этот зычный мужской бас принадлежит Дамийонасу. Тяжко глядеть, как он, сердечный, надрывается: прижав подбородок к груди и набычившись, парень набирает полные легкие воздуху и ждет, когда, наконец, ему надо будет подтянуть.

Я тоже вкладываю в песню всю душу, только голоса моего почему-то не слышно. Правда, я и сам не хочу драть глотку — того и гляди, Ерутины козы откликнутся. Юлюс поет — молчат, Дамийонас — тоже молчат, а стоит мне чуть погромче затянуть, как тут же все разом блеют вовсю, не иначе, как волка почуяли. И тогда самая распрекрасная песня — насмарку. Вот почему, прежде чем запеть, я прогоняю коз куда-нибудь подальше или стараюсь петь потише.

Порой песни эти так разбередят мне душу, на сердце становится так легко, так хорошо, что, кажется, взял бы и расцеловал даже этих длиннобородых пересмешниц. А дал бы мне кто-нибудь такой голос, как у Юлюса, я бы даже согласился стать хромым, кривым или вообще страхолюдиной. Лишь бы мне такой голос…

Чем ниже спускается солнце, чем шире растекается по ракитнику наползающая из-за холмов дымка, плотно окутывая пеньки, тем звонче и дальше разносятся наши голоса. В лесу сейчас так хорошо — хоть возьми и паси всю ночь напролет, но тут над головой со звонким жужжанием принимаются летать навозные жуки. Значит, солнце уже спряталось за тучами. А уж если навозник с налету тукнул подпаску прямо в лоб — пора гнать скотину домой.

Вымя у коров за день разбухло — еле умещается между ногами, — и буренки с радостью бредут к дому. Их там уже ждут доярки, а нас — горячий ужин.

Так и проходили в Гремячей пуще дни за днями, принося нам свои радости и невзгоды. Домашние о них знать не знали, нам же, подпаскам, было меньше всего дела до забот взрослых. Знали мы только, что в школе устраивались нескончаемые собрания, крестьяне сетовали на слишком уж обременительные налоги. Новоселы, из тех, что недавно получили землю, обдирали броню с валявшихся повсюду орудий, перековывали ее на плуги, поднимали целину — торопились скорее встать на ноги. По слухам, в лесах появились вооруженные бандиты, которые убивали тех, кому по душе пришлась Советская власть. Только бы эти «лесные братья» у нас в Гремячем не объявились!..

Однажды беседовали мы, собравшись вместе, и вдруг я заметил, как в нескольких шагах от нас кто-то нырнул в кусты. И овцы перепугались — врассыпную бросились. Кто же это мог быть?

— Тс-с-с! — подал я знак друзьям. — Там кто-то есть! Подслушивает за кустом.

— Где? — встрепенулся Дамийонас.

— Да вон он, за кустами.

— Брешешь.

— Честное слово. Даже овцы туда смотрят…

— Ага. И впрямь смотрят, — подтвердила Еруте.

Мы насторожились, и тут прямо из зарослей что-то вжжик со свистом — не то пуля, не то камень. Потом снова вжжик — видно, в овец попало, потому что они тут же в сторону шарахнулись.

— Казис, а Казис, — вполголоса сказала Еруте, — спроси, кто он такой, раз уж ты видишь, куда он залез.

— Да по-немецки, по-немецки обращайся!.. — испуганно посоветовал Дамийонас.

— Вас ис дас там, за кустарником? — вежливо спросил я.

— Я! — отозвался кто-то высоким голосом, и из-за кустов вылез белобрысый мальчуган в коротких не по возрасту штанишках, с рогаткой в руке.

— Здравия желаю, товарищи пастухи! — по-военному поздоровался он, приложив ладонь к уху.

— Здоро-ово, — ответили мы, недоверчиво разглядывая незнакомца.

— Так это ты наших овец пугаешь? — осмелел Юлюс.

— А сам-то ты кто? Козий генерал-начальник? — вызывающе осклабился белобрысый. — Будем знакомы, — протянул он руку. — Ви́таутас или Ви́тис — зовите, как хотите Йо́наса Ва́йштараса знаете?

— Знаем.

— Так вот, родственник он мне. До сентября у него проживу. Пригоню коров, вместе пасти будем. Согласны?

— Согласны, — дружно ответили мы.

Новый приятель оказался словоохотливым и в тот же день рассказал нам, что приехал из города Маже́йкяй, что осенью пойдет во второй класс гимназии и что, когда вырастет, непременно станет военным. А еще мы узнали, что его отца подстерегли весной бандиты и убили.

— За что они его? — спросили мы, с уважением глядя на Витиса.

— Землемером был, землю делил, — коротко объяснил тот.

— А ты не боишься? — спросила Еруте. — Вдруг эти бандиты сюда заявятся?

— Пусть. Мы будем начеку, — по-мужски ответил Витаутас.

Поводившись неделю с настроенным по-боевому приятелем, все мы, за исключением Юлюса, захотели стать военными.

— И станете! — заверил нас Витис. — Нужно только с детства закаляться, приучать себя к дисциплине, к оружию. Для начала каждый может поучиться стрелять из рогатки, затем мы найдем где-нибудь винтовку или автомат, а просто взрывчатку я из города привез. С воскресенья вводим военный режим. Идет?

— Идет, — ответили мы все, кроме Юлюса.

Мы ведь знали, что хромой не может быть военным, поэтому поняли, отчего тот сразу сник.

— Ну, тогда за дело, друзья, — скомандовал Витис. — Что бы к воскресенью у каждого была рогатка. А в воскресенье будем принимать присягу и выберем командира.

— А как же Юлюс? — напомнил Дамийонас. — Ему-то какую должность придумаем?

— Такую, как у тебя, — ответила Еруте.

— И без меня обойдетесь, — сказал Юлюс и, поднявшись, заковылял к стаду.

— Вы же сами видите, ребята, калека он! — продолжал настаивать Дамийонас.

— Зато он храбрее нас всех! — защищала Еруте Юлюса. — Он бомбу взрывал!

— Э-э… А бомба-то не взорвалась… Что мы будем за военные — одни инвалиды да бабы.

— Сам ты баба! — выпалил я. — Хоть ты вон какой здоровый, а Еруте бы и тебя запросто с копыт долой…

— Вообще-то женщины-офицеры бывают, — согласился Витис. — Собственными глазами у нас в городе видел.

— Как хотите, — отрезала Еруте. — Не возьмете Юлюса, я тоже с вами не вожусь.

И Юлюса, конечно же, взяли в отряд.

В воскресенье выгнали скотину только мы с Юлюсом. У остальных был выходной. Мы решили собраться в знойный обеденный час, чтобы скотине не вздумалось лезть в овес и тем самым нарушить всю торжественность нашей присяги.

И вот мы вместе; у каждого за поясом по рогатке, карманы набиты камнями. Даже Еруте и та пришила к своему платьицу просторный карман «для патронов». А Витис притащил какой-то таинственный узелок и никому не разрешал даже пальцем к нему притронуться — сказал, после присяги покажет.

Прежде всего мы без долгих разговоров единогласно избрали своим командиром Витаутаса и обещались свято слушаться его приказаний.

— С этого дня, — произнес Витаутас, — мы станем верными защитниками своей родины. Но предупреждаю заранее, чтобы потом не было жалоб, — в борьбе с врагом некоторые из нас могут погибнуть. Есть желающие не рисковать жизнью? Можете высказаться и отправляться домой. Ну, я жду. Есть среди нас заячьи души?

— Нет! — ответил за всех Дамийонас.

— Отлично! — похвалил Витаутас. — Имейте в виду: предатели, трусы, нытики и дезертиры будут расстреляны на месте. Первый раз — с десяти шагов, второй — с пяти, а на третий раз вообще выгоним из отряда. Расстреливать будем в мягкое место, так что потренируйтесь заранее. Кто не попадет в мишень, может сам пойти под расстрел за свою косорукость. Дисциплина у нас будет железная. А теперь все по очереди на колени — целуйте землю, будем присягу принимать. Один за всех, все за одного! Я начну первый…

Он построил нас, скомандовал «смирно», опустившись на колени, поцеловал усеянную хвоей траву и торжественно начал:

— Я, Витаутас Вайштарас, клянусь…

— Постой, — неожиданно перебил его Юлюс. — Забыли еще про одну вещь сказать.

Витис встал, выплюнул приставшего к губе муравья и с досадой сказал:

— Разговоры в строю запрещены. Да еще во время присяги!

— Надо оговорить, чтобы Дамийонас скотину по ногам не опутывал. Нечего угрюмиться, Дамийонас.

— Как решает большинство? — спросил командир.

— Правильно! — поддержали мы с Еруте. — И чтобы проволокой их не стегал.

— Так как, товарищ Дамийонас, даешь слово? — спросил наш командир.

— Даю… — нехотя согласился Дамийонас.

— А будешь проволокой драться? — настойчиво допытывался Юлюс.

— Не-а…

— Будут еще вопросы?

— Нет.

— Тогда пошли, — приказал Витис. — Найдем место получше, тут от муравьев спасу нет, чтоб им провалиться.

Наконец мы выбрали живописную лесную прогалину, где не было ни муравьев, ни коровьих лепешек. И снова командир скомандовал «смирно», а потом на коленях повторил присягу. За ним поросшую заячьей капустой землю поцеловал Дамийонас, затем присягнул я, потом Еруте и под конец, неуклюже отставив в сторону хромую ногу, опустился на одно колено Юлюс.

— Обещаешь, что не пощадишь сил и своей жизни?

— Обещаю.

— Обещаешь хранить тайну и честь нашего отряда?

Юлюс пообещал.

— Обещаешь, что будешь соблюдать железную дисциплину?

— Насчет дисциплины обещаю, а стрелять в своих друзей из рогатки не собираюсь, — ответил Юлюс. — И не хочу, чтобы в меня стреляли. А коли понадобится умереть, обойдусь и без расстрела.

— Никаких исключений! — выкрикнул Витаутас. — Говори, обещаешь соблюдать дисциплину или нет?

— Обещаю, — помедлив, ответил Юлюс.

— Поклянись, целуй родную землю.

Неловко опустившись на колени, Юлюс примеривался и так и этак, чтобы поцеловать землю, как вдруг хлоп — и свалился на бок, бедняга.

— Не говорил я вам разве, — прыснул Дамийонас, — что из него солдат, как из трубки пистолет.

Я ткнул его локтем в бок.

— Заткнись!.. Родине певцы не меньше воинов нужны…

— Вольно! — рявкнул Витаутас. — А сейчас я вам кое-что покажу…

Он развернул бумажный сверток, в котором оказалось полтора бруска взрывчатки, и спросил:

— Кто знает, что это за сыр?

— Знаем. Это тол. Такой и у нас имеется.

— А взрыватель, капсюль у вас есть?

— Был, да весь вышел. Использовали.

— А у меня есть! — показал Витис алюминиевую трубочку величиной не больше мизинца. Сегодня мы этот «сыр» так шарахнем — будь здоров!

— Давайте заминируем что-нибудь! — крикнул Дамийонас и бросился в кусты «по делам»…

— Я там один пень подходящий приметил. Хотите, покажу? — предложил я.

— Да тут куда ни пни — одни пни… Ладно, веди уж.

Стреляя на ходу из рогатокпо кустам, по невидимому врагу, мы с гомоном повалили в глубь леса, подальше от дома. Просторная, усеянная гравием луговина на берегу речушки сплошь поросла бессмертником. На самом ее краю, над обрывом, издали виднелся полый пень вывороченной ели, напоминающий чудовище с раскинутыми руками.

Мы решили спрятаться во время взрыва в ложбине, откуда черпали гравий. Оба куска тола накрепко связали нитками, а в дырочку, что обыкновенно бывает в любом бруске тола, засунули капсюль. Наш командир называл его детонатором.

— Жаль, что у нас нет поджигательного шнура. Придется вот этой макарониной подпалить… — и Витис показал зеленую палочку из спрессованного пороха длиной около полуметра.

— А отбежать успеем? — забеспокоился Дамийонас.

— Запросто!.. — заверили мы его дружно.

Так вот, сунули мы эту «макаронину» в детонатор, обернули заряд газетами и затолкали в трухлявый пень. Обложили его со всех сторон камнями, чтобы потом было видно, куда их отбросило взрывом. Все было готово, оставалось только поджечь пороховую палочку.

— Стоп, товарищи… — остановил нас командир, у которого в руке уже появились спички. — Стойте все вот тут. Никто из вас не имеет права двинуться с места, покуда я не подожгу и не отдам команду «беги».

— Товарищ командир, погоди немного, — попросил Дамийонас, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. — Я тут за кусты сбегаю. А ты, Еруте, не гляди.

— Ступай, — нехотя согласился Витис, который, судя по всему, сам был непрочь составить Дамийонасу компанию за кустиком. — Приказываю еще раз хорошенько разведать местность. И чтобы каждый потом — в свою сторону! Только живо, живо!..

Приглядев каждый подходящее укрытие, мы построились в шеренгу спиной к пню и искоса поглядывали, как Витис будет поджигать «макаронину».

И вот он чиркнул спичкой. Появился дымок. Уже!..

Мы и не заметили, как ноги сами понесли нас прочь.

— Стой! Назад! — сердитым окриком остановил нас командир. — Почему без команды?! Не видите разве — спичка погасла.

Мы сконфуженно вернулись на свои места и, дрожа от волнения, снова вполголоса стали следить за пеньком.

— Беги! — закричал вдруг Витис и, побрякивая на бегу спичечным коробком, мигом оставил позади ковыляющего Юлюса.

Мы попа́дали друг за дружкой в ложбину и, окаменев от напряжения, стали ждать оглушительного взрыва. Вот-вот должна сгореть полая внутри пороховая палочка… Огонь подберется к детонатору, и…

Но что это? Прошло, пожалуй, уже минуты три. Мы с Юлюсом стали опасаться, как бы нам не влетело дома, если мы поздно выгоним коров.

— Получится, как с Юлюсовой бомбой, — рассмеялась Еруте. — Грянул гром, да не из тучи…

— Скорее всего, «сыр» отсырел, — сказал Дамийонас.

— Головой надо думать! — сурово осадил его командир. — В таком случае хотя бы детонатор взорвался.

— А может, ты не поджег? Вдруг тебе просто показалось?.. — поддел командира Юлюс.

— Плохо вы меня еще знаете, как я погляжу… — со вздохом произнес командир, который, видно, тоже почувствовал, что торчать здесь дальше глупо.

Мы поднялись и осторожными шажками стали подкрадываться к пеньку.

— Ребята, по-моему, там дымится!.. — вспугнул нас вдруг Дамийонас.

Плюх-плюх — мы, как утята, плюхаемся на землю. И хотя не верим, что можем взорваться, хотя злимся на Дамийонаса, а все равно лежим.

Первой поднимается Еруте.

— Эх вы, мозгляки! — вгоняет она в краску самого командира. — Вы тут поспите, а я пойду погляжу.

Тут уж мы все встаем и на цыпочках, точно боясь разбудить дремлющий пень, подходим ближе. Оказывается, пороховая палочка не сгорела до конца. Слишком плотно мы завалили ее камнями. Что будем делать? Другой такой у нас нет, а этой не больше пяди осталось. Оставить же заминированный пень до другого раза не хочется, жалко… Столько страху натерпелись, столько намучились. Да и неизвестно, когда мы еще сюда придем, и выходит, что наша присяга вроде не скреплена ничем…

— Будем взрывать! — единогласно решили мы. — Ведь не бомба же это и не снаряд. Железа, осколков тут нет.

— Верно, — согласился командир. — Один останется поджечь, а другие пусть заранее спрячутся. Добровольцы, желающие остаться, есть?

Мы потупились, кто стал пинать камешки, кто смущенно откашливался… Словом, все помалкивали.

— Тогда придется тащить жребий. Все мы тут равны, все приняли присягу. Словом, все имеем право совершить подвиг. Глядите, я беру пять спичек. Одна будет горелая. Кому безголовая достанется, тот и должен будет… Кто тут у нас первый по росту? Дамийонас? Тяни.

— Я? Первый? Да если бы у Юлюса не нога, он тут самый высокий…

— Тащи, чего там… — поторопила Еруте. — Вытащишь с обгорелой головкой, перекрестись — и в кустики…

Однако Дамийонас безголовую спичку не вытащил. Не досталась она ни мне, ни Еруте. В кулаке у Витаутаса осталось две спички: для него и для Юлюса.

— Ну, Юлюс, давай…

— Юлюс, правую тяни! — с облегчением стали давать мы совет.

— Не слушай их, Юлюс, будь мужчиной, — сказала Еруте. — Зажмурься и тяни первую попавшуюся. Ну? Покажи.

Спичка оказалась без головки.

— А теперь марш все в укрытие! — скомандовал Витис. — Юлюс, на́ тебе спички.

— Не надо, я не буду поджигать, — неожиданно отказался Юлюс.

— Почему?

— Не буду, и все.

— То есть как это не будешь? Струсил?

— К чему без толку рисковать…

— Вот ты как! Выходит, мы можем рисковать, а ты нет? Тогда чего же сразу не сказал? Чего ради жребий тянул?

Опустив голову, Юлюс разглядывал свою ногу и молчал.

— Трус! — будто кнутом стегнула его Еруте. — Эх ты, заячья душа, а еще присягу давал.

— Вот видишь, вот видишь! Что я говорил? — с довольным видом распалялся Дамийонас. — Какой из него солдат…

— Отсчитай десять шагов! — приказал Витаутас и вытащил из-за пояса рогатку.

— Может, не стоит сегодня портить настроение… — вступился я за Юлюса. — Хотите, я за него подожгу?

— Отсчитай десять шагов! — требовательно повторил Витис. — Я предупреждал: дисциплина у нас будет железная.

Юлюс проковылял несколько шагов вперед и остановился.

— Стреляйте! — поторопил он нас. — А то еще не попадете с десяти шагов-то.

По команде Витиса мы натянули свои рогатки, прицелились в квадратную заплату на штанах Юлюса и выстрелили острыми камешками.

Никто из нас, быстроногих и здоровых, не подумал о том, что ведь хромому после поджога мины далеко не убежать. А раз уж придумали такое интересное наказание, почему бы не воспользоваться случаем, не испытать его на деле.

Правда, мой камешек, бацнув в квадратную заплату, не причинил Юлюсу боли, но Витис, Дамийонас и особенно Еруте стреляли с жестоким азартом, до отказа натянув резину. Юлюс постоял немного, а затем, обернувшись, пошутил:

— Уже? А я и не почувствовал…

Однако мы не оценили его способности шутить в такой момент. Мы снова думали только о том, кто же все-таки подожжет заряд. Неужели снова тянуть жребий?

— Я подожгу, — и на этот раз решился Витис. — Валяйте в укрытие.

Лежа все в той же ложбине, мы видели, как над пнем взвился дымок, как Витис зайцем кинулся в нашу сторону, но, не успев добежать, упал на землю… Мы тоже втянули головы в плечи, и в ту же секунду, подобно громовому раскату, прогрохотал взрыв. Гром прокатился по Гремячей пуще, наткнулся на пригорки, на другие леса и эхом возвратился назад.

Выскочив из ямы, мы еще успели заметить, как откуда-то сверху на место взрыва падают обломки искрошенного пня. А неподалеку со стуком сыплются запоздалые камни.

Витис встал и, сияя от радости, спросил:

— Ну, каково? Здорово, правда?

— Господи, и напугалась же я! — сказала Еруте, не скрывая своего восхищения отвагой командира. — Ведь тебя же могло убить!

— Меня? Да ни в жизнь! — хвастливо ответил командир. — Давайте посмотрим, что от этого пенька осталось.

Мы сбились в кучу, как телята на клочке отавы, и стали ощупывать каждый бугорок, каждый осколок или бумажку. Только Юлюс постоял немного, походил туда-сюда, как потерянный, и, ни слова не говоря, отправился домой за коровами.

«Эх, ребята, все бы ничего, только не стоило нам расстреливать Юлюса», — подумал я, но ничего не сказал. Вожак у нас теперь есть, так что нечего мне особенно задумываться… Витис приказывает, Витису и отвечать.

…Солнце высушило, дотла выжгло траву на вырубке, коровы дочиста объели все прогалины, овцы и козы общипали всю зелень. Остались лишь папоротник, осока да обглоданные кустарники. Пасти становилось с каждым разом все труднее — чуть зазеваешься, а коров уж и след простыл. Знай, отправились искать себе пастбище получше. А в лесу, там, куда не забредает скотина, нынче полно земляники, черники. Со дня на день поспеет малина, пойдут боровики. Лето развязало полный до краев мешок с гостинцами. Едва задует ветер с запада, как в воздухе разносится аромат яблок, дунет с востока — пахнет подсыхающим сеном, а с юга тянет еле уловимым запахом наливающейся ржи. На пути же сиверка встают запахи смолы и моха, которыми напоена Гремячая пуща.

И снова мы с Юлюсом сидим под березкой и ведем разговор о том, что скоро на скошенных лугах отрастет отава и тогда нам придется пасти порознь — каждому на своей земле. Юлюс, как всегда, поддерживает разговор, а сам ищет глазами Еруте, хотя та теперь старается держаться поближе к Витаутасу. Он неизменно весел, отважен и неистощим на выдумки, и все равно мне больше по душе Юлюс.

— Вот настанет осень, Дамийонас поступит в ремесленное, — говорит Юлюс, — Еруте — в гимназию, Витис уедет в Мажейкяй, а куда нам с тобой податься, скажи? Неужели́ дальше коровьего хвоста так ничего и не увидим?

— Увидим, — утешаю я себя и его. — Откроются школы, в которых государство кормит-одевает, укатим и мы, глядишь, даже в Вильнюс или Каунас. Ты, известное дело, певцом станешь. О другом и думать не смей. А я подамся по военной части… Мне нравится быть там, где вначале чуточку жутко, зато потом есть что вспомнить.

Я вдруг замечаю, что Юлюс не слушает меня. Ага!.. Он, конечно, увидел Ерутиных коз, что мелькают в кустах. Она же понемногу поотстала — Витиса поджидает. А вот и он гонит полторы коровы дяди Вайштараса. Последним, обстреливая на ходу из рогатки своих животных, появляется Дамийонас.

— Ребята! — кричит он, подходя к нам. — Айда завтра на рыбалку! Я купаться на речку бегал, а в Ми́нии у запруды рыбы — кишмя кишит! Один дядька целых семь штук вытащил.

— Ага, там они водятся, — подтвердил Юлюс. — Им через запруду не проплыть — река обмелела… Стоит попробовать.

— Хорошо тому, — сказал я, — у кого блесна есть. А у нас с Витисом даже удочек нет.

— А лодка найдется? — спросил Витис, обдумывая что-то.

— Достанем, пригоним… — пообещал Дамийонас.

— Тогда знаете что, давайте в этот омут хоть кило толу бросим! — изложил свой замысел командир.

— Центнер рыбы ухлопаем, не меньше! — запальчиво подхватил Дамийонас.

План понравился всем. Но где раздобыть этот килограмм взрывчатки?

Толовые бруски валялись после войны едва ли не под каждым забором. Деревенские женщины окуривали толом цыплят, чтобы их не таскали вороны, знахари лечили им чесотку и болячки, а когда нам понадобилось, хоть бы один целый брусок попался. Пошарив дома по углам, набрали с полкартуза обломков, и все.

— Хватит, — решил Витис и добавил свою долю: детонатор и кусочек бикфордова шнура, который и в воде не гаснет.

Мы сложили кусочки тола в жестяную консервную банку, вставили капсюль, прижали крышку.

— Такой баночкой, — сказал Витис, — можно целый танк перекувырнуть.

— А нашу лодку случайно не перекувырнет?

— Покачает, не без этого… Но ведь осколкам-то из воды не подняться, так что можно смело во все глаза таращиться.

У разрушенной мельницы, там где была запруда, Миния расширялась и текла не так быстро. Ближе к берегам белели лилии, а среди них так любят прятаться щуки.

Дамийонас пригнал откуда-то большую лодку без весел, дно которой было на пядь затоплено водой. Витис встал на носу, Еруте с садком для рыбы мы посадили посередине, Дамийонас взял один шест, Юлюс — другой. Я же, закатав штаны, оттолкнул лодку от берега, и она заскользила по лилиям на глубину. Сейчас, в знойный полдень, тут стояла такая тишина, что даже шелест стрекозиных крыльев казался стрекотом сенокосилки, а всплескивание рыбешек над водой напоминало стук валька в руках прачки.

— Нынче самый клев, — радостно объявил Дамийонас, орудуя шестом. — Поплыли на середину: рыба ищет, где глубже, а мы…

— Тут остановись, тут, — вполголоса отдал приказание Витис.

Течение казалось спокойным, и все же лодку относило довольно быстро.

— Втыкай шесты! Тормози, Дамийонас, хватит махать.

— Легко сказать — втыкай, — буркнул я. — Подо мной ужасно глубоко.

Покружив немного, мы воткнули по обе стороны лодки шесты, остановились и решили бросить «мину» против течения — тогда нам легче будет отплывать подальше назад.

Витис зажал жестянку между колен, поднес спичку к косому срезу фитиля, чиркнул — не зажглось.

— И как только он не боится, — поразилась Еруте, отчего наш командир напустил на себя еще больше равнодушия.

Он взял новую спичку, снова чиркнул — фитиль зашипел, вспыхнул. Нам казалось, что Витис слишком копается: вот у него в руке жестянка, вот он размахнулся, неторопливо швырнул… Да к тому же, стоя в кренящейся то в одну, то в другую сторону лодке, бросил совсем недалеко от нас.

— Назад! Живо назад! — закричал он, вырывая у меня из рук шест.

И в тот же миг мы увидели, как жестянка с толом словно поплавок вынырнула из воды и, дымясь, поплыла по течению прямо на нас! В коробке между кусочками тола остался воздух, поэтому она не тонула!

— Быстрее, да быстрее же! Убьет!!! — заорал Витис.

Однако шесты так прочно увязли в иле, что мы никак не могли их вытащить трясущимися от страха руками. А жестянка понемногу приближалась к лодке. Наконец нам удалось вырвать один шест, мы оттолкнулись, но лодка, зацепившись за второй, только развернулась на месте и ни на метр не продвинулась вперед.

— Спасите! — завопила Еруте, размахивая садком. — Люди, на помощь!

Дамийонас вдруг выпустил шест и, тоскливо причитая, по-собачьи скуля, свернулся клубком на дне лодки. А я лишь лепетал бессмысленно:

— Это конец. Теперь уж точно… Все кончено, ребята… — и, подняв над водой шест, никак не мог сообразить, отталкивать ли мне лодку от жестянки или жестянку от лодки.

Все это длилось, пожалуй, полминуты — ровно столько, сколько требуется, чтобы сгорел фитиль длиною в пядь. Еще один миг — и мы взлетим на воздух.

— В воду! — закричал Витис. — Прыгайте в воду!

Точно обезумев, он стал с силой выталкивать меня из лодки, затем бросился к Еруте, мы же в страхе цеплялись друг за дружку, не поддавались. Только один Юлюс прыгнул в воду, но почему-то поплыл не прочь, а прямиком к жестянке. Схватил ее, нырнул, исчез под водой…

«А вдруг он успеет вытащить фитиль», — мелькнула у меня мысль, но в ту же секунду раздался оглушительный взрыв. Нас отшвырнуло в сторону, окатило водой, но лодка была тяжелая и не перевернулась.

Открыв глаза, мы снова увидели солнце, деревья, рябь на реке. Живы! Значит, мы все-таки живы! Да, но где же Юлюс? Отчего его не видно? Ни здорового, ни раненого, ни…

Долго еще мы молча глядели на то место, где из глубины всплывали на поверхность водоросли, пузыри; вот появились три дохлые рыбешки… А вдруг случится чудо и выплывет наш Юлюс? Но тут Еруте, всхлипывая, показала на что-то пальцем…

Она показывала в сторону колышущихся на волнах белых лилий. Они были забрызганы кровью.

На берегу снова застрекотали кузнечики, в осоке, осмелев, всплескивали воду щурята, а мы по-прежнему не покидали лодку, боясь вернуться на берег. Все притихли и плакали, пока Дамийонас не сказал:

— Что мы теперь Казбарасу скажем, а?

— Я больше всех виноват, я и скажу, — глухо ответил Витис.

…Казбарасу не было никакого дела до того, что Юлюс спас нас и погиб как настоящий солдат. Он метался, не находя себе места, и причитал:

— Вот и не стало моего пастушка!.. А уж какой парнишка был! Ах вы, ироды окаянные!.. Нет больше Юлюкаса, пастушонка моего…

На другой день Юлюс лежал в белом, пахнущем древесной смолой гробу, который стоял в каморке подпаска, убранный сейчас зелеными ветками и цветами. Неподалеку от избы, за частоколом мычали, позвякивая бубенцами, коровы Казбараса, которых так и не выгнали попастись.

Взрывом Юлюсу оторвало кисти обеих рук, поэтому ему не в чем было держать образок. Освещенное единственной свечкой лицо Юлюса было почти таким же белым, как погребальное полотно, а губы чуть приоткрыты, точно смерть оборвала его песню.

СОБАЧИЙ УЗЕЛ

В замурованных морозом окнах только-только затеплились тусклые огоньки. Люди еще не стряхнули с себя остатки сна. Накинув тулупы и дрожа от холода, они расчищают заметенные за ночь тропинки, а я уже давно забыл про зевоту и еду на базар.

На рассвете мороз в самой силе. Вон как заиндевел ворот моего тулупчика! Я не прочь вылезти и пробежаться. И лошади полегче сани в гору тащить, да и мне не грех поразмяться. Протрусив до третьего телеграфного столба, я снова взгромождаюсь на облучок и понукаю лошаденку, чтобы та быстрее бежала под гору.

Цок-цок, цок-цок! — цокает Гнедая копытами по укатанному большаку. Сани мотает из стороны в сторону.

Зато в гору, покуда Гнедая вскарабкается, покуда втащит скрипучие сани, — охрипнешь от крика. А кнута дядя Игна́тас не дал, чтобы я не загнал лошадь. Думает, я совсем безмозглый. Не впервой ехать, базар для меня дело привычное. Только из-за бабки, этой старой ведьмы, дядя не пускал меня на базар почти три месяца.

Ну и история тогда вышла!.. Садитесь, подвезу. Покуда до города доберемся, все как есть выложу.

Одни меня называют подпаском башмачника, что клумпы деревянные делает, другие — приемышем дяди Игнатаса. Кому звать, тому и знать, кто я. Родителей-то у меня нет. Игнатас воспитывает, а я ему помогаю по мере сил: скотину пасу, сено сгребаю, картошку копаю, на базар езжу.

Когда поменьше был, а дядя помоложе и не такой плешивый, лежала на мне еще одна постылая обязанность. По воскресеньям, в предобеденную пору, прочитав молитву, дядя приказывал мне садиться на стол, а сам, оседлав «козла», на котором он выстругивал клумпы, клал мне на колени свою тяжелую как камень голову:

— Почеши-ка, авось какого-нибудь «зайца» и выудишь. За каждого — по пятаку!..

Отыскав гребень и ножик с заостренным концом, я расчесывал его жидкие волосы, делил их на прямой пробор и постепенно, прядь за прядью, прочесывал этот редеющий лес. «Зайцы» попадались редко, и зарабатывать бы мне всего нечего, если бы не наловчился я щелкать изредка ногтем по кончику ножа просто так.

— Целых четыре! — сообщал я после очередного щелчка.

— Двадцать копеек, — сонно подтверждал Игнатас.

Был я накормлен, одет, и поколачивали меня, можно сказать, от случая к случаю — все бы ничего, кабы не Игнатасова мать, «бабуня», которая отчего-то ужасно невзлюбила меня.

И хотя старуха разменяла семьдесят годков, однако прыти и зоркости в ней было хоть отбавляй. Глубоко посаженные злые, шмыгающие глазки, большой крючковатый нос, руки с огрубевшими пальцами — ни дать ни взять ведьма или мачеха из сказок.

Были у нее своя корова, овца, поросенок, две комнатушки, могла бы, кажется, спокойно доживать свой век, так нет: спозаранку к нам тащится, сядет, бывало, у печки — и давай всех поучать. Ну и, конечно, больше всех доставалось мне, как чужаку и малолетке.

Свое недовольство бабуня выражала не только на словах. Едва начав браниться, она тут же принималась кашлять и плеваться. Этот кашель для нее был все равно что для петуха кукареканье. Не хватит слова ругательного, не к чему будет прицепиться, она покашляет-покашляет, сплюнет в чугунок с золой — и давай зудить: мол, лодырь я, по утрам бока пролеживаю, а вечерами из-за своих книг даром керосин перевожу…

Порой дядя Игнатас или тетя пытались вступиться за меня, тогда она еще сильней распалялась — хоть из дому беги. «Пока этого паршивца не было, — кричит, — в доме было тихо-мирно. А нынче мне и места не осталось. Лопает, ненасытная утроба, а проку от его работы и на пять центов не наберется».

На смену центам пришли рубли, за ними марки, за марками червонцы, а я так и остаюсь «ненасытной утробой» и проку от меня и на пять центов не наберется.

H-но! Гнедая! Не спи!.. А вы слушайте дальше, до города еще не скоро.

Уж и не знаю, всегда ли старуха такой была или, может, своих детей тоже не любила; может, она уродилась такая или не от хорошей жизни озлилась. Вырастила она ни много ни мало пятерых сыновей и одну дочку. Четверо сыновей землепашцами были, до седьмого пота трудились, а пятый, самый младший, в господа выбился. Не могу сказать, как и за какие дела, а только слышал, что в войну оккупационные власти важным лицом его в Тельшя́й сделали.

H-но, Гнедая! Этак мы с тобой до обеда не доберемся.

Значит, так… В один прекрасный день начали драпать фрицы домой, на запад, а за ними следом — разные там прихвостни этих «квашистов». Тот барчук тоже струхнул. Навалил полную телегу всякой мебели, одежды, посуды, прикатил в деревню и рассовал все у братьев по заугольям, в сундуках, позарывал в землю. А сам подался куда-то — и по сей день о нем не слыхать.

Старуха же все ждет, ждет и добро его бережет пуще глаза. Известное дело, ребятишки братьев барчука кое-что потаскивают, да и старуха барахлишко продает, а на вырученные деньги закатывает мессу по пропавшему сыну. А сколько всякой одежды, ботинок, отрезов плесневеет без толку!..

Из-за этого, извините за выражение, шмотья столько я тогда натерпелся — до сих пор сердце щемит при одном воспоминании. Человек, видите ли, так уж устроен: его можно и без ножа зарезать, и без дубинки убить.

А началось все из-за этих вот орехов. Угощайтесь на здоровье, если зубы крепкие. Я их, куда бы ни ехал, всегда полный карман с собой беру.

Но-о, Гнедая, куда тебя понесло! Сколько на свете прожила, а все от машин шарахаешься.

Орехов прошлой осенью уродилось великое множество. Выбежишь, бывало, на часок, глядишь — полные карманы и набрал. А если они еще не вылущиваются, положишь их в теплое место подсохнуть, и тогда они запросто отстают от грозди.

Принес я как-то раз за пазухой кучу орехов, забрался на чердак и стал думать, где бы их получше спрятать. На проходе положишь — по горсточке растаскают, да и сам я могу не удержаться.

Был к дымоходу пристроен запечек из глины. Там обычно кот любил понежиться. Согнал я этого лежебоку и пошарил внутри — вдруг там можно орехи припрятать. Сунул руку — чую, узелок какой-то лежит. Вытаскиваю — торба. Мешок в клеточку, набит чем-то и бечевкой перевязан. Развязал я его, а там чего только не напихано: очки, мыльница, бритва, машинка для стрижки волос… Не старуха — кремень, подумал я. В доме машинка, а Игнатас меня ножницами корнает, как барана. И еще там были какие-то коробочки, флакончики, несколько колец, связанные в узел тряпочки…

Видно, все это барахло тому барчуку принадлежит, догадался я. Шут с ним, надо быстренько завязать все, как было, и положить на место. А орехи я высыпал в лукошко и подвесил повыше на стропилине, под самым коньком, чтобы и самому не так-то просто было дотянуться.

Осенью я хотел поехать учиться. Игнатас сам пообещал, а стоило мне напомнить, как он старую песенку заладил:

— Потерпи еще годик… Сам видишь — концы с концами еле сводим. Налоги, сборы всякие… А у нас один старый, другой малый, третий хворый…

Так и сижу я вот уже четвертую осень, четвертую зиму подряд дома. Игнатас клумпы строгает, я днем скотину кормлю-пою, дрова рублю, а вечером за книгу усаживаюсь. Хотите верьте, хотите нет, только я даже алгебру в одиночку осилил. Без школы, без никого. А сколько книг проглотил — Гнедой не дотащит.

Навыстругивает Игнатас этих «деревяшек», весь пол под кроватью ими уставит и посылает меня на базар. Вот и сейчас везу я полный мешок деревянных башмаков, полтора кило масла да три десятка яиц. Все это нужно продать, а потом прикупить кое-что. Но я не сетую — рука у меня легкая. А раз так, то и нравится мне это дело.

С вечера сани наладишь, овса коню на дорогу приготовишь, клумпы пересчитаешь, потом осторожненько в мешок их засунешь, чтобы носы не покорябать… Дядя сапоги свои одолжит, ты их смажешь, до блеска надраишь и дюймовочку не забудешь за голенище сунуть. Знаете, что такое дюймовка? Вот она — самая обыкновенная, аккуратно выструганная палочка. На ней дюймы размечены, а они еще раз пополам поделены, а те — на четвертушки, и хвостик оставлен, ведь держать дюймовку за что-то нужно. Такая вот математика.

Скажем, требуются вам клумпы размера девять или девять с половиной дюймов — это на случай зимы, чтобы с шерстяным носком носить. Взрослые мужики так те одиннадцатидюймовые носят, а уж двенадцать дюймов — настоящие корабли, тут нога величиной с валёк должна быть, не меньше.

Женские клумпы из осины делают. После просушки они становятся белые, как творог, легкие-легкие и совсем не скользят. Зато осиновые быстрее трескаются. Мужики охотнее берут розоватые, березовые. Ничего, что они потяжелей, зато и прочнее намного. Если камни стороной обходить, круглый год проносишь.

Чего ж еще, оденешься потеплее, тетя плотный обед с собой завернет — и кати на здоровье. Во всяком случае, на целый день от бабуни сбега́ешь. Дайте-ка сюда мою дюймовку, я ее за голенище суну. Вы берите еще орехи, берите…

Ссы́пал я их тогда в лукошко, а про клетчатую торбочку и думать давно забыл. Лето промелькнуло, осень прошла, а я все что ни вечер над алгеброй мозги сушу да каждую вторую пятницу на базар езжу.

Однажды ехал я утром и как раз на этом месте нагнал своего бывшего учителя — тот пешком в город брел.

— А! Старый знакомый, — обрадовался он.

Рядом со мной уселся и давай расспрашивать, как жизнь, почему в гимназию не хожу. А когда услышал, что я сам дома пытаюсь науки одолеть, говорит:

— Знаешь что, дружок, приходи-ка ты ко мне хотя бы раза два в неделю. Я тебе помогу. Подготовишься, а на будущий год, глядишь, в третий класс поступишь. Раз ты уже до уравнений добрался, значит, у тебя на плечах голова, а не кочан.

И так он меня подбодрил, так настроение поднял, что, видно, оттого у меня и на базаре все получилось в лучшем виде. Расхватали мои клумпы, набил я червонцами полные карманы, купил того-сего и домой отправился. Еду посвистываю и не догадываюсь, что беду на свою голову насвищу…

А как приятно вкатывать во двор с пустыми мешками в санях! Игнатас выходит навстречу, чтобы распрячь коня, справляется, как базар, что упало в цене, что подорожало…

— Базар как базар… Ничего особенного… — отвечаешь, не желая раньше времени хвастаться.

— Ну и сколько же примерно за одну пару отдают?

— Клумп этих там хоть пруд пруди, весь базар завален. Самая грязь уже позади, людям постолы подавай.

А уж когда тулуп скинешь да за стол сядешь и денежки выложишь, тогда нате вам — считайте и радуйтесь!

Раскладываем мы в кучки сотенные, подсчитываем десятки… А останется червонец-другой — дядя ко мне пододвигает:

— Это тебе за удачный торг.

За ужином я выкладываю все базарные новости — тут уж развешивает уши даже бабуня, и на этом моя поездка в Тельшяй заканчивается.

Однако в тот вечер дядя, выйдя мне навстречу, только глянул мельком на пустые сани — и хоть бы один всегдашний вопрос задал. Вхожу в дом — и там все словно воды в рот набрали. Выложил я деньги на стол, сказал, что за пару клумп выходит не два с половиной червонца, а поболее, на что дядя — ни слова доброго в ответ, ни рубля. Тетя молча принесла поесть, а старуха зыркнула исподлобья, точно от зависти, что не ей, а мне дали супу, и принялась отхаркиваться. Ох, не к добру все это… Я же хлебаю щи будто не ложкой, а черенком, а сам думаю: чего им от меня надо?

Игнатас дал мне согреться, заморить червячка и немного погодя спросил как бы между прочим:

— Намедни у тебя часы какие-то в руках видел. Откуда они?

— А-а, — отвечаю, — были у меня такие поломанные, старые уже. С Анцюсом Лакшту́тисом на противогаз сменялся.

— Змееныш! — не выдержав, прохрипела бабуня и закашлялась еще сильнее.

— А ну-ка покажи мне эти часы, — попросил Игнатас.

— Так ведь я их у Пра́наса Бумбли́са на батарейку выменял.

— Завтра утром сходишь и заберешь назад, — в голосе Игнатаса послышались суровые нотки.

— Не понимаю, зачем вам эти часы понадобились? — сказал я.

— Принесешь и положишь на место.

— На какое еще место?

— Только не ври! Только не ври! — вмешалась тетя. — Бог все видит.

— Еще раз повторяю, — постучал Игнатас костяшками пальцев о стол, — чтобы завтра же сходил и принес.

— Да как же я принесу, ведь Праню́кас за три червонца эти часы кому-то загнал.

— Вор! — выкрикнула вдруг бабуня. — А цепку от часов куда девал? Самописец куда дел? Пастухам сплавил?!

Вы, пожалуй, и не догадаетесь, о чем это она: цепкой она называла цепочку, а авторучку — самописцем.

— Да у меня в жизни не было никакой цепки и никакого самописца. И вообще, чего вы все на меня взъелись? Никаких часов я тоже у вас не брал.

— Ах, не брал!.. Еще отбрехивается, гаденыш!.. — от бешенства бабуня вся тряслась и в выражениях не стеснялась. — И в кого ты такой уродился, дармоед проклятый! В доме ничего положить нельзя. На́, подавись, только не смей больше воровать, слышишь! — и она швырнула в меня каким-то узелком.

По глинобитному полу рассыпались старинные серебряные монеты, флакончики, очки тут же разбились, а у машинки для волос отломалась ручка… Да, это был тот самый мешок, который я обнаружил, когда прятал орехи. Из выкриков старухи и допроса, который учинил мне Игнатас, стало ясно, что из злополучной торбы пропали карманные часы с цепочкой и авторучка, которых я в тот раз и в глаза не видел.

— Не крал я, не трогал! — кричал, божился, клялся я. — Да я же из выручки на базаре ни копейки не утаиваю, а вы!..

— Кто тебя знает, может, и утаиваешь, тьфу, тьфу…

— Не верится что-то, — попыталась вступиться за меня тетя. — Ведь раньше у нас безделицы малой не пропадало.

— Так то раньше, а нынче он вон какой растет, совсем от рук отбился! — заорала старуха. — Кому еще у нас красть? Чужому не с руки. Как сейчас помню: сложила я всё в кучку, завернула и двойным узлом завязала. Чтоб знак какой-то приметный был. А сегодня вынимаю — узлом собачьим стянуто. Я сразу смекнула: не иначе этот пакостник тут рыскал. Развязала — того нет, этого нет…

— Лучше по-хорошему признавайся: трогал мешок? — вперился в меня дядя и в ожидании ответа даже лампу слегка накренил.

— Да, трогал, — признался я, — только ничего оттуда не брал. Хоть режьте, не брал, и все тут.

А бабуне этого только и нужно было. Раз я мешок нашел, развязал, значит, нечего и сомневаться — украл.

— Только и знает, что над книгами корпеть, тьфу, тьфу, и докорпелся на нашу голову! Сколько я вам долбила: нечего пастуху волю давать… Нет, чтобы прислушаться к святым словам. А теперь извольте радоваться, тьфу, тьфу…

Старуха выдохлась, Игнатасу тоже надоело вести следствие, все мы устали, я расплакался, уткнувшись лицом в ладони, и тогда тетя, зевнув, дернула дядю за рукав:

— Хватит на сегодня. Давайте-ка помолимся. И ты молись, — обратилась она ко мне. Проси, чтобы всевышний осенил тебя своей благодатью.

Все смолкли и разбрелись вдоль стен, чтобы помолиться.

Только я продолжал всхлипывать в своем углу, потому что мне не верили. Как мне их убедить, ну как?..

А вон и Тельшяй виднеется. Кончилась дорога, подходит к концу и моя история.

Целую зиму бабуня меня поедом ела, как короед дерево. Бывало, заглянет кто-нибудь из соседей по делу, а старуха и заводит издалека:

— У вас еще ничего не пропало?

— Нет, а что?

— А у нас прямо беда, тьфу, тьфу… — косится старая на меня. — Двуногий хорек в доме объявился.

— Ну так хватайте — и в мешок его…

— Поймать-то поймали, да что с того, тьфу, тьфу… Смотрите, как бы у вас чего не спер…

Не выдержав, я выскакивал из дому и впрямь как хорек из огня… Забирался в сарай или хлев и, уткнувшись в стену, давал волю слезам. Теперь я боялся людям на глаза показаться. А дядя даже на базар перестал одного отпускать. Нехотя, с кряхтением отправлялся сам, а когда деньги подсчитывал, недоуменно покачивал головой: я-то ему частенько побольше привозил.

Но особенно больно мне было оттого, что я не решался пойти к своему учителю. Школьный сторож пришел к Игнатасу за клумпами, а старуха ему все и выложила.

Порой такая тоска наваливалась, что я подумал даже: вот возьму и в самом деле начну воровать! Все равно меня вором считают. Да, но что воровать? И куда потом деть украденное? Сейчас хоть совесть чиста. К тому же ведь должен когда-нибудь отыскаться настоящий воришка. Раз я не брал, а часы там были, значит, кто-то должен был их украсть. Но кто?

В прошлое воскресенье Игнатас и бабуня стали собираться с утра пораньше в костел. К исповеди, значит. Запряг я им лошадь, возвращаюсь и слышу: старуха зовет меня к себе в комнату.

— Нужно что-нибудь? — спросил я, войдя.

А старуха уже обмотаться успела, сверху большущий платок повязала, стоит и отчего-то беспокойно покашливает да плюется.

— Нашлись часы-то, — наконец нехотя заговорила она. — Пропажу в сундуке и нашла. Ты уж не серчай на меня. На вот тебе… тьфу, тьфу, тьфу, бери… — и она протянула мне кусочек мыла величиной со спичечный коробок.

— Не нужно, — отказался я, — не хочу, на что мне…

— Б-бери, раз дают… Положи, будет у тебя свое.

Ах ты, старая хрычовка, извиняюсь… Зря я ей тогда в глаза не сказал: да разве смогу я этим мыльцем отмыть всю грязь, которой ты меня облила? На всю деревню ославила… Теперь же, когда эти безделушки нашлись, прошипела из своего угла, что не я украл, и дело с концом. А ты скажи это всем: учителю, соседям, моим приятелям! Поймай воробья, которого выпустила, тогда не буду держать против тебя сердце.

Положил я это мыло на подоконник и вышел. А надо было бы сказать: засунь его в свой мешок да не забудь двойным узлом завязать. Я же по гроб жизни этого собачьего узла не забуду.

Вот и приехали. За веселой беседой и время быстрее бежит, и дорога короче кажется. Базар сегодня будет, судя по всему, немалый. Вон сколько саней понаехало, а сколько еще прибудет… Надо поскорее занять место в рядах, разложить клумпы и вытащить из-за голенища дюймовку.

ИВОЛГА

«Боже, дай пить! Боже, дай пить!» — звонко поет иволга, схоронившаяся от зноя в кустах.

Жил в нашей деревне человек — тоже Иволга, Игнас Иволга. Мужчины, знавшие его ближе, говорят, что он отменно трепал лен; женщины вспоминают, какие голубые, настоящая голубика, были глаза у Игнаса… Мы же, подростки, толкуем меж собой, как привязан был он к нам и как замечательно играл на губной гармошке!.. А куда он потом исчез — загадка. Люди разное толкуют. Тайну эту до сих пор знали только Вероника, Бро́нюс да я. А сейчас и вы узнаете.

На опушке Гремячей пущи стояла вековая полуразваленная лачуга с низкой крышей и перекошенными оконцами. Такими же жалкими были и другие строения хутора. Обомшелые яблони с кольями-подпорками, точно изгнанные нищенки, убегали вниз, под горку, прочь от этой избенки и от леса.

Жил в этом доме Ба́лкус, хозяин себе на уме. Чего у него только в хозяйстве не было! За сараем валялись и гнили без пользы бревна и доски, однако хуторянин новую избу строить не торопился и старую в порядок не приводил — ждал лучших времен. Лачуга принадлежала сестре Балкусовой жены Веру́те. Ей должны были отойти также кусок земли, скотина и утварь. Но покуда Веруте выросла, Балкус все прибрал к рукам. Забитая, нерасторопная девушка и пикнуть не смела, на тяжбу с ним не решалась и все ждала, может, найдется порядочный парень, и Веруте выйдет замуж, а он, ее муж, и наведет порядок в хозяйстве.

Обо всем этом я узнал от дяди Игнатаса и соседей. К Балкусу я редко заглядывал: боялся злого пса, которого обычно не привязывали, а еще больше — самого хозяина.

Однако это ничуть не мешало мне водить дружбу с Бронюсом, единственным сыном Балкуса. Мы познакомились с ним в школе. Я был во втором классе, он — в четвертом. Учил нас один учитель, и занятия проходили в том же классе. И если кому-нибудь из старших учеников хотелось натолкать мне за шиворот снегу, Бронюс неизменно вступался. Он был щуплый, но сильный и твердый, как из дерева. А еще этот его отцовский нос крючком и стальной взгляд серых глаз нагоняли страху даже на самих братьев Су́рвиласов, которые сидели по два года в каждом классе.

Однажды, возвращаясь с ярмарки, Балкус привез с собой незнакомого человека. На задке телеги погромыхивал коричневый баульчик. Видно, незнакомец прибыл надолго. Это был человек лет под тридцать, с большими загрубелыми руками и по-детски голубыми глазами.

Так в наших краях появился Игнас Иволга — отменный трепальщик льна, музыкант и друг подпасков. С ним всегда было интересно и приятно удить рыбу, ловить раков. Он научил Бронюса ходить на ходулях, сделал капканы для хорьков и даже поймал одного. А когда Игнас принимался играть на своем «органчике» — губной гармошке, можно было слушать его бесконечно…

Казалось, не было такого дела, которое бы не спорилось в руках Игнаса, — Иволга умел все, правда, читать-писать было не по его части. «Сызмалу в услуженье пошел, — говаривал он, — вот и остался слепой и глухой».

Была у Игнаса машинка для стрижки волос, и он иногда стриг дядю и меня. Сяду, бывало, посреди избы, на плечи тетин платок наброшу и отдаю себя в большие огрубелые руки Игнаса.

Закурив, Игнас осторожно наклонял мою голову и принимался стричь, окутывая меня дымом. Сидя с закрытыми глазами, я слышал стрекотание машинки, от которого холодок пробегал по телу, и вспоминал маму. Только она одна умела так нежно гладить меня по голове. По-моему, и ее одежда точно так же пахла льном.

— Не дерет?

— Не-а.

— Толковым мужиком вырастешь, — говорит Игнас, отгибая мое оттопыренное ухо, чтобы не задеть. — Дар божий тебе дан… С двумя макушками родился.

— А у Бронюса сколько?

— Одна, — уверяет Игнас. — Одна всего у Бронюса макушка.

Зато Бронюс и с одной макушкой вскоре уехал в город учиться, я же остался дома.

Однажды зимним вечером, когда мы, заперев двери на засов, собирались читать молитву, раздался стук в дверь. Это был Игнас — простоволосый, измученный, с кровоподтеком под глазом.

— Будь человеком, пусти переночевать, — попросил он Игнатаса.

— Что случилось? — спросил дядя. — Давай сюда, поближе к огню.

— Не нужно огня. Лучше погасите совсем.

Дядя протянул ему кисет. Игнас трясущимися руками никак не мог скрутить самокрутку, а закурив, задул лампу. Съежившись в углу, я следил за двумя вспыхивающими и гаснущими огоньками. Один на миг освещал небритое с воскресенья лицо дяди Игнатаса, другой блуждал пониже — Игнас сидел потупившись и жадно втягивал дым, цигарка ярко вспыхивала, высвечивая заплывший глаз и высокий лоб с прилипшей прядкой волос.

— Я сегодня в Тельшяй был, — поостыв, стал рассказывать Игнас. — Отвез Бронюсу картошку, муку, мясо. Ба́лкувене, не спросив разрешения мужа, сунула мне целый копченый окорок. А вечером пожаловали гости из леса — сами догадываетесь, какие… Балкус самогон выставил, стал окорок начатый искать, а окорока-то нет. Супруга его корову доила. Балкус прямиком в хлев и давай орать: «Ты куда окорок подевала?!» Женщина с перепугу возьми да и скажи: не знаю. А тут как раз я подъехал. Не успел из телеги вылезти, Балкус хвать меня за грудки: «Ты, гад, окорок взял?!» — «Дали, вот и взял, — говорю, — Бронюсу отвез». Тут жена его подбежала, объяснить все хотела, а Балкус ее — по физиономии. Я вступиться захотел, за руку его схватил и вот — сам схлопотал…

За окном раздался треск. Игнас смолк, прислушался.

— Деревья от мороза раскалываются, — успокоил его дядя.

— А кто тебя заставлял торчать у этого Балкуса? — подала голос от печки бабуня. — Ведь силком не держали.

— Веруте жалко, — ответил Игнас. — Жизнь у нее собачья.

— Невенчанный живешь, вот бог и покарал! — точно мокрой тряпкой огрела его старуха.

Поговаривали, что Иволга — соломенный вдовец. Жена сбежала с каким-то полицейским, а пока она жива, Веруте не может выйти за Игнаса замуж. Так они и мытарятся возле Балкуса — ни постояльцы, ни батраки.

Блуждающие огоньки понемногу исчезли. Дядя с шумом продул мундштук и засуетился, готовя постель для Игнаса. Стащил с чердака заиндевевший матрац, от которого в комнате сразу стало холоднее, а тетя с коптилкой в руке искала, чем бы застелить постель.

Уложили Игнаса в моей комнате. Было уже поздно, но сон не шел. Я слышал, как на дворе потрескивает забор и воет соседская собака. Игнасу тоже не спалось: то и дело шелестела солома в матраце. Я ждал, что он заговорит со мной первый и, не дождавшись, спросил вполголоса:

— Тебе не холодно?

— Согрелся уже, — ответил он.

— Скажи мне, Игнас, почему на этого Балкуса никто управы не найдет? Почему все молчат, пожаловаться боятся?

— В том-то и дело, что боятся… Сегодня пожалуешься, завтра тебя на тот свет отправят.

— Неужели Балкус так и будет бесчинствовать под крылышком бандитов?! — закипая от негодования, спросил я. — Подумаешь, царь и бог нашелся! Людей мордовать вздумал!..

— Тсс!.. — зашикал на меня Игнас. — Придет этому когда-нибудь конец…

«Когда-нибудь»… Я знал кое-что важное и думал: сказать ему или не сказать. Но раз начистоту, так начистоту…

— Игнас, ты не спишь? Я хотел тебе сказать, что они и у нас были… Знаешь, о ком я?

— Говори потише, — предупредил Игнас.

— На вторую рождественскую ночь слышим — стучат. Дядя встал и спрашивает: «Кто?» — «Милиция!» — отвечают за дверью. Дядя перекрестился и открыл. Два бородатых мужика с пистолетами в руках ввалились, а третий во дворе остался. А мы тулупы накинули, стоим у печки и дрожим. Они нас фонариками осветили и спрашивают: «Узнаете?» Игнатас наотрез отказался, я же сразу узнал братьев Сурвиласов и ляпнул сдуру: «Вы не милиция, вы Да́нис и Пра́нас — бандиты». За этих «бандитов» Данис снял с себя стальную пружину и как съездит меня по спине, даже тулуп кое-где лопнул. Братья велели дяде запрячь лошадь. Тетя расплакалась, стала говорить, что, мол, конь не подкован, что Игнатас нездоров. «Может, в другой раз, мужики?.. Ведь загубите и человека, и коня…» А Пранас бряк рукояткой маузера по столу: «Ни черта!Сказано запрягать — запрягай, в другой раз мы на машинах раскатывать будем!..»

Делать нечего — у дяди от страха язык заплетается, меня посылает: «Ступай, Казя́лис, запряги им». А тетя шапку мне сует, шарфом обматывает и шепчет: «Только, бога ради, без коня не возвращайся…»

А на улице холодина!.. И боязно к тому же… Покуда запряг, пальцы так окоченели — никак оглоблю не привяжу. «Быстрее, быстрее!» — шипят сквозь зубы те. И принесла же их нелегкая! «Проедем немного и прикончат», — подумал я. Братья и в школе-то меня терпеть не могли.

Доехали мы до того места, где танк перевернутый лежал. Там они и вытолкнули меня в сугроб — ступай куда хочешь. Пригрозили только, чтобы держал язык за зубами. Я в плач: «Лучше пристрелите, — говорю, — как мне теперь домой без коня возвращаться?» — «Не хнычь, прикончить тебя мы всегда успеем, — говорят. — Беги домой, конь сам придет».

Тем временем из-за елок трое дядек вылезли. Двоих из них я узнал — тебя и Ва́йткуса-Пропойцу… Пранас велел тебе сломать прут для коня, кнут-то я дома оставил. Потом все вы в сани повалились и под горку помчались.

Я замолчал, не проронил ни слова и Игнас. Мне показалось, что он под мой рассказ уснул. «Может, оно и к лучшему, — подумал я, — не нужно мне было все выкладывать».

— Да, верно, — неожиданно подал голос Игнас. — Я был там и под утро пригнал вам коня.

— Той ночью бандиты избили учителя…

— Да.

— Выходит, и ты с ними, Игнас? Чего молчишь? Отвечай!

— Игнатас лошадь дал, — вполголоса сказал Игнас, — почему же ты не говоришь, что и дядя с ними заодно?

— Да, но его заставили. Я же тебе рассказывал…

— Вот видишь, а Балкус и без принуждения дал бы. Но он хитрый — по всей деревне бандитов рассылает. Сначала Вайткус-Пропойца заявляется, вынюхивает, нет ли посторонних, а следом и они. Тут салом поживятся, там переночуют. Балкус хочет, чтобы все вокруг им помогали чем-нибудь, чтобы все потом в страхе жили и помалкивали. А я в его доме нахожусь, они меня боятся, вот и заставляют вместе накачиваться или за возницу побыть, как тогда…

Я припомнил, что в тот вечер к нам и вправду заходил в разведку Вайткус по прозвищу Пропойца. Обросший, нос в порах, как губка. Выклянчил у тети глоток домашней водки, на травах настоянной, и говорит:

— Так-то вот, тетя… Съедим, что на столе, выпьем, что в чарочке, а завтрашнего дня дождемся — в кучу соберемся… Ложку взять не забудем, из одного котла хлебать будем… Табак и тот вырастим, чтобы зараз все накурились. Трубку величиной с кадку смастерим, натолкаем туда вилами табака, как навозу, сами вокруг усядемся и будем себе покуривать да распевать: «Петушок да курица в колхозе окочурятся…»

Выходит, и Вайткус с Иволгой — одного поля ягоды? Нет, хоть я, кажется, и все понял, однако не мог найти оправдания Игнасу.

— А почему бы вам с Веруте не уехать, скажем, в Тельшяй или еще куда?

— Веруте не хочет, — ответил Игнас. — Землю свою стережет. Ничто так не привязывает к себе человека, как эта страдалица-землица. Вон крот — роет, покуда до тропы не дороется. Дальше-то ему не пробиться, выберется наверх, солнышко выглянет — крот и лапки кверху.

— Ты ведь человек, не крот.

— Я слеп как крот… — вздохнул Игнас. — Я, может, и поехал бы, а для Веруте пробыть в городе даже один базарный день и то невмоготу. Ничего, как-нибудь перебьемся. А ну как все в город подадутся, что тогда? Кто будет хлеб, картошку, свиней да коров растить?

Больше я ни о чем не расспрашивал, но Игнас все говорил, говорил, точно сам себе:

— Стоит Балкусу учуять, что я хочу съехать, живым меня не выпустит. Где там! Они все боятся, как бы я их логово не выдал. И ты, боже упаси, не проговорись, о чем мы с тобой тут толковали.

Я твердо пообещал молчать, и он успокоился. За стеной старинные часы с гирями пробили час. На дворе время от времени потрескивали от мороза заборы, деревья да жалобно продолжал выть на цепи соседский пес. Вздохнув, мы с Игнасом решили про себя — пора спать…

Летом, когда мы свезли в сарай сено, я устроил там себе постель: блохи не донимают, не слышно, как за стеной храпят дядя с тетей…

Как-то ночью слышу — вроде дверь скрипнула. Я превратился в слух. Внизу под чьими-то ногами зашуршала разбросанная солома… В сарае был человек! Кто это? Что ему нужно? И вот я уже слышу, как он, найдя на ощупь стремянку, карабкается ко мне наверх!

Я поспешно отполз под стреху и глубоко зарылся в сено. Затаил дыхание, чувствуя, как затрещала под чьей-то тяжестью лестница и просело у края сено. Тяжело дыша, человек перешагнул через перекладину и оттолкнул лестницу. Странно… Потом, видно, заметил белеющую в темноте постель, ощупал ее — еще теплая — и вполголоса спросил:

— Это ты, Казюкас? Ты тут спишь?

Игнас! Я обрадовался, узнав его по голосу, и выбрался из-под крыши.

— Как ты здесь очутился, Игнас?..

Игнас дрожал как осиновый лист и не хотел пускаться в объяснения.

— Залезай в сено, согреешься. Я чуть не умер со страху. Вон и сейчас трясусь! Полезай сюда…

Игнас зарылся у меня под боком, надолго замолчал и наконец сказал:

— Крышка… Нынче ночью они хотели меня кокнуть. Солдаты обнаружили один бандитский бункер, а Балкус решил, что это я донес. Я ему поперек горла встал, вот и наслал на меня этих, из лесу. «Коли сейчас не выдал, потом выдаст, — говорит. — Пристрелите его — и дело с концом…»

— Прямо так и сказал?

— Ясное дело. Все слышали. Сурви́ла и браунинг вытащил — думал, на месте прихлопнет. Ан нет, Балкусу сунул — дескать, стреляй сам, если хочешь.

— Не возвращайся туда, Игнас, ни за что, — вцепившись в руку, затеребил я его.

— Теперь-то уж точно не вернусь. Не убеги я сейчас, они бы меня прикончили и на шпалы выволокли. А потом сказали бы — поезд… Бронюс слышал, как они промеж собой совещались, и мне все рассказал. Балкус даже пса на ночь в хлеву запер, чтобы без помех, значит…

Я все еще не хотел верить услышанному. Игнас был слегка навеселе — это я определил по запаху. Может, его спьяну просто припугнули? А что, если они и сейчас следят за ним, смотрят, куда Игнас пошел, что делать будет?

— Не бойся, сюда они не притащатся, — словно угадав мои мысли, успокоил меня Игнас. — Спи и ни о чем не думай…

Наутро, проснувшись, я не обнаружил рядом Игнаса, и ночное происшествие показалось мне жутким сном.

К вечеру того же дня Гремячую пущу и усадьбу Балкуса оцепили солдаты и бойцы отряда защиты народа. Однако бандиты, видно почуяв опасность заранее, успели удрать, а Балкус постарался ловко замести следы. И все-таки бойцам удалось вытащить из пруда два велосипеда, раскопать в сене разную одежду, аккордеон, который бандиты отняли у учителя, и несколько мешков зерна.

Очевидцы рассказывали, что с народными защитниками был и Иволга, на котором, пожалуй, впервые в жизни были сапоги. Он велел Веруте не мешкая уложить вещи и перебираться в город, но та не послушалась, осталась стеречь дом, потому что Балкусов арестовали и повезли в местечко к следователю.

Да, но куда же все-таки подевался Игнас? С того самого дня о нем не было ни слуху ни духу. Одни говорили, подался в родные края, другие подозревали, что Игнаса вместе с Балкусом упекли за решетку. Исчез человек, как в воду канул.

В ту осень Бронюс учиться не поехал — остался в доме за хозяина. А на следующее лето у них несчастье случилось — от разрыва сердца умерла внезапно его мать.

Маленькая, сухонькая Балкувене в гробу казалась совсем ребенком. Бронюс, который успел за этот год раздаться в плечах, стоял у свежевырытой могилы и беззвучно, по-мужски плакал. Глухо стукнулся о крышку гроба гравий, люди допели молитву и стали расходиться. Только две тетушки, видно родственницы покойной, подождали, пока заровняют могилу, и увели рыдающую Веруте. Бронюс же остался у только что выросшего холмика. Ветер трепал его длинные, стриженные на городской манер волосы и шуршал в листьях дубового венка. Я подождал Бронюса у ворот кладбища и стал утешать:

— Ты ведь уже взрослый, Бронюс, — не пропадешь. Видишь, я тоже не пропал. Эта боль поутихнет, привыкнешь…

— Тебе легко говорить, — вздохнул Бронюс. — Ты ничего не знаешь. И совесть у тебя чиста.

— Да разве ты не любил маму? Времена нынче такие, эта ее болезнь…

— Тут не только в болезни дело, — перебил меня Бронюс. — Над нами проклятие висит — вся наша родня должна на тот свет отправиться.

— Почему? — удивленно спросил я, хотя чувствовал, как неуместен сейчас мой вопрос.

Но Бронюс, по-видимому, сам хотел выговориться, излить душу, поэтому-то и велел соседям отправляться домой, сказав, что вернется пешком со мной.

И он рассказал мне длинную историю о судьбе Игнаса Иволги. Правда, я не смогу описать ее в точности так, как я услышал от Бронюса. Порою жалость и боль сжимали ему горло, голос осекался, и казалось, я так и не узнаю конца истории. Я же не решался торопить его расспросами. А он, справившись с собой и смахнув слезу, продолжал:

— В тот раз, когда схватили отца, арестовали и меня с мамой. Игнас участвовал в следствии как свидетель. Он упорно доказывал, что мы с ней ни при чем, что я все время учился, а мама — так ту отец совсем затуркал… Нас и в самом деле вскоре отпустили домой. Старик Те́корюс и Вайткус тут же примчались, давай расспрашивать, что да как… Они тоже увязали пожитки и ждали, когда этот ком докатится до них.

«Раз уж Иволга продался, то будет петь, что на ум взбредет, — запугивал Текорюс. — Не надейтесь, что вас надолго выпустили. Может, при вас Игнас попридержал язык, а прижмут его хорошенько, живо найдет, что сказать».

«Если меня сцапают, молчать не буду, — сказал Вайткус. — Чего ради я должен отдуваться за других? Как Иволга, так и я…»

И они стали ломать голову, как бы им подкатиться к Игнасу. А вдруг удастся заманить его в дом? Да, но с какой стати он сюда поедет? Разве что Веруте могла бы уговорить…

Все мы стали доказывать Веруте, что на носу жатва, а дом без хозяина. Почему бы Игнасу не вернуться и не остаться здесь? Бандитами тут и не пахнет, а в случае чего мы его в обиду не дадим.

Уговаривали ее, уламывали и уломали. В ближайший базарный день Веруте. Вайткус и я отправились в Тельшяй, прихватив самогон. Игнас там жил у какой-то богомолки, своей родственницы. Когда мы пришли, он рубил возле дома дрова. Увидев Веруте и меня, так и просиял, пригласил нас к себе и все расспрашивал про скотину, про огород, про хлеба…

Если б ты только видел, как Вайткус-Пропойца улещивал, опаивал Игнаса, как лез к нему целоваться! Даже меня не стеснялся, говорил, что за моего отца люди Игнасу только спасибо скажут: гад был и получил по заслугам. Да еще меня в бок тыкал — дескать, помоги опоить Игнаса. Даже вспоминать страшно, до какой подлости мы докатились. Уж и не знаю, есть ли бог есть на свете, а только совесть мне этого никогда не простит… Игнас больше всего мне доверился: «Ну, раз уж Бронюс так говорит… Я его как брата люблю, он-то знает».

Вайткус-Пропойца, заметив, что Игнас повеселел, стал уговаривать: поехали, мол, домой. Пьяным прикинулся и почти всю дорогу гнал лошадь рысью, чтобы тот не успел одуматься. Веруте, которая сидела с Игнасом в задке телеги, сказала, что перестирала все его рубахи, и обещала сварить на ужин молодой картошки с простоквашей… Я прислушивался к их беседе, а сам думал, точно в моей власти была его судьба: «Нет, Игнас, не дождаться тебе ужина. Картошка ох как долго варится!..»

Чудно́!.. — удивился Бронюс. — Ведь не было у меня тогда к нему ни злобы, ни желания отомстить. Мною владело точно такое же чувство, какое я испытывал, когда мы с Игнасом охотились на хорьков: «Не убежишь, дорогуша, не убежишь…» Отец мой охотником был, видно, я в него пошел… Стоило маме на сердце пожаловаться, как я тут же подумал: умрет. Мама тоже знала, что бандиты на току дожидаются. Видать, и ее потом совесть замучила. Не зря она перед смертью все вскрикивала: «Игнас, не смей! Не ходи!..»

Когда мы приближались к дому, Игнас, будто почуяв неладное, замолчал, потом закурил и стал тревожно озираться.

«Нет, Веруте, не видать нам с тобой счастья в этой глухомани, — сказал он, когда мы свернули на дорожку, ведущую к дому. — Не могу, душа не лежит».

Веруте все не отпускала его руку, но Игнас соскочил с телеги и снова повторил:

«Не найти нам тут счастья… Я обожду, а ты собери мои вещи. Сложи все в сундучок и неси сюда».

Вайткус, казалось, готов был наизнанку вывернуться:

«Да что тебе в голову взбрело, Игнас? Несколько шагов осталось, а он ломается, как красная девица. Ты что, бандитов боишься? Так Бронюс может сбегать, проверить…»

Веруте огорченно глядела на Игнаса. Уж очень ей, видно, хотелось, чтобы тот послушался. Она так радовалась, так торопилась поскорее домой, и вдруг…

«Ты уж не серчай, — ободрил ее Игнас. — А только я и впрямь дальше не пойду. Потерпи немного, вот разживусь и заберу тебя».

Вайткус в сердцах сплюнул и хлестнул лошадь.

Высадив Веронику возле дома, мы заглянули на гумно. Из мякинника вылез Сурвила с двумя дружками.

«Ну, как? Привезли?»

«Привезли… Да только у моста уперся, как козел, — и ни с места. Ждет, когда Веруте его барахло притащит».

Бандиты прикидывали и так, и эдак, как к Игнасу подобраться. Заметит — убежит, еще хуже будет. А издалека стрелять — можно промахнуться. А потом Да́нис и говорит нам:

«А вы когда вещи понесете, и хватайте его. Вас-то он не боится».

«Не знаю, удержим ли, — усомнился Вайткус. — Старый да малый».

Они и не подумали спросить, смогу ли я вцепиться в человека и вести его, как скотину, на убой. Они лишь поучали, как мне ловчее ухватиться. Видно, оттого я и не осмелился возразить. Дескать, я должен отомстить за отца. Какой-никакой, а все-таки отец…

Матери не было дома. Она ушла на целый день по малину, чтобы не видеть и не слышать ничего. Веруте укладывала в сундучок рубашки, завертывала каравай и волновалась:

«И как он, горемычный, дотащит все это? Не нужно было лошадь распрягать».

«Коня и без того загнали, — ответил Вайткус. — Проводим до большака, а там на попутке доберемся».

В сенях завозился бородатый бандит, который должен был задержать Веруте. Ни о чем не догадываясь, она передала сундучок и хлеб, а сама вернулась, чтобы поискать Игнасову губную гармошку.

«Черт побери, надо было мне еще стопку пропустить…» — посетовал Вайткус, вскидывая на плечо сундучок.

Я нес завязанный в косынку хлеб, и руки мои дрожали. Нам было велено не торопиться, потому что бандиты подкрадывались к Игнасу в обход.

Он стоял у края ржаного поля и растирал в ладонях колосок. Игнас сам вспахал эту ниву, а жать придется кому-нибудь другому.

«А Веруте где же?» — спросил он, когда мы подошли.

«Придет…» — ответил Вайткус.

«Гармошку ищет», — добавил я, отдавая хлеб.

Тем временем Вайткус зашел со спины и схватил Игнаса за руки.

«За ноги хватай, разиня!» — крикнул он мне.

Я ухватился за солдатские сапоги, Вайткус-Пропойца заломил Игнасу руки, и тогда бедняга обо всем догадался.

«За что, Бронюс, ты-то за что?..» — укоризненно спросил он, а я, чтобы только не слышать его слов, стал кричать, что он предатель, что подлец, иуда…

Вскоре подоспел Сурвила с каким-то дядькой. Вместе с Вайткусом они повели Игнаса куда-то вдоль поля, а я подмял с земли хлеб, сундучок, картуз Игнаса и сунул все в рожь. По дороге домой услышал выстрел со стороны Гремячей пущи. «Вот и все, — подумал я. — Нет больше Игнаса Иволги». Бандит, стороживший в избе Веронику, вышел и спросил, где тут у нас лопата. Я показал на сарай, а сам кинулся в избу, чтобы меня не заставили идти вместе рыть могилу. Дверь Верутиной комнаты была заперта снаружи. Сама она лежала без чувств возле кровати. Негодяй!.. Я опустился перед образами на колени и помолился за убиенного…

Бронюс кончил свой рассказ и впервые поднял на меня взгляд. На лице его отпечатались боль и мука, он впился в меня заплаканными глазами в надежде получить хоть какой-нибудь ответ, но я не мог найти слов.

— Вайткус повесился, те тоже в земле гниют — всех судьба покарала. Теперь, видно, мой черед… Вот уже год прошел, а у меня все Игнас перед глазами стоит. По ночам снится, будто он за гармошкой своей явился. Видишь, там у поля можжевельник… А мне так и кажется, что это он стоит, Игнас…

У перекрестка мы остановились. Я видел, как страшно Бронюсу оставаться одному после того, что он мне рассказал, и пошел с ним. Путь наш лежал через луговину, и я догадался, откуда тут взялась тропинка: это Бронюс протоптал ее, огибая мостик, — место, где в последний раз остановился Игнас.

Всю дорогу мы шли молча. Взметывалась под ногами пыльца отцветающего мятлика, жухла от зноя и ветра кашка, а где-то вдалеке, на опушке леса, громко кричала иволга, умоляя дать земле попить.

ПУТЬ В МОРЯКИ

В детстве мне часто доводилось слышать такое сравнение: жизнь — извилистая, ухабистая дорога, а каждый человек несет по этой дороге свой крест, который взвалила на него невидимая рука судьбы.

Теперь же мне кажется, что каждый из нас несет не крест, а камень — кто потяжелее, кто полегче. И путь наш впрямь не цветами усеян, но мы хотим уложить свой камень в стену прекрасного дворца, который возводят поколения людей. И чем больше, чем ценнее камень нам удается поднять, чем дальше удается его донести, тем радостнее на душе, тем больше нас любят и уважают. И волею не судеб, а самого человека должен отыскаться этот камень. А чтобы построить дворец, требуются и грубый гранит, и пестрый мрамор, и сверкающие драгоценные камни. Вот почему одни устают, нося эти камни к цели, другие — в поисках их. И чтобы облегчить свою участь, люди находят друзей. Таковы уж мы — делим радость и горе с теми, кого любим.

Видно, оттого и мне захотелось рассказать вам о том, как я искал свой камушек.

Я лежу в холодке под рябиной и гляжу в небо. Медленно, лениво, безо всякой цели проплывают надо мной облака, а мне кажется, что вот так проползает мое время. Обидно, что впустую.

Сегодня воскресенье. Все ушли в костел, я один остался присматривать за домом. Попасу еще полчасика — и домой, обед разогревать. Тетя напомнила, чтобы и я дома помолился, только я не верю, что бог способен мне помочь. Да и есть ли он вообще? Столько я ему молился, столько просил — не помог.

Где-то надоедливо кудахчет курица. Носятся в поднебесье ласточки. Куда ни поглядишь — каждый жучишка, каждый муравьишка куда-то ползет, куда-то бежит, чем-то занят. Рябина и та за неделю зардеться успела. Только я один, как тот валун в поле: лежу, мохом обрастаю и, покуда меня не пнут, с места не сдвинусь.

Пятое лето подряд гляжу я на эти алеющие гроздья рябины и даю себе в душе клятву: ну уж в нынешнем-то году непременно поступлю куда-нибудь учиться. Любой ценой. А потом глядишь — друзья мои разъезжаются, уходят, я же остаюсь под своей рябиной или на выгоне, в тех же деревянных клумпах, с неизменным пастушьим кнутом в руке. Опять жду новой осени, опять проползают дни, тяжелые, серые, как те облака, как огромные возы с сеном.

А ведь сколько нынче школ пооткрывали! В конце лета газеты так и пестрят объявлениями: «Поступайте в Каунасский политехникум», «Тельшяйское педагогическое училище объявляет прием учащихся»… И везде — «принимаются учащиеся, окончившие четыре класса гимназии»…

Только кто меня в ту гимназию отпустит?

Вот уже третий год не выпускаю я из рук книгу — будь то на пастбище или зимой, когда выдастся вечерок посвободнее.

Надо сказать, многому я научился: могу сговориться по-русски, повторил курс арифметики и грамматики, прочел столько книг по истории и географии. Теперь бы меня приняли, пожалуй, сразу в третий класс…

Но особенно я горжусь тем, что и алгебра мне уже не в новинку. А ведь такая книга — это вам не десять заповедей господних.

В позапрошлом году, в такое же воскресенье, вернулся дядя из костела, пообедал, похвалил мою ботвинью, потом сунул мне газету:

— Почитай-ка, что там эти американцы вытворяют…

Я развернул «Тиесу»^[3], а там на последней странице объявление: «Принимаются заявления в Клайпедское мореходное училище. Курсанты обеспечиваются общежитием, питанием, а также рабочей и выходной одеждой».

У меня сердце в груди так и запрыгало. «Руки буду дяде целовать, — думаю, — скажу, дядечка, миленький, отпусти меня в этом году в гимназию. Отпусти… Век благодарить буду, когда-нибудь добром отплачу…»

— Ну? Никак не найдешь? — нетерпеливо спросил дядя, желая поскорее услышать новости.

Я прочитал крупный заголовок «Черчилль бряцает оружием», а из головы все не шли эти «общежития, питание и одежда».

О чем там дальше было написано, я толком и не разобрал — не до того было. А дядя, тетя и бабка слушали, как всегда, с большим вниманием.

Кончив про Черчилля, я прочитал про мореходную школу. А потом осторожно, точно боясь разбить что-то хрупкое, намекнул про гимназию.

Всплеснув руками, дядя посмотрел на тетю, тетя скорбно вздохнула и поглядела на бабку, а бабка даже за голову схватилась.

— Да ты рехнулся! Совсем спятил!.. — закудахтала старуха. — Там эти Черчилли оружием звякают, кобыла на правую ногу охромела, а ему, видите ли, в гимназию захотелось, в такое время! Терпи и бога люби, тьфу-тьфу…

С того дня я не только «терпел», но и взялся за алгебру. А для утешения вывел на первой странице учебника: «Путь в моряки» — и стал ломать голову, что же эта за штука такая «а + в».

А нынешним летом уже и квадратный корень извлек. Мой «путь в моряки» кончился распутьем. Я закрыл последнюю страницу учебника, а морей-океанов все еще не видать. Что делать дальше?

Когда мне становится совсем уж тоскливо, я вынимаю из рундучка толстую тетрадку и, управившись к вечеру со всеми делами, веду дневник. Когда на душе тяжело, почему-то легко пишется. Пожалуй, больше всего страниц я исписал в нынешнем году, в последние дни августа.

Пятница

…Сегодня я боронил у дороги и видел, как Си́ртаутас повез дочку в гимназию. На прощанье Зи́та помахала мне рукой… И Паши́лис своего Дамийо́наса в Тельшяй умчал. А сколько их, незнакомых, проехало мимо! Кто в бричке, кто на дрогах, едут довольные, в обновках, в ногах сундучок, мешок или того лучше — настоящий чемодан. Меня обдает запахом свежего хлеба, копченого окорока и яблок.

Улетают птицы, разъезжаются друзья и тают мои последние надежды… Придется, видно, в шестой раз зимовать с воронами да воробьями. Буду сидеть все в той же чадной избе, трепать шерсть и слушать надоевшее стрекотанье сверчка за печкой.

А кто поручится, что и эта, шестая, зима не последняя? Никто. Забился я в щель, как тот сверчок, и не известно, когда еще оттуда выберусь.

Воскресенье

Самым лучшим из моих товарищей оказался Пра́нас Рупейка́. Другие укатили и хоть бы «до свидания» сказали, а Пранас накануне вечером зашел, с дядей и тетей побеседовал, попрощался и перед уходом мне подмигнул: мол, выйди проводи.

На всякий случай Пранас оставил мне свое свидетельство об окончании трех классов ремесленного училища. Сотри, сказал, мою фамилию, аккуратненько напиши свою и не будь дураком — попытайся куда-нибудь сунуться. Вот чертяка! Есть, говорит, такие техникумы, куда с тремя курсами берут. Важно экзамены сдать. А чернила можно кислотой вытравить, только Пранас не знал какой. Надо на каком-нибудь клочке попробовать, может, уксус подействует. А вообще-то справка у него что надо, если бы не приписка красными чернилами: «За участие в драке оценка по поведению снижена до четырех».

Пранас собирался раздобыть себе в канцелярии другую, без красной приписки, и разузнать, куда берут с тремя курсами ремесленного. Тогда он и сам, чего доброго, будет поступать. Ему после этой драки могут снять стипендию, или «стёпку», как он ее называет.

А мне его справка, честно говоря, как утопающему соломинка. Только где достать этот самый уксус?

Четверг

…Вот уже четвертый день корплю над этой справкой. Похоже, ничего не получится. Что там уксус, я уже и луком, и керосином, и бабкиными снадобьями пробовал — не берут они чернила, и все тут.

Неожиданно я вспомнил: наш сельский кузнец, когда кастрюли лудит, какой-то кислотой дырки смазывает. Раздобыл я у него капельку этой кислоты. И хоть бы что — чернила позеленели, а разобрать написанное все равно можно. Ну и задал мне задачу Пранас! Этими кислотами скорее душу себе вытравишь, чем чернила. Спокойной ночи.

Суббота

День был такой чудесный, такой солнечный, а к вечеру небо точно мешковиной затянуло. Мы бы еще немало картошки накопали, но вдруг хлынул сильный ливень, все тут же вымокли до нитки и помчались домой.

Сижу сейчас у заплаканного окошка с пеларгониями на подоконнике, а по стеклу барабанит дождь. Пальцы, пока копал картошку, совсем закоченели. Накалякаю в потемках вкривь и вкось, сам назавтра не разберу.

Осеннее ненастье для нашей бабуни — чистое наказание: руки, ноги ломит, по ночам никак не уснет. А днем ходит, согнувшись в три погибели, будто потерянную копейку ищет, плюется да проклинает сверчков за то, что спать не дают. Ляжет, начнет молиться про себя, четки перебирать — сверчок тут как тут, заливается, та дальше читает — не унимается. Тут уж бабка принимается ожесточенно плеваться, в третий раз за четки хватается, а «наказание божье» за печкой уже не в одиночку трещит, еще нескольких музыкантов на подмогу позвало…

Наважденье какое-то!.. У старухи лопается терпение, она будит Игнатаса. С трудом прогнав сон, дядя стучит в стенку и мне. Мы встаем, в одном исподнем зажигаем лучины и обнаруживаем сверчков, сбившихся в кучку на стенке за печкой, где дядя сушит новые клумпы.

Сверчков там несколько десятков. Величиной с лошадь и чуть поменьше, а самых крохотных и не перечесть, как льняной костры!

Я быстро убираю оттуда клумпы, и дядя принимается безжалостно жечь ночных музыкантов лучиной или ошпаривает их кипятком. А бабка стоит наготове с мухобойкой. Увидит сверчка, тут же хлоп — и сплюнет. — Хлоп — и сплюнет…

— Ага, зараза, попиликаешь еще у меня!.. Тьфу!..

И хоть бы разок попала. Куда там! Сверчок преспокойненько удирает в какую-нибудь щелку.

Вернувшись в постель, я не успеваю согреться, как снова цвирр, цвирр — это подает голос осмелевший музыкант.

Стемнело. Я так и не успел рассказать, как эти сверчки добром за мое зло отплатили.

В тот же вечер

Тетя щепала лучину и загнала в палец занозу. Зажгли лампу. Я ловко вытащил занозу и теперь при свете лампы могу писать дальше.

И начала бабка жаловаться всем подряд на ночных музыкантов, спрашивать, не знают ли средства, как их извести. Заглянул к нам Кази́мерас Узни́с, на все руки мастер. Он и взялся сверчков так «околдовать», чтобы те насовсем перекочевали к какому-нибудь соседу. Узнис и окуривал их, и по-хорошему упрашивал, и в глиняную свистульку свистел, но музыканты лишь еще больше развеселились.

На днях соседка Си́ртаутене посоветовала подсыпать им яду, что в аптеке от мух продают. Привезла я летом, говорит, из города жидкость одну, молоком разбавила — и вмиг все подоконники «мертвяками» покрылись. Сиртаутене обещала дать бабке остатки этого мушиного яда, и я живо помчался за ним к соседке.

По дороге домой вытащил пробку, понюхал — ну и вонища! Чуть нос на сторону не свернуло. Постой, думаю, а вдруг этим можно и чернила вытравить?

Обмакнул я в пузырек петушиное перо, чиркнул по свидетельству — фамилия моего приятеля вмиг покраснела, буквы расплылись и отпечатались на обратной стороне бумаги. Тогда я этим перышком с другой стороны… Утюгом горячим прижму, подержу немного, потом еще раз чирк…

В конце концов на этом месте осталось лишь желтоватое пятно с розовыми краями. На нем я и поместил свою фамилию и имя.

А для сверчков жидкости не осталось. Да что там сверчки — я им теперь сам не знаю, как благодарен. Ах, если бы не то пятно!.. Не только на бумаге — в душе…

В долгое, томительное однообразие моей жизни наконец-то ворвался вихрь. Пришлось надолго отложить дневник в сторону.

Однажды копали мы картошку. Весь заляпанный-переляпанный, ползаю я по земле на коленях, как паломник, и вдруг слышу:

— Бог в помощь!

Поднимаю голову — Пранас! На велосипеде прямо по полю катит!

— Лучше ты подсоби!? — ехидно ответили люди, но Пранас, не пускаясь с ними в долгие разговоры, присел возле меня и спрашивает:

— Удостоверение в порядке?

— Вроде бы все стер, — говорю, — а теперь вот на свету снова три буквы проступили.

— Не волнуйся — никто там смотреть не будет. Чеши сейчас домой, надрай получше ботинки да укладывай пожитки. Завтра утром в Клайпеду поедем.

— В мореходное училище?

— Нет, в сельскохозяйственный техникум.

— А что в нем хорошего-то? — моя радость сменилась унынием.

— Что хорошего? Да хотя бы стипендия, общежитие, столовая. На агронома выучат… Завтра последний день документы принимают. Прямо на экзамены заявимся. Пятнадцатого сентября занятия начинаются.

— А как же твое училище?

— Мне в нем степку перестали давать. С ремесленным распростился. Ну, пошевеливайся. Некогда нам с тобой балаболить.

И я, не дождавшись обеда, нацепил на копалку заляпанные землей корзинки и помчался домой. На этот раз я и не подумал просить разрешения, только сказал тете, что завтра уезжаю с Пранасом и что вернусь, по всей вероятности, не скоро.

— Как знаешь, — предупредила тетя. — Поезжай, но знай — помочь тебе мы не сможем.

— А мне ничего и не надо, — ответил я, связывая книги. — Как-нибудь перебьюсь.

— Вот Игнатас вернется, велю ему вожжами тебя, — принялась плеваться бабка у печки. — Расти, корми, наряжай, как барчука какого, а он отъелся, шапку на голову — и ищи-свищи его. Тьфу, тьфу!..

Придя на обед, Игнатас молча поел, молча выслушал проповеди мамаши и, закурив, сказал:

— Что поделаешь… Приелся пацану наш хлебушек, пусть поищет, где вкуснее.

— И пусть, и пусть… Тьфу, тьфу… Все одно проку с него как с козла… Но запомни, Игнатас, — повысила голос старуха, — сам будешь скотину кормить, сам воду таскать, сам похлебку свиньям варить, все сам! Твоя-то хворает, я снова все у печки сижу, так и знай, тьфу!.. Сам надсаживайся.

Дядя тяжело вздохнул, увидел, что мне не дотянуться до жестянки с салом, снял ее с полки и ушел с остальными копать картошку.

Мне было жалко дядю, грустно уезжать от них, зная, что на их плечи ляжет столько забот. Приуныв, я растопил в жестянке сало и принялся смазывать жиром свои заскорузлые ботинки, которые выменял когда-то у солдат.

Рано поутру тетя, не спросив разрешения у бабки, дала мне брус сала, буханку хлеба и сушеного сыру. Все это добро я завернул в холщовую наволочку, засунул в ее углы по луковице, вдернул веревочку — получилась котомка. Закинув ее за плечи, я стал прощаться:

— Прощайте, тетя и дядя. Спасибо за все, не сердитесь…

— Ты уж ради бога, не забывай нас, отпиши письмецо, — сдержанно произнес Игнатас и прижался ко мне колючим подбородком. Мы расцеловались.

— Наголодается и вернется, как корова в стойло, — напророчила бабка на прощанье.

— Прощай, бабуня! — крикнул я и ей уже с порога. Я радовался, что расстаемся мы все-таки без ругани.

Мне еще нужно было завернуть к Пранасу, поэтому, закатав выходные брюки, чтобы манжеты не намокли, я прибавил шагу. Обернулся назад — в нашей избе задули лампу, потому что на дворе уже почти рассвело. За окном виднелись пеларгонии, белело чье-то лицо. Кто-то смотрел мне вслед, может, тетя, а может, дядя Игнатас.

Со двора, где жил Пранас, мы свернули на большак и зашагали к станции. На Пранасе был зеленый лыжный костюм, в одной руке он нес чемодан, в другой — плащ. Сразу видно, человек бывалый. На мне же — пиджачок на вырост, стоптанные ботинки, а суконные штаны, похоже, весят больше моей котомки. Но шагаем мы весело — рослый Пранас, уже старый волк, и я, маленький облезлый зайчишка с фальшивым, волчьим удостоверением…

Покупая на станции билет, я нащупал в кармане сложенную вчетверо пятидесятирублевку. Не иначе дядя Игнатас незаметно засунул. Добрый он все-таки, бедняга. Ведь ему самому эти деньги позарез нужны. Поросят собирался купить…

Я с тобой, дядечка, когда-нибудь сторицей рассчитаюсь, вот увидишь. Пусть только меня учиться возьмут…

И снова из дневника

12 сентября

…Сегодня я видел море! И сейчас еще сыплются на бумагу белые песчинки, застрявшие в моих волосах, кажется, я все еще слышу, как ревут волны. Только что на Балтике прокатился шторм, пенистые волны остервенело швыряли на берег доски, ящики и поплавки от рыбацких сетей. А что, если где-то утонуло рыбацкое судно?.. Вернувшись, я даже попробовал сочинить стихотворение…

Меня настолько захватил этот шум волн, эта безбрежность морского простора, что я позабыл и про техникум, и про экзамены — все показалось сразу каким-то незначительным.

Дневник, мой старый приятель! Ведь я больше не сижу у окошка с двумя пеларгониями. Мы с Пранасом уже сдали самые главные экзамены — по литовскому и математике. Особенно много поступающих отсеялось после математики письменной. Позади меня сидел какой-то бородач с большими глазами — вылитый монах.

— Подбрось мне шпаргалку, — шепнул он, заметив, что у меня дела пока в лучшем виде. — А я тебе когда-нибудь брюки сошью…

Я послал ему бумажку со всеми решениями, но портной, списывая, видно, напутал что-то и все равно получил двойку.

Труднее мне давался русский язык. Диктант я написал на тройку, грамматику же мне и на столько не сдать. А завтра экзамен. Целый день я зубрил части речи и падежи — хоть бы названия знать…

Техникум наш представлял собой жалкое зрелище. Когда-то здесь было имение некоего Ба́хмана, а в другом корпусе размещалась психиатрическая лечебница. Во время войны все тут было поломано, разрушено. Теперь вот понемногу восстанавливают, ремонтируют. Сами учащиеся вставляют окна, настилают полы, красят стены. Дом пока еще стоит без крыши, но в нижних этажах уже живут…

Мы, поступающие, покуда ночуем в сарае, на сеновале. Если выдержим экзамены, примут в общежитие.

Новые товарищи зовут нас с Пранасом драчунами, потому что обоим поведение «за участие в драке снижено до четырех». Хорошо еще, в канцелярии никто не обратил внимания на наши одинаковые удостоверения. Важно сдать экзамены…

19 сентября

…Я стал таким врунишкой, таким мошенником, хоть возьми и дай себе затрещину…

Учительница русского языка не больно-то гоняла нас по грамматике: поговорила с нами по-русски, кое-что спросила и вывела оценку — тройку или четверку. Меня она попросила рассказать, где я учился до этого и почему решил стать агрономом. Она так открыто и добродушно улыбалась, что я чуть не выложил и про дом, и про сверчков, и про подделанное удостоверение.

Хоть и ужасно трудно врать, особенно на чужом языке, и все равно я рассказал ей, что решил поступить в техникум после того, как услышал про выдающиеся работы Мичурина, когда прочитал, что картошку можно скрестить с помидором, а пшеницу с пыреем. Я путал падежи, не знал, как по-русски называется пырей, однако продолжал нести околесицу. Фу, как стыдно! И за это вранье мне еще поставили четверку.

Но это еще не все…

Комендант общежития показал нам с Пранасом огромную комнату.

— Вот тут вы и будете жить, — сказал он.

— А кровати откуда возьмем? — спросил Пранас.

— Их пока что не хватает, — ответил комендант. — Но вы, я погляжу, народ мастеровой, — и он заглянул в свою книжечку. — Ну да, после ремесленного… Так что придется вам кроватки самим смастерить.

— Да я вовсе не столяр! — воскликнул я. — Я керамик. Горшки лепил.

— Ага… — записал что-то комендант. — Со временем нам и гончары понадобятся.

Пранас так и не успел спросить, откуда нам взять доски для будущих кроватей.

— Мы, например, от сарая отдирали, — поделился опытом один из второкурсников.

— А инструмент, гвозди где, у кого?

Парень пожал плечами — видно, кому очень нужно было, как-то выкручивался.

То, что я назвал себя керамиком, помогло мне с горем по полам выклянчить у коменданта кровать. Сейчас мы спим на ней вдвоем. Пранас и без того в два раза толще меня, а уж когда ему снится драка, я оказываюсь на полу. Ничего не поделаешь — каюсь, терплю муки за свое вранье. Говорят, кое-кто с нашего курса уже собирается навострить лыжи, домой вернуться. Ну и пусть, скатертью дорога, койка нам останется.

…Сдав зимой экзамены, я получил стипендию и стал собираться домой. Теперь у меня был лыжный костюм, я приобрел легкий картонный чемодан, который набил гостинцами для домашних: дяде купил сигарет, тете — ее любимую копченую треску, а бабке — кило сахару.

Я хотел сделать им сюрприз, поэтому заранее не предупредил о своем приезде. А день в середине зимы долго ли тянется? Вылез я после обеда из вагона, покуда добрел заснеженными пригорками, солнце уж багровым стало.

Поднялся я на последний холмик, остановился дух перевести и вздрогнул: горит! Дядина избенка горит!

Какое счастье — я ошибся! Вот радость-то! Это не огонь, это солнце отражается в окнах!

На дворе оттепель, окошки оттаяли, я вижу чье-то лицо… Наверное, это дядя или тетя, смотрят и удивляются: кто же там пожаловал? Неужели Казис?..

Вытянулся я за эти полгода — пришлось даже манжеты отогнуть, чтобы удлинить брюки.

«Надо будет, — подумал я, — свозить когда-нибудь дядю Игнатаса и тетю к морю…»

ТОЛЬКО НЕ ЗАБУДЬ ПРО АСТРЫ…

(Рассказ Ару́наса)

Учитель Ви́ржинтас расхаживает по классу и с сосредоточенным видом раздает тетрадки с контрольными по математике. Ребята перешептываются, нетерпеливо ждут. Вот за одной партой раздается тягостный вздох, а за другой радостно взвизгивает отличница. Я же, небрежно развалившись на скамье, с презрением думаю о них: «Нашли, чему радоваться, чему огорчаться… Подумаешь, отметка. Чепуха. О людях не по отметкам судят. Желторотые — что с них возьмешь…

Но вы только поглядите на Виржинтаса! Что за глубокомысленный вид! Точно у него зуб разболелся. Можно подумать, он не тетрадки, а награды раздает… Будто, кроме его математики, на свете и нет ничего стоящего. Голова формулами нафарширована, а в сердце и на копейку чувств не наберется. Интересно, когда он мою тетрадку отдаст? Под самый низ засунул. Чего доброго, еще нотацию прочитает…»

Мой товарищ по парте Зи́гмас получил пятерку и покраснел как помидор. Вы только посмотрите, как человек ожил! И сразу язык развязался. Шею вытянул, знай вертится, знай донимает каждого:

— Ну сколько? Сколько получил?

— Тройку, казенную…

— Ты — тройку? Не может быть…

А сам так и сияет от радости, так и пыжится, что другой меньше заработал. Тартюф! Пусть только попробует выразить мне сочувствие. Как заеду по его начищенному ботинку, а потом вежливенько так извинюсь. Пусть не двуличничает, зубрила несчастный…

В этот час я готов был уничтожить всякого, кроме, разумеется, Нийо́ле. Это она сообщила мне сегодня утром, что ее папаша влепил мне двойку. Сейчас мне предстояло пережить эту новость во второй раз.

Будь я лодырь, увиливай я от учебы, тогда мог бы винить только себя и не брало бы такое зло. А тут кто виноват? Почему другие предметы даются мне легко? Я всегда испытываю какую-то робость в присутствии Виржинтаса. Он никогда запросто, по-человечески не улыбнется на уроке, не пошутит. Нийоле говорит, отец хочет заразить своей серьезностью класс. Да, но что с того? Самую обыкновенную задачку он диктует с такой многозначительной миной, будто это по меньшей мере уравнение с тремя неизвестными. И ребята теряются. По-моему, даже самую трудную и сложную работу — скажем, конструировать самолеты — можно делать с улыбкой, с юмором.

Просто удивительно, до чего Нийоле не похожа на своего отца! Веселая, живая и такая воздушная — кажется, ветер подхватит и унесет. Я думаю о ней, а она, надеюсь, обо мне, потому что я чувствую за спиной ее взгляд. Обернуться или нет? Ну и пусть видит, что я не в духе…

Виржинтас протягивает мне тетрадь. Рядом с горбатой двойкой каллиграфическая надпись красными чернилами: «Нужно думать, а не ворон считать».

Ворон… При чем тут вороны? Наверняка заметил, как мы с Нийоле прогуливались. Старый хрыч!

— Сколько? — Зигмас сует свой сопливый нос в мою тетрадку и, увидев двойку, сочувственно прищелкивает языком.

— Чего расчавкался, как поросенок!..

И я уже собирался лягнуть этого притвору, как тут заметил в тетрадке крохотный клочок бумаги: «Не унывай и не дуйся. Если не будет дождя, в семь встретимся в парке. Н.».

И тут я почувствовал, как тает мое раздражение, точно сосулька, и сердце заливает теплой водой. Даже Зигмас кажется мне сейчас вполне свойским парнем. Раз уж языки для него твердый орешек, пусть хоть отметками по математике порадуется.

В окно заглядывает солнце. Виржинтас принимается объяснять наиболее типичные ошибки, но солнечные блики на доске мешают нам разглядеть что-нибудь.

Ну, нет, сегодня дождя не будет. Сегодня выдастся солнечный, чудесный денек бабьего лета…

К вечеру все же разыгралась непогода. Ветер, как разгулявшийся подпасок, гонял по небу стадо свинцовых туч. Тяжелых, рузбухших, которые, однако, на наше счастье, не пролились дождем. Западный ветер трепал нам волосы, толкал в спину, сбивал с ног, но мы с Нийоле не искали укрытия. Взявшись за руки, мы брели, вороша ногами опавшие листья. На душе у меня все еще было муторно из-за той проклятой двойки, поэтому я, точно желая оправдать свое настроение, завел разговор о математике.

— Мы — дети природы, а в природе нет ни правильных окружностей, ни квадратов. Нет прямых линий. В природе вообще нет математики!

— «Без математики люди не смогли бы вылезти из своих нор» — так говорит мой отец, — будто невзначай возразила Нийоле.

— Пора бы уже тебе иметь собственное мнение, — поддел я ее. — Но раз уж ты сама заикнулась, скажи, это правда, что уважаемый товарищ Виржинтас носит калоши вместо изоляции, чтобы его в грозу не ударило?

Нийоле посмотрела на меня с горьким упреком, и я заметил, что ее знобит. И еще я понял, что мне нужно научиться владеть собой…

— Не сердись, — смягчился я, но продолжал начатую мысль. — Сама погляди: люди, которые имеют хоть какое-то отношение к цифрам, становятся бездушными педантами. Без поэзии, без чувства. Пошли за деревья — тебехолодно.

Мы остановились у своих любимцев — дуба и липы. Ветки их переплелись и поскрипывали на ветру.

— Переругиваются… — пошутил я. — Видно, липа — математик, а дуб — нет. Поэтому он такой зеленый и здоровый…

— Нет, они не похожи на нас. Они мирно беседуют, — невесело ответила Нийоле и снова замолчала.

— Нийоле, что с тобой? Ты не в духе? Озябла? Я тебя огорчил?

— Нет, — вздохнула она. — Отец не разрешил пока об этом никому говорить. Похоже, мы скоро отсюда уедем.

— Уедете? Куда?

— Его в Клайпеду приглашают. В сельскохозяйственный техникум. Он еще окончательно не решил, но, скорее всего, поедет. Будет у тебя новый математик. Лучше старого.

— Да, но, значит, и ты уедешь!

— И я…

— Тогда и я с тобой. Брошу гимназию, буду осенью в техникум поступать.

— Не болтай чепуху.

— Вот видишь…

Ни о чем я ее больше не расспрашивал, ничего не обещал, только обнял и просил побыть со мной еще немного.

— Пошли. Проводи меня, — попросила она. — Мне и в самом деле холодно.

Мы впервые, не таясь, дошли до самых ее дверей. В комнате учителя горела настольная лампа и за занавесками виднелась тень Виржинтаса, склонившегося над стопкой тетрадок.

— До завтра, — сказала Нийоле.

— До завтра…

Однако на следующий день Нийоле в школу не пришла. На первом уроке мне дважды сделали замечание за то, что я не слушаю объяснения учителя. Я пытался сосредоточиться, но мне не давала покоя вчерашняя новость. Почему Нийоле сегодня нет? Может, она помогает отцу собираться? Виржинтаса я сегодня утром тоже не видел. У кого бы выяснить? Нийоле просила, чтобы я об их отъезде никому не говорил.

На перемене я подошел к учительской. Калоши Виржинтаса стояли у дверей!

Калоши Виржинтаса… В прошлом году, когда я учился во вторую смену, Нийоле частенько оставляла мне в этих калошах записку. На уроке я писал ответ, и учитель Виржинтас, ни о чем не догадываясь, приносил ее в калоше домой. Разумеется, мы с Нийоле могли найти и другой способ, могли просто встретиться где-нибудь и поговорить. Но разве это интересно? Нам обоим доставляла удовольствие тайна нашей оригинальной почты, и мне — в особенности. Ведь этим я мстил математику за его строгость, за двойки, за замечания под ними…

Вот и сейчас, убедившись, что меня никто не видит, я заглянул в калошу, потом в другую… Есть! Браво, Нийоле! Расправив треугольное письмецо, я прочитал: «Я так и знала, что заболею. В парк пришла с температурой, а тут еще этот ветер… (Я не жалею, ты не думай.) Жду врача. Наверное, грипп. Насчет отъезда пока ничего нового. Не грусти. Н.». Это я виноват, я ее вчера простудил, покуда, как дурак, изливал желчь на математику. Видел же, что ее знобит, что щеки горят, и не предложил свой плащ. А она мне — «не грусти»…

Сейчас я любил ее еще сильнее и готов был чем угодно искупить свою вину. Но как это сделать? На уроке математики неожиданно для себя вызвался отвечать у доски. Виржинтас гонял меня по всему курсу, но я не сдавался. «Сдайся!» — екало от страха сердце, но я не отступал. Вспомнил, сейчас докажу, вот как надо!.. Под конец Виржинтас сказал:

— Давно бы так, — и поставил мне четверку.

На большой перемене я сунул в калошу ответ: «Обнаружив твое письмо, чуть не расцеловал от радости «почтовый ящик». Поправляйся скорее, отдавай мне свою болезнь и никуда не смей уезжать. Если тебе трудно писать, черкни только одно словечко — уезжаете или нет. Жду завтра. Арунас».

Четверкой решил пока не хвастаться. Пусть лучше сам Виржинтас об этом расскажет.

На следующий день я пораньше пришел в класс и с нетерпением стал ожидать появления калош возле учительской. Первым уроком у нас должна быть геометрия, но до звонка не было ни калош, ни Виржинтаса. И снова меня охватило беспокойство: Виржинтас еще ни разу не опаздывал на урок.

Уже угомонились за стенкой второклашки, за другой стеной тоже начался урок, а мы продолжали ждать.

Наконец в коридоре послышались мелкие шажки, и в класс вошла учительница пения.

— Добвое утво! — она почему-то не выговаривала «р».

— Здвавствуйте!.. — довольно загудели все и со стуком стали прятать в парты учебники.

«Все, — подумал я. — Виржинтас даже с классом не попрощался…»

— А сегодня что, совсем математики не будет? — догадалась спросить староста.

— Может, и не будет, — равнодушно ответила учительница и повесила на доске плакат с текстом новой песни.

За окном полоскал дождь, а в песне говорилось о солнце, о счастье, о цветах — видно, оттого она и показалась мне такой наивной, приторной и просто-напросто глупой. Не было Нийоле — нашей замечательной певуньи…

Какова же была моя радость, когда на следующий урок в класс неожиданно вошел все такой же величественный и строгий математик. Он сухо извинился за то, что пришлось поменять уроки, и велел выложить тетрадки с домашними работами.

Урок показался длинным, как последняя четверть. Не успел зазвенеть звонок, и я вихрем понесся к дверям, чтобы поскорее найти калоши учителя.

В своей записке Нийоле написала всего несколько слов: «В этом году не едем». А ниже другим почерком и другими чернилами было дописано: «У Нийоле воспаление легких. Она в больнице. Завтра после уроков сможешь навестить. Второй этаж, 23 палата. Только не забудь про астры…»

Я узнал каллиграфический почерк учителя Виржинтаса…

УКРАДЕННЫЕ СЕКРЕТЫ

(Рассказ Гинтаутаса)

После большой перемены в классе стоит кислый запах хлеба, невыносимо клонит ко сну. Учитель биологии и географии Мусте́йкис, крупный, по-слоновьи неуклюжий мужчина с заспанным лицом, гундосит что-то про «солнечный Таджикистан» и ходит из угла в угол, точно подыскивая удобное местечко, чтобы прилечь. Из кармашка его широкоплечего пиджака торчит длинная металлическая расческа, которой учитель время от времени почесывает свой лысеющий затылок и показывает на карте границы государств, их столицы и моря.

Все привычки Мустейкиса нам давным-давно знакомы, мы выучили их наизусть, как осточертевшую таблицу умножения, как инициалы, вырезанные на старой парте.

Мустейкис преподает биологию, и ты после его уроков начинаешь ненавидеть цветы, которые «ассимилируют» и «диссимилируют» …Во время уроков географии у будущих Колумбов начисто испаряется всякое желание совершать путешествия в далекие края. «Солнечный» Таджикистан кажется серым, пыльным и унылым. Настроение у всех становится пасмурное. Одни приканчивают со скуки недоеденный завтрак, другие потихоньку переписывают упражнения по английскому.

На предпоследней парте в среднем ряду, то и дело зевая, сидит Алду́те. Та самая, о которой Мари́те однажды сказала: «Ты была бы самая симпатичная девчонка в классе, если бы умела одеваться». Алдуте слегка порозовела, слегка рассердилась и слегка задумалась. В тот день тоже был урок Мустейкиса — «солнечный Узбекистан»… Алдуте полушутя-полусерьезно вывела в тетрадке по географии жирный заголовок: «Что необходимо для того, чтобы я была симпатичной?» — и протянула тетрадь подружке. Марите подумала немного, грызя ручку, и принялась строчить:

«1. Остриги эти дурацкие косы и сделай модную прическу.

2. Если не хочешь смахивать на сороку, пореже надевай школьную форму.

3. Побольше самостоятельности и…»

И тут учитель вызвал Марите к доске. Рецепт красоты остался недописанным.

Сегодня Марите нет в классе. Алдо́на незаметно прислоняет к учебнику зеркальце и, откинувшись, смотрит, на сколько ей укоротить «эти дурацкие косы».

— Буконта́йте! — выкрикивает Мустейкис, причесывая на карте Таджикистан. — Буконтайте!

Алдона выскакивает и смущенно глядит большими серыми глазами на учителя. (Эти глаза смягчили не одну суровую душу и не раз обрывали готовый сорваться упрек.)

— О чем мы сейчас говорили, Буконтайте?

Поспешно спрятав зеркальце, Алдуте молча кусает нижнюю губу: дескать, напряженно думает.

— Ты видела, что я показывал на карте?

— Горы… — попыталась угадать Алдуте.

— Ах, вот как? Так, может, соизволишь сказать, какие?

— Каракуль… Каракуль!.. — услышала Алдуте за спиной шепот Ги́нтаутаса. — Вспомни воротник на своем пальто.

— Каракулевые горы, где пасутся овцы, — ответила она учителю.

В классе послышался разноголосый смех. А Гинтаутас разошелся так, что парта под ним дрожала.

— Красота!.. — осклабился Мустейкис. — В озере овцы, в горах рыбы, а в классе, оказывается, и ослы водятся… Буконтайте, убери-ка зеркало и изволь глядеть на карту — еще раз показываю, где находится озеро Кара-Куль.

Тем временем Алдуте, обернувшись, бросила Гинтаутасу:

— Верблюд!..

Учитель долго еще тычет расческой в таджикские озера, города и вершины, а Алдуте продолжает стоять точно голая — она знает, что тот нарочно, в наказание оставил ее стоять.

— Эй, Алдонка, — слышит она снова шипение Гинтаутаса за спиной. — Ты нам панораму Душанбе заслоняешь.

Алдона оборачивается, чтобы нанести этому остряку удар в самое уязвимое место, но от досады лишь беззвучно разевает рот, не находя слов. Мустейкис же еще сердитее стучит расческой по столу:

— Если тебе неинтересно, Буконтайте, можешь покинуть класс!

Учитель делает паузу, видя, что Буконтайте скорее расплачется, чем выйдет, и наконец разрешает ей сесть. Сейчас Алдуте уже другая: вся красная, она сидит, подперев руками голову, и с сожалением захлопывает все дверцы и окошки своей души. Внутри делается темно, спокойно и, конечно же, грустно. Алдоне кажется, что с этого дня она всегда будет жить вот так, с наглухо запертыми ставнями, и никто никогда не услышит ее задорного смеха, ни с кем больше она не будет дружить и ни к чему ей стараться стать самой симпатичной девочкой класса.

Алдуте открывает в тетрадке по географии новую страницу и начинает писать все, что только приходит в голову, — мысли, которые можно будет со временем перенести в будущий дневник.

«Учителя географии я зову Баобабом, — написала она в отместку Мустейкису. — Он и вправду похож на толстое сонное дерево, ветки которого можно без труда пересчитать по пальцам, и никакой птице не захочется вить на них гнездо. Пустил Баобаб корни в нашей унавоженной пригородной почве, разросся, обленился, а дух его, может статься, паривший когда-то орлом, опустился на землю, отъелся и ковыряется теперь под забором вместе с курами жены Мустейкиса».

Образ Баобаба она одолжила из «Маленького принца» и теперь размышляла, с кем бы ей сравнить другого своего недруга — Гинтаутаса…

«А этому извергу, что вечно торчит у меня за спиной, еще не подобрала прозвище, — призналась она в тетрадке. — Я его называю Кривоносым, Страшилой и Верблюдом. А Г. лишь таращится на меня своими телячьими глазами — хоть недоуздок на него надевай да привязывай где-нибудь на лужайке. Я ему так и сказала, а он, в ответ: вот и хорошо… Это ничтожество готово снести от меня любое оскорбление, зато потом он сможет изводить меня своими плоскими бездарными шуточками.

В нашей школе, — продолжала писать она, — днем с огнем не сыщешь Человека, можно найти разве что его тень… Да-да, увы, только тень… И кто бы мог подумать, что он когда-нибудь женится на нашей учительнице музыки Тере́се, которую мы называем Теркой?.. Когда он спросил меня на прошлой тренировке, почему я перестала выдавать результаты, я ему так и ответила: видно, моя спортивная звезда закатилась… Только он, разумеется, ничегошеньки не понял. Вот так я и очутилась темной беззвездной ночью на распутье… Что лучше? Замкнуться в себе и уйти в искусство, науку или…»

И тут она снова слышит басок Мустейкиса:

— Высочайшую вершину Таджикистана нам покажет еще раз Буконтайте. Прошу подойти к карте, так сказать…

Когда взмокшая Алдуте возвращается на место, она видит, что тетрадки по географии нет. Девочка испуганно вытаскивает и перелистывает книжки, заглядывает под парту и, побледнев, тормошит сидящих впереди подруг:

— Вы случайно не брали мою тетрадку по географии?

Те мотают головами.

— Вы не видели, кто взял мою тетрадь? — обращается она к соседям слева и справа. — Ги́нтас, это не ты взял?

— А как она выглядела?

В глазах Гинтаса мелькает злорадный огонек, и Алдуте становится ясно, в чьи руки попали ее заметки, рисунки, рецепты красоты…

— Гинтас, отдай, — просит она как можно спокойней.

— Покукуй, тогда отдам.

— Гинтас! Я учителю скажу.

— Не скажешь…

— Болван, осел, тюхтя, больше никто!..

— Знаю, — говорит Гинтас. — К тому же «Кривоносый и Верблюд с телячьими глазами…»

Звонит звонок на перемену. Точно проснувшись, класс моментально оживает. Оглушительно хлопают крышки парт, и ребята, оттеснив замешкавшегося у стола учителя, опрометью бросаются к дверям. Гинтаутас выкатывает из-под парты мяч и, виновато ухмыльнувшись, косится на Алдуте.

— Хулиган! — бросает Алдона и с демонстративным видом остается плакать за партой. Но Гинтаутас все-таки уходит. Даже не обернувшись.

Едва дежурный с географическими картами в руках скрывается за дверью, Алдона подскакивает к парте, за которой сидит Гинтаутас, вытаскивает оттуда его старенький, потрепанный портфель, в котором белеет поллитровая бутылка с молоком, и лихорадочно роется в тетрадях, книжках… Ее записей нет как не бывало.

Тогда она выбегает на двор: а вдруг этот паршивец взял их с собой и теперь читает там? Но Гинтаутас увлеченно играет в волейбол. Где они еще могут быть? Что делать?

Звонок на урок.

Алдуте снова садится за парту, подпирает руками голову и внимательно следит за каждым возвращающимся в класс. Может, Зигмас? Он сидит в соседнем ряду. Ведь не могли же устроить такое свинство девочки, сидящие перед ней. Гинтас, по обыкновению, неопределенной ухмылкой отвечает на Алдонин взгляд, в шутку замахивается на нее мячом и садится на свое место.

— Эй! — слышит она минуту спустя. — Кто в моих книгах рылся?

В это время входит учительница английского языка. Гинтаутас дергает Алдону за косу:

— Ты обыск делала?

— Я.

— Гляди, — показывает он. В просветах между пуговицами его полосатой рубашки виднеется синяя тетрадка.

— Sit down, — говорит учительница.

— Негодяй! — бросает Алдуте Гинтасу.

— Jes… — спокойно соглашается тот.

Алдуте видит, что злостью ничего не добьешься.

— Гинтас, отдай, ну Гинтя́лис… — умоляет она.

Гинтас молчит. Немного времени спустя протягивает Алдуте записку: «Не проси, так скоро не получишь. Трофей еще не изучен. По дороге домой продиктую условия. Укрепляй свой дух и жди у речки».

После уроков Гинтаутас отправился к речке, остановился возле мостика, поджидая Алдону, и отыскал взглядом буквы «АБ», которые он в прошлом году вырезал на перилах. Алдуте наверняка не раз касалась перил своей нежной рукой, но букв, пожалуй, не заметила.

Гинтаутас вспомнил про тетрадку, и его снова охватило любопытство: захотелось прочитать ее от начала до конца. Но в это время показалась запыхавшаяся Алдона.

— Ну! Быстренько давай тетрадку сюда, и я пошла.

— Постой… — усмехнулся он. — Я еще не все прочитал.

— Ты не имеешь права это читать. Гинтас, ну отдай… Добром прошу.

Гинтас с нескрываемым восхищением глядел на ее губы, глаза, теннистые тапочки, белые носки и улыбался.

— Скажи, Гинтас, — продолжала она, — за что ты меня ненавидишь? За что терзаешь?

— Это ты ненавидишь, а не я…

— Брось хулиганить, отдавай скорей. Иначе я твоей матери пожалуюсь. К твоим родителям пойду, честное слово.

— Милости просим… На нашу косулю поглядишь…

— Сейчас о тетрадке речь.

— А мне так хочется, чтобы ты пришла… — у Гинтаса ни с того ни с сего запылали уши, и он перевесился через перила, будто желая коснуться ими воды.

— А если я пообещаю, что приду, отдашь? — спросила Алдуте.

— Вряд ли… Я для тебя наказание почище придумал.

— Наказание?! За что!

— В воскресенье в школе вечер — придешь?

— Не знаю, погляжу…

— Хочешь, не хочешь — придешь, — сказал он, теребя портфель. — Я буду ждать тебя тут ровно в полдевятого. Потанцуем… А потом я провожу тебя домой и верну твою тетрадку — не съем же я ее в самом деле…

— А если я не приду?

— Тогда попробую съесть… Буду хулиганом, дрянью, ослом и так далее.

Боясь, что Алдона, чего доброго, расплачется, Гинтас круто повернулся и, улыбаясь, пошел прочь. Пройдя довольно большое расстояние, он вытащил из-за пазухи тетрадь и, замедлив шаг, просмотрел написанное он начала до конца. За названиями государств и столиц шли цветочки, монограммы и смешные кривоносые рожицы, под которыми было написано: «Абориген», «Страшила» или еще какое-нибудь его прозвище.

Ему доставляло радость видеть на каждой странице упоминание о его персоне. Злые прозвища в Алдониной тетрадке казались Гинтасу забавными и приятными комплиментами. Ласковые, добрые слова отчего-то скромнее злых точно так же, как соловьи и жаворонки пугливее нахальных ворон или сорок. «Эй, ты, мокрая курица, — тычет он Алдуте в спину, — покажи решение задачки». — «На, — слышится в ответ, — только не заляпай снова своими жирными лапами…»

Эту тетрадку Гинтас схватил вовсе не для того, чтобы копаться в чужих тайнах. Он хотел тайком написать ей что-нибудь приятное, то, чего он не решился бы высказать вслух. Но вот, открыв тетрадку, он прочитал последний секрет Алдуте и, вспыхнув, сунул тетрадь за пазуху.

Желая объяснить все, как было, Гинтаутас в тот же вечер сел писать Алдуте письмо.

«Ночь, тишина. Все сладко спят, а я надумал…»

Нет, не те слова. Гинтас перечеркнул крест-накрест написанное и стал слушать, как по стеклу барабанит дождь. «Ночь, тишина, — снова назойливыми мухами сели на бумагу те же слова. — На небе замерцали звезды. А я сижу в комнате один-одинешенек…» Тьфу!.. Гинтас разорвал лист и швырнул в угол. Потом долго листал томик стихов Саломеи Нери́с, все искал вдохновения и наткнулся на такое четверостишие:

Именно это Гинтас и хотел сказать Алдуте. Именно это. Этими стихами он и начал свое письмо, и написал в нем много слов, которые напоминали соловьев… «…Ты, — писал Гинтас, — похожа на косулю, которую я растил зимой и которую я так хотел, чтобы ты увидела, погладила. Но вчера я выпустил ее в лес, и она не вернулась. Нынче в лесу так хорошо, а осенью она, наверное, вспомнит обо мне и вернется на зиму к нам. Я слышал, что и ты на все лето уезжаешь в Палангу. А я останусь дома и буду очень-преочень ждать осени…»

Окончив черновик, Гинтас аккуратно переписал все начисто, и, лежа потом в постели, долго думал о предстоящем воскресенье, о том, как Алдуте будет танцевать с ним вальс, который он недавно разучил, и как он прочитает ей свое письмо.

И еще одна приятная деталь: завтра Гинтас заберет у портного новенький костюм. Темно-серый в голубую полоску.

— Нет, нет, не завтра, а уже сегодня, потому что первые петухи пропели о начале нового дня.

Ясное дело, важно, что у человека внутри — чтобы не шелуха была, но и костюм вещь немаловажная. Вчера еще Гинтаутас казался косолапым шалопаем, увальнем, как обзывала его Алдуте. Девчонки обходили его стороной, будто это дупляк с оттопыренными сухими ветками, боясь порвать юбку, а сегодня только зырк-зырк, верть-верть да шу-шу-шу: красивый парень этот Гинтаутас — костюм с иголочки, ботинки сверкают, рубашка снежной белизны.

На дворе сеет мелкий холодный дождик. Жаль костюма, но поношенная, драная одежда способна сразу испортить весь вид. Пусть его, Гинтас может и под елкой поторчать.

Кто-то идет. Под зонтиком, лица не разглядишь. Нет, скорее всего, не она. Алдуте не ходит вперевалочку, как утка. Алдуте как косуля. Нет, не Алдуте…

Вон, вон она!.. Но кто это с ней? Может, она нарочно пригласила какого-нибудь знакомого? Нет, слава богу, не она. Толстуха какая-то. Алдуте та потоньше.

Дождь добирается до Гинтаса и под елкой припускает сильнее. Да, плащ бы тут, конечно, не помешал. В такую непогоду и Алдуте может не прийти. И косули, чего доброго, прячутся где-нибудь в чаще…

Она! В молодых елочках мелькает прозрачный целлофановый плащ. Девочка глядит в сторону мостика, надеясь увидеть там Гинтаутаса.

— Алдуте! — окликает он. — Я здесь…

— Ого, какой ты нарядный!.. — сразу же замечает Алдуте. — Тетрадку не забыл?

— Вот она, в кармане…

— Так, может, сразу и отдашь?

— Отдам, конечно… Пошли, торжественная часть уже кончилась. Слышишь музыку?

— Знаешь что, Гинтас, — сказала Алдона, держа его за пуговицу пиджака, — верни лучше сейчас. Я и так столько переволновалась за эти два дня… Отдай тетрадку, и пошли.

Она смотрела на него такими умоляющими серыми с голубизной глазами, так ласково прикоснулась к его пиджаку… Как та косуля, что впервые робко потянулась к Гинтасу мордашкой и вырвала из его ладони пучок клевера. Гинтаутас без колебаний вытащил тетрадь и протянул девочке:

— На. Спрячь и никому не показывай.

— Спасибо за совет… — Алдуте ловко схватила записи и на ее лице мелькнула злорадная усмешка. — Я сказала «пошли», но не сказала, что на танцы. Мог бы, конечно, и проводить, но раз уж на дворе дождь, могу сказать и тут: никогда я с тобой не буду танцевать и дружить, Гинтас. Никогда! Прощай! Спокойной ночи!

Гинтаутас хотел сказать ей что-то, но Алдуте, не слушая его, разорвала тетрадку пополам, потом еще и еще раз надвое, швырнула обрывки в речку и, накинув на голову белесый плащ, побежала к дому, так ни разу и не обернувшись.

А Гинтас еще долго стоял, опершись локтями о перила, и смотрел, как быстрая речка полощет пестрые обрывки бумаги и развешивает их для просушки на прибрежном лозняке.

ДЕРЕВЯННЫЕ БАШМАКИ

Что мне делать, друзья, если ботинки мои за зиму совсем развалились? Сапожники чинить не берутся. Говорят:

— Пора новые покупать, молодой человек.

Легко сказать — новые. До стипендии еще далеко, а того, что у меня есть, на хлеб да маргарин не хватит.

Пранас, наш заядлый танцор, уже научил меня и польку танцевать, и вальс «с приставкой», и «цвинг». Правда, вальс у меня только в одну сторону получается. Хорошо еще, что Пранас подбадривает:

— Крути, — говорит, — девушку в одну сторону, скорее голову закрутишь…

Так вот, братцы, для танцев добрые подметки требуются и ужин посытнее, а у меня сало кончилось. Того и гляди, сойдет снег и развезет землю, и как раз в это время разъехались мои видавшие виды солдатские ботинки. И я теперь хожу в Пранасовых башмаках на деревянной подошве. Не скрою, огромные они, как салазки, зато я в носок бумаги натолкал, а из-под брюк их вообще от настоящих ботинок не отличишь.

С Пранасом Рупейкой мы живем в одной комнате и сидим за одной партой. Он у нас самый большой, а я самый младший и самый мелкорослый из ребят. Пранас темноволосый и уже бреется, а я белобрысый, оттого и мои усы незаметны. Наше неравное с ним положение усугубляется еще и тем, что у Пранаса целых три пары ботинок. Но на занятия он все равно приходит в этих, с деревянными подметками. Ботинки-то нынче на вес золота.

Верно люди говорят, безвыходных положений не бывает. Одолжил я у Пранаса башмаки на деревяшках и поехал к дяде Игнатасу за подмогой.

Съездил я, нельзя сказать, чтобы уж очень неудачно, тетя снова дала мне с собой хлеба и сала, а дядя, зажав в тисках два березовых полена, выстругал мне новенькие десятидюймовые клумпы — правда, несколько великоватые.

— Навырост… — сказал Игнатас.

Еду я поездом назад и думаю: как же мне первый раз в этих деревяшках на глаза товарищам показаться? Ведь никто во всем техникуме клумпы не носит. А ребята из Аукштайти́и или Сувалки́и, наверное, их и в глаза не видели. Будут эти окаянные клумпы стучать, все станут пальцами на меня показывать и со смеху помирать. Со временем, чего там, привыкнут, но в самый первый-то раз?..

Приехал я рано утром. До занятий оставался целый час. Показал я Пранасу клумпы и говорю:

— Может, их чернилами покрасить, а?

— Не глупи, белые куда лучше.

А сам — я ведь вижу — хихикает про себя, в глазах озорные бесенята скачут. Как же, вид у меня в клумпах на толстенной подошве и впрямь внушительный: и без того коротковатые штаны точно стали еще короче, из-под них видны заштопанные серыми нитками черные носки, а уж светлые березовые клумпы — корабли кораблями. Кажется, мог бы в них и по морю скользить. А едва я на цементный пол ступну или по лестнице наверх пойду, как они цок-цок, будто верхом еду.

Прокрался я на цыпочках в класс раньше всех, поджал ноги под партой — сижу, жду звонка. Попытался повторить заданное, да что толку: уткнулся глазами в книгу, а сам прислушиваюсь, как по коридору, щебеча, направляются в класс девчонки. И с ними, конечно же, моя землячка Степу́те, которую я зову про себя Вишенкой: пухлые щечки, толстые, короткие косички, а как улыбнется — глаза становятся узкие-преузкие, как у монголки. Сидит, бывало, на уроке и вдруг зырк в мою сторону и рассмеется. И чего смеется, думаю… Видно, сегодня я очень лохматый. Или зевнул нечаянно, заслушавшись преподавателя? Надо будет ее когда-нибудь взять за жабры, пусть признаётся…

Я уже узнаю звонкий смех Степуте. Опускаю голову и пытаюсь сосредоточиться на чтении.

— Вот он где, зубрила, — с порога поддевает она меня. — Уже тут, к парте прилип.

Вспыхнув, я пробормотал что-то и задвинул поглубже белеющие под партой клумпы. Прозвенел звонок. Сейчас начнется урок геометрии. Все лихорадочно листают тетради, шелестят страницами. Иди знай, кого спросят и как потом выкрутиться.

У математика Виржинтаса какой-то особый нюх: окинет взглядом класс и вызывает именно того, кто ничего не знает и больше всех трясется. Об этом он каким-то чудом догадывается по глазам.

— Как ты, — спрашиваю я Пранаса, — сегодня не боишься?

— Не-ет, — отвечает тот, — меня недавно вызывали.

«Только бы не вызвали!.. Только бы не вызвали!..» — чуть не на весь класс стучит сердце.

— Та-ак… — по привычке протягивает учитель. — А сейчас мы с вами побеседуем…

«Только бы не вызвали, чтобы не нужно было в этих чертовых клумпах на виду у всех торчать!..»

— К доске у нас пойдет… давненько мы его не видали, не слыхали…

Ясное дело — я, кто ж еще! Тут уж я окончательно смешался: где клумпы, где домашняя работа? Позабыл я и что было задано, начисто все из головы вылетело — одни эти деревянные стукотелки на уме… Может, сказать, что я домой ездил и не успел подготовиться? Тогда Виржинтас влепит мне двойку…

И вдруг меня осенило.

— Пранас, — прошептал я, — одолжи мне свои башмаки.

— На, бери.

— Мы ждем… — поторопил учитель.

Я поспешно сунул ноги в знакомые, милые моему сердцу башмаки на деревянной подошве и со стуком протопал к доске. Оттуда я увидел, как склонилась над партой Степуте, чтобы в случае чего помочь мне.

— Так, та-ак… — снова протянул учитель. — Отдели себе половину доски и докажи нам прелестную теорему Пифагора.

«Пифагора? Какого еще Пифагора? И почему прелестную?..» — попытался вспомнить я, уставившись в потолок.

— Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника… — зашептала Степуте, сделав вид, что повторяет вслух теорему.

Ага! Это мне и нужно было…

— Та-ак!.. — произнес Виржинтас, подбирая кандидата на вторую половину доски. — А еще сюда пойдет… правда, мы имели честь не так давно слышать его… Пранци́шкус Ру-пей-ка…

Ой! У меня даже мел из рук вывалился. Как же Пранас в моих клумпах выйдет? Я обомлел и беззвучно спросил у него: что же теперь делать?

А приятель ничуть не смутился. Уж если он знает урок, то непременно выкинет какую-нибудь шутку, развеселит и товарищей, и учителя. Нырнув под парту, он долго возился там — видно, мои клумпы искал.

«Ох, только бы он не выставил их на обозрение всего класса! Ведь мог бы Пранас выйти к доске и в одних носках…»

Но тот с трудом втиснул в мои «ботинки» по полстопы и, забавно вытянувшись, точно на ходулях, проковылял вперевалку к доске.

Все так и покатились со смеху.

— Это еще что за комедия? — строго спросил учитель.

— Прошу прощения, — с невинной миной сказал Пранас. — Пол натерт, носки жалко, если без ботинок-то.

— А где же твоя… обувь?

— Мою обувь товарищ по ошибке…

Я стоял ни жив ни мертв, пытаясь выдавить из себя улыбку…

— Придется поменяться, друг, — сказал Пранас, стряхивая с ног клумпы. — Забирай свои штиблеты и не кисни.

Класс стонал от смеха. Ребята с последних парт даже привстали, чтобы разглядеть клумпы. Учитель Виржинтас и тот не мог удержаться — у него дрожал подбородок.

Мне тогда захотелось убежать из класса, захотелось сквозь землю провалиться… Я подумал, что все они смеются не оттого, что их рассмешил Пранас, а надо мной, над моими жалкими клумпами с задранными вверх носами.

Не смеялась только самая веселая, самая озорная девочка в классе — Степуте. Только она одна тогда не смеялась…

САДОВЫЙ СТОРОЖ

Не помню, кто из моих однокурсников одолжил мне тогда поношенный балахон, что-то вроде шинели, который я подпоясал широким кожаным ремнем. Еще я нацепил на пуговицу солдатский фонарик, а на плечо повесил охотничье ружье… И чтобы усилить сходство с охотником из прерий или рыцарем большой дороги, я напялил вытащенную бог весть откуда травленную молью шляпу с обвислыми полями. К такому наряду меньше всего подходили теннистые тапочки, хоть я и перестал их чистить зубным порошком…

И все равно, что ни говорите, а только никогда еще я не был так великолепно одет. В этом одеянии я мог лежать, затаившись, где-нибудь между грядками, в сумерках же тенью сливался со стволом дерева; сидя на корточках, превращался в пень или валун, поэтому-то так бесстрашно бродил по ночам вокруг техникумских огородов и садов.

Такая у меня тогда была служба. После окончания второго курса управляющий учебным хозяйством Вайткя́вичюс неожиданно предложил мне как нельзя более кстати место садового сторожа — с июля по середину сентября. Зарплату обещал небольшую, зато яблок, помидоров, моркови — словом, всяких садово-огородных даров я мог есть сколько влезет.

Такой участливости я от Вайткявичюса никак не ожидал. Мне он казался ужасно зловредным и, пожалуй, даже чуточку коварным человеком: никогда прямо в глаза не смотрит, а лишь изредка бросает на тебя украдкой взгляд да ехидно улыбается, будто знает о тебе нечто постыдное.

А обо мне он мог знать только то, что на каникулы мне почти некуда было ехать. К тому же мне, как никому другому, позарез нужно было немного подработать: чтобы хоть на приличные ботинки наскрести. Откуда об этом стало известно Вайткявичюсу, затрудняюсь сказать.

Ночи тем летом выдались теплые-теплые и звездные. Лежишь, бывало, в траве, на небо глядишь, пока не дождешься самого настоящего чуда: ласточкой проносится по мерцающему небосклону звезда, я же, затаив дыхание, слежу за ее полетом, и вот через несколько мгновений — бац! — звездочка падает совсем рядом со мной!

Кто-нибудь небось усмехнется и скажет: вот чудак, это яблоко упало… Только кто же его тогда в этой ночной тиши сбил? Кто падать заставил, когда на дереве ни один листик не шелохнется? Неужели упала, сгорела звезда, а на земле от этого ничего не изменилось?

Нет, куда приятнее верить, что повсюду царит порядок, какая-то связь и что все наделено смыслом. Кто-то швырнул с небосклона искрящийся камень, который, сгорая, сбил яблоко, а яблоко — стук! — и разбудило мое дремлющее сердце. Вот почему оно до краев переполнено неведомым блаженством, удивлением и любовью ко всему вокруг.

Я включаю фонарик и пытаюсь нащупать лучом ныряющую в воздухе над деревьями «акробатку» — летучую мышь. Знала бы она, что творится у меня в душе, могла бы без страха опуститься прямо мне на шляпу. Ладно уж, схожу, пожалуй, к коню — вон неподалеку темнеет силуэт, совсем как статуя без всадника. Время от времени животное громко вздыхает, видно вспомнив, как трудилось до седьмого пота целый день. Иногда я подбираю для него падалицу и скармливаю прямо с ладони одно яблоко за другим, поглаживая его бархатистый и прохладный, как лист мать-и-мачехи, нос.

Однако именно такими, наводящими на странные мысли и вызывающими смутную тревогу ночами чаще всего совершали набеги на техникумский сад воришки, которые притопывали сюда пешком или приезжали на велосипедах из города. Их уловки я уже раскусил: кто-нибудь один швыряет в фруктовые деревья камнями или трясет яблоню, чтобы отвлечь внимание сторожа, а остальные тем временем в другом конце сада срывают и запихивают в мешки незрелые яблоки или собирают на корточках в огороде еще только розовеющие помидоры.

Поэтому-то, едва заслышав шорох в листве, я палю в воздух из своего ружья и мчусь в противоположную сторону, чтобы распугать воров с мешками. Нужно, чтобы эти лоботрясы подумали, что сад охраняет не один, а по меньшей мере два сторожа.

Эх, собачка бы мне сейчас не помешала! К утру меня одолевал такой необоримый сон, что я засыпал под яблоней прямо стоя. Потом вдруг встрепенешься, глаза откроешь и оторопь берет: а вдруг проспал воров и они успели обчистить сад?

Городские шалопаи могли бы неплохо поживиться в дождь, когда я забирался в пустую теплицу. Барабанящие по стеклу капли мигом укладывали меня на пучки соломы, которой в заморозки укрывали теплицы.

Так я и превратился в своего рода ночную птицу. Соснув немного к утру, я варил себе какую-нибудь кашу или суп и после еды, если выдавался погожий денек, отправлялся поваляться на берегу у речки, но чем дальше, тем сильнее меня охватывало беспокойство, покуда снова не наступал вечер.

В опустевшем техникуме не осталось никого из моих приятелей, поэтому я писал во все концы длинные письма. И чаще всего ей, Степуте, — моей Вишенке…

И вот, наконец, она сама приехала. Докрасна опаленные солнцем щеки, огрубелые, жесткие ладони. Оказывается, Степуте все каникулы пропалывала огород, сгребала сено. Я же, по ее словам, жил как маменькин сынок. Разве это работа?.. Правда, неизвестно, как сейчас все будет. Наш курс съехался на производственную практику, так что днем мне придется вместе со всеми трудиться в поле, а ночью сторожить.

В первые дни практики мы укладывали вдоль прокосов на жнивье копицы — кресты из снопов яровых. Разделили между собой все поле на делянки. Хватает силенок — пожалуйста, можешь управиться с работой до обеда и бежать на речку купаться. А будешь отлынивать или не по плечу тебе это дело — торчи хоть до вечера. И хотя это занятие было для меня давно привычное, однако вскоре я почувствовал, что за рекордсменами мне не угнаться. Покорпел я, покуда после бессонной ночи не начали слипаться глаза, и решил: в самую жару сосну часок, потом в речке освежусь — и за работу, тогда и закончу свой участок.

А когда ближе к вечеру заявился в поле, то, как ни искал, не мог отыскать свою делянку. Вся пшеница уже увязана, на делянках рядами выстроились кресты из снопиков. Ясное дело — Степунина работа…

Собираясь на ночное дежурство, я встретил ее и спросил:

— Тебя, что ли, благодарить?

Девушка зарделась, как вишенка, и ловко разыграла удивление.

— За что? Я ничего не знаю…

Когда стемнело и на небе показалась луна, я нарвал яблок, самых спелых, «белый налив» называются, и подкрался к столовой, над которой в огромной комнате жили девчонки с нашего курса. Рядом находилась квартира Вайткявичюса. Все окна у него сейчас были открыты. Только бы не перепутать, где чьи…

Ух! Я швырнул яблоко, но не попал. Оно со стуком отскочило от оконной рамы. Я испуганно шмыгнул в тень и прижался к стене. Девочки наверху загалдели, кто-то назвал мое имя, вспыхнул свет.

— Никого не видно… — послышался голос Степуте. Кажется, она высунулась в окно, поглядела вокруг и догадалась распахнуть его пошире. Немного погодя я побросал в него все яблоки и, довольный, помчался в сад.

Вроде бы я исполнил задуманное, но меня не покидало чувство, что на этом мои приключения сегодня не кончатся. А лунный свет был такой прозрачный и так ошалело стрекотали кузнечики!.. Да, но где же воры? Куда подевались эти полуночники и бедокуры? Неужели никому, кроме меня, не хочется в такую ночь поозоровать?!

С одной стороны сад упирался в довольно глубокую, поросшую деревьями и кустарником ложбину. Оттуда чаще всего и выползали мои ночные гости. Поджидая их, я потихоньку скользил между деревьями, а сам прислушивался, не раздастся ли шорох в «лопухах». На самом же деле это были не лопухи, а какое-то редкое растение с широкими листьями-щитами. Там мне и пришла мысль скрутить из листа кулечек, такой, как делают продавщицы, взвешивая конфеты, и нарвать вишен для Степуте. Ягоды, понятно, в окошко не кинешь. Придется самому украдкой проникнуть в комнату, найти ее кровать и положить на тумбочку зеленый лист с алыми вишнями…

Я свернул огромный лист в кулек, напоминающий колпак гномика, снял ружье и залез на вишню.

Ночь стояла такая светлая, что даже ягоды можно было собирать, как днем. Сначала я ссыпал вишни в шляпу, которую зажал в зубах, а потом, спустившись с дерева, пересыпал их в кулек, снова закинул за спину ружье и по-кошачьи стал подкрадываться к девичьему общежитию.

Если дверь будет заперта, возьму из сарая лестницу и влезу в окно. И скажу, присев возле кровати, тихо-тихо: «Степуте, а я тебе вишен принес…» А потом, не дожидаясь, пока она совсем проснется, нежно поцелую ее в щеку и назад — в окно или через дверь. Может статься, Вишенка поначалу подумает, что все это ей приснилось, зато потом обнаружит мои ягоды… А назавтра я стану отпираться точно так же, как она: «Нет, я знать ничего не знаю…»

Странная вещь: на вишню вскарабкался проворнее белки, а тут ступеньки как давай скрипеть, словно на плечах я тащил бычка-двухлетку. Хорошо еще, дверь общежития не заперта — значит, обойдусь без лестницы. Только нужно постараться ступать потише, совсем неслышно. А если кто-нибудь в комнате заметит, что посреди ночи туда забралось какое-то пугало огородное, я тут же опрометью прогрохочу по ступенькам вниз. В темноте меня не узнают. Только бы не успели свет включить…

«И чего вы, полы, расскрипелись, чтоб вам пусто было! Днем небось не сприпите?..»

По стенам комнаты, где спали девушки, стояло двенадцать кроватей, посредине — длинный, покрытый зеленой бумагой стол. Низко над ним висел абажур, и я тут же смекнул: выкручу лампу, чтобы никто не смог неожиданно включить свет, и тогда смогу спокойно осмотреться, поискать, из-под какого одеяла виднеется головка Степуте. А то ведь можно в спешке поцеловать и не ту…

Я осторожно положил вишни на стол, потому что одной рукой лампочку не выкрутить — нужно же патрон придерживать.

Однако лампа была выкручена. Может, выключатель испортился или кто-нибудь из девушек не захотел нажимать на кнопку и выкрутил — что толку гадать. Важно, что из всего этого вышло. Не успел я прикоснуться к этой окаянной лампочке, как вдруг вспыхнул свет — точно обухом по голове.

В себя я пришел только внизу, у столовой. К счастью, девушек, судя по всему, эта короткая вспышка не разбудила — наверху было тихо.

Ничего не поделаешь, успокаивал я себя, вот нарву когда-нибудь ночью слив, преодолею страхи и все равно поцелую Степуте. А сейчас назад, в ложбину. Вдруг там уже воры гусеницами в ветвях шарят или ползают по грядкам с помидорами.

Пока я обходил сад и огород, небо посветлело, тревога улеглась, и сон заманил меня в теплицу. Боясь крепко уснуть, я устроился как можно неудобнее: не лег, а сел, обняв ружье, и низко надвинул на глаза шляпу.

Проснувшись, я решил, что поспал всего несколько минут, потому что мне даже не успел присниться сон. Но что это? Вокруг светло, припекает. Вот черт! Да ведь солнце уже сияет над самой крышей теплицы! А между прочим у некоторых воришек есть голова на плечах, знают, как сладок утренний сон…

Сердце у меня бешено забилось… Я выскочил наружу и стал осматривать все вокруг: не примята ли росистая трава, не натрушено ли под яблонями листьев. И вдруг спохватился: вроде чего-то не хватает… Ружье! Где мое ружье?! Неужели оставил его в теплице?

Нет. Напрасно ворошил я солому — ведь прекрасно помнил, как обнял его, стиснул коленками. Значит, меня бессовестно ограбили. Куда податься, что делать? Ведь рано или поздно все равно придется признаться. Чем не кот, которому мыши во сне усы обгрызли!..

На сердце навалились такой стыд, такой страх и досада! Я пошел к речке, умылся и стал прикидывать на свежую голову, что мне сказать Вайткявичюсу. Какие-то негодяи подкараулили меня и отобрали ружье. Ведь могло так случиться? А почему бы и нет? Я давай брыкаться, они меня за ногу, я — в крик, а они меня — по шее, по шее, и вот уже я, как сказал поэт, «лежу и на звезды гляжу»…

— Ясное дело, им тоже досталось… — потупившись, похвастался я завхозу. — Только ружье они все равно утащили, черти полосатые.

Вайткявичюс, с лица которого не сходила кривая улыбка, уставился на меня — все вроде бы соответствует истине: пола моей шинели только что разодрана, пуговица вырвана с мясом, на щеках свежие царапины. Я понаделал отметин на теле и одежде гораздо больше, но управляющему, видно, и этих было достаточно.

— Так чего же ты так долго молчал? — пожурил он меня. — Я бы милицию на ноги поднял, собаку бы привели…

— Не хотелось будить вас спозаранку, — ответил я.

— Ага… — Вайткявичюс подошел ближе, колокольней вырос надо мной и так припечатал своим взглядом, что, казалось, полы просели. — Ага… — снова уяснив для себя что-то или чему-то удивившись, повторил он. — Видал, как здорово у нас с тобой мысли совпали: ты меня не хотел будить, а я тебя…

Не успев еще сообразить, что он хочет этим сказать, я почувствовал, как у меня багровеют уши.

— Вы — меня будить?.. Когда? Где? — пожал я плечами.

— Да в теплице. Дрыхнет под шляпой, точно гриб под листом…

Краска от ушей разлилась дальше, по всему лицу, я покрылся испариной.

— Короче говоря, с сегодняшнего дня спи-ка ты, друг любезный, в своей постели, как и раньше, — сказал, как отрезал, завхоз.

— Выходит, и ружье — вы?.. — решился спросить я, опасаясь, как бы мне не пришлось отвечать за пропажу.

— Ты что, глаза до сих пор не продрал? Не видишь? — и Вайткявичюс показал в угол, где и в самом деле стояла у стены моядвустволка. Увидя мой обрадованный взгляд, он смягчился: — Ступай, попроси, чтоб девочки тебе пальто заштопали…

Вот так я и распростился со своей первой службой. И не столько я сожалел о ночных дежурствах, сколько о том, что в ту последнюю лунную ночь не поцеловал Степуте — Вишенку. А ведь больше таких вот ночей, с вишнями, пожалуй, не будет.

ФОРГЕТ, ФОРГЕТ…

Я еду в Америку! К брату Аполина́расу, которого не видел двадцать с лишним лет, и я даже не знал, жив ли он вообще.

Когда умерла мама, родственники увезли меня в Жемайти́ю, а брата Апа́лиса пристроили в приют при каком-то каунасском монастыре. Войной разметало монастыри со всеми находившимися в них сиротами, и брат стал бездомным беспризорником.

В ту пору он забрел и к нам в Жемайтию, за это время он вытянулся и стал худющий как щепка. Несмотря на свой обтрепанный вид, Аполинарас показался нам чуть ли не городским щеголем: невероятно широкие потертые брюки, не ахти какие, зато ботинки, серая, похоже изодранная кошачьими когтями, кофтенка, на шее шарф и в рваных перчатках. Стояла поздняя осень, и брат, судя по всему, искал пристанища на зиму. Он намекнул домашним, что в приюте научился сапожному делу, на что деревенские родственники лишь криво усмехнулись: ведь пора башмаков миновала, люди влезли в клумпы, постолы, в обувку на деревянной подошве… У всех хватало своих забот-хлопот, каждый крутился, как мог, поэтому никто не предложил Апалису кров.

Я к этому времени успел прижиться на новом месте, смирился со всей участью и даже призабыл родное па́свальское наречие. Видно, оттого и показался Апалису совершенно чужим. Жил я тогда, как домашний воробей, по утрам клевал жематийскую кашу, чирикал в школе, чистил картошку, таскал торф, воду, задавал корм скотине, а вечером залезал под ледяное одеяло и, согрев постель своим телом, засыпал.

Апалис же хоть и пообносился, хоть и голодал, зато был вольной птахой. Вот почему, не очень-то дружелюбно покосившись на меня, он тут же упорхнул. Весной я получил тощее, на одном листке, письмецо с немецкими надписями. Аполинарас писал, что оккупанты схватили его и услали на каторгу в Германию.

После этого пришло еще два или три письма. Судя по ним, Апалис тосковал по родной земле, он расспрашивал о близких, даже о тех из них, кто ни разу не обласкал брата.

А затем к нам подошел фронт, и писем от Апалиса я больше так и не дождался. Как-то, пася единственную буренку дяди Адомаса, я придумал грустный стишок про отчий дом, в котором был и такой куплет:

Через двадцать лет далеко-далеко отсюда, где-то в Калифорнии, Аполинарас увидел в доме своих знакомых, литовских эмигрантов, книжку в коричневой обложке — «Деревянные башмаки».

«Любопытное совпадение, — подумал Апалис, — фамилия и имя писателя сходятся прямо как у брата…»

В памяти Аполинараса я остался таким же, как когда-то, — ненамного выше кнутовища. Ему трудно было свыкнуться с мыслью, что за это время я успел вырасти, окончить институт и даже написать книжку.

И вот однажды на мое имя нежданно-негаданно пришел из издательства конверт, а в нем письмо от Апалиса. Никогда в жизни мне не доводилось, да, пожалуй, уж никогда и не придется, получать более драгоценную и неожиданную весточку. Прочитав письмо, я не мог ни есть, ни спать от радости. Сколько вопросов у меня накопилось к неожиданно нашедшемуся Аполинарасу! Мне так хотелось узнать, как жил брат не только во время войны, после нее, но и тогда, когда нас после похорон мамы разлучили. Брат старше меня на семь лет, лучше помнит отца, маму, о многом мог бы мне порассказать…

Однако письма — это все же не живой голос; глядя на фотографии, не узнаешь, что у человека на душе. Вот почему на руках у меня уже почти все необходимые бумаги и я собираюсь вскоре отправиться в Америку, в город Лос-Анджелес, где живет теперь мой брат.

Да, но что же повезти в подарок?

Я слышал, что многие, отправляясь за моря-океаны, везут родственникам янтарь, это «литовское золото», и горсть родной земли. Пожалуй, ничего умнее не придумаю и я.

И я поехал в Пасвалис, а там должен был спросить дорогу в Скеря́й. Но земля моего детства половодьем разлилась по необозримым колхозным полям, и лишь чудом уцелел один из дубов, что когда-то росли в нашей усадьбе. Вот место, которое я знал лучше всего: обнесенное каменной оградой старое деревенское кладбище. У входа, по левую руку, серый цементный крест с надписью: «Кази́с, Ка́зе Сае́»… Фамилия родителей написана на диалекте, имена сокращены, чтобы облегчить работу каменотесу. Памятник умалчивает о том, что под ним лежат и два моих брата — Берна́рдас и Пра́нас, которых я, младший в семье, совсем не помню.

Я набрал под дубом горсть земли, завязал ее в носовой платок и вспомнил, как мама когда-то привозила нам в белой косынке из Пасвалиса две обсыпанные сахаром булочки…

Я сфотографировал могилу родителей, дуб и новый мостик через речку Левуо́. Нынешние мостки широкие, как тротуар, настелены из досок и подвешены на стальных канатах. И мне подумалось, что с такого удобного моста уж точно никто никогда не свалится, как мы с Апалисом когда-то. Оказалось — нет, свалился. И не кто иной, как наш чуть ли не родной дядя Влади́словас. Освежившись пивком, Ла́дзе, как называли дядю односельчане, шел по мосту домой, а тут какие-то подвыпившие гуляки стали, улюлюкая, раскачивать канаты. Владисловас, человек уже в годах, не удержался, упал с моста в реку.

Странно, что об этом своем дяде я узнал только сейчас…

И вот наконец мы с Аполинарасом сидим друг против друга и говорим, говорим ночи напролет… Порой я напоминаю ему:

— Апалис, тебе ведь на работу утром…

А он в ответ — с укором:

— Ты что, спать сюда приехал?

Видно ему, как и мне, приятно узнавать из беседы, чем мы с ним похожи. Нам нужно пробиться друг к другу сквозь толстую стену времени и расстояния, почувствовать, как где-то глубоко соприкасаются наши корни и что мы не такие уж разные, как показалось вначале.

Я уже вижу, что он простодушен, не прочь позубоскалить и даже в самой грустной истории выискивает крупицы юмора. Господи, да ведь точно так же поступаю и я, потому что в жизни, по-моему, смех всегда сопровождается слезами, а слезы — смехом…

Правда, Аполинарас может рассказать о себе гораздо больше, чем я! О! Он мог бы намного интереснее написать о своих скитаниях. Похоже, брат и сам это чувствует. Стоит мне завести речь об этом, о книге его жизни, как он молча протягивает руку к рюмке… Руку, которая переделала сотни разных работ; брат неплохо владеет пером, однако зарабатывает на жизнь литьем стали.

Однажды вечером я спросил у него:

— Апалис, а это правда, что ты не любил нашего отца?

— Кто тебе это сказал?

— Накануне отъезда подошла ко мне в нашей деревне одна старушка и спрашивает: «Ты не Казюкас ли будешь?» Оказывается, это Дульке́не!.. Помнишь ее домишко?

— Как не помнить! Да ведь Дулькене — наша ближайшая соседка.

— И она тебя прекрасно помнит. Когда я сказал ей, куда собираюсь, она припомнила, как однажды, когда ты был маленький, отчитала тебя… Говорит, отец при смерти лежит, а ты крутишься в горнице и песни распеваешь. А когда тебя одернули, отрубил: «И пусть себе умирает». «Ну и бесенок твой брат», — сказала мне Дулькене. — Отвези ему привет от нас…»

— Well^[4], может, и пел, — признал брат. — Не мог я простить отцу одной затрещины.

— Затрещины? Странно… — удивился я. — А родственники говорят, что наш отец был покладистым человеком.

— Может быть… Тем хуже… — не слишком-то охотно стал рассказывать брат. — Тебя еще на свете не было, когда у нас лавчонка в деревне была. Заветная мечта отца: земли, почитай что, и нет, думал он, здоровье неважное, может, хоть торговлей удастся перебиться.

Как-то раз в воскресенье, когда отец с мамой ушли в костел, я забрался в лавку, нашел там красивую жестяную коробку, открыл ее и взял оттуда одну конфету — ужасно дорогую, шоколадную… Боже ты мой, какой она мне показалась тогда вкусной! В жизни такой не пробовал. А запах!.. И наряжена в такую шикарную обертку, прямо принцесса… Первая бумажка просвечивает, как стеклянная. Под ней пестрая картинка — кажется, собака или кот с высунутым языком. А дальше — третья, серебряная, блестящая, как зеркало, вроде как из тонкой жести сделана, из нее можно даже колечко согнуть…

И под конец еще одна промасленная бумажка, впитавшая аромат шоколадки и как бы подгоняющая меня скорее отведать этот божественный, но запретный для меня плод.

Well, я так и думал, что будет ужасно вкусно, но то, что я попробовал, превзошло все мои ожидания. Ни одно знакомое мне лакомство не шло ни в какое сравнение с этим. Вот видишь, какой деликатес припрятали от меня родители… — криво усмехнулся брат.

— А тебе известно, сколько стоили эти конфеты? — вступился я за родителей. — Да за один килограмм бедняку понадобилось бы неделю горб гнуть.

— Но мне-то, ребенку, что до этого! — отрезал брат. — Ведь чем выше прятали эту коробку, тем сильнее хотелось мне добраться до нее… Конфету я тогда съел, а бумажки решил спрятать как сладкое воспоминание. Ровненько разгладил их и сунул под картуз. Брюки с карманами были для меня слишком большой роскошью. Вот почему все свои сокровища я таскал в шапке.

— Или за пазухой, — добавил я, делясь своим опытом.

— Можно и за пазухой, только тогда нужен ремень. А иначе не заметишь, как потеряешь. Слушай дальше… Выйдя во двор, я еще раз полюбовался теми фантиками и вспомнил, что там еще были конфеты в другой обертке. Ну, а они каковы на вкус?.. Короче говоря, я не удержался от соблазна и, вернувшись в лавку, стащил еще две конфеты… А за увлекательным занятием и время быстрее проходит… Вышел я на улицу — а солнышко-то уже высоко, дело к обеду идет. Вот-вот родители вернутся. Я их обычно встречал у мостков и тут же получал гостинец — обсахаренную булочку. Родители наши были людьми набожными и частенько ходили к исповеди или причащаться. И в этих случаях, когда на их души снисходила благодать, я должен был почтительно приветствовать их.

В тот день я, видно, заявился к мостику слишком рано — пришлось довольно долго прождать там. Заметив их еще на том берегу, я решил забраться в кусты и затаиться: пусть сначала подумают, что я их прозевал — не пришел вовремя… Не успели они шагу ступнуть с мостков, а я из кустов, как заяц, — прыг: «Хвала Иисусу Христосу!» А шапка у меня на голове дрыг, а фантики из-под нее — в разные стороны…

В этом месте брат рассмеялся, но тут же замолчал, тряхнул головой, отпил из своей рюмки и продолжал:

— Отец со словами «во веки веков» влепил мне такую затрещину, что я так и покатился…

Апалис умолк и стиснул кулак, будто хотел зажать в нем ту детскую обиду.

— И это своему сыну… пяти или шестилетнему ребенку — за три конфетки… Нет, — снова тряхнул он головой, — эту затрещину я ему не мог простить.

— Во-первых, ты их взял без спросу, — возразил я с жаром, потому что мне все равно очень жаль было отца. — К тому же ты ведь знаешь, что родители еле-еле сводили концы с концами. У отца — чахотка, земли всего-навсего полгектара…

— Да откуда было мне-то, ребенку, уяснить все это? — тоже запальчиво ответил брат. — Что я понимал в жизни? Я был уверен, что все в ней справедливо или по крайней мере должно так быть. Я ведь видел, как другие не жалели денег ребятишкам на конфеты, от меня же отец их прятал повыше да подальше. А чем я хуже других? Дети обычно очень остро переживают несправедливость. Должен же был отец это понять! Я как конфету увижу, вспомню все — кажется, снова в голове от удара звенит…

И вновь я принялся доказывать, что отец, скорее всего, сам глубоко переживал случившееся, а мама, конечно, даже плакала… Но, как говорится, что было, то было. Грустно, что они не дожили до того времени, когда их дети, повзрослев, многое осознали, посочувствовали им и ни в чем не винили…

— Знаю, знаю… Я их и не виню, — снова прервал меня Аполинарас. — В ту пору в Чикаго жила наша тетка, моя крестная мать, и мама с ней переписывалась. Сейчас я тебе покажу ее письма…

Сердце мое учащенно забилось — мне показалось, что я вот-вот услышу мамин шепот, а когда возьму в руки письмо, над которым она склонялась когда-то, то узнаю, что мама говорила о себе, когда мы с братом были несмышлеными пострелами: один совсем еще глупый, а другой уже задира, которому подавай все по справедливости…

В одном из своих писем тете мама писала:

«…и осталась я одна с двумя ребятишками на руках и с кучей разных долгов. Одни понимают, что грех отбирать у нищего суму, а другие снова натравили на нас судебного пристава. Хотели увести корову, да я показала справку от доктора, что оба сына у меня чахоточные, от отца заразились. Младшенький мой, Казюкас, уж такой хрупкий, такой бледненький, — читал я о себе, — видать, тоже помрет, как Бернардас с Праня́лисом. А твой крестный сын, Апалис, осенью должен пойти в третий класс, да вот беда: во что его одеть, обуть? Барбо́рочка, спасительница ты наша, может, найдется у тебя что-нибудь из старой одежонки, пришли, бога ради. Мне ведь каждая тряпочка пригодится…»

Дальше я не мог читать — на глаза навернулись слезы, в горле застрял комок… Бедная, бедная мама!.. Ведь тот самый доктор, что выдал тогда справку про нашу с братом чахотку, вскоре скажет маме: «У вас рак, нужно срочно ехать в Паневежис на операцию». А денег — ни цента, долгов — куча…

Через год нечем будет заплатить за болеутоляющие лекарства, ксендзу — за освящение могилы. И тогда на крохотном убогом кладбище в деревне Скеряй мамин гроб окропит, пожалуй, та самая соседка Дулькене…

Почувствовав, что не справлюсь с собой, я отвернулся от стола и разрыдался. Совсем как в детстве. Никогда не думал, что я, взрослый мужчина, могу еще вот так, безудержно плакать.

Я почувствовал на своих плечах руки Аполинараса.

— Forget, брат, forget… Forget… — повторял он.

Видно, ему трудно было произнести по-литовски — забудь, забудь. Что было, уплыло — не воротишь. Там у них, за морями-океанами, когда видят, что ничего не исправишь, не изменишь, обычно говорят: forget, forget…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Ве́дарас — литовское национальное блюдо — колбаса, начиненная картофелем, крупой. По виду напоминает темный корень.

(обратно)

2

Толо́ка (по́мочь) — работа миром, выполняемая безвозмездно, взаимопомощь.

(обратно)

3

Тие́са — орган ЦК Компартии Литвы, Верховного Совета и Совета Министров Литовской ССР.

(обратно)

4

Well (англ.) — хорошо.

(обратно)

Оглавление

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

РАССКАЖУ И Я СКАЗКУ

ПЕРВОЕ СТАДО

ЛЯГУШОНОК

МОИ КРОЛИКИ

ТРОЕ СИРОТ

ДЯДЯ АДОМАС

ЛЕКАРСТВО ОТ ВЕСНУШЕК

ХРОМОЙ

СОБАЧИЙ УЗЕЛ

ИВОЛГА

ПУТЬ В МОРЯКИ

ТОЛЬКО НЕ ЗАБУДЬ ПРО АСТРЫ…

УКРАДЕННЫЕ СЕКРЕТЫ

ДЕРЕВЯННЫЕ БАШМАКИ

САДОВЫЙ СТОРОЖ

ФОРГЕТ, ФОРГЕТ…

*** Примечания ***