наполеоновская треуголка, в центре которой была прикручена металлическая бляха с буквой «M» в круге.
Я остался один, долго сидел неподвижно, прислонившись спиной к стене напротив окна. Сидел разбиваемый стуком своего сердца, пока не почувствовал, как что-то твердое давит в левый бок. Я пошарил рукой. Бутылка вермута, которой я потчевал Альдонсу Лоренсу, лежала, указывая горлышком на юг. Свет окон и фонарей с улицы непостижимым образом отражались на темном теле бутылки летящим во все стороны салютом.
Откупорив, я без привычной здоровой жадности стал пить лекарственную влагу. Сквозь тишину иногда доносился звук пущенной наоборот пленки, гортанные звуки и хлопанье крыльев. Еще я различал чьё-то бормотанье, остальные звуки никак не классифицировались.
Окна и фонари на улице потухли. Кругом стало темно, я не поручился бы, что не ослеп. Словно мою голову окутали в старую портьеру.
Я пил ещё. И ещё. Я перестал понимать, где нахожусь и что явится в следующее мгновение. То мне чудилось, что я все ещё плыву на корабле и слышу из каюты крики товарищей, танцующих на палубе, слышу, как шумят паруса, как в борт корабля стучится волна. То вдруг я слышал, как бушует буря, разрывая снасти, трещит корпус, как в него вонзается острие подводных рифов, и тут же всё сменялось тишиной. А потом опять – шум и веселье, бойкие голоса незнакомых языков южных портовых городов. И это исчезало, сменяясь стертыми с земли дворцами, храмами, чертогами Диониса или хибарами одиноких рыбаков. Я лежал на дне океана, наблюдая, как надо мной проплывают флотилии великих капитанов и плещутся дельфины. Лежал отшельником на песке потерянных в океане малых островков. Ко мне приходили ведьмы, и видения становились жуткими, как те, которые узрел Мигель де Маньяра из Севильи, после коих покаялся в своей распутной жизни, раздал богатства и стал праведником.
Опорожнив бутылку, оставив попытки понять, что происходит со мной и зачем являются все эти картины, я предался размышлениям, от которых любое одиночество и, вообще, любое трудное состояние становится бесподобным явлением, от коего зависит дальнейшее направление всех жизненных путей, дальнейшее движение всех космических светил и объектов вселенной. А может, объявить сингулярность, как новую самую прогрессивную поп культуру?
Размышляя о том, что творилось со мной с первых дней плавания, я вдруг с легкостью осознал всю глубину своих отношений с Бахусом. Осознал, как давно окончились провалом мои наивные попытки превратить отношения с рогатым Вакхом в легкую игру с добрыми правилами не на смерть, а на вечную жизнь, наполнив для начала эту жизнь воздушными шарами, фейерверками, веселыми песнями и бесконечным карнавалом. Я возжелал соединить в себе легкость и глубину с первой попытки. Я возжелал сам стать тем веселым богом, чье движение по миру приносить беззаботную радость, возвращая в детство, как будто выписывая бесплатные талоны на питание. Я возжелал, подобно ему ходить сквозь пространство и время, застревая в чужих сердцах и обращаясь с ними с задорной беспечностью. Не будучи готовым ко всему этому, не отдавая себе полного отчета, чем это чревато, Я возжелал…
А он, Дионис, со свойственным ему своенравием взял меня за руку и моей же рукой поставил точку моим намерениям. Большую красивую точку. Однако, он может поставить еще одну и еще, и получится многоточие.
И все равно, пока я остался один. Один. Хотя и хотел то немного – обрести свободу и любовь. Да, конечно… торговаться в этом вопросе с кем не следует – весьма глупо.
Вместо того, чтобы обрести свободу и любовь, я заглянул туда… даже точно и не знаю куда, может, к чертям в ад, может, на дно морей Бахуса, а может, просто на дно кувшина, с которым Дионис до сих пор ходит в обнимку где-нибудь в Дельфах.
И пока ясно одно – я навсегда вплелся в сеть бездонных зрачков Диониса, мета его прожгла меня. И я теперь знаю, почему пекло тоски и одиночества не спалило меня дотла, а обожгло лишь лицо, руки и глотку.
Я побывал в тихом омуте бесконечного круга созерцания, где появляются чаши с вином, а в чашах этих видны очертания дальнего берега, который, если кто и достиг, то верно не шумной развеселой компанией, а один. Один. И что происходило со мной, и что происходит, и, вполне возможно, еще будет происходить, это не что иное, как один бесконечный день Бахуса. Ибо день Бахуса – это последний день Вавилона, а день этот может длиться вечно.
Скажите, можно ли придумать наказание хуже…
inqua, sile, non est ultra narrable quidum
молчи, язык, говорить больше не о чем
