разведчики.
Николай сказал брату:
— Ну, вот и сходили на поклон к Ильичу. Я ведь не первый раз тут. И всегда иду будто на исповедь. Смотрю на Ленина и думаю: вот он, титан человеческого духа, создавший партию, которую народ назвал умом, честью и совестью нашей эпохи! Ленин перевернул мир... Смогу ли я прожить так, чтобы обо мне сказали: «Он был настоящим ленинцем»?
Было что-то бесконечно трогательное в чистоте и безыскусности этих слов. Он прожил всего тридцать три... Отдал всего себя...
Андрей в глубокой задумчивости вышел из театра. Он охватил чужую, но такую близкую жизнь от начала до конца. До недавнего времени Андрей все явления пытался вогнать в некие алгоритмы. Скажем, алгоритм героизма. Но тут ничего не получилось, и не могло получиться: было обнаженное сердце, дымящееся до сих пор. Была судьба, каких еще не встречалось никогда. Андрей не знал сейчас, можно ли научиться героизму, хладнокровию. У Николая Кузнецова можно было учиться главному — любить Родину так, как любил он ее. А формы проявления любви безграничны, бесконечны, настолько разнообразны, что трудно сказать, какая из них весомее... Наверное, прав Макаренко: человека нужно не лепить, а ковать! Другой великий педагог говорил, что ученик — это не сосуд, который надо наполнять, а факел, который надо зажечь.
Андрей прикрыл веки. И услышал знакомый легкий смешок. Широко открыл глаза. У афиши стояла Катя! Знакомый разлет бровей, знакомая ямка на щеке.
Он задохнулся от счастья. Коснулся губами ее волос.
— Вот я и приехал за тобой!.. На реактивной бабе-яге летел.
Она легонько отстранилась, сказала шутливо-горестно:
— Долго же ты ехал, ох как долго! Я в старуху успела превратиться — двадцать три... А ты все ехал, ехал... Даже сомневаться стала: а вдруг следопыт со следа сбился! Пришлось бы одной век куковать...
Позеленевшие от времени крылатые музы слетели к ним с крыши театра, нежно запели золотые фанфары любви...
