Это унизительное воспоминание пришло ему на память, когда на билетном контроле его поручили заботам стюарда, который подхватил его багаж, чтобы отнести на верхнюю палубу, тогда как по соседству беспорядочно толкались, галдя, ругаясь, пихаясь локтями и отдавливая друг другу ноги, эмигранты всех мастей: молодые хасиды в рединготах и черных фетровых шляпах, с лицами, заросшими рыжеватой бородой, и торчащими во все стороны папильотками; итальянцы, шумнее и смешливее всех; молчаливые беженцы из Центральной Европы с серыми лицами и глазами, блестящими от тревоги, спешащие проложить океан между собою и адом.
Как она раздобыла этот билет, он так и не узнал, хотя беспрестанно, по меньшей мере, в первые месяцы пребывания в Америке спрашивал ее об этом почти в каждом письме. Если он настаивал, яростно подчеркивая свой вопрос красным карандашом, она отвечала: «Для меня счастье в том, что ты вращаешься в высшем круге».
Едва устроившись (лайнер отправлялся с шестичасовой задержкой, на такое же время увеличивавшей продолжительность переезда), Артур отважился заглянуть в еще пустой бар. Бармен заявил, что никого не обслуживает, пока «Квин Мэри» не поднимет якорь, и он уже собирался вернуться в каюту, чтобы укрыться от гвалта в коридорах, когда высокий американец лет пятидесяти, с красными прожилками на лице, седой, но с густейшими чернильночерными бровями, в мятом костюме из бежевого шелка, уселся на соседний табурет и заказал сухой мартини.
— Бар не работает до отхода судна, — повторил бармен.
— Пэдди, по твоему акценту мне ясно, что ты ирландец. Мой отец был из Дублина, а моя фамилия Конканнон. Дай мне сухой мартини, и может быть, еще и этому джентльмену рядом со мной, которого ты терроризируешь, что, впрочем, совершенно естественно, поскольку все ирландцы террористы.
Повернувшись к Артуру, облокотившемуся о стойку, он представился:
— Шеймус Конканнон. Преподаю куче невежд, которые ничего не запоминают, новейшую историю в Бересфорде. А вы?
— Артур, Артур Морган, студент, стипендия Фулбрайта на изучение бизнес-права в Бересфорде.
— Буду вести у вас два часа в неделю.
Бармен поставил перед ними по сухому мартини.
— Спасибо, Пэдди
— Меня зовут не Пэдди, мистер Конканнон. Мое имя Джон.
— Пусть будет Джон или Шон, так еще лучше.
Он поднял свою рюмку и осушил ее одним глотком.
— Сделай-ка мне еще один, мой дорогой Пэдди, и мистеру Моргану тоже. Пойду помою руки, и это не эвфемизм.
Три минуты спустя он вернулся в пиджаке, покрытом серыми брызгами, держа в руке бумажное полотенце, которым старательно вытирал каждый палец.
— На этих чертовых английских кораблях, как только откроешь кран, тебя непременно окатит.
Он ни к чему не прикасался, не вытерев тотчас руки бумажными салфетками, пачка которых оттопыривала левый карман его пиджака. Или же бежал в туалет и мыл руки противобактериальным мылом, которое носил с собой в черепаховом футляре. Изношенная от такой заботы, прозрачная кожа на его руках осыпалась, словно тесто на слоеном пироге. Когда он сжимал кулак, эта лиловатая кожа с пятнами от табака на приплюснутых кончиках пальцев грозила лопнуть и обнажить, словно пугающую систему шатунов в двигателе со снятым картером, сеть вен и артерий, сухожилия, скрепляющие хрупкое приспособление, которое превратило антропопитека в хомо сапиенса — человека, избавленного, благодаря использованию десяти пальцев, от животного существования. Вернее… в какой-то мере. Конканнон пользовался пальцами, тогда когда действовать иначе было невозможно. Он толкал двери локтем, надевал перчатки, как только выходил на воздух, и даже за столом, из-за чего одна американка, напудренная шестидесятилетняя дама, бывшая медсестрой во время войны на Тихом океане, сказала:
— Мне это знакомо! Во время войны у морпехов часто была чесотка. Иногда она неизлечима. Профессор Конканнон, должно быть, служил в морской пехоте. Но не волнуйтесь: через десять лет это уже не заразно.
Нет, он не служил в морской пехоте, и за вычетом бактерицидной фиксации его либидо, это был очаровательнейший из людей, преподававший новейшую историю с вольнодумием, редким в американской университетской среде, и даже с изрядной долей фантазии, будучи уверен, как он говорил, что ни один из пятидесяти студентов, посещавших его лекции, не вспомнит о его уроках. Он стал первым американцем, с которым Артур хорошо поладил, и хотя впоследствии были и другие, встреча с Конканноном осталась неотъемлемым эпизодом его открытия Америки.
Разве не он устроил ему встречу с Жетулиу, Элизабет и Аугустой? На следующее утро «Квин Мэри» стояла на якоре среди зеленого моря, перед густой завесой тумана,
