переключившись на тему пейнтбола, осуждали тех, кто из-за гнойной ностальгии по старым добрым мохнатым и клыкастым временам в него играет.
На выходе из парка почему-то вспомнили про Познера, и Прокофий сказал, что видел его в Доме Музыки, на концерте, посвящённом столетию… «Познера?» – перебил своим вопросом Монтэг, и все посмеялись: мы – отчаянно, уже и не надеясь на прощение после очередного посягательства на рассказ Прокофия, а Прокофий – улыбчиво закипая.
Весь остаток пути я делился впечатлениями от просмотренной мной документалки про Билли Айлиш, прихорашивая этот, в сущности, детский лепет умными казёнными словами.
У самого дома Прокофий, как обычно, пригласил нас зайти, и мы, как обычно, немного поёрничав – мол, как неожиданно, – согласились и вошли в маленькую, тесную, как хоббитова нора, но такую же, как она, уютную квартиру на первом этаже, по которой дымчатыми облаками плавали три огромных кошки: два мейн-куна и одна старательно под них переедающая.
Пили облепиховый чай, ели приготовленный отцом семейства ужин, разговаривали с сестрой Прокофия, слишком нормальной для нашей компании, пытаясь всё же вовлечь её в наше веселье, и всё это, как обычно, было лишь прелюдией к квартирнику, когда к каждому из нас поочерёдно переходит в руки гитара. Из необычного было только то, что Монтэг воздержался от исполнения, сославшись на усталость, и завершили концерт мы, не дожидаясь, пока это деликатно сделают родители.
Часов в двенадцать мы с Монтэгом вышли в тёплую бархатистую темноту майской ночи и побрели домой нашим привычным маршрутом – через старые, укрытые уже распушившейся листвой дворики, вдоль широкой дороги на улице Народного Ополчения, смолкшей в этот поздний час до шелеста одиноко мчавшихся машин, через переход МЦК, словно забытый здесь инопланетянами, и наконец мимо молчаливых сталинок с круглыми оконцами под самыми крышами, таившими за собой, как мне всегда казалось, бездну историй, которые и за целую жизнь не переживёшь…
Войдя во двор Монтэга и по опыту прошлых раз притихнув, чтобы не потревожить соседей, мы договорили всё недосказанное, расставили все точки, у которых так и резались загогулины запятой, и распрощались.
Я шёл домой через Посёлок Художников, и всё вокруг – эти домики, утопавшие в зелени, этот далёкий гул никогда не спящего города, этот воздух, напоенный цветочной дрёмой, и эта ночь, переполнявшая грудь какой-то босой неумытой свободой – было настолько красиво, что мне стало обидно, как никогда прежде обидно, что всё проходит и пройдёт: и эта ночь, и это ещё не начавшееся даже лето, и Посёлок, который однажды всё-таки закатают, как останки чернобыльцев, под бетон, – и я. Мне стало холодно, но это был нежный, остужающий холод. Сердце сдавила тоска, но это была самая сладкая и упоительная тоска из всех возможных. Я подошёл к деревянному забору, над которым нависала ветвь сирени, привстал на цыпочки и, как, ребёнок, прижимающийся к груди матери, уткнулся носом в душистое соцветие.
