Миссия выполнима [Брайан Гарфилд] (fb2) читать онлайн

Брайан ГАРФИЛД Избранные произведения в одном томе

ПОЛ БЕНДЖАМИН ^(цикл)

Книга I. СМЕРТЕЛЬНОЕ ЖЕЛАНИЕ

Житель Нью-Йорка и служащий аудиторской фирмы Пол Бенджамин никогда не имел оружия. Но однажды банда напала на его дом, и жена с дочерью оказались на больничной койке. Вот тогда Пол задумался о покупке пистолета и о том, что полиция не всегда оказывается на месте преступления вовремя…

Глава 1

Позже он попытался со всей тщательностью вспомнить где именно находился во время нападения на Эстер и Кэрол.

Видимо, это случилось буквально через несколько минут после того, как ланч закончился. Обыкновенная пьянка с клиентурой — Пол как раз только-только начал ощущать эффект нескольких «джибсонов». Слегка покачиваясь они с Сэмом Крейцером вывалились на улицу и на Пятьдесят Пятой заарканили такси. Проезжая по Седьмой Авеню они попали в затор возле верхнего Таймс-сквера и Пол прекрасно помнил, как задыхался от выхлопных газов, которыми его потчевал стоящий рядом автобус. Судя по всему, именно тогда все и случилось: полицейские определили время нападения — два сорок.

Самая середина вялого апатичного дня. Туристы и шлюхи бродят по обочинам в увядших одеждах, зыркая по сторонам пустыми глазищами. На углах мужики в прокопченных футболках продают игрушки и ремни. Обычно вы плюете на осадки, скапливающиеся в ваших легких, потому что не видите их; но автобусные газы привели Пола в состояние полной боевой готовности и он закашлялся, отчего его моментально стала мучить безумная джинная мигрень. Он протер глаза.

Сэм Крейцер закурил.

— Похоже на то, что ты не можешь дышать ничем иным, если это самое не было пропущено сквозь сигаретный фильтр. — Выдохнул струйку дыма на спичку. — Черт, ты только погляди на эту чудовищность!

— Какую?

— Да вот на «Астор Плазу».

Бетон и пластик на месте старого отеля «Астор».

— Встретимся в баре «Астор», — проговорил мяукающим голосом Сэм, и это подстегнуло сосредоточенность Пола.

— Черт бы всех побрал! Политики жалуются на вандализм охвативший общество, а сами разрушают исторические монументы, чтобы строить клетухи для всяких жлобов.

Такси дернулось вперед и проскакало полквартала.

Пол заметил:

— Интересно, как твои дела с домом?

— А никак. Мы потратили весь уик-энд на Вестчестер.

— Может пора двинуться дальше?

— Я не могу каждый день ездить из пригорода обратно. То есть могу, но не хочу, чтобы это было слишком уж далеко. Но сейчас мы начали подумывать о том, чтобы снимать домик где-нибудь в Леонии или Форте Ли. Неважно где, только бы побыстрее убраться из Манхэттена. Давным-давно надо было это сделать. — Сэм похлопал себя по коленке. — И вам с Эстер не мешало бы последовать нашему примеру. Зачем оставаться в зоне военных действий, когда надобность в этом отпала?

— Да мы уже раз пытались, — ответил Пол и отмел возражения и дальнейшие рассусоливания по этому поводу нетерпеливым жестом.

— Ага. Двадцать лет назад. Но, Пол, времена меняются…

Где-то на уровне крыш Сорок Второй улицы слабое, водянистое солнце тщетно пыталось пробиваться сквозь смог — оно казалось слишком хрупким, чтобы жечь глаза.

— Ты все-таки псих, — сказал Сэм. — думаешь, я поверю твоему честному лицу, если ты вдруг начнешь говорить, что до сих пор любишь город? И все-таки мне бы хотелось услышать: почему?

— Если тебе необходимы объяснения, значит ты все равно ни черта ни поймешь.

— У меня был знакомый священник, использующий тот же аргумент для доказательства существования Бога.

— Что же, священнику есть в этом резон, потому что ему как раз доказательства не нужны.

— Да-а. Очень сухо.

Сэм блеснул рояльным набором зубов под тоненькими усиками, которые отрастил во время отпуска и как он сам невзначай признался которые собирался сбрить. Вид у него был такой, будто его только что вздернули на дыбу этот ленивый миннесотец за восемь лет, проведенные с фирмой перенял все нью-йоркские привычки: на ушах нависали пейсы; волосы на затылке модно дыбились; он носил расклешенные пиджаки и модные кричащие галстуки и выучил приемлемые варианты того, как можно без уважительно отзываться об уважаемых людях. При всем при этом он ни за что бы не проканал за ньюйоркца. Из парня никаким чертом было не выбить его деревенского содержания.

Таксист неистово пытался вывернуть налево, чтобы свернуть с Бродвея на Сорок вторую.

— Взгляни на этот кошмар. — Сэм повертел сигаретой в сторону Таймс-сквера, в сторону толп и машин. — Мы больше не имеем значения. Тебе никогда не связаться с нужным человеком только потому, что он обязательно сидит в автомобильной пробке по пути на встречу с тобой. Телефоны можно выкидывать, а почта вообще никуда не годится.

Сэм выбросил руки ладонями вверх — очень он любил выставляться.

— Аварийки врываются на мою улицу со снятыми глушителями, словно танки Шермана, а потом целый час давят пустые пивные банки прямо под моим окном.

Если внезапно пройдет снегопад, уйдет целая неделя на то, чтобы улицу отчистили от снега. Безумие. Остается единственное средство с ним бороться. Пол слегка улыбнулся.

— Хорошо-хорошо, раз уж ты так хочешь, чтобы я тебе подыгрывал… Какой же у нас будет ответ?

— Единственное средство. Преединственное. Упразднить окружающую среду. Вот тогда не останется, что можно было бы загрязнять.

Пол вежливо усмехнулся: шутка этого заслуживала.

Сэм сказал:

— Ты платишь за частную школу для своих детей. За то, чтобы частный детектив охранял твой дом. Платишь все, что можешь ворам и актерам. Ограничиваешь свободу передвижения после захода солнца. И т. д. и т. п. — Сэм посмотрел на Пола с тревогой. — Черт, побери, что я здесь делаю?

— Зарабатываешь на жизнь, — отозвался Пол, растягивая слова. — И цитируешь стандартный катехизис жалоб — как и все остальные в этом мире.

— По крайней мере, я не выношу его на вытянутых руках в крайне правый мир либеральных ценностей.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты просто шизанутый, Пол. Разве не знал? Вы с Эстер попали в настоящее захолустье. При этом пытаетесь что-то там изменять. Взгляни на свои лацканы — видишь эти незаметные дырочки? Что у тебя было нацеплено: значок в поддержку либеральных тюремных реформ или «Голосуйте за Линдсея?»

— Кто-то должен этим заниматься, — буркнул Пол.

Глава 2

Он работал в фирме «Айвз, Грегоон и К°» достаточно долго, чтобы получить небольшой офис на Ленсингтонском Авеню, находящийся па восемнадцатом этаже с дверью из гофрированного стекла на которой было выведено; Пол Р. Бенджамин. Комнатка была маленькая с толстым ковром и кнопочным телефоном. Кондиционер лениво пыхтел. Пол плюхнулся в кресло и проглотил пару аспиринин. Снова злые гномы набили битком его коробку с входящими бумагами, но он не протянул руку сразу же. Пол впитывал комфорт монолитности офиса, находящегося в старом грейбарском здании; в нем чувствовалась уверенность постоянство, солидность.

Тельма позвонила и впустила в кабинет Билла Данди. Пол даже не приподнялся, чтобы пожать ему руку: они никогда этого не делали.

— Жарко, — буркнул Данди вместо приветствия.

Он был рыхлым и сияющим; его волосы были аккуратно зачесаны на розовую лысину. Достаточно округл, чтобы не выдавать присутствие костей в строении своего тела. Поначалу Пол принимал его за этакого тугодума-бухгалтера, но оказалось, что нарочитое жлобство — всего лишь военная хитрость, под которым скрывается довольно едкое чувство юмора. Теперь-то это было хорошо заметно. Данди выглядел полностью, даже чересчур удовлетворенным.

— Иду на войну.

— Супротив финансовых инспекторов?

— Нет, компьютеров. Смотри, что я принес — может заинтересуешься. Тогда я и тебя завербую.

Данди кинул на стол книгу и Пол перевернул ее, чтобы прочитать название: «Настольная книга партизан, ненавидящих компьютеры».

— Прочти и передай товарищу, — сказал Данди. — Я только что начал кампанию, Оплатив утром счет «Кон Эд». Проставил сумму на два цента меньше чем на чеке и пробил две лишние дырочки в перфокарте, И приказал Марджори с этого времени приклеивать марки несколько сбоку — это выбивает все эти магнитные сканеры.

Данди уселся в кожаное кресло, стоящее на углу письменного стола. Посмотрев на Ист-Ривер, он хотел было что-то сказать по поводу смога, но не стал — Данди был настоящим ньюйоркцем и в отличии от Сэма Крейцера не любил говорить о городе. Вместо этого он произнес:

— Ты сейчас занят?

— Нет, только что вошел.

— А, правильно, ты же кушал вместе с их величествами из Аризоны. И как прошло?

— Чувствую, придется ждать проверки.

— Я знал, что послать нужно именно тебя. Ты мягко подкапываешься, пока Сэм смешит и развлекает.

— Но я даже не уверен в том, что захочу принять новую должность. Объединение подобное этому наверное будет чертовски хлопотным предприятием. Помнишь Брэдшоу?

— Из-за него Мэл Грегсон получил свой первый инсульт. Такое не забывается. Кстати сказать буквально на следующий день я наткнулся в Гарвардском клубе на Брэдшоу-младшего. — Данди с грустью покачал головой. — От поколения к поколению порода ухудшается. В этом уже не было той настоящей жилки. Ты помнишь старика Брэдшоу?

— Нет, это было еще до меня?

— Да быть не может! Неужто ты настолько молод? Да ты одного со мной возраста. Старик помер всего двадцать лет назад.

— Я имел в виду до того как пришел в фирму. Тогда я работал в центре города.

Данди нахмурился, словно говоря «ах-да-прости-забыл-какая-глупость-с-моей-стороны».

— Просто, знаешь, у меня все время такое впечатление, что ты, Пол, здесь всегда сидел. Не знаю можно или нет назвать это комплиментом. Так вот о Брэдшоу — представляешь, в чем смех? Ему уже сорок пять, а для всех он все равно Брэдшоу-младший. Так вот схватил меня за пуговицу и стал рассказывать о том, как заработал на понижении десять тысяч долларов. При этом делал всякие мудрые замечания типа: «Только дурни держат акции, когда те понижаются в цене». Представляешь… Никакого класса, в этих, которые родились через поколение. Старик, тот был совсем другое дело. Ты наверное слыхал, что о нем рассказывают?

— Кое-что…

— Один из крутейших. Начинал еще в Хьюстоне с использования старых кирпичей из разрушенных зданий.

— Я этого не знал.

— Этого почти никто не знает. Похоже все думают, что лет эдак в семнадцать он воткнул тросточку в песок и из дырки забил нефтяной фонтан. Нет. Начальный капитал он создал своими руками, а уж затем купил свое право быть в нефтяном бизнесе. И этот прекрасно знал, для чего предназначены деньги.

— Неужто?

— Первый год, когда нанял нас, чтобы подсчитывать оборот, он записал семь девиц на один-единственный ваучер и объявил, что потратил на них четыре тысячи долларов. Потом он признался мне с глазу на глаз, что еще занизил сумму. — Данди в восхищении покачал головой. — Помню как-то раз он заплатил три тысячи манекенщице из престижного агентства Ньюмена-Маркуса только зато, чтобы она головой постояла под нефтяным фонтаном. У меня на стенке до сих пор висит вырезанная из газеты фотография.

— Последний из настоящих любителей пожить.

— Ты и половины не знаешь, да и не узнаешь никогда. Потому что он разумеется держал свору высокооплачиваемых пресс-агентов, чтобы те никогда не упоминали его имени в газетах — правда только в последние годы жизни — но не сбавлял оборотов. Он любил разукрашивать Нью-Йорк как никто другой — гулял четыре-пять ночей подряд, закатываясь в разные варьете и ночные клубы и проносясь по ним словно циклон. Вообще никогда не спал. Танцевал на столах в ресторанах, В своей квартире держал двух-трех шлюх по вызову, чтобы когда приспичит не надо было поднимать телефонную трубку. И это когда ему стукнуло шестьдесят!..

Данди смутно улыбнулся.

— Конечно же, он был жестоким сукиным сыном и с его северной стороны росла моховая борода, но и очарования в нем было хоть отбавляй. Состоял членом «Метрополитена», «объединенной Лиги» и в совете директоров у него сидели уважаемые люди — сплошь тузы. И черт побери, у мужика был свой стиль. Таких теперь днем с огнем не сыщешь.

— А может и не надо искать, — произнес Пол холодно.

— Нет надо. Сегодня люди как цифры — все стоят в одном ряду. Если не будет таких вот Брэдшоу, тогда и жить незачем, можно сразу сдаться на милость компьютерам. Пухлый палец постучал по книге, лежащей на столе Пола, — Прочти и передай товарищу. Уверен, что присоединишься к нашему союзу.

На этом ежедневный анекдот дня закончился. Данди прокашлялся и совершенно деловым голосом объявил:

— А теперь об Айре Немзермане. Этот паскудник снова принялся за свое.

— Боже.

Данди вытащил из кармана несколько листков сложенных напополам и швырнул их поверх анти-компьютерного мануала.

— Прочти и изойти кровью.

Пол быстро проглядел листки. Айра Немзерман вылез из глубинки наверх сам, ему никто не помогал. Он научился считать миллионы, но если цифры не были отмечены знаком доллара, он обычно складывал их так, будто считал на пальцах рук и ног — и обычно неправильно. Обычно Немзерман сам печатал два листка — резюме доходов и издержки за последний квартал — и сейчас кто-то — судя по всему Данди — обвел красным два результата: общий блок покупок акций на шестнадцатое января и продажу того же блока девятнадцатого июля.

Пол помотал головой.

— Не могу поверить. Просто не могу поверить…

— Он же ребенок. Ты знаешь.

— Грязный маленький богатей. И ведь это не впервые!..

— Мне кажется, Пол, лучше тебе ему позвонить.

— Я бы с большим удовольствием свернул ему шею.

— Прежде чем ты это сделаешь, вспомни о гонорарах, которые он нам платит. Данди поднялся, собираясь уходить, — И не забудь прочитать книгу.

Когда он вышел, Пол взялся за телефон и нажал кнопку интеркома.

— Тельма, не могли бы вы соединить меня с Айрой Немзерманом?

Минут через десять раздался звонок.

— Соединяю с мистером Немзерманом.

— Молодчина.

— Бенджамин?

— Мистер Немзерман, — произнес Пол устало.

— Где вы находитесь?

Голос звучал, словно бетонные блоки спускали вниз по водосточному желобу.

— В душевой спортивного зала. Чем могу?

— Разговаривать можете?

— Еще бы, У меня секретов нет — слушайте все. Вам это прекрасно известно, ведь вы мой финансист.

Пол закрыл глаза и потер виски.

— Мистер Немзерман, тут передо мной лежат ваши квартальные листки.

— Это хорошо. На сей раз я постарался. Все аккуратно и тщательно выписано. Слушайте, Бенджамин, я черт побери делаю за вас три четверти работы, так что пора бы вам понизить ставки за свои услуги.

— Очень смешно, мистер Немзерман, потому что я как раз думал о том, что по идее надо бы их удвоить.

— Ха.

— У вас неприятности.

— Нет, вы только послушайте. Он мне говорит, что у меня проблемы! Слушайте, у меня сейчас столько неприятностей, что если сегодня что-нибудь произойдет, то я смогу заняться этим не раньше чем дней через десять. Потому что «Доу Джонс» понизился сегодня на восемь пунктов, а обменный индекс на тридцать шесть центов…

— Мистер Немзерман, вы стараетесь предъявить иск на основные доходы с акций «Коннистон Индастриз», правильно?

— И что?

— Вы купили их шестнадцатого января и придержали до девятнадцатого июня и продали с прибылью в четыреста сорок две тысячи долларов.

— Ну, так я и написал в бумаге…

— Верно, сэр. Так написано в бумаге, как вы выражаетесь. Скажите, а в датах ошибки быть не может? Может быть, вы писали июнь, а подразумевали июль?

— А зачем, черт побери, мне дожидаться июля, когда повышение пошло аж в июне?

— Мистер Немзерман, с шестнадцатого января по девятнадцатое июня — ровно пять месяцев и три дня.

— Пять мес… ах ты дьявол!

Пол закатил глаза к потолку.

— Вот именно. Вы за декларировали общую сумму доходов и налоги будут составлять чуть больше ста десяти тысяч, но по-настоящему это не заработанный доход, потому что вы не продержали ценные бумаги, положенные шесть месяцев минимального срока. Поэтому общая сумма налога будет на двести тысяч больше той, на которую вы рассчитывали.

— Господь X. Бог!

На мгновение воцарилась тишина, было непонятно что делают на другом конце провода: думают или молятся. А потом Немзерман сказал:

— И что я должен с этим делать?

— Заплатить.

— Фигня. Лучше сесть.

— Я думаю, это будет легко устроить.

— Ладно, Бенджамин, прекратите. Вы же умненький мальчик, так что скажите поскорее, что я должен сделать.

— Вам прекрасно известны все уловки. По крайней мере, не хуже чем мне.

— К чертям. У кого есть время, чтобы изучать эту ерундистику. — У мужика общий годовой доход составлял около миллиона, а он до сих пор не умудрился прочитать Свод Законов о Доходах. Пол покачал головой. Немзерман зарычал: — Что вы предлагаете?

— Ну, что же, во-первых, есть стандартные варианты. Например, до безумия взвинтить расходы — на какое-то время они отстанут. Тридцать пять тысяч можете убрать за счет женитьбы.

— Об этом можете забыть.

— Можно создать несколько товариществ — двадцать шесть процентов налога. Это может дать вам возможность снова заплатить лишь основную часть, на которую вы и рассчитывайся. Конечно уже поздновато, но если хорошенько встряхнуться — все еще можно успеть.

— Да ну?

— Или создать фонд. Можете создать собственный фонд и передать ему в дар деньги, а затем одолжить их обратно, но уже одолжить у Фонда.

— Как мне это провернуть?

— СЗД форма десять-двадцать три. Заполните ее и присылаете с просьбой освободить вас от налога из-за статуса благотворительной организации. Если вам удастся изобразить фонд благотворительной, религиозной или общеобразовательной организации — вы выиграли.

— Чего вы тогда дожидаетесь, хотелось бы мне знать? А ну-ка быстренько состряпайте мне фонд.

— Пусть, мистер Немзерман, лучше этим займется ваш поверенный в делах.

— А. Верно, хорошо, Бенджамин. Спасибо. Я сейчас же этим займусь. Черт побери, они же настоящие бандиты, эти ребята из федерального управления налоговой инспекции. Слушайте, насколько же они заблевали эту нашу бедную страну.

— Может быть, вы познакомитесь с сочувствующим вам компьютером…

— Хм. — Немзерман не вдаваясь в вежливости, повесил трубку и Пол с любопытством и неверием откинулся в кресле. Через секунду он издал отрывистый лай, долженствующий обозначать веселый смех. Потом зацепил пальцы обеих рук на затылке и лениво откинул голову назад.

Смог слегка отнесло с реки и Пол увидел как грузовое судно пробивается вверх по течению вспенивая винтами воду. Энергостанция давала столько дыма, что Квинс был почти не виден.

Головная боль прошла, он почувствовал себя лучше. Ему было сорок семь; несколько полноват, но в хорошей форме. Все, что для этого нужно несколько хороших шуток, да несколько приятелей типа Сэма Крейцера и Билла Данди, да еще такой клиент как Немзерман вот и все требования.

Он протянул руку к стопке бумаг в ящике входящих документов.

Интерком зажужжал.

— Мистер Бенджамин, на проводе ваш зять, мистер Тоби. — В голосе Тельмы прозвучало беспокойство. — Он говорит, что дело очень срочное.

Пол нажал зажегшую кнопку на телефоне; удивленный больше чем встревоженный.

— Привет, Джек.

— Па, я… произошло…

— Голос Джека Тоби звучал с металлическими нотками: чувства держались под особым контролем.

— Что такое?

— Я не могу… А черт, не выходит. Слушай, на них напали. Прямо в засраной квартире. Я уже еду…

— Джек, о чем, черт побери ты говоришь?

— Они… Прости, па. Я стараюсь все объяснить. Мне только что позвонили. Кэрол и ма… Кто-то вломился в квартиру и избил их до… я не знаю почему, за что. Их отвезли в травмпункт при больнице Рузвельта — ты знаешь, где это?

— На Западной Пятьдесят девятой?

— Да. Мне кажется… кажется ма совсем плоха. Кэрол попросила полицейских позвонить мне.

Полицейских. Пол заморгал и до боли в пальцах сжал трубку.

— Но что произошло? Как они? Ты позвонил доктору Розену?

— Пытался. Но его нет сейчас в городе.

— Боже мой. Но что произошло?

— Да не знаю я! Еду туда. По телефону коп был крайне сдержан.

— Но что…

— Слушай, па, лучше не тратить зря время. Встретимся там.

— Хорошо.

Он положил трубку и тупо уставился на покрытую пятнышками тыльную сторону руки.

Глава 3

Он без труда отыскал отделение травматологии и увидел Джека напряженно сидящего с одним поднятым плечом и ломающего пальцы. Он посмотрел на Пола не узнавая его.

— Извини. Такси застряло в пробке. Ты здесь наверное долго. — Он чувствовал себя обязанным извиниться хотя бы за что-нибудь.

Джек сказал:

— Вот теперь ты тоже можешь сесть. Нас все равно дальше не пустят.

На скамьях, выдвигающихся из стены, сидели люди с легкими травмами и болезнями, видимыми на глаз. В комнате стоял запах и гул — гул от приглушенных воплей боли, но именно запаха Пол не выносил. Персонал в грязно-белой одежде постоянно влетал и вылетал из зала. С открытого пандуса с воем убралась пустая «скорая». Здесь находилось человек двадцать, большинство из них сидело, несколько носились туда-сюда, и единственная женщина слепо держала руку маленького мальчика — никто из них не обращал на других внимания. Боль переживалась в одиночку, ею нельзя было делиться с другими.

Возле Джека сидел полицейский. Пол пристроился по другую руку. Джек пробормотал:

— Офицер был настолько любезен, что решил остаться и посмотреть нельзя ли будет чем-нибудь помочь. Это мой тесть.

Коп протянул руку. У него было каменное черное лицо.

— Джо Чарльз.

— Пол Бенджамин. Объясните мне, пожалуйста, что же в конце концов произошло?

— Я уже говорил мистеру Тоби, что мы не хотели задавать миссис Тоби слишком много вопросов, ей сейчас это может только повредить.

— А что с моей женой? — Пол спросил это совсем тихо, на самом же деле ему хотелось заорать. Но в комнате, забитой до отказа больными все говорили приглушенными голосами.

Человек сидел, прижимая покалеченную руку к животу, и кровь стекала ему на колени. Пол с трудом оторвался от созерцания этого жуткого зрелища.

Коп в это время говорил:

— Мы не знаем. Когда ее повезли в операционную, она была еще жива.

Она была еще жива — скрытые намеки, присутствующие в словах полицейского, задали ритм пульсирующей в висках Пола боли.

Молодой человек в белом зашел в комнату; рядом с ним шла медсестра. Он наклонился к женщине с маленьким мальчиком. Та взяла сынишку за руку и вслед за врачом и сестрой вышла из зала. Мужчина с поврежденной рукой наблюдал за ними, пока они не скрылись из вида. Кровь впитывалась ему в брюки. Коп сказал:

— Прошу меня извинить, — встал и пошел к человеку, вынимая из кармана носовой платок.

Пол посмотрел на своего зятя. Лицо Джека посерело. Похоже, настроения разговаривать у него не было, поэтому Полу пришлось начать первому:

— Что он сказал тебе?

— Не очень много. — Пол был слишком шокирован, чтобы его можно было так просто игнорировать. Он попробовал еще раз.

— Ты говорил с Кэрол?

— Да. Она не сказала ничего такого, что могло бы хоть что-нибудь прояснить. Она в шоке.

— А… Эстер?

Джек покачал головой.

— Выглядела она скверно.

— Да скажи же хоть что-нибудь, ради бога!

— Их обеих избили.

— Кто? За что? — Пол наклонился и схватил Джека за кисть. — Ты же адвокат. Постарайся соображать как законник. Отвечай, как свидетель, хорошо? Вот теперь рассказывай.

Чтобы прояснить мысли, Джек помотал головой.

— Я просто ничего не знаю, па. Их было двое, может быть больше. Они каким-то образом забрались к вам на квартиру. Не знаю сами ли они вломились, или Кэрол, а может ма их впустили, не знаю… Не знаю, чего они хотели. Не знаю, что сделали или почему, кроме того, что они напали на их обеих. Нет, их не хотели насиловать, только не насиловать. Не это. Они просто — избили, исколошматили их…

— Просто кулаками?

— Наверное, правда крови нигде не было заметно. Мне кажется, если бы использовались ножи или еще какие-нибудь предметы, по идее должна была бы быть кровь, разве не так?

— Как вызвал полицию? Ты?

— Нет. Кэрол. А уже полицейские позвонили мне.

— Когда это случилось?

— Не знаю. — Джек взглянул на часы и отсутствующим видом поддернул манжету. — Судя по всему, пару назад.

Пол еще сильнее сжал кисть Джека.

— Что с Эстер? Что значит все еще жива?

Подбородок Джека нырнул вниз; он уставился на свои ботинки.

— Па, они свернули ей шею, словно старой тряпичной кукле…

Вышла сестра и дотронулась до руки полицейского.

— Что вы тут делаете?

— Стараюсь остановить бедняге кровь.

— Это не артериальное кровотечение, офицер. К тому же пусть лучше покровоточит, чем накладывать на рану непростерилизованный платок.

— Мисс, я достаточно насмотрелся как люди получали шок от потери крови. И теперь знаю, как просто гибнут люди. Поэтому я просто пытаюсь помочь — вот и все.

— Тогда, большое вам спасибо и на сегодня помощи достаточно, — сестра взяла раненого за руку и вывела из комнаты. Мужчина через плечо смотрел на копа, но выражение его лица так и не изменилось.

Полицейский снова сел на скамью. Джек спросил:

— А с этим что случилось?

— Сидел в баре. Кто-то разбил бутылку и вскрыл парню руку. Просто так — он даже не знал этого человека. В эти жаркие дни все немного шизуют. Но мне кажется, что вы и сами про это знаете. — Похоже, коп чувствовал личную ответственность за все, происходящее в этом мире и постоянно за это извинялся. Пол прекрасно понял, как он себя чувствовал. Словно все это и твоя личная вина, которую необходимо заглаживать.

Пол сказал:

— Расскажите мне о происшедшем.

Полицейский ответил:

— Да я и сам толком не знаю, что именно произошло. Попозже позвоните в полицейский участок, хорошо? Дать вам номер?

— Если не трудно. — Пол вынул ручку и отыскал в кармане обрывок бумаги счет за ланч от Америкен Экспресс. Коп диктовал, а он принялся писать на обратной стороне:

— Двадцатый участок. Семь-девять-девять, четыреста, четыре. Находится на углу, напротив вашего дома, уж не знаю замечали ли вы его когда-нибудь. Сто пятьдесят Западная Шестьдесят восьмая, это такой короткий квартал между Бродвеем и Амстердамом.

— Кого спросить?

— Я не знаю, кто будет расследовать ваше дело. Наверное кто-нибудь из инспекторов-лейтенантов.

— А кто ваш начальник?

Коп очень тонко усмехнулся.

— Капитан Де Шилдс. Но он обязательно отправит вас к следователю.

— Скажите прямо; вы не хотите мне рассказывать всего, что знаете?

— Не так уж много я знаю, потому что не первым попал на место преступления. Похоже, что какие-то мужчины вошли в дом самовольно: швейцар их не видел. Может быть, наркоманы — так обычно и оказывается. Хотели что-нибудь стащить.

— Каким образом они проникли в нашу квартиру?

— Боюсь, этого я не знаю. Если дверь не была заперта на два замка, то они могли просто открыть ее пластиковой карточкой. А может быть, они просто постучались, и ваша жена впустила их. Боры так всегда — постучат и ждут, проверяют, есть ли кто дома. Если никто не подходит, они вламываются. Если же отвечают, обычно извиняются, что мол, попали не на тот этаж и уходят.

— Но эти не ушли.

— Нет, сэр, боюсь, что не ушли.

— Ответы копа были безличны, словно он отвечал на вопросы свидетельствуя перед судом, но в голосе звучало сопереживание.

Пол сказал:

— Им удалось уйти. — Утверждение, не вопрос.

— Да, сэр. Когда я уходил, один из патрульных все еще обыскивал дом, но, боюсь, он никого не найдет. Вполне возможно, кто-нибудь мог их заметить в здании или на вашем этаже. Может быть, кто-нибудь ехал с ними в лифте. Скоро в дом прибудут следователи, они станут расспрашивать всех и каждого: не видели ли они кого-нибудь подозрительного. Вполне возможно появятся описания. В любом случае, как только вашей дочери станет немного лучше, она расскажет нам все, что знает.

Пол покачал головой:

— Им не найти этих животных. Так?

— Иногда мы их ловим.

Пол воинственно посмотрел на дверь, ведущую в коридор. Черт побери, когда же ему хоть что-нибудь объяснят по-человечески? Его стала постепенно наполнять неуправляемая злоба, но о мести он пока не думал.

Коп нескладно пробормотал:

— Они делают все от них зависящее. — Пол не понял, кого именно он имеет в виду врачей или следователей.

Послышались громкие стоны. Наверное, один из дюжины раненых, сидящих в комнате. Полу захотелось вскочить и с боем пробиться к двери, но он не знал, куда надо идти, после того, как он ее минует, И кто-нибудь вполне мог вышвырнуть его оттуда.

От тухлой вони тошнило. Можно было спятить. Через какое-то время — он не считал минут — коп неуклюже поднялся на ноги, позвякивая своими тяжелыми причиндалами, свисающими с пояса как грузила с лески. Толстая ручка револьвера остановилась у Пола перед глазами. Он сказал:

— Знаете, я не могу больше ждать. Мне нужно соединиться со своим напарником. Но если я смогу быть чем-нибудь полезным, позвоните в участок и попросите к телефону меня — Джо Чарльз, так меня зовут. Мне действительно хотелось бы вам чем-нибудь помочь.

Пол перевел взгляд с рукоятки револьвера на суровое молодое лицо полицейского. Джек привстал, чтобы пожать копу руку.

— Вы были чертовски милы.

Время тянулось бесконечно, а они сидели и ждали, пока выйдет Полномочный Представитель и сообщит им что-нибудь. Джек бездумно предложил тестю сигарету; Пол, никогда не куривший в жизни, покачал головой. Джек прикурил свежую от окурка старой. Пол взглянул на объявление «Не курить», но ничего не сказал.

На противоположной скамье женщина мучилась страшными болями, это было заметно, даже на расстоянии, но упорно вязала, что-то желтое: мужские носки? детский свитер? Лицо ее было белым от напряжения. Каким бы ни было ее заболевание, она с честью старалась выйти из тяжелого положения. Пол почувствовал себя подглядывающим в замочную скважину и отвернулся.

Джек пробормотал:

— Знаешь, ведь это могли быть дети. Просто дети.

— Что это ты вдруг?

— Таких ежедневно приводят в юридические консультации. Они просто безмозглые, ни о чем не задумываются — вся беда в этом. Просто глотают в медкабинете десяток любых, какие под руку подвернутся таблеток, и начинают палить во все, что движется.

— И ты думаешь, именно такие ворвались к нам? Отторчавшиеся?

— Па, это устаревшая фраза, теперь так не говорят. Может быть они кайфовали на скоростях, или искали смазки на вмазку. То есть либо они уже накачались наркотиками, либо не могли их достать — в любом случае такое объяснение подходит.

— Да какая разница? — сумрачно произнес Пол.

— Просто это единственное разумное объяснение этому происшествию.

— Да?

— Единственное разумное объяснение.

— Мы всегда должны все объяснить, не так ли?

— Но когда происходит нечто подобное, надо же узнать мотивы поступков, двигавших этими людьми.

— Что бы мне действительно хотелось узнать, — сказал Пол зло, — так это можно ли подобные вещи предотвратить?

— Как это?

— Да не знаю я, черт побери! Наверное, есть способ убрать этих животных с улицы, прежде чем они натворят делов. С нашей совершенной технологией должен отыскиваться способ психологического тестирования. Выискать самых опасных и подвергнуть лечению.

— Па, на улицам бродят несколько сотен тысяч наркоманов — да кто станет их лечить, когда мы выговариваем себе право семьдесят процентов национального бюджета пустить на убийство всего остального мира?

Вы сидите в зловещем приемном покое и говорите набившую оскомину банальности, этим всегда заканчиваются подобные разговоры. Но больше ни у зятя, ни у тестя не осталось сил на переживание и они быстро погрузились в страшное молчание.

В подобном месте страшишься смотреть по сторонам — страшишься смотреть на что-либо. Глаза Пола перескакивали с двери обратно на его сложенные руки и назад к дверям.

Джек поднялся и принялся бродить туда-сюда. Его колотило от сидения. Несколько человек настороженно наблюдали за ним. Время от времени появлялись врачи и медсестры, заговаривали с ранеными уводили их с собой. Прибыла «скорая» из которой с носилками выскочили санитары и понеслись по коридору. Наверное, и Эстер с Кэрол привезли таким манером, подумал Джек. Теория, судя по всему, была такова: если ты способен добраться до сюда на своих двоих, значит можешь еще часиков шесть подождать. Пол почувствовал, как верхняя губа задралась вверх; он совладал с лицом, увидев очередную медсестру, но оказалось, что она снова не по их души.

Джек со стоном сел на место и снова засмолил. Пол вокруг его ступней был покрыт раздавленными окурками.

— Боже. Я больше не вынесу. Бедняжка Кэрол — Господи. — Быстрый косой взгляд на Пола. — И ма. Что за вонючий…

Пол поставил локти на колени и поместил голову между рук, чувствуя, что она весит не меньше тонны.

Джек произнес:

— Могли бы по крайней мере поговорить с ним. Черт побери, сколько будет стоить их драгоценное время, если мы попросим послать сюда кого-нибудь и сообщить как гам дела?

Пол пошевелился.

— А ты уверен, что они знают о том, что мы сидим здесь?

— Я когда приехал, сразу же поговорил с врачом. Так что знают.

— Значит у него куча всяких дел кроме нашего.

— Тогда он мог бы послать хоть кого-нибудь!

Это прозвучало совсем по-детски, и Джек это сразу понял и затих. Пол откинулся назад, оперся о стену и стал наблюдать за дымом, поднимающимся от кончика сигареты.

— На что похож этот твой врач?

— Совсем молоденький. Наверное практику проходит!

— Жаль, что доктора Розена нет с нами.

— А их никогда не бывает в нужную минуту. Сукин сын наверное сейчас в гольф играет где-нибудь в путневском округе.

— По такой-то жаре?

Джек только яростно отмахнулся сигаретой; больше у него ответов не было.

Пол очень долго привыкал к своему зятю, да еще и сейчас чувствовал себя с ним не в своей тарелке. Джек прибыл из Нью-Мексико и рассматривал город как вызов реформатору. Ко всему подходил со строгими мерками и никогда не шутил. Почему я должен думать об этом именно сейчас? Разве можно вообще что-либо принимать всерьез?.. А может просто сейчас необходим объект для выплескивания накопившейся злобы, а Джек оказался под рукой…

Кэрол вынула Джека из рукава: побег с возлюбленным, замужество и — свершившийся факт, против которого не попрешь. Эстер всегда придавала большое значение церемониям, поэтому ее горе по этому поводу лишь подогрела неприязнь Пола к молодому человеку. Нужды в побеге не было никакой, никто не собирался вставать на пути их брака, но у молодых были свои идейки по этому поводу — они клялись, что таким образом сберегли Полу и Эстер кучу денег связанную с приемом в честь свадьбы. На самом же деле им казалось, что побег будет выглядеть романтично. Поэтому они поженились без друзей и родственников — а что в этом может быть романтичного? Венчал их мировой судья. Н-да…

Первые три года Кэрол работала секретаршей, чтобы они могли жить в доме без лифта на Дыкман-стрит, и чтобы Джек спокойно закончил юрфак в Колумбийском университете. Для Эстер с Полом это были тяжелые времена, потому что они никак не могли уразуметь насколько требуется их помощь. У молодоженов проявилось юношеское стремление к. независимости и поэтому они принимали все вещи с бесстыдной неохотой, словно бы делая одолжение. А может быть они так себя и чувствовали. Но Пол двадцать три года самоотверженно занимался своим единственным ребенком, поэтому ему нелегко было поверить в то, что можно наслаждаться жизнью в берлоге, находившейся на улице с кошмарным названием Дыкман-стрит, откуда никому не под силу вывести полчища тараканов. К счастью, когда Джек сдал экзамены и получил работу в юрконсультации, молодые переехали в Вест-Виллидж, поближе к его офису; квартирка находилась у самой железной дороги, но по крайней мере казалось несколько более приветливой.

Джек работал с пылом молодого человека своего поколения. Его стремления носили более сострадательный чем меркантильный характер. Богатство ему не грозило, но о Кэрол он вполне мог нормально заботиться; вполне возможно, что через определенное время они бы купили домик на Лонг-Айленде и завели детей. В конце концов Пол со всем примирился, примирился с присутствием Джека — потому что ничего другого не оставалось, потому что Кэрол казалось вполне довольной, и потому что он начал понимать, что слава Богу, что она не спуталась с каким-нибудь волосатиком-радикалом, или не вписалась в какую-нибудь психанутую коммуну, Темперамента на это у нее бы вполне хватило: она была умна, стремительна, целеустремленна, нетерпелива, к тому же в свое время она посвящала все свободное время движению «анти-истэблишмент». Наверное в колледже за два года студенческой активистской жизни она перепробовала различные наркотики, но сама не признавалась, а Пол спрашивать не рисковал. Она была сообразительна, но слаба, и могла позволить последнему, кто с ней говорил, убедить себя в чем угодно — ей было легче отдаться, чем что-либо объяснить. И наверное Джек Тоби оказывал на нее то постоянное, но не подавляющее влияние, которое ей было необходимо. Глупо было искать что-то еще, когда нормальная жизнь сама плыла в руки.

Джек носил очки в тяжелой черной оправе: они смешно сидели на его клювообразном носе. Он был темен и лохмат, а одевался с кошмарной небрежностью — по большей части его можно было видеть в том самом пиджаке, который сидел на нем сейчас — ворсистом твидовом цвета сигаретного пепла. Поцарапанные коричневые ботинки и мягкий приспущенный галстук; рубашка с расстегнутым воротничком. Пол видел Джека на работе и только тогда, в зале суда узрел чадо в деловом костюме; Кэрол потом объяснила, что Джек согласился одеться подобающим образом и сделать уступку внешнему виду только потому, что прекрасно знал отношение судей к неряшливо одетым адвокатам и их пристрастность к людям, нанимающим молодых адвокатов.

Жирный молодой человек появился в дверях, и узнав его, Джек подобрался. Доктор тоже заметил его и двинулся вперед.

— С вашей женой все будет в порядке, — обратился он к Джеку.

Пол медленно поднялся и Джек проговорил:

— Доктор, а что с моей тещей? — голосом, предопределявшим ответ.

Пол прочистил горло.

— Можно ее увидеть?

Голова врача крутанулась вбок.

— Вы мистер Бенджамин? Прошу меня извинить, но этого я не знаю. — Извинение было совсем неискренним. Врач выглядел каким-то поникшим, заметеленным, Голос его скрипел, усталость выпарила последние оставшиеся чувства. Похоже, ему было необходимо подзарядиться эмоциями.

— Я не могу… — Круглое молодое лицо врача внезапно обвисло. — Миссис Бенджамин мертва. Мне очень жаль.

Глава 4

На похоронах он все еще находился в тяжелой прострации, темной недоигранной фуге.

День был выбран неудачно. Жара рассеялась, перевернутый пласт куда-то подевался; день выдался солнечный, мягкий, успокаивающий. Обычно похороны ассоциировались у Пола с проливным дождем, поэтому мягкая грусть лишь усилила впечатление нереальности произошедшего трагедийного случая.

Тем первым вечером — Эстер умерла во вторник — его накачали наркотиками и Пол смутно припоминал поездку в такси на квартиру Джека. Зять уступил ему кровать и проснувшись утром, Пол обнаружил его в гостиной на кушетке: курящего с чашечкой кофе — Джек вообще не спал.

Из наркотического сна Пол выпал в реальность и почувствовал себя ни то, ни се: ни отдохнувшим, ни готовым к действиям. Незнакомая обстановка лишь подчеркивала ощущение экзистенциального сюрреализма: словно за полчаса до этого он родился, но родился взрослым и в мире чужеродном, мире незначительных, но остроумных поделок. Пол ничего не позабыл, но когда увидел сидящего Джека и начал разговор, то ему показалось, будто они актеры, разыгрывающие изо дня в день одну и ту же бесконечную сценку так, что слова уже давным-давно потеряли всякий смысл.

Следователи прислали поверенного, дабы получить подпись Джека на канцелярской форме для вскрытия, на что Джек сразу же сказал, будто это безжалостный абсурд, потому что насильственные преступления со смертельным исходом автоматически снимаются с обследования. Медицинский эксперт объявил, что тело выдадут в четверг: в какую похоронную контору его направить?

Тривиальность. Механические детали, Решения, которые необходимо принять. Состоится ли религиозное отпевание? Если нет, как тогда проводить похоронную церемонию?

Эстер не была набожной; Пол также. Их религиозность определялась индифферентными еврейскими семьями, которые были целесообразно незаинтересованным в процессе, Даже политические симпатии и благотворительные интересы лежали вне сектантской сферы: супруги не поддерживали ни сионизм, ни Храм-Бнай Брита.

Но все-таки в конце концов Джек позвонил кому-то и узнал имя одного раввина.

Это было сделано, потому что таким образом решалось множество проблем, и потому что Эстер всегда любила церемонии.

— Это то немногое, что мы можем сделать, — как-то не очень понятно произнес Джек — что еще можно было сделать для нее? — и Пол неохотно, но все-таки согласился, потому что объективных причин для возражения не было, а энергии для споров не осталось. Сохраняется капелька здравого рассудка лишь потому, что приходится принимать множество идиотских решений. Где должно состояться погребение? Где отпевание? Кто будет приглашен? В конце концов Пол понял, что распорядитель лично позаботился практически обо всем, а остальное отпало за ненадобностью: ближайшие друзья звонили выражая соболезнования, а под конец Пол сообщал им, что церемония состоится в пятницу в два тридцать, давал адрес похоронного бюро и тупо слушал повторы сожалений.

И все же количество пришедших его удивило. Раввин, который вообще не знал Эстер быстро оттарабанилположенное с простенького помоста в покойницкой. Наконец все вышли на стоянку Амстердам-Авеню, где произошло отлично организованное действо по розыску мест в лимузинах и порядка в котором должен был следовать траурный кортеж. На пути к своим машинам Сэм Крейцер и Билл Данди остановились возле Пола, чтобы притронуться к его руке и пробормотать положенные в данном случае слова. Было еще несколько сослуживцев и даже — к удивлению Пола — клиент — Джордж Эн, китайский исполнительный вице-президент «Амеркона», с которым они с Сэмом Крейцером завтракали во вторник.

Пришли две пары, живущие в одном с Бенджаминами доме, а также куча кузенов, племянниц и племянников из Манхэттена и Квинс, невестка Эстер из Сиракуз, представляющая брата Эстер — Майрона, находящегося на дипломатическом посту в Малайзии и поэтому не приехавшего. Но который тем не менее прислал самый грандиозный из живых букетов.

Пол обнаружил, что стоит возле могилы, каталогизируя пришедших, словно ставя хорошие оценки тем, кто решился прийти.

Окошко в гробу было закрыто. Пол не видел жену с того времени, как во вторник утром вышел из квартиры; она в то время бродила с пылесосом из комнаты в комнату. У него напрочь отсутствовало всякое желание обозревать ее останки, и поэтому он страдал от объяснений «покойницкого профессора», объяснявшего почему следует поступить именно таким образом. Оказывается, нападавшие очень сильно повредили лицевые мускулы, но кроме этого постарались патологоанатомы, тоже порезавшие тело прямо скажем основательно, и хотя и была возможность похоронщикам сложить все, что оставалось во вполне приличную кучку, все же это было хлопотно, да и дорого. Когда они уходили, Пола поразила резкость с которой Джек отозвался о «пластической хирургии над мертвыми» — этот тон не был похож на обычный тон зятя, он выдавал напряжение, в котором тот находился. Всю прошедшую неделю он был крайне восприимчив к поведению окружающих — наблюдал за реакциями людей на происшедшие события, не отдавая отчета в своих реакциях. Как будто настоящая реакция должна была еще наступить; он существовал в эмоциональном хиатусе, ожидая взрыва чувств или громовых рыданий — неважно чего. Он бы не удивился, если бы вспыхнул как бенгальский огонь.

Джек стоял рядом с Кэрол, держа ее за руку. Девочка застыла, протестуя против происходящего. Как и отец, она еще не свыклась с неизбежностью, но в отличие от него спряталась в непрошибаемую скорлупу. Ее глаза выражали ничем не прикрытое возмущение. Как жутко она выглядит, думал Пол; она стояла поникнув, словно воронка от бомбы, лицо залепляла волна упавших тяжело-влажных волос. Обычно мужчины на нее заглядывались, но теперь же Кэрол выглядела старой, недоступной, фурией: сирота да и только.

Это конечно результат применения наркотиков; ее пичкали успокаивающим первые три дня без передышки, потому что как только переставали давать лекарства, она сразу же скручивалась подобно часовой пружине и стойло притронуться к напряженному телу, как оно гальванически подергивалось. Вчера, например, Пол взял дочь за руку, попытался установить какой-нибудь контакт: ладонь оказалась ледяной и Кэрол тут же выдернула ее, сжав губы, и отвернулась. Она не пребывала в полном шоке — говорила голосом, которому не доставало ее обычной экспрессивности — но Пол все равно страшно за нее переживал. Джек согласился, что если через пару дней не наступит улучшение, ее следовало показать сведущему психиатру. Но быть может после похорон, она начнет приходить в себя.

Гроб опустился в могилу, веревки вытащены, раввин прекратил говорильню, люди стали расходиться. Несколько человек подошли к Полу и Кэрол, другие же — те, которые не выносили вида чужого несчастья — быстро уходили, стараясь не показать, что спешат удалиться.

Генри Айвз, старший партнер фирмы остановился, чтобы сказать:

— Разумеется, вы можете не появляться на работе, пока не почувствуете себя способным продолжать. Скажите, Пол, что мы можем для вас сделать?

Бенджамин покачал головой и произнес полагающиеся благодарности, и посмотрел вслед ковыляющему старику с лысиной и полагающимися старческими пятнами. С его стороны было очень любезно появиться здесь, хотя подобные напоминания о бренности земной жизни были со всем ни к чему: Айвзу семьдесят три.

Джек сказал:

— Мы тоже можем отправляться.

Пол взглянул на гроб в могиле.

— Похоже на то.

— Ты уверен, что не хочешь побыть у нас еще несколько дней?

— Уверен. Вам здесь и так негде спать. К тому же в переполненной квартире, когда все на нервах… — откликнулся Пол.

Он почувствовал каким облегчением для Джека стала его несговорчивость.

— И все-таки, останься хоть на вечер. Что-нибудь сообразим на ужин.

Под этими лампами ссадины на лице Кэрол, замазанные косметикой, стали отчетливо видны. Она села на кушетку, скрестила ноги и наклонилась вперед, будто ее мучила страшная боль в животе.

— Сейчас-сейчас, что-нибудь приготовлю.

— Не волнуйся дорогая, я сам все сделаю.

— Нет. — Сказала как отрезала. — Я сама.

— Хорошо. Только успокойся. — Джек сел с ней рядом и обнял за плечи. Она не пошевелилась.

— Может позвонить доктору Розену? — спросил Пол.

Услышав это, Кэрол посмотрела отцу прямо в глаза.

— Я в полном порядке. — Она вскочила и вышла из комнаты, тяжело ступая на пятки. Пол услышал, как на кухне что-то разбилось.

— Отлично, — пробормотал Джек. — Главное вывести ее из системы, — Он осмотрелся. — Я удивлен, что здесь не слишком большой бардак. И что нас не ограбили.

— Что? Почему?

— Потому что налетчики всегда читают сообщения о похоронах. Таким образом они узнают, что дома никого нет.

— Ограбление? Днем?

— Большинство налетов совершается в дневное время. Именно тогда людей обычно не бывает дома. Молодчики, напавшие на ма и Кэрол тоже действовали днем.

Пол снял черный пиджак и уселся на диван в одной Рубашке.

— Она еще что-нибудь вспомнила? Например, как они выглядели?

— Не знаю. Она не хочет об этом говорить, а я не имею желания давить. Она вспомнит все, конечно вспомнит — амнезии у нее нет. Сейчас она сознательно подавляет все, что связано с этим кошмаром в сознании. И это естественно.

— Да, конечно. Но ведь полиции нужны зацепки, чтобы продолжить расследование.

— Сегодня утром я разговаривал по телефону с лейтенантом Бриггсом. В понедельник утром мы отвезем Кэрол в участок, чтобы она просмотрела их альбомы: может быть кого-нибудь узнает.

— Она вообще хоть что-нибудь говорит?

— Прошлой ночью кое-что сказала. Это когда лейтенант пришел в больницу. Я был ему благодарен за то, что он очень мягко все выпытывал. И вытянул из Кэрол то, чего я бы никогда не добился. Настоящий профессионал — побольше бы таких.

— Что именно она сказала?

— Что нападающих было трое. То есть троих она видела. Молодые, возможно даже подростки. Сказала, что они — почти все время смеялись. Как истерики.

— Наркотики?

— Похоже на то. Даже наверняка. Либо наркоманы, либо абсолютно психически ненормальные, но это вряд ли, потому что тогда их давным-давно уже отвезли куда следует, а не оставили бы шляться по улицам.

— Кэрол сказала, как именно они попали в квартиру?

— Лейтенант выпытал. Я понял так, что Кэрол и ма только что вернулись из супермаркета. Поднялись в квартиру, и через несколько минут кто-то постучал в дверь и сказал, что это посыльный из магазина. И когда дверь открыли, на пороге стоял пацан с большим бумажным пакетом. Ма решила, что это прислали бакалею, поэтому и впустила парня. Как только он вошел в квартиру, как кинул пакет на пол — полицейские обследовали его на предмет отпечатков пальцев, но на бумаге они не очень, хороши, получились только смазанные. В общем, парень вытащил нож, и тут же за его спиной появилось двое дружков. Один из них схватил Кэрол, а двое остальных стали избивать ма, стараясь узнать, где она хранит деньги.

— Она никогда не хранила в квартире больших сумм.

— В сумочке оказалось три или четыре доллара — позже она собиралась сходить в банк. А у Кэрол одиннадцать долларов и два жетона на метро: Мы здорово экономили в последнее время — купили эту мебель и платежка оказалась несколько большей, чем предполагали.

— Итак, — произнес Пол медленно, — когда эти мерзавцы поняли, что поживиться нечем, они пришли в исступление, так, что ли?

— Видимо так. Торчали они судя по всему на амфетаминах, по крайней мере так все выглядит. Иногда хихикали, и почти все время смеялись. Кэрол сказала, что это было хуже всего — непрекращающийся смех. Мне кажется, причина — почему они не избили так же сильно как ма, состоит в том, что когда Кэрол увидела, что делают с ма, то не выдержала и выключилась. Видишь ли, она не помнит, что дальше происходило. Когда Кэрол очнулась, грабители уже ушли, У нее хватило сил добраться до телефона и вызвать полицию.

Пол стукнул кулаком по колену.

— Они взяли портативный телевизор и еще кое-что. Как думаешь, может, кто-нибудь видел, как они вытаскивали эти вещи из дома?

— Видимо никто. Судя по всему, эти трое шатались возле супермаркета и заметили, что ма с Кэрол выходят без покупок. Значит, им должны были все доставить на дом. Тогда вся троица пошла за ними до дома. Ты помнишь, как швейцар встречает всех, называя по имени? Поэтому они без труда узнали то, что им нужно: швейцар прокричал: «Добрый день, миссис Бенджамин!», а возле звонка написан и номер квартиры. Таким образом узнав фамилию и номер квартиры, лейтенант Бриггс решил, что они отправились в заброшенный дом на Семьдесят первой улице, находящийся на полпути к тупику. Не трудно забраться в заколоченный дом и из него залезть в задний двор вашего дома — по подвалу. И затем им оставалось лишь вломиться в ваш подвал. Этот путь похоже используется сейчас постоянно. На твоем месте я бы поговорил с управляющим, чтобы на окошки подвала навесили железные ставни, или по крайней мере поставили решетки.

— Это называется запирать сарай, после того как увели лошадь.

— Не думаю, что это последний такой случай, па. В той кастрюле, в которой все мы потихоньку варимся, подобные вещи происходят каждые несколько минут.

Пол едва заметно кивнул.

— Просто в это трудно поверить. Вот что я никак не могу уяснить — как могло произойти столь бесчеловечное безобразное богомерзкое преступление?..

— Знаешь, па, не думаю, что оно было умышленным. Мне кажется, человек не станет убивать другого собственными руками, если не озлоблен до предела или не накачан наркотиками до состояния, когда уже не может отвечать за свои поступки. Убьет, но не голыми руками…

И тогда Пол почувствовал: мгновенный, сильнейший удар ослепляющей ярости. И процедил сквозь зубы:

— Значит, ты так их защищаешь?

— Что?

— Таковы постулаты твоей защиты? они не отвечали за свои действия. — Он зло передразнил голос Джека: — Ваша честь, они не понимали, что…

— Па, минутку, минутку…

— …делали. Мне плевать на то, как ты это дерьмо называешь, но для меня это обыкновенное хладнокровное убийство и если ты думаешь…

— Я не думаю, — холодно отреагировал Джек. — Я знаю. Разумеется, это было убийство.

— Не смеши меня. Я видел тебя в суде, видел как ты пытался выставить своих маленьких паскудных клиентов невинными жертвами. Не хочу…

— А теперь выслушай меня, па. Кто бы не избил ма и Кэрол — эти люди виновны в преднамеренном убийстве. Это закон — закон о тяжких преступлениях. Любая смерть, явившаяся следствием нанесения особо тяжких увечий, констатируется как преднамеренное убийство, даже если смерть наступила случайно и не была задумана, что в нашем случае не имеет значения. Эти люди совершили особо тяжкое преступление — нападение, с намерением совершить ограбление — и виновны в преднамеренном убийстве, виновны дьявол их раздери. Боже мой, да неужели ты считаешь, что я стану с этим спорить? Серьезно считаешь, что…

— Да, серьезно считаю! — прошипел Пол со злобной яростью и задохнулся. — Неужели, ты думаешь, что твои голубиные адвокатские извороты смогут все объяснить? Неужели считаешь, что эти скоты заслужили твоих сложнейших объяснений не менее сложных законов?

— Тогда, что ты предлагаешь? — Голос Джека был холоден, спокоен, взвешен. — Поймать их и подвесить на ближайшем фонаре, так что ли?

— Этого они как раз и заслужили. Да на них надо устраивать охоту как на бешеных псов и отстреливать при появлении в зоне выстрела. Их надо…

— Ты просто себя накручиваешь, па. Это никого еще до добра не доводило. Я чувствую то же, что и ты, понимаю, через что тебе приходится проходить. Но их — этих сволочей — даже еще не поймали, а ты уже волнуешься оттого, что какой-нибудь умненький адвокатишка сможет добиться для них смягчения приговора. Зачем сгущать краски ненужными домыслами? Этих парней не поймали, и если полиции будет известно столько же, сколько сейчас, то их никогда не поймают. Зачем расстраиваться из-за превратностей правосудия, которое еще не появилось в поле зрения?

— Да затем, что я видел, как все происходит на самом деле! Даже если полиция их схватит, они вывернутся и выйдут из участка через заднюю дверь — обратно, на улицы. И в большей степени это происходит из-за таких спокойных засранцев типа тебя! Неужели ты никогда не задумывался над тем, что делаешь?

— Задумывался. — Джек повернул голову в сторону кухни. — Может быть, на какое-то время прервем нашу содержательную беседу?

— Из чего же вы ребята сделаны? Да на твоем месте я два дня назад подал бы заявление об увольнении и перевелся бы в контору окружного прокурора. Как тебя хватает на то, чтобы возвращаться в свой офис и продолжать защищать этих маленьких вонючих чудовищ?

— Все не так просто и тебе это отлично известно.

— Неужели? — спросил Пол. — Может быть это и есть наша главная промашка? В том, что мы сидим покачивая головами и с горечью объявляем всему миру, что все видите ли не так просто? Черт, да может быть на самом деле все именно просто, а у нас просто духу не хватает это признать?

— А тебе значит хочется нацепить пояс с шестизарядными револьверами как в вестерне, отыскать и пристрелить их на месте, так я понимаю?

— На данный момент, — отозвался Пол, — именно этого мне больше всего хочется. И я не уверен на сто процентов, что это неверный путь.

— Я неплохо слышу, так что орать не обязательно.

— Извини, — фыркнул Пол.

Джек сидел в своем помятом черном костюме; волосы его стояли дыбом, а глаза отражали горечь, которую Пол понял и прочувствовал.

Пол чересчур долго всматривался в лицо Джека, и поэтому тот не выдержал и подошел к бару.

— Хочешь выпить?

— Одну можно пропустить.

— Могу поспорить, ты думал, что не предложу. — Слишком короткой была его улыбка. Он открыл дверцы бара и налил два полстакана виски. Ни добавок, ни льда. Один стакан Джек протянул Полу, подошел и снова сел на кушетку.

— Прошу прощения за покровительственный тон. Похоже, я старался тебя утешить — не успокоить, нет, просто столько отчаяния вокруг, оно в самом воздухе, которым мы дышим, что мне самому хотелось успокоиться. Это нормально?

— Разумеется. Прости, что взорвался. — Но сейчас они говорили друг с другом, словно осторожные незнакомцы. И Пол не знал стало ли лучше после «объяснения».

Джек задумчиво произнес:

— Я всю неделю вспоминал одно происшествие — а, это случилось не то два, не то три года назад. Было где-то около полуночи или чуть больше полуночи, не помню точно. Я задержался в городе по делу с каким-то клиентом, а ночь была чудесная, поэтому я решил пройтись. И возле Брайтонского Парка наткнулся на молоденькую девушку, совсем пацанку. Она… на нее страшно было смотреть — полностью уничтожена. Оказалось, ее изнасиловала какая-то компания прямо здесь же в парке. Я дал ей денег на такси и посоветовал обратиться в полицию. Не думаю, что она воспользовалась бесплатным советом.

— Почему?

— Она была шлюховата, не совсем, но такая… ветреная. И вполне возможно групповое изнасилование не показалось ей чем-то уж совсем их ряда вон выходящим. По крайней мере убивать за это не стоило. По ее меркам. Конечно, она злилась на этих ребят, но не сходила с ума от ненависти. Понимаешь о чем я?

— Не очень.

— Я веду к тому, что большинству вещей сейчас не придают особого внимания — весь серьез, что был раньше — испарился. Либо это воспринимается нормально, как должно. Знаешь, что мне сказала эта девчонка? Что будь у нее больше мозгов, она не пошла бы в парк в такое время. То есть она практически винила во всем саму себя. То есть если бы она не пошла гулять — ее бы не изнасиловали. Мы живем в странное время.

— Не хочешь ли ты сказать, — едва выдохнул Пол, — что мать Кэрол сама спровоцировала нападение?

— Нет конечно. Не передергивай и не срывайся. Но думаю, что если бы вы жили словно в осажденной крепости: смотрели бы в глазок, не впуская бы в квартиру незнакомцев, поставили бы на дверь дополнительные задвижки, не выходили бы из дома не прихватив злобнейшую собаку — то наверное (в том случае, если бы вы действительно избрали такой способ существования в этом мире) ма была бы жива, но кто сможет вытерпеть такое издевательство над собой?

Пол прекрасно знал людей, которые терпели и не такое.

— Слушай, па, я знаю, что сейчас, конечно, не время, но через определенный промежуток, ты станешь вспоминать это как трагический несчастный случай — будто она умерла от болезни, или потерявший управление автобус сбил ее на улице, незачем накручивать себя, требуя крови и воздаяния. Даже если полиция поймает трех ублюдков и запрет их в тюрьме до скончания их века — это все равно ничего не изменит.

Пол дожидался неизбежного «ее это не вернет», но Джек не произнес этих слов; может, он и не был таким уж болваном и любителем затасканных клише.

— Нам обоим придется смотреть правде в глаза, — бубнил зять не переставая. — В наше время по неволе станешь чувствовать себя неполноценным, если в три секунды не способен открыть замок пластиковым календарем — любой парнишка с улицы сделает это элементарно. Тебе известна статистика преступления? Я каждый день слышу ее от одного кисляка из конторы окружного прокурора. В Нью-Йорке каждые двенадцать секунд совершается нападение или ограбление, то есть в прошлом году зарегистрированных преступлений было что-то около семидесяти тысяч, а ведь это лишь половина всех преступлений — о многих мы даже ничего не знаем. Теперь тяжкие преступления: аресты по уголовным делам проводятся в одной шестой случаев, а в тюрьму попадает лишь треть из этой шестой части. Разумеется, за убийства сажают намного больше — полиции удается раскрыть восемьдесят процентов преступлений со смертельным исходом — и все-таки в городе ежедневно происходит три убийства. Ты и я, Кэрол и даже ма — теперь статистика. В одной проклятой амбарной книге. Вот почему так чертовски трудно держать себя под контролем. Для тебя и меня это самая губительная вещь в жизни — для копов же ежедневная рутина, то, с чем они сталкиваются каждый час, так что привыкают и смиряются…

Пол почувствовал как яд вливается в его нутро.

— Спасибо тебе Джек, ты просто льешь бальзам на мои раны…

— Прости. Не хочу выглядеть этаким пророком. Но все-таки работаю в этом дерьме — по крайней мере нахожусь на периферии событий, и мне приходится ежедневно сталкиваться с полицейскими. Поэтому считаю, что ты должен подготовиться к тому, что это дело так и не сдвинется с мертвой точки. Живи, хорошо? Не хорони себя заживо.

— А почему бы, — медленно произнес Пол, — мне и не похоронить себя заживо?

— Не желаю больше этого слышать.

Он неуклюже встал со стаканом: голова его моталась из стороны в сторону, как у вымотанного бойца на ринге, старающегося поточнее установить местоположение своего противника.

— Я ведь не о самоубийстве говорю, совсем не об этом.

Но он продолжал думать об этом обсасывая подробности. Дышал он неглубоко и часто, глотка сжалась, кулак разжался.

— Я никогда в жизни не ударил человека по злобе. Никогда не назвал черного «ниггером» и не украл пенни. Отдавал деньги и время другим.

— И вот благодарность, — пробормотал Джек, — я понимаю тебя, па. Все это так, и ответа не найти.

— Есть единственный ответ, который необходимо отыскать. Мне нужны эти трое убийц.

— Вполне возможно, что их и схватят. А может и нет. Но если они останутся на свободе, что ты намерен предпринять? Повернешься спиной ко всем тем принципам, которые исповедовал в своей жизни? Или присоединишься к Розгарям или Ку-Клукс-Клану?

— Не знаю, что, — тупо произнес Пол, — но по крайней мере что-нибудь да сделаю.

— Или наймешь частного сыщика? Или купишь пушку и сам примешься их выслеживать? Такие штуки, па, только по телеку показывают.

— А что, ты подсказал неплохие варианты. Может детектив и помо…

— Частные сыщики, па, в реальной жизни совсем не то, чем их выставляют в кино. Обычно они занимаются добыванием сведений для разводов, или же обеспечивают людей охраной — точнее банки — или занимаются промышленным контршпионажем. Никакой частный сыщик не станет расследовать дело об убийстве, а если и станет, то он никак не сравниться с мощью и организованностью полицейского механизма.

— И его наплевательским отношением к людям.

— Я бы этого не сказал. Помнишь того копа, который сидел с нами в больнице?

Пол даже припомнил имя; Джо Чарльз.

— Это был всего лишь патрульный.

— Конечно. Но ко всему прочему это был человек. И ему было не наплевать, па. Конечно, кое-кто из них берет взятки, а кому-то на все насрать, но копы совсем не те свиньи какими они нам кажутся в колледже.

— Да не наставит он тебя! — прорычал Пол. — И все-таки твоя защита не меняет того факта — если я правильно истолковал твои слова — что эти животные никогда не понесут наказания! Никогда не предстанут перед судом!

— Перед судом или судом мести?

— Какая разница как ты это назовешь?

Джек покачал головой.

— Я лишь сказал, что ни тебе, ни мне никогда не представится шанса как-нибудь в этом поучаствовать. Я имею в виду месть. Мы же не можем действительно бродить по городу и искать убийц. Ты задумайся над этим. Только на секундочку. Мы даже не будем знать с чего и откуда начинать.

— Значит ты предлагаешь попросту обо всем позабыть. Лечь в постельку и с головой укрыться звуконепроницаемым одеялом.

— Или написать в «Таймс» письмо, Эта фраза заставила Пола взглянуть на зятя: он не ожидал от Джека подобного сарказма.

— Похоже, ты прав, — произнес он, — похоже, ты действительно прав.

— Придется привыкать, па.

— По крайней мере можно постараться.

Глава 5

Этой ночью он совсем не спал; правда и не надеялся. Наготове всегда капсулы хлоралнибрата. Ему не хотелось их принимать Пол чувствовал, что чем дольше он станет накачивать себя наркотиками, чтобы забыться, тем сильнее будут мучить его демоны: лучше уж повстречаться с ними лицом к лицу и разом покончить с этим.

Это была первая ночь, которую он провел в своей квартире с момента убийства. Из дома Кэрол Пол убрался рано, еще до захода солнца. Он не планировал столь быстрого отступления, это вышло само собой, вылезло из спора: Кэрол сомнамбулистически сервировала нечто несъедобное, и они втроем сели за стол. Возили еду по тарелкам и почти не разговаривали. Джек было встал и поставил пластинку Малера, но через несколько минут снова поднялся и выключил. В такое время слушать музыку вовсе не хотелось — тяжелые звуки лишь усиливали уныние; тривиальные же казались насмешкой.

В подобных обстоятельствах тишина скверно действовала на желудок, поэтому в конце концов разговор все-таки начался: бессмысленный, вымученный. О важных вещах говорить не было никаких сил, даже думать не хотелось. Поэтому вся троица старалась говорить о чем-нибудь безличном, но напряжение оказалось слишком велико, поэтому беседа волей-неволей переползала на более домашние темы: останется ли Пол в квартире, должны ли они сами позвонить в полицию, узнать как продвигается дело, или ждать, пока полицейские соизволят им доложиться.

В конце концов, снова начался спор о каре против реальности, Пол вскочил на ноги, чтобы сказать что-то очень злое, и тут Кэрол услышав его дрожащий голос зажала уши ладонями, захлопнула глаза и издала душераздирающий вой…

— Тебе лучше уйти, — сказал Джек.

— Лучше мне подождать, пока придет врач.

— Нет, думаю, это больше ее расстроит. Ты должен в конце концов понять…

Джек дал ей успокаивающее и уложив в постель, пока Пол звонил доктору Розену, и вот Джек поднял пиджак Пола и протянул ему, сказав:

— Не хочу выглядеть жестоким…

— Черт, я ведь все-таки ее отец!..

— Сейчас, скорее воспоминание о матери.

Ядовитое замечание уже готово было сорваться с языка — что-то о лицензии на кабинетную терапию — но Пол не позволил. Джек и так был чересчур раним, а за сегодня сказано было немало гадостей.

Поэтому он ушел; в горле стояла желчь. Такси подвезло его от Горацио-стрит до Вест-Сайда. Он вышел на углу Семидесятой и Вест-Энда, перешел авеню по сигналу светофора и прошел полквартала подозрительно вглядываясь в каждое встречное лицо.

Ночной портье открыл ему дверь и приветливо кивнул, словно ничего особенного за эти дни не произошло. А может он ничего не знал? Пол автоматически остановился у почтового ящика. Он был до отказа забит маленькими плотными конвертиками — выражениями соболезнований. Он положил их в карман пиджака, запер ящик и прошел по коридору к лифту. Половину пути он проехал с пожилой парой, с которой изредка здоровался — их имен он не знал. Даже если они и читали что-нибудь в газетах, то связи никакой не усмотрели; поэтому спокойно пожелали доброй ночи и вывели в коридор пекинеса, который тут же начал отфыркиваться и рваться с поводка. Пол поднялся на двенадцатый этаж, вложил ключ в скважину замка чувствуя как напряглись мышцы живота и ввалился в квартиру, не представляя на что может наткнуться.

Под дверь кто-то подсунул записку. Она лежала на коврике. Пол наклонился, чтобы поднять ее готовый к вспышке ярости, подозревая, что это может быть угрожающее письмо от убийц. Но это оказалась карточка с соболезнованиями от Бренштайнов, живущих рядом. Он добавил ее к пачке вынутой из кармана, кинув ее на трюмо в фойе.

В эту квартиру они въехали после того как Кэрол поступила в колледж и стало ясно, что она больше ни за какие коврижки не согласится жить с ними вместе. Так что в квартире была лишь не слишком большая гостиная, угловая спальня и ванная комната с кухней, находящейся по другую сторону фойе. Дому было лет сорок или пятьдесят: квартиры здесь были с высокими и многочисленными шкафами даты выпуска дома — странной формы, шедшими по всем стенам на фут не доходя до потолка. Дом был достаточно стар, чтобы иметь ванную на когтистых лапах, но она подходила ко всей остальной обстановке. Квартира была небольшой, но удобной и множество окон выходили на длинный ряд перестроенных домов на другой стороне Семьдесят первой улицы.

Пол пинком захлопнул дверь, заглянул на кухню и прошел в гостиную. Все было аккуратно прибрано. Неужто полицейские позаботились об этом? Убиралась явно не приходящая по понедельникам служанка. Пол сердито нахмурился: он надеялся увидеть полный разгром, чтобы самому все почистить.

Запах Эстер витал в воздухе, но он его не взволновал. Пол прошел по комнатам, надеясь что-нибудь почувствовать. Казалось, будто его подсознание, опасалось за его рассудок и удерживало его от этого.

В поле зрения появилась нечто непривычное глазу и Пол не сразу сообразил, что именно. Ему пришлось внимательнейшим образом осмотреть каждый предмет… стулья, сервировочный столик, книжный шкаф, телевизор, кондиционер в окне…

Взгляд скользнул обратно. Телевизор, убийцы украли телевизор.

Это был центр, стоял в углу, там, где когда-то горбился портативничек. Этот же был цветной — со встроенным стереопроигрывателем и радио. Пол в несколько шагов пересек комнату. На нем лежала записка:

«Пол. Надеемся, что это хоть как-то скрасит твое одиночество. С глубочайшим сожалением.

Конторские Ребята.

Р. S. Холодильник мы набили».

Это его добило: он зарыдал.

У них никогда не было цветного телевизора, поэтому Полу никогда не удавалось посмотреть хорошие цветные передачи. Правда несколько раз он видел по плохо настроенному телевизору, висящему над стойкой бара футбольные матчи и несколько раз у друзей на огромном экране — церемонию вручения «Оскара». Двадцать минут Пол переключал каналы, стараясь отыскать что-нибудь развлекательное. Он был чересчур перевозбужден. Выключив наконец телевизор, он подумал о том не выпить ли, но решил этого не делать.

Зазвонил телефон. Джек.

— Доктор Розен только что ушел. Выписал несколько сильных снотворных. В понедельник утром Кэрол придется пойти на собеседование с психиатром.

— Что ж, на данный момент, может это и хорошо…

— Надеюсь, беседа поможет ей выбраться из пропасти, в которую она скатывается. По крайней мере, буду держать кулаки. Розен сказал, что знает отличного врача.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— Чертовски мило с его стороны, что он пришел. Найдется ли еще человек, который в пятницу вечером сможет оторваться от отдыха.

— Он был нашим семейным врачом почти двадцать лет.

— Ладно. Если будут перемены — дам тебе знать. Сейчас она спит — ее хорошенько накачали. Бедняжка. Блин, какая все-таки это мерзость!.. А ты как? Я имею в виду квартиру. Если хочешь, можешь вернуться и переночевать у нас. Наверное, там очень одиноко…

— Придется привыкать — ничего не поделаешь. Лучше раньше, чем позже.

— Па, нет нужды перенапрягаться с самого начала.

— Все будет в порядке, — зарычал Пол. — Возможно, зайду завтра, взгляну как там Кэрол…

— Отлично.

После того как трубка была повешена, квартира показалась Полу совсем опустевшей. Он изменил только что принятое решение и сделал себе выпить. Держа стакан в одной руке, он прошествовал в спальню, сел на кровать, рванул узел галстука, потом наклонился и принялся развязывать шнурки ботинок.

Скинув их, он протянул руку за выпивкой и внезапно услышал свой крик.

Пол не мог этому поверить. Обычно он стойко переносил удары судьбы, не вынося слабостей. Он сидел застыв как камень, чувствуя как его крутит, и ужаснулся оттого, что ему страшно захотелось сделать что-нибудь сумасшедшее, дикое, жестокое — раздавить кого-нибудь в лепешку.

Он принялся ритмически колошматить кулаком по матрасу. Потом опустился на одно колено и грохнул по кровати. Кулаку не стало больно, да и матрасу тоже, и через мгновение Пол уразумел, что в его нынешних действиях не будет удовлетворения. Он вспомнил одного паренька в старших классах, который кулаком пробил дверную панель одного из классов. Правда он запамятовал, сделал ли парнишка это на спор иди просто от злости: он был одним из «качков», которых все боялись — здоровенный лоб. Пол подумал было тоже врезать по двери, но испугался боли. Ему вовсе не хотелось ломать руку.

Молоток, подумал он. Наверное, это было бы славно — так врезать, чтобы отдача замучила — посильнее чтоб…

А по чему врезать-то? Поломать мебель? Изгваздать стены?

Мозг снова нарушил его грандиозные планы. Ночью он стал и принял душ. Лежа и высыхая, он подумал о том, что было бы неплохо, если бы Эстер оказалась рядом. Он мог бы на нее наорать, и тогда бы ему полегчало.

На прошлой неделе он стал замечать как она располнела — как плоть ее увядшей груди и рук вываливается из лифчика, какими толстыми стали ее ляжки, талия и бедра, как под подбородком объявилась мягенькая подушечка жирка. Что ж, ей было сорок шесть, она была на год и один день моложе Пола — Водолеи.

Водолейный водевиль, подумал он. Невыполнимые обещания молодости, которые после свадьбы без вспышек заняли свои места в семейной жизни. Парочка спокойно старела и жирнела. Они были странно старыми, всегда старыми — казалось, никогда не были молодыми.

Поначалу Эстер была привлекательной девушкой. Она грациозно двигалась, и с языка ее не слетали те гадости, которые так и вертелись у большинства девушек той поры. Полу казалось, что они понравились друг другу с первого взгляда. Они и дальше нравились друг другу. Ссор и даже битв было всего несколько— это удивительное обстоятельство зависело оттого, что они оба были сдержанными людьми и долго накалялись, прежде чем дать парам выйти, а когда паров становилось чересчур, обычно находились иные пути для удаления — через контору, работу, добровольные группы по помощи населению, в которых Эстер работала почти полный день, а Пол столько, сколько мог.

Оглядываясь назад, Пол с огорчением подумал о том, что жизнь была для них обоих чересчур ровной. Откуда печаль? Оттого, что он не любил свою жену, или оттого, что любил? Ничего не осталось — лишь пригоршня несбывшихся надежд. Но они давным-давно угасли, и смерть Эстер была всего лишь знаком пунктуации. Почти все время их отношения напоминали крепкую, хорошую дружбу, совсем не такими представлялись они в дни юности, но единственно для их способностей возможными. Они ни в чем друг друга не упрекали; и все-таки когда кто-нибудь из друзей или знакомых отзывался о своих половинах с горячей любовью или нежностью, Пол испытывал зависть.

И что теперь он станет делать на уик-эндах? Конечно, их совместное проживание не очень-то напоминало рекламу, но Эстер стала условием — и необходимым — его существования. Оказалось очень важно иметь кого-нибудь рядом. Теперь Пол понимал, что приходилось выносить его отцу, который большую часть своей жизни прожил в одиночестве.

И снова на него накатило: перехватило дыхание, появилась изнурительная ярость, захлестнувшая каждую мышцу.

Пол вяло выкарабкался из-под смятых простыней и прошел в ванну; зажег свет и уставился на свое отражение в зеркале. Седеющая шевелюра на макушке совсем прохудилась. Пятна, покрывавшие щеки и руки увеличились в размере и объеме. Глаза были в красных прожилках, на лице и шее появились глубокие морщины, а внизу живота стал намечаться выпуклый подсумок, от которого на бока нависали жировые складки, Использованный, никому не нужный каркас. Пол прошел в кухню, еле-еле передвигая ноги, налил новую порцию мартини — десять к одной части воды — не стал утруждаться со льдом и прошаркал обратно в гостиную. Сев, он внезапно осознал, что впервые за многие годы, бродил голым по квартире. Ни ему, ни Эстер так и не удалось преодолеть невинную стыдливость: переодевались они обычно в ванной и никогда не ходили голыми в гостиной или кухне.

По телу яростно ползли мурашки. Пол взял со стола новый, непрочитанный журнал, открыл его наугад и пробежал глазами длинный параграф, а потом вернулся к началу, открыв для себя, что совершенно не вникает в суть слов. После второго неудачного раза, он сдался и закрыл журнал.

Пора было прекращать всю эту ерунду. Пора было начать что-нибудь делать. Пора было придумать какой-нибудь план.

Он решил утром позвонить в полицию. Может быть, их надо постоянно подгонять?..

Пол проглотил половину мартини и по новому оглядел комнату стараясь представить как именно здесь все произошло. Где они это сделали? На ковре? Прямо здесь, на кушетке? Он попытался воспроизвести сцену.

Это оказалось непросто. Пол никогда не видел настоящего насилия, кроме как в кино или по телевизору.

До того как все произошло, он был даже тайно убежден, что большая часть рассказов про насилие — надуманна: он не мог поверить в то, что мужчины созданы для того, чтобы постоянно убеждать себя и всех в своем «мачизме» — мужественности и жестокости окружающего мира. Интеллектуально это еще можно было понять, но в фантазиях и снах, в глубине души не верил в то, что насильники и убийцы существуют по-настоящему. Пол всю свою жизнь прожил в мировой Столице Греха, кроме тех двух лет, что они пробыли вне, но в непосредственной близи от нее, и все-таки никогда своими глазами не видел ни единого акта насилия, кроме уличных перебранок шоферов с пешеходами, которые так сильно на него действовали, что и он в непонятной злобе принимался орать на водителей такси и колошматить по крыльям автомобилей кулаками. Ни разу не видел букмекера, не знал ни одного гангстера. Полу было известно, что вся округа напичкана наркотиками: пройди квартал на восток и увидишь Игольный Парк, где увидишь лица полные апатичной тоски, которые — как он понимал — принадлежали несомненно наркоманам, но ни разу Пол не видел как наркотики переходят из рук в руки и никогда не видел шприцев, кроме как во врачебном кабинете. Иногда его пугали ржущие компании подростков, с гиканьем проносящихся по вагонам метро или кучкующихся на углах, но ему не приходилось замечать с их стороны каких-нибудь стремлений что-нибудь разбить или разрушить. Иногда бывало трудно поверить в то, что страницы «Дэйли Ньюс» или «Миррор» забиты не фактами, а безумными фантазиями или упражнениями начинающих авторов второсортной фантастики.

Пол знал множество людей, чьи квартиры были ограблены. Однажды, года три-четыре назад ловкая рука, высунувшаяся из закрывающихся дверей вагона метро, выхватила у ничего не подозревающей Кэрол сумочку. Да, подобные вещи происходили, но как бы это сказать — анонимно, что ли, в них не присутствовало чувства личного человеческого насилия.

И теперь Полу предстояло привыкать к совершенно новому миру реальности.

Глава 6

В воскресном номере «Таймс Мэгэзин» появилась статья, в которой упоминалось имя Эстер. Сэм Крейцер позвонил в десять часов утра и поведал об этом Полу.

— Как ты?

— В порядке.

— Поганое время. Мы можем что-нибудь для тебя сделать, Пол?

— Нет. Ничего.

— Может как-нибудь на недельке отобедаешь с нами?

— Давай я сообщу тебе чуть позже, хорошо? Сейчас у меня что-то нет настроения с кем-либо видеться. — Ему хотелось избежать сердечности своих друзей. С ними такого не случалось, для них это был уцененный товар. Кровоточат только твои раны. В человеческой жалости есть нечто липкое, она не помогает, а лишь раздражает, а сочувствие — жесточайшее из возможных испытаний.

Пол позвонил Джеку. Кэрол все еще спала. Пол сказал, что позвонит попозже: наверное лучше пока не появляться, по крайней мере, пока она не почувствует себя получше — как-нибудь в другой раз, о’кей?

Он вышел купить «Таймс». Прошел до Семьдесят второй, и к газетному киоску возле Бродвей. Было очень тепло. Прищурившись, Пол наблюдал за плывущим людским потоком, разглядывая отдельных личностей, стараясь впервые в жизни угадать который из них убийца, который наркоман, а который невинен. До этого момента он ни разу не боялся выходить на переполненные улицы: всегда был осмотрителен, ночью пользовался такси, не шастал по темным закоулкам и незнакомым районам, но это была автоматическая привычка. Теперь же Пол искал на лицах печать жестокости.

«Таймс» он купил и пошел обратно по Семьдесят второй, медленно ступая, разглядывая то, что всегда пролетало мимо его сознания: грязь, серые торопящиеся лица, тощих девиц, сгрудившихся под тентом в центре квартала. Движение было не очень сильным: в эти теплые воскресенья, после Дня Труда все торопились уехать из города, стараясь продлить себе лето валяясь на пляжах и в поле, впитывая солнце.

Женщина бездумно стояла уставившись в окошко дешевого варьете. Красная табличка гласила: «Комо сабе веде ке но тьене энфермедад венериа?» Как узнать, что у тебя нет венерических заболеваний? Баба была простенькая, с лицом испещренным шрамами, отвисшей нижней губой, старая сука, злобная развалина с грязной авоськой свисавшей из вялой руки. Интересно сколько убийц вышло из этого лона? Сколько грабителей лежало между этими древними скрипящими бедрами?

Встревоженный, оставшуюся часть пути до квартиры проделал бегом.

В понедельник Пол все еще находился в состоянии посттраурной прострации. Вчера вечером он наглотался снотворных таблеток, поэтому поутру мало что соображал. Вчера он было твердо решил пойти сегодня на работу — даже если он не до конца включится в процесс, все равно полезнее видеть вокруг знакомые лица — но утром Пол уразумел, что не выдержит вида сотрудников.

Он сходил в банк, потому что кончились наличные, Прогулка получилась короткой: банк находился возле газетного киоска, на углу Семьдесят второй и Бродвея. Тот же путь он проходил и вчера, чтобы купить «Таймс», это был тот же путь, которым он тысячи раз следовал на работу и домой — в метро, из метро… Но сейчас все выглядело по-другому. Пол скользнул в двери банка, словно в потайное убежище.

Пол решил было купить тяжелую палку и использовать ее в качестве оружия. Но это очень громоздко и неудобно: человек с ножом мог преспокойно увернуться, подскочить под палку, да к тому же если человек носит с собой дубинку, это обычно только озлобляет нападающих.

У кассы Пол встал за человеком в грязном переднике, разменивающим мелочь для своей закусочной. Через некоторое время мужчина отошел, неся несколько тюбиков с мелочью, упакованной в бумагу.

Пол взял на десять долларов четвертаков. Придя домой, он опустил их в носок, завязал его. И для проверки стукнул этим импровизированным кастетом, по сложенной «чашечкой» ладони. Затем положил его в карман пиджака. С этого момента он намеревался постоянно носить кастет с собой.

Он не собирался себя выгораживать; и прямо признал, что является бесхребетным трусом. До него дошло, что самой кошмарной чертой его характера является тщета всех его усилий.

Он чувствовал себя последним идиотом. Вытащив тюбик монет, Пол развязал носок и высыпал монеты в дальний ящик стола. То есть хотел высыпать. Ящик заело, он не хотел выезжать. Пол дернул сильнее.

Ящик выпал, и содержимое вывалилось на ковер. Самые же мелочи — кнопки, скрепки, разлетелись по полу.

Во всю мощь легких, Пол стал сыпать проклятиями.

После того, как он снова собрал вещички и поставил ящик на место, Пол вновь засыпал монетки в носок, завязал его и снова убрал в карман.

Позвонив слесарю, Пол договорился, что тот придет в среду и заменит замки, на более прочные модели, которые невозможно открыть пластиковой карточкой и вышибить ногой.

Несколько часов подряд Пол придумывал различные ловушки для воображаемых грабителей. Дробовики с обмотанными курками, поставленными на дорогу. Гранаты.

После этого он принялся выдумывать себе прозвища: полный кретин, параноидальный дурак. Сразу после пяти позвонил Джек:

— С полудня пытаюсь тебя достать.

— У меня была снята трубка. Чересчур много звонков с выражениями соболезнований.

— Понимаю тебя.

— Кэрол ходила к психиатру?

— Да, мы были у него вместе этим утром. Произвел хорошее впечатление, все на уровне. Выписал несколько транквилизаторов и сказал, что через какое-то время все образуется. Мне показалось, что со мной он разговаривал даже больше чем с ней. Знаешь, всякие советы давал о том, каким я должен быть спокойным, терпеливым и понятливым, пока все не образуется. Можно подумать, что она беременна.

— И все-таки мне кажется, что он прав. Тебе стало спокойнее на душе?

— Какое-то время да. Но, па, у Кэрол страшнейшая депрессия. Когда я с ней заговариваю, она почти никогда не отвечает. Словно об стенку горох.

— Ну, в какой-то степени это может быть эффектом транквилизаторов.

— Может, — произнес Джек неуверенно.

— Как думаешь, она обрадуется, если я приду навестить?

— Нет. Я обговаривал этот вариант с врачом, он сказал, что для нее будет лучше не видеть тебя определенное время. Я объяснил, что тебя будет непросто сломать, но он все-таки стал настаивать, говоря, что какое-то время Кэрол надо оберегать от любых воспоминаний связанных с преступлением. Тебя, живущего в квартире, в которой произошло убийство необходимо держать от нее подальше. Па, пойми меня правильно и извини — не думай, что Кэрол тебя в чем-либо винит. Но все-таки будет лучше, если она отдохнет от тебя хотя бы несколько дней.

— Так сказал этот врач, да?

— Да. Извини — я прекрасно понимаю, что на тебя и так слишком много навалилось, и без…

— Ничего. Я все понял. — На самом деле он не был в этом уверен, просто спорить не хотелось. Споры бесполезны. — Хорошо, позвоню завтра. — И дал отбой, чувствуя гнетущее опустошение.

В воскресенье утром он позвонил в полицейский участок; следующий звонок — в понедельник вечером. Его соединили с лейтенантом Мэлколмом Бриггсом.

— Все верно, мистер Бенджамин, я веду это дело.

— Мне просто хотелось узнать, прояснилось ли хоть что-нибудь. Есть ли зацепки…

— Хотелось бы вас как-то ободрить, но боюсь на сегодняшний день у нас чего-то конкретного, ничего, что можно было бы назвать зацепкой. Отыскалось несколько человек, видевших группу подростков, слонявшихся возле супермаркета примерно в нужное нам время в самый день нападения. Один из свидетелей сказал, что если показать ему этих ребят, то он обязательно их узнает, поэтому если мы их поймаем, у пас будет человек, способный их опознать. Но пока что никто никого не узнал по нашим фотоальбомам. Вчера ваша дочь просмотрела альбомы, но не нашла в них знакомых ей личностей.

— А я и не знал, что ее привозили в полицию.

— Ее не привозили. Я разговаривал с мистером Тоби, который объяснил мне в каком она состоянии, поэтому, поговорив с помощником инспектора, мы отправили несколько патрульных полицейских, которые завезли альбомы ей на квартиру. Ваша дочь просмотрела все фото людей, бывших когда-нибудь замешанных в подобные дела. И как я уже сказал, она никого не опознала. Правда миссис Тоби дала нам что-то типа описания этих людей, я имею в виду нападавших.

— В самом деле?

— Похоже, она уверена в том, что двое были пуэрториканцы, а третий — негр. Конечно он вполне мог быть пуэрториканкским негром — их тут в последнее время развелось…

— Скажите, я слышал: обычно делают такие специальные рисунки, основанные на показаниях свидетелей… Портреты…

— Верно, сэр. Но ваша дочь чувствовала себя не совсем хорошо, так что она ничем не смогла нам помочь.

— Но может быт, ь в ближайшие дни она почувствует себя несколько лучше…

— Как только она будет готова, мы сразу же приступим к делу.

После того, как он положил трубку, в голову Пола тут же завертелись вопросы, которые ему бы хотелось задать инспектору. Он побродил возле телефона, а затем набрал номер квартиры на Горацио-стрит.

— Джек?

— А, па, привет. Что-нибудь случилось?

— Почему ты не сказал мне, что Кэрол просматривала полицейские альбомы?

— Да просто выскользнуло из памяти. То есть, я хотел сказать, что она все равно никого не узнала.

— Ей наверное было не по себе?..

— Она сама этого захотела, настаивала.

— Судя по тому, что произошло, мне это не кажется такой уж блестящей идеей.

— Понимаешь, тогда мне показалась настойчивость Кэрол ободряющим знаком. А в конце концов оказалось, что стало только хуже, — Голос Джека слегка дрогнул: — Па, черт побери, да что же нам-то делать?

Жаль, что у Пола не было ответа.

Только повесив трубку он понял, почему Джек ничего ему не рассказал: потому что ожидал взрыва. Ему были прекрасно известны протекционистские чувства Пола.

Поэтому Пол задумался, почему же он в действительности не взорвался. Да потому, подумалось ему, что все вариться внутри под высоким давлением. И вскоре рванет.

Глава 7

В четверг Кэрол госпитализировали в Пресвитерианскую Колумбийскую лечебницу на обследование; по крайней мере так это объяснил психиатр.

К утру четверга Пол понял наконец-таки, какую опасность таит в себе одиночество. Чем больше времени он проводил в квартире, тем более жутким представлялся ему мир за окном. Ему было необходимо пробудиться. Слишком легко замуровать себя и тупо смотреть идиотские телепередачи или наблюдать за пустыми стенами. Пить даже больше чем есть. Ничем не заниматься, не делать зарядку. Думать, что сердечные приступы возникают на голом месте.

Спальню, за исключением тех часов, когда Пол пытался уснуть, он избегал. Слишком сильно в нем проявлялся дух Эстер. Он понимал, что надо бы собрать все ее вещи и разом от низ избавиться, но не мог заставить себя подойти к ним, поэтому и обходился гостиной, кухней и фойе: переходя из комнаты в комнату, но обычно тупо сидя перед телевизором, не обращая внимания на то включен он или нет.

За последние сто часов Пол всего трижды и то очень ненадолго выходил из дома. Ему не нравилось выходить: тело гнило, мозг тупел — здравствовали лишь демоны подсознания.

Он решил позвонить Сэму Крейцеру и принять приглашение на ужин, если оно конечно все еще имело силу: подготовившись к тому, что у Сэма с женой на сегодня могут быть другие планы как провести вечер, он протянул руку к телефону.

Тот зазвонил прежде, чем Пол успел до него дотронуться. Звонил Джек, сообщил, что Кэрол госпитализировали.

После, много позже, Пол никак не мог припомнить в точности, что именно говорил зять. Пол орал на него, задавал идиотские вопросы, на которые у Джека не было ответов; обвинял во всех смертных грехах, на что получал прохладные освежающие тычки. Наконец Джек бросил трубку.

Пол не знал даже имени психиатра. Следовало позвонить и узнать его. Но только не сейчас: следовало дать Джеку время остыть — да и самому заняться тем же самым.

Он принял душ — тер себя изо всех сил жесткой мочалкой, соскребая мерзость прошедших дней, пока кожа не загорелась огнем. Побрился с тщательной аккуратностью. Впервые за пять дней надел все чистое: белье, рубашку и лучший рабочий костюм из коричневого габардина, который Эстер купила на Оксфорд-стрит, в последний раз — три года назад — когда они были в Лондоне. Идеально повязал галстук и приколол его к рубашке серебреной булавкой. Почистил тряпкой ботинки. Взглянул в зеркало, причесал и заставил себя выйти на улицу.

Перед домом словно ледок, покрывающий примороженные дорожки, валялись осколки разбитого стекла — бутылку расколотили. Пол аккуратно обошел ее, посмотрел по сторонам и перешел улицу, направляясь на восточную сторону. Шествуя по Семидесятой к Бродвею, он заметил, что детишки выбегают стайками, производя шум-гам из нависающих ворот школы 199. Мускулы живота стали неприятно сокращаться Поначалу Пол не стал всматриваться в лица — будто претворившись будто их не существует, он стирал детей с лица земли. Позволял им спокойно обтекать его с двух сторон. Повсеместно слышались взрывы грубого хрипловатого смеха. Неужели в нем действительно звучит животная жестокость или ему только кажется?

Но через несколько секунд, Пол принялся пристально всматриваться в лица ребят. В кармане кулак сжался, обхватив носок с монетами.

Один из юнцов перехватил взгляд Пола. Глаза его блеснули: блеснули и потупились. Пол едва не перестал дышать, чуть не остановился: голова повернулась вслед за пареньком, который сказал что-то своему приятелю шагавшему рядом. Они оба засмеялись, но ни один из них не взглянул в сторону Пола.

Светофор на углу зажег зеленый фонарь, и Пол быстренько перебежал улицу. Но на перекрестке Амстердама и Бродвея горел красный, поэтому Пол пошел по тротуару к Колумбийскому Цирку. Он выбрался из толпы подростков: живот отпустило, Мысли метались в голове: чего он ожидал? Нападения на улице, в толпе школьников? Игры в гляделки с тем высоким подростком, которая бы привела к обмену ударами? Держи себя в руках.

Он подошел к чистым, опрятным домам Линкольн-Центра. Повинуясь внезапному импульсу, Пол перешел Бродвей, прошел Шестьдесят пятую улицу и зашел в Центральный Парк.

К нему тут же подошел нищий, протягивая руку, а Пол всегда считавший себя обязанным платить убогим, на этот раз отвернулся и быстро прошел мимо.

Парк был замусорен благодарным человечеством: везде валялись разорванные газеты, смятые кульки из-под завтраков, ржавые пробки, нержавеющие пустые банки, битые бутылки. Несколько лет назад Пол по нескольку свободных часов в день работал добровольцем в организации, взявшей на себя обязательство освободить город от мусора. Хорошо, их предупредили, у них был шанс.

Пол не захотел и далее следовать скрытому смыслу своей мысли; он испугался.

Около зоопарка сидел, раскачиваясь, пьянчуга. Глаза его следили за Полом. Выглядел мужик так, словно у него не было прошлого, и не предвиделось будущего. Он продолжал следить, поворачивая голову вслед за Полом. Пол заскрипел зубами, пробежал зоопарк и выскочил на Пятую Авеню.

Он вышел на улицу без какой-либо определенной цели, просто повинуясь позыву выйти, пройтись, положить конец своей нездоровой изоляции. Но теперь он точно знал, куда идет. Пол убыстрил шаги, хотя его подошвам стало жарко, и пятки заныли…

Дверь захлопнулась за его спиной. Девушка в приемной — Мэрилин — двадцатишестилетняя полнеющая брюнетка с явным намеком на двойной подбородок отъехала от стола и всплеснула руками, соединив в едином жесте изумление, радость и сочувствие.

— Ой, мистер Бенджамин! — чирикнула она. — Как здорово! — Но тут она вспомнила и личико ее скукожилось с клоунской поспешностью. — Вы не представляете, как страшно мы были огорчены, услышав… Бедный, мистер Бенджамин… Для вас это наверное было настолько ужасно…

Она наклонила голову, что-то пробормотала, а затем ринулась по коридору, прежде чем поддалась бы порыву прижать Пола к своей пышной дебелой груди.

Он прошел к кабинету Сэма Крейцера и подобный же прием ожидал его у сэмовой секретарши; войдя в дверь. Пол увидел, что Сэм сидит с Данди. Они просто с ног его сбили и стали тискать, прежде чем он смог вставить словечко.

— Похоже у меня стала развиваться клаустрофобия. Подумал, что мне наверное лучше всего вернуться на работу. Наверное, пока толка от меня будет немного, но просто сидеть и просматривать бумаги, зная, что вы где-то рядом — это само по себе хорошо для здоровья.

— Тут ты прав, — откликнулся Данди. — По крайней мере, рядом с тобой всегда будут мелькать дружески настроенные физиономии.

Пол спокойно держался перед неизбежным горлопрочищением и лицевыражением приятелей. Сэм сказал:

— Черт, Пол…

Данди же взял его за руку и похлопал по плечу.

— К этому нужно привыкнуть, приятель, но знай: мы с тобой. Если что-нибудь понадобиться, все, что угодно…

— Билл, все нормально. — Пол уклонился от соответствующих излияний, чтобы разрядить обстановку. — Кстати, Сэм, если предложение остается в силе, то знай, больше всего мне бы сейчас хотелось нормально поесть. Все это время я ел какую-то мерзлую дребедень — телевизионные ужины, на вкус напоминают уцененную труху.

Может быть, ему только показалось, что на долю секунды на лице Сэма проявилось полное замешательство, крушение каких-то планов? Потому что улыбка тут же стерла все.

— О чем тут говорить. Я позвоню и скажу ей, чтобы все приготовила.

Пола несколько покоробило: неужели Сэм был действительно раздосадован? Может быть ему это представлялось неудобным, тягостным? Может Полу и не следовало набиваться…

— Я тебя прекрасно понимаю, — говорил тем временем Данди. — Как то раз Энн загремела в больницу, дети безвылазно сидели в интернате — но боже мой! Как я был счастлив, когда она вернулась! Может я покажусь шовинистской свиньей в мужском обличье, но мне показалось, что во время жениного отсутствия я питался лишь замороженными опилками и чугунными болванками.

Пола тошнило от запаха: наконец он понял, что эта душная сладость не что иное как дандивский одеколон после бритья.

Улыбка Данди застыла — до него только сейчас дошло, что случай рассказан не к месту. Энн пришла домой после операции. Эстер домой не вернется. Данди думал именно об этом: на его лице всегда отражались все мысли, и Пол не мог придумать каким образом избавить приятеля от чувства вины без того, чтобы еще не ухудшить создавшуюся ситуацию. Лучше всего, наверное, было бы вовсе не заметить происшедшего, претвориться, что все в порядке. Поэтому он быстренько проговорил:

— Я смотрю, вы тут в мое отсутствие совсем распустились. Так вот учтите — я вернулся. Во-первых, чтобы поймать за руку тех, кто намеревается таскать варенье из моего шкафа… — Тяжелый, нарочитый смех Данди, — …а во-вторых, чтобы склеить все, что вам, ребята удалось разломать в бизнесе. Сэм Крейцер тут же сказал:

— Кстати, когда ты вошел мы как раз обсуждали дельце одного твоего клиента. Немзермана. Сукин сын теперь крепко подсел, правда, Сэм?

— Он что, установил у вас подслушивающие устройства и знал, о чем вы говорите?

— Да нет просто звонил каждые пару дней и спрашивал, когда ты снова появишься на работе. И кстати передавал свои соболезнования.

Пол подумал: неужели правда. Немзерман был не из таковских, поэтому он решил, что Сэм прибавил эти слова от себя, потому что их требовалось произнести в данную минуту.

Данди буркнул:

— Я вчера с ним говорил — Сэма как раз не было. Судя по всему, он говорил из какой-то букмекерской конторы — шум стоял в трубке просто адский.

— Что же он сказал?

— Во-первых: почему Пол Бенджамин сидит на заднице и когда он собирается снова начать работать? Это я перевожу на более-менее приличный язык. Во-вторых: похоже он заучил урок — по крайней мере на какое-то время — и выкарабкался из истории с незаработанными деньгами, о которых он думал, что они являются его основной прибылью. То есть проинструктировал своего брокера, чтобы тот звонил ему проверяя при этом все полугодичные отчеты, на предмет продажи какого-нибудь блока акций. В-третьих: эта проблема породила следующую, которую он и хотел обсудить.

— И что же — обсудил?

— Ну да. Я не хочу хитрить с твоими клиентами, Пол — и не хочу отбивать твою клиентуру. Но за последнюю неделю мне Немзерман надоел хуже горькой редьки. Поэтому под конец я сломался и сделал ему предложение, которого он добивался.

— Какое еще предложение?

— В общем, у него есть чемодан доверху набитый акциями, которым миллион лет. То есть он хранит их еще со времен первой администрации Рузвельта.

— Франклина Рузвельта, — спросил Сэм насмешливо, — или Тедди?

Данди продолжил, не обратив на реплику Сэма внимания:

— Если он продаст акции сейчас, ему придется выплатить огромные налоги на приращение капитала. Ведь некоторые бумаги возросли в цене за последние сорок лет от десяти долларов до шестисот. Поэтому Немзерман как безумный ищет способ вообще ничего не платить.

— И что ты ему посоветовал?

— Создать несколько трестов, и акции вложить в них. А потом просто «зависнуть» на них. Если ему удастся распоряжаться ими до смерти, то они перейдут по завещанию к наследникам, а наследники смогут продать их не платя никаких налогов. А если он положит акции на имена наследников, это поможет еще и обойти кое-какие имущественные налоги.

Данди, к сожалению, говорил слишком много и слишком быстро. Пол постарался было успокоить его.

— Именно это и я ему советовал. Не бери в голову. Не думаю, что он воспользуется твоим предложением, но зато не сможет нас после обвинять, в том, что мы его надрали.

Сэм Крейцер спросил:

— А почему ты думаешь, он не воспользуется советом?

— Насколько мне известно, наследников у него всего двое — сестра и племянник — и он ненавидит их до смерти.

— Тогда почему бы ему не создать благотворительную организацию?

— Несколько лет подряд я предлагаю ему эту комбинацию. Он продолжает отговариваться: мол, вот-вот созреет. Но он никогда не созреет. В его скелете отсутствует благотворительная косточка.

— Значит, он оставит наследство двум людям, которых ненавидит и позволит правительству заграбастать невероятно огромные налоги. Знаете мне кажется, что ему глубоко плевать на то, что случится после его смерти. Люди типа Немзермана радуются деньгам пока живы. Таким образом они уравнивают счет в неравной игре, которую ведут с жизнью. А когда он умрет и игра закончится — какая ему разница, что случится с фишками?

Данди проворчал:

— Хотелось бы мне смотреть на это дело с такой стороны.

Пол сел в кресло.

— Может быть он так уж не прав. Иногда мне кажется, что мир это черная пустыня, в которой слепцы ищут камни, чтобы убивать других слепцов.

Ему не хотелось этого говорить, но от постоянных мыслей о сложившейся ситуации, слова сами вертелись на языке и он просто позволил им соскользнуть, но увидев их реакцию, он пожалел, что сорвался. Данди принялся суетливо отыскивать уголок, в котором он мог бы устроиться, а Сэм Крейцер тоскливо уставился на узел галстука Пола и проговорил:

— Знаешь, Пол, я понимаю, что ты чувствуешь. Мы все это понимаем. Но через какое-то время — вот посмотришь — все будет выглядеть для тебя чуточку иначе.

— Сомневаюсь, — ответил Пол — ровно без нажима; ему вовсе не хотелось начинать горячий спор, но он ощущал, что внутри столько накопилось, что поневоле придется высказаться — помните статейку в воскресном «Таймс Мэгэзин»? О подобных вещах мы читаем постоянно, но не верим в них. Не верим в то, что такое действительно может произойти — пока это не происходит лично с тобой.

— Пол, ты не имеешь права судить людей. Их кормят всем этим денно и нощно — они устают от этого. Это все равно, что крики «волк»! — люди так часто слышат о преступлениях, что для них они перестают иметь какое бы то ни было значение. И может быть это и к лучшему. Нам всем необходим какой-то защитный механизм, иначе рано или поздно мы можем спятить.

Кэрол…

Превозмогая внутреннее сопротивление он заставил себя ответить:

— Сэм, ты поймешь о чем я говорю, если вспомнить как часто мы читаем о нервных срывах сторожевых собак, которые живут в нашем замечательном городе. Как они набрасываются и рвут в клочья полицейских прямо в участках — не значит ли это, что в замечательном городе Нью-Йорке ты не можешь даже в полицию зайти, чтоб предварительно не позвонить и подождать, пока тебя не впустят?

— А почему ты думаешь, мы с женой все время стараемся найти себе жилье вне городской полосы? — Значение сэмового вопроса было ясным.

— Не знаю, может быть, это и выход. Может… может, тогда Эстер все еще была бы…

— Боже мой, Пол, не надо так, прошу!

— Все нормально. Все нормально. Я не собираюсь тут растекаться дерьмом по твоему ковру. Просто за последние несколько дней я думал. И знаешь, не слишком приятно было прийти к пониманию того, что большую часть своей жизни посвятил делам, само основание которых считаю теперь полностью неверным.

Сэм покачал головой.

— Не верю, Пол, не верю — да ты и сам не будешь верить этому, когда пройдет достаточно времени, чтобы все постепенно позабылось…

Разговор на эту тему прервался до вечера, потому что на последней фразе в кабинет Сэма вошел Генри Айвз.

— Мэрилин поведала о твоем приходе. Рад тебя видеть, Пол, чертовски рад.

Пол пожал старую костлявую ладонь. Жесткость рта Айвза, всегда напоминавшего прорезь для монет стала отдохновением для вымотанного в споре Пола.

— Не могу выразить, Пол, насколько все мы были огорчены происшедшим, огорчены — и озлоблены. Сказать по правде злоба это даже не то слово, которым можно охарактеризовать нашу ярость. Тот факт, что наши служители закона позволяют подобным вещам происходить, причем делают это снова и снова, — он со свистом втянул в себя воздух, и продолжил, — это наш стыд и наша боль, Пол. Мы все в этом повинны. Они хоть что-нибудь разузнал о тех, кто это сделал? Я так понял, что преступники до сих пор не пойманы. Стыд и позор.

Смена темы разговора выбила Пола из колеи: Айвз выдал свой монолог ровно, и двигал его как по рельсам — сел на своего конька: он чувственно-эгоистично поставил себя в центр внимания и теперь наслаждался произведенным эффектом.

— Нет, — ответил Пол, — пока не поймали. Пока ведется розыск. Я держу связь с полицией. Похоже, у них есть одна-две зацепки.

— Тогда, клянусь Господом, лучше быть им их побыстрее раскрутить. Я так понял, что действовала группа подростков, — юных негодяев? Правильно?

— Именно так.

— Стыд и позор, — снова громыхнул Айвз и поднял палец, словно пресекая попытки вмешаться, которых и так никто не делал. Эти омерзительные юнцы растут в бедных кварталах, где понимают, что зло ненаказуемо, а добродетели существуют лишь для старых больных на голову кретинов. Чего же нам от них ожидать как не внезапных проявлений самой страшной жестокости? Радикалы держат на чердаках оружие, а критикуют правительство за перепроизводство той экономической системы, в которой выросло намного больше великих людей и мыслителей, чем в какой-либо другой, и которая избавила столько людей от бедности, сколько не избавлял ни один другой режим за всю историю человечества. Они вооружаются, чтобы нападать на честных граждан, тружеников, таких как вы и я, и стрелять в осажденных полицейских, и что происходит? Народ негодует на насильственные действия полиции, которая всего лишь хочет защитить саму себя и тот же самый народ!

За спиной Айвза Сэм обменялся с Данди озадаченными взглядами страстотерпцев; их кивки и одобрительное мычание не вызывали у стариков подозрения насчет собственной речи, так что он остался в полном неведении на счет того, что именно о нем думают его подчиненные.

Все продолжало идти так, как к этому привык Айвз и все остальные, своим чередом, словно ничего не изменилось. Для Пола же все предстало в ином свете: форма и Цвета мира совершенно изменились, стали иными.

В тот вечер, посмотрев на Сэма через обеденный стол, Пол сказал:

— Знаешь, мы все родились наивными. Как бывает врожденный идиотизм, так у нас врожденная наивность. И те из нас, кто не перерос это качество, стал либералом.

— Пол, подожди минутку, ты не можешь…

— Но я мог. Очень даже могу. У кого прав на это больше чем у меня?

На этот вопрос ни Сэм, ни Адель предпочли не отвечать.

— Ты знаешь, мне совсем недавно стало понятно, кто же мы на самом деле такие, либералы. Мы требуем реформ, улучшить ситуацию, в которой находится беднейшие слои населения — почему? Что бы они были лучше материально обеспечены? Чушь, Только для того, чтобы самим чувствовать себя виноватыми. Рвем на себе рубахи, чтобы как можно хлеще показать насколько мы сочувствуем и стараемся помочь там, черным, молодым, или впавший в депрессию. Всех стараемся умиротворить, успокоить: так знаешь, что есть либерал? Либерал это парень, который бежит из комнаты, когда там начинается драка.

— Мне кажется, — вступила Адель Крейцер таким тоном, которым обычно предлагают: «давайте-ка откроем окно», — Мы присутствуем при радикализации правого крыла Пола Бенджамина. — Ее сильный голос хорошо увязывался с длинной узкой челюстью. Она была темноволосой, худой женщиной и вокруг ее головы витала аура самокритичной меланхолии. — Конечно правда твоя, что в Нью-Йорке стало невозможно жить. В подобных городах выживают лишь такие подонки, которые напали на твою квартиру: помести в какой-нибудь провинциальный городок и увидишь насколько роковым будут последствия. У них не будет возможности прятаться.

— Может быть, ты и права, — согласился Пол. — Но не думаю, что бегство лучший из возможных выходов.

— Могу предложить еще один, — встрял Сэм и когда Пол и Адель переключили на него внимание, самодовольно изрек: — Сбросить им на голову десятимегатонную атомку!

— Отлично! — крикнула весела Адель. — Клянусь святым Георгием, просто отлично!

Клоунада супругов была слабенькой, но она поставила точки «I». На протяжении всего вечера Пол старательно избегал разговора на данную тему, но понимал, что едва ли способен думать о чем-либо другом. Время от времени он вообще переставал слушать о чем они говорят.

Ушел он рано, намериваясь добраться до дома не позже половины одиннадцатого, чтобы успеть позвонить Джеку. Похоже, Крейцеры не слишком скрывали откровенное облегчение от его ухода: да, подумал Пол, не скоро они пригласят меня снова.

Да и черт-то с ними. Он вывалился из лифта, и переходя в вестибюль заметил, что швейцара не видно, Любой может запросто войти. Его челюсть выпятилась. Пол вышел на Сорок пятую и стал безуспешно искать такси: Крейцеры жили в самом конце Ист-Сайда, и вечерами движение здесь было не слишком оживленным.

Воздух туманился и вниз низвергался небольшой приятный дождик. Пол поднял воротник плаща и зашагал к Второй Авеню, избегая вступать в лужи и мусор. Он старался держаться самого краешка тротуара, потому что возле зданий, парковок и подъездов к магазинам стояла неприглядная темень, в которой мог кто-нибудь прятаться. Пол находился всего лишь в полуквартале от ярких огней и движения авеню, но прекрасно знал, что эти места наводнены грабителями, Знал… то-то кислое начало спирально подниматься со дна желудка. Он поднял плечи и почувствовал, как в животе образовался комок. Шажок, еще шажок по серой улице, когда дождевые капли холодят шею. Шаги его гулко отражались от мокрой мостовой.

Это был словно прогон сквозь строй. Дойдя до угла, Пол понял, что чего-то достиг.

Таяли отражения ярких неоновых красок, стекая по водосточным канавам. Пол перешел на другую сторону и встал вблизи магазина, поджидая свободное такси. Подождав несколько минут, понял, что это будет один из тех вечеров, когда такси словно вымирают во всем мире сразу. Он на каблуках повернулся сначала в одну, затем в другую сторону — ничего. Грузовики, случайный автобус, едущий в центр, огромные, проносящиеся мимо с пневматическим шипением лимузины, занятые такси.

Через полквартала от Пола появился кто-то спотыкающийся и шатающийся из стороны в сторону: пьянчуга, старающийся не ступать на трещины на панели. Шел он прямо на Пола. В панике Пол повернулся и стал быстро удаляться от него на запад по Сорок Пятой.

Было еще совсем рано, но кварталы выглядели как в четыре часа утра. Пол никого не увидел, пока не добрался до угла Третьей авеню. В поле зрения появилась молодая парочка; парень в ярком пиджаке — какой-то раздутый, нездорово-налитой — и девица в расклешенных брюках и с прямыми волосами, опускающимися до пояса: свободные одиночки, идущие старательно избегая касательств друг друга, картинно разговаривающие о чем-то модном, а следовательно — банальном. Может быть, они всего лишь решали к кому отправиться на квартиру: к ней или к нему, а может дошли до стадии совместного снятия апартаментов, обозначив свои отношения написания фамилий через дефис на почтовом ящике.

Выглядели они так, будто не приходили друг от друга в щенячий восторг.

Пол замахал рукой подходящему такси. Зеленый огонек был зажжен, но машина пронеслась мимо не замедлив движения. Поддавшись импульсу, Пол заорал.

Прошло наверное четыре машины, прежде чем пятая остановилась.

— Семидесятая, Вест-Энд, — процедил Пол сквозь зубы; затем откинулся на подушках и запрокинул голову, уперевшись в твердую поверхность потолка. Неужели так только в такси, или может быть у современных машин все задние сиденья сконструированы таким образом, что сидеть на них без того, чтобы не скрючиваться и поджиматься — невозможно? С тех самых пор, как они с Эстер вернулись в город, после непродолжительного пригородного существования, у Пола не было своей машины; Кроме машин такси за последние четыре года ему удалось посидеть лишь еще в одном автомобиле — в похоронном лимузине.

Сквозь плексигласовое стекло, отделявшее от водителя заднее сидение, Пол не мог как следует разглядеть шофера: было видно, что над креслом маячит огромная черная башка с толстым валиком жира на загривке. За всю поездку никто из них не проронил ни слова.

Красный сигнал светофора впереди, прервал плавное движение машины, и негр увернулся от от остановки, повернув налево на Сорок седьмую и поехав поперек города. К западу от Восьмой Авеню целый квартал возле темных провалов парадных стояли, прислоняясь к стенам девушки. На Девятой, на глаза попалась шайка нарывающихся на непонятно какие неприятности подростков, с обязательными руками, засунутыми в обязательные же карманы, и ничуть не менее засунутыми в маски полнейшей апатии лицами. Наркоманы? А быть может, им просто совершенно приелась самая невероятная звериная жестокость? Выглядели они так, словно только и ждали момента, чтобы кого-нибудь пришить.

Мог ли он думать так о них две недели назад? Наверное нет, подумал Пол, наверное он почувствовал бы их скуку и решил бы посвятить чуть больше времени местному атлетическому клубу: «Что действительно необходимо этим ребятам — здоровый интерес. Нужно будет организовать несколько дворовых команд. А теперь давайте назначим исполнительный комитет и соберем деньги на снаряжение».

Теперь же такой ответ ни за что не пришел бы ему в голову. С какой стати ребятам интересоваться военными играми, когда можно устроить настоящую войну?

Эти новые мысли сильно встревожили Пола, но ему никак не удавалось выпихнуть их из головы. К тому времени, как такси добралось до Линкольн-Тауэрз, он впал в некое подобие прострации, воображая себе команду молоденьких изуверов, которых сам снабжает осколочными гранатами, замаскированными под мячи для бейсбола, призванными уничтожить подростковые бандитские формирования.

Пол просунул деньги за проезд сквозь узкую щель в плексигласе и вышел на углу. Он уже собирался перейти на другую сторону, когда заметил небольшой автомобиль, припаркованный возле супермаркета. Часть брезентовой крыши была взрезана, обрывки неровно свивали по бокам. Видимо на заднем сидении лежал какой-то предмет, представлявший минимальную, но все-таки ценность: кто-то воткнул ноле, вспорол крышу, засунул руку и украл вещь. Людям надо было бы получше думать, прежде чем оставлять машины с таким верхом прямо на улице…

Пол остановился, внутренне подобравшись. Что это еще за ход мысли?

Неужели мы должны сами обгадить каждое священное право, которое имеем? Неужели позволим им напугать нас до такой степени, что сами откажемся от всего, чего угодно?

Дождь сиял на мостовых как драгоценные камни. Пол взглянул вдоль квартала, скользнул глазами под бетон уэст-сайдского хайвэя, к реке. Мимо прошли огни лодки. Конечно, там, на грязной реке, в лодке, ты был бы в безопасности.

В безопасности, подумал Пол. Неужели это все, за что мы можем бороться? Неужели это все, что нам осталось?

Загорелся зеленый, и Пол перешел улицу и ступил на тротуар прежде чем увидел стоящего в тени дома человека. Плечи его были опущены, руки сложены на груди, а рот кривился в улыбке. Черномазый в тесном пиджачке и ковбойской шляпе. Длинный и мощный словно штык.

Пальцы Пола в ботинках подогнулись. Волосы встали дыбом. Сквозь тело прошла волна адреналина, заставившая руки затрястись. Они стояли лицом к лицу, и между ними не было ничего, кроме дюйма брызчатого дождя. Черный не пошевелился. Пол очень медленно повернулся и пошел по улице, чувствуя как в ушах отдается бешеное биение сердца.

Перед домом стоял грузовик, развернувшийся против движения. На ветровом стекле белела полицейская квитанция, но машину никто не собирался отбуксировать в участок: просто кто-то кому-то передал несколько долларов и все. Пол остановился у грузовика и посмотрел себе за спину, используя большое наружное зеркало. Черный стоял там же, где и стоял, едва различимый в полутени. Обливаясь потом, Пол вошел в здание.

Эта улыбочка; неужели негр знал, кто такой Пол? Может быть, это один из напавших на Эстер?

Он позволил воображению захватить его. Прекрати психовать, возьми себя в руки. Кэрол сказала — дети. Подростки. Этот же был взрослым, следовательно, никак не мог быть одним из них. Может быть, его удивление можно было приписать чересчур явному страху Пола; может он наоборот — интеллектуал — драматург или музыкант — решивший проверить, сколько полиции потребуется времени, чтобы снять его с этого утла. Провести так сказать, эксперимент на тему белой ненависти к черным.

Пол далее подумал было вернуться и сказать парню, что это не очень умно, проводить такие эксперименты. Если бы у меня в кармане лежал пистолет и ты бы продолжал так на меня смотреть, приятель, у тебя могли бы возникнуть крупные неприятности. Но это была лишь фантазия; не существовало реальной возможности выйти и все это сказать. Пол кивнул швейцару и направился к лифту.

Могу побиться с кем угодно об заклад, что подобные фантазии частенько приходят в голову горожанам. Если бы я был там, когда этот подонок резал крышу автомобиля, если бы я видел, что происходит и был вооружен…

Глава 8

— Вы хотели меня видеть, мистер Айвз?

— Присаживайся, Пол. Айвз был последним выжившим из трех ловких на руку бухгалтеров, основавших фирму в тысяча девятьсот двадцать шестом. С тех пор, она переместилась ближе к центру города: с Бобровой на Сорок третью улицу. Кабинет старика напоминал свалку вещей, оставшихся от каждого переезда фирмы, древний телеграф, автоматически печатающий биржевые сводки, парочка прабабушкиных часов, и четыре позолоченных совершенно омерзительных херувима, висящих на стене в качестве украшений. Обстановка была на редкость смешанной, здесь были изделия, оставшиеся от четырех десятилетий и уровней разных состояний благосостояния фирмы: в одном углу, например, стояло современное датское кресло, фальшиво-викторианский инкрустированный столик, и медная напольная лампа из «двадцатых незабываемых» с дешевым стеклянным абажуром.

Кабинет был большой, с толстыми коврами, занимал он пятьсот квадратных футов углового пространства и огромными своими окнами выходил на здание ООН и Ист-Ривер.

Пол выдвинул стул и сел. Айвз произнес:

— Как ваша дочь? Поправляется?

— Боюсь, что с прошлой недели мало что изменилось.

— Какое безобразие, — покачал головой старик. — Но я все-таки надеюсь, что ей удастся справиться с бедой.

— Доктора уверены, что это ей удастся.

— Да, Хорошо. И все-таки мне кажется, что вы очень расстроены и беспокоитесь за ее здоровье.

— Это естественно.

— Есть кое-что, чем я мог бы помочь — или если откровенно, даже не ей, а вам. Вот зачем я попросил вас зайти. Есть работа и с приличной премией, которая будет незамедлительно выплачена, если все пройдет как надо. Думаю, что затраты на больницу ощутимо бьют по вашему карману. Я конечно понимаю, что у вас есть медицинский страховой полис, но все равно цены сейчас такие, что никакая страховка не сможет покрыть всей суммы.

— Да, вы совершенно правы. Мне пришлось залезть обеими руками в «НЗ».

— Так вот, эта работа должна вам здорово помочь.

— Благодарю за работу, но знаете, мистер Айвз, предпочел бы не пользоваться вашей благотворительностью.

— Ничего подобного, Пол, вы заслужили. — Айвз положил локти на кожаные подлокотники огромного кресла с высокой спинкой. Потом переплел пальцы и прищурился, давая тем самым понять, что переходит непосредственно к делу. — Речь, разумеется, пойдет о ситуации сложившейся в Амерконе. Сегодня утром мне позвонил Джордж Эн. Совет директоров намерен следовать тем путем, который он обрисовал вам пару недель назад.

— Путем слияния с «Джейнчилл Индастриз» надо полагать.

— Именно. На прошлой неделе в город приезжал лично Ховард Джейнчилл и Эн несколько раз с ним встречался. Все пока идет нормально, но как вы прекрасно понимаете никто не сядет для более-менее серьезных переговоров до тех пор, пока не будут тщательно обследованы бухгалтерские книги обеих компаний. Вот тут-то мы и вступаем в игру в качестве бухгалтерского отдела Амеркона.

— Придется проверять цифры у «Джейнчилл»…

— Верно. Как вы понимаете управление компании находится в Аризоне.

Пол пристально взглянул на шефа. Тот продолжил:

— Если честно, мне кажется, что в подобной ситуации путешествие только на пользу пойдет…

— Я правда ни о чем подобном не думал, но быть может оно действительно к лучшему, — пробормотал Пол неуверенно.

Айвз молчал. Судя по всему, он ожидал соглашения, но так как Пол все молчал, ему пришлось сказать:

— Тогда — решено: в конце следующей недели вы вылетаете на место с Джорджем Эном.

— Это очень мило с вашей стороны, мистер Айвз, предложить мне подобную работу, но с таким ответственным заданием не лучше ли послать кого-нибудь из старших партнеров фирмы?

— Это ни к чему. Это ваша работа.

— Все это хорошо, но мне бы хотелось точно знать, не приведет ли это к… своего рода волнениям среди персонала?

— Пол, любезность, которую я вам делаю, лишь поверхностно любезна. Просто у вас глаз более чем у других наметан на всякого рода несоответствия в бухгалтерских отчетах и вы всегда пики называли пиками. В прошлом году вы великолепно справились с делом Мэстига, поэтому на данный момент времени вы, как никто другой, подходите для выполнения именно этого задания. К тому же вы…

— Простите, мистер Айвз, но в деле Мэстига нам было отлично известно, что они подделывают отчеты, поэтому никакими уловками нас было бы не сбить со следа — мы прекрасно знали, что именно искать. Скажите, вы предлагаете, что в деле «Джейнчилл» будет что-нибудь в подобном духе?

— Им этого я конечно сказать не мог, — сказал Айвз и тонкая улыбка заиграла на его губах. — И лично Джейнчилла не знаю, но в финансовых кругах у него сложилась репутация бизнесмена с профессиональной этикой обанкротившегося продавца автомобилей.

— У Амеркона есть какие-нибудь конкретные подозрения?

— Судя по разговору с Джорджем Эном — нет. Но Джейнчиллу прекрасно известен тот факт; что Амеркон вот уже несколько лет присматривается к его компании. Он был бы последним идиотом, если бы не предпринял небольшого очковтирательства, чтобы представить финансовую деятельность с наивыгоднейшей стороны. Так поступает каждый, когда дело доходит до слияния с кем-то.

— Сейчас нам, например, известно, что Джейнчилл понижает тариф, по которому списывал цену новых заводских построек — то есть снизил скорость на постепенное обесценивание. Таким образом, в бухгалтерских отчетах понижается масса денег списываемых на ухудшение общего состояния заводов и оборудования. Вам придется обратить на это особое внимание, чтобы сравнить настоящие цифры с дутыми и узнать насколько они превосходят обозначенные барыши.

— Когда дойдет до дешифровки сносок, которыми перегружены корпоративные сводки, то вы тут будете в своей тарелке. На эту работу лучшего бухгалтера не отыскать. Совершенно ясно, что отчеты Джейнчилла по прибылям выглядят много лучше истинного состояния дел. Вопрос только в том: насколько лучше? Вам лучше знать, каким образом это выяснить. У Амеркона должна быть перед глазами полная картина того, что именно они покупают, прежде чем сделают первое предложение.

— Разумеется.

— Бот и все, что я хотел вам сказать. Единственное, что хотелось бы добавить — не обольщайтесь, Пол, работа предстоит очень трудоемкая и серьезная. Она отвлечет вас на несколько недель. Я хотел встретиться с вами, чтобы убедиться, что вы ее примете, и что сможете находиться вдали от дочери и полностью посвятить себя работе.

Все равно ему не позволят видеться с Кэрол. Выехав из города, он прочистит мозги. Чересчур сильное давление он испытал в последнее время.

— Я с радостью этим займусь, мистер Айвз. Спасибо, что предоставил мне такую возможность.

— Прежде чем уедете, обсудите кое-какие детали с Джорджем Эном. На подготовку у вас есть две недели. Я знаю, нет, просто-таки уверен в том, что вы отлично справитесь с этой работой, Пол. Я всегда в вас верил.

Пол чувствуя невероятное облегчение двинулся к дверям. Обернувшись он увидел, что Айвз раскрыл Свод Законов о Доходах и, нахмурившись, штудировал его.

Глава 9

— На ваших дверях очень недурные петли, — сказал слесарь. — Знаете, в новых домах на дверях такие петельки, что их зубочисткой можно поддеть.

Первый слесарь, с которым Пол договорился, так и не появился. На какое-то время он позабыл об этом и не спохватился вовремя. С этим же лысым приземистым мужиком с изуродованной ушной раковиной и дикими глазами Пол договорился пару дней назад. Его инструменты были раскиданы по всему фойе. Возле двери лежали стружки и опилки, там, где потребовалась работа дрелью.

— Теперь вы понимаете, что с этим замком нельзя просто захлопнуть дверь. Придется повернуть ключ, неважно заперта она или нет.

— Понял, понял. Единственное, что меня тревожило — это чтобы никто не мог забраться внутрь, пока дверь заперта; если же она открыта, значит по моей собственной вине.

— Точно. Знаете, конечно для профессионального домушника нет такого замка, который он бы не смог отпереть, но сейчас их не много осталось, да и в такие как этот дома они не лазят. На Ист-Сайде они предпочитают Пятую Авеню возле парка, Шестидесятые улицы, Саттон-Плэйс, примерно в таком духе места. Однажды в одном доме япоставил на входную дверь целых три замка — очень дорогих, знаете ли — и все равно домушник ограбил этих ребят как только прочитал в газете, что они отплыли путешествовать по Европе. Вынес все подчистую.

Слесарь выбил из отверстия, прорезанного в двери стружку и опилки и принялся приспосабливать в него огромный замок.

— Знаете, глупо платить репортерам, чтобы они писали, что вы уезжаете и надолго, — сказал он. — А вы случаем не намереваетесь продавать какие-нибудь ценности?

— А в чем дело?

— Если соберетесь, не указывайте в объявлении, ни адреса, ни фамилии. Это просто пригласительная карточка для воров.

— Я об этом не подумал.

— Знаете, вы можете здорово усложнить этим ребятам их единственную лампочку. Это глупо. Каждому вору прекрасно известен этот вариант. Я советую своим клиентам, чтобы уходя вечером пройтись или днем на работу, они оставляли две-три лампочки включенными да еще и врубали на полную радио, чтобы человек, слушающий у двери, это прекрасно улавливал. И еще одно: в самую жару летних дней, все грязные наркоманы шляются по улицам, наблюдая за квартирными окнами. Если они видят, что какой-то кондиционер отключен и не бухтит — значит никого нет дома. Не так уж много электричества сжирают две-три лампочки, включенный кондиционер и радио. Дешевая страховка, вот как я это обзываю.

— Буду помнить.

С 1948-го Пол не ездил на лыжах и все-таки во сне он летел по снежному склону — длинному девственно-белому, все быстрее и быстрее, а затем склон пошел резко вниз и он не смог развернуться и ветер врезал уши холодом и воем ста тысяч мертвецов, лыжи шептали что-то разогнавшись до невероятной скорости, и склон все продолжал уходить под откос, а он все не мог остановиться…

Пол проснулся, ощущая, как похолодели ноги, и остался лежать в постели, слушая звуки мусорщиков и наблюдая за полосками серого света, пробивающимися сквозь жалюзи. Там, на улице в этот момент кто-то кого-то убивал. Невозможно было думать о чем-либо другом и невозможно ничего делать, как только думать об этом в бессонной ночи.

Ноги были холодными, но в комнате висел застойный привкус жары и дурных снов. Язык садило. Пол встал, включил кондиционер, подошел к холодильнику, налил стакан ледяного молока и принес его назад, поставил на ночной столик у кровати. И сквозь унылое подвывание кондиционера до него донеслось мокрое шуршание колес автомобилей с улицы — пошел дождь. Его глаза сонно следили за переливающимися жидкими огненными полосами на потолке, послышался дождь, когда порыв швырнул его в стекло. Чувствуя, что больше не в силах держаться, Пол вытащил из нижнего ящика комода теплые носки и, натянув их, улегся в постель, аккуратно прикрывшись одеялом. Угол простыни задел за стоящий на столике стакан с молоком, и он опрокинулся, расплескав содержимое по ковру. Пол заорал, проклиная все во всю мощь легких. Затем вытряхнулся из постели и поплелся на кухню за губкой и бумажными полотенцами.

Ясно, что больше спать не придется. Половина третьего утра. Пол потянулся за книгой, но не смог сфокусировать внимание на шрифте; убрал ее, погасил свет и остался сидеть на краю постели: потный, бесцельно уставившись в темноту.

Даже в темноте — особенно это появлялось в темноте — комната казалась хранилищем воспоминаний. Мне необходимо выехать из этой квартиры, куда-нибудь перебраться. Может быть в один из небольших отелей, где служанки и горничные ежедневно прибирают в номере.

К чертям, подумал он, единственным разумным решением будет переезд в пригород. Куда-нибудь в район, расположенный возле Гудзона, на Пали-сэйдс, или снять коттедж в Джерси или округе Оранж. Только не на Лонг-Айленда ему не вынести. Но обязательно выехать из города — из этого безумия.

Неверно. Это значит сдаться. Я не собираюсь убегать. Я останусь и буду драться.

И как же ты намерен драться?

Мозг предлагал в середине ночи самые нелепые фантазии. Чувствуя себя последним олухом, Пол налил стакан воды, проглотил снотворную пилюлю, поставил будильник и завалился в постель.

* * *

— Черт побери, лейтенант, неужели не удалось ничего вообще узнать?

— Мы делаем все, что в наших силах, мистер Бенджамин. Нашли нескольких человек, опросили их…

— Но этого недостаточно!

— Послушайте, сэр, я понимаю ваши чувства, но мы делаем все, что умеем делать, поверьте. Над этим делом работают без устали несколько высокоопытных профессионалов. Несколько дней назад к ним прибавилось еще трое. Уж не знаю, что еще вам сказать…

— Вы могли бы сказать, что прищучили этих выродков!

— Конечно мог бы, сэр, но это была бы неправда.

— След остывает, лейтенант.

— И это мне известно, сэр.

— Черт побери, мне нужны результаты! Но разглагольствования не принесли желаемого удовлетворения, и повесив трубку, Пол долго сидел хрустя пальцами и примериваясь по чему бы садануть.

Ланч у Скраффтса — столики на одного человека, за которыми сидят одинокие леди в чопорных шляпках. Мы все одеваемся для трапезы в чащобе, Пол вспомнил, как где-то год примерно назад в этом же ресторане он обедал с Сэмом Крейцером и как пожилая женщина, внезапно схватив стакан воды и столовое серебро, швырнула все это о настенное зеркало. Тогда это поразило его. Случись подобная ситуация сейчас, Пол всего лишь признал бы, что подобное поведение логично и даже предсказуемо. Все живут как персонажи пьесы на одного актера, которую к тому же никто не понимает; связь между эпизодами дается с таким же трудом, как и удерживание шляпы на голове в ураганный ветер.

После ланча Пол вернулся в офис и в течении часа просматривал бумаги Амеркона, которые два дня назад прислали лично от Джорджа Эна. Он внимательно запоминал все необходимые цифры и нумерации сделок, чтобы к концу следующей недели быть во всеоружии для поездки на Запад.

В половине четвертого Пол позвонил Джеку в контору, но тот оказывается находился в суде. Он постарался поймать его около пяти и преуспел.

— Ну, как она?

— Хреново.

Кожа на голове съежилась.

— Что случилось?

— Ничего особенного. Описать это сложно — словно наблюдаешь за тем, как кто-то проваливается в зыбучие пески и чувствуешь, что никак не можешь ему выкарабкаться.

— Она все еще некоммуникабельна?

— Доктора начинают поговаривать о применении шоковой терапии. Нет, не электрошока, а инсулиновых уколов.

Внезапно Пол почувствовал, насколько он устал; потребовалась наверное концентрация всех усилий, чтобы заставить распухшие глаза моргнуть. Слившись со всеми остальными кошмарами, этот оказался последней каплей.

Джек в это время говорил:

— …форма амнезической кататонии. Она смотрит на какие-то вещи и узнает их, когда ты входишь в палату, она узнает тебя, но эмоциональной реакции — никакой. Будто у нее не возникает никаких ассоциативных связей. Можно развернуть и подтолкнуть ее и она пойдет как заводная. Ест она правда сама, но только то, что ей подсовывают под нос, и похоже ей наплевать, что именно она кладет в рот. Например, вчера вечером она съела целую тарелку телячьей печенки, а ведь ты знаешь как она ее не любила. И похоже, ничего не заметила. Все это напоминает короткое замыкание между вкусовыми центрами и мозгом или глазами и мозгом. Когда я прихожу ее навещать, она знает, кто я такой, но не узнает меня — не связывает себя со мной.

Пол слушал Джека, чувствуя, как чувства колотятся где-то в горле.

После того как трубка была повешена, в кабинете появился Данди. Он бросил один-единственный взгляд на его лицо и с тревогой спросил:

— Пол?

— Билл, сейчас мне ни до чего. Сейчас ни до чего.

Он вышел из здания и пошел к станции метро, чувствуя как неуверенна его походка. Вышел на платформу и стал ждать поезд идущий через весь город. На станции было душно, воняло человеческими телами, мочой и гарью. Потно-грязные люди злобно бродили в ожидании по краю платформы. Полу не приходилось видеть как кого-то выпихивают на рельсы, но он знал, что подобные вещи происходят. Толпы, сплюснутые как тесто, нависали над рельсами с бетонной губы так, что начинала кружиться голова, всматриваясь в туннель, в ожидании приближающегося луча прожектора на крыше поезда.

Сегодня поезда ходили вяло; когда пришел следующий, Полу пришлось втискиваться и вжимать живот, чтобы двери могли закрыться. Дышать оказалось невозможно. Пол поднял руку к карману, в котором лежал бумажник, и всю недолгую поездку до Таймс-сквера держал ее в этом неудобном положении. Черная лапа сжимала вертикальный поручень прямо возле его щеки. Разбитые, покрытые через плечо и на мгновение ему показалось, что за спиной стоит тот самый человек в ковбойской шляпе, который улыбалась смотрел на него на углу Семидесятой несколько дней назад. Но через несколько секунд Пол понял, что ошибся. Все в порядке, подумал он, уже схожу с ума.

По какой-то непонятной причине бродвейский экспресс оказался менее забит народом, а ведь обычно бывало наоборот. Но Пол-таки отыскал свободное место и втиснулся между двумя женщинами, плотно сжав колени и прикрыв локтями живот. От одной из баб нестерпимо несло чесноком; Пол отвернулся и стал дышать как можно быстрее, чуть-чуть втягивая в себя воздух. Поезд трясло и шатало на выношенных рельсах. Пыль зримо витала в воздухе. Некоторые лампочки перегорели, и поэтому половина вагона оказалась в темноте. Пол почувствовал, что всматривается в лица пассажиров напротив, без устали проверяя их на какие-нибудь искупляюшие достоинства — но: если бы вам хотелось как-нибудь расправиться с перенаселением планеты, то начинать было необходимо с этого самого места. Пол сделал поголовный подсчет и вычислил, что из пятидесяти восьми бывших в поле зрения личностей, лишь семь имели право на дальнейшее существование. Остальные подлежали немедленному искоренению.

Мне следовало родиться нацистом. Послышался нестерпимый визг тормозных колодок; поезд останавливался. Пол выскочил из вагона на платформу «Семьдесят седьмая» и вслед за толпой заспешил к узкой лестнице. Раструб был забит, и толпа толкалась на одном месте как пчелы возле входа в улей. Через несколько непростительных минут он все же оказался на лестнице: они были стадом, ступающим по скатной доске. Человеческое стадо, почти все: по телам и лицам можно было понять, что жизни эти личности не заслуживают; им нечем было жертвовать кроме своих выношенных вонючих каркасов. Они никогда не читали книг, не написали в своей жизни ни единой достойной фразы, и не видели зацветающего цветка — не понимали, что это такое. Они только мешались на пути. Жизни их состояли из бесконечных причитаний, злобы и сожалений; всю дорогу от колыбели до могилы они могли лишь ныть. Какую пользу могут принести людям? Уничтожить.

Пол прокладывал дорогу к турникету, используя локти с беспощадной неразборчивостью; выбежав на бетонный островок, он принялся полной грудью вдыхать свежий воздух и ждать, когда зажжется зеленый сигнал светофора.

Он рыдал, смотря старомодные печальные драмы, которые показывали по телевидению; он нутром чувствовал, когда начнется следующая рекламная пауза. В половине девятого, в самой середине программы диктор объявил:

— …продолжение после краткого выпуска новостей…

И тогда Пол взорвавшись, пронесся по комнате и выключил телевизор.

Никаких, думал он, «продолжений».

Могу порваться. Что-то необходимо. Женщину?

Никаких шлюх. Со шлюхой получится сплошное издевательство. Может просто женщину — незнакомку, которая сможет откликнуться… По идее в городе их можно спокойно поймать, правда он никогда не пытался.

Бар, подумалось. Разве не в бары должны стекаться одинокие люди? Но он никогда не бывал в них в одиночку. И не понимал людей, которые ходили по барам в одиночку.

Все-таки так было лучше, чем сидеть в квартире как в клетке. Пол повязал галстук, втиснул плечи в пиджак и вышел на улицу.

Глава 10

Пол сидел на высоком табурете возле стойки бара, поставив ноги на хромированную подставку и плотно сжав колени, чтобы ненароком не дотронуться до сидящего рядом мужчины.

— Ну да, черт возьми, я расист, — говорил мужчина. — Потому что лучше любого ниггера, встречавшегося на моем пути.

Мужчина был здоров и на макушке у него осталось не так уж много волос: он явно работал руками и вполне возможно спиной. Грязновато-серые брюки, фланелевая рубаха с закатанными по локоть рукавами и выползающие на руки волосы. Если у него и были татуировки, то находились они не на предплечьях, а где-то еще: выглядел он тем человеком, который их носит.

В углу сидела черная парочка: оба были очень неплохо одеты, словно говорили всем вокруг «видали-чего-у-нас-есть»: кожа, яркие цвета и африканские прически. Когда они вышли из бара, мужчина без предисловий повернулся к Полу и начал говорить:

— Заразы, блин, ходят сюда, как к себе домой. Ты зарабатываешь на жизнь? Я зарабатываю, детишки у меня ходят в черт-те-какие школы, где даже лагерей летних нет — вонючих политиков не заботят мои дети, их заботят только дети этих зараз-ниггеров, чтобы у них были школы с летними лагерями. Знаешь сколько миллионов ниггеров сидят на соцобеспечении, и мы с тобой кормим их? Так слушай, я сегодня в газете прочитал о каких-то жирных, сидящих на нашей шее ниггерах, которые устроили демонстрацию возле муниципалитета, слыхал об этом?

— Нет…

— Требовали — не просили, требовали гребаную скидку на Рождественские подарки для своих гребаных ублюдочных детей. Вот скажи: тебе кто-нибудь когда-нибудь в жизни давал скидку на Рождественские подарки для твоих детей? Блин, я работаю, чтобы прокормится и не могу позволить себе купить какие-нибудь хорошие подарки для детишек, просто не потяну, слава Богу, если они смогут порадоваться паре игрушечных автомобильчиков, да новой школьной форме. И у всех всегда сердце кровью обливается по поводу гребаных негритосов. Иисус Христос! Если я еще разок услышу всю эту мутотень трехсотлетнего рабства, я придушу паршивца, который мне это скажет собственными руками, клянусь Господом всемогущим! Они не просто хотят переехать в соседний с тобой дом, а спалить твой дом, и что же тогда? Какой-нибудь вонючий негрожополиз скажет, что мы должны платить большие налоги и давать черномазым еще больше наших кровно, потом заработанных денег и позволять им отнимать у нас наши рабочие места, и вот тогда они возможно станут получше к нам относиться и решат не сжигать наши дома. Так вот, что я тебе скажу, — и мужик наставил на Пола указательный палец, — ети иго мать, все это чушь и кусок дерьма, потому что если какой-нибудь ниггер кинет кирпичом в мое окно — я просто взорву к чертовой матери его ниггерское логово. У меня зарегистрированный дробовик висит прямо за входной дверью, и коли я увижу какого-нибудь черного сукина сына, шныряющего возле моего дома, он вначале будет убит, а потом станет задавать вопросы. С этими заразами надо быть крутым, иначе — труба, они понимают только язык силы.

Еще месяц назад Пол постарался бы найти какие-нибудь аргументы, чтобы привести этого хама в чувство, показать, что не все так просто как ему кажется, не всегда нужно рубить-и-колоть. Но теперь ему казалось, что этот человек не так уж не прав. Все дозволяющие общества, как вседозволяющие родители: из-под их крылышек выходят адские детки.

Пол с горечью подумал: у человека должно остаться хоть парочка иллюзий.

Наконец человек посмотрел на стрелки часов, висящих над стойкой, и вышел. Пол заказал третью порцию джина и принялся катать стакан между ладонями, не зная, на что бы взглянуть. За его спиной, по стене были расположены пять кабинок: в двух сидели, споря напряженным шепотом, пары. В первой уставясь в окно находилась здоровая баба, время от времени она подзывала бармена и Пол видел ее пухлое старое личико, не вяжущееся с выбеленными пергидролем волосами. Она иногда вставали кидала в музыкальный автомат монетки: после этого комната начинала вибрировать, а Пол удивляться, почему эти автоматы всегда усиливают тяжелые басовые доли.

Мне всего лишь нужно подойти и спросить: «Не возражаете если я присяду рядом?»

Но он этого не сделал; и знал, что никогда не сделает этого.

Однажды женщина даже остановилась на пути в кабинку и прямо взглянула на Пола. Он опустил глаза, и ему показалось, что женщина пожала плечами и отвернулась. Когда он снова решился взглянуть, она садилась на свое место покручивая задом так, что хлопчатобумажное платье сильно обтянуло ее округлости.

Бармен налил ему по новой и Пол решил завязать разговор с ним, но мужчина оказался не из разговорчивых, а может просто настроение у него было дурное. У дальней стойки сидело пятеро мужчин, поглядывающих футбол по телевизору, и разговаривающих с легкой фамильярностью давным-давно знакомых людей; наверное соседские владельцы магазинов — прачечных, обувных мастерских, деликатесных лавок — и по их виду было заметно, что незнакомцев в свою компанию они не принимают.

Пол заплатил по счету и залпом проглотил четвертую порцию выпивки, почувствовав эффект от алкоголя, как только вышел на тротуар. Глаза его не могли уследить за движением на Бродвее — поток двигался чересчур быстро. Приходилось совершать героические усилия, чтобы не шататься из стороны в сторону. На углу Семьдесят четвертой он решил свернуть, чтобы люди на Семьдесят второй не увидели, в каком он находится состоянии.

Углубившись в незнакомый квартал, Пол почувствовал как его настиг страх. По всей длине улицы не было видно ни единой живой души: тени ужасали, а грозные скопления зданий бросали на проезжую часть мрачные изображения: ступени, навесы, припаркованные фургоны: здесь, на узких подъездных аллеях могли скрываться убийцы…

Тут он вспомнил ту ночь, когда он со страхом брел по Ист-Сайду. Похоже настало время перестать ударяться в панику. Убыстрив шаги, Пол двинулся вперед; но да, да, ладонь крепко обхватила затянутую в носок стопку монет, кишки завязались в крепкий узел, и не было нужды претворяться, что вытягивающая душу темнота не переполнена ужасом. Биение сердца было ничуть не тише отзвуков шагов по бетону.

И поэтому он сначала не услышал шагов сзади…

Уголком глаза Пол уловил призрачную фигуру. Он не остановился и не повернулся в ее сторону: он продолжал идти четко по прямой и смотреть вперед, в безумной надежде на то, что если он будет считать, что фигуры нет, то она исчезнет. Он шел очень быстро, но не мог удариться в постыдное бегство. Внезапно он понял, что ему нужна только жизнь — это все, что ему нужно. Может быть, это игра воображения — может там и нет никого, а просто шаги отражаются от стен и тень, двигающая по гладкой поверхности? И все-таки он не оглядывался — просто не мог. Оставалось пройти еще половину длиннейшего квартала — фонарь отбрасывал жиденькую лужицу света, от которой тени только глубже стали…

— Эй, срань, а ну стоять!

Голос как бритва по позвоночнику.

До него можно дотронуться. Прямо за спиной.

— Стоять, я сказал. И развернуться, мать твою…

Это все игра моего воображения. Он замер, опустив плечи, ожидая проявления жестокости и какого угодно насилия.

— Мать твою, что не слышал, что я сказал — повернуться! — Тихо, напряженно, с небольшой хрипотцой. Голос подростка и явно бравирующего от ярости — или от страха.

Застыть. Окаменеть. Но: Бог мой, ведь он напуган ничуть не меньше меня!

И пока Пол разворачивался, чтобы встать лицо к лицу со своим страхом, он услышал, как щелканьем раскрылось лезвие выкидного ножа и внезапно где-то внутри что-то взорвалось, словно ослепляющее сознание открытия:

Ярость.

Неудержимая звериная злоба.

Адреналин насытил кровь и Пол почувствовал как в голову ударила волна жара; и развернувшись всем телом, он увидел как в поле зрения появляется нападающий и подняв высоко над головой свой импровизированный кастет, он выбросил руку далеко вперед, с тем, чтобы послать наимощнейший удар, который способны нанести его воспаленные и воспламененные мускулы…

Он уловил фрагментарный отблеск фонарного света на движущемся лезвии ножа, уловил, но не придал ему значения, потому что сконцентрировался на мишени и полновесности кастета рвущегося из руки и летящего к этому узкому темному черепу… И услышал жуткий крик, вырвавшийся из его собственной груди звериный рев атакующего психопата…

А паренек с ножом заваливался на спину, уворачиваясь от удара, закрывая голову руками, споткнулся, выпрямился, теряя снова равновесие, приподнимаясь на носочки — побежал…

Жесточайший удар сверху не достиг цели, и Пол остановил собственную руку, пока не попал по своей коленке, и от этого потерял равновесие, но остановил падение, оперевшись на ладонь — подтянул под себя коленку и остался в такой позе, увидев, как убегает паренек, бывший едва ли в половину его роста и веса, убегает даже не убегает, а улепетывает со всех ног, бросившись в боковую аллею и скрывшись в темноте, словно его и не было…

Улица вновь была совершенно пустынна, Пол поднялся на ноги, и тут наступила реакция, и его затрясло, причем настолько жестоко, что пришлось опереться о поручни ближайшей лестницы. Он навалился всем весом на железо и стал постепенно опускаться, держа вес руками, сгибаясь в дугу, пока не уселся на третью ступеньку снизу. Сквозь плоть проходили волны жара и холода попеременно, зрение вконец расстроилось и с неудержимым торжеством в голосе, Пол радостно заорал:

— АААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!..

Глава 11

Стараясь скрыть тяжелое дыхание, Пол как-то идиотски улыбнулся швейцару и пьяной походкой пересек вестибюль и вошел в лифт. Двери закрылись; тогда он опустился на пол и так сидел, пока они не отворились, тогда он выполз и вполз в квартиру с позывными начинающейся рвоты. Пол наклонился над кухонной раковиной и выплеснул в нее содержимое желудка.

Он прополоскал рот, снова стошнил и снова прополоскал. Повисел над раковиной, чувствуя болезненные сухие шевеления в желудке, пока они не ослабли. Потея, чувствуя как покалывает кожу на голове, он доплелся до кушетки и гостиной и мокрый и ослабевший завалился. Почувствовал, что вырубается.

…Когда он проснулся от грохота мусоровозов на улице, первой его мыслью было: «А ведь я был не так уж пьян…». И тут он все вспомнил.

Но так хорошо он не высыпался ужу много недель: очнувшись и взглянув на часы, Пол поразился: половина девятого. А домой он пришел сразу же после одиннадцати. Похмелья не было; так хорошо он себя не чувствовал с… с черт его знает каких времен.

В сабвее он уступил место пожилой женщине — и улыбнулся, увидев, насколько она удивлена. Выйдя из «Экспресса» и встав на платформу поезда, идущего через весь город, он вдруг понял, что улыбка все так же висит на его губах и с огромным трудом ему удалось стереть ее с лица; ему стало ясно, что все симптомы сексуальной разрядки, которые так беспокоили его в последнее время, сейчас просто-напросто налицо.

Все утро он добросовестно старался вбивать в голову цифры и факты, лежащие в файле перед его глазами, но прошедший вечер не отпускал. Почему он не вызвал полицию? Ну, он не очень отчетливо видел лицо этого паренька, так что вряд ли узнал бы его, увидься они снова; ко всему прочему, он уже понял, что копаем в принципе наплевать на все подобные случаи, поэтому он всего лишь потеряет несколько часов на дюжину повторов, подписывание документов и постановлений и просматривание снимков подозреваемых. Пустая трата моего и их времени.

Но на самом деле все было совсем не так; его отговорки были просто логическим обоснованием поступков, и он об этом прекрасно знал.

Каким еще обоснованием?

Пол все еще не мог объяснить себе, что именно он подразумевал, когда пришел Данди и потащил его завтракать в «Ручку и Карандаш».

— Черт, ты ешь так, словно месяц не видел нормальной еды

— Просто аппетит возвращается.

— Это отлично. Хотя… может и нет. Ты потерял в весе и это тебе идет. Мне бы так. Последние два года я сидел на диете из домашнего сыра и совершенно не ел картофеля. Хоть бы фунт сбросил. Тебе повезло — похоже в скором времени будешь ушивать костюмы.

Пол не слушал болтовню друга.

Он даже не обратил внимания на то, что похудел.

Данди продолжил:

— Похоже, дело «Амеркона» поставило тебя на ноги, а? Хорошо, что именно ты им занялся. Хотя, я тебе немного завидую. Такую бучу можно закатить…

Полу стало немного стыдно, потому что сейчас он по идее должен был быть абсолютно подготовленным и все цифры и факты обязаны отлетать от языка как семечки; он почувствовал себя школьником, промечтавшим весь день и позабывшим о домашнем задании.

Весь день Пол усердно старался справиться с задачей, но выходя из офиса, с ужасом понял насколько мало осело в мозгу. Его голова была чересчур перегружена, чтобы воспринимать цифры и десятичные дроби — они больше ничего не значили.

Нет уж, милый мой, возьми-ка себя в руки. Ты рискуешь своей работой.

В кафе Сквайра он съел гамбургер, но не насытился, подумал и все-таки не стал заказывать десерт, вспоминая комплименты Данди. Придя домой Пол взвесился и увидел, что впервые за десять лет похудел до ста семидесяти пяти фунтов. Кожа на лице и животе малость отвисла, но зато прощупывались ребра. Пол решил ходить в гимнастический зал и делать ежедневную подкачку: один приличный зальчик находился в отеле «Шелтон» в нескольких кварталах от конторы — туда ежедневно хаживали трое-четверо бухгалтеров. Ты должен быть в форме.

В форме, но для чего?

Проглядев «Пост» он обнаружил объявление о принятии в школу карате, и на этом все благополучно завершилось: он сказал себе вслух:

— Ты спятил, — и швырнул газету на пол. Но через десять минут он стал подумывать о том, чтобы снова пойти в тот самый бар на Бродвее и даже понял почему ему этого хочется: его привлекал не бар, а обратная дорога домой.

Он выпрямился в кресле: ему хотелось, чтобы на него снова напал тот молодчик.

Пол вскочил на ноги и принялся бродить туда-сюда по квартире.

— Слушай, давай — давай спокойнее… Ради Бога не позволяй себе увлекаться черт знает чем!..

Сам с собой он начал говорить недели две назад; он решил следить за этим потому что вполне мог заговорить вслух на улице. Но теперь он стал понимать людей, которые разговаривали сами с собой, махали руками, возражая невидимому собеседнику, и отвечали в полный голос на вопросы, которых никто не задавал. Мимо подобных личностей проходишь по десять раз на дню, отшатываясь и не решаясь взглянуть им в глаза. А вот теперь Пол стал их понимать.

— Спокойнее, — снова пробормотал он. Он понимал, что в нем говорит разгорающаяся бравада, как в том парне, который на него вчера напал. Одна случайная победа и он превратился в самодовольного болвана, похожего на вооруженного до зубов охранника в тюрьме для слепых.

Тебе просто повезло. Тот молодчик испугался. Но большинство этих ребят — ничего не боятся. Потому что все они — убийцы. И ему припомнилась ярость переполнившая его существо ставшая второй сущностью: если бы он таким образом напал на ветерана уличных боев, то лежал бы сейчас мертвым, или врачи безуспешно пытались бы сшить шестнадцать оставшихся от него кровоточащих кусков.

Прошли двадцать четыре часа эйфории, настало время посмотреть на вещи трезво. Его спасла не храбрость, и даже не смешное его оружие — монетный кастет, а просто подоспела удача — паренек испугался. Вполне возможно, что у мальчишки это была первая попытка ограбления.

А что если бы он напоролся на матерого уголовника, или на компанию каких-нибудь ублюдков?

Ногой Пол задел за валяющуюся на полу газету и он наклонился, чтобы подобрать и выкинуть ее в мусоропровод. На ум снова пришла мысль о том, чтобы посещать школу карате и делать ежедневные упражнения в атлетическом клубе. Но это не выход, подумалось. Пройдут годы прежде чем я научусь сражаться голыми руками; я достаточно наслушался разговоров об этом за коктейлями. Два-три года и может быть твои успехи заставят твоих учителей присвоить тебе черный пояс или как там что называется. Но что тебе с этого пояса, когда из тени выступит убийца с пистолетом или шестеро молодчиков с ножичками?

Пол включил телевизор и сел на диван. Включился один из местных каналов: передавали какой-то старинный вестерн-сериал, которые телекомпания закончила несколько лет назад. Ковбои, сражающиеся с земледельцами и кочующий геройчик, принимающий сторону фермеров, и становящийся против наемных убийц. Пол примерно с час смотрел эту ерунду. Было легко понять, почему же все-таки в народе так популярны вестерны, и теперь он удивлялся как это ему раньше не пришло в голову. Человеческая история. Как бы далеко в прошлое вы не забирались, всегда находились люди, обрабатывающие землю и всадники, желавшие их эксплуатировать и отнимать все нажитое, а героем каждого мифа был человек, заступавшийся за фермеров, против всадников, и главным логическим несоответствием каждой истории было то, что героем всегда был всадник. Плохими парнями могли быть римляне, гунны, монголы или ковбои — пастухи, а все всегда оставалось тем же; хорошим же парнем оказывался перевоспитавшийся римлянин, гунн или монгол, или же ковбой-пастух, а еще лучше — фермер, обучившийся сражаться как гунн. Он организовывал фермеров в боевые порядки гуннов и побивал гуннов их же оружием.

На телевидении не могло быть показано хорошего, завоевавшего зрительскую аудиторию сериала о Ганди; сплошь ковбои и частные сыщики. Робин Гудом был пистальерос в белой шляпе, а шерифом Ноттинтемским — пистальерос в черной шляпе и неважно каким оружием они дрались, главное — кто лучший. И сколько бы времени ни прошло, основное правило оставалось неизменным — ты должен встать на собственную защиту, или же ребята с пистолетами у тебя все поотнимают.

Ты должен себя защищать, И хотеть себя защищать. Вот чему обучал фермеров герой.

Тысячи лет подряд мы стараемся вызубрить один-единственный урок, и мы все еще его не вызубрили.

Пол начинал это постепенно понимать. Именно это соображение заставило его жаждать возвращения на ту темную улицу с тем, чтобы снова встретиться с перепуганным парнем с ножом в руке.

Мне нужен бой. Помоги же получить то, чего я жажду — помоги мне ввязаться в драку.

Но надо и головой думать. Сила воли говорит одно, мозги — совершенно другое, а выигрывает сила воли; и все-таки нужно думать головой и голова должна подсказать, что не дело поддаваться слепой ярости — потому что в следующий раз на месте перепуганного мальчишки окажется сволочь с пистолетом, а против пули с одной голой яростью не попрешь. Против лома нет приема… если нет второго лома… или пистолета.

Глава 12

Джек подал Полу стакан:

— Прозит.

Он взял его в руку и сел на диван.

— Ты действительно думаешь, что ей лучше?

— Доктор Мец воодушевлен.

— И ей не будут вкалывать инсулин?

— Это пока отставят и посмотрят, не выберется ли она сама из этой дыры, — Джек выдвинул стул и сел, положив локти на обеденный стол. Перед ним, на углу лежала колода новых карт: судя по всему, он играл сам с собой или раскладывал пасьянсы. Выглядел он неважно. — Делать похоже больше нечего. Только остается, что ждать и наблюдать. Боже, па, все равно легче не остановится.

— Я знаю.

— Смотреть как она сидит на краю постели, и собирает пушинки…

— Мне бы хотелось ее увидеть.

— Поверь, от этого тебе не станет легче.

— Они исключили меня из общего течения вещей, эти врачи. Не вижу в этом смысла.

— Па, у Кэрол сейчас вообще нет смысла. Но, раз гак, я спрошу Меца. Посмотрим, что можно сделать.

Пол проглотил злобное замечание. Он понимал, что если наглотавшись подобных фразочек, взорвется и потребует свидания, им придется его разрешить, но была ли в подобном требовании рациональная сторона? Правильно, пока к нему относились как к десятой воде на киселе, заразному каким-нибудь жутким заболеванием. Его это коробило. Он не хотел сдаваться. Но Джек похоже был слишком раним в последнее время: его глаза умоляли Пола не задавать больше вопросов, на которые у него нет ответов.

Он поставил на стол пустой стакан. В последнее время он пил чересчур поспешно. Но ведь это было так понятно: об этом по крайней мере нечего было беспокоиться; для этого существовали другие причины.

Пол знал, о чем ему хочется поговорить с Джеком, но не представлял как к этому подвести. Наконец он изрек:

— На меня напали недавно. Вечером. Поздним вечером.

— На тебя что?

— Парень на улице. С ножом. Похоже, хотел отнять у меня деньги.

— Похоже? Так ты не знал?

— Я напугал его и он убежал. — В его голосе прозвучала гордость.

Джек задохнулся.

— Ты напугал… — Подсознательно комичная реакция. Пол с трудом удержался от улыбки. — Боже ты мой, па…

— Похоже, мне повезло. Негритенок лет двенадцати, тринадцати максимум. У него был нож, но видимо он не знал, что с ним делать. Я заорал и хотел его ударить — ты понимаешь, я был безумно зол. Времени на раздумья не было. Мне кажется, если бы он знал, что именно следует делать, он бы разрезал меня на куски.

— Боже, — прошептал Джек, Он смотрел на Пола, не мигая.

— В общем, все, что я увидел — это как он улепетывал.

— Но — где это произошло.

— За углом от нашего дома. На Семьдесят четвертой между Вест-Эндом и Амстердам.

— Полезно?

— Нет, не слишком. Где-то в районе одиннадцати.

— Что же сделала полиция?

— Ничего. Я ее не вызывал.

— Черт побери, па, ты был должен…

— Слушай, к черту, я же его даже не рассмотрел. Что бы они смогли сделать? Да к тому времени как бы я добрался до ближайшего телефона, парень убежал бы на шесть кварталов.

— Наркоман?

— Понятия не имею. Но вероятно.

— Да, их сейчас трудно остановить.

— Сказать по правде я был в ярости. Чуть не спятил от злости. Никогда в жизни не чувствовал себя таким.

— Так значит, ты начал было наносить парню удар? Черт, это вообще-то крутенько…

— Понимаешь, я не могу ни о чем нормально думать. Мой удар не достиг цели: он отпрянул и принялся делать ноги в тот момент, когда я начал замахиваться. У меня в руке был сверточек четвертаков; видимо он принял его за что-то более весомое. — Чтобы подчеркнуть свои слова, Пол наклонился вперед, — но предположим, что на его месте был бы настоящий убийца? Какой-нибудь уголовник?

— К чему ты клонишь?

— Джек, ведь они попадаются повсюду, на каждой улице. Нападают на людей в пять часов дня у всех на виду. Грабят поезда метра, будто это дилижансы. Ладно, происходит, так происходит, но что же нам делать? Что мне прикажешь делать? Вскинуть руки над головой и звать на помощь?

— Вообще-то, па, если ты ведешь себя тихо и отдаешь им деньги, они как правило, не причиняют тебе зла. Все, что им нужно — деньги. Таких, как те, которые убили ма, не очень много на самом деле.

— То есть мы должны подставлять другую щеку, так значит? — Он быстро встал. Джеку пришлось запрокинуть голову. Пол сказал: — Знаешь, что с меня, черт побери, хватит. Я сыт по горло. В следующий раз, когда кто-нибудь из сволочей попытается остановить меня на улице, мне нужно, чтобы в кармане у меня лежал пистолет.

— Подожди, подожди секундочку…

— Чего ждать? Пока следующий грабитель захочет проковырять во мне ножом дырочку? — Он стоял и чувствовал нелепость и театральность положения; чтобы сгладить впечатление он взял свой стакан и отнес его к бару. И готовя выпивку, стал говорить: — Джек, тебе прекрасно известны все ходы и выходы. Наверняка ты знаешь людей из конторы окружного прокурора. Мне необходимо разрешение на ношения пистолета.

— Это не так просто, па.

— Где-то я читал, что полмиллиона ньюйоркцев носит личное оружие.

— Не носят они их, но практически все это — охотничьи дробовики. У остальных же — ружья и военные трофеи. Определенная часть, разумеется, не имеет разрешения на ношение оружия, но это чревато — закон Салливана гласит, что за подобное преступление можно отсидеть лет двадцать.

— А как же владельцы магазинов, у которых всегда под прилавком находится револьвер? А?

— Па, это совершенно иная категория. Учти, Бюро Лицензий выдает два вида разрешений: хранение и ношение оружия. Ты быть может, сможешь получить разрешение на хранение в квартире древнего немецкого «люгера», оставшегося с войны, но совсем другое — получить разрешение на ношение оружия в людных местах, на улице.

— А как же всякие гангстеры, которые совершенно легально носят пистолеты?

— Па, мы все прекрасно знаем, что в нашем городе правит коррупция. Если у тебя имеются десять-двенадцать лишних тысяч долларов, которыми ты можешь» подмаслить» кого-нибудь в определенном департаменте, ты вполне можешь получить разрешение на ношение пистолета. Это неправильно, но так оно есть и так останется. Это конечно непомерная сумма, но мафия может себе такое позволить, чтобы никто не мог упрятать их за решетку за ношение незарегистрированного оружия. Но я в жизни не слышал, чтобы обыкновенный добропорядочный гражданин отдавал такие деньги за получение разрешения. Даже если ты на это пойдешь, тебя станут подозревать в том, что ты наверное хочешь совершить преступление. Твой телефон начнут прослушивать, а квартиру обыскивать время от времени, и всю свою жизнь ты проживешь под наблюдением. Неужели тебе этого так хочется?

— Мне нужна только машина для самозащиты.

— Может быть тебе просто пожить за городом?

— А может тебе? — перекинул вопрос Пол.

— Я-то уж точно перееду, черт возьми. Как только Кэрол поправится, мы уедем из этого ада. Я уже начал просматривать объявления о продаже пригородных домов. И тебе, па, следует об этом подумать.

— Нет. Я уже думал. Мне такое не по душе.

— Что не по душе? Почему?

— Я здесь родился. Провел здесь всю свою жизнь. Пытался было перебраться в пригород. Не вышло. Слишком стар я, чтобы что-либо менять.

— Но теперь все не так как раньше. Тогда здесь еще можно было жить, а сейчас…

Подобной желчности Пол еще не слыхивал от своего зятя; он покачал головой:

— Не могу убегать. Просто не могу.

— Почему нет, черт побери! Что тебя здесь держит?

Объяснить было трудно. Просто Пол не мог позволить шайке засранцев, недостойных стряхивать пыль с его туфлей, выживать его из собственного дома. Но каким образом можно объяснить это ощущение, чтобы оно не напоминало высокопарные речи персонажей из ковбойских фильмов?

Поэтому он только и произнес:

— В общем, ты не станешь помогать мне получать разрешение на ношение оружия?

— Не могу я, па. Нет у меня своей «лапы».

— А у меня появилось такое ощущение, что даже в том случае, если бы она появилась, ты бы не стал ею пользоваться. Потому что тебе не нравится сама идея.

— Не нравится. Мне кажется, увеличение арсенала боевого оружия не разрядит обстановку на улицах.

— Слишком поздно разряжать, пора вооружаться, — сказал Пол. — Тебе не кажется, что пора вновь обрести самоуважение? Нельзя, чтобы люди бродили по улицам парализованные ужасом, а на них из подворотен выскакивали всякие заразы с выкидными ножами. Нельзя позволять людям жить в таком свинстве.

— Ну, конечно же, заряженный пистолет прибавит тебе веса и могущества. Так что ли?

Чья очередь отправляться к черту за дрянные диалоги из старых фильмов? Но Пол даже не засмеялся. У Джека не было ни фантазии, ни чувства юмора, чтобы оценить подобную фразу.

Он сказал:

— Ты стараешься сам себя перехитрить, па. Ты вообще-то хоть раз в жизни держал в руках пистолет?

— Я служил в армии.

— Ладно. Служил. Клерком — писарчуком. Но никак не боевым офицером. Или даже солдатом.

— Все равно нам приходилось упражняться. Так что пистолеты я в руках держал.

— Не пистолеты, а ружья. А это не одно и то лее. Пистолет — довольно тонкая игрушка, па. Справиться с ним не так-то просто. Люди, которые не знают, как с ним обращаться, постоянно делают себе дырки в коленках. А что если ты напорешься на другого человека с пистолетом? Что будет, когда он увидит оружие. Да он, черт побери, просто разнесет тебя на куски. — Джек развел руками и опустил подбородок на грудь. — Знаешь, мне кажется, лучше всего было бы похоронить эту идею. Пистолет не панацея. Пули никогда не отвечали на поставленные вопросы.

— Мне наплевать на вопросы. Я хочу защитить свою жизнь, почему это простейшее желание вызывает столько пересудов и кривотолков, что в нем противозаконного?

Он прекратил разговор, потому что Джек не сдавался, и продолжать в том же духе не хотелось. Пол прекрасно знал все аргументы, к которым станет прибегать его зять: он сам в прошлом пользовался ими. А нажимать не хотелось, чтобы Джек не заподозрил, что окромя самозащиты, в голове у Пола вертятся совсем другие мыслишки.

Идя домой, он спросил сам себя, что именно он задумал.

Месть, подумал Пол. Она лежала в самом уголке сознания, как ядовитая змея, свернувшись кольцами.

Но это была всего лишь никчемушная фантазия, действительно. Полиция зашла в тупик; на самом же деле она в нем стояла с самого начала. Убийцы Эстер находились на свободе, и никогда в жизни ни у кого не будет шанса их отыскать. Рано или поздно их арестуют, но вряд ли им когда-нибудь «пришьют» дело об убийстве. Никому они не были известны, и отыскать их подноготную не было возможностей. Поэтому не имеет значения, как ты ходишь по улицам: вооруженным или нет: у тебя никогда в жизни не появится шанса выстрелить им в голову. Далее, повстречав их, ты не узнаешь, кто они на самом деле такие.

И все-таки ему был нужен пистолет. Можно было бы с легкостью отмести возражения Джека, но он говорил дело: очень трудно в нашем городе добыть лицензию на ношение оружия. Когда Пол выбрался из подземки, на улице уже стемнело. И снова в кишках забурлил страх, когда он шел несколько кварталов до авеню Вест-Энд. Никто к нему не пристал, Пол дошел до квартиры в целости и сохранности, но при этом обливаясь липким потом.

Я не хочу больше так себя чувствовать, подумал он. Неужели я прошу так много?

Глава 13

Телефон зазвонил ближе, чем обычно. Пол заморгал. Обстановка была незнакомой и не понимая где находится, он перекатился на живот и снова услышал звонок. Протянулась рука, взяла трубку, и на другом конце провода усталый женский голос произнес:

— Половина восьмого, сэр. Вы просиди разбудить вас.

Мотель. За шепотом кондиционера стояла аризонская жара.

Он быстроперекусил в кафе и перешел по диагонали улицу, где находился прокат автомобилей; солнце болезненно било в глаза отражаясь от хромированных поверхностей машин и сухая жара предвещала удушающий полдень. Пол залез в машину и завел мотор. Руль нагрелся до такой степени, что его невозможно было держать. Пол врубил кондиционер, но тут мотор заглох и, чихнув, замер. Выругавшись, Пол провозился некоторое время, пока тот снова не завелся.

Водительское удостоверение он всегда таскал с собой, хотя последняя машина сдохла еще двадцать лет назад, а последний раз, когда он сидел за рулем был в позапрошлом году. Далее проведя на бульварах и шоссе около недели, Пол все-таки чувствовал себя за рулем очень скованно. Водить здесь приходилось по-другому, совсем не так, как обычно в большом городе — ныряя в образовывающиеся промежутки и увертываясь от лихачей — все было наоборот. Агрессоров здесь было ничуть не меньше, но скорости оказались иными. Машины слепо летели в твою сторону из далеких далей и не было возможности вычислить кто откуда появится. В Таксоне главный бульвар, пересекающий город назывался Скоростной Трассой: по центру шла зеленая аллея — пальмы и газоны — и с каждой стороны несколько полос — сама лее улица шириной была в нью-йоркский квартал в центре города и водители похоже только и делали, что побивали собственные скорости, соревнуясь с ветром. Мили дороги были усеяны магазинами спортивных автомобилей и запчастей, машиномойками и заправочными станциями — все это сверкало на солнце и переливалось всеми цветами радуги; солнечные очки не помогали, приходилось щуриться.

Виллиамсон рассказал Полу о серии страшных убийств. Здесь люди тоже дрожали от страха. Как-то не вязалось все эти солнечные бульвары и автострады с темными, жуткими историями, происходящими обычно в глухих закоулках огромных мегаполисов — будто бы двухэтажные дома, за которыми виднелась медного цвета пустыня не хранили никаких тайн. Но и в этих местах кривая роста преступлений неуклонно ползла вверх, поэтому Виллиамсон в бардачке своего «кадиллака» держал заряженный револьвер.

Пол ему завидовал, Два дня назад он спросил как тот получил пистолет, вернее на его ношение.

— Чтобы купить пистолет, лицензия не нужна. Разумеется, его следует зарегистрировать — в обязательном порядке — но если вы можете доказать, что не привлекались к суду и не имеете приводов, вам не могут отказаться продать пистолет. Технически, конечно, подразумевается, что вы не должны таскать с собой заряженное оружие и копы могут отнять пистолет, если застукают вас с ним в кармане, но не слыхал, чтобы кого-нибудь арестовали за то, что оружие держат в машине или дома. Конечно, если вам необходимо разрешение на ношение оружия, местная полиция всегда его выдаст. Это здесь просто, не так, слава Богу, как у вас на Востоке.

Все здесь было просто — благословенная страна, Пол позабыл свое презрение к людям, живущим в таких условиях. Здесь поддерживали свободное предпринимательство бедняков и социальные субсидии для богачей. Здесь поддерживали ваше право на смерть, если у вас не имелось достаточной суммы, чтобы заплатить за нормальное медицинское обслуживание. Коммунисты виделись здешнему народу за каждым кусочком и все хотели забросать бомбами Москву и Пекин. Нормальным средством передвижения здесь считались только «кадиллаки» — общественного транспорта в Таксоне не признавали.

Но по поводу криминогенной ситуации все выступали единым блоком, и Пол признавал, что это самое верное.

Здание компании «Джейнчилл» находилось возле самых подножий опоясывающих город гор. Пластик и стекло — приветливы, как экран компьютера. Пол поставил машину на свободное место в парковочном ограждении и вошел в здание, почувствовав как холодный воздух пахнул на него Арктикой, после удушающей жары на улице. Он нажал кнопку вызова лифта и увидел, что она зажглась.

Для него выделили конференц-зал. Длиннющие столы были завалены гроссбухами и документами. Утро Пол провел, изучая колонки цифр; в полдень поехал в ресторан, чтобы позавтракать с Джорджем Эном. По пути Пол попал в небольшой затор: какой-то придурок вывернул из ниоткуда — видимо недавно получил права и еще не умел водить как следует — и когда зажегся зеленый свет начал возиться с зажиганием, вызывая озлобленные гудки, стоящих сзади. Наконец, когда он уехал на светофор, загорелся желтый предупреждающий, и Полу пришлось остаться на месте. Он взглянул на часы и выругался.

На углу возле его окна находился крошечный магазинчик с рыболовными снаряжением, велосипедами и оружием; охотничьи винтовки, дробовики и огромное количество пистолетов — Пол и не предполагал, что на свете существует столько разновидностей. Он уставился в витрину.

Сзади рявкнул клаксон. Зажегся зеленый. Пол проехал перекресток, не замечая знаков: он выворачивал шею, но не видел ни одного. Ему хотелось узнать, что это за улица, но кретин сзади снова загудел и пришлось Полу наддать газу. Так и не узнал он, что это был за перекресток. Только, что этот магазинчик стоит на Четвертой Авеню — ничего как-нибудь отыщет. Его машина нырнула под железнодорожный мост, вынырнула на безжалостный свет и Пол принялся отыскивать место для парковки.

* * *

— Креветки здесь хороши. Их привозят свеженькими из Гуайями.

— Преклоняюсь перед мудростью Востока, — сказал Пол и закрыл меню.

Джордж Эн улыбнулся этой шуточке и отдал заказ официанту. Когда согбенной половой удалился, и джентльмены остались наедине со своей выпивкой, он спросил у Пола:

— Ну, как дела?

— Ровно и утомительно. Пока ничего заслуживающего пристального изучения не нашел.

— Надеюсь, что и не найдете. Лицо Джорджа. Эна было мясистым, и движения несколько медлительны, но его нельзя было назвать полным. Пол встретился и ним впервые в прошлом году; видимо за последнее время Джордж здорово постился, но это не принесло особой пользы. На макушке у него перились жиденькие волосики, а узенькая полоска усиков а-ля «фу манчу» придавала его азиатским чертам довольно своеобразный вид. Родился он на Гавайях в состоятельной семье; акцент в его устах был практически незаметен. Одевался Джордж с консервативной тщательностью и потакал своим изысканным вкусам — он был хорошим бизнесменом и принимал всегда верные и быстрые решения по любому возникшему вопросу. Пол встречался с ним только по делам и на встречах, совместимых с делами — коктейлях, завтраках… Вне делового контекста Пол ничего не знал об этом человеке: Эн был замкнут и не любил раскрываться понапрасну. С момента их первой встречи прошло несколько полновесных месяцев прежде чем Пол решился выдать несколько «соленых» восточных шуточек, и то лишь потому, что, похоже, Эн ждал их от него и они ему нравились. С неутомимой сосредоточенностью Эн разыгрывал из себя таинственного восточного человека.

Ресторан, в котором сидели Пол и Джордж самым горячим временем суток почитал полдень, когда состоятельная клиентура, не скупящаяся на дорогую выпивку и закуску, приходила сюда на ланч, обсуждать свои не менее состоятельные дела. Выпивка была здесь обильной, еда — незамысловатой, но отлично приготовленной и поданной с отменной изысканностью, а столики стояли друг от друга на приличном расстоянии и отделялись колоннами и зелеными насаждениями. Освещение было мягким и ненавязчивым, но, для того, чтобы прочитать выражение глаз собеседника вам не приходилось напрягать зрение.

— Хорошо, — сказал Эн. — Ближе к делу. Вы находитесь здесь уже целую неделю. Что можно сказать об этой компании?

— Все примерно так, как и предполагалось. Ничего тревожного, никаких неясностей. Разумеется, они сделали все, что в их силах, чтобы представить компанию в наиболее выгодном свете — готовились к вашему приезду не одну неделю.

— Мы специально дали им время подготовиться. Хотели увидеть как нас попытается надуть здешнее руководство. Как вам кажется, была у них возможность показать все в истинном свете?

— Я сказал бы, что да.

— И каковы же настоящие цветы?

— Какие-то они серые, — откровенно признался Пол. — Вы провели обыкновенную ревизию — все это было сделано с помощью компьютера еще в Нью-Йорке. Мы прекрасно знали, что эта компания немного мухлюет с цифрами по перепроизводству, основным рабочим капиталом и тому подобными вещами.

— То есть вы хотите сказать, что я должен подготовиться к тому, что подобная политика проводится и по отношению к остальной деятельности компании…

Пол кивнул.

— Не думаю, чтобы это вас так уж сильно удивило.

— А специфические моменты?

— Мне кажется, есть полдюжины точек, которые можно использовать, так сказать для применения системы рычагов. Например, они пытаются показать резкое возрастание актива, рапортуя о вспомогательных средствах рыночной стоимости, а не реальной закупочной.

Эн скривился.

— Это как-то уж совсем дешево, Джейнчилл меня разочаровывает.

— Его нельзя винить в попытке сделать хотя бы что-то для усиления впечатления.

— Я лелеял тайную мечту, что его увертки будут несколько более изящными. Еще что?

— Еще они начали тормозить ресурсы выделенные на исследования в пятилетнем промежутке. Это они начали практиковать с прошлого года — раньше они каждый финансовый год поглощали эти деньги. В этом нет никакой нечестности, но согласитесь — портрет становится все более отчетливым. Последнее, что мне удалось обнаружить — резкое возрастание в последние восемнадцать месяцев биржевого опциона сотрудников компании.

— Вместо денежных премий, хотите сказать?

— Да. Денежные премии — величайшая редкость.

— И каков же опцион?

— Сейчас я как раз работаю над этими цифрами. Но высказывая предварительное мнение… в районе четырехсот тысяч долларов.

Эн вставил в короткий серебряный мундштук сигарету и прикурил от зажигалки, украшенной драгоценными каменьями.

— И разумеется биржевой опцион не приписан к доходам?

— Разумеется.

— Биржевой аукцион, — пробормотал Эн. — Все это может служить долгосрочной утечкой долевых дивидендов. Если все будет продолжаться такими темпами, то они могут закончить разбавлением нового капитала.

— Я думаю, что у них нет подобных намерений. Просто они понимают, что раз вы вынюхиваете, что и как у них, то необходимо попытаться всячески набить себе цену — на их месте вы поступили бы точно также.

— Короче говоря, они выплачивают премии в виде биржевых опционов, надеюсь, что в скором времени это будет опцион и акции «Амеркопа»?

— Видимо так.

— Это несколько вульгарно, — вздохнул Эн. — Но если это самый страшный их проступок — я не стану особенно горевать и глотать на ночь успокаивающее. Меня больше волновали варианты, когда их ведение отчетности не соответствовало действительному положению вещей или еще что-нибудь в этом духе. Я на такое несколько раз в своей практике натыкался. — Его глаза быстро обшарили лицо Пола. — Но ведь вы ничего в таком роде не обнаружили, не правда ли?

— Нет. Хотя нельзя сказать, что этого на самом деле нет. Простоя не отыскал никаких следов подобной деятельности. Это станет понятно, когда мы просмотрим все вспомогательные документы.

— И как долго будет продолжаться ваша инспекция?

— Это зависит от того насколько детально вы захотите узнать о состоянии дел «Джейнчилла». У него пять вспомогательных фирм. За последние четыре года он ликвидировал три из них — слил вместе, разумеется во время слияний были проведены финансовые инспекции. Теперь: мы можем либо довериться цифрам, обозначенным в этих отчетах, либо самим все проверить.

— И что вы порекомендуете, Пол?

— Я бы сказал, что мы можем довериться их проверкам. На эти дела у нас уйдет от трех до четырех месяцев, и они будут стоить вам денег, чтобы поднимать все архивы и тщательнейшим образом их раскапывать. И не забывайте, что ко времени тех слияний у Джейнчилла не было и намека на покупателя его собственной компании. Он сам нанимал ответственных бухгалтеров, и они проводили тщательнейшие расследования по всем финансовым вопросам. Ему это было необходимо самому — ведь не стал бы Джейнчилл покупать кота в мешке. Тогда он находился точно в таком же положении как сейчас вы.

Эн наколол на вилку устрицу и приподняв руку над тарелкой застыл в таком положении.

— Предположим, что мы доверимся этим цифрам. Сколько вам еще потребуется времени, чтобы завершить ревизию?

— Мою часть или всю операцию?

— В конце следующей недели наши партнеры заканчивают свою часть работы в Нью-Йорке. Я говорю только о вашей проверке здесь.

— По тому, как идут дела, я бы сказал, что к середине недели у меня будут все необходимые цифры. Скажем в среду вечером. Затем, мне еще потребуется провести несколько дней за компьютером в Нью-Йорке. С сегодняшнего мне необходимо десять дней, чтобы все конкретно завершить.

Эн кивнул.

— Отлично. Пусть так и будет. Совет директоров моей компании озабочен как можно быстрейшим слиянием с «Джейнчилл». — Устрица проделала остаток пути ко рту и исчезла внутри — Вам здесь нравится?

Такая внезапная смена тона и темы разговора застала Пола врасплох.

— Ннуу… несколько жарковато.

Эн пожал плечами.

— Воздух везде кондиционирован. Полгода здесь просто чудесно — снега нет, пальто не нужно.

— Так мне рассказывали.

— Видимо вы от этого не в восторге…

— Да нет, не в этом дело. Здесь все иначе, чем у нас, а я всю жизнь провел в Нью-Йорке. Может здесь кому-то и нравится, но мне вся здешняя жизнь сильно напоминает деревенскую. Ничего, что я так напрямик?

— Ничего, ничего. Вы правы, даже при миллионном населении кажется, что городок очень маленький. Тут сама атмосфера настраивает на такой лад. Я знаю, что какое-то время вы пытались жить в пригороде.

Пол кивнул, прожевал и потянулся за салфеткой.

— Несколько лет назад. Нужно определенное терпение, чтобы жить в собственном доме, отставив механические приспособления в сторону. Всякий раз, когда вам хочется купить газету или пакет молока, приходится залезать в машину и ехать черт знает куда, Для большинства людей такие поездки в порядке вещей, но я никак не мог к ним привыкнуть. И еще мне всегда претила мысль о сующих всюду свой нос соседях. В городе соседи не мешают и не обращают на вас внимания, пока вы сами их об этом не попросите.

— После того, что с вами приключилось, мне как-то странно слышать подобные рассуждения.

— Хотелось бы надеяться, что моя жена меня понимала.

Нарезанные на полоски планками жалюзи в комнату вползли огни фар. Пол включил было телевизор, несколько минут бездумно смотрел в экран, затем выключил его и вышел на улицу. От стен и асфальта исходил накопившийся за сутки жар. Бульвары тонули в неоновом накале, мимо проплывали огни машин, фырчанье огромных грузовиков сотрясало воздух. На пыльном небе неясно проступали очертания далеких гор.

По дорожке. Пол прошел до кирпичного, примостившегося в пыльном, посыпанном гравием садике, строения с неоновой вывеской в окне «Шлиц и Курз»; он вошел внутрь и устремился к цели своего визита. Это был дешевенький салун: восемь деревянных кабинок, темная исцарапанная стойка бара и деревянные табуреты с подставками для ног, наградные грамоты в дешевых рамках под стеклом и запыленные фотографии с полудюжиной сломанных старинных ружей на стене.

В заведении сидели группки болезненно склонившихся над выпивкой людей, слушавших завывание и грохот музыку «хилл-билли», доносящейся из музыкального автомата. Несколько человек подняли головы, увидели, что вошедшей совсем не тот, кого они поджидают и снова уткнулся в стаканы. Внезапно Полу все это страшно не понравилось и ему захотелось как можно скорее оказаться отсюда за много миль и он было повернулся чтобы уйти, но бармен приветливо улыбнулся и сказав: «сюда пожалуйста», показал на свободное место у стойки, на которое Пол и плюхнулся, заказав сухой «мартини».

И уже если по одному его виду его не опознали, то это сделал заказ «мартини»: несколько пар глаз стали настойчиво изучать фигуру у стойки. Пол взял стакан и перенес его в пустую кабинку, сел, прикрыв глаза, и позволил жалящему ритму музыки войти в кровь. Думать ни о чем не хотелось; процесс давался с боем и болью.

Мимо прогромыхали ковбойские сапоги; Пол взглянул на удаляющуюся фигуру верзилы в деловом костюме и белой десятилитровой шляпе. Пол чуть было не подавился смехом. Человек в сапогах вышел и Пол прошелся взглядом по стойке бара и людям, сидящим за ней. Как они были обеспокоены тем. что их городок может понравится всяким пришлым и они его оккупируют!.. Вынужденное радушие и отчаянная реклама наоборот. Для Пола это была чужая страна; даже в Европе он чувствовал себя менее одиноко. Здесь бы Сэм Крейцер чувствовал себя как рыба в воде, но не я.

«Одинокий поезд мчится вдаль по рельсам

Слышу как надсадно он гудит

Сквозь шумы я слышу нежный голос

Что зовет меня из памяти твоей

Из Юмы, из далекой-дали — Юмы…»

Гитара, скрипка, ритмическое подвывание равнинной песни. Как всегда — потерянная любовь, печаль. Здесь не услышишь Гершвина, Портера или Роджера — чужой язык.

Пол заказал еще стакан и принялся вслушиваться в простые печальные мелодии. Прошлое они превращали в растревоженное настоящее. Пол быстро выпил, заказал еще и принялся вертеть в пальцах пустой стакан. Он вспоминал времена, когда все стояло на своих местах, когда он точно знал, что такое хорошо, и что такое плохо. Времена черных телефонов, двухэтажных автобусов на Парк-Авеню и шикарных парадов в честь героев, над которыми никто не смеялся, пачки чистых чековых бланков у окошечка каждой кассы, Грейбл и Гейбла, Хэйворта и Купера, неизбежных полицейских на перекрестках, завернутых в газету рыб, тайные мечты в простых коричневых обертках, Дядюшки Ирвина во время великой Депрессии, носящего белью рубашки, чтобы показать всему миру, что он еще может оплачивать счета, приходящие из прачечных, важность целомудрия и зло, которое приносил алкоголь, великодушие Наших Американских Парней, Пэт О’Брайен и яблочные пироги, материнство и «напиши-об-этом-в-газету» и «Звездная пыль» Гленна Миллера. Боже, я помню Гленна Миллера, Блин, я совершенно четко помню его — это очень важно помнить Гленна Миллера.

— Меня зовут Ширли Маккензи.

Она стояла возле его стола со стаканом в руке, помешивая палочкой для коктейля ледяные кубики. Пол был настолько ошарашен, что поначалу ничего не мог сказать, а только тупо на нее уставился. Темные волосы были обвязаны бордовой бархатной лентой; длинное лицо с огромными глазами и полными сочными губами. Худенькое упакованное в серебристую блузку и короткую кожаную юбку тельце. Она слегка, но совсем не развязно улыбнулась.

— Вы выглядите не в своей тарелке. Вот почему я к вам подошла. Если вам не приятно — могу отвалить.

— Нет, нет, ни в коем случае, присаживайтесь. — Он неуклюже выбрался из кабинки, припомнив хорошие манеры.

— На самом деле я не хотела вторгаться. Мне просто…

— Да нет же. Я с удовольствием проведу время в вашей компании.

— Ну, если вы так думаете. — Хороший голос: низкий, сочный с примесями виски баритон. Лицо цвета орехового дерева; когда она повернулась к свету, Пол понял, что на самом деле женщина много старше чем он решил вначале. Тридцать пять или около этого, ногти ее были обгрызены до мяса.

Стоя рядом с кабинкой и пропуская женщину на место, Пол внезапно сообразил, что почти пьян — опасно пьян; зрение мутилось, равновесие было шатким, а язык распух как погибший моллюск в раковине. Он сел на свое место и взглянул на женщину.

— Пол, Пол Бенджамин.

Она едва улыбаясь кивнула.

— Мне кажется, имена не имеют особого значения. Я имею в виду корабли, проплывающие в ночи и все такое. — Губы ее задрожали, но Ширли быстро прикусила их зубками. Обеими руками она как за спасательный круг держалась за стакан с выпивкой.

— Ну, пусть тогда будет Ширли Маккензи…

— Так вы запомнили — хорошо… Подумайте над этим. — Она наклонила голову; улыбка стала шире и насмешливей.

— Что вы имеете в виду? Я вам нравлюсь?

— Мир рухнул у ваших ног. — Она запрокинула голову и подняла стакан — тостуя; кубики звякнули о зубы и освобожденный от содержимого стакан встал на свое место. — Слушайте, я вовсе не сопливая дура со слезодавильной историей за пазухой, если вы так подумали…

— А я бы кстати ничего не имел против такой истории.

— До обидного честно. Честно для вас, обидно для меня. — И она снова улыбнулась, желая показать, что не собиралась нападать.

— Еще хотите? — Пол показал на ее стакан.

— Конечно. И что самое главное — сама заплачу. — Она грохнула на стол сумочку.

— Это не обязательно, — пробормотал Пол неуклюже. Что вы пьете?

— Скотч с содой.

— Какой-нибудь специальный сорт?

— Обычный скотч. Никогда не замечала между ними особой разницы.

Пол купил им выпить и принес стаканы. Ширли не стала возникать по поводу оплаты, но сумочка так и осталась лежать на столе. Пол глотнул и понял, что к полуночи во рту можно будет тушить пожар. Пошло все к черту.

— Ну… — произнес он и замолчал, не зная, что бы этакое сказать.

— Прошу простить, но и от меня пользы будет не больше. Я не так уж часто подсаживаюсь в барах к незнакомым мужчинам.

— А я к женщинам.

Они оба улыбнулись. И тут форма ее глаз изменилась.

— Знаете ли вы, что ненависть захватывающее ощущение?

— Что вы имеете в виду?

— Не знаю, как бы получше объяснить… вот, примерно таким вот образом: я сидела здесь, в баре и думала о том, как бы мне получше прикончить этого сукина сына моего муженька — экс-муженька, прошу прощения. То есть по-настоящему подумывала об убийстве. Представляла себе как было бы замечательно удавить его струной от пианино или всадить ему в глотку кухонный нож. Конечно, я бы ничего такого в жизни не сделала — я не психованная какая-нибудь, А у вас бывали такие мечты?

— Более-менее.

— Это восхитительно, вам не кажется? Кровь начинает быстрее двигаться в жилах. Возбуждает.

— Это верно…

— Вы сказали это так, словно испытывали подобные ощущения, но не задумывались над ними.

— Что-то в этом духе… да.

Ширли покачала головой — и в ее глазах снова появилась насмешливость.

— Судя по всему, вы не хотите говорить о своем, так же как и я.

— О своем чем?

— О том, что заставляет мир падать у ваших ног. Хорошо, принимается, не будем говорить об этом — поговорим о чем-нибудь другом, вы здешний?

Пол округлил глаза.

— Здешний? Вы имеете в виду, что живу здесь? В Таксоне?

— Понятно. Не живете.

— Я думал, это очевидно. Я из Нью-Йорка.

— Если бы я была здешней, то наверное бы все поняла. Но я-то из Лос-Анджелеса.

— Домой едите или наоборот?

— Наоборот. Категорически наоборот. Сегодня добралась до этого места — остановилась в близлежащем мотеле.

— И я.

У женщины сбилось дыхание, и она опустила глаза, уставясь в стакан с выпивкой. Пол быстро сказал:

— Послушайте, я ничего не имел в виду. Это не уловка. Просто, я на самом деле там остановился, вот и все.

— Я начинаю себя чувствовать, — прошипела Ширли каким-то странным шипящим полуголосом, — как знаменитая охотница за мужиками. Пожалуйста, простите.

— Да за что?

— За то, что подвалила, как какая-нибудь кабацкая нимфоманка и ударилась в воспоминания как только услышала, что вы не прогнали меня в первую секунду. Простите.

— Да я вас уверяю, вам не зачем просить прощения, следующий глоток: ты бы поаккуратнее с этим пойлом. — И куда отправитесь отсюда?

— А вы спросите меня об этом завтра, когда я усядусь в машину. Может к тому времени у меня появится какая-нибудь идейка.

— Вы действительно легки на подъем и свободны как птица.

Перекошенная улыбка; как шрам на лице, волосы упали на глаза, скрывая выражение.

— У меня сестричка живет в Хьюстоне. Так что похоже мне в ту сторону. Хотя и неохота.

— А других родственников нет? Детей?

— Детей трое. — Закушенная губа. — Муж отобрал.

— Простите. Неловко получилось. Я не хо…

— Да, все в порядке. Вам стоило бы почитать лос-анджелесские газетёнки. Всем все известно. Я не могу содержать собственных детей — так сказал судья.

— Простите. Ей-богу…

— Конечно неплохо, когда твой муж — адвокат, а судья его ближайший приятель. — Лицо женщины смялось. — Неужели я похожа на тварь пренебрегающую собственными детьми?.. Черт, извините, на такой вопрос ответить в принципе невозможно… Все, обещаю вам, что больше не стану разговаривать на эту тему — поговорим о чем-нибудь другом. Чем вы здесь занимаетесь? Отдыхаете?

— Я по делам. Очень скучным…

— Приехали заниматься скучными делами аж из Нью-Йорка… Тогда видимо здесь что-то крупное.

— Крупное для тех на кого я работаю. Для меня же — самая обыкновенная работа.

— Что у вас за профессия? Или это слишком нагло?

— Ничуть. Я бухгалтер, а здесь ревизую гроссбухи одной компании. Понимаю, что каждый человек должен гордиться своей работой, но уверяю вас, что моя намного скучнее мытья посуды.

— Да уж. О чем же нам тогда поговорить? Об атомных подводных лодках? Погоде?

— Если честно, мне все равно.

— А нам вовсе необязательно о чем бы то ни было говорить. Иногда не стоит делать, во избежание ненужного напряжения. — Она взяла свою сумочку и залпом допила остатки из своего стакана. — Почему бы нам не пойти? — Тон был развязным, но Ширли явно избегала смотреть Полу в глаза.

Он проводил ее до бетонного «передника» мотеля, сконцентрировавшись на том, чтобы держать равновесие. Женщина шла рядом, и на ее губах играла все та же смутная и непонятная улыбка, а бедра вызывающе раскачивались, хотя тонкая талия казалась неподвижной.

— Вон тот домишка, весь заляпанный грязью — мой. Моя комната.

— Ну, что же, тогда спокойной вам ночи — и счастливо.

— Нет. — Она развернулась, нависнув над ним с высоты крыльца, — Я вам нравлюсь? Хоть немного?

— Да, нравитесь.

Она распахнула дверь, та оказалась незаперта. Она втянула Пола внутрь и захлопнула за ним дверь. Единственным светом были лучи фонарей, просачивающиеся сквозь полуопущенные жалюзи. И в этом неверном сиянии ее глаза вспыхнули, выдавая дикое отчаянное желание. — Я хочу тебя. И хочу, чтобы ты меня хотел. Возьми, подержи меня, хотя бы минуту…

Он подтянулся к ней губами, и они обдали друг друга запахом перегара, а потом поцеловались; Пол почувствовал, что ее щеки мокры от слез.

— Пошли, пошли скорее в спальню, — пробормотала Ширли. — Ведь это то немногое, что могут себе позволить дружески настроенные друг к другу люди, правда же? Правда?

* * *

Он проснулся с отчетливым ощущением того, что грезил. Почувствовал слабость во всех членах; тупую толкающуюся в глазницы головную боль; обезвоженный организм требовал возмещения влаги.

— А теперь можешь открыть и второй глаз. Я приготовила кофе.

Он сел и взял чашку. Пальцы дрожали. Впервые он открыто взглянул на женщину. На подбородке все еще красовалась красная полоса, там, где он терся щетиной. Кофе приятно пах, но на вкус был омерзительным. Опустошив чашку наполовину, он поставил ее.

— Спасибо.

Она уже оделась: та же блузка и кожаная юбка, что и прошлым вечером. Она очень недурна подумал он, Небольшого роста, худенькая, небольшие набряклости возле глаз — но все-таки чертовски хороша. Ночью, просыпаясь между урывочными снами, Пол думал о том, что будет неплохо, если он станет жить с женщиной, которая сможет отвлечь его от уличных убийств и телерекламы.

Она сказала:

— Я уже упаковалась. Вообще-то сначала я даже будить тебя не хотела, но потом подумала о том, какое лицо будет у горничной, когда она придет прибраться.

Словно что-то воткнулось в горло; он подавился тоскливой паникой.

— Ты уезжаешь?

— Пора, пора, труба зовет. До Хьюстона довольно далеко. — Ширли промокнула губы салфеткой и поставила чашку на блюдце. Затем подошла к зеркалу и разгладила юбку. — Спасибо за ночь. Мне был необходим кто-то, кто бы мог пожить до утра.

Когда она подошла к дверям, Пол подумал о том, что, наверное, эта женщина не запомнила, как его зовут.

— Прощай Ширли Маккензи.

Он не знал, услышала ли она его; дверь продолжала закрываться. Щелкнул замок, оставив его в одиночестве.

— Черт, — всхлипнул Пол и зарыдал.

* * *

Суббота: полдня Пол провел в конференц-зале компании «Джейнчилл», а затем, позавтракав в закусочной для автомобилистов, отправился к центру города, по шоссе Четвертой Авеню к переезду. Магазин спорттоваров находился именно там, где он себе и представлял. Пол зашел и сказал:

— Я бы хотел купить пистолет.

В самолете он заснул, прислонившись головой к плексигласовой панели. Стюардесса прошла по проходу, проверяя у всех ли пассажиров пристегнуты ремни.

Огни Нью-Йорка образовывали над городом смутное сияние. Самолет скользнул вниз и приземлился в аэропорту имени Кеннеди. На аэровокзале он остановился на полпути к багажному отделению, чтобы купить презент для Кэрол: она всегда любила горький шоколад. Взяв полдюжины датских палочек, Пол положил их в кейс поверх бумаг, скрывавших «смит-и-вессон» тридцать второго калибра и шесть коробок с патронами по пятьдесят штук.

Взяв чемодан, он встал в нерешительности: как лучше поступить — потратить пятнадцать долларов на такси или отправиться на муниципальном транспорте? В конце концов, Пол сел в экспресс идущий до Мэнхэттенского Терминала и уже оттуда поехал на такси.

К квартире стояла духота, хотя ночь была довольно прохладной. Пол распахнул окна и отнес чемоданчик в ванную комнату, где никто бы не смог его увидеть с противоположной стороны улицы; там оконные стекла были гофрированными. Опустив стульчак, он сел на унитаз и вытащив револьвер зажал его в руке, рассматривая тусклое маслянистое отражение в металле.

Глава 14

Уходя на работу в четверг утром. Пол положил револьвер в карман. В переполненном вагоне метро, он быстро и неглубоко дышал, но когда кто-нибудь налетал на него от сильной тряски, Пол грубо отталкивал человека: пистолет придавал ему высокомерия, и за этим было необходимо следить.

В самом центре вагона поезда идущего через весь город, стоял транзитный полицейский, наблюдавший за пассажирами каменными невыразительными глазами. Пол старательно избегал его взгляда. Он минут десять утром вертелся возле зеркала и так этак, чтобы удостовериться, что пистолет в кармане брюк не выпирает чересчур сильно, поэтому прекрасно знал, что полицейский никоим образом не узнает, что у него в кармане за игрушка и все-таки нервы его были настолько напряжены, что как только распахнулись двери вагона, как он чуть ли не бегом пустился по платформе.

Пистолет был небольшим, можно даже сказать совсем маленьким: пятизарядный револьвер с укороченным дулом и металлическим кожухом над курком, для того, чтобы он не зацеплялся за одежду. Продавцу Пол сообщил, что ему нужен маленький пистолетик для того, чтобы его можно было держать в ящике для инструментов, и чтобы он не раздавил катушку для лески, искусственных мух для ловли форели и не запутался в веревках. Тот попытался было продать Полу однозарядный пистолет двадцать второго калибра, но Пол заявил, что не настолько хорошо стреляет, чтобы удовлетвориться единственным выстрелом. По тем же самым соображениям, он отказался покупать револьвер двадцать второго калибра, и после этого продавец понимающе улыбнулся и пробормотал, что у всех настоящих людей должно быть право на ношение пистолета и вот это, вам не кажется, будет то, что нужно?

Он отказался почти полностью алюминиевым, очень легким. Пол спросил есть ли где-нибудь в пределах города тир для практики и продавец направил его в стрелковый спортивный клуб, находящийся в десяти милях отсюда; Пол заплатил два доллара за пользование мишенью и всю субботу и воскресенье провел в тире, израсходовав несколько коробок патронов. К воскресному вечеру в ушах у него гудело и звенело и слышал он довольно скверно, а правая рука онемела от отдачи, но зато он теперь точно знал, что сможет попасть в человека с расстояния в несколько ярдов, а это было именно то, что ему нужно. Для самообороны, разумеется. Ночью он скрупулезно вычистил и смазал пистолет, завернул его в носок и поместил на самое дно чемоданчика. Единственным неприятным моментом была посадка в самолет, перед которой пассажиров проверяли — но он не был похож на налетчика или контрабандиста наркотиками. Проверяющие мельком заглянули в кейс, но не стали поднимать бумаги; Пол спокойно — как ему казалось — прошел через вертушку, но потом целый час обильно потел от пережитого страха. После этого он переполнился праведным негодованием из-за идиотской системы охраны порядка, по которой он должен совершить преступление для того, чтобы провести средства самозащиты. Пол был уверен, что чувства, переполнявшие его не имели никакого отношения к комплексу вины: это был страх быть пойманным, а это казалось ему совершенно иным по качеству ощущением. У правоохранительных органов нет морального права заставлять человека бояться подобных вещей.

Но в любом случае лучше бояться быть пойманным, чем дрожать за свою жизнь. Только рецидивисты да дураки садятся в тюрьму. Пол знал, что если его поймают с пистолетом в кармане, делу можно будет помочь: у него был Джек, он знал несколько влиятельных адвокатов и был уверен в том, что максимум, что ему грозит — символическое заключение за мелкую провинность, отсрочка приговора и освобождение. Сажали настоящих убийц, пойманных на месте преступления, Да и то, имея голову всегда можно было избежать заключения. В этом-то и состояла истинная беда социальной системы. В прошлом году Джек защищал пятнадцатилетнего парнишку, которого обвиняли в том, что он угрожал кассиру ножом и взял из кассы восемнадцать долларов. В магазине повсюду были развешаны объявления о том, что он охраняется и просматривается с помощью телекамер, но мальчишка не умел читать, Его поймали меньше чем через сутки. Поэтому пострадал он от собственной безграмотности.

— Конечно, я заставил его подать прошение о помиловании, — говорил Джек устало, — не люблю идти на сделки с прокурорами, но только таким образом можно хоть чего-то добиться. Но знаешь в чем истинное разочарование? Конечно парня научат читать, но кто покажет ему разницу между добром и злом? Можно биться об заклад, что после освобождения его приволокут обратно за то, что он ограбит магазин, не имеющий защитных мер. Или же хозяин не захочет спокойно смотреть, как его грабят, и сам разнесет ему башку из пистолета.

В то время это казалось Полу диким. Но теперь он стоял на стороне хозяина магазина.

Джек, подумал он. Когда утихли приветственные возгласы, и волнение от встречи слегка поулеглось, Пол подошел к телефону и позвонил в юридическую консультацию.

— Я старался тебе дозвониться…

— Я был в больнице.

Пальцы Пола обхватили угол стола и напряглись.

— Голос у тебя звучит просто ужасно. Что произошло?

— Не сейчас… через два коммутатора. Па, может встретимся чуть попозже — в обеденный перерыв — я тут просмотрел дневник на сегодня… два заседания в суде, но если все будет нормально я освобожусь около половины двенадцатого.

— Конечно, давай встретимся. Но ты можешь хотя бы…

— Лучше не надо. Давай сделаем даже таким образом: я подойду к тебе в контору, хорошо? Часикам к двенадцати доберусь. Подождешь меня?

Большую часть утра Пол провел в компьютерном зале, скармливая цифры машине. Легче было заниматься делами такого рода, чем думать. Джек был не из тех, кто станет наводить тень на плетень — следовательно это не игрушки. Следовательно что-то случилось с Кэрол, и это озадачивало. Потому что Пол звонил и из Аризоны, и прошлым вечером, вроде все шло нормально: девушка нормально переносила лечение, и врачи намеревались выпустить ее через несколько недель…

Без десяти двенадцать Пол вошел в свой кабинет. Прозвучал зуммер: Тельма сообщила, что пришел мистер Крейцер.

В дверь заглянул Сэм; под усиками проглядывала узкая как прорезь для монет улыбка.

— Ну-с, и как твое величество переносило тамошнюю адскую жару?

— Отлично… отлично.

— Как насчет позавтракать? Мы с Биллом хотим пойти в кафешку и хватануть ливерной колбаски. Хочешь с нами?

— Боюсь, что никак. Сейчас должен подойти Джек.

— Что за черт, мы и его можем прихватить. Мы ничего против адвокатов не имеем.

— Нет, тут дело семейное. Как-нибудь в другой раз, попозже… Как Адель поживает?

— Нормально. Беспокоилась о тебе. Знаешь, она хотела извиниться перед тобой за тот вечер. Тебе было здорово не по себе — и это вполне понятно — и нам не следовало наезжать. Ну как, прощен?

— Да брось ты, Сэм. За что извиняться?

— Через две недели, отсчитывая с завтрашнего дня у нас пятнадцатилетний юбилей совместного проживания. Пятница, третьего. И мы хотим отметить его как следует. Никаких подарков, это отменяется. Просто приволоки самого себя. Договорились?

— Ну, что ж, пожалуй. Да. Конечно приду.

— Отлично, отлично. Запиши в календаре, чтобы не забыть. — Сэм взглянул на часы и поправил манжету. — Ну, ладно, пошел. Увидимся. — И ушел.

К двенадцати пятнадцати Пол не на шутку разнервничался. Он обвел в календаре день на который его пригласили Крейцеры, сходил, помыл руки, пришел обратно в кабинет, ожидая увидеть в нем Джека, обнаружил что комната пуста и уселся, вытащив револьвер.

Когда прозвучал сигнал интеркома, Пол быстренько кинул пистолет в карман и взглянул на распахнувшуюся дверь, в которой появился еле волочащий Джек — его лицо выражало крайнее беспокойство и замешательство, а уголки рта угрюмо обвисали. Он пнул ногой дверь, и она захлопнулась.

— Ну, в чем дело?

— Дай сесть. — Джек подошел к креслу и плюхнулся в него как боксер после пятнадцатого раунда валится на свой табурет. — Черт, какая жарища, как она…

— Джек, что с Кэрол?

— Все.

— Но ведь она поправлялась и довольно успешно…

— Не так уж успешно, па. Просто мне не хотелось беспокоить тебя понапрасну. Все эти междугородные переговоры… Поэтому я несколько приукрасил факты.

— Понятно.

— Послушай, давай только не ударяйся в амбиции. Пойми, ведь я вначале тоже считал, что все будет нормально. Зачем же доставлять тебе излишние беспокойство? Ты бы тотчас свернул свою работу, или еще того хуже — бросил бы все и примчался сюда. А ведь ты бы ничего не смог сделать, ничего… Врачи даже мне не позволяли две недели с ней видеться.

— Тогда у меня предложение, — процедил Пол сквозь зубы. — Давай найдем другого психиатра, потому что похоже, этому самому нужно подлечиться.

Джек покачал головой.

— Да нет, он хороший врач. Консультации проводили трое независимых экспертов. Их мнения в принципе совпали. Один из них запротестовал против инсулиновой терапии, но остальные пришли к мнению, что прописали бы тот же курс лечения, что и был предпринят. Это, па, вовсе не их вина. Просто ничего не поделать…

— О чем это ты?

— Па, они лечили ее гипнозом, дважды применяли инсулиновый шок, но все было напрасно. Она ни на что не реагировала. Каждый день она замыкалась в своей скорлупе все больше и больше. Тебе нужны технические детали? Пожалуйста. Я на протяжении стольких недель выслушивал их жаргон, что теперь могу свободно на нем изъясняться. Кататония. Приобретенное слабоумие. Пассивная шизофреническая паранойя. Они громоздят друг на дружку фрейдистские фразочки будто стену строят. А на нормальном языке звучит так: она столкнулась с опытом, который не смогла вынести и теперь старается укрыться от него внутри себя. Джек уткнул лицо в руки.

— Черт побери, па, теперь она ничего — как растение

Пол сидел, моргая, смотря на склоненную голову Джека. Он прекрасно знал, какой вопрос следуют задать и заставил себя это сделать.

— Что ж они собираются с ней сделать?

Джеку потребовалась на ответ целая вечность. Наконец он поднял лицо. Щеки его посерели, глаза замутились.

— Им нужно, чтобы я подписал бумаги, на помещение ее в психлечебницу.

Это был удар. Кожа на голове съежилась. Джек продолжал:

— Мне предстоит принимать решение, но я хочу с тобой посоветоваться.

— Неужели нет никакой альтернативы?

Джек широко развел руки и беспомощно уронил их вниз.

— А что случится, если ты не подпишешь эти бумаги?

— Думаю, что ничего. Все равно ее оставят в больнице. Вскоре иссякнут деньги по страховому полису. А когда они кончатся — Кэрол вышвырнут на улицу. — Голова Джека ритмически покачивалась взад-вперед, взад-вперед: он был в полном смятении. Потрясен. — Па, она даже не может есть самостоятельно.

— А если ее поместят в лечебницу? Что будет?

— Я буду ее навещать. У меня есть страховка, которая на какое-то время хватит — примерно сотен шесть в месяц. Доктор Мец рекомендует лечебницу в Нью-Джерси. Правда, там цена чуть большая чем здесь, но я смогу покрыть разницу. Дело не в деньгах, па…

— Помещение в дурдом… это так обязательно? Ведь ей никогда будет не выбраться…

— Этого, па, никто не может предугадать. Иногда после всего нескольких месяцев интенсивной терапии происходят чудеса и больные выздоравливают. А бывает, что этого никогда не происходит.

— Тогда о чем ты меня хочешь просить?

Пол увидел как ярость исказила черты лица Джека.

— Слушай, ведь я ее люблю.

— … Да. — Очень мягко.

— Нельзя же любимого человека просто запихнуть в дурку и оставить гнить на всю жизнь. Нельзя.

— Похоже, никто не просит нас оставлять ее там гнить.

— Я могу забрать ее домой, — пробормотал Джек. — Могу кормить Кэрол с ложечки, подтирать за ней и носить ее в туалет…

— И насколько тебя хватит?

— Могу нанять медсестру.

— Ты не сможешь жить таким образом, Джек.

— Знаю. Розен и Мец говорят то же самое.

— Значит альтернативы у нас нет. Вот так.

Когда Джек ушел, Пол вытащил пистолет из кармана. Именно пистолет не дал ему возможности полностью расклеиться. А в голове припевом звучало единственное: убийцы. Вот так. Это вам зачтется.

Они не имеют никакого права так с нами поступать. С кем бы то ни было. Их следует остановить!

Глава 15

По Лексингтон-Авеню Пол добрался до Шестьдесят Девятой. Пообедал в кафетерии устойки, прошел несколькими мрачными кварталами до перекрестка Семьдесят второй и Пятой, а потом углубился в Централ Парк, направляясь поперек магистралей. Еще не совсем стемнело — сумерки, холодный серый ветерок, падающая листва, люди прогуливающие собак. Фонари уже горели, но света было чуть, и глаза почти ничего не видели.

Пол брел медленно, словно был тяжелым трудовым днем. Он знал, что они выходят именно в это время суток, выползают из-под камней, чтобы нападать на усталых, возвращающихся домой граждан. Хорошо же, думал он, нападите-ка на меня.

Он едва сдерживал будущую в нем злобу. Вечер был прохладным и Пол не был единственным пешеходом бредущим засунув руки в карманы. Так что вряд ли кто-нибудь смог бы заподозрить в нем вооруженного человека. Давайте же. Подойдите и получите.

Два парня: джинсы «ливайс», патлы до плеч, прыщавые морды. Шли прямо на Пола, засунув пальцы за пояса. Нарываются, явно нарываются. Сейчас выдам, не волнуйтесь.

Прошли мимо, даже не взглянув в его сторону. Пол уловил обрывок разговора: «…блин, такая хреновня, настоящее фуфло. Самый вонючий фильм всех времен и народов…»

Просто подростки возвращающиеся домой из кино. Зачем же одеваться-то как придуркам: можно нарваться на неприятности.

Сумерки погасли за громадами Централ Парк Вест — свет умер. Пол брел по дорожке, освещаемый лишь огнями проезжающих мимо такси. Гомосексуалист с двумя лохматыми собаками на поводках прошел обдав Пола нагловато-хитровато-заигрывающей улыбкой. Две пожилые пары с доберманами. Три молодые пары, прилично одетые, явно торопились в театр на Линкольн-Центр.

Полицейский на мотоцикле: белый шлем повернулся в сторону Пола: каждый прохожий-одиночка был подозрителен. Пол вызывающе взглянул на копа. Мотоцикл взревел и укатил обдав Пола облаком дыма.

Он остановился примерно в центре парка и просидел на скамейке до самой темноты. Наблюдал за людьми. В кармане вспотевшая ладонь нежно обнимала рукоятку револьвера. Наконец Пол встал и продолжил прогулку.

Централ Парк Вест. Пол свернул и пошел наперерез Семьдесят третьей, потому что на Семьдесят второй, которая была запружена народом, попадаться в руки грабителей не хотелось. Авеню Колумба. А теперь темный длинный квартал к треугольнику Амстердам-Бродвей.

Ничего. Никого. Пол пересек площадь и осмотрел Бродвей. Там находился бар, в котором ему пришлось выслушивать накачавшегося пивом работягу, которого устраивали негры живущие на пособие. А на Семьдесят четвертой, в квартале отсюда на него чуть было не напал парнишка с ножом. Может быть еще разок попробуешь?

Кэрол… Это было невыносимо…

Семьдесят третья и Вест-Энд авеню. Пол остановился под фонарем и посмотрел вдоль по улице, где двумя кварталами южнее находилась его квартира. Между местом, где он стоял и его домом — ничего зловещего или привлекающего внимание. Черт. Куда же вы черт подевались?

Все холодает и холодает.

И все-таки Пол повернул стопы в другую сторону. Прошел до Семьдесят Четвертой и перейдя ее вернулся к Амстердам Авеню. Прошел половину квартала — даже узнал ступеньки, на которые присел, после того как парнишка убежал. Сегодня он был хозяином положения, но никому это было неинтересно.

Амстердам: Пол обошел угол и двинулся вперед огромными шагами. Вперед к Западным Восьмидесятым. Здесь жили и черные, и белые; какие-то личности стояли возле парадных подпирая спинами стенки. Пол ни разу ни бывал здесь вечером. Ощущение городской закваски было очень сильным в этих местах: на ступенях сидели черные детишки, в окнах мелькали старики и старухи.

Начали уставать ноги. И замерзать заодно. Дойдя до перекрестка, Пол взглянул на указатель: Восемьдесят девятая и Авеню Колумба. Повернул на запад.

На тротуаре двое подростков — пуэрториканцы в штормовках. Давайте же, подходите. В чем дело, ребята разве я не похож на легкую и долгожданную добычу? Или вы только на женщин смеете нападать?

Нет, так нечестно. Возьми себя в руки. Может быть они так же чисты как и ты.

Риверсайд Драйв. В одной из квартир над его головой шла вечеринка: ветер выносил из открытых окон порции рока; вылетел и покатился под ноги бумажный стаканчик — экскременты цивилизованной жизни. Цивилизованных радостей. Через полквартала Пол увидел троих молодых людей, набивающих чемоданами «фольксваген». Стандартная охранная система: один набивает багажник, второй в это время идет за свежей порцией барахла, третий же держит машину под наблюдением. Это просто безумие. Никто на меня не будет нападать. Он пересек улицу и стал спускаться вниз по ступеням.

В Риверсайд Парк.

В свете фонарей деревья казались на удивление хрупкими. Машины мчались по улице Генри Хадсона. Пол шел по тротуару, мимо детской спортивной площадки, возле склонов. Группа выцветших гарью деревьев; тьма под ними была вязкой как сироп и Пол внезапно почувствовал атавистический посыл, как будто в мозг вонзилась раскаленная игла: Ты там, я же чувствую тебя. Наблюдаешь за мной. Ждешь. Меня. Давай, выходи. Но выйдя под сень деревьев, он увидел, что там никого нет. Снова на тропинку; впереди оконцовка парковой зоны; ступеньки наверх; Драйв, не так далеко впереди и Семьдесят вторая. С каким-то садистским сарказмом Пол подумал: «Ну, что же, дерьмовая видимо ночка для охоты. Но ты мне все равно попадешься, все равно никуда тебе не деться».

Его трясло от холода. Подошвы ног горели. До квартиры было несколько минут ходьбы. Пол пошел к ступенькам ведущим наверх.

Подходя к лестнице он уголком глаза заметил какое-то смутное движение сбоку, а затем прозвучал вкрадчивый голос:

— Эй, минутку.

Пол остановился. Повернулся.

Высокий, очень высокий мужчина. Худой до изнеможения, да еще и сутулый. Одет в короткую с рукавами не доходящими до запястий куртку. Выпуклая, похожая на череп голова, нервически подрагивающие плечи. Волосы неопределенного то ли светло рыжего, то ли белого цвета. Нож был большой охотничий, он злобно смотрелся в полутьме.

— Денежки есть, приятель?

— Может и есть.

— Давай, давай-ка их сюда. — Нож двинулся вверх на два дюйма, пустая левая рука сложила ладошку и помахала ей в воздухе. Наркот облизал верхнюю губу, как умывающаяся кошка и двинулся к Полу.

— Ну, что же, получи, — выдохнул Бенджамин.

— Чего ты бормочешь? Эй, гони денежки, мужик.

— Ты влип по уши в дерьмо.

Быстрый шаг вперед. Наркоман неясно вырисовывался на расстоянии вытянутой руки.

— Слушай, я не хочу тебя порезать, понял? Давай денежки, и разойдемся по-хорошему, лады? — Голос напоминал нервное хныканье, это либо наркота в нем говорила, либо ее отсутствие: нож не дрожал, лезвие было направлено вверх, а кулак стоял надежно. По нему можно было понять, что мужчина прекрасно знает как обращаться с холодным оружием. Хватит болтать с ним. Действуй. «Денежки, мужичек!»

Пол вытащил его из кармана и трижды нажал на курок — наркот откинулся назад; руки его стали зажимать раны, пытаясь удержать неумолимо струящуюся кровь, а черепообразная физиономия обрела скорее не яростное, а какое-то болезненно-возмущенное выражение. Потом откинулся и упал возле железных перил, не вытянув даже руки, чтобы защитить себя от падения. Пол был готов снова выстрелить, но наркот не шевелился.

Чувствуя опьянение от происшедшего он ввалился в квартиру и встал на пороге потея дрожа каждой напрягшейся клеточкой существа, не чувствуя ног — купаясь в. своих ощущениях. — Вот так, — только и повторял он.

— Вот так, вот так…

Глава 16

«Таймс» даже не упомянуло о происшествии. «Дэйли Ньюс» поместило на странице десятой два коротких параграфа: «Освобожденный под честное слово убит в ривер-сайдском парке». И далее: «Томас Лерой Марстон, 24 года, вчера вечером был застрелен насмерть в Риверсайд-Парке. Две недели назад Марстона освободили из гостюрьмы Аттика, где он отсидел сорок два месяца из пятилетнего срока за вооруженное ограбление.

Три года назад при помещении в тюрьму Марстон признался в том, что он наркоман. Полиция отказалась делать какие бы то ни было комментарии по поводу того была ли смерть Марстона связана с наркотиками или нет. Марстона застрелили из мелкокалиберного револьвера. Убийца или убийцы не арестованы».

Значит, полиция ищет его. Этого следовало ожидать, но его вряд ли отыщут. Это легко читалось между строк информации в «Ньюс». Полицейская теория была такова: Марстон попытался было надуть торговца наркотиками и тот пристрелил его. Отлично: «толкачей» начнут забирать с улиц и привозить в участки на допросы.

Но в будущем следовало быть более осторожным. Он совершил несколько серьезных просчетов: например просидел полночи в гостиной, а пистолет положил прямо перед собой на стол. Вспоминал, понимаешь, как все произошло. Да, ошибки конечно были совершены по простой оплошности. Ведь Пол не проверил, мертв ли Марстон. Никак не замаскировался, не переоделся хотя бы — если бы случился нечаянный свидетель, он мог бы с легкостью опознать его. К тому же он сразу же пришел домой, и если станут допрашивать швейцара, он сможет точно сказать, когда именно Пол вернулся домой.

В будущем. Неужели я собираюсь и дальше этим заниматься?

Хватит блажить. Уж себе-то самому зачем врать? Улицы и парки полны народа. Места скопления. Он имеет право ходить по ним, когда ему вздумается. Если кто-нибудь попытается на него напасть или ограбить — он имеет право защищаться.

В пятницу вечером Пол встретился с Джеком в ресторане, и они обговорили технические детали препоручения Кэрол на попечение врачей. Пол сдерживал горе, переваривая его и превращая в ярость: он смирился с потерей Кэрол, с ее болью, стал меньше думать о своих горестях и больше о тех, кто еще не подвергся нападению. Остановив Марстона, он предотвратил огромное количество будущих, не свершенных преступлений.

Потом он поехал домой в такси, сел перед телевизором и так и уснул перед включенным экраном.

Субботним утром Пол проснулся с колотящейся в виски головной болью, а ведь вчера вечером он ничего не пил — это было совсем понятно. Может быть что-то носится в воздухе — подхватил какой-нибудь грипп.

Пол заглотнул несколько аспиринин и перешел улицу, чтобы купить в местной бакалейной лавке продуктов на неделю. Стоя в очереди, медленно двигавшейся к кассе, он почувствовал, что боль становится нестерпимой, безумной и озверел настолько, что готов был растолкать людей локтями, только, чтобы пробиться к кассиру, Чуть позлее боль несколько поутихла, но днем снова вернулась; Пол швырнул газету с кроссвордом на пол и решил переспать это дело.

Когда он проснулся, на улице уже стемнело. Темнота нервировала: Пол прошелся по квартире, везде зажигая свет. Взглянув на часы, он увидел, что уже почти девять вечера. Черт побери, я больше не могу здесь оставаться! Может в кино сходить… Он быстро просмотрел газету: единственное, что заслуживало внимания — повторный показ старых фильмов о Джеймсе Бонде. Интеллектуальные экзерсисы его не интересовали, все же остальное — порнография. Дерьмо.

Сеансы начинались в четные часы, но это не имело значения. По местной ветви метрополитена Пол добрался до Бродвея и прошелся пешком до кинотеатра, Он вошел в зал на середине цветной погони на машинах, отыскал место и позволил отрепетированному и срежиссированному насилию поглотить его целиком.

Второй фильм закончился тем, что кого-то насмерть смяли в огромной машине, превратившей шикарный автомобиль в небольшую металлическую коробку. Незадолго до полуночи Пол вышел из кинотеатра, чересчур утомленный, чтобы смотреть первую половину фильма, на который он опоздал.

После шикарного киношного звука, голос Таймс-сквера показался Бенджамину смазанным и приглушенным. Он остановился, ориентируясь в пространстве, почувствовав внезапно накатившую вину. Он никогда не ходил в кино в одиночку и чувствовал себя так, словно кто-то застиг его занимающимся онанизмом. Однажды, давным-давно, будучи в Сан-Франциско целый уик-энд, и дожидаясь увольнения из армии, он провел почти всю субботу и весь воскресный день бродя из кинотеатра в кинотеатр. За эти двое суток он успел посмотреть одиннадцать фильмов — семь из которых оказались вестернами. Так омерзительно как после этого просмотра он никогда себя не чувствовал. После шести месяцев проведенных за пишмашинкой в Окинаве и двух отменных блевотных недель на военном корабле, доставляющем домой, у него просто не осталось сил любоваться прелестями Сан-Франциско или наслаждаться его знаменитыми ночными развлечениями: поэтому он предпочел затеряться в никогда не существовавших землях Текса Риттера, Джона Уэйна, Ричарда Дикса и Белы Лугоши.

Таймс-сквер был похож на расползающуюся язву, покрытую бледномеловыми телами шлюх, туристами, стоящими с раззявленными ртами, расхаживающими с важным видом мужчин-проституток и мужчин, проскальзывающих в щели порнокиношек и порнокнижных магазинчиков. Копы, парами через каждые несколько ярдов: все они брали взятки, потому что иначе половина находящихся в поле зрения людей была бы арестована. Это были отбросы, и Таймс-сквер был их сточной канавой. Жутковатые лица скользили мимо во всепоглощающем мареве неоновых ламп, и Пол почувствовавший злобное отвращение повернул от центра прочь.

Из блестящей мишуры — к Пятьдесят седьмой. Новые автосалоны, группы людей в приличных костюмах на углах, ловящие такси, мечтающих, чтобы их отвезли по домам после обеда, который был после посещения кинотеатров.

Полицейский на углу; в глазах застыла внимательная наблюдательность: Пол прошел мимо, почувствовав, как передернулось его лицо. Прежде чем ему удалось сдержаться, он понял, что опасности никакой нет: его никто никогда не поймает. Но все-таки он убийца и теперь надо прикинуть все варианты того, как его будут искать. Свидетели? Отпечатки пальцев — он к чему-нибудь прикасался? Пол почувствовал, как вспыхнуло его лицо — выйдя на Колумбус Серкл он до боли сжал рукоятку пистолета в кармане. А предположим, что его сейчас остановит вот этот самый коп и о чем-нибудь спросит — сможет ли он выдержать и не показать виду? Притворщик из него ей-богу никудышный.

Колизеум, дальше великолепные строения Линкольнского Центра, выглядящие так, словно их пощадила бомбовая атака, тогда как стоящие вокруг дома превратились в серые развалины. Город казался оккупированным: прогулка по Бродвею выглядела боевой вылазкой за линию фронта, потому что никто не встречался глазами с торопящимися навстречу и пробегающими мимо незнакомцами.

И теперь он, — первый солдат Сопротивления, боец подземного мира — невидимый убийца.

В понедельник во время перерыва на обед, Пол прошелся по Виллиджу, заглядывая в магазинчики на Восьмой, Гринч-Авеню, а затем на Четырнадцатой. В разных местах он купил себе темный с воротником под горло свитер, двухстороннюю куртку — темно-серую с одной стороны и ярко-красную, охотничью с другой, таксистскую мягкую шапочку и пару кожаных лимонного цвета перчаток.

Около десяти часов вечера в тот же вечер. Пол проехал автобусом до девяносто шестой улицы и прошел пешком к Центральному Парку. Теннисные корты и озерцо осталось справа, он свернул налево и пошел вдоль площадок для игры в мяч. На голове у него сидела шапочка, а куртка была вывернута серой стороной наружу. Ну же, выходите.

Но, пройдя весь парк, он не повстречал ни одного человека, окромя двух велосипедистов.

Значит такие дела: в наше время все избегают гулять по Парку. Бояться. Грабители это отлично знали и перенесли куда-то свои охотничьи угодья. Сделав это открытие Пол кивнул — теперь он все понял и больше не собирался повторять ошибку.

Дойдя до стены, за которой находилась Пятая Авеню, он развернулся и пошел было обратно к траверсу, но тут в кружечек света увидел одинокую фигуру на скамейке между деревьев и тут же его сигнальная система поставила организм на предупреждение, сняв его с предохранителя: короткие волосы на шее сзади поднялись дыбом и медленно выпуская воздух сквозь сжатые зубы, Пол двинулся между деревьев. Кто-то там сидел — он заметил легкое, словно колыхание предрассветного тумана движение, но все-таки заметил. Остановился, присмотрелся. Подавил в груди желание кашлянуть.

На скамейке валялся какой-то старик — наверное пьяница. Одет в старое рваное пальто, кутается. Но не он привлек внимание Пола: там находился кто-то еще.

А потом он заметил тень. Она кралась позади скамейки, пригибаясь, стараясь держаться так, чтобы пьяница ее заслонял.

Пол ждал. Это мог быть какой-нибудь безобидный парнишка, пришедший сюда из любопытства, это даже мог оказаться полицейский. Но Пол знал, что это навряд ли коп. Скрытая угроза звучала в осторожно хранимом молчании… Он вышел на свет: мужчина в штанах в облипку, кожаной куртке и шляпе Австралийского и Новозеландского корпуса, надвинутой на один глаз. Беззвучно подойдя к скамейке, он взглянул на спящего пьянчугу.

Потом голова вторженца поднялась и повернулась: он тщательнейшим образом обозревал видимый участок парка. Пол замер не дыша. Пальцы сомкнулись вокруг рукоятки пистолета в кармане.

Черный мужчина обошел скамейку и выступил на дорожку, и когда его ноги встали на гравий, Пол услышал щелчок раскрывшегося ножа. Он собирается ограбить этого бедолагу-пьяницу.

Черномазый вновь оглянулся, а потом согнулся над пьянчугой. Пол выступил из-под деревьев.

— Выпрямись, — очень тихо.

Не разгибаясь черный пустился бежать, стараясь добраться до ближайших спасительных деревьев.

Пол выстрелил.

Выстрел произвел надлежащий эффект, он остановился и развернулся.

Он думает, что я — коп.

Знай, сукин сын, что это не промах, а просто мне было нужно, чтобы ты повернулся ко мне лицом, встретив свою смерть впрямую. Его трясло от ярости: он поднял револьвер, и не мигая, уставился в черные глаза, стеклянные и непроницаемые. Мужчина, сдаваясь, поднял руки вверх. Вид этого порочного ухмыляющегося лица наэлектризовал кожу на шее Пола.

Он выступил вперед, встал на свету; ему важно, чтобы грабитель увидел его. На скуле возле черного уса заработал желвак; а потом уж и лицо мужчины перекосилось от злобы:

— Слушай, мужик, ты чего тут?

Из дула пистолета вырвался язычок пламени; выстрел эхом прозвенел на темных аллеях, отразился от стены и пороховой дым ударил Полу в ноздри.

Пуля вонзилась негру в живот, разорвав его подкожным газовым взрывом. Пол снова выстрелил: черный упал и, перевернувшись на живот, зацарапал ногами по земле, стараясь отползти под деревья.

Замечательно все-таки устроен человеческий организм: как много он может вынести, не переставая функционировать! Пол еще дважды выстрелил человеку в затылок. Это его добило.

Пол взглянул на пьянчугу. Тот даже не пошевелился. Он лежал на скамье. Отвернувшись от Пола в сторону. Да жив ли он?

Пол подошел и негру и взглянул на него. В уголках его рта запеклась слюна. Голова человека под неестественным углом развернулась в сторону и глаза тупо смотрели в ничто. Все сфинктеры его расслабились, и вонь окутала труп омерзительным облаком.

Пол снова поспешил подойти к пьянице. Тот мирно посапывал.

Пол растворился между деревьями, побежав по верхней тропе. Здесь где-нибудь мог оказаться полицейский. Он быстро добрался до ограды, опоясывающей озеро, но не доходя нескольких шагов, свернул вправо и пошел параллельно ограде, чтобы никто не увидел его силуэта на фоне ограды несколько секунд Пол останавливался и прислушивался.

Конечно люди могли услыхать выстрелы, но зафиксировать откуда они доносятся — нет. По звуку можно было подумать, что где то проехал грузовик без глушителя. Поэтому наверное никто не станет звонить в полицию. Никто и некогда не звонил в полицию по поводу выстрелов. Единственная настоящая неприятность состояла в том, что кто-нибудь что-нибудь мог увидеть. Случайный прохожий, или еще какой-нибудь пьяница, которого Пол не заметил среди деревьев. Он быстро скинул куртку и вывернул ее красной стороной наружу, сунул в карман шапочку и перчатки. Пистолет теперь снова находился в переднем кармане брюк вместе с перехваченными резинкой четырьмястами долларами в двадцатидолларовых купюрах. Если бы какому-нибудь копу в голову пришла идея обыскать его карманы, Полу хотелось, чтобы тот обнаружил деньги. Это могло сработать: он прекрасно знал, что такие штучки срабатывали.

Он стел по откосу то тут то там оскальзываясь на жесткой траве; потом срезал путь между озером и теннисными кортами, ступая как можно тише на гравийную овальную тропу, ведущую к воротам на Девяносто шестой. Пол чувствовал себя голым, у всех на виду, он страшно волновался и был беззащитен, на холодке его познабливало и он обливался потом. Шатающийся от слабости — но зато узнавший истину — жадную злобу насилия, никогда до сей поры не волновавшую его кровь и которую большинство людей не было способно понять…

В почтовом ящике он обнаружил запечатанный в конверт докладной лист с фирменной надпечаткой Квартальной Ассоциации Вест-Энда, и факсимиле самого Херберта Эпстайна. Там стояло:

«Дорогой житель Уэст-Энда:

Жители данного района однозначно обеспокоены БЕЗОПАСНОСТЬЮ или же полным ее отсутствием на наших улицах.

Полицейская статистика гласит, что наркоманы и грабители более всего любят нападать на граждан в темноте, или же на плохо освещенных улицах, поэтому освещение на улицах способно сократить преступность на семьдесят пять процентов.

Квартальная Ассоциация надеяться получить пожертвования на освещение улиц по Вест-Энд Авеню с Семидесятой по Семьдесят четвертую.

Городские фонды не потянут подобного капиталовложения. Многие соседние кварталы уже начали сбор пожертвований на установление в своих ареалах сильнейших иллюминационных систем. Каждый фонарь обойдется в триста пятьдесят долларов, чтобы мы смогли залить наши улицы светом и отодвинуть криминогенные вакханалии вглубь города.

Ваш вклад не облагается налогами. Пожалуйста, пожертвуйте столько, сколько можете для своего собственного спокойствия и своей же безопасности.

С искренней благодарностью

Херберт Эпстайн».

Пол оставил письмо на столе, чтобы не забыть выслать Ассоциации чек.

Несколько лет назад он целые уик-энды посвящал посещениям своих дядюшки и тетушки в Рокэуэйе. Всегда можно предсказать ранги положение в обществе местных мафиози: по яркости освещения вокруг их домов. Ведь только им нужно опасаться за свои жизни. В деревне.

Во вторник отвезли Кэрол в санаторий возле Принстона. Пол впервые увидел дочь за несколько месяцев и хотя и подготовился к решительным переменам, все же испытал настоящий шок. Девушка, казалось, постарела лет на двадцать. Ни малейшего сходства с той игривой когда-то девушкой с приятной трогательной улыбкой отец не заметил. Она стала похожей на витринный манекен.

Джек, не переставая разговаривать с ней мягким проникновенным голосом — веселый непринужденный бессмысленный разговор, применимый для успокоения норовистых лошадок — но, похоже, девушка не восприняла ни единого слова и даже не услышала; похоже, она даже не воспринимала собственного существования, не то, что кого-то другого. Они за это заплатят, подумал Пол.

Сидя в вагоне рядом с Джеком, смотрящим в окно на полосы серого дождя, Пол заметил наконец, что Джек не проронил ни слова за последние несколько часов, пока они возвращались домой. Казалось, попытка достучатся до разума Кэрол вытянула из него все жизненные соки. Пол попытался было придумать что-нибудь ободряющее, но вскоре понял, что тут ничем не поможешь.

Особенно словами.

Видя насколько плохо переносит случившееся Джек. Пол чувствовал странное наслаждение происходящим. Это делало его в два раза сильнее. Он не чувствовал слабости — будущее зависело только от его поступков. Он взял все на себя.

Но подумав хорошенько, Пол уразумел, что радоваться, собственно нечему; он держал равновесие только потому, что его, как и Кэрол задела мрачным крылом одна и та же болезнь — неспособность что — либо чувствовать. Как будто вокруг него воздвиглась серая непробиваемая стена — а эмоциональные центры подверглись анестезированию. Заражение длилось уже несколько дней: стена постепенно смыкалась. Пол вспомнил грабителя в Риверсайдском Парке, как это ужаснуло его; но в тот раз он боялся в последний раз. Второй раз, когда человек хотел ограбить пьяного — чувств была самая малая толика. Сцена виделась ему со смутным отчуждением, словно он смотрел и вспоминал какай — то старинный фильм.

Этой ночью он бродил по улицам, но никто на него не напал. В полночь Пол вернулся домой.

Глава 17

В среду утром Пол из конторы позвонил лейтенанту Бриггсу из бюро по расследованию убийств. Полиции к сожалению ничего не удалось установить и разыскать убийц Эстер. У Пола накопилось достаточно праведного гнева, чтобы он смог оборвать поток слезливых извинений и уверений во всяческом…

Повесив трубку он вдруг понял насколько фальшивым был взрыв его негодования. Он разразился гневом под влиянием импульса и только потому, что именно этого от него и ожидали, а ему вовсе не хотелось навлекать на себя какие бы ни было подозрения необычным поведением. Пол внезапно понял насколько для него легко играть роль невинного младенца: легко изображать истекающего кровью несчастного гражданина; легко смотреть людям в глаза не выдавая страха, который мог бы стать следствием комплекса вины. Как быстро он научился хранить в тайне то, что ему не хотелось раскрывать: ему как бы дали возможность ссылаться на самого себя и цитировать самого себя, оставляя в стороне все, что ему казалось ненужным.

Этим вечером Пол решил исследовать другую часть трущобы. В метро он добрался до четырнадцатой и пошел в район где ходили грузовики, находящийся прямо под Вест-Сайдским хайвеем. Под нависающими платформами складов спали пьянчуги; огромные серые двери грузовых загонов были внушительно заперты на огромные замки. На боковых удочках под тенью уходящего вверх хайвэя света почти не было, и огромные грузовики неровными рядами уходили вдаль, наполовину загораживая узенькие проходы. Воздух был холоден и тяжел: дождя не было, но зато было ощущение дождя. Стылый непрозрачный свет ночи блокировал зрение.

Пол обнаружил машину, припаркованную криво к тротуару: она была покалечена и глядя на нее казалось, что водитель с трудом выбрался из дорожной аварии и просто побежал куда-то за помощью. Грузовик был «раздет»: капот открыт, кабина поднята, колес нет, а машина стоит на кирпичах, поставленных один на другой. Пол посмотрел в мотор: так, батарее нет. Окошко возле водительского сидения разбито. Когда он взглянул внимательней на поднятую кабину, то понял что ее взломали: козырек оказался сильно помят. Еще часов шесть назад это была отличная машина, просто у нее потек маслопровод или кончился бензин. Теперь же, это была никому не нужная рухлядь.

В животе образовался горячий комок ярости.

Поставь им ловушку, подумал он. Это можно как-нибудь устроить. Пол шел, сжимая в кармане рукоятку револьвера, и через некоторое время кое-что придумал.

Утром он позвонил в прокат автомобилей и нанял машину для ночного пользования.

В половине одиннадцатого он проехал по Вест-Сайдскому хайвэю к наклонному въезду на Восемнадцатую улицу и прогромыхал к узенькому выходу в складском районе. На Шестнадцатой появился полицейский автомобиль и копы безо всякого интереса оглядели машину пола. Объехав квартал, он обнаружил небольшую прогалину между двумя грузовиками на правой стороне улицы, подальше от света фонарей. Припарковав автомобиль под странным, нелепым углом к тротуару. Пол накарябал карандашом на листке бумаги: «Вышел бензин — скоро вернусь» и воткнул записку под «дворник» на ветровое стекло. Шоферы обычно поступали таким образом, чтобы избежать штрафов за неоплаченную парковку. Потом добросовестно запер дверцы и пошел прочь, выставляя напоказ свое отвращение, зашел за угол и быстро стал огибать параллельный квартал, перешел на другую сторону и встал в глубокой тени, как раз напротив своей машины. Пол стоял между двумя трейлерами, скрытый от посторонних глаз, но имеющий широкое поле обзора.

Мимо то и дело проезжали машины. Парочка гомосексуалистов, потея от страха, шли наперерез, нежно касаясь друг друга и похохатывая. Пол слыхал, что голубые бродят по стоянкам в надежде отыскать партнера, но видел это впервые.

Все это показалось ему совершенно омерзительным. Педики вызывали чувство примерно такого же отвращения, что и калеки. Изъяны и уродства, которые не можешь понять и привыкнуть, всегда вызывают очень неприятные ощущения. Но угрозы они никакой, кроме самих себя, не представляли, поэтому Пол милостиво разрешил им скрыться в темноте. Идиоты, подумал он, ходить в этих местах ночью без оружия?.. Сами ведь напрашиваются.

Он отпрянул: не надо так. У них было право на то, чтобы находиться здесь, и на то, чтобы их никто не задевал. Такое право было у каждого.

Кто-то должен охранять город. По всему видать, копам на все наплевать — они ничего не делали. Два вечера подряд он приходил сюда и провел в этом опасном районе довольно много времени, а увидел всего лишь одну единственную патрульную машину.

Значит, я сам должен этим заняться. Если не я, то кто же?

Ему пришлось ждать больше часа, но наконец они появились: двое парней в поцарапанном фургоне. Поначалу они проехали мимо арендованной машины Пола. Медленно-медленно, а тот, что сидел возле шофера, опустил стекло и высунулся чуть ли не наполовину, чтобы прочитать записку под дворником. Пол напрягся. Парни принялись что-то оживленно обсуждать, но ему не было ничего слышно. Наконец фургон быстро удалился и Пол снова встал на место между трейлерами. Еще полчасика подожду, подумал он, и можно будет считать, что ночь он отработал.

И тут фургон снова показался на улице. Тот же самый. Старый. Подкатился к машине Пола и встал как вкопанный.

Значит они просто объехали квартал. Хотели убедиться в том, что поблизости нет полицейских.

Они вылезли из фургона и распахнули задние двери. Пол наблюдал, как парни достают инструменты — вагу, еще что-то. Очень профессионально экипированы.

Когда ребята взломали дверцу его машины, Пол пристрелил их обоих.

Глава 18

В четверг он вернул машину в агентство до того как пошел на работу. Почти весь день он провел в угловом кабинете вместе с Генри Айвзом и Джорджем Эном, проверяя и сравнивая цифры по делу «Джейнчилл». Он с трудом заставлял себя думать о деле. Все время в голову лезли мысли о безопасности города и его миссии. Джордж Эн жил в разнузданной роскоши: его защищали баррикады недоступного Парк-Авеню, а детей он обучал в частной школе, но даже он сегодня минут двадцать изливал горечь по поводу того, что бедных детишек, стоит им выйти из здания школы, тут же начинают грабить ненормальные подростки, и, что не было бы у него своих детей, он, наверное, стал бы избивать и выламывать руки малолетним преступникам ради спортивного интереса. Младшенького Эна недавно привели домой с кровоподтеками и ссадинами. Полиции не удалось отыскать напавших на него. Сын ничего не утаил, просто напавшие на него парни не были ему знакомы. Ребята из простых школ или просто хулиганы поджидают учащихся частных школ и избивают их.

Пол пообедал с Джеком: они тупо поговорили о Кэрол. Джек ездил в клинику вчера днем — никаких изменений. Каждый прошедший день оставлял все меньше и меньше надежды на нормальный исход дела.

А позже вечером Пол пристрелил человека в Ист-Виллидж, который спускался по пожарной лестнице с портативным телевизором под мышкой.

До репортеров довольно долго доходило. Всю пятницу, примерно. Но потом, видимо полицейские начали делать сопоставления, и к субботнему утру до них что-то дошло, потому что вечерний выпуск новостей и воскресный выпуск «Санди Таймс» поместил историю на первую и редакторскую страничку.

«ЛИНЧЕВАТЕЛЬ ВЫХОДИТ НА УЛИЦЫ?»

Трое мужчин, имевших преступное прошлое и двое подростков, задержанных в свое время за торговлю и употребление наркотиков, были обнаружены на Манхэттене застреленными насмерть за последние десять дней. Судя по имеющимся полицейским протоколам, все пятеро убиты из одного и того же револьвера.

Назначенный на расследование этого дела помощник инспектора Фрэнк Очоа назвал эти убийства «делом линчевателя». Инспектор Очоа сообщил, что между жертвами не установлено никакой связи, кроме их «преступного прошлого», а баллистическая экспертиза установила, что все пули были выпущены из одного и того же револьвера тридцать второго калибра.

Судя по обстоятельствам, полиция предполагает, что все пятеро жертв ко времени смерти были задействованы в совершение криминальных актов. Трое из них, включая и двух семнадцатилетних подростков (единственные из пятерых, которые были обнаружены мертвыми вместе в одно время), были найдены под обстоятельствами, наводящими на определенные раздумья. Подростки были убиты возле фургона, набитого инструментарием для «раздевания» машин. Последняя жертва, Джордж Ламберт, двадцати двух лет, лежал возле пожарной лестницы с украденным телевизором. Лестница примыкала к окну с явными знаками насильственного проникновения.

Еще две жертвы были обнаружены в верхних парках Манхэттена. Подозревают, что они занимались вооруженными грабежами и продажей наркотиков. Оба оказались вооруженными ножами.

Все эти факты привели полицию к заключению, что в городе действует линчеватель-одиночка, вооруженный револьвером тридцать второго калибра. «Судя по всему это человек, жаждущий мести, — уверен инспектор Очоа. — Какой-то сумасшедший, решивший, что он имеет право судить людей и выносить им приговоры».

Инспектор Очоа добавил еще одно: «Теперь мы начинаем настоящий поиск. До вчерашнего дня все дела об убийствах находились в разных участках, поэтому все так медленно продвигалось. Теперь, поняв связь между убийствами, мы начинаем охоту и вскоре убийца будет пойман».

К следующему утру газеты раздули новости до невероятных размеров. Инспектора Очоа проинтервьюировал спецкор из «Таймс». В «Дэйли Ньюс» страничка редактора была посвящена теме: фотограф спрашивает прохожих о том: «Как вы себя чувствуете под наблюдением линчевателя? Что вы о нем думаете?» Получили шесть ответов от «Нельзя брать закон в свои руки», до «Пусть оставят парня в покое, он делает то, чем копы должны были заняться сто лет назад». Дневной выпуск «Пост» подытожил точку зрения газетчиков: «Убийство не панацея. Линчеватель, прежде чем ему удастся убить еще какое-то количество людей, должен быть схвачен. Мы призываем манхэттенского прокурора и полицию Нью-Йорка к тому, чтобы призвали опасного психопата к ответу. Он должен предстать перед судом».

Пол проснулся в середине ночи. Снотворное больше не помогало. Он заварил чай и перечитал заголовки газетных статей. Чашка с блюдцем позвякивали в руке, чай с трудом пробивался в желудок, и пол вдруг понял, что потихоньку хныкает.

Не было никакой возможности смягчить горе. Он был отчаянно унизительно одинок; ему не хотелось проводить ночь с женщиной — ему вообще не хотелось проводить ночи. Он подумал о добавлении, сделанном этим Очоа: его, пола, теперь выслеживали, вместо того, чтобы защищать покой честных граждан. Целый город полосует себя и бьет в грудь с такой силой, что совсем прекратит свое существование, а полицейские силы брошены на то, чтобы отыскать одного-единственного человека, который хочет помочь городу вернуться в прежнее нормальное состояние.

Было чуть больше трех. Полу вовсе не хотелось спать. Он вычистил пистолет, хотя не пользовался им со времени последнего убийства, а после того раза он его чистил, и снова ударился в бесконечные дебаты самим собой по поводу того, следует ли продолжать таскать его в кармане или нет. Может быть надежнее спрятать его куда подальше? Насколько Пол понимал, пока у полиции не было ни единой зацепки, могущей навести их на него; но техника современного розыска производила внушительное впечатление, поэтому уверенности в том, что когда-нибудь не отыщется следок, по которому копы придут к нему на дом не было. Так что лучше, конечно, не таскать пистолет с собой.

Но в квартире не было подходящего тайника. Естественно, если полицейские что-нибудь заподозрят, они перероют как квартиру, так и офис. А вне этих двух мест Пол не знал ни единой дыры, которая была бы достаточно безопасной и к тому же легко достижимой. Он начал было придумывать варианты в духе готических рассказов ужасов: вытащить кирпич в подвале и положить пистолет за него, или что-нибудь в подобном духе, но все это было чересчур рискованно. Какой-нибудь пацан мог случайно отыскать его тайник, рабочий, роющий землю, тоже. Пистолет был единственным бесспорным доказательством и единственной ниточкой, привязывающей Пола к этим убийствам. И если полицейские отыщут револьвер, они безо всякого труда найдут его, так как его имя стояло рядом с серийным номером в Вашингтоне, который продавец из Аризоны в обязательном порядке переслал из Таксона.

Половина пятого утра. Мысли метались то края до края, Если его схватят, он покончит с собой — это аккуратно и чисто. Нет. Если его поймают, он будет до конца сражаться в суде. Наймет лучших адвокатов, да и симпатии публики будут на их стороне. Но почему же все-таки должны схватить. У полиции нет ни малейшего основания подозревать, и пока он будет осторожен — не появится. Его компания была отлично продумана, она не явилась результатом безмозглого принуждения: он сам выбирал время и место для операций и пока страсти не поутихли вполне мог отложить действия. У него оставалась свобода выбора. Разумеется журналисты и редакторы были неправы: никакой он не псих и его не обуревает бесконтрольная одержимость убивать невинных жертв пока не поймают — он не свихнувшийся путешественник, напрашивающийся на то, чтобы его поймали, потому что он сам себя ненавидит… Конечно я псих, думал Пол, но лишь в сравнении с ненормальностями нашего обожаемого и совершенно сумасшедшего общества. Он шел на крайние меры. Но они были необходимы. Кто-то должен был взять это на себя: должен был указать путь…

— В детях это очень четко проявляется, — говорил Джордж Эн. — Они ненавидят полицию. По настоящему ненавидят. Мои дети горят желанием мстить своим обидчикам. Неужели вы можете судить их за это? Наркоманы тащат все, что под руку попадется. Воруют школьные калькуляторы, лабораторное оборудование, грабят ребятишек. У моего сына приятель учится в Уэстчестере — так вот там этой неделе школу пришлось закрыть. Залили здание водой из пожарных шлангов, изуродовали стены, мебель, все, что было можно, залили краской. Знаете, что я вам скажу: парень, что убивает всяких ублюдков, делает нам всем огромную услугу. В нашем доме проживает шестьдесят восемь семей и сорок одна из них держит у себя доберманов и немецких овчарок. А ведь они не так уж сильно любят собак, можете мне поверить. Особенно, когда цена сторожевой собаки достигает почти двух тысяч долларов.

Глаза Эна сверкнули, как у молодого боксера, а рот превратился в узкую щелочку.

— Детям даже в большей степени, чем нам нужен закон и порядок. Просто с нашим законом о порядке мечтать не приходится: полицейским требуется месяц, чтобы добраться до своего места и пол года, чтобы отрапортовать о происшествии комиссару.

Поэтому, я считаю, что появление человека с пистолетом на наших улицах было неизбежным. Подозреваю, что он и сам полицейский, который досыта наелся нашими, черт бы их побрал, либеральными судами и взял правосудие в свои руки. Мне кажется, он просто обязан оказаться полицейским, потому что этот человек прекрасно знает, что преступники понимают только язык грубой силы. Он дает нам в руки средство для их устрашения. Если нейтрализовать нескольких преступников — представляете, сколько мы предотвратим преступлений? Интересно было бы глянуть на статистическую кривую преступности, после того, как этот парень вышел на улицы. Могу прозакладывать небольшое состояние, что разбоев стало намного меньше.

Наблюдая за сидящим напротив Джорджем, Пол изредка похрюкивал, чтобы показать, что слушает его болтовню. Он не знал как реагировать на его слова. Защищать себя или осуждать? — этого он пока не придумал.

Пока что он внимательно вслушивался в модуляцию голосов: хотел узнать на чью же все-таки сторону склоняются симпатии народа. Ему было необходимо установить чего люди не договаривают — что они говорят вслух его совершенно не интересовало. Он побаивался, что его могут заподозрить, поэтому был настроен как чувствительная антенна: стоило кому-нибудь обронить двусмысленность, как он моментально ее улавливал.

Это было тяжелее всего, ведь он никому ничего не мог рассказать, ни с кем не мог рассказать, ни с кем не мог поделиться своими сомнениями, ни в чем не мог признаться.

Ни с кем не мог поделиться…

Самое главное было не повторяться. Полиция вырабатывала базис «модус операнди» по которому и работала. Вычислив раз его замашки и привычки, она начинала ставить на возможность ловушки. Следовательно, следовало избегать общих мест, каждый акт должен был совершенно отличаться от другого: нельзя использовать регулярные временные интервалы, один и тот же час для совершения акций, один и тот же ареал.

Оглядываясь назад, Пол понял, что создал в своих действиях географическую модель, которой упорно придерживался. Начал действовать в верхнем Вест-Сайде в Ривер-сайдском Парке. Второе убийство произошло в Центральном Парке около Пятой Авеню. Оба места находились в пределах недолгой прогулки от его квартиры. Затем он переместился в грузовой район на границе Челси и Вест-Виллидж. А после этого — Ист-Виллидж. Начал образовываться круг; может быть ему поставят ловушку в верхнем Ист-Сайде? Не принимая во внимание Таймс-сквер, Ист-Сайд остался единственным ареалом не охваченным «линчевателем».

Значит туда идти нельзя. Поехали обратно. В Вест-Виллидж.

Хадсон, Гринич, Хорацио, Западная Двенадцатая, и по Бенк-стрит. Пол тащил бумажную сумку в которой лежала картонка молока и буханка хлеба: человек с сумкой менее подозрительно выглядит.

Только что проникало два часа ночи: Пол спустился в сабвей, находящийся напересечении Седьмой и Двенадцатой улицы. Бросил жетон в прорезь, прошел сквозь турникет и по ступеням сошел на платформу.

Вонь стояла одуряющая. В это время суток станция оказалась совершенно пустынной, Пол почувствовал, как болят ноги, и устало прислонился к колонне с часами. Он ждал поезда.

Он выглядел отличной добычей и надеялся, что будет замечен, но, к сожалению, никто не спустился на перрон. В туннеле взревел поезд, Пол вошел в вагон и сел возле двери. На противоположном сидении спал древний алкаш, а в самом конце вагона сидели два дородных негритоса с ведерками, в которых везли свои нехитрые завтраки.

Поезд без остановки промчался через местную станцию Восемнадцатая улица. Транзитный полицейский прошел через вагон и остановился возле пьянчужки, чтобы разбудить его и сделать внушение — какое Пол не расслышал. Потом коп поднял старика на ноги и потащил к дверям, ведущим в другой вагон. Распахнув их, он впустил в вагон рев и холодный ветер. Дверь хлопнула и осталась незакрытой. Один из негров привстал и притворил створку.

Рабочие сошли на Пени Стейшн и Пол остался в вагоне один. Зеленые огни мелькнули в грязных замызганных окнах. Пол принялся читать рекламные объявления.

Поезд ворвался в залитую огнями станцию Таймс-сквер и Пола бросило вперед, когда он резко остановился. Двое крутых парней вошли в вагон сели напротив Пола. Неприятностей ищут, холодно подумал Бенджамин. Парни нагло взглянул на Пола, один из них вытащил на свет божий выкидной нож, открыл его и принялся демонстративно чистить ногти.

По их виду было ясно, что это подонки. Сколько пожилых женщин они ограбили? Сколько квартир подломили? Сколько магазинов?

Оглушающий грохот поезда заглушит звук выстрелов. Их трупы можно будет оставить в вагоне, и их не обнаружат до самого Бронкса.

Нет. Слишком большой риск. В этом вагоне его видели по крайней мере трое: патрульный полицейский и двое черных рабочих. Они могут его припомнить. А представим, что на Семьдесят второй, пока Пол будет выбираться, кто-нибудь войдет? Подземка — мышеловка, здесь зажать человека в угол легче легкого.

Если эти ублюдки нападут, он пойдет на риск. Если нет — оставит жить. Так что ребята — дело за вами. Прищурившись, Пол наблюдал за ними.

Но они казалось не обращают на него никакого внимания. Казались даже сонными — героина накачались? В любом случае никто из парней даже не пошевелился, когда поезд ворвался на станцию. Вышли из вагона даже раньше Пола, который следовал за ними по перрону и дальше, по ступеням лестницы. Может они сейчас развернуться и нападут? Прямо на лестнице?

Не напали. Улица встретила всю компанию. Переход на углу Семьдесят первой и Амстердама. Ребята перешли улицу, и пошли по тротуару на юг. Пол оставил их в покое: следующая станция была границей, которую Пол сам себе обозначил — все остальные были чересчур близко к его квартире. Ребята, вы далее не понимаете, как вам повезло…

Глава 19

Народу в маленькую квартирку Сэма и Адель набилось как сельдей в бочку; люди стояли передвигающими группками, а в комнатах пахло дождем, который гости приносили на своих пальто. Несмотря на уличный холод, кондиционеры работали на полную. Здесь присутствовали четыре-пять парней из офиса, да почти всех остальных Пол хорошо знал, хотя было пять-шесть исключений: новая пара, поселившая недавно дальше по коридору какой-то психиатр, которого Адель повстречала на какой-то вечеринке, девица, отрекомендовавшая внештатной сотрудницей какого-то журнальчика, собирающая информацию о жителях Ист-Сайда, и еще какая-то парочка, не представившаяся, но за которой Пол пристально наблюдал, так как у женушки был узкий, сильно сжатый рот, а у муженька холодные официальные глазки, ассоциирующиеся обычно с полицейскими и генерал-майорами. Все остальные — обычные завсегдатаи, кроме отменно разодетой брокерши лет сорока, которую Пол встречал раза два на официальных банкетах, да старого приятеля Сэма — бывшего соседа по общежитию — приехавшего в город на уик-энд по делу, и который оказался директором, занимающимся исследованиями в области маркетинга какой-то денверской фермы. Все эти люди на своих местах и их можно было легко заменить первыми попавшими под руку такими же гостями, кроме пристально-взглядной парочки.

Разговор был громким с натужной оживленностью и радушием, все почему-то старались перекричать друг Дружку; гости мешали политику с личными проблемами, последними фильмами и мировыми проблемами. Сэм с Аделью патрулировали комнату наливая свежую выпивку в опустевшие бокалы и удостоверялись, что народ не скучает — они всегда были отменными хозяевами: представили Пола брокерше, а затем девке-журналистке, как бы говоря: «Выбирай сам», а через минуту он заметил, что тоже самое они делают с бывшим «сокамерником» Сэма.

Брокерша выявила новый талант, совсем не замеченный Полом, ранее на официальных банкетах — воинственную словоохотливость бабы из Женского Либерального Движения — и он попытался как можно скорее избавиться от нее. Девица, пишущая статью о пещерных жителях Ист-Сайда, оказалась какой-то нервической и подверженной болезненной тенденции скорее и скорее добираться до новых порций выпивки. Она беспрерывно курила, делая самоубийственные затяги и выпуская толстые струи дыма из ноздрей. Пол решил, что она столь же безнадежна как и брокерша и быстренько перекочевал к чете Данди, пока наконец Адель не пригласила всех подходить к столу, на котором уже расставила закуску. Надо было взять что-нибудь и сесть за обеденный стол. Пока гости рассаживались, оказалось, что никакого стола нет, и пришлось садиться на подоконники и просто на пол.

Бумажные тарелки люди ставили просто на колени.

Сэм поднес Полу свежую выпивку.

— Аккуратнее с этим пойлом: в нем налита вода в отличие от всего остального выпитого тобой за этот вечер. А ты ведь знаешь, что говорят о загрязнении окружающей среды.

Пол отсалютовал ему стаканчиком.

— Поздравляю с датой, Сэм.

Разговор приобрел более мягкую окраску: сдавленную обстоятельствами, люди прониклись друг к другу симпатией. Мужчины становились более и более распущенными, женщины — страстными, и все принялись облегчать друг другу души, призывая противоположный пол болезненными «как-хочется-чтобы-тебя-любили» взглядами. Девушка-журналистка призналась Полу, что:

— Похоже, вы единственный, кто меня помнит, — и взяла его за руку.

Он отпросился в туалет не потому, что ему приспичило а потому что нужно было побыть одному, а проще говоря — спрятаться. Он не мог понять, как профессиональные шпионы, например, способны выдерживать такое жуткое давление.

Крейцеры обычно читали прессу в туалете, сидя на горшке. В «Нью-Йорк Мэгэзин» была статейка возопившая «Линчеватель: портрет, нарисованный психиатром» и Пол взгромоздился на трон, чтобы почитать о себе.

«Праведник крадется по Нью-Йорку. Пока остальные сидят и болтают о городской администрации и том, как они относится к возрастающему количеству сторожевых псов, он единственный предпринимает практические шаги к уничтожению преступности. Кто он? Что побудило его встать на эту тропу?

У всех на этот счет имеется свое мнение. Для большинства адвокатов, с которыми мне удалось побеседовать, линчеватель просто жестокий бандит, ничуть не лучший, чем все те преступники, с которыми он воюет. Один из них сказал мне: «Помните суд в «Алисе в Стране Чудес»? Когда Червонная Королева говорит:

«Вначале казнить, потом прочитать приговор?» Некоторые циники считают — а среди них есть офицеры полиции — этот человек делает то, о чем мы все в тайне мечтаем. Помощник инспектора Фрэнк Очоа, ведущий дело, когда я спросил его, что думает о линчевателе только пожал плечами. «У него видимо что-то оборвалось в какой-то момент времени, какие-то связи, но я не думаю, что он сумасшедший маньяк. Вы поставьте не его место себя, попробуйте. Как бы вы поступили, точно зная, что вас никогда не отыщут? Нам уже приходилось сталкиваться с подобными парнями. Они

считают, что очень умны, чтобы попадаться. Для либералов линчеватель — какой-то невиданный зверь, нечто лежащее вне пределов человеческого понимания. Для негров Гарлема линчеватель — расист из Ку-клукс-клана (им неважно, что из пяти жертв линчевателя лишь двое негры). Для тринадцатилетнего мальчишки линчеватель — нечто из комиксов, искатель приключений, летающий над городом на крыльях и высматривающий за кого бы вступиться, в общем новый Бэтмен. Для пожилого бакалейщика в Испанском Гарлеме линчеватель — особь, которых не видели в мире с 1918 года. А для патрульного полицейского линчеватель — хороший гражданин, помогающий полиции.

Я разговаривал с Теодором Перроном, знаменитым судебным психиатром в его кабинете в медицинском колледже Колумбийского университета. После обычных уверток по поводу того, что при разборе дела не стоит принуждать к тому, чтобы он выносил косвенное заключение по поводу пациента, которого он в жизни не видел, (доктор Перрен не восторге от таких дальнобойных теоретических выкладок, как, например, попытки доктора Эрнеста Джонса провести психоанализ шекспировского Гамлета), психолог, проведший в своей жизни больше исследований судебно-психиатрического порядка, чем кто-либо другой в своей жизни, наконец согласился дать описание — в своем приблизительном толковании — линчевателя.

Мы живем в обществе ориентированном на смерть. Мы предчувствуем приближение окончательной катастрофы и многие из нас признаются в том, что надежды на спасение быть не может. Наш мир — мир бессовестных атомщиков, молодых людей, полностью освобожденных от иллюзий того, что в мире существуют лишь мелкие проблемы, с которыми всегда можно справиться. Каждый чувствует себя персонально обманутым и преданным — будущее для нас вовсе не рациональное продолжение прошлого, то есть, проще говоря — хватай, пока можно. Мы чувствуем себя подопытными животными, которым ничего неизвестно о научном эксперименте, во время которого нам устраивают вивисекцию. В подобной атмосфере нам всем приходится лавировать и нет ничего удивительного в том, что некоторые из нас так возмущены происходящим, что начинают вести себя все более и более иррационально.

Во всех нас — море агрессивности. Мы ненавидим преступность, и все-таки ничего не делаем относительно ее искоренения. Мы чувствуем, что не просто приличны и милы, а настолько милы и приличны, что потеряли всякую возможность действовать. Вот почему этот человек полностью захватил и поразил наше воображение — он вышел из наших собственных фантазий. Он, разумеется, не единственный, кто действует подобным образом — мы знаем, сколько различных группировок существует в городе и сколько они болтают о том, что пора брать законодательную власть в собственные руки. Терроризм стал узаконенным политическим инструментом. Так что в этом аспекте единственная странность — то, что этот человек действует в одиночку. Если бы его борьба носила организованный характер и включала бы себя организацию как например Лигу Защиты Евреев или Черные Пантеры, мы не стали бы так уж сильно им восхищаться. Именно единичность этого выступления поражает американское воображение. Один незначительный малый выступает против сил зла — это как раз пример из нашей мифологии. Но еще одно отличает этого парня: политический терроризм он перенес в преступную среду.

Тут я спросил: «Вы хотите сказать, что этот убийца так же нормален, как и все мы?»

Безумие ведь термин судебный, не медицинский. Но мне как-то не очень верится в то, что этот человек чокнутый лунатик. Если не принимать во внимание совершение преступлений, в его поведении вы не найдете ничего чересчур иррационального. Интерпретировать это можно таким образом: логический результат определенной серии психологических посылов. Например, предположим, что это ветеран войны, недавно вернувшийся из Индокитая, где рядовым внушали, что если кто-либо выступает против тебя, достает, что лучше всего кинуть в противника разрывную гранату, В Южно-восточной Азии эти явления стали настолько обычными, что «разорвать на куски» стало привычным обозначением какого-либо инцидента в той части света.

— Вы подозреваете, что это может быть ветеран вьетнамской войны?

— Нет, не подозреваю. Он может оказаться ветераном, но доказательств у нас ведь нет. А если так окажется, то нам будет очень легко понять как он перенес на нашу почву и нашу действительность систему ценностей, усвоенную во Вьетнаме.

— Вы сказали, что линчеватель выражает фантазии большинство людей. Вам не кажется что его действия могут подвигнуть еще кого-нибудь на подобные акции?

— Имея перед глазами живой пример, я не удивлюсь, если подобные действия последуют.

— То есть вы утверждаете, что все мы на это способны — главное восприимчивости.

— Нет, не так. Тут требуется психопатическая индивидуальность такая, что способна на мутацию того, что мы считаем цивилизованными запретами. Вина, тревога, общественные правила, боязнь быть замешанным.

— То есть вы имеете в виду, что подобный человек не отличает добро от зла? Правового определения безумия?

— Да нет же. Я думаю, что он раз очень понимает отличие добра от зла. Может быть он в большой степени, чем все мы вместе взятые, моралист чем ханжа.

Доктор Перрен высокий лысоватый человек с монашеской тонзурою на макушке. Говорит, делая быстрые тело — и рукодвижения. В нем чувствуется огромная индивидуальность, почти подавляющая вас: увидев его легко понять, почему его так любят приглашать в качестве свидетеля на драматические процессы. Дойдя до этого места, он подкатил ко мне на кресле с колесиками и хлопнул по коленке:

— Главный фактор в том, что этот человек менее заторможен. Менее замкнут. Чувство вины за совершение преступление он делит с преступниками, которых убивают. У многих из нас бывает этакая мужская реакция на слышанное или виденное преступление, когда мы думаем про себя: «Убил бы сукина сына?» Но никого не убиваем. Мы поставлены в условия, когда находимся в прямо противоположном углу ринга по отношению к уголовникам, потому что не хотим скатываться до их уровня, чтобы отличаться от них. Видите ли, большинство людей нормально живет, пока их что — то не коснется. Не коснется впрямую. Мы можем претворяться. Можем балансировать на проволоке, пока умеем ставит преграды между собой и безнадежностью, провоцирующей насилие в нашем обществе. Большинстве не хочет знать, что именно подвигло этого человека на убийство.

Доктор Перрен профессионально улыбнулся; слова падали из его уст как тяжело камни, мне казалось, что он находиться на лекции студентов-первокурсников.

— На самом деле этот человек блуждает во тьме, он отсталый идеалист; могу почти с полной уверенностью утверждать, что он, судя по всему, на собственном опыт познал несправедливость и разочарование. Видимо он подвергся невыносимым пыткам, невыносимому давлению со стороны. Его опыт заставил его возненавидеть преступников до такой степени, что сама мысль о том, чтобы перед собственной смертью отправить несколько из них в ад кажется ему сладчайшей из всех возможных. Это его идея фикс: он переполнен яростью и направляет ее в действенное русло. Он ошеломлен всепоглощающей ненавистью.

Но я не вижу в этом отсутствия способности к размышлению. Возьмите, например, тот факт, что все его жертвы — или все жертвы, о которых нам известно убиты из одного и того же пистолета. В наше время, к сожалению, приходиться признать, что оружие достать не так уж сложно. Поэтому этот человек легко мог каждое свое преступление совершать с помощью пистолета. Но он этого не делает. Почему? Потому что он хочет, чтобы мы знали, что он здесь, рядом. Это послание городу, предупредительный, так сказать, крик.

— Типа тех звонков «придите-берите-меня-если-сможете» безумного убийцы из Сан-Франциско?

— Нет. Вы имели в виду Зодиакального Маньяка? нет, того можно с уверенностью назвать настоящим психопатом. Тот, судя по всему, приставал пистолет к виску и обнаружил, что и способен нажать на курок. С этого момента он вышел на улицу и стал искать, кто бы сделал за него работенку. Нет, наш человек не подвержен самодеструктивным припадком — или скажем так: это и основная мотивация его поступков. Он старается предупредить нас всех об опасностях, о которых большинство из нас не имеет ни малейшего представления, просто о них не догадывается, но которые близко затронули его самого. Он как бы говорит: нельзя поднимать ручки и претворяться, будто с преступностью ничего нельзя поделать. Он верит в то, что можно кое-что сделать, и верит в то, что показывает нам что именно.

Это все равно, что сказка о новом наряде короля.

Она ценна тем, что в ней появляется наивный мальчик, который честно и непредвзято сообщает о том что у короля вовсе нет никакой одежды. А пока в сказке не появился этот парнишка, она имела никакого значения. Улыбка на сей раз — уничтожительная.

— Не хочу произвести впечатления, что считаю этого человека местным храбрецом, сдерживающим преступность как тот мальчик сдерживал потоп, засунув пальчик в дырочку в дамбе. Сейчас множество людей начинают его таким путем идеализировать. На самом же деле он вносит вклад в анархию, которой, Бог тому свидетель, у нас и так предостаточно. Практически его убийства произвели такой эффект на сдерживание преступности, как две таблетки аспирина на заболевшего бешенством волка. Надеюсь, в вашей статье вы особо подчеркнете это положение. Бессмысленно прощать или оправдывать действия этого человека, или придавать им окраску высокоморальных. Этот человек — убийца.

— В этой связи, доктор, я бы хотел вспомнить слова ваших коллег, говорящих, что линчеватель не столько любит смотреть на мертвых, сколько на умирающих. И уж если он действительно мечтает о торжественной справедливости, то почему не бродит по улицам с инфракрасной фотокамерой и не снимает преступления на пленку, вместо того, чтобы убивать всех этих преступников?

— Я сам слышал подобные мнения. Но мне кажется, что здесь нужно говорить о другом. Этот человек сильно пострадал и перенес некое жестокое испытание. Теперь смотрите; если вы дадите человеку вселенную боли, чтобы он мог там жить, то он сделает все возможное, чтобы из нее выбраться. Можно предположить, что этот человек пытался получить формальную помощь от правосудия, но понял, что это бессмысленно. Поэтому его не волнует, предстанут ли преступники перед судом, его волнует немедленное прекращение опасности — избавляя мир от них единственным и наиболее надежным способом.

— Вы считаете, что это бывшая жертва преступления, которая собственными глазами видела оправдание преступника, или что-нибудь в этом роде?

— Это вполне, даже более чем возможно. Если вы знакомы с нашим судопроизводством, то наверняка вам должны быть известны случаи, когда обвинение с невероятным трудом месяцами выстраивает систему, которую рушит один единственный паразит-свидетель, который на все разумные доводы суда, отвечает полной несуразицей, разбивающей все аргументы, только потому, что ему не по нраву булавка прокурорского галстука или же у него есть сестра, похожая на мать обвиняемого. Правовая система нашего общества — это черт знает что, и нам всем это очень хорошо известно. Наказание, долженствующее удерживать его следующих попыток преступлений, должно быть мгновенным и беспристрастно-справедливым, а нашими законами не предусматривается ни того, ни другого. У меня такое чувство, что наш человек попробовал это лично, что он бывшая жертва.

Для Психиатра с большой буквы у доктора Перрена отыскались чересчур неортодоксальные идеи. Это я ему и высказал:

— Скажите, для людей вашей профессии более привычно иметь дело с обвиняемыми, не так ли? С той точки зрения, что преступление — это болезнь, нуждающаяся в лечении, и всякое такое?..

— Не стал бы прибегать к этим древним шибболетам. Я совершенно убежден в том, что так называемые гуманитарные подходы только вредят нашему обществу. Законы нужны нам только для того, чтобы защищаться. Преступая через закон, человек ранит общество. Я давным-давно перестал подходить к преступлению с терапевтической точки зрения, исключая лишь те дела, где мы имели дело с исключительной явной возможностью излечения, с людьми просто сбившимися с правильного пути — например с сексуальными нападениями, которые можно лечить применением разного вида наркотических средств или психотерапевтическими методами. Но мы слишком далеко зашли в своем сюсюканье с настоящими преступниками. Функция наказания направлена не на исправление преступника, но на защиту общества; она должна предотвращать и направлять по пути истинному сбившихся с этого пути. Основная идея помещения преступников в тюрьму такова: мы убираем опасность с улиц на время отсидки; эти люди выключены из системы, в которой они могли бы еще и еще совершать неправомерные поступки. Теоретически и смертная казнь направлена на ко же самое, только здесь добиваешься перманентного эффекта. Если мне будет позволено высказать несколько рискованное предположение, то я бы сказал, что наш «линчеватель» добивается того же самого, что и закон чтобы данные люди больше никогда больше не совершали преступлений. Первейшую цель защиты общества мы все больше и больше забываем в погоне за защитой прав обвиняемых — и вполне возможно, что это именно то, о чем этот человек хочет нам напомнить.

Доктор Перрен отпихнул стул и встал: он вновь стал медленно подбирать слова; этот акт был обдуман, это точно, потому что таким образом он хотел особо подчеркнуть то, что собирался сказать.

— Этот человек всю жизнь был сознательным либералом. Б этом я уверен. Теперь же он выступает против всего того, чему его учили, чему следовало повиноваться — главной же среди этих вещей была терпимость, идея терпимости. Так вот он пришел к пониманию того, что терпимость — не всегда добродетель; терпимость ко злу само становится злом. Он почувствовал, что вступил на тропу войны, а как правильно заметил Эдмуд Берк: «Войны созданы для тех, кому они необходимы». Для этого человека его личная война — первейшая необходимость. Иначе он бы ее развязал — он для этого был чересчур напутан. Он крайне напуганный человек.

— У меня так создалось впечатление обратного. Похоже, что у него вместо нервов стальные канаты.

— Все наоборот. Он напутан до смерти. Просто его ярость превзошла страх.

— Как вам кажется этот его страх — он реален или надуман?

— Страх всегда реален. Смысл в том, подтвержден ли он реальными обстоятельствами или нет. Если не подтвержден, то значит вы больны определенного рода паранойей.

— Так может быть он параноик?

— Большинство живущих в городах людей в той или иной степени подвержены разным формам параной. Обычно мы их не замечаем, мы защищены неврозами. Но иногда защита исчезает, рушится эго, и подсознательный ужас врывается в центры сознания. Я уверен, что для нашего «линчевания» тот факт, что количество наркоманов в городе Нью-Йорке превосходит количество полицейских с разницей несколько тысяч к одному — не сухая статистика, а животрепещущий факт.

— Доктор, если бы вас попросили словами дать психологический портрет «линчевания», что бы вы могли сказать?

— Это очень сложно. Очень много зависит от факторов, о которых мы не имеем ни малейшего представления — воспитание, опыт. Но думаю, что можно сказать следующее. Он осторожен, аккуратен, очень умен. Возможно, имеет докторскую степень в какой-нибудь науке. Разумеется, он не очень молод. Я бы сказал, что минимум — тридцать пять, но скорее всего ему за сорок.

— Почему вы так думаете?

— Аналогичны наши эмоции по поводу космических полетов. Мое поколение, например, не скрывает, что озадачено ими, мы не претворяемся, что можем воспринять полеты на эмоциональном уровне, хотя постараемся понять научную основу проекта. С другой стороны ребятишки воспринимают космос как должное: моя младшая дочь не представляет себе, как это могло не быть космических полетов или, например, телевидения. Недавно она меня знаете, так серьезно спрашивает: «Парочка, а когда ты долго слушаешь радио, на что ты смотришь?» Представляете, я не мог вспомнить! Но дело в общем-то в другом: молодые люди растут в мире постоянно меняющихся обстоятельств и нестабильных ценностей. Им могут не нравиться то, что они видят, и они даже могут насилием выражать свой идеализм, но где-то в глубине понимать, что процесс не остановить, что они видят — происходит по настоящему. Когда они действуют, группами, потому что таков этнос, нравственный облик. Доминирующий этнос. Вы не отыщите подростков — одиночек, убегающих в леса, чтобы организовать там формы, органически сливающиеся с природой — всегда группы, хотя бы и отвратительные. Никто в одиночку не пойдет к Пентагону протестовать против войны — группами, пожалуйста. У нашей молодежи групповая ориентация, наверное не последнюю роль здесь сыграл марксизм. Но прямой индивидуализм, если вам нравиться это название, а мне больше по душе грубый идеализм, за который борется этот человек, наша молодежь беспощадно отвергает. Ясно, что «линчевать» тяжело воспринимает происходящее вокруг, потому что сам пострадал от этого — и он не понимает молодежь. И не может понять, что же в конце концов происходит, но то чтобы принять это. Поэтому он берет в руки оружие, но опять-таки делает это в традициях своего поколения не нового.

— Значит по вашим словам я понял, что вырисовывается человек средних лет, серьезный, неплохо образованный, осторожный, умный. Можете еще что-нибудь добавить?

— Как я уже говорил, видимо это загнанный в угол либерал. Если бы он принадлежал к правому экстремистскому крылу, мы сейчас имели дело с целыми группами убийц. Странная вещь с этими правилами: они буквально молятся на индивидуализм, но любят организовываться еще покруче чем левые. Добавлю, что по-видимому это совершенно одинокий — в прямом смысле этого слова — человек; и что это одиночество давнее и оно коренным образом перевернуло его привычную жизнь и представление о ней. Вполне возможно недавно его семью убили преступники. Это конечно только догадки. Но этим объяснить некоторые аспекты дела. Мы ведь знаем случаи, когда люди после разводов забыли обо всех запретах, и: рефлексы растормаживались. Которые начинали вытворять такое, о чем и думать не могли будучи женатыми.

— Похоже, вы уверены, что линчеватель — мужчина. А может так случиться, что им окажется женщина?

— Эта менее вероятно, хотя и не исключено. Обычно женщины не столь подвержены открытым проявлением насилия, нежели мужчины. И пистолет не женское оружие.

— В прессе уже несколько раз проскальзывали домыслы на этот счет. Ведь калибр пистолета — тридцать второй, то есть очень маленький, полицейские называют такие револьверы — дамскими.

— Но это может иметь и чисто практическую сторону. Пистолет небольшого калибра производит намного меньше шума, чем например стандартный ‘45. Но у меня складывается впечатление, что этот человек не из тех, кто привык пользоваться огнестрельным оружием, а ведь с маленьким пистолетом управляться намного легче. Более аккуратный, скажем так, в употреблении: меньше отдачи и шума и намного проще спрятать такое оружие в кармане пиджака или брюк.

— Негусто. Но если доктор Перрен окажется прав а он в судебной медицине лицо уважаемое, то значит нужно искать либерала, среднего роста, среднего класса, который недавно потерял семью после налета преступников.

Это может быть кто угодно. Кто-то кого знаю я, или кого хорошо знаете вы. Это можете быть вы.

Глава 20

Всю неделю Пол провел, не вылезая из квартиры, и только в воскресенье выбрался с Джеком в Принстон. Литании психиатра напугали его: до какой степени полиция станет руководствоваться его мнением? Неужто копы примутся допрашивать каждого сорокалетнего мужчину, чью жену в недавнем прошлом убили преступники? Сколько в Нью-Йорке таких как он?

Пистолет — вот единственная улика. Пол постоянно возвращался к этому пункту своих размышлений. Пистолет необходимо спрятать. Но недалеко: без револьвера легко можно стать жертвой нападения наркомана. Без оружия он снова будет со страхом бродить по улицам, выверяя каждое движение, каждый шаг. Это был единственный город на свете, в котором в гетто собирались нормальные, законопослушные граждане. Потому что в большинстве кварталов вечером просто невозможно ходить; да и днем лучше без оружия не появляться.

Лучше рискни. Все веселее, чем трястись от страха.

— Мне звонил Джордж Эн, — сказал Генри Айвз. Он смотрел так, словно впереди был очень яркий свет: голова вниз, а глаза кажутся узенькими щелочками.

Пол нагнулся вперед, положив локти на колени. Он почувствовал, как все мышцы и нервы начали непроизвольно дергаться, а рот поехал куда-то набок. Мне конец, подумал он, я что-то изгадил.

Улыбочка Айвза не таила ненависти, но Пол почуял холодок. Над бровью патрона задергалась и забилась пульсом вена, словно он с трудом сдерживал клокочущую ярость. Пол волевым усилием заставил рот закрыться и глубоко задышал носом.

После паузы доведшей Пола до полуобморочного состояния, он услышал спокойный четкий голос Айвза:

— Что ж, Пол вы провели тщательную работу с Компанией «Джейнчилл». Джордж вам глубоко благодарен. Сейчас он снова едет в Аризону, чтобы закончить слияние Амеркона с «Джейнчилл». Он попросил меня высказать вам его поздравления — все мы знали в каком вы находились напряжении. Нужны большие силы, чтобы держаться так, как держались вы.

Пол с облегчением выпрямился; с трудом ему удалось расслабить мышцы лица, чтобы привести их в порядок и выразить признательность.

— Если честно, — продолжил Айвз и его брови резко нахмурились, — мы за вами наблюдали, хотели посмотреть как вы справитесь. Признаюсь, что были такие, которые говорили, что это во рос времени, когда вы начнете принимать за завтраком по три «мартини» и пошлете работу к чертовой матери. Лично я всегда считал, что вы замешаны из лучшего теста, но позволил своим партнерам подождать и проверить все самолично. И сейчас могу смело сказать, что вы прошли испытание отлично.

Испытание? Пол с непроизвольным замешательством произнес:

— Да ну-у?

— Сегодня утром мы собирались в офисе у мистера Грегсона. Я предложил вас в качестве равноправного партнера фирмы. И рад сообщить вам, что проголосовал за вашу кандидатуру единогласно.

Пол откинул голову назад: он был полном обалдении.

Голос Айвза понизился до родственного полушепота:

— Мы все думаем, что вы это заслужили, Пол. — Он с трудом поднялся и, обойдя стол, пошел навстречу Полу, сияя и протягивая ему руку.

* * *

Ночью Пол перечитал интервью с психиатром в «Нью-Йорке». Он купил себе номер на станции метро с тем же самым ощущением, что в детстве покупал запрещенные дешевые журнальчики приключений: вороватая торопливость, липнущие к ладоням монетки.

Психиатр отказался в своем заключении неприятным образом близким к правде. Насколько простираются его предположения? Что же я за чудовище?

Он рассматривал себя в зеркале. Лицо выглядело ужасно: под глазами просматривались неприятные и нездоровые мешки и отвислости.

«… на общую картину преступности, как две таблетки аспирина на больного бешенством волка». А вот это неверно. Город свихнулся на нем — эффект получился потрясающий, средства массовой информации едины в своем мнении на этот счет. О нем только и говорят. Полицейские открыто утверждали, что принимают действия линчевателя. А в сегодняшнем «Пост» напечатана статья о пуэрториканкском пареньке-наркомане с огромным количеством приводов — зарезанном в аллее позади школы Бэдфорда-Стювсанта. Это сообщение добавило мощи к недавнему рапорту о человеке застреленном тремя пулями, выпущенными из двадцатидвухкалиберного пистолета на Восточной Девяносто седьмой улице человеке два раза отсидевшем за вооруженное ограбление; в его кармане обнаружили заряженный автоматический пистолет. Газетчики издевались: «Неужели тридцать второй калибр стал линчевателю чересчур тяжел? Может он его продал?» Но эти убийства не имели к Полу ни малейшего отношения; просто люди последовали его примеру.

Выполнена ли моя миссия? Пол тут же подумал обо всех бесчисленных ковбоях всех бесчисленных вестернов, только и желавших, что — стрелять, стрелять…

В этом не было смысла. Стрельба хороша для «мыльных опер», когда в конце все плохие парни спокойненько погибают. Не эти — те так и останутся на улицах.

И всегда там будут. Нельзя остановить всех. Не это не оправдание для него. Нельзя так просто сдаться. Самое важное — и по — настоящему важное — это знать, что не сдаешься ни при каких условиях. Возможно, что побед не было, вполне возможно, что оставались только выжившие, а в конце — концов все обернется растекшимся воском использованной свечки. Или, что все его действия имеют значение лишь для него одного, а всем остальным на них — плевать. Но разве это что-нибудь меняет?

Он позвонил Джеку.

— Ты говорил с полицейскими? А в больницу звонил?

— Да, па. Никаких изменений ни там, ни там. Боюсь, придется привыкать жить с этим грузом.

— Похоже на то.

Повесив трубку он потянулся за двусторонней курткой и перчатками. Дотронулся до пистолета в кармане и проверил время — одиннадцать десять.

И вышел из квартиры.

Глава 21

Из-под деревьев Центрального Парка Пол оглядел дешевенькие магазинчики и домишки Сто десятой улицы. Похоже, что наркоты использовали примерно половину из этих зданий в качестве мишеней своих оргий.

Холодный ветер ударил прямо в нутро: Пол отвернулся, прислонив лицо к плечу, и взглянул в сторону Гарлема. Машины двигались резкими рывками, приноравливаясь к перемежающимся огням светофоров.

Пол пошел по парку, держась под сенью деревьев. Свет, исходящий из высотных домов двигался вместе с ним, пропадая где-то в листве. Пол вышел на Пятую, пересек ее в северном направлении, а затем повернул на восток по Сто одиннадцатой, мимо Мэдисон-Авеню и дальше, по темному, вонючему кварталу к баррикаде, образованной поставленными на столбики кирпичей грузовиками, перегораживающими Парк-Авеню словно Берлинская стена… Так ему показалось.

Пол повернул на север и вошел в гетто: справа была стена, за которой проходила железка, слева — паршивые провалы вонючих парадных. Он никогда не бывал здесь ночью; несколько раз ему приходилось проходить по этой улице днем, да и то, не проходить, а проезжать в такси или на поезде. Здесь все казалось не соответствующим этому городу — Нью-Йорком тут и не пахло: здания низенькие, приземистые, движения — никакого, да и пешеходов тоже. Даже пьяных, обычно спящих на ступенях домов не видно — понимают должно быть, что заснуть здесь, все равно, что самому себе глотку перерезать. Этот район казался полной противоположностью Таймс сквер, но здесь точно так же пахло злом. Ледяной ветер нагнетал темноту; случайные снежные хлопья вертелись в стылом воздухе; звуки шагов гулко отдавались от тротуара и булыжной мостовой, и Полу показалось, что он — единственный выживший в какой-то катастрофе, обследует мертвый заброшенный город.

Он заметил их на крыше четырехэтажного здания смутный силуэт, тень движущейся группы людей: трое или больше, он не мог с уверенностью сказать. Они подошли к самому краю и перегнувшись, уставились на улицу. Люди напомнили Полу пассажиров на пересадочной станции метро, заглядывающих в туннель, чтобы посмотреть не приближается ли поезд. Тут он понял, что и эти высматривают тоже самое — поезд.

Он слыхал об этой игре: опасной и дерзкой.

Пол придвинулся вплотную к домам, туда, где были гуще тени и застыл на углу. Он стоял не прислоняясь к стене, в глубине квартала, не видимый из-за тусклого фонарного света и наблюдал за крышей дома возле «Т»-образного перекрёстка. Ему показалось, что где-то вдали громыхает приближающейся поезд, но быть может ему послышался отдаленный городской шум.

Смотря на крышу, Пол стал разделять группу на отдельных персонажей. Подростки: трое мальчишек или парней и по крайней мере одна девица, мелькавшая тут и там. Похоже, они бродили по крыше туда-сюда от края к краю, перенося какие-то вещи и складывая на другом конце.

Боеприпасы.

Он услыхал смутный наглый смех.

С угла они казались ему малюсенькими, и расстояние до парапета крыши измерялось сотнями футов, но Пол знал, что это всего лишь обман зрения и до малолеток каких-нибудь семьдесят футов: ширина улицы и половина высоты здания, если строить равносторонний треугольник, а линия видения Пола выстраивала гипотенузу.

Он никогда ни в кого не стрелял с такого расстояния: он припомнил разговоры о том, что попасть в кого-нибудь снизу по восходящей крутизне очень сложно. Поэтому следовало быть крайне осторожным.

Значит четверо: это тоже следовало принять во внимание. В кармане куртки он пальцами пересчитал запасные патроны — десять. Плюс пять в барабане револьвера. Не так уж много можно промахиваться: по каждой мишени следовало выпустить не больше трех пуль.

Пол подошел поближе к углу и огляделся. Паутина пожарной лестницы лепилась к стене противоположного здания. Но тут же отбросил эту мысль как чересчур рискованную: его могли заметить во время перехода улицы.

И тут ему в голову пришла другая идея. Он снова отпрянул в тень и принялся выжидать.

Поезд приближался. Пол увидел как трое парней подняли руки, в которых были зажаты какие-то предметы и уперлись ногами в низкий парапет, шедший по всему периметру крыши. Грохот оглушал и когда Пол повернул голову, то он увидел, что по верху каменной стены шарят прожектора надвигающегося поезда. Земля начала трястись под ногами. Поезд шел параллельно улице, и Полу были видны головы в окнах; он перевел взгляд на крышу и заметил, что парни бросают свои ракеты и гранаты: камни, кирпичи, цементные обломки. Некоторые были так тяжелы, что парни едва могли их поднять. Большие падали сразу вниз, но Полу был прекрасно слышен грохот и царапанье камней по крыше и боковинам поезда, также как и звон разбивающегося стекла. Задело ли кого-нибудь из пассажиров поезда?

Еще стекло. Кирпич отскочил от мчащегося поезда и пулей отлетел на середину улицы. Девушка на крыше тоже кидала свои бомбы; пол аккуратно всех пересчитал и обрадовался, что банда состоит всего из четырех человек.

Звон стекла. Послышался дикий крик. Последний вагон; поезд ушел, унося в кильватере грохот и визг.

Он взглянул на крышу и увидел, что ребята исчезли. Тогда Пол подбежал к ближайшему углу и выглянул настолько, чтобы увидеть пожарную лестницу через улицу.

Они спускались. Бежали по металлической лестнице от площадки до площадки. Их смех был похож на выскабливание металлического корыта.

Пол подождал пока первый не дойдет до нижней площадки. Парень своим весом обогнул последнюю лесенку и поехал на ней вниз: заржавелая лестница скрипела и крякала. В неверном свете фонарей Пол хорошенько прицелился, положив стрелковую руку на левое запястье и когда парень обернулся к остальным, чтобы что-то крикнуть — медленно и плавно спустил курок: пистолет издал легкий щелчок, перешедший в грохот выстрела и голова мальчишки завалилась набок от попадания пули.

Остальные увидели это, но не поняли причины по которой вожак упал и поэтому продолжили спуск. Пол ждал: время могло подождать: банда не знала, что он их поджидает.

Все спрыгнули вниз и сгрудились вокруг распростертого ничком товарища, и Пол снова спустил курок и увидел, как один из группы грохнулся на землю с перебитым позвоночником и когда он еще падал, Пол успел послать и вторую пулю в его направлении, понимая, что это напрасно, что тот моментально умер, и смотря как снаряд выбивает кусок кирпича из стены. Третий горкнул за пожарную лестницу, проявив недюжинную сноровку, а девица шмыгнула к ближайшей парадной. Пол услышал ее крик:

— Достань этого говнюка! — И тут же тот парень, который еще секунду назад прятался под лестницей, выскочил на тротуар и, молча выхватив из кармана нож, помчался огромными прыжками в сторону, откуда раздавались выстрелы.

Сколько патронов осталось: два или один? Пола охватил внезапный ужас, и он понял, что придется ждать, чтобы подпустить его на расстояние вытянутой руки, чтобы ни за что не промахнуться. Парень приближался кошмарно, как во сне: быстро и беззвучно. Пол отлично видел его полыхающие жесткие испытующие глаза, губы приподнимающиеся в освобождающем зубы оскале, огромные ноздри, напрягшиеся словно бицепсы… И тогда Пол выстрелил и крутящееся веретено свинца выбило в лице парнишки прямо под его правым глазом темный дискообразный провал. Вопль парня был воплем уже мертвого человека, когда он налетел на Пола и опрокинулся вместе с ним на землю. Взмокнув от ужаса Бенджамин быстро выкарабкался из-под тела, чувствуя как лезвие ножа полоснуло его по кисти; пистолет выкинуло из руки и он покатился по тротуару, а Пол откинулся назад и опёрся о стену, перегнувшись напополам и прижимая к животу ужаленную, горящую огнем кисть, лицо взмокло от пота, а дыхание с присвистом вырвалось сквозь сжатые зубы. Парень приподнялся, вцепившись ему в плечо, но Пол отпихнув его, схватил пистолет и выстрелил бандиту еще раз в лицо.

Патроны кончились, он знал теперь точно, и откатив барабан, вытряхнул на ладонь и спрятал в карман гильзы, обшаривая глазами противоположную сторону улицы — там только два трупа. Куда, черт побери, подевалась девка?

Потом услышал убегающие шаги; где-то хлопнула дверь, и он заморгал.

Ушла. Он трясся, ставя заряженный барабан на место. Теперь надо хорошенько подумать.

Не могла она хорошо его рассмотреть, на свет он не выходил. А уж лица точно не разглядела — в этом он был абсолютно уверен.

Оказывается, он в спешке опустил гильзы мимо кармана, а на них его отпечатки пальцев — он не мог перезаряжать пистолет в перчатках. Пол опустился на колено и принялся подбирать пустышки, долго не мог найти пятую, но потом увидел ее в трещине между камнями. Запихнув их теперь уж точно в карман, он взглянул на парня, полоснувшего его ножом. Тот истекал кровью, льющейся на дорогу. Этот подобрался совсем близко и видел Пола в лицо, следовало убедиться, что он мертв. Пол выстрелил ему в голову еще раз.

Даже если те двое под лестницей не умерли, они все равно его не видели; порабыла убираться отсюда: что если девочка вызвала полицию?

Пол развернулся и пошел на юг: он был иссушен жестокостью.

Пройдя половину квартала, он обернулся и увидел полицейского.

Коп стоял, застыв под фонарем, но по повороту его головы Пол понял, что он его видел. Бенджамин застыл: в его руке, о чем он абсолютно позабыл, лежал револьвер. Он знал, кто он такой. И ждал, пока тот заговорит и вытащит свой пистолет. У него и мысли не возникло выстрелить в полицейского, хотя револьвер оттягивал руку. Полицейские не созданы для того, чтобы в них стреляли. Они созданы совсем для другого.

Коп поднял одну руку и сняв фуражку вытянул руку вверх. А потом медленно повернулся и встал молча к Полу спиной.

До Бенджамина медленно доходило, что именно хотел этим сказать полицейский. Наконец его сердце тяжело заухало как сова в груди, и он пошел на юг, шмыгнув за угол. Выглянув из-за поворота, он увидел, что коп не двигался. Тогда Пол нырнул под грузовика воздвигнув между полицейским и собой свою Берлинскую стену, а потом вышел на Третью Авеню и пошел к центру города, а затем поймал такси, в котором и доехал до дома.

Книга II. СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПРИГОВОР

Получив повышение, Пол Бенджамин переезжает в Чикаго. Но кошмар прошлого не оставляет его: не сумев справится с пережитыми потрясениями, в больнице умирает его дочь. Переполненный новой волной ярости, Пол снова выходит на ночные улицы, чтобы вершить свой суд над малолетними преступниками.

Все меняется, когда в его жизни появляется Ирен…

Глава 1

Пистолеты висели и лежали повсюду — на стенах, под стеклянной витриной. Пол Бенджамин прошелся вдоль прилавка, рассматривая сокровища.

— Пистолетами интересуетесь?

Продавцу хотелось просто поговорить, он не рассчитывал, что мужчина-посетитель действительно захочет что-нибудь купить. Пол уловил в голосе характерные интонации коллекционера. Оружие скорее принадлежало к предметам искусства, видно было, что дай продавцу волю, он тот час же вытащит из чулана все кремневые ружья, которые в нем хранятся.

Магазинчик был перегружен отлично смазанными ружьями и дробовиками. Кое-где виделись декоративные мечи; в дальнем углу стыдливо прислонились к стене рыболовные снасти, а все остальное пространство было забито оружием.

При ходьбе продавец волочил увечную ногу; вполне возможно, любовь к оружию, к огнестрельному в особенности, была у него связана с его физической неполноценностью. У него была сероватая кожа, маленькие влажно поблескивающие глаза и застенчивая улыбка. Затворник. Судя по всему, он и есть хозяин по фамилии Трюэтт: именно это жирно написанное имя красовалось над дверью.

Под жужжащими флуоресцентными лампами рука Пола выглядела болезненно и бледной.

— Можно взглянуть на этот?

— Уэбли? — Трюэтт отпер заднюю стенку витрины.

— Нет, следующий. Тридцать восьмой калибр, если не ошибаюсь?

— А, значит этот… Автоматический.

— Да.

— Смит-и-Вессон. — Трюэтт положил пистолет на стеклянную поверхность витрины. — Знакомы с этим оружием?

— Нет…

Трюэтт постелил на стекле мягкую тряпку и положил на нее пистолет.

— Стреляет стандартными девятимиллиметровыми пулями. — Он вытащил из рукоятки магазин показал его Полу.

Пол осторожно взял пистолет из рук продавца. Подушечкой большого пальца Трюэтт любовно поглаживал одну строну пустого магазина.

— Пистолет нужно выбирать учитывая для какой цели вам оружие. Вы не обидитесь, если вас спрошу об этом?

Пол заранее заготовил подходящую ложь, он быстро проговорил:

— Я только что переехал сюда из Нью-Джерси. Мы с братом приобрели магазинчик радиотоваров в Чикаго. На следующей недели открываемся.

— Следовательно, вам нужен пистолет, который можно держать под прилавком на случай ограблений.

— Мы подумывали о том, чтобы купить пару пистолетов. Маленький, чтобы лежал в ящике возле кассы и несколько большего размера — для продавца.

— Это неглупо. В наши дни преступление… Трюэтт взял у Пола пистолет и вложил магазин. — Вам нужно другой.

— Правда?

— Может у вас в лавке детишки будут делать… Вам придется вынимать магазин и ставить пистолет на предохранитель. К тому времени как вы его снова зарядите и снимите с предохранителя вас успеют застрелить раз четырнадцать. Смотрите сюда.

Пол посмотрел как он берется левой рукой за затвор.

— Представьте себе магазин, в который я только что вложил патрон. А теперь вот что вам нужно сделать, прежде чем вы сможете выстрелить из этой штуковины. Вам понадобятся обе руки, и придется смириться с тем, что бесшумно у вас ничего не получиться. Смотрите, что вам нужно сделать.

Трюэтт оттянул затвор. Когда он отпустил его на место, послышался металлический щелчок.

— Теперь патрон у вас в патроннике и следовательно, пистолет заряжен. И все-таки вам придется еще и снять его с предохранителя пальцем правой руки, примерно вот таким образом. Трюэтт направил пистолет на стену, — Вот только теперь вы готовы к выстрелу.

Он убрал пистолет под стекло.

— Автоматический пистолет — не самое лучшее оружие для защиты. Вам нужен хороший револьвер или же автоматический пистолет с двойным взводом.

— Понятно.

— А вот теперь я вам покажу еще кое-что.

Голос Трюэтта изменился. Он вытащил что-то из коробки и бережно положил на ладони.

Пистолет был настолько невероятно безобразен, что от него было трудно отвести взгляд.

— Какая жалость, что он имеет те же недостатки, что и автоматический пистолет, который я вам только что демонстрировал. Но я как коллекционер могу с вами поспорить, что вам не приходилось видеть подобного «люгера». Таких штук сорок пятого калибра было сделано очень мало.

Пол постарался, изобразив вежливый интерес, замаскировать свое восхищение. Сорок пятый «люгер» был безобразен своими выпирающими обводами из темной стали. Пол почувствовал, что он просто загипнотизирован.

— Если на налетчика только наставить подобную штуковину, он в обморок от страха грохнется. Даже стрелять не придется. — Трюэтт улыбнулся, но улыбочка внезапно исчезла, а на лице его проступила жестокость. Пол не мог отвести взгляд от «люгера», пока продавец не направил дуло в сторону. Это было все равно, что смотреть в жерло орудия.

— Насколько мне известно, в этой части Лос-Анджелеса такой только один. Сорок пятые «люгеры», как куриные зубы, — их редко можно увидеть. — Трюэтт выглядел заботливой мамочкой, баюкающей любимого ребеночка. — Но вам вряд ли подойдет для охраны магазина. — Он с большой осторожностью убрал пистолет обратно под стекло, а затем отошел в сторону. — Думаю, у меня есть, что вам нужно. Вот здесь у нас…

Пол встал около «люгера» и принялся уговаривать себя не смотреть в его сторону: он чересчур большой и неудобен в обращении. Кроме всего прочего, пистолет такого типа очень заметен. А ему требовалось нечто противоположное по качествам, нечто незаметное. Что можно легко спрятать, и чем удобно быстро воспользоваться. Так, например, дерево в лесу трудно приметить, потому что оно точно такое же, как и десятки тысяч ему подобных. Ему нужен пистолет, подобный тому, что он оставил в Нью-Йорке. Предназначенный для убийства.

Он раздумывал: «Я обыкновенный продукт среднего класса. Средних лет, такой же, как все, — невинный в младенчестве, но обученный коварству с младых ногтей. Мы живем в страхе. Только со мной произошла трагедия, с которой я не смог смириться. Они убили мою жену и дочь. И вот я здесь, покупаю пистолет, чтобы больше никогда их не бояться. Я — сумасшедший, и все же я единственный нормальный человек. Кто судьи, я спрашиваю, судьи кто?»

Сейчас он купит пистолет, а сегодня же ночью выйдет в город на охоту. В нем не кипела лихорадочно кровь мести, он не был одержимым фанатиком, и думы о предстоящем не доставляли ему удовольствия. Но он был обязан это сделать. Очистить улицы, чтобы дочь какой-нибудь бродяги сегодня не пострадала. Радости мало: врачам тоже не очень-то нравится резать своих пациентов, но Кэрол и Эстер мертвы, а у него перед ними несколько обязательств, которые необходимо выполнить.

Тем временем Трюэтт отыскал картонную коробку, обернутую гофрированной бумагой: в ней лежал тупорылый револьвер, сияющий свежей чернотой.

— Э…

— «Смит-и-Вессон Сентенниал». Пять патронов, без «собачки», компактный, легкий, стреляет специальными патронами тридцать восьмого калибра. Двухдюймовый ствол, вид заостренный, курок защищен кожухом, чтобы не цепляться за материю кармана или вещи в вашем ящике. Если думать о безопасности — я имею в виду шныряющих по комнате детишек и всякое такое — это, судя по всему, самый безобидный в этом отношении револьвер. Из него невозможно выстрелить, если не держать его правильно, соответствующим образом, то есть сжимая рукоятку, являющуюся заодно и предохранителем, и нажимая при этом на курок. Поэтому, даже если он упадет на пол, то не выстрелит. Рекомендую.

Пол покачал револьвер в руке. Он был легок, как игрушечный. Тогда он выкопал из глубины своего опыта фразу:

— А какова останавливающая сила?

— Как я уже говорил, к этому пистолету подходят стандартные полицейские патроны. Разумеется, стрелять из него на дальнее расстояние нельзя, — это невозможно с таким коротким дулом, — но хороший стрелок сможет попасть в человека с тридцати футов, а в магазине вам большего и не нужно. Несмотря на невесомость, он пинается, как мул, но я вам вот что скажу: уж лучше потом помассировать ушибленную отдачей руку, чем позволить какому-нибудь придурку проткнуть себя ножом. Это пятизарядный, а не привычный шестизарядный револьвер, зато он не такой громоздкий и позволяет стрелять патронами с высоковзрывчатым порохом, потому что цилиндрический затвор и пробойник ударяют сбоку по капсюлю. То есть можно использовать высокоскоростные боеприпасы, ничем не отличающиеся от патронов «магнум».

Трюэтт исчез под прилавком и вытащил оттуда еще одну коробку. В ней лежал маленький плоский пистолет. Пол как-то раз видел подобный, но тот оказался зажигалкой.

— А вот этот я порекомендую для кассира: но это всего лишь автоматический пистолет двадцать пятого калибра, и пули для него с тупыми и пустыми головками, но вам все равно придется им пользоваться с расстояния не дальше вытянутой руки. Конечно, чтобы убить человека, вам необходимо выстрелить в какой-нибудь жизненно важный центр, но пули со смещенным центром тяжести, куда бы ни попали, вырвут из тела приличный кусок мяса. — Трюэтт говорил совершенно бесстрастно, скорее всего его знание о физических увечьях от разного рода оружия были почерпнуты из журналов: он не выглядел человеком, способным пристрелить своего ближнего. «Но ведь то же самое, надеюсь, можно сказать и обо мне».

— Говорят, что легче вылечить три дырки от «магнума» пятьдесят восьмого, чем одну такую, которую оставляет пуля со смещенным центром тяжести. И вот почему: большой пистолет бьет навылет и оставляет чистую дыру. А какой-нибудь мелкий пистолетишко посылает пулю с такой силой, что она начинает завинчиваться в хрящи. Поймаете такую вот пульку и помрете от заражения крови, потому лишь высококлассный хирург сможет вытащить ее из костей и вычистить все вокруг, да и то навряд ли. Понимающий в оружии человек, увидев такой пистолетик, тут же поднимет ручки вверх и не станет рисковать, потому что сразу поймет, что к чему.

Трюэтт положил пистолетик рядом со «смит-и-вессоном» и отыскал к ним коробки с патронами.

— Мягкие головки, смещенный центр. Их еще обзывают «дум-дум». Знаете почему? Их изготавливали в Индии, в городе, который назывался Дум-Дум. Если говорить образно, то эти пульки взрываются в теле.

— Мне потребуются еще патроны. Придется попрактиковаться. Мне кажется, нам с братом нужно бы сходить куда-нибудь, чтобы подержать оружие в руках, почувствовать его. Если нам придется использовать эти пистолеты, уж лучше быть с ними знакомыми покороче.

— Это никогда не помешает. Где находится ваш магазинчик?

Полу пришлось напрячься. Он не слишком хорошо освоился в Чикаго: только что приехал. Тут он припомнил местечко, где он покупал подержанную машину: там было полно всяких лавок.

— На Уэстер-Авеню. К югу от Эванстон-лайн.

— У меня много покупателей вроде вас. Те, кто в Иллинойсе недавно и еще не успели обзавестись разрешением на приобретение оружия, приезжают сюда, в Висконсин. Совершенно идиотский закон — пистолет может купить всякий, но при этом необходимо разрешение местных властей по месту жительства. Но я не жалуюсь, мне это на руку — покупателей больше. В любом случае в Чикаго полмиллиона только зарегистрированных пистолетов. Кого эти власти пытаются отвадить? — Трюэтт порыскал в ящике и вытащил еще несколько коробок патронов. — Если будете спрашивать в своих краях, можете записаться в ган-клуб «Линкольн-Парк». Это на Озерной улице, недалеко от вашего магазина.

— Спасибо, поспрашиваю.

Тридцать восьмой «сентенниал» был прекрасным карманным пистолетом, маленький и аккуратный, без всяких выпуклостей, цепляющихся за одежду. Небольшой плоский автоматический пистолетик оказался идеальным вариантом для подкрепления основной ударной силы, потому что его можно было спрятать, практически где угодно. Ведь только совсем недавно до Пола дошла простая в своей гениальности мысль: а что, если пистолет даст осечку? Поэтому и потребовался второй пистолет.

— Могу еще чем-нибудь помочь?

— Нет, все, спасибо. Заверните.

Глава 2

Как он и предполагал, ему пришлось заполнить два бланка федеральных разрешений на регистрацию пистолетов. Пол предвидел подобный оборот, поэтому показал Трюэтту недавнее свое приобретение: водительские права из штата Нью-Джерси, действительные еще три месяца. Кто бы ни стал искать любой из этих пистолетов, зарегистрированных на имя Роберта Нойзера, живущего в Тинафлае на Пьермонтской дороге, все равно зашел бы в тупик.

Пол засунул коробку на заднее сидение своего «понтиака» трехлетней давности, положив рядом с привезенными из Нью-Йорка принадлежностями для чистки оружия. Повернув ключ в замке зажигания, он выехал задом со стоянки. Начался дождь.

Городок был одним из тех, мимо которых проносились скорые поезда, его не посещали туристы и он теперь гнил и ветшал сам по себе: мотели нуждались в покраске, напрасно призывая прохожих оценить свои удобства; придорожная забегаловка оказалась заколоченной.

Для зимы день был очень мягким, но голые деревья хмуро выделялись на фоне серого неба. Поперек дороги провисли рождественские флаги и транспаранты. Пол проехал через центр города и выбрал старенькую двухполосную дорогу на восток, которая вилась посреди прерий, и к четырем часам Пол добрался до стоянки, находящейся между двумя штатами. Через пятнадцать минут он уже ехал по территории штата Иллинойс, это был час пик, фары встречных машин били по его автомобилю с противоположной полосы, а когда он въезжал в пригород Чикаго, «дворники» уже вовсю сметали с ветрового стекла мерзкую слякоть. Пол старался позабыть о своих страхах.

Дождь остался позади, на границе скоростного шоссе, и Пол бездумно, не вполне четко представляя себе, куда едет, направился к югу. Вот мимо проскочила Уолтер Тауэр, а затем небоскреб Джона Хэнкока, и гостиница «Континентал Плаза», где он провел первые две ночи пребывания в Чикаго. Развернувшись, «понтиак» двинул по улочке с односторонним движением к Озерному проезду и покатил к югу, где но правую руку вырастали небоскребы. Но доехав до поворота, где находился его дом, Пол проскочил мимо: домой не хотелось. Дальше, туда, где горят огни Лупа, Сегодня ему впервые захотелось обследовать Саут-Сайд.

Ехал Пол медленно, и нетерпеливые водители с соседних полос озаряли его резким светом противотуманных фар. Впереди при подъезде к городу виднелись темные пятна. Что это было? Болота? Железнодорожные мастерские? Парки? Но в такой темноте Пол не в состоянии ничего разглядеть. Возле светофора он остановился и, когда зажегся зеленый свет, повернул направо к Бальбе и понял, что очутился в Лупе, он слишком рано свернул с проезда. Вывернув налево, Пол оказался в путанице тупиков, заканчивающихся возле железной дороги.

Повинуясь какому-то импульсу, Пол припарковался на боковой улочке. В этом районе торговля шла исключительно днем: сейчас же магазины оказались закрытыми, да и фонари почти все были погашены. По обочинам тоже никто не бродил. Пол распаковал коробку и зарядил пистолеты. «Сентенниал» сунул карман пальто: автоматический двадцать пятый он положил в карман брюк, — он оказался не тяжелее бумажника. Приспособления для чистки оружия и коробки с патронами он сунул под переднее сидение и вышел, тщательно заперев дверь машины.

В нем медленно закипала старая ярость. На углах пол останавливался и читал указатели, стараясь запомнить перекрестки: он хотел выучить город наизусть, — Холден, Плимут, Федерал, Ла Салль, Возле пересечения Мичигана и Рузвельта он увидел длинный крытый пешеходный мост, высоко возносящийся в воздух над железнодорожными путями и огороженный по бокам стеклом. Высоченные крытые лестницы с каждого края обеспечивали хороший доступ на мосту: «Отличное место для засады», — подумал Пол. Минут десять он наблюдал. Если жертва вступит на мост, последует ли за ней хищник? Внутреннее пространство моста отлично просматривалось с улицы, но освещение было не слишком ярким, ив одном месте, где перегорело несколько фонарей, стояла глубокая тьма: в таких местах обычно и таятся те, кто хочет найти жертву. Минут через десять мужчина в рабочей одежде подошел к западной лестнице и поднялся на мост; он спокойно совершил свой длительный переход, с ним ничего не произошло, и только тогда Пол двинулся дальше, чувствуя, как мозглый ветер задувает и кусает уши.

Эстер… Кэрол…

К восьми часам он уже снова мчался в машине на юг, и характер города менялся с каждым кварталом, пока он не заехал в гетто. Похоронное бюро. Бассейн. Общественный Клуб. Алкогольные напитки. Товары по сниженным ценам. Спасение в Иисусе. Пол свернул и покатил по улице, параллельной бульвару: трехэтажные дома с деревянными пожарными лестницами… Молодые цветные сгорбились под фонарями и провожали его медленно тащившуюся машину недобрыми взглядами. «Давайте же. Все на меня». Но они только молча и неподвижно наблюдали за ним, и Полу пришлось двигаться дальше.

Он свернул влево на широкий бульвар. Мимо лихо прокатил автобус, движение в этот час и в этом районе нельзя было назвать чересчур оживленным. Пол остановился перед красным огнем светофора и опустил стекло. Где-то вдали смутно прогрохотал «Эль Трэйн» — из бара доносились металлические переливы испанской музыки. Как гигантское насекомое-мутант, мимо прокатила машина с огромными, прилепленными на заднем бампере, запасными шинами. В следующем квартале, почувствовав, что проголодался, Пол припарковался и поел у стойки кафе: мексиканскую кухню он открыл для себя еще в Аризоне, когда покупал свой первый пистолет.

«Сентенниал» приятно оттягивал карман пальто: последние несколько дней Пол чувствовал себя в городе безоружным и голодным.

«Чиль редено» оказался неплохо приготовленным. Пол запил еду пивом. Расплатившись с толстухой-хозяйкой, он снова вышел на улицу. Время близилось к девяти и становилось все холоднее. Трое хохочущих мужчин, один из которых тащил упаковку пива, выползли из дверей.

В некотором замешательстве Пол снова уселся в машину, он пока еще плохо знал этот город, поэтому наобум катался туда-сюда.

Патрулировал.

Он понятия не имел, в каком именно районе находится, но, по счастью, в «бардачке» лежала карта местности, и, если потребуется, он всегда мог проверить свой путь и добраться до дома.

Немного севернее, а вернее северо-западнее центра, находился на темной улочке бар, сквозь окна которого была видна шумная многоголосая компания пьяниц, а несколько дальше двое в рванье сидели на приступочке, наблюдая за входом. Пол лишь мельком взглянул на них, проезжая мимо, но словно прочел их мысли, и когда завернул за угол, выскользнув тем самым из поля их зрения, то сразу же принялся искать место, где можно было бы припарковать машину. Обнаружив стоянку примерно в квартале от бара, он запер дверцы машины и обогнул дома, остановившись на углу. Отсюда был виден вход в бар, и если бы Пол сделал шаг вперед, то молодцы на ступеньках его бы заметили. Поэтому, чтобы не вспугнуть добычу, он выглянул лишь на мгновение и снова исчез в тени. Они все так же сидели, передавая друг другу бутылку, видимо, с вином. Под их лохмотьями таились молодые и жилистые тела, и неподвижность черт в их лицах сразу же привлекла внимание Пола: он знал эту породу, изучил ее давным-давно, особи подобного рода в Чикаго ничем не отличаются от своих собратьев в Нью-Йорке.

Пол быстренько продумал план и тут же вышел из своего укрытия на тротуар. Шел он так, будто был «под шафе»: не шатался из стороны в сторону, но ступал с чрезвычайной, преувеличенной осторожностью, несколько манерно и нарочито. Посмотрев по сторонам, он довольно бодро перешел улицу и резво вскарабкался на противоположный тротуар: Пол как бы показывал всем, что он не потерял достоинства, входя в бар. Ему не нужно было смотреть в сторону молодых людей, он и так был уверен, что они за ним внимательно наблюдают.

Внутри стоял грохот, хохот и приветственные крики — похоже, кого-то чествовали. А может, справляли поминки, словом, обычный салун. Народ расползался по кабинкам, и места у стойки были почти все забиты. Этой забегаловке было лет пятьдесят от роду и ничего со времен ее открытия не изменилось, кроме разве что увеличенных плакатов на стенах: Брендан Бехан и Юджин О'Нил и кто-то еще, кого Пол не узнал, наверняка, какой-нибудь ирландский республиканец из двадцатых годов; зальчик просто тонул в ирландском акценте из группы жирных мужичков, сидящих за стойкой, доносилась живенькая мелодийка, которую нельзя было ни с чем спутать. Барменша в рыжем парике оттолкнула Пола локтем и пронесла мимо него поднос, полный пивных кружек.

Пол остановился возле окна, через которое молодчики напротив могли отличным образом обозревать его спину. Он заказал имбирное пиво и жадно проглотил три кружки подряд без передыху. Тут же его заловили за пуговицу два горлопана, потребовавших высказать отношение к «Кэтфиш Хантер». Когда Пол признался в своем полном невежестве, то на него хлынул неиссякаемый поток информации о бейсболе. Решив, наконец, что прошло уже достаточно времени, он решительно пробрался сквозь толпу и, дождавшись своей очереди, ввалился в мужской туалет и стал смывать пот с ладоней. Выйдя, он принялся пробиваться к выходу, стараясь побороть возникший ни к селу, ни к городу страх. Пьяно помахав двоим болтунам, Пол выскользнул на улицу, едва не столкнувшись с парочкой смешливых пьяниц, входивших в бар.

Пол принялся оглядываться, изображая достаточно выпившего человека, который как бы запамятовал, куда поставил машину. Пот струился по ладоням, и он вытер их о внутреннюю подкладку карманов. Двинувшись будто бы не в том направлении, он громко выругался и, злобно топнув ногой, повернул к углу, из-за которого вышел. Пошатываясь, поплелся к нему.

Уголком глаза он видел, что двое молодых людей несколько выпрямились и сели неестественно прямо. Головы их поворачивались вслед за ним, что свидетельствовало о все возрастающем интересе к передвижению «пьянчуги».

Остановившись на углу, Пол принялся с пьяной сосредоточенностью изучать все четыре улицы по очереди; затем он аккуратно взобрался на тротуар и махнул рукой куда-то вдаль, с видимым усилием удерживая равновесие.

Но изображая пьяного, он чувствовал страх. «Зачем тебе все это? Не надо. Тебе ведь не хочется умирать. Не стоит приставать ко мне».

Он испытывал старый знакомый ужас, ощущая нечто отвратительное, составленное из намерений потенциальных убийц и его собственных: он боялся нападающих, но себя самого и того, что он собирался сделать, боялся еще больше. То было нечто, что Пол чувствовал, но никак не мог до конца понять.

Пол знал, что молодчики не оставят его в покое. За этим кабаком они наблюдали в течение нескольких часов, поджидая кого-нибудь в его роде: и даже прожди они неделю, им не попадется добыча лучше. Одинокий пьяница, забредший в темный проулок, ищет свою машину…

Чтобы успокоиться, Пол дышал глубоко и равномерно. Добравшись до затененного участка, он притворился рассерженным, не обнаружив на месте автомобиля, Он стоял спиной, но знал, что ребята уже рядом, так как когда они подошли к угловому фонарю, то на стене четко вырисовались их силуэты.

Пол сгорбился, пытаясь всунуть ключ в дверцу машины, но это была не его машина, и он со стоном издал громкое проклятье, чтобы его услышали, потом зло пнул не желавшую открываться машину и пошел дальше, низко наклоняясь и рассматривая каждую попавшую в поле зрения машину.

А молодчики уже подбежали к Полу, и один из них поднял винную бутылку, намереваясь размозжить ему череп, другой же раскрыл ноле, чтобы безжалостно вонзить его в плоть беззащитного человека.

Пол давным-давно услышал их приближающиеся шаги, но его парализовал страх, и поэтому он двигался много медленнее, чем было нужно, к тому же он пока еще не изучил новый пистолет, не мешало бы потренироваться вначале, но когда нападающие почти наскочили на него, он развернулся, вытянув вперед руку с пистолетом.

Их будто камнем оглушило. Парни увидели совершенно трезвые глаза и черный револьвер; они мгновенно поняли, что их ждет.

Грохот был оглушающим, а отдача столь сильная, что револьвер едва не размозжил Полу руку.

Парень с винной бутылкой согнулся пополам. Пол мгновенно перевел дуло и выстрелил вооруженному ножом в грудь.

Звук упавшей на асфальт бутылки был едва слышен. По пуле он послал каждому из нападавших в голову, пока те падали: они должны быть мертвы, чтобы не опознать его.

Заливаясь от ужаса холодным потом, Пол, пошатываясь, отступил на несколько шагов.

Глава 3

Пол поставил «понтиак» на стоянку в подземном гараже. Смотритель был одет в униформу, и на поясе у него висел револьвер в кобуре. Пол приветствовал его и поднялся на лифте на свой этаж — семнадцатый.

Небоскреб, 501 Озерный проезд, высоченная башня в «Т»-образном тупичке Грэнд-Авеню. Вначале Сполтер решил познакомить Пола с хорошим агентом по продаже недвижимости, но Пол, почти всю жизнь проведший в наемных квартирах, если не считать небольшого эксперимента, во время которого они с женой жили в пригороде, отказался и вскоре обнаружил объявление о сдаче квартиры в «Санди Трибюн» и в тот же вечер въехал.

Стальная дверь запиралась на обычный замок, над которым, однако, крепился внушительный засовчик. Две телекамеры близкого видения сканировали коридор. Войдя в квартиру, Пол запер квартиру на оба замка прежде, чем зажег свет, и положил свою коробку на сервировочный столик.

Он снял квартиру вместе с мебелью, он не был уверен, что задержится здесь надолго. Обстановка оказалась функциональной и безликой, как гостиничная. Хозяин был учителем англичанином, проводившим годичный отпуск в Лондоне. Судя по всему, он совершенно не придавал значения окружающей его обстановке. Единственной приметой бывшего владельца являлись огромные книжные стеллажи, по большей части сейчас пустовавшие. В квартире была гостиная, спальня и небольшая кухонька. Окна выходили на Луп, поэтому квартира была более дешевой, чем те, что были расположены напротив через коридор, из которых открывался видна озеро Мичиган и Нейви Пир. Но поскольку дом находился на Золотом Берегу, то по любым стандартам, кроме нью-йоркских, цена все равно была высока.

Прежде чем вынуть оба пистолета и положить их на столик, Пол опустил жалюзи. Потом повесил пальто в шкаф в коридоре, налил себе выпить и только после этого уселся и, вытащив принадлежности для чистки, разрядил «сентенниал» и принялся за работу, ставшую для него еще в Нью-Йорке привычной до такой степени, что он выполнял ее полностью отключаясь и ни о чем не думая. Каким-то непонятным образом вся эта процедура создала впервые за все время его проживания в новой квартире, атмосферу домашности. Пол откинул в сторону барабан револьвера, затем в щель на самом конце шомпола впихнул кусочек тряпочки и, предварительно хорошенько намочив ее в растворителе, тщательно протер открытое дуло пистолета. Тряпочка вышла с другой стороны, измазанная пороховым нагаром, Пол продел эту процедуру несколько раз, пока последняя тряпочка не появилась из дула совершенно чистой. Он протер все пять патронников в барабане и смазал их, дабы уберечь от коррозии. С помощью тонюсенькой масленки Пол смазал механизм револьвера. Затем собрал принадлежности, зарядил пистолет и чисто вытер стеклянную поверхность столика.

В течение нескольких дней он мог спокойно носить с собой оба пистолета, но когда его начнут искать, придется найти за пределами квартиры надежное место, где можно было бы их прятать. Он уже подумывал об одном.

Пол допил все, что было в стакане, выключил свет и открыл жалюзи; потом сел на диван и стал смотреть на ночные огни Чикаго. Город произвел на него приятное впечатление, но именно здесь он должен был произвести несколько ответных актов в счет погашения долгов.

Миссия должна быть выполнена.

В субботу утром Сполтер встретил Пола в аэропорту О'Хара. Последовал довольно бессвязный разговор и после неизбежных приветствий и обычного обмена любезностями типа: «Надеюсь, тебе здесь понравится», Сполтер привез его в Плазу, где для него был зарезервирован номер, затем, хотя была суббота, Сполтер подкинул его до Лупа, где находился офис Пола. Это был первый контакт Пола с жителем Чикаго, и. лишь через несколько дней он понял, что Сполтер ничем не отличается от остальных обитателей города — было нечто, объединяющее их всех воедино — от представителей правления директоров банка до досужего кабацкого болтуна — это желание всячески защитить и рекламировать свой город. Стоило чикагцу понять, что вы приезжий, как тут же начинался бесконечный поток восхвалений: вот это — самый высокий небоскреб в мире, это — самое большое почтовое отделение в мире, а это — самый большой в мире аэропорт. Чикагцы своим энтузиастом очень походили на техасцев.

Сполтер был умным администратором лет сорока; он не прибавил и десяти фунтов с того времени, когда он, двадцатилетний, играл полузащитником за сборную команду Северо-Запада; это был огромный, могучий, но трепетно относящийся к своей форме мужчина. Добродушие Сполтера процентов на пятьдесят состояло из расчетливого прагматизма, потому что следовало обладать более, чем обыкновенным обаянием, чтобы достичь поста вице-президента в бухгалтерской фирме величины «Чилдресс Ассошиэйтс». Можно было с уверенностью утверждать, что Сполтеру на пути к вершине пришлось оттолкнуть с дороги немало других.

Субботним утром он провел Пола по Стэйт-стрит, по магазинам, украшенным по случаю приближающегося Рождества очень броско кричаще безвкусно. Узкие монолитные стены Лупа живо напомнили Полу Уолл-стрит, финансовую столицу мира: здесь тоже почти каждое здание было банком. Машины медленно ползли по улицам.

Офис находился в здании 313 по Монро, около Уакера, в самом центре Лупа. Похоже, что дом проектирован и украшал какой-то энтузиаст-любитель, более сведущий в истории, чем в архитектуре: фасад его представлял собой нелепое смешение по крайней мере трех классических стилей. Кабинеты на девятом этаже пустовали по причине выходного дня, но Сполтер познакомил Пола со всеми комнатами, начиная от директорского углового кабинета, показал компьютерные и корреспондентские офисы, святая святых самого Сполтера, и закончил отлично оборудованным кабинетом Пола, на дверях, которого было золотом выведено его имя.

— Тебе здесь понравится, Пол, вот увидишь. Мы здесь все сплошь живчики — гонимся за чинами и славой — таков наш общий комплекс. Соревнуемся с деятелями из Нью-Йорка, понимая, что только для того, чтобы остаться с ними наравне, мы должны их постоянно обгонять. И это, могу тебе честно признаться, держит всех нас в небывалом напряжении.

Затем Сполтер предъявил их обоих зорким очам местного стража порядка и вывел Пола на Монро, чтобы отвести его к Университетскому клубу. Он напомнил Полу Гарвардский клуб в Нью-Йорке: чрезвычайно старомодный и невеселый.

Сполтер выбрал кресла и заказал выпивку.

— Сейчас мы проводим аудиторскую работенку для одного завода по производству пластика в Саут-Сайде. У них там произошла неофициальная сидячая забастовка, и менеджер растерялся, — не знает, что и делать: ему были даны срочные указания на применение штрафных санкций. Они с Чилдрессом отобедали в этом клубе, причем бедняга менеджер в голос выл по поводу этой проклятой забастовки. И наш глубокопочитаемый председатель в тот же день продемонстрировал, что есть на самом деле управленческий гений.

— Каким образом?

— Чилдресс посоветовал менеджеру, как поступить. Тот на следующий день заявился на фабрику и рекомендовал забастовщикам, раз уж они все равно ничего не делают отдохнуть, как следует. И приволок ящик пива и ящик виски. Когда бастующие как следует накачались, он послал к ним целый автобус со стриптизершами «для развлечения». Те пустились во все тяжкие и вот, когда веселье было в самом разгаре, менеджер пригласил на фабрику жен всех бастующих. Таким образам, забастовка прекратилась в течение часа.

Пол засмеялся, а Сполтер постарался скрыть очевидное замешательство и поднял свой бокал, пытаясь поймать в него луч света. Пол проговорил:

— Я так давно искал фирму, в которой людям было бы присуще чувство юмора…

— Да, у нас почти все время хохочут. Чилдресс прирожденный хохмач, но тебе придется первое время понаблюдать за ним, чтобы привыкнуть к его стилю. Нет-нет, ничего жлобского он не делает, никаких взрывающихся сигар в настольной установке для увлажнения, ничего похожего. Грязные шуточки он приберегает для людей из своего списка врагов. Хозяин здания, в котором мы арендуем помещения, несколько лет назад сильно закрутил гайки, и нам пришлось попотеть, отстаивая свои права. Тогда Чилдресс придумал замечательную месть. Знаешь все эти распухшие каталоги и журнальные подписки на всякую дребедень, в общем все то, чем обычно перегружена почта? Так вот, Чилдресс заполнил несколько дюжин таких заявок на подписку на имя нашего домовладельца. Беднягу завалили журналами и

посылками, которых он не заказывал, то есть всяким барахлом. Кажется, он даже принялся судиться с несколькими компаниями. И потребовались месяцы, прежде чем поток постепенно иссяк, наш друг стал выглядеть полнейшей развалиной.

Джона Чилдресса Пол встречал лишь однажды, когда председатель приезжал в Нью-Йорк. Айвз, старший партнер фирмы, в которой работал Пол, с большим пониманием отнесся к решению своего служащего и младшего партнера переменить место жительства. Айвз как раз познакомил его с Джоном Чилдрессом и употребил все свое влияние, чтобы добиться для Пола хорошего места в Чикаго. Несмотря на бесцеремонное обращение с людьми, Айвз был добрейшим из стариков, которых когда либо знал Пол. Сам Пол был настолько нескромен, что прекрасно понимал собственное значение для фирмы и то, что Айвзу вовсе не хочется его терять. Поэтому он настаивал па переезде. Смерть Эстер выбила его из колеи, в Нью-Йорке все-все напоминало о ней, поэтому он должен был начать все сначала в новом месте. А когда умерла Кэрол, он сломался, ее смерть стала последней каплей.

Сполтер отпил «скотч».

— Но работа у Чилдресса подразумевает не только игры и веселье. У нас зады горят на работе.

— Только так я и привык трудиться.

— Именно это я о тебе и слышал. Мне кажется, что ты попадешь в струю, и что еще более важно, мы попадем в одну струю с тобой.

Сполтер очень любил помолоть языком и умел это сделать с шиком, но Полу он нравился. Поэтому он отсалютовал своим стаканом.

— А скоро еще и Рождество, — продолжил Сполтер. — Поэтому мы вряд ли начнем борьбу за существование раньше первого дня Нового года. И Чилдресс и я думаем, что хорошо бы тебе первые пару недель просто отдохнуть, освоиться с Чикаго, чтобы потом сразу же нырнуть с головой в работу конторы. После праздников поднакопится солидная пачка налоговых деклараций и у тебя не останется времени на привыкание. В общем, отдыхай: подыщи себе домик, обставь его, устройся, поброди по городу. Наверняка будет несколько вечеринок и Рождественских приемов, поэтому я буду помнить о тебе. А на работу выйдешь в понедельник шестого числа. Ну, как?

Больше двух недель; он согласился с соответствующими случаю уверениями во всяком почтении и уважении.

Сполтер наклонился вперед и поставил локти на колени.

— Ты оставишь меня, если я скажу что-нибудь не то. Но, пойми, мы ведь почти ничего не знаем о том, почему собственно ты решил сюда перебраться. Скажи, ты против, если мы сейчас об этом поговорим?

— Нет, все в прошлом. Теперь меня больше ничего не гложет. Но зачем углубляться в подобные дебри?

— Земля слухами полниться, а о тебе ходят самые невероятные. Думаю, что ты должен нас понять. Мне кажется, что было бы неплохо прекратить идиотские сплетни, пока народ не принялся смотреть на тебя так, словно ты родился с двумя головами и прячешь одну из них в рукаве.

— Какие сплетни?

— Например, говорят, что ты превратился в развалину.

Пол выдавил улыбку.

— Но ведь ты совсем не выглядишь человеком, готовым развалиться на куски.

— Да, история вышла безобразная, но вполне обыкновенная.

— Твою жену… прости. На твою жену напали.

— На жену и дочь. Прямо в квартире. Жена умерла в больнице. А дочь вслед за ней через два месяца.

— Умерла из-за того, что на нее напали?

— Именно. — Он не стал вдаваться в подробности. Кэрол была помещена в психиатрическую лечебницу: кататонический уход. Она старалась избегать мыслей о том, что ее беспокоило, старалась уйти от действительности. Кэрол превратилась в растение. Пол наблюдал за тем, как она постепенно сдавала позиции и дошла до окончательного транса, когда она больше не могла ни говорить, ни двигаться, ни есть самостоятельно, ни видеть, ни слышать. Смерть наступила в результате несчастного случая: девушка подавилась собственным языком, а медсестра обнаружила это лишь спустя полчаса.

— А грабителей нашли?

— Нет.

— Боже.

Пол осушил свой стакан и осторожно поставил его на стол.

— Понимаешь, у Эстер и Кэрол к моменту нападения вообще не было денег. Три-четыре доллара — все. Грабители обезумели именно поэтому, у жертв не оказалось денег.

— Черт…

Пол поймал взгляд Сполтера.

— Их страшно избили.

Сполтер отвел глаза.

— Нет. Пожалуй, это мне стоит извиниться. Видишь ли, я ведь рассказал это таким образом, потому что имелась причина.

— Чтобы доказать, что выстоял — чтобы мы поняли, что ты не сломался…

— Именно. Есть варианты, когда ты не в силах контролировать события, поэтому ломаешься. Например, если бы Кэрол и Эстер погибли при землетрясении или от рака… Но теперь все в прошлом. Горе горем, а жизнь продолжается; ведь у нас у всех есть свои печали, с которыми мы вынуждены мириться, таща их через всю жизнь. Либо так, либо мастеришь петельку. Но у меня нет склонности к самоуничтожению. Ты любишь ходить в кино?

— Изредка, — сказал Сполтер безразлично.

— А я на вестернах свихнулся. И для меня сами походы в кино и эти фильмы, ничем не отличающиеся один от другого — блаженство. В каждом из этих киношек должна стоять фраза: «Ты сам выбираешь карты для игры».

— Именно это, хочешь сказать, ты и делаешь?

— Выбор небогат.

Сполтер навис над своим пустым стаканом. Официант принес свежую выпивку, и Сполтер подмахнул счет.

— Дружок моей дочурки живет на Хорвард-стрит. Ты, наверное, понятия не имеешь, что это за райончик. Но неважно. В общем, несколько месяцев назад муниципалитет решил запретить на этой улице стоянки машин, поэтому Чету пришлось подыскивать местечко на боковых улочках. Меньше чем за месяц его машину дважды обдирали. Совсем недавно наш мэр отменил свой же указ на запрещение парковки, но разве, черт побери, это решение проблемы? Разумеется, наши беды по сравнению с твоей — просто мура, но без шуток могу сказать, что и в Чикаго с преступностью — настоящая проблема. Тысяча убийств — и большинство остаются нераскрытыми. Это, увы, необетованная земля.

Полу вовсе не хотелось оказаться втянутым в разговоры по поводу проблемы преступности. Лучший способ избежать неприятностей, могущих последовать от собственного языка, — вовсе ни о чем не толковать.

А Сполтер продолжал заливаться. Он перескакивал с темы на тему, обычно не делая никаких логических связок. И не то, что у него был словесный понос, нет, просто он искренне хотел посвятить Пола во все то, что должен усвоить, как ему казалось, вновь прибывший в их замечательный город. Пол с облегчением перевел дух, когда предмет разговора перескочил с преступности на более нейтральные темы.

Он даже постарался сделать заинтересованное — насколько это было возможно — лицо: он находил бесперебойную болтовню Сполтера о внешней политике фирмы крайне угнетающей. Хотя в анекдотах о вражде и ревности внутри конторы, в бульварных зарисовках характеров и стремительных оценках компаний, для которых «Чилдресс Ассошиэйтс» делала постоянные аудиторские работы, было рациональное зерно. Полу было полезно освоиться со всеми подобными разрозненными деталями, чтобы потом легче включиться в работу. Ему следовало хорошенько проявить себя у Чилдресса: он всегда гордился своими способностями, но теперь появилось нечто большее, не мог он позволить привлечь к себе внимание плохой работой или выставить напоказ ухудшение тех профессиональных качеств, которыми был известен. Конечно, придется приложить к этому максимум усилий, потому что с недавних пор работа перестала быть главным делом его жизни, она стала теперь всего лишь источником существования и одним из способов умиротворения бушующих в его груди страстей.

После завтрака они вместе вышли из клуба, и Сполтер, неуклюже-огромный в своем плаще, проводил его до гостиницы. Пол отклонил любезное приглашение на ужин, сославшись на усталость после перелета. Когда Сполтерукатил, Пол перешел улицу и побрел под пассажем комплекса Джона Хэнкока, пока не обнаружил магазинчик, где закупил карты и путеводитель по Чикаго, три местные газеты, а также «Нью-Йорк Таймс». Здесь на странице сороковой он обнаружил колонку с сообщениями из полицейского управления о продолжающихся безуспешных поисках линчевателя, использующего все тот же самый пистолет и убившего за последнее время семнадцать человек. За последние пять недель. Из этих семнадцати жертв праведной мести четырнадцать имели приводы и различные сроки осуждения, а трое были обнаружены рядом с украденным ими же добром. Похоже, Пол снова спас несколько невинных жизней.

В комнате отеля он обнаружил отпечатанную на машинке карточку от дирекции.

«Мы настоятельно рекомендуем вам воспользоваться сейфом, который бесплатно предоставляется всем проживающим в отеле. Пожалуйста, не оставляйте в комнате меха, драгоценности, фото— и кинокамеры, деньги ИЛИ ЛЮБЫЕ ДРУГИЕ ЦЕННОСТИ. По закону штата Иллинойс гостиница не отвечает за утерю любой собственности, кроме той, что была помещена в сейф… Пожалуйста, запирайте ваш номер на ДВА ЗАМКА. Желаем вам приятного пребывания в нашем городе».

Этой ночью Пол спал, положив бумажник в подушку.

Глава 4

«Чикаго, 17-е дек.

Тела двух застреленных мужчин были обнаружены сегодня утром на тротуаре 2000-го Северного Мохока.

Обнаружил тела и доложил в полицию об убийствах проезжавший мимо водитель Филип Фрэнк.

Представитель полицейского департамента указал, что жертвами являются Эдвард Эй. Смит, 23 лет, живущий в Уоштено 1903, и Лерой Томсон, 22 лет, адрес неизвестен. По сообщению полиции, оба имели приводы за нападение и ограбление: ко времени смерти Томсон отбывал отсрочку двухлетнего тюремного заключения.

Возле тел были обнаружены осколки разбившейся винной бутылки. Полицейский представитель объявил, что один из умерших, Смит, держал в зажатой руке нож, с открытым лезвием.

В обе жертвы стреляли дважды. Баллистическая экспертиза установила, что все четыре пули были выпущены из одного и того же револьвера тридцать восьмого калибра.

— Однако, мы пока еще не совсем в этом уверены, — предостерег от поспешных выводов представитель полицейского департамента. — Вынутые из тел пули очень сильно повреждены и разорваны на части. Единственное, что почти наверняка можно сказать, это то, что пули разрывные; потребуется дополнительная экспертиза, прежде чем мы сможем быть абсолютно уверены в том, что пули выпущены из одного оружия.

Следователи из бюро по расследованию убийств не могут пока придумать ни одного заслуживающего внимания мотива убийства.

Эти два убийства подняли количество смертей от огнестрельного оружия до 856»

Глава 5

У стойки бара мужчины хмуро смотрели в свои кружки с пивом, с неодобрением разглядывая входящих незнакомцев и снова отводя взгляды. В дальнем углу компания здоровяков орала, как резаная. Комната была отделана темным деревом, воздух заполненный дымом и пшеничным виски казался наэлектризованным до предела. Под лампами летали частички сажи. Пол отыскал у стойки свободное местечко. — Пиво, пожалуйста.

Бармен назвал с полдюжины различных наименований; Пол выбрал какое-то. Ожидая, пока ему нальют кружку, он оглядел зал и понял, что в этой группе наверняка был и его человек. Или далее несколько.

Бар находился в квартале от Башни Трибьюн, на равном расстоянии от редакций «Дэйли Ньюс» и «Сан Таймс». Пол выбрал его потому, что тут наверняка находилась штаб-квартира информационного центра репортеров новостей, и именно здесь вновь прибывшему легче всего получить сведения о незнакомом городе. Полу было необходимо поближе познакомиться с Чикаго, узнать, как функционирует этот мегаполис, где находятся «горячие точки», как работает полиция.

Он взял свое пиво и примостился поближе к шумной компании. Девять или десять человек, среди них были и женщины, разгоряченные алкоголем и табаком, обменивались циничными замечаниями по поводу местных событий. На часах было всего лишь половина седьмого, но народ, судя по всему, наливался спиртным здесь достаточно давно, уже никто никого не слушал, безостановочная говорильня, пьяная назойливость, переливание из пустого в порожнее — все это сливалось воедино, создавало громкую какофонию. Разговор шел о мэре и механизме власти, но, к сожалению, из этой болтовни Пол не смог выловить ничего для себя полезного.

С краю сидели двое, не принимающие участия в общем гомоне, и Пол придвинулся поближе к ним. Один из мужчин стоял, облокотившись на стойку, и морщился от слишком громких выкриков; второй, совсем лысый, сжимал в руке стакан.

— Не льсти себе, Майк. Тебе не удастся разыграть похмелье.

— Черт. Значит, вот от этого я точно сломаюсь, — и Майк яростно замахал рукой бармену. Лысый пробормотал:

— Когда он подойдет, лучше закажи сразу двойную порцию. В этом кабаке пальцы у бармена чересчур тонкие.

Пол сидел между Майком и барменом; он слегка повернулся и привлек внимание человека за стойкой. Бармен кивнул:

— Слушаю, сэр?

Пол показал пальцем себе за спину:

— Этому джентльмену необходимо выпить. Майкл развернулся, протянул руку мимо плеча Пола и грохнул ладонью по стойке.

— Двойной «дэвар» без добавок.

Лысый буркнул:

— Мне бы такое выдержать.

— А ты повылетай столько раз, как я, с работы, — улыбнулся Майк плохими зубами Полу. — Дружище, вы спасли мне жизнь. Меня зовут Ладлов, Майк Ладлов.

— Фред Миллз, — соврал Пол. — Приятно познакомиться.

— Новое лицо, — сказал лысый. — Черт побери, мистер Миллз, вы, наверное, по ошибке забрели в эту психушку. Меня зовут Ден О'Хара. Не верьте ни единому слову этого человека: он бешеный пьянчуга.

Когда бармен поставил стакан на стойку. Ладлов потянулся за ним и осторожно поднес его к губам.

— Не пьянчуга, О'Хара, отнюдь. Алкоголик. Не снимаешь ты тонкостей, ирландец ты дурной, коренных отличий…

— Пьяница он, пьяница, — заверил Пола О'Хара. — Не слушайте его болтовню.

Ладлов одним глотком опустошил почти весь стакан и прикрыл глаза.

— Слушайте. Могут весь вечер языками трепать, пока все пиво не выдуют и уже не в силах будут разобраться, кто что сказал. — Полу пришлось наклониться поближе, чтобы услышать его слова; гомон стал невыносимым.

Бармен положил перед Ладловым счет, и Пол аккуратно его поднял, прекрасно зная, что О'Хара за ним наблюдает. Пол отвернулся и положил на листок пятидолларовую купюру.

У О'Хары оказался легкий ирландский акцент.

— Хорошо, мистер Миллз, что мы можем для вас сделать? — Он спросил это любезно, но твердо.

— Я приехал из Нью-Йорка. Перевелся, точнее. Компания решила, что так будет лучше для всех. Так вот, я ничего не знаю о Чикаго. Не имею представления о том, что это за город.

— И пришли сюда, чтобы почерпнуть из источника. Очень разумно.

Ладлов осушил стакан и поставил его на стойку.

— Теперь угощаю я. Спасибо за поддержку, дружище, Чем вы занимаетесь?

— Системами безопасности. Пол заранее заготовил ответ, — Домашние системы сигнализации против взлома, электронные системы — все в таком духе. У нас новая компания. Только-только выходим на Среднезападный рынок.

— И, значит, прощупываете почву. — О'Хара поставил свой стакан из-под пива со стаканом Ладлова. — Знаете, что я вам скажу? Майк, почему бы вам не пойти за угол, где бы мы смогли друг друга слышать? В этом бедламе нормального разговора не получится.

Пол взял сдачу и оставил на стойке чаевые. Ладлов легонько тронул его за плечо, и они двинулись к дверям в фарватере, который прокладывала широченная спина О'Хары.

Редкие снежинки падали на Раш-стрит, но ничего похожего на зиму не было и в помине: тротуары лишь слегка намокли. О'Хара поднял овечий воротник своего огромного пальто.

— Еще один мокрый праздник. На сей раз Рождество.

— Снова завелся на счет дождя, — хрипло рассмеялся Ладлов. — А ведь ты, засранец, родился в стране, где дождит двадцать четыре часа в сутки.

Они завернули за угол и попали в закусочную, в которой кабинки были отделаны хромом; освещение было ярким, вдоль ближайшей стены находилась стойка бара, и никого не оказалось внутри. Пол уселся на табурет и обнаружил, что зажат между Ладловым и О'Харой. У последнего ногти синели чернилами; ирландец помахал рукой, подзывая официантку.

— «Дэвар» без добавок, милочка, а для моего проевшегося дешевого приятеля — пиво «Миллер», Что вы будете пить, мистер Миллз?

— Тоже пиво.

Ладлов кинул на стойку деньги.

— Итак, с чего начнем?

О'Хара кашлянул:

— Надо узнать, о чем именно хотел спросить наш новый друг.

— Мы знаем, о чем. Он хочет знать, что за город Чикаго.

— На это можно ответить одной фразой: когда всякие отбросы скатываются все ниже и ниже, то они обычно приезжают в Чикаго.

Ладлов хмыкнул:

— О'Хара просто сам не понимает, о чем именно говорит. Он пишет прочувствованные философские статейки, ведь он политический репортер. Его увольняют каждые шесть месяцев, когда кто-нибудь их крутых ребят начинает давить на его редактора. Что же до меня, то я кручусь репортером преступных новостей уже восемь лет. Так что я именно тот, кто вам нужен. Забудьте об этом никчемном ирландце.

— Поосторожнее, Майк.

— Я вам кое-что объясню, — обратился Ладлов больше к О'Харе, чем к Полу. — Кое-что, О'Хара, отнюдь не все. В этом городе круглосуточно происходят ограбления. Происходят каждые три минуты. В прошлом году у нас было зарегистрировано восемьсот убийств, в этом же году мы намерены побить рекорд. Статистическая кривая показывает, что уровень преступности повысился на пятнадцать процентов. И еще одно, О'Хара, в Чикаго за год расследуется меньше одного процента преступлений, а раскрытые выглядят таким образом: берут с улицы первого попавшегося бродягу и упекают далеко и надолго.

О'Хара выпили, задохнувшись, произнес единственное слово:

— А, статистика…

— А вот вам, мистер Миллз, статистические данные: сегодняшний парнишка в Чикаго имеет больше шансов быть убитым, чем солдат во Второй Мировой войне. Если уровень преступности и дальше будет идти такими же темпами, как и сейчас, то вскоре каждые пятнадцать минут от рук убийц будет погибать по одному чикагцу. Мертвые, мертвые…

— Уровень преступности. — О'Хара издал звук, долженствующий обозначить чих. — Вы только послушайте этого идиота. — Он повернулся и похлопал Пола по рукаву. — Вот я вам настоящие факты выложу. Мы живем в оккупированной военной зоне. Город рубит и режет себя на куски. Скоро останутся одни развалины. Экологи называют происходящее «бихейвиорическим»

сливом. Невыносимая перегруженность приводит к самым что ни на есть массовым убийствам. — Он подчеркнуто выразительно произносил многосложные слова.

— Ага, — неясно пробормотал Ладлов. — Ага, ага…

— Чикаго, — полунасмешливо, полупочтительно произнес О'Хара. — Этот город выразительно уставился на озеро и ждет, пока оттуда не вынырнет какой-нибудь омерзительный склизкий монстр и не раздавит тут все к чертовой матери — здания, людей и крыс, которые кусают людей. А наши доблестные полицейские шугают проституток и суют свой нос в семейные ссоры, пока снайперы убивают людей на Шоссе имени Джона Фицджеральда Кеннеди.

— На прошлой неделе произошло двадцать шесть убийств, — сказал Ладлов. В его голосе не прозвучало ни единой сочувственной нотки. — Шестьдесят часов, двадцать шесть убийств.

Пол спросил:

— Но почему?

— Что «почему»?

— Ведь так не должно быть, — сказал Пол. — Не должны люди испытывать постоянный страх.

Ладлов неожиданно рассмеялся. О'Хара тут же выступил:

— Слушайте, я тут недавно говорил с одним стариком из Чичеро. Так вот: ему восемьдесят лет, и он благодарен провидению за то, что его квартиру за все это время грабили лишь трижды.

— Но почему никто не попытается с этим бороться?

— Мы все овечки, — сказал О'Хара, — А как иначе? Например, на прошлой неделе в Лупе работал один грабитель — подчистую сметал все Рождественские лавки. Правда, носил парик, но это был парень. Так вот, он обоссался от одного того, что какая-то дамочка отказалась отдать ему свою сумочку. И вот этот обоссавшийся пидор пристрелил женщину среди бела дня напротив автобусной остановки. В самом центре города.

— Боже правый, — пробормотал Пол, сжимая стакан. Он внезапно почувствовал пронизывающий холод. Ладлов сипло пропел:

— Чикаго, Чикаго, как я тебя люблю, — смешивая, наверное, нарочно слова двух песен. Пол спросил:

— И этот грабитель в женской одежде — его поймали?

— Этого они поймали, — ответил О'Хара. — И что с того? На одного пойманного приходится сотня непойманных.

— Вы сделаете в этом городе потрясающий бизнес, пообещал Ладлов Полу. — Хотя всё равно ничего не измените.

— Почему?

— На половину сигнальных звонков полиция просто не отвечает.

— Апатия. — Это снова О'Хара. — Вчера в Мохоке застрелили двоих парней. Из револьвера тридцать восьмого калибра, на одной из боковых улочек. И ведь никто не позвонил в участок, А ведь все жители этого квартала должны были слышать выстрелы. Понадобилось, чтобы кто-то проехал мимо и сообщил в полицию. А сколько копы добирались!..

— Если будете гулять по этому городу и услышите за спиной чьи-то шаги, то они напомнят вам взрывы гранат. Прогулка по Чикаго вечером — все равно, что боевое задание.

— Политика, все — проклятая политика.

— Его послушать, так у ирландцев только и разговоров, что о политике. Для них преступность политика.

— Было время, когда наша мэрия действительно кое чем занималась. Когда вас грабили, администрация обеспечивала вас обедом, работой и адвокатом, который защищал того парня, который вас ограбил. В те времена все это было частью общества, в котором вы проживали. Теперь все это превратилось в политическую арену. Полицейские берут взятки или не берут взятки, но стародавней преданности делу больше не осталось. Теперь это стало обыкновенной работой: делай по возможности поменьше, загребай по возможности побольше. Когда копы принимаются лупить по головам, начинаются вопли по поводу жестокости полицейских; если же они по головам не лупят — то по поводу всеобщей продажности — нельзя во всем винить только их одних. Судебная система прогнила насквозь, люди больше не знают, как совладать с преступностью. Если убьете кого-нибудь на глазах у всех, вам тут же дадут адвоката, который добьется годичного содержания в тюрьме с отсрочкой приговора на год. Награды за преступления возрастают, в то время как наказания за эти преступления становятся смехотворными. Можно понадеяться на то, что вас не схватят, а если все-таки схватят, то можно понадеяться на то, что вы не предстанете перед судом, а если все-таки предстанете, то можно надеяться, что вас не приговорят, а если все таки приговорят, то вряд ли вы попадете в тюрьму. У преступников на один несчастливый шанс появилась тысяча счастливых. Остальные же разрываются между жаждой мести и состраданием, мы не знаем, что делать, поэтому не делаем вообще ничего.

— Народ ничего не смыслит в преступности, — буркнул Ладлов.

О'Хара бодренько сказал:

— Давайте-ка еще выпьем. Мистер Миллз угощает.

Глава 6

Пол ушел прежде, чем журналисты разнесли друг друга в клочья; под конец их пререкания утратили налет дружелюбности, и они стали походить на разбойников из захудалого вестерна. Тут вмешался бармен и выставил их, но Ладлов с О'Харой, выйдя из кафе, стали пихаться, как заправские боксеры. Падал тихий снег.

Пол скрылся в темноте. Он не понимал мужчин, дерущихся ради развлечения.

В течение нескольких часов он мучился с двумя стаканами пива, но вышел из кафе с интересной информацией, а кое-что понял из полунамеков. Узнал, например, кое-что об организационной и диспозиционной жизни полиции районы и маршруты патрулирования, то, на что копы обращают и на что не обращают внимания. Немного разведал об организации работы управления по раскрытию убийств, о работе инспекторов и капитанов, — она несколько отличалась от структуры нью-йоркских отделений, и кое-что узнал о работе Чикагской Комиссии По Борьбе с Преступностью. Пол разузнал демографические и коммерческие подробности, отсутствующие на его покупных картах. Ему рассказали о Старом Городе, Новом Городе, Литовском, Польском, Итальянском и Китайском кварталах — самых неблагополучных кварталах Чикаго, откуда поступало больше всего вызовов в полицию, где совершались наиболее жестокие преступления. Понял, что полицейское инспектирование лучше всего проводится в Первом Административном округе, потому что это был родной округ почтенных и всеми уважаемых политиков и потому что округ сей включал в себя знаменитейший Луп, а вот на западных и юго-западных улицах контроля почти не было.

Пол узнал кучу полезных деталей, многие из которых явно были неверны: и все равно игра стоила свеч, и репортеры подыграли ему в две руки. Да им ничего другого не оставалось: стоит спросить человека о чем-нибудь, в чем он считает себя экспертом, и он радостно начнет выкладывать все, что знает.

Пол отыскал дорогу к открытой стоянке, где была припаркована его машина. Он заплатил смотрителю и направился в направлении тех районов города, которые считались более опасными.

Он снова охотился. Поначалу, еще в Нью-Йорке, он старался выискать этому рациональное объяснение. Он ходил в Риверсайд Парке, положив руку на пистолет, лежащий в кармане его плаща, и убеждал себя в том, что делает лишь то, что должен делать любой уважающий себя законопослушный гражданин, — ничего не боясь, гуляет в общественном парке. Любой хищник, посмевший бы на него напасть, напрашивался на неприятности. «В этом нет моей вины, он может оставить меня в покое и с ним ничего не произойдет». Но обманывать себя вечно нельзя. Не мог он гулять по безлюдным местам в два часа ночи ради собственного удовольствия или здоровья. Он хотел, жаждал чьей-нибудь смерти, жаждал убийства, и всякое другое объяснение не имело разумных оснований. Пистолет в кармане лежал не для самообороны. Пол не защищал себя, он нападал: расставлял ловушку, выставляя себя в качестве приманки и в тот момент, когда хищник заходил в клетку, она захлопывалась.

Пол спрашивал себя: почему? Он не получал на малейшего удовольствия от созерцания умирающего человека. Не чувствовал приятной дрожи, возбуждения. Наоборот, после убийства его мучила болезненная тошнота. Не ощущал он и какого-то особого триумфа, как и какой-то особенной очищенности. Облегчение, и то лишь иногда, что вот он снова прошел сквозь это и остался жив: но его не возбуждал вызов, который он бросал судьбе и насилию, не возбуждало то, что он должен был что-то там себе доказывать. Пол месяцами не мог думать ни о чем другом, но ведь существуют вещи, о которых можно размышлять и анализировать де смерти и никогда не приблизиться к их разгадке. Что это было? Чувство долга? Ведь он действовал не по принуждению и не чувствовал себя как наркоман, не получивший дозы, нет: никто и ничто не могло заставить его поступать подобным образом. Просто это следовало сделать. Работа или, может быть определенная обязанность: никак иначе он не мог это определить.

Когда он глубоко забрался в трущобы Южного гетто, то выбрал бульвар, по обеим сторонам которого шли убогие магазинчики, и медленно двинулся между редкими машинами, пока не увидел открытую залоговую лавку. Пол проехал мимо, повернул за следующим углом направо и без труда отыскал местечко для стоянки; в подобном районе нельзя было даже мечтать о том, что бы, оставив на ночь автомобиль, утром обнаружить его в полной целости и сохранности.

Пол тщательно запер все дверцы и проверил окна. Шагая обратно к свету, он прошел мимо высоченного чернобородого человека в широкополой кожаной шляпе, который, посторонившись и даже не взглянув на Пола, дал ему пройти и исчез в тени. Пол вышел на свет.

На улице жидкий ручеек пешеходов виднелся возле закрывающегося супермаркета, Пол прошел мимо окон, заставленных ценниками, мимо телекамер, обосновавшихся высоко на стенах, и вооруженного охранника у входа. Рядом находился винный магазин, он уже закрылся, его окна крепко прикрывали надежные ставни с железными поперечинами; дальше располагалось лавка, торгующая излишками военного обмундирования, и, наконец на самом углу была залоговая контора, над которой висел сферический медный предмет. Зайдя вовнутрь, Пол порыскал в ней минут пять и, обменявшись с владельцем парой слов, снова вышел на улицу.

Бумажник Пол держал в руке и пересчитывал деньги с таким видом, словно только что их получил. Потом неуклюже бросил бумажник во внешний карман пальто, стараясь сделать это позаметнее, и, дойдя до угла, где стоял супермаркет, опустил руку в карман и взялся за рукоятку револьвера.

Полицейский, даже самый преданный своей профессии, должен дождаться, чтобы преступление совершилось у него на глазах, тогда он начнет действовать. Само присутствие человека в форме может отбить желание у бандита нападать. Пол давным-давно усвоил одно правило: незачем искать преступников, совершающих бандитские нападения; поиски могли слишком затянуться. Конечно, если верить Майку Ладлову, в городе каждые три минуты совершается вооруженное нападение, но это был очень большой город, в котором проживали три миллиона потенциальных жертв.

Намного быстрее и выгоднее было изображать приманку и заставлять бандитов самих находить его: вызывать, так сказать, огонь на себя.

Повернув за угол, Пол был почти уверен, что за ним кто-нибудь идет, но он ошибся. Никого не соблазнил бумажник, якобы набитый в залоговой лавке деньгами и с очевидной небрежностью брошенный во внешний карман пальто.

Прокол: не вышло. Ну, что ж, нельзя же надеяться, что на тебя станут нападать ежечасно.

Он углублялся все дальше и дальше в темноту квартала, глаза уже стали привыкать к мраку и различать предметы, находящиеся далеко впереди; один раз он даже обернулся, чтобы удостовериться, что никто за ним не крадется. На тротуаре было пусто. Пол терпеливо пошел дальше, повернувшись спиной и ослабив руку на пистолете, изображая беззаботного гуляку. Все больше привыкая к темноте, Пол принялся обшаривать взглядом просевшие, нависающие над тротуаром ступени лестниц; то тут, то там тусклая лампочка над входом, но большинство дверей не освещено. В пределах видимости никого: в подобном месте не станешь рассиживать на крыльце, дыша свежим воздухом. К тому лее было холодновато, да и снег кружил в воздухе, проплывая мимо.

Поэтому Полу всего лишь показалось, будто на углу кто-то пошевелился, но этого оказалось достаточно, чтобы ладони загорелись от выступившего пота. И он мгновенно застыл на месте.

Вон там, у машины. Его машины.

Ничего.

Но пройдясь взглядом по силуэту автомобиля, Пол заметил чужеродный выступ: небольшой, не толще книжки в бумажной обложке…

Он двинулся вперед. Двадцать пять футов, двадцать и, наконец, ему стало ясно, что же он такое увидел над крылом автомобиля, это был человек, спрятавшийся за машиной, и не подозревавший насколько высока тулья у его шляпы.

Пол продолжал спокойно приближаться к автомобилю, боковым зрением он наблюдал, — человек начал огибать машину, чтобы остаться незамеченным для Пола.

У переднего бампера Пол резко развернулся на правом каблуке и бросился между машинами, вынимая «сентенниал» на ходу. Он пролетел мимо мужчины, который в полном обалдении уставился на него, затем отшатнулся, потерял равновесие и оперся рукой о тротуар сзади.

Из руки человека что-то торчало. Он поднял это что-то как оружие.

Пол выстрелил ему в лицо. Рука мужчины разжалась, и он грохнулся на спину. Кожаная шляпа выкатилась на середину улицы.

Оружие осталось лежать рядом с ним. Им оказалась перекрученная проволока в оплетке: обычно такими открывали окна, чтобы забраться в машину.

Пол вставил ключ в дверцу, прыгнул в салон и до отказа нажал на стартер. Вывернув руль влево, он вывел машину со стоянки. Пол почувствовал, что задние колеса проехались по руке мертвеца.

Он гнал по улице не зажигая фар: если были свидетели, ему не хотелось, чтобы они видели помер машины. Дважды повернув на большой скорости, он, наконец, включил фары и влился в поток машин, двигающихся по бульвару. Пол гнал по Озерному проезду, холодея от мысли, что мог оставить вещественное доказательство, улику: отпечатки задних колес машины на теле убитого.

Он провернул в голове все возможные варианты. Промчавшись мимо своего дома Пол двинул дальше в Норд-Сайд и стал кружить там, пока не отыскал спокойный квартал. Не обращая внимания на проезжающие мимо машины, он домкратом поднял зад машины. Затем отвернул вентиль и выпустил из колеса весь воздух.

Когда воздух вышел, Пол с помощью ломика снял покрышку с железного обода. Необходимых инструментов для подобной работы у него не было, и дельце поэтому оказалось не из легких: он знал, что его подгоняет необходимость, поэтому шуровал спокойно и безостановочно. Наконец, покрышки были заменены, и Пол проехал немного на запад, пока не отыскал помойку. Он протер снятую покрышку, не оставив на ней отпечатков, и бросил ее посреди мусора: только после этого двинулся домой. Завтра он купит новую запаску.

Только к полуночи он хорошенько смазал и перезарядил «сентенниал». Потом включил приемник, настроив его на волну, которая передавала новости двадцать четыре часа в сутки, но пока об убийстве в Саут-Сайде известий не было. В час ночи Пол выключил радио, принял душ и отправился на боковую, стараясь увидеть мысленно лица троих людей, ворвавшихся в квартиру и набросившихся на Эстер и Кэрол.

Их он не увидел, впрочем, и не пытался. Когда вы начинаете опрыскивать сад, стараясь уничтожить вредных насекомых, то не стараетесь отыскать среди тысяч кровососов несколько тех, которые недавно сидели на вашей руке.

Глава 7

День был холодным, затянутым углеводородной дымкой. Чайки снимались с озера и совершали свои разведочные полеты над городом. Четыре часа: скоро начнет темнеть. Пол зашел в магазин: «Принимаем чеки. Ксерокопировальные работы в вашем присутствии». Он подошел к кассе и секунд двадцать отрывал кассира от работы: узнавал, как пройти к ближайшей «Эль» остановке. Он прекрасно знал, где она находится, но ему было необходимо, чтобы со стороны казалось, будто он меняет чек на наличные. Он даже вытащил бумажник и помял его в руках, и только после этого отвернулся от окошка и, выйдя на улицу, начал считать деньги.

Таким образом он поступил несколько раз, но никого не соблазнил. Пол упорно повторил один и тот же ритуал, потому что ему была необходима хотя бы одна мишень, оправдывавшая его присутствие здесь.

Выйдя на улицу, он увидел, что мимо проезжает полицейская машина с мигалками и сиреной на крыше и расписными дверями. Пол снова пересчитал деньги и свернул в переулок, по обеим сторонам которого высились старые кирпичные дома с потеками на фасадах.

Пройдя полквартала, он остановился и похлопал по карманам, словно что-то потерял. Этот жест дал ему возможность повернуться на каблуках вокруг своей оси и разглядеть, что творится у него за спиной. На углу нервно подрагивала тощенькая фигурка в поношенной одежонке: молодой парень подпрыгнул на ножках, словно спортсмен перед состязанием. За его спиной дорогу переходила женщина, тянущая за руку вопящего ребенка.

К первому подростку вскоре присоединился второй, и они смотрели ему вслед.

Пол наклонился, поднял нечто невидимое с земли и двинулся дальше.

Направо глухая стена была размалевана разноцветными рисунками. Дальше по улице дома казались нежилыми. Страшными. Чикагские трущобы по сравнению с Нью-йоркскими казались просторными и полными воздуха: улицы — широкие, дома — низкие. Но разрушение и запустение воняло точно так же.

Бумажник Пол держал рядом с револьвером по двум причинам. Если налетчик потребует бумажник, он вместо него вытащит револьвер. Но если в карман залезет полицейский, то вместо огнестрельного оружия найдет двести пятьдесят долларов наличными.

Парни наблюдали за ним: он засек их отражения в окошке грузовика, стоящего около тротуара. Все они дерганые какие-то, нервные, словно минуты не в силах простоять спокойно: взвинчены до предела. Наркоманы? Пол издали не мог определить: вполне возможно, это обычное поведение современной молодежи. Но когда он дошел до конца квартала и посмотрел по сторонам, прежде чем перейти улицу, то увидел, что ребятки на приличном расстоянии следуют за ним по пятам. Ладони начали потеть: обычная предательская дрожь охватила тело.

Пол слегка замедлил шаг. Его машина стояла в конце этого квартала. А еще через квартал на пустой улице светофор мигал красным светом: зажжется — погаснет, зажжется — погаснет. На кончике языка Пол почувствовал знакомый медноватый привкус страха.

Парни бежали к нему. Он отлично слышал, как они топают…

Глава 8

«Чикаго, 19-е дек.

Двое подростков были застрелены вчера днем в Саут-Сайде из того же револьвера, что и трое других за последние семьдесят два часа.

Эрнесто Дельгадо, шестнадцати лет, и его брат Хулио, пятнадцати, из 4415 В. 21-й квартал, были обнаружены убитыми на тротуаре Уолкотт-Авеню в пять часов десять минут проезжавшей мимо полицейской машиной.

Судя по предварительным результатам медицинской экспертизы, пули, братьев Дельгадо, могли быть выпущены из того же револьвера, из которого стреляли в Джеймса Вашингтона, 26-ти лет, на Лоу Авеню вчера ночью до этого — в Эдвард Эй. Смит и Лероя Томсона».

Этим утром капитан полиции Виктор Мастро так прокомментировал происшествия последних дней:

— Вполне возможно, что и у нас появился свой «линчеватель».

Имелась в виду последняя серия убийств в Нью-Йорке, которую пресса охарактеризовала как принадлежащую некоторому «линчевателю». Она широко освещалась и комментировалась общенациональными средствами связи.

— Оба подростка ранее привлекались в суду, сказал Мастро. И так как подростковые дела не могут быть опубликованы, полицейский представитель отметил лишь то, что братья Дельгадо были наркоманами, «висевшими» на героине. Сосед, которого наши люди проинтервьюировали этим утром, сообщил, что мальчики были «жестокими и наглыми».

Капитан Мастро сказал, что фотографии пуль из всех пяти дел были отосланы в Нью-Йорк для сравнения с пулями, извлеченными из трупов жертв «линчевателя».

Когда шефа полиции города Чикаго Джона Колберна попросили прокомментировать события, он сказал:

— Мне бы не хотелось сейчас распространяться по данному поводу, пока у нас не появятся новые факты, с которыми мы могли бы работать. Сейчас всеми этими делами занимаются следователи, которым поручено установить, существует ли между убийствами какая-нибудь связь. Делать заключения пока рано.

«ЛИНЧЕВАТЕЛЬ В ЧИКАГО?»

Комментарий Майкла Ладлова

Полицейские рапорты убеждают нас, что по улицам бродит неизвестный убийца, судя по всему, вдохновленный нью-йоркских «линчевателем» и совершающий преступления в его духе и стиле.

Существует или же нет подобный преступник, мы не знаем, но по городу покатилась лавина домыслов и слухов о так называемой «проблеме преступности», беспрецедентной даже в наш век.

Несмотря на повальный рост безработицы, экономический спад, инфляцию, политическое крючкотворство и очковтирательство, плохой урожай, нефтяной и энергетический кризисы и все остальные неприятности, которые приходятся переживать нашему обществу — так вот, несмотря на все эти несчастья, «проблема преступности», судя по общенациональным опросам, стала для американцев проблемой номер один. Интерес к этой проблеме особенно возрос после появления нью-йоркского, а теперь, возможно, и чикагского, «линчевателя».

Тревога по этому поводу уникальна уже потому, что она касается всех социальных групп, различных рас, возраста и места проживания.

Это, судя по всему, нечто большее, чем обычная массовая истерия. Конечно, вполне возможно, что «линчеватель» — это миф, созданный либо нью-йоркской полицией, либо средствами массовой информации; но факт при этом остается фактом: преступность в Америке переживает небывалый подъем.

Нельзя притворяться, что ничего не происходит, и прятать голову в песок в надежде, что преступность куда-нибудь денется. Увертки ФБР по поводу неточностей, имевшихся в последнем рапорте по проблемам всеобщей преступности, не изменят того факта, что простые люди не могут чувствовать себя в безопасности на улицах и даже у себя дома. Если гражданин настолько напуган, что боится покинуть запертую квартиру, то, значит, у него отнимают гарантированную свободу. Гражданские свободы, таким образом, аннулируются, как гибнут и жертвы «линчевателя».

Нельзя считать правильным решать эту проблему насилием над насильниками. Преступность нельзя уничтожить, увеличивая число убийств.

Но необходимо действовать. И действовать придется нам самим.

Пришло время нашим институтам заняться теми проблемами, для которых они и создавались. Бюджет полиции не соответствует ее нуждам, тревожит количество отложенных и нерешенных слушаний в переполненных судах, обилие отсрочек приговоров по делам об убийствах, и вседозволенность адвокатуры, из-за которой бандиты оказываются на свободе через несколько часов после ареста — все эти и другие аспекты полицейско-судебно-тюремной системы проявляют в нашей демократической стране свою очевидную бездарность и неспособность времени и вопросов и искоренения преступности.

Наказание должно стать быстрым и беспристрастным. Преступники должны отчетливо себе представлять, что они предстанут перед судом и что за этим последует приговор и тюремное непременно заключение. Без подобной уверенности мы имеем шанс впасть в линчевательство, то есть граждане страны возьмут правосудие в собственные руки и будут действовать безрассудно и индивидуально. Появление «линчевателя» показывает, что правовые институты должны начать работать. Сейчас. Пока не стало слишком поздно.

Глава 9

В пятницу вечером пошел дождь. Отражения неоновых огней таяли и как бы струились по мокрому асфальту. Пол сидел в своей припаркованной машине. Чтобы не скучать, он включил радио. Под навесом человек с квадратной черной бородой читал газету. Он был одет в черное пальто, а на голове его красовалась черная шляпа. Страницы он переворачивал слева направо. Девицы в довольно паскудных одежках маршировали по бульвару под двухдолларовыми зонтами, стараясь не показывать свой интерес к провожающим их взглядам.

Старый Город; ночная жизнь, пьяницы, туристы, девочки. Кто-то вышел из коктейль-бара и вслед за ним вырвалась волна хард-рока, докатившаяся и до ушей Пола, несмотря на закрытые окна и бубнящее радио:

«Для тех, кому за тридцать, и тех, кому не спится»… а рядом гадальщик — «Все расскажу по вашей ладони…» Бородатый еврей послюнил палец и перевернул очередную газетную страницу. В бороде его сверкали капельки дождя.

Два подростка остановились возле вывески «Девчонки-Без-Лифчиков-Живьем» на заведении через улицу; потом снова вышли под дождь, глаза у них были как не-то стеклянные или, может быть, это только казалось из-за освещения. На углу они остановились под фонарем: одежда липла к их телам, да и в ботинках, наверное, хлюпало, но им, похоже, было на это наплевать. Они поговорили, один из них пожал плечами, и они двинулись дальше.

Пол наблюдал за пьяными, появляющимися из дверей кабаков, потому что они обычно и являлись жертвами. Увидел как, пошатываясь, из клуба вывалились две пары, но они подошли к автомобилю, припаркованному через улицу. Еще один пьяный вышел из «девичника», но его тут же подобрало такси, видимо, вызванное по телефону.

На углу находилась забегаловка, и до Пола доносился запах горячего жира; люди, как правило, там долго не задерживались, но одна группка оккупировала стойку сразу после того, как Пол обосновался на стоянке и до сих пор не ушла: это были крутые ребятишки, типичные ночные охотнички. Он видел их сквозь дымчатое стекло витрины. Вообще-то они обычно собирались на улице, но из за дождя они сшивались в забегаловке. Парни были одеты в униформу тусующихся — кожа, узкие брюки, ботинки на высокой платформе и кепки, посаженные сильно набекрень.

Через какое-то время один из парней отошел от компании и выглянул за дверь, оглядев улицу в обе стороны. Похоже, лицо его покрывали нарывы, или, может быть, засохшие болячки какой-то застарелой болезни.

Из хард-рокового клуба парочка. Парень с пятнистой мордой смотрел, как люди раскрывают зонтик и торопливо убегают прочь. Пол наблюдал за всеми сразу, но особое внимание уделял человеку в дверном проеме. Тот наглец не пошевелился даже, когда мимо него стал протискиваться какой-то негр.

Старый еврей перевернул следующую страницу. Полу стало интересно: а этот-то чего здесь дожидается? Приятеля?

Пятнистый, наконец, вышел из дверей. Он перешел улицу и встал под навесом стриптизного зальчика, закрывая шляпой вывеску «Жги-жги» возле дверей. Закурил. Света практически не было: сигарета описывала красную дугу, подлетая к губам и опускаясь вниз.

Пол почувствовал приток крови. Он теперь без труда выделял из толпы хищников. Пол где-то читал, что африканские антилопы, находясь на пастбище могут позволить льву подобраться к ним совсем близко, каким-то образом чувствуя, что лев не голоден, а следовательно, не является потенциальной опасностью. В другое время Пол прошел бы мимо пятнистомордого и даже не посмотрел бы его сторону, но сегодня парень был голоден и Пол это чувствовал.

Как и другим вечером — двое на приступочке ирландского кабачка: он знал, что они двинутся за ним.

То же самое и в этот раз. Он развернулся, решая, в какой бар сподручнее зайти. Решил провести обычную процедуру: притвориться пьяным и заманить пятнистую морду за собой.

Он выбрал бар одиночек, вылез из автомобиля, закрыл дверцу, быстро перешел улицу и остановился под навесом. Он посмотрел на мужчину, но тот глядел совсем в другую сторону, все его внимание было приковано к женщине, устало бредущей мимо него под зонтом: средних лет мадам с сумочкой, небрежно свисающей с согнутого локтя.

Умеренно дорогая одежда: видимо, деловая женщина. Недалеко отсюда находилось несколько довольно приличных на вид домов; она, вполне возможно, возвращалась к себе после длинного дня — магазины сегодня были открыты весь день.

Она не была пьяна, но еле волочила ноги, видимо, очень устала; женщина свернула за угол и исчезла из виду, тогда-то пятнистомордый и двинулся за ней. Сигарета выпала из его пальцев, когда он сделал несколько шагов к боковой улочке.

Пол поднял воротник, чтобы не капало за шиворот, и пошел вслед за парочкой; увернулся от несущейся прямо на него машины и прыгнул на тротуар, спасаясь от фонтана воды, поднятого колесами следующей.

Человек с пятнами на лице шагал за женщиной. Пол быстро подошел к углу и, засунув обе руки в карманы, пошел следом. Уверенно, будто жил здесь всю свою жизнь.

Женщина находилась от него на расстоянии полквартала. Навстречу ей двигался какой-то старикан.

Пол резко остановился: человека с пятнистым лицом не было нигде видно.

Потом услышал, как старик с пьяной вежливостью обратился к женщине:

— Мадам, не желаете выпить?

Женщина покачала головой и прошла мимо, но мужчина тоскливо улыбнулся и двинулся навстречу Полу.

Пол почти бежал, отыскивая парня, которого почему-то нигде не было видно.

Догнал женщину: нигде, никого. Может быть, старый пьянчуга спугнул хищника своим присутствием?

Он перегнал женщину и пошел дальше. Еще квартал — никого. А вот дальше начинался темный участок пути: фонарь на углу перегорел. Улочка была чересчур узенькой для Чикаго, и Полу она совсем не нравилась.

Пол поднялся по шестиступенчатой лесенке к крытому подъезду. Там, в полнейшей темноте, он и остановился, обернулся и взглянул назад.

Женщина подходила медленно, тяжелым напряженным шагом продавщицы, зонтик прислонился к плечу, как усталый бродяга, обнимающий служанку, сумочка свисала со сгиба локтя, похлопывая по пальто.

За ее спиной чернел вход в дом; в нем появилась смутная тень.

Парень с пятнистой мордой.

Он находился за спиной женщины, а она об этом далее не подозревала. Пол увидел, как парень вытащил из кармана нож. Бесшумно раскрыл его, это не был «спрингер», а скорее что-то типа «навахи». Зашел женщине за спину.

Пол оперся о стену и вытянул руки, стараясь получше прицелиться. Он практически ничего не видел: очертания были сильно размыты. Расстояние было больше, тридцати футов, и ему вовсе не хотелось продырявить несчастную женщину, поэтому он не торопился, надеясь, что мишень вскоре станет видна несколько яснее.

Из— за спины женщины появился пятнистомордый, схватил сумочку одной рукой и резко повел лезвием вверх. Оно мгновенно и чисто перерезало ремень, и парень отскочил назад, унося добычу.

Женщина застыла на месте, потом повернулась и в ужасе зашлась тихим воем. Вот теперь, когда она немного отшатнулась, у Пола появилась возможность нормально прицелиться.

И тут как будто из ниоткуда материализовался старый еврей: он появился за спиной человека с сумочкой. Пол не стал стрелять. Холодный пот прошиб его. У еврея в руке был пистолет.

— Повернись и встань лицом к стене.

Парень с сумочкой задохнулся от неожиданности.

— Двигай. — Еврей сильно толкнул его. — Я полицейский. Ты арестован. — Голос старого еврея оказался чистым и молодым.

Пол увидел, как он пинком заставил парня раздвинуть ноги положить руки на стену: обыск.

— Все в порядке, мэм?

— Да… да, в полном.

Еврей обстукал парня на предмет оружия и вытащил наручники.

Пол запихнул «сентенниал» обратно.

Женщина с облегчением начала говорить; слова благодарности лились из нее потоком. Еврей ткнул пятнистомордого в спину, и вся троица — женщина крепко сжимала в руке сумочку — двинулась к залитому светом перекрестку.

Наконец они исчезли из вида, но Пол словно врос в полюбившую ему ступени: его все еще преследовал кошмар, он не мог прийти в себя отпережитого страха. Когда объявился этот еврей, он лишь по случайности не нажал курок, не совершил роковую ошибку.

Он бы даже не смог убежать потом. Но не страх напугал Пола, он уже привык к нему. Потеря контроля, вот что потрясло его. Стоило кому-то застать его врасплох, как он моментально перестал себя контролировать и оказался беспомощным что-либо предпринять. Несмотря на то, что в его руке был зажат пистолет.

Он сошел по ступеням. Ему было необходимо все это обдумать, он прекрасно понимал, что с ним все в порядке до тех пор, пока он контролирует ситуацию.

Пол даже не мог себе представить, что стоило случиться чему-то непредвиденному, как все здание, с таким трудом построенное, грозило рухнуть.

Необходимо было перебороть свою растерянность, либо так обделывать свои делишки, чтобы абсолютно исключить мельчайшую долю неожиданности.

Глава 10

«Чикаго 21-е дек.

Засада полиции завершилась успешным арестом Джозефа Крабба, во время его попытки ограбить женщину.

Полиция объявила задержание, как «первую ласточку» в кампании, начавшейся четыре дня назад — освобождение Старого Города от банд молодчиков, наводнивших эти районы.

Представитель районного отделения полиции сообщил:

— Засады будут продолжаться, пока мы не выловим всех.

Подозреваемый Крабб, 23-х лет, живущий в 2473 зап. 96 ул. предстанет перед судом в понедельник утром».

Глава 11

В самом центре района возвышался Уголовный суд округа Кук. За судом темнел монолит, похожий на Сан-Квентин, каким Пол видел его на фотографиях: высокая каменная стена, пулеметные вышки. Завернув за угол, он наткнулся на вырезанную в камне легендарную надпись: Тюрьма округа Кук.

Полу пришло в голову, что незачем ему, как безумному, носиться по темным улицам в поисках хищников, для этого можно найти более легкие пути. Здесь, в суде. как известно приговаривали лишь некоторых, но остальных же выпускали, и за ними с легкостью можно было следить с самого начала.

На Калифорния-Авеню Пол обнаружил парковку и поставил машину. Пистолеты он оставил в салоне, из-за предполагаемых детекторов металла: должны же правоохранительные органы защищаться от возможных попыток освободить обвиняемых прямо в зале суда?

Поэтому Пол надежно запрятал оружие и запер машину.

Над входом, словно виселица, парил мойщик окон на своем кране с платформой. Пол нырнул под него и зашел под портик, уставленный колоннами.

«Народ против Крабба — заседание третье». Календарь был прикреплен на пробковой доске информационной будки. Пол изучил план здания, мысленно проделал необходимый путь и двинулся в каменные коридоры.

Зал заседаний казался таким же невзрачным и задымленным как ночной клуб в дневное время. Пыльные нити висели в неподвижных серых лучах света, тянущихся от высоких окон и исчезавших, так и не долетая до пола. В паровых трубах что-то настойчиво булькало и ухало. Длинный ряд людей, сидящих на задней скамейке, совсем терялся в пещерообразной массивности зала, и сами присутствующие казались чем-то совершенно незначительным в этом просторным помещении, фермер с тощей серой шеей; смущенная чернокожая женщина; упрямый, небритый мужчина в ветровке и мягкой шапочке; высокий негр, надменно сидящий чуть поодаль; узколицый старик с умными, бегающими глазками; пухлый юнец, сосредоточенно рассматривающий руки, сложенные на коленях; пожилая женщина, настойчивым шепотом втолковывающая что-то сидящему рядом маленькому человеку с выпирающим животиком; два подростка, латиноамериканцы с напомаженными, зачесанными назад волосами и апатичными глазами; седой чернокожий с тоской и бездуховностью во взоре.

Адвокаты небрежно сидели на жестких стульях и скамьях; бумаги валялись рядом с ними. Двое-трое на передних сидениях повернулись и разговаривали с коллегами, сидящими позади. В углу, возле незанятой скамьи, несколько человек в темных костюмах о чем-то совещались один из них, судя по всему, был главным присяжным, но Пол не мог по виду вычислить, какой именно, и дивился тому, что не видит напудренных париков и мантий.

Площадку за скамьями занимали два стола, один из них оккупировал единственный адвокат с седой шевелюрой на другом столе, как и на трибуне, где восседали судьи, было пусто. Группа из пяти-шести адвокатов выстроилась возле судебного клерка, видимо, дожидаясь своей очереди представлять дела.

Пол выбрал незаметную скамеечку в дальнем углу, пристроившись возле нескладной женщины в оранжевом твидовом костюме. Линия ее бровей была подчеркнута черным карандашом; вид у нее был холеный и настороженный. Она говорила молодому человеку в черном похоронном костюме:

— Фрэнк, это не слишком здорово. Извини.

— Ты не сможешь меня предать. Я уже объявил им, что сделка сделана.

— А что ты им конкретно сказал? Дословно?

— Покушение на убийство. Дадут пять, отсидит три. Слушай, Ирен, ребятенку всего девятнадцать.

— Но это не первый раз, когда его берут тепленьким с ножичком в руке. На сей раз это лезвие еще было покрыто кровью семидесятичетырехлетней женщины.

— Не раны се доконали, а коронарка сосудов.

— Коронарка произошла в результате нападения. Посмотри же, Фрэнк, черт бы тебя побрал, уголовный кодекс. Парнишка пройдет по первой категории предумышленное убийство. Извини уж.

— Но ты не можешь просто…

— Я тебе уже не раз говорила, ты просто не желаешь слушать. Делаешь выводы, уверяешь…

— Что об этом думает Пирс?

— У него и спроси.

— Наверное, я так и поступлю.

— Он отошел тебя к своим помощникам. А если будешь настаивать или начнешь кочевряжиться, он просто вышвырнет тебя из офиса.

— Что ты так заводишься по поводу этого дела? Интересно, если бы жертвой оказался мужчина, ты бы также вела себя?

— Не собираюсь утруждать себя ответами на подобные вопросы.

— Буду просить об отсрочке. Мы не готовы к походу в суд.

— Пожалуйста, не торопись. Никто не собирается переезжать твоего подзащитного поездом.

— Так что там с этим парнем?

— Четырнадцать месяцев назад он уже побывал в моем списке, но его адвокат склонил меня вынести более мягкое обвинение и отсрочку приговора. Парень пошел обратно на улицу и пришил миссис Джэквист. Был пойман. Но сколько он убил, прежде чем его поймали?

— Ты хочешь сказать, что чувствуешь себя виновной, потому что согласились на условный приговор год назад? Ради всего святого…

— Если бы я согласилась на суд, то сейчас бы парень сидел в тюряге. А миссис Джэквист бы жива. Подумай-ка об этом, Фрэнк.

— Если бы так думал каждый прокурор, то за двадцать лет все обвиняемые успели бы обрасти бородами и поседеть, пока длиться заседание.

— Фрэнк, когда коп арестовал негодяя, он как раз вытаскивал нож из своей жертвы. В этом коридоре присутствовало двое свидетелей, которые знали парня лично. Ошибки быть не может; все свидетели в голос утверждают одно и то же. Твой клиент — мерзкое и жестокое животное и он нуждается в том, чтобы его изолировали от общества. Больше говорить не о чем.

— Слушай, Ирен, я кое-что знаю об этом парне. Его старик…

Тогда женщина заговорила, медленнее отвешивая слова, как кирпичи на постройку здания:

— Мне совершенно насрать на это, Фрэнк. Меня тошнит от людей, готовых обвинить в преступлении кого угодно, только не самих преступников.

— Черт побери, хватит вести себя так, словно ты восходящая звезда юриспруденции! Что с тобой случилось?

Женщина показала ему полруки, выставив один палец: это был ее ответ.

Молодой адвокат захлопнул кейс и двинулся по проходу. Его напряженное лицо исказила гримаса ярости.

Пол наклонился.

— Извините, мисс…

Ее темные глаза охватили фигуру Пола, когда она обернулась; в них сквозила подозрительность.

— Да?

— Я невольно подслушал. Вы из команды окружного прокурора?

— Верно, но если вы хотите поговорить о деле, которое сейчас будет заслушано, я не…

— Нет-нет. Я не собираюсь ничего говорить. Ведь я всего лишь зритель.

Выражение лица изменилось; на нем проступило лихорадочное любопытство.

— Меня зовут Пол Бенджамин. Мою жену и дочь убили грабители. Поэтому я заинтересовался системой уголовного судопроизводства.

— Очень вам сочувствую.

— Боюсь, что практически всю свою жизнь провел как и все остальные — не вникая в законы и игнорируя преступность. И теперь я ищу ответы на некоторые возникшие у меня вопросы. Простите, похоже я излагаю чрезвычайно сумбурно…

Она развернулась, и перегнувшись через спинку скамьи, протянула Полу руку.

— Ирен Эванс. — Рукопожатие оказалось быстрым и сильным. Когда все произошло?

— О, это было довольно давно, еще в Нью-Йорке…

— Вы приехали в Чикаго ненадолго?

— Нет, переехал насовсем. Там… там я не мог больше оставаться.

— Вы выбрали странное место для нового старта. Здесь преступность еще похлеще, чем в Нью-Йорке.

— Едешь ведь туда, где можешь найди работу.

Судья взгромоздился на свое сидение, судебной стенографист устроился у своей машинки, адвокаты угомонились и расселись по местам и наконец в зал ввели обвиняемого. Ирен Эванс тихо произнесла:

— Меня ждет работа. Вы можете со мной позавтракать?

— У меня встреча. Может быть, завтра?

— Завтра канун Рождества. — Она собирала бумаги. — Но судебные заседания будут продолжаться. У меня утром одно дело. Если вы не против встретиться со мной здесь завтра в половине первого?…

— Большое вам спасибо. Понимаю, что буквально навязываюсь…

— Вовсе нет. Я таким образом сама обмозгую несколько проблем, которые слишком долго откладывала. Так что это наоборот: вы делаете мне одолжение, оказываете, так сказать, профессиональную услугу. — Женщина встала: оказалось, что она совсем не так высока, как Пол себе представлял. — Значит, до завтра. Буду ждать. — Она улыбнулась и двинулась к заграждению. Пол заметил, что она не носит колец. «Одинокая», — подумал он.

Обвиняемый со своим адвокатом устроились за столом, а Ирен Эванс на прокурорском месте; один из ее помощников из конторы окружного прокурора пересек зал и подошел к защите; послышался не громкий обмен репликами, и вот адвокат обратился к судье:

— Можно обратиться к вам, ваша честь?

Судья с трудом подавил зевок, потом кивнул, и оба законника, подойдя, зашептали что-то в его подставленное ухо.

Дело закрыли в течение нескольких секунд, было достигнуто соглашение, и адвокат, тряхнув руку обвиняемого, подошел к задней скамье, на которой сидели его свидетели: толстуха и ее подкаблучник. Обвиняемый вместе с полицейским офицеров покинули зал суда и тут же ввели следующего. Пол наблюдал за чередой сменяющих друг друга дел, но не сосредотачивался на них, иногда посматривая в сторону Ирен Эванс: женщина несколько раз ловила его взгляд и слабо улыбалась.

В первый час ассамблея просмотрела и вынесла решения по полудюжине дел различной степени тяжести; у Пола не осталось сомнений, что скоропалительность процедур была определена предварительными соглашениями между защитой и обвинением; скука судьи имела законное оправдание: он от имени закона благословлял предварительные соглашения и назначал соответствующие сроки, а затем вызывал следующего обвиняемого. Только дважды обнаружились намеки на задержки по вине защиты: судя по всему, по этим делам стороны не договаривались.

Крабба привели в зал в 11.45 и, глянув ему за спину, Пол узнал женщину, у которой бандит вырвал сумочку; она сидела на скамье рядом с полицейским, может быть, это был «старый еврей» без грима? — И Пол подумал: «Боже, сколько же они здесь уже сидят?» Как пришли, он и не заметил.

С передней скамьи поднялся жирнючий адвокат и прошел к Краббу; последовал быстрый негромкий разговор. Они прошли вперед, и, хотя говорил преимущественно адвокат, голос Крабба был сильнее и звонче:

— Слушай, да ты чего, а? Я, конечно, понимаю, что поступил плохо, все, что делается не по закону, это плохо, да… Конечно, тебе насрать на меня…

Адвокат говорил тихо и напористо: такую манеру он выработал за годы службы, — его слова попадали лишь клиенту в ухо, больше никто ничего не слышал. Полу не удалось уловить ни единой фразочки, хотя они прохаживались почти рядом с его скамьей. Но предположить, что именно рассказывает адвокат, было довольно просто. Он сел на переднюю скамью и продолжал говорить быстро и горячо, пока суд соображал, в чем суть дела, а затем настал черед Крабба, который прошел на свое место и обернулся, чтобы окинуть взглядом комнату. Глаза его были расположены на испещренном пятнами лице очень высоко. На мгновение они задержались и с тупой жестокостью уставились на пожилую женщину, жертву нападения, и свидетеля, а затем адвокат быстро взял его за локоть и усадил на место, пока участники предыдущего дела сгребали в кучу и убирали свои бумаги. Крабб развалился в жестком с деревянной спинкой кресле и откинулся в нем так, что оперся на спинку шеей. Адвокат кивнул человеку из конторы прокурора, и тот, подойдя к столу защиты, стал шептаться с жирным, после чего последовала сакраментальная фраза:

— Осуждение и выпуск под залог. Позволено ли будет подойти к вам, ваша честь?

Судья кивнул.

Разговор оказался крайне коротким. Судья в очередной раз механически произнес:

— Суд назначается на апрель, четырнадцатое. Осужденный выпускается под залог трехсот долларов. Осужденный, подойдите к нам.

Все заняло буквально несколько секунд: судья предупредил Крабба о внесении залога и мерах, последующих за нарушение порядка. Подошел поручитель и выдал Краббу уведомление на выплату залога. Без единого звука Крабб взял листок и вернулся на свое место.

Пол демонстративно взглянул на часы; потом встал и пошел к дверям. Ирен Эванс взглянула в его сторону, и прежде чем выйти из зала, он помахал ей рукой.

Пол вышел из здания и сел в машину. В любой момент, как только будут подписаны бумаги, мог появиться Крабб. Пол полез под сиденье, где лежали пистолеты.

Глава 12

Автобус маршрута девяносто четыре был покрашен в тошнотно-зеленый цвет. Пол пристроил свою машину за ним и поехал следом на север Калифорнии-Авеню. Эта улица напомнила ему о Квинсе: такие же бедные магазины и стандартные дома на одну семью. Мощные порывы ветра рвали облака в клочья; температура уже с утра начала понижаться, и радио в машине трубило о надвигающихся снегопадах и даже бурях.

На Чикаго-Авеню Крабб вышел из автобуса и быстро зашагал, высоко подняв плечи и зло постукивая каблуками. Пол подождал, пока двухэтажный автобус тронулся, и поехал медленно следом, почти не нажимая на газ. По противоположной полосе проносились мимо торопящиеся куда-то автомобили. Пол не спешил.

В пятницу вечером Крабб промахнулся и остался пустым. Ему явно было плевать на суд, его он не боялся, и лишь отчаянно скучал; слушание дела, что называется, ударило по его гордости, а залог — по карману, но кроме раздражения и неприятности не доставило ничего. Уж во всяком случае суд не испугал хищника, который все еще был страшно голоден.

Крабб подошел к пиццерии; двигался он явно наобум, есть он, судя по всему, не очень-то и хотел. Пол ждал на автобусной остановке. Через несколько минут Крабб вышел из кафе с двумя приятелями. Они походили на тех, которые были с ним в тот вечер, когда Крабб совершил неудачное нападение.

Вся троица, шаркая ногами, направилась на Уэстерн-Авеню, где села в автобус, двигавшийся на север.

Когда они отъехали, машина Пола тронулась вслед. Наконец, Крабб с дружками вывалились из автобуса. Пол без труда распознал их на расстоянии; к тому времени, как он достиг перекрестка, они уже успели углубиться внутрь квартала, состоявшего из небольших домов на одну семью и кирпичных многоквартирных зданий. Пол взглянул им вслед, проехал по Уэстерн еще квартал, сделал правый разворот, и, продвинувшись два квартала, снова повернул. Таким образом, он оказался в центре этого микрорайона. Едва он успел припарковаться, как трое молодцов продефилировали мимо него через перекресток. Ни один из них на Пола даже взглянул. Они что-то замышляли, потому что тщательнейшим образом обследовали фронтоны домов, наблюдая за окнами. Пол закрыл машину и подошел к углу: следить можно было и оттуда, а случись кому-нибудь из этой троицы оглянуться, он тут же мог нырнуть за дом.

Крабб что-то весьма эмоционально рассказывал: его плечи, руки, ноги выделывали сложные балетные па; на своих приятелей он не жалел энергии, не то, что на присяжных в суде. Находясь от бывшего узника за целый квартал, Пол не мог с уверенностью сказать, что именно тот рассказывал, но похоже, он был сильно раздражен и сожалел о чем-то недовыполненном. Видимо, он сетовал на незаконность своего ареста.

Мимо небольшого многоквартирного дома парни прошагали, даже не взглянув в его сторону, они изучали отдельно стоящие через дорогу здания, имеющие много подходов и проездов. Один из парней вынул из кармана что-то тяжелое, — то ли какой-то инструмент, то ли оружие, и передал это Краббу. Тот засунул это нечто под тугую кожаную куртку и удерживал предмет одной рукой.

Пол остался на месте: с этой позиции улица и движущаяся по ней троица отлично просматривались и не имело смысла уходить отсюда пока подонки не отойдут на квартал-два вглубь. Прохожих в пределах видимости больше не было; проехал мимо фургончик водопроводчика и когда он исчез, на улице остались лишь три мишени, — Крабб и два его дружка.

Наконец Пол догадался, что они смотрят на гаражи. Ищут, что ли, свободный? Пустой?

Затем, словно подчиняясь какому-то внезапному импульсу, они, не сговариваясь, повернули в переулок и исчезли из вида. Пол помчался следом.

Пошел снег; медленно падали огромные белые хлопья. Пол поднял воротник. Добежав до угла, он замедлил шаг и двинулся через перекресток, оглядывая улицу так, словно хотел убедиться, что не попадет под машину. Трое парней брели по улице, всматриваясь в гаражи; один из них взглянул на Пола, но тот быстро отвернулся в другую сторону и продолжал идти, пока между ним и налетчиками не вырос угловой дом. Тут он крутанулся на месте и, согнувшись пополам, выглянул из-за угла.

Двое приятелей Крабба остановились на тротуаре, пока он сам подходил по подъездной дорожке к двухместному гаражу и, сложив руки чашечкой и приставив их к глазам, всматривался в темноту. Потом покачал головой и, подойдя к ним, что-то сообщил. Компания отправилась дальше.

Теперь Пол понял, в чем дело. Парни искали пустой гараж: это свидетельствовало о том, что дома никого нет.

Они уходили все дальше по улице, но Пол заметил, как голова Крабба повернулась, — он инстинктивно посматривал, нет ли за ними «хвоста». Полу удалось укрыться раньше, чем Крабб его засек. Через несколько секунд он снова выглянул.

Парни почти добрались до конца квартала. Крабб пальцем указал на ближайший к ним дом, который стоял несколько в глубине и поэтому Полу был не виден. Троица перешла дорогу.

Полу оставалось лишь одно: он перебрался через перекресток и пошел обратно по своему, уже проделанному пути: никто не посмотрел в его сторону, парни сконцентрировали все внимание на доме. С южного угла, где находился Пол, отлично просматривался дом, Пол наблюдал за Краббом, всматривающимся в гаражное окошко. Затем налетчик быстро махнул рукой, и троица исчезла в проходе между домами, Крабб вновь оглянулся, и Полу пришлось срочным образом спрятаться. Прежде чем вломиться, парни проверяли дом.

Пол в третий раз перешел перекресток, повернул налево и двинулся по улице, выбирая местечко для засады. На ладонях выступил холодный пот, — его старинный дружище.

Глава 13

«Чикаго, 24-е дек.

Вчера в двух разных районах Чикаго было застрелено пять человек, что подогрело слухи о появлении на улицах города «линчевателя».

Днем три человека позвонили в полицейский участок, находящийся возле парка Гумбольдта, и сообщили, что слышали пистолетные выстрелы. На место происшествия выехал патрульный на мотоцикле, обнаруживший три трупа в проулке возле дома, принадлежащего Эрнсту Хамлингу, проживающего 3046 по Уэст Хирш-стрит. Возле убитых валялось украденное, — кассетный магнитофон, столовое серебро, две фотокамеры, дробовик, небольшой, работающий на батарейках телевизор, и другие вещи, признанные мистером и миссис Хамлинг как принадлежащие им. Хозяев во время кражи дома не было.

Полиция отказалась назвать имена грабителей, сославшись на то, что пока идет расследование, подобные сведения необходимо держать в секрете, но сообщила, что один из них, оказывается, был выпущен тем же утром под залог за попытку нападения и ограбления.

Все трое были убиты пулями, выпущенными из револьвера тридцать восьмого калибра, из которого, как полагают специалисты, недавно были застрелены пятеро преступников. Сейчас полицейская лаборатория тщательнейшую проводит баллистическую экспертизу.

Ночью же, при попытке ограбления Линкольн Вашингтонского Общественного Клуба, в Саут-Сайде были застрелены двое подростков. Шестнадцатилетние юноши Ричард Хикс и Джон Р. Дэтис, были обнаружены менеджером клуба Шерманом Иксом, после того как раздалось несколько громких выстрелов. Судя по всему, мальчишки забрались в окно и стащили кассу, в которой находилась выручка за проданные на дискотеку билеты, и были застрелены во время спуска по пожарной лестнице, находящейся на задней стене здания. «Мы провели экспертизу по установлению угла входа пуль в тело и теперь знаем, что стреляли из аллеи внизу», — сообщил представитель полицейского департамента.

Пули были выпущены из автоматического пистолета сорок пятого калибра. Давший этим утром интервью в своем кабинете капитан Виктор Мастро указал на то, что эти двое подростков были убиты из другого револьвера, чем остальные, приписываемые «линчевателю» жертвы.

— Но, — добавил капитан, — «модус операнди» — способ действия — очень схож с действием «линчевателя». Поэтому мы не можем отбросить версию, что у убийцы несколько пистолетов».

Глава 14

Ее глаза зло сверкнули. Она ждала у двери и встала, когда Пол вошел в зал заседаний. Он в очередной раз удивился тому, насколько она миниатюрна: едва доставала ему до плеча, а его нельзя было назвать гигантом. На ней был одет легкий свитер, рукава небрежно закатаны выше локтей, длинная в оранжевую и желтую клетку юбка. К тому же прокурорша сделала что-то со своей прической, и теперь ее волосы мягким облаком окружали миловидное личико.

— Ведь я не опоздал, не правда ли?

— Если говорить по правде, то вы пришли даже раньше, чем договаривались. Нет, нет, я изрыгаю огонь не по вашему поводу. Пойдемте. Мне необходимо выпить.

Пол помог ей надеть пальто, и они, огибая лужи и слякотные кучи, оставшиеся после ночного снегопада, прошли вниз по ступеням Дворца правосудия.

— Сегодня утром я пыталась посадить одного ублюдка за вооруженное нападение и убийство. Но эта сволочь просто-напросто не явилась на заседание.

— Сбежал из-под «Залоговой стражи»?

— Именно. Внес залог в размере восьмисот долларов. На слушании я пыталась протестовать против такой смехотворно низкой суммы.

— А вообще часто преступники сбегают подобным образом?

— Не слишком, но я никак не могу привыкнуть. Пол придержал для нее дверцу машины, а затем обошел автомобиль и сел в кабину.

— Куда?

— Вам нравится немецкая кухня?

Вообще-то Пол ее не переваривал, но ответил тем не менее утвердительно, и Ирен показала ему, куда ехать: машину оставили в Лупе, в многоэтажном гараже, и отправились к Бергхоффу.

Заказав «хайболлы», Пол дал женщине прикурить от ресторанной спички. Когда подоспели напитки, они чокнулись.

— Счастливого Рождества, — сказал он.

— И с Новым Годом. — Ирен выпила и передернулась несколько театрально. — Ух, ма!

— Слишком крепко?

— Бывает и хуже. А что касается парня, которого я хотела посадить… Очень жестокий маленький гаденыш. Мне даже подумать страшно о том, что он сейчас может натворить.

Рассматривая ее здесь, при мягком ресторанном освещении, Пол решил, что она не лишена привлекательности, которую он отметил еще вчера при полном свете. Высокие веснушчатые скулы, маленький носик и широко расставленные серые глаза. Костлява и длиннонога, удивительно длиннонога, вот почему и казалась выше ростом, чем была на самом деле.

Ирен выпустила дым через ноздри.

— Чувствую себя препаршиво. Да еще и не в своей тарелке: обычно я не знакомлюсь с первым встречным. Знаете, я это как-то… под влиянием импульса…

Чтобы ободрить ее, Пол улыбнулся.

— Я тоже.

— Вы ходили на прием к психиатру?

Пола словно взрывом откинуло назад.

— Нет.

— И я не ходила. Интересно, что спец мог бы сказать о моих «побуждениях»? Никто из близких мне людей не был никогда ограблен, ни разу на моих родных не нападали. И на меня тоже. Но как только я сдала выпускные экзамены, тотчас пошла работать к окружному прокурору, и вот до сих пор сижу там. Никогда не хотела защищать повергнутых в прах и поддерживать нищих. Странно, да? И по своим политическим взглядам я не принадлежу к правому крылу. В общем, не знаю. Сейчас самое время начать поносить всех тех, с кем я ежедневно имею дело. Я недавно сама себя начала спрашивать, выживет ли общество без таких так называемых традиционных ценностей, — чувства собственного достоинства, уважения к закону…

Ей было необходимо выговориться. Пол не прерывал ее.

— Никогда не верила в то, что преступление — болезнь, которую можно вылечить. Может быть, в один прекрасный день мы научимся делать им хирургические операции, закладывать новые программы и выпускать в мир новые личности. Правда, дожить до этих времен мне бы не хотелось. Но сейчас я только и слышу, что о реабилитации и реформах, и не верю ни единому слову из этой ерунды. Закон не предполагает реабилитировать или изменять людей. Нельзя вынудить людей вести себя, как положено. Можно лишь попытаться сделать так, чтобы они вели себя нормально. Вот для чего предназначен закон. Гуманитарии втянули нас в алогичную борьбу за реабилитацию и реформы, и всего, чего они добились это бедствия, возросшие многократно.

— Преступление, действительно, — не болезнь, которую необходимо лечить, — согласился Пол и предложил такую формулировку: — Это зло, которое должно быть наказано.

— Даже больше, — кивнула Ирен. — Не только наказано, но и предотвращено.

— Каким образом?

— Необходимо убрать преступников с улиц и держать их где-нибудь подальше. — Она закурила новую сигарету, затянулась, закашлялась. Выпрямилась. — Мы предлагаем обвиняемым широкий выбор защиты и постоянно расширяем их права. А как насчет права общества на ограждение от преступников?

Ирен продолжила:

— Подход, при котором все говорят — «мы все виноваты» — очень важен для меня. Слышали, наверное: «Пока хотя бы один человек на земле не свободен — я не свободен». Так вот, он важен и для тех, кто хочет напрочь упразднить все тюрьмы. Как будто не понимают, что прока в этом — ноль. Я не совершала в своей жизни зверств. И неповинна в тех преступлениях, которые что ни день разбираю в суде. Никогда никого не ограбила. Существуют различия между мной и ими. Между нами нет ничего общего. И если у нас не достанет смелости мужества провести такую черту, значит, мы заслуживаем всего того, что с нами происходит. И с нашим обществом тоже.

— Парни из объединения юристов по оказанию помощи неимущим бродят вокруг нашей конторы и болтают идеалистическую ерундистику. Постоянно твердят о причинах, порождающих преступность. Какие еще причины? На своем веку я слыхала их не меньше тысяч десяти. Разваливаются семьи. Безработица возрастает. Падение религиозных устоев. Жестокость, показываемая по телевидению. Пособия по безработице. Коррупция в высших эшелонах власти. Расизм. Нищета. Хромосомы-мутанты. Уступчивые родители, все позволяющие родители… Законы чересчур слабы, законы чересчур строги — выбирай на вкус. Оторванность от корней, неспособность жить общностью, перенаселенность, наркотики, огромные деньги, недостаток денег. Моральное разложение и неуважение. Порнография. Так в чем же истинная причина роста преступности? Каждое преступление имеет свои особенные причины. У каждого допрашиваемого мною обвиняемого имелось отличное оправдание. Но когда нацисты мобилизуют армию и захватывают твою страну, ты ведь не спрашиваешь «почему?», а идешь и защищаешь ее, оставляя искать причины войн историкам. Так-то…

— Да, — пробормотал Пол. На большее он не решился.

— Я верила в это все эти годы, — сказала она. — И до сих пор еще верю. Но начинаю думать вот о чем: а какая, собственно, разница, во что я верю или не верю?

— Почему же? Только лишь оттого, что вы практически ничего не в силах изменить?

— Нет. Я делаю все, что в моих силах. Мне кажется, вы можете сказать, что я делаю даже больше, чем многие другие.

— Тогда что вас так тревожит и угнетает?

— Понимаете, все так случайно. Ведь я могла бы с такой же легкостью стать одной из этих, которые помогают беднякам. Юристы в поддержку неимущих!.. Мой лучший друг из юрколледжа пошел работать в профсоюз Гражданских Свобод.

— Перефразируя известные слова из какого-то вестерна, — сказал Пол: — «Играешь теми картами, которые пришли на руки».

— Да я просто в депрессию впадаю, стоит мне подумать, что в действительности ничего иного больше нет. Случайный набор карт. Случайность ничуть не лучшая, чем ставка на лошадь в тотализаторе. — Она поставила свой стакан. «Не слишком много выпила прокурорша из второй порции», — подумал Пол. — Мне кажется, что я что-то важное теряю. Может, возьмем меню и что-нибудь закажем?

Чуть позже она сказала:

— Простите. Похоже, толку от меня, как от козла молока. Как для вас, так и для меня самой.

— А я и не подозревал, что мы собрались для проведения лечебных сеансов. — Он улыбнулся. — Знаете, с вами очень приятно беседовать.

— На самом деле я сегодня просто кошмарна. Надеюсь, вы меня простите. Обычно я не веду себя так плохо…

Пол отрицательно покачал головой.

— Дети у вас есть?

— Нет. Я ведь больше не замужем. Когда-то… давно, но… Наверное, в этом была моя вина. Домашняя хозяйка из меня — просто кошмар.

— Извините, я, видимо, суюсь не в свои дела. Ирен положила нож с вилкой на край тарелки.

— Слушайте, а что мы, собственно, все время друг перед другом извиняемся?

— Нервы. — Пол попытался улыбнуться. — Ведь я вас совсем не знаю. И опыта у меня в… свиданиях… маловато. — Была одна женщина в Аризоне, правда, совсем мимолетно.

Ему захотелось переменить тему.

— Какие у вам планы на вечер? Ирен в удивлении прищурилась.

— Ведь канун Рождества, — проговорила она изумленно. — Я думала, что вы ни за что не спросите…

Глава 15

«Чикаго, 26-е дек.

В Рождественский день произошла необычная трагедия: человек, пытавшийся ограбить Санта-Клауса, был застрелен перед церковью на Озерном проездом.

Свидетели, выходившие в ту минуту из Первой Методической церкви, описали случившееся. Клод Тюник, 54-х лет, одетый Дедом Морозом, собирал на улице пожертвования для Методического фонда детей калек. В 12:45 дневная месса закончилась, и первые молящиеся вышли из дверей как раз в тот момент, когда молодчик с ножом напал на мистера Тюника и вырвал у него из руки цилиндрическую коробку для пожертвования. Несколько человек помчались за ним вслед, стараясь поймать или напугать грабителя.

Внезапно откуда-то раздался выстрел. Мнение свидетелей как всегда противоречивые, но многие утверждают, что стреляли из проезжавшего мимо автомобиля, который тут же прибавил газу и скрылся. Пуля ударила в грудь напавшего на мистера Тюника Уилльяма О. Ньютона, семнадцати лет. Ньютон через двадцать минут умер в машине «скорой помощи», направлявшейся в городскую больницу.

Представитель полицейского департамента сообщил, что пуля была выпущена из автоматического пистолета сорок пятого калибра. Эксперты-баллистики сейчас сравнивают ее с пулями, которыми вчера были убиты воры в Саут-Сайде.

— Если пули выпущены из одного оружия, — сказал полицейский представитель, — то мы сможем уверенно сказать, что линчеватель продолжает свое кровавое дело… Видимо, он сменил тридцать восьмой калибр на более тяжелый сорок пятый.

Линчевателя, — в чьем существовании некоторые официальные лица все еще сильно сомневаются, — обвиняют по крайней мере в восьми убийствах людей, подозреваемых в совершении преступлений. Если три жертвы «сорок пятого калибра» смогут увязать с восемью «тридцать восьмого калибра», то урожай линчевателя возрастет до одиннадцати убийств.

Капитан Виктор Мастро в телефонном интервью, состоявшемся вчера вечером, сказал:

— К сожалению, приходится признать, что одиннадцать убийств за неделю — это для Чикаго не сенсация. Иногда одиннадцать убийств случаются в один единственный день. Но если все они совершены одним-единственным человеком, то не будет преувеличением сказать, что мы имеем дело с маньяком-убийцей. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы отыскать и арестовать преступника, будь то один или же одиннадцать человек.

Капитан Мастро из отдела по расследованию убийств ведет дело о линчевателе. Заключительные слова его интервью звучат в унисон с некоторыми горячими заявлениями сделанными членами гражданских организаций, религиозными лидерами, представителями общественных организаций и двумя членами Комиссии Чикаго по Проблемам Преступности, один из которых — Винсент Розелли, во вторник, на заседании совета графства прямо сказал, что мы должны во что бы то ни стало поймать линчевателя и покончить с терроризмом, устроенным им на улицах Чикаго».

Глава 16

Пол встретился с Ирен за коктейлями в «блэкстоуне»: она сидела за столиком и читала газету. На ней был обычный рабочий костюм, оранжевый в клеточку, который Пол уже видел.

— Ну, как ваши изыскания сегодня?

— Зашел в парочку музеев, — ответил он. — В такую метель не очень-то поездишь.

— Газеты читали?

— Да.

Ирен подчеркнула ногтем заголовок о линчевателе.

— Теперь поднимется шум.

— Представляю себе. — Пол с трудом удерживал голос на индифферентной ноте. — Вам заказать еще?

— Пока не стоит.

Пол попросил принести себе скотч с водой. Официантка, говорившая по-английски, с тяжелым французским акцентом, повторила заказ и ушла, помахивая хвостом от своего маскарадного кроличьего костюма.

— Полдня провел в музее Науки и производства. Там можно запросто потеряться. — В темных коридорах и закоулках Пол выслеживал грабителей, любящих там прятаться и подстерегать подростков и старух.

— Я вот думаю: а не нашего ли глубокоуважаемого мэра это шизовка?

— Какая еще шизовка?

— Да этот линчеватель. Он вполне может быть каким-нибудь полицейским.

— Не лишено основания.

— Или же вся эта шумиха может оказаться дутой. Может, они сами все это состряпали в своем департаменте? Жертвы вполне могли быть застреленными из одиннадцати разных пистолетов, ведь даже лаборатория, где производится экспертиза, утверждает, что их было два. А вдруг всякий раз, когда будут находить застреленного человека с преступным прошлым, станут навешивать его на линчевателя?

— А зачем им это?

— Сегодня в суде присутствовал Мастро. Свидетельствовал. Так вот он мне сказал…

— Кто?

— Вик Мастро. Он капитан полиции, которому поручили расследовать это дело.

— А, да, припоминаю, — неуверенно пробормотал Пол. — То-то мне показалось, что где-то я уже слышал фамилию…

— Так вот Мастро сказал кое-что интересное. Знаете, у полицейских, как и у людей других специальностей, есть своя система тайных сообщений. Так вот у Мастро в Нью-Йорке живет Друг и тоже работает в полиции. Там до сих пор на линчевателя вешают убийства…

— Да, знаю. Его вес еще не поймали.

— На него навесили три убийства, происшедшие на прошлой неделе на Манхэттене. Мастро считает, что это подставки. Все трое были застрелены из разного оружия. Но полиции удобно держать линчевателя в живых.

— То есть вы хотите сказать, что на самом-то деле он мертв?

— Этого никто не знает. Но покуда линчеватель жив, статическая кривая преступности неуклонно идет вниз.

— Неужели, действительно, идет? Когда я мил в Нью-Йорке, по этому поводу проводились многочисленные дебаты, полиция и канцелярия мэра отрицали, что происходят какие-нибудь важные изменения.

— Им приходилось так говорить. Иначе пришлось бы признать, что линчеватель выполняет ту работу, которую он выполнить не в состоянии. А на самом деле уличных ограблений на какое-то время стало чуть ли не на пятьдесят процентов меньше. Сейчас-то, конечно, кривая снова поползла вверх, но все-таки уровень остается много ниже рекордного. Мастро хочет поэтому во что бы то ни стало поддерживать миф о линчевателе.

Когда официантка только поднесла стакан с подноса, Пол быстро схватил его прямо из рук.

— А как обстоят дела с уровнем преступности здесь, в Чикаго?

— За последние несколько дней понизился на двадцать процентов.

— Тогда это действительно мог бы быть полицейский, — продолжал Пол, — или небольшая засекреченная группа полицейских. — Он зажег ей сигарету: уже привык таскать с собой спички. — Давайте-ка лучше поговорим о чем-нибудь менее мрачном.

Ирен улыбнулась.

— Простите. Боюсь, что здорово привыкла таскать домой недоделанную работу.

Потом нахмурилась и спросила:

— В котором часу вечеринка?

— В семь. Вы уверены, что хотите пойти?

— По крайней мере, отдохну от так надоевших мне в суде лиц.

— Вполне вероятно, там могут оказаться удивительные зануды.

— Мы всегда можем пораньше улизнуть. Машина была сделана до того времени, как появились блокировки зажигания в случае непристегнутых ремней, и женщина скользнула на середину сидения совсем рядом с Полом. Он был рад, но в то же время и встревожен. Уж слишком противоречивым было его отношение с ней. Пол решил просто установить с Ирен дружеские отношения, чтобы побольше узнать о поисках «линчевателя», — полицейские рапорты не слишком баловали подробностями, в то время как, любой мелочи ему бы хватило, чтобы опередить полицию на шаг. И сейчас, узнав, что женщина на короткой ноге с Мастро, ему бы нужно было упрочить их отношения. Но, с другой стороны, Ирен ему нравилась, и он не мог себе позволить даже ненадолго с ней отдохнуть и расслабиться.

Он ждал в гостиной ее квартиры, пока она переодевалась за прикрытой дверью спальни: посасывая себе виски и почитывая статейку о самом себе в «Трибьюн».

— Прелестно, — сказал он, когда она появилась. Обрадованная Ирен протанцевала по комнате, а Пол рассмеялся. Выйдя под навес над крыльцом, он раскрыл зонтик и довел женщину до машины. И вот они уже едут на север, еле ползя в полуослепшем потоке автомобилей, с трудом счищавших с ветровых стекол сугробы снега.

— Вы очень осторожный шофер.

— Всю свою жизнь я прожил в Нью-Йорке. И это первая машина, являющая моей полной собственностью. Права у меня с восемнадцатилетнего возраста, но я не большой любитель езды.

— Может, именно поэтому вы до сих пор живы.

Пол едва удержался от резкого взгляда на нее. Женщина сказала фразу очень весело, ничего не подразумевая. Но в глазах ее можно было заметить эдакую зловредную шаловливость, и временами у Пола появлялось странное чувство, будто она над ним издевается, будто бы она может прочитать все его мысли. Конечно, он фантазировал, но подобные идеи его здорово нервировали: в конце концов, Ирен была умной женщиной, и это подразумевало опасность.

Она достала из сумочки сигарету и уронила ее на пол. Пол едва не запаниковал, когда она стала вслепую шарить руками по полу. А вдруг она наткнется на револьвер, притянутый к пружинам под сидением?

Наконец, женщина отыскала-таки сигарету и нажала на зажигалку в приборной шинели.

— Не уверен, что эта штуковина работает.

— Скоро мы обо всем узнаем.

Зажигалка, щелкнув, выскочила, и Ирен приложила ее красный кончик к сигарете.

— Стыд и срам. Неужели вы все не проверили, прежде чем купить машину?

— Я попинал колеса. Разве не достаточно? — Держи себя в руках!

Чилдресс жил на Кларк-сквере в Эванстоне. Кларк-сквер оказался парком, выходящим на озеро; три его стороны украшали величавые старые постройки и над улицей нависли, как засыпанные снегом арки, — деревья.

Под зонтом побежали к дому, огибая сугробчики и лужи. Перед домом была припаркована небольшая машина.

— Это машина Чилдресса. Мне про нее про нее Сполтер рассказал.

— У него, судя по всему, имеется чувство юмора. На бампере была приклеена огромная полоса бумаги, на которой жирными разноцветными буквами было выведено: «Будь американцем — покупай только американские вещи!» Сама же машина оказалась японским «датсуном».

На лужайке вокруг дома расцветали и рододендроны. А по затененным аллеям летом ребятишки носятся на велосипедах. Северо-западный Университет был совсем рядом, но вряд ли кто-нибудь из деканов здесь жил; в таких домах обитали управляющие, наподобие Чилдрессу, но по словам Сполтера, Чилдресс просто родился и вырос в этом доме и даже в голову не приходило куда-нибудь переехать. Пусть даже и в более богатый район. Пол подумал: интересно, как люди живут с настолько мощно вросшими в прошлое корнями? Всю свою жизнь он только и делал, что переезжал с квартиры на квартиру, из квартала в квартал, следуя за изменчивым и развивающимся Нью-Йорком. Он не мог припомнить, чтобы хотя бы за свою жизнь у него был настоящий подобный родовому или именному поместью, дом. Не то, чтобы Пол очень сильно страдал от отсутствия такового, но просто сейчас, оказавшись в старинном викторианском квартале и почувствовав царящий здесь мощный дух, его это взволновало.

Дом был построен с расчетом на центральный холл с само собой разумеющейся лестницей, покрытой казавшимся вытертым ковром. Их встретила служанка: она носила передник и чепчик и напоминала Полу персонаж из старых кинофильмов. Из главного зала доносилось взрывы смеха и разговоры. Пол заметил, что оконные рамы пронизаны проводами сигнализации.

В дальнем конце коридора, в дверном проеме появилась женщина, а за ней шли Чилдресс со Сполтеромвся троица приветливо улыбалась, последовал обмен рукопожатиями и приветствиями. Женщина оказалась женой Чилдресса: средних лет, принадлежащая к категории «клубных дам», склонная к полноте и поэтому сильно затянутая в корсет.

Круглое румяное лицо Чилдресса пахло дорогим лосьоном после бритья. Он был рад познакомиться с мисс Эванс.

— Пойдемте, познакомлю вас с остальными своими лизоблюдками. — У него был крайне резкий юморок, таким образом он изгонял своих демонов.

— Ну, Джима Сполтера вы разумеется знаете. Он живет тут недалеко, за углом: в четырнадцати кварталах отсюда — коммунальная собственность, что тут скажешь…

Зал приемов оказался больше чем можно было предположить по внешнему виду дома. Старинная мебель соседствовала с эротическими картинами, а с потолка на равном расстоянии друг от друга свисали веселенькие японские фонарики. Пол решил, что Чилдресс нарочно шутки ради оформил залу подобным образом. Стоило им войти, как Чилдресса тут же ухватил за пуговицу кто-то вновь пришедший, и он просто махнул гостям в сторону бара, а сам повернулся спиной. Ирен сказала Сполтеру:

— Бог ты мой, и он всегда такой?

— Вам бы посмотреть на него на заседаниях: такого скромницу не отыщешь во всем белом свете. Благоволит прямо-таки ко всем. Мечтает, чтобы все узнали и поняли, насколько он заботлив и участлив.

— А уголком рта над всеми издевается, не так ли?

— В этом и состоит его гениальность. Ирен обратилась к полу:

— Похоже, если вы залезете в бутылку, то получите удовольствие. — Она прямо-таки сияла.

— Да, это будет новым и совершенно иным опытом, согласился тот сухо. — Еще ни разу мне не доводилось работать на сумасшедшего.

Сполтер удивился:

— Ты чего?

— Похоже, перебрал малость, вот и мучается похмельем, — вступила Ирен. — Но я рискну выпить бурбон с содовой.

— Пол?

— Скотч с водой, пожалуйста. Сполтер развернулся и стал пробираться к бару. Пожилой мужчина, на шее которого нависали с обоих сторон воротничка, сияя появился в толпе. Он одет в серый костюм в полосочку очень широкими штанами, высоко заканчивающимися на талии, они слегка напоминали мешок с почтой.

— Ирен, Господи!

— Хэрри, дорогой мой, сколько лет, сколько зим. Пол разреши представить тебе Хэрри Чизема. Он ответственен за то, что Северо-Западный ежегодно выкидывает в свет такую пропасть адвокатов.

— Больше не ответственен, моя радость. С сентября профессор в отставке.

— О, Хэрри, только не это! Быть не может! Не могут они выгнать тебя пастись на лужайку.

— Но так они и сделали.

— Хэрри был моим наставником, — объяснила женщина Полу. — Старший профессор, духовник и пастырь.

Пол сказал, что рад познакомиться с профессором Чиземом, и старик горячо встряхнул ему руку.

— Боже мой, представьте только, моя ученица опустилась до такой степени, что пришла на Чилдресскую оргию! Дорогая моя, я просто уничтожен.

— Но вы-то тоже здесь, а?

— Да ведь я старый закоснелый извращенец, разве вы не знали? замкнутый дегенерат. — Он подплыл к невероятно огромному полотну, написанному маслом, изображающему нимф. — Такое вот во времена Возрождения продавали из под прилавка,… Да, а вам известно, что Джон Чилдресс был одним из первых моих студентов? И ведь одним из способнейших, правда…

Только вот сейчас никто и не вспомнит, что прежде, чем удалиться в финансовые махинации, он подавал надежды как адвокат, законник. Лучшие — что означает дьявольски — изощренные бизнесмены выходят из законников.

— А худшие законники — бизнесмены.

— Некрасиво и нечестно швырять в лицо его же собственные камни. Слишком уж. хорошая у тебя память.

Вернулся Сполтер, раздал напитки и навис над всеми, Ирен сказала:

— Не представляю тебя, Хэрри, играющим в шаффлббрд. Чем ты занимаешься?

— А чем занимаются отставные интеллектуалы? Чтобы никому не причинять вреда, пишут книжки.

— И какие же, если не секрет?

— От тебя секретов нет. подобные вещи пишут в наше время все, кому не лень. И все об одном и том же. И все-таки надеюсь высветить одну-две проблемы, до которых еще не добрались остальные, Я имею в виду преступность.

— Странно хотелось бы почитать. Хэрри.

— Почту за честь предложить ее тебе на просмотр, как только закончу.

— Польщена. Сполтер произнес:

— Надеюсь, Хэрри, вы сможете дать нам несколько полезных советов. А то наши эксперты днем и ночью ломают голову над тем, как выскочить из этого тупика.

— Именно в этом и состоит отличие моего скромного труда от всех остальных. Это будет не книга вопросов, А книга ответов.

Ирен улыбнулась своей замечательной ленивой улыбкой.

— Хэрри, нельзя бросать свою кость как приманку на пол…

Старик обрадовался.

— Тогда немного подождите и сами все прочитаете. — Он легонько толкнул Пола локтем в бок. — У меня уже и покупатель имеется…

— Хэрри, — сказала Ирен твердо.

Пол сказал:

— Если вы действительно решили некоторые…

— Подготовил ответы. Не решил проблемы, а дал ответы на вопросы. Решение предполагает окончательную расправу с проблемой. А ответ, с другой стороны, может оказаться чистой теорией или гипотезой.

— Ты так и не отучился придираться, Хэрри.

— Различие очень много значит, моя радость. Моя книга всего лишь предлагает некоторые рекомендации. Такие, что народ и политики, вполне возможно, сочтут их неприемлемыми и даже вредными. Они не помогут решить проблему, потому что их невозможно применить на практике.

— Боже мой. Судя по твоим словам, ты собираешься предложить нечто в духе Адольфа Гитлера.

— Может быть и так. Просто в наши дни стоит только упомянуть об авторитаризме, как в голову приходят надоевшие, набившие оскомину сравнения с Гитлером.

— Вы нас не проведете, Хэрри, — пошутил Сполтер, — потому что мы все прекрасно знаем, вы и есть тот самый линчеватель.

Пол постарался не подать виду и не напрягаться.

— Это тайное решение Хэрри, — доверительно сообщил Сполтер Полу. — Окончательное решение.

— Суд Линча не решит ни одной проблемы, — сказал Чизем.

— Но согласитесь, что сейчас он очень неплохо влияет на показатели преступности, — сказал Сполтер. Ирен издала горловой смешок.

— Простите меня. Просто представила, как Хэрри крадется по темным аллеям с двумя пистолетами в кобурах. «Не двигаться, паскуда!»

Пол выдавил слабенькую улыбочку.

Сполтер покачал головой.

— Скажу вам вот что: существует ли он на самом деле или нет, но этот линчеватель взбудоражил общественное сознание, как никто другой. Все только о нем и говорят. Многие ему симпатизируют. Стоит поговорить с людьми, и начинаешь понимать, как они ко всему относятся. Прав он или виноват, но линчеватель будто говорит жителям нашего города: существует закон на этих улицах. Такое на моей памяти впервые. Бог свидетель, это, конечно, скорая расправа, но все равно…

— Это не закон, — фыркнул старый профессор. — Кто бы ни были линчеватели, но они стоят вне закона. Им не нужно правосудие. Им нужна кровь.

— Им? — удивилась Ирен. Сполтер сказал:

— Вряд ли, конечно, это работа одного единственного человека. По крайней мере все это одному провернуть не под силу. И в Нью-Йорке и в Чикаго одновременно действует, что ли? Един в стольких-то лицах?…

Пол вступил в разговор, потому что понял, что если он чего-нибудь не скажет, это может показаться странным.

— Значит, вы считаете, что у него — или у них — жажда крови. Жажда насилия и смерти. Не думаю, что это все настолько просто. Такие ответы…

Ирен проговорила:

— Думаю, что тут прав Пол. Месть — вещь очень личная, тогда как правосудие — общественная. Но линчеватель — уж не знаю, один он или их несколько так вот линчеватель сделал месть общественной проблемой, обобществил ее. И преднамеренно. В каком-то смысле эти убийства являются обращением к народу с призывом понять его: линчеватель стремится показать, что это не просто какая-то там частная вендетта. Он хочет поднять и всколыхнуть сознание наших жителей. Он старается привлечь внимание к кризису, и знаете, если бы спросили меня, я бы ответила, что со своей задачей он справляется блестяще. Нет, с тем, что это кровавый спорт или обычная месть, я согласиться не могу.

Чизем покачал головой, а вместе с ней затряслись его отвисшие щеки.

— Эти мужчины, линчеватели, стараются действовать, будто герои античного мифа, стремясь воплотить в жизнь свои фантазии. Линчеватель считает себя традиционным Американским Героем. В этом я уверен. Он видит в себе некоего мессию-обновителя, реформатора, старающегося возродить тот героизм, который был присущ пионерам Дикого Запада, убивавшим, потому что это было необходимо, ибо в ином случае убивали их, пока природу не покорили. Но каким фальшивым образом это было в те времена, таким же фальшивым он остался до нашего времени. Не стрелки без промаха завоевали и укротили страну. Поселенцы. Точно так же и сейчас: линчеватели не решают проблем. Они просто добавляют пламени в костер.

Старик почувствовал себя, как в старые добрые времена: перед ним была аудитория, и он сел на своего конька. Все остальные разговоры, прекратились, люди поворачивали головы и прислушивались. Энтузиазм Чизема захватил всех.

— Линчеватели, конечно, могут считать, что они каким-то образом работают на общество, но на самом деле претворяют в жизнь собственные патетические фантазии. Вот подумайте: если пошел обильный снегопад, и рухнуло большое здание, — вы же не станете во всем обвинять снег. Вы доберетесь до того архитектора, который данное здание проектировал, не так ли? Вы постараетесь добиться, чтобы он в будущем исправил свои ошибки и изменил свою архитектурную систему.

— Так вот: это наша проблема. Над архитекторами довлеет тяжкий груз устаревших традиций — пропасть законов, напечатанных в миллионах книг по архитектуре. К тому же огромное количество архитекторов коррумпированы: они применяют дешевые строительные материалы и нестандартные к тому же. Такова же и наша официальная юридическая система: полицейские и судьи продаются не реже уличных девок.

— А жители? Жители — это покупатели и арендаторы квартир в нашем здании. Они с удовольствием сэкономят несколько копеек, чтобы не вкладывать их в крепкий надежный каркас. Уж лучше они раскошелятся на дешевые и нестандартные материалы и будут уповать на то, что метель пройдет стороной.

Сполтер сказал:

— Ну, не можете же вы сказать, что народу на все наплевать? А как же весь этот крик да вой поводу преступности?

— Людям не плевать на то, что здание может разрушиться. Но действовать они не будут. Самое распространенное заболевание в нашей стране — чувство личной беспомощности. Импотенции. Бессилия. Этим вскармливается апатия. А та, в свою очередь, питает насилие-линчевательство. Чем больше в людях бессилия, тем более жестокими они становятся, — революционеры, как известно, — самые слабые люди на земле.

— Преступники и линчеватели, — сказал Пол. — Неужели они революционеры?

— Знаете, я думаю, что мотивы и у тех и у других в принципе одинаковые. Они не довольны своей беспомощностью и в состоянии безысходности выплескивают наружу насилие, потому что для них — это единственный путь избавиться от душащей их ярости.

Пол увидел, что к ним подошел Джон Чилдресс. Он улыбнулся.

— Хэрри, передохни. Ты устраиваешь спектакль, обкатывая и так всем понятные вещи.

Чизем приветствовал хозяина, выказав хорошее к нему расположение и чувство юмора.

— Очевидное становиться менее очевидным, Джон, когда ты начинаешь понимать тот факт, что мы поставлены в безвыходное положение двумя противоборствующими силами, которые ко всему прочему исходят из одного-единственного политического источника. Первое: каждый раз, когда требуется решить любую социальную или общечеловеческую или просто человеческую проблему, мы начинаем впутывать в дело правительство, призывая, чтобы оно вмешалось. Отсюда очевидное: правительство таким образом приобретает все большую силу, граждане же становятся все маломощнее и малохольнее. Второе: патологическая боязнь возможной нехватки силы. Бабки подбиты.

— Видишь? — спросил Хэрри. — Для начала мы снабжаем правительство все возрастающей властью. А потом начинаем изобретать пути, дабы эта власть не была использована против нас. Полный тупик.

— То есть вы имеете в виду, что верхи нам не помогут? — спросил Сполтер.

— Ну, по крайней мере, сейчас все идет с низов — и преступность, и линчевание.

— Тогда каков же ответ?

Чизем сделал волнообразные движения старческими руками, словно разгонял в ванной воду.

— А ответ таков: существует старый человеческий фактор, в который мы, чересчур образованы, чтобы по настоящему поверить. Это здравый смысл. Незатейливый фундамент демократии величайшее добро для всех.

— Хэрри, — сказал Джон Чилдресс, — избегай невразумительности.

— Ответ состоит, мой извращенный друг, в сложной комбинации простейших и всем очевидных реформ.

— То есть?

— В моей книге будут перечислены все. Я же приведу всего несколько примеров.

Профессор поднял руку и принялся оттопырить пальцы, считая вслух.

— Первое. Не арестовывать пьяных. Они никому, кроме самих себя, вреда не причиняют.

— Второе. Не арестовывать игроков, проституток и остальных преступников, виновных в так называемых безжертвенных преступлениях.

— Третье. Не арестовывать наркоманов. Сделать наркотики дешевыми и общедоступными, как табак и алкоголь. Этот пункт всегда вызывает негодование и вопли, но здесь опять-таки всего лишь задействован здравый смысл. Наркоманию искоренить невозможно. И ничто ее не искоренит. Зато прекратятся преступления, которые наркоманы совершают для того, чтобы добыть деньги для удовлетворения своих наклонностей. Если они смогут по дешевке достать наркотики, то прекратят нас грабить. Я утверждаю, что это более важно, чем то зло, которое наркомания несет сама по себе. Если ваш сын становится наркоманом — это его проблема. Я лее разрешаю свою проблему: потому что, если он грабит меня, чтобы достать деньги на наркотики, это становится моей проблемой. Так вот: я стараюсь сделать так, чтобы он мог по дешевке доставать наркотики. Все очень просто. Я не решаю его проблему, его пристрастие к наркотикам — это медицинская проблема, и ее будут решать они двое; он и его врач, но решаю тем самым свою, а следовательно общественную.

Четвертое. Взимать с каждого американского гражданина налог в сумме двадцати долларов. На эти деньги понастроить тюрем, судов и наполнить их служащими.

Искоренить согласительные приговоры, выпуск преступников под залог, все системы отсрочки приговоров, условные и отсроченные заключения, оставив их для исключительных случаев, когда в наличии по-настоящему смягчающие вину обстоятельства. Распределить все эти вновь открытые с тюрьмы по тяжести совершенных преступлений, чтобы оградить людей, совершивших менее тяжелые проступки, от зеков-рецидивистов. Снизить наказание за совершение мелких проступков, зато повысить их за тяжелые нарушения, причем причесать их «под гребенку». Сделать едиными. Отнять у судей право самим решать, какой срок наказания дать тому или иному преступнику, и основываться при вынесении приговора не личностью судьи или его желаниям, а тяжестью проступка. Короче говоря: пять лет, — и никаких уступок, — за любое вооруженное ограбление первой степени, и пятнадцать — за каждое следующее и пожизненное заключение — за третье. Иначе говоря, задача состоит в том, чтобы просто-напросто изолировать преступников от общества, чтобы они снова не смогли причинить ему вред.

Сполтер прервал Хэрри.

— А как насчет смертного приговора?

— Единственное разумное объяснение смертному приговору — объяснение экономическое. Намного проще казнить человека, чем содержать его в тюрьме всю жизнь. Но для преступников тяжелее пожизненного заключения нет ничего, потому что настоящее пожизненное, именно пожизненное, а не семь лет в тюрьме, а потом за хорошее поведение — на свободу, страшит больше всего на свете. Кстати сказать, существует возможность понижать приговоры за целый ряд убийств. Самое большое количество их происходит по причине семейных неурядиц — муж приканчивает жену, жена — мужа и всякое такое. Существует минимальная возможность для убийцы вторичного совершения аналогичного преступления: подобные вещи происходят в уникальные мгновения страсти, в состоянии аффекта, к тому же навряд ли женщина, знающая, что данный человек убил свою жену, станет выходить за него замуж. Я бы предложил за непредумышленные убийства давать всего по пять лет.

— А какое место в этой схеме ты отвел для линчевателей? — спросила Ирен.

— Предумышленное убийство вне семейного круга, быстро ответил профессор. — Соответственно — пожизненное заключение. Или же, если обществу так предпочтительнее, — смертный приговор.

— С этим не согласятся многие, — сказал Сполтер. — И эти многие предпочтут этого линчевателя выбрать мэром.

Все грохнули от смеха.

Пол обратился к Ирен:

— Теперь я понимаю, откуда у вас эти идеи.

Чилдресс обнял профессора за плечи и повел к бару, что-то горячо и выразительно рассказывая. Гости вновь разбрелись по группам и продолжили свои разговоры. До Пола доносились слова: непрактично, нереально, разумно, утопично, отдельные полицейские, грабители, судьи, адвокаты, преступление, тюрьма, безопасность, гражданская война, и — постоянно — линчеватель.

Глава 17

«Чикаго, 28-е дек.

Двое четырнадцатилетних подростков вечером были зарезаны насмерть шестидесятичетырехлетним стариком, которого они пытались ограбить.

Юноши: Ричард Уайт из 6513 1/2 С Паулина и Майкл Хайес из 7418 С. Эрмитаж были тяжело ранены кухонным ножом в аллее возле Костнера и Ван Бьюрена, им удалось выскочить оттуда, но по ван Бью-рену около двухсот футов, они упали и тут же скончались от полученных ран.

Капитан Уильям Марлоу, начальник Шекспировского Района, объяснил, что мальчишки вышли на промысел и сразу наткнулись на Хорхе Карраскуилльо, б 4-х лет, на Ван Бьюрен-стрит. Мистер Карраскуилльо выпивал в баре на Чичеро Авеню и отправился домой пешком. Капитан Марлоу объяснил, что адрес мистера Карраскуилльо должен остаться в секрете, дабы избежать дальнейших нападок на него.

Парни силой заставили мистера Карраскуилльо двинуться в аллею, где Уайт встал «на стреме», пока Хайес, держа старика под прицелом, хотел отнять у него часы и деньги.

Мистер Карраскуилльо выдернул у нападающего пистолет, который как выяснилось позже, был игрушечным, а затем, вытащив из кармана пальто кухонный нож, полоснул Хайеса по шее, и, развернувшись, резанул Уайта вначале по руке, а затем по горлу.

После того как мистер Карраскуилльо вызвал из ближайшего телефона-автомата полицию и «скорую», юношей увезли в больницу Чичеро, где и была констатирована их смерть.

В связи с собственным признанием мистера Карраскуилльо и занесением этого признания в протокол он был выпущен до слушания дела в суде. Представитель прокуратуры округа Кук сообщил, что, судя по всему, мистеру Карраскуилльо предъявят обвинение в убийстве со смягчающими вину обстоятельствами.

По словам капитана Марлоу, мистер Карраскуилльо начал носить с собой кухонный нож всего три дня назад.

— Он сказал, что начал это делать после того, как прочел о линчевателе, — сказал капитан.

Глава 18

Спиралька картофельной кожуры свисала с кухонного ножа. Она сидела на стуле, и ноги ее едва доходили до пола.

— Должна тебя сразу предупредить: я всегда была, есть и, наверное, буду отвратительной кухаркой.

Пол отвинтил крышечку с бутылки.

— Стаканы?

— Вон там. — Кончиком ножа она ткнула в шкаф. — Нет, в следующем. Мне кажется, он поэтому со мной и развелся; он съел слишком много подгоревших гамбургеров во время моей работы над резюме по многочисленным делам, вместо пышных пятиблюдных обедов. Но я ему тоже отомстила. Ко времени нашего развода он уже набрал лишних двадцать фунтов веса. Я же, как ты видишь, осталась такой же — худенькая и стройная, или худосочная и сухопарая — это смотря, с какой точки зрения разглядывать.

— Для меня ты классно выглядишь.

— Благодарю вас, учтивый сэр. О боже, какое отличное вино. Доллара два за бутылку?

— Да уж, — сказал Пол мрачно и поднял стакан к свету. — Мой приятель Сэм Крейцер мог часами разглагольствовать о запахе, цвете, языке и небе. До сих пор не имею понятия, о чем он говорил.

— Видимо, он сам ничего не понимал. У таких ребят на глазах шоры, и они не способны отличить красное вино от кетчупа. — Ирен закинула картошку в миниатюрный котелок. — Пол, у тебя практически отсутствует чувство юмора.

— Стандартный спасательный набор бухгалтеров. Она открыла духовку, взглянула на мясной термометр и взяла стакан.

— Давайте-ка, сэр, вернемся в зал.

Квартирка была крохотной и опрятной: от кухоньки до кушетки было всего три шага. Книжные полки на кронштейнах свисали со стен: судя по всему, Ирен была жадным и настроенным на католичество читателем, лишь одна полка занимала книги, имеющие непосредственное касательство в ее профессии.

Когда Пол принялся шарить по карманам в поисках спичек, она прикурила от настольной зажигалки и откинулась на подушках, внимательно рассматривая Пола прищуренными, чтобы не попадал дым, глазами.

Он спросил:

— Ты когда-нибудь играла в покер?

— Нет. А в чем дело?

— Разила бы всех наповал.

— Неужто я так загадочна и непостижима? На самом деле во мне ничего такого и в помине нет.

— Просто я думаю: какие мысли бродят в твоей голове, когда ты вот так на меня глядишь?

— О том, что передо мной очень хороший парень, пытающийся выкарабкаться из-под обломков его собственного, обрушившегося на голову мира. И должна Добавить, видимо, он очень недурной игрок в покер. Не правда ли?

— Уже несколько месяцев не брал карт в руки.

— Но ведь раньше играл частенько?

— По четвергам регулярно. Часто выигрывал. Он помолчал, потом добавил:

— Просто для компании, таким образом общаемся каждую неделю с друзьями.

— Скучаешь? По Нью-йоркским друзьям?

— По некоторым. По Сэму Крейцеру, например. Был такой тип, свой хохмач в конторе, типа Чилдресса. Но, боюсь, я не слишком-то общителен.

На книжную полку вскочила кошка и принялась вылизывать лапку. Эта серо-белая тигрица ходила, где ей вздумается и нападала, на кого хотела. Пол сказал:

— Мне нравятся люди, только в небольших дозах: не люблю, когда они крутятся рядом денно и нощно. Когда говорят о какой-то очень близкой дружбе, я теряюсь и не понимаю, о чем идет речь. Вот, например, Сэм, когда умерла моя жена, мне очень сочувствовал: старался быть поближе, чтобы в случае чего сразу же помочь и всякое такое, но ведь это обычная обходительность, правда? То есть я хочу сказать, что, переехав в Чикаго, я забыл обо всех, с кем был связан.

— А дочь?

— Мы были довольно близки. По крайней мере, мне так казалось. Но на самом деле друзьями не были. Отец и дочь… Я старался ее тот всего оберегать, — может быть, даже слишком назойливо. Чересчур опекал. Это трудно объяснить.

— И у меня то же самое, — сказала Ирен. — Я была единственным ребенком в семье. Чувствовала себя привилегированной. Мне нравились люди, но компания была не так уж мне и необходима, потому что таким образом чувствуешь себя очень свободным, правда? — Горящую сигаретку она положила в углубление в пепельнице и поднесла стакан. Потом изменившимся голосом добавила: — Но все-таки, когда тебя любят, чувствуешь себя несколько лучше…

Глава 19

Ветер сорвал с дерева снег, но он не улетел далеко, а улегся в глубине Вашингтонского Парка и покрылся сверху смерзшейся коркой льда. Аллейки и дорожки немного почистили, но ударил вечерний морозец, и вновь заледенела и захрустела под ногами земля. Две черные женщины осторожно брали из супермаркета, балансируя тяжелыми сумками. На скамейке сидел Пол и прижимая газету к деревянным поручням: ветер загибал утлы страниц, краем глаза он наблюдал за бредущими женщинами. За деревьями парка виднелись ветхие домишки: прогнившие крылечки, в окнах вместо стекла картонки и фанера. На краю парка двое молодцов развлекались снежками в проезжавшие мимо машины.

Женщины дошли до тротуара и уже приготовились было перейти дорогу, как внезапно одна из них поскользнулась на льду. Пакеты покатились, а из них вывалились на лед продукты. Женщина с помощью подруги с трудом поднялась на ноги.

Молодцы, бросив снежки в сторону, стали приближаться к ним.

Пол свернул газету, снял с правой руки перчатку и сжал в кармане рукоятку револьвера. Потом встал и направился к ним.

Подростки подошли к женщинам, которые молча смотрели на них, видимо, ожидая чего угодно. Пол же перебегал незамеченным в пятидесяти футах от них, от дерева к дереву.

Он увидел, как один из парней что-то сказал: но из-за ветра Пол не разобрал, что именно. Та женщина, которая упала, вяло кивнула.

Но ее подруга слегка улыбнулась, и ребята принялись подбирать выпавшие продукты.

Мимо, позвякивая шинными цепями, промчалось такси. Бумажные пакеты совсем разорвались и использовать их не было никакой возможности, поэтому женщина принялась запихивать покупки в карманы пальто, а ребята набрали еще и полные руки — коробки мыльного порошка, цыпленка в гофрированной бумаге. Все четверо подождали, пока мимо не проехал грузовик, а затем медленно перешли дорогу.

Пол, понемногу продвигаясь вперед, наблюдал за ними. Конечно, вполне возможно, что эти ребятки оказались Добрыми Самаритянами. А, может, доведут женщин до укромного местечка и… У той, которая не падала, с плеча свисала сумочка, а если они столько накупили то вполне возможно, что денежки в кошельках имеются.

«Выпивка по Сниженным Ценам», Первая Баптистская Церковь. Четверка пешеходов свернула в узенький проулок к близлежащим домам.

Пол с угла наблюдал, как они подходят к крыльцу и взбираются на него. И тут же молодые люди вытащили из карманов все, что у них было — все жестянки и коробки — и, аккуратнейшим образом поставив покупки у дверей, пошли обратно. Сквозь шум ветра Пол услышал, как женщина прокричала им вслед слова благодарности.

Он развернулся и пошел обратно в парк.

Глава 20

Коттедж Гроув Авеню была застроена приземистыми трехэтажными кирпичными коробками, убогими и страшноватыми. Пол, волоча ноги по снегу, медленно шел по улице, — одинокий белый в приличном пальто, человек среднего класса как бы приглашал к грабежу. Он, не отрываясь, смотрел на номера домов — налоговый инспектор?

В кармане мокрая от пота рукоятка револьвера холодила кожу.

Ребятишки лепили снеговика. Прекратив работу, смотрели, как Пол проходил мимо.

Из— за плеча Пола вылетел снежок и рассыпался возле ног. Он развернулся на каблуках. Рука сжалась на рукоятке пистолета. Пол сказал громко:

— Черт вас побери, — припал на одно колено, слепил снежок и несильно швырнул в сторону ребят. Недолет. Детишки засмеялись. Пол выдавил улыбку, развернулся и пошел дальше. «Черт бы тебя побрал — успокойся!» Но местечко было не из приятных. В этих дешевых каменных коробках не чувствовалось ни грамма человеческого тепла, в них, как ни в каких иных домах, не ощущалось ни капли достоинства; здесь было невозможно думать о таких вещах, как дом, семья, общество, человечность. В подобном местечке у людей не бывает индивидуальности, они безлики. Он поспешил убраться отсюда поскорей.

Глава 21

Девчонка была почти взрослой: лет тринадцати, минимум, но отец крепко держал ее за руку. Это был крупный мужчина, с темной кожей, и его широкий плащ трепыхался на ветру. Свободной рукой девочка придерживала на макушке шляпу, хотя та была крепко привязана лентой, проходящей под подбородком. Отец с дочерью осторожно обходили скользкие места и глыбы снега, затем сошли на проезжую часть, перешли улицу и растворились в серой полутьме.

Человек в берете шел за ними; Пол — за человеком в берете; так и двигалась эта группа от залоговой лавки во тьму.

Пол из машины наблюдал за ломбардом. Все произошло очень быстро; он едва успел поставить машину. Когда он подъехал, отец с дочерью находились внутри, Пол не видел, как они входили, но предполагал, что они все же что-то с собой принесли — что-то, чего сейчас у них не было, и это что-то привлекло внимание человека в берете, караулившего на улице. Его Пол тоже не видел до тех пор, пока мужчина не появился из темноты парадной, находящейся сразу за ломбардом. Было ясно, как день, что он за ними следит: ноги он ставил прямо в следы отца.

К тому времени, когда человек в берете подошел к перекрестку, отец с дочерью успели скрыться в шедшей наискосок от кинотеатра улочке. Человек в берете позволил им отойти на довольно приличное расстояние, видимо, чтобы не привлекать особого внимания.

Пол вышел из машины и наискосок сокращая таким образом путь, сделал вид, что направляется в киношку.

Стоящий на лестнице мужчина менял название кинофильма: одна порнуха померла, другая родилась. Пол остановился под козырьком и притворился рассматривающим плакаты, рекламирующие ту похоть, которую показывали внутри. Человек в берете прошел в одном футе от лестницы и повернул на боковую улицу. Пол стоял к улице спиной до тех пор, пока хищник не удалился, а затем дошел до поворота и только тогда позволил себе взглянуть налево, за угол.

Отец с дочерью мирно шли домой: рука в руке. Человек в берете носил черные туфли на мягкой подметке: вероятно кроссовки, он ступал совершенно бесшумно. Догнать отца с дочерью он должен был в следующем квартале.

Пол держался к зданиям, он делал короткие перебежки от тени к тени. Несколько дней назад было подумал купить теннисные туфли, но тут же отбросил идею: с его одеждой они смотрелись бы нелепо и подозрительно. А ему следовало быть внимательным и стараться не привлекать внимания к своей персоне.

Мужчина в берете был не очень высок, но длинноног, поэтому Пол никак не мог его нагнать. Отец с дочерью почти добрались уже до следующего перекрестка, а их преследователь отстоял от них всего на полдюжины шагов; все трое двигались по противоположной от Пола стороне улицы.

Ему пришлось пересечь улицу прямо под фонарем, но человек в берете шел, не оглядываясь.

Пол добрался до кромки тротуара, и тут за его спиной, несильно скользя шинами по слякоти, проехала машина, температура в последние дни здорово понизилась, и теперь все заиндевело и покрылось тающим льдом.

Пол снял с правой руки перчатку, сунул ее в карман и, нащупав рукоятку револьвера, крепко обхватил ее пальцами.

Прежде чем сунуться в темноту, он повернул голову направо, чтобы осмотреть улицу, и весь моментально напрягся: автомобиль, проехавший за его спиной, оказался полицейским, патрулировавшим улицы. Правда, он спокойно и неумолимо продолжал удаляться, но… «они видели меня всего лишь со спины». Пол повернулся, разыскивая глазами свою троицу.

Но они исчезли: улица была пуста.

Пол пошел быстрее, почти побежал, пытаясь осторожно ступать по льду, поскользнувшись не менее дюжины раз, он нырнул к обочине и двинулся буквально в снеговой стене, которую уборочные машины насыпали возле тротуара, шел медленно, неуклюже, по колено в снегу, но так все же было лучше, чем постоянно ожидать нападения и удара затылком об лед.

Он осматривал двери, выходящие на улицу. Света не было: лампочки поразбивали из рогаток ребятишки, использующие их в качестве мишеней. То тут, то там из неплотно зашторенного окна вырывался луч света: но сумерки уступали дорогу ночи, и видимость была крайне плохой.

Пол наделал шума, но все-таки лучше было вспугнуть хищника, чем ничего не сделать. Он специально топал ногами, чтобы башмаки издавали приглушенное чавканье — кто-то на улице, берегитесь! И тут Пол грохнулся в твердый сугроб и приложился щекой к корочке льда.

Чтобы подняться на ноги, ему пришлось высвободить руку из кармана и первые несколько шагов он сделал очень неуверенно, — боялся, не повредил ли лодыжку. Но все оказалось в порядке, и Пол, двинулся дальше, нащупывая револьвер.

Раздался вопль: позже, голос маленькой девочки. Пол вглядывался в темноту. Послышался странный хлопающий звук; очень громкий. Пол сразу не понял, что это. Побежал к концу улицы. Девочка снова принялась кричать, и Пол услышал, как громко плоть ударила о плоть: крик оборвался на середине.

Где-то рядом. Где-то прямо перед ним через улицу. Пол выскочил из-за снеговой стены и, скользя помчался через покрытую льдом дорогу, на ходу вынимая из кармана «сентенниал». Лицо горело в том месте, где он приложился щекой ко льду.

И тут на него прыгнул человек в берете. Он выскочил из люка, находящего за каменным парапетом лестницы, ведущей к входной двери единым прыжком к обочине, в поднятой руке зажато какое-то огромное оружие — невероятное, непостижимое лезвие…

Мачете.

В темноте глаза мужчины сияли. Пол споткнулся, оступился, упал и приземлился на левую руку. Двухфунтовое мачете пронеслось над головой: его держали обеими руками. На ногу Пола упал бумажник. Прогрохотал громоподобный мужской вопль:

— Держите эту суку!

Пол упал на спину.

И выстрелил.

Пуля рикошетом отскочила от чего-то и, взвизгнув, унеслась куда-то вбок. В темноту…

Он нажимал на курок еще и еще раз и стрелял до тех пор, пока не почувствовал, что револьвер пуст, а мачете валится, звеня, на асфальт и мужчина ему на ноги.

Трясясь, как ненормальный, не в силах унять дрожь, Пол с трудом выкарабкался из-под тела. Встал на колени.

Мужчина умер, сделав последний вздох, дернувшись всего один единственный раз, и моментально начал распространять вокруг непередаваемое и ни с чем несравнимое зловоние.

Скорчившись, Пол уставился в лицо мертвецу, словно приговаривал себя смотреть, чтобы проверить свою выдержку.

Наконец, он встал, стараясь глубоко дышать, хотя нос его был заложен. Вокруг тела расплылось кровавое пятно, похожее на чернильную кляксу.

Пол пошатываясь, двинулся к лестнице и уставился в темноту. Возле служебной лестницы, на пол этажа ниже уровня асфальта в уголке, скорчившись, сидела маленькая девочка. На лице ее был заметен след удара.

У ее ног сидел отец, прислонившись спиной к каменной поверхности стены и зажимал руку, из которой тошнотворно струилась кровища. Подбородок его лежал на груди, от боли он раскачивался взад и вперед, а на верх он далее не посмотрел.

Но девочка подняла голову, и Пол подумал: «Она меня видела».

Однако, он сошел с места, глаза ее не двинулись за ним вслед. И Пол заметил матовый блеск, ее блуждающих глаз.

Она была слепа.

Вот почему отец держал ее все время за руку.

Он услышал вой сирены. Пол не мог определить, с какой стороны приближается машина.

Он помчался по лестнице. Пустой револьвер все еще был зажат в кулаке. Тыльной стороной ладони он провел по щеке: кровь. Она все еще сочилась из царапины, которую он получил во время падения.

За его спиной девочка пыталась что-то ему сказать, но вой сирен стал оглушающим и…

Пол быстро завернул за угол.

Глава 22

— Я прощен? — Телефонную трубку Пол держал у левого уха, а пальцем потихоньку трогал выпуклую царапину на правой щеке.

— Ешь больше витамина «с», — посоветовала она.

— А вот, Сэм Крейцер прописал бы куриный бульон.

— Тоже недурно. — Голос звучал еле-еле, слышимость была отвратительная. — Ты уверен, что не хочешь, чтобы я принесла тебе обед?

— Уверен, правда. Не хочу никого заражать, а тебя в особенности. Позвоню завтра.

— Выздоравливай. — Сказано это было довольно нежным голосом, потом трубку положили. Еще несколько секунд Пол продолжал держать трубку у уха, словно хотел возобновить прерванный разговор.

Он действительно слегка простыл, но на самом деле это была всего лишь отговорка. Он не пошел на свидание, потому что не хотел, чтобы Ирен видела его исцарапанное лицо. Через пару дней он спокойно мог сказать, — порезался во время бритья, а до тех пор — Полу не хотелось чтобы его увидел хоть кто-то, а, в особенности, Ирен. Слишком полной была ее информация, она знала то же самое, что и полиция. Ко всему прочему сообразительность у нее была просто отменной и, обнаружив явные вещественные доказательства она вполне могла сделать нежелательные для Пола выводы.

Даже газеты написали об отметинах на снегу, — кровь. Полиция же очень тщательно ее изучала.

«Если кровь на снегу не совпадает с кровью убийцы и жертвы бандитского нападения, — говорил капитан Мастро, — то они на шаг придвинутся к идентификации личности линчевателя».

Они пришли к неправильному заключению. Все равно к неправильному. Полиция считала, что линчевателя ранили мачете. Но в любом случае линчеватель считался раненым, и Пол решил не показываться из квартиры, пока не примет свой обычный презентабельный вид.

Анализ остатков порошка на одежде мертвеца показал, что тот был накачан наркотиками до степени полного одурения. Углы входных отверстий смертельных ран показали, что в момент выстрелов стрелок лежал на спине. Может быть, его сбил на землю удар мачете? Чикагская полиция никак это не прокомментировала. Но Ллойд Маркс и его слепая дочь кое-что сказали жаждавшим интервью журналистам, которые налетели этим утром в его палату, как мухи.

Надеюсь, его не сильно ранили, — проговорил раненый. — Потому что мы должны благодарить Господа за то, что этот человек оказался возле нас.

Для Пола была ударом весть о том, что нью-йоркская полиция считает своего «линчевателя» живым: пять убийств, приписываемых ему, были совершены в Бруклине и Манхэттене, пока сам Пол находился в Чикаго. Конечно, на каких-то более высоких уровнях были люди, знавшие правду. И коли они были откровенны со своими чикагскими коллегами, то, значит, те, в свою очередь, должны были бы начать проверять ньюйоркцев, перебравшихся в Чикаго несколько недель назад. Если так оно и было, то вряд ли его пропустили. Опросят Сполтера и Чилдресса, арендаторов этого здания и, без сомнения, выйдут на Ирен. Конечно, полностью подозрение от себя отвести невозможно, но следовало хотя бы избегать ненужных ошибок, он должен быть уверен, что не оставил никаких следов. Одно дело подозрение, — совсем иное — доказательство. А ведь полицейским и нужна всего лишь одна единственная царапина.

Он должен стать подлинным профессионалом. Каждая мелочь должна продумываться, каждое возможное последствие обмозговываться. Как в шахматной партии.

Сначала его спасал статус любителя. Он был неизвестен профессионалам — как следователям, так и гангстерам. Контактов с преступным миром у пола не было, следовательно, его не мог выдать ни один информатор. На него не было заведено досье — значит, не было и отпечатков пальцев. Полицейские офицеры, не все, конечно, но многие, молчаливо одобряли его действия, и поэтому следствие велось значительно более вяло, чем если бы Пол был убийцей невинных. Линчеватель уничтожал только тех, кого и следовало, и, с точки зрения полицейских, делал общественно-полезное дело.

Эти факты было нетрудно собрать воедино, бесстрастно проанализировать. Но было еще кое-что, с чем предстояло разобраться самым тщательным образом. И это его нервировало.

«За двенадцать часов до нападения с мачете в Саут-Сайде, в Оук-Парке двое подростков были застрелены, во время ограбления машины, были застрелены из пистолета сорок пятого калибра. Вчерашние жертвы довели общее количество убитых линчевателем — или линчевателями (полиция еще не пришла к единому мнению по поводу того, в единственном ли числе действует индивид) — до четырнадцати. Повторяющееся использование — с примерно равными временными промежутками — двух типов оружия, вполне способно доказать, по словам капитана Мастро, существование двух разных линчевателей».

Глава 23

Фантазируя, он разговаривал. Поначалу с мертвой Эстер, затем, когда Кэрол госпитализировали, с дочерью. Теперь же, валяясь днем, выкладывал свои доводы Ирен.

— Вчера убили еще одного.

— Зачем?

— У него было мачете. И он напал на мужчину со слепой девочкой.

— Сколько же теперь всего?

— В Чикаго?

— Нет, начинай сначала, с Нью-Йорка.

— Не знаю, Где-то двадцать пять, примерно. Я ведь не ставлю зарубки на рукоятках пистолетов.

— Ты не боишься?

— Если бы боялся, давно бы уже спятил. Подобные диалоги всегда следовали по одной и той же схеме, правда, иногда слова несколько менялись: его фантазии все время приспосабливались к данному моменту.

— Что тебя гнетет, Пол? Что пугает?

— Смерть. Боль. Полиция. Я не хочу, чтобы они до меня добрались.

— И все?

— Еще те. Которые на улицах.

— Значит; ты их боишься.

— Именно поэтому мы и должны с ними бороться.

— Неужели? Неужели ты охотишься за ними только из=за этого?

— Началось все из-за слепой ярости. Я жаждал мести. Хотел отплатить им за смерть жены и дочери.

— А потом все переменилось?

— Добро и зло пока что еще никто не отменял.

— Эдакий крестоносец.

— Не думаю. Я знаю, в прессе постоянно толкуют о мессианских побуждениях. Но все не так. Я не пытаюсь спасти мир. Единственное, мне хочется показать людям, что они должны защищаться. Нельзя гадить в штаны от страха каждый раз, выходя за дверь.

— Нельзя. Но почему ты берешь это на себя?

— Если не я, то кто же?

— Это избитая фраза.

— И что с того?

— Это не ответ на поставленный вопрос.

— А я и не знаю ответа. Я просто делаю то, что делаю.

— Давай будем рассуждать иначе. Убивая преступников, как ты оправдываешь свои поступки в рамках «добро-зло»? Как вообще можно оправдать убийство?

— А разве это убийство? Самооборона, казнь, защита беззащитных, избавление от болячек, — вот сколько этому можно дать названий, помимо слова «убийство». Даже — война. Ведь это своего рода военные действия.

— Но ты же убиваешь безоружных. Детей.

— Однажды я пристрелил ребеночка, который вылезал из окна с телевизором в руках.

— А ты приговорил его к смертной казни. Неужели это было смертельное преступление?

— Ты бы это почувствовала, будь ты на моем месте. Стоило кому-нибудь встать унего на дороге, он бы убил, даже не подумав.

— Значит, таков твой ответ? — Если мои действия предотвратили убийство хотя бы одного невинного человека, то я оправдан. Именно таков мой ответ.

— Есть все-таки еще кое-что…

— Что же?

— Ты поступаешь таким образом не потому, что чувствуешь себя обязанным.

— Нет. Я так поступаю, потому что они меня пугают. Я их боюсь и поэтому ненавижу. Ненависть — искреннее чувство.

И так кругами, спиралями — без конца…

Глава 24

Чикаго, 30-е дек.

Вчерашнее жестокое двойное убийство, произошедшее центре торговли «Форд Сити», видимо, впервые снабдило полицию верным ключом к идентификации личности линчевателя.

Убийства произошли в 11:20 пополудни, когда двое грабителей зашли в кафе «Пиццерийный Рай» и, держа пятерых посетителей на мушке, выгребли кассу, но при выходе из здания были сражены потоком пуль, выпущенных каким-то мужчиной из открытого окна автомобиля, проезжавшего мимо.

Убийца тут же уехал, но не настолько быстро, чтобы посетители ресторана не смогли его описать.

Оба грабителя были мертвы ко времени прибытия «скорой помощи», усиленной двумя полицейскими на мотоциклах, которые приехали буквально через несколько минут после ограбления, так как хозяин пиццерии, Генри Фино, сразу же позвонил в полицию.

Примерно в тридцати футах от кафе была обнаружена краденая машина, на которой, судя по всему, преступники собирались скрыться; когда приехала полиция, оказалось, что мотор у нее все еще работает.

Настороженные кодированными переговорами по полицейской волне, которую, как всем известно, частенько прослушивают газетчики, на место преступления моментально прибыло несколько репортеров, и успели как раз вовремя, чтобы запечатлеть прибытие капитана Виктора Мастро. Капитан Мастро расследует дело о преступлениях так называемого линчевателя и является начальником отдела по раскрытию убийств.

Репортерам не разрешили опрашивать четверых клиентов, находившихся во время убийства в кафе. Их личности были тут же выяснены полицией, которая моментально отсекла свидетелей от любопытствующих газетчиков. Хозяин пиццерии, мистер Фино, говорил с репортерами, но, к сожалению, во время выстрелов он находился возле кассы, далеко в глубине зала, поэтому не мог видеть линчевателя, ни его машины.

Однако, мистер Фино заявил, что по крайней мере двое из четырех посетителей «видели все происшедшее».

Капитан Мастро объявил репортерам, что реконструируя события, похоже, что линчеватель следил за грабителями с того момента, как они угнали машину.

Когда капитана спросил, почему, именно он так думает, Мастро ответил, что «иначе все происшедшее чересчур смахивает на нагромождение совпадений, чего обычно не бывает. Как тогда объяснить тот факт, что машина подъехала к дверям кафе именно тогда, когда грабители выскакивали с добычей? Выходит, что либо линчеватель знал, кто они такие, либо имел резон их подозревать. Он мог последовать за их машиной до парковки возле торгового центра, а затем подъехать к выходу из кафе, когда они уже заканчивали потрошить кассу. Фары были погашены, пока двое не вылетели из ресторана. Затем он врубил свет, ослепив грабителей, и стал стрелять: те и не поняли, что их убило».

Мертвые грабители до сих пор не идентифицированы. Отпечатки их пальцев были отправлены в Вашингтон, в надежде, что в досье ФБР на них что-нибудь найдется.

— Они не чикагцы, — сказал Мастро. — Возможно, «гастролеры», прибывшие па место «работы».

Оба грабителя оказались вооруженными двумя дешевыми пистолетами, из которых до тех пор не было произведено ни единого выстрела.

Капитан Мастро:

— Когда убийца подал машину назад и, развернувшись, стал быстро удаляться, по крайней мере двое из четырех свидетелей видели его лицо. У нас есть описание его внешности и на этом основании надеемся, что следствие пойдет более быстрыми темпами.

Капитан отказался сообщить журналистам какие-либо сведения, полученные от свидетелей. Мистер же Фино сказал, что, по его мнению, посетители, сидевшие за стойкой, никак не могли хорошо разглядеть человека в машине. Он говорит, что один из свидетелей признался ему: «Похоже, это был белый человек с белой шевелюрой, седой или блондин. И это все. Похоже, что эти описания зависели от освещения парковки торгового центра: Судя по экспериментам, проведенным на месте репортерами; лицо человека, находящегося в тридцати футах, при таком свете совершенно смазанным, просто белым пятном, к тому же видимость была ухудшена еще и грязными разводами и гаревыми потеками на стекле кафе, сквозь которое свидетели и видели линчевателя.

Полиция сообщила, что ни один из свидетелей не смог назвать номер или хотя бы дать приемлемое описание машины, на которой приехал убийца.

Частицы четырех пуль, вынутых из тел грабителей, похоже, выпущены из все того же автоматического пистолета сорок пятого калибра, использованного в нескольких предыдущих убийствах, приписываемых линчевателю.

— Все патроны как для тридцать восьмого калибра, так и для сорок пятого снабжены разрывными пулями, сообщил капитан Мастро. — Эти «дум-думки» превращаются при непосредственном контакте в кашу, разрываются, как шрапнель. Разумеется, в таком случае очень трудно создать внешний вид пули и выявить в лаборатории ее специфические особенности. Только не подумайте, будто я хочу сказать, что это вообще невозможно, это не так. Возможно, и мы как раз этим и занимаемся, просто вся процедура занимает намного больше времени, да и результаты получаются не такими уж безусловными, как бы нам того хотелось. Например, в двух случаях использования сорок пятого калибра мы не можем с уверенностью сказать, что пули выпущены из того же самого оружия, что и все остальные, хотя все обстоятельства дела указывают на то, что так оно и есть. Просто нам не удалось обнаружить достаточно свинца, чтобы установить это с абсолютной точностью.

Капитан Мастро признался, что ни разу на месте преступления им не удалось найти ни одной пустой гильзы.

— В случае использования револьвера — это понятно. Всем известно, что револьвер не выбрасывает после выстрела пустую гильзу из барабана. — Потом Мастро добавил: — Но в автоматическом пистолете сорок пятого калибра это происходит автоматически во время выстрела, то есть надо полагать, что этот человек крайне аккуратен и всякий раз после убийства подбирает гильзы. Либо так, либо он стреляет из машины и пустышки сыплются в салон, где он потом спокойненько их собирает.

Судя по словам капитана Мастро, достигнут некоторый в определении прогресс типа оружия и завода изготовителя.

— Мы установили в лаборатории, к какому типу относятся оба револьвера. Но в настоящий момент мы пока не можем раскрыть имеющуюся у нас информацию.

Глава 25

— Вижу, Пол, что ты в хорошем настроении.

— Ну, как же — канун Нового Года. И место для проведения праздника подходящее. — Он дружески ущипнул ее за налитую ягодицу.

Ирен со стаканом подошла к окну. Жалюзи были открыты; морозец зарисовал уголки стекол.

— Отличный отсюда вид. Счастливчик. Пол подошел и встал рядом; пальцами пробежал по ее позвоночнику.

— Только подумай о том, сколько безумств и сколько веселых вечеринок сегодня произойдет.

— Я на них никогда не хожу. Люблю тихие спокойные вечера. Бог мой, только представлю себе все эти переодевания, носорожьи физиономии, колпаки…

— И песенка типа «Старое Местечко Сайн» и всеобщие поцелуйчики…

— Ну, на последнее я лично согласна. Ирен искоса посмотрела на него снизу вверх, потом рассмеялась, и Пол притянул ее к себе и поцеловал, почувствовав, как ее рот раскрывается, и губы тянутся к нему навстречу.

Они стояли некоторое время обнявшись, она потерлась щекой о его плечо. Но все также смотрела в окно. Несколько приглушенный его рубашкой голос Ирен достиг его ушей:

— Смотри, сколько там внизу и там наверху огней и пойми, что из них всего лишь один — твой. Тебе не становится от этого несколько неуютно?

— Нет. А разве должно? — Безликость была его защитной реакцией.

— Ты хорошо контролируешь свое «я». Это мне в тебе очень нравится. Хотя И не только это. Он хитро и искоса взглянул ей в лицо.

— Что же еще?

— Ну уж нет. Не собираюсь преувеличивать твои выдающиеся качества, Пол. — Зачем давать тебе патроны, которые ты сможешь использовать против меня? — Сделав резкий пируэт, Ирен выскользнула из его рук и с интересом прошлась по комнате, останавливаясь то тут, то там: нависла над фотографией Пола с Сэмом Крейцером, стоящей на полке, разглядела крошечную литографию Пикассо на шелковом экране, небольшую коллекцию пластинок между полками: Бетховен в исполнении Герберта фон Караяна, «Суингл Систерз», «Пи. Ди. Ку.», Бах, Лист, Питер Ниро, Эл Херт.

— В этой крохотной юбчонке ты выглядишь одновременно и шикарной и. совсем маленькой девочкой.

— Конечно, сейчас этот наряд совсем не по сезону, но мне показалось, что в такой день можно слегка и пофривольничать. — Однако комплимент Пола, хоть и слегка неуклюжий, был ей явно приятен.

В неясных мечтаниях Полу было крайне просто представить себе, как Ирен устраивает из любой холостяцкой халупы уютно-безмятежный «дом». Он вновь наполнил их стаканы, чувствуя себя несколько развинченно.

Она повела его на кухню.

— Ничего не скажешь, красивое у тебя личико. Как это тебя угораздило так порезаться?

— Не до конца завинтил крышку в бритве. Поглупел, что ли. Ну и хорошим мясницким взмахом исполосовал себя и только потом догадался, что болтается вверх-вниз.

— Придется купить тебе бритву со сменными лезвиями.

— Я уже этим утром купил. — Вообще-то он всегда пользовался бритвой со сменными ножами, но все-таки не поленился купить новую, а старую выкинуть. Поэтому как только она войдет в ванную, тут же увидит в корзине для мусора только что вскрытую коробку. «Все это мелочи, детали, — думал Пол, — но тебе необходимо сосредоточиться на них, и, ничего, не забывать и делать все предельно тщательно».

— А это еще что за фиговина?

— Пресс для мусора.

— Ничего себе. В этой квартирке у тебя все современные приспособления. Мойка для посуды, пресс… Может, есть еще и самоочистительная духовка?

— Я заказал саморасстилающуюся постель. — И самопылесосящийся ковер. Как там в каком-то рассказе у Брэдбери… — Она взяла свой стакан с хайболлом и вернулась в гостиную. — Каковы твои благие намерения на Новый Год?

— Пока не знаю. А твои?

— Разве ты не заметил? Да я за весь вечер еще ни одной сигареты не выкурила. — Ирен с поспешностью наркомана, вводящего дополнительную дозу, комично накинулась на свою выпивку. — Поэтому от никотинового голода несколько свихнулась.

— Надо, чтобы стало еще худее, тогда потом будет лучше.

— А ты был когда-нибудь курильщиком?

— Очень, очень давно. И бросил еще до того, как министерство здравоохранения принялось грозить всем бедой.

— Черт побери, ты просто омерзительно добродетелен. Не куришь, ешь и пьешь умеренно. Тебе просто не от чего отказываться.

— Я было хотел отказаться от сексуальной жизни…

— Боже праведный. Это еще зачем?

— Чтобы ты смогла меня отговорить от этой глупости.

— И что, неужели пришлось бы очень уж напирать?

— Не очень.

— Так я и думала.

— Турнепсы, — сказал он победным тоном.

— Чего?

— Откажусь от турнепсов.

— Ты же ненавидишь любую репу.

— Совершенно верно.

— Гаденыш. Ты меня совершенно не жалеешь. Ты только взгляни на меня. Вся трясусь, глаза слезятся. Меня перекручивает от страшных болей. Я полная и окончательная развалина с десятитонной обезьяной, сидящей у меня на спине. А ты хочешь отказаться от репы.

— А как насчет брюссельской капусты?

— Убить бы тебя.

— Не стоит.

Глава 26

Она лежала на правом боку, положив кулачки под щеку. Пол встал медленно и тихо, не хотел ее будить; пошел, шаркая шлепанцами по полу, на кухню и приготовил себе английский кофе по вкусу — теплый, с молоком.

За окном, на фоне необычного глубокого неба постепенно проявлялся город, все ярче вырисовывались здания Лупа, очерченные восходящим солнцем. Чикаго походил на гигантскую очень четкую и резкую фотографию.

Интересно, сколько выпивох погибло этой ночью от ножа или пули?

Пол прошел к входной двери, открыл ее и обнаружил на коврике свежую утреннюю газету, потом вновь закрылся на два замка. Кофе начал закипать; он развернул газету на столе.

Внезапно Пол услышал, как струя душа бьет по стеклу, и улыбнулся. Затем прикрутил огонь под кастрюлькой с молоком.

Его внимание приковал заголовок:

«Вдохновляет ли линчевателя жестокость?»

«Два убийства, совершенные в канун Нового Года, заставили капитана Виктора Мастро сообщить, что волна «оборонного насилия», видимо, будет неуклонно возрастать из-за широкого освещения органами печати дела загадочного линчевателя.

На ежегодной встрече с прессой в полицейском комиссариате, капитан Мастро сообщил о двух случаях, произошедших предыдущим днем.

Женщина из Саут-Сайда, на многолюдном бульваре Мартина Лютера Кинга отразила нападение двоих молодых грабителей, личность которых установить не удалось. Женщина обратила юнцов в бегство с помощью тяжелого обрезка железной трубы, который носила в сумочке.

В другом случае провалилась попытка ограбления бензоколонки на Кэнфилд-роуд в Норриэже: хозяин вытащил из-под кассы дробовик и выстрелил из обоих стволов крупной «нулевкой» в грабителей, ранил их, однако неудачники все-таки смогли сесть в машину и скрыться. Сейчас они находятся в розыске. Приведем слова хозяина бензоколонки. «Линчеватель совершенно прав, понимаешь? Эти ублюдки понимают только един язык».

Капитан Мастро сказал:

— В подобном образе мыслей скрыта большая опасность. Когда к вам с целью ограбления заходит вооруженный грабитель, и вы начинаете сопротивляться, то страшно рискуете. Большинство этих людей рецидивисты, которые ничего не боятся. Если вы не так круты, как они, и не умеете, как следует, обращаться с оружием, то наверняка, проиграете в этой жутковатой игре, ставка которой — ваша жизнь. Мы официально пропагандируем политику непротивления и рекомендуем всячески воздержаться от применения оружия, даже если вы решите защищаться. Слишком уж легко человека ранить или убить. Несколько долларов из кассы не стоят жизни ее владельца.

Мы тут же попытались узнать, как обстоят дела с кривой роста преступности, после появления в городе линчевателя, но, к сожалению, капитан отказался назвать и прокомментировать эти цифры.

— Любой ответ на данный вопрос сейчас неуместен и несвоевременен, — сказал он. — Чересчур много факторов влияют на эти данные.

Пол принес чашки с кофе в комнату. Ирен голая вышла из ванной, стряхивая с плеч капельки воды. Кончики ее волос были мокры. Она улыбнулась — очень тепло, и все еще сонно.

— С Новым Годом.

— Ага. — Она выронила полотенце и обняла Пола. Кожа после душа была туго-туго натянута. В каждой руке у него были зажаты чашка с блюдцем: он аккуратно поставил их на стол и обнял Ирен. Потом медленно и нежно поцеловал.

— Благодарю тебя, моя дорогая, за то, что сделала меня долгое-долгое время счастливейшим из всех.

Она высвободилась и подошла к своим вещам; Пол смотрел, как ее маленькие кругленькие ягодицы колышутся в такт шагам.

Потом сказал:

— Я тут кофе принес.

— Лучше пусть остынет. Стоит выпить чашку горячего, как мне тут же захочется закурить.

После того, как Пол принял душ и оделся, они вместе сели на кухне и принялись вылавливать из розетки кусочки грейпфрута.

Пол сказал:

— На работе я могу не появляться до понедельника. У нас. таким образом, есть пять дней. Почему бы куда-нибудь не съездить? Как насчет Нового Орлеана?

— Это было бы чудесно. Я никогда прежде там не бывала. Но, к сожалению, я завтра и в пятницу должна быть в суде.

— Что ж, отложим на другое время.

— Я об этом тебе обязательно напомню. — Она оттолкнула ногтем газету. — Снова Мастро. Черт, если дельце с этим линчевателем затянется, он станет популярным копом в этой стране. И может выставить свою кандидатуру на президентских выборах.

— А какой он человек?

— Нормальный, Неплохой полицейский. Голова на плечах и, что немаловажно, он умеет ей пользоваться. Бюрократом его не назовешь, его эта чаша минула. Но пока не разгорелась эта заварушка с линчевателем, о нем никто, за исключением профессионалов не слышал. Теперь же он почувствовал вкус к тому, чтобы быть знаменитостью и попытается выжить из этого все, что только возможно. Черт, как курить-то охота! Как ты можешь читать утреннюю газету без сигареты?

— После первых десяти или пятнадцати лет начинаешь привыкать. Что еще остается.

— Толстяк.

Пол осторожно попытался перевести разговор в интересующее его русло:

— Во вчерашней газете было написано, что ему удалось идентификация оружия линчевателя. Мне так показалось, — это можно было прочесть между строк, что он знает много больше, чем выдает публике и репортерам.

— Они специально хотят произвести подобное впечатление. То есть, чтобы линчеватель считал, что кольцо вокруг него смыкается. На самом же деле они сейчас так же далеки от разгадки, как и в самом начале. У полиции вообще нет ни одной мало-мальски порядочной зацепки.

— А как же насчет этих свидетелей?

— Они видели кого-то в машине! С пистолетом в руке, а кругом визжали пули. Они смотрели на него сквозь грязное стекло, из ярко освещенной комнаты, когда он находился на плохо видимой стоянке, в тридцати футах от них. Что можно разглядеть при этом?

— Как ты считаешь, полицейские думают, что действует один человек, или целая организация?

— Они ничего не думают, и ни во что не верят.

— Сам-то я полагаю, что действует всего один парень, — сказал Пол. — Судя по всему, он довольно умен. Потому, что вполне может, чтобы сбить с толку полицию, использовать два или три разных пистолета…

— Это-то меня и убивает, — согласилась Ирен. — Похоже, что и Вика Мастро тоже. Видишь ли, конечно, он хочет наколоть линчевателя — это однозначно, — потому что понимает, как это важно для его карьеры. Но не собирается особо спешить. Прежде, чем он поведет линчевателя в Городской Суд в наручниках, ему необходимо высосать из дела как можно больше паблисити и сделать себе солидную рекламу.

— А ты считаешь, что он действительно поймает линчевателя?

— Естественно. Рано или поздно, но он совершит промах. На самом деле он уже его совершил — в тот вечер, когда пристрелил парня с мачете. Порез может быть сильным. А копы прочесывают все больницы и опрашивают всех докторов с частной практикой в радиусе сотни миль. И они вполне могут его отыскать. И если на этот раз кончик не отыщется, тогда подождем следующего, который не замедлит произойти. У линчевателя положение незавидное: ведь ему достаточно допустить одну-единственную ошибку, которая обязательно станет роковой. Одну — и ему конец. Полиция может позволить себе допускать все ошибки в мире, а правой оказаться лишь единожды.

— Звучит очень сурово, как приговор. Как неизбежность.

— А это и есть приговор. Вопрос времени, когда его вынесут.

— А что если линчеватель на какое-то время затихнет или переедет в другой город?

— Не знаю, — проговорила Ирен. — Меня больше интересует, что будет, если его поймают?

— Что ты имеешь в виду?

— Для большинства здешнего населения этот человек своего рода герой. Что произойдет, если мы попробуем его судить?

— Теперь понятно.

— Могут произойти демонстрации, даже бунты. В этом городишке возможно все что угодно. Суд над линчевателем в Чикаго может превратиться в неуемную политическую игру.

— Забавно. Хотел бы я узнать, чем все это закончится. Пол вздохнул. — Еще кофе?

Глава 27

В четверг утром Пол забросил Ирен в ее офис и отправился на юг, в трущобы. Полдня он патрулировал улицы, стараясь отыскать в приграничных районах города следы преступлений, но сильный холод удерживал людей в домах, и в половине третьего Пол поехал обратно в центр, чтобы осуществить следующую часть своего плана.

Он вырезал полдюжины объявлений из раздела газеты, где рекламировалась продажа недвижимости и, наконец, обнаружил ту контору, что отвечала его требованиям. Она была расположена в Лупе возле перекрестка Раш и Гран-Авеню. Там находился гараж, несколько магазинчиков быстрого обслуживания, бар, порномагазинчик, на углу парковка, а за ней разваливающееся здание.

Объявление привело его к трехэтажному зданию, покрытому толстым слоем копоти. Узкий проход между двумя складами вывел его к лестнице, где Пола встретил управляющий — лысоватый, с нависшими пейсами человек; ему были необходимы стрижка, бритье и диета, в которой не присутствовало бы пиво. Он отвел Пола на верхний этаж.

Офис занимал единственную комнату. Два грязных окна выходили на Гран-Авеню. Предполагалось, что офис сдается с мебелью, то есть в нем находился стол такой древности и дряхлости, что можно было подумать, будто его выволокли со свалки, хрупкое креслице на колесиках с протершейся обивкой, погнутый металлический шкафчик для бумаг, лампа с гибкой «шеей» на столе, на полу ветхий ковер. Ни в лампе, ни на потолке не было даже намека на патроны, зато на столе какая-то добрая душа оставила полрулона туалетной бумаги. Здесь находился также шкаф для одежды, в нем — две проволочные вешалки, а на матовой поверхности стеклянной витрины осталась полустершаяся надпись, по которой можно было установить, что предыдущим владельцем конторы являлась компания по внедрению новинок. На столе также находился черный телефон, но управляющий сообщил Полу, что его нужно подключить. Рента составляла восемьдесят долларов. Пол подписал именем своего шурина договор на шесть месяцев и вручил управляющему сто шестьдесят долларов за охрану и в качестве первого взноса за месяц. Перчаток Пол ни разу не снял. Управляющему он объяснил, что контора ему нужна для получения и рассылки корреспонденции, потому как бизнес у него маленький: изготовление поздравительных карточек. Мужчина не проявил к. этому сообщению ни малейшего интереса. Он только дал Полу ключи от входной двери, от двери офиса и от туалета в конце коридора.

Пол сказал, что предыдущая его контора сгорела, и поэтому он детально расспросил о пожарных выходах. Управляющий показал ему черные лестницы, пожарные выходы вели к стальной двери в задней части здания.

Она выходила на узенькую аллейку, заставленную мусорными баками: изнутри дверь открывалась беспрепятственно, но снаружи внутрь без ключа было не попасть, с той стороны двери не было ручки и, кроме того, возле замка были напаяны стальные пластины, которые должны были предохранить здание от взлома или попыток вскрыть замки пластиковой карточкой или проволокой.

Оставшуюся часть дня Пол потратил на завершение своего прикрытия: заказал дешевые канцелярские принадлежности, несколько резиновых печатей, подержанную пишущую машинку, пачку клейких эмблем для надписей, а также скрепки, шариковые ручки, большие плотные конверты. Затем Пол прошел по Стейт-стрит и накупил на двадцать долларов поздравительных карточек.

Остановившись у телефона-автомата, Пол набрал номер телефонной компании, объяснил, в чем проблема, дал номер своего Шурина в Нью-Джерси и попросил, чтобы подключили его телефон в здании, где находилась контора. Представитель компании пообещал, что в понедельник утром все будет сделано.

Родилась «Нойзер Студиос». К половине пятого Пол вернулся в свою новую, засиженную мухами контору и разложил купленные вещи: все делал аккуратно, надев резиновые перчатки, купленные заранее в универсаме. Поздравительные карточки Пол разложил по конвертам и засунул их в железный шкафчик. Потом поставил машинку на стол и ввернул лампочки, предварительно сделав патроны.

Эта затея вместе с охраной и арендой обошлась ему почти в триста долларов, и все только лишь для того, чтобы иметь место для хранения оружия.

Держать пистолеты у себя в квартире или в машине он больше никак не мог. Начав работать на Чилдресса, он будет почти на целые дни оставлять квартиру и машину без присмотра. Стоит команде Мастро заподозрить его хоть в чем-то — и шансов попросту не останется; и машину, и квартиру обязательно обыщут.

Если же расследование идет полным ходом, то полиция наверняка допрашивает торговцев оружием: конечно, в Чикаго может быть десятки тысяч «сентенниалов», но стоит добраться до Трюэтта в Висконсине, и копы узнают, что некий Роберт Нойзер купил у него два пистолета. Тогда начнут охотиться за этим самым Нойзером. Обнаружат, что у Нойзера контора на Гран-Авеню, обыщут кабинет и отыщут пистолеты.

Но связать Нойзера с Полом не смогут. Просто потому, что он не оставит ни одного отпечатка пальца ни в кабинете, ни в здании. Ни на пистолетах.

Он вычистил, смазал и вытер оружие самым тщательным образом. Вытер и инструменты для чистки и коробку, положил все вместе в нижний ящик стола. Потом подумал и переложил в ящик железного шкафчика. Замков на нем не было, и всегда была возможность ограбления: могли и украсть оружие, да-да… Но на самом деле Полу это не причинило бы особого вреда, а если грабитель воспользуется украденным оружием, то это даст полиции нужную зацепку и зажжет для них зеленый свет.

В любом случае Пол всегда мог купить себе новый пистолет.

Вернувшись на улицу, он увидел, что уже стемнело, и поток машин здорово поредел. Пол вывел из гаража машину и поехал на север, к квартире Ирен.

Глава 28

«Чикаго, 3-е января.

Двенадцатилетний подросток, ученик шестого класса, выстрелил и ранил своего учителя, когда тот отругал его за плохое поведение в классе».

«Чикаго, 3-е января.

Когда грабитель, держащий одну руку в кармане, пригрозил водителю чикагского автобуса пристрелить его, если он не отдаст ему кассу с выручкой, шофер сам выстрелил в него.

Оказалось, что грабитель не вооружен.

Грабитель не опознан. Он умер в городской больнице, не приходя в сознание после сделанной операции».

— Он сказал, что у него в кармане пистолет, сообщил водитель, Джеймс Суит, 31 года, живущий по 3108 Зап. Пляж, — И мне вовсе не хотелось стать еще одной жертвой бандитского нападения.

Автобусная компания довела до нашего сведения, что по законам временные работники не имеют права носить оружие.

— Но уж лучше я буду живым безработным, чем работающим трупом, — сказал Суит. — Между жизнью и работой я выбираю первое.

Суит сообщил, что купил пистолет, как только впервые услышал о линчевателе.

Грабитель залез в автобус 46-го маршрута, которым управлял Суит, на Уэстерн-Авеню, около Эдиссона, и, как только двери захлопнулись, принялся стращать водителя. В салоне больше не было пассажиров. Суит тут же нажал кнопку тревоги, которой оснащены все автобусы компании «ЧТА», но ни один полицейский не принял сигнал и не откликнулся.

— У меня не оставалось выбора, — пожал плечами Суит. — Ключа в кассе у меня нет. Отдать всю кассу я не мог. Да даже если бы мог, с какой стати я бы стал это делать?

Суит работал водителем семь лет.

— С каждым годом становится все труднее и труднее, — объяснял он. — Сейчас каждый день шоферы подвергаются нападениям.

Грабитель, которому по виду нельзя дать больше двадцати, не опознан, и сейчас проводится идентификация его отпечатков пальцев.

Суита, по словам представителя автобусной компании, не собираются отстранять от работы или увольнять — это дело будущего, а пока идет следствие.

Уголовных обвинений выдвинуто не было.

Глава 29

Суд по делам несовершеннолетних округа Кук был расположен в длинном приземистом мрачном современном здании — прямоугольном и безобразном; пятиэтажка подобного типа могла оказаться и фабрикой, и заводским управлением, и лепрозорием. Здание находилось в самой вершине квартального треугольника и было наискось перечеркнуто диагональным разрезом Огден-Авеню.

Шоссе 66 вливалось в Огден-Авеню: по нему неспешно катили тяжелые грузовики. Пол свернул и припарковался на Хэминтон Авеню возле бокового входа в суд по делам несовершеннолетних.

Небо застыло и стало похожим на оловянную тарелку. Шедший в декабре снег сохранился только на обочинах да в парке, где его не месили ногами и колесами. В промежутках, машина останавливалась и приходилось ждать. Пол включал обогреватель и, наконец, натопил салон и кресла до такой степени, что до них стало противно дотрагиваться, и потом он вновь ждал, пока холод не проберется сквозь закрытые наглухо окна.

На сидении рядом лежали газеты, он просматривал их не спеша, лениво переворачивая листы и наблюдая уголком глаза за выходом из здания суда. Из радиоприемника неслась какая-то странная тягучая музыка, но Полу было все равно, он не пытался поймать что-нибудь другое: таким образом, он как бы находился в чьей-то компании и, не изнывая от одиночества, мог преспокойно думать об Ирен.

Пол сделал несколько необычных приготовлений. Замазал передний и задний номер машины маслом и грязью до такой степени, что цифры стало не различить. Купил эдакую русскую ушанку: когда такую штуку натягиваешь на лоб, то лица становится практически не разобрать. Нацепил огромные солнцезащитные очки типа тех, что носят мотоциклисты, с зеркальными стеклами. А к верхней губе приклеил кустистые усы, купленные в театральном магазинчике. Он понимал, что, начав действовать в дневное время, он подвергается риску быть замеченным. С этим нельзя было ничего поделать, но ему хотелось, чтобы возможные свидетели запомнили шапку-ушанку, мотоциклетные очки и усы.

Очки и ушанка лежали на сидении под газетами. Автоматический пистолет двадцать пятого калибра лежал в кармане брюк, а «сентенниал» под сидением машины, откуда его можно было быстро достать.

Мимо пробралась патрульная полицейская машина и остановилась возле входа в здание суда. Коп и человек в гражданском деловом костюме вывели из машины двоих подростков и направились во внутрь; через несколько секунд коп вернулся и уехал. Пол взглянул на часы — 9:45.

В последующие четверть часа в здание вошли еще несколько человек. Пол наблюдал за ними безо всякого интереса, все его мысли были поглощены Ирен. Она продолжала рисоваться ему в самых соблазнительных позах, смеющаяся, покачивающая бедрами при ходьбе; он представлял ее глаза, в глубине которых затаилась озорная искорка любопытства.

Она была той женщиной, которую он мог полюбить, если все еще был способен любить.

Пол все наблюдал, как люди входили и выходили; наконец, где-то в половине одиннадцатого из здания вынырнули двое угрюмых мальчишек, с неохотой бредущих за жирной усталой женщиной. Она могла вполне быть их матерью, а их вполне могли отпустить ей на поруки: маленького росточка, на вид не больше тринадцати четырнадцати лет, но в атавистических чертах их лиц отчетливо читалась страсть к насилию.

Вся троица подошла к автобусной остановке и стала ждать. Когда машина отъехала, Пол выверну за ней вслед, выключил радио и нацепил ушанку и защитные очки.

Затем они пересели на другой автобус, следующий на юг, в Эшлэнд, и Пол последовал за ними. Он находился в двух кварталах от автобуса, когда мамаша с детишками вылезли и свернули в боковую улочку, меся снег ногами.

Их поглотил небольшой домишко, и Пол в течении часа сидел, почти не шевелясь и ожидая, когда ребята выйдут на улицу. Наконец, они вышли и сразу же присоединились к трем другим мальчишкам, и впятером они отправились в парк. Один из парней тащил большой кусок твердого зеленого пластика с загнутым вверх острым краем — сани. Перекидываясь снежками, компания забралась на вершину тщедушной горки, и тут все стали воевать за право катится первым; потом трое кучей повалились на сани и поехали вниз, пластик подпрыгивал на неровностях, и двое парней выпали из еще несущихся саней, приземлились на тощие зады, и покатились вниз.

Озлобившись на самого себя за то, что так обманулся, Пол запустил мотор и поехал прочь.

Он грустно позавтракал гамбургером, и ему снова на ум пришла Ирен, ее готовка была непритязательной на вкус, но Пол вновь открыл для себя, что в трапезе самое главное то, с кем ты ее разделяешь.

К часу дня он снова был на своем посту возле здания суда для несовершеннолетних. Сюда он приехал потому, что во взрослом суде больше появляться не смел: если его засекут и сопоставят время посещения с совершением очередного убийства, как в прошлый раз было с Краббом, Ирен может обо всем догадаться.

Если четырнадцатилетний парень обвинялся в изнасиловании и убийстве, то максимум, что он мог получить — это восемнадцать месяцев в спецшколе, которые на самом деле превращались в семь или восемь от силы, так как заведения были страшно перегружены. Может быть, мягкость и снисходительность законов для несовершеннолетних объяснялась тем, что эти законы писались давно, и его следовало защищать и оберегать: в то время ребенок был просто ребенком. Но теперь уличные подростки опустились до омерзительных гнусных жестокостей. Подростковые дела пестрели увечьями, убийствами, изнасилованиями и звериными надругательствами над людьми. И единственное предназначение закона в данном случае заключалось в том, чтобы уверить этих зверенышей, что они могут совершать свои паскудства, не боясь наказания.

Нападавшие на Эстер и Кэрол были детьми; никто, правда, не знал, так ли это, но они были мальчишками, не мужчинами. Молодняка следовало остерегаться в первую очередь — опаснее их не было. Пол читал где-то, что главным преобразователем является время.

Редко встречается сорокалетний налетчик — с возрастом в их души закрадывается страх.

Только после двух часов Пол, наконец, понял, что сидел тут не зря.

Пареньку было лет семнадцать-восемнадцать. Он припарковал свою полуразвалившуюся машину за автомобилем Пола, возле пожарного гидранта и пошел через улицу, пиная размякший снег ногами. Высокий и стройный, в джинсовой куртке и черных штанах, он носил довольно нахальную шляпу, которую сейчас оставил в машине. «Я мороза не боюсь», — как бы говорил он всем своим видом.

Для ответчика в этом суде он был слишком стар, следовательно, приехал, чтобы кого-то отсюда забрать. Пол стал ждать его появления из здания суда.

Люди маленькими группками выходили на улицу: родители и дети, серьезные или же, напротив, встревоженные тем, что увидели в этом холодном черном здании.

Мотор машины Пола работал в полную силу, и салон уже сильно прогрелся, когда из суда вышел знакомый парень с еще одним, одетым практически одинаково с первым, правда, второй был несколько меньше ростом и выглядел моложе, но черты его ли, второй был несколько меньше ростом и выглядел моложе, но черты его лица кривились. Оба перешли улицу, засунув руки в карманы штанов, не говоря ни слова, — глаза их матово поблескивали будто подернутые невидимой пленкой, — абсолютно безо всякого выражения: глаза и глаза, обыкновенные органы чувств.

Парни залезли в свою машину. Пол услышал, как заскрипели ржавые двери, когда их открывали. Потом раздался хрип и, выдав облачко вонючего газа, машина прогромыхала мимо, постреливая выхлопами. Пол позволил им скрыться из виду и, когда машина завернула, за угол, после этого поехал следом.

Развалюха-«меркюри» вроде бы сначала двигался с какой-то определенной целью в определенном направлении, но потом оказалось, что парни безо всякой нужды проезжают по одним и тем же улицам, разворачиваются и срезают углы в тех же самых местах. Может быть, пытаются обнаружить слежку? Но Пол без всяких сложностей ехал за ними, следовал на один два квартала сзади, позволяя транспорту беспрепятственно вторгаться между их машинами. Его автомобиль ничем не выделялся, краска на кузове несколько поблекла и выцвела и была покрыта потеками масла и следами выхлопных экскрементов.

Может быть, парни решали, чем заняться, а скорее — развлечься. Внезапно Пол поймал себя на мысли, что жаждет, чтобы они просто отправились в кино. Его это поразило, но тем не менее он не испытывал никакого желания совершать насилие.

«Меркюри» впереди потянулся к школьному двору. Подъезжая к перекрестку, Пол замедлил движение, включил мигалку поворота, указывая, что хочет повернуть налево. Ему захотелось бросить это занятие, вернуться в офис, снять с себя маскировку, вытащить из кармана оружие, отправиться домой, принять душ и надеть любимый твидовый костюм. Они с Ирен были приглашены сегодня на ужин к Хэрри Чизему — старому преподавателю права.

Он уже наполовину вывернул влево, когда увидел, что «меркюри» подрулил к обочине и замер возле дальнего конца спортплощадки, на той самой улице, с которой Пол только что вывернул. Тогда Пол остановился в переулке и принялся наблюдать за происходящим сквозь частую сетку, которой была обнесена площадка. Парни вылезли из машины и пошли вперед. Мимо площадки толпами неслись ребятишки, выскакивающие из здания школы. В руках они тащили книжки, а пар облачками окутывал их лица. Только что закончились дневные занятия, и ребятишки спешили по домам.

Двое тощих подростков стояли возле проволочной ограды, вцепившись пальцами в перчатках в переплетения, оглядываясь и наблюдая за ребятней, пересекавшей площадку.

Что-то они задумали. Что-то мерзкое.

Пол натянул резиновые перчатки, одел ушанку, нацепил защитные очки и, запустив мотор, объехал три стороны квартала за школой и медленно приближался теперь к последнему повороту. Отсюда открывался вид на главные ворота, из которых вываливалась ребятня. Он увидел, как двое парней в джинсах отцепились от проволочного заграждения и направились к воротам, Они пристроились за парочкой девятилетних девчонок и перешли на другую сторону улицы, пока толстая баба в форме регулировщицы сдерживала поток автомобилей.

Когда открылось движение, Пол миновал перекресток и въехал в улочку, что находилась впереди. Перед ним маячили подростки в джинсах, а перед ними — девочки, которые свернули на огромную, но почти пустую автостоянку, на которой были раскиданы кучи мусора, несколько трухлявых машин дожидались здесь своего смертного часа, — девочки срезали углы, чтобы поскорее попасть домой. До самого конца квартала расстилалась замусоренная и безлюдная земля. Парни в джинсах внимательно наблюдали за девчонками, которые перебегали через пустырь. Когда Пол поравнялся с ними, они уже сошли с асфальта и пошли за девятилетками.

Пол нажал на акселератор и быстро добрался до дальнего угла: он хотел объехать весь квартал к тому времени, как девочки обогнут площадку. Мчась по узенькой улочке, Пол перегнулся через сидение и опустил правое стекло; потом сделал еще один правый поворот и, замедлив ход, достал из-под сидения «сентенниал». Руки в резиновых перчатках начали вариться в горячем поту.

Пол поставил рычаг в нейтральное положение и позволил машине беззвучно катиться по дороге, наклонившись вперед, он старался разглядеть выползающий из-за поворота пустырь.

В тени стены стояли двое парней в джинсах. Девчушки, распластавшиеся по кирпичной стене, были загнаны в угол и напуганы до смерти.

Длинный — шофер — поднял руку вверх и словно бы щелкнул пальцами. Но Пол увидел, что в руке блеснуло лезвие открывшегося ножа.

Вперед выступил тот, что был помоложе, выступил медленно, обдуманно-угрожающе, момент был зловещий. Зубки парня обнажились в неровно-садистской улыбке, тем самым он еще больше драматизировал разыгрываемую сценку. Он наклонился и, схватив край пальто девочки, что казалась несколько повыше, резко задрал его вверх, сжимая материю в кулаке и рукой придавливая девятилетку к стене. Девочка носила высокие, доходящие до середины бедер гольфы и грязно-белое бельишко. Парень потянулся к резинке трусов.

Пол аккуратно прицелился. Парни сконцентрировали свое внимание на жертвах, они не замечали ничего. Шофер, тот, что стоял с ножом, подвинулся ближе к маленькой девочке и, схватив за горло, придушил, чтобы та пикнуть не смела. Второй в это время рвал трусики своей жертвы. Он все еще задирал ее пальто и юбку, заставляя ее придерживать одежду подбородком.

Что-то заставило Пола на сей раз прицеливаться ниже обычного.

Первая пуля, выпущенная Полом, ударила под коленку.

«Сентенниал» вновь нацелился. Пол, перегнувшись через пассажирское сидение, опираясь рукой на окно, балансируя кулаком на металле. Тот, что повыше, резко повернулся, потеряв ориентацию, отбросила его приятеля на него, но Пол успел выстрелить в него как раз в тот момент, когда он развернулся к нему в анфас, пуля попала в икру и по тому, как дернулась нога, Пол понял, что кость раздроблена.

Оба насильника с перебитыми ногами грохнулись на землю.

Девочки, вытаращив от испуга глаза, распластались по стене, они вовсю пытались разглядеть лицо Пола.

На земле же тот парень, что повыше, крутился по кругу, как недобитый жук, взвывая от боли. Его приятель казался в ступоре: его рот раззявился от шока, и едва двигались губы.

Внезапно схватив свою меньшую подружку за руку, старшая потащила ее прочь. Через мгновение они в панике бежали обратно через пустырь к людной улице, оставив учебники на снегу.

Пол поднял стекло и выпрямился, потом развернулся.

Глава 30

— Коли дадите ему возможность, так Чилдресс вас живьем съест, — сказал Хэрри Чизем.

— Меня уже предупреждали. — Пол краем глаза уловил улыбку Ирен. — Но в любом случае поедание будет не слишком скучным.

— Контора у них развивающаяся, — согласился старик, — Ну, что? Кто-нибудь еще кофе хочет? Отлично. — Он разлил напиток из серебряного кофейника, его рука немного тряслась от старости. Столовая, как и сам дом, была уникальна. За пятьдесят лет, кроме проводки, здесь ничего не прибавилось. Казалось бы, обычный каркасный, без претензий дом, но построен он был во времена, когда люди умели жить шикарно и со вкусом отдыхать, в его солидности был заложен комфорт, а в тяжелый полутьме драпировок и деревянной мебели особый стиль и благородство, все вокруг дышало покоем.

Ирен взглянула на часики. За последние четверть часа она уж несколько раз проверяла время.

— Не хочу показаться жлобкой, прости мне нужнопосмотреть эту программу.

— Ты постоянно талдычишь о какой-то там программе. Вот уж не подозревал, что тебе так нравится сидеть, уткнувшись носом в телевизор.

— Будут передавать интервью с Кевендером. Он будет поджаривать Вика Мастро. Хочется посмотреть, как будет выкручиваться наш самый популярный коп.

— В какое время она начнется?

— В девять.

— У нас еще куча времени. Прекрати, пожалуйста, смотреть на часы через каждые полминуты.

Холодный резкий ветер свистел за окнами. Во всем доме звенели стекла. В очаге потрескивал веселый огонек. Чизем налил всем коньяк и раздал бокалы; затем провел всех в гостиную и усадил Ирен в удобное кресло перед телевизором. Это был древний прибор — сплошное ореховое дерево и малюсенький экранчик, врезанный в него, с парой потускневших «заячьих ушек» наверху.

Ирен махнула рукой в сторону Пола, приподняв бокал на дюйм; от этих маленьких знаков внимания ему на душе становилось теплее, он кивнул ей и улыбнулся, прежде чем пригубить бренди.

Чизем медленно опустился в деревянное откидное кресло.

— И сколько их на этой неделе вы выпустили на свободу?

Ирен ответил очень сухо:

— Неделя была короткой. Так что на сей раз публика получила всего лишь половину обычной дозы.

— Вижу, тебя кто-то сильно разозлил, моя дорогая.

— Гелер приговорил одного моего обвиняемого к отсрочке приговора на шесть месяцев. А у этого парня совершенно невероятное количество приводов: он поднимался по ступеням суда чаще, чем лосось вверх по порогам, когда откладывает икру, и на сей раз он совершил ограбление на глазах у нескольких свидетелей. Взяли его тепленьким, сразу. Но Гелер отпустил его.

— Но ведь это входит в вашу компетенцию, не правда ли? — спросил Чизем — Мы должны забрать определенную власть из рук судей. Ничего хорошего, когда один судья считает ограбления, совершаемые бедными слоями населения, узаконенными последствиями экономического неравенства, в то время как другой принимает каждое преступление как кошмарную угрозу стабильности общества. Поэтому выносятся одному невероятно тяжкий приговор, другому — до невозможности, предельно легкий. Каким образом в подобных обстоятельствах ожидать «правосудия для всех».

От каминного огонька приятно пахло. Пол расслабленно полулежал на обитой кожей кушетке, кожа была уже старой и ее красноватый оттенок превратился почти в черный, а глубокие трещины, словно вороньи следы, врезались в гладкую поверхность. Кабинетный диван, наверняка, профессор забрал его с собой, когда уходил в отставку. Прежде чем Чизем взялся за перо и положил перед собой чистый Лист бумаги, у него была обширная юридическая практика. В течение нескольких лет он был одним из лучших адвокатов в этой части страны. Узнав об этом, Пол страшно удивился. И Чизем, взглянув на него, заключил разговор на эту тему:

— Значит, вы все еще озадачены?

— Не могу этого отрицать. Судя по вашим словам, вас не назовешь «либералом».

— Никакой я не либерал. Я верю в дисциплину. Именно дисциплина — та известь, которая скрепляет и сплачивает общество, без нее наступает хаос. — Он сердечно улыбнулся Ирен. — Было время, когда эта юная леди видела во мне фашиста.

Пол спросил:

— Каким же образом вам удавалось сочетать столь резкие взгляды с работой криминального адвоката?

— Очень просто. Я считал, что нет на свете лучшей юридической системы, чем та, — несмотря, конечно, на все ее вопиющие недостатки, — в которой противные стороны представляют в суде свои точки зрения с наибольшей решительностью. Безусловно в этой системе есть свои опасности, главнейшей из которой является то, что лучший законник (будь он на стороне защиты или же обвинения) сможет — всегда — выигрывать процесс у более слабого, но все же несмотря на это… Во всей всемирной истории не было системы лучшей, по крайней мере, мне такая незнакома. Если правда скрывается где то на границе мнений, то ее всегда можно обнаружить, только изучив обе позиции тщательнейшим образом. Вот для чего и была придумана наша система и, если бы она четко работала и правильно использовалась, то лучшего достижения человеческой мудрости не пришлось бы искать.

— Если бы она правильно работала, — эхом откликнулась Ирен: в ее голосе прозвучала нотка сарказма.

— Каждое слушаемое дело в криминальном суде заслуживает самого тщательнейшего расследования, сказал Чизем. — Но точно так же и человек заслуживает наиболее грамотной защиты. Адвокаты — такие же служители закона, как прокуроры и судьи. Все эти люди — составляющие единой системы, назначение которой в каждом конкретном случае выяснить правду. Если в каком-то деле у человека нет первоклассного защитника, то значит суда как такового нет. Видимость, фарс.

— Простите за грубость, — встрял Пол, — но ваши теперешние слова мне сильно напоминают заявления некоторых трусливых хозяйчиков, которые старательно объясняют и всем и самим себе, почему именно они исправно платят дань мафиозным структурам.

— Сильное доказательство так всегда останется сильным, не имеет значения, кто именно использует его для своей защиты, — проговорил Чизем. — Конечно, в случаях, когда защитником мафиози является адвокат, сам состоящий в синдикате мафии, вся структура ломается. Подобных глашатаев мафии довольно много, но мне бы не хотелось говорить о том, что из-за их существования нужно дискредитировать все юридическое братство.

Старик принялся покачиваться в кресле.

— Значит, система противостояния работает — это мы доказали. Жаль, что в наши дни ее в большинстве случаев не используют. Система, которой мы, адвокаты, клянемся в верности, превратилась в пустой звук. Почти все слушанья происходят в задних комнатах, где адвокаты договариваются с обвинителями, то есть до правды никому и дела нет. Виновный празднует победу, а невинный страдает, потому что по-настоящему невинный вряд ли захочет договариваться о меньшем сроке наказания, а истинный виновник сделает это с легкостью. Нет, беда наших судов совершенно не зависит от того, что адвокаты заправляют всем. Нет. Просто система противостояния изжила себя в нашем случае. Нам необходим процесс реставрации, а не дальнейшее разрушение.

— Это значит, что система будет сильно расширена, — сказал Пол. — А чтобы начать выполнять программу по настоящему, придется раза в четыре увеличить количество судов и людей, в них работающих. Хотелось бы взглянуть на все это, но вот вопрос: кто станет платить?

— Мы сможем себе это позволить, — откликнулся Чизем. — Это один из главнейших моментов моей книги. Ведь мы сбережем деньги, если постараемся.

— Каким образом?

— Снижением цены, которую общество платит за совершенные преступления. Бели мы сможем восстановить нашу правовую систему до той степени, когда совершение преступления влечет за собой огромный риск для жизни преступника, мы увидим, как резко пойдет вниз статистическая кривая. В будущем мы сможем избавиться от бюрократии в правовой системе, но даже через короткое время мы получим огромную сумму денег, потому что будет совершаться меньше преступлений и, следовательно, мы будем терять меньше денег. Не говоря уже об уменьшении человеческих жертв. Чтобы создать необходимую юридическую и теремную систему, действительно, понадобятся огромные суммы, но уже через короткий промежуток времени все затраты окупятся.

— Но что же удерживает нас от создания подобной системы?

— Политики, разумеется.

Ирен подскочила в кресле как пружина.

— Моя программа! — она подбежала к телевизору. — Как же это у тебя включается?

— Ручка слева. Нет же, не та, а во-он, что под экраном слева…

— Поняла.

— Твои часы спешат, моя радость, Еще нет девяти. Пол услышал тонкий, высокий свист: ему показалось сначала, что это в ушах звенит. Потом в центре экрана появилась светящаяся точка, затем она превратилась в крохотную картинку, которая медленно принялась расползаться, пока не стала волнообразной серой мордой обозревателя, смотрящего и говорящего в камеру слова, которые он читал на специальных карточках, поставленных над линзами. Изображение было нечетким, центр физиономии все время сбивался набок, превращая программу новостей в «комнату смеха» в каком-нибудь среднего пошиба увеселительном заведении. Постепенно телевизор нагревался и неожиданно зазвучал голос, начавший говорить прямо с середины предложения:

— …в ноябре снова возросли, судя по вашингтонским выпускам. Общие цены возросли на полтора процента, что подняло показатель на тринадцать процентов по сравнению с тем же периодам прошлого года. И, наконец — местные новости. Трагедия, происшедшая в Вест-Сайде: полиция, приехавшая по сигналу тревоги, поступившему из булочной, увидела, что хозяин и две продавщицы убиты, а третья тяжело ранена из огнестрельного оружия. По словам уцелевшей женщины, которая лежит в окружной больнице и чувствует себя удовлетворительно, сегодня днем в булочную ворвались двое мужчин и, угрожая оружием, потребовали отдать им все деньги. Владелец булочной, Чарльз Лиделл внезапно выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в грабителей. Те моментально открыли ответный огонь и стали палить во все, что движется, убив трех человек и оставив последнюю — миссис Дебору Уайнберг — с двумя пулями: в груди и бедре. После чего грабители, судя по всему, убежали — машины у них не было — не взяв ни копейки. Миссис Увйнберг призналась, что ее хозяин мистер Чарльз Лиделл стал носить с собой оружие после того, как услыхал по радио о чикагском линчевателе. А теперь о погоде: сегодня и завтра продлятся снегопады и покров достигнет шести дюймов…

Пол застыл и сидел, уставясь в экран. Он чувствовал, как капельки пота жгут лоб. Взглянув на свой стакан, Пол увидел, что костяшки пальцев побелели; он едва не раскрошил посудину.

Чтобы скрыть шок, он поднял стакан к губам. Рука дрожала. Он быстро выпил и поставил стакан на столик.

— Оставайтесь с нами: одиннадцатый канал представляет интервью Майлза Кэвендера. Сегодня у мистера Кэвендера в гостях капитан Виктор Мастро начальник отдела по расследованию убийств и особого подразделения по поимке чикагского линчевателя.

Пол осторожно огляделся. Ирен смотрела в экран. Пол посмотрел на Чизема. Старик быстро отвернулся, потянувшись за коньяком, но Пол был уверен, что тот внимательно его разглядывал.

Программа началась взрывом электронной музыки и веселеньким объявлением, что передача стала возможной благодаря спонсорству нефтяной компании. Интервьюер появился на экране; его физиономия, как пьяная, моталась из конца в конец, пока севшая трубка старалась что-то уладить; Пол откинулся назад и съехал по дивану вниз до тех пор, пока его затылок не коснулся спинки. Он с трудом заставлял себя внимательно смотреть в телевизор.

Мастро оказался худым, с резкими чертами лица человеком. Блестящая черная шевелюра была зачесана за маленькие уши назад. Одет Мастро был в полицейскую форму с планками наград, хотя на всех газетных фотографиях он неизменно появлялся в гражданской одежде. Он со слабой улыбкой прислушивался к вступительному слову Майлза Кэвендера и казался совершенно спокойным, никак не показывая «боязни сцены».

— …в Чикаго уже шестнадцать лет, а до этого служил в армейской военной полиции. Имеет степени по криминалистике и социологии, полученные в чикагском университете, а два года назад получил звание капитана. В Сити-Холл ходят упорные слухи, что капитана Виктора Мастро следует сделать начальником полицейского управления города или по крайней мере помощником начальника. Что вы можете сказать об этих сплетнях, капитан?

— Пожалуй, что ничего. Из департамента на этот счет не приходило никаких постановлений. — У Мастро был уверенный и глубокий голос, удивительно бархатистый для такого худого человека, в нем слышались неплохо поставленные актерские интонации.

— Кое-кому может прийти в голову, — продолжал интервьюер слишком уж четко выговаривая слова, — что данное назначение будет целиком и полностью зависеть от завершения дела о линчевателе. Существует ли подобная возможность, капитан?

— Разумеется. Ведь полиция, как и любая другая организация, — повышения здесь предлагаются тем, кто хорошо служит и умеет достойно себя представить.

— Мне нравится ваша прямота, — У Кэвендера голос был немного женственный. Он не действовал исподтишка, но был дотошен до изжоги: подобных назойливых репортеров Пол терпеть не мог, их едва заметная учтивость обычно прикрывала враждебность и ненависть.

— Капитан, мы собрались здесь, чтобы поговорить о линчевателе. Поначалу, разумеется, я задам вопрос, который звучал в прессе не единожды. Существует ли линчеватель на самом деле или же это уловка городской администрации, созданная для того, чтобы можно было каким угодно путем снизить процент совершаемых преступлений?

У Мастро вспыхнули глаза, но ответ прозвучал вполне сдержанно.

— Нет, линчеватель не уловка. Мы не создавали своего Франкенштейна. Он существует, ходит по улицам и стреляет. Сегодня днем он стрелял в мальчишек в Саут-Сайде.

— Чем эти мальчишки занимались?

— Судя по всему, они приставали к двум маленьким девочкам, которые, кажется, шли из школы домой.

— «Судя по всему…», «кажется…» Вы не уверены?

— Мы расспросили девочек и сдали мальчишек под охрану в больницу.

— Значит, никто из нападавших не был убит линчевателем. Вам это не кажется странным?

— Да, это первые жертвы, которые не были застрелены насмерть.

— Вы можете как-нибудь пояснить происшедшее?

— Пока нет. Может быть, линчеватель стрелял из движущейся машины. И, таким образом, не мог хорошенько прицелиться.

— А как вы можете быть уверены, что этот человек и есть тот же самый линчеватель, на которого вешают остальные убийства?

— Пули были выпущены, видимо, из того же самого револьвера, что и в остальных случаях. Большинстве случаев, — тут же поправился коп.

— Вы сказали «большинстве случаев». Скажите, а может случиться так, что их на самом деле больше одного?

— Револьверов или линчевателей?

Кэвендер кисло улыбнулся.

— Линчевателей, капитан.

— Пока мы с уверенностью можем говорить лишь об одном линчевателе. Вполне возможно, что существует и второй, но пока мы не имеем достаточных доказательств. чтобы утверждать это с абсолютной точностью.

— Но использование нескольких различных типов оружия…

— У него вполне может быть несколько пистолетов. Например, сегодняшний случай лишь подтверждает, что нападавшим был все тот же самый человек. Использовался револьвер тридцать восьмого калибра, но стреляли из автомобиля, то есть прослеживается все та же схема, которую использовали при применении пистолета сорок пятого калибра.

— Понятно. Значит, основополагающим в вашем расследовании является тот факт, что вы ищете не нескольких человек, а убийцу-одиночку.

— Мы учитываем разные варианты.

Кэвендер принял другую позу: таким образом он показывал, что намеревается атаковать полицейского с другой стороны.

— Капитан, «модус операнди» линчевателя — будь то один мужчина, двое мужчин или же целая группа мужчин — крайне прост. Он выискивает преступника во время совершения им противоправного акта и вгоняет в него пулю. Вы согласны, что мой комментарий довольно близок к оригиналу?

— Судя по всему, события развиваются именно таким образом.

— Значит, да. А вам не кажется, что слишком уж легко линчеватель отыскивает необходимых людей?

— Не уверен, что правильно понял вас.

— Я, капитан, говорю о том, что линчевателю не составляет никакого труда отыскать преступника, место преступления и оказаться там в нужное время. И я думаю, что определенную часть своей работы вы посвятили поиску ответа на данный вопрос, не так ли?

— Именно так.

— Я имею в виду истоки линчевательской интуиции. Каким образом он выходит на преступников? Как ему удается выяснить, где и в какое время произойдет то или иное преступление? — Кэвендер немного подался вперед и с мстительным блеском в глазах уставился на полицейского. — Каким образом он это делает, капитан? Как ему с такой легкостью удается справляться с подобной задачей?

— В его поведении присутствует определенная логика. Ясно, что в некоторых случаях он выставлял себя в качестве приманки. Он, судя по всему, неплохо одет, а человек в хорошей одежде, прогуливающийся в определенных районах города в одиночестве — это все равно, что прямо приглашение к грабежу. Он ждет, не начнут ли его преследовать, а когда добивается своего и чувствует, что на него собираются напасть, — убивает грабителей. А если знаешь город и расположение районов, это не так уж трудно.

— Понятно. Но а как насчет тех случаев, когда линчеватель вмешивался в преступления против других людей?

— Мы думали над тем, как он может доставать информацию о преступлениях и преступниках. Вполне возможно, что это полицейские или судебные протоколы. Он отыскивает имя и адрес преступника, устраивает засаду и ждет, пока тот не начнет действовать. Или же выслеживает преступника, зная его привычки и наклонности. И застав его на месте преступления убивает. Мы пришли к такому выводу, потому что почти все жертвы линчевателя ранее имели приводы и судимости. То есть, нам кажется, что линчеватель должен был бы иметь доступ к этим документам. Конечно же, большинство преступников были судимы публично, и линчеватель просто-напросто мог бы следить за ними от судов или просматривая газетные подвалы…

— Верно. Или, скажем, досье Полицейского Департамента?

— И это возможно. — Мастро лучезарно улыбнулся. Ясно, что он понимал, к чему клонил репортер. Кэвендер ринулся в атаку.

— Не приводит ли это нас к такому ясному предложению, что линчеватель может оказаться полицейским офицером?

Чизем фыркнул из своего кресла:

— Какая ерундистика.

Мастро все еще улыбался, и его серое лицо волнообразно ходило по экрану телевизора.

— Я бы не назвал это предположение абсолютно очевидным. Но мы не исключаем и такой возможности, все учитываем и все проверяем в процессе расследования.

— Да-да, разумеется. Но это предположение приводит нас к еще более захватывающему вопросу, разве не так, капитан?

— Какому?

— А вот такому. Если линчеватель с такой легкостью может разыскать преступников в момент совершения противоправных действий, тогда почему лее полиция не может поступить точно так же?

— То есть убивать преступников, когда их видит, не так ли, мистер Кэвендер?

— Вы прекрасно понимаете, что именно я хотел сказать, капитан. Почему наши полицейские не могут быть столь же эффективны в пресечении преступлений, как линчеватель?

— Да они намного более эффективны, если уде на то пошло, мистер Кэвендер.

— Вы стараетесь меня запутать, капитан.

— С чего вы взяли? Мы приставляем к определенным преступникам, обычно тем, что выпущены на поруки, или же к недавно вышедшим из тюрьмы рецидивистам людей в штатском, когда получаем от информаторов ведения о том, что они что-то замышляют. У нас существует довольно большая группа инспекторов, которые занимаются слежкой за подобными типами, и обычно такие засады заканчиваются арестами в момент совершения подозреваемыми преступных действий. Но все дело в том, что эта наша работа, разумеется, не так широко освещается в прессе, как хладнокровные убийства линчевателя. К слову говоря, за прошедшие две недели линчеватель совершил по крайней мере шестнадцать убийств, или, точнее, о которых нам известно и которые мы можем приписать его рукам. И в то же время нашими усилиями и в очень схожих обстоятельствах было произведено более сорока арестов. Но естественно, эта работа не рекламировалась в печати столь широко, как убийства линчевателя.

— Вся городская полиция совершила арестов всего в два-три раза больше, чем один-единственный человек предотвратил преступлений, имея лишь пару пистолетов. Не правда ли, убийственная цифра для полиции?

— Наши фонды и человеческие ресурсы не безграничны, мистер Кэвендер, Будь у нас достаточно средств и людей, чтобы установить слежку за всеми подозреваемыми преступниками в Чикаго, поверьте мне, мы бы сделали Все, что в наших силах. Наша работа стала бы в миллион проще. Но у нас огромная территория, которую мы обязаны контролировать, и огромное количество других обязанностей, слежки за потенциальными преступниками. У нас слишком много дел, чтобы мы могли выполнять их все на сто процентов хорошо, но я думаю, что при всех наших сложностях мы вовсе неплохо справляемся.

— Я не сомневаюсь, капитан, что вы именно так и чувствуете, но согласитесь, что и некоторых из нас можно понять, когда мы не можем во всем с вами соглашаться.

— Это ваша привилегия.

— Но на меня произвело впечатление то, что вы не стали прятаться за словами о чести мундира и что законы не позволяют вам устраивать засады и все такое прочее.

— Эти проблемы, разумеется, существуют, но горевать по этому поводу бесполезно. Нам приходится существовать и действовать в рамках определенной системы, а не так, как нам хотелось бы и как нам было бы удобно.

— Мне кажется, капитан, что в этом смысле всем нам везет одинаково. Теперь мне бы хотелось узнать ваше мнение о другом. Что вы можете сказать нам о самом линчевателе?

— В каком смысле?

— Что он за человек? Какое впечатление о нем у вас сложилось?

— Описание внешности?

— Ну, нам всем было бы, конечно, любопытно узнать, имеются ли у вас, по прошествии столь долгого времени, его приметы, но в дополнение к этому, мне кажется, наша аудитория была бы не прочь узнать о том образе линчевателя, который сформировался в вашем воображении. Что он за человек? Каков его характер? Скажите все, что сможете, о его прошлом и привычках, а в особенности о мотивах, заставляющих его поступать подобным образом. Но раз уж вы упомянули внешний облик, с него и начнем. Что он из себя представляет?

— Я бы предпочел не углубляться в детали, которыми мы сейчас располагаем. Но могу сказать вот что: это белый.

— Значит, откинуты черные, испано-американцы, люди восточного типа, американские индейцы, женщины и дети. Что же, неплохо, капитан, это сужает круг подозреваемых примерно до двух-трех миллионов человек.

В ответ Мастро лишь улыбнулся; его, понял Пол, все это страшно забавляло.

— Что еще вы нам можете поведать? Может быть, он подвержен навязчивым идеям? Может, его обуревают мессианские фантазии?

— Я ведь не психиатр. Не знаю. У нас на руках всего лишь регистрация его поступков. У подобного типа может быть сколько угодно различных мотивов и навязчивых идей.

— Он достаточно умен, чтобы избегать массированной атаки, которую вы проводите уже довольно долгое время.

— Разумеется, он никакой не маньяк — нет. — Мастро все еще улыбался уголком рта. — По виду, он, наверное, обыкновенный гражданин, и вам ни за что не отличить его от сотен тысяч других, если вы, конечно, не застукаете его с дымящимся кольтом в руках.

— Ну, что ж, по крайней мере, он кое-чем разительно отличается от остальных добропорядочных граждан.

— Он стреляет в людей.

— Вот именно.

Мастро произнес:

— Мне кажется, у каждого время от времени возникает желание кого-нибудь убить. Даже у самых цивилизованных людей бывает ничем не обоснованная злоба. А уж если есть обоснование… Вашу жену ограбили, вашего единственного ребенка избили, шины у вашего нового автомобиля исполосовали ножом — и вот вам обоснование любого насильственного поступка. Чувство, что вас, лично вас, подвергли насилию. Вспоминаю, что много лет назад мы с женой поехали навестить старых друзей, а машину оставили в глухом проулке. Нашу личную машину, не служебную. В то время у нас был старенький пикапчик, с откидной крышей. Когда мы вышли из гостей и подошли к машине, я увидел, что брезентовая крыша исполосована какими-то вандалами. Машина была просто старая дрянь, не стоила, наверное, и сотни долларов, таким образом, ущерб был плевый. И тут, несмотря на то, что всю свою сознательную взрослую жизнь я работал полицейским и мне приходилось сталкиваться с жуткими убийствами, а не только с тривиальными повреждениями брезентовых крыш автомобилей, я совершенно естественно отреагировал на проявленную ко мне несправедливость.

— Каким же образом?

— Да таким же, каким бы отреагировали вы, или любой другой, попавший в подобную ситуацию. На какое-то мгновение, когда жаркая волна ярости затопила меня, я думал лишь о том, что случись мне увидеть, как негодяй режет мою машину, я бы собственными руками, не дрогнув, пристрелил бы этого сукина сына на месте.

— И вы смогли бы?

— Это была естественная яростная реакция, мистер Кэвендер. Мне угрожали. Эта машина, сколь в плачевном состоянии она бы ни была, все же являлась моей собственностью и посягая на нее, этот человек оскорбил меня в очень личном смысле.

— Смогли бы вы его пристрелить, если бы поймали за этим занятием? Ведь вы носили пистолет…

— Да, я носил пистолет, но пристрелить бы его я не смог. Я двадцать два года прослужил в полиции, включая и военную полицию тоже и ни разу за все это время не застрелил ни одного человека из пистолета.

— Ни разу?

— В некоторых я стрелял, некоторых сильно ранил, на ни одного не убил.

— Видимо, вы страшно гордитесь этим. Такой результат!.. Я понимаю, что специально хвалю…

— Благодарю. Не могу сказать, что такой результат — дело выбора. Вполне возможно, мне просто везло; я ни разу не попадал в переделку, в которой по долгу службы я должен был бы кого-нибудь убить. К тому же я не считаю, что мы должны порицать тех офицеров, которым пришлось это сделать.

— Давайте-ка вернемся к вашей исполосованной ножом машине…

— У меня с собой был пистолет. Если я не ошибаюсь, в ту ночь он все-таки был у меня с собой. И моей первой реакцией была страшная ярость: увидел бы ублюдка — убил бы. Честное слово, я так себе и поклялся. Но если быть до конца честным, то не убил бы. Арестовал. Однако и этого я не мог сделать. Никакого парня там уже не было — разрезал крышу, и убежал. И вот именно потому, что его там не было, я был волен вообразить себе, что убил бы его за оскорбление собственной персоны. Понимаешь, к чему я клоню?

— Вы хотите сказать, что у всех время от времени случается подобные срывы, и все время от времени фантазируют подобным образом.

— Точно. Это вполне обыденно, нормальная человеческая реакция. Что-то типа предохранительного клапана. Но, к счастью, у большинства из нас все-таки есть кое-какие тормоза, мы в большинстве своем подчиняемся правилам, установленным обществом, и обладаем совестью. И не стреляем в людей за какие-то минимальные проступки. Но время от времени мечтаем о чем-нибудь похожем. Тот парень, например, который на прошлой неделе издевался над вами на автомобильной стоянке, — как бы вам хотелось вернуться и так надавать ему по физиономии, чтобы одна кровавая каша осталась. Но ведь вы так не поступили. И вы бы не получили от подобного поступка ни малейшей радости или удовлетворения. Радость заключается в самих фантазиях, потому что в них вам не приходится считаться со своей совестью или ограничениями.

— Продолжайте, капитан.

— Я лишь одно хочу сказать: линчеватель такой же, как все мы, за исключением одного различия. Где-то у него внутри оборвался проводок. Совесть и ограничения оказались нейтрализованными благодаря этой поломке, и теперь он спокойно может претворять фантазии в жизнь, которые в нашем сознании вполне безобидны, но лишь до той поры, пока остаются всего лишь фантазиями. В ту минуту, когда он начинает претворять их в жизнь, он преступает границу между цивилизованностью и дикостью, между совестью и аморальностью.

— Между, если можно так выразиться, добром и злом.

— Да.

— Должен признаться, капитан, что вы производите очень яркое впечатление. У вас живой ум и говорите вы намного лучше, чем я поначалу ожидал.

— Не все из нас дауны, мистер Кэвендер.

Репортер отреагировал:

— Давайте, капитан, я сейчас выступлю в роли защитника дьявола. Говорилось, причем неоднократно, что для этого города линчеватель — отличная защита. Что его действия и внимание, привлеченное к ним средствами массовой информации, идут лишь на пользу и оказывают определенное воздействие на преступный мир Чикаго. Что он нейтрализовал нескольких подонков, многих отпугнул так, что теперь они не смеют появляться на улицах. С начала деятельности этого человека мы слышали самые разнообразнейшие статистические данные. Что грабежи пошли на убыль и что все осталось по-прежнему. Сегодня вы были со мной удивительно откровенны и мне безумно интересно: смогу ли я вас заставить быть со мной откровенным также и в этом вопросе?

— Ну, что же, я могу с уверенностью сказать, что действительно статистическая кривая поползла вниз. Количество грабежей за последние две недели уменьшилось на двадцать процентов. Частично это обычный сезонный спад — Рождественский настрой и всякое такое. Какая-то часть — следствие появления линчевателя, но вычислить, какая именно, не представляется возможным.

— Это вполне откровенно.

— Пожалуй, это все, что я могу вам сообщить. Спад, конечно, невелик. То есть, линчеватель не отпугнул и половину негодяев Чикаго и не сделал в этом смысле ничего особенного. Его, с позволения сказать, «рекомендации» не совершать противоправных действий повлияли процентов на десять, не больше. Да и то, наверняка, это временный спад.

— То есть иначе говоря не произошло одно ограбление из десяти, так?

— Можно сказать и так, — ответил Мастро совершенно ровным голосом. — Но мне бы хотелось также, чтобы ваша аудитория оценила деятельность линчевателя и с другой стороны. Сегодня днем хозяин булочной, которого по его же собственным словам, вдохновил на ношение оружия линчеватель, попытался вступить в перестрелку с двумя вооруженными грабителями, налетевшими на его лавку. Результат: хозяин мертв, и все трое его помощницы подверглись нападению. Две женщины умерли, одна тяжело ранена. А несколько дней назад водитель автобуса застрелил безоружного человека. Шофер оказался еще одним почитателем линчевателя. Я думаю, что прежде, чем вся эта история закончится, подобных трагедий будет еще больше, и просто хотел бы предложить людям, которые хотят вооружиться и пойти на улицу в поисках неприятностей, подумать, и как следует подумать, прежде чем что-то предпринять. Что имеет большую ценность: несколько бумажников, сумочек, наконец, любое имущество или жизни невинных, безоружных людей?

— Я присоединяюсь к столь от души высказанному пожеланию, капитан.

— Насилие — не ответ на вопросы, — сказал Мастро. — Но, к сожалению, это быстро распространяющаяся инфекция. Намного легче заразиться, чем остановить эпидемию безумия.

— Верно. Что ж, большое вам спасибо, капитан. — Кэвендер повернулся лицом к камере. — У нас в гостях находился капитан Виктор Мастро, начальник отдела по… — начал он, и Ирен, встав, выключила телевизор. Картинка съежилась до размеров маленькой светящейся точки и прежде, чем она исчезла, телевизор свистнул напоследок.

Хэрри Чизем сказал:

— Он сражается в битве, которая уже проиграна.

Пол вгляделся в его лицо, стараясь понять, что это за новая интонация проскользнула в его голосе. Ирен спросила:

— Кэвендер, или Вик Мастро?

— Твой очаровательный капитан, — ответил Чизем. — Не думаю, что он когда-нибудь отыщет линчевателя.

— Неужели? Может быть, ты его недооцениваешь? Ведь на самом деле он очень хороший коп. Один из лучших, что у нас есть.

— Вот в этом я нисколько не сомневаюсь. Он произвел на меня сильное впечатление. Думаю, что и на многих других, смотревших сегодняшнюю передачу. Но у меня создается такое впечатление, что у замечательного капитана Виктора Мастро появилось желание поиграть, кроме профессиональных, в политические игры тоже.

— У меня эта мысль возникла уже неделю назад, согласилась Ирен. — Но почему же он не сможет поймать линчевателя, Хэрри?

— Я могу назвать, по крайней мере, две причины.

Во— первых, он сильно колеблется и нерешителен, что для длительной войны вещи неприемлемые. Таким образом, он потеряет больше голосов, чем соберет.

— Ну, допустим, у него действительно хватает амбиций, которые ему приписывают…

— Значит, ты это допускаешь.

— Ну, хорошо. А вторая причина?

— Я думаю, что линчеватель идет своим путем, сказал Хэрри Чизем. — Он быстро взглянул на Пола и вновь повернулся к Ирен. — Делает то, что обязан делать. И сейчас его начинает бить отдача. Начинают проявляться неприятные последствия, о которых он не думал, когда начинал все это дело. Думаю, — употребим здесь его же собственный жаргон, — что линчеватель должен вскоре повесить свои кобуры с револьверами на гвоздь.

Ирен рассмеялась.

— Иногда, Хэрри, твоим причудам просто нельзя подобрать подходящего названия.

— То есть ты не веришь в то, что я могу оказаться правым?

— Нет, не думаю. Мне кажется, что этот человек распробовал запах дыма и вкус крови, и что они ему сильно понравились. И превратился в настоящего негодяя. Не думаю, что теперь он сможет избежать наручников, тюремной камеры или пули.

— Может забьемся на какую-нибудь сумму? — Старик улыбнулся.

— Ты что, серьезно?

— Ну, разумеется. Как насчет пари в пятьдесят долларов?

— Хэрри, пари запрещены законом.

— Хочешь ускользнуть? Нот в тебе смелости отстаивать собственные убеждения…

— Ладно, принимается. — Ирен ухмыльнулась. Хэрри Чизем повернул голову, Пол не мог разобрать выражение высветившее его лицо — источник света находился за головой старика.

— А вы, Пол?

— Я — пас. Боюсь, что не смогу присоединится ни к одной из сторон.

— Если решите передумать дайте знать. Всегда приятно выигрывать денежки у новичков и детей.

— Хэрри — фанатик бриджа, — пояснила Ирен.

«И, видимо, в покер тоже неплохо играет», — подумал Пол. Хотелось бы ему постичь глубину мыслей Чизема, узнать, что скрывалось в этих заплывших глазках.

Они поговорили еще с часок, прежде чем старик проводил их до дверей. Тряся Пола за руку и приглашая его заходить, непременно заходить, он был сама любезность. Но когда дверь закрывалась, Полу показалось, что в глазах его мелькнул немой укор или это была лишь игра воображения?

Отвозя Ирен к ее дому, он едва мог говорить.

Глава 31

«Чикаго, 5-е января.

Вчера вечером вторично за последние двадцать четыре часа чикагский линчеватель нанес удар, убив одного и ранив двоих человек.

Мертвый мужчина, судя по всему, был обыкновенным прохожим, жертвой нападения двух вооруженных грабителей, которые сейчас ранены.

По словам сержанта Джеймса Андерсона из патрульного дивизиона Центрального района, в мертвеце опознали Питера Эй. Уитмора, 43-х лет, живущего по 4122 Альбиону в Линкольнвуде. Уитмор, судя по всему, направлялся от бара на Бальбо-Авеню к станции наземки на Хэррисон-стрит, пешком но Уобаш-Авеню его настигли двое грабителей, имена которых полиция пока не раскрыла, сославшись на ведущееся расследование. Мужчины ударом бросили Уитмора на землю и принялись обшаривать его карманы, в этот момент их настигли пули из проезжающей мимо машины.

Один грабитель получил пулю в плечо, второй был ранен дважды, в бедро и ключицу. Пуля, попавшая второму грабителю в бедро прошила тело насквозь и продолжала полет, пока не ударила Уитмора в висок, отчего последовала мгновенная смерть.

Сержант Андерсон сказал, что, по словам обоих грабителей, проехавшая машина не остановилась ни на секунду, и им не удалось разглядеть ни лица водителя, ни номеров, ни даже примерного типа автомобиля.

Капитан Виктор Мастро, начальник уголовного отдела, в телефонном интервью, полученном вчера вечером, сообщил, что баллистическая экспертиза еще не закончена, и пули, вытащенные из тел раненых мужчин и мертвеца, не идентифицированы. Пока.

— Но мы почти с полной уверенностью можем сообщить, что они выпущены из того же самого пистолета сорок пятого калибра, который применялся и в других убийствах, приписываемых линчевателю.

На пресс-конференции, собранной вчера днем, капитан Мастро, наконец, назвал репортерам два типа оружия, применяемого линчевателем. Один из пистолетов был определен экспертами — баллистиками как «люгер» сорок пятого калибра — автомат, а второй, сказал капитан Мастро, как «смит-и-вессон-сентенниал», тридцать восьмого калибра, револьвер. Лабораторный анализ пуль, извлеченных в некоторых случаях и восстановленных в других, позволил экспертам прийти к подобному заключению.

Идентификация стала возможной благодаря тому, что каждая модель оружия имеет совершенно определенную расточку. Когда пуля проходит сквозь ствол, нарезки, заворачивающие и раскручивающие пулю, оставляют на ней свои отметки. Микроскопическое исследование может — практически во всех случаях определить марку и модель оружия, из которого была выпущена та или иная пуля. Позже, разумеется, если оружие найдено полицией, можно произвести контрольные выстрелы и сравнить пулю, выпущенную экспертами, с теми, что найдены в телах жертв. По словам капитана Мастро, подобная баллистическая экспертиза столь же эффективна применительно к оружию, как и идентификация людей по отпечаткам пальцев: невозможно отыскать на всей земле пули, выпущенные из разных видов оружия, на которых были бы сделаны одинаковые метки.

Представитель Центрального полицейского дивизиона сообщил, что раненые находятся в тюремном крыле окружной больницы. Им предстоит держать ответ, по поводу происшедшего инцидента.

Вчерашнее нападение вело число жертв до двадцати одного человека. Из всех этих людей четверым удалось выжить. Сообщение полиции о смерти Питера Уитмора ложится пятном на линчевателя, так как от его руки пострадал невинный человек.

— Если быть абсолютно точным, то он не стрелял в Уитмора, — сказал сержант Андерсон. — Линчеватель стрелял из движущейся машины и прицелился довольно точно, но, видимо, что-то качнуло его руку или еще что-нибудь в этом духе…

— Да, можно назвать это случайностью, согласился капитан Мастро в телефонном интервью данном вчера вечером, — но по закону это убийство первой степени. Преднамеренное. Убийство с отягчающими вину обстоятельствами может быть совершено во время совершения другого нападения — в этом случае нападения на грабителей — и автоматически подпадает под убийство первой степени даже в том случае, если оно произошло непредумышленно.

В любом случае, капитан Мастро заметил:

— Линчеватель столько на себя «навесил», что сейчас даже смешно говорить о подобных технических неувязках и нелепых оправданиях. Когда мы его схватим, нам не придется задумываться о частностях этого дела. Ему придется отвечать за многое.

Глава 32

Она спала, вцепившись одной рукой в волосы. Пол выбрался из постели прошел в ванную. Кафель холодил пятки. Он прикрыл дверь и только после этого включил свет. Выполоскал и почистил зубы ее щеткой, чтобы затем взглянуть в зеркальце над ванной и увидеть в нем этим воскресным утром свои глазки. Все постепенно разваливалось: все труднее и труднее было удержать распад. В зеркале показался иссохшийся, серый, с затуманенным взором человек: нервы были напряжены до такой степени, что случись резкий звук, и, он бы подпрыгнул.

Пол погасил свет и пошел обратно в спальню. Серый утренний свет пробивался сквозь закрытые планки жалюзи; Пол отыскал свои вещи, собрал их и, пройдя в гостиную, притворил за собой дверь; лишь после этого позволил себе одеться. Завязал шнурки на ботинках, взял из шкафа пальто и вышел из квартиры Ирен.

С машиной что-то случилось, когда он начал выезжать с парковки, автомобиль внезапно остановился: мотор заглох. Пол выругался и, с проклятиями, рывками, все-таки выехал на улицу.

Через час-два она проснется, увидит, что его нет, и станет названивать, чтобы узнать, почему Пол улизнул до завтрака. Придется подготовить ответ заранее. Он обдумывал его во время поездки.

Потеплело. Такой теплой погоды уже не было недели полторы, и на улицах было слякотно. Проезжающие мимо машины поднимали вокруг себя волны грязи, словно яхты на воде. Выглянуло солнце — мутный, едва загоревшийся диск, но «дворники» отключать ему не хотелось.

Пол поставил машину в гараж и поднялся на лифте в вестибюль, чтобы забрать вчерашнюю почту: дома он не был с пятницы. Он прошел в вестибюль и вставил ключ в почтовый ящик. Счета и реклама — ничего интересного. Пол кинул всю пачку в мусорную корзину, прошел обратно к лифту и только тогда увидел старика, поднимающегося из кресла.

Он был поражен. И мгновенно застыл.

— Доброе утро, Пол, — Хэрри Чизем был отменно вежлив.

— Сколько же вы здесь сидите?

— С полчаса. Я и вчера приходил, но вас не было дома.

— Мы с Ирен бродили по музеям.

— Ну, в общем-то, я так и думал, что вы где-то вдвоем. Я не хотел, чтобы Ирен обо всем узнала. Поэтому искал случая поговорить с вами наедине. — На голове Чизема сидела мягкая охотничья шляпа, а в руке он держал трость, он был одет в твидовую куртку с надставками из кожи на руках, под которой виднелся огромный серый кашемировый свитер: сейчас он казался много моложе своих лет.

— Могли и позвонить. Не пришлось бы мотаться туда-сюда. — Пол услышал, что в его голосе прозвучала натянутая струна, и попытался ослабить натяжение.

— Уж лучше так. Не хотелось вас — хм… упреждать.

— Сплошные загадки.

— Неужели? Почему бы нам не подняться в вашу квартиру?

— Да, разумеется, простите…

В кабине лифта он дотронулся до утопленной пластиковой кнопки подушечкой большого пальца и увидел, как она зажглась: наверх. Старик сунул трость подмышку. Она была сделана из твердой древесины и от времени совсем почернела: набалдашник был, похоже, куском слоновой кости, украшенной снизу бронзовой листвой. Не сочеталась эта трость с твидовой курткой и кашемировым свитером: такую вещь носят в оперу, с накидкой. Но старику, судя по всему, было наплевать на внешний вид.

— За что же я удостоен подобной чести? — Это прозвучало вяло и глупо. Пол мгновенно пожалел о выбранном тоне.

— Думаю, вы и сами знаете. — Слова Чизема сухо шелестели. Двери откатились в стороны: Пол пошел по коридору, роясь в карманах, отыскивая ключи.

Старика он пропустил вперед: заперев замки. Пол кинул ключи в карман и снял пальто.

— Я еще не завтракал. Присоединитесь?

— Только кофе. Я поел. — Чизем прошел вслед за Полом на кухню и встал на пороге, подперев одним плечом косяк. Потом расстегнул куртку и откинул ее назад на плечи; фланелевые брюки были отлично отутюжены и высоко поддернуты и еще больше напоминали почтовую сумку.

Пол занялся приготовлением завтрака. Руки дрожали, все звенело. Он постарался собраться и не смотреть на старика. Молчание стало невыносимым, наконец, Пол развернулся и сказал:

— Ну, хорошо. В чем дело?

— Она пробила вашу броню, не правда ли? Вы тут же стали путаться, а это не к добру. Страха следует избегать, как шлюху с гонореей.

— О чем это вы? — пульс, как ненормальный, колотился в висках.

— В пятницу вечером — сообщение о нападении на пекаря и его продавщиц. Я внимательно следил за вашим лицом, Пол. Думаю, что это было впервые, когда осознание собственной ошибки ударило вас в поддых. Если бы я в тот момент не смотрел прямо на вас, то думаю, что никогда бы ничего не заподозрил. Но все было написано на вашем лице. Вы не очень хороший актер, если честно, маскировщик из вас никудышный, и меня удивляет, каким образом вам так долго удавалось скрывать свою тайну.

— Я старался быть вежливым, но мне, Хэрри, все это начинает несколько надоедать. Кажется, что я попал на одноактную драму, разыгрываемую одним актером, да и то в середине представления.

— Есть такая старая японская пословица: можно увидеть чужую задницу, но не свою. Но думаю, что все начало разваливаться на ваших глазах на следующий день, или ночь, как угодно, а быть может, и раньше. Вы стали будто вновь открывать себя — для себя. Разве нет? Ирен раскрыла в вашей душе вещи, о которых вы давным-давно позабыли. Вы могли существовать только в том случае, когда ваше слово было единственным и решающим. Ваше видение мира превратилось в жесточайший солипсизм, и вы стали наиболее опасным из людей: человеком с манией в сердце. Но в структуре, которую вы выстроили, не было свободного места для нормальных отношений с другим человеком. Вы были в безопасности до тех пор, пока вам никому не хотелось довериться. И тут вы встретили Ирен, для вас все изменилось. Вспомните день, когда двое парней приставали к маленьким девочкам. Ведь вы не смогли их убить. Правильно, вы в них стреляли, одного искалечили на всю жизнь, но ведь не отобрали же их жизни.

— Стоп, стоп, минутку…

— Вы и есть линчеватель. Я в этом абсолютно уверен.

— Что за бред. Полнейший абсурд…

— Не тратьте напрасно силы. Даже если я ошибся, то вам не повредит то, что я собираюсь сказать. А если все же нет, то это может вам жизнь спасти.

— Да о чем, черт побери, вы толкуете?

Чизем переменил позу: прислонился к другой части дверного проема.

— Вода закипела.

Кровь отлила от головы, сознание помутилось, в глазах — красный туман. Пол боялся пошевелиться, потому что вполне мог свалиться на пол.

Старик сказал:

— В тот день, когда вы впервые встретились с Ирен в саде, на поруки был выпущен один человек. А через несколько часов его убили — застрелил линчеватель. Об этом я знал все время, но связь установил лишь в тот день, когда увидел ваше лицо во время передачи новостей. Я уверен, что не смогу объявить это четче, чем сейчас. Просто знаю — и все. Я прочитал все в вашем лице, еще раз повторяю, прочитал все.

— Вы адвокат. Сами понимаете, что подобные вещи вряд ли можно рассматривать в качестве доказательств. Так сказать, лаете не на то…

— Я ведь не собираюсь вас принародно ни в чем обвинять. Не собираюсь загонять вас в ловушки. Но вы обязаны прекратить ваши неубедительные протесты в защиту невинности…

— Почему бы вам с вашими психическими измышлениями не отправиться в ближайшее отделение полиции?

— У меня не было подобных намерений. Я с вами хотел поговорить.

— Если я действительно тот, за кого вы меня принимаете, — одержимый жаждой смерти маньяк, — то вы подвергаете себя большому риску. Об этом вы не подумали, прежде чем вот так, запросто, заявиться в мое логово? Если я убил пятнадцать-двадцать человек, то что может заставить отказаться от мысли убрать и вас заодно?

— Вы убеждаете себя в том, что между вами и вашими жертвами существует определенная разница. Вы никогда никого не застрелили, кто не был бы виновен — по вашему разумению — в каком-нибудь страшном преступлении. Я не совершал никаких преступлений. Поэтому вы, судя по всему, не смогли бы меня убить, потому что не смогли бы оправдаться в собственных глазах.

— Гляжу, у вас на все готов ответ. — Тон его был едким. — Вы самый интересный тип, которого я знаю. Уж не знаю, смеяться над вами или плакать. — Он почувствовал себя увереннее, но как-то тупее, словно его накачали наркотиками: реальность на расстоянии вытянутой руки смазывалась. Он насыпал растворимый кофе в две чашки и залил их кипятком. — Вам какой?

— Черный, — ответил Чизем. — Обычный черный, я ведь сегодня в трауре — по пекарю и его продавщицам вместе со многими остальными. — Он взял чашку и пошел из кухни. — Почему бы нам не присесть?

Ничего другого не оставалось, как пройти за стариком в гостиную. Хэрри осторожно присел на диван, и поставил чашку с кофе на колено. Пол остался стоять, прищурившись, наблюдая за профессором.

— Есть возможность того, — начал старик, — что для Божеского правосудия должен умереть один, чтобы жили остальные. Такое вполне допустимо, но подверженный ошибкам человеческий суд не может с точностью сказать, кто именно должен умереть, а кто выжить. Де Торквилль пояснил, что самой сильной привилегией американского гражданина является его возможность совершать ошибки, которые можно в будущем поправить. Но человек кем-то застреленный, лишен такой возможности.

— Вы что, Хэрри, пришли сюда, чтобы сыпать цитатами? Что ж, давайте обменяемся. Вот вам из Эдмона Бэрка: «Войны созданы для тех, кому они необходимы».

— Убить человека, потому что в этом есть «необходимость», совсем иное, чем убить его, потому что это правильно. Но ведь вы такого различия не делаете, не правда ли? Вас ведь ослепляет собственная мания единоличного праведного суда, где вы сами и судья, и присяжные. — И потом Хэрри как-то совсем мимоходом заметил: — Слава Богу, что вы больше не разыгрываете непонимание и неосведомленность. Можно принять ваше замечание за поддержку моего заключения?

— Никакое это не заключение, а бредовое предположение.

Старик мрачно вздохнул. Пол тихо произнес:

— Я отдам свою жизнь за то, чтобы этот суд и честь могли бы жить. Кто это сказал, Хэрри?

— По-моему, Дон Кихот. Вы что, хотите умереть из-за правосудия?

— А разве ваш линчеватель не должен думать таким же образом? — Пол поставил чашку на кухонный стол и выдвинул стул. Когда он сел, конверты в его нагрудном кармане пиджака стали царапать ему грудь. Тогда он их вынул и кинул на стол. И вдруг понял, что беспокоится: сколько они стоят? Конверты стали той тривиальностью, за которую цепляется мозг в стрессовых ситуациях, — он это знал. Старик что-то говорил, и Пол старательно пытался вникнуть в смысл его слов, но какое-то время болтовня профессора не могла пробить его защиту, и он тупо сидел, уставясь на нераспечатанные конверты.

— Вы начали видеть, что ошибок стало чересчур много, — говорил Хэрри. — Водитель автобуса, пекарь с продавщицами и множество других, очередь до которых несомненно дойдет, — люди, отдавшие жизни потому, что поверили вам, поверили в ваш «пример». На вашем одиноком пути вы проделали удивительную работу, Пол, по порождению армии ночных мстителей. Как в вестернах.

Пол развернулся на стуле и взглянул на профессора. Хэрри, наклонившись вперед, опирался на свою палку, сомкнув пальцы на набалдашнике и чуть ли не положив подбородок на руки.

— Но после встречи с Ирен все начало рушиться. Наверное, вы стали спрашивать себя: «Да что же я за чудовище-то такое?» Вы начали видеть то, как порождается цепная реакция крайностей, которые начинают наползать друг на друга. Вы наконец-таки стали понимать, что Виктор Мастро и огромное количество других людей поняли уже давным-давно: что самосуд не решает проблем, а лишь создает новые.

— И вы полагаете, я должен свалиться со столу от болтовни? Я устал. Что там у нас в конце? Пропустите середину.

— Пора вам устраниться. Вы поставили неудачный эксперимент — отыскали наркотик, лечащий болезнь, но убивающий пациента. Чересчур много побочных эффектов. Раньше вы этого не знали, зато теперь знаете. Если вы будете продолжать свое дело, будут страдать невинные люди. Ваше внутреннее недовольство заставит вас совершать все новые и новые ошибки, пока они вас не уничтожат, или же вас убьет какая-нибудь «жертва», как это практически произошло с тем грабителем с мачете, ибо в тот раз вы стали беспечны из-за подсознательной нужды в наказании.

— Грошовый фрейдизм.

— Для вас будет непрекращающимся мучением жить, извращая собственную совесть. Но если вы немедленно прекратите свою деятельность, то по крайней мере будете знать, что попытались исправить ошибку сразу же по ее обнаружении.

Старик поднялся, переместив центр тяжести на свою трость.

— Я не сказал вам ничего такого, чего бы вы сами себе не говорили. Но, может быть, я помог вам облечь мысли в словесную форму.

Пол бесцельно смотрел куда-то в угол. Он чувствовал отчаянную пустоту. Но Хэрри еще не закончил свою речь.

— Но вам придется отставить не только самосуд.

— Неужели?

— Я об Ирен.

Ярость вынесла Пола со стула.

— Хватить с меня… — Но ярость мгновенно улетучилась, и голос сник, словно из него вытащили затычку и выпустили напряжение. Он стоял и хмурился.

— Вы никогда ей об этом не сможете рассказать. Между вами возникнет стена. Каждый раз, когда она будет напоминать об этом, даже отдаленно, вы будете расходиться все дальше и дальше. И тогда… В общем вы понимаете, как это все может закончиться.

— Великий Боже, — прошептал Пол.

— Считайте это частью епитимьи, наложенной на вас.

— Не стоит сладкоголосить.

— Я стараюсь относиться к вам по-отечески. Но, знаете, есть такая древняя концепция закона. Справедливая, по-моему. За все грехи приходится платить. Так или иначе. Это не метафизическая величина, а основа природы, равновесие противоположностей, восточные понятия инь и ян. Вы будете страдать в любом случае, и должны принимать это. И нет нужды заставлять Ирен страдать вместе с вами.

Пол не мог стоять спокойно. Он кинулся к окну и опустил жалюзи, потом снова их открыл и невидящим взором уставился в окно.

Он повернулся к старику.

— Вы поспорили с Ирен, линчеватель исчезнет с арены.

— Верно.

— Значит, просто пытаетесь выиграть свои пятьдесят долларов.

— Мне ненавистна мысль о проигрыше. — Хэрри поднял свою шляпу, — Я об Ирен забочусь, потому что в своей старой холостяцкой манере пытаюсь ей помочь. И хочу разделить с ней невыносимые муки, если смогу.

Хэрри удивительно нежно улыбнулась.

— Ко всему прочему хочется получить подтверждение своим дедуктивным способностям.

— Вы так уверены в них…

— Да, именно так.

— Тогда почему бы не сдать меня?

— Я об этом очень сильно думал.

— И?

— Ирен рассказала, что случилось с вашими женой и дочерью.

— А причем здесь выдача меня властям?

— Если бы с моими женой и дочерью произошло то же самое, думаю, что повел бы себя не лучшим образом.

— И поэтому вы собираетесь скрыть информацию об убийствах?

— Я не нарушаю законов. Пока что вы мне ни в чем не признались, хотя наговорили Бог знает что. И доказательств у меня нет, только собственные заключения, построенные на умозрительных наблюдениях.

— Софизмы, софизмы…

— А вы что, стараетесь заставить меня вас выдать?

— Всего лишь хочу убедиться, на чьей вы стороне.

— Вам нечего меня опасаться. Хотя вашей стороны я никогда не приму. Так что… По крайней мере не в вашем смысле опасаться.

— А в какой?

— Если вы будете продолжать убивать, вы продолжите саморазрушение. Вот в чем состоит опасность. Значит, вы уничтожите неисчислимое количество невинных.

— Эти животные, там, на улицах уничтожают их намного больше.

— Ну да, только не забудьте разницу: те — не ваши преступления.

— Нет, мои, если я буду тихо-мирно стоять рядом и позволять им происходить.

— Еще одна цитатка из Эдмона Бэрка, так что ли? «Чтобы зло восторжествовало, нужно только, чтобы хорошие люди ничего не предпринимали». Но Бэрк не призывал людей совершать преступления.

Хэрри как-то по-моржиному двинулся к двери, подтягивая ласты, то бишь ноги. Замки открыть он не смог, пришлось Полу помогать, таким образом, он оказался совсем рядом со старым профессором. Хэрри очень мягко смотрел на него.

— Простите меня, Пол.

И ушел.

Пол закрыл дверь и защелкнул замки.

Глава 33

«Играешь теми картами, что пришли на руки».

Он сидел, выпрямившись, неподвижно, не шевелясь и не обращая внимание на время.

Телефон.

Пол вскочил в панике и заметался по комнате. Телефон все звонил и звонил, а он все смотрел на него и смотрел…

Звонил и звонил… Пол не двигался.

Ирен, наверное. Но сейчас он не в силах с ней разговаривать. Он ждал, моргая. Телефон прозвонил, наверное, миллион раз, прежде чем она сдалась.

Наступившая тишина ужасала.

Глава 34

По спиральному въезду Пол поднялся в гараж. Тут было почти пусто: по воскресеньям в Лупе никого не было; Пол прошел к неприглядному зданию и поднялся по лестнице, тщательно выбирая место, куда поставить ногу — везде линолеум отставал от пола и загибался вверх. Он вошел в офис и сел за стол, положив на него руки.

Необходимо подумать. В этом назрела насущная необходимость. Но его тело и мозг как бы онемели, и в его сознании все время возникали из прошлого жуткие картины, которые сменившие друг друга: окровавленное мачете, возносящееся над головой; пистолет, направленный на грабителя: в фокусе мишени появляющийся старый еврей; безумные невидящие глаза слепой девочки…

И Хэрри Чизем, его голос, такой же тихий, как ветер, шелестящий в осенних листьях: линчеватель — это вы.

Пол дотащился до шкафа. Открыл нижние ящики и уставился на пистолеты. Матовый блеск обработанного металла. Молчаливые или, скорее, безмолвные вещи, притаившиеся в тени ящика, две опасные игрушки.

Пол врезал по ящику, закрывая его в непреодолимой злобе. Внутри пистолеты скользнули по скользкому металлу и с грохотом врезались в заднюю стенку ящика, заставив его зазвенеть.

В отчаянии Пол ринулся к телефону, но он молчал его пока не подключили. Он грохнул трубку на рычаг.

Затем из-за пучины отчаяния выглянула светлая голова разума. Пол вытащил платок и вытер телефонную трубку. До чего еще он касался? Память будто отшибло. Провел платком по подлокотникам кресла, крышке стола, дверным ручкам по обе стороны двери. Осмотрелся.

Шкаф. Он протер переднюю стенку ящика и ручку. Дотрагивался он до пистолетов пальцами или нет?

Нет: только смотрел. Пол подошел к пальто, вытащил из кармана резиновые перчатки и надел их.

Вымотанный до глубины души, он рухнул в кресло. Необходимо поразмыслить.

Солнышко начало пробиваться сквозь закопченные окна. Пол наблюдал за границей света и тени. Постепенно двигаясь, она приближалась к столу.

Мозг работал на полных оборотах, он был словно поезд, который мчится с перегоревшими тормозными колодками. Слова и образы в беспорядочном калейдоскопическом движении мелькали в больной голове. Пол почувствовал себя абсолютно беспомощным, как соломинка в шторме. Изнуренный, он думал о том, что даже не сможет подняться на ноги.

Луч солнца придвинулся к нему вплотную, — как нож гильотины. Свет добрался до ножки стола и стал подниматься вверх.

«Вы могли существовать только в том случае, когда ваше слово было единственным и решающим. Ваше видение мира превратилось в жесточайший солипсизм

и вы стали наиболее опасным из людей: человеком с манией в сердце».

«Наверное, вы стали себя спрашивать: «Да что же я за чудовище-то такое?»

«Ваше внутреннее недовольство заставит вас содержать все новые и новые ошибки».

«В общем, вы понимаете, как это все может закончиться».

Солнце перескочило на угол стола. Пол с трудом поднялся из кресла.

Он рванул дверь на себя и вышел. Она защелкнулась, и он не стал трудиться запирать ее. Сошел на два пролете вниз, задержавшись у входа, чтобы протереть ручки: и вот он уже катил по Гран-Авеню. Пол содрал с рук резиновые перчатки и, сняв, кинул их в карман.

Очутившись в своей квартире, он взглянул на часы. Четвертый час. Встав в центре комнаты, он принялся делать глубокие вдохи и выдохи. После этих упражнений. Пол бросил пальто на диван и подошел к телефону.

— Пол — я так волновалась.

— Прости. Накатило что-то…

— Сижу тут, едва сдерживаясь, и стараюсь не думать о сигаретах. Чего ты убежал? С тобой все в порядке?

— Мне в голову пришли кое-какие странные мысли…

— Какие?

— Не знаю. Видения. Их страшно трудно облечь в слова. У тебя когда-нибудь бывало так, что вот скрутит — хочется орать, как оглашенному…

Она сказала:

— Тревога. Бедняжка мой. Все пройдет. В воскресное утро у большинства людей бывают депрессии.

— Да нет, тут что-то другое. Слушай, в общем, это с моей стороны скотство, конечно, но мне необходимо какое-то время побыть наедине с собой, взвесить все, обмозговать…

Молчание в трубке прозвучало, как протест.

— Ирен?

— Я слушаю. — Она была задета.

— Просто не хочу втягивать тебя в свои невротические кошмары.

— Пожалуйста, Пол, не надо…

— Сегодня утром я проснулся мокрый от пота, врал он отчаянно. — Мне показалось, что ты — Эстер. Все было настолько ясно, четко, живо. Теперь ты понимаешь?

Он слышал ее дыхание. Наконец, Ирен произнесла:

— Ладно, Пол. Думаю, что больше тут говорить не о чем…

— Прости.

— Ничего.

— Мне очень жаль.

— Я знаю.

Его рука вдавила трубку в щеку.

Ее голос удалялся с быстротой скорости света.

— Позвони мне как-нибудь, Пол.

— Будь осторожна…

— Конечно, ты тоже.

Он положил трубку очень, очень медленно. А затем зарыдал.

Глава 35

Стемнело, но Пол не поднялся, чтобы включить свет; он не двигался с места и продолжал сидеть, положив руки на стол.

Внезапно ему до безумия захотелось, чтобы рядом кто-нибудь появился. Не мог он больше выдерживать одиночество. Решил прогуляться — до какого-нибудь бара. Может быть, до того, где он повстречался с журналистами.

Пол нацепил пальто и вышел прежде, чем сумел себя остановить. Но тут же вернулся, запер дверь и подошел к своему бару. Это единственное, на что он еще оказался способен, То состояние, в котором он находился, не оставляло сомнений, что если в него попадет хотя бы капля алкоголя, он свалится замертво.

Нуждаясь в любой, какой угодно компании, Пол включил телевизор. Просмотрел последние десять минут какого-то игрового шоу и посмеялся шуточкам комиков. Потом полчаса провел в африканской саванне в компании диких зверей и потерявшего популярность киноактера. Пять минут старой комедии напомнили ему, что он страшно голоден.

В холодильнике оказалось негусто. Пришлось скрести по сусекам и полкам, Он ничего не ел с предыдущей ночи; сидя перед мерцающим телевизором, он держа тарелку на коленях, отправлял еду в рот огромными кусками.

Он очень внимательно просмотрел рекламу мастики для пола, словно собираясь запомнить каждое движение камеры, потом отнес опустевшую тарелку на кухню и кинул ее в раковину, не затрудняя себя мытьем, Налил на три пальца скотча в стакан и вернулся в гостиную, намериваясь пить в комнате.

Перерыв: продавец автомобилей предлагал покупать переделанные машины по пять сотен или же покупать новые мини; мебельный магазинчик борющийся с инфляцией; супермаркет, вопреки здравому смыслу сбрасывающий цены на индюшек и мясо; шампунь, обладающий обесцвечивающим эффектом; шестьдесят знаменитейших рок-н-ролльных хитов на четвертом альбоме всего за семь долларов девяносто девять центов. Позвоните по этому номеру до полуночи.

А теперь ночные новости.

«Главная вечерняя новость на сегодня — вновь линчеватель. Еще двое мужчин застрелены меньше трех часов назад. А сейчас репортаж; Роджера Бонда».

На экране, одетый в продуваемую ветрами куртку, под портативными прожекторами появился репортер; за спиной виднелась пустынная улица, на которой болтались стараясь попасть в кадр, двое-трое случайных прохожих. Больше смотреть было не на что: только на улицу, да на репортера.

— На этом Королевском Бульваре, на вот этом тротуаре, где я сейчас стою, всего лишь несколько часов назад разыгралась очередная трагедия из серии убийств печально-знаменитого чикагского линчевателя, По словам полицейских, здесь происходила встреча молодого парня и совсем мальчика. Продажа четырех пакетиков героин была в самом разгаре, когда ее прервали раздававшиеся в тиши серого зимнего дня четыре громоподобных выстрела из пистолета сорок пятого калибра. После этого продавец и наркоман остались лежать на месте, их тела упали одно на другое. Капитана Виктора Мастро мы обнаружили в офисе мэра на пятом этаже Сити-Холла…

Новый кадр: коридор, запруженный репортерами с камерами и прожекторами. Все тот же журналист в той же куртке совал под нос Мастро микрофон. Неугомонный шум мешал расслышать отдельные вопросы, все говорили одновременно.

— Нам еще не удалось произвести точную баллистическую экспертизу, — говорил Мастро. — Но похоже, что это все тот же самый «люгер» сорок пятого калибра. У нас есть свидетель, показавший, что выстрелы были произведены из автомобиля… Нет, он подъехал к тротуару и прежде чем выстрелить остановился. Не двигался… Что? Простите, я вас не расслышал… Да, теперь всего двадцать три жертвы. Девятнадцать мертвы. Одиннадцать с ранами тридцать восьмого калибра и двенадцать — сорок пятого… Простите, но больше ничего из сказанного свидетелем сообщить не могу. Мы сейчас его допрашиваем… Усилить? Нет, ничего усиливать мы не собираемся. И так на это брошены все силы, какие только можно. Шестьдесят офицеров денно и нощно занимаются лишь этим делом. Что?… Нет, рассказать сейчас о версиях, которые мы отрабатываем я не могу. Единственное, что я могу вам сообщить это, что они есть и что каждая тщательнейшим и скрупулёзнейшим образом проверяется. Прошу меня извинить, джентльмены, но это все, что на данный момент хотел вам сказать.

Камера следовала за спиной Мастро, пока он продирался сквозь толпу; потом на экране вновь появился студийный обозреватель.

Пол выключил телевизор, подошел к окну и взглянул на огни большого города. Облачная дымка низко висла над Чикаго, и отраженные фонари освещали город, как сцену.

Шанс был не ахти какой, и вряд ли привел бы к какому-нибудь мало-мальски приличному результату. но попробовать стоило.

Пол подошел к телефону и набрал номер Сполтера…

Тот взял трубку, как всегда, веселый полный кипучего энтузиазма.

— Хэй, Пол! Как оно ничего?

— Джим, тут кое-что произошло. Личное. Нет ничего жизненно-важного, но мне необходимо отлучиться из города на пару дней. Я не смогу начать работать в понедельник — крайний срок — середина недели. Понимаю, что ставлю тебя в неловкое положение, но ты сможешь объяснить все Чилдрессу, правда? В среду, в крайнем случае, в четверг я отрапортуюсь.

— Ты снова едешь в Нью-Йорк?

— Да. Семейные дела. Женино имущество — тебе хорошо известны правовые заморочки. Просто пока не зашло в тупик, следует все исправить…

— Разумеется, разумеется. Лады; Пол, я прикрою тебя. Надеюсь, что все пройдет нормально. Увидимся в среду или в четверг, так?

— Огромное тебе спасибо.

— А, ерунда, приятель. Счастливого пути — передай мои приветы Большой Заднице Нью-Йорку.

Пол дал отбой и потянулся за стаканом. Дурацкое подозрение. Должно быть, все по-прежнему лежало там, под стеклянным колпаком, нетронутым, каким и было несколько недель назад, но шанс все же оставался. Следовало проверить.

Глава 36

Он выехал прежде, чем понедельничный поток машин перегородив все дороги. К семи утра переехал границу Висконсина. Через некоторое время съехал с разделенного на полосы шоссе и выключил фары. Снег лежал на обочине сугробами и заплатами; пригород выглядел, как фотография на календаре — солнышко на заснеженных полях, иногда вдали мелькнет ферма или холмик. Мир был свеж и чист.

Магазин еще не открылся, и Пол оставался в машине, пока беспокойство не выгнало его на улицу; затем прошелся по городку туда и обратно, чувствуя, как холод дерет уши и залезает под пальто. За квартал от магазина он увидел, как Трюэтт, припав к стене, наклоняется и поднимает железную штору. Хозяин открыл два или три замка, и отключил, по всей видимости, сигнализацию и, наконец, зашел внутрь. Через минуты Пол входил в неприбранный магазин.

— Утро доброе.

— Доброе. Мистер Нойзер, если не ошибаюсь?

— У вас прекрасная память.

— Это моя гордость, — ответил Трюэтт, Его влажные глаза уставились на Пола и, отведя взгляд, он пошел по залу, включая везде свет. — Чем могу?

За ночь Пол напридумывал с полдюжины разных историй, но потом все оставил: наконец, остановился на простейшем варианте и обкатывал его до тех пор, пока не запомнил дословно.

— Я говорил со своим зятем о вашем магазине. И упомянул «люгер», что видел в вашей коллекции. Тот, сорок пятого калибра. Так вот он очень заинтересовался, он после войны служил в оккупационных войсках а Германии и, несколько помешан на оружии. В общем у него скоро день рождения, и мне захотелось узнать, продается ли ваш пистолет… Что-то не вижу его на витрине…

— Этот я несколько недель назад продал. Кстати сказать, вскоре после вашего прихода. — Трюэтт все еще держал под мышкой свернутую газету: прохромав за прилавок, он положил ее на витрину и после этого нагнулся вниз, чтобы включить верхние лампы «дневного света».

Милуокская газета. Пола немного отпустило. Если Трюэтт не выписывает чикагских газет, то вполне возможно, он не знаком с результатами баллистической экспертизы: столь мелкие детали, Пол был в этом уверен, вряд ли печатались в милуокской прессе и показывались по местному телевидению.

— Печально. — Пол старался не выдать себя интонацией. — Такой превосходный подарок для Джерри…

— Мне тоже страшно жаль, мистер Нойзер. А, может быть, я смогу вам присмотреть что-нибудь другое? Есть, например, замечательный «вальтер» времен второй мировой и практически в идеальном состоянии, тридцать восьмого калибра…

— Боюсь, нет, мистер Трюэтт. Джерри так загорелся, услыхав о «люгере» сорок пятого калибра. Послушайте, а может быть человек, который его у вас купил, продаст его мне? Как вы считаете, есть ли подобная возможность?

— Ну-у…

Пол открыл бумажник и сосчитал купюры.

— Разумеется, вам полагаются определенные комиссионные. — Он положил на стекло пятьдесят долларов. — У нас случайно не отыщется адрес этого человека, купившего пистолет?

— В общем-то отыщется. Я ведь, как-никак должен записывать для Федерального Бюро Регистрации…

Глава 37

Это была совсем маленькая станция, хозяин ковырялся в промасленных внутренностях поднятого домкратом кадиллака. Пол встал на подъезде и подождал, пока его не заметил механик.

Тот опустил масленку и взглянул на пришельца.

— Чем могу, мистер?

— Ищу человека по имени Орсон Пайн. Живет отсюда в паре кварталов. Вот и решил, что вы можете его знать.

— Может и могу.

Пол резко перегнул бумажник, показывая карточку в пластиковом окошке.

— Ведомственное.

Механик поставил масленку на землю, выражение его лица изменилось.

— Что случилось?

— Обычная проверка. Пайн живет в коричнево-белом доме в середине третьего отсюда квартала, так?

— Точно.

— Машину здесь чинит-заправляет?

— Да, он мой клиент уже долгое время.

— Женат?

— Это что проверка его кредитоспособности?

— Боюсь, что не смогу ответить вам на этот вопрос.

— Ну, когда-то был женат. Его половина померла несколько лет назад — рак легкого, по-моему. Есть ребенок, насколько я помню, но он уже взрослый и живет отдельно.

— Значит, Пайн живет один.

— Так точно, сэр. Очень тихий, спокойный человек.

— Счета оплачивает регулярно, без задержек?

— Он очень аккуратен, можете мне поверить, сэр. И машину, знаете, держит в хорошем состоянии. А иногда по одному этому факту можно составить впечатление о человеке, не правда ли, сэр?

— Совершенно верно. Какая у него марка автомобиля?

— «Амбассадор» выпуска семьдесят второго года. Такой пузырек цвета заварного крема.

— И вы проводите техосмотры?

— Иногда он отводит ее в «Америкен Моторз». Знаете, эти здоровые техобслужки, в которые необходимо являться через каждые двадцать четыре тысячи миль пробега? Но ежедневную, так сказать, пыльную работенку проделываю я. Он очень внимательно относится к замене масла и всякого такого. Хорошо бы побольше моих клиентов…

— Может быть, вы случайно знаете, где работает мистер Пайн?

— Конечно, а вы? Он учительствует в университете, преподает тамошним студентам биологию или химию…

— В какое обычно время он приезжает домой?

— А вот этого, мистер, я вам не могу сказать, — не слежу ни за кем. Иногда он по дороге домой заворачивает ко мне. Я вижу, как он возвращается, но это бывает в разное время. Знаете ведь, как это у них, у учителей. Но ежели хотите с ним потолковать, к ужину он наверняка будет.

— Большое вам спасибо за помощь. Надеюсь, вы не станете болтать о нашем разговоре на всех углах? Нам бы не хотелось преждевременно тревожить его. То есть, если все проверки пройдут нормально, не будет нужды беспокоить самого мистера Пайна.

— Конечно, сэр, буду нем, как могила.

— Еще раз — благодарю. — Пол отправился к своей машине.

Глава 38

В библиотеке Пол разыскал по каталогу имя Орсона Пайна. Ему было сорок семь и работал он ассистентом профессора на кафедре физических наук. Пайн окончил Оклахомский университет со степенью бакалавра и Калифорнийский Технический Институт со степенью магистра, а кроме того, имел ученую степень по философии, полученную в 1968-м году в Северо-Западном университете. Он входил в группу из пяти авторов создателей начального учебника для поступающих в высшее учебное заведение. С 1947 по 1953 год он служил в Военно-Морском флоте. Причем, как оказалось, четыре года из шести пришлось прямехонько на войну в Корее. Больше ничего о Пайне в каталоге не значилось. Пол просмотрел несколько справочников «Кто есть кто», но никаких дополнительных сведений не обнаружил.

Он вернулся на Рэба-плэйс и остановил машину возле тротуара за несколько домов до пайновского. Пол до конца не был еще уверен в том, что отыскал нужного ему человека. Уж слишком легко он на него вышел. Пока день потихоньку катился к вечеру, он обдумывал различные стороны этого дела и пришел к выводу, что этот след может завести в тупик. «Люгер» сорок пятого калибра Трюэтта не был единственным в этом мире. К тому же слишком невероятным казалось совпадение, чтобы оба линчевателя вооружились в одном и том же магазине. Лавка Трюэтта была одной из сотен подобных в этом штате, ко всему прочему его реклама не появлялась в чикагских газетах.

Но все— таки сорок пятый «люгер», если и не единственный в своем роде, был все же крайне редок, и Пол вспомнил слова Трюэтта, сказанные во время его первого посещения магазина: «Насколько я знаю, подобная модель есть еще в Лос-Анджелесе» или что то в этом духе. Даже если он и преувеличивал его редкость, все же Орсон Пайн мог быть тем самым человеком…

Факторы «за-и-против» продолжали крутиться в его мозгу, но в глубине сознания Пол все-таки знал, что они не имеют решающего значения: все равно Пайн был единственной ниточкой, которая у него была. Если окажется, что помощник профессора не второй линчеватель, других вариантов у него не оставалось. И Полу придется отказаться от своего плана. Он обладал информацией, неизвестной полиции, Трюэтт и «люгер», но это было его единственным преимуществом. Поэтому вряд ли имело смысл волноваться об остальном.

Было хорошо за пять, когда наконец на улице появился «амбассадор». Машина остановилась на дороге, не заезжая под навес, и Пол заподозрил, что Пайн в скором времени собирается куда-то выехать. Полу хорошо было видно, как распахнулась дверца машины, от туда вылез мужчина и стал подниматься по ступеням крыльца. Высокий, с характерной сутулостью ученого, темные волосы зачесаны с выпуклого лба назад, узкое лицо сатира в на греческих амфорах, Навряд ли в нем можно было заподозрить чудовище.

«Собственно, как и во мне».

На улицу опустилась полная темнота. Свет зажегся в задней части дома — кухня? Окна, выходившие на улицу, оставались совершенно черными. Пол надел резиновые перчатки и вскрыл коробку грошовой флуоресцентной красной изоленты. Оторвав два куска длиной с руку, он выбрался из машины.

Через квартал отсюда остановилась машина, и Полу пришлось переждать, пока водитель не вылез и не зашел в дом. Затем он перешел на другую сторону улицы и аккуратно приклеил ленту на задний бампер машины Пайна. Потом выпрямился и пошел обратно к своему автомобилю. Вечером с такой приметой за Рай-ном будет намного легче следить издали; может быть, владелец даже не заметит ее, а если и заметит, то вреда от этого Полу никакого.

В семь часов из дома Пайна вышел мужчина и принялся спускаться по ступеням. Поначалу Пол в замешательстве смотрел на белесую шевелюру рыжеватую или блондинистую — и длинные светлые усы. Затем понял, что Пайн нацепил парик и накладные усы. Это его слегка позабавило. Пайн задом выехал на дорогу и выпрямившись, покатил в сторону Пола. Стоило лишь «амбассадору» свернуть в сторону за заправкой, как Пол быстро развернулся на сто восемьдесят градусов и поехал следом.

Благодаря красной ленте за машиной было легко наблюдать. Пол держался позади примерно на квартал и позволял чужим автомобилям пристраиваться между ними. Неужели действительно все будет вот так просто?

Направо показался торговый центр, и Пайн моментально свернул на парковку, находящуюся рядом. Проезжая мимо, Пол замедлил скорость и въехал во второй въезд на стоянку. Повертевшись среди автомобильных рядов, он увидел, что большинство магазинов еще открыто и рядом припаркованы сотни автомобилей.

Пайн втиснулся в щель на дальнем конце стоянки. Пол доехал до конца ряда, объехал припаркованные машины и медленно покатился по следующему проходу; сквозь окна автомобилей он наблюдал за Пайном. Высокий мужчина вылез из «амбассадора» и запер дверцу. Может быть, он планирует преступление где-нибудь на автостоянке?

Но тут Пайн залез в карман и вытащил из него какую-то штуковину. Чересчур мелкую, чтобы ее можно было разглядеть, но уж точно не пистолет. Он прошелся вокруг машин и огляделся. Пол развернулся и поехал прямо на него, к свободному месту. Пайн остановился возле старой потрепанной машины и вставил в замок ее ключ.

«Он меняет машины. Великолепно, — подумал Пол. — Мне самому следовало об этом подумать».

Автомобилю было, наверное, ничуть не меньше десяти лет, — подобную штуковину вы можете купить за сотню долларов, и никто никогда вам не задаст ни одного вопроса. Липовое имя, липовый адрес. Проследить такую — невозможно.

Пайн выводил развалину задом со стоянки. Проезжая мимо, Пол постарался рассмотреть ее получше. Кузов был испещрен пятнами и ржавчиной, рессоры сильно просели. Четырехдверная «импала», когда-то голубая, а сейчас бледно-серая с висконсинским номером. Пол рассмотрел широкие звенья цепей на колесах:

Пайн предусматривал решительно все. Вполне возможно, машина находилась в намного лучшем техническом состоянии, чем об этом можно было судить по внешнему виду: Пайн был физиком и питал слабость ко всяческой механике, — он, видимо, любил все исправно работало, потому что таким образом он обретал уверенность в собственных силах. Уж наверняка он не ставил эту старую развалину на техосмотр в заправку возле своего дома.

Да, это был умный человек. Иначе его бы уже давным-давно повязали.

Но тогда почему же он воспользовался своим собственным именем покупая «люгер»? И потому в конце концов именно «люгер», коли он настолько редкий, что проследить за ним не составляет никакого труда?

На этот вопрос Пол не мог отыскать ответ: тут догадки не помогали. Может быть, Пайн, покупая пистолет, вовсе не хотел заниматься самосудом, может, это пришло ему на ум после? «Если» и «может быть» было предостаточно, но ни одно предложение не имело значение; единственное, что имело значение — является ли Пайн вторым линчевателем?

Пол знал, как заставить Пайна прекратить свои налеты, но пока он на сто процентов не удовлетворится, что Пайн действительно тот, кто ему нужен, он не мог выйти к нему и встать лицом к лицу. Напади па невинного и отдача замучит: невиновным сразу же сдаст тебя в полицию. Лишь второму линчевателю позволено будет проникнуть в тайну Пола.

Он поехал на юг Чикаго, вслед за «импалой».

Глава 39

И еще одну причину засек Пол, почему Пайн выбрал для своих патрулировании старую побитую машину: она без труда вписывалась в пейзаж, где он любил ездить. Никому бы и в голову не пришло принимать ее за маскированную служебную машину.

Пол восхищался, наблюдая за работой Пайна, словно он лично натаскал этого человека. Дважды Пайн пытался заинтересовать своей персоной грабителей, выходя из ночных ломбардов в Саут-Сайде. Когда уловка не возымела успеха, он припарковал автомобиль в проулке, зашел в кабак, и минут через пятнадцать вышел из него, пошатываясь и скользя по льду явно «под газом», и принялся бродить в проулках, отыскивая автомобиль. Никто за ним не шел. Добравшись до машины и заведя мотор Пайн, видимо, протрезвел.

Пол двигался за ним, отставая на квартал.

В переулках гетто Пайн двигался совсем медленно, пытаясь засечь тени. Полу пришлось рискнуть, развернуться и обогнуть квартал, остановиться и ждать, пока Пайн не проедет мимо; иначе он вполне мог засечь едущую за ним машину. Но тот, видимо, был занят собственной охотой и не обращал ни малейшего внимания на слежку.

Пол нагнулся и засунул руку под сиденье машины. Он вытащил оба пистолета, положил «сентенниал» в правый карман пальто, а автоматический пистолет в левый. Сегодня ночью он должен будет от них избавиться. Набор инструментов для чистки оружия он тоже прихватил с собой. Он уже придумал, куда это все выкинет по дороге домой.

«Импала» сделала правый разворот и свернула в темный грязный проулок. Пол свернул направо на квартал раньше и теперь быстро проехал по параллельной улице до угла и взглянул налево, ожидая, пока развалюха покажется в квартале дальше.

Долго, слишком долго, машина не показывалась. Пол свернул налево и проехал до угла.

«Импала» стояла в середине квартала, свет в салоне был погашен. В темноте было трудновато что-либо конкретно разглядеть, но боковым зрением Пол увидел, что дверца машины медленно приоткрылась. Внутренний свет не зажегся: значит, отсоединен контакт. Вылезла едва заметная тень, Пол углядел во тьме слегка отсвечивающий белесый парик Пайна. И резкий силуэт пистолета в его руке.

Голова Пайна была запрокинута назад: он наблюдал за верхним этажом четырехэтажного кирпичного здания. Пол выключил и зажигание и фары и позволил автомобилю медленно катиться по инерции к перекрестку. Когда он остановился, Пол поставил его на ручной тормоз, выбрался на свежий воздух и отошел обратно к углу.

Пайн, спиной к Полу, стоял на тротуаре и смотрел на здание, находящееся напротив. Пол начал медленно, не торопясь идти вперед.

Он увидел все, что хотел увидеть — пистолет в руке Пайна. Этого было вполне достаточно.

Пайн услышал его шаги. Быстро и ловко рука с пистолетом нырнула в карман, а вторая выскочила с сигаретой. Затем, чтобы прикрыть зажигалку от ветра, он ссутулился и немного развернулся, что дало ему время взглянуть на Пола.

Высокий мужчина увидел, что это не коп, и Пол заметил, как расслабились его плечи. Потом взглянул на здание, которое рассматривал Пайн. В одном окне двигался лучик света: вполне возможно, что фонарик. Пайн остро наблюдал за прохожим.

А с того места, где находился Пайн, пожарная лестница была видна лучше всего.

Пол остановился в десяти фугах от мужчины и мягко проговорил:

— Пусть уж он сегодня ускользнет, а, что вы на это скажете?

Высокий уставился на Пола.

— Вас зовут Орсон Пайн, — сказал Пол. — А в правом кармане пальто у вас лежит «люгер» сорок пятого калибра.

— Кто ты, черт побери, такой?

— Если этот «люгер» еще хоть раз побывает в «деле», я отдам вас полиции без зазрения совести. Все что мне нужно будет сказать, — это ваше имя. Остальное они раскопают сами. Пора остановиться, мистер Пайн. Никому это не принесло ни малейшей пользы, не сработало, потому что основывалось на неверных предпосылках. Вы на можете просто…

У Пайна была отменная реакция. Пол увидел, как поднимается правая рука и не стал обдумывать намерения профессора, а резко нырнул в сторону и укрылся за пайновской «импалой», когда душераздирающий рев выстрела из «люгера» сорок пятого калибра раздробил крыло у него над головой.

Пол поскользнулся на ледяной корке, и стал заваливаться направо, ноги, как у зародыша в утробе матери, поднялись к груди, чтобы их не задело пулями, — он услышал приближающиеся шаги Пайна и отчаянно зашебуршил рукой в кармане пальто. Пол лежал на правом боку, значит, рука была левой, а следовательно, 25-й автоматический лег в ладонь, словно игрушка.

Вновь прогрохотал «люгер», и пуля, взвизгнув, отрикошетила от асфальта, Пол услышал, как раскрошились кирпичи на противоположной стороне улицы.

Пол распластался по земле. Под машиной виднелись башмаки, они почему-то нерешительно топтались. Пол выстрелил.

С левой руки: мимо. Пуля, просвистев, зарылась в асфальт обочины.

Башмаки стали огибать автомобиль.

От ужаса в кровь Пола впрыснулась добавочная доза адреналина; его руки тряслись. Он перекатился напроезжую часть, и именно этот маневр застал Пайна врасплох, потому что тот считал, что Пол будет скрываться от него за машиной. Пол выкатился чуть ли не под ноги Пайну, и когда тот поспешно выстрелил, пуля унеслась в пространство, а Пол принялся стрелять с такой скоростью, с какой только мог нажимать курок: звуки яростно носились в узком каньоне переулка, оглушая, словно они находились в консервной банке.

Выстрелы остановили движение Пайна и отбросили его тело назад, видимо было, как пули вырывают из его тела куски; «люгер» выстрелил в последний раз — куда-то в небо — и, наконец, человек опрокинулся. По тому, как свалилось тело, стало ясно, что он мертв. Одна из маленьких безумных пулек вспорола ему горло.

— Боже Всемогущий.

Глава 40

Наверняка люди, живущие в близлежащих домах, все отлично слышали, нов здешних местах не было принято чуть что, бежать жаловаться в полицию. Пол взглянул наверх: движущийся огонек, привлекший внимание Пайна, исчез. Уж этот-то точно не станет сообщать о перестрелке.

Внезапно, в момент безумия и паники, на Пола что-то навалилось: он медленно встал на четвереньки и только потом выпрямился. В голове внутри будто кто-то молотком колошматил. И тут он принял решение — все могло отлично сработать: он понял как можно справиться со своими проблемами во всех подробностях.

Пол представил это четко, вытащил из кармана «сентенниал». Он все еще был в резиновых перчатках. Встал на колени возле мертвеца. «Люгер» был зажат в правой, откинутой в сторону руке. Пол положил револьвер в левый карман пальто. Прошел обратно к своему автомобилю. Несколько раз его хорошенько качнуло, и прежде, чем он смог засунуть ключ в зажигание и повернуть его, руки попадали совершенно не в те места. Наконец, он взял себя в руки, напряг мышцы живота и, заставил тошнотворную слабость постепенно отступить. Только проехав несколько кварталов, Пол включил фары. Он слышал вой приближающихся полицейских машин, но уже не увидел их: пробирался к центру проулками и, лишь оказавшись на порядочном расстоянии от места преступления, выехал на магистраль.

Припарковав машину, он откинул голову на сиденье и принялся ждать, когда его отпустит, Ему вовсе не хотелось делать дыхательные упражнения и усилием брать себя в руки, Пол ждал, пока неприятные ощущения исчезнут сами собой.

Оставалось еще одно дело. Почувствовав себя достаточно окрепшим, он завел мотор и поехал на север, в центр Лупа. Было почти два часа ночи: город был темен и безмолвен. Доехав до места Дедборн-Авеню, он остановился по центру. Положив 25-й автоматический вместе с принадлежи остями для чистки в бумажный пакет, Пол вылез из машины. Резко остановившись, он даже не посмел оглядеться, чтобы не дай Бог как-нибудь себя не выдать, — но в ночи ничто не шевельнулось и, сделав несколько быстрых шагов к поручням, он кинул увесистый пакет в Чикаго-Ривер. Затем отправился домой.

Глава 41

«Чикаго, 7-е января.

Чикагский линчеватель мертв. Он умер, как и жил, с пистолетом в руке.

Тело Орсона Пайна, сорока семи лет, живущего по 2806 Рэба-Плэйс, Эванстон, было обнаружено вчера ночью, напичканное пулями в проулке возле Лафайетт-Авеню в Южном Чикаго, после того как полицию упредили двумя телефонными звонками о том, что в районе слышались выстрелы.

В руке трупа был зажат «люгер» сорок пятого калибра, а в кармане лежал «сентенниал-смит-и-вессон» тридцать восьмого. По словам полиции, из «люгера» было произведено четыре выстрела. Из револьвера ни одного.

Как сообщил капитан Виктора Мастро, Пайн был убит несколькими выстрелами из малокалиберного автоматического пистолета.

Мастро заявил:

— Линчеватель, наконец, наткнулся на преступника, реакция которого оказалась быстрее, чем у него.

Полиция сейчас разыскивает человека, убившего Пайна, но даже если у них и есть ниточки, ведущие к нему, они об этом пока не говорят. Капитан Мастро сказал:

— Убитого обнаружили в очень темном проулке. Видимо, он зашел туда, привлекая за собой преступника. Грабитель оказался вооружен, судя по предварительной экспертизе, автоматическим пистолетом двадцать пятого калибра, заряженным пулями «дум-дум», и произошла перестрелка. Судя по входным пулевым отверстиям, во время произведения выстрелов убийца лежал на земле, куда он мог кинуться, избегая прямого попадания из «люгера», или же был ранен, хотя это мало вероятно, потому что калибр «люгера» не позволил бы ему в таком случае убежать. Кроме крови убитого, больше на поле боя ничьей крови не обнаружено.

Оба пистолета моментально отправили на баллистическую экспертизу. Капитан Мастро заявил:

— Нет ни малейшего сомнения в том, что именно это оружие использовалось линчевателем».

Глава 42

Неделю спустя Пол вышел из конторы ровно в шесть и пустил «понтиак» по Озерному Проезду, сквозь мягкий снегопад, через полчаса, он уже стоял возле дома Хэрри Чизема.

Он два дня назад подъезжал сюда, но перед домом стояла машина Ирен, поэтому Пол, не останавливаясь, проехал мимо. Он мучился целую ночь, но знал, что зайти все равно придется, и поэтому лучше уж было сделать это и расправиться с неприятностями поскорее.

Автомобиля Ирен на сей раз видно не было. Пол позвонил и был немало удивлен, увидев, с каким радушием приветствует его старый профессор.

— Мне бы хотелось с вами поговорить.

— Конечно-конечно, Пол. Заходите.

— Вы один? Не хотелось бы…

— Совершенно. — Хэрри провел его в гостиную, и Пол взглянул на древний телевизор. Еще не так давно он давно он ненавидел его за предательство.

— Хотите выпить? Может, стаканчик шерри?

— Лучше скотч, если есть.

— Как дела в «Чилдресс Ассошиэйтс»?

— Вертят-крутят, как хотят.

— Для вас это, наверное, не так уж и плохо работа и все такое…

— Да, таким образом можно не думать о жизни.

Хэрри смешал выпивку, и они вернулись в гостиную.

— Ну так?…

Пол произнес:

— Мне бы хотелось, чтобы вы кое о чем узнали.

— Мне и самому бы хотелось того же.

— Я пытаюсь с ним говорить. Но он даже не дал мне закончить. Вытащил свой проклятущий «люгер» и начал в меня палить. Мне просто в очередной раз дико повезло. Я вполне мог бы оказаться на его месте. Я не хотел стрелять в этого человека, Хэрри.

— Понимаю.

— Мне бы хотелось, чтобы мне поверили.

— А с чего мне вам не верить?

— Когда я подбросил ему свой револьвер, это произошло как-то бездумно. Я вовсе не планировал подобных действий.

— Хорошо, Пол.

— Чего ж хорошего? Если бы он выслушал меня, я бы отговорил его. Сумел бы.

— Думаю, он был очень нетерпеливым человеком. У него сын — наркоман.

— Да запаниковал он, вот и все.

— Да.

— Хэрри, у меня такое ощущение, что вы мне не верите.

— А почему я должен вам не верить?

Пол взглянул в стакан.

— Я не могу просить вас не выдавать моей тайны и не заслуживаю доверия. Но мне нужно, чтобы вы мне поверили, это очень важно.

— Да верю я вам, Пол, верю. Я прекрасно понимаю, что у вас не могло быть намерения убивать этого человека. Что еще мне вам сказать? Как еще заверить?

— Вы как-то абсолютно равнодушны…

— А вы слушали сегодня радио? Видели дневную газету

— Нет. А в чем дело?

Хэрри вяло махнул рукой в сторону столика возле телевизора. На нем валялась газета.

— Лучше уж вам взглянуть.

Пол встал и направился к столику. За спиной раздался голос старика:

— Мы-то оба считали, что покончили со всем этим, не понимая, того, что вы подняли такую волну, которую в принципе не остановить.

Заголовок расплывался в глазах. Пол стал читать колонки под ним: «…три не связанных друг с другом происшествия за последние сорок восемь часов… один и тот же пистолет тридцать второго калибра… Капитан Мастро вновь говорит… все жертвы имели приводы в полицию и даже сидели в тюрьмах…».

Буквы перед глазами прыгали и Пол наконец смог сфокусировать их на заголовке:

«СЛЕДУЮЩИЙ ЛИНЧЕВАТЕЛЬ?»

МИССИЯ ВЫПОЛНИМА ^(роман)

Часть I. ПЯТЬ БОМБ

Глава 1

Воскресенье, 2 января

^{22.45, восточное стандартное время.}

Тело девушки было найдено человеком в плаще. Это случилось в аллее на пересечении Эвклидовой и Четырнадцатой, в Северо-Западном районе, где шумный город переходит в тихие предместья.

Поначалу он отшатнулся от тела — прислонился спиной к стене, мигая и тяжело дыша, но потом все-таки опустился на колени рядом с девушкой и стал обшаривать труп и рядом с ним. Надежды было мало — если девушку убили ради ограбления, унесли с собой и сумочку.

Сзади медленно подъехала машина. Человек в плаще не обратил на нее внимания, пока она не остановилась, а потом стало уже слишком поздно. Мощный свет фар ударил ему в лицо и пригвоздил к стене.

Он заслонил рукой глаза и услышал, как в машине хлопнула дверца. Потом раздался голос:

— Повернись спиной. Руки на стену.

Человек в плаще повиновался. Он знал правила. Встав в ярде от стены и расставив ноги, он оперся ладонями о стену. Патрульный обыскал его, ничего не нашел и, скрипя ботинками, направился к телу девушки.

Второй коп вышел из полицейской машины. Первый коп сказал:

— Убийство. Звони в отдел, пусть пришлют фургон.

Человек в плаще услышал, как первый коп выпрямился и сделал два шага назад. Его голос изменился: прежде он был усталым, а теперь стал напряженным и рассерженным.

— Какого дьявола ты тут натворил?

— Я ничего не делал.

Он почувствовал, как его грубо схватили за плечо, и коп, развернув его к себе лицом, щелкнул на руках наручниками.

— Ну-ка, сядь.

Он скользнул по кирпичной стене на землю. Дождик начал моросить за воротник плаща, и он поерзал, чтобы вытянуть из-под себя плащ и подтянуть его повыше. Фары били ему в глаза, заставляя почти полностью закрыть веки.

— Чертов ублюдок, — спокойно сказал полицейский. Когда ботинок вонзился ему в ребра, человек в плаще этого уже ожидал и успел собраться, мягко упав на бок; удар причинил боль, но ничего не сломал. Он остался лежать на боку, упершись щекой в щебенку. Он прекрасно знал, как надо вести себя в таких ситуациях. Если будет хотя бы намек на сопротивление, они вытрясут из тебя всю душу.

Коп снова занес ногу, и он приготовился к новому удару, но в этот момент от машины отделился второй коп.

— Полегче, Пит.

— Ты еще не видел, что этот сукин сын сотворил с девушкой. Поди взгляни.

— Ладно, только не горячись. Потом какой-нибудь адвокат заявит, что он весь в ссадинах и синяках, и его выпустят, а мы с тобой получим взыскание.

— Кто заметит синяки на этом ниггере?

Но больше он его бить не стал.

Второй коп подошел к мертвой девушке. Он слегка присвистнул:

— Господи Иисусе.

— Вот видишь.

— Чем он это сделал?

— Откуда я знаю. Наверно, поработал ножом.

— Да нет, одним ножом тут не обошлось.

— Я поищу вокруг.

Пока первый коп отправился прочесывать аллею, второй подошел к человеку в плаще:

— Сядь прямо.

Он повиновался. Коп стоял над ним, и когда он поднял голову, то увидел в резком свете фар его белое мясистое лицо.

— Есть какие-нибудь документы? Только без резких движений.

Человек медленно сунул руку в плащ и достал небольшой пластиковый бумажник. Коп взял его и стал рассматривать, повернувшись к свету. В бумажнике находились карточка социальной помощи, бланк социального страхования и банкнот в один доллар.

— Франклин Делано Грэхем, — прочитал коп. — Господи Иисусе.

^23.20.

— Думаю, что он говорит правду, — сказал лейтенант.

Сержант стоял, прислонившись к низкой перегородке, отделявшей уголок лейтенанта от остальной комнаты.

— Какого черта, он же наркоман. Он не поймет, что такое правда, даже если сунуть ее ему под нос.

— Хорошо, и что я должен думать? Что он искромсал девушку, взял у нее сумочку, спрятал с инструментами вместе где-нибудь в укромном местечке, а потом вернулся и стал бродить поблизости, дожидаясь, пока мы его сцапаем? Звучит не слишком правдоподобно, верно?

Сержант рассеянно оглядел отдел. В комнате стоял десяток столов, за некоторыми сидели люди. Франклин Делано Грэхем примостился на лавочке у дальней стены под охраной полицейского, который его сюда привез. На черном лице Грэхема было написано безнадежное уныние наркомана, который знает, что не получит вовремя свою следующую дозу.

Сержант сказал:

— Все правильно. Но все-таки я бы взял его на крючок.

— Отправь его в наркологическую клинику.

— Зачем?

Сержант пожал плечами, но все-таки уселся за свой стол и начал заполнять соответствующую форму. Лейтенант уже разговаривал по телефону.

— Так что, выяснили что-нибудь насчет убитой девушки?

^23.35.

Элвин стоял у окна и смотрел на улицу. На подоконнике лежал толстый слой пыли, а с наружной стороны стекла был нарисован жирный белый крест. Сквозь него в окно были видны ступеньки крыльца и тротуар, где под уличным фонарем стояли Линк и Дарлин, оба разряженные в пух и прах и на вид слишком тощие и легкомысленные, чтобы походить на часовых.

Бомбы лежали на столе в ряд, и Стурка сосредоточенно над ними работал. Пятеро из Калифорнии сидели в дальнем конце комнаты на перевернутых ящиках, сдвинутых в кружок. Пегги и Сезар находились возле стола, наблюдая, как Стурка трудится над бомбами; Марио Мецетти сидел в углу комнаты, погрузившись в чтение дневника Че.

Элвин снова взглянул в окно. В воздухе все еще висела дымка, хотя дождь уже перестал. Ветер развеивал белые облачка газов, вырывавшиеся из выхлопных труб проезжавших мимо машин. Вдоль улицы шли несколько чернокожих парней, и Элвин разглядывал их лица. Может быть, завтрашний день никак не отразится на их жизни. Но попробовать все-таки стоит.

Стурка сгорбился над длинным и узким обеденным столом. В комнате никто не разговаривал: это было молчание, выработанное дисциплиной и опытом.

Помещение было почти голым — ничего, кроме потрескавшейся штукатурки и занозистых половых досок. Марио приколол к двери портрет Мао и прикрепил под ним один из своих безвкусных плакатов: «Да здравствует победа в Народной войне». Чемоданы калифорнийцев аккуратно стояли возле стола, и Пегги сидела на одном из них, куря «Мальборо» и глядя, как Стурка собирает бомбы. На столе стояла мощная лампа на гибкой шее и с длинным проводом, которую Стурка по мере надобности передвигал от механизма к механизму. Кроме этого, в комнате имелись кучка раздутых рюкзаков, полосы грязи вперемежку с пеплом, пустые чашки и затхлый запах запустения: дом предназначался на слом, отсюда и белые кресты на окнах.

На столе все лежало с профессиональной аккуратностью, словно на выставке: пять «дипломатов» и портфелей внутренностями наружу; пластиковое вещество, провода, батарейки, детонаторы и часовые механизмы.

Пегги было не по себе; она подошла к окну и посмотрела через плечо Элвина на Линка и Дарлин, стоявших на краю тротуара.

— Что-нибудь не так, Элви?

— Нет, все в порядке. Почему ты спрашиваешь?

— У тебя напряженный вид.

— А с чего бы мне расслабляться?

— Они ведь не пара сосунков.

— Я знаю.

Они говорили тихо, но Стурка поднял голову и бросил на Элвина сосредоточенный взгляд. Он повел плечом в сторону комнаты, и Пегги вернулась обратно к чемодану, закурив очередную сигарету. Пегги была мрачноватой девушкой с твердым характером, и Элвину она немного нравилась. Три года назад в Чикаго она участвовала в демонстрации против войны: просто стояла в толпе, ничего не делая, даже без плаката, но копы накинулись на них, и какая-то свинья проволокла Пегги за ноги по бордюру тротуара, так что голова у нее билась о бетон; потом они грубо затолкали ее в фургон и посадили в камеру, и все это называлось «сопротивлением офицеру». Теперь, в свои двадцать три, она была одинокой, ожесточенной и целеустремленной девушкой, а кроме того, хорошей медсестрой. Стурка окружал себя только профессионалами.

Элвин прибыл из Нью-Йорка в понедельник ночью вместе со Стуркой, Пегги и четырьмя другими после того, как состоялась частная встреча Стурки с Раулем Ривой. Пятеро добровольцев, вызвавшихся нести бомбы, прилетели в Вашингтон в четверг с Западного побережья. Элвин никогда не видел их раньше, они вели себя замкнуто, и он до сих пор почти ничего о них не знал, кроме имен и лиц. Это была обычная манера работы для Ривы и Стурки: чем меньше знаешь, тем меньше у тебя проблем.

Пятеро добровольцев сидели и пили кофе: двое мужчин и три женщины. Мужчины были коротко подстрижены, чисто выбриты и хорошо одеты; женщины, судя по их виду, принадлежали к среднему классу: девушка в шерстяном платье с длинными рукавами, толстая девушка в свитере и юбке и маленькая чернокожая женщина в твидовом костюме. Все они очень мало походили на террористов, что и требовалось для дела. Маленькая негритянка была средних лет; она потеряла двух сыновей в Индокитае. Раньше она преподавала в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, но потом с ней разорвали контракт из-за ее участия в организациях радикального толка. Ее третий сын жил в Канаде, а четвертый состоял в рядах «пантер» в Нью-Йорке.

Их завербовал Сезар. Он отправился на Западное побережье и какое-то время болтался в среде радикалов, пока не нашел людей, подходивших для задания Ривы. В роли вербовщика Сезар был очень убедителен — это он привел в группу Элвина. «Революция делается профессионалами, а не школьниками, — говорил он. — Протесты и демонстрации никогда ни к чему не приведут. Не больше проку и в разрозненных вспышках насилия, к которым склонны многие горячие головы. У вас есть боевой опыт, Корби, вы знаете тактику и вооружение, вы профессионал — вам нужно вступить в организацию, которая знает, как вас использовать».

У участников группы не было ни имен, ни инициалов; даже Стурка скрывался под вымышленным именем — он был Страттеном для всех, кому не очень доверял, а таких было большинство.

С Раулем Ривой никто из них на деле не сотрудничал, но он всегда оставался где-то на периферии как один из контактов Стурки, хотя и не был членом ячейки. Возможно, Рива возглавлял собственную ячейку; Элвин ничего об этом не знал — он видел кубинца только один раз, и то издалека. У них была своя спаянная группа, и вопрос о союзниках в ней не обсуждался. Рива существовал где-то в отдалении, как старый боевой товарищ Стурки, загадочная фигура, смутная тень, лишенная плоти и крови.

Стурка редко разговаривал с ними на эту и другие темы, он вообще не был выдающимся оратором. Идеологией занимался Сезар. Стурка держался в стороне от учебной группы; он часто отсутствовал, когда Сезар растолковывал им учение Маригелы, Мао или Че. Поначалу безразличие Стурки раздражало Элвина: каждый революционер должен помнить, за что сражается. Но вскоре он понял, что Стурка никогда ничего не забывал, — у него была абсолютная память, и он не нуждался в учебных курсах, чтобы помнить основные постулаты философии свободы.

Стурка не обладал личным обаянием, с ним было легко повздорить. У него не было ни внушительной внешности, ни умения ладить с людьми, и он не заботился о том, какое впечатление производит на товарищей. Элвин не помнил, чтобы он когда-нибудь жаловался на социальную несправедливость или неприязненно высказывался о властях. Его лидерство в группе основывалось исключительно на его компетентности: он всегда понимал, что нужно делать, и хорошо знал как.

Ему было где-то между сорока и пятьюдесятью, хотя на вид он выглядел моложе; грудь его казалась впалой, потому что он привык сутулить плечи. У него было костлявое лицо с длинной челюстью и следами какой-то старой кожной болезни на щеках. Для европейца он выглядел, пожалуй, слишком смуглым; волосы у него были черные и прямые, а в речи слышался слабый акцент, который Элвину так и не удалось определить. По сведениям Сезара, который знал его дольше других, Стурка сражался вместе с Че и палестинскими повстанцами, был в Бьяфре и Гвиане и несколько лет назад участвовал в боях в рядах Освободительной армии в Алжире. Кое-какие мелкие факты и обмолвки наводили Элвина на мысль, что Стурка заработал свой профессионализм, когда служил наемником в Конго и Индокитае.

К взрывчатым веществам Стурка относился с той презрительной небрежностью, которую может позволит себе только эксперт. Он досконально знал науку разрушения и в работе был сосредоточен, как монах. Сейчас он сутулился над столом, придавая бомбам правильную форму. Пластиковую взрывчатку произвели в Соединенных Штатах, но Марио слетал за ней в Сингапур и купил на черном рынке; ему сказали, что ее украли с армейского склада вблизи Дананга. Вещество было пластичным, как глина для лепки, и Стурка распределял его по листам свинцовой фольги внутри потайных полостей в трех «дипломатах» и двух портфелях. Детонаторы и батарейки он вминал прямо в пластик напротив секундомеров, которые приводили в действие взрыватели. Стурка сконструировал небольшую систему рычагов, соединявшую внешние замки портфелей со стартовыми кнопками секундомеров. Свинцовая фольга должна была скрыть детали бомбы от детекторов металла, а секундомеры использовались для того, чтобы обмануть прослушивающие аппараты, которые засекли бы тиканье обычного часового механизма.

Подготовка часов была деликатной процедурой, и Элвин следил за ней с интересом. Каждый механизм сначала нужно было развинтить; кончики стрелок загибались вверх, а к корпусу прикреплялся металлический штырек, так что стрелка, совершая полный оборот, задевала за штырек, и тот замыкал электрическую цепь, активизировавшую взрыватель. Секундомеры были привинчены к стенкам, но все остальное погружалось в мягкую глинистую массу, так что весь механизм выглядел плоским и напоминал электронную плату. Аккуратно распластанная по свинцовому дну «дипломата», бомба имела не больше полдюйма в толщину, но в каждом кейсе помещалось восемнадцать унций пластиковой взрывчатки, и этого должно было хватить.

Поверх двойного дна портфели и «дипломаты» были набиты всякой всячиной, какую обычно носят журналисты: карандашами, ручками, блокнотами на пружинках, бумагой на железных скрепках, точилками для карандашей, чернильницами, карманными расческами, косметикой, ключами, сигаретами, зажигалками и пачками визитных карточек. Стурка выбрал эти предметы, чтобы создать при взрыве эффект шрапнели. Острая скрепка может выколоть глаз; тяжелая зажигалка способна убить насмерть.

Стурка уже обкладывал свинцовой фольгой верхние части вылепленных бомб — он почти закончил. Оставалось только спрятать двойное дно.

Сезар встал, уперся кулаками в поясницу и потянулся, с хрустом выгибая спину. Разминая затекшие руки, он подошел к окну, постоял, посмотрел на Элвина, перевел взгляд на стоявших снаружи Дарлин и Линка и задрал рукав, чтобы взглянуть на часы. Элвин проследил за его взглядом — почти полночь. День операции настал. Элвин оглядел комнату и после паузы спросил:

— А где Барбара?

— Я дал ей одно задание, — небрежно ответил Сезар.

Его слова встревожили Элвина. Стурка и Сезар ушли вместе с Барбарой три часа назад и через двадцать минут вернулись без нее. Элвин понизил голос, чтобы не беспокоить Стурку:

— Разве она не должна уже прийти?

— Нет. А что?

— Время близко. Плохо, если наши люди будут слоняться в эти часы по улицам, где они могут проболтаться или попасть в руки полиции.

— Она не скажет никому ни слова, — ответил Сезар и вернулся к столу.

Элвин посмотрел на свои руки и повертел их перед собой, как будто видел в первый раз. Он был обеспокоен, что они все еще недостаточно ему доверяют и считают нужным от него что-то скрывать.

Глава 2

Понедельник, 3 января

^{02.10, восточное стандартное время.}

Помощник судебно-медицинского эксперта только успел удобно устроиться в кресле, как зазвонил телефон.

— Судебная медэкспертиза, Чарлтон слушает.

— Это Эд Эйнсворт, док.

— Здравствуйте, лейтенант.

Помощник судебно-медицинского эксперта положил ноги на стол.

— Док, я насчет той девушки, которую убили в Северо-Западном районе. Сержант привез мне из вашего офиса не совсем понятный отчет. Мне бы хотелось его с вами обсудить.

— Не совсем понятный?

— Да. По его словам, вы сказали ему, что девушке вырезали язык с помощью плоскогубцев.

— Совершенно верно. Так я и сказал.

— С помощью плоскогубцев?

— На челюсти и остатке языка видны отчетливые следы, лейтенант. Может быть, я выразился не совсем точно. Правильней было бы сказать не «вырезали», а «вырвали».

— Господи помилуй.

После паузы лейтенант продолжил:

— Вы сами делали вскрытие?

— К несчастью, да.

— Есть ли какие-нибудь признаки, что она была подвергнута сексуальному насилию?

— Никаких. Конечно, я не могу говорить на все сто, но я не нашел ни раздражения вагины, ни следов спермы, ни других обычных признаков…

— Понятно. Теперь о причине смерти. Вы написали — «удаление сердца». Объясните, ради Бога, что значит…

— Прочтите весь документ целиком, лейтенант.

— Я уже это сделал. Да поможет мне Бог.

— Удаление сердца произведено, вероятно, с помощью обычных домашних инструментов.

— Вот-вот. Вы имеете в виду что-то вроде кухонного ножа?

— Я не говорил «посуда». Я сказал «инструменты». Скорей всего, они использовали молоток и долото, хотя я и не могу это доказать.

Некоторое время лейтенант молчал. Когда он снова заговорил, его голос звучал немного хрипло.

— Ладно, док, тогда объясните мне вот что. Если причиной смерти послужило вскрытие грудной клетки с помощью молотка и долота, то как им удалось удерживать ее на месте?

— Меня там не было, лейтенант. Откуда мне знать? Возможно, кто-нибудь из них ее держал, пока другие занимались делом.

— И она не кричала?

— Да может, она горло себе сорвала от крика. Вы же знаете этот район — там вас могут раздеть средь бела дня, никто и пальцем не пошевелит.

Еще одна пауза.

— Док, по-моему, это здорово смахивает на ритуальное убийство. Всякое там вуду-муду и тому подобное.

— Она что, родом с Гаити?

— Не знаю. Пока у нас нет на нее никакой информации.

Помощник судебно-медицинского эксперта вспомнил ее лицо. При жизни оно было, наверно, довольно привлекательным. Молодая — он дал бы ей не больше двадцати одного или двадцати двух. Красивые африканские волосы, отличные длинные ноги. Он поудобнее приладил к уху телефон.

— Честно говоря, раньше я никогда с таким не сталкивался, — признался он.

— Надеюсь, больше не столкнетесь. И вот еще что. Если нам удастся найти плоскогубцы, вы сможете определить, что именно они использовались преступниками?

— Вряд ли. Если только на них остались частички ткани. Тогда мы сможем провести сравнительный анализ, например, по группе крови.

— Понятно. Нет ли еще чего-нибудь, что вы не включили в отчет? Каких-нибудь деталей, которые могут навести на след?

— В Нью-Йорке и Чикаго было несколько банд, которые особенно зверским образом убивали тех, кто жаловался на них в полицию. Они заклеивали им рты клейкой лентой, выплескивали в лицо серную кислоту и все в таком роде. Это было предупреждением другим: вот, мол, что вас ждет, если вздумаете на нас донести…

— Сицилийское правосудие.

— Да. Но девушка точно была не сицилийкой.

— Может быть, сицилийцем был убийца.

— Возможно.

Лейтенант глубоко вздохнул:

— С плоскогубцами, молотком и долотом? Не очень похоже.

— Я бы рад помочь, лейтенант. Я бы с удовольствием разложил вам все по полочкам. Но мне не за что зацепиться.

— Все в порядке. Простите, что побеспокоил вас, док. Доброй ночи.

^03.05.

Сведения об убитой девушке поступили в отдел по расследованию убийств по факсу из базы данных ФБР. Сержант вынул лист из аппарата и положил на стол лейтенанту. Тот прочитал его до середины, остановился и начал читать снова.

— Федеральный агент.

— Из министерства юстиции?

— Это номер Федеральной службы снабжения. Она работала в Секретной службе.

Лейтенант откинулся на спинку и некоторое время тер глаза костяшками пальцев. Потом он опустил руки на колени, но глаз по-прежнему не открывал.

— Так. Кажется, дело начинает проясняться.

— Вы считаете?

— Да. Она следила за мафией, внедрилась в какую-то банду, и ее там раскусили. И тогда главарь послал к ней своих ребят, чтобы они с ней разобрались. А это значит, что все обстоит гораздо хуже, чем я думал.

Сержант сказал:

— Я думаю, нам лучше позвонить в ФБР.

^03.40.

Зазвонивший телефон разбудил Дэвида Лайма. Он продолжал лежать, прислушиваясь к зуммеру. Славу Богу, он еще не дошел до того, чтобы судорожно бросаться на каждый звонок в пределах его слуха; к тому же это был не его дом, не его телефон и не его кровать; тем не менее звонок его разбудил.

Он лежал на спине и слушал сигналы, пока спавшая рядом хозяйка дома не пошевелилась и не приподнялась, упершись мягкими ягодицами ему в ноги. Телефон звякнул в последний раз, и в темноте раздался голос Бев:

— Кто это, черт возьми?… Да, сейчас, подождите минуту. — Она ткнула его кулаком под ребра: — Дэвид?

Он сел, опершись на локоть, и взял трубку:

— Да?

— Мистер Лайм? Это Чэд Хилл. Ради Бога, простите, что беспокою вас в такое время…

— Который сейчас час?

— Приблизительно без четверти четыре, сэр.

— Без четверти четыре, — саркастически повторил Дэвид Лайм. — Без четверти четыре.

— Да, сэр. Но я…

— И вы позвонили мне, чтобы сказать, что сейчас без четверти четыре?

— Сэр, я не стал бы звонить, если бы это не было важно.

— Как вы узнали, где меня найти?

Он понимал, что у Хилла есть для него новости, но сначала хотел немного оправиться от сна.

— Мистер Дефорд дал мне ваш номер, сэр.

Бев вылезла из кровати и с шумом направилась в ванную. Лайм поскреб щеку.

— Черт побери мистера Дефорда. Черт побери этого сукиного сына.

Дверь в ванную захлопнулась, и без особенного грохота. Внизу появилась полоска света.

— Сэр, один из наших агентов убит.

Лайм поморщился и прикрыл глаза. Вот так. Не «Смит мертв». И не «Джона застрелили». А «Один из наших агентов убит». Словно четырнадцатилетний подросток, пересказывающий сюжет второсортного голливудского боевика с глубоким пафосом: «Один из наших самолетов потерян, сэр!» С какой целлулоидной фабрики они берут этих детишек?

— Ладно, Чэд. Один из наших агентов потерян. Дальше…

— Не потерян, сэр. Убит. Я сейчас звоню из…

— Кто из наших агентов убит?

— Барбара Норрис, сэр. Я был на ночном дежурстве, когда в офис позвонили из полиции. Я сообщил мистеру Дефорду, и он сказал, что мне лучше связаться с вами.

— Да уж представляю себе.

Мистер Не-тронь-меня Дефорд. Лайм выпрямился на кровати, изо всех сил зажмурил глаза и открыл их как можно шире.

— Ладно. Где вы теперь и что сейчас происходит?

— Я нахожусь в полицейском офисе, сэр. Лучше я передам трубку лейтенанту Эйнсворту, он расскажет вам, что они нашли.

В телефоне раздался новый голос:

— Это мистер Лайм?

— Совершенно верно.

— Эд Эйнсворт, детектив из отдела по расследованию убийств. В этот вечер была убита девушка, молодая негритянка. В ФБР ее идентифицировали как Барбару Норрис, они дали нам ее номер в Федеральной службе, и я позвонил в офис. Если я не ошибаюсь, вы возглавляете отдел, где она работала?

— Я помощник заместителя директора. — Он постарался, чтобы это прозвучало не слишком внушительно. — А мистер Дефорд — исполняющий обязанности заместителя главного директора Секретной службы.

— Ага. В общем, мистер Дефорд сказал, что она была вашим агентом. Вы хотите услышать подробности по телефону или приедете сюда сами, чтобы посмотреть все на месте? Должен вас предупредить, с ней обошлись очень жестоко.

— Значит, вы уверены, что это убийство?

— Можно и так сказать. Сначала они вырвали ей плоскогубцами язык, а потом вытащили сердце с помощью молотка и долота.

Ванная открылась, и Бев нагишом прошла через комнату. Она села в кресло, закурила сигарету и дохнула дымом на спичку. В его сторону она не глядела — она смотрела в пол.

Лайм сказал:

— Господи помилуй.

— Да, сэр. Ужасная история.

— Где это случилось, лейтенант?

— В аллее на Эвклидовой улице. Недалеко от Четырнадцатой.

— Когда?

— Около шести часов назад.

— Удалось что-нибудь найти?

— Почти ничего. Ни сумочки, ни следов преступления, если не считать самого тела. Никаких признаков сексуального насилия. Рядом с трупом обнаружили какого-то наркомана, но он утверждает, что нашел девушку уже убитой, и это похоже на правду. Мои люди порасспрашивали соседей, но вы знаете, как бывает в таких районах: ничего не видел, ничего не слышал.

— Может, ее убили в другом месте, а потом притащили туда?

— Нет, не похоже. Слишком много крови в аллее.

Бев встала и подошла к кровати. Она протянула ему раскуренную сигарету, поставила на постель пепельницу и вернулась в свое кресло. Лайм с жадностью затянулся, закашлялся, через секунду оправился и сказал:

— Я вам нужен для опознания? Кажется, у нее не было близких родственников.

— Мистер Хилл уже опознал ее. В вашем приезде нет необходимости. Но если бы вы могли дать мне наводящую информацию, например, если бы я знал, над чем она работала…

Лайм сразу ответил:

— Она была на секретном задании, и я не могу об этом говорить. Но если у нас появится что-нибудь полезное для вашего расследования, мы немедленно вам сообщим.

— Разумеется. Спасибо, сэр.

В голосе лейтенанта звучало облегчение: он знал ответ раньше, чем задал вопрос. Но правила есть правила, подумал Лайм, все должны их соблюдать.

— Передайте Чэду Хиллу, что я приеду в офис, как только оденусь.

— Хорошо. Всего доброго, сэр.

Лайм перевалился на бок, чтобы повесить трубку. Света в комнате было мало — только тот, что лился из открытой двери ванной. Он подумал о мертвой девушке и попытался вспомнить, как она выглядела живой, потом погасил сигарету и вылез из постели.

Бев произнесла:

— Не знаю, что говорил другой парень, но твой монолог звучал, как сцена из «Спрута».

— Кое-кого убили.

— Это я поняла. — Ее мягкое контральто звучало немного ниже под действием раннего часа и сигареты. — Я ее знаю? Или знала?

— Нет.

— Так, теперь ты сильный и молчаливый.

— Просто молчаливый, — ответил он, натягивая трусы. Потом сел, чтобы надеть носки.

Она вернулась в кровать и натянула на себя одеяло.

— Забавно. Все мужчины одеваются по-разному. Мой бывший всегда начинал облачаться сверху. Майка, рубашка, галстук и потом уже штаны, носки и обувь. Я знавала парня, который отказывался покупать узкие брюки, потому что первым делом надевал ботинки, и обувь не пролезала в штанины.

— Чушь собачья.

Он прошел в ванную и плеснул в лицо холодной воды. Взял ее зубную щетку и покосился на лежавшую на полочке дамскую электробритву, но передумал: в офисе у него была своя бритва. В зеркале отражалось его лицо с висевшими под глазами мешками. «Мужчине столько лет, на сколько он выглядит, но я не могу быть таким старым». В зеркале он казался вялым и опухшим и на вид напоминал большую, слегка побитую морозом брюкву. Отросший животик, белизна рыбьего брюха у покатых плеч и рук. Слетать бы на пару недель в отпуск, позагорать на пляже где-нибудь на Виргинских островах.

Лайм прополоскал рот, вернулся в спальню и стал надевать рубашку.

Бев как будто спала, но вдруг он почувствовал ее пристальный взгляд.

— Ты вроде бы говорил, что больше не занимаешься опасными делами и перешел на работу в офисе.

— Так и есть. Все, что я делаю, — это перекладываю бумаги.

— Понятно. Ты посылаешь девушек, чтобы их убивали вместо тебя.

Он затянул ремень на брюках и взялся за галстук. Она села в кровати, расправив плечи, ее красивые груди смотрели немного в стороны.

— Думаю, тебе не мешает позавтракать. Нехорошо иметь дело с трупами на пустой желудок.

— Согласен на кофе и тосты.

Она была небольшого роста, но прекрасно сложена: длинноногая, с прямой осанкой, высокими крепкими бедрами и чуть лукавым выражением лица. Игривая, смуглая, со сдержанным характером.

Она была женщиной, которую он полюбил бы, если бы вообще умел любить.

Она отправилась на кухню, обмотав бедра махровым одеялом. Ей хотелось быть ему полезной; это составляло часть ее натуры: она была дочерью вдовца.

Он облачился в свою спортивную коричневую куртку с ворсом, надел легкие туфли из кордовской кожи и последовал за ней на кухню. Поцеловал сзади в шею:

— Спасибо.

^{10.35, континентальное европейское время.}

В дверь постучали, и Клиффорд Фэрли оторвал взгляд от газеты. Его глазам потребовалось некоторое время, чтобы сфокусироваться на комнате, словно он забыл, где сейчас находится. Гостиная в многокомнатном номере была выполнена в элегантном стиле fin de siecle:^[1] гарнитур эпохи королевы Анны, картины Сезанна, стол Булля, дорогой персидский ковер, застилавший пол вплоть до массивных двустворчатых дверей. Вновь избранный, но еще не вступивший в должность президент Фэрли редко принимал журналистов в подобной обстановке: он считал, что большинство из них с неприязнью относятся к тем политикам, кто способен определить, в каком веке изготовлена мебель, которой обставлены их комнаты.

Стук повторился; Фэрли, шаркая, направился к двери. Он предпочитал все делать сам, включая открывание дверей.

Это был его главный помощник, Лиэм Макнили, худощавый мужчина в костюме от «Данхилл». Человек из Секретной службы, сидевший в передней, поднял голову, кивнул и отвернулся. Макнили вошел в комнату и затворил за собой дверь.

— Доброе утро, мистер президент.

— Пока еще нет.

— Я просто практикуюсь.

Вместе с Макнили в гостиную вошел запах дорогого одеколона. Клиффорд Фэрли опустился на кушетку и жестом указал на кресло. Макнили сел в него так, словно в его теле не было ни одной кости: опершись на спинку затылком и скрестив длинные ноги наподобие кузнечика.

— Ну и погодка сегодня.

— Как-то раз я провел в Париже целую зиму, это было довольно давно. Так вот, за все пять месяцев, с октября по март, солнце не выглянуло ни разу.

Это было в тот год, когда он проиграл повторные выборы в сенат от штата Пенсильвания. Президент на время убрал его со сцены, послав на переговоры в Париж.

Макнили переменил положение своих ног с деловым видом, говорившим о его готовности приступить к работе. Он достал из кармана блокнот.

— Сейчас без четверти одиннадцать. В полдень у вас будут люди из Общего рынка. Обед с Брейчером назначен в этом отеле на час сорок пять.

— Времени еще достаточно.

— Да, сэр. Я просто напоминаю. Наверно, вы не захотите пойти на встречу в такой одежде.

На локтях пиджака Фэрли были кожаные накладки. Он улыбнулся.

— Почему бы и нет. Я ведь эмиссар Брюстера.

Макнили посмеялся шутке.

— Пресс-конференция в четыре. Речь пойдет в основном о запланированной поездке в Испанию.

Поездка в Испанию — в ней-то и заключалась вся суть. Остальное представляло собой второстепенный антураж. По-настоящему важны были только испанские базы.

Макнили сказал:

— Пресса также захочет узнать вашу реакцию насчет вчерашнего недержания речи у Брюстера.

— Какая тут может быть реакция? Для Брюстера это было вполне приличное выступление.

— Вы так и собираетесь сказать? Жаль. Мы могли бы воспользоваться этим шансом.

— Я не хочу понапрасну раздувать огонь. В мире и без того полно проблем.

— Частью из них мы обязаны этому ублюдочному Наполеону из Белого дома.

Макнили учился в Оксфорде, имел степень доктора философии в Йеле, написал восемь книг по анализу современной политики, работал в двух администрациях и всегда настаивал на том, чтобы называть экс-президента не иначе как «недоделанным фюрером» и «проходимцем с Пенсильвания-авеню».

Такая оценка не лишена была справедливости. Президент Говард Брюстер представлял собой тип человека, который специализируется на ответах, а не на вопросах. Брюстер, не блиставший абстрактным мышлением, был склонен к оптимистичным упрощениям; можно сказать, что он идеально воплощал в себе наивные иллюзии многих своих соотечественников, которые, страстно желая выиграть войну, даже не подозревали о том, что на самом деле она уже давно проиграна. Будучи человеком эмоциональных взрывов и политического солипсизма, он противопоставлял изощренным интригам политиков неандертальскую грубость и простодушие девятнадцатого века; его взгляды на мир не продвинулись дальше того времени, когда союзники победили во Второй мировой войне, а в век рекламы и телевидения, когда кандидат мог победить на выборах лишь потому, что хорошо сидел на лошади, его святая неозабоченность собственным имиджем превращала его в настоящий анахронизм.

Но подобный взгляд на Говарда Брюстера грешил неполнотой, ибо он упускал из виду тот факт, что Брюстер был политиком в той же мере, в какой тигр является порождением джунглей. Восхождение к президентству заняло у него почти тридцать лет жизни, в течение которых он упрямо карабкался по партийной лестнице, посещая благотворительные обеды во всевозможных фондах и годами обхаживая людей в сенате, где успел просидеть подряд четыре срока. Безответственная администрация при безответственном правительстве, над которой с таким сарказмом издевался Макнили, в действительности не являлась детищем Брюстера, поскольку он в меньшей степени был ее архитектором, чем неизбежным и естественным продуктом.

Поэтому вовсе не стоило спускать на Брюстера всех собак. Он не был худшим президентом в истории Америки, что подтверждали и результаты выборов: победа Фэрли граничила с поражением, отрыв был минимальным и составлял всего 35 129 484 голоса против 35 088 756 у Брюстера. После выборов многие требовали пересчета голосов; кое-кто из сторонников Брюстера по-прежнему утверждал, что в Лос-Анджелесе результаты были подтасованы в пользу Фэрли, хотя никаких реальныхдоказательств приведено не было. Эти обвинения вряд ли соответствовали действительности, если учесть, что сам мэр Лос-Анджелеса был не в особенном восторге от нового президента.

По окончательным результатам Фэрли собрал 296 голосов против 242 у своего соперника, победив с маленьким отрывом в крупных штатах и проиграв с большим отрывом в мелких. Брюстера поддержали в основном Юг и сельская Америка. Некоторая неразбериха в рядах партии стоила ему выборов, поскольку, будучи закоренелым демократом, в своей предвыборной программе он оказался правее своего республиканского противника.

— Задумались, господин президент?

Голос Макнили вернул его к действительности.

— Черт, сегодня я неважно выспался. Что у нас запланировано на завтрашнее утро?

— Адмирал Джеймс и генерал Тесворт. Из штаб-квартиры НАТО в Неаполе.

— Нельзя ли их передвинуть куда-нибудь на вторую половину дня?

— Боюсь, что нет.

— Мне нужен небольшой отдых.

— Продержитесь еще недельку, господин президент. Вы сможете отдохнуть в Пиренеях.

— Лиэм, я уже говорил со множеством адмиралов и генералов. В конце концов, я приехал сюда не для того, чтобы инспектировать американские базы.

— Но кое-какие из них вы могли бы посетить. В правой прессе сейчас много говорят о том, что вы самый левый из капиталистических лидеров и подлинной целью вашей поездки является налаживание отношений со всеми красными и розовыми в мире.

Лондон. Бонн. Париж. Рим. Мадрид. Красные и розовые? Эта шутка его не развеселила. Проблемой американской политики всегда было изобилие людей с чересчур прямолинейными взглядами: они не видели особой разницы между английским социализмом и коммунистами в Албании.

Макнили продолжал:

— В Лос-Анджелесе газеты пишут, что вы летите в Мадрид, чтобы сдать красным наши военные базы в Испании.

— Очень мило, — криво улыбнулся Фэрли.

— Нам следовало бы прояснить свою позицию в печати. Но вы настаиваете на том, чтобы не делать никаких комментариев в средствах массовой информации.

— Не мое дело давать комментарии. По крайней мере, не сейчас. Я здесь неофициально.

— Как посланник доброй воли от крикуна Брюстера. Забавная ситуация, ничего не скажешь.

В этом и заключалась вся проблема. Результаты выборов в Соединенных Штатах повергли континентальную Европу в состояние, близкое к панике. Положение дел было таково, что малейшие сдвиги в американской внешней политике могли нарушить весь баланс сил в мире, повлиять на экономику стран Общего рынка или, например, изменить статус русского Средиземноморского флота по отношению к американскому Шестому. Идея поездки появилась три недели назад на одном из брифингов в Белом доме, где Говард Брюстер консультировал Фэрли. Чтобы успокоить «наших доблестных союзников», сказал он в своем напыщенном и старомодном стиле, и убедить их в преемственности политического курса и доброй воле американского правительства, было бы замечательно, если бы вновь избранный президент от республиканцев отправился в Европу и провел там неформальные встречи с руководителями нескольких государств в качестве личного представителя президента от демократов.

Как и следовало ожидать от Говарда Брюстера, эта идея отдавала излишней театральностью. Но Фэрли согласился на нее по собственным соображениям: он предпочитал еще до инаугурации увидеться с главами европейских государств лицом к лицу в серии неформальных встреч и пообщаться с ними в более естественной и непринужденной обстановке, чем это было бы возможно при официальном визите. Отсутствие рутинных церемоний оставляло ему больше времени и свободы для маневра.

Но испанский сюрприз опрокинул все его планы. Бескровный переворот перед Рождеством — Перес-Бласко вырвал Испанию из рук нерешительных последователей Франко, и Говард Брюстер проворчал Фэрли: «Черт возьми, нам придется начать всю игру заново». Чернила еще не успели просохнуть на расклеенных повсюду прокламациях сторонников хунты, а Перес-Бласко уже осторожно прощупывал почву, пытаясь сформировать первое за сорок лет демократическое правительство. Испания по-прежнему оставалась ключом к Средиземному морю, стартовой площадкой для американских ядерных сил в Европе. Тем временем спикер Переса-Бласко запустил в испанской прессе пробный шар: должен ли Мадрид национализировать ядерные базы и избавиться от американцев? Но ничего еще не было решено — никто не знал, в какую сторону качнется Перес-Бласко.

«Попытайтесь очаровать этого ублюдка, Клифф, — говорил Брюстер, перекатывая во рту сигару. — Используйте все разумные аргументы, но не забудьте и припугнуть сукиного сына. Объясните ему, что вы такой же либерал, как он, но если что-нибудь пойдет не так, то Москва заполнит своими лодками все Средиземноморье. Как ему понравится, если Средиземное море превратится в Русское озеро?»

Все-таки было здорово, что Брюстер уходил со сцены. Его ядерная дипломатия наверняка привела бы к потере баз. Конечно, его исходные предпосылки были правильными — мы соперничали с Москвой, с этим никто не спорил. Но это не было тем соперничеством, которое можно выиграть, запугивая участников игры. Перес-Бласко искал варианты; он уже получил дипломатическое признание Советского Союза, и даже Макнили понимал, что Испания может легко пойти по стопам Египта. Перес-Бласко ни в коей мере не был ультралевым; тем не менее он был гораздо левее франкистского режима. Он был гордым человеком, начавшим свою карьеру из низов, а вы не можете просто так размахивать оружием перед тем, кто имеет чувство собственного достоинства. Устрашение — не самый полезный инструмент в современных международных отношениях, по крайней мере, если партнер может вспылить, повернуться к вам спиной и уйти к конкуренту.

Надо сохранять спокойствие. Надо прийти к нему, но без спешки и не в качестве просителя.

Клиффорд Фэрли встал, напомнив своей высокой, чуть ссутуленной фигурой Авраама Линкольна. Тридцать один год назад он выиграл свои первые выборы в местный городской совет. Меньше чем через три недели он станет президентом Соединенных Штатов.

^{07.00, восточное стандартное время.}

Дэвид Лайм, сидя за своим столом в Центральном офисе, заканчивал второй завтрак. Его взгляд устало скользил по бумагам из досье Барбары Норрис.

Документы и фотографии были разбросаны по всему столу. Чэд Хилл, приятный молодой человек в синем костюме и полосатой рубашке, стоял рядом и бегло просматривал бумаги.

— Вот этот. Страттен. Судя по ее донесениям, он ведет все шоу.

Расплывчатое фото изображало худощавого мужчину с глубоко посаженными глазами, над которыми нависли темные брови: лицо европейского типа, возраст где-то между сорока и пятьюдесятью.

Просто Страттен — ни имени, ни инициалов. В информационной базе Службы содержалось около четверти миллиона досье, но ни в одном из них, судя по данным компьютера, не упоминалось ни о ком, кто носил бы фамилию Страттен или когда-либо использовал такой псевдоним.

Типичный случай, время от времени такое неизбежно происходит. Барбара Норрис внедрилась в группу, узнала что-то, чего не должна была знать, и ее убили, чтобы заставить молчать.

На крупном плане лицо Страттена выражало скрытую угрозу. Норрис сделала этот снимок неделю назад с помощью маленькой «Минолты», спрятанной в складках ее кожаной дамской сумочки.

Дэвид Лайм снял трубку с телефона:

— Дайте мне кого-нибудь из Управления национальной безопасности. Лучше всего Эймса, если он на месте. — Он покатал на ладони мундштук и взглянул на Чэда Хилла. — Позвоните в нью-йоркский офис и скажите, чтобы послали людей в тот дом на Уэст-Энд-авеню, где обитала вся компания. Пусть как следует обыщут их квартирку.

Хилл направился к своему столу, а у Лайма зазвонил телефон. Он поднес трубку к уху:

— Эймс?

— Нет, это Кайзер. Эймс будет не раньше девяти. Я могу вам чем-нибудь помочь, мистер Лайм?

Еще один бесстрастный голос, ровный и лишенный всяких модуляций, как электрическая машина, имитирующая человеческую речь. Лайм прикрыл глаза и откинулся на спинку своего кресла.

— Я хотел бы получить информацию на одного типа через ваши поисковые системы.

— Можно узнать о характере дела?

Вопрос был задан чисто механически. Их агентства не оказывали друг другу никаких услуг, если для этого не было достаточно веских причин.

— Речь идет о покушении. Возможно, политическом убийстве. Один из наших людей работал над этим, и, видимо, его убрали.

— Значит, на этот раз все серьезно.

Замечание Кайзера не было лишено резона: отдел Лайма рассматривал тысячи подобных случаев, и практически во всех из них угроза оказывалась ложной.

— А в ФБР на него ничего нет?

— В национальных архивах ничего. Мы проверили всю базу.

— Какая исходная информация?

— Отпечатки пальцев и плохонький снимок.

Барбара Норрис сняла отпечатки с бумажного стаканчика, который использовал Страттен: она припудрила их тальком, перевела на клеящую ленту и вымыла стакан.

— Тогда это будет несложно. Пришлите их нам.

— Я пошлю вам курьера. Благодарю.

Он повесил трубку и, нажимая кнопку вызова, опять взглянул на фото. Черные прямые волосы, слегка всклокоченные на затылке, стрижка самая обычная. Интересно, почему он так уверен, что Страттен иностранец? Возможно, в этом виновата форма рта и легкий изгиб у правой брови. Но было еще что-то помимо этого, и он так и не понял, в чем дело, когда его отвлек курьер, явившийся за отпечатками и фото.

Потом он нашел запись в донесении Норрис от 28 декабря:

«Легкий акцент, не поддается определению, возможно балканский».

Эта фраза находилась в середине абзаца, и, хотя за последние пять часов он несколько раз читал отчет, она только сейчас бросилась ему в глаза.

Несомненно, речь шла о политическом убийстве, скорей всего, о бомбе. Бомбы всегда надежнее, чем пули. Некто по имени Марио — они знали Барбару недостаточно долго, чтобы доверить ей свои полные имена, — полагал, что они собираются устроить взрыв в Белом доме. Но все это было очень туманно, и Лайм относился к таким вещам с большим скепсисом, особенно учитывая расположение Белого дома и его охрану, при которой для эффективной атаки потребовался бы целый дивизион. Служба охраны Белого дома была предупреждена, а Норрис получила инструкции оставаться в группе Страттена, чтобы выяснить, представляют ли ее намерения реальную угрозу или это просто еще один блеф безмозглых радикалов, замешанный в основном на пустой браваде и наркотиках.

Но теперь пришло время взяться за них всерьез. Три часа назад Лайм отдал приказ арестовать их: Страттена, Элвина Корби и всех прочих, кто был опознан компьютером ФБР на основе данных, доставленных в офис Лайма Барбарой Норрис.

Первую подсказку они получили через ФБР от одного из своих тайных сотрудников, члена нью-йоркских «пантер», которому мать туманно намекнула, что собирается принять участие в каком-то покушении, готовящемся в Вашингтоне. Он попытался отговорить ее от этой затеи, но они беседовали по телефону по междугородной связи, так что приходилось изъясняться обиняками; отговорить ее ему не удалось, и тогда он позвонил в ФБР, чтобы защитить свою мать хотя бы от последствий этого безумного поступка. ФБР передало эти сведения директору Секретной службы Б.Л. Хойту, а Хойт спустил их по внутренним каналам Лайму. Политическими покушениями в Службе занимался он.

Официально Секретная служба являлась подотделом министерства финансов. В ее компетенцию входили две различные функции, связь между которыми прослеживалась, мягко говоря, очень отдаленно. Задачей Б.Л. Хойта было ловить фальшивомонетчиков и защищать политиков. Логика такого тандема была вполне в духе вашингтонской логики вообще, и Лайм раз и навсегда зарекся ломать над этим голову.

Так или иначе, мяч был на его поле, и он должен был вступить в игру. У него были данные на пятерых: Элвин Корби, двадцать шесть лет, черный, ветеран Индокитая, в прошлом член нескольких черных радикальных группировок; Сезар Ринальдо, тридцать один, родился в Нью-Йорке, родители пуэрториканцы, дважды арестовывался за хранение гашиша и один раз — за нападение на полисмена во время антивоенной демонстрации; Роберт и Сандра Уолберг, брат и сестра, близнецы, оба бывшие работники метеорологической службы, несколько арестов за хранение марихуаны и антиобщественное поведение при захвате студентами городка Университета Южной Каролины (шесть месяцев условно), и Бейла Мурхед, сорок один год, мать человека из нью-йоркских «пантер».

Была кое-какая информация и на некоторых других, но очень мало. Черная чета Линк и Дарлин. Человек по имени Марио, о котором Барбара Норрис сообщала: «Кажется, он у них банкир». Двое недавно прибывших с Западного побережья — некто Клод и Бриджет. И Страттен.

Последнее донесение от Норрис пришло три дня назад. К нему прилагались негативы шестнадцатимиллиметровых фотоснимков Страттена, Корби, Ринальдо и пятерки, прибывшей в этот день из Калифорнии. Там же были отпечатки пальцев Корби, Уолбергов и Страттена, но последние не пригодились, потому что на них не было никаких сведений ни в Вашингтоне, ни в Сент-Луисе. Отпечатки пальцев Ринальдо Барбаре Норрис взять не удалось, но его опознали по фотографии в нью-йоркской полиции.

Близнецы Уолберг имели длинный список арестов за хранение марихуаны; Ринальдо и Корби также были связаны с наркотиками. Возможно, все они были наркоманами. Возможно, поутру они проснутся и поймут, что натворили: убили Барбару Норрис. Они испугаются, попытаются убежать, рассеяться, спрятаться поодиночке. В поисках безопасного убежища они позабудут все свои грандиозные планы насчет взрывов и убийств.

Это было очень удобное предположение, но не слишком правдоподобное. То заброшенное здание на Эр-стрит, которое они использовали, теперь пустовало: они оставили его голым и чистым. Настолько чистым, что не могло быть и речи о кучке напуганных наркоманов, мечтавших просто сделать ноги. Кто-то четко и хладнокровно управлял всей операцией.

Что она раскопала? О чем ей удалось узнать? Лайм давно избавился от иллюзии, что можно хоть сколько-нибудь полагаться на так называемую «интуицию» или смутные предчувствия; но это дело, что ни говори, имело все признаки подготовки к хорошо спланированному и профессиональному теракту.

^{11.20, восточное стандартное время.}

Автомобиль подвез Декстера Этриджа и его телохранителей из Секретной службы к западному крылу Капитолия, и Этридж взглянул поверх толпы на купол, где по флагштоку поднимался государственный флаг, свидетельствуя о том, что первое заседание девяносто пятого конгресса вот-вот откроется.

Он узнавал лица многих из тех, кто сейчас устремился к дверям Капитолия. Большинство пришли пешком из офисов в сенате и Белом доме, хотя кое-кто, подобно Этриджу, предпочел создать впечатление, что прибыл издалека. В архитектурном смысле здание было неудачным, а местами выглядело просто катастрофически, как будто в любую минуту готово было обвалиться, — кое-где фундамент подпирали грубые кирпичные сваи и нелепые столбы; но политики часто склонны к сентиментальности в том, что касается атрибутов власти, и сам Этридж не мог без почтительного уважения взирать на огромный купол этого дома.

Декстер Этридж тысячи раз сидел, слушал, говорил и подавал свой голос в его стенах: он вошел в это здание двадцать четыре года назад, оставался в нем два срока подряд, баллотировался в сенат и проиграл, два года спустя баллотировался снова и выиграл, а потом еще три срока — то есть восемнадцать лет — пробыл в нем сенатором от штата Мичиган. За эти годы он много раз голосовал за успешные законопроекты и не меньше — за те, которые не были приняты; но еще ни разу, насколько ему было известно, его голос не был решающим. Однако, начиная с сегодняшнего дня, каждый раз его голос может быть только решающим: Декстер Д. Этридж, вновь избранный вице-президент, будет привлекаться к голосованию в сенате лишь в случае равенства всех прочих голосов.

Он начал взбираться по лестнице, чувствуя обычную неловкость от присутствия вездесущих телохранителей, которые, не проявляя особой суеты и спешки, всегда ухитрялись находиться на расстоянии вытянутой руки. Постоянно меняясь, эти люди защищали Этриджа и его семью со дня съезда республиканской партии в Денвере, и, хотя с тех пор прошло уже пять месяцев, он так и не приобрел удобной привычки не обращать на них никакого внимания — главным образом потому, что тратил уйму времени на разговоры с ними. Он давно знал за собой эту слабость. Общительность отличала его с детства, он готов был прицепиться с разговором к первому встречному. Впрочем, среди политиков такой порок не редкость.

На вершине лестницы он остановился и наполовину развернулся, чтобы взглянуть на площадь. Внизу копошилась небольшая демонстрация — кучка радикалов с плакатами, девушки в грязных джинсах и длинноволосые парни с неуверенными лицами. Издалека он не видел, что написано на плакатах, но их содержание не вызывало у него никаких сомнений: они хотели Свободы с большой буквы, они хотели урезать расходы на оборону практически до нуля, они хотели закрыть программу строительства автострад и выделить сотню миллиардов на социальные пособия, экологию и здравоохранение.

Что ж, может быть, Клиффорд Фэрли и удовлетворит кое-какие из этих требований, хотя это поднимет волну всяких оговорок и крючкотворства, поскольку ни один демократический конгресс не может одобрить программу республиканского президента без того, чтобы сначала не подвергнуть ее уничтожающей критике; однако в конце концов программа будет принята с чисто косметическими исправлениями, которые успокоят совесть демократов. Самое забавное, что избрание Фэрли должно заставить демократов сдвинуться еще сильнее влево, иначе они уже не смогут критиковать республиканцев как реакционеров и обструкционистов.

Фэрли предложил Декстеру Этриджу избираться с ним в вице-президенты, поскольку Этридж был сенатором от большого индустриального штата (либералы даже пытались приклеить на него ярлык «сенатора от «Дженерал моторс»»); Этридж мог привлечь поддержку крупных бизнесменов, а в фермерских штатах за него голосовали бы как за сторонника консервативных взглядов. Правда, сам он ни разу в своей жизни не называл себя консерватором. «Умеренный» — это слово нравилось ему гораздо больше, и лишь на фоне левого Фэрли он мог показаться правым прессе и некоторым избирателям. Но все это касалось только политики и предвыборной гонки.

Фэрли говорил об этом с полной откровенностью: «Я слишком либерален, чтобы устроить партийное большинство. Если я хочу получить полную поддержку партии, мне нужно показать свою лояльность, взяв в кандидаты на пост вице-президента человека, которого они одобрят. В идеале мне нужно было бы взять кого-нибудь вроде Фицроя Гранта или Вуди Гэста, но эти ребята свяжут мне руки; мне нужен партнер, который выглядит консервативнее, чем он есть на самом деле. Правое крыло ассоциирует вас с индустрией Детройта, поэтому они вас одобрят… Что думаю я? Я считаю, что у вас бездна здравого смысла и незапятнанная совесть. Так что вы скажете?»

Наверно, дело было в том, что Клифф Фэрли ему просто нравился. Если бы не это, он, возможно, отказался бы от выборов на пост вице-президента. Такая должность обещала массу неблагодарной работы и казалась мало соблазнительной для человека, склонного к реальной политической активности: сенатор с восемнадцатилетним стажем от партии большинства имел куда больше веса на Холме, чем вице-президент от партии меньшинства. Но Этридж верил, что Фэрли может выиграть, и позволил убедить себя в том, что он сумеет помочь ему одержать эту победу.

Теперь, стоя на верху лестницы и оглядывая площадь, он с некоторым удивлением обнаружил, что сейчас об этом ничуть не сожалеет. Он прекрасно помнил, какое волнение в свое время вызвал приход к власти Кеннеди, — в те годы Этридж был уже сенатором, — и в это утро ему казалось, что избрание Клиффорда Фэрли может оказать на Вашингтон такое же магическое действие. Это было значительным, может быть, даже жизненно важным событием в истории страны. На деле Кеннеди оказался плохим администратором, он вообще был плохим политиком, и в работе с конгрессом, например, ему было далеко до Линдона Джонсона, а некоторые его шаги имели едва ли не катастрофические последствия. Но и в Кеннеди, и в Фэрли самым важным было то, что они имели облик истинного лидера. Со времен Кеннеди у Соединенных Штатов не было руководителя, который обладал бы таким личным обаянием, который вызывал бы восхищение у американцев и иностранцев, у кого была бы такая мощная харизма, позволявшая забывать о допущенных ошибках и дававшая нации надежду. И теперь такую же надежду в ней пробуждал Фэрли.

Небо над Капитолием хмурилось и обещало снег. Этридж стоял на ветру в своем плаще, его щеки слегка раскраснелись, но он привык к мичиганским зимам, и холодами его было не испугать. Туристы и журналисты глазели на него и подходили ближе, чтобы запечатлеть момент ритуального входа в Капитолий в день открытия конгресса. Кучка демонстрантов внизу оставалась почти не замеченной, как они ни старались поднимать свои транспаранты, топча на газонах побуревшую траву. Этридж кивал, улыбался и заговаривал с друзьями, с коллегами и новыми знакомыми, которые проходили мимо; но в глубине души он продолжал хранить приподнятое чувство этого момента, когда надежда и многообещающее будущее на его глазах превращались в реальность. До инаугурации оставалось еще семнадцать дней, но именно сегодня, в этот полдень, начинался истинный отсчет эпохи Фэрли, и первое заседание нового конгресса будет проходить под знаком Фэрли, и все, что они будут делать в эти семнадцать дней, будет связано только с его именем, — невзирая на тот анахроничный факт, что президентом в Белом доме пока еще был Брюстер.

^{11.40, восточное стандартное время.}

Дэвид Лайм, терзая свою манжету и то и дело поглядывая на часы, шел по коридору Центрального офиса в направлении выхода на Семнадцатую улицу. Чэд Хилл поспевал за ним с атлетической непринужденностью, которая была бы достойна всяческой похвалы, если бы не его очевидное преимущество молодости: он был лет на двадцать моложе Лайма.

— Может быть, лучше остаться в офисе?

— Для чего?

— Ну, хотя бы для того, чтобы использовать его как штаб-квартиру. Отсюда лучше все координировать.

— Нечего тут координировать, — ответил Лайм. — В машине есть связь.

Они вышли через стеклянные двери. Лайм поднял воротник пальто. Ветер пронизывал насквозь, он дул со стороны Потомака, температура падала с каждым часом. «Вот-вот пойдет снег», — подумал он и проскользнул на заднее сиденье заурядного темно-зеленого четырехдверного «шевроле», который въехал передними колесами на бордюр тротуара. Хилл сел рядом с ним. Лайм сказал водителю:

— Поезжайте прямо на Холм, к западному крылу, и побыстрее.

Водитель посмотрел в зеркальце, подождал, пока мимо проедут автомобили, и плавно вырулил на шоссе. Чэд Хилл сказал шоферу:

— Поторопитесь, пожалуйста. И включите сирену.

— Нет, — возразил Лайм. — Время у нас есть. Я не хочу устраивать на улицах пробки из-за «мигалки».

Он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и подумал о том, выглядит ли он снаружи так же мрачно, как чувствует себя внутри.

Чэд Хилл сказал:

— Будем надеяться, что вы не ошибаетесь.

Да, возможно, он не ошибался. Но только возможно.

Все говорило как раз об обратном. Группа Страттена прибыла в Вашингтон около недели назад, подкрепление из Лос-Анджелеса — несколькими днями позже. Если вы приезжаете на место и планируете акт насилия, то не останетесь там дольше, чем необходимо для его подготовки. То, что они задумали совершить, должно было быть совершено очень быстро.

Убийство Барбары Норрис свидетельствовало об их отчаянии — если бы у них было время, они обставили бы это более драматично или менее вызывающе. Одно из двух. То, как они убили Норрис, говорило о том, что у них не было времени сделать это лучше. Зверская жестокость преступления могла иметь характер демонстрации, но в таком случае они явно торопились: будь у них хоть какой-то запас времени, они подбросили бы тело в такое место, где оно привлекло бы больше внимания. Например, к подъезду редакции известной газеты, дверям полицейского участка или подножию мемориала Линкольна.

Значит, они очень спешили. Это могло означать, что операция была назначена на сегодня.

У них явная склонность к драматическим эффектам. Это видно даже по надменному лицу Страттена, не говоря уже о том, что они сотворили с Норрис. Можно не сомневаться, что их главный план предполагает большое стечение публики — нечто грандиозное, не просто ужасное, а катастрофическое. Но что? Покушение на президента маловероятно. Ему оставалось пробыть на посту всего семнадцать дней, он вряд ли мог служить достойной целью.

Вновь избранный президент улетел в Европу. Они не стали бы затевать всю эту историю только для того, чтобы подложить бомбу в Пентагон или Библиотеку конгресса; Страттен не похож на человека, который может удовлетвориться анонимным взрывом с символическими последствиями.

Оставался один-единственный правдоподобный вариант: они заложат бомбы в Капитолий, чтобы устроить взрыв на первом заседании нового конгресса.

^{11.50, восточное стандартное время.}

Вице-президент уже собрался развернуться и войти в здание Капитолия, когда почувствовал возле себя чье-то присутствие: оглянувшись, он увидел рядом сенатора Фицроя Гранта. Грант благословил его взмахом своей сигары и протянул ладонь; они пожали друг другу руки, ни на минуту не забывая, что находятся на публике. Лидер сенатского меньшинства сказал:

— Эти молодые люди со своими плакатами сегодня ужасно некстати. Портят все удовольствие от праздника, не правда ли?

— Ну что вы, Фиц, ничего подобного. Если бы их там не было, нам бы их стало не хватать. Мы к ним так привыкли.

У Фицроя Гранта было брюзгливое лицо с глазами бассета в складках обвисшей кожи, неуклюжая фигура, преисполненная яда и старомодной галантности, обаятельная улыбка, сверкающие ботинки и ухоженные руки. Здороваясь с проходившими мимо коллегами, он учтиво приподнимал свою белую сенаторскую шляпу. Проследив за его взглядом, Этридж обнаружил, что одним из этих коллег был сенатор Уэнделл Холландер из Кентукки, старый и кривоногий, который карабкался вверх по лестнице, словно краб. Холландер отдувался, он выглядел неважно; правда, точно такой же вид у него был все последние восемнадцать лет, которые знал его Этридж. Холландер являлся воплощением болезненного, ревматичного, плутоватого и хитрого политика с Юга, хотя в действительности это был всего лишь поверхностный стереотип, муссируемый прессой: копнув глубже, вы обнаруживали перед собой человека воздержанного, как судья из Джерси-Сити, и мягкого, как стая пираний.

Холландер приблизился к ним с видимым трудом, изобразив на лице нечто похожее на удовольствие. Он был немного глуховат и говорил очень громко.

— Приветствую, господин вице-президент! Господин сенатор!

— Привет, Уэнди.

Этриджу почти удалось придать своему голосу сердечный тон. Последовал неизбежный ритуал рукопожатия. Этридж ненавидел Уэнделла Холландера и был уверен, что Холландер ненавидит его, хотя никогда не признается в этом. Их враждебность прикрывало внешнее дружеское расположение, причем и то и другое грозило только усилиться после выборов, в результате которых они стали представлять не только соперничающие партии, но и разные ветви власти. Холландер являлся председателем Комитета по ассигнованиям конгресса и временным главой сената; не было никаких сомнений, что сегодня его переизберут на оба эти поста. Что касалось его присутствия в сенате, то оно выглядело просто неизбежным — он сидел в нем уже с тридцать седьмого года.

Холландер потянул за золотую цепочку, вынув из жилетного кармашка золотые часы, громко заявил, что не хочет опаздывать, и потащился дальше. Фицрой Грант поднял брови, провожая его взглядом, и Этридж сказал:

— Если на свете существует неопровержимый аргумент против сенатской избирательной системы, то это, безусловно, Уэнди.

— Он настоящая реликвия, — ответил Грант. — Я провел двадцать лет, пытаясь с ним спорить, и обнаружил, что это невозможно. Он просто повышает голос и продолжает твердить свое, не обращая внимания на собеседника. Уэнди — чемпион по пустопорожней болтовне, полуправде и откровенному абсурду. Пару раз я ловил его на явном вранье, и тогда он принимал невозмутимый вид и с чувством собственного достоинства выходил из комнаты.

— Он опасный человек, Фиц. Мы не можем мириться с присутствием в сенате этих примитивных древних ископаемых, которые видят коммунистов в каждой телефонной будке и мечтают о том, чтобы превратить Азию в пустыню.

— Возможно. Но от него трудно избавиться. Этот человек считается героем в районах, где местные жители со дня на день ждут коммунистического переворота.

— Забавно, — пробормотал Этридж. — Насколько я помню, вам тоже приходилось с ностальгией отзываться о временах Джо Маккарти.

Сенатор Грант улыбнулся:

— Я думал, компания уже закончилась, господин вице-президент. Или вы хотите пересчитать голоса?

— Господин сенатор, — ответил Этридж, внутренне чувствуя себя на редкость приятно и комфортно, — я думаю, что сейчас самое время покончить с формальностями и пройти внутрь.

Два старых друга развернулись, чтобы проследовать в Капитолий.

В этот момент большой светловолосый мужчина в пальто кофейного цвета подошел к телохранителям Этриджа и начал что-то быстро говорить на ухо агенту Пикетту.

Этридж проходил мимо разговаривавших мужчин, и агент Пикетт посторонился, чтобы уступить ему дорогу.

— Простите, сэр. Это мистер Лайм из нашей штаб-квартиры.

Высокий блондин кивнул:

— Господин вице-президент.

В уголке широкого подвижного рта Лайма торчала сигарета. У него была дружелюбная бульдожья физиономия, дешевая стрижка и большие, сильные, почти устрашающие руки.

Лайм сказал:

— Не хочу вас беспокоить…

— Но именно это вы и делаете, — возразил Этридж, улыбкой смягчая свои слова. — Обычно если человек начинает с такой фразы, значит, дальше последует что-то ужасное.

Лайм слегка улыбнулся и сказал:

— Такие вещи почти всегда кончаются ничем. Но все-таки я должен вас предупредить: мы опасаемся, что одна из радикальных групп планирует взорвать бомбу в Капитолии.

— Когда?

Глаза Лайма сузились в знак невольного уважения. Этридж обошелся без обычной в таких случаях естественной реакции: «Что? Заложить бомбу в Капитолий? Какая чепуха! Да это просто невозможно! Откуда вы это взяли? Как такое может быть?» Нет, просто: «Когда?»

Лайм ответил:

— У нас нет точной информации. Но если они вообще это сделают, то в тот момент, когда обе палаты конгресса соберутся вместе.

— Другими словами — прямо сейчас?

— Скорее всего, да, — согласился Лайм.

— Вы хотите эвакуировать здание? — И, увидев, что Лайм колеблется, Этридж добавил: — Разумеется, я не могу вам ничего советовать — мне не известно, насколько серьезна угроза.

— В том-то и дело, — вздохнул Лайм. — Мы не уверены, существует ли вообще какая-то угроза.

— Ваши люди ведут наблюдение внутри здания?

— Конечно.

— Полагаю, вы не подозреваете кого-либо из членов конгресса?

— Нет. Речь идет о небольшой группе радикалов.

— Значит, они не смогут попасть в залы заседаний. Они могут проникнуть только в помещения для посетителей, верно?

— Да.

— И ваши люди ведут там наблюдение? Следят за тем, чтобы никто не проносил и не оставлял подозрительных вещей?

— Насколько это возможно.

— В таком случае я думаю, что нам лучше не отступать от графика, — сказал Этридж. Он посмотрел на часы: одиннадцать пятьдесят семь. — Не хочу показаться самонадеянным, но нас уже взрывали раньше. Серьезных разрушений и вреда при этом не было. Конституция требует, чтобы заседание конгресса состоялось сегодня в полдень, и, если у вас нет для этого очень веских оснований, я считаю, что мы не должны эвакуировать людей из Капитолия.

Агент Пикетт, всегда добросовестный и безупречный, промолвил, по-алабамски растягивая слова:

— Именно это и говорил мне мистер Лайм, однако я думаю, сэр, что ради вашей безопасности вам не следует входить внутрь здания, пока мы все там не проверим.

— Это может занять целый час, — возразил Этридж. — А процедура открытия начнется через две минуты.

— Да, сэр, — сказал Пикетт. — Но я все-таки считаю, что будет лучше, если вы подождете, сэр.

Лайм сказал:

— Я вынужден вас оставить. Вы сами должны принять решение. — Развернувшись, он торопливо вошел в здание.

Этридж огляделся по сторонам. Фицрой Грант, с кем-то разговаривая, уже исчезал внутри. Этридж прикоснулся к рукаву Теда Пикетта:

— Идемте, я не собираюсь опаздывать.

Они двинулись к большим дверям.

^{12.05, восточное стандартное время.}

Корпус вашингтонской прессы насчитывал более двух тысяч аккредитованных корреспондентов из Соединенных Штатов и тридцати зарубежных стран. Вооружившись журналистскими удостоверениями, добытыми Страттеном из неизвестного источника, о котором он предпочел умолчать, Боб Уолберг, его сестра и трое других полчаса назад вошли в Капитолий, в два его зала, предназначенных для прессы. Как и предсказывал Страттен, все прошло гладко. Накануне Уолберг и другие сбрили бороды, подстриглись и надели приличную одежду, подходившую для корреспондентов; Страттен наполнил их бумажники всевозможными удостоверениями личности.

Напоследок Страттен кратко их проинструктировал. В Капитолии уже дважды взрывали бомбы. В 1915 году немецкий преподаватель из Корнеллского университета, протестуя против продажи американского оружия союзникам, заложил взрывное устройство в приемной комнате в сенате; она не причинила большого вреда. В 1970-м радикалы взорвали бомбу в сенатской части Капитолия — эта была мощная машина, установленная в мужском туалете на первом этаже. Всего одна бомба, но она разрушила семь комнат: обвалились стены, выбило окна, двери сорвало с петель. Пластиковая взрывчатка, которую нес Боб Уолберг, была гораздо мощнее, и еще четыре таких же были у его товарищей. К тому же теперь для них имелась достойная цель: взрыв в 70-м году произошел утром, когда в здании почти никого не было. Сегодня весь конгресс был в сборе, и Страттен позаботился об обоих крыльях здания: три в палате представителей, две в сенате. Горячий денек будет для власть имущих.

«Не дергайся», — сказал себе Боб Уолберг. Репортеры кружили вокруг него, садились и вставали с мест, без конца сновали между проходами в галерее для прессы. Среди толпы легко было заметить агентов Секретной службы, одетых в деловые костюмы и внимательно разглядывавших посетителей. Он с невозмутимым видом поставил кейс на колени и откинул крышку. Он знал, что охрана следит за его движениями, но его чемоданчик уже проверили, прежде чем впустить в комнату, никакой бомбы не обнаружили и не станут повторять обыск. Никто не найдет ее, а потом будет слишком поздно.

У задней стены помещения стояли несколько человек в форме, но Страттен предупредил, что о них можно не беспокоиться. Это была капитолийская полиция, куда брали по протекции всяких зеленых новичков — студентов, работников с неполной занятостью.

Он вытащил блокнот и карандаш и захлопнул кейс. Взглянул на часы: десять минут первого. Церемония открытия запаздывала, но так происходило каждый раз. Поставив кейс под сиденье и зажав его между ног, он одновременно надавил на кнопку под металлической ручкой, которая запускала часовой механизм. Его всегда можно было остановить — в этом было преимущество использования секундомеров. Но машина начала тикать, и Боб Уолберг знал, что у него осталось всего тридцать минут, поэтому ноздри у него сразу расширились, а спина покрылась потом.

Журналисты расселись по местам. В другом конце галереи он увидел Сандру, со стороны выглядевшую очень профессионально с блокнотом в руках и готовым к записям карандашом.

В нижней части зала появились конгрессмены и стали рассаживаться на расставленных полукругом креслах. Спикер палаты представителей, Милтон Люк, появился из двери, расположенной за трибуной докладчика. Привратник сопровождал сановных лиц и показывал им их места. Кресло Боба Уолберга было в третьем ряду над трибуной и немного левее; он прикинул расстояние и пришел к выводу, что его бомба заденет большую часть мест в левом крыле палаты представителей.

Кто-то постучал по микрофону, проверяя звук; по залу разлетелось эхо. Капеллан нижней палаты взошел на трибуну, и Боб Уолберг услышал его старческий голос, разнесшийся через громкоговорители: «Да благословит Господь…» Боб Уолберг автоматически вспомнил Тридцать третий псалом, и на мгновение перед ним предстала субботняя школа при храме в Кулвер-Сити, старый раввин, говоривший мудрые и благочестивые слова о подобии Бога и человека. Он вспомнил свое бармицвэ^[2] и велосипед, который подарил ему отец. Глуповатых обывателей, притворявшихся либералами, резкий запах в гастрономической лавке, Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения, всеобщее лицемерие.

— Всемогущий Господь, — говорил священник, — перед открытием девяносто пятого конгресса мы благодарим Тебя за Твое милосердие и попечение о нас…

В лето его бармицвэ произошли волнения в Уотсе, и Боб Уолберг помнил, как отец зарядил свое ружье, говоря: «Пусть эти ублюдки только попробуют сунуться на нашу улицу». У отца, несмотря на то, что он называл себя социалистом, был первый в округе цветной телевизор, и он нанимал рабов, мексиканцев и черных, чтобы они стригли его лужайки, убирали в магазине и содержали в порядке дом, пока чета Уолбергов проводила уик-энд в Лас-Вегасе. Боба и Сандру отправляли в летние лагеря и привилегированные школы для детей из зажиточных семей.

— Да пребудет милость Твоя и мудрость Твоя на участниках этого конгресса, дабы преисполнились те, кто взошел на этот священный Холм ради блага нации, благой волей и благородством духа. Именем Господа нашего Спасителя. Аминь.

Священник сошел с трибуны, и его место занял секретарь палаты представителей. Боб Уолберг посмотрел на часы.

— Уважаемые члены палаты представителей, избранные в девяносто пятый конгресс! В соответствии с Двенадцатой поправкой к Конституции и положением девять-четыре-тире-шесть-четыре-три, принятым девяносто четвертым конгрессом, мы собрались сегодня на первое совместное заседание девяносто пятого конгресса Соединенных Штатов. Согласно закону, секретарь подготовил официальный список вновь избранных представителей. В девяносто пятом конгрессе представлены мандаты четырехсот тридцати пяти избирательных округов…

Было бесполезно говорить отцу, что он старый лицемерный идиот. Он не признал бы правды, даже если бы ее ткнули ему в глаза. Он посылал пожертвования в Израиль и держал деньги в банке, имевшем дела с Южной Африкой, и ему ничего невозможно было доказать.

— А теперь второй секретарь огласит список.

— Штат Алабама. Мистер Прайс…

Шестнадцать минут первого. Еще восемь или десять минут, и надо уходить. Главное, не подать виду, что ты торопишься. Спросить охранника у выхода, где находится мужской туалет.

— Штат Миссисипи. Мистер Бэйли…

Он почти чувствовал, как бомба тикает у него в ногах. Время двенадцать девятнадцать. Механизм поставлен на двенадцать сорок, так же как и все остальные. Надо встать в двадцать пять минут первого, подумал он. Останется еще пятнадцать минут, чтобы убраться. Линк будет ждать в машине на углу нового здания сената, а Дарлин припарковала «олдсмобил» на Теннеси-авеню, так что есть резерв: если какой-нибудь идиот придерется к одной из машин, можно будет уехать на второй. К тому времени, как они начнут оцеплять квартал, мы будем уже ехать через Балтимор, по главной магистрали к Джерси.

«Мученичество — ерунда, — вбивал им в голову Страттен. — Любой идиот может стать мучеником. Мы должны доказать им, что можем сделать это и спокойно уйти. В этом весь фокус. Не только в том, что мы можем нанести удар истеблишменту, но и в том, что он бессилен против нас».

Какая-то девица по соседству с Бобом Уолбергом стала бросать на него странные взгляды. Он изобразил на своем лице внимание и сделал вид, что пишет что-то в своем блокноте.

— Оглашением списка засвидетельствовано, что в зале присутствует четыреста двадцать семь представителей. Кворум есть. Следующим пунктом в повестке дня стоит избрание спикера палаты представителей девяносто пятого конгресса. Прошу вносить предложения… Мистер Брекениер из Луизианы.

— Господин секретарь, как председатель фракционного совета демократов, я предлагаю вновь избрать на пост спикера палаты представителей девяносто пятого конгресса достопочтенного Милтона С. Люка, представителя от штата Коннектикут.

— Мистер Вуд из Калифорнии.

— Господин секретарь, как председатель консультативной комиссии от республиканцев, по поручению этой комиссии и в соответствии с предоставленными мне полномочиями, предлагаю избрать на пост спикера палаты представителей девяносто пятого конгресса достопочтенного Филиппа Крэйла, представителя от штата Нью-Йорк.

— Достопочтенный Милтон С. Люк, представитель от штата Коннектикут, достопочтенный Филипп Крэйл, представитель от штата Нью-Йорк, внесены в список кандидатов. Будут еще какие-нибудь предложения?… Предложений больше не поступило, и я назначаю счетчиков голосов. Мистер Блок из Огайо, мистер Уэстлейк из Иллинойса, мистер Ладлэм из Калифорнии и мистер Моррисон из Вермонта. Займите свои места у трибуны. Вы будете оглашать имена представителей, и каждый из них должен назвать фамилию кандидата, за которого он отдает свой голос, — соответственно, Люка или Крэйла. Итак, начинаем оглашение списка.

— Штат Алабама. Мистер Прайс…

Боб Уолберг бросил взгляд на часы, потом — на другой конец галереи. Сандра смотрела в его сторону.

Пора. Он встал, тихо извинившись перед соседкой, положил на кресло свойкейс, как бы для того, чтобы занять место, пробрался через весь ряд к выходу и подошел к дверям. Боб Уолберг прошептал несколько слов на ухо охраннику, тот показал направление и тоже прошептал что-то в ответ. Боб Уолберг не разобрал ответа, но понимающе кивнул, поблагодарил за помощь и двинулся по коридору.

^{12.30, восточное стандартное время.}

Из Капитолия было лучше всего выходить через восточное крыло, поскольку здесь вы оказывались на сравнительно тихих авеню Пенсильвания и Мэриленд. Учитывая это, Дэвид Лайм занял наблюдательный пост возле своей машины на улице Ист-Кэпитол, расположенной чуть ниже левого портала, откуда он мог видеть всех выходивших из здания. Правда, отсюда он видел только общий план; от такого наблюдения немного толку, как, впрочем, и от всего остального.

Он все время боролся с желанием забраться в машину, схватить микрофон и прорычать в него: «Что-нибудь нашли?» Но будь у них новости, они дали бы ему знать.

Он еще раз огляделся по сторонам, сделав полный круг на каблуках, и его внимание привлек зелено-голубой «плимут», стоявший на обочине дороги возле нового здания сената. За рулем сидел молодой самоуверенный негр, из выхлопной трубы вылетал белый дымок. Лайм автоматически занес номер машины в записную книжку и на этот раз уступил искушению взяться за микрофон.

— Центральный, на связи Лайм.

— Слушаю вас, Лайм.

— У нас есть кто-нибудь на Мэриленд-авеню между мной и Стэнтон-сквер?

— Подождите… Машина пятьдесят девять, вы стоите на Мэриленд? Где именно? Ладно, оставайтесь на связи… Лайм?

— Я здесь.

— Ваш запрос подтверждаю.

— Держите машину на Мэриленд, пока не получите от меня дальнейших указаний.

Он услышал, как Центральный переслал сообщение машине пятьдесят девять и почувствовал знакомое раздражение, которое испытывал всегда, когда имел дело с автопатрулями: общаться можно только с Центральным, остальные машины недоступны, все указания дублируются Центральным, и на переговоры уходит масса времени. Он понимал целесообразность такой системы связи, но все равно это выводило его из себя.

Лайм сказал в микрофон:

— Передайте это машине пятьдесят девять, пожалуйста. Четырехдверный «плимут» семьдесят второго года, цвет морской волны, номер штата Нью-Джерси: эс, би, ди, три, три, четыре. Если эта машина появится на Мэриленд и в ней будет сидеть еще кто-нибудь, кроме водителя, вы должны ее остановить.

— Подтверждаю, Лайм… Машина пятьдесят девять…

Лайм отдал микрофон шоферу и вернулся к разглядыванию подъезда Капитолия. На лестнице появился Чэд Хилл, он перепрыгивал через две ступеньки — не потому, что очень спешил, это была его обычная манера ходить по лестницам. Когда Лайм ушел из Управления национальной безопасности в Секретную службу, он не смог взять с собой своих людей, и ему пришлось работать с чужими. До сих пор у него не было никаких разумных оснований для увольнения Чэда Хилла, но этот парень имел удивительную способность выводить его из себя. Все, что Лайму оставалось, это повторять: «Господи, избавь меня от этого живчика».

Чэд Хилл подошел к машине и бросил на Лайма страдальческий взгляд:

— Мы просмотрели каждого на балконах для посетителей, а потом парни в униформе по второму разу проверили все вещи.

— Ничего?

— Ничего.

— А как насчет балкона для прессы?

Хилл дернул головой:

— Господи, мне это не пришло в голову.

«И мне тоже — до этой минуты». Лайм мягко сказал:

— Займитесь этим.

— Да, сэр.

Чэд Хилл развернулся, чтобы бежать назад по лестнице. Лайм прикинул взглядом путь, который ему предстояло преодолеть.

— Не берите в голову, Чэд, — сказал он.

— Что? — Хилл развернулся на бегу.

У выхода появилась черная женщина средних лет, и Лайм сразу вспомнил про Бейлу Мурхед из Лос-Анджелеса. Когда следом за ней появились близнецы Уолберги, его подозрение превратилось в уверенность.

Лайм быстро сказал:

— Возвращайтесь. Пусть кто-нибудь из наших людей пойдет в диспетчерскую и объявит по громкой связи, чтобы немедленно освободили здание. Я вызываю группу обезвреживания. Живее, мигом.

Лайм протянул руку к окну машины, и шофер просунул в него микрофон. Из портала появились еще двое и стали быстро спускаться по лестнице позади Мурхед и Уолбергов. Сбегая по широким ступеням, они все больше смещались к северу, очевидно направляясь в сторону зеленого «плимута». Лайм рявкнул в микрофон:

— Группа обезвреживания, Центральный! Нужна помощь. Вижу пятерых подозреваемых, выходящих из здания. Группе обезвреживания — обыскать балконы для прессы в обоих залах. Я приказал очистить здание. Машине пятьдесят девять — задержать зеленый «плимут», если он ускользнет от меня. Конец связи.

Он швырнул микрофон мимо шофера и рывком открыл дверь:

— Идем со мной.

— Как, пешком?

— А что, ваш профсоюз это запрещает? Держите руки поближе к оружию.

Лайм уже стремительно шагал по сухой траве с незажженной сигаретой в зубах. Шофер пыхтел следом. Пятеро людей спустились с лестницы и шли теперь прямо к «плимуту», двигаясь очень быстро. Лайм перешел на бег, распахивая на ходу полу пальто, под которым был спрятан револьвер. Он поднял над головой руку; она описала быстрый полукруг, и люди из Секретной службы бросились к нему со всех сторон.

Пятеро уже садились в «плимут», все еще не зная, что их заметили. Агент, стоявший у дверей здания сенатской канцелярии, подошел к машине и наставил на пассажиров пистолет. Лайм, бежавший изо всех сил, ничего не слышал из-за свистевшего в ушах ветра, но увидел, как агент что-то говорил сидевшим в машине; потом из выхлопной трубы вырвался большой клуб дыма и автомобиль рванул с места. От резкого толчка агента развернуло, он упал.

Лайм был ярдах в сорока; он опустился на одно колено, вскинул револьвер, сжав его в левой ладони, и начал стрелять по шинам; выпустив шесть пуль подряд, он вскочил на ноги и побежал дальше, нашаривая в кармане новые патроны.

Ему удалось пробить заднее колесо, но «плимут» продолжал ехать, виляя по дороге. Скорость была не больше тридцати миль в час, Лайм и его люди бежали сзади. Впереди показался перекресток, и в это время на шоссе выскочили полицейские машины, мигая красно-синими сиренами; они быстро перекрыли движение в обе стороны и отрезали путь «плимуту».

Лайм продолжал бежать в своем распахнувшемся пальто, на ходу заталкивая патроны в барабан «смит-и-вессона», а позади «плимута» из патрульной машины вываливались копы, хватаясь за свои пушки 38-го калибра: у них не было полной уверенности, что «плимут» не сможет пробить заграждение. Улицу наполнили толчея и шум: перекрыв движение, полиция вызвала аварию на другом конце авеню, оттуда доносились громкие крики и гудки. «Плимут» резко свернул на обочину, и Лайм, поняв, что они пытаются объехать патруль по тротуару, снова опустился на колено и начал стрелять, целясь как можно тщательнее. Полицейские последовали его примеру, в следующий момент чья-то пуля пробила переднюю шину, и «плимут» врезался в дом, едва не задавив перепуганного пешехода. Автомобиль расплющил о стену угол бампера и застыл на месте. Все четыре дверцы распахнулись, но копы были уже на месте, и Лайм успел только к самому концу: все шестеро выходили из машины, задрав над головой руки, как пассажиры ограбленного дилижанса в фильме Джона Форда.

Лайм протолкнулся сквозь людей в форме. Он тяжело отдувался и злился на себя за это, пробежал-то всего полквартала. В колледже ему без труда давались куда более длинные дистанции. Он окинул быстрым взглядом шестерых, чтобы выделить среди них лидера, однако трудно найти хорошего оратора, если он молчит; поэтому он поступил по-другому — нашел самого слабого и взялся за Роберта Уолберга.

Толпа возле попавших в аварию машин на авеню галдела так, что он едва мог слышать самого себя. Он махнул двум копам, чтобы они утихомирили разбушевавшихся людей, и обратился к парню. На щеке Уолберга нервно подергивался мускул. Лайм начал повторять ему как заведенный:

— Где сейчас бомбы, парень? Где вы их оставили? Давай, паренек, расскажи мне все. Где бомба, Бобби?

Если ты знаешь имя, надо его использовать, это помогает расколоть противника, показывая ему, что он у тебя в руках. Может быть, они звали его Робби или Бобо, но Бобби было обычным и самым вероятным вариантом. «Давай, Бобби». Изо рта у Лайма торчала сигарета; он чиркнул спичкой, продолжая при этом говорить, и кончик сигареты ходил вверх-вниз, пока он пытался прикурить; ничего не добившись, он погасил спичку и зажег новую.

В глазах Уолберга стоял страх, и Лайм не давал ему времени ответить; он упомянул Страттена и Элвина Корби, показывая, что знает все, гораздо больше того, что сказал и что знал на самом деле; потом он замолчал и стал ждать ответа.

Это должно было сработать, но тут в разговор вмешался один из черных — ни у кого из копов не хватило ума его остановить:

— Ничего не говори этой свинье, парень. А ты пошел в задницу, козел. Ты ничего от нас не услышишь.

Лайм сделал сердитый жест, его шофер выступил вперед и оттащил негра в сторону. Наверное, было уже слишком поздно, но Лайм продолжал давить на Уолберга: «Давай, Бобби. Где бомбы? Когда они взорвутся? Давай, Бобби». В руках у него был пистолет, он придал своему взгляду свирепость, его тело нависло над Уолбергом, он дышал ему дымом прямо в лицо, видя, как подбородок парня начинает дрожать от страха.

Потом Лайм услышал приглушенный звук первого взрыва, похожий на тупой удар, которым разбивают бильярдные шары, и лицо его вмиг погасло. Он понял, что задавать вопросы уже слишком поздно.

^{12.40, восточное стандартное время.}

Две бомбы взорвались с интервалом в семь секунд.

Декстер Этридж смотрел, как Гарднер, его преемник, спускался в центральный проход, чтобы принести присягу, а потом занял место в старом кресле Этриджа в том крыле зала, где сидели республиканцы.

Прежде чем Этридж двинулся с места, прежде чем он вообще успел как-то отреагировать, стена позади трибуны начала крениться и выгибаться, и ударная волна накрыла его и вжала в спинку кресла. Он увидел, как рушится перегородка под балконом и как часть журналистских кресел с правой стороны падает вместе с кричавшими и цеплявшимися за что попало репортерами. В воздухе летали куски кирпичной кладки и деревянная обшивка, зал наполнился удушливой пылью и грохотом, который гулким эхом отдавался от стен. Чей-то ботинок, совершенно целый, ударился о ножку кресла, где сидел Этридж, и отскочил назад. Этриджу казалось, что он остался невредим, только немного оцарапал кожу. Он глубоко вобрал в себя воздух, стараясь не поддаваться панике. Вместо людей он видел вокруг одни тела, человеческие тела в одежде, которые наскакивали друг на друга и отлетали в стороны, как реактивные снаряды. С потолка падали ошметки штукатурки. Пыль так густо стояла в воздухе, что нечем было дышать.

Этридж наконец начал двигаться: он соскользнул с кресла, инстинктивно ища укрытия, как человек, который не понаслышке знал, что такое обстрел семидесятисемимиллиметровыми снарядами, и помнил, что надо делать в таких случаях. Лицом вниз. Он спрятал голову под сиденьем кресла, закрыв ее обеими руками, и как раз вовремя — прогремел второй взрыв. Пол подпрыгнул, ударив его в грудь; обломки посыпались на его ноги и открытую часть спины. Он поймал себя на мысли, что теперь весь будет в синяках и, наверно, придется недельку похромать…

Рядом с ним кто-то безостановочно кричал, так громко, что почти перекрывал весь остальной шум. Мебель, которую швырнуло взрывом о стену, рассыпалась на куски, и посреди этого адского грохота что-то рухнуло на его кресло; оно треснуло, и он почувствовал резкий удар, пришедшийся по затылку и верхней части головы, и в то же мгновение начал извиваться, отталкиваясь руками и ногами, чтобы высвободиться из-под придавившей его тяжести.

«Интересное положение для вице-президента США». У него вырвался смешок, он все пятился из своей ловушки, задрав кверху зад, опершись на грудь и на колени, пятился и продолжал посмеиваться… Он попытался высвободить голову и обнаружил, что кресло сломалось только с одной стороны: оно накренилось, но не развалилось, оставив под сиденьем небольшой треугольный просвет, благодаря которому его голова осталась целой под едва не размозжившим его пластом тяжелой штукатурки.

Голова тем не менее раскалывалась от боли, и он опять лег лицом вниз, упершись ногами в соседнее кресло. Боль заставила его закрыть глаза. Облако пыли и обломков начинало постепенно оседать; что-то еще трещало, ломалось и сыпалось сверху, но теперь этот шум заглушали человеческие голоса — вопли, полные ужаса и боли, крики агонии. Человек, сидевший рядом, без конца повторял: «Господи Боже. Господи Боже. Господи Боже».

Послышался громкий треск и после недолгой паузы оглушительный грохот: падала стена или еще одна секция балкона. Кто-то тихо заскулил, как собака, мужской голос все еще повторял: «Господи Боже. Господи Боже», и Этридж, несмотря на невыносимую боль в голове, невольно скосил на него глаза. В отдалении послышался пронзительный крик — такой же он слышал раньше от человека, которому на поле боя шрапнель разорвала кишки; но здесь не было боя, здесь был сенат, и то, что случилось, казалось невозможным, невообразимым.

Когда он снова открыл глаза, вокруг было темно. Кругом слышались стоны и вопли, и на всякий случай он прислушался к себе — не издает ли он сам каких-нибудь звуков. Потом он медленно поднялся на колени, цепляясь за остатки мебели, но его рука наткнулась на чье-то тело, и он отшатнулся.

От резкого движения голова у него словно оторвалась, и на секунду он ослеп от боли; сжав ладонями виски, он скользнул пальцами к макушке, почти ожидая нащупать мягкую массу вместо черепа, однако все оказалось на месте: кость, волосы и крошки штукатурки. Он не нашел на голове ни ран, ни вмятин, не было даже крови. Тогда он медленно и осторожно повернул голову и огляделся по сторонам, видя кругом только какую-то взвесь из пыли и дыма, клубившуюся в почти полной темноте.

Он стоял на коленях, пока не появилось несколько лучей света, пробивавшихся сквозь густой туман, и он не услышал голоса людей, которые ходили по залу с фонарями. Где-то в другой стороне зала начало пробиваться пламя. В слабом и неверном свете Этридж различил очертания фигуры, распростертой у обломков кресла: он подполз поближе и узнал Алана Наджента, старшего сенатора из Индианы.

Он обполз тело Наджента и начал осторожно пробираться в сторону наибольших разрушений, ища людей, которым могла понадобиться его помощь. Он был оглушен, раздавлен, ушиблен взрывом, но еще мог стоять на ногах и передвигаться, а в армии, если офицер способен двигаться, он должен помогать.

Плотная завеса пыли постепенно оседала, и в зале появлялись все новые фонари; по мере того, как становилось больше света, он начал различать людей, которые поодиночке и парами двигались к выходу, чаще всего без посторонней помощи; некоторые из них с трудом тащились сами, другие помогали идти соседям. Один человек пытался бежать, пока кто-то его не остановил, схватив за руку. Криков больше не было, но из-под обломков раздавались стоны.

Он нашел Алана Форрестера, младшего сенатора из Аризоны, который сидел, прислонившись спиной к опрокинутому столу, и протирал обоими кулаками глаза, словно не совсем проснувшийся ребенок. Этридж опустился рядом с ним на колени и отнял руки от его лица.

— С вами все в порядке?

— Я… а…

— С вами все в порядке, Алан?

Он открыл глаза и замигал, сильно жмурясь. Глаза были налиты кровью, но в целом он выглядел здоровым и невредимым. Этридж взял его за руку:

— Идемте.

Форрестер позволил Этриджу поднять себя на ноги.

— Декс? Декс?

— Да, это я.

— Господи, Декс.

— Идите на свет, Алан. Вы сможете сами найти дорогу?

Форрестер с силой потряс головой, словно стараясь вытряхнуть из нее какой-то хлам:

— Не волнуйтесь за меня. Я в порядке, только расслабился на минутку. Я вам помогу.

— Молодчина.

Вдвоем они стали ходить среди кошмарных разрушений. Почти сразу они наткнулись на кучу обломков и стали ее разгребать, потому что оттуда торчала чья-то рука, но когда они раскидали мусор, то увидели, что рука оторвана от тела. Молодой аризонец, подняв глаза на Этриджа, сказал тихим, почти беззвучным голосом: «О Боже, Декс».

Этридж сделал над собой усилие, чтобы не смотреть на руку и на ткань рукава. Он стал искать дальше, пока не увидел человека, который лежал лицом на столе, подложив одну руку под подбородок, а другую отбросив в сторону. Взяв его за плечи, он откинул человека назад в кресло и узнал в нем молодого Гарднера, своего преемника в сенате. В первый момент ему показалось, что он тоже мертв, но потом его веки затрепетали, и Гарднер, открыв глаза, повел по сторонам невидящим взглядом.

— Кажется, у него контузия, — сказал Этридж. — Вы сможете его отсюда вынести, Алан? А я пока продолжу поиски.

Фонари были уже близко, их лучи плясали повсюду; с разных сторон доносились голоса. Форрестер взвалил Гарднера на свою широкую спину, как это делают пожарники, и потащил его к выходу, бросив через плечо:

— Будьте осторожны, Декс.

Этридж кивнул. Если он упадет и сломает себе лодыжку, лучше от этого никому не станет. Он на ощупь двинулся дальше и наткнулся на чье-то исковерканное тело, наполовину погребенное под деревянными обломками. Этого человека он не знал, возможно, он был репортером; дальше он стал встречать все больше трупов, по большей части изуродованных, но порой выглядевших так живо и опрятно, словно они только прилегли немного отдохнуть. Из шести или семи, у кого он проверил дыхание и пульс, он узнал только одного — сенатора Марча из штата Айдахо.

Большая куча впереди него зашевелилась, кто-то пытался выбраться из-под обломков; из щели появилась рука, и Этридж стал торопливо разбрасывать куски камней и штукатурки, пока не отрыл что-то вроде тоннеля, образованного двумя соседними столами, — тоннеля, который по странной игре случая остался совершенно невредимым и спас его обитателя от обрушившейся сверху опоры галереи.

Это был Фицрой Грант, совершенно целый и бодрый, как всегда.

Снизу послышался его мощный голос:

— Какого дьявола, черт вас всех дери, тут происходит?

— Вы целы? — спросил Этридж, с удивлением глядя на него.

Грант обратил на него печальные глаза пьяницы и медленно сосредоточил на нем свое внимание. Потом он ответил в полную силу своего великолепного густого голоса:

— Когда я произведу инвентаризацию своих костей, то извещу вас об этом, господин вице-президент. А пока вы не могли бы мне объяснить, как мы сюда попали и какого черта тут происходит? Неужели я уже в Лимбе? Или — о Господи! — в самом девятом круге? Мой добрый Фауст, вытащи меня отсюда!

^{20.10, континентальное европейское время.}

Четыре агента Секретной службы ходили по гостиной в номере Фэрли, выражая своим видом подозрительность, раздражение и беспокойство, а его помощник Лиэм Макнили первый раз в своей жизни сидел в кресле прямо, демонстративно обратив свое худое лицо к радиоприемнику, из которого бубнил голос диктора Би-би-си.

Клиффорд Фэрли прошел через комнату и стал опускать шторы, чтобы задернуть окна, за которыми стояла туманная и холодная парижская ночь. Глаза его ничего не видели, так напряженно он прислушивался к невнятному радио, которое периодически заглушали телефонные звонки.

Прошаркав к высокому комоду, он плеснул немного виски в хрустальный бокал для аперитивов, на котором стояла монограмма отеля. Потом подошел к радио, подкрутил настройку, но лучше от этого не стало: фон по-прежнему гудел, потрескивая атмосферными помехами. На французской волне слышимость была отличная, но Фэрли не хотел отвлекаться на перевод.

Он стал бродить по комнате, не в силах усидеть на месте и прикладываясь к бокалу, пока тот не опустел, после чего продолжал ходить с пустым бокалом, машинально вертя его в руках. Макнили сопровождал поворотом головы все движения президента, но ни он, ни агенты Службы не проронили ни слова: не то еще не опомнились от ужасных новостей, не то ждали, когда первым заговорит Фэрли.

«…Полный список пострадавших не опубликован, поскольку еще не расчищены завалы в двух законодательных палатах американского конгресса, где менее полутора часов назад прогремело несколько взрывов. Вновь избранного президента, мистера Фэрли, в Вашингтоне в это время не было, а вице-президент, мистер Этридж, по последним сообщениям, не получил серьезных повреждений, хотя и находился в момент взрыва в сенате».

Фэрли понимал, как ведет программу английский диктор: он заполнял время второстепенной информацией, пока не было ничего более существенного, затем давал несколько свежих сообщений, полученных по каналам международных новостей, и снова возвращался к повторению рассказа, который уже не раз слышал весь мир.

«Мистер Хэрн, пресс-секретарь Белого дома, официально объявил, что благодаря оперативным действиям Секретной службы Соединенных Штатов шестеро человек, подозреваемых в проведении террористического акта, были задержаны практически сразу после взрывов в Капитолии. По словам мистера Хэрна, пятеро из них непосредственно участвовали в закладке взрывных устройств, а шестой являлся шофером автомобиля, на котором собирались скрыться террористы. Фамилии и описания этих шестерых не приводятся, но мистер Хэрн сообщил, что это были три женщины и трое мужчин. Правительство предполагает, что, кроме задержанных, в подготовке теракта участвовали другие…

Простите, мы только что получили новое сообщение. Директор ФБР, на которого возложено расследование взрывов в Вашингтоне, предоставил журналистам предварительный список пострадавших. Мы предполагаем, что список будет зачитан пресс-секретарем президента, мистером Хэрном, в ближайшие несколько минут. Би-би-си будет вести прямую трансляцию брифинга мистера Хэрна из Вашингтона».

В дверь негромко постучали. Макнили встревоженно встал с места и в сопровождении двух агентов пошел открывать. Это оказался управляющий отелем, который притащил большущий телевизор. Фэрли с раздражением подумал, что отелю понадобилось три четверти часа, чтобы наладить в его номере телевизионную связь, причем аппаратура, похоже, была та же самая, которую он приказал вынести отсюда в день своего приезда: он вообще не любил телевизор, а французские программы считал просто отвратительными.

Управляющий отелем вышел из комнаты, прошептав что-то на ухо Макнили. Агенты уставились на экран телевизора, а Макнили сказал Фэрли:

— Он говорит, что гостиницу осаждают репортеры и ходят слухи, что вы сделаете заявление.

— Не сейчас.

— Надеюсь, они не станут использовать таран. — Макнили сказал это без улыбки; затем он вернулся в свое кресло и сосредоточился на экране телевизора.

Телефон.

Макнили подскочил на месте, и Фэрли озабоченно взглянул на него. Он дал инструкции не соединять его ни с кем, кроме президента Брюстера, который позвонил ему около часа назад и попросил оставаться на связи.

Макнили прикрыл ладонью телефонную трубку и бросил на Фэрли вопросительный взгляд.

— Это телефонистка. Она говорит, что кто-то пытается дозвониться к вам из Харрисберга.

— Джанет?

— Да. Она старается пробиться к вам уже больше часа. Похоже, телефонистке пришлось туго.

В это нетрудно было поверить. Фэрли направился к телефону, не отводя глаз от телевизора. Программа была, конечно, французская, поэтому они приглушили звук; он слышал голос диктора из Би-би-си и в то же время видел на экране картинку со спутникового телевидения: лужайка перед Белым домом, сероватый и несколько туманный холодный полдень, застывшая в ожидании большая толпа, густое дыхание, клубами вырывающееся у людей изо рта.

— Джанет?

— Одну минуточку. — Голос оператора в Америке.

— Клифф, дорогой?

— Здравствуй, милая.

— Господи, как к тебе трудно дозвониться. Мне пришлось использовать свое звание — звонит жена президента, я им так и сказала. А я этого терпеть не могу.

— Как там дела?

— Тут все просто обезумели, Клифф. Ты себе не представляешь. Весь город прилип к телевизорам, словно всех поголовно сразила смертельная болезнь, а в экране — их единственное спасение.

— Как обстановка, есть какие-нибудь проблемы?

— Ты имеешь в виду — за пределами Холма? Нет. Не думаю, что кому-нибудь может прийти в голову создавать какие-то проблемы. Мы все здесь просто оцепенели.

Связь была отличная, но она все-таки напрягала голос, как будто пыталась докричаться через океан.

В телевизоре крупным планом показали мягкое и доброжелательное лицо Перри Хэрна, и из радиоприемника донесся его голос. С синхронностью изображения и звука было что-то не в порядке, поэтому голос Хэрна на полсекунды опережал движения его губ.

«К этому времени судьба тринадцати сенаторов и двадцати восьми конгрессменов все еще неизвестна…»

— Как ты себя чувствуешь, милая?

Он заслонил плечом телефон и понизил голос, чтобы не мешать людям в комнате.

— Со мной все хорошо. Только немного перевозбудилась. Маленький бьет внутри ножкой — наверно, чувствует мое волнение.

— Но с тобой все нормально?

— Да, я прекрасно себя чувствую. Правда, милый.

— Тогда все в порядке.

«…Список жертв включает в себя десять сенаторов Соединенных Штатов и двадцать семь членов палаты представителей, чьи тела были опознаны…»

— Я пыталась тебе дозвониться, потому что просто не знала, что еще делать. Мне хотелось услышать твой голос, Клифф.

— С тобой кто-нибудь есть?

— Да, конечно, тут целая толпа. Мэри пришла, как только услышала новости, и дети тоже здесь. Все обо мне замечательно заботятся.

«…Спикер палаты представителей Милтон Люк не получил серьезных повреждений и в настоящий момент находится вместе с президентом. Лидер сенатского большинства Уинстон Дьеркс получил травму ноги, но в Центральном госпитале федерального округа Колумбия заявляют, что его состояние вполне удовлетворительно. Лидер сенатского меньшинства Фицрой Грант, судя по всему, в течение ближайшего времени покинет военный госпиталь в Уолтер-Рид…»

— Если бы не беременность, Клифф, я была бы сейчас рядом с тобой.

Два года назад она потеряла ребенка, и они решили, что на этот раз она останется дома, а он отправится в поездку один.

— Хотела бы увидеть меня дома? — спросил Фэрли и тут же выругал себя за этот вопрос, потому что отлично знал, что его действия никак не зависят от ее желаний.

— Конечно, Клифф, — ответила она с нежностью, смягчившей неловкость его вопроса: ей не хуже его было известно, что он не может бросить все дела и примчаться домой только из-за ее прихоти.

«…кстер Этридж все еще остается в госпитале в Уолтер-Рид, но, по словам врачей, он получил только небольшую контузию и в остальном находится в добром здравии. Его преподобие Джон Мосли, капеллан палаты представителей, в критическом состоянии…»

— …Но я даже не просила ее об этом.

— Что?

— Милый, ты меня совсем не слушаешь. Ну ладно. Я только хотела сказать, что Мэри предложила перебраться ко мне на несколько дней, чтобы помочь присматривать за детьми.

— Неплохая идея, по-моему.

— Мне сейчас лучше бы побыть одной, Клифф. Знаешь, мы потеряли сегодня стольких друзей…

— Да, — сказал он.

— Да.

«…приносит свои соболезнования семьям погибших журналистов. В настоящее время этот список насчитывает семьдесят два человека, которые в момент трагедии находились…»

Он спросил:

— У тебя работает телевизор?

— Да, я смотрю на него время от времени.

— Не правда ли, Перри Хэрн выглядит ужасно?

— Верно. Мидж Люк звонила мне недавно и сообщила, что Милт не пострадал и она очень рада, что там не было тебя. Милт ей сказал, что у президента такой вид, словно он последний оставшийся в живых солдат, засевший где-нибудь в окопе. Господи, Клифф, как такое могло случиться?

«…здание Капитолия. Спасательные команды под руководством архитектора Джеймса Делэйни начинают восстанавливать разрушенные помещения, однако до тех пор, пока не будет проведен более тщательный осмотр, все здание считается опасным, поэтому его обитатели временно эвакуированы…»

Голос Джанет продолжал звучать в трубке, и, хотя он почти не вслушивался в слова, он продолжал слушать ее голос, ее интонации, ее теплую успокоительную речь, которой она так легко умела обволакивать собеседника. Ему пришло в голову, что истинной причиной ее звонка было не желание успокоить саму себя, а, наоборот, стремление помочь ему, дать ему на что-то опереться, и он почувствовал, как ему вдруг перехватило горло от прилива благодарности и любви.

«…Президент выступит с обращением к нации в семь часов вечера по восточному стандартному времени…»

— Пожалуй, нам пора заканчивать, милая. Президент Брюстер может позвонить в любую минуту.

«…приспущены флаги до следующего…»

— Ты думаешь, он попросит тебя вернуться домой?

— Не знаю. Мы уже говорили об этом, и он сказал, что перезвонит.

— А как ты сам считаешь, что тебе надо делать, Клифф?

— Если бы Декстер Этридж пострадал, то, конечно, мне пришлось бы срочно возвращаться. Но, похоже, с ним все в порядке, и, поскольку они поймали злоумышленников, я сомневаюсь, что в моем присутствии есть какая-то необходимость. Ты слушаешь?

— Я тебя потеряла на минутку. Кажется, связь прервалась. Наверно, нам действительно пора заканчивать. Позвони, когда станет ясно, что ты будешь делать дальше. Ты меня любишь?

— Я люблю тебя, — сказал он тихо, прикрывая трубку плечом. Он услышал щелчок и шумовые помехи трансатлантического кабеля.

«…Список погибших включает сенаторов Адамсона, Гейсса, Хантера, Марча, Наджента…»

Он продолжал стоять, не отнимая руки от трубки, как будто еще удерживая последнюю ниточку связи с Джанет. Потом поднял голову.

«…Ордвэя, Оксфорда, Скоби, Тачмэна…»

Рот Перри Хэрна, шевелившийся на экране не синхронно с доносившимся из радиоприемника голосом, казался каким-то самостоятельным злобным существом, и Фэрли, отведя глаза от телевизора, понес свой бокал к бутылке виски.

Джанет: мягкие губы и зачесанные кверху волосы. Такой она была много лет назад, когда он начинал за ней ухаживать, потому что в те незапамятные времена было еще принято ухаживать за девушками. Она училась в колледже Вассара, носила юбку в складку и двухцветные кожаные туфли. В течение шести месяцев она возвращала нераспечатанными его еженедельные приглашения на уик-энд, потому что, когда девушка из Вассара получала конверт с почтовой маркой Уорсестера, она была уверена, что его прислали из колледжа Святого Креста, а девушки из Вассара не ходили на свидания с парнями из Святого Креста. И тут кто-то из одноклассников рассказал об этом Фэрли; у него хватило ума отправиться в Кембридж и послать очередное приглашение оттуда. Вероятно, она его прочла — по крайней мере, на этот раз оно не было отослано обратно. Но ответа по-прежнему не последовало. Летом он отправил еще два приглашения из своего дома в Чейни, штат Пенсильвания. В ответ получил маленькую записку с вежливым отказом. В конце концов, уже осенью, он подключил к делу профессора ботаники, который собирался ехать в экспедицию. Профессор принял от него запечатанный конверт и согласился его отослать. Через неделю Фэрли победил — раздался телефонный звонок из Вассара: «Объясните, ради Бога, что вы делали на Аляске?»

После первого курса в Йеле она согласилась выйти за него замуж. После второго курса они поженились. Сдав выпускные экзамены, он отвез ее в Чейни, и она сразу влюбилась в это место с огромными деревьями, крутыми холмами, негритянским колледжем с его трудновоспитуемыми, вечно бунтующими студентами.

Молодая и еще бездетная, она была помешана на аккуратности и пунктуальности. Она составляла подробные перечни того, что ей нужно сделать, и того, что должен сделать Фэрли, и наклеивала их на дверцу холодильника — длинные листы, сверху донизу исчерканные ее размашистым почерком. В конце концов он излечил ее от этого, как-то раз добавив к ее перечню новый пункт: «9) Изучить вероятность возникновения маниакальной склонности к составлению распорядка дня у второй жены».

Они были идиллически и неправдоподобно счастливы. Потом пошли дети — Лиз теперь было четырнадцать, Клею шел десятый год, на деле это означало, что ему было больше, чем девять с половиной, — и давление двадцатичетырехчасового рабочего дня политика начало сказываться на их отношениях, но неизменное уважение к индивидуальности друг друга и особенно чувство юмора уберегли их от охлаждения. Прошлой осенью он как-то поднялся пораньше, чтобы ехать на завтрак, связанный с предвыборной кампанией, и был уже готов уйти из номера, но вместо этого осторожно пробрался назад в спальню к полудремавшей жене, нежно покусал ее за мочку уха, поласкал ей грудь, и, когда она стала издавать сквозь сон довольное урчание, прошептал ей на ухо: «А где Клифф?»; она подскочила на месте с диким визгом. Она упрекала его за это в течение нескольких недель, но при этом всегда смеялась.

— Президент Брюстер.

Он поднял голову. Это был Макнили, протягивавший ему телефон. Фэрли не слышал, как он звонил. Хоть на этот раз Макнили не назвал президента «ублюдочным Наполеоном».

Он взял у Макнили телефон и сказал в трубку:

— Фэрли слушает.

— Оставайтесь на связи, мистер Фэрли. — Это был голос секретарши Брюстера.

Потом он услышал самого президента.

— Клифф.

— Здравствуйте, господин президент.

— Спасибо, что подождали.

Формальная любезность — куда Фэрли мог бы деться? Голос Говарда Брюстера, говорившего с характерным орегонским акцентом, был очень усталым.

— Билл Саттертуэйт только что говорил с ребятами из Уолтер-Рид. Старина Декс Этридж в порядке, он жив и здоров.

— Значит, они его выпишут?

— Нет, они хотят продержать его еще день или два, какие-то там обследования. — Фэрли почти видел, как Брюстер пожимает плечами на другом конце линии в шести тысячах миль от него. — Но с Дексом все в порядке, он в хорошей форме. Я всегда говорил, что нужно нечто большее, чем удар по кумполу, чтобы вывести из строя республиканца.

Фэрли сказал:

— Это благодаря слоновьей коже, которую мы носим на себе.

В трубке послышался энергичный лающий смешок Брюстера, потом ритуальное прочищение горла, после чего он продолжал уже деловым тоном:

— Клифф, сегодня вечером я собираюсь выступить перед народом. Я знаю, у вас в это время уже будет очень поздно, но я был бы вам очень признателен, если бы вы не делали никаких заявлений раньше, чем я сделаю свое.

— Разумеется, господин президент.

— Я был бы также очень признателен, если бы вы на какое-то время забыли наши разногласия и оказали мне поддержку. Сейчас нам надо продемонстрировать нашу солидарность.

— Понимаю, — осторожно ответил Фэрли, не желая давать необдуманных обещаний. — Не могли бы вы сказать, о чем собираетесь говорить в вашем выступлении?

— Конечно, могу. — В голосе Брюстера появились доверительные нотки. — Я собираюсь говорить жестко, Клифф. Очень жестко. Вокруг полно всяких полоумных горлопанов, и мы не можем позволить им бить в колокола и выливать на нас ушаты грязи, как это было после убийства Кеннеди. Есть риск, что может начаться паника, и я собираюсь это предотвратить.

— Но каким образом, господин президент? — спросил Фэрли, чувствуя, что у него начинают шевелиться волосы на голове.

— Только что закончилось внеочередное заседание Совета государственной безопасности, которое мы провели совместно с некоторыми важными представителями партии — спикером и кое с кем еще. Я объявлю в стране чрезвычайное положение, Клифф.

После некоторого молчания Фэрли сказал:

— Я думал, вы поймали террористов.

— Да, у нас есть несколько быстрых и сообразительных агентов, за которых мы можем возблагодарить Господа. Они схватили этих дикарей меньше чем в двух кварталах от Холма.

— Тогда о каком чрезвычайном положении мы говорим?

— Есть другие люди, замешанные в этом деле, еще человек пять или шесть, которых мы пока не нашли.

— Вы это точно знаете?

— Да. Точно. У нас есть информация, что в подготовке взрывов участвовало больше людей, чем появилось на сцене.

— И вы собираетесь объявить чрезвычайное положение, чтобы поймать кучку их подельников?

— Во-первых, мы не знаем, сколько их на самом деле, да и потом, не это главное, Клифф. Суть в том, что нас атаковали. В Вашингтоне все перевернуто вверх дном. Один Бог знает, сколько еще таких группировок расплодилось у нас в стране: представьте себе, что будет, если они решат, что настало время поднять ту самую большую революцию, о которой они так много говорили? Что, если они примутся поднимать волну насилия, пока в каждом городе и штате не начнут гореть дома, взрываться бомбы и стрелять снайперы? Мы должны это предупредить, Клифф, мы должны продемонстрировать, что правительство все еще достаточно сильно, чтобы действовать быстро и решительно. Мы должны обезвредить этих дикарей, надо показать им нашу силу.

— Господин президент, — медленно проговорил Фэрли, — у меня складывается впечатление, что вы хотите начать облаву на неблагонадежных граждан, притом в общенациональном масштабе. Вы это имеете в виду, когда говорите о введении чрезвычайного положения? Что вы под ним подразумеваете — чрезвычайные полномочия?

— Клифф, — голос президента стал глубже и преисполнился особой доверительности, — я думаю, что сейчас мы все хотим одного и того же. Либералы, умеренные и консерваторы, народ — мы все едины. Мы сыты по горло этим дьявольским насилием. Мы скорбим и возмущаемся чудовищной трагедией. Пришло время, Клифф, объединить наши силы, чтобы избавиться от экстремистов, от этих злобных тварей. И если мы этого не сделаем, то да поможет Бог этой стране. Потому что если мы не остановим их прямо сейчас, они поймут, что их уже никто не остановит.

— Понятно.

— Кроме этого, — быстро продолжал президент, — я хочу устроить показательный процесс для тех бомбометателей, которых мы уже поймали, как пример быстрого и решительного правосудия. Мы должны предостеречь других ублюдков, которым вздумается делать такие вещи, что возмездие будет мгновенным и неотвратимым. Конечно, мы не станем показывать процесс по телевидению, но я собираюсь продемонстрировать людям, что у них нет никаких причин для паники, что мы уже предприняли все необходимые шаги, убийцы схвачены и им не поздоровится. Я буду говорить очень жестко, Клифф, потому что, думаю, именно это люди хотят сейчас от нас услышать. И я должен действовать быстро, пока тела еще кровоточат и наши газетчики не начали лить крокодиловы слезы об этих бедных, несчастных, непонятых детишках и кричать, что если они виноваты, то мы все в этом виноваты, что ответственность несет все общество, и тому подобную чепуху. — Президент перевел дыхание и продолжал: — Прежде чем они все это начнут, я собираюсь публично засудить этих ублюдков, и притом так быстро, чтобы никто и глазом не успел моргнуть.

— Не представляю, как вы собираетесь это осуществить. Они должны получить справедливый суд, у них должны быть защитники — все это займет много времени.

— Я знаю, Клифф, но я хочу, чтобы мы ни одной минуты не потеряли зря. Думаю, что вам надо поговорить с генеральным прокурором, чтобы он не затягивал это дело и действовал порешительней.

— Я поговорю с ним, — сказал Фэрли. — Но мне хотелось бы вернуться к вопросу о чрезвычайном положении. Меня интересует, в каких пределах вы намерены его осуществлять.

— Что ж, Клифф, вы сами назвали слово. Облава.

Фэрли почувствовал, что у него перехватило дыхание. Какое-то время он молчал.

— Господин президент, я не думаю, что это разумное решение. Мне оно кажется преждевременным.

— Преждевременным? Боже, Клифф, они убили десятки людей в американском правительстве. Преждевременным?!

— Но вы не можете обвинить в этом убийстве каждого человека, на которого в ФБР заведено досье.

— Мы всего лишь хотим, чтобы они не воспользовались сложившейся ситуацией. Мы приберем их к рукам, пока не закончится суд и убийцы не будут приговорены. — Поскольку Фэрли упрямо молчал, Брюстер добавил: — Вы знаете, я не люблю смертной казни, но будет еще хуже, если мы оставим их в живых.

— Я не обсуждаю этот вопрос, господин президент.

— Клифф, мне нужна ваша поддержка. Вы это знаете. — Президент с силой дышал в трубку. — Государственная власть защищает нас, Клифф, и мы обязаны защитить ее.

— Я считаю, что политические преследования будут иметь самые ужасные последствия для страны. Это могут понять, как слишком нервную реакцию впавшего в панику правительства.

— Вовсе нет. Это только продемонстрирует наше самоуважение. Нам самим и остальному миру. Сейчас это важнее всего. Никакое общество не может существовать без самоуважения. Надо поиграть мускулами, Клифф, как бы нам ни хотелось обойтись без этого.

— Да, но только в самом крайнем случае. Мне кажется, что введение чрезвычайного положения даст радикалам тот провоцирующий толчок, которого они хотят. Конечно, следует установить слежку за действительно опасными людьми, но делать это надо на расстоянии. Господин президент, радикалы уже многие годы пытаются спровоцировать правительство на акты насилия. Если мы сейчас начнем бросать их в тюрьмы, это будет как раз то, что им нужно: поднимутся крики о полицейском государстве, фашистских методах правления, а нам это все ни к чему.

— Клифф, похоже, вы больше думаете об их криках, чем об их бомбах.

— После Капитолия я больше не слышал ни о каких бомбах, господин президент. Цепной реакции, похоже, не последовало.

— Но у них было еще слишком мало времени, не правда ли?

В тоне президента появилась грубоватая отрывистость; он пробыл у власти слишком долго и успел отвыкнуть от неуступчивых собеседников.

— Я бы дал им еще немноговремени, господин президент. Если мы увидим, что началась цепная реакция, если начнут, как вы говорите, стрелять снайперы и взрываться бомбы, тогда вы получите мою полную поддержку. Но если ничего подобного не произойдет, боюсь, я буду вынужден вступить с вами в конфронтацию по этому вопросу.

Последовало продолжительное молчание, и Фэрли снова легко представил себе перекошенное лицо Брюстера. Наконец президент сказал более низким, чем прежде, тоном:

— Я позвоню вам еще раз, Клифф. Мне надо проконсультироваться со своими людьми. Если я не свяжусь с вами до начала трансляции, значит, вы получите ответ из моего выступления. Если мы все-таки решим выполнить ту программу, которую я вам обрисовал, то вы, конечно, можете поступать, как сочтете нужным, но я хочу еще раз напомнить, что сейчас мы все переживаем чертовски трудную ситуацию и нам, как никогда, важно выступить единым фронтом.

— Я отдаю себе в этом полный отчет, господин президент.

Вежливое прощание прозвучало холодно и отчужденно. Фэрли еще немного посидел, уставившись на телефон. Он думал о том, что, будь он сегодня в Вашингтоне, ему было бы гораздо труднее сопротивляться поднявшейся волне страха и взрыву эмоций, требовавших немедленного отмщения.

Все было бы гладко, если бы он согласился поддержать Брюстера, но после его отказа их роли поменялись. Брюстер был главой исполнительной власти и имел право принимать окончательные решения, но только в ближайшие шестнадцать дней, после чего это право переходило к Фэрли. Брюстеру следовало заранее позаботиться об этом: дела такого рода нельзя передать преемнику просто как свершившийся факт. Если Брюстер арестует тысячи людей, а Фэрли тут же выпустит их на свободу, это может очень больно ударить по репутации Брюстера и его партии; в то же время это придаст администрации Фэрли ореол либеральности и свободолюбия, который если не примирит с ним радикалов, то, по крайней мере, на время заставит их утихомириться и подождать, что он будет делать дальше.

Все эти соображения должны были проноситься сейчас в голове Говарда Брюстера, сидевшего в Белом доме, и ему не так-то просто будет выкинуть их из головы. Фэрли знал, что он очень заботился о том месте, которое займет в истории, и, если дать ему время поразмыслить, — а Фэрли дал ему это время, — он, возможно, все-таки предпочтет отступить, сознавая, что один последний неудачный шаг может испортить всю его карьеру.

Разумеется, предсказать поступки Брюстера было невозможно, но Фэрли показал ему выход, и Брюстер, будучи политиком до мозга костей, вероятно, захочет им воспользоваться.

Времени на возвращение в Вашингтон уже не было. Телевизионное выступление президента прозвучит раньше, чем он успеет долететь до берегов Ирландии. Если Брюстер все-таки начнет «облаву», Фэрли придется немедленно возвратиться в Штаты. Но если Брюстер смягчит свою позицию, тогда не будет никаких причин прерывать намеченные визиты в Рим и Мадрид. Сообщение, что Перес-Бласко получил дипломатическое признание Пекина, делало еще более настоятельной необходимость визитов и решения вопроса об испанских базах. Так что в ближайшие несколько часов ему остается только готовить свое заявление и ждать.

^{18.35, восточное стандартное время.}

Холодный дождь превратился в мешанину из измороси и тумана. Он образовал дымчатые круги вокруг уличных фонарей и фар автомашин, которые с шипящим звуком проносились по мокрой мостовой. Полицейская охрана у здания Исполнительного управления стояла в желтых непромокаемых плащах с надвинутыми капюшонами.

Дэвид Лайм пересек улицу и прошел вдоль ограды Белого дома до ворот. Сквозь прутья решетки он видел расплывчатые силуэты охранников — они работали в Службе охраны администрации президента, которая раньше называлась полицией Белого дома, и в отделе Секретной службы при Белом доме; первые охраняли здание и территорию, вторые — президента и других персон.

Перед главными воротами под ночным дождем стояла кучка встревоженных людей. Лайм проложил сквозь них дорогу и представился охранникам; его пропустили.

Он попал во владения Брюстера с низкого бокового хода и едва успел войти в приемную для прессы, заполненную репортерами, которые стояли вдоль стен под огромными картинами, как Хэлройд, специальный агент и руководитель отдела Службы при Белом доме, увлек его обратно в коридор.

— Мистер Саттертуэйт сказал, что хочет с вами поговорить, сэр.

Лайм вопросительно поднял брови, и Хэлройд повел его на цокольный этаж, где находились офисы Саттертуэйта и других советников президента.

Комната оказалась очень маленькой и доверху заваленной бумагами. Саттертуэйт, признанный интеллектуал Белого дома, не заботился о том, как выглядит его кабинет, а разбросанные в беспорядке документы отражали нетерпение его ума. Из пяти или шести стульев только два не были заняты бумагами; Лайм, последовав приглашающему жесту Саттертуэйта, выбрал один из них и сел.

— Благодарю вас, Хэлройд, — произнес Саттертуэйт высоким резким голосом, и специальный агент вышел; прикрытая им дверь приглушила шум голосов, печатных машинок и телеграфных аппаратов.

— Президент спрашивал у меня, не могу ли я получить от вас предварительный отчет до его выступления. Ведь это вы их поймали? Чертовски ловкая работа, должен сказать. Президент не устает говорить об «этом гении» из Секретной службы, который спас наши шкуры.

— Будь я гением, — сказал Лайм, — я бы соображал быстрее, и тогда мы смогли бы обезвредить бомбы раньше, чем они взорвались.

— Насколько я понимаю, имея те крохи информации, которые у вас были, только один человек из десяти тысяч мог бы догадаться, что вообще должно что-то произойти.

Лайм пожал плечами. Его немного удивлял тот факт, что хвалебные слова Саттертуэйта явно расходились с выражением его лица. На этом лице была написана несокрушимая надменность, холодное высокомерие мощного, но бестактного ума, презирающего умы менее блестящие. Саттертуэйт был интеллектуальным автоматом сорока с лишним лет, который носил очки с толстыми стеклами, увеличивавшими его глаза до неестественных размеров, и одевался с подчеркнутой небрежностью, даже с намеренным отсутствием какого бы то ни было изящества. Его черные волосы находились в таком же беспорядке, как его документы; короткие белые пальцы постоянно двигались. В его маленькой подвижной фигуре было что-то агрессивное.

— Хорошо, — сказал он. — Что у вас есть?

— От задержанных узнали пока мало. Продолжаем с ними работать.

— С помощью резиновых шлангов, полагаю?

Это было чисто риторическое замечание, и Лайм пропустил его мимо ушей.

Саттертуэйт сказал:

— В Управлении национальной безопасности идентифицировали лидера вашей группы — того, кто стоял за этими шестерыми. Вы должны его знать. Это Юлиус Стурка.

Лайм не успел убрать злобное выражение со своего лица, и Саттертуэйт встрепенулся, поняв, что угадал правильно, но Лайм не дал ему заговорить:

— Я никогда не встречался с этим человеком. Пятнадцать лет назад он работал в той же части света, что и я, вот и все.

— Он служил офицером в алжирском Фронте национального освобождения. Вы тоже были в Алжире во время той заварушки. — Однако Саттертуэйт не стал продолжать эту тему. — Кто такой этот Стурка?

— Думаю, армянин, а может быть, и серб. Точно не известно. Это не настоящее его имя.

— Что-то балканское и неопределенное. Похоже на Эрика Эмблера.

— Наверно, он сам считает себя чем-то в этом роде. Солдат удачи, который пытается в одиночку перевернуть весь мир.

— Но он не молод.

— Я уже говорил, что никогда его не видел. Сейчас ему должно быть где-то под пятьдесят. У нас есть только один плохой снимок, другие фотографии мне не известны. Он не любит фотографироваться. Но назовите любую освободительную войну за последние десять лет, и наверняка окажется, что он там засветился. Не в самых верхах, конечно, но и не в качестве мелкой сошки.

— Наемник?

— Иногда. Хотя и не часто. Возможно, его наняли на это дело, но у нас нет никаких свидетельств на этот счет. Скорей всего, это была его собственная затея. Несколько лет назад он работал с одним кубинцем по имени Рива, но следов Ривы в этом деле мы не обнаружили. По крайней мере, пока.

— У него много последователей? Если да, то странно, почему я раньше ничего о нем не слышал.

— Он работает по-другому. Он собирает небольшую группу людей, «ячейку», и ставит перед ней одну конкретную задачу. В Алжире у него вряд ли было больше двадцати солдат, но все они были хорошими профессионалами. Эта группа стоила целого полка.

— Для человека, который никогда с ним не встречался, вы знаете его очень хорошо.

— Я должен был его поймать. Но у меня не получилось.

Саттертуэйт облизал языком верхнюю губу, словно умывающийся кот. Он поправил свои очки, без всякого выражения наблюдая, как Лайм закуривает сигарету.

— Как вы считаете, на этот раз вам удастся его поймать?

— Не знаю. Все его ищут.

— Вы предупредили другие службы? Другие страны?

— Да. Возможно, он все еще не уехал из страны; во всяком случае, у нас есть причины думать, что прошлой ночью он был здесь.

— Здесь, в Вашингтоне, вы хотите сказать?

— Он оставил нам визитную карточку.

— Вы имеете в виду вашего агента, которого убили?

— Да.

— Почему вы думаете, что это была его визитная карточка?

— Насколько мне известно, он был одним из тех людей, кто поднял мятеж на Цейлоне несколько лет назад. Правительство тогда круто с ними обошлось: прочесывали целые деревни, выявляли мятежников и расстреливали без суда. Цейлонским повстанцам пришлось принять меры, чтобы защитить себя. По данным Управления национальной безопасности, именно Стурка расправлялся с информаторами, сотрудничавшими с правительством: он убивал их очень драматичным способом, подбрасывая в публичные места с отрезанным языком и вырванным сердцем. Это было предупреждение: так будет со всеми, кто посмеет на нас донести.

— Теперь я понимаю, что вы подразумевали под визитной карточкой. — Саттертуэйт покачал головой. — Господи, эти люди как будто с другой планеты.

Он снял очки, протер их салфеткой и, прищурившись, поднес стекла к свету. Лайм с удивлением заметил, что у него совсем маленькие глаза, близко посаженные друг к другу. Оправа очков оставила красные вмятины на его переносице.

Бросив страдальческий взгляд на свои очки, Саттертуэйт посадил их на место и заправил дужки за уши. Это был первый раз, когда Лайм с ним разговаривал, и один из немногих, когда он вообще его видел: Саттертуэйт был не из тех людей, которые часто мелькают на экранах телевизоров или появляются в общественных местах. Он был главным советником президента и отбрасывал за собой большую тень, являясь в то же время одной из тех невидимых фигур, которых в прессе именуют «высокопоставленным источником в Белом доме».

— Хорошо. — Саттертуэйт раздумывал. — Что нам еще остается, кроме как выражать свое благородное возмущение? Это была кошмарная история, не правда ли? Самое сильное в мире государство, и они так легко нас нокаутировали. Маленькие группки могут терроризировать целую страну, если им удастся найти в ней слабое место. Эти террористы используют любое оружие, какое попадается им в руки, берут в дело каждого дурака, который согласен пожертвовать своей жизнью ради туманных лозунгов; и они знают, что у нас связаны руки, потому что мы имеем право только на ответный выстрел.

— Это и отпугивает большинство профессионалов, — заметил Лайм. — Профессионалы не любят, когда их ловят. Обычно терроризмом занимаются любители — их часто берут на месте преступления, они готовы изображать из себя мучеников, это идеальный материал для исполнителей. Им все равно, последует ли ответный выстрел; все равно, даже если он разорвет их на куски.

— А теперь мы имеем и тех и других в самом худшем варианте — с группой самоотверженных исполнителей под командованием и управлением профессионалов, которые за сценой дергают за ниточки. Говоря по правде, — заметил Саттертуэйт, — я думаю, что мы по уши в дерьме.

Во время всего разговора Саттертуэйт занимался тем, что разглядывал узел на галстуке Лайма, но теперь его увеличенные стеклами глаза уставились прямо в его лицо, резкий голос затвердел, а челюсть выдвинулась вперед.

— Лайм, вы профессионал.

Лайму меньше всего хотелось услышать то, что должно было за этим последовать.

— Я далеко не первый человек в списке.

— Сейчас не самое подходящее время для выяснения рангов и чинов. Нам нужен профессиональный охотник — человек, относительно которого мы можем быть уверены, что он сделает свою работу быстро и без лишнего шума.

— И эта работа — Стурка?

— Да. Я буду с вами откровенен: мы планировали провести широкую серию арестов и посадить всех, на кого у нас имеется досье, но по некоторым причинам этот план пришлось отменить. Как вы понимаете, информация эта строго конфиденциальна и не должна покинуть пределов этой комнаты.

— Разумеется.

— Поэтому все должно быть сделано очень тихо и аккуратно. Быстро и без следов. Вы найдете Стурку, узнаете, стоит ли за ним кто-нибудь еще, и выясните, кто или что это такое.

— А если окажется, что это правительство другого государства?

— Нет. Я в это не верю.

Лайм тоже в это не верил, но на свете бывает всякое.

— Можно мне задать вам один вопрос? Вы хотите, чтобы я сделал визитную карточку из Стурки?

Саттертуэйт отрицательно покачал головой:

— Это означало бы, что мы играем в их игру. Нет, я не хочу, чтобы вы разрезали его по кусочкам. Наоборот, мы должны проделать все очень корректно, без шума: просто взять этого сукина сына и осудить его в назидание другим. Арест, суд, приговор, исполнение. Довольно эти свиньи действовали нам на нервы, пришло время поменяться с ними местами. Но мы не будем поступать так же, как они, потому что мы не можем игнорировать собственные правила. Они напали на истеблишмент, и истеблишмент должен поставить их на место, причем так, как это предписывает закон.

— Все это звучит замечательно, — сказал Лайм, — но вам нужен человек покрупней меня.

— Мне нравится ваш размер.

Лайм затянулся сигаретой и выпустил дым:

— Я на покое. Передвигаю бумажки, вот и все. Еще несколько лет, и я уйду на пенсию.

Саттертуэйт улыбнулся и с сомнением покачал головой:

— Неужели вы не понимаете? Все, кто стоит выше вас, — политические фигуры. Они не годятся.

— На самом деле вам лучше обратиться в ФБР. Почему вы не поручите это им?

— Потому что для многих ФБР — символ полицейского государства.

— Вот дерьмо. Только у них есть средства, чтобы вести такое дело.

Саттертуэйт поднялся из-за стола. Он действительно был коротышкой — не больше пяти футов и пяти дюймов вместе с ботинками. Он сказал:

— Пожалуй, нам пора присоединиться к остальным. Спасибо, что удовлетворили мою просьбу.

Они миновали довольно оживленный подземный коридор и прибыли на пресс-конференцию как раз перед президентом. По крайней мере, это было очень похоже на пресс-конференцию: фотографы неустанно сновали взад-вперед по залу, репортеры с микрофонами ловили людей, а телевизионщики настраивали свою громоздкую аппаратуру. Свет был резким и болезненно бил в глаза. Технари отпускали громкие замечания по поводу уровня звука в микрофоне. Оператор орал: «Уберите свою чертову ногу с моего кабеля!» — и размахивал длинным проводом, как хлыстом. Кто-то стоял на президентской трибуне с изображением большой государственной печати, чтобы телеоператоры могли настроить свои камеры по его фигуре, нацеливая их под правильным углом.

На одном из экранов в зале шла прямая трансляция кабельного телевидения. Звука не было, но Лайм не нуждался в комментариях, настолько выразительным был сам видеоряд. Сначала на экране показывали схематический план Капитолия с помеченными местами взрывов, видимо объясняя, что более сильных разрушений удалось избежать благодаря прочности нижних помещений, расположенных под залами палаты представителей и сената, и опорных арок, пронизывающих структуру всего здания. Затем на мониторе появился общий вид Капитолия, освещенного установленными полицией прожекторами; вокруг мелькали представители власти и люди в форме, а перед камерой стояли репортеры и что-то говорили. Потом сцена снова поменялась — камера следовала за людьми, входившими в разрушенное здание. Между колоннами все еще клубился дым. Люди разбирали и просеивали обломки, от которых поднимались облака пыли. К этому времени все тела, живые и мертвые, были найдены и извлечены из-под обломков; искали только осколки бомб.

Кучка журналистов обступила Лайма.

— Вы один из тех, кто поймал преступников?

— Что будет дальше, мистер Лайм?

— Вы можете рассказать нам что-нибудь о террористах, которых вы арестовали?

— Простите, пока никаких комментариев.

В другом конце зала Перри Хэрн разговаривал по телефону; он положил трубку и заговорил, требуя внимания, потом подал сигнал, и все стали занимать места на расставленных амфитеатром стульях.

Громкий говор утих до уровня гула, затем легкого ропота и наконец совсем умолк. Саттертуэйт поймал взгляд Лайма и кивнул; Лайм продвинулся вперед и занял место, которое ему указал Саттертуэйт, позади и чуть ниже президентской трибуны. Вице-президент, генеральный прокурор и несколько других высокопоставленных лиц вошли в зал и заняли места по обе стороны от Лайма. Генеральный прокурор Роберт Акерт, узнав Лайма, коротко ему улыбнулся; он выглядел напряженным и настороженным, как кулачный боец, которого слишком сильно и слишком часто били в голову.

Теперь они все сидели в один ряд позади трибуны, лицом к журналистам. Лайм чувствовал себя не в своей тарелке. Он все время скрещивал и разводил ноги.

На экране появился известный журналист, что-то говоривший в камеру с очень серьезным выражением лица. Потом план перешел на пустую президентскую трибуну, и Лайм увидел собственное лицо. Оно показалось ему чужим.

— Дамы и господа, президент Соединенных Штатов Америки.

Ботинки президента Брюстера застучали по твердому полу. Он появился сбоку и сразу наполнил собой зал; взгляды и внимание всех устремились к человеку, который, кивнув с серьезным видом журналистам, занял свое место и начал поправлять правой рукой один из микрофонов, одновременно раскладывая несколько листочков на покатой поверхности трибуны вровень с животом.

Некоторое время президент молча смотрел в камеру. Он был очень высокого роста, поджарый, загорелый, с довольно привлекательным лицом — крупным и внушительным, с глубокими складками, отчетливо обрисовывавшими квадратную челюсть. У него были густые волосы, все еще темно-каштановые, но, скорей всего, крашеные, судя по вздутым венам и веснушчатой коже на руках, которые выдавали его настоящий возраст. Тело под массивной челюстью выглядело тяжеловатым, хотя он двигался энергичной и спортивной походкой человека, много времени проводившего в бассейне и сауне Белого дома, — это было тело, требовавшее дорогостоящих забот. У него был крючковатый нос и маленькие, хорошо посаженные уши; глаза выглядели бледнее, чем остальная часть лица. Одевался он всегда безупречно. Когда он молчал, как теперь, то источал тепло, искренность и интеллигентность; но если начинал говорить, его речь, всегда имевшая легкий налет какого-то диалекта, звучала несколько невнятно. В ней слышался какой-то простонародный оттенок, что-то смутно ассоциируемое с рабочей спецовкой или кепкой фермера, брошенной на выжженный солнцем плетень рядом с бутылью кукурузной водки и дремлющей в тени собакой.

Все это было притворством — и отполированная внешность, и «свойский» задушевный голос. Складывалось впечатление, что по-настоящему Говард Брюстер может существовать только на публике. После последних выборов лицо Брюстера стало несколько более застывшим и приобрело привкус затаенной горечи — как внешний знак его недовольства и разочарования по поводу прискорбного выбора, сделанного нацией.

Президент начал с ожидаемого всеми выражения соболезнования семьям погибших, «выдающихся сынов Америки, о которых мы сегодня все скорбим», и чувства возмущения и гнева, которое он разделяет вместе со всем народом. Лайм сидел в состоянии хмурой отстраненности, прислушиваясь не столько к словам президента, сколько к перепадам его голоса. Брюстер не был мастером риторики, и составители его речи подделывались под его стиль: в ней не встречалось ни резких выражений, ни жестких афоризмов, которые могли бы сконцентрировать суть момента в одной фразе. Выступление гладко текло в русле общепринятых банальностей, специально рассчитанных на то, чтобы успокоить и расслабить поверженных в шок и отчаяние людей; это были слова, преисполненные теплого сожаления, мягкой печали и обещания того, что, несмотря на происшедшую трагедию, в будущем все будет хорошо. В них звучала нотка благородной скорби, но не тревоги, жажда справедливости, но не яростного возмездия. Давайте не будем терять голову, говорил он. Спокойствие, друзья, и торжество закона. Преступники схвачены благодаря бдительности и активным действиям, предпринятым помощником заместителя директора Секретной службы Дэвидом Лаймом…

Моментально все огни сфокусировались на Лайме; он замигал и закивал в камеры. Президент одарил его грустной отеческой улыбкой, прежде чем вернуться к своей речи, и тут же вновь все огни и объективы переместились на него, — и ради этого момента Лайм должен был сидеть в своем кресле на протяжении всего выступления президента.

В наши дни так легко создавать героев, подумал он. Вы сажаете человека в кресло, запускаете его на Луну, и он уже герой. Или усаживаете его на лошадь перед камерами. Или нанимаете дюжину ловких борзописцев, чтобы они писали для него речи. Героизм стал хорошо упакованным массовым товаром, замешанным на крайнем цинизме.

Людям нужны мифы, нужны герои, а когда под рукой нет ничего настоящего, приходится изготавливать подделки. Теперь уже неоткуда взять новых Линдбергов, технология ушла далеко за пределы возможностей отдельного человека. Те, кто пытаются бросать вызов опасностям, — в одиночку пересекают Атлантику, карабкаются по горам, — выглядят всего лишь как безвредные чудаки, в действиях которых нет никакого смысла, ведь достижения техники сводят его на нет: вы всегда можете перелететь через Атлантику за три часа или попасть на вершину горы с помощью вертолета, ничем при этом не рискуя.

В речи президента появились теперь жесткие нотки, он заговорил более сурово. Преступники в наших руках, они будут преданы строгому суду, что послужит хорошим уроком тем, кто мечтает ввергнуть в анархию и насилие самую свободную страну в мире. Справедливость и закон должны восторжествовать. Пусть наше самообладание не принимают за нерешительность, наше спокойствие — за слабость, а наше хладнокровие — за пассивность. Терпение Америки находится на пределе, оно почти исчерпано.

— Пусть все наши враги, как внутренние, так и внешние, держатся настороже.

Президент закончил речь и вышел из зала, не отвечая на вопросы журналистов. Лайм ускользнул от репортеров и направился обратно в административный корпус. На улицах было тихо, дождь продолжал моросить, противный и холодный, тени под расквашенными фонарями казались еще гуще. Точь-в-точь как улица в картине Сидни Гринстрита, подумал он и вошел в подъезд.

Глава 3

Вторник, 4 января

^{05.15, восточное стандартное время.}

Марио улыбался:

— Люди, слушайте, мы заполнили весь «Нью-Йорк таймс» от первой до последней строчки!

Газета затрещала, как мелкокалиберный пулемет, когда Марио начал разворачивать страницы.

— На этот раз мы им показали. Слушайте:

«К полуночи общий список убитых составил 143 человека, из них 15 сенаторов, 51 конгрессмен и не менее 70 журналистов. Более 500 человек обратились в больницы и пункты скорой помощи, из них почти 300 получили только незначительные повреждения и были сразу выписаны. В настоящий момент госпитализировано 217 мужчин и женщин, а также 4 ребенка. 27 находятся в критическом состоянии».

Ну что, получили, свиньи!

— Кончай болтать.

Стурка сидел в углу номера и слушал приглушенное радио. Рядом с ним стоял телефон, он ждал звонка. Элвин устало смотрел по сторонам; он чувствовал себя скверно — между ушами стучала боль, живот вздулся и урчал.

Стурка выглядел как телевизионный гангстер — без пиджака и в наплечной кобуре, обтягивавшей грудь. Сезар Ринальдо спал в одежде на кушетке, Пегги лежала поперек кровати, куря «Мальборо» и потягивая кофе из пластикового стаканчика, который взяла в ванной мотеля.

Снаружи рокотали грузовики; время от времени какой-нибудь из них со скрежетом подкатывал к дорожному кафе, расположенному перед мотелем. Пегги посмотрела на Стурку:

— Ты не устал?

— Когда я устаю, то вспоминаю слова Мао, что революция — это не вечеринка с чаем.

Элвин откинулся на спинку кресла и попытался расслабиться, полузакрыв глаза. Сезар проснулся и устремил на Пегги томный плотоядный взгляд. Он смотрел на нее слишком долго; это заставило ее повернуть голову, взглянуть на него, медленно встать и удалиться в уборную. Дверь громко хлопнула, и Сезар лениво улыбнулся. Он начал крутить роман с Пегги две недели назад, но им пришлось это прекратить по распоряжению Стурки. Установление каких-то частных связей внутри ячейки подрывало принцип общего коллективизма. Это было контрреволюционно. Такие отношения основаны на угнетении и деспотизме, они ведут назад к тому, против чего мы боремся, — к капиталистической ориентации на буржуазную индивидуальность, гнусной философии, которая отделяет одну личность от другой, побуждая ее к самоутверждению за счет своих собратьев.

Со всем этим надо бороться. Вы как черная колония под гнетом колонизаторов. Вы на горьком опыте познали никчемность ненасильственного сопротивления, сидячих демонстраций, мирных акций протеста — всех этих буржуазных игр, придуманных истеблишментом для детишек, желающих поиграть в революцию. Добровольно обречь себя на заключение — преждевременный и контрпродуктивный шаг. Он не поможет нам уничтожить капитализм.

Страны третьего мира ведут борьбу с империализмом, против тирании расистов, и наша задача — оказать им помощь здесь. Надо прижать этих свиней к стене, надо открыть фронт в тылу врага, надо разрушать государство изнутри и согнать весь скот на бойню, чтобы пробудить, наконец, массы от той пропаганды, которой одурачивают их фашиствующие демагоги. Разум людей, как высохший цемент — твердый, неподатливый и жесткий; чтобы заставить себя услышать, надо взорвать все здание.

Телефон. Стурка поднял трубку:

— Да?

Элвин перевел взгляд на сгорбившегося Стурку.

— Ты где, в телефонной будке? Скажи мне номер.

Стурка записал цифры на форзаце Библии, которая лежала в номере, и вырвал страницу.

— Я найду телефон и позвоню тебе.

Стурка положил трубку и стал надевать пиджак.

— Из номера никому не выходить.

Он открыл дверь и ушел. Возможно, это звонил Рауль Рива.

Пегги зажгла новую сигарету от окурка старой; она встала у открытой двери ванной, помедлила и перешла через всю комнату к окну. Отодвинула штору и выглянула наружу.

— Странно.

Элвин спросил:

— Ты о чем?

Пегги села на пол и прислонилась затылком к подоконнику.

— Отступление было очень неудачным.

Сезар повернул голову:

— И что?

— Они взяли шестерых из наших людей. Надо быть дураком, чтобы думать, что все они станут держать язык за зубами. Могу поспорить, что прямо сейчас они нас всех сдают.

Сезар повторил:

— И что?

— Так чего мы здесь сидим? Ждем, когда нас заметут?

— Успокойся. — Сезар вытянулся на кушетке. — Пока нам не о чем волноваться.

Пегги мрачно усмехнулась.

— Тише! — крикнул Марио, наклонившись к радио. Диктор говорил:

«…Была арестована меньше часа назад полицией, которая следила за домом в Гарлеме. Ее опознали как Дарлин Уорнер, и ФБР считает, что она является членом группировки, устроившей взрывы в Капитолии. Произведенный арест увеличил число участников этой акции до семи человек…»

— Вот так сенсация. — Пегги закрыла глаза.

— Хватит, — сказал Сезар. — Ты начинаешь действовать на нервы.

Элвин тупо смотрел на обоих. Он не хотел никаких ссор, он слишком устал. Они провели много дней, занимаясь самокритикой, Стурка и Сезар проводили групповую терапию, стараясь вытравить из них буржуазные предрассудки и болезненный индивидуализм. Они работали изо всех сил, чтобы научиться жить в постоянной готовности к борьбе и жесткой самодисциплине; и вот теперь Пегги скатывалась обратно, и притом в самый неподходящий момент.

«Заткнись», — подумал он.

Похоже, его мысль чудом дошла до Пегги, потому что она закрыла рот и не произнесла больше ни слова. Радио слегка гудело, за окном проезжали грузовики, Марио углубился в «Таймс», Пегги курила, Сезар дремал.

Стурка вернулся так тихо, что испугал Элвина. Он оказался в комнате раньше, чем Элвин понял, что он здесь.

— Мы уезжаем вечером. Все подготовлено.

Стурка стал ходить по комнате, раздавая документы. Элвин посмотрел на свои. Поддельные бумаги на какого-то моряка, венесуэльский паспорт, въездные визы в Испанию, Францию и три североафриканские страны. Вот зачем Стурке нужны были фотографии.

Стурка стоял, зацепив большие пальцы за ремень своих брюк.

— Сегодня вечером мы сядем на корабль в Порт-Элизабет — вчетвером, без Марио. Это грузовое судно, зарегистрированное под флагом Либерии, оно идет в Лиссабон. — Его глаза, твердые и бесцветные, как стекло, обратились к Марио. — Ты полетишь на самолете в Марсель. Мы уже об этом говорили. Ты не передумал?

— Честно говоря, у меня немного трясутся поджилки.

— Не думаю, что они тебя вычислили. Но мы должны это проверить.

— А что, если мы ошиблись? Тогда они схватят меня в аэропорту. Сцапают почем зря.

— Это неизбежный риск, Марио.

Марио вздохнул:

— Что ж, значит, надо попробовать.

С самого начала Марио должен был держаться в стороне от ячейки и осуществлять ее связь с остальным миром. В «Мецетти индастриз» полагали, что он занят какими-то маркетинговыми исследованиями среди людей своей возрастной группы. Так Марио объяснил отцу, и тот предоставил в его распоряжение ресурсы своей компании. Каждую неделю Марио появлялся дома, ходил в разные места и совершенствовал свое психологическое алиби. Но сейчас им надо было убедиться, что он по-прежнему вне подозрения. Группа нуждалась в человеке, который мог действовать легально.

Стурка все еще говорил с Марио:

— Сегодня ты должен пойти в банк.

— Сколько вам нужно?

— Очень много.

— Как? Только для того, чтобы посадить четверых людей на это грузовое судно? Вы что, хотите его купить?

— Нет, деньги нужны для другой цели.

За холодной улыбкой Стурки скрывалось недовольство: возражения Марио были грубым нарушением дисциплины.

Скрестив руки на груди, Стурка заговорил с сонным выражением лица, которое обычно появлялось у него во время лекций Сезара:

— Наши товарищи в тюрьме. Их будут судить в понедельник утром. Политики начнут кричать о порядке и законе, по стране прокатятся волны праведного гнева. Если у них не будет достаточно доказательств, чтобы приговорить наших людей, то их сфабрикуют; они не могут позволить себе оставить их в живых. Несколько подпольных газет сделают из них героев-мучеников, хотя список жертв капиталистической власти и без того стал слишком длинным. Мученичество больше ничего не значит.

Элвин слушал напряженно, потому что Стурка никогда не ограничивался философскими рассуждениями — он всегда говорил о деле.

— Возможно, мы должны им напомнить, что эта операция планировалась вовсе не для того, чтобы создать еще нескольких мучеников. — Стурка обвел лица членов ячейки медленным взглядом, и Элвин почувствовал холодок в спине. — У нас была цель. Я надеюсь, мы все здесь помним, в чем она заключалась.

На такую фразу следовало отвечать, и Марио отозвался:

— Чтобы показать всему миру, как много может сделать даже маленькая группа, если она преисполнена решимости отомстить фашистским свиньям.

— Но мы не закончили это дело, — продолжал Стурка. — Задача заключалось не просто в том, чтобы на время вывести конгресс из строя, а в том, чтобы разрушить всю систему. Люди должны были увидеть, что настало время с ней покончить.

— Это не сработало, — сказал Сезар. У него был натужный и гнусавый голос, потому что в этот момент он ковырял во рту зубочисткой. — И причина заключается в том…

— Люди сидят на месте. — Стурка словно не слышал Сезара. — Они ждут, они еще не пришли в движение. Им нужен знак. Их нужно подстегнуть. Революционеры в этой стране ждут, когда мы докажем им, что настало время для революции.

Пегги выпустила сквозь ноздри сигаретный дым:

— Я думала, мы уже доказали это, когда взорвали Капитолий.

— Мы бы сделали это, если бы наши люди ушли невредимыми. — Стурка изобразил из своей ладони арку. — Они наблюдают. Если они увидят, что вагон идет в тупик, то не станут в него прыгать. Понимаете? — Стурка выражался по-английски несколько странно; он провел много времени с американцами, но в основном в других частях света. — Поэтому все, что нам остается сделать, это вытащить наших товарищей.

— С помощью гигантского крюка. — Голос Пегги прозвучал бесстрастно.

— У нас нет времени для твоих сарказмов, — ответил ей Стурка. — Мы вытащим наших людей и увезем за границу. Пристроим их в надежное убежище и будем смотреть, как весь мир потешается над Вашингтоном. Вот в чем наша основная цель. Показать слабость Вашингтона. — Он окинул взглядом Пегги, Сезара, Элвина и Марио, и на его губах появилась слабая улыбка. — Это будет все равно что поднести спичку к высокооктановому бензину.

Пегги спросила, ритмично покачиваясь взад-вперед:

— И что мы должны делать? Покупать телевизионное время, писать на стенах «Свободу вашингтонской семерке»? Или брать штурмом тюрьму, которую охраняет целый полк? Я не представляю себе, каким образом…

— Семерке? — переспросил Стурка. — Семерке?

Сезар среагировал на секунду раньше Элвина, он пояснил:

— Они взяли Дарлин.

Стурка принял это сразу и без видимой реакции:

— Когда?

— Передали по радио, когда тебя не было. Они взяли ее на нашем месте в Гарлеме.

— Ей не следовало туда возвращаться.

Сезар сел на кушетке:

— Копы ждали ее там.

— Барбара, — рассеянно сказал Стурка. Он раздумывал.

— Может быть. А может быть, они узнали об этом от других.

— Нет. Никто из них не знал про Гарлем.

Сезар решил расставить все точки:

— Линк знал.

— Черт, — промолвил Элвин. — Линка не так просто расколоть. У них не было времени, чтобы вытрясти из него что-нибудь.

— Я не говорил, что они его раскололи. Может быть, Линк тоже был подсадкой — не зря же они взяли шестерых наших чуть ли не на ступеньках Капитолия, — сказал Сезар. — Тогда это все объясняет.

— Только не Линк. — Элвин покачал головой. — Я в это не верю.

Стурка бросил на него пронизывающий взгляд. Он говорил очень спокойно.

— Почему? Потому что Линк того же цвета, что и ты?

Элвин открыл было рот и снова его закрыл. Сезар сказал:

— Барбара не знала времени, она даже не знала места. Мы никогда не говорили ей про Капитолий. Линк был единственный, кто знал и о программе, и о том месте в Гарлеме.

Пегги произнесла:

— Барбара знала про Гарлем. Она была там, помните? — Внезапно ее голова откинулась назад. Она смотрела прямо на Стурку. — Ведь это вы, ребята, убили Барбару. Верно?

— Разумеется. — Сезар медленно протянул это слово и повернул голову к Элвину. — Твоя черная сестра нас заложила.

Но Элвин не стал лезть в бутылку:

— Понятно.

Сезар только покачал головой. Он высказал, что хотел, и не собирался давить на мозоль. Элвин добавил:

— Я думаю, вы знали, что делали.

— Она была подсадкой, — сказал Стурка, как будто закончив этим тему.

Сезар молча изучал лицо Элвина. Наконец он счел нужным пояснить:

— У нее была маленькая камера в сумочке, и я застукал ее, когда она в ванной посыпала тальком стакан, чтобы снять отпечатки Марио. Мы ее не просто убили, мы ее изуродовали, а потом подбросили копам — пусть разбираются. Может быть, это их научит, как посылать к нам подсадок. Может быть, в следующий раз они подумают, чем это для них чревато.

Ладно, подумал Элвин отрешенно. Если она их предала, значит, получила по заслугам. Ему надо спасать свою голову. Сезар снова обратился к Стурке:

— Ясно, что нас кто-то заложил. Вот почему их взяли.

— Барбара рассказала им о месте в Гарлеме, — негромко ответил Стурка. — И никто не рассказал им о бомбах. Линк чист.

Элвин почувствовал прилив благодарности; он готов был даже улыбнуться Стурке, но тот не смотрел в его сторону, а спокойно объяснял Сезару то, что они должны были понять и сами:

— Если бы Линк заранее рассказал им про бомбы, неужели вы думаете, они стали бы просто стоять и ждать, когда они взорвутся? Или начали бы эвакуировать здание и вызывать группу обезвреживания? Наши люди чем-то выдали себя, когда уходили, в последнюю минуту они сделали ошибку.

Сезар нахмурился, но не стал возражать; потом он кивнул, поняв, что именно так, видимо, все и произошло.

— Но Барбара-то уж точно много им про нас порассказала. Теперь они знают, кто мы.

— Поэтому мы и уезжаем из страны сегодня вечером.

Пегги погасила сигарету. Она продолжала давить ее в стеклянной пепельнице еще долгое время после того, как она потухла.

— Итак, наши фотографии расклеены на каждом углу, мы уезжаем на грузовом судне в Лиссабон, а ты говоришь о том, что мы должны вызволить из тюряги Линка и остальных. Прости, но я чего-то не улавливаю.

— Дисциплина этого и не требует.

Стурка взял матерчатый чемодан Марио, опрокинул его над кроватью, и разноцветные акции дождем посыпались на измятую постель.

— Мы достанем их с помощью этих штук. Как раз то, что нужно. Ты их пересчитывал?

— Нет, а что?

Марио подошел к кровати, с недоверием глядя на бумаги:

— Я пересчитал.

Стурка дотронулся до одной из акций. Она была очень большой и красивой, размером с журнал «Лайф», а цветом и стилем напоминала долларовую купюру. Ее стоимость составляла одну тысячу долевых паев всего капитала «Мецетти индастриз». Каждый такой пай «Мецетти» котировался на бирже в тридцать восемь долларов.

Марио владел двумястами акциями NCI, которые в общей сумме стоили около восьми тысяч долларов. Ему принадлежала также тысяча двести акций нефтяной компании CNO стоимостью чуть меньше шестидесяти тысяч долларов. Его четыре тысячи акций «Уайтсайд авиэйшн» оценивались в восемнадцать тысяч долларов. Кроме того, у него было тридцать пять тысяч акций «Мецетти индастриз». Все это досталось ему от его патриархального деда, который в свое время нещадно эксплуатировал пролетариев на строительстве железных дорог. Всего в чемодане имелось ценных бумаг на сумму более миллиона двухсот тысяч долларов, и в течение месяца они таскали их с собой по улицам, потому что Стурка сказал, что они могут понадобиться им в любой момент.

— Значит, время пришло.

Стурка начал собирать бумаги и аккуратно складывать их обратно в чемодан.

— Да, пришло.

Марио испытывал сомнения.

— Нельзя передать такое большое количество акций какому-нибудь банку или биржевому брокеру и попросить продать их. Это может вызвать панику на бирже. Никто не согласится.

— Не надо их продавать, — сказал Стурка. — Просто заложи.

— За сколько?

— А сколько ты сможешь получить? Полмиллиона?

— Наверно.

— Возьмешь банковский чек. Отнесешь его в другой банк и разобьешь на несколько более мелких чеков. Потом пойдешь в другие банки и обналичишь часть из них.

— Сколько нужно наличными?

— Не меньше половины суммы. Остальное оставишь в банковских чеках или переведешь в международные гарантированные чеки со свободным обращением.

Когда речь заходила о финансах, ум Марио становился острым как бритва. Он вырос в семье финансистов и получил в наследство не только деньги, но и умение с ними обращаться.

Он сразу уловил суть дела:

— Значит, купюры должны быть крупными.

— Да, иначе выйдет слишком громоздко. Купи нам поясные ремни для денег. Из самой простой ткани.

— Это денежки свиней, верно? — Марио усмехнулся. — И мы используем их, чтобы расправиться со свиньями.

— Но сперва загляни в парикмахерскую, — посоветовал Стурка. — И купи себе хороший костюм. Ты должен выглядеть представительным.

— Само собой.

— Пегги пойдет с тобой. Можешь взять машину. Поезжай в Нью-Йорк и оставь ее в платном гараже — нам надо от нее избавиться. Возможно, у полиции есть ее описание, которое дала им Барбара.

Чего полиция наверняка не могла знать, так это ее номер — они поменяли его прошлой ночью.

— Шансы, что вас заметят на оживленных улицах, невелики, так что можно ими пренебречь. Вы затеряетесь в уличном движении. Но в банке вам надо будет привести достаточно вескую причину, чтобы не вызвать подозрений по поводу крупного залога.

— Верно. Я скажу, что мы с Пегги поженились и хотим купить яхту, чтобы отправиться в медовый месяц.

— Нет. Это звучит слишком несерьезно.

Марио нахмурился; Стурка прикоснулся к его рукаву:

— Крупная операция с недвижимостью. Очень серьезная. Намекни об этом в банке, но не будь слишком многословен. Ты должен дать большую взятку земельному совету, чтобы они приняли твое предложение. Это краткосрочный проект, и ты окупишь расходы в течение трех месяцев.

Элвин с удивлением посмотрел на Стурку. Этот человек разбирался в самых разных вещах. Марио кивнул:

— Сработает.

Сезар негромко вставил:

— Надо позаботиться и о ней.

— Господи, — пробормотала Пегги. Палец Стурки ткнулся в нее.

— Твой отец профессор в колледже, и ты знаешь, как себя вести.

— Мой отец — алкаш, корчащий из себя либерала. Чертов лицемер.

— Ты будешь секретаршей Марио. А секретарша очень состоятельного человека должнавыглядеть, как женщина из общества.

— Общества свиней.

— Пегги. — Голос Стурки казался очень ровным и спокойным, но от него пробирал мороз по коже. — Пока Марио будет в парикмахерской, ты купишь себе приличное платье и сделаешь прическу. — Поскольку возражений от Пегги больше не последовало, Стурка повернулся к Марио: — В банке ты должен произвести впечатление полной конфиденциальности. Никому ни слова, иначе сделка будет сорвана.

— Ясно. Значит, ни обмен акций, ни обналичивание чеков не должны быть зарегистрированы в Комиссии по ценным бумагам и на бирже.

— А твоя семья ни о чем не подозревает?

— Ага.

Стурка повернулся к Пегги:

— Когда закончишь дела в городе, отправляйся в Ньюарк и возьми такси до отеля «Вашингтон». Ты должна быть там между шестью тридцатью и семью часами. Жди у входа.

— Снаружи или внутри?

— Снаружи. Мы будем наблюдать. Если я увижу, что за тобой нет слежки, мы тебя подберем.

— А если по каким-то причинам встреча не состоится?

— Тогда оставь мне обычное сообщение, и мы что-нибудь придумаем.

Стурка использовал службу телефонных сообщений под именем Чарльза Верника; оставляя для него послание, надо было переставить цифры номера в обратном порядке: например, если вы звонили с телефона 691-6243, то просили перезвонить по номеру 342-6196.

Элвин зевнул. Сезар сказал:

— Просыпайся, парень.

— Я не спал уже два дня.

— На корабле сможешь дрыхнуть хоть целую неделю.

Сезар достал из кармана пачку таблеток:

— Прими вот это.

— Что это, амфетамин?

— Бензедрин. Возьми одну штуку.

— Лучше не стоит.

В армии Элвин с трудом отвык от героина и с тех пор не притрагивался к наркотикам ни в каком виде, они вызывали у него страх — он боялся вернуться к старому.

Стурка проводил Марио и Пегги до двери. Элвин услышал, как хлопнули дверцы, завелся мотор и машина отъехала от мотеля.

Сезар вытащил гримерный набор, который они купили на прошлой неделе в Нью-Йорке. Здесь были мягкие подщечные подушечки, изменявшие форму челюстей и скул, фальшивые пряди и парики, краска для волос и бровей. Несколько подкладок, усы щеточкой и парик цвета перца с солью состарили Элвина лет на двадцать. Сезар сказал:

— Не забывай сутулиться при ходьбе.

Специальная шапочка укоротила прическу Сезара, а нанесенный грим и очки превратили его из свирепого разбойника в бизнесмена средних лет. Стурка выглядел как худощавый аскет с вьющимися каштановыми волосами под аккуратной эспаньолкой.

— Уходим.

Воздух снаружи был мутным и тяжелым от множества машин, несшихся по Двадцать второму шоссе в сторону города и аэропорта Ньюарка. На стоянке у мотеля хлопали дверцы автомобилей, люди забрасывали в багажники сумки, дети бесились, коммивояжеры выезжали на перегруженную движением дорогу. Небо было грязновато-бурого цвета; здесь, в густом смоге к северо-востоку от Нью-Джерси, это означало ясную погоду.

Глава 4

Среда, 5 января

^{14.15, восточное стандартное время.}

Лайм в хмуром настроении покинул кабинет Саттертуэйта в Белом доме и поймал на улице такси.

— Главное управление полиции.

Деловой обед в кабинете главного советника президента навел на него скуку своими холодными бутербродами и пространными рассуждениями Саттертуэйта по поводу политических требований момента. В такси Лайм сидел, откинув голову на валик сиденья, закрыв глаза, зажав в зубах незажженную сигарету и заполняя время сонными эротическими мечтаниями с участием Бев Роланд.

— Эй, мистер. Приехали.

Он расплатился с таксистом и вышел. День был солнечный и не такой холодный, как вчера. Закинув голову, он проследил за самолетным следом в небе, думая о своих недавних фантазиях. Бев всегда умела вести свои дела без особого шума, ей было тридцать четыре, разведена, женственна, административный помощник спикера палаты представителей Милтона Люка. Он посмотрел на часы. Сейчас она составляет ответы корреспондентам Люка. «Дорогой мистер Смит, спасибо Вам за Ваше письмо от второго января. На ваш запрос отвечаем…» Работоспособная днем, любвеобильная ночью, она легко раскладывала свою жизнь по полочкам, и Лайм испытывал к ней некоторую зависть.

Он стал известен репортерам. Они устроили ему засаду в коридоре, ожидая его, похоже, уже не первый час. Лайм махнул рукой, расчищая себе путь; когда они расступились, забрасывая его вопросами, он громко сказал: «Никаких комментариев, и можете меня цитировать» — и прошел на лестницу сквозь двери, охраняемые двумя полицейскими.

Наверху человек из ФБР проводил допрос Сандры Уолберг. Молодой адвокат из конторы Хардинга сидел в углу и откровенно скучал. Он выглядел так же, как все воспитанники Хардинга, — лохматый парень с лицом недовольного миром праведника. Хардинг славился тем, что подстрекал своих клиентов к нарушению порядка в зале суда.

Лайм пересек комнату и сел по правую руку от агента ФБР так, чтобы было удобно смотреть на девушку, не щурясь на свет из окна. Когда он отодвигал стул и садился, агент ФБР поприветствовал его кивком; адвокат не обратил на него внимания, а Сандра покосилась в его сторону. Это была хрупкая девушка с мелкими чертами лица, на котором застыло выражение мрачного вызова.

Сотрудник ФБР был молодой человек, неприятный на вид, но хорошо знавший свое дело. Он задавал логичные и жесткие вопросы. В его сдержанном тоне звучала скрытая угроза. И разумеется, все это было без толку: Сандра продолжала молчать. Никто из них не говорил. За все это время они услышали от заключенных только несколько коротких фраз — в основном от Боба Уолберга, который нервничал больше остальных. «Небольшая перестройка Капитолия». Потом усмешка и вскинутый вверх кулак: «Вперед!» Но молодой адвокат быстро пресекал эти выступления: «Все в порядке, парень. Не дергайся».

Подопечных Хардинга в любом случае должны были казнить, и государство не собиралось рассматривать всерьез ни оправдательный приговор, ни просьбу о помиловании.

Ведя это дело, Хардинг прекрасно понимал, что ничто на свете не сможет спасти его клиентов от смертной казни. Единственным человеком, способным извлечь выгоду из этой ситуации, был сам Хардинг: защищая террористов, он укреплял свою репутацию глашатая левых радикалов. По окончании процесса он будет считать себя вправе заявить своим людям, что приложил все мыслимые усилия, но его победили жестокость и коррупция властей; значит, остаются только насильственные методы борьбы, ибо он только что еще раз доказал, что все другие средства бесполезны. Лайм презирал Хардинга и его людей, он знал, что они готовы сражаться до последней капли чужой крови.

А тем временем надо было продолжать ломать эту комедию. Следствие представляло собой смесь притворства и абсурда, об этом знали все, включая Хардинга. Но заключенных продолжали поодиночке приводить из камер и в течение всего дня вежливо допрашивать в присутствии адвоката, не забывая при этом напоминать, что они имеют право не отвечать на задаваемые им вопросы.

Вечером узников возвращали в их одиночные камеры, и адвокаты уезжали домой. А после ужина заключенных снова поднимали и вели в специальные помещения, где допрашивали уже без адвокатов и упоминания о гражданских правах. Так поступали потому, что этого требовала ситуация: не проследив дело до самых корней, невозможно было определить хотя бы масштабы самой угрозы. Необходимо было найти Стурку и того, кто за ним стоял, а сделать этого было нельзя, не выбив соответствующей информации из заключенных.

Все обычные способы давления были уже использованы, поэтому в последние время перешли на психотропные средства. До сих пор результаты были незначительными, но сегодня вечером, возможно, ситуация изменится. Заключенные каждое утро жаловались своим адвокатам на ночные допросы, а следователи неизменно заявляли, что это либо выдумка, либо намеренная клевета. Власти могли предоставить любое количество надежных свидетелей, готовых подтвердить, что заключенные всю ночь мирно спали в своих камерах; они могли предоставить и сколько угодно врачей, которые подтвердили бы под присягой, что в организм их пациентов не вводили никаких наркотиков. Иногда Лайму приходило в голову, что радикалы, выдумавшие себе полицейско-фашистское государство, в конце концов сами же его и сотворили.

Когда начнется суд, министерству юстиции придется позаботиться о том, чтобы все заключенные добровольно признали свою вину. Ситуация была слишком неустойчивой и взрывоопасной, и лишь публичное признание террористов могло удовлетворить взволнованную общественность. И такое признание будет получено.

Эта задача не входила в обязанности Лайма и его отдела, чему он был очень рад, однако он нисколько не сомневался, что, раз уж правительству нужна такая развязка, оно обязательно найдет способ результативного воздействия на заключенных и в конечном счете добьется своего.

Минут десять он слушал, как агент ФБР допрашивает заключенную. Сандра Уолберг сказала очень мало, по существу вопроса — ничего. Юный адвокат в углу зевал, не закрывая рта. Обменявшись с агентом усталыми взглядами, Лайм вылез из-за стола и покинул комнату.

В холле административного корпуса он увидел своего босса Дефорда и генерального прокурора Акерта, которые беседовали с журналистами. Акерт, как и положено политику, был многословен, но не говорил ничего конкретного. У него это здорово получалось: речь выходила четкой и лишенной индивидуальности, как распечатка компьютерного принтера, и по тону напоминала свидетельские показания, даваемые в суде полицейским. Все вместе создавало впечатление профессионализма и компетентности; и хотя в общем это впечатление не было ложным, в данном случае он намеренно морочил журналистам голову. Дефорд, наоборот, был полный кретин, но на публике умел выглядеть информированным специалистом: он упаковывал свое неведение в оболочку секретности и всем своим видом как будто говорил: «Разумеется, мне многое известно, но я не могу разглашать эти сведения по соображениям безопасности». Он отвечал сухо и лаконично.

Последовали новые вопросы, и генеральный прокурор Акерт бесстрастно отвечал:

— Естественно. В присутствии адвокатов их проинформировали о том, что они имеют право сохранять молчание, что все, что они скажут, может быть использовано против них в суде и что во время допросов они могут советоваться со своими адвокатами.

Лайм и Дефорд оставили журналистов и направились в рабочий кабинет Дефорда.

Взявшись за ручку двери, Дефорд сказал:

— Раз уж эти репортеры все равно здесь, надо бы отдать им на растерзание адвоката.

Они вошли в приемную, и женщина, сидевшая за столом, одарила обоих одинаково неприветливой улыбкой. Лайм последовал за Дефордом в его кабинет.

Дефорд занял свое место и расслабленно обмяк в кресле:

— Несколько часов назад я говорил по телефону с джентльменом по фамилии Уолберг. Это отец близнецов. Он только прилетел в Вашингтон. Насколько я понял, он хочет увидеться с детьми, но никто не желает говорить с ним на эту тему.

Лайм кивнул.

— Он никак не может поверить, что его дети как-то связаны с этим делом, — сказал он. — Говорит, что это какая-то ошибка, что их заставили или обманули. Что они попали под дурное влияние. Но сами они ни в чем не виноваты.

— Значит, ты с ним тоже уже поговорил?

— Нет.

— Ага. Ну ладно. Впрочем, на его месте я, наверно, чувствовал бы то же самое.

— Не сомневаюсь.

Лайм подумал о Сандре Уолберг. Достаточно было на нее взглянуть, чтобы убедиться, что она виновна; у него не было никаких иллюзий на этот счет.

— Дэвид, извини, но я сказал ему, что ты ему все объяснишь.

— Ты ему так сказал?

— Да, и он ждет тебя в твоем кабинете. Я подумал, что надо тебя предупредить… — Дефорд сделал извиняющийся жест рукой.

— Черт бы тебя побрал. — В устах Лайма эта избитая фраза прозвучала с неподдельной искренностью.

Он вышел из кабинета и, вместо того чтобы хлопнуть дверью, прикрыл ее с преувеличенной аккуратностью.

Уолберг имел скорбное лицо профессионального плакальщика. Его руки и щеки были покрыты веснушками, скудные рыжеватые волосы аккуратно зачесаны на лысину. Он выглядел скорее унылым, чем возмущенным. Мягкий, как пастельный карандаш, подумал Лайм.

— Мистер Лайм, я Хаим Уолберг. Я отец…

— Я знаю, кто вы, мистер Уолберг.

— Спасибо, что согласились встретиться со мной.

— У меня не было выбора.

Лайм обошел вокруг стола, выдвинул кресло, сел.

— Что конкретно вы хотите у меня узнать?

Уолберг глубоко вздохнул. Если бы у него была шляпа, он начал бы вертеть ее в руках.

— Мне не разрешают увидеться с детьми.

— Боюсь, что ваши дети больше вам не принадлежат, мистер Уолберг. Речь идет о государственной тайне.

— Да-да, я понимаю. Они говорят, что к заключенным не допускают посетителей, потому что они могут передать какую-нибудь информацию. Так мне и сказали. Как будто я какой-то анархист или убийца. Господи, мистер Лайм, я клянусь…

Уолберг замолчал; его жалобы уступили место чувству собственного достоинства.

— Произошла ошибка, мистер Лайм. Мои дети не…

— Мистер Уолберг, у меня нет времени, чтобы изображать для вас Стену Плача.

Уолберг выглядел шокированным.

— Мне говорили, что вы холодный человек, но люди считают вас честным и справедливым. Однако я вижу, что это не так.

Лайм покачал головой:

— Я всего лишь рядовой чиновник, работающий на других чиновников, мистер Уолберг. Вас послали ко мне только для того, чтобы от вас избавиться. Я ничего не могу сделать для вас. Моя работа заключается главным образом в том, чтобы составлять отчеты на основании отчетов, предоставленных другими людьми. Я не полицейский, не прокурор и не судья.

— Но вы тот человек, который арестовал моих детей, верно?

— Я ответствен за их арест, если вы это хотите услышать.

— Тогда объясните мне почему.

— Почему я решил задержать ваших детей?

— Да. Почему вы подумали, что они в чем-то виновны? Потому что они убегали от вас? Знаете, у моих детей бывали неприятности с полицией, они вообще боятся полицейских — так бывает с молодыми людьми. Но если кто-то убегает от человека в форме и с оружием, разве это доказывает…

— Мистер Уолберг, вы начинаете вдаваться в подробности, а я не уполномочен беседовать с вами о деле государственной важности. Вам следует обратиться к генеральному прокурору, хотя я сомневаюсь, что он вам скажет больше меня. Мне очень жаль.

— Достаточно ли вы стары, мистер Лайм, чтобы помнить времена, когда люди еще отличали добро от зла?

— Боюсь, я очень занят, мистер Уолберг.

«Простите, номера, который вы набрали, не существует…» Лайм подошел к двери и распахнул ее настежь. Уолберг встал:

— Я буду бороться за них.

— Да. Так вам и следует поступить.

— Неужели морали больше не существует, мистер Лайм?

— Но мы же все еще едим мясо.

— Я вас не понимаю.

— Мне очень жаль, мистер Уолберг.

Когда Уолберг ушел, Лайм принялся за работу. Еще полчаса он периодически возвращался мыслями к Уолбергу и его непостижимой наивности: его близняшки из кожи вон лезли, чтобы привлечь к себе внимание, они ведь не превратились в преступников за одну ночь, но их старания замечали все, кто угодно, кроме него. «Мои дети не могли так поступить».

Сыну Лайма в этом месяце исполнилось восемь, он был Водолей, и Лайм питал смутную надежду, что Биллу удастся достигнуть зрелости в полном здравии и без убежденности в том, что необходимо взрывать дома и людей. Еще два года назад Лайм предавался фантазиям на тему, что он будет делать вместе с сыном, когда тот вырастет; тогда это еще имело смысл, но теперь мальчик жил в Денвере с Анной и ее новым мужем, и отцовские права Лайма были сильно ограничены не только судом, но и расстоянием от Денвера до Вашингтона.

В последний раз он был у них накануне Рождества. В самолете он дремал, прислонившись головой к окну, а в аэропорту его встретили все трое — Билл, Анна и болван Данди, который не нашел ничего лучшего, как притащиться вместе с ними; дружелюбный здоровяк с Запада, который зарабатывал деньги на горючем сланце, без конца повторял одни и те же шутки и, похоже, решил не спускать глаз с Анны, пока она будет со своим бывшим мужем. Нелепый уик-энд, Анна, без конца оправляющая юбку и избегающая смотреть в глаза обоим, Данди, помпезно проявляющий отеческую заботу о Билле и называющий его «коротышкой», их бросаемые исподтишка взгляды — понимает ли он все, как надо: что «теперь у мальчика есть настоящий дом», что «сейчас, с полноценным отцом, ему гораздо лучше, Дэвид».

Билл, окруженный десятью тысячами акров травы и табуном мустангов, остался довольно безучастным к тем игрушкам, которые Лайм купил для него в последнюю минуту по пути в аэропорт. В прошлый раз, когда он навестил Билла в кемпинге, у них возникло что-то похожее на взаимопонимание, но теперь, в мороз и снег, он мог пойти с мальчиком только на каток или на диснеевский мультфильм в Ист-Колфакс.

В воскресенье вечером в аэропорту он прижался щекой к сыну и вскинул голову так резко, что оцарапал усами Билла; мальчик вырвался из рук, и в глазах Анны появился холодный упрек. Она тоже подставила щеку для ритуального поцелуя, а Данди стоял рядом и глазел, от нее пахло кольдкремом и шампунем. Анна прошептала ему на ухо: «Будь умницей, Дэвид, будь умницей».

Он был нежелательной помехой в жизни, и она хотела держаться от него подальше, но не соглашалась отпускать к нему Билла, Лайм должен был приезжать к ней, если хотел видеть Билла. Таким способом она держала его на поводке. Ей всегда нравилось чувство власти.

Она была высокой блондинкой с ясными ореховыми глазами и прямыми волосами, скорее приятная, чем возбуждавшая страсть; они поженились, потому что у них не было достаточно убедительных причин этого не делать. Но очень скоро обоим стало ужасно скучно оттого, что каждый из них заранее знал, что скажет другой. Со временем это превратилось в помеху для их брака, они кончили тем, что вообще перестали друг с другом говорить.

В конце концов обоим это надоело, и она ушла, покачиваясь на высоких каблуках и ведя за руку сынишку.

Они жили в одном из тех городишек, которые обычно обозначаются через количество миль, отделяющих их от Александрии. Полгода он держал дом, а потом переехал в город, в двухкомнатную квартиру.

Теперь здание администрации опустело, и ему не хотелось возвращаться в эту холостяцкую квартиру. Правда, всегда можно было пойти к Бев. Но он отправился в бар Военно-морского клуба.

Водка и сухой мартини. Было время, когда ему пришлись по вкусу бары, эти полутемные безликие залы, где велись разговоры о футболе и старых фильмах.

У Лайма развилась настоящая страсть к старым кинолентам, он мог назвать имена актеров, которые уже лет двадцать как были мертвы, и все, что ему требовалось, чтобы убить очередной вечер, это какой-нибудь парень, разбирающийся в кино.

«Юджин Палетт в фильме «Мистер Дидс едет в город»».

«Нет, он назывался «Мистер Смит едет в Вашингтон»».

«Я думал, там снимался Клод Рэйнс».

«Так оно и есть. Они оба играли в этой картине».

«А помните ту красивую мелодраму, «Маску Димитрия», с Гринстритом и Лорром? Не было ли там и Рэйнса? Он играл с ними в «Касабланке», но как насчет «Димитрия»?»

«Не знаю, хотя фильм недавно показывали по каналу UHF, я видел анонс в «Телекурьере»…»

Жуткая тоска. Иногда в нем поднималась вялая волна негодования против той молодой пары, мужчины и женщины, которые когда-то между делом произвели его на свет. Во время войны он был слишком юн, чтобы интересоваться чем-то, кроме романов Дэйва Доусона, радиомелодрам, бейсбола и соревнований по стрельбе. Потом он стал слишком стар, чтобы разделять интересы нового поколения; колледж он закончил, так и не узнав политических взглядов своего соседа по комнате.

Пожалуй, он посещал слишком много баров. Они стали ему чересчур знакомы. Он вышел из клуба.

В пятидесятых «холодная война» была в разгаре, и он гордился тем, что имел дело с лучшими из тех, кто сражался на другой стороне. «Достаточно ли вы стары, мистер Лайм, чтобы помнить времена, когда люди еще отличали добро от зла?»

В те дни американская служба разведки была миниатюрным слепком с британского оригинала, и дела в ней велись в несколько церемонном английском стиле, как будто иметь дело с ядерными супердержавами было то же самое, что управляться в двадцатых годах с внутрибалканским конфликтом. Но постепенно все стало выглядеть куда более циничным. Смелость попала под подозрение. Сделалось модным изображать из себя труса. Если вы сталкивались с опасностью для собственного удовольствия, вас обвиняли в мазохизме. Никто не должен был стремиться к риску. Храбрость стала нежелательна: совершая что-нибудь опасное, в качестве оправдания следовало приводить корыстный интерес или производственную необходимость. И ни в коем случае не говорить, что вам это просто нравится. Малодушие считалось нормальным свойством. Смелость объявили вне закона. Единственной отдушиной для любителей риска оставались уголовные преступления и быстрая езда на автомобиле.

Лайм имел дар к иностранным языкам, и в течение пятнадцати лет его использовали на этом поприще, главным образом в Северной Африке; только однажды восемнадцать месяцев он прожил в Финляндии. Постепенно он начал питать отвращение к людям одного с ним сорта, не важно, находились ли они по ту или эту сторону границы. Это были недалекие люди, занимавшиеся бессмысленной игрой, главную роль в которой исполняли компьютеры. Какой смысл был рисковать своей жизнью?

В конце концов Лайм приложил все усилия, чтобы перевестись в офис, где от него, по крайней мере, ничего не требовали и где он порой забывал, чем вообще занимается в своем кабинете.

У него был номер GS-11, он зарабатывал четырнадцать тысяч в год, тратя при этом гораздо меньше, ежедневно наведывался в офис, где каждый месяц рассматривались тысячи угроз в адрес президента, из которых только три оказывались чем-то более или менее серьезным, и где ленивая безответственность могла сойти за чувство долга, и уже начинал подумывать об отставке — с перспективой стать главой секретной службы в какой-нибудь корпорации, после чего ему оставалось только умереть.

Это было все, чего он заслужил. Когда вы доходите до точки, где служба превращается просто в работу, которая заканчивается в пять вечера и в ценность которой вы больше не верите, — значит, вы пробыли в деле слишком долго. Вы продолжаете вести себя так же, как и раньше, но при этом как будто повторяете без конца одно и то же слово, пока оно не теряет свой смысл.

Вечерние сумерки были хмуры и промозглы. Он шел домой вдоль закопченных викторианских зданий с выступами и башенками, цветом похожих на имбирный пряник. С улицы к его квартире вела наружная лестница. От батарей шло густое тепло, воздух казался затхлым и несвежим, как будто его не проветривали много дней. Перегоревшая лампочка уменьшала размеры комнаты, погружая ее в серый сумрак, и уже с порога на него дохнуло знакомой тоской. Он резко снял с телефона трубку и набрал номер.

— Алло?

— Привет.

— Caro mio.^[3] Как ты сегодня?

— Неважно, — ответил он. — Ты уже поужинала?

— Боюсь, что да.

Повисло тяжелое молчание. Наконец она сказала:

— Я пыталась дозвониться, но ты не отвечал.

— Я заходил в бар.

— Но ты не пьян?

— Нет.

— Тогда приходи, и я тебе что-нибудь приготовлю.

— Не стоит, если ты так на это смотришь.

Она сказала:

— Не валяй дурака, Дэвид.

— Я не был первым и не буду последним. Я в хорошей компании.

— Ладно, можешь строить из себя дурака, если тебе нравится. Только приходи. — В ее голосе появились низкие густые нотки, которые задели в нем чувственную струнку. — Приходи, Дэвид, я этого хочу.

Размышляя о том, кто из них больший дурак, он спустился вниз и направился к машине. Может быть, ему и не следовало ей звонить. Он хотел ее видеть, но в прошлом году у него был неудачный роман с одной глуповатой женщиной из Сент-Луиса, и ему не улыбалось снова впутываться в подобную историю, хотя бы и с Бев; правда, на этот раз это он был тем, кому нечего было ей предложить.

Тем не менее он выехал из гаража и позволил авеню всосать его в свой поток. Шоссе вело в фешенебельную часть города — красивые дома, откормленные собаки, стройные женщины и толстые детишки.

Здесь жили сенаторы и члены кабинета, здесь регулярно устраивались официальные званые обеды. Сегодня вечером их отменили из-за взрывов, но можно не сомневаться, что вскоре они начнутся снова. Все будут выражать сдержанный гнев и ходить в трауре, однако обеды должны возобновиться, потому что правительству надо работать, а существенная часть его работы протекает на подобных вечеринках.

Он проехал мимо дома Декстера Этриджа. В окнах мирно горел свет, в одном из них отражался отблеск цветного телевизора. Лайм был рад увидеть, что здесь все в порядке. После разговора с новым вице-президентом на ступеньках Капитолия он ощущал что-то вроде родственной связи с ним — какую-то личную ответственность и чувство долга.

Апартаменты Бев представляли собой ультрасовременную башню из бетона и стекла. В качестве административного помощника спикера она зарабатывала неплохие деньги и умела тратить их со вкусом. Гостиная была просторна: белые стены, рисунки Бери Ротшильда, немного прочной и солидной мебели. Лайм постучал, открыл дверь своим ключом, бросил пальто на кресло и позвал Бев.

Она не ответила. Он прошелся по дому — никого нет; зашел на кухню, смешал два коктейля и понес их в гостиную, и тут она вошла в дверь — в плаще и с большой коричневой сумкой.

— Привет.

Взгляд у нее был веселый. Он взял у нее нагруженную сумку, она подставила губы, и он почувствовал вкус ее дыхания.

Он отнес покупки на кухню. Бев сдернула с рук перчатки, выскользнула из плаща, размотала шарф и встряхнула волосами. Они волной упали ей на плечи и кудряшками рассыпались по спине.

Она заметила приготовленные коктейли и сделала большой глоток, прежде чем пойти на кухню. Здесь она бесцеремонно отодвинула его в сторону и принялась сама разгружать сумку. Лайм прислонился плечом к дверному косяку.

— С меня хватило бы и остатков ужина.

— Да, если бы они у меня были.

Она привстала на цыпочки, чтобы положить что-то в холодильник, мускулы на ее длинных икрах напряглись, платье туго обтянуло грудь и бедра. Почувствовав его взгляд, она обернулась и посмотрела на него сверху вниз.

— Убирайся отсюда, — сказала она, смеясь, и он, хлопнув ее по ягодицам, вернулся на диван и взялся за бокал.

Несколько минут она чем-то энергично двигала и гремела; потом появилась в комнате со скатертью и столовым серебром.

— Я думал, ты уже поела.

— Это будет десерт. Мне сегодня хочется чего-то особенного.

Она стала накрывать на стол.

— Шницель по-венски с яйцом. Сойдет?

— Замечательно.

Она подошла к кофейному столику и наклонилась, прикуривая сигарету; он проследил изгиб ее горла вплоть до смутно раздваивавшихся под одеждой грудей. Она смотрела на него, полузакрыв глаза, тепло и томно улыбаясь. Потом выпрямилась и выдохнула дым в потолок, одновременно поднося к губам напиток; льдинки звякнули о ее зубы.

— Отлично.

Он медленно прикрыл глаза, оставив тоненькую щелочку, пока ее фигура не расплылась в какую-то сюрреалистическую субстанцию в красных тонах. Когда она прошла на кухню, он совсем сомкнул веки и услышал, как она щелкнула дверцей холодильника и чем-то зазвенела.

— Вставай, Рип Ван Винкль.

Он открыл глаза. В комнате было полутемно: она выключила электричество и зажгла две свечи на столе. Он вздохнул, с усилием заставив себя подняться, и услышал ее звонкий безудержный смех; этот смех его взволновал. Она взяла его за руку и подвела к столу.

— Выглядит как «Уорнер бразерс» тысяча девятьсот сорок седьмого года, но у меня как раз такое настроение.

— Ты это о вине?

— О сервировке, дурачок. Вино — это «Моро».

— Шабли к телятине?

— Почему бы и нет? У меня есть сардины.

— Сардины на десерт.

— Я же говорю, сегодня мне хочется чудить.

Он попробовал телятину:

— Чертовски вкусно.

— Еще бы. Так и должно быть.

— У тебя что ни слово, то загадка. Что я должен разгадать?

— Ничего. Я тебя просто дразню.

Она наклонилась вперед, держа в каждой руке по бокалу. Ее глаза и тело источали нежное тепло.

— Что случилось с твоим непревзойденным чувством юмора? Помнишь, как ты заполнял формуляр на Дефорда: день рождения — 29 июня 1930 года; вес — семь фунтов две унции; рост — двадцать один дюйм?

— Это было до того, как я с ним познакомился.

— А как насчет тех подписных бланков, которые ты посылал от его имени? Теперь к нему каждый день приходит, наверно, не меньше двухсот журналов и брошюр.

— Я подумал, что ему следует быть более информированным.

— Ты уже год не делал ничего такого.

— Мне казалось, тебе это надоело.

— А мне ты говорил, что уже вырос из таких вещей.

— Просто мне стало скучно.

— Просто тебе стало скучно.

— Точно.

Он отставил пустую тарелку и потянулся за вином, чтобы снова наполнить бокалы.

— Хорошо, хоть аппетит у тебя остался.

Она подняла бокал приветственным жестом, который вышел из употребления с тех пор, как Чарльз Бойер перестал играть свои романтические роли: глаза слегка прищурены, губы влажны и полуоткрыты. Неожиданно она засмеялась.

— Я чувствую себя немного напряженной. Или чопорной — никогда не могла понять, в чем разница. Я вчера видела по телевизору один фильм и решила, что смогу поставить тебя в тупик. Он назывался «Восстание великих сиу». Знаешь, кто написал сценарий?

— Помилуй Бог, откуда же мне знать.

— Это был жуткий фильм. Кто бы его ни написал, у него, по крайней мере, хватило ума взять себе псевдоним. В титрах было указано большими красными буквами: Фред С. Доббс.

Он задумался на пару секунд и рассмеялся. Она выглядела недовольной и разочарованной. Лайм сказал с интонацией Хамфри Богарта:

— Черт возьми, никто не смеет трогать Фреда С. Доббса!

— Надо же, ты вспомнил. Я была уверена, что не вспомнишь.

— И что, кто-то правда использовал имя Фреда С. Доббса как псевдоним?

— Честное слово скаута.

Он снова рассмеялся. Доббс был персонаж Богарта в фильме «Сокровище Сьерра-Мадре» — жуткий скряга, готовый на что угодно ради золота.

Они отнесли тарелки в раковину. Лайм прижал ее возле шкафчика. Они перешли в спальню, оставив гореть свечи в гостиной.

Лайм сел на кровать и стал развязывать ботинки, глядя на нее. Поскольку она не любила нижнего белья, то разделась быстрей него; она расстегнула на нем рубашку и потянула в постель.

Он занимался с ней любовью медленно и со вкусом. Они закурили одну сигарету на двоих.

— Так лучше?

— Куда уж лучше.

— Скажи это так, чтобы я поверила, милый.

Ее глаза сверкнули в полутьме. Он с силой втянул в себя дым, и у него закружилась голова.

— О да! — прорычал он голосом, в котором слышалось раздражение.

— А что теперь не так?

— Не знаю. Не важно.

Ее ноги запутались в одеяле, и она оттолкнула его ногами.

— Посиди-ка здесь, парень.

Она исчезла в уборной. Лайм лежал на спине, глядя, как вместе с дыханием поднимается и опускается его живот, окутанный сигаретным дымом.

Вернувшись, она присела на край кровати и провела рукой по его волосам. Он сказал:

— Извини.

— За что?

— За мой унылый вид. Я не хотел весь вечер изображать из себя Гамлета.

— У тебя был тяжелый день, вот и все. И еще эти взрывы.

— Что верно, то верно. Они здорово нас всех встряхнули.

— И что вы собираетесь делать?

Он помотал головой на подушке:

— Было бы наивно думать, что у каждой проблемы есть свое решение. Что касается этой, то я не представляю, как ее решить: разве что убрать поголовно всех, кого можно заподозрить в терроризме.

— Ну, это было бы уж чересчур.

— Вовсе нет. В большинстве стран так и поступают. А мы считаем, что это тоталитаризм и неприемлемые для демократического государства методы. Впрочем, взгляды со временем меняются. — Он рассеянно улыбнулся. — Революция не разваливается сама по себе. Ее надо уничтожить.

— Может быть, лучше этого не делать.

— Несколько лет назад я запомнил одну фразу. Это цитата. Звучит буквально так:

«Земля в упадке, и налицо все признаки, что цивилизация близится к своему концу. Процветают взяточничество и коррупция, насилие уже повсюду. Дети больше не уважают и не слушают своих родителей».

— Кто это написал? Какой-нибудь русский?

— Не угадала. Это древняя ассирийская надпись, которой уже пять тысяч лет.

Она забралась в постель и прижалась к нему, упершись кулачками ему в грудь и перекинув ногу через его поясницу. Ее бедро поднялось высоко над ним, а волосы рассыпались по подушке.

— Мой милый Обломов.

— Со мной все в порядке.

— Ты слишком напряженно ко всему относишься. Ты большой трагический медведь, но твоя трагедия не в том, от чего ты страдаешь, а в том, чего ты не можешь принять.

— Тогда я тебе должен подходить.

— Ты родился с верой в определенные вещи, а потом оказалось, что все, чему ты научился, на самом деле ничего не стоит.

— Да, доктор, — пробормотал Лайм.

— На самом деле все это не важно, верно?

— Нет проблем, доктор.

— Я об этом и говорю, — сказала она. — Твоя проблема в том, что у тебя нет проблем. Это рубеж, Дэвид, это начало.

Часть II. ПОХИЩЕНИЕ

Глава 5

Понедельник, 10 января

^{10.15, континентальное европейское время.}

Небо было бледно-лимонного цвета, а вокруг пика Пердидо, сиявшего над гостиницей, стояли снежные облака. Одиннадцать тысяч футов горы и ничего, кроме неба. Гостиница представляла собой огромное внушительное здание, начисто лишенное той безыскусной простоты, которая подразумевалась архитектором. В прошлом году его возвели немцы, которые строили в Испании буквально все; они проложили на гору шоссе и соорудили отель «Пердидо Спа» из крупповской стали и хилтонского пластика, постаравшись придать всему этому старомодное изящество необработанной древесины. В результате получилось что-то ужасное.

Лиэм Макнили стоял возле гостиницы на широком деревянном настиле размером с футбольное поле, который раскинулся под открытым небом. Обычно сюда выставляли столики, где обедали многочисленные лыжники, но сегодня в гостинице не было ни одного туриста. Премьер Перес-Бласко проявил щедрость и снял отель «Пердидо Спа» на все время, пока Фэрли собирался заниматься лыжным спортом. Столики убрали, вместо них посреди настила одиноко высился военный вертолет Фэрли с уныло опущенными лопастями.

Поначалу у Фэрли действительно была идея покататься на горных лыжах, но после взрывов в Вашингтоне он потерял к ней всякий интерес. Однако испанскую программу уже нельзя было изменить. Поэтому он сидел здесь, выжидая, отдыхая и готовясь к будущим встречам.

В этот день ранним утром на черном лимузине из Мадрида прибыл министр иностранных дел Торрес. Макнили, как главый помощник и доверенное лицо Фэрли, встретил гостей на парковочной площадке и проводил их в банкетный зал, который администрация отеля предоставила для проведения переговоров.

Вместе с Торресом приехали его переводчик, два секретаря и некто по имени Домингес — похожий на бандита коротышка, который на деле оказался директором Гуардиа сивил.^[4] Сторону Фэрли представляли Макнили и Майер Рифкинд, глава секции Секретной службы, которая отвечала за охрану Фэрли. Вся их маленькая группка заняла только один угол в огромном зале, где они чувствовали себя неловко и натянуто, как последние гости, засидевшиеся за столом после окончания многолюдного банкета.

Но работать с Торресом было приятно, и они быстро составили график визита Фэрли в Мадрид. Домингес уже проделал большую часть предварительной работы, оставалось только скоординировать действия испанской и американской служб.

Подобные визиты всегда требовали долгих и сложных приготовлений. Точное время прибытия, точное место приземления вертолета, который должен встретить Перес-Бласко, расстановка охраны, маршрут следования кортежа во дворец. Домингес и Майер Рифкинд провели больше часа, вместе рассматривая карту. Здесь — толстый палец стучит по карте — Перес-Бласко и Фэрли сделают «незапланированную» остановку, чтобы выйти из машины и пообщаться с народом. Телохранители предварительно проверят квартал, обследуют все окна, крыши и витрины и займут места вдоль следования кортежа.

Здесь будут установлены видеокамеры, чтобы заснять проезд автомобилей. Тут должна хорошо получиться еще одна «неожиданная» остановка, когда Фэрли и Перес-Бласко выйдут, чтобы попробовать жареных орешков у уличного торговца.

Все это были обычные средства и приемы так называемой «личной дипломатии».

Испанский гуардиано будет вести машину, а его американский коллега из Секретной службы — сидеть рядом на переднем сиденье. Еще одна такая же пара должна занять откидные сиденья лимузина, расположившись лицом к высокопоставленным персонам. Гуардианос в своей узкой форме и жестких треуголках обеспечат боковое прикрытие на мотоциклах. В переднем и заднем автомобилях разместится дополнительная охрана.

В три пятнадцать кортеж прибудет в королевский дворец; Фэрли и Перес-Бласко выйдут из лимузина, гуардианос образуют вокруг них живую стену, и оба руководителя проследуют во дворец, сопровождаемые сзади агентами из секретных служб.

В середине дня запланирован обед. Перес-Бласко и Фэрли будут сидеть на отдельном возвышении. Устроит ли это Макнили? Перес-Бласко представит высоких гостей, вот копия его краткой речи. Фэрли также скажет в ответ несколько слов. Нельзя ли Торресу сейчас получить текст его выступления? Затем высокопоставленные гости пообщаются с репортерами и покинут зал; Фэрли и премьер вместе со своими помощниками уединятся для приватной беседы…

Тем временем на широкой лестнице, сияя радушной улыбкой, появился Клиффорд Фэрли. На нем был домашний пиджак с кожаными накладками на локтях; тепло пожав руки всем присутствующим, он присоединился к беседе.

Когда все вопросы протокола были решены, Торрес собрался уезжать. Вся группа вышла из отеля на площадку, и Макнили слегка улыбнулся пилоту вертолета, проходя мимо него к стояночной площадке. Люди из Секретной службы внимательно оглядывали углы, тени, склоны гор и даже небо, им платили за то, чтобы они делали одно-единственное дело, но зато делали его профессионально.

Фэрли и Торрес вместе с сопровождающими спустились к дороге. Подъехал лимузин, и гуардианос усилили свою бдительность. Позже, пытаясь восстановить последовательность событий, Макнили никак не мог вспомнить, в каком порядке все это происходило. За лимузином Торреса подъехала машина прессы; помощники и телохранители залезли в салон, пока Торрес и Домингес прощались с Фэрли, это было после того, как они сделали обычные заявления для прессы: дискуссия была очень плодотворной, все идет по плану, мы ожидаем откровенного обмена мнениями в Мадриде…

Несколько служащих отеля подошли к краю площадки, чтобы посмотреть на происходящее. Там же были пилот вертолета и его помощник, они курили, посматривали на часы и скучающе поглядывали по сторонам. Торрес и его люди были уже внутри длинного автомобиля. Это было вполне современное транспортное средство: двухдиапазонное радио, пуленепробиваемое стекло, дверные замки, которые открывались только изнутри. В эпоху политических похищений технология безопасности развивалась семимильными шагами. Толстый стеклянный экран выполз из спинки передних сидений и, поднявшись до потолка, закрепился с легким щелчком. Торрес, выглядывая с заднего сиденья, все еще махал рукой, улыбался и говорил в открытую дверь; потом дверца захлопнулась, и автомобиль мягко покатился к горному шоссе.

Пилоты уже вернулись обратно к вертолету, когда Макнили и Фэрли подошли к площадке; Макнили это отчетливо запомнил. Кучка журналистов рассеялась после безуспешной попытки взять интервью у нового президента.

Фэрли направился к лестнице внутри гостиницы, и агенты из Секретной службы обступили его, как овчарки охраняемое стадо. «Нет, — подумал Макнили, — скорее как рыбы-прилипалы». Фэрли приходилось проявлять терпение: он любил открытое пространство и большое количество свободного места и терпеть не мог, если кто-нибудь вертелся у него под ногами. Для человека его типа было очень важно иногда побыть наедине с собой. Что ж, ему придется научиться.

Макнили остановился на площадке рядом с вертолетом. «А что, если…» — подумал он и машинально оглядел окрестности в поисках стрелка с длинной снайперской винтовкой, оснащенной оптическим прицелом, который спрятался где-нибудь в одной из этих зеленых рощиц… Убийство всегда было довольно легким делом. Если человек действительно хочет вас убить, есть только один способ его остановить — убить его первым. Если же вы не знаете, кто он такой, и даже не знаете, существует ли он вообще, тогда у вас просто нет шансов.

Мрачные фантазии. Само это место наводило на такие мысли: мавзолейная атмосфера огромной пустой гостиницы, желтовато-серое небо с едва пробивавшимся солнцем, сухой холодный ветер, отчужденное молчание гор.

Потом он спрашивал себя, не было ли это чем-то вроде предчувствия, легкого приступа ясновидения или прилива повышенной чувствительности в предверии дурного дня. Но он никогда не верил таким вещам; да и снайпера нигде не оказалось.

Он подошел к двери, ежась от прохлады и подумывая о часе или двух работы в своей комнате. Однако одиночество не вдохновляло его на труд — он предпочитал работать среди шума и суеты. Пустынные залы наводили на него тоску и выталкивали за дверь; и в конце концов он решил, что ему лучше вообще не возвращаться в гостиницу.

Вместо этого он решил немного поболтать с пилотами. Это были морские офицеры, оба легкие в общении и приятные на вид, за это качество их выбрали в не меньшей степени, чем за летное мастерство. Сам Макнили с девятилетнего возрастаувлекался сборкой моделей аэропланов и до сих пор вспоминал об этом с удовольствием.

— …Несущий винт в сорок пять футов. Мощность? Легко идет на ста тридцати. Сегодня днем, как нечего делать, долетели до Мадрида за тридцать пять минут, при сорокапятиминутном запасе топлива.

— Насколько я знаю, обычно на такие вещи ставят «13-Джэй».

— Обычно да. Но там масштаб помельче, им никогда не достать такого потолка, как наша птичка.

В голосе Андерсона звучала гордость.

Вертолет был «Ирокез» модели HU-1J, специально доработанный как VIP-машина, способная с комфортом принять на борт шесть пассажиров. Он был выкрашен в цвета военно-морского флота США и имел опознавательные знаки Шестого флота. Макнили удавалось успешно игнорировать уколы совести, призывающей его к работе, пока он не провел почти час, беседуя с Андерсоном и Кордом о вертолетных атаках и сравнительных достоинствах машин.

Оба пилота были ветеранами Вьетнама и имели несколько боевых наград, которые носили на своих потертых кожаных куртках. Они говорили «ложить» вместо «класть» и «чего» вместо «что» и через слово сыпали техническими жаргонизмами, сильно затруднявшими разговор для непосвященных. По взглядам и складу ума их можно было отнести к тем людям, которых Макнили обычно презирал, — что называется, средним американцам, — но при этом они были отличными парнями, и Макнили не собирался портить удовольствие от человеческого общения в угоду своим философским принципам.

Чувство вины в конце концов принудило его отправиться в номер к своим бумагам. Он оставил пилотов на площадке, где они пили из термосов горячий кофе.

Он внес последние поправки, отшлифовав речь Фэрли, которую тот должен был произнести сегодня днем; потом принял душ, переоделся в серый костюм от «Данхилл» и спустился в бельэтаж к Фэрли.

Фэрли разговаривал по телефону с Джанет; он жестом предложил Макнили сесть.

Когда Фэрли положил трубку, Макнили сказал:

— Бог мой, это ужасно.

— Что?

— Все это щебетание и воркование в вашем возрасте.

Фэрли усмехнулся. Он сидел в кресле возле телефона в полосатом халате; потом он начал подниматься, и казалось, что пройдет очень много времени, прежде чем эта длинная многоступенчатая фигура сумеет выпрямить себя сустав за суставом.

Пока он переодевался, они разговаривали — о Пересе-Бласко, о Брюстере, о взрывах в Капитолии, об авиационных базах в Торрехоне и морских базах в Роте.

Перес-Бласко был одновременно Мессией и Иудой, обожаемым спасителем и ненавистным деспотом, свободолюбивым гением и тупым тираном, неподкупным защитником и корыстным гангстером, гнусным коммунистом и мерзким фашистом. Он мог поднять уровень жизни нации, а мог, наоборот, опустошить казну, потратив все деньги на яхты и дворцы и на увеличение личного счета в швейцарском банке.

— Мы просто ничего не знаем, вот и все. Его поведение невозможно предугадать. Жаль, что он так мало был в политике.

— То же самое он мог бы сказать и о вас.

Фэрли рассмеялся.

Макнили подождал, пока он завяжет галстук, и протянул ему приготовленную речь:

— Ничего особенного. Обычные вариации на тему дружбы и сотрудничества.

— Это нам и нужно.

Фэрли внимательно прочитал документ, запоминая его абзац за абзацем, чтобы потом не приходилось говорить, не отрывая глаз от текста. Он предпочитал смотреть на аудиторию. Хотя в данном случае это было не так уж важно: речь была короткой и на английском языке, так что больше половины зала вряд ли поймет хотя бы одно слово из десяти.

— Иногда мне приходит в голову, — заметил Макнили, — а нужны ли нам вообще эти чертовы базы. Они как занозы на земле, как гноящиеся раны.

— У каждого на совести есть какое-нибудь пятно. Это расплата за идею глобального владычества. Мы все предпочли бы вернуться к патриархальным временам и сбросить со своих плеч груз этой ответственности.

— Но может быть, на самом деле никто и не накладывал на нас эту ответственность?

Фэрли покачал головой:

— Я тоже так думал одно время, но потом понял, что на таком коне далеко не уедешь. В конце концов это приведет к эмоциональному изоляционизму. Мы были бы рады демилитаризировать свою страну, если бы наша военная мощь не служила своего рода балансом в мире, допускаю, что весьма несовершенным, но, по крайней мере, позволяющим нам вести с китайцами и русскими более или менее успешные переговоры. Мы являемся стабилизирующим фактором, мы даем чувствовать свою силу, и мне представляется, что в целом это позволяет скорее избегать конфликтов, нежели их провоцировать.

Макнили в ответ невнятно хмыкнул, чтобы продемонстрировать, что он слушает Фэрли и следит за ходом его мысли.

— Мне кажется, что загнивает не сама власть. Все дело в ее непоследовательном использовании. Невозможно эффективно вести международные дела, не имея каких-то общих философских принципов, — иначе ваши действия будут непредсказуемыми, а противной стороне придется все время играть мускулами.

Раздался стук в дверь: это был Рифкинд.

— Что-нибудь случилось, Майер?

— Небольшая проблема, сэр. Похоже, у нас сломался вертолет.

Макнили привстал:

— А что с ним?

— Корд объяснял мне, сэр, но я мало что понял.

Макнили быстро накинул пальто и выскочил на площадку.

Корд и Андерсон залезли на фюзеляж и копались в двигателе. Они все были выпачканы в масле.

— Что случилось?

Голос Макнили звучал жестко — время поджимало.

— Еще этого тут не хватало, — пробормотал себе под нос Андерсон. Потом он оглянулся через плечо и узнал Макнили. — Мы начали ее прогревать и собирались наполнить баки, и тут она ни с того ни с сего начала чудить. Господи, какой шум. Вы слышите?

Макнили стоял со стороны хвоста и ничего не слышал. Он спросил:

— На что это похоже?

— Пока не ясно. Давление в порядке, но такое впечатление, что масло совсем не поступает. Тут все прямо скрежещет, как будто песок попал.

— Вы не можете установить причину?

— Нет, сэр.

— Когда здесь может быть другая машина?

Шестой флот находился недалеко от Барселоны, больше сотни миль отсюда. Андерсон прикинул:

— Думаю, примерно через час.

— Пусть высылают.

Макнили вернулся в номер и рассказал обо всем Фэрли. Рифкинд, стоявший рядом, прибавил:

— Разумеется, есть вероятность диверсии, но пока мы даже не знаем, почему сломался вертолет.

— Постарайтесь выяснить, что произошло.

— Слушаю, сэр.

Пришел Корд и доложил, что они вызвали по радио вертолет и он находится уже в пути. Фэрли посмотрел на часы и сказал Рифкинду:

— Похоже, надо позвонить в Мадрид.

— Да, сэр. Если они выслали вертолет сразу, мы опоздаем не больше, чем на полчаса.

Рифкинд и Корд ушли; Макнили сказал:

— В Мадриде будут здорово смеяться. Еще один случай с хваленой американской техникой.

— Поломка уже произошла. Мы ничего не можем сделать.

Фэрли положил свою речь во внутренний карман.

Из окна в его номере открывался эффектный вид: пустынные равнины, нагромождение голых скал, сверкающие снегом горы. Макнили подумал, что лицо Фэрли чем-то похоже на этот дикий пейзаж.

Фэрли вдруг заговорил:

— Лиэм, вы помните, что Энди Би говорил про желание президента переизбираться на второй срок?

— Что это связывает ему руки? Да, помню. А что?

Эндрю Би, прежде сенатор, а теперь конгрессмен от округа Лос-Анджелес, был самым сильным соперником Фэрли на праймериз^[5] у республиканцев и проиграл ему только в последнюю минуту, уже в Денвере. Он был большой парень, этот Энди Би с фигурой лесоруба, и большая интеллектуальная сила в американской политике.

Фэрли сказал:

— Я не собираюсь переизбираться на второй срок, Лиэм.

— Что, уже устали от работы?

— Би был прав. Это связывает руки. Невозможно быть одновременно и президентом, и политиком.

— Черт побери. Таковы правила игры.

— Нет. Я собираюсь объявить об этом прямо сейчас. Я хочу, чтобы вы включили это в план моей инаугурационной речи.

— При всем моем уважении, вы спятили. Зачем заранее себя обязывать?

— Потому что это развяжет мне руки.

— Для чего?

Фэрли улыбнулся с выражением того мягкого самоуничижения, которое иногда — неожиданно и без всякой связи с разговором — появлялось на его лице. Как будто он напоминал себе, что не следует отождествлять свою персону с той властью, которую он олицетворял.

— Я и Энди Би о многом говорили. У него есть очень важные идеи.

— Знаю. Когда он в следующий раз вступит в предвыборную гонку, у него, возможно, появится шанс осуществить их на практике.

— Но зачем ждать?

— Ждать чего? — снова спросил Макнили.

— Главным образом возможности избавиться от комитетов.

— Это пустые грезы.

Макнили знал про план, который Энди Би проповедовал все последние годы, как идею крестового похода: уничтожить архаичную систему комитетов в конгрессе, который управлялся по принципу не большинства, а старшинства. Внутри конгресса процветала тирания стариков, большинство которых были из сельских областей, многие коррумпированны, а некоторые — просто дураки. Ни один закон не мог пройти без их поддержки, хотя Конституция не утверждала ничего подобного; уже многие годы молодая часть парламента во главе с Энди Би требовала проведения реформ.

— Это не пустые грезы, Лиэм.

— Если вы захотите провести такой закон, вам потребуется поддержка комитетов. Если вы нападете на их глав, они вас уничтожат.

— Но если я не буду переизбираться на второй срок, тогда что мне терять?

— Все остальные ваши программы.

— Я не потеряю их, если сначала выполню эту, — сказал Фэрли. — Не забывайте, что тех старичков тоже надо переизбирать. И я думаю, что они чувствуют веяние времени. Посмотрите, какую поддержку Энди Би имеет у избирателей. Он уже много лет твердо стоит на своем, и люди за него горой.

— Однако президентом избрали вас, а не Энди Би.

Фэрли молча улыбнулся; он повернулся и взял пальто:

— Давайте пройдемся, мне нужен свежий воздух.

— Вы знаете, какая там холодина?

— Ладно, Лиэм, идемте.

Макнили позвонил по телефону и отдал распоряжения помощникам, чтобы они подготовили для Фэрли все необходимое и выходили на площадку. Когда он повесил трубку, Фэрли был уже у двери. Макнили спросил:

— Вы действительно хотите, чтобы я включил это в вашу инаугурационную речь?

— Да.

— Ну что ж, может, вы и правы. Большого вреда не будет. Потом всегда можно передумать.

Фэрли рассмеялся и вышел из комнаты. Макнили догнал его уже в коридоре и присоединился к группе агентов из Секретной службы, которые окружили его со всех сторон.

Корд все еще колдовал над открытым двигателем; Андерсон, стоявший на площадке, потирал руки и дышал на них паром. Макнили взглянул на часы, застегнулся на все пуговицы и поднял воротник пальто. Фэрли, жмурясь и мигая, мечтательно смотрел на гору.

Макнили подошел к Андерсону:

— Что-нибудь нашли?

— Ничего не понимаю. Все вроде бы работает нормально. Но как только мы ее заводим, она начинает верещать.

— Может быть, проблема с горючим? Вы проверили насос?

— Первым делом. — Андерсон в недоумении развел руками. — На вертолете прилетит механик с новым насосом. Заодно проверит этот.

Макнили кивнул. Вертолет не был таким уж хрупким механизмом, как могло показаться на первый взгляд. Внешне он выглядел менее устойчивым, чем самолет с широкими крыльями, но это впечатление было обманчиво: если у реактивного самолета в воздухе откажет двигатель, то он рухнет на землю, как чугунная болванка; а если двигатель откажет у вертолета, тот еще может спланировать на землю за счет инерционного вращения лопастей, и ему нужно очень мало места для посадки. Макнили с уважением относился к этим ловким маневренным машинам.

Он похлопал вертолет по металлической обшивке и огляделся по сторонам. Андерсон шел к дальнему углу гостиницы, видимо направляясь в мастерскую за дополнительным инструментом.

Когда пилот скрылся из виду, Макнили двинулся в сторону маленькой группы Фэрли. По дороге он размышлял о его решении не переизбираться на второй срок. Если это заявление было сделано сгоряча, оно ничего не значило; но если он высказал его хладнокровно и обдуманно, тогда оно значило все. Макнили чувствовал, что слова Фэрли застряли в нем, как кусок непереваренной пищи, который не может пройти ни вверх ни вниз. Политика на вершинах власти была захватывающей игрой, и Макнили, будучи одним из заядлых игроков, хотел бы продолжать ее и дальше. Однако в глубине души он понимал, что Фэрли совершенно прав и пришло время перестать играть в игры.

Порыв ветра донес до него какой-то звук; он поднял голову и посмотрел на небо. Через минуту между вершинами гор показался похожий на стрекозу вертолет с длинным хвостом: это был «Сиу» 13R, рабочая лошадка боевой авиации со времен войны в Корее, своего рода вертолетный аналог DC-3.

Макнили поспешил обратно к Корду, который продолжал возиться с двигателем.

— Ребята, вы вызывали «тринадцатый»? — спросил он громко, стараясь перекричать шум.

Корд взглянул на небо. Повернув голову, он проследил за приближающимся вертолетом, покачал головой и сложил ладони вокруг рта, чтобы прокричать в ответ:

— На борту только два больших вертолета. Может быть, второй сейчас занят.

Это могло создать проблему. «Сиу» был надежной машиной, но он мог перевозить только трех пассажиров. А при двух пилотах — только двух.

Макнили разорвал цепь агентов Секретной службы и подошел к Фэрли и Рифкинду.

— Это трехместный вертолет, — сказал он.

Машина медленно садилась, рассекая лопастями разреженный высокогорный воздух; она опустилась на дальнем конце площадки позади второго вертолета.

Пока вся группа двигалась в ту сторону, Фэрли говорил:

— Все в порядке, какого черта, я полечу вместе с Майером и Лиэмом. Остальные могут ехать в Мадрид на машине.

Рифкинд сказал:

— Нет, сэр. Кроме меня, вам нужны еще телохранители.

— Послушайте, Майер, как только я приземлюсь, меня будет охранять вся испанская армия.

— Простите, сэр. Вас должны постоянно сопровождать не меньше двух телохранителей. Лучше четыре.

— Вы что, даете мне приказы, Майер?

— Нет, сэр. Я выполняю свои обязанности, вот и все.

Они остановились на краю круга, который описывал медленно крутящийся винт. Пилот вылез из кабины и, нагнувшись под вертящимися лопастями, направился к ним. Это был чернокожий лейтенант в форме военно-морского офицера. Он весил фунтов на пятнадцать больше нормы, у него были аккуратно подстриженные усы, черные на черной коже, и слегка выступающие щеки, округлость которых подчеркивала перекатываемая во рту жвачка. Он подошел ближе, выпрямился и отдал честь.

— Господин президент.

Корд подошел к нему от своего испорченного «Ирокеза».

— А где механик, лейтенант?

— Летит на второй машине, — ответил черный лейтенант. Он снял форменную фуражку, обнажив свой голый череп, вытер рукавом вспотевший лоб и водрузил головной убор на место.

Макнили взглянул на небо.

— На какой второй машине?

Он окинул взглядом лицо пилота и увидел на его щеке длинный черный шрам.

Лейтенант жевал свою резинку с невозмутимым видом человека, который привык никогда не выпускать жвачки изо рта.

— У флота не было второго «Ирокеза», сэр, поэтому они послали два «тринадцатых». Второй прибудет через несколько минут — им пришлось ждать механика, пока тот погрузит свое оборудование. Капитан сказал, что вам, может быть, понадобится второй вертолет для джентльменов из Секретной службы.

Фэрли кивнул и взял свой кейс, который держал один из его помощников.

— Тогда все в порядке. Майер, возьмите второго человека, и мы втроем полетим на первом вертолете. А Лиэм с еще двумя парнями отправится на втором. Это соответствует вашим правилам, Майер?

Макнили оглядывался по сторонам:

— А где Андерсон?

Корд сказал:

— Он пошел искать торцовый ключ.

— Ему уже давно пора вернуться.

Фэрли уже шел к вертолету:

— Не волнуйтесь, я полечу с этим лейтенантом.

— Но Андерсон лучше знает путь. Он знает время и место приземления…

— Он что, единственный на свете пилот? Господи, Лиэм, дайте лейтенанту всю нужную информацию, и давайте отчаливать. Мы опаздываем уже больше чем на полчаса.

Рифкинд повернулся к чернокожему лейтенанту:

— Я хотел бы посмотреть ваши документы.

— Разумеется.

Лейтенант вытащил свои бумаги, Рифкинд просмотрел их и вернул обратно. Он выполнил все свои обязанности вплоть до последней буквы.

Корд послал двух рядовых, чтобы они наполнили топливные баки в новом вертолете из передвижной канистры. Лейтенант отправился вместе с Кордом к «Ирокезу». В течение нескольких минут два офицера стояли, наклонившись над картами Корда; потом черный лейтенант сложил их и понес с собой обратно к «Сиу», по дороге коротко кивнув Рифкинду и затолкав в рот новую пластинку жевательной резинки.

Они вчетвером залезли в кабину — Фэрли, Рифкинд, второй агент и черный лейтенант; пилот пристегнулся ремнями, сказал что-то в микрофон и выслушал ответ в наушниках. Рядовые закончили дозаправку, отсоединили топливные шланги и закрыли баки; Фэрли нагнулся к окну и махнул рукой Макнили.

Макнили поднял вверх большой палец, и вертолет поднялся в воздух на несколько футов, повисел над землей, неуверенно покачиваясь из стороны в сторону, потом взмыл вверх и быстро набрал высоту.

Рокот двигателя стал понемногу затихать. Машина исчезла в дымке над горами.

Корд стоял рядом с ним, как будто погрузившись в размышления, потом резко развернулся и заорал двум рядовым, тащившим тележку с канистрой в сторону ангара:

— Эй, вы там! Посмотрите, куда запропастился лейтенант Андерсон.

Оставшиеся пять агентов Секретной службы начали обсуждать, кто из них полетит вместе с Макнили. Журналисты потянулись к парковочной площадке, где стояли их автомобили.

Через несколько минут Макнили услышал рокот второго вертолета и вскоре увидел, как тот показался в небе между островерхих скал.

— Забавно, — сказал Корд из-за его плеча. — Парень вроде бы сказал, что у них нет второго «Ирокеза».

В эту минуту на площадку выскочил один из рядовых, который бежал к ним и что-то выкрикивал на ходу. Макнили смотрел на него, не в силах произнести ни слова. Добежав до середины площадки, рядовой остановился, перевел дыхание и закричал:

— …тенант Андерсон там, кажется, он мертв, сэр!

Макнили показалось, что его ударили кулаком. Агенты Секретной службы бросились к гостинице, но Макнили схватил за рукав Корда:

— Забудь о нем. Включай свое чертово радио и соедини меня с флотом. Быстро!

^{13.43, континентальное европейское время.}

Хотя Фэрли не раз приходилось летать и раньше, его всегда заставало врасплох это необычное чувство, когда крыша дома вдруг оказывается на уровне твоих ног и под тобой нет ничего, кроме воздуха.

Шум мотора заглушал слова, поэтому они почти не разговаривали. Черный лейтенант уверенно управлял вертолетом, положив одну руку на рукоять штурвала, а вторую — на рычаг поменьше и мягко нажимая обеими ногами на педали. В кабине пахло машинным маслом и мятой — от жевательной резинки.

Фэрли смотрел на зубчатые нагромождения Пиренеев, проплывавшие под вертолетом. Памплона осталась где-то справа, она напомнила ему про бой быков: однажды он там побывал, это было на фиесте, летом шестьдесят четвертого. Тогда он в первый и последний раз посетил корриду, которая не пришлась ему по вкусу. Дело было даже не в том, что он не любил крови, — ему не понравился формальный характер самого убийства. В каком-то смысле испанские танцы и испанский бой быков имели много общего: из них выхолостили человеческую суть, оставив только голый маньеризм; ни коррида, ни фламенко не менялись уже нескольких веков, в течение которых они превратились в пустую форму, в застывший ритуал, лишенный даже легкого намека на творчество. Его это тревожило, потому что здесь он видел ключ к пониманию испанского характера, до сих пор остававшегося для него загадкой. Он вовсе не был уверен в своей способности убедить Переса-Бласко в чем бы то ни было, но надеялся, что этот человек хотя бы не был большим поклонником корриды или испанских танцев. Невозможно понять нацию, которой может нравиться мертвое искусство, переставшее развиваться со времен Веласкеса и Эль Греко.

Вертолет с балетной легкостью следовал всем изгибам горных ущелий и долин. Это создавало странное чувство абсолютной свободы в трехмерном пространстве; что-то подобное, наверно, испытывают люди под действием галлюциногенов. Он был слегка испуган, но это только увеличивало удовольствие; поймав на себе удивленный взгляд Рифкинда, он обнаружил, что улыбается, как школьник.

В шуме мотора что-то изменилось; кресло под ним сильно накренилось. Он схватился за ручку дверцы. У черного лейтенанта вырвался громкий возглас:

— О Боже!

Рифкинд с неестественно бледным лицом наклонился над плечом пилота:

— Что такое?

— Тяга падает, — пробормотал лейтенант.

— Да что случилось, черт возьми?

— Кажется, у нас проблемы.

Фэрли крепче сжал ручку дверцы.

— Мы теряем топливо… Двигатель глохнет.

Рука лейтенанта летала по всей приборной доске, он вертел головой, глядя на показания индикаторов.

— Где-то в системе подачи горючего вытекает топливо.

Фэрли почувствовал прилив детского раздражения: что сегодня творится с этими вертолетами?

Черный лейтенант что-то быстро забормотал в микрофон. Глаза у Рифкинда округлились, агент сидел, покусывая костяшки пальцев. Фэрли так сильно сжимал стальную ручку, что у него заныли пальцы. Лейтенант отбросил микрофон и снова кинулся к приборам; вертолет работал с перебоями и начал заметно шататься из стороны в сторону, лейтенант повторял себе под нос: «Господи, о Господи».

Рифкинд издал какой-то странный звук, похожий на приглушенный вскрик; лейтенант бросил на него быстрый взгляд.

— Сохраняйте спокойствие. Господи, о Господи… Слушайте, никакой опасности нет, не надо впадать в панику. Мы сейчас где-нибудь сядем. Я присматриваю ровное местечко. Господин президент, приношу вам свои извинения.

— Главное, устройте нам мягкую посадку. — В голосе Фэрли звучало мертвенное спокойствие.

Глаза у Рифкинда перестали быть круглыми; он слегка расслабился, и на его лице даже появилось подобие улыбки. Фэрли обнаружил, что ободряющим жестом сжимает его плечо.

Агент указал через голову лейтенанта:

— Вон там, кажется, есть ровное местечко.

Лейтенант взглянул в эту сторону:

— Не уверен. Эти снежные наносы — никогда не знаешь, есть ли под ними что-нибудь, кроме воздуха… Погодите, взгляните туда — там, кажется, какие-то дома?

В горной расщелине клубился легкий туман, поэтому было трудно различить какие-нибудь детали. Рифкинд сказал охрипшим голосом:

— Похоже на ферму, верно?

— Ферма и рядом ровная площадка, — сказал лейтенант. — Теперь все будет в порядке.

Он откинулся в кресле с видимым облегчением, и его челюсти снова стали методично пережевывать резинку.

— Ладно, джентльмены, теперь, пожалуйста, пристегните ваши ремни безопасности и как можно плотнее прижмитесь к спинкам кресел. Обещаю, что мы сядем аккуратно, как муха на мыльный пузырь. И сохраняйте спокойствие, у нас все под контролем, все нормально, никаких проблем…

Лейтенант продолжал говорить, повторяя одно и то же, словно всадник, успокаивающий встревоженную лошадь. В его словах было мало смысла, но Фэрли почувствовал, что уверенный голос лейтенанта оказывает на него гипнотическое действие, и ему пришло в голову, что этот пилот, наверное, очень хороший человек.

К ним медленно приближались три или четыре невзрачных домика на плоском пятачке снега, затерянном посреди гор. Двигатель работал очень неровно, но пилот больше не проявлял никаких признаков тревоги. Он уверенно управлял машиной, и Фэрли почувствовал, как кресло под ним сначала пошло вверх вместе с задравшим нос вертолетом, а потом опустилось так плавно, что у него появилось чувство невесомости.

Ферма выглядела заброшенной и безлюдной — окна без стекол, никаких следов животных, сами стены зданий, кажется, вот-вот обвалятся и рухнут. Но когда они подлетели ближе, Фэрли понял, что ошибся. В одном из домов из печной трубы поднималась тонкая струйка дыма, а снег во дворе рядом с домом и амбаром был истоптан и исчерчен следами шин. Дорожная колея двумя бледными лентами уходила в расщелину каньона.

Лейтенант посадил вертолет так мягко, что Фэрли даже не почувствовал толчка.

Он услышал рядом шумный вздох и понял, что это вздыхает Рифкинд. Агент внимательно разглядывал здания; в руке у него появился пистолет. Фэрли негромко сказал:

— Уберите, пожалуйста, эту штуку.

Лейтенант говорил в микрофон, одновременно считывая координаты с карты:

— Фокс ноль-девять, примерно в середине северо-западного квадрата. Здесь есть небольшая старая ферма, дома видно издалека, так что вы должны легко их обнаружить. Повторяю, координаты фокс ноль-девять…

Рифкинд задумчиво почесал щеку, а его агент заметил:

— Пора бы им уже выйти и полюбопытствовать, кто мы такие.

— Может быть, они принимают нас за привидения, — с усмешкой сказал лейтенант.

— Тут нет ничего смешного, — пробормотал Рифкинд. — Страна Басков — не самое спокойное место на земле. Мало того, что они занимаются контрабандой на французской границе, в этих горах полно баскских националистов, которые в тридцатых годах сражались с Франко и, похоже, воюют до сих пор.

Вертолетный винт наконец остановился и умолк. Лейтенант сказал:

— Кажется, никого нет дома. Но я схожу посмотрю. Не выходите из кабины.

Лейтенант открыл левую дверь и вылез наружу. Рифкинд и его агент пристально разглядывали ферму; Фэрли тоже наклонился вперед, чтобы лучше видеть, что там происходит.

Лейтенант стоял на снегу у открытой двери. Он медленно стягивал перчатки и смотрел в сторону фермы, не торопясь туда идти; потом закурил и повернул голову, внимательно оглядывая двор. Фэрли мог проследить за его взглядом только до определенного предела — из вертолета нельзя было увидеть, что происходит сзади.

Лейтенант закончил свой осмотр. Потом совершенно спокойно, как будто в его поступке не было ничего необычного, он бросил окурок в лицо Майеру Рифкинду.

У Фэрли не было времени понять, что происходит. Позади вертолета появились люди, правая дверь стала открываться, и лейтенант резко ударил Рифкинда в область диафрагмы; тот скорчился в кресле, ловя ртом воздух и хватаясь за свой служебный револьвер; от быстроты этих событий по спине Фэрли пробежал какой-то озноб, он стал поворачиваться в кресле, и в это время кто-то выстрелил справа от него.

Голова агента дернулась в сторону, с неправдоподобной четкостью, как при замедленной съемке, над его бровью появился черный диск, обрамленный красной пеной. Лейтенант выволок Рифкинда из вертолета. Чья-то рука протянулась мимо агента к Фэрли, тот заметил это уголком глаза. Последовал новый выстрел; Рифкинд выбросил вперед руку, чтобы опереться на нее, но уже в падении он умер, и рука его бессильно подвернулась.

Последнее, что увидел Фэрли, была вспышка газового пистолета.

^{10.20, восточное стандартное время.}

В кармане Билла Саттертуэйта лежала вещь, которая лучше всего отражала его статус в Вашингтоне, — радиопеленг, который издавал сигналы всякий раз, когда требовалось его присутствие в Белом доме.

Эта вещица служила предметом зубоскальства в местной политической элите. Вашингтонские хозяйки острили: «Дорогая, когда у Билла прямо посреди званого обеда начинает звонить его будильник, я не знаю, что мне делать, — продолжать обед или вести гостей в подвал на случай третьей мировой войны». Необычное устройство раздражало его жену, восхищало сыновей и смущало дипломатов, приезжавших из стран, где не понимали, зачем вообще может понадобиться такая срочность.

Саттертуэйт был одним из немногих людей, которых пропускали в суд, не подвергая обыску, и это тоже являлось своего рода символом.

Зал суда был полон. Впереди сидели журналисты и художники, зарисовывавшие участников заседания. Саттертуэйт присел с краю, протирая стекла своих очков и приготовившись скучать.

Пока шла только предварительная работа. Большому жюри потребовалась неделя, чтобы сформулировать обвинительное заключение, поскольку в его тексте нельзя было допустить ни малейшей ошибки.

Но служба есть служба. Когда ровно в десять в зале появился окружной судья, подсудимые отказались встать. Губы у судьи Ирвина были строго сжаты; сев и расправив складки на своей мантии, он заявил о неуважении к суду и предупредил подсудимых, что, если они попытаются мешать своими действиями процессу судопроизводства, он прикажет их связать и заткнуть кляпом рот.

Никто из присутствовавших в зале не счел это излишней строгостью. Всем было ясно, что суд над вашингтонской семеркой грозит превратиться в большой спектакль. У Филиппа Хардинга и его подопечных не было никаких шансов избежать обвинительного приговора, они могли надеяться только на апелляцию. Если им удастся вывести из себя судей, то, возможно, в будущем у них появится повод для подачи апелляции или для объявления суда недействительным. Что касалось подсудимых, то, поскольку они обвинялись в покушении на систему, частью которой являлся сам этот суд, им не было никакого смысла подчиняться его правилам и этикету, и они собирались использовать любую возможность для вызова и провокаций.

Целью правительства было максимально ускорить все процедуры. Разумеется, всегда найдется повод перевести дело в Верховный суд, но генеральный прокурор ясно дал понять, что намерен приложить все усилия для быстрого завершения судебного процесса.

Чтение обвинительного заключения было чистой формальностью; зато присутствие в зале Акерта и Саттертуэйта свидетельствовало о личном участии в этом деле президента. Брюстер сказал им: «Вам надо просто показаться. Пусть вас увидят журналисты».

На соседних местах Саттертуэйт насчитал четверых сенаторов и шестерых представителей — все это были хорошо известные фигуры из обеих партий. Конгрессмен Молнар из Калифорнии, который по своим убеждениям стоял чуть правее Гитлера; конгрессмен Джетро, черный социалист из Гарлема; сенатор Алан Форрестер из Аризоны, твердо занимавший политический центр. Президент хотел продемонстрировать солидарность всего правительства, и самым рассерженным из его представителей казался левый Джетро, считавший, что взрывы в Капитолии отбросили его единомышленников лет на десять.

Для Саттертуэйта все эти политические течения и идеологии были скучнейшей вещью. Он смотрел на историю с точки зрения теории игр. События определялись не столько массовыми движениями и политической борьбой, сколько капризами королей, интригами женщин, несчастными случаями и счастливыми совпадениями. Те, кто стояли у власти, оценивали шансы, прикидывали возможности и делали правильные ставки на правильные номера; их долгосрочной целью было выиграть больше, чем проиграть, а методом анализа — рассматривать каждый поворот колеса как индивидуальный случай. «Долгосрочная политика» являлась бессмысленной фразой, потому что невозможно предугадать, как лягут карты в следующей игре и кто будет вашим очередным партнером — новый Гитлер или новый Ганди.

Монотонный голос генерального прокурора, читавшего документы, предназначенные больше для печати, чем для оглашения, усыпляюще действовал на Саттертуэйта. Подсудимые прерывали чтение громкими выкриками, зевками, вызывающей болтовней и смехом. Роберт Уолберг без конца подкидывал на ладони монету, всем своим видом выражая презрение к суду и правосудию вообще. Филипп Хардинг, засунув большие пальцы рук в проймы своего жилета, на протяжении всего чтения с оскорбительной усмешкой смотрел на Акерта.

Акерт как раз подошел к последнему абзацу и остановился, чтобы перевести дыхание, когда у Саттертуэйта зазвонило его электронное устройство.

Обычно эти звонки вызывали у него тревогу, но сейчас он был рад, что они дали ему удобный повод уйти. Он выбрался из ряда через чьи-то колени и быстро вышел в коридор.

Охранник открыл перед ним дверь, и Саттертуэйт приостановился, чтобы спросить, где находится ближайший телефон.

— В кабинете секретаря суда, сэр.

Он проследовал в направлении пальца охранника и вошел в кабинет, где за столами сидели несколько женщин. Саттертуэйт обратился к ним, и одна из женщин поставила перед ним телефон.

У секретарши президента был необычно сухой голос; она казалась чем-то подавленной.

— Президент срочно хочет вас видеть; мы послали за вами машину.

Значит, случилось нечто большее, чем мелкая проблема. Он торопливо вышел на улицу.

Патрульная машина уже подъехала к тротуару, на ее крыше мигали синие и желтые огоньки. Водитель открыл Саттертуэйту заднюю дверь, как только тот подошел к бордюру; едва он сел в салон, как в его ушах раздался рев сирены. Машина помчалась по бульварам, слегка притормаживая на красный свет и обгоняя уличный поток по встречной полосе; он чувствовал, как от скорости у него сосет под ложечкой.

В приемной секретарша президента сказала: «Они в зале Линкольна», и он поспешил дальше, стараясь как можно быстрее переступать своими короткими ногами.

Президент ходил взад-вперед по залу; он поприветствовал Саттертуэйта коротким кивком, и тот остановился недалеко от двери. Он быстро оглядел находившихся в комнате людей: Б.Л. Хойт, директор Секретной службы, секретарь Государственного казначейства Чэйни, директора ФБР, ЦРУ и Управления национальной безопасности, государственный секретарь Джон Уркхарт.

Президент направился к Саттертуэйту. По пути он обратился через плечо к сидевшим в комнате с вопросом, который, как это часто у него бывало, подразумевал приказ: «Ну что, ребята, пора двигаться?» Подойдя к двери, он коснулся локтя Саттертуэйта, чтобы тот следовал за ним, и прихватил с собой Хойта. Втроем они пошли по коридору, застеленному длинным ковром. Сигара президента оставляла позади них облако пепла и дыма, окутывая шедших за ним телохранителей; один из них отворил дверь, и все трое вошли в президентский кабинет.

Брюстер подошел к столу Линкольна и сел в кресло, четко вырисовываясь на фоне трех окон, в которые лился дневной свет. Саттертуэйт, догадавшись кое о чем по составу совета, собранного президентом, спросил:

— Что-то случилось с Клиффордом Фэрли?

В ответе президента прозвучали волнение и боль.

— Его похитили.

Б.Л. Хойт ткнул пальцем в большой глобус, стоявший рядом с флагом:

— В Пиренеях.

— Господи помилуй, — пробормотал Саттертуэйт.

Президент заговорил своим рыкающим голосом. Саттертуэйт слушал его только наполовину, и до него доходили отдельные куски рассказа: «…на пути в Мадрид для переговоров по базам с Пересом-Бласко… первым сообщил Макнили… ложный вертолет… пилот мертв… гора под названием Пердидо в семидесяти пяти милях к западу от Андорры…»

Президент хлопнул ладонью по столу, и кольцо на его пальце стукнуло о дерево. Саттертуэйт очнулся:

— Его взяли живым?

— По всей видимости, да, — сухо ответил Б.Л. Хойт. — По крайней мере, у нас нет доказательств обратного.

— Цель похищения известна?

Говард Брюстер сказал:

— Пока мы не знаем, кто и зачем его похитил. — Он вытащил изо рта сигару. Она была почти перекушена надвое. — Проклятье.

Саттертуэйт почувствовал слабость в ногах; он двинулся к ближайшему стулу:

— Господи Иисусе.

— Через два часа об этом узнает весь мир. Я запустил машину поиска на полную катушку, мы используем каждый самолет и вертолет, каждую пару глаз. Мадрид с нами сотрудничает.

Саттертуэйт достал из кармана платок, снял очки и начал протирать стекла.

— Простите, господин президент. Я не могу опомниться — все это так неожиданно.

— Понимаю, — сказал президент и заговорил в телефон: — Вы еще не связались с Макнили?… Соедините, как только он позвонит. — Он бросил трубку на рычаг телефона. — Макнили все сделал правильно. Как только он понял, что происходит, перекрыл выезд и отключил все телефоны, кроме служебных. Журналисты сидят у него в мешке, он говорит им, что Фэрли заболел и у него легкое недомогание.

Брюстер слегка улыбнулся:

— Макнили деревенский жулик, как и я. — Он стряхнул пепел с кончика сигары. — Нам надо придержать информацию на несколько часов. Может быть, за это время мы успеем заполучить назад Фэрли.

— Не очень в это верится, — сказал Саттертуэйт.

— Знаю, что шансов мало.

Саттертуэйт повернул голову к Б.Л. Хойту:

— Надо усилить охрану избранного вице-президента.

— Это уже сделано. Мы окружили Этриджа такой толпой, что через нее не пролетит и муха.

Хойт был похож на костлявый труп с зеленовато-бледным лицом и сморщенным черепом, в котором небесной голубизной сияли ясные и умные глаза.

Саттертуэйт выжидательно молчал. Он увидел, как брови президента сошлись на переносице.

— Билл, вполне вероятно, что они прячут где-то Фэрли. И вполне вероятно, что все это продлится гораздо дольше нескольких часов, — может быть, дни или недели.

— Не должны ли мы сначала просто подождать и узнать, что все это значит?

— Я не сомневаюсь, что очень скоро мы о них услышим. Они потребуют от нас какой-нибудь выкуп. Но мы подумаем об этом, когда они предъявят свои требования. А тем временем мы должны их выследить. У нас творится полная неразбериха, Билл. Мы не подготовлены к проведению такой операции. Распределение полномочий не проработано, нет единого командования, нет подлинного взаимодействия. Чисто технически это дело Мадрида, но мы не можем переложить все на их плечи. Сейчас мы связались с Парижем, и, если дело затянется, придется подключить Португалию, Рим, возможно, некоторые североафриканские страны. У нас есть морской флот, ЦРУ, Управление национальной безопасности, воздушные силы, но все они кивают друг на друга и в основном решают свои внутренние дела. Одна чертова бюрократия и никакой координации.

— Надо создать единый центр. И поставить кого-нибудь во главе.

— Вот-вот. — Президент вынул изо рта сигару и выдохнул дым. — Хойт рекомендует вас.

— Меня?

Саттертуэйт с удивлением посмотрел на Хойта. У того слегка расширились ноздри.

— С точки зрения юрисдикции, защита Фэрли — моя обязанность, — сказал он. — Но за океаном Секретная служба не имеет никакого веса. Мы можем поручить это морскому флоту или одной из разведывательных служб, однако потребуется много времени, чтобы утрясти все межведомственные разногласия. Если мы поставим во главе адмирала, ЦРУ встанет на дыбы. Если поставим человека из ЦРУ, люди из флота будут саботировать его приказы. Нам необходимо какое-то нейтральное лицо, которое обладает достаточной властью и авторитетом.

Президент сказал:

— Вы кабинетный работник, Билл, и не связаны ни с армией, ни с разведкой.

— Но у меня нет квалификации.

— У вас есть мозги, — изрек президент и воткнул сигару в рот.

— Это не очень хорошая идея, — возразил Саттертуэйт. — Если что-нибудь пойдет не так, мы все погорим, потому что у нас нет профессионала.

— Секрет хорошей администрации, — заметил президент, — в том, чтобы выбирать правильных людей. Вы можете взять себе в помощники любого профессионала, какого только пожелаете.

Хойт прибавил:

— У вас уже есть коммуникационная база в виде Совета безопасности. Мы распорядимся, чтобы все отчеты отправлялись туда. Я помогу вам держать связь с другими ведомствами. Вы получите всю необходимую поддержку.

— Давайте больше не будем это обсуждать, — сказал президент, — у нас очень мало времени.

— Слушаю, господин президент.

— Вот и отлично. Когда позвонит Макнили, я хочу, чтобы вы тоже его послушали. Он очень важен в этом деле. А пока Хойт расскажет вам подробности.

Брюстер раздавил сигару в стеклянной пепельнице, крутанул кресло, повернувшись к ним плечом, и заговорил по телефону.

Хойт обошел вокруг президентского флага и занял место перед Саттертуэйтом. Он говорил короткими фразами и рассказывал очень толково; Саттертуэйт быстро составил полную картину того, что произошло на Пердидо.

Операция была тщательно спланирована и организована настоящими профессионалами. Какой-то человек в гостинице открыл двигатель и подсыпал в машинную смазку мелко истолченное стекло. Тот же человек, судя по всему, выбрал время, когда пилот Андерсон оказался один, и убил его.

Диверсия была осуществлена незадолго до похищения, вероятно, в те минуты, когда все внимание было привлечено к приезду испанского министра. Момент был выбран с таким расчетом, чтобы у Фэрли уже не оставалось времени поехать в Мадрид на машине. Поэтому команде Фэрли пришлось обратиться за помощью к Шестому флоту, и преступники перехватили это сообщение; их вертолет появился на десять минут раньше вертолета Шестого флота, и, поскольку Андерсон отсутствовал, за штурвал сел человек похитителей. Все было спланировано до мельчайших деталей. Они оставили только одну зацепку.

— Пилотом ложного вертолета был черный, и он был либо настоящим американцем, либо чертовски ловкой под него подделкой.

— Ладно, хотя бы есть, с чего начать.

— Мы уже работаем с Шестым флотом. ФБР и другие службы проверяют по своим данным всех чернокожих вертолетчиков.

Президент закончил телефонный разговор:

— Теперь вы знаете столько же, сколько и мы. Есть какие-нибудь идеи?

— Пока только одна. Мне нужны самые лучшие люди.

— Конечно.

Саттертуэйт повернулся к Хойту:

— Для начала я хочу заполучить вашего Лайма.

— Я посмотрю, что можно сделать.

— Не просите его. Просто прикажите.

Хойт кивнул.

— В таком случае мне пора приниматься за дела. Господин президент?

Брюстер отпустил его взмахом руки.

Когда дверь за Хойтом закрылась, президент сказал:

— Придется пожертвовать его головой. Думаю, он об этом догадывается.

— Он не дурак.

За последние десять дней Секретная служба совершила два серьезных промаха, и кто-то должен был за это ответить. Хойту предстояло стать козломотпущения и принять на себя удар. Он прекрасно это понимал, но за то время, пока находился в этой комнате, ничем не выдал своих чувств.

Президент сказал:

— Мы должны получить Фэрли обратно. Меня не волнует, чего это будет стоить нашим добрым соседям за океаном. Мы должны его получить, даже если для этого потребуется десант морской пехоты.

Он закурил новую сигару.

— В стране начнется жуткий раскол, Билл.

— Сэр?

— Все поделятся на либералов и ура-патриотов.

— Думаю, вы правы. Но сейчас у нас нет времени, чтобы обсуждать теоретические возможности защиты высокопоставленных лиц без ограничения их общественной деятельности.

— В любом случае, первым делом надо позаботиться о Фэрли. Я хочу, чтобы вы крепко за них взялись, Билл, и чтобы все агентства и службы в Вашингтоне вовсю работали над этим делом. Я хочу, чтобы все забыли про свои размолвки и претензии; я хочу полного и безусловного сотрудничества…

Зазвонил телефон.

— На линии. Да, Маргарет? Отлично. Как раз вовремя. Соединяйте. — Президент взглянул на Саттертуэйта. — Это Макнили. Возьмите вторую трубку.

^{17.50, континентальное европейское время.}

Фэрли находился в какой-то машине. Он чувствовал толчки и вибрацию мотора; слабо пахло отработанным бензином.

Один раз он уже приходил в себя. Это было в плохо освещенной комнате; кто-то воткнул ему в руку иглу, и он снова потерял сознание.

Теперь он вспомнил все — вертолет, выстрелы, вспышку газового пистолета.

Голова была деревянной от снотворного. Он мигнул: глаза были открыты, но ничего не видели. Появилось ощущение cлепоты и паника; он попытался шевельнуть руками, но они были связаны или скованы наручниками; он попытался встать и наткнулся лбом на какую-то мягкую преграду. Машина стала делать поворот, и его опрокинуло набок; он снова ткнулся лбом обо что-то мягкое, а потом, когда дорога выпрямилась, опять опрокинулся на спину.

Он попытался крикнуть, но сквозь торчавший во рту кляп раздалось только глухое мычание.

Снова нахлынула паника: он начал биться в темноте, но все его тело было туго связано, и он начал терять сознание, задыхаясь от кляпа. Сообразив, что происходит, он перестал дергаться и постарался расслабить мускулы, сосредоточившись на дыхании. Кляп во рту щекотал основание языка; Фэрли почувствовал тошноту и желание кашлянуть, но не мог набрать воздуха для кашля, потому что кляп душил его; он с трудом заставил себя дышать часто и неглубоко, это был единственный способ не задохнуться. В темноте его глаза округлились и были широко раскрыты.

Мотор заревел громче. Его толкнуло вперед; он почувствовал, что они поднимаются куда-то вверх, описывая плавную кривую. Возможно, он лежал в багажнике машины; впрочем, нет, он мог вытянуться во весь рост, таких больших багажников в машинах не бывает. Может быть, он лежит на дне универсала? Или в кузове грузовика?

Свободного места вокруг него почти не было, оно практически совпадало с объемом его тела. Он чувствовал его границы лбом, локтями, кончиками ног. Внутри емкость была выложена толстым слоем какого-то мягкого материала. Обитая войлоком палата в психбольнице, подумал он: я так и думал, что все этим закончится. Рассмеяться он не мог, но эта мысль помогла ему немного успокоиться.

Они обили внутренность его узилища чем-то мягким, чтобы он не мог колотить в него локтями и ногами. Таким способом они лишили его возможности дать знать о себе тем, кто находился снаружи. Профессиональная работа, подумал он.

Теперь он начал задавать себе все вопросы, которые обычно приходят в голову людям, очнувшимся в неизвестном месте.

Где я нахожусь? Какое сейчас время дня? Какое число?

Это был наземный транспорт. Не самолет, не лодка; характер движения говорил о колесах, чувствовалось, что они едут по плохой дороге и с небольшой скоростью.

Как долго его везут? Он не представлял себе, в какой стране сейчас находится, даже на каком континенте.

Мысль о времени — и, вероятно, достаточно большом его отрезке — вызвала у него острое чувство голода и жажды.

Конечно, его будут искать. Весь мир бросится на его поиски. Он думал об этом довольно отрешенно.

Вокруг него стояла абсолютная тьма. Он был замкнут со всех сторон. Его снова кольнул страх — отсутствие света могло означать герметичность изоляции, а теснота вызывала ощущение удушья; насколько ему еще хватит воздуха? Он дышал осторожно, хотя воздух не казался ему затхлым и чрезмерно спертым, чувствовался только слабый запах выхлопных газов.

Спокойно. Выхлопные газы: они не могут появляться изнутри, они поступают сюда снаружи вместе с воздухом. Значит, есть какое-то отверстие для воздуха.

Машину сильно тряхнуло. Движение стало тряским и неровным — спустила шина? Но машина не останавливалась, даже не притормозила. Он не знал, что думать, пока его не осенило — это крупные камни.

Он лежал неподвижно, чувствуя, что стянутое тело сводит судорогой, как бы он ни старался вытянуться и расправить мышцы. Это было физиологической реакцией на страх, и он боролся с ним, пытаясь расслабить каждый мускул.

Машина остановилась.

Тело снова напряглось, его охватило беспокойство: они остановились, это новый повод для страха.

Его тюрьма покачнулась, как будто что-то тяжелое влезло в машину. Потом снова он почувствовал, что двигается. Шорох и постукивание; его мотали из стороны в сторону, один раз обо что-то сильно ударили, вслед за этим началось неровное покачивание.

Его куда-то несли — неуклюже, спотыкаясь и задевая за вещи. Затем опустили и поставили на место.

Резкий звук и негромкое ритмичное поскрёбывание. На секунду у него появилось жуткое чувство, что он окружен толпами крыс, грызущими его узилище. Чего только не представит себе разум, погруженный в полную тьму.

Возник свет. Вначале узкая полоска, тонкая трещина, появившаяся под крышкой его капсулы. Свет был очень слабым, но он заставил его зажмуриться. Он успел заметить, что внутренность ящика была украшена позолотой и позументами.

Гроб. Они поместили его в гроб.

Повизгивание и скрежет: они развинчивали крышку.

Как в плохих фильмах ужасов, подумал он. Все это выглядело диким и нелепым. Смех и страх накатывали на него по очереди. Ритм пульса резко участился.

Трое из них подняли крышку. Он мог различить их силуэты, но не больше того, — яркий свет его ослепил. Он попытался сесть. Чей-то голос, странно натуженный и приглушенный, спокойно произнес:

— Не спешите, Фэрли.

Двое других помогли ему сесть. Он почувствовал головокружение, и его глаза начали закатываться; ему пришлось бороться изо всех сил, чтобы не потерять сознание. Снова раздался голос, на этот раз обращенный не к нему:

— Выньте кляп и дайте ему чего-нибудь попить.

Потом голос прозвучал ближе.

— Фэрли, вы меня слышите? Если да, кивните.

Он поднял голову и снова уронил ее на грудь. Этот жест стоил ему больших усилий.

— Хорошо, послушайте, что я вам скажу. Здесь вы можете кричать до хрипоты, и никто вас не услышит. Но я хочу, чтобы вы не кричали. Понимаете? Вы будете молчать, пока вам не прикажут заговорить. Иначе мы причиним вам боль.

Он замигал, пытаясь что-нибудь разглядеть. Предметы покачивались в ярком свете, понемногу становясь отчетливей, набирая цвет и форму. Он увидел, что находится в каком-то гараже. Большое помещение, где могли бы поместиться несколько машин. Но их было только две: маленький европейский седан и черный автокатафалк.

Катафалк.

Это была старая модель, возможно «ситроен», со сношенными шинами. Вот на чем они его везли. Над капотами обеих машин поднимался пар.

Он увидел черного лейтенанта, переодетого в шоферскую форму. Тот все еще жевал резинку.

Кроме него, было четверо других. Все в арабской одежде, лица скрыты под бедуинскими чалмами, оставлявшими открытыми только глаза. Один из них подошел ближе и стал снимать с лица Фэрли липкую хирургическую ленту. Она отрывалась с болью, похожей на порезы острой бритвы.

Маленькие руки действовали проворно и умело; он понял, что это женщина, и очень удивился.

Женщина работала молча. Черный лейтенант принес оловянную чашку с водой.

— Пей маленькими глотками, парень. И глотай осторожней.

Он поднес чашку к губам Фэрли.

Тот начал жадно пить. У воды был металлический привкус; возможно, это был вкус его собственного страха.

Человек, которого он услышал первым, заговорил снова. Чувствовалось, что он намеренно искажал голос, но все-таки в нем слышался легкий славянский акцент.

— Развяжите ему ноги и вытащите наружу.

Он стоял в тени, и Фэрли его почти не видел.

Женщина развязала проволоку, которой были обмотаны его лодыжки.

— Руки тоже развязать?

— Пока не надо.

Женщина и черный лейтенант подняли его на ноги. Он стоял в открытом гробу на полу посреди гаража. Они поддерживали его за локти. Кровь резко отхлынула от головы, и он опять едва не потерял сознания; он стал усиленно бороться с обмороком, понимая, что скоро ему понадобятся все его бойцовские качества.

Он почти не чувствовал своих ног, лодыжки онемели, и он не мог их контролировать. Женщина сказала:

— Выходите. Только осторожно.

В ее речи слышался немецкий акцент, но, скорей всего, это была подделка. Он подумал, что, так или иначе, ей хорошо удается скрывать собственный голос. Он видел только ее руки, глаза и верхнюю часть скул. Она была дюймов на восемь ниже Фэрли.

Они медленно провели его по комнате. Он чувствовал себя, как марионетка с порванными нитками. Ноги были как чужие, и при каждом шаге он беспомощно шлепал ими об пол.

У задней стены стоял верстак. Инструменты и мусор были сдвинуты в сторону. На полу лежало несколько перевернутых ящиков, и человек со славянским акцентом произнес:

— Садитесь.

Локти у него были свободны, но руки стянуты в запястьях; он сел, нагнувшись вперед и поставив локти на верстак, глядя поверх костяшек пальцев, оказавшихся у его лица. Сейчас для него было очень важно узнать, где он находится, — жизненно важно, хотя он и сам не знал почему. Он попытался разглядеть номера машин, но они были нарочно залеплены грязью.

Славянин спросил:

— Вы можете говорить?

Он этого не знал — надо было попробовать. Он открыл рот и издал нечленораздельный хрип.

— Попробуйте еще раз. Кляп не так уж долго был у вас во рту.

— Недолго?

Теперь вышло лучше, хотя по-прежнему казалось, что в язык вкололи новокаин.

— Всего несколько часов. Сейчас начало вечера.

Значит, это тот же самый день. Понедельник, десятое января.

На верстаке стояла заржавленная лампа — из тех, что вешают при работе на стену, с крюком и зарешеченной лампочкой. Славянин поднял и включил лампу.

— Абдул.

— Да.

— Выключи свет.

Абдул, которого на самом деле наверняка звали по-другому, подошел к выключателю. Верхний свет погас, горела только лампа в руках славянина. Он направил ее на Фэрли.

— Вы помните, как вас зовут?

— Не смешите.

— Как вас зовут?

— Какого дьявола?

— Назовите ваше имя, пожалуйста.

Свет бил ему в лицо и заставлял отводить глаза. Он мигал, вертел головой и щурился на темные углы комнаты.

— Имя.

— Клиффорд Фэрли.

— Хорошо. Можете звать меня Селим.

Селим и Абдул. Все это выглядело неубедительно, но, может быть, они и не хотели заботиться о правдоподобии.

— Абдул. Магнитофон.

Шаги по бетону. Через секунду из темноты снова раздался голос Селима:

— Фэрли, поговорите со мной.

— О чем?

— У вас должны быть вопросы.

Имена, подумал Фэрли. Селим и Абдул. Они скрывали свои настоящие имена, они искажали голоса, они прятали от него свои лица. Значит, для них важно, чтобы он не понял, кто они. Внезапно он почувствовал прилив надежды. Они не стали бы предпринимать такие меры предосторожности, если бы собирались его убить.

Но он знал черного Абдула. Впрочем, его знало и еще с полдюжины людей на Пердидо. Нет никакого смысла убивать его за это.

Однако он не был ни в чем уверен, и его бил озноб. Селим продолжал:

— Наверно, вы хотите знать, что с вами произошло.

— Полагаю, что я похищен.

— Совершенно верно.

— С какой целью?

— А вы как думаете?

— Вероятно, с целью выкупа. Я угадал?

— Более или менее.

— Что это значит?

— Я думаю, вы хорошо знаете, для чего делаются такие вещи. Похищение политических лидеров всегда было очень эффективным оружием в освободительной войне, которую мы ведем с силами империализма.

— Я очень в этом сомневаюсь. Можно подумать, что вы хотите завоевать себе как можно больше врагов, а не друзей. — Фэрли вытер губы тыльной стороной руки. — Можно мне чего-нибудь поесть?

— Разумеется. Покормите его.

Фэрли услышал в темноте женские шаги.

— Мы все еще в Испании?

— Это имеет какое-то значение?

— Наверно, нет.

Между Фэрли и лампой внезапно появилась фигура Абдула. Он положил какой-то предмет на верстак рядом с рукой Селима. Это был небольшой кассетный магнитофон.

Селим к нему не притронулся. Фэрли посмотрел на вставленную в магнитофон кассету. Она не крутилась. Аппарат не был включен.

Селим сказал:

— Продолжим разговор.

— Что вам от меня нужно?

— Немного добровольного сотрудничества. Оно вам ничего не будет стоить.

— О чем конкретно идет речь?

— Не надо волноваться. Как вы думаете, чего мы от вас хотим?

Девушка — судя по ее рукам и глазам, это была девушка или молодая женщина — принесла ему еду, разложенную на большом лоскуте ткани. Черствая булка, разрезанная на две части, и ломтики холодной ветчины.

Селим вдруг протянул руки к Фэрли. Тот резко откинулся назад; Селим, ничего не сказав и лишь издав горлом какой-то звук, снова наклонился вперед и начал развязывать проволоку вокруг его запястий.

Когда руки стали свободны, Фэрли с силой растер затекшие запястья.

— Это все ваши люди? Все, кто у вас есть?

— Мы повсюду, Фэрли. Объединенные народы всего мира.

— Допускаю, что для вас и для ваших друзей-революционеров эти слова что-нибудь значат. Но для меня они звучат, как пустая тарабарщина. Впрочем, вряд ли вы притащили меня сюда только для того, чтобы вести нелепые дискуссии.

— Возможно, именно для этого.

— Чепуха.

— Вы отказываетесь нас слушать, пока мы вас к этому не принуждаем.

— Неправда, я говорю со всеми и выслушиваю всех. Но это не значит, что я обязан соглашаться с каждым, кого слушаю.

У хлеба и ветчины не было ни запаха, ни вкуса; он ел чисто механически. Селим спросил:

— Как долго мы с вами разговариваем?

— А что?

— Не задавайте мне вопросов. Просто отвечайте.

— Минуть пять, наверно. Или десять. Не знаю.

— Думаю, вы уже успели восстановить свой голос. По-моему, сейчас он звучит достаточно естественно.

Селим протянул руку к магнитофону и передвинул его ближе к свету. Он все еще не нажимал на клавишу.

— У нас к вам будет небольшая просьба. Я написал для вас маленькую речь. Вам это должно быть знакомо — вы ведь всегда читаете речи, написанные для вас кем-то другим.

Фэрли не стал на это отвечать; от страха у него сводило живот, и он не чувствовал никакого желания говорить на такие темы.

— Мы хотим, чтобы вы озвучили для нас эту маленькую речь. Мы запишем ее на магнитофон.

Фэрли молча продолжал есть. Селим был очень терпелив и снисходителен:

— Видите ли, мы считаем, что самая большая проблема, с которой сталкиваются люди во всем мире, заключается в том, что стоящие у власти люди не умеют слушать или, в лучшем случае, слышат лишь то, что хотят услышать.

— Что касается меня, то я вынужден вас слушать, — ответил Фэрли. — И если вы хотите осыпать меня бессмысленными обвинениями, я не могу вас остановить. Но я не вижу, какая польза в этом может быть для вас или кого-нибудь другого.

— Напротив, польза очевидна. Мы хотим, чтобы вы помогли нам перевоспитать весь мир.

— Благодарю, но я редко отдаю в чистку свои мозги.

— У вас превосходное чувство юмора. И вы смелый человек.

Селим сунул руку в складки своей одежды, достал сложенную бумагу и положил ее на свет. Фэрли взял листок. Речь была напечатана на пишущей машинке через один интервал.

— Вы должны прочитать ее в точности, как она написана, без каких-либо поправок или добавлений.

Фэрли прочитал бумагу. Его губы были плотно сжаты; он с силой дышал через ноздри.

— Понятно.

— Хорошо.

— И что будет после того, как я выполню ваши инструкции?

— Мы не собираемся вас убивать.

— В самом деле?

— Фэрли, вы не нужны нам мертвым. Я знаю, что не могу вам это доказать. Но это правда.

— И вы серьезно думаете, что Вашингтон согласится с этими требованиями?

— А почему бы нет? Это очень малая цена за ваше благополучное возвращение домой. — Селим наклонился вперед. — Поставьте себя на место Брюстера. Вы бы это сделали. Значит, сделает и он. Соглашайтесь, Фэрли, и не будем терять времени. У нас его очень мало.

Фэрли еще раз пробежался глазами по печатным строчкам:

— «Инструкции последуют в дальнейшем». Какие инструкции? Неужели вы не понимаете, что у вас ничего не выйдет?

— Однако до сих пор у нас все прекрасно получалось. — В его голосе звучала спокойная уверенность.

Фэрли попытался разглядеть его сквозь бьющий в глаза свет. Завернутая в чалму голова Селима смутно проступала в темноте. Фэрли положил бумагу на стол, придерживая ее пальцами; потом он оттолкнул ее прочь.

— Вы отказываетесь?

— Допустим, что так. И что тогда?

— Тогда мы сломаем вам один из пальцев и вернемся к нашей просьбе.

— Вам меня не удастся запугать.

— Вы думаете? Хорошо, оставим это на ваше усмотрение. Только вы можете назначить цену собственной жизни, я не стану делать это за вас. Сколько боли вы сможете вынести?

Фэрли закрыл ладонями лицо, чтобы защитить глаза от слепящего света лампы.

Он услышал невозмутимый голос Селима:

— Поодиночке мы не представляем никакого интереса ни для себя, ни для других. С другой стороны, вы являетесь очень важной фигурой в глазах очень многих людей. У вас есть обязательства и перед ними, и перед самим собой.

Фэрли его почти не слушал. Он сидел, сжавшись в комок и не шевелясь, он должен был принять решение, перед ним был выбор, который мог стоить ему жизни. Его давно не волновали детские вопросы личной храбрости; позиция — вот что было важно. Если у вас есть какие-нибудь убеждения, подразумевается, что вы должны уметь их защищать. А раз так, вы не можете позволить себе произносить слова, которые являются насмешкой над вашими принципами. Даже если те, кто их услышит, прекрасно понимают, что вы произнесли их не по своей воле.

Он снова взял листок и поднес его к лампе, щурясь на отраженный бумагой свет.

— «Они должны быть освобождены и помещены в безопасное убежище». Где вы найдете такое убежище? В какой стране?

— Это уже наша проблема. Разве вам не хватает своих?

Селим слегка отодвинул лампу. Фэрли покачал головой:

— «Фашисты», «белые либеральные свиньи», «расисты и империалисты». Это дешевые пропагандистские лозунги, которые ничего не значат. Они звучат, как радиопередача из Пекина.

— Я не просил вас интерпретировать наш текст. Вы должны его просто прочитать.

Фэрли уставился в темноту рядом с лампой:

— Давайте смотреть в глаза фактам. Я занимаю в мире определенное положение; живой или мертвый, я должен за него отвечать. Человек на моем месте не может говорить некоторые вещи.

— Даже если они соответствуют истине?

— Но они не соответствуют истине.

— Значит, вы отказываетесь.

Он предпочел бы смотреть в глаза Селиму, но бьющий в лицо свет делал это невозможным.

— Мы сможем вас заставить, это потребует только какого-то времени.

— Посмотрим. Думаю, я достаточно устойчив к нажиму.

— Существуют психотропные средства.

— Мой голос будет звучать неестественно.

Наступило продолжительное молчание. Фэрли было холодно и тоскливо. Возможно, этот отказ будет стоить ему жизни; он не мог думать об этом с абсолютным хладнокровием.

Селим очень мягко сказал:

— Чего вы хотите, Фэрли?

— Чего я хочу?

— Давайте выслушаем вашу сторону — возможно, мы сумеем достигнуть соглашения. Какова ваша цена?

— Меня нельзя купить, вы это прекрасно знаете. Человек в моем положении не может позволить себе роскошь торговаться.

— Восхищаюсь вашей храбростью. Но все-таки у нас должна быть какая-то основа для разговора.

— Разумеется. — Его охватило неожиданное легкомыслие. — Мы можем обсудить условия моего освобождения.

— А если я соглашусь вас освободить? — Селим поднял лампу повыше; теперь она била ему прямо в глаза. — Вы ведь знаете, чего мы потребуем взамен?

— Да, я прочитал ваши требования.

— И?

— Я понимаю, что с вашей точки зрения они выглядят вполне разумными. С вашей, но не с моей.

— Почему?

— Моя свобода в обмен на семерых террористов, которые находятся под судом. Неужели вы всерьез…

— Вот это уже лучше, — еле слышно пробормотал Селим.

— Что?

Его охватило внезапное подозрение; он нагнулся вперед и повернул лампу в руке Селима.

Свет упал на магнитофон. Кассета по-прежнему не крутилась. Селим вырвал лампу у него из рук.

— Я включу его, когда вы будете готовы.

— Я буду говорить лишь так, как считаю нужным.

— И как вы считаете нужным говорить, Фэрли?

— Своими словами и без принуждения.

— Вряд ли это нас устроит.

— Вы всегда можете стереть запись. Я скажу только, что меня похитили, что я жив и нахожусь в добром здравии. Этого будет достаточно, чтобы предоставить свидетельство моего похищения. Больше я ничего не могу вам предложить.

— Разумеется, вы согласны на такой вариант, потому что он соответствует вашим интересам. Вы хотите, чтобы они знали, что вы живы. Тогда они будут искать вас еще более настойчиво.

— Это все, что я могу вам предложить. Можете соглашаться или отказаться.

Селим резко поставил лампу обратно на верстак. Фэрли нагнулся и повернул ее лампочкой к стене. Селим не стал его останавливать; его компаньоны, вряд ли слышавшие большую часть их разговора, как молчаливые призраки, смотрели на него из темных углов.

Селим включил запись, расправил микрофонный шнур и сказал в микрофон: «Uno, dos, tres, quatro^[6]…» Он перемотал назад кассету, включил проигрывание, и динамик послушно повторил: «Uno, dos, tres, quatro…»

Селим еще раз перемотал ленту, чтобы новая запись стерла его слова. Он протянул микрофон Фэрли:

— Ладно. Попробуем сделать по-вашему. Говорите, когда будете готовы.

Фэрли взял в руки микрофон и поднес его к губам. Он кивнул. Селим нажал своим длинным пальцем на запись.

— Говорит Клиффорд Фэрли. Я похищен, и меня держат в неизвестном месте люди, которые не показывают мне своих лиц и о которых я ничего не знаю, кроме их псевдонимов. Они не причинили мне никакого физического вреда, и я думаю, что они не собираются меня убить. — Он опустил микрофон. — Это все.

— Скажите, что вас освободят, если правительство согласится на наши требования.

Он отрицательно покачал головой. Повисла пауза. Наконец Селим что-то пробормотал и выключил запись.

— Абдул.

Зажегся верхний свет; Селим выключил свою лампу.

— Абдул, свяжи его.

Он устало наблюдал, как Абдул подходил к нему с проволокой и снова связывал руки.

— Ноги тоже?

— Пока нет.

Селим встал. Он поднял с верстака лампу и что-то вытащил из ее корпуса — маленький диск, опутанный проводами. Провода тянулись вдоль электрического шнура лампы к кучке мусора, лежавшего возле розетки. Селим подобрал ящик, на котором все это время сидел. Под ним оказался еще один магнитофон, точно такой же, как и тот, что стоял на верстаке. Селим поставил его на верстак.

— Думаю, нам хватит. — Он начал перематывать ленту, одновременно поясняя Фэрли: — Для хорошего монтажа, как вы понимаете, нужно два записывающих устройства.

Было слишком поздно возмущаться и протестовать. Фэрли закрыл глаза. Они вытянули из него то, что им было нужно; он позволил им себя провести. Все, что он говорил в последние полчаса, было записано на пленку.

— Спасибо за то, что пошли нам навстречу, — сказал Селим. — Мы очень ценим ваше сотрудничество. В самом деле ценим. — Он поставил два аппарата рядом. — Ахмед, твоя очередь.

Еще один человек подошел к ним из угла — коренастый, с темно-коричневыми руками. Он действительно походил на араба. Селим освободил ему место у верстака, и Ахмед надел наушники и начал возиться с проводами, соединявшими два магнитофона. Его руки двигались с профессиональной ловкостью.

Абдул вытащил изо рта резинку и прилепил ее снизу на верстак; повернувшись, он взял Фэрли за руку:

— Пойдемте, господин новоизбранный президент. Пора упаковать вас обратно.

Селим и Абдул отвели его к открытому гробу. Снаружи он выглядел довольно грубовато, вся его роскошь сводилась к золотистой внутренней подкладке. На крышке из дерева были вырезаны шесть свечей. Фэрли заметил, что в днище возле изголовья было просверлено небольшое отверстие, чтобы внутрь мог поступать свежий воздух.

Селим сказал:

— Ложитесь. Сейчас мы сделаем вам укол. Это анестезирующее средство, оно не токсично и вызывает только замедление дыхания. Вы останетесь живы, но впадете в кому. Всего на несколько часов. В течение этого времени вы будете похожи на мертвеца. Ваша кожа станет неестественно бледной, а дыхание — слишком слабым, чтобы его можно было различить. Однако потом вы вернетесь в обычное состояние и все быстро пройдет. Готовы?

Они снова положили его на спину, и он не пытался сопротивляться: со связанными руками это было бесполезно. Женщина подошла к нему со шприцем. Она подняла иглу вверх, брызнув небольшим фонтанчиком. По крайней мере, у нее есть опыт — она не убьет его, пустив в кровь несколько пузырьков воздуха.

Фэрли лежал с открытыми глазами, с отвращением глядя, как игла входит в вену на тыльной стороне руки.

Абдул поднял с пола крышку и посмотрел на него сверху вниз. Его челюсти шевелились; Фэрли почувствовал запах жевательной резинки. То ли этот запах, то ли сделанный укол вызвали у него слабую тошноту. Он услышал, как Селим кому-то говорит:

— Пусть этот Ортиц слушает, что ему говорят.

— Ты же знаешь этих чиновников. Стоит дать кому-нибудь из них на лапу, как он тут же превращается в живой счетчик.

У Фэрли начала кружиться голова. Ему казалось, что чавканье Абдула громко отдается по всему гаражу. Селим:

— Я встречусь с ним через двадцать минут.

Ахмед:

— В Паламосе?

— М-м-м.

— Время еще есть.

Фэрли закрыл глаза.

— Выключи свет, когда я открою дверь.

Темнота. Фэрли все еще боролся. Откуда-то издалека донесся скрежет и грохот гаражной двери; он попытался сосредоточиться на этом звуке, но голова кружилась все сильнее, словно он скользил по бесконечной спирали. Когда он терял сознание, его последней мыслью было, что он оказался глупцом и что это очень плохо, потому что миру не нужен лидер, который мог свалять такого дурака.

^{21.40, восточное стандартное время.}

Головная боль, как острое лезвие, вонзилась в правый глаз Декстера Этриджа. Он пытался не обращать на нее внимания. Президент Брюстер говорил:

— Было бы большой ошибкой, если бы случившееся заставило нас позабыть про наши испанские дела. Значение этих баз трудно переоценить.

— Мы не собираемся откладывать этот вопрос навечно, — ответил Этридж.

— Некоторые проблемы нельзя решать с точки зрения вечности, Декс. О них нужно думать прямо сейчас. Сегодня, завтра, в ближайшие двенадцать месяцев.

Этридж знал эту манеру вести дела: она исходила от Билла Саттертуэйта и в последние несколько лет все больше проникала во все, что говорил и делал президент.

Президент продолжал:

— Повторяю: прямо сейчас, немедленно, иначе красные обставят нас по кораблям и пушкам и в результате будут доминировать во всем Средиземноморье. Единственное, что может установить равновесие, — это наши испанские базы.

— Я не думаю, что мы находимся на краю войны.

Этридж закрыл правый глаз, пытаясь унять сверлившую его боль.

— Декс, мы находимся на краю войны уже с тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Президент выглядел усталым; его утомленный голос звучал шероховато и натужно, как плохо смазанные дверные петли. Но Этриджу даже нравилось слушать его голос — это было так же приятно, как вытираться грубым полотенцем после горячей ванны.

Их личная встреча проходила в зале Линкольна, беседа продолжалась уже два часа, прерываясь только появлением помощников, приносивших новости из министерства юстиции. Аноним, позвонивший в полицию Лос-Анджелеса, предупредил, что в здание федерального суда заложена пластиковая бомба, и пригрозил, что, если вашингтонскую семерку не освободят, волна взрывов прокатится по всей стране. Это звучало так, словно он говорил от имени какой-то большой подпольной организации национального масштаба. Однако никакой бомбы в здании суда не оказалось; кроме того, правительство уже неделю вело массовую слежку за всеми радикалами и не обнаружило в их среде никакой особенной активности. Наоборот, казалось, что трагедия в Капитолии остудила многие головы; даже ультралевые газеты призывали прекратить насилие.

Все это не помешало президенту отвлечься от основной темы встречи — похищения Фэрли, чтобы в течение получаса гневно обрушиваться на тех «предателей, которые ползают в ногах у радикальной швали». Этридж слушал его с вежливым интересом. Разошедшийся Брюстер обладал особым красноречием, но при этом частенько хватал через край. Сегодня он пребывал в настоящей ярости. Воздух в зале был отравлен дымом его сигары.

Президент не стеснялся в выражениях:

— Надо было сразу остановить этих ублюдков. Еще тогда, в шестидесятых. Но мы хотели выглядеть терпимыми и либеральными. И вот к чему это привело.

Брюстер говорил, обращаясь к собственным коленям. Голова его была опущена, он даже не шевелился, только время от времени быстро поднимал на Этриджа глаза, как будто хотел пронзить его своим взглядом.

— Ох уж эти их праведные речи о свободе и справедливости. Меня от них тошнит, Декс. Когда они говорят «освобождение», значит, скоро кто-нибудь взлетит на воздух. Когда они говорят об активном участии в управлении государством, то подразумевают передачу власти каким-нибудь отбросам общества, живущим на помойке. Они заставляют нас усваивать свои гнусные понятия и свой грязный язык — вспомните, когда вы в последний раз были шокированы, услышав о «фашистских свиньях»? Они вколачивают свою идеологию нам в мозги; настало время покончить с этим.

Этридж чувствовал, что головная боль сводит его с ума. Она не давала ему сосредоточиться на разговоре, хотя их диалог становился все более тревожным. Брюстер долго распинался по поводу либералов, но несколько минут назад неожиданно перешел на испанские базы. Этриджа это насторожило, поскольку он знал, что президент ни о чем не станет говорить просто так. Ярость Брюстера была вовсе не случайна — она служила преамбулой к следующему шагу, который Этридж, измученный своей головной болью, тщетно пытался предугадать.

— Как вы думаете, не одолжит ли мне кто-нибудь пару таблеток аспирина?

Брюстер быстро поднял голову, и на его лоб упала темная прядь.

— Вам плохо?

— Просто головная боль.

— Я позову доктора.

— Не стоит.

— Декс, вас накрыло взрывом, вы повредили голову, а теперь у вас появились головные боли. Вам надо показаться врачу.

— В этом нет необходимости. Я всю жизнь страдаю головными болями, время от времени они появляются, но потом всегда проходят.

Этридж слегка поднял руку, чтобы показать, что он оценил внимание президента.

— Беспокоиться тут не о чем, клянусь вам. Врачи уже провели надо мной все обследования, какие только знает медицина. Со мной все в порядке. Мне просто нужно выпить аспирин.

Президент потянулся к телефону. Этридж услышал, как он что-то говорит в трубку, и, уловив слово «аспирин», с облегчением откинулся на спинку кресла.

Ему вовсе не хотелось снова начинать весь круг обследований под присмотром целого отряда врачей, переводивших его от одного диагностического аппарата к другому, подвергавших его всевозможным тестам и анализам и следивших за каждым его шагом, как будто он попал в тюрьму. С ним было все в порядке; это всего лишь плохая погода и пазушные кости. Поначалу его беспокоила какая-то странная летаргия, огромное количество сна, которого требовал его организм; на следующее утро после взрыва он проснулся с раскалывающейся головой и чувством необычной слабости в правой части тела. Он честно рассказал об этом врачам — он вовсе не был гордым идиотом. За сим последовало несколько серьезных бесед о возможности инсульта или, может быть, «метаболических церебральных нарушений»; дополнительное просвечивание черепа, еще несколько электроэнцефалограмм. На третье утро Дик Кермод, его лечащий врач, вошел в палату с сияющим видом: «Какого черта, у вас ничего нет. Человек, которого стукнули по голове, имеет право на небольшую головную боль. Никаких внутренних повреждений, никакого инсульта. Голова сегодня не болит? Прекрасно, значит, мы вас выписываем — у нас не осталось ни одного теста, все дали отрицательные результаты. Но если появятся какие-нибудь проблемы, сразу же со мной свяжитесь, обещаете? А от головы пейте аспирин».

Говард Брюстер положил трубку на телефон:

— Вы должны мне кое-что пообещать, Декс. Завтра утром вы первым делом позвоните доктору и расскажете ему об этих болях.

— Но я…

— Пообещайте мне эту маленькую вещь, ладно?

Этридж наклонил голову:

— Обещаю.

— Вы очень важны для нас, Декс. Мы не хотим, чтобы у вас были какие-то проблемы со здоровьем. Если мы не вызволим Клиффорда Фэрли ко дню инаугурации, вам придется встать на его место, а для этого вы должны быть достаточно здоровым человеком.

— К этому времени он уже будет с нами, господин президент. Я в этом абсолютно уверен.

— Надо быть готовым к худшему, — ответил Брюстер, закурив новую сигару. — Поэтому вы сейчас здесь. У нас очень мало времени: я должен передать вам всю информацию, которой прежде уже нагрузил Фэрли. Мой предшественник инструктировал меня шесть недель, столько же я потратил на Клиффа. А у нас с вами осталось только девять дней. Разумеется, вам надо посетить Госдепартамент и министерство обороны, поговорить с людьми из моего кабинета и Совета безопасности, однако есть только один человек, который может провести вас от начала до конца через все эти джунгли, и этот человек — я. Поэтому в ближайшие девять дней, Декс, вам придется проводить со мной так много времени, что скоро вас начнет от меня тошнить, если этого уже не случилось.

Этридж не испытывал неприязни к Говарду Брюстеру. На самом деле он ему скорее нравился. Но его мнение о президенте долгое время оставалось неустойчивым, потому что было не так-то просто определить его политическую позицию. На первый взгляд он казался воплощением американских традиций: вырос в сельских районах Орегона, верил в необходимость тяжелого труда и патриотизм, в равные возможности для всех, в то, что Бог никого не любит так, как сильного и упорного бойца. Создавалось впечатление, что мировоззрение Брюстера сложилось под влиянием Авраама Линкольна, Горацио Элджера и Тома Микса. Он представлял собой смесь либеральных традиций, консервативного мышления и жизненных ценностей человека с улицы. Отсюда проистекали и его слабости: поверхностная набожность, отсутствие твердых принципов, слишком покладистая мораль.

В целом Этридж рассматривал Говарда Брюстера как достойный объект для оппозиции — не святой и не чудовище; но кто может сказать, что он полностью подходит для роли президента?

— Мы будем работать вместе долгие часы, — продолжал президент. — Вы должны усвоить массу разных вещей: текущие дела, секретную информацию и все остальное. Вот почему вы нужны мне здоровым.

Для большей убедительности президент слегка подался вперед. Его рука вместе с сигарой отлетела ото рта, оставив в воздухе дымящийся след.

— Вы не можете позволить себе головной боли. Понимаете, о чем я говорю?

Этридж улыбнулся:

— Все в порядке, господин президент.

Помощник принес аспирин и стакан холодной воды. Этридж проглотил таблетки.

— Моя сигара вас не беспокоит?

— Нисколько.

— Это правда или простая вежливость?

— Вы знаете, что я и сам иногда не прочь побаловаться сигарой.

— Да, но когда у человека болит голова, он становится чувствительным к некоторым вещам.

Помощник ушел, и Брюстер положил сигару в пепельницу рядом со своим локтем.

— Вы удивительно любезный парень, Декс. Помню, как в начале кампании вы все время опаздывали на собрания, и потом оказалось, что вы просто пропускали всех вперед и придерживали им двери. Где бы вы ни появлялись, ручки всех дверей оказывались у вас в руках.

— Меня от этого быстро излечили.

Президент улыбнулся, и его глаза превратились в щелочки. Но в следующий момент к нему вернулся серьезный вид.

— Как жаль, что я вас так мало знаю.

— Разве я кажусь вам такой уж большой загадкой?

— Декс, вы избранный вице-президент. Если Клифф не вернется живым и здоровым в эти девять дней, вы станете следующим президентом Соединенных Штатов. Будь это в моих силах, я хотел бы знать вас так же хорошо, как собственного сына. Тогда мне было бы гораздо легче.

— Похоже, все дело в том, что вы просто боитесь передать мне власть. Вы не уверены, смогу ли я с ней справиться.

— Я вам вполне доверяю, Декс.

— Но вы бы предпочли, чтобы я вас чем-то успокоил. Что вы хотите от меня услышать, господин президент?

Брюстер не дал прямого ответа. Он встал и прошелся по комнате с таким видом, словно видел ее в первый раз. Рассмотрел картины, окинул взглядом мебель; потом вернулся к столу и встал за креслом, наклонившись через него, чтобы взять сигару.

— Управлять страной из Белого дома, — медленно произнес он, — это то же самое, что пытаться прихлопнуть муху с помощью большой дубины. Я не подвергаю сомнению ваше сердце или ваш ум, Декс. И я не думаю, что ваши политические взгляды радикально отличаются от моих. Какие-то различия, конечно, есть, но они не слишком велики. Однако мы просидели с вами в сенате — сколько? Лет двенадцать, кажется? И у меня ни разу не было случая узнать вас как следует.

— Я сидел в другом крыле.

— Многих демократов я знаю гораздо хуже, чем некоторых из тех парней, которые сидели в другом крыле.

— Вы хотите сказать, что я не проявлял большой активности?

— Простите, если это кажется вам неделикатным, но именно это я хочу сказать. Конечно, вас нельзя было назвать отщепенцем или безмозглым крикуном, с которым ни о чем нельзя толком поговорить. Ничего похожего. Но вы были чертовски тихим сенатором, Декс. — Глаза президента уставились на него, как два ружейных дула. — Чертовски тихим сенатором.

— Не в моем стиле поднимать много шума, господин президент.

— Если через девять дней вы войдете в этот дом, то вам придется поднять очень большой шум, Декс. Иначе вас никто здесь не услышит.

— Что ж, раз так, я буду достаточно шумным.

— Вы думаете, вам это под силу?

— Я надеюсь, что мне не придется делать ничего подобного. Я надеюсь, что Клифф вернется. Но если дела будут обстоять так, как вы говорите, то мой ответ — да. Я думаю, что мне это под силу, господин президент.

— Хорошо. Прекрасно.

Брюстер уселся в кресло, сунув в рот сигару и скрестив ноги. На нем был спортивный твидовый пиджак от «Харрис», узел на его галстуке выглядел безупречно, брюки были отлично выглажены, ботинки сияли, но при всем этом он, как всегда, производил впечатление мешковатого и чуть неряшливого человека.

— Похоже, я вас не слишком убедил.

— Декс, многие люди в моей партии очень беспокоятся на ваш счет. Вы пробыли в Вашингтоне двадцать четыре года, и за это время никто не видел, чтобы вы занимались чем-нибудь другим, кроме проталкивания законопроектов, полезных для ваших избирателей в Детройте. Может быть, я говорю слишком резко, но ситуация этого требует. Последние восемь лет в сенате вы занимались юстицией, финансами и торговлей — все это очень теплые местечки. Насколько я знаю, вы никогда не выступали по вопросам международных отношений или обороны. Ваше голосование по этим вопросам всегда было очень сдержанным и разумным, однако, когда парни с Холма обращают свой взгляд на Пенсильвания-авеню, им нужно руководство, а не списки голосов.

— Боюсь, я не могу изменить свой послужной список в угоду сложившейся ситуации, господин президент.

— Я хочу лишь предупредить, с чем вам придется иметь дело. Ваша большая дубина — это конгресс Соединенных Штатов. И если вы хотите прихлопнуть ваших мух, вам нужно уметь с ней обращаться.

Сигара, описав плавную дугу, вернулась обратно в пепельницу.

— В конгрессе вам придется столкнуться со множеством разных правил и предрассудков. Большинство из них — чистейший анахронизм. Я знаю, что у Фэрли есть грандиозные планы по поводу расчистки этих завалов, но у него ничего не выйдет: такие попытки уже были и всегда кончались ничем. Вы должны научиться балансировать дубиной на кончике пальца, Декс, другого пути нет. Если вы попытаетесь ухватиться за нее с одного конца, она вывалится у вас из рук. Вы республиканец, а у демократов в конгрессе большинство.

Еще двенадцать часов назад мысль о возможности стать президентом США казалась Этриджу чем-то далеким и туманным. Хотя после выборов ему поневоле приходилось с ней считаться, до сих пор он смотрел на президентство, как на выигрыш в лотерее, когда в руках всего один билет. Конечно, такие выигрыши иногда случаются, но не стоит рассчитывать на них всерьез.

Потом он узнал о похищении Фэрли, и Секретная служба усилила его охрану. В первый раз он почувствовал значимость своего положения. То, что казалось далеким, стало очень близким. Он не хотел додумывать до конца и взвешивать свои шансы, это было бы некрасиво по отношению к Фэрли. Но похищенных часто убивают. Этридж вполне мог стать президентом Соединенных Штатов на следующие четыре года.

Впрочем, у него не было времени как следует прочувствовать эту перемену. Его срочно вызвали в Белый дом, президентприветствовал его теплыми словами, в которых озабоченность и горечь смешивались с покровительственной симпатией. За этим последовали ругань в сторону радикалов, настойчивые напоминания о важности испанских баз и, наконец, беспокойство о здоровье Этриджа и неприятные сомнения в его компетентности.

Он повернулся лицом к Брюстеру, стараясь двигаться не слишком резко.

— Господин президент, когда в Денвере я согласился баллотироваться на пост вице-президента, я принял на себя всю соответствующую ответственность.

— Но вы не очень-то боролись за этот пост.

— Пожалуй. Я был скорее темной лошадкой.

— Вы когда-нибудь боролись за что-нибудь по-настоящему, Декс?

— Думаю, что да. — Он медленно улыбнулся. — Мы изо всех сил боролись против вас.

Брюстер остался невозмутим:

— Кампанию вел Фэрли, а не вы.

— Мне казалось, что я тоже приложил к этому руку. Или я просто обольщаюсь?

— Вовсе нет. Вы помогли ему получить множество голосов — можно даже сказать, именно благодаря вам он победил на выборах. Но обращение с дубиной потребует от вас совсем других навыков. — Президент докурил свою сигару и достал из кармана новую. — Ладно, черт с этим. Мы должны как следует выложиться за эти девять дней, вот и все. По крайней мере, вы на Холме не новичок и у вас мало врагов. Когда сюда пришел Франклин Рузвельт, он был губернатором штата, те немногие люди, которых он знал, его ненавидели, и у него не было никакого представления о том, как руководить страной. Однако он справился — все справляются.

Этридж ясно понимал, что президент пытается убедить скорее самого себя и при этом чего-то недоговаривает. Это можно было прочитать в его глазах. «Но вы-то не Франклин Рузвельт, Декс. Вы не станете таким, как он, даже через миллион лет».

«Ну что ж, посмотрим», — подумал Этридж. Он принял свое решение и чувствовал, что его поднимает волна ликования и торжества.

Президент говорил по телефону.

— Билл? Расскажите мне о новостях. — Его большое лицо кивало, а глаза блуждали по комнате. Он слушал в течение нескольких минут, на протяжении которых на его лице, как у актера, сменялись разные эмоции. Изредка он бросал в ответ что-нибудь односложное; напоследок он сказал: — Держите меня в курсе, — и повесил трубку.

— Что нового?

— Испанская полиция нашла вертолет. Пустой.

— Где?

— На ферме в Пиренеях.

У Брюстера был хороший искусственный загар, но сейчас его лицо казалось старым. За последние два-три года он заметно постарел. «Так всегда и бывает», — подумал Этридж, чувствуя, что в эту мысль прокралось что-то слишком личное, он сам довольно болезненно относился к своему возрасту.

— Может быть, они найдут отпечатки пальцев, — прибавил президент без особой убежденности. — Или какие-нибудь улики.

— От Фэрли ничего?

— Нет. Ни от него, ни от людей, которые его похитили.

— Это ужасно.

— Все могло бы быть иначе, — заметил Брюстер, — если бы я тогда не позволил ему переубедить себя насчет расправы с этими ублюдками.

— Я так не думаю. Мы бы взялись за них здесь, а не в Европе.

Глаза президента сузились.

— Декс, я хочу покончить с этими ублюдками. Мне нужна ваша помощь.

— Неделю назад вы предлагали то же самое Фэрли.

— С тех пор ситуация стала гораздо хуже. Она выходит из-под контроля.

— Мы даже не знаем, кто за этим стоит, господин президент.

— Один из них американец. Черный. Нам это известно.

— Это еще не причина, чтобы устроить массовое линчевание.

— Никто не говорит о линчевании, Декс.

— В сети попадется много ни в чем не повинной рыбешки.

— Но это покажет им, что мы не собираемся отступать. — Он сделал широкий жест рукой, в которой обычно держал сигару. — Сейчас это очень важно — гораздо важнее, чем считает большинство.

Этридж понимал, что президент хочет начать атаку против радикалов не ради каких-то стратегических целей, а просто чтобы показать, что его администрация способна на твердые и эффективные шаги. Сейчас необходимо успокоить общественность. Он признавал мотивы президента, но прекрасно сознавал и то, что жесткие меры правительства могут спровоцировать в стране массовые беспорядки, которые потребуют от Вашингтона еще более суровых действий. Иными словами, придется использовать армию. Но если вы начинаете применять военную силу против части собственного населения, это ставит под удар всю демократическую структуру власти. Этридж меньше всего хотел идти на такой риск именно теперь, когда благодаря Фэрли у страны было больше шансов на реформы, перестройку и политическую стабильность, чем за все последние десятилетия.

Боль безжалостно резала ему правый глаз. Он мигнул.

— Господин президент, я против того, чтобы начинать широкомасштабную акцию прямо сейчас. Но я обещаю, что всесторонне обдумаю это.

Брюстер не без изящества откинулся ни спинку кресла.

— Хорошо, Декс. — Он взглянул на часы. — Постарайтесь как следует выспаться этой ночью, завтра утром у нас будет много работы. Я думаю, что вы… С вами все в порядке, Декс?

— Да, это просто головная боль.

Спазм немного утих, и он поднялся с места. Легкая слабость в правой ноге, но ходить она ему не мешала. Утром он позвонит Дику Кермоду.

Президент проводил его до двери:

— Позаботьтесь о своем здоровье, Декс. Вы знаете, что будет, если вы не выручите нас из беды. Следующим в списке стоит старина Милт Люк.

Это была странная и пугающая мысль. Спикер палаты представителей, конечно, еще не выжил из ума, но уже достиг того возраста, когда старики впадают в утомительное многословие и им требуются большие усилия, чтобы восстановить в памяти какой-нибудь недавний факт.

Президент сказал:

— Я говорю серьезно, Декс. До дня вашей инаугурации Милт Люк остается вторым человеком, который в случае чего должен взять бразды правления. Приняв присягу, вы можете назвать кандидатуру нового вице-президента, которую утвердит конгресс. Кстати, вы уже кого-нибудь приметили?

— Вы говорите так, как будто не верите в возвращение Фэрли.

— Я надеюсь, что он вернется. Но дела не всегда идут так, как нам хочется, Декс. Может быть, мы не сможем вызволить его вовремя; может быть, мы не вызволим его вообще. И тогда вы станете президентом. Подберите себе вице-президента, Декс, и сделайте это поскорее.

Агент Пикетт вместе с группой телохранителей встретил Этриджа в коридоре и проводил до машины. Теперь Этридж ездил на одном из президентских лимузинов. Откинувшись на спинку сиденья, он прислонился затылком к подголовнику, чувствуя, что боль начинает понемногу затихать.

Сэм Марч, подумал он. Марч будет хорошим вице-президентом. Хладнокровный, опытный сенатор, настоящий республиканец… Господи, но ведь Марч погиб.

Этридж выпрямился, глядя в окно. Многих из них уже не было в живых. В это трудно было поверить.

В салоне лимузина было тихо. Негромкий шорох шин, мягкое дуновение тепла от нагревателя. Ночь была холодной и туманной, окна машины запотели, щетки стеклоочистителей монотонно ездили взад и вперед. Затылок водителя выглядел широким и надежным. В эти дни агенты Секретной службы, обычно разговорчивые, хранили полное молчание.

Большой черный лимузин — похоже на катафалк, подумал он. Сколько он видел их за эту неделю. Бесконечные похороны. Он не мог попасть на все. Большинство из них проходили дома, в родных штатах, но некоторые — особенно почетные — перенесли на Арлингтонское кладбище. Он побывал на многих церемониях, и каждый раз они напоминали ему самые первые государственные похороны, которые ему довелось увидеть. Погода тогда стояла ненастная: было влажно и душно, и процессия медленно двигалась от Капитолия к Арлингтону под проливным дождем. Кортеж тянулся с величественной пышностью, в аллее перед Капитолием стояло много ветеранов, а в почетном карауле, сопровождавшем гроб Черного Джека Першинга, мелькали лица Эйзенхауэра, Хэра Арнольда и многих других, кого теперь уже нет в живых.

Связь поколений получалась просто поразительная: Этридж был современным конгрессменом, человеком семидесятых, может быть, восьмидесятых годов; Першинг сражался с индейцами на границе продвижения поселенцев…

Лимузин остановился. Люди из Секретной службы дежурили в автофургоне — это была их передвижная штаб-квартира. Этридж проскользнул в свой дом вслед за агентами, которые проверили каждую подозрительную тень. Теперь они держались очень напряженно, эти агенты. Они внимательно делали свою работу и не хотели допустить ни одной ошибки.

Дома ему сказали, что Джудит уже легла; он с удивлением посмотрел на настенные часы, висевшие в холле: половина двенадцатого.

«У президента длинные часы». Он повесил пальто на крючок в холле и положил шляпу на полку. Ужасно устал. Головная боль стихла, но он чувствовал себя полностью опустошенным: это был тяжелый день и невыносимая неделя.

«Он прав. Мне это не под силу». Президентские амбиции всегда казались ему чем-то вроде патологии, которой сам он, по счастью, не страдал.

Он прошел в свой кабинет. Дворецкий, как обычно, налил ему коньяку и бесшумно вышел из комнаты. Этридж погрузился в кресло, глядя на стоявший рядом телефон.

Он испытывал что-то вроде предсвадебной лихорадки. Разумеется, ты не думаешь всерьез сбежать, но временами нападает паника. Президентство — да, конечно, он его хотел. Разве это не мечта любого политика?

Ему пришлось посмотреть номер в книжке; он набрал несколько цифр, поглядывая на часы и напустив на себя небрежный вид. Хорошо, хоть головная боль прошла.

— Резиденция конгрессмена Би.

Это был голос Ширли Би, старавшейся говорить официальным тоном; он улыбнулся:

— Привет, Ширли, это Декс Этридж.

— А, сенатор!

— Как дела?

— Спасибо, хорошо.

Она говорила с сильным бирмингемским акцентом.

— Энди дома?

— Да, конечно, сейчас я его позову.

«Положение обязывает». Этридж откинулся в кресле, чувствуя, как в его руках напряглась нить власти.

— Алло? Сенатор?

— Да, Энди. Простите, что беспокою вас в такой поздний час.

— Ничего страшного. Я еще не ложился. Пишу письмо вдове сенатора Марча — пытаюсь подобрать слова.

В этом был весь Би. Сам пишет соболезнующие письма. Этридж почувствовал укол совести: он поручал это своему административному помощнику. Он хотел сказать: «Странно, я как раз думал о Марче», — но придержал язык.

— Энди, мне надо с вами поговорить.

— Прямо сейчас?

— Да.

— И не по телефону?

— Лично.

— Хорошо, я сейчас приеду. Оставьте мне немного бренди.

Повесив трубку, Этридж подумал о том, как легко он начал пользоваться преимуществами власти. Прежде он сам отправился бы домой к Би, хотя тот и был всего лишь конгрессменом. Правда, Би два срока просидел в сенате и считался там одним из самых популярных и влиятельных политиков. Потом, четыре года назад, как раз накануне перевыборов, произошла эта автомобильная авария. Общество проявило к нему сочувственную симпатию, но это не могло исправить двух вещей: госпитализации Би, которая лишила его возможности вести кампанию, и победы Брюстера, приведшей демократов на все руководящие посты.

Однако даже в этой ситуации Би не хватило всего нескольких голосов.

Два года спустя, попробовав себя в частной юридической практике, Би вернулся в большую политику. Он стал баллотироваться в конгрессмены от своего родного округа в Лос-Анджелесе и победил с преимуществом, которое побило все калифорнийские рекорды. Все считали, что Би решил использовать место в конгрессе как удобный плацдарм для следующих сенатских выборов, но прошлым летом он сделал неожиданный шаг — начал собственную президентскую кампанию.

Это было неслыханно — баллотироваться в президенты из палаты представителей, да еще в то время, когда его партия находилась в меньшинстве. Этридж так и не понял, на что рассчитывал Би. Было ли это просто пробным шаром, пущенным только для того, чтобы приучить всех к мысли о себе, как о кандидате в президенты? Собирался ли он участвовать в следующих выборах в сенат, чтобы потом сделать новую, более серьезную попытку получить президентское кресло? К тому времени он будет еще достаточно молод; сейчас ему только сорок семь.

Считалось само собой разумеющимся, что Брюстера переизберут на второй срок. Но Би начал кампанию и получил неожиданно сильную поддержку. Он выиграл праймериз в Нью-Гемпшире и лишь с минимальным отрывом проиграл во Флориде Фицрою Гранту. Однако потом избирательная машина Фэрли набрала ход, и тот без труда победил в Орегоне, Техасе и даже родном штате Би — Калифорнии; позже на съезде республиканцев Би великодушно отдал свои голоса Клиффорду Фэрли. Этридж не слышал, чтобы между ними заключались какие-нибудь соглашения, однако двое людей из кабинета Фэрли участвовали в избирательной кампании Би.

На перевыборы в конгресс Эндрю Би потратил вдвое меньше времени, чем на президентскую гонку, однако с подавляющим преимуществом победил обоих соперников и утвердился в мнении республиканцев как человек, пользующийся у избирателей большим успехом.

Иными словами, даже заседая в нижней палате, Эндрю Би оставался влиятельной силой в республиканской партии и во всей американской политике.

Этридж вышел в холл, чтобы предупредить охрану о приходе Би.

— Я забыл дать ему пароль, но буду признателен, если вы его ко мне пропустите.

Агент Пикетт, привычная мишень для беззлобных шуток Этриджа, мгновенно улыбнулся:

— Мы только обыщем его с ног до головы и слегка промоем мозги, а потом сразу же пропустим.

— Вот и отлично.

Би приехал через двадцать минут — высокий и крепкий мужчина с глубоко посаженными синими глазами, калифорнийским загаром и осанкой кинозвезды. После автомобильной аварии у него осталась легкая хромота — пришлось вынуть из ноги несколько костей; но его походка и сейчас выглядела атлетической, без намека на какую-либо ущербность. Было время, когда он работал лесорубом в Северной Калифорнии; по его фигуре это чувствовалось до сих пор.

— Я заинтригован, — сказал Би, принимая бокал с бренди. Этридж опустился в свое кресло.

— Полагаю, вы уже думали о последствиях похищения Клиффорда Фэрли?

— Какие именно последствия вы имеете в виду?

Би был слишком осторожен; это заставило Этриджа улыбнуться, и Би понимающе кивнул:

— Вы можете стать президентом — об этом речь?

— Энди, на последнем съезде вы имели большую поддержку. Вы вполне могли бы продолжать бороться за свою кандидатуру.

— Я решил уступить Фэрли. Его шансы были лучше моих.

— Вы поступили очень великодушно.

— Я сделал это не для того, чтобы получить чью-то благодарность, сенатор. И Клиффа и меня поддерживало умеренно-либеральное крыло, и, если бы мы раскололи голоса надвое, это привело бы к победе Фицроя Гранта. А я не думаю, что консервативный республиканец смог бы побить Брюстера.

— Значит, вы отдали голоса Фэрли ради блага партии?

— Я не думал именно в таких выражениях.

Иначе говоря, он заботился об этом не столько на благо партии, сколько на благо всей страны — каким его понимал сам Би, считавший, что Фэрли будет гораздо лучшим руководителем, чем Брюстер.

— Вы были первым, кого Клифф хотел сделать своим партнером по предвыборной гонке.

— Знаю. Но Макнили и другие его отговорили. Я бы слишком сильно перевесил кампанию на левый фланг, и он потерял бы много консервативно настроенных избирателей.

— И поэтому вместо вас они взяли меня. Как законченного консерватора.

— На многих людей вы производите именно такое впечатление, — сказал Би. — Но не на меня. Я знаю, как вы голосуете в сенате.

— Мы с вами хорошо сработались в сенате, Энди. Может быть, нам стоит продолжить сотрудничество и дальше?

— На что вы намекаете, сенатор?

— Я буду говорить без экивоков, — сказал Этридж. — Возможно, мы уже не увидим Клиффа Фэрли живым — надо быть готовым к худшему. Если я стану президентом, моей первой задачей будет назвать кандидатуру нового вице-президента.

— И вы хотите получить мой совет?

— Нет. Я прошу вас стать моим вице-президентом, если Клифф не вернется.

Наступило молчание. Би сидел, задумчиво склонившись над своим бокалом.

— Это очень лестное предложение, Декс.

— Честно говоря, я бы предпочел Сэма Марча, но он умер. Однако для меня очень важно, что вы были первым выбором Клиффа. Я чувствую себя обязанным уважать его желания — в конце концов, президентом избрали все-таки его.

— Да, выражаетесь вы прямолинейно. — Знаменитая улыбка Би.

— После Марча вы были моим следующим кандидатом. Это правда.

Би поднял голову и отхлебнул из бокала:

— Для меня совсем не зазорно оказаться в компании Сэма Марча.

— Мы могли бы составить с вами хорошую команду, как высчитаете?

Би развел ноги и скрестил их снова:

— Судя по всему, ответ вам нужен быстро.

— Боюсь, что да.

Калифорнийский великан поднялся с места:

— Дайте мне время до утра.

— Я позвоню вам завтра в офис.

— Договорились.

Они вместе направились к двери. Би спросил:

— Вам не кажется, что все это выглядит довольно бессердечно?

— Пожалуй. Как будто обыскиваешь карманы человека, который еще не совсем мертв.

— Иногда я ненавижу политику, — сказал Би. Он крепко пожал руку Этриджу и вышел.

Было уже далеко за полночь. Головная боль возвращалась снова. Этридж подумал, не позвонить ли доктору, но потом решил сначала поспать и посмотреть, не пройдет ли голова на следующий день.

Чувствуя себя странно виноватым и раздумывая о большом столе в Белом доме, он отправился в постель.

Глава 6

Вторник, 11 января

^{11.35, среднее время по Гринвичу.}

Сигнал поступил на частоте пятьсот килогерц в диапазоне, выделенном для морской связи; он был несильным, но достаточно отчетливым. Наземный оператор зафиксировал время — 11.35. Текст послания отстукивали на азбуке Морзе поначалу довольно неуверенно. После расшифровки оно оказалось кратким:

«ФЭРЛИ БУДЕТ ГОВОРИТЬ НА ЭТОЙ ЧАСТОТЕ 12.00 ДЕРЖИТЕ КАНАЛ ОТКРЫТЫМ».

Связист переслал сообщение по наземной связи командующему флотом в Портсмуте.

Не было времени размышлять, насколько правдива эта информация. Командующий флотом немедленно отдал приказ всем станциям связи. К одиннадцати сорока восьми каждый радиоприемник на побережье Англии и Франции был включен и настроен на прием.

В одиннадцать пятьдесят послышался характерный для начала передачи шум и раздался голос: «Говорит Клиффорд Фэрли. Через… десять минут… я буду говорить… на этой… волне».

Командующий флотом связался с Адмиралтейством по телефону в 11.49. Его донесение передали на Даунинг-стрит, 10.

С Вашингтоном были установлены два прямых канала связи: «горячая линия» от премьер-министра к президенту Брюстеру и спутниковый канал, предназначенный для ведения радиопередач в живом эфире.

В одиннадцать пятьдесят пять на частоте пятьсот килогерц вновь раздался голос: «Говорит Клиффорд Фэрли. Через… пять минут… я буду говорить… на этой… волне».

На тех немногих станциях, где было хорошее качество приема, операторы отчетливо расслышали, что вторая фраза звучала точно так же, как первая, только слово «десять» было заменено на слово «пять».

Премьер-министр слушал второе сообщение в прямом эфире по телефону в Адмиралтействе; он сразу заметил странные паузы между словами. Голос был похож на голос Фэрли. Он обратился к первому лорду Адмиралтейства:

— Думаю, мы все это записываем?

— Разумеется.

— Хорошо… Уайтхолл предупредили?

— Да, конечно.

Премьер-министр взял телефон «горячей линии»:

— Господин президент?

— Я слушаю. — Гнусавый орегонский акцент.

— Мы будем транслировать вам прямую передачу.

— Ладно, послушаем, что нам скажут.

^{08.50, восточное стандартное время.}

В Управлении национальной безопасности было огромное количество компьютеров, предназначенных для анализа шифров, кодов и различных электронных передач. Записи обращения Фэрли были загружены в машины IBM, а затем пропущены через них по второму разу, теперь уже в качестве чисто звуковых данных, пригодных для детальной оценки громкости и модуляций голоса. Мощные детекторы могли разложить каждый звук на элементы и собрать его снова, пропустив через специальные фильтры и отсеяв мельчайшие помехи и шумы.

Эймс, чиновник Управления, которому поручили исследовать запись обращения Фэрли, был давним знакомым и коллегой Лайма. В свое время он курировал его работу, когда тот находился за границей.

— Речевой анализ положительный. — сказал Эймс. — Мы сравнили запись со старыми выступлениями Фэрли. Это не подделка — это его собственный голос.

Саттертуэйт разглядывал ленту сквозь толстые линзы своих очков:

— Монтаж.

— И еще какой, — пробормотал Лайм.

Место, где они находились, всегда напоминало Лайму космический центр управления полетами: огромный зал с изогнутыми стенами и множеством безостановочно работавших компьютеров.

Лайм держал распечатку записи. Она была разделена на блоки, показывавшие, в каких местах слова Фэрли были вырезаны и затем склеены в другом порядке.

«Говорит Клиффорд Фэрли.

Я похищен

с целью выкупа.

Меня держат в неизвестном месте люди, которые не показывают мне своих лиц и о которых я ничего не знаю, кроме их псевдонимов. Они не причинили мне никакого физического вреда.

Их

требования

выглядят вполне разумными.

Я

полагаю

что Вашингтон согласится с этими требованиями.

Допускаю, что

можно подумать, что

я вынужден

говорить

эти слова.

Но

это

не соответствует истине.

Думаю, я достаточно устойчив к нажиму

и

меня не удастся запугать.

Они не причинили мне

вреда.

говорю

своими словами и без принуждения.

Человек в моем положении не может позволить себе роскошь торговаться.

Меня нельзя купить.

Я

говорю

то,

что

считаю нужным.

Давайте смотреть в глаза фактам. Я занимаю в мире определенное положение; живой или мертвый, я должен за него отвечать. Человек на моем месте не может говорить

вещи,

которые

не соответствуют истине.

Требования

революционеров

выглядят разумными.

Моя свобода в обмен на семерых террористов, которые находятся под судом.

Они должны быть освобождены и помещены в безопасное убежище.

Инструкции последуют в дальнейшем.

Говорит Клиффорд Фэрли».

Саттеруэйт сказал:

— Это похоже на работу профессионала?

Лайм покачал головой, а Эймс ответил:

— Скорее талантливого любителя. Звучит довольно естественно, но впечатление такое, что вся работа велась путем многократной перезаписи на двух портативных стереомагнитофонах. Слышен сильный шум пленки, какой бывает, когда на одно и то же место перезаписывают несколько раз. На склейках должен быть специфический звук, они затерли его чистыми кусками, это тоже видно. В общем, нельзя сказать, что работа проводилась в хорошо оборудованной студии.

У Саттеруэйта был такой вид, словно он проглотил какую-то гадость.

— Он знал, что его записывают. По крайней мере, какую-то часть. Я хочу сказать, что человек не станет произносить: «Говорит Клиффорд Фэрли», если перед ним не держат микрофон. Ему следовало вести себя осторожнее.

— С пистолетом, приставленным к виску?

Лайм зажал в зубах сигарету, откинул крышку зажигалки и чиркнул колесиком по кремнию. Вверх ударила высокая струя огня.

Принтер продолжал выдавливать длинную ленту с распечаткой, которая змеилась и скручивалась на полу, как волосы Медузы. Саттертуэйт сказал:

— Для их пропагандистов это просто клад.

В общем они зря теряли время. Локализация источника радиосигнала сузила зону поиска до сравнительно небольшого средиземноморского района на побережье к северу от Барселоны, и международные силы уже прочесывали местность. Оставалось только ждать, каким будет результат.

^{15.15, континентальное европейское время.}

В лодке сильно пахло рыбой. Фэрли лежал в тесной каюте со связанными руками и ногами и смотрел на бесстрастное лицо Абдула, чувствуя себя беспомощной игрушкой морской качки. Вероятно, они находились где-то в Средиземном море. В голове стояла тупая боль — остаточное действие лекарственного препарата, который они вкололи ему прошлой ночью.

— Давай поговорим, Абдул.

— Нет.

— Жаль. Ты мог бы услышать что-нибудь полезное для себя.

— Только не надо говорить мне, что у нас ничего не выйдет.

— Ну почему же. Может быть, что-нибудь и выйдет. Только вы не сможете жить с этим дальше.

На лице Абдула появилось отвращение.

— Кончай это, парень.

— Ты знаешь, что они с вами сделают, когда поймают.

— Они нас не поймают. Они слишком глупы. А теперь немного помолчи.

Фэрли снова вытянулся на койке. Она была очень узкой, деревянные края врезались в локти, и их некуда было передвинуть. Он повернулся так, чтобы хотя бы один локоть висел в воздухе.

Память о прошлой ночи с трудом склеивалась из разрозненных кусков. Какое-то время он был без сознания, погруженный в кому; потом стал медленно выходить из забытья, чувствуя себя при этом как пьяный. Он все еще лежал в закрытом гробу и мягко покачивался на волнах в открытом море. Дальше последовательность событий становилась расплывчатой: он не помнил, как гроб вытащили из лодки; очнулся, когда уже отвинчивали крышку, и происходило это на суше, хотя чувствовался сильный запах моря. Стояла темная ночь, небо скрывали облака, холодный ветер гнал над песком клочья тумана. Сухие водоросли обвились вокруг его ноги. Кто-то — возможно, это был Селим — сказал, что лодку надо затащить подальше на берег, иначе ее унесет приливом. Быстрое движение, тени, мечущиеся в темноте; чей-то стон, глухой удар тела, падающего на песок. Голос Селима: «Абдул, воткни в него свой нож. Крепче». Черное застывшее лицо, почти не различимое при тусклом свете. Челюсти больше не пережевывают резинку. «Давай, Абдул. Это приказ». Абдул медленно двигается и исчезает в темноте. Раздается специфический звук — нож протыкает плоть и кости.

«Леди, теперь вы».

«Но я…»

«Вперед». — Очень мягкий голос.

Вспоминая об этом теперь, Фэрли догадался, что тогда произошло: похоже, Селим столкнулся с какими-то разногласиями в своей группе и добился нужной солидарности, принудив каждого из них к участию в зверском убийстве. Фэрли знал идеологию их Мао: жестокость — это инструмент политики.

Ночное происшествие лишало его последних сомнений в том, что он имеет дело с совершенно безжалостными людьми. Они убьют его тогда, когда сочтут нужным. Сейчас или позже, это только вопрос времени.

Потом они потащили его куда-то в дюны: Селим, Абдул, девушка и четвертый, имени которого он не слышал. Он не знал, кого они убили на берегу, и не понимал почему.

В дюнах их ждал грузовик — старый заржавленный фургон, в котором сидел Ахмед, человек, говоривший по-английски с испанским акцентом. В фургоне они накрыли его одеялом и сделали еще один укол, после чего он снова отключился.

Полной уверенности у него не было, но, кажется, в эту ночь они несколько раз переходили с берега на сушу.

Теперь он лежал в маленькой каюте и смотрел на невозмутимое лицо Абдула, медленно качаясь на морских волнах и думая о том, видит ли все это Бог.

^{10.10, восточное стандартное время.}

В номере бостонской гостиницы, за окном которого падали снежные хлопья, трое мужчин работали над революцией. Каванах и молодой Харрисон занимались оружием, а Рауль Рива склонился над большой картой Вашингтона с фломастером в одной руке и адресной книгой в другой.

Они уже дважды нанесли удар властям, и можно было ожидать, что теперь истеблишмент будет держаться настороже, сильно ограничив их возможности. Однако американцы проявляли невероятную и самоубийственную некомпетентность: у них не было долгосрочных планов на случай продолжительной борьбы, и всю свою энергию они тратили на то, чтобы ответить на последнюю атаку, вместо того, чтобы всерьез готовиться к следующей.

Их Капитолий был взорван. Теперь его окружили вооруженной охраной, под присмотром которой рабочие разбирали внутренние завалы и готовились к реконструкции. Федеральные здания везде и всюду были оснащены дополнительными караулами и контрольными постами. Залы заседаний обеих палат, временно перенесенные в Арсенал, охраняли целые взводы солдат. Правительство имело глупость оцепить военными и полицейскими каждое государственное учреждение в крупных городах, начиная с почты и кончая городским судом.

А тем временем конгрессмены и сенаторы каждый вечер возвращались к себе домой и ночевали в никем не охраняемых домах и квартирах.

Они были так глупы, что порой ему приходило в голову, стоит ли вообще тратить силы на этих идиотов. Рива перевернул страницу справочника и пробежался пальцем по строчкам, пока не нашел домашний адрес сенатора Уэнделла Холландера.

^{10.45, восточное стандартное время.}

Саттертуэйт устроил свой боевой штаб в зале заседаний Управления национальной безопасности, потому что здесь уже имелись все необходимые средства коммуникации. Длинный стол был заставлен телефонами, телексами и факсами. На стене висела карта боевых действий. Потоки информации стекались в комнату для машинисток, расположенную этажом ниже, откуда в бумажном виде перемещались наверх и распределялись в штабе между столами аналитиков. Главы и руководители всех силовых агентств рылись в испещренных данными бумагах, стараясь добыть из них не только ценную информацию, но и источник вдохновения.

Они сидели тут часами, отбирали данные, беседовали, жаловались друг другу. Саттертуэйт намеренно использовал такой громоздкий способ вести дела: ему требовалось мгновенное взаимодействие всех агентств, он настаивал на том, чтобы ему присылали самых компетентных и авторитетных людей, наделенных реальной властью, чтобы они могли принимать решения прямо на месте, без продолжительных консультаций и утряски вопросов за пределами его штаба.

Большое кресло в центре зала, которое обычно занимал президент, принадлежало теперь Саттеруэйту; он как раз сидел в нем, когда его вызвал президент. Он молча встал и со всей быстротой, какую позволяли его короткие ноги, направился к восточному выходу из здания.

От снегопада, выпавшего прошлой ночью, на асфальте осталась хрустящая корочка. Утро было ясным и холодным; журналисты в теплых ботинках и пальто осаждали оба здания, образовав самую многочисленную толпу, какую он только видел со времени президентских выборов. Чтобы расчистить путь сквозь это столпотворение, Саттертуэйту потребовались четверо полицейских и один агент Секретной службы.

В Белом доме пустовал даже зал для прессы — репортеров сюда больше не пускали. Заявления президента озвучивались через Перри Хэрна; это происходило на грязной и истоптанной лужайке перед Белым домом.

По пути в президентский кабинет он встретил Хэлройда, специального агента, возглавлявшего отдел Секретной службы при Белом доме. Саттертуэйт остановился, чтобы с ним поговорить.

— Вы нашли Дэвида Лайма? Попросите его зайти ко мне в зал заседаний. Возможно, он все еще в Управлении — поищите там в первую очередь.

— Да, сэр.

Хэлройд ушел, а Саттертуэйта пропустили к президенту.

У него уже были Этридж и пресс-секретарь. Хэрн собирался уходить; он кивнул Саттертуэйту, взял свой портфель и направился к двери.

— Боюсь, они захотят большего, — сказал он, обернувшись через плечо.

— Это все, что я могу им дать. Заставьте их удовольствоваться этим, Перри. Подсластите пилюлю, как можете, сделайте все, чтобы они это проглотили.

Хэрн приостановился у двери:

— Вряд ли их устроит что-то меньшее, чем живая информация, господин президент. «Мы делаем все, что можем», «мы ожидаем быстрых результатов» — все эти фразы они уже слышали и раньше, под каким бы соусом мы их ни подавали.

— А какого дьявола я еще могу сказать?

Лицо президента стало красным. Он выглядел переутомленным, его глаза были налиты кровью.

Перри Хэрн неспешно удалился. Этридж кивнул Саттертуэйту, не поднимаясь с кресла. Изможденное лицо, мешки под глазами — вид, как у поднятого с постели больного. Удивляться тут нечему, в Капитолии ему пришлось несладко.

Саттертуйэт устал не меньше других; по крайней мере, настолько, чтобы не думать о формальностях. Он обратился к президенту с интимной грубоватой резкостью, которую никогда не позволял себе на людях:

— Надеюсь, вы притащили меня сюда не для того, чтобы выслушать очередной отчет. Если появится что-нибудь важное, я сам вам сообщу.

— Не кипятитесь, Билл.

Этридж выглядел слегка шокированным; Саттертуэйт поморщился и наклонил голову в знак извинения. Президент сказал:

— Я должен принять важное политическое решение.

— О том, что сказать прессе?

— Нет. Не об этом.

Президент взял в рот сигару, но не закурил. Из-за этого его голос стал звучать более невнятно.

— Я об этой чертовой пресс-конференции, которую они устроили прошлой ночью.

— Какой пресс-конференции?

— Вы ничего не слышали?

— Вы знаете, господин президент, что я был очень занят.

Этридж заговорил со своего места:

— Прошлой ночью несколько лидеров конгресса устроили совместную пресс-конференцию. — Его голос звучал сухо и неодобрительно. — Вуди Гест, Фиц Грант, Уэнди Холландер и некоторые другие. Присутствовали представители обеих партий и палат.

Президент перебросил через стол экземпляр «Нью-Йорк таймс»:

— Прочтите это.

Саттертуэйт уже видел сегодняшнюю «Таймс», но у него не было времени ее пролистать. Заголовок на первой странице был набран, наверно, самыми крупными буквами, которые когда-либо использовали в газете: «ФЭРЛИ ПОХИЩЕН». Ближе к концу страницы, под большой фотографией, изображающей группу хорошо известных ему лиц, стояла подпись: «Лидеры конгресса требуют от правительства жестких действий — требования террористов должны быть отвергнуты».

Пока Саттертуэйт читал, президент сказал:

— Меня засыпали телефонными звонками. Плюс целые горы телеграмм.

— И как разделяются голоса?

— Примерно шесть к четырем.

— За или против жестких мер?

— За. — Президент произнес это слово веско, оставив его висеть в воздухе. Помолчав немного, он добавил: — Общественное мнение склоняется к тому, что пора перестать просто сидеть и ронять слезы. — Он вытащил изо рта сигару, его голос окреп. — Я слышу голоса людей, Билл. Они собираются там, снаружи, с факелами и кольями.

Саттертуэйт что-то пробурчал себе под нос, показывая, что он слышит, и перевернул страницу. Декстер Этридж сказал:

— Все уже было сказано сегодня утром, господин президент. Мы приняли решение.

— Я знаю, Декс. Но мы еще не огласили его публично.

— Вы хотите сказать, что мы можем передумать?

— Мы не ожидали, что последует такая бурная реакция.

— Господин президент, — сказал Этридж тоном, который заставил Саттертуэйта поднять голову. Этридж шевельнулся в своем кресле, сделал глубокий вдох и негромко произнес: — Вы никогда не были человеком, который принимает свои решения, основываясь на том, чье мнение он услышит последним. Вы не нуждались в общественном консенсусе, для того чтобы трезво взвешивать свои суждения. И я не могу поверить, что сейчас вы согласны пойти на поводу чужого мнения, поддавшись паническим настроениям толпы…

— Речь идет о том, что нация может быть расколота. — Голос президента прозвучал резко. — Я сейчас не играю в политические игры, черт возьми. Я пытаюсь сохранить целостность своей страны!

Этридж выпрямил спину. Это был первый раз, когда Саттертуэйт видел его рассерженным.

— Вы не сможете это сделать, встав на сторону уличных крикунов.

Президент ткнул сигарой в газету, которую держал Саттертуэйт:

— Некоторые из этих людей — уважаемые представители народа, Декс. Может быть, среди их избирателей и есть уличные крикуны, но о людях не всегда можно судить по их сторонникам.

Саттертуэйт отложил газету в сторону. Он сказал:

— Я понимаю ваши чувства. Сегодня утром мы все слышали голос Фэрли. Невозможно было оставаться равнодушным: мы цивилизованные люди, близкий нам человек попал в беду, и мы инстинктивно пришли к выводу, что требования преступников приемлемы и надо соглашаться на обмен. Нас заботила прежде всего безопасность Фэрли, но мы не думали о последствиях, к которым это может привести.

Этридж, нахмурившись, смотрел на Саттертуэйта. По его лицу ходили желваки.

Президент Брюстер сказал:

— Если мы сейчас уступим, каждый бандит в этой стране решит, что он может делать все, что заблагорассудится. Освободить убийц и отправить их в безопасное убежище — если, конечно, допустить, что найдется страна, которая согласится их принять? Это все равно что объявить всем революционерам и повстанцам в мире: идите, убивайте, взрывайте дома, крушите все на своем пути, вы останетесь безнаказанными.

Цвет лица Этриджа напоминал темную ветчину, вокруг глаз чернели нездоровые круги. Он почти умоляюще протянул руки:

— Господин президент, я могу только повторить то, что уже говорил сегодня утром. Похитители предлагают нам обмен, и мы все согласны, что жизнь Фэрли стоит гораздо больше, чем пресловутая семерка. Я не вижу, что теперь изменилось.

Саттертуэйт повернулся и встретился глазами с президентом; он ответил Этриджу:

— Если бы мы говорили о реальном qui pro quo,^[7] вы были бы совершенно правы. Но выбор стоит не между жизнью Фэрли и свободой семерых преступников. Речь идет о том, можем ли мы себе позволить дать карт-бланш экстремистам.

Этридж сидел прямо, всем своим видом выражая упрямство и несогласие. Он стал протирать глаза большим и указательным пальцами; когда он закончил, ему потребовалось время, чтобы снова сфокусировать взгляд.

— Думаю, мы должны смириться с фактом, что, как бы мы ни поступили, наши действия не могут удовлетворить всех. Раскола избежать не удастся. Конечно, теоретически можно доказать все, что угодно. Я тоже могу привести вам массу аргументов, почему мы не должны придерживаться жесткой линии. Мы не можем просто отказаться отпустить преступников, за этим должна последовать широкомасштабная акция по поимке и преследованию радикалов. Дальше полицейская операция будет расходиться все более широкими кругами, что приведет к постоянному нарушению гражданских прав в стране. Только так мы сможем завинтить все гайки, и, на мой взгляд, это будет именно то, чего от нас хотят наши противники, — грубые репрессии, которые льют воду на мельницу их антиправительственной пропаганды.

Саттертуэйт сказал:

— Вас послушать, так мы уже проиграли.

— В этом раунде — да. И мы должны это признать.

— Нет, — сказал президент. — Никогда.

Он пошарил ладонью по столу, не отрывая глаз от Этриджа. Его пальцы сжали зажигалку, колесо чиркнуло, и президент поднес пламя к сигаре.

— Декс, вы хотите сделать это предметом публичного обсуждения? Вы хотите выступить против меня?

Этридж не ответил прямо:

— Господин президент, самая важная вещь — даже более важная, чем нынешняя трагедия, — заключается в том, чтобы разработать долгосрочную политику и построить такую общественную систему, которая будет обеспечивать безопасность граждан и создавать атмосферу надежности и доверия к правительству. Если у общества не будет поводов для беспокойства и тревоги, волна терроризма в конце концов сама сойдет на нет, лишившись своей питательной среды. Мне кажется…

— Долгосрочная политика, — перебил его Саттертуэйт, — это роскошь, на которую у нас уже нет времени.

— Могу я закончить?

— Простите. Продолжайте.

— Не хочу никого обидеть, но я уверен, что из всех нынешних политиков именно Клифф Фэрли является тем человеком, который способен построить в этой стране стабильное и процветающее общество. Я знаком с идеями его реформ и считаю их единственным реальным проектом, который дает нам шанс создать по-настоящему ответственное и эффективное правительство. И если мы спасем Фэрли, то волна общественной симпатии, которая поднимется после его освобождения, составит прекрасный фон и достаточную поддержку, чтобы он смог преодолеть сопротивление конгресса и осуществить свои программы, которые при других обстоятельствах могли бы не пройти.

Саттертуэйт был явно сбит с толку, хотя старался этого не показать. Этот изнуренный вице-президент, с его больными глазами и донкихотствующим идеализмом, неожиданно придал делу новый оборот. Конечно, Этридж наделял Фэрли гораздо большими достоинствами, чем тот имел на самом деле; планы его реформ были известны, и Саттертуэйт не видел в них ничего особенного. Но в одном Этридж был совершенно прав: если Фэрли будет освобожден, он действительно может получить в обществе беспрецедентную поддержку. На гребне этой волны, обладая даже минимальной политической сноровкой, Фэрли вполне будет способен протолкнуть через конгресс все необходимые ему реформы, пока законодатели еще не успели прийти в себя…

Взгляд Саттертуэйта соскользнул с Этриджа на президентский флаг и остановился на самом президенте. На морщинистом лице Брюстера он прочитал то же удивление, которое испытывал сам, — удивление и понимание огромной важности того, о чем говорил Этридж.

^{12.55, восточное стандартное время.}

Терпение Лайма готово было лопнуть. Он прибыл в штаб почти час назад, принеся в бумажном пакете свой обед, который подмок от черного кофе, вылившегося из стаканчика с неплотной крышкой. Дешевая пища долго не переваривалась в его желудке.

Он поставил свободное кресло рядом с Фредом Кайзером, сотрудником Управления национальной безопасности, который своим видом походил на большого дружелюбного медведя-гризли. Лайм его знал, но не очень близко. Кайзер пытался говорить сразу по двум телефонам, зажав обе трубки между ухом и плечом и заткнув второе ухо пальцем.

Лайм бегло прочитал аккуратно распечатанные отчеты, посмотрел разные обрывки и черновики, но не нашел ничегоинтересного. Длинный стол был завален все увеличивавшимися кипами бумаг: докладами, полученными из зала машинисток, из Главного штаба обороны в Пентагоне и из архивов Секретной службы и УНБ, на которых уже успели осесть толстые слои пыли. На другом конце стола женщина с голубыми волосами печатала что-то на учетных карточках и в алфавитном порядке расставляла их по ящикам. Каретка ездила взад и вперед, из-под стеклянной крышки ползла длинная бумажная лента, и какой-то военный в форме генерал-майора отрывал от нее куски и читал, стоя рядом с грохочущей машинкой.

В помещении было шумно и многолюдно. В основном все занимались составлением списков и их последующим анализом. Начинали со списков известных радикальных активистов, за ними следовали списки людей, которые не попали в эти списки, — подозреваемых, чья вина не была доказана. Компьютерные базы данных выдавали на принтеры подробную информацию о деталях происшествия — modus operandi,^[8] место действия, разные мелкие факты, касающиеся черного американского пилота и тех следов от шин на снегу, которые обнаружили на покинутой ферме в Пиренеях после того, как нашли брошенный вертолет.

В противоположном углу зала с наушниками на голове сидел Б.Л. Хойт и слушал какую-то запись — возможно, заявление Фэрли, — с идиотическим спокойствием уставив глаза в потолок. Конец ленты соскочил с пустой бобины и стал вращаться вместе с наматывающей катушкой, болтаясь в воздухе; Хойт продолжал сидеть в той же позе.

Фред Кайзер грохнул трубкой о телефон и, повернувшись к Лайму, прорычал:

— Проклятье.

— Что?

— Да нет, я так. Просто подумал, как все это ужасно.

— А…

Сигарета Лайма дымилась на краю стола и наращивала пепел, все ближе подбираясь к дереву. Он спас стол от возгорания, осторожно взяв окурок и переправив его в пепельницу.

— Моя жена думает, что она психоаналитик, — сказал Кайзер.

— Да ну?

— Да, представляешь, прихожу я домой завтракать, а она битых полчаса твердит мне про этих ублюдков, подвергая их психоанализу. Все, что мне нужно, это чашка кофе и яичница с беконом, но вместо этого я должен слушать, почему, по ее мнению, они вздумали похитить Фэрли.

— И почему же? — Лайм отложил прочитанную распечатку и взял другую.

— Я особенно не вслушивался. Ну, вроде того, что в детстве от них отказались родители и так далее. Все это дерьмо. Но я тебе скажу, почему они это сделали. Потому что кому-то это было нужно. Кто-то их завербовал, кто-то натренировал, кто-то запрограммировал. Кто-то взял кучку этих чертовых кретинов, запустил их, как заводных солдатиков, и направил на Клиффа Фэрли. Точно так же, как тех семерых придурков запустили в Капитолий с набитыми взрывчаткой чемоданами. А мы теперь должны узнать, кто это сделал и почему. Ты сам-то как думаешь, откуда ветер дует — из Москвы или Пекина?

— Не знаю. — Лайм не любил, когда всю историю человечества объясняли тайными заговорами.

— Ладно, разберемся. Настанет день, когда все эти проблемы будут решаться с помощью морской пехоты. Мы будем отправляться в любую точку мира со своими пушками и забирать с собой каждого паршивого американца, не говоря уже о президенте.

— Интересно, куда ты намерен отправить пехотинцев, Фред? И в кого они будут стрелять?

— О-о!

Телефон снова зазвонил, Кайзер рванулся к аппарату, схватил трубку, начал что-то говорить и слушать. Лайм вернулся к своим бумагам. В политике Кайзер был ребенком, но Лайма это не беспокоило: люди его сорта обитали в замкнутом мире технических устройств, им нужна была не реальность вообще, а голые факты.

Кайзер повесил трубку:

— Почему это был Фэрли?

Лайм взглянул на него.

— Я понимаю, что он был доступен и все такое. Но этот сукин сын — чертов либерал. А дело все в том, что им был нужен настоящий американец. Тот, кого они ненавидят.

— Сомневаюсь. В козлы отпущения обычно выбирают самых безобидных.

— Почему?

— Не знаю. Ацтеки использовали для жертвоприношений девственниц.

— Знаешь, иногда тебе совершенно отказывает здравый смысл.

— Верно, — сказал Лайм. — Товар поступает по мере необходимости.

— Что?

— Ничего.

— Нет, тебе точно надо провериться.

Лайм закрыл глаза и кивнул. Когда он опять их открыл, они смотрели на часы; и в этот момент, словно повинуясь его телепатическому сигналу, в комнате появился Саттертуэйт.

Он влетел в зал в длинном развевающемся пальто, как маленький вихрь, еще более хаотичный и разбросанный, чем обычно; резко остановился, обвел комнату близорукими глазами и громко сказал, стаскивая с себя пальто:

— У какого-нибудь есть важная информация? Нет? Но она должна быть очень важной, или оставьте ее на потом. Так есть или нет?

Тишина, как в школьном классе, где робеющие ученики не решаются поднять руку, чтобы дать правильный ответ. Саттертуэйт бросил в зал испытующий взгляд и быстро пробежал глазами по лицам. Увидев Лайма, он поднял руку, вытянул указательный палец и повелительным жестом поманил его к себе:

— Идемте.

Не дожидаясь ответа, он вылетел обратно в дверь. Лайм поднялся на ноги, коленом оттолкнув кресло, и почувствовал взгляды, направленные на него со всех сторон. Кайзер пробормотал:

— Держись начеку с этим сукиным сыном.

Лайм нашел Саттертуэйта в коридоре, где тот открывал один из кабинетов с надписью «Вход воспрещен». Они вошли в комнату. Это был небольшой конференц-зал, без окон, с голыми стенами и жужжавшими на потолке вентиляторами. Восемь тяжелых кресел, полированный стол из орехового дерева, в углу маленький столик для стенографистки. Лайм закрыл за собой дверь, поискал глазами пепельницу и направился к ней.

Саттертуэйт сказал:

— Полагаю, у вас есть гипотеза. — Ледяная вежливость.

— Гипотез хоть пруд пруди.

— Расскажите мне.

— У нас нет времени обсуждать каждую захудалую мысль, которая может прийти мне в голову.

— Дэвид, если я прошу вас высказать мне свои соображения, значит, у меня есть для этого причины.

Лайм бросил на него хмурый взгляд:

— Интересно, каким образом вы пришли к заключению, что я имею сообщить вам нечто ценное?

— Это не заключение, это предположение. И высказанное не мной, а Акертом. Он видел, как вы уставились на карту с таким видом, как будто читали на ней тайное сообщение, написанное симпатическими чернилами. Давайте выкладывайте, Дэвид, у меня действительно нет времени вытягивать из вас слово за словом.

— Если бы у меня действительно были ценные идеи, неужели вы думаете, что я стал бы их скрывать? Кто я, по-вашему, такой?

— Думаю, вы не хотите, чтобы я отвечал на этот вопрос. Ни к чему бросаться лишними словами.

— Ладно, я признаю, что у меня была идея, и я поиграл с ней какое-то время, пока не понял, что это пустой номер. Беда в том, что в ней чересчур много всяких «если». Это даже не теория, это облачный замок. Действуя в этом направлении, мы зря потратим время, которое нам нужно для реальных дел.

Саттертуэйт откинулся на спинку кресла, недвусмысленно демонстрируя недовольство и решимость продолжать беседу:

— Мне кажется, я догадываюсь, о каком направлении вы говорите. Значит, вы не хотите ввязываться в это дело? Послушайте, Дэвид, речь идет об одном из самых гнусных преступлений века. Они взяли не просто заложника — они взяли человека, который представляет огромную ценность для всего мира.

Лайм что-то невнятно пробурчал.

— Дэвид, мы говорим об экстремальной ситуации. Очень серьезной.

Лайм смотрел на свои ботинки, как будто стоял на подоконнике, разглядывая сквозь дым растянутое пожарными спасательное полотно.

— Знаю, — ответил он. — Но я терпеть не могу любителей, которые пытаются указывать профессионалам, как им нужно делать их работу.

— Ладно, кончайте это. Или вы думаете, что я сам напросился на это место? У меня и без того полно важных дел, Дэвид, и я здесь не для того, чтобы стяжать лавры. Просто я могу делать эту работу лучше, чем другие.

— Скромность всегда казалась мне переоцененной добродетелью, — пробормотал Лайм.

Саттертуэйт смерил его холодным взглядом:

— Вы появились на свет с нюхом прирожденной ищейки, который другие люди не могут развить в себе за годы тренировок. Когда речь идет об операциях в западном Средиземноморье, вы единственный живой эксперт, о котором стоит говорить. — Саттертуэйт на мгновение умолк, чтобы затем завершить удар: — А когда речь идет о Западной пустыне, обращаться к кому-нибудь другому просто не имеет смысла.

— Я не был там со времен Бен Беллы.^[9]

— Но я попал в точку, верно?

— Допустим. И что дальше?

— Вы думаете, что Стурка замешан и в этом, так? Но почему? Интуиция?

— Просто я не верю в совпадения, — сказал Лайм. — Два хорошо организованных преступления, одинакового масштаба, с одинаковыми целями… Но фактов никаких. Одни только догадки. Они ничего не стоят.

Саттертуэйт ткнул пальцем в свободное кресло:

— Садитесь и давайте поговорим. Вы готовы приступить к работе?

— Это не мое поле деятельности.

— Чье место вы хотите? Хойта? Он все равно скоро слетит.

— Вы не можете увольнять государственных служащих.

— Но я могу переместить их туда, где от них будет минимум вреда. Или вы метите на кресло Акерта? Скажите, что вам нужно? Назовите вашу цену.

— Какая может быть цена за бессмысленную работу?

Он не сдвинулся с места. Сигарета торчала у него в углу рта и щипала дымом правый глаз.

— Хватит тянуть время. Вы ведь знаете, что я держу вас за жабры.

— У меня нет никаких фактов. Вы можете это понять? Никаких фактов! — Он сделал шаг вперед, теперь по-настоящему рассерженный. — Мне ничего не нужно, и я не нуждаюсь в одобрении, вашем или чьем-нибудь еще. Я не дурак и знаю, что если бы я был лучше всех, то получил бы работу и без вашей протекции. Так что перестаньте унижать меня и себя этими дурацкими торгами.

Саттертуэйт передвинул очки на лоб:

— Вы не супермен, Дэвид, вы просто лучший из тех немногих шансов, что у нас есть. Вы провели в этой части света десять лет. Вы работали в Управлении национальной безопасности еще до того, как оно превратилось в кучу бюрократического дерьма, облажавшегося с делом Пуэбло. А в наши дни воображение кое-чего стоит. Вы думаете, я не знаю ваших секретов? Я знаю о вас все: ваши способности, ваш послужной список, кто ваши друзья, чем вы занимаетесь на досуге, сколько вы пьете и когда. Вы были тем человеком, который наладил контакт между Бен Беллой и де Голлем. Черт, если бы они только догадались послать вас в Индокитай!

Лайм покачал головой:

— Все равно ничего не выйдет.

Нельзя было сказать, чтобы он совсем не хотел этой работы. Когда-то ему нравилось то, что он делал, но сейчас он мечтал только об одном — поскорей из всего этого вырваться. «Старая кляча», — подумал он с усмешкой, но не стал продолжать этой мысли, пока она не завела его слишком далеко.

— Поймите, времена меняются, и сейчас это уже не тот мир, в котором я привык работать. Теперь больше ценится не ум, а глазомер. А из меня плохой стрелок.

— Вы говорите полную чушь, и сами это знаете.

— Нет. Мозги ничего больше не стоят — подумайте хотя бы обо всех этих парнях, которые сидят у вас в штабе. Для шахматных игроков давно не осталось места, все решают взрывы и убийства.

— Хорошо. Тогда убейте их. Но сначала найдите. Отыщите и вызволите Фэрли.

Лайм сухо рассмеялся:

— Почему бы вам не использовать местных ребят? Испанских копов, бедуинов, пустынных крыс — в конце концов, это их территория.

— Я считаю важным, чтобы в операции участвовали американцы.

— Мы имеем дело не с берберскими пиратами. Пушки тут не помогут.

— Похищен американец, и я подозреваю, что сами похитители — тоже американцы. Допустим, испанская полиция подберется к ним вплотную, а потом что-нибудь сорвется, и все закончится провалом. Представляете, как это будет выглядеть со стороны и какие последствия это может иметь для отношений между Вашингтоном и Мадридом? Даже небольшой промах с нашей стороны способен бросить Переса-Бласко в объятия Москвы. Если уж в это дело замешана Америка, мы должны отвечать и за победу, и за поражение. В случае успеха наша репутация на международной арене вырастет еще на несколько пунктов, и мы немедленно этим воспользуемся.

— А в случае провала?

— Неудачи бывали у нас и раньше, — невозмутимо ответил Саттертуэйт. — Ничего нового не произойдет. Как вы думаете, почему я не хочу отправлять туда бравых ребят из ЦРУ? Потому что они делают работу топорно, и всех от них тошнит; никто не станет сотрудничать с ними так, как с вами.

Саттертуэйт встал. Он был слишком маленького роста, чтобы производить внушительное впечатление, но все-таки он сделал такую попытку.

Лайм отрицательно покачал головой — мягкий, но решительный отказ.

Саттертуэйт сказал:

— Мне наплевать, какие у вас мотивы, но вы совершаете ошибку. Для этой работы мы не сможем найти никого лучше вас. Я знаю, чего вы боитесь — ответственности. Боитесь, что возьметесь за это дело и проиграете, а Фэрли погибнет. Понимаю, вам не хочется иметь это на своей совести. Но вы подумали о том, что почувствую при этом я? И что станет со всеми остальными? Или вы единственный, кому придется бить себя в грудь и посыпать голову пеплом?

Лайм продолжал хранить молчание, означавшее вежливый отказ. Но Саттертуэйт все-таки достал его:

— Если мы потеряем Фэрли из-за вашего отказа, ваша вина будет несравненно больше.

В этом неожиданном повороте разговора была какая-то дьявольская красота. Саттертуэйт приготовил Лайму ловушку и захлопнул ее на его глазах.

— Если вы возьметесь за работу, — тихо прибавил Саттертуэйт, — вы будете хотя бы знать, что сделали все, что могли.

Ловко сработано. Лайм посмотрел на него с ненавистью. Саттертуэйт подошел к нему ближе и нахмурился сквозь свои очки; он сделал примиряющий жест рукой:

— Не надо меня так ненавидеть.

— Почему?

— Потому что я не хочу, чтобы вы основывали свой отказ на личных чувствах.

Лайм понял, что так действительно могло бы случиться. Он снова был прав. Демон, которому нужно повиноваться.

— Сейчас вы полетите в Барселону, — продолжал Саттертуэйт уже деловым тоном. — Вылет в половине шестого, я рассчитываю на спецрейс.

Быстрый наклон головы и взгляд на часы.

— У вас чуть больше четырех часов, чтобы собрать вещи и попрощаться с друзьями. Думаю, вам лучше поспешить.

Лайм, наклонив голову, молча смотрел на него. Саттертуэйт сказал:

— Я пока ничего не буду сообщать прессе. Чтобы не связывать вам руки. Что вам понадобится?

Продолжительное молчание; потом глубокий вздох побежденного:

— Дайте мне Чэда Хилла из моего офиса — он новичок, но умеет выполнять приказы.

— Договорились. Что еще?

Лайм пожал плечами:

— Карт-бланш.

— Это само собой.

Лайм пошел к выходу, но Саттертуэйт остановил его:

— Так как насчет вашей теории?

— Я уже сказал — в ней слишком много «если».

— Но я угадал правильно.

— И я это признал.

— Значит, мой вердикт, в конце концов, не так уж несправедлив. Верно?

Лайм не ответил даже тенью улыбки.

Саттертуэйт первым вышел в дверь, и Лайм последовал за ним. Напоследок он с недоумением оглядел комнату — несмотря на ограниченный доступ, в ней не было ничего необычного. Дверь захлопнулась. Вход запрещен.

Саттертуэйт направился в свой штаб. На пороге зала он остановился и бросил через плечо:

— Доброй охоты — так, наверно, мне следует с вами попрощаться. — Легкая ироническая усмешка растаяла на его губах. — Вытащите этого сукина сына живым, Дэвид. — И, опустив за собой воображаемый занавес, Саттертуэйт удалился в зал.

Некоторое время Лайм стоял, уставив взгляд в пол и от души презирая театральные замашки этого человека. Потом тронулся с места и пошел к выходу, наклонив голову, чтобы закурить сигарету.

Глава 7

Среда, 12 января

^{22.40, континентальное европейское время.}

Марио с детства привык с презрением относиться к моторным катерам. Он учился морскому делу во время летних каникул на борту принадлежавшего семье Мецетти кеча, двухместного 64-футового судна с изящным корпусом гоночной яхты. О двигателях он ничего не знал — это была сфера Элвина, — но мог стоять за штурвалом и отвечал за навигацию с помощью бинокля и морских карт. Лодка — 39-футовый «Мэтьюз» с одним большим дизелем — была сделана в Америке и плавала, по меньшей мере, уже лет двадцать пять; сравнительно новым выглядел только мотор, изготовленный во Франции. Приземистая деревянная посудина с двумя трюмными каютами на корме и на носу и небольшой открытой палубой между транцем и трапом кормовой каюты была построена с обычной для «Мэтьюз» экономностью, так что человеку большого роста едва можно было разогнуться в рулевой рубке. Невысокий Марио не испытывал от этого неудобств, но, когда в рубку входили Стурка или Элвин, им приходилось сутулиться.

Не было здесь и обычного штурманского стола; карту западного Средиземноморья приходилось расстилать на деревянной панели, закрепив ее биноклем так, чтобы Марио мог на нее смотреть, не отрываясь от штурвала. Он использовал компас и карту, чтобы прокладывать маршрут от одного маяка к другому. За час до заката волнение на море усилилось, достигнув девятифутовой отметки, и больше уже не затихало; широкий круглодонный корпус лодки мало подходил для такой качки, и Марио приходилось каждые пять минут корректировать курс, беря против волны на четверть румба — на зюйд-вест к Кабо-де-Гата, потом вокруг мыса в сторону Альмерии. Ветер дул со стороны пролива, относя судно к берегу. Трудная ночь для плавания; лодок в море почти не было, горели только огоньки бакенов.

Самым плохим моряком оказался Сезар, что доставило Марио некоторое мстительное удовлетворение: он знал, что все они относились к нему свысока, но Сезар был самым высокомерным, и теперь он с удовольствием увидел, каким салагой тот показал себя в морском деле. Чуть меньше него от качки страдала Пегги; они оба пластом лежали на койках в кормовой каюте. Элвин и Стурка находились на носу вместе с Клиффордом Фэрли, практикуясь, очевидно, в искусстве диалектического спора. Глупое занятие — стоит всем этим типам попасть наверх, как с их мозгами уже ничего не сделаешь. Марио знал это по опыту своей семьи. «Мецетти индастриз» ежедневно разрушала окружающую среду с тупым и варварским упорством, достойным Чингисхана, но стоило ему сказать об этом отцу, как тот привел к нему целую кучу инженеров со лживыми отчетами, доказывавшими, что все это только коммунистическая пропаганда.

Марио знал, что остальные относятся к нему без уважения, потому что он не отличался сильным умом и его маоизм был больше декларативным, чем усвоенным на практике. Никто из них его не любил, особенно Стурка, но ему было все равно. Зато он был полезен. И не только своими деньгами, которыми он их снабжал, но и по разным другим причинам — например, как сейчас, когда потребовалось плыть на лодке. Будь на его месте плохой моряк, судно уже десять раз утонуло бы в море или было бы выброшено на берег.

Освобождение человечества — вот что было важней всего; и, если ты внес в это дело какой-то вклад, пусть самый незначительный, твоя жизнь уже оправданна. Благодаря тебе в стене появилась еще одна маленькая трещинка, подготавливая тот сокрушительный удар, которым будет разрушена старая Америка. Еще одна попытка развалить систему насилия и угнетения, созданную главарями правительственной шайки, чтобы поддерживать власть немногих.

Он увидел сигнал маяка по правому борту и посчитал интервал между вспышками. «Есть», — громко сказал он вслух, радуясь тому, как здорово у него все получается. Окинув взглядом море, он нашел его достаточно спокойным, чтобы закрепить штурвал с помощью ремня. Когда руль был блокирован, он надел свою карнавальную маску, спустился по пяти ступенькам трапа к двери носовой кабины и постучал в нее костяшками пальцев.

Стурка, слегка приоткрывший дверь, почти упирался головой в потолочную балку. Света в каюте было мало, позади Стурки горела одна тусклая лампочка.

Марио сказал:

— Альмерия.

Стурка посмотрел на время:

— Опаздываем.

— В такую погоду трудно выдерживать график.

— Нам нужно пройти Малагу до рассвета.

— Ничего не выйдет. Это сотня миль.

Стурка никак не отреагировал:

— Не будем терять время. Возвращайся наверх.

Позади Стурки он мельком увидел Элвина в его новом обличье — с животом и округленными щеками, в парике и гриме, превращавшем его в совершенно другого человека, с челюстями, без конца жующими жевательную резинку, которой раньше он никогда не употреблял. Фэрли не должен был узнать никого из них. Стурка сказал, что это вопрос безопасности — на случай, если ему удастся освободиться; но, похоже, Стурка действительно собирался его освободить, и Марио это совсем не нравилось.

На Стурке был бурнус, почти скрывавший его лицо; позади него сидел бледный Фэрли, вцепившись обеими руками в край качавшейся на волнах койки. Он выглядел испуганным, и Марио это доставило большое удовольствие.

Марио вернулся в рулевую рубку и сорвал с себя маску, под которой с него ручьями лился пот; он отвязал штурвал и повернул на несколько градусов влево. Небольшая коррекция курса усилила качку, и он крепче вцепился в темно-ореховые рукояти трехфутового рулевого колеса.

Красный сигнал бакена прошел по правому борту, и в рубке появился Стурка. Он снял с себя арабскую чалму и бурнус и, оставшись в джинсах и футболке, сел в полотняное кресло возле рундука.

— Расскажи мне все в деталях, Марио.

— Ладно, — повиновался тот. — Я спрячу плот, доберусь до места, позвоню в офис «Мецетти» в Гибралтаре и попрошу прислать за мной в Альмерию автомобиль. В Гибралтар я возьму с собой радио и магнитофон. Следующий день я проведу, проверяя, все ли готово — самолет, летчик, горючее на промежуточных посадках в Тунисе и Бенгази. Утром в пятницу поставлю таймер на радио и магнитофон. Потом я отправлюсь…

— На какое время надо поставить таймер?

— На восемь часов вечера в пятницу. Правильно?

— Продолжай.

— В пятницу утром я поставлю таймер и потом отправлюсь в банк. Там я обналичу чеки.

— На какую сумму?

— На сто тысяч долларов.

Он смотрел в море — впереди качались огни Альмерии, по левому борту проплывал мыс. Потом он скосил глаза на Стурку.

— А для чего нам столько денег?

— Для смазки.

— Как?

— Нужно будет заплатить кое-кому за молчание.

— Кому?

— Некоторым людям в Лионе и Гамбурге. И там, куда мы отправляемся, в Лахти.

Он произнес это слово с твердым финским «х».

Марио кивнул. «Сессна цитэйшн» был семиместным реактивным самолетом с дальностью полета тысяча двести миль; им придется два раза садиться для дозаправки, и кто-то должен будет подготовить их посадку и запас топлива в Лионе и Гамбурге.

Огни гавани переползли на правый борт, и Марио стал держаться того же курса, направляя лодку к темному пляжу к западу от Альмерии. Пометки на карте свидетельствовали о том, что судоходство здесь безопасно; за выступом мыса волнение должно быть слабым, и волна вынесет его прямо на песок. Ему придется пройти пару миль пешком, но его это не беспокоило.

— Продолжай.

— Мы вылетим в пятницу, в одиннадцать утра. Когда окажемся в воздухе и вдали от воздушных линий, я выключу радио, как показал мне Элвин, и наставлю на пилота пистолет. Я прикажу ему посадить самолет там, где ты сказал.

Он махнул рукой в сторону мокрого окна, подернутого корочкой соли; место находилось в четырнадцати милях от Альмерии в глубь материка, во впадине между двумя холмами.

— Если с пилотом будут проблемы, я выстрелю ему в ногу и скажу, чтобы он поскорее приземлялся, иначе мы не успеем оказать ему помощь и он умрет от потери крови. Если он все-таки попытается повернуть обратно, или вернуться в Гибралтар, или сесть в Альмерии, то я прострелю ему вторую ногу. Я скажу, что убью его и попытаюсь приземлиться сам.

— Ты уверен, что сможешь это сделать?

— Если придется, сделаю. Элвин многому меня научил. После посадки они собирались убить пилота и закопать его.

Потом все сядут в самолет и полетят в Мед, держась между Ибизой и Майоркой; затем вдоль береговой линии к востоку от Марселя на бреющем полете, чтобы их не заметили береговые радары. Но за этот этап отвечал уже Элвин; задачей Марио было доставить самолет из Гибралтара в Альмерию.

Он затаил дыхание, всматриваясь в темноту; ему надо было вовремя заметить береговую линию и направить туда лодку.

— Я справлюсь. Можешь не беспокоиться.

— Я и не беспокоюсь. Но ты не сказал про телефон в Альмерии. Ты об этом позабыл?

— Нет. Я буду звонить тебе каждые два часа. Четыре сигнала, а потом вешаю трубку.

Стурка должен находиться рядом с телефоном и слушать звонки в указанное время. Если звонков не последует, он будет считать, что Марио раскрыли. До сих пор думать так не было никаких оснований. В «Мецетти индастриз» по-прежнему считали, что Марио путешествует по континенту по делам компании. Пока все остальные — Стурка, Элвин, Пегги, Сезар — плыли на грузовом судне, Марио провел четыре дня у себя дома в Нью-Йорке, а потом, не скрываясь, полетел в Марсель на рейсовом самолете «Эр-Франс» из аэропорта Кеннеди. Это была проверка, и Марио ее прошел: при посадке его паспорт не вызвал подозрений, никто не пытался его задержать, и все говорило о том, что никто его не ищет.

Риск был неизбежен, поскольку Марио являлся единственным членом группы, который мог действовать легально, и надо было убедиться, что он чист. Может быть, он и не блистал умом, но понимал, почему должен так поступить. Он был рад, что прошел через это испытание; это сделало его более уверенным в себе и способствовало успеху дела.

Он начал различать во мраке слабые фосфоресцирующие гребни волн. Осталось около мили; потом надо будет стопорить машину.

— Я не хочу отдавать все деньги в грязные руки. Мы могли бы их как-нибудь использовать.

— Раз это поможет делу — что еще тебе нужно?

— Почему бы не поступить с этими людьми так же, как с теми свиньями на вертолете?

Вертолет достался им даром.

— Потому что эти люди еще могут нам пригодиться.

Стурка поднялся на ноги. Покачиваясь вместе с палубой и наклонив голову, чтобы не стукнуться о потолок, он подошел к Марио и встал за его плечом, глядя, как тот правит судном. Нос лодки рассекал пенистые волны; до берега оставалось еще полмили, но они шли уже над мелководным шельфом, где ходила высокая волна. Вся рубка сотрясалась, и Марио слышал, как позвякивают металлические части перегородок. Его ноги крепко стояли на палубе.

Он повернул штурвал к правому борту, но немного опоздал, и волна разбилась о наветренный шпигат; на палубу хлынула пена и, обдав его тучей брызг, вышла через верхний люк.

— Вы уверены, что сможете отсюда выбраться?

— Выберемся, — сказал Стурка.

— Наверно, дальше лучше не идти. Так что, бросаем якорь?

Стурка вышел через переднюю дверь рубки. В рубку полетели брызги, и ветер хлопнул открытой дверью. Марио смотрел, как Стурка осторожно шел к якорной лебедке. Подождав, пока он как следует уцепится за перила, Марио стал высматривать между волн большую котловину. Лодка нырнула вниз, и он стал ее быстро разворачивать, изо всех сил крутя штурвал, чтобы поставить ее по ветру, прежде чем она взлетит на новый гребень; но лодка немного запоздала, и волна, подкинув корпус вверх, сильно перехлестнула через палубу. Его снова окатило брызгами и пеной, и Марио встревоженно выглянул наружу. Когда вода схлынула, Стурка стоял на прежнем месте, мокрый с ног до головы, но уверенный в себе и невозмутимый, как всегда. Марио поставил нос прямо по ветру и слегка сбавил ход; Стурка перебросил якорь через борт, и тот полетел в воду, увлекая за собой цепь.

Большая волна подняла лодку на десять или двенадцать футов, после чего судно сильно нырнуло носом. Киль вонзился в накативший вал, и Стурку опять накрыло черно-мраморной водой; когда через несколько секунд волна ушла, он снова был на месте, весь в ручьях стекавшей с него воды. Якорь замедлил ход, Стурка застопорил цепь и стал возвращаться обратно в рубку, хватаясь руками за перила. Не снимая руки с рукоятки управления, Марио остановил машину, чтобы проверить, закрепился ли якорь. Цепь звякнула, и он скорее догадался, чем почувствовал, как железо сначала скользнуло по дну, а потом крепко воткнулось в него лапами якоря; лодка остановилась на вытянутой цепи, развернувшись кормой к берегу и раскачиваясь на волнах, как поплавок.

Стурка в мокрой одежде, облепившей его костлявое тело, с акробатической ловкостью забрался обратно в рубку. Тем временем к ним из носовой каюты поднялся Элвин. Марио передал ему рулевое колесо и последовал за Стуркой на корму, чтобы надуть резиновый плотик.

Он вытащил свернутый рулоном плот из-под койки Пегги. Пегги бросила на него тусклый взгляд и отвернулась к стене; желая ее подбодрить, Марио сказал: «Это скоро кончится», — но она в ответ только простонала. Сезар, скорчившись, лежал на противоположной койке, от него сильно пахло рвотой. Марио был рад поскорее выбраться наверх вместе с плотом, который Стурка подталкивал снизу. Стурка вышел вслед за Марио на открытую палубу и помог ему держать плот, пока они накачивали его из баллона со сжатым воздухом. На качавшейся лодке, которую подбрасывало вверх на восемь футов и потом на столько же швыряло вниз, это занятие требовало немалой ловкости; не прошло и минуты, как Марио вымок до костей.

Стурка приблизил губы к уху Марио и прокричал сквозь рев шторма:

— А если тебя схватят?

— Меня не схватят.

— А если схватят?

— Я не скажу ни слова.

— Рано или поздно они тебя расколют. Тебе придется заговорить.

— Я буду держаться. — Их голоса почти терялись в шуме волн. — Столько, сколько смогу. А потом скажу им так, как мы с тобой договорились.

— Расскажи задание.

— Что? Сейчас?

— Задание, Марио.

— Ты ждешь меня в Танжере, чтобы сесть на самолет.

— Дальше. — Голос Стурки был почти не слышен.

— Господи, я клянусь тебе, что ничего не забуду.

Стурка привязал плот к перилам на корме с помощью палубного троса.

— Хорошо, Марио.

Они перекинули плот через борт, и Стурка держал его у транца, пока Марио перелезал через перила и забирался на поверхность плота. Тот уже слегка ушел под воду; возможно, вода дойдет ему до пояса, но плот все-таки выдержит вес его тела. Пластиковые весла были жестко закреплены в своих гнездах; он ухватился за ручки, крикнул Стурке, и тот отвязал трос. Увидев, что лодка угрожающе нависла сверху, он изо всех сил оттолкнулся от кормы; в следующий миг налетела волна, и на секунду он оказался под водой, почувствовав во рту вкус морской соли. Когда вода схлынула, лодки рядом уже не было; он сидел один на своем плоту, затерянном посреди гигантских волн; однако через мгновение его подхватила новая волна, и на этот раз у него хватило времени, чтобы бросить быстрый взгляд по сторонам и увидеть на горизонте огни Альмерии. Они служили ему ориентиром, и он начал изо всех сил грести в сторону темного пустого берега.

Часть III. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Глава 8

Четверг, 13 января

^{08.00, континентальное европейское время.}

Лайм ходил по гаражу с видом человека, которому от усталости все стало безразлично. В самолете ему удалось поспать, но это было двадцать четыре часа назад, а с тех пор время двигалось черепашьими шагами.

Место, в которое он приехал, кишело учеными и научным оборудованием; анализировали все: жирные пятна на полу, комок жвачки, приклеенный снизу к верстаку, радиопередатчик, вещавший на частоте пятьсот килогерц, подключенный к нему магнитофон.

Радиостанции на испанском побережье и Шестой флот установили, откуда транслировалась запись обращения Фэрли, — источник сигнала находился в районе города Паламос. Но из-за большой погрешности в локализации они определили скорее общий район поисков, чем точное местонахождение; потребовалось еще девять часов дотошных обысков в каждом доме, прежде чем удалось обнаружить передатчик.

Гараж стоял в глухом месте на обочине проселочной дороги в пятистах метрах от Паламоса. Его владелец находился в отпуске — улетел в Кейптаун проведать сестру; он исчез девятого января, то есть за день до похищения Фэрли. Имя владельца было Злиас; власти ЮАР разыскивали его у себя в стране, чтобы задать ему несколько вопросов, но пока поиски были безрезультатны.

Впрочем, когда они его найдут, он не скажет им ничего интересного, Лайм знал, как делаются такие вещи. Некий анонимный посредник предложил Элиасу сто тысяч песет, чтобы тот на недельку убрался из города; Элиас потом опишет внешность посредника, и появится еще один подозреваемый в длинном списке людей, с которых следует снять показания. Все это займет гораздо больше времени, чем они могли себе позволить, и Лайм не собирался затруднять себя прослеживанием каждой такой ниточки. Подобные дела поручают младшему персоналу; если они что-нибудь раскопают, то сообщат ему, а если нет, он обойдется и без этого.

Вчера на рассвете Лайм прилетел в Барселону на военном самолете вместе с Чэдом Хиллом и командой агентов и техников, которая была собрана Саттертуэйтом. В аэропорту их встретила смешанная делегация из американцев и испанцев, после чего последовала долгая церемония приема, полная нудных формальностей, которых Лайм не выносил.

Испанский самолет доставил их на Пердидо, где Лайм поговорил с Макнили. Тот рассказал ему, что президент Брюстер объявил о сотрудничестве Вашингтона и Европы в крупномасштабной программе «защитных мер», направленной против предполагаемых революционеров во всем западном мире. Из Пердидо Лайм позвонил по телефону Саттертуэйту; он даже не пытался скрыть своего негодования.

— Это только глубже загонит их в норы. Как я смогу налаживать контакты, если они все уйдут на дно?

— Какие контакты? — В голосе Саттертуэйта слышалось недоумение.

Лайм коротко пояснил: возможно, крохи какой-то информации гуляют по маоистскому подполью; надо попытаться найти длинные языки, которые согласятся сообщить ему какие-нибудь сведения. Один революционер может привести к другому, если только не распугать их так, что они попрячутся по своим дырам.

— Очень сожалею, — ответил Саттертуэйт холодным тоном. — Это был вопрос политики: мы пытаемся предотвратить дальнейшие акты насилия со стороны левых. Теперь уже поздно поворачивать обратно. Постарайтесь сделать все, что сможете, в сложившихся условиях.

В конце этой трансатлантической беседы Лайм высказал просьбу:

— Узнайте для меня группу крови Фэрли.

— Вам это не понадобится.

— Наверно, нет. Но все-таки.

— Хорошо. Как мне с вами связаться?

— Я позвоню сам.

И он повесил трубку.

В гостинице у похитителей действовал свой человек, это было ясно; но потом он исчез — возможно, это случилось в ту минуту, когда поднялась суета в связи с приездом испанского министра, то есть за час или два до похищения. По крайней мере, никаких счетов за стоянку машин в это время обнаружено не было, значит, этот человек исчез еще до похищения. Осторожные переговоры с испанскими гуардианос наводили на мысль, что своим человеком был техник, нанятый за день до происшествия: это был испаноговорящий метис с венесуэльским паспортом, который заплатил главному управляющему пятьдесят тысяч песет, чтобы тот устроил его в гостиницу. Он сослался на то, что ему срочно нужна работа, иначе испанское правительство вышлет его за просроченную визу, выданную ему как иностранному рабочему. Очевидно, венесуэлец был очень убедителен и сумел внушить управляющему симпатию или же управляющего устроила эта сравнительно небольшая сумма. Теперь управляющий попал под подозрение; он был уволен, арестован, и его собирались допрашивать с пристрастием в течение следующих нескольких недель. Все эти операции могли занять на некоторое время небольшую армию бюрократов, но не обещали никаких практических результатов.

Лайм добрался по суше до горной фермы, где похитители оставили свой вертолет. Его серийный номер был удален с помощью кислоты, но команда испанских детективов восстановила цифры, применив смесь спирта и гидрохлорида; оказалось, что вертолет принадлежал памплонскому отделению немецкого финансового концерна и использовался богатыми любителями лыж, чтобы добираться до девственных склонов гор, где еще не было проложено никаких дорог. Менеджер офиса в понедельник утром был найден мертвым в своей постели в городе Памплона, — на первый взгляд, у него случился сердечный приступ, но вскрытие показало, что его убили с помощью длинной тонкой иглы, введенной в сердце между двумя верхними ребрами. Ключ к разгадке дала маленькая дырочка на коже. Возможно, он видел лица похитителей или узнал что-то, чего не должен был знать; а может быть, он просто отказался отдать им в аренду вертолет. Во всяком случае, эта линия расследования оборвалась со смертью менеджера.

Вертолет был выкрашен в цвета военно-морского флота, а номер на его борту нанесли, очевидно, с помощью вырезанного вручную трафарета. С расстояния нескольких футов вертолет выглядел безупречно, и в ту минуту, в минуту похищения, никому не пришло в голову рассмотреть его повнимательней.

Вертолет оставили внутри сарая, грубо отломив несущий винт с помощью подручного инструмента. Тела двух агентов Секретной службы нашли в сарае рядом с «вертушкой», они были застрелены из двух девятимиллиметровых пистолетов, ни один из которых найти не удалось.

На вертолете обнаружили отпечатки пальцев Фэрли и двух агентов; кроме того, на ферме имелись другие отпечатки пальцев, в большом количестве встречавшиеся на разных предметах вне и внутри дома; сейчас их проверяли, хотя, скорее всего, их оставили дети или бродяги, заходившие на заброшенную ферму прошлым летом.

На ферме нашли только одну улику — черные кожаные перчатки, обнаруженные одним из гуардианос, который перелопачивал порошкообразный снег, сдутый винтом вертолета. Лопасти садившейся машины смели с земли весь снег неподалеку от сарая; это привлекло внимание воздушной поисковой группы, и в день похищения, ближе к вечеру, сюда направили команду экспертов. Перчатки лежали в одном из снежных наносов, и их откопали только на следующее утро; когда приехал Лайм, они находились у испанского инспектора. Он изучал их, осторожно придерживая с помощью пинцетов.

— Отошлите их в Лондон, — поручил Лайм Чэду Хиллу.

— Почему в Лондон?

— В Скотленд-Ярд. У них есть технология по определению отпечатков, оставляемых перчатками, — пояснил Лайм. — Они снимут их в кабине вертолета и сравнят с этими; если отпечатки совпадут, значит, перчатки принадлежали пилоту. Кроме того, Лондон сможет получить фрагменты отпечатков пальцев с внутренней поверхности перчаток, их должно хватить для идентификации личности. Это простая кожа, без тиснения и узоров, так что, думаю, у нас неплохие шансы.

Перчатки отправили в Лондон на американском военном истребителе, приложив к ним демонтированный вертолетный штурвал, а Лайм с Чэдом Хиллом отправились дальше, в Паламос.

Теперь Лайм сидел в гараже на перевернутом ящике, одетый в помятый твидовый костюм, цвет которого был в тон его сигаретному пеплу и лежавшей у его ног послеполуденной тени. Он пребывал в тупом оцепенении после бессонной ночи, которую провел вместе с Домингесом, главным человеком в Гуардиа. Домингес настоял на том, чтобы он лично познакомился со множеством свидетелей, которых предоставили в его распоряжение испанцы. Уклониться было невозможно — не только по соображениям международного этикета, но и потому, что кто-нибудь действительно мог дать ему важную информацию.

Беседы со свидетелями заняли большую часть ночи. Пожилая женщина, видевшая, как в гараж въезжал, а потом выезжал черный катафалк (вскоре он действительно был найден на берегу, но можно ли было считать его уликой, оставалось неясным, потому что в нем не нашли никаких отпечатков пальцев). Молодой человек, заявивший, что видел неподалеку от гаража нескольких арабов (послан запрос в иммиграционную службу, опрошены жители Паламоса; пока никаких результатов). Водитель автобуса, который в понедельник ночью проезжал мимо катафалка и разглядел его водителя — чернокожего парня в шоферской униформе. (Был ли это пилот вертолета? Если да, то что это дает?)

Был еще какой-то баскский рыбак со своей странной историей об арабах, гробе и рыбацкой шхуне. Рыбака нашли не так давно, и Лайм имел возможность наблюдать, как Домингес довел его своими вопросами до упорного враждебного молчания. Домингес расспрашивал его грубо и нетерпеливо; он говорил с кастильским акцентом, а рыбак был баском. Лайм молча курил; ему было ясно, что у них в команде наверняка есть какой-нибудь баск, который мог бы куда более эффективно провести допрос, но Домингес был не тем человеком, которому можно было давать подобные советы. Он считал, что имеет природный дар воздействовать на людей, и, хотя в случае с рыбаком это привело только к упрямому сопротивлению, Домингес этого не замечал.

Уходя, Лайм обратился к одному из морских офицеров:

— Когда он закончит, попробуйте доставить ко мне этого рыбака. Я буду в гараже.

Прошло три часа. Он сидел на ящике и все еще дожидался баска — больше делать ему было особенно нечего.

Чэд Хилл сновал взад и вперед, принося все новые порции бесполезной информации от работавших в гараже экспертов.

— Американская жевательная резинка с мятой. Отпечатков пальцев нет — наверно, он прилепил ее с помощью куска ткани или клочка бумаги. Будильник фирмы «Бенрас».

— «Бенрас».

Лайм знал, как удобно повторять за собеседником одно или несколько последних слов, независимо от того, слушаешь ты его или нет. Человек, думая, что его слушают, продолжает говорить дальше. Может быть, в конце концов Чэд Хилл сообщит ему что-нибудь полезное.

Радиопередатчик с частотой пятьсот килогерц использовался на рыболовных судах. Магнитофон был немецкий и представлял собой широко распространенную коммерческую модель. Пленка тоже была немецкая и тоже имелась в свободной продаже; запусккассеты производился с помощью таймера. Хилл объяснил, что лента была намотана на пятидюймовую «звездочку» и двигалась со скоростью семь восьмых дюйма в секунду. Ее хватало, чтобы работать в течение часа. На пленке были записаны все три обращения Фэрли, разделенные интервалами в пять минут.

Это было примитивное автоматическое устройство. Таймер с простым циферблатом доказывал, что похитители установили передатчик не раньше чем за двенадцать часов до начала трансляции, но это ничего не меняло: за двенадцать часов можно уехать куда угодно. К тому времени когда голос Фэрли зазвучал в эфире, они были уже далеко. А теперь их отделяла от Лайма фора в пятьдесят шесть часов…

Они передвигаются, подумал Лайм. Они ни минуты не остаются на месте — они знают, как интенсивно ведутся поиски. Значит, они передвигаются, но как? Не на общественном транспорте — Фэрли слишком легко узнать. И не на автомобиле. Одно из трех: вертолет, самолет или лодка.

Лодка, подумал он. Потому что Паламос приморский город и потому что баскский рыбак видел лодку и арабов. У гаража тоже появлялись какие-то арабы; вряд ли это простое совпадение. Хорошо. Это лодка. А дальше?

В дальнем углу началось какое-то волнение; Чэд Хилл резко развернулся и бросился к Лайму, выкрикивая на ходу:

— Отпечатки пальцев!

Хилл выглядел очень взволнованным, и Лайм перевел на него усталый взгляд. Подбежав, Хилл чуть на него не налетел и остановился, неловко нависнув сверху; Лайму пришлось откинуть голову.

— Чэд, это могут быть чьи угодно отпечатки. Например, хозяина фермы.

— Конечно. Но ведь они вычистили перед уходом все отпечатки, а про этот, кажется, забыли.

— Где его нашли?

В углу скопилось столько народу, что он не мог ничего разглядеть.

— На панели рядом с выключателем.

Может быть, это действительно что-то стоящее. Он тяжело поднялся на ноги. Последнее, что они должны были сделать перед уходом, это выключить свет. Они сделали это уже после того, как уничтожили отпечатки пальцев. Что ж, шансы есть. Он направился в другой конец гаража.

Один из испанских специалистов поднял голову. Он улыбнулся, но вид у него был немного испуганный.

— Впечатлений такой, что они забыль этот отпечатки.

Он очень гордился своим английским.

Все эти испанцы воображали себя джеймсами бондами и пытались расшифровать каждый клочок бумаги, который нашли в мусорном ящике. Впрочем, кто знает, что может случиться, проверять надо все. «Лучше перебдеть, чем недобдеть».

— Разошлите их по телеграфу.

— О'кей.

Информацию об отпечатках пальцев отправят в Мадрид, Лондон и Вашингтон. Может быть, через несколько часов придет ответ.

^{07.30, североафриканское время.}

Два двигателя в самолете ревели так громко, что Фэрли вспомнил о бомбардировщиках времен Второй мировой войны. Фюзеляж сильно вибрировал, в кабине дребезжали разболтанные детали.

Чьи-то пальцы сжали его запястье — это была рука девушки, она снова проверяла его пульс. Она делала это очень часто. Наверно, они беспокоились о том, как на него подействовали те препараты, которые они кололи ему раньше.

Сейчас голова у него была ясной. Но глаза завязаны, рот заклеен липкой лентой, руки стянуты проволокой. Они ему по-прежнему не доверяли. Боялись, что у него может начаться припадок ярости.

Он и сам не знал, чего от себя ждать.

Девушка предупредила его, чтобы он не пытался вырываться, если не хочет для себя неприятных последствий, — иначе его начнет тошнить, и он задохнется от рвоты. Он ясно помнил, что на берег его перевезли на шлюпке, и по обрывкам разговора можно было заключить, что они затопили лодку. Потом он услышал чей-то новый голос, говоривший на незнакомом языке. Голос был очень необычный — шершавый, как сухой гравий, с придыханием и свистом, как будто его хозяин страдал запущенным катаром.

Немного позже он снова оказался в лодке. Началась чудовищная качка, и он пытался расслабиться, помня, что девушка сказала ему о тошноте. Вообще-то у него редко бывала рвота, но сделанное предупреждение заставляло его без конца думать на эту тему. Он вспомнил одну из шуток Макнили, который иногда говорил: «Вы можете совершить любую вещь в мире, если только не будете думать про белого бычка». Потом Макнили улыбался и спрашивал: «Вы когда-нибудь пробовали не думать про белого бычка?»

Макнили. Господи, это было совсем в другом мире.

Спустя какое-то время работа весел вдруг резко усилилась, его подняли, перенесли в тесное помещение, помогли нащупать под ногами место и усадили в кресло. Потом связали ноги проволокой.

Сиплый голос начал удаляться, и Фэрли, услышав визг уключин, догадался, что этот человек уплывал на шлюпке один.

Он подумал, что опять находится на лодке — той же самой или какой-то другой, — но затем услышал, как завелся двигатель, и ему сразу стало ясно, что он в самолете.

Или, вернее, в гидросамолете.

Вслед за первым двигателем завелся второй, потом оба долго ревели вхолостую, пока самолет не начал двигаться. Он почувствовал, как машина тронулась с места и в окно плеснула вода, а кабину стало резко кренить и бросать на волнах. Фэрли знал, что черный Абдул был мастерским пилотом, он помнил, как тот хладнокровно управлял вертолетом и как ловко сумел сделать вид, что мотор барахлит, хотя с ним все было в порядке; несмотря на это, сейчас ему было немного страшновато. Однако и в этот раз все обошлось — они благополучно взлетели в воздух, кресло под ним выровнялось и стало запрокидываться назад по мере того, как самолет набирал высоту.

Он не мог точно определить, сколько времени они находились в воздухе, в какую сторону летели или откуда начали свой полет. Ориентируясь на голоса, Фэрли установил, что в кабине, кроме него, находились еще четверо: Абдул, сидевший за штурвалом; Селим, их главарь, говоривший со славянским акцентом; девушка, которую Селим называл Леди; и Ахмед, имевший испанский акцент и изъяснявшийся идеологическими клише.

Ему стоило немалого труда сконцентрироваться на какой-нибудь мысли. Иногда он упрекал себя за то, что не строит никаких планов бегства. Он вспоминал Вторую мировую и английских летчиков, без конца придумывавших сложные невыполнимые способы побега все те пять лет, которые они провели в нацистском плену. Они говорили: «Мы должны отсюда бежать».

Но теперь не было этого «мы», Фэрли был один, и про побег можно было забыть. У него оставался один долг перед самим собой — постараться не сойти с ума. В эту минуту он не мог требовать от себя большего.

^{08.10, континентальное европейское время.}

Лайм все еще сидел на перевернутом ящике. В гараже появился один из испанских полицейских в форме: получена радиограмма от Шестого флота. Лайм направился к полицейскому джипу.

— Думаю, вам следует об этом знать, — сообщил адмирал, — у нас появились конкуренты.

Лайм вернулся назад, чувствуя, что груз на его плечах стал еще более тяжким. Конечно, избежать появления на сцене агентов с той стороны было невозможно. Русские, китайцы и Бог знает кто еще. Он представил, как какой-нибудь засекреченный албанский агент, подключившись к делу, опережает всех и спасает Фэрли, а потом оставляет его у себя. Случай маловероятный, но такой риск все-таки существовал; тогда вместо одних похитителей у них появятся другие, вот и все. Значит, теперь, кроме всего прочего, он должен был заботиться о том, чтобы информация, которую он добыл, не попала в чужие руки. Задача не из легких, если вспомнить, как просто сейчас перехватить любое сообщение и сколько есть на земле таких мест, где игроки из разных команд сидят за соседними столами. С сегодняшнего дня Лайму придется больше думать о секретности своих коммуникаций, использовать по возможности защищенные линии связи, кодировать свои сообщения — в общем, терять еще больше времени.

Вполне вероятно, что конкуренты попытаются оказать им помощь. Для русских или китайцев участие в спасении Фэрли было бы самым крупным пропагандистским успехом за последние десятилетия, оно означало бы триумф политики мирного сосуществования и разрядки напряженности, новые важные очки в политической игре. Но он не мог позволить себе принять их помощь. Стоит только сделать их своими партнерами, как он станет спотыкаться на каждой кочке: начнутся бесконечная бюрократическая волокита, консультации с вышестоящими инстанциями и тому подобные проблемы.

От союзников можно было ожидать некоторой поддержки техникой, людьми и коммуникациями, однако при всей бескорыстности их помощи соображения секретности связывали ему руки.

Он должен был использовать всех, не давая ничего взамен. Нетрудно было предугадать, чем все это кончится: рано или поздно начнутся обиды, раздражение, и при очередной попытке получить поддержку Лайм встретит лишь враждебность и сопротивление.

В ЦРУ работало около сотни тысяч человек, из них двадцать тысяч были секретными агентами, из которых одна тысяча работала в Средиземноморье. При необходимости Лайм мог к ним обратиться. Пока что они занимались только тем, что проверяли свои контакты и собирали слухи, курсировавшие по левому подполью.

В половине девятого английский морской офицер привез баскского рыбака. Его имя было Мендес; он улыбался застывшей неестественной улыбкой, как будто слишком долго позировал фотографу. Блекло-голубые глаза рыбака и его сжатый рот с низко опущенными уголками губ говорили о суровой жизни, полной тревог и разочарований. Его одежда пахла рыбьей чешуей и морем. Он не умел говорить по-английски и очень мало — по-испански. Два часа назад Лайм вызывал в гараж гуардиано, говорившего на баскском языке; теперь он подозвал его к себе, и беседа началась.

Очень любезно со стороны сеньора Мендеса, что он согласился уделить нам немного времени. Команданте обращался с ним невежливо; мы сожалеем об этом и надеемся, что сеньор Мендес не держит на него обиды, — сейчас всем приходится нелегко, даже команданте, и проявленную им резкость можно понять, а значит, и простить. Не хочет ли сеньор Мендес попробовать американскую сигарету?

Лайм должен был убедиться, что Мендес у него на крючке, прежде чем приступить к сути допроса. Он говорил очень мягко: как прискорбно, что из-за этого дела сеньор Мендес потерял рабочий день и не ловил сегодня рыбу; американское правительство считает своим долгом компенсировать ему потерю — тысячи песет будет достаточно? Ни в коем случае не следовало пережимать, Мендес должен был взять эти деньги с гордостью, не как простолюдин, которому сунули подачку, а как уважаемый человек, получивший достойную плату за помощь, которую он оказал детективу в поиске похищенного президента Америки.

Потребовалось время, чтобы исправить допущенные Домингесом промахи, но в конце концов Лайму удалось вытянуть из рыбака его историю. Он не видел никаких лиц, только три фигуры в арабской одежде; четвертый человек был в какой-то форме. Приехали на берег в катафалке. Мендес в это время был на пляже — в нескольких сотнях ярдов от машины — и шел от своей лодки к дому, стоявшему в дюнах неподалеку от линии прибоя, у которой остановился катафалк. Фары у катафалка не горели; с моря к нему подплыла шлюпка, которую послали с большой лодки, стоявшей на якоре недалеко от берега.

Три араба и человек в форме перенесли из катафалка на шлюпку объемистый гроб. Пятый — человек, которого Мендес не видел, — сел в катафалк и уехал. Остальные поднялись вместе с гробом на лодку, и она отчалила в море.

Было ясно, что Мендес рассказал ему не все. Лайм ждал, не проявляя настойчивости, дружелюбие рыбака было очень хрупким, и один неловкий вопрос мог заставить его замкнуться снова.

Наконец он высказал то, что вертелось у него на языке. Мендес кивнул — он узнал лодку.

Ему было не по себе, он чувствовал себя предателем — лодка принадлежала его товарищу, тоже рыбаку, а в Испании баск не доносит на баска. Но если речь идет о похищении президента…

Лайм мягко кивнул: «Мы понимаем ваши чувства».

Друга звали Лопес, а лодка называлась «Мария Линда», в честь его жены. Старая посудина, почти отслужившая свой век, но ее легко узнать по дымовой трубе — у нее такая скошенная труба, понимаете? Словно океанский лайнер в миниатюре. Ее трудно не узнать, таких больше нет на всем Коста-Брава.

«После той ночи «Мария Линда» так и не вернулась в Паламос, — с грустью сказал Мендес. — Верно, она отправилась в долгое путешествие, и никто не знает, где она сейчас».

Лайм повернулся на своем ящике и уставился на Чэда Хилла. Через секунду до того дошло; он кивнул и выскочил из гаража, чтобы немедленно запустить машину широкомасштабных поисков «Марии Линды».

Лайм продолжал говорить с Мендесом, с помощью своих осторожных и продуманных вопросов выбивая из него все новые подробности. Но ничего существенного больше не появлялось, одни только мелкие детали. Он потратил на Мендеса еще час и отпустил его с выражением признательности и благодарности, узнав напоследок еще один полезный факт — адрес жены Лопеса, за которой он тут же отправил своего курьера.

Она появилась в четверть одиннадцатого — Мария Лопес, усталая женщина со склонностью к полноте и остатками былой красоты в глубоких черных глазах и длинных пальцах. С ней Лайм был намеренно прямолинеен: откровенно сказал, что ее муж попал в серьезную историю, предложил ей денег — десять тысяч песет — и задал один вопрос: что она знает об арабах, которых ее муж подобрал на своей лодке в понедельник ночью?

Он протянул ей десять тысяч; еще двадцать тысяч были у него в руке. Женщина говорила, не отрывая глаз от денег. Лайм холодно слушал переводчика. Они подошли к Лопесу в воскресенье после церковной службы — трое мужчин-арабов и одна арабская женщина, закутанная в чадру. Сказали, что они из Марокко. Объяснили, что их брат умер в Барселоне, но они не могут получить официальное разрешение вывезти тело за границу. Они уверяли, что для бедуинов очень важно, чтобы их сородичей хоронили на родной земле; признавали, что их предложение могут счесть за контрабанду, что оно противозаконно, но умоляли Лопеса им помочь и предлагали много денег. Да, Лопес понимал, что это значит — быть похороненным в священной земле предков. Миссис Лопес не знала точно, сколько они заплатили денег, но речь шла примерно о пятидесяти тысячах песет, не считая топлива и других расходов.

Видела ли она арабов с близкого расстояния? Нет, она не видела их вообще; ей обо всем рассказал Лопес, который описал их как арабов, — троих мужчин и одну женщину. Она умоляюще протянула к Лайму руки: сейчас зима, а жизнь рыбака так тяжела. Они ничего не знали о похищении.

Чэд Хилл задержал Лайма в дверях.

— Господи Боже мой, — сказал он жалобно.

— Что такое?

— Она была у них уже двадцать четыре часа.

— Кто?

— Лодка. «Мария Линда».

Пятьдесят минут на вертолете понадобилось на то, чтобы долететь от Паламоса до побережья, где испанский береговой охранник еще в среду утром обнаружил «Марию Линду», выброшенную на мелководье с подветренной стороны волнолома. Она застряла на нем под большим углом на туго натянутой якорной цепи. Все выглядело так, как будто она искала в бухте укрытия от шторма и ее разбило о мол. Но накануне ночью шторма не было, и потом погода оставалась ветреной, но не опасной.

Когда вертолет Лайма приземлился, его уже ждал капитан Гуардиа со всей информацией, которую на этот час удалось собрать испанской полиции. Обычно на это требовалось гораздо больше времени; но тогда никто не стоял за спиной гуардианос, приставив паяльную лампу к заднице.

Тело перевезли в полицейский морг в Барселоне. Лопес был найден мертвым, он лежал на берегу неподалеку от разбитой лодки, скрытый дюнами от большой прибрежной автострады, которая проходила совсем рядом с этим местом. Все произошло в северной части мыса Креус, в семи километрах от французской границы.

Лопес был заколот несколькими разными ножами. Оружие найти не удалось. Расследование убийства началось сразу после того, как обнаружили труп, но, поскольку никто не связал его с похищением Фэрли, Лайму ничего не сообщили.

Внутри лодки на полированной поверхности дерева нашли несколько отпечатков пальцев; их фотографии лежали в переданной Лайму папке с документами. Отпечатки пальцев первоначально отправили в Мадрид, а после звонка Хилла их копии отослали в Интерпол и Вашингтон. Предполагалось, что большинство отпечатков принадлежит Лопесу, но следовало проверить все; с трупа также сняли отпечатки пальцев, чтобы сравнить их с теми, что нашли на лодке.

Капитан из Гуардиа был типичный коп с профессионально поставленным голосом. Этот голос монотонно гудел, сливаясь с шелестом свежего ветерка, который ерошил поверхность моря и бросал в лицо сухим песком. Между автострадой и берегом обнаружили следы шин — судя по их расположению, машина свернула с дороги и въехала на небольшой скалистый выступ, нависавший над берегом. Здесь она остановилась носом к морю, возможно, для того, чтобы подать сигнал фарами. Высокий прилив смыл почти все следы, и отпечатки ног были найдены только выше линии прибоя, рядом с телом и следами шин. Когда машина уезжала, она стала гораздо тяжелее, чем была вначале, — это было видно по углублениям от колес. В обратную сторону следы от шин тянулись к югу и исчезали на автостраде в том же направлении. К сожалению, песок был слишком мягким, чтобы различить узор покрышек. Расстояние между следами указывало на стандартную колесную базу для легковых автомобилей среднего класса или для небольших фургонов.

Что касалось причины затопления лодки, то ее установили по ржавчине в баке с моторным маслом — масло протекло, и мотор заело.

Единственным ценным ключом, который Лайм видел во всем этом обилии подробностей, было указание на направление движения похитителей. Лодка Лопеса потерпела крушение в самой северной точке водного пути. Вывод: они направляются во Францию или Италию.

Это было настолько ясно, словно похитители преднамеренно подталкивали идущих по их следу к такому мнению. Они не были беспечными людьми и вполне могли затопить лодку так, чтобы не осталось никаких следов; значит, они хотели, чтобы ее обнаружили. Это было важно. Они не собирались ничего скрывать, а напротив, все выставляли напоказ. Тело Лопеса, лодку. Они подсовывали их нарочно.

Ему надо было понять, что это значит. Они явно сообщали ему, что отправляются на север. Вопрос был в том, чего они хотят: чтобы он действительно отправился за ними на север или, подумав, что его обманывают, наоборот, направил свои поиски на юг.

Ситуация напоминала многослойный пирог. Первый слой: если найден ключ, его следует использовать. Второй слой: если ключ подброшен, он является приманкой, придуманной для того, чтобы сбить с толку и заставить зря потратить время; когда улика настолько очевидна, ей нельзя доверять. Третий слой: они знают, что он не поверит слишком явной улике и поступит наоборот, думая, что похитители его обманывают, а это будет как раз то, чего они хотят. Четвертый слой: похитители, подбросив ему эту дилемму, ожидают, что он прокрутит в голове весь ход этих мыслей и в конце концов решит приступить к подробному исследованию найденной улики, поскольку при всех прочих равных условиях ключ все-таки есть ключ и, даже если он был подброшен с заранее обдуманным намерением, все-таки в нем можно обнаружить нечто, что выведет поиск на верный путь.

Слои можно было переставлять в любом порядке, и вскоре ему стало ясно, что он сам загоняет себя в логическую ловушку, сидя в которой он никогда не узнает правды.

Отдельно стоял вопрос о профессионализме похитителей. Можно было твердо говорить, по крайней мере, о профессионализме их руководителя. Профессионал — это человек, который не оставляет за собой улик, а если оставляет, делает это сознательно. Вся операция был проведена не революционером-любителем, а специалистом, который продумал каждый шаг и рассчитал каждое свое движение. Похищение в Пердидо было распланировано с секундомером в руках. Ферма в горах выбрана с точным расчетом местности — недалеко от побережья и достаточно близко от гостиницы, поскольку они понимали, что им следует посадить вертолет раньше, чем их начнут искать. Похитители знали, сколько времени потребует каждый этап их операции, и действовали без суеты и спешки. Они забрали Фэрли, спрятали вертолет, открыто проехали на автомобиле от фермы до гаража возле Паламоса — все это за тот промежуток времени, когда власти только начинали организовывать поиски, еще не оправившись от удара, нанесенного этим невероятно простым преступлением. Но оказавшись в безопасном месте в гараже у Паламоса, они не поддались панике и не бросились бежать дальше, хладнокровно переждав, пока спустится ночь. К этому времени у них уже не было сомнений, что их разыскивают полиции и секретные службы нескольких десятков стран, но и теперь они действовали спокойно и разумно: на катафалке перевезли Фэрли к берегу, погрузились в лодку Лопеса и уплыли в море.

Дальше они действовали так же безупречно, поэтому не было никаких причин думать, что они бросили лодку Лопеса случайно. Скорее похитители сами проделали дыру в проржавевшем масляном баке, чтобы мотор заглох и все выглядело, как нечаянная авария.

Единственной уликой, которую они оставили ненамеренно, могли быть отпечатки пальцев, найденные рядом с выключателем в гараже на окраине Паламоса, если только они действительно принадлежали одному из похитителей, а не владельцу гаража или кому-нибудь из его клиентов.

Эта улика наводила на мысль, что похитители — любители, руководимые профессионалом. У профессионала правила безопасности входят в плоть и кровь, он нигде и никогда не оставляет отпечатков пальцев, ему даже не надо думать об этом. Он чисто рефлективно удаляет все следы своего присутствия.

Выключатель был последней вещью, к которой они прикоснулись в гараже, и кто-то забыл их стереть.

Если это окажутся отпечатки пальцев Фэрли, значит, похитители оставили их нарочно, чтобы лишний раз показать, что Фэрли жив и находится у них. Но Лайм в этом сомневался — они не стали бы подпускать Фэрли к выключателю. Если же найденные отпечатки принадлежат кому-нибудь из похитителей, ясно, что их забыли там по недосмотру. Можно намеренно оставить сбивающий с толку след, и это будет частью игры, но прозевать улику, по которой можно идентифицировать одного из членов группы, — это уже явная ошибка.

Зимой Барселона была хмурым, серым городом с загазованным воздухом и запахом гниющей в бухте воды.

Испанцы устроили им офис в боковой пристройке к большому зданию правительственной администрации; вокруг были только унылые тесные улочки, дома с закопченными стенами и булыжник мостовой. Накануне вельбот доставил на берег сброшенный на воду авиаконтейнер с шифровальным приемопередатчиком на ультравысоких частотах, который принадлежал военно-морскому флоту; теперь его перевезли в офис.

Команда прибыла на место раньше него, и в офисе уже было многолюдно, но что удивило Лайма по-настоящему, так это присутствие Уильяма Т. Саттертуэйта — очень утомленного, помятого, с взъерошенными волосами.

Для Лайма выделили маленький отдельный кабинет, но, заглянув в него, он тут же вышел обратно.

— У вас есть внизу машина?

— Да. А что? — Саттертуэйт поднял на лоб очки.

— Давайте спустимся в автомобиль и там поговорим.

В машине Саттертуэйт спросил:

— Вы серьезно думаете, что они могут прослушивать нас в офисе?

— Да, думаю. Вы бы тоже не позволили иностранным спецслужбам проводить сверхсекретные операции у себя дома, не постаравшись при этом узнать, что они замышляют.

Саттертуэйт не стал возражать:

— Хорошо. Теперь об этом гробе, в котором они перевозили Фэрли. Вы думаете, он мертв?

— Навряд ли. Они не упустят свой главный козырь, пока не придет время использовать его в игре. Или пока он не перестанет быть козырем. Но есть другой вопрос: откуда мы знаем, что это был Фэрли? Вместо него там могли лежать сто пятьдесят фунтов кирпичей.

— Хотите сказать, что не верите этой истории с лодкой Лопеса?

— А что, если они устроили это нарочно, чтобы внушить нам мысль, что Фэрли вывезли в этом направлении? — Лайм пошарил по приборной доске в поисках пепельницы. — Пока все, что у нас есть, это две улики, которые они выложили нам на блюдечке.

— Арабская одежда и лодка, плывшая на север. Первое указывает на Северную Африку, а второе — на Западную Европу. Вам не кажется, что и то и другое — фальшивка? Может быть, на самом деле они направились на Балканы?

— Пока это одни догадки. Мы бегаем за собственным хвостом.

— Не будьте таким отъявленным пессимистом, Дэвид. Над этим делом работают сотни тысяч людей. Какие-нибудь концы должны связаться.

— С какой стати? Мы имеем дело не с кучкой экзальтированных придурков.

Глаза Саттертуэйта за толстыми линзами не сводили взгляда с Лайма.

— А с кем мы имеем дело?

— С профи и командой хорошо натренированных любителей. Это не правительственные агенты и не парни из какого-нибудь освободительного движения. Мы не найдем никакой организации, ответственной за эти преступления, хотя, быть может, найдем кого-то, кто платит по счетам.

— Почему вы так думаете?

— Потому что вы не убедили меня в обратном.

— Объясните.

Лайм ткнул сигаретой в пепельницу, промахнулся и отряхнул пепел со своих брюк.

— Если бы за этим стояли власти какой-нибудь страны, ваши «сотни тысяч» агентов уже разузнали бы об этом. Но такие операции не выгодны властям. Все, к чему они могут привести в политическом плане, это ужесточение существующих режимов. Коммунисты будут помогать нам, а не похитителям; и того же самого они ждут от нас, если что-нибудь подобное случится с их людьми. Потому что если государства начнут заниматься такими вещами, они развяжут целую вакханалию похищений и убийств. А тогда любая международная политика станет невозможной. Об этом писал еще Клаузевиц, вспомните хотя бы о том, что случилось после Сараево. — Лайм погасил окурок в пепельнице и захлопнул крышку. — Какие у них мотивы? Вы слышали их требования. Освободить семерых террористов. Это техника Маригеллы, вещь давно известная. Они арестовывают вас, вы похищаете их, потом производится обмен.

— В таком случае мы знаем, кто ведет это шоу, не так ли? — Саттертуэйт с высокомерным видом смотрел на Лайма.

— Возможно, — сдержанно ответил Лайм. — Но мы ищем Стурку и его людей уже больше недели. Быть может, он лег на дно, а мы имеем дело с совсем другой бандой.

— Вы ходите вокруг да около, — сказал Саттертуэйт; он наклонился вперед, и его голос снизился до сердитого шипения. — Как вы думаете, почему мы поручили это дело вам?

— Потому что вы решили, что я знаю, что это Стурка.

— А Стурка — ваш парень, Дэвид. Вы знаете его лучше, чем кто-либо другой; вы доказали, что умеете предугадывать ход его мыслей. Вы были с ним в одних и тех же местах.

— Я никогда его не видел.

— Но вы его знаете.

— Я допускаю, что за этим стоит Стурка. Но я не хочу класть все свои яйца в одну корзину. Логика указывает на Стурку, однако логика и истина — не всегда одно и то же. Если это не Стурка, а я начну разыгрывать эту карту, то в конце мы окажемся еще дальше от результата, чем были вначале. Я должен опираться только на факты. Неужели вы не понимаете?

— Предположим, что это Стурка, Дэвид. Что тогда?

— Мы уже сделали слишком много ошибочных предположений. Дайте мне факты, и я начну работать. — Он нащупал в мятой пачке еще одну сигарету. — Однако, я думаю, вы прилетели сюда не затем, чтобы снова говорить со мной о Стурке. Мы уже обсуждали этот вопрос. Вы что, просто носитесь взад и вперед через Атлантику, чтобы за мной присматривать?

— Не говорите глупостей.

— Я просто хочу внести ясность. Что вы мне привезли? Приказ, который нельзя было доверить шифровальщику?

— Допустим. Попробуйте догадаться сами, опираясь на то, что уже знаете.

— Вы хотите вернуть Фэрли до дня инаугурации.

— Да, но вам это уже известно. Осталось чуть больше шести дней.

— Это вряд ли возможно.

— Сделайте это более возможным.

— Не будьте такой задницей.

— Постараюсь. Ладно. Предположим, я скажу вам, что привез с собой «Команду А» из Лэнгли.

— Тогда я отвечу вам, что вы просто идиот. Должно быть, вы разослали их по всем испанским деревушкам, чтобы они следили через оптические прицелы за крестьянами и их домашним скотом.

— Ничего подобного. Сейчас они на борту «Эссекса». Когда они вам понадобятся, попросите Шестой флот прислать вам «Ранних пташек», и они тут же окажутся в вашем распоряжении.

Слишком мало сна, слишком много сигарет; у него болела голова, а во рту появился привкус меди. Ему совершенно не хотелось думать на эту тему. Лэнгли был филиалом штаб-квартиры ЦРУ в Вирджинии, сверхсекретным объектом, как писали в «Таймс». «Команда А» — эвфемизм для группы уничтожения.

— Это лучшие люди в Управлении. Двадцать восемь человек. Три вертолета.

— И целая тонна пушек, я полагаю.

— Личный приказ президента, Дэвид.

— В самом деле? Наверняка это была ваша бредовая идея, и вы сообщили ее Брюстеру, а он дал вам добро.

— Вовсе нет. Я занимаюсь лишь методологией.

— Можно гарантировать, что теперь Фэрли живым точно не вернется.

— Наоборот. Вы используете их только после того, как найдете Фэрли и его похитителей. Только в этом случае вы должны их использовать.

Лайм понимал, о чем идет речь. Все дело было в шаткости их предположений насчет того, где находятся террористы. Саттертуэйт исходил из предпосылки, что они могут оказаться на территории с враждебным режимом, который откажется им помогать в поимке похитителей и не позволит вывезти их в Соединенные Штаты, даже если их удастся схватить. Тогда придется послать туда людей, которые смогут забрать заложника, убить бандитов и вернуться обратно, не оставив никаких следов своего визита. Это была концепция грубой силы, которая вызывала у Лайма отвращение.

— Дэвид, если мы будем их судить, нам придется объяснять, каким образом они попали в наши руки. Это может поставить нас в затруднительное положение.

— В затруднительное положение. Господи Иисусе. — Лайм покачал головой. — А я думал, мы уже в него попали.

— И по-моему, вы зря тратите время в Испании, тогда как вам уже давно пора преследовать бандитов.

— Еще рано. Мне нужен какой-нибудь факт. А вдруг они сейчас на полпути в Албанию?

— Вы буксуете на месте. У вас достаточно информации, чтобы начать действовать.

— Тогда пошлите своих людей туда, где они, по вашему мнению, должны быть.

— Среди них очень мало таких, которые знают местность так же хорошо, как вы. И никого, кто мог бы сравниться с вами в знании Стурки.

— У нас есть две гипотезы — о месте и человеке, но ни одну из них я не могу считать доказанной.

— Почему?

— Из-за арабской одежды.

— Это фальшивка, — сказал Саттертуэйт. — Вы встречались с ними и раньше.

— А лодка на севере? Такая же фальшивка?

— Фальшивка, но другая.

Чувствуя, как в нем начинает подниматься раздражение, Лайм сказал:

— Стало быть, вы все понимаете. А я — нет. Мне нужен хотя бы один факт, и тогда я начну пользоваться их ошибками. Я хочу, чтобы они мне помогли.

— Черта с два они вам помогут.

— Посмотрим. Может быть, я смогу помочь им допустить ошибку.

Саттертуэйт минуту молчал. Потом он промолвил:

— Я даю вам свободу действий. Но помните, что вы обязаны использовать «Команду А», как только найдете похитителей.

— Это дешевка.

— Это политика. Нам не следует рассчитывать на чьи-то одолжения, если их можно избежать, потому что в конце концов нам придется расплачиваться. А когда речь идет об определенных людях или странах, мы вообще не можем брать на себя какие бы то ни было обязательства.

— Тогда используйте посредников. Русских, например.

— Русские или китайцы — все равно лучше обойтись без их услуг.

Саттертуэйт откинулся на спинку кресла и взялся за ручку двери, но не стал ее открывать.

— Да, насчет группы крови у Фэрли — мудрый вопрос. Группа АВ, резус отрицательный. Я оставил инструкции на «Эссексе», чтобы они держали наготове вертолет с соответствующим запасом. Довольны?

— Пока да.

Через час Саттертуэйт находился уже на обратном пути в Вашингтон, а Лайм скреб по подбородку безопасной бритвой в вонючей уборной офиса. Ему был нужен душ, хороший обед и двенадцать часов сна; вместо этого он наспех умылся под краном и проглотил скудный ланч, состоявший из хлеба с сыром и кувшина «Сангрии», который принесли из соседнего кафе.

Он заперся в маленьком квадратном кабинете и лег на пол, закинув руки за голову и глядя на потолок в ожидании, когда события уложатся у него в голове. Для этого надо было позволить своим мыслям течь свободно. Едва он это сделал, они немедленно устремились к Бев Роланд, и он не стал направлять их в другое русло.

Два дня назад по пути на авиабазу Эндрюс он выкроил немного времени, чтобы повидаться с ней: позвонил в офис спикера Люка и назначил встречу в кафе Рэйбурна. По дороге он притормозил у маленького магазинчика цветов, чтобы купить несколько роз, и появился в кафе с букетом. Бев была одета в очень пеструю, в желто-зеленых ромбах, лыжную куртку из искусственного материала, который на свету искрился, точно пластик; ее волосы были собраны на затылке в хвост и перевязаны тонкой лентой. Она с подозрением смотрела, как он шел к ней от дверей с цветами, и в ее взгляде нарастала настороженность.

— Что это значит?

— Небольшой знак внимания, если ты не против.

— Цветы на память? — Она отвернула зеленую обертку, чтобы взглянуть на бутоны. — Они очаровательны, — заметила она с удовлетворением.

Стояла середина дня, и в кафе было почти пусто; на другом конце зала еле слышно журчал чей-то разговор. Он сказал:

— Ничего особенного. Просто я ненадолго уеду.

Ответа не последовало. Она встала и направилась к прилавку; он смотрел, как она зашла за перегородку к кофейнику, остановилась у кассы и вернулась обратно, покачивая высокими бедрами и неся две чашки кофе. Она села на краешек стула, как будто боялась, что он вот-вот под ней взорвется.

— Как долго это продлится?

— Пока не знаю.

— Они посылают тебя за Фэрли.

Простая констатация факта; лишь по глазам было видно, как напряженно она ждет ответа.

— Я помню прежнюю Бев Роланд. Девушку, которая встречалась только с теми, кто умел ее развлекать.

— Перестань, Дэвид. Это не смешно.

Все изменилось гораздо больше, чем он хотел. Они никогда не задавали друг другу лишних вопросов. Она была девушкой с мягкой чувственной улыбкой и здоровыми инстинктами, и они нравились друг другу. Теперь она стала другой, потому что, если что-то происходило с Лаймом, это неизбежно отражалось и на ней. Блюдце с чашкой зазвенели в ее руках; она поставила их на стол.

— Ладно, — сказала она. — О чем мы должны поговорить?

— Ни о чем. Я вернусь. Если у тебя есть что сказать по этому поводу, то говори.

— Ведь ты не собирался больше там работать.

— Верно.

— Значит, они вскружили тебе голову. Представляю, как тебе должно было польстить, когда они сказали тебе, что ты самый лучший парень, — единственный, кому они могут поручить такую важную работу.

Ее губы задрожали, и она крепко сжала их.

— Я еще не умер, — сказал он как можно мягче.

Розы лежали между ними на столе; он сдвинул их в сторону и накрыл ладонью ее руку, но она резко вырвалась, и Лайм засмеялся.

— Это не смешно.

— Ты это уже говорила.

— Ну, теперь я хоть уверена, что ты меня слушаешь, — съязвила она. — Господи, ведь есть же миллионы людей. Почему это должен быть именно ты? Если ты не найдешь похитителей, тебя будут винить в этом всю оставшуюся жизнь; а если ты их найдешь, они могут тебя убить.

— Приятно, что ты в меня так веришь.

— О да, я знаю, ты великий шпион, ты лучший в мире — я достаточно наслушалась похвал от твоих почитателей. Только меня они не впечатляют. Послушай, Дэвид, они сделают из тебя козла отпущения.

— Я знаю.

— Так какого черта ты на это согласился? — Она сидела, нервно постукивая ногтем большого пальца о передний зуб. — Когда ты принимал свое решение, — сказала она, — ты совсем не думал обо мне.

— Верно.

— Ты свинья.

— Я знаю.

— Если бы ты меня хоть немного любил…

— Так оно и есть.

На мгновение она улыбнулась.

— Возможно, любить — это важнее, чем быть любимым. Но мне это не нравится — мы с тобой говорим, как персонажи из фильма Бергмана. А ты похож на Пола Хенрейда.

Она пыталась играть в его собственную игру, и это почему-то доставило ему большое удовольствие; он отодвинул стул и встал. Она открыла сумочку, вынула помаду, прошлась ею по губам и, пошамкав ими, чтобы лучше распределить краску, оценила результат в компактном зеркальце. Пожалуй, она была самым неэгоистичным человеком, какого он когда-либо знал; он стоял и ждал, задерживая самолет на базе Эндрюс, пока на ее сумочке не щелкнул замочек и она не поднялась с места и не обошла вокруг стола. Она взяла его под локоть.

— Ладно. Я буду ждать тебя, как верная подруга. Ты ведь это хотел от меня услышать?

— Да.

— Когда-нибудь ты научишься выражать свои чувства. По крайней мере, я заставила тебя признать, что они у тебя есть.

Она была права; и в этом заключалась еще одна причина, почему стоило ее любить.

Его рука еще помнила упругость ее крепких ягодиц; он открыл глаза и посмотрел на потолок, пытаясь сообразить, сколько времени проспал. Разбудивший его звук повторился снова — кто-то громко стучал в дверь. Он поднялся на ноги и открыл Чэду Хиллу.

— Мы его нашли.

В руках у Хилла была распечатка декодированного сообщения.

«ОТПРАВИТЕЛЬ: ШЭНКЛЕНД

ПОЛУЧАТЕЛЬ: ЛАЙМ

ТЕМА: ОТПЕЧАТКИ ПАЛЬЦЕВ ПАЛАМОС

СУБЪЕКТ ИДЕНТИФИЦИРОВАН, КАК МАРИО П. МЕЦЕТТИ X БЕЛЫЙ МУЖ АМЕРИКАНЕЦ X ВОЗРАСТ 24 X РОСТ 5-10 X ВЕС 170 X ВОЛОСЫ ЧЕРН X ГЛАЗА КАРИЕ X ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ НЕТ X ФОТО ПРИЛАГАЕТСЯ X ВЕДЕТСЯ ПОИСК X ШЭНКЛЕНД».

Лайм перечитал это дважды.

— Никогда о нем не слышал.

— Он не один из тех людей, которых вы на прошлой неделе идентифицировали, как членов группы Стурки?

— Нет. — Лайм перевел взгляд с шифровки на Хилла. — Корби. Ринальдо. Пегги Остин. Еще Джон Доу.

— Может быть, Мецетти — это Джон Доу.

— А может быть, это человек с Луны.

— Элвин Корби черный. Разве вы не подумали с самого начала, что именно он был пилотом вертолета?

— Есть тысячи черных революционеров, которые подходят под его описание. К тому же, пилот вертолета был фунтов на двадцать тяжелее Корби. Макнили видел его снимки и сказал, что это не он.

Он прошел в узкий отсек офиса, где стоял приемопередатчик и несколько техников занимались тем, что скармливали поступающие данные печатающим устройствам. Поток сведений все нарастал; при нормальной связи вскоре они должны были получить всю информацию целиком.

Она пришла отдельными фрагментами в течение следующего получаса. Мецетти был сыном крупного промышленника. Пять лет назад он связался с левым крылом социалистической партии, его арестовали, сняли отпечатки пальцев, допросили и выпустили. Никаких других компрометирующих фактов. Никакого досье в ФБР — Мецетти находился в списке тех людей, что не попали в списки.

Два сообщения из ЦРУ: три месяца назад Мецетти ездил в Сингапур, очевидно, в качестве туриста; в сингапурском аэропорту его задержали, потому что он выглядел, как наркоман, но следов наркотика в крови не обнаружили; рутинная проверка в паспортном бюро показала, что два года назад Мецетти четырнадцать раз за десять месяцев ездил из Калифорнийского университета в Акапулько; семь раз ему устраивали проверку, но наркотиков не нашли. Отдел по борьбе с наркотиками сделал запись, что Мецетти подозревался как наркокурьер, однако эти подозрения не подтвердились: зачем бы он ни ездил в Акапулько, это не было связано с наркоторговлей. Приложенное позже донесение местного агента сообщало, что в упомянутую зиму мать и сестра Мецетти отдыхали в Акапулько. Лайм скорчил гримасу.

Сведения, собранные ФБР в Комиссии по ценным бумагам и биржам, свидетельствовали, что Мецетти является владельцем тридцати пяти тысяч акций «Мецетти индастриз». Информационно-поисковая система сообщала дополнительно, что он числится также служащим этой корпорации, — возможно, это была финансовая уловка, с помощью которой его отец мог переводить активы на счета своего сына, не опасаясь, что в будущем тому придется платить налоги на наследство.

Далее следовали малоинтересные сведения о его знакомствах и круге общения. Телефонная проверка показала, что его нет дома; никто не знал, где он находится; его мать считала, что он улетел в Европу по делам компании; отцу об этом ничего не было известно.

Поверх подписи Шэнкленда была впечатана приписка ФБР: «Мецетти улетел рейсом «Эр-Франс» из Нью-Йорка в Марсель в субботу, восьмого января».

Это случилось за тридцать шесть часов до похищения Фэрли.

— Господи, — сказал Хилл. — Да он расхаживал у нас перед самым носом.

— Наверно, они хотели убедиться, что он не сидит у нас на крючке.

— Он их внешний связной. Они проверили, может ли он передвигаться свободно.

— Под благовидным предлогом — по словам матери, он сказал ей, что отправляется в Европу по делам.

Лайм прикинул, что из этого можно извлечь.

— Итак, вот что мы имеем. В субботу он еще был чист, об отпечатках пальцев они не знают, поэтому все еще считают, что он может двигаться открыто. Значит, они будут по-прежнему его использовать. — Внезапно выражение его лица изменилось. — «Мецетти индастриз». Солидная компания. Стало быть, мальчишка у них банкир.

Отсюда сам собой напрашивался вывод, что в финансовом отношении эта операция ни от кого не зависела и в ней не было людей, нанятых другой организацией. Это обстоятельство сильно затрудняло работу Лайма, поскольку теперь он должен был искать замкнутую группу, не имевшую никаких внешних контактов. Трудно тянуть за ниточки, которые никуда не ведут.

Хилл задумчиво сказал:

— Надо решить — оставлять это дело в кругу семьи или допустить к нему конкурентов.

На самом деле конкуренты не нуждались в особом приглашении — не пройдет и двадцати четырех часов, как вся огромная машина КГБ будет в курсе,что объявлена охота на Марио П. Мецетти. Чуть позже об этом узнает Пекин.

Лайм принял решение за тот краткий отрезок времени, который потребовался ему для того, чтобы сформулировать фразу.

— Если к полуночи мы ничего не найдем, придется подключать Бизенкова.

— Мы пригласим его официально или сделаем вид, что все произошло само собой?

— Официально. Если вести дело открыто, на глазах мировой прессы, у Советов будет меньше возможностей для двойной игры.

— То же самое с китайцами, я полагаю, — сказал Хилл.

Лайм кивнул:

— Но после полуночи. С этого времени мы объявим Мецетти в розыск.

— А что будем делать до тех пор?

— Попробуем установить, какие дела ведет «Мецетти индастриз» в этой части света. Возможно, у них здесь есть свои филиалы. Надо выяснить, не обращался ли к ним Марио. Будем действовать конфиденциально, в своем кругу. Только Гуардиа должна знать, кого мы ищем.

— А Танжер?

— Пока нет. Там много болтают языком.

— Вы думаете, они плывут на лодке?

Замечание Хилла не было таким уж проницательным, он просто прикинул время: если похитители использовали лодку, то они еще не могли доплыть до Танжера.

Хилл спросил:

— Как насчет французов?

— Пожалуй, их тоже надо взять в дело.

— Согласен. Но могу побиться об заклад, что русские узнают обо всем еще до полуночи. Если не проболтаются французы, это сделает Гуардиа.

Что чертовски лестно звучит для ЦРУ, подумал Лайм, но не стал выражать свои мысли вслух.

В половине пятого из Мадрида сообщили, что в субботу восьмого января Мецетти пересек франко-испанскую границу на четырехдверном «рено», который взял напрокат. Обратно машина пока не вернулась. Ее описание и номера передали в испанскую полицию.

Это означало, что Мецетти мог оказаться в Барселоне незадолго до похищения. Правда, новый факт мало что прибавлял к тому, что уже знал Лайм, но лишнее подтверждение никогда не повредит.

В пять десять раздался звонок.

Хилл ответил и, положив трубку, повернулся к Лайму:

— Агент из Гибралтара. Он только что вернулся из филиала «Мецетти индастриз». Наш парень снял номер в местном отеле.

Лайм глубоко вздохнул.

Хилл все еще держал руку на телефоне:

— Арестовать его?

— Нет. Я хочу установить за ним слежку.

— Мы сможем на него надавить и развязать ему язык.

— Я сказал — слежку.

— Господи, если он сорвется, нам всем конец.

— И Фэрли тоже. Думаете, я этого не знаю? Крепко посадите его на крючок, но самого не трогайте. — Лайм повернулся к двери. — У вас нет на примете свободного самолета? Я хочу туда слетать.

^{15.30, восточное стандартное время.}

Рива изображал из себя пуэрториканского туриста. У него были соответствующие документы на тот случай, если бы кто-нибудь вздумал ими поинтересоваться, но желающих пока не нашлось. Единственным средством маскировки, которое он позаботился использовать, были накладные волосы, скрывшие его заплешины и превратившие его в седовласого джентльмена с низким лбом. Большего не требовалось: внешность у Ривы была исключительно неброской, и люди могли видеть его по восемь-десять раз в день, так и не запомнив, как он выглядит.

Он приехал из Нью-Йорка на автобусе и нашел на автостанции таксиста, который согласился повозить его по Вашингтону, устроив нечто вроде туристического тура. Рива сказал водителю, что особенно хотел бы посмотреть на дома конгрессменов, сенаторов и членов кабинета.

Он и Стурка еще месяц назад подробно обследовали объекты, изучая план местности и расположение охраны; целью нынешней поездки было установить, какие были приняты дополнительные меры безопасности. В том случае, если они вообще были приняты. Рива был очень невысокого мнения о том, что американцы называли безопасностью.

Как Рива и ожидал, рядом с домом сенатора Этриджа на обочине стоял большой трейлер; внутри трейлера сидела команда из Секретной службы. Его это нисколько не смутило — пока они могли обойтись и без Этриджа. Такси поехало дальше.

Апартаменты Милтона Люка находились в многоэтажном Доме на Висконсин-авеню. Автомобиль проехал мимо, и Рива не заметил вооруженной охраны ни на тротуаре, ни в открытой взгляду части холла. Большого значения это не имело; позже он собирался поближе ознакомиться с этим домом.

На Массачусетс-авеню, сразу за площадью Шеридана, стояло массивное здание, в котором, помимо других конгрессменов, обитали Вуд и Джетро, министр финансов Джонатан Чейни, сенатор Фицрой Грант и политический обозреватель Дж. Р. Илфилд. Концентрация нескольких целей в одном месте делала этот дом важным объектом для Ривы, и он внимательно рассмотрел его из окна такси. Никакого наблюдения или охраны он здесь также не заметил.

Дом сенатора Холландера находился в том же районе, но тремя кварталами дальше; это было тяжеловесное строение безвкусной георгианской архитектуры, окруженное большими деревьями, стоявшими в это время года совсем без листьев. Холландер, временный глава сената, был третьим в списке преемников власти после Этриджа и Милтона Люка, и его дом наверняка должны были охранять люди из Секретной службы.

Но трейлера на улице не было. Рива слегка улыбнулся, и такси поехало дальше к дому сенатора Форестера на Аризона-стрит.

Глава 9

Пятница, 14 января

^{04.10, восточное стандартное время.}

Декстер Этридж лежал в кровати без сна, в очередной раз обозревая свой нелегкий путь к президентству. Он был весь окурен пахучими сигарами Брюстера. Члены кабинета и генералы бесконечной чередой проходили перед ним, нагружая его все новыми проблемами и фактами; неизменным оставался только президент Говард Брюстер, исполинский силуэт которого неизбежно вырисовывался где-то на заднем плане. Его вездесущее присутствие значило нечто большее, чем авторитет облеченного властью человека, о достоинствах которого Этридж имел не слишком лестное мнение.

Все знали, что его неправильное «народное» произношение было только уловкой, призванной создать хороший имидж для высокой политической фигуры. Подделка была очевидна и никого не могла обмануть. Но со временем Этридж обнаружил, что дело с Брюстером обстояло даже хуже, чем он думал раньше.

Раньше, когда Брюстер говорил: «Хотел бы я знать, что вы об этом думаете, Декс», это звучало так искренне, что Декстер почти не сомневался, будто его мнение действительно представляет для Говарда Брюстера огромный интерес. Как и прежде, он видел, что Брюстер страстно жаждет общественного внимания, но за этим внешним фактом легко было упустить из виду нечто гораздо более важное: страсть к публичности скрывала феноменальную самоуверенность этого человека. Когда Брюстер спрашивал чьего-то мнения, это означало, что он хотел поддержки, но поддержки чисто политической, а не интеллектуальной. Если Брюстер принимал какое-то решение, он был твердо уверен в свой правоте и не искал никаких соглашений или компромиссов. Он излучал невозмутимую, сокрушительную и монументальную уверенность, вызывавшую у окружающих нечто похожее на благоговение.

Все это пугало Этриджа, которого каждый новый день консультаций в Белом доме укреплял в мысли, что величественная и безапелляционная манера Брюстера вести дела является чем-то существенно важным для человека, занимающего пост президента. Глава государства должен выглядеть, как герой из трагедии Софокла — Этриджу это было недоступно.

Его успокаивали, говоря, что все придет со временем: положение обязывает, посмотрите, как быстро вырос Гарри Трумэн. Но Этриджа это не убеждало. Он всегда считал себя человеком широких взглядов, который, прежде чем прийти к какому-то решению, внимательно выслушивает обе стороны. Однако то, что раньше выглядело как достоинство, теперь сильно смахивало на недостаток. Этридж стал казаться себе слишком нерешительным. Нередко обстановка требует от президента принятия интуитивных решений, когда информации недостаточно и нет времени для совещаний и консультаций.

Этридж опасался, что никогда не сможет этому научиться. Он знал о своем вялом послужном списке в сенате и, оглядываясь назад, приходил к выводу, что в немалой степени обязан этим своему желанию примирить все стороны — желанию, которое вело его скорее к компромиссу, чем к реальному решению проблемы. Разумеется, компромисс — важное оружие в арсенале любого политика, но бывают моменты, когда пользоваться им невозможно. Сможет ли Этридж понять, когда наступит такой момент? Будет ли он готов действовать соответственно?

Беспокойство не давало ему спать, заставляя ворочаться на измятой постели. Он пытался утешить себя мыслями о других — о тех, кто смог измениться, вырасти и окрепнуть. Он вспомнил, как вчера днем на лужайке перед Белым домом приземлился вертолет с Биллом Саттертуэйтом, который вернулся после своей изматывающей поездки в Испанию. Саттертуэйт вошел в Овальный зал на тоненьких коротких ножках и доложил о своей встрече с Дэвидом Лаймом со спокойной уверенностью прирожденного администратора. Этридж полагал, что политический цинизм увеличивал человеческий масштаб Саттертуэйта: он как бы прививал культурную ветвь гибкой практической смекалки к жесткому дичку отвлеченного мыслителя.

Он помнил, каким был Саттертуэйт в те давние времена, когда впервые приехал в Вашингтон. Молодой интеллектуал, провинциальный педант, несдержанный, громкий, прямолинейный и бестактный. У него был свой политический конек — склонность к недалекому и глуповато-воинственному либерализму. Девять лет назад на голосование был поставлен законопроект о превращении в национальный парк дикой природы нескольких сотен квадратных миль болот в Кентукки, на которых прежде находился федеральный полигон для испытаний химического оружия. Ключом к прохождению этого законопроекта была его поддержка твердолобым сенатором Уэнделлом Холландером, и президент так рьяно взялся за дело, что вскоре Холландер уже готов был согласиться, несмотря на те издержки, которые содержание такого парка возложило бы на администрацию Кентукки. Потом на одном из званых обедов у жены министра внутренних дел — Этридж это отлично помнил — Саттертуэйт прицепился к сенатору Холландеру с совершенно неуместной обвинительной речью, направленной против новых представителей элиты власти, которые возрождают на Юге белый колониализм. Холландер был сначала изумлен, потом оскорблен. Саттертуэйт же продолжал говорить как заведенный, пока не достиг пика своего обличительного пафоса, после чего издал триумфальный вопль и гордо удалился, преисполненный чувства собственного достоинства. Сенатор Холландер холодно со всеми попрощался, и национальный парк Кентукки стал таким же достоянием истории, как Лига Наций.

С тех пор Саттертуэйт сумел заметно вырасти. Он и теперь частенько бывал высокомерным, но с годами научился проявлять дипломатическую мягкость, когда этого требовало дело.

Зато Уэнди Холландер ничему не научился. Главенство в сенате прибавило ему власти, но его ум застыл где-то на уровне сороковых годов. Он обитал на Холме словно допотопный троглодит, самодовольный и упрямый, окаменевший в своей старой ненависти к давним врагам: коммунистам, неграм и иждивенцам из бедноты, которые пользовались льготами государственных программ для неимущих. Сварливый патриот и консерватор, вздыхавший по старым добрым временам со всеми их анахроничными предрассудками.

Одной из сторон президентской власти, которая приводила в ужас Этриджа, была необходимость по каждому вопросу получать одобрение лидера сенатского большинства. Но как иметь дело с человеком, который до сих пор считает возможным использовать такие фразы, как «международный заговор коммунистов»? Холландер был несгибаемым фундаменталистом, оставаясь при этом демократом; он смотрел на мировые конфликты, как на простую игру в ковбоев и индейцев, и всякий, кто придерживался более сложных взглядов, в его глазах был коммунистом, который нарочно пытается сбить с толку «хороших парней», чтобы усыпить их бдительность.

Холландер сурово осуждал своих коллег-землевладельцев, получавших огромные субсидии от государства, но при этом сам имел большой доход от своей фермы в Кентукки, на которой не вырастил ни одного растения. Вороватый, сильно одряхлевший, он свел свое политическое кредо к нескольким простым лозунгам: уничтожить коммунистов; предоставить беднякам самим выбираться из своей бедности, используя предприимчивость и инициативу; восстановить Конституцию в ее девственной чистоте; вернуться к закону и порядку.

Система старшинства насквозь прогнила из-за таких людей, как Холландер. Вот почему Клифф Фэрли собирался проводить реформы. Без Фэрли реформаторская инициатива должны была угаснуть, потому что одному Этриджу она была не по плечу. Он это понимал, и это приводило его в отчаяние.

И все-таки через шесть дней он должен будет принимать присягу.

Обыкновенный человек, силой обстоятельств столкнувшийся с необыкновенным вызовом. Так Этридж охарактеризовал себя на вчерашнем брифинге; именно так он себя и чувствовал.

Он говорил спокойно и открыто. Ему нравилось общаться с журналистами — человек, который обожает говорить, не может не любить людей, чья профессия заключается как раз в том, чтобы слушать. В течение часа он непринужденно беседовал с пресс-корпусом Белого дома. В самом конце, неторопливо и тщательно выбирая слова, он сказал то, что нарочно приберег напоследок, дабы оставить это без комментариев.

— А теперь запишите вот что, и сразу опубликуйте. Как вы знаете, правительства всего мира делают все возможное, чтобы освободить Клиффорда Фэрли. Но мы должны учитывать вероятность того, что новоизбранный президент не будет освобожден ко дню своей инаугурации. В таком случае до тех пор, пока не вернется Клиффорд Фэрли, мне придется временно возложить на себя обязанности президента. В этот период я должен буду предпринять все необходимые шаги, предусмотренные Конституцией. Второй раздел Двадцать пятой поправки к Конституции гласит, что президент обязан предложить кандидатов на все вакантные места в службе вице-президента.

Он чувствовал, что привлек общее внимание; репортеры ждали, что последует дальше. Выдержав небольшую паузу, он продолжал:

— Мы все надеемся, что в этом не появится необходимости; мы надеемся, что Клиффорд Фэрли благополучно вернется домой и займет свой пост в требуемое время. Но на тот случай, если наши надежды не оправдаются, я попросил одного достойного американца принять мое предложение о выдвижении его кандидатуры на пост вице-президента. Он согласился, и я буду просить конгресс утвердить его на эту должность сразу после моей инаугурации. Вероятно, большинство из вас уже знают, что этим кандидатом является конгрессмен из штата Калифорния Эндрю Би.

Для журналистов это заявление не было сенсацией, однако оно являлось официальным уведомлением. Этридж уже известил о своем решении лидеров обеих палат; новость неизбежно стала циркулировать в политических кругах, и публичное заявление Этриджа предупредило возможные упреки оппозиции, что он пытается протащить кандидатуру вице-президента за закрытыми дверями.

Для успешного прохождения кандидатуры требовалась поддержка лидеров обеих палат. Оба они были демократами, а Этридж и Би — республиканцами. Разумеется, никто не ждал, что республиканский президент возьмет в вице-президенты демократа. Но все-таки, если Этридж собирался работать с оппозиционным конгрессом, он должен был тщательно продумать свой первый шаг. В деле назначения вице-президента следовало строго придерживаться правил.

Публике все это могло не понравиться, показаться слишком поспешным и неуважительным по отношению к Клиффу Фэрли. Но конгрессу требовалось время, чтобы рассмотреть кандидатуру вице-президента, и, что еще более важно, дело не должно было выглядеть так, что конгрессмены в силу обстоятельств вынуждены одобрить первого же человека, предложенного им президентом.

После согласия Би первым шагом Этриджа было заручиться поддержкой Брюстера. Это не была простая вежливость — если бы Брюстер одобрил кандидата, он помог бы провести его через конгресс. Спикер палаты представителей Милтон Люк был его человеком; оба лидера парламента были демократами; вполне вероятно, что они последуют рекомендациям Брюстера. И Брюстер, похоже, одобрял выбор Этриджа.

Заявление Этриджа получило должное освещение в прессе, но не вызвало никакого отклика в обществе; как и следовало ожидать, публика была занята только похищением Фэрли. Количество приходивших в Вашингтон телеграмм не поддавалось исчислению, и все они резко делились на две части в отношении того, следует ли Соединенным Штатам соглашаться с требованиями террористов. Левые хотели благополучного возвращения Фэрли; правые требовали образцово-показательного истребления радикальных экстремистов.

Фицрой Грант, лидер республиканцев в сенате, заявлял, что достоинство нации не позволяет ей отступить перед наглым шантажом преступников. Грант призывал администрацию дать понять похитителям, что все огромные ресурсы мировой охранительной системы, включая полиции и армии, будут брошены на поимку террористов, поэтому они должны освободить Фэрли немедленно и безоговорочно, в качестве единственного шага, который может смягчить их вину, предупредить неизбежное возмездие и помешать мировому сообществу окончательно искоренить все левое движение.

Уэнди Холландер, демократ, представлявший ультраправое крыло партии, неустанно требовал от Вашингтона арестовать всех находящихся в стране радикалов и ежедневно казнить их целыми партиями, пока Фэрли не будет освобожден.

Эндрю Би и умеренные либералы из обеих партий выражали озабоченность по поводу воинственных кличей Холландера и его сторонников. Предложения Холландера напоминали им о массовых репрессиях нацистов. Даже разумные консерваторы вроде Фица Гранта осуждали кровожадные воззвания Холландера, зато они получали пугающую поддержку у таких людей, как глава национальной гвардии Уебб Брекениер и директор ФБР Клайд Шэнкленд, бывший протеже Гувера.

Би и либералы напоминали общественности, что институт президентства гораздо важнее, чем чувство гнева и желание возмездия. На карте стоит жизнь новоизбранного президента. Если тщательно взвесить все обстоятельства, чаша весов должна склониться в пользу Клиффорда Фэрли; что делать потом — с семью фанатиками в Вашингтоне, с похитителями и со всем леворадикальным движением в стране — можно будет решить позднее.

И левое, и правое крыло использовали логику и соображения целесообразности для поддержки мнений, основанных на эмоциях. У либералов это было сострадание, у правых — гнев и возмущение. Как обычно, Этридж видел сразу обе стороны проблемы: он сам испытывал и сострадание, и жажду справедливого возмездия. В конце концов решающим фактором осталось то, о чем он подумал с самого начала: какие возможности будет иметь Фэрли, если вернется в Вашингтон живым, для проведения государственных реформ, способных создать стабильное демократическое общество и исключить в будущем повторение печальных событий, с которыми они сталкивались сегодня.

Но консервативная оппозиция не собиралась отступать. Призывы к репрессиям раздавались в полный голос; Говарду Брюстеру приходилось к ним прислушиваться. Пентагон, большинство членов Совета национальной безопасности, главы силовых ведомств и все правое политическое крыло говорили о необходимости суровых мер против радикальных активистов. Нация бурлила. Мало кто поддерживал идею Холландера о показательных казнях, но многие хотели пересажать всех радикалов за решетку.

В этом мнении была своя логика, и она имела право на существование. Но если начать репрессии, они неизбежно приведут к общенациональному конфликту, к борьбе не на жизнь, а на смерть между истеблишментом и радикалами. Это как раз то, чего хотят наиболее воинственные представители с обеих сторон. А между ними стоит хрупкий центр, пытаясь удержать противников на расстоянии вытянутой руки — или, лучше сказать, на расстоянии удара.

В висках стучал пульс, боль то усиливалась, то затихала, угнездившись за его правым глазом. Она не беспокоила его, но вызывала раздражение. Обезболивающие средства, прописанные ему Диком Кермодом, притупляли ум, и Этридж их не принимал. Он уже прошел через бесконечные обследования в кабинете Кермода и в Уолтер-Рид: пробы спинномозговой жидкости, рентгеновские снимки черепа, электроэнцефалограмма, глубокое изучение глазного дна, тесты на сгибание конечностей и чувствительность подошвы вместе с десятком других анализов, которых он уже не помнил. Никаких результатов. Он знал, что они ничего не найдут. Это был всего лишь стресс; чего еще можно было ожидать? Люди должны как-то реагировать на стрессовые обстоятельства. У одних развивается язва, у других — сердечные болезни, у третьих — астма или подагра; а вот у Этриджа — пазушные головные боли.

Он взглянул на стоявший возле кровати будильник с зелеными индикаторами. Почти пять часов утра.

Пройдя босиком по ковру в сторону ванной, он почувствовал слабость и головокружение и, ухватившись за ручку двери, немного постоял, чтобы восстановить силы. Возможно, он поднялся с кровати слишком быстро, и кровь резко отхлынула от головы.

Он посмотрел через плечо на покинутую постель. Свет от уличного фонаря падал в комнату сквозь кружевные занавески и ложился на двуспальную кровать, где спала Джудит.

Он вошел в ванную и, прежде чем потянуться к выключателю, плотно закрыл дверь: ему не хотелось, чтобы свет разбудил жену. Рука нащупывала выключатель, но внезапно он понял, что его пальцы ничего не чувствуют.

Он попробовал сделать то же самое левой рукой. Лампочка включилась.

Свет был слишком ярким для его глаз. Он стоял перед раковиной, покрываясь потом, и смотрел на свою правую руку. Он попытался согнуть пальцы — рука ответила как сквозь вату, откуда-то издалека.

Ему стало не по себе. Волосы поднялись дыбом, он провел левой рукой по лицу, чувствуя, что его начинает колотить дрожь.

Когда он взглянул на себя в зеркало, его лицо было искажено от боли — неестественно бледное, в каких-то страшных серых пятнах.

Резкий красный взрыв — ослепительная вспышка боли в голове.

Глаза в зеркале еще успели отразить панический страх.

Где-то вдалеке он услышал стук своего тела, рухнувшего на край ванны.

^{10.30, континентальное европейское время.}

Лайм сидел за рулем синей «кортины» и следил за фасадом банка на другой стороне улицы, ожидая, когда оттуда появится Марио Мецетти.

Пустить за ним «хвост» было лучшее, что он мог придумать. Сегодня четырнадцатое января; инаугурация Фэрли назначена на двадцатое; значит, осталось шесть дней, включая время, которое понадобится для перевозки Фэрли в Вашингтон из того места, где он будет обнаружен. Достаточно большой срок, чтобы выделить для слежки за Мецетти несколько часов, а может быть, один или даже пару дней. Если это ни к чему не приведет, Лайм попробует другие варианты.

Оставив Мецетти на свободе, они быстро получили массу полезного материала. Мецетти снял номер в отеле «Куинз» на Гранд-Парад, но, кажется, сегодня собирался из него выписаться, поскольку не продлил срок пребывания в гостинице и договорился с «Мецетти индастриз» о самолете и летчике, который должен был доставить его в Каир. Группа слежения в Каире была немедленно предупреждена, и все возможные пункты промежуточной посадки взяты под контроль. В распоряжении Лайма находился реактивный самолет с британскими опознавательными знаками, чтобы можно было следить за Мецетти прямо в воздухе — на случай, если он захочет изменить маршрут.

Тем временем Мецетти каждые два часа делал телефонные звонки. Поскольку связь была международной — из Гибралтара в Испанию, — не составляло особого труда проследить принимающий телефонный номер: он находился в Альмерии. Каждый звонок начиная с восьми часов прошлого вечера отслеживался британскими и американскими агентами, однако ничего интересного они не услышали, поскольку на звонки Мецетти никто не отвечал. Мецетти ждал на протяжении четырех сигналов, а потом вешал трубку.

Лайм сообразил, что это условный знак. Каждый четный час кто-то должен был находиться недалеко от принимающего телефона и ждать сигнального звонка. Если телефон не зазвонит, значит, Мецетти арестован. Лайм распорядился установить наблюдение за домом в Альмерии. Оно началось вчера вечером с десяти часов; с тех пор Мецетти звонил семь раз, но возле дома никто не появлялся. Испанская полиция обыскала здание и нашла его пустым. Все соседние дома были тщательно обследованы, а их жители задержаны и подвергнуты проверке, но никто из них не оказался связан с похитителями. Линию связи проследили от дома до центральной телефонной станции в Альмерии, чтобы проверить, не установили ли похитители где-нибудь жучка, но ничего подозрительного не нашли. Допросили даже операторов междугородной связи.

Ситуация выглядела непонятной, и в голове у Лайма теснились смутные подозрения на этот счет. Но если это был только отвлекающий маневр, заниматься им не имело смысла, потому что его анализ отнял бы слишком много времени. Мецетти был у них в руках, Лайм держал его на привязи и собирался следить за ним до тех пор, пока он куда-нибудь их не приведет.

Поэтому Лайм сидел сейчас в машине и ждал появления Марио Мецетти, которого раньше никогда не видел. У него была только коллекция его фотографий и полученная от агентов информация, что с утра Марио был одет в коричневое кожаное пальто с поясом, коричневые брюки и замшевые ботинки. С такими сведениями упустить его было трудно; к тому же перед банком Мецетти ждал серый «роллс», нагруженный багажом, а люди Лайма перекрыли все запасные выходы.

С прошлой ночи Лайм лично вел слежку, хотя рутинная часть работы по-прежнему ложилась на плечи его подчиненных. Если бы Марио стал сталкиваться с ним слишком часто, он мог бы запомнить его лицо. Всегда лучше использовать много разных людей, которые часто меняются, передавая с рук на руки объект наблюдения, так что их лица не успевают примелькаться.

«Сессна цитэйшн» Мецетти имела крейсерскую скорость четыреста миль в час и дальность полета тысячу двести миль. Лайм начертил на карте круг с таким радиусом и распорядился об установлении плотного воздушного надзора по всему району. В его распоряжении была авиация Шестого флота; кроме того, Лайм организовал вторую летную группу на гражданских самолетах, поскольку «фантомы» слишком бросались в глаза и должны были соблюдать дистанцию, чтобы не спугнуть Мецетти, и вести слежку в основном с помощью радаров. Но если Мецетти решит лететь близко к земле, где рельеф местности скроет его от радаров, военные его потеряют; необходимо сохранять постоянный визуальный контакт. Для этой цели ЦРУ разместила на земле станции воздушного наблюдения, а Лайм держал наготове дюжину самолетов, которые перекрывали Мецетти все возможные направления: испанские истребители отвечали за Малагу, Севилью и мыс Сен-Винсент, самолеты нефтяной компании в Марокко — за мыс Негро, португальская гражданская авиация — за Лиссабон и Мадейру, пара гидропланов — за Майорку и Мерс-эль-Кебир.

В десять сорок три молодой человек, за которым следили полиции и секретные службы четырнадцати государств, вышел из главного подъезда банка с большим чемоданом в руках и скрылся в недрах солидного «роллс-ройса».

Лайм нажал на газ и вырулил на дорогу перед машиной Марио. Второй автомобиль должен был следовать сзади. Лайм не спеша проехал мимо старого мавританского замка и миновал открытые ворота, которые закрывали всякий раз, когда по взлетно-посадочной полосе взлетал самолет гибралтарских авиалиний. Лайм припарковал машину возле терминала, взглянул в зеркало заднего обзора и увидел, что «роллс» остановился перед дверями пассажирского зала.

Лайм прошел через служебную дверь, быстро переговорил с Чэдом Хиллом в кабинете главного администратора аэропорта, беспрепятственно миновал таможню и занял место в кабине реактивного самолета рядом с военным пилотом за минуту до того, как на аэродром выехала машина. Марио Мецетти вылез возле своей «сессны», которая стояла метров на пятьдесят дальше.

Когда самолет Лайма выруливал на взлетно-посадочную полосу, он повернул голову и увидел сквозь толстое стекло «сессну», которая уже начинала разбег.

Через несколько минут он был в небе, вжатый в кресло возникшей при взлете перегрузкой и чуть опережая «сессну». Летчик поднял машину выше воздушного коридора и стал делать круг в сторону Танжера, пока впереди не появился самолет Мецетти, который, сонно повиснув в воздухе, медленно двигался на северо-восток.

— Держитесь на этом расстоянии, — сказал Лайм. — Для наблюдения его достаточно.

Пилот выровнял курс и занял положение строго позади и чуть ниже «сессны». Для «сессны» это была мертвая зона: пилот Мецетти не мог видеть из кабины их самолет, если бы не вздумал вдруг сделать резкий разворот или воздушную петлю.

«Сессна» уверенно следовала курсом на северо-восток. Она не поднималась выше трех тысяч футов. Лайм, летевший на несколько миль сзади и на пятьсот футов ниже, расстелил на коленях крупномасштабную карту и потянулся к приборной доске:

— Эта штука работает?

— Свободный канал, — сказал пилот и щелкнул тумблером. Лайм водрузил на голову наушники.

— А где кнопка посылки вызова?

— Ее нет. Связь двусторонняя. Просто говорите и слушайте.

Это упрощало переговоры, избавляя от необходимости говорить «прием» в конце каждой фразы. Лайм произнес в закрепленный у губ микрофон:

— Хилл, это Лайм.

— Хилл слушает.

Голос в наушниках был четким, но немного отдавал металлом.

— Вы установили их курс?

— Да, сэр. Я предупредил Майорку.

— Похоже, они изменили планы.

— Да, сэр. Мы к этому готовы.

Еще четверть часа «сессна» летела прямо и на одной высоте, а потом летчик толкнул Лайма коленом.

— Они снижаются.

Лайм вовремя поднял голову от карты, чтобы успеть заметить, как «сессна» легла на левое крыло и опустила нос, плавно опускаясь вниз. Правей самолета лежало море, прямо под ним — береговая линия Испании, слева — вершины холмов; пики Сьерры высотой в несколько тысяч футов сияли на севере. Стало ясно, что «сессна» собирается приземлиться где-то здесь, в горах.

— Хилл, это Лайм.

— Да, сэр. Мы все еще видим его на радаре — постойте, нет, уже исчез.

— Я его вижу. Он сбавляет скорость.

Самолет впереди него по-прежнему делал медленный поворот. Лайм кивнул пилоту, и тот пристроился в хвост «сессны».

— Вы хотите, чтобы мы сбавили скорость, мистер Лайм?

— Нет.

В этой части страны не было коммерческих аэродромов. Если Мецетти планирует сесть на каком-нибудь пастбище, будет трудно приземлиться следом.

— Спуститесь немного ниже, — сказал Лайм. — Когда он сядет, мы заметим место и полетим дальше.

— Хорошо, сэр.

В наушниках раздался голос Хилла:

— Сэр, он получил свой заказ.

— Спасибо.

Вчера Мецетти позвонил в банк и попросил доставить ему назавтра сто тысяч долларов наличными. Хилл подтвердил, что заказ получен. Значит, теперь он должен был выполнить роль курьера и отправился на встречу с остальными, чтобы передать им деньги.

Все это выглядело слишком просто; но Лайм напомнил себе, что они не смогли бы «сесть на хвост» Мецетти, если бы не один-единственный случайный отпечаток пальца, оставленный на выключателе в гараже Паламоса.

«Сессна» скользила над самыми холмами, отклоняясь то вправо, то влево и, похоже, что-то высматривая на земле. Лайм сказал:

— Летите дальше — мы должны сделать вид, что совершаем обычный рейс в Майорку. Не сбавляйте хода и не делайте кругов.

Он спросил в микрофон:

— Чэд?

— Да, сэр.

— Он спускается в секторе джей-девять, северо-западный квадрат.

— Джей-девять, северо-запад, да, сэр. Я предупрежу ближайшие наземные группы.

— Мы летим дальше. Нам нужна смена.

— Да, сэр.

Испанский самолет из Малаги войдет в сектор через четыре минуты, чтобы удостовериться в том, что «сессна» действительно приземлилась. Лайм, обернувшись и прижавшись щекой к окну, бросил последний взгляд на маленький самолет, который спускался к окруженному холмами полю. На краю поля стояли две или три маленькие крестьянские фермы, извилистая дорога тянулась от них к югу в сторону Альмерии.

— Развернитесь над Медом, и летим обратно в Гибралтар.

Самолет мягко коснулся земли и, пробежав до конца полосы, развернулся у терминала, где стояли такси.

Чэд Хилл вышел ему навстречу. Он не мог удержаться, чтобы сразу не выпалить новость:

— Еще одна пленка!

Лайм переспросил:

— Какая пленка?

— Он оставил еще одну пленку на крыше отеля. С таймером и передатчиком, как в тот раз.

— И снова с голосом Фэрли?

— Нет, сэр, теперь это азбука Морзе.

У Лайма кончились сигареты.

— У кого-нибудь есть сигареты?

Один из техников протянул ему пачку. Это был «Голуаз», и, когда Лайм закурил, по комнате быстро распространился ядовитый дым.

Полицейский участок был переполнен; люди из ЦРУ работали над устройством, которое Мецетти оставил на крыше отеля. Таймер был установлен на восемь часов вечера.

Сейчас было около полудня.

Лайм сказал:

— Соберите устройство и верните его туда, где оно лежало.

У Чэда Хилла открылся рот. Лайм сказал сдержанным тоном, почти не выдававшим его раздражения:

— Если трансляция не начнется вовремя, они поймут, что что-то не так.

Чэд Хилл сглотнул. Лайм спросил:

— Надеюсь, вы сделали копии?

— Да, сэр. Я отправил их в Вашингтон через шифровальный передатчик.

— Отпечатков пальцев на устройстве не нашли?

— Нет.

— Ладно, отнесите его на крышу отеля и проследите, чтобы техники его установили как надо. Когда они закончат, отведите их в эту комнату и поставьте у двери человека. Никого не впускать и не выпускать до восьми вечера; и чтобы никаких телефонных звонков. Звонить можно только мне. Все ясно?

— Да, сэр.

— Вы понимаете, для чего это нужно?

— Да, сэр. Вы хотите, чтобы не было утечки информации. Я понимаю, сэр.

— Вот и отлично.

Чэд явно считал, что эти меры были чрезмерными, но он умел выполнять приказы, за это Лайм его и взял.

— Когда закончите, найдите меня — у меня будут для вас другие поручения.

— Да, сэр.

Чэд удалился. Лайм перечитал бумагу, которую все еще держал в руке. Расшифровка была короткой:

«ВНИМАНИЕ ВСЕМ X ФЭРЛИ ЖИВ X ОТПРАВЬТЕ СЕМЕРЫХ ИЗ ВАШИНГТОНА В ЖЕНЕВУ ДО ПОЛУНОЧИ 17 ЯНВАРЯ X ПЕРЕДВИЖЕНИЕ ДОЛЖНО ОСВЕЩАТЬСЯ ПРЕССОЙ X РАДИО ТЕЛЕТРАНСЛЯЦИИ ПРЯМОМ ЭФИРЕ X ЖДИТЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ИНСТРУКЦИЙ В ЖЕНЕВЕ X».

Без десяти двенадцать появился Хилл:

— Он возвращается.

— Вы уверены, что Мецетти в самолете?

— Да, сэр. Они полчаса наблюдали за ним в бинокль.

— Что он делал?

— Ничего. Слонялся взад-вперед, как будто что-то потерял. Хукер говорит, что он выглядел сбитым с толку, словно рассчитывал кого-то встретить, но никто не пришел.

— Он заходил на фермы?

— Да, заглядывал, чтобы убедиться, что там никого нет. И тут же снова выходил.

— Что насчет чемодана?

— Из самолета он его не выносил.

— Хорошо. Следите за самолетом и пошлите Хукера, чтобы он обыскал фермы.

— Он уже там, сэр. Он как раз оттуда звонит. Я держу его на линии — хотите его о чем-нибудь спросить?

— Полагаю, он ничего там не нашел? — хмуро спросил Лайм.

— Вы правы, сэр. Никаких признаков, что кто-нибудь бывал там в последние несколько недель. Кроме Мецетти, конечно.

— А как насчет подвала?

— Ничего, сэр. Он продолжает поиски.

— Ладно. Позвоните мне.

Он повесил трубку, закурил новую сигарету и попытался настроить свои мысли на рабочий лад. Во всем этом должна была быть какая-то логическая комбинация, но он ее не видел. Возможно, он ее просто пропустил; силы у него были на исходе, прошлой ночью он спал всего четыре часа, а этого было явно недостаточно, чтобы компенсировать двое суток без сна.

Раздался звонок. Снова Чэд Хилл.

— Он возвращается в Гибралтар. Пилот только что запросил разрешение на посадку.

— Понятно. Приставьте человека к Мецетти. Как только он расстанется с пилотом, задержите пилота.

— Да, сэр.

Лайм повесил трубку, но через несколько секунд телефон зазвонил снова.

— Сэр, на линии мистер Саттертуэйт. Будете с ним говорить?

Высокий голос Саттертуэйта на этот раз звучал особенно пронзительно — в нем слышалось непонятное раздражение. Он говорил возбужденно, чувствовалось, что нервы натянуты до предела.

— Что вам удалось раскопать, Дэвид? Только не говорите мне, что вы топчетесь на месте.

— Мы движемся вперед. Не очень далеко и не очень быстро, но движемся. Вы видели сообщение, которое мы должны были получить сегодня вечером?

— Я сыт этим по горло, — сказал Саттертуэйт. — Декстера Этриджа увезли в больницу на Уолтер-Рид.

Лайм выпрямился в кресле:

— Он выживет?

— Пока никто не знает. Похоже, он выбыл из игры.

— Вы хотите сказать, что кто-то пытался его убить?

— Нет. Ничего похожего. Это произошло по естественным причинам, какими бы они ни были, — он находился у себя дома, в постели или в ванной. Послушайте, вы знаете, что случится, если Этридж выйдет из строя. Мы должны вернуть Фэрли к двадцатому числу.

— Но у вас есть порядок преемственности.

— Милт Люк? — Саттертуэйт застонал. — Верните его, Дэвид!

Саттертуэйт пытался говорить, как Уолтер Пиджон в «Окончательном решении», и, как обычно, это у него не выходило. Лайму было наплевать на геройство.

— Что решили насчет обмена?

— Мнения разделились. По-прежнему идут жаркие споры.

— В конце концов, это дело президента, не так ли?

— Мы живем в демократической стране, — сухо ответил Саттертуэйт. — Это дело нации.

— Разумеется.

— Дэвид, хотите вы этого или нет, это политическое решение. Если мы поступим неверно, последствия будут катастрофическими.

— У меня есть для вас небольшая новость. Последствия могут быть катастрофическими, как бы вы ни поступили. Одно дерьмо, но в разных горшках.

— Забавно, что примерно то же самое сказал Этридж. Только он выражался более изысканно.

— Значит, мозгов у него побольше, чем у прочей вашей братии, — ответил Лайм.

Он посмотрел в другой конец комнаты. В помещении толпилось множество людей, занятых телефонами и принтерами, у некоторых на головах были наушники. Чэд Хилл возвращал телефонную трубку человеку, сидевшему рядом с ним за столом. Хилл стал делать знаки Лайму — произошло нечто такое, что требовало его внимания. Лайм махнул в ответ и сказал в микрофон:

— Мы следим за Мецетти. Сейчас он водит нас кругами, но, я думаю, приведет нас к ним, если мы дадим ему немного времени. Я не могу…

— Немного времени? Сколько?

— Я что, оракул? Спросите у Мецетти.

— Это вы должны у него спросить, Дэвид.

— Вы приказываете мне его арестовать?

Саттертуэйт выдержал паузу, в течение которой в трубке слышались только помехи. Лайм ждал, перебросив мяч на другую сторону.

— Послушайте, Дэвид, когда я ввел вас в это дело, то исходил из того, что наилучший способ сделать работу — это привлечь к ней самых лучших людей и позволить им действовать самостоятельно. Я не собираюсь говорить вам, как вы должны делать вашу работу, если бы я был на это способен, то делал бы ее вместо вас.

— Прекрасно. Мецетти, я надеюсь, приведет нас в самое гнездо, это может случиться в любой момент. Я хочу знать, каким временем я располагаю и ждут ли нас переговоры об обмене.

— Вы пытаетесь выжать воду из камня.

— Черт возьми, я должен знать, будет обмен или нет. Я не могу играть, не зная, какие у меня карты. Вы связываете мне руки.

— Что вы хотите от меня услышать? Решение еще не принято. Как только это случится, я дам вам знать.

Это было все, чего он мог добиться на данный момент. Он не стал усугублять проблему.

— Ладно. Думаю, скоро будут новости. Я вам позвоню.

— Не тяните время.

— Да. До связи.

Он положил трубку, пересек комнату и вышел в сопровождении Чэда Хилла. В коридоре Чэд сказал:

— Он опять изменил курс.

— Значит, он не садится в Гибралтаре?

— Нет. Самолет повернул на север.

Лайм почувствовал облегчение и изобразил натянутую улыбку:

— Это уже кое-что. Кто за ним следит?

— В настоящий момент — два самолета. Еще один летит из Лиссабона, чтобы перехватить его на севере.

— Ладно. Только не упустите этого сукиного сына.

Хуже всего было знать, что что-то происходит, и при этом ничего не делать. Просто сидеть и ждать новостей. Лайм послал человека, чтобы он купил ему полблока американских сигарет и, если возможно, побольше кофе. После этого он вернулся в свою каморку и попытался собраться с силами.

В последние дни ему стало отказывать чувство времени: усталость делала все тусклым и нереальным, мир выглядел далеким, словно он смотрел на него через видеокамеру. Он нуждался в отдыхе. Он опять растянулся на полу и закрыл глаза.

Он представил себе Бев, но ее образ сразу расплылся, и вместо этого он стал думать о Юлиусе Стурке — размытом лице на зернистой фотографии.

На самом деле ему очень не хотелось, чтобы это оказался Стурка. Он уже пытался поймать его раньше, но у него ничего не получилось. Не получилось в 1961 году, не получилось и в последние две недели.

Тогда он потратил уйму времени, собирая информацию о Стурке, — не факты, а скорее слухи, которыми заполняют дыры между фактами. Вполне возможно, он действительно был югославом, который видел, как фашисты до смерти замучили его родителей в Триесте, или украинским евреем, боровшимся с нацистами в Севастополе. Однако Лайм давно перестал подыскивать фрейдистские обоснования для поступков Стурки. Несомненно, Стурка романтизировал себя, но не в том мессианском стиле, который был характерен для Че Гевары. Когда Лайм пытался определить его характер, он предпочитал называть его идеологическим наемником. Он не знал, какие мотивы лежали в основе его действий, но ему казалось очевидным, что Стурка больше озабочен средствами, чем конечной целью. Он имелнереалистические взгляды на политическую стратегию, однако его тактика была безупречна. В нем было больше от практика, чем от мыслителя. По крайней мере, со стороны он выглядел как мастер криминала, которому гораздо интересней сложная механика преступления, чем его результаты. Иногда Лайм готов был относиться к нему, как к великовозрастному подростку, который делает рискованные вещи просто для того, чтобы доказать, на что он способен. Стурка жил как игрок — ему доставляло удовольствие придумывать ходы и контратаки. В своем деле он был великолепен — он был профессионал.

Профессионал. Лайм понимал, что это значит; профессионализм был высшей оценкой в его системе ценностей.

Два профессионала. Неужели Стурка — лучший из двух?

«Кто для меня Фэрли, если я собираюсь рисковать ради него жизнью?» Бев была права: он хотел покоя, но скука была для него равносильна смерти, и он радовался своей работе. Адреналина в крови прибавилось. Лучше всего он чувствовал себя тогда, когда было больше всего риска.

Лишенный сна, с издерганными нервами и с желудком, ноющим от кофеина и никотина, он наконец почувствовал себя живым. Философское кредо Дэвида Лайма — я страдаю, следовательно, я существую.

Пять дней, чтобы найти Фэрли, — так поставил вопрос Саттертуэйт. Но если Фэрли не вернется, у них есть Этридж, а если не будет Этриджа, есть Милтон Люк. Старый маразматик этот Люк, но за последние годы они смогли пережить и Кулиджа, и Хардинга, и Айка. Время действительно поджимало, но, если все обернется к худшему, мир сможет консолидироваться, несмотря на неудачу Лайма…

Его мысли начали двигаться по кругу.

Действительно ли он имеет дело со Стуркой? Многое говорило за это. Маленькая группа, нацеленная в самый центр системы. Клинок, вонзенный в жизненно важные органы. Точная слаженность действий.

Но даже если допустить, что он имел дело со Стуркой, это не приближало его к разрешению вопроса, где находилась основная база похитителей. Тот факт, что в последнее время Стурка работал в разных местах, не облегчало ему задачу. Самым логичным местом был Алжир, поскольку там находилась старая вотчина Стурки и поскольку Алжир был одним из немногих государств, которое отказалось активно сотрудничать с Америкой в поисках Фэрли. Но само допущение, что в деле замешан Стурка, ясно свидетельствовало против Алжира. Алжир был настолько очевиден, что являлся единственной страной, которую Стурка должен был избегать.

Они явно старались сбить его со следа. Арабская одежда, лодка, плывущая на север, теперь Мецетти, который летит через всю Испанию к Пиренеям, тоже на север, с сотней тысяч долларов в кошельке. И все это — намеренная фальшивка, включая арабские одежды, которые можно расценить, пожалуй, как двойной обман? Стурка был умен, но был ли он до такой степени изощренным?

Женева, подумал Лайм, и еще эта ферма неподалеку от Альмерии, где приземлился Мецетти, собираясь там с кем-то встретиться.

В задаче было слишком много неизвестных. Оставалось только следовать фактам и надеяться, что Мецетти выведет их на цель.

Стурка, подумал он неохотно. Наверняка это он. Он заснул.

^{13.45, восточное стандартное время.}

Саттертуэйт напряженно сидел в кресле, задрав вверх одно плечо и нервно потирая руки. Недавние образы проносились в его памяти: операционная, спины врачей, их напряженные глаза над марлевыми повязками, надувающаяся и опадающая сумка респирометра, ритмичные всплески зеленых линий на мониторе кардиографа, на которые все смотрели с надеждой и страхом, боясь, что кривая в любую секунду может превратиться в сплошную линию.

В Уолтер-Рид нейрохирурги просверливали отверстия в черепе Декстера Этриджа и делали бипареитальные надрезы. По последним данным, кровяное давление составляло восемьдесят на сорок, было подозрение на тромб.

Саттертуэйт смотрел на человека за большим столом. Лицо президента Брюстера выражало глубокую тревогу. Никто из них не говорил.

Дэвид Лайм находился где-то между Гибралтаром и Женевой в самолете — большом лайнере с бортовой лабораторией и группой технической поддержки. Все следили за перемещением «сессны», на которой летел Мецетти. Возможно, он куда-нибудь их приведет. А если нет?

Телефон.

Президент поднял глаза, но не шевельнулся.

Саттертуэйт снял трубку и поднял ее к уху.

Это был Кермод, врач Декстера Этриджа. Он говорил раздосадованным тоном, словно расстроенный какой-то мелкой неприятностью:

— Десять минут назад. Это была субдюральная гематома.

Саттертуэйт накрыл ладонью микрофон:

— Он умер.

Президент моргнул:

— Умер.

Кермод все еще говорил, Саттертуэйт продолжал слушать:

— Медицина — не самая точная наука. Я хочу сказать, что в половине таких случаев диагноз удается поставить только тогда, когда уже слишком поздно. В каждом третьем случае диагноз не ставится вообще. Это была моя ошибка.

— Не волнуйтесь. Вы же не невролог.

— Мы привлекали и неврологов. Никто ничего не нашел. Я хочу сказать, это был трудный случай. Мы нашли ее с помощью артериографии, но было уже поздно оперировать.

— Все в порядке, доктор.

— Все в порядке. Конечно. Я всего лишь убил следующего президента Соединенных Штатов.

— Ерунда.

Брюстер пошевелился — потянулся за сигарой, но ничего не сказал. Саттертуэйт слушал голос в телефонной трубке:

— Травма возникла при взрыве бомбы, когда его ударило по голове креслом. Церебральные полушария сместились вниз и создали давление на мозг. Это было кровоизлияние, но необычного типа. Гематома пряталась между слоями, и обнаружить ее с помощью обычной диагностики было невозможно. Для полного анализа требуется несколько недель, иногда месяцев. Но тогда будет уже слишком поздно.

Саттертуэйту надоело слушать покаянные излияния Кермода:

— Что с Джудит Этридж?

— Она сейчас в госпитале. Разумеется, она все знает.

— Президент ей позвонит.

— Хорошо.

— Всего доброго, — сказал Саттертуэйт и, отняв от уха все еще что-то бормочущую трубку, положил ее на аппарат.

Президент взглянул на него исподлобья:

— Проклятье.

Брюстер произнес это слово так, словно оно было отлито из тяжелой стали.

^{20.00, восточное стандартное время.}

Снег прекратился. Рауль Рива опустил на окнах жалюзи, вышел в шляпе и пальто из комнаты и, нажав кнопку лифта, стал ждать, когда тот поднимется. Спустившись в вестибюль, он остановился у входной двери, не обращая внимания на вопросительный взгляд швейцара, и, постояв так несколько секунд, как будто оценивая погоду, вышел на улицу с видом человека, который никуда не торопится и ничем особенно не занят.

Телефонная будка находилась дальше по улице, и он подошел к ней ленивой походкой, рассчитав время так, чтобы оказаться рядом в восемь двадцать. Звонок был назначен на восемь тридцать, но он хотел прийти пораньше, чтобы убедиться, что телефон никем не занят. Он вошел в будку и сделал вид, что отыскивает номер в справочнике.

Звонок опоздал на три минуты.

— Международный звонок для мистера Феликса Мартина.

— Я слушаю.

— Спасибо… Все готово, можете говорить, сэр.

— Алло, Феликс?

Голос Стурки звучал совсем близко — связь была отличной.

— Привет, Стюарт. Как у тебя погода?

— Отличная. А у вас как?

— Был снежок, но сейчас перестал. Честно говоря, я бы тоже не отказался погреться там вместе с тобой на солнышке. Наверно, неплохо проводишь время?

— Да какое там. Дела, всегда дела. — Стурка перешел на более деловой тон. — Какая ситуация на рынке?

— Не слишком здорово. Скверная новость — умер Декстер Этридж. Ты слыхал?

— Нет. Ты говоришь, Этридж умер?

— Да. Что-то вроде кровоизлияния — последствия тех взрывов в Капитолии. Рынок упал на четыре пункта.

— А как наши бумаги?

— Упали, так же, как и остальные.

— Думаю, со временем все наладится. Так всегда бывает. Надо только придержать акции и дождаться своей цены.

Рива сказал:

— Судя по тому, как идут дела, скорее всего, Комиссия по ценным бумагам и биржам начнет закручивать гайки.

— Да, надо ждать чего-то в этот роде.

— Эти радикалы просто идиоты. Если они не выпустят Клиффа Фэрли, на бирже все пойдет кувырком.

— Не знаю, Феликс. Мне кажется, у них какие-то серьезные планы. Я не удивлюсь, если они в один день убьют и Фэрли, и спикера палаты. Тогда президентом станет старина Холландер, а это, похоже, как раз то, чего хотят эти клоуны, — болван из правых, который своей политикой сделает для революционеров больше, чем кто бы то ни было другой со времен Фульхенсио Батисты. Как ты думаешь, они этого хотят?

— Мне в это что-то не верится. Спикер со всех сторон окружен охраной из Секретной службы, не представляю, как они смогут сквозь нее пробиться.

— Ну, они что-нибудь придумают. Всегда найдется какой-нибудь способ. Слушай, этот звонок стоит чертовски много денег, так что давай не будем болтать о политике. Из того, что ты сказал о рынке, я понял, что сейчас хорошее время, чтобы избавиться от наших «синих фишек», — допустим, в этот понедельник утром. Что скажешь?

— Мне кажется, надо подождать еще несколько дней, посмотрим, как пойдет дело.

— Наверно, ты прав. Решай все сам. По крайней мере, я думаю, надо обязательно сбросить акции «Мецетти индастриз», пока они не упали в цене.

— Ты хочешь распродать всю партию?

— Да, мы только что получили дивиденды по последней серии.

— О, тогда все в порядке.

— Ты же знаешь, Феликс, на меня всегда можно положиться в том, что касается снижения убытков. Я не люблю ставить на лошадку, которая начинает выдыхаться.

— А с другой стороны, — сказал Рива, — будь я на твоем месте, я бы еще придержал свои «синие фишки». Пока слишком рано их распродавать.

— Ну что ж, давай потянем еще несколько дней. Созвонимся в этот понедельник вечером, хорошо?

— Договорились. Желаю приятного уик-энда.

— Тебе тоже.

— Передавай привет Марджори.

— Обязательно. Пока.

— Счастливо.

Рива вышел из телефонной будки и посмотрел на небо. Сияние городских огней отражалось в тяжелой массе облаков. Он поднял воротник пальто и направился назад в отель.

Глава 10

Суббота, 15 января

^{07.00, североафриканское время.}

Это было второе утро Фэрли в серой комнате.

Окон нет. Ножки железной кровати привинчены к бетонному полу. На кровати — только матрац. Никаких подушек или простыней. Наверху горела тусклая лампочка, утопленная в потолок и закрытая стальной сеткой, чтобы заключенный не мог до нее дотянуться и вывернуть лампочку из гнезда. Свет никогда не выключался.

Как видно, помещение с самого начала было предусмотрено для содержания в нем узников. Возможно, это был реликт Второй мировой войны. Строилось все в расчете на людей, первой реакцией которых на заключение было стремление убежать. Не было ни одной вещи, которую он мог бы отодрать или сломать, чтобы превратить в оружие или инструмент. Кровать представляла из себя цельнометаллическую раму с настилом из клееной фанеры, без металлических креплений и крючков. Дверь была из железа, плотно подогнанная под железный же косяк. С внутренней стороны на ней не было ни ручек, ни замочной скважины. Щель внизу была такой узкой, что едва пропускала воздух, который поднимался вверх и просачивался, наверно, через отверстия возле лампочки. Где-то наверху постоянно жужжал вентилятор.

С момента похищения они кормили его два раза в день. Таким образом он мог как-то ориентироваться во времени, предполагая, что они не меняют распорядок кормежки. Около часа назад ему принесли кофе, черствый ломоть хлеба и кусок мыла. Он решил, что это завтрак, поскольку по вечерам его кормили одним и тем же. Значит, сейчас было утро.

Он не имел понятия о том, где находится. В последний раз он видел небо на борту лодки, пока они не завязали ему глаза. Потом начался полет на гидроплане. Он показался очень долгим, но в конце концов самолет сел на землю. Судя по неровной поверхности, это не была полоса аэродрома.

Они перенесли его на небольшое расстояние и усадили в другое транспортное средство. Он услышал, что самолет взлетел снова и шум его моторов начал затихать, тогда как машина, в которой он сидел, медленно двинулась по тряской дороге — скорей всего, проселочной, если это вообще была дорога.

Надетая на него маска была так плотно обмотана лентой, что сквозь нее не проникало ни одного луча света. Но во время поездки он почувствовал тепло на левой щеке и сделал вывод, что сейчас светит солнце. Если это было утро, значит, они ехали на юг. Машина один раз остановилась, из нее вышел, кажется, Ахмед; послышался металлический звон, возможно, это была канистра. Леди прощупала пульс на запястье Фэрли. Они сделали ему новый укол перед самой посадкой, и, судя по тому, что на этот раз он не потерял сознания, а только впал в какую-то туманную эйфорию, теперь они держали его на умеренных транквилизаторах, чтобы сделать более спокойным и податливым. Но эффект получился несколько сильнее: его разум постоянно плавал на грани яви и галлюцинаций и не мог сосредоточиться на одном и том же дольше нескольких секунд.

Новое путешествие опять тянулось слишком долго, чтобы он мог оценить его продолжительность, опираясь на одни только ощущения. Может быть, они ехали сорок пять минут, а может быть, три часа. Машина остановилась; они вытащили его и повели по хрустящему гравию. Вошли внутрь здания, свернули несколько раз, возможно, в каком-то коридоре. Спустились по крутым ступенькам, усыпанным камнями и щебенкой, — идти надо было очень осторожно, вслепую нащупывая дорогу. Под конец они втолкнули его в эту камеру, где развязали ему руки, сняли маску и вытащили кляп.

Его глаза не сразу привыкли к свету, и к тому времени, как он начал что-то видеть, они заперли дверь, предварительно сняв с него всю одежду, кроме нижнего белья.

В первый вечер Леди принесла ему большой кусок тушеной баранины на металлической тарелке и бутыль с кислым вином. Ахмед стоял в дверях, скрестив руки на груди, и смотрел, как он ест. На боку у него блестел черный револьвер.

— Не вздумай создавать себе проблем. Ты же не хочешь, чтобы твоя жена шла за твоим гробом под медленную органную музыку.

Они по-прежнему не показывали ему своих лиц — все, кроме Абдула, черного пилота, которого здесь, однако, не было. Фэрли предполагал, что Абдул вернулся на самолете туда, откуда они прилетели, или в какое-то другое место, во всяком случае, улетел.

Четыре часа спустя Леди и Ахмед оставили его одного, сидящего на корточках, униженного запахом своего немытого тела и резкой вонью какого-то дешевого дезинфицирующего средства.

Транквилизаторы замкнули его в тесную скорлупу, где он обитал, как пассивный наблюдатель, снедаемый периодическими вспышками страха, которые подавляла новая порция лекарства. Он смотрел на все с мутным сознанием и притуплёнными чувствами, ни на что не реагируя и не пытаясь думать.

В одиночной камере он постепенно начал приходить в себя.

Он сидел на кровати, прислонившись спиной к стене и упершись в колени подбородком, обняв свои ноги и уставясь неподвижным взглядом на торчавший напротив водопроводный кран В первый раз его разум шевельнулся с вялой неохотой. Понемногу его мышцы затекли, и он упал лицом на кровать, уткнувшись подбородком в сцепленные руки. В таком положении глазам было темно, и он решил немного подремать, но его сознание уже очнулось от долгой спячки, и он начал размышлять.

До сегодняшнего дня он понимал, что у него есть только два выхода — убийство или освобождение; и то и другое от него не зависело, что бы он об этом ни думал и как бы ни поступал. И он замер в опасном состоянии неопределенного равновесия, которое, сколько бы оно ни продолжалось, должно было закончиться свободой или смертью.

Но теперь он понял, что в своих размышлениях он может пойти и дальше.

Первым делом он подумал о побеге. Он прикинул несколько разных невероятных способов бегства и мысленно поиграл с ними, но потом отказался от всех по одной простой причине: он не был героем кинобоевика, ничего не знал о физической борьбе и не умел выбираться из тюрьмы. Кроме того, ему было неизвестно, что находится за дверью его камеры.

Они кормили его, чтобы он не умер с голоду; они не причиняли ему физического вреда. Во время похищения они сделали все, чтобы оставить его целым и невредимым. Они использовали его, как предмет торговли; значит, он был нужен им живым.

Они не стали бы предпринимать такие усилия, если бы в конце концов собирались его убить. И они не показывали ему свои лица — он особенно цеплялся за эту мысль.

Он раздумывал об этом всю ночь. Иногда он верил, что его отпустят. Иногда ему казалось, что они его используют и потом выбросят, как выжатый лимон, как ненужную сломанную вещь. В такие минуты его прошибал холодный пот.

Потом он стал думать о Джанет и ее неродившемся ребенке, о том, какие последствия все это может оказать на нее. Вернее — на них.

Мысль о ребенке и Джанет вызвала в нем первую вспышку гнева.

До сих пор он смотрел на все случившееся с ним довольно отстраненно, с объективной точки зрения. В каком-то смысле его похищение было продолжением политики — чем-то вроде военной операции. Быть может, гнусной, непростительной, ужасной, но в определенной степени оправданной.

Однако теперь он увидел в этом личную обиду. Они не имели права, подумал он. Этому не может быть никаких оправданий. Обречь беременную женщину и двух детей-подростков на агонию полного неведения…

Из политического дело стало чисто личным, и, как только это произошло, в нем проснулось новое чувство — ненависть.

Он не понимал, почему ему понадобилось так много времени, чтобы начать думать о Джанет и детях. Он вспомнил о них только сейчас, когда прошло уже — сколько? Три дня? Четыре?

Все это время его разум трусливо искал убежища в бессмысленном отчаянии. В его затуманенном мозгу рой мелких испуганных мыслей вращался вокруг его собственной персоны — позиция законченного эгоиста, которую он всегда презирал…

Он должен узнать, кто эти твари. Он должен проникнуть сквозь их бурнусы и поддельные голоса. Он должен искать все, даже самые мелкие улики.

К тому времени когда они его выпустят, он будет знать, кто они такие: он назовет миру их имена.

Он заснул и проснулся, когда они принесли еду: Абдул и Селим. Значит, Абдул вернулся, оставив где-то свой гидроплан.

Он попытался вызвать их на разговор, но ему это не удалось. Молча они забрали его миску и задвинули на двери тяжелый засов.

Оставшуюся часть дня он размышлял о том, как решить поставленные перед собой задачи. Простых решений быть не могло. Потом он заснул и проснулся с мыслью о Джанет.

Еще один обед с бараниной, еще одна ночь при свете лампочки; и его второе утро в камере.

Вошел Селим — белая фигура в просторном балахоне, воплощение спокойной жестокости. Неподвижный взгляд. Глаза, от которых ничего не укроется. Холоден и непроницаем. Человек, с которым не может быть никакого контакта. Селим казался образцом выдержки и самоконтроля, но Фэрли чувствовал в нем что-то дикое и непредсказуемое: подспудный слой ярости и злобы, который в любой момент готов прорваться на поверхность. Больше всего пугало то, что не было никакой надежды предугадать, какая причина может вызвать этот взрыв.

Фэрли изучал его, пытаясь оценить внешность: рост — пять футов и одиннадцать дюймов, вес — примерно сто семьдесят фунтов. Хотя трудно было прикинуть, что скрывается под широким арабским одеянием.

— Я хотел бы сменить одежду.

— Очень сожалею, — ответил Селим с сухой иронией. — Мы еще не закончили пошив.

В двери появился Абдул и встал рядом с Селимом. Как всегда, жует мятную резинку. Фэрли перевел взгляд на него: широкое темное лицо, задумчивый и немного отрешенный вид. Рост — пять и десять, вес — сто девяносто, возраст — лет за тридцать. Волосы тронуты сединой, возможно фальшивой. Желтовато-зеленая шоферская форма покрыта той же мелкой пылью, которая лежала на одежде Фэрли, на его коже и волосах. Частицы песка.

Руки Селима: жесткие, грубые, но не лишенные изящества благодаря длинным пальцам. Ноги? Закрыты длинной одеждой. Так же непроницаемы и его глаза, глубоко посаженные в глазных впадинах, всегда полузакрытые, неопределенного цвета.

— Осталось еще немного, — сказал Селим. — Несколько дней.

Фэрли чувствовал, что Селим смотрит на него пристальным и оценивающим взглядом. Изучает изучающего. Он оценивает меня. Зачем?

— Похоже, вы не боитесь.

— Вам виднее.

— Вы немного рассержены. Это понятно.

— Моя жена ждет ребенка.

— Как это мило с ее стороны.

— Вы сами копаете себе могилу, — сказал Фэрли. — Надеюсь, я смогу присутствовать на ваших похоронах.

Абдул улыбнулся. Селим, как обычно, остался невозмутим. Он сказал:

— Для нас это не важно. На наше место встанут другие. Вы не сможете уничтожить нас всех.

— Пока что мало кто решил пойти по вашим стопам. Вы этого добивались?

— В каком-то смысле да. — Селим пожал плечами. — Фэрли, если бы мы были евреями, а ваш Капитолий — берлинской пивной с Гитлером и его штурмовыми отрядами, то вы бы нас только приветствовали. И возможно, после этого кое-кто из немцев решил бы последовать за нами.

Аргумент был примитивным, как листовка общества Джона Берча; казалось странным, что к нему мог прибегнуть такой искушенный человек, как Селим. Фэрли ответил:

— Есть одно отличие. Люди не на вашей стороне. Они не разделяют ваших идей — их больше устроили бы репрессии, чем революция. Я процитирую вашего героя: «Партизанская война ведет к поражению, если ее политические цели противоречат чаяниям народа». Председатель Мао.

Цитата застала Селима врасплох даже в большей степени, чем Абдула. Он ответил почти с раздражением:

— Вы имеете наглость цитировать мне Мао? Вот вам Мао: «Первый закон войны — защищать себя и уничтожать врага. Политическая власть растет на пушечных стволах. Повстанцы должны просвещать народ в том, что касается ведения партизанских действий. Наша цель — наращивать террор до тех пор, пока ожесточившаяся власть не будет вынуждена наносить ответные удары».

— По-вашему, мир — это подопытный образец для ваших клинических испытаний? Ваша мнимая забота о справедливости смердит трупами. Почему бы вам не быть последовательными и не убить меня? Вы ведь этого хотите?

— Пожалуй, — бесстрастно ответил Селим. — Но боюсь, что теперь у нас нет выбора. Только что сообщили по радио. Ваш друг Брюстер согласился на обмен.

Он попытался скрыть свои чувства:

— Лучше бы он этого не делал.

— Лучше? Только не для вас. Если он вздумает с нами играть, то получит ваше мертвое тело.

— Не сомневаюсь.

Абдул сказал:

— Теперь мяч на вашей стороне.

Когда они ушли, Фэрли снова лег на койку. У них явно были больные головы, у этих самозваных революционеров. Вместо представлений о морали — одни абстрактные догмы, сведенные к двум-трем лозунгам, намалеванным на плакате. Их неистовое стремление к апокалипсису вызывало страх: подобно вьетнамским генералам, ради спасения мира они были готовы его уничтожить.

Большинство из этих людей отличались крайней наивностью; жизнь представлялась им упрощенно: все, что невозможно целиком принять, должно быть целиком отвергнуто. То, что не вызывает симпатии, следует уничтожить.

Но к Селиму это не относилось — он трезво оценивал ситуацию и принимал во внимание каждую деталь. Разумеется, он был психопатом, однако нельзя просто навесить на человека такой ярлык и считать дело законченным; очень многие мировые лидеры были психопатами, но из этого еще не следовало, что достаточно объявить их сумасшедшими и на том успокоиться. Разум Селима работал ясно и продуктивно, и он был очень амбициозным человеком.

Селим меньше всего подходил под тип донкихотствующего революционера. Он не призывал к немедленному преобразованию мира и не предавался вспышкам необъяснимого раздражения. Все это скорее относилось к некоторым из его людей — например, к Леди («Быстрей пошевеливай задницей, если не хочешь, чтобы я пнула в нее ботинком»; и чуть позже, когда они вылезали из автомобиля: «Делай, что тебе говорят. Если услышишь за спиной шум, это будет твоя смерть»). Но сам Селим не играл в такие игры. У него на уме было что-то другое.

Фэрли догадывался, в чем тут дело. Селим заботился не столько о том, чтобы улучшить этот мир, сколько о том, чтобы упрочить в нем собственное положение.

^{10.30, восточное стандартное время.}

Билл Саттертуэйт обменялся бесстрастным поцелуем со своей женой и вышел из дома. Выкатив машину из гаража, он поехал по Нью-Гэмпшир-авеню по направлению к центру. Уличное движение в субботнее утро было не слишком оживленным, и ему везло со светофорами на перекрестках.

В первый раз после похищения он побывал дома и обнаружил, что в этом не было большой необходимости: если Лейла и заметила его отсутствие, то не проявила никаких признаков, которые на это указывали. Она спокойно приготовила ему завтрак. У мальчиков было все хорошо, они делали успехи в Эндовере; в понедельник приходил человек стелить новые ковры в холле и на лестницах; у приятной молодой четы в доме напротив произошел выкидыш; новый роман Апдайка не дотягивает до его прежнего уровня; какой взнос в этом году мы должны заплатить за театр «Арена»?

Он звонил ей регулярно, не реже одного раза в день, и она знала, что он участвует в поисках Клиффорда Фэрли; но она предпочитала ни о чем не спрашивать, а он предпочитал ни о чем не говорить.

Они поженились, когда оба преподавали в университете, однако вскоре он убедился, что интеллектуальные мужские игры не являются ее родной стихией; когда они переехали в Вашингтон, она с явным облегчением перешла на более спокойную роль домохозяйки, и Саттертуэйта это вполне устроило. В своем доме, где теперь мальчики почти круглый год отсутствовали, он мог полностью принадлежать себе. Лейла не возражала, когда он на целые недели уединялся в своем кабинете, ведя какие-то неразборчивые записи и читая бесконечные отчеты.

Три часа, проведенные с Лейлой, немного сняли напряжение, но едва он вступил в Солт-Майн, оно навалилось на него с новой силой.

Здесь все было как обычно: большие белые электронные часы, отсчитывавшие минуты до инаугурации; работающие принтеры, склоненные над столом фигуры и хаотично разбросанные документы. Некоторые из этих людей почти не покидали комнату за последние шестьдесят или семьдесят часов.

Он провел около часа с генеральным прокурором Акертом и помощником госсекретаря, обсуждая все детали перемещения в Женеву семерых заключенных. В связи с жесткими ограничениями нейтралитета, которых придерживалось швейцарское правительство, они не могли использовать военный самолет; надо было нанять коммерческий «Боинг-707». Безопасность на борту будут обеспечивать агенты ФБР и Секретной службы; после приземления к ним присоединится швейцарская полиция. В Женеве должно быть предусмотрено присутствие телевизионщиков и прессы. Брюстер решил буквально следовать всем требованиям похитителей — по крайней мере, на первый взгляд.

Саттертуэйт пообедал с директором ФБР Клайдом Шэнклендом и заместителем директора ЦРУ. Они обсудили все новости, появившиеся за последние двадцать четыре часа. В течение нескольких недель Марио Мецетти получил по меньшей мере шестьсот тысяч долларов в свободно обращаемых бумагах, но на что пошли все эти деньги, сказать было трудно.

На последнем ночном допросе раскололся Боб Уолберг; его сумели убедить, что один из его товарищей начал давать показания, и эта дезинформация плюс действие скополамина в конце концов его сломали. Полученные таким образом признания и свидетельские показания нельзя было использовать в суде, но они оказались довольно полезны в расследовании дела. Уолберг считал, что у Стурки есть контакт за пределами ячейки. Рива? Поиски велись все более интенсивно. В то же время Перри Хэрн устроил утечку информации о признании Уолберга в прессе, неофициально и не упоминая никаких имен. Это было сделано для того, чтобы рассеять циркулировавшие в обществе слухи о крупномасштабном международном заговоре. Международное подполье существовало, но оно не было многочисленно, и общество должно было об этом знать.

Подготовка двойников идет полным ходом, заверил их Шэнкленд. Они будут готовы вовремя.

Гуардиа обнаружила, каким образом регулярные звонки Марио Мецетти из Гибралтара в Альмерию доходили до адресата. В деле оказалась замешана телефонистка в Альмерии. За огромную сумму — пятнадцать тысяч песет — она согласилась установить маленький радиопередатчик на телефонную панель, отвечавшую за соединение с номером, на который приходили звонки Марио, и тот пересылал эти звонки на частоте, зарезервированной для воздушных сообщений. В диапазоне действия передатчика — приблизительно сто миль, в зависимости от помех и высоты над уровнем моря, — принимающий аппарат мог слышать все, что происходило на этой телефонной линии.

Небольшой радиус действия передатчика ничего не значил; на этой территории мог находиться промежуточный связной, который следил за получением условного сигнала и, если бы он прекратился, сообщил бы об этом остальным.

Была и еще одна новость. В Скотленд-Ярде подвергли целому ряду химических обработок пару перчаток, найденных на брошенном в Пиренеях вертолете; эксперименты позволили получить несколько слабых отпечатков пальцев, которые пропустили через компьютерную базу данных ФБР. Результат был не стопроцентным, но достаточно убедительным — один из отпечатков принадлежал Элвину Корби.

Связь Корби со Стуркой установили почти две недели назад. Пилот вертолета был черный американец. Все сходилось. Саттертуэйт не без некоторого удовлетворения отослал это сообщение Дэвиду Лайму, который, следуя за непредсказуемыми перемещениями Марио Мецетти, находился теперь в Финляндии.

Количество улик все нарастало, но единственной твердой зацепкой оставался пока Мецетти, и Лайм шел за ним по пятам.

У русских были свои люди в Алжире на тот случай, если Стурка в конечном счете отправится туда. В Северной Африке КГБ имел лучшую сеть, чем ЦРУ. Пока нельзя было сказать, что русские считают своей основной мишенью Стурку, но не было и доказательств обратного. КГБ шел по следам Лайма в Финляндии и, несомненно, был осведомлен о том, что целью поиска является Марио Мецетти, однако не стал переходить дорогу американцам из дипломатической вежливости или по каким-то другим соображениям. Когда следы похитителей привели в Финляндию, русские организовали масштабное, но очень тихое расследование в собственной стране: вышло бы крайне неловко, если бы новоизбранный президент Америки обнаружился где-нибудь на территории России.

Казалось, в мире не было такого человека, которого так или иначе не затронула вся эта история. Размышляя об этом, даже сдержанный Саттертуэйт испытывал невольное волнение. Он руководил самой крупной в мировой истории охотой за человеком.

В два часа дня он сделал рапорт в Белом доме. От недосыпания и раздраженности глаза у Брюстера были налиты кровью.

— Только что у меня был очень тяжелый разговор с Джанет Фэрли.

— Воображаю.

— Она хочет знать, когда мы его вернем.

— Понимаю.

Брюстер расхаживал взад и вперед:

— У нас осталось меньше пяти дней. Этридж выбрал чертовски неудачное время, чтобы умереть. — Он остановился, вынул сигару изо рта и мрачно посмотрел на Саттертуэйта. — Вы уверены, что точно идентифицировали человека, который похитил Фэрли?

— Стурку? Почти наверняка.

— Думаете, он сдержит слово?

— Только если решит, что это для него выгодно.

— Иначе он убьет Фэрли. Независимо от того, освободим мы семерых или нет. Это вы хотите сказать?

— Я не могу читать его мысли, господин президент. Я не знаю, какие у него планы. Но он убьет без колебаний, если решит, что у него есть для этого причины.

Президент обошел вокруг стола и упал в большое кресло.

— Тогда нельзя дать ему таких шансов.

— Вы хотите использовать двойников?

— Думаю, да.

— Мы можем послать их в Женеву. Будем держать подальше от чужих глаз и введем в дело, только если этого потребует обстановка.

— Но вы должны быть абсолютно уверены, что о них никто не узнает.

— Мы сможем это сделать, — заверил Саттертуэйт. — Это нетрудно. Никто не увидит их больше одного раза.

— Будьте очень аккуратны.

Брюстер взглянул на свою сигару и положил ее в пепельницу:

— Милт Люк может быть временным президентом в течение нескольких дней, но избави нас Бог оставить его на четыре года.

Глава 11

Воскресенье, 16 января

^{09.00, континентальное европейское время.}

Лайм приладил к глазам бинокль и бегло осмотрел площадь, пока не нашел нужное ему окно. Оно находилось в доброй сотне ярдов, но сильные линзы приблизили его на расстояние вытянутой руки. Он смотрел через гироскопический бинокулярный прибор, который стоил американскому правительству больше четырех тысяч долларов.

Дыхание вырывалось из его ноздрей в виде пара. Он не приготовил себе теплых вещей для субарктического климата. Чэд Хилл купил ему перчатки, шарф и твидовое пальто в магазине «Стокманн» в Хельсинки, а сам Лайм одолжил у местного полицейского меховую шапку с ушами. Перчатки были маловаты, зато пальто оказалось как раз впору.

Англичанин спросил:

— Ну, что там?

— Он читает «Геральд трибюн».

— С его стороны это просто свинство.

Мецетти не задернул шторы. Он сидел в номере отеля рядом с телефоном и читал газету, вышедшую вчера в Париже.

— Замечательно.

Англичанин отодвинул от губ воротник пальто. Им пришлось распахнуть окно настежь, потому что, если они его закрывали, оно начинало запотевать. В номере Мецетти стояли, судя по всему, двойные рамы. Окно замерзло по углам, но в середине оставалось чистым, и сквозь него все было видно.

Англичанин являлся высокопоставленным чином в британской МИ-5. Плотный, лысый и округлый, как шар, он носил песочного цвета офицерские усы и галстук в полоску.

В Лахти у ЦРУ имелся свой человек, но, как это часто бывало, здесь его все так хорошо знали, что Лайм не хотел его использовать. Если ввести его в дело, информация быстро просочится наружу, и тогда появится опасность спугнуть контакты Мецетти.

Если вообще будут какие-нибудь контакты.

Впрочем, их следовало ожидать, учитывая, что Мецетти в первый раз сделал передышку с тех пор, как протащил их за собой через всю Европу. Он устроился в гостиницу вчера вечером и распорядился доставлять еду к себе в номер. Похоже, он ждал телефонного звонка. Его линия прослушивалась.

Англичанин сказал:

— Посмотрите вниз.

Вдоль тротуаров стояли беспорядочно припаркованные автомобили; в этот момент в конце улицы показалась еще одна машина, это был восточногерманский «вартбург».

— Смешно. Точно на производственное совещание приехал.

— Вы его знаете?

— Приходилось встречаться. Только теперь он в штатском.

Водитель не вылез из машины. Пассажир исчез в дверях гостиницы. Через минуту он вышел обратно, сел в машину и остался в ней сидеть. Автомобиль не тронулся с места.

— Он работает на Москву?

— Думаю, нет. Теперь уже нет.

Рядом с подъездом стоял «рено» с французским агентом, немного дальше — большой «БМВ» с четырьмя представителями немецкой разведки. Оглядев площадь через двадцатикратный бинокль, Лайм обнаружил соглядатаев еще в пяти машинах. Он узнал одного из них — испанского агента, с которым встречался раньше в Барселоне.

С бору по сосенке. Англичанин был прав — это было смешно.

Лайм подошел к телефону:

— Чэд?

— Слушаю.

— Площадь кишит шпионами. Убери их отсюда.

— Я попытаюсь.

— Нажми на них.

— Им это не понравится.

— Я извинюсь попозже.

— О'кей. Посмотрю, что можно сделать.

Лайм вернулся к окну, ощущая себя выжатым до предела. Бессонница резала ему глаза; он старался моргать пореже, чувствуя, что под веками как будто насыпан сухой песок.

Англичанин сидел у окна, как Будда. Лайм сказал:

— Меня беспокоит, что здесь нет русских. Все остальные налицо.

— Может быть, мы заняли их место.

— Здесь все еще хозяйничает Ясков, верно?

— Вы его знаете?

— Я бывал тут раньше. Очень давно.

— Да, это его владения.

Ясков должен быть где-то здесь, подумал Лайм. Не так явно и грубо, как другие, но он здесь тоже присутствует. Наблюдает, ждет.

Он опустился на свое место у окна рядом с англичанином. Мельком взглянул в бинокль: рука Мецетти шевельнулась, он перевернул страницу газеты, и Лайм без труда прочитал ее заголовки.

Он оторвался от окна и перегнулся через подоконник, чтобы посмотреть вниз. На площадь тихо и ненавязчиво вырулил «вольво»; он въехал колесом на тротуар, из машины вышли четверо финнов в униформе и прогулочным шагом двинулись вдоль витрин. Они поравнялись с «фольксвагеном», и Лайм увидел, как один из финнов заговорил с сидевшими в машине. Остальные трое проследовали дальше; возле «вартбурга» от группы отделился еще один и начал показывать жестами, чтобы сидевший в нем человек опустил окно.

В «фольксвагене» возникли какие-то проблемы, но в конце концов финн выпрямился и отдал честь, а в машине завелся мотор. Отъехав от обочины, «фольксваген» сделал круг по площади и очень медленно и неохотно, словно шаркающий подошвами ребенок, потащился в сторону южной улицы. Через минуту за ним последовал «вартбург».

Финны продолжали свой обход, и вскоре площадь покинули семь машин. После этого финны уселись в свой «вольво» и уехали.

— Чистая работа, — сказал англичанин, изобразив аплодисменты.

— Нам это дорого обойдется.

— Ну, сами-то они ни за что бы отсюда не убрались.

Это означало конец международного сотрудничества. Лайм знал, что рано или поздно тем и кончится. С определенного момента кооперация стала превращаться в бесконечные расшаркивания друг перед другом. Никто не хотел, чтобы его отодвинули в сторону.

Англичанин был хитрее. Добровольно предложив свою помощь, он избежал неизбежного для остальных изгнания. Что было только к лучшему — Лайм нуждался хотя бы в нескольких друзьях.

Он протер пальцами глаза. Отсутствие Яскова его не удивляло. Ясков был не такой дурак, чтобы затесаться в общую толпу.

Он где-то рядом.

Забудь об этом, подумал он. Лови другую рыбку. Где контакт Мецетти? Кого может ждать этот сукин сын?

Были и другие ниточки, за которые можно было потянуть. «Техник из Венесуэлы», которого нанял главный управляющий отеля в Пердидо и который, судя по всему, испортил вертолет Фэрли и убил его пилота, был опознан управляющим по фотоснимку — им оказался Сезар Ринальдо.

Вместе с отпечатками пальцев, оставленными в перчатках Корби, этот факт не оставлял никаких сомнений, что всем делом руководит Юлиус Стурка.

Но положение по-прежнему оставалось очень туманным. Сотни тысяч людей работали по всему миру, искали Стурку и остальных, включая Рауля Риву. И ничего. Существовал только один реальный след — Мецетти.

Мецетти сидел в кресле и читал газету.

В открытое окно врывался ветер. Он прилетал прямо из Лапландии, пропитываясь по дороге промозглой сыростью финских озер. Солнце тонким диском висело низко над горизонтом, нежно розовея сквозь дымку; оно взошло поздно и уже через три часа должно было опять зайти.

— Внимание, — пробормотал англичанин. Лайм вздрогнул и проснулся.

На другой стороне происходило какое-то движение. Он схватил бинокль и быстро оглядел фасад гостиницы, пока не нашел окно Мецетти. Сфокусировал на нем линзы и стал наблюдать.

Мецетти отложил газету и стоял у гардероба, надевая пальто и шляпу.

Лайм передал бинокль англичанину и кинулся к телефону:

— Он уходит. В пальто и шляпе.

— Понял.

Он забрался в «мерседес». Чэд Хилл, сидевший за рулем, вопросительно повернул голову.

— Не особенно радуйся, — устало сказал Лайм. — Может быть, он просто идет в аптеку, чтобы купить себе зубную щетку.

Они разглядывали подъезд гостиницы. Лайм вытянул из приборной доски двусторонний микрофон:

— Надо проверить связь.

— Связь громкая и чистая.

Через две-три минуты на ступеньках появился Мецетти. Он с озабоченным видом оглядел площадь и направился к стоявшему неподалеку «саабу», который взял вчера напрокат в Хельсинки.

Лайм поставил под бампером «сааба» пеленг. Он издавал прерывистые радиоимпульсы. Два фургона были оборудованы приемными устройствами, чтобы следить за перемещением пеленга, но Лайм все-таки предпочитал визуальную слежку: водитель у машины может поменяться, и тогда они сядут в лужу со своим «жучком».

У Мецетти были проблемы с запуском двигателя. Должно быть, переохладился карбюратор. Лайм щелкнул выключателем на микрофоне.

— Я за ним слежу, но мне нужны еще две машины.

— Будет сделано.

Наконец из выхлопной трубы «сааба» вырвался дымок, и машина отъехала от тротуара.

— Мы отчалили… Направляемся в центр города.

— Два фургона и три автомобиля следуют за ним.

Лайм отключил микрофон и сказал Чэду Хиллу:

— Сбавь ход. Не виси у него на «хвосте».

«Мерседес» ехал по узким улицам. Мецетти включил противотуманные фары, и за их красными огоньками легко было следить.

Резкий поворот в узкий переулок.

— Не поворачивай за ним, — сказал Лайм. — Мы объедем вокруг дома.

В микрофон он добавил:

— Он свернул в переулок. Наверно, проверяет, нет ли слежки. Я его отпустил. Кто-нибудь есть на параллельной улице?

— Элкорн за ним присмотрит. Он едет на запад к Алпгатану.

Лайм посмотрел на карту. Параллельно улице шел бульвар.

Он сообщил направление Чэду Хиллу, и «мерседес» повернул за угол. Лайм сказал:

— Помедленней. Пусть пока за ним последят другие.

Голос из радио:

— Похоже, он объезжает вокруг квартала.

— Он не собирается припарковаться?

— Нет. Видимо, хочет выяснить, нет ли за ним «хвоста». Все нормально, мы отслеживаем его на каждом углу. Он нас не заметит.

— Что он сейчас делает?

— Едет на север по главной улице.

Лайм дал новое указание, и Хилл повернул «мерседес» наглавную улицу. Радио:

— Он объезжает вокруг квартала.

— Вы уверены?

— Похоже на то… О'кей, он сделал третий поворот. Еще один, и он обогнет квартал. Вы сейчас где?

— У северной границы города.

— Продолжайте двигаться. Возможно, он вот-вот появится — он как раз за вами.

Лайм спросил Чэда Хилла:

— Вы не видите его в зеркале?

У Хилла хватило ума посмотреть в зеркало, не поворачивая головы.

— Пока нет.

— Едем дальше.

Дома попадались все реже; у дороги мелькали финские сосны, шоссейное полотно стало уже, обочины обледенели, под деревьями лежал снег.

— Ага, вот он.

— Не торопитесь. Пусть он нас обгонит, если хочет.

— Я не думаю, что он… о, черт!

Хилл нажал на тормоза. Лайм посмотрел через заднее стекло. Никого.

— Что случилось?

— Он только что свернул. На боковое шоссе.

— Все в порядке. Не тормозите резко, а то нас вынесет в кювет.

Хилл с трудом укротил «мерседес», едва не вылетев на обледеневшую обочину. Наконец ему удалось развернуть машину, и он налег на педаль акселератора.

Ускорение вдавило Лайма в кресло.

— Полегче, ради Бога.

Солнце мигало сквозь сосны, как сигнальный маячок. Навстречу от Лахти приближалась машина; Лайм прищурился на нее сквозь солнце. Это был зеленый «вольво», старая двухдверная модель. Возможно, это Элкорн.

Хилл сделал поворот достаточно спокойно. Лайм обернулся через плечо — Элкорн последовал за ними.

Узкая дорога уходила в лес, по обеим сторонам у обочин лежал снег. Солнце скрылось в деревьях. Лайм сообщил в микрофон об изменении маршрута. Потом он сверился с картой.

На карте дорога заканчивалась Т-образным перекрестком, перпендикулярное шоссе вело от Лахти на северо-запад, где дальше к северу имелось несколько деревень. Между этим местом и перекрестком населенных пунктов не было.

— Прибавьте скорости. Посмотрим, сможем ли мы не упускать его из виду.

«Мерседес» покачнулся на резком повороте, и они увидели «сааб», огни которого в следующее мгновение исчезли на другом конце дорожной дуги.

— Хорошо, так и держитесь.

На Т-образном перекрестке «сааб» повернул налево, и Хилл издал тихий стон. Лайм сообщил:

— Он возвращается в город.

— Сукин сын. Он все еще водит нас за нос.

— Он узнает наш «мерседес», если увидит его еще раз. Скажите Элкорну, чтобы обогнал нас. На границе города приготовьте мне новую машину. У вас есть пятнадцать минут.

Мецетти проехал Лахти насквозь, нигде не поворачивая и не останавливаясь. Элкорн передал эстафету другому человеку, который подхватил «сааб» на главном шоссе, уходившем на юг в сторону Хельсинки. Лайм сменил «мерседес» на ожидавший его «вольво» и поехал в том же направлении. Когда они выехали из города и оказались на просторной равнине, поросшей соснами, он заметил второй «хвост»; после переговоров по радио Лайм занял его место, а «хвост» обогнал «сааб» и поехал впереди него, взяв Мецетти «в клещи».

Так они сопровождали его пятнадцать или двадцать километров. Было около двух часов дня, в этих широтах время уже близилось к закату. Скандинавы поддерживали свои дороги в хорошем состоянии и в гораздо худшую погоду, но особенно оживленного движения на них не было. Шоссе плотно окружали сосны, по обеим сторонам тянулся бесконечный лес. Время от времени дорога выходила на берег озера и бежала мимо уютных коттеджей, в которых сквозь замерзшие окна мерцали огни, — половина жителей Лахти и Хельсинки проводили выходные на озерах.

Мецетти, похоже, пока не замечал, что за ним следят. Положение станет труднее, когда стемнеет, поскольку постоянно маячащие сзади огни могут его обеспокоить.

Сзади появился «порше», выскочил на встречную полосу и поравнялся с ними. Лайм попытался разглядеть в кабине лицо водителя, но боковые стекла запотели. «Порше» пролетел вперед, и они порадовались тому, что какое-то время он побудет между ними и Мецетти. «Сааб» увеличил скорость, но через пару миль «порше» потерял терпение, прибавил газу и унесся дальше.

Настало время включить фары. Дорога пошла крутыми зигзагами, огибая цепь связанных друг с другом озер; временами огни «сааба» пропадали за деревьями.

Мецетти вел себя как любитель. Своими маневрами он в лучшем случае смог бы оторваться от одиночного «хвоста», но не от планомерной и масштабной слежки.

Если бы его люди прослушивали переговоры по радио, они бы поняли, что Мецетти на крючке, но Лайм и его организация не использовали обычный у полицейских диапазон частот. Чтобы перехватывать их разговоры, надо было знать, на какой частоте они идут, а это было маловероятно. Во всяком случае, они не смогут отследить сигналы пеленга, установленного на машине Мецетти. Их нельзя было поймать в радиоэфире.

Они, усмехнулся Лайм. То есть Стурка. Что это значит? Что он прячется где-то поблизости и, как белка, скачет по соснам вместе с Клиффордом Фэрли?

— Поддайте немного газу. Я не вижу его фар.

Чэд Хилл надавил на акселератор, и «вольво» прибавил ходу, плотно вписываясь в повороты. Свет передних фар прыгал по стволам деревьев, освещая загадочный и мрачный лес.

Дорога сделала подряд три резких поворота, и Хиллу пришлось нажать на тормоза. Скорость упала до тридцати километров в час; потом они выехали на прямую и увидели впереди автомобиль, стоявший поперек дороги.

Лайм вцепился в приборную доску. Шины заскользили по мерзлой поверхности шоссе, но «вольво» все-таки удержался на дороге; машину развернуло, и они остановились, едва не врезавшись в ствол сосны.

Лайм опустил руку и перевел взгляд на преградивший им путь автомобиль.

Это был тот самый «порше», который обогнал их несколько минут назад.

В нем не было ни ключей, ни документов.

— Выясните, на кого он зарегистрирован, — сказал Лайм Чэду Хиллу.

Они откатили «порше» с дороги.

Машина с треском покатилась под откос и застряла среди деревьев. Хилл бегом вернулся к «вольво», чтобы включить радио. Лайм сел на место водителя. Чэд Хилл, говоря в микрофон, стоял снаружи у открытой дверцы.

— Садитесь, — сказал Лайм и включил зажигание.

Машина просела под телом Хилла. Дверца хлопнула; Лайм снова вырулил на шоссе, переключил скорость и вдавил педаль газа в пол.

Там, где позволяла дорога, они неслись со скоростью сто девяносто километров в час. Но фар впереди не было.

— Спросите его, где эти чертовы фургоны.

— Продолжают слежку, — ответило радио. — Мы его не потеряли.

Но они его потеряли. Через пятнадцать минут сигнал перестал перемещаться, а в половине третьего они нашли «сааб» на частной автодороге припаркованным к обочине на опушке леса. Мецетти исчез.

Это был летний коттедж. Узкое озеро длиной примерно в милю, современный и довольно просторный домик, деревянная пристань с бензопомпой. Озеро по берегам подернулось ледком, но в середине еще не замерзло. Лайм стоял, хмуро глядя на «сааб». Один из фургонов остановился сзади и включил все свои фары — место было залито ярким светом, как цирковая арена. Группа технических специалистов толпилась вокруг машины, но это было уже ни к чему.

Из радио в автомобиле раздался голос:

— Как насчет следов на снегу?

— Их тут полно. Большей частью ведут от дороги к пристани. Вы выяснили, на кого зарегистрирован «порше»?

— Взят напрокат. Мы пытаемся установить, кто заказчик. На это уйдет некоторое время — контора маленькая, по воскресеньям закрыта. Мы разыскиваем менеджера.

— Все равно он ничего не знает.

Оставив микрофон висеть на шнуре, Лайм продолжал разглядывать «сааб».

Один из техников что-то говорил у пристани Чэду Хиллу, жестами указывая на бензопомпу.

Из микрофона донеслось:

— Может быть, объявить его в розыск? Расклеим листовки, покажем фото по телевидению и все такое. Что нам терять?

— Забудьте об этом.

До сих пор поиски были широкомасштабными, но неофициальными. Если они станут публичными, то Фэрли будет подвергнут еще большему риску.

Чэд Хилл бегом приближался к нему от пристани.

— Там кое-что есть, сэр. В насос залит авиационный бензин.

Лайм прочистил горло и поднес к губам микрофон.

— Возможно, он улетел на гидроплане. Здесь озеро и причал. На причале стоит насос с авиационным бензином.

— Я задействую береговой радар.

Из-за поворота показался яркий свет фар, и Лайм сощурился на подъезжавшую машину. В это время года здесь не могло быть случайных людей.

Автомобиль остановился рядом с фургоном, и один из финских полицейских подошел к нему, чтобы поговорить с водителем. После минуты ожидания он махнул рукой и кивнул Лайму, который направился через шоссе к машине.

В кабине сидел полный мужчина с толстым загривком и коротко остриженными седыми волосами. Когда он вылез из машины, Лайм сразу узнал его одежду — тяжелые ботинки и шерстяной костюм московского покроя.

— Вы Дэвид Лайм?

— Да.

— Виктор Меньшиков. Честь имею.

Его краткий сдержанный кивок выглядел анахронизмом — для полноты впечатления не хватало только щелканья каблуками.

— Насколько я понимаю, вы пытаетесь определить местонахождение Мецетти.

Меньшиков не спеша пошел к деревьям и остановился на краю светового круга, который образовали фары фургона. В его напыщенно-приветливой манере чувствовалось что-то нарочитое; вместо умной и вежливой учтивости, которую он старался изобразить, у него получалось нечто напоминающее фильмы сталинской эпохи, полные мелодраматического пафоса.

Лайм последовал за ним к деревьям. Здесь их никто не мог услышать. Лайм стоял и ждал, зажав в зубах сигарету.

Лицо Меньшикова покраснело на холодном ветру.

— Возможно, мы сможем вам помочь.

— Все может быть.

Меньшиков пощипывал мочку уха. Это был один из характерных жестов Михаила Яскова, от которого он, скорей всего, его и позаимствовал. Ясков был из тех людей, которые вызывают манию подражательства у своих подчиненных. Этот толстяк с его неуклюжими потугами на элегантность был всего лишь мелкой сошкой, пятиразрядным агентом, изображающим из себя второразрядного и усвоившим манеры кинематографического шпиона. Просто крыса канцелярская. Но у кого сегодня нет проблем с кадрами?

— Мне поручили сообщить вам адрес и время.

Лайм терпеливо ждал.

— Улица Риихимакикату, семнадцать. В шестнадцать сорок пять.

— Хорошо.

— Разумеется, вы должны быть один.

— Разумеется.

Меньшиков кратко улыбнулся, попытавшись изобразить злодейскую ухмылку, снова кивнул, усадил свой толстый зад в машину и уехал.

Ветер свистел в ушах у Лайма. Он вынул сигарету изо рта и бросил ее под ноги в снег. Красные огни машины Меньшикова потускнели, свернули на повороте и исчезли. Лайм направился обратно к «вольво».

Он устало сел в машину, достал новую сигарету, ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу и сообщил Чэду Хиллу:

— Ясков хочет встретиться со мной с глазу на глаз в четыре сорок пять.

Оставался еще час. Чэд Хилл завел машину:

— Вы думаете, Мецетти у них?

— Это одна из гипотез. Я предпочел бы такой вариант, но не уверен, что дело обстоит именно так. Надеюсь, мы не застрянем в этом пункте, как мухи на липучке. У нас очень мало времени. Я постараюсь объяснить это Яскову — он разумный человек.

— Он-то, может, и разумный. Но это не всегда можно сказать о его боссах.

— О наших тоже.

— Пожалуй. Как вы думаете, они не заломят с нас слишком большую цену?

— Они расчетливы. Нет, на них это не похоже. Цена должна быть нам по карману. Это всего лишь игра, не более того. — Лайму было все равно; он слишком устал. — По крайней мере, мы его не потеряли. А я уж думал… Всегда лучше иметь дело со знакомым врагом.

Он с ожесточением потер лицо, пытаясь согнать красную пелену усталости, которая застила ему глаза.

Он вылез из машины за один квартал от дома номер 17. В мягком тумане улица казалась нарисованной кистью пуантилиста, сконденсированная влага мелкими каплями осела на камни мостовой. Он ощущал тяжесть своего увесистого револьвера 38-го калибра, который удобно сидел в потайном кармане под мышкой. Ясков, во всяком случае, профессионал. Лайм находил нечто утешительное в том, что его не убьет по чистому недоразумению какой-нибудь удачливый любитель.

Подняв воротник и засунув руки в карманы, он шагал по черному тротуару, обходя большие лужи и слушая, как по влажному асфальту стучат его шаги. Вдоль улицы мерцали фонари, а в нескольких кварталах дальше он видел мощные прожектора, которые подсвечивали местную достопримечательность — ресторан, построенный на вершине фаллической водонапорной башни.

От вида пустынной улицы в желудке стало еще более скверно. Он пытался бороться с какой-то кислой желчью, которая поднималась из кишечника и заполняла его внутренности до самых плеч.

Когда он подошел к дому номер 21, из подъезда вышел человек и остановился рядом. Это могло быть совпадением. Мужчина одарил Лайма мягкой рассеянной улыбкой вежливого незнакомца. Отвернувшись, он глубоко втянул в себя воздух.

Лайм прошел несколько шагов и оглянулся на подъезд. Человек все еще стоял на том же месте.

Это был часовой и предупреждение для Лайма. Он наблюдал за улицей и мог поднять тревогу, если бы у Лайма появилось подкрепление.

Семнадцатый дом оказался двухэтажным зданием, старым и бесцветным. На взгляд в нем было восемь или десять квартир. В разных местах за шторами горел свет. Лайм с неприятным чувством представил себе оружие, нацеленное на него из темных окон.

За дверью оказался коридор и начало деревянной лестницы. Из прихожей появился Меньшиков, который просиял приветливой улыбкой и жестом пригласил его наверх. Все выглядело на редкость глупо и тоскливо. Лайм стал подниматься по лестнице, а Меньшиков остался сторожить входную дверь, словно дешевый гангстер в фильме с Богартом.

Ступеньки громко заскрипели под его ногами. Наверху оказались площадка и коридор, который вел от фасада к задней части дома. Расположенная со стороны фасада дверь была открыта, и рядом с ней, радушно улыбаясь, стоял генерал Михаил Ясков, одетый в удобные английские слаксы и серый свитер с высоким воротом.

— Привет, Дэвид.

Лайм подошел ближе и заглянул в комнату за спиной Яскова. Это было унылое помещение в духе меблированных комнат.

— Вам опять урезали бюджет.

— Нет, просто ничего лучшего мы не смогли найти. Жилищная проблема, знаете ли.

Михаил Ясков говорил по-английски с лондонским акцентом. Во рту у него блестела металлическая пломба, а в глубине серых неподвижных глаз светился скрытый юмор. От всей его высокой фигуры веяло покоем и комфортом, но на аристократическом лице уже лежали преждевременные морщины.

Вид этого человека вызывал одновременно симпатию и уважение. Но за время, прошедшее со дня их первой встречи, Лайм успел научиться тому, что у каждого человека есть своя маска.

— Что с вами, Дэвид? Вы чертовски скверно выглядите.

— Я мало сплю.

— Сочувствую.

На столе стояла водка; Михаил разлил ее по стаканам, протянул один Лайму, второй взял себе.

— Ваше здоровье.

— У меня нет времени на восточные церемонии.

— Что верно, то верно. Я знаю, что время поджимает. Вы очень щепетильны насчет того, чтобы ваши лидеры приходили к власти точно в срок.

— Мецетти у вас?

Русский опустился в кресло и пригласил Лайма присесть на софу. Комната плохо отапливалась, и Лайм не стал снимать пальто.

Михаил произнес:

— Скажем так: я могу помочь вам его найти.

— Не бойтесь, у меня нет микрофона.

— Если бы он у вас и был, все записи превратились бы в набор помех.

Не вставая с места, он прикоснулся к устройству, стоявшему на краю стола. Оно выглядело как обычный радиоприемник; это был электронный глушитель.

— На головоломки нет времени. Он у вас или нет?

— Я могу подсказать, где его найти.

— Хорошо. Что хотите взамен?

Михаил усмехнулся:

— Как вы, однако, торопитесь. — Он отхлебнул из стакана и взглянул на Лайма поверх стекла. — Наши органы получили сигнал из Вашингтона.

«Органами» в Москве называли КГБ.

— Нам дали инструкцию оказывать вам всемерное содействие. Вы представляете себе, как все это выглядело — сплошная сдержанность и политкорректность, все говорят вежливо и не повышают голосов.

— Где он, Михаил?

— До чего же сегодня отвратительная погода, не правда ли? — Михаил отставил в сторону стакан и сложил руки, переплетя пальцы вместе. — Позвольте мне рассказать вам одну местную историю, Дэвид. Ваш человек, Мецетти, приехал в этот озерный коттедж, явно ожидая найти там своих друзей. Или, лучше сказать, не ожидая, а надеясь. Если бы он был в этом уверен, то захватил бы с собой деньги, верно? Я хочу сказать, что для туриста с твердым маршрутом у него было слишком мало багажа.

Быстрая улыбка и протестующий взмах рукой.

— Позвольте мне договорить, Дэвид. Речь идет о сотне тысяч долларов, правильно? Так вот, Мецетти приезжает в коттедж с пустыми руками. Почему?

— Чтобы узнать, нет ли там его друзей.

— Можно предположить, что до определенного часа он ждал от них известий в номере гостиницы. Когда это время прошло, он отправился на место встречи, чтобы выяснить, что случилось. Правильно?

— Он вам сам это рассказал или вы просто пытаетесь думать за него?

Михаил пощипывал мочку уха:

— Видите ли, там был другой автомобиль. Мецетти поменял машины у коттеджа.

Лайм встрепенулся:

— Значит, вы его не схватили?

— У меня нет для этого полномочий, Дэвид. Скорей всего, он до сих пор не знает, что за ним следили.

— Куда он поехал?

Еще один глоток водки.

— Он приехал на озеро, побродил вокруг. Несколько раз взглянул на часы, потом уселся в свою машину и стал смотреть на пристань, как будто чего-то ожидая. Может быть, он думал, что за ним прилетит аэроплан? Но мы ведь этого не знаем, верно? Суть дела в том, что никто не появился. Аэроплан не прилетел. Посидев немного, Мецетти вышел и заглянул в другой автомобиль. Он нашел записку, прикрепленную к рулевому колесу. Потом он уехал на этой машине.

— Марка и модель?

— «Фольксваген», — сухо ответил Михаил. — Довольно старый, насколько я могу судить.

Лайм начал понимать, что произошло. Мецетти использовали как приманку. Он был отвлекающим маневром. Они ловко разыграли эту карту, таким способом Стурка выиграл четыре дня.

Мецетти оказывался гораздо более мелкой фигурой, чем он думал, но все-таки надо было выжать из него все, что можно.

— Ваша цена?

— Мецетти ожидал, что кто-то встретит его в коттедже. — Михаил наклонился вперед и взглянул ему в лицо. — С кем он хотел встретиться, Дэвид?

— Наверно, с тем, кто оставил ему в «фольксвагене» записку.

Михаил улыбнулся и, поднявшись с кресла, подошел к окну, чтобы взглянуть на улицу сквозь жалюзи.

Все это представление выглядело довольно грустным. Михаил был заперт в своей мрачной комнате, потому что финны ненавидели Советы и официально Михаил — известный чин в КГБ — являлся здесь персоной нон грата; предполагалось, что в Финляндии его просто нет. Поэтому ему приходилось играть в закулисные игры: устраивать тайные встречи, прятаться по углам, посылать вместо себя мальчиков для побегушек. И несмотря на все эти препятствия, он ухитрился прыгнуть дальше всех. Он оторвал Мецетти от преследователей, так что сам Мецетти этого даже не заметил, и оказался единственным человеком, который мог теперь вывести Лайма на его след.

И конечно, за это надо было заплатить.

— Полагаю, вы знаете, что за люди работают с Мецетти.

— Если бы мы знали, кто они, то зачем бы стали связываться с Мецетти?

— Затем, что вы не знаете, где они, — мягко ответил Михаил. Его улыбка доказывала, что он не просто догадывается — он знает, о чем говорит. Удивляться тут было нечему. Советы беспокоились, что американцам известно имя преследуемого, и попытались выяснить, о ком идет речь. Странно, что до сих пор им это не удалось. Впрочем, имя Стурки не упоминалось нигде, кроме шифрованных сообщений, которые русские вряд ли могли перехватить. Они знали, что Стурка устроил взрывы в Капитолии, но не связывали его имя с похищением Фэрли.

— Нам нужна пара имен, — сказал Михаил, возвращаясь в свое кресло.

— Зачем?

— В интересах мирного сосуществования. Так сказать, ради открытого сотрудничества между партнерами.

На этот раз его улыбка показывала, что его слова не надо принимать всерьез.

— Послушайте, Михаил, вам удалось поставить нам палку в колесо, но это еще не значит, что вы получили контрольный пакет акций. А что, если я сделаю достоянием общественности тот факт, что русские мешают нашему расследованию?

— Само собой, мы будем все отрицать. Да и как вы собираетесь это доказать?

— Хорошо, тогда посмотрим с другой точки зрения. Я понимаю, чем встревожены ваши люди. Некоторые из ваших союзников отбились от рук, и Москва хочет знать, не замешан ли здесь кто-нибудь из ее друзей. Если выяснится, что к делу приложили руку Румыния или Чехословакия, это бросит на вас тень. Что ж, я готов дать вам кое-какую информацию. У нас нет никаких оснований думать, что за похищением стоит чье-либо правительство. В нем не участвуют ни секретные службы, ни национально-освободительные движения каких бы то ни было государств. Этого достаточно?

— Боюсь, что нет.

— Я и так сказал слишком много.

— Я знаю. — Михаил плотно сжал губы, так что они почти превратились в нитку. Его недовольство было направлено не против Лайма, а против собственных начальников. — Но у каждого есть свои приказы.

Это звучало почти как афоризм.

Лайм представил себе этих людей, сидящих в Кремле в своих тесных мундирах с удушающими воротничками и отказывающихся идти на какие бы то ни было компромиссы. Они знали, что у них на руках есть козырь, и, если бы Михаил отказался играть по их правилам, его живо отправили бы на Лубянку.

У Лайма не оставалось выбора.

— Юлиус Стурка. С ним небольшая команда любителей. Возможно, в деле замешан Рауль Рива.

— Стурка. — Ноздри русского расширились. — Вот оно что. Нам давно следовало с ним покончить. Он анархист. Называет себя коммунистом. Вы знаете, что за эти годы он причинил нам, наверно, еще больше вреда, чем вам?

— Знаю. Он не способствовал улучшению вашей репутации.

— И вы не представляете, где его можно найти?

— Нет.

— Жаль.

Михаил допил свой стакан:

— Мецетти снял номер в железнодорожном отеле в Хейноле. За ним следят три наших машины. В настоящий момент в вестибюле дежурят три агента. Они ждут вас и не будут вам мешать.

— Прикажите им уйти, как только я приеду.

— Разумеется.

— В ваших досье, случайно, нет качественного фото Стурки?

— Не думаю.

У Лайма было одно фото — снимок, сделанный Барбарой Норрис ее «Минолтой». Но это был шестнадцатимиллиметровый негатив, зернистый и с плохим фокусом.

Прощаясь, они не пожали друг другу руки — у них не было такой привычки.

Снег густо лепился на ветровое стекло, и его едва успевали счищать «дворники». По боковым окнам стекала снежно-водяная жижа. Чэд Хилл наклонился над рулем, чтобы лучше видеть дорогу; они едва ползли вперед. У них была целая колонна — четыре автомобиля и полицейский фургон.

Перед тем, как сесть в машину и отправиться в Хейнолу, Лайм перечитал сообщение, приготовленное к отправке оператором.

«ОТПРАВИТЕЛЬ: ЛАЙМ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: САТТЕРТУЭЙТ

ПРЕЖНИЕ СООБЩЕНИЯ ОТМЕНЯЮТСЯ X ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ММ ЗАШЛО В ТУПИК X В СВЯЗИ С ФАКТОРОМ ВРЕМЕНИ ПРИНЯТО РЕШЕНИЕ АРЕСТОВАТЬ ММ ПОДВЕРГНУВ ДОПРОСУ X».

Часть пути сообщение должно было идти открытым кодом, поэтому он не стал упоминать о русских.

Всего шесть часов, но мир словно погрузился в беспросветную арктическую ночь. Тьма вокруг была вязкой, как сироп.

Чэд Хилл свернул к обочине; впереди сквозь снегопад блеснули огни привокзального отеля.

Человек в высоких сапогах и меховой шапке вычищал лопатой снег из-под выхлопной трубы своего «фольксвагена»; его напарник стряхивал снег с переднего стекла. Лайм подошел поближе и заговорил с тем, кто счищал снег:

— Товарищ?

— Лайм?

— Да.

Русский кивнул. Повернувшись, он задрал голову, так что снег стал хлестать ему в лицо, и показал окно на втором этаже. Из-под опущенных штор пробивался свет.

Из машины вышел Чэд Хилл. Лайм сказал:

— Пора вспомнить, чему вас учили.

— Да, сэр.

Лайм сделал знак рукой подъехавшей автоколонне; люди стали выскакивать из машин, не захлопывая дверей, и окружали со всех сторон гостиницу.

Ледяная корка у подъезда захрустела под ногами Лайма, как яичная скорлупа. Он уткнулся носом себе в плечо, чтобы защитить лицо от ледяного ветра, и заглянул в туманное окно. В вестибюле можно было разглядеть несколько неясных фигур. Ничего подозрительного не было, никто не собирался устроить им засаду. Конечно, в такой ловушке не было бы никакого смысла; но Лайм всегда готовился к самому худшему варианту.

Он открыл дверь, на шаг опередив Чэда Хилла, и вошел в отель с мокрым от снега лицом и грязными ботинками.

Трое мужчин в вестибюле немедленно встали и направились к входной двери. Лайм и Чэд Хилл стояли в стороне, пока они не вышли.

Внутри осталось двое пожилых мужчин, сидевших с журналами в креслах. Портье из-за стойки удивленно смотрел на Лайма, но не стал протестовать, когда тот направился прямо к лестнице.

Чэд Хилл держался рядом. Лайм спросил:

— Инструменты с собой?

— Да, сэр.

— Постарайтесь производить как можно меньше шума, — предупредил он.

Они поднялись по лестнице тихо, как два грабителя. Лайм быстро оглядел коридор. Над дверью номера Мецетти в потолке горела яркая лампочка. Лайм поднялся на цыпочки и вывернул лампу из гнезда. Ему не хотелось, чтобы за его спиной горел свет: никто не знал, есть ли у Мецетти оружие.

Он осмотрел дверь снаружи, потом опустился на одно колено и заглянул в замочную скважину. Дверь была закрыта вставленным изнутри ключом.

Чэд Хилл держал ящик с инструментами открытым, и Лайм выбрал пару узких остроносых щипцов.

За спиной наверху лестницы появились четверо мужчин и бесшумно рассредоточились по коридору.

Проще всего было постучать в дверь, придумав тот или иной предлог. Но Мецетти мог занервничать — зачем зря его тревожить? Лайм представил себе пули, расщепляющие дверную панель…

Это был старый замок с большим заржавленным отверстием, в котором хватало места для щипцов. Он ухватился их концами за ключ и правой рукой вытащил из-под мышки револьвер.

Чэд Хилл кусал губы. Костяшки его пальцев побелели на рукоятке пистолета.

Лайм кивнул. Потом крепко сжал щипцы и повернул ключ.

Ничего. Он повернул его не в ту сторону. Всегда так и бывает. Он повернул ключ в обратном направлении, и, когда замок громко щелкнул, крутанул дверную ручку и ввалился в комнату.

Мецетти не успел сообразить, что происходит.

— Лицом к стене, руки на стену.

Они вшестером окружили Мецетти. Лайм обыскал его, нащупал толстый пояс, обернутый вокруг талии, и скорчил гримасу.

— Деньги все время были с ним. Снимите с него рубашку.

Он отложил револьвер в сторону и бегло осмотрел номер. Из крана умывальника непрерывно капала вода; рядом на четырех растопыренных ногах стояла старомодная ванна. Надо отдать должное Мецетти — во всем отеле это был, наверно, единственный номер с собственной ванной. Революционеры тоже используют комфорт, когда у них появляется такая возможность.

Агенты вывалили деньги на пол, Мецетти стоял, быстро моргая глазами и пытаясь смотреть на всех сразу. Лайм сделал своим людям знак отойти и приблизился к Мецетти вплотную.

— С кем ты должен встретиться?

— Ни с кем.

— Где записка, которую тебе оставили в машине?

Мецетти взглянул на него с удивлением. Лайм бросил через плечо:

— Двое, займитесь запиской. Он не успел ее выбросить.

Мецетти стоял в одних кальсонах и дрожал, но явно не от холода. Лайм подошел к небольшому столу и отодвинул кресло. Оно шаталось — из-за сломанной ножки или неровного пола. Он закурил сигарету.

— Стой на месте.

— Какого черта вы тут делаете? Вы знаете, кто я…

— Молчать. Ты будешь говорить, когда тебе скажут.

— Эти деньги принадлежат «Мецетти индастриз». Если вы попытаетесь их украсть…

— Заткнись!

Лайм сел и закурил, глядя на Мецетти. Один из агентов обшарил карманы пальто, висевшего в гардеробе.

— Вот она.

Чэд Хилл взял у него записку и отнес Лайму.

Лайм взглянул на бумажку. «Марио, жди нас в привокзальном отеле в Хейноле». Хилл держал листок пинцетом, и Лайм кивнул; Хилл положил его в конверт.

— Подойди сюда.

Мецетти не двинулся с места, пока один из агентов грубо не толкнул его в спину.

По знаку Лайма агенты подтащили от окна высокий деревянный стул с прямой спинкой. Они пододвинули его к столу, и Лайм сказал:

— Сядь.

Мецетти осторожно опустился на стул.

Лайм перегнулся через стол, схватил Мецетти за волосы и ударил его лицом об крышку стола. Зубы Мецетти клацнули, челюсть перекосилась, глаза выкатились из орбит.

Лайм сел на место, ожидая результата. Мецетти медленно выпрямился с искаженным от боли лицом.

Лайм ждал.

— Фашистский ублюдок, — произнес Мецетти.

Лайм никак не реагировал, продолжая пыхтеть своей сигаретой. Через мгновение носок его ботинка вонзился в голень Мецетти.

Мецетти согнулся пополам, ухватившись за ногу, и Лайм с размаху ударил его в лицо. Удар отшвырнул его назад, стул опрокинулся, и Мецетти рухнул на пол.

Агенты подобрали стул, подняли Мецетти с пола и посадили его на место. Мецетти чуть не застонал, увидев, как Лайм вытащил из кармана узкие щипцы и поднес их к верхушке его правого уха. Сильно сдавил, потом дернул вверх; Мецетти взвился следом, но агенты прижали его обратно к стулу.

Лайм отпустил ухо и ткнул острыми концами щипцов под подбородок Мецетти. Голова его откинулась, как у пациента в зубоврачебном кресле.

Чэд Хилл смотрел на все это с тревогой и неодобрением.

Лайм вдавливал щипцы в кожу, пока под челюстью Мецетти не появилось несколько красных капель. Когда Лайм убрал щипцы, Мецетти ощупал подбородок и увидел на пальцах кровь. Последние остатки напускной храбрости улетучились из него, как вода из ванной, в которой выдернули затычку.

— Хорошо. Так с кем ты должен был встретиться? Со Стуркой? С Элвином Корби? С Сезаром Ринальдо?

Мецетти облизал губы. Лайм продолжал:

— У тебя есть выбор. Ты можешь говорить или строить из себя героя. Тогда тебя ждет боль, которую ты не в силах будешь вынести, но попробовать все-таки можно. Правда, даже если ты ничего не скажешь, я все равно дам им знать, что ты раскололся. А вот если поведешь себя по-умному, то мы забудем про тебя до тех пор, пока не поймаем всех остальных.

Внезапно он вонзил щипцы в тыльную сторону его ладони. Кровь хлынула ручьем; Мецетти судорожно сжал руку. Лайм повернулся к Чэду Хиллу:

— Неплохая идея — надо сообщить Стурке, что он заговорил. Тогда Стурка забеспокоится и начнет менять места.

Фраза была рассчитана только на Мецетти; Лайм не сомневался, что Мецетти не имеет понятия о том, где находится Стурка. Разумеется, сам Стурка об этом знал. Заговорит Мецетти или нет, это не заставит его волноваться.

— Я не знаю, где они. Правда, не знаю.

Мецетти говорил безжизненно и монотонно. Он сидел, опустив глаза и глядя в стол. Лайм сказал:

— Я хочу, чтобы ты был очень осторожен, отвечая на мой следующий вопрос. Сколько людей осталось в группе?

Лайм точно рассчитал интонацию вопроса. Он прозвучал так, словно Лайм уже знал ответ и только хотел убедиться, что Мецетти говорит правду. В ожидании ответа он постукивал щипцами по столу.

Мецетти медленно и неохотно пробормотал:

— Четверо. Те, что вы назвали, и Пегги Остин.

— Напрасно ты решил мне лгать.

Он приставил острый кончик щипцов к ямке на груди Мецетти и стал ввинчивать его в тело.

— Господи, это правда!

Лайм продолжал вкручивать щипцы.

— Послушайте, не надо, ради Бога, уберите это от меня!

Мецетти пытался отодвинуться назад, но два агента крепко прижали его к стулу. От страха он покрылся потом. Лайм неожиданно убрал щипцы:

— Говори.

— Если вы знаете так много, то знаете и то, что я сказал правду. Господи.

— Но кто помогает ему извне?

— Стурка знает многих людей. У него большие связи.

— Назови имена.

— Я не…

— Рауль Рива, — бросил Лайм и взглянул на него. Марио выглядел сбитым с толку. Лайм не стал настаивать.

— Когда вы оставили лодку на мели, вы убили ее хозяина. Что вы сделали потом?

Это звучало как еще один тест. Мецетти сказал:

— Я тут ни при чем. Я его не убивал.

— Ты так же виновен, как все остальные, и сам это знаешь.

— Нет-нет. Боже мой, я никого не убивал.

— Ты угрожал смертью пилоту, с которым прилетел сюда из Гибралтара.

— Только для того, чтобы он со мной сотрудничал. Но ведь я его не убил, правда?

— Что вы сделали после того, как зарезали хозяина лодки?

Лайм стал опять поигрывать щипцами, и Мецетти глубже вжался в стул:

— Нас ждала другая лодка.

— Вы все время держали Фэрли в гробу?

Глаза Мецетти округлились. Он сглотнул слюну.

— Не всегда. То так, то эдак. Мы вытаскивали его, когда были в море.

— Куда вы поплыли потом?

— Вдоль побережья.

— В Альмерию?

— Да, на другой лодке. Но до этого мы проехали пару сотен миль на грузовике, половину пути вдоль берега. Мы не могли все время плыть на лодке — слишком большое расстояние.

— Хорошо, вы ехали на грузовике. Кто вам его доставил?

— Стурка.

— Нет. Стурка давал распоряжения, но он не был человеком, который доставил вам грузовик. Кто это был?

— Я его никогда не видел.

— Это был Рива, верно?

— Я никогда не слышал ни о каком Риве.

— Держите его, — сказал Лайм. Он встал, наклонился ближе к Мецетти и мягко ввел кончики щипцов ему в ухо. Когда он почувствовал, что уперся в барабанную перепонку, то слегка надавил на рукоятки; в то же время левой рукой он придерживал Мецетти голову.

— Так кто это был, Марио?

Мецетти начал кричать.

Лайм ослабил нажим, но продолжал держать щипцы у него в ухе, пока Мецетти не перевел дыхание и не смог заговорить.

— Прошу вас, поверьте мне… Я никогда его не встречал.

— Но ты его видел?

— Да…

— Как его имя?

— Стурка несколько раз называл его Бениузеф.

— Бениузеф? — переспросил Чэд Хилл.

— Бениузеф, — машинально повторил Лайм, нахмурившись. Он убрал щипцы. — Толстяк, и слегка прихрамывает.

— Да, это он, — выдохнул Мецетти.

Лайм сел в кресло, глядя на него через стол:

— Вернемся к гаражу в Паламосе, где вы сделали запись.

— Господи, вы и это знаете?

— Итак, вы собрали вещи. Фэрли уложили в гроб. Гроб погрузили в катафалк. За рулем сидел Корби. Остальные уничтожали следы — стирали отпечатки пальцев, подбирали все, что привезли с собой. Потом все пошли к катафалку. Но кто-то должен был выключить свет и закрыть дверь гаража. Это сделал ты.

— Боже милосердный. Вы что, снимали все это на камеру?

— Стурка сказал тебе, чтобы ты выходил и выключил свет.

— Да.

— Ты вышел и закрыл гаражную дверь. Потом стер с двери отпечатки пальцев и залез в катафалк.

— Да, да, — кивал Мецетти.

— Стурка видел, как ты выключал свет, верно?

Мецетти нахмурился:

— Кажется, да.

— А потом, когда ты подошел к двери, он протянул тебе тряпку, чтобы стер отпечатки?

— Да, так и было. Господи.

Лайм в задумчивости откинулся на спинку кресла. Это было то, что он хотел услышать. После паузы он сменил тему:

— Вы подплыли к побережью у Альмерии. На берег сошли все?

— Нет, только я. Я доплыл на плоту.

— А остальные остались на лодке? Что они собирались делать дальше?

Мецетти посмотрел на щипцы:

— Вы ведь все равно меня убьете, верно?

— Мы отошлем тебя в Вашингтон. Ты будешь убит, но не мной.

— Правосудие свиней. Фашистская газовая камера.

— У газовой камеры нет идеологии, — сухо сказал Лайм. — Твой друг Стурка однажды уморил газом целую деревню.

Но он допустил ошибку, позволив ему думать. У Мецетти появилось время, чтобы вспомнить о своем безнадежном положении. Теперь из него будет трудней что-нибудь выбить; щипцы развяжут ему язык, но он начнет лгать. На более продолжительных допросах это можно выявить; там на него будут давить до тех пор, пока он не станет каждый раз давать одни и те же ответы.

Но у Лайма для этого не было времени. Он встал и протянул щипцы одному из агентов:

— Отвезите его в Лахти.

Было около девяти часов. Чэд Хилл повез его в полицейский участок. Пальто Лайма отяжелело и курилось паром; он снял его и перекинул через спинку сиденья.

— Я думаю, что Бениузеф Бен Крим должен быть где-то здесь. Надо объявить его в розыск. Разошлем фото и описание внешности, в первую очередь в аэропорт, — он наверняка пытается сейчас уехать, если уже этого не сделал.

Чэд Хилл спросил:

— Но ведь Бениузеф — этот тот, кто доставил им грузовик?

— Верно.

— Однако это случилось в Испании. Почему вы думаете, что он теперь здесь?

— Кто-то оставил машину и записку для Мецетти.

— Но почему именно Бениузеф?

— Он у Стурки на посылках. Это работа как раз для него.

Чэд Хилл все еще сомневался, и Лайм пояснил:

— Отпечатки пальцев Мецетти в гараже оставили намеренно — это была идея Стурки. Стурка видел, как Мецетти выключал свет, но не сказал ему, чтобы он стер отпечатки на выключателе.

— И что это значит?

— Он хотел, чтобы мы нашли Мецетти, — ответил Лайм.

Он все время боролся со сном — мягкое сиденье располагало к дреме. Но он не мог позволить себе заснуть. Восемьдесят семь часов до инаугурации. Он выпрямил спину, упершись кулаками в поясницу; позвонки слегка хрустнули.

— «Конкорд» в нашем распоряжении?

— Да, он стоит в Хельсинки, — ответил Хилл.

— Хорошо. Едем туда.

— Вам надо бы поспать. У вас вид, как у покойника.

— Я посплю в самолете.

— Куда полетим?

— В Алжир, — сказал Лайм. — Начнем оттуда.

С этого места и надо было начинать. Саттертуэйт был прав. Стурка профессионал, а профессионал не делает глупых ошибок. Отпечатки пальцев, оставленные в гараже, были бы глупостью в том случае, если бы они действительно были ошибкой.

Стурка сделал отвлекающий маневр, отправив их в Финляндию, а сам тем временем обосновался в Западной пустыне. Бениузеф служил этому лишним подтверждением. Если Стурка использовал людей из своей старой алжирской команды, значит, он и сам находился в Алжире.

Все те же знакомые места. Места, где Стурка каждый раз переигрывал Лайма.

Глава 12

Понедельник, 17 января

^{03.20, восточное стандартное время.}

Подготовка была закончена, и Рива перешел к оперативной части плана.

Он узнал прогноз погоды и рассчитал все так, чтобы «время икс» совпадало с приходом циклона в Вашингтон.

При температуре два градуса пошел мокрый снег, хлопья сцеплялись в комья и лепились на все, что попадалось по пути. Снежный шквал сильно снижал видимость, и Риве это было на руку.

Они работали в двух автомобилях: Каванах и Харрисон в «шевроле», а Рива — в «додже». В «шевроле» лежало десять прессованных зарядов. Рива изготовил бомбу в виде шланга и положил ее рядом на сиденье, прикрыв сверху газетой.

Ключевым моментом была атака против Милтона Люка; однако по сравнению с другими он являлся самой трудной мишенью, потому что ни у кого не было и половины такой охраны, как у него.

Люк жил на верхнем этаже большого дома на Висконсин-авеню. Попасть в сами апартаменты было практически невозможно; люди из Секретной службы занимали все здание.

Поэтому они решили действовать в обход. Бессмысленно атаковать противника в самом укрепленном месте. Люк являлся ключевой фигурой, но существовали и другие, тоже очень важные; можно было нанести удар по одной из второстепенных целей, чтобы отвлечь внимание врага и сбить его с толку.

Для начала они выбрали дом сенатора Холландера. Идея заключалась в том, чтобы разворошить гнездо старого фашиста, не причиняя ему особого вреда. Рива поехал первым. Большие дома в георгианском стиле стояли довольно далеко от дороги; фонари мигали сквозь густой снег, и при их свете он разглядел стоявший на обочине большой фургон, принадлежавший Секретной службе. Возможно, это была та же самая машина, в которой они охраняли Декстера Этриджа до его смерти.

Он проехал мимо них на скорости двадцать пять миль в час и включил переносную рацию. Он сказал только одно слово:

— Копасетик.

Ожидая ответа, он повел «додж» дальше, на Массачусетс-авеню. Прошло несколько минут. «Шевроле» медленно подъехал к дому Холландера, и Каванах швырнул ранец в темноту. Они заранее выбрали место. Взрыв не мог причинить большого ущерба — возможно, вырвет только несколько кустов и заденет осколками дом и фургон охраны. Зато он поднимет много шума и пригонит сюда целую толпу полицейских. Бомба в ранце должна была сработать через полчаса, что оставляло им запас времени для маневра.

— Копасетик.

Он взглянул на портативный приемопередатчик, стоявший рядом на сиденье. Рация снова замолчала. Он проехал три квартала вверх по улице, миновал большой дом, в котором жили два конгрессмена, один сенатор и министр финансов. Припарковав машину на обочине, он отключил в кабине свет, открыл дверцу и вышел под снегопад.

Здание стояло на углу, и в нем было два подъезда, по одному с каждой улицы. Имелся также служебный вход — наклонный пандус, уводивший к подземному гаражу. Все три входа охранялись: по одному человеку на каждую дверь и еще по два вооруженных охранника у главных подъездов.

Рива медленно направился к служебному входу — неясный и бесшумный силуэт в темноте ночи. Он приготовил оружие — револьвер 32-го калибра с навинченным на дуло глушителем. Он взвел курок и прижал пистолет к телу, так, чтобы его скрывали складки развевающегося пальто.

Коп заметил его приближение. Он выпрямился и вышел на свет, держа оружие на изготовку:

— Доброй ночи.

Вид у него был дружелюбный, но внимательный.

— Доброй ночи, — сказал Рива и выстрелил два раза.

Раздались два легких хлопка; копоткинулся к кирпичной стене и сполз на землю. На стене от него остался влажный след. Рива оттащил копа в темноту и надел на себя его фуражку. Он встал на пост у двери с ключами, которые вытащил из кармана копа.

У американцев просто детские представления о безопасности.

В конце улицы появился автомобиль. Подъехав, он помигал фарами. Рива поднял левую руку высоко над головой. «Шевроле» развернулся на дороге и задом подъехал к служебному входу.

Фары погасли, дверцы отворились.

— Все в порядке?

— Да, нормально.

Со стороны это выглядело так, будто коп разговаривал со своим сменщиком.

Рива открыл ключом служебную дверь:

— Не торопитесь.

— Ладно.

Каванах и Харрисон вошли внутрь, захватив с собой пять зарядов.

Рива проверил дверь, убедившись, что ее можно открыть изнутри без помощи ключа. Все, что им понадобится, это отодвинуть засов. Он бросил ключи на труп полицейского и пошел вверх по пандусу мимо «шевроле». Мотор в машине работал почти бесшумно. Он сгреб с крыши горсть снега и неторопливо двинулся на улицу, за угол дома и через весь квартал к стоявшему у дороги «доджу».

Он сел в машину и приготовился ждать тридцать пять минут — столько, по их расчетам, должна была занять вся операция. Не было никаких причин опасаться каких-то неприятностей. Во внутренних коридорах охраны не было, а у дверей высокопоставленных лиц часовых не ставили. Американцы не могут жить при слишком жестком режиме охраны. Поэтому все, что нужно, это проникнуть внутрь здания, а дальше вас уже никто не побеспокоит.

Возможно, бомбы не уничтожат их всех. Спальня сенатора Гранта находилась на верхнем этаже в дальнем углу здания, и ближайший коридор проходил через комнату от его кровати. Подложенная в коридоре бомба превратит в руины кухню Гранта, что приведет его в бешенство. Что ж, это тоже неплохо. При некоторой удаче министр финансов окажется погребенным под тяжелыми обломками. Заряды, заложенные в мусоропровод рядом со спальнями конгрессменов Вуда и Джетро, почти наверняка убьют обоих членов палаты представителей вместе с их женами. Что касается политического обозревателя Дж. Р. Илфелда, то он потеряет бесценную художественную коллекцию в своем роскошном кабинете.

Рива услышал отдаленный вой сирен. Бомба на лужайке Холландера, подумал он. До конца ночи они будут описывать вокруг дома панические круги, гоняясь за собственным хвостом. Кучка первостатейных идиотов, вот кто такие эти американские секретные службы.

— Копасетик.

Он повернул ключ зажигания и подождал, не выключая мотора, пока мимо не проехал «шевроле», потом включил фары и тронулся вслед за ним в сторону Висконсин-авеню.

^{04.05, восточное стандартное время.}

На лужайке перед домом Холландера установили прожекторы, и при их свете группа обезвреживания изучала осколки снаряда, найденные в стене здания.

— Здоровенная была штуковина, — сказал сержант. — Посмотрите, она с корнем вырвала дерево.

На земле лежал огромный старый клен.

Сенатор Холландер и миссис Холландер ходили по заснеженной лужайке в халатах и шлепанцах и с криком набрасывались на всякого, кто попадался им под руку. Лейтенант Эйнсворт говорил по радио:

— Бомба сделана профессионалами. Я думаю, вам лучше связаться с мистером Саттертуэйтом.

^{04.08, восточное стандартное время.}

Рива медленно проехал вдоль Висконсин-авеню и остановил машину за один квартал от дома, в котором жил Милтон Люк. Это было последнее здание, построенное в Вашингтоне перед тем, как появился городской закон, запрещавший возводить многоэтажные корпуса без встроенных гаражей. Поэтому автомобили здесь парковали на улице, и исключение делалось только для особо важных персон. Лимузин спикера Люка, ставшего теперь номинированным президентом, стоял на собственной огороженной площадке перед самым домом. Его водитель был агентом Секретной службы, он неотлучно находился при машине. Еще два агента Службы стояли у входной двери. Десятки других занимали дом, внутренние коридоры, боковые входы. Люка нельзя было достать внутри; значит, его надо было брать снаружи.

Рива включил рацию:

— Все в порядке?

— Копасетик.

— Сверим время. Через три минуты… отсчет пошел.

Он посмотрел на циферблат своих наручных часов, потом вытащил бомбу из-под газеты, почти целиком засунул ее в карман пальто, прикрыл левым рукавом и вышел из машины, держа левую руку в кармане. Бомба имела всего полтора дюйма в диаметре, но внутри была начинена немецкой пластиковой взрывчаткой с разрушительной силой, эквивалентной шестидюймовому морскому снаряду. На одном конце трубка была запечатана алюминием, на другом стоял теплочувствительный детонатор; сильные магниты были закреплены на обоих концах и центральном кольце трубки. С помощью этих магнитов бомба легко прилипала к любому куску железа.

Взрыватель представлял собой медно-оловянное электрическое устройство, которое реагировало на температуру обоих металлов: если она поднималась выше ста градусов по Фаренгейту, контакт замыкался и детонатор взрывал бомбу.

Он спустился по тротуару, расположенному на противоположной стороне улицы, и мельком взглянул в сторону дома. Агенты Секретной службы смотрели на него так же, как на любого пешехода, который проходил мимо них в пятом часу утра.

На перекрестке, расположенном в двух кварталах дальше, между уличных огней показался автомобиль. Рива рассчитал время, чтобы свернуть к дороге в тот момент, когда подъезжавший к кварталу «шевроле» громко просигналил.

Гудок привлек внимание агентов Секретной службы. Стоявший под навесом шофер присматривал за лимузином, но его голова тоже повернулась к «шевроле». Рива сошел с тротуара между двумя припаркованными автомобилями и остановился, ожидая, когда «шевроле» проедет мимо, чтобы пересечь улицу. Он сделал вид, что хочет пройти к зданию, расположенному позади высотного дома.

Он услышал шум приближавшейся машины и отступил на шаг, чтобы его не обрызгало грязью. Автомобиль проехал мимо, держа двадцать пять миль в час; головы агентов с неослабевавшим интересом повернулись вслед за ним. Рива ступил на проезжую часть, посмотрел в обе стороны и стал переходить через улицу. Его путь пролегал позади лимузина в направлении следующего дома.

Внимание агентов разделилось между Ривой и удалявшимся «шевроле», и в этот момент Харрисон, сидевший на заднем сиденье машины, открыл огонь. Он стрелял по окнам дома, в котором жил Милтон Люк. Вреда от этой стрельбы было мало — пули летели под большим углом. Но свою задачу она выполнила: агенты Секретной службы спрятались за колоннами и автомобилями и открыли ответный огонь по «шевроле».

Рива поступил так, как поступил бы на его месте любой прохожий. Если вы переходите через улицу и слышите выстрелы, то вашим первым желанием будет найти какое-нибудь укрытие.

Он решил спрятаться в тени большого лимузина; нырнул за задний бампер и левой рукой быстро ощупал дно машины. Найти выхлопную трубу было делом одной-двух секунд. Он поставил бомбу на магнитах прямо на выхлопную трубу, под бак с горючим, и, пригнувшись, перебежал дальше на тротуар. Теперь он находился в нескольких футах от лимузина, и агенты Секретной службы могли смотреть на него, если им этого хотелось.

«Шевроле», взвизгнув тормозами, исчез за поворотом, и агенты прекратили стрельбу. Рива выпрямился во весь рост. Когда ближайший агент повернул к нему голову, он пробормотал:

— Господи помилуй. Что это такое было?

^{04.20, восточное стандартное время.}

Саттертуэйт поскреб небритый подбородок. Щетина колола ему кожу.

Мутные лица вдоль длинного стола в Солт-Майн. Громкие голоса, лающие в телефоны. Саттертуэйта соединили с директором ФБР Клайдом Шэнклендом.

— Ясно, что они стараются вовсю. Сначала лужайка перед домом Холландера, потом целых пять взрывов в другом доме, потом снайпер, стрелявший по окнам Люка. Бог знает, что они еще взорвут. В общем, мне нужны все ваши люди до единого. Мы должны немедленно обеспечить защиту всех высокопоставленных лиц в Вашингтоне.

Кайзер дергал его за рукав. В руках у него была телефонная трубка.

— Это вас. Президент.

Саттертуэйт сказал: «Подожди немного, Клайд» — и взял вторую трубку:

— Да, господин президент.

^{04.23, восточное стандартное время.}

Город был переполнен воющими сиренами. Рива обогнул квартал, снова сел в свою машину и взялся за рацию:

— Копасетик?

— Копасетик.

— Тут дым коромыслом. Переходим на альтернативный вариант.

— Копасетик.

В центральном районе стало слишком жарко; они решили бросить остальные цели и сосредоточиться на окраинах.

Человек из Секретной службы расспрашивал Риву в течение нескольких минут. Но удостоверение личности было в порядке, история, которую он рассказал, звучала вполне правдоподобно, а у них было много причин для беспокойства и кроме него.

Рива завел мотор и направил машину к дому сенатора Форрестера.

^{04.28, восточное стандартное время.}

Специальный агент Пикетт проскользнул на переднее сиденье лимузина и схватил радио. Одной рукой он откинул крышку лежавшей на сиденье папки, пролистал несколько страниц с фотографиями и увидел лицо человека, с которым говорил несколько минут назад.

Он взял в руки лист и сказал в микрофон, не отрывая глаз от снимка:

— Говорит Пикетт. Я только что видел Рауля Риву.

^{04.31, восточное стандартное время.}

Дефорд и Б.Л. Хойт вошли в штаб, Хойт обратился к Саттертуэйту:

— Послушайте, они могли подложить что-нибудь в дом. Сначала открыли стрельбу, чтобы отвлечь внимание наших людей, а тем временем кто-нибудь из них проскользнул в здание. Милтона Люка лучше увезти.

— И куда мы его денем?

— В Белый дом. Там самая лучшая охрана.

Дефорд добавил:

— Я распоряжусь о большом эскорте. Нам нужны мотоциклисты и патрульные машины. — Он протянул руку к телефону.

^{04.35, восточное стандартное время.}

На Аризона-Террас подъехали два агента ФБР и остановились у тротуара.

— Вот дом сенатора.

— Хорошо. Не стоит его будить. Я засяду в том гараже на другой стороне улицы. А ты спрячься в машине. Если кто-нибудь появится, мы откроем перекрестную стрельбу.

— Ладно.

^{04.37, восточное стандартное время.}

Рива остановил машину в начале Аризона-Террас, через минуту сзади притормозил «шевроле». За рулем сидел Каванах.

— Все нормально?

— Пока да, — ответил Рива.

— Ну что, бросим бомбу и уедем?

— Фасад дома сделан из зеркального стекла. Просто швырни в него заряд.

— Мне тут не нравится. Эта улица идеально подходит для ловушки.

— Я проверю, все ли чисто, — сказал Рива. — Дайте мне пару минут.

Он вырулил на дорогу и медленно поехал вверх по холму. Дом Форрестера стоял в самом конце узкой улочки, которая дальше расширялась для кругового разворота. Рива осторожно подъехал к кругу. Что это за тень мелькнула в том припаркованном автомобиле? Он пригляделся внимательней. Никого.

«Начинаешь нервничать», — подумал он с упреком. Они не могли так быстро прислать сюда новых людей. Форрестер был всего лишь незначительным сенатором от второстепенного штата.

Он сделал разворот и еще раз осмотрел всю территорию. Заглянул в открытую дверь темного гаража — ничего. Снегопад начал редеть, в воздухе кружились отдельные хлопья. Он вернулся в конец улицы и остановился у тротуара.

Все чисто.

^{04.41, восточное стандартное время.}

Агент ФБР тихо говорил в микрофон автомобильной рации:

— Кто-то только что подъехал к дому Форрестера. Пришлите еще одну или две машины.

^{04.42, восточное стандартное время.}

Пока автомобиль вползал на холм, Харрисон переложил заряд себе на колени. Он поставил таймер на две минуты.

Каванах проехал мимо стоявшего на обочине «плимута» и притормозил перед фасадом дома Форрестера.

— Давай.

Харрисон толкнул дверцу и вышел из машины. Он двинулся по дорожке, ведущей к главному подъезду дома.

— Не двигаться. ФБР.

Харрисон медленно повернулся на каблуках, одновременно поворачивая голову через плечо.

Агент ФБР стоял рядом с «плимутом», нацелив пистолет в середину пальто Харрисона с явным намерением вот-вот начать стрельбу.

Часовое устройство продолжало тикать. Харрисон бросил бомбу на землю и нырнул в сторону, но агент ФБР включил фонарь и ударил ему в глаза ослепляющим лучом.

От «шевроле» ему на помощь кинулся Каванах, но из темной двери гаража на другой стороне улицы полыхнула оранжевая вспышка и грохнул выстрел; Каванах споткнулся и упал лицом в землю.

Харрисон бросился бежать — оставаться было нельзя, вот-вот рванет бомба…

Он почувствовал, как в него ударили пули, но еще прежде, чем он упал, раздался оглушительный взрыв бомбы. Что-то с безжалостной силой ударило ему в затылок.

^{04.43, восточное стандартное время.}

Выстрелы встревожили Риву, и он протянул руку к рации:

— Копасетик?

Когда ответа не последовало, он выключил огни и рванулся к выезду из улицы.

Навстречу ему летели две машины. Увидев его, они затормозили и боком развернулись посреди дороги, перегородив выезд. Рива крутанул руль и вдавил в пол педаль, направив «додж» в боковой переулок, за которым открывался выход на просторный бульвар. Но передние фары машин слепили ему глаза, он почти не видел, куда едет.

Он услышал, как рванула бомба. Что-то ударило в лобовое стекло возле его лица. Колеса подскочили на бордюре, машину занесло на мокром снегу, задние шины пронзительно взвизгнули. Он попытался выправить руль и врезался в один из автомобилей.

Он перекинулся через спинку сиденья и нырнул к задней двери, выхватывая пистолет с глушителем. Но его глаза были все еще ослеплены фарами, и он не видел целей; а потом из-за бьющего в лицо света в него полетели пули.

^{05.10, восточное стандартное время.}

Четыре машины Секретной службы и несколько пар мотоциклистов образовали вокруг лимузина сопроводительный эскорт. Спикер нижней палаты Милтон Люк и его супруга, окруженные плотным кольцом охраны, прошли от двери своих апартаментов к лифту, спустились в холл, миновали входные двери и проследовали через тротуар к ждавшему их лимузину. Муж и жена, оба измученные, полусонные и кое-как одетые, влезли на заднее сиденье. Несколько человек вынесли из здания сумки с необходимой им одеждой; остальной багаж пришлют потом.

Сирены взвыли, и лимузин покатил по Висконсин-авеню.

Работающий двигатель послал в выхлопную трубу горячую струю отработанных газов, и ее тепло включило детонатор магнитной бомбы.

Взрыв пробил топливный бак.

Задняя часть лимузина разлетелась на куски вместе с сидевшими в ней пассажирами. Взрыв был слышен на расстоянии тридцати кварталов.

^{08.40, восточное стандартное время.}

Из-за стоявшего в зале шума Саттертуэйт почти не слышал президента. Он вышел в коридор, уединился в конференц-зале и снял трубку:

— Да, господин президент.

Даже здесь голос президента был едва различим сквозь грохот гусениц, стрекот вертолетов и вой сирен, которые доносились из-за мерзлого окна. Армия прокладывала себе путь через Вашингтон.

— Билл, я хочу, чтобы вы как можно скорее явились ко мне.

— Слушаю, сэр.

— Уэнди Холландер создает нам проблемы.

— Жаль, что это не единственная наша проблема.

— Не разделяю вашего мнения, — ответил Брюстер голосом, в котором слышалась ярость. — Я предпочел бы любую другую, только не Уэнди Холландера.

— Поясните вашу мысль, сэр.

— Подумайте и поймете сами. Он разбил свой лагерь в гостиной Линкольна. Я хочу, чтобы вы пришли и убрали его отсюда хотя бы на несколько часов, пока я не смогу сосредоточиться.

— Каким образом?

— Мне на это наплевать. Поставьте его командовать батальоном десантников — ему это понравится. — Президент не пытался скрыть, что он не в духе.

Помолчав, Саттертуэйт сказал:

— Вы хотите ввести все эти войска в город, сэр?

— Да.

— Мне кажется, в этом нет необходимости.

— Значит, вы ошибаетесь, — отрезал Брюстер.

— ФБР взяла их всех. У них никого не осталось, и нам это известно.

— Я уже слышал это раньше. Но мы не можем знать наверняка. И мы должны показать свою силу.

— Да, сэр. Но мы должны держать эту силу под контролем.

— Лучше подумайте о том, как держать под контролем этих сумасшедших, Билл.

И президент повесил трубку.

Сеть еще не была наброшена, облава еще не началась, но на этот раз уже ничто не могло ее остановить. Милтон Люк, представители Джетро и Вуд и их жены были мертвы.

Саттертуэйт прислушался к вою сирен и лязгу гусениц танков, двигавшихся по улицам, потом подошел к окну и увидел, как по Пенсильвания-авеню ползет бронированный лимузин в окружении нескольких джипов, в которых стояли солдаты с винтовками и автоматами, направив их на тротуары и окна зданий. Вид у солдат был такой, словно они готовы были стрелять по любой движущейся цели.

Он не знал, кто сидит в салоне лимузина. Это мог быть кто угодно — любой из тех, кто въезжал сейчас в город, точно колониальный чиновник в охваченную восстанием провинцию.

Город не был осажден, но чувствовал себя так, словно его осадили, так что в конечном счете разница была невелика. Армия вела себя раздраженно, как лабораторная крыса, которую пустили в лабиринт без выхода. Глупое положение: вооружены до зубов, а стрелять не в кого.

Саттертуэйт почувствовал тоску. Он отвернулся от окна, и тут заревела новая сирена; звук был не громче остальных, но вызвал у него непроизвольную судорогу, как если бы кто-нибудь провел гвоздем по стеклу. Он вышел в коридор и вернулся в зал, где нашел Клайда Шэнкленда.

Саттертуэйт прокричал ему сквозь шум:

— Я должен ехать в Белый дом. У вас есть что-нибудь для меня?

Директор ФБР разговаривал по телефону:

— Скажи ему, чтобы подождал. Переложи это на Холда.

Он положил трубку на рычаг и взглянул на Саттертуэйта.

В левой руке Шэнкленд держал карандаш и постукивал им по столу с такой силой, как будто хотел пробить в нем дырку.

— Мы проследили Рауля Риву до гостиницы «Каир». Разумеется, он записался под другим именем. Но это наверняка был он. За последние дни у него было только двое посетителей — два парня приходили к нему несколько раз.

— Те самые, которые были с ним этой ночью?

— Да. Харрисон и тот, которого убили, Каванах.

— Так же говорит и Харрисон, верно?

— Я ни на йоту не верю этому сукиному сыну.

— Но все подтверждает его показания. Разве не так? — Он произнес это довольно резким тоном, однако Шэнкленд только пожал плечами. Саттертуэйт раздраженно продолжал: — Надеюсь, вы не собираетесь обращать внимание на слухи? Вы должны быть осведомлены лучше, чем другие.

— На какие слухи?

— О всемирном заговоре.

Шэнкленд возразил своим монотонным гнусавым голосом:

— Мистер Саттертуэйт, раньше мы уже думали, что захватили всех, и, как видите, ошиблись.

— Значит, вы тоже считаете, что мы со всех сторон окружены врагами?

— Я только повторяю то, что час назад сказал в Совете безопасности: пока у нас не будет твердой и надежной информации, подтверждающей слова Харрисона, мне придется настаивать на применении самых суровых мер.

Шэнкленд говорил в своей манере. Он был истинным питомцем Гувера.

Саттертуэйт спросил:

— Что еще вы хотите передать президенту?

— У них осталось еще три бомбы — не взорванных, на заднем сиденье «шевроле».

— Вам известно, для кого они предназначались?

— Харрисон говорит, что у них не было жесткого плана. Они собирались убить тех, кто окажется доступен, — восемь или девять высокопоставленных лиц на окраине Вашингтона.

— Харрисон выживет? — спросил Саттертуэйт.

— Не выжил бы, если бы это зависело от меня.

— Черт возьми, но он нужен нам живым. Если он умрет, нам не за что будет зацепиться.

— А кто станет его слушать? Если ему удастся выкарабкаться, нам придется позаботиться о том, чтобы его не линчевали. Лучше уж ему сдохнуть прямо сейчас.

— Но он хочет говорить.

— Говорить? Скорее, хвастаться. Он знает, что у него нет ни единого шанса выкрутиться; он покойник, это только вопрос времени. Наверно, он думает, что чем больше будет сотрудничать с нами, тем дольше проживет. Или хочет всем показать, какие они были молодцы и умницы. Может быть, он мечтает вписать свое имя в историю.

— Я хотел бы все-таки услышать, какие у него шансы.

— Думаю, в конце концов они его заштопают. У него в кишках застряла пара пуль 38-го калибра.

Пока Саттертуэйт шел к выходу, в нем нарастала тревога. Если слухи смогли пробраться в эту комнату, они проникнут всюду. Твердых фактов не хватало, происходившие события превосходили понимание среднего обывателя, и ничто не пугало людей больше, чем загадочная угроза, непосредственно касавшаяся их жизней.

Слухи утверждали, что существует целое международное движение, целью которого является свержение американского правительства. За ним видели руку Кубы, Пекина и Москвы; его создание приписывали злому гению — Кастро, Чжоу Эньлаю или Косыгину; его вдохновляли или возглавляли коммунисты. Короче говоря, объявлялось, что началась третья мировая война.

— Сколько времени он еще собирается мариновать меня здесь, словно какого-то рассыльного? — Уэнделл Холландер обрушил на Саттертуэйта все свое раздражение и гнев.

У Саттертуэйта непроизвольно раздулись ноздри.

— Президент занят важными проблемами, сенатор. Я думаю, вы сами должны это понимать.

— Его проблемы, — рявкнул Холландер, — продлятся, по моим подсчетам, еще семьдесят пять часов. Мне же придется заниматься ими четыре года. — Его брови хмуро сошлись на переносице. — Если, конечно, наша страна сможет столько протянуть.

Даже когда Холландер пытался говорить приглушенным голосом, он жутко орал — у него было плохо со слухом.

«И если ты сам сможешь столько протянуть». В последние десять лет у Холландера был согбенный и слезящийся вид постоянного пациента клиники. Но, как и большинство больных людей, он уделял своему здоровью огромное внимание, поэтому не было ничего необыкновенного в том, если бы он протянул лет до девяноста. В таком случае в запасе у него оставалось еще тринадцать лет.

— При всем моем уважении, — громыхал Холландер, — я настаиваю на том, чтобы вы отправились к этому трусливому сукиному сыну и напомнили ему, что я жду его в этой комнате!

От ярости его лицо налилось кровью.

— Сенатор, президент встретится с вами, как только сможет.

Негодование Холландера достигло пика. Несколько мгновений он собирался с силами, с трудом переводя дыхание. Саттертуэйт воспользовался моментом, чтобы быстро вставить успокаивающую фразу:

— Нам всем сегодня приходится нелегко.

Он никогда не был силен в личной дипломатии; президенту следовало поручить это кому-нибудь другому. Однако протокол требовал, чтобы это был, по меньшей мере, член кабинета.

— Сукин сын, — прорычал Холландер и вдруг, уставившись на потолок, окинул взглядом все четыре угла. — Надеюсь, он меня сейчас слышит. Вы думаете, я не знаю, что вы напичкали эти комнаты подслушивающими устройствами?

Он выжил из ума, с тоской подумал Саттертуэйт. Дряхлый параноик, который, возможно, станет следующим президентом Соединенных Штатов.

Саттертуэйт нервно провел рукой по своей густой шевелюре.

— Сенатор, вы знаете, что я не могу заставить президента встретиться с вами немедленно. Вам это известно так же хорошо, как мне. Но если я могу еще что-нибудь для вас сделать…

— Вот-вот. Расскажите мне, что вы сделали, когда они начали против нас эту войну. Что вы сделали, парни? Или вы, как паршивые хлюпики-интеллектуалы, по-прежнему сидите в своих прокуренных комнатах и болтаете о том о сем?

Бледные глаза Холландера уставились на лицо Саттертуэйта. Его искривленные пальцы извлекли из кармана отполированную курительную трубку. Аккуратно набив ее табаком, он поднес к морщинистым губам чубук. Для того, чтобы раскурить трубку, ему потребовались три затяжки. Он все время оставался на ногах, слишком взбудораженный, чтобы садиться. Пряди седых волос были тщательно зачесаны на макушку; одежда выглядела старомодной и висела на нем, как на манекене.

Брюстер допустил грубую ошибку, послав с этой миссией Саттертуэйта. В глазах старика такой поступок выглядел явным издевательством. Холландер, сам не будучи ни деликатным, ни склонным к размышлению, в других считал эти качества фальшивыми и никчемными. Никто не думает про себя, что плохо разбирается в человеческой натуре; видя перед собой надменного и близорукого задиру и помня Саттертуэйта еще молодым, когда тот не находил ничего лучше, как набрасываться на него с прямыми оскорблениями, Холландер мог сделать только один вывод — Брюстер нарочно подослал к нему Саттертуэйта, швырнув его ему в лицо, как перчатку вызова.

Наверно, у президента не было времени все это обдумать, полагал Саттертуэйт. Но ему самому следовало быть предусмотрительней и отказаться от встречи с Холландером.

Холландер сосредоточенно раскуривал трубку:

— Армию вы послали, это я видел собственными глазами. Но я хочу знать, какой вы отдали приказ.

— Защищать население и официальных лиц.

— Никто не выигрывает войну, ограничившись одной защитой.

— Сенатор, если вы предпочитаете называть нынешнюю ситуацию войной, то первое правило военной стратегии — никогда не делать того, чего хочет от вас ваш противник. — Саттертуэйт наклонился вперед. — Коммунисты тут не замешаны, сенатор. По крайней мере, организованные коммунистические партии. В каком-то смысле можно смотреть на эти катастрофы, как на цепь несчастных случаев или стихийное бедствие, вроде урагана. Это не…

— Молодой человек, я имел честь общаться с самыми выдающимися людьми на этой планете. Многим из них вы не годитесь в подметки, поэтому не пытайтесь меня в чем-то убеждать. Все, что я вижу, когда смотрю на таких типов, как вы, это обыкновенная трусость. Трусость и нерешительность. В ваших глазах я не вижу даже слез по тем доблестным и выдающимся американцам, которых принесли в жертву вашей трусливой политике примирений и уступок.

— Эти слезы стоят в моих глазах, сенатор, но я не позволяю им затуманивать свой взгляд. — Саттертуэйт вдруг почувствовал, что не может больше этого выносить, и, поднявшись с места, направился к двери. — Я узнаю, сможет ли президент вас принять.

— Сделай это, сынок.

В кабинете стояла такая тишина, что было слышно, как поскрипывает ручка президента.

Крупное лицо Брюстера побледнело и осунулось, из-под обвисшей кожи проступили кости. Он испустил глубокий вздох и бросил ручку; его руки сцепились в молитвенном жесте.

— Кажется, униматься он не собирается.

— Все, чего я от него добился, это небольшой перепалки. Наверно, вы помните, что он туговат на ухо, — как в прямом, так и в переносном смысле.

— Если бы дело было только в этом…

Президент взял сигару и поднялся с места. Он обошел вокруг стола и остановился, покачиваясь на каблуках.

— Он по-прежнему призывает к массовым репрессиям?

— Похоже, что так.

— Если он займет этот офис хотя бы на сорок восемь часов, — пробормотал Брюстер, — дело кончится войной.

— Или военным положением.

— Или тем и другим сразу. Этот человек — ходячая окаменелость.

Президент зажал во рту сигару и рубанул воздух сверху вниз ребром ладони, как боец каратэ.

— Мы не можем этого допустить, Билл. Вот и все. Мы не можем этого допустить.

— Он стоит первым в списке преемников.

— Верните Клиффа Фэрли.

— Не уверен, что нам это удастся.

— Вы думаете, у нас нет никаких шансов?

— Я думаю, у нас хорошие шансы. Но мы не можем на это полагаться. Нет никаких гарантий. Надо исходить из предположения, что мы не сумеем его вернуть.

Не получив от президента ответа, Саттертуэйт сунул руки в карманы и обдуманно и неторопливо, не повышая голоса и не давая воли эмоциям, произнес:

— Господин президент, он не годится на это место. Мы все это понимаем. И мы должны от него избавиться.

— Готов выслушать ваши предложения.

— Двадцать пятая поправка…

— Не сработает. Он политически нежелателен, но это еще не значит, что он не годится в президенты. Нам придется доказывать его несостоятельность конгрессу. За оставшиеся три дня это просто невозможно. Вряд ли вам удастся кого-то убедить, что он практически безумен. А политические воззрения президента не являются поводом для его дисквалификации.

— Ему семьдесят семь лет.

— Столько же было де Голлю и Аденауэру, когда они стояли у власти. — Президент наклонился, чтобы прикурить сигару. — Не стоит тратить время на несбыточные идеи. Весь последний час я только тем и занимаюсь, что отбрасываю их одну за другой.

— Может быть, удастся заставить его уйти в отставку?

— Кого, Уэнди? Сейчас, когда он почуял запах власти?

— Тогда поищем что-нибудь в его прошлом. Все знают, что он жулик.

— Это только играет ему на руку. Если всем и так известно, что он жулик, то новые разоблачения уже никого не впечатлят. К тому же на сбор доказательств уйдет несколько недель, и в конечном счете он наживет себе на этом политический капитал, заявив, что мы его просто шантажируем. Никто не любит шантажистов.

— Вам бы заняться его избирательной кампанией, — проворчал Саттертуэйт.

— Я уже прокрутил в голове все варианты. И не нашел никакого решения, кроме одного — вернуть Фэрли.

— Черт возьми, но мы пытаемся.

— Я знаю.

Президент был слишком раздражен, чтобы деликатничать, но Саттертуэйт знал, что ему нужно, и понимающе кивнул.

— Так что, Билл?

Саттертуэйт напряженно искал ответа. Наконец он вынул руки из карманов:

— Есть только один способ. И вы его знаете.

— Какой?

— Убить его.

Последовало долгое молчание, во время которого президент вернулся в свое кресло и затянулся сигарой. Наконец Саттертуэйт нарушил неловкую паузу:

— Можно представить это, как еще одно преступление революционеров.

Президент медленно и мрачно покачал головой:

— Видит Бог, я не слабохарактерный юнец. Но я не могу это сделать.

— Никто и не говорит, что вы должны сделать это лично.

— Хорошо, я выражусь по-другому. Я не могу с этим согласиться. Я не могу этого принять. Я на это не пойду.

Его большая голова склонилась, как будто под непосильной тяжестью.

— Билл, если мы это сделаем, то чем будем отличаться от них?

Саттертуэйт перевел дух:

— Я знаю. Я тоже не могу на это пойти. Но я сказал вам то, что должен был сказать. Это решение проблемы. И если есть выбор между этим убийством и тем Армагеддоном, который ждет нас по его вине, то…

— Все равно я на это не решусь.

Все сводилось к старой дилемме: может ли цель оправдать средства? Саттертуэйт подошел к столу и погрузился в кресло. Правота президента его одновременно и радовала, и подавляла.

Спустя некоторое время Брюстер прибавил:

— Есть еще одна вещь, которую мы упустили из виду.

— Какая?

— Взгляните на это.

Президент перебросил через стол блокнот. Саттертуэйт привстал, чтобы взять его в руки.

Почерком президента было написано:

«ПОРЯДОК ПРЕЕМСТВЕННОСТИ

? Президент

X Вице-президент

X Спикер палаты представителей

Глава сената

Государственный секретарь

Министр финансов

Министр обороны

Генеральный прокурор…»

— Понимаете, о чем я говорю? Допустим, мы уберем Уэнди; кто будет следующим? Госсекретарь? Но Джон Уркхарт подходит для этой работы не больше, чем Уилли Мэйз. Он бумажный червь. Последние четыре года вы делали за него все работу. Если бы не вы, я бы давно уже от него избавился.

Это был старый способ вести политику: Уркхарт был круглым дураком, но он помог Брюстеру стать президентом и поэтому имел право получить место в его администрации, так же как Чейни и некоторые другие. Во время последних выборов республиканцы использовали это, как оружие против Брюстера: они подвергли критике состав его кабинета, и это принесло им дополнительные голоса.

Год назад у Брюстера была идея заменить Уркхарта, на его место он прочил Саттертуэйта; но, когда республиканцы начали иронизировать по этому поводу, Брюстеру пришлось защищаться, и он не только сохранил за Уркхартом его кресло, но и громко объявил о своей личной поддержке госсекретаря. Таковы были правила игры.

— Билл, если Уэнди может броситься в войну с закрытыми глазами, то Уркхарт с таким же успехом пойдет на это, не закрывая глаз. Фэрли, черт бы его побрал, был абсолютно прав. Мне не следовало быть таким самонадеянным идиотом.

— Мы все отвечаем за принятое решение. Таково было мнение партии. Мы не могли отступить под огнем противника. И я по-прежнему думаю, что на тот момент это было правильное решение.

— Ладно, не будем тратить время попусту, — сказал президент. — Он выдвинул один из ящиков стола и вытащил небольшую книжечку — Конституцию Соединенных Штатов. — Вы давно перечитывали эту штуку, Билл?

— А что?

— Я все надеюсь найти здесь какой-нибудь ответ, но черт меня побери, если мне удалось хоть что-нибудь раскопать. — Он открыл брошюру и пролистал несколько страниц. — Вот здесь. Статья двадцатая, глава третья…

«Конгресс имеет законное право в том случае, если ни вновь избранный президент, ни вице-президент не смогут принять на себя власть, объявить о том, кто будет исполнять обязанности президента, или же о том, каким образом должно быть избрано такое лицо, и такой человек будет исполнять эти обязанности до тех пор, пока к присяге не будут приведены президент или вице-президент…»

— Что ж, сказано достаточно ясно. Конгресс должен был решить, кто станет преемником президента. Он так и поступил — издав Закон о преемственности власти.

— Билл, я сомневаюсь, что Конституцию можно толковать так же, как религиозные фундаменталисты трактуют Библию. Этот документ не следует понимать буквально.

— Вам надо сказать об этом Верховному суду, господин президент.

— Последнее прибежище обманутых надежд, — пробормотал Брюстер. Это была одна из его любимых фраз; он повторял ее каждый раз, когда Верховный суд голосовал против его инициатив.

— Я все еще не очень понимаю, к чему вы клоните.

— Честно говоря, я тоже. Но мне кажется, что Конституцию можно как-то использовать, доказав правительству, что оно вовсе не обязано спешно назначать самого дряхлого и глупого сенатора на пост президента Соединенных Штатов.

— Конституция ничего не говорит на этот счет. В ней сказано только то, что конгресс может заполнить вакантное место, если оно появится. Но она не определяет, как это должно быть сделано.

Президент задумчиво сосал свою сигару под хмурым взглядом Саттертуэйта. Наконец на лице Брюстера появилась улыбка.

— Вот именно, Билл.

— Простите, сэр?

— Вы попали в самую точку. Конституция не оговаривает, каким образом должна быть заполнена вакансия.

— Да, и что это меняет? Ведь это конституционное положение уже выполнено. Конгресс определил порядок преемственности. Это свершившийся факт.

— На сегодняшний день.

— Я вас не понимаю. Впрочем, я не эксперт по конституционному праву. Вероятно, вам надо поговорить с генеральным прокурором.

— Я говорю с кем следует, Билл. Когда наши мозги работают вместе, из этого выходит толк. Вот почему вы здесь.

Президент убрал брошюру обратно в ящик и задвинул его в стол:

— Закон о преемственности — это постановление конгресса, верно?

— Верно — в соответствии с законодательством страны.

— Так. И сколько постановлений конгресс выпускает ежегодно, Билл?

— Точно не знаю. Довольно много.

— Так-так. А сколько поправок к ним?

Саттертуэйт резко выпрямился в кресле. Президент пыхнул сигарой, и у него сделался очень самодовольный вид.

— Не стану утверждать на все сто процентов, Билл, но у меня сложилось определенное впечатление, что этот Закон о преемственности вовсе не высечен на скрижали. Мне кажется, за то время, пока я был в Вашингтоне, поправки в него вносились раза четыре или пять. В шестьдесят шестом, например, и, если я правильно помню, в семидесятом. И еще два-три раза перед этим.

Саттертуэйт все еще переваривал новую идею. Брюстер включил селектор:

— Маргарет, посмотрите, пожалуйста, нельзя ли где-нибудь найти для меня один экземпляр Закона о преемственности. — Он отключил связь и взглянул на свою сигару.

— Да, сэр, возможно, это та самая ниточка, которая вытащит нас из ямы.

— Вы хотите за оставшиеся три дня протащить через конгресс новый закон о преемственности?

— Я говорю не о новом законе. Всего лишь о поправке к старому.

— Чтобы вычеркнуть Холландера из списка?

Президент прищурился, глядя на собеседника:

— Они никогда не пойдут на это, Билл.

— Тогда зачем все это нужно?

— Мы попросим конгресс вставить одно имя в список преемников между спикером палаты представителей и лидером сената.

— Какое имя?

— Имя человека, который будет временно исполнять обязанности главы исполнительной власти до тех пор, пока его место не займет избранный народом президент. — Брюстер выдержал значительную паузу. — Я говорю о предыдущем президенте Соединенных Штатов, Билл. — И президент очень хладнокровно заключил: — То есть обо мне.

^{17.20, североафриканское время.}

Отдел ЦРУ в Алжире возглавлял человек по имени Сэмюэл Джильямс. Он был одним из тех американцев, которые считали, что Соединенные Штаты держат закладную на весь мир и в любой момент могут предъявить ее заемщикам. Такие взгляды представляли собой стандартную философию ЦРУ, и это было одной из причин, по которым Лайм решил покинуть разведку. Джильямс являлся типичным представителем своей среды; Лайм невзлюбил его с первого взгляда.

Несколько лет назад Алжир разорвал дипломатические отношения с Соединенными Штатами, поэтому Джильямс занимал небольшую комнатку в офисе, который называли Секцией американских связей при швейцарском посольстве. Сидя за своим столом, он выглядел заносчивым и недовольным.

— Мы занимаемся этим уже пять дней. Не знаю, почему вы решили, что у вас это получится быстрее.

— У нас есть основания думать, что Фэрли перевезли сюда.

— Почему? Потому что этот парень Стурка бывал в здешних местах пятнадцать лет назад?

Лицо Лайма выражало скуку.

— В основном потому, что мы идентифицировали Бениузефа Бен Крима как одного из членов его команды.

— Да, я об этом слышал. Мы занимаемся поисками Бен Крима с тех пор, как получили от вас сигнал из Хельсинки. Но он здесь не появлялся и вряд ли появится.

Лайм спрашивал себя, сообщили ли они о нем Джильямсу какую-нибудь информацию. Знал ли Джильямс, что именно Лайм был тем человеком, который организовал тайные переговоры между де Голлем и Бен Беллой во времена Фронта национального освобождения Алжира? Лайм сказал:

— Информация всегда была хорошим товаров в этих местах. Если Стурка здесь, найдутся люди, которым об этом что-нибудь известно. Мне нужно встретиться с Хуари Джелилем.

Джильямс посмотрел на него с удивлением, и Лайм понял, что набрал в его глазах несколько очков. Как видно, никто не позаботился предупредить Джильямса, что к нему приехал не зеленый новичок.

— М-м…

— Джелиль все еще жив, не так ли?

— Да, конечно. Но он не всегда соглашается сотрудничать. Вы же знаете этих мелонов…

Мелонами родившиеся в Алжире французы называли арабов; американским эквивалентом было бы слово «ниггер». Лайм ограничился коротким ответом:

— Я знаком с Джелилем.

— Хорошо, я посмотрю, что можно сделать.

Джильямс взял телефон — судя по тому, что он не набирал номер, это была прямая линия, — и заговорил в трубку.

Лайм стоял на углу возле маленького ресторанчика в старой части города — ее назвали Касба в честь крепости XVI века, которая в былые времена защищала расположенный на холме квартал, — и в ожидании условного сигнала смотрел на грязную улочку, провонявшую мочой. Он слышал вдалеке протяжно-заунывный голос муэдзина, созывавшего правоверных мусульман на вечернюю молитву.

В прежние годы Джелиль скорее дал бы себя убить, чем согласился бы выдать Стурку, но в те дни Стурка сражался на стороне алжирцев.

Теперь появились кое-какие аргументы, которые могли поколебать Джелиля. В крайнем случае, можно было рассчитывать на его практичность.

Нынешние правители Алжира так долго прожили в подполье, что это вошло у них в привычку. Они все еще сохраняли свои старые революционные связи, и мало кто знал их настоящие имена. Алжирский режим поддерживал все национально-освободительные движения мира, где бы они ни возникали; само государство считалось «социалистическим», а к врагам относили всех «империалистов», независимо от их идеологии. Исходя из этого, правящая партия часто оказывала помощь наиболее воинственным террористическим организациям, целью которых считалась борьба с империализмом.

Единственной американской организацией, официально зарегистрированной в Алжире, были «Черные пантеры». Канадцев представлял Квебекский освободительный фронт, который похитил и убил несколько канадских и британских официальных лиц. ФРЕЛИМО, мозамбикское освободительное движение, имело на территории Алжира несколько тренировочных лагерей, а в алжирской пустыне обучались кадры «Аль Фатах», Фронта освобождения Палестины. Всего правящий Фронт национального освобождения Алжира поддерживал повстанческие движения в пятнадцати или шестнадцати странах и оказывал им всемерное содействие в их попытках свергнуть нынешние власти этих государств.

Официальная Европа закрывала глаза на все, что здесь происходило, потому что европейские государства хотели мира для тех тридцати миллионов тонн нефти, которые ежегодно выкачивал Алжир.

Закулисные интриги в Алжире были обычным делом, и структура власти держалась на перекупщиках и спекулянтах, вроде Хуари Джелиля, выполнявших те функции, которые правительство не могло осуществлять официально. Большинство производителей оружия находились встранах, где алжирские друзья вели свою подрывную деятельность, поэтому правительство Алжира не могло обратиться к ним непосредственно; вместо этого оно использовало таких людей, как Джелиль. Они обеспечивали поставки оружия, амуниции и подсобных материалов, закупали автоматы Калашникова и снабжали ими базы революционеров, расположенные в Западной пустыне.

Это означало, что деятельность Джелиля была тесно связана с интересами некоторых не желающих афишировать себя организаций. Тот, кто хотел с ним увидеться, должен был заранее подготовить свою встречу. Поэтому Лайм стоял теперь на углу улицы в Касбе и ждал, когда ему подадут условный знак.

Наконец он увидел долгожданный сигнал. На узкой улочке появился старый разболтанный «Рено 4CV» с опущенными противосолнечными козырьками.

Он направился вслед за ним по городу; через каждый дом машина останавливалась и ждала, когда он подойдет. Они двигались по медине, лабиринту из десятков запутанных переулков и тупичков. Калеки и нищие толклись вокруг него: «Эй, мистер, не хотите гашиша? Возьмите травки!» Черный рынок валюты, изделия из кожи, таксисты и их сестры — эти арабские ребята торговали всем. Старый бербер в желтых шлепанцах и развевающемся балахоне приветствовал его вытянутой рукой, на которой от пальцев до плеча висели наручные часы: «Хотите дешевых?»

Он проследовал за «рено» сквозь толпу арабов, слушавших какую-то пронзительную громкую музыку. Женщина в сером одеянии взглянула на него из-под своей чадры, а спустя еще один квартал к нему подошел араб и отчетливо произнес на ухо по-французски:

— Спросите Хуари в следующем баре по правой стороне, месье.

Лайм оглянулся, чтобы посмотреть на араба, но тот уже исчез в толпе.

Бар оказался темным помещением, переполненным людьми и пропахшим чесноком и потом. Хозяином бара был высокий человек в феске; шея его была покрыта складками жира. Работая локтями, Лайм протолкался к стойке, и бармен спросил по-арабски:

— Эфенди Лайм?

— Да. Мне сказали, чтобы я справился здесь о Хуари.

— В заднюю дверь, пожалуйста.

— Благодарю.

Он проложил себе путь сквозь толпу и пролез в проход, который был не шире его плеч. Крыши над головой не оказалось, и ему почудилось, что он попал на дно какой-то глубокой трещины, образованной древним землетрясением.

В конце прохода, выходившего на улицу Хелиф-Бухалфа, стоял автомобиль. Черный «ситроен», старая четырехдверная модель с квадратной крышей. Сидевший за рулем араб увидел приближавшегося Лайма и перегнулся через спинку сиденья, чтобы открыть заднюю дверь.

Лайм залез внутрь и захлопнул дверцу. Араб молча тронул машину, и Лайм откинулся на спинку, чтобы расслабиться во время поездки.

«Сент-Джордж» был роскошным государственным отелем, стоявшим на высоком холме с замечательным видом на город. «Ситроен» подъехал к служебному входу, и араб указал на него пальцем; Лайм вышел из машины и вошел внутрь.

В коридоре стоял сильный запах кухни. Он подошел к невысокому человеку в униформе, который следил за его приближением с меняющимся выражением лица, и, когда Лайм остановился прямо перед ним, спросил:

— Мистер Лайм?

— Да.

Куртка у человека откровенно оттопыривалась — Джелиль явно окружил себя охраной.

— Идите направо по этой лестнице, пожалуйста. Поднимитесь на второй этаж и увидите комнату номер 2-14.

— Спасибо.

Дверь открыла грузная женщина с отчетливо обозначенными усиками. Она отступила в сторону и предложила войти.

Джелиль стоял перед креслом, с которого он только что поднялся. Он поприветствовал Лайма легкой улыбкой:

— Я думал, вас уже отправили в отставку.

— Так оно и есть, — ответил Лайм.

Джелиль сделал едва заметный жест, и женщина вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Эта комната явно не была резиденцией Джелиля. Никаких личных вещей. Интерьер был выдержан в стиле отелей «Хилтон», окна номера выходили на склон холма.

— Как дела, Дэвид?

— Неважно, — ответил он, бегло оглядев комнату. Если помещение прослушивалось, внешне это было незаметно; под кроватью и в гардеробе могли спрятаться люди.

— Здесь никого нет, — сказал Джелиль. — Вы хотели, чтобы я встретился с вами с глазу на глаз, да?

Джелиль был смуглым и худым и походил больше на корсиканца, чем на араба, однако лицо его выглядело авторитетным и внушительным, как у человека, который многое повидал в жизни, но в основе своей не изменился. В этом заключалась его сила и его слабость: что бы с ним ни происходило, он всегда оставался таким же, каким был раньше.

Джелиль улыбнулся и поставил на кресло полотняную сумку, в которой звякнули бутылки.

— Чинзано или ром?

— Лучше чинзано. — Ему нужна была ясная голова.

— В ванной должны быть стаканы.

Лайм нашел пару треснутых бокалов и, возвращаясь с ними, сообразил, что Джелиль нарочно послал его в ванную, — убедиться, что в ней никого нет. Он вернулся с бокалами в комнату и бросил взгляд на зеленый тюрбан, лежавший на кровати:

— Вижу, вы получили знак паломничества в Мекку.

— Да, я совершил его шесть лет назад.

Превосходно, подумал Лайм.

Джелиль протянул ему бутылку, и Лайм поблагодарил его взмахом бокала.

— По крайней мере, это лучше, чем тот «пинар», который мы пили прежде, верно?

Лайм присел на краешек кровати: номер отеля был плохо приспособлен для ведения беседы.

— Как Сильвия?

Джелиль просиял улыбкой:

— О, она стала совсем взрослой! Через месяц выходит замуж. За сына министра.

Когда Лайм видел ее в последний раз, ей было четыре года. Он не стал задерживаться на этой мысли.

— Очень рад это слышать.

— Приятно, что вы ее не забыли, Дэвид. Это очень любезно с вашей стороны.

— Она была очаровательным ребенком.

— Да, а теперь стала очаровательной женщиной. Вы знаете, что она снимается в кино? У нее маленькая роль в одном французском фильме. Что-то про войну, из времен Роммеля. — Джелиль широко улыбнулся. — Я мог бы получить большой заказ. Хоть на целый бронетанковый батальон.

— Не сомневаюсь, что это была бы очень выгодная сделка.

— Да, как обычно. Но в этот раз для меня было важнее, чтобы продюсеры дали роль моей дочери. Ради этого я предоставил им в аренду танки по смешной цене. Я знаю, что актриса она никакая, но в кадре выглядит отлично.

Блестящие черные волосы Джелиля были аккуратно зачесаны за маленькие уши; он выглядел солидным, процветающим и довольным собой человеком. Лайм сказал:

— Юлиус Стурка держит где-то здесь нашего президента. Возможно, в горах.

Как Лазаря, подумал он, который лежит в открытой могиле, ожидая прихода Спасителя.

Улыбка Джелиля быстро погасла. Лайм осторожно продолжал:

— В сложившихся условиях мое правительство может быть весьма щедрым.

— Что ж, это интересная новость. Только я не уверен, что смогу вам чем-нибудь помочь.

Лицо Джелиля замкнулось; по его виду трудно было догадаться — то ли он как-то причастен к этому делу, то ли просто удивлен. Но Лайм был достаточно опытным человеком.

— За информацию, которая поможет нам освободить Клиффорда Фэрли, мы готовы заплатить полмиллиона долларов.

Он говорил по-арабски, желая, чтобы Джелиль отвечал ему тоже по-арабски: когда человек выражается не на родном языке, трудно уловить нюансы его речи. Его акцент мешает передать интонациями то, что он хочет сказать на самом деле.

— Я абсолютно уверен, что вы можете мне помочь, — настойчиво прибавил он.

— Что заставило вас обратиться ко мне, Дэвид?

— А что заставило вас замолчать, когда я заговорил о Стурке?

Джелиль ответил безмолвной улыбкой. Лайм сказал:

— Ваши уши, эфенди, открыты для многих языков. Мы оба знаем цену этому качеству.

— Вы ставите мне трудную задачу. Я не видел Стурку с тех пор, как он участвовал в освободительной борьбе Алжира.

— Но может быть, вы что-то слышали?

— Я не уверен.

— Стурке нужно укрытие. Ему нужны снабжение и транспорт. Ему нужно заручиться поддержкой чиновников министерства, которые отвечают за патрульную службу в горах, — он должен убедиться в том, что люди из Фронта национального освобождения его не тронут.

— Возможно, все это верно, если предположить, что они действительно скрываются в горах. Но почему вы в этом так уверены?

— Потому что в деле замешан Бениузеф Бен Крим.

— Думаю, это не единственная зацепка? У вас есть другие данные?

Лайм молча кивнул: он сказал все, что хотел сказать. Не стоило тратить время и рассказывать о том, что благодаря Мецетти они проследили перемещения Стурки до южного побережья Испании, откуда Стурка мог направиться в Алжир.

Джелиль встал и прошелся до двери, потом повернулся, подошел к окну и повернулся снова. Лайм закурил сигарету, поискав глазами пепельницу. Торопить Джелиля не стоило — пусть как следует поразмыслит о деньгах. После этого он начнет торговаться. Джелиль начинал свою карьеру торговцем лошадьми; первый капитал он заработал на лошадиных аукционах.

У двери Джелиль снова повернулся, замер, хмуро уставившись на стену, несколько раз стукнул ногой об пол и что-то пробурчал себе под нос. Потом медленно подошел к окну и выглянул наружу — Лайм смотрел на его спину.

Внезапно Джелиль повернулся к Лайму. На фоне окна было почти невозможно разглядеть его лицо, лишь очертания головы четко вырисовывались на сумеречном небе.

— Вы помните местечко под названием Эль-Джамила?

— То, что в нескольких километрах от побережья?

— Да.

— Они держат его там?

— Нет. Конечно нет. Я не знаю, где они могут быть. Но в Эль-Джамиле есть один человек, местный француз, который шпионил за французским лагерем для Бен Беллы. Мне кажется, что он может помочь вам в ваших поисках.

Лайм не слышал за спиной шума, поскольку все его внимание сосредоточилось на Джелиле. Случайно повернув голову, он заметил краем глаза какое-то движение — бесшумно отворилась дверь — и почувствовал, как на черепе стянулась кожа. Он молниеносно перекатился через кровать и упал на пол, после чего услышал хлопок пистолета с глушителем и удар пули в стену над головой. Револьвер уже был у него в руках.

Лайм уперся плечом о стену. Снизу он увидел припавшую к полу скрюченную фигуру и три раза быстро выстрелил из револьвера, одновременно узнавая человека, в которого стрелял.

Это была женщина с усиками. Она застыла с несколько комичным выражением удивления на лице; когда она упала, Лайм бросился к Джелилю.

В руках Джелиля был кривой нож. Он замахнулся им на Лайма.

Лайм парировал удар револьвером. Запястье Джелиля ударилось о железо. Он не выпустил нож, но рука у него онемела, и Лайм, отбросив пистолет, крепко схватил его одновременно за локоть и запястье и резким ударом сломал ему руку о колено.

Он отбросил Джелиля к стене; тот сполз на пол, и Лайм, подобрав револьвер, быстро подскочил обратно к женщине. Взглянув на нее, он понял, что проблем с ней больше не будет, но на всякий случай поднял с пола ее пистолет с глушителем. Подходя к двери, он чувствовал себя, как ковбой из вестерна — Рэндольф Скотт с двумя пистолетами в руках.

В коридоре никого. Стены в гостинице были толстыми, да и жильцы в любом случае не стали бы реагировать на шум: если турист слышит странные звуки в незнакомом месте, то чувствует неуверенность и беспокойство, а не идет искать себе лишних проблем.

Если у Джелиля были в отеле другие телохранители, они находились вне пределов досягаемости звука. Тот, что стоял внизу под лестницей, не слышал ничего.

Лайм запер дверь изнутри и взглянул на Джелиля. Араб сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и держал свою сломанную руку.

Лайм опустился на корточки рядом с женщиной и спрятал один из пистолетов к себе в карман. Он вытащил несколько ворсинок из своего твидового пиджака, положил их на ноздри женщины и сжал ее губы.

Ворсинки не шевелились. Женщина была мертва.

Джелиль начал бормотать какие-то ругательства. Лайм ударил его кулаком в висок; араб с проклятиями рухнул на бок и заорал от боли, когда его сломанная рука стукнулась об пол.

Лайм знал, что телефон в номере подсоединен через коммутатор гостиницы, но все-таки решил рискнуть. Он дал оператору номер Джильямса.

— Это Дэвид Лайм. Я в «Сент-Джордже», комната 2-14. Пришлите команду зачистки. Здесь одна пташка в ауте, а у другого подбито крылышко, нужен медик. Только постарайтесь обойтись без помпы.

Он надеялся, что использование американского сленга может сбить с толку тех, кто, возможно, прослушивает линию. Лайм добавил:

— Распорядитесь задержать дочь Хуари Джелиля Сильвию. Она играет в фильме, который французы снимают где-то в городе.

— Вас плохо слышно. С вами все в порядке?

— Почти. Не заставляйте себя ждать.

Он повесил трубку и откинулся в кресле.

Джелиль пытался сесть, прижимая к себе сломанную руку. Лайм ждал, когда он снова сможет говорить. Лицо Джелиля было искажено от боли, но Лайм знал, что он слышал его разговор по телефону.

Наконец Лайм произнес:

— А теперь расскажите мне об этом французе из Эль-Джамилы.

Джелиль с вызовом ответил:

— Я старый человек, Дэвид. Я немного потеряю, если предпочту молчать.

— Ровно столько же, сколько и все остальные, — остаток своей жизни.

— Вот об этом я и говорю.

Джелиль был реалистом.

О французе из Эль-Джамилы он сказал правду, потому что у него не было причин лгать: он считал, что говорит с покойником. Его слова звучали убедительно, он хотел отвлечь ими Лайма, чтобы женщина могла беспрепятственно подкрасться сзади.

Лайм попробовал другой способ:

— Вы знаете, что этим делом занимаются тысячи людей, даже сотни тысяч. Чего бы вы добились, убив одного меня?

— Многого. Я считаю вас человеком, у которого больше всего шансов их найти.

— Сколько вам заплатил Стурка?

— Не говорите ерунды.

— Я приказал задержать Сильвию.

— Я слышал.

— Вот и хорошо. Просто хотел в этом убедиться.

— Вы ничего ей не сделаете. Я вас знаю.

— Вспомните о том, что стоит на кону, и подумайте еще раз.

Лицо Джелиля исказилось от нового приступа боли; когда спазм прошел, он расслабился и затих. Лайм перезарядил свой револьвер, засунул его в потайной карман и посмотрел на пистолет с глушителем. Это был «люгер» калибра 7,62 мм. Лайм вытащил из него все патроны и спрятал к себе в пальто, потом отбросил подальше гильзу и положил пистолет на кровать:

— Кто это был — ваша мать?

Джелиль пробормотал: «Это не смешно». Лайм снова взглянул на убитую. Ее лицо посерело, под кожей проступили синевато-багровые пятна. Ей было лет пятьдесят. Европейка или полукровка; возможно, одна из «пье-нуар», то есть «черноногих», — французов, которые родились в Алжире.

— Ладно, у вас будет время об этом поразмыслить. А теперь скажите мне имя.

Джелиль поднял плечи и качнул головой — арабский жест «ма-алеш», означавший примерно то же, что у европейцев пожимание плечами: «Ничем не могу помочь». Джелиль был воспитан в духе арабской идеи мужественности — «руджулиях» — мистическая сила, придававшая их храбрости крепость стали. Лайму всегда было трудно сломать такую защиту.

Лайм сказал:

— Вы знаете, что у меня очень мало времени. Поэтому мы не станем с вами церемониться. Мы заставим вас смотреть на то, что будем делать с Сильвией, а я могу пообещать, что ей придется очень скверно.

Джелиль с трудом заставил себя сесть. Его наконец проняло; он начал думать, и это означало, что Лайм победил. Вскоре на лице Джелиля появилось что-то, похожее на улыбку.

— Что ж, как принято у вас говорить: надо жить.

— Нет, — мягко ответил Лайм. — К вам это не относится.

В Эль-Джамиле было влажно.

Они поехали туда на двух машинах. Чэд Хилл вез Лайма на «симке», за ними следовал старый универсал — из тех, что делались из настоящего дерева, — с командой из шести человек. В кузове универсала стоял шифровальный передатчик на ультравысоких частотах. Его дальность была невелика, но вполне достаточна, чтобы связаться с американской морской базой, расположенной в Марокко.

Последняя ночь, проведенная в самолете, мало освежила Лайма. Он чувствовал себя заторможенным и вялым. В его ушах еще гудел голос Джильямса — тот был чрезвычайно раздосадован убийством, историей с Джелилем и Сильвией и теми двумя телохранителями, которых Джелиль поставил внизу под лестницей. Джильямс относился к бюрократам, которые в делах любят равновесие и не переносят, когда вещи вдруг переворачиваются вверх дном.

Двигаться надо было быстро, потому что исчезновение Джелиля скоро заметят. Если они не успеют, все его контакты уйдут в подполье.

— Поверните направо и медленно поезжайте вдоль берега. Кажется, я узнаю это место.

Эль-Джамила была пляжным курортом, который привлекал туристов низкими ценами и экзотикой туземной жизни. Высоко в небе стояла луна, поблескивавшая на гребнях средиземноморских волн.

Джелиль назвал ему имя — Анри Бино. «Черноногий», который предал свою расу и шпионил для Фронта национального освобождения; теперь он занимался чартерными рейсами — три лодки и один гидроплан — и был одним из главных перевозчиков Джелиля.

Лайм еще не совсем оправился от шока, в который повергла его история с женщиной, вооруженной «люгером». Судя по всему, Стурка попросил — в том случае, если поиски зайдут так далеко, что доберутся до Джелиля, — избавить его от преследователей и пообещал за это отблагодарить; благодарность выразилась бы в значительной сумме денег. Лайм думал о том, знал ли Стурка, кто будет его преследователем. Впрочем, особого значения это не имело.

Бар. Реклама чинзано, на обочине старая проржавевшая машина без колес. Множество пустых участков по обеим сторонам улицы, застроенной квадратными домами в белой штукатурке. Недалеко от дороги причал чартерной фирмы, к нему пришвартованы несколько лодок; самолет-амфибия с двумя двигателями привязан к буйку и покачивается на волнах.

В баре было пусто, только двое мужчин сидели в углу за небольшим столом, не слишком просторным для их тарелок, стаканов и локтей. Они ели «руге», местную рыбу. При виде вошедших оба подняли головы, но продолжали есть. Чэд Хилл остался у входа, а Лайм спросил по-французски:

— Месье Бино? Мы хотели бы зафрахтовать вашу «Каталину».

Один из сидевших вытер рот тыльной стороной ладони и потянулся к вину, чтобы промочить горло:

— Я Бино. Кто вас прислал?

— Хуари Джелиль.

Бино смотрел на него с подозрением. У него была бычья шея и красное лицо. Короткие седые волосы, упитанный животик.

— И вы хотите арендовать мой самолет?

— Может быть, обсудим это на причале? — предложил Лайм.

Бино понимающе кивнул. Он пробормотал что-то своему партнеру, встал и приглашающим жестом указал на дверь. Лайм и Чэд Хилл повернулись, вышли наружу и стали ждать Бино. Когда он появился, Лайм наставил на него оружие.

Бино что-то пробурчал; его глаза превратились в щелочки, и он изобразил на лице подобие улыбки.

— Что это значит?

— Идем.

Они провели Бино за угол дома. Остальные шестеро стояли возле универсала. Трое подняли револьверы, еще трое поставили Бино к машине и, приказав положить руки на капот, приступили к обыску.

Они нашли карманный револьвер и два ножа. После того, как Бино обезоружили, Лайм сказал:

— Здесь слишком многолюдно. Давайте поднимемся на борт одной из лодок.

Они отправились вместе с ним на причал и провели его по трапу в переднюю каюту. Борта лодки скреблись о старые покрышки, которые использовали на причале вместо перил. Один из людей Лайма зажег фонарь.

Лайм обратился к Бино:

— Сядь.

Бино медленно стал опускать зад, пока не наткнулся на ребро койки. Он сидел и смотрел на них, бегая взглядом по всем лицам.

— Мы ищем Стурку, — сказал Лайм.

— Никогда о нем не слышал.

У Бино был высокий сиплый голос. Как шершавый гравий, подумал Лайм.

— Они были у тебя несколько дней назад — возможно, в среду вечером. Они хотели, чтобы ты их куда-то перевез, на лодке или на самолете.

— Многие люди фрахтуют у меня лодки или самолет. Это моя работа.

— У них был пленник.

Бино пожал плечами, и Лайм повернулся к Чэду Хиллу:

— Он думает, что все, что мы сделаем с ним, чтобы развязать ему язык, ничто по сравнению с тем, что сделают с ним Стурка и Джелиль, если он заговорит.

— Предложите ему деньги, — сказал Чэд по-английски.

Бино понял эту фразу, и на его лице появилось хитрое выражение. Лайм сказал по-французски:

— Двести тысяч динаров, Бино. За эту цену можно купить хороший самолет.

Во всяком случае, эти слова привлекли его внимание. Лайм прибавил:

— Тебе не нужно бояться Джелиля — это он прислал нас к тебе. Что касается Стурки, то из этой переделки он живым не выйдет. Ты ведь знаешь, кто его пленник.

— Нет, не знаю.

— Хочешь сказать, что они закрыли ему лицо?

Бино не ответил. Лайм сел на койку напротив него. В маленькой каюте набилось много народу; у Бино был угнетенный вид. Лайм сказал:

— Двести пятьдесят тысяч динаров. Это двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. В золотых соверенах.

— Пока я не вижу перед собой никаких денег.

Лайм, не поворачивая головы, произнес по-английски:

— Принесите.

Один из его людей вышел и поднялся по трапу; лодка закачалась под его шагами. Лайм сказал:

— Деньги у нас с собой. Так будет быстрее. Мы экономим время.

— В самом деле?

— Пленник — Клиффорд Фэрли. Если ты еще не знал.

На это не последовало никакой реакции. Бино сидел молча, пока с берега не вернулся агент. В руках у него была тяжелая кожаная сумка. Они раскрыли ее на палубе, и два агента стали отсчитывать большие золотые монеты, складывая их в аккуратные столбики.

Лайм спросил:

— Так как насчет Стурки?

— Я не знаю человека с таким именем.

— Называй его как угодно. Или тебе не нужны деньги, Бино? — Лайм наклонился вперед и похлопал его по колену. — Ты знаешь, какая у тебя альтернатива. Мы выбьем из тебя все, что нам нужно. Когда мы закончим, от тебя мало что останется.

— Вот этого я как раз и не понимаю, — ответил Бино, и их взгляды встретились. — Почему вы с этого не начали? Сэкономили бы деньги.

— У нас нет времени. Мы так и поступим, если ты нас к этому принудишь, но пока нам хотелось бы покончить с этим побыстрее.

— Откуда мне знать, что потом вы меня не убьете и не заберете деньги?

— Знать ты этого не можешь, — согласился Лайм. — Но что ты теряешь?

Агенты выложили столбики на сумму двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, а остальное смахнули обратно в сумку. Пока сумку не закрыли, Бино не сводил с нее глаз; потом он сказал:

— Может быть, моя информация не стоит таких денег.

— Если она нам поможет, деньги твои.

— А если нет?

— Увидим.

— Я не знаю их имен и не знаю человека, о которым вы говорили. Не знаю пленника.

— Где ты их забрал?

— Я их не забирал. У них был свой пилот.

Во рту у Лайма появился горький вкус.

— Опиши его.

— Негр. Большой, плотный, всегда что-то жует.

— Когда все это случилось?

— Дней десять назад.

— Кто с тобой договаривался? Джелиль?

— Нет. Человек по имени Бен Крим.

— Бениузеф Бен Крим, — пробормотал Лайм. — Опять он. Что он тебе рассказал?

— Ничего, месье. Он забронировал мой самолет на двенадцатое число. С полными баками. Сказал, что у них будет свой пилот. Я только должен был подвезти их к самолету.

— Когда они приехали, Бен Крим был с ними?

— Нет.

— Сколько их было?

— Четверо, — ответил Бино и нахмурился. — Нет, пятеро. Пленник и четверо других. Одна женщина, один негр. Остальные двое завернуты в бурнусы, их лиц я не видел.

— В каком состоянии находился пленник?

— Кажется, в нормальном. Лицо у него было закрыто.

— Закрыто?

— Ну да. Белая лента и пластыри.

Бино сделал рукой жест, как будто обматывал глаза и рот.

— Они как-то объясняли тебе его присутствие?

— Почти нет. Сказали что-то насчет международных сил. Я подумал, что они поймали одного из них. Знаете, берберы до сих пор воюют.

Все это звучало слишком гладко; возможно, он лгал. Впрочем, это не имело большого значения. Лайм сказал:

— Я вижу, самолет снова у тебя. Как ты его вернул?

— Мне пришлось поехать за ним в вади.^[10] Через горы.

— В какое место?

— У вас есть карта?

Чэд Хилл вынул из кармана карту, и они расстелили ее на койке рядом с Бино. Бино закусил нижнюю губу и склонился над картой. Потом ткнул в нее пальцем:

— Вот сюда.

Это был юго-восточный район Алжира милях в четырехстах отсюда. Позади Атласских гор, за хребтом Тель-Атлас, где-то на засушливых плато на краю Сахары. Бино пояснил:

— Меня отвез туда друг.

— Теперь слушай меня внимательно. Сколько топлива ушло на обратный перелет?

— У «Каталины»? Не помню.

— Но баки были неполными.

Бино усиленно соображал.

— Нет. Однако вполне хватало, чтобы добраться до дома. Иначе я бы это запомнил — в вади трудно достать горючее.

— Там была взлетно-посадочная полоса?

— Нет. Просто равнина. Но взлететь и сесть можно.

— Из вади ты полетел прямо домой?

— Конечно.

— А когда прилетел, снова наполнил баки?

— Да.

— И сколько же в них вошло?

— Сколько? Сейчас вспомню. — Бино напряг память. — По-моему, сто сорок литров. Да, это точная цифра; я в этом уверен.

Это было одной из тех вещей, которые застревали у Бино в памяти. Он прибавил:

— Отсюда до вади примерно пятьсот пятьдесят километров. Но надо еще перелетать через Атласские горы, а это забирает дополнительное топливо. Значит, на весь полет домой ушло где-то литров сорок-пятьдесят.

— Стало быть, они на ней немало полетали, чтобы потратить сотню с лишним литров, — заметил Лайм. — При этом, как и ты, они пересекали горы. Можно прикинуть, какое расстояние они преодолели при такой затрате горючего. — Он разговаривал больше с самим собой. — Получается что-то около пятисот миль. Приблизительно восемьсот километров.

Несомненно, часть этого расстояния приходилась на отрезок между вади и логовом Стурки. Но сколько именно? Десять миль или две сотни?

Да, дистанция огромная. Район поисков получался слишком обширным. Если описать Эль-Джамилу кругом с радиусом четыреста пятьдесят миль или что-то вроде этого… Даже сократив территорию до размеров клина с вади в центре основания, они получали сорок-пятьдесят тысяч квадратных миль.

Задача была трудной, но не безнадежной. Лайм встал и отозвал Хилла в сторону.

— Надо отправить людей по окрестным деревням. Пусть узнают, не слышал ли кто-нибудь звука самолета в среду ночью. Попытайтесь выяснить, где он приземлился.

— На это уйдет много времени.

— Я знаю. Есть другие предложения?

— Хорошо, я этим займусь, — сказал Хилл и поднялся на трап.

Лайм вернулся к Бино. Осталось испробовать еще один способ.

— Ты сказал, что Бен Крим не был с ними в ту ночь.

— Не был.

— После этого ты с ним встречался?

— Нет… — Бино заколебался. Он не лгал, но у него было что-то на уме.

Лайм ждал. Бино молчал. Лайм сел напротив.

— Так что?

— Ничего.

— Ты ведь думаешь о Бен Криме, верно? О чем-то, что касается его?

— Нет…

Внезапно Лайм понял:

— Ты должен с ним встретиться, так?

Бино вытаращил глаза. Его взгляд опустился на столбики с монетами. Потом он вздохнул и пожал плечами:

— Да.

— Он придет сюда?

— Да.

— Когда? Сегодня ночью?

— Нет, не сегодня. Он сказал, что точно не знает. Я жду его во вторник, то есть завтра; наверно, ближе к ночи.

— Где конкретно вы должны встретиться?

— Здесь, на причале.

— Не в баре?

— Нет. Он любит места поукромней, этот Бениузеф.

Лайм кивнул:

— Придется его побеспокоить.

^{10.15, североафриканское время.}

Пегги закурила сигарету и закашлялась от дыма. Все заграничные марки делались из коровьего дерьма. Она вспомнила, как старшая медсестра рассказывала им про ядовитый сигаретный дым, и машинально выбросила только что прикуренный «Голуаз». Потом ее позабавил собственный поступок, и она издала негромкий смешок.

Стурка холодно взглянул на нее с другого конца комнаты, а Сезар спросил:

— Что смешного?

— У меня была медсестра, которая читала лекции о вреде курения. Я вспомнила об этом и так разволновалась, что выбросила сигарету.

— И что тут забавного?

— Да то, что нас всех могут убить в любой момент, а я беспокоюсь о раке, который, может быть, появится у меня в сорок два года. Разве это не забавно?

Сезар прошел по хрустевшим под ногами камешкам и присел на корточки рядом с ней. Слабый свет керосиновых ламп придавал его лицу желтушный вид. В здании был генератор, который обеспечивал энергией подземные камеры, но тридцать лет назад верхняя часть дома была разбомблена итальянцами, и с тех пор никто ее так и не восстановил. В свое время кто-то из старых друзей Стурки по алжирскому освободительному движению снабдил подвальные помещения электричеством и примитивными удобствами, но решил не трогать наземные руины, чтобы их не могли найти французы.

Сезар сказал:

— Никто не убьет нас, Пегги. Пока все идет очень хорошо. Откуда у тебя такие мысли?

— Они взяли ребят Ривы в Вашингтоне, разве нет?

У них был коротковолновый радиоприемник, и они слушали все последние новости.

— Прежде чем умереть, они выполнили свою работу. Вот что имеет значение в нашей борьбе, Пегги. Твоя жизнь не в счет — главное, чтобы перед тем, как умереть, ты успела что-то сделать. Даже если мы все погибнем в эту самую минуту, все равно это будет не напрасно.

— Я знаю.

— В твоем голосе нет убежденности. Сейчас неподходящее время малодушничать, Пегги.

— Я не боюсь. Разве я когда-нибудь хотела выйти из игры? Я только говорю, что это забавно вышло с сигаретами, вот и все.

Сезар ее разозлил; она раздраженно подобрала смятую сигарету, выпрямила ее и снова прикурила. Стурка подошел к ним и нарушил свое отрешенное молчание:

— Лекарство уже подействовало?

— Сколько сейчас времени?

— Двадцать минут одиннадцатого. Ты сделала ему укол полчаса назад.

— Должно подействовать.

— Тогда за дело.

Стурка кивнул Элвину. Пегги взяла чадру и арабскую одежду; когда она оделась, Сезар и Стурка уже облачились в свои бурнусы. Элвин сунул в рот резинку, и они двинулись в подвал по разбитым ступенькам каменной лестницы.

Она нащупала пульс на руке Фэрли. Он даже не повернул головы, только обратил к ней безразличный взгляд. Его взгляд плохо фокусировался на предметах. Она сказала через плечо:

— Кажется, мы переборщили с дозой.

— В прошлый раз мы дали ему меньше, и это не сработало, — возразил Сезар.

Она похлопала Фэрли по щеке:

— Вы нас слышите? Скажите что-нибудь.

— Я вас слышу.

Он говорил странным замогильным голосом, словно магнитофонная запись, прокручиваемая в замедленном темпе.

— Садитесь. Давайте я вам помогу.

Она подсунула ему руку под плечи, и он послушно приподнялся и выпрямил спину, действуя с несколько заторможенной реакцией. Она подтолкнула его к стене, и он оперся на нее плечом, сидя с подогнутыми к груди коленями, как маленький мальчик. Лицо у него было бескровным, глаза глубоко запали.

Она взглянула на остальных. Элвин стоял на страже у дверей, Стурка готовил к работе кассетный магнитофон, Сезар сидел на койке рядом с Фэрли и говорил ему рассудительным тоном:

— Давай побеседуем, господин свинья. Поговори с нами. Расскажи обо всех хороших людях, которых вы казнили. Расскажи о фашистской системе, которую вы устроили у себя дома.

Пустые глаза Фэрли страдальчески уставились на Сезара. Стурка щелкал клавишами на магнитофоне. Сезар спросил:

— Ты можешь читать, свинья?

— Конечно, я могу читать.

— Я имею в виду — вслух? Прочитай вот это.

Сезар держал в руке речь, которую они написали для Фэрли. Глаза Фэрли попытались сосредоточиться на листке, но его голова откинулась назад к стене, и он бессильно открыл рот.

— Я устал, — прошептал он. — Плохо вижу.

Переборщили, подумала Пегги. Слишком большая доза. Она раздраженно повернулась к Стурке.

— Он не может читать, неужели ты не видишь?

— Тогда приведи его в чувство. Вколи ему адреналин или что-нибудь еще.

— У меня ничего нет. По-твоему, что может быть в этом маленьком наборе — целая аптека?

Стурка слегка поднял голову. Она не видела под покрывалом его лица, но его глаза прожигали ее насквозь.

— Леди, твоя забота об этой свинье меня не трогает, потому что она совершенно неуместна. Ты забываешь, кто он такой и что он собой представляет.

Она побледнела:

— Его нельзя сейчас использовать. Вот что я имела в виду. Я сделала то, что вы сказали, но эта доза для него слишком велика. Надо подождать, пока он не придет в себя.

— Сколько времени?

— Не знаю. Происходит кумулятивный эффект — в организме скопилось слишком много наркотика. Понадобится три или четыре дня, чтобы он вышел из него полностью. Может быть, к утру он сможет зачитать вам речь.

Она знала, что у них мало времени. «Но ты сам во всем виноват, — подумала она. — Тебе приходится накачивать химией несчастного ублюдка, потому что у него хватает смелости тебе сопротивляться».

Сезар сказал:

— Может быть, он просто притворяется. Может быть, с головой у него все в порядке и он только прикидывается, что ничего не может.

Он хлопнул Фэрли по щеке, и его красивая голова безвольно перевалилась на другую сторону; веки вяло и болезненно мигнули.

— Он не притворяется, — сказала Пегги. — Господи, в него вкололи столько дряни, что хватило бы слону. Притворяется? Ты посмотри на него. Он полностью заторможен, как он может притворяться?

В уголках разинутого рта Фэрли появились хлопья белой пены. Стурка выключил магнитофон и взял его в руки.

— Хорошо. Подождем до утра.

Они оставили Фэрли на его койке, вышли из камеры и закрыли за собой дверь. Пегги сказала:

— Попозже я дам ему чего-нибудь поесть. Большое количество кофе поможет ему прийти в себя.

— Только смотри, чтобы он не протрезвел слишком сильно. На этот раз он не должен сопротивляться.

— Еще несколько кубиков этой дряни, и он умрет. Тогда он уже точно не будет сопротивляться. Вы этого хотите?

— Поговори с ней, — сухо сказал Стурка Сезару и направился вверх по лестнице.

— Ты говоришь, как уклонист, — промолвил Сезар.

Элвин протиснулся мимо них к лестнице, мельком посмотрел на Пегги и исчез наверху.

Она прислонилась спиной к стене, вполуха слушая голос Сезара. Механически она давала нужные ответы, которые Сезара, видимо, вполне удовлетворяли. Но в глубине души она чувствовала их правоту. Она уклонялась. Она беспокоилась о Фэрли: она была медсестрой, а Фэрли — ее пациентом.

Фэрли был удивительно мягок с ней. Это не значило, что она ему верила. Но его было очень трудно ненавидеть.

^{16.45, восточное стандартное время.}

В здании находилось множество агентов Секретной службы; всюду чувствовалось их молчаливое присутствие, их ненавязчивое, но пристальное внимание. Они наблюдали, как Эндрю Би входил в кабинет президента.

Президент сидел в кресле с серым, изможденным лицом.

— Спасибо, что пришли, Энди.

Формальная вежливость — никто не отказывается от президентских приглашений. Би кивнул, пробормотал: «Господин президент» — и сел на указанное ему место.

Брюстер показал на боковую дверь:

— Только что отсюда ушел Уинстон Дьеркс. Сегодня я провел в этом кабинете несколько встреч подряд. Вероятно, они продлятся до следующей ночи, так что не обессудьте, если то, что я вам скажу, покажется заученным наизусть. — Большое морщинистое лицо президента изобразило слабую улыбку. — Разумеется, я мог бы устроить совместную конференцию и поговорить со всеми сразу, но в данном случае мне это кажется не совсем удобным.

Би терпеливо ждал. Его грустные глаза не сводили взгляда с президента; чувства, которые он к нему испытывал, колебались от упрека до симпатии.

Президент взглянул на работавший в углу телевизор. Би не помнил, чтобы телевизор когда-нибудь стоял здесь со времен Линдона Джонсона; наверно, его принесли только сегодня. Звук был выключен, и картинка показывала рекламу каких-то ванных принадлежностей. Брюстер пояснил:

— Через час в Женеве приземлятся семь заключенных. Хочу на это посмотреть.

— Представляю, как тяжело вам было идти на этот шаг, господин президент.

— Если это вернет Клиффа Фэрли, я буду только рад. — Улыбка президента почти погасла. — Но я хотел поговорить с вами о том, что случится, если мы его не вернем, Энди.

Би понимающе кивнул, и президент добавил:

— Вижу, вы уже думали об этом.

— Так же, как и все остальные. Кажется, сегодня в стране просто нет других тем для разговоров.

— Я хотел бы узнать вашу точку зрения.

— Наверно, вы догадываетесь, что она не совсем совпадает с вашей, господин президент. — Би слегка усмехнулся и прибавил: — Это бывает очень редко.

— Тем не менее я ценю ваши советы, Энди. Кроме того, разница между нашими взглядами может показаться очень незначительной, если сравнивать ее с позицией других людей.

— Например, сенатора Холландера?

— Например, сенатора Холландера.

«Вид у президента унылый, как у мокрого кота», — подумал Би. Брюстер ждал его ответа. С некоторым усилием Би заговорил:

— Боюсь, в данный момент я не могу сказать вам ничего особенно интересного, господин президент. Я думаю, что мы находимся между Сциллой и Харибдой. Если вы сами считаете себя чем-то похожим на либерала, то нам не о чем говорить. Я видел, как сегодня весь день по городу двигались войска. То же самое происходит по всей стране: мы находимся словно во вражеской осаде. Военные хватают всех, кто косо на них смотрит.

— Вы преувеличиваете.

— В том, что касается фактов, — может быть, но не в том, что касается господствующего настроения. Люди в этой стране чувствуют себя так, словно их оккупировали. Многие арестованы или, по крайней мере, находятся под жестким наблюдением.

— А вы хотите встать на защиту их прав?

— Было время, когда я этого хотел. Но теперь не уверен. Я опасаюсь, что если начну их защищать, то в нынешней атмосфере враждебности и нетерпимости это может привести к еще более печальным последствиям. Честно говоря, большая часть радикалов поражает меня своей выдержкой.

— Я бы сказал, не выдержкой, а благоразумием. Они знают, что стоит им поднять голову, как их немедленно раздавят.

— Об этом я и говорю. Когда мы отрицаем их права, то провоцируем деструктивность иного рода: мы покушаемся на права каждого гражданина.

— Вы знаете, Энди, что массовых арестов не было.

— Их было достаточно, чтобы внушить людям тревогу.

— Всего пятнадцать-двадцать радикальных лидеров, не больше. Кроме того, взрывы и похищения вызывают у людей не меньшую тревогу.

— С этим трудно спорить.

Би машинально разминал свое правое колено. Он повредил его четыре года назад и перенес тяжелую операцию. Оно до сих пор болело.

— Господин президент, я должен сказать, что ваше правительство также проявило замечательную выдержку. Я понимаю, как это было трудно, учитывая то давление, которое все время оказывали на вас Холландер и его банда.

— Что ж, спасибо, Энди. Это подводит нас к тому разговору, ради которого я вас сюда пригласил. Речь идет о Уэнди Холландере. Полагаю, об этом вы тоже уже думали?

Би покачал головой — не отрицательно, а в знак мрачного согласия.

Президент закурил сигару, и его светлые глаза уставились на Би.

— Сегодня я беседовал с пятнадцатью лидерами из обеих палат. Каждого из них я попросил сохранить наш разговор в тайне, и они дали мне свое согласие. Могу я попросить вас о том же, Энди?

— Это зависит от того, о каких секретах идет речь.

— Скажите, вам приходилось сталкиваться с какими-нибудь слухами? Пусть даже самыми дикими и вздорными?

— Я практически не слышу ничего, кроме слухов, господин президент. Например, я слышал, что взрывы устроили русские, что Белый дом готовится к войне, что армия только делает вид, что входит в города для защиты населения, а на самом деле, как утверждают многие, войска должны нанести во всей стране одновременный удар по радикалам, арестовать всех подозрительных и бросить их в концлагеря. Я слышал о Клиффорде Фэрли, о японцах и о…

— Достаточно, — спокойно перебил президент. — Вам попадались какие-нибудь слухи о кампании против Холландера?

— Я бы назвал это скорее пожеланиями.

— Недавно в этом кабинете мне посоветовали его убить и свалить вину на радикалов, — заметил Брюстер. — Что вы об этом думаете?

— Такая мысль не приходила мне в голову.

— Энди, мне вряд ли стоит говорить вам, что будет со страной, если в четверг Уэнди Холландер сядет в это кресло.

— Я очень живо себе это представляю.

— Есть способ этого избежать, — сказал президент и прищурился на Би сквозь дым сигары, чтобы посмотреть, как он это воспримет. — Естественно, я говорю не об убийстве.

Би нахмурил брови и задумчиво подвигал челюстями:

— Вы хотите объявить его непригодным? Об этом подумывают многие.

— Я сомневаюсь, что это сработает.

— Я тоже. Но вы сказали, что нашли выход?

— Энди, я хочу получить от вас обещание, что наш разговор останется в этом кабинете до тех пор, пока я сам не предам его гласности. Могу поклясться, что речь идет о национальной безопасности, — если чему-то и надо присваивать статус «совершенно секретно», то именно этому разговору. Вы можете дать мне слово?

— Почему мы должны держать это в секрете, господин президент?

— Потому что, если Холландер узнает об этом слишком рано, он найдет возможность нас обойти. Наши шансы будут гораздо выше, если мы сможем застать его врасплох.

— Если я правильно понимаю, нам потребуется согласие конгресса.

— Да. Я дам вам список лиц, с которыми я уже переговорил. Только с ними вы сможете обсуждать эту тему. Завтра утром я собираюсь устроить частную встречу лидеров обеих палат, и на ней мы все обсудим вместе, но перед этим я хочу поговорить с каждым из вас с глазу на глаз.

— Если так, то я не вижу причин отказываться, господин президент.

— Значит, вы даете мне слово?

— Даю. — Он слегка улыбнулся. — Оставляя встороне вопрос, чего вообще стоит слово «политика».

— Ваше слово всегда кое-чего стоило, Энди. Вы чертовски упорно боролись против меня, и вам не откажешь в искусстве закулисной борьбы, но я не помню, чтобы вы когда-нибудь сознательно нарушали свои обещания.

Весь этот разговор отдавал излишней мелодраматичностью в духе президента Брюстера: при всей своей репутации прожженного политика он оставался на редкость старомодным в своих взглядах. Его представления о мужественности и честности относились к викторианской эпохе. Брюстер был джентльменом, а это выглядело очень странно в мире, где подобные качества считались ненужными или даже подозрительными.

Президент откинулся на спинку кресла:

— Думаю, мне не нужно делать вступительного слова и объяснять, почему крайне нежелательно, чтобы в этот четверг Уэнди Холландер вселился в Белый дом со всеми своими чемоданами. В этом пункте мы в вами согласны, не так ли?

— Целиком и полностью.

— Тогда я хотел бы заметить, что человек, который займет этот кабинет, должен быть введен в курс дела по многим очень важным административным и политическим вопросам, а на это уже не остается времени. Я приложил все свои усилия, чтобы ознакомить с работой Декстера Этриджа, но теперь его нет, и вместо него на нас свалился Уэнди Холландер. Вы на Холме уже не первый год; может быть, вы помните дебаты по поводу билля о преемственности власти, который обсуждался в шестьдесят шестом голу?

— Очень смутно.

— Тогда был поставлен вопрос, что мы должны делать, если в случае чрезвычайных обстоятельств, — например, в результате ядерной атаки и разрушения Вашингтона, — вся линия преемственности будет уничтожена. Говорилось, что надо создать какую-то законодательную базу для военных, чтобы они могли временно осуществлять власть в стране в условиях чрезвычайной ситуации. Помните?

— Да. Это предложение не прошло, потому что никто не хотел принимать закон, который давал бы власть в руки генералам.

— Совершенно верно. Конгресс не захотел в письменном виде оформить то, что теоретически допускалось на словах. Главный аргумент был тот, что если такая ситуация когда-нибудь возникнет, то генералы естественным образом выйдут на передний план и никакого письменного разрешения им не потребуется. Все с этим согласились, и билль не прошел. Но мысль, заложенная в основу законопроекта, была не такой уж глупой, Энди. Любой случай, когда страна лишается одновременно президента и вице-президента, можно рассматривать как чрезвычайную ситуацию, потому что ни один из тех, кто стоит вслед за ними в списке преемников власти, не подготовлен к принятию президентского поста и не ознакомлен со сложными обязанностями главы государства, административной структурой, международными переговорами и тому подобными вещами. Приведу вам пример. Допустим, что хозяином этого кабинета стал Уэнди Холландер, — оставим на минуту вопрос о его политических взглядах, — и предположим, что пять часов спустя Египет, решив воспользоваться моментом, введет свои войска в Израиль. Холландер не только не будет знать о том, какие секретные переговоры мы все это время вели со странами Ближнего Востока, он вообще не будет иметь никакого понятия о механизме международной дипломатии и о том, какие военные шаги следует предпринимать в подобных обстоятельствах. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, сэр. Но то же самое относится к любому преемнику из списка.

— За исключением того, кто уже занимал президентское кресло раньше, — сказал Брюстер. — Кто знает все тонкости и нюансы.

Би слушал очень внимательно.

— Я говорю о человеке, который был избран президентом на предыдущий срок. Понятно, что в следующий четверг я буду подпадать под это определение. Конфликта с конституционным правилом об избрании более чем на два срока не будет, поскольку я не переизбирался на второй срок. Я делаю это предложение с учетом той угрозы, которую представляет для нас Уэнди Холландер, но мне кажется, что оно довольно здраво само по себе и его можно сделать постоянным правилом. Конечно, я не стану биться об заклад, что конгресс не пожелает все вернуть обратно, как только мы избавимся от Уэнди.

Кабинет президента был утеплен на время зимних холодов, и в спертом воздухе запах сигары Брюстера казался особенно тяжелым. Президент лезет напролом, подумал Би, но продолжал слушать, не делая никаких комментариев.

— Я попрошу конгресс внести поправку в закон о наследовании полномочий президента, которая позволит мне сохранять свой пост до того времени, пока его не займет Клифф Фэрли. Альтернативой этому является Уэнди Холландер — и я до глубины души уверен, что его президентства наша страна не переживет.

— Вы серьезно думаете, что вам удастся убедить в этом конгресс, господин президент?

— Я говорил с лидерами обеих партий в обеих палатах — большинство встали на мою сторону. Хочу вам напомнить, что практически каждый конгрессмен и каждый сенатор по своим политическим взглядам стоит левее Уэнди. А для многих из них это расстояние очень велико.

— Мне хотелось бы услышать, кто вам отказал и по каким причинам.

— Разумеется, я дам вам их имена. Я предоставлю вам полный список как тех, кто согласился, так и тех, кто отказался. Я сделаю это еще до того, как вы покинете этот кабинет. Но сейчас у меня нет времени разбирать с вами поименный список. Я надеюсь, что вы это понимаете, Энди.

У Би мелькнуло смутное подозрение, что президент сказал бы то же самое, даже если бы это не соответствовало истине, — как полицейский, который говорит преступнику, что его напарник уже дал показания. От Говарда Брюстера этого можно ожидать.

— Господин президент, предположим, что конгресс вас поддержит. Предположим, что на вашем пути не встанет Верховный суд и вы получите одобрение у всех, естественно, кроме Уэнди Холландера и его компании. Что тогда произойдет? Что вы станете делать дальше?

— Работать на своем посту так же, как работал последние четыре года.

— Я спрашиваю вас не об этом.

— Вы хотите знать, что я намерен делать с радикалами и расколом в обществе?

— Да.

— У меня нет для вас немедленного ответа, Энди. Эту проблему мы должны решать все вместе. Одно могу вам обещать — я никогда не сделаю того, что сделал бы Холландер.

— А что, по-вашему, он сделал бы на вашем месте?

— Вы хотите сказать, что под тяжестью ответственности он станет более благоразумным?

— Возможно. Такие вещи случались.

— Энди, я поверю в это только тогда, когда вы принесете мне письменное свидетельство за личной подписью Уэнди. А иначе мы не можем рисковать.

Пепел на сигаре президента вырос уже на два дюйма. Брюстер аккуратно стряхнул его в пепельницу.

— Не разочаровывайте меня, Энди. Ваш голос все решает.

— Я всего лишь конгрессмен, господин президент.

— Вы самый уважаемый республиканец во всей палате. Я хочу, чтобы в этой борьбе вы стали республиканским лидером. Организовали своих приверженцев, выставили против оппозиции лучших ораторов, отслеживали голосование.

— Вы хотите сражаться в открытую?

— Да, как только дело дойдет до открытой схватки. Возможно, я глупый старый консерватор, но, если времена меняются, я способен это заметить… Нижняя палата не потерпит закулисной возни. Сейчас любят играть в открытую, и я знаю многих, кто во что бы то ни стало потребует публичной схватки. А в такого рода борьбе мне трудно найти человека лучше вас. Вы сделаете это, Энди?

Би взглянул на свои часы. Половина шестого. Не только президент, но и сами обстоятельства требовали немедленного решения: у него не было времени посидеть и подумать.

— У нас очень плохие шансы, господин президент. Осталось всего два дня. Если Холландер начнет тянуть резину, все пропало.

— Вы должны помочь мне собрать необходимое большинство. А в том, что Холландер начнет тянуть, можно не сомневаться.

— И вы действительно думаете, что в оставшееся время нам удастся набрать две трети голосов?

— Я верю в это.

— Но вы не хотите раскрывать карты до завтрашнего утра.

— В девять мы соберем небольшой совет. Я хочу, чтобы на этом собрании вы встали и сказали несколько слов в мою поддержку. На заседании будут присутствовать только те, кто согласился с моим проектом, поэтому вам не придется вести дискуссию; но мне нужно, чтобы все мои сторонники видели друг друга, чтобы удостоверились, какой широкой поддержкой мы располагаем. Это лучший способ убедить их в успехе дела. В середине дня начнется заседание конгресса. Это будет особенная сессия, возможно, она продлится до глубокой ночи. В случае успеха к этому времени мы должны иметь необходимые нам голоса; крайний срок — утро среды. Вам с Филиппом Крэйлом и Уинстоном Дьерксом надо подготовить парные комплекты законопроекта одновременно для обеих палат, чтобы потом не тратить время на переговоры между палатой и сенатом. Как только это будет сделано, Перри Хэрн соберет закрытую пресс-конференцию в Белом доме. Однако официальное объявление нужно сделать только после того, как конгресс закончит голосование, иначе все правое крыло в стране поднимет шум, и мы получим массу проблем, которые нам не нужны. На публику все это свалится, как снег на голову, но тут уж ничего не поделаешь. Думаю, что, если мы сможем на несколько часов придержать прессу, это смягчит удар.

Би было не по себе; он чувствовал что-то похожее на физическую слабость.

— Господин президент, видимо, у меня нет другого выбора, как дать свое принципиальное согласие. Но что, если мы сделаем попытку и проиграем? Тогда раскол в стране станет еще глубже, чем сейчас.

— Разве ситуация будет лучше, если мы вообще ничего не предпримем? Чего вы хотите — пирровой победы последних защитников Конституции?

— Нам придется затронуть интересы многих могущественных кругов.

— Я рад, что вы говорите «нам», Энди.

— А что насчет Верховного суда? Вдруг он опротестует решение конгресса?

— На каком основании? Конгресс имеет право вносить поправки в собственные законы.

— Но вопрос касается Конституции и тех жестких ограничений, которые она вводит на президентский срок. Фактически вы просите конгресс продлить свое пребывание на посту президента сверх законной нормы. Суд может взглянуть на дело с этой точки зрения.

— Я так не думаю. Все, чего я прошу, это оставить меня временным исполнителем до того момента, как мое место займет законно избранный президент. Члены суда должны это понять.

— Они могут понять и кое-что другое, господин президент. Клифф может не вернуться. Вполне вероятно, что его уже убили.

— В таком случае, Энди, я останусь президентом на еще один четырехлетний срок. Думаю, что это было ясно всем, с кем я разговаривал. Вам придется с этим согласиться. Но у вас еще есть выбор между мной и Холландером. В конечном счете, все сводится к этому. — Президент наклонился вперед и поставил оба локтя на стол. — На вашем месте я бы не беспокоился о суде. Я уже проконсультировался с главным судьей. Знаю, что это выглядит не совсем корректно, но мне нужно было прикрыть этот фланг. Правовая база для позиции суда достаточно проста. Конгресс полномочен утвердить на вакантное место президента любого гражданина, если кандидат удовлетворяет обычным требованиям Конституции — по возрасту, месту рождения и т. д. Если конгресс захочет, он может поставить во главе списка любое лицо, хоть младшего почтальона со станции Бенд, штат Орегон. Я еще понимаю, что мне могли бы возразить, будь я президентом уже два срока, но ведь дело обстоит иначе. И я не прошу продлевать срок моего пребывания в этом кабинете. Новый закон вступит в силу только после полудня двадцатого января, а к тому времени я уже уйду в отставку. Это будет новая администрация. Можно сказать, что я выйду через заднюю дверь и снова войду через переднюю, хотя закон при этом будет соблюден.

— Есть еще мнение общественности, господин президент. Примет ли вас нация?

— Думаю, что да, если им все объяснит такой человек, как вы, Энди.

Наступила пауза. Би стряхнул с себя оцепенение:

— Могу я быть с вами откровенным?

— Конечно.

— Если закон позволяет сделать президентом кого угодно, то почему это должны быть именно вы?

— Потому что я единственный, кто сможет получить достаточно поддержки. Как вы думаете, если вы придете в конгресс и попросите избрать вас президентом, они сделают это за сорок восемь часов?

— Нет, — признал Би. — Уверен, что нет. Это показалось бы слишком бесцеремонным. Но выбранный вами путь тоже довольно груб.

— Это единственный путь, который может привести к успеху. Сейчас только я способен выиграть эту схватку, заручившись поддержкой обеих партий и палат. Только я досконально знаю все внутренние и внешние дела государства. Я тоже буду с вами откровенным, Энди. Это чисто практический вопрос. Вы не можете позволить себе рассуждать о моей амбициозности или ваших опасениях. Все, что вам нужно решить, это кто будет сидеть в этом кресле в четверг после полудня — я или Уэнди Холландер.

^{11.40, североафриканское время.}

Лайм прошел в кормовую каюту. Чэд Хилл сидел у портативного радиоприемника. Бино был где-то у причала или в придорожном баре, под наблюдением трех спрятанных агентов: он знал, что если попытается подать Бен Криму какой-нибудь знак, ему несдобровать. Золотые соверены играли роль пряника; возможно, такой приманки окажется достаточно. Если нет, Лайм проиграет еще один раунд. Остается лишь надеяться на успех.

Чэд Хилл слушал диктора, описывавшего прибытие вашингтонской семерки в аэропорт Женевы. Лайм представил себе эту сцену — толпа вооруженных полицейских и агентов, как в Нюрнберге перед началом суда над нацистскими преступниками. Семерка бросила вызов безопасности Соединенных Штатов, и вот теперь те же самые силы безопасности должны были защищать террористов от разъяренной толпы. Копы были от этого явно не в восторге, их чувства отчасти передавались и диктору.

— Господи, — пробормотал вдруг Лайм и уставился на Хилла. — Там наверняка будет и Бен Крим. А в Финляндии мы далиу казание арестовать его. Надо срочно это отменить, не то они схватят его в Женеве.

Хилл спокойно ответил:

— Я уже об этом позаботился.

Хорошо иметь рядом человека с головой на плечах. Чэд Хилл молча протянул Лайму завернутый в бумагу сандвич. Тот сел на койку и стал есть, стряхивая с колен крошки и слушая радио.

«…Заключенные под строгой охраной должны быть препровождены в любой отель, пока не будут получены новые инструкции от похитителей Клиффорда Фэрли…»

Разумеется, дело не обойдется без Бен Крима. Он будет там, чтобы иметь информацию из первых рук. Возможно, у него есть поддельная журналистская аккредитация. Стурка, кажется, имел неисчерпаемый источник фальшивых документов на все случаи жизни.

— Есть новости с юга?

— Нет. И вряд ли скоро будут. Здесь летает слишком много самолетов нефтяных компаний. Кто сможет вспомнить, не пролетал ли над ним четыре дня назад гидроплан Бино?

Все равно им надо было попытаться. Если они потеряют Бен Крима, у них останется лишь этот след.

Принесли кофе из бара Бино. Лайм с жадностью выпил две чашки. Напиток был слишком горячим и обжег ему язык.

— Если Бен Крим сейчас в Женеве, ему потребуется не меньше пяти часов, чтобы добраться сюда. А скорее все восемь или десять — я не знаю прямых рейсов между Женевой и Алжиром. — Он взглянул на Чэда Хилла. Его ногти были обкусаны до мяса. — Пойду на воздух.

Лайм вышел из каюты, направился в конец палубы и остановился у кормы, глядя на тусклые огни таверны, гребни спокойных волн и рассыпанные по небу звезды. Воздух был тихим и теплым. Дул нежаркий ветер, приятно овевавший тело.

Он посмотрел на часы. Уже за полночь. Новый день, вторник. В Вашингтоне сейчас еще вечер понедельника. Это создавало довольно любопытную проблему. Предположим, они найдут Фэрли. Предположим, они освободят его в одиннадцать часов утра по местному алжирскому времени. Это будет в четверг. Допустим, они доставят его в американское посольство в Мадриде или Танжере, и посол примет у него присягу ровно в полдень. Но в Вашингтоне в это время будет только шесть утра. Кто тогда должен считаться президентом? Фэрли или Брюстер?

А еще можно попробовать сосчитать, сколько ангелов поместятся на булавочной головке.

Часть IV. ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ВЛАСТИ

Глава 13

Вторник, 18 января

^{06.30, североафриканское время.}

Кто-то потряс Пегги за плечо:

— Ступай вниз и приготовь его.

Она села. Со всей силы зажмурила глаза и раскрыла их снова:

— Черт, как я устала.

— Вот кофе. Возьми его с собой, он может ему понадобиться.

Она с трудом встала на ноги. Стурка прибавил:

— В этот раз он должен заговорить, Пегги.

— Если он еще не умер. — Ее снова охватила злоба.

— Он не умер. — Стурка говорил с ней терпеливо, как с ребенком. — С ним сидит Элвин.

Она отнесла кофе в камеру. Элвин кивнул ей. Фэрли лежал на спине, вытянувшись на койке, спящий и безразличный ко всему; его грудная клетка медленно опускалась и вздымалась.

— Проснитесь, пожалуйста. — Профессиональный голос медсестры.

Она прикоснулась к его щеке — холодной, окрашенной нездоровой бледностью. Взглядом медика она определила, что его дыхание все еще замедленно. Пульс был редкий, но достаточно отчетливый.

Его веки задрожали и открылись. Она дала ему несколько секунд, чтобы прийти в себя.

— Вы можете сесть?

Он сел без ее помощи. Она изучала его лицо.

— Как вы себя чувствуете?

Так говорил ее преподаватель в медицинской школе: «Ну, как мы себя сегодня чувствуем?» Бессмысленное чириканье.

— Вяло.

Голос Фэрли напоминал мычание. Он делал разные гримасы, водил по сторонам глазами, закатывал их под потолок — пытался вытряхнуть сон из головы.

Появился Сезар, принесший на тарелке еду. Она потратила двадцать минут, пытаясь заставить Фэрли поесть и выпить кофе. Он принимал все беспрекословно, но без аппетита, очень медленно пережевывая пищу и забывая иногда глотать.

В семь часов в камеру вошел Стурка; в руках он держал магнитофон.

— Все готово?

Фэрли не повернул головы, чтобы посмотреть, кто вошел. Он все еще не в себе, подумала она. Сможет ли он сделать то, чего хочет Стурка?

Она ждала и чувствовала, как растет ее страх. Трудно было представить, как поступит Стурка в случае неудачи. Что он сделает с Фэрли и что он сделает с ней? В последние несколько дней Стурка стал явно выказывать недовольство. Раньше с ним такого не случалось, он всегда сохранял полное бесстрастие, но теперь выдержка иногда ему изменяла. Несколько раз Пегги угадывала признаки приближающейся грозы, и скрытая в ней сила вызывала у нее тревогу. Казалось, от Стурки исходило ледяное дыхание смерти.

Стурка включил аппарат. Сезар присел на угол койки, держа микрофон так, чтобы он улавливал голос Фэрли. Речь должна быть записана без монтажа: они хотели показать, что на этот раз обошлись без трюков. Это будут подлинные слова Фэрли.

Они потратили много времени, чтобы отредактировать текст. Из его содержания должно было быть ясно, что запись свежая.

Речь получилась длинной, поскольку включала в себя подробные инструкции по освобождению вашингтонской семерки. Фэрли должен был прочитать ее за один присест. Не страшно, если его голос будет звучать тихим и усталым, главное, чтобы он не спотыкался на каждом слове.

Стурка взял Фэрли за подбородок и резко поднял его голову.

— Послушайте меня. Вы должны нам кое-что прочитать. Еще одна речь, как в прошлый раз. Вы помните, что было в прошлый раз?

— Да…

— Тогда приступим к делу. Когда мы закончим, вы снова сможете поспать. Вы хотите уснуть снова?

Фэрли быстро замигал — самый выразительный утвердительный ответ, на какой он только был способен. Голос Стурки стал жестким.

— Но если вы откажетесь читать, мы не дадим вам спать до тех пор, пока вы не согласитесь. Вы знаете, что происходит с людьми, когда им долго не дают спать? Они сходят с ума. Вы об этом слышали?

— Знаю. Я читал о таких вещах.

Его голос звучал лучше, чем прошлой ночью. Пегги облегченно вздохнула и отошла подальше в сторону, в угол комнаты.

Стурка протянул ему бумагу — желтую страницу, вырванную из длинного блокнота.

— Читайте вслух. Это все, что от вас требуется. Потом вы сможете заснуть.

Фэрли взял листок и сдвинул брови, пытаясь сфокусировать зрение на рукописных строчках. Его палец указал на страницу.

— Это что? Эль-Дзамиба?

— Эль-Джамила. Название населенного пункта.

Фэрли попытался сесть, но это движение потребовало от него слишком много сил. Он откинулся к стене и, прищурившись, поднес к глазам бумагу. Сезар придвинул микрофон поближе.

— Когда я должен начинать?

— Когда будете готовы.

Взгляд Фэрли забегал по бумаге.

— Что тут написано о Декстере Этридже и о Милтоне Люке?

— Все это правда. Они мертвы.

— Господи, — прошептал Фэрли.

Шок от этого известия, казалось, придал ему сил. Он снова попытался сесть, и на этот раз ему это удалось.

— Они мертвы? Почему?

— Этридж умер по естественным причинам, — солгал Стурка. — Люк погиб от взрыва бомбы, подложенной под его лимузин. Только не спрашивайте меня, кто это сделал. Я не знаю. Вы сами видите, что мы тут ни при чем: никто из нас не отлучался, и мы не в Вашингтоне.

— Господи, — снова прошептал Фэрли. — Значит, началось?

— Что, революция? Если еще не началась, то вот-вот начнется.

— Сколько сейчас времени? Какой день?

— Вторник. Восемнадцатое января. Раннее утро. Если мы быстро со всем покончим, то, быть может, вы еще успеете на свою инаугурацию. Во всяком случае, вам дадут поспать. Но сначала вам надо зачитать речь.

Фэрли пытался что-то возразить, но он был слишком деморализован долгим действием наркотиков, чтобы сопротивляться. Он снова поднес к лицу листок и, сощурив глаза, начал читать монотонным голосом, временами падавшим до шепота.

— Говорит… говорит Клиффорд Фэрли. Я очень утомлен и нахожусь под действием слабодействующих транквилизаторов, которые мне дают, чтобы я не пытался совершить ничего такого, что могло бы… уф… поставить под угрозу мою физическую безопасность. Это объясняет… объясняет слабость моего голоса. Но я нахожусь в добром здравии. Уф… Мне рассказали о смерти вице-президента Декстера Этриджа и спикера Люка, в связи с чем я хочу выразить… мою глубочайшую скорбь и сожаление.

Семеро политических заключенных были переведены из Вашингтона в Женеву в соответствии со сделанными раньше указаниям, и теперь люди, которые меня похитили, просят меня огласить их дальнейшие инструкции. Семеро… заключенных должны быть перевезены по воздуху в Алжир. Их следует доставить в город под названием Эль-Дзам… Эль-Джамила, где для них должен быть приготовлен автомобиль. Им следует сказать, чтобы они ехали на юг по шоссе в сторону Эль-Голеа, пока с ними не войдут в контакт.

Меня предупредили, что в случае, если похитители заметят какую-либо слежку, меня не освободят. Ни алжирское правительство, ни какие-либо другие представители властей не должны следовать за заключенными или пытаться каким-либо образом установить их местонахождение. Мои похитители предоставят заключенным новый транспорт, чтобы вывезти их из Алжира, но перед этим их тщательно обыщут и проверят с помощью рентгеновских лучей, чтобы убедиться, что на их одежде или в теле нет подслушивающих устройств и электронных средств слежки.

После того, как все эти условия будут точно выполнены, заключенным следует предоставить сорок восемь часов, чтобы они могли укрыться в безопасном убежище в неизвестной мне стране.

Если со стороны Соединенных Штатов и других государств не последует попыток нарушить это соглашение или предпринять какие-либо враждебные действия, то я буду освобожден через двадцать четыре часа после освобождения семерки.

Это последняя инструкция. Семеро заключенных должны оказаться в машине, оставленной в Эль-Джамиле, точно в шесть часов вечера — в восемнадцать часов по центральноевропейскому времени — в четверг двадцатого января. Меня просят повторить, что любые попытки следовать за машиной с заключенными или проследить за ней с помощью электронных средств будут обнаружены и неизбежно приведут к моей… смерти.

^{19.45, восточное стандартное время.}

— …Бросает вызов самим основам Конституции, — закончил сенатор Фицрой Грант.

Саттертуэйт вспомнил фразу, которую Вудроу Уилсон как-то обронил по поводу сената: «Маленькая кучка несговорчивых людей». Он сказал:

— Все это звучит очень красиво, но вы уверены, что сказали бы то же самое, если бы не были республиканцем?

— Да. — Лидер сенатского меньшинства почти впечатал это слово в воздух.

— Даже имея Холландера в качестве альтернативы?

— Вы мыслите в терминах ближайшего времени, Билл. Так же, как всегда. Я же думаю о перспективе. Мы не должны подвергать риску основы Конституции из-за временного кризиса.

— Он не будет временным, если Холландер проведет следующие четыре года в Белом доме. Наоборот, это станет самой постоянной вещью, которая когда-либо случалась в этой стране. Если, конечно, вы согласны с тем, что полное уничтожение можно считать чем-то постоянным.

— Давайте обойдемся без этих сарказмов.

Голос Фицроя Гранта эхом разносился по его кабинету. За его спиной Саттертуэйт видел в окне заснеженный купол Капитолия. Снаружи здание выглядело почти так же, как до взрывов: появилось только несколько строительных вагончиков у Восточного портика, и охраны у подъездов стало заметно больше, чем месяц назад. Выглядело это довольно абсурдно, поскольку внутри здания не было никого, кроме рабочих.

Обрюзгшее лицо Фицроя Гранта повернулось к окну и поймало на себя луч дневного света. У него был взгляд печальной собаки; он пригладил ровную волну седых волос.

— Послушайте, Билл, большинство все равно проголосует за вас. Мой голос ничего не изменит.

— Тогда почему бы вам не присоединиться к нам? — В бархатном голосе сенатора прозвучала едва заметная ирония.

— Назовите это принципами, если хотите. Я вижу, что сегодня истина не может восторжествовать над ложными идеями. Но позвольте мне придерживаться собственных взглядов.

— Могу я просить хотя бы о нейтралитете?

— Нет. Я буду голосовать против.

— Даже если ваш голос окажется решающим?

— Я не так далеко стою в алфавитном списке.

— Поймите меня правильно, сенатор, я вовсе не хочу ставить вопрос ребром. Я не искушен в подобных переговорах, но мне кажется, что мы можем найти с вами общий язык. Что-то похожее на компромисс.

Грант улыбнулся:

— Вы прекрасный парень, Билл. Почему вы пытаетесь вести себя, как политик?

— Потому что иначе с вами не получается.

— Говард Брюстер слишком гонит лошадей, Билл. Любишь меня, люби мои идеи — вот его принцип. Он поставил на кон всего себя, все, что успел приобрести за эти годы. Все на один бросок костей. Я понимаю, почему он это делает: он чувствует добычу. Мне Холландер тоже совсем не нравится. Но чего я не могу вынести, так это наглой самоуверенности Белого дома. Если честно, я думаю, что мы справились бы с Холландером. Мы обуздали бы его как-нибудь. Способы для этого у нас есть, было бы желание. На самом деле, Брюстер опасней Холландера, потому что, если ему удастся его план, это будет еще один гвоздь, забитый в гроб американской демократии. Цезарь захватил власть, украв ее у сената. Брюстер пытается заставить конгресс вернуть ему кабинет, который он потерял в результате народных выборов. Это пахнет государственным переворотом. И я не хочу подставлять ему свою спину.

— Фиц, когда вчера вы говорили с президентом…

— Точнее, президент говорил со мной.

— …то ответили ему, что не станете его поддерживать. Однако вы все же согласились сохранить ваш разговор в тайне. Почему?

— Из соображений личной преданности, может быть. Он говорил со мной с глазу на глаз, и мы тридцать лет были друзьями.

— Можем ли мы рассчитывать на то, что вы хотя бы не станете вести против президента активной кампании — по старой дружбе?

— Под «активной» вы подразумеваете «публичную»?

— Нет, я имею в виду и частные шаги. Вы можете нам пообещать, что, когда комитет начнет обсуждение законопроекта, вы не станете применять вашу знаменитую политику тихого выкручивания рук?

Фицрой Грант хмыкнул:

— Забавно, а я всегда думал, что этим славится Говард Брюстер. Вы сами сейчас чем занимаетесь, как не тихим выкручиванием рук?

— Я все-таки хотел бы услышать ваш ответ.

— Хорошо, я вам дам ответ. Но сначала мне потребуется сделать маленькую преамбулу. Такое уж у меня обыкновение.

Саттертуэйт хотел взглянуть на часы, но потом спохватился и передумал. Он вспомнил о пустых креслах в офисе Управления национальной безопасности, которые через час заполнят два десятка лидеров конгресса. В их числе президент все еще надеялся увидеть Фицроя Гранта.

— Если сегодня вы оглянетесь по сторонам, — сказал Грант, — то увидите лишь руины, оставленные недавними вспышками насилия и зверствами. Я считаю, что это неизбежный результат нашей слабости, как нации. Либеральные принципы явно потерпели крах. Мы слишком долго позволяли головорезам из так называемых «новых левых» заниматься провокациями и террором. Мы просто стояли и смотрели, как они выкрикивали нам в лицо свои хвастливые угрозы. Наши благонамеренные законодатели предпочитали называть этот вызов обществу «разногласиями» и «несходством взглядов», а преступники тем временем убивали в засадах полицейских, организовывали саботаж и занимались подготовкой мятежа прямо у нас под носом. И теперь мне кажется…

— Фиц, вы распространяете на все общество вину немногих. Нет никаких доказательств, что мы имеем дело с чем-то большим, чем кучка экстремистов. Их главари даже не американцы.

— Я уже достаточно этого наслушался.

— Вы этому не верите?

— Это совершенно не важно. Суть дела в том, что наше общество слишком терпимо, слишком слабо, слишком открыто для атак, аналогичных тем, какие мы видели в последние две недели.

— Но альтернативой этому может быть только та или иная разновидность фашизма. Этого хочет Холландер, и этого же хотят радикалы.

— Фашизм — странное слово, Билл. Когда-то оно значило что-то вполне определенное, но теперь это не так. Сегодня это просто эпитет, которым мы награждаем своих врагов. Если в нашей стране действительно существует риск фашистского переворота, то я вижу его скорей в попытке Брюстера изменить Конституцию, чем в дряхлом и слабоумном старике, вроде Уэнди Холландера. Холландер дурак, и все это знают; в этом залог нашей безопасности.

— Муссолини в последние годы правления тоже многие считали глупцом. Но это не помешало ему мертвой хваткой держать страну.

— Пока его не убили.

— Вы считаете, что мы должны убить Холландера?

— Нет. Но я уверен, что многие из нас об этом думали. В том числе и Говард Брюстер.

— Такая мысль действительно высказывалась.

— И почему, по-вашему, он ее отверг?

— А почему вы ее отвергли?

— Потому что я не убийца. Правда, я и не рвусь провести второй срок в Белом доме.

— Это клеветничество, сенатор.

— Разумеется. Однако кое-какая правда в этом тоже есть.

Грант приподнял голову. На фоне окна Саттертуэйт плохо видел черты его лица, но чувствовал, что блестящие глаза сенатора напряженно смотрят на него.

— Билл, я хочу спросить насчет той маленькой речи, которую я сейчас произнес, — по поводу излишней терпимости и слабости. Вам уже приходилось слышать что-нибудь подобное?

— Конечно. Многие высказывают похожие аргументы. Я и сам наполовину им верю.

— А Говард Брюстер не говорил таких вещей?

— Случалось.

— Я имею в виду — в последние два-три дня?

— Нет.

— Тогда у меня есть для вас новости, сынок. Я повторил почти в точности то, что он сказал мне вчера в этом кабинете.

— Меня это не удивляет, — заметил Саттертуэйт тоном, в котором слышалось желание оправдать президента.

— Вы хотите сказать, что от Брюстера этого следовало ожидать? Естественно, он должен был выставить себя консерватором и постараться мне понравиться, чтобы получить мою поддержку. Так вы подумали?

— Я подумал, что в разговоре с вами он мог подчеркнуть жесткость своей позиции в некоторых вопросах, — уклончиво ответил Саттертуэйт. — В конце концов, ему вовсе не хотелось, чтобы вы решили, будто он собирается миндальничать с радикалами.

— Потому что это могло бы подтолкнуть меня в лагерь Холландера, не так ли?

— Вот именно. Послушайте, мы взрослые люди. Разве раньше никто не пытался обработать вас таким способом?

— Случалось. Однако, если хорошенько задуматься, здесь есть одна странная вещь.

— Какая?

— Подумайте сами, Билл. Если он собирается придерживаться столь же твердой линии, что и Холландер, тогда зачем вообще нужно заменять Холландера? — Сенатор внезапно подался вперед. — Не потому ли, что он хочет сам, лично расправиться с радикалами? Не говоря уже о его амбициях, желании остаться в кабинете еще на четыре года?

— Вы только что сказали, что он ваш давний друг. В ваших словах я не слышу ничего дружеского.

— Я настроен сейчас не очень дружелюбно. Большую часть ночи я провел, думая о нашем вчерашнем разговоре. Меня поразили кое-какие вещи. Когда знаешь человека тридцать лет, невольно начинаешь замечать в нем некоторые признаки, по которым можешь угадать, когда он пытается от тебя что-то скрыть, или ведет с тобой двойную игру, или старается тебя умаслить. Это каждому по плечу. Если бы вы в течение тридцати лет играли в покер с одними и теми же людьми, то могли бы догадаться, почему один из них вдруг начал щипать мочку своего уха.

— Пока я не очень понимаю вашу мысль.

— Билл, вчера он мне не лгал. Я бы это заметил. Наверно, я один из немногих людей, который способен это заметить: как-никак, я помню его с тех времен, когда он еще не знал, на каком месте сидит тот или иной сенатор. И я вам говорю, что меры, которые этот человек намерен осуществить в стране, практически ничем не отличаются от тех, что предлагает Холландер. Холландер глуп во всем, что он делает; Говарда Брюстера могут не любить, но в его уме никто не сомневается. Чтобы получить поддержку конгресса, он пытается убаюкать его сладкими речами и ради этого играет роль благоразумного и сдержанного человека. То же самое было на выборах в шестьдесят четвертом между Голдуотером и Джонсоном: тогда Джонсон всю кампанию говорил о мире, а как только победил, стал вытворять как раз те вещи, на которых Голдуотер имел глупость основать свою предвыборную платформу. — На минуту воцарилось молчание. Грант смотрел на Саттертуэйта немигающим взглядом. — Он сказал мне правду, но хотел, чтобы я принял это за ложь. Он пытался представить свою речь, как обычную практику взаимного улещивания и закулисных сделок. Но я понял, что он говорит мне правду.

— Почему он хотел, чтобы вы подумали, что он лжет?

— Потому что, если бы действительно не существовало никакой разницы между ним и Уэнди, тогда мне незачем было бы его поддерживать.

— И вы серьезно думаете, что между ними нет никакой разницы?

— Говард Брюстер при его уме и средствах может превратиться в опасного политического демагога. А Холландер — нет. Это чертовски большая разница, Билл. И поэтому я не выполню вашу просьбу — вернее, его просьбу. — Грант встал. — Я буду бороться с ним как публично, так и в частном порядке. Всеми возможными способами. Я уже начал это делать. Так что вам предстоит пораскинуть мозгами.

Саттертуэйт почти с облегчением направился к двери. В коридоре его встретила вооруженная охрана и проводила до стоявшего на улице седана. По дороге в Управление он сидел на заднем сиденье, опустив голову так, как будто она весила полтонны.

Обвинения Гранта были построены очень ловко. Трудно отрицать, что Брюстер изо всех сил стремился к власти. Можно сказать, что он следовал девизу: «После нас хоть потоп».

Но Грант предлагал продолжить эти рассуждения. У него получалось, что намерения Брюстера шли гораздо дальше, и на самом деле он имел в виду: «Государство — это я».

Саттертуэйт сомкнул веки. Перед глазами вертелись какие-то круги.

Он всегда был исключительно лоялен президенту. Даже возражая Брюстеру, он всегда придерживался роли конструктивной оппозиции. Он не вступал в союз с противниками Брюстера и не выражал публично мнений, противоречивших взглядам президента.

Теперь он вдруг почувствовал, что находится между двух берегов.

«Нет», — твердо сказал он сам себе.

То, что он позволил Гранту играть на своей нерешительности, свидетельствовало лишь о переутомлении. Это было просто смешно. Что с того, если даже Грант окажется прав? Выбор все равно оставался тем же самым: Брюстер или Холландер. И решение по-прежнему было очевидно.

Саттертуэйт достаточно долго работал на Брюстера, чтобы хорошо его изучить. Так же долго он знал и Холландера, и, несмотря на политические амбиции Брюстера, президент далеко оставлял сенатора позади себя. У Брюстера были разум и совесть; Холландер их не имел.

Саттертуэйт вышел из машины и направился в зал заседаний.

^{15.15, североафриканское время.}

Лайм, вдребезги пьяный, сидел в баре и пытался лапать блондинку, что-то косноязычно бормоча и пуская сластолюбивую слюну. Его кепка была лихо заломлена на одно ухо.

— Эй, хозяин! — рычал он с апломбом наглого американского туриста.

Блондинка отвечала ему недвусмысленной улыбкой, но Лайм смотрел не на нее: он гневно вертел головой в поисках Бино, хозяина бара.

— Где ты там копаешься, черт тебя дери? Налей нам стаканы, и пополнее!

Краем глаза он увидел, как в дверях появился Бениузеф Бен Крим и направился в угол бара. Высокий мужчина, толстый, но не жирный, с легкой хромотой.

Агент ЦРУ Джильямс послал на задание блондинку, которая надела джинсы «Ливайс», пеструю гавайскую рубашку и кепку яхтсмена с золотым якорем и короной. Лайм придумал остальное: прикинулся загулявшим американцем, приехавшим на уикэнд с нефтяных вышек в Сахаре.

Бен Крим поймал взгляд Бино, и Лайм увидел, как Бино едва заметно кивнул ему в ответ. Бен Крим с нетерпеливым видом ждал, пока Бино смешивал напитки.

Лайм встал, едва не опрокинув стул, похлопал по спине блондинку и, шатаясь, побрел к входной двери, делая вид, что направляется в туалет, который находился в наружной пристройке к дому.

В этот момент Бен Крим тронулся в ту же сторону, и Лайм наткнулся на него.

— Дьявол, — рассерженно пробормотал Лайм и, подняв взгляд, увидел перед собой огромную свирепую фигуру. Выражение его лица изменилось, он изобразил робкую улыбку. — Все в порядке, парень, это моя вина. В этом чертовом проходе и разойтись-то трудно, верно? Да благословит тебя Бог, старина.

Говоря все это, он делал неуклюжие попытки разгладить ворс на пиджаке Бен Крима. Араб глядел на него с явным отвращением, и Лайм, спотыкаясь, продолжил свой путь к двери; едва не скатившись по ступеням, он повернул за угол и ввалился в кабинку туалета.

Через щели в досках ему была видна часть внешней стены бара, дорога и причал с лодками и самолетом. Он увидел, как Бен Крим невозмутимо проследовал к причалу, с силой припадая на левую ногу. Спустя минуту появился Бино и последовал за Бен Кримом. Из черного «ситроена», стоявшего рядом с доком, вышел третий человек, и Бино стал проверять его летное удостоверение, — по крайней мере, так решил Лайм. Наконец из кармана Бен Крима появился пакет, и араб стал отсчитывать деньги. Бино пересчитал их еще раз, засунул в брючный карман и повел обоих мужчин на дальний конец причала, где к свае была привязана шлюпка. Бен Крим двигался в хвосте.

Когда Лайм вышел из кабинки, они уже гребли к «Каталине». Он мельком взглянул в их сторону и поплелся обратно к бару. Споткнулся о ступеньку и упал на лестнице.

Поднявшись, он немного постоял в тени, наблюдая, как Бен Крим и пилот залезли в самолет, после чего Бино начал грести назад к причалу. Лайм вернулся к столу, снял яхтсменскую кепку и протянул ее блондинке.

— Спасибо. Вы отлично справились.

— Что-то вы очень быстро протрезвели. — Она снова улыбнулась, на этот раз по-настоящему: эта улыбка ей шла гораздо больше. — Зачем все это было нужно?

— Я искал повода, чтобы с ним столкнуться.

— Хотели опустошить его карманы?

— Как раз наоборот, — ответил Лайм.

Он подошел поближе к двери и выглянул наружу. На «Каталине» заработали оба двигателя, и он увидел, как ширококрылая машина отделилась от буйка, развернулась и заскользила по воде.

Он проследовал за Бино в каюту лодки. Чэд Хилл и два агента пили кофе. Хилл обратился к Бино:

— Неплохо сыграно.

— Могу я получить свои деньги?

— Пусть возьмет, — распорядился Лайм. — Приставьте к нему двоих людей, пока все не кончится. — Он взглянул на камеру Хилла. — Есть хорошие снимки крупным планом?

— Думаю, что будут.

Если дела пойдут неважно, они хотя бы смогут идентифицировать пилота Бен Крима. Сам Лайм его плохо разглядел. Слишком маленький и белолицый, чтобы походить на Корби; но это не обязательно должен был быть Корби.

Хилл поставил свою чашку и зевнул:

— Пора возвращаться в Алжир.

Машины были спрятаны за баром. Рация что-то бормотала, и Лайм взялся за микрофон:

— Лайм слушает.

— Это Джильямс. Он еще не появлялся?

— Уже отчалил. Вы засекли его сигнал?

— Да, но он не сдвинулся ни на дюйм.

— Значит, это тот, что стоит на лодке. А они сели в самолет.

— Я знаю. Но сигналы должны были разойтись, как только самолет начал двигаться. А у меня на экране по-прежнему только один сигнал. И он стоит на месте.

Голос Джильямса шел из динамика в приборной доске, неотчетливый и смешанный с помехами. Хилл сказал:

— О, черт. Похоже, тот, что на самолете, не работает. Это моя вина — мне следовало их проверить.

Лайм, не глядя на Хилла, сказал в микрофон:

— Джильямс, переключитесь на канал тысяча семьсот. Один, семь, ноль, ноль. Поняли?

— Один, семь, ноль, ноль. Подождите минутку.

Чэд Хилл округлившимися глазами уставился на Лайма. Джильямс ответил:

— Да, есть сигнал.Но довольно слабый.

— Передатчик маленький и находится внутри, а там кругом железо. Вы сможете за ним следить?

— Думаю, да, если будем держаться к нему поближе.

— Тогда поднимайте в воздух самолеты.

— Они уже в воздухе.

— Хорошо. Мы возвращаемся в Алжир. Будем примерно через полчаса. Приготовьте нам реактивный «Лир». У вас есть машины и вертолеты в Бу-Саада?

— Да, сэр. «Ранние пташки» тоже здесь. Сидят наготове со своими пушками.

— Увидимся через полчаса.

Лайм отключил микрофон и повернулся к Чэду Хиллу:

— Возьмите остальных и погрузите в универсал.

Чэд Хилл сказал:

— Простите за маячок. Но как вам удалось поставить его на самолет?

— Он не на самолете, а на Бен Криме, — ответил Лайм. — В его кармане.

Лайм обошел вокруг машины и сел на место пассажира. Хилл влез в машину очень тихо, словно не был уверен в прочности водительского кресла.

Солнце стояло почти в зените, блестящий песок слепил глаза. Вдоль пляжа тянулись зеленые холмы. Лайм откинулся на сиденье, скрестив руки на груди.

Они оставили двоих с Бино; остальные сели в универсал. Чэд Хилл тронул с места и вырулил вокруг бара на дорогу.

На обратном пути Хилл один раз напрягся, глядя на дорогу, но когда Лайм тоже посмотрел вперед, то не увидел ничего, кроме поворота шоссе. Он не понял, что это было, однако Хилл, во всяком случае, справился с проблемой и расслабился. Он в куда лучшей форме, чем я, подумал Лайм. Сам он не заметил ничего: его усталый взгляд почти бессмысленно блуждал по сторонам.

Они сели на борт «Лира», чтобы лететь в Бу-Саада — «Город счастья» на плато Наиль. Радиолокаторы Джильямса, установленные в Алжире, Эль-Голеа и на самолете, следовавшем за «Каталиной» Бен Крима, отслеживали на экранах цель, которая все еще продолжала двигаться, когда «Лир» разбежался по взлетной полосе и круто взмыл в воздух над побережьем. Лайма расстелил на коленях карту в масштабе один к четырем миллионам. На ней была вся Северная Африка с подробной детализацией, позволявшей разглядеть любую дорогу, водный источник, вади или форт.

Богатый земледельческий район Тель лежал к югу от Атласских гор, возвышаясь над скоплением засушливых плато и спускаясь к Сахаре плавным склоном протяженностью в несколько сотен миль. Лайм изучал карту и делал умозаключения, учитывая все, что он знал о Юлиусе Стурке и о радиусе предыдущих рейсов «Каталины».

Саму Сахару можно было сразу исключить. Самолет не летал так далеко, когда они перевозили Фэрли. Кроме того, Сахара предоставляла больше ловушек, чем укрытий, — подходящих мест в ней было наперечет. Стурка выбрал бы малонаселенную местность, расположенную, однако, не слишком далеко от цивилизации. Это должно быть где-то в бледе — пустынном районе на разумном расстоянии от дорог и посадочных площадок для самолета. Речь шла скорее о владениях бедуинов, чем о пустыне туарегов. Может быть, какая-нибудь ферма на хребте Тель-Атлас.

Вади, на который указал Бино, — оазис в русле реки, где на прошлой неделе он подобрал «Каталину», — находился к востоку от Гхардая и к северу от Уаргла, на засушливой равнине, напоминавшей степные районы Аризоны и Нью-Мехико. Рудоносные глинистые земли с валунами и чахлым кустарником, редкие деревья, изрезанные берега и балки, в которых можно было спрятать целую армию. В прошлом Стурка с успехом действовал в этих районах, используя тактику апачей времен войны первых поселенцев с индейцами; для него это были очень удобные и давно знакомые места.

Лайм помнил несколько случаев, когда он пытался найти здесь Стурку. Пытался, но никогда не находил.

Но теперь у него было несколько преимуществ. Средства электронного слежения стали гораздо совершеннее. Требования к секретности на этот раз не были такими строгими. И у него был почти неисчерпаемый источник людских ресурсов. Джильямс поднял на ноги каждого агента ЦРУ в Северной Африке от Дакара до Каира. Кроме того, у Лайма была своя собственная группа и «Ранние пташки» — «Команда А», отряд уничтожения, который Саттертуэйт прислал ему из Лэнгли. Лайм настоял, чтобы этот отряд помимо обычной экипировки был вооружен заряженными транквилизаторами пулями, доставленными из кенийского заповедника. При этом использовались внешне обычные ружья со стандартными патронами, но начинка представляла собой химический препарат М-99, производное от морфина. Транквилизатор действовал почти мгновенно и усыплял жертву на пятнадцать-двадцать минут. Его применяли при отлове диких зверей; Лайм не знал, пользовались ли им когда-нибудь для военных целей, и мало этим интересовался.

Основной задачей было вытащить Фэрли живым; судьба похитителей имела второстепенное значение. Однако они не могли позволить себе оставить в Алжире полдюжины мертвых тел. Алжир тут же начнет протестовать, его поддержат несколько враждебных государств — Пекин, Москва, страны третьего мира. Спасать важное политическое лицо — это одно, а затевать на чужой земле маленькое сражение — совсем другое. Разумеется, если что-то подобное все-таки произойдет, Соединенные Штаты это переживут, так же как пережили Лаос, Доминиканскую Республику и множество других подобных случаев; но при возможности все-таки надо этого избежать.

Лайм не испытывал интереса к хитросплетениям международных отношений, но Саттертуэйт ясно дал ему понять, что прокол в Алжире может стоить Соединенным Штатам ядерных баз в Испании, которые Брюстер и Фэрли с такими усилиями защищали до того, как начался весь этот идиотизм. Испания никогда не являлась членом НАТО. Открытое проявление американского великодержавия в Алжире могло показаться испанцам слишком близким к их дому, и тогда Перес-Бласко отвернулся бы от Вашингтона, чего нельзя было допускать. Поэтому вместо обычных пуль лучше было использовать транквилизаторы.

Он надеялся, что они прячутся где-то в бледе. Гораздо удобней проделать все без свидетелей. Если они скрываются в центре какого-нибудь городка, провести операцию без шума будет невозможно.

Основная проблема заключалась в том, как вытащить Фэрли, не подвергая его риску. Если они начнут открытую атаку, похитители используют его, как живой щит.

Значит, надо действовать в обход, но прежде всего — обнаружить их укрытие.

Когда они приземлились в Бу-Саада, «Каталина» была еще в воздухе и продолжала лететь на юг.

— К западу от Эль-Мегхайер, — объяснили Лайму по радио. — Высота полета та же.

Лайм вышел из радиорубки и направился через бетонированную площадку к месту скопления нескольких авиамашин. Здесь стоял и «Лир», частный турбовинтовой самолет с людьми из ЦРУ, и вертолеты «Ранних пташек».

Лайм подозвал к себе Джильямса и показал ему на карту:

— Я думаю, Бен Крим направляется к тому же вади, где Бино на прошлой неделе забрал свой самолет. «Каталина» летит со скоростью примерно сто двадцать пять миль в час. «Лир» может лететь раза в три быстрее. Я хочу оказаться в этом вади раньше, чем туда прилетит Бен Крим. С собой я возьму полдюжины людей из «Команды А», остальные должны собраться в Туггурте и ждать от меня сообщений. У вас есть портативный передатчик с шифровальным устройством?

— Передатчик? Да, он есть в каждом вертолете.

— Поставьте один мне на самолет.

— Хорошо, мистер Лайм. Но что, если вы ошибаетесь? Вы без толку застрянете в этом забытом Богом вади.

— Если мы не попадем туда раньше Бен Крима, то не сможем проследить его контакты. В десяти милях оттуда есть городок под названием Герара, я постараюсь раздобыть там автомобиль.

— Если только он у них найдется, — с сомнением ответил Джильямс. — Вы же знаете эти маленькие городки в бледе. Весь транспорт — один верблюд и четыре осла.

— Вас беспокоит что-то другое. Что именно?

— Я не знаю, сможет ли пилот посадить ваш «Лир». Взлетно-посадочных полос там точно нет. Если вы и сядете, то взлететь уже не сможете.

— Что ж, тогда нам придется включить стоимость самолета в общие расходы.

Ребята из отряда уничтожения забрались на борт со своими винтовками и рюкзаками. Лайм поднялся по трапу вместе с Чэдом Хиллом. Кто-то закрыл за ними дверь, и, как только Лайм пристегнул ремни, в самолете взвыли моторы.

На «Лире» были знаки нефтяной компании, и Лайм надеялся, что это обманет людей Стурки, если они заметят его с земли. У него было ясное чувство, что они находятся где-то совсем рядом и до них почти можно дотронуться рукой.

За чертой Герары проходила мощеная дорога — местное шоссе, которое миль семьдесят шло через плато по прямой, пока не вливалось в главную автомагистраль возле Берриан. Шоссе оказалось неплохой посадочной полосой для «Лира»; они снизились над дорогой на бреющем полете, желая убедиться, что на ней нет машин, и благополучно сели, уже на земле выправив небольшой боковой снос от ветра.

Из почти бесконечного запаса амуниции, который таскают с собой спецотряды ЦРУ, командир «Команды А» извлек небольшой разборный мотоцикл. Он поставил его на колеса, посадил на заднее сиденье еще одного агента и поехал на восток в сторону Герары, стоявшей в миле от них в тени пальмовых деревьев. С воздуха они заметили в городе несколько автомобилей, и Лайм выбрал себе два самых подходящих — «лендровер» и грузовик.

Прошло около двадцати минут. Солнце в ярком зареве клонилось к западу, а на востоке показался «лендровер». Приехавший следом грузовик оказался двухтонным «вейландом» с полотняным кузовом — пережиток последней войны, оставленный армией Монти после Эль-Алмейн.

Лайм не стал спрашивать командира отряда, как он достал эти машины, а командир не стал ему об этом рассказывать. Его звали Орр, это был жилистый техасец с коротким ежиком волос, отливавших серой сталью; его вид ясно говорил, что прежде он был десантником или «зеленым беретом».

Лайм расстелил карту на капоте поверх запасного колеса «лендровера» и провел пятиминутную беседу с Орром. Тот молча слушал и кивал. Потом Лайм залез в «лендровер», взяв одного из агентов в качестве водителя, а Орр вместе с остальными забрался в грузовик, и они вплотную друг за другом отправились на юго-восток. На обочине шоссе остался опустевший «Лир».

Они проехали сквозь Герару, где кучки арабов молча глазели на них, пока они не оставили город позади. Лайм вертелся в кресле, пытаясь настроить шифрующий передатчик, который захватил с собой из самолета. Ему потребовалось три-четыре минуты, чтобы установить контакт.

— Джильямс?

— Да, сэр.

Голос Джильямса звучал отчетливо.

— Он все еще в воздухе?

— Да, сэр, все еще летит. Начал снижаться несколько минут назад. Как раз там, где вы сказали.

— Нам понадобится минут десять, чтобы добраться до места, и еще столько же, чтобы занять позицию. У нас есть время?

— Должно хватить. Ему осталось еще миль тридцать пять плюс несколько минут на посадку. К этому моменту уже начнутся сумерки, почти стемнеет. Ему понадобятся посадочные огни.

— Думаю, пара огней у него будет, — ответил Лайм. — Больше не говорите на этой частоте, пока я сам с вами не свяжусь.

Обратившись к водителю, он приказал:

— Прибавьте скорости.

— Мне можно включить фары?

— Ни в коем случае.

Когда гидроплан сел на проселочную дорогу, проложенную вдоль речного русла, Лайм и Орр лежали на животе в кустах на берегу высохшей реки. Неподалеку на дороге стоял автомобиль с включенными фарами, и пилот Бен Крима ориентировался на них при посадке. Это была трудная задача, поскольку чем ближе он подлетал к земле, тем больше его слепили огни машины, но пилот справился с ней без проблем. Стурка работал только с профессионалами.

Двое из людей Орра подползли поближе к автомобилю, светившему фарами на полотно дороги. Если водитель в машине, они подождут; если его нет, они сразу поставят в нее пеленг. Рано или поздно шофер выйдет, чтобы встретить Бен Крима и передать посылку.

В машине мог быть или Корби, или Ринальдо. Кто бы это ни был, он должен привезти с собой пленку с новыми инструкциями для американцев, куда доставить вашингтонскую семерку.

Очевидно, задачей Бен Крима было дать отчет человеку Стурки, рассказав, как в Женеву доставили семерку, и забрать магнитофон с пленкой. После этого он возвратится в Эль-Джамила и, вернув «Каталину», отправится сначала в Алжир, а потом в Мадрид, Париж или Берлин, где установит новый передатчик с часовым устройством, чтобы трансляция сообщения началась, когда он будет уже на обратном пути в Алжир.

Лайма мало интересовало содержание новых инструкций. В любом случае Бен Крим будет арестован по дороге в Эль-Джамилу, и люди Джильямса изучат пленку.

Тем временем на машину поставят «жучок», и Лайм проследит за Корби или Ринальдо до самого логова Стурки.

Это должно было сработать. Впервые он почувствовал уверенность, что Стурка у него в руках.

В ночной тишине он наблюдал за тем, как гидроплан совершил посадку и остановился в сотне футов от встречавшей его машины. Фары погасли. Из машины вылез человек и направился к самолету, а Бениузеф Бен Крим спустился из кабины, чтобы встретить курьера. Лайм наблюдал в бинокль, как две смутные фигуры двигались навстречу друг другу.

Встреча была короткой. Света едва хватало, чтобы разглядеть силуэты людей, но Лайм был уверен, что это Сезар Ринальдо. Недостаточно высок для Корби и недостаточно худ для Стурки.

Лайм задал себе вопрос, что он стал бы делать, если бы на встречу приехал сам Стурка. Арестовал бы его на месте и отправился искать остальных? Или, держа его в своих руках, все-таки позволил бы ему уйти, чтобы он привел его ко всей шайке? На Ринальдо Лайму было наплевать, персонально он был ему не нужен, его можно было отпустить. А вот если бы это был Стурка?

Ринальдо вернулся в машину, завел мотор и включил огни. Тронувшись с места, он обогнул стоявший на дороге самолет, проехал примерно милю, потом развернулся и остановился, осветив фарами плоскую равнину бледа. Бен Крим уже залез в самолет, и пилот завел один из двигателей; с помощью односторонней тяги и рулевого стопора он развернул самолет вокруг своего шасси. С минуту гидроплан стоял, разгоняя второй двигатель, потом покатился вперед, светя в темноту носовым прожектором и помигивая красными и желтыми габаритными огоньками на кромках крыльев.

Лайм смотрел на то место, где стоял автомобиль Ринальдо, и напряженно соображал. «Автомобиль, — подумал он. — Не «джип», не «лендровер». Просто какой-то автомобиль. Старый «мерседес» с дизельным двигателем. Округлый и горбатый».

Значит, они держат его где-то недалеко от дороги. Не у листе — горной тропы, по которой можно проехать только на джипе. Это подтверждало его предположение.

Лайм проследил взглядом за улетающим самолетом, за автомобилем, который по пустынной проселочной дороге двинулся на северо-восток, потом хлопнул по плечу Орра и сказал:

— Ну что ж, поехали.

— Мы поедем вслед за ним? Я хочу сказать, он заметит наши огни. Слишком темно, чтобы ехать без огней.

— Нет нужды следовать за ним, — ответил Лайм.

— Потому что у него «жучок»?

— Потому что я знаю, куда он едет.

Они подошли к «лендроверу», и Лайм включил рацию:

— Джильямс?

— Да, сэр.

— Мне нужен караван.

— Нужен кто?

Это было одним из преимуществ, которые давало неограниченное количество денег и людей.

Тысячи лет верблюжьи караваны были почти единственным способом передвижения в Северной Африке, они служили не только транспортом, но и древним укладом, традицией, культурой жизни. В каждом караване насчитывалось от двенадцати до двух сотен верблюдов, за год он совершал только один переход, зато и тянулось это путешествие почти целый год. Оно начиналось где-нибудь у реки Нигер — с грузом шкур, соли, сушеного мяса и ремесленных поделок караван медленно двигался к северу, по пути торгуя и грузом, и самими верблюдами, и спустя шесть месяцев достигал Атласских гор, где, набрав новые товары — мануфактуру, финики, порох, керосин, — поворачивал обратно. Караван был домом: в нем рождались, жили и умирали.

Обычно в этом районе всегда бывали караваны. Здесь находился их поворотный пункт, самая северная точка маршрута. Не важно, каким путем они приходили сюда с юга, — дальше начиналось нагорье, и караваны поворачивали назад. Для Джильямса не составило большого труда обнаружить один из них к западу от Туггурта и воспользоваться его услугами. Все можно было нанять или купить.

Караван тронулся с места через два часа после звонка Лайма. В это время Лайм и его маленькая колонна из «лендровера» и грузовика двинулась встречным курсом через блед, направляясь к точке пересечения их маршрутов.

То, что Ринальдо приехал на обычном автомобиле, подсказало Лайму, где находится их укрытие. На весь вади имелась лишь одна приличная дорога. Она шла на северо-восток до старого форпоста Иностранного легиона в Дзиуа, затем, повернув к востоку, около сотни миль тянулась в сторону Туггурта и соединялась с главной магистралью возле Бискры.

Бывший форпост легиона все еще использовался как штаб-квартира районной администрации. Но помимо основной крепости существовала цепь вспомогательных постов — бома, которые стояли друг от друга на расстоянии одного дня пути. В тридцати милях к юго-востоку от Дзиуа находился один такой бома, заброшенный после Второй мировой войны. В пятидесятых годах Лайм бывал в нем пару раз и находил там следы чьего-то пребывания: бандитов-феллахов или повстанцев из Фронта национального освобождения. Очевидно, Стурка еще в те давние времена использовал его, как свою базу. Пост стоял на холме в двести футов высоты и безраздельно господствовал над местностью, держа на мушке всю округу. Дорога проходила в нескольких сотнях футов от него. Это было идеальное место, чтобы прятать Фэрли, — к нему нельзя было подобраться незамеченным.

Американские самолеты и вертолеты с полной загрузкой приземлились возле Туггурта, в шестидесяти милях от бома; к тому времени, когда Лайм соединится с караваном, они будут готовы к операции. В команде имелся доктор с запасом в несколько пинт крови АВ с отрицательным резусом, снайперы, техники и электроника. Лайму понадобится вся их мобильность и огневая мощь. Он знал, что ему не удастся попасть в крепость Стурки незаметно или с помощью какой-нибудь уловки.

Риск был огромен — прежде всего для Фэрли — если он погибнет, Лайма обвинят в грубой ошибке, приведшей к смерти президента. Возможно, потом они придумают способ, как убрать его куда-нибудь подальше на всю оставшуюся жизнь, а может быть, вообще решат не оставлять в живых. Но избежать риска было невозможно. Он мог не трогать Стурку и просто посмотреть, что получится из истории с обменом Фэрли на вашингтонскую семерку, но у них не было никакого способа заставить Стурку выполнить свое обещание и освободить узника, поэтому риск все равно был бы велик. Внезапная атака все-таки давала больше шансов: люди Стурки не были профессионалами, обученными убивать без рассуждений. Следовало позаботиться лишь о том, чтобы в момент захвата рядом с Фэрли не было самого Стурки. Остальные вряд ли смогут быстро отреагировать на неожиданное нападение, их растерянность будет способствовать успеху операции.

«Лендровер» тащился по камням и ямам, бросая свет далеко впереди себя. Лайм сидел, вцепившись в кресло, яростно курил и все больше покрывался потом.

Глава 14

Среда, 19 января

^{04.15, североафриканское время.}

Она лежала в гребной шлюпке, скользившей по спокойной глади озера. Голубое небо, теплое солнце и прозрачная чистая вода, легкое течение которой плавно увлекало лодку. Вокруг полное безмолвие. Ей не нужно было поднимать голову — она знала, что озеро переходит в глубокий туннель и рано или поздно лодка войдет в него, нежно погрузив ее в густую тьму…

— Пегги. Эй, Пегги.

— А?

— Вставай. Тебя что, хлопнуть по щеке?

— Сейчас… сейчас. — Она уже почти проснулась; откинула одеяло и села на кровати. — Сколько времени?

— Начало пятого.

— Утра?

— Со свиньей что-то не так. Тебе надо посмотреть.

От слов Сезара она вздрогнула.

— Что с ним? — Она потянулась к чадре и покрывалу.

— Не знаю. Он плохо выглядит.

Она вспомнила про свои часы и взяла их с собой. Они спустились по лестнице в коридор, который привел их к камере.

У Элвина был встревоженный вид, когда он открыл дверь. Пегги проскользнула в камеру.

Фэрли выглядел как труп. Она поднесла к его ноздрям стеклышко часов, и через секунду оно слегка запотело. Проверила пульс — почти не прощупывается. О, черт.

— Надо позвать Стурку.

Сезар вышел. Она услышала на лестнице его тяжелые шаги. Стурка тоже ничего не сможет сделать, подумала она и подозвала Элвина.

— Надо попытаться поставить его на ноги. Поводить взад и вперед.

— Как при передозировке снотворного?

— Да. Я не знаю, что еще можно сделать. Кофе у нас есть?

— Не знаю. Пойду посмотрю. Если найдется, приготовить?

— Да.

Элвин ушел. Пегги переместила Фэрли в сидячее положение. Спустив его ноги на пол и перевернув тело на бок, она подставила под его руку плечо и попыталась поднять Фэрли на ноги, но выбрала неправильный угол и упала вместе с ним на койку. Она вылезла из-под его вялой руки и попробовала снова.

Ничего хорошего из этого не вышло. У него подгибались ноги, нужны были два человека, чтобы поддерживать его при ходьбе. Она прислонила Фэрли к стене и стала ждать остальных.

Элвин принес полчашки кофе:

— Я сделаю еще. Этот кофе холодный.

— Не важно. Давай попробуем его напоить. Держи ему голову.

Ей даже не пришлось разжимать ему зубы — челюсть у Фэрли отвисла сама собой. Пегги откинула ему голову:

— Держи ее так.

Она налила ему в рот немного кофе, чтобы посмотреть, станет ли он его пить. Голос Стурки заставил ее вздрогнуть.

— Что с ним?

— Плохая реакция на наркотики, — ответила она и обернулась через плечо, сразу наполняясь злобой. — Слишком много наркотиков.

— Ладно, сейчас нам не до этого. Кажется, у нас посетители.

Сезар появился в дверях позади Стурки. Элвин спросил:

— Какие посетители?

Пегги пыталась влить кофе в рот Фэрли.

— Проклятье, да держи же ему голову.

Сезар ответил:

— Караван верблюдов.

Элвин уставился на него с подозрением:

— Путешествует ночью?

— Иногда они так делают, — кивнул Стурка. — Но я этому не верю. Возвращайся назад, — сказал он Сезару. — Ты знаешь, где твое место.

Сезар ушел. Пегги смотрела, как адамово яблоко Фэрли сдвинулось вверх и вниз от сделанного им глотка. Хороший знак, подумала она. Она услышала, как Стурка приказал:

— Отведите его наверх.

В голосе Элвина послышалось сомнение.

— Нам придется его нести.

— Ну так несите.

На плече у Стурки висел автомат Калашникова; он переложил его в левую руку и быстро двинулся по коридору. Пегги услышала, как он поднимается по лестнице, — тихо и стремительно, ступая через две ступеньки.

Прогулка была бы Фэрли на пользу, но сначала надо было напоить его остатками кофе. Элвин поддерживал его голову, а Пегги поднесла чашку к бледным губам.

^{04.28, североафриканское время.}

Лайм осторожно ступал по каменной кладке, нащупывая ногой дорогу перед тем, как перенести на нее вес тела. Звездный свет падал на белые обрушенные стены, он старался держаться в их густой тени. Оборачиваясь назад, он не видел четырех людей позади себя: это было хорошо.

Он услышал какое-то движение в руинах позади оштукатуренной стены, которая поднималась над ним в ночное небо. Один ее угол был обломлен итальянской бомбой. Если он услышал приближение человека, значит, тот никого не ожидает здесь найти. Остальные находились, скорей всего, в другом конце развалин и смотрели сквозь прорези прицелов на медленно идущий караван. Вероятно, Стурка послал одного человека в заднюю часть дома на случай, если верблюжий караван служил лишь отвлекающим маневром, что как раз соответствовало истине.

Был только один способ провести эту операцию просто и быстро. Подобраться как можно ближе и броситься в бой, смяв их раньше, чем они смогут причинить вред Фэрли.

Никаких хитростей или заранее разработанного плана. Грубая атака. Лайм прикинул, что у Стурки всего трое или четверо людей; он полагается на своего заложника, а не на военную силу. В любом случае их не больше полдюжины, он может справиться с ними почти мгновенно.

Лайм стоял, прижавшись спиной к стене, и слушал, как к двери подходит человек. Он почувствовал, что волоски на шее поднялись дыбом. Сердце застучало в ушах. Вдруг у него перехватило дыхание, и он едва не закашлялся.

Человек остановился у порога. Если Лайм на него сейчас набросится, он не успеет застать его врасплох. Это был, наверно, Сезар или Элвин. Кто бы ни был этот человек, он может почувствовать их присутствие в глухих руинах, окружавших дом. Как только это случится, он выйдет наружу, а это как раз то, что нужно Лайму…

Пульс бился у него где-то в горле. Вдалеке он слышал неспешное движение каравана, шаги верблюдов, которые постукивали копытами о камни, спускаясь по склону холма.

Глупая храбрость, подумал он. Следовало бы послать сюда человека помоложе. Но Чэд Хилл был неопытен, а других он не знал, они были чужаки; если ошибки неизбежны, пусть лучше он сделает их сам…

У него саднили локти и колени — последние две сотни ярдов он прополз на животе. Он сжал в кулаке нож.

Движение: шорох кожаной подошвы по земле. Человек выходил наружу. Лайм слышал его дыхание.

Он застыл в безмолвном напряжении, чувствуя каждый нерв в своем теле.

Момент броска он почувствовал раньше, чем успел увидеть человека. Он рассчитал его дыхание и, когда тот сделал выдох, бросился в проем двери. Зажал ему ладонью рот и вонзил нож. Однажды в Оране он воткнул лезвие в человека, который только что вдохнул; его крик был слышен на целую милю.

Тело человека напряглось. Лайм вынул нож и подхватил тело, чтобы не дать ему упасть. Ринальдо, подумал он. Он беззвучно опустил тело на землю. Вышел наружу и сделал знак рукой.

Теперь быстро внутрь — надо поторапливаться, пока их не заметили. Четверо снайперов проскользнули мимо него, перепрыгнули через труп Ринальдо и, как акулы, ринулись вперед, выставив перед собой винтовки. Лайм пристроился вслед за Орром, вытащив из кармана свой тридцать восьмой. Во всей группе захвата Лайм был единственным человеком, в оружии которого были боевые патроны. Только так и можно было поступить. Полная власть и полная ответственность. Если в их команде окажется убийца, это будет Лайм.

Возможно, в доме было освещение, хотя бы керосиновые лампы, но теперь всюду царил мрак. Как и следовало ожидать, Стурка загасил лампы.

Вероятно, Стурка прятался у одной из бойниц в передней стене и наблюдал за передвижением каравана. Фэрли должен быть вместе с ним или где-то рядом — он служил ему живым щитом.

Лайм отдал группе классический приказ — стрелять во все, что движется. Оружие было заряжено транквилизаторами; друзей и врагов разберут потом.

Они молча шли вперед по запутанным коридорам старого аванпоста. Проемы в осевшей крыше позволяли кое-как различать путь. В конце коридора на одной петле висела старая разбитая дверь; она оставляла достаточно места для прохода, но не позволяла видеть, что находится за ней. Они застряли перед дверью, прячась за створкой; все ждали знака от Лайма, а он изо всех сил напрягал слух, стараясь определить, что находится в помещении за дверью, — не та ли это комната, где Стурка прячется вместе с Фэрли. Он пытался восстановить в памяти архитектуру здания, представить себе его план. Но прошло уже пятнадцать лет…

^{04.35, североафриканское время.}

Элвин прогуливал Фэрли взад и вперед. Пегги ушла в темный угол комнаты и смотрела в окно. Сквозь узкую щель она видела медленную процессию верблюдов и ездоков на гребне холма — накрытые капюшонами безмолвные фигуры под звездным небом. Стурка стоял справа, футах в пятнадцати от нее, у второго окна и тоже смотрел наружу. Таким напряженным она еще никогда его не видела. Сама она не ощущала никакой опасности, но Стурка явно что-то чувствовал. Это было заметно по его прямой спине и вздернутому подбородку, хотя вслух он не произносил ни слова.

Звук. Где-то сзади. Она повернула голову, пытаясь понять, что это за звук. Шорох шагов? Но с той стороны их прикрывал Сезар.

Возможно, это сам Сезар, а может быть, ящерица на стене.

Однако Элвин тоже услышал звук и остановился посреди комнаты, придерживая Фэрли, руку которого он перекинул себе через плечо. Левая рука Элвина была обвита вокруг талии Фэрли, револьвер он держал в правой. Когда они поднимались сюда по лестнице, Стурка дал им четкую инструкцию: «Если возникнет хоть какая-нибудь проблема, сначала убейте его, а потом заботьтесь о себе».

Состояние Фэрли нельзя было назвать коматозным, хотя он так и не пришел в себя. Он мог передвигать ногами, но падал, как только его переставали держать. Как пьяный.

Стурка развернулся и уставился на заднюю дверь. Сезар закрыл ее за собой, когда уходил. За дверью стояла тишина, но Стурку что-то настораживало. Там была полуразрушенная казарма, за ней — покореженная дверь и коридор, ведущий в ту часть дома, где раньше были офицерские квартиры; дальше еще одна дверь и, наконец, куча обломков из камня и штукатурки, по которым трудно было понять, что они представляли собой когда-то.

Стурка нахмурился и откинул с головы арабский капюшон. Он сделал знак Элвину.

Но Элвин не успел сдвинуться с места. Пегги увидела, как дверь с грохотом распахнулась и комната вдруг наполнилась людьми, стрелявшими в них из винтовок…

В помещении было сумеречно. Слишком мало света для прицельной стрельбы. Ее глаза привыкли к полумраку, но она плохо понимала, что происходит. Яркие вспышки слепили ей глаза. В ушах гремели оглушительные выстрелы.

Элвин стоял прямо перед ней, и она видела его отчетливо: вскинув руку с револьвером, он инстинктивно стрелял в нападавших. Но в какой-то момент он остановился, чтобы взглянуть на упавшую жертву, и это дало достаточно времени всем остальным. Кто-то выстрелил в Элвина, сила удара опрокинула его на спину.

Она смотрела, не веря собственным глазам. Как во сне, она повернула голову и увидела Стурку, его грубое, изрытое оспой лицо, его глубоко посаженные глаза и руки, сжимавшие изрыгавший пламя автомат. Он стрелял не в нападавших, а в Фэрли, который уже лежал на полу…

Высокий человек с револьвером открыл ответный огонь, как будто тренировался в тире: держа оружие в двух вытянутых руках, он с неправдоподобной и жуткой быстротой нажимал на спусковой крючок, выпуская пулю за пулей, пока барабан не опустел и курок не защелкал всухую в полых гнездах…

Она увидела, как Стурка упал, подумала: «Они меня не видят, здесь слишком темно», — и почувствовала в руке тяжесть пистолета Стурки; взглянув на Фэрли, шевелившегося на полу, она сказала себе: «Они его не убили; значит, я должна его убить?» — но не стала поднимать пистолет. Она просто стояла в темном углу и смотрела, пока один из нападавших не заметил ее и не вскинул винтовку.

Последнее, что она увидела, была оранжевая вспышка выстрела.

^{04.39, североафриканское время.}

Между ребрами у Лайма стояла острая боль. Он взмок от собственного пота.

В Стурке осталось шесть отверстий от пуль 38-го калибра, каждая из которых могла его убить. Лайм стрелял прицельно, зная, что можно не беспокоиться об остальных и что он должен убить только Стурку.

Стурка скончался у ног Лайма. Лайм видел, как застыли черты его лица, но ничего не заметил ни в его глазах, ни в губах, которые так и не пошевелились: Стурка умер в мрачном молчании, не сказав ни слова. Он лежал, истекая кровью на каменном полу, а когда кровь остановилась, Лайм перешел в середину комнаты, где лежал Клиффорд Фэрли.

Лайм очень устал. Он уже чувствовал в комнате едкий тошнотворный запах смерти. Стурка был мертв, а Корби застрелил одного из «Ранних пташек». Пегги Остин лежала в куче тряпья, отброшенная к стене выстрелом, который пришелся ей в грудь. Транквилизатор продержит ее в бессознательном состоянии некоторое время.

И Фэрли. У Орра был фонарик, он потряс его, чтобы усилить слабый луч. Возможно, так казалось от плохого освещения, но лицо Фэрли было смертельно бледным. Лайм опустился рядом на колени. Он услышал, как Орр сказал: «Срочно доктора, Уилкс», и один из снайперов выбежал из комнаты, чтобы дать знак каравану.

Когда появился доктор, Фэрли уже не дышал.

— Надо будет провести вскрытие.

Лайм ничего не ответил. Он молча смотрел на доктора, и его глаза выражали немой вопрос.

— Вероятно, они накачивали его наркотиками, чтобы сделать попокладистей.

— И это его убило?

— Нет. Его убила ваша пуля с транквилизатором. На фоне того, что уже содержалось в его организме, это вызвало передозировку. Но вы никак не могли этого предвидеть. Не волнуйтесь, я буду свидетельствовать в вашу пользу.

Но Лайму было уже все равно, в чью пользу будет свидетельствовать доктор. Это не имело никакого значения. Значение имело только одно. Он совершил ошибку, и эта ошибка стоила Фэрли жизни.

— Вы все сделали правильно, — неловко сказал Орр. — Никто из них к Фэрли и пальцем не притронулся. Мы убрали их сразу, у них не было ни шанса. Послушайте, это не ваша вина…

Но Лайм уже шел к выходу. Один из агентов говорил по рации, вызывая сопровождение, и Лайм вышел наружу — чтобы встретить его и чтобы просто постоять в темноте, наедине со своими чувствами и мыслями.

— Я сожалею. Я чертовски сожалею, сэр.

Лайм принял соболезнования Чэда Хилла рассеянным кивком.

— Мне надо кое с кем поговорить по шифрованному каналу. Вы можете соединить меня с Вашингтоном?

— Вам нужен президент?

— Любой, кто возьмет трубку.

— Хотите, я сам поговорю с ними, сэр?

Лайм почувствовал слабый прилив благодарности и похлопал Чэда по руке.

— Спасибо. Я думаю, это нужно сделать мне.

— Я мог бы…

— Идите, Чэд.

— Да, сэр.

Он смотрел, как Хилл спускался по склону холма к стоявшему внизу «лендроверу». Потом пошел вслед за ним, медленно и плавно, словно сомнамбула, погруженная в глубокий транс.

Человек двадцать с оружием стояли внизу и сочувственно следили за его приближением. Он прошел сквозь них, и они расступились, чтобы дать ему дорогу. Когда он подошел к «лендроверу», ему показалось, что он вот-вот упадет; он откинул задний борт машины и присел. Чэд Хилл протянул ему трубку:

— Это мистер Саттертуэйт.

На линии был сильный шум. Помехи или плохо работающий шифратор, а может быть, просто громкий гул, стоявший в штабе Саттертуэйта.

— Говорит Лайм.

— Дэвид? Где вы?

— Я в пустыне.

— Как дела?

— Он мертв.

— Что? Кто мертв?

— Клиффорд Фэрли.

Молчание на фоне непрекращающегося шума. Наконец после долгой паузы:

— Господи.

Голос был таким слабым, что Лайм едва его расслышал.

— Мы взяли всех, если вас это интересует. Стурка и Ринальдо испустили дух.

Боже. «Испустили дух». Он не использовал и не слышал этого выражения уже лет пятнадцать.

Саттертуэйт что-то сказал. Лайм не расслышал.

— Что?

— Я говорю, что теперь президент Брюстер останется еще на четыре года. Два часа назад сенат вычеркнул из списка Холландера. Они внесли поправку в Закон о преемственности. Бумага лежит на столе у президента.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. И, честно говоря, меня это не интересует.

— Ясно, — медленно и теперь более отчетливо произнес Саттертуэйт. — Я хочу знать, как и почему умер Фэрли, Дэвид.

— Он умер от передозировки транквилизаторов. Пожалуй, можно сказать, что это я его убил. Да, думаю, вы можете так сказать.

— Продолжайте. Расскажите мне обо всем.

Лайм рассказал все подробно. Потом спросил:

— Что мне теперь делать?

— Не знаю. Посмотрим. Пока ничего никому не говорите. Соберите своих людей и отправьте их домой. Тело Фэрли перевезите в Эндрюс — я вас встречу или кто-нибудь вас встретит. Позже будет обсуждение и анализ операции, а до тех пор пусть ваши люди ни с кем не контактируют.

— Вообще никаких заявлений?

— Не от вас, по крайней мере. Мы сами сообщим новости. Думаю, заявление сделает президент.

Лайм мял в руках сигарету:

— Теперь вы можете отозвать обратно семерых заключенных. Обмена не будет.

— Хорошо. Ладно, Дэвид, увидимся позже, — торопливо проговорил Саттертуэйт и прервал связь.

Лайм положил трубку на «лендровер» и начал хлопать по карманам в поисках зажигалки.

^{12.20, восточное стандартное время.}

Похоже, снова начинался снегопад. Саттертуэйт стоял в маленькой пустой комнате на верхнем этаже в здании управления. Он не включал света. Город в незашторенном окне мерцал огнями. Он стоял так уже долгое время. Ничего не делал, просто стоял в темноте.

Все разъехались по домам. Штаб опустел и лишился большей части обстановки. Он сидел в нем один, пока в зал не пришли уборщики; тогда он поднялся наверх, чтобы побыть здесь в одиночестве.

Блок южных сенаторов боролся за Холландера, но вряд ли это можно было назвать серьезной битвой. Сторонники Брюстера напирали на термин «неспособность»; никто в сенате не говорил о политических взглядах Холландера. Это было бы слишком грубо. На самом деле мало кто вообще говорил о Холландере, не считая его сторонников. Главным пунктом — или, скорее, главным предлогом — называли отсутствие опыта и квалификации. «Господин президент, я рад воспользоваться возможностью, предоставленной мне как сенатору от штата Монтана, чтобы еще раз подтвердить, что в условиях национального кризиса, когда существенно важен вопрос времени, закон о преемственности власти президента Соединенных Штатов должен принимать во внимание реальности сегодняшнего дня и учитывать сложность текущей ситуации. Мы не можем и не должны допускать ситуации, когда место президента занимает человек, не получивший адекватной подготовки — так сказать, инструктажа — и не усвоивший в необходимом объеме всей полноты информации, касающейся критически важных международных и внутренних проблем, что неизбежно приведет страну к опасной паузе между сменами двух администраций. В настоящих условиях, когда совершенно очевидно, что у нас нет времени, чтобы должным образом передать бразды правления неопытному новичку, мне кажется бесспорным, что в нашем распоряжении остается лишь один разумный выбор…»

Разумеется, это была только пустая болтовня, и все это прекрасно понимали: Брюстер мог сколько угодно оставаться на посту советника нового президента, если бы в этом заключалась единственная проблема. Сторонники Холландера с негодованием и возмущением указывали на это сенату, но никаких последствий для Брюстера это не имело. Недавние выборы были у всех еще в памяти. Обвинения против Лос-Анджелеса и других городов, пересчет голосов, солидное большинство демократов в обеих палатах, которое втайне аплодировало новой инициативе Брюстера, потому что она реабилитировала их партию.

Но все это не играло большой роли — по-настоящему их беспокоила лишь фигура Уэнделла Холландера. Его старческая паранойя, его политическое безумие. Холландер обладал уникальной способностью внушать ужас почти каждому члену конгресса. И те, кто знали его лучше других, были напуганы особенно сильно.

По сравнению с этим страхом все аргументы против Брюстера, какими бы логичными и законными они ни были, не имели никакого веса. Да, Брюстер действительно узурпировал права электората: проиграв выборы, он фактически дезавуировал их результаты с помощью парламентского акта. Да, Фицрой Грант был прав, настаивая на том, что действия Брюстера бросают вызов всей системе гарантий и ограничений, предоставляемых Конституцией страны. Возможно, правы были и те, кто говорили, что стремление Брюстера к власти значительно превосходит его способность разумно ею пользоваться; по крайней мере, так утверждал Фиц Грант.

Однако то, что сделал Брюстер, не являлось ни незаконным, ни антиконституционным, ни технически недопустимым. Он воспользовался законом — или лазейкой в нем — и выиграл, потому что конгресс был к этому эмоционально подготовлен. Законодатели приняли чрезвычайный план в основном потому, что он устранял ту чрезвычайную ситуацию, с которой им не хотелось иметь дело. Как и все остальные, они убедили себя, что Фэрли будет возвращен живым. Ирония заключалась в том, что, по всей вероятности, они не стали бы голосовать за новый проект, если бы твердо знали, что Фэрли умрет, а Холландер станет новым президентом.

Оппозицию сената возглавлял Грант, которого уважали даже в том случае, если игнорировали; но в палате представителей поддержку Холландеру оказывала только кучка истеричных правых конгрессменов, которых в буквальном смысле освистали во время заседания. Бюджетная комиссия конгресса подготовила резолюцию в течение часа после запроса президента, и голосование в палате происходило в темпе блицкрига. Исполняющий обязанности спикера Филипп Крэйл из штата Нью-Йорк поручил Бюджетной комиссии сформировать подкомитет для кооперации с соответствующим сенатским комитетом, который будет образован сразу же после одобрения билля сенатом. Все делалось в стыдливой спешке, и, как только работа была закончена, большинство сенаторов предпочло поспешно удалиться.

Саттертуэйту не нравилась ни лунатическая самоуверенность Брюстера, ни болезненная подозрительность Фица Гранта. Из двух зол конгресс выбрал меньшее, отрицать это было трудно. Но, предотвратив одну тиранию, он сотворил другую.

Неожиданно Саттертуэйт остановился перед окном. Он издал несколько нечленораздельных междометий — звуковой аккомпанемент собственным мыслям. Потом уставился на распростертый внизу город с напряженным видом сластолюбца, который пожирает взглядом раздевающуюся женщину, хотя на самом деле он ничего не видел: все его внимание было направлено внутрь себя. В следующий момент он выбежал из комнаты и бросился по коридору к лифту.

Уборщики все еще возились в штабе. Саттертуэйт промчался через холл в конференц-зал и схватил телефон и федеральную адресную книгу. Он нашел номер Филиппа Крэйла и позвонил.

Сигнал прозвучал раз двадцать. Никакого ответа. Наверно, он попал в его офис. Сейчас час ночи. Саттертуэйт пробормотал проклятие и стал рытьсяв телефонной книге города. Номера конгрессмена Крэйла в ней не было.

Не включен в список. Чертов сукин сын; Саттертуэйт хлопнул кулаком по столу.

Наконец он набрал номер, который знал, — домашний телефон Лиэма Макнили.

Макнили ответил после второго звонка.

— Это Билл Саттертуэйт, Лиэм.

— Здравствуйте, Билл.

Голос Лиэма звучал совершенно отстраненно. Вполне понятно — Макнили был ближайшим политическим советником и другом Фэрли, и он узнал о его смерти два часа назад. В одиннадцать вечера президент выступил по телевидению с двумя заявлениями. Кто-то — возможно, Перри Хэрн — решил позвонить по этому поводу Макнили, а потом сам Макнили позвонил Саттертуэйту, спрашивая у него о деталях. Саттертуэйт сказал то, что у них было заготовлено: что Фэрли умер до начала спасательной операции от передозировки психотропных средств, которыми его накачали похитители.

— Лиэм, простите, что беспокою вас в такое время, но это очень важно. Мне нужен Филипп Крэйл. Вы не знаете его домашний телефон?

— Я…

Саттертуэйт подождал, пока Макнили сможет сосредоточиться на новой мысли. Наконец тот ответил все тем же отсутствующим тоном:

— Подождите на линии, я попробую его найти.

Спустя некоторое время Макнили снова взял трубку. Он назвал Саттертуэйту семь цифр, которые тот записал на обложке справочника, лежавшего рядом с телефоном.

— Это все, что вы хотели, Билл?

— Да, спасибо. Простите, что вас побеспокоил.

— Все в порядке. Все равно я не засну этой ночью.

— Погодите минутку, Лиэм… Я думаю, вы можете мне помочь.

— Помочь вам? В чем?

— Я не могу говорить об этом по телефону. Вы одеты?

— Да.

— Я в здании управления. В конференц-зале — в том, что в холле, напротив зала заседаний Совета национальной безопасности. Вы можете приехать сюда прямо сейчас? Мне нужен помощник на телефоне. Надо будет сделать много звонков.

— Не знаю, гожусь ли я сегодня на то, чтобы с кем-нибудь разговаривать, Билл. Не хочется вас разочаровывать, но…

— Это для Клиффа Фэрли, — перебил Саттертуэйт, — и это очень важно.

К тому времени, когда приехал Макнили — невероятно элегантный в своем костюме из шерсти ангорской козы и итальянских туфлях, — уборщики уже закончили свою работу. Саттертуэйт завел его в зал заседаний и закрыл дверь.

— Я рад, что вы пришли.

— Все это выглядит очень загадочно. Что у вас на уме?

Они не были настоящими друзьями, но много общались со времени последних выборов. Само собой подразумевалось, что в новой администрации Макнили займет место Саттертуэйта.

— Полагаю, вы думали о Фэрли.

— Да.

— Появятся слухи, что это Брюстер убил Фэрли.

— Возможно. Так бывает всегда, когда смерть одного человека выгодна другому.

— Эти слухи не имеют под собой никакой почвы, — сказан Сатттертуэйт. — Я хочу, чтобы это было ясно, прежде чем мы пойдем дальше.

Макнили вежливо улыбнулся одним уголком рта:

— Во время предвыборной кампании мы называли его разными словами, но среди них не было слова «убийца».

— Он на редкость честный человек, Лиэм. Если использовать устаревшее выражение — он человек добродетельный. Понимаю, что для вас он выглядит скорее политиком, находящимся в плену старомодных ценностей, но вы не станете отрицать его честность.

— Зачем вы мне все это говорите?

— Затем, что я все больше прихожу к одному определенному убеждению. Ситуация, при которой президент, потерпевший поражение на выборах, наследует собственную власть, совершенно недопустима.

— Значит, опять все сначала?

— Снимайте пальто и садитесь. Я постараюсь все как следует объяснить.

Крэйл — сутулый мужчина в помятом пальто — приехал без двадцати два.

— В чем дело, Билл?

— Полагаю, вы знакомы с Лиэмом Макнили.

— Конечно. Мы вместе вели кампанию.

— Я не специалист по деятельности конгресса, — сказал Саттертуэйт. — Меня интересуют факты, связанные с его работой: структура, схема организации, механизм управления. Главой палаты является спикер, не так ли?

— Совершенно верно.

Крэйл выглядел очень усталым. Он сел в кресло, потер руками лицо и поставил локти на длинный стол.

Саттертуэйт взглянул на Макнили. Худощавый ньюйоркец с большим вниманием смотрел на обоих.

— Это может быть чрезвычайно важно для всех нас, — сказал Саттертуэйт. — Скажите, когда погиб Милтон Люк, почему не был немедленно выбран его преемник? Почему вас сделали только исполняющим обязанности?

Крэйл покачал головой. Его губы слегка покривились.

— Я вижу, к чему вы клоните. Странно, что об этом меня спрашиваете вы, человек Брюстера.

— Продолжайте, — сказал Саттертуэйт.

— Что ж, наверно, потому, что я новичок в этой работе. Им было нужно назначить кого-нибудь временно на этот пост, и я оказался под рукой. На самом деле для такого поста у меня не хватает квалификации. Если смотреть по старшинству, то впереди меня стоит еще множество людей. В основном южан.

— Но почему они сразу не избрали Люку постоянного преемника?

— По двум причинам. Во-первых, у нас не было кворума. Мы потеряли много людей во время взрывов, если вы помните. — Крэйл произнес это очень сухо. Раньше он никогда не славился саркастической манерой разговора; вероятно, это была его личная защита, которую он выстроил против цепи трагических событий, обрушившихся в последнее время на каждого из них. — Наверно, вы не знаете всего, что произошло за последние двадцать четыре часа, — сказал Крэйл. — Нам пришлось срочно вернуть в Вашингтон около сотни конгрессменов. Многие из них разъехались по домам на похороны своих друзей. До сегодняшнего вечера в палате не было кворума. Мы потеряли семьдесят два конгрессмена. Четырнадцать все еще находятся в больницах. К счастью, их состояние нельзя назвать критическим. Но так или иначе, в палате не хватает восьмидесяти шести человек, причем большинство убитых были демократами. Понимаете, о чем я говорю?

— Вы хотите сказать, что демократы не смогут наскрести большинства, если вы попытаетесь стать спикером прямо сейчас?

— Вроде того. По этому поводу в палате были большие волнения. Некоторые южане угрожали покинуть зал, если мы не согласимся на компромисс при избрании нового спикера. Этот вопрос долго обсуждался в кулуарах и на заседаниях обеих партий, особенно у северян. В конце концов мы решили, что лучше подождать специальных выборов или правительственного указа, чтобы заполнить вакантные места. Скорее всего, это восстановит в палате то большинство, которое было у демократов до сих пор. А нас никто не будет обвинять, что мы протащили через конгресс какие-то решения, воспользовавшись отсутствием кворума.

— Однако это не помешало вам переизбрать Говарда Брюстера прошлой ночью.

— Господи, но никто ведь не ожидал, что Фэрли умрет. А кроме того — вы знаете, какая у нас была альтернатива.

Саттертуэйт покачал головой:

— Я все еще не удовлетворен вашими объяснениями. Спикер палаты представителей, если бы он сейчас существовал, должен был бы стоять первым в списке преемников президента. Впереди Холландера и впереди Брюстера. Так почему вы не избрали нового спикера и не позволили ему стать президентом?

— Эта было первое, что пришло нам в голову. Но все дело в том, что такой акт противоречил бы закону. Линия преемственности учитывает только лиц, которые занимали свое место — позвольте мне процитировать — «до того, как произойдет смерть, или отставка, или отстранение от должности в результате физического отсутствия, неспособности или дисквалификации». Понимаете, о чем я говорю? Невозможно просто взять и избрать нового спикера палаты представителей, который в силу свершившегося факта станет президентом. Единственный спикер палаты, который действительно мог бы унаследовать место Клиффа Фэрли и который занимал свой пост до того, как Фэрли похитили, — это Милтон Люк, а он мертв.

Макнили заметил:

— По-моему, во всем этом очень мало смысла.

Крэйл взглянул на него:

— Почему?

— Потому что я не знаю ни одного закона, который запрещал бы избирать нового спикера сразу после смерти или отставки старого. Для этого совсем не нужно ждать начала следующей сессии конгресса.

— Разумеется, мы можем избрать спикера в любое время, однако кого бы мы сейчас ни избрали, все равно это будет человек, который занял свою должность после свершившегося факта. Понимаете? Фэрли уже умер. Закон говорит: «До того, как произойдет смерть» — и тому подобное.

— Но Фэрли не являлся президентом. Он никогда им не был.

— Закон в равной степени распространяется и на новоизбранного президента, то есть президента, еще не вступившего в должность. Глава вторая, Двадцатая поправка к Конституции. Смотри так же закон о преемственности власти президента, третий том Свода законов США, год тысяча девятьсот семьдесят первый. Как видите, мы выполнили свои домашние задания.

Макнили откинулся на спинку кресла. Он махнул рукой Саттертуэйту:

— Что ж, по крайней мере, мы попробовали.

— Вам следовало ожидать, что такая идея придет в голову многим и помимо вас, — пробормотал Крэйл. — Какого черта.

Саттертуэйт возразил:

— Я еще не собираюсь сдаваться. Мне кажется, что закон относится к людям, которые занимают свою должность к тому времени, когда место президента становится вакантным. А вакансия появится только завтра в полдень, когда истечет срок полномочий Брюстера.

— Но в этом утверждении есть одно слабое место, — устало ответил Крэйл. — Согласно законодательству страны, новоизбранный президент занимает несколько квазидолжностей. Когда он умирает, на его место автоматически встает новоизбранный вице-президент. Когда умирает и он, новоизбранным президентом становится действующий спикер. Это происходит в момент смерти, а не тогда, когда в Белом доме появляется вакансия. Конечно, я не могу сказать, что эта процедура идеально понятна и проста, но в действительности именно так все и происходит. В ту минуту, когда умер Декстер Этридж, Милтон Люк стал новоизбранным президентом Соединенных Штатов. Так говорит закон.

— В таком случае я не понимаю, каким образом вы можете соединять две взаимоисключающие вещи. Если то, что вы сказали, верно, то в ту минуту, когда умер Люк, новоизбранным президентом автоматически стал Уэнделл Холландер. А раз так, Брюстер уже не может оказаться в списке впереди него — закон не имеет обратной силы.

Усталый взгляд Крэйла немного оживился.

— Тут вы, пожалуй, правы. И, как мне кажется, это никому еще не приходило в голову.

— Теперь представьте, что это придет в голову Холландеру в ближайшие четыре года. Тогда у нас будет большая заварушка — дело о незаконном присвоении власти президента.

— К чему вы клоните?

Саттертуэйт почувствовал на себе тяжелый взгляд конгрессмена. Глаза Крэйла горели, как два карбункула. Макнили еще глубже погрузился в свое кресло и с живым интересом следил за всем происходящим.

Саттертуэйт ответил:

— Налицо противоречие в законах, это очевидно. До сих пор никто не оказывался в подобной ситуации — не было соответствующих обстоятельств. Поэтому какое бы решение мы ни приняли, оно окажется одновременно и легальным и противозаконным.

— Верно. Продолжайте.

— Я хотел бы принять вашу интерпретацию закона о преемственности. Похоже, с ней согласны и все остальные. Но вы также должны признать, что если вы начнете действовать прямо сейчас и выберете себе нового спикера, то у него будут все законные права на кресло президента.

— Вы хотите сказать — если мы изберем спикера до сегодняшнего полудня?

— Вот именно.

— Начнутся большие разногласия. Возможно, в результате ситуация станет только хуже.

— Но это будет правомочное решение, не правда ли?

— Можно сказать и так. Закон может быть истолкован таким образом. Однако это вызовет жаркую дискуссию.

— В качестве альтернативы мы будем иметь новый президентский срок Брюстера, невзирая на то, что он подрывает основы Конституции.

— То же самое можно сказать и об избрании нового спикера. — Крэйл покачал головой. — Нет, я не могу с вами согласиться. Вы игнорируете тот факт, что Брюстер будет драться за свое место зубами и когтями, а у него огромная поддержка в массах, которой не имеет старина Уэнди Холландер.

Лиэм Макнили заметил:

— Возможно, значительная часть этих масс повернется в другую сторону, если мы предложим им привлекательного кандидата.

Крэйл не согласился:

— Страна и так готова к взрыву — что произойдет, если мы вдобавок разделим ее на два лагеря, ввязав нацию в предлагаемую вами схватку? Я скажу вам еще кое-что — конгресс сыт этим по горло. Он не потерпит нового нажима с вашей стороны. Если вы решили выступить против Брюстера, то почему не сделали этого немного раньше?

— Потому что я не видел достойной альтернативы Холландеру. И никто не видел. Поймите, Крэйл, я не против Говарда Брюстера, я против того опасного прецедента, который мы можем создать. Я думаю, что мы должны этого избежать, если есть хоть маленькая возможность.

— Нет такой возможности. Слишком поздно.

— Я в это не верю, — сказал Саттертуэйт.

— Вполне вероятно, — вставил Макнили, — что президент пойдет на это добровольно. Особенно если ему придется бросить вызов популярному политику. Он знает, что, если в подобной ситуации он попытается удержать в своих руках кабинет еще на четыре года, это бросит тень на его репутацию. Никто не забудет, каким путем он пришел к власти во второй раз. И это будет его мучить. Диссиденты его уже ненавидят, позже к ним присоединится множество других людей.

Прежде чем продолжить, Саттертуэйт выдержал паузу; когда он снова заговорил, его голос звучал негромко, но уверенно.

— Я знаю Говарда Брюстера. Он не захочет, чтобы его ненавидели. Думаю, нам удастся убедить его отказаться от своих прав и оказать поддержку новому кандидату на место спикера палаты представителей.

Крэйл вздохнул:

— Тогда мне придется просить вас простить мне мой скептицизм.

— Я уверен, что это сработает. Но вы даете мне такую возможность, не правда ли?

— В политике нет ничего невозможного, Билл.

— Вот и хорошо. Тогда я перейду к нашей главной просьбе. Нельзя допустить, чтобы члены конгресса снова разбежались кто куда. Вы не могли бы собрать их вместе и держать наготове, скажем, между этим часом и серединой завтрашнего дня?

Крэйл откинул голову и прищурился на собеседника:

— Полагаю, вы уже приготовили нам кандидатуру?

— Конечно.

— Кто он?

— Человек, который и так уже был близок к креслу президента. Человек, которого хотел сам Фэрли. Человек, которого Декстер Этридж объявил своим вице-президентом.

— Эндрю Би, — пробормотал Крэйл. — Господи, Билл, это будет как взорвавшаяся бомба.

^{09.45, восточное стандартное время.}

Большой авиалайнер приземлился в Эндрюс; когда он вырулил на стоянку, Лайм отстегнул ремни и вышел из самолета, почти не взбодренный шестичасовым сном во время перелета через Атлантику. Шифрованный звонок от Саттертуэйта застал его в Гибралтаре, и он выполнил его инструкции, прилетев раньше других в пустом самолете и поручив Чэду Хиллу доставить домой все остальные тела — как живые, так и мертвые.

День был пасмурный. Над аэродромом висел легкий туман, поверхность бетона чуть лоснилась от сырости. Все тонуло в серых сумерках. Джип ВВС подкатил к трапу самолета — рядом с шофером сидел Саттертуэйт.

В Белый дом они прибыли к половине одиннадцатого. Люди из Секретной службы кивнули Саттертуэйту и с серьезным видом приветствовали Лайма. Множество настороженных глаз следили за их приближением к президентскому святилищу. Там и сям по углам стояла деревянная тара: несколько недель назад Брюстер упаковал свои вещи и пока не собирался распаковывать их снова.

Маргарет заставила их прождать в креслах двадцать минут, прежде чем пустить в кабинет. Кто бы ни был у президента в это время, он исчез за боковой дверью раньше, чем они оказались в комнате.

Брюстер встретил их с плохо скрытым раздражением. Закрыв дверь за собой и Саттертуэйтом, Лайм взглянул на президента и в первый момент, как всегда, поразился его физическим размерам. Брюстер возвышался посреди комнаты, наполняя собой весь кабинет, как тигр наполняет своим телом клетку.

— Что это за таинственный визит, Билл?

— Мы должны с вами поговорить, господин президент.

— По поводу Эндрю Би, надо полагать?

Саттертуэйт не мог удержаться от улыбки:

— Когда вы узнали?

— Несколько часов назад. У меня повсюду уши — кому это знать, как не вам.

Президент остановил взгляд на Лайме: он хотел понять, что делает здесь Лайм и почему он пришел вместе с Саттертуэйтом. Потом его внимание снова переместилось на Саттертуэйта.

— Полагаю, сейчас самое подходящее время сказать: «И ты, Брут?» Ведь это была ваша идея, не так ли? Или мои источники меня обманывают?

— Нет. Идея была моя.

Брюстер кивнул; его большая голова поднялась, глаза по очереди изучали Лайма и Саттертуэйта. Лайм почувствовал их силу — он с трудом выдержал президентский взгляд.

Брюстер сказал:

— И теперь, насколько я понимаю, вы готовы объяснить мне, почему я должен уступить место Энди Би.

Весь этот разговор мало интересовал Лайма. Он очень устал, и он не был политиком; он просто стоял, чувствуя себя лишним, и ждал, когда наступит его очередь.

Президент продолжал:

— Это Фиц Грант сманил вас на свою сторону?

— Фиц считает, что вы собираетесь обрушиться на радикалов.

— Не стану отрицать, у меня была такая мысль. Это вполне естественно, не правда ли, Билл?

— И что теперь?

— Я все еще думаю об этом.

— Это будет ошибкой, от которой страна никогда не оправится.

— Возможно, — ответил президент, — только не по той причине, по какой вы думаете.

— В самом деле?

— Им нужно преподать урок, Билл. Видит Бог, они в этом нуждаются. Если мы не будем чувствовать себя хозяевами в своей стране и не станем бороться с теми, кто хочет нас уничтожить… Если вы не сражаетесь, то заслуживаете поражения. Но я попал в очень глупую ситуацию. Мне следовало это предвидеть. Я выступил против Уэнди Холландера с позиций умеренности и терпимости. Если теперь я все переиграю и наброшусь на радикалов, меня обвинят в преднамеренном обмане. — Он грустно улыбнулся и махнул рукой. — Меня загнали в угол, Билл.

— Фиц Грант говорил мне то же самое. Вы будете выглядеть, как президент Джонсон с Холландером в роли Голдуотера.

— Возможно. Но ведь вы пришли сюда не для того, чтобы поговорить об этом. Я слушаю.

— Есть несколько причин, — начал Саттертуэйт, и Лайм почувствовал, что его очередь приближается, — по которым вы должны уступить дорогу и поддержать кандидатуру Би.

— Что это за причины?

— Их несколько. Прежде всего, формальная сторона закона. Я не буду углубляться в детали, но мы абсолютно уверены, что если вы оставите все как есть, то у Уэнди Холландера появятся законные основания, чтобы оспорить ваши президентские права. Он может доказать, что стал новоизбранным президентом непосредственно после смерти Милтона Люка, а поправка, проведенная вами через конгресс, недействительна, поскольку закон не имеет обратной силы.

— Для этого ему понадобится чертовски много времени.

— Господин президент, это позволит ему разорвать на части всю страну.

— Он может попробовать. Я буду бороться.

— Хорошо. Тогда подумайте о том, как вы будете выглядеть в глазах нации. Вас назовут диктатором, тираном и тому подобными именами. Вас обвинят в том, что вы попрали Конституцию и волю избирателей. От вас потребуют отставки, а часть левых и все крыло Холландера начнут процедуру импичмента.

— Так далеко дело не зайдет.

— Оно зайдет достаточно далеко, чтобы довести народ до неистовства. Вас устроят баррикады на улицах?

— Вы предсказываете мне гражданскую войну? Это лишь фантазии.

— Я так не думаю, господин президент. Потому что у оппозиции будет оружие, от которого у вас нет защиты. — Саттертуэйт широким жестом указал на Лайма. — Дэвид, расскажите президенту в точности, что произошло с Клиффом Фэрли.

Впервые за весь этот разговор президент смутился. Лайм это заметил, потому что все время не сводил с него глаз. Лайм откровенно рассказал, как было дело.

— Можно назвать это несчастным случаем, — заключил он, — но, так или иначе, он был убит агентами американского правительства, а не похитителями.

— Да, но…

— Господин президент, в момент выстрела в комнате нас было пятеро. Слова врача слышали не меньше двадцати человек. Пока они хранят молчание, но это не может продолжаться вечно. Когда секрет знает множество людей, он перестает быть секретом.

Саттертуэйт поднял руку, остановив его речь. Лайм исполнил свою роль, и ход перешел обратно к Саттертуэйту.

— Само собой, они скажут, что мы сделали это намеренно. Они скажут, что вы убили Фэрли, чтобы сохранить за собой кабинет.

Президент выпрямился:

— Билл, вам не следовало приходить в кабинет президента Соединенных Штатов ради дешевого шантажа. Ради Бога…

— Нет, сэр. Вы неправильно нас поняли. Дэвид и я вам не угрожаем. Если против вас выдвинут такое обвинение, — а я думаю, что это произойдет, — мы будем защищать вас до последнего. Мы расскажем всю правду. Не забывайте, что Дэвид и я замешаны в этом не меньше вас, скорее — еще больше. Нам придется защищать себя, и, естественно, мы будем это делать, опираясь лишь на истину. Вы не убивали Фэрли. Никто его не убивал. Это трагическая случайность, и произошла она только потому, что мы не знали о том, как сильно Фэрли накачивали транквилизаторами перед тем, как мы его нашли. — Саттертуэйт перевел дыхание. — Только кто нам поверит, господин президент?

Лицо Брюстера потемнело от прилива крови.

— Мне не нравится, когда на меня давят, Билл. Меня уже не раз обвиняли во всех смертных грехах.

— Таких обвинений еще не было.

— Помните, что говорили о Линдоне Джонсоне после убийства Кеннеди?

— Это разные вещи, господин президент. Кеннеди убили не известные всем агенты администрации. Джонсон не проигрывал выборы убитому. И если уж говорить откровенно, у Джонсона не было так много врагов, как у вас. Справа Холландер, из крайних левых — практически все и плюс неизвестное количество людей посередине.

— Судя по вашим словам, слухи начнут циркулировать независимо от того, займу я это кресло или нет. Это слабое место в вашей стратегии, Билл.

— Нет, сэр. Если вы сейчас отступитесь, то докажете, что в смерти Фэрли для вас не было никакой выгоды. Слухов это не остановит, но они лишатся своего главного фундамента. Их целью станет отставной политик, а не действующий президент Соединенных Штатов. Это огромная разница.

Говард Брюстер взял сигару, но не стал ее прикуривать. Некоторое время он молча вертел ее в руках. Лайм чувствовал под подошвами своих ботинок непрерывное гудение Белого дома.

Наконец президент заговорил:

— Выдвижение Энди Би на пост спикера — это ваша идея, Билл?

— Многие думали о чем-то подобном. Это естественно. Но они не стали действовать, потому что сомневались, что это сработает; все считают, что вы будете сражаться до последнего, а для новой битвы ни у кого уже не осталось сил. Они напуганы, господин президент. Мы все напуганы.

— Однако вам все-таки удалось снова их поднять.

— Пожалуй, удалось. Но все еще слишком неопределенно. Если вы решите бороться, вполне вероятно, что они предпочтут уступить. У вас достаточно поддержки, чтобы затянуть решение вопроса до завтрашнего дня.

— Что ставит меня примерно в такую же позицию, в какой Холландер находился двадцать четыре часа назад?

— Не совсем, но сходство действительно есть.

Внезапно Лайм почувствовал на себе взгляд президента.

— Вы, сэр. Что вы думаете об этом?

— Я не в счет, господин президент. Я всего лишь сыщик.

— Но у вас есть мозги. И очень неплохие. Скажите мне свое мнение.

— Я думаю, что вы были чертовски хорошим президентом, сэр. И что в этом ноябре народ проголосовал против вас.

— Спасибо за откровенность, мистер Лайм.

Внимание президента снова вернулось к его сигаре, а Лайм взглянул на Саттертуэйта. У него было такое чувство, что они думают об одном и том же. Президент на самом деле нуждался не в его совете, ему было нужно нечто большее — ощущение реальности, лежавшей за стенами этого кабинета. Он знал, что у него еще довольно власти, чтобы дать народу любую команду, но он уже не был уверен в том, как отреагирует на это народ.

На самом деле он находился сейчас почти в таком положении, в каком вчера был Холландер: теперь это стало ему совершенно ясно. Страна снова застыла на распутье. Эндрю Би стоял к Фэрли так близко, как никто другой. Би будет приемлем для левых благодаря своей политике; парадоксальным образом он подойдет и правым, поскольку окажется сторонником порядка и закона, выполняющим волю избирателей, и вызовет симпатию у ревнителей чистоты Конституции и права. Ему требовалось получить благословение лишь одного человека — человека, который в одиночку должен был решить, кто из них двоих станет следующим президентом Соединенных Штатов.

Глава 15

Четверг, 20 января

^{12.00, восточное стандартное время.}

«Поднимите правую руку и повторяйте за мной».

Камера крупным планом показала лицо нового президента. Лайм достал сигарету, не отрывая взгляда от экрана. Саттертуэйт сидел на диване и помешивал свой кофе. Бев стояла за креслом Лайма и, посматривая на телевизор, массажировала ему шею.

«…Торжественно клянусь, что буду честно выполнять обязанности президента Соединенных Штатов Америки и приложу все свои силы для защиты и охраны Конституции. Да поможет мне Бог».

Саттертуэйт поднялся с дивана и подошел к телевизору, чтобы убавить звук. Его увеличенные стеклами глаза обратились к Лайму.

— Он мог сказать нам об этом сразу, как только мы вошли в кабинет. Я чувствую себя полным ослом.

— Хм.

— Вы догадались об этом раньше меня. Ведь так?

— Возможно, — ответил Лайм. — Я догадывался, но не был уверен.

— И вы ничего мне не сказали. Вы могли бы меня вовремя осадить, чтобы я не выглядел круглым идиотом. Но вы этого не сделали.

— Я подумал, что он захочет сделать это сам, — вяло протянул Лайм и, откинув голову, взглянул в смеющиеся перевернутые глаза Бев.

— Ничего мне не сказать, — пробормотал Саттертуэйт. — Вот как он наказал меня за то, что я перестал в него верить.

Бев, накопившая немалый опыт во время работы в кабинете спикера, заметила: «Энди Би чистокровный республиканец», как будто это могло что-то объяснить.

Возможно, это действительно все объясняло. Брюстер был старомодным демократом, поэтому такая мысль просто не могла прийти ему в голову, пока Крэйл не поднял его вчера с кровати, чтобы рассказать об идее Саттертуэйта.

На экране президент Эндрю Би поднялся на трибуну, чтобы зачитать инаугурационную речь, и камера слегка отъехала, чтобы показать тех, кто стоял рядом с ним. По правую руку возвышался Говард Брюстер — бодрый, оживленный, почти самодовольный. Это напомнило им ту улыбку, которая появилась на лице Брюстера, когда он наконец ответил Саттертуэйту:

«Пусть Перри готовит комнату для прессы».

«Для чего?»

«Я принял свое решение еще несколько часов назад, Билл. Вы пришли слишком поздно, чтобы его изменить. Я пытался с вами связаться, но, очевидно, вы отправились в Эндрюс встречать мистера Лайма, потому что вас нигде не могли найти».

Саттертуэйт покраснел.

«И вы дали мне устроить весь этот никчемный фейерверк?»

«Он был не совсем никчемным. Решение далось мне трудно, и я рад, что вы оба подтвердили мое мнение. Билл, мне очень жаль, что идея насчет Би и его спикерства не пришла мне в голову раньше, чем другим. Это единственно возможный выход — ключ к решению всех наших проблем».

Краем глаза Лайм поймал странное выражение на лице Саттертуэйта. Они ожидали призывов к лояльности и дружбе, апелляций к здравому смыслу, жестокой борьбы, угроз или просьб. Это было все равно что промахнуться кулаком мимо противника, который услужливо улегся на пол за мгновение до того, как вы собрались его ударить. И президенту все это доставляло большое удовольствие.

Улыбка Брюстера стала еще шире.

«Разве я когда-нибудь давал вам повод сомневаться в моей любезности?»

«Но не тогда, когда на кону стоит вся ваша политическая карьера».

«Моя политическая карьера закончилась на ноябрьских выборах, Билл».

«И вы сдаетесь без борьбы…» — В тоне Саттертуэйта звучало нескрываемое недоверие.

«Я никогда не отказывался от борьбы, — возразил президент. — Я боролся, и, как мне кажется, боролся неплохо. Я проиграл, только и всего. Люди сражаются, люди проигрывают, потом они возвращаются домой и зализывают раны. Это биологический закон. Все эти аргументы, которые вы сейчас мне приводили, — я был бы полным дураком, если бы не продумал их раньше, чем мне указали на них другие. А теперь, если вопрос решен, я предлагаю устроить пресс-конференцию, Билл. И попросите связаться со мной Энди Би».

За этим последовало огромное количество телефонных звонков, организационных утрясок и закрытых заседаний. Пришлось оказывать давление на некоторых лидеров конгресса, которые заупрямились, поскольку считали, что с ними обращаются, как с мальчишками. Сначала Брюстер проталкивал через них свои «чрезвычайные меры»; теперь, когда Фэрли умер и появилась непосредственная необходимость в этих мерах, Брюстер вдруг решил от них отказаться, — ему понадобилось что-то другое.

В конце концов он получил то, что хотел, но не потому, что таково было его желание. Палата представителей проголосовала за Би просто потому, что он был лучшей альтернативой Брюстеру, так же как прежде сам Брюстер был лучшей альтернативой Холландеру. Однако это потребовало от Крэйла и других титанических усилий, и в конечном счете большинство проголосовало скорей против деспотизма Брюстера, чем в поддержку его инициативы. Голосование закончилось около восьми утра.

Бев сказала:

— Может быть, вам лучше пойти домой, к жене?

Лайм уже начал было выпрямляться, как вдруг понял, что она обращается к Саттертуэйту.

— Пожалуй, да. Все равно идти больше некуда.

Саттертуэйт одарил их благосклонным взглядом, встал с дивана и направился к вешалке.

Сильные пальцы Бев вдавили Лайма обратно в кресло. Саттертуэйт подошел к двери; Лайм следил за ним взглядом. Саттертуэйт застегнул пальто на все пуговицы:

— Если подумать, все это очень забавно, Дэвид. Мы с вами изменили историю планеты и что за это получили? Нас обоих уволили с работы.

Лайм ничего не ответил и не улыбнулся. Саттертуэйт взялся за ручку двери:

— Как вы думаете, какое пособие по безработице положено людям, спасшим мировую демократию?

Его сухой смех еще некоторое время звучал за закрытой дверью.

Лайм положил сигарету в пепельницу и закрыл глаза. Он чувствовал на себе сильные руки Бев и слышал, как в телевизоре бормочет ровный, успокаивающий голос Эндрю Би.

ПРЕДУМЫШЛЕННОЕ УБИЙСТВО ^(роман)

Глава 1

Полуденное солнце безжалостно палило сверху в меня, по пустынным предгорьям, по щебеночно-асфальтовому покрытию узкого змеистого шоссе, которое со всеми своими поворотами, спусками и подъемами не позволяло выжать из джипа предельную скорость.

Я выдавал всего-навсего сорок километров в час. Словом, едва тащился, и тем не менее горячий встречный ветер отзывался на моей физиономии царапающей болью. Да и на сердце, надо сказать, кошки скребли.

Я спускался вниз, в долину. Короче, возвращался домой после одной весьма непродолжительной, но конкретной встречи.

— Крейн, — сказали мне на прощанье, — с нами шутки шутить не советуем никому, а тебе и этой мадам — в особенности, потому как во всей округе никто не рыпнется выяснять, куда вы сгинули. Тю-тю, как говорится, и все дела.

Так их и разэдак! Дали сорок восемь часов на все про все. Либо я выполняю полученное от них задание в срок, либо жить мне осталось ровно двое суток. Хорошенькое дело! Можно себе представить, в каком состоянии сейчас Джоанна…

Я кинул взгляд в зеркало заднего обзора и присвистнул. Меня догонял какой-то тип на универсале. Это как понимать? Может, там передумали и решили укоротить мое пребывание на белом свете? На белом… Ха-ха! Самая что ни на есть чернуха! «И давно этот фургон сел мне на хвост?» — задал я себе вопрос. Получается, совсем бдительность потерял. А все душевные трепыхания, пропади они пропадом!

Не прошло и пяти минут, как расстояние между нами сократилось метров до десяти. Чудила в универсале, наверное, собирался поцеловать меня в задницу!

Я ударил по тормозам. Лихач, похоже, слегка прибалдел, потому что универсал сначала дернулся, потом вильнул, а затем, едва не задев меня правым крылом, нервно, с надрывом, просигналил и, проскочив юзом мимо, оставил на полотне шоссейки черный тормозной след. И что самое удивительное, этот чудик не исчез с глаз долой, а, вырубив двигатель, съехал на обочину.

Спустя мгновение распахнулась передняя левая дверца, из машины вылез белобрысый хмырь и затопал прямо посередке шоссе, не сводя с меня взгляда.

Вот те раз! Приплыли — ни обогнать, ни объехать! Мне ничего другого не оставалось, как только выключить зажигание и тоже вылезти из машины.

Ничего себе! У него, оказывается, автоматический пистолет 32-го калибра, сделал я сногсшибательное открытие, когда расстояние между мной и блондином, примерно моих габаритов и моего возраста, сократилось до дюжины шагов.

— Если не ошибаюсь, Саймон Крейн? — задал он вопрос с утвердительной интонацией.

Я окинул его взглядом с головы до ног и моментально сообразил, с кем свела меня судьба на узкой дороге. Что ж, он имеет право на выяснение отношений, потому как я спал с его женой.

* * *

Блондин вскинул пистолет, прицелился, а мне захотелось ни с того ни с сего умереть со смеху, но усилием воли я подавил это желание.

— Да, Майк Фаррелл, ты не ошибся. Я — Саймон Крейн. А в чем, собственно, дело? — сказал я вкрадчивым голосом, стараясь изо всех сил казаться джентльменом.

У блондина в первый момент отвисла челюсть, а во второй — на лице появилось странное выражение. Какое именно — затрудняюсь сказать, но показалось, будто еще секунда, и он зальется горючими слезами.

Я первым нарушил затянувшееся молчание:

— Сдается, ты следил за мной. Ведешь меня прямо оттуда, да?

— А ты как думал… — процедил он сквозь зубы.

— Поня-я-ятно! — протянул я. — А пушку, дуру эту, зачем достал? Пристрелить меня хочешь?

Фаррелл неторопливо покачал головой и словно через силу выдавил:

— Это просто так… Это как бы гарантия…

Майк произносил слова, не двигая губами. Подобная манера разговаривать, скорее даже — чревовещать, мне была знакома. Такой фасончик цедить слова в моде у многих из тех, кто, отмотав срок, вышел на свободу.

Речь у бывших зэков, как правило, монотонная, жесты — будто при замедленной съемке, во взгляде — никаких эмоций, как если бы им все до фени. Однако у Майка Фаррелла тавро бывшего заключенного оказалось с изъяном: у него в глазах плескался страх. А может, ужас… Пополам с безысходностью, это точно!

— А от чего она, эта гарантия? — кивнул я в сторону пистолета.

— Повернись-ка! — буркнул он.

Я повиновался, прикинув, что удобный момент оказать сопротивление еще представится.

— Руки на капот, ноги на ширину плеч, — выдал Майк знакомую многим фразу, однако голоса не повысил.

Я сделал как было велено. Тысячу раз шмонал я таких, как Фаррелл. Самого сегодня уже разок обыскали, хотя, казалось бы, для какой такой надобности? На мне рубашка с коротким рукавом, «ливайсы» в обтяжку. Одежда, как говорится, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что оружия при мне нет, потому как ему просто негде быть. И все-таки снова-здорово этот криминальный ритуал! Зачем? Демонстрация своей силы и моего бессилия? Так, что ли?

Фаррелл убедился, что я в смысле вооружения — порожний, и шагнул в сторону.

— Поворачивайся, — процедил он и сплюнул.

Я так и сделал. А пот между тем ручьями струился у меня по лицу и щипал глаза.

— Ну и что дальше? — спросил я, глядя на Майка в упор.

— Потолковать с тобой надобно! Не против?

Чудик! Он еще спрашивает… Пока что Майк Фаррелл представляет собой единственный шанс выбраться его жене и мне живыми из передряги, в какую мы угодили, подумал я, а вслух сказал:

— А что мне еще остается? Ты вон с пушкой, а у меня… — Я пожал плечами.

Фаррелл держал меня на мушке все время, пока пятился к распахнутой дверце универсала, пока доставал из бардачка замшевый лоскут и потом, когда протирал руль, приборную доску, рычаг переключения скоростей, рукоятку тормоза, ручку дверцы и пепельницу. Уничтожив отпечатки пальцев, он толкнул бедром дверцу. Проверять, захлопнулась ли она, разумеется, не стал, не торопясь подошел ко мне.

— Поедем на твоем джипе. Садись за руль, — сказал он и вздохнул.

— А как же универсал? — Я вскинул бровь.

— А никак… Пусть здесь постоит. В глаза очень бросается, а мне это ни к чему… Давай, Крейн, поехали! Хочу залечь на дно, — выдал он тираду, для него не свойственную.

Я сел за руль своего джипа. Когда Фаррелл угнездился на сиденье рядом, спросил его с ухмылкой:

— Куда прикажете?

— Двигай пока прямо, я скажу, где повернуть.

Мы спустились в долину, миновали предместье и покатили по направлению к центру города.

Фаррелл положил пистолет на пол, справа от себя, прикрывая ладонью рукоять. Судя по всему, он опасался любопытных глаз. Вдруг пешеходы увидят, что он при оружии? Чудила!.. Всю дорогу он молчал. Пару раз сказал, куда повернуть, и больше ни звука. В общем, у меня было время присмотреться к нему и кое о чем поразмыслить.

Джоанна уверяла, будто он невредный и неопасный. Конечно, паникует, подавлен, но ни дерзкого вызова, ни какого-либо намека на агрессивность она у него не заметила. Может, и не заметила… Скорее всего! Но откуда ей знать, что тюрьма жестоко прогибает человека, и далеко не в лучшую сторону. Мне это хорошо известно, поскольку на своем веку я на таких, как он, насмотрелся. К примеру, слабый духом, попадая в тюремную камеру, просто-напросто старается выжить, и больше ничего. То есть делает все для того, чтобы избежать увечья, так как сокамерники могут изуродовать, могут и ножом пырнуть. После отсидки у такого слабака в активе — характерные признаки паранойи. Тут вам и бредовые идеи, и так называемая «параноидальная внешность», проявляющаяся в чрезмерной бледности кожного покрова и общей заторможенности. А у Фаррелла к тому же налицо достаточно убедительные симптомы вины, пришел я к выводу. До прострации дело пока не дошло, но впечатление такое, будто он только что совершил тяжкое преступление и теперь опасается за свою собственную жизнь.

Н-да!.. Но ведь кто-то все-таки совершил убийство… Кто? Чтобы найти ответ на этот вопрос, мне вроде тоже дали срок.

Не десять лет, не пять, не год и даже не месяц, а всего двое суток. Не найду убийцу-грабителя — самого убьют да и Джоанну в живых не оставят. Получается, Фаррелл пока единственный…

— Налево давай! — прервал он ход моих мыслей.

Мы миновали ворота, вернее — юркнули между облупившимися воротными столбами из глины и сразу оказались в квартале, известном под названием Лас-Палмас.

В двадцатых годах этот район считался весьма престижным. В то время здесь понастроили себе виллы биржевые маклеры, всякие дельцы, бутлегеры — короче, те, кто тогда не терялся и делал деньги, как говорится, из воздуха.

В те дни Лас-Палмас считался пригородом. Он и в самом деле находился километрах в десяти от центра города, с годами разраставшегося вширь, так что однажды престижный поселок попал как бы в окружение — типовые домики-коробки обступили его со всех сторон. Да и теперь они появляются то тут, то там, будто грибы после дождя!

Владельцы роскошных вилл побросали свою недвижимость и подались в горы, где обосновались с размахом и шиком. В общем, мы с Майком оттуда как раз и возвращались.

Короче говоря, шикарные особняки и виллы Лас-Палмаса остались без хозяев, так как не нашлось желающих соседствовать с обитателями стандартных построек. Лучше места, чтобы залечь на дно, конечно, не сыскать, подвел я итог своим мыслям, поглядывая по сторонам.

Вдоль основной дороги, справа и слева, стояли высокие пальмы с мощными кронами. Эти величественные деревья как раз и дали название то ли кварталу, то ли «городу в городе», представлявшему собой в наши дни совершенно экзотическое зрелище. Пальмовые ветви, между прочим, почти не пропускали солнечные лучи, и даже показалось, будто повеяло прохладой и стало легче дышать.

Минут через пять мы свернули в какой-то проулок и покатили по грунтовке — в рытвинах и ухабах. Мое внимание привлек заброшенный особняк в мавританском стиле, облюбованный хиппарями с гитарами и транзисторными приемниками. Слышался смех, кто-то выводил рулады на короткой волне, доносился запах жареного мяса. Жизнь там била ключом.

Майк между тем отлично ориентировался на местности. Похоже, он знал все проулки-закоулки как свои пять пальцев. Короче говоря, спустя какое-то время мы уже не без труда пробивались сквозь заросли олеандра, на мой взгляд, под три метра высотой.

Наконец какая-то разбитая вдрызг дорога из щебенки привела нас к кирпичной стене. «Тупик, что ли?» — подумал я и покосился на Майка.

— Прибыли, — сообщил он.

Я сбросил скорость.

— Подай назад самую малость и сразу возьми влево, — распорядился Фаррелл и опять замолчал.

Я выполнил все в точности. Теперь уже гравиевая дорожка с глубокими колдобинами пласталась под колесами моего внедорожника.

Спустя минуту мы въехали в вечнозеленый тоннель из крепко-накрепко переплетенных олеандровых ветвей.

— Вот здесь и паркуйся! — процедил Майк.

Я огляделся. Что ж, и впрямь классное укрывище! В самом центре города… И такое шикарное захолустье. С улицы ни за что не разглядеть, кто тут обитает.

Майк кашлянул. Я оглянулся. В правой руке Фарреллснова сжимал рукоять пистолета. Дулом он указал на дорожку, выложенную щербатыми плитками. Она вела к дому.

Когда-то эту виллу можно было без всяких натяжек назвать шедевром архитектурной и строительной мысли. Крыша под красной черепицей, просторная веранда, представлявшая собой открытую галерею с дюжиной одинаковых арок, опирающихся на колонны, увитые плющом. В центре дворика конечно же бассейн. С раковинами каури по краю… Полузасыпанный песком и сухими листьями, он навевал грустные мысли. Одну, высказанную кем-то из великих, я озвучил:

— Ничто не вечно под луной!

Хотел добавить пару слов о постоянном несовпадении мечты с действительностью, но не успел — раздался звук, напоминающий треск разрываемого шелкового полотнища. Высоко в небе промчался сверхзвуковой истребитель.

Майк опять кашлянул и, махнув рукой с пистолетом, дал мне понять, чтобы я шел в дом и на веранде не отсвечивал. Я шагнул к створкам дверей, которые он толкнул ногой. Одна из них просела на проржавевших петлях и с трудом подалась, царапая пол. Майк посторонился, пропуская меня вперед, однако не забыл прицелиться мне в затылок.

В огромной комнате, судя по всему выполнявшей в стародавние времена функции гостиной, было сумеречно. Помещение, похоже, не проветривалось, потому как в нос ударил резкий запах пота. Майк, а возможно, кто-то еще наверняка обитали здесь довольно продолжительное время. Задержавшись на пороге, я спросил:

— Слушай-ка, что же все-таки случилось с Айелло?

— Вопросы буду задавать я, — отозвался Майк. — Усвоил? Проходи! Давай проходи, не задерживайся.

И тут он допустил промах. Майк Фаррелл слишком близко ко мне подошел, а этого не следует делать ни при каких обстоятельствах, если, конечно, есть намерение насмерть сразить противника пулей. И я, разумеется, не растерялся. Резко повернулся к нему, схватил за правое запястье, дернул с силой вниз и с хрустом крутанул против часовой стрелки. Пистолет он, однако, не выпустил. Тогда я в темпе заломил ему руку за спину и заставил опуститься на колени. Майк не издал ни звука. Правда, у него появилось короткое и учащенное дыхание, расширились зрачки, к тому же он пару раз скрипнул зубами. Я ударил его ногой в правое предплечье. Тут он выронил пистолет, а я с силой пнул его, и он молча повалился навзничь. Я поставил ему ногу на грудь, прижав с силой к полу. Дотянулся до пистолета, ухватился за дуло и ударил его рукоятью по голове. Майк сразу отключился.

В комнате — я это сразу отметил — ощущался недостаток мебели. Продавленная кушетка, овальный стол с искромсанной столешницей, колченогий стул и у стены видавший виды холодильник с перекошенной дверцей — вот и вся обстановка.

Я подтащил Майка к кушетке, поднатужился, подставив ему под ноги стул. Обведя взглядом комнату и убедившись в отсутствии воды, я подошел к двери и распахнул пошире обе створки. Ничего, полежит — придет в себя, подумал я, прислушиваясь к его дыханию. Оно было ровным, но, как и прежде, поверхностным.

С глубоко запавшими глазницами, с мучнистым цветом лица, Фаррелл всем своим обликом напоминал болезненного юнца, состарившегося раньше времени. А ведь ему где-то около тридцати! Ну, может, чуть больше… А выглядит так, будто значительно моложе. Хотя как бы и старше… Бред какой-то! Моложе, старше… Придется все-таки дождаться, когда он оклемается. Тут уж ничего не поделаешь!

Я притащил с веранды полосатый тиковый шезлонг, уселся и задумался. Нет, пока не поговорю с ним начистоту, обстоятельно, не успокоюсь! В конце концов, если не принять соответствующие меры, прикончат всех нас троих — Джоанну, Майка и меня. А ведь несколько часов назад, ранним утром, ничто не предвещало столь трагического поворота сюжета.

Я сидел, смотрел на Фаррелла и вспоминал.

* * *

Телефонный трезвон раздался нежданно-негаданно, когда я и не думал просыпаться. Вообще под утро я всегда крепко сплю, а после обильных возлияний — в особенности. Трубку я поднял после третьего звонка.

— Саймон? Я тебя не разбудила?

Сон как рукой сняло, потому как это была Джоанна. Правда, с тех пор, как я разговаривал с ней последний раз, прошла целая вечность. Короче говоря, я постарался сделать вид, будто этот звонок для меня ровным счетом ничего не значит, и мгновенно принял решение — не делая никаких попыток перейти в наступление, остаться в глухой обороне.

— Ты меня разбудила, — произнес я с расстановкой, собираясь положить трубку.

Джоанна меня опередила.

— Пожалуйста, не клади трубку, — сказала она, и голос у нее дрогнул.

— В чем дело? — бросил я, более всего заботясь о том, чтобы интонация была как можно более сдержанной, хотя прекрасно слышал, что Джоанна с трудом справляется с волнением, то и дело переводя дыхание.

— Саймон, по-моему, ты под парами… Прошу тебя, приди в себя. Я подожду.

Я чертыхнулся в душе, положил трубку на подушку, сунул ноги в шлепанцы и зашаркал к окну, занавешенному армейским одеялом. Отогнув край, я впустил в комнату утреннюю зарю, уже перевалившую через гряду гор, на гранитных склонах которых мерцали и искрились розовато-зеленоватые вкрапления слюды, а кое-где латунно-желтоватые пятнышки пирита.

Предгорья постепенно переходили в равнину, напоминающую клетчатую скатерть. По ее поверхности как бы расползлось пятно беспорядочно отстроенного города с квадратиками торговых центров, домов, спроворенных на скорую руку, прачечных самообслуживания, киноплощадок, где на вечерних сеансах показывали фильмы любителям следить за перипетиями чужой жизни, не выходя из своих автомашин.

Старая часть города выделялась серовато-зеленоватым пятном — там росли могучие пальмы с раскидистыми кронами. Между прочим, на расстоянии яркие краски всегда кажутся темными.

Вообще ничего пейзаж, подходящий! И речка есть, и железная дорога… Река начинается где-то в горах. А затем она катит свои воды в город прямо с холмов, поросших корабельной сосной, и несется на северо-восток — от железнодорожной колеи, точнее — от полотна железной дороги, которая протянулась от Техаса до самой Калифорнии.

Город как город, ничего особенного! Не маленький… Можно даже сказать — весьма крупный административный центр. Вот только пыльный очень, оттого что прямо-таки стелется по земле. А жарища такая, ну прямо ад кромешный. И ничего… Между прочим, живем! Двести тысяч жителей на шестистах восьмидесяти квадратных километрах — со стандартными домами, автомобилями, супермаркетами и кегельбанами.

Не сказать, чтобы уж очень шикарно, но бывает и хуже!

Я стоял, щурился от яркого света и сожалел о том, что в лучшие дни черт меня дернул провести телефон.

Ландшафт за оконным стеклом, окутанный дымкой, как бы колыхался. Это поднимался над городом тепловой поток воздуха пополам со смогом, что отнюдь не способствовало хорошей видимости. Но все же в той стороне, где за горизонтом были Техас с Мексикой, на склонах предгорий можно было различить пятна креозота, заросли кактуса, а по берегам притока нашей реки стволы канадского тополя.

Чуть выше нечетко проступала на небосклоне зубчатая гряда ослепительно белых меловых утесов, искрящихся на солнце, будто снежные поля, с вершинами, поросшими строевым лесом, над которыми горделиво ликовала синева чистого неба. Такого унылого и тусклого из-за пыли на горизонте.

Я обернулся, окинул взглядом свою сбившуюся постель — не первой свежести лежбище любителя допиться до самого себя. Правда, последнее время… Я вздохнул. Потом взглянул на часы. Было почти девять.

— О'кей! — сказал я в трубку. — Доброе утро.

— Ну вот, Саймон, совсем другое дело! Скажи, ты здоров?

— Не совсем. У меня редкое клиническое заболевание, известное в народе как похмелюга.

— Тебе надо бегать по утрам.

— Ну уж нет! Если побегу, то не вернусь, потому как все обрыдло.

— А я думала, ты скажешь, что надрался из-за меня, — выдала Джоанна с прямотой, присущей некоторым женщинам, уверенным в себе.

Правда, голос у нее почему-то вдруг сел, она заговорила басом. Я едва успел подумать, что полгода назад Джоанна непременно добавила бы «дорогой», как сразу же, словно наяву, возникло на пленке памяти ее милое лицо. Завитки темных волос за аккуратными ушами. Я немедленно одернул себя. Спокойно, Крейн, обойдемся без слюней и без соплей!

— А ты, как я посмотрю, совсем осмелела! — врезал я ей не без ехидства. — Или дома нет никого?

— Саймон, я звоню из телефона-автомата, что на Корал-Драйв. Тут вот какое дело… — Она помолчала. — Словом, мне необходимо увидеться с тобой… Кое-что случилось там, где я работаю… Это не телефонный разговор, Саймон.

— Джоанна, сразу говорю — я пас. Что там у вас случилось, меня не касается.

— Саймон, я дрожу как осиновый лист. Меня бьет нервный колотун, — просипела она громким шепотом.

— Неприятности с организацией? — высказал я предположение, глупее которого трудно было сыскать.

— «Неприятности» — не то слово, — выдохнула она и закашлялась. — Саймон, ты же полицейский и…

— Бывший, Джоанна, бывший… — оборвал я ее. — Нынче я копов обхожу стороной, да и твоих бойфрендов тоже.

— Прошу тебя, Саймон! Ну пожалуйста… Я не могу говорить об этом по телефону. Пожалуйста, Саймон… — сказала она глухим голосом.

Я выдержал паузу, а потом бросил в трубку небрежным тоном:

— Ладно, приезжай! Есть у меня кое-какие дела, но так и быть — отложу до завтра.

Джоанна повесила трубку, а я сел на край кровати и принялся тереть указательным пальцем переносицу. Прошло какое-то время, прежде чем я поднялся и потопал в ванную. Думай не думай, а побриться и произвести генеральную уборку у себя в пасти, где определенно ночевал эскадрон, — все же надо.

«Ну и ну! Какая у меня потрепанная мордашка!» — изумился я, глядя на свое отражение в зеркале. Хотя, если быть объективным, вполне ничего себе… Загар, кстати, мне к лицу. А морщины-то, морщины какие глубокие — прямо морской волк, хотя я бывший полицейский, но побывавший во многих переделках. Нет, я точно парень хоть куда! Боевое прошлое всегда украшает мужчину… На подбородке шрам, на переносице отнюдь не врожденная горбинка. Короче говоря, мое первоначальное намерение служить справедливости однажды вошло в острое противоречие с суровой действительностью, и пошло-поехало… Но к счастью или, напротив, к несчастью, меня остановили, а точнее — уволили в запас и в принудительном порядке отправили, выражаясь официальным языком, на пенсию «в связи с 20-процентной потерей трудоспособности вследствие пулевого ранения во время выполнения служебных обязанностей». В мякоти правой ляжки у меня образовались две кисты — две цистоны, как выражаются медики, внутри которых находятся осколки двух пуль. Самодельные, поэтому в какой-то мере пластичные, они от удара расплющились и теперь являются причиной ишиаса, терзающего время от времени мою правую ногу нудной тупой болью. Однако заявлять, что я инвалид, потерявший 20 процентов способности передвигаться на своих двоих либо на своем джипе, было по меньшей мере опрометчиво. Куда ни шло, 0,2 процента, в особенности в ненастную погоду, но никак не 20! В общем и в целом, ранение в ляжку послужило предлогом для отправки меня на пенсию в самый разгар моей кипучей деятельности.

Но разумеется, не причиной.

Пальнул в меня полицейский по имени Джо Каттер. Это случилось поздним вечером. Он уверял, будто засадил мне в задницу пару пуль нечаянно. Мы тогда напали на след банды расхитителей скобяных и металлических изделий из одного склада. Кстати сказать, чего там только не было! Каттер, кажется, там покупал всякие железяки для своего «магну-ма-357», которым очень гордился. Вечера он проводил за токарным мини-станком в своей надраенной до блеска квартире, изобретал для любимой пушки всякие хитроумные приспособления и самодельные боеприпасы.

Ну вот мы и договорились, что будем брать гангстеров в клещи, то есть Каттер врывается на склад с одной стороны, я — с другой. И ничего не получилось. Потому как он меня продырявил. И я попал в госпиталь.

В общем, моя отправка на пенсию, против которой я не особо возражал, напоминала расставание без печали, когда не было любви. Понадоблюсь, найдут! Между прочим, досье на меня — дай бог каждому.

…Саймон Крейн. 30 лет. Рост 185, глаза — серые, волосы — черные. Холост. Родители умерли. Образование: начальная школа, средняя школа, университет. По профессии — историк. Какое-то время работал в газете. Поднаторел в этом деле основательно. Так что моя вторая специальность — журналистика. Спортивные достижения тоже имеются. Как водится, бейсбол. В течение двух лет был непременным участником чемпионата страны «Уорлд сириз» среди обладателей кубков Американской и Национальной лиг с участием канадских команд. Играл и в теннис. Окончил курсы добровольной военной подготовки с присвоением звания офицера запаса по окончании университета. Я почему посещал эти занятия? Потому что студентов освобождают от платы за обучение. Правда, по завершении высшего образования полагается отслужить в регулярной армии. От шести месяцев до двух лет. Я выбрал двухгодичную службу в чине лейтенанта в частях разведки и госбезопасности сухопутных войск. Затем вкалывал репортером в течение года в одной газете. Короче говоря, целых три года раздумывал над своим призванием, иными словами — прикидывал, как и где лучше всего приносить пользу для страны.

Наконец, со свойственным мне рвением я приступил к обязанностям полицейского, а спустя какое-то время, когда пообтесался и стал мало-мальски кумекать, что к чему, заделался сыщиком. И естественно, весьма преуспел на этом поприще, отловив с десяток рэкетиров. После чего снова оказался в рядах обыкновенных полицейских, оттого что не догадался вовремя переболеть юношеским максимализмом. Впрочем, не я один подхватил в молодые годы этот недуг. То есть я хочу сказать, что нашлись среди моих коллег несколько человек, которых привлекали не только весьма сносное жалование и приличная пенсия после двадцати лет службы в полиции. Некоторые, и я в их числе, полагали, что закон, и только закон, является точно отлаженным механизмом, призванным наставлять оступившихся на путь истинный. А когда поняли, что в жизни очень часто многим закон не писан, повели себя разнообразно. Некоторые приняли решение действовать исключительно в рамках закона, другие перешли на работу в ФБР, кое-кто ополчился на подростковую преступность, а иные, вроде меня, бросились в погоню за успехом и с ходу натолкнулись на непробиваемую стену, называемую мафией.

Кое-где ее называют ассоциацией, я употребляю термин «организация». Вообще-то правильнее было бы говорить «тайное общество».

Будучи по образованию историком, позволю себе небольшое отступление. Многие наслышаны о тайных обществах прошлого, в свое время сосредоточивших абсолютную власть над людьми, но мало кто знаком с анатомией пороков и зла в человеческом обществе.

Мы и не подозреваем, что семена зла, посеянные давным-давно, способны, оказывается, прорастать даже несколько столетий спустя.

К примеру, мафия — организация, соединяющая в себе жестокость, присущую средневековым ассассинам, приверженность коммерции, свойственную тамплиерам, и массовость, с которой способны соперничать, пожалуй, только масоны, с величайшей конспирацией, которой отличались все тайные общества во все времена.

А сейчас небольшой экскурс в историю мафии. В 1282 году на острове Сицилия в городе Палермо возникла патриотическая организация, ставившая своей целью освобождение Сицилии от французского ига. Девиз ее был: «Смерть всем французам — это клич Италии». На итальянском языке это звучит так: «Морте алля Франсия Италия анелла». Начальные буквы этих слов служили паролем для членов организации. Что произошло с ней за семь столетий, знают все, но о размахе, с каким мафия действует, известно лишь некоторым.

Сразу хочу подчеркнуть, что сама структура этой организации надежно гарантирует безопасность ее членов и обреченность их жертв. Все, конечно, знают, что самое низовое звено мафии — семья. Разумеется, нетрудно догадаться, кто является ее членами. Отцы, дети, братья, конечно же и сестры, двоюродные братья, шурины, девери… Попробуй разруби такого рода семейную поруку, когда неосторожно вырвавшееся слово ставит под удар не кого-нибудь, а сына или брата! Такое не прощается. Святая святых мафии, «омерта» — страшный закон молчания, обратно пропорционален закону мести. Это помнят все члены организации и никогда не забывают.

По семейному принципу сформировалась и американская коза ностра, когда у нас в Штатах появились первые сицилийские иммигранты. Без знания языка, без профессии, неграмотные крестьяне умели лишь метко стрелять, молчать и оставаться верными до гробовой доски тем, кто дал хлеб им и их детям.

Несколько семей иногда объединяются в коска, что значит «бедро». Семейный принцип и здесь сохраняет свою силу. Бедра составляют ассоциацию. Она держит под контролем либо какой-то бизнес, либо отрасль промышленности. Ассоциации и составляют мафию.

Я, когда начал работать в полиции, основательно изучил принцип ее организации. И надо сказать, знание истории мне весьма пригодилось, потому как все тайные ордены строятся по тому же принципу. Я неплохо разбираюсь в иерархии мафии. К примеру, в Европе глава семьи называется капо, а у нас, в Америке, — босс.

На случай провала существует второй босс, но лишь боссу подчинен советник — светлая голова, человек с образованием, чаще всего — юридическим. На второго босса замыкаются лейтенанты, которые не знают босса. Им незнаком и советник. Лейтенанты руководят солдатами. Именно эти солдаты выполняют приказы руководства, спущенные через лейтенантов.

Стопроцентная конспирация! Рядовому исполнителю ничего не известно ни о цели того, что ему поручено, ни о боссе. Эту цепь разорвать трудно. Почти невозможно.

Разумеется, существуют также наемники. К их числу относятся неитальянцы. Они выполняют, как правило, работу курьеров для переправки наркотиков. Их нанимают также в тех случаях, когда замышляется очень сложная операция.

Надо сказать, деятельность мафии уже давно четко разграничена на легальную и нелегальную. К первой относятся содержание ресторанов и баров, контроль над доками, аэропортами, порнобизнес, ко второй — азартные игры, проституция, торговля наркотиками.

Для того чтобы надежно конспирироваться, у нас, в Штатах, недостаточно знания итальянского языка. Не спасает даже сицилийский диалект, так как агенты полиции специально изучают его. Я, к примеру, выучил. Поэтому большинство семей говорят на жаргоне. Сидят, например, двое в ресторане. Один кивает на мужчину у входа: «Артишок». Кличка? Вовсе нет. Это звание. Оно означает шефа группы гангстеров. О том, кого устранили, говорят: «Погашен». О невооруженном человеке скажут: «Порожний».

Многим известно, что у масонов и в других тайных обществах существует язык жестов. Есть он и у мафии, особенно у старых мафиози, придерживающихся традиций. Очень важна при этом роль шляпы. Если она сдвинута направо — «за мной следят», сдвинута назад — «срочно на помощь», сдвинута налево — «я вижу тебя и постоянно слежу за тобой».

Иногда мафию называют государством в государстве, но это не совсем точно. В некоторых отношениях мафия вне государства и не зависит от него. Между прочим, главными задачами солдат являются разложение полиции и госаппарата, установление устойчивого влияния на ключевых работников бизнеса, банков, авиакомпаний и портов. И во имя этой цели допустимы все средства: шантаж, насилие, убийство, похищение и конечно же жесткий контроль за зонами влияния. А уж если между семьями начинается борьба за главенство, забываются все принципы. Мгновенно подключаются свои люди в органах власти и в полиции. На это денег не жалеют. Еще бы, связи решают все! Многие банкиры, например, разрешают королям наркотиков пользоваться своим банковским счетом, так что никакие дотошные финансовые инспекторы мафиози не опасны, а уж если кто-то притронется к правде, того можно и убить. Каждое из подобных убийств замыкает завеса молчания, полная тишина.

И словно стражи этой тишины, являющейся по сути проявлением строжайшей дисциплины, сидят где-нибудь в Палермо на открытой террасе старики в черном, неторопливо тянут кьянти, говорят мало, кидают неторопливые взгляды по сторонам. При кажущейся внешней заторможенности они стремительно, как истинные охотники, умеют бить навскидку, без прицеливания.

В мафии, я бы сказал, несколько истеричное поклонение старшему. Убивают порой безвинного человека, веруя на слово. Ведь лейтенант, а то и заместитель капо ошибиться не могут! Да и вообще мафия добивается искоренения у своих членов всяких эмоций: «Тебе поручено пристрелить, похитить, взорвать — делай. Перед Всевышним отвечу я».

Дисциплинированность — один из основных принципов существования этой организации. У них есть карты города, как в полиции. Там постепенно закрашиваются целые районы: «охвачено», «приручено», «прижато». Между самими мафиози идет невероятная драка за лидерство, поскольку слишком велики барыши. А кто откажется от барышей? «Если не ты — тогда тебя». Убивают, а потом устраивают королевские похороны. Рыдают все, особенно неутешно «сынки», отправившие своего «крестного отца» на кладбище.

Впрочем, и молчание не всегда спасает тех, кто знает слишком много. По-настоящему молчать умеют только мертвые.

А кто осмеливается знать, помнить и, сверх того, говорить, тот не живет долго. Поэтому неудивительно, что большинство преступлений остаются нераскрытыми. Предположим, вам удалось посадить на скамью подсудимых какого-либо мафиози. Собраны улики, есть показания свидетелей, назначается суд. И вдруг оказывается, что свидетели отказались от прежних показаний, улик недостаточно. Короче говоря, дело отправляется на доследование, а потом и вовсе выносится оправдательный приговор за отсутствием улик. Так срабатывает цепь связей — этот основополагающий фактор тотальной коррупции.

Однажды, когда я уже не работал в полиции, мне пришло на ум, что ведь Каттер из своего «магнума-357» мог меня запросто сразить наповал. Он ведь падок на деньги! Так что мне вроде бы и повезло… Остался жив, и надо радоваться. Именно тогда я устроился на работу редактором в один ежемесячный иллюстрированный журнал, владельцами которого были очень богатые фермеры-скотоводы. Их взгляды на жизнь не совпадали с моими, но зато жалованье мне положили баснословное. Целых шесть месяцев я старался в меру своих способностей — приводил а более или менее читабельный вид всякие статьи на уровне каменного века, украшая их яркими цветными фотографиями пейзажей Юго-Запада. Ну и, разумеется, настал момент, когда я осознал, что деньги существуют в том числе для того, чтобы получать от них удовольствие. Я уволился и занялся восхитительным ничегонеделанием. Но прежде я съехал из бунгало в центре города, но с общей стеной с соседями, где у меня были три комнаты на разных уровнях, кондиционер, крошечный бассейн во дворе с лужайкой и парой деревьев, и купил по дешевке старинный форт, зажатый между скал.

Этот уродливый каменный дом никого не вдохновил, а я пришел от покупки в восторг. Он стоял в стороне от цивилизации и главных дорог. Это мне больше всего понравилось. Никто не мог мне сказать, кто его построил и когда.

В доме было шесть комнат, а может, семь — это как считать. Появился у меня и собственный колодец, а также полчища ящериц, сороконожек и черных пауков, снующих в скальных расщелинах. Небольшой дизель-генератор Келера под навесом на деревянной платформе позади дома, у тыловой стены, снабжал электроэнергией все лампочки в доме, холодильник и довольно шумный кондиционер, установленный на крыше. Двухтактная дизельная установка тоже пыхтела и клацала, но меня этот шум не раздражал.

Ближайшие соседи находились в семи километрах от меня, но зато вокруг молча громоздились скалы и кактусы, столбом висела пыль. За домом, метрах в тридцати, был квадратный каменный сарай, где, судя по всему, в стародавние времена держали собственный выезд. Я эту постройку приспособил под хозблок. Там у меня хранились инструменты для скальных работ, потому как я надумал заняться обработкой минералов. Решил, что занятие этим бизнесом обеспечит существенную прибавку к пенсии. Однако спустя какое-то время понял: доморощенное производство с оборудованием, бывшим в употреблении и купленным мною по случаю, — затея бесполезная, то есть неденежная. Правда, в бесполезности обнаружился эстетический нюанс. Я научился классно обтачивать камни для серег, подвесок, колец, галстучных булавок и прочих украшений. В лавках, где продавались сувениры, мои поделки пользовались спросом у заезжих туристов. Доходы оказались мизерными, но какое удовольствие я получил, лазая по горам и долам в поисках таких минералов, как гранат и агат, и других полудрагоценных камней, совершенно неприметных в необработанном виде.

Удивительная страна — эти горы, предгорья и плоскогорья. Героическая, я бы сказал. Но и опасная, вернее — с риском для жизни. Распространяться на эту тему не буду — кто бывал в горах, кто спускался в речные долины с очень крутыми склонами, тот меня понимает. Скажу только, что я всегда вытрясаю по утрам ботинки, прежде чем их надеть, потому как если тяпнет ядовитый скорпион, мало не покажется.

И ножки моей кровати стоят в жестяных банках с керосином. Проверенный прием. Ни один клоп не сунется!

А еще солнце целых полдня просто безумствует, порой мне кажется, солнечные лучи действуют по принципу: «Умри все живое!»

Но когда выйдешь из дома поутру, сделаешь глоток чистейшего воздуха, который никто до тебя не вдохнул и не выдохнул, ощущаешь себя человеком.

* * *

Я налил себе стакан молока — кофе я никогда не пью, не нравится мне этот напиток! — и вышел на крыльцо.

Лицо сразу опахнуло жаром, как из горячей духовки. Я пил молоко маленькими глотками и смотрел на кусты роз, посаженные Джоанной по обеим сторонам гравиевой дорожки. Хорошую память оставила она по себе! Розы вот-вот снова зацветут. Если их обильно поливать, ухаживать за ними, то даже в этой пустыне они не ленятся цвести раз пять в год, а то и шесть. Повернув вентиль, я стал наблюдать, как струя воды побежала по канавке от куста к кусту. Целый месяц потратил я на занятия самодисциплиной: все убеждал себя, что вырвать с корнем из сердца все воспоминания о Джоанне — пустяковое дело. Однако ее телефонный звонок вызвал сердцебиение и душевное смятение. Оказывается, я помнил все, что было. До мельчайших подробностей, будто это происходило вчера.

Отхлебнув пару глотков холодного молока, я подумал, что день обещает быть адским пеклом. Полгода назад, дело было зимой, у нас с ней состоялся один из тех разговоров, когда собеседники отводят взгляд, словно опасаются со всей прямотой посмотреть друг другу в глаза.

— Дорогой мой, — сказала она, — жаль, что мы не стали встречаться время от времени, как ты предлагал. Все дело в том, что подобный регламент меня не устраивает. Моя вина, короче говоря… Я ведь прекрасно понимала, что ты не сторонник серьезных отношений.

Я пытался ее переубедить, просил подумать, но она стояла на своем. Позже я сообразил, что явилось причиной ее упорства.

— Саймон, — продолжила она, — ты здесь живешь на отшибе, и, как мне кажется, тебе ни до чего и ни до кого нет дела. Предприняв попытку одержать верх над городскими властями, ты проиграл. И хоть признал поражение, но замкнулся в себе. В общем, у тебя в сердце ни для кого не осталось места, в том числе и для меня. А я все это уже проходила, с Майком, и полагаю, с меня хватит. Понимаешь? Нет больше никаких сил, не осталось…

Джип уже был набит под завязку поделками из местных самоцветов для продажи оптом и в розницу. Я сел за руль. Желая казаться непреклонным, я старался не выдать обуревавших меня чувств. Она обогнула джип, подошла ко мне и сказала:

— Когда вернешься, меня здесь уже не будет!

Я включил зажигание и резко взял с места, даже не оглянувшись. Так и не знаю, провожала она меня тогда взглядом или нет.

Тот день получился на редкость паршивым, все время хотелось позвонить ей, но я не был уверен, что она ждет моего звонка. Должен сказать, иногда ее чрезвычайно трудно понять.

Да и вообще она отличается непредсказуемостью. Кроме того, она всегда говорила полуправду, считая, что вся правда способна сильно ранить.

Спустя неделю я столкнулся с ней совершенно случайно. Так, во всяком случае, она дала мне понять. Хотя то, что Джоанна сообщила, убедило меня в преднамеренности этой случайности и прибавило твердости и уверенности в себе. Я уже не деликатничал, а, что называется, резал правду-матку. Стало быть, это Сальваторе Айелло присоветовал ей расстаться с экс-копом? Экс-коп — это бывший полицейский, если кто не понимает язык, что в ходу в американской криминальной среде.

«Нет, в общем — да!» — Джоанна прятала глаза. Она оттого об этом сразу не сказала, что знает мой взрывной темперамент и опасалась, а вдруг я кинусь со всех ног убивать этого Айелло и тогда уж организация меня не пощадит.

Я понимал, что просить ее оставить работу у Айелло бесполезно. К слову сказать, я никогда не задал ей вопроса, каким образом и почему она связалась с организацией. Подобные вопросы, как правило, не задают. И так все ясно! На чем-то подловили. Они всегда так делают.

«Да мне-то что! В конце концов, это ее выбор!» — оборвал я себя. И я должен с этим считаться. Так что лучше всего впредь избегать друг друга. Хотя бы до тех пор, пока воспоминания и острота момента не изгладятся из памяти. Протестовать бессмысленно, потому как я вроде бы компрометирую ее. Отелло — тип на редкость безжалостный, достучаться до него практически невозможно. Да и вся их организация играет не по правилам и весьма грубо.

* * *

Я мгновенно понял, что это она. Свернув с городской шоссейки на проселочную грунтовку, ее бежевый автомобиль с откидывающимся верхом взметнул вверх столб пыли. В горле у меня моментально пересохло, сердце ни с того ни с сего рухнуло в ребра. Ну и ну! Называется, собрал мужество в кулак. А ведь она мчится сюда отнюдь не по причине, способной вскружить голову.

Впрочем, делать вид, будто я ее не дожидаюсь, не имело смысла — я хотел увидеть Джоанну, очень хотел…

Я стоял в тени до тех пор, пока она не въехала во двор и не пристроилась возле моего джипа. Обернувшись, она посмотрела на меня сквозь солнцезащитные очки. Я подошел, остановился, собираясь распахнуть дверцу автомашины.

Джоанна даже не улыбнулась.

— Я так тебе благодарна, что ты позволил мне приехать, — произнесла она с расстановкой.

— Какой стиль, какой тон! — съязвил я. — Неужели все так плохо?

— Хуже некуда.

Она взмахнула длиннющими ногами, выбираясь из машины, встала возле розового куста и принялась одергивать узкую юбку из белого поплина. Зеленая шелковая блузка без рукавов, оттеняя красивой формы загорелые руки, подчеркивала высокую грудь. Джоанна великолепно сложена. При невысоком росте танцовщицы она кажется изящной статуэткой. Лицо сердечком, большие сине-фиолетовые глаза, губы бантиком и вздернутый носик делают ее миловидность чрезвычайно пикантной. Я в этом разбираюсь. Уж поверьте! Ветер играл прядями ее волос, а над верхней губой у нее проступала испарина.

Я пристально посмотрел на нее и понял, что она в подавленном состоянии.

— Ощущаю себя такой идиоткой, — улыбнулась она через силу, и улыбка получилась жалкая и какая-то вымученная. — Такой чудесный день, и вот на тебе! — Джоанна оглянулась, задержала взгляд на дороге, будто хотела убедиться, что за ней никто не гонится. — Может, нам лучше в доме поговорить?

— Само собой, — кивнул я.

Она обладала замечательной чертой характера — стойкостью, вернее — необыкновенной силой духа. Я еще раньше это понял, а сейчас получил тому подтверждение. Короче говоря, случись, скажем, светопреставление, Джоанна прежде всего позаботится о мизансцене. И только когда убедится, что все и всё на своих местах, сообщит о вселенской катастрофе.

Мы направились к дому, и я тут же превратился в одно большое ухо. «Цок-цок-цок!» — стучали по плитам дорожки каблучки. И хотите — верьте, хотите — нет, я отчетливо слышал шепот ее ляжек, обтянутых нейлоном трусиков. Изящная головка Джоанны доходила мне до плеча. Она не шагала, она семенила, потому как на ней была узкая юбка. Однако и походка у нее отличалась элегантностью.

Я пропустил ее вперед, прикрыл за собой дверь с сеткой, защищающей дом от нашествия крылатых насекомых и всяких ползучих тварей. Дверь негромко клацнула, а Джоанна дернулась. Можно сказать, подпрыгнула. Привалившись к дверному косяку, она постаралась сгладить этот инцидент быстрой улыбкой.

— Я в состоянии, близком к полнейшей панике, — сказала она бесстрастным голосом и направилась на кухню.

Я нахмурился и пошел за ней следом. Когда я переступил порог кухни, она уже наливала воду в кофеварку с ситечком.

— Прямо не знаю, как начать. Наверное, я произвожу впечатление психопатки, у которой крыша поехала. — Она отмерила кофе и включила плиту.

— Сядь, пожалуйста, и возьми себя в руки, — сказал я. — Кофе как-никак я сумею довести до кондиции.

— Черта с два! — отозвалась Джоанна, вытаскивая из сумочки пачку сигарет. — У тебя начисто отсутствует навык варить кофе, то есть я хочу сказать, для этого необходим талант. — Она достала сигарету, щелкнула зажигалкой и закурила. — Если я сию минуту не выпью чего-либо крепкого и горячего, ей-богу, рухну на пол прямо здесь.

Руки у нее подрагивали, когда она закуривала и потом, пока курила.

Джоанна сделала пару глубоких затяжек, а сама все поглядывала на кофейник. Потом покачала головой, усмехнулась и выпалила:

— Айелло пропал.

Она произнесла эту фразу со странной интонацией — с какой-то веселой беззаботностью.

— Как это? Взял и пропал? — спросил я, не улавливая в этом сообщении ничего такого, что могло бы вызвать панику.

— Взял и пропал… — повторила она. — В доме — никого, сейф — нараспашку. Внутри — пусто… Понимаешь, Айелло исчез, а в сейфе — ни цента. — Джоанна склонила набок голову, глянула на меня с прищуром: — Не слабо, да?

— Не слабо, — согласился я, чувствуя, что у меня участился пульс. — Давай-ка выкладывай все по порядку!

Джоанна картинно развела руки в стороны, подошла к плите и бросила через плечо:

— Разумеется, все решили, что это моя работа. Угрохала Сальваторе и обчистила сейф.

— Вон оно что! — сказал я сдержанным тоном. — Они, видите ли, решили… Нашли медвежатника… А я и не знал, что ты такой крупный специалист по сейфовым замкам, ну и по сейфам, само собой…

— Мне совсем не до шуток! — отрезала Джоанна, наливая кофе в кружку.

Лица ее я не видел, но посадка головы и прямая спина говорили о том, что она на пределе.

Аромат кофе распространился по всему дому. Она взяла кружку и, не глядя на меня, пошла в гостиную.

Я пошел было за ней, но замешкался, остановился в дверном проеме, потому как сообразил, что сквозняк приведет меня в чувство, вернее — остудит мой пыл. Я подождал, пока она устроилась на кушетке с кружкой черного как деготь кофе.

— Дело ясное, что дело темное. Давай все снова и по порядку, — сказал я приказным тоном. — Что же все-таки произошло?

Обхватив кружку ладонями, Джоанна подобрала под себя ноги, нахмурилась и ответила:

— В семь тридцать утра я, как обычно, была уже на месте. Айелло считает, что в жарком климате самая продуктивная работа приходится на утренние часы — до десяти, и днем после четырех. Он плохо переносит жару и время после обеда проводит в закрытом бассейне с кондиционером и с напитком из водки с лимонным соком и со льдом.

— Ты, значит, пришла, а его на месте не оказалось.

— Не это главное, Саймон. Он частенько дома не ночует, однако всегда оставляет кого-нибудь следить за порядком. А вот сегодня, когда я пришла, в доме не было ни души. И сейф… Распахнут и совершенно пустой. В кабинете все перевернуто вверх дном, на полу бумаги…

— А если допустить, что он сам выгреб содержимое сейфа? Взял и отнес в другое место для пущей сохранности… Скажем, кто-то ему намекнул, мол, ФБР готовит налет. Такой вариант возможен?

— Нет, исключено, — сказала Джоанна.

— Откуда такая уверенность?

— Знаю, да и все. — Она взглянула на меня и отвела взгляд. — Я как-никак работаю с ним и знаю его лучше тебя, — добавила она после паузы.

— Ах ну да! — кивнул я. — А что конкретно находилось в сейфе?

— Думаю, это к делу не относится.

— Это ты так думаешь, а я думаю иначе. Надо вычислить, как поведут себя члены вашей организации. А их реакция, как я это понимаю, целиком и полностью будет зависеть от того, что находилось в сейфе.

Джоанна докурила сигарету, потушила окурок в пепельнице и неторопливо произнесла:

— Я знаю только одно: чтобы заполучить содержимое сейфа обратно, они не остановятся ни перед чем.

— Неужели миллион наличными?

— Около того. И куча всяких бумаг и документов, не подлежащих огласке, в смысле — публикации.

— Ну а денег, на твой взгляд, все-таки было много?

— Откуда мне знать? — Джоанна пожала плечами. — Если я работаю секретарем у Сальваторе Айелло, это вовсе не означает, что мне позволяют совать нос туда, куда не положено.

— Понятно. Итак, ты сказала…

— Послушай, Саймон, — прервала меня Джоанна, — я всего лишь вывеска в их делах. Наши боссы, все как один, лезут из кожи вон, чтобы выглядеть на уровне, то есть стараются создать видимость офисов, занимающихся солидным бизнесом на законных основаниях. И меня пригласили к ним на работу лишь потому, что я не напоминаю школьницу, только что закончившую курсы секретарш, владеющих компьютером. К тому же Айелло имеет контакты кое с какими предпринимателями, так что мне хватает работы. Корреспонденция, факсы, телефонные звонки, да мало ли что. Я понимаю, моя работа — просто видимость. И Айелло понимает, что я это понимаю, но об этом не принято говорить вслух. В общем, бухгалтерские книги я никогда в руках не держала и, когда он открывал сейф, рядом не стояла. К тому же сейф не в кабинете, а в библиотеке. Однако из их разговоров я кое-что уловила. Они в этом сейфе хранили наркотики. Между прочим, Айелло не единственный, кто пользуется сейфом. Винсент Мадонна, например, да и Пит Данжело тоже хранили в нем какие-то вещи. И еще кое-кто… Прямо централизованная расчетная палата — этот старый сейф-хранилище. Они его купили в каком-то прекратившем деятельность калифорнийском банке.

— Какого он года выпуска?

— Господи, Саймон, откуда мне это знать? Ты такие вопросы задаешь, с ума сойти можно…

— И напрасно! Если сейф видавший виды, в смысле — старинный, то вскрыть его легче легкого, и, разумеется, в примитивном сейфе марихуану с героином, которые тянут на приличный срок, никто хранить не будет.

— А отчего бы и не хранить? — возразила Джоанна. — Ты вот не знаешь, а в кабинете у Айелло в незапертых ящиках письменного стола лежат сотни тысяч долларов, потому что он уверен: вряд ли отыщется храбрец, который отважится ограбить мафию.

— Один все же отыскался, — заметил я и тут же подумал, что она впервые при мне произнесла слово «мафия». — Кто еще знает о том, что произошло?

— Понятия не имею.

— Может, они пока сами об этом не знают. Который час?

— Половина десятого.

— У Айелло на сегодня не назначено никаких встреч. Но Мадонна и Данжело всегда в это время появляются, да и другие тоже. У них там как бы клуб. Саймон, я просто в панике! Как увидела весь беспорядок и осознала, что случилось, сразу поняла, что попала в беду. Что же будет, как ты думаешь? О Господи! Не так уж много осталось времени, чтобы предпринять какие-то шаги.

Я видел, что ей плохо, и мне стало жаль ее.

— Побудь в одиночестве одну минуту, — сказал я, направляясь в спальню.

Там я подошел к прикроватной тумбочке, поднял трубку телефона и набрал номер Нэнси Лансфорд, моей ближайшей соседки, если считать расстояние по спидометру, когда катишь на джипе в сторону города.

Старая дева весом под девяносто килограммов жила на проценты от довольно скромной суммы, доставшейся ей по наследству. Зимой она кое-что зарабатывала, сопровождая туристов и школьников по маршруту «Природа и пустыня». Мне она тоже оказывала кое-какие услуги. У нее в доме была выставка моих поделок из самоцветов, от продажи которых она имела определенный процент.

С возрастом Нэнси Лансфорд стала большой любительницей плести словеса, к тому же острой на язык, а порой просто дерзкой.

Она подняла трубку после пятого звонка. Я представился.

Она тут же выпалила на одном дыхании:

— Ой, Саймон, доброе утро! А утро и в самом деле доброе, вы согласны? Я сейчас в полевой бинокль наблюдала за сарычем. Есть такая хищная птица, она еще по-другому канюком называется. Слыхали про таких пернатых? Жутко потешные хищники. А на прошлой неделе…

— Нэнси, — прервал я ее, — могу я попросить вас оказать мне небольшую услугу?

Она ответила не задумываясь:

— Без проблем! Когда и какую?

Я ухмыльнулся во весь рот:

— Тут вот какое дело, Нэнси! Ко мне, возможно, вот-вот нагрянут гости, и я бы хотел знать наперед, выходить мне на крыльцо их встречать или нет. Не могли бы вы дать мне знать, когда они свернут с шоссейки на грунтовку, что ведет к моему дому?

— Могу, конечно! Но почему…

— Нэнси, дел по горло! Позже объясню. В общем, расклад такой, едва только мимо вашего дома проследует автомашина, сразу наберите мой номер и после второго звонка положите трубку. Не ждите, что я вам отвечу. Мне некогда. Два звонка, и отключайтесь. Все ясно?

— Ясно, конечно, но вы, по-моему, что-то задумали. Прямо детектив какой-то…

— Нэнси, все в порядке, все путем! Тороплюсь, подробности при встрече. Заранее благодарен, — сказал я и положил трубку.

Когда я обернулся, то слегка опешил. Джоанна стояла в дверном проеме, бледная и с квадратными глазами. Перехватив мой взгляд, она прищурилась.

— Я случайно услышала твой разговор с Нэнси, — прошептала она.

Я кивнул:

— Если они бросятся разыскивать тебя, мой дом окажется в числе первых мест, куда они заглянут. Вот я и подумал, что будет лучше, если нас не застанут врасплох. Нэнси в шести километрах от меня, так что будет время подготовиться к приему гостей.

Джоанна кивнула.

— Это ты хорошо придумал. Уверена, что они сразу помчатся сюда, — сказала она и пошла в гостиную.

Когда я появился там, она снова сидела на кушетке со своим кофе и курила. Про себя я отметил, чтоона пристрастилась к крепкому кофе и к ментоловым сигаретам.

— Ты никогда ни о чем меня не расспрашивал, но думаю, давно уже догадался, что они держат меня на крючке. Словом, прекрасно знают, что я буду соблюдать лояльность по отношению к ним.

— А-а-а… — протянул я без каких-либо голосовых модуляций.

— Этот крючок находился в сейфе, — добавила она, отводя взгляд.

— И что же это такое, хотелось бы знать?

— Ужасно не хочется, чтобы ты об этом знал. В конце концов, какое это имеет значение? В сейфе лежали бумаги, аудиокассеты, фотографии, открытки, видеофильмы, в том числе и этот крючок. Ну а теперь… Словом, у кого бы это все ни находилось, мне сейчас без разницы.

Я ничего не понял. Поэтому мне нечего было сказать. Я молчал. Джоанна выдохнула и продолжила свой рассказ:

— Разумеется, им было известно, что я в курсе, то есть я знаю, что эта вещь в сейфе. Они наверняка решили, что я предприму попытку соскочить с крючка и обязательно обо всем расскажу тебе. А уж мы — ты и я — непременно откроем сейф, выкрадем это самое «это», но прежде избавимся от Айелло. Уверена, они именно к такому выводу пришли. — Джоанна вздрогнула. — Если бы мечты сбывались, я бы непременно это сделала.

— Хочешь сказать, намеревалась открыть сейф?

— Молчи! — оборвала она меня. — Я понятия не имею, как это делается. Однако идея забраться в сейф меня не покидала. Я даже думала уговорить тебя помочь. — Джоанна взглянула на меня и выдавила робкую улыбку. — Ирония судьбы заключается как раз в том, что это сделала не я. А они подозревают все равно меня… — Джоанна поморщилась, свесила руки между коленей и сразу сгорбилась, поникла. — Саймон, я так напугана! Они убьют меня как раз за то, чего я не делала.

Я сел рядом с ней, взял ее за руку. Она отстранила меня и отодвинулась.

— Пожалуйста, не надо… — произнесла она громким шепотом. — Не утешай меня, я сюда не за этим приехала.

— Джоанна, скажи, каких поступков ты от меня ждешь? Что я должен делать?

Она покачала головой, подумала и сказала:

— Я ничего не соображаю, я будто оглохла и ослепла. Когда к тебе ехала, думала, что ты защитишь меня. Очередное несбыточное желание… Но все равно я… Саймон, все, что я тогда говорила, чепуха… Я тебя люблю, уж если на то пошло. Но я не хочу, чтобы наши отношения возобновились под влиянием этой ужасной минуты, и я по-прежнему без сил, я на пределе. А пустой сейф не играет никакой роли, то есть я хочу сказать, наши чувства друг к другу от этого не изменятся. Знаю, прекрасно знаю, что мы черпали друг у друга поддержку. Мы нужны друг другу… Я так хочу вновь радоваться жизни, хочу надеяться на лучшее…

Джоанна замолчала. Она рассчитывала услышать от меня слова поддержки, но я был не в силах заставить себя произнести хоть слово. Она разбередила мои раны.

Я покосился на нее. Господи, судьба к ней просто несправедлива! Милая, добрая, деликатная… Такие, как она, всегда попадают в переплет, потому что чересчур доверчивы.

Я поднялся и сказал:

— Так, хорошо! Рукам воли не давать, в переносном смысле, конечно.

Джоанна кинула на меня благодарный взгляд и вздохнула.

— Но если ты рассчитываешь на мою помощь, тогда попрошу все карты на стол! Сдается, дорогая, кое-что ты от меня утаиваешь!

— С чего ты взял? — встрепенулась она. — Я рассказала все в подробностях. А ты, как всегда, все усложняешь.

— Во-первых, речь сейчас не обо мне, а во-вторых, кое-каких подробностей явно не хватает. Во всяком случае, выслушав твой рассказ самым внимательнейшим образом, я так и не понял, почему именно тебе надо опасаться их возмездия. Если в доме ни души, а сейф нараспашку и пустой, то при чем тут ты? Допустим, Айелло просто-напросто смылся, прихватив с собой всю наличность.

— Да ты что! — Джоанна замахала на меня руками. — Никакие силы в мире не заставят его выйти из дома в такую жару.

— Значит, он сделал ноги ночью, когда было прохладно. И теперь сидит где-нибудь в объятиях маленького аппетитного кондиционера, а возможно, в небесах, на самолете, мчится в Южную Америку.

— Да он со всей этой сейфовой начинкой в жизни не подойдет к таможенному контролю! — взвилась Джоанна. — Уж ты мне поверь, он на такое не способен. Да и зачем ему воровать у самого себя и у своих друзей? К примеру, у Винсента Мадонны он и десятицентовой марки не возьмет.

Я припомнил публикации на первых полосах газет о серии убийств, вернее — о взорванных вместе с владельцами автомобилях. Говорили, что эти теракты — дело рук Мадонны, являвшегося боссом местной семьи, однако, как всегда, не оказалось ни улик, ни доказательств. А Сальваторе Айелло был вторым боссом, как бы заместителем дона Мадонны. Доходили до меня слухи, будто боссы между собой не ладят, поскольку дон Мадонна был родом из Палермо, то есть стопроцентным сицилийцем, а Сальваторе Айелло — всего лишь неаполитанцем. Но Джоанна, кажется, права. Айелло конечно же не отважился бы восстановить против себя всю организацию. Да и зачем ему деньги босса, если подумать!

Все это так, но я-то тут с какого боку? К тому же Джоанна не имеет возможности спрятаться, а Айелло куда-то все-таки свалил. Ищи теперь ветра в поле!

Я повернулся к Джоанне, раскрыл рот, собираясь озвучить очередную мысль, пришедшую на ум, да так и застыл, ибо в спальне заверещал телефон.

Раз — сигнал, два — сигнал, и тишина!

Джоанна едва не лишилась чувств.

— Что делать, что делать? — повторяла она.

— Спокойно! Давай соберись, и без вибра.

— Может, успеем спрятать мою машину?

— Не успеем, да и незачем!

Я пошел в спальню, отомкнул свой солдатский сундучок, достал пистолет 38-го калибра. Полицейские обязаны покупать себе оружие, носимое на поясном ремне либо на портупее. Я свой пистолет, что называется, холил и лелеял, поэтому он работал безотказно. Проверив, заряжен ли, я сунул его в задний карман «ливайсов» и вернулся в гостиную.

Джоанна покусывала нижнюю губу и нервно потирала руки.

— Значит, так! Встречаем дорогих гостей, как говорится, у порога, — сказал я, распахивая входную дверь. — Не суетись, держись четко позади меня.

Я шагнул с крыльца на дорожку, выложенную плитами, прошагал мимо розовых кустов и остановился.

Фырча и попыхивая, прямо на нас по грунтовой дороге мчался темно-синий «форд».

Глава 2

Не отводя взгляда от стремительно приближающегося «форда», я лихорадочно соображал, что делать и как поступить в случае возникновения форсмажорных обстоятельств.

Я давно научился лицедействовать, но в складывающейся ситуации играть, к примеру, суперхладнокровного было неразумно и даже нелепо.

В любом эпизоде со знаком «минус», по моему мнению, всегда следует искать и находить плюсы и, притушив агрессивность, действовать философски.

Если одним из факторов существования мафии является установка на замыкание каждой рисковой акции полной тишиной, размышлял я, тогда в ближайшие полчаса ничего оглушительного не произойдет. Тем более, что у нас в городе боссы коза ностра стараются выглядеть благопристойно. Они, как и везде, придерживаются проверенной опытом аксиомы: нельзя быть вороном среди дятлов — заметят сразу. Наши «верхи» поэтому производят впечатление добропорядочных бизнесменов средней руки.

С исполнителями дело обстоит сложнее. Готовить кого-то для проведения убойной операции загодя, чтобы было время оглядеться, присмотреться, — рискованно. Хотя, с другой стороны, риск никогда не являлся для мафии аргументом, понуждающим крестных отцов воздерживаться от действия. Собственно, у нас преступления не редкость, хотя редко когда удается доказать вину задержанного.

А все почему? Да потому, что нынче все продается и покупается. Были бы деньги! Мадонна без особого труда приобрел в пожизненную собственность кое-кого из вершителей судеб. О членах всяких комитетов по связям с общественностью я уж и не говорю! Местная пресса помалкивает как стопроцентная рыба, а Винсент Мадонна тем временем всеми ему доступными средствами оказывает поддержку комиссии, созданной с целью выявления печатных органов, «порочащих честь и достоинство уважаемых граждан».

Все схвачено и отлажено. Комиссия, скажем, заявляет, будто в городе нет и быть не может никакой организованной преступности. Следом Мадонна вносит ясность, мол, если среди нарушителей правопорядка иногда и попадаются горожане с сицилийскими именами и фамилиями, то такие единичные случаи — не более чем досадное совпадение.

В общем, я пришел к выводу, что гангстеры в синем «форде» не станут поднимать шум. В особенности теперь, когда Мадонна нажимает на все педали, чтобы отцы города распорядились насчет придания законной силы его игорному бизнесу. Не нужна ему огласка, потому как последствия такой рекламы могут оказаться самыми непредсказуемыми.

Допустим, Айелло исчез. Как говорится, с концами. Предположим, тот, кто спешит сюда с далеко не дружественным визитом, уберет Джоанну. И что? А то, что Мадонне придется, хочет он этого или нет, объяснить заинтересованным лицам, куда запропастился его заместитель Сальваторе Айелло вместе со своей секретаршей.

А если «верхи» приняли решение расправиться заодно и со мной, тогда ситуация грозит стать взрывоопасной. Впрочем, поди знай, что у них на уме! Между прочим, обстоятельства дела мне тоже не вполне понятны.

Я покосился на Джоанну. Она стояла в тени, отбрасываемой дверной створкой, и, судя по всему, рассчитывала укрыться за моей спиной, в прямом и переносном смысле. Положа руку на сердце, мне льстило, что она, попав в беду, кинулась за помощью ко мне. Однако я, к величайшему сожалению, в данный момент не располагал достаточным запасом времени, необходимым для принятия мер, способных оградить ее от всяческих неприятностей и напастей.

В машине находились двое. Я их сразу узнал. Эд Бейкер и Тони Сенна — солдаты организации — отличались решительностью и дерзостью. Оба были в ярких гавайских рубашках.

За рулем сидел Бейкер. Не очень разговорчивый, если не сказать — косноязычный, он среди своих считался первоклассным букмекером. Никто не мог сравниться с ним в оперативности по сбору ставок на цифры в статистических и прочих таблицах в ежедневных газетах, являвших собой своеобразную нелегальную лотерею.

То, что визит будет озвучивать Тони Сенна — бойкий на язык мафиози, любитель красного словца и черного юмора, — не вызывало сомнений.

«Форд» подкатил с фасоном. Плавно развернулся, слегка подал назад и остановился метрах в трех от меня. Из машины вышли сразу оба. Сунув руки в карманы брюк, Тони Сенна подошел ко мне и, мазнув взглядом по Джоанне, изобразил широкую улыбку, обнажившую частокол белоснежных зубов.

— Здорово, пенсионер! — хохотнул он. — Не жарко тут стоять? Между прочим, нынче самый зачуханный ворюга не сунется в дом за барахлом, если у хозяев нет приличного кондиционера.

Он оглянулся на Эда Бейкера, тот угодливо покатился с хохоту. Широченные плечи заходили ходуном. Я окинул его взглядом с головы до ног. Мордатый, с перебитым носом — визитной карточкой боевого боксерского прошлого, он смахивал на мясника. Однажды ему подфартило. Его пригласили в Голливуд, где он снялся в двух-трех боевиках в роли гангстера. Словом, Бейкер лет пять назад вошел в образ и не расстается с ним по сей день.

Маленький, щуплый Сенна смотрел на меня и лыбился. Синюшная щетина на тяжелом подбородке и брыластых щеках вызывала желание чиркнуть о его рожу спичку, в то время как заговорщицкий вид, дешевая манерность и продолжительные паузы, сопровождающиеся псевдоглубокомысленной мимикой, наводили на мысль, что он — малый себе на уме и отнюдь не промах.

— Крейн, — хохотнул он, — как делишки насчет задвижки? Пит Данжело сразу смикитил, что ей негде быть, кроме как здесь. — Он подмигнул Джоанне. — Пит у нас голова, все сечет и всегда по делу выступает.

«Да уж! — подумал я. — Не чета некоторым. Ему ума не занимать, недаром вкалывает советником у Винсента Мадонны».

— Крейн, а с чего это ты такой молчаливый? — Сенна вскинул брови.

— Предложи тему — поговорим! — сказал я, пожимая плечами.

— Тони, а у него в заднем кармане пушка, — процедил Эд Бейкер сквозь зубы.

Сенна хмыкнул и, покачав головой, заметил:

— Крейн, надеюсь, ты обратил внимание, сколько времени у нашего Эда ушло на решение совсем простенькой задачки? Не шибко сообразительный он у нас. — Поддав носком ботинка розу на склонившемся к земле стебле, он усмехнулся и, перехватив мой взгляд, спросил с утвердительной интонацией: — Не станешь возражать, если мы полюбопытствуем, как ты тут, на отшибе, живешь-поживаешь?

— Возразил бы, да лень! Убедительная просьба — не брать, что плохо лежит.

Сенна бросил через плечо:

— Эд, проверь, все ли у него в порядке.

Бейкер затопал по дорожке к крыльцу. Я шагнул в сторону, пропуская его, и не спускал с него глаз. Джоанна бровью не повела, когда он, проходя мимо нее, прищурился и, вытянув губы трубочкой, изобразил поцелуй.

В прихожей Бейкер наткнулся на табуретку. Раздался грохот. Сенна развел руками:

— Ну что с него возьмешь! Я, между прочим, рад, что ты, Крейн, не возник. Другой бы начал права качать, препираться…

— Отродясь не вступал в полемику с криминальными элементами и не собираюсь! — отрубил я.

— Крейн, ты не очень-то напрягайся! Понял?! А то как бы эти твои приколы не вышли тебе боком. — Сенна слегка повысил голос. — Раз уж ты не сделал большие глаза, когда мы прикатили с визитом, стало быть, с ходу врубился, какими именно поисками мы займемся! — Он покосился на Джоанну. — Получается, ты по собственному желанию влип в историю, а что касается степени ее криминальности — тебе видней. Ну-ка, сочини что-либо остроумное — вместе и посмеемся!

Я промолчал, и Сенна перевел взгляд на Джоанну:

— А ты, красавица, не очень разумно поступила, когда надумала примчаться сюда. Я бы тебя умницей не назвал…

— И не надо! — заметила Джоанна сдержанным тоном. — Не нахожу никакого криминала в том, что я здесь.

— Есть тут криминал, нет — не могу сказать, поскольку не силен в юриспруденции, — улыбнулся Сенна.

Мне стало ясно, что он затеял этот пустой разговор, чтобы заполнить паузу. Возможно, в это время Сенна прикидывал, каким образом подвести черту под визитом. Хотя, с другой стороны, он наверняка получил четкие указания от Пита Данжело и никакая сила не заставит его нарушить их. А раз так, следует приберечь аргументацию для разговора с тем же Питом Данжело или с Мадонной. Разумеется, если в этом возникнет необходимость.

Но все-таки… Все-таки какая наглость! Прикатили, без всяких церемоний учинили досмотр… Может, примериваются, где могилу вырыть? С них станется…

Я сделал три шага влево. Постоял, огляделся… С этого места не сдвинусь! Самое главное, отсюда просматривается весь участок перед домом и удобно следить за перемещением непрошеных гостей по моей собственной территории.

Спустя минут десять Эд Бейкер вышел на крыльцо и, покачав головой, сказал:

— Никаких следов…

— Ты уверен? Везде посмотрел? — насупился Сенна.

— Уверен! Везде посмотрел…

— Ну надо же! Может, все же не везде?

— Сказал — везде, значит — везде.

— А если подумать? Ты в состоянии пошевелить мозгами?

— Не-а…

— Вот что, мыслитель, давай ноги в руки и чеши в сарай, где у него всякая механизация. Понял?

— Понял. И что дальше?

— Дальше пропашешь своим носом весь участок.

— Почему это носом? — вскинулся Бейкер.

— Потому что твоему рубильнику не привыкать! Понял?

— Ладно, пропашем! Только объясни, зачем…

— А затем! Вдруг наткнешься на свежевырытую землю…

Бейкер бросил на Сенну недобрый взгляд и затопал в сарай.

Я повернулся вполоборота, чтобы держать его в поле зрения. От него можно всего ожидать. Сожмет теннисный мяч в кулаке, и пожалуйста вам — лепешка!

— Не возьму в толк, для чего такой напряг, — усмехнулся я, — если ясно как дважды два, что поиски ничего не дадут.

— Кто ищет — тот находит! Я в этом убеждался неоднократно, — отрубил Сенна.

— Рад, что в этом наши мнения совпадают, — не остался я в долгу.

— А ты, милашка, прими к сведению, — Сенна пристально посмотрел на Джоанну, — кое-кому не понравилась прыть, с какой ты примчалась сюда, вместо того чтобы обратиться к истинным друзьям за помощью и за советом! А ведь клялась, что к этому копу больше ни ногой… Слово дала, которому твои друзья поверили. А может, ты заскочила сюда по малой нужде? Ха-ха-ха… Ну, скажи, почему не сообщила во всех подробностях о случившемся друзьям?

Джоанна вскинула подбородок и, не отводя от Сенны взгляда, отчеканила:

— Во-первых, если бы мне были известны подробности, я, разумеется, не утаила бы их, а во-вторых, я вообще ничего не знаю. Ни-че-го…

Сенна растянул губы в ухмылке и выдавил:

— Уж будто бы!

— Послушай! — взорвался я. — Джоанна действительно ничего не знает, и вообще она до смерти напугана. И если хочешь знать, она сразу сказала, что за все случившееся винить будут ее.

— А что, собственно, случилось? — усмехнулся Сенна, глядя на меня наглыми глазами. Подумав, он обернулся к Джоанне: — Ты этому копу много наболтала?

— Он не коп, начнем с этого…

— Ладно, бывший коп, но все равно сыском от него разит за версту.

Я улыбнулся, пожал плечами и постарался придать своему лицу выражение брезгливости. Мол, совершенно не дорожу мнением какого-то примитива.

Сенна перевел взгляд с меня на Джоанну и буквально по слогам произнес:

— А ты, красавица, припомни, какого сорта информацию ты ему сообщила.

Джоанна развела руками и сказала:

— Ты бы лучше поинтересовался, какого сорта информацией я владею. Можно подумать, будто мне доверяли тайны и секреты. Прекрасно знаешь, что это не так.

— А мне хотелось бы вот что добавить, — вмешался я. — Когда Джоанна в семь тридцать утра, как обычно, пришла на работу, в доме у Айелло никого не оказалось и все было вверх дном. Ее охватила паника. Она позвонила мне, сказала, что нуждается в моем участии в одном весьма непростом деле, а потом приехала, вот и все.

Сенна задумался.

— Может быть, и так… — процедил он и перевел взгляд на Бейкера, который уже выбрался из сарая и теперь бродил по лужайке.

Сенна подошел к Джоанне:

— Красавица ты наша, дай-ка мне ключи от твоей машины.

— Они там, в замке зажигания, — бросила она.

Сенна ухмыльнулся И погрозил ей пальцем:

— Никогда не оставляй ключи в машине, а то какой-нибудь проныра воспользуется твоей оплошностью и угонит ее. Восемьдесят процентов всех угонов приходится на ключи, оставленные в зажигании. Уясни это и больше так никогда не делай!

Не торопясь, вразвалочку он направился к машине с откинутым верхом. Заглянув внутрь, дотянулся до ключей, вытащил их из замка зажигания и пошел к багажнику. Открыл, посмотрел, захлопнул, распахнул переднюю левую дверцу, вставил ключи в замок зажигания и принялся, откидывая сиденья, шарить под ними, выставив на обозрение свой зад, обтянутый белыми тергалевыми брюками.

— Пятен крови нет, и это обстоятельство вселяет надежду, — заявил он, когда вернулся. — Если не последует возражений, взгляну и на твой джип.

Я кивнул.

Бегло осмотрев мою машину, Сенна подошел к Бейкеру. Тот стал размахивать руками. Объяснял, должно быть, что тоже не обнаружил ничего подозрительного. Сенна вернулся и, глядя на меня в упор, сказал:

— Айелло, полагаю, найдется.

— Возможно. В жизни всякое случается, — произнес я рассудительно.

— Живой или мертвый, но найдется, хотя я склонен думать, что в живых его нет, — произнес он, не спуская с меня глаз.

— Тебе видней! — обронил я.

— Если окажется, что он убит, ты и твоя подружка займете в списке подозреваемых первую строчку. Разумеется, мы не собираемся делать выводы с кондачка, потому как не исключено, что Айелло сейчас в Мексике. Скажем, где-нибудь в Тихуане развлекается с парочкой блондинок. И все же, думается, на такой фортель он не способен. Я прав?

Вопрос не требовал ответа, поэтому Сенна, помолчав, продолжил:

— У него хранились кое-какие наши ценности. В смысле — мои и моих друзей. Кое-что отдавал ему на сохранение Пит. Уловил? Короче, нам надо наше вернуть. Так что, если тебе либо ей известно, где оно, надо сделать так, чтобы мы получили его назад. Можно все это переправить Питу без указания координат отправителя, то есть анонимно. Мы не станем выяснять, кто вернул награбленное, но если выяснится, что, к примеру, ты убил Айелло и где-то закопал труп, тогда другое дело. Думаю, понимаешь, что я всего лишь предполагаю. Мы люди цивилизованные, поэтому никому не отдаем приказаний и уж тем более не угрожаем! Однако позволю себе высказать пожелание вот какого рода. Будет лучше для вас обоих уехать на время из города и не отсвечивать здесь, пока мы не выясним, что с Айелло и где добро, исчезнувшее из его дома.

Бейкер все еще шнырял вокруг дома, когда Сенна окликнул его и велел идти к машине.

Они сели в «форд» и укатили.

Джоанна как стояла на одном месте, так и не шелохнулась. Я подошел к ней, обнял за плечи и увел в дом. На этот раз она не возразила. Усадив ее на диван, сказал:

— Думаю, тебе не помешает виски с содовой.

— Двойную порцию, пожалуйста, — произнесла она безжизненным голосом.

Когда я подал ей бокал, она с ходу выпила ровно половину.

— Слушай, Джоанна, я считаю, Айелло не сегодня завтра объявится. С таким грузом, как у него, его сразу запеленгуют в любом аэропорту.

— Не сочиняй, Саймон! И не надо меня успокаивать, — сказала Джоанна и потянулась за сигаретой.

— Понимаешь, нам свойственно переоценивать события и последствия. Хоть Сенна и сказал, будто мы с тобой основные подозреваемые, думаю, это просто элементарный треп. Считай они нас и на самом деле причастными к происшествию, обхождение было бы пожестче. Если бы они были уверены, будто тебе известно, где их ценности, они бы из нас всю душу вытрясли. И вообще, — я повернулся к Джоанне и спросил, глядя в упор: — кто это сделал?

— Ты что, с ума сошел? — прошептала она.

— Вот что, дорогая! Я не наивняк и чувствую, ты кое-что не договариваешь.

Я взглянул ей прямо в глаза, но не с укоризной, а всего лишь с мягкой настойчивостью, не дающей ни увильнуть от прямого ответа, ни солгать.

Джоанна поставила бокал на журнальный столик, бросила в сумку пачку сигарет и направилась к двери. Она уже взялась за ручку, когда я спросил:

— Майк, что ли, да?

Джоанна застыла. Когда она повернулась ко мне, я ее не узнал. Нос побелел, черты лица обострились.

— Что… что ты хочешь этим сказать? — произнесла она запинаясь.

— Хочу спросить, он что, вернулся?

Джоанна перевела дыхание:

— Кто тебе об этом сказал? Как ты узнал, что он вернулся?

— Ты дала понять. Только что.

У нее в глазах словно молния промелькнула, и я подумал, что сейчас грянет гром.

— К твоему сведению, я не мастерица лгать, — выпалила она на одном дыхании.

— Да и я не любитель вешать лапшу на уши! Вот что, сядь, выпей, успокойся и расскажи мне все о Майке.

Джоанна вернулась, опустилась на кушетку. Задумалась. На переносице пролегла легкая морщинка сосредоточенности.

— Его только вчера выпустили из тюрьмы, — сказала она и вздохнула. — В городе он появился вечером. Честно говоря, не думаю, чтобы ему хотелось увидеться со мной. Скорее всего, в его планы входила встреча с Айелло. Между ними существовала некая недоговоренность, но должна сказать, Майк обладает исключительным даром тушить любой пожар, подливая масло в огонь. Саймон, клянусь, Майк не имеет никакого отношения к исчезновению Сальваторе Айелло.

— И ты можешь это доказать?

— Нет, но он…

— Не клянись, если не уверена, — оборвал я ее. — Но все-таки какой идиотизм! Неужели вся эта свистопляска затеяна ради того, чтобы отвести подозрения от Майка Фаррелла? Почему? Ведь он тебе вроде бы уже и не муж!

— Он не убийца и не грабитель! — сказала Джоанна с расстановкой.

— Ты виделась с ним?

— Накоротке. Всего минут десять, не больше.

— Когда это было?

— Прошлой ночью. У Майка с Айелло состоялся крупный разговор, ему, по всей видимости, захотелось поплакаться в жилетку. Саймон, я его даже в дом не пустила. Он стоял на крыльце и разговаривал со мной через дверь, которая была на цепочке. А когда я сказала, что не позволю ему переступить порог дома, он сел в свой микроавтобус и умчался. Думаю, сейчас он где-то на полпути к Миссисипи.

— Прихватив с собой денежки из сейфа Сальваторе Айелло, мчится и…

— Нет! — оборвала она меня. — Потому что… нет, нет и нет.

— Джоанна, почему ты сразу не рассказала мне об этом?

— Потому как была уверена, что ты сразу станешь фантазировать, вернее — строить догадки. Как я могла тебе об этом рассказать, если ты мгновенно теряешь здравомыслие из-за своей слепой ревности. Между прочим, это не самая лучшая черта твоего характера.

У меня не было ни времени, ни желания вступать в полемику. Когда не хочется врать, не хочется говорить «да» или «нет», надо просто развести руки в стороны. Что я и сделал.

— Ты эгоист! — сказала Джоанна.

— Ничего себе! Это почему же?

— Потому что эгоизм — это не только любовь к самому себе, это еще и равнодушие ко всем остальным.

— Очень мило! А тебе не приходило в голову, что именно из-за твоего так называемого здравомыслия нас могут убить — тебя и меня? Неужели до сих пор не уяснила, что члены организации никому не доверяют и во всем сомневаются? Если им станет известно о том, что Майк наведывался к Айелло, будь уверена — они с тобой рассчитаются по-свойски.

— Боже мой, Саймон, я уже говорила и еще раз повторю: Майк не имеет никакого отношения к этой истории. И скажи я им, что Майк в городе и даже виделся с Айелло, они непременно бросились бы на его поиск. Они бы его нашли и, конечно, убили бы. И нам с тобой стало бы только хуже!

— Ты все время говоришь, будто Майк не причастен к случившемуся. Это что, твоя интуиция?

— Почему интуиция? У меня есть кое-какие соображения на этот счет.

— Интересно! Какие же, если не секрет?

— Во-первых, мафия вселяет в него ужас. Он готов пресмыкаться перед ними, лишь бы только не осложнять отношения. На брюхе поползет, ботинки станет чистить, лишь бы они на него не посмотрели косо… Не способен он совершить ничего такого, что вызвало бы гнев членов организации.

— Дорогая, ты забываешь, что тюрьма ломает человека. Он наверняка изменился.

Джоанна покачала головой, отхлебнула из бокала виски с содовой и сказала с грустью:

— Саймон, я Майка видела… Вчера увидела и сразу поняла, что он не изменился. Ты его совсем не знаешь, а я знаю…

Джоанна выдохнула. Конечно, она права, подумал я. Откуда мне его знать? Видел мельком пару раз. Даже незнаком с ним. Майк Фаррелл перед тем, как загреметь в тюрягу, был руководителем ансамбля музыкантов в ночном клубе «Красная мельница», который назывался на французский манер «Мулен Руж». Майк вполне прилично играл на саксофоне.

— Если хочешь знать, — Джоанна прервала ход моих мыслей, — он самый настоящий неврастеник, один из тех, кто всегда одинок. Может, он и строит воздушные замки насчет семьи и детей, но ему это не дано — он обречен на одиночество. Когда я выходила за него, у меня сложилось впечатление, будто он стремится к семейной жизни. Но оказалось, я, как и большинство моих сверстниц, ошиблась, принимая в потенциальном спутнике жизни желаемое за действительное. В то время Майк был фантастический молчун. А я, дуреха наивная, решила, что молчание если уж не золото, то признак зрелости — непременно. Но Майк, как выяснилось, был зеленым юнцом, а мне только-только стукнуло девятнадцать… Господи, как давно все это было!

Я присел на край подоконника, смотрел на Джоанну и, не прерывая, молча слушал ее исповедь. Она на меня не смотрела.

— Такие типы, как Майк… — Джоанна задумалась, подбирая подходящее слово, — паразиты. Им и в голову не придет ограбить, убить, вскрыть и опустошить сейф, поскольку для агрессивных действий требуется затратить какое-то количество энергии. И вообще нужно обладать предприимчивостью. А Майк никогда, ни по какому поводу палец о палец не ударит… Он как бы подпитывается за счет партнера, с которым его свела судьба. Такие типажи испытывают непреодолимое влечение к тем, кто их любит, но лишь до тех пор, пока любовь не перерастет в равнодушие… Не знаю, возможно, психиатр объяснил бы все это лучше меня.

Джоанна замолчала. Достав из пачки очередную сигарету, закурила.

— Может быть, все дело в его родителях. — Она затянулась. — Однажды мы с ним навестили его предков. Они живут в Цинциннати. Отец — владелец небольшого магазина. Милый, но совершенно неприметный человек, зато матушка — громогласный солдафон в юбке. Непременный член всяких женских клубов, она почти никогда не занималась сыном. Правда, ее тщеславие подогревают музыкальные успехи Майка, в особенности когда он солировал в школьном джаз-оркестре.

Джоанна взяла бокал, сделала глоток, подумала и допила до конца.

— Майк неуверенный в себе человек, — продолжила она. — Вечно всего опасается. Абсолютно лишенный силы воли, он не способен на воровство и уж тем более на кражу денег у мафиози. И потом, Саймон, мне хочется подчеркнуть вот что: ни одна из женщин, задавшаяся целью изменить характер своего мужчины к лучшему, не в силах это сделать. А ведь считается, будто любой представитель сильного пола — воск в руках любимой. Ничего подобного! А Майк, оказывается, всю жизнь терпеть не может музыку. Да и собственную судьбу он постоянно бранил на все корки. В итоге связался с Айелло и, как следствие, оказался в сетях организации.

— С кем же все-таки он связался? С Айелло или с Мадонной?

Кинув на меня пристальный взгляд, Джоанна ответила как бы вскользь:

— И с Мадонной тоже. — Она отвела взгляд и быстро добавила: — Я тогда была прямо-таки девчонкой, обожала танцы, рестораны, веселые компании. Господи, с тех пор прошло всего-то шесть лет! Сначала новые знакомые Майка показались мне людьми занимательными, а потом, когда я поняла, в какую мерзость мы оба влипли, было уже поздно. К тому же кое-что, о чем мне не хочется вспоминать, повергло Майка в отчаяние…

— Кто же это так постарался? — спросил я с ухмылкой.

Сделав неопределенный жест рукой, она отвернулась и произнесла с явной неохотой:

— Он стал бояться Сальваторе Айелло, Пита Данжело… Вообще всех их, вместе взятых. Короче, мафии, коза ностра, всяких там крестных отцов, семей… Не очень-то я знаю, какие названия организации сейчас в ходу.

— Никогда ты мне так подробно не рассказывала о своем Майке! — заметил я.

— Мне не хотелось об этом вспоминать. Хотелось забыть…

— Но уж раз начала, то продолжай.

Джоанна усмехнулась, и усмешка у нее получилась какая-то жалкая. Скорбная, я бы сказал.

— В общем, Майк трепетал, дрожал, как заячий хвост, и, чтобы заглушить обуявший его страх, начал пить. И разумеется, под парами осмелел. Находясь постоянно в нетрезвом состоянии, он стал направо и налево рассказывать о них всякие истории, которые любой здравомыслящий человек не стал бы поминать. Конечно, это была всего лишь показная храбрость, он вовсе не хотел кого-то из них задеть, обидеть. Короче говоря, они заткнули ему рот очень просто — посадили.

— По обвинению в торговле наркотиками?

Джоанна кивнула.

— Факты оказались подтасованными, — произнесла она с горькой усмешкой. — Дело было сфабриковано.

— Ты в этом уверена?

— Да, уверена. Конечно, он принимал участие в прокручивании каких-то темных делишек, но к наркотикам не имел никакого отношения.

— Допустим! И что было дальше?

— Дальше была тюрьма, а я поначалу с увлечением играла роль соломенной вдовы, пребывающей во временной разлуке с мужем, поскольку подобный фарс являлся как бы гарантией моей неприкосновенности. Кроме того, заключение Майка избавило меня от контактов с ним. Понимаешь, Саймон, то, что я сейчас скажу, может, и прозвучит нелепо, но Майк в известной мере сослужил мне хорошую службу — я научилась разбираться в мужчинах. Но это так, к слову! Между тем Майк слал мне из тюрьмы письма, где во всем обвинял меня — мол, это я виновата, что он там оказался. К тому времени, как его агрессивность в отношении меня пошла на убыль, он стал просить прощения за резкие слова. А я с ним уже развелась, так как пребывание мужа в тюрьме сроком более двух лет является основанием для расторжения брака. Правда, он продолжал слать письма, просил навещать его в приемные дни. Я, конечно, пару раз дрогнула, проявила мягкосердие, но, когда познакомилась с тобой, прекратила с ним всякие контакты. И представь себе, он тогда же перестал забрасывать меня письмами, а в самом последнем написал, что сожалеет о том, что причинял мне огорчения, и что больше не будет мне докучать и беспокоить, а когда освободится, даже не зайдет повидаться.

Джоанна замолчала, потом закурила.

— Саймон, он несчастный, запутавшийся человек. К тому же с неустойчивой психикой. Он всего боится, у него просто заячья душа. Майк и ограбление — вещи абсолютно несовместимые. А я чувствую себя отвратительно, будто я поломала ему жизнь.

Когда она стряхивала пепел в пепельницу, у нее дрожали пальцы. Чувствовалось, что она на пределе.

— Ты сказала, будто сделала что-то такое, отчего Майк начал их опасаться.

— Это давнишняя история, я о ней почти забыла.

— Я так и думал, что забыла.

— Поверь, тебе об этом знать необязательно.

— А Майк знает?

— Знает…

Я посмотрел ей прямо в глаза, и она отвела взгляд. А потом, залихватски махнув рукой, сказала:

— Молодость, дорогой мой, бывает в жизни всего один раз, и это такая штука, что, хочешь — не хочешь, свое возьмет, да и чужое в придачу. Казалось, жизнь прекрасна и удивительна. Хотелось чего-то необыкновенного, экстравагантного… Неистового, я бы сказала. А Майк был такой рохля… Он мне действовал на нервы, я просто устала от него.

— И что?

Джоанна поморщилась и сказала вполголоса:

— Айелло…

— О, господи! — Я обомлел.

— Понимаешь, это… это нельзя назвать… романом, флиртом даже. Мы тогда прилично выпили, а Майк в это время выполнял какое-то его поручение.

— Н-да! Не слабо ты своего мужа приложила. Неужели не знала, что Сальваторе Айелло способен убить, унизить, растоптать, уничтожить человека морально?

— Я тогда не задумывалась о подобных вещах. Шикарные машины, ужины, званые обеды, наряды, цветы, подарки… Вот когда Майка арестовали, только тогда я узнала…

— Что узнала? — прервал я ее.

— Ничего. Это я так сказала. Не лови меня на слове.

— Ты говорила, будто о противозаконной деятельности Айелло тебе ничего не известно. Получается, врала?

— Нет, не врала. Сам посуди, Саймон, разве они идиоты? Разве они стали бы посвящать меня в свои дела?

Я пожал плечами, подошел к окну.

— Стало быть, у тебя нет желания рассказать мне все как есть, без утайки? — спросил я, педалируя голосом каждое слово. — Может, ты просто не хочешь об этом говорить?

— Не хочу, — ответила она.

— Не хочешь — не надо! Только постарайся убрать с лица какое-то упертое выражение.

Джоанна наградила меня прелестной улыбкой и не произнесла ни звука.

Ладно! Вопросы, похоже, задавать бесполезно. Пока… А гнетущую тишину можно разрядить при помощи транзистора. Я включил приемник и, покрутив рычажок, нашел музыкальную программу.

Допустим, Джоанна права и ее бывший муж — вне подозрений. Что мы имеем в этом случае? Нельзя исключить враждебный настрой между Айелло и доном Мадонной. Время от времени размолвки между ними случались и раньше. Вполне возможно, Айелло где-то спрятался, затаился, замыслив подмять Мадонну и взять руководство всеми делами в свои руки. Выжидает в каком-нибудь логове. Хотя, по словам Джоанны, Айелло любит комфорт и вряд ли станет мириться с неудобствами ради денег, которых у него довольно. Да и не может быть, чтобы Мадонна не знал, где его друг-приятель. Стало быть, визит Сенны и Бейкера — всего-навсего уловка для отвода глаз.

Но если исчезновение Айелло подстроено самой организацией, тогда почему так грубо сделано? Можно было, к примеру, отправить Джоанну на пару недель на Багамы… Она возвращается, а босса след простыл. Нет, что-то тут не то! Я взглянул на часы. Ага! Пять минут двенадцатого. Послушаем последние известия. Я прибавил громкости.

«…На участке строительства новой автострады вдоль границы с Мексикой дорожные рабочие наткнулись на тело. Присыпанный землей труп был обнаружен в тот момент, когда бригада приступила к разравниванию грунта перед тем, как начать профилирование дороги. Согласно сообщению полиции, Сальваторе Айелло убит двумя выстрелами в голову, чуть ниже левого уха, предположительно из пистолета 38-го калибра. Пока не удалось связаться ни с деловыми партнерами Сальваторе Айелло, ни с его секретаршей. Как только станут известны подробности этого преступления, мы немедленно сообщим их нашим слушателям, а пока…»

Я выключил приемник и оглянулся на Джоанну. Она смотрела прямо перед собой не мигая и, казалось, не дышала. Я подошел к ней, взял со столика пачку сигарет, зажигалку. Положил в сумку, протянул ей и громко сказал:

— Быстро! Уезжаем…

— Куда? Зачем? — спросила она глухим голосом.

— Есть у меня одно местечко, надежнее этого. Пошли…

Джоанна поднялась с кушетки, молча, на автомате, последовала за мной.

На крыльце я остановился и, поглядывая по сторонам, сказал:

— Поедем на двух машинах. Ты — на своей, я — за тобой. Доедешь до мотеля «Игзекьютив-Лодж» — жди меня на парковке.

— Почему на двух машинах? — спросила она голосом, лишенным всяких эмоций.

— Мне нужно кое-куда заехать, да и тебе, думаю, понадобится кое-что захватить.

Не мог я ей сказать, что буду соблюдать дистанцию просто для того, чтобы убедиться, что у нее на хвосте никого нет.

Дом я запирать не стал. Зачем? Пустые хлопоты, кому надо — откроют.

Она включила зажигание и резко взяла с места, кинув в мою сторону взгляд, в котором я уловил безысходность.

Я сел в джип, положил на сиденье рядом свой пистолет, прикрыл его журналом, врубил двигатель, развернулся и поехал следом за Джоанной.

Глава 3

Терпеть не могу глотать пыль, когда она столбом из-под колес впереди идущей машины.

Я ехал за Джоанной, соблюдая довольно приличную дистанцию. Вскоре начались крутые повороты, и я вообще сбросил скорость.

Между нами не было ни одной машины. Я время от времени поглядывал в зеркало заднего обзора. Если кто-то и следил за нами, то он был просто невидимкой.

Спустя минут двадцать пять я свернул на окружную дорогу. Джоанна находилась где-то в километре от меня. Я стал ее догонять. Мы мчались по направлению к Лас-Вегасу со скоростью девяносто — сто километров в час.

Сбавив газ под эстакадой транспортной развязки, она дала полные обороты и повернула на шестирядный проспект под названием Стрип — пятикилометровое продолжение на север центральной улицы Фремонт.

На Стрипе жизнь била ключом в любое время дня и ночи. Индустрия отдыха и развлечений курортного Лас-Вегаса не обошла стороной и эту окраину — здесь были в должном количестве трехзвездочные отели, магазины самообслуживания, галереи со всякой модернягой, ночные клубы, рассчитанные на любой карман, ссудные кассы, дешевые забегаловки, бензоколонки и пивные бары — словом, много чего.

Народ держался кучно, то есть по интересам. Толпами ходили бронзовые от загара поклонники солнечных лучей в цветастых тряпках, толклась мелкота типа заезжих гастролеров, ну и, само собой, тусовались сынки-дочки в модных тачках, но почему-то с лысыми шинами.

Вдоль проспекта, по обеим его сторонам, стройными шеренгами стояли рекламные щиты, полыхающие по ночам неоновой радугой, а за ними, в отдалении, высились типовые дома массовой застройки. Казалось, они расставлены невпопад на обширных участках земли, отведенных отцами города для строительства муниципальных зданий и пригодных для набивания бабками кошельков всякого рода ухватистых ловкачей.

На Стрипе вполне сносно осваивали науку поножовщины окрестные подростки — этой особенностью проспект снискал себе печальную известность. Зато ребята Винсента Мадонны старались эту недобрую славу свести на нет, так как, являясь негласными владельцами ночных клубов и автостоянок с бензоколонками, они не были заинтересованы в отпугивании клиентов.

Белым днем, в сиянии солнечных лучей, стройные ряды одноэтажных зданий, выстроившихся вдоль проспекта, ласкали глаз постороннего человека и наводили его на размышления о несовпадении мечты с действительностью в виде железобетонных коробок массовой застройки на задворках.

При ночном освещении Стрип представлял собой сногсшибательное зрелище, даже скорее оглушительное — по проспекту носились на мотоциклах рокеры, шумные табуны хиппарей осаждали пивные. На парковках перед ночными клубами стояли стада шикарных «кадиллаков». Вообще яблоку негде было упасть — полчища напомаженных хлыщей и размалеванных разведенок приезжали сюда отовсюду с целью скрасить свой досуг и завязать новые знакомства.

Лет сорок пять тому назад на этих землях располагался крупный животноводческий центр штата Невада. Это был пыльный поселок с двадцатью пятью тысячами жителей. Теперь население района увеличилось раз в десять, да и контингент существенно изменился. Кого только не занесла сюда судьба! Потерпевшие крушение в личной жизни; желающие поправить здоровье в курортном краю; одержимые страстью к перемене мест; авантюристы различных мастей и сортов — все искали и находили в конце концов здесь пристанище, которое как бы излучало ощущение временности или, если угодно, своеобразного непостоянства.

Здесь не было ни прошлого, ни будущего — здесь довольствовались настоящим. Попили, поели… День и ночь — сутки прочь!

Я догнал Джоанну, но по-прежнему держал дистанцию. У первой бензозаправки с развевающимися вымпелами она развернулась и понеслась по улицам города, все время забирая южнее.

Солнце пекло со страшной силой. Говорят, что на жаре мозги плавятся. В этом есть зерно истины — ученые установили, что уже при тридцати двух градусах снижается интеллектуальный потенциал. Вполне вероятно! Но у меня еще и плечи жгло. Я провел ладонью по потному лбу. С мозгами было все в порядке, но асфальт точно расплавился. И даже излучал дополнительное тепло. По Фаренгейту было точно 82, а по Цельсию — все 50. Это означало, что пора сбрасывать скорость, потому что по вязкому покрытию не особенноразгонишься.

На предельно малой высоте пронесся реактивный истребитель. Круто взмыв вверх, летчик, похоже, задался целью нанести существенный урон барабанным перепонкам жителей, оконным стеклам и штукатурке их жилищ, а также напрочь снести вершины отрогов Скалистых гор. Подобное шумовое оформление будней города присутствовало ежедневно. Звонить на военную базу «Неллис» и жаловаться не имело смысла — логика ВВС (вернее, полное ее отсутствие!) поражала: «Надо радоваться, что это наши истребители, а не вражеские».

Мотель «Игзекьютив-Лодж», придорожная гостиница для автотуристов и водителей, представлял собой одноэтажное здание с отдельным входом в номер прямо с улицы и площадкой для парковки машин. Уровень комфортности соответствовал обычной трехзвездочной гостинице.

Мотель находился возле развязки скоростной магистрали бесплатного пользования. Оснащенный компьютерами, напичканный всевозможной электроникой и прочими достижениями НТР, он не имел к организации Мадонны никакого отношения, и только поэтому я решил там остановиться.

Над площадкой для парковки плотной пеленой висело марево.

Я подошел к открытой машине Джоанны и сказал:

— Пойду оплачу наше пребывание, вернусь через пару минут, а ты жди меня здесь.

Джоанна посмотрела на меня испуганными глазами и обвела взглядом парковку. Опасается оставаться на виду, подумал я и добавил:

— Впрочем, тут такая жарища, иди-ка лучше в тень! — Кивнув на автоматы с кока-колой и мороженым под широким навесом, я зашагал к дверям, за которыми находился вестибюль со стойкой регистрации.

В вестибюле было прохладно. Ни одной живой души. Возле дверей, за стеклянной перегородкой, виднелся прилавок, где продавали кофе. Рядом с кассой стоял круглый многоярусный стеллаж с газетами. Я шел по полу из искусственного мрамора, и мои шаги отзывались гулким эхом. Звучала приглушенная музыка. Повсюду были расставлены кадки с искусственными растениями из пластика и вазы с такими же цветами.

Администратор со стрижкой ежиком, в пиджаке и при галстуке, взглянув на меня, привстал и сделал приветливое лицо. Заметив отсутствие обручального кольца у меня на пальце, он расплылся в улыбке от уха до уха. Я сразу понял, о чем он подумал. Вот, мол, выискался еще один необремененный семьей искатель приключений на свою… голову.

Прервав ход его мыслей, я сказал, что мы с женой вчера вечером выехали из Лос-Анджелеса и хотим переждать жару в тихом номере. До вечера… Вечером у нас деловая встреча. Меня совершенно не волновало, что он подумает. Мистер и миссис Четтенден…

Администратор записал в книге регистрации наши данные. Я предъявил регистрационную карточку джипа, внес плату вперед, после чего администратор протянул мне ключ:

— Уезжая, можете не сдавать ключ дежурному, оставьте его в двери номера либо опустите в специальный ящик.

— Благодарю вас, — сказал я и уже направился к выходу, но увидел кабинки телефонов-автоматов и решил сделать один важный звонок.

Я снял трубку и только тут обнаружил отсутствие диска на телефонном аппарате. «Ну надо же!» — подумал я и хотел было повесить трубку, когда услышал голос телефонистки коммутатора мотеля, интересовавшейся, что мне угодно. Мне было угодно поговорить со своим старинным приятелем, поэтому пришлось назвать ей номер центрального полицейского управления штата Невада.

— Сэр, вы у нас остановились?

Я раздумывал над ответом не дольше секунды.

— Нет. Поговорю — оставлю десять центов у портье.

— Двадцать центов, сэр.

— Двадцать так двадцать, — усмехнулся я, сообразив, что на телефонных звонках милые барышни спокойно могут сколотить состояние.

— Сэр, к вашему сведению, мы соединяем только своих гостей, но раз уж вы назвали номер полиции, то так и быть.

— Благодарствую, — протянул я, обдумывая, не лучше ли позвонить из города.

— Полицейское управление, — раздался голос в трубке. — Дежурный Гарсия слушает.

— Мне нужен лейтенант Бен.

— Какой отдел?

— Убойный…

— О'кей! Соединяю…

Спустя секунд тридцать я услышал:

— Бен слушает…

— Ларри, это Саймон Крейн.

— Какими судьбами, Крейн?

— Я могу с тобой поговорить?

— Валяй!

— Слушай, насчет Айелло что-нибудь прояснилось?

— А он тебе друг-приятель?

— Ларри, его секретарша и я…

— Понял. И что?

— Они считают, она осведомлена и даже больше…

— Если она осведомлена, стало быть, и ты тоже… Так-так-так! Где она сейчас? С тобой?

— Нет, не со мной. Но она ничего не знает. Скажи, это все-таки убийство? Я слышал сообщение по радио.

— Две дырки в башке, но следов пороха не обнаружено. И разумеется, сам себя он закопать не мог. Короче, не наткнись на мертвое тело дорожные рабочие, труп Айелло пару часов назад залили бы цементом и уже закатали бы под асфальт.

— Ларри, а тебе известны какие-либо подробности не для печати?

Я слышал, как Ларри Бен дышал, покашливал… Было ясно, что он взвешивает все «за» и «против», прежде чем нарушить тайну следствия.

Ларри Бен всегда пользовался у меня уважением. Надежный, рассудительный, он частенько советовался со мной в пору нашей совместной деятельности по раскрытию уголовных преступлений. Он прекрасно ко мне относится, и с тех пор, как я на пенсии, иногда позванивает.

— Саймон, пока мы еще не располагаем подробностями, которые можно считать особо важными. В лаборатории работа идет полным ходом. Через пару дней, а может и раньше, получим из ФБР объективку на него. Не думаю, что убийство Айелло — простое сведение счетов. Стало быть, криминальная разборка отпадает, потому что, во-первых, он убит из новенького, необстрелянного оружия, а во-вторых, я бы тебе об этом не сказал. Ну что еще? На дороге никаких следов — ни от протектора шин, ни от обуви. На трупе отпечатков пальцев тоже нет. Правда, на ремне обнаружен кусок от резинового коврика, но тут, сам понимаешь, найти машину с поврежденным ковриком… Потребуется лет двадцать, не меньше. Под ногтями — ничего. Аутопсия и осмотр трупа говорит о том, что убийство было совершено в другом месте. На строительный участок тело притащили уже потом. Орудие убийства не найдено. У Пита Данжело, Тони Сенны и Эда Бейкера — железное алиби. Винсент Мадонна тоже отпадает.

— А он почему?

— Без комментариев.

Я сразу сообразил, что кто-то из людей Ларри Бена следил за Мадонной минувшей ночью. Разумеется, по другому поводу.

— Ларри, но все-таки у тебя есть какие-либо идеи на этот счет?

— Пока ничего особенного. Нельзя исключить обыкновенную бытовуху. Месть, обида и все такое…

— Возможно, ты прав, — сказал я, вспомнив о Майке Фаррелле. — Слушай, а что медики говорят о времени убийства?

— Смерть наступила где-то в промежутке между двумя и пятью часами. Да, вот что, Саймон, ты мне не звонил, и я тебе ничего не рассказывал.

— Самой собой, — сказал я и задумался.

— Эй, Саймон, где ты там? — спросил Ларри спустя минуту. — Ты что, разбогател? Размышляешь за собственные деньги? А у меня, между прочим, дел по горло…

— Извини. Вот еще что… Скажи, во что он был одет?

— Рубашка, брюки, ремень, комнатные туфли на босу ногу. В смысле, без носков… В кармане брюк — носовой платок и сколько-то мелочи. При нем не обнаружено ни бумажника, ни ключей. Обычно Айелло носил небольшую накладку, поскольку был лысоват. Так она исчезла!

— А что у него с зубами?

— Свои…

Бен кашлянул, а потом сплюнул. Я сразу представил его за письменным столом — трубка между подбородком и плечом, перед ним ворох всяких бумаг и документов, справа, на полу, металлическая корзина для мусора. Сидит, откинувшись на спинку стула. Рыжий, весь в веснушках, широкий в кости, с квадратным подбородком и с большим кадыком.

— Ларри, — сказал я вкрадчивым голосом, — извини, что я тебя отрываю от дел. А дома у него ты был?

— Был. Ничего особенного. Тихо, ни одной живой души и никакого намека на беспорядок.

«Вот так так!» — подумал я. Кому-то не лень было навести полный порядок перед приездом копов.

— А постель? Спал он? А может, даже не ложился?

— Трудно сказать. Кровать заправлена, простыни несвежие. Час назад мы допрашивали его экономку. Она сказала, что всегда заправляет кровать, как в больнице, потому что в молодости работала медсестрой. А сейчас кровать заправлена иначе. Может, он спал, потом встал, а кровать застилал кто-то другой.

— Скажи, а пятна крови в доме обнаружены?

— Нет еще, — хмыкнул Ларри Бен. — Саймон, обыск пока не закончен, вот в чем дело.

— Ну что ж, Ларри, большое тебе спасибо, я…

— Погоди, Саймон, не спеши! Я проявил терпение и такт, теперь твоя очередь. Какой информацией располагаешь ты?

— Почти нулевой, Ларри! Тебе известно гораздо больше.

— Ну, это ты брось! Сам намекнул, будто дружки Айелло подозревают бывшую жену Фаррелла. А мы, в свою очередь, стоим на ушах, потому как вчера Майк Фаррелл освободился из заключения и как в воду канул. Видели, что около пяти вечера он вышел из автобуса, а потом его след пропал. В доме у бывшей жены побывали, но там ни его, ни ее, разумеется, не обнаружили.

— А я разговаривал кое с кем, кто видел его поздно вечером за рулем микроавтобуса.

— Саймон, ну-ка, колись! Ты за кого меня держишь? Он, видите ли, кое с кем разговаривал… Ты где сейчас? Давай быстренько двигай ко мне, на месте все обсудим.

— Чуть позже, возможно, так и сделаю, но не сейчас. Потеряем только время! Спасибо, Ларри! Позвоню…

Я повесил трубку прежде, чем он успел возразить.

Я положил на стойку перед администратором двадцать центов, ткнул большим пальцем в сторону телефонных будок, дождался кивка и вышел из вестибюля.

Джоанна стояла возле автомата с кока-колой. Она была в темных очках и, должно быть, размышляла о чем-то весьма неприятном, потому как вид у нее был угрюмый. Я отдал ей ключи от номера, а сам решил отогнать ее машину на другую парковку.

Когда я вернулся и вошел в номер, Джоанна сидела на кровати и курила. На меня она даже не взглянула.

— Ну как тебе здесь? — спросил я.

— Никак! — Она поморщилась. — Можно лет сорок прожить в этой конуре, но никогда она с этим пластиком, винилом и кожзаменителем домом не станет.

— При чем тут дом? Мы сюда приехали для того, чтобы укрыться от любопытных взглядов, расспросов и вообще успокоиться. Я знаю точно, за нами никто не следил. Так что это совсем неплохое место, где можно без всяких треволнений провести несколько часов, а может, и дней.

— Хорошо! — кивнула Джоанна. — Постараюсь успокоиться, раз мы в относительной безопасности. — Она усмехнулась. — До того момента, когда они нас разыщут. Возможно, это случится сегодня вечером, может быть, на следующей неделе. А тем временем…

— Я собираюсь кое-что предпринять, — оборвал я ее.

— Что именно, Саймон? — Джоанна внимательно посмотрела на меня.

— Есть кое-какие идеи! — сказал я и замолчал. Она тоже молчала. — Значит, так! — прервал я затянувшееся молчание. — Мы, ты и я, миссис и мистер Четтенден из Лос-Анджелеса. Это на случай, если кто спросит. Ты с этой штуковиной умеешь обращаться?

Я достал из кармана пистолет. Она взглянула на него и отвела взгляд:

— Умею, но если ты собираешься нанести визит Мадонне, тогда пистолет тебе самому понадобится.

Я положил пистолет на кровать, рядом с Джоанной.

— Если все получится как задумано, — я улыбнулся, — тогда с пистолетом мне там делать нечего.

Джоанна улыбку не вернула. Она помрачнела и произнесла глухим голосом:

— Ты, Саймон, благородный, великодушный… сукин сын. Если только мне удастся…

Я не дал ей закончить фразу. Просто, взмахнув руками, склонился в поклоне и произнес дурашливым голосом:

— Сударыня, такие, как я, рождаются каждую минуту, а вы на всем белом свете одна-единственная. Таких, как вы, я никогда не встречал.

Я встал перед ней на колени и поцеловал руку.

— Саймон, — прошептала она, — береги себя! Я поцеловал ее в губы и пошел к дверям.

— Никому не открывай, — обернулся я на пороге. — Ужин закажи в номер по телефону. Смотри телевизор и ни о чем не думай. Хорошо?

— Хорошо! — сказала она дрогнувшим голосом.

Я послал ей воздушный поцелуй и ушел.

Когда я выезжал с парковки на своем джипе, меня подрезал зеленый «кадиллак», за рулем которого сидел тучный красноносый тип. Я его никогда раньше не встречал. Он обогнал меня и помчался по скоростному шоссе, а я свернул на окружную дорогу и, поглядывая по сторонам, поехал прямиком в горы, опоясывающие город с востока.

* * *

Я катил по проспектам и улицам в восточном районе города и старался припомнить все, что мне было известно о Винсенте Мадонне.

В пятьдесят пятом, а возможно чуть позже, Мадонна приехал в Штаты. Было ему тогда лет шесть-семь. Его детство и юность прошли в восточной части Гарлема и Бронксе. Здесь он мужал, здесь окончил свои университеты и приобрел специальность первоклассного гангстера.

В разные периоды его жизни и деятельности ФБР и ряд других служб постоянно упоминали его в своих сводках как крупного рэкетира, контролирующего бензоколонки.

В начале восьмидесятых его арестовали, но вскоре выпустили, потому что никто из свидетелей так и не явился к следователю.

Спустя пару лет Мадонна стал владельцем нескольких залов с игровыми автоматами при казино, разрешенных на территории штата Невада и в городе Лас-Вегасе, куда он перебрался вместе с семьей дона Франко Мосто. Дон Мосто сделал Мадонну своим заместителем. И не ошибся! Потому что понимал: тот, кого он вытащил из дерьма, не предаст. Вскоре Франко Мосто скончался после «тяжелой и продолжительной болезни». Винсент Мадонна стал именоваться доном. Возглавив мощную империю, он поставил перед собой задачу — приобрести респектабельный вид, который вызывал бы почтение и уважение у окружающих.

Деньги он не жалел, потому что давным-давно понял: все, что можно уладить с их помощью, обходится дешево.

Район, где проживал Мадонна, был на редкость спокойным — никаких преступлений, никаких криминальных разборок. Когда я был полицейским, этот феномен заставлял меня ломать голову. В горах обитает народ зажиточный, и я справедливо полагал, что без краж со взломом, мелкого и крупного воровства все равно не обойтись. Однако ничего такого не происходило. Почему, в чем секрет?

Вскоре я узнал, что воры и жулики поставлены в известность о том, что им следует держаться подальше от района, где проживает Винсент Мадонна. Кто ослушается, пусть пеняет на себя! Босс не намерен даже слышать о каких-то там преступлениях, потому что он человек порядочный, с незапятнанной репутацией и свое имя порочить не позволит никому.

Это был хорошо продуманный ход. В конце концов, не все полицейские продаются! А некоторые судьи вовсе неподкупные. Но если преступление случается, а дело никак не получается развалить? Что тогда? Тогда внимание уважаемых граждан города приковывается к следствию, к раскрытию преступления, что просто-напросто вредит процветанию и успеху. Да и вообще, если не происходят мелкие преступления, то на скрытые крупные никто и внимания не обращает!

Официальный офис Винсента Мадонны представлял собой особняк, раскинувшийся на скалистом выступе, вернее — на возвышении, усыпанном цветущими кактусами, откуда открывался великолепный вид на город.

С точки зрения архитектурного решения здание можно было смело назвать метисом, полукровкой, потому что смешение стилей просто сбивало с толку. Особняк с прилегающими угодьями напоминал техасское ранчо и в то же время не уступал в роскоши любой из вилл, рекламируемых в воскресном приложении к газете «Таймс».

Дом был задуман одноэтажным, но, когда позже сообразили, что места на всех не хватит, пристроили несколько крыльев и флигелей в духе испанского барокко с двумя шпилями и четырьмя аркадами, похожими на обыкновенные ворота из кирпича и алебастра.

На лужайке перед парадным подъездом, украшенным портиком, работали три дождевальные установки, а в тенистой подъездной аллее стояли четыре шикарные машины. Бронированный «линкольн-континенталь» Винсента Мадонны был прямо как родной брат автомобиля этой же марки, в котором находился в момент покушения президент Джон Кеннеди.

Я встал за машиной Мадонны, выключил мотор и вздохнул полной грудью. В нос сразу же ударил запах мокрой травы и калифорнийского лавра.

Я был уверен, что территория — сплошная сигнализация, и нисколько не сомневался в том, что за каждым скальным выступом затаился бугай-мордоворот. В общем, так оно и оказалось! Не успел я выйти из джипа, как ко мне сразу же подвалил неандерталец в спортивной куртке с закатанными рукавами и множеством карманов, прикрывающей плечевую портупею с пистолетом.

— Да? — оскалился он.

— Мне надо побеседовать с доном. Оружия при себе нет.

— Как доложить?

— Саймон Крейн.

— Мистер Мадонна тебя ждет?

— Не ждет, но в изумление не придет, — заявил я спокойным тоном.

Секьюрити подумал немного, потом оглянулся и пару минут смотрел через плечо куда-то в сторону зарослей лавра.

— Кто это к нам? — раздался сиплый голос, который я сразу узнал.

Когда-то Пит Данжело схлопотал пулю в гортань и с тех пор хрипит, будто его душат.

Неандерталец попятился, раскрыл рот, собираясь дать боссу полную информацию, но Данжело отстранил его и шагнул ко мне:

— Привет, Крейн! — В тоне его чувствовались подводные камни.

Я смотрел на него и, если честно, не испытывал неприязни. Напротив! Его внешний вид да и весь его облик мне импонировали.

Если когда-нибудь, пришло мне на ум, голливудская киностудия «Метро-Голдвин-Майер» со своей неизменной заставкой — роскошным пышногривым ревущим львом Лео — надумает снять фильм про светского льва Пита Данжело, на главную роль следует пригласить Пола Ньюмена. Один к одному, как две капли воды…

Неглупый человек, но недобрый, желчный. Можно сказать, цианистый…

— Я к дону, с разговором… — сказал я, не отводя от него взгляда.

— О чем?

— Хотелось бы обсудить кое-какие детали в связи с неожиданно возникшими обстоятельствами.

— Фредди, проводи Саймона Крейна к боссу, — приказал Данжело телохранителю и зашагал к полуоткрытым дверям в правом крыле.

Мы же направились к главному входу.

— Ты из Чикаго? — спросил я у неандертальца.

У него был вид человека, у которого вечные нелады с полицией и он всю жизнь в бегах.

Фредди покачал головой и усмехнулся.

В вестибюле я замедлил шаги, вытер лоб носовым платком и сказал, обращаясь к нему:

— Жарища сегодня, ну и ну!

— Усраться, — согласился Фредди.

Из боковой двери вышел Пит Данжело. Он кивнул Фредди и улыбнулся мне. Улыбка как улыбка — ничего особенного, но я почему-то почувствовал холодок под ложечкой.

— О'кей! — прохрипел Пит. — Босс хочет знать, какие соображения заставили вас нанести ему визит. Прошу! — Он пригласил жестом следовать за ним.

В центре гостиной, смахивающей на индийскую гробницу, Пит остановился. Вскинув руку, сделал знак стоять мне и Фредди.

— Если Фредди вас обыщет, возражать не станете? — просипел он и выдавил мефистофельскую улыбку.

— Не стану.

— Фредди, поработай!

Фредди мигом справился с заданием, и мы зашагали дальше.

Миновав длинный коридор со сводчатым потолком, мы наконец уперлись в раздвижные стеклянные двери. При нашем приближении они поехали в стороны, пропуская в патио с бассейном посередине, который огибала дорожка, выложенная плитами.

Бассейн был сооружен по всем правилам — с лесенками, с трамплином для прыжков в воду.

Винсент Мадонна полулежал в шезлонге в тени, отбрасываемой пляжным зонтом. Он был в брюках и в рубашке. Вероятно, посчитал, что разговаривать о серьезных вещах в плавках не совсем прилично. Я оценил этот жест, потому что перед моим приходом он, должно быть, принимал солнечные ванны и купался. Сейчас он разговаривал по телефону, вернее — слушал, что ему говорят. Он метнул в мою сторону сдержанный взгляд, кивнул, сделал неопределенный жест рукой и, не отнимая трубку от уха, повернулся ко мне в профиль.

Мадонна был крепкого телосложения, с крупными чертами лица, однако чувствовалось, что годы берут свое. Гладко выбритое лицо, аккуратно зачесанные назад волнистые волосы, черные как смоль, без единого седого волоса, говорили о том, что он за собой следит. Прежде он, вероятно, был стройным, но удержаться в этом состоянии не смог, о чем свидетельствовали двойной подбородок и отвисшие щеки. Впрочем, внешность у него была впечатляющая, точь-в-точь как у джентльмена на рекламе виски, так что возраст не имел значения.

Мадонна слушал, полуприкрыв глаза, и время от времени прерывал монолог говорившего нетерпеливыми междометиями. Наконец он не выдержал, бросил в трубку короткую реплику и, закончив разговор, перевел взгляд на меня.

— Фредди проверил его, все в порядке, — сказал Пит.

— В порядке, да не совсем, — заметил я.

Мадонна приподнял бровь и неожиданно, глядя куда-то мимо меня, спросил резким голосом:

— Это что, не может подождать?

— Не может, сэр, — сказал какой-то прилизанный молодой человек и протянул папку с документом и паркеровскую ручку.

Мадонна завизировал бумагу после того, как внимательно пробежал текст глазами.

— Ну так что привело вас ко мне? — спросил он, проводив молодого человека взглядом.

— Босс, пусть Крейн расскажет нам то, чего мы не знаем, — вмешался Данжело прежде, чем я открыл рот.

Мадонна сделал останавливающий жест рукой.

— Крейн, — сказал он, — не называя имен и фамилий, условимся высказываться по существу дела, поскольку другого такого момента может и не представиться. Как говорится, все под Богом ходим! Это не угроза, а констатация.

— Понял! — Я кивнул. — Жаль, что не прихватил диктофон, потому что наш разговор и в самом деле уникальный, если не представится другого такого момента. Тони Сенна наверняка доложил, что во время своего визита ко мне нынче утром он не обнаружил ничего из того, что искал. Я бы хотел внести ясность вот по какому поводу. Если бы Джоанна Фаррелл и я… обчистили сейф Айелло, то уж точно сидели бы сейчас в самолете и не разгуливали по городу. Словом, она ко всей этой истории не имеет никакого отношения, о себе я могу сказать то же самое. И хочу попытаться доказать это.

Мадонна окинул меня внимательным взглядом. Пит Данжело хмыкнул, подошел поближе и, глядя на меня в упор, сказал с расстановкой:

— Крейн, полагаете, ваше предложение — тяжелая артиллерия? — Он покачал головой. — Считайте, это просто холостой выстрел. Если вы приехали с намерением разжалобить мистера Мадонну, тогда не взыщите — у нас есть что заявить в ответ.

Мадонна опять сделал останавливающий жест рукой.

— Пит, выйди на пару минут, — сказал он после паузы и улыбнулся.

Данжело в ответ не улыбнулся. Сжав губы, он повернулся и, не сказав ни слова, покинул патио. Мадонна нахмурился и какое-то время смотрел не мигая на бирюзовую воду в бассейне. Я сразу понял, в чем тут дело. Пит Данжело допустил оплошность, поступил не по понятиям, поскольку постороннему не положено знать о том, что в организации «Коза ностра» возможны несовпадения во мнениях. Подобная подача нежелательной информации любому не состоящему в организации чревата — ибо на разногласиях можно сыграть, сталкивая мафиози лбами.

У меня за спиной с легким стуком сомкнулись стеклянные створки дверей. Я был уверен, что хотя бы один из армии телохранителей не спускает с меня глаз, но оглядываться либо озираться не входило в мои планы — пусть знают: я их не боюсь и ни о чем не попрошу. Могу предложить свою помощь, но не ради себя. Возвращая Мадонну к цели своего визита, я сказал:

— Хочу повторить, мы тут ни при чем. А если вы все-таки склонны направить ваши усилия и возможности на Джоанну Фаррелл и Саймона Крейна, тогда пропажу точно назад не получите.

— В таком случае уточните: что предлагаете вы и каких действий ждете от меня? — спросил Мадонна с улыбкой и почти дружеским расположением.

— Пожалуйста, отведите подозрения от секретарши покойного, — не мешкая сказал я. — Джоанна Фаррелл смертельно напугана, последнюю пару часов она просто не живет…

Сцепив пальцы рук в замок, Мадонна вскинул голову и, глядя мне прямо в глаза, произнес:

— Исключительно с целью уладить дело обсуждением доводов каждой стороны, а не нападками друг на друга давайте рассмотрим предположение, основанное, говоря языком юристов, на гипотезе. Допустим, я лично заинтересован в возврате кое-каких вещей, пропавших у кого-то из сейфа. Допустим, убийство этого «кого-то» уже вызвало появление сенсационных материалов в средствах массовой информации, что далеко не окончательная акция, так как общественное мнение требует подробностей, и мне это все очень не нравится, потому что мои недоброжелатели, а они есть у каждого, сломя голову кинулись выяснять, откуда родом покойный, где он работал до того, как появился здесь, не остались ли в тех краях у него враги и так далее и тому подобное. Мне все эти злостные слухи ни к чему. Это понятно?

— Разумеется…

— Очень хорошо! Стало быть, можем продолжать разговор в спокойных, доброжелательных тонах, как принято во всем цивилизованном мире. Таким образом, если вы возвращаете спустя двадцать четыре часа после завершения вашего визита ко мне все, что пропало из сейфа, либо представляете веские доказательства невиновности миссис Фаррелл, тогда, уверяю вас, я в тот же миг с огромным удовольствием забуду все, о чем мы тут с вами беседовали.

Он улыбнулся, полагая, должно быть, что я тоже в состоянии улыбаться. А я уже закипал. Ничего себе!

Мадонна взглянул на часы:

— Время близится к полудню. Даю вам фору. Завтра ровно в полдень — крайний срок.

— А если мне не удастся предъявить доказательства?

Мадонна пожал плечами, дернул себя за мочку уха и произнес с укоризной в голосе:

— Крейн, надеюсь на ваше богатое воображение. Во всяком случае, я никогда ни у кого не отнимаю пищу для размышлений. Это не мой стиль. К сказанному могу добавить вот что: среди моих друзей отыщутся желающие, которые, начихав на все моральные запреты, найдут ответы на интересующие меня вопросы.

— Я тоже хотел бы кое-что добавить. К примеру, ваши друзья, все вместе взятые, не в состоянии заставить заговорить камни. Она ничего не знает, я тоже не располагаю интересующей вас информацией.

— Стало быть, вам ничего другого не остается, как только убедить меня, что это так и есть!

— У меня вопрос. Среди ваших друзей много ли найдется желающих заявить во всеуслышание, где они находились минувшей ночью в промежутке от двух до пяти?

— Сразу видно, что вы не женаты, — сказал Мадонна и снова улыбнулся. — Тут вот какое дело! Допустим, кто-то из моих друзей примется из вас и из вашей приятельницы выбивать информацию… — Мадонна покачал головой. — Конечно же он не оставит вас в живых, дабы вы потом не посадили его на скамью подсудимых за недозволенные методы и приемы. Думаю, вам это понятно.

— Понятно, — кивнул я. — Но поскольку дело уже приняло огласку, у вас не найдется достаточно доказательств, чтобы аргументированно опровергнуть обвинение в причастности к нашему исчезновению, которое будет выдвинуто против вас. Возможно, дело до тюрьмы не дойдет, но отвечать вам как главе организации все-таки придется.

— Ошибаетесь, Крейн. Будь вы и она членами нашей организации, тогда другое дело. А так никто и пальцем не пошевельнет, чтобы выяснить, куда вы с вашей дамочкой подевались. Все гораздо серьезней, чем вы думаете!

Я перевел дыхание.

— Да уж наверное, всего сутки на поиски — это и впрямь серьезно. Понимаю еще, пара недель…

— Чтобы за это время все уладить и удрать?

— Не возразишь! Вы в своем деле дока. А мы…

— А вы первые в списке подозреваемых. Что касается содержимого сейфа, ваша знакомая — лицо весьма заинтересованное. Мне об этом известно. Кроме того, она одна из четверки, у кого ключи от дома и от сигнализации.

— Кто эти четверо?

— Я, экономка, секретарша покойного и он сам. Система сигнализации в доме Айелло замыкается на пульте в моем доме, где вы сейчас находитесь. Тот, кто побывал у Айелло прошлой ночью, имел полный набор ключей. У меня здесь все было тихо и спокойно, там, как выяснилось, провода тоже не перерезаны. На покойном оказались домашние туфли. Он был без носков. Это на него не похоже. Стало быть, он спал, когда…

— Стало быть, он впустил в дом кого-то, кого знал, — заметил я. — Просыпается, идет к двери, видит, к нему с визитом хороший знакомый, отключает сигнализацию и распахивает дверь…

Мадонна покачал головой:

— Исключено! Он почти никому не доверял, а уж пустить ночью кого-то в дом… Таких единицы. И чтобы без проверки?!

Я хотел было возразить, но в этот момент зазвонил телефон. Мадонна поднял трубку. Заулыбался. Закончив разговор, посмотрел на меня и сказал:

— Комната номер 72, мотель «Игзекьютив-Лодж»… Вопросы будут?

Я постарался справиться с эмоциями. Надеюсь, на лице у меня ни один мускул не дрогнул.

— Несерьезно все это, Крейн, — усмехнулся Мадонна. — Если вы оба не чувствуете за собой никакой вины, тогда зачем было уезжать? Предпочитаете игру без правил?

— К вашему сведению, я не игрок и ни в какие игры не играю! — сказал я с расстановкой. — Я прошу две недели.

— С вами, Крейн, надо держать ухо востро. И никаких джентльменских соглашений! От кого это вы надумали спрятаться в мотеле?

— Лучше скажите, что выиграете вы, если ваши друзья вплотную займутся нами?

— Во всяком случае, ничего не потеряю! — отрубил Мадонна и поднялся.

Я поразился — он оказался гигантом. На пару голов выше меня.

— В общем, Крейн, вы, кажется, заблуждались, полагая, будто под моим началом безмозглые тупицы. Я дураков не держу. Итак, где находится все то, что вам удалось взять из сейфа?

— Не знаю. — Я вскинул руки. — Дайте неделю. Дней через семь я смогу ответить на этот вопрос.

— Что две недели, что одна — один черт! Но поскольку мы люди цивилизованные, я принял решение удвоить отведенный вам срок. Сорок восемь часов, то есть двое суток.

Он положил мне на плечо руку и повел по выложенной плитами дорожке к раздвижным стеклянным дверям.

Глава 4

Я сел в свой видавший виды джип, вставил ключ в зажигание, включил двигатель и, не сводя взгляда с Фредди, который все это время стоял не шелохнувшись в проеме распахнутых настежь парадных дверей, принялся прокручивать в уме встречу с Мадонной. В итоге я пришел к выводу, что провел свою партию на уровне. Правда, до наших с Джоанной похорон оставалось не так уж много времени, хотя и не мало, если удастся отпущенные на поиски убийцы сорок восемь часов потратить оперативно и с наибольшей отдачей.

Я помахал Фредди на прощанье, но на его тупой физиономии не отразилось никаких эмоций.

Пока я выбирался из поселка, где обитали некоронованные короли бизнеса и индустрии развлечений, я старался не думать о случившемся и даже не строил никаких планов. На душе было неспокойно. Не скажу, что мною овладела полная беспомощность, но почему-то вдруг захотелось напиться. Я даже подумывал, не купить ли пару литров текилы. Был уверен, что Джоанна меня поймет, но потом оставил эту мысль, потому что вспомнил о несовместимости благоразумия с алкоголем. Да и женщина, бросившаяся ко мне за помощью в отчаянную минуту, кроме снисходительной жалостливости, ничего другого по отношению ко мне испытывать не будет. Ладно, выпью, если все закончится благополучно. А пока, как говорится, мысленно поднимаю свой бокал за успех безнадежного дела! И ведь какие благие намерения посещали меня на прошлой неделе! Мечтал отправиться в путешествие по странам и континентам, горевал, что столько хороших книг не успел прочитать, старых друзей лет десять не видел. Можно было бы поехать куда-либо с Джоанной. Как она там?

Сразу вспомнилось все, что связывало нас. Память сердца немедленно подкинула воспоминание о ее милой манере, запрокинув голову, заливаться смехом над моими остротами. Вообще-то я жизнелюб, терпеть не могу ныть и канючить. Джоанна тоже. Мы обожаем радоваться жизни и очень подходим друг к другу. Н-да!..

Мне вдруг показалось, будто она полулежит на заднем сиденье и даже посмеивается. Я оглянулся…

Этого только не хватает! Так и спятить можно… Надо думать о том, как выбраться из передряги, в которую мы с ней попали. В жизни есть еще кое-что, что необходимо совершить, и мы уйдем из нее не раньше, чем выполним свое предназначение.

Я бросил взгляд в зеркало заднего обзора и оторопел. Меня догонял семиместный универсал…

* * *

Майк Фаррелл приподнялся на локтях, сел и поморщился.

— Башка просто чугунная! — произнес он страдальческим голосом.

— Пройдет! — бросил я и, подумав, добавил: — А помимо головы есть какие-либо нарекания?

Майк вздрогнул, весь сразу как-то съежился, повернулся и уставился на меня воспаленными глазами:

— Не пойму, что с головой, даже глазами больно двигать…

— Упал, стукнулся о пол головой, вот и больно…

— Упал, стукнулся головой… — передразнил он меня. — Врезал мне да еще мою пушку заграбастал! — Он усмехнулся, будто железом по стеклу провел.

Майк дотронулся до макушки, охнул и, расстегнув пуговицы на рубашке, полой вытер пот с лица. В помещении было душно и жарко. Я заметил, что он не сводит глаз с пистолета у меня в руке. Что ж, пусть помнит о том, что мы поменялись ролями!

— Майк, скажи, что все-таки произошло с Айелло?

— Клянусь всеми святыми, не знаю!

— А каким образом сейф оказался выхолощенным подчистую?

— Господи, откуда мне знать, откуда?

— Тогда объясни, почему ты трясешься и клацаешь зубами, как отбойный молоток?

— Башка у меня трещит, вот почему!

Майк вздохнул, перевел взгляд на окно. С величайшей осторожностью привстал, снова охнул. Покосился на меня. Он был напуган, осторожен и, видимо, мне не доверял. В мешковатых брюках он выглядел каким-то тщедушным, жалким и напоминал циркового клоуна. Должно быть, в тюрьме здорово исхудал.

— Крейн, — сказал Майк после паузы, — в сейфе было столько деньжищ, что на них можно купить авианосец. Может, они думают, я их себе взял?

— Откуда же тебе известно, что там были деньги? — спросил я спокойно и иронично, но Майк этого не заметил.

— Мне Айелло показывал, что было в сейфе, — заметил он мрачно.

— Если не секрет, при каких обстоятельствах? — спросил я, подходя к окну. — И знаешь ли ты, сколько стоит авианосец?

— Знаю. Миллиона два… Нет, пожалуй, три.

— Это же такая уйма деньжищ!

— Не веришь? Честное слово, я видел пачки долларов своими глазами. Очень хочется тебе об этом рассказать…

— Почему мне?

— Потому что ты и Джоанна… мы трое… я вот думаю, если мы втроем раскинем мозгами, то непременно найдем выход.

— А ты, однако, весьма осведомлен обо всем, — заметил я.

— Послушай, Крейн, во-первых, я не убивал Айелло, а во-вторых, денег не брал…

— Так. Ну, рассказывай…

— Сначала ты скажи, зачем поехал к Мадонне. Может, уже на него работаешь?

— Нет, не работаю.

— Я должен поверить тебе на слово?

— Речь сейчас не обо мне. Откуда ты знаешь, что в убийстве подозревают именно тебя?

— А кого им еще подозревать, если я был связан с ними?

— Неужели?

— Представь себе…

— Может, все-таки расскажешь?

— Это долгая история…

— Ничего, я терпеливый. Надоест — дам знать…

Проглотив ком в горле, Майк Фаррелл сцепил пальцы и, не отводя взгляда от пистолета, спросил:

— Думаешь, мы не в силах помочь друг другу?

— Ничего не могу сказать, пока не узнаю все в подробностях.

— А я почему-то уверен, что мне ты сумеешь помочь! — громко прошептал Майк. — Мне больше не на кого рассчитывать.

— Усвой одну простую вещь — если сам о себе позаботишься, тогда можно и на других рассчитывать.

— Правильная мысль, но, к сожалению… Я всю жизнь сам пробиваю себе дорогу, а что толку? — Он старался перехватить мой взгляд, но это ему не удавалось. — Ладно, слушай. Придется начать с самого начала, а иначе лучше вовсе не рассказывать. Сегодня утром я попытался подвести итог и понял, что должен кому-то обо всем рассказать. Начну, пожалуй, со своего призвания. Не возражаешь?

Я промолчал, а он повел плечами и тяжело вздохнул:

— Я был хорошим саксофонистом и никогда не был замешан ни в каких аферах. Однажды даже создал небольшой оркестр. Точнее — квартет. Мы играли в клубах, во всяких забегаловках. Заработки у нас были пустяковыми, но все кругом говорили, что у меня талант, и я был убежден, что все наладится. Тогда мне казалось, что если вкалываешь по двенадцать часов в сутки, если виртуозно владеешь саксофоном, то непременно пробьешься. Я ждал, что не сегодня завтра появится какой-нибудь импресарио и станет меня уговаривать записать пару дисков на студии «Коламбия». Мы работали как проклятые. Я подбадривал свой коллектив, говорил, что мы в одно прекрасное утро проснемся знаменитыми. Ребята мне верили. И представь себе, мы стали зарабатывать неплохие деньги, нас приглашали играть в дорогие клубы. Я был тогда молодой. Женился на Джоанне. Ей было всего девятнадцать. Представляешь, она была сама невинность, девственница… Мы играли джаз, все было тип-топ! И вдруг от меня уходит кларнетист, а спустя какое-то время на Тихоокеанское побережье уезжает клавишник. Ну, думаю, не беда! Беру в оркестр двоих идиотов, не способных отличить трубу от гобоя. Ничего, играем! И тут в городе прямо мор какой-то начался. Сорокалетние трубачи отваливали один за другим по разным причинам. Один умер от туберкулеза, другой стал алкоголиком, третий в дистрофика превратился… Я за голову схватился: неужели впереди у меня два десятка лет беспросветной нужды и борьбы за существование? Куча долгов, привычка топить огорчения в стакане, а то и того хуже — избавляться от забот с помощью наркотиков… Кошмар, безнадега! Надо было что-то предпринимать, и немедленно… Хотя бы ради Джоанны. Крейн, ты следишь за мыслью? Или я объясняю, что такое радуга, слепому?

Я заметил, что, рассказывая свою историю, Майк оживился. Похоже, звук собственного голоса успокаивал его. Пусть выговорится, подумал я, возможно, поймет, что куда как приятней жить с легким сердцем.

— Продолжай! — кивнул я. — Мне понятны твои переживания.

— Короче, я вдруг осознал, что молодость уходит, а я — никто, то есть так ничего и не добьюсь. Я Джоанну без памяти любил. И страдал. Неужели ей уготована такая безрадостная жизнь? Моя жена достойна лучшего…

Майк замолчал и нахмурился. Я тоже молчал. Не было у меня желания беседовать с ним по душам.

Майк растянул губы в ухмылке и, покачав головой, продолжил:

— В довершение ко всему начался массовый рок-н-ролльный психоз. Длинноволосые просто осатанели. Бум-бум-бум! Никакой мелодики… Лупит ударник что есть мочи, все стоят, раскачиваются, будто заведенные… Чума, одним словом! А я музыкант от бога… И тут выясняется, что только в «Красной мельнице» рок-н-ролльщиков на порог не пускают. Я, конечно, со своими ребятами туда, и как будто бы все путем. Но нет!

В один далеко не прекрасный вечер встречают меня пятеро мордоворотов и метелят по-страшному, из чего я делаю вывод, что они не дадут мне зарабатывать по сотне баксов в неделю и придется подыхать с голоду.

Майк засмеялся. Смех получился неестественным. Мне даже показалось, будто он зарыдал.

— Понимаешь, Крейн, я тогда впервые столкнулся с вымогательством. Длинноволосые сказали, что ничего не имеют против, если я стану отдавать им половину заработка. Я их послал куда подальше. Но однажды вечером ко мне домой заявился Айелло и говорит, что я могу спокойно работать у него в «Красной мельнице», но в другом качестве. Я согласился. Опускаться на дно жизни мне не хотелось. Я как-то там побывал и скажу, народу на дне полным-полно и все готовы друг друга сожрать. Короче, вручил я своим парням уведомление об окончании срока действия договора, и мы расстались.

— Ну и кем же ты стал работать у Айелло?

— Носильщиком…

— Носильщиком? — переспросил я.

— Ну да! В полиции за мной ничего не числилось — никаких приводов, никаких задержаний. Я оказался идеальным кандидатом. Копам и на ум не приходило останавливать меня для проверки. Зачем, если за мной никакого криминала не числится? А я, между прочим, в конце каждого месяца с сумкой, полнехонькой баксов, отправлялся то к одному толстопузому политикану, то к другому и вручал толстенные пачки денег — плату за оказанные услуги, другими словами, выдавал векселя, по которым рано или поздно придется платить.

— А конкретно? Какие услуги оказывали Айелло?

— Этого я не знаю.

— Ладно! — Я подумал и решил, что настаивать не надо. Рассказ еще не завершен, поэтому ответ на мой вопрос еще появится. — Продолжай.

— В общем, работаю я на государственной службе, получаю приличные деньги, но однажды происходит кое-что такое, что выводит меня из себя.

Майк украдкой посмотрел на меня, пытаясь определить по выражению лица, что мне известно об этом весьма деликатном происшествии. Я решил Майку помочь:

— Мне известно, что произошло между Айелло и Джоанной.

— Ничего себе, а? И все живы, заметь! Мерзавец был уверен, что я шуметь не стану, он думал, что я сломлен и промолчу.

И оказался прав. Как-никак, Джоанна была моей женой, и я не хотел выставлять ее в плохом свете. Ну и, конечно, в этом ее поступке была и моя вина. Она любила веселые компании, а я мог гарантировать ей лишь серенькую, скучную жизнь. Не хочу сказать, будто ей это приключение сошло с рук. Я задал ей хорошую трепку, а с Айелло даже не поговорил. Зачем? Любой разговор между мной и им перерос бы в крупный скандал, после чего меня закатали бы под асфальт. Но однажды я не сдержался, выпил лишнего и стал чихвостить Айелло. И мерзавец-то он, и подонок, каких мало… Ну а Пит Данжело не растерялся и принял меры, которые вышли мне боком.

— Пит Данжело слышал, как ты крыл Айелло?

— Да нет! Подслушал… При нем я, конечно, попридержал бы язык.

— И что было дальше?

— А дальше спустя какое-то время ни с того ни с сего у меня дома появляется парочка копов с ордером на обыск. Я в изумлении хлопаю глазами, а они — в туалет, вытаскивают из сливного бачка пластиковую упаковку чистого героина весом около килограмма и заявляют, будто я отпетый наркодилер. Ну, само собой, меня арестовывают, и сразу становится ясно, что кое у кого появилось желание упрятать меня за решетку. Разумеется, по ложному обвинению.

— Это что же, героин подложилиполицейские?

— Думаю, тут поработали Айелло с Питом Данжело. Джоанны в городе не было целую неделю, так что они воспользовались ее отсутствием.

— А когда Джоанна вернулась, что они ей сказали?

— Много чего… Мол, вытащат меня из тюрьмы, помогут, хотя она уверяла их, что я к наркотикам не имею никакого отношения и ни в чем не виноват.

— И что дальше?

— Айелло стал проявлять такую активность, такую отзывчивость, что я даже не ожидал. Приходил ко мне в дни свиданий и все уверял, что они выручат меня из беды. Ну и вот с моего согласия организация нанимает адвоката по уголовным делам, и тот, выступая в суде, признает меня виновным. Мне дают семь лет. Айелло клянется могилой матери, что в тот самый день, когда я выхожу на свободу, он устраивает меня на работу с высоким жалованьем, а во время моего отсутствия до Джоанны никто пальцем не дотронется. В общем, мне затыкают рот и дают понять, что Джоанна у них вроде бы как заложница.

Добряк, благороднейший Айелло… Вчера я первым делом кинулся к нему, чтобы напомнить о заверениях, что все будет честно, без обмана.

— Значит, ты, выйдя из тюрьмы, сразу решил ехать к нему?

— Ну да! Ничего другого мне не оставалось. — Майк грустно улыбнулся.

— Фаррелл, хоть убей, не могу понять, почему ты тогда не протестовал. Почему не добивался пересмотра дела? В конце концов, можно было раскрутить эпизод с обыском, произвести расследование, по чьей наводке полицейские пришли к тебе в дом. Нельзя же быть таким безучастным! Почему руки опустил, почему не оказал никакого сопротивления?

— Потому что сразу понял главное: начни я права качать — меня давно бы уже не было в живых. Они могут все. Подсадят, к примеру, в камеру соседа, а тот через какое-то время убивает меня и поднимает гвалт, будто я покончил жизнь самоубийством. А Джоанну я вообще не имел права подставлять, она со мной и так натерпелась. Словом, в тюрьме я вел себя тише воды, ниже травы и приобрел репутацию безропотного молчуна. Кстати, Тони Сенну организация в свое время отмазала. Он как-то раз собирал дань с букмекеров, а один из них уперся, мол, не даст ни цента, так помощники Сенны ему голову проломили. И представь себе, в это время проезжал полицейский патруль. Коп, как водится, арестовал Тони прямо на месте преступления и довел дело до суда, а потом, к изумлению потерпевшего, заявил, будто тот споткнулся, упал и сам себе голову пробил. Букмекер в отпаде, а судьи выносят подсудимому условное наказание, поскольку тот, видите ли, оказался случайно замешанным в деле… Дали взятку кому надо, и все! Гуляет Тони Сенна на свободе, а ты говоришь, почему я правды не добивался.

Майк вытянулся на кушетке во всю свою длину и уставился в потолок. Я подошел к окну, привалился к подоконнику.

— Стало быть, вчера, едва появившись в городе, ты отправился с визитом к Айелло. Так?

— Так, но не совсем! Где-то после пяти выхожу я из автобуса в центре города и думаю: хорошо бы договориться с кем-либо, кто подбросит меня до резиденции Айелло. Туда, как тебе известно, автобусы не ходят. Айелло говорил, что сразу даст мне деньжат. Я ему поверил. Да и зачем ему было врать! И только я подумал, не махнуть ли в горы пешедралом, как натыкаюсь на Тони Сенну. Он занят делом — собирает оброк, то есть у одних берет, другим отдает. Двоим полицейским при мне денежки отстегивал.

— Он тебя сразу узнал?

— А как же! Давай, говорит, присоединяйся! Мы вместе продолжили обход. Многие меня узнавали, поздравляли с выходом на волю, желали успехов. Потом мы встретились с Данжело, и он повез нас к Айелло на своем «мерсе». Между прочим, дорогой он мне все уши прожужжал насчет продажи какой-то подержанной тачки. Я, конечно, помалкиваю, твержу, что мне надо повидать Айелло, и все тут. Тогда он спрашивает, как мне сиделось и не обзавелся ли я в тюряге какими-либо полезными знакомствами. А сам весь из себя такой прикинутый, ну прямо кинозвезда. Пока меня тут не было, все, как я посмотрю, размордели, обустроились. Вот легализуют игорный бизнес — миллионерами станут!

— А откуда тебе известно про легализацию игорного бизнеса?

— Сенна и Данжело всю дорогу обсуждали этот вопрос. Кто «за», кто «против» и всякое разное…

— Стало быть, вопрос окончательно еще не решен, да?

— Как я понял, пока не решен. Выборы в местные органы власти на носу. Кажется, в этом вся заковырка. Айелло, конечно, шикарно живет… То есть жил. — Майк помолчал. — Когда мы приехали на виллу, я речи лишился. Огромный домина, грандиозный… Бассейн, лужайки, цветники всякие, сногсшибательный вид, в смысле — обалденная панорама… Неплохо они там устроились. Сенна сказал, километрах в двух от виллы Айелло особняк Мадонны. К тому времени, как мы приехали, уже солнце садилось. Данжело сразу в бассейн. Ныряет, плавает, демонстрирует свои мускулы… Короче, распушил хвост перед какой-то блондинкой. Та пила мартини в шезлонге у края бассейна.

Майк задумался. Похоже, он пытался выстроить в определенном порядке свои впечатления и дальнейшие события. А может, соображал, что мне известно о взаимоотношениях между покойным Айелло и Джоанной. Хотя меня эта проблема не интересовала ни с какой стороны. Бабник был этот Айелло. Это знали все.

— Короче, веселье шло своим чередом, — продолжил Майк. — Айелло опрокидывал стакан за стаканом. Джуди Додсон то и дело подносила ему и даже прикуривала сигары. — Перехватив мой недоуменный взгляд, Майк заметил: — Эту блондинку, как оказалось, зовут Джуди Додсон. Сексапильная такая стервочка! Все при ней… И почти голехонькая. Довольно распространенный тип… Понимаешь, о чем я?

Я кивнул.

— Айелло сразу предложил мне выпить за исполнение желаний, а потом начал куражиться. Мол, все тип-топ и все путем и лучше некуда. Дескать, пристроил к своей «Красной мельнице» целое крыло, где будет казино, как только дадут добро отцы города.

— А Пит Данжело и Тони Сенна, что они?

Майк приподнялся, спустил ноги на пол.

— А они все разговаривали по телефону. Потом, когда стемнело и стало прохладно, все пошли в дом. И вот тут Айелло приглашает всех в библиотеку и показывает свой сейф. Огромный такой железный шкаф, во всю стену. Он его открывает, и мы все заглядываем внутрь. И даже эта блондинка, Джуди Додсон. Деньги были в пачках. Я прикинул на глазок число упаковок. Приблизительное количество купюр достоинством, скажем, в сто баксов в каждой умножил на число пачек — получилась сумма порядка трех миллионов. Не слабо, да? На боковых пачках стояли железные ящики с ключиками. Что в них было, я не знаю, но мне они бросились в глаза. Айелло любит, в смысле любил, похвастаться, но открывать их не стал, потому что вдруг сказал, чтобы все замолчали, что пришла пора рассчитаться со мной, так как семь лет тому назад судья попался просто зверь. И я загремел, а они вот теперь убедились, что я верный человек, надежный и преданный. Отсидел свое, нигде слова не вякнул и достоин вознаграждения.

Майк замолчал, привстав, вытащил из кармана бумажный сверток, схваченный резинкой.

— Сколько он отвалил? — поинтересовался я.

— Тут пять штук. Купюры в двадцать и пятьдесят баксов, — произнес Майк с усмешкой и сразу убрал деньги. — Потом Айелло хлопает меня по плечу, велит сохранять спокойствие и говорит, что непременно подыщет какую-либо стоящую работу на днях или раньше… В это время в разговор вмешивается Данжело и начинает меня подначивать, мол, я завтра трепану в городе, как тут меня обласкали. Я, конечно, отвечаю, что я не тупой и прекрасно понимаю, что молчание — золото. После этого Данжело и Тони Сенна сваливают, а мы — я, Айелло и Джуди Додсон — идем их провожать. Сенна и Данжело садятся в «мерс» и уезжают. И тогда Айелло вручает мне ключ от семиместного универсала и говорит, что теперь машина моя. Короче, сажусь я в эту громадину и отчаливаю. А Джуди Додсон остается. Я качу в город, останавливаюсь у «Красной мельницы», принимаю пару стаканов, и тут ко мне в голову забредает мысль, что все они держат меня за чудака на букву «м» и полное ничтожество, что я им на дух не нужен и хорошей работы мне не видать как своих ушей. Но этого мало! Я уже почти уверен, что тачку мне подарили для того, чтобы вместе с ней спихнуть с какого-нибудь обрыва… Представляешь? И буду я лететь и кувыркаться! Я, наверное, псих ненормальный, дурак неумный, но тут я мчусь к Джоанне, мечтаю излить ей свою душу, а она мне от ворот поворот… Я, конечно, довольно шумно проявил себя, но потом до меня дошло, что она тут ни при чем, и я уехал.

— Хорошенькое дело! Стало быть, ты уехал… Куда, если не секрет?

— В «Красную мельницу», куда же еще…

— Там закрываются в час, — сказал я и посмотрел на него в упор. — Где ты провел остаток ночи?

Майк ответил не сразу.

— В общем… — Он поморщился. — Короче, «Красная мельница» заканчивает работу, я покупаю у них бутылку виски и заруливаю в горы. Сколько времени потребовалось, чтобы накачаться и стать необыкновенно храбрым, трудно сказать, но то, что я поехал к Айелло, — это точно. После доверительной консультации с бутылкой принял решение поговорить с Сальваторе по душам…

Майк замолчал, а я смотрел на него и думал о том, что алкоголь до добра никого не доводит. Прошла минута, прежде чем Фаррелл вновь заговорил:

— Крейн, хочешь — верь, хочешь — нет, но было что-то около четырех, когда я тормознул перед поворотом на виллу Айелло. Я видел, что оттуда прет «кадиллак», и встал в сторонке. Соображаю, что я все-таки, как-никак, поддатый и как бы чего не вышло. Свет вырубил, стою… Луна светит. Мимо проносится «кадиллак» розового цвета… Розовый «кадиллак»… Вот, думаю, модник придурочный! На номер я внимания не обратил. Конечно, если бы знал, что меня ждет… Ну, подъезжаю к дому, дверь открыта… Вхожу. Ищу Айелло — его нет нигде. Захожу в библиотеку и глазам своим не верю. Сейф нараспашку и пустой. Кругом все разбросано. Я мгновенно протрезвел. И почему-то сразу уловил запах серы. Подумал еще, что так всегда пахнет после выстрела. Меня даже пот прошиб. Куда, думаю, Айелло подевался? В общем, сажусь я в универсал и еду к Эду Бейкеру. У него собственный домик как раз рядом с университетом. Приезжаю… Там Тони Сенна и еще пара лбов. Режутся в карты… Они иногда сутками не встают из-за стола. Я взял с тарелки пару бутербродов, выпил пива, пошел на веранду, повалился на кушетку и заснул как убитый. Когда проснулся, слышу, Тони и Эд возятся возле универсала. Я выглянул в окно, вижу — откидывают сиденья, вытаскивают коврики. Выхожу к ним, а Сенна как раз транзистор включил. Последние известия… Диктор говорит, что обнаружен труп Сальваторе Айелло. Я обмер. Вот, думаю, что они искали в универсале. Пятна крови, наверное. Тут Тони оборачивается, смотрит на меня такими глазами, что я и описать не берусь. В это время звонит Данжело. Скорее всего, он. Больше некому. Тони молчит и кивает. А я иду в туалет и слышу, что Сенна и Бейкер собираются к тебе. Говорят, надо проверить. Возможно, Джоанна и Крейн обчистили сейф. Как только они уехали, я сразу в универсал и сюда.

— Почему именно сюда?

— Здесь и раньше неделями никого не было, а теперь, решил я, и подавно. Бывало, после загулов я здесь восстанавливался.

— Слушай, Фаррелл, три миллиона баксов — это ведь огромные деньжищи! Откуда они взялись?

— Как откуда?! Рэкет… Все, что отбирают, хранят в этом сейфе. В банк сдавать опасаются. Налоги, то да се… Короче, когда содержимое сейфа достигает четырех миллионов, вот тогда только начинаются банковские операции. Огромные мешки грузятся в бронированный автофургон, оснащенный электронной системой охраны. Обычно ценный груз сопровождают Айелло, Данжело и трое телохранителей. Приезжают в Лос-Анджелес, обменивают наличность в разных банках на чеки и аккредитивы. Разумеется, под вымышленными именами. И проделывается все это в течение десяти — двенадцати дней. Иногда всего неделю. Ну а потом прямая дорога в Швейцарию. В одном только Цюрихе нашу верхушку дюжина банков обслуживает. Кажется, счета открыты на имя Винсента Мадонны, хотя сам он ни разу этих денег и в руках не держал. По-моему, Данжело и Айелло билеты заказывали всегда до Цюриха и на один и тот же рейс.

— А сейф вчера вечером был под завязку? — спросил я, глядя Майку прямо в глаза.

— Ну да!

— А чужих денег там не было?

— Были, конечно. У Айелло в сейфе всегда прятали свои деньги те, кто не хотел платить налоги.

— А кто именно, не помнишь?

— Постараюсь вспомнить!

Майк поднялся с кушетки и пошел к двери. Я вскинул руку с пистолетом, прицелился. Он покосился на меня:

— Не надо! Я просто неважнецки себя чувствую. Постою у дверей, подышу свежим воздухом. Господи, до чего я дожил! Крейн, я смертельно устал от такой жизни. — Он резко повернулся лицом ко мне и, потирая ладонью горло, добавил: — Они подозревают меня и Джоанну. Считают, либо я один все это провернул, либо вместе с ней. А ты помог деньги спрятать. Сегодня утром, когда ты отправился к Мадонне, я подумал: «Что Крейну там надо?» Ты на повороте проскочил мимо меня. Я ведь тоже ехал к Мадонне. Решил, брошусь в ноги и стану умолять поверить, что ни я, ни Джоанна к убийству с ограблением непричастны. Увидев тебя, я в первый момент опешил. А потом подумал: неужели Мадонна не сообразит, что, имей ты на руках три миллиона, разве поехал бы к нему? Я даже начал сомневаться, не сами ли они с Айелло расправились. Но пока стоял за выступом, недалеко от поворота на виллу к Мадонне, убедился, что члены организации тут ни при чем. Их солдаты носились взад-вперед как бешеные. Похоже, Мадонна всем накрутил хвосты. Но все-таки кто? Будем рассуждать… У кого ключи от виллы Айелло со всей хитромудрой сигнализацией? У Джоанны… Кто видел содержимое сейфа? Майк Фаррелл… Способны бывшие супруги договориться? Запросто… Она открывает дверь, отключает сигнализацию. Он убивает Айелло. Вдвоем, а может, и втроем, — Фаррелл ткнул в меня пальцем, — они завершают задуманное…

Майк замолчал. Взъерошив пятерней волосы, покачал головой, вздохнул:

— Крейн, знаешь, что я придумал?

— Ну?

— А что, если нам очень постараться, найти эти деньги и поделить их пополам?

— И что дальше? Ну нашли, ну разделили… Думаешь, они нас не достанут?

Майк выдавил улыбку:

— Каким образом? В Штатах ежегодно исчезают без следа тысяч пятьдесят. Объявляют в розыск, а найти не могут. Между прочим, у меня есть адресок…

Он достал из кармана клочок бумаги, протянул мне. Я с трудом разобрал имя и фамилию.

— Это кто?

— Крупный специалист по пластической хирургии.

— Так. И что дальше?

— Дальше я, к примеру, оставляю предсмертную записку. Мол, кончаю жизнь самоубийством, не ищите и все такое… А сам делаю себе новое лицо и живу — забот не знаю.

— А Джоанна? Что будет с ней?

— Вчера она меня на порог не пустила. Стало быть, мы с ней — по нулям. А ты, если хочешь, можешь с ней поделиться.

— Интере-е-есно! — протянул я. — То-то я смотрю, ты предлагаешь разбить три миллиона пополам. Почему не на троих?

— Потому что потому…

— Это не ответ.

— Потому что, как мне кажется, ты и она с некоторых пор одно целое.

— Допустим! А ты, однако, не промах… Но если мы не найдем деньги, если не отыщем след убийцы?

— Тогда нас точно прикончат. Не знаю, как ты, но я уже не живу. Так что лучше было бы деньги найти и оставить их себе.

Я захохотал.

— Ты что, того? — Майк покрутил пальцем у виска.

— Мадонна дал мне на поиски преступника ровно сорок восемь часов. Так что лучше было бы деньги найти и вернуть их ему. О том, чтобы оставить себе, и речи быть не может.

— А если спустя сорок восемь часов ты их не найдешь?

— Вот тогда и будем решать, что делать. А пока, Фаррелл, напрягись и посоветуй, с кого начинать.

— Думаю, надо пощипать блондинку Джуди Додсон. Когда я от Айелло уезжал, она там оставалась.

— Предположим, она пошлет меня куда подальше, скажет, что знать ничего не знает. Что делать дальше?

— Слушай, Крейн, я вспомнил имена и фамилии двоих, чьи деньги хранились в сейфе у Айелло. Эти свертки лежали на полке справа. Ах ты черт! Хорошо, что вспомнил… Знаешь, кто они?

— Пока нет! Скажешь, буду знать.

— Фрэнк Колклаф и Стенли Рейфорд…

Я ушам своим не поверил. Фрэнк Колклаф… Я просто потерял дар речи. С ума сойти! Член наблюдательного совета графства, влиятельное лицо, от которого зависит назначение на любой высокий пост… А Стенли Рейфорд, бывший губернатор, только что заявил во всеуслышание о намерении снова выставить свою кандидатуру на этот пост. А при неблагоприятном исходе он станет бороться за место сенатора в конгрессе.

— Фаррелл, а ты не ошибся? — спросил я после паузы.

— Нет, не ошибся.

Покачав головой, я произнес в раздумье:

— Что-то не верится! Получается, они крепко-накрепко связаны с организацией. Неужели замешаны в каких-то аферах?

— Вот тут я пас! Чего не знаю, того не знаю.

Я нахмурился. Ничего себе ситуация! Может, именно отсюда следует начинать поиски?

— Ладно, Фаррелл, оставайся здесь и жди меня. Время поджимает.

Я направился к дверям. Он шагнул ко мне:

— Может, вернешь мою пушку?

Я окинул его внимательным взглядом, протянул пистолет:

— Фаррелл, если вдруг срочно понадобишься, где тебя искать?

— Здесь либо в баре «Морячка» на Десятой улице. Хозяин — мой хороший знакомый. Надумаю перебраться в другое место — оставлю у него для тебя записку. Его зовут Мальдонадо.

Я кивнул и ушел.

Глава 5

Все-таки Майк Фаррелл непредсказуемый человек, не знаешь, что ему взбредет в голову в следующую минуту, размышлял я, петляя по закоулкам Лас-Палмаса. Будь я все еще полицейским, вдобавок имей достаточно времени и соответствующие полномочия — доставил бы его в центральное полицейское управление как важного свидетеля, чтобы допросить по всем правилам и выяснить, что у него в показаниях правда, а что вымысел.

Притормозив возле универсама, я отыскал телефон-автомат, позвонил в мотель и попросил телефонистку соединить меня с миссис Читтенден. Услышав голос Джоанны, я сказал:

— Ну как ты?

— Нормально, но подозреваю, что нас рассекретили.

— А именно?

— Когда ты уехал, я пошла купить газеты и какую-нибудь книжку почитать и прямо в вестибюле столкнулась лицом к лицу с одним типом.

Ах вот оно что! Теперь понятно, откуда Мадонна узнал про мотель и про комнату номер 72.

— Он узнал тебя, да?

— Думаю, узнал.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Я сразу вернулась, заперлась и больше не выходила.

— Значит, так! Никуда ни шагу… Если возникнет необходимость, стреляй не задумываясь.

— Саймон, но все же как…

— Дела идут, — прервал я ее, — но не так, как хотелось бы. Я скоро приеду. Если голодна, попроси соединить тебя со службой сервиса, закажи хотя бы пару сандвичей.

— Я не хочу есть.

— Тогда запри дверь и держи пистолет под рукой. Договорились?

— Да, Саймон, договорились, — отозвалась она безжизненным голосом.

Я повесил трубку и задумался. Пока Джоанне я ничем помочь не могу. Если помчусь сию минуту в мотель и отвезу ее куда-нибудь в другое место, то эти, с позволения сказать, прятки приведут Мадонну в бешенство. Как будет, так и будет! Пускай он не думает, будто мы пытаемся улизнуть. Дал «зеленую улицу» на двое суток — пусть убедится, что я напрасно времени не теряю.

Я открыл телефонную книгу на странице, где перечислялись десятка два абонентов под фамилией Додсон. Нашел номер Джудит Додсон. Позвонил. После одиннадцатого сигнала повесил трубку. Где эта блондинка может быть, если дома ее нет? Я нашел номер телефона бара «Атомный век», позвонил. Ответил бармен.

— Мне, пожалуйста, Флору, — сказал я с самой вежливой интонацией, на какую был способен.

— Кто спрашивает?

— Приятель. Скажите ей, что звонит Саймон.

— Кто, простите?

— Саймон…

— Очень приятно! Не вешайте трубку, пойду ее поищу…

Прошла целая вечность, прежде чем в трубке раздался прокуренный баритон Флоры Виллис:

— Саймон, ненаглядный мой сукин сын! Ты ли это?

— Я, Флора, я…

— Как поживаешь, паршивец ты эдакий?

— Не так, чтобы так, не очень, чтоб уж очень! Флора, мне позарез нужна одна особа…

— Ну ты, Саймон, бабник, каких мало, и нахал! Я, старая толстая кляча, тебе уже не пара, да? Молокосос ты и мелкий пакостник, а я, между прочим, еще о-го-го!

— Остынь, моя красавица, и успокойся! Я навеки твой, если скажешь, где мне найти Джуди Додсон — ту самую, которую частенько видели в компании с Сальваторе Айелло. Звоню домой, но у нее никто не берет трубку.

— Саймон, она на меня не работает. Точно! — Флора захохотала. — А ты что, следаком заделался? Убивца Айелло вынюхиваешь? А я думала, ты давным-давно с убойным отделом расплевался…

— Ты всегда правильно думаешь, моя красавица! Но у меня в этом деле личный интерес.

— Стало быть, личный… Вон оно что! Так я и думала! — Флора опять захохотала. — Саймон, не вешай трубку. Под рукой никого в данный момент… Пойду поспрошаю у своих девочек…

Я ждал минуты четыре. Я был уверен, что Флора непременно выяснит все, что мне нужно. В прежние времена она частенько меня выручала. Да и не только меня! Флору Виллис многие называли за глаза Матой Хари. Она об этом знала, и, кажется, ей это нравилось. Во всяком случае, она не возражала. Мне было известно, что она оказывает услуги разным службам, разумеется, не безвозмездно… Авантюристка по натуре, «мадам Флора» играла по-крупному. Кстати, девицы, которых она подбирала на панели, ее боготворили.

— Саймон, заждался поди? Скажи, эта твоя Джуди на вид вечно поддатая блондинистая шлюшка?

— Все дело в том, что я никогда ее не видел.

— Девочки сказали, что она работает в «Красной мельнице».

— Спасибо тебе, Флора!

— Саймон, мне не нравится твой голос.

— Брось, Флора! Голос как голос…

— Саймон, чует мое сердце, ты попал в беду… Помни, всегда можешь на меня рассчитывать.

— Спасибо, дорогая! Обнимаю.

Я повесил трубку. Хотел было смотаться к Джоанне, но передумал и, сев в джип, помчался на Стрип.

Через двадцать минут я уже входил в «Красную мельницу», но не с парадного входа, а с бокового — не хотелось вступать в пререкания со швейцаром по поводу отсутствия у меня обязательного пиджака и галстука.

Переступив порог, я оказался в сумерках узкого неопрятного коридора с дверями по обе стороны. Запах перегара, смешанного с табачным дымом, яснее всяких слов говорил о том, что происходит за этими дверями.

В конце коридора виднелся вестибюль, откуда я спустя минуту шагнул в бар, напоминающий аквариум с неяркой подсветкой и как бы мутной темно-зеленой морской водой. Звучала приглушенная музыка. Музыкальный автомат только что приступил к выполнению очередного оплаченного пожелания — всхлипнули скрипки и зарыдал саксофон.

У стойки на высоких табуретах горбились прожигатели жизни. С кислыми физиономиями, глядя прямо перед собой, они потягивали горячительные напитки. В сторонке, за круглым низеньким столиком, сидели девочки. Улыбчивые сверх всякой меры, они стреляли направо-налево глазами, перебрасывались шуточками в надежде обратить на себя внимание мужчин у стойки и время от времени отхлебывали какое-то питье розового цвета.

Бармена, отпетого типа, я знал, когда он был еще сосунком. Уже тогда он обещал быть форменным громилой. Судя по угрюмому выражению лица, убийство хозяина выбило его из колеи, однако он старался виду не показывать. Когда я, протиснувшись между двумя незанятыми табуретами, облокотился на стойку, он мгновенно подошел и окинул меня неприязненным взглядом.

— Кто мог подумать, что с боссом такая история приключится, — произнес я вполголоса.

— Кто-то мог! — отозвался бармен и набычился.

— Вечером работаешь?

Прищурив глаз, бармен принялся тереть полотенцем пластик стойки. Я знал, что от него лишнего слова не вытянешь, поэтому повернулся и зашагал к девицам.

— Здравствуйте, красавицы, — сказал я улыбаясь. — Мне нужно поговорить с Джуди Додсон.

Две яркие блондинки и одна огненно-рыжая дива переглянулись и одновременно отхлебнули из своих бокалов.

— Ну, допустим, я Джуди Додсон, — сказала одна из блондинок, та, что была явно на взводе. Ее пышные формы с трудом помещались в ярко-красном, плотно облегающем платье с глубоким декольте. — А вы кто такой?

— А я Саймон Крейн.

— Мы с вами раньше встречались?

— Нет, не встречались, — ответил я и посмотрел ей прямо в глаза.

Светло-синие, вернее, ярко-голубые, они притягивали взгляд. У нее были правильный профиль, красивые вьющиеся волосы, матово-золотистая кожа и высокая грудь. Под тканью платья упруго и выпукло вычерчивались спина, бедра, ноги. Она была великолепно сложена, и стало понятно, почему Айелло отдавал ей предпочтение перед остальными девицами, ведущими стриптизершами ночного шоу. Она напоминала экзотического зверя, поддающегося дрессировке.

— Джуди, мне бы хотелось с вами побеседовать, — сказал я, понизив голос.

— Вы что, коп? — спросила рыжая.

— Нет! — Я покачал головой.

— Позвольте поинтересоваться, о чем мы будем с вами беседовать? — произнесла Джуди нараспев.

— Об этом я вам непременно сообщу, когда мы останемся наедине.

— О'кей! — Джуди окинула взглядом своих приятельниц, повела плечами и поднялась.

Высокого роста, с тонкой талией, она шла, медленно переставляя длинные сильные ноги и едва покачивая упругими бедрами, туда, где столики были отгорожены друг от друга обтянутыми алым бархатом барьерами. В этой части зала образовались как бы отдельные кабины и даже присутствовал намек на приятную устроенность обстановки.

— Прежде чем мы начнем наш диалог, — усмехнулась Джуди, когда мы сели напротив друг друга, — не мешало бы промочить горло. Я, к примеру, обожаю виски на толченом льду с лимонной корочкой.

Я подозвал бармена. Принимая заказ, он перехватил взгляд Джуди и скривил губы в ухмылке. Она картинно повела плечами и поправила прядь волос, упавшую на лоб.

— У вас красивое платье, — сказал я, когда бармен ушел.

— У меня все платья красивые. Это чушь собачья, когда женщине говорят, что она во всех нарядах хороша. Я лично покупаю вещи только в дорогих магазинах, — сказала Джуди, растягивая слова и улыбаясь. — А вы что, разбираетесь и в платьях тоже?

— Почему «тоже»?

— Потому что вы изъявили желание говорить со мной наедине явно не о нарядах. Я права?

Подошел бармен с напитками.

— Билл, дай мне квортер для автомата, — сказала она, когда бармен поставил на столик два высоких стакана.

Он протянул ей монету в двадцать пять центов, покрытую красным лаком для ногтей. «Везде свои уловки!» — подумал я. Придет владелец музыкального автомата за выручкой, но квортеры с меткой вернет бармену.

— Уделите мне пару минут, — сказал я Джуди, когда бармен удалился. — Дело в том, что если трое, а вернее, два человека, подозреваемые в убийстве Сальваторе Айелло, докажут свое алиби, тогда вы окажетесь первой в списке подозреваемых, поскольку вы, Джуди, последняя из тех, кто видел Айелло живым. Хотелось бы, чтобы вы это осознали.

Джуди, как мне показалось, не обратила на сказанное никакого внимания. Она отпила из бокала пару глотков, поставила его на край стола и внезапно встала. Я было тоже приподнялся, но затем передумал и сел.

Величавой поступью она продефилировала через весь зал к музыкальному автомату, бросила монету и, когда из динамиков вырвался голос Бинга Кросби, вернулась на свое место.

— Ни во что не ставлю мужчин, — сказала она с расстановкой. — Сначала тебя прихватывают мягкой лапой, а потом выпускают когти.

Я сделал пару глотков водки со льдом и сразу понял, что этого не следовало делать, потому как алкоголь немедленно ударил в голову, и я произнес довольно резкие слова, чего делать не следовало.

— Ой, какие мы дерзкие! Без мудрствования, пожалуйста, договорились? Я задаю два-три вопроса, получаю ответы и откланиваюсь. После этого снова можно будет мужчин ни во что не ставить, но не раньше.

— Два-три вопроса… — протянула Джуди и отхлебнула виски. — Да кто ты, собственно, такой, чтобы тебе их задавать, а мне отвечать?

— Я тот самый, кому необходимо знать, что происходило в доме у Айелло минувшей ночью.

— Тот самый, но не коп… — произнесла девица задумчиво.

— Не коп, — повторил я.

Она вскинула подбородок, провела ладонью по горлу и улыбнулась:

— Может быть, я расскажу об этом через пару дней, а может, и нет…

— Джуди, ты расскажешь обо всем сейчас. А если будешь упрямиться, тогда придется исполнить звоночек Питу Данжело.

— Ради бога! Пит знает, что я была у Айелло.

— Но он наверняка не знает, что ты там оставалась, когда уехал Майк Фаррелл.

Джуди задумалась. После непродолжительной паузы она сказала:

— О'кей! Что там у тебя за вопросы?

— Вот уже другой разговор! Вспомни, не возникли ли между Айелло и Майком Фарреллом какие-либо разногласия.

— О чем-то они говорили, конечно. Один другого перебивал… — Джуди открыла расшитую блестками сумочку, достала очки в черепаховой оправе и, водрузив их на кончик носа, уставилась на меня. — Слушай, а ты вполне… ты в моем вкусе!

— Что явилось предметом разговора, не припомнишь?

— Между Сальваторе и Фарреллом? Сожалею, но я не в курсе, потому как не прислушивалась. Впрочем, если учесть, что Фаррелл только что вышел из тюрьмы, наверное, он считал, что Сальваторе не слишком расщедрился. Семь лет все-таки срок не маленький!

— Но ведь он вручил Майку ключ от машины и пять тысяч баксов! На мой взгляд, щедрое вознаграждение…

— А откуда ты знаешь об этом? Тебя же там не было! — Джуди нахмурилась. — Пит сказал, да? Ты что, на него работаешь?

Пусть считает, будто я на Данжело работаю. Это мне лишь на руку, подумал я, а вслух сказал:

— Когда Фаррелл уезжал, не обратила внимания, в каком он был настроении?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, может, метал громы и молнии, был чем-то недоволен?

— Понятно! Хочешь выяснить, не возникло ли у него намерения вернуться и рассчитаться с Айелло по полной программе? Это имеешь в виду? — Джуди сняла очки, покачала головой. — Трудно сказать. Я ведь этого Фаррелл а раньше никогда не видела, а ты, думаю, согласишься, что судить о поступках человека можно, лишь зная его характер. Он не угрожал, руками не размахивал. Хотя мне он показался странным, пришибленным каким-то.

— Это важно. Значит, он не напоминал человека, которому все нипочем?

— Напротив! Я даже подумала, будто его что-то гнетет. Такие, как он, предпочитают забиться в свою нору, глушить виски и глотать тихие слезы.

Я кивнул.

— Когда Фаррелл уехал, что было дальше?

— Ничего особенного…

— Ладно, ладно, не скромничай! Ничего особенного не по твоей части. — Я решил не церемониться.

— Ой, какой у нас, оказывается, наметанный глаз! — усмехнулась Джуди. — Между прочим, Пит Данжело прекрасно знает меня, и, если ему не терпится узнать, что было дальше, пусть сам об этом и спрашивает! Передай ему, что я на него зла не держу. — Джуди допила виски. — Когда я Питу наскучила, он сплавил меня к Айелло. Кто Данжело после этого? Кобель… Да и ты, думаю, не лучше. Считаешь, ты другой?

— Остынь! — сказал я, глядя на Джуди в упор. — Речь сейчас не обо мне. В котором часу ты уехала от Айелло?

Джуди покосилась на бармена. Он был занят беседой с каким-то посетителем, поэтому не мог слышать наш разговор. Но Джуди все равно наклонилась ко мне и тихо сказала:

— Я от него уехала… где-то в половине десятого. Здесь следовало появиться до десяти. Не веришь, спроси у Билла.

Я покачал головой:

— Мне, понимаешь ли, начихать на твое дутое алиби, которое ты состряпала на пару с Биллом и своими подружками. Я хочу знать, как все было на самом деле. Можешь не сомневаться, Данжело сумеет раскрутить бармена. Он из него душу вытрясет, а своего добьется!

Джуди поднесла стакан к губам, сделала глоток и стала хрустеть ледяными крошками.

— Ну ты и фрукт! — сказала она с ухмылкой.

— В котором часу ты уехала от Айелло? — повторил я вопрос, не повышая голоса.

— Где-то около часу ночи. Айелло был в ударе. Около десяти он позвонил в клуб и сказал, что я на работу не приду и чтобы в шоу вместо меня поставили кого-нибудь. У него намечалась какая-то выгодная сделка, а он всегда в предвкушении удачи становился неутомимым… Ну, ты понимаешь!

— Любопытная взаимосвязь! А ты не в курсе, что за сделка?

— Здрасьте вам! С каких это пор с легкомысленными женщинами, вроде меня, обсуждают серьезные дела?

— Не увиливай, Джуди! И не наговаривай на себя. Как ты думаешь, судя по его настрою, это выгодное дело к десяти вечера Айелло уже провернул или оно только намечалось?

— Думаю, сделка намечалась, то есть он предвкушал успех и поэтому находился в приподнятом состоянии духа.

— А не собирался ли он кого-то убить? А? Но неожиданно сам стал жертвой… — проговорил я задумчиво.

Джуди поморщилась:

— Слушай, зачем ты так? Он, конечно, не сходил по мне с ума, но в общем-то был неплохим парнем…

«Это уж как водится! — подумал я. — Гангстеры, все как один, отличные малые».

— А зачем ты так? Для чего придумала, будто уехала от него в десятом часу?

Джуди повела плечами и, кинув на меня удивленный взгляд, сказала:

— Неужели непонятно? Провела у него почти всю ночь, а утром его убили… Не знаю я ничего и никого не видела. Кто его убил, знать не знаю, ведать не ведаю. Вот и весь сказ!

— А когда уезжала, никого не встретила?

— Нет.

— Стало быть, вчера он остался в одиночестве. Хотя, как правило, в доме всегда кто-то был. Прислуга, охрана, к примеру… Необычно, не правда ли?

— Почему необычно? Он частенько оставался один.

— А когда ты ушла, он что? Запер дверь и включил сигнализацию?

— Откуда я знаю…

— Джуди, почему ты не осталась до утра?

Кинув на меня настороженный взгляд, девица задумалась:

— Айелло обычно не отпускал меня, когда бывал в хорошем расположении, а вчера сказал, чтобы я уезжала. Я даже удивилась, потому что он любил поболтать, говорил, что ему уютно со мной спать. На прощанье он поцеловал меня, сказал, что утром увидимся. Он был какой-то взвинченный…

— Наверное, ждал кого-нибудь. Может, звонка? Возможно, кого-то, кто обещал приехать?

— Не знаю. Он ничего не сказал, а я, естественно, не спрашивала.

Я допил свою водку и откинулся на спинку стула. Чтобы составить полную картину о том, что же все-таки послужило причиной убийства Айелло, необходимо было получить ответы еще на два весьма щекотливых вопроса. Не хотелось, конечно, раскрывать свои карты, но ничего другого не оставалось.

— Джуди, ты давно знакома с Питом Данжело?

— А это ты у него спроси! — отрезала Джуди.

— Хорошо, спрошу! А Джоанну Фаррелл ты знаешь?

— Секретаршу Сальваторе Айелло?

Я кивнул.

— Конечно, знаю, — фыркнула Джуди.

— Давно?

— Года два. А что?

— Айелло к ней как относился?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю.

— Ты их вместе видела?

— Разумеется. Как-никак, она его секретарша! Но если честно, эта Фаррелл — рыба-рыбой. А если ты думаешь, будто между ними были иные отношения, помимо деловых, то глубоко ошибаешься.

— Стало быть, ее вчера вечером у Айелло не было.

— Господи, да откуда ей там было взяться?! Ни за что не переработает, как шесть вечера, так домой. Я ее неделями не видела. Слушай, Пит Данжело, по-моему, тебя скоро рассчитает, если ты в самом деле на него работаешь. Он про Джоанну Фаррелл знает все досконально.

— Вот как? Ну что ж, спасибо за беседу. — Я поднялся, положил на стол деньги за напитки. — Думаю, мы еще увидимся.

— А Пит пусть попробует ко мне сунуться! Я его выгоню. Так и передай ему.

Я кивнул и зашагал к выходу.

На улице по-прежнему ослепительно сияло солнце. После прохлады кондиционера в «Красной мельнице» казалось, будто я попал в преисподнюю.

Н-да! Майк Фаррелл со своей бутылкой виски — классический пример неустойчивой психики. Выпил, пришел в реактивное состояние и рванул к Айелло. Тот ему открыл дверь, а под дулом пистолета — и сейф. Нет, такого быть не может. Во-первых, система сигнализации для того и придумана, чтобы исключить всякую возможность насильственных действий, а во-вторых, Айелло никогда не был безропотной овечкой.

В общем, остается положиться на интуицию Джуди Додсон. Айелло, судя по ее словам, был возбужден, кого-то ждал. Это совершенно точно. А иначе зачем ему понадобилось выпроваживать Джуди среди ночи? Но почему бы визит гостя не перенести на утро? Почему? Визитеру, должно быть, не очень хотелось, чтобы его видели вместе с Айелло. В таком случае кто из тех, о ком упоминал Майк Фаррелл, способен столь рьяно заботиться о своем реноме? Пожалуй, только бывший губернатор Стенли Рейфорд. Либо член наблюдательного совета Фрэнк Колклаф.

* * *

Я решил немедленно навестить Рейфорда. Купив в ресторане для автомобилистов пару бутербродов, я, как голодный волк, с жадностью проглотил их и помчался в старую часть города.

Найти улицу, где жил Рейфорд, и требовавший реставрации старинный двухэтажный дом с канадскими тополями по обеим его сторонам и выходящий фасадом на мостовую оказалось нетрудно. Однако дом был пуст. Спрашивать у соседей, где офис Рейфорда, не имело смысла — расспросы заняли бы слишком много времени. Поэтому я сразу поехал к Колклафу. Он жил неподалеку. Неподалеку — в смысле расстояния, а по социальному статусу — их разделяли десятилетия.

Колклафы жили в ультрасовременном квартале, в трехэтажном особняке, на строительство этой махины наверняка угрохали немало денег. Судя по внешнему виду, домина был оснащен самыми передовыми новинками технической мысли. Вне всякого сомнения, там было три, а то и четыре спальни, в подсобном помещении сверкали никелем посудомоечная и стиральная машины, а в примыкающей кухне конечно же поражала воображение бытовая электротехника.

Во дворе, на лужайке, покрытой имитирующим траву ярко-зеленым пластиком, «цвели» фантастические пластиковые цветы, раскраска которых выгодно оттеняла синеву воды в квадрате бассейна. И что самое удивительное, в радиусе полутора километров не было ни одного живого дерева, потому что недоумки, возводившие на территории этого квартала хоромы стоимостью по семьдесят пять тысяч долларов, сначала срыли бульдозерами все, что попадалось по пути, а затем как будто бы лихо раскатали гигантский рулон линолеума с повторяющимся рисунком. И уж конечно, не приходится сомневаться в том, что Колклаф приобрел этот дом с огромным участком по дешевке, а то и вовсе бесплатно, у своего приятеля — дельца с шальными деньгами, который застраивал территорию, руководствуясь принципом «тяп-ляп» и в обход всех существующих строительных нормативов, потому как давал взятки многочисленным контролерам и приемщикам.

Короче говоря, эти дома-скороспелки начинали потихоньку разрушаться, деформироваться и протекать значительно раньше погашения ипотечных кредитов. Как раз в этот момент Колклафы, скорее всего, и въехали в свой новый, будто бы никуда не годный дом…

В гараже на две машины не стояло ни одной; на стук в парадную дверь никто не ответил. Когда я поплелся несолоно хлебавши по растрескавшейся бетонной дорожке к выходу, владелец соседнего дома положил на бордюр своего бассейна садовый шланг и приветливо спросил:

— Вам кого, мистера Колклафа или миссис Колклаф?

Я пересек зеленую искусственную лужайку и подошел к нему. Загорелый, преклонных лет джентльмен, с двойным подбородком и с брюшком, был одет в желтые бермуды и пеструю рубашку.

— Мне нужно поговорить с членом совета, но, как вижу, я не вовремя.

Сосед кивнул:

— Да, мистер Колклаф в отъезде. Вместе с женой и губернатором Рейфордом он уехал на север. Выборы на носу, вот они и отправились три дня назад готовить предвыборную кампанию. Недели через две вернутся, а меня попросили присмотреть за бассейном. Отличный бассейн, надо сказать. Не находите? Мы обожаем посидеть возле воды на закате солнца. Отдыхаем душой, наблюдая возню жуков-плавунцов. Слава богу, тут крысы не водятся! А то бывало… Да что вспоминать о всякой мерзости. Одно могу сказать: на Уолл-стрит я не стану жить ни за какие деньги.

— Вы что же, брокер?

— Во-первых, я уже на пенсии, а во-вторых, прежде я занимался вопросами охраны интересов потребителей.

— А-а-а, вон оно что! Скажите, не заглядывал ли мистер Колклаф вчера домой? Не помню, от кого именно, но я узнал, будто его вчера видели в городе. Может, у него было назначено какое-либо деловое свидание?

— Не думаю. Может, в городе его и видели, но домой он точно не заезжал. Мы с женой весь день были здесь, никуда не отлучались. Если он вам очень нужен, позвоните в Вашингтон, он всегда останавливается в отеле «Стоун-Маунтин». Мы с женой туда адресуем всю важную корреспонденцию. У вас, наверное, тоже важное дело, а то зачем бы вам приезжать к нему домой?

Хотя заключительная фраза и прозвучала с вопросительной интонацией, соседу не удалось втянуть меня в разговор. Я поблагодарил его за оказанную любезность и зашагал к джипу. Увидев на одной из улиц телефон-автомат, я тормознул у тротуара и позвонил Джоанне.

— А-а-а, Саймон… — протянула она, и интонация ее показалась мне странной.

— Что с тобой? Что-то случилось?

— Почему? Не сказала бы…

— Ты не одна? Кто-то рядом с тобой?

— Да, Саймон, конечно, — сказала она радостно.

— У него пистолет?

— Да, Саймон. Конечно, я проголодалась, но подожду тебя. Давай, приезжай скорее.

— Он что, меня дожидается?

— Да, Саймон, конечно. Через сколько? Через десять минут? Ну хорошо, жду…

— Держись, дорогая! Думаешь, он собирается пристрелить меня? Может, вызвать наряд полиции?

— Нет! Не хочу я жевать бутерброды.

— Я могу его знать?

— Нет, Саймон, нет. Приезжай, и сразу пойдем ужинать.

— Он один? За дверями никого?

— Ну да!

— У него ко мне разговор?

— Ну да!

— О'кей! Буду через четверть часа.

— Давай!

Я повесил трубку, опрометью бросился к джипу, вскочил на сиденье, рванул с места и чуть было не врезался в автобус, промчавшийся мимо со шлейфом выхлопных газов, засорявших и без того мерзкую среду обитания.

Глава 6

Жалюзи на окнах были опущены, так что заглянуть в комнату мотеля, чтобы узнать, кто это к нам пожаловал, не представлялось возможным.

Я стоял возле дверей и слушал, вернее, пытался на слух определить, что там происходит. Голоса звучали приглушенно, но я без труда отличил хрипловатый голос Джоанны от низкого голоса неожиданного визитера. У меня с собой не было пистолета. Даи свободным временем я не располагал, чтобы срочно раздобыть какое-либо оружие. Правда, я имел перед гостем явное преимущество — я понял, что он отнюдь не профессионал. В самом деле, только дилетант мог позволить Джоанне разговаривать по телефону. Будь я на его месте, я бы, выхватив трубку, немедленно предъявил требование: если Крейн через четверть часа не появится, убиваю заложницу…

Разумеется, все это было лишь предположением, основанным на личном опыте. Впрочем, сомнения относительно того, дилетант гость или нет, окончательно развеялись, когда я постучал в дверь, а он собственноручно ее отворил.

Будь незнакомец профессионалом, он подтолкнул бы к двери Джоанну и, ткнув дулом пистолета ей в спину, приказал бы впустить меня в комнату.

Это был круглолицый моложавый мужчина, ухоженный и чисто выбритый. Я мгновенно уловил запах дорогого лосьона. Одет он был соответственно. Ручной работы туфли из города Кордовы, слаксы, сшитые на заказ, полотняная рубашка и галстук-бабочка говорили о его пристрастии к дорогим вещам. За ремень был засунут мой кольт 38-го калибра, в правой руке у него была «беретта» 25-го калибра.

Пропуская меня, он шагнул назад и в сторону и, прицелившись из «беретты», сказал:

— Входите, мистер Крейн, и закройте за собой дверь.

Если он ожидал, что я сильно удивлюсь, то я разочаровал его. Кивнув, я переступил порог и, не отказав себе в удовольствии подпустить шпильку, заметил:

— Такой большой мальчик, и вот вам, пожалуйста, играет в такие опасные игры. Думаю, «беретта» у вас заряжена…

— Вы не лишены наблюдательности, то есть я хочу сказать, насчет оружия у вас глаз наметан, — произнес незнакомец неторопливо и слегка попятился.

Прислонившись к стене и не сводя с меня глаз, он ехидно улыбался.

Я покосился на Джоанну, которая сидела в кресле и, казалось, была совершенно спокойна.

Перехватив мой взгляд, она незаметно кивнула. Джоанна, конечно, на нервах, но не паникует, мелькнула у меня мысль.

Я толкнул пяткой правой ноги дверь и, прижав к ней подошву, оттолкнулся, перенес тяжесть тела на левую ногу, пригнулся и с силой метнулся к нему. Нас разделяли метра четыре, поэтому я предвидел, что мне не удастся схватить его за запястье, как это получилось в случае с Майком Фарреллом. Но я знал, что, не будучи профессионалом, он не обладает моментальной реакцией, поэтому не сделает ни единого выстрела из своей «беретты». У дилетантов, как правило, отсутствует прочно сложившийся динамический стереотип мгновенного нажатия пальцем на спусковой крючок.

Когда я торпедой кинулся к нему, он, как и следовало ожидать, бессознательно протянул вперед руки, намереваясь оттолкнуть меня. Он и думать забыл о своей «беретте», а уж о моем кольте и подавно.

Забавная сценка получилась. Я лечу к нему с распростертыми объятиями, собираясь сцепить кольцо рук у него за спиной, а он, отталкивая меня, пытается ткнуть рукоятью «беретты» мне в лицо. Я хватаю его за запястье, приседаю, поддеваю его подбородок правым предплечьем, а хуком слева заставляю принять горизонтальное положение и наступаю на правую руку, нагибаюсь, спокойно забираю «беретту» и кольт.

Джоанна при этом посмеивается. Затем я подхожу к окну и говорю:

— Ловкость рук и никакого мошенничества! Дорогая, как зовут фокусника?

— Он не представился.

— И правда, фокус! Сударь, будьте любезны, сообщите ваши имя и фамилию. А еще я хотел бы знать, что вы здесь забыли.

Прошла минута, прежде чем он поднялся с пола и, привалившись к стене, сказал:

— Я Роберт Браун и приехал… Я хотел получить ответы на пару вопросов.

Я кинул взгляд на Джоанну:

— Каким образом он оказался в комнате?

— Саймон, не сердись, но виной всему моя глупость. Он постучал. Я решила, что это кто-то из обслуги, открыла дверь, и вот, пожалуйста…

Роберт Браун — если он на самом деле был Робертом Брауном, — переведя дыхание, заметил:

— Произошло недоразумение. Позвольте объяснить, как было дело, и все сразу станет ясно.

— Позволяю, объясните! — усмехнулся я и, поставив «беретту» на предохранитель, сунул ее в задний карман брюк, а кольт навел на Брауна.

Он кивнул на газету, лежавшую на кровати. На первой полосе вечернего выпуска была помещена фотография Айелло с подписью: «Смерть рэкетира. Знаменитый Айелло убит».

— Мистер Крейн, — сказал Роберт Браун, — мне неизвестны да, собственно, и неинтересны ваши взаимоотношения с друзьями Айелло, однако хотелось бы знать, где сейчас все то, что похищено из сейфа, который находится в доме покойного Сальваторе Айелло.

— Удивительное совпадение! — хмыкнул я. — Полгорода хотят знать то же самое. Давайте по порядку. Во-первых, кто вам сказал, что сейф ограблен, если в средствах массовой информации об этом не упоминалось, и, во-вторых, почему вы решили, будто здесь, в мотеле, получите ответ на интересующий вас вопрос?

— Мистер Крейн, буду с вами откровенен, — произнес парень с напускной застенчивостью. — Час назад из своего офиса я разговаривал по телефону с Винсентом Мадонной. Я позвонил сразу, как только узнал об убийстве Айелло. Знаете почему? Потому что подумал, а вдруг преступник не тронул содержимое сейфа. Мадонна ничего не скрыл от меня. Сказав, что сейф пустой, он намекнул, будто вы в курсе относительно местонахождения награбленного. Он также объяснил, где я могу разыскать эту леди, — Браун взглянул на Джоанну, — пожелал мне успехов и попросил сообщить ему любую информацию, какую мне удастся получить от вас.

Располагай я временем, я, возможно, и пустился бы на поиски резонов, объясняющих, с чего бы это Мадонна разоткровенничался с Робертом Брауном, но в данный момент важнее было выяснить кое-что другое, поэтому я сказал без обиняков:

— Прежде всего хотелось бы знать все о ваших отношениях с Винсентом Мадонной.

— О господи! Больше всего на свете я желаю, чтобы их вообще не было, — произнес Роберт Браун с чрезмерным пафосом. — Но увы и ах! — Он покачал головой. — Никто из нас не застрахован от ошибок, однако в жизни случаются обстоятельства, когда большинство из нас предпочитают не выставлять собственные промахи на всеобщее обозрение. К величайшему моему сожалению, парочка моих прошлых ошибок стала достоянием Сальваторе Айелло, и нет никаких сомнений в том, что их материализованное свидетельство находилось в сейфе. Словом, пока я не получу эти документальные улики на руки, я не смогу спокойно жить.

— Дышите глубже, мистер Браун, это помогает. А пока достаньте, пожалуйста, из заднего кармана бумажник и бросьте на кровать.

— Это еще зачем? — побледнел Роберт Браун.

— А все затем! — усмехнулся я, направив на него дуло кольта.

Я видел по выражению его лица, что он колеблется. Тогда я выщелкнул обойму, передернул затвор, заглянул в канал ствола, вставил обойму на место и сказал:

— Не советую меня злить!

Он немедленно выполнил то, что было велено.

Я взял бумажник и стал изучать его содержимое, следя за Брауном боковым зрением.

Кредитные карточки и всякие членские билеты наглядно подтвердили, что интуиция и на этот раз меня не подвела. Привалившись к стене, пыхтел и отдувался не Роберт Браун, а Фред Броли, доктор медицины, член разнообразных обществ практикующих хирургов, член Американской медицинской ассоциации частнопрактикующих врачей, член Торговой палаты. В бумажнике лежали кредитные карточки компании «Америкэн экспресс» и «Дайнерс клаб», членская карточка Ассоциации выпускников Иельского университета. Удостоверение личности сообщало, что ему уже сорок девять, что у него аллергия на пенициллин, третья группа, резус положительный, ближайшая родственница Сильвия Броли (жена), с которой он проживает по адресу: улица Камино-дель-Родео, дом номер 2744. В одном из отделений лежала толстая пачка банкнотов крупного достоинства, два незаполненных банковских чека на имя владельца, где был указан адрес его офиса в районе Клифф-Вью-Терис.

Я не обнаружил фотографий жены или хотя бы детей, но зато нашел цветной снимок яхты с перекидным мостиком и с полагающимися этой красавице оснасткой и плоским срезом кормы.

Вернув все на место, я бросил бумажник спортсмену-хирургу и, обернувшись к Джоанне, спросил:

— Доктор медицины Фред Броли. Тебе это о чем-либо говорит?

— Да, — ответила Джоанна. — Элитный и высокооплачиваемый…

— Она права? — Я посмотрел на Фреда Броли в упор.

Он ничего не ответил. Уставился на Джоанну и молчал. Я заглянул в дуло кольта, повертел его и сказал:

— Доктор, не думаю, что пропажа из сейфа Айелло отшибла у вас память. Дело в том, что Винсент Мадонна не говорил вам, где нас можно найти. Итак, кто вам об этом сообщил?

— Ну почему же не он?! Как раз он, — произнес Фред Броли вкрадчивым голосом и придал лицу трагическое выражение.

Я покачал головой:

— Доктор, не советую ловчить! Охотно верю, что в сейфе у Айелло находился компромат, который использовали против вас.

— Ну да, ну да! Я как раз об этом и говорил… — Он замялся, выдавил нелепую улыбку: — Знаете, есть вещи, которые не принято озвучивать. Ей-богу, порой подобные признания ставят всех в дурацкое положение.

Я пожал плечами:

— Бросьте, доктор! Что за нелепые ужимки. Если допустили уголовно наказуемую врачебную небрежность или, скажем, делали подпольные аборты, так и говорите.

Он скривился, поморщился, и я понял, что попал в яблочко.

— Меня интересует другое. Кто вас направил к нам? Мне нужно знать, кто он, этот человек. Не советую молчать, а то сделаю вам больно. Я это умею, уж вы мне поверьте!

Фред Броли посмотрел на кольт у меня в руке и вздохнул:

— Знаете, вот вы упомянули про врачебную небрежность, что при желании можно назвать профессиональной непригодностью. Назвать… — он облизнул губы, — и не более того. Ибо делу можно придать ход только в том случае, если улики или компромат подтверждаются существенными фактами. Так вот, у Айелло, именно у Айелло, были эти факты. Я с вами откровенен, Крейн! В дополнение ко всему, в сейфе у Айелло хранилась сумма в двести пятнадцать тысяч долларов. Наличными… Это был объемистый сверток, на котором было написано мое имя. Я не хотел платить налоги, только и всего. И я хочу получить эти деньги! А если вы… если вы не вернете мне их не знаю, что я сделаю… Да просто убью вас!

Он меня убьет, видите ли… Показная удаль, бесцельно-дерзкая рисовка! Ради чего? По всей видимости, ради того, чтобы сбить меня с толку, переключить внимание с основного на второстепенное.

— Деньги, если мне повезет, я найду и учту ваше пожелание. Но вы, доктор, преднамеренно ушли от ответа на важный вопрос. Я спрашиваю вас еще раз: кто послал вас сюда?

— Но я же об этом сразу сказал! Если не верите, я ничего не могу поделать…

— Доктор, так дело не пойдет! Если бы речь шла всего лишь о ваших двухстах пятнадцати тысячах баксов, тогда, вероятно, Мадонна не стал бы возражать, чтобы вы получили на руки всю сумму сполна. Но… Я подчеркиваю именно это «но»… Но вы не такой человек, чтобы вернуть вам компрометирующие материалы, свидетельствующие против вас, потому что эти сведения позволят ему держать вас в узде. Понятно?

— Мадонна многого не знает. Это Айелло мог доказать, что улики на самом деле действительные. Я же всегда могу их опровергнуть заявлением, что они ложные.

— Прекрасно, просто великолепно! Стало быть, у вас были все основания для убийства Айелло. Так ведь?

Фред Броли поморщился и замахал руками:

— Да вы что?! Разве я похож на преступника?! Вы меня удивляете, мистер Крейн…

— А вы меня! — Я развел руками. — Потому как минуту назад грозились расправиться со мной, если я не верну вам ваши деньги.

— Мистер Крейн, не надо передергивать! В запале можно сказать все, что угодно. Но если вы разумный человек, а мне кажется, вы не лишены проницательности, тогда посудите сами: убей я Айелло, я бы непременно ограбил сейф и, разумеется, не стоял, бы сейчас перед вами…

— Не очень убедительный довод, вот что я скажу! Не исключено, что вы стоите сейчас передо мной как раз для того, чтобы направить следствие по ложному пути.

Фред Броли усмехнулся и покачал головой:

— Вы невозможный человек, мистер Крейн! Чувствую, я зря теряю время. То, что я собирался сказать, вам теперь известно. Правда, сожалею, что позволил себе дурацкую выходку с «береттой». Впрочем, любой поступил бы именно так на моем месте, ибо в наше время никто не застрахован от насилия. Словом, разрешите, как говорится, откланяться…

— Разрешу, но только прежде назовите имя и фамилию человека, который послал вас к нам, в этот мотель.

Фред Броли бросил на меня внимательный взгляд. На кольт он уже внимания не обращал, сообразив, должно быть, что я стану стрелять только в случае крайней необходимости.

— Мистер Крейн, я отвечу на ваш вопрос, — произнес он после непродолжительной паузы. — Но только сначала спрошу кое о чем у вас, и вы мне дадите прямой ответ.

Я усмехнулся:

— Давайте не будем торговаться, поскольку на этом рынке весь товар принадлежит мне и, к вашему сведению, я его постоянно скупаю по спекулятивной цене.

Вот уж чего я никак не ожидал от Фреда Броли, так это широкой улыбки. Он перевел взгляд на окно со спущенными жалюзи, подумал и сказал:

— Хорошо! Полагаю, это не столь важно. Человек, который столкнулся с миссис Фаррелл сегодня утром в регистратуре мотеля, весьма мне обязан. Его жена была серьезно больна, а я вылечил ее. Можно сказать, вернул с того света. Что касается оплаты, я его не особенно напрягал, поскольку был уверен: придет время, и он отплатит мне сторицей. Так вот этот человек…

— Имя, фамилия… — произнес я с расстановкой.

— Мистер Крейн, уверяю вас, этот человек здесь ни при чем, но уж если вы так настаиваете, его фамилия Бихринман.

Я посмотрел на Джоанну, она кивнула.

Фред Броли продолжал:

— Бихринману известно, что у Айелло в сейфе хранились мои деньги и что я намерен какими угодно путями получить их обратно. Он признателен мне, как я уже говорил, за то, что я поставил на ноги его жену. Мистер Бихринман позвонил мне в офис и сообщил, что Мадонна считает вас главным действующим лицом, вернее, он считает, что вы знаете, где находится все, что было похищено из сейфа. Бихринман, разумеется, не в курсе, на основании каких данных Винсент Мадонна пришел к такому умозаключению, но он в курсе распоряжений, предпринятых Мадонной. А именно не спускать глаз с миссис Фаррелл, чтобы лишить вас возможности достать деньги из тайника, после чего скрыться в неизвестном направлении. Мадонна уверен, что вы знаете, где деньги. Он выжидает. Он перекроет вам кислород, как только поймет, что вы, а по сути — он, у цели. Мистер Крейн, видите, насколько я с вами откровенен. Осторожней с Мадонной. А теперь скажите, вы хотя бы догадываетесь, где содержимое сейфа?

Я покачал головой:

— Утомительный вы человек, доктор Броли! Отправляйтесь на все четыре, я вас больше не задерживаю.

У парня вытянулась физиономия.

— А моя «беретта»?

Я присвистнул и с сарказмом сообщил:

— Была ваша, стала наша. Не надо было мне ее показывать! Я указал ему кольтом на дверь.

Он ушел, не сказав больше ни слова.

Я подошел к окну, поднял жалюзи. Фред Броли медленно шагал по тротуару. Дойдя до поворота, он скрылся из виду. Наверное, он поставил машину за углом.

— Саймон, — сказала у меня за спиной Джоанна, — думаешь, он говорил правду?

— Кое-что приврал, конечно, но в основном — да.

— Я Эда Бихринмана узнаю, хотя видела всего раза два или три. Он, должно быть, где-то здесь…

— Не думаю. — Я повернулся к ней. — Он знает, что доктор был с нами откровенен, и сейчас решает сложную задачу: каким образом избавиться от меня и от тебя, чтобы мы не смогли заложить его Мадонне.

— То есть?

— Он сказал Фреду Броли то, что говорить не следовало. А тот — нам. Мадонна такие проколы не прощает.

— И как нам теперь быть? Ты что-нибудь выяснил?

— Кое-что, немного. Имел длительную беседу с Майком, но тут, как мне кажется…

Я замолчал, потому что Джоанна изменилась в лице, едва я произнес имя ее бывшего мужа.

— Где он сейчас? С ним все в порядке?

— По-моему, в полном порядке. Возьми себя в руки, Джоанна, на тебе лица нет! И вообще успокойся. Я знаю точно, Майк не убивал…

Я взглянул на часы. Было около шести. Я снова посмотрел на улицу, потом повернулся к Джоанне. Вид у нее был такой, будто она только что поднялась с постели после тяжелой болезни.

— Джоанна, что с тобой? Если ты Майка любишь, тогда зачем разводилась? Если не любишь, к чему такие переживания? Скажи я, что это он ограбил сейф, ты бы хлопнулась в обморок. В конце концов, все можно понять! Выходи за него еще раз, но дергаться не следует.

— Саймон, не понимаю, что ты хочешь сказать…

— То, что сказал. Майк не убивал Айелло, Майк до сейфа не дотрагивался… Успокоилась? Приди наконец в себя. Майк ни в чем не виноват, так что можешь хоть завтра отправляться с ним под венец.

— Господи, Саймон, что ты такое говоришь?

— А что я такое говорю? Ничего особенного! Мог бы, конечно, добавить, что раз уж сейф ограбил не Майк, то, стало быть, в руки Майка не попали компрометирующие тебя улики, иными словами, тот злополучный компромат, которым запугивал тебя Айелло, чтобы создать выгодную для себя обстановку. Неужели мнение Майка для тебя так много значит? Ты прямо-таки впадаешь в панику при мысли, что ему что-то станет известно.

Джоанна промолчала. Ответом была лишь кривая усмешка.

— Скажи, пожалуйста, почему мнение Майка для тебя так важно? Он тебе небезразличен, ты считаешься с ним?

— Боже мой, Саймон, мне абсолютно все равно, что он обо мне думал, думает и будет думать… Да и не только он! Мне безразлично, что подумают обо мне другие…

— И даже я?

Джоанна отвела взгляд и вздохнула.

— Кажется, я понял! Если бы Майк ограбил сейф, а я, скажем, забрал у него все это… Ты боялась, что я обнаружу не красящие тебя вещи, да? Да?! Отвечай, не молчи…

Джоанна медленно наклонила голову, пряди волос упали и закрыли ей лицо. Я видел лишь ее профиль. Немного погодя она произнесла вполголоса:

— Да… — И, помолчав, добавила чуть слышно: — Да, Саймон, да…

Я подошел к ней. Опустился перед ней на колени. Обнял ее. Прижался лицом к ее щеке:

— Моя дорогая, ты можешь доверить мне любую тайну. Я твой друг.

Джоанна покачала головой. Я хотел заглянуть ей в глаза, но она отвернулась и тихо сказала:

— Нет, Саймон, только не это…

— И это тоже! — тихо возразил я. — Давай-ка признавайся, что там было в сейфе.

— Нет, Саймон, нет…

— Послушай, Джоанна, ты взрослая женщина! Неужели непонятно, что в этом деле все завязано в тугой узел и, чтобы его распутать, я должен знать все. То, что Айелло не джентльмен, всем известно, то, что в жизни всякое бывает, — тоже не новость. Мадонна дал нам всего сорок восемь часов, начиная с полудня. Осталось сорок два. Если по истечении этого времени мы явимся к нему с пустыми руками, нас не пощадят. Бежать нам некуда. За нами следят, нас найдут…

— Саймон, думаешь…

— Я, дорогая, не думаю, я знаю. Прежде чем нас убить, нас будут пытать, они не остановятся перед самыми изощренными пытками. Боевики по ящику смотришь?

Джоанна кивнула.

— Они тоже смотрят. Видела, какие способы применяют?

Она снова ограничилась кивком.

— Ну так вот! Прошу тебя, не тяни время, у нас его не так много. Чтобы найти убийцу, я должен знать все. Пойми, из деталей, из кусочков составляется целое.

Я сжал в ладонях кисти ее рук, холодные как лед.

— Саймон… — Джоанна оттолкнула меня, поднялась и направилась в дальний угол комнаты. Поняв, что я собираюсь подойти к ней, она сказала: — Оставайся там. Пожалуйста, сядь на кровать… Я постараюсь рассказать печальную историю, приключившуюся со мной, не вдаваясь в детали. У тебя, как я смогла понять, богатое воображение. Оно поможет тебе составить целое, если употреблять твои слова.

Я провел ладонью по волосам, потер подбородок.

Собравшись с духом, Джоанна откашлялась и сказала низким голосом:

— Мне трудно говорить, поэтому не прерывай меня.

— Почему столько трагизма? — не удержался я. — Мы с тобой однажды обстоятельно говорили о жизни и выяснили, что не все дороги к высокой цели прямые. Понимаю, у тебя природный вкус ко всему благородному, но ведь мы живем в эру зла и…

— Саймон, — оборвала она меня, — человек считается мертвым, когда останавливается сердце. А тебе известно, что бывает, когда останавливается душа?

У Джоанны срывался голос, не хватало дыхания.

— Успокойся, дорогая! И пожалуйста, прошу тебя, все по порядку…

— Как тебе уже известно, от дома Айелло к дому Мадонны протянуты кабели, но только некоторые из них имеют отношение к системе сигнализации. Я, конечно, не инженер и, пожалуй, не сумею грамотно назвать некоторые приспособления, но ты поймешь. Из спальни Айелло до спальни Мадонны протянут телевизионный кабель, то есть у Мадонны на дому кабельное телевидение — не для широкой, как говорится, публики. А чтобы представить себе, что такое спальня Айелло, достаточно пролистать несколько экземпляров журнала «Плейбой». Когда я оказалась там впервые после ужина с дегустацией разнообразных марок вин, я всплеснула руками и рассмеялась. В центре комнаты стояла огромная круглая кровать, и везде — зеркала. Даже потолок зеркальный, но я понятия не имела, что в спальне установлены скрытые телекамеры. Узнала об этом, лишь когда захотела порвать с организацией.

Джоанна замолчала. Я тоже молчал. Я давно понял, в чем дело, но, затаив дыхание, ждал от нее поступка. Скрывать друг от друга достойные сожаления случайности, имевшие место в нашей жизни, не годится. Нужно друг другу верить. А если не веришь, как жить?

— Саймон, когда Айелло занимался любовью, Мадонна все это видел у себя дома на экране телевизора. Одновременно снимался видеофильм. Думаю, Мадонна страдает половым бессилием. Сначала я решила, что таким образом он отбирает для себя наиболее опытных женщин. Но оказывается, Айелло, как самый обыкновенный лакей, просто развлекал своего господина. Тот единственный раз, когда я была с Айелло, заснят на пленку. Она хранилась в сейфе. Но самое ужасное… в том, что, хотя я и была замужем, я не умела делать в постели… В общем, я даже не подозревала… После первой порции любви Айелло стал меня учить разным позам, а я, будучи в подпитии, хотя это нисколько не оправдывает моей разнузданности, вела себя… Словом, я, наивная девчонка, пыталась доказать неизвестно кому, что это моя месть робкому, застенчивому Майку. Ну вот… В общем, что было, то было… Однако Мадонна ни разу не дал мне понять, что однажды видел меня в «процессе трахания», в котором я, по словам Айелло, «бревно-бревном».

Джоанна посмотрела на меня в упор, как бы спрашивая взглядом, продолжать ей или можно прекратить исповедь.

— Вспомни, пожалуйста, при каких обстоятельствах ты узнала о существовании этой пленки?

— Спустя два года после того, как Майк оказался за решеткой, я развелась с ним. И сразу после развода я решила распрощаться с организацией. Я сказала Айелло, чтобы он подыскивал себе другую секретаршу. Он возражал, а я настаивала. Я все время твердила, что никто не имеет права распоряжаться моей жизнью, если я этого не хочу. Оказывается, я ошибалась. Организация никогда не расстается со своими кадрами… по-хорошему. И однажды они меня пригласили в дом к Мадонне и устроили просмотр звукового полнометражного цветного фильма с моим участием, сделанного на высоком профессиональном уровне. Пересказывать содержание? — усмехнулась Джоанна.

— Айелло сказал тебе, что фильм хранится в сейфе? — спросил я в ответ.

— Да.

— Мадонна это слышал?

— А как же? Он же присутствовал на просмотре. Между прочим, я задала вопрос: а что будет, если я все же не останусь у них? Мне было сказано, что копию фильма вручат моим родителям. Мадонна знает, что они живут в Калифорнии. Вторую копию, сказали они, отправят Майку, а третью — тебе. Мадонна добавил, что, если когда-либо я вновь соберусь замуж, они подарят еще одну копию моему избраннику.

— Теперь уж не подарят! — заметил я и улыбнулся.

— Саймон, не надо! Не делай вид, будто тебе все равно. Я в сочувствии не нуждаюсь. Ты настоял, чтобы я рассказала. Я рассказала, для пользы дела. Как ты поступишь, когда увидишь фильм, ты и сам не знаешь!

— Почему же не знаю? Знаю… Я его и смотреть не буду!

— Ах ну да! Ты человек деликатный.

— Нет, не поэтому. Просто я, дорогая моя, очень ревнивый.

— Уж будто бы…

— Джоанна, мне начхать на то, как и с кем ты развлекалась в мрачные дни твоей жизни.

— Я тебе не верю…

— А я тебе даже очень верю!

Джоанна бросилась ко мне, поддела пальцем за подбородок — есть у нее такая манера — и с улыбкой посмотрела в глаза. Потом я почувствовал прикосновение ее теплых губ к своим губам, касание нежных рук, обвивших мне шею.

— Саймон… — прошептала она и заплакала.

Глава 7

Я обнимал Джоанну, целовал мокрое от слез лицо. Когда она перестала всхлипывать, я посадил ее в кресло и сказал:

— Ну все, все! Успокойся, а мне надо срочно позвонить кое-куда.

Я взял трубку, назвал телефонистке на коммутаторе несколько цифр, после чего она переспросила:

— Сэр, вам Вашингтон, да?

— Да, Вашингтон. Столицу нашей родины…

— О'кей! Соединяю.

Минуты три ушло на розыск моего хорошего знакомого Джерри Спрейга, с которым мы вместе работали полицейскими до того момента, когда он однажды, махнув рукой на поддержание правопорядка в Лас-Вегасе, перемахнул в Вашингтон, где с помощью знакомой журналистки устроился в одну столичную газету в отдел местных новостей. Услышав мой голос, он пришел в неописуемый восторг:

— Крейн, дружище, как ты?

После обмена новостями о том, кто где, кто с кем, кто против кого, я сразу взял быка за рога:

— Джерри, мне тут надо кое-что проверить. Не поможешь?

— Давай, только кратко и конкретно. Идет?

— Кратко и конкретно хотелось бы знать график передвижения Стенли Рейфорда и Фрэнка Колклафа за последние тридцать шесть часов. Насколько я понимаю расклад у тебя в газете, это входит в твою компетенцию.

Джерри присвистнул:

— Ну, ты, старик, даешь! Прямо настоящий следопыт. График передвижения ему нужен… Хронометраж по минутам, что ли?

— Если сложно, давай по часам…

— Крейн, ты невозможный мужик! Всегда загадки загадываешь — хоть стой, хоть падай…

— Брось скромничать! Не было случая, чтобы ты не помог.

— Но-но, подхалим ты эдакий. Я, если честно, даже не знаю, посылали мы к ним репортера или нет.

— Джерри, мне надо знать, не покидал ли кто-либо из них Вашингтон вчера ближе к полуночи. Понимаешь, на самолете можно рвануть хоть на край света, а к утру вернуться…

— Доведешь ты меня когда-нибудь до инфаркта, ей-богу! Под кого копаешь, признавайся!

— Узнаешь первым, старик, обещаю! Но только сначала необходимо тщательно проверить факты, потому как не исключено, что я иду по ложному следу.

— Нет, ты не следопыт, а зверолов! Повтори, какой период времени тебя интересует?

— Последние тридцать шесть часов…

— Уж не Айелло ли тебя увлек, а? Тогда при чем здесь Колклаф и Рейфорд? Слушай, ты, случайно, не того?

— Об этом мы потом порассуждаем, а ты пошустри насчет репортера, в смысле — кто освещает их пребывание в ваших краях.

— Попробую, но тебе придется позвонить мне еще разок. Через пару часов номер сдаем, я сейчас крепко занят…

— Когда позвонить?

— Давай ближе к полуночи. Звони домой. Запиши номер…

Мы условились, что я позвоню после двенадцати. На том и закончили разговор. Я положил трубку и улыбнулся Джоанне.

Все время, пока я разговаривал с Джерри Спрейгом, я следил за ее реакцией. Когда назвал имена и фамилии весьма известных наших деятелей, она напряглась.

— Ну, что скажешь? — подмигнул я ей.

— Ты о чем?

— Как это о чем? Я же не слепой, видел, как ты отреагировала на Колклафа и Рейфорда.

— Ну и как же?

— Чуть до потолка не подпрыгнула.

— Неужели?

Я покачал головой:

— Джоанна, что за манера мгновенно от всего открещиваться! Ты, я и Майк заложники у времени. В нашем распоряжении осталось всего сорок один час и десять минут. Интересно, сколько драгоценных мгновений мне придется потратить на препирательства с тобой, чтобы получить необходимые сведения?

Она сразу начала оправдываться:

— Саймон, понимаешь, это привычка. Лучше промолчать, чем… Извини! Я, конечно, видела и того и другого в доме у Айелло. В разное время… Он, разумеется, предупредил, что, если я где-либо заикнусь об этом — наказания не миновать. Только поэтому я так отреагировала. Рефлекс…

— Хорошо, проехали! Однако хотелось бы кое-что уточнить. Утром ты сказала, будто Айелло ни разу в твоем присутствии сейф не открывал и ты никогда не видела, что там хранится. Это твое заявление тоже рефлекс?

— В общем… Саймон, я на автомате говорю «нет», «не знаю», «не видела».

— Понимаю! Понятие обывателя о счастье предполагает то же самое: «Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу!»

— Не обижай меня! Айелло открывал сейф в моем присутствии несколько раз, потому что принадлежал к категории любителей подчеркнуть свою значимость. — Джоанна задумалась. — Собственно, кабельное порнотелевидение в какой-то мере продиктовано его тщеславием, — сказала она после непродолжительной паузы и усмехнулась. — В последний раз содержимое сейфа я видела два дня тому назад. Айелло открывал его по просьбе Данжело. Пит, как мне кажется, положил на полку справа сверток с деньгами Мадонны. Прежде чем запереть сейф, Айелло постучал ключом по стальной коробке, окрашенной в черный цвет. Там хранился злополучный фильм с моим участием, и он никогда не упускал случая дать мне понять, что я у него на крючке, хотя ничего не говорил при этом, а всего лишь посмеивался.

— Извини, но то, что я сейчас скажу, возможно, тебя разочарует: меня этот сюжет совершенно не интересует. — Я помолчал. — Хотелось бы услышать, что там находилось, кроме свертков с наличностью.

— Кроме свертков с наличностью, на полках стояли металлические ящики. Шесть, а может, семь… Разные по размеру и форме, все из стали и черного цвета. С замками. Как в банках. На каждом таком ящике карточка из плотного картона…

— С указанием инициалов и фамилии владельца? — прервал я ее.

Джоанна кивнула.

— Ты, вероятно, полагаешь, будто я только и делала, что запоминала, кому принадлежит содержимое этих ящиков. — Она передернула плечами. — А я, да будет тебе известно, была не в состоянии оторвать взгляд от злополучной коробки с моим фильмом. Нравится тебе это, нет ли, но это так! Да и вообще, чтобы прочитать имена и фамилии на коробках, необходимо было войти внутрь сейфа, потому как ящики стояли в глубине, на разных полках, а мой — прямо у двери, на уровне глаз. Рядом с ним были еще два ящика — на карточке одного надпись «С. Айелло», на другой — «Ф. Колклаф».

— Свертки с деньгами не помнишь кому принадлежали?

— Я видела всего четыре свертка. Нет, пять… Но, к примеру, имени и фамилии врача на них точно не было. Фред Броли… Сегодня я увидела его впервые, хотя слышала о нем неоднократно. Он крупный специалист. Отменный хирург. Высокооплачиваемый… Но и благотворительностью занимается — консультирует в больнице для малоимущих. Я об этом читала в газетах.

— А о том, что он связан с мафией, ты не знала?

— Нет, не знала. — Джоанна покачала головой.

— Может, все-таки припомнишь, кому принадлежали другие свертки?

— Как можно припомнить то, что я не видела? Айелло и сам не помнил. Когда Данжело принес деньги босса, пришлось потеснить другие свертки. Айелло вытащил один, тот, что лежал рядом с деньгами Колклафа. Вот тогда я и прочитала на карточке: «С. Рейфорд».

— А деньги Фреда Броли ты, стало быть, не видела?

— Не видела.

— Ну хорошо! Итак, утром ты приезжаешь на работу, заходишь в дом, а Айелло нигде нет. Идешь в библиотеку и видишь: сейф открыт и в нем ничего нет. Так?

— Саймон, но я же не шарила по полкам! Может, что-то и оставалось, откуда я знаю.

— Но денег и стальных ящиков на полках не было?

— Не было.

— Тогда скажи: если все, что исчезло, свалить в кучу… Как по-твоему, в багажник легковушки это поместится?

— Зависит от объема багажника…

— Ну, к примеру, в багажник «кадиллака».

— Поместится. Правда, мне в багажник «кадиллака» заглядывать не доводилось.

— Вспомни, а не приезжал ли к Айелло кто-либо когда-либо на розовом «кадиллаке»?

— Если честно, я не обращаю внимания, у кого какая машина.

— Но машина розового цвета наверняка бросилась бы в глаза. Разве нет?

Джоанна задумалась:

— Нет, розовый «кадиллак» я ни разу не видела.

— О'кей! — усмехнулся я и, сняв трубку, назвал телефонистке номер Винсента Мадонны.

Пришлось пройти, как говорится, сквозь заградительный кордон Фредди-неандертальца и Пита Данжело, чей хриплый голос на сей раз прозвучал с несколько необычным придыханием. Наконец я услышал баритон босса. Мадонна, как и утром, начал разговор спокойно, без каких-либо намеков на раздражительность. Я не стал тянуть резину и взял с места в карьер:

— Дон Мадонна, у меня к вам вопрос, и я рассчитываю на взаимопонимание, так как и вы, и я заинтересованы в разгадке преступления.

— Вы сейчас откуда звоните?

— А вот этого не надо! — хмыкнул я в трубку. — Эд Бихринман, насколько мне известно, пасет нас согласно вашему распоряжению. Думаю, не он один, так что вы в курсе всех наших передвижений.

«Ну что, съел?» — подумал я и стал держать паузу. Мадонна сопел, откашливался и наконец буркнул:

— Какой там у вас вопрос? Спрашивайте! Постараюсь ответить.

— Да уж постарайтесь! — не удержался я от шпильки. — Деньги-то в сейфе были, как-никак, ваши, не мои. А вопрос такой: у кого среди ваших знакомых есть розовый «кадиллак»?

— Розовый «кадиллак»? — произнес Мадонна протяжно.

— Именно! Подумайте хорошенько…

— Тут и думать нечего! Среди моих знакомых нет ни одного кретина, способного сесть за руль розового «кадиллака». Розовый драндулет… — Мадонна хохотнул. — Вы это серьезно?

— Вполне! — отозвался я и, поблагодарив его за оказанную услугу, положил трубку.

— Саймон, — обратилась ко мне Джоанна дрогнувшим голосом, — зачем ты звонил ему? Для чего роняешь себя?

— Ладно, дорогая, не кипятись! Дело в том, что Майк видел «кадиллак» розового цвета, когда среди ночи помчался снова к Айелло на подаренном универсале. «Кадиллак» попался ему на пути. Хотя если даже установить владельца этого «кадиллака», это вовсе не означает, что он убийца и грабитель. Как правило, громкие преступления совершаются на угнанных тачках. Но пока что в нашем распоряжении это единственная зацепка. — Я взглянул на часы и добавил: — Сорок часов с минутами…

Протянув Джоанне кольт, я снова попросил ее употребить оружие по назначению, если понадобится, и больше не допускать ляпов, как это произошло в случае с Фредом Броли.

— Куда это мы? — спросила она, когда я подал ей сумочку.

— Ужинать. По-моему, не мешает заправиться, а то если найдем деньги, с голодухи их с места не сдвинем.

Джоанна поднялась и, одернув юбку, направилась в ванную.

— Саймон, — она остановилась на полпути, — все-таки не следует быть таким бездушным.

— Ты это о чем?

— Все деньги, деньги, деньги… И ни слова о том, что человека убили.

— Не зли меня! — сказал я довольно резко. — Таких, как Айелло, надо истреблять, отстреливать, как кровожадных хищников. Странно, но хотелось бы понять, почему он вызвал у тебя чувство сострадания.

— Неужели непонятно? Впрочем, не понимаешь — и не надо! Хотя… Знаешь, мне давно не дает покоя вот какая мысль: убить одного человека — преступление, карается законом! Убивать на войне, истреблять тысячи жизней — подвиг, поощряется наградой… А разве можно убивать? В Библии сказано: не убий…

— Об этом мы поговорим в другой раз. Сейчас пора подумать о том, как самим остаться в живых. Надеюсь, это не вызывает возражения?

— Не вызывает! Не сердись, пожалуйста. Иногда мне в голову забредают невеселые мысли.

«Неудивительно! — подумал я. — Другая на месте Джоанны давно бы вообще потеряла голову. Столько всего пережить. Ну ничего, вместе мы не пропадем, прорвемся!»

Я обнял ее за плечи и подтолкнул к двери.

* * *

Мы пришли в ресторан при мотеле, взяли по аперитиву. В ожидании заказа каждый из нас погрузился в размышления.

Я прикидывал программу ближайших действий. Джоанна пила маленькими глоточками виски с лимонным соком и, судя по сосредоточенному виду, думала о чем-то своем.

Она встрепенулась, только когда возле стойки бара, за раскидистым искусственным деревом в огромной кадке, послышался какой-то шум.

— Саймон, сразу не оглядывайся. Там девица, с которой к Айелло несколько раз приезжал Тони Сенна.

Я кивнул и как ни в чем не бывало принялся за пюре из сельдерея, до которого я большой охотник. Минуты через три я оглянулся. Мне не составило большого труда определить статус девицы. Худущая брюнетка невысокого роста, она явно принадлежала к категории жриц любви, обслуживающих бары при мотелях, и была, на мой взгляд, законченной алкоголичкой. Девица делала вид, будто нас не замечает, однако стало ясно, что она при исполнении, когда неожиданно отшила подвалившего к ней рыжего малого. Клиент пожал плечами и отчалил.

Когда мы шли ужинать, я обратил внимание на толстопузого и красноносого типа, усердно надраивавшего тряпкой крыло своего автомобиля. Он изо всех сил старался не смотреть в нашу сторону. Убедившись, что он ее не услышит, Джоанна сказала, что это не кто иной, как Эд Бихринман собственной персоной.

Что ж, мы, как и следовало ожидать, под мощным наблюдением! Надо сделать все возможное и невозможное, а мафиозных тайных агентов оставить с носом. Сколько их всего? Трое?.. Наверняка третий не спускает глаз с нашей комнаты, моего джипа и Джоанниной машины. В идеале хорошо бы созвониться с надежным человеком, у которого машина на ходу. Он, скажем, подъезжает к условленному месту, мы садимся к нему, и ищи ветра в поле. Есть у меня пара хороших знакомых, но посвящать их в эту историю не стоит. Придется самим отрываться по дороге…

Пока Джоанна наводила в дамской комнате марафет, я прогулялся к администратору, заплатил за разговоры по телефону, объяснил, что мы уезжаем рано утром и, чтобы никого не беспокоить, лучше сделать это сейчас.

К моменту, когда я отсчитал служащему за кассой деньги за ужин, появилась Джоанна, и мы направились к выходу. Выйдя на улицу, мы притворились, будто не замечаем девицу из бара. Бихринман дал ей знать, что мы в поле его зрения, и брюнетка испарилась. Мы миновали автоматы с мороженым, кока-колой и находились метрах в пятнадцати от дверей нашей комнаты, когда я сказал:

— В комнату заходить не будем, но пусть Бихринман считает, будто мы возвращаемся к себе. Как только поравняемся с джипом, садимся и уезжаем. Поняла?

— Да. А куда мы сейчас?

— Покрутимся, убедимся, что оторвались, заедем за Майком, и я вас везу к надежным друзьям, где вас никто не найдет. Оставлю вас там, а сам продолжу поиски.

Джоанна ни слова не сказала. Мы подошли к джипу, и я, будто вспомнив что-то важное, хлопнул себя ладонью по лбу, распахнул дверцу машины, сел, вставил ключ в замок зажигания, а когда мотор заработал, Джоанна уже сидела рядом со мной.

Я подал джип назад, пересек по диагонали бетонированный прямоугольник парковки, вывернул руль резко направо и выехал на дорогу с противоположной стороны. Я проделал весь этот маневр совершенно спокойно, будто никакого Бихринмана вообще не существовало. Необходимо было создать впечатление, что у нас нет намерения замести следы.

В зеркало заднего обзора я увидел, как он вскочил в свой темно-зеленый седан. Между тем у меня было время развернуться и вписаться с развязки прямо в правый ряд автодороги бесплатного пользования, ведущей на юг. В это время суток на ней было интенсивное движение. С базы ВВС летный состав торопился домой. Мне было совсем не трудно перестроиться пару раз из крайнего левого ряда в крайний правый, затем, резко вывернув руль, съехать на проселочную дорогу, откуда до квартала Лас-Палмас я рассчитывал добраться за полчаса.

Был чудесный вечер, какие частенько выдаются на юго-западе Штатов. На синем бархате неба вспыхивали серебристые звезды, всходила золотистая луна. «Отличная штука жизнь, а смерть — омерзительная бяка!» — подумал я, вглядываясь в зеркало заднего вида. Прекрасно, просто великолепно, мистер Саймон Крейн! Никакого седана на хвосте. Я посмотрел на часы. Было без четверти десять.

— Саймон, ты сногсшибательный водитель, — сказала Джоанна. — У меня нет слов.

— Благодарю вас, мадам! Я еще и не то умею. Могу заставить свой джип на задних колесах вальсировать, но насчет сшибать с ног — это вы зря!

— А в олеандровых зарослях не запутаешься? — спросила она, когда я свернул в тоннель из переплетенных ветвей.

— Не должен бы! — ответил я, сбрасывая скорость. — Приехали!

В саду и дома было темно.

— Дай руку, — сказал я. — Тут недалеко.

В лунном свете мерцали под ногами стекляшки, белесыми пятнами светлели мраморные плиты.

Парадная дверь оказалась распахнутой настежь.

— Майк?! Где ты там? — произнес я вполголоса. — Это я, Саймон. Со мной Джоанна. Ты что, спишь? Просыпайся, встречай гостей.

Ответа не последовало. Я прислушался. Было тихо, как в могиле.

Мы вернулись к джипу. Я достал из-под сиденья электрический фонарь, велел Джоанне ждать меня в машине, а сам пошел обратно.

Заглянув во все закоулки и не обнаружив Майка, я собрался уже уходить, потому как тратить время впустую было по меньшей мере неразумно. Однако решил убедиться, не оставил ли он для меня какого-либо послания.

Посветив фонарем по углам гостиной, я увидел на продавленной кушетке, где Майк лежал утром, клочок газеты, на котором было наспех написано карандашом: «С. Еду к тебе. Там и встретимся. Майк».

Я прихватил обрывок с собой.

— Ну что? — спросила Джоанна, когда я сел за руль.

— Вот, посмотри! — Я протянул ей клочок газеты.

— «С» — это, конечно, ты! — сказала она.

— Это у меня не вызывает сомнений. Однако странно, зачем ему понадобилось ехать ко мне. Вот вопрос. И еще один. Машины у него нет, я живу на отшибе, он что, пешком пошел?

— Ты сказал, что Айелло подарил ему машину.

— Майк ее бросил на дороге в горах.

— А если его что-то напугало? Я хорошо знаю его почерк. Ты взгляни — буквы прыгают,неровные… Может, он торопился? Возможно, вспомнил что-то важное?

— Выясним, — сказал я и запустил двигатель.

Чтобы выехать на дорогу, ведущую к моему дому, потребовалось сорок минут. Когда мы миновали дом Нэнси Лансфорд, я вырубил фары. Если Бихринман сообщил Мадонне, что мы оторвались, тогда мой дом — единственное место, куда они наведаются прежде всего. Звезды сияют, луна светит — можно ехать без габаритных огней!

До дома оставалось километра полтора, когда я обратил внимание, что в окнах нет света. «Молодец Майк!» — похвалил я парня. Сообразил, что иллюминация сейчас нам ни к чему. Да и вообще, одно дело, когда в ночи из окон дома открывается панорама города, сверкающего внизу яркими огнями, и совсем другое дело — когда, наоборот, в кромешной тьме дом сияет, как маяк на неспокойных морских просторах.

Во дворе машины не оказалось.

— Наверно, попросил кого-то подбросить его, — предположил я. — Интересно, кто бы это мог быть?

Я поставил джип возле хозблока. Когда мы шагали по дорожке к крыльцу, я громко позвал:

— Майк, ты где?

Ответа не последовало.

— Джоанна, стой здесь, не ходи за мной! — сказал я и, достав из кармана «беретту», взбежал на крыльцо.

Дверь с сеткой была закрыта, но я услышал гул целого полчища мух. Они висели тучей над каким-то мешком, громоздившимся у самого порога. Я открыл дверь, наклонился и в ужасе отшатнулся.

Передо мной, свернувшись калачиком, лежал мертвый Майк. У него был проломлен череп. Штанины брюк, задравшиеся до колен, были мокрыми от крови. Ноги перебиты. Пальцы рук загнуты к тыльной стороне ладоней.

Несчастный Майк! Какие мучения выпали перед смертью на его долю… Кто? Кто это сделал?

У меня за спиной всхлипнула Джоанна. Я выпрямился, обнял ее, повел прочь.

— Это Майк? — спросила она громким шепотом.

— Да.

— Он мертв?

— Да.

— Господи! Боже мой! Саймон… — Джоанна заплакала.

В доме зазвонил телефон. Кто-то дал два звонка и повесил трубку. Неужели это Нэнси?

Я выбежал на крыльцо. Далеко внизу вспыхивали огни на крыше патрульной полицейской машины. Красный огонь, синий огонь… «У-а, у-а, у-а!» — раздавалось в ночи.

— Джоанна, дорогая, у нас всего пять минут, а возможно, и того меньше. Мужайся! Я на тебя рассчитываю. Одному мне не справиться.

— Да, Саймон, да! Что надо делать? Говори…

Я объяснил, и мы успели.

Глава 8

Патрульная машина с мигалками, с кондиционером — словом, вся из себя навороченная — зарулила во двор и остановилась.

Включив повсюду в доме свет, я вышел на крыльцо. Спустя минуту появилась и Джоанна.

Полицейский врубил дальний свет, а затем и прожектор, мощный луч которого, как клинком, вспорол темноту и, застыв в ограниченном пространстве, уткнулся в меня и Джоанну.

Я прикрыл глаза ладонью.

Через пару минут полицейский выключил прожектор и вышел из машины. Он и десяти метров не прошагал, как я его узнал.

Ко мне пожаловал сам Джо Каттер. Шрамы, украшавшие по его милости мою задницу, заставляли меня то и дело вспоминать недобрым словом этого прохвоста.

Волосатый, под сто килограммов весом, ростом не менее ста семидесяти, он смахивал телосложением на пожарный гидрант, а тяжелый подбородок, широкие кости верхней и нижней челюстей, приплюснутый нос, мясистые губы и глубоко посаженные глаза делали его похожим на бегемота.

— Ну, Саймон, как говорится, все путем, все о'кей, — раззявил он свою пасть, блеснувшую хромированной коронкой. — Где он?

— Не понял! — хмыкнул я. — Ты это о ком?

— Брось прикидываться! — хохотнул Джо Каттер. — Майк Фаррелл, где он?

— Откуда я знаю! У меня здесь что, отель?

Я услышал, как Джоанна, глубоко вздохнув, откашлялась. Но в ее сторону я даже не взглянул.

Джо Каттер сплюнул и, выделяя голосом каждое слово, отчеканил:

— Будешь упорствовать — придется произвести обыск. И запомни, Саймон, я просил по-хорошему!

Он затопал к машине и вернулся с полицейским фонариком на пяти батарейках.

— Ты тут не очень-то распоряжайся! — заявил я, спустившись со ступенек. — Вишь какой быстрый! А ордер на обыск у тебя есть? Или, может, ты уже шерифом заделался? Как-никак, я уже давно не в городе живу…

— И с какой стати вы ведете себя так, будто мы дети и играем в прятки? — усмехнувшись, вступила в перебранку Джоанна.

Джо Каттер, покачав головой, состроил мину, свидетельствующую о том, что его терпению вот-вот наступит конец.

— Ну вот что, Саймон! — сказал он, зажигая фонарик. — Не хочешь по-хорошему — придется по закону. Знаешь прекрасно, что в это время суток ордер на обыск получить практически невозможно. Но если желаешь затеять склоку, я возражать не стану. Обращайся в любые правоохранительные инстанции, можешь подать на меня в суд — мне без разницы. Судье я всегда могу показать ордер на обыск, на котором будет стоять, как ты понимаешь, сегодняшняя дата. А что касается твоего намека, будто я теперь шериф, дело обстоит гораздо проще. У меня в окружном полицейском управлении приятелей хоть отбавляй! Все они подтвердят свидетельскими показаниями, что уполномочили меня провести обыск за пределами города, поскольку дело об убийстве Айелло требует объединенных усилий. Если есть что возразить, прошу!

Пока Джо выдавал эту тираду, он расстегнул кобуру и вытащил свой «магнум-357».

Окинув Каттера взглядом с ног до головы, я заметил:

— Убери эту дуру. Сегодня мы втроем, а не вдвоем, как в тот раз. Так что учти, сегодня у меня есть свидетель.

Каттер снова покачал головой.

— Где труп, я спрашиваю? — спросил он грозно.

— Чей труп? — спросил в свою очередь я и пожал плечами.

— Майка Фаррелла! — уточнил Джо, еще более возвысив голос.

— Ты горлом-то не бери! — огрызнулся я. — Тебя кто-то здорово подставил!

— Ты так думаешь?

— Не думаю, а уверен! Скажи, кто послал тебя сюда, тогда мы раскрутим дело об убийстве Сальваторе Айелло.

— За кого ты меня держишь, а? — Джо Каттер повертел в руках свой «магнум». — Просто время тянешь! Убил Майка Фаррелла, а труп спрятать не успел…

Дизель-генератор уже пыхтел вовсю. Прошло минут двадцать, как я включил свет в доме. Пришлось говорить громче, чтобы перекрыть специфический шум, производимый электроагрегатом.

— Вот чего я не ожидал, так это наплевательского отношения к тебе твоих дружков! — сказал я. — Кто же это из них такой брехливый?

— Ладно, Саймон, хватит трепаться! — Каттер вскинул дуло «магнума» и жестом велел мне и Джоанне идти в дом. — Заходите, я за вами!

Минут пятнадцать мы втроем ходили по всему дому. Каттер, надо сказать, всегда тяготел к аккуратности и порядку. Он ничего ниоткуда не вытаскивал, вещи не разбрасывал… Просто распахивал двери, какие можно было открыть, и с шумом их захлопывал.

Джо Каттер искал труп.

Подвинув стул, он взобрался на него и посветил за трубопроводом отопительно-вентиляционной установки. Открыв дверь холодильника, сунул нос и туда. Заглянул под кровать, отодвинул кушетку, отогнул угол армейского одеяла, служившего шторами. Поняв, что в доме Майка Фаррелла нет — ни живого ни мертвого, он пробубнил что-то себе под нос и велел нам идти на улицу.

Мы обошли дом со всех сторон. Дизельная энергетическая установка отвлекла Каттера надолго. Он заглянул в силовой распределительный шкаф, в шкаф автоматического управления, но к аккумуляторным батареям, питающим системы автоматики, подойти побоялся. Шум дизеля, запах мазутного топлива и высокая температура удержали его от тщательного осмотра генератора, хотя он и обошел его дважды.

Джип он обследовал более основательно и, не найдя Майка в машине, жестом велел нам идти в сарай, где я занимался распилом, обработкой и полировкой камней.

Войдя в это помещение, Каттер сначала минут пять стоял и озирался. Прикидывал, должно быть, не успел ли я распилить труп на куски. Ну а потом, разумеется, сунул нос всюду, куда только было можно.

Я помалкивал, но видел, что Каттер закипает. Что ж, самое время выяснить, что все это значит. Я покосился на Джоанну. Выражение тревоги у нее на лице сменилось то ли спокойствием, то ли полнейшей отрешенностью.

— Джо, скажи, пожалуйста, откуда ты взял, будто Майка Фаррелла нет в живых? — спросил я. — Не допускаешь, что Майк попросил известить тебя, будто он убит, а сам в это время уже обосновался, скажем, в Мексике? В самом деле, подумай: Майк убивает Айелло, прихватывает с собой содержимое сейфа и, заметая следы, направляет следствие по ложному пути. Может быть такое? Вполне…

Каттер глянул на меня искоса и дулом «магнума» показал на дверь:

— Хватит зубы заговаривать! Выходите…

Во дворе мы провели целых полчаса. Каттер, чуть ли не ползая по земле, освещал каждые полметра, с особой тщательностью осматривая те места, где была хоть какая-то растительность.

Так же как и в случае с Эдом Бейкером, который елозил по участку двенадцать часов тому назад и ничего не нашел, осмотр ничего не дал. Каттер тяжело дышал и поминутно сплевывал.

Подойдя к оцинкованному ведру для мусора, он приподнял крышку, заглянул туда, посветив фонариком, а затем, шагнув в сторону, наступил на стебель розы, посмотрел себе под ноги и как бы между прочим обронил:

— Вы оба поедете со мной, хотите вы этого или нет. Потому как ты, Саймон, и она являетесь свидетелями преступления и ваши показания будут иметь существенное значение.

Я присвистнул:

— Ты что, друг, совсем того? Свидетелями какого преступления мы являемся? Объясни, пожалуйста.

— Пожалуйста! Если уж на то пошло, вы оба подозреваетесь в убийстве Айелло.

— Но это же полнейшая нелепость! — отозвалась Джоанна. — Саймон не убивал Айелло.

— А я этого и не говорил! Я сказал только, что вы оба подозреваетесь. Так что вы, дамочка, помолчали бы! Мне помощнички вроде вас не требуются. Вот когда найдем Фаррелла, тогда, похоже, и поставим точку.

— А с чего это ты надумал искать труп Фаррелла у меня? Можешь объяснить? — спросил я.

— В другой раз, может, и объясню… — усмехнулся Каттер.

— А если я попрошу это сделать сейчас?

— А если я не стану? — Джо неожиданно шагнул в мою сторону и остановился в паре метров от меня.

— А если не станешь, тогда проваливай! — отчеканил я.

— Саймон, ты невоспитанный человек. Придется преподать тебе урок хороших манер, — сказал Каттер и ударил меня под дых рукояткой «магнума».

Согнувшись от пронзившей меня острой боли, я пошатнулся и толкнул Джоанну — да так, что она не удержалась на ногах и упала.

«Ну и скотина же этот Каттер!» — мелькнула в голове мысль. А я тоже хорош! Нашел с кем разговоры разговаривать. Надо было держаться от него подальше! У него «магнум», а у меня в кармане «беретта», но ведь он не даст мне возможности ею воспользоваться.

Каттер постоял-постоял, а потом резко шагнул влево и, приподняв правую ногу, ударил меня с маху по голени. У него на ботинках, на мысках, были прикреплены специальные металлические пластины, поэтому у меня из глаз искры посыпались, а сам я рухнул на землю. Задержав дыхание, я хотел вскочить, но не удалось. Каттер пнул меня в бок, я упал плашмя. И потом целых десять минут, едва я только приподнимался, он сбивал меня мощным ударом.

— Что вы делаете?! — крикнула Джоанна.

Она стояла на коленях и покачивалась из стороны в сторону.

— Остынь! — Каттер обернулся к ней, замахнулся «магнумом», но не ударил, а подскочил ко мне и врезал ребром ботинка по ключице.

Он измывался. Он молча торжествовал — бил профессионально, больно и жестоко.

Присев, дожидался, когда я начну приподниматься… и, к примеру, ударял стальной рукоятью «магнума» по коленной чашечке. Не изо всех сил, нет! Но так, что боль ослепляла меня.

— Ну что, Саймон, давай колись! Где содержимое сейфа, говори… Неужели не понимаешь, что сам себе копаешь могилу? — Голос его звучал приглушенно и вкрадчиво.

— Вам бы еще дыбу и тиски, — произнесла Джоанна вполголоса.

Каттер не удостоил ее вниманием, а мне сказал:

— Не хочешь говорить — заставлю изложить в письменном виде… Собственной кровью не желаешь?

— Не стыдно измываться над невинным человеком? — спросила Джоанна сдержанным тоном.

Я понимал, чего ей стоит это показное спокойствие.

— Не стыдно! — усмехнулся Каттер, даже не взглянув на нее. — Хотя, пожалуй, правильнее будет сказать, что я просто сгораю от стыда, точь-в-точь как наш президент, когда отдает приказы шмолять ракетами по всяким там пустячным народишкам за морями за горами…

Джоанна тихо ахнула.

Джо Каттер в очередной раз присел, поддел дулом «магнума» мой подбородок, заглянул мне в лицо и спросил:

— Ну и долго мы будем пустопорожние разговоры вести? Саймон, у тебя что, времени навалом?

— Слушай, ты, поганец, чего тебе от меня надо? — Я выругался.

Каттер вскочил и пнул меня каблуком в грудную клетку.

Я с трудом сдержал крик.

Он снова лягнул меня по ребрам, и тут я сумел вцепиться ему в ногу. Схватил ее и повис всей своей тяжестью, а потом, собравшись с силами, вывернул ему ступню, и он упал. Встав на колени, я уже достал было из кармана свою «беретту», но получил сильный удар рукояткой «магнума» по голове и повалился навзничь. Джоанна закричала, и я покатился по земле в сторону кустов с розами, но Каттер догнал меня и ударил носком башмака по ключице с такой силой, что нечеловеческая боль вызвала у меня спазм желудка. Накатила дурнота. Мне стоило огромных усилий сдержать рвотный позыв. Господи, да ведь он убьет меня! Что же я? Совсем разум потерял?

Я выхватил из кармана «беретту», тыльной стороной ладони вытер кровь с лица, сочившуюся из раны на голове, и прицелился в Каттера. Тот опешил. Раскрыв рот, смотрел на меня не мигая. Похоже, пистолет у меня в руке лишил его на какое-то время способности соображать. Когда спустя пару минут он пришел в себя и вскинул «магнум», Джоанна снова закричала, а Каттер вдруг ни с того ни с сего замотал головой, и я увидел, что кровь заливает ему лицо.

— Что, получил? — крикнула Джоанна и бросила в Каттера еще один бордюрный камень.

— Ах ты, дрянь! — взвизгнул он и прицелился в нее из «магнума».

— Не смей! — заорал я.

Он застыл. Потом поднялся, убрал «магнум» в кобуру и сказал:

— О'кей, Саймон, поиграли, и хватит!

Я ничего не сказал, я по-прежнему держал его на мушке.

Взглянув искоса на Джоанну, я увидел, что она белая как бумага.

Каттер подобрал с земли фонарик и пошел к своей машине. Не говоря ни слова, он открыл дверцу, сел за руль, завел двигатель, включил мигалку, развернулся и, взметнув облако пыли, через минуту исчез в ночи.

Джоанна проглотила ком. Я убрал «беретту» в карман.

— Какой все-таки подонок этот Каттер! — сказал я. — Забьет кого угодно насмерть…

— Негодяй! — отозвалась Джоанна. — Жаль, что я ему череп не проломила. Надо бы…

— Надо бы! — согласился я, опускаясь на ступеньку крыльца.

Я с трудом сдерживался, чтобы не застонать. «Нет, каков сукин сын! — бушевал я. — Но я-то, я-то как подставился!.. Держать дистанцию, держать дистанцию… А сам?..»

Отдышавшись, я встал и, пошатываясь, поднялся в дом. Я ходил по комнатам и выключал везде свет. Спустя какое-то время вышел на крыльцо, там возле перил стояла Джоанна. Открыв сумочку, она достала мой кольт и протянула мне.

— Оставь себе, — сказал я.

— А если он вернется?

— Не вернется. Каттер тщеславный, самоуверенный тип. Считает, что, уж если он не нашел то, что искал, стало быть, это наверняка в другом месте. А демонстрация силы — его любимое занятие. Он всегда так поступает, когда хочет деморализовать противника.

— Настоящий зверь! — сказала Джоанна. — Зверюга…

— Да, это так, — отозвался я.

Хотел было объяснить ей, что такие, как Каттер, кружат, словно стервятники, возле гангстеров и мафиози, потому как и те и другие — звери, зверюги, зверье… Но, подумав, промолчал. Собственно, тут и сказать-то нечего! Служба всякого полицейского связана, по сути, с нарушителями правопорядка, а то и вовсе с отбросами общества. Да и убивать, если по совести, не так-то просто! Наверное, поэтому я и не торопился доставать «беретту»… Пристрелил бы Каттера! Это точно… Но зачем? Пусть живет. Желающие прикончить его рано или поздно найдутся. Хотя не исключено, что однажды он задумается, правильно ли живет. А-а-а, да ладно!..

Генератор перестал гудеть-пыхтеть. Стало тихо. Я обнял Джоанну, прижал ее к себе:

— Джо, посиди на крыльце, отдохни, я позабочусь о Майке. Хорошо?

Она покачала головой:

— Нет, Саймон, я с тобой. Я без тебя не останусь.

— Но ведь его надо похоронить!

— Я помогу. О господи! Бедный, несчастный Майк…

* * *

Мы вырыли ему могилу в горах, возле заветного места, где некий камнерез добывал самоцветы, надеясь в один прекрасный день разбогатеть. Но прежде мы с величайшей осторожностью вытащили его труп, завернутый в непромокаемый брезент, из-под фундамента, вернее, из-под каменной платформы агрегата, куда Каттер не догадался заглянуть. Впрочем, он не рискнул бы, поскольку запросто мог лишиться, скажем, уха, так как лопасти работающего мотора крутились в тот момент как бешеные.

Погрузив тело Майка в джип, мы помчались в горы.

Было три, когда мы похоронили его. Каменистая почва с трудом поддавалась лезвию лопаты. Я выбился из сил, но так и не сумел выкопать глубокую могилу. Завернув тело в брезент так плотно, как только можно, мы положили его на дно двухметровой прямоугольной траншеи глубиной около метра, забросали землей, а поверх холма навалили крупных камней, дабы дикие звери не смогли раскопать могилу.

Мы с Джоанной рассудили, что, даже если кто-то и набредет случайно на могилу, никому в голову не придет, что я имею к ней отношение, поскольку от моего дома на джипе мы сюда добирались целых полчаса. Что касается куска брезента, то он хранился у меня более десяти лет. Еще с тех времен, когда я служил в армии. А об отпечатках пальцев и говорить нечего — я копал могилу в резиновых перчатках.

Управившись, мы постояли молча возле последнего пристанища многострадального Майка.

Неподалеку над гигантским кактусом сагуаро кружила сова. С горных вершин налетали порывы прохладного ветра, приятно холодившего мой обнаженный торс. Я был весь в поту, в грязи и в пыли. Слипшиеся от крови и пота волосы заскорузли и представляли собой сплошную коросту. Я стоял, смотрел по сторонам и думал о том, что цивилизация — понятие абстрактное и нас от нее отделяет целое тысячелетие.

В лунном свете Джоанна выглядела бледной, измученной. Я окинул ее взглядом и поразился — за какие-то десять — двенадцать часов она так сильно похудела, что стала казаться угловатым подростком.

— Джо, я понимаю, ты жутко устала, но все-таки тебе придется найти в себе силы еще для одного задания. Садись в джип и поезжай медленно-медленно вниз. Остановишься на старой дороге.

— А ты?

— А я пойду следом и буду веткой с мескитового дерева в прямом смысле заметать наши следы.

Мы добрались до дома, когда уже начало светать.

— Ты фантастическая женщина! — сказал я Джоанне и поцеловал ее в губы.

— Саймон, знаю, ты не любишь кофе, — сказала она, — но именно крепкий кофе тебе сейчас необходим.

Она пошла на кухню, а я поспешил к телефону. Джерри Спрейг ответил после седьмого гудка:

— Саймон, ты, что ли?

— Я…

— Ты, по-моему, спятил. Взгляни на часы!

— Ладно тебе, старик! Не бурчи и прости за назойливость. Это вопрос жизни и смерти.

— Зараза ты, Саймон! О чьей смерти идет речь?

— О моей, конечно! — усмехнулся я. — Ну что там с Рейфордом и Колклафом?

— Ни тот ни другой не покидали столицу в течение последних сорока восьми часов. Сечешь? Последние двое суток эти говнюки ошивались в Вашингтоне.

— Это точно?

— Точно! Отвечаю головой. Тебе нужны подробности?

— Нет, теперь не нужны, раз уж ты отвечаешь головой!

— Головой, которая не имеет покоя ни днем ни ночью…

— Иди дрыхни и не сердись на меня! Когда все утрясется-уладится, обещаю накормить нас с тобой до отвала у «Порфирио».

— А напоить?

— Само собой.

— Лады! Саймон, дружище, звони, если что…

— Непременно, Джерри! Спасибо тебе, обнимаю…

Когда я, закончив разговор, положил трубку, вошла Джоанна с дымящимся кофе. Я взял чашку, отхлебнул глоток и сказал:

— Засну после кофе как убитый, это точно. Лучше пойду приму душ.

Я отправился в ванную, встал под ледяной душ и, задержав дыхание, стал смывать с себя грязь и пот. Я тер себя щеткой с мылом, пока не заскрипел. Я и волосы вымыл до скрипа.

А потом зашагал босиком в спальню.

— Саймон, — сказала Джоанна, — ложись спать и ни о чем не думай. На тебе лица нет. Спи, теперь я приму душ.

Я лежал, смотрел в потолок и размышлял о том, кто убил Майка Фаррелла. Кто нанес ему тяжкие телесные повреждения? Тот, кто убил и Айелло? Тогда почему он пытал Майка? Нет, все-таки это сделал кто-то другой. Может, Майк знал нечто такое, что скрыл от меня? А убийца хотел это выведать?

Я боролся со сном, а когда все-таки закрыл глаза, сразу увидел, что на меня мчится розовый «кадиллак». Потом я провалился куда-то и заснул как убитый.

Глава 9

Я ощутил сквозь дрему, как Джоанна, скользнув ко мне под простыню, какое-то время возилась, приноравливаясь, потом замерла у меня под боком, словно пушистая теплая кошечка. Прядь душистых волос коснулась моей щеки, и я разомкнул веки.

Грубое солдатское одеяло на раме окна, как обычно, оттопыривалось по краям, и сияющие лучи солнца, выкатывающегося из-за гор, разноцветными бликами переливались на раздвижных стеклах книжных полок с томиками моих любимых поэтов и писателей.

Я перевел взгляд на Джоанну. Она смотрела на меня. Без улыбки… Но в глазах у нее я прочитал то, что порой весьма затруднительно выразить словами. И в тот же миг всем своим нутром почувствовал: она, как и я, хочет близости, являющейся, как известно, высшим проявлением любви.

Трагическая судьба Майка ослабила на мгновение накатившее на меня желание, и я замер, однако угроза неотвратимой расправы, висевшей над нами подобно дамоклову мечу, оказалась более мощным зовом — основной инстинкт кинул нас в объятия друг друга. Ее короткое учащенное дыхание совпадало с ритмическими толчками наших тел и сердец. Джоанна отдавалась мне так, как никогда прежде.

— Знаешь, я сейчас все умирала, умирала и вот… не смогла, умереть, — сказала она, когда перевела дух. — Правильно говорят, будто любовь — это маленькая смерть. Может, конечно, и не смерть, но что-то сродни небытию либо погребению. Давным-давно, когда все люди были язычниками, они, наверное, подобным образом расставались с тяжелым прошлым. Я, возможно, не то говорю… Скажи, этот мой лепет тебя не раздражает?

— Это не лепет, моя язычница, это — жизнь… — Я прижал ее голову к своей груди.

— Саймон, я, ласкаясь… Тебе было больно? Ведь Каттер тебя не щадил…

— Не будем об этом! Пусть он считает, будто я слабее его. Мне это на руку… Который час?

— Сутки назад ты мне задал этот же вопрос. Помнишь? Думаю, уже скоро восемь. Я спала на кушетке, потому что не хотела нарушать твой сон. Меня разбудило солнышко. — Джоанна поцеловала меня, провела ладонью по волосам. — Знаешь, Саймон, я проснулась и почувствовала себя такой одинокой… — сказала она дрогнувшим голосом.

— Пора вставать! — Я не должен был позволить ей жалеть себя. — Времени у нас в обрез!

Мы быстро оделись и вышли на крыльцо. День обещал быть жарким.

— Джоанна, отвезу-ка я тебя к Нэнси Лансфорд. У нее в доме ты будешь в безопасности, а мне не придется поминутно думать о том, все ли с тобой в порядке.

Нэнси встретила нас с распростертыми объятиями. Я вкратце объяснил ей обстановку, попросил ни при каких обстоятельствах никому не признаваться в том, что Джоанна останется у нее до моего возвращения. Сказал, что непременно вернусь к полудню, и уехал.

По дороге я, обдумывая план действий, пришел к выводу, что, если в ближайшие четыре часа ситуация не изменится, поиски чужих денег я прекращаю и вместе с Джоанной уезжаю в дальние края. Куда, каким образом — я еще не решил, но понимал, что нам следует исчезнуть гораздо раньше завершения срока, отпущенного мне Винсентом Мадонной.

Я уже подумывал, а не воспользоваться ли услугами специалиста по пластической хирургии, координаты которого оставил мне Майк Фаррелл. И хотя на подобную операцию денег явно не хватало, я почему-то был убежден, что сумею договориться с хирургом относительно оплаты частями.

Когда мы хоронили Майка, я вывернул наизнанку карманы его одежды, но пяти тысяч долларов, которые вручил ему Айелло, не обнаружил. Тот, кто убил его, забрал деньги себе.

Мне по-прежнему не давали покоя два вопроса. Во-первых, какие сведения хотел выведать убийца у Майка, а во-вторых, удалось ли ему узнать то, что он хотел?

Прежде чем свернуть на скоростную дорогу, я остановился у бензоколонки. Пока служащий возился с моим джипом, я купил утренний выпуск местной газеты и успел пробежать глазами заголовки и три колонки на первой полосе, сообщавшие второстепенные подробности убийства Сальваторе Айелло. Правда, было кое-что и весьма существенное. В паре километров от дома Айелло полиция наткнулась на автомашину типа универсал, на крыльях и капоте которой удалось обнаружить отпечатки пальцев, принадлежавшие Майку Фарреллу. И в настоящее время он разыскивался для дачи показаний. Высказывались также предположения о возможной причастности Фаррелла к убийству Айелло. Оказывается, нашлись желающие подтвердить под присягой, будто у Фаррелла были основания иметь на Айелло зуб. Однако ни слова не говорилось о том, что в доме у Айелло произошло ограбление сейфа. Сейф вообще не упоминался. Либо в полиции о его существовании ничего не знали, либо кое-кто из высших полицейских чинов хранил в нем свою наличность. Зато на пятой полосе, где печатали продолжение материала, опубликованного на первой полосе, я обнаружил любопытное сообщение: в Айелло стреляли из «немецкого автоматического пистолета 9-го калибра» марки «Люгер» или марки «Вальтер».

«Это уже кое-что!» — подумал я, поскольку за это время мне не доводилось сталкиваться с владельцем пистолета немецкого образца.

Когда я расплачивался за бензин, мне показалось, будто служащий взглянул на меня с хитрованским прищуром. Короче, не понравилось мне это, и я на всякий случай постарался запомнить адрес бензоколонки, взглянув на табличку телефона-автомата у обочины.

Заправившись, я сел за руль и помчался в направлении квартала Клифф-Вью-Терис, раскинувшегося на вершине крутого холма среди предгорий, ограничивающих город с севера. Здания в этом районе, все как одно двухэтажные, облицованы с фасада серым кирпичом с розовыми прожилками, что, разумеется, било на внешний эффект. Строительство дома будто бы влетело застройщику в копеечку. А на самом деле… Ну да ладно!.. Однако обилие зеленых насаждений полностью реабилитировало владельцев недвижимости. Тенистые аллеи, лужайки с дождевальными установками, деревья с раскидистыми кронами — все это радовало глаз и обещало прохладу.

Я поставил джип под навес на парковке возле торгового центра и отправился на поиски объекта, ради которого сюда прикатил. Чтобы найти обширное прямоугольное здание, где принимали своих пациентов медицинские светила города, понадобилось минут пять. Латунная вывеска «Фред Броли. Доктор медицины» привлекла мое внимание, едва только я повернул за угол здания, где располагался торговый центр.

Приемная в частной клинике Фреда Броли оказалась на уровне. Удобная дорогая мебель, на журнальном столике — самая разнообразная пресса, пушистый ковер на полу и стены в бледно-зеленой гамме, накрахмаленная секретарша-регистраторша — упитанная блондинка с дежурной улыбкой за стеклянной перегородкой — все соответствовало высокому уровню медицинского учреждения. Да и пациенты выглядели людьми состоятельными, то есть радовали глаз. Молоденькая девица в сверхмодном туалете и рыжеволосая гранд-дама в бриллиантах просматривали журналы, а пожилая особа с синюшной кожей и безучастным выражением на лице не отводила взгляда от своей дрожавшей левой руки с массивным золотым браслетом на запястье. «Бедняга!» — покосился я на нее. Тремор конечностей случается при самых разнообразных нервных болезнях, в том числе и по причине чрезмерного употребления алкоголя.

Облокотившись на наружный подоконник окошечка секретарши, смахивающей на служащую солидного банка, я спросил:

— Доктор у себя?

— Вам назначено? — расплылась она в широкой улыбке.

— Нет. У меня со здоровьем все в порядке. Я по другому вопросу, поэтому позвольте…

— Доктор Броли по всем другим вопросам, — поспешила она прервать меня, — принимает в четверг, после обеда. Если вы имеете отношение к поставке фармацевтической продукции, тогда…

— Выслушайте меня, — не дал я ей договорить. — Доктор Броли просил немедленно уведомить его, когда мне станет что-либо известно относительно пропажи кое-какой его личной собственности. Сообщите ему, что у него в приемной некий Крейн… Саймон Крейн…

Секретарша нажала кнопку внутреннего селектора и, повернувшись ко мне спиной, что-то прошептала в микрофон.

— Мистер Крейн, доктор вас примет прямо сейчас, — сообщила она спустя минуту с улыбкой.

— Благодарю вас, — улыбнулся я в ответ.

— Присядьте, пожалуйста, — сказала она, не отводя от меня взгляда.

Судя по выражению, появившемуся у нее на лице, известие об исчезновении какой-то частной собственности, принадлежавшей доктору Броли, повергло ее в шок.

В приемную вышел Фред Броли. Дама с тремором кинулась к нему.

— Миссис Чандлер, прошу прощения, я буду в вашем распоряжении через десять минут, — сказал он, жестом дав мне понять, чтобы я следовал за ним.

Мы молча шагали по длинному коридору с множеством дверей по обеим его сторонам. Рентгеновский кабинет, надо полагать, стоил ему целого состояния. Впрочем, в оборудование операционной наверняка были вложены тоже немалые деньги. Две лаборатории, несколько ванных, зал для консилиумов… Я читал надписи на табличках и прикидывал, в какую сумму обошлась доктору Броли собственная клиника.

— Прошу, — бросил он, пропуская меня в свой кабинет.

Закрыв за собой дверь, он остался стоять, не предложил присесть и мне.

— Итак, что новенького? — кинул он на меня недружелюбный взгляд.

— Пока все по-старенькому, — не остался я в долгу, — но с вашей помощью надеюсь на успех.

— Ничего себе! — Он усмехнулся. — Я вроде бы потерпевший, но, оказывается, обязан еще и помогать…

— А ваш сейф в данный момент заперт? — спросил я, глядя на него в упор.

У него за спиной я увидел утопленный в стену шкаф, около метра в высоту и полметра в ширину.

— В данный момент не заперт, потому как домой я еще не ухожу, — ответил он и почему-то нахмурился.

— Не возражаете, если я взгляну, что там внутри?

— Это еще зачем? — вскинул он брови. — Впрочем, пожалуйста. Ваше любопытство мне понятно.

Фред Броли распахнул дверь сейфа. На верхней полке стоял зеленый металлический ящик с ключиком в замке. В таких жестянках, как правило, хранятся личные документы. На нижней полке я насчитал с десяток флаконов темного стекла.

— Препараты, содержащие наркотики? — обернулся я к нему.

— Да, — ответил он и быстро отвел взгляд.

— Все в порядке! — заметил я с ухмылкой. — Убедился, что у вас нет тех денег, что пару дней назад находились в сейфе у Айелло.

— Вздор какой-то вы несете! Разве можно воровать деньги у самого себя?

— Можно. Для отвода глаз, — бросил я.

— А себя вы не подозреваете?

— Пока нет…

— Странно! На вашем месте я бы подозревал всех поголовно.

— Доктор Броли, надо полагать, вы неоднократно бывали в доме Айелло… — сказал я с расстановкой.

— Бывал… — кивнул он. — Неоднократно…

— Очень хорошо! — заметил я.

— Сейчас я бы так не говорил, — отозвался он.

— Допустим. Скажите, во время ваших визитов не попадался ли вам на глаза «кадиллак» розового цвета?

Фред Броли поперхнулся, однако, желая скрыть охватившее его замешательство, откашлялся, а затем недовольно спросил:

— Розовый «кадиллак», он что, имеет какое-то отношение к пропаже моих денег?

— А сами вы на какой марке разъезжаете? — ответил я вопросом на вопрос.

— У меня «ягуар». Спортивная модель… А что?

— Вы, как я посмотрю, прирожденный спортсмен. А розовый «кадиллак» кому принадлежит?

— Господи, откуда мне знать?

— А вы подумайте хорошенько! Вдруг вспомните… — Я достал из кармана «беретту», подбросил на ладони и добавил: — Вы, доктор Броли, выдали реакцию на розовый «кадиллак», поэтому не пытайтесь убедить меня, будто не знаете. Ей-богу, только этого и не хватает, чтобы вы покончили жизнь самоубийством, застрелившись из собственной «беретты».

Облизнув губы, Фред Броли произнес вполголоса:

— Я знаю джентльмена, у которого есть розовый «кадиллак», но уверяю вас, он не вор…

— Ручаетесь, что ли?

— Ручаюсь…

— Интересно! А вдруг именно он украл ваши деньги?

— Этого не может быть!

— Почему же?

— Потому что он богатый человек.

— Доктор, не смешите меня! Могу биться об заклад, что в мире просто не существует такого богача, который отказался бы от трех миллионов баксов.

— От трех миллионов? — Фред Броли сделал квадратные глаза.

— Именно! Итак, кто этот человек?

— Мистер Крейн, вы ошибаетесь! Владелец розового «кадиллака» мой хороший знакомый, он весьма известное и влиятельное лицо, да и по складу характера стопроцентный флегматик.

— Его имя и фамилия?

— Джон-Бен Барагрей…

— Вот так так!.. — протянул я. — Оказывается, у вас важные знакомые…

* * *

Джон-Бен Барагрей представлял собой, как принято нынче говорить, национальное достояние. Я не был с ним знаком и никогда не сталкивался, хотя слышать о нем доводилось.

Родом из Техаса, он нажил свое состояние на востоке штата, когда там были открыты крупнейшие месторождения нефти. Позже Барагрей перебрался на запад и занялся разведением мясных коров. И если Техас, крупнейший сельскохозяйственный штат, держит первое место по производству говядины, то здесь немаловажная заслуга принадлежит Джон-Бену Барагрею. Мне было известно, что его ранчо находится в ста километрах от нашего города, а капитал исчисляется кругленькой суммой — миллионов сто, а возможно, и больше.

В довершение ко всему он был управляющим одного весьма солидного банка. Короче говоря, оценив навскидку его капиталы, я пришел к выводу, что если между ним и семьей дона Мадонны поддерживаются тесные контакты, то в этом нет ничего противоестественного. И тот и другой поддерживают систему, при которой политические партии контролируются партийными боссами. И тот и другой служат яркой иллюстрацией приверженности феодальному образу жизни, при котором наблюдается зависимость «вассалов» от «сюзеренов».

Спустя полтора часа я подъезжал к владениям Барагрея, простиравшимся и вширь, и вглубь на десятки километров.

Ранчо, естественно, напоминало поселок городского типа. Я катил по шоссе, которое являлось собственностью Джон-Бена Барагрея, а по сторонам мелькали значительные приметы цивилизации. Оставив позади аэродром с аэропортом, штук пять бензоколонок, я целых двадцать минут плутал среди двухэтажных семейных коттеджей работников с многочисленных ферм Барагрея, пока наконец не оказался перед воротами поместья современного феодала.

Справа, прямо под открытым небом, располагался его автопарк. Я окинул машины внимательным взглядом. Среди множества пикапов, джипов, грузовиков, электрокаров, внедорожников повышенной мощности, пары «роллс-ройсов», одного «бентли», пары «кадиллаков» не было ни одной машины розового цвета. Роскошный трехэтажный особняк с балконами, верандами, парадным входом с портиком и колоннами, конечно поразил мое воображение, но не настолько, чтобы я окончательно стушевался.

На мой стук молоточком в массивную дверь вышел дворецкий в ливрее. Положа руку на сердце, заявляю: дворецкого в ливрее я увидел впервые. Он смотрел на меня, я — на него. Я, однако, быстро сообразил, что мне следует сообщить ему, кто я такой, а также причину визита. Сказав, что у меня к его хозяину важное дело, я добавил, что адрес мне сообщил доктор Броли. Дворецкий попросил подождать в гостиной, а сам, сверкая золотыми и серебряными галунами, с поклоном удалился.

Я с любопытством огляделся. На стенах висели три подлинника Ренуара, кое-какие работы ранних импрессионистов. Словом, обстановка и декор внушали почтение. Я сразу составил впечатление о мистере Барагрее как о человеке весьма глубоком и основательном.

Массивная мебель была обтянута малиновым сафьяном, вдоль стены слева стояли книжные шкафы красного дерева. Я решил поинтересоваться, какого сорта литература занимает хозяина этого дома долгими вечерами, когда на дворе, к примеру, непогода. И поразился. Философия, искусствоведение, военная история, мемуары, Фолкнер, Лев Толстой, Махатма Ганди… Вот и думай после этого, с кем имеешь дело!

— Мистер Крейн… — услышал я мягкий баритон у себя за спиной. — Саймон Крейн… Скажите, мистер Крейн, мы с вами знакомы или нет?

Я обернулся.

В дверях стоял благообразный пожилой господин. Глаза его светились улыбкой.

— Я Джон-Бен Барагрей. Вы, мистер Крейн, упомянули имя моего хорошего знакомого доктора Фреда Броли. Вы у него лечитесь? Впрочем, чем могу быть полезен?

— Мистер Барагрей, рад познакомиться с вами. — Я склонил голову в почтительном поклоне. — Извините, что без звонка. Мы незнакомы, но кое-какие непредвиденные обстоятельства вынудили меня обратиться к вам за помощью, а возможно, и за советом.

— Прошу вас, садитесь! Воображаю, каково вам было под палящим солнцем. Сегодня такая жарища! Не желаете ли чего-нибудь выпить?

— Если только пива… — улыбнулся я.

— Пиво самое оно в такое пекло!

Он подошел к холодильнику в простенке между окнами, выходящими в сад, достал две бутылки пива, открыл и сразу отхлебнул из своей.

Этим жестом он дал мне понять, что всякой там фанаберии у него в доме не место. Я моментально расположился к нему.

— Итак, слушаю вас внимательно, — сказал он после того, как мы ополовинили бутылки.

— Мистер Барагрей, полагаю, убийство Сальваторе Айелло для вас не новость. Конечно, вы об этом наслышаны.

— Да, я в курсе и, не скрою, весьма удивлен. А вы что, помогаете следствию?

— Нет. Тут дело в ином. Я не полицейский, не сыщик, а просто частное лицо, поставленное кое-какими жизненными обстоятельствами в жесткие рамки. Мне необходимо во что бы то ни стало найти убийцу! Единственная зацепка, которая, возможно, поможет это сделать, — «кадиллак» розового цвета. Доктор Фред Броли сказал, будто вы владелец именно такого розового «кадиллака». Прошу прощения, но думаю, вы согласитесь со мной, что розовая машина… в общем, это весьма редкая расцветка.

— Так, понятно! Есть еще вопросы?

— Скажите, вы знакомы с Винсентом Мадонной?

— Знаком. Он, понимаете ли, хочет в нашем штате поставить на широкую ногу игорный бизнес, а я — против. Несколько раз я встречался с ним, намеревался утрясти проблему путем переговоров, но он придерживается других способов ее решения. Стало быть, теперь мне осталось удовлетворить ваше любопытство относительно розового «кадиллака», да?

— Да.

— Я продал его месяц назад.

— Кому, если не секрет?

— Отогнал в агентство по продаже «кадиллаков», доплатил и купил новый «кадиллак» черного цвета… Вот и все!

Я молчал, что тут скажешь.

— Мистер Крейн, может быть, я смогу чем-то помочь? — спросил любезный хозяин.

— Спасибо, мистер Барагрей! Прошу прощения за вторжение.

— Ради бога, не извиняйтесь! К тому же у меня к вам просьба. Мистер Крейн, не составите ли мне компанию? Приглашаю вас отобедать. Я живу один. Жена умерла два года назад. Единственный сын, полковник ВВС, погиб во Вьетнаме. Подбили его самолет… Так что я совсем один. Оставайтесь, а? Чувствую, нам есть о чем побеседовать.

— Обещаю отобедать у вас на следующей неделе, если буду жив, — улыбнулся я.

— Вы-то будете, а буду ли я — не знаю, но все равно ловлю вас на слове! — засмеялся славный старикан.

Мы расстались друзьями.

* * *

Солнце жарило вовсю. Казалось, дорога, по которой я мчался, вот-вот начнет плавиться. Было начало второго. Следовало поужинать. Я понимал, что в агентстве по продаже «кадиллаков» почти нереально застать в такую жару кого-либо после обеда.

Дорога постепенно ввинчивалась в горы, и лететь сломя голову становилось опасно. Впереди шла машина. Ну вот! Что толку гнать? Если тот, кто впереди, станет тащиться, придется плестись за ним минут двадцать! А то и все тридцать, до тех пор пока не спустимся вниз. Кому охота идти на обгон, если слева с минуты на минуту появится знаменитый обрыв под названием Дьявольский склон. Навернешься — костей не соберешь! Как-никак, длина склона по прямой — верный километр, если не все полтора.

Я достал из кармана носовой платок, вытер пот с лица и присвистнул.

Впереди идущая машина ни с того ни с сего сбросила скорость, прижалась к скале, что стеной нависала справа. Похоже, водитель дожидался меня, чтобы пропустить вперед, а потом ехать самому не торопясь.

Я приблизился, хотел было крикнуть, что пойдем друг с другом, мол, двадцать минут погоды не сделают, но вдруг узнал водителя. За рулем сидел Эд Бихринман. Мало этого, он целился в меня из автоматической винтовки 45-го калибра.

Я ударил по тормозам, но он вывернул руль, пересек белую разделительную полосу и попер на меня. Его маневр моментально стал мне ясен: если не удастся пристрелить, тогда надо постараться столкнуть меня вместе с джипом вниз с обрыва — и все тут!

Глава 10

В своей сознательной жизни я раза три или четыре с честью выходил из сложнейших ситуаций. Но одно дело — когда готовишься заранее, взвешиваешь все «за» и «против», и другое — если приходится мгновенно принимать решение, не имея ни секунды на раздумья. В таких случаях обнаруживаешь в себе какие-то скрытые резервы, которым я не берусь дать научно обоснованное определение. Возможно, это удача, а может, судьба! Но скорее всего, это просто-напросто положительная реакция живого организма на внешнее раздражение, называемая рефлексом. Условным, безусловным, но рефлексом…

Бихринман вдруг надумал обойти меня справа. Я позволил ему этот финт, сделав вид, будто не понимаю, чего он добивается. Слегкавзяв влево, я пустил его на неширокую полоску справа от себя и, скосив глаза, увидел, что он приготовился выворачивать руль, потому как убрал винтовку и принялся перехватывать ладонями рулевое колесо.

«Собираешься, поддав в правый бок, столкнуть меня с обрыва?» — подумал я и, нажав до упора на акселератор, понесся по белой разделительной полосе. У Эда Бихринмана с реакцией, судя по всему, было неважно. Он, разумеется, бросился меня догонять, но припозднился и, когда поравнялся со мной, оказался слева, упустив из виду, должно быть, что я тоже умею толкаться.

Я конечно же не растерялся и, пожертвовав «самочувствием» заднего левого крыла, с силой врезал Бихринману по передней правой дверце. Короткая колесная база джипа позволила мне, вильнув резко вправо, поддать ему под зад бампером. Джип содрогнулся, встал поперек дороги, но я, быстро вывернув руль, разогнался, стукнул неуклюжую машину Бихринмана по правому крылу, пулей проскочил метров двадцать вперед, не оглядываясь, и остановился на ручном тормозе в паре метров от обрыва.

Кинув взгляд в зеркало заднего обзора, я покачал головой… Что ж, судьба спускает дураку только до поры до времени. Затем следует предупреждение. Тому, кто не внемлет, она наносит удар!..

Я выбрался из джипа, подошел к краю обрыва, заглянул вниз. Машина врага выполняла смертельное сальто. Когда раздался оглушительный звук взрыва, я решил, что поминки по Майку удались, а потом сел в джип, развернулся и поехал назад.

Проезжая мимо ранчо Барагрея, я остановился у бензоколонки и, назвавшись вымышленным именем, сообщил по телефону-автомату патрульной службе о дорожно-транспортном происшествии у Дьявольского склона. В город я возвращался другой дорогой. Эта предосторожность оказалась вынужденной и отняла у меня лишних пару часов, но зато теперь я точно знал, где искать убийцу Айелло и три миллиона баксов из его сейфа.

Все предельно просто! Эд Бихринман не тащился за мной хвостом из города до ранчо Барагрея, но, как оказалось, прекрасно знал, по какой дороге я буду возвращаться. Стало быть, тот, кто ему сообщил эту информацию, непременно пожелает убедиться, что все произошло именно так, как было запланировано. Я раздумывал, то ли мне поднажать, то ли не очень торопиться. Но неожиданно многострадальный джип проявил характер — на полпути лопнула шина. С заменой я провозился ровно полчаса. Короче говоря, только в начале шестого я свернул на знаменитый Стрип. Проезжая мимо «Красной мельницы», я вспомнил Майка Фаррелла. Несчастный Майк! Не ведал он о том, что мне стало известно совсем недавно.

Было ровно шесть, когда я свернул со Стрипа вправо и медленно покатил по спокойной, тихой улице, поглядывая на номера домов. В одноэтажном доме с двумя верандами по бокам светился экран телевизора. Пролетел самолет, и изображение замелькало, замельтешило. Пожилая женщина в широком окне с раздернутыми шторами наклонилась к самому экрану, стараясь понять, о чем хотя бы говорят…

Дом, номер которого я, по счастью, запомнил, оказался соседним. Выключив мотор, я набросал в уме план действий. Достав из бардачка «беретту», сунул в задний карман. На лужайке перед домом стояла садовая мебель из кованого железа, окрашенного в белый цвет. Неслышно ступая по плитам дорожки, я поднялся по ступенькам крыльца и толкнул парадную дверь. Она оказалась запертой изнутри. В замке виднелась бородка ключа. Я позвонил. В доме раздался мелодичный звон. Однако даже спустя несколько минут дверь мне так никто и не открыл.

Я спустился с крыльца, обошел дом справа и, шагая по дорожке из гравия, подошел к гаражу на две машины. Заглянув в окошко, я увидел лишь спортивный автомобиль марки «ягуар». Я подошел к окну, где горел свет. Заглянув внутрь, понял, что это кухня. Сквозь распахнутую дверь просматривалась просторная гостиная, на полу которой лежал роскошный ковер. По нему, покачиваясь, босиком, шагала рыжеволосая женщина в махровом халате ярко-зеленого цвета, пояс от которого тащился за ней, словно плеть плюща.

Подойдя к парадной двери, она запахнула полы, перетянула талию поясом, провела ладонью по взлохмаченным волосам покачнулась, отперла дверь и вышла на крыльцо.

— Добрый вечер, — сказал я, вывернувшись из-за угла. — Это я звонил.

— Добрый вечер, — ответила женщина, кинув на меня равнодушный полупьяный взгляд. — Заходите.

Не спросив, кто я и зачем пожаловал, женщина повернулась и пошла в гостиную. Я прикрыл за собой дверь и зашагал за ней следом. Она опустилась в кресло перед журнальным столиком, на котором стояла бутылка виски, опорожненная наполовину, большая бутылка диетической пепси-колы и пустой бокал.

— Я пью, — сказала женщина, налила в бокал виски, пепси и отхлебнула большой глоток. — А вы чем занимаетесь?

— А я ищу вашего мужа. Это дом Фреда Броли?

— И мой тоже, между прочим, — сказала женщина нараспев. — Я Сильвия Броли. Если хотите составить мне компанию, обслужите себя сами. Я вам полностью доверяю. В баре, — она кивнула на буфетную стойку, — есть все, что пожелаете.

Я поблагодарил миссис Броли, сказал, что весьма опрометчиво с ее стороны оказывать доверие незнакомому человеку, и задал вопрос, ради которого здесь оказался:

— Скажите, где я могу найти вашего мужа? Он мне очень нужен.

Сильвия Броли пожала плечами и, тряхнув копной огненно-рыжих волос, ответила с явной иронией:

— Вы потрясающий мужчина! Если женщина пьет в одиночестве, это означает только одно: ее мужу наплевать на нее, а ей — на него. Вам это понятно?

— Понятно. Но все-таки где он может быть?

— А черт его знает! Ему позвонили. Он сказал, что экстренный вызов. Взял мою машину и умчался. Свою он доломал, надо понимать. Думаю, экстренный вызов затянется до утра.

Сильвия Броли отхлебнула из бокала, подумала, добавила виски и сделала еще пару глотков.

— Это давно было? — спросил я.

— Что давно? — протянула она.

— Экстренный вызов…

— Бабенка это, а не вызов… Вот что! Не знаете, кто она?

— Понятия не имею.

— И я тоже! Давайте выпьем за все хорошее…

— Давайте! Но прежде, если позволите, я наведаюсь в ванную. Руки надо помыть. Можно?

— Только осторожно! — засмеялась она и закашлялась.

В ванной я открыл дверцу шкафчика домашней аптечки и без труда нашел снотворное. Положив три капсулы в кармашек рубашки, я вымыл руки и вернулся.

— Я бы выпил пива, если не возражаете, — сказал я и улыбнулся Сильвии, которая лет десять назад была, вне всякого сомнения, настоящей красавицей.

— Придется тащиться на кухню, — ответила она. — Вы тут без меня не скучайте! — Она мне подмигнула и вышла.

Скучать мне было некогда. Растворив снотворное в бокале, я добавил в него чуточку виски и огляделся.

Мебели в гостиной было предостаточно, однако едва ли ему удалось спрятать все здесь. Три миллиона рассовать по углам комнаты затруднительно. Скорее всего, он спрятал деньги в кабинете либо в спальне.

— Скажите, пожалуйста, вас, случайно, не Марчелло зовут? — спросила Сильвия, возникшая на пороге гостиной с картонной упаковкой пива.

Она еле держалась на ногах, поэтому я бросился к ней на помощь, опасаясь, как бы она не упала.

— С чего вы взяли, что меня зовут Марчелло? — засмеялся я и направил ее к креслу.

— Вы похожи на итальянца. Да нет, вы просто вылитый мафиози!

— О господи! — замахал я руками. — Можно подумать, будто вы с мафией дружбу водите.

— Я?! Вот уж нет! — Сильвия отпила из бокала. — Я просто подумала, раз вам понадобился мой муж, значит, вы хотите его убить.

— С какой стати?

— А Фред мне говорил, что он про мафию столько всего знает, что они теперь его обязательно убьют. То есть он сказал, что если они не сделают так, как ему нужно, тогда он кое-что сообщит куда надо. Например, в какую-нибудь газету. И уж тогда всем им придет конец. И кое-каким политиканам тоже…

Сильвия засмеялась. Я смотрел на нее во все глаза и думал о том, что месть обманутой женщины — вещь опасная. Болтливой пьяной дурехой я бы ее не назвал. Жена Фреда Броли не была лишена ума.

Отключилась она внезапно. Сначала она замолчала, потом закрыла глаза и побледнела. Я взял ее руку, нащупал пульс, подложил под голову подушку и приступил к обыску.

* * *

Солнце опускалось за линию горизонта, посылая прощальные лучи заката вершинам гор, когда я вышел из кухни во двор и поспешил в гараж, ключ от которого я нашел в сумочке Сильвии.

Всего десять минут потребовалось мне, чтобы понять: в гараже, как и в доме, пусто. В том смысле, что деньги следует искать в другом месте.

«Где?» — задал я себе вопрос.

В офисе? Не исключено…

Скорее всего…

Сильвия обмолвилась, что он уехал на ее машине. Значит… Вот именно!

Я нисколько не сомневался в том, что у нее «кадиллак». Розовый «кадиллак», разумеется…

Уходя из ее дома через кухню, я просто захлопнул кухонную дверь. Для пущей убедительности подергал за ручку, хотя слышал, как клацнул замок.

На город уже опустились синие сумерки, когда я в своем, верном джипе мчался в клинику доктора Фреда Броли. По дороге я остановился у телефона-автомата и позвонил Нэнси Лансфорд.

— Это я! — Я был краток.

— Поняла! — ответила толстуха.

— Дай ей трубку!

— Что, как ты? — спросила Джоанна.

— Я на верном пути, но, как острили у нас в армии, не говори «гоп», пока не опрокинешь…

— Да ну тебя! — засмеялась Джоанна.

— Хорошо, пока! — хмыкнул я и повесил трубку.

Свой джип я припарковал за три дома до клиники Фреда Броли. Не хотелось светиться, если кто-либо из семьи дона Мадонны вел наблюдение за подъездом с табличкой «Фред Броли. Доктор медицины».

Подходя к парадным дверям со стороны аптеки, я увидел на парковке для персонала огромный розовый «кадиллак» — четырехдверную модель седан. Выброс адреналина мгновенно отозвался в моем организме — я напрягся в ожидании опасности.

Я уже направился было к служебному входу в клинику, но остановился, увидев на водительском сиденье «кадиллака» человека. «Кто это?» — удивился я, нащупывая «беретту». Интересное кино! Фред Броли собственной персоной… Я подошел ближе и остолбенел. Ничего себе! Забрался в «кадиллак» и дрыхнет…

Но он не спал, он был мертв. Кто-то выстрелил ему в голову сзади. Пуля небольшого калибра застряла внутри черепной коробки — выходного отверстия видно не было. Я испытал такое разочарование, что, ей-богу, затрудняюсь выразить это словами. Кому судьба подставляла подножку на финише, тот меня поймет!

Неужели я безнадежно опоздал? Но ведь его застрелили всего-то минут десять назад! Труп еще теплый…

Нет, рано еще хоронить удачу!

Еще не все потеряно…

Взяв с заднего сиденья небольшой плоский чемодан, я открыл его, посмотрел, что внутри. Рубашки, носовые платки, носки… Броли отправился в путешествие налегке.

Та-а-ак!

А где же три миллиона? В кабинете?

Задрав голову, я обвел взглядом окна верхнего этажа и задержал дыхание. В одном из них мелькнул свет карманного фонарика. В висках застучало, сердце пару раз бухнуло в ребра. Я вошел в помещение на цыпочках. Не дыша, поднялся на второй этаж, остановился, прислушался. В кабинете Броли, в конце коридора, кто-то работал портативной электродрелью с алмазным сверлом. Ошибиться я не мог. Вот он выключил дрель, положил на стул… Я отчетливо представил этот стул, что возле сейфа справа. Открыл дверь сейфа, выругался негромко, но с характерным присвистом, типичным для людей, у которых ярко выраженный дефект гортани.

Я подошел к кабинету, заглянул в полуоткрытую дверь и увидел его. Он стоял ко мне спиной.

Я сказал:

— Ни с места, Пит!

Данжело резко повернулся. Я успел увидеть прищур глаз, оскал зубов, растянутые в ухмылке губы и взмах руки, сжимающей пистолет с глушителем.

— Хорошо смеется тот, кто стреляет первым! — гаркнул я, когда послал из «беретты» пулю прямо ему в левую руку, в то место, где кончается рукав тенниски.

Но и он был не тот человек, чтобы упустить возможность спустить взведенный курок. Пуля из его пистолета угодила в стену у меня за спиной. Я упал на пол и стал целиться ему в ноги. Убивать его я не хотел — мне он нужен был живой.

Данжело сделал то, чего я от него не ожидал. Схватив стул, он запустил им в раму окна и выпрыгнул в образовавшееся отверстие. Я хотел было броситься за ним, но передумал. Если он искал деньги, стало быть, их у него нет. А иначе зачем ему дырявить дрелью сейф Фреда Броли?

Ну-ка, что там? На этот раз удача мне улыбнулась. Пит Данжело вырезал замок, но сейф выпотрошить я ему помешал. Распахнув дверь, я посветил фонариком, который подобрал на полу. Когда Пит работал дрелью, он держал фонарик-авторучку в зубах. Это я успел увидеть. Утром в сейфе не было автоматического пистолета «вальтер» 9-го калибра. Это я знаю точно! Естественно, я забрал его с собой.

Минут пять у меня ушло на тщательное обследование сейфа. Я не обнаружил ни второго дна, ни двойных стенок, ни, разумеется, денег. Я осмотрел все, выдвинул все ящики — миллионов в кабинете не было. Не нашел я их и в других комнатах. Ни денег, ни фактов, которые, по словам Сильвии Броли, должны были перекрыть мафии кислород. Но где-то, черт возьми, деньги должны быть! Где? Броли припрятал их так искусно, что даже у Пита Данжело случился облом…

Я спустился вниз. Когда шагал к «кадиллаку», думал о том, что такую прорву деньжищ искать в каких-то шкафчиках и закоулках — пустая трата времени. Джоанна четко определила объем, сказала, что в багажник большой машины содержимое сейфа Айелло точно поместится…

Ну не кретин ли я? Идиот форменный!..

Вытащив ключ из замка зажигания розового «кадиллака», я кинулся к багажнику, открыл его и перевел дыхание.

Все было на месте…

* * *

Подогнав к «кадиллаку» джип, я сбегал в здание клиники, открыл кабинет старшей медсестры и забрал из бельевого шкафа все простыни, которых в любой больнице полным-полно. Я вязал узлы с деньгами, будто это было грязное белье и я подрядился отвезти его в прачечную. Загрузив деньги, я побросал сверху семь железных ящиков с разными там компроматами. Заперев багажник «кадиллака», я повсюду вытер отпечатки пальцев, бросил ключ на сиденье возле мертвого хозяина и уже собирался уезжать, когда услышал идиотский звук: «У-а-ха-ха-ха-у-а-ха-ха!» Сюда мчалась полицейская машина.

«Пит Данжело, должно быть, вызвал!» — мелькнула догадка. Успею удрать или нет? Я надавил на акселератор и рванул с места как раз в тот момент, когда из-за угла вывернулась полицейская машина с мигалками. Распахнулась дверца, из машины выскочил Джо Каттер со своим «магнумом-357» и послал мне вдогонку пару пуль.

— Ну, держись, гад! — рявкнул я во все горло и, резко вывернув руль, понесся прямо на него.

Он не ожидал от меня такой удали. А я выхватил «вальтер», принадлежавший Броли, и разрядил в Каттера всю обойму. Он упал бездыханный. Посадить мертвого Каттера за руль полицейской машины было делом пяти минут. В его правую руку я вложил тяжелый «магнум-357».

Что ж, от каждого — по способностям, каждому — по заслугам!

Я вернулся к розовому «кадиллаку», вложил «вальтер» в правую руку мертвого Фреда Броли. Пока эксперты после серии экспертиз с парафином придут к выводу, что полицейского изрешетил не доктор Броли, а кто-то другой, пройдет много времени. Но зато многие обрадуются, обнаружив «вальтер», из которого был застрелен Айелло. Ну а с Питом Данжело пусть разберется сам босс! Я слабо представлял, как все получится, но был уверен, что справедливость восторжествует.

Глава 11

Солнце с раннего утра с жаром принялось за свою работу. Население тоже не дремало — все куда-то неслись-ехали.

На бульваре мы с Джоанной в ее бежевом «форде» с откинутым верхом попали в пробку. Но потом мне все же удалось, встав в правый ряд, вырваться на свободу и прижаться к обочине. Возле ближайшего телефона-автомата я затормозил.

— Саймон, ты уверен, что мы именно так должны поступить? — спросила Джоанна, когда я выключил зажигание.

— Уверен. А ты что, дрейфишь?

— Да.

Я потрепал ее по плечу, вылез из машины и пошел звонить.

Трубку взял Фредди. Я узнал его глухой голос и попросил позвать босса.

— Вы где? — буркнул Мадонна недовольным тоном.

— Здрасьте вам! Сдается мне, это единственный вид вопроса, освоенный вами в совершенстве.

— Послушайте, Крейн, я…

— Это вы меня послушайте! Если, конечно, желаете знать, где деньги из сейфа Айелло и прочие ваши пленки с записями, кассеты и всякая мура.

— Сукин сын!

— Кто бы спорил! — хохотнул я. — Буду у вас минут через двадцать пять — тридцать, потому и звоню. Проследите, чтобы меня по дороге не отправили к праотцам. Между прочим, я не один, со мной миссис Фаррелл.

— Все ясно! Жду…

— Минутку, не кладите трубку, — спохватился я. — Если со мной что-либо случится прежде нашего серьезного разговора, никто и никогда не отыщет то, что находилось в сейфе Айелло. По вполне понятным причинам я не все прихватил с собой, а то как бы по дороге меня не ограбили.

— Понял вас, Крейн! Обещаю, разговор состоится…

— Надеюсь, не под дулом пистолета? — не удержался я от шпильки.

— Зачем вы так? Встретимся — поговорим…

— Мистер Мадонна, не припомню, кто именно, но кто-то из тех, кого постоянно цитируют, заметил: прежде чем куда-то войти, подумай, как оттуда выйти.

— А это к чему?

— К тому, что, если сегодня в полночь я не выйду на связь с одним моим знакомым, завтра все центральные газеты опубликуют документы, от которых он пришел в восторг. Сказал, что, если у меня с головы упадет хоть один волос, он даст ход многим бумагам из сейфа, и тогда даже вам мало не покажется.

— Крейн, нельзя ли обойтись без угроз, а? Что за дела, черт возьми! Приезжайте, и обо всем поговорим… — Мадонна еле сдерживался.

— Хорошо, едем! И вот еще что… Не верьте Питу Данжело, ни единому его слову!

— К вашему сведению, слова для меня — пустое, я ценю только поступки. К примеру, сейчас десять. Ровно в полдень истекает двое суток. И…

— В десять тридцать, возможно, раньше мы у вас! — отрубил я и повесил трубку.

Я сел за руль, включил зажигание.

— Сказал? — спросила Джоанна.

— Сказал… Конечно, сказал!

— Обними меня, дорогой мой.

Я так и сделал. А потом мы потерлись носами, заглянули друг другу в глаза, я улыбнулся ей, она — мне. Если честно, я был сам не свой — весь какой-то нервный.

Мы не спали всю ночь. Утром Нэнси Лансфорд дала мне выпить таблетку какого-то стимулятора — она всю свою сознательную жизнь сидела на диете, пила какие-то микстуры, и все без толку, между прочим. Не знаю, возможно, таблетка придала мне удали, потому что я вдруг притянул к себе Джоанну и поцеловал ее прямо в губы на виду у прохожих. Однажды Джоанна призналась, что Майк терпеть не мог телячьи нежности на публике. Говорил, что это так же непристойно, как делать аборты.

— Знаешь, Саймон, ты обладаешь чертой характера, которая стала столь редкой в наши дни у мужчин, что я просто слов не нахожу, чтобы выразить тебе свою признательность, — сказала она, оттолкнув меня.

— Ты это о чем? — вскинул я бровь.

— О твоем благородстве. Понимаешь, кинопленка отравляла мне существование…

— Забудь об этом! Договорились?

Она кивнула.

Ночью, когда мы просматривали компрометирующие документы, я сжег кинопленку, а пепел спустил в туалет. Надо сказать, когда горит кинопленка — запах отвратительный.

— Саймон, я их боюсь, — сказала Джоанна, когда до резиденции Мадонны оставалось минут десять. — И пока не пойму, что нам ничего не угрожает, не успокоюсь.

— Не паникуй! Все уладится… Не сразу, но со временем ты перестанешь о них даже вспоминать. Просто ты чересчур долго от них зависела. А что чересчур — то слишком!

Она улыбнулась:

— Я все понимаю, дорогой, но у меня предчувствие, будто так просто мы с ними не расстанемся и что-то должно случиться.

Я потрепал ее по коленке и ничего не сказал.

А что тут скажешь, если мы оказались жертвами непредвиденных обстоятельств? Надо обладать способностями Макиавелли, дабы одержать верх над Мадонной и его коллегами. Что ж, придется играть по их правилам. Данжело наверняка провел ночь в размышлениях, каким образом прижать нас к ногтю. И было бы крайне неразумно полагать, будто он станет изображать из себя овечку. Напротив! Нужно быть готовым ко всему. Его оружие — хитрость, наглость, коварство. Недооценивать его опасно.

Я свернул с дороги на подъездную аллею к особняку Винсента Мадонны. К моменту, когда я затормозил возле его шикарной машины, на лестничном марше парадного подъезда уже стоял Фредди-неандерталец в незастегнутом мешковатом пиджаке спортивного покроя, под полой которого вполне мог уместиться какой-нибудь суперавтомат. Манерой держаться, повадками он напоминал мне знаменитого комедийного актера Бастера Китона. Медлительный, с бесстрастным каменным лицом человека-маски, он то и дело принимал какие-то неестественные, комические позы. Вот и сейчас он возвышался как монумент, широко расставив ноги и прогнувшись вперед, словно намеревался нас боднуть.

«Мерседес» Данжело стоял чуть поодаль. Синий «форд», на котором позавчера приезжали ко мне Сенна и Бейкер, был припаркован возле подъезда. Итак, все в сборе! Хорошо… Чем больше вооруженных до зубов мафиози, тем лучше. Если, конечно, спектакль пойдет по моему сценарию.

Я вышел из машины с пухлым портфелем в руках, обошел ее спереди, распахнул дверцу перед Джоанной. Сначала она повернулась на сиденье вполоборота, выставив на всеобщее обозрение — я знал, что все столпились у окон! — острые колени — а это вещь, кто понимает, конечно! — потом взмахнула длинными ногами и, выпорхнув из машины, направилась к двери, гордая и уверенная в своей неотразимости.

— Смелее, дорогая моя! Элизабет Тейлор просто статистка по сравнению с тобой, — шепнул я ей, шагая рядом.

— А ты лучший мужчина в мире! — Джоанна одарила меня лучезарной улыбкой.

— Прошу прощения, но я обязан вас обыскать, — процедил Фредди-неандерталец.

— Да ради бога! — хмыкнул я. — Только вот не позволю я тебе оставить отпечатки пальцев на коже портфеля, да и до леди дотронуться не дам.

— Но ведь вам известно…

— Мне известно, — оборвал я его, — что в доме полно людей, способных изрешетить нас, едва только мы сделаем неверное движение.

Фредди смерил нас взглядом с ног до головы:

— А в портфеле что?

— В портфеле очень важные бумаги. Их позволено увидеть лишь дону Мадонне.

Раздавшийся из вестибюля хриплый голос Пита Данжело привел меня в состояние полной боевой готовности.

— Фредди, пропусти гостей! — буквально по слогам отчеканил он. — Но держи ушки на макушке и не спускай с них глаз.

Фредди посторонился. Мы вошли в вестибюль. Джоанна взяла меня за руку. Пальцы у нее слегка подрагивали и были холодные как ледышки.

Я покосился на Пита Данжело. Он по-прежнему улыбался. Вернее, скалился, как и вчера. Поджарый, с холодным взглядом, с резкими чертами лица, он, казалось, сохранял олимпийское спокойствие. На нем была спортивная рубашка навыпуск с короткими рукавами. На левой руке, чуть выше локтя, виднелась марлевая повязка. Смелый субъект, ничего не скажешь!

Кивнув на антикварные каминные часы, вмонтированные в хитон бронзового Фомы Неверующего, советник Мадонны произнес с мефистофельской усмешкой:

— Время, Крейн, неумолимо! Не наш клиент, не остановишь. Ну а что у вас? Нашли преступника с деньгами?

«Т-а-а-к! — подумал я. — Пит Данжело блефует. Что ж, тем лучше для меня…»

В вестибюле появились Эд Бейкер и Тони Сенна. В плечевых кобурах и у того и у другого торчали пистолеты. Они подошли к высоким резным дверям, встали по разные стороны, распахнули створки, затем кивнули нам, дав знать, что появился босс.

Винсент Мадонна вышел в вестибюль. Он выглядел не лучшим образом. В мятом пиджаке, без галстука, в рубашке с расстегнутой верхней пуговицей, крестный отец производил впечатление человека, вымотанного до предела.

Медленно и тяжело ступая, он подошел к камину, облокотился на каминную полку и без всякой преамбулы бросил:

— О'кей! Начинайте, Крейн, мы полны внимания.

Я сжал Джоанне кисть, положил портфель на столик справа от себя и, глядя на него, сказал:

— Хотите знать, кто и при каких обстоятельствах убил Сальваторе Айелло?

— Хотелось бы… — усмехнулся Мадонна.

— Думаю, вас также интересует, какова судьба похищенных денег.

— Разумеется, но давайте ближе к делу.

— Именно это я и собираюсь сделать, иными словами — буду излагать события как можно ближе к делу, то есть с многочисленными подробностями, поэтому убедительная просьба выслушать меня до конца не перебивая. На все вопросы, если таковые возникнут, отвечу потом. Договорились?

— Договорились. Продолжайте, — произнес Мадонна ровным голосом.

— В ночь, когда Айелло был убит, у него была назначена важная встреча. Этот факт подтвердит Джуди Додсон. Правда, ей неизвестно, кто должен был приехать и по какому вопросу. Я могу лишь догадываться о цели визита врача Фреда Броли, но Сальваторе Айелло ждал именно его. Почему Фред Броли предпочел нанести визит Айелло поздно ночью? Ответ несложный. Известный человек, он избегал контактов средь бела дня из-за боязни засветиться. Итак, встреча назначена, Броли приезжает… По всей видимости, он привозит с собой неоспоримые доказательства нарушений, допущенных вице-губернатором, которые Айелло собирался использовать против него, поскольку вице-губернатор постоянно отвергал ваши попытки легализовать игорный бизнес. — Я помолчал. — Уверен, что так оно и было! Получи Айелло компромат на вице-губернатора раньше, вы не преминули бы как можно быстрее узаконить игорный бизнес, но, как мне стало известно, этот вид коммерческого предпринимательства пока вам раскрутить не удалось. Но я, кажется, отвлекся… Словом, сильное желание Айелло увидеться глубокой ночью с Фредом Броли более чем понятно. Нетерпение столь велико, что он впускает его к себе в дом. Но Сальваторе Айелло не знает, что Броли имеет против него зуб. Думаю, Айелло имел неосторожность употреблять то ли жену врача, то ли любовницу… А вы как считаете?

Я взглянул на Мадонну в упор.

— Продолжайте, пожалуйста, — произнес он и поморщился.

— Возможно, женщины тут ни при чем, но то, что Айелло вызывал у Броли раздражение, — вне всяких сомнений. Итак, он появляется у Айелло и, прежде чем вручить компромат на вице-губернатора, говорит, что хочет лично положить документы в сейф. Айелло открывает сейф, и Броли стреляет ему в затылок. Думаю, когда уважаемый всеми доктор Броли замышлял это убийство, он, скорее всего, намеревался всего лишь забрать бумаги, компрометирующие его самого: всякие там свидетельства о подпольных абортах, да мало ли что… Но когда он увидел три миллиона наличными, то, полагаю, просто потерял голову. О чем он подумал? Наверняка о том, что пластическая операция поможет ему затеряться в Европе. А там красивые женщины, пятизвездочные отели… Он, Фред Броли, будет жить как король. Хочу подчеркнуть одну немаловажную подробность. На встречу с Айелло он отправился на «кадиллаке» — огромной машине, принадлежащей жене, потому как понимал: в свой спортивный «ягуар» труп Айелло затолкать не удастся.

Труп Сальваторе Айелло он положил на пол «кадиллака» возле заднего сиденья, а все, что взял в сейфе, спрятал в багажнике. Далее он отвез мертвого Айелло на строительный участок скоростной автомагистрали и кое-как закопал труп. Наверняка он подумал, что, если дорожные рабочие обнаружат тело, полиция решит, что это очередная гангстерская разборка.

Мадонна вскинул голову. По всей видимости, его насторожила ирония, прозвучавшая в моем голосе. Я покосился на Пита Данжело. Сощурив глаза, тот по-прежнему улыбался-скалился. Поскольку вопросов не последовало, я продолжил изложение событий в той последовательности, какую считал наиболее выгодной для себя:

— Фред Броли полагал, будто все шито-крыто. О его встрече с Айелло не знала ни одна живая душа. Замечу, что это он так думал. Однако его видел Майк Фаррелл. Он, конечно, не успел различить, кто за рулем, но запомнил, что где-то после двух со стороны особняка Айелло выехал на дорогу и промчался мимо него розовый «кадиллак».

Данжело хрипло хохотнул.

Я, сделав вид, будто не обратил внимания на эту издевку, продолжил:

— Отъезд из города сразу после убийства в намерения Броли не входил. Сначала доктор решил убедиться, что он вне подозрений. Он хотел уехать минувшей ночью, но об этом чуть позже. А позавчера утром он встретился с Эдом Бихринманом — «шестеркой» Айелло, а если употребить ваши формулировки, рядовым солдатом организации. Броли выдумал очередной вздор относительно жены Бихринмана. Будто он спас ее от неминуемой смерти и муж, дескать, с тех пор ему благодарен. А на самом деле Броли держал Бихринмана на крючке и просто-напросто его шантажировал. Короче говоря, именно Бихринман выследил нас с Джоанной в мотеле. Когда я с вами разговаривал возле бассейна, как раз позвонил Бихринман. Правильно?

— Правильно, — кивнул Мадонна. — Продолжайте!

— Вы приказали Бихринману не спускать с мотеля глаз, потому что там остановились главные подозреваемые. Так?

— Допустим, — процедил Мадонна сквозь зубы.

Я кивнул:

— Все точно, как в аптеке! Бихринман звонит Броли и сообщает, что получил приказ следить за Джоанной Фаррелл и Саймоном Крейном. Это наводит доктора на мысль, что он вне подозрений. Но ему хочется знать, какими данными об убийстве располагаем мы. И тогда он мчится к нам в мотель. Броли решил, что сбил нас с толку своей болтовней о пропаже из сейфа Айелло кругленькой суммы, принадлежавшей лично ему. И я почти поверил ему, потому как он неплохой актер. Во всяком случае, не хуже Пита Данжело.

Я перевел взгляд на советника Мадонны, не отводившего от меня злобных глаз. Его оскал вызывал у меня желание прикрыть ладонью горло, потому как зверь Пит Данжело готовился к прыжку…

Глядя на него в упор, я сказал:

— У меня нет доказательств, но, думаю, Пит Данжело разговаривал с Джуди Додсон сразу после моей беседы с ней. Она считала, будто я работаю на Данжело, но, когда он убедил ее, что это не так, она рассказала ему все, о чем я с ней беседовал. Я прав, Пит?

— Давай, рассказчик, наворачивай дальше! Копай себе могилу длинным языком…

Я посмотрел на Мадонну и пояснил:

— Данжело понял, что Майк Фаррелл кое-что знает, и, в то время как я разговаривал в мотеле с Фредом Броли, бросился на поиски бедняги Фаррелла. Ему известны все места, где обитают бедолаги, брошенные на произвол судьбы, и он, разумеется, с легкостью отыскал Майка. Несчастного Фаррелла истязали. Наверняка в изощренных пытках принимал участие еще кто-то. Может, Сенна, может, Бейкер. Впрочем, теперь это уже не важно! Что их интересовало, тоже не имеет значения. Фарреллу ничего не было известно о том, где находятся деньги и кто их украл. Он лишь знал, что найти их поручено мне в наикратчайшие сроки. После пыток Фаррелл представлял собой мешок с костями, и тогда его решили убить. Одновременно Данжело надумал сделать так, чтобы подозрение в убийстве пало на меня. Он привез труп ко мне в дом, затем позвонил в полицию и поручил Джо Каттеру прижать меня к ногтю, поскольку ему известно, что тот меня на дух не выносит. Каттер заявился ко мне, но остался с носом, так как не обнаружил никакого трупа.

Я замолчал. После непродолжительной паузы, во время которой я переводил внимательный взгляд с одного присутствующего на другого, я добавил:

— Рассказываю все, как было. Если сомневаетесь, можете проверить. У вас для этого есть все возможности. Но лично мне хотелось бы знать, как Пит Данжело истолковал вам столь печальное мероприятие, в котором принимал самое деятельное участие.

Мадонна бросил на Данжело тяжелый взгляд. Тот начал что-то говорить, но босс оборвал его:

— Помолчи, Пит! Дай своему языку отдохнуть.

Его советник передернул плечами и уселся на стул. Фредди-неандерталец посмотрел на босса, пожевал губами, протопал мимо меня и встал за правым плечом Пита Данжело.

Я повернулся вполоборота, чтобы держать их в поле зрения.

— Если Данжело скрыл от вас этот инцидент или интерпретировал его совсем по-другому, то это вызвано исключительно его желанием найти пропавшие три миллиона и взять их себе, — продолжил я. — Вообще-то, положа руку на сердце, я хочу подчеркнуть, что Пит Данжело принадлежит к тому типу лиц, которым трудно примириться с отсутствием перспективы выйти на первые роли. Три миллиона баксов, вдобавок компрометирующие документы — это как раз те недостающие рычаги, с помощью которых можно легко одержать верх над боссом и взять бразды правления организацией в свои руки. Я прав, Пит, или нет?

Данжело скривился и покачал головой, изображая полное пренебрежение к домыслам какого-то неудачника полицейского.

Я посмотрел в упор на Мадонну и, педалируя голосом каждое слово, сказал:

— Если вы полагаете, будто я собираюсь вбить клин между вами и Питом Данжело, вашим старинным приятелем, то глубоко ошибаетесь. Мне без разницы, кто у вас в друзьях. Когда вчера я позвонил вам по телефону, чтобы выяснить, не знаете ли вы кого-либо, кто водит розовый «кадиллак», трубку взял Данжело. Он с трудом справлялся с дыханием, потому что, по всей видимости, возня с трупом Майка Фаррелла лишила его сил. Однако он сумел каким-то образом связать розовый «кадиллак» с ограблением сейфа. Возможно, Майк Фаррелл под пытками признался, что ему попался злополучный «кадиллак», когда он надумал вернуться ночью к Айелло и расставить кое-какие точки над «i». Короче говоря, вчера утром я еду к Фреду Броли, чтобы выяснить, знает ли он кого-либо, кто водит розовый «кадиллак». Броли говорит, что знает одного богатого человека, и дает адрес. Но тот продал «кадиллак» месяц назад. Я возвращаюсь в город, и на горной дороге меня встречает Эд Бихринман. Он из кожи вон лезет, чтобы столкнуть меня с крутого обрыва. В итоге не справляется с управлением, падает вниз, и, как говорится, привет семье. Спрашивается, кто ему сообщил, что я буду возвращаться опасной дорогой? Разумеется, Фред Броли. Я еду к доктору домой и конечно же не застаю его. Немедленно спешу в его частную клинику, потому как не сомневаюсь, что Фред Броли убийца Айелло и к тому же вор. К такому же выводу пришел и Пит Данжело. Однако он появился в клинике раньше меня. Дождался, когда Броли последним покинет свой офис, выстрелил ему в голову из пистолета с глушителем, убил наповал, затем втащил труп в «кадиллак» на водительское место, после чего проник без труда в помещение клиники и приступил к обыску, желая найти деньги и документы, украденные Фредом Броли из сейфа Айелло. Но едва Данжело вскрыл в кабинете Броли с помощью портативной электродрели сейф, как появился я. Произошла перестрелка, я попал Питу Данжело в руку. Видите, у него повязка там, куда я попал? Он конечно же не успел как следует исследовать сейф, зато успел выбить стулом оконную раму и спастись бегством. Но если ему интересно знать, что было в сейфе, могу сказать. Там находился «вальтер» 9-го калибра, из которого был убит Айелло.

— Все это очень интересно, — заметил Мадонна. — Но мне хотелось бы знать, где же деньги.

— Как — где? Там, где им и следовало находиться. В багажнике розового «кадиллака». На заднем сиденье я обнаружил плащ и чемоданчик с бельем и рубашками. Броли собирался пуститься в длительное странствие налегке. Но вмешался Данжело и помог ему отправиться в путешествие, откуда не возвращаются вовсе и где деньги не требуются никому. Да, кстати, полагаю, власти уже обнаружили труп Джо Каттера. Думаю, Данжело прикончил и его!

— Ты что несешь, сыщик хренов?

— Заткнись, так тебя и разэдак! — рявкнул Мадонна.

Я обомлел, когда увидел краем глаза, как Данжело схватился за рукоять пистолета, заткнутого за брючный ремень и прикрытого полой спортивной рубашки.

Реакция Фредди поразила меня. Он шагнул назад и в сторону, и тогда я выхватил у него из кобуры пистолет и выстрелил в голову Данжело в тот самый момент, когда он, вскинув пистолет, целился в круглое пузцо своего босса.

Лицо Данжело окрасилось кровью.

Дальше все происходило как в крутом боевике.

Эд Бейкер и Тони Сенна выхватили свои пистолеты и разрядили их в Пита Данжело, но почему-то отнюдь не в меня. Советник босса захрипел и повалился бездыханный на пол. Самое ужасное заключалось в том, что он, перед тем как испустить дух, обделался и обмочился.

Запах заставил нас выйти во дворик к бассейну.

Мы стояли у круглого стола из кованого железа, выкрашенного белой краской. Почему-то никто не хотел садиться. Джоанна дрожала мелкой дрожью и льнула ко мне. Мадонна покосился на нее, и тогда она спросила:

— Вы, наверное, думаете, все кругом вам преданы?

— Детка, запомните на всю оставшуюся жизнь: тот самый преданный, кто остается в живых. — Он сказал это с печальной усмешкой и странным выражением лица. А затем, посмотрев на меня, добавил: — Неужели деньги уместились в этом портфеле?

— Здесь не деньги, — сказал я и, открыв портфель, вывалил содержимое на стол. — Здесь тот самый компромат, который Айелло использовал для шантажа. Все, что касается доктора Фреда Броли, можно спокойно уничтожить. Документы, подтверждающие, что Айелло был злостным неплательщиком налогов, вам тоже вроде бы ни к чему. Кино про Джоанну я уничтожил. Документы о финансовой нечистоплотности Фрэнка Колклафа и Стенли Рейфорда я отправил в ФБР.

Мадонна глянул на меня с изумлением:

— А вы не страшитесь осложнений? К примеру, беспосадочный перелет на кладбище вас не пугает?

— Нет, не пугает! Если со мной что-либо случится, беспосадочный перелет за решетку на приличный срок ожидает вас, поскольку в этом портфеле не все документы. Кое-что я отложил на черный день.

— А вы, Крейн, тот еще фрукт, как я посмотрю!

— Благодарю вас! И тем горжусь.

— А три миллиона наличными?

— Три миллиона сто восемьдесят пять тысяч, если быть точным…

— Где же эти деньги?

— А зачем они вам? Между прочим, вы обязаны мне жизнью. Но это я к слову! А главное заключается в другом. Я и миссис Фаррелл отправляемся прямо сейчас в свадебное путешествие. Проведем медовый месяц на Лазурном Берегу. Я там наведаюсь в казино, сами знаете — рулетка, то да се… Я классно понтирую, между прочим. Представляете, какие налоги придется платить! Сплошные расходы… Есть вопросы?

— Крейн, зачем вам такая уйма денег? Ответьте, если не секрет…

— У меня младший брат серьезно болен. Он трубач. Операция бешеных денег стоит…

Я взял Джоанну под руку и повел ее вокруг бассейна к выходу. Мадонна что-то сказал Тони Сенне. Тот обогнал нас, вставил ключ в замок калитки, повернул его, распахнул дверцу. Мы обогнули дом, пересекли лужайку перед парадным подъездом, сели в машину. Джоанна наградила меня лучезарной улыбкой. Я включил зажигание, нажал на акселератор. Машина плавно взяла с места.

Спустя минут пять я взглянул в зеркало заднего обзора. Никаких машин! Ни за нами, ни перед нами… Нас никто не преследовал.

ЧТО ИЗВЕСТНО О ТЕРРИ КОНИСТОН? ^{(повесть)}

Глава 1

Карл Оукли вышел из старого покосившегося амбара и прищурился на яркий солнечный свет, ударивший ему в глаза. Надев черные очки, он немного постоял, подбоченившись, широко расставив ноги, рассматривая залитые солнцем пыльные улицы этого мертвого, забытого Богом и людьми городка, который когда-то именовался Соледадом.

Сделав несколько шагов от амбара, он увидел едва заметный на усыпанной гравием дорожке след от шины. «Слишком узкий для большой машины, — рассудил Оукли. — Наверняка от маленького костотрясного спортивного автомобиля Терри». Присев на корточки, упираясь локтями в колени, он еще некоторое время разглядывал слабый след, затем направился к другому амбару, который, как и первый, оказался пуст.

Можно было не сомневаться, именно здесь они ее держали. Здесь же, в амбаре, прятали машины.

По призрачной улице между развалин покинутых домов навстречу Оукли медленно двигалась тучная фигура Диего Орозко. Он шел, низко наклонив голову, надеясь обнаружить еще какие-нибудь следы.

— Ничего больше не найдешь, — сказал ему Карл Оукли, когда Диего с ним поравнялся. — Они неглупые ребята, все тщательно за собой замели. Оставили только то, что хотели оставить.

Медленно повернувшись, он окинул взглядом полуразвалившиеся лачуги и бесцветную засушливую пустыню за ними, которая хорошо просматривалась до линии горизонта. Это был высокий загорелый человек с опрятной седеющей шевелюрой. Его плечи и талия только начали обрастать жирком от сидячей работы, но фотогеничное, как у актера, лицо еще оставалось молодым. Ему было сорок шесть.

Оукли сунул в рот незажженную сигару. Пустой амбар с темными тенями внутри выглядел зловеще. «Пожалуй, это самое высокооплачиваемое мое дело со времен проделок Линдберга», — подумал он. Ни полиция, ни ФБР в нем не участвуют. Иначе это стоило бы в двадцать раз больше той суммы, что потребовали похитители. Никто вообще не знает о похищении Терри, — никто, кроме него, Орозко и еще двоих оставшихся на ранчо Коннистонов.

Крыша старого амбара не была повреждена. Он еще раз пристально всмотрелся в пустоту строения. Может, здесь они ее и держали? Связанную веревками? Интересно, хоть кормили или нет? Не трогали или сделали с ней что-нибудь отвратительное? Возможно, вот здесь, где земля утоптана, устроили между собой драку, в результате которой один из них мертв. Поспорили из-за добычи? А второй, мертвый, без признаков насилия, что случилось с ним — убийство, болезнь, несчастный случай?

Но главное — где же Терри Коннистон? Что сделали с ней? А что, если, зная Терри, предположить, что она с ними заодно? Это явно были дилетанты. Многоопытного адвоката, отличного профессионала Карла Оукли более всего озадачивало, как компании второсортных музыкантов удалось провернуть такое и не попасться? Беспокоила неясность. Ну ладно, пусть они взяли выкуп — в конце концов, это деньги Эрла Коннистона, а он не мог пожаловаться на стесненность в средствах. Важнее всего знать, жива ли Терри. А если жива, то где же она? И что с оставшимися тремя членами банды?

Четкий ум Оукли уже провернул множество вариантов. Возможно, они ее убили и закопали где-нибудь в пустыне. Однако чиканос, нанятые Орозко, прочесали весь район. Нашли два трупа, но тела Терри не обнаружили. Ужасная неопределенность висела над ним какдамоклов меч. Ведь если девушка еще жива, она способна натворить ужасных бед.

Он вновь глянул на толстого, упрямого как бык Орозко, продолжающего изучать землю под ногами так, словно вместо глаз у него были микроскопы. Оукли вынул изо рта сигару, чувствуя, что задыхается от жары, и провел тыльной стороной ладони по губам. Диего пора остановить — больше тут нечего искать.

Он окликнул его и медленно побрел к машине, поднимая ногами пыль.

Орозко подбежал со словами:

— Пока ничего не нашел.

— И не найдешь. Прошло слишком много времени — все следы остыли.

— Пустыня долго их хранит, — возразил Диего с легким акцентом.

Он был здоровым и неопрятно одетым, в джинсы и рубашку цвета хаки. Огромный пузырь его живота совершал какие-то беспорядочные дугообразные колебания поверх ремня. Верхнюю губу Орозко украшали черные усы, а голову — маленькая круглая шляпа.

— Стемнеет лишь часа через два, — добавил Орозко. — Ты уверен, что надо возвращаться?

— Мы больше ничего не найдем, — настойчиво повторил Оукли, слегка повысив голос.

— Естественно, если прекратим поиски.

Карл разломал сигару пополам, откусил кончик и зажал в углу рта то, что от нее осталось.

— Как ты думаешь, Диего, что они с ней сделали? И куда сами делись?

— Не знаю, Карл. Правда, не знаю. — Сняв шляпу, Орозко махнул ею на юг, туда, где виднелись подернутые дымкой горы. — Может, в Мексику. Я поехал бы туда с такими деньгами. Отсюда до границы не больше пятнадцати миль, да и пересечь ее довольно просто.

— Если они отправились пешком, то вряд ли взяли бы с собой Терри. Кроме того, нести такую сумму денег чертовски тяжело. Они уехали, ведь у них здесь были две машины.

— Но зачем им было брать с собой Терри?

— Этого я не знаю, но ведь не оставили они ее тут.

— Ладно, ладно, пока у меня тоже нет ответов, Карл. Но я хотел бы еще раз осмотреть амбар.

— Давай!

Толстяк ушел. Оукли сел в «кадиллак», завел двигатель и включил кондиционер. Утром он поставил машину в тени, но солнце двигалось, и теперь в ней было как в духовке. «В следующий раз, — подумал он, — поставлю ее в амбарах. — И тут же себя одернул: — В следующий раз? Зачем им возвращаться сюда снова?»

Он снял шляпу — вентилятор на приборной доске тут же обдал его волосы сухим горячим воздухом, — взял с сиденья папку из манильской пеньки и, отыскав в ней фотографию Флойда Раймера, принялся внимательно ее рассматривать.

Раймер, когда его снимали, с вызовом и неким подобием улыбки смотрел прямо в камеру. Он засел у Оукли в мозгу, как сонная рептилия, отдыхающая на высушенной солнцем скале. Ему хотелось как можно больше узнать о его непростом характере. Но частные детективы — информаторы Орозко по всей стране, — потратив восемнадцать часов времени и кругленькую сумму денег Оукли в поисках, кто такой Раймер, накопали лишь сухие факты его биографии и несколько смутных намеков. Флойд родился в Цинциннати, в семье нищих алкоголиков и смог прожить тридцать лет, практически не оставив никаких следов своего существования, — оказался необычайно скрытным человеком, учитывая его высокомерие и самонадеянность. Никто, похоже, его не забыл, и в то же время никто не смог вспомнить о нем ничего полезного.

Эту папку Оукли прислали прошлой ночью из Финикса. В ней он нашел шесть отпечатанных на машинке страниц и дюжину глянцевых рекламных снимков «Клуба Флойда», во всяком случае, он именно так целых три года объявлялся в афишах и был зарегистрирован среди множества таких же второсортных музыкальных групп от Эль-Пасо до Сиэтла. Фотография, которая лежала теперь у него на коленях, если верить нацарапанным на ее полях примечаниям, представляла самого Флойда Раймера, стоящего возле синтезатора с руками, засунутыми в карманы тугих брюк. Он был высоким, худощавым и внешне выглядел мужественным парнем. Косматые черные волосы, взъерошенные и густые, доходили ему до плеч. Жестокие, хищные, слегка прикрытые веками бледно-серые или голубые глаза смотрели с холодным презрением. Такого человека нельзя убедить, бесполезно умолять и невозможно напугать — бесчувственное, лишенное эмоций примитивное существо, которого не трогают вещи, волнующие обычных людей, а еще совершенно непредсказуемое, не признающее никаких привычных правил. Эта фотография напомнила Оукли молодого пленного офицера СС, которого он видел во Франции в 1944 году.

К сожалению, материалы, собранные в папке, не дали ему ничего. И все же он еще раз перебрал фотографии, внимательно вглядываясь в лица.

Джорджи Раймер, брат Флойда. Худой как спичка, с мешками под глазами, мрачный, тупой тип. Согласно сообщению, безнадежный наркоман, которого неоднократно пытались лечить. На фото он стоит голый по пояс, с бас-гитарой в руках, измученный, обессиленный, словно карикатура на человека.

Теодор Люк, барабанщик, неуклюже усевшийся за своей установкой с тарелками. Это какой-то гротескный комок мускулов. На всех фотографиях его лицо, изуродованное еще в детстве в результате автомобильной аварии и неудачной пластической операции, вызывает отвращение.

Митчел Бейрд, гитарист. Этот в группе новичок, он есть только на самых последних снимках. Стоит несколько в стороне, видимо еще не чувствуя себя полноценным членом команды. Ему двадцать три, он самый молодой из всех. Коренастый, с волосами песочного цвета, внешне симпатичный парень, вышел из хорошей семьи. Правда, его исключили из колледжа. О нем следопыты Орозко все разузнали легко и просто. Бейрд попал в беду, присоединившись к банде грабителей в Нью-Мехико, и через несколько часов был схвачен с поличным на вечеринке, попавшись на хранении марихуаны. При первой судимости преступники обычно отделываются условными сроками, но Митчу не повезло: ему попался упрямый судья, который приговорил его к шести месяцам тюрьмы. Очевидно, наркотики привели парня и к Раймерам, он присоединился к ним всего месяца два назад в Тусоне.

Пятый член банды представлен единственной старой, запачканной и потертой фотографией из школьного альбома. Билли-Джин Браун. Тут ей четырнадцать, хотя выглядит она на все восемнадцать, а сейчас ей двадцать четыре. Десять лет назад это была полная, непривлекательная девушка, с бесцветными волосами, большой грудью, пухлым ртом, маленькими, близко посаженными глазами. Ее отношения с мужчинами группы неясны, если она и принадлежит кому-то из них, то, во всяком случае, от детективов Орозко это ускользнуло. Но возможно, групповая подстилка — общественная собственность, ходящая по рукам музыкантов.

Как же угораздило этих пятерых похитить Терри Коннистон, и именно сейчас, в такой выгодный для Оукли момент?

Орозко вышел из амбара, а когда сел в машину, та накренилась. Он захлопнул дверцу, вытер лицо и подставил левую руку под струю воздуха от кондиционера.

— Хорошо!

— Ну, что-нибудь нашел?

Орозко раскрыл правую ладонь, на которой лежали два предмета: дюймовый кусочек резиновой трубочки и сверток промасленной бумаги размером со спичечный коробок.

— Героин? — полюбопытствовал Оукли.

— Думаю, да.

Оукли развернул бумагу:

— Так и есть.

— Мерзость! — отозвался Орозко. — Как ты полагаешь, почему они это здесь оставили?

— Ведь толку от этого им уже никакого. Так ведь?

Орозко пожал плечами.

— А это что такое? — спросил Карл.

— Кусочек изоляции от провода.

— Электропровода?

— Да. Может, у них были проблемы с зажиганием на одной из машин.

— Это нам очень поможет, — проворчал Оукли. — Ладно, нужно нанять побольше людей в Мексике. Там похитители должны наследить.

— Это будет стоить тебе денег, — напомнил Диего. — Скоро ты израсходуешь больше, чем был этот чертов выкуп.

— На это уйдет двадцать лет. Ведь полмиллиона долларов!

— Ладно, слушай, Карл, нам нужно поговорить насчет ранчо.

— Насчет ранчо Коннистонов?

— Это уже не ранчо Коннистонов.

— Точно. Оно мое.

— Оно не твое, — пробормотал Орозко. — Оно принадлежит этим чиканос.

Оукли включил передачу и покатился по пыльной улице.

— Сейчас у меня голова болит о другом, Диего. Давай об этом как-нибудь в другой раз.

— Только и слышишь от тебя: «Как-нибудь в другой раз»!

— Мы все спокойно обсудим, когда уладим это дело.

Под колесами хрустел гравий, тихонько посвистывал кондиционер. «Кадиллак» набирал скорость по дороге, ведущей на север, оставляя за собой хвост пыли. Чувствуя острую боль в желудке, Оукли тем не менее продолжал размышлять о троих выживших, которым удалось ускользнуть с пятьюстами тысячами долларов.

Интересно, они все еще вместе или разделились? И где же все-таки Терри Коннистон?

Глава 2

Для Митча Бейрда все началось не с похищения, а с инцидента в магазине.

Митч весь день нервничал. У группы не было работы уже недели две, а он присоединился к ним всего-то несколько недель назад. Трио нанимали охотнее, чем квартет, поэтому, если кем-то придется пожертвовать, то только им. Ему очень была нужна работа, но найти ее было нелегко.

— Притормози на минутку, купим бутылочку виски, — попросил Флойд.

Митч припарковал старый «понтиак» у винного магазина.

Флойд вышел из машины и вошел внутрь, Митч последовал за ним, так как в машине было слишком жарко.

В магазине оказалось двое покупателей — мужчина и девушка, но не вместе.

Глянув на них, Флойд посмотрел на продавца, потом, отвернувшись, стал изучать рекламу на стене, выжидая, когда покупатели уйдут. Бросив взгляд в окно, Митч подумал, что неплохо было бы смыться сейчас, пока его не подстрелили. Смотать удочки и попробовать пристроиться где-нибудь еще — может быть, в Сан-Франциско или в Лас-Вегасе. Он расстегнул ворот рубашки и потеребил ее на груди, наслаждаясь воздушным охлаждением. Снаружи был душный августовский вечер. Низкое солнце кидало жгущие до боли лучи, которые наполняли все вокруг густыми сюрреалистичными оттенками. Мимо проплывали машины с закрытыми окнами и работающими кондиционерами, некоторые сворачивали к заправочной станции, автостоянкам у пиццерий и закусочных. Все двигались медленно: предзакатные часы — наихудшее время для езды. Тусон пролегает с востока на запад, поэтому слепящее солнце бьет в глаза каждому, кто движется по проспектам. И даже если вы не едете навстречу солнцу, вас все равно ослепляют отражения от хрома и зеркальных стекол.

Один из покупателей, пузатый человек в тенниске, сосчитал сдачу, сгреб в охапку шесть бутылок пива и вышел. Покупательница, толстобедрая девушка с волосами, накрученными на бигуди, о чем-то вполголоса продолжала говорить с угреватым продавцом. Наконец повернулась, чтобы уйти, но у двери остановилась и сказала:

— Не опаздывай, слышишь?

— Конечно, конечно, — ответил продавец.

Она взялась за ручку двери, но тут ее взгляд — инстинктивный, не по-женски оценивающий — остановился на Раймере. Флойд неизменно производил на девушек впечатление, что постоянно раздражало Митча, порождая в нем ощущение, что сам он лишен чего-то важного. Внешне Митч не был невзрачным парнем, и все-таки девушки почему-то смотрели на Флойда, а не на него.

Веселые, самоуверенные глаза Раймера встретились с глазами покупательницы. Она облизнула губу и в замешательстве отвернулась. Затем поспешно ушла, покачивая бедрами.

— Ну как тебе ее грудь? — спросил у Флойда продавец.

— С большими сиськами они выглядят как коровы, — ответил тот.

— Ну, это твое мнение. Как у тебя это получается, Флойд?

— Увы, — ответил Раймер и развел руками.

— Я ждал, когда ты появишься.

Флойд широко улыбнулся и сложил правую руку в форме пистолета, подняв большой палец вверх, а указательный направив на продавца:

— Пора, Лерой.

Продавец повернул прыщавое лицо к Митчу:

— Как насчет его?

— Он со мной.

— Что? — встрепенулся Митч.

Но Флойд проигнорировал его и махнул импровизированным пистолетом в сторону продавца:

— Выгребай, Лерой!

Тот подошел к кассовому аппарату и повернул ключ. Ящик выдвинулся со звяканьем и щелканьем.

— Митч, выгляни в окно, посмотри, не идет ли сюда кто-нибудь, — сказал Флойд.

— Я не…

— Слушай, мы грабим магазин. Мы ведь не хотим, чтобы нам помешали?

— Погоди-ка, что мы делаем?

— Тратим время, — рявкнул Раймер и, отступив на два шага назад, выглянул в окно за спиной Митча. — Давай, Лерой, все в порядке.

Раскрыв бумажный пакет, продавец сгреб в него деньги из кассы. Потом поспешно закрыл ящик, передал пакет Флойду и тихонько отошел подальше.

— Сколько? — поинтересовался Флойд.

— Около семисот. — Лерой погрыз ноготь. — Полагаю, ты не забудешь про мою долю?

Флойд сухо взглянул на него:

— Ты помнишь, как мы выглядели?

— Их было трое, офицер, — отчеканил продавец. — У громилы в руке пистолет. У всех на лицах, похоже, нейлоновые чулки или что-то вроде этого, но я уверен, это были мексиканцы. Я видел, как они уезжали на зеленом пикапе…

— Вот так и держись этой версии. — Свернув пакет, Флойд шагнул к двери. — Пойдем, Митч!

Митч ехал, пригнув голову, щурясь под опущенным солнцезащитным козырьком. Ветровое стекло было покрыто пылью, дорога едва просматривалась. Чехол сиденья за его спиной насквозь промок от пота.

— Пора бы тебе помыть эту колымагу, — нарушил тишину Флойд. А когда они миновали небогатое ранчо, заросшее сорняками и уже начавшее походить на трущобы, попросил: — Не повышай скорость, мой дорогой. Сверни тут налево, заедем в Даунтаун.

Митч повернул старый «понтиак» за угол.

— О чем задумался? — взглянув на него, поинтересовался Флойд.

— Не хочешь поделиться со мной и рассказать, что, черт возьми, произошло?

— А что, по-твоему, произошло?

— Ты вступил в сговор с Лероем, чтобы организовать это фальшивое ограбление, и взял его в долю. Но зачем было впутывать меня в это? Зачем тебе свидетель?

— Может, просто чтобы доказать, как я тебе доверяю, — ответил Флойд, а потом мягко добавил: — Только ты не свидетель, Митч, ты — соучастник. — И он улыбнулся.

— Что, черт побери, ты имеешь в виду?

— А то, что ты помог мне ограбить магазин и теперь ведешь машину, на которой мы смываемся.

— Господи боже, но ведь я даже не знал ничего!

Флойд повернулся и положил левую руку на спинку сиденья:

— Если бы я сказал тебе заранее, ты поехал бы со мной?

— Нет. Да. Господи, я не знаю, но, по крайней мере, сначала ты мог мне дать шанс подумать.

— А-а! Знаешь, Митч, кое-что ты умеешь делать хорошо, но только не думать.

Митч умолк. Спорить с Флойдом, когда тот начинал говорить так высокомерно, было бессмысленно. Он искоса посмотрел на него. Раймер казался спокойным. Одна его рука лежала на спинке сиденья, второй он подпирал крышу.

— У нас может быть много неприятностей, — произнес Митч.

— Нет. Если будешь держать язык за зубами.

— Так вот зачем ты меня впутал: чтобы удостовериться, что я буду молчать?

Флойд никак не отреагировал, будто не расслышал. Но потом терпеливо пояснил:

— Слушай, нам ведь нужны были деньги, так? Теперь они у нас есть.

— Несколько сотен баксов не стоят нескольких лет тюрьмы.

— Тебе виднее.

— У меня не было никаких неприятностей с тех пор, как я вышел. И хочу, чтобы так было впредь.

Дорога проходила под железнодорожной эстакадой, и Митч, нагнувшись, стал старательно вглядываться в темноту.

Когда въехали в Даунтаун, улица, зажатая строгими многоэтажными зданиями, сузилась, двигаться пришлось медленно, и тогда Митч снова заговорил:

— Когда я просил тебя о работе, то рассказал, что несколько месяцев провел в тюрьме. Ты ответил, что это ничего, поэтому я решил, что ты сделал мне одолжение. Но теперь мне начинает казаться, что ты именно потому и нанял меня, что я отсидел срок.

— Не понимаю, на что ты жалуешься, — отозвался Флойд. — Играя на гитаре, не проживешь. К тому же, если у кого-то в вашем роду и был талант, то разве что у твоей бабушки.

— Неправда, и ты это знаешь!

— Разве?

— Я выступаю отлично. Я лучший из тех, кто когда-либо был в твоей третьесортной группе.

— Да уж, — пробормотал Флойд, — и это нам чертовски помогает, когда у нас нет заказов.

На светофоре загорелся зеленый, и они поехали дальше.

— Поверни налево и тормозни возле телефонной будки, — велел Флойд. — Мне нужно позвонить.

Митч повернул на юг. Это была мрачная улица среди лесных складов, мотелей и баров. Еще здесь было огромное количество автозаправок с развевающимися знаменами, видимо ведущих друг с другом ожесточенную конкурентную войну.

— Слушай, вокруг миллионы музыкантов, — сказал Флойд. — Неужели ты действительно хочешь провести остаток своей жизни, бренча на гитаре в пятидесятицентовых барах? Тебе сколько лет?

— Двадцать три.

— Второсортная работенка для второсортной жизни. Это все, что ты можешь получить, Митч. Хочешь всю оставшуюся жизнь есть вонючие бобы, а состарившись, получать профсоюзную пенсию? Лично я — нет.

— Это лучше, чем тюрьма.

— Только идиоты заканчивают тюрьмой.

— Вот твоя телефонная будка.

Солнце быстро садилось, загорелись неоновые вывески. Митч остановился на обочине тротуара у телефонной будки. Флойд вышел, оставив дверцу машины открытой. Не закрыл он и дверь телефонной будки, потому Митч слышал, как монета проскочила в автомат. Через минуту Флойд заговорил в трубку:

— Это Раймер. У меня есть машина, которой нужен ремонт… Боюсь, она вообще не может двигаться. Я в двадцать первом доме, там же, где и в прошлый раз… Конечно, вы кое-что делали для меня и прежде. Это «студебекер» сорок девятого года. Да, сейчас, скажем, минут через десять. — Повесив трубку, Флойд вернулся в машину. — Поехали к двадцать первому дому.

— Но у тебя нет никакого «студебекера» сорок девятого года!

— Подумай об этом, — огрызнулся Флойд, а самому себе мысленно приказал: «Держи себя в руках и не горячись. Наблюдай повнимательнее за этим ублюдком, пока не узнаешь, на что он годится».

Улица была грязной и непривлекательной. Кругом стояли лачуги из рифленого металла, притоны, мексиканские бары, окруженные пыльными двориками.

— Вон тот, на углу, с вывеской «Шлитц», — указал Раймер.

На пустыре позади бара на кирпичах стоял бесколесный «форд», Митч въехал в грязный двор за рекламным щитом; когда Флойд вышел из машины, пыль вокруг нее еще не улеглась. Он хлопнул дверцей, затем его косматая голова показалась в окне.

— Пойдем со мной!

— Зачем это?

Флойд обошел вокруг машины и открыл дверцу Митча.

— Что, собираешься обчистить еще одну кассу?

— Расслабься, Митч, ничего такого не будет.

Вечерние облака окрасились в серо-розовый цвет. Митч вышел из машины и пошел за Флойдом. В баре, тускло освещенном круглыми голубыми лампами и неоновой рекламой, сильно пахло выдохшимся пивом и табачным дымом. Пятеро посетителей — мексиканские рабочие и старый плотник в спецовке — сидели на высоких табуретах, согнувшись над выпивкой. Динамики проигрывателя-автомата басили рок-н-ролльными мелодиями. Флойд уселся на табурет, опустив одну ногу на пол, заказал два пива и взглянул на часы. Митч наблюдал, как бармен достает пиво и подает его им. Вскоре в бар зашла невысокая коренастая женщина и, не глядя ни на кого, направилась прямо к туалету. Флойд сделал маленький глоток пива, зевнул и поднялся:

— Пойдем!

— Куда?

Флойд направился в конец зала. Сбитый с толку Митч последовал за ним в тускло освещенный вонючий сортир. Флойд пропустил его вперед и закрыл дверь. Коренастая женщина стояла рядом с кабинкой. У нее было некрасивое круглое лицо, маленький нос луковкой; на воротнике ее хлопкового платья была приколота красная роза. В глазах — выражение усталого презрения.

— Надеюсь, вы не собираетесь тратить мое время? Я даром не работаю.

Флойд развернул бумажный пакет и достал пачку купюр. Женщина посмотрела на него с интересом.

— Считай, что ты только что произнес, волшебное слово, — сказала она. — Сколько тебе надо?

Митч взглянул на дверь, затем на женщину и Флойда. Он был раздражен и встревожен. Флойд стоял спокойно, покуривая сигарету.

— Столько, чтобы хватило хорошему наркоману примерно на неделю.

— Десять таблеток?

— Пусть будет пятнадцать.

— По десять баксов за штуку, — равнодушно сообщила женщина, — получается сто пятьдесят.

Флойд отсчитал десятками и двадцатками требуемую сумму, отложил их, оставшиеся деньги убрал в пакет. Его он передал Митчу. Женщина потянулась за деньгами, но Флойд отступил:

— Где товар?

— Сейчас принесу.

— Нет, — твердо заявил Флойд.

— Ты мне не доверяешь? — Она слегка улыбнулась.

— Слушай, у моей мамы не было тупых детей.

— Я же не могу приходить сюда с таким количеством наркотиков в сумочке. — Женщина сжала нижнюю губу двумя пальцами и изучающе посмотрела сначала на Флойда, потом на Митча. Через несколько мгновений проговорила: — А вы не употребляете, ни тот ни другой. Откуда мне знать, что вы не копы?

— Мы не копы, — сухо отрезал Флойд.

В ее глазах промелькнула неуверенность. Наконец, он улыбнулся и покачал головой:

— Слушай, ну, подумай своими мозгами, разве я сдал тебя в прошлый раз?

— Ладно, ладно. Товар там, в машине. Выходите за мной через минуту.

Когда она вышла из туалета и дверь за ней со скрипом закрылась, Митч произнес:

— Не думал, что твой брат уже настолько подсел. Сколько он так протянет?

— Откуда мне знать?

— Тебе что, наплевать?

Вместо ответа Флойд просто посмотрел на него. По его лицу нельзя было ничего понять.

— Почему же ты не пошлешь его куда-нибудь лечиться?

— Да лечился он уже два раза, — пробормотал Флойд и отвернулся, думая о чем-то другом. Он вымыл руки над раковиной, вытер их бумажным полотенцем. Затем сказал: — Ладно — и вышел.

Уходя, Митч расплатился за пиво. Женщина ждала их у здоровенного пыльного универсала. Двигатель работал, стекла на закрытых дверцах были опущены. Быстро темнело. Она протянула Флойду небольшой сверток, и Митч видел, как тот передал ей деньги. Они тут же исчезли в складках ее платья, где, возможно, она прятала и товар. Затем женщина включила заднюю передачу.

— Если товар некачественный, я знаю, где тебя найти, — предупредил ее Флойд.

Универсал развернулся с выключенными фарами, затем рванул вперед с визгом задних колес.

Флойд закашлялся и сбил с себя пыль:

— Вот что получается, если таким подонкам дают немного власти. Поехали!

Митч сел в машину, завел двигатель, и они молча двинулись по обшарпанным, освещенным неоновым светом улицам. Митч думал о том, что во Флойде много такого, чего он не понимает. Его братишка-наркоман ни черта не умеет играть на бас-гитаре, а если бы у Флойда был хороший басист, он уже давно мог бы собрать вполне приличную группу. Джорджи был наркоманом, потребляющим на сто пятьдесят в неделю. От него не было никакого толку, кроме убытков, и все же Митч только что видел, как Флойд глупо рисковал ради брата. Между тем Флойд не был дураком, и все это никак не увязывалось одно с другим. Братская любовь совершенно не вписывалась в его образ.

Они доехали до автострады и повернули на юго-восток. Раймер, взглянув на часы, попросил:

— Тормозни где-нибудь на обочине.

— Зачем?

— Не твое дело.

Митч съехал с дороги и со скрипом остановился:

— И что?

— Просто жди, пока я не прикажу тебе ехать дальше. Я хочу взглянуть кое на что. Не выключай свет.

Митч прикусил язык, откинулся, вытащил сигарету и ткнул зажигалку на приборной панели. Мимо них проносились машины. В общем-то смотреть было не на что. Высокие фонари, похожие на гусиные шеи, освещали автостраду, в полумиле впереди виднелась стоянка для грузовиков, по обе стороны от шоссе простиралась поросшая кустарником пустыня, да на горизонте неясно вырисовывались горы Ринкона. Дневная жара быстро спадала.

Развернувшись на сиденье, Флойд смотрел в заднее окно. Сделав гримасу, Митч прижал красную зажигалку к сигарете. Флойд снова взглянул на часы, Митч начал что-то говорить, но тот его оборвал:

— Заткнись. Уже самое время.

— Время для чего, черт побери?

Ответа не последовало. Митч глубоко затянулся и нахмурился. Все, с него хватит. Определенно, пора было выходить из игры. Ему не нравился Флойд, да и какой был смысл заниматься чем-то, что не предполагает ни толковой работы, ни денег. Сразу же, как только они приедут в мотель, он упакует свои вещи. И совершенно неразумно сообщать об этом остальным, особенно Раймеру. Нет, просто соберется и уедет.

Флойд вдруг напрягся. Митч проследил за направлением его взгляда и увидел стремительно приближающуюся к ним сзади красную спортивную машину. Через мгновение она с гудением пронеслась мимо и исчезла впереди. Митч лишь мельком успел заметить девушку за рулем.

— Теперь можем ехать, — сказал Флойд.

— Кто это?

— Ее имя, мой ученый друг, Терри Коннистон. Четыре раза в неделю она посещает курсы в университете и возвращается с них домой каждый раз примерно вот в это время. Живет Терри на ранчо Коннистонов, около Сонойты.

— Это твоя подружка?

— Мы никогда не встречались.

— Тогда в чем дело?

— Умерь свое нетерпение, Митч, будь хорошим мальчиком. Поехали домой.

Занятый собственными планами побега, Митч больше не стал ничего спрашивать. Он выбросил сигарету в окно и вывел машину на шоссе. Через несколько минут, свернув, они въехали на посыпанную гравием стоянку около кафе дальнобойщиков. На неоновой вывеске «Мотель «Модерн» не горело несколько букв. Потеряв работу в последнем ночном клубе, здесь они нашли самые дешевые комнаты, с тех пор тут и жили.

Флойд взял пакет с деньгами винного магазина и сверток с наркотиками — две доказательные улики, — и они обошли вокруг кафе к наружной лестнице, неудобно свисающей на непрочной стене здания. Через заднюю дверь кухни Митч увидел толстую мексиканку в фартуке, которая пекла кукурузные лепешки. Повсюду было отвратительно грязно. Лестница угрожающе скрипнула, когда Митч ступил на нее. Наверху они вошли в длинный узкий коридор, весь во влажных пятнах и освещенный лишь одной желтой сорокаваттной лампочкой. Митч остановился у двери своей комнаты.

— Увидимся, — сказал он неопределенно и посмотрел, как Флойд идет к комнате своего брата.

Раймер бросил через плечо:

— Конечно.

Митч вошел, закрыл за собою дверь и равнодушно оглядел крошечную комнату. Пахло дешевым дезинфицирующим средством, а раковина и треснувший унитаз были покрыты желтыми пятнами многолетней эрозии. Меблировку составляли простая кухонная табуретка, уже не совсем белая, с облупившейся в некоторых местах краской, и кровать с запахом постоянного секса, прогнувшаяся под похотливыми скрытыми извращенцами и измученными шлюхами. Однажды, когда ему было семнадцать, он провел часть ночи с девчонкой из колледжа в комнате, очень похожей на эту. Все получилось неловко, безумно и неудачно.

Водрузив чемодан на постель, Митч побросал в него свои скудные пожитки. Потом сел на стул и закурил; надо подождать, когда все уснут.

В треснувшем зеркале над раковиной он увидел свое отражение и удивился, как по-мальчишески все еще выглядит. Казалось, на юном лице сияет беззаботная улыбка. Между тем было трудно представить, как он вообще мог оказаться в этом мрачном месте. В его жизни все складывалось наилучшим образом: он был хорошо сложен, неглуп, нравился девушкам, имел достойных преуспевающих родителей из ничем не примечательного провинциального городка. Митч не был ни хиппи, ни бунтарем. Однако в этой славной юности ему никогда не выпадало никаких испытаний. Прекрасное здоровье, ум да и все окружение внушили, что все и всегда ему будет легко даваться.

На втором курсе колледжа с ним случилась беда. Постоянные пивные вечеринки, репетиции, игра с ансамблем в студенческих клубах — и вот в результате он не пошел на экзамен, зная, что его не сдаст. А строгий старик профессор литературы завалил его за орфографические ошибки. Два проваленных экзамена из пяти — и его вышибли.

Отец и мать старались быть добрыми и понимающими, но в их притворстве Митч все равно улавливал горькое разочарование сыном. Отец нашел ему работу в офисе по продаже недвижимости. Митч старался, но не смог каждый день видеть родителей, зная, что они думают о нем как о полном неудачнике. И тогда, обиженный, он сбежал из дома, решив создать свою собственную группу. Думал добиться успеха — делать записи и деньги. В Нью-Мехико он попал в свинг-ансамбль, потом провел месяцы в тюрьме, а теперь вот это.

Пора подумать, куда он поедет. В другом городе можно зарегистрироваться в местном музыкальном профсоюзе и посмотреть, будет ли спрос. У него было достаточно денег на автобусный билет до Соулт-Лейка или Лас-Вегаса. К тому же всегда можно связаться с отцом, попросить у него денег, чтобы вернуться домой в Кливленд. Но этим Митч, конечно, признал бы, что вновь потерпел неудачу. А этого он не хотел. Ни слова не хотел говорить родителям, пока не докажет, что может сам добиться успеха.

Он бросил на пол сигарету, потушил ее ногой, затем встал и достав из угла комнаты упакованную электрогитару, положил ее рядом с чемоданом. Это было все, что он имел. Вид нехитрых пожитков, лежащих на грязной прогнувшейся кровати, неожиданно обратил его гнетущую депрессию в страх. Внезапно Митча охватила паника и чувство одиночества. Во рту пересохло, захотелось по малой нужде. Он вспомнил, как когда-то давно, ему тогда было двенадцать, отец взял его с собой на утиную охоту на далекий северный берег озера. Холодным и мокрым утром отец оставил его в палатке, а сам ушел, скрывшись из виду, и так далеко, что Митч не слышал звуков его выстрелов. Несколько часов он сидел в полной уверенности, что отец заблудился или забыл, где его оставил. И вот сейчас почувствовал почти такой же ужас, что пережил тогда.

Когда дверь, щелкнув, открылась, Митч даже подпрыгнул. На пороге стоял Флойд Раймер. Смерив Митча сухим взглядом, он спросил:

— Знаешь, что тебе нужно?

— Хороший замок на дверь?

Флойд открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут его взгляд упал на чемодан на кровати.

— Так, — протянул он саркастически. — Ну и что это?

— Я уезжаю, — неохотно ответил Митч.

— Вот так вот просто?

— Послушай, — быстро заговорил Митч, — нам друг от друга мало пользы. Так ведь? Я у вас, похоже, как пятое колесо у телеги — вам было бы намного проще получить заказ, если бы вас снова осталось трое. К тому же я совершенно не выношу здешнюю жару. Пожалуй, двинусь на север и посмотрю, что у меня получится в Вегасе или на озере Тахо.

— Ничего хорошего у тебя не выйдет. Этим летом везде дела плохи. Все бармены покупают проигрыватели-автоматы, потому что это дешевле, чем живые музыканты.

— И все-таки я хочу рискнуть.

— Тогда рискни со мной, Митч.

— Зачем?

— Поверь, со мной твои дела будут гораздо лучше.

— Что-то не похоже. В любом случае, думаю, ты будешь рад избавиться от меня.

— Мне нужен уравновешенный парень, с головой на плечах, — произнес Флойд мягко, словно это было для него очень важно. Он закрыл дверь, сел на стул, расставив ноги по-ковбойски, заложив руки за голову. — Кроме того, ты уже слишком много знаешь. Предположим, тебя схватят за бродяжничество, а ты решишь выслужиться и заложишь меня? Я не могу тебе позволить такое.

— В таком случае я и сам окажусь впутанным. А с моим прошлым мне это не выгодно.

Флойд лукаво улыбнулся:

— Знаешь, зачем я провернул эту штуку в магазине?

— Это имеет значение?

— Для меня имеет. Хотел убедиться, что все получится. Хотел быть уверен, что смогу провернуть нечто большее. И еще хотел посмотреть, как ты себя поведешь.

— И что?

— Это была репетиция, — пояснил Флойд. — Разминка, которая разогрела нас для игры поинтереснее. Мне показалось, в твоих глазах промелькнул интерес. Ведь так? Это хорошо, потому что мне понадобится твоя помощь в одном деле.

— Не думаю, что мне хочется это слушать.

— Конечно, хочется. Ты же лопнешь от любопытства, если не узнаешь, о чем я собирался сказать. — Флойд резко поднялся, отпихнул в сторону стул и шагнул к двери. — Пойдем, Митч! — Его голос неожиданно стал ровным и твердым.

Митчу пришло в голову, что еще никогда в жизни ему настолько не хотелось что-либо делать, как сейчас идти с Флойдом. Но он не стал бороться и пошел вместе с ним по коридору в комнату Джорджи.

Глава 3

Там уже все собрались. Настоящие, как показалось Митчу, пациенты психбольницы.

Джорджи Раймер, скрючившись, сидел в углу кровати — напряженная изможденная фигура в полумраке. На нем была рубашка в полоску и галстук из хвоста енота. Длинные волосы, как у девчонки, спускались до плеч. Верхняя челюсть Джорджи была выдвинута вперед, и это делало его похожим на суслика с двумя большими передними зубами. Небольшие усы не прибавляли мужественности, в чем, видимо, заключалось их основное предназначение. Джорджи громко сморкался, когда Митч вошел вместе с Флойдом, и даже не взглянул на них. На его лице застыло выражение бесконечной апатии ко всему на свете, из чего следовало, что он недавно принял дозу и почти ничего не соображает.

Теодор Люк стоял рядом с девушкой, хмурясь и почесывая собственные ягодицы. В одних трусах и тенниске он походил на огромное животное с волосатыми руками и ногами. У него был абсолютно плоский затылок, а длинные волосы он носил не потому, что это модно, а чтобы скрыть изуродованное лицо, изрезанное пластическими хирургами, которые сделали ему уродливую имитацию уха, потерянного еще в семилетнем возрасте в автомобильной аварии. Правое, частично парализованное веко Теодора почти постоянно было прикрытым, а под ним скрывался непрозрачный, слепой серый глаз, нескоординированный со своим здоровым напарником. Уже в детстве уродство сделало Люка озлобленным, смертельно ненавидящим всех и вся, но при этом у него открылась удивительная и редкая способность играть на барабане с утонченной мягкостью и нежностью.

Рядом с ним, опираясь на стену и запустив одну руку в волосы, стояла крутобедрая и чувственная Билли-Джин Браун. Несмотря на сильно подведенные темным карандашом брови, ее лицо все равно выглядело невыразительным, пухлым и скучным. Грудь Билли-Джин уже начинала обвисать, под тонким ситцевым платьем больше ничего не было надето. Митч даже сомневался, есть ли у нее вообще нижнее белье.

Теодор прижался к девушке совсем близко и запустил руку в вырез ее платья. Она закрыла глаза и издала слабый гортанный звук.

Митч скорчил гримасу и отвернулся. Флойд стоял позади него, у двери, почти в той же позе, что и на сцене, когда пел, — расслабившись, засунув одну руку в карман. Он со сдержанной ленивой улыбкой разглядывал аудиторию и, забавляясь, казалось, не спешил призвать ее к порядку. У него было поистине какое-то магнетическое обаяние, грация и самоуверенность чемпиона десятиборья.

Между тем Билли-Джин и Теодор, похоже, забыли обо всем на свете. Круглое лицо девушки светилось счастьем. Одна ее грудь волновалась в ладони Теодора, по уродливому лицу которого пот лил ручьем. Томно двинувшись, Билли-Джин запустила руку ему в трусы.

Флойд хлопнул дверью:

— Ладно, хватит валять дурака!

— Хороша штучка. А? — отозвался Люк.

— Нам нужно поговорить о деле, — сказал Флойд.

— Не хочешь посмотреть, как мы это делаем? Прямо здесь, стоя у стены?

— Нет. На это зрелище я бы не стал покупать билеты. А теперь быстро перестали. Оба. Не люблю повторять дважды.

Билли-Джин высвободила грудь и вытащила руку из трусов Теодора. Он попытался навалиться на нее снова, но Билли-Джин увернулась.

— Не сейчас, — промурлыкала она.

— Черт бы его побрал! — прорычал Теодор.

Флойд сделал два шага в комнату. Билли-Джин, испуганно взглянув на него, повторила:

— Не сейчас, Теодор. Ты ведь помнишь, как Флойд отделал того дальнобойщика в Омарило? А он был в два раза выше тебя, но встанет на ноги, наверно, только через месяц.

Теодор опустил руки, глотая воздух как рыба, вытащенная из воды.

— Сядь, успокойся и дыши через нос, — мягко посоветовал Флойд.

Люк неохотно отступил, сел на край кровати и принялся ковырять в носу.

Джорджи понемногу выходил из забытья. Изогнувшись, словно какое-то беспозвоночное животное, он бессмысленно моргал пустыми глазами.

— Итак, — начал Флойд, — джентльмены, прошу внимания. Теодор, хватит ковырять в носу, убери с лица это тупое выражение и послушай!

— Хочешь, чтобы я послушал? А как насчет нашего наркомана? Как насчет Джорджи?

Услышав свое имя, Джорджи приподнял голову:

— Который час, а?

Теодор огрызнулся:

— Слушай, ну сколько раз ты можешь об этом спрашивать?

Джорджи протер глаза:

— Ладно, давай, я слушаю.

Флойд не спеша перевел взгляд с одного из них на другого. Митч исподлобья злобно смотрел на него.

— Ребята, состояние и процветание ждет нас за углом, — вновь заговорил Флойд. — Пора нам перейти на другую станцию жизни, пока однажды ночью мы не сдохнем в дырявых ботинках, как мой старик, черти побери его душу.

— Наш старик, — поправил его Джорджи.

— Да, ты прав. Конечно, и твой старик тоже. — Флойд метнул на него злобный взгляд. — Короче говоря, Джорджи и я, мы не хотим кончить так же, как наш старик.

— Ты нашел нам работу? — удивился Теодор.

— Можно сказать и так. Очень большую работу. Провернем одно не вполне законное дельце. Ну или, если желаете, совершим преступление. Прихватим ненадолго дочку одного богача, а он нам заплатит, чтобы получить ее обратно.

Митч уставился на Флойда, не веря своим ушам.

— Ты говоришь о том, чтобы кого-то похитить? — уточнила Билли-Джин.

Теодор повернул голову:

— Похищение? Ты о нем говоришь?

Флойд разозлился:

— Теодор, до тебя все очень здорово доходит. Особенно если кто-нибудь объяснит тебе на пальцах.

— Ага, — с отвращением произнес Митч и прислонился спиной к стене, засунув руки в карманы. — Ты собираешься нас использовать?

— Я собираюсь разделить с вами полмиллиона долларов, — отчеканил Флойд.

Некоторое время все молчали.

— Полмиллиона долларов? — переспросил наконец Джорджи. — Пятьсот тысяч долларов?

— И кого же это мы должны похитить за такую кучу денег? — поинтересовался Теодор. — У кого есть такие деньги?

— У Эрла Коннистона. У него и его компаний «Коннистон ойл», «Коннистон констракшн» и «Коннистон аэроспейс индастрис», — ответил Флойд. — Он живет в уединенном поместье, которое ему нравится называть ранчо, примерно в сорока милях к югу отсюда. У него есть дочь, которая ему очень дорога, так как его единственного сына в прошлом году убили. Она — это все, что у него теперь осталось.

Потерев бедра ладонями, Билли-Джин изрекла:

— Это куча денег, Флойд.

Митч раздраженно покачал головой, и в это время Люк проговорил:

— Да уж, она права. Таких денег ни у кого нет наличными. А чеком ведь ты у него не возьмешь.

— Теодор, ты, похоже, слышишь слова, но не улавливаешь мелодию, — огрызнулся Флойд. — Эрл Коннистон очень богатый человек. Отнять у него полмиллиона — это то же самое, как одолжить у кого-нибудь из нас грош. Он не станет по нему скучать, по крайней мере не так, как по дочери.

В комнате опять повисло молчание. Затем Теодор в возбуждении вскочил на ноги:

— Конечно. А почему бы и нет? Черт, такая куча денег! Флойд, ты классный мужик.

Джорджи, по-прежнему сидя на кровати, подтянул колени и обхватил их руками:

— Ну, я не знаю, Флойд. Я хочу сказать, все-таки похищение…

— А чем ты собираешься платить за свою наркоту?

— Наркоту? — Джорджи отвел глаза. — Флойд, но я ведь принимал лекарства. Слушай, я могу принимать наркотики, а могу и бросить. Ради бога, я же не наркоман какой-нибудь. И даже если сейчас мне нужна доза, для этого все равно не нужно полмиллиона долларов. Я имею в виду, что ты пойдешь и похитишь кого-нибудь, а потом тебя посадят на всю жизнь.

— Не посадят, если не узнают, кто мы, — отрезал Флойд. Его голос внезапно стал резким. — Ладно, каждый высказался, а теперь скажу я. Мы увезем девчонку завтра ночью. И заберем деньги у богатого папочки. У меня все.

— Минутку, — начал Митч, чувствуя, что обязан возразить. — Ты не можешь заставить нас участвовать в таком идиотизме, даже Джорджи. Понятно же, что нас посадят на всю жизнь — только так с нами и поступят. И потом, зачем тебе вообще столько денег?

— Обклею ими стены моей комнаты, — мрачно отозвался Флойд. — Зачем, по-твоему, вообще нужны деньги? Или ты хочешь сказать, что не знаешь, как использовать сто тысяч долларов, Митч?

— Только не в тюрьме и не в газовой камере. Между прочим, здесь, в Аризоне, еще не отменена смертная казнь.

— Никто не будет арестован. Я все так спланировал, что никто даже не увидит наших лиц. Нас никогда не найдут. План идеальный. Все сработает. Девчонка возвращается домой с занятий каждую ночь одним и тем же маршрутом. Она съезжает с автострады около Маунтин-Вью и едет на юг по восемьдесят третьему шоссе на папочкино ранчо. Это двадцать миль самой пустынной горной дороги в мире. Мы возьмем ее на ней завтра ночью, затем привезем в уже подготовленное мною место, где сможем укрыться, спрятать ее и машины. Нас не найдут даже рентгеном. Это старый захолустный городишко, где летом никого не бывает. Ближайшая асфальтированная дорога проходит от него в пятнадцати милях. С крыши там все будет прекрасно видно — мы засечем машины и вертолеты прежде, чем они подберутся к нам на десять миль.

Флойд говорил спокойно. В его баритоне была какая-то гипнотическая уверенность, убеждавшая больше, чем слова, и из-за которой с ним было очень сложно спорить. В этом парне вообще был какой-то загадочный дух искренности и всеведения. Он умел выставить любое возражение против его слов идиотским и ничтожным. Помолчав, Флойд продолжил:

— Завтра утром продадим «понтиак» и угоним машину, которую не смогут отследить и связать с нами. Я уже договорился с одним телефонным монтером — там, в пятнадцати милях к северу от Соледада, проходит телефонная линия, — мы сможем подключиться прямо к ней. Будем использовать электронные коды, набирая прямой номер Коннистонов, через автоматический коммутатор. У телефонной компании уйдут месяцы, чтобы выяснить, откуда мы звонили. Они не смогут отследить номер, которого не существует. Нам только и придется, что отключать телефон после каждого звонка. Итак, завтра днем необходимо запастись едой и питьем. — Его голос стал монотонным, ровным и авторитарным, не допускающим никакихвозражений.

Когда Флойд закончил, первым откликнулся Теодор:

— Ты и впрямь все продумал.

— Абсолютно, — согласился Флойд. — Все пойдет по плану. Никаких особенных ухищрений не понадобится. Все будет просто. Я до мельчайших деталей продумал, как нам получить выкуп. У них не получится наставить нам ловушек и увидеть, кто взял деньги.

Говоря все это, Флойд смотрел на Митча, и тот почувствовал себя припертым к стене:

— Они немедленно привлекут ФБР.

— Ну и что, если так? Нас все равно не найдут. Никто не найдет, потому что не сможет.

— Бред, — возразил Митч. — Просто смешно. Ты же говоришь не о похищении ребенка — это взрослая девушка.

— Хочешь сказать, что мы впятером не справимся с одной семнадцатилетней девчонкой? — Флойд смерил взглядом Теодора, который разразился хохотом.

Митч посмотрел на остальных, подавляя в себе чувство, близкое к панике. И поддержки ни в ком не увидел. В глазах Джорджи вообще не было ничего определенного, к тому же он демонстративно избегал взгляда Митча. Теодор и Билли-Джин явно были на стороне Флойда. У Теодора под мышками сквозь тенниску выступили темные пятна пота. Митч почувствовал, что краснеет под пристальным взглядом его единственного уродливого глаза.

Флойд улыбнулся, потом неожиданно схватил и крепко сжал руку Митча. Стальные пальцы впились в плоть, сжали до боли кость, Митч покрылся испариной и вскрикнул, а Флойд мягко произнес:

— Ты мне нужен для этого дела, Митч.

— Я…

— Ты сделаешь это. Тебе ведь не нравилось учиться в твоей занюханной школе, так? Но ты же не хочешь голодать, ошиваясь на пивных вечеринках? Это лучшее предложение в твоей жизни.

— Я никогда ничем подобным не занимался, — слабо возразил Митч. — Даже не думал ни о чем таком прежде.

— Мы в жестоком мире, Митч. Хватай что можешь.

— Если Флойд считает, что ты нам нужен, — подхватил Теодор, — значит, делай так, как он говорит. Или мы тебе выпустим кишки.

Флойд отпустил руку Митча, и тот рассеянно потер больное место. Он ни на кого не смотрел и слышал неровное дыхание Теодора.

— Ладно, ладно, — сказал Митч. — Черт возьми, почему бы и нет?

Флойд улыбнулся:

— Вот так-то лучше. — Затем рассмеялся и весело спросил: — Ну разве я не чертов сукин сын, а?

Митч слегка вздрогнул и кивнул. Он знал, что ему делать. Освободится от них при первой возможности и сбежит.

Глава 4

Ранчо Эрла Коннистона занимало треть миллиона акров лугов, долин и предгорий.

Карла Оукли, прилетевшего на самолете Коннистона, в конце взлетно-посадочной полосы поджидал джип с мексиканским ковбоем за рулем. Однако четверть мили, разделяющие аэродром с основной резиденцией, они преодолевали чуть ли не целый час, разгоняя быков, заполонивших дорогу.

Дом Коннистона из высококачественного кирпича был построен в мавританском стиле и имел форму бумеранга. По всей длине его украшали арки, сводчатые переходы и тенистые веранды. Однако снаружи он скрывался за кронами высоких развесистых деревьев, которые были посажены двадцать пять лет назад и регулярно поливались два раза в неделю.

Карл Оукли, скромный молодой адвокат, встретил Коннистона, тридцатипятилетнего бизнесмена, двадцать три года назад. Травма колена, которую Коннистон получил, выступая за футбольную команду в колледже, не позволила ему служить в военное время, а поэтому уже к 1947 году он заложил основы своего будущего богатства, начав с небольшого дела по выпуску армейского обмундирования. В те дни у Коннистона были сверкающая улыбка, бойкость, упорство и очень большие амбиции. Это был широкоплечий и весьма мужественный человек. Мужественность подчеркивалась густыми волосами, покрывающими грудь, руки и ноги. Внушительный по габаритам тела, в свои тридцать пять он был в прекрасной форме. Внешность Эрла не была ни отталкивающей, ни безобразной, и все-таки он казался несколько неотесанным, грубоватым и суровым. В нем чувствовалось строгое достоинство, которое удерживало людей от того, чтобы похлопать его по спине или слегка подтолкнуть локтем. Со своими служащими и официантками Коннистон был суров.

Оукли с ним познакомился за игрой в покер. А к 1949 году уже выиграл для Коннистона два судебных процесса и стал просто необходим набирающему вес дельцу. Он рассказал ему о налоговых льготах для владельцев крупного рогатого скота и провел разведку на юго-западе страны, где в конце концов нашел подходящее поместье по сходной цене. После окончания войны в Корее Эрл Коннистон стал делиться и множиться, как финансовая амеба. Он был груб, настырен, несгибаем, словно медведь. И это ему помогало. Мощь его состояния пополнялась из недр всего мира: нефть из Техаса, сталь из Мичигана, лес и деревоперерабатывающие фабрики в Северной Калифорнии. Его пароходы бороздили все океаны, грузовики неслись по хайвеям, а тракторы трещали на огромных, принадлежавших компании фермах и ранчо от Флориды до Монтаны.

Оукли проделал вместе с Коннистоном весь путь. Его личное состояние при этом тоже сильно выросло: в результате огромного жалованья и щедрых премиальных. И если при этом его не совсем устраивало, что он по-прежнему оставался всего лишь служащим, то просто старался не показывать вида. Коннистон никогда не предлагал ему партнерства, а Оукли никогда не требовал этого. Но весь сложный внутренний механизм империи Коннистона исправно работал и был четко сбалансирован главным образом благодаря его искусству и одаренности. Карл прекрасно понимал, что он стал неким живым краеугольным камнем всей структуры. Они были друзьями, уважали таланты друг друга, как два генерала, один из которых планировал, а другой выполнял операции. И все же их отношения были настороженными, подточенными взаимным недоверием. Иногда, в приступах черного юмора, Оукли называл себя Распутиным при Коннистоне. У него не хватало духу свергнуть короля с трона, и в то же время он обладал такими опасными знаниями, что без него тоже нельзя было обойтись.

Сегодня Оукли добрался из Финикса до ранчо в общей сложности за два часа. Его встретила третья жена Коннистона Луиза и проводила в самую большую комнату для гостей, где он разделся и принял душ, приготовляясь к длинной, напряженной дневной работе. Встав перед зеркалом, Карл почесал живот, растянул губы, рассматривая свои крепкие зубы, и лениво подумал о том, что пора бы ему, пожалуй, жениться. Холостая сибаритская жизнь начинала сказываться — на талии и плечах появилась небольшая дряблость. Возможно, наилучшим вариантом было бы найти не слишком молодую, опытную женщину, пока он не полысел и не подурнел. Натягивая слаксы и надевая спортивную рубашку, Карл в который раз глянул в как-то составленный им список подходящих разведенных и незамужних женщин и сделал гримасу. Затем вышел в коридор с массивными стенами. Дом охлаждался семитонной кондиционирующей установкой, укрытой в зарослях олеандра позади плавательного бассейна.

Прошлепав мокасинами сто футов по ковру холла, Оукли вошел в огромную гостиную, где Луиза неторопливо составляла букет. Карла она или действительно не услышала, или притворялась, что не заметила, продолжая расхаживать вокруг вазы. Луиза почти все всегда делала обдуманно. Ей было только двадцать восемь. Коннистон встретил ее два года назад в Нью-Йорке, вскоре после развода со второй женой. Бывшая модель тогда мечтала стать актрисой. Оукли знал о ней больше, чем Коннистон, поскольку именно ему пришлось изучать прошлое Луизы, когда у Эрла появились насчет нее серьезные намерения. Луиза успела сняться лишь в нескольких рекламных роликах и была приглашена на роль инженю в паре с Генри Фонда в какой-то бродвейской чепухе, которая шла всего недель семь. Там-то Коннистон ее и увидел. Он вторгся в закулисную страну, вломился в гримерную Луизы и увлек ее, как футболист мяч.

У Коннистона была обычная для промышленного магната страсть к молоденьким женщинам, а еще он любил в них таланты. Его первая жена, мать Терри, была скрипачкой. Когда ее желание вернуться к своей профессии пересеклось со стремлением Коннистона иметь в доме декоративную и общительную хозяйку, брак разбился вдребезги. Вторая жена была художницей; ее работы были такими же яркими и кричащими, как она сама. Эрл хорошо заплатил профессору-искусствоведу, чтобы тот написал книгу о ее творчестве, но даже это не помогло холстам миссис Коннистон попасть в респектабельные галереи. В первой и единственной критической заметке о ней говорилось: «Что касается работ миссис Коннистон, то, если не брать в расчет страсть к ярким краскам, их можно охарактеризовать как посредственный экземпляр школы неоэкскреционалистов». Этот брак закис по той же причине, которая сегодня вызвала жесткое выражение на чувственном лице Луизы. У нее были крепкое тело, которое она поддерживала в форме благодаря ежедневным тренировкам у балетной стойки, густые, рыжевато-коричневые волосы и тонкие черты лица. Большие страстные глаза имели широкий диапазон оттенков, что поначалу ловко маскировало довольно посредственный ум. Это же делали медовый загар и превосходные длинные ноги. Одета Луиза была в виниловую мини-юбку и блузку без рукавов, которая льнула к бархатным изгибам ее тела.

Оукли подождал, когда она к нему повернется.

— О, Карл! Я не знала, что ты здесь. — Она вовсе не казалась удивленной.

— Выглядишь прекрасно, как всегда, — отозвался он.

Ее отрепетированная перед зеркалами улыбка быстро увяла.

— А я думала, что ты запрешься с ним на весь день и полночи…

— Действительно, нам нужно многое просмотреть, — подтвердил Оукли. — Максимально использовать мой короткий визит. Но скажи, мне показалось, ты чем-то раздражена. Что случилось?

— Это только… — начала Луиза и остановилась, слегка наклонив голову, как маленькая девочка, потом потрогала цветочный лепесток в вазе. — Он вернулся из Вашингтона еще в прошлую субботу, но не нашел времени даже поговорить со мной наедине.

Это было явно не то, что она собиралась и могла сказать.

— Постараюсь все исправить, — пообещал Оукли более из вежливости, чем честно. — Но ты ж его знаешь.

— Знаю, — кивнула она, не поднимая глаз.

— Ну, я пойду, — сказал Оукли и повернулся к кабинету.

— Подожди.

Он остановился и посмотрел на нее.

— Карл, ты ведь знал других его жен, Дороти и Марианну…

Вот уж о чем Оукли не хотел бы говорить!

— Не думаю, что это часть моей… — начал он.

— Я хочу спросить тебя кое о чем, — перебила его Луиза. — Почему распались эти браки?

— Уложиться в двадцать пять слов или меньше? — Попытался он отшутиться. — Ты же понимаешь, ответить не так просто. А может, и вообще не знаю настоящих причин. Почему бы тебе не спросить об этом самого Эрла?

— Было ли это пренебрежение?

— Пренебрежение? Чье? Что за сумасшедшая идея!

Ее лицо вытянулось. Отвернувшись и пряча глаза, Луиза пробормотала так тихо, что он едва уловил слова:

— Наши отношения ухудшаются с каждым месяцем. Он просто игнорирует меня. Никогда не скажет даже «доброй ночи». Что я должна делать? Скажи, Карл, что мне делать?

— Зачем меня спрашивать? — отреагировал он более резко, чем намеревался, но его разозлила ее игра — сейчас он не сомневался, что это, в конце концов, была игра, в которой ему отводилась жалкая роль доверчивой публики.

Но Луизу, казалось, не тронула его грубоватая реакция. Глухим голосом она спросила:

— Что с нами будет, Карл?

Он пожал плечами:

— Я юрист, а не предсказатель. Извини, что огрызнулся. Но уже много лет назад я научился держаться подальше от семейных неразберих других людей. Это не моя область юриспруденции. Посоветуйся с адвокатом по бракоразводным процессам. Но прежде всего почему бы тебе не поговорить с Эрлом?

— Я говорила. Только он не слушает. Как будто меня здесь нет.

— Прошу прощения, — неубедительно произнес Оукли, злясь на Коннистона за то, что он так бестактен (если это правда), равно как и на Луизу за то, что она пытается втянуть его в их отношения. Он подошел к двери кабинета и взялся за ручку.

— Его здесь нет. Он в офисе, — рассеянно сообщила она.

Он метнул на нее быстрый взгляд, которого она не заметила, так как, нагнувшись над цветами, старалась сдержать слезы. Карл подавил желание немедленно покинуть комнату, вместо этого подошел к Луизе быстрыми энергичными шагами и положил ей руку на плечи:

— Успокойся. Ну, успокойся.

— Ничего, я в порядке. Ты прав, это не твоя проблема, и я не имею права втягивать тебя в нее.

Он похлопал ее по руке, чувствуя себя дураком. Ее кожа была нежной и теплой; почувствовав напряжение, Оукли поспешно отступил. Подняв лицо, Луиза смотрела на него не мигая, ее грудь вздымалась и опадала вместе с дыханием. Если и это была игра, то действительно эффектная. Будучи не в состоянии сказать ей что-нибудь полезное, Оукли не без иронии улыбнулся и поторопился прочь. Ее упавший голос остановил его у двери:

— Если будет такая возможность, выясни, что я такое сделала, что его оскорбило.

— Конечно.

По прохладному коридору он прошел к офису и постучал. Прозвучал щелчок, и затем раздалось жужжание — у Коннистона на столе была кнопка, с помощью которой дверь открывалась автоматически. Отделанный дубом офис был его рабочим кабинетом. Оукли шагнул внутрь и насторожился. Кабинет у Эрла Коннистона служил для общения с друзьями, а офис — для чистого бизнеса. Итак, значит, предстоит не совсем обычный разговор.

Вдоль одной стены, облицованной дубовыми панелями, стояли шкафы с выдвижными ящиками, на другой висели Утрилло и маленький синий Пикассо; других украшений в офисе не было. Шаги поглощал ковер бежевого цвета, на котором располагались кожаные кресла и стол из орехового дерева в форме почки, рассчитанный на большого человека.

Коннистон, хмурясь, говорил по телефону. Скользнув взглядом по Оукли, он кивнул. Карл закрыл дверь ногой.

Коннистон грубым баритоном ворчал в трубку:

— Да… Должно быть, важно… вышли счета, пойми, они не упадут в цене так быстро. Как насчет Райлфорда? Почему бы и нет? Не говори мне, что Боб Райлфорд внезапно стал честным парнем… Нет, не подходит. Боже, в прежние дни сенатора можно было купить карманными деньгами, а сейчас этим ублюдкам приходится давать телевизионную станцию и две газеты!.. Ну, затем начни работать над ним. Что ты имеешь в виду — когда? Приступить надо было два часа назад.

Это была длинная телефонная беседа. Посидев в кресле, Оукли достал сигару, сунул незажженной в рот, затем встал и подошел к окну.

В пятидесяти футах от дома на лужайке сверкал брызгами фонтан, который Коннистон подобрал в Европе. По мнению Карла, он скорее походил на ванночку для канюков. А сразу за фонтаном находился плавательный бассейн, построенный из цемента, кафеля и денег. В нем кто-то плескался, но Карл не мог разглядеть пловца из-за яркого солнца и бликов на воде. Однако через пару минут пловец выбрался из бассейна и взял полотенце — это оказалась Терри Коннистон.

Молодая, нежная, изящная, она быстро передвигалась, легко касаясь босыми ступнями плит, раскаленных, как сковородка. Потом уселась в кресло на лужайке под пляжным зонтиком. Темно-зеленое бикини оттеняло ее светло-рыжие волосы. Терри была высокой и хорошо сложенной девушкой.

Она выросла у Оукли на глазах. В подростковом возрасте разбила не одно сердечко мальчишек-одноклассников. Год назад вроде появился серьезный бойфренд, но они как-то быстро и непонятно расстались. Это случилось незадолго до смерти Эрла-младшего.

Карл помнил это несчастье так, словно оно случилось вчера. Луиза позвонила ему среди ночи и, рыдая, попросила немедленно прилететь — они только что получили известие о гибели парня. Коннистон был вне себя, Оукли не отходил от него почти неделю, стараясь убедить, что в смерти мальчика нет его вины. На самом деле если кто и был виноват, то это именно он. На вечеринке с коктейлями Эрл-младший задушил себя женским чулком.

С точки зрения бездушной статистики в этом не было ничего уникального: самоубийство — вторая наиболее распространенная причина смерти среди студентов колледжей США. Эрл-старший, сейчас энергично рычащий в телефонную трубку, не окончил колледжа — футбольная травма на втором курсе положила конец и его учебе. Но спустя тридцать семь лет он совершил ошибку, нередко свойственную отцам: слишком многого ожидал от сына, слишком сильно давил на него. У Эрла-младшего никогда не было времени, чтобы расслабиться и поискать самого себя. Он мотался по железной дороге между подготовительными курсами и увитым плющом университетом, а в итоге не выдержал. В прошлом месяце исполнился год, как его нет.

Внезапно Карл обнаружил, что Коннистон, окончив разговор, стоит рядом.

— Прости, — сказал он. — Размечтался. Как ты, Эрл?

— Прекрасно, прекрасно, стараюсь поддерживать форму.

Коннистон верил в свое здоровье. И на самом деле, в шестьдесят выглядел на сорок, был таким же крепким, как четверть века назад. Его глаза цвета ржавого железа смотрели мимо собеседника — обычный фокус, чтобы замаскировать внимательный осмотр. Потом быстро переместились на небо.

— Прекрасный день!

— Хм-м. Я как-то не обратил внимания на погоду, — улыбнулся Оукли с незажженной сигарой во рту.

— Любуешься Терри? Правда, ошеломляет?

— Ослепительная девушка. Остается только пожалеть, что мне не на двадцать лет меньше.

— Не имеет значения, — возразил Коннистон. — Она готова для крючка: по-моему, отчаянно ищет любви, хотя даже не знает, что это такое. Можешь попытаться, я не буду стоять у тебя на пути. Раздражительная маленькая сучка! Ну что за снаряжение на ней? Крошечная тряпка или салфетка. Адамс говорит, когда она купила это бикини, ей завернули его в чек.

— Кто такой Адамс?

— Фрэнки Адамс. Гостит сейчас у нас, один из протеже Луизы. Ты еще не сталкивался с ним? Столкнешься! — На лице Коннистона отразилось все его негативное отношение к этому человеку. Вздохнув, он рассеянно добавил: — Клоун. Подражатель. Иногда у него здорово получается. Особенно хорошо изображает Никсона. — Он пошел обратно к столу, тем самым показывая, что на этом пустая болтовня закончилась.

Оукли тоже вернулся в кресло и без какой-либо преамбулы сказал:

— Твое стадо в пять тысяч голов уже почти набрало необходимый вес. Надо его пустить на рынок в ближайшее время. Цены на говядину сейчас непостоянны, одному Богу известно, как ты позже покроешь издержки.

— Итак?

— Думаю, пора сгонять скот.

— Сейчас только август, Карл.

— Точно. Хороший момент сделать прыжок на рынок.

— А если цены не поднимутся?

— А если они поползут вниз? Ты знаешь, я не нервная леди, но мне не нравится, чем это пахнет. Рынок скота будет падать, и, по моим предположениям, довольно скоро.

— Лучше пусть наберут побольше веса.

— Эта игра обойдется тебе в четверть миллиона долларов, Эрл.

— Чепуха! Я люблю рисковать. Что еще?

— Ты просил меня оглядеться в поисках стоящего вложения. Эта сумма у тебя все еще свободна?

— Большая часть. Набрел на что-нибудь?

— С полмили берега у Санта-Крус на Виргинских островах. Сейчас раскупают землю в Сент-Томасе по тридцать тысяч долларов за акр, следом бум затронет Санта-Крус. Вспомни совет Уилла Роджерса покупать землю, пока за нее недорого просят.

— Уилл Роджерс не бизнесмен. Ты проверил Санта-Крус?

— Конечно.

— Хорошо, тогда покупай.

Этот вопрос был решен. Про себя Оукли улыбнулся: «Как всегда, все по-моему». Зажав сигару челюстями, он откинулся на спинку кресла, готовый выслушать, зачем его вызвал Коннистон. Тот прикрыл глаза веками. Рыжие ресницы и брови настолько выгорели за лето, что их вообще не было видно.

— Ты говорил с Луизой?

— Немного. Кажется, какие-то штормовые сигналы?

— И что она тебе поведала о своих обидах на меня?

— Только пожаловалась, что чувствует себя униженной и покинутой.

— Пытаюсь проучить, — сообщил Коннистон тем же тоном, каким обычно диктовал телеграмму, и только чуть более хрипло. — Она слушает Орозко.

— Ох! И купилась?

— Избавь нас Бог от свободных женщин без мозгов. Купилась.

— И что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Он твой друг — не мой, меня не послушает. Поговори с ним.

— Орозко чертовски хорошая ищейка. Я не хочу терять его, — несколько неуверенно произнес Оукли.

— Частных детективов двенадцать на дюжину. Лучше его потерять, чем иметь все время за спиной. Сейчас он вложил жука в ухо моей жены, и я постоянно его слышу. Карл, все-таки тебе придется проинформировать этого толстого паразита, что я не хочу ничего знать об этом.

Оукли не мог не улыбнуться над тем, что толстый мексиканский частный детектив и хрупкая женщина могли доставить Эрлу Коннистону так много неприятностей; это было абсурдно и комично.

— Люди Орозко действительно расстараются…

— Тогда пусть решают это через суды, ООН и всяких других специалистов по правам граждан. Карл, меня это уже достало! Мне не под силу вложить в головы глупых чиканос, что я законный владелец этой земли. Проклятые мексиканцы просто не могут приспособиться ко времени. Но их пустые мечты не изменят того факта, что я обладаю полным правом на землю!

— Они предъявляют на нее права по дару Фердинанда и Изабеллы.

Коннистон только фыркнул.

— Вице-короли Новой Испании по акту передали землю Тьерра-Ройтан испанским поселенцам, — напомнил Оукли. — И после Мексиканской войны по договору им было гарантировано, что американское правительство будет защищать их права на собственность. Сейчас чиканос жалуются, что гринго пришли и уничтожили старые испанские документы в мексиканских архивах, обманом прокатили их право на землю в судах…

— Неплохо. Ты почерпнул все это из репортажей по телевизору или как? Ты что, работаешь теперь на чиканос, Карл?

— Нет. Но я их выслушал и посмотрел законы. У чиканос весьма убедительные аргументы.

— Ах-ах! — протянул Коннистон в раздражении. — Эти испанские хартии — беспомощные клочки бумаги, подписанные в Мадриде три сотни лет назад. Они и пара винтовок отняли землю у индейцев. Скажи им, чтобы шли спорить с патагонскими индейцами, а не со мной. Я владею этой землей. Законно.

— Все же так не просто. Посмотри на выплаты правительства племенам Аляски…

— Вот и скажи чиканос, чтобы они спорили с правительством. Пойми, Карл, мне не нужен здесь большой федеральный скандал. Все, чего я хочу, — это убрать Диего Орозко из-за спины моей жены и чтобы она убралась из-за моей. Понимаешь? — Не дожидаясь ответа, Коннистон встал и отвернулся к окну.

Оукли посмотрел на его широкую спину. Она была напряжена, словно Эрл боялся неожиданного удара. Коннистон что-то уж слишком разволновался. Оукли вспомнил события минувшего года — их маленькие стычки, которые он тут же выбрасывал из головы, настолько они казались ему незначительными. Однако все вместе теперь они складывались в тревожную картину. «Я должен был понять это раньше», — подумал Карл. Эрл начал резко сдавать после смерти сына. Его реакция на происходящее все чаще и чаще становится почти неадекватной. Однажды в июне у него вдруг появилось тревожное подозрение, что кто-то тайно пытается разрушить его империю. Эрл заговорил о каких-то разбойниках, вооруженных драках. Правда, на следующий день просил об этом забыть, объяснив все плохим настроением. Но сейчас, вспомнив этот инцидент, Оукли всерьез обеспокоился. Глядя на спину большого человека с беззащитно поднятыми плечами, он постарался мягко сказать:

— Ладно, Эрл, я поговорю с Орозко. Не волнуйся, я позабочусь об этом.

Коннистон ничего не ответил.

Глава 5

Терри Коннистон, которую газеты неизменно называли «промышленной наследницей», игнорируя тот факт, что ее отец жив-здоров, словно русалка, всплыла из голубого бассейна. Ее каштановые волосы потемнели от воды и блестели на солнце. Выбравшись на бортик, она грациозно скользнула в плетеные резиновые сандалии и пошла, красиво покачивая бедрами, к дому. Высокая девушка с хорошей осанкой, тонкой талией и длинными ногами, она казалась полной противоположностью своему грубокостному отцу.

На веранде Терри остановилась и обернулась. По небу с запада на восток быстро пролетали, волоча тени по земле, белые облака, на поросших травой холмах пасся скот отца, на горизонте стояла пыль от только что проехавшего джипа. Щурясь, Терри еще раз глянула на бассейн — она терпеть не могла закрывать свои красивые голубые глаза солнечными очками — и вспомнила, как два года назад, вернувшись домой после первого семестра в Беннингтоне, впервые его увидела.

— Мой маленький сюрприз любимой дочери, — объявил отец, положив тяжелую руку на ее плечо и подводя к воде.

В бассейне плескалось с полдюжины мускулистых парней с золотым загаром, только-только завершивших его строительство.

— Да уж я вижу, каких молодцов ты мне припас, папочка, — заметила Терри, и они оба рассмеялись.

Какое это было счастливое время!

Краем глаза Терри уловила какое-то движение в левом крыле дома и, повернувшись, заметила Фрэнки Адамса, ящерицей юркнувшего внутрь. «Интересно, и как долго этот клоун оттуда за мной наблюдал?» — с раздражением подумала она. Ей был противен этот друг Луизы из шоу-бизнеса с изношенным елейным видом, будто какая-то старая одежда, на которой слишком много лоска. Терри не могла понять, почему ее отец терпит Адамса. Впрочем, она уже давно перестала его понимать.

Приняв душ, высушив волосы, девушка надела серое мини-платье от Неймана-Маркуса, такого же цвета сандалии и критически посмотрела на себя в зеркало. «Я — настоящий Дориан Грей женского рода», — подумала она. Действительно, несмотря на ярость, бушующую в груди, ее юная, загорелая кожа оставалась по-прежнему прекрасной, лицо — невинным.

Расчесав доходящие до плеч волосы, Терри схватила сумку с учебниками, книги и вышла из своей спальни. Она намеревалась тихо пройти прямо мимо офиса, но отец, будто поджидавший ее в засаде, преградил ей путь:

— Привет! Отлично выглядишь, малышка!

— Не хочу, чтобы ты меня так называл! — Через открытую дверь офиса Терри увидела Карла Оукли, сидящего в кресле и чем-то явно озабоченного. Она натянуто ему улыбнулась: — Привет!

Карл ответил ей такой же неловкой улыбкой.

«Проблемы с бизнесом, — решила она, — оба выглядят какими-то выжатыми. Ничего, деньги все уладят!» Терри давно и твердо усвоила, что деньги делают все. Когда у нее самой возникала какая-нибудь проблема, отец обычно советовал: «Ну, купи какую-нибудь симпатичную вещицу».

Но сейчас он нахмурился:

— Ты не рано уезжаешь?

— Надо до занятий посмотреть кое-что в университетской библиотеке. — Это была откровенная ложь. Ей просто хотелось поскорее выбраться из дома.

— Ну-ну, — отреагировал отец безразличным тоном и повернулся к офису, но затем, видимо, передумал, остановился, посмотрел на дочь. — Надо как-нибудь выкроить время, чтобы поговорить. Проклятье, такое занятое лето, что дни просто спекаются.

— Можешь не перечислять, на что у тебя не хватает времени. Я во главе списка. — Терри взглянула на Карла Оукли. Хорошо, когда он здесь — служит своеобразным тормозом для отца. И сказала: — Как тебе известно, летний семестр заканчивается на следующей неделе. После экзаменов я думаю съездить в Нью-Йорк.

— Нью-Йорк? — удивился Коннистон. — А как же Беннингтон? Как же школа?

— Я устала от нее, мне нужен перерыв. Ну, пропущу семестр, что тут такого страшного? Возможно, вернусь в нее весной.

— Но… — Коннистон глянул через плечо в поисках поддержки Оукли, однако тот никак не отреагировал. — Что ты собираешься делать в Нью-Йорке? Купить одежду получше? Попить вина повкуснее? Ведь здесь у нас все-все то же самое.

— Я собираюсь ее только примерить, — съязвила Терри и шагнула, чтобы пройти.

— Подожди!

Она обернулась и искоса посмотрела на отца. Волосы упали ей на лицо. Коннистон беспомощно развел руками:

— Не умею говорить с тобой, дочь. Ну, почему мы никак не можем найти общий язык?

— Давай оставим это, папа.

— Мы слишком долго это оставляли. Отчего ты не можешь жить без того, чтобы кого-нибудь не обидеть? Малышка, конечно, я наделал немало ошибок, но только не пробегай мимо, не сказав ни слова!

Это было так не похоже на отца — чувствовать себя виноватым, что Терри в удивлении уставилась на него. Что такое с ним происходит?

Встав с кресла, Карл Оукли подошел к ним, заполнив дверной проем широкими плечами. Коннистон обратил к нему молящий взгляд, и тут Терри заметила, что щека отца ритмично подергивается, чего раньше тоже никогда не замечала.

— Может, ты права, может, тебе и правда нужна передышка, — пробормотал он. — Ты в школе сколько? Пятнадцать, четырнадцать лет? Если хочешь отдохнуть пару месяцев, поезжай в Европу. Может, вы с Луизой поедете вместе? — Терри поморщилась, но отец этого не заметил. — Приобретете новые наряды, купите пару картин, на Рождество покатаетесь на лыжах в Австрии… Как тебе это? Я закажу все билеты.

«Неужели он не понимает, что этот сорт великодушия с чековой книжкой убивает любовь?!» — подумала дочь, но вслух сказала:

— Папа, пожалуйста, ради бога! Что ты сейчас хочешь? Ты никогда по мне не скучал, тебе нет до меня никакого дела.

Его плечи опустились.

— Незамужней девушке в Нью-Йорке делать нечего.

Она устало отмахнулась:

— Пожалуйста, перестань обращаться со мной как с ребенком.

— Почему? Ты для меня всегда малышка, маленькая блестящая звездочка.

— Но с собственным умом! — выпалила Терри и отвернулась.

Коннистон схватил ее за локоть и так резко развернул, что она чуть не потеряла равновесие. Его хватка сделала ей больно, Терри скорчила гримасу. Тогда отец быстро отдернул руку, но дочь уже охватила неуправляемая ярость.

— Дай мне пройти и оставь меня в покое! — закричала она и отступила назад, опершись рукой на стену коридора.

Лицо Коннистона помрачнело.

— Посмотри на нее, Карл, — обратился он к Оукли. — Это поколение убегающих. Устанут от колледжа и просто сходят с ума, требуют внимания, как шестилетние дети. Малышка, когда ты научишься завершать то, что начинаешь?

— Десять секунд назад ты готов был послать меня в Европу развлекаться! — огрызнулась Терри.

— Большинство девчонок за это отдали бы все, что угодно. А ты отказываешься. Почему? Просто из-за злости. Что я сделал такого, за что ты меня ненавидишь?

Итак, вернулись к тому, с чего начали. Дочь не понимала отца, он пугал ее и, пугая, непонятно почему, выводил из себя.

Коннистон прижал тыльную сторону ладони к губам:

— Малышка…

— Не называй меня так! — взвизгнула она и попятилась.

Оукли вышел из дверного проема и положил руку на плечо ее отца. Тот покачал головой как будто в удивлении. Воспользовавшись моментом, Терри повернулась и побежала по коридору. Потом так же быстро пролетела через гостиную, проигнорировав удивленный вопрос Луизы, выскочила наружу к автомобильной стоянке и вскочила в красную спортивную машину «даймлер». Швырнув сумку и книги на сиденье, с такой силой повернула ключ зажигания, что он чуть не погнулся. Как только мотор закашлял, Терри дала задний ход и, взметнув колесами гравий, направила машину к воротам. Когда она проезжала мимо загонов для скота, все четыре цилиндра «даймлера» ревели. На главную дорогу автомобиль выскочил на скорости сорок миль в час, но Терри продолжала давить на педаль акселератора, пока стрелка спидометра не остановилась на цифре «80», а попавшая в глаз пылинка не вернула девушку к реальности. Она потерла глаз и сбросила скорость. По ее щекам катились слезы. Сейчас Терри была уверена, что у них с отцом нет никаких точек соприкосновения. Она никогда его не понимала и не поймет, он просто за пределами ее понимания. Единственный способ поладить с отцом — держаться от него подальше, рядом она его ненавидит. «Я действительно его ненавижу, он прав. Господи, я ненавижу его! Он убил моего брата. Он прогнал мою мать, сначала на концертную сцену, потом в больницу, где она чахнет в разъеденной алкоголем нереальности. Если я не сбегу, он сделает что-нибудь со мной».

Ветер поднял обложку книги на переднем сиденье. Терри захлопнула ее и повернула корешком вперед, по ходу движения. Современная литературная критика. Ничего, на занятиях она успокоится. Это хорошее изолированное, отделенное от всего мира место — класс, полный дымящих сигаретами коротковолосых девушек и длинноволосых парней с лохматыми усами. Правда, это не ее мир, точно так же, как и мир отца. Она презирает богатство и бизнес, но никогда не подойдет и к литературной башне из слоновой кости. Господи, почему из-за жестокой шутки рождения она вынуждена жить в обстановке, полной интеллектуальных или финансовых претензий? А ей хотелось бы всего лишь быть женщиной, иметь дом, детей…

С пылающей головой, кипя от злости, не зная, чего она, в конце концов, хочет на самом деле, Терри ехала по обходной дороге среди холмов. Какая-то пыльная машина с двумя или тремя неясными тенями в ней, не отставая, следовала за ней. Терри не обращала на нее внимания, продолжая придерживаться шестидесяти миль в час. Через четыре часа она будет возвращаться этим же маршрутом, по этой же объездной дороге.

* * *

В седьмом часу, переодевшись к обеду, Карл Оукли вошел в великолепную гостиную из темного дуба и увидел, что Эрл Коннистон наливает себе джин, сдабривая его вермутом. Судя по всему, он успокоился после штормового отъезда Терри, о чем до сих пор не сказал ни слова. Задумавшись об этом, Карл заметил Луизу, только когда она щелкнула перед ним пальцами и весело рассмеялась. Уж слишком весело, подумал он. Завладев его вниманием, Луиза представила ему гостя дома, Фрэнки Адамса. Клоун был в шортах-бермудах и кричащей спортивной гавайской рубашке с короткими рукавами, словно специально демонстрируя окружающим свои непривлекательные костлявые ноги и вялые волосатые руки. Маленькая круглая головка с огромнейшим носом, какого Оукли в жизни не видел, завершала первое отталкивающее впечатление.

Пожимать руку этого маленького человечка было все равно что подержать свежевыловленную форель. Чтобы как-то завязать беседу, Оукли сказал:

— Забавная рубашка.

— Да. Она дважды арестовывалась, — ухмыльнулся Фрэнки Адамс, показав желтые зубы.

Его толстые черные волосы были зализаны назад, как у индейца; узкое лицо тщательно выбрито; он благоухал дорогим лосьоном. В дополнение ко всему у него были всезнающие глаза профессионального сводника, дребезжащий голос уличного торговца, и его прошлое, каким бы оно ни было, обременило его внешностью вора. В ушах Оукли еще звучали слова Коннистона, сказанные им час назад: «Он здесь уже четыре дня. Не спрашивай, когда мы от него избавимся. Некоторые люди дольше остаются на неделю, чем иные на год».

— Вы с Луизой знали друг друга в Нью-Йорке? — спросил Карл.

— Вместе работали в телевизионных представлениях, — ответил Адамс и, приняв позу Эда Салливана, продекламировал: «С-годня, л-ди и дженнельм-ны, в нашем шоу з-меча-тельная Л-луиза Харрис, прямо из звездной роли на Бродвее с м-стром Ген-нри Фон-нда. А сейчас, л-ди и дженнельм-ны, слушайте Фрэнки Адамса!» — Клоун поклонился публике и кашлянул в кулак.

Коннистон подошел к ним с маленьким круглым деревянным подносом, на котором стояли четыре бокала с напитками. От Оукли не укрылось, что жидкость в них плескалась. Луиза все еще весело смеялась над тем, как Адамс скопировал Салливана. Оукли должен был признать, что это получилось у него здорово. Голос и произношение были сымитированы удивительно точно. Между тем Адамс повернулся к Луизе и разразился речью Уайтта Эрпа из «Моей дорогой Клементины», заставив Карла согнуться от хохота. Один Коннистон даже не улыбнулся. Он с удивлением смотрел на жену, которая в компании Адамса неосознанно принимала театральные позы. («Похоже, сукин сын без работы, — еще в офисе объяснил Эрл Оукли. — Гостит у старых приятелей, пока его агент не добудет ему ангажемента. Говорит, что прогорел, потому что пародировал медленных лошадей. Рассказал мне, что его отец был всегда впереди своего времени, но в двадцать восьмом году обанкротился, что, по-видимому, должно было меня сильно рассмешить. Терпеть не могу этого испорченного маленького ублюдка!»)

Коннистон отошел в сторонку, с неприязнью наблюдая за Адамсом. А тот внезапно повернулся к Оукли, нахально ему подмигнул и опять заговорил:

— Вот что я скажу тебе, Карл, пошли им сообщение. Или Каир, исключая русскую нефть, заключает с нами договор об аренде, или мы уходим. К черту вдов и сирот, что там один дурацкий биллион? Научи паре вещей этих сукиных детей арабов. Заставь их понять, что Коннистон — важный человек. — Адамс изобразил Коннистона с жуткой похожестью, включая его привычку поднимать плечи и быстро моргать. Закончив выступление, он замер в ожидании аплодисментов.

Но захлопала только Луиза. Смущенный Оукли не шевельнулся.

— Не нахожу ничего смешного, — буркнул Коннистон и, повернувшись спиной к артисту, пошел через комнату к бару.

Лицо Адамса осунулось.

— В самом деле, дорогой, ну что ты? — протянула Луиза вдогонку мужу, сделав особое ударение на слове «дорогой».

Сначала Коннистон налил себе мартини и только затем, повернувшись к ним лицом, едко ответил:

— Не бойся, я не собираюсь выдрать нос у нашего гостя.

Стараясь обратить все в шутку, Адамс слабо проговорил:

— Лучше не делать никаких замечаний о моем носе. — Он попытался улыбнуться. Затем, нервно обернувшись, сказал вполне серьезно: — Мне действительно нравится ваш дом, Эрл. Никогда не видел подобного ковра — нужны снегоступы, чтобы путешествовать по нему. Ох, черт, не обращайте на меня внимания! Думал, это будет забавно — не получилось. Не хотел вас обидеть, Эрл. Наверное, я слишком долго работал во второсортных клубах. В общем, примите мои извинения.

Оукли видел, как Луиза бросила на мужа алмазно-твердый взгляд. Коннистон кивнул, закинув голову, выпил мартини одним глотком и после этого произнес:

— Все в порядке, все в порядке. Просто потерял над собой контроль. Был дурацкий день. Извиняюсь.

— Конечно-конечно, — отозвался Адамс и умолк, не зная, что еще сказать.

— В самом деле, — выдохнула Луиза и рванула на кухню, подрагивая великолепными молодыми ягодицами, которые, казалось, двигались сами по себе.

Оукли заметил, как Адамс уставился на них, и четко услышал его восхищенный шепот: «Вот это жеребец!», а когда встретился с ним взглядом, комик ему вновь распутно подмигнул. Карл отвернулся и закрыл глаза. Так вот оно что! Детская месть Луизы. Она использовала Адамса, чтобы отплатить Коннистону за его «пренебрежение», о котором говорила утром, спрашивая у Оукли, что же ей делать. Она была актрисой и старалась его убедить, что во всем виноват Эрл, но только не она. Но сама, должно быть, его просто ненавидит, коли способна так поступать в его собственном доме, у него под носом. Глянув на широкую напряженную спину Коннистона, который в это время наливал себе третий бокал, Карл подумал: «Не знаю, имею ли я право ее осуждать?»

А спустя несколько часов после этой сцены на ранчо Коннистона раздался телефонный звонок.

Глава 6

Митч Бейрд и Флойд Раймер стояли на дороге, уходящей на север, в холмы. На заднем сиденье пыльного «олдсмобила», стоящего ниже, в высохшем русле реки, расположились Теодор и Билли-Джин. Джорджи Раймер сидел на камне около машины, зевая и почесываясь.

Глянув на часы, Флойд произнес:

— Остается сорок минут, — затем, встретившись с глазами Митча, криво ухмыльнулся: — Ну что у тебя морда вытянулась, как у мартышки? Улыбнись! Скоро ты будешь осыпан долларами!

Митч глубоко вздохнул:

— Не нравится мне все это. Слишком опасно.

— Ничто не опасно, когда ставки так высоки. — Полуприкрытые серые глаза Флойда смотрели с холодным презрением.

— Они будут нас искать из-за этого украденного «олдсмобила»…

— Расслабься! Эти деревенские копы не смогут найти даже собственного шефа. Все в порядке.

Митч прикусил язык. Спорить с Флойдом было бесполезно. Он хотел только одного — как-нибудь вырваться из этого кошмара. Однако все последнее время Флойд не отходил от него ни на шаг.

Помолчав, Флойд сурово спросил:

— Хорошо помнишь, что ты должен делать?

— Да-да. — Митчу стало плохо. — С начала до конца дурацкое предприятие.

— Напротив, Митч!

— Что?

— Провалишь наше дело — скормлю тебя птицам. Понял? — Флойд достал из кармана ветровки тупоносый револьвер и легко покрутил его на пальце, как стрелок в фильме о Диком Западе. Это была единственная пушка в группе. Второй Флойд не доверил бы никому. — Успокойся, Митч. Каждому что-нибудь да перепадет. — Потом опять глянул на часы: — Тридцать восемь минут…

Митч отвернулся и стал осторожно спускаться с дороги. Смещенная под его ботинками галька, образовав небольшую лавину, с шумом покатилась в русло к машине. Билли-Джин открыла заднюю дверцу и вылезла из автомобиля, оправляя платье на мясистых ляжках. Теодор попытался ее поймать, но промахнулся и непристойно выругался. Затем тоже вылез из машины, взревел и сдавил смеющуюся девушку в железном объятии.

Флойд спустился с дороги, встал, расставив ноги, и нахмурился:

— Ладно, вы двое, кончайте возню. Джорджи!

Тот поднялся с камня и подошел, стараясь ступать твердо, как его брат.

— С тобой все в порядке?

— Мне нужно кольнуться, — пожаловался Джорджи. — Ты же знаешь. В такое время даже кошки нервничают.

— Получишь, — пообещал Флойд.

Теодор и Билли-Джин обошли капот машины и встали рядом с Джорджи. Митч шагнул назад. Флойд обернулся к нему и холодно бросил:

— Эй, там? Все готовы?

— Прием, прием, — сухо пробормотал Митч, — вся банда в сборе… — Но, поймав едкую ухмылку Флойда, понял, что его юмор неуместен.

— Ладно, Митч, остынь, — приказал Флойд. — Возьми фонарик, будь хорошим мальчиком.

Митч прошел мимо других к машине и достал фонарик из отделения для перчаток. Дважды проверив его, положил в карман. Флойд сделал несколько беззвучных знаков за его спиной. Когда Митч обернулся, то увидел, что Теодор, открыв багажник, вынимает деревяшки, из которых им предстояло составить пару «козлов».

— Помоги ему, Митч, — велел Флойд.

Митч вместе с Теодором отнес на дорогу козлы, объездные знаки и прожекторы. Глянув назад, он увидел, что Флойд за ними наблюдает, опустив руку в карман, где лежал револьвер. Выражения его лица в сумеркахвидно не было. Митч слышал, только как Флойд инструктировал Билли-Джин.

— Помни, маленькая красная спортивная машина с девушкой за рулем. Узнаешь ее по ярким огням на склоне дороги, когда она начнет спускаться.

— И сейчас тотчас тебе сигналю? — уточнила Билли-Джин.

— Это все, малышка. Но упаси тебя бог ошибиться с машиной!

Митч стиснул челюсти, почувствовав дурноту. Он понял, что ему и теперь не удастся оторваться.

Флойд произнес:

— Митч, подойди сюда, отдай фонарик Билли-Джин.

Проглотив ругательства, Митч подошел, за ним тяжело ступал Теодор. Митч протянул фонарь девушке. Та повернулась задом к Теодору:

— Шлепни на удачу!

Когда Билли-Джин ушла к своему наблюдательному посту, а Теодор вернулся к «козлам» на дороге, Флойд обратился к Митчу:

— Думал, я позволю подняться на холм тебе, не так ли?

Собрав всю волю, тот ответил безразличным тоном:

— Думал, позволишь. Я ведь видел машину раньше, а Билли-Джин не видела. Что, если она перепутает ее с какой-нибудь другой?

— Не перепутает. Я никогда не жду от людей больше того, на что они способны. У Билли-Джин глаза получше, чем у кого-либо в этой компании. И, сидя там, на холме, она не отвлечется, чтобы подкрасить губы, как некоторые другие.

— Если ты так уверен, что я не собираюсь помогать, то почему меня держишь?

— Ты мне нужен, парень. Я знаю, как тебя использовать. Не беспокойся.

Джорджи стоял у переднего крыла «олдсмобила», потирая нос и переминаясь с ноги на ногу. Глаза у него были красными, движения — вялыми. Тоскливо посмотрев на брата, он жалобно захныкал:

— Ну, Флойд?

— Ладно, ладно. — Раздраженный Флойд пошел к машине.

Джорджи не мигая следил за ним. Прежде чем залезть в салон, Флойд сказал:

— Митч, встань так, чтобы я мог тебя видеть. Джорджи, отвернись!

Митч неохотно подошел. В предвкушении наслаждения по серому лицу Джорджи разлилась улыбка, потом он чинно сложил руки, как ребенок, ожидающий подарка на день рождения, закрыл глаза и отвернулся.

С минуту повозившись в салоне, Флойд вылез со шприцем в руке, тускло поблескивающим в темноте. Он зажег спичку, подержал иглу над огнем, затем бесстрастно пояснил:

— Мы же не хотим, чтобы ребенок заболел гепатитом из-за грязной иглы, не так ли? — Затем, словно манекен, повернул к себе лицом улыбавшегося братца и погрузил иглу в сгиб его локтя. Джорджи напрягся, откинул голову и открыл рот в экстазе.

Вытащив иглу, Флойд бросил шприц на землю, растоптал его каблуком. Там, откуда он его достал, их было еще много.

— Полезай в машину, Джорджи, — произнес он нежно и открыл заднюю дверцу.

Джорджи тяжело опустился на сиденье, закрыв глаза, и, слегка постанывая, принялся мотать головой из стороны в сторону. Флойд захлопнул за ним дверцу и с минуту постоял, хмуро уставившись в землю. Наконец кивнул Митчу:

— Пошли!

Митч последовал за ним на дорогу. Теодор сидел на одном из «козлов», покачивая ногой. В наступившей тьме его изуродованное, покрытое рубцами лицо казалось дьявольским.

— Итак, каждый знает, что ему делать, — проговорил Флойд. — Следите за холмом и сигналом Билли-Джин. Теодор, если Митч замешкается, можешь его подогреть.

— Угу, — буркнул тот.

— Между прочим, вынь палец из носа.

Митч настороженно посмотрел на единственный глаз Теодора, его жестокие губы, затем отвернулся и мрачно уставился на вершину холма. Там, едва различимая на фоне ночного неба, маячила фигурка Билли-Джин.

* * *

Мигнул сигнальный огонь.

— Хорошо, — пробормотал Флойд. — Начали!

Они поставили «козлы» поперек шоссе, зажгли прожекторы на обочине, установили знак, указывающий на узкую пыльную обходную дорогу, которая никуда не вела. В пятидесяти ярдах ниже ее делал тупиком стоящий в пересохшем русле реки «олдсмобил».

Теодор ткнул Митча в плечо, и тот нехотя последовал за ним в кусты, где они легли на землю. Теодор продолжал придерживать Митча рукой, словно пленника. Послышался звук осыпающихся камней — это прибежавшая с холма Билли-Джин присоединилась к Флойду у «олдсмобила».

Яркие фары вынырнули из ложбины, вонзились в темноту и осветили «козлы». Обнаружив препятствие, водитель резко притормозил. Раздался визг шин — девушка ехала быстро. Маленькая темно-красная в отраженном свете собственных фар спортивная машина несколько секунд постояла — Митч даже разглядел в ней нахмурившееся в озадаченном раздражении женское лицо, — затем отъехала назад и повернула в тупик, подпрыгивая, трясясь на камнях. Но в следующее мгновение фары засекли «олдсмобил», и вновь ярко зажглись тормозные огни спортивной машины. Девушка в тревоге оглянулась. Тут же к ней метнулась тень. Флойд впрыгнул на правое сиденье «даймлера», затем согнулся, повернул ключ и выдернул его из зажигания. Кашлянув, мотор заглох. Все произошло так быстро, что девушка, судя по всему, не успела отреагировать.

— Ладно, пошли! — рявкнул Теодор Митчу в ухо и выволок его на дорогу.

Разобрав «козлы», они взяли деревяшки, прожекторы, знаки и понесли все к «олдсмобилу». При этом Митч слышал шум борьбы в спортивной машине и единственный, тут же прерванный, высокий крик девушки. Фары были выключены, он споткнулся и чуть не выронил свою ношу.

— Пошел! — раздраженно буркнул Теодор ему в спину. — Шевели ногами!

— Не вижу в темноте, — огрызнулся Митч.

Кто-то снова включил фары. Билли-Джин, перегнувшись через водительскую дверцу спортивной машины, помогала Флойду привязать кляп ко рту пленной девушки. Затем Флойд выбрался из автомобиля. Лицо его раскраснелось от борьбы и волнения. Он усмехнулся:

— Она неплохой боец для своей весовой категории.

Митч отнес «козлы» к «олдсмобилу» и положил их в багажник. Теодор убрал туда же прожекторы, знаки и захлопнул крышку. Потом они оба подошли к спортивной машине. Флойд и Билли-Джин уже вытащили из нее девушку. Смелая и прекрасная, теперь она стояла со связанными спереди руками и угрюмо, со стальным презрением смотрела на Флойда. Если девушка и была перепугана, то хорошо это скрывала. Волосы у нее были растрепаны, щеки исцарапаны. «А она великолепна», — подумал Митч и втянул в себя воздух. Подойдя поближе, увидел предательские капли влаги на ее верхней губе. Испугана, но играет.

Флойд обошел машину и потрепал девушку по подбородку:

— Восхитительна, не так ли? Сто двадцать фунтов чистой платины. Как сейчас насчет этого, Митч? Неплохой кусок пирога?

Теодор внимательно посмотрел на девушку, и его шея раздулась от бешеного желания.

— А что, если до отъезда мы все откусим по кусочку?

Девушка побледнела и метнула яростный взгляд на Флойда.

— Не стоит обижаться, — сказал тот. — У нашего Теодора не слишком хорошие манеры. Его тело функционирует отдельно от мозгов. — И, повернувшись к нему, отчеканил: — Держи от нее руки подальше, Теодор. Леди наша гостья.

Тот энергично сплюнул на землю:

— Пожалуйста! Все равно она холодная девчонка.

Билли-Джин пристально посмотрела на него.

— Посадите девушку в «олдсмобил», — распорядился Флойд. — Теодор, ты поведешь ее машину. Поехали!

Две машины быстро мчались среди холмов по пустыне. Сначала они проехали пять миль по немощеной дороге на север, потом столько же по асфальтированному шоссе на запад, затем свернули на юг к мексиканской границе. После пятнадцати миль такого блуждания Флойд велел повернуть налево, и Митч повел «олдсмобил» по узкой каменистой колее, доставившей им массу неудобств даже на скорости в пять миль, пока они ехали по ущелью. После него дорога стала ровнее, хотя все равно было очевидно, что ездили по ней крайне редко. Один раз они видели выцветшее предупреждение: «Внимание! Зыбучие пески — не въезжать, когда влажно».

Взошла луна.

— Мы почти добрались. Успокойся, — сказал Флойд.

— А как ты думаешь, из-за чего я дергаюсь? Подсказал бы кто-нибудь этому чертову Теодору не подъезжать так близко!

— У этих маленьких машин хорошие тормоза, — спокойно заметил Флойд. — Он может остановиться на расстоянии с десятицентовик. Не беспокойся!

— А что, если эти десять центов лежат в моем кармане?

— Очень смешно.

На заднем сиденье девушка после нескольких попыток заговорить с кляпом во рту совсем утихла. Билли-Джин злобно наблюдала за ней.

— Напомни еще раз, как ее имя? — попросил Митч.

— Терри Коннистон, — ответил Флойд. На его коленях лежала сумочка девушки. — Я проверил, чтобы убедиться. У нас та самая девушка.

— Было бы забавно, если бы оказалась не та.

— Похоже, тебе хотелось бы повеселиться? — Флойд повернулся на сиденье. — Красивая девушка, не так ли, Митч?

— Зачем ты меня спрашиваешь?

— Я думал, она тебе понравилась.

— К чему ты клонишь?

Флойд только хихикнул.

— Эндсвил, — пробормотала Билли-Джин.

Темный маленький пустынный город выглядел кладбищем. После лабиринта неразличимых грязных дорог Митч удивился, как это Флойд нашел его с первой попытки. Останки глинобитных строений наполовину скрывали повсюду разросшиеся кактусы. Пустые окна там, где еще сохранились стены, зияли чернотой.

Машины подъехали к амбару, который стал угольно-черным, как только выключили фары. Взяв фонарик, Флойд скомандовал:

— Выходите! — и встал у машины, направив луч света в широкую входную дверь, чтобы осветить всем путь.

Митч увидел, что Билли-Джин выталкивает Терри из машины. Колени девушки подогнулись, она чуть не упала. Митч бросился вперед, чтобы ее подхватить. Билли-Джин презрительно хихикнула, но он, не обращая на нее внимания, поднял пленницу на руки.

По камням и каким-то обломкам они двинулись к остаткам какого-то дома. Фонарик Флойда поплясал на выцветшей вывеске в форме полумесяца над входом. Слова на ней читались с трудом: «Главный торговый…2». Ниже небрежно, красной краской по дереву было написано, что магазин закрыт.

Осмотревшись, Билли-Джин произнесла:

— Эндсвил. Пиллсвил. Боже милостивый! Я голодная и грязная, но не думаю, что здесь найдется местечко, чтобы можно было бы помыться.

Джорджи шел позади всех, сонно мигая, он только начинал отходить от своей лошадиной дозы.

Митч чувствовал на груди тепло тела девушки. Она была податливой, но в обмороке, а то, что позволила себя нести, было ее формой протеста.

Флойд первым вошел внутрь, пошарил лучом по стенам. Повсюду свисали ободранные выцветшие обои, окна были забиты фанерой; пол по щиколотку засыпан песком. Луч фонаря вонзился в угол.

— Посади ее туда, — кивнул Флойд.

Митч очень нежно опустил девушку, вызвав кудахтанье Билли-Джин:

— Да не сломается она, Митч!

Фонарик погас. В абсолютной темноте Митч услышал, как пленница затаила дыхание. Затем Флойд зажег спичку и прикоснулся ею к фитилю закопченной керосиновой лампы со старомодной формой стекла.

Слабый желтый свет проник в затянутые паутиной углы. Митч чихнул. Он все еще был на одном колене рядом с Терри Коннистон. Она сидела, прижавшись спиной к стене, подтянув колени, и разглядывала их всех с ледяным презрением. Девушка выглядела хрупкой, изящной, юной и невинной.

— Прошу всех обратить внимание, — громко проговорил Флойд. — Никто не открывает дверь, не потушив прежде лампы, понятно? Свет виден отсюда за сорок миль. Ладно, Митч, вынь у нее кляп.

Митч осторожно наклонился над девушкой, наблюдая за ее глазами. Билли-Джин подошла поближе и сказала:

— Что-то она выглядит грустной.

— Сейчас я ее развеселю, — пообещал Теодор и издал гикающий неприятный смешок.

— Успокойся! — пробормотал Митч, неуклюже возясь с узлом на затылке девушки.

Ее глаза были сужены, сердиты, она пыталась скрыть страх. Как только Митч снял повязку, Терри выплюнула изо рта носовой платок и яростно облизнула губы.

Флойд подошел к ним с рюкзаком, сел, скрестив ноги, как индеец, и дружелюбно улыбнулся. Затем достал маленький магнитофон, подсоединил к нему проводки и, нажав на кнопку, проговорил в микрофон:

— Один, два, три, четыре, пять…

Проиграв запись и убедившись, что она получилась качественной, вновь перемотал кассету.

Терри Коннистон напряженно наблюдала за ним, не говоря ни слова. Над ними, упершись плечом в стену, устроился Теодор и с хлопком открыл за колечко жестянку с пивом. В неустойчивом желтом свете его лицо выглядело страшной маской.

— Мисс Коннистон, пожалуйста, уделите мне внимание, — вежливо проговорил Флойд.

Девушка хлестнула по нему взглядом. Митч, потянувшись, достал из рюкзака фляжку, отвинтил крышку и предложил ей. Терри покачала головой, не отрывая глаз от Флойда, который между тем продолжал:

— Думаю, ты уже поняла, чего мы хотим. Получить за тебя выкуп. Мы свяжемся с твоим отцом и договоримся, а когда выкуп будет выплачен, тебя вернут домой. Никто не причинит тебе вреда. Понятно?

Девушка осторожно кивнула с широко открытыми глазами. Митчу показалось, что она боится говорить. Он хотел успокаивающе коснуться ее связанных рук, но она быстро их отдернула.

— Если ты обещаешь не доставлять нам неприятностей, мы уберем эту проволоку с твоих запястий, — сообщил Флойд. — Ты ведь хочешь этого, не так ли?

Терри опять ничего не ответила. Флойд терпеливо сказал:

— Предупреждаю, крошка, так не пойдет. Видишь этот магнитофон? Мы хотим записать твое обращение к отцу.

Немая и упрямая, она покачала головой. Когда же посмотрела вниз, на магнитофон, волосы упали ей на лицо. Терри вытянула губы, чтобы сдуть их. «Просто ошеломляющая девушка», — подумал Митч.

Закрыв глаза, Флойд, казалось, глубоко задумался. И тут вмешался Теодор:

— Дьявол, дайте мне это сделать! Я заставлю ее говорить.

Флойд повернул к нему голову:

— Теодор, этот разговор тебя не касается. Заткнись. Когда захочешь что-нибудь сказать, подними руку. — И он так уничтожающе на него посмотрел, что Теодор в смущении отошел, посасывая пиво. Флойд, улыбаясь, опять повернулся к девушке: — Милашка, не стоит делать себе же плохо. Чем больше ты будешь тянуть, тем дольше все это не кончится. Все, что тебе нужно сделать, — это сказать в микрофон правду. Мы не просим тебя врать.

— А что, если она скажет, где мы? — в беспокойстве спросила Билли-Джин.

— Это мы сотрем, — спокойно пояснил Флойд. — Ну так что же, мисс Коннистон?

Терри скривила губы:

— Катись ты к черту!

— Не хочешь быть дружелюбной, милашка? — разозлился Флойд. — Тогда так: или ты говоришь то, что нам надо, или я зову Теодора с тобой побаловаться.

Девушка молчала до тех пор, пока Флойд, сделав сожалеющее лицо, не повернулся к Теодору, чтобы его позвать.

— Ладно, черт с тобой! Ладно. Что мне говорить?

Флойд вынул пистолет из кармана, однако просто держал его на ладони, ни на кого не направляя. Микрофон он передал Митчу со словами:

— Я не буду тебе ничего диктовать, крошка. Говори чего хочешь, только поскорее, так как мне придется проиграть это по телефону, а нам ни к чему, чтобы твой папочка успел нас засечь. Ну, скажи, что с тобой все в порядке, но твоя жизнь под угрозой, если он не раскошелится.

Флойд кивнул Митчу и нажал на кнопку. Пленка с легким шелестом начала мягко перематываться. Митч держал микрофон близко к губам Терри Коннистон. Она смотрела на него, хмурясь, концентрируясь, и наконец, моргнув, перевела взгляд на Флойда:

— Не могу придумать, что сказать.

Митч открыл рот, но Флойд остановил его, покачав головой. Пленка шипела еще почти целую минуту, прежде чем девушка, закрыв глаза, не произнесла скучным, монотонным голосом:

— Папа, пожалуйста, послушай. Они записывают это на пленку. Они меня похитили, но я в порядке. Пожалуйста, сделай то, что они хотят… Я не могу придумать, что еще сказать. Что вы еще хотите, чтобы я сказала?

Флойд выключил магнитофон:

— Для начала хватит. Позже, когда он захочет подтверждения, тебе придется поговорить побольше.

Однако, дважды прослушав запись, недовольно проворчал:

— Нет, не пойдет. В твоем голосе никаких эмоций, никакого испуга.

— А что ты хочешь? Чтобы я рвала на себе волосы и визжала?

— Ты классная девушка, милашка, — улыбнулся Флойд. — Можешь слегка поплакать. Нужно убедить твоего папочку действовать быстро. Попытаемся снова.

В конце концов четвертая запись Флойда удовлетворила. К этому времени Терри так ослабла от напряжения и переживаний, что это отразилось и в ее голосе на пленке. Когда Флойд, перемотав пленку, стал укладывать магнитофон в рюкзак, она сидела, откинув голову к стене, прикрыв глаза и тяжело дыша. Митч бережно снял проволоку с запястий девушки. Она ее не поранила, но оставила на коже красные рубцы.

Подошел Теодор, сминая пустую жестянку из-под пива в руке, и язвительно спросил:

— Все сделали?

— На данный момент.

— Ладно. А что с ней будем делать?

— А что ты предлагаешь? — поинтересовался Флойд.

— Трахнуть, — спокойно ответил Теодор. — Откусим все по куску, а потом зароем где-нибудь здесь.

Митч слышал, как девушка быстро втянула в себя воздух. В ярости он поднял глаза на Теодора:

— Что с тобой? У тебя мозги в заднице или что?

— Мисс Коннистон, извините нас за нашего коллегу, — пробормотал Флойд. — Теодор неудачно высказался.

— Чего? — протянул тот.

— Митч, объясни ему. Вытри изумление на его лице.

— Сам объясни, — не поворачивая головы, огрызнулся Митч.

— Я действительно не понял, — возмутился Теодор. — Слушайте, мы же все равно должны ее убить. Она же нас видела. Это не будет выглядеть убийством. Черт, возьмите одну из игл Джорджи, вколите маленький пузырек воздуха ей в вену. Быстро, безболезненно, без следов. Какого черта?

Терри испуганно наблюдала за ними.

— Ты начинаешь испытывать мое терпение, Теодор, — взорвался Флойд. — Пошевели мозгами! Если мы хотим получить за нее деньги, то должны дать ее отцу доказательство, что она жива. Никто не станет платить за труп.

— Откуда он узнает, что она мертва?

— Не беспокойся, быстро поймет, если мы не дадим ему возможности с нею поговорить.

Сидя в углу, Джорджи зевал, шлепал губами и безучастно улыбался в потолок. Митч даже позавидовал его состоянию.

— Ты пальцем ее не тронешь, Теодор, — спокойно, но внушительно проговорил Флойд. — Только попробуй к ней прикоснуться, и я разорву тебя на мелкие кусочки. Понял?

— Нет, — ответил тот. — Не понял.

— Тогда объясню по-другому. Я приберегаю ее для себя, — сказал Флойд. — Так ты понимаешь?

— Почему же ты не сказал сразу?

— Вот только что это сделал, — бросил Флойд с презрением. Затем, встав на ноги, обратился к Митчу: — Мой прекрасный клоун, пойдем поговорим.

Митч глянул с беспокойством на девушку и поплелся за Флойдом к дальнему концу старого магазина, пробираясь сквозь мусор. Свет от лампы сюда почти не доходил. Однако самодовольное лицо Флойда было видно достаточно хорошо.

— Я же говорил, что у меня есть дело для тебя.

— Должно быть, я тупой. Объясни.

— Обрати внимание, излагаю на простом английском. Через некоторое время одному из нас придется уехать и добраться до телефонной линии, которая отсюда в пятнадцати милях езды к северу. А теперь посмотри на нашу счастливую семейку, дышащую ртом и ковыряющую пальцами в носу, и, по-моему, ты ясно увидишь, что среди нас есть только один человек, способный сказать Эрлу Коннистону правильные вещи. Этот телефонный звонок могу сделать лишь я. Согласен?

— А что требуется от меня?

— На время моего отсутствия кому-то придется здесь командовать. Ну, давай просто предположим, что ты решишь слинять сразу же, как я уеду. И что тогда произойдет? Догадываешься?

Митчу не надо было догадываться. Он знал, поэтому с кислым лицом просто кивнул:

— Теодор изнасилует ее к черту, и никто его не остановит. — Может это сделать, а может и не сделать. Но в одном он прав. Если мы ее освободим, она нас опознает. Теодор не так глуп, как кажется.

— Ты говоришь, прав?

— Главное — добыча. Одно движение пальцем — и у нас полмиллиона долларов. Вот все, что надо знать тебе, и все, что хочет знать Теодор. В его маленьких, с горошину, мозгах четко отпечаталось: если мы отпустим ее живой, то рискуем оказаться опознанными.

— Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне?

— Когда я уеду звонить, мой прекрасный идиот, ты тут останешься единственным, кто может встать между девушкой и ее смертью. Надеюсь, ты не скроешься за холмом. Останешься здесь и защитишь нашу гостью.

— Если она все равно в конце концов будет убита, какая мне разница? — медленно проговорил Митч.

— А мне показалось, она тебе понравилась.

— С чего ты взял?

— С того, как ты себя с ней ведешь. Давай, Митч, ты же не хочешь, чтобы она была убита.

— Кажется, у меня нет выбора.

— Ошибаешься. У меня нет намерения ее убивать.

— Но ты только что сказал…

— Я говорил о Теодоре, не о себе. Посмотри на все это с другой стороны. Если я смогу забрать деньги и уйти, зачем ее убивать?

— Это одни красивые слова. Если девушка останется жива, никому из нас далеко не уйти. Рано или поздно нас все равно поймают.

— Нет, Митч, или я буду не я. Остановись и подумай минутку. Девушка ведь не единственная, кто может нас опознать.

— Кто еще?

— Разве тебе не ясно, что каждого из нас могут опознать по крайней мере еще четыре человека. — Флойд обвел глазами всех в помещении и добавил: — Все мы можем опознать друг друга, Митч.

— Тебе следовало подумать об этом раньше, прежде чем начинать эту авантюру.

— О, я подумал. Считаешь, я настолько глуп, чтобы всем вам доверять? Кому? Посуди сам. Моему дрянному братцу и этим двум безмозглым олухам или тебе, только и мечтающему, как бы поскорее выбраться из этой шалости? Полагаешь, я не принял всего этого в расчет? Ты что, отказываешь мне в здравом смысле?

— Не вижу тут вообще никакого здравого смысла.

— Тогда позволь мне кое-что тебе рассказать. В Мексике есть один человек, бывший пластический хирург, который во время войны имел несчастье быть участником нацистских экспериментов над людьми. Естественно, ни в одной стране он не мог добыть лицензии на работу по своей специальности. Так что он только держит маленький фармацевтический магазин в небольшом мексиканском городке и время от времени оказывает услуги мафии, которая, в свою очередь, оберегает его от властей. Новое лицо и отпечатки пальцев у него стоят всего пару тысяч долларов. Теперь ты все понял?

Митчу нужно было переварить услышанное. Наконец он сказал:

— С тобой ясно, а как насчет остальных?

— Получив выкуп, мы разделим его на пять частей. Это будет последний раз, когда ты меня увидишь. А дальше каждый выберет сам, что ему делать. Ты можешь подраться с Теодором за девушку.

— А что будет с твоим братом?

— Это камень на моей шее, — с тихой злостью ответил Флойд. — На его долю выручки куплю себе от него свободу. Позволю ему самому или спасти себя, или окончательно разрушить с помощью денег. — Он натянуто улыбнулся.

Митч вспомнил, как предыдущей ночью Флойд сказал про себя: «Ну разве я не сукин сын?» Затем глянул в сторону девушки, неподвижно сидящей в углу. Свет лампы отражался в ее тревожных голубых глазах. Она следила за ними двоими, словно боялась, что они торгуются за ее жизнь. «Нет, я не убийца, — подумал Митч. — Но если свалю, это будет то же самое, что ее убить».

— Знаешь, в чем твоя беда? — вкрадчиво произнес Флойд. — Ты джентльмен, Митч. А это трагично, потому что сейчас никому не нужны джентльмены. Никому, кроме мисс Коннистон.

— Итак, представим, что ты разделил добычу и оставил меня с сумкой в руках. — Митч попробовал размышлять вслух. — Далее, я либо позволю Теодору убить девушку, либо спасаю ее жизнь, и она выдает меня полиции. Прекрасный выбор. — Он еще раз глянул на девушку, затем повернулся лицом к Флойду: — Я однажды уже сидел в тюрьме. Ты ошибаешься, если думаешь, что я собираюсь туда вернуться.

— А если я сообщу тебе имя и адрес пластического хирурга?

— Это другое дело, — признал Митч. — Говори.

Флойд внимательно посмотрел на него, словно изучая. Наконец пожал плечами:

— Только чтобы ни одна рожа не пронюхала. Его имя фон Роон, Герхард фон Роон. Он живет в городке под названием Каборка, в Соноре. Запомнил?

— Думаю, не забуду. Но как узнать, говоришь ли ты правду?

Флойд улыбнулся:

— Остается поверить мне на слово. — Неожиданно его улыбка превратилась в оскал. — Брось пререкаться, мой прекрасный клоун. У тебя совсем нет выбора, и ты это знаешь.

— А ты все хорошо продумал, не так ли?

— Старался. — Флойд прошел мимо него к девушке и, остановившись около нее, посмотрел на Теодора, который стоял напротив Билли-Джин у двери. Подобрав рюкзак с магнитофоном, сказал: — Я поехал звонить. Это займет у меня около часа. Хочу, чтобы ты тут не играл на чьих-либо нервах, Теодор.

— Почему именно я?

— Ты знаешь. Только запомни, я не терплю разочарований.

Из дальнего угла послышался слабый голос Джорджи:

— Флойд…

— Позже. Когда я вернусь, — отрезал тот и, перекинув ремень рюкзака через плечо, пошел к двери. — Погаси свет, Митч.

Митч погасил керосиновую лампу. На мгновение, когда дверь, скрипнув, отворилась, он увидел прямоугольник слабого серого света. Флойд вышел, и Митч снова зажег лампу. Потом услышал хруст под ногами Флойда, хлопок закрывшейся дверцы, гул мотора. Машина отъехала назад и не торопясь покатила прочь. Теодор моргнул здоровым глазом и присел на корточки, как неандерталец в пещере. Митч подошел к Терри Коннистон и тихо, так, чтобы слышала только она одна, произнес:

— Слушай, я хочу объяснить…

— Что? — перебила она его. — Мне не интересно.

— Ты ледышка. Когда же согреешься?

— Когда увижу, как ты поджариваешься, — прошипела девушка и отвернулась.

Он прикоснулся к ее руке и почувствовал, как она в протесте напряглась. По полу прошелестела ящерица. Митч встал, отошел на несколько метров, нагнулся к рюкзакам и занялся сортировкой консервированных продуктов. Угрюмое молчание Терри Коннистон его разозлило, в конце концов, он хотел бы от нее благодарности.

Теодор и Билли-Джин, сидя рядышком, о чем-то тихонько переговаривались. Единственный глаз Теодора уставился на ее необъятную грудь. Билли-Джин скривила детский рот в недовольной гримасе. Она была удивительным созданием: жила лишь чувственными ощущениями. Заметив, что Митч смотрит на них, Билли-Джин опустила одно плечо, позволила лямке платья соскользнуть, затем сжала рукой правую грудь и нацелила ее ему в лицо.

— Прямо тебе в глаз, Митч. — Она рассмеялась.

Митч покраснел и отвернулся. В рюкзаке с едой он нашел пластиковый пакет со столовыми приборами, извлек из него кухонный нож и провел по его лезвию подушечкой большого пальца. Затем, взглянув на Теодора, засунул нож за пояс и сел рядом с угрюмой прекрасной девушкой. Она не посмотрела на него даже тогда, когда он непонятно сказал:

— Видите, мисс Коннистон, наша проблема в том, что мы не можем поладить со своим окружением. — И попытался засмеяться.

Глава 7

Спальня Карла Оукли находилась почти напротив офиса Коннистона. В половине десятого Оукли отправился к себе. Было рано, но вечер выдался уж слишком напряженным. Извинившись, он покинул гостиную. Коннистон вышел с ним, заявив, что ему еще надо просмотреть кое-какие документы. Остановившись у двери офиса, он сказал:

— Не выношу этого сукиного сына.

— Тогда вышвырни его, — раздраженно отозвался Карл.

— От него не так-то просто избавиться. Луиза взорвется. Он ее гость — не мой.

— Почему ты ей это не объяснишь? Только скажи, что ты его не выносишь.

Коннистон покачал большой головой:

— Ты не представляешь, какую она закатит истерику, начнет жаловаться, что я…

В офисе зазвонил телефон. Раздосадованный, что им помешали, Коннистон чертыхнулся, шагнул в офис, схватил трубку и рявкнул:

— Да?

«Разве так отвечают на звонок? — подумал Оукли. — Нет, Эрл явно разваливается». Он уже хотел повернуться и уйти, но тут заметил, как лицо большого человека изменилось и побледнело. Коннистон как-то странно осел, прижимая трубку к уху. Глаза его округлились, рот открылся, рука судорожно сжала край стола. В следующую секунду, прикрыв микрофон ладонью, Коннистон прошипел:

— Параллельный. Быстро!

Оукли бросился в свою спальню, поднял трубку параллельного аппарата и услышал какой-то странный, будто запись на старом фонографе, голос Терри: «…имеет оружие. Один из них хочет убить меня, потому что я могу их опознать. Пожалуйста, папочка».

Продолжительное время в трубке ничего не было слышно, хотя связь не прерывалась. Затем слух Оукли взорвал напряженный, невозможно громкий крик Коннистона:

— Алло? Алло?

Ему ответил холодный, почти механический голос:

— Я дважды прокрутил вам пленку, мистер Коннистон. Надеюсь, вы все поняли?

— Ты гребаный ублюдок, — выдохнул Коннистон. — Чего ты хочешь?

— Денег, мистер Коннистон.

— Кто ты?

— Мне нравится думать о себе как о налоговом инспекторе или о ком-то вроде того. Отнимаю деньги у людей, у которых их слишком много…

— Кто ты?

— Перестаньте, мистер Коннистон! Вы ведь не ждете ответа на этот вопрос, не так ли? Бросьте тянуть время, вам все равно не удастся выяснить, откуда я звоню, уж поверьте. Итак, я хочу полмиллиона долларов наличными. Соберите их завтра и ждите дальнейших инструкций. Только не раздражайте меня, помечая деньги. Никаких инфракрасных чернил, последовательных номеров, радиоактивного порошка. Я знаю все эти штучки получше, чем вы, и знаю, как их обнаружить. Ваша дочь будет освобождена только тогда, когда я удостоверюсь, что деньги чистые. Я понятно говорю?

— Вряд ли я смогу собрать столько наличными завтра. Ты дурак.

— Захотите — сможете.

— Пятьдесят тысяч, может быть. Не больше.

— Вы что, хотите поторговаться? Ведь речь идет о жизни Терри. Ну-ну! Цена продавца полмиллиона долларов.

— Пьяница тоже хочет десятидолларовое шотландское виски, но довольствуется и вином за сорок девять центов.

Слушая, Оукли не верил своим ушам. Должно быть, Коннистон сошел с ума. Пульс загрохотал в его висках, он сжал трубку так, что заболели суставы.

Между тем мужской голос в трубке продолжал:

— Ваше мужество не делает вам чести, мистер Коннистон. Это от незнания. Когда вы успокоитесь, то будете вынуждены согласиться.

— Слушай, ты! — проревел Коннистон.

— Дайте мне закончить.

— Нет. Это ты дашь мне закончить. Если повредишь хоть волосок на ее голове, я потрачу все до последнего цента, но увижу тебя мертвым. Ясно?

— Конечно. Не беспокойтесь. С нею все будет в порядке, если выполните мои требования. Договорились?

— Ты слишком много просишь, это невозможно.

— Не попросишь — не получишь. Вы все сделаете так, как я хочу, мистер Коннистон.

— Подожди! Как я узнаю, что она все еще жива? Как я узнаю, что вы не убили ее после записи?

— Конечно, я ждал, что вы об этом спросите. Ну, наверное, у вас найдутся вопросы, на которые только Терри знает ответы. Задайте их мне, я ей передам, мы ее запишем, а когда я позвоню вам насчет того, как передать выкуп, прокручу пленку. Удовлетворены?

— Не очень. Я хочу…

— Кому какое дело, что вы хотите? — Голос показался Оукли вязким, будто медленно текущая нефть. — Хватит бормотать, задавайте ваши вопросы.

— Ладно, что она мне сказала, когда я построил бассейн? — проговорил Коннистон как-то униженно, словно побитый. — И еще спросите, как я всегда ее называю.

— Идет. Только смотрите, чтобы никакого ФБР, никакой полиции, никого. Ясно? Я замечу любых ищеек, вынюхивающих вокруг, и тогда вы никогда не увидите вашей дочери. Собирайте деньги. Завтра к вечеру получите от меня известие.

Раздался щелчок.

Оукли опустил трубку и, как сомнамбула, пошел в офис. Коннистон все еще держал телефонную трубку в руке. Когда Карл вошел, он потянулся через стол, чтобы выключить магнитофон, который установил шесть месяцев назад, чтобы автоматически записывать все телефонные разговоры. Это было еще одно из проявлений его развивающейся паранойи.

— Свяжись с Орозко, — попросил Эрл каким-то ломающимся голосом.

Оукли взял трубку из его рук и положил ее на рычаг:

— Давай вначале поговорим.

— Свяжись с Орозко. Поговорить успеем.

Оукли подумал, что вреда не будет, если он позвонит Орозко, поэтому тут же по памяти набрал код города и номер. На четвертый гудок ему ответила женщина.

— Мария? Карл Оукли. Es necesario que yo hable con Diego, pronto por favor^[11].

— Seguro que si momento^[12].

Оукли услышал, что где-то в доме Орозко вопит младенец. Ожидая, он незаметно следил за Коннистоном. Большой человек разминал суставы, глаза его полыхали огнем, подобно фейерверку.

— Привет, Карл. Com' esta?^[13]

— Диего, не мог бы ты подъехать прямо сейчас на ранчо Эрла Коннистона?

— Ночью?

— Да. Найми самолет.

— Понятно. Я-то надеялся сегодня хорошенько отоспаться, но, должно быть, что-то срочное?

— Такое же срочное, как мой звонок.

— Ладно. Предъявлю огромный счет.

— Только найди самолет. Будем ждать тебя через пару часов, я пошлю кого-нибудь зажечь огни на посадочной полосе.

— Хорошо. До встречи!

Оукли положил трубку и набрал трехзначный номер на внутреннем телефоне. Как только в сторожке ответили, распорядился осветить взлетное поле и встретить с джипом Орозко. Закончив разговор, повернулся к Коннистону.

Глаза Эрла напоминали два выжженных на ткани отверстия.

— А вдруг они наблюдают за ранчо? Увидят самолет и подумают, что это ФБР?

— Ты хочешь, чтобы я перезвонил Орозко и отменил встречу?

— Нет. Черт с ним! Мне нужно выпить. — Коннистон выбежал за дверь. Из холла донесся его голос: — Не отходи от телефона!

Оставшись один, Оукли задрожал. Затем в ярости от своей беспомощности в клочки изжевал сигару. Ему хотелось биться головой об стол, об стенку, крушить кулаками все, что ни подвернется под руки.

Коннистон вернулся с двумя высокими бокалами, полными виски со льдом. Один протянул Оукли, и тот взял его без слов. Громко хрустя, Коннистон разгрыз ледяной кубик, словно собака кость. Оукли наблюдал за ним с любопытством. Сделав пару глотков, Коннистон прошел к своему креслу, сел, поставил оба локтя на стол и сплел пальцы — ну прямо образец рационального спокойствия. Каким-то непостижимым образом за короткое путешествие к бару и обратно он сумел взять себя в руки и теперь выглядел, как обычно в моменты, когда ему приходилось принимать деловые решения, — вдумчиво взвешивающим все проблемы, непоколебимым, уверенным в себе. И это испугало Оукли больше, чем если бы ошеломленный отец впал сейчас в панику.

— Думают, они меня сломали, — медленно проговорил он. — Гребаные террористы полагают, что это им удастся. Нет, не смогут!

— Черт возьми, смогут.

— Нет! Не на того напали. Рассчитывают, что я не сумею их прижать?

— О чем это ты?

— Решили, что могут об меня вытереть ноги.

Оукли не на шутку встревожился:

— Сейчас надо побеспокоиться не об этом. Нам есть над чем подумать. Утром придется собрать фермеров и торговцев. Надо придумать какое-нибудь разумное объяснение, зачем нам понадобилось так много непрослеживаемых наличных. Лишь бы у них нашлось столько на руках…

— И заплатишь ублюдкам?

— Ради бога, Эрл, разве у нас есть выбор? Конечно, мы заплатим.

— Неправильно, — резко произнес Коннистон, глядя прямо на Оукли. — А что, если мы откажемся?

Теперь и Оукли уставился на него:

— Об этом даже нечего думать.

— Как знать? Давай обсудим.

— К черту, Эрл! Нам все равно придется заплатить. Ведь Терри…

— Не суди поспешно, Карл. Остановись и подумай. Ну что будет, если мы откажемся платить?

— Как ты вообще можешь об этом спрашивать?

— Чтобы услышать твой ответ.

— А сам-то ты как думаешь, что произойдет? Ради бога, все так же просто, как дважды два!

— Считаешь, они ее убьют?

— Конечно, убьют!

Коннистон покачал большой головой. Его опухшие глаза полыхали.

— Нет, если только не намеревались это сделать в любом случае. Понимаешь меня?

— И не пойму. Это какой-то бред, Эрл.

— Я вот о чем, — размеренно проговорил Коннистон. — Все зависит от того, убийцы ли эти ублюдки. Если убийцы, они убьют ее независимо от того, получат выкуп или нет, — она же видела их лица. А если не убийцы, их угроза — блеф.

— Может быть, — неохотно протянул Оукли. — Но как ты можешь так рисковать?

— Ты все же не ухватил мою мысль, — раздраженно пробормотал Коннистон. Но, взяв себя в руки, спокойно продолжил: — Наша цель — спасти Терри, правильно? А потому не стоит делать того, о чем они просят. Пусть выбирают между деньгами и свободой. Как по-твоему, что они предпочтут? Давай это проговорим. Завтра они мне позвонят. Я начну с того, что сообщу им о моем безграничном богатстве. Затем предложу: они отпускают Терри, она возвращается домой невредимой, а я все забываю. Они окажутся перед выбором — или ее убить, или дать ей сбежать. Так вот, пусть осознают, если предпочтут первое, я ни перед чем не остановлюсь, чтобы увидеть их мертвыми. Не важно, сколько долларов на это потребуется, но сделаю все, чтобы их найти, схватить и предать смерти, причем самым болезненным и медленным способом, какой только можно вообразить. Вот скажи, если бы тебе предложили два таких варианта, что бы ты выбрал?

Оукли в отчаянии посмотрел на него:

— Неужели ты действительно можешь рискнуть жизнью Терри?

Щеки Коннистона покраснели.

— Проклятье, Карл! Все-таки ты меня не понял. Этот риск намного меньше того, с которым столкнулась Терри. Постарайся это понять. Ведь нет никакой гарантии, что они сдержат слово после того, как получат выкуп. Мы не в состоянии обеспечить безопасность Терри независимо от того, заплатим или не заплатим. Поэтому лучше всего попробовать испугать это дерьмо. Страх — отличное оружие против террористов. Ничто другое так не сработает. Господи, Карл, неужели ты не видишь? Мне не жаль денег. Я хочу одного: чтобы Терри жила, и верю, что это самый мудрый путь ее спасти. Когда сталкиваешься с двумя опасностями, надо выбирать наименьшую.

— По-моему, ты сам не веришь в то, о чем говоришь.

— Должен верить.

— Ты что, маньяк?

— Тебе не удастся меня заткнуть, Карл. И не пытайся! Я заставлю тебя понять, что…

— Не заставишь, и немедленно прекрати! Ты рассуждаешь так, словно имеешь дело с конкурирующей корпорацией бизнесменов, с которыми можно вести разумный диалог. Слышал этот голос по телефону? Это же человек из другого мира! Разум бессилен против психопатов. Этот тип с детства был обделен способностью отличать хорошее от плохого. Мы имеем дело с жестоким чудовищем, не ведающим, что такое страх.

— Возможно. Но если ты именно это уловил в его голосе, тогда он в любом случае убьет Терри. Его не остановит получение выкупа.

Оукли откинул голову и влил в себя виски. Ледяные кубики в бокале, устремившись вперед, холодили его верхнюю губу.

— Ладно, — проговорил он обессиленно. — Предположим, ты так и поступишь, и они расправились с Терри. Предположим, ты потратил все до последнего цента, чтобы их засечь и убить. А что дальше, Эрл?

— Это меня не волнует.

— Но ведь ты не можешь не думать о последствиях. Тогда уже не им, а тебе придется чертовски долго защищаться…

— Единственное, что для меня сейчас имеет значение, — это Терри. Плевать на будущие обвинения и оправдания. — Коннистон схватил стоящий на столе запотевший бокал и тоже его допил. Глаза его стали совсем мрачными, властная маска на лице осела, но на ее месте появилась другая — олицетворяющая упрямство и решительность; большая челюсть воинственно выдвинулась вперед, рука на столе сжалась в кулак.

— По крайней мере, прежде обговори все это с Луизой, — посоветовал Оукли.

— Зачем? Она все равно примет твою сторону, а меня попытается отговорить.

— Думаешь, не согласится с тобой?

— Конечно.

— Почему?

— Автоматически, из-за сентиментальности и традиции. Ведь как принято при похищении? Платишь выкуп, и волшебное спасение ребенка обеспечено. Она знает наизусть «Отчаянные часы», но ничего не смыслит в реальной жизни.

— Реальность — это психопат, приставивший дуло к голове твоей дочери, — вздохнул Оукли. — Не только Луиза, но и никто на целом свете не поддержит твой сумасшедший план. И сколько ты думаешь найти людей, чтобы…

— Проклятие! — оборвал его Коннистон. — Я не собираюсь проводить народный опрос!

— В конце концов, ты будешь говорить с Луизой или нет? Или прибережешь на самый конец сказать, что случилось?

— Она не мать Терри.

— Она твоя жена.

Коннистон вскочил и оттолкнул ногой кресло.

— Хорошо, я подумаю. — Потом обошел вокруг стола. — Пойдем со мной! Хочу, чтобы ты был со мной, когда я буду это ей говорить.

— Думаешь, это умно?

Коннистон как-то странно посмотрел на Оукли и пробормотал:

— Было время, когда мне казалось, я знал, что такое мудрость. Пошли! — И он распахнул дверь.

Ноги не слушались Карла. Пройдя по коридору, они вошли в гостиную, но она оказалась пуста. В углу горела лишь одна лампа.

— Отправилась спать, — рассудил Коннистон и повернулся.

С внезапной тревогой Оукли поторопился за ним.

Когда они подошли к спальне Луизы, Коннистон без стука распахнул дверь. В эту же секунду Оукли с горечью почему-то догадался, что они сейчас там увидят.

Слабый свет из дверного проема плеснул в комнату и высветил две обнаженные фигуры на кровати. Луиза в тревоге подняла голову; ее рыжевато-коричневые волосы слабо блестели. Комната благоухала духами и шампунем. Оукли стало не по себе, когда Фрэнки Адамс, перекатившись по простыням, вдруг с абсурдным апломбом заявил:

— Боже милосердный, посмотри-ка, кто пришел! Слушайте, Эрл, не злитесь, ведь даже правительство не любит монополий, так? — И он издал какой-то истерический смешок, пробудивший в комнате скрипучее эхо.

Губы Луизы скривились в трусливой полуулыбке. Но как только Коннистон шагнул в комнату, ее лицо застыло от ужаса.

Оукли рванулся вперед, чтобы остановить Эрла, но оказался недостаточно быстр. Тот прыгнул к кровати, столкнул Луизу и обхватил руками тонкое цыплячье горло Адамса. Карл бросился к нему в надежде оторвать его от комика, но Коннистон и Адамс, вцепившись друг в друга, скатились с дальней стороны кровати. Оукли споткнулся о постельное белье, соскользнувшее на пол, и упал на кровать поперек Луизы. Она истерически зарыдала.

В ушах Оукли гремел гром. Высвободив ноги из сбившихся в клубокпростыней, он в диком прыжке отпрыгнул от кровати, но задел ботинком о стену и тут же приземлился на одно колено и обе руки. В следующий миг ему удалось схватить лодыжку Адамса, но чья-то нога толкнула его в поясницу, вызвав онемение до плеча. Все что-то кричали. Карл предпринял еще одну попытку разнять мужчин, но тут что-то твердое, возникнув из темноты, — локоть или колено — с силой ударило его в висок.

Его голова качнулась назад; он упал на бок и оказался наполовину под кроватью. Ошеломленный и дрожащий, Оукли с трудом перекатился на спину и увидел дерущихся на фоне открытой двери. Каким-то образом Адамсу удалось разжать хватку Коннистона на его горле, но тот, издав вопль, нанес удар, отбросивший комедианта к стене. Удивительно гибкий Адамс, в свою очередь, акробатически подпрыгнул и голыми ногами толкнул Коннистона в живот. Тот потерял равновесие, упал назад и ударился затылком о медную ножку кровати. Дернувшись, он как-то нелепо осел и растянулся на полу.

Оукли вскочил на ноги. Колени его дрожали. Промчавшись мимо неподвижно лежащего Эрла, он жесткой рукой прижал Адамса к стене.

— Ладно, ладно, — задыхаясь, пролепетал тот, — прекратите!

Луиза, устроившись на локтях и жалобно хныкая, смотрела на подножие кровати.

— Да отстаньте же от меня! — прохрипел комедиант.

Оукли освободил его, опустился на пол рядом с Коннистоном, просунул руку под его голову, чтобы поддержать ее, и почувствовал влажную мясистую впадину. Отдернув руку, он увидел вымазанную кровью ладонь. Спазматически сглотнув, Карл схватил запястье Коннистона. Пульс прекратил биться под его большим пальцем.

— Вызовите доктора! Быстро! — смутно, через вату в ушах, долетел до него голос Адамса.

— Нет, никого не звать! — услышал вдруг Оукли свои собственные слова.

Позже, не раз вспоминая это, Карл спрашивал себя, почему он так ответил?

Когда он встал на ноги, Адамс прошептал:

— Мертв? — А так как ему никто не ответил, простонал: — Милостивый, милостивый Иисусе!

Оукли бросил взгляд на Луизу и уловил на ее лице радостное удовлетворение. Но оно было таким мимолетным, что, должно быть, просто ему показалось.

— Мертв, — ответил он хриплым голосом. И зачем-то повторил: — Мертв.

Глава 8

Сидя в огромном рабочем кресле Коннистона, Карл молча наблюдал за лицами собравшихся, которые уже во второй раз прослушивали пленку с записью разговора с похитителем. Они вели себя по-разному. Одеревеневшая, ошеломленная Луиза, не мигая, следила за медленно вращающимися бобинами магнитофона; у белого от ужаса, с глазами, полными отчаяния, Фрэнки Адамса дрожали губы, и казалось, он вот-вот разразится слезами; сидящий на стуле с прямой спинкой огромный Диего Орозко был спокоен и сосредоточен.

У самого Оукли все еще дрожали мышцы рук и спины от тяжести мертвого тела Эрла Коннистона. Он только что с большой осторожностью отнес его, раздетого и завернутого в простыню, в холодильную камеру. Странно, что с умершими люди обычно обращаются очень нежно. Пальцы рук и ног Карла слегка онемели, потеряв чувствительность, но его мозг работал удивительно четко.

Пленка докрутилась до конца. Орозко что-то неразборчиво проворчал. Луиза и Адамс молчали.

— Вот почему, — глухим, но четким голосом проговорил Оукли, — мы не можем позволить, чтобы известие о смерти Эрла вышло за пределы этой комнаты. Если похититель об этом узнает, я не дам и двух центов за то, что Терри останется жива. Что скажешь, Диего?

— Конечно. Ты абсолютно прав.

Луиза сидела неподвижно, словно парализованная. Нейлоновый халатик, небрежно накинутый на голое тело, распахнулся на ее груди. Волосы были в беспорядке, лицо белое как мел. Впервые на памяти Оукли она была безразлична к своему внешнему виду. Но в следующее мгновение лицо ее изменилось, каким-то образом напомнив Карлу сломанную механическую игрушку. Ему потребовалась целая минута, чтобы осознать, что Луиза ритмично качает головой, будто что-то отрицая. Чтобы вывести ее из шока, он нарочито грубо сказал:

— Хватит демонстрировать свои прелести! Прикройся!

— Заткнись, — с ядом огрызнулась она.

— Мне необходимо с тобой посоветоваться. Тебе надо обратить внимание…

— Это тебе надо, — бросила Луиза с ледяным презрением.

Фрэнки Адамс как-то по-стариковски поднялся, подошел к ней, запахнул халатик, потуже затянул на нем поясок. Распрямившись, пробормотал:

— Хочется выпить.

— Ладно, — отозвался Оукли. — Позаботься об этом.

— Ты можешь заткнуться? — взвизгнула Луиза.

— Не кричи! — прикрикнул на нее Оукли. — Я не глухой.

Орозко подошел к Луизе, взял ее руку и начал ее растирать большими коричневыми ладонями. Как ни странно, она ее не отдернула.

Оукли покинул кресло, вышел из комнаты следом за Адамсом и остановился в дверях, наблюдая, как тот у бара разливает напитки. Наполнив очередной бокал, Адамс протянул его Карлу:

— Хочешь?

— Нет, — отказался Оукли, ему была нужна ясная голова.

— Официант, у меня муха в супе, — неожиданно произнес обиженным голосом комедиант, усаживаясь в кресло. Затем, глянув на Оукли, мрачно добавил: — Чек, пожалуйста. — Он попытался выдавить улыбку, но, не выдержав пристального взгляда Оукли, отвел глаза и одним глотком уничтожил половину своего напитка.

Оукли прижался плечом к косяку двери и потер руки.

Оба молчали довольно продолжительное время, в течение которого Оукли продолжал внимательно смотреть на клоуна. Наконец это начало действовать тому на нервы, что и требовалось. Скорчившись, Адамс произнес:

— Слушай, видит бог, я не хотел, чтобы так произошло. Откуда я мог знать, что он к нам ворвется? Она сказала, что он не был в ее спальне уже три месяца.

— Ты ударил его как профессионал. Где ты этому научился?

— Карлик, вроде меня, выросший в нижней части Ист-Сайда, должен уметь драться. Кроме того, я начинал в бродячем цирке акробатом.

— Я это подозревал.

— И что же это должно означать?

— Я — юрист. Может быть, неуклюж в уголовном кодексе, но, кажется, припоминаю, что специфические навыки некоторых борцов и атлетов с точки зрения закона расцениваются как смертоносное оружие. Например, кулаки профессионального актера.

— Ты говоришь…

— Я только размышляю.

— Хочешь напугать меня до смерти?

Оукли покачал головой, а Адамс уже переключился на другое:

— Зачем ты впутал этого жирного увальня?

— Орозко? Эрл хотел, чтобы он приехал.

— Чтобы все обделать с похищением?

— Да.

— И как много ты ему рассказал о смерти Коннистона?

— Достаточно.

— Каковы гарантии, что он не подует в свисток?

— Диего работает на меня. Если кто-нибудь и подует в свисток, то это буду я.

Адамс вспыхнул, вскочил, наполнил свой бокал и задал вопрос:

— Кто тебя выбрал отдавать тут приказы?

— Хочешь, чтобы я поднял трубку и сообщил, кто убил Эрла?

Адамс прикусил язык. Но Оукли надо было его убедить, поэтому он нажал еще:

— Что ты собираешься делать, Фрэнки? Позвонить в полицию и сообщить им, что Эрл застал жену с любовником, а ты его убил, чтобы правда не выплыла наружу? Причем убил ногами акробата, что может быть классифицировано ревностными обвинителями как смертельное оружие?

— Все было не так! Ты же знаешь, это было не так!

— Быть может. Но если Луиза и я сойдемся на этой версии и будем на ней стоять, тебя заберут.

— Чепуха! Этот сукин сын напал на меня, как маньяк. Это была самооборона, несчастный случай, и вообще все только слова…

— Точнее сказать, слова обанкротившегося третьеразрядного с темным прошлым комика из ночного клуба против слов уважаемого члена клуба и вдовы мультимиллионера. Представь себя на месте суда присяжных, кому ты больше поверишь?

— Ублюдок, — с силой прошипел Адамс. — Тебе нужен козел отпущения, и ты выбираешь меня. Так? Послушайте, леди и джентльмены, перед вами Фрэнки Адамс, десятикратный неудачник…

— Это будет не так.

— Ты уже все продумал. Иди готовь для меня веревку.

— Нет. Все можно обыграть по-другому. Если ты, конечно, не хочешь скандала в суде, газетах и закончить жизнь с головой в мешке.

— Ты шутишь?

— Думай как хочешь.

— Ну и какой же у меня выбор?

— Допустим, ты, я и Луиза сидели в гостиной, играли в карты и вдруг услышали какой-то глухой удар. Пошли выяснить, в чем дело, и обнаружили Эрла, который поскользнулся на коврике, упал, ударился головой о столбик кровати. Мы рассказываем эту историю, я вызываю доктора, и он подписывает свидетельство о смерти в результате несчастного случая.

Адамс сидел открыв рот, с опаской наблюдая за Оукли.

— Интересно, где это ты найдешь доктора, который такое подпишет?

— За большие деньги всегда можно купить немного безвредной лжи и много молчания. Ну как тебе такое, Фрэнки?

Комедиант прижал подбородок к плечу, как застенчивый школьник, пытающийся найти ответ на вопрос учителя.

— Что я должен делать?

— Я дам тебе знать. Только впредь ты ни о чем не скажешь ни слова, прежде чем не посоветуешься со мной. Ясно?

— Послушай, с первого раза, когда меня на детской площадке свалили три больших мальчика, я научился не бороться с сильными. Не беспокойся.

— Не буду, — откликнулся Оукли и выдал ему натянутую улыбку, явно лишенную доверия.

* * *

Она вернулась в офис. Луиза выглядела лучше, на ее лице появились краски. Она сидела в кресле, судорожно сжимая пальцами его ручки, и тревожно следила за Карлом, пока он пересекал комнату.

Оукли опять уселся в кресло Эрла, прикрыл глаза и спокойно произнес:

— Итак, вы все слышали пленку. Я рассказал вам, что хотел сделать Эрл. Думаю, он был чертовски не прав. Но посмотрим. Диего, что скажешь насчет этой записи?

— Я только что прослушал ее снова. Думаю, сукин сын знает, что говорит. Ты спрашиваешь моего совета? Обычно в подобных случаях звонят в полицию и ФБР, а они рекомендуют выполнить требование похитителей и выплатить выкуп. Все просто: так гораздо больше шансов вернуть жертву живой, если не раскачивать лодку.

— Раскачивать лодку, — недоверчиво пробормотал Адамс. — Боже мой, лодка уже затонула.

Не обращая на него внимания, Оукли обратился к Орозко:

— У меня такое чувство, что следующим твоим словом будет «но…».

— Да. Терри сказала, что один из них хочет ее убить, чтобы она не смогла их опознать. Означает ли это, что Терри видела лица всех? Или они держат ее с повязкой на глазах, но один из них лишь хочет подстраховаться на всякий случай. Но она слышит их голоса…

— Какая разница? — неожиданно отреагировала Луиза.

— Большая, леди. Если они держат ее с повязкой и она не видит их лиц, то, возможно, они действительно собираются освободить ее после получения выкупа. Но если они даже не позаботились прикрыться, это совсем другое дело.

Оукли кивнул:

— Нам придется принять решение, не ответив на этот вопрос. А нельзя ли попытаться выяснить, откуда был телефонный звонок?

Мясистые темные щеки Орозко колыхнулись.

— Само собой. Утром я займусь этим первым делом. Новые технические средства позволяют определить, откуда звонят, если быть к этому готовым. Я могу доставить толпу операторов, которые займутся телефоном. Но что можно предпринять кроме этого, не знаю. Вам придется самим решать вопрос о выкупе. Могу только сказать: если бы речь шла о моей дочери, я бы не стал рисковать так, как предлагал Коннистон. Я заплатил бы. И если вы обратитесь в полицию, там посоветуют то же самое, можете мне поверить.

— Ты имеешь в виду — платить? — уточнила Луиза.

— Ага. Платить.

— А может, есть еще какой-нибудь способ начать их отслеживать? — поинтересовался Адамс.

Орозко поморщился:

— В этой части Аризоны проживает несколько сотен тысяч людей. С кого ты хочешь начать? Звонивший парень говорил достаточно уверенно и не оставил никаких следов, которые можно было бы использовать. У нас нет ничего, чтобы вести его поиски.

Луиза резко выпрямилась в кресле:

— Вы все забываете одну маленькую вещь. — Уверенная негромкость ее голоса привлекла внимание Оукли. Повернувшись к нему лицом, она договорила: — Никто из вас не имеет права решать, что делать с деньгами Эрла. Деньги принадлежат Терри и мне. Мы его наследницы.

Оукли сощурил глаза:

— Иными словами, ты не хочешь заплатить выкуп?

— Я говорю, что, может быть, Эрл был прав. Возможно, лучше не платить, а вместо этого их хорошенько напугать.

— То есть Терри не стоит для тебя полмиллиона долларов, — пробормотал Оукли.

— Хочешь выставить меня стервой? Ты отлично знаешь, что я вовсе не это имею в виду. Шансы таковы, что, выплатив выкуп, мы одновременно потеряем и Терри, и деньги. Что в этом хорошего?

Вскочив, Карл ногой отбросил к стене большое вертящееся кресло:

— Даже не смей так думать, Луиза!

— Ты мне угрожаешь? — спросила она.

— Понимай как тебе больше нравится. Хочу лишь напомнить об уголовных санкциях на доходы с преступления. Если тебя признают виновной в соучастии в убийстве мужа, ты не унаследуешь ни цента, не важно, будет при этом Терри жива или нет.

Луиза уставилась на него:

— Виновной?.. И ты говоришь это серьезно?

— Подумай сама хорошенько. Способный обвинитель легко докажет судьям: молодая жена старого миллионера и ее дружок сговорились убить старика, чтобы затем счастливо зажить с его миллионами. Уловила мысль?

— Не было ничего подобного! — Лицо Луизы стало пунцово-красным. — Так вот как ты думаешь обо мне?!

— Пойми меня правильно, — мягко произнес Оукли. — Я лишь хочу донести до твоего сознания, что, если обстоятельства смерти станут достоянием общественности, газеты будут возиться с этим, — и первая вещь, которую они примут — это классическое объяснение, которое я предложил. Тебя протянут через грязь. Это тот случай, когда придется долго судиться и рядиться через суды. Ты этого хочешь? Чтобы тебя безжалостно поджаривал поверенный прокурора, зацикленный на том, чтобы сделать себе имя на твоем процессе, или сдаться безнаказанной после нескольких небрежных вопросов должностных судебных лиц? Ты выберешь, чтобы смерть Эрла протащили через заголовки как убийство, или предпочитаешь некролог в черной рамке на страницах газет и. сочувствие по случаю нелепой смерти? Да, черт подери, я тебе угрожаю!

Она внимательно посмотрела на него, потом на Адамса и Орозко и, наконец, серьезно сказала:

— Плата за шантаж чертовски суровая, Карл.

— Десять или даже двадцать лет, — сухо подсказал Фрэнки Адамс. — Уголовное преступление.

Оукли покачал головой:

— Разве я хочу вытянуть из вас хоть пенни? Оставим это. Я пытаюсь вернуть Терри и верю, что единственный способ сделать это — заплатить выкуп. И я использую то единственное оружие, какое у меня есть.

Луиза откинулась в кресле:

— Похоже, у меня нет выбора.

— Так ты согласна принять требования похитителя?

— Да, если ты считаешь, что так надо, — сдалась она.

— Это твое оружие, Карл, мне кажется хворостиной, которой ты пытаешься подхлестнуть мертвую лошадь, — вновь заговорил Орозко. — Может, все произошло слишком быстро, не удалось это обдумать, но как теперь, после смерти Коннистона, ты соберешь деньги для выкупа? И кто будет контактировать с похитителем, когда он позвонит? Вряд ли этот парень захочет иметь дело с кем-то еще.

— Ему не придется, — отрезал Оукли.

— Ты что, его воскресишь? — едко осведомилась Луиза.

— Вроде того. Утром Эрл Коннистон позвонит президенту фермеров и торговцев и распорядится, чтобы были готовы наличные, а я их потом заберу. И вечером, когда позвонит похититель, ему ответит Эрл Коннистон. — Глядя на ее удивленное лицо, Карл между тем заметил, как понимание медленно проявилось на физиономии Фрэнка Адамса. И, уже обращаясь к нему, добавил: — Ты хорошо имитировал голос Эрла. Никто не отличит, особенно по телефону. Вот и будешь у нас Коннистоном.

— Ты, должно быть, помешался! — Адамс выпрямился в кресле, готовый вскочить, но строгий взгляд Оукли заставил его остаться на месте.

— У тебя все отлично получится.

— Чепуха! Ради бога, исключи меня из этой авантюры! — Карл только терпеливо смотрел на него, и Адамс, вспомнив их предыдущую беседу, скорчился, даже как-то уменьшился в кресле, однако продолжил: — Я не в силах разыграть убедительное представление. Кроме того, у меня слишком много пробелов — это нехорошо. Мы не сможем вечно держать Коннистона живым. А что произойдет, когда они узнают, что мы скрыли его смерть?

— Я позабочусь об этом. Никто не узнает.

— Может быть, может быть. Но, боже, я даже не смогу вспомнить, как звучал его голос.

— Уверен, миссис Коннистон жаждет тебя потренировать. — Оукли проигнорировал саркастический взгляд Луизы и добавил: — Если это имеет значение, тебе оплатят.

— Ты имеешь в виду взятку?

— Достаточную, чтобы удержать душу в теле, — ухмыльнулся Оукли. — Может, это вдохновит тебя поработать. Порепетируй с голосом и произношением, чтобы они стали образцовыми.

— Тебе легко говорить, — захныкал Адамс. — Но, к черту, когда меня сюда позвали, я был готов пойти на улицу с оловянной кружкой; это не секрет. И сколько же мне заплатят?

— Не будем торговаться. Скажем, десять тысяч.

— Эй, чьими деньгами ты разбрасываешься? — вмешалась Луиза.

Оукли ей не ответил.

— И еще. Я хочу быть уверен, что могу тебе доверять, — сказал Адамс.

— Ни один из нас не может позволить себе не доверять друг другу, — ответил Оукли. — И не забудьте о Терри. Она доверяет нам тоже.

Через некоторое время, ни к кому не обращаясь, комедиант пробормотал:

— Он строил фразы, как будто вел гонку с препятствиями. В предложениях опускал артикли и подлежащие. Тембр голоса Грегори Пека, глубоко из диафрагмы. Боже, по-моему, я врубился…

Когда солнце ворвалось в окно, Адамс репетировал, внимательно выслушивая замечания Оукли. А тот рассказывал, как следует говорить с банкиром, как зовут жену банкира, о здоровье которой Коннистон всегда спрашивал. Требовал дословно запомнить формулировки, объясняющие причину, по которой понадобилась такая большая сумма наличных, — эта незаконная выплата якобы гарантировала сотрудничество ключевых акционеров в промышленном перевороте. Когда Карл покинул Адамса, он был уверен, что тот все прочно усвоил.

Оукли пошел в спальню принять душ, побриться и переодеться в свежую одежду. Было уже чуть больше восьми — десять по нью-йоркскому времени. Из спальни он позвонил биржевому маклеру в Финиксе и, понизив голос, спросил:

— Сколько у меня акций Коннистона? Сколько это процентов?.. Ладно. Продай две трети, только обязательно через подставных лиц, разбросай их так, чтобы это не выглядело организованной игрой. Я не пытаюсь манипулировать, но думаю, они скоро понизятся на пару пунктов, хочу сделать несколько долларов, вот и все. А скажешь кому-нибудь хоть слово, тебе будет плохо.

После этого он позвонил брокеру в Лос-Анджелесе и сказал ему то же самое, затем отдал такой же приказ полдюжине других брокеров в стране. Положив трубку и выйдя из спальни, Карл увидел в коридоре Орозко. Когда они поравнялись, толстяк сказал:

— Я позвал моих парней поработать над телефонными проводами, но ты долго был на линии.

На темном мягком лице Орозко не было и намека на хитрость, но Оукли понял, что тот все слышал.

— Держи это при себе, Диего. Позже пригодится, — предупредил он его.

— Уверен, что так, — пробормотал Орозко и тяжело повернулся к офису.

Оукли пришлось взять себя в руки — из офиса доносился голос Эрла Коннистона.

Глава 9

Терри Коннистон сидела на веранде в тени. Она была на грани нервного срыва и чувствовала, что в любой момент готова начать кричать, но тогда уже не сможет остановиться, поэтому жестко держала себя под контролем, из-за чего все ее движения были медленные и осторожные, а решения принимались тяжело. Равномерно сжимая и разжимая кулачки, она наблюдала за куполообразным муравейником, выросшим у самой веранды, словно злокачественная язва на лице земли. Жестокие маленькие чудовища очистили окружающее пространство от всего, кроме камней и песка.

Над ее головой от крыши к крыше беззвучно мелькали маленькие серые птички, а далее, куда ни кинь глаз, простиралась выжженная солнцем пустыня. Молодой парень с песочными волосами, которого звали Митч, сидел в противоположном углу веранды, притворяясь, будто за ней не наблюдает. У него было не такое, как у других, жестокое лицо, казалось, он уважал ее желание побыть одной. Сначала Терри даже удивлялась, как вообще слабо за ней следили, не ограничивая ее передвижений. И только постепенно до нее дошло, что, не имея ключей от машины, сбежать она не смогла бы. От призрачного города пустыня отлично просматривалась во все стороны до самого горизонта. Так что эта тюрьма была гораздо более эффективной, чем с решетками.

Около полудня, бросив на нее какой-то виноватый взгляд, Митч поднялся, вошел внутрь и оставил ее одну. Терри не пошевелилась. Через некоторое время Митч вернулся с похожей на армейскую походной миской, полной холодной еды из консервных банок, без слов поставил ее перед ней и пошел обратно на свой пост. Потом на веранде появился Флойд, темный, злой мужчина, и потянулся, словно кот. Под взглядом его холодных глаз Терри почувствовала себя неуютно. О жестоких, простых желаниях этой личности было нетрудно догадаться. Несмотря на это, он все-таки обладал каким-то странным, странным очаровывающим обаянием: притягательной и в то же время пугающей мужественностью.

У Терри сильнее забилось сердце. Она уставилась на еду, остро чувствуя на себе циничный, порочный взгляд.

За его спиной появилась Билли-Джин, заполнив дверной проем мясистыми бедрами и коровьими молочными грудями, которые колыхались в такт всем ее движениям. Она прошла вперед, игриво задев Флойда плечом и усмехнувшись. Тот небрежно потянулся и погладил ее грудь:

— Ты пожароопасная, Билли-Джин.

Замечание ее рассмешило.

— Как насчет толчка в чудесную дырку, Флойд?

— Позже, позже.

Разочаровавшись, Билли-Джин спустилась с веранды на солнечный свет и бесцельно побрела вверх по улице. Флойд крикнул ей вслед:

— Держись поблизости!

— Я никуда не иду, — раздраженно отозвалась она.

— Если услышишь самолет или машину, ныряй в дом, скройся из поля зрения.

— Знаю, — надулась Билли-Джин и пошла дальше.

Флойд повернулся к Митчу и сказал так, будто Терри здесь не было:

— Я еду звонить, приготовься. Держи все под контролем.

— А если я не смогу?

— Как хочешь, — ответил Флойд. — Если упадешь, то разобьешься, Митч. Это закон гравитации. — Его полуприкрытые глаза быстро скользнули по Терри; он пугающе ей улыбнулся, потом по-кошачьи спрыгнул с веранды и понесся в сарай.

Спустя короткое время оттуда выехал грязный «олдсмобил» и с грохотом укатил по улице.

В наступившей после его отъезда тишине то, что еще оставалось от терпения Терри, кончилось. Не в силах больше пребывать в неподвижности, она встала, ощутив слабость в коленях. Немного постояла и нерешительно направилась к спуску с веранды, настороженно наблюдая за реакцией Митча, но он лишь повернул голову, чтобы обозначить, что его интересуют ее передвижения. Терри вышла на солнечный свет и очень медленно пошла по улице.

Она сделала всего двадцать — тридцать шагов, когда Митч поравнялся с ней и просто спросил:

— Надеюсь, ты не станешь возражать, если я пройдусь вместе с тобой?

Ей захотелось огрызнуться, сказать что-нибудь обидное, но, взглянув на него, Терри увидела добрые глаза. «Я нуждаюсь в любых друзьях», — подумала она, хотя при этом не могла не думать о виденных и слышанных ею историях про полицейских и шпионов, в которых те именно дружелюбным отношением к арестованным добивались своего. Правда, и не представляла, чего эти бандиты хотели бы достичь, используя такую тактику, но все равно это сильно мешало ей довериться Митчу. В конце концов, он был одним из них.

— Ты ненавидишь его, не так ли? — спросила Терри.

— Он сам все делает для этого, — ответил Митч. Ни один из них не упомянул имени Флойда, но такой необходимости и не было. — За семь центов он подвесит на мясницкий крюк свою мать.

— Тогда почему же ты здесь?

— Чтобы ты осталась жива. — Митч ухмыльнулся. — Хочу, чтоб ты знала, я был против похищения. Пытался их остановить, ну, может, недостаточно пытался, но я не хотел, чтобы они это делали. Я намеревался уйти. Не желаю иметь с ними ничего общего.

Помолчав, Терри честно призналась:

— Мне хотелось бы тебе поверить, но ты здесь, не сбежал.

— Из-за тебя, — пояснил Митч. — Если бы я удрал, кто удержал бы Теодора?

— Ты не представляешь, как сильно я хочу тебе поверить, но… — Она не договорила.

— Ага, — сухо отреагировал он, после чего они прошли в молчании еще ярдов двадцать. Затем Митч внезапно остановился и, нахмурясь, посмотрел на нее: — Ты меня беспокоишь. Ведешь себя совсем не по Фрейду.

— Потому что не закатываю истерики, что ли? Я на грани этого, можешь мне поверить. — Терри приблизилась к нему и, обернувшись, посмотрела назад, на бывший магазин. Там никого не было видно. Затем продолжила: — Он меня ужасает. Боже мой, кажется, один его взгляд ледяных глаз может тебя прихлопнуть. Неужели мы ничего не можем сделать?

— С Флойдом говорить тяжело. Он слушает только самого себя — линия постоянно занята.

— Он дерьмо, — произнесла она с неистовством и тряхнула головой, отчего ее волосы упали на лицо. Терри откинула их назад и горько улыбнулась: — Я сдаюсь, не так ли? Хватаюсь за соломинку.

— Какую соломинку?

— На секунду подумала, что ты на моей стороне.

— Так и есть, — убежденно сказал Митч. — Только я не знаю, что делать.

— Мы можем убежать вместе, прямо сейчас.

— Не получится. — Он посмотрел назад, на дорогу, по которой они прошли.

Терри проследила за его взглядом и увидела на веранде двух мужчин — Джорджи, в леденцово-полосатой рубашке, вяло прислонившегося к перилам, и Теодора, тянущего толстый черный волос из ноздри. Оба сосредоточенно наблюдали за ними.

— Нам лучше вернуться, — предложил Митч. — А то еще Теодор что-нибудь сделает. Не знаю, сколько ударов я смогу выдержать.

— Он может устроить драку?

— Конечно.

— Почему?

— Кто его знает. Теодор быстро выходит из себя. Его мозг работает только в сторону секса, как у слона, а думает он кулаками.

— Ему не нравится, что мы отошли?

— Более чем. Теодору вообще хотелось бы лишь одного — ну, побороться с тобой немного, понимаешь?

— Ты имеешь в виду, изнасиловать меня? — Обхватив локти руками, Терри внимательно посмотрела на изуродованное лицо бандита.

Между тем Митч продолжал:

— Понимаешь, для него вообще нет никаких запретов. Я думаю, единственное, что его останавливает, — это то, что у меня есть вшивый кухонный нож, а он не знает, насколько я хорошо им владею.

— А ты хорошо им владеешь?

— Паршиво, конечно. Умею им только чистить картошку. К счастью, Теодор этого не знает. И все же скрипит зубами, боюсь, рано или поздно все равно попытается что-нибудь сделать. Он ненавидит всех и каждого, если только твое лицо не изуродовано, как его.

Терри невольно содрогнулась. Очень медленно они пошли обратно к магазину. На веранде Джорджи Раймер что-то сказал Теодору и, быстро, как воришка, глянув через плечо, ушел внутрь помещения. Теодор по-прежнему следил за Митчем и Терри. У него были большие сальные поры на носу, здоровый глаз смотрел жестко и смело. Взглянув на Митча, Терри увидела на его верхней губе проступившие бусинки пота.

Когда они подошли к веранде, Митч, взяв инициативу, набросился на Теодора:

— Почему ты позволил ему войти внутрь одному? Он же там роется в поисках наркотика. Флойд же просил тебя не спускать с Джорджи глаз.

Ошеломленный Теодор провел языком по деформированным губам. Терри увидела слюну у него во рту.

— Дерьмо! — произнес он одно лишь слово и тоже ушел внутрь.

Митч кивнул Терри, и та повиновалась, усевшись на прежнее место в углу. Через некоторое время на веранду вышел Джорджи. Теодор следовал за ним. У Джорджи на лице играла хитрая улыбка. Повернувшись к Митчу, он вежливо спросил:

— Могу я пойти отлить?

Митч не успел ответить.

— Иди с ним, — приказал ему Теодор и посмотрел на Терри.

Она проигнорировала его взгляд, но затаила дыхание, ожидая дальнейшего развития событий.

Митч медленно прошел мимо Теодора к стене, прижался к ней лопатками и, засунув оба больших пальца в карманы, насмешливо произнес:

— Думаешь, он не сможет это сделать сам?

— За ним нужно присматривать, — огрызнулся Теодор.

— Зачем?

— Надо.

— Вот сам и присматривай.

— Я не нуждаюсь в няньках, — язвительно заявил Джорджи и, спустившись с веранды, заторопился по улице в полуразвалившуюся лачугу.

Теодор сделал шаг за ним, но передумал, подошел к Митчу и, нахмурясь, остановился, будто забыв, что хотел ему сказать. Но тут, взглянув мимо Митча, увидел на улице Билли-Джин и отправился к ней, бросив углом рта:

— Оставайтесь оба здесь.

Терри облегченно вздохнула. А когда Митч подошел и сел с ней рядом, с трудом подавила желание разрыдаться. Подтянув колени, она положила на них подбородок и тут как бы издалека услышала голос Митча:

— Тебе никогда не казалось, что мир крутится вокруг тебя?

— Не смешно, — пробормотала она.

— Прости.

— Я больше не выдержу этого ожидания. Так нельзя. Моя машина здесь, в амбаре. Можем же мы, в конце концов, попытаться?

— Ключи у Флойда.

— Надо как-то соединить проводки, ведь крадут же таким образом автомобили?

— Я не знаю как. Кроме того, мы не сможем незаметно пройти в амбар. Теодор тут же отправится за нами.

— Ну, сделай же что-нибудь! Ты же можешь. — Ее глаза наполнились слезами, и она яростно сморгнула.

— Смотри, я так же напуган, как и ты. Чего ты хочешь? — Митч сердито взглянул на нее. — Черт побери. Прекрати! Я просто теряюсь, когда девушки плачут.

— Я не плачу.

— О, наверное, это сенная лихорадка.

— Думай как тебе нравится, — огрызнулась Терри, вытерла глаза и тихо крикнула: — О черт! Черт, черт, черт! Я не хочу умирать, Митч. Я хочу жить. Боже, я хочу выйти замуж, иметь детей, поселиться где-нибудь в небольшом городке с мужем, который каждый день будет приходить в пять тридцать с работы, а по выходным косить лужайку перед нашим домом. И время от времени будет говорить мне, какая я красивая и любимая… — Помолчав, она громко высморкалась.

— Это не так уж много, — сказал Митч, чувствуя себя крайне неуклюже.

— Немного, — согласилась Терри. — Немного, но здорово. Проклятье, как все несправедливо! — Она сердито отбросила с лица волосы.

Митч серьезно, даже с нежностью, наблюдал за ней. Она прошептала:

— О, Митч!

* * *

Автомобиль Флойда появился на улице, поднимая за собой столб пыли. Билли-Джин и Теодор стояли у амбара. Нетвердо ступая, с мутными глазами к ним подошел Джорджи. Билли-Джин трещала как сорока, пока Теодор, рявкнув, не хлопнул ее по заднице.

Флойд въехал в амбар, оставив в воздухе шлейф пыли. Терри наблюдала за ними, как если бы перед ней была выписывающая круги барракуда. Митч медленно поднялся и оберегающе встал рядом с ней; он пробовал улыбаться. Слегка согретая этим, на мгновение она почувствовала к нему благодарность. Но затем страх, периодически охватывавший ее весь день, вновь перехватил ее горло. Терри тяжело задышала, на ее языке появился привкус меди.

Флойд появился в дверях амбара с охапкой оборудования, словно работник по ремонту телефонной сети. Гибкими большими шагами он отправился к веранде. Остальные потянулись за ним. Поднявшись по ступеням, Флойд обернулся и тут заметил состояние Джорджи. Не долго думая, он бросил на пол оборудование, подскочил к Митчу, собрал в кулак рубашку на его груди и даже приподнял парня на кончики пальцев:

— Кто дал ему наркотик?

— Что?

— Посмотри на него!

Митч глянул на Джорджи, тот стоял с мрачным видом и глупо улыбался.

— Я велел Теодору следить за ним.

— Не люблю оправданий, Митч! Могу простить ошибки, но только не оправдания.

— Он твой брат. Вот и заботься о нем, я ему не телохранитель, — огрызнулся Митч и схватил Флойда за руку.

Тот отпустил его рубашку и с презрением произнес:

— Не забывай, мой прекрасный клоун, кто тут владелец воздуха. Могу перекрыть для тебя кислород в любое время.

— Пошел ты! — парировал Митч.

Терри подалась назад, словно хотела вжаться в стену.

Джорджи нервно фыркнул и скользнул внутрь бывшего магазина. Теодор стоял, вожделенно уставившись циклопическим глазом на Терри, пока Флойд не приказал ему:

— Иди и хорошенько присматривай за ним.

Что-то прорычав, Теодор вошел в дом. Флойд отступил в сторону, чтобы дать пройти Билли-Джин, затем повернулся к Терри:

— Тебе осталось недолго ждать, малышка.

— Ты говорил с моим отцом? — спросила она, не узнавая своего голоса.

— Mais certainement^[14]. Деньги будут утром. После этого сможешь отправиться домой. Ну как, довольна?

Она мотнула головой, абсолютно не доверяя ему. Почему они так себя ведут, ничего от нее не скрывая? Из этого можно было сделать только один вывод — они не позволят ей уехать спокойно, и в то же время Терри отказывалась в это верить.

— Забавная вещь, — небрежно продолжил между тем Флойд. — Твой отец довольно сурово говорит по телефону, будто деньги ему дороже, чем родная дочь. Я уж почти решил, что он скорее расстанется с тобой, чем с половиной миллиона долларов… — Он улыбнулся и, выдержав паузу, добавил: — Но потом все-таки решился. — И, подобрав с пола свое оборудование, отправился вслед за остальными внутрь.

Терри почувствовала, как у нее похолодело в груди. Сейчас она почти хотела, чтобы ее убили. Это было бы хорошим наказанием для отца — единственным наказанием, которое он поймет.

Повернувшись к ней, Митч сказал мягким, добрым голосом:

— Может быть, ты выберешься отсюда.

Терри не была уверена, что хочет этого.

Глава 10

Карл Оукли нажал клавишу «воспроизведение» и откинулся в кресле Эрла, чтобы прослушать пленку в четвертый раз. Орозко продолжал говорить по телефону, устроившись в углу кабинета. Фрэнки Адамс пытался прочистить горло, охрипшее после пятидесяти сигарет, которые он выкурил за последние восемь часов. В динамике магнитофона раздался телефонный щелчок, затем голос Эрла Коннистона:

— Да?

— Коннистон?

— Да.

— Узнаете, кто это?

— Да.

— Ладно. Подождите минутку.

Скрежет микрофона, поднесенного к трубке, наконец плохо слышимый, но все же хорошо опознаваемый голос Терри:

— Папа, они велят мне ответить на твои вопросы: что я сказала, когда ты показал мне бассейн, и как ты меня обычно называл. Там тогда купались строители, и я тогда пошутила: «Вижу, каких молодцов ты мне припас». А называешь ты меня малышкой, даже когда я прошу тебя этого не делать. Они требуют повторить, что не трогают меня, и это правда. Я в порядке, только здесь темно и очень жутко. Пожалуйста, забери меня отсюда. Они не…

Щелчок выключенного магнитофона. И через мгновение похититель спокойно объявил:

— Остальное вам слушать нет надобности. Убедились, что она жива?

— Сейчас я могу быть уверен только в том, что она была жива, когда вы ее записывали, — огрызнулся Адамс голосом Коннистона. — А теперь послушай меня. Тебе известно, что я очень богатый человек? И если…

— Я очень даже в этом уверен, мистер Коннистон. — Хихикающая интонация, с которой это было произнесено, приводила Оукли в бешенство. И теперь, слушая это в четвертый раз, он от бессилия зарычал.

Между тем голос Коннистона — Адамса резко продолжал:

— Я истрачу все до последнего цента, но выслежу тебя и заставлю за это заплатить. Мои люди найдут вас всех. Я расправлюсь с вами без суда и без благодушного судьи. Убью своими руками…

— Конечно, мистер Коннистон. Но это ничего не меняет. Или вы заплатите и мы освободим ее, или проститесь с ней. Вы собрали деньги?

Далее последовала пауза, заставившая Оукли мрачно улыбнуться. Адамс сыграл отлично. Он выдержал ровно столько времени, сколько надо, чтобы произвести эффект, а затем ответил с властными нотками в баритоне:

— Да. Немаркированные маленькие банкноты.

— Это здорово! Сейчас я скажу вам, что с этим делать. Сложите их в маленький старый чемодан, незаметный, который не привлечет внимания на автобусной остановке. Никаких пятисотдолларовых чемоданов, понятно? Одолжите его у кого-нибудь из слуг, если надо. А завтра утром в шесть часов сядете в машину, положите чемодан на сиденье рядом с собой и поедете по государственному шоссе через Сонойту, мимо Элгина и Канело к Патагонии. Затем из Патагонии по пыльной дороге на юг по направлению к Харшеву и Вашингтонскому лагерю. Знаете, где это?

— Был там пару раз.

— Хорошо. Когда проедете Харшев, снизите скорость до пятнадцати миль в час и будете ехать на ней всю остальную дорогу до лагеря. Откройте правое окно. Когда увидите солнечный зайчик, бьющий в глаза с деревьев на обочине дороги, выбросите чемодан. После этого не останавливайтесь, на той же скорости продолжайте ехать до лагеря Вашингтона. Через две мили после того, как его проедете, увидите поляну для пикника. Там могут быть люди, а могут и не быть. В любом случае заезжайте на площадку и сидите в машине, пока кто-нибудь с вами не свяжется. Это может быть Терри или кто-нибудь другой, кто вам подскажет, где ее найти. И еще один важный момент. После Харшева вы должны выехать на дорогу к лагерю Вашингтона ровно в семь тридцать. Если вы приедете в Харшев раньше, подождите до семи тридцати и только потом поезжайте и держитесь точно пятнадцати миль в час на всем пути до площадки для пикника. Так вы доберетесь до нее точно в восемь часов. Поняли меня?

— Да.

— На какой машине вы поедете?

— Белый «кадиллак» с двумя дверцами.

— Какого года модель?

— Этого.

— Ладно. Если кто-нибудь будет с вами в автомобиле или если мы засечем полицейские машины, самолеты, вертолеты, можете забыть о Терри.

— Понятно. Я не сообщал в полицию.

— Прекрасно.

За голосом похитителя Оукли слышал слабый рев пролетающего реактивного самолета, на ленте этот звук был похож на разрывающуюся ткань. Похититель сказал:

— Вам придется немного подождать на площадке для пикников. Не нервничайте. Мы проверим деньги, и, если все будет в порядке, дадим сигнал, кто-нибудь свяжется с вами. Потерпите хотя бы два часа, прежде чем начать биться головой о стену. Получите вашу дочь обратно, если будете держать себя в руках.

Щелчок.

Оукли выключил магнитофон и посмотрел на Орозко. Большой темнокожий человек стоял у стола и качался из стороны в сторону.

— Как с прослеживанием? — поинтересовался Карл.

— Над этим еще работают.

— Что-то долго…

— В этом есть что-то странное, — отозвался Орозко.

— Что именно?

— На этом отрезке линии нет телефонов-автоматов. А какой похититель станет звонить с частного телефона?

— Может, он где-то далеко?

Оукли взял бокал, стоящий возле телефона, и сделал глоток. Виски Эрла, ценой в сотню, было десятилетней выдержки. Затем вставил одну из сигар Эрла в угол рта и сказал:

— Не нравится мне это. Такое чувство, будто его не тревожит, проследим мы звонок или нет. Остается на проводе чертовски долго и даже не требует, чтобы мы не пытались его засечь.

— Ага. — Большое мясистое лицо Орозко покрылось морщинами. — Ага. Слушай, может быть…

Зазвонил телефон. Оукли схватил трубку и ответил, потом безмолвно протянул ее Орозко. Тот поднял трубку к уху, а когда ее повесил, сказал:

— Нет никакого номера.

— Что?

— Компьютер не записал телефонного номера.

— Эти проклятые компьютеры — дураки…

— Нет, подожди минуту, Карл. Представь, что он подключился прямо к проводу.

— Как это?

— Ну, подсоединил телефон где-нибудь на линии. Обычно, чтобы подслушивать, используют только наушники, но ничего не стоит проделать такое же с обычным телефонным аппаратом. Телефонисты так всегда поступают, ликвидируя разрывы на линии, и затем звонят, чтобы проверить, в центральный офис. Компьютер не регистрирует такие звонки, потому что нет номера. Понял?

Фрэнки Адамс тихо проговорил из угла кабинета:

— Великолепно! Вы сделали открытие, достойное трех «эврик» и лампочки Эдисона. Теперь остается лишь просмотреть все провода Аризоны из конца в конец и обнаружить дырки в изоляции, где они подсоединились. Жму вашу большую лапу!

Не удостоив хриплый комментарий Адамса ответом, Орозко включил магнитофон, перемотал пленку и спросил:

— В котором часу он позвонил?

— В двенадцать тридцать восемь, — ответил Оукли. — Я записал точно.

Началось воспроизведение записи:

— Да?

— Коннистон?

— Да.

— Узнаете, кто это?

Орозко держал руку на запястье, будто проверяя собственный пульс, но пристально смотрел на часы. Никто не шевельнулся до конца записанного диалога. Потом Орозко отнял руку от запястья и выключил магнитофон:

— Шесть минут. Значит, он пролетал около двенадцати сорока четырех.

— Самолет явно реактивный, — добавил Оукли.

— Конечно, реактивный.

— О чем это, черт побери, вы толкуете? — жалобно протянул комедиант.

— Это мог быть частный реактивный самолет или один из обслуживающих коммерческую воздушную линию, — не обращая на него внимания, продолжил Орозко, — но, возможно, тренировочный полет воздушных сил из Дэвис-Монтаны в Тусоне. Не думаю, что они с любым поделятся своей информацией, но я знаю человека в полиции, который мне кое-чем обязан. Полицейскому могут ответить на запрос.

— Тогда обратись к нему, — отозвался Оукли. Взяв пустой бокал, он вышел в коридор.

Фрэнки Адамс потащился за ним:

— Как насчет того, чтобы объяснить это мне?

— Все просто. Когда похититель звонил, над ним пролетел реактивный самолет. Время нам известно. Если мы сможем выяснить, какие самолеты были в тот момент в воздухе и куда они летели, то сузим место, откуда он звонил.

— Но это же необъятная территория…

— Но все, что у нас есть. Если все, что у тебя есть, — двустволка, ты стреляешь из нее.

— Как насчет того, чтобы расставить людей на дороге, где они хотят получить выкуп?

Оукли налил напиток и ответил:

— И представь, что их засекли.

— Используя самолет.Вертолет. Воздушный шар. Черт, это не так уж трудно.

— Почему, как ты думаешь, они выбрали именно эту дорогу? Узкую, грязную, извивающуюся по лесу, словно трасса слалома. Ее невозможно увидеть сверху — скрывают деревья. А вдоль дороги надо разместить целую армию, потому что там ничего не видно уже на расстоянии в сотню ярдов. Она на всем пути скачет вверх-вниз по холмам.

— Придется принять их условия, — согласился Адамс.

Оукли хмыкнул и, взяв бокал с виски, отправился обратно в офис.

— Они позвонили, — встретил его Орозко. — Я только что переговорил с парнем из Ногалеса о чемодане.

— Зачем так далеко? Можем использовать один из наших.

— Знаешь, эти новые электронные штучки очень удобны. Не повредит, если мы будем иметь передатчик в чемодане.

— Передатчик?

Орозко безрадостно улыбнулся:

— Одно из устройств сериала «Миссия невыполнима». Крошечный приборчик, который можно спрятать в стержнях чемодана. Чтобы поймать его сигнал, используется радиопеленгатор, возможно, мы проследим за нашим чемоданом.

— Конечно, стоит попытаться. Только, по-моему, эти парни чертовски ловкие.

— Разумеется, первое, что сделают, — прощупают чемодан. И все-таки надо попробовать. Не потеряем на этом ничего, кроме передатчика. Он будет здесь сегодня ночью. Я велел найти его и привезти.

Зазвонил телефон. Орозко ответил. Беседа была короткой. Повесив трубку, он сказал уныло:

— Чертовы воздушные силы.

— Не хотят сообщать о своих полетах?

— Это у них, видите ли, секретная информация, — разозлился Орозко. — Никто не должен знать, где летают их самолеты, кроме них самих. Будто нельзя задрать голову и посмотреть на небо. Безопасность, понимаешь. — В раздражении он покачал головой. — Дерьмо! Будь у нас побольше влияния, могли бы на них надавить. Но мы не сможем прижать их, пока не объясним, что случилось.

— А этого мы сделать не можем.

— Да, Эрл Коннистон выбрал великолепное время для смерти, — согласился Орозко.

— Я знаю одного-двух генералов в Вашингтоне. Может, нажать на эти рычаги?

Оукли сел к телефону и начал звонить. На это ушло двадцать минут. Наконец он устало откинулся в кресле.

— Увы, оба уехали на целый день. Но позвонят нам завтра утром.

— Долго ждать, — отозвался Орозко.

Появившийся в дверном проеме Адамс неуверенно произнес:

— Обратили внимание? Терри жаловалась, что там, где ее держат, темно и жутко. Темно. Надо ли это понимать так, что у нее повязка на глазах?

— О, я молю Бога, чтоб это было так, — пробормотал Оукли.

Неудовлетворенный Адамс вновь исчез в коридоре.

Оукли встал и посмотрел в окно. У загона паслась семидесятидолларовая корова. За его спиной Орозко проговорил:

— В связи со смертью Коннистона что теперь будет с требованиями чиканос на землю?

— Не знаю, — рассеянно ответил Карл.

— Не откажутся же они от своих притязаний только потому, что он умер. Когда будет оглашено завещание, они попробуют опротестовать его в суде.

— Пусть. Это уже не моя проблема.

— Ты — исполнитель, не так ли?

Оукли повернулся, передернул плечами:

— Оставьте, Диего. Сначала покончим с этой историей.

На лице Орозко четко обрисовалась челюсть.

— Люди голодают, Карл.

— Им придется еще поголодать, пока мы не вернем Терри.

— А представь себе, что мы ее не вернем. Живой, я имею в виду.

— Прошу тебя, поговорим об этом позже. Сейчас оставь это.

— Ладно, — пробормотал Орозко, пристально разглядывая Оукли. — Поговорим об этом завтра.

Глава 11

Чем дольше тянулась эта бессонная бесконечная ночь, тем меньше надежд оставалось у Митча. Все его некогда прекрасные нервы теперь дрожали от напряжения. Из-за малого количества масла лампа мерцала, превращая тени в бесформенные чудовища. У дальней стены стоял Теодор и хитро поглядывал на лежащую у его ног Билли-Джин. Полночи они провели в непрерывном сексе, который был для них тем же, чем наркотик для Джорджи.

Все были на взводе. Митч сел около Терри, продолжая безнадежно гадать, что будет с ней и с ним самим. Замкнутая, словно одетая в защитную броню, она лежала на боку на свернутом спальном мешке и одной рукой перебирала на полу какие-то осколки. Глянув на ее прекрасные вытянутые ноги, Митч вдруг представил себе девушку обнаженной — розовой, нежной. И в мозгу защитной реакцией мелькнула солнечная мечта, как он одной рукой побеждает всех, уносит Терри, за что потом будет вознагражден ее страстной любовью и великодушием Эрла Коннистона.

Почувствовав кого-то за спиной, Митч повернул голову и увидел Джорджи, пробирающегося к двери. Около нее, сидя на корточках, Флойд упаковывал вещи в рюкзак.

— Куда, ты думаешь, ты идешь? — обратился он к брату.

— В ванную.

— Ты там был полтора часа назад.

— Я не могу, — заскулил Джорджи. — Может, у меня какая-то болезнь…

— Понос?

— Ага. Немного.

Окинув его свирепым взглядом, Флойд наконец согласился:

— Хорошо, — и, повернувшись, задул стеклянную лампу.

Митч напрягся во внезапной темноте и услышал, как хохотнула Билли-Джин. Дверной проем вырисовывался бледным прямоугольником. Когда дверь закрылась, Флойд поднес спичку к лампе. Глянув на Терри — она, по-прежнему безразличная ко всему окружающему, перебирала осколки, — Митч подошел к Флойду, присел рядом и тихо спросил:

— Что будет утром?

— Я уже объяснял. Включить автоответчик?

— Я не про выкуп, я про Терри.

— В самом деле?

— Ты дашь ей уйти? Мы порешили на этом?

— Это твоя проблема, старый петух. Я умываю руки. Почему бы тебе не обговорить это с Теодором?

— Послушай, когда будешь уезжать, оставь мне по крайней мере пистолет.

— Может быть. Посмотрим, когда подойдет время.

У Митча сжались мускулы живота.

— А где у нас гарантия, что ты не заберешь выкуп себе и не уедешь с ним?

— Оставив вас с носом? — Казалось, Флойда удивил вопрос. — Здесь Джорджи. Часть денег — его.

Недовольный ответом, Митч, размышляя, посмотрел на тусклый язычок пламени. На веранде послышались шаги, и Флойд задул лампу. Вошел Джорджи.

— Захлопни дверь, — велел ему Флойд.

Заскрипев, дверь закрылась; Флойд зажег спичку у самых глаз Митча и, когда Джорджи устроился в углу, сказал:

— Нам придется иметь вечеринку с солдатами, Митч. Поэтому, прежде чем мы слиняем, тут надо прибраться, чтобы ничего после нас не осталось. Ни одной банки, обертки. Я говорю понятно?

— Да, конечно.

— Позаботься об этом, пока я буду ездить за деньгами. — Флойд фальшиво улыбнулся. — И расслабься, старый петух! Не воспринимай все трагически.

— Тебе легко говорить.

— Может быть, оставлю тебе пистолет.

Митч быстро глянул на него, стараясь угадать, что скрывается за этими словами. Но Флойд все объяснил:

— Лучше всего, если за нашими спинами не будет Теодора. В конце концов, вряд ли можно рассчитывать, что ему поможет пластическая операция. Не так ли?

— Ты поручаешь мне эту грязную работу?

— Ничего не поделаешь. Это необходимо.

— А как быть с Билли-Джин?

— Я думал, ты понял. — Флойд улыбнулся. — Обеих леди я оставляю тебе.

— Ты ублюдок!

— Неужели? Понимаю, перед тобой, трудная дилемма. Человеческие инстинкты и совесть не позволяют тебе причинять им вреда. И все же одна из них может смертельно осложнить твою жизнь. Только убив их обеих, ты можешь гарантировать себе свободу.

— Ты наврал мне о пластическом хирурге.

— Что заставляет тебя так думать? — Флойд слегка покачал головой. — Я не врал, Митч. Это не было бы так интересно.

— Я не понимаю тебя.

— Но это легко объяснить. Задумайся на минуту о моем выборе, и ты все поймешь.

— Продолжай.

Флойд развел руками, как бы выражая терпеливое покровительство:

— Единственное непростительное преступление — это убийство. В принципе я ничего не имею против убийства, но чисто логически осознаю, что, совершив его однажды, ты теряешь право на милосердие, а точнее сказать, на забвение. Не уловил? Скажу по-другому. Преступления против частной собственности простительны, особенно когда совершаются над очень богатыми. Преступление против личности, если при этом она остается невредимой, тоже простительно. Например, похищение, когда жертва освобождена живой и здоровой. Другими словами, если мы берем выкуп и сбегаем, оставив девушку на свободе, мы не сделаем ничего, кроме того, что лишим богатого человека определенной суммы денег, потерю которой он едва ощутит. Терри не повредили. Никому не повредили, разве что выщипали несколько перьев. Прибудут полиция и ФБР, начнут рыться вокруг, намереваясь взять нас и возвратить выкуп, но, если они немедленно не нападут на наш след и мы сможем укрыться, жара постепенно спадет, на месте выщипанных перьев отрастут новые. И все со временем забудется. Но совсем не так с убийством. Как только оно совершено, закон не даст жаре спасть. Перья останутся выщипанными. Понятно?

— Конечно. Но я не представляю, что делать с…

— Завтра я забираю выкуп и привожу его сюда, чтобы поделить. Ты можешь быть абсолютно уверен, что я это сделаю. В конце концов, мой родной брат у тебя, так сказать, в заложниках. Правильно? Ладно, сейчас я посвящу тебя в мои личные планы. Я намереваюсь забрать мою долю, одну машину и немедленно уехать. Один. Оставшееся вы поделите сами. Ты будешь вооружен. У тебя не будет проблем, чтобы держать других в отдалении. Затем сажай Терри в спортивную машину и катись с ней отсюда. Остальные пусть передвигаются пешком. Это даст тебе достаточно времени, чтобы спрятать Терри в безопасном месте, а самому перейти границу со своей долей добычи. Теперь возвращаюсь к твоему вопросу: сказал ли я правду о фон Рооне?

Флойд сделал паузу, вынул бумажник и выудил из него снимок в форме собачьего уха. Митч поднес его к лампе и наклонился, чтобы получше рассмотреть. На фотографии была видна кучка одноэтажных саманных хижин, сбитых вместе на улице без тротуара. В центре бледно оштукатуренное здание с надписью над дверью: «Аптека. Г. фон Роон».

— Оставь себе, если хочешь. Город называется Каборка, — сказал Флойд.

Митч перевел глаза с фотографии на его мрачное лицо:

— Как я узнаю, что ты не состряпал всю эту историю? Подобрал где-нибудь старый снимок и приспособил к ней? Может, там и есть парень по фамилии фон Роон. Но откуда известно, что он пластический хирург, как ты говоришь?

Флойд снова достал бумажник и вынул газетную вырезку. Она была желтой, ломкой, порванной на сгибах. Митч быстро пробежал ее глазами. Статья, вырезанная из газеты «Нью-Йорк таймс» трехлетней давности и посвященная выслеживанию нацистских преступников, освобожденных из тюрьмы после Нюрнбергского процесса. Один абзац был обведен шариковой ручкой: «Герхард фон Роон, 71, был хирургом в Форбергском больничном комплексе, где люди и свиньи страдали и умирали от хирургических экспериментов. Израильские источники сообщают, что фон Роон, пластический хирург, оперировал высших нацистских беглецов, которые благодаря этому исчезли и никогда не подвергались судебному преследованию. Власти в Мексике, где у фон Роона аптека в маленькой деревне, не смогли подтвердить подобные обвинения. Недавно проинтервьюированный фон Роон открыто рассмеялся с видом человека, у которого нет никаких секретов. Он сказал: «Они страдают от паранойи. Я только аптекарь — видите сами». Фон Роон живет спокойно, кажется, любим обществом Каборки, где он работает, и открыто говорит о чем угодно, кроме нацистских лет — тема, которую он полагает закрытой. «Я отбыл свой срок наказания».

— Дело в том, старый петух, — тихо произнес Флойд, — что я вынужден говорить тебе правду. Иначе ты решишь, что у тебя нет выбора, и обратишься к закону. Но у меня есть для тебя выход. Сотня тысяч долларов без налогообложения и новое лицо.

— Угу, — тупо промычал Митч. — Единственная гарантия, что ты меня не предашь.

— Неужели до сих пор не ясно? Я даю тебе выбрать. Можешь стать свидетелем и посадить ФБР мне на хвост. Но даже в этом случае ты не выберешься раньше чем через десять — пятнадцать лет. А так ты свободен и богат. И я тоже.

— И никто не будет убит?

Флойд улыбнулся:

— По-моему, теперь ты все понял.

Митч все еще не доверял Флойду. И тот, чувствуя это, добавил, будто машинально:

— Еще один совет, Митч. Оставь Терри как можно дальше от всякой цивилизации, чтобы у тебя было время на хороший старт, прежде чем она сможет начать говорить. Спусти под откос ее автомобиль и купи чистую машину, не пользуйся автобусами. Путешествуй только на машине. Так труднее разузнать, откуда ты и куда ты едешь.

Митч плохо его слушал, он смотрел мимо Флойда на скорченную в углу тень. Наконец нервно произнес:

— Что-то с ним не так.

— С кем? — Флойд оглянулся, глянул в угол. — Джорджи? — Затем громко позвал: — Джорджи!

Тот даже не шевельнулся. Флойд бросился к нему, опустился на одно колено, схватил брата за плечо и потряс его. Джорджи вяло перевернулся, мигнул и рассмеялся:

— Сколько, к черту, времени?

Не оборачиваясь, Флойд бросил:

— Митч, принеси тот мешок с продовольствием.

Шум насторожил остальных. Терри села, озадаченно поглядывая на всех. Теодор и Билли-Джин, покинув дальний угол, подошли поближе к лампе. Митч принес рюкзак Флойду и стал смотреть, как тот в нем копается. Флойд вывернул все, открыл коробку из-под печенья и вынул оттуда несколько пакетиков. Пересчитав их глазами, выкинул на пол и что-то пробормотал. Митч не разобрал его слов. Голова Флойда откинулась назад.

— Ну? — потребовал он.

— Что — «ну»? Я не слышал, что ты сказал.

Джорджи опять промямлил:

— Сколько, к черту, времени?

— Он отрубился, — неуверенно констатировал Митч.

Но Джорджи еще что-то кудахтал и мгновение спустя нечленораздельно произнес шепотом:

— Парень взрывает мой мозг! — Потом он глупо заулыбался и, корчась, как эмбрион, пополз по полу. Зрачки его глаз превратились в точки, радужная оболочка вокруг них увеличилась, белки налились кровью. Ему явно стало трудно дышать.

— Успокойся, успокойся, — неуверенным голосом просил Флойд.

Джорджи захрипел.

Митч испуганно спросил:

— Что с ним?

Флойд долго не отвечал. Митч почувствовал на плече руку — Терри сжала его, поддерживая. Билли-Джин и Теодор отошли в тень, наблюдая, боясь говорить. Позже, вспоминая это, Митч удивлялся, как это он тогда не понял, что они все знали, что так и произойдет.

Наконец Флойд бесстрастно проговорил:

— Значит, он нашел его. Все-таки нашел.

Митч напрягся и прочистил горло. Но Флойд, видимо, решил, что он о чем-то спросил, поэтому пояснил:

— Передозировка героина угнетает дыхательную систему. Замедляет все жизненные функции. Думаю, у него сейчас застой в легких. — А когда никто никак не отреагировал, повернулся к ним с жестким, непрощающим выражением на лице и рявкнул: — Оставьте меня в покое! Все! — Его взгляд, как лезвие ножа, сначала полоснул Теодора, затем Митча.

Тот подался назад, увлекая за собой Терри. Все четверо молчали. Со своего места Митч видел, как меняется лицо Джорджи, который начал хныкать, словно маленький засыпающий ребенок — одинокий, невинный. Его хныканье становилось то громче, то тише.

Должно быть, Джорджи нашел героин в коробке из-под печенья, когда Теодор оставил его одного в помещении магазина. Последующие походы Джорджи в «ванную» дали ему возможность колоться. Он сделал слишком много инъекций за слишком короткое время — и это был конец.

Митч почувствовал, как пальцы Терри поползли по его руке, нащупали ладонь. Он повернулся к ней лицом и крепко обнял, обхватив за талию и плечи. Терри перестала дрожать и замерла, напряженно ожидая. Во всем огромном помещении слышался только шелест дыхания Джорджи. Оно было хриплым, нерегулярным, интервалы между вдохами и выдохами становились все длиннее. Флойд сидел на корточках, наклонившись над братом, положив одну руку на его шею, и напоминал языческого жреца, впавшего в транс в каком-то ужасном обряде. Казалось, он хотел, чтобы его жизненная сила, проникнув через кончики пальцев, воскресила умирающего; будто мог только умственным сосредоточением вернуть Джорджи к жизни. Митч вдруг осознал, что тоже задержал дыхание, последний раз набрав в легкие воздуха, когда перестал дышать Джорджи. Он шумно выдохнул.

Наконец Флойд встал и повернулся. Лицо его было спокойным, голос, когда он заговорил, — не допускающим возражений.

— Снимите с него эти тряпки, не забудьте про часы и кольцо. Выбросите его в пустыню.

— Ты имеешь в виду похоронить его? — пролепетала Билли-Джин.

— Нет. — Двигаясь как машина, Флойд прошел в конец комнаты и сел на развалинах спиной к стене. — Нет. Оставьте там голым, тогда койоты и гиены смогут добраться до его лица. Муравьи закончат дело. — На мгновение его глаза вспыхнули. — Или ты хочешь, чтобы копы опознали Джорджи и нас выследили?

Терри вздрогнула и глухо всхлипнула на груди у Митча. Он прижал ее к себе сильнее и пробормотал:

— Сделай это ты, Теодор.

Теодор мрачно взглянул на него; но, если у него и были какие-то соображения на этот счет, то он их не высказал. Затем медленно подошел к Джорджи и нагнулся. Митч отвернулся, не в силах смотреть, и коснулся затылка Терри, чтобы не дать ей оторвать лицо от его груди. Флойд прикрыл глаза ладонями; Билли-Джин захныкала.

Когда Теодор вышел, унося Джорджи, она закурила травку и даже предложила остальным. Все отказались. Билли-Джин уселась в углу и стала напускать вокруг себя дым, выдыхая его маленькими колечками. Митч держал Терри возле себя до тех пор, пока она не перестала дрожать. Тогда он разжал объятия и она сползла на пол, так же как спускается проколотая шина. Затем, усевшись, принялась не мигая наблюдать за Флойдом. Бросив на нее пристальный взгляд, Митч сжал руки так, что хрустнули суставы.

Отрешившись от всего, Флойд продолжал сидеть, окруженный электрическими разрядами недоброжелательности, которая усиливалась с каждой минутой проходящей ночи. Его несокрушимое молчание было еще более зловещим, чем если бы он разразился бешеным гневом.

Вернувшись, Теодор бросил на пол одежду Джорджи, как ни в чем не бывало, открыл банку пива, быстро ее выпил, после чего громко, удовлетворенно икнул. Насколько Митч мог заметить, Флойд даже ни разу на него не взглянул. В углу Билли-Джин замяукала, как испуганный котенок, Теодор повернул в ее сторону голову, но не подошел. На долгое время все словно застыли в тяжелейшем молчании.

* * *

Митч словно утратил чувство времени. В какой-то момент он вдруг понял, что сидит по-турецки, его рука ощущает тепло шелкового предплечья Терри, а ее голова покоится на его плече. Он не помнил ни как подошел к ней, ни ее реакции на его вторжение. Должно быть, она прильнула к нему только потому, что так было лучше, чем сидеть в одиночестве, никого не касаясь, в напряженной, внушающей ужас пустоте.

Казалось, Терри не подозревала, что он смотрит на нее, или ей это было безразлично. Его внимание привлек треугольник гладкой золотистой кожи в вырезе ее кофточки, округлые выступающие упругие груди и ложбинка между ними.

Лампа догорела, пламя напоследок вспыхнуло. Наконец до притупившегося сознания Митча медленно дошло, что во все щели проникают полосы серого света. Он встал, отпустив руку Терри; все его суставы затекли и не гнулись. Затем подошел к двери и потянул ее. Она заскрипела, прочерчивая дугу по песку и гальке на полу. Неясный полусвет зари наполнил проем, бросая светлое пятно как раз на то место, где умер Джорджи. Митч встал на пороге, вдыхая живительный воздух, выпуская из ноздрей остатки запаха марихуаны.

Когда он вернулся, в помещении стало еще светлее. Глаза Флойда остановились на нем, как алмазные стеклорезы, неподвижные, но готовые отсечь. Митч застыл как вкопанный.

Флойд встал на ноги. Потягиваясь, он оглядел всех и медленно пошел к выходу. Миновав Митча, вышел в дверь, пригнув голову, чтобы не удариться о покосившуюся балку.

Митч выждал секунд десять, потом повернулся и тоже нырнул под балку.

Флойд стоял на улице в десяти футах от веранды, поглядывая на небо. Половина солнца красным мячом уже появилась над верхушкой горы. Казалось, Флойд обладал боковым зрением профессионального баскетболиста, потому что тут же повернул голову, чтобы посмотреть на Митча, который, сделав только шаг от выхода, стоял в глубокой тени. От хлынувшего адреналина у него затряслись руки.

Флойд медленно нагнулся, поднял комок глины, растер его между ладонями, превратив в узкую струйку песка. Сохраняя полусогбенную позу, он повернулся к Митчу:

— Вот так же течет время. — Поднявшись на ноги, он сунул руку в карман пиджака — тот карман, где держал револьвер.

Митч не шелохнулся, только перевел дыхание, когда Флойд, резко дернув плечами, гордо прошествовал через улицу к амбару. Вскоре оттуда, хрустя камнями, медленно выкатился «олдсмобил». Остановившись у веранды, Флойд высунулся из правого окна.

— Гордись собой, — произнес он и швырнул на землю револьвер.

Митч мельком уловил усмешку Флойда, но тут взревел двигатель «олдсмобила», колеса, буксуя, завертелись, однако быстро выбрались, и большая машина умчалась прочь, оставив хвост пыли.

Митч спустился со ступенек веранды и поднял пистолет, подумал, что собственные чувства значат для Флойда не больше, чем миндалины, удаленные в детстве. Ничто не отвлечет его от разработанного плана.

Он не знал, чего ждать. Холодея от страха, почти верил, что Флойд уничтожит их всех. Теперь, выйдя из оцепенения и вытеснив прежнее подозрение, пришел к выводу: Флойд все доведет до конца, что бы ни случилось.

Рука ощутила непривычную тяжесть пистолета. Митч повернулся и увидел Теодора и Билли-Джин, стоящих у двери.

— Я думаю, что он не вернется, — прозаически произнесла Билли-Джин.

Теодор присел у стены и стал раскачиваться взад-вперед. Молочно-мутный полуприкрытый глаз уловил солнечный отблеск.

— Пистолет у тебя, Митч. Ты хочешь сам или лучше сделать мне? — спросил он.

— Сделать что?

Теодор пожал плечами, продолжая раскачиваться:

— Ее.

— Никто ее не тронет, — отрезал Митч. Его воспаленные от бессонной ночи глаза налились яростью.

— Она знает, как мы выглядим, — напомнила Билли-Джин.

Митч не ответил. Теодор остановил одноглазый взгляд на пистолете и перестал качаться.

— Дожидаясь Флойда, нечего терять кучу времени. Лучше сделать это сейчас, — заявила Билли-Джин.

— Ты же только что сказала, что он не вернется, вспомни! — рявкнул Митч.

— Короче, мы должны ее прикончить, так? — спросила Билли-Джин. — Мы же не можем взять ее с собой и не можем оставить здесь, чтобы она проболталась.

— Мы будем ждать Флойда, — отрезал Митч.

— Джорджи мертв. Зачем ему возвращаться? — возразил Теодор.

Эти слова поразили всех как молния. Широко открыв глаза, Митч отчеканил с гораздо большей уверенностью, чем думал на самом деле:

— Все равно будем ждать.

— Конечно, он же должен нам деньги, — сердито проговорила Билли-Джин.

— Ты так говоришь, будто он уже сбежал.

— Ну, так оно и есть. И ты это знаешь. Что мешает ему забрать деньги и смыться? А ты на его месте вернулся бы?

«Я — да, — подумал Митч. — Но я — не он. Флойд не боится, что мы станем его преследовать».

Будто читая его мысли, Билли-Джин предположила:

— Думаю, он возьмет деньги, остановится у телефона-автомата и сообщит копам, где нас искать.

Теодор нахмурился:

— Флойд так не поступит.

— Давай поспорим?

В дверях появилась Терри, бледная, шатающаяся; она наверняка все слышала. Девушка устремила пристальный взгляд на Митча. Теодор повернул к ней голову на короткой шее и развязным хриплым голосом заявил:

— Мы должны сейчас же ее пристрелить, выбросить отсюда, выйти на дорогу и ждать Флойда. Если Флойд явится — о'кей; если придут копы, мы спрячемся в скалах и переждем, а потом выйдем и уберемся к черту. Тут на дороге есть хорошее местечко, в десяти — двенадцати милях отсюда.

— У нас больше нет времени ждать, — настойчиво протянула Билли-Джин.

Митч упрямо покачал головой:

— Все равно в машине только два места. И Флойд забрал ключи.

— Ты хочешь убрать нас всех?

— Будем ждать, — повторил Митч и сжал губы.

Теодор зарычал. Потом, повернув голову, остановил циклопический взгляд на Терри, которая вжалась в дверной косяк, с трудом сдерживая рыдания. Костяшки ее сжатых кулачков побелели. Билли-Джин, опустив глаза, прошла по веранде, села рядом с Теодором и принялась шептать ему на ухо. Митч нахмурился, глядя на них. Глаз Теодора скользнул по нему, он кивнул в ответ на что-то, сказанное Билли-Джин. Сжав руку в кулак, она постукивала им по своему колену, говоря что-то с необычайной серьезностью. Не имея возможности слышать ее слов, Митч двинулся к ним.

Он подошел уже на шесть футов, когда Билли-Джин перестала шептать, бросила на него лукавый взгляд и встала. Митч нацелил на них пистолет:

— Вы двое, живо на пол!

Билли-Джин начала медленно пробираться вдоль веранды к двери.

— Митч, ты рассчитываешь дождаться здесь копов? Что еще выдумаешь? — Она остановилась около двери. Ее пухлое лицо было повернуто к Митчу, но ее рука вдруг метнулась, схватила Терри за запястье, и она выволокла Терри на веранду.

Услышав короткий крик Терри, Митч тоже мигом оказался на веранде и выставил перед собою пистолет:

— Отпусти ее!

Чувственный рот Билли-Джин исказила недовольная гримаса. Терри попыталась освободить свою руку. Митч сделал еще шаг в их сторону, и тут Теодор навалился на него сзади, как мешок с цементом.

«Успели договориться! Пока Билли-Джин отвлекает его, влюбленного идиота, Теодор нападает», — успел подумать Митч прежде, чем взрыв боли пронзил его спину там, куда пришлось колено урода. Он упал, оказавшись под ним, пистолет куда-то отлетел. Падение и вес Теодора вышибли воздух из легких Митча. С его губ слетело грубое, но слабое ругательство. Теодор чем-то размахнулся, Митч почувствовал боль от удара и услышал, как что-то хрустнуло в районе челюсти. И вот тогда он начал по-настоящему реагировать. Митч не был борцом, но в нем оказалось достаточно паники, чтобы у него появились силы. Он принялся молотить туловище Теодора руками и обеими ногами, пока не попал куда-то, от чего тот вскрикнул и переместил свою тяжесть. Митч двинул его локтем и приподнялся. Теодор отпустил запястье Митча и, схватив его за торс, сжал в железных объятиях. Все потеряло резкость и равновесие; Митч ничего не видел из-за красной пелены гнева и ужасающей боли, которая билась у него во рту. Лягаясь вслепую, он ударился о стойку веранды, но вновь поднялся. Затем его бросило за перила веранды. Это было тошнотворное мгновение свободного полета, как сон с падением. С глухим стуком он ударился о пыльную землю и, кажется, тут же сцепился с Теодором, прыгнувшим к нему. Случайно Митч оказался сверху. Удар ослабил хватку Теодора, и Митч почувствовал себя на свободе. Оглушенный, он судорожно завертелся на руках, пытаясь вытянуть из-под него свои ноги.

И в тот момент увидел на веранде борющихся девушек. А на земле к нему уже подкатывался Теодор с кухонным ножом, который, должно быть, выпал из-за пояса Митча.

С криком он рванулся вперед в смертельной панике, выбросив руку вверх, ударил Теодора по носу и тут же услышал хруст хряща. Теодор взмахнул руками, теряя равновесие, и хлопнулся спиной о ступени веранды. За ним наверху дрались девушки — комок кружащейся плоти и какофония пронзительных криков. Теодор поднялся и, сверкая глазом, бросился вперед. Он размахивал кулаком с зажатым в нем ножом, блеснуло острие. Ужас застрял комом в горле у Митча. Он попытался увернуться, но поскользнулся на уличной гальке и, чтобы не упасть, выбросил правую ногу для равновесия. Теодор споткнулся об нее и растянулся, все еще рыча. В ту же секунду Митч встал на колени и увидел на ступенях, на уровне глаз, револьвер, подкатившийся к нему по полу, видимо подброшенный ногой одной из девушек.

Ничего не соображая, он схватил его и повернулся как раз в тот момент, когда рванувшийся в его сторону с ножом Теодор был готов вспороть ему живот. Митч нажал на спуск. И продолжал нажимать неторопливыми, методичными, механическими движениями.

Пистолетные выстрелы вызвали оглушительный грохот, пули выскакивали, заставляя оружие дергаться в руке. И все они, выпущенные в упор, попали в Теодора. Красные пятна появились на его рубашке прежде, чем он перестал двигаться. На лице, как раз над слепым глазом, образовался темный кружок, обрамленный снизу капельками малиновой пены. Не веря в происходящее, Митч смотрел, как Теодор повернулся, сделал несколько беспорядочных шагов и свалился — мертвым, конечно, судя по тому, как он упал.

От запаха кордита у Митча ужасно защипало в носу. Кровь капала из разодранной челюсти. Он стоял, весь мокрый от пота и крови, глядя вниз, на цепочку кровавых следов, которые остались от последних шагов Теодора.

Им овладело какое-то тупое изумление. Он не мог поверить в реальность происходящего. И только позже, как ему казалось, через несколько минут, вспомнил и повернулся, почти теряя равновесие, к веранде, где боролись девушки.

Они стояли и пристально смотрели друг на друга. Пистолетные выстрелы, должно быть, прервали их драку. Заметив, что Митч на них смотрит, Терри медленно присела, закрыла лицо руками, но не издала никаких звуков. Билли-Джин еще какое-то время постояла, потом сошла с веранды и, пройдя мимо Митча, будто его и не было, остановилась возле обмякшего тела Теодора. Она ткнула его носком ботинка — мышцы ноги Теодора рефлексивно сократились. Билли-Джин отскочила в ужасе. Митч подошел, склонился над ним и стал искать пульс, не зная точно, где его можно прощупать, но потрогал запястье и шею. Затем приподнял веко нормального глаза Теодора, но его немедленно залила кровь. Митч вытер руку о песок, попятился, потом побежал за угол амбара, где его и вырвало.

Ему долго было плохо. Наконец, тщательно отерев рот носовым платком и сделав большую петлю, чтобы не проходить мимо Теодора, он вернулся на веранду. Билли-Джин, свесившись через перила, разглядывала Теодора, как будто ждала, что он вот-вот поднимется. Полный бешенства, Митч толкнул ее в бедро и, когда она взглянула на него, прошипел:

— Это твоя вина! Ты убила его!

Билли-Джин посмотрела на него с детской обидой и наконец произнесла:

— Бычье дерьмо.

Он прошел мимо нее. Терри выглядела бесцветной, какой-то остекленевшей. Подойдя, Митч сел возле нее. Она ничего не сказала, даже не посмотрела на него. На ее щеке синела длинная царапина, одежда была разорвана в клочья, волосы спутались. Терри сосала палец со сломанным ногтем.

Повернувшись к ним, Билли-Джин произнесла деловым тоном:

— Только не будем оставлять его вот так, посреди улицы.

Митч неохотно отозвался:

— Делай что хочешь.

— Я не могу сдвинуть его сама. Он слишком тяжелый.

И вдруг он громко закричал:

— Черт возьми, что ты хочешь, чтобы я сделал?! Похоронил со всеми военными почестями? Набальзамировал и положил в гроб за тысячу долларов?! Оставь меня в покое!

Очень деловито Билли-Джин выждала, когда он закончит страстную тираду, затем продолжила:

— Сделай то же самое, что Теодор сделал с Джорджи.

Митч сопротивлялся около часа, но все равно выполнил то, что хотела Билли-Джин, потому что это было единственное, чем он мог заниматься. Он не знал, где Теодор оставил Джорджи, и не хотел искать. Митч положил Теодора позади амбара возле муравейника и оставил так окровавленным, голым. Одежду Теодора он отнес в дом и запихнул в рюкзак вместе с вещами Джорджи. Работая бездумно, делая то, что приказывал Флойд прошлой ночью, Митч обошел помещение, собрал все бумажки, отнес рюкзаки в амбар. Багажник спортивной машины оказался не заперт, он засунул их туда. Пришлось сесть на крышку, чтобы она захлопнулась. Потом встал в дверях амбара, вспотевший, весь в запекшейся крови и пыли, чувствуя себя как в лихорадке, в дурмане. Возле того места, где умер Теодор, стояла Терри. Она подняла нож. Билли-Джин с обиженным выражением лица, тяжело дыша, сползла с веранды. Ее большой бюст поднимался и опускался. Очевидно, они обе одновременно вспомнили о ноже, но Терри выиграла соревнование за него.

В кармане брюк Митча все еще лежал пистолет. Он вынул его и через минуту догадался, как достать обойму. Все патроны были использованы. Он положил пистолет в карман и пошел к веранде.

— Ну? — спросила Билли-Джин.

— Что «ну»? — огрызнулся он.

— Что будем теперь делать?

— Откуда я могу знать?

— У тебя лучше получается думать, — заявила она. — Полагаю, Флойд не вернется. — Она помолчала и повторила обыденным тоном: — Он не вернется. И ты это знаешь.

Глава 12

Карл Оукли сидел в «кадиллаке» с поднятыми затемненными стеклами. Он был в шляпе и темных очках, надеясь, что издалека достаточно похож на Эрла Коннистона.

На площадке для пикника, откуда можно было видеть хлопковые поля, ничего не происходило — только шелест листвы в кронах деревьев да полеты птиц. Карл взглянул на наручные часы, потому что те, что были на приборной доске, как все встроенные в машинах, не работали. Прошло довольно много времени, как он сюда приехал. Двигатель перегрелся, ему пришлось заглушить его, лишившись кондиционера. Потом Карл стал включать его с пятнадцатиминутными перерывами, чтобы охладить салон. На этих холмах жара была не так уж ужасна, но он все равно с ног до головы был покрыт липким потом.

Оукли жевал сигару и чувствовал какую-то странную боль во всех внутренностях, но это была мелочь по сравнению с твердой убежденностью, что уже слишком поздно. Скорее всего, они уже давно убили Терри — пора звонить в полицию. Но полиция будет настаивать на разговоре с Эрлом.

Сорок восемь часов назад Карл считал себя честным человеком, лишенным известной гибкости дельца, поэтому был удивлен легкости, с которой разрушил эту иллюзию. То, что он теперь делал, было незаконно, опасно, непростительно нечестно. Ночью Оукли сделал именно такой вывод, оценивая все происходящее. Все эти годы он самодовольно гордился отсутствием у него такого всепожирающего человеческого качества, как зависть. Карл никогда не завидовал Эрлу Коннистону, не страдал из-за разницы их материального положения и не испытывал соблазна обмануть миллиардера, что при желании было бы не трудно осуществить. Эрл посвящал его во все свои секреты, а он наслаждался тем, что достоин его доверия. Но теперь, оглядываясь назад, увидел свою ханжескую праведность.

Честолюбие не могло родиться внезапно, скорее всего, Оукли был подвержен ему всегда, просто до поры до времени его не обнаруживал. Оно проявилось, когда он понял, что Эрл сдал и перестал быть для него идолом, который с чертовским изяществом, чопорной невозмутимостью, странными суждениями и спортивным рвением правил частью мира. Только когда Коннистон показал свою явную слабость, к пуританской совести Карла примешались коварные мысли — желать иметь, хватать. Правда, мало вероятно, что он сделал бы что-нибудь из этого при жизни Эрла. Варианты были неподходящими. Допустить мелкую растрату? Это было ниже его достоинства даже при убеждении, что он избежит неприятностей. Разработать полномасштабное давление, чтобы вырвать империю у Эрла? Нет, Оукли не обладал для этого необходимым зверством, расчетливостью, акробатической маневренностью. Он был хорошим адвокатом, тонко чувствующим нюансы, умеющим предвидеть, отыскать ошибки между строками финансовой документации. Карл обнаруживал, исследовал, отвергал и рекомендовал бесчисленные сделки для Эрла Коннистона, он защищал его империю от покушений и оскорблений; безошибочно определял перспективное, новое и хладнокровно настаивал на устранении отжившего. И он достигал успехов, потому что всегда был уверен, что будет поддержан весом Эрла. Непрестанно размышляя об этом, Оукли пришел к заключению, что смерть Эрла для него единственный случай в жизни, который даст ему и возможность, и решимость совершить захват.

Он не знал, радоваться ему этому или возмущаться. Но то, что Эрл сказал десять лет назад, осталось в его голове так, будто было написано огненными буквами: «Во всем, что ты делаешь, риск определен не тем, что ты ставишь, чтобы победить, а тем, что ты ставишь, чтобы потерять». Сегодня впервые в жизни Оукли согласился с ним полностью: он ставил, чтобы потерять все, абсолютно все. И это его испугало.

В общем-то он был фаталистом. Считал, что все зависит от случая так же часто, как и не зависит. Например, сам факт его рождения был только делом случая. Как случилось, что его отец встретил его мать? Как произошло, что его, одаренного, но ничем не примечательного молодого адвоката, случайно встретил Эрл Коннистон, причем в момент, точно подходящий для них обоих? Это было как если бы он выиграл в покер — ему нравилось такое сравнение. Образ жизни человека создается не только его собственными решениями и реакциями, но в той же степени и слепым совпадением, чистой случайностью, простой удачей.

То, что Эрл не вовремя вошел в спальню Луизы, наткнулся на прыжок Фрэнки Адамса и на ножку кровати, было неудачей Эрла, но, возможно, его — удачей. Оукли поразило, что его совесть осталась спокойной. Он не чувствовал никакой вины относительно цели, которую преследовал, так же как не нес и никакой ответственности за смерть Коннистона.

Карл еще раз раздраженно посмотрел на часы и опустил манжету. Одиннадцать десять. Он прибыл сюда около восьми, после того как в соответствии с требованием похитителя выбросил чемодан с деньгами на дороге. Пора признать, что на площадке для пикника никто не появится. Остается надеяться лишь на то, что оперативные работники Орозко в Ногалесе не упустят радиосигнал передатчика, спрятанного в чемодане вместе с половиной миллиона долларов.

Оукли подождал еще двадцать минут, а когда они истекли, вышел из автомобиля и обошел небольшую рощицу возле площадки, заглядывая под каждый куст и страшно опасаясь наткнуться на тело Терри. Но не нашел ничего, что указывало бы на появление здесь похитителей. Он вернулся в автомобиль, съехал с площадки для пикника и включил мягко ворчащий кондиционер. Большой автомобиль, пружиня на рессорах, быстро помчался по сухой колее. К тому времени, когда Карл достиг Патагонии, он сжевал незажженную сигару до конца. Выбросив ее остатки в пепельницу на приборной панели, Оукли выбрался на асфальтированную дорогу, ведущую к Сонойте, и разогнался на ровной долине до отметки на спидометре «90». Около часа дня он добрался до ранчо. Оно тянулось до горизонта — тысяча миль забора, сотни ветряных мельниц, пятнадцать тысяч рогатого скота, пять тысяч акров орошаемого хлопка, две сотни ковбоев и рабочих, шесть сотен лошадей, восемнадцать тракторов, бесчисленные койоты и выводки перепелов — маленький кусочек империи Коннистона. Сейчас, привычно подъезжая к большому дому, Карл осмотрел все это с видом собственника.

Орозко поджидал его у гаража.

— Никаких следов Терри. Я ждал три с половиной часа, — ответил на его немой вопрос Оукли.

— Мне очень жаль, Карл.

— Думаешь, она мертва?

— Скорее всего, да. Но надо продолжать поиски, так или иначе.

По дороге к дому Орозко сообщил:

— Твой приятель из Пентагона поболтал с диспетчером в Дэвис-Монтане. Они предоставили нам графики всех вчерашних вылетов, из них мы отобрали пять возможных. Теперь мои люди проверяют их, но пока никакой информации. Дело почти безнадежное. Твой знакомый из Пентагона объяснил, что реактивные самолеты преодолевают за минуту десять миль, попробуй определить место, где он был с двенадцати сорока трех с половиной до двенадцати сорока четырех с половиной!

В гостиной Луиза и Адамс, сидя за столом, уныло играли в нарды.

— Она не нашлась, — сказал Оукли, не ожидая возможных вопросов, и направился по коридору в офис. А после того как

Орозко закрыл дверь, спросил: — Что там с «жучком» в чемодане?

— Он пересек границу в Лохиеле, и они потеряли сигнал.

— Они что?

— Пойми, Карл, у такого передатчика небольшой диапазон. Надеюсь, мы поймаем его снова. У меня расставлены люди на всех дорогах к югу от Лохиела.

— Проклятье! Пусть лучше ищут.

— Мы стараемся. Но не можем дать никаких гарантий.

— Ты говоришь, словно спятивший продавец подержанных машин с Шестой Южной в Тусоне.

Орозко усмехнулся, показал пухлым пальцем на карту, прикрепленную напротив книжных полок, которой прежде там не было, и сказал:

— Извини, что я превратил твое место в военный штаб, пытаюсь вести отсюда по телефону всю операцию. — Он подошел к карте и подозвал Оукли: — Посмотри сюда. Мои люди в Ногалесе и Магдалене. Это ничего, что от Лохиела идет много дорог, рано или поздно передатчик должен где-нибудь здесь объявиться, если, конечно, разбогатев, они не выбросили чемодан в канаву или не решат остаться по эту сторону границы. Но и на такой случай у меня есть человек в Лохиеле. Мы возьмем их. Это только вопрос времени.

— Если, поделив деньги, они не оставят чемодан на свалке.

— Если и так, ребята его найдут.

— Не сомневаюсь. И что теперь?

Орозко пожал плечами:

— О чем ты, Карл?

— Я имею в виду, что мне сейчас делать? Просиживать задницу и попусту терять время?

Орозко взял стул, развернул его и, усевшись по-ковбойски верхом, скрестил толстые руки на высокой спинке:

— Помнишь, вчера я заговорил с тобой о чиканос…

— Сейчас не время, Диего.

— К черту! Тогда о чем ты можешь сейчас говорить?

— Я не хочу говорить вообще.

— Плохо, потому что у меня есть что тебе сказать.

Сидя в кожаном кресле Эрла, Оукли закрыл глаза. Однако это не помешало Орозко начать монотонную речь:

— В прошлом году у Эрла было сломано четыре забора и сожжены до основания два амбара. Это — только детские игрушки, уверен, ничего нельзя доказать. Но если оставаться к этим чиканос глухим, они способны поднять восстание. Мексиканцы видят, что черные повсеместно получают уступки, и полагают, что теперь их очередь. Понимаешь? Если можно чернокожим, то можно и им. Ты когда-нибудь был позади этого ранчо с востока, Карл? Ты когда-нибудь посещал этих мексиканцев, живущих по четырнадцать человек в трехкомнатной саманной хижине? В их семьях недоедание, туберкулез, безработица, детская смертность. Когда есть возможность, они убирают горох за доллар в день, остальное время живут на кукурузных лепешках и фасоли. Редкий подросток имеет работу на скотном дворе или устраивается курьером. И вот, сидятам, на холмах, они смотрят вниз на это ранчо и большой дом, на землю, которую отняли у их дедов. А ты знаешь, как это делалось, Карл? Очень просто. Мексиканец приходил в лавку гринго, чтобы купить продукты, и хозяин ему говорил: «Поставь вот здесь подпись, дам тебе в кредит». И не умеющий читать и писать мексикашка подписывал какой-то документ, потому что нуждался в кредите. А оказывается, подписывал дарственную на свою землю! Судьи и адвокаты, налоговые инспекторы и каждый гринго в Аризоне лишали этих людей их законных прав. Теперь они хотят получить землю назад. И желают знать, собираетесь ли вы отдать им их землю или они должны взять ее сами.

Оукли продолжал сидеть с закрытыми глазами. Его молчание спорило с Орозко, а тот упрямо гудел:

— У меня есть кузен в дальних холмах, живущий, как все там, на фасоли и хлебе. Ни мяса, ни молока. Питьевую воду они берут из оросительной канавы. А Коннистон получает от правительства за аренду ферм суммы, которые превышают доход всех мексиканцев в этом округе, вместе взятых. Мой кузен умирает от голода, Карл.

Оукли наконец открыл глаза и посмотрел на него с изумлением:

— Если он твой кузен, почему же ты позволяешь ему так жить?

— Потому что он слишком горд, чтобы принять мою помощь. Я предлагал ему деньги множество раз.

— Но не слишком горд, чтобы требовать землю, право на которую не имеет.

— Это подлый аргумент, Карл. Не ожидал от тебя такого.

— Это логика лентяя, не годного ни на что, но жаждущего жить в благополучии.

— Ты говоришь как гринго, не принимающий чиканос за равноправных людей.

— О черт, ты же знаешь, Диего, когда у меня неприятности, я скорее обращусь за помощью к тебе, чем к любому знакомому мне гринго.

— Конечно. Но скажи, когда последний раз ты приглашал какого-нибудь мексиканца к себе домой на хороший дружеский обед?

Оукли вскинул голову и сощурил глаза:

— Ты на неправильном пути, Диего. Не пытайся меня пристыдить только потому, что твои чиканос не способны поспеть за временем. И не наезжай со своими бреднями. «Коннистон индастрис» имеет твердое, законное право на это ранчо. В твоих диких речах о чиканос столько же здравого смысла, сколько в разговоре девчонки, которая хочет вернуть назад свою невинность. — Он подался вперед, опершись локтем о стол, как будто хотел отвлечь внимание Орозко. — Наверное, все дело в том, что ты пообщался с каким-нибудь сумасшедшим фанатиком, который узнал, что у тебя через меня есть связь с Коннистоном, и теперь заводишь эти разговоры только для того, чтобы не прослыть среди своих друзей выскочкой или отщепенцем, позабывшим о своих корнях. Хорошо, ты высказался, я тебя послушал, и давай оставим это. Вернись к ним и сообщи, что я не торгуюсь.

— Ты, должно быть, невысоко меня ценишь?

— Я ценю тебя, Диего, но я думаю, что ты заблуждаешься, потому что не хочешь остановиться и сначала подумать.

— Считаешь, я мальчик на побегушках для какого-то важного шишки-мексиканца, который возглавляет движение, а? — Орозко таинственно улыбнулся. — У меня есть для тебя новости, Карл. Я сам — это движение.

Оукли нахмурился:

— Удивлен. Я был лучшего мнения о твоих умственных способностях.

— Правда? Я собираюсь баллотироваться в сенат в следующем году.

— Желаю тебе успехов, — отрезал Оукли с отвращением и собирался прибавить еще пару крутых слов, но тут зазвонил телефон. Он со злостью схватил трубку: — Алло!

— Мистер Оукли? — раздался слабый женский голос.

— Да, это я.

— С вами хочет говорить мистер Бернс, сэр. Из брокерской конторы «Клиланд, Берне и Ли». Соединяю, сэр.

Следом послышался мужской голос:

— Алло, Карл? Это Джим. Продаем по вашему указанию акции «Коннистон индастрис», но сегодня утром курс упал на одну восьмую пункта, уже потеряно три восьмых.

— И что из этого? — огрызнулся Оукли.

— Только хотел вас предупредить. Нет никакого подъема, а близко полдень. Курс может понизиться еще на полпункта.

— Подъем будет, — отрезал Оукли.

— Так вы подтверждаете продажу?

— Конечно.

— Прекрасно, прекрасно. Только я чувствовал, что обязан удостовериться, что вы понимаете, что…

— Я все понимаю, — сказал Оукли. — До свидания. — И, повесив трубку, чертыхнулся.

Орозко спокойно наблюдал за ним. Оукли вновь поднял трубку и набрал код Лос-Анджелеса, прошел коммутатор, секретаря и наконец добрался до нужного человека:

— Фил, я хочу, чтобы вы купили на пять тысяч акций «Коннистон индастрис». И так, чтобы рынок узнал, что это мой заказ. Можешь это сделать?

— Могу, конечно, но зачем? Разве вы только что не просили продать сотню тысяч акций через наш офис?

— Да, это так. И полагаю, что вы это сделали.

— Ваше имя не упоминалось. О, понимаю! Хотите форсировать подъем?

— Так выполните мою просьбу?

Последовала пауза, потом более осторожным тоном Фил произнес:

— Почему нет? Я не получаю комиссионные, не так ли?

— Спасибо, — отозвался Оукли, и его лицо стало менее напряженным.

— Рынок предполагает, — задумчиво проговорил Орозко, — что если приближенное лицо, подобное твоему, покупает пакет акций, то его цена должна повыситься? Сначала ты получишь свой подъем, а затем объявишь о смерти Эрла Коннистона, и курс пикирует вниз. Что ж, сделаешь на этом несколько миллионов баксов. Симпатично.

— Не знал, что ты следишь за рынком, — не без ехидства заметил Карл.

— В голове должны быть одни опилки, чтобы не понять, что ты затеял, — ответил Орозко. — Это не мое дело. Но зато не буду чувствовать себя виноватым, когда явлюсь к тебе с внушительным счетом за выполненную здесь работу.

— Я не буду торговаться, — пообещал Оукли и бросил на толстого человека понимающий взгляд. Затем откинулся назад в дорогом кожаном кресле, положил сигару в рот и улыбнулся.

Через некоторое время Карл не без тревоги осознал, что за последний час ни разу даже не вспомнил о Терри.

Глава 13

Правая рука Митча раздулась. Неуклюже, с трудом он вытолкал красный спортивный автомобиль из амбара, чтобы работать на свету, а теперь лежал на спине и, подобно акробату, обеими ногами поддерживал открытую дверь. Поясница болела, руки, поднятые выше головы, быстро уставали, время от времени их приходилось опускать. Митч поставил автомобиль так, чтобы, подняв голову и раздвинув колени, можно было видеть, что происходит на веранде. Хотя, когда он оставил Терри нож, Билли-Джин, кажется, перестала думать о нападении.

Он не знал, что ему делать. В голове роились какие-то неопределенные, малореальные планы. Может, сбежать куда-нибудь в небольшой городок на тихоокеанском Северо-Западе, назваться другим именем и держаться подальше от неприятностей, чтобы не было причин взять отпечатки его пальцев?

Внезапно сильная боль в спине выбросила его из автомобиля. В этот же момент Терри спустилась с веранды и пошла к нему. Каждое ее движение было женственным, изящным и даже действовало на него оживляюще. Корчась от боли, Митч медленно разогнул спину.

— Что случилось? — спросила Терри.

— Сильно ударился, когда летел через перила.

— Сочувствую. Я могу что-нибудь сделать?

Митч посмотрел на нее:

— Постой, я — похититель, ты — похищенная, помнишь?

— Не думаю, что я все еще тебя боюсь, — ответила она. — Если вообще когда-нибудь боялась. Что ты собираешься делать?

— Не знаю, — честно признался он.

— Заберите мой автомобиль и бегите. Только не оставляй меня с ней. — Терри покосилась на веранду, где сидела Билли-Джин.

— Ладно, возможно, возьму ее с собой. И где-нибудь подальше отсюда высажу.

— Не лучший вариант.

— Почему?

— Если ты оставишь ее одну где-нибудь в пустыне, она не выдержит и расскажет все, когда ее подберут.

— Пожалуй, ты права. Но какой у меня выбор? Убить ее?

— А ты сможешь?

— Нет, — ответил Митч не колеблясь.

Он вновь влез под рулевое колесо и засунул нож в провода. Рано или поздно обязательно попадется правильная комбинация, только уж слишком много проводов торчало из гнезда зажигания. Митч срезал их все, удалил перочинным ножом изоляцию и теперь поочередно пытался соединить голый металл. Его поясница, ладони, подмышки, шея — все было в липком поту. Продолжая работать, он сказал:

— У меня такое чувство, будто Флойд все еще рядом. Проклятый призрак! Когда Джорджи умер, я сразу понял, что он не вернется. Но у меня не хватило мужества что-нибудь сделать. Этот ублюдок уложил бы нас всех. — Он опустил руки, чтобы отдохнуть, поднял голову. Терри по-прежнему стояла рядом. Почувствовав, что мышцы спины снова свело, Митч сел в дверном проеме, поправил мешковатые носки, затем встал и добавил: — Мало радости оставлять тебя здесь.

Тень улыбки тронула ее губы.

— Сожалею, что вы из-за меня тут застряли.

Митч чувствовал себя неловким и больным.

— Флойд действительно все хорошо продумал. Я даже не могу обратиться в полицию. Полицейские верят только фактам, а они, сама знаешь, суровые: два трупа, похищение и полмиллиона долларов. Меня бросят в камеру и выбросят ключ.

— Ты говоришь как человек, собравшийся выпрыгнуть в окно. Это не конец света, Митч. Не впадай…

— С благодарностью принимаю любые предложения, — не без ехидства перебил он ее. Потом опять вполз на спине в автомобиль и взялся за провода. Пальцы его ужасно дрожали.

Беспощадное солнце палило. Словно издалека до него донесся голос Терри:

— Хватит хандрить, и не хныкать, Митч. Сейчас важно сохранять самообладание. Знаешь, что надо делать? Отправиться вслед за Флойдом и забрать у него деньги. Он их не заслуживает.

Митч опять сел, прислонив голову к рулевой колонке:

— О чем это ты?

— Поезжай за ним, Митч. Ты ведь знаешь, куда он отправился, не так ли?

— Флойд? Эта барракуда проглотит меня целиком.

— Я поеду с тобой. Буду помогать.

— Ты будешь что?

— Я поеду с тобой. Позволь мне быть с тобой.

Разинув рот, он уставился на девушку. Ее лицо было полно решительности. Опустив глаза, она пояснила:

— Я хочу, чтобы мой отец продолжал думать, по крайней мере еще некоторое время, что я умерла. — Ошеломленный Митч заморгал. — Я не могу объяснить все это в двух словах, — серьезно продолжила Терри. — Но мне хочется преподать ему незабываемый урок. Наказать, понимаешь? Если бы ты был психиатром, ты мог бы найти этому правильное название. Возможно, я поступаю по-скотски, дурно, наверное, я психопатка и больная, но хочу, чтобы он думал, будто меня убили. Хочу, чтобы он поплакал! — Она отвернулась, и Митч больше не мог видеть ее лица.

Он вскочил, шагнул к ней, остановился, открыл рот и вновь его закрыл.

Между тем Терри тихо проговорила:

— Если мы все сделаем быстро, нас никто не сможет поймать. Отнимем у Флойда деньги, а потом где-нибудь вместе исчезнем.

Митч сглотнул. И, не найдя сказать ничего лучшего, пробормотал:

— Да эти деньги, которых коснулся Флойд, я не повесил бы даже на рождественскую елку! И потом, он же превратит нас в котлеты!

— Не превратит. Если все хорошо продумать.

— Это не для моих мозгов. Флойд в два счета обведет меня вокруг пальца.

— Нет. — Терри повернулась к нему. — Ты хороший, Митч. Лучше, чем сам о себе думаешь.

— Я?

— Да, ты. Только надо, чтобы кто-то тебе это сказал.

Митч не верил своим ушам. Терри хочет уехать с ним? Помочь ему найти Флойда? Отобрать у него деньги и где-нибудь вместе исчезнуть? Он медленно покачал головой, не в состоянии ничего решить:

— Черт, а что делать с Билли-Джин?

— Возьмем ее с собой, по крайней мере до границы. Флойд ведь ушел в Мексику, не так ли?

— Так. — Митч сел на корточки, как Билли-Джин на веранде. — Ты действительно думаешь, что мы сможем это сделать?

— Во всяком случае, должны попробовать.

Ничего не ответив, он опять нырнул под рулевое колесо, и — о чудо! — стартер дернулся, завращался. Пораженный Митч даже отпрянул. Потом вновь коснулся проводов, и снова стартер затрещал. Он усмехнулся, положил голову на педали и еще раз соединил те же провода. Начав со скрежета, двигатель заурчал. Не обращая внимания на небольшой ток, покалывающий пальцы, Митч разъединил провода, запомнил их цвет и вылез, ударившись головой о руль.

— Ты ушибся?

— Я всегда так. — Приложив руку к голове, он поднялся на ноги и торжественно произнес: — Черт возьми, а мы тоже кое-что можем!

Терри удивленно посмотрела на него, словно не сомневаясь в этом.

Митч позвал Билли-Джин.

Нахально положив руки на бедра и виляя ягодицами, она не торопясь подошла. Мятая, грязная одежда плотно облегала ее телеса. Приблизившись, Билли-Джин толкнула его всем туловищем.

— Залезай в багажник! — приказал он.

— Хо? Это место для маленьких козлят и щенят. Или лилипутов.

— Садись боком, — велел Митч. — Или хочешь, чтобы я уехал, а ты здесь подохла с голоду?

Билли-Джин стрельнула глазами в сторону Терри:

— Вы с ней что-то задумали?

Митч открыл багажник:

— Влезай!

— Значит, вы двое что-то знаете, чего я не знаю?

— Это так, — кивнул он. — Мы едем за деньгами. Не желаешь получить свою долю?

— Ты решил найти Флойда? — уточнила Билли-Джин недоверчиво.

— Почему нет? — Митч старался говорить спокойно. — Это же полмиллиона баксов! Часть из них наша.

— А что с ней?

— Она тоже едет. Она же не сможет ни с кем переговорить, если будет с нами.

— Почему бы ни оставить ее здесь? — предложила Билли-Джин, хитро прищурившись. — Тут ей тоже не с кем разговаривать. — Прикрыв веки, она всем телом прижалась к Митчу с тонким намеком слоновьего хобота.

— Мне надоело с тобой спорить, — повысил он голос. — Садись или оставайся здесь. Не поедешь — мне достанется больше денег, не придется с тобой делиться. — Затем с безразличным видом кивнул Терри и посмотрел, как она уселась справа от водительского места. Наконец обошел вокруг автомобиля и сам устроился за рулем. Только тогда Билли-Джин с отвращением взгромоздилась в багажник и уселась, подтянув колени к подбородку. Она все еще корчилась, стараясь устроиться поудобнее, когда Митч, подмигнув Терри, нажал на газ. Небольшой автомобиль рванул вперед.

— Эй! — крикнула Билли-Джин.

Они быстро покинули призрачный город, оставив за собой шлейф бледной пыли.

Митч держал правую руку на рычаге передач и вдруг почувствовал на ней ладонь Терри. Сердце его на мгновение замерло: он постоянно думал о ней, но никак не ждал проявления нежных чувств с ее стороны. Митч повернул к Терри голову и улыбнулся. Она серьезно на него посмотрела; ее волосы в беспорядке развевались на ветру.

Митч еще сильнее вдавил педаль акселератора. Ветер ревел вокруг ускоряющего ход открытого автомобиля, а он вдруг почувствовал в руках силу и способность отлично контролировать ситуацию. Впервые в жизни он наслаждался такой уверенностью в себе. Неожиданно у него даже мелькнула задорная мысль, что он, в конце концов, может стать даже лучше Флойда Раймера. И обязательно найдет способ это сделать.

Добравшись до асфальтированного шоссе, они повернули на запад, к главной дороге на Ногалес. Пока им не встретилась ни одна машина. На этом участке движение было ограничено до шестидесяти миль в час. Постоянно поглядывая в зеркало заднего вида, Митч выжал все восемьдесят пять. От такой скорости небольшой автомобиль сильно дрожал на своих спартанских пружинах; ветер обдавал лицо, и он должен был сконцентрировать все внимание на дороге, чтобы избежать выбоин и песчаных заносов. Теплая ладонь Терри по-прежнему лежала поверх его руки.

В зеркале Митч видел, что Билли-Джин прижала ладони к вискам, чтобы волосы не попадали в лицо; ее глаза были закрыты против ветра, и она широко улыбалась в чувственном удовольствии. Он невольно задумался о ней. Ему практически ничего не было известно о Билли-Джин, непонятен был и ее характер. Возможно, она так же проста, как кажется, но Митч не понимал такой безнравственной простоты. В этом отношении она была устрашающе похожа на Флойда. Им обоим ничего не стоило убить, что муху, что человека, если они их раздражали. Этим утром на веранде Билли-Джин действительно хотела убить Терри и даже пробовала это сделать, имея в виду исключительно практическую цель, потому что никаких личных чувств она к ней не испытывала.

Приблизившись к главной дороге, Митч сбросил скорость до шестидесяти пяти. Им навстречу начали появляться автомобили с кузовом универсал, пыльные «кадиллаки» и пикапы-драндулеты. Проезжая мимо них, он старался отвернуть лицо. Потом, свернув, они выехали на широкий хайвей. Здесь, особенно уже подъезжая к Ногалесу, Митч строго следовал знакам дозволенной скорости, которые показывали то пятьдесят, то тридцать пять. Машина шла по изгибу высокого склона со скалами справа и рекой Санта-Крус внизу слева.

Повернувшись к Терри, он спросил:

— У тебя есть какие-нибудь деньги?

— Да, есть. Если их не украли. — Она заглянула в сумочку, вынула красный кожаный бумажник и, открыв его, удивилась: — Надо же, все здесь!

— Сколько?

— Больше, чем ты можешь подумать, — усмехнулась Терри. — Отец приучил меня носить с собой много наличных. На случай критического положения. Он всегда говорит: «Вдруг ты что-то захочешь купить, а там не будут брать кредитные карточки?»

Митч свернул за угол в переулок между бензоколонками и складами.

— Сколько?

Она принялась считать, двигая губами. Бросив взгляд на ее колени, он увидел двадцатидолларовые купюры. Нервно хихикнув, Терри сказала:

— Почти три сотни долларов. Стыдно признаться.

— Не извиняйся, — сказал он мрачно.

Митч купил подержанный «форд» за 235 долларов, отогнал его назад на тихую улицу, где они оставили небольшой красный автомобиль. Вынул все из его багажника и переложил в «форд». Терри помогла ему поднять брезентовый верх спортивного автомобиля, но запереть его они не могли, так как у них не было ключа. Никакого знака, запрещающего в этом месте стоянку, не было, и они рассудили, что пройдет некоторое время, прежде чем припаркованный автомобиль привлечет внимание. Потом Митч усадил Билли-Джин и Терри в «форд», они проехали через город, минут десять простояли в автомобильной пробке и наконец пересекли границу, поклонившись и улыбнувшись мексиканцу-охраннику, который им тоже помахал, поскольку махал всем автомобилям.

— Эта часть прошла легко, — констатировал Митч. — Самое трудное впереди. В пограничные города позволяют проезжать любому. Но чтобы выехать из них дальше, нужно предъявить туристское разрешение, которого у нас нет.

— У меня есть паспорт, этого достаточно, — отозвалась Терри.

— Не на всех же троих?

Они медленно пробрались сквозь густые толпы пешеходов — туристов и коробейников, затем проехали по улице вдоль канала, которая круто поднималась вверх, миновали ряд борделей с девочками, сидящими на затененных подъездах.

— Дальше этого я никогда не был, — сообщил Митч. — Как же нам выбраться из города?

— Теперь вниз, вокруг круглого холма, — подсказала Терри, искоса посмотрев на него.

«Форд» был настоящей жаровней. Радио не работало. В машине давно было пора сменить амортизаторы, и Митч даже боялся думать, что еще. Во всяком случае, слава богу, им удалось сбежать, по крайней мере на какое-то время. Полицейским его потребуется немало, чтобы установить их путь. И разумеется, они это сделают в конечном счете. «Но в конечном счете, — думал Митч. — В конечном счете… А там, черт возьми, кто знает?» Он посмотрел в зеркало на Терри, сидящую теперь на заднем сиденье, старающуюся расчесать спутанные волосы, и спросил:

— Где выезд, на котором проверяют документы?

— В четырех или пяти милях от города.

— А местность там какая? Похожа на деревню?

Подумав, Терри припомнила:

— Вид унылый и пустынный. С другой стороны вон тех холмов.

— Другими словами, на большом расстоянии видно идущих пешком?

— Боюсь, что да. — Она поняла то, что Митч имел в виду. — Вам придется далеко обходить.

— Далеко? За пять, десять миль?

— Не знаю, Митч. К югу отсюда ужасная пустыня. Конечно, многое может зависеть от того, будут ли они смотреть в том направлении.

— На это рассчитывать нельзя. — Он закусил губу.

Дорога вилась мимо высокого круглого холма, уставленного красочной рекламой, затем повернула на юг, в каньон, параллельно железнодорожным путям. Темно-синий автомобиль абсорбировал солнечные лучи, открытые окна не спасали от их жара, Митч вел машину, высунув наружу левый локоть. Трасса была ровной, легкой, в основном по ней мчались старые американские автомобили и «фольксвагены». Старый «форд» прекрасно вписывался в их ряды.

Наконец в зеркале заднего вида исчезли последние саманные домики, и дорога устремилась вверх под небольшим углом.

— На пустыре за этим холмом проверка документов, — предупредила Терри.

Не доезжая до вершины холма, Митч остановился на обочине, вышел и прошел достаточно далеко, чтобы посмотреть вперед с гребня. С этого высокого стратегического пункта он смог охватывать панораму, растянувшуюся на многие мили до туманно-синих горных цепей на горизонте. С холма дорога спускалась к шлагбауму и одинокому зданию в форме куба, на котором развевался мексиканский флаг. Раздраженно сжав зубы, Митч пошел назад к автомобилю.

— Не имеет смысла, — объявил он, приблизившись. — Придется ждать сумерек. Тогда ты, Терри, проедешь через контроль, а мы с Билли-Джин обойдем вокруг. Сделаем широкий круг, в милю или около того. Потом ты нас подберешь.

— Ты имеешь в виду, что мы должны убить здесь целый день? — заныла Билли-Джин. — Тут чертовски жарко!

— Вернемся в Ногалес, позавтракаем, выпьем немного пива.

— Отлично! — обрадовалась она. — Я бы выпила.

Сделав крутую петлю, Митч повернул автомобиль назад, туда, откуда они приехали. Рука усевшейся рядом Терри лежала на его бедре.

Глава 14

Офис Эрла Коннистона, в котором во времена его господства редко находилось более двух человек одновременно, теперь превратился в центр дома. То, что все четверо собрались здесь в ночь смерти Эрла, казалось естественным, но с тех пор так и повелось. И в эту бессонную ночь все вновь сошлись в офисе. Карл Оукли шагал взад и вперед. Луиза Коннистон сидела, помешивая в бокале соломинкой кубики льда. Фрэнки Адамс с похоронным лицом выкручивал суставы пальцев рук и жевал карандаш, пытаясь решить кроссворд, лежащий у него на коленях. Диего Орозко сидел на своем любимом стуле с прямой спинкой, сложив руки на огромном животе. Луиза была одета в шелестящее шелковое платье. Когда она поворачивалась, чтобы посмотреть на Оукли, ее грудь обольстительно натягивала ткань.

— Почему ты не сядешь?

— Мне лучше думается на ногах.

— Ты заставляешь меня нервничать, — протянула Луиза.

Оукли никогда не мог различить, пьяна она или просто возбуждена.

— Кто знает столицу Эквадора? Ла-Пас? Пять букв, — спросил Фрэнки Адамс.

— Это в Боливии, — отозвался рассеянно Оукли.

— Квито, — пробормотал Орозко.

— Подходит. Спасибо.

Приподняв манжету, Карл посмотрел на часы. Но если бы двумя секундами позже кто-то спросил его о времени, не смог бы ответить. Он продолжал ходить, засунув руки в карманы.

Чертыхнувшись, Адамс швырнул карандаш на газету:

— Ничего не получается!

— Честное слово, это выводит меня из себя, — заявила вдруг Луиза. Два гения — юрист и детектив — идентифицировали мертвые тела и больше ничего не делают.

— Мы установили только их имена, — пояснил Оукли. — И на данный момент это все, что у нас есть. А стоит это примерно столько же, сколько невинность монашки.

— Скоро у нас будет больше информации, — вмешался невозмутимым голосом Орозко. — Сейчас мои архивисты просматривают на них файлы.

— Конечно-конечно, — протянула Луиза. — Но что тогда?

— Я не ясновидец, — заметил Оукли. — Все, что я могу сказать, — ее не нашли там мертвой. А это означает, что она может быть жива.

Луиза отставила бокал в сторону:

— Но если они позволили ей уйти, почему мы не получаем от нее известий?

Оукли ничего не ответил, подошел к большому кожаному креслу, сел, скрестив ноги под прямым углом, сплел руки за головой и уставился на телефон. За минувшие сутки он не раз переходил от эйфории к отчаянию. В первой половине дня нашли провод, к которому подсоединялся похититель. После этого события стали развиваться быстрее. Перед закатом в заброшенном городе обнаружили два мертвых обнаженных тела. Благодаря осторожным действиям Диего, в полицейской лаборатории Тусона отпечатки их пальцев идентифицировали. Команда Орозко работала с замечательной сноровкой — Карл не успел допить послеобеденный кофе, как им уже сообщили результаты. Но что это дало в целом? Оукли даже поискал их обоих во всех телефонных справочниках, которые нашел в кабинете Эрла. Никакого Теодора Люка, никакого Джорджи Раймера в них не оказалось. Два имени повисли в воздухе. Ни один из радиопеленгаторов не уловил сигналов от «жучка» в чемодане. Следы шин в амбаре заброшенного города тоже дали немногое. Одни принадлежали «даймлеру» Терри, который нигде не видели, другие — какому-то явно очень старому автомобилю. И ничего, чтобы проследить их путь. Оперативные работники Орозко объявили розыск на красную спортивную машину, но, как горько думал Оукли, это было все равно, что искать иголку в стоге сена. Аризона буквально кишела двухместными автомобилями, и половина из них были красными. Чуть позже поступили новые сведения. Оказывается, Теодор Люк установил сомнительный рекорд: за ним числились три ареста и один условный приговор за «учинение беспорядков в нетрезвом виде». Джорджи Раймер арестовывался за наркотики. Оба были музыкантами. В Нью-Йорке Теодору Люку отказались дать лицензию на открытие кабаре из-за его преступного прошлого. Ни тот ни другой не участвовали в грабежах, вымогательствах и других преступлениях, которые дали бы повод уверенно сказать, что вот, мол, докатились и до похищения.

Глаза Оукли слезились от утомления и расстройства.

— Я иду спать, — заявил Фрэнки Адамс и покинул комнату.

Луиза продолжала размешивать тающий лед в бокале. Оукли пристально посмотрел на нее. Она поймала его взгляд, улыбнулась и прикрыла глаза. Потом подняла руки и поиграла с волосами. Под шелковым платьем груди выделились, словно торпеды, притянув мужское внимание Карла, возбуждая, раздражая его воображение. Луиза выглядела теплой, ленивой, манящей. Она роскошно зевнула и тоже вышла из комнаты, оставив за собой запах мускуса.

Ладони Оукли стали влажными. Он почувствовал, что покраснел, и в этот момент заметил внимательный взгляд Орозко. «Этот все видит, — подумал Карл, но без раздражения. — Если оставить в стороне его сумасшедшую зацикленность на землях чиканос, надо признать, что Орозко бдительный, умный человек, а возможно, и опасный. Непостижимый мексиканец с превосходным самообладанием, никогда не позволит тебе увидеть то, что, по его мнению, ты не должен видеть».

Они упорно продолжали сидеть у телефона, а он не звонил. Оукли чувствовал сонливость — он мало спал в последнее время. «Становлюсь старым», — решил Карл, грустно сожалея обо всех вещах, которые не сделал, когда был молод, и теперь никогда не сделает, или из-за отсутствия времени, или из-за недостатка страсти. Он вообще не был человеком страстей и видел себя сдержанным, холодным, целеустремленным, расчетливым. Вспоминая о недвусмысленном предложении Луизы, которое, уходя, она оставила висеть в воздухе, устало подумал: «Вот и пришло время соглашаться на что-то меньшее, чем недостижимое совершенство, вроде яркого брака с красоткой. Многое делается вовсе не на небесах, а на кухне, в постели, гостиной комнате». По иронии судьбы у него была репутация этакого весельчака. Оукли не мог даже вспомнить большинство имен своих женщин — бесконечная череда мягких влажных тел с разными лицами. Но с ними всегда обязательно было легко: никаких предложений, обязательств, обещаний. И это радовало, постоянно оставляло его возбужденным, готовым на новые соблазны и притворства. Лишь однажды от одной девочки из бара он услышал нечто освежающее: «Вы не должны покупать мне спиртное и обед. Я хочу с вами только переспать». Туповатая, решительная, все же она была очаровательна. Но только промелькнула. Все они лишь мелькали.

Мысленно он вернулся к Луизе. Молодая, привлекательная, чувственная, овдовевшая. Кроме того, богатая. Если бы карты легли удачно, она за него вышла бы, он был в этом уверен. Но сам никогда не сделал бы и шага навстречу. Карл не выносил брака без любви, хотя, вероятно, не был способен создать и любого другого. Брак с Луизой был бы поединком — постоянный жесткий антагонизм, столкновение абсолютно противоположных желаний, упрямство против аргументированности, страсть против умеренности. Нет, он не нуждается в Луизе. Он нуждается в доярке. Его мысли стали какими-то путаными, нечеткими; он откинулся на спинку кресла, поднял ноги на стол Эрла, вяло глянул на Орозко и закрыл глаза…

* * *

Луч утреннего солнца лег поперек стола, когда Оукли проснулся и виновато огляделся в поисках Орозко. Комната была пуста. Выругавшись про себя, он опустил ноги на пол, сел. Его язык пересох и вздулся, шея онемела. Разведя руки и запрокинув голову назад, он потянулся до хруста в костях.

Еще до конца не проснувшийся Карл рассеянно пересек коридор и нашел Орозко сидящим в его спальне на кровати. Его толстая рука лежала на телефонной трубке.

— Я пришел сюда, чтобы принимать звонки. Не хотел тебя будить, — объяснил он.

— Спасибо, Диего.

Неожиданное проявление доброты. Поистине Орозко продолжал открываться перед ним все новыми и новыми гранями, каждая из которых разрушала его пассивный, казалось бы, безразличный ко всему образ.

— Дело начинает двигаться с места, — сообщил Орозко.

— Хорошо. Это может подождать десять минут? Мне надо умыться со сна.

— Естественно.

Оукли разделся до нижнего белья и закрылся в ванной, чтобы принять душ, побриться, почистить зубы. Он чувствовал, что все его мышцы отекли и воспалились, особенно болели шея и колени. «Становлюсь старым», — мысленно произнес он и вдруг понял, что в последнее время навязчиво повторяет эту фразу. Смотреться в зеркало было бесполезно — что он там увидит, кроме измученного лица? Карл попробовал вспомнить, когда в последний раз он действительно смотрел на себя в зеркало. Бреясь или причесываясь, он никогда не оценивал себя в целом. Теперь же видел глубокие складки вокруг рта, начинающую слабеть кожу под глазами, стальную щетину и седину в волосах. У него все еще было фотогеничное лицо, более молодое, чем обычно бывает в его годы, но шея начинала уже морщиниться, и, чтобы не впадать в панику, Оукли неосознанно защитил себя оборонительной фразой: «В конце концов, мне сорок шесть». Затем поспешил отойти от зеркала и одеться.

— Я выпил бы кофе, — сказал он, вернувшись в спальню.

— Я тоже, — отозвался Диего.

Они прошли на кухню. Орозко стоял, прислонившись бедром к стойке, пока Оукли исследовал незнакомые шкафы в поисках кофейника. Наконец, не найдя его, остановился на сковороде с крышкой, в которую налил воду и поставил ее кипятить. Электрические часы над дверью показывали семь пятнадцать. Карл поставил на стол быстрорастворимый кофе и пару чашек:

— Тебе с сахаром?

— Просто черный.

— Мне также. Мы в трауре. — Карл усмехнулся своей мелодраматической глупой шутке, потом прислонился к холодильнику и сложил на груди руки:

— Ну?

— Автомобиль Терри нашли в Ногалесе. Стоял припаркованным в переулке. Ничего особенного в нем не обнаружили, кроме наполовину стертых отпечатков пальцев. Их уже прогнали через идентификацию. Впрочем, они спокойно могут принадлежать какому-нибудь воришке, укравшему машину у похитителей.

— Ясно.

— Через полчаса прибудет самолет с досье на двоих мертвецов и людей, с которыми они были связаны. У одного из них есть брат — они вместе работали в одной группе в ночном клубе. Всего их там было четверо парней. Это может быть как раз наша банда.

— Банда музыкантов?

— Последнюю работу они потеряли в Тусоне две недели назад. Тот тощий мертвец, которого нашли, был наркоманом. Не знаю, кем еще он был, но эта привычка требует чертовски много денег. Его брат был дилером. Уже можно сделать предположение: у них не было работы и им срочно нужны были деньги.

— Вывод такой же скользкий, как семечки арбуза. Нужно что-нибудь понадежнее, Диего.

— Я и подхожу к этому, — мягко отозвался тот. — Мы раскусим их. Помнишь голос похитителя? В нем слишком много тщеславия. А когда ты встречаешься с любителем, думающим, что он разбирается в стратегии лучше Клаузевица, то перед тобой человек, который обязательно сделает ошибку. Вот когда он ее сделает, мы его и поймаем.

Оукли снял крышку сковородки, разлил вскипевшую воду по чашкам:

— Может быть. Но я уже не могу просто сидеть здесь и ждать. Позови кого-нибудь, чтобы он держал под контролем Адамса и Луизу. А мы с тобой давай поедем в этот призрачный город. Может, найдем что-нибудь, что они вчера просмотрели.

Час спустя, когда он уже был готов, чтобы ехать, зазвонил телефон. Оукли снял трубку и услышал слова, которые давно ожидал:

— Карл? Ты получил свое: рынок открылся Коннистоном.

— Хорошо. У тебя есть мои инструкции.

После этого Карлу пришлось сделать с дюжину телефонных звонков, чтобы привести машину в действие; теперь, когда все зашевелились, он обнаружил, что зациклился на меланхолическом похоронном настроении. Это было как первые раунды сражения в зале суда. После угрюмой ночи, полной страха перед аудиторией, он оказался наконец на арене; это подняло настроение, заставило четко работать мозги, разожгло его решимость и веру. До этого, пытаясь держать контроль над всем происходящим, он походил на человека со шляпой в руках на порывистом ветру. Риск казался огромным, задача — невыполнимой. Но теперь Оукли стал передвигаться уверенными твердыми шагами.

Он позвонил доктору Эрла и, пока его ждали, провел короткое совещание в офисе, проинструктировав Луизу и Адамса в отсутствие Орозко, что и как им следует говорить. Доктор появился в десять, восприимчивый и скучающий. Уделив должное внимание ритуалу, Оукли проводил доктора к машине.

— Вы получите ваш гонорар наличными, — сообщил он. — Но я хотел бы, чтобы они не осели на банковских счетах. Поместите их в сейф и тратьте, где никто вас не знает. От нас об этом никто не узнает, но никогда не угадаешь, когда на вас нажмут с местным контролем по компьютеру.

— Конечно. — Доктор был понятлив и учтив. — Я договорюсь с директором похоронного бюро. Бальзамирование будет сделано здесь, если это вас устраивает. Полагаю, вы похороните его на ранчо?

— Я верю, что Эрл хотел кремации. Это его завещание.

— Превосходно, — отреагировал доктор и добавил с откровенной улыбкой: — Не будет возможности для эксгумации и вскрытия трупа, не так ли?

Когда он уехал, Оукли позвонил в офис «Коннистон индастрис» и сообщил секретарю о смерти Эрла. Начался соответствующий печальному событию обмен словами сочувствия и сокрушения, после которых Оукли распорядился, как следует подать известие о смерти магната. Затем приказал управляющему ранчо не допускать в дом никаких журналистов, сообщая всем, что жена и дочь покойного слишком огорчены, чтобы встречаться с прессой, а завтра в полдень он от имени семейства сделает официальное заявление. Трое из людей Орозко встали на страже вокруг дома, чтобы никто не потревожил плачущую вдову и сироту.

Карл знал, что к полудню о смерти миллиардера будет известно на Уолл-стрит. Цена акций Коннистона понизится до предела. Подставные лица Оукли, используя деньги от продажи, могут снова скупить акции по пониженной цене. Он прикинул, что эта операция займет приблизительно тридцать шесть часов. Ключом к его схеме был тот факт, что сам Эрл не имел в своем бизнесе контрольного пакета акций — он так быстро расширялся, что был вынужден продать акции, чтобы увеличить капитал, однако приложил немало усилий, чтобы большие пакеты акций не попали в руки возможных конкурентов, даже членов его совета директоров. Коннистон держал приблизительно двадцать три процента акций в «Коннистон индастрис» — основном конгломерате, объединяющем остальные его филиалы. Эти акции теперь принадлежат Луизе и Терри, если она еще жива. Остальные семьдесят семь процентов держали тысячи акционеров, среди которых был и Оукли. Он уже имел большой процент акций, но хотел заполучить еще, используя надвигающуюся мини-панику. Когда известие о смерти Коннистона поразит кредиторов, большие фонды будут первыми, кто захочет продать свои акции перед неизбежным понижением их цены. Быстрые продажи больших пакетов еще понизят их стоимость. Красота этой операции состояла в том, что Оукли не был служащим «Коннистон индастрис» — он был всего лишь персональным поверенным Коннистона, не имеющим никакого официального статуса, и ему принадлежало менее десяти процентов акций. Таким образом, юридически он не являлся «посвященным лицом» и не должен был обнародовать свои действия на совете акционеров. Оукли не нарушил никакого закона, кроме того, что скрыл на какое-то время факт смерти Коннистона; но было очень мало вероятно, что за это его кто-нибудь привлечет к ответу.

Это была несомненная удача, позволившая ему быть довольным собой. Все получилось идеально… Однако позже, когда они ехали из Соледада с делом Раймера на сиденье, его радость несколько поубавилась.

— Мои парни могли бы работать намного эффективнее, — заявил Орозко, — если бы я мог им сказать, чем они на самом деле занимаются. Они же не знают, что имеют дело с похищением.

— Предлагаешь им в открытую сообщить?

— Нет. Полагаю, ты уже не можешь рассказать кому-либо о похищении. Тогда тебе придется признать, как ты им воспользовался, чтобы получить контроль над бизнесом Коннистона.

Оукли напрягся и надолго замолчал, обдумывая сказанное Орозко. Их путь лежал через пастбище в долине, и, несмотря на работающий кондиционер, он вдруг почувствовал прилив жара. Темные кружки пота окрасили подмышки его рубашки. Расстроенный, он ответил:

— Возможно, ты спешишь с выводами, Диего.

— Я детектив, помнишь? Слышал утром некоторые твои разговоры по телефону.

— Хочешь сказать, слушал?

— Предпочел бы называть это так — «контролировал беседу». — Повернувшись, Орозко взял Оукли за плечо. — Тебя, наверное, волнует, что Терри, возможно, еще жива.

— Что ты имеешь в виду?

— Если Терри жива, она может заговорить о похищении. Как бы собираешься ее заткнуть?

Оукли впился зубами в незажженную сигару, которую держал во рту:

— Я же не этот хладнокровный бандит. За кого ты меня держишь?

— Если честно, не знаю, Карл. Я тебя еще не вычислил.

— Сообщи, когда это сделаешь, — грубо огрызнулся Оукли.

— Конечно, скажу.

Они ехали на восток. Впереди, правее, серой громадой поднимались горы. Оукли знал, что там лишь лес да брошенные старые карьеры, на сорок миль вокруг ни дорог, ни огонька человеческого жилья. Эти горы ему были знакомы с детства, поэтому время от времени, когда он что-нибудь слышал о таких тварях, как древесный волк или горный лев, которых нещадно истребляли в этих краях, испытывал острую печаль. «Действительно ли это признак наступающей старости, когда ум вот-вот начнет блуждать?» — спохватился Карл, затем выпрямился в кресле и нахмурился.

— Как получилось, что при таких деньгах у Коннистона в доме нет большого штата прислуги и рабочих? — неожиданно поинтересовался Орозко. — Миссис Коннистон любит сама готовить? Я видел только одну горничную.

— Эрл отличался любовью к спартанской жизни. Любил валять дурака с электропроводкой, слесарничать, сам делал в доме ремонт, по воскресеньям превращался в плотника или маляра. Обычно они держали двоих-троих пятидневных служащих, но Эрл… — Оукли сделал паузу и закончил неубедительно: — устал от них. — Не было никакого смысла сообщать Орозко, что несколько месяцев назад Эрл перестал им доверять. Еще один признак паранойи, который Карл тогда не заметил. Сейчас он отчетливо понял, что ему потребовалось очень много времени, прежде чем он начал признавать, что с Коннистоном происходит что-то неладное. Не просто изменить давно сформировавшееся мнение о хорошо знакомом человеке. Карл покосился на Орозко и вздохнул с облегчением, заметив, что тот отвлекся, переключив внимание на дорогу.

— Скоро Сонойта, — напомнил Диего через некоторое время. — Остановись там на минуту, я свяжусь с моими ребятами.

Сонойта только из милосердия могла именоваться городом. Полдюжины зданий вокруг пересекающихся дорог, несколько домишек, рассеянных дальше на склонах, огромное количество высоких загонов для скота да огороженные площадки для погрузки возле железнодорожных путей — вот и все достопримечательности. Но это была точка пересечения дорог, ведущих на север к Тусону, на юг — в Элджин, на восток мимо части ракетной артиллерии — в Форт-Хуачука и старый Томбстоун, бывший когда-то местом обитания таких невероятных личностей, как Джон Слаутер и Вайятт Эрп. Это была страна, богатая историей. Лишь несколько лет назад здесь во время родео два богатых владельца ранчо, англичанин и чикано, оспаривая права на девчонку из Ногалеса, стрелялись на дуэли, как в феодальные времена. Англичанин вооружился немецкой винтовкой «мэнлихер», а мексиканец принес двуствольный двенадцатизарядный дробовик. Англичанин воспользовался преимуществом огнестрельного оружия, открыл огонь прежде, чем они оказались друг от друга на расстоянии выстрела дробовика. Тем не менее жюри — все гринго — не признало явного убийства, доказав, что ответчик стрелял в целях самообороны, и освободило его. Позже на ранчо англичанина состоялась вечеринка, на которую ни один мексиканец, естественно, не пришел. В яростном гневе чиканос дотла сожгли несколько сараев, но празднующие гринго были так веселы, что никаких ответных мер не предприняли. И это страна, в которой Орозко хочет отдать землю гринго обратно чиканос.

Оукли ждал в автомобиле, пока толстый человек куда-то звонил из придорожной телефонной будки, окрашенной в зеленый цвет. Он снова просмотрел досье на группу Раймера, но это не задержало его внимание. Потом проверил время — было около двух часов — и включил радио, чтобы послушать новости. Авиационная катастрофа в штате Индиана, захват воздушного лайнера в Греции, русские громят чехословацких хиппи, китайская водородная бомбаиспытывается в провинции Синьхьян, террористические взрывы на правительственной радиостанции в Боливии. «А теперь, — объявил диктор, — государственные и местные новости. Кандидат в губернаторы от демократов обнародовал слабый отчет действующего правительства, газетная забастовка продолжается, прогремели три выстрела в центре города Тусон в трущобах. И последнее известие, полученное около двадцати секунд назад, — сообщил диктор своим неизменно радостным голосом, — сегодня ночью от внезапной болезни скончался магнат Эрл Коннистон».

Удовлетворенный Оукли выключил радио. Орозко вперевалку подошел к автомобилю, сел и с грохотом захлопнул дверцу:

— Подожди, не заводи, я должен сделать еще один звонок. Мы приближаемся. Этот парень, Бейрд, вчера в полдень в Ногалесе купил подержанный, десятилетний «форд», недалеко от того места, где нашли автомобиль Терри. А «жучок», поставленный в чемодане, объявился на трассе номер два через Сонору, к Алтарю и Скалистому Утесу. Есть еще одна забавная новость. Терри Коннистон прошла мексиканский контрольно-пропускной пункт в пяти милях к югу от Ногалеса вчера вечером, сидя за рулем десятилетнего «форда». Одна.

— Одна?

— Одна.

Оукли на мгновение закрыл глаза:

— Не понимаю.

— Они, должно быть, обошли вокруг пропускного пункта, пока Терри проезжала. Потом на противоположной стороне на дороге встретились.

— Как, черт возьми, они могли убедить ее держать язык за зубами?

— На этот счет у меня нет никакой идеи, но факт остается фактом — она это сделала. Теперь Терри может поехать в Мексике по той дороге куда угодно. Это главная трасса через Эрмосильо и Гуйамас. Или могла свернуть направо на трассу номер два — ту, на которой засекли чемодан.

Оукли попробовал представить в уме карту:

— Как ты думаешь, куда они могут направляться?

— В конечном счете в Роки-Пойнт, на оконечность полуострова Калифорния. Там сесть на теплоход или нанять какое-нибудь рыбацкое судно и отчалить в любом направлении. Я послал туда на гидросамолете пару оперативников и двух парней на машине на тот конец трассы номер два. Постараемся их окружить, если они уже не спустились к морю и не уплыли. Но пока никаких следов не обнаружили. Радиосигнала в Роки-Пойнт тоже не поймали. У меня есть предположение, что они все вместе заночевали в каком-нибудь городе по дороге, в Алтаре или Каборке. В таком случае, сегодня днем в любое время могут возникнуть в Скалистом Утесе. А сейчас я должен еще раз выйти на связь с моими ребятами, отдать им кое-какие распоряжения. Счета оплачиваешь ты, босс. Как предлагаешь нам поступить?

Оукли все еще переваривал услышанное. Итак, Терри жива. Возникшие в связи с этим самые противоречивые мысли мешали ему реагировать быстро. Но наконец он ответил:

— Обойдемся своими силами. Чем меньше твоих людей будет обо всем этом знать, тем лучше. Давай поедем этим маршрутом. Если перехватим, будем иметь с ними дело. Если они вот-вот доберутся до Роки-Пойнт, пусть твои люди подержат их там на крючке, пока мы не подъедем. Я по-прежнему не хочу вовлекать полицию.

— Это твое право, — произнес Орозко и открыл дверь.

— Сообщи твоим людям в Ногалесе, чтобы у них все было готово для нас через час. Нам нужны пушки и радиопеленгатор, чтобы услышать «жучок» в чемодане.

— Хорошо, — отозвался Орозко. Если он и был рассержен, то не показывал этого, но и восторга явно не выразил.

Диего вылез из автомобиля и потопал к телефону-автомату. Оукли откинулся на сиденье. Теперь, по крайней мере, он знал, чего им делать.

Глава 15

Жара стояла невыносимая. Билли-Джин сидела, широко раздвинув ноги, и обмахивалась дорожной картой. Сжав кулак, Митч перевел с нее взгляд на Терри, стоящую под бетонным навесом станции возле бензоколонки. Оттого что он давно не спал, болели глаза. Все тело ныло от ушибов, полученных в драке с Теодором. Вдобавок ко всему они увязли на этой бензоколонке на целых семь часов. Было от чего прийти в едва сдерживаемое раздражение.

Вся перепачканная, обезьяна вылезла из-под машины, вытирая руки о грязную тряпку. Это был крошечный старик со скуластым лицом чистокровного индейца, черными, как агат, волосами и кожей цвета старой меди. Широкая усмешка продемонстрировала его выщербленные зубы.

— Масло кончать, — счастливо сообщил он. — Будет платить долорес или песо?

— Доллары. — Опустив руку в боковой карман джинсов, Митч нащупал банкнот. — Сколько?

— Э?

— Cuanto?^[15]

— О, si. Como, como?..^[16] — Загибая черные от масла пальцы, механик, нахмурившись, пошевелил губами: — Cuarenta… dos catorce… por ocho^[17]. — Наконец, откинув назад голову, просиял: — Doce dolares, por favor^[18]. Двадцать долларов. — Затем добавил, примиряюще пожав плечами: — Может, было бы не так много, но пришлось сменить помпу и еще это, как называется по-английски…

— Не хочу об этом даже слушать, — пробормотал Митч и положил на черную ладонь двадцать долларов. Затем, повернувшись к девушкам, раздраженно бросил: — Поехали!

Они отправились дальше на запад через скалистые пустынные холмы. Митч думал только о том, как долго продержится водяной насос, починенный испачканной маслом обезьяной, прежде чем снова сломается. Поэтому старался не превышать скорость в сорок пять миль, надеясь, что таким образом температура воды не поднимется настолько, что под давлением пара образуется новая дыра.

— Боже мой, я никогда в жизни не была такой липкой, — капризно простонала на заднем сиденье Билли-Джин.

— Заткнись! — рявкнул Митч.

Терри коснулась его руки, но он холодно глянул на нее, и она отдернула ладонь. После этого они долго ехали в полной тишине. Согласно карте, которую они взяли на бензоколонке, Каборка была крошечным городом на Рио-Асуньсьон. Однако нигде в поле зрения не было и признака реки, пока они не увидели дорожный знак со странными словами: «Героическая Каборка». Терри пояснила, что это в честь события, случившегося здесь в пятидесятых годах девятнадцатого века. Тогда в Сонору вторглась сотня янки-разбойников, которые собирались захватить ее и присоединить к Соединенным Штатам. Но местное население отстояло город и вынудило их сдаться. После этого мексиканцы поставили янки к стене и расстреляли из винтовок, а с трупов сняли кольца, выдрали из них золотые коронки и бросили их голыми на съедение деревенским свиньям. Согласно легенде, тут только через год прекратилось зловоние. Это единственный достойный упоминания момент в четырехвековой истории города. Голову главаря разбойников засолили и поместили для всеобщего обозрения в сосуд. Все это произошло, возможно, где-то тут поблизости. На стене старой францисканской церкви до сих пор видны дырки от пуль.

Домишки сгрудились у подножия крутого холма, окруженного бедной глинистой почвой, поросшей высокими зарослями кустарника. Там и сям виднелись орошаемые заплаты огородов. По открытой пустыне бродили стада изможденных овец. Лежавшие в тени собаки наблюдали за движением автомобиля налитыми кровью глазами. Сбавив скорость так, что «форд» почти полз по предместью, и беспрестанно гудя, Митч с трудом прокладывал путь среди огромного количества цыплят, кудахтающих на дороге.

И вдруг перед ними возник настоящий мотель, полный пластмассы, хрома, неона и даже с бассейном. Митч остановился перед ним и оглядел припаркованные на стоянке машины. «Олдсмобила» Флойда среди них не было. В любом случае, подумал он, Флойд не станет останавливаться в таком заметном месте.

Наконец они въехали в город. Улицы были узкими, некогда мощеными, но теперь все в трещинах и ямах. Изредка встречались тротуары. Глинобитные хижины, напоминающие трущобы, были окрашены в розовый, желтый, зеленый цвета. Бедность не должна быть серой. Медлительные женщины с темными волосами, связанными на затылке узлом, в пыльных платьях или развевающихся длинных юбках пялились на Митча так, будто он был продюсером киностудии и искал таланты, чтобы снимать их в каком-нибудь фильме. Мужчины в ковбойских шляпах сонно сидели в тени дверных проемов, как персонажи кинолент из жизни Старого Мехико. Это был час сиесты.

Им попалось еще несколько машин, припаркованных передними колесами на тротуар, — главным образом пикапы и универсалы, старые драндулеты с настоящими деревянными кузовами. «Олдсмобила» не было нигде. Да Митч и не ожидал его увидеть — Флойд не дурак, чтобы его оказалось так легко найти.

Он высунул голову из окна и обратился к молодому человеку в очень узких джинсах, стараясь раздельно и четко произносить испанские слова:

— Por favor, amigo, donde esta la farmacia?^[19]

Юнец ухмыльнулся и что-то отбарабанил, активно размахивая руками, как связист на борту судна. Митч покраснел и услышал смех Терри:

— Он говорит, что она в двух кварталах отсюда, вниз, потом повернуть направо и через площадь.

— Хорошо, — буркнул Митч. — Gracias^[20].

— De nada^[21], — отозвался юнец и остался стоять, ухмыляясь, пока они не исчезли из поля его зрения.

— И что же в нас такого смешного, интересно? — проворчал Митч.

— Может, он просто любит улыбаться, — предположила Билли-Джин. — Видели, как из его тесных штанов выпирает член?

Митч почувствовал, как его лицо и шею залила краска.

— Следи за своими словами, Билли-Джин, — холодно произнесла Терри.

— Вы что, дерьмо, вздумали надо мной посмеяться? — огрызнулась Билли-Джин. — Лучше подумайте, что вы — образованные и культурные, — может, мне тоже не нравитесь.

Площадь оказалась высохшей лужайкой с тремя пальмами. Митч объехал ее и нашел место для парковки напротив аптеки. Сердце забилось в его горле. Из отделения для перчаток он дрожащей рукой достал пистолет. Тот был не заряжен. «Я должен был вспомнить об этом и купить патроны в Ногалесе, — подумал Митч. — Но возможно, удастся это сделать здесь».

Аптека выглядела так же, как на фотографии, с именем фон Роона на вывеске. Дверь оказалась закрытой, и на стук Митча никто не ответил.

— Вот почему тот парень смеялся. Сейчас сиеста — все закрыто, — высунувшись из окна машины, крикнула Терри.

Митч вернулся к автомобилю, сел и только тогда сказал:

— Великолепно.

— И что теперь? — поинтересовалась Билли-Джин.

— Подождем, когда откроется.

— Только не здесь, — быстро возразила Билли-Джин. — В машине слишком жарко. Эй, чем тебе не нравится то место с бассейном, которое мы проехали? Я готова в него прыгнуть.

Митч посмотрел на Терри:

— И место, и идея неплохие. Если мы можем себе это позволить.

— У меня есть немного денег. Я заплачу. Только отвезите меня назад к бассейну, — потребовала Билли-Джин.

* * *

Митч едва держался на ногах, когда вошел в номер мотеля и огляделся. Его глазные яблоки, казалось, что-то царапало.

Комната выглядела безликой, скудно обставленной дешевой белой мебелью. Воздух в ней настоялся.

Сонный клерк, уставившись на Билли-Джин (Терри осталась сидеть в машине), попытался невнятно рассказать, что вообще-то дельцы гринго при поддержке мафии строили вместо мотеля казино, но власти Соноры отказались легализовать азартные игры. Это было восемь или девять лет назад. С тех пор дельцы гринго ждут, мафия все еще обещает добиться разрешения, а мотель прогорает. Шумно рассмеявшись и подмигнув Билли-Джин, клерк вручил Митчу ключи от двух комнат. На то, чтобы снять три, денег у них не хватило. Кроме того, это привлекло бы внимание.

Митч сел на кровать и принялся расшнуровывать ботинки. В дверном проеме появилась Терри и молча уставилась на него.

— Вы обе займете вторую комнату, — подняв голову, разъяснил он.

— Если ты думаешь, что я собираюсь оставаться наедине с этим женским вариантом Генхуса Клана, но глубоко ошибаешься.

— Тогда оставайся здесь. Бог свидетель, я слишком измотан, чтобы быть опасным. — Митч устало улыбнулся. — И чувствую себя как двухдолларовые часы, которые кто-то забыл завести. Не знаю, как ты, а я собираюсь сейчас смыть с себя грязь и рухнуть.

Он закрылся в ванной, включил душ, дал стечь ржавчине и почти злобно начал себя тереть.

— Кровь на моих руках, — сардонически бормотал Митч, вспоминая школьную постановку Макбета. — Но если это Флойд, кого я видел предо мной… — Он выстирал рубашку, нижнее белье и повесил их, выжатые и сморщенные, на душевую перегородку. Затем, обернувшись банным полотенцем, вернулся в комнату. — Я чувствую себя на двадцать фунтов легче.

Терри сидела в рахитичном кресле, скрестив ноги. Ее волосы смешались в диком беспорядке. Она выглядела неопрятной, но слишком усталой, чтобы об этом заботиться. Впервые Митч подумал, что ведь Терри тоже, наверное, вымоталась и чувствует себя разорванной на части, как и он. А он-то считал, что она неутомима.

— Иди прими душ. Почувствуешь себя лучше.

— Как только у меня появятся силы, — пробормотала Терри и посмотрела на него. — Не знаешь, какого черта мы здесь делаем?

— Порою сам не понимаю.

— Мы — бананы, — заявила она. — Совершенно свихнувшиеся бананы. — Затем встала, мгновение постояла, удерживая равновесие, и, шатаясь, отправилась в ванную.

Митч лег на кровать, прислушиваясь к шуму душа. «Надо присматривать за Билли-Джин, — отдаленно подумал он, но тут же решил: — Черт с ней, пусть сама за собой присматривает». Все было так запутано, что действительно больше не имело смысла. Их пустые мечты сейчас казались пеплом. Может, Флойд и был где-нибудь здесь поблизости, а может, и не был — какая разница? Ограбить его так же легко, как Форт-Нокс. В мрачном настроении он закрыл глаза. И тут же провалился в сон, услышав только, как сладко перед этим тихо захныкал.

Его разбудило легкое прикосновение к щеке. Распахнув глаза, Митч увидел наклонившуюся над ним Терри, которая его только что поцеловала.

Он привстал на локтях. Но она толкнула его назад тонкой розовой рукой, покрытой пушком мягких бледных волос, и села на край кровати. Терри тоже была туго затянута в полотенце и выглядела невинной, ошеломляющей. Митч почувствовал, как у него задрожали все внутренности и медленно стало накатываться желание. «Глупец», — сказал он сам себе, но чувственность уже плохо подчинялась здравому смыслу.

Терри внимательно смотрела на него, ее рот был приоткрыт, глаза затуманились. Митч пальцем пригладил мокрый локон, упавший Терри на лоб. Сейчас он не мог думать ни о чем, кроме того, как сильно хочет ее, одновременно чувствуя себя спокойно и уверенно. Митч нежно потянул Терри, и она, нисколько не сопротивляясь, прижалась к нему, целовала его нижнюю губу. Он перекатил ее на кровать, перевернулся сам, стащил с нее полотенце и погрузился в податливую мягкую плоть. Терри обхватила его за плечи, он почувствовал, как она задвигалась, ее дыхание стало таким же быстрым, как и его. Они занимались любовью неистово, абсолютно соответствуя друг другу и позабыв обо всем на свете.

Когда Митч откинулся на спину, вся уверенность вытекла из него, как будто вынули пробку. Он не смотрел на Терри, пока она не сделала вид, что встает. Тогда он задержал ее, притянул к себе и сказал куда-то в изгиб шеи:

— Прости меня. Ты не заслужила этого. Я не хотел втягивать тебя во что-то дешевое, чего потом придется стыдиться.

Терри молча отвернулась. Мгновение спустя он взял ее за руку — она была ледяной.

— Значит, так ты чувствуешь? Все это дешевка?

— Нет, я не имел в виду…

— Ты пуританин, Митч. Выше поясницы — набожный скромник. Тебе не приходило в голову, что я хотела этого так же, как и ты?

Он серьезно посмотрел в ее красивые, широко расставленные глаза:

— Наверное, я слишком долго был рядом с Билли-Джин. Из-за нее это стало казаться грязным, отвратительным. Прости, что я так сказал, я имел в виду совсем другое. Ну, послушай, я же никогда не говорю, что я не дурак.

Она лежала на спине и, глядя в потолок, улыбалась:

— Разве тебе не хорошо?

Потом они долго ничего не говорили, не нуждаясь в словах, прислушиваясь лишь к зову своих тел, наслаждаясь друг другом.

Наконец, когда, усталые, они оторвались очередной раз друг от друга, Митч проговорил:

— Мне кажется, тебе было бы лучше связаться с твоим отцом. Можешь не говорить ему, где ты, но должна дать знать, что с тобой все в порядке.

— Еще нет, — жестко отрезала Терри и села, вытянувшись в струнку, злясь на то, что он разрушил чары.

— Почему?

— Это долгая история.

— Послушай, я вовсе не хотел касаться твоего больного места. Прости меня. Но он сейчас, должно быть, лезет на стену.

— И хорошо, пусть лезет.

— Ты что, действительно ненавидишь его до самых кишок?

— Да. Нет. О черт, Митч, я не знаю. — Она набросила на себя полотенце, как простыню, и легла вновь. — Тебе действительно интересно услышать грустную историю моей жизни?

— Если ты хочешь ее рассказать.

— Почему бы и нет? — откликнулась Терри и рассказала. — Моя мать все еще в сумасшедшем доме, — заключила она. — Он довел ее до этого. Довел моего брата до самоубийства. У него никогда не было времени ни для кого из нас. Поэтому, Митч, я так хочу, чтобы он помучился и подумал. Мое молчание не повредит ему так, как он повредил нам всем. Надо дать ему достаточно времени, чтобы он хоть что-нибудь понял.

— Может, это не мое дело, — отозвался он, — но мне кажется, это не вытащит твою мать из лечебницы, не вернет твоего брата к жизни и не сделает тебя счастливее. Я думаю, твой старик слишком стар, чтобы измениться. Ты можешь причинить ему вред, но не сможешь его переделать.

— И что же, по-твоему, я должна его простить?

— Не думаю, что у тебя это получится. Но сейчас ты вредишь себе больше, чем ему, лелея свою ненависть. Она может разъесть тебя как кислота, понимаешь? Не сделает тебе ничего хорошего.

— Ты говоришь как школьный учитель, — саркастически заметила она. — «Это вредит тебе больше, чем ему».

— Ты можешь развязаться со всеми и идти своим собственным путем?

— Этого я и хочу. Но сначала… Знаешь, не будем больше говорить об этом. Хорошо?

— Как скажешь. Только чуть раньше, когда мы занимались любовью, у меня появилось такое чувство, будто это что-то значит для нас обоих.

Помолчав довольно долго, Терри наконец сказала:

— Да, это так, Митч.

— Тогда, если ты собираешься копить в себе ненависть, сколько места останется в тебе для… — Не договорив, он положил голову набок и прямо посмотрел на нее.

Она тоже смотрела на него, и ее глаза медленно наполнялись слезами. Потом потянулась к его руке, но Митч ее отдернул и встал с кровати. Его лицо стало жестким.

— Я уже говорил тебе, что я дурак. Это все смешно. Я парень, который тебя похитил, помнишь? Дерьмо, мы будем великолепной парой — прекрасная богатая дебютантка Лиги Плюща и вшивый бедный гитарист, по которому плачет пожизненный срок. Изумительно!

— Митч, такого не будет. Я не выдвину против тебя никаких обвинений, ты же знаешь.

— Тебе и не придется. Об этом с радостью позаботится твой старик.

Терри не нашла что ответить. Митч отвернулся, печальный и суровый, пошел в ванную. Его белье и носки были еще влажные, но он их надел. Рубашка тоже была мокрой, но Митч надел и ее, заправил в брюки и вышел из ванной:

— Слушай, может, это прозвучит странно, но каждую неделю или даже чаще я испытываю голод. Думаю, нам надо чего-нибудь поесть. Надеюсь, ты любишь мексиканскую кухню?

— Люблю, — ответила Терри, радуясь их негласному соглашению не продолжать предыдущей дискуссии.

Она встала, придерживая на себе полотенце, взяла одежду и отправилась в ванную. Закрыв дверь, Терри, казалось, отрезала его от своей личной жизни так же резко и неожиданно, как раньше ее приоткрыла. Поэтому, когда она снова появилась, он как можно равнодушнее проговорил:

— Ладно, мы всего лишь двое людей, которым случилось встретиться на одну ночь в пустыне. Будем воспринимать это так.

И тут Терри его удивила:

— Я не могу воспринимать этого так, Митч. Я думала, что ввязалась в это сумасшедшее предприятие только потому, что хотела отомстить моему отцу, но это не все. Когда я вышла из душа и увидела, как ты здесь лежишь, я поняла, что на самом деле пошла с тобой потому, что просто хотела быть с тобой. Если бы я позволила тебе оставить меня где-нибудь у дороги, то больше никогда тебя не увидела бы, а мне не хотелось тебя терять. Может, это всего лишь странная реакция на всю эту сумасшедшую историю, через которую мы прошли, может, в одно прекрасное утро я встану и все закончится, но я очень захотела, чтобы у меня был шанс это выяснить. Если так произойдет, я не побоюсь тебе сказать: «Давай будем честными друг с другом».

— Что ж, можем попытаться, — отреагировал Митч и начал поворачиваться к двери. И вдруг спохватился: — Бог мой! Который час? — Он посмотрел на часы, и его лицо осунулось. — С ума сойти, представляешь, как долго мы здесь были? Уже почти восемь часов. Эта чертова аптека сейчас точно закрыта — в таких городках все закрывается на закате.

— Тогда зайдем туда утром, — практично и спокойно возразила Терри. — В любом случае мы не можем искать Флойда ночью. Нам нужен хороший обед, долгий ночной сон и время, чтобы подумать над тем, что мы собираемся делать дальше. Моя голова сейчас совсем не варит и, думаю, твоя тоже.

— Вообще-то у меня есть одна или две идеи, но я хочу, чтобы ты сама все решила…

— Если ты клонишь к тому, что я должна ехать домой, то забудь об этом, Митч.

— Послушай, Флойд бежит от больших неприятностей. И как, ты думаешь, он поступит с любым, кто встанет на его пути?

— Знаю. Но даже поезд можно остановить, Митч. Кто-то должен разрушить его суперменовский комплекс. И полагаю, мы сможем это сделать.

— Поражаюсь твоей уверенности.

— Мы сможем это сделать, — повторила Терри твердо, а выйдя за дверь, уже совсем другим голосом спросила: — Почему он такой?

— Флойд? Он родился сукиным сыном. Ему не нужны причины, чтобы вести себя по-скотски. — Митч подошел к соседней комнате и постучал. Ответа не последовало.

Выйдя наружу, через окно они увидели, что комната пуста, хотя свет в ней горит, постель не тронута, дверь ванной широко раскрыта и там тоже не погашено освещение.

— Ее нет, — констатировал он, внезапно похолодев. Его взгляд хлестнул по бассейну — пусто. — Наверное, поехала куда-нибудь поесть.

— И нас не предупредила? А что, если она пошла к Флойду?

— Посмотри на меня, — откликнулся Митч. — Стальные нервы. Башня силы. Может, нам обоим надо убраться отсюда к чертовой матери?

— Машина стоит, — заметила Терри. — Она не ушла далеко. Нечего прежде времени прыгать от заключения к заключению. Митч, Билли-Джин для нас не угроза. У нее те же неприятности, что у тебя и Флойда. Она не побежит в полицию.

— Об этом я не беспокоюсь. А если она решила присоединиться к Флойду? Если скажет ему, что мы его ищем? Флойд будет нас ждать. И так же просто убьет, как наступит на муравья. А здесь не станут задавать много вопросов. Здесь запросто убивают ради туфель и наручных часов. Такое происходит все время. Пара гринго-туристов найдена мертвыми на какой-нибудь улице — кто будет беспокоиться?

— Давай лучше пообедаем и поспим, — предложила Терри. — Утро вечера мудренее.

— Не знаю, — ответил он, но пошел с ней.

Глава 16

«Прошло не так уж много времени после захода солнца, а Каборка уже похожа на Барстоу в три часа утра», — угрюмо думал Чарли Басс, шагая по улице. Его тяжелые ботинки глухо стучали. Это был человек с усталой внешностью, жидкими волосами, квадратной челюстью, толстой шеей и мощными плечами. В колледже пятнадцать лет тому назад он играл в футбол, а потому до сих пор еще не начал слишком активно толстеть.

Неожиданно перед ним вырос какой-то бездельник с протянутой рукой. Чарли Басс выдал ему полную зубов фальшивую улыбку, прижал монету к его ладони, и бездельник с благодарностью выдохнул вместе с запахом пива. По всей улице стояли девочки, прислонившись к косякам темных дверных проемов, и Чарли Басс каждой из них давал оценку, двигаясь мимо. Большинство из них вблизи оказывались толстыми и грязными. Одна пьяная старая шлюха даже свалилась на землю, когда Чарли Басс прошел около нее, покачав головой в знак отрицания. Ему хотелось подцепить девочку, но не настолько, чтобы рисковать подхватить родной сифилис.

Басс повернул за угол и увидел в квартале от себя на площади мигающую неоновую рекламу в виде пивной кружки. Он направился туда вдоль старого забора. Где-то поблизости страстно завывали коты, а один ловко пронесся по темной верхушке забора, остановился и изогнул спину. Чарли Басс подобрал камень и запустил в него. Раздался вопль, кот исчез. Он пошел дальше, чувствуя во рту кислый привкус желчи, вспоминая золотых девочек Голливуда без имен и фамилий, серию нимфоманок средних лет и липкое дело месяц назад с той банальной женщиной в Барстоу. Почему-то он не привлекал тех женщин, которых сам хотел привлечь.

За углом его оглушила какофония трубно-гитарной музыки, летящая из салуна — непривлекательного заведения, пахнущего мочой и пивом. Он уже хотел пройти дальше по тротуару, как вдруг увидел за дальним столом девушку. Остановился, сделал пару шагов назад и решительно завернул в дверной проем.

Это был дешевый салун с музыкальной машиной, темной, исцарапанной стойкой бара, как в фильмах о Диком Западе, и полдюжиной маленьких столиков, стоящих на неравных ногах на опилках и грязи. За стойкой на полках ряды бутылок — дешевое вино, ром и текила. Ужасный оркестр стоял в дальнем конце помещения — четыре музыканта, один из которых дул в хриплую трубу, а остальные дрынчали на гитарах различных размеров и тембра. Было много шуму, дыму и народу. Чарли Басс попытался вспомнить, какой сегодня день — четверг или пятница. Почти все посетители салуна — люди местные; Каборка — не туристический город.

Кроме девушки. Она была явно из Штатов. Чарли Басс протолкался к стойке. Извинившись на плохом испанском и языке жестов, купил стакан темного пива, затем повернулся лицом к залу и, потягивая его, принялся изучать девушку.

У нее было мятое платье, грязные ногти, спутанные в страшном беспорядке волосы. Странное дело, при этом от нее все равно исходила какая-то провокационная, притягательная сексуальная аура, такая же очевидная, как и запах, стоящий в салуне. Грязное платье облегало большие, свободные груди.

На ней, безусловно, было множество отпечатков пальцев, но она, видимо, и жила ради чувственных ощущений, делала, что хотела; горячая женщина.

Чарли Басс купил второй стакан пива и понес его к столику:

— Можно к тебе присоединиться? Я не вооружен.

Она подняла на него глаза, скучное, тусклое выражение ее лица изменилось. Чарли Басс отрегулировал улыбку, приготовившись к отказу. Девушка взяла свой коктейль «Маргаритка» и быстро его выпила; при этом немного напитка пролилось на ее подбородок. Он заметил то, чего не увидел раньше, — она, судя по всему, уже немало выпила. Глаза смотрели слегка неясно, девушка чуть не выронила стакан, когда ставила его на стол. Потом опустила в него пухлый указательный палец, чтобы помешать ледяные кубики. Вокруг ее благоухало дешевыми духами.

Наконец она заговорила, но ее голос был таким низким, что Чарли не смог ничего вычленить из сказанного. Он наклонился, уставясь на тяжелую белую массу, разделенную на две части ложбинкой, в вырезе платья.

— Прошу прощения?

— Я сказала, садись.

— Спасибо. — Он сел на хрупкий стул напротив нее, а когда положил локоть на столик, тот наклонился к нему. Это был крошечный столик, едва вмещающий четыре стакана и четыре локтя. Шум и толпа циркулировали близко вокруг них.

— Я — Чарли Басс, — представился он.

— Неплохо для тебя.

Он нацепил свою сердечную улыбку:

— Адский город, чтобы застрять здесь, правда?

— Можешь сказать это снова.

Чарли задался вопросом, сколько же ей лет. Должно быть, двадцать пять — уже излишне мягкая и толстая. Еще пара годков, и она начнет катиться все ниже и ниже, пока какой-нибудь умелый парень не отвезет ее на небольшие каникулы в Гонконг или Южную Америку. А там у нее отберут паспорт и загрузят ее в лачугу, где изобьют и превратят в такое, что ей даже не захочется возвращаться домой. Он мог бы заняться этим и сам.

Девушка сонно наблюдала за ним.

— У меня тут случился большой выходной, — сказал Чарли. — Вообще-то я еду в Роки-Пойнт встретиться с парой друзей. Но из моего проклятого «бьюика» выпал подшипник в пяти милях отсюда, пришлось отбуксировать автомобиль в этот паршивый город. Вот и застрял здесь до завтрашнего утра. Как тебе это нравится?

— Угу, — отреагировала она. — Мы тоже сломались. Провели семь вонючих часов в этой жаре, дожидаясь, когда ни на что не годная обезьяна заменит водяной насос.

— Мы? — спросил он быстро.

— Угу, несколько человек, с которыми я ехала. — Ее беспокойные глаза прочесали толпу в салуне.

— То есть хочешь мне сказать, что ты здесь не одна? Что за чертово место!

— Можешь повторить.

— Как насчет выпивки?

— Ты платишь?

— Конечно, милая.

— Тогда ладно. Я из сговорчивых, знаешь? Парень с трубой подцепил меня, но потом пришла толстая мексиканская женщина и оттащила его за ухо. Наверное, его жена. На седьмом или восьмом месяце беременности, не разглядела. Бедный сукин сын, должно быть, сильно-таки напряжен, если она обращается с ним так все время. Почему бы ей не дать ему просто развлечься? Кому от этого будет плохо?

— Тебя такое устроило бы?

— Меня? Конечно. Мне нравится, ему нравится. Что в этом плохого?

— Ну, — сказал Чарли Басс, — ты, видимо, знаешь этих католиков.

— Я выросла католичкой. Знаю о них все.

— Так как, говоришь, твое имя?

— Билли-Джин. Я забыла твое.

— Чарли Басс. Как Сэм Басс, техасский разбойник, слышала о таком?

— Нет. А ты его родственник или что-то в этом роде?

— Кто знает? — Он повернулся и просигналил официантке. Та подошла со скучающим лицом. Чарли Басс сделал круговой жест, показав таким образом, что хотел бы повторить заказ. Официантка отвернулась, даже не показав, что его поняла.

Он придвинул стул и прикоснулся к колену Билли-Джин. Она не отодвинулась. Широко улыбнувшись, Чарли сказал:

— Я работаю в нефтяном бизнесе. Покупаю и продаю арендные договоры. Хочешь — верь, хочешь — нет. А ты?

— О, я из… ну, вокруг, понимаешь?

Исследуя под столом ее колено, он заметил, как под тонкой тканью платья напряглись ее соски, став выпуклыми. Билли-Джин опустила веки и изогнулась в кресле.

— У меня есть комната в старом отеле в паре кварталов отсюда, — сообщил Чарли Басс. — Как насчет того, чтобы пойти туда? Прекрасный способ провести время.

— Может быть, — протянула она, и вдруг хитрый огонек зажегся в ее глазах. — Слушай, мистер Чарли Басс, ты можешь сделать девушке одолжение?

— Только скажи что.

— Ну, видишь ли, эти люди, с которыми я, ну, путешествовала, они все еще в городе. Но когда я встретилась с ними, то не знала, что они собой представляют. Но потом обнаружила, что они занимаются Чем-то похожим на противозаконное. Не знаю, чем именно, — быстро добавила она, — может, перевозкой наркотиков или чем-то в этом роде. В общем, когда мы приехали сюда, я от них сбежала. Они не будут меня искать, и я тоже не хочу их видеть снова, понимаешь, что я имею в виду? Они довольно-таки жестокие, понимаешь?

Он протянул руку и накрыл ее ладонь:

— Буду рад дать тебе убежище, крошка.

— Хорошо, это… — Билли-Джин остановилась, так как вернулась официантка. Она поставила напитки на стол и с безразличным видом подождала, когда Чарли Басс расплатится. Затем аккуратно пересчитала деньги и отошла без единого слова. А Билли-Джин продолжила: — Мне нужно не только убежище.

— Что еще?

— Ну, эти люди, с которыми я была, у них мои документы. Знаешь, разрешение на въезд. Мистер, я не хочу возвращаться и встречаться с ними только для того, чтобы забрать этот листок бумаги. Я говорила им, что мне нужна моя виза, но они чего-то боятся. Может, думают, что я выдам их полиции или что-то вроде этого. Они жестокие, понимаешь?

— Ну, я не знаю, детка, — протянул Чарли Басс. — Это довольно трудно — пройти через границу без бумаг.

— Я думала, может, ты знаешь как.

— Знаю, — заверил он и притворился, будто думает.

Билли-Джин наклонилась к нему с влажной горячей улыбкой; платье соскользнуло с ее плеча, одна огромная грудь чуть не выскользнула из выреза — рассчитанное движение, которым она, без сомнения, как подумал Чарли, занималась из любви к искусству. У нее был недалекий умишко, простой и предсказуемый; с ней не будет проблем. Несколько ночей горячего секса, а потом он, может быть, свяжется со Свини из Зермосильо. Свини занимался торговлей кожей, но и пышнотелые девки, странствующие по Мексике без бумаг, были его мясом. Часть прибыли отдаст Бассу. Если, конечно, Свини все еще здесь. Прошло не так уж много времени, как Чарли Басс вышел из его команды и этого бизнеса, но сейчас он немного выдохся и пара тысяч ему не повредила бы. Почему бы и нет?

— Будь лапочкой, мистер, — проговорила Билли-Джин низким голосом. — Ты ведь знаешь, что может случиться, если меня поймают без этой чертовой визы. Через пару лет работы в прачечной и крахмалистой тюремной еды я расползусь, и никто уже не посмотрит на меня дважды. Слушай, если тут тебя посадят в тюрьму, ты же знаешь, что произойдет. Американский консул никогда о тебе не услышит. Тебе останется только моча и грязь в какой-нибудь старой клетке, которую они используют с тех пор, как дрались с индейцами. Большие вонючие индейские сучки начнут на тебе оттягиваться, а ты подхватишь от немытых бобов дизентерию. Они даже не позволят белой женщине работать, как мексиканским заключенным, зарабатывающим пару песо на стороне.

— Похоже, ты много знаешь об этом…

— Однажды слышала от одной девушки. У меня мурашки ползли по коже, когда она рассказывала.

— Звучит довольно мрачно.

— Можешь повторить. Так как насчет этого, красавчик?

Он накрыл ее руку своей ладонью, тепло и заботливо улыбнулся:

— Оставь это мне, милая. Все будет классно и здорово.

Пухлое лицо Билли-Джин просияло. Она наклонилась и поцеловала его влажными губами.

Глава 17

Большой «кадиллак» мчался от морского берега на восток, его фары вспарывали темноту. Виляя между прибрежными холмами, Карл Оукли держал обе руки на рулевом колесе, он сидел, напряженно наклонившись вперед, пристально вглядываясь в выщербленную дорогу.

— Не хочешь, чтобы я сел за руль? — спросил Орозко. — Ты, должно быть, здорово устал.

— Со мной все в порядке. Я чувствую себя прекрасно. — На самом деле Карлу было тревожно и немного нервно после двух таблеток декседрина. — Где мы их потеряли, Диего?

— Понятия не имею.

— Не могли же твои молодцы пропустить их в Роки-Пойнт?

— Если бы они там появились, мы бы их нашли. Но они не нанимали ни лодок, ни самолетов, ни вертолетов, а дорога южнее заблокирована стройкой. Карл, сколько можно спрашивать об одном и том же? Ты уже в сотый раз задаешь мне этот вопрос.

Оукли вставил сигару в рот и нажал на панель встроенной в приборную доску зажигалки:

— Ты стараешься рассуждать логически, но, как видишь, это ни к чему не приводит.

— Тогда, — осторожно произнес Орозко, — это ты что-то просмотрел.

— Правильно. Только это?

— Множество вещей, Карл. Они не делают того, что мы от них ожидаем, вот и все. Между тем у них масса не учтенных нами вариантов. Например, они могли скрыться, чтобы добыть фальшивые паспорта или документы моряков, наняться на какое-нибудь либерийское грузовое судно и отправиться в Африку, где их никто никогда не найдет. А для этого всего лишь надо немного времени и необходимые связи. А может, протащив нас по ложному следу, вернутся в конце недели обратно в Ногалес и смешаются с толпой туристов, возвращающихся с бычьих боев.

Щелкнула зажигалка, Оукли поднес ее к сигаре и услышал, как она зашипела. Он глубоко затянулся и закашлялся:

— Но ты уверен, что передатчик все еще работает? Батарейки не могли выдохнуться?

— Я не уверен ни в чем, хотя теоретически эта штука должна все еще функционировать, жить и работать в чемодане. Нам надо подойти к ней на двадцать пять — тридцать миль, чтобы уловить сигнал.

— Это не меняет дела. Если они не добрались до Роки-Пойнт, то должны быть где-то тут, на пути к нему. Почему мы не засекли сигнала, если проезжали рядом с ними?

— Может быть, они спрятались в свинцовой шахте. Может быть, оказались слишком близко для коротковолновой рации, которая ловит сигнал. Возможно, между нами была гора и ионизированный слой на ней. Может быть, они обнаружили «жучка» и раздавили его. Может быть, опустошили чемодан и похоронили его в куче мусора, полной металлического лома. Может быть, передатчик не работал с самого начала и не работает вообще. Тебе нужны бронированные гарантии, Карл? Ты не получишь их от меня.

— Может быть, если бы моя мать имела бороду, то она была бы моим отцом. Терпеть не могу это «может быть»!

Орозко откинулся назад, прочистил горло и, сжав губы, замолчал. Глянув на него, Оукли понял, что невозмутимый Диего разозлился.

На мгновение их ослепила встречная машина. Карл мельком заметил в длинном, сверкающем хромом автомобиле с кузовом универсал взрослых и детей, а на прицепе — лодку.

Диего сидел неподвижно, дым от сигары стоял между ними смутным облачком. Оукли глянул на пистолет, тускло поблескивающий на поясе Орозко, и спросил:

— Ты мог бы убить человека?

— Уже было.

— Было? Где?

— Там, где получил медаль. В Корее.

— Это не то, что я имею в виду. Что, если мы их найдем, а они захотят устроить перестрелку?

Орозко медленно повернул голову:

— Не беспокойся обо мне, Карл.

— Хорошо-хорошо. — Орозко прав, раздраженно подумал Оукли. Он беспокоился не о нем, а о себе. Протягивая ему вчера оружие, Диего спросил: «Как хорошо ты обращаешься с этой штукой?» Ему пришлось ответить: «Не очень». Речь не о меткой стрельбе. Дело в том, что он никогда не был под огнем, никогда не наставлял оружие на другого человека.

Небо впереди посерело. Следующие сорок миль они покрыли без разговоров, а небо за это время меняло окраску от индиго, фиалкового, розового, красного до оранжевого. Взошло солнце, и Оукли опустил щиток на ветровом стекле. Из-за долгого отсутствия сна все начинало казаться нереальным. Окружающие предметы утрачивали ясность, Карлу приходилось постоянно мигать, глаза слезились не только от дыма сигары. В ушах глухо гудело снотворное убаюкивание мотора, шин, ветра.

Дорога шла почти параллельно сухому руслу реки, когда впереди появился дорожный знак: «Каборка 20 километров». Вскоре после этого что-то начало щебетать в ушах Оукли, Сначала он подумал, что это какое-то атмосферное явление; потом, когда звук стал громче, начал осматривать внутренность автомобиля в поисках маленькой птицы, возможно залетевшей в окно.

Орозко очень мягко сказал:

— Притормози, пожалуйста, Карл. — Он нагнулся к портативному радиоприемнику, стоявшему между его ногами.

Ослепленный солнечным светом, Оукли едва различил ритмичные вспышки маленького красного огонька на этом приборе. Орозко большими ладонями повернул какой-то диск, и, как только отрегулировал координаты, звук радиопередатчика стал более громким. Он довел его до пронзительного писка, после чего сделал пометку на карте и пробормотал:

— Где-то к югу от нас. Точнее, на юго-востоке. Давай проедем еще пару миль и снова его запеленгуем.

Оукли почувствовал, что его усталость словно сняло рукой.

— Слава богу! Все-таки мы достанем этих сукиных детей!

— Может быть. А может быть, найдем только чемодан. Увидим.

— Нет, — твердо возразил Оукли. — Нет. Это они. Это должны быть они. Мы достанем их, Диего!

Орозко лишь уточнил:

— Похоже, около десяти миль отсюда. Посмотрим, если дорога пойдет в том же направлении. — Он склонился над картой и провел по ней толстым пальцем.

* * *

Митч припарковал «форд» перед аптекой и немного посидел, поставив локти на рулевое колесо, размышляя.

— Хочешь, чтобы я пошла с тобой? — спросила Терри.

— Нет. Флойд не удивится, если я буду один. Но уж точно удивится, если увидит со мной тебя.

— Что заставляет тебя думать, что он здесь?

— Не знаю. Просто не могу придумать, где еще его искать. Возможно, его здесь вовсе и нет. А может, Билли-Джин дунула в свисток, и они оба отсюда уже убрались. О боже, это всего лишь предположение. Ты пригнешь голову, хорошо? — Он внимательно посмотрел на нее и открыл дверцу.

Терри протянула руку, чтобы его остановить, затем скользнула ближе и предоставила ему лицо, Митч поцеловал ее, затем вышел из машины и, ускоряя шаги, пошел к аптеке. На крыльце остановился и, прежде чем открыть дверь в логово фон Роона, положил правую руку в карман на револьвер.

За прилавком стояла женщина. За ее спиной Митч увидел открытую дверь в лабораторию.

Женщина посмотрела на Митча так, будто ожидала, что он вызовет ее в суд. У нее было желтое, с обвисшей кожей лицо. Ее можно было принять за белую, но, судя по скулам и черным прямым волосам, она, очевидно, была метиской. Митч подошел к прилавку и с замирающим сердцем произнес по-испански вычитанную в разговорнике фразу:

— Yo deseo a conocer al senor von Roon^[22]. — И машинально добавил: — Por favor^[23].

— El doctor no esta aqui^[24].

— Uh, donde esta, por favor?^[25] — Он знал, что построил предложение грамматически неправильно, но она явно поняла, потому что выразительно пожала плечами, давая понять, что разговор окончен.

Правой рукой Митч сжал пистолет, а левой нащупал в кармане пятидолларовый банкнот и вынул его. Женщина внимательно следила за ним. Он скатал банкнот в зеленый шарик, тугой, как мячик, и толкнул его по прилавку прямо к ней:

— Es muy importante^[26].

Индианка, вероятно, решила, что перед нею наркоман или парень, ищущий для своей подружки врача, который мог бы сделать ей аборт, но Митчу было все равно, что она подумала.

Женщина подобрала шарик, разгладила его, но суровое выражение ее лица не изменилось.

— Esta en la Ciudad Mexico. Volvere martes^[27]. — И, лукаво улыбнувшись, спрятала пять долларов в карман.

Митч достал другой банкнот, в десять долларов. Вынув правую руку, медленно его разорвал и толкнул одну половинучерез прилавок:

— Por favor, digame. Hay un joven Yanqui, muy duro, con pelo negro, tal guapo — con ojos muy — uh, malignos. Comprende? Estaba aqui?^[28] — Это было неудачное описание Флойда, но по выражению лица женщины Митч понял, что нанес правильный удар. Его сердце забилось быстрее; он сделал неясное движение второй половинкой десятидолларового банкнота. — Digame — donde esta este Yanqui^[29]. — Она смотрела на руки Митча, и тогда он еще нажал: — Donde esta ahora?^[30]

— El Doctor?^[31]

— No. El Yanqui^[32]. — Разозлившись, он помахал оторванной половинкой перед ее лицом.

Женщина начала что-то быстро говорить, ему пришлось ее остановить и попросить повторить все более медленно. Она так и сделала, выражая нетерпение к его лингвистическим ограничениям. Митч понял, что «молодой янки» оставил адрес, по которому доктор должен его найти, когда вернется, но она не должна никому об этом говорить, кроме доктора. Закончив, женщина протянула руку к порванному банкноту. Митч залез в карман третий раз, вытащил последнюю оставшуюся у него пятерку и добавил ее к порванным десяти долларам:

— Es todo. No hay mas^[33]. — Он вывернул карман и показал ей.

Она взяла деньги, посмотрела на него:

— Usted — esta un amigo del Yanqui?^[34]

Не совсем друг, подумал Митч, но он не знал, как объяснить это по-испански, поэтому просто покачал головой. И тут по ее глазам понял, что она яростно ненавидит Флойда. Возможно, он ее напугал. Тогда, рискнув, Митч достал из кармана брюк револьвер, показал ей его и снова спрятал. Он надеялся, что она поймет: нет, явно не дружба заставила его искать янки.

Женщина немного подумала, наконец решительно что-то отбарабанила, и Митч был вынужден опять попросить ее все медленно повторить. Она повторила дважды и разозлилась. Удовлетворенный, он оставил все деньги на прилавке и вышел на солнечный свет.

— Флойд скрывается в лачуге к югу отсюда, вон в тех холмах, — сообщил Митч Терри и сел в машину.

Она ничего не ответила, только выразительно посмотрела на него. Он вынул пистолет, открыл со щелчком затвор и уставился на новые серебристые патроны. Их у него был полный карман. Защелкнув затвор, Митч положил пистолет на колени и завел машину.

Теперь им незачем было искать Флойда в толпе пешеходов на узких, извивающихся улицах. Они проехали мимо старой миссионерской церкви на окраине города, и Митч разглядел дыры от пуль на ее глинобитном фасаде. Собаки с лаем бежали за машиной, пока они не выехали за пределы Каборки.

Митч рассказал Терри о том, что происходило в аптеке:

— Флойд, возможно, пригрозил убить ее, если она расскажет кому-нибудь, но двадцать долларов оказалось больше, чем она видела за всю свою жизнь. А когда увидела мой пистолет, наверное, предположила, что я убью Флойда и ей уже нечего будет опасаться. Хотел бы я быть так же уверен в себе, как она. Здесь они думают, что у парня чертовски много сил и уверенности, если у него есть оружие.

— Это ведь пистолет Флойда, не так ли? Значит, у него нет другого.

— Зная Флойда, думаю, у него целый арсенал. Здесь что угодно продается. Боже, Терри, я болтаю, чтобы не думать. Но может, все-таки нам лучше забыть всю эту историю и повернуть обратно?

— Ты твердо знаешь, что хочешь сделать именно так?

Митч очень мало думал об этом, но сейчас вдруг с удивительной ясностью понял, что за эти последние дни решение созрело само собой. Всю свою жизнь он был неудачником. Митч и теперь не знал, истерика это или мужество, но почему-то ясно осознавал, что потеряет гораздо больше, повернув назад, чем если даже проиграет Флойду. И пусть он снова потерпит неудачу, но это будет не из-за отсутствия попытки. Удивляясь самому себе, он ответил:

— Нет. Думаю, мне надо что-то доказать.

— Тебе не надо никому ничего доказывать, Митч.

— Мне нужно кое-что доказать самому себе. Это звучит разумно?

— Думаю, в конце концов — да.

Грунтовая дорога, с глубокими колеями и полная камней, начала подниматься вверх. На небольшой скорости «форд» подпрыгивал и качался из стороны в сторону.

— Она объяснила, что тут должна быть большая скала с козырьком, похожая на шляпу. Может, она имела в виду вон ту? Пожалуй, оставлю машину и тебя здесь. Лучше идти пешком — может, смогу застать его врасплох.

— Я не хочу ждать в машине.

— Мне будет сложно наблюдать за ним и одновременно присматривать за тобой. О боже, что это такое?

Впереди у валуна в форме шляпы стоял поблескивающий на солнце «кадиллак». Должно быть, он приехал сюда давно, иначе они уловили бы пыль, поднятую им на дороге.

Хмурясь, Митч поставил «форд» за бампером «кадиллака», вышел, сжимая оружие, и быстро пошел к гребню холма. Он услышал, как за его спиной Терри выбралась из машины, и сердито глянул на нее через плечо. Терри продолжала идти.

Тогда Митч остановился и, чтобы не повышать голоса, зажестикулировал ей, требуя, чтобы она вернулась обратно. Затем, встав на цыпочки, побежал дальше.

И тут раздался выстрел.

Глава 18

Освещенная солнцем полуразрушенная лачуга находилась от них на расстоянии пятидесяти ярдов вниз по холму, среди расколотых валунов. Из ее трубы поднимался дым. «Олдсмобил» стоял рядом с лачугой. «Неплохо устроился, — подумал Оукли, — а мы пришли прямо в ловушку». Он медленно повернул голову, чтобы посмотреть на Орозко, и тут прозвучал выстрел. Пуля с визгом взрыла землю в трех футах от ботинка Диего. Это заставило их обоих застыть, а слева, со стороны скалы, раздался холодный глубокий голос, который Оукли сразу же узнал по телефонным звонкам:

— Стойте где стоите и повернитесь так, чтобы я мог вас видеть! И пожалуйста, медленно; быстрые движения заставляют меня нервничать.

Орозко медленно и тяжело повернулся, отставив руки далеко от тела. Оукли встал, склонив голову к плечу. Флойд Раймер вышел из-за скалы, двигаясь с грацией и мощью, как большая кошка, наставив на них тяжелый автоматический пистолет. Ошибиться было невозможно: на глянцевых фотографиях Раймер выглядел точно так же. Полное сходство, кроме глаз — тяжелых, проницательных, совершенно лишенных эмоций.

— Хорошо, — сказал Флойд Раймер. — Машина принадлежит Коннистону, но кто вы?

Оукли не ответил, его прищуренный взгляд застыл на пушке Раймера, он чувствовал, как пот проступает на его лице.

— Скажем так, мы работаем на мистера Коннистона, — произнес Диего.

— Прекрасно, теперь оба большими и указательными пальцами вытащите пистолеты из кобуры и бросьте их на землю. Не пытайтесь провернуть какие-нибудь ковбойские штучки, так как все мы знаем, что я ничего не теряю, убив вас. Возможно, никто никогда не найдет ваших тел.

Оукли глянул на Орозко, но тот не подал ему никакого знака, лишь медленно вытащил из кобуры на поясе револьвер и дал ему упасть на землю в ярде от своих ботинок. Оукли начал дрожать, но не шевельнулся, пока Диего не проворчал:

— Делай то, что он хочет, Карл.

Тогда Оукли тоже вынул револьвер из кобуры и отпустил его. Задев за колено, револьвер упал у ноги и отпрыгнул в сторону.

Улыбка приподняла угол рта Флойда Раймера.

— Любопытно, как вы меня выследили?

— Засекли номер твоей машины, когда ты пересекал границу у Лохиела, — быстро пояснил Диего.

Флойд прислонился плечом к высокой скале:

— Нехорошо, попытайтесь снова. Я дважды менял номер с тех пор, как пересек границу.

Ноздри Оукли расширились; он почувствовал дурноту.

— Ладно. У тебя «жучок» в чемодане, — уточнил Орозко.

Брови Флойда Раймера приподнялись на полдюйма.

— Благодарю вас, — отозвался он. — Спасибо, что предупредили, я такого не подозревал. И кто тут с вами еще? Сколько их за вашей спиной и насколько они далеко?

— Не говори ему, Орозко, — предупредил Оукли.

— А я и не собирался, — медленно протянул Диего. — Слушай, Раймер, нам известны все ваши имена, мы нашли двоих мертвецов, которых ты оставил в Соледаде. Тебе не скрыться, даже если ты пристрелишь нас двоих. Весь мир знает, кто ты. Сейчас ты вернешь нам деньги и скажешь, где найти Терри Коннистон, тогда, может быть, мы подумаем о том, как добиться для тебя снисхождения от полиции.

Флойд Раймер очень медленно улыбнулся. Оукли никогда не видел такого ужасающего выражения на человеческом лице. Он быстро, напряженно задышал, ощущая, что все его мышцы сжались, а ладони дрожат. Флойд поднял автомат, и Карл ясно увидел, как суставы его пальцев побелели. Он не сомневался, что Раймер сейчас их застрелит.

И вдруг откуда-то сверху раздался голос:

— Прекрати, Флойд!

Все остальное происходило словно в тумане, как будто это был сон, — крутящийся калейдоскоп событий, последовательность которых Оукли потом не мог вспомнить. Голова Флойда резко обернулась; Орозко начал двигаться; тонким голосом закричала женщина; напротив Флойда возник юнец с полицейским револьвером в руке; бешеный блеск глаз Флойда Раймера и его перекошенное от ярости лицо… Прозвучали выстрелы: Раймер и юнец обменялись ими, и оба упали. Медное солнце над их головами. Орозко бросился на землю, схватил пистолет и с удивительным проворством встал на колено. Одна картина Карлу запомнилась ясно: внезапный прыжок юнца, и он тут же сбит пулей с ног, валится в валуны. Парень тоже успел выпустить залп выстрелов, но ни один не задел Флойда Раймера. Флойд поднял автомат и пошел прямо на Оукли… И в этот момент раздался режущий ухо рев трех или четырех выстрелов, оглушивших Карла так, словно била артиллерия. Повернувшись, он увидел Орозко, холодно и методично всаживающего пули в Флойда Раймера, как снайпер с винтовкой в тире. Оукли не видел, как Флойд упал, не зафиксировала его память и следующие несколько секунд. Кажется, он подобрал свой пистолет и пошел вперед, пока не осознал, что стоит над мертвым телом Раймера. Потом подошел Орозко, опустился на колени возле трупа, а из-за скалы вышли два человека — хромающий на одну ногу юнец и поддерживающая его Терри Коннистон.

Уже не веря своим глазам, Карл уставился на них.

— Терри, — произнес он и не узнал своего голоса, прозвучавшего неясным карканьем. В следующую секунду по тканям его тела растеклась слабость, оно стало вялым, непослушным. Он неуклюже сел, и красный туман заволок ему глаза. Оукли на какое-то время потерял сознание.

* * *

Должно быть, тело Раймера в момент смерти выполнило все свои функции. Именно вонь от его экскрементов, словно нашатырный спирт, вывела Карла из обморочного состояния. Шатаясь, он поднялся, ноги его еле держали, колени тряслись. Сначала он встретился взглядом с Орозко. Его глубоко посаженные глаза стали угольно-черными, круглое лицо ожесточилось. Потом медленно повернулся, чтобы убедиться, что рядом действительно стоит Терри Коннистон.

— Что, черт возьми, ты здесь делаешь? — спросила она.

Позже, когда все четверо собрались у лачуги, Карл смутно подумал, что Флойд Раймер, должно быть, питал страсть к заброшенным местам обитания — сначала тот призрачный город Соледад, теперь вот эта глинобитная постройка.

Митч Бейрд сел у стены, вытянув ногу, Терри осмотрела его рану — пуля Флойда вырыла небольшую канавку сбоку на его бедре. Оукли нашел в себе силы сказать:

— Забавно, как ты обращаешься с человеком, который тебя похитил.

— Он спас ваши жизни, не так ли? — откликнулась она, даже не взглянув на него. — Или это для тебя ничего не значит?

— Я ничего не понимаю, — безнадежно произнес Оукли.

— Никто тебя и не просит.

Орозко открыл багажник «олдсмобила». Оукли видел, как он наклонился, услышал щелчок замков чемодана. Потом, обращаясь к нему, Диего сказал:

— Думаю, они все здесь.

— Можете вернуть их моему отцу. Он будет потрясен, — заявила Терри.

Глаза Оукли расширились.

— Твой отец… — Он не смог договорить.

— Первоклассный сукин сын, — сделала это за него Терри. — Мы знаем, что он говорил по телефону. Хотел больше отомстить, чем спасти мою жизнь.

— По телефону говорил не твой отец, — пояснил Оукли. — Где ты, к черту, была?

— Она была со мной, — вмешался Митч.

— С тобой? Прекрасно. Просто великолепно! Младенец, да ты хоть знаешь, в какой ты беде?

Терри яростно посмотрела на него:

— Ты, Карл, никогда не позволишь таким простым вещам, как благодарность, встать на твоем пути, не так ли? Не забывай, Митч спас твою жизнь!

— Я знаю. Но это ничего не меняет…

Терри вскочила на ноги:

— Заткнись, Карл! Заткнись! Ты заберешь эти чертовы деньги, отвезешь их моему отцу и сообщишь ему, что я не желаю его даже видеть! Скажи ему, что Митч и я уходим вместе. Пусть извлечет из этого выгоды.

Бледный как полотно Оукли потверже встал на ноги, закрыл ладонью глаза и с трудом проговорил:

— Я ничего не смогу передать твоему отцу. Он мертв. Умер в ту ночь, когда тебя похитили…

* * *

Реакция Терри расстроила его, но тогда его все расстраивало. Оукли казалось, будто он потерял чувство реальности и сходит с ума.

От шока Терри перешла к ярости; она бушевала, злобно и намеренно, убежала в нагромождение камней. Он слышал, как ее вырвало, потом заметил признаки отчаяния на бледном лице Митча Бейрда.

Когда присмиревшая Терри вернулась назад, села возле Митча и схватила его руку, Оукли вообще растерялся. Он стоял над ними обоими, ничего не понимая.

— Просто не могу сказать, насколько мне стыдно, Карл, — пролепетала она.

— Ты извиняешься передо мной? За что?

— За то, что ненавидела его, — ответила Терри. — Может быть, это для тебя бессмысленно? Он мертв? Я все еще не могу этого понять, Карл. Ведь еще столько всякого, что нам надо было рассказать друг другу. Это несправедливо!

Оукли увидел, как Митч взял ее ладонь двумя руками и пробормотал:

— Успокойся.

И тогда что-то взорвалось внутри Оукли; он взревел:

— Что, черт побери, он здесь делает?

Они оба взглянули на него и спустя немного времени все ему рассказали.

* * *

Карлу это надо было переварить. Он повернул ошеломленное лицо к Орозко, и толстяк тихо напомнил:

— Так или иначе, ты не можешь преследовать его по суду. Ведь не было никакого похищения, забыл? — И, улыбнувшись, предложил: — Пройдись со мной немного, Карл.

И Оукли, слишком ошеломленный, чтобы задавать вопросы, покорно последовал за ним.

Орозко отвел его в тень.

— Нам нужно-многое обговорить, Карл. Прямо сейчас.

Странный огонек зажегся в глазах толстяка. А так как Оукли не возразил, он продолжил:

— Тебе придется рассказать им все, знаешь ли. Только так ты сможешь их убедить держать язык за зубами. Тебе придется заключить с ними сделку — пообещать, что ты не будешь преследовать младенца Бейрда. Взамен они пообещают не преследовать тебя. Никто даже не упомянет, что было похищение. Ты удержишь бизнес Коннистона или большую его часть, Луиза получит наследство, а эти двое детей — друг друга. И советую тебе подсластить им кашу, подарив на свадьбу эти полмиллиона долларов наличными. Как насчет этого?

— Черт! Я не должен рассказывать им всю эту проклятую историю.

— Уверен, что расскажешь. — Орозко улыбнулся. — Потому что иначе это сделаю я.

Оукли прислонился к грязной стене лачуги, откинул голову назад и закрыл глаза:

— Ты все сказал?

— Ну-ну. Теперь ты понимаешь меня, Карл, — моя цена высока за то, чтобы тебя не трогать. Договорившись с этими детьми, ты перепишешь ранчо Коннистона на меня.

Оукли вздохнул:

— Ты проделал свою работу, так, Диего?

— Ты сам меня учил ловить возможность, когда она есть.

— Никогда не подозревал, что ты хочешь ранчо.

— О, я вовсе не хочу его удержать. Я отдам его чиканос, весь этот чертов земельный дар, и у меня в кармане будут все голоса испанцев и множество голосов либеральных англоговорящих. И самое забавное, что я буду чертовски хорошим политиком, Карл. С твоей помощью. Не так ли?

Неожиданно Оукли снова почувствовал себя сильным и решительным.

— Конечно, ранчо твое. — Он схватил Орозко за плечо. — Но ты самый отвратительный ублюдок, которого я когда-либо встречал, amigo. Для меня большая честь быть с тобой знакомым. — Он усмехнулся и повернулся, чтобы вернуться к молодым влюбленным.

Орозко пошел за ним улыбаясь.

Терри и Митч сидели обнявшись, словно слегка пьяные, они боязливо смотрели, как к ним приближался Оукли. А он чувствовал себя уверенным, сильным и щедрым. Подойдя к ним, Карл произнес:

— Нам нужно многое прояснить, но все будет в порядке. Даю слово. — Потом присел перед ними на корточки, вставил в уголок рта незажженную сигару, но, прежде чем начать говорить, взглянул на Орозко и на небо над каменистыми холмами.

Несколько призрачных круглых облачков вяло двигались над их головами, канюки уже начали вить круги над телом Флойда Раймера.

НЕУМОЛИМЫЙ ^(роман)

Глава 1

Этот участок дороги всегда вводил в искушение водителей, которым неймется давить на педаль газа: шоссе сбегало с горы, как пологий лыжный склон и тянулось дальше по прямой в низине миль на двадцать.

Была пятница, конец октября. Осиновый лес уже окрасился золотом. Вашмен и Стивенс затаились в ожидании в своей патрульной машине, припаркованной под деревьями. Здесь не было рекламного щита, чтобы за ней прятаться, но ритуал оставался тем же. Солнце походило на расплавленный медный диск, и все тени были настолько густыми, что водители, проносящиеся по шоссе, не могли разглядеть машину, пока патрульные не сваливались на них, как снег на голову.

На более оживленных дорогах достаточно проехать миль пять с черепашьей скоростью, чтобы нагнать страху на водителей и распространить предупреждение, способное заставить лихачей умерить прыть на много миль вокруг.

Но в этом уголке штата Аризона редко увидишь больше одного автомобиля за полчаса, и стратегия «видимого присутствия» не срабатывает. Вашмена со стажером назначили на этот пост четыре месяца тому назад, дабы разрушить иллюзию, будто единственное шоссе штата, проходящее через этот округ, никем не патрулируется на протяжении ста пятидесяти миль. Вашмен пустил слушок по всем автозаправкам и кафешкам от гор до границы с Невадой, и ныне туристы своевременно получали предостережение: «Держите ушки на макушке: где-то здесь рыщут копы в патрульной тачке. Они только и ждут, как бы накрыть вас за превышение скорости».

В здешних краях не было нормы на штрафы, и Вашмен не слишком-то утруждал себя выпиской «билетиков» нарушителям, пока в августе им не пришлось два часа резать автогеном кузов «кадиллака», потерявшего управление на скорости сто миль в час, чтобы извлечь останки пяти пассажиров. Эта трагедия была все еще на слуху — и на дороге царил порядок, если не считать редких подвыпивших водителей и немногих залетных туристов, направлявшихся в Лас-Вегас и не задерживавшихся в придорожных забегаловках.

Патрульный Стивенс встряхнул бутылку с пивом, поднес ее ко рту и выплюнул пену дюймов на пять в сторону:

— Какая дрянь! А рекламу-то развели.

— Чем пить пиво, лучше бы следил за дорогой.

— Типичный ответ ленивого индейца.

Вашмен изобразил страдание во взоре:

— Почему за такого, как ты, я должен платить налоги?

— Спроси — зачем мне вешали лапшу на уши? «Вступайте в дорожный патруль, чтобы повидать мир»! «Слава, восторги, острые ощущения»!

Сам Вашмен сполз со своего водительского места так, что затылок оказался на спинке сиденья, а коленки уперлись в руль. Он подложил коричневую ладонь под шею и лениво закинул голову. Меньше всего он ожидал, что ему понравится работать со стажером — у него никогда прежде не было напарника, — но однако же они сработались. Простой перечень того, что Бак Стивенс не знал об их работе, составил бы увесистый том, но у парня оказался покладистый и добродушный нрав.

— Самое время прерваться на ленч, — заметил Стивенс. — О радость! Еще один резиновый, то бишь с мясом, сандвич «У Голкомба».

— Нет. Сегодня мы поедем в город. Мне надо кое-что забрать у ювелира.

Лайза…

Диспетчер передал по рации описание угнанной машины; Стивенс внес его в конец уже имеющегося у них списка за неделю. Когда голос в передатчике прошипел напоследок: «Десять четыре», Вашмен выпрямился.

— О'кей, ленч, — проговорил он и попятился к ключу зажигания.

И тут, как назло, появился лихач: старая тарахтелка вроде «бьюика», отделанная хромом и залепленная наклейками реклам и патриотическими лозунгами, неслась на бешеной скорости по осевой; из опущенного окна высовывалась согнутая в локте левая рука водителя.

— Никак, — заметил Стивенс, — пытается побить местный рекорд скорости.

Вашмен вырулил «фарри» на шоссе и пустился в погоню. Он выжал скорость до девяноста пяти, и Стивенс не замедлил сообщить:

— Мы его не настигаем.

— А может, я сначала хочу засечь время для хронометража, как по-твоему?

Лицо стажера залилось краской.

— Времени навалом. Следи за дорожными столбиками, — велел Вашмен, — а я за спидометром.

Стивенс достал корочки с квитанциями.

— Извини, Сэм!

— Не за что!

— Ладно! Миля — ноль!

Дорога была вся в выбоинах и асфальтовых нашлепках в тех местах, где дорожники прошлой зимой эти выбоины заделывали. Вашмен, держа обе руки на руле, с трудом удерживал машину, а ведь он прошел специальный курс вождения в Калифорнии, в то время как этот клоун впереди, похоже, запросто справлялся одной рукой.

— Миля — один. — Стивенс сверился с часами и накарябал какие-то вычисления на квитанции. — Девяносто семь с гаком.

— Схвачено! — подтвердил Вашмен и поднял глаза от спидометра. — Держи шляпу, чтобы не слетела.

Он выжал педаль до пола и зажег мигалку на крыше. Включать сирену не имело никакого смысла — на такой скорости «бьюик» ее просто не услышит. На скорости сто десять миль в час «фарри» начал настигать «бьюик», правда, не очень быстро. До ближайшего перекрестка оставалось не меньше тринадцати миль, так что можно было не особо торопиться. Еще через четыре или пять минут они почти догнали «бьюик», но, очевидно, водитель не пользовался зеркалом заднего вида, и Вашмену пришлось вырулить вровень с машиной и дать гудок. Увидев, как дернулись узкие плечи и худое лицо повернулось в его сторону, Вашмен быстро осадил назад, опасаясь, как бы этот болван не запаниковал: он вовсе не хотел оказаться на пути «бьюика», когда его развернет юзом поперек дороги.

Но «бьюик» плавно замедлил ход, и, когда Вашмен припарковал «фарри» на обочине позади него, Стивенс не смог удержаться от похвалы:

— Надо отдать ему должное. Мастер, ничего не скажешь.

— И этот мастер станет трупом, если на такой скорости врежется во что-нибудь покрупнее кролика.

— Можно мне составить протокол на этого типа, кимо саиб?

— Валяй, бледнолицый!

Лицо Стивенса все еще было красным. Он стал открывать дверцу машины. Там впереди водитель уже вылез из «бьюика» и стоял засунув руки в карманы, с гримасой отвращения на лице.

— Вручи ему этот снимочек с натуры, — напутствовал Вашмен. Он извлек из конверта глянцевое фото размером три на пять: хороший отчетливый снимок изуродованных трупов, которые они извлекли с помощью автогена из «кадиллака». — И не давай ему морочить тебе голову.

— Я скажу ему: если он не будет хорошо себя вести, я натравлю на него своего напарника, дикого индейца, который снимет с него скальп. — Стивенс оставил дверцу открытой и прошествовал вперед, держа наготове корочки с квитанциями. Вашмен заметил, что водитель окинул стажера особым оценивающим взглядом, явно прикидывая, не предложить ли двадцатку, чтобы замять дело, но, видимо, отверг эту мысль, рассмотрев повнимательнее искреннее молодое лицо Стивенса.

Несколько лет тому назад Вашмен, тогда еще сам стажер, раскатывал в патрульной машине на пару с закаленным ветераном дорожной полиции по фамилии Кастис. Они тормознули типа, проскочившего на красный свет, и Вашмен отправился выписывать первую в своей жизни квитанцию на штраф, а водитель показал ему уголок двадцатидолларовой купюры, вопросительно подняв при этом брови. Вашмен поспешил обратно к патрульной машине, полный негодования, и доложил Кастису об этом.

— Мы можем арестовать его за попытку дать взятку должностному лицу, Фред.

— Ты никак спятил? Дай-ка я сам разберусь!

Кастис оставил его в машине и отправился к нарушителю, и Вашмен увидел, как деньги перешли из рук в руки. Когда Кастис вернулся, он предложил поделиться с Вашменом. Тот отказался, и Кастис проговорил только:

— Ну, если так — спасибо, Сэм. Ты не хуже белого, — и тут же начал жаловаться, что у него, мол, жена и дети и как им нужны деньги.

Сейчас Фред Кастис — капитан в Финиксе, а Сэм Вашмен — простой линейный патрульный, давно не получавший повышения и назначенный в самый что ни на есть захудалый округ штата, — и между этими двумя фактами есть прямая связь. Назначениями на маршруты патрулирования ведал Фред Кастис, а он не жаловал Вашмена. Возможно, играло свою роль и то, что Вашмен — чистокровный индеец племени навахо. Ну да ему не привыкать. Вашмен не рвался заслужить одобрение начальства и не лез из кожи вон, чтобы доказать свое рвение. Надо просто исправно выполнять свою работу изо дня в день в привычном ритме. В конце-то концов — пусть даже на это уйдет больше времени, чем у белого, — ты получить повышение, если добросовестно исполняешь свои обязанности, — это будет благом для Сэма Вашмена и для его народа — тоже. А в свое время ты женишься, переедешь в уютную квартирку с двумя спаленками во Флагстафе и, возможно, станешь отцом одного или двух малышей с твоими темно-оливковыми глазами и ослепительной улыбкой, как у Лайзы.

Мимо по дороге в сторону Сан-Мигеля прогромыхала ржавая развалина-пикап, и водитель бросил на патрульную машину настороженный взгляд. Вашмен записал время и номер дорожного столбика в своем служебном блокноте и проверил список угнанных автомобилей, но «бьюик» в нем не числился. У машины были местные номерные знаки, и у Вашмена возникло ощущение, что он уже где-то видел ее, возможно во Фридонии или в «Мраморном каньоне». Но с водителем они прежде не встречались. Он был костлявым, одет в спортивные брюки и ветровку, рукава которой не доставали до запястий дюймов на шесть. Водитель не спорил, а просто стоял и ждал, пока Стивенс кончит выписывать квитанцию. Один раз он приподнял руку, чтобы взглянуть на часы, и Вашмен заметил бледный большой шрам, тянущийся от запястья к предплечью, — след от сильного ожога. Такие шрамы любят заносить в списки «особых» примет, и по счастью для полиции, увидев раз, их уже трудно забыть — поэтому Вашмен твердо знал, что в имеющемся у него списке преступников, объявленных к розыску, этот человек не фигурирует. Он упражнял внимание и зрительную память, постоянно вглядываясь в лица тех, кто встречался где бы то ни было. Для Вашмена это была игра, но однажды на автозаправке в Холбруке он опознал человека, находящегося в розыске, и арестовал его тут же на месте. За это Вашмену объявили благодарность, но повышения по службе он так и не дождался.

Стивенс оторвал квиток, вручил его мужчине, вместе с правами и регистрационной карточкой на машину, а затем, отступив на шаг, проводил взглядом машину, степенно покатившую прочь.

После этого стажер вернулся в патрульный автомобиль и сообщил:

— Он даже не пытался оправдываться. Просто поинтересовался: «С какой скоростью я гнал?» — а когда я ответил, что больше девяноста семи миль в час, просто покачал головой и криво улыбнулся. Странный тип. Должно быть, что-то у него на уме.

— А как насчет причины столь отчаянной спешки?

— Сказал, что торопился в банк в Сан-Мигеле, чтобы успеть до закрытия. Дьявольщина, у него в запасе еще целых три часа. — Стивенс заполнял корешок на выписанную квитанцию. — Фамилия его Бараклоу. Машина зарегистрирована на имя некого Суини во Фридонии. Свояк Бараклоу, по его словам.

— У тебя что, есть причина не верить ему?

Стивенс оторвал глаза от писанины. Карандаш в его руке замер.

— Да вроде бы нет.

— Вроде бы?

— Короче — и сам не знаю.

— Тогда и не ломай голову. Поехали в город, поедим.

* * *

Они въехали в Сан-Мигель: мимо проплывали броские вывески: «Современные коттеджи», «Еда», «Гриль-бар», «Воздушные кондиционеры», «Торговля и сервис… Принимаются любые кредитные карточки… Приемлемые цены». Это был деловой город, и вообще единственный настоящий город на плато. Пересекающие штат дороги обходили эти места стороной, и людей здесь жило немного по той простой причине, что мало кто мог вынести такой климат: зимой — снежные заносы, летом — жара, до ста тридцати пяти градусов по Фаренгейту. На пространстве в двадцать пять тысяч квадратных миль не было никаких очагов цивилизации, за исключением ранчо, бензоколонок, придорожных закусочных и этого города, выросшего вокруг огромных карьеров для добычи медной руды, принадлежавших Сан-Мигельской медной компании. Большинство земель вокруг являлись федеральной собственностью: национальные парки и заповедники. Для активных людей Сан-Мигель являл собой скуку смертную: на копях и плавильнях работало около двенадцати тысяч человек, и большая их часть, не довольствуясь теми немногими развлечениями, что были под рукой, проводила уик-энды в ста пятидесяти милях отсюда в Лас-Вегасе.

Главная улица тянулась на девять кварталов, и по сторонам ее помещались автостоянки, модные магазины, зерновой склад, три автозаправочные станции, принадлежащие компании «Бэнк энд траст», и Голливудский салон красоты (какова цена красоты? Все от того, насколько туго набит ваш кошелек!). Густой слой красной пыли покрывал все ржавые пикапы и забрызганные грязью «крайслеры», пивные, закусочную с гамбургерами и старое, в стиле барокко здание кинотеатра «Парамаунт».

Вашмен поставил машину напротив кафе «Купер Кинг» и опустил монетку в счетчик за парковку. «Встретимся внутри», — бросил он Стивенсу, свернул за угол, миновал вход в банк и вошел в следующую дверь. Старик ювелир с лупой на очках взглянул на него поверх прилавка.

— Вы пришли выкупать кольцо? По-моему, оно готово.

Старик достал кольцо из сейфа, и Вашмен, опершись локтями о прилавок, старательно выписал чек своим неуклюжим почерком. Когда он поднял глаза, старик положил перед ним футляр, отделанный бледно-голубым бархатом.

Ювелир забрал чек, придирчиво осмотрел, словно сомневаясь в его подлинности, потом проверил на свет, помахал и подул на листок бумаги, хотя Вашмен писал шариковой ручкой. Вашмен открыл крышку футляра — и камень в кольце подмигнул ему всеми своими гранями.

— Настоящая вещь, — проговорил старик.

— Надеюсь, — ответил Вашмен. — За такие деньги…

— Дьявольщина, да я и так продал его вам задешево. Любому другому пришлось бы выложить на сотню больше. Некоторые белые в состоянии оценить, что ваш народ сделал для нас. — Старик произнес это с укоризной. Он заполнил квитанцию и придвинул ее Вашмену.

Тот глянул на клочок бумаги отрешенным взглядом.

— По крайней мере, мы, краснокожие, снимали скальпы только с врагов. А вы всегда вот так живьем сдираете шкуру с друзей?

Старик, похоже, обиделся.

— Сэм… Сэм! — Он беспомощно развел руками и наклонил голову набок. — Ты же можешь себе такое позволить — у тебя ведь постоянная работа.

— Эх! Платят плохо, а работа еще хуже. — Он защелкнул футляр и убрал в карман. — Спасибо!

Вашмен вышел наружу, живо представляя себе Лайзу и то, как вспыхнут от восторга ее глаза. Он настолько замечтался, что чуть не столкнулся со стариком Джаспером Симали на ступеньках банка.

— Боже, Тсоси, ты что, не видишь, куда идешь? — Рот Джаспера расплылся в ухмылке.

— Ях'а'тех, Джаспер?

У Джаспера Симали было лицо настоящего индейца навахо — большое и круглое, глубокие морщины пересекали его, минуя рот, до самого подбородка. Голову его украшал плотный ежик густых седеющих волос. Джаспер прибавил еще несколько фунтов с тех пор, как его обмерял портной, шьющий форму охранникам, и теперь видно было, как туго натянута ткань на плечах и выступающем брюшке. В черной армейской кобуре на поясе болтался здоровенный револьвер 45-го калибра.

Вашмен ухмыльнулся и кивнул в сторону кафе:

— Как насчет ленча за мой счет?

— Не-а. Я привязан к банку. — Джаспер указал на зеленый бронированный фургон, припаркованный в теньке на другой стороне улицы. — Сегодня четвертая пятница.

Каждую вторую и четвертую пятницу месяца компания — владелица банка — доставляла сюда из Солт-Лейк наличность, чтобы рассчитаться с рудокопами и медеплавильщиками. По выходным казино в Вегасе не желали принимать чеки, выписанные за пределами штата, и в Сан-Мигеле взяли за правило выдавать наличность работникам перед тем, как они отправятся в Неваду на уик-энд.

Именно на эту особенность указали Вашмену в первую очередь при назначении сюда. Сначала названные суммы показались ему просто фантастическими, но, немного поразмыслив, Вашмен с помощью нехитрых арифметических выкладок убедился, что так оно и есть. Все просто: в компании примерно двенадцать тысяч рабочих, зарабатывающих в среднем двести долларов в неделю. За две недели в пересчете на всех работающих общая сумма может составить около пяти миллионов долларов. Если пять тысяч из этих людей хотя бы половину своей платы получат наличными, то набегает около миллиона. Обычно сумма бывает гораздо меньше, но банк должен быть готов к выплатам по максимуму, вот почему утром по четным пятницам бронированный фургон привозит сюда миллион наличными — в десятках, двадцатках, пятидесятках, в основном в сотенных купюрах, ибо именно такие банкноты особенно в чести у игроков, проводящих свой уик-энд в Лас-Вегасе. Фургон остается на весь день и после закрытия банка отвозит оставшиеся деньги обратно в головное отделение банка в Солт-Лейк-Сити. Концы это немаленькие, и банковское начальство позаботилось о мерах безопасности: в самом фургоне едут четыре охранника, а кроме того, его сопровождают две машины — одна впереди, а другая сзади, и в каждой по два вооруженных человека. И все же поездки — дело рискованное. Но едва лишь деньги оказываются в банке Сан-Мигеля, риск, судя по всему, сводится к минимуму, поскольку восемь вооруженных охранников и водитель весь день околачиваются подле банка, а кроме того, потому, что единственное шоссе, проходящее через город, можно перекрыть с двух концов буквально за пять минут, если кто-то попытается скрыться с награбленным. Других путей бегства попросту нет. Нет даже грунтовых дорог, а по горам вокруг долины, где проходит шоссе, смогут пройти разве что козлы.

Пусть даже и так, но все равно из-за этих пятниц старина Джаспер вечно нервничал. Он был главным охранником, и безопасность наличности находилась в его ведении.

Джаспер воспринимал свои обязанности со всей серьезностью, ибо у него ушло тридцать пять лет на то, чтобы достичь нынешнего своего положения и превратиться из пастуха, ютившегося в грязной хижине в труднодоступной местности за сорок миль от деревни Киакочомови в резервации «Уиндоу-Рок», в того, кем он теперь стал. Джаспер и отец Вашмена вместе служили в полиции агентства «Каньон де Челли», и Джаспер был для Вашмена почти как дядя: он все еще называл Сэма его именем на языке навахо: Тсоси Дагги, а Вашмен любил толстого старикана всей душой.

Джаспер махнул рукой в сторону двери банка:

— Я все время твержу мистеру Уипплу, что надо установить в банке хоть какую-нибудь защитную систему, а то дождемся, что в один прекрасный день нас ограбят.

— Сомнительно. Куда проще напасть на фургон где-нибудь по дороге.

— Это при такой броне и всех охранниках?

— А если грабители совершат налет на банк, куда им деться потом? Просто тебе хочется поворчать.

— Может быть. Но я все-таки считаю, что нам надо установить внутренние видеокамеры и пуленепробиваемый плексиглаз в кассе.

— У тебя есть хорошая система сигнализации и большая пушка на поясе. Но я скажу тебе вот что, Джаспер, если ты действительно хочешь держать в страхе нехороших ребят, может быть, следует обзавестись индейским головным убором с перьями и томагавком.

* * *

Вашмен остановился напротив кафе и взглянул на небо: он чуял, что погода скоро изменится — в воздухе слабо пахло зимой. Небо было чистый кобальт, лишь на западе виднелись редкие облака, но от них тянуло холодком, и они быстро двигались вперед. Снежные бураны иногда обрушивались на плато и в конце сентября, а сейчас уже октябрь на исходе. В этих местах резкие изменения погоды — вещь обычная.

Он вошел вовнутрь. В кафе гремел бас Джонни Каша, доносящийся из проигрывателя на стене, где крутилась пластинка «Последняя схватка Кастера», и витали запахи свежих яиц с ранчо, жареных цыплят и топленого жира. В углу Стивенс поглощал гамбургер с гарниром из мелко нарезанного сырого лука: цветущего вида парень, с квадратным волевым лицом и синими, как китайский фарфор, глазами, взиравшими на мир с пристальным вниманием. Он собирался стать хорошим копом.

В том же углу сидел Джейк Каннингем: он пожирал сандвич с волчьей жадностью, даже не удосужившись снять шляпу во время еды. Когда Вашмен добрался до столика, Каннингем подвинулся, не переставая жевать, и пробурчал с набитым ртом что-то, что Вашмен принял за приглашение садиться.

— Приятного аппетита, Джейк. — Вашмен устроился и положил локти на пластиковую крышку стола.

Каннингем носил деловой костюм; красивый бронзовый значок, пришпиленный к лацкану пиджака, выглядел в точности как тот, что продается в отделе игрушек у Вулворфа, и на нем значилось: «Городской констебль». Каннингем был высоким и тощим, и лицо его вечно хранило торжественное выражение. Этакий надежный, положительный трезвенник пятидесяти трех лет от роду, осмотрительный до тошноты. Медная компания сделала его шефом полиции — одним из тех четырех людей, кто, по сути, правил в Сан-Мигеле.

Полная официантка-блондинка подошла к столику и, уперев левый локоть в талию, приготовилась занести заказ в свой блокнотик.

— Смахивает на то, что здесь съезд полицейских. Что будете заказывать, патрульный?

Вашмен начал изучать меню, написанное мелом на грифельной доске над стойкой.

— Как сегодня чили?

— Откуда мне знать? Я не пробовала.

Стивенс не спускал с нее глаз, и она, зная об этом, кокетливо выпятила бедро.

— А напрасно, — заметил Стивенс, — глядишь, от перца прыти бы прибавилось.

— Еще минуту, — заявила она с легким презрением, — и я удалюсь. Терпеть не могу полицейские шуточки.

Вашмен заказал чили и кофе. Когда девица ушла, не забыв вильнуть бедрами, поскольку знала, что Стивенс провожает ее глазами, Каннингем сказал:

— В Неваде уже выпал снег прошлой ночью. Похоже, сегодня к вечеру и нас может накрыть. Вы, как: собираетесь оставаться здесь или отправитесь во Флагстаф?

— Я пока не думал, — ответил Вашмен.

— А может, следовало бы подумать. Ты же не хочешь куковать здесь, если начнется буран?

Бриллиантовое кольцо в бархатном футляре заметно оттопыривало карман, и Вашмен ответил:

— Наверное, тогда нам стоит поспешить во Флаг. Согласен, Бак?

В ухмылке стажера явно просматривалось желание поддразнить Вашмена.

— Снег, о, дьявольщина! Ты просто хочешь поскорее вернуться к Лайзе, чтобы в ее уютном гнездышке во Флаге переждать непогоду. Буран? Ха… Краснокожий лжет как белый.

Каннингем, с набитым ртом, начал вращать глазами, переводя их с одного лица на другое, чтобы видеть, как воспримет сказанное Вашмен. Он всегда чувствовал себя в присутствии Вашмена слегка неловко: Каннингем был выходцем из Техаса, одного посещения которого Вашмену хватило на всю жизнь: на бензозаправке туалеты оказались трех видов: для белых, цветных и мексиканцев — очевидно, если твои предки жили на этой земле много тысячелетий, справить нужду тебе попросту негде.

Вашмен извлек футляр с кольцом из кармана и пустил его по кругу. Стивенс открыл крышку — и его глаза округлились от удивления.

— Приятель, да я видел, как эскимосам хватило на целую жизнь камешка меньшего по размеру. Сколько же ты отвалил за него — стеклянных бус на двадцать четыре доллара да еще и красной фланели в придачу?

Вашмен мягко засмеялся, закрыл футляр и положил в карман, а Стивенс спросил:

— Не иначе как вознамерился вручить ей колечко нынешней ночью.

— Есть такая мыслишка.

Все прошлые месяцы строгой экономии и откладывания по крохам из зарплаты этой ночью принесут свои сладкие плоды. Он уже рисовал в воображении тихую восхищенную радость на лице Лайзы.

Официантка принесла заказанное Вашменом чили и повернулась, чтобы удалиться, но Стивенс удержал ее за запястье:

— Как вас зовут, лапочка?

— Франсина. А вас?

— Бак. Бак Стивенс. — Он произнес это, лихо вскинув голову, так что белокурая прядь упала ему на лоб, и Вашмен с трудом подавил ухмылку. — Вам, случайно, не требуется, чтобы этим вечером кто-нибудь подвез вас до Флагстафа, Франсина?

— Если даже и так, то с чего вы взяли, что этим кем-то непременно будете вы?

Стивенс оживился:

— Ну так как, вас подвезти?

— Чушь! — Она потянулась, чтобы забрать тарелку Вашмена, и белое платье натянулось вокруг пышных грудей. — У меня есть дела и поважней. — Франсина выпрямилась и надменно взглянула на Стивенса. — Но ты можешь вернуться сюда, когда подрастешь.

— В каком именно месте «подрастешь»? — нахально уточнил Стивенс, и в его глазах заиграли веселые озорные огоньки.

Когда Франсина смеялась, ее глаза превращались в узенькие щелки.

— Ладно, посмотрим, — бросила она, отсмеявшись. — Ты заходи, а там уж мое дело. — И упорхнула прочь.

Вашмен хохотал до коликов в животе. Веселый выдался денек. Прямо-таки отличный, если учесть, что вечером он увидит Лайзу.

Каннингем неуклюже поднялся, и Вашмен дал ему выйти.

— Вы, ребята, уж не засиживайтесь здесь, а не то и впрямь дождетесь бурана, — посоветовал констебль и, волоча ноги в своих ковбойских сапогах, пошел рассчитываться к кассе. За все это время на его физиономии не возникло даже подобия улыбки. Да, непробиваемость белых порой просто поразительна.

— Старая кислятина, — не замедлил сообщить Стивенс.

— Я скажу тебе, сын мой, грядет революция, и мы, индейцы, в ближайшем будущем внесем некоторые перемены в эту тухлую жизнь. Мы намерены указать белому человеку истинный путь к радости. Мы собираемся обучитьего тому, что даст ему возможность возвыситься до уровня нашей цивилизации из его нынешнего жалкого дикарского состояния. И когда нам это удастся, наше Бюро прав белого населения выпишет каждому белому мандат на ничем не ущемленные гражданские права, действительные, пока восходит солнце и реки впадают в море.

— Давно пора, кимо саиб.

* * *

Облака на западе пока еще не выглядели зловещими, но быстро могли такими стать. Добравшись до окраины города, Вашмен погнал по шоссе на восток в сторону гор. Легкий самолет пролетел в небе на высоте четырех или пяти тысяч футов с назойливым гулом, вызвавшим раздражение у Вашмена: в Неваде и Юте несколько частных контор подрабатывали тем, что доставляли богатых браконьеров в высокогорье Аризоны на низколетящих аэропланах, оборудованных мощными прожекторами, чтобы в ночи ослепить бедное животное, заставив его застыть на месте, пока спесивый «спортсмен» не убьет его без помех. Затем обычно из конторы выезжал грузовик, чтобы подобрать охотничий трофей, а если его останавливали, водитель клялся и божился, что по чистой случайности сбил зверя машиной. У охраны заповедников, как правило, не было ни времени, ни возможности докапываться до истины, и по большей части летающие браконьеры получали свою добычу.

Этот самолет не походил на охотничий: один из тех двухмоторных «апачей», что могли принять на борт семь-восемь человек, считая экипаж, и использовались для деловых поездок. Он летел с хриплым гулом на запад, прямо к облакам, возможно направляясь в Лас-Вегас или Рино.

— Не миновать им болтанки, — заметил Стивенс, провожая самолет взглядом.

— Эти ребята обычно знают, что делают, — возразил Вашмен.

Он втайне всегда восхищался пилотами. Ему лишь несколько раз довелось подниматься в воздух, по большей части на больших авиалайнерах, но всякий раз, проезжая мимо частных аэродромов, он не мог оторвать глаз от небольших самолетов и начинал думать: а не поступить ли на платные летные курсы, чтобы потом купить себе лицензию пилота. У дорожного патруля имелось несколько самолетов, и, возможно…

Это была чистая фантазия, пустые мечты. Вашмен привык ощущать под ногами твердую землю и глубоко врос в нее корнями. В армии, после окончания средней школы, он весь срок прослужил в пехоте. Тогда, в пятьдесят седьмом — пятьдесят восьмом, его прогнали от Форт-Блисса до Западного Берлина, но в военных действиях ему не довелось участвовать по причине отсутствия таковых. По возвращении в Штаты Вашмен пытался перевестись в военную полицию, но ему отказали, поэтому, отслужив свой срок, он оставил военную службу и, проучившись два года в колледже во Флагстафе, поступил стажером в дорожный патруль. Сейчас ему было тридцать три года, и он уже проработал копом ровно треть своей жизни, заслужив три благодарности в приказе, два поощрения за храбрость и пять выговоров, занесенных в личное дело.

Не так легко индейцу племени навахо выбиться в люди. Вашмен родился в тридцать восьмом году в одной из четырех слепленных из веток и глины хижин, что принадлежали семейству его деда — бабке, замужним дочерям и их детям — в самом центре шестнадцати миллионов акров малоплодородной земли, отведенных под резервацию «Уиндоу-Рок». Еще мальчишкой он носил воду в хижину из колодца, находящегося за четверть мили, а до поселка, где отец Вашмена служил полицейским, надо было топать двадцать пять миль. Тебе никогда не вылезти из долгов, если ты индеец, зато ты быстро учишься никогда и ни на что не жаловаться, ибо это бесполезно. В те дни еще не существовало никаких движений за права индейцев, а отец Вашмена был сильным человеком и не захотел деградировать, воспользовавшись унизительными подачками благотворителей из Бюро по делам индейского населения. У старика была одна вещь, которую никто не мог у него отнять, — здоровое чувство юмора, и оно перешло по наследству к Сэму Вашмену. Нет смысла по новой затевать войны с белыми: куда проще жить в мире со всеми, смеяться, когда есть такая возможность, любить хорошую женщину и гордиться своей работой, поскольку она такая важная. В колледже в одном из психологических тестов был вопрос: «Как бы вы себя охарактеризовали?» — и из пяти предложенных ответов Вашмен выбрал: «Добродушный». Он просто не понимал людей, которые сами себе всячески усложняют жизнь.

Они миновали придорожный оазис Голкомба: с полдюжины сикоморов, стоянка для трейлеров, обветшалый старый мотель, магазин Голкомба и автозаправка с вывеской, мягко говоря не соответствующей действительности: «Последняя заправка перед пустыней».

Вашмен устроился поудобнее на сиденье, готовясь к долгой поездке, положил руку на руль, а левый локоть выставил в окно — и тут ожила рация. Бак Стивенс потянулся, чтобы усилить звук: слова были едва слышны из-за шума ветра.

— …Повторяю: нами получен код десять-тринадцать из Сан-Мигеля. Машина девять-ноль, ставлю вас в известность. Машина девять-ноль!

Вашмен сдернул микрофон с крючка и снял ногу с педали газа.

— Девять-ноль на связи. Девять-ноль на связи. Передавайте… в чем дело?

— У нас десять-тринадцать из Сан-Мигеля, требуется помощь. Произошло ограбление… повторяю — ограбление. Это ты, Сэм?

— Ага, Эрни, я… валяй дальше. — Вашмен нажал на тормоза, чтобы вписаться в широкий разворот.

Бак Стивенс привстал на сиденье.

— Что за дьявольщина?.. — Его голубые глаза расширились.

Задние колеса занесло на гравий, Вашмен развернулся и погнал машину в обратную сторону. Рация продолжала с кашлем выплевывать слова: «…Похоже, это банк в Сан-Мигеле, Сэм».

Вашмен скользнул взглядом по дорожным столбикам — до города чуть больше двадцати трех миль. Стивенс тем временем включил мигалку на крыше. Вашмен захлопнул створку окна, чтобы лучше слышать.

— …Поступило в коротковолновом диапазоне для экстренных сообщений. Телетайпные линии, должно быть, оборваны, и мы не смогли дозвониться к ним по телефону. Возможно, конечно, это изгаляется какой-нибудь шутник-радиолюбитель, но коды все указаны правильно. Слышимость очень плохая, но там что-то об ограблении, офицере, которому нужна помощь, возможно, это банк. Судя по искажениям, на ключе передатчика сидит один из подручных Каннингема.

— Мы уже едем туда.

— Вы далеко?

— Будем на месте через четырнадцать минут. — Вашмен увидел, как рука Бака Стивенса потянулась к дребезжащей приборной доске и вцепилась в ее край. — Мы к востоку от города. Так что в первую очередь перекройте дорогу с запада.

— Принято, девять-ноль! Две патрульные машины из Невады приближаются к границе штата. Они пересекут ее через десять минут.

Патрульные из Невады прибывают на помощь, согласно договору между штатами о «совместном преследовании преступников»: офис шерифа в Юте по своему статусу прикрывал северо-западный угол округа Мохаве в Аризоне. Но пока суть да дело, патруль Вашмена был единственной полицейской машиной в окрестностях Сан-Мигеля.

В лучшем случае у двух машин из Невады уйдет не меньше часа на то, чтобы добраться до места происшествия.

Вашмен потянулся к выключателю сирены.

— Бог знает, на что мы там наткнемся — стоит приготовить оружие.

Бак Стивенс был бледен. Он извернулся, чтобы дотянуться до винтовки и ружья, стоявших возле задней дверцы, перетащил оружие через спинку сиденья и положил себе на колени. Краем глаза Вашмен видел, как заходил кадык на его шее.

Они стремительно пронеслись мимо щита с названием города и нескольких грузовиков и пикапов, жмущихся к обочине, чтобы пропустить их машину. Вашмен снизил скорость до сорока, чтобы вписаться в последний изгиб дороги, — машина закачалась на рессорах, десятифутовая пружинная антенна рации, прикрепленная на заднем бампере, стала со свистом раскачиваться в воздухе.

Небольшая толпа зевак собралась возле банка, и Вашмен, подрулив к тротуару, выключил сирену, оставив, однако, мигалку.

— Оружие не бери! — распорядился он. — Эти люди, может, и глупы, но не настолько, чтобы торчать на улице, если есть хоть малейший шанс схлопотать пулю: они бы тогда выглядывали из укрытий. Значит, грабители уже скрылись.

Зеваки, сгрудившиеся вокруг двери, расступились, пропустив Вашмена и Стивенса, и они прошли внутрь.

Там тоже толпились люди. Большинство мужчин было без брюк.

Небольшая группка плотно обступила что-то, что лежало на полу возле будки кассира.

Все говорили разом, обращаясь друг к другу и Вашмену.

— Нельзя ли потише! — громко произнес он.

Гвалт стих, перейдя в невнятное бормотание. Худая фигура выпрямилась и отделилась от прочих, сгрудившихся возле кассы: Джейк Каннингем, позеленевший и осунувшийся, торопливо направился к Вашмену. Голова его от ужаса подергивалась, как у болванчика, пальцы дрожали. На нем были брюки.

— О господи! — пробормотал он.

— Что стряслось, Джейк?

— Сам толком еще не знаю. Меня здесь не было… я только что вошел. Налет на банк… группа людей. Они захватили всю наличность, что-то около миллиона. А еще вон там…

Сквозь толпу Вашмен сумел наконец разглядеть того, кто лежал на полу, и почти в тот же миг услышал слова Каннингема:

— Они убили Джаспера Симали, Сэм.

Вашмен схватил за руку Бака Стивенса:

— Грабители не попались нам навстречу, значит, они поехали на запад. Беги к рации и сообщи. Скажи, пусть патрульные машины из Невады останавливают и обыскивают всех, кто встретится им по дороге. Давай бегом!

Стивенс бросился к дверям, а Вашмен рукой отстранил Джейка Каннингема и протиснулся сквозь толпу, сгрудившуюся вокруг Джаспера Симали. Он узнал доктора Джемисона — длиннющего мужчину со впалыми, как у покойника, щеками, большими желтыми зубами, цыплячьей грудью и тощим задом. Доктор пыхтел, как чайник. Он взглянул на Вашмена и покачал головой.

Джаспер лежал ничком. На полу была большая лужа крови.

— Винтовка, — процедил доктор сквозь зубы. — У них были не пистолеты, а винтовки. Бедняга не успел даже прочесть молитву.

Толстяк коротышка с розовыми руками ожидал, облизывая губы, когда Вашмен выпрямится и обернется. Каннингем представил его:

— Это мистер Уиппл, владелец банка.

— Не совсем так, — поправил толстяк коротышка. — Я управляющий… работаю на медную компанию в Сан-Мигеле, и предполагается, что я…

— Вы были здесь?

— Что… Когда? — Уиппл часто заморгал.

— Когда это произошло. Вы были здесь? Вы можете мне рассказать, как все это случилось?

— Полагаю, что да. Знаете, это настолько нереально…

Мимо прошел доктор, таща свою сумку.

— Я должен взглянуть на охранников бронированного фургона. Вы со мной, Джейк?

Вашмен резко повернулся, шевельнув широкими плечами:

— А что с охранниками?

Каннингем ободряюще махнул костлявой рукой:

— О них не беспокойся. С ними все нормально. Их чем-то опрыскали, и теперь надо просто промыть глаза. Вот и все!

Доктор заявил:

— Думаю — это был «Мейс».

* * *

Никогда за всю свою историю Аризона не знала такого ограбления.

Картину происшедшего Вашмен собрал по кускам из бессвязных фраз Уиппла, Каннингема и двух кассиров, которые пребывали в некоем смущении, изо всех сил пытаясь не обращать внимания на тот неприятный факт, что отвечают на вопросы, будучи в рубашках, галстуках и трусах. Грабители, укравшие практически всю наличность, — Террел, старший кассир, оценивал сумму в девятьсот тридцать тысяч долларов, — прихватили и их штаны, дабы им неповадно было пуститься в погоню.

Вашмену так и не удалось установить точно, сколько было бандитов — четверо или пятеро. Охранникам, которые приезжали в фургоне и двух машинах конвоя, было приказано оставаться поблизости от банка на случай неприятностей, и они завели привычку играть в покер в задней комнате, служившей зимой раздевалкой для банковских служащих. Бандиты об этом знали: двое из них ворвались в раздевалку через заднюю дверь и выпустили какую-то химию из аэрозольных баллонов — возможно, «Мейс», нервно-паралитический газ. Охранники мгновенно перестали видеть и почувствовали сильную тошноту, так что никто из них не сумел дать хотя бы приблизительное описание тех, кто на них напал. Бандиты отобрали у них оружие и заперли их в раздевалке. Когда Вашмен разговаривал с охранниками, на столе еще валялись игральные карты и мелочь.

Один мужчина проник в банк через заднюю дверь, а двое других — через парадный вход. На них были маски из женских чулок, а в руках две двуствольные винтовки и автоматический пистолет. В банке в тот момент находились восемь посетителей, мистер Уиппл и семь сотрудников. Еще один грабитель ожидал снаружи, в машине. Возможно, что был и пятый, карауливший у двери раздевалки на тот случай, если охранники очухаются.

В зале грабители приказали всем снять брюки и лечь на пол. Двое перелезли через низенькое ограждение и вошли в хранилище. У них были с собой матерчатые вещмешки военного образца, в которые они упаковали добычу. Третий бандит с винтовкой стоял возле входной двери изнутри. Банковский охранник Джаспер Симали чихнул и вроде бы пошевелился — хотя другие свидетели говорили, что нет, — но как бы то ни было, грабитель с перепугу выстрелил. Выстрел отбросил Джаспера к кассовой будке, где он и остался лежать лицом вниз.

Старший кассир Террел нажал кнопку сигнализации под крышкой своего письменного стола, как только бандиты ворвались в зал, оповестив полицию, размещавшуюся в здании за четыре квартала отсюда. Джейк Каннингем находился там с одним из своих постовых; он приказал тому связаться с шерифом и дорожным патрулем, а сам, схватив винтовку, побежал к банку. Однако к тому времени, как Каннингем туда добрался, бандиты уже скрылись, и он успел лишь мельком увидеть их машину, несущуюся на бешеной скорости в западном направлении.

На всю операцию ушло не более четырех минут.

— Они, должно быть, обрезали телефонные и телеграфные провода с двух сторон от города, — предположил Каннингем. — Все молчит, кроме радио. Они продумали все мелочи. Это явно не дилетанты.

— Но они на шоссе, — заметил Бак Стивенс. — Им некуда деться: ведь здесь больше нет никаких дорог. Мы запросто прижмем их к ногтю. Кто знает, вдруг этот патруль из Невады уже наткнулся на них.

Вашмен взглянул на часы. Они пробыли здесь десять минут.

— Ты заметил, какая у них машина? — спросил он Каннингема.

— Считай, что нет. Они были уже в другом конце улицы. Я разглядел лишь то, что машина старая… «Олдс», «бьюик» или что-то вроде того.

— Кто-нибудь запомнил водителя?

Последовало молчание. Потом Уиппл нервно произнес:

— Я заметил одну вещь. У одного из грабителей на запястье безобразный шрам — вот здесь.

Вашмен бросил взгляд на Стивенса, и тот энергично закивал. Потом он взял Каннингема за руку и повел к двери, говоря на ходу:

— Они наверняка в курсе ситуации на шоссе и должны были это учесть. Я не удивлюсь, если они, сделав крюк для отвода глаз, вернутся обратно и спрячутся где-нибудь здесь. Хорошо бы ты бросил своих ребят на поиски в самом городе и окрестностях.

— А вы?

— Мы двинем по шоссе и попытаемся преградить им путь к отступлению, когда они столкнутся с патрульными машинами из Невады. Если мы их не найдем, тогда, скорее всего, они вернулись в город. Я по рации затребую еще одну патрульную машину из Фридонии, чтобы перекрыть дорогу в восточном направлении: мы не встретили никого, пока мчались сюда, но они могли, сделав крюк, отправиться в этом направлении, покамест мы тут разбираемся, что к чему. А сейчас давай шевелиться, Джейк!

Каннингема немного покоробило: ему вовсе не нравилось получать указания от Сэма Вашмена и он вовсе не обязан был слушаться его, но, с другой стороны, он понимал, что Вашмен прав, и как полицейский не мог не последовать разумному совету. Поэтому он кивнул и отошел, а Вашмен забрался в машину и потянулся за микрофоном рации.

Патрульная машина двигалась по шоссе. За холмами Сан-Мигеля начинался прямой участок — тридцать семь миль без единого поворота. Вашмен не терял времени: он владел ситуацией и бросал отрывистые фразы в передатчик, расставляя сеть так, чтобы рыбка не могла ускользнуть. Последний раз диспетчер язвительно сообщил:

— Похоже, ФБР собирается встрять в наши дела, Сэм… Их спецагент направляется к вам самолетом. Сдается мне, они просто хотят заработать себе репутацию.

Вашмен гнал на скорости восемьдесят миль в час, пристально вглядываясь в дорогу, и успел-таки заметить отблески солнца на стальных остриях впереди на шоссе — он нажал на тормоза, но увидел, что расстояние слишком мало, и резко вырулил с шоссе, перевалив через бордюрный камень и врезавшись в чахлый кустарник и высокую полынь. Стивенс вцепился руками в сиденье:

— Какого черта?!

— Там на шоссе шипы.

Они были густо разбросаны на расстоянии примерно в сто футов — крученые гвозди, приваренные к небольшим крючкам-захватам, чтобы прокалывать шины и раздирать покрышки.

Вашмен вылез из машины и направился к дороге. Он не стал тратить время на разглядывание шипов, а сразу принялся выискивать следы шин на обочине. Но там ничего не было. Вашмен вернулся обратно и, проехав немного вперед, вновь выбрался на шоссе за заграждением.

— Что это? — недоуменно спросил Стивенс.

— Они проскочили здесь на скорости и разбросали позади эти штуковины, чтобы задержать преследователей. Этим они хотели выиграть время — только вот для чего?

— Дело темное.

— По крайней мере, ясно, что они не возвращались этим путем. Никаких следов на обочине нет.

— Тогда они вот-вот наткнутся на патруль из Невады. — Стивенс глянул на свои часы. — Да и мы с минуты на минуту должны встретиться с невадцами.

Где-то далеко впереди в свете солнца мелькнуло что-то похожее на приближающуюся машину. Вашмен продолжал неотрывно следить за дорогой, костяшки пальцев, сжимавшие руль, ныли от боли, сам же он думал о Джаспере Симали — прямом, честном и бесхитростном пожилом человеке. Джаспер не любил баловаться с оружием и не стал бы переть на рожон, пытаясь выставить себя героем. Невозможно было поверить, что он пытался достать свой револьвер, когда бандит всадил в него заряд из винтовки, — нет, его застрелили так, на всякий случай.

Стивенс говорил по рации:

— Водительская лицензия — на имя Стивена Д. Бараклоу. Семь-девять-девять, Сауф-Стюард-авеню, Таксон. Машина — желто-зеленый «бьюик» с аризонскими номерными знаками: Браво, Иксрей, один-четыре-один-три-пять, Чарли. Зарегистрирован на имя Джона П. Суини, Фридония. Повторяю: Стивен Д. Бараклоу, Б-а-р-а-к-л-о-у…

Деньги не слишком волновали Вашмена, но из-за Джаспера Симали грабители стали личными его врагами. Они дорого заплатят ему за Джаспера.

В памяти всплыли слова: «Незачем палить направо и налево, Тсоси. Это в прошлом нас считали кровожадными дикарями, сейчас белые дадут нам в этом сто очков вперед. Закон надо уважать». Бедный Джаспер!

Вашмен чуть отпустил руль и перевел дыхание.

Стивенс все еще передавал по рации:

— …Полоса шипов на шоссе в восьми милях к западу от Сан-Мигеля. Хорошо бы направить кого-нибудь, чтобы вымести их с проезжей части.

Приближающийся автомобиль отбрасывал солнечные блики, и Вашмен внимательно смотрел по сторонам дороги. Увидев оборванные провода, он свернул на обочину и остановился. Мигалка все еще вращалась, вспыхивая красным светом, и, вылезая из машины, Вашмен не стал ее выключать.

Столбы здесь шли почти вплотную к шоссе: потому, видимо, грабители и выбрали это место.

— Гляди, кусок веревки так и остался, — заметил Стивенс.

Вашмен подошел и опустился на одно колено, чтобы посмотреть внимательнее. Стивенс присел на корточки рядом.

— Они перебросили веревку через провода, а оба конца привязали к заднему бамперу. Наверное, с другой стороны от города сделано то же самое.

— Хитро, — произнес Стивенс, кисло усмехнувшись.

Вашмен встал и медленно повернулся кругом. Его глаза задумчиво прищурились. Дул холодный, пронзительный ветер, облака сгущались и темнели, заволакивая четверть неба на западе. За две сотни ярдов от обочины виднелась чахлая поросль: увядшие деревья и кусты, питаемые водами какого-то подземного источника. Впереди несколько секций дорожного ограждения были повалены. Вашмен прошел обратно к машине, включил стартер и, подождав, пока Стивенс уселся рядом, вырулил машину прямо к этой бреши. Здесь проглядывали следы шин, сворачивающие с дороги и уходящие прямиком к чахлой рощице. За этой рощицей до самого горизонта простиралась ровная низина, поросшая полынью и редкими кустиками.

— О боже, ты что, думаешь, они пытаются здесь прятаться? — вырвалось у Стивенса.

Приближающийся автомобиль замедлил ход — это была патрульная машина из Невады. Остановившись возле Вашмена, патрульный высунул голову в окошко:

— Что случилось?

— Давайте попробуем выяснить это вместе.

Коп из Невады вылез, и Вашмен заметил:

— Сдается мне — вы никого так и не встретили?

— Пару пикапов и джип. Я проверил их и отпустил восвояси.

— А где ваш напарник? — поинтересовался Бак Стивенс. — Нам сказали — две машины.

— Он остался на границе. На всякий случай, чтобы тормознуть тех, кому удастся проскочить меня. А вы что, хотите сказать, что и вам никто не попался?

Вашмен указал на следы шин, ведущие к рощице.

Лицо копа из Невады изменилось, и он нажал кнопку на своей кобуре. Когда отщелкнулась пружинная крышка, он достал служебный револьвер и повернулся лицом к рощице.

— Сами пойдем на них или дождемся подкрепления?

Вашмен подавил улыбку:

— Давайте глянем сначала сами.

— По рации передали: их четверо, а то и пятеро.

— Так и есть. Но я очень сомневаюсь, что они там. — Вашмен изучал черные следы от шин на дорожном полотне — такие оставляет автомобиль, когда резко жмет на все тормоза. Может, у кого-то лопнула шина: трудно сказать, свежий след или старый, но в голове у Вашмена все стало складываться в некую общую картину. Он даже не стал вытаскивать револьвер, а просто зашагал в сторону рощицы. Два его спутника двигались крайне осторожно и по мере приближения к деревьям начали все больше отставать. Вашмен ободрил их:

— Не стоит так уж напрягаться. — Насколько он себе представлял, все, что они смогут увидеть, — это брошенный «бьюик» пятьдесят восьмой модели.

* * *

Вашмен шел напрямик и в полный рост, поскольку не считал нужным петлять и пригибаться. Если кто-то и поджидает за деревьями, взяв их на мушку, прячься не прячься, все равно все шансы на его стороне. У Вашмена уже сложилось вполне определенное мнение, и он был настолько уверен в своей правоте, что не предусмотрел даже минимальной возможности того, что придется ввязаться в перестрелку. Он различил следы от двух шин — широкие с узким кордом; еще один след проходил посередине — словно бы от мотоцикла, и здесь же виднелись целых три следа от «бьюика»: он въехал в рощицу, выехал из нее и заехал вновь — значит, машина стоит где-то за деревьями.

С детства глаза Вашмена привыкли читать следы, оставленные на земле: поневоле быстро усвоишь эту науку, когда вечно приходится разыскивать заблудившихся овец среди каменистых осыпей и сухих оврагов негостеприимной земли резервации «Уиндоу-Рок». Для Бака Стивенса и патрульного из Невады все это было китайской грамотой: отпечатки шин казались им беспорядочным нагромождением бороздок и выступов, смазанных и накладывающихся друг на друга, — но Стивенс все же счел нужным заявить:

— Это что, след от мотоцикла?

— Вряд ли, — отозвался Вашмен. Он ушел вперед уже ярдов на сорок, и коп из Невады, нервно сжимая в руке револьвер, водил им во все стороны, пытаясь держать под прицелом каждый дюйм в зоне видимости.

Рощица по форме напоминала полумесяц, около восьмидесяти футов в ширину, обращенный выпуклой частью к дороге. Наверняка растения пытались следовать руслу какой-то подземной речушки, из которой корни их всасывали влагу. Следы огибали левый конец рощицы и там уходили в поросль, теряясь из виду.

Вашмен шел по ним и, обогнув край рощицы, заметил, как солнце сверкнуло на металле. «Бьюик» припарковали здесь, чтобы его нельзя было заметить с шоссе.

Стивенс следовал за Вашменом с револьвером на изготовку, а патрульный из Невады, пустившийся в обход дальнего конца рощицы, возник позади «бьюика»; его лицо застыло в ожидании схватки.

Вашмен подошел к «бьюику» и заглянул внутрь. На заднем сиденье грудой была навалена дюжина мужских брюк. Здесь же лежали пять нейлоновых чулок и четыре небольших, выкрашенных серой краской баллончика, на которые была нанесена через трафарет военная маркировка.

Полицейский из Невады подошел, пряча пистолет в кобуру, и заглянул через плечо Вашмена:

— А это что за чертовщина?

— Они отобрали брюки у всех, кто находился в банке, чтобы люди не пытались их преследовать.

— Тогда понятно. Вот только непонятно: а сами грабители, что, растворились в воздухе?

— Именно так.

Бак Стивенс просунул руку в окно и вытащил один из баллончиков.

— «Мейс кемикл», так и есть! Они, видно, почистили какой-нибудь армейский склад.

— Или просто имели свободный доступ к арсеналу, — предположил Вашмен. — Все ограбление смахивает на военную операцию.

— Ни черта не понимаю, — возмутился невадский патрульный.

Вашмен зашагал к шоссе.

— Надо связаться с диспетчером по рации, — пояснил он.

— И что мы ему скажем? — осведомился коп из Невады, еле поспевая за ним.

Бак Стивенс задержался ненадолго, чтобы бросить последний взгляд на «бьюик». Скоро сюда нагрянет целая туча специалистов, чтобы обследовать чуть ли не с микроскопом машину и все вокруг, но для Вашмена того, что он увидел, было вполне достаточно. Теперь он понял окончательно, что означают смазанные отпечатки шин на шоссе.

— Может, вы все же растолкуете что-нибудь нам, дуракам? — невадский полицейский потерял терпение.

Вашмен подождал, пока Бак Стивенс рысцой догнал их, и сообщил:

— Они проделали дырку в ограждении и спрятали его вон за теми кустами. Потом Бараклоу приехал в «бьюике», забрал их всех, и они направились в город, где напали на банк — у них, похоже, все было рассчитано с точностью до секунды. Они знали, сколько времени им понадобится, и разбросали шипы на дороге, чтобы за то время, пока преследователи будут с этим разбираться, успеть домчаться сюда и перегрузить награбленное.

— Куда? На мотоциклы? — осведомился Стивенс.

Вашмен поморщился. Они пролезли через дыру в ограждении, и он указал на черные полосы от шин на шоссе.

— Ты видел когда-нибудь взлетную полосу аэродрома? Такие вот точно следы оставляет самолет, когда приземляется. Здесь впереди целых тридцать семь миль прямого и ровного шоссе. Чем не взлетная полоса? Они улетели на самолете.

— Башковитый индеец, — провозгласил Бак Стивенс.

Глава 2

— Надо идти в облет, — заявил Кит Уолкер.

— Исключается, — возразил сидящий позади майор.

— У нас нет кислородных масок, поэтому мы не можем пройти сверху — дьявольщина, это сорок тысяч футов высоты — не меньше!

Уолкер с тревогой вглядывался в громоздящуюся впереди стену штормовых облаков.

— Единственное, что нам остается, — это обогнуть их с севера, — настаивал он.

— У нас нет для этого времени.

— Чушь. Времени у вас навалом.

— Ты можешь пробиться через них, — заявил майор. — Тебе это пойдет на пользу — поможет обрести веру в себя.

После стольких часов, проведенных в воздухе, Киту Уолкеру не надо было ничего доказывать ни себе, ни другим. Поэтому он бросил отрывисто:

— Не пори чепухи, майор, — а сам подумал: «А что, пожалуй, я мог бы пробиться», — и тут же: «Конечно, все пилоты верят, что способны на такое. Не давай ему втянуть себя в такую авантюру», — потому и поспешил добавить:

— В этот раз придется послушаться меня.

Он летел на высоте чуть менее двухсот футов над вершинами холмов. Горная цепь тянулась справа параллельно курсу, и Уолкер держался ниже гор, опасаясь радара военно-воздушной базы в Неллисе, рядом с Лас-Вегасом. Теперь самолет лег на курс севернее Лас-Вегаса. Шторм впереди надвигался стеной черных облаков. Вихревые потоки от земли мотали двухмоторный «апач» во все стороны.

Под панелью управления был вмонтирован широковолновый приемник: он мог улавливать излучения радаров и позволял следить за вращениями «тарелки» в Неллисе. На радаре самолет еще не засекли, иначе изменилась бы частота сигнала — вращение стало бы быстрее, а луч уже сужался, чтобы точнее определить местонахождение, — но этого не происходило. Так что радар Уолкера не волновал. Что тревожило его по-настоящему, так это погода. Он никогда не трусил без повода, но к этому врагу относился с уважением и вовсе не был уверен, что старенький самолет не развалится на части, попав в грозовые облака.

Майор наблюдал за ним и, когда Уолкер обернулся, чуть скривил рот в улыбке. Взгляд темных глубоких глаз пресекал на корню вопросы и сомнения и отметал прочь любые возражения — искать в этих глазах проблеск чувства было бесполезно, все равно что смотреть в глаза покойника.

— У нас не хватит горючего, чтобы облететь бурю, — заявил майор.

Уолкера и самого терзали сомнения на сей счет. Взгляд его привычно скользнул по панели: высота, давление, температура. Топливные баки — наполовину пусты: где уж было заправляться. С пятью людьми и похищенными деньгами на борту машина жадно глотала топливо, и того, что оставалось в баках, ей хватит не надолго. До того места к северо-западу от Рино, где их ожидает резервный «бичкрафт», больше трехсот миль по прямой. А если облетать шторм — это еще миль сто двадцать и топливо может кончиться в самый неподходящий момент. Да, майор не упускал ни одной детали.

— Тогда нам вообще не дотянуть, — возразил Уолкер. — Ты же знаешь, сколько уйдет горючего, если пробиваться через шторм.

— Вихрь закручивается против часовой стрелки. Держись с северной стороны шторма, и ты получишь хвостовой ветер.

— Скорее ураган, эдак миль шестьдесят в час. От него эта этажерка развалится на части.

Взгляд майора впился в Уолкера, как лезвие ножа, — недвижный, но готовый изрезать на куски.

Надо подумать. Позади на сиденьях для пассажиров громко разговаривали остальные — нервно и невпопад. Эдди Барт шиковал, и Бараклоу говорил ему своим гнусавым ровным голосом: «Незачем так смачно хлюпать губами», — но и сам не мог удержаться от глуповато-счастливого смеха. В самолете имелись места для шестерых, включая пилота, пять кресел занимали люди, на шестом валялись матерчатые военные вещмешки. Здесь было слишком тесно, чтобы считать похищенные деньги, но Бараклоу своим наметанным глазом оценил добычу — минимум девятьсот тысяч долларов. Десять кубических футов десяток, двадцаток и сотенных купюр. Уолкер сам принимал четыре вещмешка, когда их грузили в самолет, и, по его прикидкам, каждый весил не меньше шестидесяти фунтов.

Бараклоу говорил подчеркнуто торжественным тоном, как экскурсовод при отправлении экскурсионного автобуса:

— А сейчас счастливые, хотя и усталые, скажем последнее прости этому дому, еще недавно битком набитому веселенькими «зелеными»…

— Боже, сделай милость, заткнись, пожалуйста! — не выдержал Джек Хэнратти. Он не переносил высоты, самолеты внушали ему ужас, а тут еще и майор затаил на него зуб — тогда в машине Уолкеру подумалось, что майор наверняка убьет Хэнратти за то, что тот уложил из винтовки толстого старого индейца — охранника банка. Майор мог это сделать не моргнув глазом, он был мастак в делах такого рода и знал не понаслышке около дюжины способов убить человека голыми руками тихо и очень быстро.

Когда во время совершения любого уголовно наказуемого деяния происходит убийство, все соучастники по закону автоматически признаются равно виновными в убийстве первой степени. Теперь на них на всех висит убийство с отягчающими обстоятельствами. И все из-за Хэнратти с его винтовкой. У него что, руки чесались? У Уолкера вообще не было при себе оружия, но Хэнратти и из него сделал убийцу. Неудивительно, что Хэнратти трясся, как осиновый лист: все пятеро влипли по уши из-за его глупости.

Майор долбил им все время, пока они готовились к операции: «В штате Аризона все еще применяется смертная казнь. Я не хочу, чтобы были жертвы. Даже синяки — и то нежелательны. Со временем о деньгах забудут, но для убийства срока давности не существует».

Проклятый Хэнратти с его винтовкой. Старый толстый индеец чихнул.

Чихнул.

И от таких мелочей зависит жизнь.

У Уолкера была дырка в зубе, и зуб ныл всякий раз, когда туда попадали кусочки еды. Надо было сходить к врачу еще пару недель назад.

Он взглянул на приборы. Скорость упала до ста сорока: они двигались в разреженном неподвижном воздухе перед штормовым фронтом.

— Послушай, мы можем повернуть на север, добраться до Эли или Элко и сесть там, а потом похитить другой самолет или хотя бы машину.

— Нет!

— Дьявольщина, почему — нет? Они же вычислят в конце концов, что мы улетели на самолете, и начнут искать. А в автомобиле мы запросто проскочим.

— Да потому, что я так говорю. Потому что план разработан до мельчайших деталей и мы не станем менять его на ходу, — отрезал майор.

Двигатели работали с хриплым гулом и где-то дребезжала расшатавшаяся заклепка. Уолкер указал на черноту, нависшую впереди. Внизу все окутала непроглядная тьма и горные пики справа по борту исчезли во мгле. Где-то внизу должна быть граница штата Невада.

— У нас осталось пять минут, чтобы развернуться и убраться с пути штормяги. Здесь пахнет не просто осенним снежком, майор, это буран. Взгляни в метеосводку.

Он стащил эту сводку украдкой сегодня утром в Рино, когда заполнял липовые документы на полет до Солт-Лейк-Сити. Она была составлена в полночь. К тому времени шторм пересекал границу Калифорния — Невада где-то южнее Рино, и стрелки на карте указывали, что буря обрушится на Вегас к утру и будет продвигаться на восток в сторону Кингмена со скоростью двадцать пять — тридцать узлов в час. Но очевидно, с тех пор шторм набрал скорость и сместился. Сейчас он висел над горными вершинами к северо-западу от Вегаса — и это означало, что он напитался влагой.

— Нам светит снег с градом, — заметил Уолкер.

Майор взглянул на колеблющуюся стрелку наружного термометра. Он показывал сорок три градуса по Фаренгейту, но Уолкер покачал головой:

— Мы еще не пересекли штормовой фронт. Внутри его ты получишь десять-пятнадцать градусов. И град, несущийся по ветру со скоростью шестьдесят узлов в час, запросто пробьет кучу дырок в крыльях этого самолетика. Это не грузовой лайнер военно-воздушных сил, майор.

Остальные прекратили разговоры — они могли теперь наблюдать шторм воочию, и нависшая над ними угроза начала доходить до их сознания, оттеснив прочие страхи и радость по поводу удачного ограбления.

Бараклоу подался вперед, и Уолкер ощутил на своей шее его дыхание, смешанное с запахом ментоловых сигарет.

— Послушай, майор, я думаю — он прав. Это тебе не ливень во время муссона.

— Град, — изрек Эдди Барт, — вовсе не то развлечение, которое нам сейчас нужно.

— Ну вот, кажется, до всех дошло, — заключил Уолкер. Во рту у него вдруг пересохло. Он крепко сжал штурвал и надавил правой ногой на педаль руля поворота. — Все, я поворачиваю.

Майор собрался что-то возразить, но тут они вошли в штормовой фронт, и самолет тряхнуло. Порыв ветра ударил под брюхо делающей вираж машине, но Уолкер, чувствуя это, развернул тяжелый левый элерон. Ему удалось выровнять самолет, и он дал ветру закончить за него маневр. Теперь впереди по курсу оказались горы, и Уолкеру пришлось включить двигатели на полную мощность, задрав нос для подъема, на что машина при таком низком давлении отозвалась весьма вяло. Еще полминуты — и Уолкеру стало ясно, что это дохлый номер.

— Так ничего не выйдет, — сообщил Уолкер. — Придется развернуться, чтобы набрать высоту.

Майор ничего не ответил. У Уолкера не было времени, чтобы оглянуться на него, но он знал, что этот человек чувствует сейчас раздражение, но не страх.

По крайней мере, майор не спорил.

Уолкер развернулся на девяносто градусов и вновь взял курс на восток — ветры, несущие передний край штормового фронта, гнали машину вперед, пока Уолкер набирал высоту. Им надо было набрать по меньшей мере пять или шесть тысяч футов, прежде чем повернуть снова на север и попытаться перелететь через горы, — а в действительности хорошо бы подняться еще выше, на семь с половиной тысяч футов, ибо никогда не знаешь, на какие воздушные ямы можно наткнуться в этих каньонах. При низком давлении и тяжелом грузе на то, чтобы набрать такую высоту, уйдет немало времени.

Улучив минутку, Уолкер взглянул на майора и увидел, как в раздумье прищурились его глаза на бесстрастном с ястребиными чертами лице. Позади остальные вновь заговорили прерывистыми голосами: их явно прошиб пот от страха — всех, кроме майора, который молча смотрел вперед. На скулах его ходили желваки. Майор думал, вынашивал какой-то план. И возможно, даже хороший.

* * *

В прежние, теперь уже далекие дни Уолкер встречал майора Лео Харгита в Тан-Сон-Нхите и Да-Нанге, но они не были даже приятелями, и, вернувшись в Штаты, Уолкер и думать забыл о нем, пока майор сам не нашел его в Таксоне.

К тому времени от прежнего Уолкера уже почти ничего не осталось. Он был хорош на войне и не слишком годился для чего-либо другого. Во Вьетнаме ему доверяли самолет стоимостью в полмиллиона долларов и десять человеческих жизней, но теперь, после партландского инцидента, ему никто не доверил бы и «кукурузника».

Уолкер не служил в военной авиации, но летал на медэвакуационных самолетах над полуостровом Индостан в течение трех лет, откладывая деньги за сверхурочные вылеты, и дважды получал надбавки за участие в боевых действиях. Несколько раз его обстреливали с земли, но ни разу не сбили; сейчас ему было двадцать девять, и летал он с семнадцати лет — налетав одиннадцать тысяч часов. До Портленда его ценили очень высоко, как одного из немногих пилотов, способных летать на всех возможных машинах: от одномоторных развалюх до реактивных истребителей.

Скопив достаточно денег, Уолкер вернулся в свой родной город — Сакраменто и купил себе членство в третьеразрядной авиакомпании, осуществлявшей грузовые и пассажирские перевозки на Западном побережье и выполнявшей чартерные рейсы по всем городишкам Северной Калифорнии и Южного Орегона, между которыми не было регулярного воздушного сообщения. «Ор-Колл эарвейс» располагал «лиром», двумя двухмоторными «апачами», «конвейром» и «Ди-Си-Би», а когда Уолкер внес свой пай, они вложили почти весь свой капитал в то, чтобы купить почти новый «Бритиш-Дарт-500» — лайнер с двумя турбореактивными двигателями, способный взять на борт пятьдесят шесть пассажиров или несколько тонн груза. Уолкер, сделав свой взнос, стал владельцем одной пятой акций компании — это было то, чего ему всегда хотелось, и тот первый год оказался самым счастливым в его жизни, но он же — увы! — стал и последним.

Все начало разваливаться, когда один из пилотов сломал ногу по дури и пришлось едва ли не за полчаса подыскивать ему замену, чтобы лететь в Юджин с четырьмя людьми на борту на манер воздушного такси. Тупица, которого они наняли, забыл выпустить шасси в Юджине и грохнулся на брюхо при посадке, угробив «апач», а самое главное — себя и всех пассажиров.

В результате компанией занялось Национальное управление безопасности на транспорте: на две недели их лишили лицензии, но и после этого настырные правительственные чинуши не упускали ни одного случая, чтобы сунуть нос в дела «Ор-Колл эарвейс» под предлогом проверки соблюдения норм безопасности.

Компания кое-как, но все же держалась и, возможно, пережила бы тяжелые времена, если б именно тогда Уолкера не угораздило попасть в беду.

Он встретил Карлу на вечеринке в Сан-Франциско меньше чем через неделю после того, как стал полноправным совладельцем «Ор-Колл». Уолкер был окрылен успехом и сумел заразить и ее своим оптимизмом. Она работала стюардессой на «Норвест Ориент», но ей не слишком нравилось это занятие: «Я из тех девушек, что любят домашний уют, и мне не нравится мыкаться по отелям, Кит». За четыре месяца до того, как Уолкер встретил ее, она уволилась со службы и поступила на должность кассира в аэропорту, но честно призналась, что больше всего хотела бы обзавестись домом и стать просто женой и матерью.

Это его устраивало. Карла любила яркие тряпки, но у нее было премилое личико с огромными, цвета оникса, томными глазами. Хрупкая, симпатичная девушка, немного взбалмошная, с быстро вспыхивающей улыбкой и здоровым красивым телом. Уолкеру было хорошо с ней поначалу.

Он не ломал особенно голову, любит ли он Карлу, — ему не так часто доводилось иметь дело с женщинами, и он знал о любви лишь из книжек. Всю жизнь с тех самых пор, как в девять лет он построил свою первую модель аэроплана, единственным смыслом существования для него стали самолеты. Но в армии, уставая до изнеможения и рискуя головой, он представлял, как скопит денег, купит авиалинию, женится и заведет детей. Так он убьет двух зайцев сразу: добьется положения в обществе, обзаведясь, как подобает солидному гражданину, семьей, домом и собственным бизнесом, и при этом останется свободным художником — пилотом, которому есть на чем и куда летать. Единственная подлинная свобода — быть в вечном движении, пересекая небо, подобно вольной птице.

Через пять недель после того, как Уолкер встретил Карлу, он женился на ней, и это тоже произошло в тот самый счастливый год. Год, когда он наслаждался вовсю: обильная выпивка, веселье и вволю секса. Карла знала толк в самолетах и сумела войти в его жизнь не как сторонняя наблюдательница.

Но Карле не удавалось забеременеть.

Они обращались к врачам. Карла принимала гормоны, делала анализы. Боже, в какую это влетало копеечку! Но все оказалось тщетно, и после года мытарств врач-андролог набрался мужества, чтобы заявить Уолкеру:

— Я так огорчен, мистер Уолкер. Вам бы лучше попробовать искусственное осеменение — слышали о таком? Это, пожалуй, единственный выход, если вы с женой по-прежнему категорически не хотите стать приемными родителями, взяв детей из приюта. Видите ли, вы стерильны. Нет, не тревожьтесь о своей потенции, она здесь ни при чем. Это связано с некими особенностями, закладывающимися еще в утробном состоянии в результате несовместимости на генном уровневашего отца и матери. Ваши сперматозоиды не функционируют, как положено, и потому вы не можете оплодотворить свою жену… равно как и любую другую женщину, окажись она на ее месте. — Тут врач лукаво подмигнул. — Знаете, это в некотором роде преимущество, о котором другие мужчины могут лишь мечтать.

Сначала новость не показалась Уолкеру столь уж существенной. В конце концов, столько есть детей, которых можно усыновить или удочерить. Но Карла и слышать не хотела ни о чем подобном.

Она ходила мрачная и подавленная, и ему передавалось ее отчаяние. Он стал чувствовать себя неуверенно: само его мужское начало было поставлено под сомнение.

Карла становилась все более язвительной и саркастичной, а временами сварливой и злой — Уолкеру приходилось ходить вокруг нее на цыпочках.

Потом случилась авария в Юджине — и в ту ночь Уолкер здорово напился. На следующий день Карла бросила в слезах:

— Я не желаю больше быть с тобой.

И ушла. Собрала вещи и исчезла насовсем.

Вскоре адвокат вручил Уолкеру заявление о разводе — сама Карла уехала в Рино на шесть недель. Пришлось заложить часть акций «Ор-Колл», чтобы оплатить издержки. Первое время Уолкер пребывал в своего рода эмоциональной анестезии, но, когда все осталось позади, его душу начали терзать печаль и болезненное, как жало, ощущение потери. Именно тогда он понял, что любит ее.

Но Карла снова вышла замуж, за другого пилота, капитана из «Юнайтед эрлайнс», который был старше ее на двадцать лет, и Уолкер узнал потом из разговоров в кругу пилотов, что она благополучно забеременела и довольна жизнью.

Ладно, люди могут жить без руки, без глаза и даже без обеих ног. Тем более можно прожить без любви. Уолкер с головой окунулся в работу, набирая каждый месяц максимум дозволенных Ассоциацией пилотов часов, и даже больше. Он выходил из оцепенения, занимаясь неустанным поиском заказчиков для «Ор-Колл»: вел переговоры о заключении контрактов на воздушный фрахт с рыболовными компаниями по всему побережью, местными типографиями и прочими представителями мелкого бизнеса в горных городишках, куда машиной можно было добраться только в сухую погоду.

Затем министерство связи объявило конкурс на получение контракта: речь шла о доставке в течение дня срочной почты в захолустные провинциальные города. Это означало полеты по ночам, в дождь, в снег и множество прочих опасностей. Уолкер сделал все, чтобы заполучить этот контракт, и начал летать сам в «лире» от Сакраменто до Юрека, каждые двадцать четыре часа с четырьмя посадками по пути — по большей части в плохую погоду, вслепую, ориентируясь по приборам и позывным радиомаяков. Контракт оставлял за пилотом право не лететь в непогоду, но вся штука была в том, что если не летишь, то тебе и не платят.

Это были не полеты, а сплошной зубовный скрежет. Шесть ночей в неделю — такое долго не выдержишь. Начинаешь принимать небольшие, безобидные на вид таблеточки в форме сердечка — легкий допинг, чтобы привести себя в норму. Затем начинаешь принимать их по две, по три и четыре штуки за раз, и через какое-то время у тебя в каждом полете карманы битком набиты таблетками, нервы натянуты, как тетива у лука, а мозг начинает играть с тобой злые шутки: ты соображаешь слишком медленно; сдираешь резину с шин при резком торможении; неправильно оцениваешь высоту и клюешь носом так, что едва успеешь выровнять машину и выпустить шасси; или летишь в чистом ночном небе и вдруг видишь, как из облака тебе подмигивает Карла или на тебя пикирует северовьетнамский «МиГ-21», бесшумно выплевывая струи огня из пушек, спрятанных в крыльях, и, пытаясь уйти из-под обстрела, ты едва не врезаешься в верхушку горы.

Уолкер понимал, что начинает рассыпаться по частям, и решил привести себя в порядок: взял две недели отпуска и поселился в Тахо в мотеле на берегу озера. Несколько дней ушло на то, чтобы отвыкнуть от таблеток, и эти дни превратились в настоящую пытку, но он знал, что делает. Он часами валялся возле плавательного бассейна, впитывая в себя лучи горного солнца — была середина июня, — а вечерами поигрывал в долларовую рулетку и двухдолларового блэк-джека. Уолкер чувствовал, как напряжение уходит из него, как вода из колодца. Он стал ходить на прогулки, встречаясь от нечего делать с разведенными женщинами, которых всегда хватало в казино: они с готовностью вешались на шею любому мужчине, не задавая лишних вопросов и не связывая его никакими обещаниями.

Но Уолкер по-прежнему видел Карлу в каждой женщине, с которой спал, и не было никакого способа излечиться.

Он вернулся к работе в конце июня и летел на старом «Ди-Си-Би» в Портланд с грузом для бумажной фабрики, когда врезался в высоковольтные провода.

Тому не было никакого оправдания. Правда, моросил мелкий дождь, но он летел в первоклассный аэропорт точно по курсу и при видимости достаточной, чтобы обозревать землю с высоты семи или даже восьми тысяч футов. Машина была в исправности, а второй пилот сверялся с картой и ничем не отвлекал его внимания. Но голос девушки-диспетчера, ведущей посадку, напомнил Уолкеру голос Карлы, и он мысленно представил ее лицо, вместо того, чтобы следить за приближающейся землей. Второй пилот в это время возился с закрылками и шасси, и самолет, слишком быстро сбросив высоту, зацепил правым колесом высоковольтку. Машина описала дугу, врезалась в землю левым концом крыла и завертелась волчком на полосе. Шасси сломалось, винты — тоже, фюзеляж треснул по швам, левое крыло отломалось у самого основания — словом, самолет, пробороздив брюхом траву, развалился на полудюжину кусков.

Уолкер остался висеть на ремне в перевернутом сиденье, равнодушно слушая вой сирен «скорой помощи», визг шин и свист пены из огнетушителей, а затем команда спасателей взломала кабину и вытащила его и второго пилота наружу. В санитарной машине Уолкера осмотрели врачи, но ничего не нашли, кроме синяков и нескольких царапин. Второй пилот расшиб себе голову, ударившись о штурвал, и целых двенадцать часов был на грани жизни и смерти, а Уолкер все это время сидел в больнице; но парень пришел в себя, так что хотя бы убийцей Уолкер мог себя не считать.

Но из-за обрыва проводов без электричества остались две фабрики, четыреста жилых домов и торговый центр. Весь город был взбудоражен, страховая компания пришла в ярость, и, когда правительство лишило Уолкера лицензии пилота, руководство «Ор-Колл» не замедлило вышвырнуть его на улицу. Они согласились списать угробленный самолет в счет вложенного Уолкером пая, и хотя остались при этом в накладе, готовы были понести убытки, лишь бы избавиться от своего бывшего партнера раз и навсегда.

Уолкер оказался на улице даже без жестяной миски, чтобы собирать в нее милостыню. У него не было ни денег, ни лицензии; в любом случае, после такой аварии он не смог бы получить работу ни в одной компании, имеющей отношение к авиации. Его не брали даже кассиром в аэропорт.

У летчиков есть некая своя гордость. Они не хотели видеть Уолкера, ибо он самим своим присутствием невольно напоминал: такое может случиться с каждым из них. Авария стоила «Ор-Колл» половины ее контрактов, и пилоты не потерпели бы даже намека на то, что человек, подобный Уолкеру, может считаться членом их братства и пользоваться их снисходительностью: летчики подозрительны и не терпят халатности и беспечности в воздухе. Если бы это был несчастный случай, Уолкер мог бы рассчитывать на сочувствие и поддержку товарищей, ибо кто из пилотов не попадал в беду, — но если ты влип по собственному разгильдяйству и глупости, ты опозорил все братство. Уолкер мучился, но не винил этих людей, поскольку сам был одним из них.

И теперь в двадцать девять лет он потерял все.

Уолкер два месяца работал на бензоколонке в Таксоне и пропивал зарплату, когда его нашел майор.

— Ты, наверное, не помнишь меня. Я Харгит, Лео Харгит.

— Я тебя помню, майор.

Майор подкатил к бензоколонке в «линкольн-континенталь» четырехлетней давности. Солидная машина, под стать самому майору. Серые со стальным отливом волосы гладко зачесаны на пробор. Длиннокостное, шести футов высоты тело, стройное и тугое, — в отличной форме. Сейчас он был в штатском — в легком светло-сером костюме, явно сшитом на заказ. Когда Уолкер видел его последний раз в Гуи, майор носил форму «зеленых беретов».

У Харгита была ослепительная улыбка: зубы ровные и белые, как надгробия на военном кладбище. Он обладал тем особым обаянием, которое свойственно некоторым людям, привыкшим командовать другими.

Он выбрался из машины и обменялся рукопожатием с Уолкером. Майор не относился к числу тех, от чьего пожатия трещит ладонь, но хватка его была крепкой, хотя, здороваясь, он жал всегда вполсилы.

— Мне сказали, что тебе приходится туго, капитан?

— Зато нет проблем с выплатой подоходного налога.

— Тут найдется местечко, где можно поговорить?

Значит, Харгит искал его.

— До трех часов бензоколонка в моем распоряжении.

Майор глянул на часы и махнул рукой:

— Ну тогда времени хватит.

— Хочешь накачать бензину в свою тачку?

— С этим можно и обождать. — Харгит положил тяжелую руку на плечо Уолкера и повел его внутрь здания. Там стоял стул, стол с телефоном, аппарат для кредитных карточек и стенд с дорожными картами. Все остальное пространство занимали инструменты, старые аккумуляторы и канистры с маслом; пахло бензином и смазкой. Майор скинул с верстака часть барахла, присел на краешек, держа одну ногу на полу, и жестом пригласил Уолкера сесть на стул. Со своего места Харгит мог смотреть на собеседника сверху вниз, как с трибуны или капитанского мостика.

Несмотря на открытые двери, в каморке было тесно и душно. Солнце, отражаясь в стеклах автомобилей и витрине магазина напротив, резало глаза. Неумолимо шумела дорога.

— У меня, возможно, найдется для тебя работа.

— Какая? Снова в армии?

— Нет. Но связанная с полетами.

Смех Уолкера скорее походил на рычание.

— У меня нет лицензии.

— Я тебе ее достану.

— Это не так легко. У меня ее отобрали, и я не получу ее обратно ни под каким видом, пока не начнется пятая мировая война.

— Я добуду тебе лицензию. Эка важность, клочок бумаги!

— Все не так просто, — возразил Уолкер, ощущая, как натягивается кожа на скулах, и не желая выдать подступившую горечь. Его комбинезон был черным и лоснился от смазки, и он спохватился, что вытирает о штаны руки. Ногти были чернильного цвета.

— Возможно, лицензия будет не на твое имя, — сообщил майор, следя за ним пристальным взглядом.

Уолкер поморщился:

— Так все же, о чем речь? На чем летать и куда?

— Двухмоторные самолеты. Летать днем, в основном по радиомаякам. Ты сделаешь это с закрытыми глазами.

— Закрывать глаза запрещено правилами, — съязвил Уолкер, пытаясь скрыть волнение. — Если, конечно, речь идет о нашей стране.

— И о ней тоже.

— Слушай сюда, майор, я не люблю играть втемную. Последний раз, когда я видел тебя, за тобой числилась пара команд спецназа, орудовавших в холмах Лаоса и Камбоджи. Ладно, я читаю газеты и в курсе, что «зеленые береты» ныне не в чести.

Харгит сухо усмехнулся:

— Несколько генералов в Пентагоне решили, что в армии Соединенных Штатов не должно быть элитных подразделений.

— И они поперли тебя с работы. Но я слышал, что спецслужбы нанимают сотни бывших «зеленых беретов» для отправки в Лаос. Так, по крайней мере, пишут в газетах. Всего я не знаю. Но если ты ищешь кандидатов на то, чтобы геройски погибнуть в Лаосе, можешь сразу вычеркнуть меня из списка. Мне уже довольно постреляли в спину.

Майор засмеялся, глаза его превратились в щелочки.

— Мое предложение не имеет ничего общего с Лаосом.

— И со спецслужбами?

— И с ними тоже.

Харгит вытащил объемистый бумажник из внутреннего кармана и извлек из него сложенную газетную вырезку.

— Видимо, ты читаешь не все газеты.

Вырезка была восьмимесячной или девятимесячной давности, судя по тому, как пожелтела и стерлась на сгибах. Над заметкой в одну колонку и снимком Харгита в берете помещался заголовок: «Береточный майор демобилизован после военно-полевого суда во Вьетнаме».

Харгит забрал вырезку прежде, чем Уолкер успел прочесть первый абзац, аккуратно сложил ее и убрал обратно в бумажник.

— В Южном Вьетнаме погибли мирные жители, и понадобился козел отпущения. Детали не имеют значения — тут замешана политика. Так называемые жертвы по ночам становились вьетконговцами, а днем выдавали себя за законопослушных граждан. Ты же знаешь, как мы поступаем с им подобными, чтобы другим было неповадно. Но эта деревушка числилась среди мирных, и Сайгон поднял страшный хай.

Уолкер пристально взглянул на майора:

— Будь я проклят! И за это тебя вышвырнули из армии?

— Семнадцать лет в строю, — глухим, низким голосом произнес майор. — Если бы не парочка друзей, меня бы упекли в тюрьму за убийство. Убийство — о господи!.. — во время войны. — Майор засунул бумажник в карман и вынул руку из пиджака. — Так что у нас с тобой есть нечто общее, капитан.

— Но ты, похоже, не слишком бедствуешь. — Уолкер не мог удержаться от едкого замечания. Большой автомобиль и костюм за три сотни долларов не располагали к жалости.

Если эта колкость разозлила Харгита, он не подал виду.

— Деньги, что ли? Да, я отложил малость на черный день. Так что дело не в том, что мне не хватает на жизнь. — Он встал и повернулся, чтобы взглянуть в окно, продолжая говорить через плечо: — Я бы мог наняться в полудюжину армий — Южная Америка, Африка… там полно работенки для наемников, знающих толк в партизанской войне.

— Да, тут тебе и карты в руки, — согласился Уолкер. — Так за чем же дело стало?

— Именно это я и собираюсь сделать. Но лишь на моих условиях, а не чьих-либо еще. Вечная ошибка — попадать в ситуацию, когда вся ответственность лежит на тебе, а власть принадлежит другим. Отныне и впредь я не стану выслушивать приказы ни от кого, кроме Лео Харгита.

— Легко сказать. Ты собираешься нанять сам себя?

— Да. — Харгит опять повернулся к Уолкеру. Лицо его оставалось таким же бесстрастным, но взгляд посуровел. — Есть страны, желающие нанять целые армии.

Теперь Уолкер перепугался не на шутку:

— И ты рассчитываешь собрать армию?

— Я соберу армию наемников-профессионалов для ведения партизанской войны — такого мир еще не видывал. А потом приму самое выгодное предложение и проведу заказанную мне войну наилучшим образом — на свой страх и риск, без чьей-либо указки и вечной угрозы трибунала.

Чтобы осознать такое, нужно время. Уолкер помолчал несколько минут, потом спросил:

— И тебе без разницы, за кого сражаться? На чьей стороне — я имею в виду?

— Стороны не имеют значения за экватором.

— Знаю. Чертовски не хотелось бы показаться сентиментальной деревенщиной, но все же как насчет правых и виноватых?

— Добродетели имеют смысл для тех, кто может себе их позволить, так я думаю. Я не могу. В любом случае мораль — загон для овец, выстроенный волками. Бери что хочешь и не оглядывайся назад — вот и все дела!

Уолкер заморгал:

— Чего ради ты пришел ко мне?

— Я уже сказал. Мне нужен пилот.

— Я никогда в жизни не летал на военном самолете.

— Этого и не требуется.

Спрашивать дальше не имело смысла. Уолкер понимал, что Харгит играет с ним, как кошка с мышкой и не скажет больше ни слова, пока он, Уолкер, не дозреет до того, чтобы согласиться. Поэтому он попробовал зайти с другой стороны:

— Как ты нашел меня?

— Какая разница? Выследил тебя, используя старые связи. — Майор снова извлек бумажник, сунул Уолкеру под нос лицензию на право вождения многомоторного коммерческого самолета, выданную по всей форме, с печатями и штампами. В ней значилось: «Кендалл Вильямс. Дата рождения: 10/27/41. Место рождения: Альбукерке, Нью-Мехико. Рост: 5 футов 11 дюймов. Вес: 160 фунтов. Волосы: карие. Глаза: серые». Все графы были заполнены, за исключением подписи владельца.

Уолкер схватил бумагу дрожащей рукой:

— Где ты это достал?

— Это подделка, но знать об этом никто не должен.

— Чертовски хорошая подделка.

— Конечно, а как же иначе? Ты что, принимаешь меня за дилетанта?

— Нет, майор, ты профессионал. — Уолкер встал и отдал лицензию. — Вопрос только, в чем профессионал?

— Ну, скажем так, я — профессиональный вор!

* * *

— Капитан, ты плывешь по течению. Я предлагаю тебе выход… у тебя будет достаточно денег, чтобы двинуть в Канаду или Бразилию и открыть там собственную авиалинию. Твоя доля составит минимум пятьдесят тысяч, а то и больше. А все, что тебе придется сделать, — слетать на паре самолетов и миль двадцать вести машину.

— Риск слишком велик.

— Игра стоит свеч.

— На кой черт тебе такая сумма и что ты собираешься делать потом?

— Чтобы собрать армию, надо очень много денег, капитан. Нанять людей, обучить, снарядить…

— Господи, да с такими деньгами, о которых ты говоришь, можно забыть обо всем и жить припеваючи всю оставшуюся жизнь.

— Некоторые так бы и сделали.

Было поистине ужасно видеть, как этот вояка становится преступником. Но все годы военной службы он по приказу нарушал все моральные нормы и просто перестал воспринимать их, как нечто обязательное.

— Не заставляй меня повторять тебе все снова, капитан.

— Нет, считай, я тебя понял. Ты собираешься ограбить банк.

— Не любой банк. Банк с наличностью в миллион долларов.

— А если нас сцапают?

— Это военная операция, капитан. Мы продумали все до тонкостей, исключив любую возможность, что нас поймают.

— Даже и не знаю. Я в своей жизни крал только жевательную резинку — в детстве.

— Капитан, это, возможно, твой последний шанс заиметь свою авиацию и летать на собственном самолете.

Харгит отличался проницательностью и умел использовать слабости других людей.

— Я же не предлагаю тебе стать грабителем, — добавил майор. — Мы проделаем это один раз. Попадаются те, кто грабит постоянно, — шансы поймать их с каждым новым преступлением увеличиваются. — Он положил на стол перед Уолкером неподписанную лицензию, достал из кармана авторучку, отвинтил колпачок и вручил ему.

Немного помедлив, Уолкер поставил свою подпись там, куда майор указывал пальцем.

* * *

— Но почему именно я?

Они ехали на север в «линкольне». Стрелка спидометра моталась возле отметки «70», но в салоне, оборудованном кондиционером, было тихо и прохладно. Майор вел машину в той же манере, в какой делал все прочее: внешне небрежно, но обдуманно и четко.

— Так почему я? — повторил Уолкер.

— Потому что всегда лучше иметь дело с тем, кого знаешь. Ты был хорошим офицером. Умеешь выполнять приказы, участвовал в военных операциях. У меня есть с полдюжины знакомых военных летчиков, которых я мог бы привлечь к делу, но им бы пришлось брать отпуск, а это чревато. Тебя же никто не хватится.

Уолкер был далек от мысли, что майор вкладывал какой-то скрытый смысл в эти слова, но у него вдруг мурашки побежали по спине. Поборов охвативший его страх, он поспешил переменить тему разговора:

— Кто еще в деле?

— Трое. Двоих, возможно, ты знаешь.

— Бараклоу?

— Да.

Бараклоу тоже упоминался в газетной вырезке. Он имел звание капитана и служил непосредственно под началом Харгита. Его тоже отправили в отставку по тому приговору военно-полевого суда. Уолкер смутно помнил Бараклоу: поджарый сардонический тип со шрамом от напалма на руке.

— Кто еще?

— Эдди Барт.

— Его, кажется, не помню.

— Он был у меня сержантом.

— Его тоже судили?

— Нет. Хотели было, но им пришлось отказаться от основного обвинения и накопать на него всякой мелочи — чепуховых предлогов, по которым любого солдата можно уволить со службы, ибо у всякого, кто служит за границей, рыльце в пуху.

— Но этот парень так и остался с тобой?

— Он мне предан. — В легкой улыбке майора сквозило искреннее довольство.

— А кто пятый?

Выражение лица Харгита резко изменилось.

— Ты его никогда не встречал. Бандюга, бывший заключенный Хэнратти. — Он даже не счел нужным скрыть отвращение.

* * *

Бараклоу ждал их в Финиксе. Они пообедали там втроем, дружески беседуя о старых временах в Сайгоне, словно ничего другого они и в мыслях не держали. Бараклоу был одет в спортивные брюки и ветровку, но и то и другое, равно как и ботинки, отнюдь не выглядели дешевкой. Очевидно, операция финансировалась неплохо.

Бараклоу отличался своеобразным чувством юмора, и в характере его странно сочетались чувствительность и холодность. Его заботили изящество манер и правильность речи, а шутки его по большей части касались собственной персоны, что свойственно обычно людям умным. Он был способен и на неприкрытую грубость: с официанткой, разносящей коктейли, он обращался так, словно она являла собой низшую форму жизни: «Дорогуша, вам не мешало бы подумать о том, как бы сбрить свои усики», и притом ухитрился ущипнуть ее при первом удобном случае.

Спустя какое-то время Уолкер осознал, что эти двое хорошо сработались, потому что дополняли друг друга. Оба они были жестокими людьми, но каждый по-своему.

Садистская наклонность Бараклоу проявлялась изощренно и зловеще, но он давал себе волю лишь тогда, когда обстоятельства позволяли ему прибегнуть к крайностям, не опасаясь заслуженного возмездия.

Жестокость Харгита была сродни жестокости хищного зверя. Он оставался безразличен к страданиям жертв, поскольку ему просто не приходило в голову считаться с чувствами других людей. С ястребиными чертами лица, гибкий, неистово-стремительный, он обладал всеми инстинктами дикой кошки и той же грацией.

Они направились в Рино, останавливаясь по дороге — два раза, чтобы заправиться и один раз, чтобы самим перекусить в Лас-Вегасе. Говорил по большей части Бараклоу — в его ведении были все детали, и он вводил Уолкера в курс дела. Он оказался к тому же отличным водителем: выжимал из машины предельную скорость, а когда приходилось сворачивать, делал это плавно, без рывков и резкого торможения.

Барт поджидал их в Рино. Сейчас, увидев, Уолкер вспомнил его. У Барта была наголо обритая голова, слегка осунувшееся лицо воскового цвета и выправка исправного служаки. Он воплощал собой образцовый тип армейского сержанта, каковым и являлся в действительности, о чем наглядно свидетельствовала его куртка цвета хаки, из рукава которой еще торчали нитки от срезанных нашивок.

Барт снял для них охотничий домик в шести милях от города и в миле от шоссе: чахлый лесок скрывал эту развалюху от всех любопытных глаз. В домике имелись две спальни и большая гостиная, отделанная деревянными панелями, с каменным очагом и голыми стропилами под крышей, что придавало ей вид подлинного охотничьего жилища. Хэнратти — пятый участник — прилетел днем раньше из Лос-Анджелеса, и Барт встретил его в аэропорту. В их распоряжении было две машины — «линкольн-континенталь» Харгита и «плимут», который Барт взял напрокат в Рино.

Хэнратти оказался изворотливым, как ящерица, парнем, успевшим уже трижды побывать за решеткой. Как выяснилось, он доводился свояком Эдди Барту, правда, сестра Барта развелась с ним, пока он отбывал свой второй срок. У Хэнратти было узкое, рябое, цвета сырой говядины лицо и нос крючком, как у чайника: весь он выглядел так, словно собран из каких-то остатков, плохо подогнанных друг к другу: толстые ноги и ягодицы, короткий торс, худые, как спички, руки и маленькая головка. Говорил он сквозь сжатые зубы, как все бывшие заключенные, цедя слова уголком рта, словно чревовещатель. С большим револьвером Хэнратти, казалось, никогда не расставался.

Именно Хэнратти, как оказалось, и предложил всю операцию. Его освободили из заключения восемь месяцев назад, и департамент досрочного освобождения помог ему получить работу на медеплавильном заводе в Сан-Мигеле. Неизменный ритуал выдачи наличности по четным пятницам привлек его внимание с самого начала. Хэнратти уже подумывал о том, как бы связаться с некоторыми своими сокамерниками, когда случайно наткнулся на бывшего свояка в казино Лас-Вегаса и в разговоре нечаянно проболтался про банк в Сан-Мигеле — держать язык за зубами он просто не умел, — после чего Барт представил его майору. Майор и возглавил операцию — это вышло само собой.

Итак, теперь все были в сборе. У Бараклоу имелись сделанные «полароидом» фотографии банка и улицы. В первую ночь в Рино все расселись вокруг кухонного стола, и майор посвятил их во все детали плана, как генерал отдает распоряжения своим батальонным командирам.

На следующий день Бараклоу повез Уолкера в аэропорт, чтобы показать ему один из самолетов, который они собирались задействовать.

— Мы намерены использовать два самолета, потому что они, возможно, сумеют засечь первый. Кто-нибудь может увидеть нас случайно, когда мы будем взлетать. Как только они догадаются, что мы улетели на самолете, то вообразят, что нам, кроме как в Мексику, бежать некуда. Тогда мы и утрем им нос. Мы поменяем самолеты — второй должен быть таким, чтобы он смог доставить нас в Канаду через границу с Айдахо. Мы уже присмотрели взлетную полосу в Британской Колумбии.

— Какой длины?

— Полоса? Четыре тысячи футов. Ее обычно использует для своих нужд одна из компаний по заготовке древесины. Она малость подзаросла травой, но сойдет. Я сам проверял на прошлой неделе. — Они сидели в «плимуте» возле взлетной дорожки, рука Бараклоу лежала на спинке сиденья. — Я думаю, следует предоставить выбор второго самолета тебе, — закончил Бараклоу.

У ангара стоял двухмоторный «апач».

— Где вы достали деньги, чтобы купить этот?

— Покупать — еще чего? Я арендовал его в Пасадине на вымышленное имя. Мы наняли пилота, чтобы он перегнал его сюда, и я пообещал ему, что мы обратимся к нему, когда он нам понадобится. — Бараклоу вытащил ключ из зажигания и открыл дверцу. — Ты, наверное, хочешь глянуть на самолет.

Уолкер вместе с ним направился к «апачу». Какой-то механик, работающий на «цессне», окинул их равнодушным взглядом и вернулся к своему занятию.

Машина смотрелась неплохо, но внешний вид сам по себе еще ничего не значит. Нельзя сказать что-нибудь толком о самолете, попинав ногой его шины.

— У тебя есть от него ключи?

Бараклоу вручил ему ключ, и Уолкер, забравшись внутрь, отпер бардачок во внутренней дверце и пролистал бортовые журналы. Машина налетала всего несколько часов после последнего ремонта. Но в этой махине примерно пятнадцать тысяч частей, и с каждой может что-нибудь случиться. Уолкер покачал головой:

— Мне бы хотелось попробовать самолет в воздухе.

— Завтра. Мы оформим на тебя документы, и сможешь сообщить диспетчеру, что ты и есть тот самый пилот, которого мы наняли в Лос-Анджелесе. А сейчас поговорим насчет второго самолета. Какой нам нужен, по-твоему?

Они обсудили этот вопрос и порешили на двухмоторном «биче».

— Если нам удастся арендовать такой.

— Ну а если не удастся, — заявил Бараклоу, — мы просто его угоним, что нам мешает?

* * *

Майор и Бараклоу раздобыли несколько ручных гранат и баллончик с газом «Мейс» с военного склада возле Сакраменто. Они заехали туда по дороге из Тахо, и майор выдал себя за инспектирующего офицера. Сержант Национальной гвардии, несший охрану, должен был проверять удостоверения личности и пропуска у всех проходящих на склад, но за годы службы в армии у него выработалась привычка вытягиваться в струнку при звуках голоса старшего офицера и беспрекословно подчиняться, поэтому Харгит и Бараклоу спокойно вошли внутрь, спрятали там гранаты и четыре баллончика с газом в брезентовую сумку военного образца и уехали, а сержант лихо отдал им честь при расставании.

В Солт-Лейк-Сити нашелся подходящий «бич», и Барт повез туда Уолкера, чтобы забрать самолет. Уолкер чувствовал себя неуютно в аэропортах — не дай бог встретится кто-то знакомый, — поэтому ходил опустив голову, а оформление всех документов предоставил Барту. Обратно они вернулись уже на «биче», посадив его на лужайку возле охотничьего домика. Барт отправился в город и подрядил грузовик-цистерну, чтобы привезти горючее и дозаправить баки «бича».

После полудня в среду — за два дня до намеченного срока — Бараклоу уехал из Рино на «линкольне», который они собирались использовать во время бегства и потом бросить. Уолкера это удивляло, пока Бараклоу не объяснил, что машина краденая. Они прогулялись как-то вечером по одному из богатых пригородов Эль-Пасо, отыскивая дома, где веселились большие компании. Отправляясь на гулянку, люди часто оставляют ключи в машинах, чтобы их могли отогнать, если они кому-то помешают. Харгит выбрал для себя большой новый «линкольн», и они угнали его в Лас-Крусес, перекрасили, повесили аризонские номера со старой развалюхи, которую Барт купил в Уилсоксе за сто пятьдесят долларов под вымышленным именем. Теперь документы на «линкольн» были в полном порядке, а дешевую старую машинку со снятыми номерами бросили на стоянке в Таксоне.

В конце концов, копы непременно найдут «линкольн» и, к удивлению своему, выяснят, что он принадлежит богатому врачу в Эль-Пасо. Казалось, это здорово веселило Бараклоу.

После того, как Бараклоу отбыл из Рино в Аризону, им оставалось только ждать, и для Уолкера это оказалось тяжким испытанием. До сих пор у него просто не находилось времени подумать. Все мысли его были сосредоточены на той части операции, в которой ему отводилась главная роль. Требовалось проложить курс на местных воздушных картах, да еще пришлось немало попотеть, чтобы достать карты Джеппесена, на которых были нанесены радиомаяки; надо было вычислить расход топлива в зависимости от веса, возможные направления ветров и скорости, разработать систему взлета и посадки и рассчитать минимальную высоту, при которой они не попадут на экран радара в Неллисе и в то же время пройдут достаточно далеко от магистралей и городов, чтобы люди с земли не заметили самолет. Не было ни малейшего резона давать копам шанс узнать их маршрут.

Но когда все это было продумано и оговорено в последний раз, осталось лишь думать о возможной неудаче, и ничего другого просто не лезло в голову.

В их плане было нечто нереальное. Ты слышишь о таких преступлениях, читаешь о них. Видишь в ночной телепрограмме одетого с иголочки добродушного пожилого человека и вдруг с удивлением узнаешь, что этот немолодой добряк и есть Вилли Саттон, известный грабитель.

«Но что же вас заставляло грабить банки, мистер Саттон?» — спрашивает ведущий. «Ну, Дик, знаете — там лежат деньги, видите ли». — И ты от души потешаешься над искрящимися юмором рассказами Вилли Саттона о том, как он брал банки: один раз переодевшись банковским охранником, другой — полицейским, а еще раз — водителем бронированного фургона. Но когда выключаешь телевизор и начинаешь шевелить мозгами, понимаешь, что самому Вилли Саттону особенно смеяться не над чем. Он провел две трети жизни в тюрьме.

Думать об этом было ой как невесело! Уолкер сам себе удивлялся — какого черта он встрял в такое дело? Целый вечер в среду и весь день в четверг он не мог избавиться от комка в горле и сухости во рту. По здравом размышлении их затея казалась просто абсурдной. Никто из них не знал ничего о банках, и единственным, кто имел опыт в преступных делах, был Хэнратти, но его уровень был куда ниже, чем у Вилли Саттона. Хэнратти до сих пор промышлял заурядным воровством, но его уже трижды ловили, и пятнадцать из последних двадцати трех лет своей жалкой жизни он провел за решеткой. И вот они собрались здесь: пилот без лицензии, три бывших солдата и вор-неудачник — в надежде заполучить миллион долларов чистоганом без единого выстрела. О чем тут говорить?

Три обстоятельства удерживали его от того, чтобы выйти из игры. Первое: Харгит и Бараклоу, как ни странно, казалось, знают, что делают. План ограбления выглядел вполне реальным, бегство обставлено со всей возможной изобретательностью, и майор настолько не сомневался в себе, что заражал уверенностью и остальных. Когда он говорил, что дело выгорит, нельзя было ему не верить: тут срабатывало и обаяние, и то, что Уолкер знал о его военных заслугах. Харгит проводил сложнейшие операции с неизменным успехом и, как правило, без особых потерь. Второе: если Уолкер попытается сейчас пойти на попятную, его, скорее всего, просто убьют — не могут же они оставить его на свободе при том, что он в курсе всех подробностей. Никто вслух не произносил ничего похожего на угрозы, но ситуация была слишком очевидной: отказавшись участвовать в операции, он подвергал свою жизнь еще большей опасности.

И третье: у него просто не было выбора. Он хотел денег — ему причиталось десять процентов, если дело выгорит, а это составляло около сотни тысяч долларов. С такими деньгами в правильно выбранной южноамериканской стране он купит молчание всех, кого нужно, обзаведется лицензией и всеми нужными документами, приобретет пару-тройку надежных самолетов и организует рабочую международную аэролинию. В каком-то смысле, как он с удивлением понял, его амбиции не так уж сильно отличались от амбиций майора. Каждый из них хотел денег не для себя лично, а для того, чтобы с их помощью найти себе дело.

В результате Уолкер пришел к выводу, что это его последний шанс ухватить удачу за хвост, и, несмотря на все свои панические размышления, решил идти до конца.

* * *

В четверг вечером — за девятнадцать часов до срока — майор собрал всех в отделанной панелями передней комнате для того, чтобы поднять дух своих «бойцов» перед началом операции. Уолкер, уже сумевший взять себя в руки, уселся на один из стульев и достал пачку сигарет из нарукавного кармана своей кожаной летной куртки. У него слегка побаливала царапина на подбородке — руки дрожали во время утреннего бритья — и дырка в зубе давала о себе знать, но в остальном он чувствовал себя на удивление хорошо: настороженный, готовый к действию, уверенный в себе и собранный, как футболист, ожидающий таранного удара соперника, но решивший удержаться на ногах во что бы то ни стало.

Закурив, он наблюдал, как майор расстегивает большой коричневый чехол и достает оружие, которым им придется воспользоваться.

— Винтовки их припугнут. Нам и надо, чтобы они боялись. Бараклоу и Хэнратти с винтовками войдут через переднюю дверь и заставят всех в зале вести себя тихо. Барт и я возьмем на себя охранников фургона; в руках у нас будут баллончики, поэтому в качестве оружия мы возьмем револьверы. Уолкер останется с машиной — ему оружие не нужно. Барт подкараулит охранников в заднем помещении банка, пока я не дам сигнал, и тогда, обогнув здание, вернется к машине. Я, как только мы управимся с охранниками, пройду в зал, а Стив Бараклоу, подойдет к перегородке с двумя вещмешками. Мы вдвоем набьем деньгами мешки, а Хэнратти останется у двери и будет держать всех в зале под прицелом. Есть вопросы?

Они уже обсуждали все это дюжину раз — сейчас все молчали. Уолкер видел, как толково майор распределил роли. Харгит рассудил, что самые слабые звенья в цепи — Хэнратти и Уолкер, на том основании, что до сих пор не имел с ними дела в боевой обстановке. Поэтому он оставил Уолкера в машине, где тот не мог наломать дров, а Хэнратти поставил в пару с Бараклоу, чтобы он ни на миг не оставался один. Сам Харгит решил заняться охранниками в задней комнате банка, поскольку это была самая сложная часть операции, и взял в напарники Барта, ибо тот имел столь же большой опыт боев в джунглях, как и сам майор. Этим двоим не составит труда управиться и с большим числом таких пентюхов, как эти провинциалы-охранники, никогда не нюхавшие пороху.

Что ж, Уолкер не имел ничего против отведенной ему роли. У него не было ни малейшего желания выступать на авансцене — его вполне устроило бы вообще остаться за кулисами.

Майор убрал оружие и застегнул чехол на «молнию».

— Вы все знаете, что успех операции зависит от быстроты наших действий. Они успеют поднять тревогу — этому мы помешать не сможем, — а потому в нашем распоряжении не больше четырех минут на то, чтобы проникнуть внутрь, взять деньги и скрыться. Но все получится в лучшем виде, если каждый выполнит свою задачу точно. Я не стану повторять, но, если кто-то из вас замешкается, его придется пристрелить, ибо мы не можем позволить себе роскошь оставить полиции такого свидетеля. Надеюсь, это ясно.

Его слова не были пустой угрозой: майор не стал бы тратить на это время. Все его действия диктовались логикой, и он не сомневался, что эта логика всем очевидна.

Уолкер ощутил, как по его спине пробежал холодок. Он с трудом мог поверить, что раньше, во Вьетнаме, взирал на Харгита с уважением и даже с восхищением — майор был тогда своего рода легендой. Сейчас этот человек казался ему просто бездушным.

И дело вовсе не в том, что Харгит изменился, думал Уолкер. Просто на войне у людей общий враг, и это сплачивает их в некое братство, хотя и подлинное, но временное, ибо оно порождено обстоятельствами. Сейчас обстоятельства изменились: Уолкер не взирал больше со стороны на подвиги Харгита, а стал их участником и начал понимать, почему те, кто служил под началом майора, так страшились его. Когда рядом Харгит, не стоит бояться врага — или полиции, как в их случае, — лучше бойся Харгита, ибо один неверный шаг — и ты покойник.

— Завтра к этому времени, — любезно сообщил майор, — мы будем лететь над горами Айдахо в Британской Колумбии уже богатыми людьми. Там возле посадочной полосы припрятаны три автомобиля. Бараклоу, сержант Барт и я возьмем причитающуюся нам часть денег и одну из машин. Две другие предназначены для Хэнратти и Уолкера, и лично меня не волнует, куда вы оттуда отправитесь. К тому моменту, как кто-либо из вас получит шанс влипнуть, мы трое будем уже на полпути в Африку. Но напоследок повторю вам вот что. В Аризоне все еще существует смертная казнь за убийство. Я не хочу трупов. Или даже просто пострадавших. Про деньги в конце концов забудут, но для убийства нет срока давности.

Тогда Уолкер не обратил на это предостережение особого внимания. Он меньше всего ожидал такого поворота событий.

* * *

Оказывается, операция едва не оказалась на грани срыва, но Уолкер узнал об этом лишь потом, из рассказа Бараклоу.

Тот проехал после полудня в четверг через Сан-Мигель, чтобы еще раз оценить обстановку. Все выглядело спокойным, и он отправился во Фридонию, чтобы провести ночь в мотеле. Едва ли стоило околачиваться ночью в Сан-Мигеле, поскольку кто-нибудь позже мог вспомнить, что видел его в городе, и Бараклоу счел разумным проделать несколько лишних миль и переночевать в другом месте. У него оставалась куча времени, чтобы в пятницу вернуться в Сан-Мигель, и Бараклоу рассчитал все так, чтобы прибыть в город не раньше чем за двадцать минут до срока, чтобы как можно меньше мозолить глаза, ожидая посадки самолета.

Однако, когда он вышел после завтрака из мотеля во Фридонии, «линкольн» не пожелал заводиться.

К тому моменту все остальные уже летели над Рино, а у Бараклоу не было рации, чтобы связаться с ними. Он несколько минут покопался под капотом «линкольна» и наконец выяснил, что барахлит бензонасос. Ничего серьезного, но требовалось время, чтобы отбуксировать машину на бензостанцию, да и после этого мало было надежды, что в этом городишке окажутся в наличии нужные запчасти.

В такой дыре нелегко достать автомобиль. Бараклоу провел почти час в бесплодных поисках и совсем уже было запаниковал, но в этот момент старый «бьюик», выкатив из-за деревьев, остановился у обочины и водитель беспечно вылез, оставив в машине ключи. Пройдя немного вперед, он завернул в кафе. Бараклоу последовал за ним и заглянул в окно: если тот просто зашел выпить кофе — тогда дело дрянь!

Однако мужчина надевал передник, чтобы занять место за стойкой.

Бараклоу вернулся к машине, забрался в нее и поехал к мотелю. Ему пришлось провести там десять нелегких минут: он припарковал «бьюик» за углом, где автомобиль был не так на виду, и в несколько приемов перегрузил все из «линкольна» в «бьюик», пытаясь при этом не выглядеть со стороны вором.

Проезжая через городок, пригибался как можно ниже, надеясь, что никто не обратит внимания на «бьюик» и не заметит сидящего в нем незнакомца.

Все обошлось благополучно, но к тому времени Бараклоу уже на двадцать минут выбился из графика, и ему пришлось гнать на предельной скорости — а тут его тормознул дорожный патруль.

«Я бы пристрелил этого копа, но у него в машине остался напарник. Да и вообще — не станешь же отстреливать всех полицейских по дороге».

По пути в Сан-Мигель он следил за телеграфными столбами, выбрал удобное место, перекинул веревку, привязал оба конца к «бьюику» и оборвал провода.

После этого Бараклоу погнал прямиком через Сан-Мигель, бросив взгляд на банк, когда проезжал мимо. Как раз подходило время ленча, и возле здания уже толкались небольшие группки рабочих. Они разойдутся к половине второго, а затем вновь соберется толпа часам к трем, когда начнется пересменок. Операция была назначена на два часа — самое удобное время.

Бараклоу на скорости взлетел на гребень холма, спустился в низину и тормознул напротив рощицы, выгнувшейся полумесяцем, которую майор присмотрел двумя неделями раньше. Он достал ножницы для резки проволоки и переносную циркулярную пилу, повалил сорок футов дорожного ограждения, после чего оборвал провода с помощью веревки, заехал в рощицу и спрятал машину за деревьями.

К тому времени отдаленный шум двух двигателей «апача» перерос в назойливый гул в ушах, и Бараклоу, вылезя из «бьюика», увидел, что самолет пронесся над шоссе, сбавил ход и стал описывать большой круг. Как назло, по дороге трясся грузовик с прицепом.

Самолету пришлось кружить минут десять, пока проехали грузовик и еще три машины. Затем Уолкер вышел на нужную высоту, пролетел туда-сюда над шоссе, чтобы убедиться, что на нем никого нет, и направил «апач» носом вниз. Самолет быстро развернулся и сел, хорошенько тряхнув пассажиров, но зато затратив минимум времени. Уолкер четко вычислил расстояние и, затормозив, ухитрился развернуть носовое колесо так, чтобы оно точно попало в брешь в ограждении. «Апач» вырулил подобно такси прямиком по низине, обогнул край рощицы и заехал в заранее приготовленное укрытие.

Бараклоу стоял возле «бьюика», подняв руку, зная, что остальные встревожатся при виде незнакомой машины. Когда все выбрались наружу, у них оставалось еще двадцать минут до того, как трогаться в путь, и Бараклоу поведал им свою историю.

* * *

В город машину вел уже Уолкер. Он остановился за квартал от банка, где Барт и Харгит вышли, неся каждый по сумке, в которых лежали маски из нейлоновых чулок и оружие, которым предстояло воспользоваться внутри банка. Уолкер проверил часы, чтобы определить, когда истекут семь минут — время, необходимое майору для нейтрализации охранников. Ожидая в машине, Хэнратти нервно ерзал, сопел и кашлял, словно был простужен, а Бараклоу мило болтал о всяких пустяках. Уолкер сидел весь в поту, поглядывая одним глазом на часы.

Если все идет по плану, майор и Эдди Барт сейчас должны уже стоять у задней стены банка, в узком переулке, натягивая маски и вооружаясь револьверами и «Мейсом». Знакомясь с положением дел в банке в две предыдущие платежные пятницы, они убедились, что задняя дверь не на замке: банковское начальство полагалось на восемь охранников бронированного фургона и вооруженного водителя, и поскольку они частенько выходили по очереди в кафе и магазины, позволило им не запирать дверь. Благодаря ситуации с дорогами банк не слишком-то озабочивался всякими мерами предосторожности. У Харгита и Барта было примерно пять минут на то, чтобы вывести охранников из строя и запереть в помещении.

Через шесть минут Уолкер хмыкнул и включил двигатель. Бараклоу и Хэнратти натянули чулки на головы и наклонились, пряча лица, пока Уолкер подрулил к фасаду банка. Пропустив двух случайных прохожих, они выскочили из машины с винтовками в руках. Бараклоу тащил еще пустые вещмешки.

Уолкер проследил, как они скрылись внутри, потом проехал полквартала до переулка, развернулся в нем и выехал вновь на улицу, направляясь тем же путем, но в обратную сторону. Остановившись на углу, он вылез из машины и отпер багажник, но поднимать крышку не стал, потом забрался назад в машину и включил двигатель на холостом ходу, чтобы слегка его прогреть. Судя по звуку, барахлила искра зажигания в одном цилиндре.

Уолкер попытался представить себе, что происходит внутри здания. Банк помещался в крепком кирпичном доме с небольшими окнами, закрытыми витыми решетками. Главный вход был устроен в полукруглом кирпичном контрфорсе, похожем на средневековую башню.

Винтовочный выстрел прозвучал приглушенно, но заставил Уолкера буквально оцепенеть. Он в ужасе уставился на дверь банка. Время тянулось бесконечно долго. Уолкер знал, что местным полицейским нужно примерно четыре минуты, чтобы добраться сюда, — система сигнализации выходила напрямую на пульт в помещении полицейского участка. Уолкер, весь взмокший, глянул на часы и поразился, увидев, что прошло всего три минуты. Двое людей не торопясь прошли мимо, и в голове Уолкера тут же возникла картина — четверо выбегают из банка и наталкиваются на прохожих. Выстрел все еще отдавался эхом в его ушах — ему захотелось вдруг бросить все, бежать куда глаза глядят — и черт с ними с остальными!

Затем они появились. Первым — Бараклоу. Рванув крышку багажника, он поспешно побросал внутрь вещмешки и открыл дверцу со стороны водителя.

— Будь хорошим мальчиком — подвинься. — Уолкер перелез на соседнее сиденье, и Бараклоу, втиснувшись в машину, перебросил через спинку назад ворох брюк, задев ими Уолкера по уху.

Барт возник из-за угла банка. Харгит спиной вышел из двери, пропустив вперед Хэнратти, который волок два раздувшихся вещмешка, как тюки с цементом, бухая ими о ступени; у майора на плече висел еще один вещмешок, винтовка болталась на сгибе руки. В масках они походили на пару монстров из фантастического фильма. Майор подождал у двери, держа ее под прицелом, пока Хэнратти доволочил мешки до машины и загрузил их в багажник, громко захлопнув крышку. Потом Харгит одним прыжком преодолел все ступени, бросился к машине, швырнул последний мешок на заднее сиденье, а сам втиснулся на переднее рядом с Уолкером. Хэнратти сел сзади, их с Бартом разделял вещмешок. Бараклоу дал газ, и машина рванулась вперед. Даже под маской было видно, как он бледен. Он поймал взгляд Хэнратти в зеркале.

— Идиот! — бросил он сквозь зубы. — У тебя что, руки чешутся, как дорвешься до пушки!

— Не снимайте перчаток! — приказал майор. — Не стоит оставлять здесь отпечатков пальцев.

На запястье Бараклоу прямо под шрамом бешено билась жилка.

— Это была конфетка, а не дельце — и угораздило тебя все испортить!

Уолкер резко обернулся к майору:

— Что, черт возьми, стряслось? Может, кто-нибудь все же объяснит мне, что случилось?

— Сейчас не до того. Потом узнаешь. Сержант, где сумка с шипами?

— Где-то на полу сзади, — ответил вместо сержанта Бараклоу.

— Я уже нашел ее, — сообщил Барт, опуская стекло с левой стороны. Они перевалили за гребень последнего холма и понеслись в низину. Харгит обернулся, высматривая, нет ли погони.

Хэнратти несколько раз молча открыл и закрыл рот, потом сумел выдавить:

— Проклятие! Я не хотел…

— Заткнись! — оборвал Барт; он с трудом поднял тяжелую брезентовую сумку, высыпая шипы на дорогу и стараясь по возможности утыкать ими всю проезжую часть.

— Самый низкий из всех и с самой здоровенной пушкой — ты хоть это-то успел заметить? — проговорил Бараклоу с презрением. — Хэнратти, за два цента я бы…

— Полегче, — оборвал майор.

— Как бы не так. Теперь нас всех могут притянуть за убийство.

— Никто не собирается попадать к ним в лапы, — возразил майор. — Идем точно по графику. И держи себя в руках.

— График может и сорваться, — заметил Уолкер. — Ты только глянь, какое небо впереди.

— Чепуха, — отозвался майор.

Сумка с шипами была пуста, и Барт выбросил ее за ненадобностью.

— Ну и что, много мы хапнули?

— Никто еще не считал, — ответил Бараклоу, — но куш хороший.

— Такой, как мы рассчитывали?

— Думаю, что да.

Уолкер почувствовал, как к горлу подкатывает комок. Значит, они это сделали. Он оглянулся через плечо на вещмешок на заднем сиденье между Бартом и Хэнратти. Хэнратти смахнул все брюки на пол и положил поверх него обе руки, словно боясь, что деньги у него отнимут. Его глаза горели лихорадочным блеском, и он судорожно хватал ртом воздух.

— И все-таки? — не выдержал Уолкер. — Выходит, кого-то убили, да?

Бараклоу в нескольких фразах изложил ему, что произошло. «Бьюик» тем временем миновал брешь в ограждении и, вздымая пыль, понесся по направлению к рощице.

— Этому нет никакого оправдания, — заключил Бараклоу. — Нервишки подвели — и он испортил все дело.

— Старый дурак сам во всем виноват, — подал голос Хэнратти. — Он попытался вытащить пушку… хотел стать героем.

«Бьюик», обдирая бока, протиснулся между деревьев и остановился возле самолета. Они распахнули дверцы, и Харгит распорядился:

— Заводи двигатели — мы будем переносить вещи.

Уолкер устроился в кресле и потянулся к рычагам управления. Времени для положенной предполетной проверки не было: он повернул тумблеры, приведя самолет в готовность, и включил подачу топлива. Двигатели завелись с выхлопами дыма, и Уолкер стал прибавлять обороты, удерживая машину на тормозах, пока фюзеляж, подрагивая, оседал под грузом вещей. Наконец он услышал, как захлопнулась дверца, и ощутил на своем плече руку майора, занявшего место второго пилота.

— Трогай! — приказал тот.

* * *

Сейчас они повернули в облет шторма, держась на такой высоте, чтобы не врезаться в горы и при этом не попасть в радиус действия радара в Неллисе. Временами машину немилосердно мотало из стороны в сторону. Кого-то — похоже, Хэнратти — подташнивало. Стрелка магнитного компаса бессмысленно болталась туда-сюда. Внезапно нисходящий поток повлек самолет к земле с такой силой, что у Уолкера засосало под ложечкой. Двигатели работали на полную мощь, топливная смесь была насыщенной до предела, но «апач» словно бы потяжелел и плохо слушался. Их снесло вниз более чем на пятьдесят футов, потом стрелка альтиметра снова поползла вверх за отметку «7» на шкале «тысячи», но это означало — семь тысяч футов над уровнем моря, без учета перепадов давления, вызванных штормовым фронтом, в то время как само плато располагалось на высоте четырех тысяч футов, да еще горы вздымались над ним на восемь тысяч. Уолкер хотел набрать еще несколько тысяч, прежде чем свернуть к острым, как лезвие бритвы, горным гребням. У него не было уверенности, что «апач» с таким весом на борту сможет подняться до нужной высоты и удержаться там, но оставалось либо пробовать сделать это, либо повернуть на юг вместо севера, а юг — шоссе, аэропорты, радар в Неллисе, а главное — полиция…

Уолкер взглянул на приборы — баланс топлива в баках был нарушен: по правому борту горючего оказалось больше, чем по левому, поэтому он переключил подачу с левого на правый бак. Ему тут же вспомнилось, что резьба на пробке правого бака показалась ему не слишком надежной, когда он завинчивал ее после заправки в Рино. Но тогда ему подумалось, что и так сойдет. Речь шла о трех-четырех часах полета, а там черт с ним, с этим самолетом — пусть хоть развалится на части. Но теперь… Уолкер подался вперед, стараясь не задеть рычаги, и из-за плеча майора бросил взгляд на правое крыло… Струйка серо-белой жидкости вытекала из бака.

Бараклоу, сидевший возле иллюминатора позади майора, протер стекло и произнес натянутым голосом, в котором звучал страх:

— Мы теряем топливо.

Майор резко обернулся:

— Что?

— То, что слышал, — выдохнул Уолкер, торопливо включая подачу топлива из левого бака и перекрывая подачу из подтекающего правого. Устранив крен, он вновь подался вперед, чтобы посмотреть на крыло.

— В чем дело, приятель? — окрысился майор.

Но топливо продолжало вытекать: видимо, сорвало пробку. А струя горючего стекала прямиком к горячей выхлопной системе…

Дело — дрянь! Уолкер снова защелкал тумблерами — выключил по правому борту электропроводку, магнето и пропеллер, — самолет резко повело вправо, и Уолкеру пришлось нажать до отказа руль поворота и повернуть штурвал влево, чтобы выровнять курс.

Хэнратти застонал, Эдди Барт разразился ругательствами, и Уолкер увидел, как побелела рука майора, вцепившаяся в сиденье.

Самолет летел на одном двигателе, и горы впереди представляли слишком явную угрозу для так и не сумевшей набрать нужную высоту машины. Горючее продолжало вытекать из бака, и его там оставалось еще много.

Майор схватил Уолкера за руку:

— Капитан…

— Заткнись! — Отбросив руку Харгита, он положил машину на крыло, чтобы видеть землю внизу.

— Что ты делаешь?

— Ищу место для посадки.

* * *

— Да ты никак спятил!

— Майор, у нас нет выбора.

— Не впадай в панику. Двухмоторный самолет полетит и на одном двигателе… всякому школьнику это известно.

— И каждый школьник знает, что произойдет, когда горючее попадет в раскаленную выхлопную трубу в разреженном воздухе, заряженном статическим электричеством. Если мы сумеем сесть до того, как это крыло загорится, считай, нам повезло!

Уолкер не стал добавлять, что в любом случае горючего, оставшегося в левом баке, едва ли хватит на то, чтобы пролететь на одном двигателе хотя бы пятьдесят миль.

Земля внизу кренилась, потом выравнивалась вновь, надвигалась с пугающей быстротой, ощетинясь своими холмами. Хэнратти тихонько вскрикивал от страха. Уолкер, экономя горючее, дал машине самой развернуться правым бортом и направил ее к низине. Позади него Бараклоу спросил:

— Как насчет того шоссе?

— Слишком далеко. Мы от него к северу миль на сорок.

— Никаких шоссе, — сказал, как отрезал, майор. — Думай головой.

Они летели на высоте около двух тысяч футов, и «апач» носом кверху с трудом прокладывал себе путь через турбулентность. Загорелся красным индикатор потери скорости. Надо срочно добрать ее. Закрылки вниз на полную.

— Видишь эти ручки?

Майор проследил за пальцем Уолкера.

— Когда я скажу тебе — тяни!

— Что это?

— Выпуск шасси. У меня руки будут заняты.

Холмы внизу кончились, уступив место древесной поросли.

По крыльям прошла слабая вибрация — и самолет накренился: они вновь пересекли границу штормового фронта. Уолкер одним глазом все время поглядывал на правое крыло — пока никаких признаков пламени.

— Если кто-нибудь знает, как надо молиться, то сейчас для этого самое время.

Ему ответил Бараклоу:

— Если ты хотя бы наполовину такой ас, каким себя воображаешь, то доставишь всех нас на землю целыми.

* * *

Небо словно состояло из двух половинок: черные штормовые облака к западу и чистейшей синевы кобальт — к востоку. В самолете было холодно — и никаких разговоров, только надрывный гул левого двигателя. «Апач» летел на высоте не более пятисот футов, и возле кабины по правому борту вспыхивали языки пламени. Ветер сбивал их, и на миг они исчезали.

Уолкер высматривал ровное место без валунов и промоин. Солнце пряталось за тучами, и в тусклом свете трудно было разобрать, что там внизу.

Пламя вновь вспыхнуло, и Уолкер включил огнетушитель по правому борту. Он услышал шипение пены, но не стал смотреть. Теперь это уже не имело значения. Из-за того, что работал только левый двигатель, самолет все время кренился и терял направление. Машина все еще держала полетную скорость, но в любой момент могла войти в «штопор».

— Вон там есть площадка, — выдохнул майор, — ровная, как гладильная доска.

— Не обманывайся. Это мягкая глина. А вот это, пожалуй, подойдет. — Уолкер в последний момент вывел самолет из пике, но их всех едва не выбросило из кресел.

— Ты что, хочешь угробить всех нас? — прошипел Бараклоу.

— Заткнись! Рычаг вниз — тяни!

Уолкер едва справлялся с управлением. Его уши уловили скрежет и глухой стук выпускаемого шасси. Работающий на пределе возможностей левый двигатель содрогался от перебоев.

— Закрепляй!

Земля медленно приближалась, и машина начала крениться, заходя на начало спирали; на высоте семидесяти пяти футов он резко отключил подачу топлива и зажигание и остановил винты. Воцарилась полная тишина — лишь ветер свистел на крыльях. «Если врежемся, то от нас и мокрого места не останется», — пронеслось в голове Уолкера.

Куртины деревьев оказались внушительнее, чем они выглядели с воздуха. Тихие языки пламени вновь начали выбиваться из двигателя. Уолкер направил нос машины вниз, манипулируя рулем поворота, чтобы сбавить скорость, и подумал: «Я захожу на посадку слишком быстро…» Они проскочили первую сотню футов, и теперь впереди возникла промоина. Уолкер в последний момент успел задрать нос самолета вверх, втянуть в гнездо на брюхе самолета переднее колесо: иначе он просто перекувырнулся бы и сплющил их всех в лепешку. Какое-то время вообще не доносилось ни единого звука, потом раздался треск сучьев, земля была теперь совсем рядом, оставалось только последнее касание, прыжок, и… Уолкер отчетливо увидел серую взлетную полосу в Портленде, оказавшуюся вдруг у него над головой, когда он переворачивался в старом «Ди-Си-Би», — и зажмурил глаза.

…Самолет врезался в землю главным шасси и подпрыгнул, высоко задрав нос и скользнув хвостом по кустам. На миг он вновь поднялся в воздух, затем сел — и они не вылетели из кресел только потому, что были пристегнуты ремнями. Деревья побежали им навстречу, обступая самолет. Правое крыло было охвачено огнем, колеса цеплялись за корни и камни, расшатывая заклепки в обшивке; какая-то здоровенная ветка царапнула по всей длине фюзеляжа. Промоина впереди приближалась с ужасающей быстротой, поэтому Уолкер вдавил в пол кабины правый ножной тормоз, заставив машину вертеться на месте. Она сделала два полных оборота и попыталась воткнуться крылом в землю — Уолкер решил, что и впрямь они вот-вот перевернутся… И тут самолет осел и замер на одном шасси, упершись крылом в землю, окутанный облаками им же поднятой пыли.

Уолкер сидел, жадно глотая ртом воздух, потом потянулся к ручке огнетушителя и начал качать. Пена затушила пламя по правому крылу.

Бараклоу хрипло молился.

* * *

Уолкер отстегнул ремни и начал проверять — все ли кости целы.

Майор ровным голосом заметил:

— Так себе посадка, мистер ас.

— Да уж повезло, — невпопад ответил Уолкер и вдруг обнаружил, что ухмыляется как идиот. — Майор, любая посадка, после которой можете уйти своими ногами, считается удачной.

Бараклоу уставился на него мутными глазами:

— Уйти — но куда?

Глава 3

Какой-то городской полицейский сидел, скрестив ноги в углу, рассматривая веревку, подобранную на шоссе возле оборванных проводов. На полу вокруг него были разложены и другие предметы — улики.

— Сколько сейчас времени? — осведомился Бак Стивенс.

— Без двадцати четыре, — ответил Вашмен. Прошло около полутора часов с тех пор, как они обнаружили брошенный «бьюик».

— Проклятие!

— Терпение, белый человек!

Стивенс полыхнул на него глазами:

— Похоже, тебе все до лампочки?

— Нет. — Он думал о старом Джаспере Симали. — Просто не стоит тебе так уж горячиться, Бак.

Спутанные провода от микрофона рации лежали на захламленном письменном столе. Вашмен стоял возле окна, опершись локтем сверху на коричневый сейф. Джейк Каннингем, весь обмякнув, сидел за столом, подперев подбородок рукой, и следил за Стивенсом, который сердито мерил шагами кабинет. Веснушчатое лицо Каннингема ничего не выражало.

Динамик рации начал потрескивать — на связь вышел диспетчер дорожного патруля в Кингмене. Из-за приближающейся бури слышимость была хуже некуда. Вашмен подошел к столу, взял микрофон, нажал кнопку «прием» и начал говорить и слушать. Новостей не было. Гражданский воздушный патруль поднял по тревоге самолеты в трех штатах, и поступило сообщение с радара в Неллисе о том, что на короткое время на их экране возник «зайчик», а затем исчез где-то в горах в восьмидесяти милях от Сан-Мигеля. Возможно, ионизированное облако — буря частенько играет такие шутки с радарами.

— Агент из ФБР еще не у вас? — поинтересовались по рации.

— Ответ отрицательный, — сообщил Вашмен.

— Организуйте встречу. Он должен был уже приземлиться в Кейнабе — вылетел на «лире» из Финикса и далее до Сан-Мигеля добирается вертолетом.

— Ума не приложу, что он думает сделать такого, чего мы еще не сделали.

— Просто сотрудничайте с ним, Сэм. Нам не хватает еще заиметь недругов в этом департаменте.

— Ну, я не собираюсь плясать под его дудку.

— Хотя бы не ставь ему палки в колеса. Да вот еще… Бен только что передал мне: мы добыли данные на этот самый «бьюик». Машина принадлежит малому по имени Суини, который содержит кафе во Фридонии. Он даже не знал, что у него увели машину, пока Бен не позвонил ему.

Да, существенная помощь — ничего не скажешь!

— А как насчет Бараклоу?

— Из Вашингтона — ничего. Мы послали телекс ребятам, которые ведают военными досье в Сан-Луи. Может, накопаем на него хоть что-нибудь, если он когда-либо служил в армии.

Возможно, это и была ниточка — долгий, трудный путь: выяснить биографию Бараклоу, выйти на всех его знакомых и постепенно с помощью ФБР воссоздать картину преступления. Но на это могли уйти месяцы. Пока же прошло не более полутора часов с тех пор, как бандиты покинули банк. Как говорится, по горячим следам…

— Пока все! Даю отбой, — донеслось из рации.

Вашмен положил микрофон и вернулся к окну.

Стивенс с вызовом вперил в него взгляд:

— Что толку протирать здесь штаны, надо действовать — только вот не знаю как.

За столом Каннингем подобрал карандаш и начал рассеянно играть им, как ребенок.

Из Вашингтона — ничего. Мы послали телекс в ФБР. Двое помощников констебля все еще опрашивают в банке свидетелей. Это добавит новые подробности к уже имеющимся сведениям, но у Вашмена было чувство, что овчинка выделки не стоит. Этой шайке в сообразительности не откажешь — они предусмотрели все до тонкостей, если не считать чистого невезения: один из них засветился на превышении скорости. Но все равно — где-то они должны быть!.. Почему никто до сих пор не засек самолет? Может, они, в конце-то концов, и не улетели особенно далеко. Возможно, они сообразили, что их легко будет обнаружить, если они долго пробудут в воздухе? Нельзя исключать, что все это окажется блефом, и они просто сели минут через пятнадцать лета на заранее подготовленной полосе возле какого-нибудь ранчо и спрятали самолет в амбаре? А теперь сидят в доме в пятидесяти милях отсюда, подсчитывая добычу и посмеиваясь?

Или же они решили рискнуть и пытаться пробиться через приближающийся буран. Затея опасная, но игра стоит свеч: лучшего способа скрыться не придумаешь — а если пилот ас?..

Слишком много «если» и «может быть». В такой ситуации остается только ждать.

Зазвонил телефон — и Бак Стивенс дернулся. Каннингем снял трубку, буркнул что-то, выслушал, буркнул снова и дал отбой.

— Они восстановили телефонную связь с востока. На другом конце работы пока еще продолжаются.

Хоть немного, но легче. Вашмен поинтересовался:

— Не возражаешь, если я попытаюсь дозвониться до Флага?

— Служебный звонок?

— Личный. Я же исправный налогоплательщик.

— Ладно, звони! — Каннингем встал и начал выбираться из-за стола. Вашмен прошел мимо Стивенса, выглядевшего при этом, как разъяренный бык Брахмы, и занял место Каннингема во вращающемся кресле. Он снял трубку, дождался гудка и начал набирать коричневым пальцем номер на диске.

— «Моголлон гифт шоп»! Чем могу быть полезна?

На лице Вашмена отразилось разочарование.

— Хэлло, Филлис, это Сэм.

Голос женщины стал холодным:

— Лайзы сейчас нет.

Он и так это знал. Будь там Лайза, она бы сама подошла к телефону. Ее невестка лишь время от времени появлялась в магазине.

— Она скоро вернется?

— Ну, она пошла покупать свитер. Я пока тут заменяю ее. Понятия не имею, когда она придет. — Филлис недолюбливала Вашмена и говорила сухо.

— Передай Лайзе, что я, возможно, этой ночью не смогу вернуться во Флаг. У нас тут небольшая заварушка…

— Я только что слышала об ограблении. По радио.

Ему не хотелось говорить на эту тему. Особенно с ней.

— Может быть, появлюсь завтра — точно не знаю.

— Я скажу Лайзе, что ты звонил. — Она помолчала, затем вежливо добавила: — Будь осторожен, Сэм. — И повесила трубку. Филлис всегда соблюдала приличия и сейчас не сказала того, что явно имела в виду: «Надеюсь, ты свернешь себе шею, краснокожий». Да, семейство Лайзы не порадуется ее замужеству!

Впрочем, какое ему дело до ее родни. Он ясно видел Лайзу, представлял себе ее движения, выражение лица, позы, слышал ее голос и ощущал теплоту молчания, так много говорившего и ему, и ей.

Вашмен сунул руку в карман и сжал небольшой бархатный футляр с кольцом.

Бак Стивенс записывал события последнего часа в свой дневник. Он исписал не один лист. В делах подобного рода приходится даже писать отчеты по поводу уже составленных отчетов. Наконец он захлопнул тетрадку и прорычал:

— Будь все проклято!

— Не дергайся, — отозвался Джейк Каннингем. — Смотри на вещи проще! — Сам Каннингем воспринимал случившееся в ином свете: его выдержке мог бы позавидовать любой, и первое, о чем он позаботился, это о том, чтобы всем стало ясно, что банк ограбили не по его, Джейка Каннингема, вине. С осмотрительностью, вырабатывавшейся годами, он делал все, чтобы дотянуть до пенсии и, выйдя в отставку, доживать свой век в покое и тиши уютного домика в Южной Аризоне.

Послышался шум подлетающего вертолета, и Вашмен спросил:

— Как ты полагаешь, они знают, где посадить эту штуковину?

— Все пилоты в Кейнабе мастера своего дела, — ответил Каннингем, потянувшись за шляпой. — Пожалуй, пора идти встречать.

* * *

Сотрудник ФБР появился из дверцы вертолета и пригнулся, чтобы пройти под замедляющими вращение лопастями винтов. Солнце скрылось, и стало очень сумрачно, на голой верхушке холма дул пронзительный ветер, хотя до вечера было еще далеко. На медеплавильном заводе и в городе уже начали зажигаться огни. Бак Стивенс поглубже прятал руки в карманы и постукивал одной ногой об другую от холода. Он произнес краем рта:

— Гляньте-ка на этого типа в маске. Он выглядит так, словно тащит пушечное ядро.

— Иссякни! — цыкнул Вашмен.

У фэбээровца был красивый загар, к которому подошли бы волосы с пробором и фрачная пара, однако он по правилам своего ведомства носил серый костюм с платочком в нагрудном кармашке, белую рубашку и неяркий галстук. Новые кожаные ботинки блестели — даже на подошвах, мелькавших перед глазами, пока он выбирался из вертолета, почти не было царапин.

Кто он такой, становилось ясно с одного взгляда. ФБР предписывает всем своим сотрудникам, как одеваться и штампует их, словно печатные копии. Короткая стрижка, но не ежик. Гладко выбритый, с небольшими бачками, края манжетов ровно на четверть дюйма выглядывают из рукавов пиджака. А сам пиджак такого покроя, чтобы легко было добраться до сбруи с пистолетом 38-го калибра, хранящимся в кургузой кобуре под мышкой.

Рот его был сжат в тугую складку, как щель для монет в игральном автомате, что должно было означать недоверие ко всем и вся, но, улыбаясь, он показывал два ряда ослепительно белых зубов — бюро набирает своих агентов из университетов — сплошь бухгалтеры и адвокаты — и учит их «выглядеть и вести себя как джентльмены». Этот смотрелся молодым и едким, как уксус, будто бы и впрямь был докой в своем деле настолько, насколько казался уверенным в себе и безапелляционным.

— Я Пол Вискерс. Специальный агент. — Он держал открытый бумажник с удостоверением в левой руке.

— Сэм Вашмен.

Пожатие Вискерса было чисто символическим — возможно, он не любил, когда к нему прикасаются.

— Это Джейк Каннингем, здешний главный констебль.

— Весьма польщен встречей с вами, — уверил Каннингем.

Вашмен обратился в другую сторону:

— И патрульный Стивенс. Мой напарник.

— Он? — уточнил Вискерс и обменялся рукопожатием со Стивенсом. — Отлично… просто отлично. — Он повернулся — сама деловитость, убрал бумажник в карман и торопливо потер руки, чтобы отогреть их. — Это ваша машина вон там? Может, мы укроемся в ней от ветра, и вы введете меня в курс дела.

По пути к машине Джейк Каннингем произнес:

— Мы не были уверены, захотите ли вы сначала проверить банк или же отправитесь сразу туда, откуда они отбыли на своем аэроплане?

Они забрались в машину и плотно захлопнули все четыре дверцы. Стивенс включил зажигание и медленно повел машину по хрустящему гравием пологому спуску. Специальный агент задал несколько вопросов для начала. Вашмен ожидал, что им светит долгий и нудный пересказ всего случившегося, но вопросы Вискерса были логичными и по существу — свою работу он знал. Ответы выслушивались скептически и без эмоций. Каннингем из-за этого, видимо, чувствовал себя неловко: главный констебль любил пространные объяснения и все свои откровения предварял словами: «Ну, сэр, скажу я вам», но Вискерс неизменно обрывал его, прося быть ближе к делу, а сам Каннингем смущенно бормотал на все, что говорил фэбээровец: «Да, сэр, угу!» Наконец Вискерс обратился к Вашмену и выслушал его рассказ. К тому времени, когда они выехали на главную улицу, картина в общих чертах была уже ясна, и Вискерс предложил:

— Давайте пока проскочим банк. Главное — попытаться схватить беглецов прежде, чем они получат свободу маневра. Где у вас центр связи?

— В участке, — заявил Каннингем.

Стивенс свернул за угол. Вискерс меж тем продолжил:

— Мы должны накрыть грабителей, и накрыть быстро. В деле, подобном этому, очень важно дать общественности наглядный урок, показать, что правосудие не дремлет и преступление себя не оправдывает.

Этот пафос был не слишком уместным, и Вашмен с трудом удержался от улыбки. То, что агент ФБР, судя по всему проработавший уже несколько лет, верит в подобные лозунги, не укладывалось в голове, но как раз такого типа людей ФБР и вербует в свои ряды: эти ребята еще с детства воображали себя Робинами Гудами.

Машина притормозила позади припаркованного автомобиля Каннингема, и они прошли в здание. Еще в дверях Вискерс заявил:

— Я хочу попытаться скоординировать поиски. Полагаю, вы уже связались с представителями гражданской авиации и силовыми подразделениями в Юте и Неваде?

— Более или менее. — Каннингему было явно не по себе. — Видите ли, у нас здесь в действительности нет центра связи в вашем понимании.

Вискерс окинул взглядом комнату. Старые передатчики громоздились в углу на старом кухонном столе, и шнуры от микрофонов тянулись к письменному. Помощник-констебль, сидящий у рации, кивнул им и сообщил:

— Ничего не поступало за время вашего отсутствия, шеф.

В этот самый момент зазвонил телефон, и Бак Стивенс, который стоял ближе всех к аппарату, схватил трубку: «Полиция».

При первых же словах Стивенс напрягся и посмотрел на Вашмена. Взгляды всех обратились к стажеру. Стивенс слушал внимательно, два или три раза делал по ходу замечания и наконец проговорил:

— Обождите секунду. — Он опустил трубку и прикрыл ладонью микрофон. — Патрульная воздушная служба в Кейнабе. Один из их разведчиков заметил разбитый самолет в предгорьях, в девяноста милях к западу отсюда. Может быть, это они?

Вискерс быстро прошел мимо Каннингема и взял у Стивенса трубку:

— Специальный агент ФБР Вискерс на проводе. Ваш разведывательный самолет все еще в том районе? Вы можете с ним связаться?.. Запросите — есть ли, по его мнению, шансы, что кто-то уцелел в этой аварии. Я подожду… Да?.. Понимаю. Ну и как это выглядит сверху? Самолет разбился или это больше похоже на вынужденную посадку?.. Ясно. Теперь, если не трудно — спросите: думает ли он, что они могли уйти оттуда?.. Да, я все еще на проводе. Что-что?.. Хорошо, хорошо. Попросите его внимательнейшим образом исследовать местность вокруг и попытаться засечь признаки какого-нибудь движения на земле. А сейчас не сообщите ли вы мне координаты? — Вискерс поднял голову, повернулся, поднял брови на Каннингема и произнес вполголоса: — Дайте мне карту. — Затем, зажав плечом трубку, схватил карандаш и начал записывать цифры на календаре в медной рамке, лежащем возле телефона. Каннингем начал лихорадочно рыться в ящиках письменного стола.

Вашмен глянул на Бака Стивенса и с удивлением заметил на его лице тревожное нетерпение — он сжимал и разжимал кулаки.

Вискерс говорил в трубку:

— Это отлично… просто отлично. Надо направить в этот сектор все самолеты и вертолеты, которые смогут совершить посадку в темноте. Мы прочешем весь район. Можете вы связаться с Лас-Вегасом, Неллисом и Кингменом и передать им эти инструкции от моего имени?.. Буран не настолько опасен, раз ваш патрульный самолет все еще там… Понимаю. Ладно, действуйте по своему усмотрению. Какой у вас номер телефона?

Когда Вискерс положил трубку, Каннингем уже раскладывал карту дорог штата на письменном столе. Вашмен бросил взгляд на координаты, нацарапанные впопыхах Вискерсом, и ткнул в карту пальцем:

— Где-то здесь. — А сам подумал: «Ладно, теперь-то я до вас доберусь. За старину Джаспера».

Карта была не слишком подробной, и Вискерс тут же спросил с раздражением:

— Это что, лучшее, что у вас есть?

Каннингем сглотнул:

— Ну, сэр, я…

— У нас есть топографическая карта округа в машине, — вмешался Вашмен. — Бак…

— Обождите, — прервал Вискерс. — Мы пойдем все. Я воспользуюсь вашей рацией в машине, по дороге на место. Не будем же тратить времени.

Вашмен смахнул воображаемую слюну из уголков рта большим и указательным пальцами и обождал, пока Вискерс не дошел до середины комнаты.

— Вам сперва надо взять кое-какие вещи.

Вискерс остановился.

— Что? — В его голосе прозвучал металл.

— Нельзя путешествовать в этих краях налегке.

— Патрульный, вы отнимаете у меня время. Что вы имеете в виду?

— Вам понадобится джип. Запас еды и кое-что из теплой одежды. Ружья. Три или четыре портативные рации. — Он глянул на ноги фэбээровца. — Пара сапог тоже не повредят. — Затем повернулся к Джейку Каннингему: — Сейчас не время умничать, поэтому ответь мне прямо. В этом городе должны быть браконьеры, промышляющие по ночам, и ты наверняка их знаешь. У некоторых из них есть приборы для ночного видения… Я хочу один.

Каннингем потер рукой щетину на подбородке. Она шелестела как наждачная бумага.

— Сдается мне, я смогу добыть такой приборчик.

Во взгляде агента ФБР трудно было прочесть что-либо.

Каннингем и его помощники отправились за одеждой и вещами. Вашмен осматривал ружья из пирамиды. Вискерс названивал по телефону, налаживая через диспетчера патрульной дорожной службы и окружное отделение ФБР в Финиксе связь с координаторами служб патрульной полиции в трех городах и шерифами двух округов Невады и одного — Юты. Вискерс умел распоряжаться, и его приказаниям нельзя было отказать в разумности.

— Пусть дорожная полиция перекроет на шоссе все въезды и выезды и выставленные посты остаются там до дальнейших распоряжений… Направьте на розыски все самолеты, какие сможете поднять в воздух, и пусть они обыскивают каждый дюйм, пока не станет совсем темно. Грабители идут пешком, если, конечно, они вообще могут идти… Я сам туда собираюсь, но на это уйдет не меньше часа. Пилот моего вертолета отказывается доставить меня туда: он говорит, что шторм подошел слишком близко к тому месту. Не буду же я силой заставлять его лететь.

Вошел Бак Стивенс с охапкой курток, перчаток и сапог:

— Вот, разжился кое-чем. Примерьте, что вам подойдет.

Вискерс все еще говорил по телефону — очевидно, со своим начальством в Финиксе.

— Да, сэр. Я думаю, нам следует собрать все описания, которые можно получить на месте, и передать их для опознания в Вашингтон. Возможно, там установят личности этих людей. Мы используем все ниточки — модус операнди, опрос пилотов двухмоторных самолетов, доступ к военным складам с химическим «Мейсом», след от брошенного «линкольна» во Фридонии, где был похищен «бьюик», — по последним данным, «линкольн», видимо, принадлежал преступникам. Скорее всего, конечно, он тоже краденый, но попытаться потянуть за эту ниточку стоит. И я бы хотел просить помощи у вас, как только вы сможете выделить людей. Нам надо ознакомиться с показаниями свидетелей и проверить всех недавно уволившихся рабочих и служащих — кто бы ни планировал ограбление, он должен был знать здешнюю ситуацию досконально, а в таких случаях частенько имеется наводчик. Хорошо бы направить сюда как можно скорее бригаду криминалистов: местные ребята попытались снять отпечатки пальцев, но здесь паршивое оборудование, да и кадры оставляют желать лучшего… Да, сэр, я понимаю, что это дороговато, а может, и излишне, но ведь речь идет о крупной сумме наличных денег… Проследить по номерам купюр? Я так не думаю. Это нелегко. По словам здешнего констебля, у них есть только список номеров крупных банкнотов, а всем известно, как легко их сбыть в других странах…

Вашмен остановился, прислушиваясь. Вискерс действовал в классическом стиле. Он знал основные правила, владел ситуацией и хотел незамедлительно начать действовать. Но во всем этом было одно слабое место: регулярные части нередко оказываются бессильны перед партизанами-террористами. Компьютеры и современные достижения криминалистики хороши для крупных городов, но едва ли пригодятся в глуши, где бушует высокогорный снежный буран.

* * *

Черные клубящиеся тучи смотрелись пугающе, и они ехали прямиком туда. Каннингем вел джип, позаимствованный у компании, остальные ехали в патрульной машине. Вашмен, пока суть да дело, прилаживал на себе обшитую овчиной куртку. Доехав до места, где, по его мнению, надо было сворачивать, он остановился:

— Здесь.

Мимо с урчанием проехал тяжело груженный грузовик. Джип притормозил позади их машины; его движок работал на холостом ходу. Каннингем вылез наружу, оставив брезентовую дверцу открытой, и стоял, глядя куда-то в пространство. Лицо его не выражало ничего.

Вискерс взял командование на себя:

— Констебль, вы останетесь здесь на шоссе в патрульной машине. У вас будет рация и портативный радиопередатчик. Вы остаетесь единственным связующим звеном между мной и остальными участниками поисков, так что не зевайте. Я на вас надеюсь и уверен — вы справитесь.

Вашмен втайне позабавился, наблюдая за этой сценой. Вискерс, должно быть, вычитал в каком-то пособии, что нелишне малость подольститься к местным офицерам, дабы заручиться их поддержкой, но у него это слишком напоминало волка в овечьей шкуре, и старый Джейк не клюнул на такую грубую приманку — он просто стоял и таращил глаза на Вискерса, словно ожидая официального распоряжения.

Это вывело Вискерса из себя — и он поинтересовался совсем другим тоном:

— Вы знаете, как работать с рациями, надеюсь?

— Да.

— Ну и прекрасно. Тогда нам пора.

Они забрались в джип. Вашмен — на водительское место, Стивенс — назад с рюкзаком и переносным радиопередатчиком. Вашмен вручил Вискерсу сложенную карту:

— Вам придется быть лоцманом. Следите за компасом.

Прибор в черном пластиковом корпусе был укреплен у основания лобового стекла. Джип со скрежетом съехал с насыпи. Там Вашмен свернул на север от шоссе и стал продираться через кустарник с такой скоростью, что все в машине и она сама заходили ходуном.

— Нет нужды вытрясать из нас все потроха, патрульный.

— А вы предпочитаете оказаться на месте когда стемнеет?

Вискерс прочистил горло.

Пыль взметнулась столбом, и из кустов взлетела стайка серых крапивников. Чуть погодя Вискерс произнес:

— По-моему, следовало бы взять на несколько градусов левее… вон туда.

Он указал направление, и Вашмен выровнял курс, виляя между редких кустов, кактусов и верблюжьих колючек. Горы едва виднелись в подступившем сумраке. Вискерс следил за компасом и держал палец на карте, сдвигая его время от времени, чтобы отметить, как ему казалось, их новое местоположение.

— Здесь у подножия холма показано ранчо. Что это, по-вашему?

— Ранчо «Монументальная скала». Заведение для туристов — отсюда они верхом, со вьючными лошадьми отправляются в горы на сафари.

— Сафари?

— На горных козлов, антилоп и пум.

— Я так понимаю, что вы это не одобряете?

— Охотиться на животных, которых и так осталось мало, с мощным ружьем, снабженным оптическим прицелом, — это не то, что я называю спортом.

— Понимаю. А как вы это называете?

Вашмен кинул на фэбээровца быстрый взгляд:

— Я полагаю, вы любите охоту?

— Я охотился несколько раз. В Нью-Джерси.

— Так вы сами оттуда?

— Да. Леония, Нью-Джерси. Вы бы изумились, увидев, сколько там оленей. Если б не охота, они съели бы там всю зелень на корню.

Бессмысленно было затевать спор по этому поводу, и Вашмен подумал, что лучше закрыть эту тему, но Вискерс решил иначе.

— Видите ли, я люблю оленину.

— О большинстве участников охоты такого не скажешь.

— Я понял вас. Охотнички того типа, что хотят непременно повесить оленьи рога над камином.

— Боюсь, что и это их мало привлекает. Просто любители пострелять во все, что двигается.

— Ну, этот примитивный инстинкт живет во всех нас, не так ли? — заметил Вискерс. — Большинство людей корпят весь год за письменным столом и не имеют возможности проявить свою мужскую натуру. А мужчина по сути своей охотник-убийца — палеонтологи давно уже доказали это.

Вашмен постарался, чтобы голос его звучал как можно дружелюбнее:

— В мире найдется с избытком антропологов, чьи головы набиты теориями о натуре примитивных людей — и индейцев тоже.

— Я не хотел задеть вас.

— Забудем об этом.

— Сейчас чуточку вправо. Старайтесь держаться вон на тот пик, похожий на зубец пилы. — Вискерс уткнулся в карту.

Джип с треском продирался вперед; Вашмен, прищурившись, вглядывался, чтобы вовремя разглядеть в сумраке сусличьи норы и глубокие промоины.

На карте карандашом был нанесен крестик, и кончик указательного пальца Вискерса все более к нему приближался. Западнее — за левым плечом Вашмена — буря скрыла почти полнеба, и с ее гребня стремительно тянулись огромные руки облаков. Ветер надувал брезентовые бока джипа и верхушку кабины. Вискерс потянулся за одним из радиопередатчиков и пристроил его возле уха:

— Каннингем? Вы меня слышите?

Передатчик тихонько запищал, и Вискерс произнес:

— Отлично, я просто проверяю. Есть новости?

Писк стал громче, и Вискерс поморщился.

— Они вернули все самолеты на базу из-за бурана. Никаких следов беглецов не обнаружено, — пробурчал он, возвращая передатчик Стивенсу.

— Ничего удивительного. Если они идут пешком, то, заслышав приближение самолета, вполне успеют спрятаться.

— Я-то думал — пилоты, возможно, сумеют заметить следы с воздуха.

— На такой твердой и заросшей почве?

— Ну, вы знаете местность лучше, чем я, — ответил Вискерс, вроде бы соглашаясь, но было ясно, что он почувствовал себя уязвленным сделанным ему ненавязчивым замечанием.

* * *

Далеко к востоку слышался гул реактивного истребителя, похожий на треск медленно разрываемой тряпки. Умолкший движок джипа тихо пощелкивал, остывая в холодном воздухе. Вашмен стоял, переминаясь с ноги на ногу, и пристально разглядывал жалкие остатки аэроплана. Шасси с одной стороны было сломано, и от этого одно крыло задралось в воздух под странным углом. Ветер срывал остатки высохшей пены из огнетушителя. Двигатель по правому борту наполовину почернел. Вискерс уже завладел портативной рацией и давал указания Каннингему, чтобы тот затребовал сюда команду криминалистов. Все было верно — это вполне необходимая процедура, но она ничего не даст сейчас для поимки беглецов. Вашмен сомневался, что грабители оставили какие-либо значимые улики в самолете: они выгребли подчистую из разбитой машины все, что представляло хоть какую-то практическую ценность, — НЗ питьевой воды, пожарный топорик и все карты. Хотя нет, несколько карт все же осталось: утренняя метеосводка и карта радиомаяков на территории трех штатов — но на них не было никаких пометок, которые говорили бы о том, куда они собирались направиться до аварии.

Вискерс вылез из джипа, подошел, поскрипывая своими новыми ботинками на каждом шагу, и остановился подле Вашмена, весь напрягшись, подобно атлету, готовому посостязаться. Немного погодя он зажег спичку, прикрыв ее ладонями, и пригнулся, чтобы прикурить, а затем задул спичку, хотя на таком ветру, в этом не было никакойнеобходимости.

— А знаете, возможно, мы слишком поторопились с выводами. Может, это вовсе и не авария, а заранее спланированный ход.

— Вы думаете, они планировали грохнуться на землю?

Бак Стивенс, стоявший в десяти футах от них, подошел ближе.

— Что вы имеете в виду? — обратился он к Вискерсу.

— Рассмотрим другую версию, — пустился в объяснения фэбээровец. — Допустим, пять или шесть профессионалов, собравшихся вместе, разрабатывают план ограбления банка. Само ограбление — дело плевое, однако, как всегда, есть одно «но» — в нашем случае это способ бегства. Через город проходит лишь одно шоссе. Они решают эту проблему с помощью самолета. Но они также знают: полиция в состоянии догадаться, что они предприняли. В их распоряжении — не больше получаса до того, как во всех трех штатах на них начнут охотиться в небе. Радар, поисковые самолеты, наземные наблюдатели — любой самолет очень легко выследить, а вот скрыть его, пока он в воздухе, — задачка не из простых.

— Вы считаете, что они сели здесь умышленно? — уточнил Бак Стивенс. — Это место было выбрано заранее?

— Вполне вероятно. Есть и другая возможность — допустим, этот самолет вовсе не предназначался для бегства.

— Нет никаких сведений о других самолетах, — возразил Стивенс. — Вряд ли это случайное совпадение.

— Наши грабители могли намеренно посадить его здесь. Смотрите: они знают, что мы будем искать самолет. Вот они и подсунули его нам. Наняли в Калифорнии безработного пилота-аса, чтобы он грохнулся здесь, и обставили все так, будто загорелся двигатель. Знаете, такой пожар можно вполне устроить и после посадки. Проделав все это, пилот отправляется домой, зная, что его вскоре найдут, но зная и то, что ему это ничем особенным не грозит: его наняли лишь затем, чтобы он разбил самолет, а насчет всего остального он просто не в курсе. Ну а пока суть да дело, беглецы будут уже в Мексике.

— Слишком уж сложно, — заметил Вашмен.

— Это лишь кажется, — упорствовал Вискерс. — Судя по тому, как было обстряпано дельце, в воображении этим ребятам не откажешь.

— Как я полагаю, вы только что велели Джейку Каннингему добиваться, чтобы поиски самолета с беглецами продолжались?

— Совершенно верно. Я согласен, это серьезная и дорогая операция, но овчинка стоит выделки. — Самодовольная улыбка заиграла на губах Вискерса, как он ни пытался ее скрыть.

— Толковая версия, — согласился Вашмен. — В ней всего один прокол.

Улыбка исчезла с лица Вискерса.

— И какой же?

— Да такой, что, судя по следам, которые я прочел, четверо или пятеро мужчин ушли отсюда достаточно недавно. Скорей всего, пятеро.

* * *

От улыбки не осталось и следа. Сигаретный дымок медленно выходил изо рта и ноздрей Вискерса, и порывы холодного ветра уносили его прочь.

— Итак, — проговорил фэбээровец, отчеканивая каждое слово, — вы подождали, пока я выскажусь до конца, чтобы потом ткнуть меня носом в собственную ненаблюдательность.

— Я всегда даю людям возможность выговориться.

— А я не люблю, когда из меня делают посмешище.

— Таков уж мой обычай. Потерпите немного — и привыкнете.

— Погоди, Сэм! — вмешался Бак Стивенс.

Вискерс выбросил сигарету и растер ее по земле мыском ботинка; он проделал это свирепо и слишком энергично.

— Патрульный, давайте согласимся на том, что вы толковый малый и умеете читать следы на земле. Я признаю и то, что у вас есть чувство юмора. Я видел много фильмов, где обитатели Дикого Запада позволяют пижонам высказать всю свою глупость, а потом смеются над ними… может, вы думаете, что и я такой пижон? Да, я в здешних краях всего несколько недель, и мне еще многим вещам предстоит научиться. Все так, но я учусь быстро, и если бы я не справлялся со своей работой, в бюро быстро подыскали бы мне замену.

Бак Стивенс потянул Вашмена за рукав:

— Сэм, сейчас не время лезть в бутылку.

Вашмен покачал головой. Холодный ветер обжигал ему лицо — он поднял воротник, чтобы защититься, и произнес чуть охрипшим голосом:

— Вы подняли самолеты в буран охотиться за призраком. Вы могли бы спросить меня перед тем, как взяться за радиопередатчик… но вы предпочли прыгнуть в бассейн, не глянув даже — есть ли в нем вода. Как же, мистер суперагент, ваша глубоко научная стратегия никоим образом не предусматривает необходимость спрашивать совета у представителя полукочевого племени, искони привыкшего добывать пищу охотой и собирательством плодов. Но все, что вокруг, — моя земля, и знание ее у меня никто не отнимет. Поймите, это мой друг получил смертельную рану в банке. И я не могу допустить, чтобы из-за чьей-то глупости…

Вискерс не выдержал:

— Давайте прямо сейчас внесем ясность. Я в состоянии ценить хороший совет, но решать предстоит мне — вы, как и я, знаете закон о федеральных преступлениях. Мы имеем дело с ограблением банка, находящегося в федеральной юрисдикции, и преступники перелетели границу штата. Вся ответственность целиком возлагается на ФБР. Это не ваш случай… и уж никак не ваша личная война. Мне известно, что старик был индейцем, и я вижу, как это повлияло на действия вашего констебля, но я не Каннингем, и у меня нет времени играть в ваши игры. Не тычьте мне цветом своей кожи. Мне без разницы, какая она — красная, черная или зеленая. Ваш напарник прав — сейчас не время пререкаться: мы оба по одну сторону баррикад. Я понимаю ваши чувства. И мне тоже жаль старика. Черт возьми, насколько я знаю, моя прапрабабка тоже была индианкой.

«О боже! Ты понимаешь индейцев, неужели? Эта пресловутая прапрабабка была не иначе как принцессой Чероки! Так всегда оказывается. Будь у тебя время, ты бы поведал мне, как тяжко скорбишь о судьбе бедных индейцев, и поклялся бы на Библии, что готов принести себя в жертву, чтобы искупить вину твоих предков перед краснокожими… но в самой глубине души ты сознаешь тем не менее, что чуточку лучше меня — не так ли? — и ты думаешь… Проклятье, — мысленно оборвал он себя. — Незачем испускать воинский клич Тсоси!»

Вискерс уже перестал сверлить его взором, но счел нужным, однако, добавить:

— Нам надо теперь все выяснить до конца — позже у нас, возможно, не будет времени, чтобы разбираться, кто есть кто. Обычно у нас в бюро не принято играть мускулами — мы просто вежливо просим содействия и, как правило, нам его оказывают, но если вы хотите начать качать права, то лучше поставьте меня в известность прямо сейчас.

— И тогда воспользуетесь своим положением?

— Патрульный, я представляю правительство Соединенных Штатов.

Вашмен лишь хрипло засмеялся ему в лицо:

— Я не ваш воин, Великий Белый Отец.

— Я не это имел в виду, и вы прекрасно знаете, о чем речь.

Вашмен резко повернулся и, стоя вполоборота к Вискерсу, попытался унять внезапно вспыхнувший гнев. Никогда прежде он не чувствовал ничего подобного — почему же сейчас?..

«Джаспер, — подумал он. — Джаспер и этот дурацкий разговор по телефону с холодной блондинкой — невесткой Лайзы».

Этого оказалось достаточно, чтобы превратить Дядюшку Томагавка в свирепого краснокожего воителя.

Как говорится, самое время.

Вашмен заставил себя произнести:

— Если выяснится, что я был не прав, я извинюсь.

Но он так и не повернулся лицом к Вискерсу, и тому пришлось в конце концов сделать несколько шагов, чтобы заглянуть Вашмену в лицо, его ботинки при этом поскрипывали. Вискерс дотронулся до груди Вашмена указательным пальцем:

— Это моя партия, патрульный. Не ваша… — Он развернулся и зашагал прочь.

Отойдя ярдов на тридцать, Вискерс нагнулся и начал осматривать землю. В меркнущем свете фэбээровца почти не было видно. Он медленно двигался вперед, похожий на краба. Ветер стих, и в воздухе повисла такая гнетущая тишина, что даже скрип ботинок Вискерса, казалось, был придавлен ею к земле. Зазубренные отроги гор смутно вырисовывались вдалеке, как разбитые бастионы на покинутом поле битвы. Запах пыли и снега щекотал ноздри Вашмена.

Бак Стивенс подошел ближе и, отвернув лицо от Вискерса, заговорил, стараясь произносить слова так, чтобы их расслышать мог только Вашмен:

— У тебя такой взгляд, что стоит лишь поднести спичку к твоему лицу, как оно тут же вспыхнет. Послушай, чем он тебе не угодил?

— Может, я погорячился, — ответил Вашмен, но вдруг понял, что тут было и кое-что еще. — И мне надо было вбить ему в голову одну вещь, — добавил он.

— Какую именно?

— Мы не можем позволить ему думать и дальше, что он в состоянии накрыть грабителей лишь с помощью рации, вертолетов и специалистов из криминальной лаборатории.

— Я что-то не понимаю. На мой взгляд, он производит хорошее впечатление.

— Очень многие выглядят хорошими, пока не познакомишься с ними поближе. После этого некоторые так и остаются хорошими, а прочие — нет. Наш из категории «прочих». Он строит замки из песка, Бак.

Ну как можно объяснить такие вещи стажеру? Этот Вискерс работает на агентство, где достаточно сделать грамматическую ошибку в отчете, чтобы нажить себе неприятностей. Они все там книжники и буквоеды. Таковы правила, установленные в Вашингтоне, и никому не дозволено думать самостоятельно. Они больше заботятся о том, чтобы соблюдать заведенный порядок действий, нежели о том, чтобы исполнить работу, ибо самое важное — суметь показать в своем отчете, что ты все сделал, как положено.

И именно здесь, в горных штатах, попадаются их самые худшие представители. Потому что, когда агент садится в лужу, его отправляют работать в отделение где-нибудь в глуши. У них это называется «отправить в Оклахома-Сити», но Оклахома-Сити — сущий рай по сравнению с Финиксом.

Вот и выходит, что этот Вискерс здорово на чем-то обжег свои пальчики и рыльце у него в пуху. Вот что, оказывается, все время исподволь присутствовало в мыслях Вашмена и лишь теперь всплыло на поверхность. Выходит, Вискерс рвется обелить себя в глазах начальства и для этого попытается поднять на ноги полицию и привлечь на помощь всю технику в трех штатах, хотя надвигающийся снежный буран наверняка загонит людей в укрытия. Тогда преступники запросто смогут проскользнуть в бреши этой якобы густой сети розыска, но Вискерс не принимает это в расчет, ибо не привык думать подобным образом: он нервничает от сознания собственной значимости и жажды искупить прежние грехи. Ему не до того, чтобы оценивать и использовать обстоятельства. Он лучше будет стрелять из пушки по воробьям в расчете вернуть благосклонность Вашингтона. А если воробьи улетят целехонькими, Вискерс, по крайней мере, сумеет доказать, что действовал строго по правилам.

Но сейчас не было времени разглагольствовать на эту тему. Поэтому Вашмен сказал только:

— У нас, индейцев, есть название для таких, как он. Мы называем их «паршивая овца».

Вискерс отправился к джипу и опять взялся за передатчик. Вашмен подошел к дальней дверце, открыл ее и начал копаться в машине, выбирая нужные вещи. Он мог слышать, как Вискерс говорит в микрофон:

— На карте я вижу штаб-квартиру заповедника и три ранчо в радиусе пятнадцати — двадцати миль отсюда. Обеспечьте доставку туда людей и прикажите им ждать распоряжений по рации. Пусть самолеты остаются в воздухе сколько смогут… к востоку отсюда еще есть немного чистого неба… Так и делают? Это прекрасно! Ладно, мы будем здесь до получения известий: едва ли беглецы ушли слишком далеко.

Теперь стало слышно: буран начал двигаться. Здесь в воздухе еще висела гнетуще-зловещая тишина, но с запада уже накатывался гул, похожий на глухое рычание.

Бак Стивенс обогнул джип. Его сапоги хрустели по гравию, и этот звук казался очень громким.

— Что за дела? — поинтересовался он.

— Пора в путь. — Вашмен вручил ему рюкзак и сильный электрический фонарик, а сам же взвалил на плечи тяжелую аккумуляторную батарею для подзарядки и питания прибора ночного видения и взял ружье с оптическим прицелом.

Вискерс возник в поле зрения, и его глаза обратились на Стивенса и Вашмена. Сделав над собой усилие, он вежливо осведомился:

— Кажется, вы куда-то собрались?

— Сидите здесь и ждите, коли вам угодно. Мы отправляемся на поиски, — отрезал Вашмен.

— Нет. Вы нужны мне здесь. — Челюсть Вискерса начала выпячиваться. — Что тут по-вашему — каждый сам себе хозяин? Если поступит вызов, нам придется действовать, и действовать быстро, а главное — всем вместе. Глупо разделяться, когда мы и так в меньшинстве.

— К вам уже выступили подкрепления. Вы не останетесь надолго в одиночестве. Самое большее — пару часов, но эта пара часов в дополнение к той форе, которую преступники получили на старте, даст им возможность уйти далеко, если мы ничего не предпримем.

Голос Вискерса звучал очень холодно:

— По моему приказу подняты в воздух две дюжины самолетов. Выставлено одиннадцать дорожных постов. Люди направлены на все ранчо в пределах расстояния, которое преступники реально могли преодолеть пешком. Когда разразится буря, беглецам придется искать укрытие, и здесь-то их и схватят. Но когда это случится, нам надо будет немедленно ехать туда, и у меня не останется времени искать вас в этой чертовой глуши.

Вашмен улыбнулся половиной рта:

— Обещаю, когда это произойдет, я окажусь куда ближе к нужному месту, чем вы.

— Идти пешком? Двое против пятерых, да еще в буран. — Агент ФБР покачал головой. — За преступниками уже охотятся семьдесят пять человек. К утру их число возрастет до двухсот. Мы найдем грабителей. Вы только зря потратите силы и время и рискуете оказаться без крыши над головой, когда начнется снег. Уверяю вас, куда разумней оставаться возле джипа и ждать. Или они попытаются укрыться от непогоды и попадутся нашим людям, или попробуют переждать буран на открытом месте — в таком случае они рискуют замерзнуть, но даже если и выживут, то все равно далеко не уйдут, и мы сможем найти их, когда буря утихнет. В том, что вы хотите сделать, просто нет никакой необходимости. Я вам этого не разрешаю.

Вашмен взглянул на небо. Буря надвигалась медленно: возможно, в его распоряжении будет полночи, прежде чем она разразится. Беглецам пришлось навьючить на себя по меньшей мере фунтов двести пятьдесят захваченной в банке добычи да плюс еще все то, что выгребли из разбитого самолета. Они бредут тяжело нагруженные, и есть шанс настигнуть их прежде, чем начнется буран.

— Может, в этом есть смысл, Сэм? — осторожно заметил Бак Стивенс.

— Я не хочу сказать, что ваша задумка не сработает, — заявил Вашмен, обращаясь к Вискерсу. — Я просто говорю, что есть такая вероятность. И хочу заткнуть эту дыру. Если преступники знают, как вести себя во время бурана, они могут найти способ выбраться из этой местности, пока вся ваша армия будет увязать в снегу и слепнуть от метели.

— Это еще бабушка надвое сказала.

— У меня нет времени спорить с вами. Ответьте: вы мне просто не советуете или категорически запрещаете действовать на свой страх и риск?

Вопрос был поставлен в открытую, и Вискерс оказался перед выбором. Если он запретит Вашмену действовать так, как тот хочет, а Вашмен все-таки поступит по-своему и схватит беглецов, то он, Вискерс, останется в дураках. С другой стороны, если Вашмен поступит вопреки его совету и не добьется никаких результатов, тогда Вискерс всегда сможет написать докладную записку, охарактеризовав патрульного как «не склонного к сотрудничеству», чем доставит Вашмену кучу неприятностей. Теоретически Вискерс не имел права отдавать приказ офицеру полиции штата, но они оба знали, как обстоят дела в действительности.

Так что решение напрашивалось само собой.

— Ладно, я не советую вам делать это, но и не запрещаю, — объявил Вискерс. — Вы вправе распоряжаться на собственных похоронах. Если понадобитесь мне и вас под рукой не окажется — пеняйте на себя.

— Ясно-понятно!

— А вы что скажете, стажер?

Вашмен окрысился:

— Мы здесь в такие игры не играем. Он под моим началом.

— Я бы хотел услышать, что думает офицер Стивенс, — возразил Вискерс. Он упорствовал потому, что если Стивенс пройдет в его отчете как «неодобряющий действия Вашмена», то это сыграет ему, Вискерсу, на руку.

Глаза Бака Стивенса обратились с Вискерса на Вашмена, а затем вновь на Вискерса. Внезапно он почувствовал, что его прижали в угол.

— У меня нет своего мнения. — Стивенс вскинул голову. — Просто знаю Сэма Вашмена и совсем не знаю вас, мистер Вискерс. Раз Сэм говорит, что так будет правильнее, я ему верю.

— Ваши вера и преданность весьма трогательны. — Рот Вискерса скривился как от боли. — Желаю вам обоим удачи. — Последняя фраза была брошена так равнодушно, что Вашмену припомнился старый английский военный фильм, где маршал авиации говорил нечто подобное своим пилотам, перед тем как бросить их навстречу люфтваффе. Эта мысль заставила его ухмыльнуться — он нашел выключатель прибора ночного видения и повернулся, готовый двинуться в путь.

Это устройство не давало света, который могли бы заметить беглецы, но если смотреть через специальные линзы — земля видна как в луче яркого прожектора и можно запросто различить следы даже на твердой глине.

Стивенс приладил на плечи портативный радиопередатчик и выбрался из джипа. Отойдя на десять футов, Вашмен обернулся.

— Мы будем поддерживать с вами связь, — сказал он Вискерсу. — Послушайте: я не утверждаю, что мы найдем их первыми, я просто говорю, что мы не должны оставить им ни одной лазейки.

— Я надеюсь, вы знаете, как соорудить себе убежище, если дойдет до этого. По-моему, все закончится тем, что вам придется отсиживаться в нем, пережидая непогоду. — И Вискерс демонстративно показал им спину, потянувшись за передатчиком. Вашмен, слабо улыбнувшись, дотронулся до руки Бака Стивенса и зашагал в темную пустыню.

Стивенс сказал:

— Утрем ему нос, разведчик.

Глава 4

Ноги Уолкера подкашивались. Он выскользнул из лямок тяжеленного вещмешка и дал ему упасть на землю с глухим стуком.

— Давай полегче, — окрысился Бараклоу. — Стоит нам продырявить один из вещмешков — и знаешь, сколько мы будем ловить банкноты на этом диком ветру, чтобы не оставить после себя следов?

— Минут пять, не меньше, — ответил за Уолкера майор.

Хэнратти уже сидел на своем мешке.

— Ты думаешь, они уже ищут нас? — спросил он.

— Не ищут, а гонятся.

Майор оставался на ногах, вперяясь в темноту пылающим взглядом. Его голова быстро поворачивалась из стороны в сторону, как у охотящегося животного. «Он словно выкован из стали», — подумал Уолкер с невольным восхищением, смешанным со страхом. По выносливости майор Харгит не уступал ломовой лошади — он вовсе не выглядел усталым.

— Проклятие, мои ноги меня доконают, — произнес Хэнратти. Весь его вид говорил о том, что ему необходимы основательная стирка и мытье: в складках шеи словно скопилась сажа, одежда была вся изодрана, как у нищего, на шее тускло блестели следы пота.

По странной прихоти погоды буран на них все еще не обрушился. Похоже, он либо задерживался где-то позади, либо резко изменил направление. Несколько облаков тянулось на восток, но звезд на оставшейся чистой половине неба вполне хватало, чтобы в их слабом свете видеть землю. Уолкер мог различить грузные силуэты зубчатых гор, серебряный гребень холма впереди них, тусклое мерцание глаз майора, когда он, осматривая все вокруг, скользнул взором по нему, Уолкеру, и устремил взгляд дальше.

Было тихо и холодно. Время от времени налетали порывы ветра, но в промежутках возникала свинцовая тишина. Холод донимал больной зуб Уолкера, и тот постоянно прикладывал к дырке язык, чтобы ее согреть.

— Нам осталось еще две мили, — заявил майор. — Так что давайте шевелиться.

— Да катись все к черту, — отозвался Хэнратти.

— Ты сеешь ветер, — спокойно предупредил майор.

Эдди Барт встал, взвалил на плечи свою ношу и пнул Хэнратти носком ботинка.

— Вставай, пока я не двинул тебе как следует.

— Проклятие, да я только что присел. Дайте хоть отдышаться.

Бараклоу подошел к нему и оскалил зубы.

— Хэнратти, еще миг проволочки — и я скормлю тебя птицам. Живо поднимайся на ноги! — Бараклоу произнес все это свистящим шепотом, повернулся и отправился к своей ноше, чтобы взвалить ее на плечи. Когда он выпрямился и взглянул на Хэнратти, тот уже был на ногах. Бывший заключенный вцепился в рукав майора и начал было плаксиво что-то говорить — Харгит прервал его почти ласково:

— Ты хочешь, чтобы я сломал тебе руку?

Хэнратти поспешно отступил. Майор говорил очень спокойно, но в нем чувствовалась звериная жестокость и непоколебимая уверенность в том, что цель оправдывает средства, и не приходилось сомневаться, что сломать руку — ему раз плюнуть.

Уолкер покрылся испариной, несмотря на холодный воздух. Он старался держаться в стороне, не желая привлекать к себе внимание, ибо никому из них не доверял. И меньше всего — майору. Потому что майор больше в нем особенно не нуждался, разве что в качестве вьючного животного, чтобы нести деньги. Его подрядили, чтобы вести самолет, а самолета больше не было. К счастью, все прочие были пока слишком злы на Хэнратти, чтобы думать о Ките Уолкере, но когда они малость поостынут, то вполне могут начать сомневаться в его полезности.

И вовсе не из-за жадности — по крайней мере, майора в этом нельзя было упрекнуть. Харгит не стал бы убивать Уолкера из-за его доли в деньгах или вести двойную игру ради корысти. Другое дело, что трое могли двигаться куда быстрее, чем пятеро, особенно если эти трое бывшие «зеленые береты», привыкшие к долгим марш-броскам по дикой местности, будь то днем или ночью и в любую погоду. Уолкер в эту группу никак не вписывался.

Единственное, что его утешало, — что он был для них куда меньшей обузой, нежели Хэнратти: тому стукнуло уже пятьдесят, он потерял форму, был нытиком, а главное — подложил им всем большую свинью тем, что застрелил этого злосчастного охранника.

Хэнратти ничуть не печалило последнее обстоятельство. Ему, рецидивисту, нечего было терять после трех сроков. За вооруженное ограбление с убийством или без убийства Хэнратти все равно грозила вышка, в лучшем случае — «пожизненное», не подлежащее никакой амнистии. Поэтому для него убийство охранника ничего не меняло. Но для остальных разница имелась, причем большая, и если порой Хэнратти вел себя так, словно наглотался пилюль для дури, однако не был идиотом до такой степени, чтобы не осознавать, какие чувства питают к нему все прочие. Бараклоу уже много раз выказывал это весьма явственно. И то, что Хэнратти доводился свояком Эдди Барту, ничуть не растапливало ледок между ним и остальными, и даже самим Бартом.

Теперь Хэнратти стоял с мешком на плечах; пальцы свободной руки сомкнулись на рукоятке большого револьвера, заткнутого за пояс. Он не снимал руку с оружия с тех пор, как они покинули самолет. Может, это придавало ему уверенности? Уолкер знал, что для остальных револьвер Хэнратти не представлял никакой угрозы: майор мог бы отнять его у Хэнратти, не моргнув глазом, в любой момент. Зато Уолкер нервничал, видя, как тот постоянно хватается за оружие. Хэнратти уже показал, как по-дурацки он может спустить курок, — у него словно зуд был в указательном пальце.

— Пошли! — тихо предложил Бараклоу, и все двинулись дальше.

* * *

Они залегли цепью на «наблюдательной позиции», что в переводе с военной терминологии майора значило: на гребне холма — не на самом верху, а чуть ниже, чтобы не вырисовываться на фоне неба. Далее перебирались ползком. Подобное упражнение было предпринято не ради обучения «основам походной жизни» не нюхавшего пороху Хэнратти — майор самым дотошным образом изучил карты, и, по его словам, ранчо располагалось сразу за холмом. Так оно и оказалось. С противоположного склона они могли видеть отсвет огней над вершиной. Сейчас Уолкер добрался до верха и увидел само ранчо.

Грунтовая дорога подходила к нему с востока и заканчивалась во дворе. Свет горел лишь в одном здании, остальные постройки — где-то с полдюжины — были погружены во тьму. Позади главного дома росла рощица. Вдоль дороги стояли столбы: электрические или телефонные, либо те и другие. Доносился слабый гул мотора — возможно, работал водяной насос. Свет из окон достаточно освещал двор, чтобы можно было различить и другие здания: несколько темных бунгало — возможно, для размещения туристов, и хозяйственные постройки: конюшню, навес, кузницу, гараж на три машины. В одном из нижних окон на стекло падал голубоватый отсвет — возможно, телевизор?

Кто-то дотронулся до его лодыжки. Уолкер вздрогнул.

Это оказался Бараклоу. Остальные уже спустились с верхушки холма. Уолкер прополз вниз по склону и сел.

Они пристроились в небольшой выемке, и майор говорил приглушенным голосом:

— Им известно, что мы где-то в этом районе, а раз так, можно предположить, что копы устроили здесь засаду. Поэтому мы пойдем туда и сами позаботимся о копах. Без шума. Сержант Барт останется здесь с деньгами. Хэнратти, ты со мной — и если окажешься от меня дальше чем на шесть футов, я тебя придушу, и не вздумай пикнуть! Уолкер, не отставать от Бараклоу!

Было ясно, что майор все обдумал и постарался предотвратить возможные случайности. Он не доверял Хэнратти и не до конца верил Уолкеру: вот почему он не стал оставлять их с деньгами, держа их обоих на глазах. Барту можно было доверить деньги — и больше никому, разве что Бараклоу, но Бараклоу мог понадобиться, если внизу возникнут неприятности.

Майор обратился к Бараклоу:

— Ты спустишься вниз первым и проверишь гараж. Я пройду через конюшню и встречу тебя у заднего крыльца — в темном углу на северо-восточной стороне. Затем займемся окнами.

У них, видимо, довольно было практики в деревнях Вьетнама. У Уолкера — никакой: он был пилот и едва различал сверху земли, искаженные войной.

Бараклоу тронул его за руку:

— Пошевеливайся!

* * *

Эта ночь казалась чертовски долгой, но когда Уолкер взглянул на светящийся циферблат часов, то увидел, что всего лишь десять минут одиннадцатого. Они шли, кажется, с половины четвертого. Или с без пятнадцати четыре? Уолкер не был слабаком, но сейчас он натер себе мозоль на левой пятке и чувствовал, что совсем обезножел и вымотан вконец; спина гудела от шестидесятифунтового груза — денежных купюр и прочей всячины, правая лопатка ныла, а пальцы сводило судорогой от постоянного поддергивая лямок вещмешка. Майор задал суровый темп. Уолкер представлял, как должен чувствовать себя Хэнратти — немолодой, больной и слабый.

Бараклоу был собранным и бодрым. Для него, как и для майора, это, наверное, просто прогулка. Уолкер шел вплотную за Бараклоу; они сделали здоровый крюк, обогнув край холма, и спустились по узкой долине к ранчо, держась так, что рощица загораживала от них здание.

Там, где деревья кончались, Бараклоу остановился и достал из-за пояса автоматический пистолет. Уолкер почувствовал, как ему суют оружие в руку.

— Ты умеешь обращаться с таким?

— Да.

Это был армейский девятимиллиметровый «смит-и-вессон». «Зеленые береты» предпочитали их большим сорок пятым. Уолкер пользовался таким только пару-тройку раз на зачетных стрельбах, проводившихся каждые полгода, но всегда брал «смит-и-вессон» с собой, когда летал в Индокитае.

— Это на крайний случай.

— А как же ты?

— Мне он не нужен, — ответил Бараклоу, — так что давай бери.

Ну, это было уже кое-что. По крайней мере, Бараклоу ему доверяет, раз отдал свой пистолет, оставшись безоружным.

Глупая мысль. Если здесь в засаде копы, а он попытается стрелять в Бараклоу, далеко ему не уйти. Бараклоу, наверное, и рассчитывал на это.

Пробираясь за Бараклоу через деревья, бесшумно, как только мог, Уолкер невольно подумал: уж не начинается ли у него паранойя? Может, все это ему только кажется? Может, эти люди лучше, чем он о них думает? Они ведь не обычные воры. Уолкер ухватился за последнюю мысль. Майор, правда, злился на Уолкера во время полета, но это же не его вина, что воздушные вихри сорвали пробку топливного бака. Майор не мог этого не видеть. В действительности они обязаны ему жизнью: он все же сумел посадить самолет в такой ситуации, когда девять из десяти пилотов просто бы угробили пассажиров и себя.

Он надеялся, что Харгит оценит это. Не мешало бы потом напомнить ему о своих заслугах.

Они продвигались вперед очень медленно: было темно, хоть глаз выколи. Бараклоу ориентировался по свету, падавшему из окон. Уолкер пытался не отставать, следя за его то исчезающим в темноте, то вновь возникающим силуэтом. Бараклоу двигался как кошка: быстро перемещался от дерева к дереву, затем останавливался, прислушиваясь, и шел дальше.

Они прошли вдоль задней стены дома, держась от нее в пятидесяти футах под прикрытием деревьев, и двинулись к гаражу. Двери его были закрыты, но в дальнем конце имелось маленькое оконце, и Бараклоу направился туда. Уолкер переложил пистолет в левую руку, вытер вспотевшую ладонь правой о брюки и вновь перехватил оружие, держа палец на предохранителе.

Бараклоу жестом заставил его остановиться.

Уолкер остался ждать в десяти футах от угла здания, а Бараклоу пробрался к стене и приложил к ней ухо.

Время тянулось невыносимо долго — все вокруг замерло. Наконец Бараклоу медленно выпрямился и, приблизившись к окошку, одним глазом заглянул внутрь, приложив ладонь к виску, чтобы отблески на стекле не мешали смотреть.

Когда Бараклоу обернулся, чтобы поманить его, Уолкер заметил, что тот слегка скалит зубы. Уолкер подобрался сбоку, и Бараклоу прошептал:

— Взгляни-ка! — Казалось, он, как ни странно, чему-то рад.

Уолкер, прикрыв лицо ладонями, заглянул в окошко, но ему потребовалось несколько секунд, чтобы разглядеть хоть что-то в темноте. В гараж через щели под дверьми проникали лишь жалкие полоски света от ламп в доме. Он различил старый грузовик без колес, покоящийся на каменных блоках, фургон для перевозки лошадей в дальнем углу, а в центре между ними белый полицейский автомобиль, с большим полупрозрачным красным шаром на крыше.

— Нам лучше побыстрей убраться отсюда.

— Чего ради? — изумился Бараклоу. — Пошли. Только без шума.

Справа, за углом гаража, стояла у стены под навесом от руки намалеванная вывеска, укрытая здесь, очевидно, на время зимы: «Ранчо «Монументальная скала». Лошади в наем. Поездки в горы и сафари. Бен и Мериан Лэнсфорд. Снаряжение, экипировка и прочее».

Бараклоу повел Уолкера назад через деревья и в обход дома к дальнему его углу, где рощица почти вплотную подступала к заднему крыльцу. Дом был почти кубической формы: беленые стены, крыша, крытая черепицей, и веранда, пристроенная сзади. Бараклоу застыл среди деревьев, и Уолкер, посмотрев налево, увидел, как что-то движется за домом возле конюшни. Его палец вновь лег на предохранитель пистолета, но Бараклоу отвел его руку и покачал головой с гримасой раздражения. Ну ладно, возможно, это майор, но почему Бараклоу настолько в этом уверен?

Но это и в самом деле оказался майор. Он вышел из-за деревьев вместе с Хэнратти, и Бараклоу выдохнул:

— Их на мякине не проведешь. Они запрятали тачку копа в гараже.

— И ждут, что мы угодим в ловушку, — подхватил майор. — Проверь, что там и как… Уолкер, жди здесь со мной!

Бараклоу бесшумно исчез за углом, а Уолкер стоял, вслушиваясь в биение своего сердца и хриплое дыхание Хэнратти.

Он ощутил, что кто-то подходит сзади, и в панике развернулся, но рука Харгита уже легла на его пистолет: это оказался Бараклоу, появившийся из-за дальнего угла веранды.

Он доложил шепотом:

— Всего один коп. Устроился с комфортом в гостиной вместе с женщиной, видимо хозяйкой.

— А откуда ты знаешь, — недоверчиво спросил Уолкер, — что здесь не прячутся еще копы?

— Чашки на кухне. Их всего две, и на одной следы губной помады.

Майор сделал знак рукой, и Бараклоу, взяв Уолкера за рукав, потащил его к веранде. Уолкер высвободился из его хватки:

— Может, все-таки скажешь, куда мы направляемся?

— Ну, мы хотим накрыть этого копа, понял? Позволь мне забрать у тебя обратно эту штуковину на минутку, будь так добр.

Бараклоу взял у него пистолет, едва заметно улыбнулся и повел Уолкера вдоль стены дома. Уолкер ударился ногой о кран, выступающий из фундамента, прикусил язык, чтобы не закричать от боли, и, хромая, побрел дальше.

Свет падал из двух окон на этой стороне дома. Бараклоу поднырнул под первое и прямиком проследовал к следующему. Уолкер, приблизившись к первому окну, мельком заглянул в него: он увидел холодильник, шкафы — и быстро пригнулся, чтобы прошмыгнуть под подоконником. Где-то слева водяной насос завелся с приглушенным лязганьем. Бараклоу замер у другого окна, и, пока Уолкер пробирался туда, раздался звонок, отозвавшийся в его ушах, как раскат грома — он в ужасе дернулся и лишь потом сообразил, что это телефон.

Между звонками женский голос произнес:

— Это, возможно, и вас.

Следующий звонок оборвался на середине, и женщина — уже ближе к окну — сказала в трубку:

— Ранчо «Монументальная скала»!

Окно было приоткрыто на дюйм. Бараклоу, сидя на корточках под подоконником, внимательно прислушивался. Уолкер стоял и хватал ртом воздух.

У женщины был низкий голос, заставивший Уолкера вспомнить о тех загорелых ослепительных блондинках, которых встречаешь в дорогих калифорнийских бассейнах.

— Привет, Бен, как дела?.. О, проклятие, значит, тебе придется дожидаться, пока утром откроется гараж, да?.. Нет, дорогой, ничего не случилось, но мне тоже предстоит веселая ночка. Это даже забавно. Совсем как в те времена, когда в округе орудовала шайка индейцев. — Женщина хихикнула, затем заговорила тише. Уолкер едва разбирал слова. — Конечно, он все еще здесь. Ты что, хочешь, чтобы я выгнала бедного мужика на холод?.. Дорогой, он настоящий джентльмен и к тому же представитель закона… Что? Нет, это один из помощников констебля Каннингема из Сан-Мигеля.

Уолкер мог расслышать потрескивание голоса в трубке — тон, судя по всему, был сердитым, женщина же едва ли не шипела в ответ.

— Бен, не будь ребенком. Он здесь, в гостиной, и я не могу обсуждать это с тобой. Успокойся и будь паинькой, а я увижусь с тобой утром и отругаю… Мое слово? Ты хочешь, чтобы я дала слово? Бога ради, это уже слишком, Бен Лэнсфорд!

Телефон звякнул, когда она бросила трубку на рычаг, и Уолкер заметил на лице Бараклоу мерзкую ухмылку — тот с явным удовольствием покачал головой и медленно выпрямился. Левая рука Бараклоу крепко ухватилась за нижний край рамы, готовая рывком распахнуть окно.

Женщина сделала несколько шагов, и ее голос, приглушенный окном, возвысился до фальшиво-веселой ноты — она явно пыталась скрыть душивший ее внутри гнев.

— Похоже на то, что наш старый пикап вот-вот отдаст концы. Генератор выгорел дотла. А вы не хотите еще кофе, Фрэнк?

В ответ раздался мужской голос, смущенный и натянутый:

— Почему бы и нет, миссис Лэнсфорд? Благодарю вас, я бы не возражал. — И затем: — Может, мне и в самом деле лучше окопаться на ночь в конюшне?

— Не глупите! Там холодно и сыро, да еще и летучие мыши.

— Ну и что, мэм? Лучше летучие мыши, чем Бен Лэнсфорд.

Сухой нервный смех женщины оборвался от хлопка входной двери и хриплого и отрывистого оклика майора:

— Ни с места!

Бараклоу рывком открыл окно, просунул пистолет внутрь, оперев локоть на подоконник, и Уолкер подошел поближе, чтобы заглянуть через его плечо. Бараклоу произнес нарочито громко, чтобы привлечь к себе внимание:

— Не двигаться, вы, теплая парочка!

Это была большая уютная комната, обставленная тяжелой испанской мебелью из кожи и темного дерева. Полицейский оказался крупным мужчиной, немного рыхлым — брюшко выступало над поясом, — облаченным в голубую форму. Его руки уперлись в кожаную кушетку, он, видимо, собирался вскочить на ноги, но так и застыл, переводя испуганный взгляд с майора на Бараклоу.

Женщина замерла посреди комнаты, поставив одну ногу на медвежью шкуру перед камином, уставившись на Харгита. Ноздри ее раздувались, но она ничего не говорила. На ней была рубашка в полоску с перламутровыми пуговицами и блекло-голубые джинсы «Ливайс» в обтяжку. В чертах загорелого лица сквозила чувственность — выступающие скулы, тяжелый рот, большие глаза под копной русых волос, которую она носила горделиво, как львиную гриву.

Неудивительно, что муж ее ревнует.

— Все в порядке, Стив. — Голос майора разорвал тишину, и Бараклоу, перекинув ногу через подоконник, забрался в комнату.

Уолкер последовал за ним. Бараклоу пересек комнату, пройдя за спиной женщины, чтобы не перекрывать зону обстрела для майора, склонился над кушеткой. Он расстегнул кобуру помощника констебля, извлек из нее служебный револьвер и, отступив на шаг, перебросил оружие Уолкеру. Тот неловко поймал его в воздухе, ухватил обеими руками рукоятку и направил револьвер на женщину.

Спина ее напряглась. Бараклоу рассматривал ее в упор с явным интересом. Его выразительные губы медленно сложились в улыбку.

Женщина отвела взгляд от Бараклоу, словно он был хищным зверем из зоопарка.

— Ладно! Что вы хотите?

— Заставить вас молчать, — ровно ответил майор.

Вошел Хэнратти и закрыл за собой дверь. Майор распорядился:

— Хэнратти, найди ванную, поищи там пластырь и несколько проволочных одежных вешалок. Давай отправляйся!

— Вы собираетесь нас связать? — поинтересовалась женщина. Она говорила зло, но за гневом чувствовалось некое облегчение: раз уж связывают, то, верно, не для того, чтобы убить.

Бараклоу сунул в рот ментоловую сигарету и достал из кармана зажигалку.

Руки полицейского сложились в молитвенном жесте. Хэнратти вышел из комнаты, и помощник констебля проговорил:

— Поймите, вам отсюда не выбраться. Все дороги перекрыты, а завтра сотни людей начнут прочесывать здесь каждый дюйм — и вас накроют. Если вы сдадитесь мне, суд это учтет.

— Не тратьте попусту слова, Фрэнк, — бросила женщина.

— Золотые слова, — заметил Бараклоу. Он стоял у стены, чуть приподняв одно плечо, с легкой улыбкой на губах; облачка сигаретного дыма скрывали его длинное лицо.

Женщина медленно повернулась и присела на край стула. Она выглядела неправдоподобно спокойной, держалась как хозяйка, настороженно, но с полным самообладанием, но в этой уверенности был перебор. Уолкеру казалось, что на самом деле она на грани истерики.

Майор как ни в чем не бывало обратился к Бараклоу:

— Я насчитал в конюшне одиннадцать лошадей.

И тут Хэнратти ввалился в комнату с проволочными вешалками и рулоном пластыря.

Бараклоу вручил и второй пистолет Уолкеру.

— Смотри в оба! — наказал он и стал перетягивать копу запястья и лодыжки проволокой.

* * *

Они привязали помощника констебля к радиатору парового отопления в углу гостиной. После этого Бараклоу бросил:

— Пошли! — и повел Уолкера наружу: майор и Хэнратти остались сторожить полицейского и хозяйку. Бараклоу направился к вершине холма.

Не доходя до гребня, он громко произнес:

— Не напрягайся, Эдди, это я, Бараклоу.

Барт ожидал их с выражением тупого нетерпения на широком грубом лице.

— Что так долго?

— Нам пришлось насесть на копа, поджидавшего в засаде. Все обошлось… теперь там полный порядок. Давай глянем: сможем мы дотащить все это барахло за одну ходку?

Деньги, казалось, еще потяжелели за это время. Уолкер пошатывался под грузом двух мешков и останавливался на отдых через каждые пятьдесят ярдов спуска.

— Давай сваливай здесь, — проговорил Бараклоу, когда они наконец оказались во дворе. — Тут с ними ничего не сделается.

Они свалили вещи посреди двора и прошли в дом.

Майор пока что обнаружил на ранчо арсенал, и теперь на кофейном столике лежали в ряд охотничьи ружья. Два из них были с оптическими прицелами.

— Выбирайте себе оружие, — бросил Харгит. Рядом стояли коробки с патронами.

— А что мы собираемся делать? — поинтересовался Уолкер. — Выдерживать осаду?

— Это вряд ли.

Женщина сидела на стуле, скрестив ноги и прикрыв глаза.

— Вам, я полагаю, все равно, но мы ухлопали на эти ружья кучу денег.

— Запад славится своим гостеприимством, — ответил Бараклоу, — что ваше, то наше.

— Кто-нибудь умеет обращаться с лошадьми? — спросил майор.

Уолкер повернулся, оторвав взгляд от коллекции ружей:

— У меня есть некоторый опыт. Я вырос на ферме.

— Прекрасно. Отбери нам шесть верховых лошадей и оседлай. Если сможешь отыскать пару вьючных седел, то седлай еще двух.

— Шесть?

— Делай, как сказано, — отрезал майор. — Стив, прогуляйся-ка в гараж и послушай рацию в полицейской машине. Сержант, поднимись наверх и посмотри в шкафах, что там найдется подходящего для нас из одежды: шапки, куртки, теплая обувь.

Уолкер, уже направившийся к двери, остановился:

— Послушай, а почему бы нам не воспользоваться полицейской машиной?

— Потому что все дороги в радиусе пятидесяти миль отсюда перекрыты.

— Они же пропустят полицию.

— Нас пятерых? Брось. Давай лучше пошевеливайся, капитан. Возьми с собой Хэнратти и покажи ему, как обращаться с седлами… нам надо поторапливаться. К утру они будут здесь.

— А что с этими двумя? Копом и женщиной.

— Иди и седлай лошадей, капитан.

— Возможно, через минуту так и сделаю. Но сначала я хочу узнать твой план. А вдруг остальным он не понравится. Пусть каждый выскажется.

— Капитан, я пытаюсь спасти ваши шкуры, а ты тут стоишь и споришь со мной.

— Я хочу услышать ответ.

— И ты его получишь. — Харгит в упор посмотрел на Уолкера. — Сейчас я командую группой и не намерен ни с кем обсуждать своих решений. Если будешь спорить со мной, то я восприму это как желание выяснить, сколько побоев ты в состоянии вынести… Не сомневаюсь, сержант Барт будет счастлив удовлетворить твое желание.

У Уолкера задрожали коленки. Он вышел наружу.

* * *

Много воды утекло с тех пор, как он имел дело с домашней скотиной. К счастью, лошади содержались в отдельных стойлах, и ему не надо было гоняться за ними, чтобы поймать, хотя, взнуздывая их, он несколько раз рисковал остаться без пальцев. Чепраки были ручной работы из мягкой индейской ткани, а седла прочные, солидные, покрытые кожей, с двойными подпругами, кожаными щитками на деревянных стременах и множеством седельных карманов. Каждое из этих седел по цене впятеро превышало стоимость хорошей лошади. Уолкер нашел и штабель вьючных седел армейского образца с прорезями посередине для конского крупа, закрепил два из них налошадях покрупнее и привязал веревки к уздечкам, чтобы вести коней в поводу.

Уолкер показал Хэнратти, как прилаживать чепраки и седла, перед тем как затягивать подпруги. В желтом свете сорокаваттных лампочек, освещавших конюшню, Хэнратти выглядел бледным и несчастным; он боялся, что лошади отдавят ему ногу, укусят или лягнут в живот. От него было мало проку, но в конце концов Уолкер связал восемь оседланных лошадей веревкой и вывел во двор, поставив их у крыльца дома. Конский запах приятно щекотал ноздри, будя ностальгические воспоминания.

Внутри он нашел Барта и майора, примеряющих куртки и калоши. Вся кушетка была завалена одеждой. Женщина сидела и не мигая наблюдала за ними, а полицейский, откинув голову к стене, застыл в неудобной позе на полу: подтянутые кверху колени и руки, отведенные вбок, были прикручены проволокой к радиатору. Он закрыл глаза, но дышал часто и глубоко.

Вошел Бараклоу:

— Ты был прав насчет дорог. Нас еще не обложили, но к этому все идет.

Майор кивнул, ничуть не удивленный:

— Что еще?

— Я усек, что пара патрульных пытается на своих двоих следовать по нашим следам, а ФБР, похоже, призывает целую армию, чтобы ополчиться на нас и с воздуха, и на земле.

— Какова метеосводка?

— Буря может разразиться в любое время. Дьявольщина, ты и сам можешь в этом убедиться, если высунешь нос наружу.

Хэнратти копался в ворохе одежды, разбрасывая ее по всему полу.

— Нам надо начать увязывать поклажу, — распорядился Харгит. — Сержант, сгреби в кучу все, что сможешь найти в кухне из провизии и утвари, и сложи так, чтобы это можно было навьючить на лошадь. Капитан, ты нашел в конюшне «обувку» для ружей?

— Чего-чего?

— Седельные чехлы для ружей. Здесь же рай для охотников, на этом ранчо. Обязательно должны быть чехлы.

— Они в чулане, — без всякого выражения проговорила женщина.

— Благодарю от всей души, — отозвался с подчеркнутой вежливостью Бараклоу.

Уолкер отправился в чулан, нашел чехлы для ружей и приторочил пять штук к седлам. Бараклоу и Хэнратти привязывали вещмешки, и Уолкер сказал:

— Так груз будет перевешивать на одну сторону… Давайте я покажу вам, как надо.

Когда они закончили грузить поклажу, Уолкер взглянул на часы. Уже за полночь. Он прошел в дом, сунул ноги в теплые сапоги и выбрал себе охотничий плед, рукавицы и одеяло из вороха на кушетке. Здесь же лежала и стопка клеенчатых дождевиков, принесенных Бартом сверху; он взял один. Водрузив на голову охотничью шапку, он поднял ружье «ремингтон», сунул коробку с патронами в карман и заявил:

— Ну вот я и готов. — Он чувствовал себя как в тумане, сбитым с толку и словно бы с похмелья.

Майор сидел за старинным письменным столом-бюро, выводя печатными буквами записку на листе бумаги из канцпринадлежностей ранчо. Харгит был правша, однако писал левой, чтобы его не могли узнать по почерку. Закончив, он вручил записку Бараклоу:

— Пришпиль это к нему. Не делай шума: мы не знаем, есть ли кто в пределах слышимости. — Он повернулся и махнул рукой. — А теперь все на выход. Вы тоже, миссис Лэнсфорд. Пожалуйста, оденьтесь соответствующим образом. Вон тот шкаф в вашем распоряжении.

Уолкер в каком-то оцепенении вышел наружу с Бартом и Хэнратти. Они встали возле лошадей. Свет в задней части дома погас, но окна в гостиной ярко светились. Порывы леденящего ветра с верхушки холма, казалось, проникали до костей. Он знал, что должно вот-вот произойти в доме и что он лично ничего не собирается делать, чтобы помешать этому, и сейчас у него просто не было сил осознать: он переступил тот предел, откуда уже нет возврата. Всему, что происходило до этого, как-то удавалось найти оправдание — конечно, не без самообмана: деньги принадлежали компании и никто на этом не разорился. Хэнратти убил охранника банка, но это его вина и ничья больше, и Уолкер не собирался рвать на себе одежды и посыпать голову пеплом всю оставшуюся жизнь из-за чужой ошибки; захватить врасплох женщину в ее собственном доме, украсть лошадей ее мужа, седла, одежду и пищу, скрутить полицейского — все это диктовалось необходимостью спасти свои шкуры, и раз никто не пострадал физически — все эти деяния со временем могли стереться из памяти. Но…

Майор вышел на крыльцо, держа Мериан Лэнсфорд за руку, и свел ее по ступенькам во двор. Она закусила нижнюю губу и тупо смотрела перед собой. В доме оставались лишь полицейский и Бараклоу. Потом капитан вышел, натягивая перчатки на руки.

— Все, — кратко сообщил он.

Перед глазами Уолкера все поплыло, он ухватился за перила крыльца, закрыл глаза и почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

Железная хватка сомкнулась на его руке. Он открыл глаза — это был Бараклоу.

Уолкер взглянул на его лицо: отрешенное, веки полузакрыты, как у человека, приходящего в себя после оргазма.

— Будь у нас время, мы могли бы поспорить по этому поводу, — произнес Бараклоу.

— Поспорить?!

— Они, конечно, узнают, что мы были здесь, но это им ничего не даст в плане — кто мы и как выглядим. Коп мог нас описать.

Теперь полицейский мертв — задушен теми же железными пальцами, что сейчас сжимали руку Уолкера, и записка, приколотая к рубашке убитого, сообщит его коллегам то, что хотел передать им Харгит. Уолкер видел записку, когда майор вручал ее Бараклоу:

«Держитесь подальше! У нас миссис Лэнсфорд. Она останется в живых, пока нам не станут досаждать».

— Ведь ты же сам сказал, что глупо оставлять после себя мертвых копов.

— Это было до того, как Хэнратти убил старикана. — При виде циничной и чувственной улыбки Бараклоу Уолкер отвернулся.

Майор подвел женщину к лошадям. Она не слышала Бараклоу и вряд ли знала, что полицейского убили. Не должна была знать, во всяком случае, так она будет более сговорчивой.

Майор меж тем говорил ей:

— Хэнратти, вот этот, далеко не ковбой. Вы можете подобрать для него лошадь? Которая из этих самая послушная и ленивая?

Миссис Лэнсфорд воспользовалась возможностью перевести взгляд на что-то другое и не встречаться глазами с майором.

— По-моему, вот эта. — Она кивнула на сонного вида гнедую, затем вскинула голову. — Взятие заложников и похищение людей — тяжкое преступление, как вам известно.

— Возможно. Когда вас разыскивают за убийство, все прочее уже не имеет значения. — Майор поглубже нахлобучил шапку. — Сами видите — нам терять нечего. Мы отчаянные люди. — Он произнес это само собой разумеющимся тоном. И прежде, чем женщина успела что-то сказать, добавил: — И, пожалуйста, не говорите, что нас все равно настигнет возмездие. Выберите лошадь для себя и садитесь в седло!

Женщина, хотевшая было вступить с ним в спор, похоже, передумала, повернулась, оглядела животных и направилась к крупному светлой окраски мерину. Конь настороженно запрял ушами и повел боками.

— Прекрасно, — выдохнул майор и возвысил голос: — А теперь остановитесь, миссис Лэнсфорд!

Она резко обернулась:

— Что еще? — Красивые глаза пылали гневом.

Майор метнул взгляд на Уолкера:

— Ты хорошо ездишь верхом?

— Когда-то ездил. Давным-давно.

— Умение не забывается. Как езда на велосипеде. Так?

— Полагаю, что да.

— Тогда ты поедешь на этой белой лошади.

Женщина открыла было рот, но майор опередил ее:

— А вы поедете на гнедой, миссис Лэнсфорд. Той самой, которую выбрали для Хэнратти. Премного благодарен, что вы указали на самую медленную лошадь.

Лицо женщины изменилось. Сейчас, пожалуй, на нем впервые отразилась искренняя ненависть. Майор обманул ее, и она была слишком горда, чтобы смириться с этим.

Уолкер подошел к белой — так назвал майор эту скорее голубую лошадь — и подобрал поводья. Женщина медленно побрела к гнедой и начала подгонять стремена себе по росту. Майор бросил ей в спину:

— Поймите следующее, миссис Лэнсфорд. Здесь на мили кругом никого нет. У вас медленная лошадь, и, если вы попытаетесь ускакать, капитан Уолкер догонит вас без труда. Тогда нам придется связать вас и заткнуть рот кляпом. А это не слишком приятно. Вы понимаете?

— Я поняла, — отозвалась женщина, не поворачивая головы. — Интересно знать, куда вы меня увозите?

— Вы вправе получить ответ.

Внимание всех тут же обратилось к майору. Он поднял руку в сторону скрытых темнотой горных вершин на севере:

— Мы направляемся туда.

На мгновение воцарилось молчание, нарушаемое лишь шелестом конских хвостов да стуком копыт. Потом Хэнратти взвизгнул:

— Да ты никак спятил!

Уолкер выступил на шаг вперед:

— Майор, мы окажемся погребенными под тоннами снега. Ты не знаешь эти горы.

— Я провел много лет в горной стране. Все будет в порядке.

— Это безумие.

Женщина повернулась к майору:

— Ваш приятель прав. Никто не ходит в эти горы после того, как выпадет снег. Это самоубийство!

— Надеюсь, что и полиция считает так, миссис Лэнсфорд.

Бараклоу прошел мимо Уолкера и забрался в седло.

— Майор Харгит знает, как выжить в глуши. Он прав. Кончаем спорить — и в путь.

Когда Уолкер повернулся, чтобы сунуть сапог в стремя, глаза его встретились с глазами женщины, и за этот краткий миг они сказали друг другу многое: во взглядах читалось взаимопонимание и робкая надежда на лучшее.

— Да помогите же мне кто-нибудь справиться с этой проклятой скотиной! — завопил Хэнратти.

Глава 5

Через прибор ночного видения все просматривалось отчетливо: следы, вмятины в земле, отпечатки каких-то вещей на гальке.

— Смотри внимательней! «Монументальная скала» прямо за холмом.

— О'кей, кимо саиб. — Из-за рюкзака Стивенс казался горбуном.

Сэм Вашмен прополз на животе последние двадцать ярдов и принялся разглядывать ранчо. Фасад дома был освещен. Однако никакого движения не наблюдалось.

Потом Сэм поднял прибор ночного видения, включил инфракрасный луч и припал к отражателю.

Прибор этот делает видимым тепловое излучение. Изображение на линзах передает скорее тепловой контур тела, а не световой. Земля, хранящая дневной жар, предстает красной, более холодный воздух — зеленым. Постройки, которые хранят тепло хуже, чем почва, но лучше, чем воздух, в окуляре видятся розовато-лиловыми, а освещенные окна — ярко-красными. Деревья за домом кажутся полосой переплетенных теней.

Человеческое тело выглядело бы на линзах темно-багровым.

Вашмен сделал знак рукой, и стажер передал ему портативную рацию. Он негромко заговорил в нее, чеканя слова:

— Вашмен для Вискерса. Вы слышите меня?

— Вас слышу.

— Как давно выходил на связь помощник констебля из «Монументальной скалы»?

— Я не слышал его. Оставайтесь на связи. Я выясню у Каннингема.

Вашмен принялся изучать в прибор следы на склоне холма. Чтобы разобраться, понадобилось несколько минут. Четыре цепочки следов вели вниз. Две — наверх. Три — глубина следов явно показывала, что люди шли под грузом, — снова спускались вниз.

Голос агента ФБР зашелестел в самое ухо:

— От помощника Фолтца не поступало никаких сообщений с одиннадцати часов.

Вашмен поднес к глазам запястье, чтобы увидеть циферблат. Почти два ночи.

— Тогда вам лучше прибыть сюда вместе с подкреплением.

* * *

— Давай спустимся вниз и разведаем, что там происходит.

— Может, лучше дождаться, пока появится Вискерс?

— Если они еще в доме, то услышат шум машин. — Вашмен сполз с вершины холма. — Мы обойдем кругом и подберемся под деревьями.

Когда они добрались до дома, Сэм снова поднял прибор и различил в рощице следы; на дворе их искать смысла не было — за годы землю там утоптали так, что она превратилась в камень. Вашмен подкрался к задней стене дома и прислушался. Не услышав ничего, кроме гула водяного насоса, он махнул Стивенсу, чтобы тот шел вперед, а сам беззвучно направился вокруг дома к стене, где светилось окно.

Наконец он заглянул и застыл, как вкопанный.

* * *

Один из технарей ФБР предложил наполовину выщелкнутую из пачки сигарету, и Вискерс, кивнув в знак благодарности, взял ее, зажал губами и подался вперед, чтобы прикурить от спички в ладонях спеца.

Технарь махнул рукой, чтобы затушить спичку.

— Мертв уже два с половиной, а то и три часа. — Он повернулся к Вашмену: — Передняя дверь была открыта, когда вы вошли?

— Да. Такое впечатление, будто эта дверь никогда и не запиралась. — Вашмен глядел за спину спеца, на Вискерса. — Пока вы ехали, я вызвал на ранчо коневода Олсена. Попросил прислать пару грузовиков с двумя ведущими осями и трейлер для перевозки лошадей. Что скажете?

Вискерс поднял на него глаза, оторвавшись от лежавшей на столе крупномасштабной карты.

— Вы думаете, что сумеете здесь изловить их на грузовиках?

— Миль пятнадцать можно будет проехать, а дальше — на лошадях. Хотя бы час выиграем.

— Они, вероятно, опережают нас на три часа.

— И у них с собой женщина, — напомнил технарь. Он опустился на колено и накрыл мертвого помощника констебля одеялом.

Вашмен обратился к Баку Стивенсу:

— Они оставили в конюшне трех лошадей. Давай их седлать.

* * *

Двор был битком набит людьми, машинами: там были полицейские и фэбээровские автомобили, грузовики и трейлеры, фургон «додж» и джип Вискерса.

Крупный краснолицый мужчина въехал во двор на плохом, наспех отремонтированном автомобиле с откидным верхом. Ветра не было. Взметнувшаяся из-под колес пыль тут же легла на землю. Человек выскочил из машины:

— Что тут за дьявольщина творится?

Вискерс выступил вперед:

— Вы Лэнсфорд?

— Вы совершенно правы — это я. Какого черта тут все торчат?

Вискерс побагровел:

— Мы здесь не бездельничаем, мистер Лэнсфорд.

Фермер сорвал с себя шляпу и потер указательным пальцем натертую ею красную полоску на лбу.

— Они схватили мою жену — это правда?

— Боюсь, что да.

— И вы все топчетесь тут. — Глаза Лэнсфорда угрожающе сузились. — О'кей! Валяйте и дальше! Торчите здесь всю ночь, если хочется. — Он повернулся всем корпусом и, передернув внушительными плечами, стал пробираться к трем лошадям, привязанным возле конюшни.

Вашмен преградил ему дорогу:

— Спокойнее, мистер Лэнсфорд.

— Спокойнее?! — Тот зарычал так, что двор затрясся.

Вмешался Вискерс:

— Постарайтесь успокоиться. Предоставьте все нам, мистер Лэнсфорд… мы не нуждаемся в помощи дилетанта.

— Тем не менее я ее вам предоставлю.

— Хотите, чтобы я арестовал вас?

— На каком основании?

— Ради вашей же безопасности, если уж на то пошло.

— К черту все это. Но лошади мои. Вы ни дюйма не проедете на этих лошадях без моего разрешения.

Вашмен обернулся и взглянул на Лэнсфорда в упор.

Вискерс сделал два шага вперед, чтобы его лицо было видно в полосе света с крыльца.

— Эти пятеро устроили волну террора. Они уже убили двух человек, один из которых — офицер местной полиции. Они захватили женщину. Похитили около миллиона долларов. Вашингтон и Финикс согласны, что мы не можем терпеть терроризм такого масштаба. Нам удалось выяснить подноготную одного из этих людей, и создается впечатление, что мы имеем дело с хорошо организованной группой бывших офицеров армии Соединенных Штатов, недавно уволенных из рядов вооруженных сил за зверство и жестокость по отношению к мирным жителям во Вьетнаме. Правительство сочло, что налицо чрезвычайная ситуация, так как нам неизвестно, какой поддержкой эти люди пользуются у крайних милитаристов, и неизвестно, сколько еще преступлений они готовятся совершить. Поэтому федеральное правительство и губернатор Аризоны согласились мобилизовать Национальную гвардию.

* * *

— Утром, — продолжал Вискерс, — этот горный район полностью изолирует кордон полицейских и подразделения Национальной гвардии. Мы поставим блокпосты на каждой дороге и каждой тропе. Если до рассвета не разразится буря, наши люди начнут продвигаться в горы, и у нас есть вертолеты в воздухе, чтобы определить местонахождение беглецов. Мы закупорим их здесь, как в бутылке… им не выбраться. Теперь это вопрос времени.

Зло прищуренные глаза Бена Лэнсфорда впились в Вискерса. Затем он отвернулся, потер шею и замотал головой. Во дворе поднялся взволнованный шум. Лэнсфорд встретил взгляд Сэма Вашмена, жестом отчаяния взъерошил волосы и сказал уже несколько тише:

— Вы хотите сказать, что просто оседлали лошадей и не собираетесь на них никого преследовать?

Вискерс не преминул вмешаться:

— Мистер Лэнсфорд, здесь только три лошади. Там же по меньшей мере пятеро до зубов вооруженных мужчин. Не вижу смысла рисковать, отправляя троих охотиться за пятерыми головорезами. — Вискерс сделал выразительный жест и взглянул на часы. — Как только беглецы убедятся, что путь для них закрыт войсками, до них должно дойти, что самое лучшее — освободить вашу жену и сдаться.

— Это по-вашему, — возразил Лэнсфорд, — а как по-ихнему?

— И по-ихнему — тоже.

Губы Лэнсфорда крепко сжались; ярость кипела в его глазах. О чем он думал, было ясно. Пять жестоких мерзавцев захватили его жену. Одного взгляда на Бена Лэнсфорда, грубого и несдержанного по натуре, хватало, чтобы понять, к каким выводам он должен был прийти.

И осознание того, что эти выводы, скорее всего, верны, утешало мало.

Вискерс добавил:

— Постарайтесь успокоиться, мистер Лэнсфорд. Мы станем держать вас в курсе событий. Но сейчас каждому из нас остается только ждать.

У Вашмена зашевелились волосы. Выходит, полнейшей глупостью были все его попытки убедить себя, что до такого дело не дойдет.

Очевидно, так будет всякий раз — Вискерс с легкостью подыщет подходящую теорию. Он и ему подобные замечательно умеют подгонять факты под теорию.

Вискерс меж тем продолжал разглагольствовать:

— Если буря пройдет стороной, то мы выступим на рассвете. Если она все-таки будет здесь, то ведь и беглецам тоже деваться некуда. В любом случае, мистер Лэнсфорд, тысячи наших людей сумеют обшарить каждый дюйм этих гор, если понадобится. Нам не зря платят налогоплательщики, мы знаем свою работу. Доверьтесь нам!

Вашмен повернулся к нему:

— Я хотел бы вам кое-что сказать.

— Я слушаю.

— Тет-а-тет. — Он отвернулся от Вискерса, прошел к трейлеру для перевозки лошадей и выбрал уединенное место за джипом.

* * *

Вискерс обошел джип, помедлил, загасив окурок ногой, и быстро поднял глаза, словно пытаясь застать Вашмена врасплох и увидеть краску на его щеках.

— Так. И что?

— Я уже раньше говорил об этом. Вы не сумеете управиться с этим делом с помощью армии и вертолетов. Думайте головой, раз уж она у вас есть: неужели не ясно, что эти люди смогут позаботиться о себе в лесах? Они не станут очертя голову лезть в ловушки. Им удастся пережить снежный буран, и он окажется для них как нельзя кстати.

— Если буря заставит нас отсиживаться на месте, то и их — тоже.

— Нет. Они успеют удрать за десять тысяч миль отсюда.

Вискерс взирал на него с материнским долготерпением.

Вашмен обнаружил свою ярость:

— Вы хотя бы приблизительно представляете размеры и рельеф этого района?

— Я видел карту.

— И вы думаете, что такую территорию можно наглухо запечатать кордоном полицейских и воинских подразделений?

— Не будьте идиотом. В целом мы знаем местность. На востоке и западе мы ставим оцепления длиной в десять миль. Так мы заключаем их в квадрат со сторонами длиной в десять миль.

Вашмена это ничуть не впечатлило.

— Сорок миль по периметру, и какова же численность подразделений — две тысячи? Пятьдесят человек на милю? Оцепление с промежутками в сто футов? И вы думаете, «зеленые береты» во время снежного бурана не смогут проскользнуть в стофутовую щель незамеченными?

Вискерс напряг лицевые мускулы, дабы скрыть обуревавшие его чувства.

— Патрульный, вы испытываете мое терпение.

— О, неужели?

— Первое. Численность подразделений составит свыше четырех тысяч. Это немного сужает «щель», как вы изволили выразиться, не так ли? Второе. Наш кордон не станет стоять на месте, он будет двигаться, круг оцепления станет постепенно сужаться. Третье. Даже предположим, кто-то из беглецов сможет проскользнуть через цепь — им все равно не удастся далеко уйти на своих двоих, а если они попытаются украсть автомобиль, их остановят на блокпосту. Наши посты стоят на всех дорогах на протяжении сорока миль каждые десять. Нет, дайте мне закончить! Вы последний раз пытаетесь выставить меня дураком! Я не знаю, чем я вам не угодил, но вы все время пытаетесь подставить мне ножку. Поймите же, наконец: если бы я решил, что не гожусь для этой работы, то сам бы вышел из игры. Я пойму, что мне пора в отставку, раньше, чем кто бы то ни было. Но больше я не желаю, чтобы вы лезли не в свое дело. Можете прямо сейчас отправляться домой и там уже практиковаться в красноречии.

— А почему не здесь? — возразил Вашмен. — Это нечестно: вы вот произнесли целую речь. Хорошо! Но теперь моя очередь. Первое. Что произойдет, если они направятся прямиком к вашим подразделениям Национальной гвардии, держа пистолет у головы несчастной женщины, и преспокойно улетят вместе с заложницей на ближайшем военном вертолете? Сколько среди этих новеньких мундиров таких солдат, которым не слабо драться, когда у противника женщина вместо щита? Второе. Любой индеец с мало-мальскими мозгами сумеет залечь и дать кордону пройти мимо, а затем вскочить на ноги и затеряться в голубой дали. Послушайтесь голоса рассудка, признайте достоинства «зеленых беретов» в этой области. Третье. Когда они, все пятеро, уйдут живыми и невредимыми и оставят вам мертвое тело миссис Лэнсфорд, то вы и без моей помощи окажетесь дураком.

Когда Вашмен обошел вокруг трейлера, он увидел, что Лэнсфорд сидит на крыльце и сжимает и разжимает здоровые кулаки. Вашмен махнул Баку Стивенсу и направился к лошадям. Отвязал двух и повел к трейлеру. Стивенс быстро припустил к платформе-прицепу, опустил заднюю дверцу, сделав из нее сходни, и Вашмен прошел внутрь прицепа, чтобы завести туда лошадей, Стивенс поднял за ним дверцу, закрыл на засов, а Вашмен перелез через ограждение наружу.

Там уже стоял Вискерс.

— Вы думаете, что делаете?

Вашмен глянул в сторону дома. Лэнсфорд сидел, обхватив голову так, словно она весила полтонны. Он не мог их слышать. Вашмен сказал:

— Хочу попытаться вернуть ему жену.

— Очень благородно.

— Нет. Это моя работа.

— Вы живете в прошлом. Эта работа не для одиночек. Здесь вам не как в одном из тех фильмов, где дюжий индеец-разведчик выходит на тропу войны, чтобы освободить белую женщину из лап дикарей. Вы оба ничем не лучше меня, но хотите победить пятерых солдат, вооруженных и отчаянных, которые знают, что делать. Они — команда, а вы — нет. Чтобы их остановить, нужна большая организованная команда. Вы просто дадите себя убить, и, возможно, из-за вас убьют и женщину тоже.

Вашмен проверил крепость замка на задней дверце и обернулся:

— Вы можете попытаться остановить меня, если хотите.

— Например, мы позвоним вашему начальству и посмотрим, что они скажут.

— Валяйте.

Вискерс не смог скрыть своего удивления.

— Так и сделаю. Вы ждите здесь, пока я не получу ответ. — И он повернулся, чтобы уйти.

— Не собираюсь я дожидаться.

Вискерс схватил его за руку и рванул к себе:

— Будьте вы прокляты, упрямец! Что мне, на вас наручники надеть?

Вашмен спокойно глянул на него:

— Попробуйте.

— Патрульный, стоит мне крикнуть — и мы вобьем вас в землю, как колышек для палатки.

— Давайте. И потом можете объясниться насчет меня у себя в бюро, когда вернетесь ни с чем, если не считать трупа миссис Лэнсфорд.

— Вы не правы.

— Может, и так. Если я не прав, значит, я не прав — и только. Если ошибаетесь вы, то для вас это конец. Вы по-дурацки идете ва-банк, Вискерс. Если бы я ставил на вас, то мигом бы вылетел в трубу. — Вашмен открыл дверь и забрался в кабину.

Вискерс отступил назад. Он ничего не сказал. Его непроницаемые глаза следили за Вашменом.

Вашмен врубил стартер, движок чихнул и заурчал. Индеец потянулся к включателю передних фар, и тут дверца с другой стороны кабины открылась, и внутрь забрался Бак Стивенс.

— Как, ты не дождался своего преданного белого друга? Ты не должен идти на такой риск, Бак.

— Кто сказал?

— Если я ошибусь, то моя голова окажется в корзине. Если ты будешь рядом, то твоя тоже. Я не хочу просить тебя подставлять шею под топор.

Стивенс захлопнул дверцу:

— О'кей. Вот и не проси!

* * *

Машина зарычала, Вашмен включил верхние фары, и они озарили холмы, причем световые лучи метались, как у поисковых прожекторов.

Трясясь в высокой кабине старого тягача, Вашмен без труда мог направлять фургон по следам восьми лошадей: никто бы не смог скрыть отпечатки стольких копыт в мягкой глине.

— Кимо саиб, может быть, я дубина, но что, если они оглянутся и увидят свет от нашей машины?

— Надеюсь, что так и будет.

— Надеешься?

— Заставить их поволноваться нам бы не повредило.

Чужая куртка жала в плечах. Вашмен с треском открыл окошко, чтобы проветрить душную от тепла мотора кабину. Следы копыт взбирались по все более крутому склону, и мотор с трудом вытягивал трейлер с лошадьми. Половина третьего ночи — скоро быть рассвету, если не начнется буран. На вершинах ветер гнул деревья, и в лобовое стекло бились редкие снежинки, но фронт бури пока не двигался, он стоял черным полукругом в восьми или десяти милях к западу. Вашмен знал повадки снежных буранов: они смирные, пока не накопят сил, и тогда — держись. Он знал также, как они, подобно ядерному взрыву, вырывают с корнями деревья, сносят крыши домов, переворачивают грузовики, забрасывают коров и лошадей в каньоны. Вашмен помнил ураган два года назад, ранней осенью; от него пострадали десять тысяч индейцев навахо, лишившиеся половины своих овец, и им грозил бы голод, если бы не доставка продовольствия по воздуху.

Это была ночка из тех, когда больше всего на свете хочется быть дома в теплой и уютной постели. Именно в постели со здоровой крепкотелой Лайзой, прикорнувшей под боком и согревающей своим теплом, — так хочется вести с ней ленивый разговор или долго и сладко молчать, пока она вновь не пожелает заняться любовью. Нервные окончания его рук и губы помнили нежные прикосновения ее тела и упругость кожи. Сейчас она, должно быть, спит, но через несколько часов отправится в Даунтаун открывать магазин и вряд ли станет тратить слова на то, чтобы печалиться по поводу его отсутствия. Лайза не домохозяйка, которая вечно сетует на житейские неурядицы. И никогда ею не станет.

Мысли о ней выбили его из колеи, точнее, сам тот факт, что он вообще вспомнил о ней. Сейчас не место и не время для столь сладостных раздумий.

Вашмен взял себя в руки.

— Ты загрузил все нужное в грузовик?

— Насчет «все нужное» не знаю. Но ты сам, черт возьми, позаботился о том, чтобы не путешествовать налегке. Чего там только нет: снегоступы, походные одеяла, топоры, веревки — я и не знал, что мы снаряжаемся в полярную экспедицию.

— Лучше перебрать, чем недобрать, не забывай.

* * *

Скалы давали о себе знать: тягач подпрыгивал и пробуксовывал на камнях. Они выжимали до восьми или девяти миль в час и таким образом сокращали разрыв между собой и беглецами, но в скором времени грузовик им все-таки придется бросить. Холмы становились все выше, а склоны их все более непроходимыми.

Вашмен развернул тягач на пологом уступе — колеса заскрежетали по гравию. Выше следы копыт сворачивали, пересекая полоску песка, и скрывались в глубине дубравы, которая дальше плавно переходила в сосновый бор. Вашмен поставил машину на ручной тормоз и выключил все приборы.

— Выгружай лошадей и начинай их навьючивать всем, что у нас есть.

Он распахнул дверцу кабины навстречу ветру, и внутрь ворвался лютый холод. Вашмен поднял воротник, выбрался из машины, достал из кузова топор и отправился в чащу. Он срубил попавшийся на пути трехфутовый кустарник, оттащил его волоком и сложил в кучу на каменистой почве в пятидесяти футах от грузовика с подветренной стороны. Вашмен не успокоился, пока не сложил целый штабель. Он нарубил с полдюжины толстых, крепких стволов, часть их засунул внутрь кучи кустарника, а остальные положил сверху, и когда решил, что, пожалуй, хватит, то принес из машины пяти-галлонную канистру бензина и вылил всю на эту здоровенную кучу дров.

Ветер разносил резкий запах бензина. Вашмен порядком вспотел во время своих физических упражнений, он сдвинул шапку и вытер пот со лба рукавом куртки. Ветер развевал выбившиеся из-под шапки волосы. Стивенс стоял подле лошадей, навьюченных и готовых трогаться в путь, и тоскливо наблюдал за Вашменом. Через мгновение индеец нахлобучил шапку, подошел к товарищу, вложил топор в кожаный чехол и приторочил к седлу.

— Терпеть не могу красноречивую тишину, Бак. Говори, что у тебя на уме.

В ответ раздался глубокий вздох — Стивенс, понурив голову, глубоко задумался. Наконец он сказал:

— По правде говоря, я не любитель играть ва-банк.

— Ты можешь остаться здесь. Можешь вернуться обратно.

— Нет, но, возможно, мне полегчает, если я буду знать, что мы пытаемся сделать, кимо саиб.

— В основном, пытаемся спасти жизнь миссис Лэнсфорд.

— Как?

— Держим их в постоянном напряжении.

— Ты прежде уже говорил что-то такое. Да только я никак не пойму.

— Если они решат, что ушли далеко, и понадеются выйти сухими из воды, то тогда зачем она им нужна живой? Они взяли ее в заложницы, но заложница нужна лишь тогда, когда наступают на пятки.

— Понимаю. Ты хочешь, чтобы они знали, что мы сидим у них на хвосте. Но я все еще не вижу, к чему это нас приведет.

— Возможно, если повезет, к тому, чтобы вырвать ее у них.

— Для этого понадобится не только везение, кимо саиб.

— Сейчас все зависит от погоды, верно?

— Вижу, куда ты клонишь. Но все равно, двое против пяти. Не возьму в толк, почему ты так уверен, что мы и вдвоем управимся. Как сказал тот фэбээровец, это на его совести, а не на нашей.

— А зачем ты встаешь по утрам?

— Процитирую в твоем некрологе.

— Я скажу тебе, что думаю. А думаю я вот что: предположим, на месте этого сукиного сына Бена Лэнсфорда оказался я, а женщина, которую они захватили, Лайза.

Стивенс поднял голову и кинул на Вашмена быстрый взгляд:

— Ты что, и впрямь веришь, что отнимешь ее у них живую?

— Во всяком случае, я не прочь попытаться.

Стивенс медленно кивнул:

— Может, я тебе и тапочки подавать не достоин, но мне все же интересно, как ты станешь пытаться. Если меня при этом не ухлопают, то, глядишь, чему-нибудь и научусь.

* * *

— Я еще кое-чего не понимаю, — произнес Стивенс, потянувшись к поводьям. — Почему Вискерс так взбеленился?

— Потому что он был не прав. — Вашмен снял перчатку, чтобы достать спички. — Эти ребята не привыкли, чтобы им тыкали в нос их ошибками. Большинство обывателей, похоже, относится к ним как к Отечеству, Флагу и Богу. Конечно, в наши дни ни один из этих фетишей не воспринимается с былым благоговением, но в бюро до сих пор пугают всех «комми» и арабскими радикалами.

Стивенс ехидно улыбнулся:

— Быть может, когда он опишет это в своем отчете, ты окажешься первым в истории индейцем, который ненавидит Америку, кимо саиб.

Но Вашмен уже его не слушал. Краем глаза он уловил какой-то колеблющийся блеск позади, за гребнем холма, мгновенно обернулся и прищурился.

В это время свет фар вырвался из-за холма, осветил Вашмена и снова нырнул: грузовик, свирепо урча, перевалился через вершину и пополз с натугой вперед, таща за собой дребезжащий и подпрыгивающий фургон для лошадей.

— Похоже, к нам пришла подмога.

— Да уж… но от кого?

Грузовик все катился вниз. Взвыв, он наконец сумел остановиться рядом с их тягачом. Дверца открылась, и из кабины вылез агент Вискерс. Он выпрямился, потер шею и прогнулся назад.

— О, мои почки!

— Это кавалерия, — заметил Стивенс, — спешит к нам на выручку.

— Вопрос первый, как вы можете догадаться, — произнес Вашмен, — таков: чему обязаны такой честью?

Лицо фэбээровца пропало во тьме, больше не озаряемой светом фар. Он шагнул вперед, и из темноты зазвучал его голос:

— Может, я решил сыграть по вашим правилам. Лошадей, как известно, на переправе не меняют. — Он подошел к задней части фургона и откинул на землю заднюю дверцу, при этом его стало видно несколько лучше. — Кто-нибудь соизволит помочь мне вывести эту скотину?

Вашмен не преминул вставить шпильку:

— Я, кажется, еще помню, что вы говорили Лэнсфорду там, на ранчо. Мы не нуждаемся в помощи дилетанта.

— А я, кажется, еще помню, что он ответил: «Тем не менее я ее вам предоставлю», — ввернул Вискерс. На лице его, освещенном луной, были гнев и горечь. — Впрочем, почему бы мне не сказать вам правду? Вы все равно ее узнаете, если мы, конечно, доживем до этого. Они отозвали Национальную гвардию.

— Да почему же, черт побери? — удивился Стивенс.

— Деньги и политика. Генеральный прокурор штата передумал. Во-первых, решил, что это чисто уголовное дело и оно вне сферы деятельности армии, а во-вторых, такая операция обойдется в пять раз дороже ущерба, причиненного банку.

— И в-третьих, — добавил Вашмен, — оно же и во-первых: возможно, толку от такой широкомасштабной операции будет как от козла молока.

— А вот тут вы не правы.

— Ладно, у нас уже был спор на эту тему.

— Тогда давайте выгрузим эту лошадь и начнем собираться, хорошо?

Вашмен чувствовал, как слова рвались у него с языка, но он сдержался и только ждал, пока стажер задом выводил оседланную лошадь из трейлера Вискерса и потом затягивал на ней подпругу. Вискерс, казалось, обвернулся несколькими слоями чужой, не по росту одежды. Он долго плясал на одной ноге, вдев другую в стремя, пока, уцепившись за луку, не взгромоздился наконец наверх и не плюхнулся в седло, как куль.

Тратить время на расспросы смысла не было. И так все было ясно. Вискерс оказался здесь, потому что иначе начальство потеряло бы к нему доверие, вне зависимости от результата его действий. Очевидно, Вискерс, поразмыслив, решил, что, как ни малы шансы Вашмена на успех, все же ничего другого ему не остается.

У офицеров полиции ФБР давно было притчей во языцех из-за обыкновения присваивать чужие лавры, но сейчас Вискерсом руководило не это, а нечто более существенное: желание выжить. У него еще раньше как-то раз вышел прокол, его выбросили на периферию, и теперь, без сомнения, за ним следили — еще один ляп, и его почти наверняка отправят в отставку. Бюро славилось тем, что ошибок не прощало. Посему, чтобы удержаться на работе, Вискерсу в этом деле любой ценой нужен был успех. Потому-то он перебарщивал, пытаясь мобилизовать столько людей и техники, сколько хватило бы на ведение небольшой войны. Но опору под названием «Национальная гвардия» вышибли у него из-под ног, и теперь до Вискерса, видимо, дошло, что, если Вашмен не прижмет бандитов, есть все шансы, что поймать их так и не удастся. Пророчество Вашмена, что «зеленые береты» удерут, оставив Вискерсу труп миссис Лэнсфорд, звучало в ушах Вискерса, как трубный глас, и потому Вискерс наконец перестал твердить банальности из учебников и встал на сторону тех, у кого оставались в этой игре хоть какие-то шансы. Прицел был дальний, но приходилось либо зря жечь порох, либо стрелять.

Вашмен не собирался возражать и отказываться от лишней пары глаз и руки с пистолетом.

Индеец зажал в зубах спичку и подошел к бамперу грузовика Вискерса. Поднял капот, нащупал распределитель зажигания, открыл его и вынул ротор. Потом проделал то же со своим тягачом, закрыл оба капота и пошел к лошади, запихивая роторы в карман. Они легли на небольшой, обшитый бархатом футляр, в котором лежало кольцо Лайзы.

Вашмен прыгнул в седло, одновременно подобрав поводья, и вынул изо рта спичку.

— Зачем тебе эта куча дров? — поинтересовался Вискерс.

— Просто неоновой вывески поблизости нет.

— Это еще для чего?

— Чтобы не дать нашим друзьям соскучиться в одиночестве. — Вашмен спустился на лошади по склону и встал ниже древесного штабеля. — Я не хочу спалить на этом костре заодно и вас. Оба, поднимитесь выше по склону. Я догоню вас.

— Старая индейская штучка, — торжественно провозгласил Стивенс. — Ты, любитель костра и солнца, опять за старое?

— Сначала вы вывели из строя грузовики, — начал Вискерс, — а затем сооружаете костер, да такой, что его с луны заметят. Какой во всем этом смысл?

Вашмен решил все-таки объяснить, в чем дело, чтобы не засорять мозги Вискерса секретами, ибо осведомленный агент полезнее, чем неосведомленный.

— Я ставлю на то, что буран застигнет их прежде, чем они доберутся до вершины. Когда они вдоволь хватят лиха, то вспомнят, что видели грузовики внизу и нас, отъезжающих от машин. И тогда они начнут подумывать, а не сделать ли крюк: может, удастся обойти нас и первыми добраться до грузовиков.

— И вы посылаете им приглашение.

— Вроде того. — Вашмен подождал, пока двое всадников скроются в дубраве. Когда они проехали две сотни ярдов и почти пропали в ночи, он сжал бока лошади коленями, крепко стиснул в левой руке поводья, сказал несколько успокаивающих слов лошади и чиркнул спичкой о стальную луку седла.

Спичка с треском вспыхнула, и Вашмен швырнул ее в узенький ручеек бензина, стекавшего по склону.

Спичка упала с шипением, и жидкость занялась бледным желто-голубым пламенем, которое мгновенно взбежало по склону внутрь штабеля дров. Раздался оглушительный треск, и Вашмен закрыл один глаз, а другой прищурил, чтобы спасти глаза от слепоты, наступающей при переходе от тьмы к яркому свету. Лошадь шарахнулась, заржала в страхе, встала на дыбы и пустилась вскачь.

Вашмен сумел удержаться в седле. Вцепившись одной рукой в луку, а другой натягивая поводья, он наконец добился того, что лошадь слегка успокоилась, по крайней мере, начала слушаться седока. Он заставил ее перейти с панического бега на галоп, а затем и на рысь, и направил ее в дубраву, где ветки больно хлестали его по ногам.

Когда лошадь пошла шагом, Вашмен увидел остальных. Позади них горел огромный костер, четко высвечивая контуры обоих грузовиков. Даже на таком расстоянии индеец чувствовал спиной жар и видел, как тень его пляшет среди деревьев.

Лишь на западе светилась бледная розоватая полоска, но на востоке тучи заволокли весь горизонт и небо было темным и страшным. Вашмен получше натянул шапку и направил лошадь к вершине.

Глава 6

Они проехали по пологому голому склону, припорошенному жиденьким снегом. На самом верху Уолкер повернулся в седле, чтобы кинуть взгляд назад. Он все еще видел зарево костра, тускнеющее на фоне разгоравшегося восхода.

Майор, ехавший во главе колонны, обернулся:

— Едем же… едем! Никому не отставать!

— Да я просто смотрю — преследуют ли они нас еще.

— Конечно, преследуют. Нам-то какая разница? Три захолустных копа, уткнувших носы в землю. Поехали, капитан!

Они двинулись дальше. Женщина на гнедой лошади бросила на Уолкера быстрый взгляд и отвернулась; пряди густых волос падали на лоб, помогая ей прятать глаза.

Буран тоже начал перемещаться. Уолкер чувствовал это и пытался поднять повыше ворот куртки. Самые высокие горные пики уже заволакивало чернотой прямо на глазах. Ветер начал вздымать снег, сдувая его со склона. Белая лошадь тоже ощущала перемену погоды — Уолкеру приходилось сдерживать ее.

«Все перемены лишь к худшему», — думал Уолкер. Когда ты вдруг обнаруживаешь себя верхом на лошади в преддверии бури в глуши, поневоле начинаешь мыслить прописными истинами, и первый раз ему пришло в голову, что он один из «скверных ребят». Он не думал плохо о себе до того момента, пока там, на ранчо, Бараклоу не остался в доме с обреченным на гибель помощником констебля. Он, Уолкер, знал о готовящемся убийстве и даже пальцем не пошевелил: вот тогда-то все и рухнуло. До тех пор даже то, в чем он принимал участие, казалось, имело к нему отношение лишь постольку-поскольку — приготовления, налет, бегство, — словно он киноактер и смотрит фильм, в котором сам снимался, где все события выдуманы сценаристом. Но теперь сознание реальности происходящего причиняло боль. Они и впрямь «скверные ребята», а «скверных ребят» в конце концов всегда убивают «славные ребята». И он убедил себя, что в этих промозглых горах ему предстоит погибнуть.

Если уж пришли мысли о собственной смерти, трудно перестать думать о ней. Уолкер живо представлял себя где-нибудь на голых камнях, истекающего кровью.

Ветер стих. Они миновали голый склон и углубились в сосновый лес. Высокие деревья заслоняли свет, зато ветер почти не ощущался, лошадь прижала уши и хрустела копытами по опавшим сосновым иглам. По спине Уолкера бежали мурашки. В сером холодном сумраке слышалось лишь звяканье уздечек и скрип седел.

В этих горах казалось, что цивилизация осталась где-то за тысячу миль и лет. Громады гор вставали впереди, а вокруг были лишь лес, валуны да осыпи. Они взобрались на гребень и сделали краткую остановку, пока майор доставал топографическую карту, сверял ориентиры, поглядывая то на нее, то на окружающую местность. Холодало, изо ртов лошадей валил пар. Воздух стал словно бы гуще, и горные пики уже не вырисовывались так четко на фоне неба. Прежней оставалась только тишина.

Майор сверился по карманному компасу, убрал его и карту и окинул всех взглядом. Восемь лошадей, пять мужчин и одна женщина. За ночь щетина на щеках майора заметно отросла.

Бараклоу покончил с очередной ментоловой сигаретой и тщательно загасил окурок.

Эдди Барт поднял вверх свое толстое, воскового цвета лицо, словно для молитвы; он пристально вглядывался в небо.

Хэнратти уставился бессмысленным взглядом на деревья слева: он не хотел встречаться ни с кем глазами, боясь того, что сможет в них прочитать.

— Капитан, нужна веревка, — отрывисто приказал майор.

Уолкер спешился, держа лошадь под уздцы, и начал рыться в мешках. Он забыл, куда запихнул веревку, и на поиски ушло некоторое время.

— Продень линь в удила, — распорядился майор.

— Всем лошадям?

— Да.

— Но зачем?

— Очень скоро ты не сможешь видеть лошадь впереди себя, капитан.

Уолкер быстро взглянул на небо — его почти сплошь заволокло.

— Сейчас я прочту вам небольшую лекцию по выживанию, — обратился ко всем майор. — Прошу внимания. Вы уже почти сутки на ногах и устали. Это очень плохо. Заснуть втакую погоду — равносильно самоубийству. Вдумайтесь в эти слова и запомните их. Если почувствуете, что начинаете засыпать, или ощутите, как немеют ноги, слезайте с лошади и идите пешком. Топайте ногами, чтобы восстановить кровообращение. Рекомендую вам покрепче привязать уздечку к запястью мертвым узлом, чтобы не упустить лошадь, если случится споткнуться и упасть. Те, кому не доводилось бывать в горах, возможно, мне не поверят, но помяните мое слово, если сегодня в полдень вы сумеете разглядеть свою руку прямо перед глазами, это еще хорошо. Просто крепче держитесь на лошади и полностью доверьтесь ей. Я буду прокладывать дорогу и привяжусь веревкой к луке седла, так что, случись мне сорваться со скалы, вы меня не лишитесь.

— Если мы будем брести вслепую, — возразил Уолкер, — то как ты узнаешь, куда идти. — Он продевал веревку через удила лошади миссис Лэнсфорд и поймал печальный взгляд женщины, прежде чем она успела отвести глаза.

— У меня есть компас, — ответил майор.

— Пусть это тебя не тревожит, — вмешался Эдди Барт. — Майор еще ни разу не заблудился.

Уолкер вручил свободный конец веревки майору, который продел ее через удила своей лошади и дважды обмотал вокруг луки седла; осталось около дюжины футов, и он смотал большую часть веревки в кольца и повесил на луку седла, а самый конец продел в ременные петли на брюках и завязал узлом. Это была нейлоновая бельевая веревка толщиной в три и девять десятых дюйма, способная, вероятно, выдержать тяжесть в сто фунтов, а то и больше.

Уолкер, однако, не спешил возвращаться к своей лошади, а произнес как можно спокойнее:

— Я был бы не прочь узнать, какие все-таки у нас планы, майор?

— Майор же пообещал спасти твою шкуру, что, мало? — окрысился Барт.

— Никто и не сомневается, но все-таки? — Уолкер упорно не сводил глаз с лица майора.

— Ты вправе это знать. — Харгит поднял брови, призывая общее внимание. — Мы будем двигаться, пока сможем, и еще немного потом. Судя по карте, вон на том пике есть лесничество и пожарная вышка. Мне бы хотелось добраться до нее, но, если это окажется невозможным, мы просто соорудим убежище и в нем переждем непогоду. Во всяком случае, преследователи нас не настигнут — им буря тоже не подарок. Если это обычные захолустные копы, то среди них вряд ли найдется хоть один, кто знает, как разжечь костер в буран, и, возможно, они просто замерзнут. Но даже если и нет, им придется хорошенько потрудиться, чтобы остаться в живых, так что какое-то время этим ребятам будет не до нас.

Уолкер скривился, изображая улыбку.

— Сразу же, как только буря стихнет, — продолжал майор, — мы спустимся с другой стороны хребта. Буран заметет наши следы, и, даже если погода позволит возобновить поиски с воздуха, нас не смогут заметить, пока мы будем держаться под прикрытием деревьев. Попав в Юту, мы сможем выбирать из четырех или пяти дорог. Там на дорогах выставлены посты. Мы нападем на один из них, захватим патрульные машины и отправимся в какой-нибудь из тамошних городишек. У нас будет масса возможностей отправить самим себе по почте деньги в небольших бандеролях, после чего мы разделимся и каждый по отдельности станет изыскивать способы добраться до Рино. Полиция будет охотиться на пятерых с поклажей общим весом в несколько сотен фунтов — на столько в среднем тянет наша добыча, — а путешествуя поврозь и налегке, мы запросто проскочим проверки, если таковые случатся. Уясните раз и навсегда: лучший метод скрыться — ничем не отличаться от прочих. Если что, устроимся поработать на ранчо механиками, мойщиками посуды в кафе… к тому времени, как мы доберемся до Юты, у нас видок будет достаточно потрепанный, чтобы сойти за работяг. Но сначала надо туда попасть. Стив, не сочти за труд — свяжи руки леди и ее саму привяжи к лошади. В путь!

* * *

Уолкер чувствовал, как немеют уши, нос, руки и ноги. Ветер срывал шапку с его головы, и ему пришлось привязать ее обрывком веревки. В лицо летели снежные хлопья и слепящая изморозь — Уолкер хлопал руками, одетыми в перчатки, чтобы согреть их.

Буран уже заявлял о себе: слышно было, как ветер раскачивает верхушки сосен. Снег пока шел не очень густо, зато налетающие вихри несли с собой мелкую ледяную крошку, забивавшуюся в глаза и рот. Уолкер дрожал от холода мелкой дрожью и ежился, чтобы хоть немного согреться.

Барт и вьючные лошади следовали за ним, впереди ехала миссис Лэнсфорд, затем Бараклоу, Хэнратти — и возглавлял процессию майор. Уолкер с трудом различал его покачивающийся серый силуэт.

Порядок следования определил Харгит, и понятно, чего он при этом добивался. Благодаря такому расположению Хэнратти оказался между майором и Бараклоу, заложница — между Бараклоу и Уолкером, а сам Уолкер — между Бартом и опять же Бараклоу. Обо всех не внушающих доверия позаботились — Уолкер оказался позади женщины, вверенной его попечению, о чем и сообщил ему майор ровным голосом: «Все, что случится с ней, случится и с тобой. Держи это в голове. Если она попытается сбежать, доставь ее обратно. Если не сумеешь, незачем утруждать себя, возвращаясь без нее, просто забудь о причитающейся тебе доле».

Бараклоу скрутил ей запястья проволокой с помощью пассатижей. Не настолько туго, чтобы проволока врезалась в кожу, но так, что нельзя было высвободиться. Нейлоновая веревка от удил лошади Уолкера проходила через проволоку на запястьях миссис Лэнсфорд к уздечке ее скакуна. Она могла спрыгнуть на землю и идти, но освободиться от веревки ей бы никак не удалось.

Ветер дул слева, и лошадь все время хотела свернуть — Уолкеру постоянно приходилось натягивать поводья. Шерсть лошади имела странную окраску, которую ему приходилось видеть всего несколько раз: намокнув, белые шерстинки приобретали бледно-голубой цвет — странная особенность пигмента. Голубоватый окрас проступал крапинками, как капли чернил на белом фоне, — иногда таких белых лошадей называют чалыми.

Уолкер потер уши и замотал шарфом лицо: холодный ветер, попадая в рот, отдавался ноющей болью в дырявом зубе.

Сколько прошло времени — трудно было сказать. Солнце не показывалось, все вокруг тонуло в серой хмари. Ориентировались они по компасу, который был у майора. Уолкер щурил глаза — их слепил леденящий ветер. Лошади упорно брели вверх по пологому склону, казавшемуся бесконечным, петляя время от времени, — Уолкер догадывался об этом лишь потому, что ветер начинал дуть с другой стороны. Майор, видимо, вел счет: столько-то шагов направо, столько-то — налево, пытаясь таким образом держать направление. Но теперь на голом склоне ветер хлестал с дикой яростью, и Уолкер мечтал лишь о том, чтобы спрятаться где-нибудь от этого шквала.

Стремительный порыв ветра едва не сдул его с лошади, Уолкер отчаянно вцепился в седло, а когда выпрямился, смог разглядеть лишь хвост гнедой лошади миссис Лэнсфорд в четырех или пяти футах впереди себя. Клубящийся снежный вихрь окутал Уолкера; он не видел теперь даже земли под ногами и припал к холке лошади в бесполезной попытке укрыться от ударов ледяной плети. Он не мог бы сказать — поднимаются они или спускаются. Уолкер вцепился в седло, закрыл глаза и втянул голову в плечи.

* * *

Он сонно поморгал и рывком заставил себя сесть прямо. Ничего хорошего не выйдет, если заснешь. «Ничего хорошего», — это еще мягко сказано. Ноги затекли, и ему с трудом удалось сжать коленями седло. Уолкер проверил узел, которым привязал поводья к правому запястью, перекинул правую ногу через седло и соскользнул на землю. Он чуть не упал, но все же удержался, вцепившись в седло, и выпрямился. Нащупывая повод, он добрался до удил, нашел нейлоновую веревку, ухватился за нее и побрел вперед.

Уолкер шел с закрытыми глазами, ибо не было смысла пытаться что-либо разглядеть. Нос и легкие горели от ледяного воздуха. Ворох одежды, казалось, не помогал: ветер задувал в рукава куртки и под манжетами и воротом рубашки пробирался внутрь, леденил шею и спину.

Ноги нестерпимо болели, когда он начал топать ими о землю. Это давалось нелегко: приходилось сперва убедиться, что он сумеет устоять на одной ноге, а затем уже поднимать другую и топать, а потом — наоборот. Словно бы заново учишься ходить: стоишь, задрав ногу, и думаешь — а как же шагнуть? Впрочем, и вся кавалькада плелась с черепашьей скоростью, если вообще не стояла на месте: только так майор мог находить верный путь, подальше от деревьев, где они рисковали выколоть глаза, и от опасных расселин.

Местность, казалось, изменилась — Уолкер ощущал под ногами уклон, но не мог сказать — в какую сторону идет спуск, пока он не почувствовал, что ветер как будто стал тише. Они, должно быть, спускались вниз или, по крайней мере, что-то обходили. Уолкер продолжал брести за лошадью миссис Лэнсфорд, пока в его затуманенном мозгу не возникла мысль, что если он подойдет слишком быстро, то конь может лягнуть его в живот.

Он держал поводья, намотав их на перчатку, и со всей силой бил рукой об руку, чтобы согреться.

Тут Уолкер споткнулся обо что-то и начал падать. Лошадь издала невнятное ржание, сразу же унесенное ветром, поводья рванули руку; он попытался подняться, стал на одну ногу и вновь повалился вперед, увлекаемый поводьями. Ужас охватил Уолкера: остальные не видят и не слышат его и пойдут дальше, а он будет волочиться по земле, пока не замерзнет до смерти. Ноги подкашивались, но наконец ему удалось кое-как подняться и, шатаясь, сделать несколько шагов вперед; Уолкер нащупал седло, уцепился за луку и позволил лошади тащить себя некоторое время, жадно вдыхая ледяной воздух и приходя в себя после охватившей его паники.

Ветер бушевал и выл, молотя его, словно кулаками. Уолкер подобрался к лошадиной голове, крепко держась за поводья, поскольку понимал, что, если он еще раз упадет, ему уже не подняться.

Сапоги скользили: пушистый рыхлый снег на слое опавших сосновых игл не давал опоры ногам. Гул ветра громом отдавался в ушах. Уолкер узнал сейчас, каково приходится слепым. В руки и ноги словно втыкались сотни игл. Уши нестерпимо болели; он потратил немало времени, неуклюже обвязываясь шарфом: продевая его под шапку, пряча подбородок, запихивая концы в куртку и заматывая горло.

* * *

Это было безумие. У любого животного хватило бы ума найти убежище и спрятаться в нем от такого бурана.

Он потерял всякое представление о времени, чувствуя лишь полное отупение и смертельную усталость. Тут уклон под ногами вновь изменился, уже в пятый раз, и ветер чуть не сбил Уолкера с ног. В ушах шумело, Уолкер заткнул рот платком и дышал через него, но ткань начинала леденеть. Одной рукой он прикрывал нос. Пальцев он уже не чувствовал.

Он почти уперся в круп гнедой лошади и остановился, ожидая, когда та двинется дальше, но этого не последовало. Кавалькада стояла на месте. Что-то не так. Майор — неужели он упал? Нет, только не Харгит — никакая сила не смогла бы сбить Харгита с ног!

Веревка вдруг дернулась. Уолкер повернулся, испуганный, сбитый с толку, но в дюйме от его уха прозвучал голос Бараклоу:

— Мы пришли. Иди по веревке. Там есть место для лошадей.

Бараклоу стал пробираться дальше вдоль веревки, отыскивая Барта.

Гнедая пошла вперед, Уолкер взял свою лошадь под уздцы и на ощупь двинулся за ней. Вскоре пальцы его наткнулись на какое-то препятствие, он пошарил кругом и, найдя дверной проем, ввел свою лошадь внутрь, подальше от леденящего ветра.

* * *

Уолкер не слышал, как захлопнулась дверь, но рев ветра внезапно утих. Холодный воздух вокруг был неподвижен. Чей-то голос — несомненно майора, но больно уж хриплый — произнес:

— Всем стоять и не двигаться!

Через мгновение Уолкер услышал щелчок зажигалки Бараклоу и увидел, как она выплюнула язычок пламени, похожий на крохотный костерок.

Они стояли в каком-то помещении с земляным полом. Барт протянул руку к полкам, висевшим на стене, и достал длинную картонную коробку.

— Свечи.

Пламя перекочевало с зажигалки на полдюжины свечей, которые Бараклоу и Барт воткнули в перекрестья стропил.

— Взгляни — ты сможешь раскочегарить эту печку, Стив?

Это была старая пузатая печь на ножках, с черной каминной трубой, выведенной вверх по стене. За ней в углу высился штабель наколотых дров.

Уолкер схватился рукой за седло и повис на лошади.

* * *

— Следи за свечами. Еще не хватало нам спалить дом.

Барт, повинуясь приказу, отправился в обход. Миссис Лэнсфорд стояла, опустив голову и проводя пальцами по волосам, пыталась извлечь из них льдинки. Хэнратти и Бараклоу разожгли печку и уселись подле нее. Ветер бил в стены и завывал снаружи. Ледышки свисали с боков и бабок лошадей, шерсть их заиндевела, в хвостах застряли комья снега.

Все и вся начало оттаивать, запахло сыростью. Дыхание из лошадиных ноздрей больше уже не превращалось в пар. Уолкер стащил перчатки и протянул ладони к печке. Он следил, как майор пробрался между лошадей к подножию лестницы, поднимавшейся по боковой стене к люку в потолке. Это и было, наверное, лесничество, а лестница вела к наблюдательной вышке.

— Стив! — окликнул майор.

— Ладно. Я проверю, что там.

Бараклоу даже не снял пока верхней одежды. Он подошел, взобрался по лестнице и толкнул дверь люка. Порыв ветра тут же задул все свечи, но Бараклоу произнес умиротворяюще:

— Ладно, ладно. Сейчас закрою.

Ветер гулял по всему помещению, что могло означать одно — крышка люка откинута совсем. Затем ее вновь захлопнули, и Уолкер подумал, что Бараклоу пробрался в люк, но, к своему удивлению, услышал его голос:

— Забудь о вышке. Если лесники тут и бывают, они не поднимались по этой лестнице вот уже черт знает сколько времени.

— Тогда слезай, — отозвался майор.

Барт прошелся по комнате, зажигая свечи. Майор подошел к печке и начал стаскивать куртку.

— Снимайте обувь и ставьте к печке! Хэнратти, приготовь нам поесть. Мы можем не только подкрепиться, но и поспать. Сержант, тебе первым стоять на часах. Будьте все готовы по-быстрому собраться и уходить отсюда тотчас же, как только ветер стихнет!

* * *

Уолкер проснулся — и первое, что он почувствовал, была ноющая боль во всех суставах. Долгая поездка в седле давала о себе знать. И ему все еще было холодно. На смену мертвящему оцепенению пришел мучительный озноб, от которого стучали зубы.

Уолкер лежал на спине, замотавшись в два одеяла и протянув гудящие ноги к печке. Всю комнату наполнили влажные испарения от высыхающих лошадиных тел, неприятно пахло конским потом.

Возможно, было немало вещей, о которых следовало подумать, но его мозги работали плохо. Уолкер лежал на спине и тяжело ворочал головой из стороны в сторону, пытаясь осмотреться. Изнутри на стенах не было никакого покрытия, но ветер сюда не проникал — видимо, бревна плотно подогнали снаружи. Уолкер мог слышать сквозь шум ветра потрескивание льдинок, разбивающихся о стены.

На пузатой печке с плоским верхом лесники, видимо, готовили себе еду. В стену была вделана узкая койка — на ней сейчас спал майор, укутавшись в одеяла до самого подбородка. Огороженное металлическими листами место в углу — это, должно быть, туалет, с раковиной и душем, доставленный сюда, скорее всего, вертолетом. Снаружи наверняка есть цистерна с водой. Такие домики не оборудуют для зимы: следить за лесными пожарами — работа для лета и осени.

Был здесь и удобный стул, легкий, но прочный: на нем сейчас крепко спал Эдди Барт, уронив подбородок на грудь.

Над плитой — с полдюжины полок с банками консервов. Небольшой холодильник за стулом с Бартом. Возможно, где-то снаружи есть дизельный генератор, раз с балок свисают лампочки, но сейчас напряжение не подается. Окна забиты досками: возможно, лесники заколотили их на зиму.

На полу возле входной двери валялся сломанный засов — это объясняло, как майор попал внутрь.

Кто-то — не иначе Бараклоу — обвязал нейлоновую веревку вокруг двух столбиков, подпиравших крышу, а концы накрепко привязал к крюкам для одежды, вбитым в подоконники, создав таким образом импровизированный загон для лошадей. Хэнратти лежал, похрапывая, возле койки. Бараклоу сидел на полу с ружьем на коленях. Миссис Лэнсфорд прислонилась спиной к металлическому щиту, отгораживающему туалет, обхватив руками колени и задумчиво глядя в печку.

Уолкер повернул голову, все еще не вставая, и посмотрел на лошадей. Подпруги на них ослабили, но расседлывать не стали: кормить коней здесь было нечем. Лошади вели себя смирно и спали стоя, слишком измученные, чтобы ощущать голод.

Он перевел взгляд на миссис Лэнсфорд, а затем на Бараклоу. Тот повернул голову и пристально смотрел на женщину маслеными похотливыми глазами — он явно забавлялся, но нетрудно было прочесть, какие у него гнусные мысли в голове. Его взор словно гипнотизировал.

Миссис Лэнсфорд, если и чувствовала на себе пристальный взгляд Бараклоу, ничем не выдавала этого. Она сидела, уронив голову на колени, волосы тяжело рассыпались по щекам, скрывая лицо.

Бараклоу вынул сигарету изо рта, зевнул и похлопал себя по губам.

Снежный ураган оглушительно барабанил по стенам: его шум поглощал все прочие звуки, включая и возню лошадей, изредка переступавших ногами. Уолкер прикрыл глаза и притворился спящим, но не упускал из виду Бараклоу и женщину, и сейчас его голова начала работать.

Есть охотники и есть убийцы. Иногда один человек может быть и тем, и другим, но это скорее исключение, чем правило. Бараклоу — убийца, он находит в убийстве удовольствие — Уолкер сам прочел это на его лице, когда тот вышел из дома на ранчо, где задушил полицейского.

В целом картина складывалась хуже некуда. Уолкер облизал больной зуб и, взглянув на руки Бараклоу, сжимающие лежащее на его коленях ружье, вдруг понял ясно, что, когда придет время убить миссис Лэнсфорд, именно Бараклоу сделает это с превеликим удовольствием.

У Уолкера даже сомнения не было, что ее собираются убить. Возможно, копы уже нашли какие-то зацепки, которые позволят им опознать дерзких преступников, но члены шайки всеми силами старались не оставлять улик, и более чем вероятно, что полицейские все еще не знают толком, кого же они преследуют. Именно это обстоятельство и делало возможным для них разделиться в Юте и раствориться в потоке всякого рода чужаков, хлынувшем в Калифорнию. Поэтому остаться неизвестными — для них вопрос жизни и смерти, а миссис Лэнсфорд единственная могла опознать беглецов. Ясно, что майор ни за что не отпустит ее.

Он и Хэнратти не оставит в живых. Хэнратти — человек сломанный, а умом никогда не отличался: надо лишь найти нужную кнопку и надавить, и он, как компьютер, выдаст все, что хранится в его памяти.

Ну а сам он, Уолкер? Он не из их компании. Эти трое — майор, Бараклоу и сержант Барт — желают отправиться куда-нибудь в Южную Африку или Латинскую Америку и на свою часть награбленных денег набрать личную армию, с которой можно будет заявиться потом в одну из малых стран и принять участие в войне. Все это, конечно, прекрасно, да вот только не сработает, если в тылу останется кто-то, кто может ткнуть в них пальцем, ибо в мире осталось не так много стран, которые откажутся выдать убийц и грабителей. Харгит и Бараклоу расчетливые и осторожные ребята — они не станут рисковать понапрасну, не оставят кончик ниточки, ведущей к ним, за который можно будет потянуть, и в глубине души давно уже никому, кроме себя, не доверяют.

Они убьют и его, Уолкера. Он старался разубедить себя в этом, пытаясь приписать свои страхи паранойе и дурным предчувствиям, охватившим его из-за всех зловещих событий, происшедших в последние двадцать четыре часа, но логика однозначно подсказывала: они не оставят его у себя в тылу, потому что он может сделать неверный шаг, а попавшись, по той или иной причине выложит копам все, что знает.

Прямо сейчас, конечно, они убивать никого не собираются. Все еще нельзя полностью исключать, что полиция их выследит, и тогда им понадобится живая заложница и как можно больше людей, способных держать оружие. Поэтому их не убьют в ближайшие десять минут, а возможно, и в следующие десять часов. Но рано или поздно, еще до того, как они выберутся из этих гор, те трое обязательно постараются избавиться от всех остальных.

И Уолкер не видел смысла оставаться с ними дальше, покорно дожидаясь своей участи.

* * *

Женщина сидела, поджав колени к груди, склонив голову на руки. Он понял, что она наблюдает за ним.

Уолкер чуть шире открыл глаза.

Поняв, что привлекла его внимание, она села прямо и начала заниматься своими волосами: откинула их назад и собрала на затылке в «конский хвост». Уолкер заметил страдальческие тени в уголках ее глаз и рта. Она продолжала бросать острые взгляды на Бараклоу и остальных: у нее был вид загнанного животного, пытающегося следить сразу за всеми подбирающимися с разных сторон волками. Несомненно, она была на грани нервного срыва и из последних сил старалась держать себя в руках.

Бараклоу встал, прислонил ружье к стене, потянулся и немного наклонился, чтобы растереть ноги. Его тонкое лицо зарделось в холодном воздухе, а брови цинично выгнулись, когда он взглянул на женщину.

Уолкер наблюдал за ним, как стал бы следить за барракудой.

У него ныли все внутренности. Уолкер взглянул вновь на миссис Лэнсфорд и прочел в ее мертвенно-бледном лице понимание того, что вот-вот должно случиться с ней. Ему подумалось, что она все время сознавала это — глупой ее уж никак не назовешь, — но, возможно, как и он, Уолкер, изыскала способ заставить себя не верить в такое. Сейчас все ее иллюзии развеялись — и она, глядя на Бараклоу, уверилась в самом худшем.

Уолкер ощутил спазм в желудке, словно он проглотил кусок бетона, — это был страх.

Из-под полуприкрытых век он, не отрываясь, смотрел на женщину. Она повернулась так, чтобы Бараклоу не мог видеть ее лица, и изо всех сил старалась встретиться взглядом с Уолкером. Сейчас выражение ее глаз изменилось: вновь, как тогда во дворе ранчо, возникло ощущение тесной связи и полного взаимопонимания — и он прочел в ее взоре немую мольбу о помощи.

Почти незаметно Уолкер кивнул. Это было просто движение век, но он не сомневался, что она уловила знак и верно его истолковала: по ее губам скользнула улыбка.

Главное было даже не то, что она положилась на него. Почему-то, хотя он сам не до конца понимал почему, она, едва зная его, сочла, что ему можно довериться. Что-то, что он сказал или сделал, что-то, что она прочла в его взгляде, заставило ее поверить ему. И если сейчас Уолкер откажет ей в помощи, не она перестанет его уважать, а он не будет уважать сам себя. У Уолкера осталось не так много самоуважения, чтобы губить те последние крохи, которые пока еще есть.

Он попытается ее спасти.

* * *

Уолкер не торопясь уселся. Зевнул, поскреб лицо. Сунул ноги в сапоги, словно бы не до конца проснувшись, и с хрустом потянулся.

Он ощутил, как под пристальным взглядом Бараклоу краска бросилась ему в лицо, но он умудрился изобразить ничего не значащую улыбку и пожал плечами, без особой на то причины, желая показать, что ему все до фонаря, затем повернулся к полкам на стене и скользнул взглядом по этикеткам на консервных банках. На Уолкере все еще был тяжелый полушубок, он подсунул под него руку, скользнул по рукаву летной куртки и извлек сигарету. Прикурил ее, затянулся, откашлялся, взял банку с тушенкой и поставил ее на печь. За все это время он ни разу не взглянул на миссис Лэнсфорд.

Барт и Хэнратти похрапывали. Майор тоже крепко спал — даже его вымотало это путешествие.

Бараклоу, должно быть, спал несколько часов, а затем сменил на посту Барта. Он выглядел немного осоловелым, но, похоже, ложиться пока не собирался.

«Дурной пример заразителен», — подумал Уолкер. Он прошел в загороженный металлическими листами туалет и помочился в унитаз размером не больше, чем в самолете.

Шум воды, когда он дернул ручку, был почти не слышен в реве урагана.

Он выбрался из крохотной кабинки, застегнул «молнию» на брюках и прошел обратно к печке, проверить, нагрелась ли банка. Пощупав жесть, он оставил банку на печке и уселся у стены на полпути между печкой и миссис Лэнсфорд. Бараклоу, покуривая, сидел поодаль, поставив ружье к стене.

Уолкер было подумал, что его трюк не сработает, но тут Бараклоу встал, поймал его взгляд, кивнул в сторону женщины, как бы говоря: «Последи за ней!» — и направился в туалет. Бараклоу всегда соблюдал видимость хороших манер, он, наверное, и убивал изысканно вежливо. Случилось так, как и рассчитывал Уолкер: капитан плотно закрыл за собой дверь.

В тот же миг Уолкер сгреб свои шапку и рукавицы, быстро и без шума схватил ружье, оставленное Бараклоу у стены, и повернулся, чтобы оглядеться.

Никто не проснулся.

Миссис Лэнсфорд была уже на ногах и следовала за ним, не говоря ни слова.

Он натянул одну рукавицу, другую сунул в карман и, взяв в свободную руку ружье, поднырнул под веревку и протиснулся между лошадьми к стене хибары.

Женщина смотрела на него с восторгом и ожиданием. Уолкер указал на лошадь, ближайшую к двери, и, когда миссис Лэнсфорд потянулась к поводьям, кивком велел ей выходить первой. Он собрал поводья своей бело-чалой и одной из вьючных лошадей и намотал на левую руку в перчатке. Кивнув женщине, он повесил ружье на локоть и, сдвинув засов, пинком распахнул дверь.

Ветер ворвался внутрь, свечи погасли, и он почувствовал, как миссис Лэнсфорд проскользнула мимо, таща лошадь, которая упорно не желала идти наружу. Уолкер с силой огрел конягу ружьем — вернее, ударил в то место, где, как ему казалось, она находилась, — и, видимо, попал, ибо лошадь шарахнулась, едва не сбив его с ног.

— Что за дьявольщина?

— Проклятие!..

— Что происходит?

Дверь туалета распахнулась, судя по звону металлического листа, но остальные звуки потонули в реве ветра.

Уолкер был уже за дверью и, пригнувшись, тянул поводья. Но что-то застопорилось. Он не мог видеть в темноте, но, должно быть, сразу две лошади не могли протиснуться в узкий дверной проем. Одна из них, жалобно заржав, дернула от боли головой: Уолкер почувствовал, как поводья выскользнули из рукавицы. Пытаясь подхватить их правой рукой, он обронил ружье и упустил повод.

У него осталась в руках только веревка от вьючной лошади, а внутри кто-то уже начал стрелять.

Стреляли по двери, поскольку те, кто оставался в комнате, подумали, что на них напали.

Уолкер бросился на землю и выкатился из зоны обстрела.

Он потерял ружье и лишился обеих лошадей. То, во что Уолкер врезался, оказалось большим сугробом рыхлого снега, нанесенным ветром у стены. Ураган утрамбовал его сверху, но снежные хлопья были слишком сухими, чтобы образовать плотную массу, поэтому Уолкер продавил плотный верхний слой, и на него обрушилась снежная лавина. На миг ему показалось, что он будет погребен здесь заживо и задохнется, ибо дышать стало почти невозможно.

Он с трудом выбрался из сугроба и пополз на четвереньках, отряхиваясь от снега, как мокрая собака. Костяшки пальцев ударились обо что-то твердое, и на ощупь Уолкер определил, что это угол здания; он прокрался на подветренную сторону и встал на ноги.

Кто-то выстрелил дважды или трижды, потом раздался чей-то рык — наверное, майора? — и пальба прекратилась.

Ему пришло в голову, что можно вернуться обратно. Они же ничего не видели, и откуда им знать, что он пытался сбежать? Но он же упустил заложницу, и за одно это его убьют.

Затем послышались шаги и хлопок, донесшийся как бы издалека, и ему стало ясно, что путь назад для него заказан: они закрыли дверь и сейчас там внутри зажигают свечи, чтобы пересчитать всех по головам.

Уолкер стоял у задней стены хижины, миссис Лэнсфорд уехала в противоположном направлении. Он должен найти ее. У него ведь нет ни лошади, ни одеяла, ни оружия, ни еды. У нее же все есть, кроме ружья.

Он добрался до угла, и ветер снова чуть не сбил его с ног. Вокруг был скорее серый сумрак, чем полная темнота, но столь же непроглядный. Уолкеру пришлось идти вдоль стены на ощупь, со страхом ожидая, что вот-вот распахнется дверь и наружу высыпят остальные. Потом до него наконец дошло, что никто и не собирается искать его: при таком свете им, как и ему, ничего не удастся толком разглядеть. Миссис Лэнсфорд поехала по прямой. Уолкер отошел от бревенчатой хижины всего на два шага и при этом, казалось, погрузился в ничто. Ветер обрушивался на него слева, и, если стараться идти так, чтобы он дул в левое плечо, может быть, удастся идти по прямой за миссис Лэнсфорд.

Если бы она остановилась и подождала его! Но ей-то это зачем?

Он должен найти ее. Найти или замерзнуть до смерти здесь, в этой глуши.

Следующие часы Уолкер не мог потом отчетливо вспомнить. Он шел наугад под ударами ледяного ветра. Тер лицо перчаткой, чтобы соскрести иней. В ноги при каждом шаге вонзались иглы, а все нутро сводило от суеверного ужаса: нечто вроде детского страха оттого, что дом не просто пуст, но в него еще и никто никогда не придет. Его терзал голод и мысль о том, что консервы, съеденные в хижине, — это последнее, что он ел в своей жизни. В довершение всего его не покидало ощущение, что он без конца кружит по собственным следам.

Рев ветра все нарастал, грохоча, как залпы артиллерийской канонады; снег летел почти горизонтально, хлестал по щекам и обволакивал тело лишней тяжестью — Уолкер с трудом удерживал равновесие. Земля раскачивалась, словно он был пьян. Лицо уже ничего не чувствовало, и ледяные сосульки висели на носу, ушах и бровях. В какой-то момент просветления он оценил, что сил у него хватит самое большее еще минут на пятнадцать — он должен найти убежище или умереть.

Как корабль, сорванный с якоря, Уолкер устремился через снег и в течение этих секунд или минут вспомнил имя женщины и стал кричать во всю мощь легких:

— Мериан! Мериан!

Он едва слышал собственный голос… Уолкер рывком выпрямился и усилием воли заставил себя двигаться вперед, с отчаянием понимая, что должен идти, пока слушаются мышцы.

Спазм агонии сковал все его тело. Боль была невыносимой. Мышцы настолько деревенели от холода, что он едва мог шевелиться. Уолкер набрал воздуху в натруженные до рези легкие и продолжал звать, но теперь в его голосе звучали панические нотки.

Большую часть времени Уолкер брел с закрытыми глазами, стараясь придерживаться такого направления, чтобы ветер дул в левую щеку; боль в ногах давала понять, что он еще идет. Когда он перестанет ощущать боль, наступит конец.

Теперь он приподнял веки и смутно увидел деревья, клонимые ветром. Должно быть, он спустился по склону, выйдя из зоны, где свирепствовал шквал.

Нога его за что-то зацепилась — Уолкер снова упал. В животе бурлило, мысли ворочались, как сонные. Он лежал, желая только одного — заснуть, но каким-то невероятным усилием заставил себя подняться. У него возник странный вопрос: двигаются ли его ноги на самом деле или он просто лежит в снегу, воображая, что идет? Что-то хлестнуло Уолкера по лицу, ощутимо, но как бы с расстояния, и он откинул голову назад, решив, что набрел на куст. Но его ударили снова, и он растерянно заморгал.

Перед ним стояла женщина и хлестала его по лицу. Она пошептала в самое ухо Уолкера:

— Прекрати кричать! Я здесь. Прекрати кричать!

До него дошло, что он все еще выкрикивает ее имя.

С его окоченевших губ сорвался булькающий хриплый смешок.

— Пошли… Пошли! — Она тянула его за руку вперед.

Когда она убрала руку, он рухнул на колени, наткнувшись на лошадиную ногу, и лошадь задвигалась, напугав его. Уолкер поднял глаза и различил призрачно-серые очертания лошади на более бледном фоне и верхушки сосен, клонимые ветром. Он мог видеть свои руки и землю под ними.

Когда же он вновь посмотрел вверх, то увидел миссис Лэнсфорд, стоявшую у дерева, и еще одну закутанную в одежды фигуру. Человек этот стоял, широко расставив ноги, и взирал на Уолкера с высоты своего роста. «Харгит, — подумал Уолкер. — Майор Харгит. От него никуда не денешься». Внезапно из глаз его брызнули слезы, желудок свело судорогой — и он плашмя растянулся на мерзлой земле…

Человек склонился над ним, стаскивая перчатки и подсовывая пальцы под нижнюю челюсть, там где она соединялась с черепом. Уолкер ощутил биение пульса в твердых пальцах этого мужчины и услышал его голос — нет, это был голос не майора и ни одного из тех, кто остался с ним.

— С вами все будет в порядке. Пойдемте! — И мужчина, подхватив Уолкера под руку, поднял его на ноги.

* * *

Сначала он подумал, что его перетащили в какую-то пещеру, но, оглядевшись, увидел, что это не совсем так. Выступ утеса и импровизированная постройка из сухих стволов и седел создавали некое подобие убежища. Ветер сюда если и не проникал, то, по крайней мере, не задувал с такой страшной силой. Двое мужчин сидели внутри на корточках, вошла женщина и вклинилась между ними, чтобы согреться. Человек, тащивший Уолкера, отпустил его, и он тут же обмяк и опустился на землю.

Женщина плакала.

— Простите. Я никак не могу с собой справиться, — бормотала она сквозь слезы.

— Пустяки, миссис Лэнсфорд.

У Уолкера кружилась голова, он не мог дышать. Человек, притащивший его сюда, повернулся, и Уолкер мельком увидел его лицо. Он походил на индейца.

Другие сбились в кучу, наблюдая за происходящим. Индеец произнес:

— Вискерс, ваша лошадь — уже не жилец. Приведите ее сюда.

— Зачем?

— Делайте, как сказано.

Один из мужчин поднялся, буркнув что-то, и вышел, переступив через Уолкера. Индеец опустился на колени и начал хлестать Уолкера по щекам. Тот попытался уклониться, но индеец продолжал отвешивать пощечины.

— Я хочу восстановить ваше кровообращение, дорогой гость. Не сопротивляйтесь!

В щеках больно закололо. Миссис Лэнсфорд поинтересовалась:

— Разве нет никакой возможности развести костер?

— Нет, пока ветер задувает сюда со всех сторон.

Вышедший мужчина появился, ведя лошадь, припадавшую на все четыре ноги из-за трещин в копытах, в которые при ходьбе набивался снег.

Индеец отошел и вернулся с ружьем в руках. Уолкера передернуло. Индеец вскинул ружье и выстрелил лошади в голову. Животное рухнуло прямо рядом с Уолкером, и индеец отложил ружье, достав охотничий нож. Слабые отблески играли на лезвии, когда оно вонзилось в круп и распороло брюхо мертвого животного. Индеец методично потрошил лошадь, выбрасывая внутренности на ветер, и запах газов заставил Уолкера отвернуться. Он начал отключаться — это было даже приятно: сон туманил сознание, и в голову почему-то все время лезли мысли о том, что больной зуб больше его не беспокоит.

Его вдруг начали немилосердно трясти. Уолкер попытался оттолкнуть обидчика, но тот не отступал, и наконец он смачно выругался и открыл глаза.

Индеец распорядился:

— Очнись… забирайся внутрь!

— Внутрь чего?

Индеец подтащил его к мертвой лошади. Уолкер увидел зияющую утробу: край шкуры был откинут, несколько ребер отломаны.

— Внутрь, — повторил индеец. — Укройся там. Вонь будет как в аду, но ты согреешься.

От запаха Уолкера едва не стошнило. Миссис Лэнсфорд опустилась рядом с ним на колени.

— Спасибо вам. — Глаза ее были полны искреннего участия.

Индеец опустил край шкуры, оставив Уолкера в теплой, вонючей темноте. Он обмяк, прильнув в липкой сырой шкуре, едва не задыхаясь от зловония. Глаза болели, стук сердца гулко отдавался в ушах, потом закололо в руках, ногах и коже лица, и он уснул, припав к ребрам еще теплой мертвой лошади.

Глава 7

Вашмен похлопал руками, засунул их под мышки и втиснулся в укрытие. Женщина снимала с примуса жестяную чашку с кофе. Она отпила глоток, передала чашку Баку Стивенсу и спросила у Вашмена:

— У вас кофе за отдельный счет или это входит в сервис вызволения из плена?

— Кофе бесплатно. Как и погода.

— Вы думаете, с ним будет все нормально?

— Оклемается. Может, малость обморозится, но не серьезно. На самом деле не так уж холодно — это только кажется из-за ветра. Без надежного укрытия недолго и замерзнуть в таком буране, но пилот сейчас в тепле, и ему ничего не грозит.

Пол Вискерс шумно засопел, бросив суровый взгляд на миссис Лэнсфорд. Все это приключение ему не нравилось. Он потерял шапку во время шквала, и сейчас волосы его были в страшном беспорядке.

— Хотел бы я знать, что произошло на самом деле… Почему этот человек помог вам сбежать? Что он ожидал получить взамен?

— Может, обнаружил в себе остатки человечности, — немного резко ответила миссис Лэнсфорд.

— А я вот так не считаю. Я понимаю, что вы благодарны этому человеку, миссис Лэнсфорд, но если он думает, что мы его отпустим, то глубоко ошибается. Этот тип и его друзья убили двоих людей.

— Не думаю, что они его друзья.

— Тогда почему же он оказался с ними?

Бак Стивенс завозился в глубине убежища:

— Неужели вы не можете оставить ее в покое? Почему бы вам не помолчать немного?

Вискерс резко обернулся. Впервые стажер осмелился ему прекословить, и это, казалось, застало фэбээровца врасплох: он не знал, окрыситься ему или пропустить сказанное мимо ушей. Вид у него был растерянный, и он нервно сжал в кулак затянутую в перчатку руку.

Голос Вашмена звучал хрипло и устало — для всех них день выдался на редкость тяжелым.

— Давайте-ка все пока отставим и постараемся отдохнуть.

Вискерс повернулся к нему:

— Они же на этой горе, совсем рядом.

— Тогда за чем же дело стало? Раз вы такой тигр — идите и захватите их.

— Я трезво оцениваю свои возможности, патрульный. Я бы не смог найти эту хижину в такой буран, даже если бы речь шла о моей жизни. Но вы сможете.

— Взгляните на часы, Вискерс.

— При чем здесь время?

— Солнце садится. Через полчаса и такого света уже не будет. Так что мы пока никуда не пойдем, и они — тоже.

* * *

То, что преступники направляются именно к лесничеству, Вашмен понял уже утром, еще до снежной бури, идя по их следам. Беглецы забирались все выше и выше по узким горным тропинкам, которые могли вести только туда. Утвердившись в этом мнении, Вашмен мог продолжать погоню и после того, как буран замел все следы. Вискерс, будучи никудышным всадником, здорово замедлял их продвижение, но они все же худо-бедно продвигались вперед до самого полудня, но потом лошадь Вискерса охромела, разбив копыта об лед, и им пришлось остановиться под утесом. К этому времени Вашмен уже не мог точно сказать, где они находятся, но у него было ощущение, что до вершины не так уж далеко: судя по проглядывающим изредка в снежной мгле кривым, чахлым деревцам, они уже поднялись до границы леса. С другой стороны, их трое против пятерых, а в руках у беглецов женщина-заложница, к тому же надвигается снежный буран, который может спутать все карты. С учетом всего этого казалось слишком рискованным пробираться к хижине.

Беглецы, скорее всего, сочли, что оставили преследователей далеко позади. Если им вообще удастся добраться до лесничества, то почти наверняка они не уйдут оттуда, пока не кончится буран: преимущества пребывания под крышей слишком очевидны, особенно при условии, что снаружи в такую погоду им ничего не светит, кроме риска замерзнуть в снегу.

Конечно, вполне вероятно, что преступники вообще не доберутся до хижины. Может быть, они потеряли друг друга и теперь гибнут поодиночке на голых горных склонах? Или оставили попытки добраться до хижины и, сделав крюк, чтобы обойти своих преследователей, направились назад на равнину. Но в таком случае они неизбежно должны наткнуться на полицейские цепи, выставленные по всей округе, и Вашмен сомневался, что беглецы до такой степени сваляют дурака: после того, как они не клюнули на грузовики, оставленные им в качестве приманки возле костра, он все более склонялся к мысли, что их ведет человек опытный и искушенный в премудростях бродячей жизни.

Возможно, они уже добрались до хижины. Если так, то какое-то время преступники останутся в ней и никуда не денутся. Поэтому Вашмен объявил остановку и соорудил убежище под защитой утеса.

Миссис Лэнсфорд прямиком набрела на их лагерь, поскольку здесь пролегал единственный удобный путь с южного склона — в остальных местах было слишком много острых камней и валунов, — к тому же здесь пролегала узкая тропа, та самая, по которой беглецы поднимались вверх. Миссис Лэнсфорд и намеревалась следовать этим путем — так она могла быстрее всего попасть домой. Ей было известно, что если она сумеет не сбиться с этой тропы, то вскоре найдет хоть какую-то защиту от ветра, ибо ниже росли деревья и отроги горы прикрывали склон от свирепого шквала.

Едва напор ветра ослабел, она остановилась и какое-то время ожидала на тропе Уолкера, но тот так и не появился, и ей стало ясно, что ждать дальше не имеет смысла.

Пришлось смириться с мыслью, что он не придет: то ли стал спускаться по другому склону, то ли спрятался где-то поблизости от хижины, то ли вообще не сумел выбраться и остальные вернули его, а то и убили.

Она горевала по этому поводу, бредя по склону с лошадью в поводу, когда столкнулась чуть не нос к носу с Баком Стивенсом. Несколько мгновений царила полная сумятица — Вискерс совсем уж собрался стрелять в нежданную гостью, приняв ее за злоумышленника, — но вскоре все стало на свои места. Они привели женщину к себе в убежище, накормили горячим бульоном, и она поведала им свою историю.

Стойкость и мужество миссис Лэнсфорд поразили их, хотя многие женщины, избравшие своим уделом жизнь в глуши, наделены редкостной силой духа. Когда Вискерс начал распространяться, как беспокоится за нее муж, миссис Лэнсфорд посмотрела на него с некоторым презрением и бросила: «Надо же, как мило с его стороны» — и огляделась вокруг, явно подчеркивая, что Бена Лэнсфорда тут нет. Миссис Лэнсфорд ни в грош не ставила своего мужа — и Вашмен вдруг понял, что сожалеет по этому поводу, ибо это разрушало некую романтическую иллюзию: ты спасаешь женщину от смертельной опасности, готовясь вернуть ее в лоно семьи, и ожидаешь, что она чуть ли не заплачет от радости при виде любимого мужа, — а тут на тебе! На миг он даже возненавидел миссис Лэнсфорд, сочтя ее неблагодарной особой, хотя виной всему был его собственный страх, что ее поведение каким-то образом бросает тень на все то хорошее, что сложилось между ним и Лайзой.

Это было мимолетное ощущение, и Вашмену не позволили долго ему предаваться. Едва миссис Лэнсфорд немного отогрелась и смогла связно отвечать на вопросы, как вдалеке послышались мужские крики. Женщина стремительно вскочила и выскочила из укрытия прежде, чем кто-либо другой успел пошевельнуться. Вашменвыбежал следом — миссис Лэнсфорд, подобрав поводья, зачем-то уводила за собой лошадь, и он догнал ее, когда она, найдя Уолкера, начала шлепать его по лицу, чтобы привести в чувство.

Теперь, когда они засунули Уолкера в вонючий лошадиный труп, Вискерс снова принялся расспрашивать женщину вкрадчиво-вежливым голосом, как это принято в ФБР.

— А теперь, миссис Лэнсфорд, если вы не возражаете, я хотел бы, чтобы вы рассказали все, что можете, об остальных четверых.

Миссис Лэнсфорд начала рассказывать, и Вашмен слушал с неослабным вниманием. В глубине души он поражался ее самообладанию и мужеству, но сейчас главное было представить себе как можно лучше тех, кто остался там наверху. Портреты двоих — самого старого, Хэнратти, и того, кого называли Бартом, — получались весьма расплывчатыми, но тот, к кому все обращались «Стив», и другой, которого величали «майором», похоже, произвели на нее сильное впечатление. Исходя из сведений, полученных из Вашингтона, Вискерс предположил, что их фамилии Бараклоу и Харгит. Когда миссис Лэнсфорд говорила об этих людях, ее тон менялся — похоже, они здорово напугали ее, и даже не тем, что они ее похитили. Когда человека захватывают в плен, все его мысли вертятся вокруг вопроса: «Что же станется со мной?» — и миссис Лэнсфорд не была здесь исключением. Но те двое вызывали у нее страх иного рода: Харгит — своим холодным спокойствием и безразличием, Бараклоу — садистской злобой. Она ничуть не удивилась, когда узнала, что помощника констебля нашли мертвым в ее доме, поскольку помнила, что Бараклоу выходил последним, и ей бросилось в глаза странное удовлетворение, написанное на его лице.

Наконец Вискерс, похоже, выдохся, ибо язык у него уже почти не ворочался. Они подкрепились, и Вашмен сходил посмотреть на пилота — тот спал, как убитый, в своем зловонном коконе, — затем все сбились в кучу, чтобы было теплее, и заснули.

* * *

Вашмен проснулся внезапно и сразу. Кругом было темно, и ветер завывал по-прежнему; несколько мгновений он недоумевал, что же его разбудило, но затем, прислушавшись к ветру, обнаружил, что тон завываний изменился.

Ветер поутих и изменил направление: в укрытии было холодно, но он уже не хлестал, как плетью, из всех щелей. Насколько Вашмен мог судить, ветер теперь дул с юго-запада, а это означало, что они находятся на самом краю штормового фронта, сам же буран смещается на восток.

Вашмену пришлось откинуть конец одеяла и отогнуть несколько рукавов, чтобы взглянуть на светящийся циферблат часов. Около пяти утра.

Вашмен повернулся, задев Вискерса, который недовольно хрюкнул во сне, и разглядел смутную фигуру, сидящую у входа, замотанную в одеяла и выглядевшую, как одна из старых фотографий равнинных индейцев, сидящих возле своих вигвамов. Это Бак Стивенс караулил пилота.

Вашмен дотронулся до его плеча и прошел мимо, чтобы взглянуть на Уолкера, а затем начал копаться в снегу, выискивая топливо для костра.

На это ушло немало времени. Дрова были сырые, но он навалил их поверх горящего примуса, чтобы немного подсушить. Вашмен соорудил костер вплотную к утесу, и ветер, раздувая пламя, относил дым за скалу.

Вискерс и миссис Лэнсфорд перебрались поближе к костру, и Вашмен откинул край лошадиной шкуры над Китом Уолкером. Шкура промерзла и потрескивала, когда он ее отгибал. Скрюченная фигура зашевелилась, захлопала глазами и что-то пробормотала. Стивенс принес алюминиевую кружку с кофе, и они влили в рот пилота несколько глотков. Лицо Уолкера, когда они подвели его к костру, было помятым и бескровным; рот подергивался в нервной улыбке, то исчезающей, то возникающей вновь, — улыбке человека, заглянувшего в мир смерти.

Миссис Лэнсфорд сочувственно посмотрела на него:

— Как вы себя чувствуете?

— Я… — начал Уолкер и закашлялся. — Я в порядке. Как дешевый будильник, который забыли завести. — Он повел плечами, пристраиваясь поближе к огню, словно хотел стряхнуть отчужденность, отделявшую его от остальных. Запах мертвечины исходил от волос и одежды. — Похоже, мне крышка.

— Вас ожидают большие неприятности, Уолкер, — заявил Вискерс.

— Да ради бога! — отрезала миссис Лэнсфорд, затем подошла к Уолкеру и проговорила совсем другим тоном: — Вы съедите что-нибудь?

— Хотел бы попытаться. Только не знаю, получится ли. — Он переводил испуганный взгляд с одного лица на другое.

— Вы готовы говорить? — деловым тоном спросил Вискерс. Миссис Лэнсфорд накладывала в тарелку еду для Уолкера, а Вашмен произнес:

— Дайте же этому человеку сначала поесть, Вискерс.

— У нас мало времени, патрульный. — Вискерс глотнул кофе и обратился к пилоту: — Для суда, возможно, окажется немаловажным, если я смогу сообщить, что вы пришли к нам добровольно и дали исчерпывающие показания агенту ФБР. Но вы можете отказаться делать какие-либо заявления, пока не будет приглашен адвокат, и вы…

— Дальше можете не продолжать. Я знаю свои права.

— Вам уже приходилось иметь дело с правосудием?

Уолкер помрачнел:

— Какая чушь. Я же смотрю телевизор.

Миссис Лэнсфорд встала, чтобы дать пилоту еду, и с вызовом посмотрела на Вискерса.

Уолкер ел медленно, с сосредоточенностью монаха, углубившегося в свой требник. Вашмен подумал: это из-за того, что с каждым проглоченным куском в нем утверждалось сознание, что он жив.

— Вы располагаете информацией, в которой мы крайне нуждаемся, Уолкер, — не унимался Вискерс. — Там, в горах, остались еще четверо — как они вооружены? Каковы их планы?

— Я не знаю… не уверен. Видите ли, у меня все перепуталось в голове.

— Это не ответ.

— Знаете, как бывает: просыпаешься и понимаешь, что видел плохой сон, но не можешь вспомнить никаких подробностей.

Объяснение прозвучало не слишком убедительно, но Вашмен готов был поверить — не всегда отчетливо помнишь то, что пережил в панике.

— Я просто не в состоянии думать, — добавил Уолкер. — Вот почему, а не потому, что я пытаюсь что-либо утаить. — Он больше не выглядел подавленным или сердитым. На лице его появилось выражение фальшивой искренности, как у человека, загнанного в угол.

— Лэнсфорд заявила, что преступники забрали часть ружей, — продолжал допрос Вискерс. — Они что, все вооружены ружьями?

— Может быть. Вполне вероятно. Я не знаю.

Глаза миссис Лэнсфорд вспыхнули.

— Неужели нельзя оставить его в покое?

— Не тратьте попусту свою жалость на этого человека, миссис Лэнсфорд.

— Он спас мне жизнь.

— Если бы не он и не его дружки, вашу жизнь и не надо было бы спасать.

Вискерс всегда проводил черту и помещал людей по одну или другую ее сторону. Вашмен увидел, какое впечатление это произвело на Уолкера: пилот замкнулся в себе, как улитка в раковине.

Вискерс внешне производил впечатление человека компетентного и разумного, но на самом деле был неуклюжим и бестактным педантом. Высокомерие заменяло ему понимание. Не трудно было догадаться, за какого типа ошибку его сослали в захолустье, удивительно, как это бюро вообще его терпит.

— Я осмотрел ваши карманы, — заявил Вискерс. — Вы были у них пилотом.

— Ага.

— В лицензии стоит другая фамилия.

— Факт.

— Запирательство сейчас только утяжелит вашу участь, приятель.

— А что облегчит?

— Мои показания, — вмешалась миссис Лэнсфорд. — Я намерена свидетельствовать в его пользу.

— Вы говорите, не подумав, — возразил Вискерс. — Вспомните об офицере полиции, убитом в вашем доме. О банковском охраннике, которого они застрелили.

— Это сделал не он.

— С точки зрения закона, он виновен в этом. — Вискерс поднялся. — Как я вижу, вы не намерены с нами сотрудничать. Это найдет отражение в моем рапорте. А сейчас предлагаю сесть в седла и трогаться!

Вашмен собрал одеяла, в которых спал, обошел костер и накинул их на плечи Уолкера. Пилот взглядом поблагодарил его и пробормотал:

— Майор и Бараклоу! Надо смотреть в оба. Вы же индеец, так?

— При чем тут это? Ну да.

— Тогда, возможно, вы знаете толк в ловушках, западнях и засадах. Но уверяю вас — Харгит смыслит в таких вещах куда больше. И Бараклоу тоже. Они индейцы похлеще вас. Смотрите в оба.

Вискерс, не упустивший не слова, презрительно фыркнул:

— Не слушайте его, патрульный. Это просто свихнувшиеся вояки.

Уолкер взглянул на него:

— Продолжайте в том же духе — и мне не придется тревожиться, что вы укажете в своем отчете: мертвые не пишут рапортов.

— Бросьте, просто они вас напугали, а у страха глаза велики. Но они бегут и напуганы не меньше вас.

— Не стоит на это рассчитывать, — возразил Уолкер.

— Он прав, — подтвердила миссис Лэнсфорд. Она обращалась к Вашмену, уже поняв, что фэбээровцу ничего не объяснишь. Вискерс легко пропускал мимо ушей то, чего не хотел слушать.

Вискерс уже вытаскивал седло из укрытия.

— В путь, патрульный! Ваш напарник может остаться здесь караулить пленника и присматривать за миссис Лэнсфорд.

— Они и сами о себе позаботятся, — отозвался Вашмен. — А Бак Стивенс нам понадобится.

— Вы что, хотите позволить преступнику сбежать, едва мы окажемся за пределами слышимости? Вы же прекрасно понимаете, что миссис Лэнсфорд и пальцем не пошевелит, чтобы его остановить. Черт возьми, да она, пожалуй, и сама сбежит с ним.

Лицо миссис Лэнсфорд покраснело — она даже не нашлась что сказать. Уолкер сухо предложил:

— Вы можете приковать меня наручниками к дереву.

— Я уже думал об этом, — признался Вискерс. — Но есть вероятность, что мы не сможем сюда вернуться.

— Если вас убьют?

— Да.

Вискерс строго придерживался правил, вдолбленных ему в голову. И сейчас он думал не об Уолкере, а о собственной репутации. Уж больно неприглядно будет выглядеть сообщение о его гибели, если в нем будет указано, что он оставил без присмотра пленника, прикованного к дереву, и тот погиб во время бурана.

Вашмен отрицательно покачал головой:

— Патрульный Стивенс находится в моем подчинении, а не в вашем. Он пойдет со мной. Вы вольны оставаться или следовать с нами. Вам решать.

— Мне не по душе, что вы предпочитаете мне Стивенса, патрульный. Объяснитесь.

— Пожалуйста. Я уверен, что Бак не натворит глупостей. Он вырос в холмах Аризоны и бродил по горам с десяти лет. Когда отец давал ему два патрона, предполагалось, что мальчик должен принести домой двух кроликов, и он это исполнял.

Вашмен поймал ухмылку стажера, хотя тот и прикрыл рот рукой. Он не сказал ни слова, но, когда Вискерс заговорил, в глазах Бака ясно читалось: «О боже!»

— Мне довелось поохотиться на своем веку, — произнес Вискерс. — Мы уже беседовали на эту тему.

— Насчет охоты в Нью-Джерси? — уточнил Вашмен, стараясь скрыть издевку. — Вы, в бюро, слывете большими доками по части раскрытия преступлений, но под силу ли вам странствовать в горах в такую погоду? Сумеете ли вы прочесть оставленный знак? Заметить засаду в лесу? Вы же слышали, что сказал Уолкер, — он-то знает этих ребят. Если Харгит и впрямь индеец похлеще меня, уж вас-то он точно за пояс заткнет.

Стивенс насмешливо протянул:

— Лучше быть краснокожим, чем трупом. — Его ухмылка говорила сама за себя.

Вискерс бросил на стажера раздраженный взгляд:

— Дальше вы поведаете мне, что ваш напарник может учуять запах белого человека в снежном буране.

— Я также хрюкаю, ношу перья и считаю себя потомком Десяти Потерянных Колен Израиля, — огрызнулся Вашмен. — А сейчас, если мы закончили этнографическую дискуссию — давайте седлать лошадей.

* * *

Помогая Вашмену седлать лошадей, Бак Стивенс кротко произнес так, чтобы не услышал Вискерс:

— У меня даже нет страховки. Дружище, в один прекрасный день тебя прихлопнут сачком для бабочек. Надеюсь лишь, что сие не будет приписано глупости кимо саиба.

— В чем дело, бледнолицый? У тебя что, иссяк запас серебряных пуль?

— Сэм, с первого раза, как я увидел тебя, я уже знал, что ты из тех, кто любит усложнять себе жизнь. Ты же знаешь, черт возьми: история обо мне, двух патронах и двух кроликах такая же липа, как цветок из пластика. Я не удивлюсь, если старина Вискерс на деле окажется куда лучше, чем я.

— С одной лишь разницей: тебе я могу доверить свою спину.

— Ты правда думаешь, что он может подвести?

Вашмен пожал плечами. Он не думал, что Вискерс трус, но не мог сказать точно, что для того важнее. Кому хочется в разгар игры, чтобы его партнер, которому адресован пас, вдруг придумал свой ход и ринулся на другую половину поля? Вискерс вполне способен на такой финт. Бак Стивенс — нет. Он будет именно там, где сказал, тогда, когда сказал, и останется стоять на этом месте, пока ему не прикажут — отойди.

Стивенс расправил чепрак и водрузил седло.

— Ты же знаешь, Вискерс распишет все будь здоров в своем пресловутом отчете. Если ты не перестанешь вставлять ему шпильки, запросто можешь остаться без работы.

— Я не хочу упустить этих субчиков из-за Вискерса.

— Ты объявляешь против них крестовый поход?

— Джаспера уже не вернуть, — ответил Вашмен и задумался.

Он никогда не следовал принципу «Око за око» — это принцип белых людей. Закон индейцев требует не мести, а возмещения. Но потерю Джаспера Симали нельзя возместить. Этот вопрос всплывал в мыслях Вашмена несколько раз за прошедшие два дня, и до него постепенно начинало доходить, что за его решимостью во что бы то ни стало настигнуть убийц кроется нечто, возникшее, казалось бы, ниоткуда и неожиданное для него самого. Упрощенно это выглядело не слишком-то убедительно: они убили индейца племени навахо, и их должен схватить индеец племени навахо. Явно попахивало — чем? Национализмом? Вашмен никогда не замечал за собой ничего подобного. Напрашивалось и другое объяснение, которое столь же трудно выразить словами: он хочет доказать, что никому не удастся убить его соплеменника навахо и благополучно скрыться.

Вашмен приподнял голову над лошадиной холкой, пока прилаживал подпругу, и увидел, как Вискерс возле костра натягивает теплую куртку. Только сейчас до Вашмена дошло, что еще десять минут назад он не мог видеть так далеко из-за снежной завесы. Теперь лагерь почти отчетливо просматривался. Снег летел наискосок и не так густо, а ветер дул порывами, между которыми наступало затишье. Он повернулся, снял шляпу и закинул голову, чтобы взглянуть на небо. Нависающий утес окутывала серая мгла, но в ста футах над ним можно было различить кусочек неба с быстро несущимися облаками.

Вискерс протопал к нему, вздымая снежную крошку мысками сапог. Снег быстро засыпал камни; а прежде, гонимый ветром, он собирался в большие сугробы лишь там, где встречал препятствие.

— Мы все едем, — объявил Вискерс.

— И они — тоже? — изумился Вашмен.

Вискерс отрицательно покачал головой:

— Я имел в виду нас троих. У нас только три лошади. Они останутся здесь: пешком им в таком снегу далеко не уйти. Я пообещал, что мы вернемся за ними через сутки. Думаю, мне удалось внушить Уолкеру, что лучший вариант для него — это оставаться здесь и ждать. Если что — все равно выследят и поймают. Для нас сейчас важнее четверо остальных.

— Хорошо, — ответил Вашмен, порадовавшись, что Вискерс для разнообразия воспользовался головой, а не инструкциями. — Мы оставим здесь немного еды.

— Я уже позаботился об этом. Ну как, можно ехать?

— Как только вы оседлаете свою лошадь.

Выражение лица Вискерса немного изменилось — скривились уголки рта. Очевидно, он ожидал, что ему лошадь оседлает кто-нибудь другой. Вашмен сделал вид, будто ничего не понял. Он не нанимался в конюхи.

«Собираешься стать чертовски гордым индейцем, так, что ли?» Он обругал себя за ребячество и направился к костру собирать вещи. Миссис Лэнсфорд пыталась расчесать пальцами влажные пряди своих густых волос; она взглянула на него, и ее улыбка выказала то же присутствие духа, что так восхитило его прошлой ночью.

— Благодарю вас за все, офицер.

— Меня зовут Сэм Вашмен. Просто Сэм, — вырвалось вдруг у него.

— Хорошо. Спасибо, Сэм.

Кит Уолкер предупредил:

— Помните, что я сказал о майоре и Бараклоу.

— Я помню. Послушайте, если мы не вернемся завтра к рассвету, вам лучше спускаться. И старайтесь не оступиться в сугробах.

— Вы вернетесь, — уверила миссис Лэнсфорд.

— Они, возможно, сейчас уже спускаются по склону. Не дожидайтесь утра. Хорошо?

— Хорошо, Сэм.

Уолкер только вяло кивнул в ответ, и Вашмен направился к своей лошади.

* * *

Если бы не сугробы, на то, чтобы добраться до лесничества, ушло бы не более получаса. Но сейчас лошадям пришлось брести по самые животы в снегу, и Вашмен дважды вынужден был возвращаться и искать обход.

На вершине ветер еще давал себя знать, но это не шло ни в какое сравнение со шквалом, свирепствовавшим накануне. С двух сторон стены хижины были занесены снегом до самой крыши. Деревянная пожарная вышка темным силуэтом вырисовывалась на фоне облаков. Вашмен знаком велел всем остановиться под прикрытием двадцатифутового валуна и не пожалел времени на осмотр места. Он не заметил никакого дымка из трубы, но это еще ничего не означало. Возможно, беглецы покинули хижину, нельзя исключить и то, что они просто хотят заманить преследователей в ловушку. Вашмен спешился и вытащил ружье из седельного чехла. Бак Стивенс, не дожидаясь распоряжений, последовал его примеру, поставил руку на шероховатую поверхность валуна и взял дверь хижины на мушку. Вашмен кивнул ему и направился в обход, чтобы подойти к хижине с той стороны, где не было окон. Оглянувшись, он увидел, что Вискерс идет за ним.

Прячась за валунами, Вашмен подобрался футов на двадцать к хижине. Когда он остановился, Вискерс толкнул его в спину и пробормотал:

— Прошу прощения.

— Держитесь на небольшом расстоянии, — распорядился Вашмен и внимательно осмотрелся.

Никакого движения, кроме ветра и снега. Он сделал знак рукой Баку Стивенсу, и тот махнул шапкой, что понял. Вашмен стащил правую перчатку, сунул ее в карман, положил руку на предохранитель ружья и рванул к боковой стене хижины.

Он готов был нырнуть в снег и откатиться в сторону, но огня никто не открывал. У стены Вашмен вновь задержался надолго, прислушиваясь. Из хижины не доносилось ни звука. Он оглянулся. Вискерс все еще прятался в валунах, держа под прицелом хижину. Вашмен кивнул ему, и тот припустил бегом к нему. Помедлив еще немного, Вашмен подкрался к переднему углу бревенчатой хибары и высунул голову. Стивенс держал дверь под прицелом, но это не мешало и еще кому-нибудь, спрятавшись в камнях, делать то же самое.

Снег напротив двери был вытоптан и запачкан глиной, а сверху припорошен свежим крошевом, нападавшим с тех пор, как тут в последний раз ходили. Вашмен постарался прикинуть, сколько прошло времени, но определить это оказалось довольно трудно — может, десять минут, а может, два часа — все зависит от того, как менялся ветер.

Несколько сосулек свисало с краев крыши. Вашмен осторожно завернул за угол и двинулся к двери, затем остановился, изучая ее и камни вокруг. Вискерс высунул голову из-за угла, вопросительно подняв брови, и Вашмен предостерегающе вскинул ладонь, чтобы он оставался на месте.

Замка на двери не было, ее закрыли на громоздкий ржавый засов. Чтобы открыть его, надо было сдвинуть штырь на восемь дюймов вправо. Вашмен раздумывал какое-то время, не прикасаясь к двери, и, поборов искушение открыть ее, вернулся к Вискерсу и произнес:

— Ждите здесь. До двери не дотрагиваться. — И, еще раз оглядевшись, крадучись направился туда, где прятался Бак Стивенс.

— Ну что там?

— Ничего. Так я надеюсь. Дай мне веревку. Спасибо.

— Мне остаться здесь?

— Да, шумни, если что-нибудь заметишь.

Вашмен отнес аркан к двери хижины и бросил его на снег. Вискерс насупился, глядя на него. Вашмен заявил:

— Было бы неплохо, если б вы на минуту укрылись вон в тех камнях.

— Зачем?

— Простая предусмотрительность, — ответил Вашмен.

Он поднял конец веревки и сделал небольшую петлю, туго затянув узел. Затем, убедившись, что веревка не перепуталась, он мягко навесил петлю на ручку штыря и потянул за другой конец. Веревка начала разматываться, не сдвинув сам штырь.

Вискерс уже скрылся в камнях, и Вашмен медленно пятился к нему, разматывая веревку. Лассо получилось длиной футов в пятьдесят, и его хватило до самых камней.

— Спрячьтесь за этим камнем, — предложил он, и Вискерс, который наконец уяснил идею, послушался совета.

Вашмен зашел за валун и тянул веревку, пока не услышал, что засов начал двигаться. Все говорило о том, что никаких сюрпризов не предвидится, но Вашмен не сожалел о времени, потраченном на проверку… Тут веревка натянулась, Вашмен дернул — и прогрохотал взрыв.

* * *

В земляном полу за дверью от взрыва образовалась выемка. Вискерс подобрал небольшой осколок металла и тут же выронил — таким он был горячим.

— Шрапнель. Это осколок гранаты.

Вашмен кивнул. Он ощупал пальцами закопченный конец проволоки, свисающий с дверной перекладины. Гранату прикрепили к подпорке крыши, а чеку проволокой подсоединили к засову, чтобы он выдернул ее, когда дверь станут открывать.

— Возникает интересный вопрос, — пробормотал Вашмен.

— Какой же?

— Сколько еще, по-вашему, у них осталось таких «хлопушек»?

Вашмен пощупал пузатую печку — еще теплая. Они ушли не так давно.

Он быстро осмотрел хижину. У двери валялись обломки дерева: шрапнель пробила в стенах несколько дырок. Но беглецы, по-видимому, не оставили здесь ничего, кроме пустых консервных банок. Ну, у них же была лишняя лошадь — та, на которой прежде ехал Уолкер, и они могли погрузить на нее все, что им хотелось.

Вашмен шагнул к дверному проему и переступил через остатки двери. Вискерс вышел следом за ним, а Бак Стивенс привел лошадей.

Вискерс заявил:

— Они не могли уйти далеко. Взгляните на эти следы. Что вы скажете — они опередили нас не больше чем на полчаса, так?

— Да, пожалуй.

— Ну тогда — едем.

— Подождите минутку, — остановил фэбээровца Вашмен.

— Чего ради? Четверо мужчин, семь лошадей — они же не могут идти по такому снегу не оставляя следов. Мы их сейчас достанем.

— Или они нас.

— О чем это вы говорите?

— Они, возможно, слышали грохот взрыва. А раз так, им известно, что мы совсем рядом. Не могут же они рассчитывать на то, что всех нас уложит одна ручная граната, и наверняка понимают, что оставшиеся в живых продолжат их преследовать. И знают, что, как вы верно заметили, они не могут идти по такому снегу не оставляя следов.

— И поэтому?..

— И поэтому — не торопитесь. Они собираются сделать две вещи. Первая — обосноваться в каком-нибудь месте, откуда хорошо будут просматриваться оставленные ими следы, чтобы пересчитать нас по головам, когда мы окажемся у них на виду. Затем, выяснив, сколько нас, они немного спустятся с горы, оставят нам ясные следы и вернутся по ним же назад, чтобы устроить нам обстрел, когда мы попадемся в ловушку.

Густая краска залила щеки Вискерса. Скрывая смущение, он начал прикуривать сигарету.

— Ну и что ты предлагаешь, Сэм? — осведомился Бак Стивенс как ни в чем не бывало.

— Мы не станем плясать под их дудку. Я думаю, мы немного заберем на восток. Спустимся вон за той грядой и поедем на север.

— Ты хочешь обойти их с фланга?

— Игра стоит свеч, — отозвался Вашмен.

Вискерс снова не выдержал:

— Вы говорите так, словно точно знаете, куда они направляются. Конечно, было бы очень здорово обогнать их и устроить засаду, но что, если они не попадут в нее? Вдруг они идут совсем в другое место?

— Тогда надо будет просто послать им приглашение, вот и все. — Вашмен прошел мимо Вискерса и взобрался на лошадь. — Конечно, вы можете ехать прямо по их следам, если хотите. Я бы не рекомендовал вам очертя голову пускаться в погоню, но можете доставить себе такое удовольствие. — Он кивнул Баку Стивенсу и начал спускаться по склону, забирая далеко в сторону от четких следов, оставленных беглецами в снегу.

Позади него Вискерс взгромоздился на лошадь и начал ее понукать. Обернувшись, Вашмен увидел, что Вискерс едет прямо за ним, и не смог сдержать усмешки.

Глава 8

Ожог от напалма на руке Бараклоу по всем законам должен был, зарубцевавшись, превратиться в омертвевший шрам, но, вопреки этому, иногда чесался. Бараклоу яростно скреб его ногтями, морщась от сладкой боли.

— Вряд ли они придут, — заметил Эдди Барт.

— Да, не такие они дураки, — признал Харгит.

Они видели, как от хижины вниз по склону двинулись трое людей. От огромного костра возле тех грузовиков позапрошлой ночью уходили тоже трое, и резонно было предположить, что это те же самые люди, выходит, ни один из них не пострадал от взрыва гранаты, замаскированной в хижине. Если у них хватило ума не угодить в ловушку, эти ребята явно не промах.

Но уже прошло добрых двадцать минут с тех пор, как трое всадников исчезли за гребнем, полумилей выше, и если они едут по следам, им давно уже пора было появиться.

Хэнратти воспринимал происходящее очень болезненно. Он провел ладонью в перчатке по лицу, заросшему щетиной, и начал дрожать. Точно так же его бросило в дрожь час назад на лесной прогалине, когда майор остановил группу и объявил:

— Стая загоняет убегающую добычу. Мы же повернемся и встретим их лицом к лицу.

После получаса бесполезного ожидания Бараклоу высказал предположение:

— Похоже, они хотят обойти нас с фланга.

Эдди Барт ухмыльнулся:

— Для захолустных копов они смотрятся неплохо.

— Да, неплохо, — кивнул майор. — И даже очень неплохо, сержант, но они не спецподразделение. Друзьям придется выносить этих ребяток из гор в брезентовых мешках. Ладно, джентльмены, давайте отправимся на поиски наших преследователей.

* * *

Ветер почти стих, но воздух оставался холодным, и Бараклоу расстегнул «молнию» на куртке: он получал некое удовольствие от ощущения дискомфорта. Они ехали за майором вдоль пологого склона, держась ближе к соснам, где снег не был таким глубоким. Майор время от времени сверялся по компасу и наконец повернул лошадь прямо к северо-восточному отрогу горы; всадники приникли к седлам, подавшись далеко вперед, чтобы помочь лошадям сохранять равновесие. Копыта скользили по заледеневшей земле, но лошади тяжело, рывками, взбирались наверх.

Когда до гребня оставалось уже совсем немного, они привязали коней к деревьям, а сами полезли вверх. Бараклоу подождал майора, чтобы передать ему полевой бинокль. Харгит покрутил настройку и поднес окуляры к глазам.

— Видишь что-нибудь?

— Нет. — Майор передал бинокль Бараклоу. — Попробуй ты.

Но и Бараклоу ничего не разглядел.

— О боже, — простонал Хэнратти, — не хватает еще залечь здесь. У меня вот-вот отмерзнет задница.

— Мы будем ждать, — не замедлил обрадовать его майор.

* * *

Прошло полчаса. Бараклоу немного коробило от сырого запаха влажной одежды. С рассвета сильно потеплело — на ветру было холодно, но вокруг начало таять. Снежинки лениво кружились в воздухе, однако этот легкий снегопад не мешал Бараклоу видеть пик, находящийся в восьми, а то и десяти милях к востоку. Буран ушел туда, и небо над этим пиком было зловеще-черным, а у них над головами сквозь слой облаков кое-где пробивались оранжевато-розоватые отблески.

Бараклоу подумал, что еще до вечера они увидят солнце.

На камне возле плеча Бараклоу подтаял и треснул тонкий ледок. Его громкий хруст походил на ружейный выстрел — и Хэнратти едва не подпрыгнул от страха.

— О боже, я не могу больше ждать. — В голосе Хэнратти звучали истерические нотки.

Глянув через плечо, Бараклоу увидел, что бывший заключенный пытается встать. Бараклоу перекатился и ударил его под коленки. Хэнратти тихо вскрикнул.

— Ты олух, каких мало, Джек, — цыкнул на него Эдди Барт. — Не высовывайся!

Бараклоу кинул взгляд на майора, и тот медленно кивнул. Взглянув на Хэнратти, он процедил с холодным презрением:

— С моей стороны было ошибкой довериться штатскому. Больше я ее не повторю.

Мешки под глазами Хэнратти набухли. Он посмотрел на майора, затем на Бараклоу — и его всего перекосило: Хэнратти понял, какой приказ отдал Харгит своему капитану.

У Бараклоу заколотило в висках. Кожа на голове натянулась, и он ощутил знакомый зуд в паху.

Хэнратти умоляюще взглянул на майора:

— Пойми, я вовсе не хотел…

Бараклоу ухватил его сзади, рывком запрокинул голову Хэнратти назад и ударил ребром ладони по горлу. От хорошо рассчитанного удара кадык Хэнратти хрустнул, и, когда Бараклоу разжал хватку, тот упал мертвым.

Бараклоу задышал чуть чаще, глаза затуманились, перекатившись по снегу, он потянулся за полевым биноклем.

* * *

Еще через полчаса майор пошевелился:

— Они чертовски хорошо прячутся.

— Но они же должны быть где-то здесь.

— Наверняка. Но так мы их не засечем. Я думаю, надо идти к тому гребню. — Майор указал пальцем на гребень примерно в миле к востоку от того места, где они залегли.

— А как насчет Джека? — поинтересовался Эдди Барт. — Оставим его здесь?

— Нет, перебросим поперек лошади и захватим с собой. Я думаю, нам он еще пригодится.

* * *

Солнечные лучи пробивались через разрывы в облаках. По склону бежали мелкие ручейки, пробивавшие себе дорогу в снегу. В воздухе пахло сосновой смолой, и среди деревьев эхом отдавался звон ломающегося льда и падающих сосулек.

Когда они остановились и спешились, Бараклоу тщательно проверил мешки с деньгами, дабы убедиться, что ткань не порвалась во время тряски на вьючных седлах.

— Уолкер хорошо потрудился, навьючивая их на лошадей.

— Интересно знать, — заметил Эдди Барт, — жив ли он еще.

— Никаких шансов, — ответил Бараклоу.

Они забрались ползком на вершину горы, переползая по-пластунски, и стали осматривать склоны в мощный бинокль, позаимствованный майором в доме на ранчо сорок часов назад.

После майора настал черед Бараклоу, и он медленно начал водить биноклем вверх и вниз, тщательно оглядывая местность. Вдруг пальцы его крепче сжали окуляры, он навел бинокль на какую-то точку и аккуратно передал майору:

— Та вон небольшая полоска снега между сосен. Выше, а теперь чуть ниже. Видишь?

— Да. Это могут быть их следы. У тебя зоркие глаза, Стив… А я вот не заметил.

Бараклоу ощутил гордость от похвалы майора, и на губах его заиграла улыбка.

— Ладно, — вмешался Барт. — Что будем делать?

Майор взглянул на Бараклоу:

— Сколько у нас еще гранат?

— Две.

— Этого должно хватить. Надо устроить такую засаду, через которую и муха не пролетит.

Они спустились к лошадям.

— А как мы используем его? — Барт указал на труп Хэнратти, водруженный на лошадь животом поперек седла.

— В качестве приманки, — ответил майор и вскочил на лошадь.

Бараклоу улыбнулся.

Около трех часов вышло солнце. Бараклоу уже много часов вглядывался в снег, и от заискрившейся белизны заболели глаза.

Ехавший впереди майор свернул налево и начал осторожно пробираться между сосен вниз по склону. Под деревьями буран оставил глубокие наносы рыхлого пушистого снега, еще не начавшего таять от солнечного тепла, и лошади проваливались по брюхо, бороздя сугробы и вздымая вверх клубы снежной пыли.

«Это подойдет в самый раз». Майор спешился на краю леса.

За деревьями начиналась осыпь в десять — пятнадцать акров, очень крутая. Лес окружал ее с трех сторон, а внизу тек ручей, по берегам которого густо росли осины и сикоморы. Там начиналось заросшее кустарником плато, тянущееся к югу по меньшей мере на полмили, до склонов другой покрытой сосновым лесом горы.

За последнюю пару часов они дважды видели следы, оба раза с восточной стороны и ведущие на север. После этого майор принял решение и повел их прямо на север с наибольшей скоростью, какую только можно было выжать из лошадей, держась под прикрытием деревьев на западных склонах, так, чтобы между ними и преследователями пролегали один или два гребня. Майор хотел оказаться, по крайней мере, на милю впереди копов, и теперь, судя по всему, им это удалось, поскольку преследователям приходилось петлять и тщательно обследовать входы в ущелья, чтобы не попасть в засаду.

Копы практически наверняка станут спускаться по тому склону за поросшей кустарником низиной — причем в ближайшие полчаса, — и когда это случится, их будет видно, как на ладони, отсюда, с осыпи. Именно этого и добивался майор: хорошая мишень в пределах видимости.

— Скатывай его вниз! — распорядился майор.

Эдди Барт помог Бараклоу отвязать труп Хэнратти и снять его с лошади. Они отнесли тело к началу осыпи и положили между деревьев. Мышцы Хэнратти окоченели, лицо распухло и стало темно-багрового цвета, так как голова билась о стремя.

Майор посмотрел в бинокль, затем передал его Бараклоу.

— Ничего. Но они должны появиться.

— Скорее всего, — согласился майор и снова приказал: — Скатите его вниз!

Бараклоу опустился на колени позади Хэнратти, словно труп был бруствером, с которого он собирался стрелять, подсунул руки под плечи и ягодицы и приподнял тело.

Хэнратти был тяжеловат, но Бараклоу подтащил труп к краю осыпи, и он покатился по присыпанным снегом камням, как бревно. Мелкие камушки осыпи тоже пришли в движение и шумным потоком устремились следом, в воздухе взметнулась снежная крошка, и вся эта лавина камней и снега устремилась вниз, оставив на склоне глубокую борозду, не заметить которую снизу мог бы разве только слепой.

Осыпь была настолько крутой, что тело Хэнратти скатилось до самого ручья и упало в него, проломив тонкую корочку льда. Поток был привычен к горным обвалам — он тут же изменил течение, обогнул препятствие и устремился дальше.

Бараклоу вернулся, и все сели в седла. Прячась среди деревьев, они обогнули осыпь и стали спускаться к ручью. Подковы цокали по камням, когда они пересекли ручей, после чего свернули в осинник и двинулись вверх по течению.

Харгит хотел сделать все сам. Бараклоу передал ему гранату и, сидя в седле, наблюдал, как майор вошел в ручей рядом с тем местом, где лежал Хэнратти, и присел на корточки.

От долгого падения по камням одежда Хэнратти порвалась и лицо было сильно изуродовано. Майор подтащил труп ближе к берегу и расположил так, чтобы руки, ноги и тело мертвеца находились наполовину в воде и наполовину на берегу, словно Хэнратти с самого начала лежал так. Майор перевернул его лицом вниз: это важно, поскольку, когда копы обнаружат труп, им непременно захочется посмотреть на лицо. Если они и так смогут его увидеть, возможно, кинут на убитого беглый взгляд и поедут дальше.

Майор прилаживал гранату под грудь мертвеца, просунув ее между телом и камнем. Покончив с этим, он умело вытащил чеку, после чего медленно и осторожно убрал руки. Сейчас вес трупа прижимал ручку гранаты к земле, преодолевая сопротивление пружины, так что, когда тело сдвинут, ручка должна выскочить, а граната взорваться.

Майор сделал знак Бараклоу и Барту спешиться.

— У нас теперь две лишние лошади — Уолкера и Хэнратти. Выпустим их на свободу — это добавит нашим друзьям радостей жизни.

Лошади привыкли держаться вместе, и не так легко было заставить двух из них отбиться от остальных, но после того, как Бараклоу отвел их на сотню ярдов выше по ручью и начал немилосердно охаживать прикладом ружья по бокам, они, фыркая, отбежали прочь и поскакали по заросшей кустарником низине к югу. Бараклоу снял с них уздечки, чтобы поводья не запутались в кустах, и не сомневался, что если лошадей вскоре не поймают, то они должны найти дорогу через горы на то самое ранчо, откуда их увели. Это могло сбить с толку погоню, но главное — три копа, вполне возможно, сейчас рассматривают плато и заметят двух лошадей. Именно этого и хотел майор.

Бараклоу вернулся обратно, и майор сообщил:

— Мы займем позицию в соснах. Вон там, выше. Они, конечно, постараются не обнаружить себя, но рано или поздно им захочется взглянуть на Хэнратти. Я хочу быть в этот момент там, откуда удобно целиться. Если граната не покончит с ними, это сделают пули. Все ясно? Тогда пошли!

Бараклоу пропустил вперед Барта с вьючными лошадьми в поводу, а сам чуть задержался, желая убедиться, что все обставлено в лучшем виде. Множество следов вело сюда и отсюда — это должно было заинтересовать копов и заставить поволноваться. Труп Хэнратти со взведенной гранатой под грудью наверняка привлечет их внимание. Русло ручья отлично просматривалось из сосен над осыпью. Засада хоть куда, но майор иных и не устраивал — именно потому они, все трое, остались в живых после стольких лет на войне.

Бараклоу двинулся за остальными, пересек вброд ручей и направил лошадь вверх по склону.

Майор уже устроился удобно у края осыпи, оперев ружье о ствол упавшего дерева. Ну прямо как на стрельбище. Расстояние не больше двухсот ярдов. Промахнуться невозможно.

Они ждали минут двадцать. Тени проплывающих облаков быстро скользили к горам. На плато две лошади лениво пощипывали траву. И тут майор, глядя в бинокль, сообщил деловым тоном:

— Ну вот и они.

Глава 9

— Будь я проклят, если что-то не упало с горы, — говорил фэбээровец. — Допустим, это была одна из их вьючных лошадей. Она сбежала от них, а лошадь Уолкера они сами отпустили, поскольку она теперь им без надобности. И здесь лошади встретились. Вполне разумное объяснение.

— Тогда где вьючное седло? — поинтересовался Бак Стивенс. Он подался вперед, чтобы потрепать одну из лошадей.

Обе коняги радостно пустились рысцой им навстречу, когда Вашмен вывел своих спутников на плато. Он внимательно осмотрел лошадей, а еще пристальнее их следы, которые шли из осинника, и его внимание сразу привлекла длинная свежая борозда в снегу на осыпи.

Брошенными лошадьми оказались гнедая и белая — и на обеих имелось клеймо Лэнсфорда. К седлу одной был приторочен пустой ружейный чехол.

Вискерс обшарил все седельные сумки, но не нашел ничего, заслуживающего интереса. Вашмен сидел, положив обе руки на луку седла, и, щурясь от солнца, разглядывал осыпь в семи или восьми сотнях ярдов впереди.

Вискерс неуклюже взгромоздился на свою лошадь и достал сигарету.

— Я предлагаю отправиться туда посмотреть. Что бы ни свалилось с холма, оно, скорее всего, никуда не делось.

Вашмен, погруженный в раздумье, ничего не ответил. Бак Стивенс сорвал с головы шапку и погнал лошадей на юг, понукая их, как ковбой, воплями и хлопая себя шапкой по бедру, пока они не скрылись в соснах, после чего рысью поскакал обратно и присоединился к остальным.

— Иначе они бы от нас не отстали. Мы всегда сможем прихватить их на обратном пути для Уолкера и миссис Лэнсфорд. — Тут лицо Стивенса изменилось. — Если мы, конечно, вернемся.

— Не говорите глупостей, — возразил Вискерс. Он достал из седельной сумки радиопередатчик, покрутил ручки, сказал пару слов, послушал и произнес: — По-прежнему ничего.

Вашмен ничуть не удивился. Днем у рации не слишком большой радиус действия, а от Каннингема их еще закрывали горы.

Они не имели никакой связи с внешним миром вот уже больше суток, и Вискерса это явно очень беспокоило. Случившееся наверняка получило широкую огласку, об ограблении пишут в газетах, говорят по радио и в телепрограммах. Журналисты толпами прибывают в Сан-Мигель с фотоаппаратами и телекамерами. Такая возможность прогреметь на всю страну — а он, вместо того, чтобы руководить погоней за преступниками, торчит в глуши и не может ни с кем связаться. Эта мысль позабавила Вашмена. В действительности, возможно, Вискерса тревожили не столько репортеры, сколько собственное начальство: похоже, немало людей в Финиксе и Вашингтоне заработали себе сердечные приступы.

Вискерс сухо осведомился:

— Вы можете объяснить, с какой стати мы теряем здесь время?

— Пока не знаю.

— К чему спешить принять приглашение от Харгита и его шайки, — вмешался Бак Стивенс. — Все смахивает на то, что они так и заманивают нас туда.

— Сейчас я готов признать, что был не прав, — заявил Вискерс. — Возможно, я медленно учусь, но все же учусь. Хоть это вас и удивит, но у меня тоже имеется некоторый опыт по части поимки всякого рода преступников. И я вовсе не предлагаю идти по лошадиным следам прямиком в тот осинник. Вы правы, это вполне может оказаться ловушкой, но что толку сидеть здесь, если мы хотим избежать засады? Надо свернуть в сторону и заехать в деревья оттуда. — Он указал налево, а затем махнул рукой направо и добавил: — Или же отсюда, чтобы обойти тех, кто поджидает нас с фланга.

Пока фэбээровец разглагольствовал, Вашмен смотрел во все глаза и думал. Игра, в которую они играли, требовала особой изощренности мышления — Вискерсу такое не под силу. По большей части предпринимаемые маневры заключали в себе обман в квадрате, а то и в кубе. На первом уровне вы просто устраиваете засаду, рассчитывая, что ваш враг ее обнаружит, ждете, когда он туда угодит, и нападаете на него. На уровне, предполагающем обман в квадрате, вы устраиваете ловушку настолько очевидную, что враг непременно ее заметит и попробует избежать, угодив при этом в настоящую западню. На высшем уровне, где требуется обман в кубе, вы устраиваете настолько очевидную западню, что врагу это кажется просто нелепостью; он отказывается в такое поверить, а посему ломится прямиком туда, меньше всего ожидая встретить вас там. Можно упражняться и дальше в изобретении засад и ловушек, но на практике всегда надо исходить из уровня мышления своего врага… и его представления об уровне вашего мышления. Надо принимать в расчет не только сноровку и опыт Харгита, но и его мнение об интеллекте преследователей. Замысловатость ловушки определяется тем, для кого ее устраивают: на умного или дурака. В каком-то смысле это сродни игре в покер, а Сэм Вашмен слыл хорошим игроком.

Сейчас Харгит как бы явно приглашает. Это может означать одно из двух: ловушку или попытку выиграть время; нечто, задуманное, чтобы заманить полицейских в западню, или сотворенное ради того, чтобы заставить их ходить кругами из-за страха попасть в засаду, дав тем самым Харгиту вдоволь времени убраться подальше, пока его преследователи отправятся в обход по лесам.

Через два часа солнце сядет. Харгит, возможно, считает, что им проще будет бежать в темноте. В чем-то он прав, но сейчас небо очищается от облаков, и ночью будет светить полная луна.

— Вы слушаете меня? — окрысился Вискерс.

— Какая вам разница? — Вашмен с трудом сдерживалраздражение. — Мы пойдем в обход. Я хочу выяснить, там ли они еще?

— В обход? И как далеко?

Вашмен обвел росшие впереди осины и возвышающуюся над ними гору с осыпью.

— Вы хоть представляете себе, сколько времени на это потребуется? — обрушился на него Вискерс.

— По моим оценкам, часа полтора. Или два.

— И знаете, куда они уйдут за такой срок?

— Можете идти напрямик, если хотите. Я уже устал спорить с вами. Поехали, Бак!

Конечно, Вискерс в конце концов отправился с ними.

* * *

Маневр занял целых два часа. Они въехали в осинник где-то на четверть мили выше по течению от того места, где длинная борозда на осыпи выходила на берег ручья; им не встретилось при этом никаких следов, кроме отпечатков копыт брошенных лошадей. Затем они поднялись наверх, скрываясь в соснах, перевалили через гребень, и через десять минут спуска Вашмен начал круто забирать вправо. Пройдя около полумили с другой стороны гребня, они нашли следы семи лошадей, идущие с юго-запада и уходящие наверх, туда, где начиналась осыпь. Теперь было понятно, куда направились преступники, оставалось выяснить, там ли они все еще или же уехали?

Вашмен проехал вперед еще около двух миль, стараясь держаться ближе к деревьям, стал спускаться, положив ружье на луку седла и призвав на помощь всю свою чуткость чистокровного индейца, выросшего среди лесов и гор. Они ехали цепочкой на расстоянии пятидесяти футов один от другого, и Вашмен внимательно смотрел под ноги: бог знает, сколько еще гранат осталось у беглецов?

Они спустились к ручью двумя милями ниже своей первой переправы. Вашмен внимательно осмотрелся, прежде чем направил лошадь через ручей и въехал в осинник. Он не стал забирать вправо, а поехал прямо вперед через поросль сикоморов и сбросивших листву осин, уходящую вверх на небольшой бугор, откуда просматривалось заросшее кустарником плато, на которое они вышли два часа назад. Солнце озаряло низину, и в его свете можно было различить две группы следов, выходящих из деревьев к югу отсюда и пересекающих плато: одни принадлежали брошенным лошадям, другие они сами оставили двумя часами раньше.

— Это еще не означает, что они по-прежнему здесь, — рассудил Вашмен. — Возможно, они заметили наше приближение и решили, обойдя нас, скрыться куда подальше. Но то, что они были тут совсем недавно, не вызывает сомнений, и я ничуть не удивлюсь, если они где-то здесь поджидают нас.

— Ладно, — съехидничал Вискерс, — мы ухлопали на все это пару часов и большую часть оставшегося в нашем распоряжении светлого времени. Какова будет следующая блестящая идея?

— Произведем разведку боем.

Вашмен не спеша спустился к берегу ручья и поехал вверх по течению, пристально вглядываясь в землю в поисках следов. Примерно за полмили от того места, где что-то скатилось по склону к ручью, Вашмен спешился.

— Один из нас останется здесь — это будешь ты, Бак. Если я дам знак, быстро подведешь лошадей. Вискерс, мы с вами дальше отправимся пешком.

* * *

— Если начнут стрелять, не ползите. Это лишь сделает вас медленной мишенью вместо быстрой. Бегите со всех ног и прячьтесь за деревом. Если потеряете меня из виду, стойте на месте. И не шевелиться! Я найду вас сам.

— Не смейте обращаться со мной, как с новичком-бойскаутом.

Вашмен лишь покачал головой:

— Ладно, тогда посторонитесь… и не идите слишком близко за мной, — и двинулся дальше.

Он пробирался среди деревьев на некотором расстоянии от берега ручья. Солнце скрылось за гребнем, тени сгущались. Снег был мягким и рыхлым и не скрипел, когда сапоги Вашмена тонули в нем. Здесь, в нетронутом снегу, наверняка не было никаких ловушек, и Вашмен шел достаточно быстро. Конечно, невидимый стрелок мог открыть по нему огонь в любом месте, но, если исходить из такой возможности, лучше уж не двигаться совсем. Деревья стояли голые, и в большинстве направлений местность просматривалась на девяносто или сто футов даже при таком тусклом свете, а вот попасть в цель, скрывающуюся среди веток и сучьев, достаточно сложно.

Вашмен все время поглядывал на ручей справа и, дойдя до нужного места, свернул и начал — уже намного медленнее — выбираться на берег. Вискерс держался слишком близко, и Вашмен сделал знак рукой, чтобы тот отстал.

Он взял с собой Вискерса вместо Стивенса только потому, что хотел держать фэбээровца на глазах. Оставь Вискерса одного — и он, чего доброго, начнет палить во все, что двигается, а этим движущимся может оказаться и Вашмен.

Еще пробираясь среди деревьев, футах в сорока от берега, Вашмен заметил тело в ручье. Пригнувшись, он подобрался к ручью футов на десять и стал внимательно рассматривать мертвого. Он лежал на животе, лицом в воду, раскинув руки и ноги. По седым волосам Вашмен понял, что это, скорее всего, тот, кого называли Хэнратти. Либо он, либо кто-то посторонний, попавшийся им по пути.

Вискерс ползком подобрался к Вашмену.

— Это может быть ловушка.

— Весьма вероятно.

— Но мы все же должны узнать, кто это такой.

Что верно, то верно: им надо знать, сколько у них осталось противников.

Закатный свет окрасил красным склон над осыпью. Вашмен смотрел туда. Большие сосны обступали осыпь на манер подковы, края которой спускались к дальнему берегу ручья. Если Харгит и его люди поджидали в засаде, они могли быть в любом месте у кромки леса, примыкающей к осыпи, и оттуда — даже в сумерках — прекрасно видно, что происходит на берегу ручья. С другой стороны, они могли и уйти, рассчитывая на то, что их преследователи на какое-то время застрянут здесь, выясняя обстановку.

Первое, что следовало сделать, — это выяснить, какое из двух предположений верно, а уже потом попытаться найти в плане Харгита слабое место.

Вашмен переместился назад на несколько ярдов и подобрал молодое деревце, вырванное бурей, — благо недостатка в них не было. Ствол оказался подходящей длины; Вашмен срезал с него ветки складным ножом и обстругал, затем пристроился за сикомором и начал толкать свое творение, словно гигантский бильярдный кий.

Наконец цель была достигнута: конец ствола уперся точно под мышку трупа. Вашмен оставил его в таком положении; теперь достаточно было одного хорошего толчка, чтобы перевернуть покойника, но делать этого он пока не стал. Вернувшись обратно в гущу деревьев, он произнес:

— Мы не можем позволить себе провести здесь полночи, согласны? Если они ушли, нам надо в этом убедиться, а если они здесь, то мы должны заставить их открыть огонь.

— Вы ищете добровольца?

— Именно так, — спокойно ответил Вашмен, глядя на Вискерса.

— Изложите мне, что вы задумали? — потребовал Вискерс.

— Спрячьтесь за этим сикомором и будьте готовы перевернуть тело. Если под ним граната, вы услышите, как щелкнет ручка, — тогда бросайтесь ничком на землю и закройте голову руками. Возможно, это ловушка для нас, а возможно, и нет. В любом случае я хочу, чтобы вы совершили небольшую пробежку, после того, как перевернете тело. Выскочите на открытое место шага на три-четыре, словно хотите рассмотреть мертвого поближе. Дайте им достаточно времени, чтобы засечь вас, но не столько, чтобы прицелиться наверняка. Три-четыре шага — и тут же бросайтесь вправо и падайте на землю среди деревьев. А потом бегом рвите обратно в расчете на то, что они пальнут по вас несколько раз.

— Понимаю. А где будете вы?

— Вон там внизу. — Вашмен указал на нижний конец «подковы». — Мы будем верхом, и если вы сможете вызвать огонь на себя, то я сумею засечь вспышки ружейных выстрелов. Мы сможем доскакать к ним достаточно быстро и накроем их. Ну, что скажете?

Вискерс явно призадумался. Вашмен взглянул на небо, просвечивающее между голыми ветвями деревьев. Сумерки — на фоне темно-синего бархата неба уже кое-где показались звезды. Возможно, через полчаса взойдет луна.

— Хорошо, давайте попробуем, — согласился Вискерс.

— И еще одна вещь. Мне надо знать, Хэнратти ли это. У вас будет возможность взглянуть на лицо трупа, когда вы его перевернете. Если убедитесь, что это Хэнратти, как только улучите время, трижды подряд выстрелите в воздух.

— А что потом?

— Вам лучше оставаться здесь, чтобы я знал, где вы находитесь. Понятно, что вам такое не по душе, но если вы кинетесь следом за нами, то, скорее всего, попадете под перекрестный огонь, как с их, так и с нашей стороны.

— Меня такая перспектива не радует. Но почему вы так уверены, что они все это время упорно дожидаются нас?

— Этого не скажешь словами. Может быть, из-за того, что им надо во что бы то ни стало избавиться от нас. Они не желают больше тратить на нас время.

Объяснение выглядело не ахти, но Вашмен не стал ничего добавлять. Все прочее было лишь ощущением, возникавшим из того, что он знал о Харгите.

— Ну что ж, остается лишь надеяться, что вы правы, — снизошел Вискерс. — Сколько вам потребуется времени?

— Сколько сейчас на ваших часах?

— Девять минут седьмого.

Вашмен снял перчатку, чтобы перевести стрелки часов назад, так как они показывали одиннадцать минут седьмого.

— Переверните тело в шесть сорок.

— Зачем так долго ждать?

— Взойдет луна.

— Ладно, — согласился Вискерс и, когда Вашмен повернулся, чтобы уйти, добавил уже мягче: — Удачи вам, патрульный!

— Она и вам не помешает. — Вашмен на ходу махнул рукой Вискерсу.

Глава 10

Последняя полоса сумеречного света померкла в небе за правым плечом Бараклоу, и Эдди Барт обескураженно прошептал:

— О, дьявольщина! Что же эти сволочи вытворяют?

Они видели их — движущиеся тени в осиннике, там внизу. Один из них, словно дразня, даже подобрался достаточно близко к телу Хэнратти. Но никто не подставился на верный выстрел и не вышел из-за деревьев.

— Самое разумное для нас — не высовываться, — проговорил майор. — Оставаться здесь. Дать им выйти на нас… мы услышим шум их движений. Я хочу нынешней ночью с этим покончить.

Бараклоу повернул голову и посмотрел сквозь сосны. Следы, которые они намеренно оставили, легко было разглядеть с расстояния по меньшей мере двухсот футов даже в сумерках, но теперь стало уже очевидно, что преследователи не клюнули на эту удочку.

— Конец, похоже, близок, черт возьми, — заявит Барт. — Это, похоже, не просто заурядные захолустные копы: они все время на ход впереди нас.

На скулах майора заходили желваки.

— Я недооценил их. Возлагаю на себя ответственность за это. Но вспомните, кто мы есть, сержант. Мы прошли выучку в лучшей в мире академии партизанской войны. Они доставили нам некоторые неприятности лишь потому, что мы их недооценили… это моя вина… но кто бы мог подумать. И все-таки не следует забывать: кто они и кто мы. А сейчас давайте рассредоточимся и будем их дожидаться. Хватит разговоров.

— Да, сэр! — отчеканил Барт и отполз на пятьдесят футов вниз по склону, извиваясь между стволов, как угорь.

Бараклоу задержался на миг, прежде чем последовать его примеру.

— Мы потратили слишком много времени, стоит ли тянуть и дальше? Вдруг они и вовсе не пойдут сюда? Возможно, им известно, что мы здесь, и они просто собираются закупорить нас, как в бутылке, в ожидании подкреплений?

— Если так, то мы на рассвете двинемся отсюда. Но сперва надо постараться достать их. Пока они нас преследуют, мы лишены свободы передвижений, ты и сам понимаешь.

— Да. Но не стал бы возражать, если б мы прямо сейчас навострили лыжи отсюда.

— Нет, — отрезал майор. — Мы будем ждать. А сейчас отправляйся на свой пост!

* * *

Бараклоу зарылся в сугроб, как ребенок закапывается в песок на пляже — на виду остались лишь голова да руки. Обутый в непромокаемые сапоги и закутанный в прорезиненный дождевик, он не боялся простудиться: холод — штука неприятная, но Бараклоу всегда получал удовольствие от неудобств.

Он мог видеть майора и — очень смутно — внизу Барта: у них вошло в привычку располагаться так, чтобы один мог прикрыть огнем другого. Ситуация, прямо скажем, привычная, как старая шляпа, но сейчас он почему-то тревожился, словно что-то было не на месте. Они раз за разом недооценивали своих преследователей — что бы они ни делали, противники всегда опережали их, хваленых «зеленых беретов» — в этом Барт был прав, и Бараклоу не мог найти этому объяснения. Но сейчас, обдумывая положение, он видел, что майор знал, что делал, настаивая на том, чтобы дождаться врагов здесь. Кто бы они ни были, рвануть сейчас отсюда вовсе не означало бы отделаться от них. Будь на их месте другие копы, возможно, от них удалось бы в конце концов отвязаться, но с этими тремя — дохлый номер! Что и говорить — весело играть вслепую, не зная ровным счетом ничего о своих преследователях, понятия не имея, кто они такие. Впрочем, это было не совсем верно: Бараклоу знал главное — эти три копа мастера своего дела. И еще какие!

Луч света ударил ему прямо в лицо, и он несколько секунд испуганно моргал, прежде чем понял, что это на востоке над горными пиками поднимается луна. После захода солнца резко похолодало, и Бараклоу увидел в лунном свете, как его дыхание превращается в призрачно-белый парок.

* * *

Вашмен перебрался через ручей еще до того, как взошла луна, и устроился верхом на лошади в нижней части сосняка в сорока футах от Бака Стивенса. Если шайка Харгита все еще здесь, то, скорее всего, они окопались где-нибудь на этой стороне «подковы», поскольку отсюда удобнее бежать. И тогда эти ребята прячутся где-то в двухстах ярдах леса над ним.

Сначала Вашмен хотел занять удобную позицию для стрельбы и ждать, когда Харгит откроется. Шум и вспышки выстрелов выдадут местонахождение преступников, и Вашмен сможет открыть ответный огонь. Но потом он отказался от этой идеи. Поступить так означало бы играть по правилам Харгита. Для того происходящее — военная операция, цель которой — уничтожение врага, что означает стрельбу до тех пор, пока в живых не останутся лишь победители, пусть даже и немногие. Но вести боевые действия — удел военных, а не полиции, и в обязанности Вашмена не входило ввязываться в битвы. В присяге Дорожной патрульной службы значится: «Обезвредить и арестовать» — и ни слова не говорится о том, чтобы «убить».

Вашмен обсудил ситуацию со Стивенсом.

— Им придется немного растянуться, и кто-то один окажется к нам ближе, чем остальные. Я хочу, чтобы ты своим огнем удерживал двух других на месте, пока я буду брать первого.

Стивенс привел немало доводов против этой идеи, вполне оправданных с точки зрения здравого смысла, но она уже втемяшилась в голову Вашмена, и он отмел все возражения Бака. Сейчас Вашмен снял перчатки и еще раз убедился, что крышка кобуры его служебного револьвера легко открывается, но не стал доставать ружье из седельного чехла. Он высвободил левую ногу из стремени, крепко вцепился руками в седло и стал дожидаться своего выхода на сцену.

* * *

Взрыв застал Эдди Барта врасплох. Он не смотрел в том направлении, и оно оказалось к лучшему — вспышка не ослепила его. Барт уловил ее краем глаза — сначала яркий свет, а уже потом грохот взрыва. Он автоматически развернул ружье в сторону ручья, а затем разглядел человека, выскочившего из-за деревьев и бросившегося бегом к трупу Хэнратти. Барт оскалил зубы, припав щекой к прикладу, поймал цель на мушку с быстротой, выработанной долгой практикой, и нажал на спуск, но уже в момент выстрела увидел, как бегущий человек метнулся резко влево. Барт передернул затвор, дослал патрон в патронник и выстрелил вновь в тень, двигающуюся среди деревьев. Бараклоу тоже открыл огонь, ружье майора гавкнуло разок, а Барт вставил новый магазин и начал выискивать цель.

* * *

Когда Вискерс выбежал на берег и шайка Харгита начала стрелять, Вашмен хлестнул лошадь, направив ее вверх по заросшему деревьями склону, вовсе не беспокоясь о производимом при этом шуме, так как люди Харгита какое-то время ничего не смогут расслышать после грохота своих ружей.

Он перекинул одну ногу через седло и повис, перенеся всю тяжесть тела на другую и держась рукой за луку седла; сучья и ветки немилосердно хлестали по плечам и голове. Шум от взрыва и стрельбы испугал лошадь, и она стремглав мчалась через лес.

* * *

Цель исчезла, и Барт, повернув голову, чтобы оглядеться, внезапно ощутил страх.

Кто-то открыл ответный огонь с ручья, откуда-то из-за деревьев, и майор с колена палил туда. Барт мог слышать, как сверху стрелял Бараклоу, и направил было свое ружье тоже в сторону ручья, когда краем глаза уловил какое-то движение и резко обернулся.

Это была лошадь без седока, которая в ужасе неслась через сосняк.

Уловка, сразу же решил Барт. Глупые копы пустили сюда лошадь, чтобы отвлечь огонь от себя. Он не собирался покупаться на этот дешевый финт.

Барт не стал стрелять и сосредоточился на том, что происходило. Стрелявший переменил позицию — а может, это другой? Возможно. Уж больно далеко — первый человек не мог добежать туда за эти несколько секунд. Ладно, там внизу двое. А где же третий? Барт выжидал, пока одно из ружей пальнет снова, чтобы дать ему цель, краем глаза продолжая следить за бегущей лошадью. Она побежала медленнее, направляясь в его сторону, и должна была, похоже, проскочить прямо у него за спиной.

Ниже в соснах гавкнуло ружье, и Барт, выкинув лошадь из головы, хорошенько прицелился и нажал на спуск. Приклад ударил его в плечо, но он порадовался, услышав, как человек внизу вскрикнул от боли, — выстрел попал в цель.

Лошадь без всадника повернулась и поскакала к нему. Барт перезарядил ружье и бросил раздраженный взгляд на лошадь. Если чертова скотина будет и дальше крутиться здесь, придется ее пристрелить. Но тут внизу у ручья вновь открыли огонь: или их там внизу двое, или же он всего лишь легко ранил того малого? Барт прицелился и выстрелил еще раз.

Лошадь пронеслась мимо, и Барт, взглянув вверх, успел заметить, как на него, отделившись от стремени, падает какая-то тень.

* * *

Грабитель попытался выстрелить, но Вашмен оказался слишком близко. Он обрушился на него, и выстрел пришелся в воздух.

Противник был крепким мужчиной, и Вашмен ощутил, как тот мгновенно сгруппировался, чтобы выдержать напор сверху, и рука его напряглась — рука профессионала, поднаторевшего в разбивании кирпичей и двухдюймовых сосновых досок ребром ладони. Такой вариант Вашмена не устраивал. Когда грабитель направил ему в глаза вытянутые пальцы, Вашмен ударил его кулаком по запястью, а предплечьем надавил на кадык и сунул пальцы в открытый рот, с силой надавив на язык там, где проходил челюстной нерв. Вашмена научил этому приему отец; от него рот и челюсть сводило так, что укусить пальцы было невозможно, и человек заходился в беззвучной агонии. В резервации отец Вашмена с успехом использовал этот прием против пьяниц и хулиганов, лишая их возможности сопротивляться. Вашмен достал свободной рукой служебный револьвер, приставив противнику к горлу, и, вытащив другую руку из его рта, достал наручники.

На все ушло несколько секунд. Лошадь топталась рядом, скрывая Вашмена от тех двоих, что залегли выше по склону. Он завел руки грабителя за спину и надел наручники, а в рот в качестве кляпа запихнул свой шарф. Лошадь меж тем отошла немного, и кто-то сверху окликнул из сугроба:

— Эй, сержант!

— Да, сэр, — громким шепотом ответил Вашмен. Выходит, его пленник — Барт. Он нахлобучил себе на голову охотничью шапку Барта, оттащил сержанта в сугроб под деревом и встал на колени с ружьем в руках.

Шум пальбы заглох. Лошадь испуганной рысцой удалялась в лес. Когда Вашмен посмотрел вверх по склону, то в поле его зрения попал человек, пробирающийся среди деревьев, второго он пока засечь не мог. Он растянулся на снегу, подняв ружье, и когда грабитель остановился, у Вашмена оказалась превосходная цель, не далее чем в тридцати ярдах от него. Он отвел затвор, чтобы перезарядить ружье, и тут услышал голос над собой откуда-то слева:

— Стив? Куда это ты направляешься?

Мужчина повернул голову, и тут в него выстрелил Вашмен. Он целился в правое плечо, и от удара пули грабителя развернуло на месте.

Вашмен спрятался за деревом, но на его выстрел никто не ответил. Высокий мужчина медленно оседал, ругаясь на чем свет стоит, а второй бросился в лес и припустил бегом, не издав ни звука. Вашмен едва успел кинуть на него взгляд, как тот словно растворился в ночи.

Тот, кого Вашмен подстрелил в плечо, медленно сползал по стволу дерева, пока не сел на снег. Он все еще неловко держал ружье в левой руке, и Вашмен окликнул его из укрытия:

— Ты можешь с таким же успехом и бросить оружие. Я держу тебя на мушке.

Грабитель немного подумал, затем бросил ружье, фыркнув от досады, и Вашмен осторожно приблизился к нему, не забывая ни на миг об угрозе, которую представлял третий человек, скрывшийся в лесу. Он услышал легкий стук копыт в снегу где-то справа и остановился, пока звуки не замерли в отдалении. Это могла быть и уловка. Вашмен встал возле сосны, прижавшись к стволу, и приказал:

— Давай поднимайся на ноги.

— Не смогу. Ты перебил мне плечо.

— Тогда ложись на живот и раскинь руки!

Он услышал хруст перебитой кости, когда мужчина медленно опускался на снег. Левая рука была согнута в локте, а правая неестественно вывернулась. Вашмен еще раз внимательно обвел взглядом все деревья поблизости, затем шагнул вперед, опустился на колени и обыскал преступника. У того оказался автоматический пистолет, который он сунул себе в карман.

— А теперь давай-ка поднимайся! — бросил он, вставая. — Ты вполне можешь это сделать. Ты кто — Харгит?

Мужчина медленно сел и процедил сквозь зубы:

— Не угадал.

— Ну тогда — Бараклоу.

— Да ты все знаешь. Мог бы и не спрашивать.

— А ну, вставай. — Он подал Бараклоу руку.

* * *

Вашмен прихватил Барта, погнал их с Бараклоу вниз по склону, громко распевая, чтобы Стивенс ненароком в него не пальнул.

Стивенс отозвался слабым голосом, хриплым от боли, и Вашмен в тревоге поспешил к нему.

У стажера было прострелено бедро — кровь из раны сочилась на снег. Страдалец постарался ухмыльнуться, но от боли рот у него перекосило.

— О боже! Ты живьем взял двоих.

— А ну-ка, давай ложись и снимай штаны!

— Сейчас, если тебе так уж невтерпеж, ты, секс-маньяк.

Вашмен направился к привязанной среди деревьев лошади, чтобы достать аптечку первой помощи. Накладывая плотную повязку на две дырки в бедре Стивенса, он поинтересовался:

— Как ты сам чувствуешь, кости целы?

— Я вообще ничего не чувствую.

— Это шок. Чуть погодя начнет болеть.

— Спасибо, что обрадовал, кимо саиб.

Занимаясь стажером, Вашмен не забывал краем глаза следить за пленниками. Бараклоу сидел закрыв глаза, и казалось, вот-вот потеряет сознание, но во взгляде Барта горела неприкрытая злоба.

— Сэм, ты творишь невероятные вещи. Ты выучился этому трюку — ездить, вися на боку лошади, — от своего старого прадеда Серого Жеребца, так?

— Нет, просто видел однажды, как это проделывал Джон Уэйн в одном фильме.

— В одном из тех, где кавалерия напрочь сметает индейцев. — Стивенс натянул штаны и с трудом сдержал стон. — Думаю, эти два красавца — Бараклоу и сержант. А где Харгит?

— Ушел.

— С деньгами?

— Судя по звуку, ехали как минимум две лошади.

— Ну раз так, теперь он богач.

Эдди Барт попытался что-то сказать через кляп.

Стивенс застегнул «молнию» на ширинке.

— Эти ребята чертовски метко стреляют в темноте.

Вашмен с аптечкой подошел к Бараклоу. Из раны на плече текла кровь, а когда Вашмен разрезал куртку, то показались концы сломанной кости. Бараклоу в полубессознательном состоянии с тупой горечью взглянул на них.

— Это кровь из вены, а не из артерии, — сообщил Вашмен.

— Вот так новость. — Бараклоу поднял глаза и взглянул Вашмену в лицо. — Вы же индеец, да? Если бы майор только знал…

— Знал — что?

— Никто прежде не мог разлучить нас. Но он вернется за нами. Теперь он знает, чего вы стоите, и в следующий раз непременно выйдет победителем. Он индеец почище вас. — Бараклоу оскалил зубы в ухмылке.

Это напомнило Вашмену слова Кита Уолкера: «Они индейцы похлеще вас…»

— Он еще вернется, — вновь повторил Бараклоу.

— Не рассчитывай на это.

Вашмен, как мог, перевязал рану. Пока он пропитывал бинт сульфамидной пастой, Бараклоу потерял сознание.

Вашмен взял у Бака Стивенса наручники и прикрепил ими здоровую руку Бараклоу к запястью Эдди Барта.

— Придется тебе еще малость побдить, бледнолицый, — бросил он напарнику.

— Опять куда-то намыливаешься?

— За Вискерсом.

— Ох да. А где он?

— Я велел ему оставаться на месте, пока мы сами за ним не придем.

— Ладно. Я послежу за ними. Сейчас они смотрятся не такими уж чудищами. Но как, черт возьми, тебе это удалось, Сэм?

— Молча. У нас, индейцев, есть особое снадобье. Чайная ложка после еды и перед сном.

— Задавака.

— Бак.

— Что?

— Смотри в оба и держи ушки на макушке. Харгит может вернуться сюда.

Стивенс мгновенно изменился в лице:

— Да? Подай мне тогда ружье.

* * *

Искать фэбээровца, не зная, где Харгит, было делом нелегким: Вашмен не хотел громко звать, чтобы не обнаружить себя. Но если он начнет красться, Вискерс запросто может подстрелить его, прежде чем поймет, что это свой.

Надо было заставить Вискерса обнаружить себя первым. Вашмен начал прочесывать осинник, стараясь прятаться за деревьями и досадуя, что приходится тратить на это время: ему очень не хотелось надолго оставлять Стивенса одного с пленниками, пока Харгит рыщет в лесу.

Если Вискерс сделал все в точности, как ему было сказано, то тогда он должен быть где-то поблизости. Вашмен остановился, нащупал под снегом достаточно большой камень и бросил его в сторону ручья. Камень наделал много шуму, пока летел через ветки, и, упав в ручей, с треском проломил тонкий ледок.

Если Вискерс здесь, это должно привлечь его внимание. Но нигде поблизости не замечалось никакого движения.

Через двадцать шагов Вашмен повторил свой маневр, но Вискерс так и не откликнулся. Пришлось пойти на риск; он окликнул фэбээровца не слишком громко, но так, чтобы было слышно достаточно далеко.

Никакого ответа. Вашмен сердито воззрился на ручей. Граната порядком изуродовала тело Хэнратти. Присыпанная снегом осыпь серебрилась в лунном свете. Было очень холодно — ручей быстро затягивало льдом. Вашмен не знал точно, на какой высоте они находятся, но уж никак не ниже семи тысяч футов. Верхний слой снега быстро леденел, и, шагая, он продавливал ногами наст.

Вашмен попробовал поставить себя на место Вискерса, но это оказалось нелегким делом: трудно было вообразить ход мыслей такого человека. Время было дорого, и не стоило тратить его на то, чтобы отыскивать следы Вискерса и следовать по ним. Вашмен не хотел бросать Бака одного. Он остановился, чтобы собраться с мыслями.

Вискерса здесь нет, значит, он куда-то ушел. Куда он мог пойти? И тут Вашмена осенило. Он повернулся и пошел вниз по течению через осинник, направляясь к небольшому холму, где Вискерс оставил свою лошадь. Только туда тот и мог отправиться, ибо там находился радиопередатчик.

* * *

Судя по следам, Вискерс какое-то время стоял здесь, пытаясь, по-видимому, связаться с кем-нибудь по рации, а потом повел лошадь на вершину холма, возможно надеясь хотя бы так выбраться из мертвой зоны.

Он нашел Вискерса на вершине, припавшего ухом к передатчику. Фэбээровец не выпускал из рук ружье и держался настороже. Вашмен укрылся за деревом и окликнул его по имени.

Вискерс огляделся, водя ружьем по сторонам, и Вашмен поспешно предостерег:

— Полегче с оружием. Это всего лишь я.

— Ну хорошо. В чем дело?

— Мы захватили двоих из них. Харгит с деньгами ушел.

— Надо же, двоих, эге! Неплохо, патрульный.

— Удалось с кем-нибудь связаться?

— Я только слушал Каннингема, а сам не отвечал: мало ли кто мог оказаться в пределах слышимости.

— Вы быстро учитесь. Пойдемте!

Вискерс с довольством посмотрел на пленников. Вашмен бросил взгляд на Бака Стивенса и, когда тот ухмыльнулся, сказал:

— С тобой все будет в порядке, Бак. — Затем обратился к Вискерсу: — Харгит, возможно, прячет где-то деньги и подумывает о том, чтобы вернуться за этими двумя, но он знает, что Бараклоу подстрелили и что он не сможет тащить с собой раненого. Я не думаю, что судьба Барта волнует его больше, нежели награбленные деньги… поэтому мне сдается, что Харгит попытается утром спуститься с гор. Есть множество мест, где он может исчезнуть. Упустив его сейчас, мы можем потерять его след надолго.

— Вы предлагаете, чтобы мы отправились за ним?

— Нет, не «мы». Бак не может всю ночь стоять на страже с дыркой в бедре. Вам придется покараулить этих двоих… и быть начеку, потому что Харгит может сюда вернуться. Я, правда, сомневаюсь в этом, но чего не бывает?

— Хотите сразиться один на один? До сих пор ему всякий раз удавалось ускользнуть.

Что можно было на это ответить, да и имело ли смысл? Вискерс отвернулся, чтобы повнимательнее разглядеть пленников. Бараклоу уже пришел в себя, и в его взгляде явно читалось отвращение к себе самому. Глаза Барта сверкали гневом. Без Харгита и денег эта славная парочка могла служить лишь утешительным призом, возможно, именно об этом подумал Вискерс, когда вновь обратился к Вашмену:

— Мы до сих пор играли по вашим правилам и, должен признаться, немало преуспели. Ладно, вам и карты в руки — поступайте по-своему. А я пока попытаюсь все же выйти на связь через эту чертову рацию. Первым делом вызову сюда вертолеты, чтобы забрать вашего напарника, этих двоих и труп, который все еще плавает в ручье, потом постараемся выслать вездеход в горы, чтобы подобрать миссис Лэнсфорд и Уолкера. Я же сразу, как смогу, попробую выслать полицейский кордон к северному подножию гор, так что, если Харгит попытается туда сунуться, ему придется дать задний ход и угодить прямо к вам в объятия.

— Отлично!

— Что-нибудь еще?

— Да нет, вполне хватит и этого.

— Я становлюсь отличником.

Вискерс улыбнулся белыми зубами, всем своим видом излучая уверенность и искреннее дружелюбие, но за этим не было ничего. Он подыгрывал Вашмену лишь потому, что видел в нем свой единственный шанс на спасение и хотел, если Вашмен преуспеет, присвоить себе его лавры. Все прочее оставалось ложью: Вискерс ничему не научился, ибо просто был не способен на это. Когда все закончится, особенно если они прижмут к ногтю Харгита, Вискерс без зазрения совести припишет все заслуги себе, ибо знает, что Вашмен ни за что не опустится до того, чтобы вступать в спор: кто есть кто. Вашмен не гнался за славой.

Конечно, это было нечестно. Но Вашмен перестал ожидать честности и справедливости лет с восьми. Прищучив Харгита, он поимеет с этого еще одну благодарность в приказе — и все. Никакого повышения, ибо какое может быть повышение для Вашмена, пока во главе Дорожной патрульной службы стоят твердолобые белые. Вискерс же, благоухая как роза, отбудет на пост окружного директора своего бюро где-нибудь в более теплых краях.

Вашмен уже нашел убийцу Джаспера, хотя не совсем так, как хотел, — Хэнратти был мертв. Бараклоу убил другого копа, и они захватили Бараклоу. Деньги же не имели особой ценности ни для кого, кроме тех людей, которые их похитили, и тех, у кого они их украли. Вашмен мало выигрывал, отправляясь за Харгитом и ставя на карту свою жизнь.

Но в результате наиглупейшая вещь заставила его вскочить в седло лошади Бака Стивенса и отправиться в леса за майором. Сразу двое людей заявили ему, что Харгит индеец похлеще, чем сам Вашмен.

Никто не мог быть больше индейцем, чем индеец. Сэм Вашмен не знал, чего ради, но ему надо было во что бы то ни стало это доказать.

Глава 11

Миновала полночь, и становилось все холоднее. Лео Харгит застегнулся на все пуговицы и завернулся во все, во что смог, но все равно холод пронизывал до костей, и он клял мороз на чем свет стоит. Только с морозом ему еще не приходилось сражаться. До сих пор Харгит работал в субтропиках или же на жарких склонах области Монтагнард в высокогорьях Индокитая. Здесь же, видимо, было десять, а то и все пятнадцать градусов ниже нуля, Харгит понимал, что это не смертельно, но ругаться не прекращал.

Он прошел насквозь полосу леса и на какой-то момент остановился, чтобы обозреть уходящий ввысь голый склон. Затем он пустил лошадей по слежавшемуся снегу и рысью прогнал их по каменистому участку до следующего сосняка. Там, натянув поводья, Харгит обернулся, чтобы увидеть подпирающие небо горы, теперь оставшиеся позади. Луна уже наполовину опустилась за горизонт, но было на удивление светло — снег, укрывавший камень, отражал сияние месяца.

Харгит чувствовал легкую грусть. Стив и сержант слишком долго делили с ним невзгоды и радости. Но он сам видел, как пуля разворотила плечо Бараклоу, и понимал, что с такой раной тому не выдержать скачки на лошади через горы. Бараклоу куда лучше будет в полицейском вертолете. А Барт был славный мужик, верный и надежный, но на войне как на войне — надо уметь мириться с потерями. Мир полон такими, как Эдди Барт, умелыми преданными служаками, и не стоило жертвовать Харгитом ради Барта. Денег лошадки везут на себе достаточно, чтобы навербовать тысячу сержантов-бартов.

С другой стороны, в одиночку даже проще. Легче исчезнуть, затеряться на дорогах, раствориться среди снегов. Наверняка у подножия гор его уже ждут, но Харгита это не тревожило. Он захватит одного, убьет и облачится в его униформу. Он не в первый раз проходит сквозь оцепление. Настоящая опасность — сзади. Невозможно на хрупком насте скрыть следы трех лошадей. И, притаившись, он увидел, что позади, в двух или трех милях, ползет по склону неторопливая, как муравей, черная точка. Но фигурку окутывала поднятая ею снежная пыль, и Харгит понимал, что его обманывает расстояние — всадник мчится галопом.

Он подождал, чтобы убедиться, что всадник только один, а затем проверил прочность поводьев лошадей с грузом, свернул в лес и стал искать место для засады.

* * *

Четверть третьего ночи. Вашмен остановился и окинул взглядом окрестные скалы. Следы уводили наверх и скрывались среди деревьев. Вот где раздолье лесорубам. Вашмен свернул направо и ехал вдоль нижней границы леса, пока не нашел следы. Он стал рассматривать их и понял, что здесь Харгит останавливался — по отпечаткам копыт было видно, что животные топтались на месте. Одна лошадь оставила навоз, и Вашмен спешился, чтобы его пощупать. Конские «яблоки» оставались зелеными, они были теплее замерзшей почвы: значит, прошло где-то три четверти часа, никак не больше.

Тут Вашмен оглянулся, чтобы понять, что увидел Харгит. Он прикинул расстояние и решил, что тот заметил его за две с половиной мили. Итак, Харгит знал, насколько опережает погоню, знал и то, что его преследует только один всадник.

Вашмен направил лошадь к деревьям. Он не сомневался, что Харгит рядом и следует ждать засады.

Вашмен попытался представить, как она будет выглядеть.

Например, граната: проволока, привязанная к чеке, поперек следа. Очень возможно. Поэтому он поехал на дюжину футов правее следов Харгита.

Фокус в том, что в таком снегу скрыть следы невозможно, и поэтому Харгит мог, скажем, привязать лошадей и пойти обратно, либо наступая на камни и палки, либо шагая по отпечаткам копыт лошадей. И устроил бы засаду там, где цепочка следов как ни в чем не бывало звала бы охотника вперед.

Вашмен где-то слышал, что во Вьетнаме излюбленная ловушка на людей — так называемая «слоновья яма», на дне которой торчат отравленные колья: на тропе выкапывается глубокая яма и сверху прикрывается тонкой плетенкой из лиан и веток, которая ничем не отличается от окружающего земляного покрова джунглей. Когда на нее наступаешь, то проваливаешься в яму и натыкаешься на смазанные ядом острые колья. Ну, Харгит вряд ли применит такую ловушку — у него нет времени копать яму. Да и почва не та — сплошь камни.

Мысль о проволоке кажется разумной, но, тем не менее, если преследователь поступит так же, как сейчас Вашмен, то задумка не сработает.

Конечно, Харгит может просто ждать Вашмена на тропе с оружием наготове. Но такое поведение Харгиту вообще не свойственно. Он обычно устраивал смертоносную ловушку и ждал, что из этого получится. Если ловушка не достигала цели, тогда уже в ход шло ружье.

Граната не самое лучшее оружие против всадника. Осколками, возможно, его и ранит, но большая часть достанется лошади, да и ветки будут мешаться. Граната — оружие массового поражения; чтобы убить одного, нужно взорвать ее совсем близко. Харгит ни за что не станет просто дожидаться за деревом, чтобы швырнуть гранату, — слишком велик риск промахнуться.

Весь напрягшись, Вашмен медленно двигался вперед, оборачиваясь при малейшем шуме. Он вглядывался в темноту и долго рассматривал каждое встречное дерево, прежде чем проехать мимо. То и дело он останавливался и вслушивался в ночь.

Тонкий слой замерзшего снега предательски скрывал неровности почвы и не давал вовремя заметить рытвины: один или два раза лошадь Вашмена оступилась и взбрыкнула.

Все это походило на старую мексиканскую игру в ракушки: угадай, под которой горошина? Да еще — что эта «горошина» из себя представляет?

Вашмен спускался по почти отвесному склону. Лошади Харгита садились на задние ноги и оставляли глубокие борозды в сугробах. Следы вели вниз к подножию и терялись на том участке, где землю покрывали обломки скал. Они стояли торчком, образуя причудливые нагромождения. Со своей высоты Вашмен видел, как следы, пересекая это место, уходили в лес.

Теперь вокруг стояла тишина, но ветер уже раньше смел с камней снег. Можно было идти, не оставляя следов, прыгая с камня на камень.

Харгит, скорее всего, ждет здесь.

Вашмен остановился среди деревьев и взвесил ситуацию. Склоны каньонов по обеим сторонам каменистого участка спускаются отвесно. Прежде чем перебраться на другую сторону полосы с валунами, можно переломать ноги лошади. Или же придется снова перевалить через гору и пуститься в обход. На это уйдет не меньше трех часов. Нет, засада, вероятнее всего, здесь. Может быть, Харгит сейчас смотрит на Вашмена. Три сотни ярдов до мишени, притом что луна светит в спину, — выстрел слишком рискованный, и Харгит, конечно, подождет другого случая.

Ладно, допустим, что майор здесь. Но как до него добраться?

* * *

«Да иди же», — нетерпеливо думал майор.

Он понял по тому, сколько всадник простоял на границе леса, что противник почуял опасность. Этого и следовало ожидать. Этот человек, кто бы он ни был, уже доказал, на что способен. То, что он не дурак, это точно. Ну, оно, пожалуй, и к лучшему. Мало чести сражаться с глупцами, помериться силами с достойным противником — другое дело.

Он найдет способ сюда проникнуть незамеченным. Вполне справедливо. Сейчас он, как рассудил майор, ждет, пока померкнет луна. По небу плыли тучи, но и в звездном свете виден был снег и серые валуны. Этот коп, наверное, оставит лошадь в лесу, а может, пошлет ее вперед, чтобы отвлечь внимание Харгита, пока сам он станет пробираться ползком под прикрытием валунов.

«Нет, ты так его и не увидишь, пока он сам не обрушится на тебя».

Харгит втиснул гранату в щель возле валуна и накинул петлю на чеку. Другой конец веревки он намотал на руку. Стоит потянуть — и граната взорвется. Она лежала за сорок футов от Харгита. От осколков его прикроет этот камень. Харгит не рассчитывал, что убьет копа гранатой, но взрыв отвлечет внимание преследователя, и тогда майор всадит в него пулю.

Если бы только не было так чертовски холодно! Даже сквозь одежду мороз пробирал до костей. Пальцы на ногах мучительно ныли, но это была иная боль, не как тогда, когда вел остальных через снежный ад зимнего бурана, не от усталости. Тогда он согревался при ходьбе, а это лучший способ не дать ногам онеметь от холода.

Никто из его прежних спутников даже не подозревал, чего ему стоило прокладывать путь в такую бурю. В конце ноги у него подкашивались, как у пьяного, Харгита шатало от усталости, а тело ломило от такой боли, что не передашь словами.

Нынешний холод — нечто другое, чем ярость снежного бурана. Ветра нет, воздух чистый и потому особенно холодный: пятнадцать, а то и все двадцать ниже нуля. Губы Харгита потрескались, глаза болели. Он все время сжимал и разжимал пальцы внутри перчаток.

В поле зрения появилась лошадь, и он наблюдал, как она приближалась. Всадника на ней не было.

Харгит всматривался в лес, надеясь заметить какое-либо движение, и подумал было, что увидел скользящую тень среди стволов, но полной уверенности у него не было, и он решил ждать. Здесь у него хорошее укрытие. Он сидел на корточках под стыком двух покрытых льдом валунов, образовавших нечто вроде пещерки, над которой нависал выступ скалы. Никто не смог бы подобраться к нему сзади. Коп должен или появиться прямо перед ним между валунов, или же попробовать добраться до Харгита сверху. Скорее всего, первое: он не захочет выдать себя, возникнув на фоне неба, когда станет карабкаться на скалу. Когда коп появится, Харгит потянет за веревку — тот должен услышать щелчок вылетающей чеки и нырнуть в укрытие — тут граната взорвется, и Харгит будет знать, где коп, а тот не будет знать, где Харгит. И тогда он выстрелит уже наверняка.

Харгит, сидя на корточках, согнул ногу в колене, приготовившись к рывку, и положил ружье поперек бедра. Потом осторожно закусил кончики пальцев правой перчатки, стянул ее с руки и запихнул в карман.

Сталь затвора и спускового крючка была ледяной. Он сомкнул на них руку, всячески стараясь не замечать боль от холода. Поместил указательный палец на спусковой крючок и поднял ружье, уперев левый локоть в согнутое колено и прижав приклад к плечу. Харгит был готов поразить любую цель в пределах видимости.

Он поднял правую руку, ощутив, как натянулась веревка. Это было хорошо: один рывок правой — и он выдернет чеку. Даже не придется снимать палец со спускового крючка.

Харгит ждал. Его дыхание морозным инеем оседало на затворе. Пальцы правой руки щипало от холода, но ничего, подстрелив копа, он сразу же разотрет руку и вновь наденет перчатку.

Он услышал невдалеке стук копыт и начал вглядываться в темноту, ожидая появления копа.

* * *

Вашмен полз между камней, согнув руки в локтях и держа ружье на манер пехотинца, но, когда добрался до скал, отложил его в сторону. Если дойдет до стрельбы, то она будет вестись сблизкого расстояния, а пистолет для этого более подходящее оружие — им легче манипулировать. Он встал, припав к скале, возвышавшейся над ним, подобно башне, достал служебный револьвер из кобуры и переложил в карман куртки. Затем снял перчатку и взялся за рукоять револьвера внутри подбитого овчиной кармана.

Вашмен медленно пробирался среди камней. Нет, не крался, а шел, пригнувшись, чтобы в случае чего быть готовым к прыжку. Каждый поворот в лабиринте камней являл собой потенциальную засаду, и Вашмен постоянно останавливался, чтобы вглядеться в новые контуры, представшие его взору. Несколько раз он забредал в тупики и вынужден был возвращаться. Наткнувшись на подходящий утес, он забрался туда и осторожно поднял голову, чтобы осмотреться. Его взгляду предстало только хаотическое нагромождение камней. Лошадь двигалась за несколько ярдов от Вашмена; он мог видеть ее уши и луку седла, скользнувшие мимо. Он спустился вниз, обогнул утес и двинулся дальше.

Густые тени, казалось, таили в себе угрозу. Вашмен двигался очень медленно и беззвучно. Эта потеря времени тяготила его, ибо по-прежнему оставался шанс, что Харгита здесь нет вообще, что тот уже на полпути к равнине, пока он, Вашмен, тянет тут резину. Но Харгиту не удалось бы найти лучшего места для засады, и Вашмен полагался на то, что уже изучил характер майора.

Адреналин, попадавший в его вены, заставлял дрожать руки. Вашмен сделал шаг вперед, готовясь обогнуть большую скалу, когда услышал щелчок чеки, вылетевшей из гранаты, и бросился ничком на камни.

От грохота взрыва заломило барабанные перепонки. Осколки попали в скалу над его головой, и его осыпало градом горячих камней.

Вашмен перекатывался, в отчаянии ворочая головой, чтобы хоть краем глаза заметить Харгита, ибо тот наверняка был где-то рядом, ловя его на мушку. Он потянул револьвер из кармана, но тот застрял; Вашмен дергал изо всех сил, пытаясь вытащить оружие, и тут заметил Харгита в глубокой тени в пещерке между двумя валунами: снег отсвечивал белым на его землистого цвета лице, и черное дуло ружья смотрело прямо на Вашмена. Он понял, что не успеет пустить в ход револьвер прежде, чем Харгит убьет его, но решил все же попытаться.

Ствол ружья глядел точно на Вашмена, и он ждал выстрела, напрягшись всем телом, пока его рука, невероятно медленно — так ему казалось — поднимала револьвер. Но Харгит не стрелял. Глаза майора расширились от изумления и страха — он словно отказывался верить происходящему, — и Вашмен пальнул, не целясь. Промах — пуля отрикошетила от скалы, — и ружье дернулось в руке Харгита, но не выстрелило, а Вашмен поднял пистолет на вытянутую руку, нажал на спуск и отчетливо увидел, как отошла пола куртки Харгита, когда его тело содрогнулось от удара пули.

Блестящие от холода глаза Харгита потускнели. Он зашатался, ружье клонилось вниз, Харгит попытался направить ствол на Вашмена — и рухнул на бок, поджав колени.

Вашмен бросился вперед и пинком ноги отшвырнул ружье. Майор бездумно взглянул на полицейского, правая его рука медленно разогнулась. В тусклом свете пальцы казались синими — и тогда Вашмен все понял: этот человек слишком долго сжимал холодную сталь, и пальцы онемели от лютого ночного мороза. Вашмен-то знал, что такое холод, — и это знание дало ему преимущество перед Харгитом, который во всем остальном ему не уступал, и сейчас, склонившись над умирающим, Вашмен произнес неожиданно для себя:

— И все же я больше индеец, чем вы, майор.

Он прочитал изумление в угасающих глазах Харгита. Тот не понял, о чем он говорит.

Затем напряжение спало, и зубы Вашмена застучали, как отбойный молоток.

Глава 12

Фэбээровец считал деньги. Он упаковал их обратно в вещмешки, запечатал пластырем из походной аптечки и поставил свою подпись под цифрой «931 670». Вашмен тоже нацарапал свои инициалы под подписью Вискерса.

Они доставили сюда два мертвых тела — Харгита и Хэнратти, — накрыли их одеялами и дожидались вертолетов. Первый уже прилетел — им было видно, как он, молотя лопастями воздух, подбирается к вершине, чтобы забрать миссис Лэнсфорд и Кита Уолкера. Сейчас они услышали шум винтов другого, и Вискерс, вскочив на ноги, прикрыл глаза от солнца, чтобы разглядеть вертолет. От заросшей кустами низины поднималась легкая дымка — это солнце растапливало лед.

Бараклоу и Барт сидели, скованные наручниками друг с другом, а Бак Стивенс лежал на сложенном одеяле с туго перебинтованным бедром. Вискерс повернулся к Вашмену и сказал:

— Благодарю вас, патрульный. Думаю, вы знаете, за что.

— Не стоит заносить это в анналы.

— Я собираюсь дать вам лестную характеристику в своем отчете. — Это было сказано тоном человека, который может позволить себе широкий жест.

— Не трудитесь выставлять меня слишком уж в розовом свете.

— Но как обойтись без похвалы? Я стольким обязан вам, патрульный. Хотел бы я обладать вашим искусством и знаниями!

«Конечно, ты хотел бы. Вы забрали моих бизонов, мою землю и теперь желаете заполучить мою мудрость». Вашмен подумал это, но не сказал вслух, ибо трудно подыскать верные слова, чтобы выразить такое, особенно человеку, не спавшему столько времени.

— Я был бы весьма благодарен, — произнес он вместо этого, — если бы вы в своем отчете упомянули Бака. Для стажера он вел себя очень даже здорово.

— Не беспокойтесь, — важно заверил Вискерс и, отвернувшись, стал махать рукой снижающемуся вертолету.

При посадке от вращающихся винтов облаком поднялся снег, и Вискерс прокричал сквозь гул лопастей:

— В свой следующий отпуск я приеду сюда поохотиться. Хотелось бы вновь прогуляться по этим местам в более спокойной обстановке, если, конечно, вы не возражаете!

— Не возражаю! — крикнул в ответ Вашмен, зная, что Вискерс не сделает этого и прекрасно понимает, что Вашмен не верит ни одному его слову. Он повернулся и направился к Баку Стивенсу.

* * *

Вашмен отнес своего напарника в вертолет, хотя натруженные мышцы ног почти отказывались подчиняться. Когда он укладывал Стивенса на выдвижную койку, усталое молодое лицо стажера расплылось в довольной ухмылке. Он оглянулся на Вискерса, заговорщически подмигнул и, когда Вашмен наклонился к самому его уху, поинтересовался:

— Скажи, кто же такой на самом деле этот переодетый, кимо саиб?

Вашмен слегка улыбнулся. А затем попросил:

— Не называй меня больше «кимо саиб», Бак.

Стивенс некоторое время вглядывался в лицо Вашмена, затем понимающе кивнул:

— Ладно, Сэм.

Примечания

1

Конец века (фр.).

(обратно)

2

Бармицвэ — религиозное совершеннолетие мальчика (тринадцать лет) (евр.).

(обратно)

3

Милый (ит.).

(обратно)

4

Гуардиа сивил (Guardia Civil) — Гражданская гвардия (жандармерия).

(обратно)

5

Праймериз — предварительные, первичные выборы в США, на которых определяется кандидат от партии на президентских выборах (англ.).

(обратно)

6

Один, два, три, четыре… (исп.).

(обратно)

7

Одно вместо другого (лат.).

(обратно)

8

Образ действия (лат.).

(обратно)

9

Бен Белла Ахмед — президент Алжирской Народной Демократической Республики в 1963–1965 гг.

(обратно)

10

Вади — сухие долины временных водных потоков.

(обратно)

11

Мне необходимо сейчас же переговорить с Диего, пожалуйста (исп.).

(обратно)

12

Подождите минутку (исп.).

(обратно)

13

Как дела? (исп.).

(обратно)

14

Естественно (фр.).

(обратно)

15

Сколько (исп.).

(обратно)

16

О да. Как, как… (исп.).

(обратно)

17

Сорок… два по восемь… четырнадцать (исп.).

(обратно)

18

Двадцать долларов, пожалуйста (исп.).

(обратно)

19

Пожалуйста, дружище, где здесь аптека? (исп.).

(обратно)

20

Спасибо (исп.).

(обратно)

21

Не стоит (исп.).

(обратно)

22

Я хотел бы видеть сеньора фон Роона (исп.).

(обратно)

23

Пожалуйста (исп.).

(обратно)

24

Доктора здесь нет (исп.).

(обратно)

25

Пожалуйста, где он находится? (исп.).

(обратно)

26

Для меня это очень важно (исп.).

(обратно)

27

Он в Мехико. Вернется во вторник (исп.).

(обратно)

28

Пожалуйста, скажите мне, здесь не появлялся молодой янки с черными волосами, очень холодными глазами, красивый? Вы понимаете меня? Он здесь? (исп.).

(обратно)

29

Скажите мне, где этот янки? (исп.).

(обратно)

30

Где он сейчас? (исп.).

(обратно)

31

Доктор? (исп.).

(обратно)

32

Нет. Янки (исп.).

(обратно)

33

Последнее. Больше ничего нет (исп.).

(обратно)

34

Вы друг этого молодого янки? (исп.).

(обратно)

Оглавление

ПОЛ БЕНДЖАМИН (цикл)

  Книга I. СМЕРТЕЛЬНОЕ ЖЕЛАНИЕ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

  Книга II. СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПРИГОВОР

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

МИССИЯ ВЫПОЛНИМА (роман)

  Часть I. ПЯТЬ БОМБ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть II. ПОХИЩЕНИЕ

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть III. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть IV. ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ ВЛАСТИ

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

ПРЕДУМЫШЛЕННОЕ УБИЙСТВО (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

ЧТО ИЗВЕСТНО О ТЕРРИ КОНИСТОН? (повесть)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

НЕУМОЛИМЫЙ (роман)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

*** Примечания ***