Конец партии: Воспламенение (СИ) [Кибелла] (fb2) читать онлайн

За дверью снова послышалось неясное шуршание.

- Натали… - донесся до меня тихий голос Элеоноры. Я отложила испорченный телефон и глухо проговорила, не поворачиваясь:

- Уйди.

- Антуан пришел, - она как не слышала, - хочет тебя видеть.

Я только неопределенно пожала плечами, даже не думая о том, что сквозь дверь Нора не увидит этот мой жест, и снова села на постель. Голова была тяжелая, а перед глазами все немного плыло, как после обильных возлияний или затяжного сна.

- Эй, маленькая полячка, - звонкий голос Антуана врезался в окутавшую меня муть не хуже ножа, - хватит валять дурака, открывай.

- Уходи, - повторила я ставшее мне привычным слово и уронила голову на сцепленные на коленях руки. Даже силы держать спину прямо оставили меня.

- Не уйду, - внезапно ответил Сен-Жюст, - не откроешь - вынесу дверь.

- Уходи, говорю, - пробормотала я, не поднимаясь. Антуан за дверью вздохнул.

- Нора, точно можно, да?

Я понятия не имела, о чем он ведет речь, но сочла за лучшее чуть подвинуться, чтобы оказаться дальше от двери. Это оказалось не лишним - спустя секунду до меня донесся ужасающий треск, какой бывает, если запертый замок от сильного удара вырывается из косяка. Я хотела резко подняться, но у меня закружилась голова, и я, утратив равновесие, повалилась на бок. В комнату ворвался поток свежего воздуха, и мне стало почти дурно от одного вдоха.

- О, Натали, ты бы хоть окно открыла, - обмахиваясь ладонью, Антуан шагнул через порог. - Как ты тут вообще дышишь?

- Как-то дышу, - монотонно ответила я. Даже злости на то, как он бесцеремонно вломился ко мне, не было - ее засосало в какую-то гудящую черноту вслед за всеми остальными эмоциями. Антуан несколько секунд глядел на меня и, по-видимому, оценил мое состояние как безнадежное. Во всяком случае, голос его из звонко-бодрого стал мягким, даже вкрадчивым.

- Как давно ты так лежишь? - спросил он, открывая окно. Я слабо покачала в ответ головой:

- Не знаю.

- Максим говорит, около двух недель, - он сел рядом со мной на постель и вдруг с силой встряхнул меня за плечо. Я сотряслась, словно бесполезная тряпка.

- Что тебе от меня нужно? - пролепетала я, пытаясь вывернуться из хватки Сен-Жюста, но он держал крепко, да так, что мне даже стало больно. Я недовольно замычала, но Антуан заговорил непреклонно, заглушая всякие мои попытки протестовать:

- Если ты думаешь, что тебе просто так дадут залезть в гроб вслед за Маратом, то ты ошибаешься. Можешь хоть рассказать, почему ты в таком состоянии? Бонбон скоро с ума сойдет.

Наверное, последней фразой он рассчитывал меня пристыдить, но добился этим лишь того, что во мне прибавилось ожесточения. Я оттолкнула его руку и все-таки смогла вырваться на свободу.

- Уходи. И дверь за собой закрой.

- Да что ты заладила, - поморщился Антуан, - “уходи” да “уходи”. Максим говорит, от тебя последнее время только это и слышно. Ты всех прогоняешь. Почему?

Я повернула голову и впервые осмысленно посмотрела на него. На миг мне показалось, что я вижу его впервые - совершенно незнакомое, чужое лицо, от вида которого в моей душе не просыпается ни одного воспоминания. В какой-то момент я даже озадачилась, отчего незнакомый парень смотрит на меня с таким беспокойством, но тут же напомнила себе: это Антуан, мы с ним если не друзья, то хотя бы хорошие приятели, и у него, наверное, есть причины за меня тревожиться. Мысль оказалась сухой, как недоказанная теорема, которую палками пытаются вбить мне в голову.

- Натали, - Антуан осторожно коснулся моих волос, - ты меня пугаешь.

- Нет, со мной все в порядке, - я отдернулась и постаралась завернуться в одеяло, ухватившись за его край. Мне снова хотелось спать, - просто уйди…

- Да ты с ума сошла! - вдруг воскликнул он, хватая меня за плечи и с легкостью заставляя сесть. - Ты тут как в могиле! Скажи хотя бы, почему?

Я бы с удовольствием ответила, но отяжелевший язык не позволил мне сделать это. Я закрыла глаза, больше всего на свете мечтая снова остаться в одиночестве, как вдруг Сен-Жюст будто вонзил в меня тонкое и длинное шило:

- Марат?

Одного звука этого имени мне хватило, чтобы встрепенуться. Даже Антуан перестал казаться мне незнакомцем.

- Это он, - заявил он с убеждением, не дожидаясь, пока я отвечу. - Это из-за него ты так убиваешься.

- Да, - почти неслышно слетело с моих губ. Антуан чуть приподнял бровь.

- Почему? Расскажи мне все.

И я рассказала - с самого начала, с того момента, как впервые столкнулась с Маратом на дороге Жоржа Помпиду. Удивительно, как мне это удалось, учитывая, что еще минуту назад не могла вытолкнуть из себя ни слова. Но мое повествование лилось удивительно легко, я даже забыла, что тот, о ком я рассказываю, убит и покоится в своей гробнице в Пантеоне, и, клянусь, не один и не два раза, вспоминая что-то забавное, я смеялась. Больше двух недель мне, наверное, не было так хорошо.

Антуан слушал меня, раскрыв рот.

- Ты не шутишь? - уточнил он, когда я дошла до пикантных подробностей. - Вы с ним?..

- Ага, - радостно подтвердила я. - Да это не суть, слушай дальше…

Судя по виду Антуана, суть заключалась как раз в этом. Остальное он слушал, поерзывая от нетерпения, и когда я прервалась, чтобы сделать вдох, снова спросил с таким видом, будто я готовилась опровергнуть закон всемирного тяготения:

- Так вы с ним действительно?..

- Антуан, - я закатила глаза, - ты можешь сосредоточиться на том, что по-настоящему важно?

- Но это важно, черт возьми! - вспыхнул он, отпуская меня и подскакивая на ноги. - Зачем ты мне это рассказала? У меня живое воображение, знаешь ли! Теперь мне будут сниться кошмары!

Слушая его стенания, я расхохоталась.

- Да ладно тебе, это было вовсе не так ужасно…

- Ты еще подробностями поделись! - взвыл Антуан. - Ну уж нет, обойдусь без этого! Ладно, не буду подвергать сомнению твой вкус, Натали, но все-таки, ты не могла обратить внимание на… на кого-нибудь другого?

- Например? - спросила я, едва ли не ухмыляясь во весь рот. Антуан сердито посмотрел на меня.

- Ты меня провоцируешь.

Я снова рассмеялась, и это внезапно показалось мне истинным наслаждением после моего вынужденного молчания. Взгляд Сен-Жюста оставался недовольным, но в нем то и дело проскальзывали смешливые искры, и я, получив ответную улыбку, неожиданно ощутила, что хочу жить. Приятель был прав - последние две недели я сама себя загоняла в гроб, стенками которого были воспоминания, в которых я заперлась, как в четырех стенах собственной комнаты, не допуская туда больше никого. Но, стоило мне поделиться ими с кем-то еще, окружающую меня тьму смел гигантский поток света, и я в первую секунду подумала, что от этого могу лишиться сознания. Антуан вовремя оказался рядом, чтобы поддержать меня.

- Так-то лучше, - проговорил он, - умойся, оденься, и спустись к ужину. Тебя все ждут.

“Спасибо”, - хотела сказать я, но подумала, что это будет лишним. Лучшим ответом послужили объятия - короткие и неловкие, будто я хотела сделать что-то большее, но постеснялась и от этого торопливо отстранилась. С безгранично терпеливым выражением на лице Антуан погладил меня по макушке. Взгляд его был то ли грустен, то ли насмешлив.

- Я знал, что дело пойдет на лад, маленькая полячка. Жду тебя внизу.

Его домашние встретили как триумфатора, меня - как вернувшуюся из плена. Робеспьер ограничился облегченным вздохом и сдержанно поздравил меня с выздоровлением, Бонбон просто схватил в охапку и не хотел выпускать, и наговорил при этом столько всего, что меня захватил ощутимый стыд от того, что я могла обижаться на этого милашку. Но я так и не смогла выгадать момента, чтобы извиниться перед ним - меня утянула в разговор Элеонора, спешившая поделиться новостями, и я едва могла вставить в ее монолог хоть слово. Сен-Жюст сидел с довольным видом, уничтожая двойную порцию лукового пирога, и только Виктуар улыбалась, опустив голову, с таким видом, что я старалась на нее не смотреть.

После этого жизнь моя постепенно начала выпрямляться, как согнутый чьей-то невероятно сильной рукой кусок железа, который постепенно возвращал себе изначальную форму. Поначалу мне, привыкшей безвылазно сидеть дома, приходилось заставлять себя выходить: прогуляться, заглянуть в лавку, сходить на заседание Конвента или театральное представеление, - но со временем это вошло у меня в привычку, и я почти не могла представить свой день без того, чтобы не пройтись хотя бы до соседней улицы. Часто я стала бывать и у Демуленов, благо Люсиль всегда принимала меня с распростертыми объятиями. Ей я могла пожаловаться на что угодно, и именно она как-то раз предложила мне справиться с вынужденно возобновившимся бездельем тем способом, который должен был прийти в голову скорее мне, нежели ей:

- Слушай, ты математику знаешь?

- Ну… - я попыталась вспомнить хоть что-то из уроков алгебры: на ум пришло слово “интегралы”, и я ощутила сильное желание спрятаться, - немного…

- У моей подруги, - сообщила Люсиль доверительно, - есть сын, оболтус оболтусом. Может, ты сможешь ему помочь?

Я никогда не работала репетитором, хотя многие из моих однокурсников зарабатывали таким образом неплохие для студентов деньги, и поэтому засомневалась:

- Не знаю, получится ли…

- А ты попробуй, - предложила Люсиль, - не получится - и не надо. Иначе ты совсем скиснешь.

В последнем она была права, и я подрядилась преподавателем математики для невероятно толстого и невероятно тугоумного мальчишки по имени Клод. Больше всего на свете он любил конфеты и день-деньской, разглядывая альбомы с рисунками, что-то жевал, а к учебе чувствовал непреодолимое отвращение. На нашем первом занятии он просто-напросто отказался решать задачу, но получил от матери звонкий подзатыльник, втянул в голову в плечи и со вздохом принялся грызть не поддающийся пример. Мне, если честно, было немного жалко пацана. И зачем только родители над ним издеваются… моя мать точно не пригласила бы учителя по предмету, который я терпеть ненавижу.

- Катет равен четырем, - внезапно выдал мальчик, и я опомнилась, поняв, что слишком глубоко погрузилась в события прошедших нескольких недель. Клод подвинул ко мне бумагу с решением - удивительно, но все было правильно.

- Да ты молодец, - проговорила я и покосилась на часы: да уж, “молодец” думал почти десять минут, но зато мое время истекло. - Тогда не буду давать тебе домашнее задание. Отдыхай.

Невероятно обрадовавшись, Клод живо сгреб исчерканные бумаги в ящик стола, вытащил оттуда свой любимый альбом и погрузился в рассматривание картинок. Я же подхватила со стула свою сумку, накинула на плечи камзол - стоял конец августа, и осень еще не пришла в Париж, но каждый день я готовилась ощутить первое ее дуновение, - и, чувствуя себя победителем в сражении, пошла за законно заработанными деньгами.

Мадам Ренар, вышивавшая что-то в гостиной, недоуменно посмотрела на меня.

- Как, уже уходите?

- Ну да, - бодро сказала я, - я же всего на час…

Но мадам не торопилась подходить к металлической шкатулке на комоде и доставать из нее заветные ассигнаты. Она осталась сидеть, глядя на меня с непонятным сочувствием.

- Милая моя, - проговорила она, - вы утратили чувство времени. Прошло всего полчаса.

Я обомлела - во-первых, от того, что мне опять говорят про это дурацкое чувство времени, а во-вторых, от того, что часы в комнате Клода совершенно определенно показывали, что истек час.

- Ч… что? - я посмотрела на часы над камином; те, действительно, показывали всего половину пятого, а не пять. - Но…

- Вот паршивец! - воскликнула почтенная дама, с ожесточением втыкая иголку в ткань и отшвыривая ее на туалетный столик перед собой. - Он перевел часы! Ну, получит он у меня!

Сверкая глазами и яростно дыша, она поднялась с кресла с намерением идти покарать ленивого сына. Я ощутила себя античным рабом, прикованным к веслу на галере: никогда не подумала бы, что работа препода может быть такой утомительной. Пожалуй, если б мне довелось когда-нибудь вернуться в стены родного универа, я бы поклонилась нашим профессорам за их сизифов труд: сначала всем вместе, а потом по отдельности.

Зайдя в дом, я увидела в гостиной Бабет, наряженную в нескладно-пышное белоснежное платье и примеривающую перед зеркалом фату. Увидев меня, она испустила возмущенный вскрик, но тут же замолкла и пробормотала извиняющимся тоном:

- Ой, я думала, что это Филипп…

Филиппом звали ее жениха, добродушного парня по фамилии Леба, законной супругой которого средняя из сестер Дюпле должна была стать не далее как завтра. С тех пор, как он сделал ей предложение, прошло около месяца, и все это время в доме только и гудели о предстоящем торжестве. Кажется, я успела узнать сотню способов красиво сложить салфетки и две сотни - как и где с минимальными расходами достать подходящее случаю платье для невесты. В ход пошло все: и знакомые швеи, и всевозможные ухищрения для добычи стоящей ткани, и отданное мадам Дюпле на растерзание ее собственное платье… результат поражал своей красотой и обилием украшений, но, на мой взгляд, смотрелся излишне тяжелым для хрупкой фигуры Бабет: казалось, что платье давит ее к земле, а не помогает воспарить к своему счастью. Впрочем, я удержала свое мнение при себе:

- Прекрасно выглядишь.

- Спасибо, - ответила она и, покрутившись перед зеркалом в фате, вернула ее стоявшей рядом старшей сестре. - Бог мой, Натали, мне кажется, что я сейчас так счастлива…

- Так и должно быть, - заверила ее я. - Тебе чем-нибудь помочь?

- Если тебе не сложно, то принеси стакан воды.

- Будет исполнено, босс, - ответила я и пошла на кухню. Но мне не повезло столкнуться с Виктуар, которая как раз спускалась со второго этажа с маленькой коробкой, набитой шпильками и заколками. Улыбка младшей Дюпле была острее любой из них.

- Ты уже видела Элеонору?

- Видела, - рублено ответила я, предчувствуя, что ничем хорошим этот разговор не кончится. - Извини, мне надо…

- Бедная моя сестра, - вздохнула Виктуар, упорно не пуская меня пройти мимо. - Завтра будет день ее унижения. Ведь она должна была оказаться первой.

Первым моим порывом было проявить терпение и невозмутимо удалиться, сделав вид, что я ничего не слышала, но я решила подчиниться второму, а именно послать благоразумие к черту и резко заявить:

- Хватит нести бред. Нора просто радуется за сестру. И тебе того же советую.

- Мне? - Виктуар сделала вид, будто я ее оскорбила. - Я рада больше всех в этом доме!

Я позволила себе не поверить:

- Неужели?

- Ну да, - хмыкнула Виктуар. - Место в комнате освободится.

- Тебе придется делить его с Норой, - напомнила я, стараясь затушить закипающий в груди гнев. Виктуар вздохнула:

- Может, Робеспьер все-таки перестанет мотать на кулак сопли и сделает ей предложение. Последнее время в нем что-то изменилось, и я…

Что именно в нем изменилось, я так и не услышала, потому что из гостиной послышался голос Бабет:

- Виктуар! Ты идешь?

- Сейчас! - крикнула в ответ младшая и, проворно протиснувшись мимо меня, исчезла в дверном проходе. Я, хоть и не хотела, но все же обернулась ей вслед. Я до сих мор не могла понять, что мне больше хочется сделать с этой невозможной девицей: схватить за горло или тривиально дать в морду.

Для того, чтобы рассказать, что свадьба удалась на славу, достаточно лишь упомянуть, что к концу застолья среди присутствующих можно было увидеть лишь два трезвых лица: одно, конечно, принадлежало Робеспьеру, не притронувшемуся к своей порции шампанского даже для виду, а второе - невесте, которая на исходе четвертого часа сидела необычайно утомленная и бледная, с опухшими от бесконечных поцелуев губами. Напоить умудрились даже Элеонору, которая сидела, подозрительно раскрасневшаяся, и беззвучно шевелила губами, бормоча что-то себе под нос. Сен-Жюст, памятуя, наверное, о своем позоре в доме Дантона, изо всех сил старался держаться, и получалось у него неплохо, разве что немного косящий взгляд его выдавал. А вот жених куда-то исчез, что мы обнаружили лишь спустя полчаса после его пропажи, и то только потому, что новоиспеченная мадам Леба жалобно спросила:

- А где Филипп?

Обернувшись, я увидела, что стул рядом с ней, занимаемый счастливым молодоженом, действительно пуст. Бабет сидела с видом, словно вот-вот расплачется, и я по доброте душевной поспешила ее успокоить:

- Наверное, просто вышел воздухом подышать…

- Он мне так и сказал! - ответила Бабет. - И его нет уже полчаса!

Ее невозможно было не пожалеть, поэтому я решительно отодвинула стул и, поднявшись, обратилась к Сен-Жюсту:

- Друг мой, на нас возлагается ответственная миссия найти Филиппа и вернуть его в лоно семьи. Ты со мной?

- Без сомнений, - убийственно серьезно ответил Антуан и тоже встал со стула. - Откуда начнем поиски?

- С сада, - скомандовала я, и мы, держа друг друга за локти, удалились. Пожалуй, для музыкального сопровождения нам не хватало только чего-нибудь пафосного в духе “Прощания славянки”.

Вечер был удивительно свеж, и в голове у меня начало немного проясняться, стоило мне оказаться на воздухе. У моего спутника, судя по тому, что походка его стала тверже - тоже.

- Нельзя так пить, - выдал он. - Вчера мы с Филиппом ходили в турецкие бани, нагрузились там, провожая его вольную юность… теперь сегодня… а мне скоро уезжать, между прочим!

Я дернулась, будто меня ударили током, и посмотрела на него - взгляд на его лице мне удалось сфокусировать неожиданно без труда.

- Куда это ты собрался?

Судя по лицу Антуана, он был не рад от того, что проболтался. Хотя непонятно, как он собирался делать из своего отъезда секрет.

- В армию, - ответил он, стараясь сделать свой голос воодушевленным. - Там полный бардак, надо навести порядок, а то австрияки займут Париж, и всем тут небо с овчинку покажется.

Он говорил небрежно, будто речь шла о небольшой прогулке, но его легкомысленный тон не мог заставить меня не преисполниться тревогой:

- А с тобой ничего не случится?

- О, не начинай, - закатив глаза, попросил Антуан. - Филипп едет со мной, так Бабет три часа подряд компостировала ему мозги, чтобы тот был осторожен… но ты мне не жена, поэтому, пожалуйста, не надо.

- Злой ты, - вздохнула я, присаживаясь на подвернувшуюся скамеечку; то, зачем мы вышли в сад, бесследно выветрилось из моей головы. - Вот Бонбон бы…

- Вот Бонбону, - передразнил меня мой собеседник, - и выражай свое беспокойство, он только обрадуется. Он же тоже уезжает.

Это был удар ниже пояса - понять, что совсем скоро останешься совсем одна, а тем, кого ты считала своими друзьями, будет грозить смерть, или, в лучшем случае, тяжелое увечье. Я взвилась мгновенно, чему способствовал закипевший в крови алкоголь:

- И он тоже?!

- Ну да, - ответил Сен-Жюст так, будто это ничего не значило. - В армию нужны комиссары, Натали. Никто лучше нас все равно не справится.

- А можно поехать с тобой?

Не то чтобы я спрашивала это всерьез - просто вопрос казался до того самим собой разумеющимся, что я не имела права его не задать. Антуан, до этого с многозначительным видом смотрящий в небо, шумно закашлялся.

- Ты? В армию? - прохрипел он, кое-как прочистив горло. - Да ты с ума сошла! Ну уж нет, там ты точно будешь ни к селу ни к городу. Да и вряд ли тебе понравится вся эта грязь, кровища и вонь.

С последним его утверждением я была согласна на все сто, но страх остаться одной оказался сильнее отвращения:

- Я не боюсь.

- Сиди уже тут, - Антуан потрепал меня по голове, и я возмущенно принялась поправлять волосы. - Тебе там делать нечего, я тебе говорю.

- А ты скоро вернешься?

- Понятия не имею, - ответил он. - Наверное, к зиме.

Окончательно приуныв, я принялась распинывать во все стороны валявшиеся на дороге камушки. Жизнь, всего пять минут назад игравшая передо мной всеми красками - даже удивительно, как я успела забыть, что в мире существуют такие вещи, как свадьба, - вновь поворачивалась ко мне тыльной стороной, и я почувствовала почти отчаяние от того, что ничего не могу с этим поделать.

- Да ладно, маленькая полячка, не кисни, - попытался подбодрить меня Антуан. - Я буду писать письма, и… о черт, Филипп!

Не успела я моргнуть, как приятель сорвался со скамейки и кинулся куда-то в глубину сада, откуда спустя несколько минут принялся с руганью вытаскивать что-то большое и тяжелое, похожее на прохудившийся мешок. С огромным трудом мне удалось узнать в этом мешке жениха, который, судя по сухим листьям в его волосах, вышел подышать свежим воздухом и прикорнул на куче прошлогодней травы, сваленной в углу сада. Даже когда Антуан вытащил его на дорожку и усадил рядом с нами, соня даже не подумал открыть хотя бы один глаз, только промычал что-то невразумительно-возмущенное и попытался перевернуться на бок.

- Просыпайся, - Антуан потряс его за плечи, - давай, а то я вылью на тебя ведро воды.

Как ни странно, угроза подействовала. На Сен-Жюста тут же уставились сразу два глаза - мутные и покрасневшие.

- Ч-что? - пролепетал Леба, пытаясь подняться. - Который час?

- Сиди уже, - приятель толкнул его обратно на скамейку. - Ты уснул, ты в курсе? Сколько ты спал сегодня ночью?

- Я вообще не спал, - признался Филипп, зябко ежась и обхватывая себя за плечи. - Я так волновался, что…

- Понятно. Идиот, - приговорил Антуан, усмехаясь. - А теперь ты уснул в какой-то помойке, вот, полюбуйся, - вытащив из волос Леба покрытую пылью травинку, он откинул ее в сторону и со снисхождением уставился на незадачливого друга. - И что теперь с тобой делать? У тебя, напомню, еще первая брачная ночь впереди. Ты же не хочешь огорчить прелестную Бабет?

- Не хочу, - произнес Леба испуганно. - И что мне делать?

Антуан скользнул по нему взглядом, оценивая масштабы катастрофы, и со вздохом ответил:

- Я сейчас притащу воды, попробуем привести тебя в порядок. Заодно успокою Бабет, а то она, того и гляди, упадет в обморок. Натали, посиди пока тут, я сейчас.

Всем, наверное, знакомо то неловкое чувство, когда ваш приятель уходит, оставляя вас наедине с другим своим другом, с которым вы до сих пор едва ли словом перемолвились. Вот и в тот момент я нервно сглотнула и ощутила, что вообще не знаю французского. Я бы в тот момент даже элементарной фразы не поняла бы, но Леба, наверное, ощутил то же самое, что и я, и поэтому не стал ничего мне говорить и молча принялся вычесывать из волос застрявший там мусор. Я сидела, ничего не говоря, до того момента, когда молчание стало совсем неловким.

- Наверное… - мне потребовалось несколько секунд, чтобы выстроить фразу, - наверное, вам снилось что-то хорошее.

- Мне снилась какая-то бессмыслица, - проговорил Филипп, отвлекаясь от своего занятия. - Что-то про вечность. Как вам кажется, в мире существует что-нибудь вечное?

Вопрос был не из тех, на который у любого человека сразу найдется ответ, но передо мной он лежал как на ладони, и я в нем не сомневалась ничуть.

- Конечно, - сказала я. - Конечно, существует.

Филипп вздохнул и приготовился что-то ответить, но обещавший быть интересным разговор оборвался, едва начавшись, потому что вернулся Антуан.

- Не забудь извиниться перед женой, - наставительно произнес он, ставя на скамейку кувшин с водой, - бедняга действительно переволновалась, что ты исчез. Эй, что это у вас с лицами?

Мы недоуменно уставились на него.

- Что?

Антуан недолго вглядывался в нас.

- Показалось, наверное, - наконец выдал он. - Говорю же, нельзя так пить…

И первую порцию воды из кувшина выплеснул себе в лицо.

Всякий раз, когда я вспоминала разговор с Антуаном, мной овладевала глухая печаль, и в такие моменты мало кто мог меня развеселить. Исключением был Дантон, с которым я последнее время все чаще сталкивалась, заходя вечерами к Люсиль и Камилю. Его шуточки мало кого могли оставить равнодушными, и моя грусть легко разгонялась в стороны, как тучи под порывом ветра, стоило мне посидеть рядом с ним хотя бы десять минут. Неудивительно, что у Демуленов я стала частой гостьей, благо против этого никто не возражал - Робеспьера я почти не видела, он дневал и ночевал на работе, Сен-Жюст тоже готовился к отъезду и редко когда мог уделить мне хотя бы пару минут. Но в доме Камиля меня всегда ждали и принимали с раскрытыми объятиями, поэтому я летела туда, когда представлялась возможность, не медля ни минуты, как бабочка на огонек.

- Натали, - от теплых объятий Дантона было не укрыться, но я и не пыталась, - какие новости?

- От кого? - я уселась за стол и сразу подвинула к себе бутылку вина.

- От Максима, конечно же, - усмехнулся Дантон, высадив остатки своего бокала залпом. - Что он говорит?

Такие вопросы он мне задавал впервые, и я растерялась.

- Ну… не знаю. Он все время работает…

- Ну еще бы, - добродушное выражение не сходило с лица моего собеседника, - выпнул меня из Комитета и зашивается…

- Выпнул? - о таком я впервые слышала. - Что это значит?

- Ну, выпихнул, слил, еще что, - отмахнулся тот. - Я, собственно, и не обижаюсь. Давно хотел отдохнуть от всего этого.

“Анализируй, - зазвучал у меня в голове знакомый голос, уверенный и язвительный, - ты пропускаешь факты через свою голову, как через решето. Думай, что значит каждое слово, которое ты слышала”.

Я пыталась думать. Последнее время я не читала ничего из политических газет - каждая казалась мне невероятно скучной и не стоящей внимания, - и теперь начинала об этом жалеть. Если то, что говорил Дантон, было правдой, то между ним и Робеспьером наметились какие-то разногласия. Но я не могла представить, из-за чего эти двое могут поссориться. Да, они совершенно разные по характеру и темпераменту, но это не мешает им отстаивать одно и то же дело. Или все не так, и я ошибаюсь?..

- …поэтому зимовать я собираюсь в деревне, - тем временем сообщил Дантон. - Хочу пожить, как обычный, много чего повидавший гражданин. Имею право?

- Как, - изумилась я, - и вы тоже уезжаете?

Дантон мигом обернулся ко мне. Взгляд его стал испытующим.

- “Тоже”? А кого еще ты имеешь в виду, Натали?

Не знаю, какого ответа он ждал, но я решила, что из того, что я собираюсь сказать, глупо делать секрет.

- Анту… то есть, Сен-Жюст уезжает в армию, - проговорила я. - И Огюстен тоже…

- А, - Дантон разом поскучнел, - это мне известно. Ну, скатертью им дорога и удачи на фронте. А я отправляюсь на отдых.

Подведя последними словами черту, он переложил себе на тарелку кроличью ногу и с аппетитом принялся ее поглощать. Ненадолго воцарилась молчание: Дантон был занят едой, Камиль же, кажется, подбирал нужные слова. На лице его была написана необычайная тревога.

- Нам, - это слово он произнес с какой-то особенной интонацией, но я не смогла понять, что бы она значила, - будет тебя не хватать, Жорж.

- О, уж вы, - точно таким же тоном ответил Дантон, - великолепно справитесь и без меня.

Камиль казался задетым его словами, но продолжать беседу не стал и после короткой паузы перевел тему.

Проводы Бонбона и Антуана были какими-то невнятными и прохладными. Особенный вклад в атмосферу вносил Робеспьер, менторски выговаривающий брату:

- Я хочу, чтобы ты писал нам каждую неделю.

- Хорошо, - согласился Огюстен, переминавшийся с ноги на ногу, как под взглядом сурового наставника. Все так же бесстрастно Максимилиан продолжал:

- Благоразумие всегда было одной из главных черт твоего характера, и я надеюсь, что оно тебе не изменит, - а затем обернулся к Антуану, поправлявшему перед зеркалом шляпу с пышным трехцветным плюмажем, - тебя это особенно касается.

- Да я понял, - скучающим тоном отозвался Сен-Жюст. Больше Робеспьер ему внимания не уделил и продолжил препарировать младшего брата:

- Помни о том, что ты - представитель нации, и старайся вести себя соответствующе…

Огюстен слушал все это, склонив голову, и мне неожиданно стало его жалко. Наверное, люди, отправляющиеся туда, где их могут убить, ждут чего-то более теплого, нежели эти монотонные нотации, но ожидать от Робеспьера проявлений чувств было равно ожиданию снега в середине августа. На прощание братья обнялись, и на этом Максимилиан, очевидно, посчитал формальности исполненными и отошел. Чувствуя, как в душу начинает медленно сочиться неприязнь, я шагнула к Бонбону и обняла его - по-человечески, а не по-паучьи.

- Возвращайся поскорее.

- Я постараюсь, - тихо ответил он, вздрагивая от волнения. - Буду скучать.

- Немедленно прекрати быть таким трогательным, - я была не в состоянии не ответить на его улыбку, - иначе я расплачусь.

Невозможно было представить, как я вообще могла когда-то на него обижаться. Вспомнив об этом, я ощутила, что заливаюсь краской, и с удивлением увидела, что на его щеках тоже проступает румянец.

- Знаешь, - пробормотал он, - я…

- Что?

Не стоило мне спрашивать - он сбился с мысли и замолчал, а я в очередной раз ощутила себя кошмарно неуклюжей. Прощание вышло смазанным: мы обменялись короткими поцелуями в щеку, он будто даже мне руку потянулся поцеловать, но вовремя опомнился и отступил к двери.

- Не забывай, - послышался за моей спиной прохладный голос Робеспьера, - каждую неделю.

- Обязательно, - подтвердил Бонбон и обернулся к Антуану. - Мы идем?

- Идем-идем, - тот в последний раз поправил плюмаж, напоследок полюбовался своим видом и распахнул дверь.

Долго еще я пыталась уверить себя, что все в порядке, просто жизнь продолжается и течет своим чередом, но упорно мне казалось, что ее движение лишь огибает меня, как стоячий камень, накрепко вросший в дно в тот самый момент, когда кинжал Шарлотты Корде вонзился Марату в сердце.

Октябрь подходил к концу, но холода все не ощущалось в Париже - стояла приятная прохлада, солнце редко когда скрывалось за облаками, и погода была исключительно мирной, чего не скажешь о том, что творилось на улицах. Бедняки бушевали, краем уха я слышала, что они требовали, и от этого меня охватывал грызущий ужас: народ требовал крови.

- Террора! Мы ждем террора! - звучало со всех углов.

- Террор в порядке дня!

Город был охвачен нервозом. Я иногда опасалась ходить по улицам, чувствуя, какими взглядами меня провожают. Вины за мной никакой не было, но им могло быть достаточно и одного моего приличного костюма, чтобы обвинить черт знает в чем. Прецеденты были - один раз на моих глазах из кареты выволокли и жестоко избили просто проезжавшего мимо мужчину в зеленом сюртуке. Лишь появление нескольких национальных гвардейцев успокоило бушующую чернь, и те разбежались, оставив несчастного на мостовой истекать кровью. Зрелище было настолько жуткое, что никто не решался даже подойти к нему. Наконец нашлись двое смельчаков, а вслед за ними - я.

- Как вас зовут, гражданин? - спросили они, помогая избитому подняться. - Где вы живете?

Имя его я не запомнила, а названный адрес заставил меня вздрогнуть. В этом же доме жил Бриссо.

Наверное, это было дурной знак, потому что на следующий же день я прочитала в газете о том, что арестованные федералисты, в числе которых был и мой старый знакомый, предстали перед революционным трибуналом. Статья любезно ознакомила меня и с подробностями: один из арестованных закололся ножом прямо в зале суда, остальных же ждала гильотина.

Марат запрещал мне сочувствовать его противникам. Но это были его противники, не мои. И он теперь мертв.

Моя рука, держащая газету, дрожала. Я вспомнила деньги, которые унесла из дома Бриссо: я не вынимала из сумки ни одного ассигната, и она лежала, спрятанная в моем шкафу, нетронутая. Возвращать их сейчас было бы глупо, и я это понимала. Тому, кому осталось меньше суток, деньги ни к чему. Но я не знала, что могу сделать еще, а сделать что-то я была обязана, иначе мне грозило мучиться угрызениями совести до конца своих дней. Мысль о том, что и я внесла свой вклад в то, что завтра всех этих людей убьют, я старательно к себе не подпускала, и отбивалась от нее, как могла, но она продолжала нападать на меня, как бешеное животное, царапая когтями по груди и стремясь дотянуться до горла.

Неизвестно, что пришло бы мне в голову в конце концов, но тут я вспомнила, что унесла из квартиры Бриссо не только деньги. Его плащ, который я накинула, чтобы хоть как-то прикрыть полуобнаженную грудь, до сих пор висел, уже основательно запылившийся, на вешалке в прихожей. Никто ни разу не спросил меня, откуда я его взяла.

“Вот за это, гражданин Марат, - подумала я, аккуратно складывая плащ вчетверо, - вы бы точно меня убили”.

Убил бы непременно, да его убили раньше. Впрочем, это не мешало мне все то время, что я убила на прогулку до Консьержери, ощущать между лопаток его неприязненный, колючий взгляд.

В камере смертников шло настоящее пиршество. На столе, установленном посреди просторного, сырого помещения, возвышались блюда с фруктами и графины с вином, были даже какие-то сладости из тех, которые, как я знала, нынче можно было достать только на черном рынке. Я не знала по именам почти никого из тех, кто собрался вокруг этого стола, и в полумраке с трудом могла различить лица, но Бриссо узнал меня сразу и, как призрак, выплыл мне навстречу.

- Посмотрите, граждане, - громко сказал он, - мы ее дождались!

- Ч… что? - я отпрянула, охваченная страхом; слишком жутким смотрелось это застолье живых трупов, ведущих себя, как ни в чем не бывало, как будто это не их головы должны были упасть в корзину завтра утром. Бриссо едко ухмыльнулся.

- Посланница с того света. От того, кто там нас ждет не дождется.

- Вообще-то, никто меня не посылал, - я отмерла и попыталась говорить уверенно, - я пришла сюда сама.

Бриссо вскинул брови.

- Вот как?

- Да, - я вытащила плащ; после обыска, которому меня подвергли на входе, он был скомкан и напоминал половую тряпку. - Держите, это ваше.

Бриссо взял плащ из моих рук и почти бережно провел по ткани ладонью, будто не имел возможности видеть и хотел проверить подлинность вещи на ощупь. Кто-то из сидевших за столом рассмеялся, и Бриссо подхватил его смех.

- Очень любезно с вашей стороны, - наконец сказал он; я ощутила, что от него сильно пахнет вином, и подавила желание поморщиться. - Здесь прохладно по ночам, знаете ли. Не хотите присесть?

Я решила, что он шутит.

- Присесть?

- Да, выпейте с нами стаканчик, - в одну секунду он оказался у меня за спиной и легко подтолкнул к столу, отчего у меня по позвоночнику пробежали мурашки. - Не бойтесь, ничего не отравлено.

Его голос над самым ухом прозвучал так близко, что я невольно дернула головой в сторону, спасаясь от скользнувшего по шее теплого дуновения. Бриссо усмехнулся, отходя на шаг:

- Неприятно, да? Говорят, только это и ощущает тот, кому отрубают голову. Только легкий ветерок, и все, далее - пустота.

Меня начала бить дрожь, и дело было явно не в сырости. Я даже рта не смогла открыть, чтобы ответить. Чувствуя, что все это происходит не здесь и не со мной, я сделала шаг вперед, и передо мной сразу же оказался свободный стул.

- Перемена мест! - пронеслось над столом. - Перемена мест!

Я обернулась на Бриссо, но он как раз в этот момент скрылся в пляшущих от свечей тенях, чтобы возникнуть спустя секунду на другом конце стола. Не переставая улыбаться, он сделал приглашающий жест:

- Садитесь. Налейте себе вина.

Мои соседи справа и слева одновременно отодвинулись в стороны, и я опустилась на стул осторожно, будто в ожидании, что сейчас из сиденья выскочат острия сотни иголок. Прежде чем схватиться за ближайшую бутылку, я огляделась и издала глухой вскрик: в углу камеры лежало нечто, прикрытое какими-то тряпками, и в его очертаниях безошибочно угадывался труп.

- Не бойтесь его, - сказал кто-то, сидевший слева, чьего лица я не видела, - это всего лишь Шарль, и он уже мертв.

- Впрочем, - тут же вступил в разговор Бриссо, - завтра ему тоже отрубят голову, как и всем нам. У них есть нечто вроде чувства юмора, знаете ли…

Я старалась не смотреть на мертвое тело, но оно приковывало взгляд, и я с трудом могла заставить себя глядеть на того, с кем разговариваю. Бриссо сел так, что мне было хорошо видно только его, остальных же я едва угадывала, и на секунду мне показалось, что прочие стулья, кроме моего и его, вовсе пусты. Наверное, так оно и было. Этих людей больше не существовало, их легким рочерком судейского пера вычеркнули из жизни, и то, что завтра предстояло сделать палачу, неожиданно представилось мне лишь пустой формальностью. Все они были ничем не лучше того мертвеца, что лежал в углу. Все они были пустотой.

- Итак, - Бриссо начал чистить апельсин, - зачем вы здесь?

- Пришла отдать ваш плащ, - честно ответила я.

- Не хотите, чтобы что-то обо мне напоминало? Понимаю, - кивнул он. - А как же сумка?

Остальные безмолвствовали. Ни у кого его слова не вызвали удивления.

- Это не ваши деньги, - брякнула я, на что последовал новый бесцветный смешок.

- Это деньги Питта, конечно же. Это он вам так сказал?

- Ну… - я не поняла, в чем подвох, и сочла за лучшее выпустить шипы, - да, он.

- Я же говорил, - вздохнул Бриссо, - он видел лишь то, что хотел видеть. Но я вынужден вас огорчить - эти деньги были переданы мне вовсе не Питтом и должны были пойти совсем не на уничтожение республики.

- А на что же?

Все вокруг меня зашушукались. С видом конферансье, готового объявить смертельный номер, Бриссо откинулся на спинку стула, причем лицо его приобрело благодаря теням какое-то зловещее выражение.

- Вы хотите знать? - проникновенно спросил он, и я поежилась. - Что ж, завтра мне снесут голову с плеч, поэтому я расскажу. Итак, представьте себе…

Тот, кто сидел слева от меня - с трудом я узнала его, это был Верньо, - безумно сверкнул глазами и отпил вина. Я последовала его примеру, подумав мимолетом, что если не выпью прямо сейчас, то мне грозит сойти с ума.

- Представьте себе даму, жену одного неаполитанского графа, - начал Бриссо, лениво крутя в пальцах чайную ложечку, - она путешествует по Европе и по наивности своей хочет заехать в Париж. Наша доблестная полиция, разумеется, хватает ее уже на заставе и препровождает в тюрьму. Девушку совсем некому защитить, и совсем скоро она должна оказаться перед судом. Но вдруг…

Он порывисто встал, отчего пламя свечей тревожно колыхнулось, и скользнул в тени, окутывавшие стол. Я больше не видела его, только слышала постепенно приближавшийся голос:

- Вдруг на сцене появляется ее муж, который безумно любит супругу и ради ее спасения может пойти на любые жертвы. И он решается на подкуп, для чего во Францию переправляется некоторая сумма денег… в английских фунтах, потому что неаполитанские деньги слишком тяжелы, а наши ассигнаты не стоят ничего.

Я пила и пила вино, будто это могло меня отвлечь. Но то, отдаваясь горечью в горле, падало в желудок тяжелыми ледяными комьями.

- Некоему влиятельному политику, члену Конвента, отнюдь не чуждо милосердие - он же понимает, что графиня виновата лишь в том, что оказалась не в том месте не в то время, - и он соглашается вступить в… преступный сговор, - голос Бриссо был уже совсем близко, и я непроизвольно вжалась в стул. - Но тут…

Ложка, которую он до сих пор держал в руке, упала рядом со мной на стол, и ее тихий звон так резко ударил мне по ушам, что я чуть не вскрикнула.

- Но тут в дело с присущей ему грацией вламывается сам Друг Народа, с которым мы давно точим друг на друга зуб, - сообщил Бриссо и вдруг погладил меня по плечу, будто стряхивая пылинки, - и его милая помощница.

Над столом послышались смешки. Я плюнула на приличия и допила вино одним глотком.

- Воспользовавшись моей добротой, она проникает ко мне в дом и крадет сумку с переданными деньгами, - сказал Бриссо и продолжил свой путь вокруг стола; теперь его безликий голос с каждой секундой отдалялся. - Получается небольшой казус: один из помощников Фукье-Тенвиля уже сжег дело, пока оно не дошло до обвинителя, но охрана, которая должна была вывести девушку и закрыть глаза на побег, своей доли получить не успела. Выходит, графиня так и остается в Консьержери… хотя, по документам, никогда сюда не попадала.

Молчание было ему ответом. Я чувствовала, что многие взгляды устремлены на меня, но не смогла ничего,кроме как беспомощно пискнуть:

- Вы врете…

- Нет, - просто ответил он, вновь опускаясь на свое место. - Перед смертью люди, как правило, не врут. Но вам легче поверить в обратное, чем в то, что все совсем не так, как вам кажется. Еще вина?

- Спасибо, не надо, - чувствуя, что меня начинает мутить, я поднялась. - Я лучше пойду…

- Как жаль, - вздохнул Бриссо, - что рядом нет Марата, чтобы привести в чувство ваши представления о том, что происходит.

Я хотела бросить в него бокалом, но поняла, что не могу пошевелить рукой. Меня это только подстегнуло.

- Заткнитесь, - зло процедила я. - Он спас мне жизнь.

- О, - Бриссо в притворном удивлении приоткрыл рот, - против такого аргумента я не могу спорить.

Я подождала, не захочет ли кто-нибудь еще заговорить, готовая, если что, отразить десяток нападений. Но пустота, разделявшая меня и его, продолжала безмолвствовать. Тогда я развернулась и пошла к двери. Хотелось как можно скорее выбраться на воздух.

- Благодарю за плащ, - нагнал меня голос Бриссо. - А деньги я дарю вам. Употребите их на что-нибудь полезное. Освободите кого-нибудь из тюрьмы, например.

- Обязательно воспользуюсь вашим советом, - скривилась я, чтобы он не увидел моего настоящего лица.

- Это не совет, гражданка, - медленно произнес он, - а наставление. Совет будет другой.

Я не донесла до кованой двери поднятый кулак.

- Какой же?

- Не повторяйте мою ошибку, - Бриссо сжал бокал в руке так, что ножка жалобно затрещала, - выберите правильную сторону.

Я понятия не имела, о чем он говорит, но у меня не было желания уточнить. Мне казалось, что если я немедленно не уберусь из этой камеры, то меня стошнит. Так что если он и ждал каких-то вопросов, то не получил их. Давая себе клятву, что никогда больше не зайду в это кошмарное здание по доброй воле, я гулко постучала в дверь.

Пустота провожала меня тихим многоголосым смехом.

Утром меня разбудило пение. Я поначалу перевернулась на другой бок, слишком сонная для того, чтобы определять источник звука, но спустя секунду подскочила, как ужаленная. Пели на улице - там же, где доносился шум толпы, цокот копыт и пронзительный, но заглушаемый куплетами скрип телег.

Конечно же, это были они. Они ведь не могли не совершить напоследок что-нибудь подобное.

Те, кого везли в телегах к эшафоту, горланили во весь голос “Марсельезу”. Я распахнула окно, чтобы высказать им все, что я об этом думаю, но все слова застряли в горле, когда я увидела, что ставни всех близлежащих домов наглухо закрыты. Взгляды тех, кто ехал в телегах, мигом приковались ко мне, и меня будто пронзила сотня отравленных стрел.

- Твою ж мать, - пробормотала я вполголоса по-русски, отступая. Тут волосы мои взметнул порыв налетевшего ветра, в котором мне на секунду почудилось смрад дыхания смерти, и я, на секунду ощутив себя невесомой пушинкой, едва не потеряла равновесие. Силы снова подойти к окну, чтобы закрыть его, у меня нашлись не сразу, и когда я это сделала, процессия уже удалилась.

“Никогда, - металось у меня в голове что-то невразумительное, - никогда больше, ни за что”.

В небе послышался удар грома, и сырой ветер снова завыл в переулках. Собирался дождь. В Париж пришла осень.

========== Глава 18. Правосудие и справедливость ==========

Последние слова Бриссо не выходили у меня из головы. Спустя неделю после нашего странного прощания я поймала себя на том, что все время обдумываю их - за скудным завтраком или объясняя Клоду хитросплетение очередной теоремы, прихлебывая вечерний чай или пытаясь увлечь себя книгой, - и поняла, что больше так продолжаться не может. Что-то надвигалось, что-то огромное, темное и пугающее, и предчувствием этого дышало все, даже погода: я не могла вспомнить, когда последний раз улицы Парижа освещало солнце, много дней небо было непроницаемо-серым и казалось набухшим, лишь одного удара грома хватало ему, чтобы разразиться густым и хлестким ливнем. Не могла не чувствовать надвигающуюся угрозу и я - пусть мои писательские таланты весьма скромны, но то, что называется чутьем, во мне за несколько лет работы пробудилось в полной мере. Поэтому я, неожиданно для себя, решила последовать данному мне совету и в тот же вечер, облачившись в свой “маскировочный”, как я его называла, костюм, оставленный мне Маратом, отправилась в клуб кордельеров.

Внутрь меня пустили без проблем - секьюрити у входа даже не удостоили меня вниманием. В зале, как всегда, было невероятно много народу, и сквозь витавший в воздухе гул я плохо слышала, о чем кричат с трибуны. Одно я знала точно: голос оратора был мне знаком.

- Кто выступает? - спросила я, пихнув локтем какого-то мужика.

- Папаша Дюшен! - ответил он, даже не повернув головы в мою сторону.

Я почувствовала, как у меня будто бы начинают ныть сразу все зубы. “Папаша Дюшен” действительно был мне знаком - газета, от которой за километр разило вульгарщиной, была прямым конкурентом “Публициста Французской республики”, и последний, увы, еще летом начал безнадежно проигрывать напористому, резкому, не следящему за словами противнику. Марат, конечно, отзывался о редакторе “Дюшена” со всем возможным снисхождением в голосе, но я не могла не видеть, как он бесится подчас по его поводу.

- Можешь убраться к папаше Дюшену, - любил повторять он, когда мы в очередной раз не сходились во мнениях, - там тебе самое место.

Или:

- Ты действительно думаешь, что я буду печатать эту чушь? Или лучше к папаше Дюшену, может, после такого он закроется!

Я настолько увлеклась воспоминаниями, что забыла на минутку, где нахожусь, и только когда кто-то наступил мне на ногу, смогла вернуться в реальность и принялась активно работать локтями, протискиваясь к трибуне. Кто-то осыпал меня проклятиями, но мне не было до этого никакого дела: хотелось взглянуть хоть одним глазом на того, кто последнее время начинал задавать тон не только в клубе кордельеров, но и на улицах Парижа. Все чаще я слышала упоминания об этом человеке, экземпляры газеты которого ходили по рукам: после гибели Марата ничто не мешало “Дюшену” раскрутиться на полную, а ее редактор не производил впечатления человека, который будет упускать подвернувшуюся возможность. Немного пошевелив мозгами, я даже смогла вспомнить его имя. Жак Рене Эбер.

- Что бы мы делали без гильотины? - как раз в этот момент крикнул он, сорвав гром аплодисментов. - Без нашей благословенной национальной бритвы?

Я снова вспомнила гремящие телеги, едущие по улице Сент-Оноре, и содрогнулась всем телом. Но чудовищно было не столько то, какие вещи произносил Эбер. То, что его поддерживали единогласно, было намного хуже.

- Все они, - воодушевленно продолжил он, - аристократы, спекулянты, бриссотинцы… Все они заслуживают лишь одного!

- Смерть им! - заорал кто-то с заднего ряда.

- Смерть! Смерть! - громыхнуло под сводами многоголосым эхом. Одна я, охваченная страхом и отвращением, не нашла в себе сил раскрыть рта, а через секунду поняла, что Эбер нашел меня взглядом и смотрит, не отрываясь. С такого расстояния я не могла увидеть выражение его глаз, но меня все равно пробрало холодом, будто я находилась не в душном, наполненном людьми помещении, а в глухом погребе, одна в четырех стенах, покрытых налетом инея. Толпа вокруг меня продолжала бесноваться, но меня уже ничего не волновало: вместе с приступом внезапной тошноты пришло и осознание, что с меня довольно. Тут я видела и слышала достаточно. И я начала пробираться обратно к дверям.

Я слышала, что про Эбера многие говорят: вот новый Марат, достойный продолжатель его дела. Теперь я поняла, что делать такие сравнения могли лишь люди, которые не знали ни одного, ни другого.

Домой идти не хотелось, и я решила прогуляться немного по саду рядом со старой церковью. Я свернула на первую попавшуюся аллею, оказавшуюся пустынной, и неторопливо двинулась вперед, глядя куда-то в пространство перед собой, как вдруг за моей спиной послышались чьи-то мелкие и торопливые шаги. Обернувшись, я обомлела. Ко мне приближался Эбер.

- Я думал, вы ушли, - голос у него, когда он не вопил, оказался приятный и вкрадчивый, разве что немного хриплый, - очень торопился, хотел поговорить.

- О чем? - прохладно осведомилась я, недоумевая, что этому человеку могло от меня понадобиться. Увидел, что я молчу, а не ору со всеми, и решил разоблачить меня как контрреволюционера? Нет, тогда бы он сделал это еще в клубе, чтобы все слышали, а не наедине.

- Пройдемся? - предложил Эбер, бегая взглядом по моему лицу; я невольно поежилась, но кивнула:

- Почему нет.

На аллее, кроме нас, не было ни единого человека. Я слышала где-то в отдалении нестройный хор мужских голосов, но они доносились с дальней от нас стороны сада, и поэтому никто не мешал нам разговаривать. Эбер шел рядом со мной, сложив руки за спиной, и улыбался беспрерывно, что придавало ему удивительно благообразный вид.

- Как к вам лучше обращаться? - спросил он, чуть усмехаясь. - “Гражданин” или “гражданка”?

Я вспыхнула, хотя, казалось бы, должна была давно привыкнуть, что мой неуклюжий маскарад вряд ли может кого-нибудь обмануть. Эбер мигом заметил мою досаду.

- Нет, нет, - засмеялся он, - дело вовсе не в вашем внешнем виде. Просто у меня, представьте, тоже есть осведомители. И они мне рассказали много интересного в свое время.

- Так вы, получается, мной интересовались? - мигом напряглась я. Эбер с покаянным видом развел руками:

- Это так. Хотелось узнать, что это за… огненная девица рядом с Другом Народа. Никаких дурных намерений, только это.

Странно, как он умудрялся располагать к себе. На что я была настроена не верить ни единому его слову, все равно принимала сказанное им за непреложную правду. И даже улыбнулась в ответ, не успев себя сдержать:

- Вы мне льстите.

- О нет, - ответил он, склоняя голову набок, - льстец из меня очень плохой. Я хотел сделать вам одно предложение.

- Какое? - уже без шуток заинтересовалась я. От Эбера можно было ожидать чего угодно, но у него все равно получилось меня удивить, и поэтому я внимательно слушала, что он сказал мне, понизив голос, что придало нашей беседе какой-то таинственный оттенок.

- Не буду скрывать - меня привлекли ваши заметки.

- Ч… что?

- Ваши заметки, - повторил он, - то, что вы писали для Друга народа. У вас отличное бойкое перо, и я бы пригласил вас присоединиться ко мне еще тогда, но ко мне поступили сведения, - тут на его губах проступила тонкая улыбка, - что… в силу некоторых обстоятельств… вы вряд ли ответите согласием.

Я не поняла, на что он намекает - была слишком ошарашена его интеллигентным тоном, чтобы отвечать. Сказал бы мне кто-нибудь, что этот представительный, почти щеголевато одетый человек, похожий на школьного учителя или писателя, только что призывал рубить головы всем без разбора, а на страницах своей газеты, не утруждаясь выбором выражений, кроет своих политических противников чуть ли не матом, я бы, наверное, рассмеялась.

- Но теперь, когда все изменилось, - тем временем продолжал Эбер, явно наслаждаясь моей реакцией, - я думаю, что у нас есть темы для разговора.

- Какие? - пискнула я, стараясь понять, что мне в нем не нравится. Казалось, мне не привыкать, что человек на трибуне и человек вне трибуны могут различаться кардинально, как раличается оболочка и то, что скрыто под ней. Но в Эбере, сколько бы он ни навешивал на себя преувеличенно мирный вид, меня что-то пугало.

- Колонка в “Папаше Дюшене”, - сказал он, хитро глянув на меня. - Вы будете писать, я - публиковать. Вам даже не придется утруждаться - ваш опыт подскажет, разве что стиль надо будет чуть подправить, но это минутное дело, так?

Я молчала, ошеломленная, не зная, что ответить. Эбер расценил это по-своему и добавил, вытаскивая из кармана чистого, с иголочки шерстяного пальто кружевной платок, настолько чистый, что почти светящийся в темноте:

- Если вас интересуют деньги… за этим дело не постоит. Я не богач, но и не бедствую, как можете заметить…

Быстрым, каким-то нервным движением он протер ладони, причем на его лице на секунду появилось выражение плохо скрываемой брезгливости. И что-то было в этом незначительном жесте, что у меня в голове будто вспыхнул свет и я поняла, почему все мое существо протестует против того, чтобы заключать хотя бы самую маленькую сделку с редактором “папаши Дюшена”. Пожалуй, в чем-то правы были те, кто сравнивал его с Маратом - у Эбера тоже всегда была наготове маска, которую он надевал на себя, когда нужно было произвести впечатление. И эту маску я видела сейчас. Настоящий Эбер был там, в душном зале клуба, когда, почти по-животному рыча, восхвалял гильотину и призывал к резне.

- Ваше предложение, - медленно начала я, незаметно отступая, чтобы увеличить расстояние между нами, - очень привлекательно звучит, гражданин.

Он довольно заулыбался и снова зажал в кулаке платок:

- О, вовсе не стоит…

- Но боюсь, - я улыбнулась очаровательно, не позволяя себе смотреть на его руки, не дать ему понять, что я его раскрыла, - вынуждена ответить отказом.

Лицо его на секунду стало бесцветным и совсем ничего не выражающим. Улыбка слетела прочь так же быстро, как маска, у которой лопнули ремешки.

- Отказом? - глухо повторил Эбер, с явным трудом беря себя в руки. - А почему, позвольте узнать?

- Буду говорить прямо, - не передать словами, как мне хотелось побыстрее закончить разговор и уйти, скрыться не только от него, но и от зудящего, прохладного ощущения, что я хожу по острию лезвия, - мне не очень нравится… то, за что вы выступаете.

- Например?

- Гильотинирование всех подряд, - отрезала я, начиная злиться. - Вы призываете устроить кровавую баню!

Он вскинул брови, будто в искреннем изумлении, но куда красноречивее выражения лица был его кулак, сдавивший несчастный платок изо всей силы, до побелевших пальцев. Думаю, если бы в этот момент Эбер держал меня, предположим, за руку, то без особых усилий мне ее сломал.

- Вовсе нет, - голос его был убийственно ровен, как у судьи, зачитывающего смертный приговор. - Я призываю к справедливости.

- Боюсь, гражданин Эбер, у нас с вами слишком разные понятия о том, что такое справедливость, - вежливо ответила я и остановилась, готовая в любую секунду броситься бежать. - Думаю, мы с вами не найдем общий язык.

Рука Эбера разжалась, платок медленно и будто обморочно спланировал на землю, но “папаша Дюшен” этого не заметил и безжалостно наступил на белоснежную ткань, приблизившись ко мне. Лицо его было искажено яростью, но я ощутила не страх, а странное удовлетворение: теперь я говорила с настоящим Эбером, и это пугало меня меньше, чем его предыдущий, убийственно умиротворенный облик.

- Не найдете общий язык, значит? - тихо спросил он, сверкая взглядом. - А с Маратом нашли? И что, он был настолько хорош?

Злоба в одно мгновение затопила меня с головой. В устах этого человека подобные слова для меня звучали как богохульство, и я до сих пор не знаю, как мне удалось сдержать себя, не вцепиться Эберу в горло, чтобы заставить его взять их обратно, чего бы мне это ни стоило. Я не бросилась на него, только дернулась, будто он ударил меня током, и проговорила со всей холодностью, на которую была способна:

- Да, он был очень хорош. А в вас, гражданин Эбер, я совсем не уверена. Всего хорошего.

И, развернувшись, пошла прочь, не дожидаясь, пока он скажет мне еще что-нибудь. Каждый шаг отдавался в груди, где колотилось, как бешеное, сердце, но я не замедлилась ни на миг и ни разу не обернулась: почему-то во мне жила железная уверенность, что “папаша Дюшен” не бросится меня догонять. Так и произошло - когда я дошла до конца аллеи, Эбера на ней уже не было, он будто растворился в косых силуэтах деревьев, и я, с трудом начиная осмысливать, что произошло только что, наконец-то смогла перевести дух. Злость, что странно, с течением минут не утекала никуда, как бывало со мной обычно, а лишь застывала, обретала форму, как только что отлитое из металла орудие. Я пока не знала, к какому бою его готовить, но какие-то разрозненные идеи уже бродили в моей голове.

“Ну ладно, - подумала я с решимостью, которая дала бы фору какому-нибудь герою, - я тебе еще покажу национальную бритву, козел”. Одна мысль об Эбере теперь вызывала у меня неизъяснимое отвращение. Пожалуй, этот человек взял и удвоил все худшее, что было в Марате, при этом места для хорошего просто-напросто не оставил. И после этого он смел с такой насмешкой произносить его имя!

- Доброй ночи.

Низкий, какой-то гулкий голос раздался совсем рядом со мной, и я от неожиданности вскрикнула, оборачиваясь. Но повода пугаться не было - человеком, окликнушим меня, был Бийо: как всегда, слегка отрешенный и затягивающийся своей неизменной трубкой.

- А, это вы, - вздохнула я. - Доброй ночи.

- Это вы говорили с Эбером? - он прищурился, причем в его глазах мелькнули непонятные искры. - Я только что его видел. Он зол, как сотня чертей.

- И поделом ему, - молвила я неприязненно. - Он меня звал к себе в газету. А я отказалась.

- Тогда понятно, - кивнул мне Бийо и прикрыл глаза, делая очередную затяжку. Дым он выпустил густым кольцом, которое подплыло к самому моему лицу; закашлявшись от крепкого запаха чужого табака, я парой взмахов ладонью заставила его растаять. - Эбер никогда не любил отказы, знаете ли… а что вы тут делаете?

- Выбираю сторону, - честно ответила я, не задумваясь, как это может прозвучать. Но Бийо, как ни странно, понял, о чем я.

- Во-о-от как? - протянул он, снова выпуская дым, на этот раз струйкой. - Вижу, сторона Эбера не по вам.

- Не по мне, - согласилась я. - Попробую поискать что-нибудь еще.

- Будьте осторожны, - вдруг посоветовал мне Бийо и достал из кармана часы. На циферблат он поглядел мимолетно и сразу же убрал их обратно в карман, но я успела заметить вырезанный на блестящем корпусе треугольник. Были там и какие-то надписи, но я не разобрала их в полутьме, а Бийо перехватил мой взгляд и отчего-то нахмурился.

- Что такое?

- Да ничего, просто часы у вас красивые, - сказала я немного растерянно, не понимая, чем вызвана его внезапная подозрительность. Он недолго смотрел на меня, будто ожидая, что я сейчас выдам какой-то секрет, а потом, отвлекшись и приобретя свой обычный рассеянный вид, принялся выбивать трубку.

- Я бы на вашем месте больше сюда не приходил, - вдруг сказал он. - Вы разозлили Эбера, а это может быть опасно.

- Я и не собиралась, - пожала плечами я. - И, если что, он меня тоже разозлил. И это может быть опасно для него.

Бийо посмотрел на меня, как на ребенка, угрожающего игрушечной шпагой:

- Действительно?

- Знаете, - я немного обиделась, что меня не воспринимают всерьез, - у меня были неплохие учителя.

- В этом я не сомневаюсь, - ответил он и внезапно улыбнулся. - Удачи вам.

- Вам того же, - ответила я и, осознавая, как медленно выстраивается в строгий и ровный ряд ворох мыслей в моей голове, скрылась.

Окончательно моя идея, как поступить, созрела только к следующему дню. Впервые со дня убийства Марата я натащила к себе в комнату писчей бумаги, чернильницу и целых два пера - на случай, если одно придет в негодность, в моих неумелых руках они регулярно ломались, - и принялась за работу. Я не знала, где буду публиковать то, что получится в итоге, но злорадно усмехалась при мысли, какое лицо будет у Эбера, когда он это прочитает. Сначала я хотела взять за основу последний номер “Дюшена” и разобрать его по кирпичикам, высмеять и выставить напоказ все его нелепости, но с первой же секунды поняла, что буду писать, ни на что не опираясь и не называя имен: те, к кому будет обращена статья, и так все поймут. Несколько часов кряду я не отходила от письменного стола, проигнорировав обед, и к вечеру вся моя комната была усеяна скомканными, запятнанными листами, а руку мне нехорошо сводило при каждой попытке сжать пальцы, но статья была готова, и она, как мне показалось, была великолепна. Озаглавила я ее, чувствуя себя почти гением, просто и лаконично: “Что делать?”.

К ужину я почти опоздала, но это не испортило моего настроения. Сразу после того, как с едой было покончено, я устроилась в гостиной и принялась, наслаждаясь каждой строчкой, перечитывать написанное. За этим занятием меня застал вернувшийся с вечернего заседания Робеспьер.

- Добрый вечер, - поздоровался он, с легким удивлением глядя на мои перемазанные в чернилах руки. - Что это у вас?

- А, вечер добрый, - я собрала листы, разложенные рядом на диване, и сбила их в стопку, - да так, написала тут кое-что…

- Вы снова пишете? Поздравляю, - устало сказал Робеспьер, опускаясь рядом со мной; я была настолько увлечена, что даже забыла про свое вечное желание отодвинуться от него подальше. Мне хотелось, чтобы он спросил еще что-нибудь про статью, но он примолк и замер, закрыв глаза и, кажется, мгновенно задремав. Тут же прибежала Нора, неся в руках еще одну чашку, но Максимилиан, увидев ее, жестом отказался:

- Спасибо, но я, наверное, пойду сейчас в кабинет.

- Ты снова работаешь? - разочарованно протянула Нора; уголки ее губ горестно опустились. - Мне кажется, тебе надо поспать…

- Я знаю, знаю, - вздохнул Робеспьер, с явным сожалением поднимаясь с мягких подушек. - Но мне нужно просмотреть еще массу бумаг. Я буду благодарен, если ты принесешь чай наверх.

- А ужин?

- Спасибо, я не голоден.

Надув губы, Нора удалилась обратно в кухню. Робеспьер посмотрел на меня, затем на листы в моих руках, и этого взгляда мне было достаточно, чтобы вцепиться в него мертвой хваткой:

- Может, вы хотите прочитать?

- М-м-м, Натали, - Робеспьер явно давил зевки, - я даже не знаю… впрочем, давайте, завтра у меня найдется время…

Не тратя больше времени на слова, я впихнула ему в руку свой шедевр и, довольная собой донельзя, растянулась на диване. Со страдальческим видом Робеспьер оценил количество страниц, но, судя по облегченному вздоху, он ожидал большего: поблагодарил бы Марата, научившего меня лаконизму.

- Там немного, - сказала я.

- Да, я заметил, - Максимилиан скользнул сонным взглядом по листу. - Думаю, я быстро с этим справлюсь.

Аккуратно сложив бумаги вдвое, он ушел к лестнице. Я слышала, как почти неслышно скрипят ступеньки под его невесомыми шагами, а затем на втором этаже тихо хлопает, закрываясь, дверь кабинета. Я знала, что свет там будет гореть до поздней ночи: сколько раз видела, вставая по ночам, желтоватую дрожащую полоску, выбивающуюся из-под двери. Это давало мне надежду, что Робеспьер не изменит своим словам и действительно быстро справится с чтением, а потом статья вернется ко мне, и совсем скоро ее будет читать весь Париж. Представив себе, каким будет лицо Эбера, когда мое сочинение попадет к нему в руки, я усмехнулась. Как жаль, что в этот момент я не буду стоять рядом с видеокамерой…

На следующее утро я, собираясь на занятие к Клоду, встала рано, и столкнулась с Робеспьером в дверях. Лицо его, когда он меня увидел, стало необыкновенно серьезным, чему я поразилась: раньше я видела его таким только на трибуне.

- Вы будете дома сегодня вечером? - неожиданно тихо спросил он. - Нам надо поговорить.

- О чем? - удивилась я. - Вы прочитали статью?

Робеспьер прикрыл на секунду глаза, будто это могло его от чего-то отгородить.

- Да, прочитал. О ней мы и будем разговаривать. Но не сейчас, Натали, я опаздываю.

Я недоумевала, что могло стать причиной такого настроения, но, прежде чем я рот успела открыть, Максимилиан шагнул за дверь и был таков. В смешанных чувствах я провела занятие, безуспешно попыталась вбить в голову нерадивому ученику очередную порцию задач, заработала еще несколько ассигнатов и, обзаведясь по дороге половиной бутылки вина, отправилась домой.

С каждым днем становилось все холоднее, и я понимала, как сильно скучаю по друзьям. Огюстен исправно присылал письма, как и наказал ему брат, каждую неделю, причем отдельная стопка листов предназначалась для Максимилиана, а отдельная - для меня. Каждое написанное слово дышало теплом, но они все равно не могли согреть так, как объятия того, кто писал их. Антуан писал много реже, но тоже помногу, в основном восхваляя собственные подвиги и стараясь обнадежить, что теперь-то, когда он навел порядок, ненавистные австрийцы точно будут отброшены. С присущей ему непосредственностью описывал он и тех, с кем ему приходилось служить. Например, один из пассажей гласил: “Есть тут один парень по фамилии Дезе, талантливый необыкновенно, но какой-то малахольный. Баб боится, как огня. Я при нем один раз на что-то такое намекнул, так на его щеках, наверное, яичницу жарить можно было. И что, спрашивается, они ему сделали? Может, у него какое-то потрясение с детства?”. Робеспьер только головой качал, читая такие письма, а я не сдерживала хихиканья и потом подолгу представляла себе, как рада буду, когда эти двое наконец-то вернутся, и все будет, как прежде. Без них жизнь казалась мне неимоверно тоскливой: не с кем было сходить развлечься, когда становилось совсем скучно, не с кем обсудить последние новости, не с кем обняться, когда ко мне ночью приходил страшный сон.

А кошмары мне последнее время снились часто. Последний я помнила с такой четкостью, словно он был реален: отрубленная голова Бриссо, которая смеялась надо мной и говорила почему-то голосом Робеспьера: “Давайте договоримся, вы не будете пытаться врать мне”. Слова ее отдавались эхом у меня в ушах, и я в страхе пыталась убежать, но, куда бы я ни поворачивалась - передо мной все время возникала эта жуткая говорящая голова, повторявшая, как заводной механизм, одну и ту же фразу. В конце концов мне удалось сбросить с себя сон, как сбрасывают тяжелое, давящее одеяло, я очнулась, часто дыша, будто и впрямь куда-то бежала, но до самого утра заснуть так и не смогла. Бонбона, его теплых рук и успокаивающего голоса мне не хватало - чем дальше, тем отчаяннее.

Погруженная в печальные мысли, я добралась до дома и остаток дня провела, помогая Норе готовить суп. С продуктами в последнее время было все тяжелее и тяжелее, поэтому тот получался больше похожим на похлебку, но это было лучше, чем ничего, особенно когда Нора открывала маленький ящик, где хранились какие-то ароматные травы, и бросала одну веточку в кипящую кастрюлю - тогда кухня наполнялась поистине божественным запахом, и нам приходилось закрывать окно, чтобы он не шел на улицу.

- Попробуй, - Нора подула на ложку и протянула ее к моему раскрытому рту, и тут я услышала хлопок входной двери.

- Это наверняка Максим! - Нора чуть не расплескала горячий суп мне на ногу, но я успела перехватить ложку, и подруга тут же выскочила за дверь. Я вспомнила о том, что Робеспьер хотел о чем-то поговорить, потом подумала, что это подождет, и шумно осушила ложку, как вдруг от порога послышалось:

- Вы не забыли, о чем я говорил, Натали?

Что ж, по его мнению, разговор подождать не мог. Безразлично пожав плечами, я оставила ложку на столе и послушно последовала вслед за Робеспьером в его кабинет. Мне уже давно не приходилось тут бывать, но за это время в обстановке ничего не изменилось: кажется, даже стопки бумаг, которыми был заставлен стол, не сдвинулись ни на сантиметр. Уже не дожидаясь приглашения, я опустилась на стул.

- Я слушаю, - свою статью я на столе не увидела и начала невнятно беспокоиться, мало ли что могло прийти Робеспьеру в голову. - Вы о чем хотели поговорить?

Он ответил не сразу - так посмотрел на меня из-за своих холодно блеснувших очков, что мне стало не по себе. Помнится, Огюстен говорил, что до начала своей политической карьеры его старший брат был адвокатом - так вот, наверное, когда он так смотрел на прокурора, тот убегал с воплями ужаса.

- Ваша статья, - наконец медленно начал Робеспьер, не отрывая от меня взгляда, будто в стремлении загипнотизировать. - Я ее прочитал.

Я оживилась:

- И как? Вам понравилось?

Максимилиан поджал губы. Кажется, он не готовил ответ на такой вопрос.

- Сложно говорить, понравилось мне или нет, - наконец сказал он осторожно, будто каждое слово было для него, как шаг йога по иголкам. - У вас есть талант, это несомненно. Сомнения у меня по поводу другого - правильно ли вы его употребляете.

Последняя фраза была произнесена той неопределенной интонацией, которая не давала возможности понять, спрашивает он или утверждает. Еще не понимая, почему, но чувствуя, что сейчас что-то будет, я поерзала на стуле - тот неожиданно показался мне ужасно неудобным.

- А что? - наконец спросила я, расхрабрившись.

- Понимаете, Натали, - заговорил Робеспьер, сцепляя руки в замок и облокачиваясь на стол; я непроизвольно вжалась в спинку стула, - я верю, что вами руководили исключительно благие намерения, но некоторые части вашей статьи показались мне… спорными.

- Какие, например?

- Например, та, где вы утверждаете, что стремление казнить людей вытекает из истерии, глупой и опасной, - в голосе Робеспьера звучала легкая прохлада, за которой легко можно было почувствовать еле уловимое дыхание угрозы. - Конечно, вы не имели в виду ничего дурного, но, если вы опубликуете это, то очень многие могут усмотреть в ваших рассуждениях сомнения в революционном правосудии.

“Опасность”, - мигом стукнуло у меня в голове. В статье я без конца повторяла слово “благоразумие” и сейчас ясно понимала, что самым благоразумным для меня будет шумно откреститься от своих слов, уйти и никогда больше не вспоминать ни свою статью, ни этот разговор. Года два-три назад я бы так и сделала. Обязательно.

- А почему бы нет? - возразила я, позволяя себе немного расслабиться и даже закинуть ногу на ногу. - Вы же не будете утверждать, что не было казнено ни одного невиновного.

Лицо Робеспьера осталось бесстрастным.

- Конечно же, я буду это утверждать, - произнес он, как нечто само собой разумеющееся. - И посоветовал бы вам принять мою точку зрения.

Одного последнего заявления было достаточно, чтобы я ощетинилась.

- А если я с ней не соглашусь?

Тишина, повисшая между нами, почти зазвенела от напряжения, как натянутая нить. Достаточно было всего одного неловкого слова или движения, чтобы ее перерезать, и что будет потом - я представить не могла, потому что за этой гранью не было ничего. Только пустота, черная и бездонная - та самая, которую я видела воочию в камере федералистов в Консьержери.

- Натали, - Робеспьер заговорил вновь, будто бы с усилием, - вам не стоит рассуждать на эту тему в таком ключе, поверьте мне. Нет ни одного доказательства, что был осужден хоть один невиновный.

- Хотите, - вдруг предложила я с непонятным азартом, - я вам их достану?

- Вам действительно хочется вернуться к Фукье-Тенвилю?

Я посмотрела на него, как в нашу первую встречу, и ощутила, что во мне снова поднимает голову страх - тот самый, который я испытала, встретившись в Консьержери с этим человеком, неказистым, бледным и сосредоточенным. В его облике и тогда не было ничего угрожающего, но одного взгляда мне хватило, чтобы почувствовать исходящую от него опасность. А чутье, как я уже упоминала, редко подводило меня.

- Ну что вы, - я нервно рассмеялась и вдруг обратила внимание, что сижу, до боли в костяшках пальцев сжав край столешницы, - я же говорю гипотетически, верно? Не собираюсь же я прямо сейчас идти в Консьержери…

- Конечно, не собираетесь, - охотно согласился Робеспьер. - Вы должны пообещать мне, что нигде и никогда не опубликуете то, что написали. Ради вашего же спокойствия и безопасности.

Его глаза, странно побелевшие, смотрели мне, казалось, прямо в душу, и не было ни одного способа закрыться от этого взгляда. Я коротко выдохнула, выпуская ни в чем не повинный стол. Напряжение спало, но совсем чуть-чуть, я ощущала, что всего несколько неосторожных слов вновь натянут его до предела.

- Ну, хорошо, - ответила я, будто принять решение мне ничего не стоило, - если вы так настаиваете - обещаю…

Он заметно успокоился, даже черты его лица словно смягчились, а из взгляда почти ушел неживой, стальной блеск.

- Я вовсе не запрещаю вам продолжать писать, - заявил Робеспьер уступчиво, видимо, чтобы подсластить пилюлю. - Просто вы, с вашими способностями… почему бы вам не написать что-нибудь более лояльное?

- Лояльное кому? - резко спросила я и вновь не уследила за языком. - Вам?

Я ожидала, что сейчас он точно выйдет из себя, но этого неожиданно не произошло. Он удивился, совсем не наигранно:

- Мне? При чем тут один я? Я имел в виду правительство, Комитеты…

- Мне жаль, - сказала я и поднялась со стула, - но я никогда не писала ничего лояльного правительству.

Он посмотрел на меня снизу вверх с видимым сожалением.

- Возможно, вам стоит попробовать?

Мне стало мерзко, почти как при давешнем разговоре с Эбером, и я ушла из кабинета, ничего не ответив.

Шел проливной дождь, и я торопилась домой от Клода, ощущая, как мокрые волосы липнут к шее. Поднятый воротник не спасал - по спине все равно ползли холодные капли, и я передернулась, когда меня обдал порыв ветра с Сены, поспешно скрылась от него в переулки возле Лувра. И угораздило же меня забыть зонт… хотя еще утром ничто не предвещало ливня - на небе не было ни облачка, и я даже представить не могла, что уже к полудню небо затянет тучами, которые, помедлив немного, решат окатить город холодным душем.

Матерясь про себя, я выскочила на улицу Сент-Оноре и, заслышав шум, ощутила, как у меня внутри все заворачивается в спираль. Это был знакомый шум, шум телег с приговоренными, которых везли к месту казни - последнее время мне частенько приходилось слышать его, а привыкнуть не получалось. Я не знала, как вообще к такому можно привыкнуть.

Сегодня их было совсем немного - всего несколько человек, уместившихся в одну-единственную скрипящую телегу. Я опустила взгляд - не могла смотреть на их лица.

- Натали!

Окрик стегнул меня, как длинная и тонкая плеть. Я вскинула голову, не веря, что слышу знакомый голос.

- Натали! - истошный крик повторился, и у меня помутилось в глазах, когда я поняла, что кричат мне из телеги. А еще спустя секунду я поняла, кто кричит, и почувствовала, как тело становится ватным.

Это был Шарль. Полураздетый, в одной изорванной рубашке, промокший и дрожащий, он метнулся к краю телеги, едва не упав при этом на ее дно. Руки его - я вспомнила эти длинные, изящные ладони, которые могли бы принадлежать музыканту или художнику, а не помощнику портного, - были связаны за спиной. Волосы, густые светлые кудри, в которых, я помнила, игриво путалось солнце, делая их похожими на сверкающий ореол, криво срезала чья-то грубая рука, а на чудовищно бледном лице застыло такое отчаянное выражение, что я ощутила, что сама сейчас умру, когда увидела, как оно сменяется безумной, какой-то неестественной надеждой.

- Натали! - крикнул Шарль, сотрясаясь от рыданий. - Спаси меня!

Я бы сделала это, я бы все отдала, только чтобы снять его с телеги, закутать в плащ, отвести домой и сидеть рядом, никуда не отходя, дав ему выплакаться и заверив, что все будет хорошо. И все было бы хорошо, Шарль вновь бы начал улыбаться, и никто никогда не увидел бы больше слез на его юном, почти мальчишеском лице. Я так ясно представила себе эту картину, что осознание ее невозможности ударило меня, как ножом. От боли перед глазами все металось из стороны в сторону, я сделала шаг вперед - всего один шаг, я не знала, что собираюсь сделать, мной руководил какой-то не подчиняющийся разуму инстинкт, - и тут же мне дорогу перегородило ружье рослого национального гвардейца.

- Куда? А ну назад! - рявкнул он, отталкивая меня; я оступилась о бордюр и упала на мостовую, больно, наверное, при этом ударившись. Телега уже проехала мимо, и Шарль больше ничего не кричал - подняв отяжелевшую голову, я видела, как на очередном ухабе он все-таки упал. Помог ли ему кто-нибудь подняться, я не видела: все скрыла мутная пелена дождя.

Не знаю, сколько я просидела на холодных и мокрых камнях: сил не было не то что подняться, но даже рукой пошевелить. Встать на ноги я смогла лишь с помощью подошедшей торговки, которая кое-как отряхнула мою испачканную одежду и поинтересовалась, где я живу.

- Здесь недалеко, - проговорила я, отстраняя ее и отступая. - Спасибо, я пойду…

Кажется, она была не вполне уверена, что я в своем уме. Я бы с удовольствием сошла с ума, если бы у меня была такая возможность - это был единственный способ забыть то, что я только что видела. Но рассудок, к сожалению, оставался при мне, как и память. Ощущая невероятную усталость, будто я не спала ночь и все утро таскала на себе тяжелые камни, я кое-как доплелась до дома и, толкнув дверь, увидела перед собой пустоту.

Я не успела даже обмереть в ступоре: поняла, что беспросветная чернота всего лишь показалась мне с первого взгляда, на самом деле в доме темно, потому что закрыты все ставни, но это не мешает мирному чаепитию в столовой при свечах. В неверном свете я разглядела Нору, мадам Дюпле и, конечно же, Робеспьера.

- Что происходит? - спросила я не своим, каким-то ненормально высоким голосом. Все мигом обернулись на меня, оборвав разговор. На лице Норы появилось испуганное выражение - конечно же, она чувствовала, что что-то не так. Мадам Дюпле всего лишь неодобрительно покосилась на мой измятый костюм, Робеспьер же остался спокойным. И именно это его спокойствие взбесило меня больше всего.

- Почему все окна закрыты? - я приблизилась к столу, но не села, чтобы смотреть на Робеспьера сверху.

- С улицы доносится ужасный шум, - объяснил он точь-в-точь таким же тоном, каким я сегодня (неужели сегодня?) объясняла Клоду условия очередной задачи. - Поэтому мы…

- Ужасный шум, - повторила я и сдавила в дрожащей руке первое, что попалось - сахарницу. Нора испуганно пискнула со своего места:

- Может, сядешь с нами?..

- Нет, - я отвечала ей, но смотрела только на Робеспьера. - С вами я не сяду.

Он посмотрел на меня с недоумением, потом глубоко вздохнул, к чему-то готовясь, и спросил прямо:

- Что произошло?

- Я только что видела… - я не могла произнести это слово, оно застревало в горле, как камень, - их…

- Я понял, - кивнул Робеспьер. - И?

Он говорил с потрясающей невозмутимостью для человека, рядом с жилищем которого только что провезли людей, идущих на смерть. Впрочем, это было неудивительно - я уже имела не одну возможность убедиться, что чужие судьбы заботят Робеспьера меньше, чем пыль на его туфлях.

- Там был Шарль, - звенящим голосом произнесла я. Робеспьер чуть приподнял брови.

- Кто, простите?

- Шарль, - повторила я, понимая, что сейчас расплачусь. - Он мой… мой хороший знакомый… был.

Тихо кашлянув, Робеспьер поправил очки. Мадам Дюпле куда-то испарилась, Нора же сидела тихо, как мышь, но на нее он даже не взглянул.

- Натали, - начал он, - я…

- Вы не знали его! - сорвалась я; одного звука его вкрадчивого, убедительного тона было достаточно. - А я знала! Он не был способен ни на какое преступление! Да видели бы вы его, ему было всего семнадцать!

Робеспьера, кажется, ошеломила моя вспышка. Он нервно потеребил край манжета.

- Послушайте, этот молодой человек был осужден трибуналом, и я…

- Знаю! - рявкнула я. - Теперь вы будете говорить, что трибунал не может осудить невиновного?! Я говорю - может! И сегодня я видела этому подтверждение! Какие еще вам нужны доказательства?!

Лицо его в свете свечи казалось восковым. Я стояла, тяжело дыша, спешно подбирая еще слова для новой гневной тирады, и вдруг почувствовала нечто, отчего меня едва не вывернуло наизнанку - прикосновение прохладных пальцев к своему запястью.

- Натали, - проговорил Робеспьер совсем тихо, - вам надо успоко…

- Не смейте меня трогать!

Я резко отдернула руку, не заботясь о том, что могу что-то задеть, и чашка чая, стоящая рядом с Робеспьером, перевернулась. По скатерти разлилось, капая на пол, пятно, в полумраке показавшееся темно-бурым. Чашка, упав на пол, со звоном раскололась надвое.

Последнее меня неожиданно отрезвило, как будто чай выплеснули мне в лицо. Я как будто увидела все со стороны - полутемная гостиная, почти пустой стол, сжавшаяся на стуле Нора и Робеспьер - бледный, совсем не настроенный угрожать, скорее растерянный, как ребенок, потерявшийся среди теней. Моя злость выкипела мгновенно, оставив после себя лишь прогорклый осадок - разочарование.

- Извините, - сказала я сдавленно и наклонилась за осколками, - я все уберу. И принесу новую чашку.

- Нет нужды, - отозвался Робеспьер. - Я все равно собирался уходить. Кстати, думаю, окна можно открыть.

Тут же вскочив, Нора принялась отпирать ставни, и гостиная мало-помалу заполнялась светом. Я посмотрела на свои руки, они оказались такими же белыми, как осколки. Наверное, это от того, что я замерзла… я отстраненно вспомнила, что хотела прийти домой и сразусделать себе ванну. Что ж, смысла откладывать больше не было.

- Пойду нагрею воды, - вздохнула я, закончив собирать остатки чашки. - Погода сегодня отвратительная…

- Ага, - хлопая глазами и переводя взгляд с меня на Максимилиана, бормотнула Нора. Робеспьер, если и хотел что-то сказать, смолчал, и я, обогнув его, пошла выбрасывать мусор. Дождь за окном постепенно слабел.

- Выглядишь отвратительно, - резюмировал Демулен, когда я встретилась с ним пару дней спустя в холле дворца Тюильри. В заседании Конвента был объявлен перерыв, и депутаты разбредались кто куда, но охотников выходить на воздух, пропитавшийся сыростью, было немного, поэтому зал был заполнен людьми. Камиль нашел меня, бесцельно слоняющуюся между колонн, и, заболтав в одну секунду, повел пить кофе.

- Я знаю, - ответила я, протирая глаза. Мне снова не удалось поспать ночью - во сне меня преследовал призрак Шарля, измученного бесплодными мольбами, но продолжавшего взывать о помощи. Крики его были до того пронзительны, что я продолжала слышать их отголоски, даже проснувшись, попыталась зажать подушкой сразу два уха и в итоге чуть сама себя не задушила.

- Плохо спишь? - предположил Камиль и, дождавшись вялого кивка, продолжил. - Я тоже. Последнее время все хуже и хуже.

Я пригляделась к нему и поняла, что на его лице бессонные ночи написаны так же красноречиво, как и на моем: покрасневшие глаза, синяки, осунувшиеся щеки говорили сами за себя. Улыбка, обычно не сходившая с лица журналиста, куда-то исчезла, а у подбородка залегла печальная складка. Интересно, Демулену тоже снятся кошмары? И если да, то что он в них видит?

- Плохие сны? - спросила я. Мой собеседник вздохнул:

- Еще какие. Думаю, если это все не остановится, я вообще перестану спать.

Словно в подтверждение своих слов, он зевнул и прикрыл рот ладонью. Я, выдохнув, выпила кофе залпом и ощутила, как вниз по горлу ползет обжигающая горечь.

- Остановится? - повторила я зацепившее меня слово. - Ты думаешь, что это можно остановить?

Камиль недолго смотрел на меня, ничего не отвечая, потом вдруг заозирался по сторонам и продолжил, лишь убедившись, что рядом с нами не трется никто подозрительный:

- Думаю, можно. И больше того - необходимо.

- Как ты собираешься это сделать? - я спросила без интереса, потому что не верила. Но Демулен заговорил с убеждением:

- Я не могу. Но есть человек, который сможет.

- О ком ты? - сначала не поняла я. Камиль уставился на меня, как на идиотку, и я мгновенно сообразила, кого он имел в виду. - Дантон?

- А кто же еще? - резонно спросил Демулен, и я не могла не признать, что он прав.

- Но он же в деревне…

- В этом проблема, - вздохнул Камиль, поднес чашку с кофе ко рту, вдохнул запах и тут же, перекосившись, поставил ее на место. - Я посылал ему несколько писем, но он либо отвечает парой строк, либо не отвечает вовсе.

- И что ты думаешь делать? Ехать к нему?

Камиль оценивающе посмотрел на меня, решая, можно ли мне рассказать, но в конце концов пришел к выводу, что можно:

- Да. Завтра же.

- Но как? - спросила я растерянно. - Ведь Париж, говорят, почти запечатан…

Демулен упрямо мотнул головой:

- Меня они не остановят.

Первым моим желанием было пожелать ему удачи и уйти. Но в голове моей так кстати прозвучал знакомый язвительный голос: “Нельзя быть борцом наполовину. Либо ты делаешь это, либо уходишь в сторону и молчишь”. В любой другой момент я бы заспорила или, как сделала однажды, решила промолчать, но тогда я была так рада слышать хоть что-нибудь, отличное от криков Шарля, что с губ моих сорвалось само собой:

- Я еду с тобой.

Демулен в изумлении заморгал:

- Ты? Со мной?

- Ага, - уверенно заявила я, стараясь не думать о том, куда впрягаюсь. - Одна голова хорошо, а две лучше. Вдвоем мы точно его уговорим.

Мои слова вряд ли убедили Демулена - во всяком случае, он смотрел на меня с сомнением. Я недолго думала, что может заставить его не быть во мне уверенным:

- Я ничего не скажу Максимилиану.

Камиль выдохнул. Лицо его на секунду исказила болезненная гримаса.

- Нет, я не думал, что ты специально скажешь, просто… - он попытался натянуть на себя заговорщицкий вид, но я видела, что он действительно обеспокоен тем, что собирается сказать, - просто он действительно ничего не должен знать, понимаешь?

- Понимаю, - почему-то шепотом ответила я. - Я что-нибудь придумаю. Так возьмешь меня с собой?

Он колебался еще несколько секунд, прежде чем залихватски улыбнуться и стать похожим на себя:

- Возьму. Ты права - вдвоем веселее.

Я прислушалась к себе, но поняла, что ничто меня не удерживает. Я все делала правильно - так, по крайней мере, говорила мне моя совесть. Я больше не была стоячим камнем: меня выдернуло из земли, где я стояла, вросшая и застывшая, и понесло течением, а теперь я ненадолго задержалась на развилке, выбирая, куда собираюсь плыть. Выбор сделан, жребий брошен - и вот меня куда-то несет бурная река, и главное - не оглядываться, смотреть только вперед, где, как я надеялась, будет что-то, отличное от пустоты.

Пожалуй, последнему совету Бриссо я все-таки последовала.

В кабинет Робеспьера я втиснулась осторожно, сначала просунув в дверной проем голову, потом руку с плечом, и застыла, не зная, как отреагирует на мое появление хозяин. Но он был настолько поглощен бумагами, что не поднял головы, и мне пришлось тихо покашлять. Он вздрогнул от неожиданности.

- Это вы, Натали, - сказал он, подняв взгляд и увидев меня. - Что вы хотели? Заходите.

Нерешительно я переступила порог и остановилась, точно напортачившая старшеклассница в кабинете завуча. Робеспьер отложил в сторону перо и воззрился на меня - не помогли все выстраиваемые мной невидимые барьеры, у меня все равно было чувство, что меня видят насквозь.

- Я зашла предупредить, - сбивчиво начала я, забыв даже подготовленную заране фразу, - что я… ну, в общем, уеду ненадолго.

- Уедете? - переспросил Робеспьер. - Могу я поинтересоваться, куда?

- С Люсиль, за город… - я старалась говорить как можно более естественно, но мне казалось, что речь моя звучит, как плохо выученный монолог в исполнении бездарной актрисы. Робеспьер коротко стукнул по столу кончиками пальцев.

- Вот как, с Люсиль за город… - пробормотал он, напряженно морщась. - Вы надолго уезжаете?

- Ну… - я прикинула, где находится имение Дантона. - Дня на четыре…

- На четыре дня, - повторил он, продолжая о чем-то размышлять. - Хорошо. Не вижу никаких препятствий.

- Вот и замечательно, - обрадовалась я и, чувствуя себя мышью, в последний момент выдернувшей хвост из мышеловки, развернулась, чтобы уйти. Но тут оказалось, что мышеловка упустила меня лишь затем, чтобы заманить в капкан.

- Передайте Дантону мои наилучшие пожелания, - прилетело мне в спину, как метко брошенный кем-то кинжал. Меня прошиб холод, я обернулась почти затравленно, ожидая увидеть в руках Робеспьера все что угодно, даже ордер на собственный арест, но Максимилиан продолжал сидеть в той же позе и смотрел на меня, даже слегка улыбаясь.

- Натали, - произнес он, оборвав череду непонятных сдавленных звуков, вырвавшихся из моей груди, - вы давали обещение, что не будете пытаться обманывать меня.

========== Глава 19. Возвращение героя ==========

Камиль посмотрел на отсыревший, покосившийся указатель - на растрескавшемся дереве нельзя было разобрать ни буквы, - и, повернувшись ко мне, констатировал:

- Мы заблудились.

Я выпала из тягостного полутранса, отвлекшись от бездумного созерцания осеннего пейзажа, и, закутываясь плотнее в пропитавшийся заполнявшим низину туманом плащ, спросила безнадежно:

- Заблудились?

- Да черт его знает, - Камиль раздраженно бросил поводья, и тощая лошадка, запряженная в наш миниатюрный, дышащий на ладан возок, фыркнула и ударила копытом по земле, едва не обдав незадачливого кучера потоком грязи. Камиль явно машинально увернулся - взгляд его был обращен не на строптивое животное, а куда-то в сторону горизонта, будто оттуда могла прийти подмога.

- Что ты делаешь? - спросила я, жалея, что не взяла с собой перчаток: ладони, казалось, скоро станут двумя кусками льда.

- Смотрю, не появится ли кто-нибудь местный, - ответили мне. - Иначе, того и гляди, придется тут ночевать!

Последнее он сказал, конечно, не всерьез, но мне все равно стало жутковато. Я оглянулась на тихо текущую реку, которую мы только что переехали по низкому, скрипящему мосту, потом посмотрела на редкий лес, расстилавшийся на другом берегу - голые ветки царапали небо и меньше всего могли напоминать нечто дружелюбное. На нашем берегу начиналось поле, но и его вид меня не радовал - трава давно посерела и пожухла, единственная кривая дорога была до того размыта, что превратилась в одну сплошную лужу. Мне оставалось только надеяться, что наш маленький экипаж в ней не застрянет, потому что дожидаться помощи в этой глуши означало уповать на чудо.

- Эй! - вдруг завыл Камиль не своим голосом и, схватив поводья, хлестнул лошадь; та в испуге взяла с места так резко, что я чуть не перелетела через спинку сиденья. - Эй, гражданин!

Я долго не могла понять, к кому он обращается, но оказалось, что его взгляд сумел выцепить в окружавшей нас монотонной серости какую-то человеческую фигуру. Это оказался мужчина самой непривлекательной наружности, по виду напоминавший бомжа, но я решила, что это, наверное, кто-то из местных крестьян. На нас мужик воззрился так, будто увидел вживую короля и королеву.

- Гражданин, - с самой проникновенной из своих улыбок обратился к нему Камиль, - вы не подскажете, как нам проехать в Арси?

- Арси? - переспросил тот. - Это… это… это ты заехал не туда.

Камиль тяжко вздохнул и бросил красноречивый взгляд на меня: ну вот, мол, я же говорил.

- А вы можете показать дорогу?

- Показать-то могу, - мужик внезапно оживился и приблизился к нашему возку; очевидно, в его мозгах созрела мысль, что с таких невообразимо богатых господ, как мы, можно срубить неплохую сумму. - Да вы все равно напутаете. Давайте, я вас довезу.

Я хотела протестовать - этот абориген не внушал мне ни капли доверия, - но Камиль, очевидно, не разделял моего мнения и с готовностью отдал поводья, в одно мгновение перебравшись с козел на сиденье рядом со мной. Несмотря на то, что его, как и меня, била дрожь от холода, Демулен был доволен собой как никто.

- Ну вот, все и устроилось, - пробормотал он, шумно дыша на побелевшие пальцы. - Я пальцев не чувствую, представляешь?

- Я тоже, - пожаловалась я, пытаясь растереть ладони друг о друга, но кровь, казалось, застыла в жилах и не желала двигаться, сколько бы усилий я к этому ни прилагала. - Только вот…

- Ж-жуть как холодно, - согласился Камиль, стукнув зубами, и вдруг взял меня за руки. - Давай вместе греться, что ли…

Предложение напрашивалось само собой, но выказать его самостоятельно я стеснялась, а Демулен милостливо избавил меня от такой ответственности. Поэтому я, энергично закивав, ужом вползла в гостеприимно распахнутый чужой плащ, обхватила своего спутника за талию и, ощутив мягко накатывающее тепло, поняла, что впервые после проведенной мною перед отъездом бессонной ночи хочу вздремнуть. Сколько я провела, не сомкнув глаз, мне не хотелось считать: ночь я не спала, потом ранним утром села в этот ужасный возок, который на каждом ухабе скрипел так, будто готовился развалиться (оставалось только гадать, на какой помойке Демулен его нашел), и ни о каком сне, конечно, не могло быть и речи, пока мы неторопливо, сверяясь с картой и делая крюки, чтобы не увязнуть в грязи, продвигались по нашему пути, в какой-то момент показавшемуся мне бесконечным. Только теперь, оказавшись с кем-то рядом, я начала осознавать, насколько устала: веки налились свинцом мгновенно, и поднять их у меня не было никаких сил.

- Спишь, что ли? - удивился Камиль спустя несколько минут молчания.

- Угу, - пробормотала я и уткнулась ему в плечо. - Разбуди, когда приедем…

- Ладно, - ответил он и вдруг - я поняла это по пробежавшей вдоль позвоночника теплой дрожи, - коснулся губами моей макушки. - Хороших снов.

Словно дожидаясь его пожелания, я тут же провалилась в дремоту. Снилось мне что-то невнятное и разрозненное, из другой, прошлой жизни, которую я, подхваченная водоворотом здешних событий, последнее время вспоминала все реже и реже. В этом сне был Андрей, с преувеличенно строгим видом выговаривающий мне, что я всегда попадаю в неприятности, мама, интересующаяся, как часто я буду ей звонить, когда уеду на стажировку, Анжела, странно улыбающаяся и рассказывающая, что ее тоже ждет удивительно интересная стажировка, только в Чехии. Потом картины сменились, и я увидела другого человека: того, о ком столько думала раньше и начала последнее время отчетливо подзабывать. Он смотрел на меня молча, словно ожидая чего-то, а я не решалась приблизиться к нему, будто в чем-то его разочаровала и теперь он меня отчитает - в своей любимой менторской манере, сколько раз он так меня отчитывал… но отповеди не последовало: стоило ему открыть рот, как сон мой разорвался оглушительным выстрелом, и я подскочила на сиденье, слыша в первую секунду только гулкий звон в ушах, складывающийся в услышанные мной когда-то (или я не слышала, показалось?) слова:

“Теперь он ваш”.

Камиль, тоже начавший засыпать, встрепенулся и замотал головой из стороны в сторону, будто ожидая налета несуществующих врагов.

- Что? Что такое? - он встретился со мной глазами и, наверное, не на шутку испугался моего полубезумного вида. - Ты чего это?

- Ничего, - я поняла, что не согрелась ничуть; меня снова начало трясти. - Просто приснилось…

Демулен хотел что-то сказать, но ему не дал этого сделать наш самозваный возница:

- Эй, господа, вон оно, Арси-то.

Сбросив укрывавший меня чужой плащ, я приподнялась на сиденье. Тут же поднялся и Камиль, отчего дно возка нехорошо скрипнуло. Я посмотрела туда, куда мужик указывал грязным пальцем, и не смогла сдержать радостного вскрика:

- Ура! Приехали!

Сложно было не задохнуться от счастья: только увидев окруженный парком двухэтажный особняк, из трубы которого поднимался сероватый дымок, я представила себе, как зайду в натопленную комнату, переоденусь, сбросив тяжелую от сырости одежду, а потом устроюсь поближе к камину с чашкой обжигающе горячего глинтвейна. Ох уж этот глинтвейн от Дантона… нигде и никогда, ни в одном заведении Питера, Парижа или какого-нибудь иного города мне не доводилось пробовать ничего подобного.

- Чего ждешь? - Камиль нетерпеливо пихнул возницу в бок. - Давай быстрее трогай!

- А рассчитаться, месье? - обидчиво протянул мужик, берясь за поводья.

- На месте рассчитаемся, - Демулен даже не стал придираться к “аристократическому” обращению. - Не видишь, моя д-дама сейчас насмерть замерзнет.

Я была слишком поглощена мыслями о том, как наконец-то согреюсь, чтобы выяснять, чьей именно дамой меня можно считать, вдобавок возница, ухмыльнувшись в бороду, ляпнул нечто совсем несуразное:

- Так это дама? Я и не признал. Одета, смотрю, как мужик…

Демулен недоуменно и премило захлопал ресницами:

- Что? Что ты сказал?

- Ничего-ничего, месье, - опомнился возница и подстегнул лошадь. - Сейчас домчу, в пять минут!

Недовольно нахмурившись, Демулен откинулся на спинку сиденья и утянул меня следом. Вид у него был недовольный, но я не поддержала его, ибо была слишком утомлена, чтобы возмущаться или ржать.

- Не знаю, что он там бормочет, - пробормотал Камиль, нахохлившись, - но интуиция подсказывает мне, что, если б я понял, то обязательно начистил ему морду…

- Не волнуйся, - меня все-таки начал разбирать смех, но я решила не показывать это своему спутнику и успокаивающе коснулась его руки, - я думаю, он не хотел нас обидеть…

Судя по тому, что наш кучер, до этого момента не подававший никаких признаков болезни, изо всех сил давил приступ натужного и сухого кашля, в чем-то я была права.

Дантон встретил нас в буквальном смысле с распростертыми объятиями, и я неожиданно поняла, что успела изрядно по нему соскучиться. Жизнь в деревне пошла ему только на пользу: он поправился еще больше, если такое было вообще возможно, бодрости и жизнерадостности в нем прибавилось вдвое, энергия буквально била из него ключом, и он с таким энтузиазмом рвался показывать нам, измученным и словно вырвавшимся из тисков, все закоулки своего поместья, что меня на секунду уколола совесть: и мы хотим утащить его обратно, в этот политический ад, который высасывает из человека все соки? Может, стоит сделать наоборот и самим перебраться от греха подальше в провинцию? А то, того и гляди, мы все начнем напоминать Робеспьера, тоже будем ходить бледные, тощие и совершенно равнодушные ко всему.

- Мда, на вас смотреть жалко, - резюмировал Дантон уже на пятой минуте вялого разговора. - Может, отправить вас спать?

- Нет, Жорж, - пытался возразить Демулен, - у меня важные новости…

- Подождут до завтра твои важные новости, - Дантона невозможно было переубедить. - Катись спать уже. И ты, Натали, тоже, а то уснешь прямо в кресле.

Я, действительно сомлевшая от тепла и ужина, поняла, что он прав, и тяжело поднялась. В голове крутились какие-то странные мысли, одна другой бредовей, и я поняла, что усну, едва коснувшись головой подушки. Так и вышло: мне даже для того, чтобы раздеться, пришлось сделать над собой усилие, а потом я поспешно юркнула под тяжелое одеяло и, блаженно ощутив, как расслабляются затекшие за время поездки мышцы, провалилась в сон.

Наверное, меня не разбудил бы даже выстрел из пушки над самым ухом - я открыла глаза, когда выглянувшее солнце уже приблизилось к зениту и заливало ярким светом всю комнату. Тучи унесло без следа, но, как сообщал Дантон, когда я, позевывая, спустилась вниз, в столовую, это было ненадолго:

- Ночью опять дождь зарядит, вот увидите. Да и вообще, что за идея ехать в такую глушь, как эта, на один день, Камиль?

- Нас ждут в Париже, - горячо возразил Демулен, но Дантон только отмахнулся от него:

- Слышать ничего не хочу про этот поганый город. Только не сейчас. Дай нормально позавтракать.

Я вспомнила, ради чего мы, собственно, тащились в такую даль, и впервые осознала, насколько сложная задача перед нами стоит. Уговорить Дантона вернуться и продолжить борьбу - звучало так нелепо, тем более, что я сама не верила, что его вообще стоит уговаривать. Возможно, он принял единственно верное решение, а мы как раз-таки ошибаемся, и лучше будет последовать его примеру, а не вязнуть во всем этом дерьме все глубже и глубже…

Я вспомнила Шарля и его последний взгляд, обращенный на меня. Сколько подобных ему прокатилось уже в телегах из Консьержери? И сколько окажется там, если мы не найдем способ остановить все это?

- Натали, - Дантон заметил меня и приглашающе кивнул на свободный стул, - чего ты замерла? Стесняешься, что ли? На тебя не похоже. Садись.

Отбросив до поры до времени невеселые размышления, я принялась за еду, меж делом продолжая оценивать расстановку сил. Рядом с нами сидела и сосредоточенно пережевывала хлеб еще одна причина, по которой Дантон мог наотрез отказаться оставить свою размеренную деревенскую жизнь. Причина имела вид миловидной молодой девушки, на вид младше хозяина дома лет на двадцать, и сидела она так, будто боялась поднять взгляд, не проронив ни слова за весь неспешный застольный разговор. Посмотрев на нее, затем на заставленный едой стол и вспомнив скудные завтраки и ужины, которыми обходились последнее время обитатели дома Дюпле, я вздохнула. Ни один нормальный человек не уедет из такого райского местечка, как Арси, чтобы горланить с трибуны пафосные и бессмысленные речи, перебиваться редкими припасами и подвергать риску собственную голову. Это просто-напросто противоречит всем законам здравого смысла. Я бы тоже не уехала, если б на то пошло.

- Жорж, - опять начал Демулен, покончив с едой, - мы хотели…

- О, только не сейчас, Камиль, - оборвал его Дантон. - Пока погода хорошая, лучше прогуляемся…

Возражать было бесполезно, и мы всей компанией отправились в парк - прогулка вышла странная, учитывая, что Дантон говорил без умолку, жена его все время молчала (мне даже не удалось узнать, как ее зовут), Демулен подолгу останавливался, задумавшись о чем-то, на одном месте, и нам приходилось его окликать, и в итоге худо-бедно пыталась поддержать разговор одна я. Вылилось это в то, что мне пришлось слушать пространные лекции по садоводству, смотреть на какие-то чахлые кустики и кивать с видом знатока, но ничего путного из этой беседы не вышло, да и выйти не могло. В итоге к тому, что заставило нас рвануть из столицы в Арси, мы подошли лишь после ужина, когда жена Дантона отправилась спать, а мы втроем расположились вокруг камина с неизменным кувшином глинтвейна.

- Итак, - Дантон начал первым, - вы приехали сюда, в этот чудный уголок, где я наслаждаюсь жизнью… а я почти забыл, как это делается, за последние года четыре… и хотите, чтобы я вернулся обратно? Потому что без меня страна катится к собачьим чертям?

Я подавленно молчала, не в состоянии подобрать слов для ответа. Призвала к себе воспоминания о Шарле, надеясь, что они подстегнут мою фантазию, но все было тщетно.

- Да, - твердо заявил Камиль. - Именно за этим мы и приехали.

- А теперь, после всего, что я вам так долго и усердно показывал и рассказывал, - усмехнулся Дантон, вылавливая из глинтвейна кусок яблока, - вы сами можете ответить, вернусь я или нет. Правда?

Камиль посмотрел на него с раздражением.

- Я знал, к чему ты клонишь, устраивая все это. Но пойми, все не так просто, как тебе кажется.

- А мне кажется, - Дантон заулыбался еще шире, - что все как раз очень, очень просто. Здесь мне хорошо и меня никто не тронет. Там мне, скорее всего, снесут голову. Мне кажется, выбор очевиден.

- Такой эгоизм раньше тебе был не свойственен, - процедил Камиль и сделал огромный глоток глинтвейна; я с интересом наблюдала за этими двумя, как за чашами раскачивающихся весов, ожидая, какая начнет перевешивать. - Вспомни, что ты говорил о республике! О судьбе народа!

- Я говорил, - согласился Дантон. - Это не спорю. А теперь я молчу. Потому что там, - он кивнул в сторону, в которой должен был, по его мнению, располагаться Париж, - меня слушать уже не будут. Там теперь слушают других.

- И ты просто так сдаешься? - вспыхнул Камиль. Его упрек не оказал никакого действия на Дантона: тот лишь пожал плечами.

- Не самое приятное слово, но…

Тут я поняла, что Демулен сейчас взорвется от переполняющего его негодования, и решила прийти ему на помочь, благо в голове возникла хоть одна мысль, что можно сказать:

- Но поймите, люди гибнут! Я видела, как это происходит, и…

- Знаю, знаю, - скучающим тоном отозвался хозяин дома. - Известия сюда доходят, хоть и с опозданием.

Он говорил, почти не повышая голос, но я шестым чувством чуяла, что в нем постепенно зреет ярость от того, что в его маленькую, тихую бухту кто-то ворвался и тащит его обратно, в шторм, навстречу бушующему водовороту, который легко может затянуть его с головой. “Он колеблется, - внезапно подумалось мне, - он бы и говорить на эту тему не стал, если бы все для себя решил. Он хочет выслушать наши аргументы”.

- Послушайте, - я успела сказать вперед открывшего рот Камиля, - вы не представляете, что происходит в Париже. Голод, террор… многие хотят устроить настоящую резню!

- Эбер? - отрывисто спросил Дантон и, дождавшись моего кивка, с сокрушенным видом усмехнулся. - И этот туда же. Сам не знает, куда лезет.

- Я… то есть, мы вас просим, - я обернулась на Камиля, тот уже закрыл рот, откинувшись в кресле, и коротко махнул мне, давая понять, что я могу продолжить говорить, - вы столько сделали для революции, и… нельзя же просто так взять и все бросить!

Дантон недолго молчал. Впервые на его лице появилось выражение, отличное от снисходительной усмешки - теперь это была скорее тусклая горечь, которая задела меня сильнее любого язвительного замечания. Поболтав на дне бокала остатки глинтвейна, Дантон допил их залпом и тяжело посмотрел на меня - получилось не хуже пронизывающего взгляда Робеспьера, и я содрогнулась всем телом, но лишь крепче сцепила зубы.

- Людям, - наконец произнес Дантон, - свойственно разочаровыватся. Окончательно и бесповоротно. Может, когда-нибудь ты это поймешь. А пока с меня хватит, пусть другие, те… те, которые уверены… вот, пусть они и занимаются всем этим. А мне уже наплевать. Наплевать.

Я беспомощно посмотрела на Камиля, ожидая от него поддержки. Но он совершил совершенно неожиданную для себя вещь - промолчал. Просто посмотрел на Дантона с какой-то странной смесью сочувствия и снисхождения, с какой, наверное, смотрит врач на безнадежно больного, готовясь сделать ему смертельный укол.

- Натали, - негромко сказал он, не поворачивая головы, - тебе лучше пойти спать.

Я могла бы начать спорить, но в тот момент я ощущала себя до того опустошенной, что без возражений подчинилась.

Этот дурацкий, изначально лишенный смысла спор выпил меня до дна, и я хотела в тот момент только одного: побыстрее дойти до кровати и чтобы меня никто не беспокоил. Но сонливость, как и желание остаться одной, испарились почти сразу же, стоило мне добраться до комнаты. Против первого поработала сухость в горле, а против второго - начавшийся, как и предсказывал Дантон, дождь. За окном гулко выл ветер, тяжелые капли барабанили по стеклу, и даже при свете свечи мне казалось, что на улице притаились какие-то темные тени, которые ждут, пока я засну, чтобы ворваться в комнату и вцепиться в меня тысячей когтей.

“Бред, - уговаривала я себя, на цыпочках подбираясь к кровати, - это бред, мне кажется, я просто…”

В этот момент в стекло ударила ветка стоявшей под окном яблони, и я, не ожидавшая резкого звука, чуть не заорала в голос от ужаса. Огромных трудов мне стоило убедить себя, что никто не стучит в окно с той стороны, это просто дерево, ведь на улице жуткий ветер… но подойти к окну и проверить я боялась: казалось, когда я это сделаю, тени просто-напросто выбьют стекло и поглотят, пожрут меня в один миг.

Еще несколько секунд я сидела, глядя, не мигая, на окно, а потом схватила со стула первое, что могло худо-бедно сыграть роль накидки и неслышно направилась вниз. Похоже, поспать сегодня ночью мне вновь не светило, поэтому почему бы не…

- С этого надо было начинать, Камиль.

В столовой все еще продолжался разговор, и я не удержалась, потушила свечу, чтобы ее огонек не выдал меня, и слилась со стеной рядом с дверью, чтобы иметь возможность слышать все до последнего слова. Слышать-то я слышала, но не понимала, признаться, ни черта.

- Ситуация вышла из-под контроля, - напряженно заговорил Демулен; я слышала, как он напряженно мерит шагами комнату. - Мы выращивали дерево, долго и упорно, а его плодами хотят воспользоваться другие люди, просто-напросто сдвинув нас в сторону!

- Робеспьер, - сухо рассмеялся Дантон; судя по голосу, он был уже немного пьян. - Я от него не ожидал.

- Я тоже не ожидал, - признался Камиль. - Никто не ожидал.

Боль в его голосе мне, наверное, почудилась.

- Но если бы дело было только в нем, - вдруг поспешно продолжил он. - Есть еще Эбер…

- Разве рядом с ним нет никого из наших?

- Есть, - молвил Камиль неприязненно. - И они сходятся в одном: его невозможно контролировать. От него надо избавляться, потому что этот безумец сам не понимает, что творит.

- Понимает. Все он понимает. Ему нужна власть, и он упивается ею, наслаждается, когда чернь носит его на руках… он получил возможность выпустить на волю все самое темное, что дремало в нем, и делает это не без удовольствия, кстати.

Я вспомнила Эбера, его подрагивающие руки, выступивший на лице пот, когда он тщетно пытался удержать вот-вот готовую свалиться маску, и мелькающий в его взгляде почти звериный блеск. Интересно, что было бы со мной, согласись я по глупости свой пойти по одной дороге с “папашей Дюшеном?”. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: ничего хорошего.

- А что же ты, Камиль? - вдруг спросил Дантон. - Неужели твои дела идут так плохо, что понадобилось вытаскивать меня?

- У меня есть несколько идей, - сказал Демулен. - Но без тебя я не справлюсь, меня просто-напросто задавят…

- Попросил бы своего приятеля поддержать тебя.

Я не сразу поняла, что Дантон имеет в виду Робеспьера, но пауза, повисшая после его слов, была достаточно длинной, чтобы я успела сообразить. Камиль откликнулся, причем казалось, что голос его исходит откуда-то из-под земли:

- Он… я… в общем… я не уверен…

- Не продолжай, - хмыкнул Дантон. - Ты в нем не уверен. И это понятно. Я давно тебе об этом говорил.

Послышалось шуршание бумаги, и я навострила уши. Интересно, они что-то пишут или читают? Но выяснить не было никакой возможности - я боялась даже краем глаза заглянуть в дверной проем, ощущая, что меньше всего мне сейчас стоит быть обнаруженной.

- На самом деле, я ждал этого, - вдруг сказал Дантон; следом послышался резкий треск пламени, и я поняла, что неведомая мне бумага отправилась в огонь. - У нас два противника, условно говоря. Одного мы свалим… а второй нас, скорее всего, сожрет.

Камиль только судорожно вздохнул в ответ.

- Знаю, знаю, - проговорил его собеседник. - Если мы откажемся, будет только хуже. Нам в первую очередь.

- Мной руководит не страх, - оскорбленно возразил Демулен. - Мной руководит чувство справедливости.

- Вернуть свое законное место у плодоносящего дерева? А ты уверен, что оно будет плодоносить?

И снова молчание в ответ. На этот раз оно длилось дольше. Я слышала только тихий звон кувшина о край бокала - наверняка хозяин дома наливал себе еще глинтвейна, - и шорох пламени, пожиравшего привезенную Камилем бумагу, содержание которой, каково бы оно ни было, заставило Дантона изменить свое решение.

- Кого-то мы скинем, а кто-то нас убьет, - неожиданно весело заговорил он. - Вот единственный выбор, который нам предоставили. Другого у нас нет да и быть не могло с самого момента, как с нас сорвали эти повязки. И черт со всем этим, скажу я! Эй, Камиль!

- Что? - звенящим голосом отозвался Демулен.

- Точи перо острее, - добродушно сказал Дантон. - Можешь даже подготовить мне торжественную встречу: ну, ты знаешь, летящие в воздух цветы, восторженные поклонницы, но это я шучу, конечно, хотя было бы неплохо. Я возвращаюсь в Париж.

Я успела зажать себе рот, прежде чем торжествующий вскрик вырвался из моей груди. Это было невероятно, это казалось чудом: человек, полчаса назад отвергший все наши уговоры, неожиданно согласился, да так легко, будто это ему ничего не стоило! Все его слова об опасности, конечно, не прошли мимо моих ушей, но в тот момент мне казалось, что Дантона ничто не может сокрушить, ведь человеку, который готов стольким пожертвовать, просто-напросто не может ничего грозить.

- Я рад, - донесся до меня облегченный смех Камиля, - я так рад, что ты одумался…

- Ну, ты знаешь, бывают люди, которым просто невозможно отказать…

Вне себя от радости, я неслышно отступила в темноту, которая пугала меня уже не так, как раньше, и, тщательно прощупывая каждый шаг, поднялась обратно в свою комнату. О том, чтобы спать, не могло быть и речи: мысли мои кипели и бурлили, одна сменялась другой так стремительно, что я не успевала даже в полной мере усвоить ее. Одно мне стало ясно: надвигается что-то грандиозное, не хуже бушевавшей за окном бури, и мне предстоит принять в нем самое живое участие, двигаясь по той дороге, которую я выбрала, если даже плыть придется против течения…

И если это не станет моим путем в пустоту.

Я вздрогнула, будто до меня дотронулись чем-то холодным. Вихрь мыслей в моей голове улегся мгновенно, минутное воодушевление вновь сменилось страхом. Что я делаю? А главное - зачем я это делаю? Не случится ли так, что от меня потребуют жертв больших, чем я могу принести? И что ждет меня в итоге?

Темнота снова приблизилась ко мне, нависнув надо мной со всех сторон, и я, пожалев, что не зажгла свечу, с тихим писком спряталась под одеяло. Оно не могло служить мне достаточной защитой, но я боялась не то что выглянуть из-за него - хотя бы открыть зажмуренные глаза. Не знаю, сколько бы я пролежала так, не в силах набраться храбрости даже пошевелиться, как вдруг я услышала, что дверь в мою комнату, тихо скрипнув, открывается.

- Натали?

Услышав голос Демулена, я рывком приподнялась, испугавшись, что он уйдет, решив, что я сплю. Он стоял на пороге со свечой в руках, и ее свет спугнул тени - с тихим рыком они разбежались по углам, спрятавшись в паркетных щелях, и я ощутила, что могу спокойно вздохнуть.

- Заходи, - сказала я, улыбаясь. Камилю не надо было дважды повторять: он закрыл за собой дверь, приблизился ко мне, поставил свою свечу рядом с моей потухшей и шепотом спросил:

- Я присяду?

- Да садись, - я набросила на простынь край одеяла, и Демулен опустился на него; кровать бесшумно прогнулась под его весом, и я подавила печальный вздох. Слишком давно, пожалуй, с самого бесконечно далекого лета я не ощущала, что со мной рядом кто-то есть. Демулен продолжал смотреть на меня, словно ожидая моей реакции на что-то, и я брякнула первое, что пришло мне в голову:

- Ты его уговорил?

- Уговорил, - выдохнул Камиль. - Он будет в Париже через неделю.

- Значит, нашу миссию можно считать удачной, - я блаженно вытянулась под одеялом. - Ну, то есть, это ты все сделал, не я…

- Ты тоже была очень убедительна, - улыбнулся мой ночной гость. - Знаешь, я думаю, у меня будет для тебя одно интересное предложение, когда мы вернемся…

- Последнее время все просто горят желанием сделать мне интересное предложение, - усмыхнулась я, поднимая руки и подпирая ладонями затылок; одеяло слегка съехало вниз, но мне было лень его поправлять. - А у тебя что?

- Приедем - расскажу, - таинственно проговорил Камиль, скользя взглядом по моему лицу. - А не боишься?

Больше всего я боялась даже не теней, а этого вопроса. Потому что не могла ответить на него честно, как бы ни желала.

- Нет, - ответила я поспешно и, заметив мелькнувшее недоверие на лице Камиля, поправилась, - когда я не одна.

- Понимаю, - кивнул он. - Я тоже редко чего боюсь, когда я не один.

“Жаль, не разработали многоместных гильотин”, - чуть не ляпнула я, и у меня внутри с новой силой что-то скрутило. Даже если мы будем действовать сообща, даже если так случится, что мы сообща проиграем, перед лезвием, острым и безжалостным, мне все равно придется предстать в одиночестве. И эта мысль оказалась куда хуже, чем все предыдущие, посетившие меня в сегодняшний вечер. Захотелось в голос заплакать.

- Эй, ты что? - я не сразу поняла, что Камиль совсем низко склонился надо мной, обеспокоенно заглядывая мне в глаза. - У тебя такой вид, будто ты…

Я представила всего на секунду, что будет со мной, если он сейчас уйдет, оставив меня одну с моими страхами, которые вновь накинутся на меня, и самый жуткий из них будет свистяще пришептывать мне в ухо: “Всего лишь дуновение ветерка…” Этого мне хватило, чтобы приподняться от подушки, обнять Камиля за плечи и прижаться к нему, дрожа, попросить позорно срывающимся голосом:

- Не уходи.

- А я и не собирался, - внезапно сообщил он и некрепко, но неумолимо прижал к постели. Почувствовав прикосновение горячих губ к своей шее, я растерялась, несмотря на то, что знала, что может последовать за моими словами, и не нашла ничего лучше, кроме как выдать:

- Люсиль меня убьет.

- Люсиль? - подняв голову, Камиль посмотрел на меня с нескрываемым удивлением. Я ощутила, что кожа от его поцелуев начинает почти гореть, и на секунду жгуче пожалела, что он остановился. - Тебя это так беспокоит?

- Ну… - я не могла понять, что сказала не так. - Ну вообще да…

- Святая простота, - рассмеялся он свистящим смехом и одним движением распутал завязки на моей ночной рубашке; я против воли изогнулась навстречу его ладони. - Ладно уж, успокою тебя. Если она и стала бы кого-нибудь убивать, так это меня, но вообще она обычно прощает мне такие маленькие шалости. Такой ответ тебя устроит?

- Ну… - я не знала, что и думать, оставалось только отступить перед его логикой, - наверное…

- Чудно, - резюмировал он и задул свечу.

- Народ требует, чтобы террор был поставлен в порядок дня, но он хочет, чтобы террор был применен к действительным врагам республики и только к ним! Народ не хочет, чтобы всякий, кто родился без революционного пыла, в силу одного этого считался виноватым!

Дантон вернулся, Дантон на трибуне, Дантон снова говорит - и как говорит! Конвент слушал его, затаив дыхание, поддержав блестящую речь дружными овациями. Ощущая, как моя грудь вот-вот взорвется от наполнившего ее восторга, захлопала и я, не обращая внимания на колючую боль в ладонях, но почти сразу замерла, ощутив на себе чей-то холодный, изучающий взгляд.

В наружности мужчины, смотревшего на меня, не было ничего, что я могла назвать привлекательным: лицо у него было бледное и какое-то затертое, будто кто-то провел по нему влажной тряпкой. Только глаза выделялись на этом лице - безучастные и изредка чуть насмешливые, глаза человека, который многое повидал и отнюдь не все из увиденного готов рассказать. Буря, поднявшаяся в зале, заботила незнакомца мало, он смотрел только на меня.

Мне стало не по себе. Я не знала этого человека, и волнение тут же одолело меня. Кто он? Один из подручных Эбера, следит за мной? Или, может, он просто маньяк? Одержимые убийцы водились в изобилии во все времена, а уж в революцию они и подавно повылезали изо всех щелей. Некоторые из них даже забили себе уютные места в Конвенте - один из подобных личностей, угрюмый человек по фамилии Каррье, своим видом не вызывал у меня ничего, кроме ужаса. В свое время я всем телом содрогалась, даже случайно встретившись с Каррье взглядом, и испытала нечто вроде облегчения, когда его отправили комиссаром в один из бунтующих департаментов. Правда, обитатели этого департамента, по моему мнению, были теми людьми, кому меньше всего можно было завидовать.

Странный человек с мутным лицом не отводил от меня взгляда, а, заметив, что я смотрю на него, вдруг выразительно приподнял брови и подмигнул мне. Я опешила. Я понятия не имела, чего от меня хочет этот человек, и совсем не горела желанием выяснять, поэтому резко развернулась и начала торопливо спускаться вниз, в холл.

Он перехватил меня, когда я спустилась с лестницы, и с улыбкой заглянул мне в лицо. Я хотела шарахнуться в сторону, но держал незнакомец неожиданно крепко для своей достаточно субтильной комплекции.

- Как вам речь? - спросил он мягким и вкрадчивым голосом. Таким тоном, пожалуй, ему стоило звать меня на свидание, а не спрашивать, какое впечатление произвел на меня Дантон.

- Очень… монументально, - сказала я первое, что пришло в голову. - Вы не могли бы меня отпустить?

- А вы пообещаете мне, что не уйдете сразу? - улыбка его стала шире.

- Если вы объясните, кто вы и что вам нужно, - ответила я хмуро, примериваясь, как будет удобнее бить его под коленку. От его взгляда, наверное, не ускользнули мои маневры, и он со вздохом выпустил мой рукав.

- Женщины нашего времени так отличаются от тех, что были раньше. Лет десять назад они и подумать не могли, чтобы ударить мужчину, который просто захотел с ними познакомиться.

У меня отлегло от сердца, и я в очередной раз сказала себе, что у меня паранойя. Этот мужчина на склоне лет (теперь, приглядевшись к нему ближе, я увидела, что ему, скорее всего, уже за пятьдесят) просто пришел в Конвент от нечего делать, увидел меня и решил подкатить. Таких мастеров пикапа, к слову говоря, тоже хватало во все времена.

- И вы всегда так держите девушек, с которыми хотите познакомиться? - осведомилась я нахально, не удержавшись от смешка. Он продолжал тянуть губы в улыбке, но во взгляде его не мелькнуло ни малейшей искры.

- Ну, некоторым девушкам нравится, когда их держат… ах да, простите, я забыл представиться, - он вдруг чуть приподнял шляпу и церемонно склонил голову, - Вообще меня знают под именем Луи Сад, но я открою вам небольшую тайну: мое настоящее имя Донасьен.

- Сад? - глупо переспросила я, ощущая, что у меня глаза начинают лезть на лоб. - Сад? Маркиз де Сад?

Последние слова я произнесла в полный голос, отчего на лице моего собеседника появилось испуганное выражение. Не успела я охнуть, как его крепкая ладонь зажала мне рот.

- Ну что вы, гражданка, - проникновенно заговорил он, приблизившись к самому моему лицу, - не стоит сейчас так громко говорить о таких вещах.

“Но это правда вы?” - хотела спросить я, но он не торопился отнимать руку. Вышло что-то вроде“Но эфо пфафда фы?”, но и этого Саду хватило, чтобы меня понять.

- Да, и так меня когда-то называли… но очень, очень давно, когда женщины не били мужчин, желающих с ними познакомиться. Вы больше не будете кричать?

Ошеломленная, я замотала головой. Меня тут же отпустили, и я схватила ртом воздух, подавив искушение отплеваться. Все-таки, наверное, это было бы не слишком вежливо по отношению к моему собеседнику, ведь его самого в какой-то мере заботили правила этикета:

- Итак, я представился, теперь ваша очередь.

- Натали, - пробормотала я, вглядываясь в него с жадностью. - Просто Натали.

- Просто так просто, - легко согласился он. - Зачем нам церемонии? Время церемоний прошло. Настало время действий, и наглядное подтверждение этому я каждый день слышу с трибуны этого богоспасаемого заведения.

- Постойте-постойте, - у меня все еще в голове не укладывалось, с кем я говорю. - Если вы - тот самый де Сад, то вы…

В глазах моего собеседника зажегся интерес.

- Кто?

Я вспомнила, как в двенадцать лет читала под одеялом украденную у матери “Жюстину” и ощутила, как мое лицо начинает заливать краска. Понаблюдав за мной несколько секунд, де Сад разразился тихим, каким-то надорванным смехом:

- Можете не продолжать, я уже знаю, что вы скажете. И спешу подтвердить: да, да, да. Все это чистая правда, что вы слышали обо мне.

- Я… даже не думала… - растерянно протянула я, - что когда-нибудь с вами встречусь…

- Самые важные встречи в нашей жизни, как правило, происходят совершенно неожиданно, - доброжелательно отозвался де Сад. - Я предлагаю продолжить наше знакомство в более располагающей к этому обстановке. Видите ли, на улице меня ждет экипаж…

Я насторожилась. “Жюстину”-то я прочитала в двенадцать, а двумя годами позже героически осилила, пусть и пролистывая некоторые страницы, “Сто двадцать дней Содома” и содержание этой книги красноречиво рассказывало о внутреннем мире человека, который сейчас стоял передо мной. Внутренний мир был, несомненно, богат, но я не была уверена в том, что хочу знакомиться с ним ближе.

- М… - я уже не рада была, что позволила втянуть себя в разговор. - Знаете, у меня дела…

Я хотела сделать шаг в сторону, но де Сад неожиданно заступил мне дорогу, и его лицо вновь оказалось совсем рядом с моим.

- Ну что вы, гражданка, - он смотрел на меня, как змея на кролика, и я поняла, что нервничаю уже не на шутку, - все важные дела подождут, я уверен. Вы не пожалеете, я вас…

- Нет, нет, нет, - я попятилась и спиной уперлась в какую-то перегородку, бросила панический взгляд на лестницу - но та была пуста, очевидно, прения в Конвенте продолжились, и зрители не торопились уходить. В подтверждение этих слов наверху вновь громыхнуло аплодисментами.

- Моя дорогая, - цепкая рука де Сада вновь схватила меня за локоть, - я вас уверяю, вы испытаете нечто такое, чего еще никогда не испытывали.

- В этом я вам верю, - откликнулась я, следя за перемещениями другой его руки - она почти целомудренно опустилась мне на плечо и медленно поползла вниз. - Слушайте, вы… да вы с ума сошли, отпустите!

Отпускать он меня, конечно, не собирался. Я попыталась нанести давно продуманный удар под коленку, но бесполезно - с дьявольским проворством де Сад успел отступить. Я слабо трепыхнулась, как пойманная бабочка, в его руках, и уже приготовилась орать в голос - авось кто-нибудь услышит, - как вдруг рядом с нами послышался голос, который я никогда не была так рада слышать, как сейчас, даже когда его обладатель спас мне жизнь:

- Гражданин, что тут происходит? Отпустите ее сейчас же.

Робеспьер со своим умением появляться в нужное время сейчас, черт возьми, не прогадал. Опоздай он на пару минут, и я не отдавала бы отчета в том, что могло произойти. На лицо де Сада мигом наползло смиренное выражение, и он с видимым сожалением меня выпустил. Я тут же запрыгнула Робеспьеру за спину, хотя он в силу роста вряд ли мог послужить мне живым щитом, и запищала оттуда:

- Он… он хотел меня куда-то забрать…

- Я понял, - бросил мне Робеспьер и вернулся к размазыванию де Сада по полу Тюильри. - Гражданин, это совершенно недопустимо. Позвольте вам напомнить, что это не увеселительное заведение, а…

- Я знаю, - мягко вклинился де Сад в его гневную речь. - Это Национальный Конвент. А я, если будет угодно - представитель секции Пик.

- Вот как? - осведомился Максимилиан. - Да, я припоминаю вас… вы зачитывали что-то с трибуны несколько дней назад.

- Память вас не подводит.

- Но это не оправдывает вашего поведения, - Робеспьер наставительно повысил голос. - Я бы хотел, чтобы вы не приближались больше к этой гражданке, если только она не изъявит обратного желания.

- Не изъявлю, - пискнула я, наконец-то осознавая, что опасность миновала. Де Сад казался расстроенным, но не настолько, чтобы спорить.

- Как будет угодно гражданке. Я всего лишь пытался объяснить ей, насколько переменчиво время.

- Не вам ей это объяснять, гражданин, - я не видела, но готова была поклясться, что на лице Робеспьера появилась усмешка. - Идемте, Натали.

Со всей поспешностью я последовала за ним, боясь даже обернуться. Но де Сад не преследовал нас - когда мы с Робеспьером поворачивали в буфет, я изловчилась незаметно обернуться и убедилась, что бывшего маркиза уже след простыл. “Наверное, пошел искать другую жертву”, - возникло у меня в голове, и меня от этого пробрало холодком.

- Кто это был? - Робеспьер усадил меня за столик и принес две чашки кофе.

- Вам лучше не знать, - ответила я, решив, что если я сейчас начну знакомить его с творчеством де Сада, то в Конвенте станет на одного депутата меньше. Максимилиан глянул на меня с подозрением, но решил не развивать тему.

- Спасибо, - только сказала я, - вы меня почти спасли.

- Не стоит благодарности, - ровно откликнулся Робеспьер. - Любой на моем месте сделал бы то же самое.

Я не могла сказать, что согласна с ним: мне казалось, что любой, напротив, прошел бы мимо или, как максимум, остановился на секунду глянуть на бесплатное шоу. Но я давно уже решила не спорить с Робеспьером о нравственности и поэтому просто принялась молча пить гадкий кофе. Мой спутник нарушил молчание первым:

- Это я должен вас благодарить.

Я едва не поперхнулась.

- За что?!

- Вы привезли Дантона обратно в Париж, - с легким удивлением, что я сама не поняла причину, ответил Робеспьер. - По-вашему, это недостаточное основание?

- А… - я не могла понять, ему-то какая с этого выгода, - что…

- Вы думаете, меня не волнует то, что сейчас происходит? - вдруг тихо спросил Робеспьер, наклоняясь ко мне. - Дантон был необходим республике, прямо сейчас. Без него… я не готов был бы поручиться за наше будущее. Поэтому моя вам благодарность, что вы сумели уговорить его вернуться.

- Благодарите не меня, - пораженно сказала я, - а Камиля.

Произнеся это имя, я вдруг поняла, что впервые вспомнила о нем после нашего возвращения из Арси. Демулен нигде не показывался, на заседаниях его было видно едва-едва, но по тем пространным его заявлениям, что долетали до меня через третьи уста, он готовил нечто совершенно необыкновенное, что должно было форменным образом взорвать Париж. Я его больше не видела и, честно сказать, не могла представить себе без трепета, какой окажется наша следующая встреча.

- Камиля… - Макс повторил за мной, как эхо. - Если бы я мог сейчас видеть его…

Я заметила, что пальцы его чересчур сильно сжались вокруг ободка чашки, но подумала, что сейчас не слишком уместно будет задавать лишние вопросы. Как раз в этот момент буфет заполнился депутатами, и я, попрощавшись с Робеспьером, ушла. Всю дорогу до дома Дюпле я прокручивала в голове нашу короткую беседу: в ней не было ничего, что могло показаться мне обидным, но на душе все равно остался металлически-горький осадок ощущения, что мной манипулировали.

“Бомба” Демулена наконец-то явилась на свет. Бомба была небольшого формата, отпечатана на желтоватой бумаге, но зато первоклассными чернилами. Бомба была нарасхват с первого же дня выхода. О бомбе говорил любой мало-мальски заинтересованный политикой парижанин. Бомба носила заголовок “Старый кордельер”.

Первый номер я прочитала в один присест за утренним кофе и, поняв, что у меня накопилось слишком много вопросов, решила не откладывать дело в долгий ящик и отправилась прямиком к редактору домой. О том, что меня, скорее всего, встретит Люсиль, я старалась не думать, а для успокоения раз за разом вспоминала слова Камиля о “маленьких шалостях”. В конце концов по-другому то, что произошло в Арси, сложно было назвать - до роковой страсти, как мне казалось, мы с Демуленом не очень-то дотягивали.

- Конечно, он дома, - Люсиль заулыбалась мне, и я подумала, что где-то это уже проходила. За воспоминаниями далеко ходить не надо было: единственное отличие было в том, что Люсиль, в отличие от Симоны, прекрасно представляла себе, какого я пола.

Люсиль проводила меня в кабинет Камиля и ушла, напоследок взяв с меня честное слово остаться на чай. Думая о том, что такое безумное чаепитие, какое мне предстоит, надо будет еще поискать, я опустилась на стул перед Камилем и положила на стол газету.

- А, - он, довольный собой, заулыбался. - Уже прочитала? И как?

- Живенько, - по-моему, одним этим словом можно было описать “Кордельера”. - Остроумно. Акутально.

- Спасибо, я старался, - весело отозвался Демулен и начал раскачиваться на стуле. - И ты пришла, чтобы меня похвалить?

Один был минус в произошедшем в Арси, если не брать в расчет Люсиль - теперь в каждом слове или жесте Демулена, обращенном в мою сторону, мне чудилось двойное дно. Но я отогнала от себя все возможные неприличные ответы на его вопрос и ответила то, что было ближе всего к правде:

- Не только. Еще спросить кое-что.

- Я весь внимание, - он раскачивался на стуле все сильнее, и я начала всерьез опасаться, что он сейчас упадет.

- Интересное предложение, которое ты хотел мне сделать, - я очень, очень старалась говорить ровно и смотреть прямо в его искрящиеся глаза, - оно было как-то с этим связано?

Демулен тоже глядел на меня безотрывно.

- Конечно.

- Хочешь предложить мне местечко? - засмеялась я. Камиль развел руками:

- Почему бы нет? Я видел, как ты пишешь. Весьма неплохо. А главное - берет за душу.

Предложение действительно было исключительно заманчивое: одного взгляда на то, какое впечатление произвел “Старый кордельер” на Париж, хватило мне, чтобы понять, что это издание пойдет в гору. Но что-то неуловимо удерживало меня от того, чтобы сразу же сказать “да”. Почти той же породы дурное предчувствие, преследовавшее меня при разговоре с Эбером. Хотя меньше всего про Демулена можно было бы сказать, что он мне неприятен или я его боюсь. И все же что-то во мне удерживало меня от того, чтобы идти работать под его начало.

- Знаешь, - наконец сказала я, - мне надо немного подумать.

- Думай, пожалуйста, - Камиль совсем не подал виду, что я могла его обидеть. - Мой адрес ты знаешь, надумаешь - приходи.

Ему мне тоже пришлось дать обещание, что я не буду тянуть и разу же приду, если все-таки решусь работать в новой газете, а потом мы отправились пить чай. Радушие по-прежнему исходило от Люсиль волнами, и чем больше проходило времени, тем более неловко я себя чувствовала в ее присутствии, и поэтому от последовавшего приглашения остаться и на ужин решительно отказалась.

- Нет, извини, в другой раз, - виновато сказала я, увидев, как Люсиль надулась. - Нет, правда, я обещала сегодня быть дома…

- Ну, посиди еще хотя бы полчаса, - попросила подруга. - Мы давно с тобой не разговаривали…

- Ладно, - сдалась я, - только который час?

Люсиль обернулась на часы, но те в последнее время совсем сошли с ума: минутная стрелка шла в одну сторону, секундная в другую, часовая вовсе стояла на месте, и узнать по ним время было задачей невыполнимой.

- Давно пора выбросить эту рухлядь, им лет сто, не меньше, - Камиль, поглядев на циферблат, только рукой махнул, и извлек из кармана свои собственные часы на цепочке, откинул блестящую крышку. - Половина пятого.

- Ладно, полчаса можно, - согласилась я и хотела вернуться к прерванному разговору, но тут внимание мое привлекла резьба на крышке Камилевых часов, выполненная в виде треугольника. Где-то я уже видела точь-в-точь похожие часы, но не смогла вспомнить, где, даже когда до предела напрягла свою память. Заметив, что я смотрю на них, Камиль с улыбкой поинтересовался:

- Что-то не так?

- Нет, просто… часы симпатичные такие, - неловко сказала я, почему-то чувствуя, что оправдываюсь. - Где купил?

- Это подарок, - пояснил Камиль, бережно убирая часы обратно в карман, - от друзей.

- Понятно, - пробормотала я. Больше мы тему его часов не затрагивали, но меня не оставляло ощущение, что я не могу вспомнить что-то очень важное.

Декабрь подкатился к концу, близился Новый Год, но праздничного настроения ни у кого не было и в помине. В клубах кипели дебаты: у якобинцев Робеспьер до того неустанно громил Эбера, что в итоге посадил голос и был вынужден прерваться на несколько дней. Буквально пылая от раздражения на самого себя, он педантично пил прописанные врачами отвары, но в последних числах декабря голос окончательно отказался повиноваться ему. Все, на что был способен Робеспьер - лишь невнятный хрип, и объясняться с обитателями дома Максимилиану приходилось преимущественно знаками.

- Ты обязательно поправишься, - пропела как-то раз Нора, принося устроившемуся у камина больному очередное не слишком-то ароматное лечебное варево. - Только, пожалуйста, будь все время в тепле.

Он ответил ей кивком, обозначающим “спасибо” и с невинным видом уставился в томик какого-то философа у себя в руке. Нора, памятущая о настоятельной просьбе врача держать пациента подальше от напрягающих его дел, посмотрела на книгу подозрительно, но ничего крамольного в ней не нашла и, забрав пустой поднос, удалилась. Робеспьер поглядел ей вслед, а затем, удостоверившись, что из кухни его не видно, медленно вытянул из корешка сложенный мелко исписанный лист - чей-то доклад об обстановке в правительстве или в клубе, за это я готова была поспорить на что угодно. Я, тоже занятая чтением, не стала ничего говорить. Некоторым людям просто бесполезно что-то объяснять.

С улицы донесся быстрый, почти барабанный стук в калитку.

- Кто-то пришел! - крикнула хлопочущая на кухне Нора. - Натали, откроешь?

- Сейчас!

С неохотой отложив книгу и размышляя, кого могло принести в такой холод - несмотря на то, что зима здесь была теплее привычной мне, последнее время дул ужасный промозглый ветер, вдобавок навалило столько снега, что его приходилось разгребать лопатами, - я набросила на плечи накидку, выползла в заснеженный дворик и, попав ключом в замочную скважину с третьего раза, открыла дверь.

- Бонбон!!!

Огюстен, румяный от мороза, присыпанный снегом, но совершенно счастливый, шагнул ко мне и легко подхватил на руки. Я звонко взвизгнула, когда он закружил меня в воздухе, но совсем не от страха, а от накатившей на меня радости. Только сейчас я поняла, что все время, пока Огюстен пропадал на фронте, беспокоилась за него, просто тревога эта всегда зудела где-то на краю сознания, а сейчас она исчезла без следа, Бонбон стоял передо мной, живой и невредимый, и я ощутила, как с плеч у меня сваливается огромный груз.

- Слава богу, - пробормотала я, целуя его в обе щеки, - ты вернулся, ты жив…

- …и очень скучал, - закончил он, прижимая меня к себе.

И тут от калитки зазвучал еще один голос, отчего у меня внутри все, придавленное затопившим меня теплом, встрепенулось и вновь воспарило куда-то ввысь:

- Даже не знаю, спросить или не спросить… я вам не мешаю?

- Антуан! - завопила я не своим голосом, вырвалась из рук Бонбона и повисла у второго вернувшегося комиссара на шее. - И ты тоже…

- Да, те же и Сен-Жюст, - со смехом пояснил он. - Да ты совсем не изменилась, маленькая полячка, разве что похудела… не кормят вас тут совсем, что ли? А, ладно, сейчас все узнаю…

Все трое, ибо с ними затесался еще и скромно мнущийся за спинами приятелей Леа, зашли в дом, и нет нужды подробно описывать, что было дальше: радостные вопли, объятия, рукопожатия, хлопанья по плечу… Робеспьер, правда, от попыток обнять его ускользнул, объяснив это тем, что он может кого-нибудь заразить, и я даже сделала вид, что поверила в его объяснение. Потом Нора, получив недвусмысленное указание мадам Дюпле, побежала в кладовку доставать “нечто для особых случаев”, как таинственно пояснила мне счастливая, зацелованная мужем Бабет, и все расселись за столом.

- Сначала дайте мне промочить горло, - потребовал Сен-Жюст, - а потом я вам расскажу про битву при Ландау, и я вам клянусь, это будет нечто… слабонервных, если что, попрошу сразу выйти!

Робеспьер выразительно скрипнул стулом.

- Ну, я не про тебя, - поспешно добавил Антуан, - но вообще рассказ будет не для впечатлительных барышень.

- Ты уж сгладь, пожалуйста, - со смехом попросила Нора, - мы тут все впечатлительные.

Виктуар фыркнула, но этого будто никто не заметил. Только я обратила внимание, как Бабет, нахмурившись, ущипнула младшую сестру за ногу. Та даже не дернулась и продолжила оглядывать нежданых гостей.

- Это еще что, - отозвался Огюстен, - вот я поем и расскажу, как мы Тулон брали, вот это…

- Тулон? - переспросила я. - Ты брал Тулон?

- Ну, не прямо я, - он немного смутился, - но там тоже есть, что рассказать, это я гарантирую.

Я хотела подробнее расспросить его тут же: видел ли он Наполеона, спрашивал ли тот обо мне что-нибудь, как прошло их знакомство и не подрались ли они при встрече, - но тут же решила, что Бонбон и сам скоро все расскажет, тем более, что мадам Дюпле призвала всех к порядку:

- По очереди! Все всё расскажут по очереди!

Ее авторитет был непререкаем, ни один из присутствующих не мог похвастаться таким авторитетом в Конвенте, какой она имела в этом доме. Поэтому готовые заспорить Бонбон и Антуан сразу примолкли и начали смиренно ждать, когда на столе появятся хотя бы закуски. А что до меня, то я сидела, смотрела на вернувшихся друзей и ощущала, как по моему лицу бродит идиотская, но абсолютно счастливая улыбка. Пусть про Новый Год все и думать забыли, но в этот зимний вечер к нам все-таки заглянул праздник.

========== Глава 20. Снежный ком ==========

Сколько бы мне ни хотелось думать, что наступивший год принесет перемены к лучшему, первые же январские дни рассыпали в прах все мои надежды. Несмотря на накрывший Париж зверский холод, обстановка накалялась все больше и больше, и я чувствовала, что всего одной искры хватит, чтобы спровоцировать оглушительный взрыв. В кострище, которое совсем скоро должно было обуять пламя, щедро подкидывали дров с обеих противоборствующих сторон: “Старый кордельер”, с каждым номером все более язвительный и непримиримый, продавался на каждом углу и ходил по рукам, и в то же время на стенах домов все чаще появлялись листовки с призывами к новому восстанию против Конвента. Авторы громких заявлений о приближении нового 31 мая, конечно же, не подписывались, но в каждой строчке неумолимо ощущалась знакомая рука “папаши Дюшена”. Город бурлил и гудел, а я чувствовала себя несправедливо выброшенной на обочину - в клуб кордельеров, где заправлял Эбер, дорога мне была закрыта, к якобинцем же меня без членского билета не пускали, и все, что мне оставалось - мерзнуть у входа под суровыми взглядами стороживших двери мужчин и пытаться уловить хоть слово из того, что происходило внутри. Один раз заседание было особенно бурным, в клубе вопили так, что мне показалось, что там кого-то убивают, но мне не удалось понять, о чем говорят, пока из дверей не вылетел, как ошпаренный, взмыленный и растрепанный Фабр. Он явно был не в настроении разговаривать, но мое беспокойство оказалось сильнее чувства такта. Я схватила его за рукав.

- Эй, что там случилось?

- Что за… - он явно не узнал меня с первого взгляда: хоть мы и часто пересекались на посиделках у Дантона, но редко могли перемолвиться хоть словом, вдобавок из-за разыгравшейся метели я была замотана в шарф по самую переносицу. - А, это ты. Ты ничего не слышала?

- Меня не пустили, - я стянула шарф с лица, чтобы было удобнее говорить; щеки и губы сразу уколол мороз. - Что там происходит?

- Цирк, - почти выплюнул Фабр, косясь на закрывшиеся двери с неприязнью. - Сначала все налетели на Демулена по поводу его газеты. Обвинили его черт знает в чем… чуть не выгнали взашей.

У меня внутри все нехорошо сжалось. Не надо было долго думать, чтобы понять, чем для Камиля могло обернуться исключение из клуба. Но одно из произнесенных Фабром слов меня обнадежило:

- “Чуть”?

- Ну да. Я думал, его на части разорвут, и тут на трибуну вылезает Робеспьер…

На секунду мне стало почти дурно. Не один раз я убеждала себя, что Максимилиан не будет обвинять человека, которого называл своим лучшим другом, но моя вера в это таяла с каждым днем. Нападать на Камиля, когда он призывает к милосердию и человечности, было чудовищно, ужасно, в конце концов, лишено здравого смысла, но чем больше проходило времени, тем отчетливее я понимала, что все происходящие и есть ни что иное, как безжалостное уничтожение того, что раньше казалось естественным и правильным. Мир дрожал, готовясь опрокинуться с ног на голову; “Старый кордельер” пытался из последних сил его удержать, “Папаша Дюшен” - напротив, прикладывал все усилия, чтобы расшатать его еще больше. Я понятия не имела, на чью сторону склонится Робеспьер, но… не мог же он, вслед за Эбером, тоже сойти с ума?

- И что он сказал? - хрипло спросила я. Фабр поморщился, будто я предложила ему подержать в руках змею.

- Ничего хорошего. Обвинил сразу всех.

- Что?.. - я решила, что неправильно поняла его. - Это как?

- Он обожает слово “клика”, затыкает им буквально все дыры, - бросил Фабр презрительно. - И недвусмысленно намекнул, что и наша, ха, клика, и клика Эбера - все мы куплены Питтом и стремимся развалить республику.

Я стояла молча, не зная, что и ответить.

- Впрочем, Демулена оставили в покое, - со снисхождением проговорил мой собеседник. - Думаю, он скоро выйдет. А вот мне там явно уже не рады.

- Почему? - спросила я, но Фабр оставил мой вопрос без ответа и удалился, на ходу запахиваясь в плащ. Я несколько секунд смотрела ему вслед, слушая звенящую тишину, вытеснившую из моей головы все мысли, а потом натянула обратно на лицо шарф и, внимательно глядя себе под ноги, принялась спускаться по обледеневшим ступеням каменного крыльца.

Это был последний раз, когда я видела Фабра д’Аглантина. Спустя неделю я узнала, что он арестован.

Все, что я хотела - найти место, где я смогу почувствовать себя в безопасности, вытравить из своего сознания въевшийся туда страх и хотя бы на секунду передохнуть. Почти с нежностью я вспоминала загородное поместье Дантона, где царило сонное спокойствие - сейчас я дорого бы отдала, чтобы вернуться туда, запереться на все замки и не слышать, не видеть того, что постепенно, как туго скрученная и отпущенная спираль, разворачивалось в Париже, равнодушно загребая в свой водоворот все больше и больше народу. Даже Клод, прилежно продолжавший свои сражения с теоремами и задачами, однажды спросил у меня, что я думаю о восстании.

- Каком еще восстании? - спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Вместо ответа Клод протянул мне немного смятую, всю в пятнах, но еще читаемую эберовскую листовку.

- Прекрати засорять себе мозги, - разозлилась я, комкая бумажку в руке. - Не будет никакого восстания.

- А в нашей секции другое говорят, - равнодушно сказал мальчик и со вздохом вернулся к равнобедренным треугольникам. Я сунула листовку в карман и, ощущая, как она почти оттягивает его подобно увесистому камню, еле досидела положенное время урока до конца, чтобы после, даже не забежав домой на кофе, отправиться к Демуленам.

Камиля дома не было - он пропадал то ли на заседании, то ли в типографии. Люсиль встретила меня, как всегда, приветливо, но я заметила, какой усталый и потускневший у нее стал вид: несомненно, постоянная тревога измучила ее так же сильно, как и меня.

- Творится какой-то бред, - призналась я без обиняков, пока подруга разливала кофе, и положила на стол листовку. Люсиль прочитала ее, не изменившись в лице, а потом вдруг резко швырнула ее в сторону камина и, уронив лицо в ладони, мелко задрожала. Мне показалось, что она плачет, но ни единого всхлипа не донеслось до меня.

- Эй, - испугавшись еще больше, я подскочила к бедняге, неловко приобняла ее за ходящие ходуном плечи, - да ты чего…

- Я не знаю, что делать, - прошептала она, не отнимая рук от лица. - Я так боюсь за Камиля… я знаю, он все делает правильно, но от этого не могу перестать бояться!

Меньше всего мне хотелось говорить с ней о Демулене, но надо было как-то ее успокоить. До сих пор я никогда не видела Люсиль в столь жалком состоянии, и легко поняла, что сейчас она говорит мне то, что копилось в ее душе не одну неделю и для чего эберовская прокламация стала последней каплей.

- Я так устала, - глухо призналась она. - Я видела Жоржа, он говорит, что все будет хорошо, но он и сам в это не верит, я же вижу…

- А… - я не была уверена, что мне стоит произносить это имя, но решила попытаться, - Максимилиан?

Она наконец-то посмотрела на меня. Глаза у нее были абсолютно сухие, но от плескавшегося в них отчаяния меня пробрало до самых костей. Я впервые заметила, как посерело ее лицо, а обескровленные губы стали будто меньше и увяли, как у пожилой женщины.

- Я не знаю, - произнесла она срывающимся шепотом. - Я думала, он будет нас поддерживать, но…

- Когда ты видела его последний раз?

Люсиль немного нахмурилась.

- Не помню.

Я отпустила ее плечи и отступила. У меня возникла идея - я не уверена, что лучшая из тех, что приходили мне в голову, но больше мне нечего было предложить. А попытаться что-то сделать было необходимо, ибо нет хуже чувства, чем гложущий душу страх в сочетании с осознанием, что ты не можешь ничего изменить.

- Надо позвать его сюда, - сказала я, опускаясь на стул и делая глоток кофе. По мелкой ряби в чашке я поняла, что у меня дрожит рука.

- Кого?

- Робеспьера, - уточнила я, стараясь не слушать предчувствие, что добром моя затея не кончится. - Устрой посиделки… как раньше, помнишь? И Жоржа тоже позови.

- Чего ты хочешь добиться? - тихо спросила Люсиль.

- Пусть они поговорят, - сказала я, хоть и не представляла, как такое вообще возможно: Дантон и Робеспьер казались мне разделенными бездонной пропастью, которая с каждым днем все ширилась, и я не была уверена, что эти двое, даже если захотят, смогут докричаться друг до друга с разных ее сторон. Возможно, момент, когда не поздно было наводить мосты, уже безвозвратно упущен… а, возможно, и нет. В последнее я верила так же истово, как верят пассажиры падающего самолета в господа бога.

- Так вот, пусть поговорят, - повторила я. - Мне кажется, последнее время им этого не хватает.

- Ты думаешь, это поможет? - в голосе Люсиль звучала до того исступленная надежда, что мне стало перед ней почти стыдно. Поэтому мой ответ получился невнятным и каким-то скомканным.

- Ну… если все пойдет хорошо… тогда… почему бы и нет?

Она молчала всего секунду, а потом заговорила с необычайным оживлением, в один миг вновь начав напоминать себя прежнюю - улыбчивую и трещащую без умолку:

- Действительно, почему бы нет? Слушай, я знаю, где еще можно достать еду, так что об угощении я позабочусь. Это будет нечто, я тебя уверяю… так вот, я позову Жоржа и остальных, поставлю то вино… помнишь его? У меня еще есть несколько бутылок… Ты только уговори Максима, хорошо?

Зря она упомянула то самое вино - у меня сразу же нехорошо засосало под ложечкой. Я даже представлять не хотела, как буду уговаривать Робеспьера, а задача предстояла не из легких, мне явно стоило все хорошо обдумать перед тем, как идти к нему. Мне, откровенно говоря, вообще не хотелось с ним разговаривать, но сдавать сейчас назад было равносильно тому, чтобы вонзить воодушевившейся и ожившей Люсиль нож в сердце.

К тому же, ну вдруг и правда сработает?..

- Конечно, - проговорила я, мрачно предвкушая беседу, которая ждет меня, - конечно, я его уговорю.

Робеспьер принял приглашение неожиданно легко, будто сам ждал его со дня на день. Я была настолько ошеломлена готовностью, с которой он ответил на мой несвязный и местами откровенно бредовый монолог: “Конечно, я приду”, что весь вечер не могла избавиться от ощущения, что от меня скрыли какой-то подвох. Робеспьер, впрочем, ничем не выдал того, что он взволнован или готовится к серьезному разговору, разве что напудрился больше обычного, и я даже приблизиться к нему опасалась, думая, что от одного слабого движения воздуха с него посыпется это белое нечто, последнее время все сильнее напоминавшее мне труху.

- Наверное, мне снова стоит вас поблагодарить, - негромко проговорил он, когда мы подъезжали к дому Камиля.

- На этот раз за что? - удивилась я.

Он внимательно посмотрел на меня. Лицо его в тусклом свете проплывавших мимо фонарей казалось высушенным.

- Я давно искал повод побеседовать, - сказал он наконец. - И вы наконец дали мне его.

Ничего обидного не было в его словах, но звучали они так, будто я - девочка у него на побегушках. Поэтому я только криво улыбнулась и отвернулась, сама не рада уже, что затеяла все это.

Дверь нам открыла Люсиль - она нарядилась и накрасилась, явно стремясь вернуть себе прежний вид, но неестественным, слишком густым румянцем напоминала мне куклу, а дерганостью каждого движения - марионетку. Судя по лихорадочному блеску глаз, она выпила, чтобы перестать нервничать, но ей это не помогло: даже я чувствовала исходящее от нее напряжение, а Робеспьер и подавно.

- Как твое самочувствие? - спросил он, чуть приподняв бровь. От элементарного, казалось бы, вопроса, Люсиль потерялась окончательно и забормотала что-то непонятное:

- Все хоро… то есть, все замечательно, только вот… да нет, это неважно, теперь кого волнует… просто… нет, все просто великолепно, но… а твое?

Он выслушал ее, не перебивая, и ответил с глубоким, почти горестным вздохом:

- Я в полном порядке, благодарю.

- Тогда проходите скорее, - засуетилась Люсиль, - все уже ждут.

Она украдкой бросила взгляд на меня в поисках поддержки, но я только покачала головой, надеясь, что это прибавит ей уравновешенности. Но Люсиль только поникла, опустила голову, как придавленная чем-то тяжелым, и не подняла ее, даже когда все расселись за столом. Опускаясь на стул, она едва не уронила вилку, и в этом я почему-то увидела дурной знак: добром все это точно не кончится.

Я как в воду глядела. Непринужденному разговору не способствовал ни витавший над столом холод (дрова последнее время были ужасно дороги, и пришлось бы выложить целое состояние, чтобы протопить просторную столовую), ни молчание Люсиль, ни напряжение, которое повисло в воздухе невидимым грузом, стоило Робеспьеру переступить порог комнаты. Он сам, к слову говоря, не притронулся ни к еде, ни к вину, пил одну воду и переводил выжидающий взгляд с Дантона на Камиля. Но первый делал вид, что ничего не замечает, и продолжал делиться с присутствующими способами истребления сорняков, а второй виновато опускал глаза, будто школьник, забывший выучить урок. Так не могло продолжаться долго, я понимала это, но, прихваченная странным оцепенением, не могла придумать, что можно сказать, чтобы хоть чуть-чуть разрядить воцаривашуюся обстановку холодной войны. Люсиль не проронила ни единого слова, даже когда я ощутимо пихнула ее под столом ногой, как вдруг мне на помощь пришел Дантон, изрядно подобревший после выпитой в одиночку бутылки вина:

- Скажи мне, Натали, разве мы не сыграем в ту смешную игру, про которую ты нам рассказала? Мне кажется, нас тут достаточно, чтобы сыграть.

Я окинула взглядом всех сидящих за столом. Вместе с Робеспьером - девять.

- Ну… - протянула я, - наверное, можно…

- Я принесу карты, - поспешно сказала Люсиль и, поднявшись, убежала в соседнюю комнату. Я покосилась на Робеспьера - он продолжал сидеть с непроницаемым видом.

- Я не играю в азартные игры, - непререкаемым тоном сказал он. Дантон только рассмеялся:

- А кто сказал, что это азартная игра?

- В таком случае, объясните мне ее принцип, - ответил Робеспьер холодно. Дантон махнул рукой в мою сторону, и я глубоко вдохнула, собирая разбредающиеся мысли в кучу. Больше всего мне хотелось не сидеть тут, объясняя Максимилиану правила, а сослаться на плохое самочувствие и сбежать из этого дома как можно дальше. Но я сама заварила эту кашу, мне и придется ее расхлебывать.

Робеспьер приготовился слушать.

- Значит так, - начала я, разминая пальцы, - все совсем просто…

По счастью, Люсиль прекратила молчать и обнаружила в себе достаточно энергии, чтобы взяться за роль ведущего. Теперь она, хитро улыбаясь, ходила за нашими спинами и вещала:

- Город засыпает… Жорж, я говорю - засыпает!

- Я сплю! - недовольно прогудел Дантон.

- Ты подглядываешь!

- Не подглядываю я, - попытался возражать он, но, судя по тому, что Люсиль успокоилась, глаза все-таки закрыл. Я крепко зажмурилась, сжав в кулаке карту - ей угрожало промокнуть насквозь, ибо у меня ужасно вспотели ладони.

- Итак, город засыпает, - продолжала Люсиль таинственным тоном, - на улицы выходят заговорщики и агенты Питта… они знакомятся… и они должны убить одного из честных республиканцев…

Повисла небольшая пауза. Я напрягла слух, чтобы уловить малейшее шевеление, но в комнате было тихо.

- Заговорщики сделали свой выбор, - сказала Люсиль, - и тоже отправляются спать. Но ночь еще не закончена, и просыпается Шарлотта Корде…

Я крепче стиснула зубы. Лучший способ справиться со своей болью - это посмеяться над ней.

- И она тоже сделала свой выбор и засыпает. Наступает утро, просыпается врач…

Я продолжала сидеть с закрытыми глазами. Всегда ненавидела быть мирным жителем.

- Врач решил, кого же он будет лечить, - проговорила Люсиль, явно сдерживая смех, - теперь все могут проснуться.

- Ну наконец-то, - сказал Дантон и сразу же потянулся к наполненному бокалу. Я бросила взгляд на Робеспьера - он сидел совершенно спокойный, будто бы даже немного расслабился, и мне снова захотелось думать, что все сейчас как-нибудь выправится и в конце концов обойдется. Люсиль меж тем объявляла итоги:

- Заговорщики и Шарлотта Корде этой ночью обнаружили удивительное сходство во мнениях. Извини, Пьер, но тебя убили, а потом еще и ножом пару раз резанули для верности.

Мужчина, сидящий рядом с Камилем, фыркнул и протянул ей свою карту.

- А теперь городу предстоит решить, - произнесла Люсиль, обводя всех взглядом, - кого отправить под трибунал?

Напряжение, сковавшее меня, начало постепенно растворяться, и я почти блаженно вытянулась на стуле. То ли дело было в вине, то ли смех - лучшее оружие в борьбе не только с болью, но и со страхом, но мне удалось даже забыть на несколько минут о том, что творится за стенами этого дома. Здесь я была в другом мире, спокойном и уютном, где даже разыгравшийся террор не внушал ужаса, ведь он был всего лишь игрой и ничем более.

- Мне кажется, Камиль виновен, - проговорил кто-то, сидящий на противоположном конце стола. Демулен тут же вскинулся:

- С чего это вдруг?

- С того, - ответили ему, - что ты как-то громко шуршал, когда проснулись заговорщики.

- Протестую! - выкрикнул Камиль. - Я делал это во сне!

- Болтай больше, - усмехнулись в ответ.

- Нет, простите, - не унимался журналист, - но это настоящий произвол!

Глядя на мужа с сочувствием, Люсиль объявила:

- У нас есть одна кандидатура, кто голосует за него?

- Извини, что прерываю, - вдруг подал голос Робеспьер, - нам обязательно надо кого-нибудь осудить?

За подругу ответила я:

- Да, таковы правила.

Робеспьер нахмурился, но ничего не ответил. Я хотела добавить что-то, но едва не пропустила неожиданный выпад в свою сторону:

- Это Натали агент Питта! Смотрите, она сидит и молчит!

- Я молчу, чтобы не голосовать за тебя! - ну уж нет, я не могла позволить того, чтобы меня выкинули на первом же ходу. - Но я могу и изменить решение!

- Я тебя раскрыл! - торжествующе воскликнул Демулен. - Поэтому ты отнекиваешься!

Я ощутила, что начинаю раздуваться от ярости, но высказать коллеге по перу все, что я о нем думаю, мне не дала вклинившаяся в наш спор Люсиль:

- Итак, у нас две кандидатуры. Кто за Натали?

- Ну нет, - высказался Дантон, наливая себе еще вина, - ты уж извини, Камиль, но уж больно у тебя рожа хитрая.

В общем, подавляющим большинством голосов в первый день слили Демулена, и я мстительно расхохоталась, но моя радость поубавилась, когда осужденный вскрыл свою карту:

- Вы убили невиновного!

Действительно, в руке у него был бубновый туз. Я ощутила некоторую неловкость, как всегда, когда на суде Линча убивали не того, кого следовало.

- Проиграете, и поделом вам, - обиженно проговорил Камиль и скрестил руки на груди. Сколько помню, его всегда выкидывали из игры одним из первых, и его это всегда ужасно задевало. Но тем временем начался следующий ход.

- Город засыпает…

В этот раз заговорщики умудрились убить Шарлотту Корде, которой оказался лысоватый мужчина, занятый больше уничтожением закусок, нежели игрой, а врач в кои-то веки попал в точку, так что среди мирных жителей, чьи ряды после первого хода поредели вдвое, обошлось без жертв. Меня это приободрило, и я решила взять слово первая:

- Мне кажется, что…

- Робеспьер - агент Питта, - медленно сказал, почти что смакуя каждое слово, Дантон.

Воцарилось молчание. Несерьезное обвинение прозвучало так значительно, словно было настоящим. И очень, очень опасным.

- Интересно, - ответил Максимилиан, разом закаменев, - почему ты делаешь такой вывод?

- Ты в прошлом туре, как мне помнится, многозначительно молчал…

- Я не видел достаточных оснований для того, чтобы отдать свой голос в чью-то пользу.

- Ну да, ну да, - усмехнулся Дантон, с хрустом разгрызая кусок яблока. - Только мирняков уже двое, а заговорщики почему-то в полном составе.

- И что дает тебе повод обвинять меня?

- Так всегда и происходит, - прищурившись, заявил Дантон. - Ты вроде как не при чем, а головы почему-то летят.

Мягкая пелена умиротворения, окутавшая меня, спала в одно мгновение, будто ее разрезали сотни ножей. От нее не осталось ничего, даже маленького обрывка, за который я могла ухватиться, как за соломинку. Реальность вновь обступила меня, холодная и угрожающая, и я вцепилась в стул, не понимая, что происходит, но чувствуя, как подрагивает сгустившийся между Робеспьером и Дантоном воздух.

- Тогда, возможно, мне стоит заговорить? - Робеспьер оставался спокоен, но я видела, что он уже оторвал у своей карты один угол и собирается сделать то же самое со вторым. - Я обвиняю тебя.

Я повернула голову и натолкнулась на панический взгляд Люсиль, где без труда прочитала короткое “Все очень плохо”. Да, все было плохо, как никогда. Хуже и быть не могло.

- Послушайте, - пропищала я, хотя пытаться предотвратить надвигающуюся бурю было все равно что закрывать пробоину в тонущем корабле при помощи замазки, - это же просто…

- Не нервничай, Натали, - добродушно обратился ко мне Дантон, - мне даже интересно, что он скажет. Максим, ты сам-то понимаешь, как глупо это звучит?

- Понимаю, - согласился Робеспьер. - А ты понимаешь?

Дантон в ответ лишь ухмыльнулся:

- Ты снова думаешь всех запутать, верно? Подставить кого-то вместо себя? Но со мной такое не пройдет, ты же знаешь. Если меня осудят, то и тебя, причем, - у него вырвался сдавленный смешок, - на следующем же круге.

Даже при свете свечей было видно, что Робеспьер смертельно побледнел. Он поднялся со стула, пошатнувшись при этом так, что мне на секунду показалось, будто он сейчас упадет. Никто, впрочем, не пошевелился, чтобы поддержать его, и он смог устоять на ногах, схватившись за край стола.

- Я прошу меня извинить, - бесцветно заговорил Робеспьер, глядя на помертвевшую от ужаса Люсиль, - но я вынужден вас оставить.

- Но… но…

- Позже, - Максимилиан выговаривал слова с трудом, будто что-то мешало ему дышать. Надорванную карту он бросил на стол. - Благодарю за приглашение, Камиль.

Демулен промычал что-то, вновь уставившись вскатерть, и в следующий миг я приросла к стулу, услышав, что Робеспьер обращается ко мне.

- Пойдемте, Натали.

Я посмотрела на Дантона - тот сидел, усмехаясь, и разве что пальцем у виска не крутил. Остальные, кроме Камиля с Люсиль, его поддерживали, и на Робеспьера косились, то ли как на зачумленного, то ли как на опасного сумасшедшего. Люсиль стояла неподвижно и, казалось, не верила в то, что видит. Ее муж подавленно молчал.

Я посмотрела на карты, на незаконченные бутылки, на мирные, не шелохнувшиеся огоньки свечей, а затем - на окно, за которым меня ждал холод и снег, колючий и отдававший, попав на язык, густым металлическим привкусом.

- Знаете, - проговорила я, - вы идите, а я еще посижу.

Последние слова я произнесла отчетливо, чтобы Робеспьеру в голову не пришло меня переспрашивать. Но он все равно переспросил, черт бы его побрал:

- Вы остаетесь?

Я чувствовала, что Дантон смотрит на меня с одобрением, и это придало мне сил:

- Да, я остаюсь.

Робеспьер посмотрел на меня с непонятной горечью, как будто я в чем-то его обманула. Но добился он этим лишь того, что я укрепилась в своем решении: с ним я не пойду. С ним мне вообще не по пути.

- Удачного вечера, Натали, - тихо сказал он и, круто развернувшись, ушел. Молчание длилось до тех пор, пока до нас не донесся хлопок закрывшейся двери, затем все немного отмерли и как будто с облегчением выдохнули. Я, ощущая, как судорожно дрожит и колотится о ребра сердце, налила себе вина, сделала глоток и чуть не подавилась, потому что как раз в этот момент подошедший Дантон хлопнул меня по спине.

- Вот это по-нашему! Знаешь, давно уже на тебя смотрю и думаю…

- О чем? - я от души понадеялась, что выступившие на глазах слезы - это от того, что вино пошло не в то горло.

- Какого черта ты вообще забыла рядом с ним? - спросил Дантон задушевно, подавая мне салфетку, от которой я коротким жестом отказалась. - Ты же живая, а он…

- А он - какой? - вдруг спросила я, поняв, что меня отчего-то очень волнует то, что сейчас скажет мне Дантон. - Мертвый, что ли?

Попытка пошутить оказалось дурацкой, никто даже не улыбнулся. Дантон тоже - он вообще был серьезен, мне редко когда доводилось видеть его таким.

- Нет. Он - намного хуже…

- О чем ты? - я ничего не поняла, но на всякий случай испугалась.

- Мертвые хотя бы безобидны, - хмыкнул он и отошел, сев на свое место. О том, чтобы продолжать игру, речи идти не могло, и поэтому решили устроить более привычную всем партию в баккара. Я прибрала брошенную Робеспьером карту и, конечно, не смогла удержаться от того, чтобы заглянуть в нее.

Изумленный вздох вырвался из моей груди. На меня смотрела ехидная физиономия короля пик.

- Дантон был прав? - Пьер, которого убили первым, оказался рядом со мной и заглянул мне через плечо. - Вот жухало. Я так и знал, что с Робеспьером что-то не так.

- Да с ним все не так, - беззаботно откликнулся Дантон, с увлечением тасующий колоду. - Люсиль!

Хозяйка дома, поникшая и поблекшая после ухода Максимилиана, дернулась, будто кто-то резко потянул ее за ниточку.

- Я, конечно, понимаю, что ты хотела нас с ним помирить, - улыбнулся ей Дантон, - только ты больше так не делай. Ладно?

- Ладно, - эхом откликнулась она и устало откинулась на спинку стула. Но только она не поддерживала общее настроение возродившегося веселья, даже необычно задумчивый Камиль отставил в сторону размышления и с присущим ему азартом присоединился к игре. Я колебалась недолго, решив в итоге, что лучше будет не думать сейчас ни о чем. Тем более, изменить что-то, как выяснилось, действительно уже не в моих силах.

Домой я вернулась заполночь, не забыв прихватить с собой шарф, забытый Робеспьером впопыхах. Шарф, к слову говоря, был чудовищный: серый, с красной каемкой, связанный не меньше десяти лет назад, в нескольких местах криво заштопанный, еще в нескольких - зиявший прорехами, оставленными вылезшими нитками. По моему мнению, вещичку давно уже следовало отправить в помойку, но хозяину она, очевидно, была чем-то дорога: только этим я могла объяснить то, что Робеспьер продолжает носить этот чудовищный шарф. Мне его, на самом деле, даже в руках держать было противно, поэтому я обрадовалась, когда вернулась в дом и обнаружила Робеспьера сидящим на диване в гостиной.

- Натали, - напряженно сказал он, завидев меня; взгляд у него был странный, стеклянный и немигающий, - давайте поговорим…

- Я не хочу с вами разговаривать, - весело и зло отозвалась я, почти швыряя в него шарф. - Вы мне все настроение изгадили. И не только мне. Я иду спать, спокойной ночи.

Я не то что разговаривать - я видеть его не хотела. Я бы ушла в ту же ночь из этого дома, благо выпитое вино притупляло чувство опасности и давало уверенность в собственных силах, но мне было слишком лень собирать вещи и слишком хотелось спать. Воображая, как завтра с гордым видом хлопну дверью, я начала подниматься по лестнице, как вдруг передо мной выросла фигура Огюстена.

- Натали, - он, кажется, был удивлен, встретив меня, - что у вас случилось?

- Ничего не случилось, - фыркнула я, протискиваясь мимо него. - Просто твой брат совершенно не умеет общаться с людьми. В остальном все отлично, не беспокойся.

- Максим? - я даже в темноте видела, что у Бонбона глаза полезли на лоб. - Что произошло?

- Да отстань ты от меня, - сказала я с раздражением, уворачиваясь от протянутой ко мне руки. - У него спроси. Что я, справочник? Пусть он и объясняет.

- Ладно… - ошеломленно проговорил Огюстен и начал спускаться вниз. Больше я, слава богу, никого не встретила, и никто не помешал мне добраться до комнаты, где я поспешно разделась и, радуясь, что решила спать в своей постели, а не оставаться ночевать у Камиля, сразу же уснула.

На следующее утро меня буквально разрывали самые разнообразные чувства: во-первых, кошмарное похмелье; во-вторых, жгучий стыд от того, что я вчера наговорила Демулену, отловив его одного в коридоре; в-третьих, еще более жгучий стыд за то, какие истории из своей жизни я вчера рассказывала радостно гогочущей компании. “Нельзя так пить, - тяжело стучало у меня в голове, пока я медленно спускалась на кухню, - вот вообще нельзя”. Последний раз я напивалась до такого состояния с Антуаном, таким оригинальным способом отметив знакомство, но и тогда мне не было так плохо: очевидно, мешать обычное вино с крепленым было ошибкой с моей стороны.

В себя я приходила целый день, отпаиваясь водой и жалуясь подушке на жизнь. Наверное, был бы в Париже Антуан, он бы всласть надо мной посмеялся, но он несколько дней назад вновь уехал в армию, пообещав, правда, что на сей раз его отлучка не будет такой продолжительной, и он вернется уже в середине февраля. Февраль, правда, сейчас назывался как-то по-другому: в конце осени провозгласили новый, уникальный республиканский календарь (я некстати вспомнила, что автором его был арестованный Фабр), согласно которому недели заменялись декадами, каждому дню присваивалось собственное название, а месяцы тоже начинали называться по-новому и как-то странно сдвигались, так что сейчас было вовсе не тридцать первое января, а десятое… или двенадцатое?… вантоза. Или нивоза - все мои попытки выучить новый календарь до сих пор оказались тщетными, я не могла уложить у себя в голове новую систему и про себя считала дни по-старому, хотя, конечно, никому в этом не признавалась.

К идее оставить дом я не возвращалась, но на Робеспьера продолжала держать обиду и, сталкиваясь с ним, ограничивалась сухим “здравствуйте”, а потом стремилась как можно скорее исчезнуть из поля его зрения. А вот перед Бонбоном мне было немного неловко, но он почти сразу уверил меня, что не злится, угостил меня парой конфет (для меня оставалось загадкой, где он берет их в почти что голодающем Париже), и на этом мир был восстановлен. Мы после этого даже сблизились еще больше и часто проводили время вместе, когда у него выдавалась свободная минутка между заседаниями - гуляли или просто сидели в саду, разговаривая или безмолвствуя, думая каждый о своем. Но чаще мы все-таки говорили.

- Скажи, - однажды утром спросил он, сосредоточенно втаптывая в снег упавшую с дерева веточку, - ты… ну… любишь кого-нибудь?

- Даже не знаю, - зевнула я; мы сидели, обнявшись, я была закутана сразу в два плаща, и от тепла начала засыпать, - наверное…

- И кого? - спросил он мягко, притягивая меня еще ближе к себе; теперь я могла ощущать его дыхание на своей щеке. Я немного подумала, прежде чем ответить:

- Ну… своих друзей. Тебя, Антуана… еще родителей…

Зря я упомянула это. Зря я вообще об этом подумала. Пусть последнее время я все реже и реже вспоминала жизнь, от которой оказалась так резко отрезанной, но любое напоминание о ней влекло за собой приступ грызущей тоски и боли, да такой сильной, что хотелось выть в голос. Скоро должен был исполниться год с того момента, как я, ведомая любопытством, сбила замок на запертой двери кладовой и сделала роковой для себя шаг. Прошел год, а я, наверное, так и не смогла до конца смириться с тем, что никогда больше отсюда не выберусь. Иначе бы я не гнала от себя прочь всплывающие в памяти образы родителей и Андрея, а, наоборот, вцепилась бы в них что было сил и никогда не отпускала, боясь, что, если забуду, то сойду с ума. Но и надежды на возвращение у меня уже толком не было - первые несколько месяцев я ожидала разве что чуда, теперь понимала, что чудесам в этом ужасном, перевернутом мире места не осталось.

- Я что-то не то сказал? - спросил Огюстен, посмотрев на мое лицо. - Прости…

- Нет, - я высвободилась из его рук, давясь закупорившим горло комом, - все в порядке, просто я кое-что вспомнила, я пойду…

Мне нельзя было оставаться в одиночестве - на меня наваливалось сразу все: и воспоминания о том, что было раньше, и выставленный в церкви кордельеров гроб с телом Марата, и язвительная усмешка Бриссо, и последний крик Шарля… мыслей, тягостных, набухающих в сознании, было слишком много, и мне чудилось, что моя голова сейчас разорвется, как перезревшая тыква. Прижав ладони к вискам, я опустилась на пол рядом с дверным косяком, попыталась внушить себе “не думай, сейчас пройдет”, но стало только хуже, в голове все смешалось, и я поняла, что не улавливаю уже, кто выговаривает мне, что я попаду в неприятности, кто отчаянно взывает ко мне о помощи, а кто лежит мертвый, застывший, засыпанный алыми нарциссами. Цветов становилось все больше и больше, они сгустились перед глазами в сплошную красную рябь, и я больше не видела ничего - только это красное, густое и колышущееся…

- Итак, какoв oснoвнoй демoкратический или нарoдный принцип правления, т. е. какoва важнейшая движущая сила, кoтoрая пoддерживает егo?

Я сморгнула и мотнула головой, не сообразив в первую секунду, где нахожусь. Оказывается, я была в Тюильри и слушала, что говорит поднявшийся на трибуну Робеспьер, но мне с большим трудом удалось вспомнить, как я здесь оказалась. Очевидно, я оставила Бонбона и решила прийти сюда… или разговор с Бонбоном случился вчера, ведь не мог же он пропустить заседание? Вопросов было много, ответов не было вовсе, но я решила не искать их, а послушать речь.

- Это добродетель! - тем временем провозгласил Робеспьер с небывалой торжественностью. - Я гoвoрю o тoй дoбрoдетели, кoтoрая является не чем иным, как любoвью к рoдине и ее закoнам!

Говорил он воодушевленно, но я видела, что некоторые депутаты Болота, откровенно позевывают. Может, я тоже уснула? Это, по крайней мере, многое объясняло.

- Пoскoльку душoй республики являются дoбрoдетель, равенствo и ваша цель сoстoит в тoм, чтoбы oснoвать и укреплять республику, пoэтoму следует в вашем пoлитическoм пoведении прежде всегo направить ваши действия на сoхранение равенства и на развитие дoбрoдетели…

“О боже мой, - подумала я страдальчески, - обязательно так тянуть? Приступил бы сразу к сути, а то, того и гляди, будешь высказывать свои измышления только стенам и потолку”. Мне даже было немного смешно: политик, говорящий о нравственности - это что-то новенькое.

Я нашла взглядом Демулена - он внимал речи с чрезвычайным вниманием, а вот сидящий рядом Дантон будто бы дремал и не слушал вовсе, хотя я знала, что его вид может быть обманчив.

- Вне нашей страны все тираны oкружают вас; внутри нее друзья тиранoв сoставляют загoвoры; oни будут сoставлять загoвoры дo тех пoр, пoка у преступления не будет пoхищена надежда! - тем временем донеслось с трибуны. Зал мигом зашевелился, просыпаясь. Я навострила уши, чуя, что сейчас будет сказано что-то интересное.

И оно было сказано. “Интересное” - слишком слабое слово. Это было то, что я ждала и одновременно боялась услышать с трибуны этого зала уже несколько недель. Это уже давно витало в воздухе, проникало в умы и проливало кровь, но только сейчас, в ясный февральский день, оказалось высказанным вслух.

- Если движущей силoй нарoднoгo правительства в периoд мира дoлжна быть дoбрoдетель, тo движущей силoй нарoднoгo правительства в ревoлюциoнный периoд дoлжны быть oднoвременнo дoбрoдетель и террoр - дoбрoдетель, без кoтoрoй террoр пагубен, террoр, без кoтoрoгo дoбрoдетель бессильна…

“Вот и все”, - подумала я. Ничего уже не вернуть обратно: все всё слышали, свидетелей - пара сотен человек. Если у кого-то еще теплилась надежда, что кровопролития удастся избежать, то сегодня ее похоронили, вернее даже - зарыли, как убитое животное, без памятника или кургана. Я вспомнила прочитанные когда-то учебники истории и поняла, что невесело усмехаюсь. Оказывается, они мне не врали, надо было немного подождать.

В животе у меня поднялась волна холодной тошноты, и я поспешно покинула зал, чтобы выйти на свежий воздух. Слушать до конца у меня не было никакого желания. Главное все равно уже сказали.

Страха я почему-то не чувствовала - наверное, он копил силы перед тем, как снова наброситься на меня. А вот холодно мне было не на шутку, и я поспешила домой, стараясь не поскользнуться на покрытой коркой льда мостовой.

Антуан не обманул - действительно вернулся к середине месяца, и я бросилась к нему, как к своему ангелу хранителю, надеясь, что он единственный из всех сохранил еще остатки разума. Подстеречь его мне удалось в буфете Конвента, где он торчал в одиночестве возле столика, перечитывая какие-то исписанные бумажки. Меня он не заметил сразу, даже когда я шумно плюхнулась на соседний стул.

- О, маленькая полячка, - расцвел он, когда я выразительно покашляла. - Извини, совсем запарился с этой речью…

- Что-то важное? - я попыталась заглянуть в лист, но Сен-Жюст тут же скатал его в трубочку.

- Ну уж нет, хочешь послушать - приходи.

- А будет интересно?

- Я позабочусь, - подмигнул он, поправляя галстук. - Я уже соскучился по вздохам с галерки…

Я прыснула, вспомнив девиц со спицами - последнее время они изрядно поскучнели, когда их кумир уехал, и Антуану предстояло произвести фурор, свалившись, как снег на голову, еще и с припасенной речью в кармане.

- На галерке по тебе тоже соскучились, - сказала я, отхлебывая кофе из его чашки. - Ты слышал, что тут вообще происходит?

- Слышал, конечно, - отозвался Антуан, немного помрачнев. - Бардак у вас тут происходит. Ничего, я все улажу.

- Правда? - я не могла поверить, что он так легко это произнес. Стоило, конечно, сообразить, что вряд ли одному человеку по силам привести все в порядок, но мне так хотелось верить в кого-нибудь. Хоть бы и в Сен-Жюста.

- А для чего я приехал, по-твоему? - усмехнулся он и потрепал меня по макушке. Я возмущенно вскрикнула и принялась поправлять волосы, не заметив поначалу, что лицо Антуана неожиданно исказилось. Обычное самодовольное выражение слетело с него в момент, сменившись настолько красноречивой гримасой ужаса, будто Антуан увидел где-то за моей спиной нескольких демонов и с десяток привидений в придачу.

- Эй, ты что? - я обернулась, но ничего страшного за моей спиной не было: набежавшие в буфет депутаты да редкие зеваки, зашедшие погреться или тоже почесать языком в перерыве. Ни одного лица не выделялось чем-то настолько из ряда вон выходящим, чтобы до такой степени напугать Антуана, а испуган он был не на шутку: у него в прямом смысле слова зуб на зуб не попадал.

- Приятель, - я легко встряхнула его за плечо, - да что с тобой? Заболел?

- Н-н-нет, - пролепетал Сен-Жюст, судорожно запихивая свернутую речь в карман пальто, - чертов ублюдок, и тут он меня достал…

- Кто? - вытаращила глаза я. - Ты о ком?

- Сзади тебя, - процедил Антуан. - Обернись, только не резко… парень в сером, сейчас у стойки стоит.

Того, на кого мне указывали, я нашла не без труда. Это был невзрачного вида юноша, почти что мальчик, лет шестнадцати на вид, нескладный и тощий почти до прозрачности - серая куртка, явно у кого-то одолженная, висела на нем мешком. В общем, в облике парня не было решительно ничего, что могло бы стать причиной Антуанового ужаса, и я озадаченно повернулась к приятелю:

- Ну, вижу. И что он?

- Потом расскажу, - ответил Антуан, бросив взгляд на висящие над входом часы. - Скоро перерыв кончится, а мне еще речь повторять… заглянешь завтра вечером ко мне? Пропустим по стаканчику, а я тебе заодно пожалуюсь…

- Хорошо, я приду, - я смотрела на него во все глаза. Может, и он тоже сошел с ума? Уж слишком напоминали мне о безумии бледность Антуана и его лихорадочно бегающий из стороны в сторону взгляд. Но я не успела ничего спросить - даже не допив кофе, Сен-Жюст на всех парах вынесся из буфета. Юноша в сером сразу же снялся с места и вышел следом.

Меня начало одолевать беспокойство. Антуан не из тех, кто станет поднимать панику без повода. Но кто может его преследовать? Может, надо кого-нибудь предупредить?

Я поискала глазами, с кем можно поделиться своими подозрениями, но из более-менее знакомых лиц увидела в зоне досягаемости только Кутона. Пришлось подойти к нему.

- Добрый день, - его, кажется, удивило мое неожиданное внимание. - Что у вас?

- За Анту… то есть, за гражданином Сен-Жюстом следят, - сразу доложилась я, забыв даже про элементарную вежливость. Брови Кутона медленно поползли вверх.

- Следят? Кто?

- Не знаю, парень какой-то, - ответила я тревожно. - Я его видела, да и сам… гражданин Сен-Жюст его заметил. Он, кажется, боится, может, надо куда-нибудь доложить?

- Доложить? - повторил Кутон рассеянно, потирая переносицу. - Не надо пока никуда докладывать. Я сам у него спрошу.

И с достоинством укатился прочь. Мне тоже ничего не оставалось, кроме как уйти. По крайней мере, свой гражданский долг я выполнила, а остальное Антуан сам мне расскажет - если, конечно, до завтрашнего вечера с ним ничего не случится.

========== Глава 21. И вспыхнет пламя ==========

Идя в гостиницу “Соединенные Штаты”, я не могла понять, почему на душе у меня так тяжело. Я хотела поговорить с Антуаном, пожаловаться ему, спросить совета, выплакаться, если дело до того дойдет - и в то же время отчаянно боялась этого разговора. Не сделаю ли я только хуже? Я пыталась убедить себя, что Антуан поймет меня, как никто другой не понял бы, но вера в это была настолько хрупка, что могла рассыпаться в пыль от малейшего потрясения. Я чувствовала это и, не отдавая себе в этом отчета, при приближении к гостинице замедлила шаг. Это было глупо, но я всей душой хотела оттянуть встречу с Антуаном, вопреки тому, что столь же яро ожидала ее.

Поднимаясь по лестнице, я едва не споткнулась о какие-то тряпки, раскиданные на ступеньках, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что ворох ветоши - это живой человек. Я узнала его в один миг - это был тот самый парень, от которого вчера утром пытался скрыться Сен-Жюст, - и невольно отступила, хотя никакой угрозы от парня не исходило. Да он и вовсе меня не заметил, и причиной тому был сморивший его глубокий сон. Юноша даже не пошевелился, только засопел громче обычного и как-то обиженно причмокнул губами - очевидно, какая-то соблазнительная греза ускользала от него, нарушенная моим неловким вторжением. Осторожно, на цыпочках, я обогнула спящего и почти побежала по коридору, горя желанием как можно скорее закрыть за собой дверь комнаты.

На мой стук ответили не сразу. В комнате Антуана послышалось какое-то шевеление, но на этом все и кончилось. Панически оглянувшись на пустующий коридор, я негромко заскулила, не прекращая при этом колотить:

- Антуан, открой, это я.

- Кто ты? - раздался настороженный голос из-за двери.

- Натали, - ответила я, пытаясь понять, что там происходит. - Ты что, не узнал меня?

Воображение, признаюсь, сразу нарисовало мне картины одна другой ужасней: например, к приятелю ворвались грабители и, напуганные моим внезапным появлением, сейчас держат нож у его горла. Версия могла бы объяснить странное поведение Антуана, если бы я не знала, что воровать в его скромной комнатушке нечего. Разве что пресловутый синий диван, но вряд ли он стоит такого риска.

Тем временем у двери с той стороны послышались шаги.

- Когда мы познакомились? - задали мне вопрос. Я замерла, ошарашенная.

- Ты что, придурок?

- Отвечай, говорю, - глухо сказал Антуан и замолчал. Поняв, что у приятеля просто-напросто едет крыша, я вздохнула:

- У Робеспьера дома. Ты вернулся из армии, а я завалилась с прогулки вся в пыли, и…

Я не договорила - послышался лязг с трудом отпираемой щеколды, потом звяканье цепочки, в довершение всего звук поворачиваемого в замке ключа, и дверь приоткрылась. Антуан, выглянувший в образовавшуюся щель, пытливо окинул взглядом коридор за моей спиной, убедился, что я одна, и только после этого позволил мне войти.

- Ты что, спятил? - ласково осведомилась я, водружая плащ на вбитый в стену железный крюк. Антуан, тщательно заперев дверь, обернулся ко мне с виноватым видом.

- Извини. Но когда за тобой следуют по пятам, знаешь ли… тут начнешь сходить с ума.

- Этот парень? - уточнила я и, дождавшись нервного кивка, решила обрадовать приятеля. - Он там на лестнице спит.

Антуана отчетливо передернуло.

- Бр-р-р. А мне завтра на заседание… кстати, - тут он возмущенно надулся и наградил меня уничижительным взглядом, - ты зачем Кутону наябедничала?

- Просто хотела предупредить… - окончательно переставая что-либо понимать, промямлила я. - Ты же сам говорил, за тобой следят…

- Но не обязательно всем об этом трепаться! - страдальчески воскликнул Антуан и, подпихнув меня к дивану, достал из стенного шкафа два бокала. Бутылка поджидала меня на столе - она была откупорена, и что-то подсказывало мне, что приятель успел уже не раз к ней приложиться. Во всяком случае, взгляд у него диковато блуждал из стороны в сторону, и это испугало меня даже сильнее гипотетических грабителей.

- Кто он такой? - тихо спросила я, беря протянутый бокал. - Почему ты его так боишься?

Антуан посмотрел на меня с сомнением, решая, наверное, стоит посвящать меня в тайну или нет. Я даже обидеться не успела, что он мне не доверяет: он с мученическим видом проговорил:

- Надо тебе рассказать, а то ты пойдешь по миру болтать, что на депутата Сен-Жюста готовят покушение…

- Пойду обязательно, - подтвердила я. - В чем дело? Тебе грозит опасность?

Плюхнувшись на подвернувшийся стул, Антуан взъерошил себе волосы. Вид у него был до крайности измученный, и что-то подсказывало мне, что дело не только в тяготах, которые выпали ему на фронте, и не в обременительных обязанностях комиссара. Покосившись на дверь, как на злейшего своего врага, Сен-Жюст медленно произнес:

- Да как тебе сказать. Пожалуй, да. И более серьезная, чем когда-либо.

По нему нельзя было сказать, что он шутит, и я ахнула:

- Что случилось?

- Этот парень, - проговорил Антуан, отчего-то заливаясь легким румянцем, - от меня не отстает уже которую неделю. У меня до сих пор не было настолько преданных поклонников.

- А кто он? - спросила я с опаской, заставив себя вспомнить во всех подробностях внешность загадочного юноши. Ничего в ней не говорило о том, что парень замыслил причинить кому-то вред: он держался немного потерянно, как человек, впервые в жизни попавший в большой город, но в то же время независимо, однако следов злого умысла на его лице я, как ни напрягалась, вспомнить не могла.

- Да понятия не имею, - отрезал Антуан с ожесточением. - Не знаю и знать не хочу. Зовут его… Люсьен, что ли? Кажется, так. Он солдат Рейнской армии, патриот, защитник отечества… мать его…

- И что с ним не так?

- Все с ним не так, - вздохнул Сен-Жюст и залпом осушил бокал. Я хотела последовать его примеру, но вино пошло не в то горло, и я разразилась кашлем, чувствуя, как глотку изнутри начинают резать сотни ножей. Антуан, проявляя сочувствие, хотел ударить меня по спине, но я жестом показала ему, что можно обойтись без этого, и прохрипела:

- Ты лучше… рассказывай.

- А чего тут рассказывать-то, - я не могла припомнить случаев, когда Антуан так настойчиво уходил от прямого ответа, а это лучше всего остального свидетельствовало, что сейчас не до шуток. - Просто он… ну…

- Что? - совсем уже напуганная, спросила я. - Ну что?

Окинув меня еще раз тяжелым взглядом, Антуан глубоко вдохнул и сказал резко, как выстрелил:

- Он из тех, кто предпочитает баловаться не с симпатичными гражданками, а с симпатичными гражданами. Если ты понимаешь, о чем я.

И посмотрел на меня с такой непередаваемой мукой во взгляде, что мне все сразу стало ясно. Не знаю, чего он ждал: сочувствия, поддержки или утешения, - но то, что я начала в голос ржать, явно оскорбило Антуана до глубины души.

- Это не смешно, Натали! Совсем не смешно!

Он был совсем не прав. Это было смешно так, что я хохотала без умолку, чувствуя, как в глазах начинает немилосердно щипать, но остановиться не могла, ибо новый приступ смеха накатывал, как волна, и я ничего не могла с ним поделать. Наверное, хохот мой было слышно по всему этажу, но я не могла заставить себя прекратить, и Сен-Жюст, который молча сидел и смотрел на меня с видом обесчещенного, только подливал масла в огонь.

- О боже, - только спустя несколько минут я смогла выдавить из себя несколько слов, - Антуан, ты не представляешь… я столько всего подумала…

- Это не смешно, - повторил он мрачно, наливая себе еще вина. - Знаешь, как я с ним замучился? Он таскался за мной, как приклеенный! Я на него и орал, и прогонял - ему все нипочем. Теперь вот выбил себе отпуск и торчит у меня под дверью. Тебе смешно, а мне выть охота!

Я тяжело дышала, чувствуя, как мелко подрагивают схваченные судорогой мышцы на животе. Продолжать смеяться было больно, но мне все равно хотелось. Мелко хихикая, я утерла выступившие на глазах слезы.

- Но это правда смешно, - извиняющимся тоном сказала я.

- Да иди ты, - бросил Антуан и снова испепеляюще глянул на дверь. - Не знаю уж, что с ним делать. Я думал, его хоть подстрелят, а он с передовой приходил без царапинки…

- Это любовь, - пояснила я многозначительно, стараясь удержать на лице серьезное выражение.

- В гробу я видел такую любовь, - припечатал Сен-Жюст, едва не опрокидывая при этом полупустую бутылку. - Ну почему у меня все в жизни не как у людей?

На этот вопрос у меня ответа не было. И в какой-то момент я подумала, что отнюдь не против, если бы кто-нибудь мне самой его подсказал.

Мы продолжили пить, разговаривая ни о чем. Антуан рассказал несколько свежих армейских историй, я поделилась последними скудными новостями, ни словом не обмолвившись при этом ни о Фабре, ни об Эбере, ни о фракциях. На самом деле, я не хотела уже начинать эту тему - слишком хорошо и тепло мне было здесь, в этой неожиданно уютной комнатушке, в обществе того, кого я давно про себя называла другом, и менее всего мне хотелось что-то менять. Но перемен было не избежать, и в итоге Антуан первый поднял тему, которая волновала нас обоих и которой мы так старательно пытались избегать.

На улице, несмотря на позднее время, стемнело не до конца - весна постепенно наступала на Париж, вытесняя мороз и снег своим теплым дыханием, и солнце держалось на небе куда дольше, падая за горизонт лишь ближе к девяти вечера. Антуан, покопавшись в шкафу, достал несколько свечей, зажег их, и наш разговор продолжился в мягком полумраке.

- Что слышно о восстании? - непринужденно, будто речь шла о погоде, осведомился Антуан. У меня замерло сердце.

- Я… я не знаю…

- Да ладно, - мой собеседник махнул рукой, - все ты знаешь. Весь Париж заклеен эберовскими листовками.

Я вспомнила ту, которую дал мне Клод, вспомнила игру в мафию в доме Дантона и ощутила, как к горлу медленно подступает холодный и горький ком. Антуан, отставив в сторону бокал, наклонился ко мне и смотрел прямо - глаза в глаза.

- Расскажи мне, - вкрадчиво попросил он, - что тебе известно?

- Ничего, - почти всхлипнула я, - в этом-то и дело, что я ничего не знаю! Все говорят, что что-то будет, а я… я боюсь, Антуан! Я очень боюсь!

Наконец-то я призналась в этом открыто, и не почувствовала стыда за это: носить пожирающий страх в себе было уже невыносимо, я чувствовала острую необходимость выплеснуть накопившееся хоть на кого-нибудь, иначе мне грозило просто-напросто разорваться на части. Страх бы съел меня изнутри - я уже понимала, что он сковал холодом сердце и медленно сжимается, словно пружина, готовясь поглотить и разум. Это было похоже на яд, медленно отравлявший организм, и его последней целью был рассудок, которого я рисковала лишиться в ту же секунду, как позволила страху подчинить его.

Я не сразу поняла, что Сен-Жюст поднялся со своего места и опустился на диван рядом со мной, а когда до меня это дошло, я не стала даже ждать - захлебнувшись слезами, прильнула к его груди и замерла, чувствуя, как вокруг меня медленно смыкается кольцо чужих рук, надежных и теплых. От этого на ум мне пришли воспоминания об Андрее, и я зарыдала вдвое горше, не заботясь о том, что безжалостно сминаю Антуанов любимый галстук.

- Бедняга, - прошептал Антуан, медленно проводя ладонью по моим волосам, - такого ты точно не ожидала, верно?

Я промычала что-то отрицательное и уткнулась в него, прижимаясь еще теснее. Слезы продолжали сами собой литься по щекам, а я и не думала их остановить, только терлась щекой о шелковистую ткань, как слепой котенок, инстинктивно ищущий защиты у кого-то большого и сильного. Но ожидаемое облегчение не приходило ко мне - я надеялась, что, высказав все свои тревоги, сниму с себя их тяжкий груз, но он напротив, только усилился, будто я не к живому человеку пришла за утешением, а к гранитной глыбе.

- Все будет хорошо, - пообещал Антуан. - Клянусь тебе, все будет хорошо.

Я так хотела ему верить.

- С Эбером мы справимся, - продолжил он, не отпуская меня. - Знаешь, как я и сам от всего этого устал? Ничего, совсем чуть-чуть осталось… Эбер за все заплатит сполна… и не он один.

Почти задремавшая от звуков его голоса, я встрепенулась, словно меня резанули тонким и холодным лезвием.

- Не он один? - я подняла голову и отстранилась, наткнувшись на непроницаемый взгляд Антуана, как на острие меча. - Что ты имеешь в виду?

Сен-Жюст поджал губы и неловко дернулся, словно решая, привлечь меня обратно к себе или выпустить вовсе. Я не мучилась на этот счет, просто сбросила его руки и, ощущая, как мгновенно высыхают влажные от слез щеки, спросила вновь, требовательнее:

- Что ты имеешь в виду? Даже не так - кого?

Вместо ответа Антуан порывисто поднялся и, отойдя к окну, тяжело уперся сжатыми кулаками в подоконник. Я видела отражение его лица в мутном стекле, но не могла разобрать, какое выражение написано на нем.

- Дантон? - резко спросила я, будто бросила первый камень. Антуан продолжал молчать. Лишь тяжелый вздох вырвался из его груди.

- Ответь мне! - я тоже хотела вскочить, но поняла, что ноги меня не держат. - Антуан!

И Сен-Жюст заговорил - глухим, не своим голосом, от одного звука которого у меня внутри разлилось что-то ледяное и липкое:

- Я не хотел тебе говорить. Я знаю, как ты относишься ко всей их компании, хоть никогда и не понимал, что ты у них забыла.

- Вы хотите арестовать Дантона? - я хотела закричать в голос, чтобы услышали даже соседи, но все, на что меня хватило - лишь беспомощный полушепот-полухрип. Ненадолго повисла тишина, которую разорвал Сен-Жюст - обернулся ко мне и заявил своим обычным убежденным тоном, который звучал только жутче от того, какие слова им произносились:

- Пойми, Натали, иначе нельзя! Дантон виновен так же, как и Эбер! И я не знаю, кто из них хуже…

Это было настоящее безумие - то, что он говорил. Я не могла представить, что такое вообще возможно сказать.

- О чем ты?.. - спросила я беспомощно. - Ты же… ты же сам…

- Знаю, знаю! - нетерпеливо отмахнулся он. - И я, и Максим в свое время действовали с ним заодно. Но наши пути разошлись, и уже давно! Теперь Дантон своими призывами к милосердию в критический для республики момент волей или неволей помогает нашим врагам! Так же, как и Эбер своими кровожадными статейками!

Я не хотела это слушать, я хотела закрыть уши руками, вырвать себе барабанные перепонки, только чтобы не слышать.

- Нет… - вырвалось у меня. Я бы кричала, чтобы заглушить Антуана, но голос от рыданий предательски сел.

- Придется! - повысил голос Сен-Жюст; я видела, что над его верхней губой выступили капли пота. - Натали, я был на фронте, я видел, как люди отдают жизнь за республику! Как они умирают, причем в мучениях! И я не могу позволить, чтобы все это было напрасно, я никогда себе этого не прощу.

- Нет…

Антуан, переставший уже смотреть на меня и обративший взор куда-то в потолок, вздрогнул, будто спускаясь с небес на землю. Не успела я опомниться, как он снова оказался рядом со мной, на этот раз встав на одно колено у моих ног.

- Я все понимаю, - заговорил он и попытался взять меня за руку; я отдернулась, но он все равно цепко ухватил мое запястье и сжал. - Но пойми и еще одну вещь. Дантон и его клика говорят о милосердии. Как бы то ни было, если они победят, на нас оно не распространится. Мы их, или они нас. Третьего варианта тут нет. Ты хочешь, чтобы мы умерли? Я, Бонбон, Максим?

- Я не хочу, чтобы вообще еще кто-то умирал, - одними губами прошептала я, чувствуя, что меня сейчас вывернет наизнанку. Сен-Жюст был смертельно бледен, как, наверное, и я, но у него был вид человека, который уже принял для себя окончательное и бесповоротное решение. А я смотрела на него и не могла понять, знакомое лицо вижу или все-таки чужое.

- Ты должна понять, - заявил он с убеждением. Я помотала головой, как отгоняя от себя призрак. Мне было душно, мне хотелось на воздух, я все еще не могла поверить в то, что услышала только что. Но верить приходилось, не обращая внимания на то, что каждое произнесенное Антуаном слово бьет меня как обухом по затылку, безжалостно заставляя все перед глазами мутнеть, а сознание - балансировать на грани обморока.

Он еще немного смотрел в мое лицо, словно что-то выискивая, а потом выпустил мою руку и поднялся. Бледность не ушла с его лица, но черты будто бы таяли и смягчались.

- Не стоило мне это говорить, - вздохнул он. - Но ты бы все равно узнала, рано или поздно… еще вина?

- Нет, - пробормотала я и поднялась. Меня нехорошо качнуло, как пьяную, но я смогла удержать равновесие и решительно направилась к двери. - Я пойду…

Сен-Жюст не стал удерживать меня. Он вообще казался удивительно спокойным.

- Иди.

Я долго возилась со щеколдой, которая никак не желала подаваться, а он безотрывно наблюдал за мной, и во взгляде его, когда я обернулась, мне почудилась какая-то печаль.

- Ты все равно заходи, - наконец проговорил он с усилием. - Тебе я не враг.

- Надолго ли? - горько усмехнулась я, наконец-то распахивая дверь. Сен-Жюст неожиданно улыбнулся - своей прежней широкой улыбкой, ради которой я, помнится, готова была с ума сойти:

- Надеюсь, что навсегда.

Не став прощаться, я ушла.

Юноша по имени Люсьен все еще спал на лестнице, но куртка, которой он укрывался, сползла с него, и теперь парниша без остановки ежился, зябко свернувшись в комок и не находя в себе сил проснуться. Я ему позавидовала - хотела бы я, чтобы это все тоже оказалось сном.

- Надеюсь, ты выбрал правильную сторону, - пробормотала я, подбирая со ступеней куртку и накрывая дрожащие плечи юноши. Он, конечно, ничего не услышал, только тихо вздохнул, и я, постояв возле него еще секунду, продолжила спускаться вниз.

Несколько дней мне потребовалось, чтобы переварить разговор с Антуаном, смириться с ним, как смиряются с неожиданно обрушившимся стихийным бедствием. Если опустить всю патетику и словоблудие, в сухом остатке от слов Сен-Жюста оказывалось простое и ясное “Каждый сам за себя”. Выбрав одну из фракций, нечего было надеяться на поддержку со стороны чужих. Я не могла изменить это; мне оставалось лишь подчиниться. Но я не могла больше сидеть в неведении, это было даже страшнее, чем ждать верной смерти. Поэтому я решилась вновь отправиться в клуб кордельеров.

Не знаю, что мною двигало, когда я облачалась в свою “маскировку” и тщательно убирала под шляпу волосы. Наверное, желание сделать хоть что-нибудь, чтобы не сидеть в молчаливом ожидании, когда тебе на шею упадет нож гильотины. Площадь Согласия я последнее время обходила всеми знакомыми и незнакомыми переулками, только бы не видеть торчащее над нею, как знамя, окровавленное лезвие. Труднее было не думать о том, что чувствует человек, когда его привязывают к доске и опускают под разящий удар. Не раз и не два мне снилось, что я лежу, не в силах даже рукой шевельнуть, и на затылок мне мерно капает чужая кровь, срывающаяся со сверкающего на солнце металлического кончика. Всякий раз после таких снов я просыпалась, с трудом выпутывалась из душащего одеяла и не могла заснуть до самого утра, потому что каждый раз, когда я закрывала глаза, мне вновь начинало казаться, что я чувствую на своей коже мелкое и теплое “кап-кап-кап”.

Но отступиться я уже не могла.

- Когда придешь? - Нору ничуть не удивил мой костюм, она успела уже привыкнуть к нему. Я вспомнила свой давний разговор с Эбером. Тогда, наверное, остатки благоразумия не позволили ему броситься на меня. Есть ли что-нибудь, что теперь послужит мне защитой?

- Не знаю, - честно сказала я и поспешно добавила, глядя, как вытянулось ее лицо, - ближе к ночи, наверное.

И ускользнула из дома, радуясь про себя, что не попалась на глаза Бонбону - от него отделаться было бы в разы труднее.

В клубе царило чудовищное оживление. Народу, казалось, было в несколько раз больше чем обычно, и я, сколько ни пыталась просочиться между чужими боками, не смогла пробиться ближе к трибуне и была вынуждена стоять в задних рядах. Забегая вперед, скажу, что это меня спасло.

Мне удалось занять неплохую позицию, забравшись на подножие одной из колонн. Так я могла худо-бедно видеть все, что происходит. На меня никто не обращал внимания - все были заняты тем, что слушали выступавшего. Я не знала его имени, но то, что он говорил, заставило меня передернуться от сдерживаемой злости.

- Наша газета, - провозглашал он, - которую мы назовем “Друг народа” в память о величайшем из нас, ставшем жертвой подлого удара…

Да, слух не изменял мне. Они собирались возобновить издание газеты Марата. Под тем же названием, совершенно ничего не стесняясь.

Я чуть не заорала вслух все, что я о них думаю - полагаю, что злости моей хватило бы, чтобы перекричать чертова оратора. Ярость вскипела во мне мгновенно, будто только и ждала момента. Была бы моя воля, я приложила бы этого говоруна с трибуны обо что-нибудь тяжелое. Как они посмели красть газету Марата? Ни один из них не стоил даже его мизинца, чтобы совершать подобные вещи!

Чувствуя, как у меня дрожат руки, я усилием воли заставила себя успокоиться. Привлекать к себе внимание было смерти подобно, я поняла это, увидев среди столпившихся у ступеней трибуны людей Эбера. Он, конечно же, не мог меня заметить, и лучше было не давать ему сделать это, ибо я понятия не имела, что может прийти в голову этому психопату. Тем временем выступавший сменился - на кафедру поднялась темноволосая женщина, появление которой встретили дружным одобрительным гулом. Она заговорила резко и рублено, чеканя фразы, и я поняла, где могла видеть ее раньше - это была сестра Марата, я несколько раз встречалась с ней в его доме, но никогда не имела возможности хоть словом с ней перемолвиться.

- Вы называете себя наследниками моего брата! - почти закричала она, хотя в зале было не столь уж шумно. - Но он никогда не был трусом! А вы… вы боитесь даже назвать свои имена! Выпускать газету от имени общества? Это я слышу от вас? Насколько же вам дорога жизнь, если вы хотите сохранить ее ценой трусости!

Она разорялась долго, ее поддержали аплодисментами, но на вожаков клуба, а в особенности на Эбера, ее речь не произвела никакого впечатления. Кажется, из чистой вежливости они похлопали вместе со всеми, но затем, повинуясь короткому кивку Эбера, женщину мягко, но непреклонно вытеснили с трибуны. Она сошласо ступеней, мгновенно потерявшись в толпе, а ее место занял кто-то еще.

Происходящее напоминало бы мне комедию, если б не отчетливо сгущавшийся в воздухе острый аромат опасности. Я уже знала, что это значит - напряжение нарастает, достаточно всего лишь нескольких фраз, чтобы собравшийся народ взметнулся, как стадо диких животных, ударил в набат и пошел вершить справедливость. Я знала, как это происходит, потому что сама в этом участвовала, и поэтому от всей души надеялась, что никто не сможет вызвать воспламенение так мастерски, как это делал Марат. По счастью, никто из выступавших не мог сравниться с ним в красноречии - они бросали одну за другой яркие, сочные реплики, но эти мелкие искры гасли, не успев коснуться горючего, а поднимавшегося возмущения было недостаточно, чтобы поднялся бунт. Даже Каррье не удалось сделать это - сколько бы он ни разглагольствовал о необходимости “святого восстания”, народ лишь согласно бурлил, но в остальном остался глух. Я хотела было злорадно потереть руки, но тут меня прошило холодом с ног до головы, потому что на трибуну поднялся Эбер.

Он был здесь единственным, кто способен разжечь огонь. Он мог, и я знала это. На какой-то момент мне показалось, что ему это сейчас ничего не стоит, и я машинально сложила руки на груди, как в молитве. Мне не хотелось представлять, что начнется, если прозвучит набат.

Но Эбер заговорил что-то странное. Выступавшие до него не жалели помоев, чтобы облить ими имена Дантона, Камиля их соратников, кого они называли “ворами” и “преступниками”. Но Эбер, оглушенный и ослепленный, ощутивший, верно же, свой близкий триумф, замахнулся на то, что было ему не по зубам.

- Надо бояться честолюбцев, а не воров! Они прячутся, но всегда затыкают рты патриотам в народных обществах!

Собравшиеся притихли. Это было что-то новенькое.

- Назови имена! - вдруг крикнул что-то.

- Мы с тобой, папаша Дюшен! - подхватили из другого конца зала. - Говори и ничего не бойся!

Эбер, до сих пор будто бы сомневавшийся, горделиво поднял голову. Секунду мне казалось, что он нашел меня взглядом и узнал, но тут же у меня отлегло от сердца: вовсе не на меня он смотрел, а куда-то сквозь, ничего вокруг себя не видя.

- Вы знаете их имена, - наконец произнес он со значением. - Они все вам известны.

- Филиппо! - завопил во всю силу своих легких мужчина, стоящий невдалеке от меня.

- Шабо! - рявкнул кто-то еще.

- Демулен! - завизжал женский голос.

Эбер, послушав их, усмехнулся:

- Да, да, но это еще не все. Я назову вам еще одного…

Выкрики снова стихли, поднявшаяся было волна взволнованных шепотков улеглась. Эбер сделал несколько глубоких вдохов перед тем, как заговорить вновь:

- Все мы помним тот вечер, когда истинные патриоты исключили предателя Демулена из некоего… известного нам общества!

Его поддержали. Я бы тоже поддержала - я помнила тот вечер, бьющий в лицо колючий снег и расстроенное, утомленное лицо Фабра, понявшего уже тогда, что считанные дни отделяют его от ареста и тюрьмы. Я попыталась вспомнить, что он говорил мне: на Камиля напали из-за “Старого кордельера”, его хотели исключить из якобинского клуба, но…

- …но один человек, который был введен в заблуждение… - Эбер прерывисто вздохнул, будто ему не хватало воздуха, - я не знаю, как иначе принимать это, осмелился восстановить его, несмотря на волю народа, явно высказавшегося насчет этого… этого предателя!

Выгородить Демулена, отвести гнев разбушевавшегося народа в сторону, впервые обвинить в потворстве вражеским силам не только “умеренных”, но и Эбера с его сторонниками. Скорее всего, это не было частью плана, это был экспромт, сочиненный на ходу, но теперь из него, как из случайно уроненного зернышка, выросло, опутывая своими мощными корнями все больше и больше людей, нечто гигантское и устрашающее.

Конечно же, Эбер говорил о Робеспьере.

Было очень тихо.

Я решила убираться, пока не поздно. Сегодня Эбер пошел ва-банк, поставил все, и у него нет иного выхода - только поднимать бунт прямо сейчас, не дожидаясь, пока его разгоряченные слушатели остынут. А если это так, то мне надо предупредить всех, что здесь намечается очередная маленькая революция.

Пользуясь тем, что все смотрят только на Эбера, я неслышно спрыгнула на пол и начала медленно пробираться к выходу. До двери оставалось каких-то несколько метров, как вдруг кто-то с силой схватил меня за локоть.

- Вот она! Я ее узнала!

Я тоже узнала мгновенно. Державшей меня женщиной была ни кто иная, как Симона.

От ее крика все будто очнулись ото сна и, как по команде, обернулись к нам. Я не успела даже моргнуть, как Симона сорвала с моей головы шляпу и швырнула ее под ноги собравшимся. Я против воли схватилась за рассыпавшиеся волосы, будто могла закрыть их одной ладонью.

- Я ее узнала! - завопила Симона пуще прежнего. - Она сообщница этой девицы Корде! Они действовали заодно!

Я не знала, что на нее нашло, но отчетливо понимала, что оправдываться - не лучшая тактика. Слушать меня тут не станут, а вот использовать в качестве того, на кого можно вылить всю накопившуюся злобу - вполне. Проще говоря, до собравшихся дошел смысл слов Симоны, и их лица одновременно приобрели одинаковое хищное животное выражение. Его я тоже знала неплохо, как и то, что тому, к кому оно обращено, лучше всего как можно быстрее уносить ноги.

Я рванулась что было сил, отпихнув Симону в сторону, и - о чудо, - почувствовала себя на свободе. Медлить было нельзя, и я юркнула в двери, едва не сшибив мимоходом парочку заходивших в клуб патриотов. Охранники у входа, если и хотели меня схватить, то не успели - одним прыжком преодолев крыльцо, я почти кубарем скатилась вниз по ступенькам.

Не впервые мне приходилось убегать, спасая свою жизнь, но сейчас я поняла, что все-таки плохо успела изучить Париж за прошедший год - мысленную карту смыло из головы, как бурным потоком воды, едва я заслышала за своей спиной дробный топот множества ног.

Сколько человек за мной гналось? Десять? Пятнадцать? Я не знала, я боялась даже на секунду затормозить, чтобы оглянуться. Не помня себя от ужаса, я кинулась в первый попавшийся переулок, оказавшийся, о счастье, не тупиком, потом в еще один и еще…

Мне повезло, что было достаточно поздно, и улицы были пустынны, иначе первый же попавшийся честный гражданин счел бы своим долгом схватить удирающую от патриотов заговорщицу. С другой стороны, помощи просить было тоже не у кого, а это было бы неплохо - воздух у меня в легких быстро закончился, дыхание сбилось на хрип, а в правом боку разлилась нещадная боль. Вдобавок ко всему у меня начали заплетаться ноги, и больше всего я боялась споткнуться о камни мостовой. Куда бежать, я не представляла даже примерно, и, только выскочив к Сене, поняла, что совсем рядом находится верное убежище - дом Дантона.

Бежать было тяжело, сердце бухало в груди, как свинцовое, а перед глазами прыгали черные точки, но ничто не могло подгонять меня лучше, чем звуки погони за спиной. Судя по всему, число преследователей сократилось, кто-то отстал, но остальные не думали оставлять меня в покое. Один раз они чуть не зажали меня с двух сторон в переулке, мне удалось перебраться через невысокий забор и, по пути искупавшись в луже, спастись через чей-то двор. Вид у меня после этого, наверное, был тот еще, но путь был срезан, а главное - я выиграла полминуты, которые стали для меня спасительными, когда я подлетела к нужному дому и принялась колотить в дверь.

- Кто-нибудь, откройте, пожалуйста!

- Попалась! - донеслось до меня с другого конца улицы. - Она где-то здесь!

Они меня пока не видели, но было ясно, что это ненадолго. Понимая, что это конец, я бессильно прижалась спиной к двери, готовясь встретить своих врагов лицом к лицу. Но умирать мне не хотелось совсем, и поэтому я крикнула слабеющим голосом, не надеясь, что кто-то ответит:

- Жорж! Жорж!

И тут случилось то, что кроме как чудом, нельзя было назвать. Дверь за моей спиной резко распахнулась, и я буквально ввалилась в парадное, пребольно при этом ударившись спиной. Все еще не осознавая, что произошло, я, движимая чистым инстинктом, отползла от двери подальше, и та тут же с треском захлопнулась. Я услышала, как закрывается на несколько оборотов замок, и надо мной склонилась знакомая грузная фигура со свечой в руках.

- Натали, это ты? Что с тобой случилось? Детка, ты искупалась в Сене?

- Хуже… - подняться мне удалось с трудом, колени тряслись и не хотели меня держать, поэтому протянутая рука Дантона оказалась кстати. - Вы… Вы не поверите, что со мной случилось…

- Настало время для занимательных историй, - вдруг раздался рядом со мной еще один знакомый голос, и трясущееся пламя свечи выдернуло из мрака лицо Демулена. И настолько я была рада его видеть, что забыла даже, что я вся в грязи, просто кинулась ему на шею.

- Камиль!

- Да, я тоже рад тебя видеть, - усмехнулся он и вдруг шумно втянул носом воздух. - Ты правда купалась в Сене? От тебя тиной воняет…

- Ага, - хмыкнул Дантон, выглядывающий в окно, за которым все еще метались тени моих обманутых преследователей, - а эти граждане, очевидно - другие купальщики, с которыми ты повздорила за место под луной. Верно?

Я отстранилась от Камиля и, переведя дух, сказала четко и громко:

- Эбер призвал к восстанию.

Ненадолго воцарилось молчание. Дантон и Камиль переглянулись, но, кажется, даже не были удивлены. Скорее я своими словами подтвердила то, что им и так было известно, причем довольно давно.

- Ты была у кордельеров? - Дантон хохотнул. - Отчаянная ты.

- Результат налицо, - я кивнула на окно.

- Оно и видно. Ладно, раз уж ты к нам присоединилась, пойдем выпьем, что ли… заодно расскажешь все, что слышала.

Предложение было искусительным донельзя, но я заставила себя собрать в кулак остатки смелости. Сейчас она должна была мне очень пригодиться.

- Подождите, - сказала я, - я знаю, вы с Робеспьером… ну… не очень любите друг друга…

- Мягко сказано, - рыкнул Дантон. На Камиля я не смотрела, да и он при звуке знакомого имени снова скрылся в тень.

- Но Эбер и его тоже убьет, - закончила я. - Поймите, мне надо его предупредить…

- Подожди-подожди, - в одно мгновение Камиль вернулся на свет, - Эбер выступил против Робеспьера?

- Ну… - я попыталась дословно вспомнить то, что услышала с трибуны. - Не то чтобы против, но… назвал его “введенным в заблуждение”, кажется. Как-то так.

Дантон и Демулен снова переглянулись. Теперь они не были ни удивлены, ни подавлены. Они торжествовали.

- Сам выкопал могилку, - резюмировал Дантон.

- Просто умница, - почти умилился Камиль.

Я перевела взгляд с одного на другого, пытаясь понять, что это значит. Но Демулен не дал мне и слова сказать - подхватил под локоть и, невзирая на слабые протесты, поволок вглубь дома. Я попыталась было воззвать к Дантону, растолковать ему еще раз, если он не понял, но он лишь добродушно гудел в ответ:

- Даже не думай сейчас высовываться на улицу. Тебе что, жить надоело?

- Но я…

- Верь мне, девочка, - мы зашли в гостиную, и я увидела, что там в самом разгаре весьма нескромный ужин, - все будет в порядке. Никакого восстания не будет. Эбер сам все перечеркнул, умник.

- Ага-ага, - поддакнул Демулен и сел за свое место; я увидела, что перед ним стоит не только бокал и тарелка, но еще и лежит куча исписанных листов. - Эбер труп. Против нас он мог настроить своих санкюлотов. Но против Макси… Робеспьера - никогда.

- А значит, - закончил Дантон, - никакого восстания не будет. Коммуна никогда на такое не решится. Так что бери бокал, Натали, и ни о чем не думай.

Как бы ни убедительно он произнес последние слова, мне все-таки показалось, что он чего-то недоговаривает. Однако мое сопротивление было задушено на корню:

- Но…

- Просто поверь мне, - проникновенно сказал Дантон, - я знаю, о чем говорю.

И я ему поверила. Наверное, потому, что больше верить было просто-напросто некому.

- Итак, я объявляю вам, что в нашей Республике существует заговор, направляемый из-за границы, который готовит народу голод и новые оковы!

На трибуне был Сен-Жюст. Сегодня он изменил своей обычной манере одеваться и облачился во все темное, лишь галстук, завязанный, как и всегда, в бант, белел на его груди. Девицы, стоящие рядом со мной, неустанно вздыхали и мешали слушать, но я чувствовала себя слишком утомленной, чтобы делать им замечание. Опершись о перила, я внимательно слушала.

- Как! Наше правительство унизит себя до того, что станет жертвою подлеца, торгующего своим пером и своей совестью, меняющего цвет в зависимости от своих ожиданий, от характера опасности, подобно той рептилии, что ползает под солнцем!

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о ком речь. Я покосилась на место, где обычно сидел Камиль. Конечно же, его не было. Но мне казалось, что и его присутствие не помешало бы Антуану произнести обвинение. А он тем временем продолжал, воодушевленный чрезвычайно:

- Дурные граждане, по поручению иностранных держав возмущающие общественное спокойствие, развращающие все сердца, идите сражаться; презренные виновники народных бедствий, ступайте учиться чести у защитников отечества!.. Но нет, вы не пойдете к ним! - он трагически повысил голос и сделал паузу перед тем, как объявить свой вердикт. - Вас ждет эшафот!

Бурные, продолжительные аплодисменты последовали за его словами, а я стояла и не могла заставить себя шевельнуть хоть пальцем. Антуан не мог этого говорить. Должно быть, кто-то другой вселился в его тело и говорил его голосом.

- Фракция снисходительных, стремящаяся спасти преступников, и фракция, вдохновляемая заграницей, которая кричит громче всех, ибо боится разоблачения и всю суровость обращает против защитников народа… все эти фракции сходятся по ночам, чтобы согласовать свои преступные действия на день! они делают вид, что враждуют друг с другом, дабы общественное мнение разделилось между ними; а затем вновь объединяются, чтобы между двумя преступлениями душить свободу!

Не в силах больше слушать, я развернулась и вышла вон. В конце концов, я слышала это все уже, только другими словами. Антуан ни на йоту не поменял свою мысль, всего лишь облачил ее в пышную ораторскую форму и преподнес замершему от восторга Конвенту так, что ни у кого не возникло сомнений в правоте его слов. “Они сошли с ума, - только этим мне осталось утешать себя. - Они все просто сошли с ума”.

В холле было людно - народ толкался и шептался, передавая друг другу какую-то новость. Новость была животрепещущая и необычайно всех волновала, но я могла ухватить лишь ее невнятные обрывки, пока не зашла в буфет и не приблизилась к стойке, чтобы заказать себе кофе.

- Как, гражданин, неужели? - тучная буфетчица казалась огорченной. - Неужели папашу Дюшена и впрямь арестовали?

- Арестовали, да, - подтвердил солидного вида мужчина, беседовавший с ней.

- Может, это какая-то ошибка, гражданин?

- Никакой ошибки, - сказал мужчина, благожелательно глядя на нее, - арестовали совершенно точно.

Я взяла чашку кофе и опустилась за пустовавший столик. На душе у меня не было ни злорадного удовлетворения, ни мстительного азарта. Только одна мысль, воспаленная и больная, бродила в моем опухшем от усталости мозге: “Скоро еще один человек умрет”.

За соседний с моим столик приземлились двое мужчин. Из их приглушенного разговора я поняла, что обсуждают они последний номер “Старого кордельера” и гадают, что будет в следующем, который, судя по слухам, должен был со дня на день выйти из печати. Я прислушивалась к ним со всем вниманием, но они вскоре заметили это и, поспешно собравшись, ушли.

Раскачиваясь на стуле, я помешивала кофе. Странная апатия завладевала мною все сильнее. Но я не успела задуматься о ее причинах, потому что тут двери буфета открылись, и помещение заполнилось гомонящими депутатами - видимо, после речи Антуана был объявлен перерыв. Сам же Сен-Жюст, сияя не хуже начищенной монеты, приблизился ко мне.

- Слышала? - осведомился он. - Полная победа! Почти как тогда, в первый раз…

- Да, замечательная речь, - я попыталась заставить себя улыбнуться, но у меня не вышло. Посмотрев на меня, Антуан поморщился.

- Ой, давай без этого, ладно? Я не хочу по второму разу одно и тоже талдычить…

- Не надо, - согласилась я. - Слушай, я тут кое-что вспомнила…

Осененная неожиданной мыслью, ясной, как откровение, я начала подниматься со стула. Сен-Жюст невесело усмехнулся:

- Ладно, когда-нибудь ты все равно поймешь, что мы были правы.

- Обязательно, - вообще не думая, что отвечаю, сказала я и поспешно ушла. В другой момент я бы обязательно поговорила с Антуаном, но не сейчас - свалившуюся на меня идею предстояло обдумать в одиночестве и тишине.

Я думала, что буду метаться по меньшей мере несколько часов, но, к моему удивлению, пути от Тюильри до дома Дюпле мне хватило, чтобы крепко увериться в том, что я собираюсь сделать.

Камиля я обнаружила в типографии за версткой нового номера. Опасность, которая бродила столь близко, никак не повлияла на него - пожалуй, он был более спокоен, чем обычно, пока сосредоточенно высчитывал строчки и страницы. Мне пришлось громко покашлять, чтобы обратить на себя его внимание.

- Привет, Натали, - рассеянно сказал он, смахивая со стула кучку скомканных бумаг и жестом приглашая меня присесть. - Как ты? Что-то произошло?

Стул я проигнорировала и приблизилась к Камилю, решительно отодвинула бумаги у него из-под носа, заставляя посмотреть на меня. Он удивленно заморгал.

- Ты что это?

Вместо ответа я вытащила из-за пазухи несколько неровно сложенных листов - моя статья “Что делать?”, восстановленная по памяти всего за один вечер и исправленная в угоду актуальности. Демулен с интересом посмотрел на меня, потом опустил взгляд на бумаги.

- Это то, о чем я думаю?

- Это будет бомба, - сказала я, протягивая ему статью. - Прочитай, оцени. Ты это напечатаешь?

Я думала, что мне будет ужасно страшно, как бывает при пересечении грани, из-за которой возврата уже нет. Но я ничего не ощутила, только спокойное удовлетворение, как при осознании хорошо выполненной работы. Демулену же потребовалось всего пара минут, чтобы пробежать взглядом по тексту. Когда он поднял голову, его глаза сверкали.

- Ты понимаешь последствия? - тихо спросил он, откладывая статью.

Последствия сверкали на солнце, и с них мерзко капало на самый хребет. Я сцепила под столом руки так, что едва не захрустели кости:

- Лучшего комплимента ты мне не мог сказать.

И это было ответом на все возможные вопросы одновременно.

Когда Неподкупному доставили с трудом добытый, только что отпечатанный седьмой номер “Старого кордельера”, его реакция на прочитанное была, мягко говоря, странной - вместо возмущения и презрения на бледном лице гражданина Робеспьера появилось ошеломленное выражение, будто кто-то с силой ударил его под дых.

- Подождите внизу, - скомандовал он застывшему у стола агенту и, едва дождавшись, когда за ним закроется дверь, поспешно полез в нижний ящик своего стола, тот самый, который всегда был заперт на замок. Народная молва поговаривала, что там Неподкупный держит проскрипционные списки, но в действительности же там была всего лишь небольшая записная книжка в кожаном переплете, чехол из плотной ткани, в который было обернуто что-то прямоугольное и черное (те, кому доводилось видеть этот странный предмет, потом долго и бесплодно гадали о его предназначении. Высказывались самые разные предположения: от тривиальной табакерки до черномагического талисмана), несколько писем, содержание которых так и осталось загадкой, ибо все чернила выцвели от времени, и небольшая пачка листов, исписанных вдоль и поперек, причем явно не рукой самого гражданина Робеспьера - он бы никогда не позволил себе насажать столько клякс. Именно к этим бумагам и обратил он свое внимание: прочитал первые несколько строк, затем посмотрел на раскрытый выпуск “Кордельера”, затем вновь на рукопись…

Несколько секунд Неподкупный сидел неподвижно - любому, кто увидел бы его сейчас, пришло бы в голову сравнение с готовящимся к броску тигром. Затем он, медленно, словно во сне, перелистал рукописные листы и задержал взгляд на последней строчке - кривовато выведенной подписи.

- Что ж, - негромко сказал он себе под нос, - пусть горит.

Увидев издалека, как в затянутое сиреневой пеленой сумерек небо вздымаются, разметая искры, языки пламени, я, прогуливающаяся по набережной, сразу же помчалась поглазеть, что горит. Мной двигало одно лишь ребяческое любопытство, я даже в страшном сне не могла представить, что огнем объята… наша типография.

- Камиль! - увидев Демулена, потерянно стоящего чуть невдалеке, я растолкала собравшихся вокруг здания зевак и кинулась к нему. - Что происходит? Где тираж?

Он узнал меня будто с трудом и мутно кивнул на огонь.

- Там.

Мне этого короткого слова хватило сполна, чтобы прийти в ужас. Кажется, Камиль хотел удержать меня за рукав, но не успел - я, не помня себя, кинулась к пылающему дому. Никакого, даже самого приблизительного плана действий у меня не было, в голове стучало лишь одно: спасти хотя бы часть тиража любой ценой. Я не успела задуматься, почему пожар не тушат и почему все просто стоят и смотрят вместо того, чтобы хоть как-то помочь, но эту мысль вбил мне в голову резкий удар в грудь.

- Куда прешь!

Рослый мужчина в красном колпаке преграждал мне путь, воинственно размахивая пикой. Я попыталась обогнуть его, но меня встретил лишь новый толчок, от которого я едва не упала на мостовую.

- Да вы кто… - задыхаясь от жара и чувствуя, как на зубах скрипит пепел, я поднялась, - кто дал вам право…

- Комитет общественного спасения, - с каким-то злорадством заявил мужчина, предъявляя мне какую-то бумажку. - Тираж арестован. Закрыли вашу газетку.

- Вы не… - какая-то часть меня начала что-то понимать, но другая - напрочь отказывалась верить в происходящее. Я снова рванулась вперед, и вновь с тем же успехом.

- Права не имеете! - воскликнула я, пытаясь отодвинуть оказавшееся у меня на пути древко пики. - Там же все сгорит!

- Тем лучше, - заметил грозный страж. Я гневно посмотрела на него, но это не возымело никакого действия - на фоне бушующего огня он казался демоном, вышедшим из ада, и вряд ли моя бесплодная ярость могла как-то на него повлиять.

В этот момент что-то внутри здания опрокинулось, выбив стекло, и вырвавшийся из окна огонь опалил мое лицо с такой силой, что я на секунду утратила способность видеть. Но когда красная муть перед глазами рассеялась, я как будто увидела разыгравшийся пожар впервые. Я видела не просто огонь - я видела намек, четкий и несущий в себе совершенно ясную, как день, угрозу.

Те, кто разжигают огонь, погибнут от него же.

========== Глава 22. Спокойной ночи ==========

В доме Демулена было непривычно холодно - хотя, возможно, мне это просто показалось, потому что меня била дрожь все время, пока мы добирались туда от сгоревшей дотла типографии. Скупо подбросив в камин дров, Камиль разжег огонь, но тот еле тлел: поленья были почти насквозь сырые.

- Черт, - Демулен плюхнулся в кресло у каминной решетки, - все сегодня наперекосяк…

Мне нечего было добавить к этому, и я молчала, обхватив себя за плечи. Плащ, который я не стала снимать, не мог избавить от ощущения, что по мне ползет какая-то холодная и липкая мерзость.

- Я не могу поверить, - наконец сорвалось с моего задеревеневшего языка, - что все это происходит со мной.

Камиль, гипнотизировавший взглядом камин, словно надеясь, что от этого пламя разгорится, повернул голову и посмотрел на меня с некоторым сочувствием.

- Я тоже в это не верю. Я начал это все, а теперь…

Я вспомнила историю, которую он рассказал мне в вечер нашего знакомства - историю воспламенения, одного из многих, которые поглотили без остатка чужие души. И я не избежала этой участи, но теперь мне предстояло увидеть, как вспыхнувшие огни один за другим гаснут, затушенные ударом безжалостного металла. Кто-то предпочел бить в сердце, но тот, кто оказался умнее и прозорливее, понял, что вернейшим способом будет отрубить голову.

- Мне кажется, будто это было вчера, - глухо проговорил Демулен; редкие отблески камина придавали его лицу какое-то зловещее и одновременно трагичное выражение. - “К оружию, граждане, к оружию!”…

Умолкнув на полуслове, он снова принялся смотреть на тщетно пытающийся разгореться огонек. Он слабо потрескивал, ища, где можно подпалить сухую древесину, но его окружало и сдавливало беспощадное кольцо сырости.

- Жаль, меня тогда не было, - тихо сказала я. Демулен ответил, не поворачиваясь:

- Тебе бы понравилось. Но ты немного опоздала появиться из ниоткуда.

“И в это же никуда я уйду”, - подумала я отстраненно. На ум мне пришли лица тех, кто успел погаснуть до этого: Марат, Бриссо со своими сподвижниками, теперь Эбер - его еще не казнили, но по всему Парижу говорили, что смерть папаши Дюшена - дело решенное. Огни умирали, подчиняясь воле того, кто никогда, наверное, не знал, что значит загореться.

- Наша очередь, - вдруг усмехнулся Демулен, словно прочитав мои мысли. - Эбера убрали. Мы больше не нужны.

- Не говори так, - попросила я почти отчаянно. - Я хочу, чтобы ты жил.

Он посмотрел на меня так, будто я неуклюже попыталась пошутить.

- Я тоже этого хочу. Но если бы все в мире было так, как я хочу…

Снова не договорив, он поднялся с кресла, присел на корточки перед камином и принялся кочергой ворошить дрова, будто это могло как-то помочь. Длинные волосы падали ему на лицо, и я могла лишь догадываться, о чем он сейчас думает. Оставалось только удивляться, каким размытым и мутным стал облик этого человека, который недавно еще источал энергию и жизнелюбие в таком количестве, что их с лихвой хватило бы на троих. Теперь передо мной был не Демулен, а его безжизненная копия. Все, что осталось в ней - последняя решимость приговоренного к смерти.

- И что бы тогда было с миром? - я решила попробовать хоть как-то расшевелить его. Камиль оставил бесполезную кочергу и, отряхивая с ладоней пепел, сел обратно в кресло.

- Там не осталось бы места для темноты.

Я не могла не оглядеть мимолетно затянутую полумраком комнату: из всех свечей горела только одна, стоящая на окне. Огонь в камине, несмотря на все усилия Демулена, неуклонно уменьшался, и я уже с трудом могла различить очертания того, кто сидит напротив. Во мраке я видела только, как лихорадочно поблескивают его глаза.

- В момент воспламенения, конечно, всегда гибнет несколько человек, - сказал Камиль, - но вспыхнувший свет принесет счастье и истину всем. Всем без исключения.

У меня внутри что-то нехорошо свело. Кажется, где-то я слышала уже эти слова, но когда и от кого - вспомнить не смогла, воспоминания были слишком давними, чтобы за них удалось ухватиться. Возможно, что в тот раз я была еще и не на шутку пьяна…

- Я всегда верил в это, - я уже не видела лица Демулена, но слышала по голосу, что он усмехается, - пока не узнал, что среди жертв, оказывается, должен быть и я.

Это было уже больше, чем я могла выдержать, не сорвавшись. В одну секунду оказавшись подле Камиля, я опустилась на колени рядом с ним и, как цепляющаяся за чей-то подол попрошайка, схватила его за руку.

- Прекрати это говорить. Ты не умрешь.

Он сидел так, будто я не пальцы, а кандалы сомкнула у него на запястье. Я вспомнила почему-то ночь, проведенную нами в поместье Дантона - было ли это на самом деле, или мое измученное сознание просто подбросило мне в утешение такой замысловатый мираж?

- Натали, - вдруг заговорил Камиль, на что-то решившись, - тебе надо уходить.

Мне почему-то подумалось, что он это не мне.

- Что?..

- Тебе надо уходить, - он попытался отнять руку, но я только сильнее вцепилась в нее, словно он пытался у меня последнюю надежду забрать, - нет, я не шучу, уходи отсюда.

- Но почему?

- Ты что, не понимаешь? - он все-таки вырвался и, поднявшись, отошел; я беспомощно смотрела на него, не находя в себе сил подняться на ноги. - Сюда могут в любую минуту прийти!

Его слова были правдой, я понимала это так же четко, что никуда уйти не смогу. Но для того, чтобы произнести ответ, мне пришлось собрать в кулак всю свою храбрость. Я и не подозревала, что ее во мне так много.

- И что? Я не боюсь.

Мне, конечно, пришлось соврать. Боялась я ужасно, только представив себе, что сейчас из коридора послышится тяжелый стук в дверь и грубые мужские голоса безаппеляционно потребуют открывать. При одной мысли об этом меня с новой силой начало колотить, но я только зубами скрипнула, запретив себе проявлять слабину. Пусть приходят, пусть арестовывают, пусть… я чуть не упала в обморок, попытавшись представить себе, что чувствует человек, когда его везут на гильотину, но потом заставила себя представить, что буду чувствовать я, глядя, как на гильотину повезут тех, кого я считала своими друзьями. Легче от этого не стало, но головокружение исчезло, сменившись необычной ясностью мыслей.

- Я не боюсь, - повторила я, поднимаясь и приближаясь к замершему под пламенем свечи Камилю. - Я не ребенок, я сама могу решить, где мне быть. А я хочу быть здесь, рядом.

Лицо его подернулось гримасой боли, и он вскинул руки, заставляя меня остановиться.

- Иди домой, Натали. Брось это все. Ты не понимаешь, о чем говоришь. Я тебя прошу, просто уйди.

- Вот как? - я ощутила, что на глазах у меня выступают слезы. - Значит, как моя статья…

- Это моя статья, - безжизненно возразил он. - Я ее написал. Как и все до этого в “Старом Кордельере”.

- Ни черта! - вскричала я торжествующе. - У Робеспьера есть оригинал! Он знает, что это я!

Демулен дрогнул.

- Оригинал?..

- Он ее уже читал. Очень давно, - заговорила я, понимая, что с каждым словом ко мне возвращается утраченная было решимость. - Он запретил мне ее публиковать, но я восстановила по памяти. Так что мы в одной лодке, Камиль. Меня тоже арестуют, как и тебя.

Несколько секунд он стоял каменно, будто не веря в услышанное, а потом вдруг резко развернулся и ударил кулаком в стекло - с такой силой, что то, зазвенев, пошло сетью трещин.

- Какой я идиот!

Не ожидавшая такой вспышки, я отступила, ошарашенно смотря, как разламывается на осколки свет свечи. Камиль обернулся ко мне с бешено горящими глазами, и я непроизвольно попятилась еще.

- Убирайся! - крикнул он, наверное, тем самым голосом, каким кричал “Аристократов на фонарь!”. - Убирайся! Чтобы я тебя больше не видел! Делай что хочешь, я не знаю, можешь броситься Максиму в ноги… но прочь с глаз моих! Навсегда!

Он сделал шаг ко мне, искаженный, изрешеченный своей яростью, и был он в этот момент настолько страшен, что я, не помня себя, кинулась прочь. Про свое недавнее желание погибнуть вместе с ним я и думать забыла: все, о чем я могла сейчас помышлять, было лишь стремление оказаться отсюда далеко, под спасительной, теплой крышей дома Дюпле.

Отпирая дверь, я налетела на Люсиль, как раз в этот момент закончившую подниматься по ступеням крыльца.

- Натали! - удивленно восликнула она, хватая меня за локоть. Стоило ей встретиться со мной взглядом, как глаза ее в ужасе расширились. - Натали, что случилось?

Я бы объяснила, но слов у меня не хватило, как и воздуха в груди. Высвободившись, я бросилась прочь.

- Натали! Натали, подожди! Натали!.. - летели мне вслед отчаянные окрики, застывавшие в сырости переулков.

Не знаю, почему у меня возникла такая идея, но я решила навестить Шарлотту. Последний раз я видела ее бесконечно давно - в тот вечер, когда она предприняла попытку вырвать старшего брата из-под опеки семьи Дюпле. Больше в доме она не показывала, только один раз, помнится, передала каким-то образом банку варенья, но мадам Дюпле при виде ее лишь поморщилась: “Уберите это, я не хочу, чтобы эта баба отравила Максимилиана”. Будучи свидетельницей этой сцены, я благоразумно решила не встревать и отправленное в отставку варенье просто-напросто съела сама напополам с Бабет. Это и было последнее напоминание о Шарлотте, которое мы собственноручно уничтожили. Больше о ее существовании никто не упоминал, даже Робеспьер и Бонбон, кажется, втайне радовавшиеся тому, что избавились от общества сестры. Почему я о ней вспомнила, я понятия не имела, но делать в тот тягучий мартовский день мне все равно было нечего, и я после недолгих раздумий отправилась к ней с визитом.

Жила она теперь в очень старом и очень грязном доме, который, казалось, вот-вот рассыпется в труху. На лестнице меня едва не сшиб с ног какой-то мужик в красном колпаке, подозрительно обшаривший взглядом мою одежду; я нервно сглотнула и постаралась слиться со стенкой, некстати вспомнив, что забыла дома выданное мне когда-то свидетельство о гражданской благонадежности. Но мужчина, слава богу, просто буркнул себе под нос что-то нечленораздельное, но вряд ли лицеприятное, и прошел мимо. Я с облегчением вздохнула и последние несколько пролетов преодолела, не чувствуя даже тени усталости в коленях.

Шарлотта открыла не сразу. Сквозь тонкую дверь я слышала ее шаркающие и, как мне показалось, не совсем твердые шаги. Спустя секунду я поняла, что мне вовсе не показалось: стоило Шарлотте открыть дверь, как на меня дохнуло таким крепким винным духом, что я едва не закашлялась.

- О, родственники пожаловали, - фыркнула она, совершенно не удивившись. - Чего пришла?

- Мы же родственники, - нахально ответила я, подумав, что церемониться с ней вряд ли стоит. - Навестить.

У нее это не вызвало никакой реакции, кроме скептического поднятия бровей.

- Ну, заходи, - бросила она и, развернувшись, удалилась куда-то вглубь своей квартирки. Запирать заедающий замок мне пришлось самой, как и разыскивать вбитый в стену гвоздь, заменявший вешалку. Впрочем, тут же я пожалела, что сняла плащ - в квартире, больше напоминавшей ту мансарду, что я когда-то снимала в Латинском квартале, не топили, а единственное оконце над дверью было настежь открыто.

- Дрова нынче дороги, - пояснила Шарлотта, заметив, что я ёжусь, и опустилась за обшарпанный деревянный стол, на котором, кроме полупустой бутылки и щербатого стакана, не было ничего. - Сейчас все дорого. Кроме жизни, конечно. Не могу припомнить, когда за нее могли дать меньше.

Я нерешительно помялась, прежде чем сесть на колченогий табурет: меня одолевали сомнения, не подломится ли он подо мной. Но потом я вспомнила, что последнее время ввиду скудного и нерегулярного питания стала походить на анорексичку, и примостилась на жестком дереве, стараясь не всадить себе занозу.

- Выпьешь? - Шарлотта тряхнула бутылкой. Судя по запаху, содержимое было редкостной дрянью, но мне было плевать.

- Давай.

На столе появился и тут же наполнился еще один стакан.

- Вот так шутит судьба, - усмехнулась сидящая передо мной женщина. - Мои настоящие родственники думать про меня забыли. А фальшивые, поди ж ты, навещают.

- Вовсе они про тебя не забыли, - поспешно заговорила я, думая, конечно, не о старшем Робеспьере, а о младшем, но Шарлотта отмахнулась:

- Да не ври. Я и так все знаю. Они же доверчивые, их оболванить - раз плюнуть…

- Про Максимилиана я бы так не сказала, - осторожно проговорила я, пробуя вино. На вкус это была малоприятная смесь дешевого шнапса с виноградным соком и уксусом, и я деликатно отставила стакан подальше от себя. Шарлотта не обратила на это внимания - кажется, я сумела не на шутку ее задеть.

- Да как ты такое говоришь? Да что ты вообще о нем знаешь?

- Достаточно, - хмуро ответила я, готовясь, если что, увернуться от летящей бутылки. - Ты вообще видела, что происходит?

- Видела, - ответила она с достоинством. - Из дома я часто выхожу.

- Ну и…

- “Ну и”, - передразнила она меня и опрокинула остатки своего вина. - Все сейчас только про него и говорят. Одни, мол, “он нас всех спас”, другие - “он нас всех перебить хочет”… как будто он один все решает, и больше никто.

Я не знала, как выразить, насколько очевидным мне это кажется, и просто сидела, ошеломленно хлопая глазами. Блуждающий взгляд Шарлотты тем временем споткнулся об оставленный мною стакан.

- Ты не будешь?

Я помотала головой.

- Я выпью?

Я столь же энергично покивала, и женщина с явным удовольствием сделала еще глоток. Я решила не думать, сколько она уже пребывает в таком состоянии, раз может пить эту бурду, даже не морщась.

- Бедный мой брат, - тяжко вздохнула она, склоняясь над столом и подпирая кулаком щеку. - Заморочат ему там голову…

- Ему заморочишь, как же, - я сама была уже не рада, что пришла.

- Да что ты вообще знаешь, - сказала Шарлотта с презрением. - Видела бы ты его раньше…

- Когда? - сонное оцепенение, которое я видела в ее серых глазах, начало мало-помалу передаваться и мне.

Шарлотта подняла стакан и мутно посмотрела сквозь него на покрытые разводами каменные стены.

- Знаешь, - вдруг заговорила она; язык ее порядочно заплетался, и я с трудом могла различать сама, - я последнее время только и думаю, что об одной истории…

- Какой?

Женщина испустила вздох, как будто сама не хотела мне ничего говорить, но обреченно понимала, что развязавшийся язык уже не повинуется ей. Безучастно она щелкнула ногтем по звонко отозвавшейся стенке бутылки.

- Наша мать умерла, когда мы были совсем маленькими, - сказала она, словно это ничего не значило. - Максим, я помню, места себе не находил… но когда отец сошел с ума и сбежал из дома, думая, что сможет разыскать нашу мать где-то в чужой стране, куда она просто переселилась после смерти… с ним случилось что-то совсем странное.

Слабых рук Шарлотты, конечно, не могло хватить, чтобы открыть запертую изнутри дверь чулана, но девочка все равно продолжала упорно тянуть за медное кольцо ручки.

- Максим! Выходи оттуда, Максим!

Ни звука не прозвучало в ответ: ни слов, ни какого-то шевеления. Шарлотта вдруг подумала, что брат, может, там тоже умер, как и мама, и в ужасе начала тянуть ручку с утроенной силой. Но дверь оставалась закрытой.

- Выходи! - повторила девочка, чуть не плача; рукавом она неловко вытерла нос, прежде чем продолжить свои бесплодные попытки. - Хотя бы отзовись, Максим! Ты же не сможешь сидеть там все время!

- Смогу, - вдруг донесся до нее приглушенный, какой-то задушенный голос, больше похожий на шепот. Шарлотта замерла, не отцепляясь от кольца, не веря, что впервые за несколько часов, проведенных в чулане, брат наконец решился что-то сказать. Но дальше его голос сбился на невнятное бормотание, и Шарлотте пришлось приникнуть ухом к щели между досками, чтобы различить слова.

- Они умерли, - повторял брат, как молитву, - умерли, умерли, умерли. Они лежат в могилах. А здесь будет моя могила. Здесь нет ни окон, ни дверей. И света нет. Здесь я тоже умру.

- Максим! - вскричала Шарлотта, охваченная страхом, но брат как не слышал ее.

- Зачем людям жить, если они все равно умирают? В мире нет ничего вечного. Поэтому я отсюда не выйду.

Не понимая, о чем он говорит, но инстинктивно чувствуя, что это какие-то ужасные, неправильные вещи, Шарлотта потрясенно отступила. Бормотание за дверью стихло, зато за спиной у девочки раздались тяжелые шаги прибывшего сегодня дядюшки. На Шарлотту дядюшка поглядел с сочувствием, на дверь - со снисхождением.

- Не вылез еще? - спросил он. Шарлотта покачала головой. - Ну и черт с ним, сам вылезет, ты меньше на него внимания обращай…

Решительно дядюшка взял Шарлотту за руку и поволок прочь от чулана, в гостиную, где уже давно стыл скромный ужин. Не имея сил сопротивляться, девочка повиновалась, но весь остаток вечера против воли думала о том, что ей удалось услышать, приникнув к шершавой деревянной двери.

Шарлотта стряхнула в стакан последние капли со дна бутылки и уставилась на меня, оценивая произведенное впечатление. Я очень кстати вспомнила, что надо вдохнуть - горло уже начало нехорошо сводить.

- А… а что было потом?

- Что интересно, - медленно проговорила Шарлотта, болтая остатки вина на дне стакана, - дядюшка оказался прав. На следующее же утро Максим вышел из чулана.

- Вышел? - глупо переспросила я, пытаясь осознать услышанное. Шарлотта с ничего не выражающим видом пожала плечами и сделала последний глоток. Несколько капель соскользнули с ее подбородка и, упав на грудь, мгновенно пропитали заношенную бежевую косынку.

- Ну да. Наверное, кто-то показал ему что-то вечное…

Эбера везли наказнь. Он был не один, но я не знала никого из тех, кого везли в одной телеге с ним, и поэтому мой взгляд был прикован только к нему. Выглядел папаша Дюшен жалко: бледный, трясущийся, он затравленно озирался из стороны в сторону, будто надеясь, что откуда-нибудь придет ему подмога. Но ждать подобного было бы смешно: бедняки, еще недавно готовые носить Эбера на руках, теперь вместо слов одобрения выкрикивали ему проклятия. Баба, стоявшая рядом со мной, упражнялась в ругани так, что у меня еще долго звенел в ушах ее визгливый голос: “Чертов ублюдок! Все знают, он был заодно с аристократами!”. Переменчивость народного мнения давно уже не вызывала у меня удивления, но от Эбера я, признаться, ожидала большего - точно не того, что перед лицом смерти он будет так отчаянно трусить. Казалось, от слез его удерживало только то, что разучился плакать он уже очень давно.

На секунду мы встретились взглядами, но я не думаю, что он узнал меня: вряд ли в его помутившемся сознании сейчас могли воскреснуть хоть какие-то воспоминания. Но я все равно отвела взгляд, словно устыдившись.

На самом деле стыда я не чувствовала. Но и былого презрения или злорадства - тоже. Все эмоции облетели, как листья с осеннего дерева, оголив лишь сухое и четкое: “Сейчас убьют еще одного человека”.

На площадь Согласия я не пошла, что там творилось, не видела, и уж тем более не слышала монотонного перестука ножа гильотины, но торжествующий, затопивший улицы рев толпы оказался достаточно красноречивым. Я подняла голову к небу и прикрыла глаза, чтобы не выкатились из них слезы. Сейчас я как никогда ясно осознавала, что Камиль был прав.

“Твоя очередь, Дантон”.

Не стоило мне искать встречи с Дантоном. Да что уж там - никому сейчас не стоило искать встречи с Дантоном. Но я все равно упорно рыскала по саду Тюильри в надежде увидеть знакомую грузную фигуру, хотя не представляла даже примерно, что хочу ему сказать. Я пыталась сочинить на ходу, но слова разлетались из головы прежде, чем я успевала собрать их в связную фразу. Поэтому, когда я наконец-то догнала Дантона, неспешно мерившего шагами аллею в дальнем конце парка, меня хватило только на невнятное “эм”.

- А, это ты, - он вроде бы и рад был меня видеть, но одновременно мечтал как можно скорее от меня отделаться. - Как жизнь?

- Неплохо, - я старалась говорить непринужденно и вообще делать вид, что я не при чем. - А у вас? Я соскучилась во вашим сборищам…

Он посмотрел на меня, прищурившись, явно оценивая, искренне я говорю или нет. Я попыталась приобрести невинный вид, но Дантон не стал меня щадить:

- Возможно, скоро ты будешь скучать по ним еще больше.

У меня тоскливо заныло сердце. Если даже он сдается, неужели ничего уже нельзя изменить?

- Что это значит? - спросила я обреченно, не оставляя ему сомнений, что знаю ответ на этот вопрос.

- Ты и сама понимаешь. Но я бы на твоем месте не вешал нос раньше времени.

Меня словно кто-то подцепил на крючок и с силой дернул, выдергивая из мутной воды, в которой я плавала все последнее время. Ощущение это было мне знакомо, но я не сразу смогла в него поверить.

- Вы думаете, - я говорила тихо, боялась спугнуть надежду, - все еще может обойтись?

- Про “обойтись” я бы не стал говорить, - таинственно произнес Дантон. - Но есть у меня пара идеек, как обернуть все, что происходит, в нашу сторону.

- Каких идеек? - не преминула полюбопытствовать я, на что тут же получила звонкий щелчок по кончику носа.

- Все тебе расскажи. Ну уж нет, пусть это будет секретом.

- Я думала, мы… - я замялась, подбирая нужное слово, - ну… в одной лодке плывем.

Дантон хохотнул.

- В одной лодке? Нет, детка, это даже для меня слишком, хотя меня, - он подмигнул, - называют самым безнравственнм человеком в республике. Нет, даже не думай об этом.

Меня захлестнула пронзительная, какая-то детская обида. Почему меня никто не воспринимает всерьез? Из-за возраста? Но Марату это не мешало, хотя он был старше и Дантона, и Камиля!

- Знаете, что… - начала я, но мой собеседник резко перебил меня.

- Даже не думай, говорю. О сборищах пока забудь. И вообще, тебе же лучше, чтобы тебя со мной не видели.

- Меня не волнует, - гордо сказала я. Дантон посмотрел на меня, как смотрят на ребенка, извалявшегося в грязи и довольно сообщающего об этом родителям. Брови его сурово сдвинулись на переносице, а тон из насмешливого стал твердым:

- Я не люблю повторять. Забудь об этом. Это не твое дело.

- Другие люди так не считали, - надулась я. Дантон недолго соображал, о ком я говорю.

- Марат? Ты уж прости меня, но что взять с сумасшедшего? Для него это было нормально - втянуть тебя в это по самые уши, но для меня, извини, нет. Я пока в своем уме.

Я отшатнулась, будто он ударил меня чем-то обжигающе горячим. У меня в голове не укладывалось, что происходит. Почему все, кого я знаю, так изменились? Почему они говорят такое, что я раньше представить в их устах не могла? Сначала эта болезнь поразила Антуана, потом Камиля, теперь и Дантон пал ее жертвой. Кто дальше? Огюстен? В Робеспьере-старшем-то я никогда не сомневалась…

- Ну и пожалуйста, - выплюнула я и, не прощаясь, почти побежала прочь из сада. Но чем дальше я удалялась от Дантона по хлюпающей слякотью аллее, тем явнее вызревала у меня мысль все-таки прийти к нему сегодня вечером. Пусть после этого прогоняет сколько угодно, зато увидит, что я не трушу.

Последнее слово заставило меня остановиться. По иронии судьбы, я сделала это напротив витрины того самого ателье, где когда-то работал Шарль, и смогла, закусив губу, внимательно рассмотреть свое отражение в стекле. Мне никто не мешал - ателье выглядело опустевшим и заброшенным, хотя внутри еще различалось какое-то шевеление. Я разглядывала себя долго, впав в какое-то подобие транса, пока меня не выдернул из него случайный прохожий, неловко толкнувший меня плечом.

- Ничего, гражданин, - сонно пробормотала я в ответ на сбивчивое извинение и побрела к дому, давя искушение обернуться.

Я сама себя не могла убедить, что не трушу.

Ужины в доме Дюпле последнее время стали какими-то тихими: непринужденный разговор могли поддерживать только я с Бонбоном и Нора, но последняя не спустилась, сославшись на головную боль, а мне по понятным причинам кусок в горло не лез. Обратил на это внимание даже Робеспьер, с которым мы последнее время вообще не заговаривали:

- Вы хорошо себя чувствуете? Вы почти не едите.

- Спасибо, отлично, - пробормотала я, не поднимая на него глаз: боялась, что он сможет прочесть мои намерения по выражению моего взгляда. Я чувствовала еще несколько секунд, что он продолжает смотреть на меня, а потом меня будто отпустили сжавшиеся было холодные щипцы, и я подумала, что опасность миновала. Рано радовалась, как выяснилось.

- Вы не хотите выпить чаю? - вдруг спросил Робеспьер, когда с едой было покончено. - Поговорить… я имею в виду, у меня в кабинете.

Я от удивления даже рот открыла. Мне не удалось припомнить, когда мы последнее время беседовали наедине. Предчувствие подсказывало мне, что лучше отказаться, благо Робеспьер вряд ли этому удивится, но любопытство, то самое чувство, которое никогда не доводило меня до добра, пересилило.

- Хочу, конечно… - пробормотала я, поднимаясь. Не знаю, почудилось ли мне, но Робеспьер после этого коротко и удовлетворенно чему-то кивнул. Если и был у него какой-то план, то работал он даже лучше, чем ожидалось.

Сколько бы времени ни проходило, а в кабинете Робеспьера я ощущала себя одинаково неуютно: всякий раз, переступая его порог, я чувствовала себя так же, как год назад, потрясенная и напуганная, не в состоянии до конца понять, где оказалась. Хозяин кабинета тоже по-прежнему казался мне холодным и устрашающим, но тут дело было в другом - я просто лишний раз убедилась, что первое впечатление часто оказывается самым правдивым.

- Мы давно не разговаривали, - заметил он, расставляя чашки. - Может, вы хотите что-нибудь мне рассказать?

Я вспомнила, что он знает про статью, и против воли съежилась, хотя хотела расправить плечи и бросить ему в лицо что-нибудь обличающее. Но от Робеспьера никакой угрозы не исходило, что, однако, не мешало ему ужасно натянуто улыбаться. Если это была попытка внушить мне доверие, то одна из самых провальных, с которыми мне приходилось сталкиваться.

- О чем вы хотите поговорить? - спросила я, стараясь говорить твёрдо. - Я даже не знаю…

Я готовилась ко всему - что меня сейчас обвинят, что на меня сейчас наорут, даже к тому, что в книжном шкафу заранее припрятана парочка солдат, которые тут же арестуют меня, - но только не к тому, что Робеспьер произнесет абсолютно непринужденным тоном:

- Какие у вас планы на вечер?

- Э… ну… - я потерялась и несколько секунд не могла даже припомнить, что планировала на время после ужина. - Ну…

- Собираетесь куда-нибудь?

- Д… да я не знаю, - брякнула я первое, что пришло в голову. - Это имеет значение?

Робеспьер коротко отпил из чашки и посмотрел на меня спокойно и серьезно.

- Да, Натали. Это имеет значение.

Мне хватило этого многозначительного заявления, чтобы взвиться:

- Это мое дело, куда я собираюсь вечером.

- Несомненно, - ответил он и схватил какую-то резную склянку. - Может быть, насыпать вам сахару?

- Сахар? - удивилась я. - У вас есть?

- Совсем немного, - кивнул он и в подтверждение своих слов подвинул ко мне небольшой стеклянный футляр. На дне оставалось чуть-чуть белой крупы, и я высыпала себе в чашку почти все.

- А вы?

- Нет, спасибо, - качнул головой Робеспьер, - я всегда пью без сахара.

Не отрывая подозрительного взгляда от его лица, я сделала маленький глоток. Потом еще и еще один. На вкус чай был совершенно нормальный, и я понемногу успокоилась.

- В Париже сейчас небезопасно, - мерно заговорил мой собеседник, нервно сжимая и разжимая пальцы вокруг стоящей на блюдце чашки. - Поэтому мне стоило бы попросить вас не покидать сегодня дом.

- Я все равно уйду, - упрямо сказала я. Робеспьер вздохнул.

- Если бы я хоть на секунду сомневался в этом…

Меня внезапно прошиб холодный пот. Что я тут делаю? Он просто заговаривает мне зубы!

- Послушайте, - я поставила жалобно звякнувшую чашку на стол, - все это очень мило, но мне пора…

И тут случилось то, отчего я пришла в настоящий ужас. Я попыталась встать с кресла, но поняла, что не могу этого сделать - все тело будто налилось свинцом, который медленно, но верно подбирался к моему сознанию. Это было похоже на сильнейшую усталость после долгого дня: разом отяжелевшие мышцы ныли и немели, а странная сонливость мешала соображать. Глаза у меня начали неумолимо закрываться, и я все силы употребила, чтобы прогнать прочь обволакивающую меня пелену, но борьба моя была заведомо бесплодной.

- Вы… - язык тоже отказался повиноваться мне и ворочался с трудом. - Да как вы…

- Ради вашего же блага, Натали, - заметил Робеспьер и щелкнул крышкой своей фальшивой сахарницы. - Сожалею.

Отравил! Я судорожно поискала взглядом на столе что-нибудь острое: просто схватить и ударить, на это у меня должно было быть достаточно сил. Подошел только небольшой перочинный ножик, и я потянулась к нему так отчаянно, как, наверное, ни один верующий не тянулся бы к божественному свету. Тяжело было даже поднять руку, но я переборола себя, попыталась встать…

- Натали, - Робеспьер чуть приподнялся, - что вы делаете?

Мне не хватило самую малость до того, чтобы дотянуться до костяной рукояти: кулак мой судорожно сжался в нескольких сантиметрах от ножа, а потом я, утратив равновесие, скатилась со стула на пол. Головой я при этом ударилась о край стола, но боли не ощутила, только мысли стали какими-то нечеткими и гулкими.

- Натали, - Робеспьер склонился надо мной; лицо его было бледно до синевы, - вы не…

Я могла бы схватить его за горло - как легко, наверное, свернуть ему шею! - но было уже слишком поздно, меня неотвратимо засасывала бездна сна. Я не смогла даже слова больше произнести и лишь закрыла глаза, признавая свое поражение. Я больше ничего не видела и не ощущала, но слух почему-то отключился последним, и до него успел донестись взволнованный голос Робеспьера из коридора:

- Бонбон, помоги мне. Натали стало дурно, отнеси ее в комнату.

Я хотела крикнуть, что он все врет, но вместо этого издала невнятный стон, когда меня ласково обхватили и подняли от пола. Только после этого сознание покинуло меня окончательно.

========== Глава 23. Мы справимся ==========

Сон, сковавший мое тело, неохотно выпускал меня из своих холодных щупалец, и просыпалась я с трудом, борясь с поминутно накатывающим желанием снова провалиться в дрему. Даже открыв глаза, я не сразу поняла, где нахожусь, и какое-то время плавала между сном и реальностью, в мутной жиже из обрывков воспоминаний о вчерашнем вечере. Голова была неимоверно тяжела, будто я вчера выпила слишком много вина, и приподнять ее от подушки мне стоило гигантского усилия воли. Зато я кое-как осознала, что нахожусь в своей комнате, что, несмотря на полумрак, наполнявший ее, солнце уже давно встало, просто кто-то заботливый задернул шторы, чтобы яркий свет не беспокоил меня. Слабо чертыхнувшись, я попыталась встать и едва не скатилась с кровати на пол. Все тело залило онемение, будто я отлежала все мышцы разом.

- Черт, - сипло повторила я, опрокидываясь обратно на подушку. Взгляд мой зацепился за стоящий рядом с кроватью стакан с водой, и я, тут же ощутив ужасную сухость в горле, потянулась к нему. Но, стоило моим пальцам коснуться холодного стекла, как я отдернула руку, будто ударившись током. Я вспомнила все.

Робеспьер… чем он напоил меня? Уж не тем ли же самым снотворным, которое я когда-то подлила Бриссо? И зачем он это сделал? “Для вашего же блага”, - так он сказал, но он этим оправдывает все дерьмо, что творится по его вине. Почему он решил усыпить меня? Чтобы я осталась дома и не ходила к Дантону?

Дантон!

Медлить и разлеживаться дальше было нельзя. Силы у меня взялись мгновенно, стоило только захотеть, и я вскочила с постели, заставляя себя стоять ровно и не пошатываться. Слабость все еще одолевала меня, но я попыталась загнать ее на второй план и, одевшись, побежала вниз. По пути, правда, я едва не врезалась в дверной косяк и чуть не скатилась по лестнице, пересчитав ступеньки носом, но это были слишком незначительные мелочи, чтобы обращать на них внимание.

- Привет, спящая красавица, - хмыкнула протирающая пыль в гостиной Виктуар, увидев меня. - Как самочувствие?

Ее дежурный вопрос я проигнорировала - не думаю, что она сильно на это обиделась.

- Какое сегодня число?

- По-старому или по-новому? - уточнила Виктуар. - Если по-новому, то тринадцатое. А если по-старому, то первое.

Первое апреля… получается, я проспала целую ночь. Что же произошло в эту ночь, от чего Робеспьер решил такой ценой меня огородить? Ответа у меня пока не было, но я решила не спрашивать у Виктуар - кому-кому, а этой девице я ни на йоту не доверяла. Впрочем, теперь я ни к одному из обитателей этого дома доверия не испытывала, все они действовали заодно с Робеспьером, так или иначе. Поэтому лучшим выходом мне виделось отправиться к единственному, кажется, во всем Париже человеку, который все еще не потерял рассудок - Люсиль.

- Когда придешь? - спросила Виктуар, увидев, что я натягиваю пальто.

- Тебе зачем знать? - огрызнулась я. - Шпионишь на Робеспьера?

- Больно надо, - презрительно фыркнула девица и вернулась к уборке. Отсутствие желания продолжать беседу было полностью взаимным, и я, радуясь про себя, что никто не стал меня задерживать, выскочила на улицу.

Всего нескольких минут мне хватило, чтобы понять, насколько взбудоражен город. Когда арестовали Эбера, на улицах не чувствовалось и половины того волнения, которое бродило по ним сейчас. Царил равномерный и тревожный гул, какие-то новости передавались приглушенно и полушепотом из уст в уста, разом затихая при приближении подозрительно молчащих и внимательных, неприметно одетых людей - шпиков Комитета Общественного Спасения. Мне, к сожалению, не удалось услышать, о чем говорят - до моего слуха долетали лишь невнятные обрывки фраз, которые казались мне полностью лишенными смысла. Говорили о Дантоне, о том, что он скоро предстанет перед трибуналом, но это вызывало у меня лишь нервную ухмылку. Надо было быть точно не в своем уме, чтобы представить, что Дантона могли арестовать.

“Нет-нет, все нормально”, - не прекращала повторять себе я, пробираясь сквозь наводнившую улицы толпу, через гул голосов, как сквозь плотную пелену. - “Все будет хорошо, просто надо все выяснить, и тогда…” Что будет тогда, я не могла додумать - мысли зациклились на одном и том же, и сквозь это плотно замкнутое кольцо не могло прорваться ничего из внешнего мира. Даже когда я четко услышала от какого-то парня “Дантон арестован”, эти слова скользнули мимо моего сознания, никак его не задев. Эти слова относились к какой-то иной реальности, а в моей - этого не могло быть, потому что не могло быть никогда.

И все-таки эти ужасные, невозможные вещи говорили вокруг меня слишком много и слишком часто, мой спасительный щит угрожающе затрещал и я, чувствуя, как мутнеет в голове, к дому Демуленов бросилась почти что стремглав, на бегу зажимая уши. “Не может быть, - пульсировало в висках, - не может быть, они не посмели бы, они бы никогда этого не сделали”. Но моя последняя надежда рассеялась призрачной дымкой в одно мгновение, когда я что было сил забарабанила в дверь дома Камиля и услышала доносящиеся изнутри сдавленные женские рыдания.

- Не может быть, - проговорила я вслух и схватилась за дверной косяк. Силы начали утекать из меня с утроенной скоростью, будто во мне ударом ножа проделали огромную брешь. - Люсиль! Люсиль!

Она открыла дверь и тут же бросилась обнимать меня - заплаканная, с опухшим от слез лицом, лихорадочно дрожащая и удивительно, как никогда, беспомощная. Я растерянно прижала ее к себе. Странно, но от того, что кто-то рядом, мне не стало лучше, наоборот - больнее.

- Камиль?.. - тихо спросила я, глядя в ее помутневшие от ночи без сна глаза. Люсиль не надо было ничего говорить. Она просто кивнула.

Пронзительный вскрик против воли вырвался из моей груди, как будто меня только что ударили наотмашь. На секунду мне показалось, что я сейчас снова упаду без сознания, но я заставила себя не делать этого: я же держу Люсиль, нельзя, чтобы мы рухнули вдвоем.

- Заходи, - прошептала она, отстраняясь, и поспешно затянула меня в дом, тщательно заперла дверь на щеколду. - Я… я здесь с ночи сижу… с того момента, как его увели…

В гостиной ничего не изменилось, но она неожиданно показалась мне потускневшей и опустевшей. На полу возился с игрушкой необычно тихий Орас. Не было слышно даже тиканья часов - посмотрев на циферблат, я увидела, что их стрелки замерли.

- Он знал, что это произойдет, - Люсиль обвалилась на стул и подперла рукой голову. По лицу ее с новой силой покатились слезы, а надтреснутый от рыданий голос сорвался. - Он говорил мне, что его предали, что его скоро казнят… а я не хотела верить…

Она свистяще вдохнула, намереваясь снова заплакать, и я тут же оказалась рядом, обняла ее, давая возможность уткнуться мне в плечо. Я не хотела думать, что испытывала она, когда за Камилем пришли солдаты, как провела эту ночь в одиночестве, сидя в темной гостиной, пока я, по милости Робеспьера, дрыхла как сурок вместо того, чтобы поддержать ее.

- Почему? - спросила она, поднимая голову. - Почему это происходит? Ведь все было так хорошо… и я думала…

Трясущейся рукой я осторожно вытерла слезы с ее щек. Она не обратила на это внимания и продолжала смотреть на меня упрямо и с какой-то обидой, словно я знала ответ на ее вопрос и отказывалась говорить ей.

- Может, все образуется, - я обязана была это сказать, хотя непонятно было, кого я пытаюсь убедить: ее или себя. - Их будут судить. Может, они смогут защититься. Подумай, ведь во всей стране нет лучшего оратора, чем Дантон.

На ум мне пришли спасительные воспоминания о суде над Маратом. Тогда тоже считали, что дело его дрянь, и оправдать себя подсудимому не удастся, но он сделал это, обвел всех вокруг пальца и вернулся в Конвент триумфатором. Казалось бы, ничто не мешало мне надеяться на то, что Дантон повторит это, возможно, даже с большим блеском и непринужденностью, но какой-то тихий, настойчивый голос подсказывал мне: то, что было с Маратом - уже давно в прошлом, теперь все будет по-другому.

Большой удачей для Робеспьера было то, что он почти не показывался дома, зашиваясь в Комитете с утра до ночи. Наверное, если бы я встретила его в те дни, то убила бы на месте, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Раз за разом я вспоминала, как он впервые привел меня в дом к Камилю, которого называл тогда своим лучшим другом, познакомил с ним и Люсиль. Неспроста я тогда удивилась, что у такого человека, как он, вообще могут быть друзья. Теперь, спустя год, все встало на свои места, мне оставалось только удивиться силе собственной интуиции. И ярость от этого закипала во мне только сильнее, не находила выхода и поэтому изливалась на всех понемногу. Мне было за это немного стыдно, но контролировать это я не могла - поднимавшаяся злость была в разы сильнее меня и с легкостью заставляла меня говорить такие вещи, о которых я раньше не задумывалась.

- Максим себя в гроб сведет, - вздохнула Нора утром следующего дня за завтраком. - Он опять ночевал в Тюильри. И когда теперь он придет…

Пресная каша, которую я лениво ковыряла, неожиданно встала у меня в горле непроходимым комом. Я почти отшвырнула ложку.

- Как ты можешь его любить? - отрывисто спросила я, глядя в побледневшее лицо Норы. - После всего, что он творит?

Она вздрогнула, часто задышала, как после быстрого бега, и положила ладонь себе на грудь в попытке успокоиться.

- Он не чудовище, - тихо сказала она. - Он просто запутался…

- А, ну конечно, - хмыкнула я и поднялась из-за стола; аппетит у меня пропал окончательно, как будто мне только что под видом ароматного блюда попытались всучить живого слизняка. - Ему просто наплевать на чувства других людей, признай. Он и тебя отправит на гильотину, если посчитает нужным.

Нора тоже подскочила со стула. Глаза ее медленно наполнялись слезами.

- Не говори так!

- А то что? - усмехнулась я почти с азартом. - Наябедничаешь ему?

Она застыла, не произнося ни звука, с приоткрытым ртом, а я, ощущая себя победительницей, поспешно ушла. Только через несколько минут бесцельной прогулки по полупустым улицам я начала осознавать, что лучше было бы удержать себя за язык, но забирать свои слова назад означало врать в первую очередь самой себе. В любом случае, я сказала правду, какой бы неприглядной она ни была. А с Норы давно уже пора было снять розовые очки.

Успокоив себя последней мыслью, я решила сделать то, от чего безуспешно пыталась отговорить себя второй день подряд: сходить на заседание суда. До сих пор я не решалась прийти туда в последней отчаянной попытке отгородиться от происходящего, убедить себя, что все это происходит не сейчас и не рядом со мной. Я боялась прийти туда и увидеть, как тех, кого я считала своими друзьями, медленно и верно подталкивают к могиле, невзирая на их бесстрашное и подчас безрассудное сопротивление. Может, я бы хранила иллюзии, что они выпутаются, если бы когда-то давно, в другой жизни, не видела слишком часто воочию подобные зрелища. Вряд ли политические процессы изменились с веками. Правосудие никого не волнует, цель - убрать неугодных.

И все-таки я пришла на суд. Грубо растолкала толпящихся в зале санкюлотов и пробилась почти в первый ряд, чтобы видеть обвиняемых хотя бы мельком, сквозь штыки выстроившихся перед напирающими зрителями национальных гвардейцев. Первым я заметила Фабра - он сидел, понуро склонив голову, как заводная игрушка, из которой вынули механизм, и, кажется, был лишен всякого интереса к происходящему. Камиль сидел рядом с ним, бледный и необычайно решительный. На судей он смотрел исподлобья, поминутно закусывая губу, и мелко дрожал, отчего у меня тоскливо сжималось и замирало сердце. Больше, чем когда-либо, мне захотелось его обнять.

Что до Дантона, то его не было нужды искать взглядом. Его было очень хорошо слышно.

- Я сознательно бросаю вызов моим обвинителям и предлагаю им померяться со мной! Пусть они предстанут здесь, и я их погружу в небытие, откуда им никогда не следовало выходить!

“О чем он говорит?” - возникла у меня беспомощная мысль. Толпа возмущенно загудела.

- Дантон, - председатель суда говорил устало и размеренно, как с ребенком, - вам не удастся убедить судей в вашей невиновности непристойными выходками в адрес ваших обвинителей. Не забывайте, что они пользуются народным уважением и не сделали ничего, что могло бы лишить их этой чести.

Он кривил душой: судя по тому, какие выкрики доносились из бурлящей толпы, меньше всего можно было сказать, что обвинители Дантона пользуются ее уважением. Люди напирали друг на друга изо всех сил, но штыки солдат неизменно останавливали их. Я вспомнила, что на суде над Маратом солдат не было. Что ж, Робеспьер достаточно умен, чтобы учиться на чужих ошибках.

- Я защищаюсь, а не клевещу! - горячо возразил Дантон. - Я должен разоблачить перед вами…

Ему не дали договорить - председатель его оборвал:

- Говорите только по существу дела. Вы сейчас не в том положении, чтобы обвинять людей, облеченных общественным доверием.

Дантон замолчал, шумно дыша от переполнявшей его ярости. Думаю, он чувствовал, насколько безнадежно его положение, но это не могло его сломить, напротив, лишь подкрепляло его силу. Но это не меняло главного: он мог сорвать голос, мог вывернуться наизнанку, но все, что бы он ни говорил, ударилось бы в непрошибаемую стену. Может, судьи оценили бы по достоинству его аргументы, если бы были настроены хотя бы выслушать их.

- Не эмигрировали ли бы 17 июля 1789 года? - председатель сверился с какой-то бумажкой и продолжил допрос. - Не уезжали ли вы в Англию?

- Как и мои родственники, по делам коммерции, - спокойно ответил Дантон. - Это преступление? Во Франции в то время господствовал деспотизм, и я поклялся вернуться, когда станет возможно воцариться свободе.

Председатель со скептическим видом кашлянул.

- Марат, чьим покровителем вы себя именуете, так не поступал в те дни, когда надо было закладывать фундамент свободы…

Я не выдержала. Я думала, что смогу вынести еще очень многое, но знакомое имя в устах этой бездушной твари, покорного инструмента для вырезания живых людей, подействовало на меня сродни красной тряпке на быка. Пользуясь тем, что зал, слушая допрос, притих, я рванулась вперед.

- Заткнитесь!

Председатель издал сдавленный звук, будто у него на шее затянули петлю, и повернул голову в мою сторону. То же самое сделали и гвардейцы, и обвиняемые, и окружавшая меня чернь. Один Демулен не смотрел на меня - он спрятал лицо в ладонях и сидел неподвижно, от всего отрешившись.

- Заткнитесь! - повторила я, прорываясь в первый ряд. - Вы не знали Марата! Не смейте использовать его для своих грязных…

Я сделала еще шаг вперед, и тут в грудь мне уперлось острие штыка. Лицо гвардейца, державшего ружье, было столь же холодным и бесстрастным, как угрожавшая мне сталь. Но меня, как часто случается в такие моменты, нельзя было остановить.

- Давай! - рявкнула я, сжимая кулаки; страха я не чувствовала, как не чувствует в первые несколько секунд боли человек, которому только что отрубили руку. - Ну, стреляй, чего ждешь?

- Выведите ее из зала! - приказал председатель. Дантон посмотрел на него с изумлением, будто столкнулся с умственно отсталым, неожиданно опровергнувшим закон всемирного тяготения. Я даже дернуться не успела - меня схватили под обе руки и поволокли прочь. Наверное, стоило напоследок выкрикнуть еще что-нибудь, но слова у меня кончились, остался только отчаянный и бессмысленный вопль человека, на глазах у которого, пользуясь его беспомощностью, убивают людей. Я даже не сопротивлялась особо, позволила вытащить себя на улицу и даже не вскрикнула, когда меня легким толчком опрокинули на сырую, грязную мостовую.

- Чтоб я тебя тут больше не видел, - пригрозил мужик, который меня выпроваживал, и скрылся. Борясь с охватившей тело дрожью, я поднялась и схватилась за забор, как за опору. Только теперь, когда схлынула волна безнадежного азарта, я в полной мере ощутила страх. Что со мной только что произошло? Разве это была я или кто-то другой в моем теле? Может, я тоже начинаю сходить с ума?

Ответов на эти вопросы у меня не было, и мне пришлось отринуть их от себя, а то в голове становилось совсем мутно от ужаса. Пошатываясь и спотыкаясь о каждый камень, я поплелась в сторону реки. У меня не было ни одной мысли, ни одного даже самого слабого и невероятного плана, зато белое, как снег, лицо Камиля, на котором приближающаяся пустота оставила уже свой неясный, но красноречивый след, отпечаталась в мозгу, как придавленное типографским станком. Думать о чем-то другом я не могла; думать о том, что он скоро умрет, было невыносимым.

Я вышла к Сене и тяжело оперлась на перила моста, не чувствуя в себе сил идти дальше. Боль меня утомила; снова хотелось уснуть и больше не просыпаться. Иногда у меня мелькала блеклая мысль, что я хочу домой, но для того, чтобы вспомнить дом, мне пришлось бы приложить усилия, и я бросила эту затею. Может, и не было у меня никогда дома, я всю свою жизнь прожила здесь, а все остальное, что бродит в моем мозгу и посещает меня во снах - лишь бред, попытка измученного сознания сбежать от терзающей его реальности. Возможно, я более сумасшедшая, чем все остальные здесь, вместе взятые.

“Разве что Робеспьер может составить мне конкуренцию”, - подумала я, ухватившись взглядом за сереющее на другом берегу здание Консьержери. День выдался пасмурным, и оно выглядело еще более мрачным, чем обычно; казалось, это его стены поглотили без остатка весь солнечный свет. Я вспомнила, сколько раз навещала тюрьму, по своей воле или нет, и подавила усмешку. Меня с ним точно связывает какая-то карма, не иначе. И чувствовалась мне, что скоро мне придется оказаться там еще раз, но выйти уже через другую дверь.

Я вздрогнула, будто кто-то, подошедший сзади, коротко коснулся моего плеча. Я знала, как его зовут, я слышала его голос, дающий последний, наверное, в его жизни совет. Раньше я бы не подумала ни за что, что готова буду ему последовать, но сейчас слишком много встало вверх дном.

План созрел у меня так быстро, что оставалось только удивиться, как я раньше до этого не додумывалась.

Увидев меня на пороге, Люсиль посмотрела на меня так, будто я - ангел, несущий благую весть. Доведенная до крайности, она готова была довериться кому угодно, и мне на секунду стало стыдно за свою неуверенность.

- Ты была там? Ты это видела? - напряженно спросила она, усаживая меня в гостиной. Я кивнула.

- Да.

Она будто только этого слова и ждала: опустилась на стул и снова затряслась в припадке судорожных рыданий.

- Я знала, я знала… - бормотала она, глотая слезы, - им даже слова не дадут сказать!

- Не дадут, - подтвердила я. - Если только мы не вмешаемся.

Люсиль медленно подняла на меня взгляд.

- Что ты имеешь в виду?

- Там, откуда я приехала, - начала я, собравшись с духом, - такие проблемы решают одним способом.

- Каким?

Я понизила голос, хотя кто, казалось бы, мог услышать нас в опустевшем доме:

- Деньги. Мы подкупим сторожей тюрьмы, чтобы они вывели арестованных. И сбежим.

Люсиль промокнула палатком влажное лицо и обреченным полушепотом ответила:

- Сколько же они захотят? У меня никогда столько не будет…

- Зато у меня есть, - отрезала я и эффектным жестом бросила на стол сумку, некогда принадлежавшую покойному Бриссо.

Все оказалось удивительно просто - по словам Люсиль, окрыленной появившейся надеждой, мой старый знакомый Луи из Консьержери вцепился в предложенные фунты не хуже бойцового пса и пообещал, что выведет троих арестованных (после мучительных размышлений я решила, что третьим будет Фабр, но никому не пожелаю испытать того, что испытала я, называя имя и понимая, что прочие остаются в тюрьме на верную смерть) ровно в полночь в ночь на четвертое апреля. Мы с Люсиль уговорились встретиться без пятнадцати минут до назначенного Луи времени на острове Сите и, крепко обнявшись на прощание, разошлись по домам.

Было только восемь вечера, а я места себе не находила. Не в моих силах было даже присесть на минутку и посидеть спокойно - подстегнутая взметнувшейся в очередной раз тревогой, я подскакивала с постели и принималась нервно ходить по комнате. Внутри у меня все содрогалось от каждого резкого звука, доносившегося снизу, и я не могла определить, чего боюсь больше: что меня уже раскрыли или что меня раскроют позже.

- Натали, - Нора тихонько постучалась в дверь, - ты выйдешь ужинать?

Есть мне хотелось меньше всего на свете, но я сказала себе, что надо вести себя, как обычно, чтобы не вызвать у Робеспьера даже толики подозрения. Поэтому мне пришлось пересилить себя и заставить спуститься вниз. Ступеньки подо мной ходили ходуном, и я вцеплялась в перила с такой силой, что засадила себе занозу. Но боли я не чувствовала благодаря холоду, который от скрутившегося в животе узла постепенно разползся по всему телу. Я бы и не заметила эту занозу, если бы не Бонбон.

- У тебя кровь, - сказал он, отвлекаясь от еды. Я не сразу поняла, что он обращается ко мне, и невозмутимо продолжила запихивать в себя суп.

- Натали, - удивленно окликнул он меня, - ты слышишь меня?

Звук собственного имени - единственное, что могло хоть как-то меня пробудить. Не представляя, что Огюстен от меня хочет, я отложила ложку и взглянула на него.

- Что?

- Твоя рука, - сказал он, осторожно беря меня за запястье; прикосновения я тоже не ощутила, только легкое покалывание чего-то теплого. - Ты поранилась…

- А, извини, - я резко отняла руку, будто он, подобно гадалке, мог прочитать что-то по моей ладони, и одним движением выдернула из нее занозу. Струйка крови, стекавшая вдоль линии жизни, тут же стала вдвое толще.

- Извините, - я по-прежнему ничего не ощущала, но подумала, что надо отойти и обработать рану - вряд ли всем приятно смотреть на чужую кровь, ну кроме одного из присутствующих, конечно же, - я на секунду…

Щедро поливая царапину уксусом и морщась от отголосков жжения, которые долетали до меня сквозь пелену оцепенения, я думала о тех троих, кого сегодня мне предстоит спасти. Почему именно они должны выжить, в то время как остальные отправятся на гильотину? Почему я выбрала именно Фабра, когда Люсиль принесла известие, что вытащить можно не двоих, а троих? Что мешало мне назвать имя Филиппо или Лакруа? Чем они провинились сильнее остальных, что должны были отправиться на смерть? Вопросы сдавили мой череп, как тисками, и я помотала головой, чтобы ослабить их, но это не помогло, стало только хуже.

- Натали.

Я рывком обернулась, роняя бутылку с уксусом. Робеспьер успел подхватить ее в последний момент, у самого пола.

- Натали, нам надо поговорить.

- Нам не о чем разговаривать, - я не могла заставить себя смотреть ему в глаза и поспешила шмыгнуть к двери, но он не торопился уступать мне дорогу.

- Это необходимо. Я знаю, вы злы на меня за то, что я сделал, но вы должны понять - это было…

- …для моего же блага, знаю, - процедила я, становясь к нему вплотную; теперь, на столь маленьком расстоянии, занервничал он. - А теперь вы, для вашего блага, пропустите меня.

Он чуть посторонился, но мне этого было недостаточно, чтобы пройти. Я зло подумала, что сейчас схвачу его и с силой ударю головой о стену - он даже сопротивляться не сможет, силы в нем не больше, чем в воробье. Остановило меня только то, что в таком случае меня тут же схватят, и вряд ли откуда-нибудь появится еще одна набитая деньгами сумка, чтобы послужить моему спасению.

- Натали, - тихо, но убедительно заговорил Робеспьер; я встретилась с ним взглядом на миг и уже не смогла отвести глаза, будто он меня приковал какими-то невидимыми цепями, - вам нечего бояться. Я смогу защитить вас, если вы расскажете, что вам…

- Идите к черту, - прошипела я, отталкивая его; он отшатнулся и схватился за стену, чтобы не упасть. - Может, еще вам ботинки вылизать? Ну уж нет, спасибо за щедрость.

И поскорее убежала к себе, пока он не успел сказать еще что-нибудь, что взбесит меня окончательно. Не получилось у меня вести себя, как обычно: в другой момент я бы от страха затряслась, только столкнувшись с Робеспьером наедине лицом к лицу, но теперь мне все было равно, я даже чувствовала нечто вроде облегчения при мысли, что больше никогда его не увижу.

Остаток вечера я провела у себя, отказавшись от чая под предлогом плохого самочувствия, и считала минуты, потому что была не в состоянии заниматься чем-нибудь, кроме этого. Пробило одиннадцать, и я решила притвориться, что ложусь спать - огонек свечи, заметный в щели под дверью, мог вызвать ненужные вопросы, и я без сомнений потушила его, упав на постель, как была, в одежде. Потом подумала еще немного и завернулась в одеяло - если бы кто-нибудь заглянул ко мне, у него не осталось бы сомнений, что я сплю.

Циферблата не было видно в темноте, и я решила считать секунды про себя, чтобы мое подтормаживающее чувство времени снова не подвело меня. Раз, два, три, четыре… интересно, что скажет Камиль, когда выйдет на свободу и увидит меня? …пять, шесть, семь, восемь… А Дантон? Он наконец-то станет воспринимать меня всерьез? Думаю, рискованное предприятие, которое я провернула, даст ему понять, что на меня можно положиться. …десять, одиннадцать, двенадцать… Считать надо внимательно и не сбиваться, а то опоздаю. А что бы сказал Марат по поводу того, что я затеваю? Осудил бы меня или поддержал? Ничего, сегодня его выпустят на свободу, и я обязательно у него спрошу. …двадцать два, двадцать три, двадцать… что дальше? Двадцать четыре? …двадцать пять, двадцать семь, двадцать восемь, два…

Открыв глаза, я резко вдохнула и закашлялась. На улице было уже темно, ни единого звука не доносилось сквозь окно. Я резко откинула одеяло и передернулась - полностью одетая, я успела вспотеть, и любое дуновение воздуха было подобно ведру ледяной воды, выплеснутой мне за шиворот. Подбежав к часам, я напрягла зрение, чтобы различить в практически непроглядной темноте стрелки. И тут мне стало холоднее вдвойне. Половина двенадцатого.

На то, чтобы собрать хоть какие-то пожитки, времени не было. На сочинение прощальной записки - тем более. Я схватила со стола только документы, из ящика вытащила все свои скромные сбережения и, взяв туфли в руку, чтобы ступать бесшумно, выскользнула из комнаты.

Я никогда раньше не думала, что в коридоре дома Дюпле столько вещей, которые можно опрокинуть или шумно задеть. Как бы я ни торопилось, мне приходилось тщательно прощупывать каждый свой шаг, чтобы не выдать себя ни малейшим шорохом. По счастью, снизу не доносилось ни звука: очевидно, все обитатели дома, кроме меня, давно легли спать. Стараясь, чтобы лестница не скрипела, я спустилась в гостиную, там поспешно обулась и устремилась к двери. У меня оставалось еще десять минут, если я буду бежать что есть сил, то…

- Ай!

Что-то темное налетело на меня в темноте прихожей, мы больно стукнулись лбами и едва не полетели на пол. Нам удалось удержаться, только вцепившись друг в друга.

- Какого черта еще? - тень, в отличие от меня, не обмерла от ужаса и бесцеремонно спросила голосом младшей Дюпле. - Ты кто? Натали?

- Виктуар? - шепотом вопросила я, отступая и потирая занывший лоб. - Ты что тут делаешь?

- Не твое дело, ты что тут делаешь?

- Тем более не твое, - отозвалась я, не зная, что делать дальше. Бежать, как и планировала? А если девица поднимет шум? С ней никогда нельзя быть уверенной ни в чем. А я хотела, чтобы у меня было хотя бы несколько часов форы.

Но Виктуар не спешила кричать или просто повышать голос. Она перешла на шепот:

- Уговор?

- Что? - не поняла я.

- Уговор, - повторила она. - Я не говорю ничего о тебе, а ты - обо мне. Мы друг друга не видели. Поняла?

- Поняла, - растерянно кивнула я, и Виктуар, открыв дверь, буквально вытолкнула меня на улицу, сама тенью скользнула следом и решительно направилась к воротам. Любопытство снедало меня, мне не терпелось узнать, куда младшая Дюпле собирается в полночь, но я сразу перестала думать об этом, как только бросила один взгляд на часы. Всего восемь минут. Если я не успею, то Люсиль и трое спасенных уедут без меня. А я не хотела и не могла больше оставаться здесь: какие бы невзгоды ни ожидали меня дальше, все было бы лучше, чем то, что я переживала сейчас.

- Смотри сюда, - Виктуар дернула меня за рукав и показала на замочную скважину калитки, - я придуи вставлю в нее цветок. Тогда запрешь ее изнутри, когда зайдешь. Если цветка не будет - не смей запирать, я не хочу ночевать на улице. Ясно?

- Не утруждайся, - бросила я в ответ и кинулась стремглав бежать по направлению к реке. Слава богу, улицы были пустыми, Париж последнее время закрывал свои ставни рано, и в тишине не было слышно ни шума подгулявшей компании, ни зазывных криков какой-нибудь веселой девицы, ничего - только мои быстрые, дробные шаги и тяжелое дыхание. В печенке у меня неимоверно кололо, в животе - сжималось, но я не могла позволить себе сбавить скорость хоть на секунду, времени и без того у меня было чудовищно мало. Так что мост через Сену я перелетела, как на крыльях, и оказалась у подножия собора Нотр-Дам. Не подсвеченный в ночи, его силуэт угрожающе навис надо мной, и мне почудилось, что сейчас на меня из него ринется скопище оскаливших зубы демонов.

- Люсиль? - тихонько окликнула я подругу, озираясь. Я опоздала минут на пять, не больше, не могла же она за это время разочароваться во мне и уйти. Но площадь была пустынна, слышно было только то, как плещется о камни набережной река, да как подвывает ветер в соборной колокольне. Ежась и оборачиваясь всякий раз, когда мне чудился шорох или звук шагов, я медленно двинулась вперед.

- Люсиль?

Ответа не было, но мне на секунду показалось, будто у портала зашевелилась чья-то фигура. Очертаний ее я различить не могла - собор закрывал собой все, даже висящую в небе луну, и мне пришлось двинуться к ней почти вслепую.

- Люсиль, это ты? Почему ты не…

И тут фигура распрямилась, как туго скрученная пружина, прыгнула вперед и схватила меня за грудки - крепкой, совсем не женской хваткой.

- Попался!

С ужасом я узнала в зверином голосе незнакомца голос Луи, того самого Луи, которому когда-то уже приходилось меня хватать. Узнал ли он меня, я не знала, да и было не лучшее время спрашивать - из тени собора вдруг выступили еще несколько силуэтов, и у нескольких из них я различила в руках что-то посверкивающее и острое. Штыки!

Мне хватило ума не тратить силы на ор, и я все их употребила на то, чтобы рвануться изо всех сил. Раздался треск разрываемой ткани, и я неожиданно для самой себя получила свободу, чуть не упала при этом, но сумела устоять на ногах и кинулась прочь, спасая свою шкуру.

- Держите его, граждане! - орал мне вслед Луи. - Это ее сообщник!

За моей спиной раздался короткий и сухой звук, похожий на хлопок, и тут же мимо моего плеча пронеслось что-то обжигаще горячее, хлестко ударившееся в стену соседнего дома и отколовшее от нее кусок. То, что по мне стреляют, я поняла мигом и, подпрыгнув, припустила еще быстрее. Куда я несусь, у меня не было времени сообразить - мои преследователи были на порядок лучшими бегунами, чем те, которые гнались за мной из клуба кордельеров, и по мере приближения к мосту, перекинутому через Сену рядом с Консьержери, я слышала, как сокращается расстояние между нами и шумное дыхание мужчин слышно все ближе и ближе за моей спиной.

“Если поймают - это конец”, - мелькнуло в моей голове, когда я влетела на мост и замерла на секунду. Река, темная и колышущаяся, показалась мне адской бездной, но в ней было единственное спасение.

- Попался!

У меня не было времени сомневаться. Первому из моих преследователей не хватило секунды, чтобы схватить меня за шиворот - перемахнув через перила, я зажала нос и, изо всех сил оттолкнувшись обеими ногами, полетела вниз.

Вода ударила меня под дых, я открыла рот, чтобы заорать от боли, и туда туда же залилась мутная, вонючая жижа. На какой-то момент я потеряла ориентацию в пространстве и решила, что сейчас лишусь сознания, но чисто инстинктивно дернулась наверх и, о чудо, вынырнула на поверхность. Поначалу я не слышала ничего, только приглушенный стук в ушах, но спустя несколько секунд слух вернулся ко мне, и до меня донеслись голоса сверху:

- Куда он исчез?

- Утонул!

- Огня! Скорее, дайте огня!

Надо было торопиться - течение оказалось неожиданно сильным и опутывало меня, как цепь, утягивая на дно. Но глупо было умереть так, только-только спасшись, и я, сцепив зубы, поплыла вперед. Темнота служила мне хорошей маскировкой - будь набережная освещена, как двести лет спустя, меня обнаружили бы вмиг, но сейчас, за то время, пока мои преследователи разжигали факелы, мне удалось, подгоняемой течением, убраться из их поля зрения.

О том, чтобы пытаться переплыть на другой берег, речи идти не могло - силы стремительно оставляли меня, и все, на что меня хватило - выбраться на землю недалеко от стен Консьержери. Еле переставляя ноги, я укрыла в тени лестницы, ведущей наверх, и окопалась там, дрожа от холода и стараясь не дышать.

Я с трудом могла осмыслить, что произошло. Гражданин Луи, очевидно, обманул Люсиль, и теперь она арестована. Что с ней будет? Ее тоже убьют? Почему только я не пошла отдавать деньги вместе с ней!

Я попыталась заплакать, но у меня не вышло. Наверное, я все еще не осознала произошедшее до конца.

Трясущимися руками я ощупала себя - нет, никаких видимых повреждений полет с моста на мне не оставил, разве что ужасно болел бок и поясница, которыми я при падении ударилась о воду. Как минимум, мне грозил синяк, как максимум - перелом ребер. Но последнего я, по крайней мере, не чувствовала, что давало мне некоторую надежду. Однако одна мысль о том, что мне сейчас придется встать и идти, а в худшем случае - бежать, вызвала у меня лишь горькую усмешку. Если мои преследователи обнаружат меня сейчас, то улизнуть я уже не смогу - не хватит ни сил, ни выдержки. И я осталась сидеть, переводя дух, всей душой надеясь, что они, обыскав реку возле моста, решат, что я утонула.

Шляпу пришлось признать потерянной - она осталась плавать в Сене, - но в таких шляпах ходило пол-Парижа, и она точно не могла послужить достаточной уликой. Пропала и трехцветная кокарда, до сих пор прикрепленная у меня на груди, но и это, если подумать, тоже не бог весть какая особая примета. Если те, кто пытался меня схватить, не заметили моего лица, то у меня даже был шанс выкрутиться, как парадоксально бы это ни звучало.

Ну, разве что Люсиль сдаст меня, решив погибать всем вместе.

Я бы испугалась при этой мысли, но, похоже, мой сегодняшний предел страха на сегодня был достигнут, и бояться дальше было просто некуда. Поэтому я, не ощущая почти что волнения, сидела под лестницей, не шевелясь, около часу или даже больше. Во всяком случае, моя одежда успела почти целиком просохнуть, когда я решила наконец встать и пойти домой. Конечно, разумнее всего было бы досидеть под лестницей до утра, но я не хотела рисковать, не появляясь ночью в доме Дюпле - если мое отсутствие обнаружат, последствия могут быть самыми плачевными. Оставалось только надеяться, что Робеспьеру или его брату не пришла в голову оригинальная идея навестить меня ночью и проверить, как я сплю.

Прихрамывая и матерясь на каждом шагу, я поднялась обратно на набережную и пошла обратно к мосту, где царила уже темнота и запустение. Что бы ни решили мои преследователи, они ушли прочь, и никто не помешал мне пересечь реку и дойти до улицы Сент-Оноре.

Подходя к калитке, я увидела, что в замочной скважине что-то торчит. Цветок, конечно.

Хоть и нельзя было назвать мое положение иначе как плачевным, я почувствовала, что на лицо мне просится кривая ухмылка. Засунув заботливо обрезанный бутон себе в петлицу, я зашла в калитку и тщательно заперла ее за собой.

- Как все прошло? - вдруг раздался рядом со мной издевательский голос Виктуар. Она стояла до сих пор возле розовых кустов, о чем-то сосредоточенно размышляя, и моего появления, наверное, не ожидала.

- Плохо, - бросила я ей и пошла ко входу в дом. Она не стала меня останавливать, только тихо окликнула, когда я готова была переступить порог:

- Натали.

- Что? - я обернулась и увидела, как она со своей вечной улыбкой прижимает к губам указательный палец.

- Уговор, - донесся до меня ее свистящий шепот. - Не забудь.

- Я помню, - буркнула я и шагнула в дом.

Чтобы никто ничего не заподозрил, мне пришлось спуститься к завтраку, хотя ушибленный бок начал ныть втрое сильнее, но я не могла показать хоть чем-то, как мне больно. Не в силах вышвырнуть из головы тягостные мысли о Люсиль и ожидавшей ее участи, я вплелась в столовую и несказанно удивилась, обнаружив там Сен-Жюста.

- О, привет, Натали, - рассеянно махнул он мне и продолжил яро втолковывать клюющему носом Робеспьеру. - Я и не думал, что жена Демулена способна на такое… теперь нам надо предпринять ответные меры, и…

Робеспьер промычал что-то утвердительное, но мне казалось, что он едва слышит, что ему говорят. Взгляд его был странно мутен, а губа страдальчески закушена, и я подумала, что на него, скорее всего, опять напала мигрень.

- У нее был и сообщник, - вдруг заявил Антуан, - но его не поймали.

Чашка, которую я доставала с полки, едва не выпала из моих рук. Вздрогнув, я навострила уши.

- Его хотя бы видели? - спросил Робеспьер глухо.

- В том-то и дело, что нет! - воскликнул Антуан. - Ночь была темная, эти идиоты не взяли с собой огня, чтобы не спугнуть их раньше времени… в итоге, пока они разбирались, он прыгнул в реку и был таков.

- Он мог утонуть.

- Мог! Но тело не всплыло! И кто это был - непонятно, говорят, какой-то парень. Вот, только и нашли…

Обернувшись исподтишка, я увидела в руке у Антуана свою собственную мятую кокарду. Робеспьер удостоил ее коротким взглядом и снова принялся смотреть в чашку.

- Да что с тобой такое сегодня? - спросил Сен-Жюст недовольно. - Ты опять не спал?

- Дело не в этом, - ответил ему Робеспьер, принимаясь размешивать чай. - Что ты хочешь, чтобы я сказал?

- Хоть что-нибудь! - пылко заявил Антуан. - У нас под носом целый заговор, а мы его проворонили! Знаешь, сколько денег было у гражданки Демулен? Двести тысяч фунтов!

Я крепче сжала ручку чашки, чтобы не дрожала рука. Двести тысяч - сумма солидная в любом веке, мне оставалось только догадываться, какое состояние она из себя представляет сейчас. Робеспьер, судя по всему, понимал это лучше меня. Его лицо исказилось.

- Звучит как бред сумасшедшего, - тяжело пробормотал он. - Откуда у нее такие деньги…

- Тебе придется, - голос Антуана звенел, - все-таки придется признать, что эти твои так называемые друзья все это время плели заговоры против тебя и республики.

Мне отчего-то резко расхотелось пить чай. И вообще находиться в одном помещении с этими двумя живыми напоминаниями о том, как я, по собственной глупости, подвела подругу под лезвие гильотины. Кто-то другой на моем месте задался бы вопросом, последовать ли за ней, признавшись во всем, но я отлично знала, что у меня никогда не хватит духу этого сделать. Поджать хвост, забиться в угол и сидеть там, трясясь за свою жизнь - вот все, что мне оставалось. Похоже, Марат ошибался насчет меня. Нет и никогда не было во мне никакого огня.

- Уже уходите? - спросил Робеспьер, заметив, как я крадусь к выходу из кухни. Я старалась не хромать и не кривиться от боли, но получалось, наверное, плохо.

- Ага. Выпью кофе где-нибудь в другом месте.

- Неплохая идея, - подал голос Антуан, отвлекаясь от своей импровизированной речи. - Я бы и сам пошел, да дел, сама видишь, по горло…

- Не волнуйся, - я вымученно улыбнулась и набросила себе на плечи пальто, - я и сама как-нибудь справлюсь.

Он в ответ тоже послал мне улыбку и я протянула руку, чтобы схватиться за дверную ручку, но застыла, как будто меня в одно мгновение накрыл плотный ледяной панцирь.

Робеспьер, со странно бледным и непроницаемым лицом, от одного взгляда на которое у меня по всему телу побежали мурашки, медленно приподнялся со стула. Глаза его странно посветлели и казались теперь прозрачными, лишенными даже тени человеческого выражения. Это были глаза охотника, готового вцепиться в добычу, и я ощутила, как мне становится дурно.

- Натали, - даже голос Робеспьера звучал мертво, - где ваша кокарда?

========== Глава 24. Откройте все окна ==========

Я забыла, как говорить; забыла, как шевелиться; забыла даже, как дышать. Перед глазами у меня помутилось, и Робеспьера скрыла мутная пелена полуобморока, сквозь которую неотвратимо прорезалось лишь замаячившее передо мной сверкающее и острое треугольное лезвие. Никогда раньше я не чувствовала его так близко и вскрикнула бы в испуге, если бы у меня в груди осталось хоть немного воздуха.

- Натали? - услышала я потрясенный голос Антуана; он скрипнул стулом, приподнимаясь, и я смутно ощутила на себе его неверящий взгляд. - Да ну, этого быть не может, что за бред, Максим!

- Где ваша кокарда? - убийственно четко повторил Робеспьер, ни на что не обращая внимания. Я сдавленно промычала что-то, что, конечно, не могло служить достойным ответом. Фантазия, на которую я никогда не жаловалась, отказала мне в один миг. Придумывать и врать что-то под этим ледяным, пронизывающим взглядом было невозможно.

Робеспьер коротко вдохнул, и я поняла, что он сейчас произнесет слова, которые будут для меня роковыми, но не успела даже толком испугаться, потому что вместо него услышала у себя за спиной жизнерадостный голос Бонбона:

- Да вот же она, чего вы разволновались-то?

Не понимая, о чем он говорит, я резко развернулась и чуть не упала в обморок. Огюстен, перекатывающий за щекой очередную конфету, безмятежно протягивал мне кокарду - точь-в-точь такую же, какую я потеряла ночью, прыгнув с моста. Кокарда была слегка помята, за что Бонбон тут же извинился:

- Ты ее в прихожей уронила, а я наступил, извини…

Для того, чтобы справиться с одеревеневшими пальцами и подцепить сине-бело-алый кружок с его ладони, мне потребовалось примерно с полминуты, но Огюстен, глядя на меня со странной нежностью, терпеливо выжидал. С трудом я прицепила кокарду обратно себе на лацкан и, обернувшись обратно к Робеспьеру, поразилась произошедшей в нем перемене. Ни следа не осталось от холодного и жесткого выражения на его лице - теперь он имел свой обыкновенный вид, отстраненный и утомленный. На секунду мне даже показалось, что он чувствует нечто вроде неловкости.

- Вот, - пробормотала я, с трудом напрягая севший голос, - нашлась…

- Вижу, вижу, - он страдальчески поморщился. - Я напугал вас, верно?

- Вообще-то да, - отрезала я и, не дожидаясь, пока еще и он начнет извиняться, поспешно вышла из кухни. Меня продолжала бить дрожь, на меня напало давно уже позабытое сосущее желание перекурить, а сигарет взять было неоткуда, о чем мне пришлось разве что жгуче пожалеть. Выйдя из дома, я тяжело прислонилась спиной к стене и с удовольствием сделала несколько вдохов. Дышать все еще можно. Я могу жить. Пронесло.

Я не думала об Огюстене в этот момент, наслаждаясь ощущением, что в последний момент на моем горле ослабла душившая меня удавка, но он решил сам о себе напомнить, выйдя во двор следом за мной. Одного взгляда на него мне хватило, чтобы напрячься. Он-то знает, что кокарду я в прихожей не теряла. Что он потребует взамен за спасенную жизнь?

- Небо вроде бы проясняется, - заговорил он, останавливаясь неподалеку от меня, под тонкими ветками не начавшего еще распускаться плюща. - Может, завтра выглянет солнце…

- Это уж вряд ли, - буркнула я. - Слушай, кокарда…

- Не волнуйся об этом, - пожал плечами Огюстен. - У меня их знаешь сколько по карманам распихано? В холле Конвента их раздает такая милая патриотка, я просто не могу пройти мимо нее и не взять хоть одну.

- Но… - я все еще ничего не могла понять, - как же…

Он рассмеялся, будто я удачно пошутила, а потом вдруг шагнул ко мне и коротко поцеловал в лоб. От прикосновения я вздрогнула, но не отступила, разве что ошеломленно замерла, когда меня ни с того ни с сего крепко стиснули в объятиях.

- Милая моя Натали, - зазвучал над моей макушкой ласковый голос, - если бы ты была хоть чуть-чуть похожа на заговорщика, может, я бы поверил в подозрения Максима. Но он последнее время очень нервничает, знаешь, из-за этого всего… и готов подозревать кого угодно, даже кота Элеоноры. Впрочем, тот недавно схрумкал только что написанную речь, может, ему действительно приплачивают роялисты?..

Он снова издал несколько смешков, погладил меня, все еще не верящую, что все оказалось так просто, по голове и отпустил. Я подняла голову и столкнулась с его взглядом - веселым и искрящимся.

- Я никогда не поверю, что ты способна на что-то дурное, - неожиданно серьезно заявил Бонбон, и мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть, хотя я сама не стала бы безоговорочно принимать его слова. Он не спешил меня отпускать, а я - уходить, и мне отчетливо показалось, что между нами до предела натянулась какая-то тонкая, режущая не хуже лезвия струна, но тут ее резко оборвал донесшийся из окна столовой голос Антуана:

- Я знаю, как заткнуть Дантону рот!

Сомкнувшаяся было вокруг меня иллюзия спокойствия растаяла в один миг. Я не была в безопасности, сколько бы ни убеждала себя в этом. Никто не был в безопасности. Но я все еще была на свободе, а, значит, могла попытаться хоть что-то изменить. Отстранив Огюстена, я приникла к стеклу - сквозь занавеску все было видно, как в тумане, зато я оставалась незамеченной для чужих глаз.

- Он затягивает процесс, как может, - тем временем горячо заговорил Антуан, меряя шагами пространство возле стола. - На каждое слово Фукье у него находится десять. Это пора прекратить, иначе последствия могут быть…

- Понимаю, - негромко ответил ему Робеспьер. - И что ты предлагаешь?

- Жена Демулена сама подарила нам прекрасную возможность, - ответил Сен-Жюст, разве что не ухмыляясь. - Я уже все продумал. Я сообщу в Конвенте о новом заговоре, который был раскрыт этой ночью…

Я почувствовала, что падаю в какую-то темную яму. Неужели Люсиль ждет та же участь, что и ее мужа?

- Я не уверен, - значительно заговорил Робеспьер, - что есть смысл приплетать сюда Люсиль.

- Нет смысла? Отлично! Пусть тогда объяснит, откуда у нее деньги!

В запальчивости Антуан ударил кулаком по столу - несильно, но стоящая перед Робеспьером чашка жалобно звякнула. Максимилиан глянул на соратника с неодобрением.

- Прекрати так себя вести. Люсиль ничего не сказала?

- Нет. Молчит, как черт. На допросе ответила, что ей, в сущности, плевать, что с ней будет, главное, что она скоро повидается со своим Камилем. И я думаю, что… эй, Максим, ты чего это?

Теперь занавеска, которая раньше служила мне укрытием, удостоилась всех моих проклятий. Я не могла различить, что происходит в столовой - видела только, как Робеспьер и Антуан смотрят друг на друга, но не могла понять, что так озадачило и даже - могло ли быть такое, - испугало последнего. Пауза продолжалась недолго, и ее нарушил срывающийся, надорванный голос Робеспьера:

- Делай, как считаешь нужным. С этим пора заканчивать.

- И я так считаю, - обрадованно ответил Антуан. - А ты, может, дома останешься? Чайку успокоительного выпьешь, я не знаю…

- Нет, - отрубил Робеспьер, поднимаясь со стула. - Я тоже пойду.

Сен-Жюст фыркнул, понимая, наверное, что спорить бесполезно, и посторонился, давая собеседнику пройти к выходу. Я отшатнулась от окна, словно стекло в момент раскалилось и начало плавиться. Огюстен, все еще мявшийся рядом, легко подхватил меня, предостерегая от падения на холодную землю.

- Что такое? - озабоченно спросил он, заглядывая мне в лицо. Я с усилием отвела его руки и попыталась унять бешено колотящееся о ребра сердце. Меня снова с ног до головы затопило волной дрожи.

- Да что проис… - Огюстен осекся, когда открылась дверь дома, и оттуда вышел его старший брат, как обычно, бледный и сохранявший на лице спокойно-невозмутимое выражение, словно ничто из того, что происходит вокруг, никоим образом не задевало его. Сен-Жюст вышел следом, нервно усмехаясь, как человек, готовый безоружным вступить в схватку с драконом. На меня они оба не обратили никакого внимания, на Бонбона, впрочем, тоже. Мы оба проводили их взглядами и одновременно передернулись, когда за ними со скрипом закрылась калитка.

- На заседание пошли, - вздохнул Огюстен. - Мне бы, на самом деле, тоже не мешало бы…

- Иди, - тускло ответила я, снова облокачиваясь на стену. В голове было до странности тихо и гулко, а в груди - так холодно, что больше ничего уже не болело. Но Бонбон уходить не торопился.

- Может, остаться с тобой?

- Нет, - отмахнулась я. - Иди уже.

Только когда он скрылся, я позволила себе зарыдать. Ревела я долго, в голос, радуясь, что никто не слышит меня: с уходом Робеспьера дом опустел окончательно, хозяин его пропадал в столярной мастерской, сестры же со своей матерью ушли куда-то еще с утра, даже малолетний шкет Дюпле-младший куда-то испарился, и никто не мешал мне вволю лить слезы, которых за последние несколько дней во мне накопилось много. История с кокардой оказалась последней каплей, которая переполнила чашу, и меня начала медленно заливать пустота.

Наплакала я, наверное, целое озеро, но тут слезы внезапно кончились, будто во мне перекрыли какой-то кран, и я, растирая опухшие глаза, тяжело поднялась на ноги. Отчаяние и боль сменились последней глухой решимостью человека, которому, в сущности, терять уже нечего. Если у меня был еще хоть какой-то шанс, то я обязана была его использовать.

Стремглав помчавшись в Тюильри, я не опоздала только чудом и успела схватить Антуана за руку, когда он, сжимая в руке листы с написанной речью, готовился в числе прочих зайти в зал заседаний. Когда я вцепилась в него, он разве что не подскочил на месте и обернулся на меня почти затравленно.

- Маленькая полячка, - увидев меня, он рассмеялся с облегчением, - ты что тут делаешь? Слушай, давай потом поговорим, у меня тут, - он легко тряхнул бумагами, - дела…

Он попытался высвободить руку, но я не поддалась, уперлась и оттащила его в сторону, чтобы не выяснять отношения у всех на виду - на нас и без того то и дело поглядывали с боязливым интересом. Тут очень кстати пришлась ниша, в которой меня когда-то зажал де Сад - там было хоть и пыльно, но тихо, и мы с Антуаном были надежно скрыты от посторонних глаз.

- Антуан, - прежде чем он успел что-то сказать, заговорила я, - не делай этого.

- Чего? - вытаращился на меня он. Вместо ответа я рванула из его руки листы - он успел в последний момент сжать пальцы, и один из них разорвался почти надвое.

- Да ты что, спятила?!

- Антуан, - я ощутила, как в горле что-то снова начинает сжиматься, - ты не можешь этого сделать. Я… я прошу тебя, не надо, ты не…

Забывшись окончательно, я схватила его за руки и ощутила, как он медленно каменеет - не только его тело, но и лицо, похудевшее и осунувшееся за последние несколько месяцев, ставшее похожим не на лицо живого человека, а на высеченный из мрамора бюст. Живыми на нем оставались разве что глаза, но и в них я все реже видела так любимые мною некогда лукавые искры - теперь их безжалостно смело закостеневшее где-то на дне зрачков угрюмое выражение безграничной усталости.

- Натали, - глухо ответил Антуан, стряхивая меня с себя и отступая, - я знаю, это все нелегко, но если я не сделаю этого сейчас, то…

- То что? - вскричала я, не веря, что он просто так ускользает. - Что тогда случится?

Антуан прикрыл на секунду глаза, а когда открыл их вновь - уставился на меня колюче и раздраженно, почти что зло.

- То все жертвы, которые мы уже принесли, окажутся напрасными. Извини, мне пора идти.

Широким, решительным шагом он вышел из ниши и двинулся обратно ко входу в зал. Все еще не в состоянии поверить, что все кончено, я метнулась за ним.

- Жертвы! Сколько еще в таком случае их понадобится! - я повисла на его локте, вцепившись в него мертвой хваткой. - Антуан, остановись, прошу, пока не позд…

Он толкнул меня в грудь - будто бы легко, но я неловко завалилась на спину, как влекомая ветром бумажная фигурка, ударилась о каменный, в черно-белых квадратах пол, но боли не почувствовала - наверное, давно уже перешла тот предел, за которым человек перестает вовсе чувствовать что-либо. Все силы разом оставили меня, и все, что я могла делать - смотреть на Антуана. Когда мы встретились взглядами, лицо его болезненно исказилось, а обескровленные губы слабо шевельнулись в беззвучном “прости”, и потом он поспешно скрылся, будто позволил мне увидеть что-то лишнее, то, что видеть до этого не было позволено никому. Двери зала тяжело захлопнулись.

Сколько я еще сидела там, прежде чем подняться и пойти к выходу нетвердой походкой пьяного или внезапно ослепшего человека? Не знаю. Ничто уже не трогало меня, ничто не занимало, и я даже не обернулась, когда, выходя из здания, услышала доносящийся из окон громовой грохот аплодисментов.

Конвент принял предложенный Сен-Жюстом декрет. Отныне все обвиняемые, сопротивляющиеся национальному правосудию или оскорбляющие его, могли быть отстранены от участия в судебных прениях. А это значило только одно - лишенным права голоса, Дантону, Камилю, Фабру и остальным, кто сидел рядом с ними на скамье подсудимых, оставалось совсем немного.

В зале, где заканчивался процесс, толпой больше не пахло - всех, кто начинал шуметь, тут же выставляли за порог. Царило гробовое молчание, в котором четко звучал хорошо поставленный, слегка охрипший за последние дни голос Фукье-Тенвиля. Он бесстрастно перечислял имена подсудимых, и ни слова против слышно больше не было. Скамья, на которой до этого сидели обвиняемые, была пуста.

Никто даже не дернулся, когда был объявлен приговор. Все, за исключением одного, чье имя не сказало мне ни о чем, силой единодушного мнения были обречены на смерть.

Как прихваченная параличом, я посмотрела на пустующую скамью. В голову мне полезли воспоминания о последнем ужине федералистов, и это было отнюдь не случайно - они были такой же пустотой, как и те, кого только что вычеркнуло из жизни одно-единственное произнесенное слово. Их больше не существовало. Понадобилось три дня, чтобы лишить их этого права.

- Теперь-то им всем башки отчекрыжат, - добродушно пояснил стоящий рядом грузный мужчина в красном колпаке своей спутнице, грызущей семечки и без остановки шмыгающей носом.

- А-а-а, - ответила она без всякого волнения. - Пошли отсюда, я устала стоять.

Я вышла на улицу следом за ними и, подняв голову, посмотрела в небо. Огюстен не ошибся - облака действительно разошлись в стороны, и на площадь перед Консьержери лился плотный и яркий поток солнечного света. Я подняла руку, закрывая глаза, и увидела, как с забора тяжело вспорхнули и полетели в сторону Тюильри несколько черных ворон. Какой-то мальчуган, продающий газеты, швырнул в птиц камнем, но не попал.

“Все кончено”, - сказала я себе. Странно, но эта мысль меня успокоила. Я больше не чувствовала ни волнения, ни боли, ни тревоги - только пустое и абсолютное ничего.

Спотыкаясь и поминутно натыкаясь на ругающихся, угрюмых прохожих, я неторопливо, почти прогулочным шагом, пошла в сторону улицы Сент-Оноре. Спешить мне больше было некуда.

Дом снова встретил меня темнотой. Окна были закрыты, ставни - заперты наглухо, и кто-то даже позаботился о том, чтобы задернуть все шторы, дабы ни один, даже самый тонкий лучик света с улицы не проник внутрь. В гостиной горело лишь несколько свечей, и их свет слабо очерчивал силуэт сидящей в углу, необычайно притихшей Норы, усмехающейся непонятно чему Виктуар и - Робеспьера. Его было видно лучше всех, он сидел на стуле спиной к окну, в желтоватом свечении напоминая восковую куклу; только судорожно сжимающиеся и разжимающиеся на подлокотнике пальцы да подергивающееся ежесекундно веко выдавали, что он еще жив. Глаза его были открыты, расширенные зрачки, за которыми было почти не видно радужки - устремлены в никуда. Он даже не шелохнулся, когда я вошла.

- Привет, - вздохнула Нора из своего угла.

- Привет, - отозвалась я. - Какого черта тут происходит?

Робеспьер молчал. Не знаю, слышал ли он меня вообще.

- На улице шумно, - прошелестела Нора. - Мы все закрыли, чтобы…

- К черту, - оборвала ее я и, подойдя к ближайшему окну, надавила на необычайно тугую защелку. Раздался сухой щелчок, и створка в моих руках подалась. Не слушая ничего, я распахнула ее, затем - толкнула ставни, впуская в гостиную свежий весенний воздух, несколько солнечных лучей и грохот приближавшихся телег.

Свет, влившийся в распахнутое окно, хлынул прямо на Робеспьера, и тот съежился на своем стуле, как насекомое под лупой.

- Закройте окно, - попросил он, не оборачиваясь. Нора поднялась было на ноги, но я посмотрела на нее, и она нерешительно замерла. Я ничего не ответила.

- Закройте, - повторил Робеспьер и обернулся. Лицо его было перекошено, глаза - прищурены, как у человека, не выносящего свет. Я смотрела на него холодно: это не было для меня потрясением после того, что я пережила прошлой ночью и утром.

- Натали, - тихо пробормотал он, - я вас прошу, закройте…

- Нет, - яростно выдохнула я, приближаясь к нему; он сжался еще больше, но меня уже ничего не могло остановить - невзирая на протестующий возглас Норы, я схватила его за шкирку и легко, как будто он не весил ничего, подтащила к распахнутому окну, - нет, вы будете на это смотреть!

Он не сопротивлялся, не вскрикнул даже тогда, когда я - на всякий случай, - с силой вывернула ему запястье. Другой рукой я схватила его за воротник - чтобы не вздумал даже трепыхнуться. Но он, кажется, и не думал. Его потемневший взгляд устремился туда, откуда был слышен приближавшийся шум.

- Смотрите! - приказала я, с силой встряхивая свою добычу. - Смотрите, что вы сделали!

Он не ответил, но и не пытался отвернуться, только содрогнулся всем телом и издал звук, похожий на сдавленный стон, когда до нас донесся приглушенный шумом толпы, но узнаваемый громовой голос Дантона:

- Мы скоро встретимся, Робеспьер! Ты последуешь за мной!

Никто не поддержал его, но мне неожиданно пришла в голову ошеломляющая в своей простоте идея: почему еще никто не додумался покончить со всем одним ударом? Робеспьер удивительно слаб, теперь я осознала это в полной мере. Даже я могла бы убить его, если бы захотела - просто схватить за шею и крепко сжать…

- Вы… - прошептала я, разворачивая его к себе и с силой встряхивая за плечи; Робеспьер сотрясся, как лишенная веревочек марионетка, но по-прежнему не произнес ни слова. И это молчание взбесило меня еще больше, чем любая убежденная, как и все его речи, отповедь. Не знаю, что на меня нашло, но на секунду я увидела себя со стороны: как я медленно поднимаю руку и с силой, наотмашь бью его по лицу.

Нора вскрикнула еще раз и, кажется, метнулась к нам, но Виктуар ее удержала. Голова Робеспьера мотнулась в сторону, очки слетели с кончика его носа и разбились, ударившись о подоконник.

- Вы нас всех хотите запихнуть в могилу! - у меня неожиданно прорезался голос, и слова эти я почти выкрикнула Робеспьеру в лицо. Он отступил на полшага, ухватился за стену и начал медленно оседать вниз, как будто его неумолимо засасывала какая-то трясина. Но я была далека от того, чтобы ему сочувствовать - жалея, что не могу еще раз его ударить, я напоследок смачно ругнулась и кинулась в коридор.

Никто не задерживал меня, никто не останавливал, и я ушла из дома, полная уверенности в том, что никогда больше не вернусь туда, гуляла по улицам, плутая в давно ставших знакомыми переулках, говорила с какими-то случайно встреченными мною людьми (все почему-то решали, что я пьяна, хотя я за весь вечер и капли вина не выпила), шла дальше, не соображая даже примерно, куда иду… проще сказать, я не думала вообще ни о чем - только брела, куда глаза глядят, прислушивалась к себе и ощущала, как в такт моим шагам в душу мою по капле начинает сочиться что-то жгучее и ядовитое. Чувство это было мне доселе незнакомо, и я принимала его, но не знала, как его назвать - вплоть до того момента неделей спустя, когда из-под упавшего в очередной раз лезвия гильотины в корзину у ее подножия скатилась голова Люсиль.

Это была ненависть.

Конец третьей части

========== Интерлюдия. ??? ==========

Слезы заволокли плотной пеленой не только зрение Максима, но и его слух; он ничего не ощущал, съежившись возле холодной и влажной стены, обхватив руками колени и безвольно уткнувшись в них лбом. Сил у него не было даже поднять голову, а если бы они и были, он бы все равно этого не сделал. Больше всего он хотел, чтобы его дыхание в один момент остановилось.

- Внимания на него не обращай, вот и все, - слова дядюшки донеслись до него, но Максим не понял их, они показались ему бессмысленным набором звуков. - Пошли, ужин стынет…

Голос его тут же пропал. Голос несчастной, пытавшейся достучаться Шарлотты - тоже. Сгустившаяся тишина начала давить на уши, и Максим крепко зажмурился, будто это могло ему помочь.

“Ничего вечного”, - отдавались у него в голове отголоски брошенных им слов. Все нам придется умереть, а после смерти нас ждет ничто. Та самая пустота, в которую Максим сам себя загнал, чтобы не дожидаться, когда придет и его время: без дверей, чтобы не было выхода, без окон, чтобы не было света, без малейшего проблеска надежды. О том, чтобы выйти наружу, Максим даже не думал. Он останется здесь, пока не придет смерть, которая, как он чувствовал, уже недалеко, и даже не заметит, когда она заберет его - столь мало отличается его теперешнее положение от того, что его ожидает.

И вдруг в тишине, ставшей неожиданно ясной и гулкой, Максиму почудилось, будто он слышит звук приближающихся шагов. Он хотел открыть глаза, но понял, что и без того не спит: еще секунда, и он увидел, как откуда-то издалека приближается к нему покачивающийся маленький огонек. Кто нес его, Максим не видел, но знал точно - находясь вместе с ним в погребе, который можно было легко измерить несколькими шагами, неизвестный точно не смог бы уйти на такое далекое расстояние. Эта мысль, впрочем, не испугала его. Максим не думал, что когда-нибудь еще научится испытывать такое сильное чувство, как страх.

Незнакомец стремительно приближался, и мальчик, сделав над собой усилие, поднялся ему навстречу. Огонек замер невдалеке, в паре шагов, и Максиму удалось разглядеть лицо того, кто его держал: острое и улыбчивое, оно наполовину проступало из темноты, и покачивающийся в руке неизвестного огонек бросал на него короткие и яркие отблески. Максим замер в недоумении. Этого человека он видел впервые.

- Кто вы? - спросил он вслух, хотя язык почему-то отказался повиноваться. Слова вылетели изо рта сами, будто их произнес не сам Максим, а кто-то, сидящий внутри него. - Что вам от меня нужно?

- Не бойся, - у незнакомца оказался мягкий и умиротворяющий голос, странно не сочетавшийся с желчной полуулыбкой. - Я не причиню зла.

- Я не боюсь, - честно сказал мальчик, подходя; теперь он смог увидеть, что одет незнакомец тоже странно, а, проще говоря, одежды на нем вовсе почти нет, только небрежно перекинутый через плечо то ли плащ, то ли какое-то подобие туники. Максим от этого смутился и отвел взгляд, и его тут же настиг короткий смешок:

- Вот как? Сначала звал меня, а теперь отворачиваешься?

- Звал? - мальчик вскинул голову в удивлении. - Я не звал вас, месье. Я не знаю, кто вы.

- Имя мое не скажет тебе ничего или скажет слишком много, - ответил незнакомец, внимательно смотря Максиму прямо в глаза, причем тот стоял, зачарованный этим взглядом. - Но и оно уже не имеет значения. Ты хотел видеть вечность?

- В мире не существует ничего вечного, - сонно повторил Максим то, что уже говорил сегодня. Незнакомец снова усмехнулся и поставил огонь, который держал в руках, на возникшую из ниоткуда подставку; помещение начало постепенно заполняться светом, но пока что ничего было не различить во мгле.

- Я бы хотел, чтобы это было так, - сказал незнакомец с горечью, глядя куда-то в пустоту. - Но у меня есть чем переубедить тебя, маленький искатель истины.

Максим посмотрел в ту же сторону, что и он, и смог различить полуразмытые и неузнаваемые контуры какого-то животного. Зверь был еще жив, об этом говорило его слабое, безнадежное уже шевеление, но Максим не смог понять, кого именно он видит перед собой. Он решился еще раз обратиться к своему безымянному собеседнику:

- Кто вы?

Незнакомец посмотрел на него тяжело, как на человека, который не понимает с первого раза, и произнес с терпеливым видом:

- Никто. Всего лишь инструмент, которым каждый пользуется, как ему вздумается. Много лет я заточен в бездушном куске железа и вынужден помогать любому, кто возьмет его в руки, кем бы он ни был… И я хотел бы, чтобы в мире не осталось ничего вечного. Тогда мое бессрочное заключение кончилось бы.

Максим изумленно уставился на него. Он ничего не понимал.

- Так вы видели вечность?

- Увы. И хотел бы показать ее тебе. Видишь ли, - в комнате светлело, и Максим видел, как наполняются в такт этому грустью глаза неизвестного, - всему в мире нужно свое противодействие. Если кто-то вечно живет…

Его голос оборвался, и спустя секунду Максим понял, почему. В помещении, где они находились, стало достаточно светло, чтобы понять, что существо, которое Максим поначалу принял за животное, на самом деле не чудовище, о котором мальчик мог бы прочитать в сказках, а человек - распластанная на полу, изможденная молодая девушка. Волосы ее, густые и черные, как крыло ворона, разметались ореолом вокруг ее головы, потухшие глаза были полуприкрыты, а из груди поминутно вырывались хриплые вздохи, полные боли. И последнему была причина: из груди девушки, сверкая сталью, торчал короткий, с толстым лезвием меч. Рваная рана, оставленная им, была ужасна, и хуже всего, что с каждым вздохом девушки вытекала из нее кровь - ее не могло остановить даже лезвие, вошедшее в тело почти наполовину.

Максим глухо вскрикнул. Он хотел кинуться к девушке, попробовать помочь ей, но зрелище настолько его потрясло, что он не смог заставить себя сделать хоть шаг.

- Закономерность, - незнакомцу не было до мальчика никакого дела, он продолжал безотрывно смотреть на девушку. - Если кто-то вечно живет, то кто-то должен вечно умирать.

С трудом осознавая смысл его слов, Максим посмотрел на него, затем вновь на девушку.

- Так она…

- Да, - кивнул мужчина. - Так будет происходить всегда, и конца этому не будет. Если только не найдется тот, кто положит этому конец.

Слова подсекли ошарашенного ужасом Максима, как внезапно подвернувшаяся под ногами натянутая веревка. Он почти подскочил на месте, оживляясь чрезвычайно, и задал первый вопрос, пришедший ему в голову:

- Почему вы ее не спасете?

Незнакомец громко вздохнул.

- Я не могу. Я уже говорил. Все, что я могу - лишь исполнять чужую волю. Мои желания больше не имеют никакой силы. Я не сумею даже подойти к ней, чтобы сказать, что все это время находился рядом.

Девушка издала новый вздох, громкий почти до крика, и Максим понял, что не может больше терпеть.

- А кто сможет?

- Тот, кто достигнет вечности, - произнес незнакомец со значением. - Многие пытались, но цена ее так велика, что до сих пор не нашлось желающих заплатить.

Максим в нерешительности переступил с ноги на ногу и ощутил, что пол в помещении липкий от пропитавшей его за года и века крови. Воздух, казалось, разбух от ее тяжелого запаха и проникал в грудь с трудом, отчего мальчик закашлялся. Ему вторила измученная девушка, продолжая шевелиться, но не делая ни одной попытки освободиться.

- Это буду я.

Максим услышал свой голос как со стороны. И так же, будто чужими глазами, увидел сам себя: бледного, заплаканного, но решительного и непреклонного, готового идти до конца, даже если конец этот будет ужасен.

- Это буду я! - повторил он громче, желая убедиться, что это говорит он сам. - Я достигну вечности! Я смогу все изменить, обещаю!

На девушку его слова не произвели впечатления. Скорее всего, она и вовсе их не услышала. Совсем иной была реакция мужчины: глаза его сначала недоуменно расширились, а потом в них вдруг появилась странная, слабо подходящая им теплота.

- Ты смел не по годам, - сказал он, поворачиваясь к мальчику и наклоняясь, чтобы их лица оказались рядом друг с другом. - Буду надеяться, что ты вырастешь, и эта смелость останется при тебе.

- Я обязательно… - начал Максим, но незнакомец внезапно прижал тонкий, сухой палец к его губам.

- Знаю, знаю. И очень хочу верить. Но сейчас тебе пора вернуться.

- Вернуться? - Максим растерянно отступил. - Куда?

Незнакомец разогнулся и снова подхватил в руку оставленную им было лампаду с огоньком. Света вокруг Максима стало становиться все меньше и меньше, но он больше не ощущал, что беспомощен и не знает, куда идти. Мужчина с лампадой бросил последний взгляд на распятую девушку, прежде чем ее скрыла темнота, и уголок его губ страдальчески дернулся.

- Возвращайся домой, - сказал незнакомец Максиму, - живи, как знаешь. Ты забудешь эту встречу, она не будет угнетать тебя, но твое стремление,если оно искренно, останется при тебе.

Мальчик едва не обиделся, что его хотели упрекнуть в неискренности, но вовремя опомнился, представив, сколько людей, впавших в ярость при виде ужасного зрелища и надававших невыполнимых обещаний, мог уже видеть этот странный человек. Сколько раз ему приходилось разочаровываться, Максим не знал, но знал то, что он-то точно его не разочарует. И не разочаруется сам.

- Надеюсь, мы еще увидимся, - проговорил мужчина, удаляясь в темноту - так же стремительно, как и пришел оттуда. Максим хотел метнуться следом, но путь ему преградила невидимая стена.

- Стойте! - крикнул он, не будучи, впрочем, уверенным, что его услышат. - Скажите только одно! Как ее зовут?

Огонек, покачнувшись в последний раз, погас, и Максим снова остался во тьме, но, прежде чем он глубоко вдохнул, выныривая из нее в сырой и промерзлый подвал дома, где прятался последние несколько часов, она успела принести ему шелестящий ответ:

- Саломея.

========== Часть 4. Bisogna morire. Глава 25. Моя судьба ==========

Устав бродить и поняв, что прохожу по одной и той же улице уже в пятый раз, я остановилась, встряхнулась, заставляя пелену ошалелого оцепенения слететь с меня, и огляделась по сторонам. Уже сгущался вечер, в окнах загорались слабые, какие-то опасливые огоньки, зажигали редкие фонари, а праздношатающиеся зеваки убирались в подворотни, двери подъездов и редкие попадавшиеся мне питейные заведения. Вдобавок ко всему становилось холодно, и я поежилась, неожиданно поняв, что, если не найду себе пристанище, то за ночь на улице могу и замерзнуть. Надо было срочно найти, где согреться и поспать, и поэтому я, особо не разбираясь, шмыгнула в первую увиденную дверь, над которой поскрипывала наполовину выцветшая гостиничная вывеска.

Мне открылся небольшой полутемный зал, уставленный столами и тяжелыми, будто высеченными из цельного куска дерева, скамьями. Посетителей было немного, поэтому уши у меня не заложило от шума и грохота, зато и мое появление, как я ни старалась, не осталось незамеченным: приближаясь к стойке, я ощущала, как меня почти что ощупывают сразу несколько взглядов.

- Чего желает гражданка? - меланхолично осведомился хозяин, занятый протиранием кружек. - Стакан вина или, может, комнату?

- И то, и другое, - ответила я, стараясь не оборачиваться и делать вид, что мне вообще все равно, кто сверлит взглядом мою спину. - А еще что-нибудь поесть.

- С ужином будет туго, гражданка, - вздохнул мужчина, шумно выдохнул на ободок кружки и принялся натирать ее с утроенной энергией. - Но я, может, что-нибудь придумаю.

Я на ощупь вытащила из кармана ассигнат, порадовавшись про себя, что, мучаясь на пару с Клодом над теоремой Пифагора, не тратила большую часть полученных денег - было просто-напросто некуда, безделушек, которые могли бы привлечь меня, в этом веке почти не делали, одежды и обуви у меня было достаточно, ела я почти всегда дома, и единственные расходы, которые мог понести мой бюджет - пьянки с Антуаном, но они, в связи с постоянными отъездами последнего, последнее время почти прекратились, и ливры копились у меня в ящике туалетного столика, не находя применения. А теперь оказалось, что это было ни чем иным, как знаком судьбы, позаботившейся о том, чтобы я, сбежав из ставшего ненавистным дома, не умерла с голоду.

Увидев у меня в руках деньги, хозяин немного оживился, оставил свою несчастную кружку, и ассигнат тут же, не успел я оглянуться, исчез во внутреннем кармане его полурасстегнутого жилета.

- Присаживайтесь, гражданка, - пригласил мужчина, махнув на ближайший к стойке пустой стол, - ужин я вам сейчас сооружу.

- Спасибо, - вздохнула я и опустилась на указанное место. По счастью, большинство из тех, кто внимательно рассматривал меня, потеряло ко мне интерес, а на оставшуюся похабно ухмыляющуюся парочку можно было не обращать внимания. Поэтому я подперла ладонью подбородок и демонстративно глядела в потолок, давая понять, что ничто не заботит меня, и они мало-помалу отвернулись, разве что изредка бросая на меня косые взгляды. Я с облегчением вздохнула, и тут мне принесли вино и тарелку, наполненную чем-то малоаппетитным, похожим на мутную с комочками жижу.

- Бобовая каша, - сказал мужчина в ответ на мой немой вопрос. - Там есть куриная кость и немного мяса, гражданка, не беспокойтесь.

- Вы меня обнадежили, - мрачно буркнула я, переворачивая над тарелкой ложку и уныло наблюдая, как кусок каши сочно шлепается на массу в тарелке. Оставалось лишь надеяться, что хозяин меня не обманул, ибо различить в этом желе хоть что-нибудь, не говоря уж о мясе, не представлялось возможным. С тоской вспомнив скромные, но всегда такие аппетитные ужины у Дюпле, я приложилась к вину. То оказалось довольно приличным - по крайней мере, не тем мерзким уксусом, которым когда-то потчевала меня Шарлотта. Радуясь, что хоть что-то оказалось удобоваримым, я уселась поудобнее, не выпуская стакана из рук, и приготовилась привести так несколько часов, теша себя надеждой, что ни у кого не хватит наглости нарушить мое уединение и помешать мне приводить в порядок расстроенные мысли и нервы. Но, похоже, мой лимит удачи на сегодня был исчерпан: не прошло и десяти минут, как стул рядом со мной тихонько скрипнул, отодвигаясь.

Еще не видя, кто сел рядом, но подозревая, что это кто-то из тех, кто не перестал пялиться на меня, я хотела, не размыкая полуприкрытых век, сказать что-нибудь грубое, но успела удержать себя за язык. Передо мной был вовсе не жаждущий новых знакомств пьяница, а какая-то бледная девица, хрупкая, тихая и даже более-менее небедно одетая. Платье ее, темно-зеленое с белой вставкой, было сделано из явно недешевой ткани, но в нескольких местах успело протереться и продырявиться, чепец, под который были аккуратно убраны волосы, вполне определенно был батистовым, а платок, которым девица безуспешно пыталась оттереть измазанные в саже и пыли пальцы - шелковым, пусть и очень грязным.

- Э-э-э, - выговорила я, оглядывая новоявленную соседку. На завсегдатая этого местечка - спивающуюся прачку или проститутку, - она была похожа не больше, чем я. Может, она беглая аристократка? В пользу этого говорило как и дорогое платье, так и какие-то остатки хороших манер, предписывающих держать себя в чистоте. Но умыться и убрать волосы девица могла, а вот заштопать порвавшуюся юбку - нет. Может, за нее раньше такие вещи делали слуги, а она валялась на диване и поглощала конфеты, пока в ее жизнь так же стремительно, как и в мою, не ворвалась революция…

- Можно, я тут присяду? - она повела острым носом, точно принюхиваясь ко мне. - Ты вроде хорошо выглядишь. Может, меня не выгонят.

Последнее ее опасение было не лишено оснований: хозяин гостиницы уже направлялся к нам, хмурясь, и девица съежилась при его приближении, но еще несколько ливров из моего кармана решили проблему - мужчина, не говоря ни слова, убрался прочь, а через минуту поставил перед девицей пустой стакан.

- Что это? - спросила она испуганно, будто впервые видела такой предмет. Я подвинула к ней свой кувшин с вином: товарищам по несчастью надо помогать, а лучшей компании для себя сейчас я не могла представить. Что могло быть лучше собравшихся за одним столом дворянки, скрывающейся от властей, и недобитой дантонистки, которая лишь молитвами Огюстена Робеспьера не оказалась этим утром на гильотине? Наверное, вино начало действовать на меня, потому что мысль эта показалась мне необычайно смешной, и я хихикнула:

- Можешь налить себе. Угощаю.

Она, однако, не торопилась - несмело протянула руку к кувшину и тут же отдернула ее.

- А что я буду должна за это?

Я посмотрела на нее с удивлением, но спустя секунду, когда я поняла, что она не шутит, меня тронула жалость. Очевидно, с этой девушкой до сих пор обходились не лучшим образом, раз она задает такие вопросы.

- Ничего, - я постаралась говорить с наиболее искренним и убедительным видом. - Это просто так.

- Просто так? - настороженно переспросила она и вдруг решительно покачала головой. - Ничего не бывает просто так.

- Бывает, - сказала я и сама налила вина ей в стакан. Она наблюдала за тем, как он наполняется, не шевелясь. - Выпей. Не бойся.

Она все-таки выпила, хотя не отрывала при этом взгляда от меня, будто я в любой момент могла броситься на нее и отобрать. Решив ее лишний раз не нервировать, я откинулась на спинку стула и даже чуть отодвинулась, делая расстояние между нами почти что почтительным. Девица осушила стакан наполовину, и на ее высоких скулах проступил небольшой румянец.

- Как тебя зовут? - спросила я, наблюдая, как медленно разглаживается ее напряженное лицо.

- Клер, - ответила она, аккуратно расстилая свой несчастный платок на коленях. - А тебя?

- Натали, - я положила себе в рот ложку каши и с усилием ее проглотила; на вкус она была столь же гадкая, как и на вид, и я пожалела о зря потраченных деньгах. - Откуда ты?

Вряд ли, конечно, она могла сказать мне правду, но я и не стремилась ее услышать - настолько была рада хоть с кем-то поговорить.

- Из Парижа, - застенчиво ответила новая знакомая. - Я здесь выросла.

Смотрела она при этом не на меня, а куда-то чуть ниже, но я поначалу не придала этому значения - была занята тем, что подливала себе еще.

- А я недавно приехала. Год назад. Из… - я подумала, не ответить ли правду, но легенда настолько прочно срослась с языком, что слетела с него быстрее, чем я успела решить обратное. - Из Польши.

- Из Польши? - удивилась Клер. - Далеко.

- Сама удивляюсь, зачем только приехала, - усмехнулась я, хотя впору было навзрыд плакать. - Сразу попала в такое дерьмо…

Клер поглядела на меня с пониманием. Это было ожидаемо - по ее виду можно было сказать, что и она за последнее время хлебнула неприятностей сполна. Но я пока не была настроена выслушивать чужие откровения, мне надо было излить на кого-то свои:

- Меня приютил один человек, а потом оказалось, что он… он… - воздух у меня в груди неожиданно кончился, и последнее слово я произнесла почти беззвучно, - чудовище.

- Чудовище, - эхом повторила Клер и медленно, сонно моргнула. - Как его звали?

- Неважно, - отмахнулась я. Вряд ли было благоразумно, находясь в месте, подобном этому, склонять имя Робеспьера в таком контексте. В том, что меня рано или поздно арестуют, у меня не было сомнений, но я намеревалась по мере своих сил отсрочить этот тягостный момент. Но Клер не огорчило отсутствие ответа. Она посмотрела на меня, точно на что-то надеясь:

- Донасьен?

- Что? - я дернулась, силясь понять, когда могла слышать это имя ранее. - Как?

- Его звали Донасьен? - повторила Клер. Я заметила, что пальцы ее, сжимавшие столешницу, и без того бледные, побелели еще больше. Я замотала головой, словно отгоняя морок:

- Нет, нет, его звали по-другому. А ты о ком говоришь?

Она сразу поникла, как подрубленное у основания деревце, и принялась нерешительно перекатывать между ладонями стакан. Я видела, что руки у нее подрагивают, а румянец на лице усиливается, заливая запавшие щеки целиком.

- Со мной случилась та же история, - наконец произнесла Клер, не поднимая взгляда на меня. - Так вышло, что… я осталась совсем одна, без родных, без друзей… я могла умереть от голода, но появился он. Нашел меня и предложил пойти к нему в горничные…

Последнее слово она произнесла с ядовитым, совсем не шедшим ей смешком, и я внезапно вспомнила, от кого слышала уже упомянутое ею имя: ни от кого иного, как от его носителя. Бывший маркиз, автор “Жюстины” ведь изволил представиться, прежде чем затащить меня в провонявшую пылью нишу в холле Тюильри.

- Де Сад? - спросила я, не веря своим ушам. - Это был он?

Увлекшаяся воспоминаниями Клер осеклась.

- Так ты знаешь его?

- Видела… один раз, - уточнила я, почему-то боясь, что она может ревновать. - Но вряд ли это можно назвать… близким знакомством.

- Он делает любое знакомство близким, - молвила Клер с неприязнью. - Наше он сделал таковым спустя три минуты.

- Как? - не могла не поинтересоваться я. Моя собеседница ответила ровно, ничего не выражающим голосом:

- Заставил меня раздеться догола.

Чего-то подобного следовало ожидать, но я почему-то ощутила ужасную неловкость сродни той, которую испытывала, читая тайком от матери по ночам пресловутую “Жюстину”. А Клер продолжала говорить, улыбаясь при этом криво и жутковато:

- Наверное, если бы тогда я знала, что мне предстоит, то предпочла бы умереть от голода. Но мне хотелось жить, и я подумала, что смогу вынести все…

- Похоже, ты ошиблась, - негромко сказала я. Ее улыбка стала шире.

- О да. Хочешь знать, как это было? День, в который он просто поимел меня несколько раз - на кровати, на столе или на полу, неважно - мною почитался за легкий и лишенный трудов. Если меня пороли - это было еще терпимо. У него была богатая коллекция плетей… одной из них, помню, он довел меня до обморока, а потом…

Я отшатнулась от нее, как от зачумленной.

- Я не хочу знать.

- Вот! - вскричала она, опрокидывая в себя остатки вина. - Ты даже знать не хочешь, а я это все пережила. До него я была девственницей! Но он сказал, что это мне больше не пригодится, и забрал ее… в качестве подарка на мои именины.

Я видела, что ее трясет крупной дрожью, а по вискам из-под чепца текут мелкие капли пота, но боялась приблизиться к ней, чтобы успокоить: даже такая полупрозрачная девица, впав в исступление, могла оказаться неожиданно сильной. Поэтому я никак не могла ей помешать, и она продолжала говорить:

- После этого он использовал меня так, как ему вздумается. Никогда не спрашивая, никогда не заботясь обо мне. Иногда приходили его знакомые и проделывали со мной то же самое, что и он. О, я многое узнала о людях за этот год. Очень многое…

- Но почему ты не убежала? - беспомощно спросила я, жалея, что не могу прямо сейчас пойти и окунуться в хорошо прогретую ванну. Клер неожиданно примолкла и ответила нормальным голосом, возвращая на лицо нервную полуусмешку:

- А я сбежала. Пошла к нему и сказала, что не могу больше так жить. Держать меня он не стал, да и к чему ему? - ее голос сорвался, и я впервые увидела в ее глазах слезы. - Я-то никогда не была ему дорога…

Уже не спрашивая разрешения, она резко придвинула к себе кувшин и лихо наполнила свой стакан почти до краев. Я не стала ей препятствовать - я смотрела на нее во все глаза, и мне было страшно при попытке представить, сколько она копила в себе то, что ей пришлось вынести. И я не знала, чья участь хуже - ее или моя. Робеспьер - монстр, но он не трогал меня, не требовал никакой извращенной платы за оказанную помощь и, кажется, даже помыслить об этом не мог. Впрочем, это не помешало ему хладнокровно отправить на смерть тех, кого он считал своими друзьями. Он бы и меня к ним присовокупил, даже не задумавшись, если бы не вмешался Бонбон. И последние пару дней меня преследовало навязчивое, отдававшее мертвящей сыростью ощущение, что зря Огюстен выгородил меня тогда - я разделила бы с Дантоном, Камилем и остальными их участь, и все кончилось бы, я не чувствовала бы себя бабочкой, которая бьется в прозрачное стекло, пытаясь долететь до огня, который ее погубит. Интересно, если бы мне предложили поменяться с Клер участью, согласилась бы я?

- Гражданка, - подошедший хозяин тронул меня за плечо, - ваша комната готова.

- О, спасибо, - не передать словами, насколько я рада была возможности свернуть беседу и уйти. - Я сейчас поднимусь…

- Служанка вас проводит, - кивнул мне мужчина и перевел взгляд на одиноко скорчившуюся на стуле Клер. - А ты, оборванка…

- Не надо ее выгонять, - запротестовала я и сунула ему в руку еще одну купюру. - Лучше принесите ей еще чего-нибудь выпить.

Хозяин ассигнат забрал, но на меня поглядел с сочувствием:

- Вам деньги девать некуда, так вы их тратите на всякую шваль? Я эту шлюху давно знаю, она тут не первую неделю ошивается. Только и ждет, как бы стянуть что-нибудь. Помню, целую куриную ножку чуть не стащила, всыпал я ей тогда…

На последних его словах Клер придушенно всхлипнула и прижала выпачканные ладони к лицу. Очевидно, она была уже основательно пьяна, и ей было жгуче стыдно. Но зря она думала, что я исполнюсь презрением к ней - наоборот, мне скорее захотелось дать хозяину гостиницы в усатую морду.

- Вот что, гражданин, - я, уже собравшаяся уходить, замерла и топнула ногой, - поместятся ли на моей кровати двое?

Он посмотрел на меня, как будто у меня бред.

- Поместиться поместятся, но… вы что, хотите с ней…

- Не ваше дело, - гордо ответила я и, подойдя к Клер, схватила ее за локоть. - Пошли со мной.

Она посмотрела на меня затравленно, явно не веря в то, что я говорю.

- Но ты же действительно не можешь…

- Уж что-что, а это я могу, - сварливо откликнулась я. - Ты идешь со мной или нет?

- Д-да, только… - она задрожала еще пуще, прежде чем решиться на следующий вопрос, - можно, я съем твою порцию? Если ты не будешь…

А я уже и забыть успела про эту кошмарную бобовую кашу - теперь, застывшая и полузахошая, она окончательно стала напоминать блевотину, но Клер смотрела на нее так, будто это неземной гастрономический изыск. Мне оставалось только предположить, сколько эта несчастная девушка не ела, потому что узнавать об этом у нее лично я совсем не хотела. Поэтому я просто придвинула к ней тарелку.

- Не стесняйся.

С жадностью, присущей оголодавшему зверю, Клер набросилась на еду, и хозяин, посмотрев на нее, ушел прочь. Напоследок он буркнул что-то вроде “делать больше нечего”, но мне не было до него никакого дела. Наверное, это был один из тех редких случаев, когда я чувствовала, что поступаю правильно без всяких оговорок и “но”. Поэтому я терпеливо дождалась, пока Клер доест, потом подхватила ее, недопитое вино и двинулась за молчаливой служанкой вверх по покосившейся, скрипящей лестнице.

Когда мы зашли в комнату - небольшую, просто обставленную, но не лишенную определенного уюта, - меня ждало еще одно потрясение. Клер порывалась рухнуть передо мной на колени, и мне приходилось держать ее, чтобы этого не случилось.

- Я не буду нахлебницей, - пробормотала она, пытаясь достать что-то из кармана. - Я работаю, чищу гражданам трубы, я отдам тебе деньги…

- Не надо мне ничего отдавать, - я остановила ее и с усилием усадила на застеленную блеклым покрывалом постель. - Мы будем снимать эту комнату вскладчину, поняла? Так будет дешевле, а жить вдвоем лучше, чем в одиночку…

Она, уже вознамерившаяся что-то сказать, замерла с открытым ртом, а потом вдруг смущенно протянула:

- Знаешь, я бы тебя сейчас обняла, но я так давно не мылась…

О последнем она могла и не упоминать: все-таки специфический запах было не скрыть ничем, но для меня, подстегнутой вином и невыплеснутым горем, в тот вечер не было нерешаемых задач. Я поднялась с постели; Клер осталась сидеть, завороженно глядя на меня снизу вверх.

- Пойду спрошу, не нагреют ли нам тут пару кувшинов воды, - жизнерадостно заявила я, делая шаг к двери. - А лучше четыре, потому что я тоже хочу ванну. Никуда не уходи, слышишь?

- От тебя я никуда не уйду, - с готовностью заявила Клер, прежде чем я скрылась за дверью.

Перед тем, как идти к хозяину, я на секунду прижалась лбом к холодному, шершавому дверному косяку. Оставалось понять, зачем я сделала все это, но подобные вещи я обычно совершаю, не имея на то никаких причин. Впрочем, разве это плохо - помочь тому, кто попал в беду? Вдобавок, у меня теперь были все шансы обзавестись подругой, а одна голова - хорошо, но две, как водится - лучше. Придя к такому незамысловатому выводу, я кивнула сама себе и помчалась вниз.

Дни потекли неспешно и однообразно. Я продолжала посещать Клода, вдалбливая в непокорную школярскую голову основы математики, брала с его суровой матушки положенную плату, и возвращалась в гостиницу, где сумела внести задаток за комнату на целый месяц. Больше денег у меня не было, и на большее загадывать не хотелось. На еду я не тратилась - завтраки и ужины (от обедов мы в целях экономии отказались) оплачивала Клер - она чистила трубы целыми днями и иногда приходила домой, валясь с ног от усталости, и сразу засыпала, повалившись на кровать, пока я осторожно стягивала с нее перепачканную в пепле одежду. Как ни странно, никаких следов истязаний на ее теле мне обнаружить не удалось - неизвестно, что творилсь у Сада в голове, но в определенном смысле он пощадил девушку. О нем мы, впрочем, больше не заговаривали. Как и о том, что случилось со мной.

- Теперь я понимаю, - ворковала Клер как-то вечером, развешивая выстиранные рубашки за окном, - надо просто сказать прошлому “прощай” и больше не вспоминать о нем. Вычеркнуть, будто его и не было.

Я не была уверена, что смогу забыть, но решила ее не расстраивать этим:

- Ты права.

- Сейчас мне намного легче, - Клер закончила прицеплять к веревке последнюю рубашку и обернулась ко мне, утирая рукой лоб. - А все потому, что кому-то на меня не наплевать.

Взгляд ее, направленный на меня, стал нежным и подернулся поверх этого каким-то странным мутноватым выражением, отчего мне разом стало неуютно, и я предпочла сбежать из комнаты, ухватившись за подвернувшийся предлог принести снизу кофе. Последнее время выдерживать такие взгляды от Клер в свою сторону мне становилось все сложнее, настолько они участились, и я понятия не имела, что с этим делать. По счастью, соседка пока не пыталась обратить их во что-то более материальное, но я понятия не имела, что буду делать, если она попытается.

- Ты так напряженно о чем-то думаешь, - заметила Клер, когда я вернулась с полным кофейником. - Что-то случилось?

- Нет, - я не знала, куда деться о ее заботы, и чувствовала себя то жертвой насилия, то конченным извращенцем. - Просто… задумалась…

- Может, развлечь тебя?

Наверное, мое лицо было достаточно красноречивым, потому что Клер звонко рассмеялась. Смех у нее был заразительный, но в тот момент я не могла выдавить из себя ни одной, даже самой маленькой улыбочки.

- Ничего такого, что ты не захочешь. Но я могу размять спину или… - тут ее взгляд стал откровенно блудливым, и я прокляла свою способность к состраданию, не позволившую мне тогда, при нашем знакомстве, дать хозяину вышвырнуть несносную девицу на улицу, - что-то еще…

- Нет-нет, - я со всей поспешностью замахала руками, - ничего не надо. Честно.

Она сразу поскучнела, но больше эту тему не поднимала, и я вздохнула спокойно. Оставалось только гадать, долго ли продлится затишье.

Назревало что-то странное и непонятное, но оттого лишь более пугающее. Вечером следующего дня, возвращаясь от Клода, я увидела, что один из переулков почти что перегорожен сгрудившийся возле одного из домов толпой. Я постояла немного в стороне, размышляя, не обойти ли это место, сделав небольшой крюк, но увидела, что никакой злобы или агрессии люди не проявляют, а просто слушают кого-то, плотным кольцом собравшись вокруг него. Не имея представления, кто мог привлечь столько внимания - последнее время народ даже мимо уличных агитаторов, объявлявших изданные декреты Конвента, проходил с равнодушным видом, - я, влекомая любопытством, принялась изо всех сил работать локтями, пробиваясь вглубь толпы, и спустя несколько минут увидела, кто смог собрать вокруг себя такое количество зрителей.

Оборванная старуха с лохматой копной грязных русых волос, безумно сверкавшая глазами, потрясала высохшей рукой, грозя неизвестно кому - то ли небу, то ли соседней крыше:

- Я вижу! Я вижу это! Францию ждут страшные беды!

На меня это не произвело никакого впечатления. Уличные сумасшедшие не были редкостью в Париже: Коммуна пыталась как-то бороться с ними, по крайней мере не пуская их в приличные места вроде сада Тюильри, но в той клоаке рядом с Латинским кварталом, где теперь обреталась я, чуть ли не каждый день можно было встретить такую доморощенную гадалку, доносившую до людей свои бессвязные пророчества. Я разве что удивилась, что эту слушали так внимательно.

- Холод… холод убьет множество французов, - старуха обхватила себя за плечи и поежилась, хотя на улице было довольно тепло. - Много людей погибнет, и Франция никогда уже от этого не оправится. А виной всему…

Не чувствуя в себе ни малейшего интереса слушать дальше, я принялась пробираться обратно. Я и так уже опоздала, а лучше не давать Клер повод лишний раз волноваться по поводу моего отсутствия: совсем недавно она смущенно призналась мне, что больше всего боится, что однажды я не вернусь. Ее можно было понять - я не могла представить без дрожи, как снова останусь одна в этом огромном, чужом, пропахшем кровью городе.

- Правитель с застывшим сердцем! - хрипло выкрикнула старуха, и я замерла, ощутив, как вдоль спины у меня прокатилось что-то холодное. - Он навлечет на Францию смерть и разрушение!

Она торжествующе замолчала. Замолчал на секунду и народ вокруг, потом поднялся невнятный ропот.

- Арестовать ее! - крикнул кто-то, но на него тут же шикнули:

- Сумасшедший, молчи! Она говорит правду! Она всегда говорит правду!

- Она хочет смутить души патриотов! - возразили откуда-то слева.

- Да ну? - переспросил издевательский голос. - А ты как будто не знаешь, кого она имеет в виду!

Я еще активнее принялась выбираться из толпы. Участвовать в начавшейся политической дискуссии у меня не было желания - только поскорее добраться до дома, выпить чашку кофе и попытаться выбросить из головы и старуху, и ее бредни. Тем более, я-то точно знала, кого она имеет в виду - того человека, которого я уже которую неделю безуспешно пыталась забыть.

Уходя, я обернулась и увидела лицо старухи в просвете между чужими спинами. Она сидела, закаменевшая, с таким выражением на морщинистом лице, будто ее готовились везти на эшафот, и она с честью и достоинством принимала свою участь. Она была единственная, кто сохранял неподвижность: остальные вокруг нее двигались, волновались и бурлили, но ее это не трогало ничуть, как не трогают возвышающийся над морем маяк бьющиеся в его подножие волны. Начиная понимать, почему ее, в отличие от других лишенных рассудка “предсказателей” слушали так внимательно и серьезно, я со всей поспешностью пошла домой.

Ночью меня разбудила Клер. Обычно я спала с краю кровати, она - у стены, но это не помешало ей посреди ночи придвинуться ко мне и впиться в меня, как клещами. Даже сквозь собственную рубашку я ощутила, что все тело ее покрыто горячей испариной, и в первую секунду перепугалось, решив, что случилось что-то страшное.

- Клер!

Она не слышала меня, она все еще спала и сквозь сон рыдала, прижимаясь к моему плечу так отчаянно, будто в этом было ее последнее спасение. Не без труда мне удалось отстранить ее и привести в чувство - она с трудом очнулась, только когда я выплеснула ей в лицо несколько капель холодной воды.

- Натали?.. - спросила она слабо, обмякая у меня в руках. - Это ты?

- Я, я, - подтвердила я, чувствуя, что меня тоже начинает потряхивать. - Что случилось? Почему ты так…

Лицо ее мучительно скривилось, а губы задрожали, и я подумала, что сейчас она опять расплачется. Но этого не случилось, она просто доверчиво прижалась ко мне снова, а я была слишком растеряна, чтобы отталкивать ее.

- Он мне снился, - пробормотала она мне в плечо; голос ее звучал приглушенно, и мне приходилось прикладывать усилия, чтобы разобрать слова. - Он ведь больше не придет, да?

В груди у меня начало что-то немилосердно щемить, сердце предательски застучало, и я - к черту опасения и предрассудки, - обняла Клер за дрожащие плечи, погладила ее, вздыхающую, по волосам, заставляя успокоиться.

- Не придет, конечно. Он тебя не найдет. Спи спокойно.

Все-таки мы чудовищно похожи, думала я, укладывая ее на подушку и давая обещание, что никогда ее не покину. Мы обе от чего-то бежим, хотя нас никто не преследует; обе стараемся спастись от воспоминаний о тех, кто навсегда и необратимо повредил, искалечил нашу жизнь. Я не знала, какой была Клер до всего, что с ней произошло, но смутно помнила себя год назад - беззаботную и бессердечную, чудом выжившую здесь, в этом безумном мире, где все перевернуто с ног на голову, милосердие считают преступлением, а убийства идут рука об руку с добродетелью. Что-то я невосполнимо потеряла за прошедший год и иногда от заполонившей меня тоски тоже пускала слезы в подушку, не зная, обрела ли что-то взамен. Или лучше бы не обретала?

В любом случае, мы с Клер нужны друг другу. Поодиночке мы пропадем.

Всю оставшуюся ночь, не противясь ее немой просьбе, я не выпускала ее из своих рук.

В Пантеоне было пустынно и тихо до того, что я специально старалась производить как можно больше шума, чтобы царившее под каменными сводами безмолвие не давило мне на уши: шаркала, покашляла, даже дышать старалась громче, чем обычно, только бы не оставаться в тишине. К могиле Марата я подошла почти боком, маленькими шажками, будто стыдясь того, что не принесла с собой ничего, даже цветов. Мне не удалось найти мальчика, продающего красные нарциссы, хотя я обошла весь Латинский квартал: мальчуган бесследно испарился, и никто из прочих встреченных мною цветочников не видел его. Напротив, на мои вопросы все удивленно пожимали плечами и говорили, что никогда никого подобного не встречали, а красных нарциссов ни разу не видели на чьем-либо лотке. Нести же на могилу что-то, кроме них, казалось мне богохульством.

- Скоро год, как вы умерли, - негромко произнесла я, присаживаясь на холодную ступеньку рядом с надгробием и подтягивая колени к груди. - С тех пор все изменилось.

Наверное, если бы кто-то меня увидел, то решил бы, что я сошла с ума. Но я была одна, и меня ничто не волновало.

- Я по вам скучаю, - призналась я. - Когда вы были живы, все было как-то… проще. Были враги, и мы с ними боролись. А теперь все так запуталось, и я… я уже не знаю, кто мой враг.

Ответа не было, и я спрятала нос в колени, тихо шмыгнула, чтобы получилось не совсем позорно. Расписываться в своей слабости всегда непросто, но сейчас я неожиданно легко сделала это.

- Я не знаю, что мне делать, - пробормотала я, ощущая, как начинают влажнеть глаза. - У меня больше никого нет, и…

Неизвестно, как далеко я зашла бы в своих излияниях, но тут двери зала хлопнули, и я услышала чужие шаги. Вошедших было двое, и они стремительно приближались ко мне, и во мне с новой силой поднял голову застарелый страх. Я не знала этих двоих, одетых в форму национальных гвардейцев, но они вполне определенно шли ко мне, потому что больше никого в Пантеоне не было.

- Гражданка, - сказал один из них, старший по виду, глядя на меня деловито и без всякой толики сочувствия, - вас зовут Натали?

- Ну да, - ничего не понимая, прошептала я, смотря то на одного, то на другого, и пытаясь отыскать в их облике хоть что-то знакомое. Но мне не дали опомниться, схватили под оба локтя и непреклонно поставили на ноги. Я затрепыхалась в чужой железной хватке, но это было подобно бесплодной попытке спастись из сжавшего челюсти стального капкана.

- Вам придется поехать с нами, - сообщили мне, подталкивая меня прочь, к выходу. - Вас давно ищут.

- Ищут?.. - у меня оборвалось сердце; значит, я попыталась забыть, а Робеспьер не забыл ничего, и теперь меня ждет наказание за то, что я успела навтворить. - Но как… вы не имеете права!

- Идемте, - все тем же тоном повторил гвардеец, и меня почти поволокли к дверям. Поняв, что это, наверное, последние минуты, когда я могу дышать воздухом свободы, а не затхлым, провонявшим болью и ужасом смрадом Консьержери, я забилась в чужих руках, охваченная почти животной паникой.

- Нет, пустите!

- Гражданка, прекратите, - устало попросил второй гвардеец, встряхивая меня с такой силой, что я чуть не прикусила язык. - Вы едете с нами.

- Пустите! - повторила я, но уже без прежнего пыла. Страх сковывал меня, не давал говорить, мешал дышать, и я не могла даже перебирать ногами, так что моим пленителям приходилось форменным образом меня тащить. Вырваться я не пыталась уже, протестовать тоже - все было бесполезно, и я только всхлипнула, когда меня втолкнули в темный, закрытый экипаж и хлопнули дверью.

- Нашли? - донесся с козел голос кучера. Один из гвардейцев высунул голову из окна, чтобы ответить:

- Нашли. Гони давай быстрее.

Экипаж плавно покачнулся, начиная двигаться вперед, и я забилась в угол, сцепила руки, стараясь не дать себе начать кричать от ужаса. А хотелось - при одной мысли “Это конец” все внутри меня словно пронизывало насквозь длинное и тонкое лезвие, на которое мои внутренности наматывались в ком, как на вилку. Я твердила себе, как заведенная, что все кончено, что жить мне осталось, возможно, день или два, но существо мое не могло смириться с этим - происходящее казалось мне каким-то плохим, затянувшимся сном, от которого меня сейчас разбудит прикорнувшая рядом Клер. Судорожно я пыталась вспомнить все, что произошло со мной за последний год, но картины неразборчиво мешались, и язвительное лицо Марата наплывало на предсмертную песню Бриссо, а прохладное “Разве я еще не представился?” мешалось с сосущим под ложечкой ощущением, что пол под моими ногами провалился, и я лечу, как в яму, в какую-то бездонную черноту. Я пыталась ухватить хоть одно воспоминание, чтобы закутаться в него, как в защитный кокон, и отрешиться от всего до того самого момента, как меня в числе прочих осужденных повезут в телеге к эшафоту, но все, за что бы ни пыталось ухватиться мое сознание, расплывалось в стороны, как уроненная в стакан воды капля краски. Мне оставалось лишь нечто мутное и невразумительное, зиявшее прорехами, и укрывало оно не лучше, чем рыболовная сеть - от холода. Меня начало колотить.

- Приехали, - вдруг сказал один из гвардейцев, и я поняла, что, лишенная защиты и опоры, сейчас лишусь сознания. Это было слишком для меня - осознавать, что совсем скоро умру. Я не могу умереть! Мне всего двадцать!

Гвардеец толчком ноги распахнул дверь фиакра, но сам выходить не стал - на улице, как оказалось, плотной стеной шел дождь, и сквозь него я не видела ничего дальше пары метров. Было заметно только грязную, в лужах землю и чью-то фигуру, поджидавшую нас. Очертания ее показались мне знакомыми, но страх полностью лишил меня способности размышлять, и я не смогла узнать полускрытого ливнем человека.

- Выходи, - приказали мне, и я, разом теряя и достоинство, и остатки здравого смысла, вцепилась в сиденье.

- Нет.

- Что за морока, - один из гвардейцев закатил глаза и, протянув руку, схватил меня за шиворот. Я испустила истошный визг.

- Да ты безумная, что ли! - рявкнул один из них и замахнулся на меня своей лапищей, но я не успела даже попробовать прикрыться - в мое несчастное, почти убитое сознание вонзился, как кинжал, решительный голос Огюстена Робеспьера:

- Что вы творите! Перестаньте немедленно!

Разом замолкнув и не веря своим ушам, я посмотрела на него. Промокший до нитки, он заглядывал в экипаж, и с его мокрых волос стекали на пол тонкие струйки воды, но это не мешало его обычно добродушному лицу сохранять насупленное и суровое выражение. Только когда Бонбон заметил меня, его взгляд потеплел.

- Натали, ты жива!

- Т-ты, - стукнула зубами я, инстинктивно пытаясь отодвинуться еще дальше, - ты что тут делаешь?

- Натали, - я не успела опомниться, как он влез в экипаж и заключил меня в мокрые, но уютные объятия, - ты не представляешь, как я волновался…

- Так я… - я отстранилась от него с трудом и проговорила, глядя в его светящееся от счастья лицо, - меня не казнят?

Он секунду недоуменно смотрел на меня, а потом вдруг рассмеялся - коротко и нервно:

- Кто тебе сказал эту чушь? Кто и за что станет тебя казнить? Забудь об этом, Натали, пойдем скорее в дом греться…

- В дом? - я все еще отказывалась понимать происходящее. Краем глаза я увидела, как один из гвардейцев показывает взглядом на меня своему напарнику и, вытянув губы трубочкой, крутит пальцем у виска. Но я почему-то не обиделась. Если я сумасшедшая, то так тому и быть.

- Конечно, в дом, - теплые губы Огюстена на секунду прижались к моему лбу, и я почувствовала, как по моему телу пробегает дрожь. - Тебя привезли домой. Если бы я был тогда здесь, я бы ни за что не допустил, чтобы ты ушла, но… идем скорее.

Окончательно сломленная, потерявшая всякую волю к сопротивлению, я механически выбралась за ним из экипажа, и он тут же набросил мне на плечи собственный плащ. Это было, пожалуй, излишним, я все равно не ощущала холода воды, нещадно заливавшейся мне за шиворот.

- Благодарю вас, - тем временем прощался Огюстен с гвардейцами. - Гражданин Анрио выдаст вам, что причитается.

- Будьте здоровы, гражданин, - нестройно откликнулись те, и Бонбон тут же вернулся ко мне. Дождь немного рассеялся в воздухе, и я увидела, что нахожусь на знакомой мне улице Сент-Оноре, напротив ворот дома Дюпле, калитка которых была гостеприимно приоткрыта. Но идти внутрь я не спешила, помня о том, что (а, вернее, кто) ждет меня внутри. Перспектива встречи с ним морозила не хуже самого лютого холода.

- Ну, что ты? - Бонбон ласково шепнул мне в самое ухо. - Ты дома. Пойдем.

Он не стал бы слушать меня, даже если бы я попыталась возразить, и я послушно дала завести себя сначала во внутренний дворик, а затем - буквально втащить в теплую, но показавшейся мне ужасно неприветливой столовую.

Ужин, очевидно, уже кончился, и вокруг стола суетились Виктуар и Элеонора, прибирая тарелки. Увидев меня, Нора едва не выронила посуду из рук. Ее миловидное лицо исказила гримаса гнева.

- Это она! Бонбон, зачем ты ее привел?

Я отступила, почти сметенная посланной в мою сторону волной ярости, но Огюстен воспрепятствовал этому, решительно сомкнув ладони у меня на животе. В его руках я ощутила себя увереннее, но не намного - у меня до сих пор были сомнения, что Нора меня не убьет.

- Зачем ты ее привел? - громче повторила она, хмурясь; ее пышная грудь тяжело вздымалась. - Я не хочу, чтобы она здесь была! Пусть убирается!

- Нора, Нора, - примиряющим тоном заговорил Бонбон, крепче прижимая меня к себе; я почти могла чувствовать, как лихорадочно постукивает его сердце, - будь спокойнее… Я вернул Натали, потому что она…

- Ты видел, что она сделала с Максимом? - вопросила Элеонора грозно. Огюстен вздохнул:

- Нет, но мне описали.

- А я видела! - воскликнула она. - После этого ноги ее здесь не будет! Пусть уходит!

Как ни странно, но я ощущала к ней почти что благодарность. Ни о чем я в тот момент не мечтала так горячо, как вернуться в грязную дыру, где я снимала комнату, обнять Клер, разделить с ней, по обычаю, скудный ужин и уснуть мертвым сном, спасая друг друга от наступающих со всех сторон химер. Но Бонбон не был настроен выпускать меня, вывернуться из его рук было нереально.

- Я сказал Максиму, что собираюсь ее вернуть, - прохладно сказал он. - Он не имеет ничего против. Можешь спросить у него.

Нора застыла на секунду с полуоткрытым ртом, сморгнула пару раз, а потом, подобрав юбки, метнулась к лестнице наверх.

- Мама! - донесся до меня ее требовательный окрик. Огюстен тихо усмехнулся.

- Не волнуйся, Натали, она позлится и перестанет. Я пойду тоже переговорю с мадам Дюпле, посиди здесь, ладно?

- Ладно, - безжизненно отозвалась я и опустилась на первый попавшийся стул. Бонбон ушел, и в столовой остались только мы с Виктуар, с которой я упорно пыталась не встречаться взглядом - чувствовала, что ничего хорошего в ее глазах не увижу. Так и было.

- Добро пожаловать домой, - наконец, закончив прибирать на столе, сказала она. - Долго же тебя искали. Далеко успела уйти?

- Не особо, как видишь, - отозвалась я, ковыряя ногтем скатерть. Виктуар звонко усмехнулась.

- Бедный Бонбон с ног сбился, всех на уши поднял, когда ты ушла. Он же любит тебя, знаешь?

Я даже не особо соображала, что именно она говорит. Все слова Виктуар надо было делить натрое, ибо на одну треть они состояли из лжи, и еще на одну - из недомолвок. Истина заключалась лишь в последней трети, но в тот момент я была слишком уставшая, чтобы вычленять ее из вороха насмешек и ядовитых подколов.

- Мне-то что, - сказала я самое нейтральное, что пришло мне в голову.

- Еще как любит, - повторила она, будто ей это доставляло неизъяснимое удовольствие. - Только он тоже Робеспьер, не забывай. И любит тебя так, как свойственно его породе. Ты должна все время находиться рядом с ним. А если постараешься улизнуть… Демулена помнишь, да? И что с ним случилось?

- Будь добра, - у меня начала болеть голова, - оставь меня в покое.

Как ни странно, Виктуар в ответ ограничилась лишь безразличным пожатием плеч:

- Как хочешь.

И, напевая, скрылась в кухне. Я осталась одна со своими мыслями и чувствами, пребывавшими в крайнем расстройстве, но мое уединение не продлилось долго - спустившийся Огюстен, довольно потирая руки, сообщил, что я могу идти к себе в комнату.

- Тебе надо отдохнуть, - сказал он,помогая мне подняться со стула. - Завтра все будет так, как прежде.

- Как прежде, - эхом откликнулась я, не зная, как объяснить, что этого хочу меньше всего в жизни. - Но, Бонбон, мне надо вернуться к Клер?

- Кто такая Клер? - своим обычным заботливым тоном спросил он, поднимая меня по ступенькам.

- Моя… моя подруга, - я пыталась отбиться от его ласковых рук, но у меня не выходило, будто кто-то поглотил все мои силы без остатка, выжав меня, как губку. - Она с ума сойдет, если я не приду…

- Давай завтра, - предложил Бонбон, открывая дверь комнаты, которую я теперь, наверное, снова могла называть своей. - Смотри, какой дождь на улице… никто и носу не высунет…

- Но Клер…

- Спи.

И я подчинилась, не в состоянии сопротивляться его мягкому, но неумолимому напору - даже не стала снимать с себя одежду и завалилась в постель, вдохнула знакомый цветочный запах, каким, я знала, пропитывают по указке мадам Дюпле белье при стирке. Все было мне знакомым и почти родным, но вызывало отчего-то одну лишь горечь.

- Я рад, что ты вернулась, - признался Огюстен, прежде чем выйти. - Здесь ты в безопасности.

Я хотела посмеяться про себя над его наивностью, но уснула - так резко, будто кто-то, подкравшийся сзади, надел мне на голову непроницаемо-темный мешок.

Я медленно и потерянно бродила по опустевшей комнатушке в гостинице, блуждая взглядом по всем углам, будто надеясь, что Клер, до сих пор мною не замеченная, выпрыгнет из одного из них. Но ее не было, да и не могло быть - по словам хозяина, она ушла неизвестно куда ранним утром, промучившись ожиданием всю ночь.

- Она не сказала, куда пошла? - спросила я, заранее зная ответ. Хозяин покачал головой.

- Нет, гражданка.

- Она вообще ничего не сказала?

- Ничего.

“Это я, - мерно перестукивало в висках, - я виновата”. Я не хотела представлять себе, что пережила эта хрупкая, изломанная девушка ночью, бесплодно ожидая моего возвращения, пока я грела бока под одеялом в уютной постели в доме Дюпле. Клер много раз говорила, что не переживет, если я исчезну, не единожды брала с меня обещание, что я никогда этого не сделаю, а теперь…

- Если она вернется, - надежда была маленькая, но все было лучше, чем вовсе никакой, - передайте ей мой адрес. Скажите, что я всегда буду ее ждать.

С каменным лицом хозяин забрал протянутую мною бумажку. Я не была уверена, что он не потеряет ее в первый же день или не выкинет в мусорное ведро, но решила об этом не думать. В последний раз оглянувшись на пустую комнату, я вышла в коридор и направилась к выходу. Пора было ехать домой.

Пожалуй, прав был тот, кто сказал, что от судьбы не убежишь.

========== Глава 26. Дежа вю ==========

Со стороны могло показаться, что жизнь в доме Дюпле полностью вернулась на круги своя, но одного более-менее внимательного взгляда могло хватить, чтобы понять, что это далеко не так. Родственной теплотой и заботой не пахло больше в комнатах; на смену ей пришла беспросветная горечь, сменяемая холодом и подозрительностью. Последнее, конечно, в большей степени относилось ко мне: все, кроме Бонбона, косились на меня, как на общего врага, заставляя меня с нежностью вспоминать несколько недель, проведенные с Клер - тогда я не чувствовала себя чужеродным, раздражающим существом, напротив, меня поддерживало ощущение, что я кому-то нужна. Но я и подумать не могла о том, чтобы попытаться найти теперь ее, затерявшуюся в переулках и клоаках Парижа, сгинувшую в них подобно путнику, забредшему в кишащую хищниками лесную чащу. Я лишь надеялась, что с Клер все будет хорошо, и раскручивающийся маховик террора не сметет ее вместе с теми, кто случайно угодил под его смертельный размах. По крайней мере, в проезжающих телегах заметить ее мне не удавалось. Это было единственным, что могло внушить хоть какой-то оптимизм.

Казни продолжались и вошли уже в порядок вещей: не проходило и дня, чтобы из трибунала на эшафот не увозили новых осужденных. Гильотину перенесли из центра города куда-то в отдаленный его район, удовлетворив жалобу парижан, которым осточертел запах крови, впитавшийся не только в саму площадь Согласия, но и во все окрестные улицы. Впрочем, и там, как я слышала, ужасное орудие не продержалось долго - теперь его возили по городу из конца в конец, не зная, где пристроить, и я пару раз, гуляя по городу, натыкалась на скрипящую повозку, от которой, пусть и страшный груз ее был прикрыт плотной черной тканью, люди резво расходились в стороны, сдерживая то отвращение, то испуг.

Робеспьер, казалось, полностью отрешился от происходящего. Я продолжала ненавидеть его - до такой степени, что меня передергивало при его появлении, и я старалась как можно быстрее оставить помещение, где он находился, - но он, на свое счастье, почти перестал показываться в доме. Дневал и ночевал он в Комитете, хотя Нора много раз просила его хотя бы отдыхать приходить домой.

- Мне жаль, - неизменно отвечал Робеспьер, - но у меня совсем не осталось времени для отдыха.

Элеоноре приходилось отступить, но несколько раз вечерами, когда мы в очередной раз заканчивали ужин без главного постояльца, я слышала, как она тихо плачет, заперевшись в своей комнате. Я бы попыталась как-то поддержать ее, если бы она хоть раз выразила желание поговорить со мной, но всякий раз, стоило мне обратиться к ней хотя бы с невинной просьбой передать солонку, она бросала на меня такой взгляд, что у меня сразу отпадало желание пытаться начать разговор. Поэтому я сочувствовала ей с почтительного расстояния и… платила Робеспьеру той же монетой, что и она мне.

Я ничего не говорила, конечно же. Я понимала, что одно неосторожное слово может послужить достаточным поводом, чтобы меня потащили под трибунал, и не собиралась доставлять Робеспьеру такого удовольствия. Поэтому я, смирив себя, молчала, но пыталась делать это достаточно красноречиво. Не знаю, удавалось ли мне это - Робеспьер казался ко всему безразличным и будто бы вовсе не замечал, что я демонстративно стараюсь избегать его общества, - но я прикладывала все усилия, чтобы он не забывал, как я к нему отношусь. Дошло до нелепого: один раз меня до такого бешенства довел его равнодушный вид, что я не удержалась и будто бы нечаянно смахнула ему на колени чашку с чаем.

- Ой, - я даже притворяться не стала, что огорчена, - я случайно…

Робеспьер тяжело поднял на меня взгляд, и меня продрало изнутри от застывшего в его глазах выражения.

- Я понял. Ничего страшного.

- Пойду-ка я к себе, - тут же проговорила я, увидев, что к пострадавшему уже приближается мадам Дюпле с салфеткой. - Аппетит что-то пропал…

Никто меня не останавливал, только позже, перед отходом ко сну, меня в коридоре подстерегла Нора. Она ухватила меня за локоть, да до того цепко, что я чуть не вскрикнула, и с силой придавила к стене.

- Почему ты такая неблагодарная? - в голосе ее клокотала ничем не прикрытая злость. - Он тебе помог, он тебя сюда привел, а ты…

- Я хотела уйти, - отбрила я, - меня обратно вернули. Еще вопросы?

- Он хотел как лучше!

- Почаще повторяй себе это, - хмыкнула я и, пользуясь тем, что она ослабила хватку, высвободила руку. - А заодно вспомни, скольких людей он убил. Может, тебе это о чем-то скажет.

И ушла, оставив ее полыхать от ярости в одиночестве. Но, как ни странно, ей удалось своими словами что-то внутри меня задеть, пробудить в моей душе уснувший было голос, который последние несколько лет всегда, не стесняясь слов, выговаривал мне, если я поступала неправильно или непорядочно. Обладатель этого голоса приснился мне в ту же ночь, и я, не скрывая своей радости, бросилась к нему.

- Ваше Величество!

Но он оставался молчалив и строг - совсем не похож на того себя, каким я его знала. Я чувствовала, что он пытается что-то сказать мне, но не может пробиться сквозь разделяющий нас невидимый барьер, и от этого приходила в отчаяние.

- Что мне делать? - крикнула я во весь голос, надеясь, что он меня услышит. Но он даже не шелохнулся, не повел даже бровью, и я от этого странного равнодушия пришла в испуг.

- Подскажите мне! - вновь закричала я, думая, что уж это должно сработать. - Что я делаю не так?

Но он так и не ответил мне ничего, а потом сон оборвался - так резко, будто его обрезала чья-то безжалостная рука. Я проснулась вся в поту, ничего не понимающая, и долго думала над тем, что мне пришлось увидеть, ворочаясь в постели, не в состоянии заставить себя снова заснуть. Неудивительно, что весь день я провела разбитая и рассеянная, но заметил это лишь Бонбон - единственный из обитателей дома, кто продолжал проявлять ко мне внимание:

- Ты не болеешь?

- Нет, нет, - покачала головой я, стараясь приобрести по мере бодрый вид. - Просто… не выспалась.

- Как я тебя понимаю, - сказал он и подавил зевок. - Я и сам уже забыл, что такое высыпаться…

На прощание поцеловав меня в щеку, он ушел, а я, так и не придумав, чем можно себя занять, весь день провела дома, валяясь с книжкой - Антуан, перед тем, как снова уехать в армию, подкинул мне из собственной библиотеки какую-то поэму про взятие Иерусалима. Поначалу я читала ее, с трудом продираясь сквозь архаичный перевод, но спустя пару десятков страниц втянулась и даже самые заковыристые обороты стала воспринимать легко, как будто они были написаны на моем родном языке. Впрочем, мне последнее время часто казалось, что французский действительно стал моим родным - по-русски общаться было не с кем, разве что я иногда, желая убедиться, что не забыла язык совсем, могла тихонько, чтобы никто не слышал, поговорить сама с собой. Правда, с собой говорить получалось плохо. Тогда я представляла себе Андрея и воображала, что разговариваю с ним.

- Я скучаю по тебе, - сказала я вслух, оторвавшись от текста и протерев уставшие глаза: Антуан явно мусолил книгу не один раз, буквы кое-где затерлись до того, что их сложно было различить.

- Я знаю, - отозвался Андрей. - Я тоже по тебе скучаю. Зачем ты бросила меня?

- Я тебя не бросала, - возразила я. - Я не знала, что так выйдет. Если бы я знала… наверное, никогда не уехала бы.

- Возвращайся, - с тоской сказал он; я вздрогнула, потому что мне на секунду почудилось, что голос его, осипший и сдавленный, действительно звучит рядом со мной. - Я без тебя не могу.

Это было для меня слишком, и я, позволив книге выскользнуть из руки на пол, отвернулась в подушку и зарыдала. Андрей спокойно ждал, пока я наплачусь и снова смогу заговорить. Он тоже отличался от того, кого я когда-то знала.

Не знаю, сколько бы я лежала так, уткнувшись носом в повлажневшую ткань, но тут снизу раздался голос Норы, выдернувший меня из звенящего полутранса:

- Виктуар! Ты кого-то ждешь?

- Нет! - отозвалась из соседней комнаты младшая Дюпле. - А что?

- Кто-то пришел! Я открою!

Я заставила себя встать с кровати и, вытерев слезы рукавом, выйти в коридор. Если бы я этого не сделала, то, наверное, пролежала бы в прострации весь остаток дня - последнее время со мной это часто случалось, я валялась на кровати неподвижно, уставившись в одну точку, и не хотела даже шевелиться, не то что куда-то идти. Признаться, это пугало меня; никогда я не могла пожаловаться на недостаток энергии, и это странное сонное состояние навевало на меня страх, вбивало в голову какие-то жуткие мысли о том, что рано или поздно я просто усну и не сумею найти в себе силы проснуться. Поэтому надо было подняться и идти вниз, посмотреть, кто пришел, несмотря на то, что мне было на это глубоко наплевать.

- Я хочу видеть гражданина Робеспьера, - говорила Норе стоявшая на пороге девица; высокая и нескладная, она была достаточно симпатичная и держалась с подчеркнутым достоинством. - Могу я войти?

Неподходящий она выбрала объект для того, чтобы выразить свою просьбу. Виктуар впустила бы ее, хозяин дома, наверное, тоже, но Нора охраняла покой недавно вернушегося из Тюильри Робеспьера пуще Цербера. Она бы к нему даже святого Петра не пустила бы, не то что какую-то просительницу.

- Он не принимает, - отрезала она и попыталась закрыть дверь, но девица была необычайно настойчива.

- Но у меня срочное дело. Спросите, пожалуйста, не мог бы он принять меня?

Необычное чувство охватило меня, заставив вздрогнуть всем телом. Как будто я уже была свидетелем точь-в-точь такой же сцены, и даже больше - участвовала в ней. Дежа вю - так называется это странное ощущение, колющее, как игла, в самое сердце.

- Я же сказала, он не принимает, - Нора была неумолима, но и девица оказалась не лыком шита: ловко успела втиснуть ногу между косяком и закрывающейся дверью.

- Но разве представитель народа не может быть доступен весь день? Поверьте, я бы не стала беспокоить гражданина Робеспьера по пустякам.

Нора продолжала хмуриться, но, по-видимому, речи посетительницы произвели на нее впечатление. Немного помолчав, она сделала маленький шажок в сторону, давая девице возможность втиснуться в комнату.

- Ладно уж, - пробурчала она недовольно, - я спрошу у него. Ждите здесь.

- Хорошо, - нервно кивнула девица, оглядываясь. Я, до сих пор молча наблюдавшая за происходящим, пригляделась к посетительнице, но ничего особенного не смогла обнаружить в ее внешности. Одета она тоже была совсем обычно, а в руке сжимала небольшую, прикрытую куском ткани корзинку. Заметно было, что вошедшая изрядно чем-то встревожена, но в этом, если подумать, не было ничего необычного: не каждый день приходишь с визитом к такому влиятельному человеку, как Максимилиан Робеспьер.

Нора быстро прошла мимо меня, даже не удостоив взглядом, и поспешно начала подниматься по ступеням. Не обернувшись на нее, я неспешно приблизилась к девушке - возможность поговорить хоть с кем-то, кто не имеет отношения к этому чертову дому, радовала меня несказанно.

- Привет, - сказала я как можно более непринужденно. Девица отчего-то спрятала глаза, точно я сделала ей предложение.

- Привет, - ответила она и переложила ручку своей корзинки из одной ладони в другую. Я так и не смогла различить, что лежит в ней: то ли какая-то сложенная ткань, то ли что-то похожее.

- Как тебя зовут? - я по-прежнему была само дружелюбие.

- Сесиль, - тихо отозвалась она, не поднимая взгляда. Повисло неловкое молчание. Похоже, девица была стеснительна не на шутку, так что ее общение с Робеспьером грозило затянуться. Я почти злорадно представила, как будет ревновать Нора, и тут же дернулась сново, будто ужаленная. Я уже думала о чем-то подобном, точно так же разглядывая какую-то девушку, которая пришла за… за чем? И когда это было со мной?

Послышался скрип ступеней - это спустилась Нора. Вид у нее был до крайности недовольный, и следующие слова она процедила с явным неудовольствием:

- Он сказал, что вы можете войти. Только ненадолго, он…

“…он болен”, - отчего-то закончила я про себя ее фразу и поразилась в очередной раз. Откуда эти слова всплыли в моей голове? Я-то знаю, что Робеспьер не болен, он просто устал, что не мешает ему, закрывшись в кабинете, работать до седьмого пота. Но они сами пришли мне на ум, как будто… и их я уже слышала где-то и когда-то.

- …он очень занят, - продолжила тем временем Нора, почти что метая молнии во все стороны. - Будет лучше, если вы не будете его утомлять.

- О нет, - девица закусила губу, словно сдерживая проступающую улыбку, - клянусь, я совсем его не утомлю.

Нора посторонилась, посетительница сделала шаг вперед, и я отчего-то шагнула за ней. Что-то уплывало от меня, утекало сквозь пальцы, обдав на секунду воспоминаниями, как порывом ветра, а я не могла зацепиться за них, чтобы вытащить на поверхность. Разгадка крылась в этой дерганой девушке, но я, как ни мучилась, не могла понять, где эта разгадка кроется.

- Удачи тебе, - слетело с моего языка.

И тут девица совершила, наверное, самую досадную ошибку в своей жизни - подняла голову и посмотрела на меня.

- Спасибо.

Взгляд ее, одновременно затравленный, отчаянный и решительный, как у человека, который готов перенести без наркоза и в полном сознании какую-то операцию, остановился на моем лице на какую-то секунду, но этого короткого мгновения хватило мне, чтобы вспомнить, когда и при каких обстоятельствах я уже сталкивалась с человеком с такими глазами.

Ничего необычного я не увидела в этой девице на первый взгляд: самое обыкновенное платье, симпатичное личико, густые светлые волосы, уложенные в строгую прическу… внимание мое привлек лишь цветок в вырезе ее платья - белоснежный нарцисс.

- Симпатично выглядит, - сказала я, указав на него. - Но мне больше нравятся красные.

- Я не видела красных, - деревянным, тревожным тоном откликнулась девушка. Она не взглянула на меня, ее живые, темные глаза бегали из стороны в сторону, будто кто-то загнал девушку в ловушку, и она тщетно пыталась найти выход. Она старалась дышать размеренно, но удавалось ей плохо, грудь ее тяжело вздымалась, и незнакомка морщилась, будто что-то до боли ее стесняло.

- В Париже продают, - ответила я, пытаясь понять, что с этой девицей не так. - А ты вообще что тут делаешь?

- Я… я к гражданину Марату, - несмело сказала незнакомка, не отрывая от меня взгляда; обычно мне нравится, когда собеседник смотрит мне в глаза, но в этот раз я, пожалуй, скорее хотела, чтобы девица смотрела куда-нибудь в другую сторону. - А меня не пускают…

Я вспомнила Симону, последнее время напоминавшую разъяренного тигра со всеми, кроме самого Марата, и поневоле прониклась к девице сочувствием. И упорная же она, раз пришла сюда еще раз, хотя Симона наверняка отправила ее подальше, не стесняясь особо в выражениях. По моему скромному мнению, такая целеустремленность заслуживала достойного вознаграждения.

- Давай, я тебя проведу, - улыбаясь на всю ширину своей души, предложила я. - Марат меня знает, если я попрошу, он тебя примет…

Во взгляде девушки отчетливо прослеживалось недоверие:

- Он тебя знает?

- Да конечно, - я разве что не ногой открыла дверь и буквально втащила незнакомку внутрь, - мы… ну, это, в общем, работаем вместе, да. Как тебя зовут, кстати?

- Шарлотта, - отозвалась девушка как-то придушенно, будто что-то резко сдавило ей ребра. Наверное, она слишком туго утянулась в корсаж - до чего не доведет стремление произвести благоприятное впечатление. Мысленно хихикая над тем, как удвоится ревность Симоны, когда я завалюсь в квартиру не одна, а с симпатичной просительницей, я взбежала по ступенькам и заколотила в дверь.

- Главное, не бойся, - предупредила я притихшую у меня за спиной Шарлотту. - Сейчас будет цирк с конями.

Она ничего не ответила, да и не успела бы, даже если б захотела - дверь квартиры открылась, и я увидела Симону - как всегда, уставшую и, как всегда, с перепачканными в муке руками.

- А, это вы, гражданка, - молвила она неприязненно, очевидно, не заметив пока что у меня за спиной еще одну гостью. - Можете идти, откуда пришли. Марат не принимает.

- Меня он примет, и вы это знаете, - уверенно, но по мере вежливо заявила я. - Нам надо обсудить завтрашний номер, и это не отложить в долгий ящик. Вы знаете, какой завтра день?

- Знаю, - с оскорбленными видом ответила она. - Но врач сказал, что Марату необходим полный покой. А покой и вы, гражданка - вещи несовместимые.

- Покой и Марат - вещи несовместимые, - парировала я, заглядывая через ее плечо в коридор; конечно, Марата там быть не могло, но проверить стоило. - Послушайте, мне правда надо с ним поговорить. И со мной еще тут…

Я отступила в сторону, давая возможность Шарлотте выйти вперед, но она не торопилась делать это. Наоборот, она как будто постеснялась того, что я выставляю ее на обозрение Симоне, и вновь отступила мне за спину. Но женщина уже успела разглядеть ее и ожесточилась еще больше:

- А вас, гражданка, я тем более не пущу. Я уже говорила вам утром.

- Но у меня срочное дело, - возразила пришедшая, складывая подрагивающие ладони на груди, будто в молитве. - Гражданин Марат обязан меня выслушать!

- Он никому ничего не обязан, - отрубила Симона и приготовилась закрыть дверь. - Доброго дня, граждан…

Она не успела - я придержала дверь и завопила что было силы, просунув голову в проем:

- Гражданин Марат! Тут на меня ругаются!

Возможно, кому-то показалось бы странным, что я продолжаю обращаться к редактору так официально, несмотря на то, что успело произойти между нами, но что-то мешало мне называть его запросто, по имени: то ли разница в возрасте, которая оставалось весьма солидной, даже если не брать в расчет разделявшие нас двести лет, то ли беспредельное уважение, которое я продолжала питать к Марату и которое, наверное, поставила бы первым в списке чувств, которые к нему испытываю, то ли еще что-то… словом, это был тот редкий случай, когда фамильярность казалось мне неоправданной, что бы ни случалось.

- Натали! - раздался ответный оклик из ванной. - Что происходит?

Симона устало вздохнула и перестала, по крайней мере, с такой силой давить на дверь, стремясь ее закрыть. Наверное, до бедняги дошло, что отвертеться уже не удастся и придется нас пустить.

- Меня не пускают! - крикнула я нарочито шутовским тоном. Настроение мое продолжало оставаться прекрасным, несмотря на короткую стычку с Симоной, и мне хотелось веселиться и валять дурака.

- Как так? - редактор возмутился тоже немного театрально; видимо, и у него день задался, хоть и пришлось провести его в ванне. - Кто посмел? Симона, пусти ее немедленно!

Разве что не скрипя зубами, женщина отступила. Если бы можно было убивать взглядом, то я, наверное, в ту же секунду свалилась бы замертво, но в тот момент я меньше всего была настроена заниматься самоуничижением и терзаться муками совести. Шарлотта неловко переступила с ноги на ногу, не решаясь сделать шаг вперед.

- Гражданин Марат! - воскликнула я, юркнув в темную прихожую. - Со мной еще одна посетительница! Говорит, у нее срочное дело!

- Очень срочное?

Я оглянулась на Шарлотту. Сглотнув, она кивнула, и я не без удивления отметила, что она будто бы чего-то боится. Наслушалась, наверное, слухов про маньяка и кровопийцу Марата, которые любит иногда пересказывать та самая чернь, которая в минуты триумфа носит его на руках.

- Очень! - крикнула я и тут же посоветовала Шарлотте громким шепотом. - Только в обморок не падай, все в порядке.

Она снова кивнула, но следовать моему совету не спешила - кожа на ее лице побелела до такой степени, что стала казаться прозрачной. Мне даже стало немного жаль несчастную: видимо, ей приходилось нешуточно бороться с собой, чтобы не сбежать отсюда тут же.

- Тогда пусть заходит! - согласился из своей ванной Марат, и на том разрешение было получено. Симона уже не могла нас остановить, и я почти торжественно подвела нервную посетительницу к заветной двери.

- Сначала я, - сказала я с важным видом. - У меня тоже дела важные.

- Я подожду, - коротко проговорила Шарлотта и, аккуратно подобрав юбку, опустилась на стул у входа.

- Заходите, но ненадолго, - значительно промолвила вдруг появившаяся за моей спиной Симона. - Он болен.

- Да, конечно, - даже не услышав толком, что она сказала, я толкнула дверь и зашла в ванную комнату.

Там воняло еще сильнее, чем обычно - смесью серы и каких-то трав, которые Марат добавлял в воду, чтобы как-то облегчить неимоверно терзающий его зуд. Я к запаху давно привыкла, но в этот раз громко закашлялась.

- Вы не переборщили?

- Надеюсь, что нет, - он казался бодрее, чем в последние несколько дней, и словами не передать, как я обрадовалась этому. - Хочу немного поэкспериментировать, вдруг поможет. А где эта девица?

- Ждет в коридоре, - ответила я. - А что?

- Пусть сначала она зайдет, - скомандовал он и выдернув из лежащей перед ним стопки бумаг чистый лист, придвинул его к себе. - А то мы с тобой будем чесать языки, а Симона в это время ее сожрет.

Я ощутила себя уязвленной. Значит, новый номер редактор посчитал не таким важным, как непонятный разговор с какой-то мутной девицей? Такого предательства я от него не ожидала.

- Не глупи, - и снова ему достаточно было одной секунды, чтобы угадать мои мысли. - Наоборот, то, что требует больше внимания, я оставляю на потом. Нехорошо заставлять эту девушку ждать. А с ней, надеюсь, я быстро разберусь.

Спорить было бесполезно, как и всегда, если Марат настаивал на своем. Тем более, пошевелив мозгами, я пришла к выводу, что в его словах есть рациональное зерно, и шагнула было к двери, но тут же вернулась, чтобы наградить редактора внезапным, но долгим поцелуем. Не знаю, что толкнуло меня на это - обычно Марат с пренебрежением относился к подобным нежностям, предпочитая вести себя со мной, как обычно, будто не было той ночи после вечеринки у Дантона, но в тот момент он не стал отстраняться, чтобы язвительно заметить, что мы не в сентиментальном романе и лучше мне заняться делом. В комнате воцарилась тишина настолько пронзительная, что мне показалось, что мира вокруг нас вообще не существует - ни пространства, ни времени. И я отдала бы дорого, чтобы продлить эту тягуче-волнующую вечность хотя бы еще на секунду.

- Только ничего не говорите, - тихо попросила я, отстраняясь. Он усмехнулся, но в глазах его метнулись лукавые искры.

- В отличие от тебя, я знаю, когда надо не портить момент. А теперь зови ее сюда.

Мне безумно хотелось поцеловать его еще раз, но я одернула себя, подумав, что у меня будет еще масса времени на это, когда Шарлотта решит свой вопрос и уйдет. Стоило и впрямь позвать ее, а то ей грозило если не быть, как говорил Марат, съеденной Симоной, то, по крайней мере, упасть от волнения в обморок.

- Заходи, - кивнула я ей, выйдя обратно в коридор. - Он тебя ждет.

Она подскочила тут же, едва не упав при этом. Я успела поддержать ее, схватив за руку.

- Не бойся, - я попыталась говорить проникновенно и убедительно, но до Марата мне в любом случае было далеко. - Он может быть… странным, но он обязательно тебя выслушает.

Она даже не ответила - смотрела куда-то мимо меня, мученически скривив рот. Я не знала, что у нее случилось, что она решила пойти к самому Марату, но мне на секунду стало страшно: наверное, дело было действительно жуткое, раз такая девушка отважилась перебороть свой страх перед сильными мира сего.

- Удачи, - сорвалось с моего языка. Шарлотта не ответила и, зайдя в ванную, накрепко закрыла дверь.

Ждать мне не нравилось. Ожидание всегда было для меня утомительным занятием, а в этот раз я и вовсе не могла ни секунды усидеть на одном месте. Неясное дурное предчувствие мучило меня и, сколько бы я ни гнала его прочь, оно возвращалось, чтобы вцепиться в меня с утроенной силой. Преодолевая желание вскочить со стула, я сцепила руки на коленях и сжала их так, что хрустнули суставы. Надо было успокоиться, но я не могла. Хорошего настроения как не бывало, и появившаяся Симона с чашкой лекарства в руке отнюдь не способствовала его возвращению. Не взглянув на меня, она исчезла за дверью ванной.

- …беглые федералисты, которые нашли убежище в Кане… - донесся до меня сбивчивый голос Шарлотты, а затем короткий, рубленый вопрос Марата:

- Имена?

Больше мне ничего не удалось услышать - Симона, оставив чашку Марату, вышла из ванной и, тщательно прикрыв дверь, понесла на кухню грязные тарелки. Я осталась сидеть на месте, тщетно пытаясь направить свои мысли на выпуск завтрашнего, праздничного номера газеты, и тут из-за двери раздался душераздирающий крик.

Марат звал меня.

Сесиль уже занесла ногу на первую ступеньку, когда я сорвалась с места и, преодолев расстояние между нами одним прыжком, схватила ее за шиворот. Сознание мое помутилось - я не соображала, что творю, всеми моими действиями двигала одна лишь слепая, какая-то звериная ярость.

- Вы что, плодитесь?! - прорычала я, почти швыряя девушку на перила и вцепляясь ей в плечи, чтобы не вздумала улизнуть. - Опять ты…

- Натали! - испуганно вскрикнула Нора где-то далеко у меня за спиной. - Что ты делаешь?

- Она хочет его убить! - заорала я так, что слышали, наверное, на другом конце улицы. - Она за этим сюда пришла! У нее нож!

Сесиль дернулась, пытаясь высвободиться, но я не дала ей этого сделать и безо всяких церемоний рванула у нее на груди платье. Послышался треск ниток, корсаж разошелся в стороны, как промокшая бумага, и взору моему предстала еле прикрытая бельем грудь - маленькая, округлая и ходящая ходуном в такт судорожному дыханию своей обладательницы. Я озадаченно уставилась на просвечивавшие сквозь ткань темноватые соски: кроме них, под рубашкой не было ничего. Ни ножа, ни удавки, ничего.

Судя по движению воздуха рядом со мной, подошедшая Нора заглянула мне через плечо и увидела, несомненно, то же самое, что и я. То есть, ничего не увидела, кроме чужих прелестей. Сесиль, что удивительно, продолжала молчать. Даже краска смущения не залила ее лицо - напротив, оно было бледно, как полотно.

- Быть не может, - пробормотала я в крайнем смятении. Я хотела разжать пальцы, но поняла, что не могу этого сделать - я просто не чувствовала рук, будто они замерзли или отмерли.

- Натали, - тихо пробормотала Нора, отступая, - ты сошла с…

Я снова посмотрела Сесиль в глаза, думая, что наваждение сейчас пропадет, но увидела там все ту же отчаянную решимость, только на сей раз приправленную щепоткой торжества. Должно быть, такие же глаза были у Шарлотты Корде, когда Симона уступила и позволила нам зайти.

- Ну уж нет, - прошипела я, встряхивая девицу за плечи, - ты меня не обманешь! Где ты его спрятала, отвечай!

Нора, увидев, что я вновь впадаю в исступление, положила было руку мне на плечо, но я легко сбросила ее и еще сильнее вжала обмершую Сесиль в перила. Перед глазами все немного плыло, а в висках с новой силой застучало: это она, это она, это снова она.

- Отвечай!

Сесиль безмолвствовала. Только тонкие, яркие губы ее сжались в нитку, и судорожно дернулось левое веко.

И тут произошло самое худшее, что могло произойти. На лестнице раздались шаги, и по ступенькам почти неслышно спустилась невесомая фигура Робеспьера.

- Что здесь происходит? - спросил он недовольным тоном; глаза его, и без того казавшиеся огромные из-за стекол очков, расширились еще больше, когда он увидел меня, цепко держащую полуобнаженную Сесиль. - Натали, кто это?

- Она хочет вас убить! - рявкнула я и снова сотрясла Сесиль в своих руках, но та не придала этому никакого значения: стоило ей увидеть Робеспьера, как взгляд ее намертво приковался к нему, и зрачки сузились до почти незаметных точек, отчего ее светлые глаза начали напоминать куски мутного, запотевшего стекла.

- Натали, - я едва ли не впервые слышала, как Робеспьер повышает голос, - немедленно прекратите это и…

И тут я поняла, в чем дело. Свою пресловутую корзинку с непонятным содержимым Сесиль так и не выпустила из рук, будто кто-то приклеил ручку к ее ладони. Кто угодно от таких потрясений давно выронил бы свою ношу, но только не эта девица. В корзине наверняка было что-то ценное для нее. Что-то, с чем она не согласилась бы расстаться ни при каких обстоятельствах.

С торжествующим воплем я выдернула котомку из ее руки (Сесиль впервые попыталась воспротивиться, но меня невозможно было остановить) и перевернула ее вверх дном. Так и есть - следом за тщательно уложенными предметами одежды с самого дна вылетел нож - узкий, тонкий, но, вне всяких сомнений, острый.

- Вот оно! - заорала я, пинком отправляя несостоявшееся орудие убийства к ногам Робеспьера. - Она хотела убить вас, как Марата!

Нора, ахнув, замерла. Застыл и Робеспьер - даже не пошатнулся, просто остановил взгляд на кончике подлетевшего к нему лезвия и остановился сам, как будто только что получил им удар в спину. Я чувствовала себя триумфатором. Мне удалось отомстить, пусть и непозволительно поздно!

Я не успела уловить движение Сесиль, от которой на секунду все отвлеклись. Никто не успел бы засечь короткое, скупое движение, которым она вытащила откуда-то из складок платья еще что-то металлически блестящее и замахнулась, целя Робеспьеру прямо в грудь.

- Осторожно!

Я не успела бы ее остановить, даже если бы захотела - мне пришлось бы оборачиваться, и на это бы ушла драгоценная секунда. Но успела Нора - ударила Сесиль по готовой распрямиться руке с ножом, и смертельный бросок ушел в сторону - лезвие вонзилось в щель между досками стены, свистнув в паре сантиметров от плеча Робеспьера. Он все не шевелился, даже не вздрогнул - было похоже, что его прихватил паралич.

- Скорее! - закричала Нора во весь голос, бросаясь на ошеломленную неудачей Сесиль. - Она хотела убить его! Скорее сюда!

Я бросилась ей на помощь, но в этом уже не было нужды - из столярной мастерской наконец-то подоспел хозяин дома с парой подмастерьев, затем еще какие-то люди, очевидно, случайные прохожие, которых привлекли еще мои вопли, и сообща они без труда справились с Сесиль, которая, кажется, утратила всякую волю к сопротивлению.

- Можешь прощаться с головой, - подошедшая Виктуар поглядела на нее со снисхождением, - больше не пригодится. Хотя не думаю, что ты многое потеряешь…

- Жалею лишь об одном, - выплюнула в ответ неудачливая убийца, - что промахнулась!

- Говорю же - немногого лишишься, - хмыкнула Виктуар и подобрала с пола до сих пор валявшийся там нож. - Неплохо наточила, а. Подготовилась…

- Это Натали, - вдруг произнесла Нора, бледная и опустошенная, подавленно сидящая в углу. - Это она забила тревогу. Если бы не она, я бы… ее впустила.

Виктуар, приподняв брови, воззрилась на меня. То же самое сделали и все остальные, кроме Робеспьера - он продолжал смотреть в одну точку, оставаясь неподвижным, и вряд ли кто-то мог представить себе, какие мысли бродили в тот момент в его напудренной голове. Я ощутила непреодолимое желание уйти прочь. Вспышка ярости отпускала меня, выплескивалась приступами мелкой дрожи, охватившей все мое тело, и способность ясно мыслить мало-помалу возвращалась ко мне. Вместе с ней приходило и осознание, что я натворила только что. Спасла Робеспьеру жизнь? Сказал бы мне кто-нибудь, что я на это способна, я бы рассмеялась ему в лицо.

Ни слова не говоря, я вышла в сад, хлопнув дверью что было сил, как будто это могло что-то изменить. Внутри меня царил полнейший раздрай, и я никак не могла заставить себя осмыслить, что только что произошло. Зачем я кинулась на эту девицу? Разве не было бы лучше подождать, пока она совершит то, за чем пришла?

Ее вывели спустя несколько секунд, поникшую и безвольную. Она смотрела прямо перед собой и беззвучно шевелила губами, но что-то подсказывало мне, что она не молится, а, скорее, посылает проклятия. В том числе и на мою голову. Не получилось из нее Шарлотты Корде…

Воспоминание об этом имени резануло меня не хуже бьющего в сердце ножа. Я вспомнила Симону, которая набросилась на меня на паперти церкви кордельеров, когда мы встретились с ней после церемонии похорон. Конечно, в ее сознании я навсегда осталась сообщницей убийцы - ведь это я привела ее в квартиру, ведь, выходит, часть вины в смерти Марата лежит и на мне…

Последняя мысль заставила меня задохнуться и беспомощно опуститься на скамейку. В этом крылся ответ - я не спасала жизнь Робеспьеру, мой яростный порыв был всего лишь стремлением как-то загладить допущенную когда-то роковую ошибку. Я воевала с призраками.

Я впервые за прошедший год ощутила, что мне остро не хватает сигарет. Казалось бы, с привычкой в любой стрессовой ситуации тянуться к табаку было давно покончено, а теперь я лишний раз убеждалась в том, что бывших курильщиков не бывает. Как и бывших революционеров, наверное.

Ничто, к сожалению, не могло утолить моей никотиновой жажды, и я, плюнув на все, вернулась в дом. При моем появлении в столовой все, доселе оживленно и взволнованно гудящие, сразу притихли и, будто бы невзначай, посмотрели на Робеспьера. Он содрогнулся, точно просыпаясь, и со сдавленной, непонятной полуулыбкой поднялся мне навстречу.

- Натали…

- Не стоит, - только не хватало мне выслушивать от него благодарности. Это было бы еще противнее, чем копаться в навозной яме. - Знаете, я лучше пойду к себе.

Он осекся, будто я толкнула его в грудь, и с растерянным видом остановился.

- Но, Натали…

- Не стоит, - с нажимом проговорила я и, игнорируя остальных собравшихся, направилась наверх.

Но Робеспьер не был бы собой, если б оставил меня в покое. Следующим же утром, проснувшись, я обнаружила на столе в своей комнате букет роз - тех, которые Робеспьер не раз называл своими любимыми, нежно-бежевых с ярко-алой каймой по краям, прошивающей лепестки мелкими красными прожилками, будто на цветок кто-то плеснул свежей крови. Розы эти росли лишь на одном кусте в саду, и теперь, срезанные чьей-то рукой, украшали мою комнату. Между стеблями была воткнута и записка - сложенный вдвое лист.

- Вот тварь, - с чувством произнесла я, выдергивая розы из вазы. Записку я изорвала, не читая, и отправила за каминную решетку, цветы, резко переломив их надвое через колено - в помойное ведро на заднем дворе. Я и так слишком долго числилась у Робеспьера в должниках, и ему ни за что не удастся заставить меня вновь почувствовать себя чем-то ему обязанной. Пожалуй, одно было хорошо в том, что произошло - теперь мы с ним были квиты, и я могла ненавидеть его, не сдерживая себя совестью.

========== Глава 27. Обратитесь к Богу ==========

Когда-то давно, в одну из первых недель моего пребывания в доме Дюпле, Робеспьер, смущаясь, спросил меня:

- Мой вопрос может показаться неделикатным, но… вы верите в Бога?

Что тут неделикатного, я понять не смогла. Вопрос как вопрос.

- Вообще-то нет, - призналась я, а потом решила уточнить. - В смысле, я просто не задумываюсь. Может, он есть, но это точно не мужик с бородой, сидящий на облаке. А что? - я вдруг испугалась, что сказала что-то не то. - Это плохо?

- Нет-нет, - поспешил заверить меня Робеспьер. - Мне просто было интересно, как в ваше время относятся к религии.

Я пожала плечами:

- Нормально относятся. Кто хочет - верит. Не хочет - никто не заставляет. По крайней мере, в цивилизованных странах так. Но вообще в наше время много атеистов…

Последние мои слова Робеспьера заметно огорчили. Он тяжело вздохнул и проговорил:

- Я считаю атеизм признаком безнравственности, Натали. Вера необходима человеку, она пробуждает в нем все самые лучшие качества. И никакого отношения к официальной церкви это не имеет.

- Понятно, - пробормотала я, немного озадаченная этой странной беседой. А Робеспьер закончил со странным выражением, будто сам только что додумался до высказанной им мысли:

- Если человек ни во что не верит, то, признаюсь, меня он будет пугать..

Больше года прошло с того разговора, и вряд ли я бы вспомнила о нем, если б в один из ясных июньских дней Париж не украсился яркими гирляндами, знаменами и триколорами, замер в ожидании чего-то необыкновенного. Готовились к началу праздника Верховного Существа.

Если честно, я не очень хорошо понимала, что это за Существо такое и чем оно по сути отличается от христианского бога. Создано оно было силой воображения Робеспьера, который затеял этот праздник и носился со своей идеей, как с писаной торбой. Спустившись утром к завтраку, я долго не могла понять, что в облике Робеспьера смущает меня, и только спустя несколько минут с изумлением осознала, что впервые за несколько месяцев вижу на его лице улыбку.

- Сегодня такой замечательный день, - щебетала Нора, смахивая невидимые пылинки с его небесно-голубого сюртука. - И ты прекрасно выглядишь…

В последнем она не кривила душой - необычайно живой и бодрый, Робеспьер казался помолодевшим лет на десять. Ничто, казалось, не могло испортить его прекрасного настроения, и он даже заговорил со мной - первый раз с того дня, когда я выбросила в мусорное ведро подаренный им букет.

- Натали, вы не опоздаете?

- Куда? - мрачно осведомилась я, продолжая помешивать кофе. Робеспьер будто бы стушевался.

- Разве вы не идете на праздник?

- Нет, - отрезала я; смотреть на этот балаган, устроенный ради непонятно чего, у меня не было ни малейшего желания. Глаза Робеспьера расширились в удивлении.

- Как? Почему?

- Не хочу, - коротко заявила я и, покопавшись в своих мыслях, выдала первую пришедшую на ум отмазку. - Голова болит.

Казалось бы, аргумент достаточно исчерпывающий, но Робеспьер и не думал оставлять меня в покое. Думаю, его задело, что я намереваюсь проигнорировать любовно выпестованное им мероприятие.

- Но, Натали, - мягко заговорил он, - весь Париж будет сегодня…

Я не хотела разговаривать с ним, в моих планах было лишь молча допить кофе и уйти к себе, но его вкрадчивый голос неожиданно вызвал во мне такую волну бешенства, что я почти выплюнула, не выбирая слов:

- Не весь. Лично я хотела бы увидеть там Камиля с Люсиль.

Вкухне разом стало очень тихо. Все застыли, как герои поставленного на паузу кино. Замерла даже Виктуар, которой, казалось, было совершенно наплевать, о чем идет разговор. Мадам Дюпле возмущенно открыла рот, чтобы что-то сказать, и так и осталась стоять, похожая на выдернутую из воды рыбу. А я не без удовольствия отмечала, как радостное выражение медленно стекает с лица Робеспьера, а он сам утрачивает весь свой торжественный лоск. Теперь он был похож на самого себя - невзрачного, напряженного, серого от утомления.

- Пойду к себе, - я почти оттолкнула от себя чашку и быстро вышла из столовой. Никакого стыда я не чувствовала - не надо было Робеспьеру нарываться, а я бы не стала портить ему настрой. У себя в комнате я, несмотря на жару, тщательно закрыла окно, чтобы ни звука не донеслось снаружи, занавесила его и упала на постель с книгой. Остальные события праздничного дня прошли мимо меня - я не видела и не слышала, что происходит на улице, полностью отрешившись от всего. Куда больше, чем поклонение неизвестному и непонятному Существу, меня занимал штурм иерусалимских стен.

Подрагивающей рукой Максимилиан поднес горящий факел к подножию гигантской соломенной Гидры атеизма, и та занялась мгновенно, в несколько секунд оказавшись поглощенной жадным пламенем. Пошел густой дым, и Робеспьер закашлялся, изо всех сил прижав ко рту платок, и затем не без страха взглянул на него - последнее время его одолевало предчувствие, что после очередного приступа он увидит на белой ткани кровавые пятна.

Собравшиеся парижане шумели, но невозможно было разобрать, делают они это в знак поддержки или, напротив, неприятия. Максимилиан и не слышал их толком - куда отчетливее до него доносились бегающие по рядам депутатов Конвента шепотки, среди которых все чаще и чаще повторялось слово “тиран”.

“Они не поймут, - с горечью осознал он, - никогда не поймут”. Слово оставалось за народом. Поймет ли он? Но надежда на это таяла у Максимилиана с каждой секундой. Надо было подниматься обратно на трибуну и произносить вторую речь, но он неожиданно ощутил, что его полностью оставили все силы. Как будто Натали своими словами ударила его ножом, оставив гигантскую рану, через которую вместе с желанием жить и дышать постепенно утекала кровь.

Повернув голову, Максимилиан увидел, что к нему приближается Сен-Жюст. Огромных трудов стоило уговорить его остаться на праздник - срочно вызванный из армии после покушения Сесиль Рено, Антуан рьяно рвался обратно, горячо объясняя каждому, кто готов был его слушать, что сейчас он нужен на фронте как никогда. Но на праздник он все-таки пришел, специально для этого купив новую шляпу с пышным плюмажем и подпоясавшись тщательно отутюженным триколором. Первую речь Максимилиана он слушал, сложив руки на груди и щурясь от бьющего в глаза солнца, но Робеспьер чуял, что за кажущимся ледяным спокойствием Антуана скрывается целая бездна тревоги.

Он не ошибся.

- Что с тобой такое? - тихо осведомился Сен-Жюст. - Ты сам не свой.

- Все в порядке, - Максимилиан попытался улыбнуться. - Должно быть, я слишком взволнован…

- Нет, - упрямо проговорил Антуан, нахмурившись. - Я бы сказал, у тебя неприлично траурный вид для такого радостного события. Что произошло?

Максимилиан не хотел ему говорить. Рассказывать кому-то о глухом тупике, в который после долгих блужданий зашли его отношения с Натальей, казалось ему постыдным и смешным. А Робеспьер ненавидел быть объектом насмешек - его болезненное чувство собственного достоинство не выдерживало этого. А еще он терпеть не мог расписываться в собственном бессилии - а вывалить на кого-то свои переживания было ни чем иным, как этим.

- Ничего, - ответил он и хотел было подняться обратно на трибуну, но остановился. К ним уже катился Кутон.

- Антуан прав, - сказал он, останавливаясь рядом с Сен-Жюстом. - Ты выглядишь так, будто у тебя кого-то убили. В чем дело?

Максимилиан перевел взгляд с Антуана на него. Слова теснились в груди, слипшись в вязкий ком, и мешали дышать, но он запретил себе произносить их.

- Ни в чем, - обрубил он, отворачиваясь. - Слушайте, мне надо…

- А я знаю, в чем дело, - вдруг уверенно заявил Антуан, и Робеспьер проклял его внезапно проявившуюся проницательность. - Опять Натали что-то вытворила. Я прав?

При звуке ее имени внутри Максимилиана будто что-то надломилось, и он понял, что не может больше копить это все в себе - страхи, вопросы, эмоции требовали выхода, иначе просто грозили разорвать его напополам. Робеспьер нечасто ощущал потребность выговориться перед кем-то, но сейчас был именно тот случай. Ибо он чувствовал, что не унесет эту ношу в одиночку.

- Она вспомнила Ка… Демулена, - произнес он; одно имя, воспоминания о котором причиняли боль, сразу же потянуло за собой другое, и конца этой цепочке не было видно. - И его жену. Сказала, что хотела бы видеть их тут.

И посмотрел на соратников, про себя с ненавистью думая, какой же жалкий, должно быть, у него вид. Кутон крякнул. Антуан присвистнул:

- Вот оно что! Да уж, плохие дела… и что ты теперь будешь делать?

- Не знаю, - бросил Робеспьер, поводя плечами; в этот жаркий день его неожиданно стало морозить. Антуан собирался что-то сказать, но его опередил Кутон:

- Арестуй ее.

- Что? - такая мысль даже не приходила Робеспьеру в голову, и он впал почти что в ужас. - Арестовать? За что?

- За что угодно, - невозмутимо уточнил Жорж. - Это дело нетрудное. И я же не сказал “казнить”. Просто посадить под замок… на пару недель.

- И как, ты думаешь, это должно помочь?

Антуан слушал их обоих с открытым ртом. Робеспьер его понимал - он сам не верил, что говорит это.

- Ну, это может привести ее в чувство, - заметил Кутон. - И потом, ты защитишь ее от самой себя. По крайней мере, в Консьержери она не наделает глупостей, которые может наделать на свободе.

Кутон всегда был удивительно логичен. И сейчас Максимилиан не без страха признал себе, что он прав.

- Наверное… - начал он, но Антуан его перебил:

- Не надо никого арестовывать! - пылко воскликнул он. - Давай, лучше я с ней поговорю. Попытаюсь ей что-то объяснить…

Кутон недоверчиво хмыкнул, и Максимилиан разделил его настроение. Сам он давно понял, что объяснять что-то Натали - все равно, что пытаться втолковать прописные истины камню, древесному стволу или догорающей в лучах прериальского солнца атеистической Гидре. Антуан состроил умоляющее лицо.

- Хотя бы попытаюсь.

Максимилиан только безнадежно махнул рукой и принялся подниматься по скрипящим деревянным ступеням. Пусть Антуан делает что хочет, разговаривает с Натали, если ему так хочется. Сам Робеспьер давно уже оставил всякие попытки делать это.

Народ шумел и волновался, но определить, поддерживает ли он оратора, было по-прежнему невозможно. Максимилиан устремил взгляд на пеструю толпу и внезапно ощутил себя выброшенным с корабля за борт. Впервые в жизни он чувствовал, что больше ни в чем не уверен.

Я внимательно следила за любовными перипетиями Ринальда и Армиды, когда внизу послышался какой-то шум и оживленные голоса. Очевидно, семья Дюпле вернулась с праздника. Голоса Робеспьера не было слышно, и я, все еще перемалывая в себе остатки раздражения, с радостью подумала, что ему, возможно, придется задержаться допоздна. Отложив книгу, я спустилась вниз, где Нора, переставшая шипеть на меня по поводу и без повода после случая с Сесиль, встретила меня воркованием:

- Все прошло чудесно, зря ты не пошла…

Я поморщилась.

- Я тоже неплохо провела время.

- Рада за тебя, - мирно сказала Нора и подхватила на руки выбежавшего ей навстречу кота. Я рассеянно глядела, как она чешет ему за ухом, и думала - спросить или не спросить подробности праздника. С одной стороны, мне было любопытно, с другой - я не хотела как-то выказывать свой интерес к происходящему. По моему мнению, вообще вся эта затея с Верховным Существом отдавала бредом. Жаль, что Марат этого не увидел - он бы точно не оценил и, не стесняясь, разнес бы по кирпичикам воздушные замки Робеспьера.

Все расселись за столом, и я отправилась на кухню, чтобы помочь Норе соорудить ужин. Мы заканчивали второе - ради торжественного дня мадам Дюпле исхитрилась и достала где-то целую утку, - когда входная дверь открылась, и на пороге показался Робеспьер.

Меньше всего он был похож на триумфатора. Плечи его были опущены, точно что-то гнуло его к земле, шаги были нетверды, как у старика, а на лице отпечаталось выражение настолько гнетущей усталости, что все невольно перестали есть и замерли. Одного взгляда на вошедшего мне хватило, чтобы понять: что-то пошло не так.

- Боюсь, вам недолго осталось видеть меня, - проговорил Робеспьер надорванным голосом и сел на единственный свободный стул. Я заметила, что у него судорожно подергивается правое веко.

Месье и мадам Дюпле переглянулись. Нора испуганно спросила, вжимаясь в спинку своего стула:

- О чем ты говоришь?

Робеспьер поднял на нее измученный взгляд, и горестная складка, залегшая у его губ, стала еще глубже.

- Неважно. Забудь об этом.

Она замолчала, закусив губу. Глаза ее повлажнели, и мне на секунду показалось, что она сейчас расплачется, но ей удалось удержаться. Робеспьер подвинул к себе тарелку, но не притронулся к еде, даже вилку не взял. Похоже, никто и ничто не интересовало его.

- Натали! - окликнули меня от двери.

Я обернулась и увидела Антуана. Выглядел он, несомненно, бодрее Робеспьера, но это был не бог весть какой комплимент - бодрее Робеспьера выглядел бы любой труп. Сен-Жюст тоже был бледен, но в его облике не было ни единого следа апатии - напротив, он казался до крайности чем-то встревоженным.

- Натали, - Антуан изобразил свою любимую залихватскую улыбку, но она вышла настолько фальшивой, что я передернулась, - я завтра уезжаю, а мы давно не болтали… не хочешь пойти прогуляться? Выпьем где-нибудь в Пале-Эгалите…

Что-то точно было не так. Раньше Антуан никогда не позвал бы меня пьянствовать в присутствии Робеспьера - не хотел лишний раз нарываться на нотации о вреде подобного образа жизни. А теперь ему было все равно, что главный поборник морали во Франции сидит в паре метров от него. Робеспьеру, впрочем, тоже было все равно, он как будто ничего не услышал.

- Ну… - неуверенно протянула я, пытаясь понять, где кроется подвох, - пошли…

Он только этого и ждал - бесцеремонно схватил за руку и, подняв со стула, поволок на улицу. Я пыталась вяло сопротивляться:

- Может, я переоденусь…

- Даже не думай, - ответил Антуан, не поворачиваясь ко мне, - выглядишь шикарно.

Вряд ли мой вид способствовал тому, чтобы заявлять нечто подобное с такой уверенностью, и я замолчала, выжидая, что будет дальше. Сен-Жюст не относился к людям, которые умеют хитрить и долго скрывать какие-то секреты, поэтому можно было ожидать, что цель своего приглашения он выдаст мне тут же, как только мы доберемся до места.

Так и вышло: стоило нам занять столик в кафе, полном отмечающих новый праздник нетрезвых граждан, и заказать кувшин вина, как Антуан без обиняков заявил, зачем меня сюда привел.

- Я хотел поговорить о Максиме.

Давно поняв, что беседа намечается не из легких, я сделала большой глоток вина. Надо было смириться с мыслью, что это бы все равно произошло рано или поздно. Я обвела мученическим взглядом заполненный чадом и нестройными песнями зал и вдруг вспомнила, что именно здесь мы с Сен-Жюстом сидели, когда только-только познакомились. Помнится, тогда мы выпили три кувшина вина и пели Марсельезу на улице, а меня в потемках приняли за Робеспьера и нарисовали карикатуру в какой-то газетенке… Это было так давно и так здорово, что мне оставалось только удивляться, куда оно все исчезло. Даже чудесное вино не приносило мне больше удовольствия - теперь я пила не чтобы развеяться и повеселиться, а, страшно сказать, чтобы хоть как-то закрыться от окружавшей меня реальности, давящей на рассудок, словно щипцами. Я давно заметила, что хватка ее слабнет, когда я пьяна, и поэтому торопилась напиться - пила вино залпом, не притрагиваясь к закуске. Антуан, напротив, изменил своей привычке и потягивал из стакана неторопливо.

- Ну? - сказала я, почувствовав, что спасительная пелена опьянения начинает обволакивать меня. - Что ты хочешь от меня услышать?

Антуан нахмурил брови.

- Почему ты так относишься к Максиму?

Я знала, что он спросит и даже с какой интонацией, за секунду до того, как он произнес свои слова вслух. Я допила стакан и принялась наливать себе еще, параллельно придумывая, как ответить, чтобы сразу закрыть тему. На Антуана я злилась ужасно - а как еще мне было отнестись к тому, что он, прикрываясь старыми-добрыми временами, когда нашу дружбу не успела омрачить пролитая кровь, вытащил меня из дома ради того, чтобы поговорить о Робеспьере?

Он, наверное, принял мое молчание за нежелание отвечать и заговорил сам - проникновенно, с едва заметным нажимом.

- Я знаю, что ты близко общалась с Дантоном и всей его компанией и даже в определенном смысле… дорожила ими. Я не собираюсь произносить перед тобой речи о правосудии и справедливости - ты просто выплеснешь вино мне в лицо и уйдешь. Но я не собираюсь терпеть то, как ты обращаешься с Максимом. Он этого не заслужил.

- Что произошло на празднике? - неожиданно для самой себя спросила я. Антуан сморщился, будто я выложила перед ним на стол слизняка.

- Провал. Нет, на первый взгляд все было нормально, но…

- Но? - поторопила я, когда он в нерешительности замялся. Антуан заговорил с неприятием:

- Я слышал, о чем говорили депутаты. Они были, мягко говоря, не в восторге. А Максим после того, что ты наговорила ему утром, был совсем потухший, запорол речь, и…

- О, - я начала закипать, - получается, это я во всем виновата?

- Ну, - Антуан смотрел мне прямо в лицо, и я поразилась холодному, ясному выражению его глаз, - частично.

- И что ты предлагаешь? - издевательски спросила я. - Упасть перед ним на колени и покаяться?

Антуан снова наморщил нос и сделал глоток вина, покашлял - очевидно, пошло не в то горло. Я терпеливо ждала, какой ответ он найдет на мой выпад.

- Не передергивай, - в конце концов попросил он. - Я не прошу тебя шумно каяться. Но извиниться стоило бы.

Я громко фыркнула. Вино уже подействовало на меня в полной мере, и мне море было по колено.

- Иди-ка ты на хрен, Антуан. Попроси что-нибудь другое.

- Не будь ребенком, - процедил он почти со злостью. - И прекращай эти дантонистские штучки, а то…

- А то что?

Это прозвучало как открытый вызов. Антуан не торопился с ответом - сначала ужасающе медленно поднес ко рту стакан, коротко глотнул, безотрывно глядя при этом на меня. Я заметила, что на его губах замерла маленькая алая капля, которую он, впрочем, тут же слизнул кончиком языка. Лицо его медленно таяло, непроницаемо-холодное выражение, последнее время примерзшее к нему намертво, сменялось обычным, которое я привыкла видеть когда-то давно - мягким и совсем человеческим.

- Если на Максима тебе наплевать, - сказал Сен-Жюст, устало потерев висок, - подумай хоть обо мне. Представь, что я почувствую, если увижу ордер на твой арест, и…

Нельзя было представить более убогой попытки вызвать у меня сочувствие. Я вспыхнула мгновенно, вино, плескающееся в крови, послужило отличной зажигательной смесью. Рывком я поднялась со стула, при этом чуть не улетевшего в стену.

- И ты подпишешь его! - завопила я, чем вызвала несколько удивленных взглядов других посетителей. - И он подпишет!

- Я этого не говорил, - заметил Антуан, тоже поднимаясь. Но он не пугал меня. В тот момент я вообще чувствовала себя неспособной чего-то бояться.

- Ты стал таким же, как он! - швырнула я Сен-Жюсту в лицо. - Жестоким, бездушным, бесчувственным! Я не хочу больше тебя видеть! Зачем ты меня сюда привел?

Антуан казался ошеломленным. Его рот чуть приоткрылся в немой гримасе изумления. Кажется, такой реакции Сен-Жюст не ждал. Я решила хоть немного соответствовать его ожиданиям - схватила со стола стакан, на дне которого оставалось еще вино, и выплеснула его содержимое в Антуана. Он шарахнулся в сторону, но полностью увернуться не успел - на его белоснежном галстуке расцвели красные пятна.

- Больше не подходи ко мне! - выкрикнула я и, круто развернулась, кинулась прочь. Антуан бросился за мной и непременно догнал бы, если б у самого выхода его не остановил тучный хозяин кафе.

- Э, гражданин, - услышала я за своей спиной его недружелюбный голос, - а платить?

Это был мой шанс скрыться, и я его не упустила - выскочив на улицу, тут же нырнула в темноту переулков и была такова. Антуан, конечно, пытался меня искать, я иногда слышала его отчаянные оклики, петляя по улицам, и сразу же направлялась в противоположную сторону. Только спустя час, убедившись, что от возможного преследования мне удалось оторваться, я перевела дух и зашла в первый подвернувшийся ресторанчик. Короткий разговор выпил меня до дна, и я имела твердое намерение залить вином образовавшуюся внутри пустоту.

Солнце почти скрылось за горизонтом, когда к дому Дюпле неспешным, размашистым шагом подошла девица, которую еще несколько дней назад никто не мог видеть в Париже. Девица была высокого роста, темноволоса и на редкость хороша собой - особого очарования ей придавала насмешливая, слегка расхлябанная уверенность, с которой она держалась. Подойдя к калитке, девица остановилась, сверилась с какой-то смятой бумажкой и только потом постучала.

Открыли ей не сразу. Незнакомка терпеливо ждала и успела даже изорвать свою бумагу в мелкие клочки, отправив их в текущую по мостовой сточную речушку, прежде чем ей открыли. На пороге стояла Виктуар Дюпле.

- Вы к кому? - спросила она, с некоторым удивлением окинув пришедшую взглядом.

- Мне нужно видеть гражданина Робеспьера, - значительно ответила девица. - Это очень срочно.

Виктуар обернулась, бросив взгляд на наглухо закрытое окно второго этажа.

- Вряд ли он вас примет, - сказала она. - Приходите лучше завтра.

- Нет, - ласково, как при разговоре с ребенком, улыбнулась пришедшая. - Мне он нужен немедленно.

Виктуар ответила ей точь-в-точь такой же улыбкой.

- Я говорю, он не принимает. Даже если вы хотите его убить, это может подождать до завтра.

С тяжелым вздохом девица извлекла из кармана что-то небольшое и плоское, округлой формы, завернутое в кусок плотной бархатистой ткани, и не без осторожности вручила ошеломленной Виктуар.

- Покажите ему это. А потом спросите, можем ли мы с ним сейчас поговорить.

Младшая Дюпле недоверчиво фыркнула, но неизвестную вещь возвращать не стала и ушла, оставив калитку открытой. Девица вежливо ждала снаружи, прислонившись к стене, оглядывалась по сторонам с тем интересом, который обычно сопровождает тех, кто впервые попал в большой город. Хотя по ней сложно было сказать, что она родом из глухой провинции - судя по манере вести себя, девица могла бы напомнить кого-нибудь из беглых аристократов, тех, кто не привык испытывать перед кем-то трепет. Даже когда вернувшаяся Виктуар не без удивления сказала, что посетительница может войти, та осталась совершенно спокойной, не показала и следа тревоги.

- Кто это? - спросила Элеонора у сестры громким шепотом, завидев незваную гостью. Виктуар пожала плечами:

- Понятия не имею. Спроси у Максима, он ее знает.

- Спрошу, - пообещала Элеонора, провожая посетительницу колким ревнивым взглядом. Та, не обращая ни на кого внимания, неторопливо поднялась по лестнице и без всякого затруднения нашла нужную ей дверь. Робеспьер отозвался на стук тут же:

- Заходите.

Он сидел за столом, так и не переодевшийся с праздника, и до визита посетительницы был, очевидно, занят тем, что пытался что-то писать. Но лист, лежащий перед ним, был испещрен буквами едва ли наполовину, большая часть слов была криво перечеркнута, а чернила успели уже высохнуть. Что бы ни было написано на бумаге, работа хозяина кабинета этим вечером явно не задавалась.

- Спасибо, что решили меня принять в такое неурочное время, - вежливо проговорила девица, приближаясь к столу. - Я могу присесть?

- Конечно, - кивнул Робеспьер, и посетительница опустилась на стул. Несколько секунд они не говорили друг другу ничего, напряженно вглядываясь друг в друга. Каждый ждал от своего собеседника, что тот заговорит первым, и этот замкнутый круг прервала девушка:

- Меня зовут Анжела.

- Приятно познакомиться, - ответил Робеспьер настороженно. - Думаю, мне не надо представляться.

- Не надо, - подтвердила девица, - я и так знаю, как вас зовут.

- Хорошо, - кивнул он и подвинул к ней округлый сверток - ткань была чуть раздвинута в стороны, и из-под нее поблескивало что-то стеклянное. - Откуда у вас это?

Девушка по имени Анжела сухо усмехнулась.

- Вам, я вижу, знакома эта вещь.

- Я видел ее всего несколько раз, - ответил Робеспьер, - но на память не жалуюсь. Она принадлежала Камилю Демулену.

- Память вас не подводит, - кивнула девушка. - Что вы можете сказать об этой вещичке?

Робеспьер выглядел озадаченным. Протянув руку, он извлек загадочный предмет на свет, и стало видно, что это обычный сувенирный медальон с революционной символикой, из тех, которые в изобилии продавались у торгашей в арках Пале-Эгалите. Триколор, треугольник с девизом, освещающее его солнце свободы - композиция, изображенная на картине, не была чем-то из ряда вон выходящим, но посетительница, видимо, так не считала. Напрягая слабые глаза, Робеспьер вгляделся в изображение, повернул его чуть боком к свету и вздрогнул.

- Здесь ошибка, - сказал он. - Там, где должно быть “братство”, написано “вечность”…

- А вы и не замечали, - произнесла девица с удовлетворением. - Но вы себя не вините, люди часто не замечают того, что лежит на самой поверхности.

- И вы хотели поведать мне только об этом? - осведомился Робеспьер, откладывая медальон в сторону. Он начинал нервничать - то и дело тянул руку к перу, чтобы покрутить его в руках, но неизменно себя одергивал. Девица же по-прежнему не подавала признаков волнения:

- Вообще-то, нет. Я хотела сделать вам одно предложение.

- Какое?

Анжела выдержала почти театральную паузу, и Робеспьер раздраженно нахмурился. Судя по всему, он предчувствовал, что добром для него эта беседа не кончится.

- Вы человек образованный, - начала девица, буравя своего собеседника проницательным взглядом, - вам, конечно, известно о братстве вольных каменщиков.

Судя по выражению лица Робеспьера, он ожидал от ее слов чего-то более захватывающего.

- Фримасоны. Конечно, я слышал про них.

- Это сильно облегчает наш разговор, - заметила девушка. - Тогда позвольте быть откровенной с вами.

- Это облегчает наш разговор еще сильнее.

Анжела сладко улыбнулась и с хрустом размяла пальцы.

- Братство существует уже много лет, и последнее время приблизилось к тому, чтобы достичь цели, к которой стремилось не один век.

- Не один век? - приподняв брови, уточнил Робеспьер. - Я думал, вольные каменщики приобрели такую известность лишь в прошлом столетии.

Анжела только покачала головой.

- Вам многое неизвестно, но я не могу сейчас об этом говорить. Ближе к делу. Наша цель близка как никогда.

- “Наша”? - одно это слово сказало Робеспьеру многое, если судить по выражению его лица. - И что же это за цель?

Следующее слово Анжелы заставило его отчетливо вздрогнуть.

- Вечность. В чистом, первозданном виде. Источник бессмертия, который когда-то давно был похищен и хранится на острове Мальта.

То, как она говорила, не оставляло сомнений в том, что она не шутит. Робеспьер хотел улыбнуться, но посмотрел на свою собеседницу, и улыбка замерла на его губах, так толком и не проявившись, и превратилась в какую-то несуразную, кривоватую гримасу. Вернуть себе обычный безучастный вид ему удалось не без труда.

- Источник бессмертия?

- Да, вы не ослышались, - Анжела явно получала от ситуации удовольствие. - Борьба за него идет уже долгое время. Хотите присоединиться? Поучаствовать в настоящей войне?

Робеспьер быстро заморгал. Теперь у него, наверное, было ощущение, что он беседует с сумасшедшей.

- О чем вы?

- Не притворяйтесь глупее, чем вы есть, - поморщилась девица и, достав из кармана небольшую железную коробочку, звонко щелкнула откидной крышкой. - Уже много лет наше братство пыталось добраться до Мальты, но для захвата острова нужна власть. Вы сами это понимаете. И тогда…

Робеспьер внимательно слушал, хотя ему было, очевидно, сложно поверить своим ушам.

- Тогда произошла революция, - медленно рассказывала Анжела, внимательно следя за реакцией собеседника. - Все те, кто стояли у ее истоков, были членами братства. Мирабо, Дантон, Демулен…

- Демулен, - глухим эхом отозвалось в голосе Робеспьера последнее имя. Анжела криво улыбнулась.

- Да, и он тоже. Они сделали эту революцию, вложили в нее не только душу, но и все жизнь. Но они не хотели бы, чтобы ее плодами пользовался кто-то еще.

Она сделала еще одну паузу, и ее хватило Робеспьеру, чтобы понять намек.

- Речь обо мне?

- А о ком же еще, - притворно вздохнула Анжела и принялась постукивать костяшками пальцев по столешнице. - Никто не думал, что вы на такое способны. Вы появились из ниоткуда, и, не успели мы оглянуться, приобрели невиданное влияние.

- И тогда, - все тем же глухим, каким-то обреченным тоном закончил Робеспьер, - от меня решили избавиться.

Анжела развела руками в глупой пародии на извинения.

- Поначалу мы думали над этим, верно. Но вы оказались сильнее.

- Камиль… - с выражением неприкрытого страдания проговорил Робеспьер. Анжела поспешила заявить успокаивающе:

- Он не хотел выступать против вас. Долго отказывался. Но его удалось уговорить.

Робеспьер медленно поднял на посетительницу взгляд, и в комнате разом стало холоднее. Даже невозмутимая, как скала, девушка зябко повела плечами, но говорить продолжила тем же уверенным тоном:

- Мы надеялись, что им удастся победить, но вы… обвели всех вокруг пальца. Пришлось признать - вы сильный противник.

На Робеспьера не произвел впечаления ее комплимент:

- А Люсиль? За что ее?

- А это вопрос только к вам, - развела руками Анжела. - Мы, со своей стороны, пообещали Камилю, что с его женой ничего не случится, если он сделает, что от него требуется. Кто ожидал, что она пойдет к тюремщикам с сумкой, полной денег?

Вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа. Ответа и не требовалось. У Робеспьера судорожно сжались и разжались кулаки. Казалось, что еще несколько секунд - и он лишится сознания.

- Чего вы хотите? - наконец спросил он с выражением безграничной усталости. Анжела вновь щелкнула металлической крышкой - по видимости, ей это помогало формулировать фразу.

- Противодействовать вам затратно. Возможно, нам с вами по пути?

- Не думаю, - ответил Робеспьер сдавленно. Анжела лишь снисходительно улыбнулась:

- Наша организация молода, но быстро развивается. Вам понравятся перспективы, уверяю.

Ее собеседник метнул на нее тяжелый взгляд, но она не дрогнула и продолжала гнуть свое:

- Все, что вам надо будет делать - согласовывать свои действия с… нами. Делать это будет легко, когда вы вступите в братство, а дальше…

Робеспьер не дал ей договорить. Во взгляде его прорезалась та неколебимая уверенность, которая, если верить словам велеречивых ораторов из Якобинского клуба, вгоняла в трепет всех до единого врагов республики.

- Боюсь, я отвечу вам отказом.

Анжела чуть приподняла одну бровь:

- Вы даже меня не дослушали.

- Вы не скажете мне ничего нового, - бросил с неприязнью Робеспьер.

- Неужели? - недоверчиво спросила она. - У нас есть многое, что мы могли бы предложить.

- И ничего, что могло бы меня заинтересовать. А теперь, извините меня, я очень занят.

Он все-таки схватил перо и придвинул к себе полуисписанный лист. Нельзя было представить более ясного намека на то, что аудиенция подошла к концу, но Анжела не торопилась уходить - напротив, она вцепилась в стул, словно ее стремились оторвать от него.

- Вы понимаете возможные последствия ошибки, которую вы сейчас совершаете? - тихо спросила она. Вряд ли Робеспьер не услышал в ее голосе угрозы, но на его лице появилась лишь улыбка.

- Я же говорил. Вы не скажете мне ничего нового.

- Понятно, - протянула девушка зловеще. - Неподкупный не боится за свою жизнь. А как насчет жизней тех, кто его окружает?

Эффект от ее слов был сродни сильному удару под дых. Непроницаемое лицо Робеспьера будто треснуло напополам.

- Мы не нуждаемся в средствах и не стесняемся в них, - сказала Анжела, поднимаясь на ноги. - Я не поручусь за безопасность этого дома и всех его обитателей. В том числе и той милой девушки по имени Элеонора, которую я встретила внизу.

Робеспьер тоже начал подниматься - медленно, словно готовясь к броску. Они замерли в немом противостоянии друг против друга, разделенные лишь заваленным бумагами столом и громким тиканьем висящих на стене, ужасно спешащих часов.

- Вон отсюда, - отчетливо и зло произнес Робеспьер. Лицо его исказилось, судорожно задергалась правая щека. Анжела ответила ему взглядом, полным не меньшей решимости:

- Вы так уверены в себе сейчас? Не забудьте - мы делали эту революцию. Вы украли плоды нашей победы.

- Убирайтесь, - повторил он тем же самым тоном.

- Но это не значит, - она повысила голос, чтобы заглушить его собственный, - что мы исчезли. Многие из нас все еще живы, и некоторые - в вашем ближайшем окружении. Кому вы можете доверять? Подумайте об этом на досуге, когда будете планировать свою месть. Что бы вы ни делали, мы все равно обернем это против вас.

- Я не буду повторять в третий раз, - процедил он и переломил в руке чуть слышно хрустнувшее перо. Анжела лишь сочувственно покачала головой.

- Вы сами роете себе могилу, гражданин Робеспьер. Ну что ж, это ваше священное право.

И, не дав ему ответить, своим прежним уверенным шагом покинула кабинет. Робеспьер еще несколько секунд стоял неподвижно, прислушиваясь, как затихает внизу скрип ступеней, а потом рухнул обратно на стул, будто из его тела разом вытащили все кости. Все его тело била дрожь.

- Максим, - в кабинет осторожно заглянула Элеонора, - кто это приходил?

- Неважно, - проговорил он, закрывая лицо ладонями. - Запри калитку и входную дверь. Никого не пускай, даже если будут стучать.

- Но… - девушка хотела возразить, но Робеспьер перебил ее не терпящим возражений тоном:

- Пожалуйста, сделай, как я говорю. Не спрашивай ничего.

Больше Элеонора не спорила и, послушно кивнув, удалилась. Робеспьер, оставшись сидеть, отнял руки от лица и устремил задумчивый взгляд за окно, где в небе медленно сгущалась ночь. О чем он думал в тот момент, неизвестно.

В темноте переулков кто-то, ужасно фальшивя, распевал “Ca ira”. Песня эта никогда мне не нравилась, но была ужасно приставучая и вязнула в зубах не хуже ириски - стоило мне услышать ее один раз, как она напрочь въедалась в мой мозг, и мне не оставалось ничего делать, кроме как подпевать и надеяться, что она когда-нибудь отвяжется.

- Ca ira, ca ira… - напевала я, приближаясь к дому, пока не заставила себя прикусить язык и сплюнуть. После всего, что произошло, петь “Все пойдет на лад” казалось каким-то издевательским и насмешливым пророчеством. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять - дальше будет только хуже. И гадать, в какие дебри все скатится, было бесполезно - мне казалось, что, что бы я себе ни навоображала, реальность окажется еще более гнетущей и устрашающей.

Продолжая чертыхаться и отгонять от себя назойливую мелодию, я подошла к калитке и несколько раз постучала. Ключ я, как назло, забыла, не думая, что вернусь в дом так поздно, так что пришлось стучать громче, чтобы кого-нибудь разбудить. Но ответа мне не было.

- Да какого хрена, - мутно ругнулась я и ударила в калитку еще раз, сильнее и требовательнее. Но откликнулось мне лишь разнесшееся в тишине гулкое эхо.

- Чтоб вас всех, - не зная, кому точно адресовано это проклятие, буркнула я и, бесплодно подождав еще несколько минут, окончательно пришла к выводу, что ночевать на улице я не хочу. Пришлось идти на риск, а именно - обходить дом, выбираться на соседнюю улицу и лезть через ограду сада, который когда-то принадлежал монастырю кармелиток. Преодолев забор и густую зеленую изгородь, я могла попасть во внутренний двор, но сделать это оказалось не так просто, как я думала поначалу - забор был гладок, зацепиться было почти не за что, и я в нескольких местах продрала чулки и распорола себе рукав, прежде чем залезть на его вершину. Не знаю уж, как это выглядело со стороны, но, на мое счастье, в пустынном саду никого, кроме меня, не было.

Оставалось только прыгнуть вниз, но именно перед этим последним рывком я несколько секунд помедлила, не в силах решиться. Забор со стороны казался невысоким, но, сидя на его вершине, я поняла, что глаза меня обманули - в ограде было полтора моих роста, не меньше. Высоты я никогда особенно не боялась, но вот ломать себе ноги не хотелось. И все-таки лезть назад было еще опаснее, так что я, зажмурившись и вспомнив для пущего ободрения свои полеты с моста в Сену, все-таки оттолкнулась от забора и полетела вниз.

Приземлилась я не очень удачно, пребольно ударившись левой пяткой, отчего по всей ноге прошла волна болезненной судороги, но, по крайней мере, обошлось без переломов и вывихов. Найдя рядом с собой слетевшую с головы шляпу, я снова нахлобучила ее себе на макушку и хотела уже подняться на ноги, как вдруг мне в шею уперлось что-то круглое и металлическое, а за моей спиной послышался громкий щелчок взводимого пистолетного курка.

От мгновенно сковавшего все тело ужаса я обмерла и едва не упала лицом в землю. Неужели я перепутала дом? Да нет же, я его узнала бы из тысячи других!

- А-а-а-а! - завизжала я, потому что не знала, что еще можно сделать в такой ситуации. - Прошу вас, только не стреляйте!

- Натали?.. - донесся до меня потрясенный голос Робеспьера.

Да, именно он чуть не застрелил меня - об этом красноречиво говорил зажатый в его руке тяжелый пистолет. Откуда он его взял, мне было интересно, но не настолько, чтобы выяснять это прямо сейчас. Испуга во мне как не бывало - на его место пришла ярость.

- Какого черта тут происходит?! - напустилась я на Робеспьера, взбешенная до крайности. - Вы что, окончательно с ума сошли? Вы могли меня убить!

Он даже не делал попытки защититься или оправдаться, даже не отступил. Думаю, вздумай я его ударить, его бы и это не тронуло никак.

- Так это вы, - почти прошептал он с облегчением, и пистолет выскользнул на траву из его руки.

- А кто еще? Святой Петр? Верховное существо?! - заорала я, наступая и наступая на него. - Кто еще, кроме меня, черт возьми, а?

Не знаю, нашел бы он для меня какие-то объяснения, но тут дверь дома распахнулась, и на лужайку высыпали все его обитатели. Возглавлял их Бонбон, первый подбежавший к нам, подобравший пистолет и ласково приобнявший брата за плечи.

- Максимилиан, - его тону позавидовал бы любой психиатр, общающийся с буйными пациентами, - тебе надо прилечь и отдохнуть… ты так устал за сегодня…

- По нему сумасшедший дом плачет, - прошипела я, но меня никто не слушал. Неожиданно вялого, впавшего в какое-то полусонное состояние Робеспьера сдали с рук на руке Норе, и она завела его в дом. Меня же сопроводил Бонбон.

- Извини его, - попросил он, когда мы зашли в дом, аккуратно откладывая пистолет на полку при входе. - Он какой-то странный сегодня после этого праздника…

- Надеюсь, это не войдет у него в привычку, - проговорила я недовольно, но скорее для проформы: от озлобления моего к тому времени мало что осталось. - Если он в следующий раз попробует сделать что-то подобное, я за себя не отвечаю…

Могла ли я представить в тот момент, что следующего раза не будет?

========== Глава 28. Проверка на прочность ==========

Прериальский воздух застоялся и при попытке его вдохнуть становился похож на горячую вату. В помещении Комитета Общественного Спасения, несмотря на открытые окна, царила духота - от жары все дрожало и расплывалось перед глазами, буквы сливались в единое черное пятно, но Робеспьер упорно продолжал писать. Он не отрывался ни на секунду, даже не достал платок, чтобы утереть катившиеся по его лбу капли пота. Рука его подрагивала, строчки срывались и проваливались, но он заставлял себя продолжать, хоть и с каждой секундой его все сильнее захватывало чувство, что он сейчас упадет в обморок.

Нельзя останавливаться. Нельзя оглядываться. Секунда промедления - смерть всему.

Кроме него, в помещении не было никого, и Максимилиан неожиданно хорошо представил, как он выглядит со стороны - бледный, высохший, скорчившийся на стуле в слишком большом для него помещении, как насекомое, помещенное под стеклянный колпак. Но он быстро выкинул из головы эту мысль. Отвлекаться нельзя. Секунда промедления - смерть всему.

Только громкий звук открывающейся двери заставил Робеспьера поднять голову. Перед глазами все покачивалось, он сморгнул раз, другой, чтобы понять, кто вошел в зал. Но слух подсказал ему быстрее, чем зрение - только одного члена Комитета могло сопровождать мерное поскрипывание множества металлических деталей. Кутон, конечно, кто же еще это мог быть. Удивительно, что он явился только сейчас - с утра его дождаться так и не смогли.

- Привет и братство, - протянул вошедший, как показалось Максимилиану, с ядовитой насмешкой. - Выглядишь отвратительно.

- Знаю, - коротко ответил Робеспьер, с сожалением откладывая перо. Впрочем, сожаление его граничило с внутренним облегчением - хотя работы осталось совсем немного, Максимилиан не мог задавить в себе малодушную радость от представившейся отсрочки. Меньше всего в жизни он хотел дописывать, а затем оглашать лежавший перед ним документ.

- Что произошло? - осведомился Кутон, подъезжая ближе на своем кресле. Робеспьер непроизвольно отодвинулся.

- Ничего. Все в порядке.

Конечно, Кутона эти слова не могли убедить. Он усмехнулся, коротко и едко:

- Настолько ничего, что сегодня утром я получил это милое письмо?

- Что? - Робеспьер недоуменно поморгал. - Какое письмо?

Через секунду перед ним с шелестом опустилась испещренная четкими печатными буквами бумага. Ничего особенного на первый взгляд - несколько абзацев текста, печать и чья-то замысловатая подпись в конце. В первую секунду Робеспьер не понял, в чем дело, но тут, стоило ему вглядеться в тисненую эмблему, алевшую внизу листа, его сердце забилось так быстро, будто он только что пробежал несколько кругов вокруг Лувра.

Слова “Свобода, вечность, братство”, выбитые на ровном треугольнике, говорили сами за себя. Не веря в то, что видит, Максимилиан поднял глаза на Кутона. Тот, несомненно, прочитал все по выражению его глаз.

- Почитай. Станет еще интереснее.

Протерев глаза и поправив очки, Робеспьер пробежал глазами по строчкам. В груди у него неожиданно начал тесниться совершенно неуместный в подобной ситуации смех, и Максимилиан сжал губы, боясь, что если наружу вырвется хоть смешок, вместе с ним навсегда ускользнет рассудок.

- Они хотят, чтобы я тебя убил, - своим обычным тоном, будто речь шла об утреннем кофе, заговорил Кутон. - Не знаю, как они себе это представляют. Что я возьму нож и воткну тебе в сердце, как намеревалась сделать эта девица… как ее… Рено? Неважно. В общем, мне бы все равно не хватило для подобного предприятия ни роста, ни сил.

Робеспьер отложил письмо и попытался сосредоточиться, но это было нелегко: жара вкупе с навалившимся потрясением разъедала мозг, плавила мысли, и все, на что его хватило - лишь полубесчувственно произнести:

- Значит, ты все это время…

- Не драматизируй, - отрезал Кутон. - Да, меня посвятили в братство восемь лет тому назад. Но я уже много лет не поддерживал с ними никаких контактов. Думал, они про меня забыли. Оказалось, нет.

Робеспьер продолжал мрачно смотреть на него. Он хотел сказать многое, но слова разбегались в стороны, едва подобравшись к горлу.

- Но я вольный каменщик, этого не отнять, - сказал Кутон, подождав и поняв, что ответа на свою предыдущую триаду не дождется. - И пришел сдаваться на твою милость.

Поначалу Максимилиан не уловил смысл его последних слов.

- Милость?.. - пробормотал он и удивился, как чужеродно прозвучало в его устах это слово.

- Именно, -Кутон забрал у него из-под носа бумагу и решительно скомкал ее в ладони. - Мы многое проделали вместе, и я не собираюсь подчиняться чьему-то решению тебя устранить. У меня все еще осталось понятие о принципах, и…

- Зачем? - отрывисто спросил Робеспьер, перебивая его. - Ты мог ничего не говорить мне. Сжечь это письмо и обо всем забыть.

Кутон замолк. Повисшая тишина была настолько пронзительной, что было слышно, как в другом конце зала в стекло бесплодно стучится жужжащая муха.

- Я хотел предупредить тебя, - наконец произнес Кутон. - Не знаю, чем ты умудрился их так разозлить, но скажу тебе сразу - если ты задумал противостоять им, выброси из головы все, что было раньше. Это все были детские игры - все то, что мы делали до сих пор. Если они настроены решительно, то не будут считаться со средствами.

- Я знаю, - тоном, полным презрения, процедил Робеспьер, и сделал то, чего никогда не позволил бы себе ранее - решительно подвинул свои бумаги к Кутону, не думая о том, что проект нового закона еще не окончен. - Мы тоже.

Брови Кутона медленно поползли вверх. Протянув руку, он взял бумаги, подул на непросохшие чернила и принялся читать. Робеспьер бесстрастно наблюдал, как медленно заливается бледностью его лицо. Несмотря на сковавшую воздух духоту, в груди у Максимилиана было так холодно, что больше уже ничего не болело.

- Ты же понимаешь, - вкрадчиво сказал Кутон, закончив чтение, - что этот закон может подвести под гильотину кого угодно?

- Понимаю, - Максимилиан кивнул. - Девушка из… братства, когда уходила от меня, сказала, что они могут быть где угодно. Любой может носить под одеждой масонский символ. Но мы найдем их, кем бы они ни были, и они понесут свое наказание.

Кутон отчетливо дернулся, но продолжал испытующе смотреть на своего собеседника, словно ожидая еще чего-то. Робеспьер глубоко вдохнул. Объяснения подобного рода всегда давались ему нелегко.

- Они угрожали мне и тем, кто мне дорог. Они угрожали республике, и я не могу позволить, чтобы ее использовали как средство для осуществления своих мелочных предприятий. Что бы они ни говорили, революция была совершена народом и для народа, а не для кучки франтов, воображающих себя вершителями мировых судеб.

На лице Кутона снова появилась усмешка. Отложив бумаги, он произнес почти что весело:

- Вот оно что. От тебя я другого и не ожидал.

- Ты со мной?

Где-то вдалеке колокол мерно отсчитал десять ударов. Скоро откроется заседание Конвента, и там все решится. Робеспьер уже знал, как отреагируют депутаты на то, что он предложит - кто-то сочтет его сумасшедшим, кто-то решит, что им овладела мания крови… все содрогнутся от страха, но сильнее всего те, кто все это время носил в своей душе ужасную, смертельную тайну. Их головы падут, чтобы Республика могла жить. Невиновным бояться нечего.

По крайней мере, в последнее Робеспьеру очень хотелось верить.

- Конечно, с тобой, - Кутон решительно схватил со стола бумаги, прежде чем Максимилиан успел протянуть к ним руку. - Я сам прочитаю это все с трибуны. Давненько я там не был, знаешь ли. Может, в зале будут те, кто знает о моей принадлежности братству, вот на их лица я бы с удовольствием посмотрел.

- Может, они чем-то себя выдадут? - спросил Робеспьер с надеждой. Кутон пожал плечами, прытко устремляясь в проход вперед него на своем металлическом кресле:

- Посмотрим, друг мой. Посмотрим…

Яркое солнце светило им в спину, в окно неожиданно залетело прохладное дуновение ветра, слабо скользнувшее по лицу Максимилиана, и он позволил себе на секунду робко подумать, что, возможно, в своей борьбе не останется одинок.

Если бы он мог представить тогда, как скоро на него со всей безжалостностью обрушится осознание, насколько глубоко он ошибался.

Жара весь день стояла кошмарная, а после полудня стало только хуже, и я, не найдя в доме ничего, чем можно было бы освежить горло, лениво выплелась на улицу с намерением дойти до ближайшего кафе и опрокинуть там пару стаканов ледяного, чтобы зубы сводило, лимонада. Цель мною была обнаружена спустя десять минут неторопливой прогулки и, несмотря на то, что почти все столики были заняты, мне удалось найти место в тенечке и с наслаждением растянуться на стуле. Подбежал парень-официант.

- Чего-нибудь холодного, - попросила я, вытягивая из кармана ассигнат. - И побыстрее, а то я сейчас зажарюсь.

- Как скажете, - кивнул он и скрылся. Не зная, чем себя занять в ожидании заказа, я лениво осмотрела граждан, которые занимали столики вокруг меня. Ничего особенного ни один из них из себя не представлял: кто-то попивал что-то из запотевшего стакана, кто-то поглощал обед, кто-то был углублен в чтение газеты. Я успела задуматься, а не построить ли глазки импозантному мужчине, сидевшему через два столика от меня, но тут официант принес мне лимонад.

- Спасибо, - поблагодарила я, протягивая ему ассигнат. Забрав деньги, парень исчез, и я с наслаждением сделала глоток ледяной жидкости, блаженно ощутила, как она приятной прохладой падает в желудок, и тут в мое слегка мутное от жары сознание вклинился звонкий голос подошедшего мальчишки-газетчика.

- Последние новости, граждане! Новый закон, принятый Конвентом! Не пропустите!

Газета была проправительственная - после шума, связанного со “Старым кордельером”, другой и быть не могло. Мне не хотелось ее покупать - чувствовалось, что ничего хорошего я там не прочитаю, - но мальчишка продолжал назойливо орать, и я отдала бы дороже, только бы он ушел куда-нибудь подальше.

- Эй, крикун, - подозвала я его, - дай мне один номер и катись отсюда подальше.

Он не обиделся - радостно сграбастал с моей ладони деньги, выдал мне сдачу и помчался дальше, оглашая улицу своими выкриками. Про себя позавидовав тому, как иные переносят духоту и высокую температуру, я вздохнула и развернула газету, принялась читать отпечатанный текст, даже не соображая особо, что там написано. Может, если б мои глаза не зацепились за слова “враг народа”, я бы и вовсе ничего не поняла из опубликованного декрета и оставила газету на столике, оставаясь в счастливом неведении. Хотя не уверена, что оно продлилось бы долго.

“Те, кто стремится силой или хитростью уничтожить общественную свободу…”

Я заставила себя сосредоточить внимание на газете, хотя сделать это было чрезвычайно сложно. Но еще несколько глотков лимонада - и я стала способна воспринимать декрет, хотя сознание мое, даже освежившись, отторгало понимание напечатанного - слишком это было дико, слишком, даже несмотря на все уже случившееся, противоречило не только законам человечности, но и здравого смысла.

“Те, кто занимался дезориентацией народа и его представителей, склоняя их к политически неверным действиям…”

“Те, кто распространял информацию, способную вызвать «упадок духа» нации…”

“Те, кто распространял дезинформацию с целью вызвать беспорядки и раскол в обществе…”

“Тех, кто будет вводить в заблуждение общественное мнение, мешать просвещению народа, развращать нравы и общественное сознание, извращать энергию и чистоту революционных и республиканских принципов…»

За все эти и другие преступления, включавшие саботаж, военную измену и стремление восстановить королевскую власть, новый закон предусматривал лишь одно наказание - смерть. Причем шансы остаться в живых у подсудимых теперь выглядели ничтожными - судебная процедура была упрощена до минимума, “враги народа” не имели шансов ни на адвоката, ни на показания свидетелей, которые могли бы высказаться в их пользу. Даже допрос, и тот проводился теперь прямо на судебном заседании!

Мне резко перестало быть жарко. Все мое тело в момент покрылось ледяной испариной. Этого не могло быть, это был всего лишь страшный сон, и я сильно ущипнула себя за запястье, надеясь очнуться от него. Боль кольнула кожу, но на этом все кончилось. Я не спала. Новый закон был реальностью.

Лимонад был забыт, и я помчалась домой, сжимая в руке пресловутую газету. Не знаю, счастьем считать это или нет, но, подбегая к дому, я увидела Робеспьера, который как раз в тот момент отпирал калитку.

- Максимилиан! - гортанно, как будто у меня что-то застряло в глотке, крикнула я.

Он чуть не подпрыгнул от изумления, что и неудивительно - впервые за долгое время я назвала его по имени.

- Да, Натали? - ровно спросил он, оборачиваясь ко мне. Ключ он оставил в замке.

Я сунула ему газету почти в лицо.

- Что это?

Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, о чем я говорю. Из его груди вырвался тяжелый вздох, что значило, что мне сейчас предстоит слушать очередное занудное объяснение, которое не объясняет ровным счетом ничего.

- Натали, поверьте, у нас были причины…

- У вас были причины, - прошипела я, еле сдерживаясь, чтобы не швырнуть в него этой газетенкой. - У вас всегда есть причины убивать людей.

Лицо его перекосилось в мучительной гримасе, которой, наверное, долженствовало меня испугать. Но страха я не ощутила, а вот ненависть - сполна.

- Вы не знаете, - тихо проговорил он, и я заметила, что у него, как всегда в минуты сильного волнения, с силой сжимается в кулак и разжимается правая рука, - понятия не имеете о том, что происходит.

- Я знаю! - воскликнула я, хоть мне не было нужды пытаться его перекричать. - Я знаю, что происходит! Погибнет еще больше людей! Неужели вам не кажется, что крови было достаточно?

Он тяжело посмотрел мне в лицо, и я увидела, что белки его глаз кажутся красными из-за полопавшихся в них сосудов. Пудры на его лице почти не было, и я брезгливо заметила, какого мерзкого, желтоватого цвета стала его кожа. Может, он и рад был бы замаскировать ее искусственной бледностью, но от жары пудра стекала вместе с потом, и я даже смогла увидеть у Максимилиана на щеках следы ее белесых разводов. Это отчего-то показалось мне настолько отвратительным, что я почувствовала, как выпитый недавно лимонад начинает подниматься из желудка обратно.

- Мне казалось, - проговорил Робеспьер со значением и повернул ключ в замке калитки. - Но другим - нет. А теперь извините меня, Натали…

Он мог и не уходить так поспешно. Я бы все равно ничего ему не сказала - была слишком занята тем, чтобы меня не вывернуло наизнанку.

Потянулась череда унылых, однообразных дней. Париж лишился последних остатков своего веселья, полностью погрузившись в тяжелую атмосферу подозрительности и страха. Кафе и таверны, так любимые мною, где мы когда-то проводили немало времени с Антуаном, почти опустели - люди старались не выходить из дома без сильной необходимости. Схватить могли любого: один раз на моих глазах двое национальных гвардейцев заломили руки какому-то мужчине, который, не говоря ни слова, просто проходил мимо булочной и бросил жадный взгляд на пустую витрину. В чем состояло его преступление, я так и не поняла, а спрашивать побоялась - попасть “соучастником” теперь было не легко, а очень легко, и что-то подсказывало мне, что в этот раз Робеспьер вряд ли станет меня вызволять.

Даже от места репетитора мне отказали - мать Клода, нервно вздрагивая при каждом доносящемся с улицы звуке, сбивчиво объяснила мне, что она мною довольна, но денег, чтобы оплачивать мои услуги, у нее больше нет. Не без сожаления я распрощалась с ней и даже с несносным мальчишкой - он не утратил своего одинаково флематичного отношения ко всему, но стал меньше есть и за последнее время будто бы немного повзрослел.

- Удачи вам, гражданка, - сказал он, протягивая мне один из своих любимых альбомов. - Возьмите на память.

Мне отчего-то захотелось расплакаться, но я не стала этого делать и, приняв подарок, понуро ушла. Теперь делать мне было совсем нечего, единственный источник денег пресекся, но я отчего-то не чувствовала желания экономить. Возможно, какое-то шестое чувство подсказывало мне, что времени осталось не так уж много, поэтому я продолжила свои траты в прежнем режиме, не обращая внимания, что накопления в моем ящике неотвратимо тают.

Однообразная рутина сомкнулась надо мной, как вязкие воды омута, в который я погрузилась с головой, и я начала ощущать подступающую отрешенность и апатию ко всему. Даже телеги с осужденными, которые я теперь встречала регулярно, не вызывали во мне былого трепета: я просто провожала их взглядом, не чувствуя при этом ничего - ни жалости, ни злости, ни осуждения. Единственной эмоцией, которая не только осталась при мне, но въелась в мою душу еще крепче, был страх - вездесущий, едкий, он преследовал меня по пятам, и я могла различать его запах: навязчивый, но неуловимый, отдававший металлической тяжестью и застревающей в горле горечью. Но если бы кто-то спросил у меня, чего конкретно я боюсь, я бы, скорее всего, неопределенно пожала плечами. На это меня просто-напросто уже не хватало.

Не знаю, до чего довело бы меня это отупение, неотвратимо превращающее меня то ли в призрака, то ли в собственную тень, если бы не один вечер, который в очередной раз переменил все. День тот поначалу не отличался от всех остальных - утром я помогла Норе с завтраком, затем совершила неторопливую прогулку вдоль Сены, ни о чем не думая, вернулась в дом и, зайдя в прихожую и не увидев там чужой обуви, поняла, что кроме меня, там никого нет. Элеонора была на своих рисовальных курсах, Виктуар ушла неизвестно куда, мадам Дюпле еще утром говорила что-то о намерении навестить рынок, а хозяин дома с сыном, очевидно, пропадал в мастерской. Неожиданно обрадовавшись выпавшему мне одиночеству, я решила соорудить себе чашку чая и устроиться с книгой, но тут мое внимание привлекли донесшиеся из гостиной сдавленные, невнятные звуки, больше всего напоминавшие всхлипы.

Я озадаченно замерла посреди столовой. Очевидно, в доме, помимо меня, все-таки был кто-то еще. Может, Виктуар вернулась раньше меня? Или Элеонора не пошла на свои курсы и решила, пользуясь уединениям, предаться страданиям своей несчастной любви? Или мадам Дюпле, если, конечно, такое возможно, повздорила из-за чего-то с мужем?

Я могла предположить что угодно, но только не то, что увидела, вытянув шею и осторожно заглянуть в гостиную. Потому что тем, кто сидел в кресле и плакал почти в голос, закрыв лицо руками и сотрясаясь от рыданий всем телом, не обращая внимания на тоскливо поскуливающего рядом Браунта, был ни кто иной, как Робеспьер.

Парень, сидящий за секретарским столом в полутемной приемной Великого Мастера, ничего не говорил, но неодобрительные взгляды, которые он то и дело метал на ожидающую аудиенции Анжелу, говорили сами за себя. Не без усмешки девушка вспомнила, что в это время женщина в братстве была нонсенсом - про эмансипацию им, конечно, никто не рассказывал, и явившуюся с рекомендациями от мэтра Энжи поначалу встретили с недоумением и едва не выгнали вон. Пришлось выхватить пистолет и разнести в осколки вазу с цветами, стоящую на столе секретаря - теперь на месте, где она стояла, виднелся еле заметный протертый кружок. Зато после этого Анжелу сразу стали слушать. Дикое время, если подумать, раз свои права приходится доказывать такими варварскими методами. Но и никогда Энжи не имела, пожалуй, такого успеха у мужчин - в Париже она пребывала всего две недели, и за это время успела отвергнуть с несколько десятков приглашений на свидание. Особенно усердствовал на этом поприще некий бывший актер, которого сама Анжела не взяла бы в братство даже на должность вахтера при входе. И не отстал он даже после того, как она, обозленная до крайности, сунула ему под нос пистолетное дуло. Правильно про него говорили, что у него не все дома.

Ожидание затягивалось, но Анжела и не думала начинать предъявлять претензии. Делу это не поможет, а злить Великого Мастера во все времена было чревато последствиями. Чтобы отвлечься, она начала думать о мэтре. Последнее время этот человек занимал все больше места в ее мыслях, и Энжи иногда начинало это пугать. Но больше думать было не о ком - воспоминания о другом, который исчез, Анжела заперла в дальний угол сознания и дала себе слово не извлекать их оттуда, пока все не кончится. Решение было непростым, но иначе было никак - иначе он приходил во снах, врывался в них непрошенным гостем, и Энжи просыпалась в слезах, дрожа - до того реальным было ощущение, что он был совсем рядом, а она по неловкости своей не смогла его удержать.

Впрочем, возможно, так и было на самом деле?

- В мече, который мы ищем, сокрыта бесконечная сила, - уверенно ответил мэтр на прямой вопрос Анжелы. Первый, который она ему задала после почти полуторагодового молчания. - Тебе достаточно будет только захотеть, и он вернется к жизни. Как уже произошло с ним один раз.

- Как это случилось? - спросила она, не слушая подтачивающий голос здравого смысла: не может все быть так просто. Мэтр жестом пригласил ее следовать за собой. Они в молчании шли по коридору главного штаба, увешанному потретами, и возле одного из них мэтр остановился. Анжела с интересом глянула на человека, изображенного на холсте, но тот был ей не знаком: широкое одухотворенное лицо, густая борода, пафосно воздетый к небесам взгляд. Да и одет он был как герой фильма о короле Артуре - в доспехи и белый плащ с красным крестом поверх них. Анжела вгляделась в подпись под портретом, но и та ни о чем не сказала ей.

- Последний из Великих Мастеров, владевший мечом, - сказал мэтр негромко, но голос его четко разнесся в тишине коридора. - Жак де Моле.

Наверное, это имя должно было что-то сказать Энжи, но она никогда не была особенно сильна в истории и не стеснялась признаваться в этом:

- Кто это?

Мэтр тяжело вздохнул, будто имел дело с умственно отсталой. Вообще, к неудовольствию Анжелы, такие вздохи из его уст звучали довольно часто, когда он общался с ней.

- Почитай, в конце концов, что-нибудь по истории нашего братства. Тебе это может понадобиться сильнее, чем ты представляешь.

- Обязательно, - бездумно ответила Энжи. - Так что с ним случилось, с этим… Жаком?

- Меч невозможно отобрать силой, - певуче сказал мэтр. - Но те, кто заточили де Моле в тюрьму, пообещали сохранить ему жизнь, если он передаст его добровольно.

- А он повелся, - проговорила Анжела обреченно. Свет люстры, висящей под потолком, будто дрогнул на секунду, и ей показалось, что де Моле на портрете поверженно и виновато опустил уголки губ.

- Он отдал меч. И отправился на костер, - подтвердил мэтр, мягко беря Анжелу под локоть и приглашая идти дальше, мимо десятков других портретов, провожавших ее, как казалось, мрачными и неодобрительными взглядами. Не то чтобы она верила во всякую мистику, но от пронзительного ощущения, что на нее устремлено множество глаз, ей было не по себе, и она торопливо перебирала ногами, чтобы гулким звуком шагов заглушить несущийся ей в спину невнятный, холодный шепоток. Всеми силами она старалась не отстать от мэтра, а он продолжал говорить, ему все было нипочем:

- То, что принадлежит нам, у нас забрали обманом. Павел знал об этом и стремился восстановить справедливость.

От звука знакомого имени Анжела вздрогнула. Мэтр произнес его как-то странно - вроде бы с почтением, но таким, в котором сквозила, протравливая его до основания, какая-то еле уловимая издевка. Он не сказал ничего дурного, но Энжи отчего-то непреодолимо захотелось ударить его по лицу.

- Тогда наши противники организовали его убийство, - продолжал мэтр, не поворачивая головы; тень от жалюзи, упавшая на его лицо, перечеркнула его надвое широким косым мазком. - Думаю, они хотели заставить его отдать меч так же, как когда-то заставили несчастного де Моле. Но Павел оказался менее доверчив. Не знаю, что точно произошло там в ту ночь, но он был убит.

- Почему тогда он не воскрес сразу же?

Мэтр коротко глянул на Анжелу, глаза его при этом нехорошо сверкнули.

- Дело в ларце, я думаю. Он был сделан по заказу ордена меченосцев специально для хранения меча. Состав материала никому не известен, они называли его “вечное железо”. Не знаю, что это, но даже призрак не мог пройти сквозь него, чтобы коснуться реликвии и вернуть себе тело.

- А потом что-то такое случилось, - проговорила Энжи задумчиво, - что он все-таки сумел это сделать.

- Как это произошло, мне не известно, - ответил мэтр с видимым сожалением. Анжела не могла знать тем более, но хорошо представляла себе, у кого может быть ответ.

- Я спрошу у Наташи при встрече.

Тогда она еще не знала, что Наташа пропала.

Я окаменела. То, что я увидела, настолько не укладывалось в мои представления о мире, что у меня не возникло ни одной, даже самой маленькой идеи, что можно сделать. Ни подойти ближе, ни удалиться, ни сказать что-нибудь - ничего. Ни сострадания, ни презрения к этому жалкому, рыдающему существу у меня не возникло - только одно тупое и оцепенелое “этого не может быть” билось в моем мозгу тяжелым ударом колокола.

Он не заметил меня. Думаю, он не заметил бы и бомбу, разорвись она у его ног. Благоразумнее всего с моей стороны было бы воспользоваться этим и тихо уйти, но когда я последний раз поступала благоразумно?

Должно быть, он слышал мое приближение: пол в доме был старый, скрипящие доски выдавали меня с головой. Но единственной реакцией Робеспьера было то, что он перестал трястись и замер, пару раз судорожно вздохнув и издав звук, похожий на полузадушенную икоту. Рук от лица он так и не отнял, и я, все еще не веря, что это происходит со мной и с ним прямо сейчас, сделала это сама - опустилась перед ним на колени, мягко обхватила хрупкие, холодные запястья и медленно отвела их в сторону, заставляя Робеспьера открыть лицо - раскрасневшееся, опухшее, совсем некрасивое от слез.

Он посмотрел на меня, но я не была уверена, что он меня видит - его потерянный взгляд был расфокусирован, что придавало его облику странную беспомощность. Насколько же я отвыкла видеть его таким, а ведь видела когда-то очень давно…

- И вы… - голос его был сорван и казался принадлежащим не ему, - и вы меня тоже ненавидите, так?..

Глупо признать, но у меня не было ответа. Задай Робеспьер мне этот вопрос несколькими днями или даже часами раньше, я бы выпалила ему в лицо ответ, давно заготовленный и хлесткий. Но сейчас, сидя перед ним, убитым и раздавленным, сжимая его одеревеневшие, влажные от слез ладони, я не испытывала к нему ненависти. Оказалось, и у нее тоже был свой предел.

Я молчала. Он тоже, хотя вряд ли он ждал, что я ему что-то отвечу. Может, он даже думал, что ответ известен ему заранее. Лицо его исказилось снова, и я содрогнулась, почти физически ощутив, как он снова пытается запереть себя на все замки, не допустить нового срыва, потому что его застал тот человек, которому он, наверное, мог довериться меньше всего на свете.

Мне неожиданно стало противно - и от того, как он на меня смотрит, и от того, что у него мокрые пальцы, и вообще от всей этой ситуации, нелепой, мерзкой, похожей на плохой фарс. Я не должна была быть здесь, на моем месте следовало оказаться Норе, мадам Дюпле или Бонбону - кому-нибудь, кто испытывает к Робеспьеру теплые чувства. Но не мне. Я не могу начать его утешать, для этого я слишком терпеть его не могу. Поэтому мозг, худо-бедно запустившись заново после пережитого шока, подкинул мне единственно возможный выход: уйти поскорее и забыть обо всем этом.

Покидая комнату, я на всякий случай не оглядывалась и прижала ладони к ушам. Уйти оказалось очень просто - подняться с колен, попятиться, а потом резко развернуться и устремиться к лестнице. Но забыть было невозможно - увиденное крутилось в голове, как я ни старалась вышвырнуть это оттуда, давило на сердце, разрывало мутную пленку, стянувшую мое сознание несколько недель назад, и от этого я чувствовала себя беззащитной, как будто была муравьем под лупой, готовой каждую секунду сжечь его дотла.

Могло ли случиться так, что я ошибалась все это время? Могло ли случиться так, что я упустила что-то важное? Я не хотела думать об этом, но мысли лезли в голову сами, и от них мне становилось страшно - от одной перспективы, что я могла бы натворить, если б мои опасения нашли под собой хоть какую-то почву. Но они не нашли бы. Я не могла позволить этому случиться, ведь иначе выходило, что я уже второй раз совершаю ужасную ошибку. Первый раз случился тогда, когда я радостно распахнула дверь квартиры Марата перед странной посетительницей с белым нарциссом в вырезе.

Я сидела неподвижно на своей постели, обняв себя за плечи, и тщетно пыталась отстраниться от всего. Как сквозь пелену, я услышала неровные, спотыкающиеся шаги в коридоре - сначала в одну сторону, потом в другую. Впрочем, я не исключала, что мне показалось. Я слушала не то, что происходит рядом со мной, а два голоса, которые неожиданно принялись нашептывать мне в оба уха.

“Он спас мне жизнь”, - говорил один.

“За это я с ним расплатилась”, - отрезал другой.

“Он помог мне и не оставил одну”, - первый продолжал упорствовать.

“Он бы отправил меня на смерть, если бы не Бонбон”, - ехидно отбривал второй.

Все это было слишком, слишком запутано, все перемешалось у меня в голове: тут была и первая наша с Робеспьером встреча в Консьержери, и то, как он схватил меня, не давая упасть, на крыльце церкви кордельеров во время похорон Марата, и то, как я пришла к нему однажды вечером, подстегнутая любопытством и азартным спором с Люсиль… звучал в моей голове, заставляя все остальное покрываться пеленой, ледяной вопрос “Где ваша кокарда?”, и тут же совсем другой голос, мягкий и доброжелательный, заглушал его: “Вам выпало великое счастье жить в таком мире, где все давно забыли о насилии, угнетении и несправедливости”. Я металась среди собственных воспоминаний, как в лабиринте, не зная, где найти выход, чтобы глотнуть хоть немного воздуха, и одно из них преследовало меня, тяжело и холодно дышало в спину: “Давайте сразу договоримся, вы не будете пытаться врать мне”. Сколько я бегала от него, изыскивая самые сложные и извилистые пути? Может, стоило остановиться и посмотреть прямо ему в лицо?

Я подняла голову и медленно, сонно моргнула. За окном уже темнело, снизу раздавались оживленные голоса - очевидно, обитатели дома вернулись, и вовсю кипело приготовление ужина. Я поднялась с постели и, заставляя себя идти прямо, направилась к двери. Сколько помню себя в этом доме, я всегда старалась помочь с ужином, но сейчас мой путь лежал вовсе не на кухню. Я направлялась в единственное место, где могла получить хоть какое-то решение рвавших меня на части противоречий - в кабинет Робеспьера.

Перед знакомой деревянной дверью я замерла. Я не была уверена в том, что хочу сказать; что уж там, я не была уверена, хочу ли вообще открывать ее и заходить внутрь. Но пути назад не было - что угодно было лучше, чем продолжать жить, как я жила до этого. И я, коротко постучав, затаила дыхание, схваченная каким-то суеверным страхом.

“Ответьте же, - отчаянно думала я, почти что ощущая, как текут, не отзываясь, секунды. - Только не говорите, что уже поздно. Никогда не будет поздно, пока мы живы”.

Осмелев, я постучала еще раз.

- Максимилиан… Максимилиан?

Молчание. Конечно же, он не хотел меня видеть. Может, его терпение, казавшееся мне до сих пор безграничным, переполнилось именно сегодня. Но я не была настроена сдаваться так просто - вернуться в комнату, к тому, что было раньше, я уже просто-напросто не могла. Уж лучше на гильотину, куда угодно, только не назад.

- Я же знаю, вы меня слышите, - я попыталась сделать голос недовольным, но он все равно звучал безжизненно. - Позвольте мне войти. Я знаю, мы давно уже… в разладе, но я подумала обо всем, что происходит, и мне кажется, что можно, наверное, как-то все переиначить, разве нет?..

Из кабинета мне ничем не ответили. Я ощутила, что у меня кружится голова и подгибаются ноги, и обессиленно прислонилась к двери, ладонью ощутив медленное скольжение гладкого дерева.

- Ладно, исправить уже ничего нельзя, - проговорила я, сама не зная, к кому обращаюсь: к нему или к себе, - ни вы, ни я не вернем тех, кто уже мертв. Но поймите, жить так я больше не могу. Если даже мы ничего не исправим, может, нам просто надо погово…

Рука моя случайно зацепилась за дверную ручку, и та подалась неожиданно легко - опустилась вниз, и дверь приоткрылась. В последний момент найдя в себе силы устоять на ногах, я отступила. Уж теперь-то из кабинета должен был донестись раздраженный голос, предписывающий мне зайти или, что более вероятно, убраться куда подальше, но оттуда вновь не раздалось ни звука. Удивленная, я открыла дверь шире, и у меня вырвался всплеск нервного хихиканья.

Кабинет был пуст. Робеспьера не было ни за столом, ни у окна, ни возле книжного шкафа. Это было странно - обычно он, уходя из дома, никогда не забывал запереть дверь. Может, он ревностно охранял какие-то страшные тайны, а может, просто заботился о том, чтобы внутрь не проник кот Элеоноры, который считал за долг опрокинуть чернильницу или погрызть бумаги с только что написанной речью. Я даже не знала, что более непохоже на Робеспьера - сцена, невольным свидетелем которой я стала не так давно, или вот эта незапертая дверь. В любом случае, препятствий на моем пути больше не было, и я вошла в кабинет.

Давно я не была здесь, но с тех пор ничего не изменилось - даже стопки документов на краю стола, казалось, не стали выше или ниже хотя бы на листик. Чувствуя, что заглядываю в святая святых, я обошла стол и окинула разложенные на нем бумаги взглядом. Никаких секретов в них я обнаружить не надеялась, просто нерешительность и страх, испытанные мною перед дверью кабинета, не найдя выхода, требовали переплавки во что-то иное, и я ничтоже сумняшеся обратила их в привычное мне любопытство.

Ничего особенного в бумагах не было - какая-то речь, наброски какого-то декрета, чья-то записка и… ордер на арест.

У меня вырвался тяжелый вздох. Вот, еще кому-то не повезло угодить в лапы революционного правосудия. Ордер был пока не подписан, но за этим, я уверена была, дело не станет, и тогда за каким-то беднягой придут, а он, может быть, был виновен лишь в том, что как-то неосторожно обронил: вот, мол, при старом режиме сахар было достать легче, чем сейчас. И теперь его ждет гильотина - по новому закону его объявят врагом народа и не дадут даже шанса оправдаться перед трибуналом…

И тут я ощутила, будто кто-то с силой ударил меня под дых, разом выбивая из легких весь воздух. Весь мир съежился до замелькавших у меня перед глазами черных точек, а с языка сорвалось звучное и сочное, но от того не менее безнадежное ругательство. Мне было отчего прийти в такое состояние, ибо в чертовой бумаге, обрекавшей человека на смерть, черным по белому было написано мое имя.

Ноги совсем перестали меня держать, и, не подвернись мне кресло, я упала бы на пол там же, где стояла. Вот и все. Все кончено. Недаром я думала, что даже терпению Робеспьера, как и моей ненависти к нему, где-то положен предел. Сегодня я воочию узрела границы и того, и другого.

Голоса, доносившиеся снизу, не смолкали, я услышала звонкий смех Норы, но ко мне все это больше не имело никакого отношения. Одна-единственная бумага выдернула меня из жизни и отбросила прочь, оставив там задыхаться, как мелкую рыбешку. Я была живым трупом. Я была пустотой.

Последняя мысль должна была сломить меня, но отчего-то придала мне безумных в своем последнем порыве сил. Я не буду собой, если позволю схватить меня так просто. Я не буду сидеть, сложа руки, дожидаясь, пока меня препроводят в тюрьму, а оттуда - на эшафот. Я буду пытаться спасти свою жизнь до последнего, бороться и защищаться, даже если это невозможно.

Схватив ордер, я метнулась из кабинета к себе. Дверь не стала закрывать - зачем? Совсем скоро эта комната, долгое время служившая мне приютом, опустеет навсегда, и чем позже Робеспьер поймет, что добыча ускользнула, тем лучше - у меня будет достаточно форы, чтобы выбраться из Парижа, а там пусть попробуют поискать меня на бесконечных французских дорогах. Куда отправиться? Над этим я даже не думала - пора навестить историческую Родину, через каких-то два года у власти там окажется тот, кого я знаю, кого смогу убедить в своей правоте, у кого смогу попросить защиты. Как много людей говорили, что он безумен, но все они были одинаково неправы, потому что настоящий безумец все это время жил со мной под одной крышей.

Чемодана у меня не было, поэтому взять с собой вещи представлялось невозможным. Пришлось ограничиться деньгами и документами - не так давно я уже делала все это, но тогда побег окончился неудачей, а меня спасло только чудо. Оно же, как я надеялась, поможет мне и в этот раз ускользнуть незамеченной.

- Куда вы собираетесь так поздно, Натали? - раздался за моей спиной севший, надтреснутый, но от того не менее узнаваемый голос.

Великому Мастеру ложи на вид было больше шестидесяти, но двигался и говорил он бодро, как двадцатилетний, в его голосе не было слышно старческого утомления, и в первую секунду, еще не увидев его лица, Анжела и вовсе подумала, что говорит с ровесником.

- Итак, - он пытливо посмотрел на нее; в его темных глазах отражался свет свечей, почему-то делая их похожими на кошачьи, - что нового?

- Сегодня Робеспьер покинул Комитет, - ничего не выражающим тоном отчиталась Энжи. - Говорят, Бийо-Варенн назвал его контрреволюционером.

- Не самые осторожные слова, - Великий Мастер покачал головой. - А что остальные? Не высказывались в чью-либо поддержку?

- Нет, - молвила Анжела с неприязнью. - Они молчали.

“Трусы”, - стукнуло в ее голове. Кем бы ни был Робеспьер, вся эта шваль, которая крутится вокруг него - много хуже. Они похожи на падальщиков, ждут, когда лев свалится, чтобы можно было заживо разорвать его на кусочки. Когда осудили Дантона, они слово боялись сказать, а когда будут судить Робеспьера - заорут громче всех. Наиболее мерзко было то, что многие из них - преданные и почтенные члены братства. Может, они и вовсе не стали бы ничего предпринимать, не появись Энжи со своей учебной миссией.

- Ну что ж, все идет неплохо, - кивнул Великий Мастер и вдруг поднялся с кресла в котором сидел, отошел к окну. Неровный свет фонаря очертил его грузный силуэт. - Жаль, конечно, что такой талантливый человек не пожелал присоединиться к нам.

- Вы находите его талантливым? - почтительно осведомилась Анжела, не шевелясь. Великий Мастер добродушно усмехнулся.

- Один мой друг… да, у меня тоже были друзья, представьте себе… встречался с ним. Дело было давно, Робеспьер был совсем молод, вчерашний студент, но на моего друга он произвел неизгладимое впечатление.

- Даже так? - из чистой вежливости уточнила Анжела. На нее саму Робеспьер не произвел вообще никакого особенного впечатления. Он казался обычным человеком, уставшим и нуждающимся в отдыхе, только и всего. Энжи, по правде говоря, плохо представляла себе, как этот персонаж смог подчинить своей воле всю страну и войти в историю под ярлыком одного из самых кровожадных тиранов. Какой из него тиран? Ему бы розы выращивать, а не лезть во всю эту дрянь…

- Да-да, - проговорил Великий Мастер с оттенком мечтательности, - мой друг потом в письме изливал мне свои восторги по его поводу. Жаль, что вскоре после этого он умер. И жаль, что Робеспьеру придется умереть. Но с этим ни я, ни вы ничего не сможете поделать. Bisogna morire.

- Что? - последних его слов Энжи не поняла. Великий Мастер вновь рассмеялся.

- Все время забываю, что вы - совсем другое поколение. Это строчка из песни, чрезвычайно популярной во времена моей юности. “Всем придется умереть”.

- Не очень-то оптимистично, - вздохнула Энжи. Великий Мастер покивал:

- Согласен с вами. Но песня эта неправа в корне. Тому, кто достигнет вечности, умирать не придется.

- Я знаю, - сказала она, пожалуй, чрезмерно дерзко, и тут же поспешила уточнить, - мэтр говорил мне.

Великий Мастер сделал шаг к ней, и свечи выхватили из темноты его широкую, многообещающую улыбку.

- У вас хороший учитель. Не разочаруйте его.

- Я знаю, - повторила она. - Я постараюсь.

Неизвестно к чему разразившись тихим смехом, Великий Мастер коротким жестом ее отпустил. Его кабинет Анжела покинула, вздыхая от облегчения - пусть Мастер и говорит с ней тепло, почти как с равной, и ни разу не сказал ничего дурного в ее адрес, от каждой беседы с ним у нее неизменно оставался неприятный осадок. По лестнице, ведущей вниз, она почти сбежала и, выскочив на улицу, с потаенной радостью сделала пару глубоких вдохов. Заволокшая Париж жара к вечеру рассосалась, и не без удовольствия Анжела купалась в наступившей прохладе.

- Прекрасный вечер, не находите?

Этот голос, в сочетании с терпким запахом фруктового табака, мог принадлежать только одному человеку - тому, кого упоминала Энжи сегодня в беседе с Великим Мастером. Бийо-Варенн, как всегда со своей неизменной трубкой, вышел из тени каменной арки и остановился в нескольких шагах от девушки.

- Нахожу, - сказала она рублено. - А вы что тут делаете? У вас тоже аудиенция?

Бийо щелкнул крышкой часов - невероятно красивых, золотых, с эмблемой братства на крышке. Энжи дала себе слово, что, когда вернется в родную эпоху, купит себе такие же.

- Вовсе нет. Я просто прогуливался. Люблю подышать свежим воздухом, знаете ли. Может, хотите составить компанию?

“И ты туда же”, - подумала Анжела, но эта мысль отчего-то вызвала у нее не раздражение, а смех. Наверное, что-то особенное было в этом вечере - все в нем шло не так, как всегда.

- Знаете, я уже отвергла, наверное, сотню таких предложений, - сказала она, не пытаясь скрыть улыбки. Бийо пожал плечами.

- Может, сто первое попадет точно в цель?

Чем он отличался от других - по нему ни черта не понятно было, то ли он флиртует, то ли притворяется, что флиртует, то ли не притворяется, и ему правда просто нужна компания. Ну, по крайней мере, это было интереснее, чем дурацкие приставания его дружка Колло д’Эрбуа, чьи намерения можно было угадать с первого взгляда.

- Ну, предположим, - протянула Энжи, не пуская в свой голос ни одной нотки кокетства. - Давайте пройдемся.

- Прекрасно, - пробормотал себе под нос ее новоиспеченный спутник и, выпустив в усыпанное звездами небо струйку густого дыма, увлек Энжи за собой в темноту вечерних парижских улиц.

Я повернулась к двери, будто кто-то замедлил все мои движения. Ярость и злоба, кипевшие во мне до сих пор, отступили, как волна при отливе, обнажив острые колья страха, разом пронзившего меня со всех сторон. Я ничего не могла сказать в свое оправдание, только открывала и закрывала рот, глядя на Робеспьера, стоящего на пороге комнаты.

- Дверь моего кабинета была открыта, - сообщил он, когда молчание совсем уж затянулось, затем сделал шаг в комнату и аккуратно прикрыл дверь. - Вы искали меня?

Язык мой неожиданно отмер, и я поняла, что снова могу говорить.

- Да, - произнесла я и жестом слепого протянула Робеспьеру найденную мною бумагу, - я искала вас, а нашла это.

Ему не хватило одного взгляда, чтобы понять, что я держу в руках - он забрал у меня ордер, внимательно вчитался в него (даже очков не хватало - ему приходилось щуриться), и его черты, и без того казавшиеся смазанными, перекосились, будто кто-то с силой ударил его прямо в лицевой нерв.

- Натали, - голос его был вкрадчив, как всегда, когда ему надо было кого-то убедить, - вам надо успокоиться. Вы…

- Нет! - вдруг завопила я, едва не срываясь на пронзительный визг. - После такого я уже не успокоюсь!

Бледнея на глазах, он замер. Я продолжила орать - мне наплевать уже было, слышат нас внизу или нет, все равно жить мне осталось несколько дней, так что я считала себя вправе наконец-то выплеснуть на Робеспьера все, что я о нем думаю.

- Я вас больше не боюсь! - заявила я, выбивая из его руки лист; тот мягко спланировал на ковер, а ладонь Робеспьера осталась висеть в воздухе, словно он - шарнирная кукла, которую я поставила в определенное положение. - Я не хочу больше перед вами стелиться! Можете делать, что хотите, отправьте меня под трибунал, давайте же! Вам это ничего не стоит, вы диктатор, убийца, вы бесчувственная сволочь! И да, да, черт подери, я вас ненавижу! Ненавижу больше всего на свете, потому что вы - тиран, без совести, души и сердца!

Я надеялась, что он сорвется, наорет на меня тоже, а потом прикажет арестовать прямо сейчас, но глупо было так думать - его лицо закаменело, превратившись в неподвижную маску, только на щеках начал проступать яркий, нездоровый румянец, а над приоткрывшимся будто в удивлении ртом выступили мелкие прозрачные капли. Я испепеляюще посмотрела ему в глаза и увидела, что они черны от неестественно расширившихся зрачков. И больше всего мне захотелось ударить его, сломать, раздавить, заставить почувствовать хотя бы слабый отголосок той боли, что вот уже несколько месяцев снедала меня по кускам.

Я кинулась к нему.

- Вы…

Слова застряли у меня в горле, потому что Робеспьер сделал то, что я меньше всего могла ожидать от него - шагнул ко мне, шатнувшись, и протянул руку, будто стремясь за меня ухватиться. Но я передернулась от мысли, что он хотя бы тронет меня, как будто от одного прикосновения меня грозила намертво опутать и задушить шелковистая, клейкая паутина. И я, не думая уже, что делаю, собрала все силы, которые еще оставалисьу меня, и вложила их в то, чтобы толкнуть Робеспьера в грудь.

- Не прикасайтесь ко мне!

В этот раз ему не удалось сохранить равновесие - повинуясь толчку, его тело шарахнулось назад, он заплелся в собственных ногах и рухнул ничком на ковер. Я услышала только приглушенный шерстистой тканью звук удара о пол, а потом наступила тишина - звенящая и мертвая, как неожиданное затишье после гигантской бури.

Путь был свободен. Я могла бежать, у меня даже была фора - Дюпле наверняка сначала приведут в чувство своего любимого квартиранта, а потом уже будут думать, куда я подевалась. Эта мысль меня почти окрылила, и я в одно мгновение оказалась у двери, схватилась за ручку, уже представляя, как выскочу на улицу и побегу прочь - сведшая все счеты и свободная.

Что-то остановило меня. Какое-то странное ощущение, царапнувшее изнутри, которому я не могла дать названия. Но всего моего воодушевления как не бывало, когда я обернулась, как я думала, в последний раз, и бросила взгляд на распростертое на ковре тело моего поверженного врага. Мне надо было ощутить мстительное торжество, но вместо этого меня что-то нещадно закололо в самое сердце. То самое чувство, от которого меня в свое время предостерегал Марат. “Оно уведет тебя в такие дебри, что вовек не выберешься”, - так он сказал или как-то вроде того. Но я не Марат, я не могу довести себя до такого ожесточения, чтобы…

- Твою ж мать, - ругнулась я и выпустила дверную ручку. Уйти, оставив Робеспьера, да кого угодно, в таком состоянии, я не могла. Может, я вообще убила его? Да что со мной было только что?..

Нет, он был жив, но пульс у него был такой, что сосуды, казалось, сейчас лопнут, а, приложив кончики пальцев к его лбу, я ощутила такой жар, что тут же отдернула руку, как от открытого огня. Лихорадило его по-страшному, и я запоздало поняла, что именно это было причиной тому, что его так шатало из стороны в сторону.

Я снова бросилась к двери и открыла ее, но не чтобы бежать, а чтобы заорать во весь голос:

- Бонбон! Элеонора! Кто-нибудь, скорее сюда!

Суета поднялась невероятная. Бонбон и хозяин дома подняли Робеспьера с пола, хотя, по моему мнению, тут с лихвой хватило бы и сил кого-нибудь одного из них, отнесли в его спальню и уложили в постель. Я, следовавшая за ними по пятам, впервые увидела, какое у Робеспьера лицо, когда он не напряжен, не сжимает губы и не щурит глаза, пытаясь выгадать, что на душе у собеседника - странно, но оно казалось совсем другим, нежели я привыкла видеть: умиротворенным, мягким и даже в чем-то симпатичным. Одежду с него сняли, но я не имела большого желания наблюдать за этим, так что вернулась в комнату, только когда больного накрыли одеялом.

- Что с ним? - спросила я беспокойно, тронув Бонбона за рукав. Он лишь сокрушенно покачал головой:

- Не знаю. Пусть скажет врач.

За врачом послали Виктуар, и он пришел удивительно быстро, несмотря на поздний час. Вокруг кровати, на которую уложили больного, столпились все обитатели дома, и так случилось, что ближе меня к нему оказалась только Нора - она присела на край постели и тревожно наблюдала за работой врача. Тот пощупал пульс, проверил температуру, поцокал языком и вытащил из своего чемоданчика что-то длинное, блестящее и явно острое.

- Принесите какой-нибудь сосуд, пожалуйста, - попросил он, и мадам Дюпле тут же протянула ему неглубокую жестяную миску.

- Это подойдет?

- Как нельзя лучше, - кивнул врач и принялся устраивать руку Робеспьера поперек ободка. Я посмотрела еще раз на непонятного предназначения ножик, который он пока отложил в сторону, и испуганно обернулась к Бонбону.

- Что это он собирается делать?

- Пустить кровь, - ответил Огюстен, слегка удивившись моему вопросу. - Ты что, никогда раньше не видела?

- Нет, - пробормотала я потрясенно, наблюдая за тем, как врач с явным знанием дела одним скользящим движением рассекает руку больного, и в миску начинает, стекая по бледной, испещренной венами коже, тонкой струйкой сочиться кровь. Робеспьер слабо застонал и заметался, и в тот момент я была близка к тому, чтобы ему посочувствовать - с такой медициной, действительно, недолго и в ящик сыграть.

- Тише, тише, - пробормотала мигом оказавшаяся рядом Нора, осторожно поглаживая больного по разметавшимся, слипшимся волосам, - все будет хорошо.

Он действительно успокоился, будто мог ее слышать, и никак более не препятствовал тому, что из него вытянули почти полную миску крови. Если он умрет от этого, подумалось мне, моей вины в этом не будет. А, значит, бежать пока не обязательно. Может быть, будет достаточно просто подождать.

========== Глава 29. Яд ==========

Несколько дней я провела, не находя себе места от напряженного ожидания. Робеспьер не приходил в себя, едва дышал, но не умирал, и я поражалась, какая гигантская воля к жизни, оказывается, притаилась в его невзрачном теле. У постели его все держурили по очереди, согласно составленному Элеонорой графику, куда вписали и меня, несмотря на мои слабые возражения. По счастью, Робеспьер вел себя тихо и большую часть времени просто спал, но иногда у него начинался бред, и он слабым голосом нес какую-то чушь, искать смысл в которой было делом заведомо бесполезным. Иногда ему казалось, что он снова на трибуне, и он доказывал что-то своим воображаемым оппонентам, но речь его представляла набор никак не связанных меж собой слов и скоро замолкала, когда он выдыхался и срывался на судорожный кашель. В другие моменты его и вовсе одолевали какие-то странные видения, которые меня то удивляли, то пугали.

- Меч, - как-то выдохнул он, пытаясь нащупать что-то в воздухе рядом с собой. - Достань меч.

Я, увлеченная до того момента чтением, чуть не подпрыгнула на стуле. В его словах было что-то мне знакомое, но я не могла понять, как это возможно.

- Что? - спросила я громко, забыв на секунду, что разговариваю с человеком, находящимся без сознания. - Какой меч?

Но он, конечно, не ответил мне. Больше в тот вечер он вообще не произнес ни слова, но я, сдавая смену пришедшей сменить меня Норе, покидала спальню с тягостным ощущением, что упускаю что-то очень важное.

Так прошла почти неделя, и страх, грызущий меня, начал постепенно таять. Невозможно все время бояться чего-то с той силой, с которой боялась я - рано или поздно смиряешься, и мысль о беде, в которую можешь угодить, не вызывает прежнего трепета. Так и я, устав воображать каждую секунду, как меня арестовывают и ведут в тюрьму, начала постепенно думать, что это, наверное, еще не худшее, что может со мной произойти. По крайней мере, смерть все закончит. А я как никогда хотела, чтобы этому кошмару подошел конец.

- Натали! - Нора сбежала по лестнице, чтобы оторвать меня от флегматичного поглощения чая в гостиной. - Он зовет тебя!

Я сначала не поняла, о ком она говорит.

- Кто?

- Максим, - сказала она почти шепотом, и я почувствовала, что пол подо мной начинает медленно расходиться в стороны. Нет, я не боялась больше. Мне показалось, что я больше никогда в жизни ничего не испугаюсь. Но чувство, что сейчас жизнь моя кончится, давило на душу подобно тяжелому камню.

Неторопливо, считая под собой ступени, я поднялась на второй этаж. Мысленно прокрутила голове все, что успела наговорить Робеспьеру, когда увидела ордер на собственный арест. Ту бумагу я, конечно, подобрала и незаметно выбросила в камин, но ему никогда не составит труда написать новую. Что со мной будет дальше, я видела слишком много раз, особенно за последние несколько недель, и не хотела думать об этом. Зато можно было утешить себя мыслью, что я долго продержалась, и она неожиданно подбодрила меня настолько, что дверь комнаты я открыла, почти не дрожа.

Пришедший в себя, Робеспьер не сильно отличался от себя больного. Он все еще был смертельно бледен, еще больше похудел - руки его теперь вовсе напоминали кости, обтянутые тонким слоем кожи, - взгляд его поминутно мутился, будто Робеспьер готовился снова лишиться чувств, но голос странно окреп, и мне не пришлось прикладывать усилия, чтобы различить слова.

- Вы хотели видеть меня, - сказала я ровно, глядя ему прямо в глаза. Пусть видит, что я ни о чем не жалею. Он кивнул.

- Присаживайтесь.

Не видя смысла пререкаться, я опустилась на стул, стоящий рядом с его кроватью, и тут же подскочила - до этого на нем сидела Нора, и я чуть не села на оставленное ею вязание. Робеспьер терпеливо ждал, пока я уберу спицы на подоконник.

- Я рад видеть вас, - наконец сказал он. - В горячке я видел… ужасные картины. Где-то присутствовали и вы.

- Действительно? - вежливо сказала я, наклоняя голову. Странно, но я не ощущала ни малейшего волнения, словно не от этого человека напротив зависела моя жизнь. Наверное, никогда я не разговаривала с ним так легко, не опасаясь подвоха, не ища в каждом слове двойное дно. Мне было все равно, и это было прекрасно. - И что же я там делала?

Он вздрогнул и сказал с горечью, отводя взгляд в сторону, словно стыдился собственных слов:

- Вы назвали меня тираном, Натали. Без совести и без души. Это неважно, поверьте…

Он забормотал что-то невнятное и извиняющееся, а мне, стоило переварить сказанное им, дико, до одури захотелось хохотать в голос. Это было до того невероятно, что ужасно смешно - именно в тот момент, когда, казалось, ничто не поможет мне выпутаться, судьба недвусмысленно намекнула, что все еще заинтересована в моем существовании. Робеспьер ничего не помнит, даже того, как я его толкнула и едва не оставила без помощи. Сдерживая смех, я напряглась до такой степени, что ощутила, как в уголках глаз выступают слезы.

- Вы плачете? - спросил он с нарастающим беспокойством, взглядываясь в мое лицо. - Не надо. Я не хотел бы, чтобы вы…

- Нет, нет, - смеяться мне хотелось, а улыбка далась ценой огромных усилий и вышла какая-то полуистерическая, - я совсем не плачу, что вы. Наверное, свет так падает…

Украдкой я все-таки вытерла глаза манжетой, не понимая, почему чувствую себя так неловко, и вдруг, снова подняв взгляд, увидела, что Робеспьер смотрит на меня сочувственно и грустно. Ну вот, только этого еще не хватало. От этого в груди сразу нехорошо защемило, и на секунду мне показалось, что я сейчас рассыплюсь на кучу мелких осколков - никто не соберет потом, легче будет выбросить.

- Натали, - Робеспьер заговорил негромко, слова явно давались ему тяжело, - ни вы, ни я не сможем исправить то, что уже сделано. Но вечно продолжать существование, подобное нашему, невозможно.

- Я согласна, - ответила я, думая про себя, что почти то же самое хотела сказать ему тогда, стучась в его дверь и еще не зная, что обнаружу на его столе свой приговор. - Что вы предлагаете?

Он ответил не сразу. Глаза его закрывались, я видела, что силы его на исходе, но была далека от мысли продолжить разговор позже. Сейчас или никогда.

- Поговорить, - наконец сказал он со слабой улыбкой. - Может, нам стоит просто поговорить?

“А помнит ли он про ордер?” - возникла дурная мысль у меня в голове, но я тут же безжалостно ее задавила. Помнит или нет - неважно. Я не помнила про то, что открыла дверь Шарлотте Корде, но это не помешало Симоне обвинить меня, а толпе из клуба кордельеров - чуть не растерзать на куски. Дантон тогда спас меня, а сейчас он мертв по вине Робеспьера, лежит где-то, засыпанный негашеной известью. Мертв. Мертв.

Я повторяла про себя последнее слово, надеясь, что сердце мое снова замрет и зачерствеет, но это удалось мне не сразу - оно, глупое, все никак не хотело, билось тревожно и быстро, манило сделать что-нибудь идиотское, например, разразиться слезами и беспомощно уткнуться Робеспьеру в одеяло. Но я переломила себя, заставила себя вспомнить всех, кто был мне дорог, кого я успела полюбить и кого больше нет. Удалось. Что-то внутри меня нехорошо скрежетнуло, как плохо смазанный механизм, сбившийся с привычного ритма и с трудом возвращающийся к нему, но я снова почувствовала, что могу ненавидеть, и в этой ненависти было спасение.

- Думаю, нам не о чем разговаривать, - произнесла я и поднялась. Лицо Робеспьера исказила мимолетная гримаса боли, и он снова закашлялся, прижал к губам платок, и я решила, что это лучший момент, чтобы уйти. Я шагнула к двери, но вдруг его голос, с трудом прорывающийся сквозь кашель, одернул меня:

- Натали.

- Что? - ничего не выражающим тоном спросила я, не оборачиваясь. Я не хотела больше его видеть, ибо боялась уже не столько его, сколько чувств, которые он угрожал во мне пробудить. Лучше бы я, действительно, оставила тогда его лежать на полу и смылась…

- Если вы вдруг передумаете, - почти прохрипел он, с трудом справляясь с приступом, - двери моего кабинета для вас всегда открыты.

“Пошел ты к черту”, - чуть не сорвалось с моего языка. За это тоже впору было его ненавидеть - за то, как он, что бы ни случилось, умеет сказать что-то, отчего я сразу чувствую себя неуклюже и стесненно.

- Буду иметь в виду, - коротко ответила я и вымелась за дверь, пока он не успел произнести еще что-нибудь, что окончательно меня подкосит.

Пожалуй, не так уж я была и неправа, распевая не так давно “Ca ira” - по крайней мере, в одном отдельно взятом доме жизнь действительно пошла на лад. Робеспьер поправлялся, но, что удивительно, обратно в Комитет не рвался и о политике больше не заговаривал, благодаря чему Нора могла ухаживать за ним беспрерывно, что делало ее совершенно счастливой. Стук телег с осужденными по мостовой улицы Сент-Оноре больше не волновал обитателей дома - конечно, казни не прекращались, но гильотину перенесли в другую часть города, и иллюзия покоя оказалась приятнее и лучше, нежели ее отсутствие. Можно было просто закрыть глаза и представить, что все хорошо, но мне раз от разу не удавалось это сделать, ибо я при этом видела лишь картины одна ужаснее другой: связанный, умоляющий меня о помощи Шарль; холодное и жесткое выражение на лице Антуана, объявляющего приговор врагам республики; пожар в типографии, погубивший и “Старого кордельера”, и его редактора; последний ужин федералистов и Бриссо, полутруп, стоящий за моей спиной; наконец, Дантон, кричащий со своей телеги “Мы скоро встретимся!” и Люсиль, с отрешенным и почти торжественным видом поднимающаяся на эшафот. Я не могла закрыть глаза, чтобы спрятаться от реальности - оставалось лишь смотреть на нее, не моргая, и молиться, чтобы она оказалась чуть менее ужасной, но надежды на это у меня уже почти не было.

По той же причине я стала бояться спать и ворочалась по ночам в постели с открытыми глазами, задремывая лишь на пару часов и весь оставшийся день проводя в оцепенелой пелене. Иногда я видела то, чего нет - один раз я пересказала изумленному Бонбону наш с ним недавний разговор, которого, как оказалось, никогда не случалось. Испуганно Огюстен предложил мне сходить к врачу, но я только отмахнулась от него - знала, что все это бесполезно и, главное, никому не нужно.

- Хотя бы выпей снотворного, - упорствовал он, не отходя от меня. - Тебе нужно поспать.

- Нет, - ответила я мутно, машинально продолжая помешивать чай: три движения по часовой стрелке, три против - выработанный мною неизвестно зачем ритм. Мозг последнее время подсовывал мне массу бредовых идей, так что этой я и не удивилась. Размешивать чай в строгой последовательности - подумаешь…

- Натали, - в голосе Бонбона прозвучала боль, - я боюсь за тебя.

Я попыталась улыбнуться ему, но получилось, наверное, жутко. Впервые Бонбон на мою улыбку не ответил своей.

- Все в порядке, - произнесла я, снова опуская взгляд в чашку. Слова эти навязли в языке, как что-то липкое и безвкусное, и я повторяла их раз за разом, хотя мне они давно казались набором звуков. Меньше всего я чувствовала себя в порядке, но вряд ли это могло вызвать у кого-нибудь сочувствие - все заняты своими делами, одна я сижу тут, выброшенная из жизни, выпотрошенная, никому не нужная.

Я почувствовала, что устала, но тут же вспомнила, что спать нельзя. Надо было придумать себе занятие, но последнее время я не могла сходу родить какую-нибудь идею - мозги ворочались с трудом, будто я была все время пьяна, и здравые мысли мелькали в них редкими, не связанными меж собой вспышками.

- Куда ты? - спросил Бонбон, увидев, что я направляюсь к двери.

- Воздухом подышу, - честно ответила я и вышла из дома.

Июль выдался теплый, но не жаркий, и я решила провести какое-то время в саду, пока меня, может быть, не осенит мысль, чем можно заняться еще. А если не осенит, то и черт с ней, досижу в тени розовых кустов до ужина, никто меня не тронет. Странно, как я когда-то боялась, что меня могут арестовать. Разобранная до основания, я уже никому не мешаю и вряд ли представляю интерес для революционного трибунала. Хоть для кого-нибудь.

Было в саду место, которое я давно облюбовала и назвала своим тайным - оно действительно было скрыто от посторонних глаз густыми ветвями кустов, и если бы кто-то появился в саду, то не заметил бы меня, даже стоя в нескольких шагах. Когда-то я туда притащила кривоногий стул - плод ошибки кого-то из подмастерьев гражданина Дюпле, не отправившийся в топку только благодаря моему заступничеству, - и могла сидеть там часами, вдыхая витающий в воздухе цветочный аромат и прислушиваясь к звукам собственного сознания. Звуки внешнего мира последнее время волновали меня все меньше и меньше. Поэтому я не сразу услышала чьи-то шаги, шорох платья и взволнованные, приглушенные голоса совсем рядом с собой - только когда немного утих покалывающий шум в висках, я поняла, что разговаривают Робеспьер и Элеонора.

- Вы… вы получили мою записку? - почти прошептала она, и я услышала, как дрожит ее голос. Следом раздался сухой смешок Робеспьера.

- Мы снова на вы? Как два года назад?

- На в… нет, конечно нет, - она нервно рассмеялась, и я, предчувствуя, что сейчас будет что-то любопытное, тихо снялась со своего места и выглянула из-за кустов. Это было рискованно, они могли меня заметить, но не в тот момент, ибо были полностью поглощены друг другом.

- Да, я получил, - сказал Робеспьер мягко, - и прочитал.

Они замолчали. Я не видела выражения его лица, зато хорошо могла разглядеть, как лицо Норы заливает румянец. Она глубоко вдохнула, будто готовясь что-то сказать, но издала лишь короткий невнятный звук и опустила глаза. Мне на секунду почудилось, что она стала меньше ростом.

Назойливо жужжащий комар опустился мне на левое плечо, но я, боясь выдать себя шевелением, не стала его стряхивать. Все мое внимание в один миг заняло то, как Робеспьер бережно взял Нору за руку и замер, будто не зная, что с ней делать. Нора никак не ответила на это и продолжала стоять, глядя на носки собственных туфель. Щеки ее из нежно-розовых медленно становились алыми.

- Элеонора, - вновь заговорил Робеспьер, и меня как прошило насквозь от никогда прежде мною не слышанной нежности в его голосе, - посмотри на меня.

Она подчинилась, подняла сверкающие глаза, и я чуть не заорала в голос: “Поцелуй ее, придурок!”. Кажется, это был второй раз, когда мне хотелось так сделать, но первый я не могла вспомнить, да и не важно это было совсем. Запах роз, окружавший меня, неожиданно стал густым и удушливым, и я не знала, как не задыхаются эти двое, но им, наверное, было бы все равно, даже если бы у них забрали весь воздух.

- Я очень глупая, да? - не отрывая взгляда от лица Робеспьера, Нора сделала маленький шажок к нему; теперь они стояли почти вплотную, ее грудь едва-едва не касалась его собственной. - Но я больше не могла…

- Вовсе нет, - вздохнул он и легко привлек ее еще ближе - теперь их лица разделяло совсем ничтожное расстояние. - Ты много умнее меня. Не знаю, сколько бы я еще не решился…

- Не решился на что?

Ответ на этот вопрос мог быть только один, и Робеспьер, несомненно, понял это так же ясно, как и я. Прошла секунда, а мир за это мгновение в очередной раз перевернулся вверх дном, и я поверить не могла тому, что увидела - обняв друг друга так крепко, что ничто в мире, казалось, не могло заставить их отпустить, Робеспьер и Нора самозабвенно целовались. И была в том, как они прильнули друг к другу, какая-то пронзительная, щемящая красота, которую я, несмотря на первый порыв вскрикнуть “Да он из тебя всю кровь выпьет”, ощутила себя не вправе нарушать. Лучше всего мне было просто убраться - это зрелище не для моих глаз. Мне-то не светит ничего подобного, единственный человек, который любил меня, остался в бесконечно далеком прошлом, а тот, кого… а любила ли я вообще кого-нибудь? Сейчас, взглянув на Робеспьера, который беспорядочно целовал лицо Элеоноры, и на нее, прижимающуюся к его груди и повторяющую срывающимся полушепотом его имя, я начала серьезно и горько в этом сомневаться.

Уходя, я все-таки напоследок громко задела какую-то ветку. Не знаю, назло или нет; в любом случае они даже не обернулись.

На кухне я налила себе воды в стакан и большими глотками осушила его. Но это не убило вставшее у меня в горле соленым комом жгучее чувство несправедливости. Почему счастливы все, но только не я? Разве я не заслужила того же, что сегодня в полной мере получил Робеспьер - чтобы кто-то был рядом и поддерживал, чтобы кому-то можно было безоговорочно доверить и свое тело, и свое сердце? Но нет, даже он оказался достоин счастья, а все, что остается мне - тосковать по тем, кто уже никогда не вернется.

- Натали, - услышала я за своей спиной голос Бонбона, - а я тебя искал…

- Я никуда и не уходила, - резко сказала я и, обернувшись, увидела, что мне протягивают куцый цветочный букетик. В нем даже несколько нарциссов было - болезненно-желтого цвета, выгоревших от солнца, удивительно не сочетающихся с какими-то мелкими полевыми соцветиями рядом с ними. Выглядело это все - и дурацкие цветы, и взволнованное, румяное лицо Бонбона, - таким издевательством над моими душевными муками, что мне на секунду захотелось сказать приятелю что-нибудь грубое. Но я успела вовремя остановить себя и ограничилась лишь хмурым вопросом:

- Что это?

- Я тебе принес, - сказал он, запнувшись, и непонятно улыбнулся. Но у меня было слишком поганое настроение для подобных дружеских сантиментов.

- Поставь в вазу, - бросила я в ответ и, подстегивая теснившимися в груди слезами, которые никто не должен был увидеть, вышла из кухни. Напоследок я заметила, как странно поник Огюстен после моего ответа, и поникли вместе с ним тоненькие стебли в его руке. Наверное, стоило извиниться за резкость, но я решила, что сделаю это вечером. Сейчас мне больше всего хотелось оказаться от этого чертова дома подальше, что я и сделала с величайшим удовольствием, ответив что-то туманное на вопрос Виктуар, когда я вернусь.

Как ни странно, в толпе я почувствовала себя лучше. Здесь я была никем и ничем - всего лишь неприметной тенью, на которой никто не задерживал взгляд, и это было совершенно нормально, и я ощущала от этого неимоверное облегчение. Никто не следил за мной, никто не трогал, никто не мешал идти, куда хочу, полностью углубившись в себя и воспринимая окружающий мир ровно настолько, сколько требуется для того, чтобы не врезаться в стену или столб. Раньше я никогда не думала, что мне может быть хорошо наедине с собой, но все же чего-то не хватало мне - может, чьей-то руки или плеча, о которое я смогу опереться, если все-таки споткнусь?

“Выкинь это из головы, - сурово приказала себе я, но одно дело было сказать, и совсем другое - сделать, - Тебе это все равно не поможет”. Но сосущее чувство одиночество все равно продолжало мучить меня, как ни старалась я отогнать его - впилось, как спрут, холодными щупальцами, и все теснее и теснее смыкало их вокруг груди.

- Гражданка, гражданка! - кто-то оттолкнул меня, занятую своими мыслями, в сторону. - Осторожнее! Едут!

Щуплый парень, оттеснивший меня с края мостовой, к стене дома, форменным образом спас мне если не жизнь, то пару костей - сделай я еще пару шагов, угодила бы под тяжелое колесо телеги, очередной телеги, везущей осужденных на казнь. Сегодня их было немного, всего человек тридцать, причем большинство - мужчины; почти все сидели неподвижно, глядя в небо и глубоко вдыхая теплый летний воздух, но кто-то сломался: уткнулся носом себе в ладони и сдавленно рыдал. Таких было всего двое или трое, но у меня от этого не прибавилось сил смотреть на них. Я поспешно отвернулась и принялась протискиваться сквозь собравшуюся толпу зевак, чтобы как можно скорее оказаться на другой улице. Сделать это оказалось неожиданно легко: зевак было не так много, как раньше, и в их голосах я с удивлением услышала нотки сострадания.

- Бедные парни, - вздохнула какая-то торговка, продающая разноцветные платки, - когда это кончится?..

- Вот уж не знаю, - сварливо ответила ей другая, торгующая погремушками. - Сил уже нет на это смотреть.

- Что тут поделаешь, - встрял в их разговор мужчина, до сих пор безотрывно наблюдавший за телегами. - Так хотел Неподкупный!

Услышав знакомое прозвище, я остановилась, хотя краем ума понимала, что лучше будет уйти. Но я не могла пропустить этого: угроза, до сегодняшнего момента бродившая по улицам, как и я, неясным призраком, наконец-то обретала материальную форму, воплощалась в словах, сказанных с плохо сдерживаемым гневом:

- Так хотел Неподкупный! Это он отправляет этих несчастных на смерть!

- Да что ты говоришь, Этьен, - торговка с платками испуганно прикрыла рот ладонью. - Он всегда действовал на благо народа, мы все это знаем…

Мужчина, которого назвали Этьеном, громко фыркнул.

- Откуда ты знаешь? Из его речей?

- Прекрати! - воскликнула торговка и зажала пальцами уши. - Я не хочу это слушать!

- Он прав! - вдруг вступилась за Этьена та, которая торговала погремушками. - Только Неподкупному нужны все эти бесконечные казни!

Вокруг них начал медленно собираться народ. Каждый торопился высказаться, в воздухе начали отчетливо проскакивать искры. “Этого хотел Неподкупный!” - неслось по улице, вслед скрипящим телегам, вползая холодной червоточинкой в сердце в сердце любого, кто это слышал. Я застыла, растерянная, и люди огибали меня, чертыхаясь, кто-то даже несильно толкнул в плечо, но я ничего не ощутила. “Но ведь он сейчас дома, - носилось в моей голове, - он сейчас с Норой, он был болен, как он мог этого хотеть?”.

Вопрос остался без ответа, даже не будучи заданным вслух. По спине у меня прокатилось что-то холодное, и я сочла за лучшее сделать то, что я всегда делала, не зная, как поступить: уйти и не думать. Может, они правы. Может, Робеспьер действительно к этому стремился. Если я пойму, что правильно обратное, то, наверное, умру.

“Я его ненавижу”, - напомнила я себе.

“Ага”, - вяло откликнулся тусклый и безжизненный голос внутри меня.

Каким-то образом я оказалась на набережной, напротив известного мне моста Менял, и неторопиво двинулась вдоль реки, наблюдая за ленивым, тихим плеском воды о забитые камнем берега. В мыслях моих царил раздрай, я даже плохо представляла, куда иду, ибо мое сознание, как часто с ним бывало последнее время, окунулось в спячку, оставив телесную оболочку лишь слепой моторике. Поэтому я не особенно себя контролировала и даже не сразу поняла, что остановилась и, всем телом навалившись на перила, смотрю в мутную, грязную реку.

А не прыгнуть ли? Помнится, когда я упала в воду, будучи маленькой, рядом, как по мановению руки, возник человек, готовый меня вытащить. Он спас меня и помог мне - как в том времени, как и в этом. Может, он и не мертв вовсе, в старой церкви кордельеров в гробу лежало тело совсем другого человека, а мне достаточно лишь шагнуть через перила, чтобы он снова, как когда-то, пришел мне на помощь?

Внезапно возникшая идея не показалась мне странной или сумасшедшей. Наоборот, я почти радостно подумала, что никогда уже не придумывала ничего настолько здравого и логичного. Чувствуя, как на лице расцветает улыбка, я решительно перекинула одну ногу через перила, готовясь следующим движением сбросить себя в воду, но тут чья-то рука схватила меня за шиворот и бесцеремонно оттащила прочь.

- Гражданка, - раздался рядом со мной вкрадчивый голос Бийо, - по-моему, сегодня не лучший день, чтобы умирать.

Он развернул меня лицом к себе, и я раздраженно стряхнула его руки, порываясь объяснить:

- Я вовсе не собиралась умирать.

- А, так вы хотели искупаться? - он усмехнулся, обнажая желтоватые, но ровные зубы. - Думаете, это хорошая идея?

- А у вас есть идеи получше? - с интересом спросила я, отряхивая рукава. В загадочном выражении, которое мой незваный спаситель напустил на себя, не было и тени фиглярства, отчего мне стало немного боязно.

- Есть одна. Для этого я вас и искал. Поедемте со мной.

- С вами? - тут я заметила, что у тротуара нас поджидает запряженный тощей лошадкой закрытый экипаж, и меня охватило ощущение, что мне прямо в лицо дышит что-то огромное, смрадное и хищное. - А куда?

- С вами хотят поговорить, - ответил Бийо абсолютно серьезно. - Обещаю, что доставлю вас обратно в полной неприкосновенности.

- Даже так? - я недоверчиво приподняла бровь, но, сколько ни вглядывалась, не смогла найти в его взгляде хоть одной искры лукавства. Наверное, не стоило соглашаться ехать с едва знакомым человеком черт знает куда, но после неудачной попытки броситься в реку - сознание мое прояснялось, и я с ужасом осознавала, что чуть не навтворила только что, - любая идея показалась бы мне благоразумной. Поэтому я не стала упираться и легко взялась за дружелюбно протянутую мне ладонь.

- Хорошо, поехали… а это далеко?

- Совсем нет, - Бийо помог мне влезть в экипаж, забрался следом и тщательно задернул плотную занавеску, закрывавшую оконце. - Но я был бы вам признателен, если бы вы не пытались проследить наш путь.

Озадаченная до крайности, я воззрилась на его лицо, кажущееся неестественно бледным в полумраке фиакра.

- Все настолько серьезно?

- Вы не представляете, как, - тихо ответил он, и я поняла, что сейчас не время задавать лишние вопросы. Кучер молча стегнул лошадь, экипаж тронулся с места, и я панически вцепилась в обивку собственного сидения. Во что я впутываюсь на этот раз? Утешало, что ответ я получу, если верить Бийо, уже скоро.

Перед тем, как позволить мне выйти из экипажа, Бийо завязал мне глаза обнаружившимся у него в кармане куском плотной ткани. Я попыталась воспротивиться, но он был непреклонен и на все мои возражения ответил только одно:

- Таковы правила.

Поняв, что бесполезно с ним спорить, я плюнула и позволила ему завязать у меня на затылке крепкий узел. Может, если бы не все эти секреты, я бы и не подумала подглядывать, но сейчас мое любопытство усилилось до такой степени, что я ощущала почти что боль от невозможности оглядеться по сторонам - сквозь повязку не было видно ничего, в ткани не нашлось ни одного, даже самого маленького просвета. Опираясь на руку Бийо, я сошла по ступенькам фиакра и ощутила под ногами камни мостовой. Куда бы меня ни привезли, район не самый бедный.

- Идемте, - меня потянули за руку, и я послушно пошла, куда меня направляли. Слух и обоняние я напрягла, насколько это было вообще возможно, но ничего интересного они мне, увы, не сообщили: слышала я лишь звуки шагов да отдаленный шум улицы, а окружавшие меня запахи ничем не отличались от обычных городских. Потом до меня донесся скрип двери и приглушенный разговор: Бийо что-то кому-то тихо втолковывал.

- Ладно, заходите, - раздался еще один голос, мне незнакомый, и меня завели внутрь какого-то помещения, где я первым делом едва не споткнулась о ступеньку. Мой спутник тут же оказался рядом, чтобы предупредительно взять за локоть.

- Осторожнее, не упадите. Поднимайтесь… да, вот так.

Осторожно, ощупывая каждую ступеньку, прежде чем встать на нее, носком туфли, я одолела лестницу - та оказалась не очень длинной, я, считая каждый свой шаг, даже до двадцати не дошла. Затем меня провели по каким-то коридорам, судя по отсутствию каких-либо звуков, кроме тех, которые издавали мы - пустым. А затем Бийо неожиданно резко остановился и почти сорвал с меня повязку. Я даже вскрикнула от неожиданности; глаза мои, оказывается, успели настолько привыкнуть к темноте, что даже приглушенный свет нескольких свечей, освещавших крепкую резную дверь прямо передо мной, показался мне ослепительным.

- Даю вам совет, - прошелестел голос Бийо прямо над моим ухом, - слушайте и ничего не говорите, пока вас не спросят. Ведите себя почтительно, здесь собрались чрезвычайно влиятельные граждане.

- Ладно, - пробормотала я растерянно, и мой спутник два раза стукнул в отозвавшуюся гулким грохотом дверь. Ни одного звука не последовало из-за нее, но спустя секунду она почти неслышно приоткрылась. Я с интересом просунула голову в проход, но Бийо оттолкнул меня, прошипев:

- Сначала я.

“Мог бы и предупредить”, - подумала я с обидой, пропуская его вперед. Он зашел внутрь помещения - я не видела ни обстановки, ни того, кто находился там, только пол в черно-белую шахматную клетку и загородившую все остальное фигуру моего спутника.

- Братья, - обратился к кому-то Бийо, причем в голосе его не звучало торжественности: судя по всему, такое обращение было здесь обыденностью, - я ее привел.

В комнате неясно зашушукались, но тихие голоса перекрыл один, звонкий и удивительно молодой:

- Пусть зайдет.

Повинуясь приглашающему жесту Бийо, я сделала шаг в помещение и с нарастающим удивлением огляделась. Больше всего увиденное мною зрелище напоминало собрание какого-то клуба по интересам: у покрытых темными обоями стен стояли в ряд стулья, в большинстве своем занятые, хотя мой взгляд уцепился и за несколько свободных мест. Свет падал так, что разглядеть толком лица присутствующих я не могла, но мне показалось, что кого-то из них я мельком могла видеть на заседаниях Конвента - не исключила я, впрочем, и того, что это впечатление могло оказаться обманчивым. Тот, кто сидел прямо напротив меня, на небольшом возвышении - очевидно, главный на этом странном собрании, - и вовсе нацепил на себя черную полумаску, так что узнать его лицо представлялось затруднительным. Когда я вошла, кто-то начал перешептываться, кто-то недоверчиво фыркнул - похоже, подобное проявление эмоций здесь не возбранялось. Но никто не проронил ни слова, кроме главного - оказалось, молодой голос принадлежал ему, хотя морщинистый рот и покрытые темноватыми пятнами руки красноречиво говорили о том, что незнакомцу, скорее всего, уже за шестьдесят.

- Добрый вечер, любезная. Как вас зовут?

- Натали, - представилась я. - Думаю, мне бесполезно задавать вам такой же вопрос?

Человек в маске жизнерадостно рассмеялся, но остальным не передалось его веселье: они продолжали хранить молчание.

- Вы правы, бесполезно, - сказал он. - Вы представляете себе, где находитесь?

Я хотела метнуть уничтожающий взгляд на Бийо, но, повернув голову в его сторону, поняла, что его нет уже рядом со мной: он отошел, слившись с тенями, и занял свое место в череде остальных. Теперь я могла лишь угадывать в полумраке его силуэт. Значит, и высказать претензии, почему он мне ничего не объяснил, было невозможно.

- Понятия не имею, - громко сказала я, снова поворачиваясь к тому, с кем говорила. - Кто вы и что тут происходит?

Кто-то снова фыркнул, на этот раз презрительно. Видимо, мое поведение не согласовывалось с его представлениями о почтении, но мне было все равно. Раз меня сюда привезли, я имела права знать хотя бы что-то.

- Можно сказать, у нас тут клуб, - с еле заметной насмешкой ответил мне человек в маске. - Клуб, посвященный идее спасения Франции.

- Все клубы посвящены идее спасения Франции, - ответила я едко, давая понять, что такое объяснение меня не удовлетворяет. - Только не очень-то у них получается.

Незнакомец снова засмеялся, но на этот раз коротко и рвано.

- Ну, - наконец сказал он, когда моя наглость начала постепенно остывать и перетекать в прохладное чувство страха, - может быть, у нас получится? Особенно если вы нам поможете.

Вот в чем было дело. Я исступленно пыталась заставить себя хладнокровно анализировать ситуацию, чтобы отогнать прочь переполнившую меня боязнь. У этих людей, кто бы они ни были, есть ко мне какое-то поручение. Но почему они выбрали именно меня? Не думаю, что Бийо знал меня достаточно хорошо, чтобы возлагать на меня ответственность за спасение Франции, будь она неладна.

- Что вы от меня хотите? - спросила я прямо, но мои надежды на такой же прямой ответ оказались тщетны. Вместо него в меня прилетел другой вопрос:

- Вы вообще имеете представление о том, что происходит в стране?

На секунду мне показалось, что незнакомец считает мои мысли. В мозгу моем стремительно пронеслись картины всего, что удалось мне уже увидеть и пережить, и я посчитала их достаточными для того, чтобы уверенно ответить:

- Да, имею.

- Тогда вам, конечно же, известно, - сказал незнакомец вкрадчиво, - что в ходе подавления восстания в Нанте были утоплены десятки тысяч человек? Комиссар Конвента, гражданин Каррье, решил таким образом не тратить пули, предназначенные для вожаков мятежников. Бунтующий Лион фактически сравняли с землей, при этом число жертв там не меньшее. А после введения нового закона, упрощающего судебную процедуру до фарса, только за месяц в одном Париже гильотинировали около тысячи человек.

Он перечислял это все абсолютно спокойно - изложение фактов, никак не окрашенное эмоциями. Я ощутила, что мне становится дурно при одном воспоминании о моей единственной встрече с Каррье: мы столкнулись случайно на выходе из Тюильри и разошлись, не сказав друг другу ни слова, но от одного его взгляда у меня в жилах застыла кровь - это был взгляд безумца и убийцы, и я не засомневалась ни на секунду, что то, что говорит о похождениях Каррье человек в маске - чистейшая правда. Про Лион я ничего не слышала, а что до Парижа… я вспомнила увиденные мною сегодня телеги, вспомнила решительный голос прохожего: “Так хотел Неподкупный”, вспомнила тяжелый, забивающий нос запах крови, и поняла, что в последних словах моего собеседника, скорее всего, нет фальши. Он не лгал мне, но я не могла представить, зачем он считает, что мне нужно все это знать.

- Революция, которая должна была принести народу благо, обернулась неисчислимыми бедствиями и реками крови, - проговорил незнакомец; его горящие глаза в прорезях маски неотрывно следили за моим лицом. - Это надо остановить.

Слова его мне были знакомы. Точно так же говорил Камиль, когда хотел ехать к Дантону, чтобы привести его в Париж и… проиграть вместе, оказаться закопанными, подобно бродягам, в общую яму, служащую могилой не только им, но и тем несчастным, кто, как и я, поверил в громкие Дантоновы слова.

- Для некоторых уже слишком поздно, - севшим голосом сказала я. В голову лезли непрошенными гостями те воспоминания, от которых внутри все дрожало, угрожая разорваться напополам.

- Вы говорите о Камиле Демулене? - спросил мой собеседник сочувственно. Я сдавленно кивнула, не зная, что он подумает. В конце концов, разве не окажутся его подозрения правдивыми? Я все еще помнила ночь в доме Дантона, промелькнувшую передо мной, как ослепительный сполох молнии, ночь, на исходе которой меня с какой-то странной нежностью обняли и пробормотали, притягивая к себе: “Я не ошибся, ты действительно девушка-огонь”. Я помнила эти последние слова так четко, словно они все еще звучали рядом со мной.

- Скажите мне, - вклинился в поток моих мыслей голос человека в маске; я уже успела забыть, где нахожусь, и вздрогнула от мимолетного испуга, - разве вы не хотите заставить виновного в его гибели заплатить?

Все мое тело начал медленно заливать холод. Все вставало на свои места. И я прошептала беспомощно, из последних сил отталкивая от себя осознание того, зачем меня сюда привезли и что хотят от меня потребовать:

- О чем вы?

- Не притворяйтесь глупее, чем вы есть, - сказал незнакомец с неожиданной резкостью. - Вы знаете, о ком я говорю.

Я знала. И не хотела знать.

- Робеспьер, - медленно проговорила я, обводя взглядом остальных присутствующих; они неуловимо подобрались и словно закутались в тени еще плотнее. Впрочем, наверное, дело было в том, что перед глазами у меня все начало подплывать. - Вы хотите… вы хотите убить его?

Человек в маске кивнул. Я поняла, какой должен быть следующий вопрос, но меньше всего на свете мне хотелось озвучивать его. Мысль, если она нема, можно задушить. Но вылетевшее слово - клеймо, которое уже не сведешь.

- Вы хотите, чтобы это сделала я?

Кто-то беспокойно зашевелился, но на него шикнули, и он застыл. Мне показалось на секунду, что во всем мире остались только мы двое - я и человек, с которым я разговаривала. Не чувствовала я ничего и в собственной душе - там было пусто, как в доме, который внезапно оставили все обитатели, подстегнутые новостью о приближающеся войне. Мне даже казалось, что моим голосом говорю не я, а кто-то другой.

- Вы хотите, чтобы это сделала я? - повторил этот кто-то громче, словно до собеседника могла не дойти суть моих слов. Человек в маске вздохнул.

- К нему очень сложно подобраться, я до нас дошли сведения, что вы относитесь к нему… неоднозначно. Но с ваших рук он будет есть без проверки, разве нет?

Вопрос был заданбуднично, тоном продавца, который спрашивает, подходит ли мне выбранный размер платья. Я заставила себя дышать, и дышать ровно. Вдох-раз-два-три-выдох. Вдох-раз-два-три-выдох. Как будто это могло оградить меня от ужаса, который схлопнулся вокруг меня, как мышеловка.

- Яд? Вы хотите, чтобы я дала ему яд?

Человек в маске, кажется, был доволен моей сообразительностью и заговорил с воодушевлением:

- Поймите, вам выпадет великая миссия. Вы избавите Францию от тирана, и многие поколения ее жителей будут благодарить вас как освободительницу. Вы покроете себя вечной славой. Разве это недостаточная награда?

“В мире не существует ничего вечного”, - вспыхнуло у меня в голове, и этой мысли я почему-то испугалась даже больше, чем того, что мне предстояло. По сравнению с ней все остальное казалось мелким, незначительным и даже смешным.

- Я… - начала я и замолкла. Мне нечего было сказать.

- Он не почувствует боли, если вас это волнует, - произнес человек в маске с нескрываемым презрением. - Просто задохнется во сне. Это даже милосердно в сравнении с тем, какую участь разделили те, кто не пожелал идти с ним по одной дороге.

- А… остальные? - я не могла не спросить. - Сен-Жюст? Огюстен? Что будет с ними?

Фырканье в углу повторилось, и я ощутила, что действительно могу кого-нибудь убить.

- Их судьбу решит суд, - сказал мой собеседник безразлично. - Вас не должно это волновать.

- Нет, - неизвестно, откуда во мне появилось столько решимости, но я упрямо сжала кулаки и продолжила, чувствуя, как в груди бухает что-то тяжелое и горячее, - меня это очень волнует. Они должны остаться в живых.

Кто-то испустил удивленный вздох, но я не пошевелилась - неотрывно смотрела в глаза в прорезях маски, ощущая, как чужой взгляд буквально ощупывает меня изнутри. Этому старику, разговаривающему голосом школьника, наверняка ничего не стоило отдать приказ убить меня прямо здесь, но он медлил, и я неожиданно поняла, почему. Никто больше из обитателей дома Дюпле не принял бы его предложение, ни за деньги, ни за вечную славу. Все они любят Робеспьера, одна я - ненавижу.

- Хорошо, - наконец произнес незнакомец. - Они будут жить. Но им придется покинуть страну.

- Договорились, - произнесла я, дрожа от неожиданно свалившегося облегчения. Что могло быть более противоестественным в моем положении, чем это чувство, от которого стучало в висках и подгибались колени? Но я на секунду забыла обо всем, мне хотелось орать от восторга, что хотя бы Антуану и Бонбону не будет ничего угрожать, пусть они никогда и не узнают о том, какую цену мне за это назначили.

Если, конечно, словам человека в маске можно было верить.

Повинуясь его немому кивку, один из присутствующих подошел ко мне. Лицо его было мне незнакомо - бледное, напряженное, с подергивающейся правой щекой, но я не на лицо его смотрела, а на маленькую склянку зеленоватого стекла, которую он бесшумно вытащил из отворота собственного рукава. Внутри плескалась какая-то жидкость, густая и прозрачная, как слеза. Подрагивающими пальцами я взяла флакон.

- Не имеет вкуса и запаха, - пояснил тот, кто мне его отдал. - Можете добавить в чай или кофе. Можно в суп. Или размажьте по стенкам чашки, должно хватить.

Я едва не пропустила мимо ушей то, что он мне говорит, но вовремя успела прислушаться - отнюдь не зря, ведь от его слов зависило целых четыре жизни: Бонбона, Антуана, моя собственная и того, кому, как получалось теперь, осталось совсем немного.

Когда Бийо, все так же завязав мне глаза, вывел меня из здания и усадил в экипаж, который довез меня до того же места на набережной, где подобрал, а потом сразу же укатил, стоило мне захлопнуть дверцу, я на секунду подумала, что все, что было до этого, мне привиделось или приснилось. Но склянка с ядом была при мне - следуя чужому примеру, я спрятала ее в рукав, и мне казалось, что от нее по руке волнами расползается холод. Нарочито спокойным шагом, стараясь не привлекать к себе внимания, я отправилась в дом Дюпле, где как раз заканчивали ужин.

- Я думала, ты не придешь, - проговорила Нора, ставя передо мной тарелку с жареной рыбой. Думаю, не стоит говорить, что мне кусок не лез в горло, и я бездумно ковырялась в тарелке вилкой, не отрывая глаз от того, как Робеспьер заканчивает со своей порцией. Он наверняка чувствовал мой взгляд и пару раз посмотрел на меня в ответ - озадаченно и слегка удивленно. Но каждый раз я опускала глаза в тарелку - встречаться с ним взглядами было для меня слишком суровым испытанием.

- Совсем ничего не съела, - упрекнула меня Нора, забирая почти нетронутую порцию. - Ты не болеешь?

- Нет, - ответила я. - Просто не хочется.

Мне казалось, что мой голос звучит неестественно, что в каждом слове слышно, какую ужасную тайну я храню в себе с сегодняшнего дня, что Робеспьер уже все знает и прикидывается, чтобы в следующую минуту разоблачить перед всеми. Это был бред, я осознавала это, но панические мысли зудели в голове, и никакими усилиями было не выдворить их оттуда. Только одно оставалось мне - поскорее со всем покончить.

- Будешь чай? - румяная от счастья Нора обратилась к Робеспьеру, когда все, за исключением сославшегося на усталость хозяина дома, перебрались в гостиную. Теперь она уже ничего не скрывала и не стеснялась, села к нему почти вплотную и склонила голову ему на плечо. Ладони их, тесно сцепленные, покоились у Норы на коленях, и я видела, что мадам Дюпле смотрит на это все с умилением и довольством, как скульптор или художник любуется творением, на которое он потратил много сил и времени, но видит, что они не пропали зря. Легкая, пусть и несколько растерянная улыбка блуждала и на лице Робеспьера; он казался человеком, оглушенным неожиданно рухнувшим счастьем, и я попыталась представить, как он будет выглядеть завтра утром: посиневший, расцарапавший себе до крови шею в попытке сделать хотя бы один вдох, со стеклянными, навсегда потухшими глазами.

- Буду, - сказал он и крепче стиснул руку Норы. Она тихо хихикнула:

- Тогда выпусти меня, я схожу на кухню…

- Не стоит, - деревянным голосом произнесла я, поднимаясь со своего места, - сиди уже, я все сделаю.

Все посмотрели на меня так, будто только что осознали мое существование, и мне не пришлось долго думать, чтобы понять, насколько чужеродно прозвучало мое неожиданное доброхотство. Удивленным казался и сам Робеспьер. Ситуацию надо было срочно выравнивать, и я брякнула первое, что пришло в голову:

- Все равно воды хотела попить.

Кажется, это никого не убедило, но никто не стал меня останавливать, и я беспрепятственно покинула гостиную. На Робеспьера я не взглянула, отвела взгляд и увидела, что Виктуар смотрит на меня с ехидной, ядовитой ухмылкой. Как будто ей было что-то известно, хотя я отлично понимала, что она не знает ничего.

Все шло удивительно легко, и мои надежды, что какой-то знак свыше остановит меня, стремительно таяли. Никто не зашел в кухню, чтобы что-то у меня спросить, никто не заглянул в окно, я даже не разбила чашку, доставая ее из шкафа. Ничто не говорило о том, что я совершаю ошибку, и я вытащила из рукава припрятанный флакон, парой резких движений скрутила продолговатую крышку.

Яд действительно не пахнул ничем, а по консистенции был чуть гуще воды. Одну каплю я по неосторожности уронила на стол и увидела, что она не совсем прозрачная, а, скорее, желтоватая. Это не имело никакого значения, но от этой мысли все внутри почему-то скрутило.

Из гостиной донеслись веселые голоса и смех, и они словно вернули меня к жизни, заставили очнуться от захватившей меня отрешенности. Я достала поднос, водрузила на него, осторожно придерживая за носик, пузатый чайник, рядом поставила блюдце, на него - чашку. Оставалось сделать последний штрих.

Я думала, что буду долго собираться с духом, но неожиданно поняла, что медлить нельзя - это не укрепит мою решимость, а, наоборот, ослабит ее до невозможности. Это так просто - всего одно движение, которое опрокинет содержимое флакона в чашку, следом я налью чай, и никто ничего не заподозрит. Это было чудовищно просто, но рука моя немела и отказывалась слушаться, и я стояла неподвижно над подносом, пытаясь понять, что не позволяет мне довершить начатое. Я ненавижу Робеспьера, он убил тех, кто был мне дорог, и убьет еще больше людей, если его не остановить, но почему я не могу сделать это? Почему я стою, замерев, и чувствую, как сама начинаю задыхаться?

Прямо на уровне моих глаз располагалось приоткрытое оконце, через которое в кухню проникал свежий воздух, и я бросила на него взгляд, глупо думая, что вид вышедшей из-за облаков луны как-то меня подкрепит, но увидела вовсе не небо. Я увидела себя, свои собственные глаза, и затравленное, но отчаянное выражение, застывшее в них. Выражение человека, готового к операции, которая будет проводиться над ним без анестезии и в полном сознании. Выражение, так хорошо знакомое мне, потому что я дважды сталкивалась с теми, чей взгляд оно тоже поглотило - без остатка, вместе с душой и сердцем.

Рука моя дрогнула, и я поспешно отвела ее, чтобы ни одна капля по моей неловкости не пролилась в чашку. Поступить иначе было выше моих сил. Я не могу. Пусть мне расписывают ужасы террора, развязанного Робеспьером, пусть говорят об убитых, утопленных, обезглавленных, пусть убеждают, что этого можно избежать - я не могу сделать это. Я не могу его убить, каким бы кровавым, одержимым тираном он не был. Ведь, как я говорила другой девушке, без сомнения ринувшейся в бездну, на грани которой я только что сумела удержаться каким-то чудом, даже кровавых тиранов тоже кто-то любит.

- Благодарю вас, - Робеспьер улыбнулся, когда я поставила перед ним поднос, но доброжелательность на его лице сменилась испугом, когда он посмотрел мне в лицо. - Натали, вы в порядке?

- В полном, - склянку я положила обратно в рукав, и она продолжала холодить меня, но я не чувствовала страха, одну лишь беграничную усталость. - Но я лучше пойду полежу…

Мне казалось, что я ослепла - у лестницы я едва не врезалась в перила, не заметив их, долго искала ручку на двери своей комнаты, лихорадочно шаря по деревянной поверхности, а затем чуть не упала, попытавшись сесть на кровать. Меня трясло.

Что делать теперь? Я не могу убить Робеспьера, но не могу и рассказать, что видела сегодня. А если он не поверит мне? Я же взяла склянку, я согласилась на предложенные условия - значит, и я враг народа, как и те, кто присутствовал сегодня в той полутемной комнате. Будет ли Робеспьер слушать мои оправдания? А если выслушает - придаст ли им значение? Я слишком долго не скрывала своего отношения к нему, чтобы он мог поверить в мою искренность. И он отправит меня на смерть, если раньше до меня не доберется та странная компания, когда до них дойдет, что я не выполнила их поручение. Мне некуда бежать, не на кого надеяться. Я в ловушке, и загнала себя туда сама, но выхода из нее нет, надежду я отобрала у себя самостоятельно, оставив на ее месте только боль, страх и отчаяние от осозанания, что должно произойти, и невозможность как-то это изменить.

Выход, впрочем, был один. В любое другое время мысль о нем вызвала бы у меня приступ неконтролируемого ужаса, но сейчас я подумала о нем почти что с блаженством. Выход был, и он был заключен в склянке, содержимое которой я так предусмотрительно не стала выливать.

Думать я себе запретила. Чувствовать - тоже. Хватит с меня и того, и другого на сегодня. И вообще - хватит.

На полу рядом с кроватью стояла полупустая, недопитая мною с ночи кружка с водой, куда я и отправила одним махом желтоватую жидкость из склянки - на сей раз без малейшего колебания. Теперь все. Как разбежаться и прыгнуть - только выдохнуть и проглотить все залпом. Я даже боли не почувствую, просто задохнусь во сне, но вряд ли кто-то будет обо мне горевать.

Вода, смешавшись с ядом, преобрела болезненный белесый оттенок, и от этого меня передернуло. Надо было пить поскорее, а то меня начало тошнить.

Я успела сделать громкий выдох, но на последнее движение мне не хватило секунды - в коридоре послышался шум, громкий топот, а затем дверь моей комнаты, которую я по рассеянности забыла запереть, с треском распахнулась. Так бесцеремонно, ничуть не сомневаясь в собственном праве, ее мог открыть один-единственный человек в целом мире.

- Маленькая полячка! - провозгласил возникший на пороге Антуан. - Я вернулся!

========== Глава 30. Ваш последний шанс ==========

Я замерла с поднесенной ко рту чашкой; жидкость прокатилась по стенке и коснулась моих губ, но я успела крепко сжать их, чтобы не просочилась ни одна капля. Антуан продолжал стоять на месте, только раскинул руки в привественном жесте. Он выглядел усталым и замученным, будто кто-то несколько дней подряд заставлял его таскать тяжелые камни и не давал спать, но улыбка, появившаяся на его лице при виде меня, была прежней - той, с надеждой увидеть которую я успела уже распрощаться.

- Антуан! - воскликнула я, отставляя чашку на столик и кидаясь другу на грудь. В один момент забылось все, и ссоры, и страхи последних месяцев - растаяли, будто их и не было, от сомкнувшихся вокруг меня теплых, крепких объятий.

- Оказывается, я успел соскучиться, - пробормотал Антуан, не выпуская меня. - Кто бы мог подумать…

- Действительно, - сказала я, почти с наслаждением вдыхая знакомый дурманящий запах его одеколона. - Теперь ты надолго приехал?

Подняв голову, я увидела, что улыбки на его лице больше нет - ее сменило необычайно озабоченное, какое-то тоскливое выражение. Хватка Антуана чуть ослабла, но я не готова была мириться с этим и прижалась к нему еще крепче, чтобы чувствовать, как горячо бьется его сердце. От ощущения, что я наконец-то не одна, что кто-то вспомнил обо мне и пришел, жить хотелось, как никогда ранее - от мысли, что я могла сделать несколько минут назад, меня начинало мутить.

- Я не знаю, - наконец признался Антуан, наклоняясь и целуя меня в щеку. - Если честно, я ничего не знаю. Пойдем прогуляемся? Не хочу разговаривать здесь.

С ним я была полностью согласна и идти была готова куда угодно. Жидкость из чашки я вылила в цветочный горшок от греха подальше - маловероятно, что кто-то решит попить из моей кружки, но вдруг? Я не хотела больше становиться причиной чей-то смерти, и так вокруг меня погибло слишком много людей.

Робеспьер все еще оставался в гостиной, и по тому, какими взглядами они обменялись с Сен-Жюстом, я поняла, что между ними натянулось какое-то невидимое, но от того не менее пронзительное напряжение. Даже рука Антуана на моем локте сжалась сильнее, словно он хотел привлечь меня к себе и защитить. Робеспьер молча отвернулся с таким видом, будто мы его не интересовали вовсе. Он сделал это как раз вовремя - к нему вновь подошла вернувшаяся из кухни Нора. Секунда - и они снова были заняты исключительно друг другом.

- Я слышал, что между ними происходит, - сказал Антуан, выйдя вместе со мной на улицу, но больше никаких комментариев отпускать не стал. Это было до того на него не похоже, что я немного испугалась, и выдала первое, что в голову пришло, чтобы чем-то забить образовавшуюся между нами тишину.

- Я им завидую. Они счастливы.

Вздох, вырвавшийся у моего спутника из груди, заставил меня нервничать еще больше. Он мог принадлежать пожилому, умудренному опытом и побитому жизнью человеку, но никак не Антуану - ни веселому, жизнелюбивому парню, которого я знала раньше, ни холодному, не знающему сомнений архангелу смерти. Что-то необратимо изменилось в Антуане, словно его переломило надвое, а потом собрало обратно, но неумело и неуклюже, так, что остался на месте слома уродливый, не желающий сходить шрам.

- Пойдем, - тихо произнес Антуан и вывел меня за калитку. Я в молчании последовала за ним, на всякий случай взяла его за руку, чтобы убедиться, что он точно идет рядом со мной, а не призрак, примерещившийся моему угасающему сознанию. Мы петляли по улицам недолго - опустились за стол в ближайшем кафе, полупустом и сонном от жары, последние несколько дней не перестававшей душить город даже ночью. Первый бокал вина Антуан выпил, как и всегда, залпом, но я несказанно удивилась, когда та же участь настигла и второй.

- Что это с тобой? - спросила я, делая глоток. Взгляд Сен-Жюста, устремленный на меня, оставался удивительно ясным.

- Я не хотел никому говорить. Но мне надо. Послушаешь?

- Конечно, - сказала я, даже обидевшись, что он мог во мне усомниться. Впрочем, спустя секунду я пристыдила себя, вспомнив, чем кончилась наша предыдущая беседа. И как я могла тогда так говорить с Антуаном? Уж кто-то, а он никогда не желал мне никакого зла. Мне захотелось тут же извиниться, чтобы заставить поутихнуть вспыхнувшую в сердце жгучую боль, как от воткнувшейся иглы, но я не успела, ибо Сен-Жюст заговорил первым.

- Помнишь того парня, который за мной бегал? Ну, Люсьена?

- Помню, - осторожно сказала я, гадая, какое еще известие вывалят на меня. - А что с ним?

- Он мертв, - коротко и глухо ответил Сен-Жюст.

Я долго не могла понять, что в этом такого душераздирающего. Я уже сбилась со счета, про скольких людей я могла сказать то же самое, а они мне были куда ближе, чем Антуану - тощий юноша, о котором мой собеседник ранее не говорил иначе как с презрением и опаской. Но я права была, когда думала, что что-то изменилось. Теперь в голосе Сен-Жюста звучала неподдельная горечь.

- Его принесли с передовой уже умирающего, - заявил Антуан, залпом осушая третий бокал. - Ему штыком пробило грудь, рана была смертельная. Мне так врачи сказали, когда я пришел в лазарет, потому что… - он глубоко вдохнул, но выдох получился шумным и свистящим, будто в горле у него что-то застряло, - потому что он меня звал.

- Он тебя звал, - повторила я, пытаясь представить, какого объема отчаяние бушевало за этой последней безнадежной просьбой. Сен-Жюст кивнул. Щеки его начали розоветь, но глаза не мутнели, и влажная пелена, заволокшая их, имела мало общего с опьянением.

- Я не знал, что это он… ну, когда мне передали. Думал, что-то важное. А там…

Он снова налил себе полный бокал, но на этот раз пить не стал: лицо его передернулось в гримасе отвращения, будто не вино стояло перед ним, а какая-то вонючая слизь. Что он чувствовал в тот момент, я не знала и не хотела знать.

- Я сидел рядом с ним, как дурак, весь час, что он умирал, - сообщил Сен-Жюст и вдруг шумно втянул в себя воздух; получилась какая-то невнятная пародия на горький всхлип. - Сидел и держал его за руку, потому что он боялся умирать один. Я потребовал для него опия, но ему не дали, конечно же - зачем разбазаривать на того, кто вот-вот откинется? И их тоже можно понять…

Он все-таки выпил четвертый бокал, но лишь до половины - дальше закашлялся и полез в карман за платком. Краем глаза я видела, что хозяин кафе смотрит на нас с сочувствием - не знаю, почему: может, мы напоминали расстающуюся парочку, а может, от нас уже веяло запахом близкого разложения, ведь мы оба были живыми трупами. Я - без пяти минут самоубийца, Антуан - искореженный, выжженный изнутри.

- А потом он умер, - сказал он, не меняя интонации. - Захрипел, забился… это было ужасно, черт возьми, я много чего видел в армии, Натали, но это было страшнее всего.

- Верю, - сказала я, ничуть не кривя при этом душой.

- И знаешь, в чем дело? У меня осталось впечатление, что я ему чего-то не успел сказать, - вдруг заявил Антуан с кривой, безрадостной ухмылкой. - Хотя я говорил ему много чего. “Уйди с глаз долой”, “Чтобы я тебя не видел”, “Когда же ты наконец исчезнешь”…

- Теперь жалеешь об этом? - я насмешливо приподняла бровь. Антуан помолчал немного и ответил неожиданно серьезно:

- Не об этом. Жалею, что не извинился.

Если бы я пила в этот момент, то, наверное, расплескала бы вино себе на одежду. Но бокал мой был давно пуст, и мне лень было протянуть руку и наполнить его. Да я и не подумала об этом в тот момент - вытаращилась на Антуана, пытаясь понять, действительно ли он со мной говорит или кто-то другой принял его обличье.

- Извинился? - повторила я, пораженная.

- Именно, - откликнулся он. - Я вел себя, как полная сволочь, а теперь уже никогда не смогу это исправить.

Я вдруг поняла, что именно изменилось в нем. Дело было и во взгляде, утратившем ребяческую живость и теперь будто припорошенном пеплом, и в голосе, в котором проступили какие-то новые, не слышанные мною ранее нотки, и в словах, которые он произносил сейчас, и никогда не произнес бы ранее; дело было во всем сразу и ни в чем - было еще что-то сверх этого, что-то, чему я наконец смогла дать название.

- Ты повзрослел, - тихо сказала я и все-таки наполнила свой бокал. Антуан неопределенно повел плечами.

- Ты думаешь?.. Неважно. Важно другое. Что я наделал?

Я молча покачала головой, давая понять, что у меня нет ответа на его вопрос.

- Что мы все наделали? - спросил он почти неслышно и, как мне показалось, с полным осознанием собственной обреченности.

Но вряд ли в мире существовал хоть один человек, который был готов дать ему ответ.

Из кафе нас вскоре выгнали, сообщив, что заведение закрывается, и мы переместились в другое, затем в третье, а потом, когда начало подступать утро, каким-то образом оказались на квартире Антуана в компании еще одной бутылки. Пьяны мы были совершенно, и этим были чрезвычайно довольны.

- Оставайся у меня, - Сен-Жюст обвел комнату широким жестом и чуть не упал со стула при этом. - Места много.

Я подозрительно посмотрела на него. Вернее - попыталась подозрительно посмотреть, потому что выпитое отняло у меня способность внятно выражать свои эмоции. Но это была цена, которую я готова была заплатить, ведь вместе с этим оно забирало и способность чувствовать их.

- Не-е-е, - протянул Антуан, качая головой; она при этом моталась из стороны в сторону, как у болванчика. - Ничего… ничего такого. Просто как ты в таком виде домой-то пойдешь?..

Резон в его словах был, но я на всякий случай еще уточнила:

- Ничего такого? Точно?

- Точно, - заверил он меня, и я посчитала его голос вполне искренним. - Мне просто… ну, после всего этого… неуютно одному спать. В армии-то тебя черта с два наедине с собой оставят, всем вечно что-то надо… я, в общем, даже не с тобой лягу, а сюда, на диван…

Синий диван, единственное яркое пятно в обстановке комнаты, оставался на своем месте, и был, кажется, даже больше потерт, чем тогда, когда мне довелось последний раз лицезреть его. На него Сен-Жюст смотрел почти с гордностью, как на собственное детище.

- Ты даже не представляешь, сколько он повидал, - сказал он умиленно. - Вот выйду на покой лет через… хм… тридцать, куплю себе домишко в какой-нибудь дыре и буду писать мемуары… да, мемуары от лица этого дивана. А ему, знаешь ли, есть что рассказать…

- Верю, - и снова я была совершенно честна, произнося это. Но продолжать разговор у меня не было сил, в голове мутилось, и ужасно клонило в сон. Поймав себя на том, что начинаю задремывать сидя, я тряхнула головой и обратилась к погрузившемуся в размышления Сен-Жюсту:

- Может, ляжем спать? Я устала.

- Как раз хотел предложить, - сказал он и поставил бокал на столик. - Умыться принести?

- Завтра, - зевнула я и, скидывая на ходу камзол и жилет, поплелась к уже застеленной кровати. Я юркнула под одеяло, Антуан довольствовался пледом и второй подушкой - удивительно, но на диване, который, как мне казалось раньше, был весьма скромных габаритов, ему удалось вытянуться в полный рост.

- Спокойного утра, - услышала я его сонное бормотание.

- Спокойной, - ответила я и почти сразу провалилась в сон. Остаток ночи и утро прошли совершенно спокойно, только один раз мне сквозь сон показалось, что кто-то поправляет на мне сбившееся одеяло и, обдав щеку теплым дыханием, касается губами виска. Но это было, конечно же, невозможно, ибо в квартире не было никого, кроме нас с Антуаном, а он, так же, как и я, проспал почти до полудня, как сурок.

Ничего не изменилось. Казни продолжались и в последние несколько дней число жертв увеличилось, хотя, казалось бы, куда уж больше; Робеспьер оставался дома, будто его вовсе ничего не интересовало; а я так и не осмелилась сказать ему о своем посещении странной встречи, руководимой незнакомцем в маске. Теперь я боялась вовсе не его, а их - им я дала страшное обещание, согласившись взять яд, и его нарушила, и вряд ли они могли оставить это без ответа. Я не смогла убить Робеспьера, даже если речь шла о спасении Антуана и Огюстена; но и Робеспьера, скорее всего, скоро убьют. Выходит, что мне не удастся спасти никого.

Даже понимая, что это не поможет, если меня задумают схватить, я почти не выходила из дома даже днем, забившись в свою комнату, как испуганная мышь, наблюдающая, как к ней все ближе и ближе подбираются острые кошачьи когти. Они достигали меня вечерами, когда сгущалась темнота, и в ней начинали чудиться мне неясные, угрожающие тени. Один раз я швырнула в стену вазу, когда мне показалось, что в углу, в тени шкафа, кто-то стоит. Конечно, там никого не было, и мне удалось добиться лишь суровой нотации от мадам Дюпле.

- Это была моя любимая ваза, - пробурчала она, собирая осколки. Я, сидевшая неподвижно на кровати, только ответила тихо:

- Извините.

Почему меня до сих пор терпят в этом доме, оставалось загадкой. Но я не всегда оставалась там безвылазно - редко случалось, что мне приходила мысль, будто схватить меня дома будет удобнее всего, и страх гнал меня прочь, заставляя бродить по пыльным, сдавленным духотой улицам, заходя в такие закоулки, о существовании которых я никогда не подозревала. Там мне становилось спокойнее - никто меня не найдет, - но ненадолго: проходило несколько минут, и в лице каждого прохожего, каждого угрюмого лавочника или напевающей женщины, развешивающей белье, я видела врага, готового вот-вот бросится на меня. Я подрывалась с места и бежала все дальше и дальше, но лабиринт переулков сжимался вокруг меня, как щипцы, и во всем городе не было места, где я могла ощутить себя в полной безопасности. Везде меня могли разыскать, везде я была как на ладони. И, смиряясь с этой мыслью, я возвращалась домой.

Однажды я пришла позже обычного, когда свет в окнах дома уже потух, и, в потемках прокрадываясь к лестнице, чуть не завизжала, уловив в гостиной какое-то движение. Но мне удалось вовремя заткнуть себе рот, ибо это был всего лишь Робеспьер - в такой поздний для себя час он сидел один перед камином и смотрел в него, не отрывая взгляда, хотя огонь давно уже не зажигали, угли были черны и немы. Рядом с собой на пол он положил прямоугольный бумажный пакет, из разорванного края которого выглядывало что-то тонкое - то ли тонкая палка, то ли указка.

- Где вы были? - спросил Робеспьер, не поворачиваясь ко мне. “Не ваше дело”, - хотела привычно ответить я, но язык неожиданно повернулся сказать совсем другое:

- На прогулке.

- Не лучшее время для прогулок, - вздохнул он. Не зная, что на это отвечать, я нерешительно приблизилась к нему. Было почти темно, единственным источником света была едва чадящая на камине свеча, но ее не хватало даже на то, чтобы полностью выдернуть из темноты фигуру Робеспьера. Я видела лишь его лицо, мрачное и сосредоточенное.

- Что это? - спросила я, поднимая с пола пакет. Робеспьер неопределенно качнул головой.

- Принесли сегодня днем. Можете взглянуть.

Все больше теряясь, я перевернула пакет над своей ладонью. Оказалось, это не указка торчала из него, а покрытый мелкими шипами стебель розы, с которого чья-то рука аккуратно срезала листья и бутон. Бутон вывалился следом, темный и полузасохший. Больше ничего в конверте не было.

- Я ожидала, что будет еще какая-то записка, - подавив нервный смешок, сказала я. Робеспьер забрал у меня пакет вместе с содержимым и легким броском отправил его за каминную решетку.

- Зачем? Намек и так достаточно понятен.

В его словах была логика - надо было быть идиотом, чтобы не понять, что значит бутон, отделенный от стебля. Я почувствовала, как у меня по спине ползут мурашки.

- Что вы собираетесь делать?

Он ничего не ответил, как будто вовсе не услышал меня, а я ощутила, что в груди, мешая дышать, разбухает что-то вязкое и горячее. “Я знаю, кто хочет вас убить, - чуть не сказала я в запале последней надежды, - всего одно имя, но можно потянуть за него и выйти на всех остальных. Они уже требовали, чтобы я сделала это, и не остановятся ни перед чем”. Я могла это сказать, хотя не уверена, что это что-то изменило бы, но тут слова, теснившиеся на языке, неожиданно сменились другими, как показалось мне, намного более важными:

- Вы не думаете, что все было зря?

Он как будто ожил, отбился от поглотившего его оцепенения и, повернув голову, наконец-то взглянул на меня. Глаза его сверкали, но, может быть, это была лишь обманчивая игра света.

- Нет, - тихо и твердо произнес Робеспьер. - Я не думаю, что все было зря.

“По крайней мере, - возникла у меня насмешливая, но правдивая мысль, - ему будет легче умирать, чем мне”.

- Спокойной ночи, - произнесла я и пошла к лестнице. На первой ступеньке меня нагнал тихий перезвон часов - пробила полночь. Какое, получается, сейчас число? Я вспомнила календарь, висевший в коридоре, на котором аккуратным почерком Норы были подписаны соответствия старых и новых чисел, чтобы можно было не путаться. Сама она уже довольно споро разбиралась во всех этих прериалях и вантозах, а у меня до сих пор вызывало затрудения сообразить, какой сегодня день. Шестое? Пятое?

Нет, восьмое, тут же одернула себя я, вспомнив, что не далее как вчера изучала этот календарь. Восьмое термидора.

Жизненно надо было поговорить с Сен-Жюстом - только с ним я могла теперь обсудить, что происходит, - и, продрав с утра глаза, я без завтрака направилась в Тюильри, надеясь застать его в буфете за поглощением утренней чашки кофе. Но сколько бы я ни рыскала между столиков, без конца извиняясь перед депутатами, кому наступила на ногу или кого случайно задела, Антуана мне обнаружить не удалось. Опечаленная, я подошла к стойке и тоже взяла себе кофеиновой бурды - организм толком еще не проснулся, надо было его подстегнуть.

- Граждане! - вдруг завопил какой-то ворвавшийся в зал мужичонка в перекошенном галстуке, ростом ниже меня почти на полголовы. - Робеспьер на трибуне!

Кофе пошло мне не в то горло, и я разразилась жутким кашлем, между делом посадив себе на жилете мерзкое грязно-бежевое пятно, но меня это волновало в последнюю очередь. Остальные присутствующие вскинулись разом, мгновенно отвлекшись от своих занятий. Поднялся невообразимый шум.

- Робеспьер вернулся!

- Робеспьер на трибуне!

Толкаясь и отпихивая друг друга, люди повалили в двери. Того, кто провозгласил новость, толпа буквально снесла, как и вторую дверь, обычно закрытую на защелку - не прошло и двух минут, как буфет оказался полностью пуст. За остальными устремилась и я, на ходу оттирая залитый кофе жилет.

Зал был забит людьми, толпа заполонила и дверные проемы, и даже коридор, но это не остановило меня - я принялась просачиваться через просветы между чужими спинами, работая локтями изо всех сил и регулярно получая в свой адрес нелестные замечания. Это заняло у меня не одну минуту, но в итоге я подобралась достаточно близко к трибуне, чтобы слышать, что говорит Робеспьер.

- Теперь я дoлжен излить свoе сердце; вы тoже дoлжны выслушать правду, - вещал он значительно и твердо. - Не думайте, чтo я пришел сюда, чтoбы предъявить какoе-либo oбвинение; меня занимает бoлее важная забoта, и я не беру на себя oбязаннoстей других.

По залу пробежал неясный глухой ропот, но тут же стих, подавленный чьим-то громким шиканьем. Собравшиеся замерли, и я, пользуясь этим, смогла пролезть еще на пару шагов вперед.

- Нo если мы разoблачили чудoвища, смерть кoтoрых спасла Нациoнальный кoнвент и республику, ктo мoжет бoяться наших принципoв, ктo заранее мoжет oбвинить нас в несправедливoсти и тирании, если не те, ктo пoхoж на них? - заявил Робеспьер почти с вызовом; приподнявшись на носки, я увидела, что он обводит зал взглядом, и те, на кого он смотрит, съеживаются и становятся ниже ростом. - Вернo ли, чтo распрoстраняли гнусные списки, в кoтoрых названы жертвами нескoлькo членoв Кoнвента и кoтoрые будтo бы были делoм рук Кoмитета oбщественнoгo спасения, а затем и мoих рук? Вернo ли, чтo лoжь была распрoстранена с таким искусствoм и такoй наглoстью, чтo мнoгие члены Кoнвента не решались бoлее нoчевать у себя дoма?

На секунду меня охватила ярость. Я хотела выкрикнуть со своего места, чтобы он замолчал, что это он во всем виноват, но вспомнила увиденные мною недавно телеги с осужденными и пронесшееся по улице многоголосье: “Этого хотел Неподкупный!”, и поняла, что слова застревают в горле. Допустить, что сейчас, в этот конкретный момент, Робеспьер не лжет, значило признать свое поражение, но продолжать обвинять его - солгать самой себе. Куда было деваться от этого? Я не знала.

- Чудoвища! - тем временем громко воскликнул, почти прокричал Робеспьер, и его голос, эхом отразившийся от высоких сводов, обрушился на головы присутствующих. - Вы дадите oтчет oбщественнoму мнению в тoм, чтo вы с такoй ужаснoй настoйчивoстью oсуществляете мысль перерезать всех друзей рoдины, вы стремитесь пoхитить у меня уважение Нациoнальнoгo кoнвента, самую славную награду трудoв смертнoгo, кoтoрoе я не узурпирoвал, не пoлучил oбманoм, нo кoтoрoе я вынужден был завoевать!

“О ком он говорит?” - подумала я растерянно. Раньше все было предельно ясно, все знали, на кого направлены обвинения, кому осталось жить считанные недели, если не дни. Но сейчас было что-то новое, необычное и страшное. Робеспьер не называл имен - возможно, он обращался сразу ко всем. Эта мысль посетила не одну меня: я увидела, как многие, стоявшие рядом, начинают, бледнея, переглядываться.

- Я думаю o рoкoвых oбстoятельствах ревoлюции, ничегo oбщегo не имеющих с преступными замыслами; я думаю o гнуснoм влиянии интриги и главным oбразoм o злoвещей власти клеветы, - заговорил тем временем он угрожающим тоном, но тут же смягчился, будто только что его осенила какая-то мысль. - Я вoвсе не вменяю преступления Бриссo и Жирoнды людям искренним, кoтoрых oни кoгда-тo oбманули; я вoвсе не…

Тут его взгляд совершенно определенно остановился на мне. Я замерла, поняв, что меня заметили, и первым порывом моим было броситься прочь, но это было невозможно - я стояла, зажатая между множеством тел, и пробираться обратно было заведомо безнадежным, да и бежать, если уж на то пошло, стоило раньше, когда Робеспьер еще не увидел меня.

- Я вoвсе не вменяю тем, ктo… - он осекся на секунду, но тут же заговорил вновь, еще тверже, чем раньше, - верил в Дантoна, преступления этoгo загoвoрщика. Я вoвсе не вменяю преступления Эбера гражданам, искренний патриoтизм кoтoрых…

Дальнейшее я слушала плохо. Мне стало смешно от облегчения, которое неожиданно нахлынуло на меня, пробежавшись прохладным покалыванием по всему телу. Три месяца я жила, каждую секунду ощущая, как над моей головой занесено карающее лезвие. Теперь, кажется, меня прощали - кто-то сказал бы, что слишком запоздало, но я вспомнила, что говорил мне недавно Антуан, и подумала, что прощение никогда не бывает запоздалым.

По крайней мере, последняя мысль могла бы в какой-то мере извинить меня саму.

- Oни называют меня тиранoм… - тем временем заговорил Робеспьер с горечью. - Если бы я был им, oни бы пoлзали у мoих нoг, я бы oсыпал их зoлoтoм, я бы oбеспечил им правo сoвершать всяческие преступления и oни были бы благoдарны мне! К тирании прихoдят с пoмoщью мoшенникoв, к чему прихoдят те, ктo бoрется с ними? К мoгиле и к бессмертию!

Последнее слово ударило меня под дых. Из чьих только уст я ни слышала его за последние полтора года, но из уст Робеспьера - впервые. Даже после его несчастного праздника в честь Верховного Существа я не думала о том, что он может размышлять о вечности или, и подавно, стремиться к ней. Все его высокопарные рассуждения о добродетели я пропускала мимо ушей, в них не было ничего интересного для меня, я полагала их лишь пустыми словами, которые он использует, чтобы добраться до власти. А что теперь?

- Все мoшенники oскoрбляют меня; самые безразличные, самые закoнные пoступки сo стoрoны других являются преступлением для меня; как тoлькo челoвек знакoмится сo мнoй, на негo клевещут, а другим прoщают их прoступки; мне вменяют в преступление мoе рвение. Лишите меня мoей сoвести, и я буду самым несчастным из всех людей; я не пoльзуюсь даже правами гражданина. Чтo я гoвoрю! Мне даже не пoзвoленo выпoлнять oбязаннoсти представителя нарoда!

Тут голос Робеспьера сорвался, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы восстановить сбившееся на хрип дыхание. Никто за это время не сказал ни слова. Кто-то был слишком подавлен, кого-то, судя по бледности лиц, намертво сковал ужас. Одна я чувствовала себя неожиданно легко и свободно, как будто кто-то одним ударом разрубил сдавливавшие меня ремни. На секунду мне казалось, что еще немного - и ноги мои оторвутся от пола, и я взлечу под потолок. Я знала, что за чувство переполняет меня, но так давно не испытывала его, что успела уже почти позабыть, как оно называется. Но нужные буквы сложились передо мной сами, будто их написала возникшая из ниоткуда рука. Надежда.

Робеспьер говорил еще долго. Он отвергал все направленные на него обвинения, твердил без устали о новом заговоре, опутавшем правительство, и каждое его слово вносило в ряды собравшихся все больше и больше смятения. В другой момент я бы не поверила ему ничуть, но я вспомнила комнату с черно-белым полом и людей-полутеней, чьи силуэты я могла лишь угадывать в полумраке. Возможно, они сидели сейчас в зале или даже стояли рядом со мной - кто знает? Одно я знала ясно - на этот раз Робеспьеру есть с кем сражаться.

Но следующие его слова пригвоздили меня к полу намертво, будто на моей щиколотке замкнули мертвую цепь кандалов. Это не было сражением. Это была капитуляция.

- Я тoже недавнo oбещал oставить мoим сoгражданам страшнoе завещание угнетателям нарoда, и я завещаю им oтныне пoзoр и смерть! - провозгласил Робеспьер, и я готова была поклясться, что ему стоит гигантских усилий не сломаться прямо здесь, на виду у всего Конвента. - Я видел в истoрии, чтo все защитники свoбoды были сражены судьбoй или клеветoй, нo вскoре пoсле этoгo их угнетатели и их убийцы тoже умерли. Дoбрые и злые, тираны и друзья свoбoды исчезали с земли, нo в разных услoвиях. Французы, не дoпускайте, чтoбы ваши враги стремились унизить ваши души и oслабить ваши дoблести пагубнoй дoктринoй!

Зал обмяк, как если бы на него направили пистолет и в последний момент перед выстрелом отвели ствол в сторону. Даже не так - если бы стрелявший направил его на себя самого. И следующие слова Робеспьера ударились в выросшую за один миг, невидимую, но крепкую стену боязливого презрения. Так здравомыслящие люди реагируют на бред сумасшедшего, зная, что в любую секунду он может впасть в буйство и кинуться на них:

- Нет, Шoметт, нет, Фабр, смерть - этo не вечный сoн! Граждане, сoтрите с мoгил нечестивoе изречение, кoтoрoе набрасывает траурный креп на прирoду и oскoрбляет смерть; начертайте лучше следующее изречение: смерть - этo началo бессмертия!

Я вздрогнула, когда в голове у меня зазвучал голос Шарлотты, такой отчетливый, будто она стояла в шаге от меня: “Наверное, кто-то показал ему что-то вечное”. Но я не успела обдумать и понять, что услышала только что; отовсюду понеслись неясные голоса, с каждой секундой делавшиеся все громче:

- Пусть назовет имена!

- Мы с тобой, Робеспьер!

- Имена!

- Пусть скажет, кто предатель!

Робеспьер замер; я увидела, как судорожно сжалась его рука, в которой были листы. Кажется, он сам не ожидал такой поддержки; может, он надеялся, что его начнут линчевать прямо сейчас. Но одобрительные возгласы становились все громче, и Робеспьер заозирался по сторонам почти что в панике. Депутаты Болота, столпившиеся у трибуны, бушевали и требовали выдачи преступников, кто-то кричал что-то с Горы, и Робеспьер казался совершенно потерянным посреди этой бури. Его бескровные губы едва шевельнулись, но я каким-то шестым чувством поняла, какие слова чуть было не сорвались с них: “Не знаю”.

Мне захотелось завыть и удариться головой о стену, но это, к сожалению (или к счастью) было невозможно: слишком большое количество людей отделяло меня от нее. Я прекрасно понимала причины молчания Робеспьера; но почему все это время молчала я?! Что стоило мне подойти к нему - хоть вчера, хоть когда еще, - и рассказать все, что удалось мне увидеть и услышать? Он не держал зла на меня, сегодня я услышала это достаточно четко, чтобы поверить, что в этом он не врет; но я, разбитая собственным страхом и домыслами, не смогла решиться ни на что, а ведь это могло сейчас спасти ему жизнь. Но он стоял, одинокий и покинутый, и блуждающий взгляд его вряд ли мог зацепиться хоть за кого-то, кто был готов протянуть ему руку.

- Еще… еще не время, - вырвалось у него. - Я не хочу никого…

- Имена! - безжалостно громыхнуло в ответ. Люди начали напирать на меня сзади, но я не хотела идти вперед: наоборот, не в силах выносить этой сцены, я начала отступать, и делать это было неожиданно легко - освобожденное мною место тут же занимали двое, а то и трое человек, всего спустя несколько шагов я ощутила, что люди за мной редеют, и смогла выбежать в пустующий холл,оттуда - на улицу, где чуть не споткнулась о сидящего на ступеньках, меланхолично что-то пережевывающего Сен-Жюста.

- Антуан! - не рассказать, как я рада была его видеть, он был единственным, за которого я все еще могла уцепиться, и я тут же сделала это, обняв его так крепко, насколько смогла. - Ты разве не слушал речь?

- Ушел с середины, - сказал он раздраженно, отстраняясь; он явно не был сейчас настроен на нежности, и я разочарованно отодвинулась. - Максим спятил. Решил пафосно принести себя в жертву. И нас вместе с ним заодно.

- Ты думаешь?.. - растерянно спросила я. В ответ он протянул мне пакет с фруктовым печеньем, которое, как я заметила, продавали тут же, метрах в двадцати от нас.

- Угощайся. Так вот, я не думаю. Я это вижу. Я, знаешь ли, неплохо его изучил за те два года, что мы знакомы. Если ему в голову что-то стукнуло - его не отговорить. Он и себя загонит в гроб, и нас.

Было от чего прийти в ужас. Особенно от того, как спокойно, чеканя слова, Антуан все это говорил.

- И что ты хочешь делать? - я осторожно, двумя пальцами взяла печенье и надкусила. Оно оказалось рассыпчатым и буквально таяло во рту; удивительно, как я после всего случившегося не утратила способность получать удовольствие от еды. Антуан последовал моему примеру и сунул печенье в рот целиком.

- Завтра, - проговорил он, проглотив, - я произношу в Конвенте речь. Это будет лучшая речь, которую я когда-либо читал, я тебя уверяю. Они все лягут и не встанут, это точно.

Тут я увидела, что рядом с ним лежат, придавленные несессером, исписанные бумаги, и вытянула шею, чтобы заглянуть в них, на что тут же получила звонкий щелчок по носу:

- Не заглядывай. Лучше приходи завтра, послушаешь.

- Приду, - легко пообещала я. - Думаешь, это поможет?

Он выдержал слишком долгую паузу перед ответом, чтобы я поверила, что он верит в то, о чем говорит:

- Не волнуйся, маленькая полячка. Я все улажу.

Печенье, еще секунду назад таявшее на языке, неожиданно показалось мне пресным и безвкусным. Я не хотела больше находиться рядом с Антуаном, да и не Антуан это был вовсе, а какой-то незнакомый мне человек, потухший и унылый, с остановившимся, направленным в никуда взглядом. Возможно, он говорил правду, но все мое существо сопротивлялось ей: я не хотела добровольно идти на смерть, единственным моим желанием было бороться или пытаться ускользнуть в любую, даже самую маленькую щель. Я понимала, что глупо объяснять это Сен-Жюсту; его завтрашняя речь не изменит ничего, и он знает это, потому что уже слишком поздно что-то менять. Они выкопали себе могилу сами - тем, что натворили до сих пор, - но я не собираюсь лезть в гроб вместе с ними, я хочу жить, и сражаться за это свое право буду, пока у меня остаются силы.

- Знаешь, - я неловко поднялась, пакет перевернулся, и печенье ярким ворохом рассыпалось по ступенькам; Антуан даже не обратил на это внимания, - я, наверное, пойду…

- До завтра, - кивнул он и, несколько раз быстро-быстро моргнув, принялся смотреть в небо. На секунду мне показалось, что в глазах у него стоят слезы.

“Бог любит троицу”, - невесело думала я, кидая в купленную в ближайшей лавке сумку свои скромные пожитки и вспоминая свои предыдущие попытки сбежать из этого дома. Теперешняя, впрочем, была не спонтанной, а продуманной и тщательно взвешенной - я запаслась картой предместий, рассчитала, по какой дороге будет удобнее всего пробираться на восток, дала себе возможность последний раз поужинать, пользуясь щедростью семейства Дюпле, и удалилась к себе в комнату собирать вещи. Их, к слову говоря, за полтора года моего пребывания в Париже накопилось не так уж много - несколько рубашек, зимний плащ, пара костюмов и наряд парня-санкюлота, в котором я когда-то ходила на разведку в клуб кордельеров. Его я на всякий случай тоже уложила - мало ли что может случиться, может, мне потребуется сменить имя и внешность, а в своих полумужских нарядах я, как ни крути, привлекала слишком много внимания.

Сейчас, когда мной руководил не внезапный яростный порыв, и мысли мои, несмотря на некоторую спутанность, были достаточно ясны, в голову мне полезли мысли об опасностях, которые могут настигнуть меня в дороге, и от замелькавших перед глазами картин под ложечкой у меня нехорошо засосало. Одинокой девушке во все времена было небезопасно путешествовать, а уж сейчас и подавно - я легкая добыча не только для бродяг, промышляющих грабежом, но и для какого-нибудь достаточно сильного пьяницы, возжелавшего плотской любви. В сердце мое поневоле закрадывались сомнения, а стоит ли игра свеч, но я заставляла себя вспоминать лезвие гильотины, льющуюся с эшафота кровь, и это помогало мне укрепиться во мнении, что я поступаю правильно.

“Неужели никого нельзя спасти”, - заныл какой-то голос у меня внутри, когда я с трудом закрыла переполненную сумку и опустилась на постель, утирая ладонью вспотевший лоб. Я велела голосу заткнуться, но это было бесполезно - в я вспоминала одного за другим тех, кто стал мне если не друзьями, то хотя бы хорошими знакомыми, и кого, наверное, со дня на день ждала гильотина. Но что я могу сделать? Робеспьер твердо решил умереть, он достаточно четко обозначил в сегодняшней речи собственные намерения. Смысла мешать ему не было, да и я, если честно, не особенно горела желанием это делать. Сен-Жюст? Он никогда не согласится сбежать, для него это равносильно трусливому отступлению, а он не из тех людей, кто может позволить себе так поступить. Нет, он будет стоять на своем до последнего и никогда не поддастся на мои уговоры. Кто еще?

Я застыла на постели, будто меня окатили ведром воды. Странно, как до сих пор мне не приходила в голову эта мысль. Пусть весь мир сходит с ума, но в нем всегда будет оставаться один-единственный человек, все еще сохранивший рассудок. Он всегда был добр ко мне, защищал меня и оберегал по мере своих сил, ничего не требуя за это взамен, и если он тоже умрет просто потому, что был связан с этой безумной компанией, а я не попытаюсь его спасти, я никогда не прощу себе этого.

Ногой я запихнула сумку под кровать, чтобы избежать преждевременных вопросов, если в комнату вдруг войдет кто-то из домочадцев, и вышла из комнаты. Побег ненадолго откладывался. Я не хотела совершать его одна, но единственным, кто мог послужить мне спутником и компаньоном в полном опасностей путешествии, был Огюстен Робеспьер.

Когда я зашла в его спальню, он сидел, забравшись с ногами на постель, и внимательно изучал какую-то книгу. Рядом с его кроватью на тумбочке стояла свеча, возле нее - опустошенная банка из-под чего-то, похожего на джем или варенье, и блюдце с мелкими конфетами, из которого Бонбон таскал себе по одной. На меня, открывшую дверь, он поначалу не обратил внимания, и мне пришлось тихо покашлять.

- Натали? - он вскинул на меня взгляд и тут же порозовел, будто смущаясь того, что я застукала его в подобной неформальной обстановке; от меня не ускользнул вороватый жест, которым он подвинул подсвечник чуть в сторону, будто тот мог закрыть от моего взгляда пустую банку. - Заходи.

Я тщательно закрыла дверь за собой - не хотела, чтобы кто-нибудь нас услышал. Бонбон нахмурился:

- Что случилось?

Простой вопрос обескуражил меня. Случилось столь многое, что, когда я попыталась вспомнить все это разом, оно просто не уместилось в моих мыслях. Поэтому я не смогла сходу соорудить ответ и продолжила молча смотреть на Огюстена, чувствуя, как у меня начинает предательски подрагивать нижняя губа.

- Что с тобой? - испугался он, вглядевшись в мое лицо, и тут же, взяв за руки, подвел к кровати. - Тебе плохо? Лучше присядь…

Неожиданно лишившаяся всякой воли, я послушно опустилась на жестковатую, застеленную хрустящей простыней перину. Бонбон сел рядом, осторожно накрыл мои ладони своей:

- Скажи мне, что произошло. Я могу помочь?

Я все так же молча помотала головой. Надо было говорить, надо было рассказать ему все, но у меня так некстати отнялся язык. Мне не сразу удалось заставить его повиноваться мне, и за те секунды, что я пыталась сделать это, Огюстен успел легко приобнять меня за плечи - от тепла его руки стало будто бы легче.

- Нам надо бежать, - прошептала я, поднимая голову и встречаясь с ним глазами; в очередной раз удивилась я, насколько его взгляд, мягкий и согревающий, не имеет ничего общего со взглядом его брата. - Нам надо бежать, Бонбон, иначе они нас убьют.

Он закаменел, будто в одну секунду жара, заполонившая комнату, сменилась лютым морозом. Даже в свете свечей я увидела, как отливает от его лица кровь.

- Кто нас убьет? - спросил он резко, сильнее сжимая мое плечо; было не больно, но я почувствовала, что выскользнуть не удастся. - Значит, Максим был прав? В республике действительно новый заговор? Что ты об этом знаешь?

- Да… - кивнула я, чувствуя, как постепенно утекают из меня силы вместе с прошлой решимостью. - Заговор… против Ро… Максимилиана. Его хотят убить. И Антуана, и… и тебя.

На его лицо мгновенно набежала тяжелая тень, и на миг он стал до того похож на брата, что я в страхе замерла. Но заговорил Бонбон своим обычным голосом, пусть и несколько приглушенным:

- Кто они? Ты знаешь их имена?

- Я… - разговор повернул куда-то не туда, и я приложила все усилия, чтобы вернуть его в заготовленную колею, - Бонбон, это неважно. Все зашло слишком далеко, даже Максимилиан понимает это. Нам надо бежать. Тебе и мне. Вдвоем.

Он недолго смотрел на меня в изумлении, словно не мог поверить своим ушам. А потом сказал вдруг - тем же самым тоном, каким я в свое время объясняла Клоду элементарные правила математики:

- Но я не могу. Я не могу бросить Максима…

- Бонбон, пойми, - чувствуя, как меня по капле начинает заливать отчаяние, я прижалась к нему и ощутила, как он неловко обнимает меня подрагивающими руками, - он уже знает, что скоро умрет. Но я не хочу умирать. Я не хочу, чтобы ты умер…

Последние слова я произнесла совсем тихо, но они, несомненно, долетели до него. В следующий момент он чуть отстранил меня и внимательно посмотрел мне в лицо - я увидела, что он до странности сосредоточен, будто только что решился на что-то, на что уже давно не мог решиться. Неестественно сверкающий взгляд и прикушенная нижняя губа служили тому подтверждением.

- Бонбон, - я начала подозревать, что что-то не так, но было уже поздно, - я…

Я не договорила, потому что он внезапно обхватил мое лицо ладонями, не давая возможности отвернуться, и, порывисто наклонившись, поцеловал меня.

Это было до того неожиданно, что я не сообразила даже оттолкнуть его или попытаться вырваться - просто меня разом покинули все остатки сил, и я безвольно обмякла в руках Огюстена, как соломенная кукла, разомкнула губы, повинуясь ему, но на поцелуй не ответила - слишком сильно было потрясение, оглушившее меня, как удар чего-то тяжелого, до замелькавших перед глазами алых кругов. Не знаю, сколько это длилось - может, всего несколько секунд, а может, целый час, но этого времени хватило мне, чтобы исполнится ощущением, что меня только что макнули во что-то мерзкое.

Оборвав поцелуй, он снова отстранился и посмотрел на меня со странной, кривой улыбкой, которая могла обозначать сразу все - и извинение, и робкую надежду, и торжество того, кто наконец-то достиг цели, к которой стремился уже не один месяц. Стремился, не считаясь со средствами, притворяясь моим другом, нежничая со мной и расточая мне внимание - только для того, чтобы сейчас, когда я беспомощна и загнана в угол, воспользоваться этим, чтобы получить желаемое.

Первым моим порывом было закричать от боли и ярости, захлестнувших меня в один момент, отвесить Огюстену звонкую пощечину и убраться прочь, но рука моя лишь судорожно дернулась и так и не занеслась для удара. Мысль, пришедшая мне в голову, была убийственна, но верна: может, он на это и намекал? Одна я далеко не уйду, это знаем мы оба. Но я могу попробовать купить его согласие пойти со мной… пусть даже и такой ценой.

Главным было не ошибиться, не дать ему повода сказать, что я слишком плохо выполнила свою часть нашего негласного договора. Поэтому я усилием воли заставила себя не думать о том, что собираюсь сделать. Пусть тело останется лишь оболочкой, с которой он сотворит, что захочет. Душа моя в этот момент будет далеко и никак от этого не пострадает. По крайней мере, на это я очень надеялась.

С трудом шевеля захолодевшими руками, я медленно начала расстегивать пуговицы на жилете. Смущенную улыбку изобразить не забыла - мол, я не против, я вся твоя, а ты мне нравишься уже давно. Получилось, наверное, не очень убедительно, потому что он замер с расширенными глазами, и наблюдал за тем, как я раздеваюсь, не сделав ни малейшей попытки как-то мне помочь. Впрочем, это было даже лучше - унижаться, так до конца.

Пол в его комнате неожиданно показался мне холодным, и я, закончив стягивать белье и чулки, неловко переступила с ноги на ногу. Мне казалось, что меня выставили на всеобщее обозрение, что на меня пялятся десятки глаз, и больше всего мне хотелось закрыться, убежать, спрятаться в укромном местечке, где никто не сможет меня найти. Но я вспомнила сотоварищей Бийо, которые наверняка разыщут меня везде, и заставила себя шагнуть к Огюстену, протянуть руку и погладить его по лицу.

- Бонбон, - знакомое прозвище теперь отдавало чем-то прогорклым, и мне хотелось выплюнуть его навсегда, чтобы никогда больше не произносить, - почему ты еще одет?

Простой вопрос, произнесенный, как мне казалось, достаточно соблазнительно, заставил его ожить. Не прекращая скользить жадным взглядом по моему телу, Огюстен перехватил мою руку и прижался к ней губами - до того горячими, что мне захотелось отдернуться.

- Скажи, что ты мне не снишься, - пробормотал он, обнимая меня за талию и неторопливо укладывая на прохладные простыни; я ощутила себя лягушкой в лаборатории, которую сейчас будут потрошить наживую, и когда пальцы Огюстена коснулись моей груди, вздрогнула, как если бы к моей коже поднесли скальпель.

- Я тебе не снюсь, - проговорила я, не улавливая смысла собственных слов. Если он хочет, чтобы я это сказала - пускай. Я все, что угодно скажу, только бы он не бросал меня одну.

Мои слова послужили ему одобрением, и я не успела вздохнуть, как он оказался надо мной. Никогда я раньше не думала, что кого-то может быть так много, но Огюстен сжал меня, как тисками, не только в своих руках - меня окружил его запах, тепло, которое источало его тело, и я почувствовала, что ничего своего у меня уже не остается, и я начинаю беспомощно задыхаться. Но и это было не худшее: хуже было, когда он начал целовать меня, оставляя на лице, груди и животе горячие, мокрые следы, которые в первую секунду жгли, как огнем, а потом заставляли зябко вздрагивать от каждого дуновения воздуха. Как Огюстен раздевался, я не видела, ибо предпочла закрыть глаза; но, неловко обнимая его, я чувствовала каждый недостаток его тела, от чрезмерно пухлых, рыхлых боков до россыпи мелких родинок под правой лопаткой. Отвращение пробирало меня настолько сильно, что я, как ни старалась, не смогла это скрыть.

- Ты в порядке? - участливо спросил он, прерывая серию влажно-скользких поцелуев ключицы. Молясь о том, чтобы ничто меня не выдало, я покивала:

- Да… да, продолжай.

Он вернулся к своему занятию, казалось, с удвоенным услием, и я изо всех сил старалась делать вид, что мне хорошо - изображала вздохи, подавалась навстречу, для чего приходилось воображать, будто постель протыкают раскаленные ножи, и меня проткнут тоже, если я не приподнимусь. Не получалось даже представить, что я не с Огюстеном лежу в постели, а с кем-то другим - настойчиво лез в нос его сладковатый, терпкий запах, который не мог принадлежать никому другому; на секунду мне почувствовались в нем отголоски спиртного, и, когда я вспомнила, что Огюстен позволил себе за ужином пару бокалов вина, меня начало тошнить.

Я не была возбуждена; как от этого вообще можно быть возбужденным? Это было похоже на визит клиента к проститутке - он играет в нежность и заботу, потому что ему захотелось, а она должна подстроиться под условия игры, потому что это ее единственное средство к существованию. Я не могла забыть лезвие гильотины, которое продолжало угрожать мне; глядя безотрывно в потолок и машинально предоставляя Огюстену терзать мою шею и плечи, я почти что видела, как оно висит над моей головой, готовое в любую минуту сорваться вниз. Вот, кажется, и кровь капнула… нет, это просто настойчивые, вездесущие губы Огюстена оставили на моей коже очередной мокрый след.

- Ты очень красивая, - прошептал он мне в самое ухо, легко, почти что ненавязчиво касаясь моего колена. Я знала, чего он хочет, и заставила себя покорно развести ноги. Внутри у меня все холодело и сжималось, я старалась расслабиться, но тщетно - боль неприятно резанула меня, и я не смогла сдержать мучительного вздоха. Надо было отвлечься от того, что происходит, любой ценой, иначе мне грозило разрыдаться прямо здесь и сейчас, под человеком, которого я никогда не знала и которому отдала себя для того, чтобы спасти свою чертову, никчемную жизнь.

Он еще шептал что-то, судя по интонации, ласковое, но я не слушала - считала про себя секунды, напряженно думая, когда же этот ад закончится. Никогда я не думала, что притворяться так сложно, а ведь мне придется делать это бесчетное количество раз, пока буду вынуждена находиться с ним рядом. Эта мысль сломила меня окончательно, и я, не заботясь уже о том, как выгляжу, испустила глухое и безнадежное рыдание.

Он, слава богу, не услышал или принял это за стон удовольствия - как раз в этот момент он застыл, вытянувшись в струну и закатив глаза: ему явно было не до моего самочувствия, он, судя по лицу, получал чистое, незамутненное наслаждение. Впору было за него порадоваться, но я решила, что сделаю это как-нибудь в другой раз - стоило ему восстановить дыхание и вернуть взгляду осмысленность, как я тут же сделала попытку выползти из-под его тяжелого, непереносимо жаркого тела. Он не стал мне мешать и скатился в сторону, на подушки, тут же слабо чертыхнулся, вытащил из-под себя позабытую в запале книгу и, не имея возможности дотянуться до тумбочки, положил ее рядом с собой. Я лежала, не дыша, и ждала, что он скажет - от его вердикта зависела моя жизнь.

Он заговорил не сразу - какое-то время молчал, глядя в потолок, и я следовала его примеру: как ни стучала у меня в голове тревожная мысль, что мы упускаем драгоценное время, я не чувствовала в себе сил даже пальцем пошевелить. Словно я извалялась в грязи с ног до головы, и теперь она застыла, сковывая все мои движения.

- Натали… - он перекатился на бок и приобнял меня, начал ощупывать и поглаживать, будто ища те места на моем теле, до которых еще не успел добраться и оставить на них свой след, - я не думал, что все так получится, но… я просто голову потерял…

- Мы оба ее потеряем, если не поторопимся, - я нетерпеливо стряхнула его руку и приподнялась. - Я… с радостью повторю это все, но когда мы окажемся подальше от Парижа, ладно?

Поднялся и он. Я бы даже сказала - подскочил, как ошпаренный. Лицо его, только что хранившее благостное и удовлетворенное выражение, перекосилось в болезненной гримасе.

- Ч… что? - он смотрел и на меня, и куда-то мимо, точно не видя. - Нет, не говори этого. Не говори.

- Не говорить чего? - спросила я, чувствуя подступающий вал злости. - Мы уходим, Бонбон, милый. Или ты меня завалил из любви к искусству?

Он продолжал смотреть все тем же жутким, немигающим взглядом. И молчать.

Мне все стало ясно в один миг. Все, что я сделала только что, перемолов себя в клочья, переступив через собственную природу - все было напрасно. Он и не собирался никуда убегать. Может, просто захотел порадовать себя напоследок, прежде чем отправиться на эшафот вместе со своим братцем.

Все-таки они все здесь безумны. И милый, добрый Бонбон, которого я знала, был лишь галлюцинацией, миражом, который рассеялся сейчас, обнажив его истинное лицо. Как я могла надеяться на него? Сейчас это казалось настолько невероятным, что я сама над собой посмеялась - отрывистым, пронзительным смехом, напоминавшим кошачье мяуканье.

- Натали… - он протянул ко мне руку, как слепой, ищущий опору, но я резво отдернулась и, спрыгнув с кровати, начала собирать по полу свою разбросанную одежду. Смех продолжал душить меня, и вместе с ним к горлу подступали слезы.

- Сволочь, - проговорила я, натягивая рубашку и набрасывая на плечи жилет; застегивать его не стала, чтобы не тратить время. - Ты воспользовался мной! Просто так! Потому что тебе захотелось!

Обвинения, казалось, потрясли его, но он ни слова не произнес, чтобы опровергнуть их. Просто продолжал следить взглядом за тем, как я одеваюсь, а меня его молчание бесило даже больше, чем любые лицемерные отговорки:

- Я думала, ты мой друг, Бонбон. Я тебе верила, оказывается, зря. Не знаю, как тебе пришло это в голову, но… - тут слезы все-таки выкатились у меня из глаз, и я вытерла их рукавом рубашки - движение получилось слишком резким, щеку легко засаднило, но это подстегнуло меня подобно удару кнута, - у тебя прекрасно получилось. Наслаждайся.

- Натали…

- Видеть тебя не могу, - сообщила я почти что веселым тоном, открывая дверь. - Надеюсь, ты свалишь из моей жизни и больше никогда в ней не появишься. Счастливо оставаться.

И побыстрее ушла, иначе мне грозило расплакаться, а Робеспьер-младший и без того достаточно насмотрелся на меня слабую. До своей комнаты я дошла на подгибающихся ногах, ничего не соображая и не думая. Все, что я чувствовала в тот момент - что у меня между бедер все еще осталось влага, и все, что я желала в тот момент - поскорее смыть ее, словно это могло мне помочь забыть обо всем. На край сумки, выглядывающий из-под кровати, я посмотрела с печальной ухмылкой. Мысль о побеге теперь вызывала у меня только скептический смешок.

В коридоре послышались шаги, и я вздрогнула, решив, что это Огюстен решил пойти за мной, но у меня тут же отлегло от сердца - для него неизвестный ступал слишком тихо, и я приоткрыла дверь, ничего не опасаясь.

- Ай!

Элеонора, одетая в одну длинную рубашку и пеньюар, со свечой в руках, едва не врезалась в мою дверь и теперь смотрела на меня испуганно и напряженно, как школьник, которого застукали за списыванием. Я быстро окинула ее взглядом, и этого хватило мне, чтобы заметить мелкие мятые складки на сорочке, наливающийся красным след на шее и растрепанные, свалявшиеся в патлы волосы. Впрочем, один румянец, выступивший на щеках Норы, говорил сам за себя.

- Кажется, не у одного Бонбона сегодня веселая ночка, - хмыкнула я. Нора растерялась - конечно, вряд ли она ждала от меня подобного замечания.

- Что? При чем тут Бонбон?

- Ни при чем, - тяжело вздохнула я, думая о том, как сейчас разденусь и тщательно оботрусь полотенцем. - Это я о своем. Приятных снов.

Она ничего сказать не успела, как я уже закрыла дверь и, на всякий случай заперев ее изнутри, тяжело осела возле нее на пол. Надо было, действительно, раздеться и вытереться - но сил не было. Надо было продолжать жить - но и на это сил у меня уже не осталось. Если и была у меня какая-то воля к продолжению собственного существования, то вся она осталась в спальне Огюстена Робеспьера - одна из самых бесполезных жертв, когда-либо принесенных. Я никого не могу спасти. Я даже себя не спасу. Но, подумав так, я отчего-то не испытала страха. Наверное, он остался там же.

Я посмотрела в окно, в разлившуюся за ним черноту усеянного звездами неба. Скоро должно было начать светать.

“Хочу, чтобы все закончилось”, - возникла последняя мысль в моей усталой голове.

Конец действительно был близок.

========== Глава 31. Меньшее зло ==========

- Я прошу слова!

Взволнованное приглушенное гудение, заполнившее зал заседаний Конвента, смолкло в один миг, будто кто-то резко захлопнул дверь. Сен-Жюст поднялся с места и, не встречая ни малейшего сопротивления, начал спускаться к трибуне, провожаемый взглядами всех, кто находился в тот момент в зале. Не смотрели на него лишь двое: Робеспьер, напряженный, как струна, держащий спину идеально прямо и делавший вид, что он, в общем, готов ко всему (выдавала его лишь мелкая капля пота, медленно катящаяся по виску) и его младший брат, необычайно подавленный и бледный, не интересовавшийся ничем рядом с собою, безотрывно смотрящий запавшими глазами в одну точку. Сен-Жюст проследовал мимо них, не удостоив взглядом. Точно так же он не посмотрел и на расступившихся перед ним депутатов Болота. Шаги его отдавались тревожным эхом в повисшем пронзительном молчании, но никто не пошевелился, никто даже не подумал что-то возразить.

- Пока я не начал, - оказавшись на трибуне, произнес Сен-Жюст спокойно и веско, обводя зал холодным, с тенью насмешки взглядом, - никто не хочет выйти?

Ответа не было. Столпившиеся у подножия кафедры депутаты неосознанно подступили ближе друг к другу, сбиваясь в нестройную кучу, но никто из них даже не посмотрел в сторону двери. Сен-Жюст на секунду прикрыл глаза. С лица его на секунду слетело решительное и жесткое выражение - оно стало умиротворенным, как у спящего. Но это продолжалось лишь неуловимый миг; неторопливо разложив перед собой покрытые широкими, размашистыми строчками листы, оратор сделал глубокий вдох и заговорил.

Просыпаться не хотелось: я смеживала веки, переворачивалась с боку на бок, чтобы не дать лучу проникшего сквозь задернутые шторы солнца упасть мне на лицо, но заснуть снова не удалось, сколько бы я ни прилагала к этому усилий. Пришлось все же открыть глаза, и реальность тут же обрушилась на меня вместе с воспоминаниями о вчерашней ночи. Я в одно мгновение вспомнила, что вчера произошло, что я наговорила Огюстену, и ощутила, что в груди начинает что-то мучительно и безжалостно жечь. Наверное, то, что произошло со мной вчера, было помрачнением рассудка, по-другому это не назовешь. Иначе я бы просто не могла подумать, что Бонбон…

От накинувшихся на меня мыслей в момент стало жарко, и я поспешно откинула толкое одеяло, привчно потянулась к висящей на стуле одежде. Надо было срочно найти Огюстена и поговорить с ним, признаться, что я в последнее время, кажется, без шуток схожу с ума.

Но внизу Бонбона не было. Его старший брат, впрочем, тоже ушел, о чем мне сообщила счастливая, порхающая по комнате со щеткой для протирки пыли Элеонора:

- Они ушли на заседание.

Я посмотрела на часы и поняла, что она права: я проспала неестественно долго, было уже больше полудня, разумеется, братья уже либо сами вовсю чешут языками, либо слушают, как это делает кто-то другой. Но я чувствовала себя не в состоянии ждать, пока они вернутся, ибо до того момента могла сгрызть себя до самого основания. Если, конечно, во мне еще оставалось хоть какое-то основание…

- Пойду к ним, - сказала я и сделала шаг к выходу, - надо с Бонбоном поговорить…

- А завтрак? - Нора отвлеклась от смахивания пыли с комода.

- В городе поем, - я соврала, не моргнув глазом: есть мне не хотелось совершенно, вместо тянущего чувства голода в животе медленно, по каплям собиралось что-то промерзлое. Но Нора не удивилась моему объяснению и, напевая, вернулась к своему занятию. Я посмотрела в ее радостное, светящееся лицо и не удержалась от замечания:

- Хорошо выглядишь.

- Действительно? - у нее порозовели щеки. - Спасибо…

- Это дело, в смысле соитие, вообще штука такая, - я уже не соображала, что говорю, и произносила все, что попадало на язык, - после него как новенькая. Только если все прошло хорошо, а не как у меня.

Она почти подскочила на месте, едва не смахнув при этом на пол изукрашенную китайскую вазу. Теперь ее лицо было алым, как садовая роза:

- О чем ты говоришь?!

- Да не волнуйся, - я подмигнула ей и распахнула дверь дома, - я никому ничего не скажу.

И поспешно выскочила на улицу, уже жалея о том, что завела этот разговор. Но Нора не стала меня преследовать: бросив взгляд в окно, я увидела, что она осталась стоять посреди комнаты, сжимая свою несчастную щетку. Наверное, не стоило над ней издеваться, но сказанного не вернешь, а извиниться, если надо будет, успеется и вечером. Сейчас мне надо было как-то исправить ту мерзость, которую я вчера успела наворотить.

В Тюильри я неслась почти вприпрыжку, едва не сшибая с ног прохожих, но их было удивительно мало на улицах для ясного осеннего утра - даже у продуктовых лавок народу почти не было, однако я недолго недоумевала по этому поводу. Оказалось, людей не смыло бесследно - они просто стеклись к Тюильри, как муравьи к оброненному кем-то лакомому кусочку, и их там была поистине тьма, плотной галдящей стеной они окружили ворота, из которых как раз в этот момент готовились кого-то выводить.

Я не могла видеть, что происходит, но плотная, ледяная волна дурного предчувствия в один миг накрыла меня с головой. Я достаточно провела времени в этом городе, чтобы понять, что толпа возле Конвента никогда не была хорошей приметой. А уж теперь, после всего, что произошло - и подавно. Но мне из последних сил не хотелось верить в то, что давно уже поняла и приняла какая-то маленькая, но очень весомая, непреклонная часть меня. До последнего, локтями прокладывая себе путь через волнующееся людское море, носимая его волнами из стороны в сторону, я повторяла себе, что все хорошо и все обойдется. Наверное, ни одни слова не звучали столь беспомощно и жалко.

Очередная волна, едва не сшибив меня с ног, почти презрительно выбросила меня в образовавшийся коридор: я инстинктивно сделала вдох, и у меня перед глазами все сразу закружилось, так что я не сразу поняла, кто эти арестованные, которых ведут прочь от Тюильри хмурые, бесстрастные гвардейцы.

- О Боже, - только и вырвалось у меня из груди.

Их было пятеро. Робеспьер, Антуан, Огюстен, Кутон и Филипп Леба. Всех их я знала - так или иначе. Кого-то из них я считала своими друзьями. В кого-то могла бы влюбиться. С кем-то хотела бы пообщаться поближе. Кому-то не успела сказать “прости”, и не успею уже никогда. Никогда. Никогда.

Последнее слово сомкнулось вокруг меня стальными тисками. Я ощущала это уже один раз, я видела, как того, кто был мне дорог, вели на смерть, и теперь поняла, что не выдержу этого еще раз - умру, рассыплюсь на кусочки, обращусь в пепел, стану ничем. Эта мысль меня оглушила, заставила забыть о том, где я нахожусь, забыть себя и броситься вперед.

- Антуан!

Его вели ближе всех ко мне, поэтому я подбежала к нему, почти что силой заставила посмотреть на себя. Он перевел на меня мутный, как у пьяного, взгляд будто бы с неохотой и еле шевельнул потрескавшимися, побледневшими губами:

- Маленькая полячка.

Я понимала, что вот-вот меня схватят под локти и оттащат, и заставила себя выбросить из головы все громкие, патетичные, но абсолютно бесполезные вопросы. Их пусть задают герои драм и трагедий, которые, я уверена, когда-нибудь будут написаны.

- Что мне делать? - воскликнула я, стараясь докричаться до его сознания. - Антуан, что делать теперь?

Ко мне уже направлялись: от рослого гвардейца я шарахнулась, но он поймал меня за руку и с силой отправил обратно, в гомонящий человеческий водоворот. Но я успела расслышать короткое, бьющее не хуже пощечины слово, полетевшее в мою сторону:

- Ничего.

Больше мне не удалось вырваться - только когда арестованных увели и толпа начала рассасываться, я подошла к ступеням крыльца и медленно опустилась на них, обхватила ладонями голову. Перед глазами все было белым-бело, в голове был только легкий шум, похожий на звук прибоя, а тело сковала непроницаемая корка холода, мешая шевелиться, думать и дышать.

- Вы знали, что так будет, - я не сразу поняла, что обладатель раздавшегося рядом голоса обращается ко мне. Я подняла глаза и увидела Бийо - он смотрел на меня пристально и будто даже с сочувствием. Я не испугалась. Я только спросила, тихо и беспомощно:

- Но зачем?..

- Это необходимость, - ответил он. - В момент воспламенения всегда погибает несколько человек, но вспыхнувший свет…

- …принесет счастье и свободу всему миру, - устало закончила я - нужные слова вспомнились сами собой. Бийо приподнял брови:

- Откуда вам это известно?

Я вздрогнула, будто он ткнул меня иглой. Откуда мне это известно?

И вдруг передо мной замелькала бесконечная вереница картин и образов, разрозненных, но буквально на глазах моих складывающихся в единую цепь: женщина по имени Амалия, с которой я беседовала в баре на Думской, часы с треугольником на крышке в руках Камиля, те же самые слова, которые произнес он, видясь со мной в последний раз, точно такие же часы в руках Бийо и кольцо графа Палена, по случайности оказавшееся в моих руках. Последним звеном этой цепи был вовсе не прозвучавший сегодня с трибуны Конвента обвинительный декрет. Последним звеном был ларец, хранящийся в петербургских подземельях, и его содержимое - короткий, острый меч, который я когда-то чувствовала в своей руке. Что бы ни происходило, все происходило из-за него, и декрет об аресте Робеспьера был в этой игре такой же ступенью, как и шелковый, расшитый золочеными нитками гвардейский шарф, которому суждено было превратиться в орудие убийства.

Оцепенение смыло с меня в одно мгновение прорвавшимся в груди потоком чего-то горячего. Это было похоже на вспышку, вспоровшую окружавший меня до сих пор непроглядный мрак и отогнавшую его прочь, заставившую меня наконец-то увидеть вещи такими, какие они есть. Я знала, кто мой враг. И это был вовсе не Робеспьер.

- Вы… - понимая все, я отступила и чуть не упала со ступеней. Бийо, конечно же, понял, что я догадалась, но не попытался удержать меня, когда я опрометью бросилась прочь. Вперед меня гнал не страх - я вырвалась из-под его довлеющей руки, и ощущение этого опьяняло. В тот момент мне казалось, что для меня нет ничего невозможного, и эту решимость не могло поколебать во мне ничто. Я неслась по улицам Парижа, как безумная, не сдерживая торжествующий хохот, но никто не замечал этого - безумие заполонило эти улицы, и я была его частью, и оно придавало мне сил. Я не погибну одна, сжавшись от страха, о нет: я погибну вместе со всеми, сражаясь и пытаясь сохранить тех, кого люблю, даже если это будет невозможно.

- Натали! - одного взгляда хватило мадам Дюпле, чтобы понять, что что-то произошло. - Натали, что в городе?

- Робеспьер арестован, - выпалила я и поразилась, какой эффект произвели брошенные мною слова. Это было похоже на мгновенно действующее снотворное или парализующий газ, попавший в воздух: не сговариваясь, Элеонора и мадам Дюпле одновременно побледнели и пошатнулись, лишаясь сознания. Хозяин дома, чье лицо тоже приобрело меловой оттенок, успел подхватить жену; Нора оказалась на руках у подбежавшей Виктуар, единственной сохранившей самообладание. Лицо ее осталось неподвижно, только взгляд сделался острым и злым.

- Только он? - отрывисто спросила она, усадив бесчувственную сестру в кресло, и прикрикнула на замершего отца. - Принеси им воды!

Отмерев, гражданин Дюпле скрылся в кухне. Жену он оставил на узком диванчике, но Виктуар не взглянула на нее - скрестив руки на груди, она ждала моего ответа.

- Не только, - я впервые почувствовала, что у меня сбилось дыхание; обжигающий летний воздух вырывался из легких с натужным кашлем. - Еще Антуан, Бонбон, Леба и Кутон.

- Вот как, - после недолгого молчания произнесла она, и тон ее не предвещал ничего хорошего. - Жди меня здесь, я сейчас вернусь.

- Что ты хочешь делать? - спросила я, с удивлением наблюдая, как она широким, уверенным шагом идет к лестнице. Она полуобернулась, взявшись за перила, и посмотрела на меня, как на дурочку:

- Не тебе одной тут есть кого спасать. Жди здесь, говорю.

Ее решимость в какой-то мере сбила мою собственную; я и не ожидала, что младшая из сестер Дюпле будет себя так вести. Задать совершенно логичный вопрос мне пришло в голову, только когда она скрылась наверху, и я подбежала к лестнице и крикнула, задрав голову:

- Эй! А с чего ты решила, что я возьму тебя с собой?

Она тут же оказалась рядом, на одну ступеньку выше меня, и я поняла, что мне в лицо смотрит, разве что не упираясь, пистолетное дуло. Рукоять Виктуар крепко сжимала в тонкой, белой руке, и если это и стоило ей какого-то приложения сил, то насмешливая, азартная улыбка искусно маскировала это.

- У меня есть вот это, - сказала Виктуар, с явным удовольствием наблюдая за выражением моего лица. - А у тебя нет.

Аргумент нельзя было не признать резонным, и я только отупело спросила, глядя, как несносная девица с видом победителя огибает меня и спускается вниз:

- А откуда это?

- Позаимствовала у нашего любителя цветочков и добродетели, - раздался снизу ответ. - Откуда у него - понятия не имею. Так ты идешь или нет?

Не сказать, чтобы я была в восторге от такой союзницы, но она однозначно дала понять, что выбирать мне не приходится. Я разве что надеялась, что чувство, которое зародилось у меня после этой сцены - не восхищение.

Виктуар, вопреки моим ожиданиям, оказалась бесценной помощницей: именно ей пришла в голову идея обратиться за помощью к командующему Национальной гвардией, чье лицо, виденное мною один раз, я почти не помнила, но имя смогла воскресить в своей памяти спустя несколько напряженных секунд:

- Анрио? Думаешь, он поможет?

- Он обожает Робеспьера, - пояснила Виктуар снисходительно. - Странно, что он до сих пор не объявился. Идем.

Судя по тому, как уверенно она меня тащила какими-то переулками, куда я в здравом уме никогда не заглянула бы, адрес был ей известен. Я крепко держала ее за руку, чтобы не потерять в наводнившей улицы толпе, и постоянно крутила головой по сторонам, пытаясь угадать, на чьей стороне народ. Станут ли они защищать Робеспьера или будут с радостным гиканьем провожать везущую его телегу? Но единого мнения, которые бы властвовало над всеми, мне не удалось уловить: кто-то явно праздновал и открывал бутылки с вином, кто-то, напротив, громко выражал свое сожаление и призывал парижан немедленно идти брать Тюильри штурмом, как когда-то, в дни восстания против Бриссо и его компании, стремящихся погубить Марата. Но теперь все было не так, как год назад, в тот бурный июньский день: искры проносились в воздухе, но их было мало, слишком мало, чтобы зажечь пожар.

“Не думай о плохом, - я зажмурилась, словно это могло меня отгородить, - не думай”. Но как было не думать, когда происходящее вокруг меня все четче приобретало очертания самого страшного из моих кошмаров?

- Пришли, - Виктуар, в отличие от меня, не была настроена рефлексировать и бесцеремонно распахнула дверь нужного дома, потянула меня по лестнице. - Давай, шевели ногами, времени мало.

По квартире Анрио можно было сказать, что там или проводили обыск, или гуляло по меньшей мере человек пятнадцать. Все было перевернуто вверх дном, даже вещи были вытряхнуты из шкафа, занимавшего почти половину коридора, но среди груд мусора и беспорядочно сваленной одежды нам с моей спутницей не удалось найти самого важного - хозяина.

- Вот же… - Виктуар раздраженно топнула ногой и, словно фурия, снова бросилась в комнату, - да куда он подевался?

И тут ответ на ее вопрос объявился сам с собой - в виде громкого, звучного храпа, донесшегося из-под того, что я поначалу приняла за сваленную на диване кучу тряпья. Теперь эта куча шевелилась, поднимаясь в такт шумному дыханию, и у меня не осталось сомнений, что под ней находится человек. А под чем-то, напоминавшим старое одеяло, обнаружилось и его опухшее, красное лицо. В ноздри мне ударил такой густой запах перегара, что я закашлялась и начала судорожно обмахиваться ладонью. Не помогло.

- Гражданин, - зажав двумя пальцами нос, я потрясла спящего за плечо, - просыпайтесь, гражданин!

Разбудить его удалось не сразу, даже после того, как свою долю внесла и Виктуар, принявшись трясти его с утроенной силой. Анрио с трудом перевернулся на бок. Взгляд его заплывших, лишенных всякой осмысленности глаз сфокусировался на нас.

- Вы кто? - хрипло спросил он, пытаясь приподняться. - Что… откуда…

- Просыпайтесь, - требовательно повторила я, даже не думая его отпускать. - Робепьера арестовали, нужна ваша помощь.

- Что… кого… - до него явно не доходил смысл моих слов, его слишком заботили собственные проблемы. - Что со мной?..

- Меньше надо было заливаться вином, - произнесла Виктуар, с презрением глядя на несчастного. Анрио посмотрел на нее озадаченно и, протянув руку, едва не упал с кровати.

- Но я не пил вина… ах, вот оно что… опоили… опоили враги…

- Ага, конечно, - закивала Виктуар, - это все происки Питта. Как всегда. Да проснитесь вы, наконец!

С трудом, но ему удалось сесть и посмотреть на нас. Веки его тяжело поднимались и опускались, и я на секунду даже посочувствовала бедняге, но тут же вспомнила, что надо торопиться.

- Робеспьер арестован, - повторила я терпеливо и членораздельно, надеясь, что в этот раз до пропитых мозгов Анрио дойдет. И дошло же - пусть не сразу, пусть ему пришлось еще несколько секунд поморгать с отсутствующим видом, но дошло.

- Арестован? Робеспьер? - повторил он и подскочил со своего ложа, тут же едва не упав. Виктуар отступила, чтобы он, нелепо взмахиваяруками в попытках стоять ровно, не задел ее. - Вот сволочи! К оружию, граждане! К оружию!

Похоже, мы разбудили его слишком рано, он был еще порядком пьян, но укладывать его обратно теперь было делом безнадежным: в один миг разъярившись до крайности, Анрио теперь напоминал бешеного бизона и носился по квартире в поисках сабли, не слушая уже никого и ничего. Вряд ли тут необходимо было наше дальнейшее присутствие, и мы с Виктуар медленно засеменили прочь.

- Думаешь, он нам поможет? - спросила я, когда мы покинули квартиру. Виктуар пожала плечами, прислушавшись к доносившемуся из-за оставшейся открытой двери шуму:

- Если он опять не уснет и если его не арестуют - может быть и да.

Я на ее месте не была бы так уверена, но не стала ничего говорить. Зато от осознания того, что я не сижу сложа руки, а пытаюсь сделать хоть что-то, тревога и боль отступали, прекращая неотвратимо мучить меня. Главное было - не сидеть на одном месте подолгу, ибо я понимала, что они могут вернуться в любой момент и впиться в меня с новой силой. Сейчас я была в шоке, как человек, которому только что сказали, что он снова умрет, и не пускала в свое сознание ни одной мысли о грядущей смерти.

- Что будем делать? - спросила я, собираясь с духом. Виктуар задумчиво сковырнула со стены кусок побелки - вслед за ним тут же отслоился еще один.

- Идем в ратушу. Надо узнать, куда дели наших мучеников, и вытащить их оттуда, пока они не свихнулись или не сделали какую-нибудь глупость. В Коммуне много сторонников Робеспьера, скорее всего, они уже бьют в набат…

Словно в подтверждение ее слов, над крышами разнесся, перебивая все прочие звуки, накрывая город плотной, всепроникающей пеленой, знакомый мне ровный и низкий гул.

- К оружию, - пробормотала я и поняла, что вопреки всему у меня все еще есть силы для улыбки.

На Гревской площади напротив входа в ратушу яблоку было негде упасть. Суета царила страшная: все сновали из стороны в сторону, толкая друг друга и сшибая с ног, откуда-то доносились чьи-то горячие призывы, по мостовой катили, награждая ругательствами всех, кто подвернулся на пути, гремящую пушку. Я еле успела отойти в сторону, чтобы тяжелое колесо не проехало мне по ногам, и замерла, ощущая себя потерянной в царившем вокруг хаосе. Мою былую решимость начало неумолимо размывать, и я снова почувствовала, что начинаю дрожать от страха, но тут Виктуар снова схватила меня за руку и поволокла к дверям ратуши.

- Сейчас выясним, что тут происходит, - деловито проговорила она, вручая мне пистолет. - Подержи-ка.

Не задавая вопросов, я взялась за деревянную рукоять, и Виктуар тут же отошла, развязным шагом приблизившись к двум гвардейцам, курившим у входа. Я видела, как она, улыбаясь, спрашивает что-то у них, а, получив ответ, визгливо смеется, потому что один из мужчин попытался ущипнуть ее за бок. Их разговор продолжался не более минуты; увернувшись от назойливых рук, Виктуар вернулась ко мне. На ее лице бродила гримаса отвращения.

- Животные, - выплюнула она, оборачиваясь на гвардейцев и посылая им еще одну лучезарную улыбку. - В общем, есть две новости. Плохая - Анрио тоже арестовали.

В этом я почему-то не сомневалась.

- Хорошая - Робеспьера и остальных скоро освободят и привезут сюда, - закончила Виктуар, и я воспряла духом. Возможно, ситуация была не такой безнадежной, как мне представлялось поначалу. В пользу этого говорило и то, сколько народу собралось на площади - пожалуй, их бы хватило, чтобы штурмовать взбунтовавшийся Конвент.

- Значит, - резюмировала Виктуар воодушевленно, - остаемся здесь.

- Поддерживаю, - откликнулась я и, в свою очередь, схватила ее и повлекла за собой. - Пошли внутрь, узнаем, можно ли чем-нибудь помочь…

В последнем я была, конечно, чересчур оптимистична. В здании царил такой же бардак, как и снаружи, только людей было еще больше, толкались они еще сильнее, а ругались еще отчаяннее. Зато на нас с Виктуар никто не обращал внимания, и мы беспрепятственно поднялись по лестнице в главный зал, где, судя по всему, располагался центр разрастающегося восстания. Кроме солдат и добровольцев здесь были и чиновничьего вида люди, сидевшие за прямоугольным столом у дальней стены - не поднимая голов, они что-то старательно и быстро писали. Поминутно один из них отдавал законченную бумагу оказавшемуся рядом солдату, и тот тут же исчезал, а писарь принимался за новую. К этому-то столу я и подошла, без особой, впрочем, надежды, что меня выслушают.

- Простите, гражданин, - обратилась я к случайному чиновнику, - а Робеспьер…

- За ним уже отправились, - ответил он, не взглянув на меня. - Он будет здесь через полчаса.

- А остальные? - не отставала я. - Сен-Жюст, Робеспьер-младший…

- Тоже.

Ответ не мог удовлетворить меня полностью, но на большее рассчитывать не приходилось, и я, решив не мешать чужой работе, отошла. Виктуар, несомненно, слышавшая наш разговор, насмешливо усмехнулась:

- С чего вдруг ты так печешься о Робеспьере? Я думала, ты его терпеть не можешь.

- Из двух зол надо выбирать меньшее, - отозвалась я мрачно, садясь на подоконник распахнутого настежь окна. Воздух к середине дня раскалился до того, что сложно было дышать, и в нем чувствовался тяжелый, навязчивый дух железа и готовившейся пролиться крови. На небе медленно собирались куцые облака: судя по непроницаемой духоте, дело шло к дождю.

- Боги жаждут, - почти веселым тоном произнесла Виктуар, садясь рядом со мной. - Слышала эту фразочку?

- Спрашиваешь, - усмехнулась я, в который раз жалея об отсутствии сигарет. - Я ее придумала.

Виктуар недоверчиво глянула на меня.

- Правда?

- Правда, - кивнула я и, подвинувшись ближе к краю подоконника, свесила ноги наружу - так было чуть прохладнее, чем в помещении, где было не вздохнуть. - У моего отца на полке стояла книга с таким названием. Правда, книгу я так и не прочитала, руки не дошли… а название запомнилось. Хорошо звучит, да?

- Хорошо, - согласилась она.

И тут за нашими спинами раздался требовательный, недовольный голос, от звука которого у меня чуть сердце не выскочило из груди:

- Так, граждане, если вы меня сейчас не пропустите, то я…

- Антуан! - завопила я, едва не вываливаясь из окна. В последний момент мне удалось сохранить равновесие, и я, проворно спрыгнув с подоконника на пол, кинулась к другу, чтобы крепко обнять его. - Ты здесь!

- О, маленькая полячка, - он рассмеялся почти как прежде; и следа не осталось от его отчужденной обреченности, которую я наблюдала сегодня утром. Он снова был бодр и полон жизни, и я, не удержав свою радость, расцеловала его в обе щеки.

- С тобой все в порядке?

- В полнейшем, - он отстранил меня, но не отпустил и, продолжая обнимать за плечи, двинулся вместе со мной к столу. - Пришлось немного пошататься по городу, правда… ни одна тюрьма не хотела нас принимать.

При слове “нас” я инстинктивно обернулась, но больше не увидела в зале ни одного знакомого лица.

- Вас? А где остальные?

- Понятия не имею, - ответил Антуан. - В итоге нас разделили. Кстати, Бонбон сказал мне, что ты сбежала…

При упоминании этого имени в груди у меня снова начало жечь, будто кто-то воткнул мне в сердце накаленное добела лезвие. Я заговорила - пожалуй, слишком поспешно, стремясь оправдаться, хотя в голосе Сен-Жюста не было слышно осуждения:

- Нет, я хотела, но передумала. Не хочу никого бросать.

- Так-то я ему и сказал, - ответил он с улыбкой. - Ты, с твоей-то тягой к неприятностям, раньше язык проглотишь, чем сбежишь.

Наверное, он хотел меня успокоить, но жгучее чувство от этого усилилось, стало совсем невыносимым, и я ощутила потребность немедленно излить ему душу, рассказать все как было, а дальше пусть будь что будет, иначе я просто-напросто сама себя сожгу.

- Антуан, - протянула я, для уверенности беря его за руку, - знаешь, я…

И тут двери зала распахнулись снова, но их тягостный скрип потонул в поднявшемся многоголосом приветственном вопле. Радостно орали все, даже с улицы доносились ободряющие возгласы, местами переходящие почти что в овации. И тем жутче, жальче смотрелся тот, кого встречали столь бурно - Робеспьер, белый как полотно, с трудом передвигающий ногами, давящийся кашлем и прижимающий ко рту платок. Если бы не поддерживающий его Огюстен, думаю, он бы и вовсе не смог идти. Переглянувшись, мы с Антуаном бросились к нему.

- Что с ним? - Антуан, в отличие от меня, смог посмотреть Огюстену в лицо; я, стушевавшись, отступила другу за спину. Бонбон ответил, только доведя беднягу до письменного стола, согнав со стула одного из чиновников и усадив обессилевшего Робеспьера на его место:

- Не знаю. Я встретил его у ворот, он был совсем плох.

- Все… - прохрипел Робеспьер, силясь сделать вдох, - все в порядке… сейчас пройдет…

Антуан и Бонбон наградили его совершенно одинаковыми скептическими взглядами.

- Дело дрянь, - сказал Антуан то, что и так было ясно всем, и повернулся ко мне. - Натали, принеси воды…

- Натали?

Огюстен заметил меня только сейчас, и я не успела отвести взгляд - увидела, как бледнеет и вытягивается его лицо и судорожно сжимаются кулаки: это был жест то ли сдерживаемой ярости, то ли отчаяния, но и то и другое испугало бы меня одинаково. Ощущая, что хочу провалиться сквозь землю или рухнуть замертво, я медленно попятилась назад.

- Я думал, ты сбежала, - произнес Бонбон глухо, испепеляя меня взглядом. Никуда от этого было не деться, и я беспомощно залепетала, будто это могло меня спасти:

- Я… я передумала…

- Да говорил я, никуда она не сбежит, - тут между нами вклинился Антуан. - Что я, ее не знаю?

- Я тоже так думал, - произнес Бонбон и отвернулся, чем загнал в мою душу с десяток новых игл. Он никогда не вел себя так рядом со мной, я даже не думала, что когда-нибудь, посмотрев на него, увижу в нем лишь враждебность, но реальность сыграла со мной злую шутку, заставив пожинать плоды собственной ужасной ошибки. А сколько еще ошибок я совершила, просто не осознаю этого пока что? Подумав так, я поняла, что сейчас разрыдаюсь: не от горя, а от невозможности вернуться во времени назад и что-то исправить, заставить себя прислушаться внимательнее, заставить себя замолчать, когда это необходимо. Но один раз я уже провалилась во времени, вряд ли это произойдет со мной вторично.

- Где Кутон? - резко спросила Виктуар, приближаясь к нам. - Я видела Леба. Здесь все, кроме Кутона. Куда он подевался?

Робеспьер поднял голову и недоуменно переглянулся с Антуаном. Затем - с Бонбоном.

- А зачем он тебе? - спросил последний, подозрительно щурясь. Виктуар не полезла за словом в карман:

- Не твое дело. Так где он?

- Гражданка, - вдруг проговорил чиновник, сидевший на соседнем с Робеспьером стуле, - он, говорят, сидит в своей тюрьме и не хочет оттуда выходить.

- Не хочет выходить? - Виктуар фыркнула. - Он что, свихнулся?

- Нет, - встрял в разговор стоявший рядом с нами молодой солдат, - когда за ним пришли, сказал, что не поддается на провокации изменников и останется на месте до решения властей.

Робеспьер страдальчески вздохнул и вновь разразился кашлем - тут, наконец, какой-то доброхот поднес ему стакан воды, и тот с наслаждением принялся делать глоток за глотком.

- Надо написать ему записку, - предложил Огюстен, находя взглядом на столе чистый лист и придвигая его к себе. Антуан согласно кивнул:

- Да, чтобы он прекратил валять дурака и ехал сюда. И подписаться.

Вооружившись перьями, они склонились над бумагой, а я, пользуясь тем, что никто не смотрит на меня, выскользнула из зала и вышла на улицу, чтобы подышать воздухом. Теперь, когда я больше не была одинока, я в полной мере ощутила, в каком чудовищном напряжении пребывала с самого утра. Сейчас, когда можно было на кого-то опереться и спросить совета, у меня внутри разливалось мучительное ощущение, похожее на расслабление после судороги: короткая передышка перед тем, как снова приготовиться встретить лицом к лицу грозящую мне опасность. Но грозила она не одной мне, а всем, кто здесь находился, а умирать всем вместе всегда казалось мне чуточку менее страшным, чем гибнуть в одиночестве. Конечно, наивно было рассуждать таким образом, но думать о худшем я по-прежнему не хотела и не могла - несмотря на страхи, преследовавшие меня неотступно последние несколько месяцев, я была не в состоянии представить, что все действительно может закончиться, особенно так внезапно и так нелепо. Неужели мне действительно придется умереть? Это было невозможно. Я уже столько раз избегала смерти, пусть мне повезет еще!

День прошел в томительном ожидании. Набат гудел, не переставая, на площади волновался народ, откуда-то появился освободившийся из-под стражи Анрио и принял на себя командование толпой, но его особенно не поддерживал никто, кроме его самого: над этими людьми не было власти, они пришли сюда согласно объединившему всех порыву и, как я со страхом предчувствовала, согласно подобному порыву могли в одну секунду разойтись, оставив без защиты ратушу и всех, кто в ней собрался. Солнце, готовое опуститься за горизонт, было почти целиком закрыто тучами; издалека слышался грохот, и я гадала, гром это или выстрелы пушек. В ратуше баррикадировали двери и окна всем, что подвернется под руку. В зале зажгли свечи, и там кипели дебаты.

- Нам необходимо подписать обращения к секциям, - с убеждением говорил Антуан, придвигая к Робеспьеру какой-то лист. - Они придут к нам на помощь.

Но Робеспьер не торопился принимать его аргументы. Внимательно изучив текст, он вопросил:

- От чего имени подписывать?

- От имени Конвента, - Антуан все больше раздражался. - Пойми, Конвент там, где мы, а не кучка мятежников.

Но на Робеспьера его слова не произвели впечатления. Он бросил еще один взгляд на бумагу, сжал губы и коротко качнул головой. Судя по виду Антуана, он с трудом удержался, чтобы не опустить чернильницу на голову заартачившемуся соратнику.

- Сукин сын, - прошипела стоящая рядом со мной Виктуар; чем ближе была ночь, тем больше она нервничала и сейчас разве что не подпрыгивала на месте, - из-за него нас всех перережут к чертям.

Не сказать чтобы я целиком и полностью ее поддерживала, но от моего понимания все равно ускользало, почему Робеспьер так легко отказывается от борьбы. Все-таки хочет принести себя в жертву, как говорил Антуан? Но во имя чего? И неужели он не понимает, что его решение решит не только его судьбу, но и судьбы всех, кто стоит рядом с ним? Впрочем, когда это его волновали чужие судьбы…

Полная ядовитой неприязнью, я вышла из переполненного зала в полутемный коридор и, встав рядом с окном, оперлась о подоконник. Духота стала вовсе невыносимой, не спасали даже открытые нараспашку окна, но на затянутом первыми сумерками горизонте уже видны были вспышки молний: гроза должна была вот-вот разразиться, и я поняла, что жду ее с нетерпением.

Я не сразу поняла, что невдалеке от меня кто-то стоит, но, когда очередная молния осветила его фигуру, со слабым вскриком отпрянула в сторону.

- Не бойся, - проговорил силуэт голосом Огюстена, - это я.

- Это ты, - повторила я, с трудом осознавая смысл собственных слов, а затем меня как стегнули плетью: я подскочила к Бонбону и вцепилась в него, как безумная, то ли пытаясь обнять, то ли просто стремясь не выпустить. Он не шелохнулся, даже не взглянул на меня, и от этого было так оглушительно больно, что у меня сорвался голос:

- Пожалуйста, послушай меня.

- Я слушаю, - отозвался он, по-прежнему не глядя. Я вцепилась в него еще сильней, полная решимости. Если есть у меня хотя бы маленький шанс вернуть Огюстена прежнего, сделать все так, как было раньше, до того как дернул меня черт прийти к нему посреди ночи - я вытяну этот шанс. Вывернусь наизнанку, но вытяну.

- Пожалуйста, - времени сочинять речь не было, он мог в любую минуту уйти, - пожалуйста, прости меня. Я понятия не имею, что на меня вчера нашло, это было так внезапно, на самом деле я вовсе не это имела в виду!

Я посмотрела на него, надеясь увидеть в его лице хоть какие-то отголоски сочувствия, но оно оставалось мраморно-непроницаемым, лишенным любой эмоции. Огюстен произнес в ответ только одно, и это было во сто крат хуже, чем если бы он сорвался, наорал, оскорбил меня:

- Вот как.

Я теряла его, он утекал у меня сквозь пальцы, а я ничего не могла с этим сделать. Все было бесполезно с самого начала - он отгородился от меня непреодолимой стеной, милый Огюстен, который всегда заботился обо мне, поддерживал меня, не давал мне пропасть. Только сейчас я начала осознавать, какая бездна невысказанного чувства могла скрываться за каждым его жестом и словом, обращенным ко мне. Все это время он был рядом со мной, а я…

- Прости, - пробормотала я, выпуская его: пальцы мои бессильно разжались сами собой. Бонбон опустил голову; я видела, что он мучительно жмурится и кусает губы, но ни одного слова с них так и не сорвалось. Поверженная и уничтоженная, я отошла от него. Колени подгибались, в сердце было удивительно пусто, разве что холодный ветер свистел там, заставляя меня ежиться и дрожать. Интересно, вчера ночью Огюстен так же себя чувствовал? Тогда это было бы справедливо.

- Поговорим позже, - донеслось до меня из темноты, - когда все закончится. А сейчас, прошу тебя, оставь меня одного.

Я почувствовала себя так, как чувствует, наверное, приговоренный к смерти, в последний момент получивший отсрочку или помилование. Одурманенная счастьем, я обернулась к Бонбону, но он по-прежнему не смотрел на меня - повернул голову и устремил взгляд в окно. В этот момент в воздухе разнесся очередной громовой раскат, и из бездны неба хлынул плотный поток воды. Париж в одну секунду перестал быть виден во мгле дождя: она скрыла даже соседние с ратушей дома, словно отрезав здание от остального мира. Собравшиеся перед ратушей люди испустили испуганный вопль, и я вздрогнула: в этом мне отчетливо почудилось дурное предзнаменование.

Оставив Огюстена в коридоре, я вернулась в зал. Там продолжалось разгоряченное обсуждение дальнейших действий, но теперь стул, где сидел Робеспьер, был пуст; я недоуменно бросила взгляд по сторонам, но не смогла заметить, куда удалился Максимилиан. Остальные, впрочем, будто и не замечали его отсутствия. Теперь ими верховодил Сен-Жюст.

- “…и если вам дорого священное дело свободы…” - как раз в этот момент диктовал он. У писаря, над которым Антуан грозно нависал, от чрезмерного усердия даже парик съехал набок; стараясь не упускать ни одного слова, мужчина поспешно покрывал словами лежащую перед ним бумагу. Я хотела подойти к Антуану и что-то у него спросить, но тут в дверях зала послышался пронзительный металлический скрип, и внутрь неторопливо вкатился Кутон, мокрый с ног до головы.

- Ну и ад там снаружи! - громко заявил он, направляясь к Антуану. - А куда вы дели Мак…

- Жорж!

А я уже успела забыть о том, что рядом с нами находится Виктуар. Но она решила напомнить о себе поистине незабываемым способом: выскочила откуда-то из-за спин толпившихся у входа солдат, с радостным воплем кинулась к Кутону, и… словом, не прошло и двух секунд, как они самозабвенно награждали друг друга жарким поцелуем.

Последовавшей немой сцене мог позавидовать любой драматург.

- Merde, - звучно вырвалось у застывшего с пером в руках Антуана. И я была с ним полностью согласна, только у меня, в отличие от него, отнялся язык. Впрочем, этим двоим было на все наплевать; думаю, даже если бы ратушу прямо сейчас начали штурмовать, даже это не заставило бы их оторваться друг от друга.

“Так вот куда она бегала по ночам”, - подумалось мне. Оборотистые все-таки девицы эти сестры Дюпле: каждая отхватила себе по депутату. Но если Бабет я легко понимала, Нору - сложнее, то вопрос, что Виктуар нашла в Кутоне, поставил меня в глухой тупик.

- Моя милая, - наконец проговорил он, когда поцелуй завершился, - что ты тут делаешь?

- А ты как думаешь? - ухмыльнулась она. - Спасаю республику, конечно.

- Знаешь, милая, - прежним тоном произнес он, не прекращая обнимать ее за талию, - мне кажется, что это не твое дело. И лучше бы тебе сейчас было пойти домой, пока есть время.

- А мне кажется, что ты несешь чушь, - ответила Виктуар. - Я останусь тут, и уйти ты меня не застанешь.

- Моя птичка, - он выпустил ее и отъехал на полшага; лицо девицы исказил испуг, и было отчего: в руке Кутона был зажат ее собственный пистолет, дуло которого смотрело Виктуар в грудь, - тогда я застрелю тебя к черту, если ты не уберешься отсюда. Я достаточно понятно объясняю?

Она, побледнев, поморщилась, будто увидела змею, но даже не подумала отойти в сторону. Пистолет удостоился лишь короткого взгляда; смотря Кутону глаза в глаза, Виктуар шагнула вперед и оказалась к дулу вплотную.

- Ну давай, - проговорила она глухим голосом, - стреляй. Я все равно не уйду.

Глаза его расширились, рука дернулась, и я, перепугавшись, что он действительно выстрелит, метнулась к ним, оттолкнула Виктуар и заговорила примирительным тоном:

- Эй, гражданин, мне кажется, это уже не смешно.

- Вы видите в сложившейся ситуации хоть что-то смешное? - иронично поинтересовался Кутон, но пистолет все-таки опустил. - Люди с площади разбегаются, точно крысы. Почему до сих пор нет обращения к секциям?

- Максим отказался подписывать, - произнес Антуан с таким видом, будто у него болят зубы. - По его мнению, это недостаточно законно.

- И где он сейчас?

Антуан кивнул на неприметную дверь в дальнем конце зала:

- Закрылся там и ушел в себя. Я решил ему не мешать. Кажется, у него не все дома.

Кутон задумчиво посмотрел на эту дверь, потом на пистолет, потом на меня, и пожал плечами, будто извиняясь:

- Вы же видите. Я пытаюсь спасти жизнь хотя бы этой милой девушке, если уж всем нам придется умереть.

- Никому не придется умереть, - услышала я свой собственный голос. - Я пойду и поговорю с ним.

- С Максимом? - удивился Антуан. - И что ты ему скажешь?

- Я-то придумаю, - решительно сказала я и, больше никого не слушая, пошла к двери. Гул множества голосов, подняшийся за моей спиной, доносился до меня как с другого конца света: все звуки заглушились бешеными ударами сердца, отдававшимися в висках подобно звону колокола. На улице продолжало громыхать, слышен был топот множества ног и пьяный бас Анрио, приказывавшего кому-то оставаться на местах: Кутон был прав, ряды защитников ратуши стремительно таяли. Надо было спешить.

Перед дверью я позволила себе замешкаться лишь на секунду, а затем взялась за холодную металлическую ручку и повернула ее.

Кабинет, где я оказалась, возможно, принадлежал кому-то из высоких чинов, кто не довольствовался местом в общем зале. Комната была невелика, почти половину ее занимал массивный письменный стол, за которым я не сразу заметила Робеспьера: он сидел, слившись с блеклыми обоями, обхватив голову руками, и по его телу поминутно пробегала волна мучительной дрожи. Рядом с ним стояла чернильница с пером, лежал пистолет и бумага, та самая, которую часом ранее безуспешно пытался заставить Робеспьера подписать Антуан, и валялся скомканный платок, покрытый бурыми пятнами засохшей крови.

- Максимилиан, - негромко позвала я, закрывая дверь. Робеспьер не шевельнулся. У меня сложилось впечатление, что он меня не слышит вовсе - окуклился, подобно насекомому, и думает, что это ему поможет. Я постаралась сделать свой голос мягким, пусть это было и сложно, внутри все натянулось и дрожало, мешая говорить убедительно:

- Максим.

Первый и последний раз в жизни я обращалась к нему подобным образом, но на него это не произвело никакого впечатления. Он продолжал сидеть неподвижно, и я, чувствуя подкатывающее раздражение, прикрикнула:

- Гражданин Робеспьер!

Он вздрогнул и поднял голову. Лицо его было белее снега, глаза, обычно пронзительные и внимательные, были мутны и не выражали ничего, а в уголке рта я, к ужасу своему, заметила маленькое кровавое пятнышко. Это объясняло кровь на платке. Это вообще многое объясняло.

- Зачем вы здесь? - спросил он хриплым, не своим голосом. Я растерялась.

- Я хотела пого…

- Нет, - оборвал он меня и повторил, отчеканивая каждое слово. - Зачем. Вы. Здесь. Оказались?

Его вопрос поверг меня в пучину недоумения. Я никогда об этом не задумывалась и теперь об этом пожалела.

- Не знаю, - честно сказала я. - Это получилось случайно.

- Случайно, - повторил он с кривой, совсем не своей улыбкой и снова опустил голову. Повисло молчание. Я напомнила себе о том, что за дверью сейчас столпилось несколько десятков человек, и жизни их, возможно, зависят сейчас от меня. Не время было вести беседы на отвлеченные темы, но хотелось почему-то ужасно.

- Заговор возглавляли масоны? - спросила я. - Это они хотят вашей смерти?

Он даже не удивился, откуда я это знаю, просто кивнул. Не уверена, что у него осталась способность чему-либо удивляться.

- Они хотят захватить власть? - продолжила я и дождалась нового кивка. - Чтобы снарядить экспедицию на Мальту?

- Мальту? - Робеспьер поднял на меня взгляд, в котором мелькнула слабая озадаченность. - Этого я не знаю. Почему именно Мальта?

- Долго объяснять, - вздохнула я, радуясь тому, что удалось завязать какое-то подобие разговора. Сложно убеждать человека, который сидит, ни на что не реагируя. - Я потом расскажу.

- Как хотите, - Робеспьер пожал плечами и вздрогнул, потому что от резкого порыва ветра громко хлопнула, так, что зазвенело стекло, форточка. Казалось, он вот-вот разрыдается, и лишь гигантскими усилиями ему удается сохранить остатки самообладания. Не зная еще толком, что буду делать, я обогнула стол и приблизилась к нему.

- Почему вы не хотите подписывать?

Он издал звук, похожий то ли на смешок, то ли на сдавленный всхлип.

- Бесполезно, - ответил он так, будто это объясняло все. - Хватит.

За окном послышался какой-то шум - я посмотрела туда и увидела, что к площади приближаются какие-то люди. Я не смогла определить, друзья это или враги - раздались первые выстрелы, и они вернули мне прежнюю решимость. Времени было все меньше и меньше, надо было не упускать каждую секунду.

- Вы сдаетесь? - недоверчиво протянула я, сталкиваясь с отстраненным взглядом Робеспьера. - Просто так? Почему?

Он ничего не ответил, но это только подстегнуло меня:

- Там же, снаружи, люди, они в вас верят, они на вас надеются…

- Странно, - вдруг заметил он, не давая мне договорить, - очень странно слышать это от вас.

Не знаю, хотел он или нет, но у него получилось ударить в самое больное, и от этого удара я содрогнулась всем телом, разом вспомнив все, что произошло со мной за эти полтора года. Прежней жизни я уже почти не помнила - лишь эту, странную и сумасшедшую. Куда все ушло? И почему все не могло быть иначе? Если бы можно было как-то все переиграть, возможно, я бы сейчас не стояла тут, может, не было бы этого ужаса, может, никто бы не погиб…

- Подпишите, - деревянным голосом сказала я, хотя понимала каким-то шестым чувством, что уговорить Робеспьера мне не удастся. - Ради… ради… ради…

Он терпеливо ждал, когда я что-нибудь придумаю, и покачал головой, когда я понуро замолкла, так и не найдя слов:

- Ради чего, Натали? - и вдруг обронил странную, страшную фразу, которая звучала хуже смертного приговора, хуже стука лезвия гильотины, хуже всего. - В мире не существует ничего вечного…

Теперь выстрелы вперемешку с криками слышались в самом здании - было поздно, все было кончено, в этом не оставалось сомнений. Но это почему-то отнюдь не взволновало меня: слова, которые уверенно вырвались у меня, казались мне более важными, чем все остальное:

- Оно существует.

Робеспьер, уже начавший безвольно растекаться, возвращаясь к своему прежнему состоянию, резко поднял голову. Глаза его сверкнули.

- Что вы сказали?

- Оно существует, - повторила я, сама поражаясь, как эта мысль раньше не осенила меня. - Я держала его в руках. Оно спасло мне жизнь.

Робеспьер несколько долгих секунд смотрел на меня.

- Вы говорите правду? - отрывисто спросил он, медленно и будто несмело протягивая руку за пером.

- Мы же договаривались, - слова легко лились с языка, и я не сомневалась ничуть, - что я не буду пытаться врать вам.

За дверью поднялся невообразимый шум: кто-то пронзительно закричал, но крик оборвался, затопали тяжелые шаги, с каждой секундой приближаясь к двери нашего кабинета - последнему островку того, что Робеспьер так долго и тщетно пытался сохранить.

Не тратя больше слов, Максимилиан схватил перо и поднес его к бумаге, и на это последнее мгновение обратился в себя прежнего - бесценная, показавшаяся мне бесконечной секунда. Странно, но в этот миг я ощутила себя почти счастливой - как раз перед тем, как все рассыпалось и разлетелось в прах.

Незапертую дверь вынесли с одного удара, и в кабинет повалили солдаты. Робеспьер шарахнулся от стола, не успев закончить подпись, и это неожиданно привело меня в такую ярость, что я позабыла, что врагов толпа, а я одна, что меня сейчас в момент превратят в кровавое месиво: схватила со стола пистолет и недрогнувшей рукой направила его на одного из нападавших. Чтобы выстрелить, мне не хватило секунды.

- Натали, не смейте!

Вскрик Робеспьера, вскочившего со стула и вцепившегося мне в руку, почти заглушил ответный выстрел. Кто стрелял - я не видела, ибо, потеряв равновесие, увлекла Робеспьера на пол. Я не почувствовала боли, только на грудь мне вылился поток чего-то густого и теплого; Робеспьер весь сотрясся, я инстинктивно схватила его за руку и внезапно, ощущая, как он судорожно сжимает мою ладонь в ответ, подумала, что не хочу, чтобы он когда-либо отпускал меня.

========== Глава 32. Я не вернусь ==========

В помещении Комитета Общественного Спасения было сумрачно: большинство свечей погасли, но из-за окна пробивались первые, бледные солнечные лучи. Они слабо освещали лица всех собравшихся; и победители, и побежденные казались одинаково утомленными. Было очень тихо. Молчание нарушалось лишь шелестом бинтов и срывающимся, хриплым дыханием распластанного на столе раненого.

Робеспьеру прострелили челюсть; не знаю, моя ли это была пуля или чья-то чужая. Подписать обращение он так и не успел - когда нас схватили, он еще тянул руку за пером, будто это могло что-то изменить, но это было бесполезно, как, собственно, и все остальное. Антуан единственный из всех остался невредим - я видела, как он с презрительной миной, но абсолютно безропотно дает связать себе руки. Филипп Леба застрелился, и я чуть не споткнулась о его плавающий в крови труп, когда меня грубо тащили к выходу из ратуши. Рядом с ним лежало тело Виктуар - Кутон выполнил свое благородное обещание не потратить последнюю пулю на себя. Огюстен был жив, но не мог двигаться - у него были сломаны обе ноги. Нас с ним, очевидно, считали наименее опасными из всей компании и поэтому, приведя в Тюильри, оставили почти без присмотра, но я не нашла в себе сил заговорить с ним, ибо, как завороженная, наблюдала за тем, как Робеспьеру перевязывают окровавленное лицо. Кровь его была везде: на повязке, на руках врача, у меня на одежде, мерзко и мелко капала на пол с края стола. Я отупело смотрела, как расползается на мраморной плитке бурая лужица, и не могла поверить, что это - конец.

Что чувствует человек, когда сбывается самый страшный его кошмар? Как оказалось - ничего. Оказавшись в руках гвардейцев, я думала, что буду рыдать и биться в истерике, но все силы неожиданно оставили меня, и я, утратив всякую волю к сопротивлению, позволила вывести себя из ратуши и приволочь в Тюильри. Мне нужна была опора даже для того, чтобы стоять, и я привалилась к ближайшей стене, не заботясь о том, что оставляю на ней кровавые пятна. Просить воды, чтобы хотя бы вымыть руки, очевидно, было делом бесполезным, так что я лишь морщилась, чувствуя, как на коже собирается липкая корка.

- Смотрите-ка, - кто-то из столпившихся у входа санкюлотов решил, что сейчас самое время для демонстрации собственного остроумия, - его величеству надевают корону!

Я прикинула, что двух секунд мне хватит, чтобы подойти к столу, схватить первый попавшийся скальпель и метнуть его в шутника. Будет одним трупом больше - какая разница? Мне уже нечего терять. Меня скоро убьют.

Подумав так, я осталась стоять. Мне уже не хотелось глупой, мелочной мести. Не хотелось вообще ничего.

Приподняв голову, я встретилась глазами с Бийо и, готова поклясться, увидела в его взгляде что-то, похожее на сочувствие. Меня это не тронуло, и я сочла за лучшее продолжить наблюдать, как врач, пыхтя от возложенной на него ответтвенности, продолжает терзать свою жертву. Робеспьер хотя бы был без сознания - думаю, если бы он кричал, пока из него извлекали застрявшую пулю, было бы во сто крат хуже. Я представила это и дернулась, будто мне на затылок капнули ледяной водой.

- Готово, - наконец проговорил эскулап, отступая. - До вечера он дотянет.

- У мадам Гильотины будет немного работы, - заметил кто-то. Я невольно подняла руку и ощупала свою шею - о да, вряд ли перерубить ее будет трудно. Интересно, Бриссо в свое время не соврал мне, сказав, что приговоренный в последний момент ощущает лишь легкое дуновение ветерка? В любом случае, мне предстояло скоро проверить это.

Когда нас вели в Консьержери, ночь уже совсем рассеялась, и в свои права начал вступать новый день. После дождя воздух был удивительно свежим - в нем не осталось ничего от жары, в течение нескольких последних месяцев иссушавшей Париж. Медленно бредя по мостовой - наша унылая процессия передвигалась неторопливо в силу того, что лишь немногие были способны идти самостоятельно, большинство приходилось нести на носилках или, за неимением таковых, волочь под руки, - я крутила головой во все стороны, будто только что угодила в этот город, а не провела в нем почти полтора года. Странно, как я раньше не замечала, насколько это красиво - и маленькие, теснящиеся друг к другу дома с разноцветными ставнями и вывешенным из окон бельем, и Сена, с веселым плеском играющая первыми рассветными лучами, и Нотр-Дам, медленно расцветающий во всем своем великолепии под поднимающимся солнцем. Если бы у меня была возможность, я бы, наверное, каждое утро ходила на берег встречать рассвет. Если бы у меня была возможность…

В Консьержери нас ждала еще одна процедура, назначение которой осталось мне непонятным. Всех арестованных завели в зал, где заседал революционный трибунал, построили (ну, или положили) в одну шеренгу, даром что не по росту, и перед этой шеренгой ходил необыкновенно довольный собой Фукье-Тенвиль, задаваший каждому только один вопрос.

- Ты - Анрио? - слышала я его голос и слабое утвердительное мычание в ответ. - Ты - Кутон?

- Что он делает? - осторожно спросила я у стоящего рядом Антуана. Он, до сих пор смотревший, не моргая, куда-то вверх, поверх всех голов, с явным усилием перевел взгляд на меня и ответил, почти не размыкая губ:

- Опознает нас.

- Зачем?

- Так надо, - Сен-Жюст мимолетно пожал плечами. - Мы же вне закона. Нас не будут судить, просто прикончат ко всем чертям. Для этого достаточно только того, чтобы…

- Ты - Сен-Жюст?

Надтреснутый голос Фукье-Тенвиля раздался совсем рядом с нами, и я вздрогнула от неожиданности. Антуан наградил общественного обвинителя тяжелым взглядом, прежде чем скупо кивнуть и снова отвернуться. Я непроизвольно сжалась, ведь очередь была за мной.

- А ты… - Фукье посмотрел на меня и запнулся, забегал глазами по сторонам, будто в поисках подсказки, - а ты кто?

Неожиданная заминка привела тех, кто нас охранял, в состояние крайнего неудовольствия. Один из них, всю процедуру опознания давивший зевки, зло стукнул о пол древком своей пики и крикнул:

- Да чего с ней болтать!

- Точно! - поддержал его кто-то, стоящий где-то за моей спиной. - Это же шлюха Робеспьера!

- Слышишь, ты, - позабыв на секунду, где я нахожусь, я вспыхнула и резко обернулась к нему, - в морду давно не получал?

Охранник, не слишком-то впечатленный моей угрозой, усмехнулся и хотел было что-то ответить, но нас одернул сердитый голос Фукье:

- Сохраняйте порядок! Гражданка, - опустив мне на плечо руку, обвинитель заставил меня снова повернуться к нему, - отвечайте на вопрос. Вы кто?

Я почувствовала, как на меня устремляются сразу несколько заинтересованных взглядов. Даже Сен-Жюст, кого я в последнюю очередь могла бы назвать незнакомцем, словно бы тоже ждал моего ответа. Интересно, был ли это мой шанс? Судьба уже неоднократно посылала мне возможность выкрутиться из самой, казалось бы, безвыходной ситуации, может, и сейчас она бросала мне спасательный круг? Мысль эта подобно молнии вспыхнула в моей голове, и я, оглушенная ей, почувствовала, как медленно отступает залившее меня в ратуше оцепенение. Я не чувствовала больше ни отвращения от чужой крови, пропитавшей мою одежду, ни холодного страха перед грозившей мне гильотиной, ни боли за тех, кто был сейчас рядом со мной, поверженный, раненый или убитый. Щиплющая пелена перед моими глазами рассеялась, и все стало удивительно ясным и четким, даже желтоватое, рыхлое лицо Фукье, которое я хотела бы видеть меньше всего на свете. Я знала, что мне надо ему сказать, и заговорила, не сомневаясь ни секунды:

- Меня зовут Наталья Кремина. Когда-то я взяла себе прозвище “девушка-огонь”. Я работала вместе с Маратом, поддерживала Дантона, я писала статьи для “Старого кордельера”, я составила заговор с целью освобождения Камиля Демулена, я помешала Сесили Рено убить Робеспьера, а потом сама хотела его отравить… я вчера присоединилась к нему и его соратникам в ратуше, я уговорила его подписать воззвание против Конвента. Все это я делала по собственной доброй воле, никто не заставлял и не принуждал меня. Я могла совершить ошибки, но ни о чем не жалею и готова за все ответить. Достаточно?

Несколько секунд стояла звенящая тишина. Краем глаза я видела, что Сен-Жюст осторожно, боком, отступает от меня на пару шагов. Лицо Фукье оставалось бесстрастным, разве что он чуть прищурился, словно запоминая меня.

- Достаточно, - коротко молвил он и повернулся к продолжающей зевать охране. - Увести всех!

Распределяя арестованных по камерам, охранники особенно не заморачивались, хватая тех, кто стоял рядом. Поняв, к чему идет дело, я вцепилась в руку Сен-Жюста так сильно, что ничто в мире, наверное, не могло оторвать меня от него. Но охранники к этому и не стремились - втолкнули нас двоих в маленькое, затхлое помещение с единственным слуховым окном под самым потолком. Пол был устлан соломой, кое-где прогнившей, но удачно смягчившей мое неловкое приземление - от тычка грозного стража я не удержалась на ногах и упала, ободрав себе обе ладони. Боль дошла до мозга с каким-то опозданием - посмотрев на кровоточащие царапины, я поняла, что мне должно быть больно, и тогда свезенную кожу неприятно защипало. Увлекшись рассматриванием собственных рук, я даже не заметила, что дверь камеры снова открылась.

- Осторожно, - ухватив меня за шиворот, Сен-Жюст оттащил меня от входа, и вовремя - как раз в этот момент к нам почти что зашвырнули одного за другим еще троих обреченных: выругавшегося от падения на грязную солому Кутона, все еще бессознательного Робеспьера, чья неуклюжая, наспех сделанная повязка сбилась на сторону, открывая взгляду всех присутствующих ужасную рану на его лице, и Огюстена, испустившего жуткий вопль боли, когда его вслед за остальными без всяких церемоний бросили на пол.

- Бонбон! - не успела дверь снова закрыться, как я кинулась к нему. Он был чудовищно бледен, это было заметно даже в слабом освещении камеры, только губу прокусил до крови, и по его подбородку стекала, прочерчивая за собой розоватую дорожку, мелкая красная капля. Я осторожно вытерла ее краем рукава.

- Бонбон, что с тобой произошло?.. - голос мой сел, слова я проговаривала с трудом, ибо горло то и дело сводил мучительный, тяжелый спазм. - Как же ты…

- Я струсил, - прошептал он, морщась и тяжело дыша; при одном взгляде на его неестественно, жутко вывернутые ноги меня забила дрожь. - Я выпрыгнул из окна… думал, там невысоко…

- Бедный, - плакать, как оказалось, я еще могла, и прижалась щекой к пылающему лбу Бонбона, уже не сдерживая слез. Это было дико - знать, что он скоро умрет. Он не должен был умирать, ведь он никому не делал никакого зла, он, наверное, за всю свою жизнь не натворил и десятой доли тех мерзостей и глупостей, что натворила я. Все время нашего знакомства я тянулась к нему неосознанно, как к теплому и мягкому свету, и мы, наверное, могли бы быть счастливы вдвоем, если бы я… да даже не делала ничего - просто позволила ему шагнуть ко мне, заключить в объятия и никогда больше не отпускать.

- Помнишь, как мы познакомились? - вдруг спросил он, отстраняя меня; я с трудом выносила его внимательный, горестный взгляд, направленный, казалось, в самое мое сердце. - Ты мне на руки упала…