Айса. Незваные гости [Антон Ферт] (fb2) читать онлайн

Антон Ферт Айса. Незваные гости

Глава 1

Этот день Евгений Туранов будет вспоминать в течение десятилетий: сегодня его жизнь перевернется.

Он стоял в гостиной в собственном доме на третьем холме дачного кооператива «Малина Хосю» и смотрел на человека, который должен был решить его судьбу. Имя вершителя – Петр Степанович Немесов.

Немесов – глава консалтинговой фирмы «Кому на Руси жить хорошо»…

Он высокий и худой, как дым от дальнего костра, шатен в темно-синем дорогом костюме. Лицо выбритое и бледное, с сероватым отливом; лоб большой, а подбородок слабый. Волосы зачесаны назад и щепетильно причесаны – словно Немесов только что выскочил из парикмахерской. Нос толстенький, а губы – тонкие и малокровные, с глубокой и острой аркой купидона. На устах застыла вежливая полуулыбка.

По выражению глаз создавалось впечатление, будто Немесов застрял в очереди в типичной ветхой поликлинике – тридцать человек на одного врача. Кругом визг и плач детей, причитания раздосадованных мамаш и атмосфера тухлятины – а сам Немесов температурил и терпеливо и бездумно – стоически – пялился в никуда. Именно так Немесов глядел на окружающих.

В Администрации президента Немесова знали как PC. Туранов глубоко не копал – понадеялся на свою харизму, – и потому полагал, что прозвище дали за любовь к компьютерным играм. Однако на самом деле – за тягу к различным техническим новшествам, а кличка прикипела еще в студенческие годы обучения в МГУ.

Немесов разбирался во всякого рода технике – от советских автомобилей до американских шлемов виртуальной реальности. Он был сторонником повальной цифровизации и роботизации и заменил людей на железо везде, где мог. Он покупал все новинки – не для нужды, а с целью их пощупать и составить мнение. Его дом в Хамовниках оборудован прототипной умной системой. Она позволяла удаленно включать музыку и свет (что он иногда делал, дразня, а на самом деле пугая жену), вскипятить чайник, поуправлять роботами-пылесосами и роботами – мойщиками окон. А так же – перевоплотиться роботом-собачкой Пумбой.

У Пумбы вместо глаз присобачены камеры, поэтому Немесов из любой точки земного шара всегда мог подглядеть, чем занимается его жена Виктория. Порой он целый день следовал за ней по пятам и гавкал, как ее любит. Или взбирался на кровать – и под вибрацию моторчиков смотрел, как она спит. Виктория обычно вздрагивала и с пару секунд смотрела на Пумбу как на исчадие ада. Но потом приходила в себя и говорила, что тоже его любит…

Но главное достоинство PC заключалось в том, что он однокурсник и давний друг КУНа – то бишь известного на всю Россию Кирилла Улбречтовича. КУН – бывший дипломат-японист, поклонник формального, но при этом доверительного общения – входил в нынешний состав Администрации президента РФ.

И, следовательно, – мог все.

Как правило, дело шло так: в «Кому на Руси жить хорошо» обращался влиятельный и богатый человек с определенной просьбой и тяжелым «тортиком» в подарок. С этим ходатайством и слегка покусанным «тортиком» Немесов устремлялся к всемогущему КУНу – а тот волшебным указом сносил все препятствия перед клиентурой Немесова.

Генералы, губернаторы, нефтяники и прочая элита РФ звали Немесова на обеденные лобстеры – и легонько заискивали, но без коленопреклонства, ища благорасположения в передвижении «сладостей». Никогда еще работа курьера не приносила такие барыши… В итоге Немесов сколотил внушительный счет в сингапурском оффшоре. Обзавелся связями и должниками во всех сферах – от ФСБ до продуктовых сетей. Завел вездесущую Пумбу и ее жертву – красавицу-жену, австрийскую модель.

Евгений Туранов тоже приготовил «лакомство». Он желал перевода в столицы, так как сибирские болота, по его мнению, он давно перерос.

И тут между Турановым и Немесовым возникла проблема…

Немесов пресытился. Жизнь его удалась: он построил карьеру, сколотил состояние, отхватил лучшую женщину из всех возможных. В свои сорок один он заполучил все, что когда-либо хотел или о чем мечтал.

Немесов был полностью удовлетворен, как отъевшийся ворованной колбасой кот…

Есть люди, которым всегда чего-то не хватает. Амбициозный моторчик толкает их вперед, они устремляются все выше и выше, на самый Олимп, – и обычно сгорают в пламени Солнца или по пути пускают кровь друг другу. Немесов умнее Икара и не взлетал далее верхних слоев атмосферы. Тут, а не близ звезды – царила самая благодать.

К власти Немесов никогда не рвался. Он прекрасно себя контролировал и потому не имел врагов, кроме клановых противников КУНа. И как большинство сметливых хватов, которые скопили богатство «передачками», Немесов озабочен не дальнейшим и многократным его приумножением. Это могло выделить его среди остальных – а значит, привлечь шакалов.

Заработанные деньги нужно сохранить – а сделать это в России не так-то просто.

Немесов знал, что однажды – когда старенький Капитан Россия умрет или найдет себе преемника – попутный ветер изменит свое направление… И тогда полетят головы.

Немесов боялся за собственные шевелюру, злато и положение. Он редко теперь брал «сладости», а связи использовал неохотно – и только ради поддержания и усиления своей позиции.

Совсем не брать он не мог – этого требовала его социальная роль.

В теле человека существует фильтр крови, который называется гематоэнцефалический барьер. Через него в мозг проникают питательные вещества, которые его кормят. Однако при этом он, подобно таможне, не пускает различные бактерии и прочие чужеродные субстанции. Включая, например, лекарства, которые могли бы организм вылечить… Гематоэнцефалический барьер минует только знакомое и комфортное для макушки – все, что соответствует, так сказать, линии партии…

Для элиты РФ Петр Немесов как раз был таким фильтром.

И Туранов – не проходил.

Немесов не хотел доставлять от Туранова никаких «тортиков», «корзинок с колбаской», «ведерок с белым трюфелем» или еще каких бы то ни было «вкуснях». Денег у Немесова в избытке, а сверх – Туранов ничего предложить не мог.

Более того, Туранов ему вообще не нравился. По мнению Немесова, Туранов – просто очередная нагловатая выскочка, каких в России как мух в прачечных «Айсы». Немесов любил людей, которые четко выражали мысль, говорили быстро и только по делу. А Туранов излагался медленно, чванливо и вальяжно, как барин, – и все только о себе. И еще он постоянно расплывался: начинал с бузины, а заканчивал киевским дядькой.

Все попытки Туранова впихнуть «сладость» Немесов со свойственной дипломатам вежливой уклончивостью неизменно отклонял.

И Туранов почти отчаялся – когда Немесов сам ни с того ни сего подошел и согласился приехать в гости.

Вот оно! Очаково наконец-то пало! – обрадовался Туранов.

Но шиш: когда он предложил Немесову пройти в кабинет, дабы повосхищаться подборкой кубинских папирос и попутно решить «один пресладкий вопрос» – Немесов отказал. Изучить коллекцию дорогого французского вина в подвале он тоже не захотел.

Чего он тогда приехал? Не картины же посмотреть! Туранов искренне недоумевал.

В данный момент Немесов прохаживался перед парадной стеной гостиной, которая в три ряда была завешана портретами российских монархов. Немесов молча и въедливо разглядывал лица царей, императриц и императоров.

Походка у него расслабленная, но уверенная и слегка высокомерная – Немесов любил смотреть свысока. Небольшие светло-серые глаза прятались за прямоугольными очками – как за прозрачными щитами. Множество морщин у век и на щеках – но на лбу ни одной. Мимика бездушная, как у рыбы, – и Туранов не мог понять, как именно Немесов относится к предмету обсуждения. Из-за этого подлизнуться было геморройно.

Туранов нервничал, прикидывал, что делать дальше, – и искал путеводные Знаки. Вдобавок золотой жаккардовый галстук затянулся висельной петлей. Туранов не привык носить каких бы то ни было указателей на подчиненное положение – обычно он вел себя как князь в родном поместье.

Берет он или не берет – ядрена вошь! – злился Туранов. – Дипломатик хренов! Немчура!.. Может, просто положить на стол – да посмотреть, что будет?..

Класть при посторонних было неудобно, а в гостиной, кроме Туранова и Немесова, находилась еще жена Немесова, Виктория, – женщина удивительной красоты и изящества. На ней светло-бежевое приталенное платье, дизайнерское, с ювелирным вырезом – но строгое. Крупные черные жемчужины – гири на подвесках – загарпунили уши. Ожерелье цепью пережало горло.

У нее были интересные духи: древесно-пудровые; в сердце – корица, а в базе – мягкие пачули. Теплый и обволакивающий аромат, терпко-сладкий – как гречишный мед. К Виктории хотелось приблизиться и навеки угнездиться рядом. Однако запаху не хватало харизмы – ему, как и самой Виктории, чего-то не доставало…

Виктория едва заметно улыбалась и задумчиво смотрела себе на руки. Она положила их на колени, а те – перехлестнула. На безымянном пальце, как пойманная звезда, сиял шести-каратный бриллиант.

Туранов таких, как Виктория, навидался: личность ведомая, несамостоятельная, слабая. В голове кот наплакал, храбрости и уверенности нуль – но зато красоты хоть отбавляй. Такие только и цепляются за свою внешность – да и то до поры до времени, пока мужское внимание не переметнется на более молодых и холеных. Туранов был убежден, что за личико Виктории прощали многое. Надо лишь улыбаться, как сейчас, ходить паинькой – и делать, что ей велят.

Впрочем, на Викторию Туранов неосознанно переводил раздражение с неуступчивого Немесова. Вдобавок Вика была на несколько сантиметров выше – и Туранова это напрягало. Он любил власть и не терпел женщин, которые взирали сверху.

– Евгений, вы знаете, сколько морщин на лице Ивана Грозного? – вдруг спросил Немесов.

– Сколько… морщин? – нахмурился Туранов. – Вы про что?

– Я про вашу впечатляющую коллекцию портретов российских монархов, – повернулся к нему Немесов. – Я спросил вас, знаете ли вы, сколько морщинок на лице вашего Ивана Грозного?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Девять. Всего девять маленьких… Завидное хладнокровие для правителя, вы так не считаете?

Туранов не ответил. Благодаря отцу, который был и остается школьным историком, Туранов крепко зубрил историю в юности. Однако теперь он помнил немногое.

Он мог отличить физиономию Ивана Грозного от, допустим, Петра Первого или Екатерины… Или запросто расскажет пару анекдотов про Сталина. Но конкретно про Грозного Туранов знал лишь то, что так его прозвали за «справедливые и суровые решения». Однако каковы они – он напрочь забыл…

В целом замшелыми древностями Туранов не интересовался. Коллекция монархов на парадной стене показывала не его страсть к прошлому или генеалогическим линиям Романовых и Рюриковичей. Она являла его приверженность России-матушке и, что важнее, верноподданническую любовь к царям…

Это должно было прояснить, что он «свой» для головы, – и пропустить через фильтр.

В наступившем молчании Туранова озарило, что Немесов с присущей дипломатам уклончивостью количеством морщинок намекал на вес «тортика»…

Руки опустились: девять – это многовато даже для него. Он не рассчитывал, что «сладости» ныне такие увесистые.

И Туранов решил поторговаться.

– Петр Степанович, а как насчет… пяти? – задумчиво произнес он.

Немесов недоуменно обернулся.

– Пяти? О чем вы, Евгений?

– Да-а-а, – протянул Туранов. – Я вижу там пять морщин.

Немесов оглянулся на грозного Ивана, достал из нагрудного кармана платок – и бегло протер очки. Снова посмотрел.

– Ровно девять, я не ошибаюсь в цифрах.

– Ну хорошо, – быстро согласился Туранов. – А если все-таки, допустим, их там шесть?..

Немесов раздражился.

– Евгений, вы, пожалуйста, подойдите да сами посчитайте. Их девять, ни больше ни меньше.

– Петр Степанович, у меня прекрасное зрение. Их шесть с половиной!..

Тут Немесов понял, что Туранов торгуется, – и раздосадовано отвернулся.

Он не хотел связываться с Турановым ни за шесть, ни за шестнадцать, ни даже за шестьсот. За сегодняшний день Туранов его невероятно достал.

До самого вечера Немесов решал накопившиеся в городе N дела и проводил разведку – он ежегодно обновлял информацию на местах. В основном он встречался с региональной элитой. Новым знакомым Немесов дарил позолоченную визитку фирмы, а старым вручал новогодние подарки. Презенты были двух типов: автомобильный цифровой козырек, который затемнял лишь ту область, на которую смотрит водитель; и умная пижама, которая мониторила здоровье тела.

Но куда бы Немесов ни пошел – там уже ошивался Туранов. Под предлогом «день выхода в народ, личная инспекция» он следовал за Немесовым по пятам. Вдобавок большинство людей, с кем беседовал Немесов, вдруг неохотно и невпопад припоминали прекрасного человека, «своего» в доску, лучшего налоговика из всех, кого они знали, – Евгения Туранова.

Про него Немесову рассказали разные, зачастую противоречивые байки. Что будто бы у Туранова шесть татуировок – все звериные, с крестами. Слухи веют: он вор в законе, долго сидел и на брудершафт в блатной сфере.. Заявляли, что Туранову прочили стать знаменитым на весь мир пианистом, похлеще Рахманинова. Однако он повредил руку в поединке с якобы подосланным к нему «монахом» из харбинской триады. Убеждали, что Туранов – потомок древнего рода, вроде бы даже магического. И качали головами: точно есть в нем что-то чудаковатое и мистическое. Часто поступает нерационально – но никогда не ошибается. Говорят, видит будущее…

Немесов слушал – да потирал очки.

Еще Туранов – приверженец одной занимательной теории, которую он лично рассказал Немесову, когда они «случайно» столкнулись в туалете.

– Народ наш, Петр Степанович, тупой как пробка, – расстегивая ширинку, начал Туранов. – Но он не виноват! Генетика – подлюка!..

Пьянство, весь этот либерализм и атеизм – это все откуда? Все это мутации! Ведь страна у нас, считай, ныне как большая деревня.

Раньше как было: воевали, а слабые и неконкурентные дохли. Воины привозили захваченных баб, а те давали хорошее, здоровое потомство. Вот Пушкин, например. Он же негр! А Лермонтов – шотландец. Достоевский – татарин. И так почти у всякого, если копнуть…

А сейчас все сидят на одном месте, перемещаются редко, будто всех обложили прогрессивным налогом на дальние выезды. У нас только в столицах умные, туда стягиваются со всех концов, а в деревнях что?

Выходит, что в поколениях все друг другу уже родственники. Братья и сестры. И рожают, как от родственников, всяких мутантов. Не соответствует, Петр Степанович. Вот чукчи, например. У них нет никого выдающегося. Ни ученых, ни писателей. А потому что они все перероднились и веками рожают друг от дружки!

А что надо сделать? А надо пе-ре-ме-шать, Петр Степанович! Как в супнице, знаете, половничком – раз! – и поехали саратовцы на Кавказ, а кавказцы – в Сибирь, а сибиряки – в прекрасную Москву…

Туранов побежал за Немесовым – мыть руки…

– Ну, можно и по-другому! Затащить сюда всяких немцев, англичан, японцев – все умные нации. И пускай они делают нам детишек. Или, наоборот, послать за рубеж наших девок – за пузом. Пускай наши жены рожают от немцев, но живут с русскими мужьями. Законодательно так утвердить. В Конституции…

И штрафовать, сильно штрафовать, чтобы не дай бог!.. И так будет, все у нас будет. Умные люди, а с людьми – наступит процветание. И никакого больше пьянства, либеральничества, проклятых геев. Этих феминисток!.. Будут смешиваться, и будет у нас сильный народ.

А то рождаются одни болваны, Петр Степанович, особенно по деревням которые. Америка!.. Набрали из лоскутов, а ныне – гегемон. С жиру бесятся, Петр Степанович, даже своих мутантов оберегают… Только надо умные нации звать, а не чукчей.

Под разными предлогами Туранов девять раз подходил к Немесову и немощно жал ему руку (даже в туалете). Пятижды приглашал к себе – но домой зазвал лишь хрен с маслом. Туранов заманивал то собранием картин – однако Немесову чхать, то ассортиментом французского вина – Немесов принципиально не пил (узнав, что у него в родословной литовцы, Туранов понимающе закивал). Прельщал папиросками – не курил. В отчаянии – искушал скромной коллекцией автомобилей.

Она в самом деле была без затей – всего две машины: «гелендваген» для себя и бровастый японец для семьи. Банально и безвкусно, по мнению Немесова.

Но Туранов не сдавался.

На взгляд Немесова, это походило на сексуальное преследование. Дошло до того, что в ресторане, где Немесов обедал, ему подали бифштекс «Туранов», официанта звали Аркадий Туранов – и даже на вилках красовалась эмблема «Туранов и Ко».

Немесов чувствовал, что его со всех сторон обложили Турановым. Под конец рабочего дня он думал все-таки воспользоваться своими связями – но лишь с тем, чтобы перевести засранца в глухое село – допустим, в Турановку. И таким образом – преподать навязчивым одиозным подлизам урок хороших манер.

Пускай там разглагольствует о Конституции и мешает кур в курятнике, – думал Немесов. – Вернем обратно, когда собственными глазами увижу «золотое яйцо»…

Единственно, почему Немесов все-таки взял да приехал в гости к Турановым, – чтобы поразвлечь жену. У Вики в самом разгаре шел чудовищный кризис.

Изначально после рабочих встреч Немесов планировал вернуться в отель, отужинать с супругой – а утром следующего дня лететь на юг, в очередной город по списку. Но при созвоне вечером он вновь услышал отсутствующий, несколько далекий и ослабший голос – будто у Вики были дела поважнее общения с мужем (что нонсенс). Интонации не грустные – Виктория никогда в беседах с ним не проявляла негативные чувства. Она вечно веселая и оптимистичная, жизнерадостная и энергичная, даже в этот раз – Немесов такое любил. Еще ему нравилось, что она добрая и обаятельно наивная, всегда делала, как он говорил – и за девять лет брака не закатила ни одной истерики. Виктория была мягка и податлива, как взбитая подушка…

Причем очень красивая – именно на такую с удовольствием кладешь голову…

И Немесов считал, что у его «подушки» начался кризис среднего возраста. Что это такое, он не вполне понимал: у него никогда не случалось никаких кризисов, хотя ему перевалило за сорок. Но если упрощать, Немесов решил, что Виктория грустит из-за морщинок.

Четвертого сентября Вике исполнилось двадцать девять – и морщин тоже было четыре. Немесов пересчитывал их каждый раз, когда смотрел в лицо жене, даже во время секса.

И всякий раз, как там появлялась новая, – он со вздохом заключал, что ничто не вечно. А красота – тем более.

Недолог женский век.

Грустила Вика, к слову, не из-за дурацких морщинок: она даже ухом не повела, когда мужчины обсуждали физиономию царя Ивана. Почему она раскисла – это отдельная история. И она далеко за пределами того, о чем в принципе могут думать Немесов и Туранов: хорьки и суслики не подозревают о существовании Марианской впадины.

Мужчины видели то, что хотели увидеть, – а Виктория их не переубеждала.

В целом, несмотря на «чудовищный кризис», поведение Вики практически не изменилось. За ужином она, как всегда, тешила мужа: рассказывала забавные истории, которые приключились с ней за день. Немесов с самого знакомства удивлялся, что с ней раз за разом происходят всякие диковинки. То в их сад залетит самолетик-письмо с призывом о помощи, но без обратного адреса… То одна из ее обезьянок-мармозеток ослепит и угонит Пумбу – и Виктория забегает по Арбату в поисках мармозетки верхом на роботе… То в шиномонтажной она перепутает свою «бмв» с чужой «ауди», а потом, осознав оплошность и испугавшись, – долго и безуспешно будет улепетывать от полиции.

Но теперь посреди анекдота Виктория могла уставиться в никуда – или забыться и не ответить на вопрос (что нонсенс). Или вдруг молча зашарить взглядом по лицу Немесова – словно не узнавая собственного мужа…

В такие моменты Немесов подсчитывал морщинки и заключал, что кризис среднего возраста не миф, а в самом деле существует, – и невнимательность жены вызвана скорбью по поводу скорой кончины своей красоты. Возможно, думал Немесов, Вике даже тяжелее, чем ему самому, считать эти складки…

Немесов решил, что супруге нужно помочь развеять горе – поэтому на сей раз он взял ее с собой в ежегодное восточное путешествие.

Но если бы он знал, чем все закончится – он бы ни за что этого не сделал…

Поездка с женой грозила испортить его «отдых» (Немесов совмещал полезное с приятным) – но по сути больше отсутствия достойной «релаксации» Немесова раздражала его туалетная вода. На ней по не понятной для него причине настаивала Вика – это единственная ее категоричная просьба за весь период их брака. Она хотела, чтобы он чем-то пах…

Однако цитрусы и зелень, которые для Виктории олицетворяли концентрат маскулинной энергии – муж как гонщик, – напоминали Немесову освежитель в писсуаре в одном венском ресторане. А оттеняющие мягкие древесно-фужерные ноты, создававшие у Виктории ощущение «крепкой стены», за которой всегда можно укрыться, – у Немесова ассоциировались с елкой, Вьетнамом и, следовательно, самым постыдным эпизодом в его жизни.

Немесов обожал жену и душился ради нее. Единственный плюс – аромат держался максимум два часа, и из гонщика-стены он быстренько превращался в ходячую, ничем не пахнущую версию смартфона…

Немесов вообще не терпел запахи, а ими полнился их дом. В длительных новогодних поездках проклятая вода пропадала в глубине чемодана, а нос Немесова кайфовал от безделья.

Так вот, услышав при созвоне в голосе Вики апатию и слабость, Немесов представил, как пройдет их ужин. Как Виктория станет весело рассказывать какую-нибудь случившуюся в городе N историю – а потом на полуслове, с приоткрытым ртом и приклеенной улыбкой, замолкнет с таким видом, будто ей дали под дых. Немесов начнет очередной подсчет – и, возможно, к своему страданию, найдет пятую морщинку…

Закончится вечер тем, что Вика с отсутствующим видом будет долго смотреть, как поднимаются в бокале игристого живые пузырьки. Глядеть на это Немесову невыносимо.

Что это за жена?..

Эти настырные складки разрушают наш брак, – думал Немесов все чаще и чаще. – Неужели она не видит, как ухудшились наши отношения – или ей все равно? И почему она так категорична против пластики?..

Им бы малыша, рассуждал Немесов, чтобы внимание Вики с приблизившейся старости переключилось на пеленки. Однако ребенка не было – и это еще одна трагедия их семьи.

Немесов жаждал наследника.

С другой стороны, морщинок уже четыре – а он слышал, что родившие женщины увядают быстрее. Страшно вообразить, в кого Вика превратится после родов…

В общем, представив уныние грядущего ужина, Немесов огляделся, как человек ищущий выход из тупикового положения. И за дальним столиком он увидал Туранова – который тут же ему помахал. Немесов подумал, что, возможно, энергичность Туранова будет как нельзя кстати: авось он сможет расшевелить Викторию и на время выдворить ее хандру.

Чувствуя, что ради любимой идет на невообразимую жертву, Немесов со вздохом предложил ей отужинать в гостях у Турановых. К тому же, сказал он, у них есть коллекция картин – это ее развлечет. Виктория как-то пробовала рисовать, но у нее ничего не вышло: Немесов думал, от недостатка таланта и вдохновения, но тут он снова дал маху.

Оказалось, Виктория уже знала о Туранове столько, что может написать о нем книгу. Она была заинтригована и согласна.

Однако сейчас Вика сидела на диванчике за спиной Немесова и на полотна не смотрела. Коллекция из двадцати пяти картин на 96% состояла из портретов монархов, которые ее не интересовали. А единственная оставшаяся – «Вечерний звон» Левитана на противоположной стене – погрузила ее в глубокую задумчивость.

Сам Туранов хлопотал только о «тортиках» и переезде в столицы – и был ей скучен. Немесов уже горько сожалел о своей задумке.

Нужно соблюсти приличия – и скорее уезжать.

– Ладно, так и быть, Петр Степанович. – Туранов неохотно кивнул. – Семь проклятых!.. Но, ей-богу, там нет ни капли восьмой.

– Давайте лучше отложим несколько бесперспективный пока разговор о морщинах, – ответил Немесов. Говорил он быстро, но голос звучал тихо и мягко, будто он ставил рекорд Гиннеса по скорочтению сказок. – Скажите лучше, почему у вас тут не висят советские? Почему у вас после Николая II сразу идет Ельцин и остальные наши президенты? Вам бы тогда, следуя вашей логике, либо советских вставить, либо убрать новых, разве не так?

– Видите ли… Советские все – дрянь и мятежники, – сказал Туранов. – Они разрушили все, всю Империю. Заметьте, Петр Степанович, в коллекции у меня нет Лжедмитрия. Я не поощряю всяких лже-. А все красные – это лже- в тридевятой степени. Их всех в пушку – и огня! Я только за легитимных и идеологически допустимых… И еще у меня нет «проходимцев» Годуновых.

– Хорошо-хорошо, разрушили Империю, вы сказали, но так и создали новую ведь, разве нет?

Пиджак попытался задушить – и Туранов расстегнул на животе пуговицы. Он хотел ослабить и галстук, но передумал – еще рано.

Следовало как-то впихнуть «тортик» – но как? Черт бы побрал этих московских с их ужимками и увертками.

– Россия по сути своей империя, Петр Степанович, – начал Туранов. – Это в ее генетическом коду. Тут хоть негра царем ставь, а будет совершенно одно… Не дай бог, правда, дожили, негров в цари! Или баб – ну, это уж вообще… Это штрафовать.

Со всем уважением, Виктория, но женщинам место на кухне и по дому. Это в ваших генах. Детишек воспитывайте, занимайтесь хозяйством, сажайте цветы. А власть… Ха! Оставьте власть тем, у кого для этого есть естественные способности и мозги!

Так вот, Петр Степанович, в России кого ни поставь, а мы будем завоевывать, завоевывать, завоевывать. У нас такой народ. Глупый и воюющий. Глупость надо чинить, перемешивать, – а войну не искоренить вообще никак…

А красные – мерзавцы и мятежники. Они совсем звери, своих кусали – ну кто так делает? Их всех в пушку – и огня. Нужно штрафовать всех этих тоскующих по СССР… А вот Ельцин, например, – по стати видно, что король. Как и наш нынешний президент… Он о-о-очень смотрится!

– Я вижу у вас на стене портрет, – сказала несколько задетая, но не показавшая виду Виктория. Говорила она с небольшим акцентом – высоким, мягким и мелодичным голоском, похожим на горный ручеек. – Ее, кажется, зовут Екатерина? Что она делает тут, если женщина?

– Это да. Но это же мужик в юбке, понимаете? – Туранов развел руками. – Она мутант. С одной стороны, она, конечно, полезный для России мутант… Она много для России хорошего сделала. Но… как женщина… рядом с такой и не чувствуешь себя мужиком. А что это за жена, с которой ты как бы и не мужик?..

Немесов задумчиво наклонил голову. Затем обернулся и с любовью посмотрел на Викторию.

Туранов выдохнул.

– Петр Степанович, клянусь богом, больше семи я не могу!..

Немесов слегка дернулся – но вместо ответа вытащил расшитый серебряной нитью платок. Запротирал очки.

– Евгений, вы верующий? – спросила Виктория.

– Да, – закусил губу Туранов. Никак не поддавался этот дипломатишка, крепкий орешек. – Истинно верующий. Понимаете, невозможно не верить, когда ангел, а возможно, сам Он меня навещал.

– Навещал?.. – заинтересовалась Виктория.

– Да, это будет довольно занимательно послушать, – сказал Немесов.

Сам того не понимая, Туранов ступил на верную стезю: путь к его цели лежал через Викторию.

А ведь Туранов видел ее как красивую дурочку. Причем, в его понимании, на последнем издыхании красивую, а дурочку в полном расцвете – и не придавал ей никакого значения. Он говорил только Немесову, смотрел лишь на него. Но каждое последующее слово ложилось на душу Виктории, как масло на хлеб, – и в конце она слушала не отвлекаясь.

Немесов между тем сел рядом с женой и невозмутимо продолжил втирать воздух в стекло. Ангелы были ему безразличны – он убежденный атеист. Хотя он носил крестик и, когда надо для репутации, посещал службы…

– Это довольно неприятная для женского уха история… – Туранов степенно зашагал вдоль парадной стены. – Начать нужно издалека. Мои родители – учителя, цивилизованные люди. Я бы даже сказал, интеллектуальная элита этого города… Следовательно, я получил великолепнейшее образование. На пианино играл… весьма сносно. Вот, смотрите! – и Туранов простер ладонь в направлении ближайшего угла.

Там стоял белоснежный салонный рояль. Над ним завис шкафчик с двумя полками – обе усеяны наградами за блестящую игру. Среди грамот и дипломов лучились два позолоченных кубка, три медали с триколорными лентами – все за первое место – и изысканная рамка с фотографией стройного юного пианиста с немного загнанным и пугливым взглядом.

Туранов на мгновение замер: залюбовался собственным отражением на крышке рояля. В свои сорок пять он придерживался нездорового образа жизни – но внешне сохранился почти как Дориан Грей. Загорелый, словно только что с юга: Туранов еженедельно посещал солярий и СПА-салоны. Морщин мало, а кожа лоснится от увлажняющих кремов и масок. Высокий лоб, небольшой нос, щуплые брови. Темные, от бальзама сияющие волосы с щепоткой седины аккуратно зачесаны назад. Туранов с молодости красавец – его жена говорила, что он копия Алена Делона: схожая конструкция тела, серые глаза, даже рост практически тот же. Правда, от обильного питания он раздобрел – поэтому лицо стало широким и полным; вычерчивался второй подбородок.

Смотрел Туранов твердо, со слабым прищуром – но не тепло и не зло, а с искоркой самолюбования. У него приятная, хоть и безмерно самонадеянная улыбка. Вообще, Туранов был нарцисс – и поразившая Немесова наглость и манерность проистекали отсюда.

Он следил за собой – всегда превосходно одет, причесан, побрит. На ступнях мерцали дорогие итальянские туфли; сшитый на заказ черный костюм – тоже с Апеннин; алый платочек в нагрудном кармашке – как самодовольно высунутый язык. Туранов любил золото и тяжесть, поэтому перстень с рубином у него с грецкий орех, а швейцарские часы – с пятидесятикилограммовую гирю. Обручальное кольцо слилось с пальцем. Верхнюю пуговицу черной рубашки он не застегивал – но сейчас пришлось, из-за гадины-галстука.

Собственный облик придал Туранову уверенности. Он подмигнул себе – уложит этого москвича как нечего делать.

Туранов вальяжным движением кисти указал на награды. У него сформировался новый план действий.

– Не хочу хвалиться, Петр Степанович, но факт есть факт: сцена принадлежала мне. Наставники звали меня сибирским самородком… Говорили, что я как Ломоносов – гений, но в музыке. Мне прочили славу в столицах и дальше – в Италии. Но не сложилось… Виктория, прошу вас, не пугайтесь.

Туранов снял пиджак и осторожно – до локтя – закатал правый рукав. Дальше было нельзя: по плечу шли татуировки, а он не хотел ими светить и отвечать на неприятные вопросы.

На свет предстало его покрытое многочисленными шрамами предплечье. Руку Туранова, будто мокрую тряпку, перекрутили с десяток раз. Выжали влагу – а потом развернули и кое-как собрали.

Зрелище глубоко задело Викторию: физические недостатки и травмы всегда были в числе ее наихудших кошмаров. Возможно, именно поэтому вид калек ее будоражил. Последнее время она часто гуглила их в тайне от мужа…

Виктория побледнела, ее перекрещенная поза порушилась. Она уселась прямо, как школьница, учащенно задышала. А вот Немесов даже бровью не повел. Такие моменты его, наоборот, раздражали – но дипломатическая выучка все скрывала.

Немесов вообще не любил сентиментальности, экзальтации и других сильных чувств. Он не мог их разделить – он был человек нечувствительный, с неразвитой эмпатией. Это помогало ему сохранять холодную голову в самых непростых ситуациях – и оценивать все разумом, а не сердцем.

Пришлось кстати на службе в дипломатии, когда он работал в российском посольстве Вьетнама и навидался там всякого. (Азия одарила его обсессивно-компульсивным расстройством, неприязнью к азиатам и тщательно скрываемым от Виктории фетишем.) Потом пригодилось в России – в качестве ниточки ведущей к КУНу, – в оценке рисков и балансировке. Ведь удовлетворяя просьбу одного клиента – он, вероятнее всего, вредил другому… Таким образом сложно не заполучить персональных врагов.

Немесову многое нравилось и не нравилось – но не настолько, чтобы ненавидеть или восхищаться. Наиболее близкое к восторгу чувство он испытал лишь однажды – когда увидел на подиуме «Мисс Вены» свою будущую жену, двадцатилетнюю Викторию Харц.

Завораживающая походка, грациозная осанка; Виктория и без своих магических глаз выдающаяся красавица, но с ними – от нее вообще взгляд не оторвать. Живи она в Средневековье – ее бы определенно сожгли на костре. Вдобавок она оказалась не безнадежно глупа, с хорошими манерами и умением своевременно замолчать – это единственный раз в жизни, когда Немесов закусил удила.

Он целый год наравне с другими почитателями всячески добивался Виктории. Победе над конкурентами очень помогла сулящая золотые горы дружба с КУНом – тот как раз в те времена пробился в Кремль. В итоге Немесов подписал грабительский брачный договор, на котором настаивала Горгулья (так Немесов звал Викину мать). Впрочем, об этом он почти не жалел: Виктория была идеальна как достижение и как партнер…

Кроме того, что теперь у нее четыре морщинки и она не рожает.

– Это чудо, что руку собрали, – сказал Туранов. – Но ни о какой дальнейшей игре, ни о каком будущем пианиста не могло быть и речи. Журавль с подбитым крылом – вот кто я был… Мне до сих пор тяжело подписывать директивы и штрафы. Плохо держит ложку, стакан. Едва пожимаю ладонь… Пришлось даже частично переучиться на левшу.

– Как вы потом?.. – спросила Виктория.

– Да как видите. – Туранов не удержался и подмигнул ей (глупая привычка из прошлого). – Выкарабкался. Но я вижу всю эту историю не в темных тонах, а в светлых. Бог просто не хотел делать из меня музыканта. Я думаю, Он направил меня на службу государю…

Раскатывать рукав Туранов не спешил. Напротив, он как бы невзначай повернулся – сначала налево, потом направо, – словно модель на подиуме.

– Как это произошло? – продолжала интересоваться Виктория.

– Это мрачная, кровавая и… – Туранов задумался. – Несколько мистическая история. Она не стоит вашего внимания. Некоторые вещи лучше не ворошить… Я лучше вот что скажу: так сказать, мораль моей басни. Между своим будущим и своим долгом – всегда нужно выбирать долг. На самом деле выбора нет. Надо просто поступать правильно. Я человека не предал, Петр Степанович, и искалечился – но моги я все перемотать – и поступил бы вновь точно так же…

Туранов застегнул запонку на рукаве, накинул пиджак и погрузился в другой диван – напротив пары. Пафосно представленная травма и последующая речь наложили на него отпечаток святости и загадочности в глазах Виктории.

– Верность – ценнейшее в наше время качество, – сказал нисколько не впечатленный Немесов, он продолжал методично протирать очки. – Впрочем, оно не так уж и редко встречается, если его подкреплять финансово…

– Спасибо, – важно кивнул Туранов. – А теперь я расскажу главное!..

В коридоре сильно зашумело: послышался хлопок дверью, а затем – сердитый мужской голос. Тихое шипение.

Головы гостей крутанулись в сторону от рассказчика.

Туранов ненавидел, когда его прерывали или оттягивали с него внимание – особенно когда он переходил к самому главному. А сейчас он разозлился еще крепче, так как дебоширил наверняка его сын Константин.

Костя не мог прийти незаметно в столь важный для отца день. Или пошляться, где он обычно шляется в это время, со своим корешем-чеченцем – этим бродячим шелудивым псом… Туранов не раз предупреждал Костю не путаться и не мешаться. Пускай только посмеет влезть и все испортить…

А шипела, естественно, Роза – жена Туранова. Она подслушивала за дверью.

– Простите за шум, это, вероятно, мой сын… – Туранов прочистил горло. – Костя. Он немного нерасторопный… Возраст… Я вас познакомлю позже. Когда Роза приготовит все к чаю.

Немесовы вновь смотрели на него. Отлично.

– Так вот, а теперь главное!..

Когда я был при смерти, я увидел… Как это описать…

Непроглядная тьма. И холод. А на плечах моих лежат руки.

Тяжелые, гигантские, один палец величиной с мое предплечье. Они придавили меня к земле, как подсудимого… Я стоял на коленях. Вот если, допустим, подоходный налог с 13% разом увеличить до 75% – вот так меня и придавили… Или огромный штраф шлепнули – я едва дышал.

И вдруг в центре этой темноты и безысходности появляется свет… Шар – такой яркий-яркий, белый-белый…

И оттуда ко мне идет Фигура… Очень расплывчатая, лица не разобрать. Обернута в тогу. Как римлянин… В левой руке держит деревянные четки.

И я сразу понял – это важная шишка. Там, на небесах. Я не шучу, так все и было. И еще я подумал, что я, скорее всего, отдал концы… А это за мной пришли сверху – чтобы судить.

Я много чего в своей жизни натворил, хвалиться мне нечем… Сейчас-то я исправился. Все по закону. А тогда я сразу понял, что грядет мне большой бесповоротный… не буду ругаться при дамах.

На условное я не рассчитывал. Получил бы по всей строгости… Лет триста, а может, и пятьсот. И вот тогда я впервые в своей жизни испугался…

Я в Бога до этого не верил. – Рука Туранова самовольно потянулась к галстуку, но опомнилась и вернулась на диван. – А тогда все встало на свои места.

И вот я стою на коленях, жду, когда Фигура вынесет мне вердикт. Укажет вниз – в Ад. Пальчиками щелкнет – и жариться мне в котле…

Но тут все замерло. Тишина…

Фигура смотрит на меня, перебирает четки. Я смотрю на Фигуру, молчу.

Я решил молчать, что мне было Ему сказать?..

Фигура медленно кивает, понимает. И начинает ярко-ярко сиять, до слез. Ну, я и пустил – потекла проклятая…

Склонил голову, покаялся.

А потом Он протянул ладонь – и потрепал меня по волосам…

Затем я проснулся в палате №26 – а рядом Роза, медсестры, доктора. И с тех пор я живу по-другому… Мне дали второй шанс – так я вижу. Врачи сказали: чудо, что выжил.

Туранов помотал головой – будто стряхивал наваждение. Эту историю он проговаривал сотни раз – но его до сих пор пробирало. Она, в отличие от многих других, им рассказанных, – почти чистая правда…

Туранов был убежден, что столь душещипательная притча обязана впечатлить дипломатика – и склонить его к семи с половиной. Он покосился на Немесова.

Немесов размеренным движением протирал очки. На Туранова он даже не смотрел.

Не сработало! – в ужасе подумал Туранов.

– Что было дальше? – спросила очарованная Виктория. – Вы получили второй шанс. Как вы распорядились им?

– Дальше? М-м-м… – Туранов закусил губу. – А дальше следовало держать нос по ветру и э… то есть э… быть внимательным и не пропускать Знаки.

– Знаки?..

– Да. Меня, Виктория, однорукого калеку, вскоре устроили в налоговую. Разве это не очередное чудо, подумал я? Человек, закончивший консерваторию, стал самым нагл… э… то есть э… стал начальником этой налоговой. Переехал сюда, в N, в «Малину», и занял третий холм. И вот вы, Петр Степанович, человек могущественный, сидите у меня в гостях. Это все Знаки!..

Немесов холодно улыбнулся.

– Вполне возможно, Евгений, что Знаки указывают на наш скорый отъезд. Вика, нам не пора?

Туранов сглотнул. Он перестал видеть Путь.

Туранов кое-как удержался, чтобы не вытереть о брючины вспотевшие ладони. Затем на автомате потянулся – и вновь чуть не ослабил галстук.

Опомнился.

– Петя, сейчас только вечер, – ответила Виктория. – Мы не пообщались с Розой как следует. Не познакомились с детьми. Мы не можем уехать. Это есть грубо. Нам нужно выпить чай. Скажите, Евгений, что значит «третий холм»? Я в начале удивилась. Это название… «Малина»… Как дальше?

– Совсем неудивительно, что позабыли, – кивнул Туранов. – «Малина Хосю». Дачный кооператив «Малина Хосю»… Название не придумано. Оно заколдовано. Его все забывают… Холмы, на которых мы с вами находимся, – это древняя святая земля. Раньше это было магическое место. Впрочем, и сейчас тут странностей невпроворот. Но если верить легенде, в былые эпохи тут творились совсем уж чудеса… Исполнение желаний, ни больше ни меньше! Это место – настоящая реликвия древних племен. Было очень сложно получить разрешение застроить ее дачами…

Глаза Виктории зажглись.

– Рассказывайте!

Ну хоть кого-то очаровал, – кисло подумал Туранов. – Чего мне твое восхищение, дуреха?.. А впрочем – вдруг и дипломатик заинтересуется…

– С большим удовольствием!..

Глава 2

В стародавние времена рядом с холмами, к юго-западу отсюда, стояла деревенька. Жили там мирные, добрые люди. Промышляли разведением оленей, охотой, рыбной ловлей в Енисее и его притоках. Денег еще не существовало – в ходу крутились пушнина и рога. Дети с одиннадцати лет становились полноправными мужчинами и женщинами.

Нравы были строгие и суровые, как царившая тут большую часть года зима. Однако все знали, что живут в гармонии с природой – как их предки тысячи лет назад. Правили народным вече и не воевали – слишком далека деревня от соседей. Никто в здравом уме сюда – на край земли – не приходил.

А на холмах этих обитал бог.

Тут все было зелено и радужно. По пояс росла трава, цветы оккупировали склоны, кусты обосновались в низинах – а лиственные деревья захватили вершины. Повсюду порхали певчие райские птички…

А ведь холмы – в субарктическом климате!

Это одна из сохранившихся загадок этого места. Здесь в самом деле теплее. Температура никогда не опускается ниже минус пяти – хотя в городе сейчас все тридцать. И это несмотря на то, что по легенде всю землю священную растащили… Возможно, тут какой-то вулкан был когда-то, отчего так греет, или кора тонкая – и магма жарит… Ученые разводят руками.

Но в те дни жители верили, что тепло – происходит от бога.

Это был сезонный бог, типа бог-лето. С весны по осень он колесил по планете – припекал и радовал смертных, дарил свет и жизнь. А зимовал – именно здесь.

Люди боялись сюда приходить и ненароком прогневить божество. Подступали один раз в год всей деревней, в конце февраля, на нашу масленицу, – и приносили подношения: пушнину, сушеную рыбу, икру, деревянные изделия, оленьи рога. Каждый – часть своего богатства. Все это складывалось в общую кучу у границы холмов. Затем они кланялись и умоляли его о благодати: просили пойти «погулять».

На его территорию жители никогда не заходили и ничего отселе не брали. Всякая травинка, живинка, пичужка, даже горсть пыли – все это принадлежало богу и было священно.

По легенде, каждый, кто являлся с подарками в поисках мира, душевной гармонии и спокойствия –находил их. И этого казалось достаточно – никто из местных никогда и не думал стяжать здесь волшебную Малину…

А потом началось, с Хосю, понаехали незваные гости – искатели малинки…

И с тех пор заповедная земля превратилась в проклятую. А бог отсюда, вероятно, навсегда ушел.

Когда, спустя века, до этих мест добралось христианство – оно в одночасье прижилось, так как жители ассоциировали Рай с холмами, а окаянное яблоко – с Малиной. Только Змея они долго изображали иначе. Не в виде ползучего гада – а как желтолицего мужчину с узкими глазами, колчаном стрел, луком и небольшой плетеной корзинкой для сбора ягод…

Это был Хосю – первый человек, который нарушил запрет и, дабы исполнить свои желания, ступил на холмы.

Хосю пришел из великой империи, что далеко на юге. Он был настолько измучен тяготами путешествия, что с месяц пролежал в горячке. В бреду, вцепившись в свою плетенку, он повторял два слова: «хосю» – и второе, которое, к сожалению, до нас не дошло. В деревне решили, что путник бубнит собственное имя.

Добрый народ выходил странника – а Хосю в итоге принес им разорение…

После долгих разговоров с очнувшимся жители выяснили, что ищет он нечто вроде ягоды-малины – то самое второе слово, которое Хосю твердил в лихорадке. Ягода эта настолько красная, сочная и вкусная, что остальные по сравнению с ней – просто жалкая имитация. По легенде, внешне она походила на малину – поэтому, когда настоящее название было утеряно, повелось ее звать Малиной.

Оказалось, что растет она – во владениях бога…

Хосю говорил, что тот, кто ее проглотит, исполнит любое желание. Сама нить судьбы распустится – и сплетется вновь…

Вы родились рабом? Съешьте – и окажетесь венценосцем.

Бедняком? Съешьте – и не будет человека богаче вас.

Жаждете славы – наденут лавры!

Все хотелки и мечты исполнит эта чудесная Малина…

Люди решили, что поиск и сбор ягоды наверняка прогневает божество. Они запретили Хосю приближаться к святой земле. Однако разрешили остаться и жить вместе с ними – по их примеру: на дарах природы, в идиллии с миром, по заветам предков…

Но Хосю не захотел брать в жены местную девку, а остаток жизни заниматься оленеводством, рыбной ловлей и охотой. Хосю хотел всего и сразу… Он был хитрый человек: согласился осесть в деревне, а когда выздоровел, обманул жителей, обокрал их – и убежал на холмы.

Люди побоялись последовать за ним на его территорию: столь велик был их страх перед богом. Они думали, что вскоре, после пробуждения, он самолично накажет незваного гостя.

Но Хосю жил и здравствовал. Изредка его видели то на одной сопке, то на вершине другой. Он крутил головой, щурил глазки и оглядывал ближайшие низины – выискивал Малину.

Порой он подбегал к границе владений. Тогда он кривлялся, показывал жителям оголенный зад или мочился в их сторону. Они не могли даже стрелу в засранца пустить – ведь убийство на его земле считалось святотатством.

Они видели, как Хосю истреблял заповедных белоснежных оленей. Как разводил костры – и поджаривал на палочке райских птиц. Они слышали, как по ночам Хосю распевал похабные матерные песни и хулил многочисленных врагов. А однажды до них донесся стук украденного топора, и они узрели, как вдалеке, на самом высоком холме, медленно валится лучшее дерево – тысячелетний дуб…

Хосю строил хату.

И тогда люди поняли, что бог, когда выйдет из спячки, в ярости вместе с Хосю сотрет и их деревеньку. Хосю пришел от них – это они позволили Хосю сотворить такое с его домом…

Все мужчины взяли кто лук, кто гарпун, кто рогатину на вепря – и отправились ловить пакостника.

Но не успели: Хосю отыскал заветную Малину.

Он съел ее – и нить его судьбы распустилась – и сплелась заново. Он стал императором – и слава о нем прогремела на весь свет.

Жители тут же поняли, что Хосю теперь император и, следовательно, обладает божественной властью… Они уже не могли его наказать.

Отныне их долг – верно ему служить и исполнять все его прихоти…

Хосю – пузатый, довольный, с красными от Малины ладонями и щеками – вышел к вооруженным мужчинами и ожидавшим на границе владений женщинам. Он собирался объявить о своих первых желаниях.

Сперва он приказал ежегодно платить непомерную дань – дабы жизнь человеческая превратилась в рабскую… Затем – присылать невесток, чтобы он впереди законных мужей лишал их девственности.

Сжали кулаки воины, вскрикнули матери – но все приклонили колени…

Весело хихикая, отъевшийся Хосю начал неуклюже взбираться на самый высокий холм – где кренилась его аляповатая, наспех сложенная изба. Хосю в этот момент мечтал – и глаза его заволокло маслянистым туманом.

Теперь он планировал выстроить тут царский дворец в тысячу палат и с множеством слуг. Каждый день верные холопы будут собирать волшебную Малину и приносить ему – и он ежечасно будет исполнять все новые и новые капризы.

Пока росла Малина – все в мире принадлежало Хосю…

И вдруг у самой вершины он осознал, что кто-то другой мог проглотить Малину, стать императором – и в миг у него все отобрать. Хосю побледнел: он, словно наяву, увидел, как воины позади кладут алые ягоды себе в рот, прожевывают – и желают ему скорейшей смерти.

Хосю резко обернулся – и поскользнулся.

Как снежный ком, набирая скорость – будто подталкиваемый взглядами новоиспеченных слуг, – покатился он с холма. Никто ему не помог – у Хосю не было друзей…

В конце он разбил венценосную голову о скалистый выступ.

Жители закатили пир – и на время все воротилось к прежним порядкам. Однако люди не понимали, что былого уже никогда не вернуть…

С запада начали приходить обрусевшие варяги и прочие немцы… Они прослышали про великого императора Хосю – который, съев Малину, сразу стал властителем всего и вся. И они тоже так захотели.

Каждый из них разорял священные холмы, находил ягоду – и становился царем или царицей, императором или императрицей. И так же, как Хосю, все монархи в дальнейшем тряслись за залежи волшебной Малины.

В конце они озлоблялись, принимались убивать, интриговать, предавать. Ослепляли родственников, душили детей и родителей, мучили народ. Затем подоспели иноземные султаны и короли – им также возжелалось Малинки, – и развязались бесконечные войны царей с царями.

По всему миру Малина Хосю сеяла недоверие, злорадство и смерть.

Последним сюда пришел низенький лысый бородач. Воспользовавшись слабостью военного времени, он во главе кучки вооруженных матросов захватил закрома ягоды и объявил, что она принадлежит не кому-то одному – а всему рабочему классу. И, следовательно, ее надо раздать…

Бородач отведал Малины, убил своего императора – а священную землю, на которой она произрастала, волшебным образом разбросал по планете.

Ныне Малина в виде различных ягод растет везде. Человечество ее ест – но мечты она больше не исполняет. Вероятно, магически ослабла из-за смешения божественной почвы с обычной.

Да и к тому же – раз все люди хотят примерно одного, то и желания в итоге друг друга нейтрализуют.

Ведь не могут существовать одни цари да царицы. Нужны и крестьяне.

А вот озлобляется человек – с прежней силой.

Глава 3

– Я никогда не слышала эту легенду, – улыбнулась Виктория. – Похожа на сказку.

– Это не сказка, – ответил Туранов. – Кроме температурной аномалии, тут есть еще несколько странностей. Лысый бородач, я забыл об этом сказать, стер с карт, из истории и воспоминаний всех людей любое упоминание о Малине, о Хосю, да и, собственно, саму легенду. И теперь никто, кроме потомков той самой деревни близ холмов, не помнит и не запоминает эту историю. Вы ее вскоре также забудете.

– А вы, стало быть?.. – спросил Немесов.

Ему чрезвычайно понравилось, что по поверью Змей был азиатом. Немесов всегда искал культурные корни для своего расизма – и потому решил запомнить сказание.

– Да. Я потомок тех самых людей.

– То есть я правильно понимаю, что вы утверждаете, будто я забуду эту информацию? – скептически улыбнулся Немесов.

– Не пройдет и дня, – кивнул Туранов. – Я рассказывал эту легенду Розе, наверно, раз сто, не меньше. И она продолжает забывать… Вы ее можете спросить сами – она сделает круглые глаза. А вот дети мои помнят. В них моя кровь, мои гены. Более того, однажды, подрабатывая в Екатеринбурге журналистом… в середине девяностых, сами понимаете, я был студентом, пришлось как-то выворачиваться… я написал об этом статью. И ее согласился опубликовать «Екатеринбургский рабочий». В своем мартовском выпуске. Только без части с лысым бородачом, разумеется… Цензура, сами понимаете… И что вы думаете? К вечеру чернила на страницах, где была написана моя статья, – поблекли и исчезли! Весь тираж был с пустым блоком! Случился скандал. Посчитали, что это политическая выходка, – и главреда сняли…

– То есть, если я напишу «Малина Хосю» у себя в телефоне, например, в блокноте – то запись скоро исчезнет? – недоверчиво покачал головой Немесов. Настолько легко опровергаемого бреда он еще не слышал.

– Да. Любое упоминание о Малине пропадает спустя несколько часов. Во всех официальных документах кооператив значится под номером. Иначе данные о нем стираются. Вы попробуйте, напишите. Утром у вас будет пустая страница.

Немесов достал телефон – и запечатал. Туранов ухмыльнулся: кажется, дело пошло на лад. Возможно, сейчас…

– Ну а теперь… как насчет чая с «тортиком»? – спросил он. – Перекусим?

– Да, пожалуйста, – улыбнулась Виктория. – Ваша жена сама делала тортик?

– Разумеется. Как и все сладости. Она кулинар. Он весит семь с половиной…

Немесов поморщился, убрал смартфон.

– Вика, у нас завтра очень ранний рейс. Нужно будет как следует выспаться – возможно, нам пора?

– Давай попьем чай.

– Хорошо, чай – так чай, но потом мы уезжаем, ладно? Простите, Евгений, зовут государственные дела, нет времени как следует погостить. И, пожалуйста, без «тортиков», мы не переносим «сладкое».

Туранов раздраженно вздохнул. Он не понимал, почему Немесов продолжает увиливать и отнекиваться. Ведь это блеф. Немесов хотел взятку – иначе чего он приехал? Не посмотреть же на картины, в самом деле!

Видимо, следовало увеличить сумму… Но запрошенные девять – это слишком много. Нужно как-нибудь сбить.

Ну, я еще не все козыри сдал, – подумал Туранов.

– Роза! – крикнул он.

Немного погодя в дверь постучали – и в гостиную заглянула Роза.

Жена Туранова была низенькой стройной брюнеткой тридцати пяти лет в черном облегающем платье. У нее длиннющая, до бедер, коса – ее гордость. Пышную белую горжетку из песца, которая покрывала всю грудь, Роза носила как ветеран – награды. На лицо она наложила столько пудры и теней, что походила на актрису театра Кабуки. Помада у нее ярко красная – как помидор. Никто, включая ее мужа, не считал ее красавицей. Сама Роза видела себя симпатичной – и вполне довольствовалась своей внешностью.

Как и Туранов, Роза небезразлична к золоту. Серьги со здоровенными рубинами – подобно двум шар-бабам – отягощали уши. На левом запястье переливались изысканные часы с белым циферблатом, на правом – браслет с сапфирами и бриллиантами. На пальцах у нее шесть колец – пять роскошные, с различными драгоценными камнями. Роза стыдилась за простое обручальное кольцо, поэтому прикрывала его рукой.

Она целый день была как на иголках. С утра готовила – первое, второе и десерт, – хотя еще было не ясно, приедут ли вообще Немесовы.

Несмотря на то, что Роза – одна из самых богатых женщин города N, она продолжала готовить самостоятельно. Почему? Вслух она отвечала, что не позволит кормить бесценного супруга всяким стряпунам – хотя повара-подмалинники считались непревзойденными асами. Или могла запричитать, что принципиально не доверяет завидующей прислуге: наверняка отравят или в суп нассут… Порой гордо заявляла, что за восемнадцать лет брака настолько тщательно изучила вкусы Туранова – что ее все равно никому не переплюнуть. И правда: в кулинарии Роза добилась значительных успехов.

Но по факту после того, как Турановы выбились «в люди», а Роза смогла позволить себе не работать, – она перестала чувствовать себя нужной мужу. Если раньше он без нее не мог, то теперь – легко. И готовка, на ее взгляд, была одним из нескольких тросов, которыми привязаны лодыжки ее капитана к палубе семейного корабля.

В ожидании приготовления блюд Роза нервничала – поэтому решила еще раз убраться. Вчера клининговая компания под ее беспощадным надзором вычистила дом – но ей везде чудились пылинки и соринки. А потом – ее понесло.

Она протерла телевизор, стоящие в гостиной римские колонны и статуэтки обнаженных женщин. Выдраила паркет и пропылесосила гигантскую напольную шкуру. Начистила журнальный столик, диваны и золотые с хрусталем настенные часы в виде лучистого солнца. Затем прошлась по помпезной люстре и даже потолку, который расписан «под Микеланджело» всякими купидонами.

А когда она узнала, что Немесовы приедут, – быстро сняла фотографии мужа, где он позировал с известными политиками, спортсменами и певцами. На их место Роза повесила портреты монархов, плесневевшие до этого в подвале… Царей пропылесосила, а фотографии бережно отнесла наверх – в их спальню.

Потом она освятила весь дом. Комнату Кости окропила несколько раз – разбрызгала там столько воды, что пол не успел высохнуть к его недавнему приходу.

Роза страшно переживала – ведь сегодня пятница, проклятый день.

К семи вечера она принарядилась – и с тех пор сидела в гостиной и седела. Смотрела любимый сериал по первому каналу – но совершенно не понимала, что там происходит. Дергала Алисию – и доводила ее до слез. Повторяла записанный план – и молилась.

Сейчас она очень боялась.

– Дорогой? – Голос у Розы высокий, но тихий и мягкий, чрезвычайно услужливый.

– Дорогая, как там наш чай? – Туранов дважды незаметно подмигнул.

Роза кивнула: вспомнила кодовую систему – сообразила. Два раза – значило вводить Алисию.

Это был последний козырь Туранова.

– Чаек готов, уже несу. Дорогой, к тебе Алисия просится. Хочет рассказать… Впустить?

– Алисия? Она наконец-то проснулась? Да-да, конечно. Пускай заходит. – Туранов повернулся к гостям. – Алисия – это моя дочь.

В гостиную вошла Алисия, пятилетняя Туранова.

Она напоминала смесь куколки-барби и принцессы из старых ванильных мультфильмов. Розовое в рюшечках платье с рукавами до запястий, две косички венчались небесно-голубыми бантами. Спину держала ровно – как модель на подиуме. Шла подбоченясь. Подбородок горделиво вздернут. Лицо невозмутимо: принцессы не улыбаются и не смеются, они не дурочки.

Ее надушили: несмотря на запрет, маленькая непоседа набесилась-наскакалась – и провоняла потом. И вдобавок набелили: Роза решила, что Алисия чересчур краснощекая – кабы не подумали о них дурного. Внешне Алисия была уменьшенной копией матери.

Она исполняла важную роль. Алисия шагала очень грациозной, как ей казалось, походкой.

Туранов выжидательно уставился на дочь.

– Хай! Меня зовут А… – и Алисия замолчала.

Следовало сказать «Здравствуйте» – а не привычное «Хай», за которое ее постоянно ругали. Принцессы не «хайкают», талдычила ей мать. С самого начала все пошло наперекосяк – и Алисия занервничала и засмущалась.

– Привет, – улыбнулась Виктория.

– Давай, Алисия. – Туранов подмигнул ей. – Давай же. Ты хотела нам что-то рассказать…

Родители любили Алисию сердечно и давали ей все, чего не хотели или не могли дать Косте. Она росла в достатке, в центре внимания. С Алисией, в отличие от Кости, у Розы не ассоциировалось никакого Греха… Туранов тоже уделял время: порой сажал ее на колени и говорил, какая она хорошая и послушная девочка. А иногда – даже гладил по голове.

Туранов боялся и сторонился сына – хотя скрывал это даже от самого себя.

Алисия посещала элитный садик в «Малине» и занималась фигурным катанием. Турановы мечтали, что она вырастет красавицей и олимпийской чемпионкой. Сама Алисия в разговоре с братом называла фигурное катание «фигурным каканием»…

Папа в ее глазах был суперкрутой, но при этом всегда как экзаменатор – далекий и чужой.

– Да! – для пущей уверенности Алисия заговорила громче. – Меня зовут Алисия! И мне пять лет! И я хочу рассказать стихотворение!

– Мы слушаем, – кивнул Туранов.

Алисия прокашлялась и, как нацист, приветствующий Гитлера, выставила руку. Начала декламировать:

– Как солнышко блистает!

Как путеводная звезда!

Без Президента!..

Без Прези-и-иде-е-ента-а-а…

Алисия нахмурилось и с опаской глянула на отца.

– Без Президента…

– Шва… – подсказал Туранов.

– …швах! Беда!

Армагеддон настанет!

Виктория рассмеялась и зааплодировала. Немесов, только-только насадив на переносицу очки, снова их снял и начал протирать – это была его компульсия.

Немесов чрезвычайно боялся сказать Туранову грубость – хотя последний час его так и подмывало. Достойно ответить Туранов не сможет – слишком мелкая сошка. Однако кто даст гарантию?..

Однажды Немесов недооценил: не вытерпел и остроумно указал нахальному неряшливому «желторотику» на его место. Впоследствии выяснилось, что наглец – старший сын высокопоставленного члена компартии Вьетнама… Это едва не стоило Немесову карьеры, свободы и даже, возможно, жизни.

После того случая все неприятные люди вызывали в Немесове тревогу за свое поведение – и он методично вбивал ее в стекла очков. Они стали двумя прозрачными щитами, двумя перегородками с мультипокрытием между ним и миром. Таким образом каждый раз Немесов полировал защиту. Да и само по себе равномерное протирающее движение – отлично успокаивало.

Немесов был уверен, что пока он трет – он сдержится во что бы то ни стало. Но стоит прекратить и надеть очки – и уже не ручается.

При этом страх собственной агрессии по отношению к Туранову усиливал неприязнь к нему – как к источнику треволнений. Немесов вступил на замкнутый круг: чем дольше он потакал компульсии – тем ближе подходил к срыву – и тем упорнее тер…

Однако протирать вечно ведь тоже нельзя: что о нем подумают?..

Надо скорее уезжать.

– Дочка! Дай я тебя поцелую! – воскликнул Туранов. Он чмокнул Алисию в щечку. – Но ведь это же мои стихи… Ты, пожалуйста, без спросу их не бери, хорошо?

– Хорошо.

– Алисия, ты замечательная! – Виктория залюбовалась девочкой.

Та покраснела.

– Алисия, золотко мое… Пожалуйста, иди отсюдова… – сказал Туранов. – Не смущай меня. Погуляй где-нибудь. И поторопи маму, мы хотим чай.

– До свидания!

Алисия поклонилась, степенно развернулась и – довольно разулыбавшись – прыгучей, резкой, энергичной походкой вылетела из гостиной.

– Евгений, вы пишете стихи? – спросила Виктория, когда за девочкой захлопнулась дверь.

– Да, – улыбнулся Туранов. – Стыдоба, конечно. В мои лета стихи писать… Но если я пишу, Петр Степанович, то только на славу государю… Сложно, понимаете ли, держать в себе… восторг. Рвется, иногда прямо наружу просится. Я, бывает, не в силах устоять… Но, ей-богу, публиковать – никогда. Людишки… то есть наши граждане… не поймут. Думаю, нам – всем, кто душой за Президента, – надо вместе держаться… Друг друга поддерживать… Помогать… Петр Степанович, ну так как насчет восьми?..

Туранов замолчал. Столь поэтичное изъявление лояльности и одновременное повышение суммы взятки – должны были пропихнуть его через фильтр со скоростью света.

Немесов быстро отстучал по циферблату умных часов.

– Какое же восемь, Евгений? Время уже доходит десять – и мы с Викторией очень-очень задержались у вас. Вика, я завел мотор. Прости, зайка, но нам завтра рано вставать. За десять минут нам нужно успеть выпить чай. Извините, Евгений, государственные дела.

Туранов приоткрыл рот. Немесов выглядел невозмутимо и беспощадно – как статуя.

Туранов беспомощно посмотрел на Викторию.

– А… за девять?

– Вы не понимаете, не в цифрах дело, – покачал головой Немесов. – Мы очень благодарны за столь радушный прием, но нам нужно ехать.

Туранов потерял дар речи.

Черте что творилось… Он крепко финансово вложился в сегодняшний день – и все, походу, катилось в тартарары. Одни серебряные вилки с эмблемой Туранова чего стоили!

Теперь у него лишь десять минут, чтобы поймать московского журавля – а не остаться с синицей в сибирских кустах. Но какими силками ловить – он не представлял, уже все испробовал.

Вошла Роза. На серебряном подносе она несла четыре чашки, чайник – все из древнего китайского фарфора – и угощения: самодельные ореховые конфеты, печенье и мармелад. Роза нервничала, боялась уронить – и потому совершенно запамятовала скрыть разлапистую, медвежачью походку. Роза считала, что манера ходить выдавала в ней рожденную в поселке Зюзельский. Шея у нее сзади пунцовая: в ожидании чайника Роза массировала ее, пыталась снять напряжение.

Она поставила поднос на журнальный столик – и села рядом с растерянным мужем. Страх сказать или сделать что-нибудь не так ее парализовал. Роза прикрыла обручальное кольцо и сжала губы.

Туранов посмотрел на жену, но сразу понял: помощи в обхаживании Немесова оттуда не дождешься. Роза даже забыла разлить дамиану.

Запахло чудно́, гости почувствовали во рту кислинку.

– Что это? – Вика приподняла крышку чайника. – Пахнет необычно.

– А. Вы знаете, я обычный чай и кофе не уважаю, – ответил Туранов. – И сказал «чай» скорее так, по привычке… Дамиана! Я пью только отвар из листьев и цветов дамианы. Я считаю себя апологетом… В некотором роде пропагандистом этого напитка. Так что пожалуйте, из личных запасов. Прямиком привезли – с Юкатана… Это магический напиток.

Немесов сморщил нос. Виктория удивилась – и вдохнула на всю глубину легких.

Вот бы их реакции были с точность да наоборот! – подумал Туранов.

– Магический? – Вика начала разливать. – У вас все магическое!

– Это американская магия. Вы когда-нибудь слышали о цивилизациях ацтеков и майя?

– Да, конечно.

– Вот. Это их напиток. – И Туранов закрутил головой в поисках Знака.

Туранов действительно верил, что однажды – когда чуть было не потерял руку – он повстречал Бога или по крайней мере архангела. Это видение стало для него неопровержимым фактом существования потусторонних сил. Оно перевернуло его картину мира: очень сложно не увериться, если видишь все собственными глазами.

Но больше всего Туранова поразила не реальность Бога, а Его последний поступок – то, как Он нежно и поучительно, как проказника-шалуна, потрепал Туранова по волосам… Это – ласка и забота. И Туранову было чрезвычайно лестно, что кто-то там наверху милостиво смотрит на него и печется о нем.

Все долгие дни реабилитации Туранов размышлял на тему, как печально и неудачно устроилась его жизнь. Он начал разбирать прошлое на составные части – и взирать на события с новой, «прозренной» точки зрения.

И Туранов понял: Бог всегда слал ему Знаки, указания как жить. Но Туранов им не следовал.

Бог, любя, показывал Путь – но Туранов был слеп.

В каждом неприятном происшествии, которое он вспоминал с грустью и сожалением, Туранов припоминал какой-нибудь Знак. Это каждый раз было что-то необычное и якобы случайное – типа кулачной формы облака или предостерегающего далекого гудка (но теперь-то Туранов знал, что случайностей в принципе не бывает). Все Знаки говорили ему поступать иначе.

Но нет, до самой больничной койки Туранов поступал так, как хотел, – а не как предписывалось свыше. Поэтому его жизнь сложилась столь тоскливо.

А могла бы – гораздо счастливее.

И Туранов решил, что впредь будет жить согласно повелениям Неба.

Он начал искать – и находить – Знаки везде. Порой было затруднительно определить, на что намекала, допустим, гавкающая собачонка… Или вообще уразуметь – Знак ли это. Но Туранов со временем наловчился и всегда справлялся – разгадывал головоломку.

Некоторые Знаки вели к нерациональным, сумасшедшим и даже зачастую подловатым поступкам… Но Туранов раз за разом слушался – ведь против Воли Небесной не попрешь…

В итоге из грязи он поднялся в князи – Туранов собой чрезвычайно гордился. Еще в молодости он верил, что является избранным, – но теперь-то у него были доказательства! Туранов стал очень богатым и успешным человеком – это судьба, предначертанная ему Богом…

Правда потом – уже переехав в город N и захватив холмик «Малины Хосю» – Туранов прочел «Алхимика» Коэльо. В книге он обнаружил, что теория божественных наставлений была давно описана. Истина всю жизнь лежала на блюдечке с голубой каемочкой – а он и не замечал! Какой же он дурак…

Из «Алхимика» Туранов понял, что Бог слал указания всем людям – а не только ему одному (сей факт его удручил). Но зато – мало кто их видел и понимал. Большинство пребывало в неведении – как и он до случая с рукой. И оттого, что дураки живут, как хотят, а не как свыше велено, – им выпадают неудачи и несчастья.

От осознания этого Туранов сильно ожесточился. Холокост случился с теми евреями, которые не видели божественных Знаков. А вот если бы они видели – то ничего бы с ними не произошло…

Каждый сам виноват в своем горе. Прозрейте – и будет вам благо.

Если Туранов встречал человека в беде – он никогда напрямую ему не помогал. Вместо этого он дарил маленького «Алхимика». Туранов всегда носил с собой экземпляр в мягком переплете – для помощи сирым и нуждающимся. Большего не надо: заблудший должен сам, как Туранов когда-то, выйти на Путь к свету…

Тот первый читаный-перечитанный «Алхимик» до сих пор лежал у него на тумбочке рядом с кроватью. Туранов считал эту книжку самой важной в истории человечества после Библии – а может, и важнее.

Сейчас он крутил головой – и искал божественный Знак.

Туранов искренне верил, что если ему суждено уехать в столицы – а все к этому и шло, – то Бог сейчас подсобит. Надо было лишь быстро и правильно Его понять – всего за десять минут.

Нервничая, Туранов тянулся то к сжавшему горло галстуку, то к часам – то к висевшему на груди, скрытому под рубашкой, здоровенному золотому кресту. Он отвечал невпопад и постоянно отвлекался.

– Расскажите подробнее, – сказала Вика, передавая Туранову горячий напиток. – Что такое дамиана?

– Да, спасибо. – Туранов залпом выпил отвар и протянул чашку обратно. – Будьте добры, еще. В горле пересохло… Дамиана, да. Я считаю, что все время своего существования… Цивилизация майя держалась на двух столпах. Точнее, на одном. – Туранов замолк и вгляделся в окошко: ему показалось, он заметил далекий свет фар…

– На каком?

– На пророчествах. Майя знали тайну Пути и видели Знаки. И, исходя из Знаков, они делали свои пророчества. А пророчества проводили их цивилизации через бесчисленные бедствия. Видимо, под конец они утратили знание о Знаках. Или жрецы неправильно их начали понимать. Поэтому они и исчезли в одной из случившихся катастроф. А дамиана… После того, как они пили дамиану, они лучше видели и понимали значение Знаков. Я тоже умею делать пророчества…

– Евгений, вы шутите?

– Нет. Кто видит Знаки – тот видит будущее. Точнее, он начинает чувствовать Путь и видит, куда этот Путь ведет. Я вижу Знаки, поэтому могу делать правильные пророчества. Я не как последние майя…

– Интересно. – Вика глотнула и поморщилась – очень кисло. – А что такое «Знаки», о которых вы говорите?

– Долго объяснять, я, к сожалению, за четыре минуты не успею… Я дам вам книжку, где не все, но многое описано. А потом, если вас заинтересует ваш собственный правильный Путь, Виктория… И более счастливая жизнь, которой вы лишились…

Глаза Виктории расширились, она едва не уронила чашку.

– У нее вполне счастливая жизнь, – перебил Немесов. Он нехотя припомнил ее морщины. Затем понюхал дамиану и отставил ее подальше от себя. – Просто время идет своим чередом, и от этого никуда не деться… Дамиана, как я понимаю, это древний мезоамериканский наркотик?

– Н-нет! Что вы, П-петр Степанович! Я законы соблюдаю… Штрафовать надо этих наркоманов!.. Они не соответствуют! Это просто сильный тонизирующий эффект дает! Расширяет мировоззрение… И никакого вредного кофеина. От которого, знаете, да, Альцгеймер, рак и прочая… А еще! – Туранов склонился над журнальным столиком, прикрыл от дам рот и зашептал: – Еще дамиана тонизирует наше м-мужское-то-сам-мое!.. Мощнейшее средство!..

Зрачки Немесова впились в Туранова так, что, казалось, готовы были его проткнуть. Немесов потянулся к очкам – но рука замерла на переносице.

Он посмотрел на дамиану, потом на Викторию – и снова на Туранова. Кое-что обдумал. Затем тихо вздохнул и поднял чашку.

И это был Знак.

Туранов затрепетал. Попался, голубчик! Попался, родной! От облегчения он чуть не заорал.

Он вновь отчетливо увидел Путь, который заволокло туманом, когда Немесов вознамерился уехать. Теперь все зависело от Туранова.

Надо все грамотно сказать и сделать – и счастье само приплывет в руки.

– И как же ее готовить? – спросил Немесов.

– Я, к сожалению, не успею вам рассказать за двадцать оставшихся секунд, – ухмыляясь, покачал головой Туранов.

– Давай останемся, Петя, – попросила Виктория. – Ради меня, я хочу остаться. Пожалуйста!

Глаза у Вики горели – как два угля. Она чувствовала, что наконец нашла то, что сможет хоть как-то заполнить зиявшую в ней пустоту. И дать другие ответы…

Она жадно поглядывала на Туранова и с просьбой – на мужа. Немесов удивился: это была прежняя Виктория, докризисная. У нее даже морщинки изгладились…

Немесов крепко задумался.

– Хм-м-м, – прихлебнул он. – Ну, можно еще… Но только ненадолго.

Туранов выдохнул, вытер лоб. По-барски откинулся на диван.

Все. Никуда Немесовы не уедут – он это видел. Дамиана сделала свое дело…

Троянский конь в крепости. Нужно обождать – и ворота сами откроются.

Туранов ослабил чертов галстук – теперь можно – и довольно глянул на жену.

Роза хищно смотрела на Викторию. До этого мига она восхищалась своим достатком и высоким положением; считала себя одной из первых леди города N и была полностью горда и счастлива. Но рядом с Викторией ее апломб слетел, как мираж.

За десять минут в обществе Вики Роза вновь ощутила себя деревенщиной. Это исчезнувшее, когда она выбилась в элиту, чувство опять появилось. Будто годами пряталось – и ожидало возможности напасть.

Роза заметила, как скромна Виктория по сравнению с ней в драгоценностях, платье и косметике – несмотря на больший статус. И сейчас Роза старалась спрятать все кольца, за исключением обручального и еще одного, с изумрудом поменьше, – но не получалось.

Она осознала, что явно передушилась: ничего не обоняла за тяжелой, терпкой пятой «шанелью». Аромат ей не нравился и вызывал головную боль – но в кругу подруг считался престижным. Теперь Роза думала, что воняет, как не мывшийся годами орангутанг.

Вблизи Виктории – Роза узрела собственную пошлость. Она смотрела, как грациозно Виктория разговаривает. Изящно разливает, держит чашку и пьет дамиану. Как высоко реагирует – и Розе казалось, что Виктория при ее красоте – это спустившаяся с небес богиня…

И Роза начала злиться – на себя, за эти мысли, и на Викторию.

Сей «богине» никогда не понять – какого юность провести среди кур, грязи и пьющих деревенских мужиков. Бросить все – и уехать в город. Учиться на медсестру, тесниться в общаге и осознавать, что будущее – это череда жоп. Куриных или пациентов – из этого и выбирать…

Она не знает, что значит бедность, корыта и свиньи. Ей не знакомы мытарства по коммунальным квартирам с малышом на руках, побои и ругань от мужа. Косые взгляды и стыд Греха. Виктории не приходилось льстить на каждом шагу. Она не шла на жертвы.

А Роза – терпела измены. И сама изменяла – ради семьи.

Но разве грешно желание хорошо устроиться? Ведь это ничего, крохи! Просто минимальный комфорт, обычное человеческое счастье – неужели это так много, чтобы об этом мечтать?..

Роза никогда не зарилась на третий холм в дачном кооперативе «Малина Хосю». Все, что она хотела, – это достаток, красивый мужчина и крепкая семья. Быть не хуже других. Чтобы на детей никто не смотрел свысока. А супруг был достоин уважения – и рядом с ним стоялось приятно и гордо. В холодильнике всегда лежала вкусная еда. А в выходной – находилось место, где в радость отдохнуть.

И Роза – всего добилась. И даже сверх – но кто в здравом уме откажется от большего, если само идет в руки?..

Однако она прошла через ад, чтобы сейчас сидеть на диванчике. А Виктории – той досталось все от рождения. И в этом – их различие.

Вика не ценит то, что имеет, так, как Роза.

Роза готова защищать нажитое насмерть. И «богине» Виктории – она не проиграет.

Роза изначально не желала приглашать к себе Немесовых – и перебираться в далекую Москву. Это затея Туранова, а ей хорошо и тут. Но сейчас она чувствовала себя в городе N как когда-то в поселке Зюзельский. И она уже не могла здесь остаться.

Теперь Роза хотела переехать и встать рядом с Викторией – оказаться с ней на одном уровне. А затем, возможно, – и превзойти ее…

Роза была возбуждена как человек, нашедший себе новую цель.

– Рассказывайте! – сказала Вика. – Теперь время есть. Как готовить дамиану?

– Видите ли… Дело не только в том, как готовить… – протянул Туранов. Он лениво подтягивал «пойманную рыбу». – Нужно заваривать при определенной температуре и определенным способом. Но важен весь процесс, с нуля… Я покупаю семена. Выращиваю в подвалах. Сам сушу, сам измельчаю. Сам храню… Нужно весь процесс знать, чтобы напиток получился правильным.

– Правильным?

– Если приготовить неверно, то дамиана будет простым травяным отваром. Она не покажет Знаки. Не возбудит то-самое, – Туранов ухмыльнулся. – И не покажет Путь. Вы видите свой Путь, Виктория?

– Нет, – покачала головой Вика. – К сожалению, нет…

– А я – вижу…

Туранов глотнул дамианы и прикрыл глаза. Он – видел.

Туранов стоял на тропе на крутом склоне. Он обернулся и посмотрел вниз, на болотистые низины – туда, откуда пришел.

Выучиться на пианиста, чтобы потом батрачить, как ишак, – за хлеб и воду? Перебиваться пельменями и макарошками под пятью разными соусами, для видимости разнообразия, – и задирать нос оттого, что ты не какой-то там продавец электроники, а самый настоящий Пианист, Представитель Культуры?

Нет!

Спесиво говорить, что деньги ничего не значат, так как главное – это Искусство, а самому втихаря завидовать по-черному? Найти тупую смазливую бабу, которая бы преклонялась перед музыкой и, следовательно, перед Турановым – и согласилась на четырнадцать тысяч заработка?

Дети – дача – старость – смерть?

Нет!!

Умереть непризнанным, ненужным, в нищете – и это называется «жизнь»?!

Нет!!! Трижды нет! Туранов – против!

Почему он не сможет? Ведь у других – выходит! Чтобы Туранов – и не попытался?! Он – добьется! У Туранова будут деньги и слава – его начнут уважать.

У него получится!!!

Он видел, как с детства мечтал об избранности. Что он единственный из тысяч, который выбился. Он – Особенный. Туранов с юности грезил: столицы услужливо склоняют к его ступням золотые купола.

Известность! богатство! всеобщая любовь! – вот что значит «жизнь»…

Но также Туранов видел, как раз за разом нога подворачивалась – и он скатывался с косогора обратно в болота. Не срослось с рок-бандой «Мозгоеды». Из талантливого музыканта он постепенно превратился в наркомана и басиста третьесортных групп. А внизу – беснующаяся толпа пустоголовых нимфеток, для которых сначала он – Звезда, а в итоге – ничтожество.

Видел, как в неудачах винил всех без разбора. С ужасом глядел на искромсанную руку – и думал, что песенка спета. Нет музыки – нет будущего. Доигрался…

И как несмотря на препоны – он поднялся до нынешнего своего положения. Туранов третий в городе N.

Но это – еще не предел.

Выше! Выше! На самый Олимп!..

Туранов повернулся и посмотрел вверх – куда вела его тропа.

Он – в золотокупольной Москве. Сидит за дубовым столом в собственном кабинете. И люди, которых он знал только по телевизору, кланяются и заискивающе тянут ему руки и «тортики»…

Ах, налоговый вычет? Конечно-конечно, для «своих» все вычтем. Пускай «чужие» платят вдвойне…

Заноза-конкурент не хочет продавать бизнес? Ничего-ничего, пошлем инспекцию – и все арестуем… Назначим непомерный штраф.

Штраф – какое замечательное слово! Туранов его обожал. В нем одном сконцентрирована вся абстрактная власть: люди делятся на тех, кто накладывает штрафы или имеет возможность наложить – и тех, кто эти штрафы получает.

Штрафующий никогда не станет штрафником – так думал Туранов.

Туранов открыл глаза и улыбнулся. Затем вновь глотнул кисловатой дамианы – но почувствовал во рту сладость, будто отведал Малины…

– Петр Степанович, я могу вам подарить в качестве уважения несколько мешков дамианы. Допустим, девять… Вам хватит надолго. Вы согласны?

Немесов молчал – он был заинтригован. Не дамианой – подобная байда его не занимала. В этом деле Немесов больше полагался на науку и медицину, чем на древнюю магию неизвестно как окочурившихся майя.

А заинтересовался он тем, что оживилась Виктория. Очевидно, она рада обществу Туранова. Немесов вдруг понял, что Вика будет припоминать чертову выжигу в течение всей поездки – и, скорее всего, потом, в Москве… Всю дорогу быть осажденным Турановым, а затем еще и в собственном доме – это уж слишком… Немесову и одного дня хватило.

Стоило перевести наглеца в столицу. Пускай Вика судачит с ним о древней магии, ацтеках и Знаках – пока полностью от него не устанет или пока не кончится ее долбанный кризис.

Туранов все так же раздражал Немесова. Но теперь Немесов иначе на него смотрел.

Туранов проходил фильтр.

– Может быть, пройдем в погребок?.. – предложил Туранов. – Посмотрите на свою дамианку.

– Ладно, Евгений, вы порой бываете невероятно убедительны… – ответил Немесов. – Но меня интересует минимум двенадцать, ниже я не согласен.

Туранов побледнел.

– Будьте уверены, вложения в «Кому на Руси жить хорошо» окупаются многократно. – Немесов постучал по часам – выключил двигатель. Затем поправил на носу «щиты». – И, кроме того, государство любит не только верных, но и щедрых… А свою дамиану вы можете оставить себе, в качестве бонуса. Давайте допьем, потом поедим чего-нибудь, а затем обговорим детали. Давно минуло время ужина, а мы с Викой до сих пор не кушали. Дела не решаются на голодный желудок. Вика, ты довольна?

– Очень!

– А вы, Евгений?

Туранов нехотя кивнул. Когда видишь свой Путь – тяжело торговаться.

Похоже, этих дипломатиков не перехитрить – их в Москве муштруют, торгаши хреновы. И вдобавок Туранов боялся спугнуть пойманного журавля.

Он чувствовал, что едва-едва вцепился в хвостовое перышко – и журавлю куда легче с ним распрощаться, чем пронести Туранова через Урал.

Наступил краткий момент тишины. А затем на всех разом снизошло умиротворение…

Каждый в молчании наслаждался тем, что тут приобрел. Туранов – исполняющимися грезами. Роза – видом Виктории и новой жизненной целью. Виктория – тем, что сулило ей знакомство на краю ойкумены. А Немесов – что разрешил-таки проблему жены.

Счастье заразительно. Все начинали расплываться в улыбках. Даже Роза невольно растянула алые губы. Купидоны благословляли на удачу, а монархи – на подвиги и успех. В гостиной воцарилась гармония, словно все оказались в буддийском саду камней.

Но – не судьба.

В прихожей зашумело так, будто там проехался поезд. Со скрежетом лопалось железо, с колокольным звоном валился металл.

Все вздрогнули – и уставились на дверь…

Глава 4

Блаженство мигом сползло с Туранова. Атмосфера радости слетела, как осенью листва.

Все встревожились – даже Немесов, когда увидел, как быстро растерянное и побледневшее лицо Туранова покрывается испариной.

Что чувствовал Туранов? Если Вы когда-нибудь вываживали сома – крупного, килограммов на восемьдесят, – в запрещенном для этого месте… И уже предрекли себе победу – так как рыбина после пары часов борьбы наконец выдохлась, и подтягивать ее стало гораздо легче… Достали багор, намереваясь огреть сома по голове… Ваши губы рассекла предвосхищающая улыбка: наяву представили, как показываете коллегам фотографии, на которых, напрягая мускулы, демонстрируете сногсшибательную длину речного монстра…

И в этот момент – сзади хлопает дверца машины инспектора Рыбнадзора… Вы дергаетесь – а удилище выгибается зигзагом и с треском ломается.

Вот примерно так и ощущал себя Туранов.

Этот грохот – явно зловещий, предостерегающий Знак. Туранов начал прикидывать, что могло так упасть.

Сперва он подумал на угловую вешалку, для зонтиков и шляп, – но та не произвела бы столь звонкий металлический гвалт. Потом – на подслушивающую Алисию. Но и дочь вряд ли бы так шлепнулась, да и маловероятно, что она вообще грела уши. Люстра тоже так не загремит.

Ничего на ум не приходило.

Но затем в дверь гостиной тихонько постучали – и Туранов сообразил.

Костя. Ну кто еще мог устроить подобный армагеддон – а после нагло постучаться, как будто ничего не произошло?

Этот хулиган и драчун, позор его жизни!

Сын всегда найдет способ нагадить отцу… А ведь Туранов прямо просил его – без грубости, хотя и следовало – не входить и гостей не беспокоить. Ведь сегодня решалась судьба Туранова! Но, видимо, Костя лишь из зловредности и непослушания спустил с лестницы что-то железное. Наверняка свою чертову штангу с блинами!

Дверная ручка начала медленно поворачиваться.

Туранов сжал кулаки и поднялся. Он не позволит Косте вмешаться – и одним словом или жестом похерить все, чего он достиг.

Наверное, Туранов был мягок – впредь будет жестче. Надо отправить Костю в интернат, с военным уклоном. Кочергой и плеткой там вытрясут из него непочтительность и не соответствующий возрасту инфантилизм. Пускай потом топает в армию или куда хочет – на все четыре стороны, – его выбор. А сейчас Костю следовало вытолкать, не позволить спугнуть журавля – и с наименьшим шумом где-нибудь похоронить, чтобы ни звука до отъезда Немесовых не издал…

Туранов успел сделать пару шагов – когда замочек щелкнул, и дверь приоткрылась. В просвет заглянул не Костя, а совершенно не знакомый Туранову человек…

// В айсе приходят незваными.

– Ай-яй-яй… Я так и знал, что мне не повезет, – сказал визитер.

Под шапкой неопрятных и темных, с обильной сединой, волос вытянулось землистое, усталое лицо. На вид гостю было лет шестьдесят. Невысокий лоб, сломанный широкий нос, узкие губы. Физиономия покрыта морщинами и багрово-бурыми пятнами – то ли болезнь, то ли разной стадии синяки. Распахнутые голубовато-серые глаза смотрели наивно и просяще – по-детски.

В целом гость производил впечатление ветерана-алкоголика,который клянчит недостающие десять рублей на бутылку – и обижается, если не дают.

Явление незнакомца было столь неожиданно, что Туранов замер, как соляной столб: с раскрытым, готовым накричать на Костю ртом, сжатыми кулаками и грозным взглядом.

От такого «доброжелательного» приема гость смутился.

– Простите, что помешал… – сказал он, – вашему, эм, чаепитию… Но у меня к вам срочное дело. А герр Эдвард торопится очень… Я не мог ждать.

Речь у него медленная и осторожная, очень неуверенная – словно ищущая поддержки у собеседника. Голос приглушенный и мягкий – его интонации тут же всех успокоили. Туранов заметил небольшую лицевую асимметрию: левый глаз гостя приоткрыт шире, а губы поджатее справа.

– Евгений, это ваш водитель? – спросил Немесов. – И что это был за невероятный шум, он чрезвычайно встревожил Викторию… Вика, ты в порядке?

– Да, все хорошо.

– Н-нет, не водитель, – обернулся Туранов. – Сейчас выясним. Роза, ты знаешь его?

Роза помотала головой.

– Одну минуту. – Туранов повернулся к гостю и угрожающе проорал: – Ты кто вообще такой?! Ты как сюда попал?!

Дверь отворилась настежь.

Незваный гость был низкорослый и тощий, сильно сутулился. Одет в белый свитер аранской вязки с синичками на груди и боках. Он ожесточенно чесал правое плечо – а в свободной руке держал проволочный моток. Диаметром тот как фрисби, а толщина проволоки разнилась от нескольких миллиметров до двух-трех сантиметров.

– Слушайте, а может, вы уйдете, а? – спросил он у Немесовых. Затем кивнул на Туранова. – Мне ведь только голубой мистер нужен… Все остальные очень хорошие.

// В айсе отвечают вопросом на вопрос.

– Голубой… мистер? – ошалел Туранов. – Да ты хоть знаешь, кто я?

– То-то я думал, как настойчиво вы наседали на меня целый день… – ухмыльнулся Немесов. – Даже в туалете настигли… Выходит, вы, Евгений – мистер голубой? Обязан вам сообщить, что цвета у нас, к сожалению, не сходятся…

– Нет, – побледнел Туранов. – Нет, вы что!.. Я не гей!

– А также должен вас известить, что «Кому на Руси жить хорошо» геев не продвигает… Мы в русле государственной политики нашей страны… Езжайте-ка лучше в Гейропу!

– Петя! – воскликнула Виктория.

– Я не пидор, Петр Степанович! Не слушайте этого гада! Я впервые его вижу. Ты кто, собака, такая, а?! Роза, скажи же! Я не гей! Что ты молчишь?!

– Дырявых за версту видно, у них попец косит! – затараторила Роза. – А Женя хороший, сзади все хорошо – я проверяла…

Наступило молчание, все переваривали сказанное Розой…

Каждый понимал на свой лад.

– Эм… Извините, время очень поджимает… – снова встрял гость. – Герр Эдвард догадается и… И многое. Так вы уйдете, а? Мне только голубой нужен, а все остальные – не надо.

– Да, голубой друг голубого мистера, мы с Викторией, пожалуй, скоро уходим. – Немесов достал телефон – он хотел все записать. – Но, разумеется, после завершения вашего разговора… Не хотим вас прерывать. – Он наклонился к жене и зашептал: – Прости, зайка, но геи сильно токсичны… Со мной важные люди перестанут общаться. Найдешь потом другую забаву.

– Петя!

– Ты! Прыщ! Иди-ка сюда, я тебе кости переломаю!

И Туранов пошел на незнакомца.

Он был в ярости. Он решил при свидетелях исколотить худосочного визитера так, чтобы его родная мама не узнала.

Нет, этого мало. Туранов обязан стереть поклеп кровью, переломами – вторженца надо изувечить… Туранов считал, что Немесов пока еще шутит. Однако Немесов должен увериться, что в нем нет ни капли гомосячной мерзости, – иначе Туранову конец.

Он мог потерять то, что у него уже есть: богатство, статус, уважение.

В России геям жизнь не жизнь…

Увидев приближающегося Туранова – который сейчас походил на разъяренного медведя, – гость и сам преобразился. Его левый глаз поплыл вверх по черепу, нос изогнулся, а лицо стало чрезмерно ассиметричным и страшным – как у уродов из детских сказок.

Он взмахнул мотком – будто бросал крошки голубям, – и тот плавно и стремительно развернулся.

Проволока воткнулась в грудь Туранова – над сердцем. Прошила лопатку и вышла из спины.

Гость резко дернул рукой вниз – словно ударил хлыстом. Железо разрезало туловище Туранова по диагонали.

// В айсе убивают людей.

Было больно. Ярость улетучилась.

Туранов прижал ладони к ране, судорожно вздохнул. Сквозь пальцы проступила кровь.

Затем он обернулся, сделал шаг к супруге – и рухнул как подкошенный.

В падении он лбом задел край журнального столика. Стеклянная столешница лопнула и посыпалась на шкуру. Металлический каркас откатился к занавескам.

Мех тут же окрасился смесью крови и коричневой дамианы.

– Простите, но теперь я уже не могу вас отпустить…

Роза закричала.

Немесов хотел подняться – но не успел.

Убийца хлестнул мотком – и полетела проволока. Отрезанная голова Немесова, кувыркаясь, упала на спину Туранова.

Обезглавленное тело завалилось обратно на диван. Накренилось и соскользнуло на колени Виктории.

Кровь из сонной артерии била фонтаном. Она мигом залила ноги и грудь Виктории.

Она ничего не понимала: недоуменно разглядывала ровный срез и улыбалась. Постепенно на ее лице проступало осознание ужаса происходящего.

Роза бросилась к Туранову. Она отшвырнула с его спины голову Немесова. Попыталась перевернуть тяжелого мужа – потянула за руку.

Но рывком – она лишь расширила рану. На мех вывалились кишки, почки, печень и даже легкие.

Роза держала ладонь Туранова – и в ужасе не знала, что делать.

Убийца вздохнул – и снова взмахнул мотком.

Постоянно меняющая свою толщину, будто живая, пульсирующая, – проволока вошла в одно ухо Виктории и вышла из другого. Насадив голову – убийца дернул вбок и разрубил череп Виктории на две части.

Носовой хрящ отлетел к противоположной стене. Виктория умерла мгновенно.

Роза вцепилась в руку мужа, соображала медленно.

Она смотрела на органы и думала, что рану надо зашить, – иначе занесется инфекция. Она не понимала, что Туранов убит.

И она словно нарочно подставила под удар шею… Убийца хлестнул.

Но тут его сшибло – движение сорвалось. Убийцу швырнуло к выходу.

В дверном проеме показался крепкий юноша двадцати лет в заляпанных берцах и сером свитере. Со свежими ссадинами на лице и фингалом под правым глазом. Он был на голову выше убийцы и в полтора раза шире.

Не заглядывая в гостиную, Костя рванул к убийце.

Пару разу ударил кулаком в висок. Затем схватил за грудки, приподнял и – хорошенько оттянув голову – врезал лбом по носу.

Послышался треск. Страшная физиономия убийцы стала совсем кошмарной.

Костя отпустил – и убийца ничком осел на пол. Привалился к стене.

Надо было наподдать ногой, чтобы наверняка, – но тут взгляд Кости привлекла покореженная входная дверь. Двухсантиметровая сталь была изрублена – и кучей металлолома лежала на полу.

// Нет двери, которая остановит айсу.

– Что за?.. – побормотал Костя.

Взгляд его заметался, он нахмурился.

Побежал в гостиную.

Роза ничком распростерлась на Туранове. На ее спине недоставало части платья и куска плоти от низа левой лопатки до плеча и шеи.

Коса отрезана. Сквозь алую кровь белели очертания костей…

Убийца застонал, завозился – и медленно, опираясь на стену, поднялся.

Держась за висок, вошел в комнату.

Костя стоял над родителями, затылком к убийце. В руках он держал голову Немесова – растерянно ее разглядывал.

Она казалась ему бутафорской. Отрезанные головы никогда не валялись на полу его гостиной. А эта лежала как тыква на Хэллоуин или футбольный мяч…

Тяжелая. Из нее лилось – и Костя размышлял, чем ее набили.

На маму с папой он старался не смотреть. Ведь то, что находилось там, – попросту не могло существовать.

Очки на лице Немесова чуть съехали – но даже сейчас на них не было ни пятнышка. Костя поправил их.

Убийца сплюнул, рукавом свитера вытер вымазанные кровью глаза.

Щурясь, взмахнул мотком.

Проволока насквозь пробила живот Кости – правее пупка, в области печени.

Костя сжал зубы и вытаращил глаза. С силой прижал к себе Немесова – как утопающий, который вцепился в спасательный поплавок.

Убийца хотел дернуть рукой и разрубить Костю пополам – как Туранова. Но тут его взор прояснился.

– Ах, Томас! – воскликнул он. – Да чтоб тебя!.. Это же сфера!..

Убийца уронил моток. Проволока сразу же перестала двигаться и менять толщину. Она превратилась в обычный кусок железа, похожий на тонкий изогнутый прут.

От шевеления оружия в ране Костя вздрогнул. Затем его мышцы расслабились, глаза закатились – и он мягко упал на тела родителей.

– Ай-яй-яй… – сказал убийца. – Ай-яй-яй! Герр Эдвард меня точно убьет… Ну, Томас, ты натворил…

Он подбежал к кровавой груде.

Лицо убийцы приняло изначальный вид: глаз опустился, нос распрямился. Томас – так звали убийцу – оглядел Костю. Затем покрутился – словно надеялся найти пластырь или бинт.

Однако вокруг – лишь трупы, портреты монархов, купидоны и дорогая мебель.

Томас осторожно схватил крицу – айсайцы так называли проволочный моток – и медленно вытащил прут из живота Кости.

Костя не очнулся и не пошевелился – как будто умер. Однако Томас знал, что парень жив, – ведь сфера еще не исчезла.

Свитер Кости быстро окрашивался красным. Рана казалась чрезвычайно серьезной.

Дело плохо, – подумал Томас. – Ну почему у меня всегда так, а?.. Ну как я мог не заметить?.. Черт тебя дери! Дурак! Дурак! Мало тебе влетает.

// В айсе совершают непоправимые ошибки.

Придется звать Эдварда… Томас знал, что в одиночку не справится. Однако идти и упрашивать очень не хотелось. Перед тем как Томас раскрошил входную дверь и семьи Немесовых и Турановых, Эдвард сильно на него озлился.

Он винил Томаса в том, что голубой столп уехал из города – из-за чего в «Малину» они добирались более часа. Вдобавок Наташа не догоняла, что означало «озаренная смертью» – последняя и важнейшая строчка стихотворения Эдварда. Несообразительность Наташи Эдварда раздражала, а срывался он, как всегда, на Томасе.

Томас тоже не понимал – но на него, балбеса, Эдвард давно забил. А вот ради Наташи он так распалился, что махнул на нить рукой. Послал в дом Томаса, хотя обычно умиротворял сам. У Эдварда получалось гораздо лучше: без криков, разбитых физиономий и раненых сфер. Оттиском раз – и всех разом.

Томас размышлял, что делать… Прикинуться, что никакой сферы не было и в помине?

Уйти и сказать Эдварду, что все чики-пуки – можно, мол, ехать?..

Но врать – совершенно не в духе Томаса. Уж лучше схлопотать по лицу за то, что прервал высококультурную беседу – к тому же оно и так разбито, – чем позволить уникальной взрослой сфере погибнуть.

Легким движением руки Томас смотал крицу в моток – и шустрой, но неуклюжей походкой заторопился к выходу.

Тишина и замогильная вечность явились в гостиную Турановых. Рождественский холод переступил через куски некогда неприступной двери и остужал страсти, кипевшие здесь всего десять минут назад.

Теперь это уже история – и все прах.

На полу – стеклянные осколки, нетронутые сладости и куски плоти. Расплывались и перемешивались лужи крови и дамианы. Стены и потолочных купидонов перечеркнули красные полосы.

Только монархи с картин сияли чистенькие – как одеяния святых. Они свысока, издалека, абсолютно не изменяясь в лицах, смотрели на столь им знакомую жестокую сцену…

Кровь уже не била фонтаном из обезглавленного тела Немесова – она выливалась, как из опрокинутого кувшина. Немесову больше не нужно беспокоиться о кризисе жены и с грустью считать ее морщинки.

Мерно клокотая, кровь выплескивалась на боковину дивана и ноги будто уснувшей Виктории. Поперек абсолютно не красивого лица алел разрез.

Теперь Вике не надо искать другие ответы. И колоть иголками стопы ног – так, чтобы чувствовать боль, но при этом не оставлять следов на видном месте…

А внизу, под телами сына и жены, лежал почти что располовиненный Туранов.

Он был весь красный – как Хосю, который объелся Малины.

Глава 5

В гостиную вошел Эдвард Бах – привлекательный стройный брюнет лет двадцати.

Каждое его движение было стремительно – будто он наносил удары. Лицо продолговатое и сухощавое; остро очерченные скулы и небольшой подбородок. Волосы аккуратно рассекал центральный пробор – как если бы дровосек перепутал голову Эдварда со стволом белой ивы – и топором раскроил его шевелюру фатальной надрубкой. Рельефные губы с притягательной полу-усмешкой. Из-под бровей – зло и умно, по-хищнически – смотрели глубоко посаженные серо-зеленые глаза.

Одет в бордовую рубашку с вьющимися серебристыми лианами и черный костюм-тройку. Пиджак Эдвард оставил в машине. От левого кармана жилета ко второй пуговице карабкалась цепочка карманных часов.

Эдвард бегло оглядел комнату – и приподнял бровь. Обернулся к следовавшему за ним Томасу.

– Томас, честно скажу, такого я не ожидал. Это похоже на экспозицию сцены какого-нибудь глупого и мерзкого сериальчика про следователя, который гоняется за маньяком, да никак его поймать не может, хотя тот ему в своих убийствах оставляет туповатые шифрованные послания. С другой стороны, это настолько пошло, что даже чем-то очаровывает.

Говорил Эдвард быстро – но с богатой интонацией; тоном категоричным и не терпящим возражений – утверждающим истины с высокого насеста. Обычно он вещал с нотками раздражения – но сейчас, из-за приподнятого настроения, желчь обернулась насмешкой.

Эдвард не стал отчитывать Томаса за прерванную беседу с Наташей. Она все равно ни черта не понимала – сколько ей не объясняй. А вот известие об уникальной взрослой сфере заинтересовало Эдварда куда сильнее просвещения девицы. Вдобавок его развеселила окровавленная физиономия Томаса.

– Ну, простите, что пошло… Как получилось. – Томас почесал плечо.

– Ты не понял, балда, мне же нравится – я тебя в кой-то веки хвалю! Штампы тем хороши, что создают норму, с которой можно играть и которую можно разрушать. Если бы я попытался создать похожую сцену, то у меня бы, пожалуй, не вышло так хорошо, как у тебя – нечаянно. Возможно, у тебя природный талант – я об этом, – который никто не замечал и даже не пробовал раскрыть.

// В айсе не раскрывают таланты.

– О чем это вы, герр Эдвард? – нахмурился Томас.

Эдвард подошел к Турановым и соорудил ладонями фигуру-рамку, которую порой делают операторы и фотографы, когда ищут наилучший кадр.

Во время разговора он активно помогал себе руками – это покоряло окружающих, приковывало к нему внимание. В Эдварде чувствовались харизма, целеустремленность, интеллигентность и высокий класс.

– Посмотри, какая композиция и смысловая насыщенность, – сказал он. – Трое здесь – это пирамида людей: мужчина, женщина и ребенок. Это вертикаль возраста и желаний – и при этом жертва большему. Их объединила смерть и обозначила их жизни как несущественные при создании нового и практически вечного. Это ведь верно: жалкие древние египтяне ценны лишь постольку, поскольку пожертвовали своими жизнями при строительстве пирамид, которые дошли до нас и восхищают по сей день. Китайская стена – из этой же прозы. Впрочем, я сторонник более индивидуального подхода, ты знаешь, я не люблю, когда личность размазывают, и она исчезает бесследно – а у тебя именно это и происходит, мне не нравится. Безличная слава – это не по мне.

– Эм… – протянул Томас.

– А тут двое: женщина-Ева сидит, мужчина-Адам лежит у нее на коленях – их тела формируют практически правильный крест. У нее обезображено лицо, а у него нет головы – это символ религии, где, опять же, нет места личности, но, наоборот, есть запрос на ее отсутствие. Важно безличное тело – и, следовательно, беспрекословное послушание догмам. Снова это твое безличное, Томас… Для введения: личность и ренессанс эгоизма убили средневековую церковь и сформировали новую эпоху – и ты явный ее противник. Ты, вероятно, противник всякого индивидуализма и проповедуешь коллективный подход во всем. Ты взываешь к душе зрителя, показывая великие государственные пирамиды и первоосновы религии. Это потрясающий манифест, Томас! И при этом у тебя прослеживается феминистский уклон, ведь женщина сидит, а мужчина лежит, а не наоборот. Ты случаем не профеминист?

– Профекто?.. – не понял Томас. – Герр Эдвард, если вы не поспешите, сфера точно умрет.

– Насрет, – отмахнулся Эдвард. – Никуда не денется.

// В айсе жизнь не на первом месте.

Большим пальцем левой руки Эдвард затер ладонь правой – он всегда так делал, когда думал или был возбужден.

– Но где голова мужчины? Ты ее спрятал? Это загадка – и тут мож… Ага, вижу, ты положил ее в пирамиду – формируешь яркую и прочную связь между религией и государственными достижениями… Хм, это очень интересный ход, замечу я тебе, он располагает постоять и порефлексировать, подискуссировать на разные темы. Вот что я тебе скажу, Томас. Если ты соорудил все это не специально, а ты, конечно, неспециально, ведь у тебя в голове таких мыслей даже не может возникнуть – это не оскорбление, просто ты глуповат, и мы оба это знаем, – то у тебя, возможно, интуитивная тяга к искусству. Природный дар, так сказать. Талантливые музыканты рождаются с чудесным слухом и длинными гибкими пальцами – и могут интуитивно играть музыку, хотя понятия не имеют о партитурах. Ты можешь развить свой дар и стать настоящим художником, вписать свою пока унылую историю в летопись мира, прославиться на века. Что скажешь? Думаю, эта сцена местами даже получше некоторых работ Магнуссона.

– Ох, нет! – вырвалось у Томаса. – Вот уж Айса разрази, мне быть как Магнуссон!..

Томас мало что понял из речи Эдварда – его волновала умирающая сфера, а еще страдал сломанный нос, – но при упоминании Яна Магнуссона он всполошился и побледнел.

Каждый айсаец слышал о Магнуссоне и хотя бы бегло изучал его «шедевры». Томас не разделял идеологию большинства айсайцев о доминировании над человечеством – и потому не принимал айсайского искусства. При виде творений Магнуссона его обычно тошнило. Томас не хотел иметь с прославленным скульптором ничего общего.

Однако он сразу пожалел о том, что сболтнул. Эдвард повернулся к нему – и нахмурился. Усмешка канула в Лету.

– Что ты имеешь против Магнуссона, придурок? – сказал он. – Дуболом вроде тебя не может его критиковать – уясни себе это. Он вошел в историю, его имя знает каждый – а ты, дурак? Ты всю жизнь будешь умиротворять, пока тебя не прихлопнет какой-нибудь сахиец или простой человечишка не вытрясет из твоей глупой черепушки остатки залежавшейся соломы. А не будь меня – ты бы вообще прозябал в отделах хозфака, десятилетиями подметал бы пол или выдавал швабры – кто вообще вспомнит человека, выдающего швабры?! Осел! Я тебе показываю свет и цель в жизни, пример для подражания, а ты воротишь свою невежественную ослиную рожу!

// В айсе при споре переходят на личности.

Любое отличающееся от своего мировоззрение и поведение Эдвард считал мерзостным. Именно поэтому он практически всегда был раздраженным. Но если снисходило хорошее расположение духа, как сейчас, – он мог попытаться переубедить заблудшую овцу. Впрочем, терпения надолго не хватало – Эдвард был вспыльчив и безжалостен. Обычно все заканчивалось тем, что он пускал в ход кулаки. Он считал, что зуботычина для обучения определенной когорты людей – наилучшее средство.

Томас маршировал рядовым в этой когорте – и поэтому ему частенько доставалось за его высказывания. Однако Томас и не возражал. Он сам себя корил за то, что открывает рот, когда не следует.

– Простите, герр Эдвард, вы правы, – заторопился Томас. – Я глуп, не осознаю величия… Это не моего ума… Не под силу…

– В самом деле! Какие художества, о чем я? Тебе умиротворять – потолок, с такими мозгами и неспособностью к учебе!

– Да, вы правы.

– Шалавы, Томас! – Эдвард зачесал предплечье. – Черт возьми, если сфера умрет, клянусь, я тебя на суку повешу. Ты бесполезный кусок говна!

Томас покорно уставился в пол – с подобной характеристикой он был согласен.

Эдвард подошел к «пирамиде». Положил на шею Кости ладонь – и закрыл глаза. В молчании прошло минут пять – Томас потратил их на самобичевания.

Эдвард Томасу напарник, а не босс, как могло показаться со стороны. Однако Томас действительно считал, что ему повезло: на Эдварда он практически молился. Они подходили, как инь и ян.

Томас – тело, а Эдвард – голова.

Лбу требуется тело, которому надо приказывать и повелевать. А туловищу – нужен центр управления, который говорит, куда идти и как действовать. И друг без друга они не могут.

Наихудшее, что совершают руки и ноги, – не выполняют указаний головы. Не слушаются, не подчиняются, ведут себя самостоятельно. Такое тело – дурное; а Томас частенько именно так и поступал. По этой причине случалось большинство их склок.

Однако в целом им было комфортно. У Томаса и Эдварда находилось много общего, что их сближало и формировало нечто вроде садо-мазо дружбы. Например, кожные заболевания, которые Эдвард принципиально не лечил, хотя мог бы, а Томас и рад бы вылечить – да не мог. Или любовь к природе и путешествиям, которые на сей раз завели их в сибирскую глухомань. Познакомились они на одном Испытании – разница в возрасте у них незначительная. Несмотря на старческий вид, Томасу всего двадцать пять – его состарили шутки ради в седьмом классе акации-сэмпаи.

// В айсе старшие издеваются над младшими.

– Ничего хорошего. – Эдвард выпрямился. За время диагностики он успокоился. – Ты ему печень пропорол, он вообще мог умереть от шока. Плюс большая кровопотеря, и начинается заражение – надо срочно контролем восстанавливать, иначе умрет. Как же ты так, Томас? В кой-то веки найдена взрослая сфера, а ты ей по печени…

– Вот так, герр Эдвард… Не приметил сразу. Она какая-то странная, с прогалинами, будто рваная и… И многое. Я сначала подумал, это свитер такой, а потом она двинулась и… И тут уж я догадался. Да было поздно, я крицу кинул…

Эдвард посмотрел на Костю. Сфера действительно чудная – Эдвард впервые такую видел.

По форме она напоминала земной шар с континентами и океанами. Светло-желтые, солнечные материки медленно перемещались – это были куски нормальной сферы. А вот прозрачные моря и океаны – это места, где сфера отсутствовала, их Томас назвал «прогалинами». Обычно сфера покрывала человека полностью и равномерно, без всяких дыр.

– Так это получается, вы его крестите? – спросил Томас.

– Ну разумеется, а как иначе. Я уже его подлечил слегка, но здесь нужен сильный контроль – а он, без сомнения, проломит барьер.

– Директор будет недоволен, – осторожно заметил Томас. – Он всегда говорил, что нельзя крестить…

– Да! А то я не знаю. Из-за тебя опять влетит мне – ты накосячил. Но парень лучше живой и крещенный, чем мертвый. Его история не закончится тут – я это вижу, как свои пять пальцев. Так, вот что мы сейчас сделаем… – Эдвард затер ладонь. – Лечить его здесь я не буду, мне нужно сконцентрироваться. Тащи его в машину, а я пока тут приберусь.

– А Наташа? Что мне ей сказать?

Эдвард поморщился. Наташа была девушкой легкого поведения, которую он встретил прошлой ночью, сразу после приезда в город N, в клубе «Z@O». Клуб тем хорош, что там подавали креветки и устрицы. Эдвард мог их поедать, пить коктейли, глядеть на танцующую, переливающуюся под прожекторами плоть – и под отупляющий бит спокойно сочинять великие стихи…

Недовольный своими виршами, Эдвард тихо сидел за дальним углом барной стойки – когда рядом подсела Наташа. Она поинтересовалась, о чем он пишет в записную книжку. Затем – почему так пристально выглядывал ее на танцполе… В итоге попросила угостить ее «Кровавой Мэри».

В отель они вернулись под утро. Томас разбудил их в районе двух – и с тех пор они втроем колесили по городу N в погоне за голубым столпом – то есть за Турановым. Догнать Туранова никак не удавалось, так как тот до самого вечера, преследуя Немесова, перемещался по городу как ошалелый. Вдобавок Эдвард постоянно отвлекался.

Он шопился: купил Наташе дорогое колье и красное платье. Потом они вдвоем пообедали в ресторане и посетили филармонию. Эдвард разгромил музыкантов в пух и прах, сказав, что Бах в гробу бы перевернулся – услышь он, как здесь исполняют его токкату и фугу ре минор. Попутно Эдвард без шума умиротворял встреченные нити – а их нашлось порядка дюжины.

К ужину обнаружилось, что Туранов вообще из города свалил. Его столп голубым штрихом едва виднелся вдалеке на юге. Эдварда это разъярило – и он высказал Томасу, что о нем думает. Однако умиротворители не отступились – и погнали за Турановым в «Малину Хосю».

На пункте пропуска проблем не возникло: охрана увидела бордовые, как свернувшаяся кровь, корочки ФСБ и номера ЕКХ. Служебное авто Томасу выдали в местном управлении, пока влюбленные спали.

О делах Томаса и Эдварда Наташа ничего не знала. Она бы неприятно удивилась, если бы Томас положил рядом с ней умирающего, кровоточащего парня.

– Соври ей чего-нибудь! – ответил Эдвард. – Она тупая и пористая, как баобаб. Когда мы услышали, что в доме истошно кричит какая-то баба, я сказал, что она кричит от радости встречи с тобой, – и Наташа поверила… Наверно, она считает меня своим принцем на белом коне… Не пойму, каким образом я мог ей растолковать «озаренные смертью» – она же глупее тебя.

– А чего ей соврать?

// В айсе придумывают правдоподобную ложь.

– Ни капли воображения, да, Томас? Ну, скажи, что дурак пытался совершить суицид, лишь бы не идти в российскую армию… Я слышал, тут постоянно такое случается… Скажи, что он заяц и мерзавец, пытался откосить, а мы – из военной полиции – таких гадов ловим по всей стране. Мы его сейчас подлечим и отправим защищать Родину – куда-нибудь на Ближний Восток… Ты понял суть, лейтенант Зензё?

– Эм… Да. – Томас почесал руку. – Понял, генерал герр Эдвард.

– Тогда хватай сферу, кругом – и м-м-марш! Чтобы только пятки сверк… – Эдвард вскинул голову. У него был потрясающий слух. – Что это?.. Как будто дверь скрипнула, ты слышал?

Томас тоже нахмурился. Прислушался.

– Нет, не слышал.

– Томас, а ты верх дома проверил?

– Эм… тоже нет, герр Эдвард, генерал, я сразу за вами побежал, как только сферу поранил…

– То есть ты понимаешь, дубина, – зашипел Эдвард, – что в доме, для введения тебе объясняю, еще кто-то может быть, кроме нас? Он нас в лицо может запомнить и потом все разболтать о том, что мы тут говорили и делали. Понимаешь?

Томас зачесал плечо.

– Понимаю.

– А понимаешь ли ты, инфузория, что в «Айсе» терпеть не могут таких историй – ведь их хлопотно и муторно затирать? И ты хочешь, чтобы я стал причиной такой истории? Хочешь, чтобы об Эдварде Бахе говорили, что он в желтуху людскую попал? Чтобы про него статейки лживые мерзкие людишки писали?

– Нет.

– Я не собираюсь из-за тебя менять лицо, тебе ясно?!

– Да.

– Пизда! Так иди – и проверяй каждую чертову комнату! Живо! Чтобы ни одной души там не осталось!

// В айсе матерятся.

Томас развернулся – готовый отыскать и убить всех возможных свидетелей. А шумела Алисия – ей невтерпеж стало узнать, что произошло внизу.

Странный металлический грохот… Истошный женский вопль… А вдруг – это мама кричала?..

Костя сказал сидеть мышкой – и носа не выказывать. Но он давно убежал – а потом была драка. А теперь – тишина…

Что с братом? Куда он делся?..

Девочку спасло лишь то обстоятельство, что в гостиную явился еще один незваный гость. Его-то Томас и увидел, когда обернулся.

– Герр Эдвард! Глядите… Еще одна…

На пороге замер смуглый кучерявый парень в синем разодранном на правом боку пуховике. Он неотрывно и неверяще смотрел на груду кровавых тел в центре комнаты.

На его лице алели ссадины, левая щетинистая скула побурела и сильно распухла. Его звали Тимур – и он был другом Кости. Тимур ждал Костю, прилегши в небольшом сугробике в теньке, сбоку от дома. Он видел, как подъехала черная машина. Слышал скрежет металла и стук падающих кусков двери и затем – женский крик. Забеспокоился.

Потом из дома выбежал старик с разбитым носом и залитым кровью свитером… Вскоре он и молодой мужчина из авто заспешили обратно.

Тимур вызвал полицию – хотя прекрасно понимал, что это дурацкая затея. Менты в городе N по вызову приезжает, дай бог, на следующий день… Затем откопал в мусорном бачке пустую пивную бутылку – чтобы хоть что-то иметь в качестве оружия – и вошел в прихожую…

Тимур тоже оказался взрослой сферой.

Этот факт и последующие события так поразили убийц, что они напрочь забыли об Алисии.

– Вот так чудеса… – протянул Томас. – Еще одна… взрослая…

Тимур замахнулся – и запустил в него бутылкой. Она с хлопком разбилась о переносицу Томаса.

Томас вскрикнул и схватился за лицо. Согнулся.

На пол посыпались осколки.

Тимур рванул к Эдварду. На эффекте неожиданности он хотел взять верх – они с Костей проворачивали такое не раз.

Он сделал шаг – но вдруг резко наклонился и пластом, как падающий оловянный солдатик, растянулся на паркете.

Позади, на пороге – вытянув руки – стояла красивая молодая шатенка в коротком красном атласном платье. Глубокое декольте и черные туфельки на шпильках. На шее искрилось колье с топазами – голубыми, как ее мечта.

Зазвучал вначале веселый, а в конце – когда Наташа обозрела гостиную – ошарашенный голосок:

– А я поймала шпио-о-она… Ой…

// Помощь в айсе наказуема.

Эдвард пошевелил пальцами – и Наташу толкнуло вперед с такой силой, что она, споткнувшись о вставшего на четвереньки Тимура, грохнулась перед самой горой тел.

Ее ладони и волосы оказались в луже крови.

– Наташа, что бы мы без тебя делали, – с усмешкой сказал Эдвард. – А мы хотели тебе соврать – но вот и решилась дилемма… Томас, тебе не стыдно получать раз за разом, а? Где твой щит? И что ты воешь, как тряпка, ты же айсаец!.. Я тебе сам сейчас надаю, если не заткнешься!

Томас замолк. Затем осторожно убрал руки: в нос, щеки и лоб вонзились коричневые стекляшки. Прибавилось с пяток порезов.

Томас медленно открыл глаза, разогнулся. Лицо без эмоций.

Тем временем Тимур старался подняться – но не мог. Он выглядел как дрищеватый четвероклассник, который под усмешки физрука пыжился в очередной раз отжаться – но не отрывался от пола. Что-то давило на спину – будто поверх накинули стокилограммовую плиту…

Тимур понимал, что жизненно важно сейчас встать и начать действовать, – иначе убьют. Жилы на шее напряглись, от усилий он весь раскраснелся.

Эдвард подошел – и коснулся его лба.

Через пару секунд Тимур размяк. Его подбородок гулко треснулся о паркет.

Он крепко спал.

– Какой вечер! – сказал Эдвард. – Две взрослые сферы! Да в какой-то проклятой дыре!

– А-а-а… – протянула Наташа.

Она села – и попыталась отползти от «пирамиды». Но ползла задом – в никуда, ничего, кроме трупов, не видя.

Ее платье задралось, каштановые волосы спутались. С них капала кровь.

– А-а-а…

– Да, феноменальная удача, – грустно ответил Томас.

Эдвард вытащил карманные часы.

– Теперь можно не переживать, даже если «рваный» помрет, – сказал он. – Ладно, Томас. Тащи обоих в машину, я приберусь. И с Наташей закончу…

С виду хрупкий, похожий на библиотекаря Томас легко поднял на плечо Тимура. Затем схватил за воротник свитера Костю и поволок его к выходу.

Голова Немесова вывернулась из рук Кости и подкатилась к ногам Наташи.

– Ма… Ма… Мамочка… – прошептала она.

Эдвард приблизился к ней. Наташа хотела отшатнуться – но на нее тоже упала многопудовая плита. Сложно было даже пошевелиться.

Эдвард вздохнул, повернулся в сторону «пирамиды» – и присел на корточки.

// В айсе исповедуют опасные идеи.

– Вот, Наташа, может быть, ты сейчас уразумеешь, что значит «озаренные смертью», – сказал Эдвард. Он кивнул на груду тел. – Взгляни на этих мертвых людей – я теперь специально еще проще объясняю, на настоящем примере…

И теперь представь, что они живы – и дальше плетут свои никому не интересные истории… Что дальше? Они жили и жили – а потом состарились и тихо сдохли в своих однотипных зассанных постельках.

Как миллионы других людей.

Интересно? Нет!

Скажи мне, кто вспомнит их лет через сто – когда скончаются их внуки и правнуки?

Да никто! Они жили так, как будто их и не было для человечества, – и так многие сейчас живут, большинство…

Они как капли в океане. Неразличимы в волнах, сколько не вглядывайся… Вот, прослушай еще раз.

Он прокашлялся, вытянул руку.

– Твой путь – унылен и банален.

Ты выбрал серо жить и умирать.

Итог – посредственен, печален:

Забвение тебе вторая мать.

Теперь ты понимаешь?..

Смысл речи до Наташи доходил смутно – она была слишком напугана и ошарашена увиденным. Но она поняла, что Эдвард под конец в очередной раз прочел стихи, – и это пробрало ее могильным холодом.

Кровавая сцена перед ней ужасна – так убить могли только изверги. Однако смотреть на это и декламировать стихотворения, красиво вторить ритму руками и привлекательно улыбаться – казалось Наташе за пределами человечности. Чем-то настолько человеку чуждым, что она инстинктивно, несмотря на проведенную вместе ночь и свои мечты и надежды относительно Эда, – определила его как врага.

И Наташа вдруг осознала, что вскоре ее тоже убьют.

– Пожалуйста, Эдя, не убивай меня, – зашептала она. – Я ничего не видела… Я никому не расскажу… Клянусь. Пожалуйста…

– Ты совсем дура? – усмехнулся Эдвард. – Я как раз и прошу тебя посмотреть на них – держи свою пустую башку прямо и глаз не отводи, ясно? Иначе я буду держать.

Так вот, Наташа, я продолжу объяснять… Сейчас все эти люди мертвы – но как ярко они мертвы, ты видишь? В этом и заключается смысл.

Многих людей ты знаешь, которые умерли так? Неа. А об этих – напишут в газетах, за счет сочной смерти их блеклые, скучные истории станут интересны и известны всему миру! Может, о них когда-нибудь напишут книжку! Или даже снимут фильм!

Они войдут в культуру – но почему? Потому что их истории «озарены смертью» – понимаешь теперь, что это значит?

Они как подкрашенные капли в океане – их видно издалека.

Они родились не бабочками, но молью – но они прекрасны, как моль, сгоревшая в огне свечи…

– Эдя, пожалуйста, Эдя, у меня мама… Она меня ждет. Пожалуйста, я не хочу умирать.

// В айсе безжалостны.

Эдвард поднялся.

– Слушай:

Едины в смерти, но от нас зависит,

Насколько мы достойно завершим свой путь.

Так сделай это главной из всех миссий –

Хотя бы в яркой смерти знаменитым будь.

Губы Наташи задрожали. По щеке заскользила слеза.

Эдвард коснулся ее виска. Наташа замерла – даже моргать и дышать прекратила.

– Не грусти, балда, ты же будешь известной, – сказал он. – Я напишу о тебе стихотворение…

Из глаз, ушей, рта девушки брызнула кровь.

Эдвард отпустил ее – и Наташа мягко завалилась на спину. Звонко ударились о паркет костяшки ее пальцев.

Эдвард вздохнул и задумчиво посмотрел на мертвую. Пробормотал:

– Пусты глаза… затихли ураганы… ТадАда филигранна…

Из кармана брюк он вытащил небольшой стальной слиток, издалека напоминающий зажигалку «зиппо». Это был оттиск – оружие Эдварда.

В отличие от Томаса, руками Эдвард не махал – это удел недоучек. Прямоугольник обернулся струйкой металлической воды, которая закружилась вокруг его правого запястья и пальцев. Эдвард был элитой айсайцев и оттиском владел мастерски.

Железо плавно вонзилось в шею девушке, чуть пониже колье. Затем оттиск поднял отрезанную голову Наташи и положил ее рядом с головой Немесова – лицом к лицу.

Тычками ботинок Эдвард развел ноги Наташи так, чтобы по форме они напоминали сердечко.

Эдвард довольно хмыкнул: пожалуй, не только Томас потенциальный соперник Магнуссону.

Он начал обходить гостиную – и поливать стены огнем. Пламя вырывалось из указательного пальца – как из огнемета.

// В айсе поджигают дома.

Вспыхнули шкафы, занавески, рояль и полки с фальшивыми наградами. Завизжали монархи, расплавились золотые настенные часы…

В последнем углу внимание Эдварда привлекла картина – «Вечерний звон» Левитана.

В дыме и жаре, при дурном освещении оказалось тяжело определить ее качество. К тому же надо торопиться – все-таки две взрослые сферы были лучше одной.

Эдвард снял полотно. А затем поджег все, что еще могло загореться, кроме холма трупов и диванов.

По багровой дорожке, оставленной телом Кости, он зашагал к выходу. Эдвард улыбался: он видел предстоящий триумф на Уа.

Часть вторая. Побег и возвращение домой

Глава 1

Глава 2

Идея использовать Левитана для своих целей зародилась у Эдварда Баха еще в доме Турановых. В городе N, а затем в Москве задумка окрепла, оформилась в план – и теперь завладела мыслями Эда сильнее, чем сферы и будущий триумф на Уа.

Однако если бы Эдвард знал, чем его идея закончится, – он бы с преогромным удовольствием сам сжег картину…

В столице она висела над изножьем кровати – и за сутки Эдвард смотрел на нее раз пятнадцать, не меньше. Она даровала успокоение перед сном и энергию и позитив перед работой.

Труд айсайца-умиротворителя по сути больше напоминал отпуск. Вот типичное расписание Эдварда – одного из лучших умиротворителей «Айсы» в Восточной Европе.

Ночи он проводил в клубе, хлестал коктейли и сочинял стихотворение о Наташе. Подцеплял симпатичную девушку, приводил ее в отель, развлекался с ней – а потом дрых до обеда. Весь следующий день они колесили по городу, шопились и всячески отрывались. Попутно Эдвард резал нити. В общем, все точно так же, как в городе N, за исключением того, что Томас оставался в номере и заботился о сферах.

Обычно одной женщины Эдварду хватало на два-три дня. Затем он ее убивал, отдыхал денек в одиночестве – а потом находил новую.

Эдвард был плох в создании крепких связей. Изначально, при знакомстве, он никогда не хотел убивать – но в итоге всегда губил по двум причинам…

Первая – когда понимал, что начинает что-то к девушке чувствовать. Хотя бы даже привязанность или симпатию. Его пугало, что он может испытать нечто к какой-то «вагине».

Вторая – что он нарассказал о себе столько, что ему становилось слишком страшно узнать, что слушательница на самом деле о нем думает. Эдварду было плевать на мнение общества, но он чрезвычайно зависим от оценок даже минимально близких ему людей. Он считал, что только поняв человека, мы вправе его осудить, – и он очень опасался этого осуждения.

Всю свою жизнь Эдвард боялся близости – но при этом настойчиво ее искал.

Томасу он не мог выложить о себе все. Во-первых, Томас многого и не ухватил бы – он дурачина. А во-вторых, и это главное, с Томасом потом жить и работать – и как тогда ему смотреть в глаза?

Томас глядел на Эдварда с восхищением – и любой его косяк воспринимал как достоинство. Он признал и зауважал Эдварда с первого мига их знакомства – и это основная причина, почему Эд позвал его в напарники и почему их отношения очень медленно, но продолжали крепнуть.

А вот в разговоре с девушкой Эдвард мог сразу и полностью раскрыть душу – как перед самим Господом Богом. Он чувствовал огромное удовольствие и раскрепощение, когда высказывал вслух потаенное и сокровенное, жгучие обиды и претензии к миру.

В такие моменты где-то на закорках сознания Эдвард всегда понимал, что знания о нем девушка унесет с собой в могилу… Потому и рассказывал.

// В айсе люди боятся раскрыть душу.

Сеансы вещания о себе обычно начинались вскоре после первого секса, когда туловище и руки Эдварда покрывались сильно зудящими волдырями.

Холинергическая крапивница появлялась каждый раз, когда он потел или перегревался. Организм вырабатывал вещество, чтобы остудиться – гистамин, – и на него у Эдварда с детства была аллергическая реакция. Волдыри быстро проходили, но жилось неудобно. Каждый раз после пробежки или упражнений, сауны или ванны, поездки в душном транспорте, при жаркой погоде, от стресса или острой пищи – на нем выскакивали свербящие пузыри.

В юности Эдвард пытался скрыть болячку, но вскоре понял: ходить закутанным в зной – верх тупости. Как и пробовать объяснить «шимпанзе», что крапивница не заразна. Пускай считают, что она как чума, ему на их мнение класть. Некоторые начинали его сторониться – но он не будет размахивать справкой или оправдываться перед кем попало.

Более того, годам к семнадцати Эдвард уже освоил биоконтроль настолько, что мог самостоятельно вылечиться – но крапивницу он не лечил сознательно.

Эдвард мог исцелиться, да еще сделать себе пластику, увеличить рост, надуть мускулы, все что угодно. Стать настоящим совершенством в глазах людей – без каких бы то ни было недостатков. Так поступали многие продвинутые в контроле айсайцы.

Но Эдвард шел к славе, к своей великой истории – и он хотел, чтобы мир признал его таким, какой он есть. С крапивницей, с его не самой идеальной физиономией и прочими несовершенствами. А если он исправит в себе все недостатки и добьется известности – то, в понимании Эдварда, это как бы и не он добьется, а тот идеальный Эдвард, которого хочет видеть общество. И как бы само собой разумеется, что идеальный – достиг всего, иначе и не бывает.

И это Эдварда злило.

Нет. Он докажет всем, что и с крапивницей способен на свершения…

Рассказывая девушкам про крапивницу, Эдварда искоса поглядывал на Левитана… Чаще всего – в моменты, когда хвастался.

Далее шла тематическая развилка – в зависимости от его настроения. Екатерине – первой московской жертве – он рассказал о своем отношении к родителям. Сразу начал с того, что мама и папа – мерзавцы.

– Вот уж не знаю, проходит ли со временем ненависть к родителям – к этим мразям… Что, удивляешься, что я зову их мразями?

Ой, Катерина, златокудрая ты глупышка, ты не представляешь, какими надо быть достойными мамой и папой, чтобы собственный сын так о них отзывался. Впрочем, и многого для этого не требуется, для этого вообще ни черта не требуется…

Думаешь, меня били? Лупили бревном по утрам и вечерам – чтобы не огрубел кожей, за каждый проступок? Нет, меня били мало – по случаю, в общем, когда я распускал нюни и вел себя недостойно нашего рода. Короче, по делу…

Понимаешь, мои мама и папа не были ужасными родителями в общепринятом смысле этого слова… Но я вижу, что не понимаешь, – включи, черт возьми, свои мозги! Я о серьезных вещах говорю!

Нет, они меня не били… Но лучше бы били, суки!..

Их не было, Катюш… Понимаешь? Их просто не было в моей жизни…

Ни спонтанных объятий, ни поцелуя. Ни сказанного шепотом доброго словечка… Прочитанной на ночь сказки…

Катя – никакого внимания!..

А что это за родители – если они не воспитывают? Если они не смотрят на меня – когда я смотрю на них?!

Я видел их раз в квартал в лучшем случае – а бывало, и раз в год! Приезжали – ко мне? Нет, я был довеском, говорящим предметом интерьера – на котором можно спуститьсвою злость…

Когда они появлялись – думаешь, я получал ласку и нежности?.. Порцию грязи! Порцию шлепков и подзатыльников!

Мне всегда надо было заслужить их любовь и уважение – но сделать это практически невозможно…

Надо было сделать что-то выдающееся… Что-то легендарное…

Я впахивал в учебе на грани сил – чтобы услышать в конце: «Неплохо – но мог бы и лучше»…

Я не могу им этого простить.

Они до сих пор думают, что я ничтожество… Они жалеют, что усыновили меня.

Но все увидят.

И они – увидят.

Я добьюсь!..

// В айсе дети получают недостаточно любви и внимания.

Екатерина в тот час подумала, что Эдвард хоть и говорит, что ненавидит мать и отца, – но все равно в глубине души их любит. Иначе – зачем ему их признание?..

А вот Татьяне Эдвард рассказал о своем будущем и жизненной цели.

Эдвард сознательно созидал свою жизнь как некую историю, которая имеет завязку, кульминацию и развязку. Он говорил, что его история останется в веках – это цель его существования.

И главное – у Эдварда был план, как этой славы достичь.

Эдвард считал, что все люди ищут счастья, смысла своего существования – и какое-то дело, к которому они могли бы приложиться и почувствовать себя хотя бы на время частью целого. И, как следствие, истории таких людей – это истории поиска счастья, смысла и приобщения к чему-то большему.

Но с точки зрения эстетики – это скучно, указывал Эдвард. В памяти человечества остаются не счастливые или горькие, не осмысленные или бесцельные – а только интересные истории. И чтобы история жизни стала Легендарной – надо пытаться жить не счастливо-осмысленно, а интересно – и это главное. Поэтому в своих поступках должно руководствоваться не разумом и не сердцем – а эстетикой развития сюжета.

История жизни Эдварда станет всемирно известной – так как он всегда выбирал наиболее эстетически интересный путь жизни. В результате Эдвард частенько совершал несуразные выходки, которые делали его несчастнее…

У Эдварда была железная уверенность в том, что однажды он прославится. В мире он воспринимал себя всадником, едущим через толпу крестьян к сияющему дворцу…

Он восхищался знаменитыми айсайцами: Ивицким (чья смерть, по мнению Эда, задержалась лет на сорок), Магнуссоном (которому нужно как можно скорее отдать концы, чтобы не стать как Ивицкий) и Сахи (этому следует грациозно умереть). Истории видных «шимпанзе» Эдвард анализировал со всей тщательностью и безжалостностью, как биолог – дохлых букашек через микроскоп.

Однако в качестве побочного эффекта своей идеологии Эдвард на окружающих смотрел не как на людей – живых, одушевленных существ со своими чувствами и мыслями. А как на неоконченные и зачастую скучные истории.

Человек для Эдварда становился арт-объектом, внезапная и яркая смерть которого была бы, скорее, кстати…

А если глядеть на людей как на сюжеты – им невозможно сочувствовать. И их гораздо легче убивать.

На второй-третий день Эдвард начинал тяготиться девушкой – и брался подготавливать ее к смерти. Ему заранее хотелось объяснить, почему он ее убьет.

Эдвард желал наполнить гибель девушки смыслом – и в первую очередь убедить в необходимости ее убийства самого себя.

Он заводил разговор о смерти, который был отрепетирован у него, как мантра, практически дословно на многих жертвах.

– Вот – смерть!.. Вроде бы в корне отвратительное явление, если вспомнить все эти кишки и розоватый мозг, растекшийся под ступней, и прочее. Но включи воображение, поднапряги извилины – я введу тебя в тему!..

Понимаешь, тут надо смотреть шире, чтобы понять, что смерть – это фундаментальная и первостепенная красота, которая дана нам в жизни. Вот скажи, Татьяна, что может быть важнее и красивее в этом мертвом и беспощадном для человека мире – чем, собственно, сама его жизнь?

Как можно сравнивать красоту какого-нибудь автомобиля – и красоту жизни? Красоту природы (я имею в виду дохлой природы, пустыни и скал) – и красоту жизни?

Твою красоту – и красоту жизни?

Понимаешь? Жизнь – это чудо, это самое красивое и чудесное, что существует в нашей Вселенной.

А что есть жизнь? Запомни, моя несмышленочка: любая жизнь – это история. Родился, прожил – и умер. Базовый сценарий – один и тот же как для человека, так и для червя.

Но у человека – какое различие сюжетов! Какие есть прекрасные сюжеты, по которым пишутся книги, снимаются кино, которые вдохновляют нас и поучают – а какие есть отвратные, банальные и бессмысленные!

Пустые истории!

Пустые жизни.

Смерть – это конец и венец истории, яркая точка в человеческой судьбе – и почему-то воспринимается всеми негативно. А ведь смерть – тоже прекрасна! Ее надо воспевать!

Смерть Сократа – великолепна, не так ли? А смерть Христа – так вообще изумительна! Даже Герострат – и тот собственной гибелью переписал свою посредственную историю в нечто… съедобное.

Чего, скажи мне, стоят их жизни – без их смертей?..

Ноль! Их истории живут в веках, передаются из уст в уста – благодаря тому, как они умерли, а не как они жили.

Смерть даже убогую, скучную жизнь-историю может превратить в нечто прекрасное и вечное – и, наоборот, увлекательная жизнь свернется невзрачно и неинтересно из-за несвоевременной, чаще всего припозднившейся смерти…

Любая жизнь может выйти как красивой, так и отвратной – и все зависит от того, в какой момент и каким образом поставить точку…

Ты уяснила? Ты… согласна?

Кивни!..

Умница… Итак, жизнь – это самое прекрасное, что есть во Вселенной. А смерть – это самое важное, что есть в жизни.

// В айсе исповедуют культ смерти.

За проведенную в Москве неделю Эдвард убил двух девушек. Каждой перед смертью он говорил, что это – ради ее известности.

Труп Екатерины он запихнул в морозильник видного грузинского ресторана на Арбате. Популярность ресторана даже повысилась – но только среди московских силовиков и каннибалов, вскоре он прикрылся.

А Татьяну Эдвард обнаженной распял на звезде торгово-развлекательного комплекса «Атриум» – он решил внести свою лепту в развитие современного искусства…

В итоге стихотворение о Наташе Эдвард написал сразу о трех девушках. Озаглавил его «НЕТ» – Наташа, Екатерина, Татьяна. Вот оно:

Бурлила кровь в глубокой ране,

И грудь – застыла навсегда.

Пусты глаза – затихли ураганы.

Не будет больше гневаться она.

Пускай. Судьба ее печальна,

Финал же – поэтичен и красив.

Она была никем – но стала Тайной,

Лишь землю кровью оросив.

Душа ее покоится в нирване,

А плоть познает менее утех.

Но смерть ее почти что филигранна.

В конце – она нашла успех.

После убийств девушек Эдвард проводил день в отеле – в тишине, ни с кем не разговаривая. Утром отмокал в ванне; в воду добавлял пару колпачков пены с запахом кокоса – Эдвард был фанатом этого аромата. Затем читал книги, которые делились у него на Литературу и макулатуру. Вторую категорию не дочитывал – и сразу же сжигал в камине или ведре.

Вечера проводил, нагловато и дерзко усмехаясь Левитану и слушая ASMR-видео любимых ютуб-блогерш. Те ласково и нежно – как любящие матери – полуразборчиво шептали и издавали всяческие звуки. А Эдвард лежал в наушниках, улыбался и наслаждался покалываниями на коже и в целом приятными ощущениями…

Порой он доставал карманные часы. На задней крышке были выгравированы парусник и сбоку – иероглифы. Эдвард гладил гравировку и вспоминал свою первую няню…

Ее звали Эльба – веселая немка лет пятидесяти с крупными формами и добрым сердцем. Она всегда защищала Эда перед родителями, жалела его – и не уставала поражаться тому, что мальчуган в возрасте трех лет мог разговаривать уже на пяти языках. Это конечно было вранье: любой айсаец общается и читает абсолютно на всех языках, кроме искусственных.

Эдвард первую няню любил безумно. Он ходил за ней из комнаты в комнату, ловил и повторял каждое ее слово…

Однажды, когда ему было четыре, Эльба принесла серебряный портсигар. Это был подарок выпивохи-мужа, которого она давеча вытурила из дома. Эльба попросила перевести надпись.

Муж говорил, что знакомый азиат за пару бутылок китайскими иероглифами к паруснику приписал «Шел парусник – моя любовь к причалу Эльба». Он на чем свет клялся, что это правда, – и на коленях умолял простить его за один постыдный проступок, детали которого Эльба четырехлетнему малышу раскрывать не стала. Эльба думала, что текст не похож на выдумку: ничего более поэтичного в голову ее дурака прийти не могло. Но ей хотелось доказательств: веры словам пропойцы у нее не осталось.

В реальности иероглифы оказались японскими, а надпись гласила: «Если ты вышел в море за рыбой, не брезгуй и креветками». По смыслу это идентично русскому «Лучше синица в руках, чем журавль в небе»…

– Ах ты старый хрен! – вспыхнула Эльба. – Креветка?! Это я – креветка?! Я тебе устрою, черт бы тебя побрал, креветку!..

Портсигар она отдала Эду – позже он переплавил его в корпус карманных часов. Это единственная вещь из детства, с которой Эдвард никогда не расставался…

Кроме часов, для него были важны два блокнота: книжка его стихотворений набело и черновая. Эдвард считал, что он пишет о смерти так, как никто до него не писал – ни среди людей, ни уж тем более среди айсайцев. Он создавал Новую поэзию, чрезвычайно ей гордился – и его злило, что его стихами никто не проникался.

– О смерти писали если не все, то многие… Лорка, Петрарка – у него много про смерть… Меня раздражает, что ты, Томас, необразованный мудак, – не знаешь этих имен! Кому я говорю?.. Стенка и та больше впитывает, чем твоя тупая башка!..

Но для введения возьми сонеты Петрарки – допустим, 303-ий или 352-ой. Или Омара Хайяма. В целом у испанцев и португальцев куча стихотворений про смерть.

Однако – смерть, да – но в каком контексте? Все больше печаль и грусть! Все тошно и в слезах, одни сопли!

Мер-зость!

Смерть – это в первую очередь не отказ от жизни и не прощание с близкими и миром. Умирание – это наиярчайший и важнейший миг жизни! Это – восторг, а не грусть!

Это – пафос, а не печаль!

Когда я убиваю, допустим, какую-нибудь «вагину» – мелкая, неинтересная история, – я не просто ее убиваю. Я привношу в ее жизнь смысл и красоту – делаю ее историю через выразительный конец лучше и прекрасней, чем она когда-либо могла стать!..

Вот только у древних греков, на заре человеческой цивилизации, были неплохие стихи… Они знали толк в славе. У Сапфо, например…

«Срок настанет: в земле будешь лежать, ласковой памяти не оставя в сердцах. Тщетно живешь!..

Так и сойдешь в Аид, тень без лика, к толпе смутных теней, стертых забвением…»

Мой конец будет ярким…

И твой конец, Томас, – тоже.

В начале их путешествия Эдвард любил огорошить Томаса, декламируя ему по черновой, пока тот рулил из пункта А в пункт Б:

– Слушай, Томас! Это про тебя!

Взгляни! Твоя история ничтожна.

Лишь умер, но уже – забыт.

Пойми! Тебя и вспомнить будет сложно:

Ты жил, как паразит…

Ну как?.. Я думаю, это лучшее из всего, что я написал…

Томас был совершенно глух к поэзии: из всего четверостишья он понял лишь то, что его ни за что ни про что обозвали паразитом. С этим он внутренне согласился – как и со всем, что говорил Эдвард…

Спустя примерно год совместной работы Эд сдался вразумить Томаса и приобщить его к музе. Он начал читать «вагинам» и проституткам – так он за глаза называл девушек, которых подцеплял в клубах, а затем убивал. Но и тут он злился, что они его не понимают, или не хотят понять – или даже в принципе понять не могут из-за своих «куриных мозгов».

– Так зачем вы тогда читаете им? – спросил однажды Томас. – Можно ведь умным читать. Как вы.

В ответ Эдвард хотел огрызнуться – но потом надолго задумался. В итоге он грустно ответил:

– Потому что проститутки, Томас, хотя бы делают вид, что слушают…

// В айсе говорят, но не слушают.

Сам Томас все время ожидания в Москве примеривал непривычную для себя роль сиделки. Пока Эд работал – он кормил, поил и ухаживал за ребятами. Он был полностью за них в ответе, как мать за детей. Он не выходил из отеля без особой надобности, а все вещи и продукты приносили курьеры.

Объективно работа оказалась плевая: большую часть дня Томас сидел, попивал горячее молоко (любимый напиток), рассасывал кисловатые леденцы (заветная сладость) и вязал-вязал-вязал. Но переживал Томас бурно – и в целом он даже не понимал почему.

Он сваливал все на ответственную и тяжелую задачу, которая взгромоздилась на его плечи. Все поручения Эдварда Томас делил на простые, сложные и невыполнимые. Следить за сферами для него – задание очень сложное. Оно требовало от Томаса принятия множества мелких самостоятельных решений – а каждое такое предварялось мучительными размышлениями и сомнениями.

Томас в принципе не считал, что он может сделать что-то правильно. Ему с самого детства говорили, что он тупорылый и бесхребетный – и все всегда делает неправильно…

Поэтому даже такая мелочь, как, допустим, покормить сейчас или через полчаса, – для Томаса настоящая дилемма.

Вдобавок Томас ужасно не любил одиночество – а в пустой комнате он чувствовал себя некомфортно, небезопасно. Страшный мир наваливался, сдавливал его бетонными стенами. Томас ощущал тревогу – а руки сами собой начинали дрожать. А тут еще спящие сферы, которые, хоть и маловероятно, но могли очнуться – и что тогда ему делать?

Томас будто сидел на пороховой бочке, которая в любой момент могла взорваться.

Костя – Эдвард дал ему кличку «Рвань» из-за особенностей сферы – спал мертвецки. Эдвард усыплял его капитально – за него и его здоровье Томас не слишком переживал. Был, правда, момент, когда тот чуть не умер: Томас вернулся из управления ФСБ на новой машине – а Рвань лихорадило так, что Томас рискнул разбудить беззаботно храпящего Эдварда… Но затем паренек пошел на поправку. Полностью его вылечили во время перелета в Москву: сквозная рана затянулась свежей красноватой кожицей.

По уставу «Айсы» Рвань следовало крестить прилюдно и формально – на особой церемонии. Хотя по факту он давно не сфера.

Желтая дырявая оболочка исчезла еще в процессе лечения по дороге из «Малины Хосю». Что поделать – пришлось использовать чересчур сильный контроль, чтобы вернуть паренька с того света.

Однако правила есть правила – и до момента Крещения с Рванью будут обходиться как с обычной сферой.

А вот Тимур – Эдвард звал его «Гибсон» – мог проснуться в любой момент.

Сфера Тимура была ярко синяя и покрывала его полностью – от этого айсайцам казалось, что кожа у Тимура цвета индиго. Эдвард долго подыскивал кличку: «Черника», «Сапфир», «Кит», «Медный купорос» – но все не то.

Наконец он вспомнил, как в фильме «Храброе сердце» Мел Гибсон бегает и крушит численно превосходящих врагов с обмазанным синей краской – для устрашения – лицом.

Тимур тоже бесстрашно ворвался в дом Турановых – и напал на айсайца Томаса.

Смелый и синий – «Гибсон».

К сожалению, на Гибсоне нельзя было использовать мощный контроль – порушился бы его барьер. А максимум, что может легкий, – это удерживать Гибсона в глубоком сне. Поэтому Томас на всякий добавлял в пищу сфер снотворного, а одну из рук всегда приковывал к ножке кровати.

За время няньканья Томас проникся к ребятам – и вскоре начал относиться к ним как хороший крестный – к своим крестникам. О реальной чести быть чьим-то крестным Томас даже не мечтал.

В организации узнали про две взрослые сферы, очень удивились и обрадовались – и назначили день Крещения, который совпадал с Выпускным. Однако из-за того, что Эдвард заартачился – он не хотел делиться славой и всеобщим вниманием ни с кем, особенно с выпускниками, – Крещение перенесли на три дня.

Стало ясно, что Эдвард станет официальным крестным Рвани (так как по факту его уже крестил), а вот кто крестит Гибсона – вопрос пока не решенный. Наверняка это будет большая шишка из Центра, думал Томас. Возможно, сам Аксель Херисон или кто-нибудь из завфаков: Дэмин Лу, Адель Тизонье или крестный Томаса завучфак Роберт Вен.

Все-таки взрослая сфера – это редкость в нынешние времена. И крестить ее – в высшей степени почетно.

Столь великая ценность Гибсона в глазах «Айсы» дополнительно нервировала Томаса. В итоге на нервной почве у него обострился псориаз – кожная болезнь в виде красных шелушащихся сухих бляшек по всему телу.

Зудели и болели невыносимо, они постоянно отвлекали и раздражали еще сильнее. Поначалу Томас натирал правое плечо, локти и ладони салициловой мазью – из-за чего в комнате разило парафином. Но мазь не помогла: псориаз развился на голову – и теперь казалось, что у Томаса обильная перхоть. Затем пробились бляшки на левой щеке и подбородке, а ногти расслоились – стали неравномерного цвета. Томас начал принимать гормональные препараты – появилась сухость губ и постоянные приступы жажды; он запивал ее молоком.

Тривиальная встреча с людьми становилась вызовом. Каждый раз, когда курьер чего-нибудь привозил, Томас старался по максимуму скрыть тело под одеждой. Если курьер замечал – а он замечал почти всегда, так как от боязни у Томаса, как у наркомана в период ломки, тряслись руки, – Томас сразу же пускался извиняться и оправдываться.

Он чувствовал, что виноват или его обвиняют. Томас объяснял, что это незаразно, генетика, неизлечимо.

– Простите, – повторял он. – Это отвратительно, я знаю… Простите…

Томас очень стыдился своей болезни – и скрывал ее как мог. Она появилась у него в девятом классе: сначала он говорил, что это аллергия на мандарины, – но детям без разницы. Два последних года в Центре его клеймили паршивым и прокаженным и всячески сторонились…

// В айсе чураются людей с кожными заболеваниями.

И чем сильнее Томас нервничал – тем больше он вязал. Вязание очищало его мысли от тревог; давало на первый взгляд сложную задачу, которая дробилась на множество простых – петелька к петельке, ряд за рядом.

Томаса восхищало то, что всего четыре вида петли порождают колоссальное разнообразие узоров. Простое и успешное действие – вязание – приносило ему уверенность в себе и близкое к умиротворению медитаций спокойствие. Кое-где, чтобы не сбиться, следовало считать – и элементарный, повторяющийся счет до четырех или шести – тоже утешал.

За пару лет с тех пор, как он заинтересовался ТВ-программой для домохозяек (Эдвард дрых после очередного загула), Томас освоился вязать вполне сносно. Однако он специально не торопился: ему нравился сам процесс.

Он получал почти что сексуальное удовлетворение, когда вязанка плавно перетекала со спицы на спицу. А когда стержень освобождался – успех, чувство выполненной задачи. И его поражало, что он, Томас – этот тупорылый, бесхребетный Томас, – своими руками может создать что-то красивое…

Иногда он как будто отрывался от своего тела и с удивлением обнаруживал, как его руки сами по себе – по волшебству – плетут. Он поражался плавным и запутанным движениям собственных запястий и пальцев – и думал: «Неужели это мои руки… Томас, вот это да…»

В своей жизни Томас гордился двумя вещами: научился вязать на спицах – и водить автомобиль (хотя, по правде, он преимущественно повторял движения впередиидущей машины, без «напутствующего» он вел как на иголках).

Сейчас Томас вязал в основном примитивные вещи: шарфы, шапки и штаны – все на детей (одежду он отдавал в сиротские дома). Пробовал свитера различных вязок, потихоньку осваивал мудреные раппорты.

Но у него была цель – научиться вязать кукол, как Марила.

Марила – это его девушка. Томас прятал ее от Эдварда…

Марила – короткостриженная пухленькая женщина пятидесяти трех лет, в прямоугольных роговых очках, с обаятельной улыбкой и пылким желанием начать новую жизнь. Две ее дочери уже выросли и жили отдельно – миссия выполнена.

Дети ушли – но под этим «ушли» скрывалась настоящая дыра в ее сердце. Марила была из тех женщин, которые отказались от карьеры и жизненного стиля ради своих чад. И в тот момент, когда дочки начали жить самостоятельно, Марила ощутила себя покинутой – даже, пожалуй, преданной.

Будто ее использовали – и затем выбросили за ненадобностью…

Брак вскоре после ухода детей мирно распался – особых чувств между супругами не осталось. Сейчас Марила переживала вторую молодость. Она наконец занималась тем, к чему у нее лежала душа, – и при этом чувствовала свободу и радость от жизни.

Познакомились они с Томасом в Варшаве на выставке кукол, где Марила заняла второе место, хотя должна была победить. На конкурсе она представляла коллекцию девочек, каждая высотой сантиметров пятнадцать. Мастерски вышитые крючком, на проволочном каркасе, набитые синтепухом, со съемной одеждой. Девочки были невероятно красивые, но главное – будто живые. Они так и просились хохмить и строить моськи.

Жюри оценили сверхтонкую проработку деталей и авторский стиль – но победу отдали комплекту «семьи»: мама, папа и шесть карапузов. По мнению судей, необходимо было «поддержать семейные ценности и традиционный уклад среди подрастающего поколения поляков»…

Марила продавала кукол по пятьдесят евро за штуку – и их раскупали, как горячие пирожки.

– Это… с ног! Поразительно! Вы… вы очень! И многое… Мисс, я в восторге! – признался ей Томас, выкладывая полтинник, – и как-то само собой у них наладилось и пошло-поехало.

О том, что Томас убивает людей, Марила, разумеется, не знала – думала, он полиглот и международный торговый представитель итальянской мебельной компании, работает с напарником по Восточной Европе. Про Эдварда Томас рассказывал, что он парень ответственный, честный и откровенный, а в душе добрый и справедливый – Томас хвалил те качества, которые любил и в себе. Томас гордился тем, что в свои двадцать Эдвард уже лучший в их деле – да вдобавок еще сформировал новейшее направление в стихах. Эдвард был необычайно талантливый, с великим будущим…

Томас мог превозносить напарника бесконечно – и Мариле это не нравилось. Она считала, что жизнь Томаса переполнена им. Проблемы Эда были его проблемами, он переживал их как свои собственные или даже, пожалуй, сильнее. Затруднения Томаса, как и сам Томас, значения не имели, а вот Эдвард – фигура масштабная, и даже крохотная его проблема – была, мол, масштабной.

Еще Марилу раздражало, что Томас постоянно и беспричинно принижает себя в разговоре. И она, конечно, не знала, что по факту ему всего двадцать пять – думала, около шестидесяти…

Марила у Томаса – вообще первая в жизни женщина. В юности он был чрезвычайно непопулярен. В «Айсе» так: либо ты на вершине – и отношений с тобой хотят сразу все; либо ты лох днищавый – и никому не интересен даже за доплату…

Роман длился полтора года – преимущественно во время отлучек Эда по «внезапным делам». Эдвард покидал Томаса, бывало, на пару недель – и тот оставался совершенно один в незнакомом городе чуждого мира… Томасу было невыносимо – и он звонил Мариле.

Томас чувствовал, что в их отношениях следует переходить на новый этап – но не знал как, да и вообще стоит ли; этот стресс был дополнительным источником его псориаза. Марила ему нравилась, но между ними было многовато вранья с его стороны.

А главная проблема в том, что она человек, а Томас – айсаец.

Их с Эдвардом с детства воспитывали с осознанием, что они так или иначе – существовало много теорий – превосходят людей. В организации сексуальные отношения с Homo sapiens со временем осуждались все строже.

Эдвард отбрасывал мистические версии происхождения айсайцев и утверждал, что они новый вид, появившийся в процессе эволюции, – Homo aisaensis. И, следовательно, серьезно водиться можно только друг с другом.

Не будет же человек строить крепкие отношения с австралопитеком?..

// В айсе есть высшие и низшие расы.

На самом деле даже убийство человека Эдвард не считал полноценным убийством. Вот айсайцев убивать категорически нельзя, а людей – нежелательно, если нет повода.

Так человек смотрит на ползущего жучка: не раздавишь – и ладно, а растопчешь – никто в тюрьму не посадит, но головой покачают.

У айсайцев была своя мораль, но по сути она ничем не отличалась от человеческой: с низшими животными можно поступать как заблагорассудится…

Эдвард не испытывал совершенно никаких мук совести, кромсая людей направо и налево. В зависимости от настроения и контекста он относился к ним как к шимпанзе, к насекомым – или как к бездушным мастурбаторам-вагинам.

Ни один нормальный человек не будет строить серьезные отношения, говорил Эд, с шимпанзе, насекомым или мастурбатором. Идеальные отношения для Эдварда – равные, с амбициозной айсайкой. У нее должен быть нос Ахматовой и интересная история… И желательно, чтобы ее звали Беатриче и ей была небезразлична поэзия.

Сам Томас разумом вроде и понимал, что айсайцы – другой вид. Но сердцем – не мог перестать видеть в людях равноценных себе.

– Ну вот есть же руки, есть голова… Ведь все то же, что… как и у нас. Ну, контроль, сферы, нити – но ведь не этим человек – человек. А душой!.. Душа – это главное! А чем они разнятся – наши души?.. Вот не нашел я… Может, я не знаю… Но да.

Вот Марила. Она самое доброе и ласковое существо из всех, что Томас встречал, – и какая ему разница, что она не айсайка, а человек. Она научила его отдавать деньги левой рукой, а принимать правой – тогда, убеждала она, у Томаса всегда будет водиться наличность.

Благодаря Мариле Томас начал за собой следить: в Центре у него развилось наплевательское отношение к собственной внешности. Это она обучила его игре в геокэшинг: теперь по утрам, если не было дел, а вязать не хотелось, Томас гулял по городу и искал тайники. Обменивал брелоки и перевозил лягушек и жучков-путешественников, если им было с Томасом по пути.

Марила единственная из всех сказала: «Не извиняйся. В этом нет ничего, за что тебе стоит извиняться. Все хорошо», – и обняла его, когда Томас пытался невнятно объяснить присутствие бляшек…

Она подбадривала его, чтобы он продолжал вязать. Первый в жизни подарок Томас получил от нее: она связала две куклы, одна – «Марила» – была очень похожа на нее, а другая – «Томас» – на Томаса.

Томас всегда засыпал с мыслями о ней и в обнимку с «Марилой»…

Томас совершенно не понимал, как к Мариле можно относиться как к насекомому, шимпанзе или бездушной вагине. Он ее любил. И он боялся, что Эдвард убьет ее – если узнает о серьезности их отношений.

Про Марилу Эдвард пока ничего не знал. Не потому, что Томас умело скрывал. Дело в том, что Эдвард мало интересовался жизнью Томаса. Он считал, что давно про него все выяснил.

А еще Томас подозревал, что даже не воспротивится, если Эдвард вознамерится убить Марилу. Ведь Эдвард – голова, а он, Томас, – тело…

За неделю пребывания айсайцев в Москве ФСБ сделало на похищенных Костю и Тимура европаспорта.

Все-таки только в России служебные корочки вкупе с выдвинутой челюстью действовали как «Сезам откройся» на любые двери – и позволяли не отвечать на вопросы… А в Евросоюзе они станут красной тряпкой для быка и распахнут лишь двери за решетку.

В документах Тимур и Костя соответственно звались Илья Никитич и Добрыня Попович. Их сфотографировали с закрытыми глазами. Открытыми их подрисовали в «фотошопе».

По легенде ребята «пребывали» в атонической коме с диагнозом черепно-мозговая травма. Ехали за экспериментальным лечением во Францию. Все подтверждающие бумаги и рентгеновские снимки из московской больницы были настоящие – но не их, а других пациентов.

// В айсе фальсифицируют.

Айсайцы вылетели в Штутгарт и успешно обустроились в небольшом отеле в ожидании самолета в Нант.

А вот дальше – начались «приключения»…

Эдвард вздохнул, хлопнул себя по коленкам – и поднял Левитана. Объявил, что собирается ненадолго уехать по личным делам в Баден-Баден.

Сфер он оставляет на попечение Томаса. Если с ними что-то случится – он Томасу башку оторвет и на кол насадит.

Приедет завтра вечером…

В Баден-Бадене в настоящий момент жила его семья. Эд хотел похвалиться достижениями, поимкой двух взрослых сфер – и подарить родителям Левитана…

Мама и папа Эдварда прошли через европейский Центр. Они были в элите недавно сформированных студсовов и поддерживали Красного директора в его «начинаниях». Встречаться они стали еще в средних классах – а после выпуска лет пять умиротворяли в Австрии и объединенной Германии.

Затем осознали, что им на благополучие мира плевать с Эйфелевой башни… И на «Айсу» чхать. И вообще на всех вокруг.

И начали жить только ради себя…

Сейчас они изредка сигналили в Центр касательно столпов и нитей, – дабы пользоваться привилегиями, которые даются членам организации, – но в целом на долг айсайца забили. Они жили как богачи и аристократы. Ни в чем себе не отказывали, постоянно путешествовали и селились в лучших отелях мира.

В основе их любви кипела звериная страсть – очень склочная. Они не могли долго жить вместе: постоянно ругались и были готовы глотки перегрызть. Но и в одиночестве, без половинки, – они лезли на стенку.

Их неимоверно тянуло друг к другу – а затем с не меньшей силой отталкивало. Обожание у них чередовалось лютой ненавистью.

Кроме них, ничего на свете не существовало…

И они на самом деле не хотели усыновлять Эдварда.

// В айсе похищают детей.

Эдвард был найден в Албании и похищен у настоящих мамы и папы в возрасте пяти месяцев. В Воспитательном он показал отличные результаты на умственных тестах – и считался одним из лучших вариантов на адоптирование.

Усыновили его частично под давлением организации («Айса» то и дело посещает бездетные пары айсайцев с просьбой принять ребенка) – но в целом импульсивно, на волне эйфории, в момент, когда его будущих родителей неимоверно тянуло друг к другу.

К сыну они относились как к зверушке – потискать, подразнить, посмеяться, не более. Все воспитание они спихнули на женщину по имени Эльба – а сами продолжили колесить по миру и развлекаться.

Возвращались они чаще всего в периоды разрывов и – по одиночке.

Ненависть на партнера всегда падала на невинного Эдварда. Они вызывали его к себе, спрашивали об успехах – и затем обесценивали их. Долго его ругали и осмеивали – а в конце доводили до слез и брались за ремень или контроль.

Пара недель жизни рядом с одним из родителей становилась для Эдварда адовым испытанием. Он всячески и безуспешно старался заслужить их любовь…

Фактически Эльба была не няней, а настоящей матерью: до четырех с половиной лет Эдвард жил в семье Эльбы и ее мужа. Родные дети уже выросли и покинули отчий дом – и Эльба заботилась об Эдварде как о собственном ребенке. Правда, за внушительную плату. Это позволило ей бросить работу воспитателя в садике – и накопить достаточно денег на свадебные подарки своим сыновьям.

Но как суррогатной матери тяжело отдавать малыша – так и Эльбе становилось мучительно, когда Эд на пару недель уходил к приехавшему папе или маме. В эти моменты наваливалось осознание, что Эдвард ей не настоящий сын – и что она просто временно его опекает.

И ей было невыносимо больно видеть зареванного голодного мальчугана с красными от ремня ягодицами – который, уткнувшись в ее подол, кричал, что родители его не любят…

// В айсе не любят своих детей.

Эльбу повесили у Эдварда на глазах – на потолочном крюке. Родители посчитали, что их чадо слишком прикипело к «человечишке» – а «человечишка» непомерно зарвалась, чтобы указывать им, как воспитывать их ребенка.

От рывка шея Эльбы сломалась и вытянулась, язык вывалился изо рта, кишечник опростался. Вид качающейся няни и смердящая вонь – преследовали Эдварда всю жизнь. Воспоминание было чересчур яркое и настоящее – будто каждый раз он возвращался в тот миг, когда от ужаса и потрясения не мог пошевелиться…

Сейчас-то он понимал, что Эльба – всего лишь «насекомое» – и родители все сделали правильно… Однако флешбек до сих пор холодил сердце и омрачал взгляд.

С тех пор маленький Эдвард стал агрессивен, импульсивен и жесток – ужасом для будущих нянь и радостью для мамы и папы. Всех последующих сиделок при посредстве родителей Эдвард убивал сам…

Он чувствовал вседозволенность и – что бы он ни делал – глухую тоску в груди…

Эдвард старался, как ошалелый, хотя бы раз заслужить похвалу и признание. Он погрузился в учебу: с пяти лет к нему приходили лучшие учителя и репетиторы, какие только находились в немецких городах (после очередной «смены» няни Эдвард всегда переезжал). С тринадцати лет он жил как взрослый – самостоятельно, в одиночестве.

К этому времени Эдварда уже никак нельзя было потискать как зверушку. Родителям он стал совсем не интересен. С другой стороны, в них проснулось реальное желание воспитывать ребенка – и они удочерили Рокнессу, однолетнюю девочку из Центра…

В четырнадцать Эдвард совершил первое изнасилование.

// В айсе насилуют.

Девушку он тогда не убил, случился публичный скандал – и пришлось просить вмешаться «Айсу». Эдвард отделался подзатыльником и чопорным указанием отца впредь быть осторожнее и следов не оставлять…

В шестнадцать родители впервые взяли его с собой в путешествие. Эдвард думал, что вот оно – наконец-то его признали. Но по факту он был на ролях посыльного и мелкой прислуги – а жизнь превратилась в череду унижений и пренебрежений.

Эдвард сбежал…

В семнадцать он сдал Испытание – и с тех пор три года колесил по белу свету и умиротворял с Томасом.

Сейчас Эдвард как победитель и триумфатор возвращался домой. С собой он вез военные трофей – две взрослые сферы – и сувенир на память, «Вечерний звон» Левитана.

К искусству и культуре людей Эдвард, как в целом и все айсайцы, относился терпимо. Его кумир Ян Магнуссон не раз напоминал, что «человеческая культура – источник нашей». Так, к примеру, люди хоть и свысока смотрят на неандертальцев – но с интересом изучают их наскальные рисунки.

Картина не оригинал, но это не важно: нельзя было явиться с пустыми руками.

Папы на месте не оказалось… Дверь открыла Рокнесса – сейчас ей было семь лет и выглядела она несчастной и осунувшейся, как крепостная девка в услужении Салтычихи…

Рокнесса безразлично изучила самодовольное лицо брата – и ушла оповестить мать.

Мама задумчиво замерла у окна – мерцала, как далекая, недостижимая звезда в равнодушной космической тьме… На ней – черное атласное платье с глубоким прямоугольным вырезом, колье из белого золота и серьги-подвески с рубинами. На ногах – серебристые туфельки. На голове высилась – как ядовитая улитка-конус – поднятая контролем прическа.

Мать была прихорошена, будто собиралась в свет. Она одевалась так каждый день в ожидании возращения мужа…

Мама приняла Эдварда без улыбки – и даже мельком не взглянула на его подарок. Приказала приставить Левитана к стенке… Затем кивком головы указала на кресло.

Эдвард покорно сел – а сама она грациозно приземлилась в углу дивана, напротив. Закинула ногу на ногу – и закурила сигарету на длинном эбеновом мундштуке. Минут пять молча смотрела на сына – три года его не видела.

Эдвард улыбался – и ей это не нравилось…

– Как твои успехи, мой мальчик? – спросила она.

Эдвард считал, что теперь ему есть, чем крыть.

Он в течение получаса рассказывал про свои достижения на поприще умиротворителя – он в топе, в первой двадцатке рейтинга. Затем – про поимку редчайших взрослых сфер. Теперь Эдвард – один из самых молодых крестных в новейшей истории «Айсы».

Буквально через несколько дней организация устраивает в его честь банкет. Ему по всем приметам уготовано великое будущее…

Мама может наконец-таки им гордиться.

В заключение Эдвард похвалился поэтическими успехами – прочитал ей стихотворение «НЕТ»…

Мама стряхнула пепел на пол – и осклабилась.

На вид ей было не больше двадцати пяти. Прекрасна, как Венера. На правой щеке чернела стильная родинка…

– Сынок, понимаешь… – протянула она. – Твои стихи как пролежни… Они у тебя от безделья. Ты подумай… Как о славе и почете может мечтать юноша… который днями напролет сидит на пятой точке – и сочиняет эти… вирши? Не пиши больше ничего, сделай милость.

Затем она сказала, что Эд конечно молодец, но в ее времена поимка взрослых сфер считалась, мягко говоря, бытовой ерундой… Он по-детски наивен и простодушен, раз думает, что это в принципе достойно уважения…

Успехи умиротворителя впечатляют, но их нельзя занести в портфолио – это по сути низкий и туповатый труд… Эдвард похож на дворника, который бахвалится тем, как замечательно он вымел двор.

А что он станет самым молодым крестным – так ведь и она крестная: крестила и усыновила его, Эдварда, – о чем они с мужем не устают сожалеть…

Эдвард снова ее разочаровал. Впрочем, почему снова – она уже и не ожидает от него чего-то стоящего…

Просто смириться с этим тяжело. Столько трудов на него потрачено…

Ему нужно повзрослеть. Срочно. Показать, что он настоящий мужчина – а не ребенок-переросток в облачных штанишках…

А за подарок спасибо – но впредь не стоит дарить всякую… мазню, которые Эд по невежеству посчитал искусством.

И пусть уже вылечит свою крапивницу – смотреть на него мерзко.

// В айсе родители унижают детей и обесценивают их заслуги.

Эдвард не помнил, как выбрался из отеля.

Ему было плохо. Он чувствовал себя брошенным и чрезмерно опустошенным. Разочарованным и разваливающимся – как худо склеенная обувь из Китая.

Его затопила тоска одиночества и чувство, что он никому не нужен. Хотелось убежать – просто подальше.

Туда, где никого нет.

Это чудо, что он не разбился на обратном пути, так как на дорогу он почти не смотрел. Эдвард ехал и думал – ехал и чесался, зудело все тело. Если бы трассу перебегала кошка – он бы с радостью ее передавил…

Так всегда случалось после бесед с родителями – так отчего же он раз за разом к ним возвращался?.. Зачем? Чтобы в очередной раз получить в лицо порцию грязи?

Чтобы ему напомнили, что он никто – и никем помрет?..

Как паразит…

Он вспомнил, как в тринадцать лет проник на крышу Коммерцбанк-Тауэра в центре Франкфурта-на-Майне – одного из самых высоких зданий Европы. Туда не пускали – но айсайцу с контролем все преграды нипочем. Подойти к краю оказалось до безумия страшно – высота там более 250 метров, а ограждения малые.

Ветер свистел и сдувал: любой порыв – и ты летишь вниз головой.

Но Эдвард превозмог страх. Он встал на самый край – и стоял до тех пор, пока боязнь не утихла.

Он справился – стал сильнее. Эдвард гордился собой.

Но затем на смену страха пришло другое чувство – одиночество, ноющая пустота внутри. Эдвард стоял на крыше небоскреба и думал: «Вот сделаю шаг – и все… Меня нет».

Кто прольет слезу? Кто его помянет?..

Родители – те пожмут плечами и заведут нового ребенка… А больше он никому не нужен.

Мир не замечал его жизни. И тихой смерти – тоже не заметит…

И в тот момент Эдварду стало так же плохо, как сейчас, когда он был за рулем.

Тогда он уселся на край – и, болтая ногами над пропастью, всерьез задумался: а не спрыгнуть ли?..

Его проверки на храбрость, успехи и достижения – бессмысленны. Зачем он это делает?..

Захотелось. Разом. Все. Закончить.

Он начал представлять себе, как заваливается. Съезжает с кромки – и падает…

Проносится мимо десятков окон – а люди за стеклами в ужасе открывают рты. Из их рук медленно валятся кофейные чашки – прямо на финансовую отчетность. Они подбегают к перилам – и смотрят вниз, охают.

На асфальте – под исковерканным детским телом – расплывается багряная клякса. Толпа сбирается, люди прикладывает ладони к губам…

Эдвард улыбнулся.

Да, все вдруг обратят на него внимание… Станут пересказывать друг другу истории о бедном подростке-суициднике, которого довела до ручки жизнь…

Он будет им сниться.

О нем напишут в газетах, снимут выпуск новостей. Может быть, его смерть настолько повлияет на кого-нибудь, что оставит психологическую травму…

До самого вечера Эдвард глядел под ноги, представлял свою смерть и ее последствия – и счастливо улыбался…

Пустота внутри постепенно исчезала – а на ее месте разливалось тепло.

Эдвард не стал прыгать – не стоило убиваться ради того, чтобы его заметили на пару секунд. Тем более сам он этого не увидит.

Внимания можно добиться гораздо более интересным способом…

Он – достигнет.

А сейчас… может, он недостаточно хорош? Наверно, мама права – и поимка двух взрослых сфер, свои стихи и достижения на работе – все это мало и до сих пор низко?

Ведь он способен на большее… Да, он может больше!

Надо написать такие стихи – чтобы ее пробрало. Нужно постараться!

Следует стать настолько известным и достичь таких высот – чтобы мама не смогла их проигнорировать. Чтобы она заткнулась – поперхнулась своею чертовой сигаретой и молча развела руками: «Да, Эди, я горжусь тобой!»

Он хотел видеть ее пораженное, ошеломленное лицо и неспособность найти, к чему придраться.

Она ожидает от него лучшего – и это в самом деле правильно, ведь то, что он совершил на сегодня, – лишь крошки с обеденного стола. Он может больше.

Да, Эдвард покажет, на что он способен.

Он станет Легендой… Напишет Великую историю.

Министр культуры… Уж она-то никогда не была министром культуры!

// В айсе дети не могут разорвать связь с токсичными родителями.

Подобные мысли привели его в чувство – восстановили рассыпающийся фундамент.

Однако дурное настроение никуда не делось. Эдварду все так же хотелось сделать что-нибудь плохое, а лучше – бессмысленно-разрушительное.

Переехать кого-нибудь. Размозжить голову. Выплеснуть злобу – чтобы кому-то еще было так же дерьмово, как и ему.

Может быть, убить кого-то таким образом, чтобы следа от человека не осталось… Чтобы все его навеки забыли…

Эдвард приехал раньше, чем рассчитывал, – гнал так, что двигатель задымился. Видимо, у него даже лицо перекосилось – красивый, как Аполлон, администратор провожал его пристальным взглядом весь путь от входа до лифта.

Эдвард понял, что что-то не так – когда обнаружил, что на ручке двери их номера висит табличка «Не беспокоить». Дверь при этом была не заперта…

– Томас, черт возьми, почему дверь открыта?! Остолоп! Чем ты занимаешься, мать твою?! Расфуфыренная блядь!.. Это у тебя нет чувства вкуса!..

А Томас – вот чем занимался.

Свернутый в кулек, он лежал между двух коек, на которых ранее спали сферы. Томас был избит и находился в отключке. Левая рука была прикована к ножке кровати. Лицо и затылок заляпаны кровью.

Рвань и Гибсон – сбежали.

Глава 3

К моменту пробуждения Тимур спал тринадцать дней – и, пожалуй, дрых бы еще столько же, если бы Томас додумался удвоить дозу снотворного. Но Томас ежедневно давал одинаковую – отчего к пилюлям у обоих сфер образовалосьпривыкание. Вдобавок прошло более суток с тех пор, как Эдвард в последний раз контролем посодействовал их спячке.

Просыпался Тимур тяжело, через очень тягостный сон – как оказалось впоследствии, вещий.

Он сидел за белым пластмассовым столиком на веранде кафе, в прохладе – под зонтиком. На главной городской улице было тепло и людно – по ней, как всегда, гуляла пестрая и развеселая толпа. Смеркалось. Из кафе доносилась оживленная болтовня ТВ-шоу. Тимур ни слова не понимал – потому что говорили на иностранном:

– Как вы думаете, Штрасс, почему наши власти отказались переделывать каток в форме полового члена?

– Видите ли… Потому что это настоящее искусство! Я полностью на стороне мэрии, Герберт. Настоящее искусство всегда должно возбуждать, будоражить!..

В ожидании Кости, от нечего делать, Тимур прислушивался к диалогу – и безуспешно пытался уловить его смысл. На каком языке они говорили?

Ему грезилось, что это тот самый библейский, который использовали при строительстве Вавилонской башни. Изначальная универсальная речь всех народов.

Тимуру казалось, что на праязыке теперь разговаривают все, – и из-за того, что он единственный ничего не понимал, он чувствовал себя отверженным…

Одиночкой.

Это добавляло тревоги. Тимур нервно стучал башмаком по брусчатке и выглядывал в вялотекущем людском потоке Костю.

И постоянно посматривал на вход кафе – ждал возвращения официанта.

Этот ловкий засранец таинственным образом принес ему неправильный заказ – и исчез, как капля росы в жаркий день. Тимур даже не успел возмутиться. Он заказывал фруктовый чай – с малиной и шиповником, свой любимый, – а на изящном, расписанным гжельской росписью фарфоровом блюдце кренилась грубая глиняная чашка. Она была со сколами и неровностями, словно первый опыт гончара.

В этом подобии чашки плескалась густая черная жидкость – видимо, кофе. Однако на взгляд Тимура, оно больше напоминало каменноугольную смолу или горячий битум. Вспомнилось изречение, что наша культура зиждется на кофе и бензине, причем первое вкусом напоминает последнее…

Поданная ему жижа настолько едко пахла смесью алкоголя и мышьяка – что Тимура тошнило. Они что, вздумали его отравить?

Он не собирался это пить. И он не будет за это платить. Тимур хотел, чтобы эту гадость сейчас же убрали – и принесли сладкий малиновый чай.

А это – пусть черт пьет.

– К тому же этот каток – новый секс-символ города.

– Правда?

– Да! Ранее у нас не было ничего столь символично фаллического, а ведь сам город – с его роскошью, спесью и амбициями людей – суть фаллос! Должно быть соответствие. Теперь у нас есть член, мы полноценны…

Тимур отодвинул блюдце к центру стола.

Отчего кофе принесли в настолько жуткой чашке? И почему – именно кофе с запахом алкоголя?

Тимур принципиально не пил ни кофе, ни спирт: ему не нравилось, что различные субстанции так сильно влияют на его поведение. Кофеин делает заведенным и нервным, а алкоголь лишает совести.

К тому же Тимур знал, что погань пить нельзя – не зря же от нее несло мышьяком.

Он уже подумывал встать и уйти – но вышло бы худо по отношению к Косте. Он сюда придет – а Тимура не будет. Черт его знает, почему они назначили встречу здесь… Говорил же: надо, как всегда, у Родничка.

– Но ведь дети, Штрасс! По катку же катаются дети!..

– Ну и что, что дети? Это ведь замечательно: людей нужно приучать к…

– К Фаллосу?

– …к Искусству с малых лет! Иначе потом будет поздно.

В этот момент от плывущей толпы отделилась и подошла к его столику черная, совершенно непроглядная Тень… Тимур настороженно на нее уставился.

По силуэту было видно, что она крепко сложена, налысо брита и имеет запущенную, переходящую в бороду щетину – это была Тень какого-то мужчины.

К ней сразу возникли противоречивые чувства. Тень была не враг, но абсолютно другая – и уже этим она несла угрозу. Так встречаются два пожилых, уважающих друг друга политика, которые искренне радеют за родину – но придерживаются диаметрально противоположных взглядов на ее будущее.

Тимур понимал, что и он, и Тень хотят одного, но – очень уж разными путями.

И за свой путь – они готовы передушить друг дружку в кулуарах.

Заняв единственный свободный стул, Тень вальяжно уселась напротив Тимура. Такой наглости Тимур удивился, но вида не показал. Уважительно и несколько опасливо кивнул.

Тень указала на кофе. В ответ Тимур мотнул головой и пожал плечами.

Потом понял, чего именно она просит, – и сделал движение рукой: пожалуйста, если хочешь – пей на здоровье.

Тень подцепила чашку черным пальцем – и начала, как показалось Тимуру, с удовольствием потягивать мерзкую отраву.

Как она может это пить? – изумился он.

С другой стороны, все логично: что нашему смерть, то немцу хорошо… Главное – от нас подальше.

– К тому же в данном случае дети – это необходимая часть замысла.

– О чем вы, Штрасс?

– Это по-старому новое дуновение, когда зритель становится невольным участником перфоманса – и таким образом насыщает его смыслом! Это живой элемент в мертвом искусстве. Альфа и омега.

Для наглядности представьте себе вид сверху. Одно дело – просто каток в форме полового члена, а другое – с множеством маленьких детей-сперматозоидов, которые носятся туда-сюда по яйцам и верх-вниз по стволу…

– Да! Я вижу! Это… грандиозно!

Тень высосала яд до дна и осторожно поставила чашку на стол. Благодарно кивнула.

Ну что, выпила? – подумал Тимур. – Теперь проваливай.

Он ожидающе уставился на Тень.

Тень ожидающе уставилась на Тимура. Она продолжала сидеть как ни в чем не бывало.

Тимур поежился от налетевшего холода.

Тень вообще в курсе, что ее стул – предназначен для Кости?

Молниеносно прибежал официант, бросил в лицо чек – и так же стремительно умчался.

Какого черта?! Тимур не будет платить за омерзительный кофе, который даже не пил!

Не вглядываясь в чек, Тимур смял его и выкинул на брусчатку. Что за цирк!

У него помутнело в глазах, свело живот. Тимур впился взглядом в Тень.

Что за дурацкая ситуация! Один из них лишний – и это определенно она! Ей следует освободить свое место. Сейчас же!

Или – ему…

Тень не двигалась.

Черт бы ее побрал! Сумасшедшая… Лучше самому пересесть. Тимур приподнялся – и вдруг ощутил, как по гортани у него разливается кипящая смола.

Чтобы не свалиться наземь – он уперся ладонями в стол. Закашлял кровью вперемешку с черной гнилью.

Столешницу забрызгало черно-красной субстанцией – а в нос ударил букет мышьяка и алкоголя.

Это же то самое отравленное кофе… Как же так?

Отрава заполняла все внутренности, прожигала насквозь. Тимур буквально чувствовал, как органы плавятся и деформируются.

Каждую клетку его тела выворачивало наизнанку. Он словно терял свою суть…

А тем временем Тень встала и подошла к нему. Нависла за спиной. Она терпеливо дожидалась смерти Тимура и возможности занять освободившееся место…

Не переживай, – будто сказала она. – Я дождусь Костю взамен тебя… Обо всем позабочусь.

А твоя песенка – спета…

Тимур перестал чувствовать тело. Колени подогнулись – он упал.

Язык и горло свело – он даже не мог закричать.

Да и толку кричать: люди его языка все равно не поймут…

Тимур умирал бесшумно. Он грустно смотрел, как гуляющие отворачивались и спешно проходили мимо. Они не желали замечать его гибели.

– Итак, Штрасс, спасибо, что просветили нас насчет членоподобного катка! Впереди у нас обсуждение авангардного полотна «В антракте тайного ужина». Оставайтесь с нами, мы вернемся после рекламной паузы!

Тимур медленно открыл глаза.

Обычно он просыпался с трудом. С великой неохотой.

От грядущего дня Тимур ожидал увидеть: пыльные стеллажи с любимыми книгами, угрюмое небритое лицо в зеркале ванной и в конце – укоризненные взгляды узколобой семьи. Затем следовало погрузиться в ежедневную рутину и борьбу, которую традиционно называют «жизнью»…

И так – каждый день.

К подобным суждениям приходят однажды почти все люди – но из постели их вытаскивают цели и нежелание философствовать. У них есть мотивация – они ослеплены ею.

Ради чего человек вообще поднимает голову с подушки?

Ради бабла, потомства и престижа. Ради удовольствий и тщеславия. Ради обязанностей и долга. И ради того, чтобы еще чуть-чуть пожить, – а для этого необходимы деньги.

На Тимура все эти цели нагоняли апатию – расхожее настроение, в котором он пробуждался.

Вот очнулся, лежишь и думаешь: раз уж мы точка на шкале бесконечности – то не все ли равно?

Хочется жить ради чего-то вечного – но под луной ничто не вечно…

Умрешь – бесследно исчезнешь. Вот и не было тебя…

Живешь, чтобы однажды умереть… Зачем тогда – вообще просыпаться?..

Обычно Тимур до последних секунд нежился в анестезирующих душу снах. Затем рывком поднимался – и погружался в анестезирующую суету городов. Потом – в пленяющие книги, и снова – в сны…

Однако травят там не каждый день – а от такого глаза открываются сами собой. И вместо привычных книжных полок и люстры с желтыми плафонами он увидел светло-бежевые обои и белоснежный навесной потолок с четырьмя светильниками. Где-то в ногах играла музыка рекламного ролика. Апперкотом в нос ударил парафин.

Тимур понял, что находится не дома, – и это его обеспокоило.

Он нахмурился, приподнял голову и одновременно с ней левую руку. Резануло запястье – его обнимала скоба наручников.

Тимур недоуменно уставился на браслет. Покрутил запястьем, со всех сторон разглядывая поблескивающий металл – уж не морок ли это сонный?

Но нет. Длинная цепь от наручников вела куда-то под кровать.

Что за черт?

Тимур перевел взгляд на комнату. Там его сразу же приковал к себе телевизор – он висел на стене напротив кровати.

По телику шла настолько упоротая реклама, что Тимур не смог от нее оторваться…

Кухня. Много красок и теплого света. У плиты хозяйничает молодая красивая женщина.

Оранжевый фартук с ромашками и розовый топ. Девушка напевает романтичную и веселую песенку – она мгновенно вызывает к себе симпатию.

На плите готовится множество блюд: в сливочном соусе шипит курица, булькает пестрое варево, в духовке загорают сердечки песочного печенья.

Девушка вся в делах: она самозабвенно шинкует петрушку. На остальное – не обращает внимания…

И тут в дверном проеме – сгустке мрачности и тьмы, настоящий вход в Преисподнюю – появляется злобного и свирепого вида мужик…

Небрит, грязен, пошл – и в стельку пьян. Лицо перекосил яростный оскал. В руках держит молоток – массивный, с деревянной рукояткой. Заляпанный и сальный – и явно самый дешевый.

Медленно и тихо ступая, мужик осторожно приближается к девушке… Та ничего не замечает – мурлыкает песенку и думает о предстоящем ужине с любимым мужчиной…

Мужик заносит руку с молотком…

Музыка как в фильмах Хичкока. Глаза мужика полны бешенства.

В последний момент женщина оборачивается и…

Но – поздно! Мужик наносит удар.

Девушка падает – но очень разумно: чтобы не опрокинуть с плиты варево и фыркающую курицу, а с доски – нашинкованную петрушку…

Она на полу. Держится за окровавленное лицо. Видна кость – от удара скальпировало кожу.

Девушка истошно кричит.

Мужик властно поводит плечами и вновь поднимает руку – чтобы добить.

Но тут женщина протягивает в его сторону длань – и возмущенно вопит:

– Как ты посмел… ударить меня обычным молотком?! Я достойна… ЛУЧШЕГО!

На экране появляется вертящийся супермолоток – с эргономичной рукояткой, индикатором силы удара, голосовым помощником «Роза+», часами, будильником, радиоприемником и вибромассажером для пальцев и ладони.

Под молотком засветилась стильная надпись Diar. Мягкий сексуальный голосок Розы+ произносит: «Молоток от Diar… Только лучшее» – и в заключение соблазнительно ахает.

Мужик виновато опускает голову…

Кивает.

Ему стыдно. Он бросает всратый, юродивый, дешевый молоток – и уходит.

Он вернется – с престижным молотком от Diar!..

А пока девушка встает и – перевязка подождет, как бы не подгорело печенье – проверяет духовку.

Продолжает упоительно шинковать петрушку…

Внимание Тимура привлекло движение.

В левом углу, ссутулившись, сидел на стуле седоголовый мужчина в белом свитере с синими синичками. Одна штора была задернута, поэтому дальняя часть комнаты окунулась в мягкую полутень. Мужчина склонился – лицо не видать. Он держал спицы – и нечто бардовое, похожее на детскую жилетку, из них рождалось и сползало на живот и ноги.

Шевелились как раз-таки руки со спицами – мужчина тихо вязал.

Кто это? Тимур некоторое время вглядывался – пытался разобрать лицо.

Что-то знакомое…

И тут – мужчина резко и неожиданно, как налетающий на жертву крокодил, поднял голову.

С секунд десять Тимур и Томас неотрывно друг на друга смотрели…

Тимур от удивления не моргал – и даже не дышал. Замер, как истукан, не в силах шелохнуться, – просто вглядывался мужчине в душу. И чем дольше смотрел – тем больше сгущалось в нем страха и крепчало ощущение, что на него уставился полуребенок…

Наивные и крупные глаза будто жалостливо о чем-то просили…

Такой убьет – а потом пожалеет убитых.

Мужчина нагляделся первым. Он отвернулся, взял со столика, из миски, пару разноцветных леденцов, закинул их в рот. Почесал спину и плечо – и продолжил методично вязать…

Тимур бесшумно и облегченно выдохнул. Он узнал мужчину: неопрятные седые волосы, сломанный нос и землистое, истерзанное морщинами, пятнами и бляшками лицо.

Да, сейчас он выглядит как отец-домохозяйка, но в прошлый раз он был весь в крови – как мясник на бойне. Тимур бросил в него бутылкой – это тот самый убийца, который находился к нему ближе в доме Турановых.

Сердце заходило ходуном. Тимур с усилием опустил веки – и осторожно приземлил затылок обратно на подушку.

Он вспомнил груду тел в центре гостиной и красные полосы повсюду: на стенах, полу, даже на потолке.

Кисловато-железистый запах крови. Отрубленные головы…

Вспомнил, как лежал на паркете, не в силах подняться. А другой убийца неспешно к нему шел – мерный и уверенный стук каблуков. Он безмятежно взмахивал руками – и улыбался, как чеширский кот. Тимур тогда превратился в одну сплошную мышцу, которая была должна – но не могла оторваться от пола.

Тимур чувствовал, что вот-вот умрет. И как же он перетрухнул – словами не передать…

Вдох-выдох. Прочь такие мысли. Надо собраться.

Медленно дыша, Тимур досчитал до пятидесяти. Затем разжал челюсти и расслабил тело, прошелся языком по деснам и губам.

С эмоциями и переживаниями разберемся потом – сейчас не до них. Следовало успокоиться и хорошенько все обмозговать.

Он жив – по неизвестной причине его не убили. Это – радует: Тимур думал, что ему крышка.

Зато, час от часу не легче, приковали наручниками к кровати…

Выходит, он заложник?

За него хотят выкуп?

Если так – то навряд ли его семья будет платить. Отомстить – да, отомстят. Это у них семейная традиция… Но спасать – точно не станут…

А если он – разменная монета в переговорах между убийцами и полицией?

Может быть… Но за окном не слышно переливов сирен – да и убийца сидит, спицами вяжет. Будь за углом во всеоружии менты – вряд ли бы он так себя вел.

Значит все-таки выкуп? Или его просто не захотели убивать?

Но это странно. Ведь он в любом случае свидетель преступления.

Тимур запомнил их лица – как же его отпустят?

Может быть, заберут деньги – а потом убьют?

Возможно…

Ладно, – одернул себя Тимур. На самом деле он не знает, почему его оставили в живых. Думать об этом бессмысленно.

Но факт: если он жив, значит, представляет для них некую ценность.

Этим следует воспользоваться…

Потом, встает другой вопрос: как убийца его сейчас просмотрел? Они добрых десять секунд играли в гляделки – и как он не увидел, что Тимур проснулся?..

Может, у него со зрением непорядок?

Или он погряз в думах – и просто не заметил?

Очень нелепо, но опять же – радует. Такая невнимательность – настоящий подарок.

Плюс этот запах – парафин… Возможно, убийца чем-то болен?

Хорошо, если так. Шансы на успешный побег значительно возрастут.

Затем Тимур поразмышлял над следующим шагом. Спустя пару минут он решил, что сперва нужно проверить тело – и узнать, в каком оно состоянии.

Сможет ли Тимур вообще бежать? Если он травмирован – это все перечеркнет.

Тимур приоткрыл веки и убедился, что убийца самозабвенно вяжет. Потом поступательно начал изучать свое тело. Глаз от убийцы Тимур не отрывал.

Пошевелил пальцами рук и ног – все хорошо. Подвигал руками, плечами, чуть-чуть головой. Затем согнул ноги в коленях и поизгибал спину.

Ничего не болит – но была некая скованность, вялость.

Надо держать это в уме при попытке побега. Тело может подвести.

Далее Тимур закрыл глаза и несколько минут прислушивался к себе. Здоровое тело – это, конечно, замечательно, но здоров ли его дух?

Нельзя двигаться вперед, если нет внутреннего баланса. Необходимы холодный разум, твердое сердце и четкие цели.

Он уже чувствовал, что начинает контролировать ситуацию. Методичные рассуждения, рациональные выводы и техники дыхания его значительно успокоили. Сейчас Тимур дышал ровно и был уверен в себе.

Он был как стрела – на натянутой тетиве в руках опытного лучника.

Отлично. Теперь стоит внимательнее изучить обстановку, в которой он оказался.

Тимур приоткрыл глаза и осторожно приподнял голову. Убедился, что убийца, почесываясь и причмокивая, продолжает вязать. Затем – начал тщательно изучать комнату.

Кажется, это номер отеля – слишком уж нейтрально все и с типичным вкусом. Здесь не чувствовалось присутствие человека, не было уюта.

Убийца угнездился в левом дальнем, самом темном углу – на стуле. Правее него – небольшой стол. На нем Тимур разглядел белую железную кружку с нарисованным улыбающимся солнышком, бутылку четырехпроцентного молока и миску с конфетами.

Позади находились черный стационарный телефон, стоящая, как флагшток, ручка и, кажется, блокнот. Было еще что-то, но из лежачего положения Тимур не разобрал.

Еще правее крепился плазменный телевизор. Со своего места убийца не мог видеть, что показывают на экране, однако он и не смотрел – вязал. Под теликом устало привалились к стене две сложенные инвалидные коляски.

Вдоль левой стены, у окна, располагался небольшой темно-серый диванчик. На нем – смятое клетчатое шерстяное покрывало. Рядом на полу – два кожаных коричневых чемодана. Один из них был размером с небольшой шкаф. Он был раскрыт – но чтобы увидеть его внутренности, Тимуру пришлось бы сесть.

Сам Тимур разлегся на заправленной зеленым покрывалом постели – в одежде, которая ему не принадлежала: джинсы и белая футболка. На футболке лыбилась дюжина желтых, слезящихся от счастья смайликов… Тимур ни за что бы такое не одел даже под дулом дробовика.

Осторожно, не отрывая взгляд от убийцы, Тимур повернул голову налево. Рядом, в углу, находилась тумбочка. На ней – стеклянный пузырек с голубовато-белыми пилюлями и синей этикеткой. Граненный стакан с водой и лампа.

Затем Тимур повернул голову направо – и чуть не воскликнул.

Через проход от него находилась вторая кровать – и на ней лежал… Костя.

Живой и здоровый, дышащий.

В последний раз Тимур видел его окровавленного, распростертого поверх своих родителей… Тимур боялся, что Костя мертв.

Тимур закрыл глаза. Он сохранял неподвижность, пока заспешившее сердце – вновь не успокоилось.

Все нужно делать правильно, не торопясь и не нервничая.

Одна ошибка или оплошность – и все пропало.

Хорошо. Он не один. Рядом Костя. А вместе – они наверняка справятся.

Другу верный друг поможет, не страшит его беда… Отлично.

Тимур поднял веки, проверил убийцу – и продолжил осматривать комнату.

На Косте были джинсы и футболка с десятком лучезарно улыбающихся Билли Айлиш… Его левая рука тоже была прикована к кровати – и таким образом Тимур смог внимательнее разглядеть цепь наручников.

Длиной она где-то с полтора метра. Тянулась от запястья Кости к верхней ножке кровати.

Видимо, цепь такая большая, чтобы их руки не приходилось задирать над головой. Так наручники не столь сильно будут мешать их переодевать. И, скорее всего, так гораздо удобнее давать им эти пилюли… Копия пузырька вместе со стаканом воды стояли на тумбочке за постелью Кости.

Значит, их чем-то пичкают… Наркотики? Снотворное?

Тимур чувствовал себя несколько заторможено. И голова гудела – словно от пересыпа.

Но никакой ломки.

Хотя все равно надо запомнить название – и позже погуглить.

Убийца вдруг зашевелился.

Тимур сразу вернулся в позу глубоко спящего. Он внимательно наблюдал в щелочку из-под век.

Томас осторожно положил вязанку на колени, потянулся и размял шею. Почесал грудь, плечо и ляжку. Поднял со стола смартфон – и недовольно секунд пять на него смотрел. Затем вздохнул и положил обратно.

Открутил крышку и налил в кружку молока. Минуты две держался за ручку и хмурился – пока над кружкой не появился молочный пар… Потом убийца оглядел комнату – и убедился, что, пока он разогревал молоко, сферы не сбежали.

И – выпив до дна – снова кинулся в анестезирующее вязание…

Томас был в чрезвычайно заторможенном состоянии. На сферы он поглядывал скорее по привычке, механически. Он увязал в собственных мыслях – очень невеселых и беспокоящих.

Забота о сферах оказалась изматывающей в психологическом плане: за тринадцать дней опеки он устал бояться за все подряд. Изнемог волноваться. Измучился от тяжести ответственности.

Вдобавок его угнетал постоянный зуд псориаза, который лишь слегка поутих от гормональных лекарств. А еще Эдвард внезапно уехал – и теперь все пало на его плечи.

Вчера он лег под утро – когда глаза стали слипаться и слезиться от напряжения, а спицы – выскальзывать из рук. Но сон, как назло, не шел: в голове крутились думы, а в душе поднималась тревога.

Закутавшись в клетчатое покрывало, Томас раскачивался на диване, как в люльке, – и успокаивал себя мыслью, что осталось совсем немного.

Завтра (то есть уже сегодня) приедет Эдвард. Они сядут на самолет в Нант, а там уже и здравствуй – Уа.

Еще два дня – и Уа. И все закончится…

Но идея не помогла – Томас не засыпал.

Тогда он начал размышлять о прошлом и о своем детстве. В последний год он думал о Центре редко…

Мысли об острове, где Томас провел всю свою жизнь до встречи с Эдвардом, всегда его утешали – особенно в первые месяцы работы умиротворителем. Томас лежал – и вспоминал…

Сначала – круг дохё, на котором он оставил множество выбитых молочных зубов. Своего знаменитого крестного – белозубого Роберта Вена с его постукивающей тростью и неутихающими амбициями. Остальных больших начальников: рассыпающегося от древности Дэмина Лу; стальноглазую Адель Тизонье – которая в его воспоминаниях походила на безжалостную Афину с раскаленной кочергой вместо меча; и напоминающего Геракла директора Центра Акселя Херисона.

Затем вытаскивал из закутков памяти палаты акаций. Свою жесткую, неудобную койку. Скудный и однообразный рацион. Орущих на него одноклассников и непобедимого лидера студсова Густава Чакла.

Припоминал учителей – указующего Бакетту и неудержимую Нидкжар. Как он висел вниз головой на Крюке Дисциплины – а ученики по очереди, поощренные учителем, лупили его метлой… Как гулял – разумеется, днем – по Аллее и подходил к самому порогу таинственной Лаборатории.

Бесчеловечную тишину на кладбище айсайцев…

Несмотря на множество неприятных вещей, которые произошли с Томасом в «Айсе», в его горько-сладких воспоминаниях Уа остался уголком теплоты и относительной безопасности. Он знал там каждый камушек и закоулок, всех айсайцев помнил в лицо. А вот громадный мир, куда затащил его Эдвард, пугал безбрежными горизонтами и миллионами новых людей.

Раньше Уа – всегда успокаивал…

Однако сон не подчаливал. Даже наоборот: чем дальше Томас размышлял о прошлом – тем большее беспокойство его одолевало…

Томаса затрясло. Он не понимал, с чем связано смятение, – и продолжал вспоминать.

Как он впервые покинул Уа, чтобы сдать Испытание. И как рад был вернуться обратно – туда, где ему все знакомо. Как стоял крайним в очереди на Выпускном и прикидывал, как бы понепринужденнее подойти к Барту Хиру и завязать разговор – попросить устроить его в хозфак. Томас согласился бы на любой отдел…

И как к нему подскочил один из выпускающейся элиты – Эдвард Бах. Победоносно положил на его плечо свою руку – и сорвал все планы.

А затем закрутилась вереница событий и неожиданностей. Необходимостей принимать самостоятельные решения…

Закончилось все вязанием и… Марилой.

Марила…

Томас пролежал на диване всю ночь – но так и не сомкнул глаз.

Сейчас он не мог ни на чем сконцентрироваться. Вязалось без удовольствия, постоянно всплывали различные флешбэки. Тревога колола иглой. Стоило прекратить вязать – как его тут же накрывал первобытный страх.

К полудню Томас понял, что творится с ним что-то неладное…

Он заглушал себя горячим молоком, леденцами, вязанием – и прогоняющим мрак одиночества звуком телевизора.

Поскорее бы приехал Эдвард… Он знает, что с ним не так. Он объяснит…

Тимур же, наблюдая, как Томас без микроволновки разогрел молоко, – еще раз вспомнил, как на него в гостиной Турановых упала невидимая «плита», из-за которой он тогда не мог подняться с пола.

Это было необъяснимо.

Ладно кружка – возможно, она с электрическим кипятильником на донышке. Но «плита»…

Почему он не мог встать?

Тимур не из хилых – раз тридцать-сорок без проблем отожмется. Но в тот момент он словно весил на сто кило больше.

И не было чувства, что давят в одном месте – допустим, в пояснице. Тяжесть распределилась по всему телу – будто прижало самим воздухом…

Это походило на какую-то магию. И это напрягало – с чем он столкнулся?

Какова природа «плиты»?

Тимур по-новому посмотрел на убийцу. Он прикинул: а не обладает ли тот какими-нибудь сверхспособностями…

Тимур не был склонен к эзотерике – но сейчас не видел никакого разумного объяснения.

А более всего его волновало то, что, если при попытке бежать на него снова упадет такая «плита», – побег захлебнется в самом начале. Как с этим бороться?

Пару минут Тимур размышлял – но вскоре понял, что думать об этом бессмысленно. Он попросту теряет время.

Магия это или некая новая технология – не важно. Вдруг этот убийца даже не может наложить чертову «плиту». Возможно, ее мог наколдовать только тот второй, молодой – в красно-черном костюме с умным и хитрым лицом, – он выглядел более опасным. Сейчас просто следовало учитывать «плиту» как переменную при планировании побега.

Мысли Тимура переключились на отсутствующего убийцу. В комнате его не было – и слава богу.

Значит он либо в другой комнате, – подумал Тимур, – либо куда-то отлучился…

Хотя не похоже, что здесь есть еще одна комната, – обычный двуместный номер. Или, может, он в другом номере?..

Но за все время, пока Тимур бодрствует, другой убийца никак не выдал своего присутствия. И еще нужно помнить о третьей убийце – та обряженная девка, которая столкнула его с порога в доме Турановых… Здесь ее тоже не было.

Тимур решил, что будет исходить из того, что в данный момент ему противостоит исключительно седой.

Дальше следовало подумать над тем, когда именно бежать. И Тимур быстро заключил, что лучше всего – прямо сейчас.

Неизвестно, где остальные убийцы. Если они ушли – это идеальный момент.

Плюс его сторож находится в таком состоянии, что не заметил, как заключенный проснулся. Как знать, может, это временно – и вскоре он придет в себя?..

И главное – неизвестно, сколько еще Тимур сможет притворяться спящим. Неожиданность нападения – это единственное его преимущество.

У Тимура была хорошая фантазия, но когда находишься в лежачем положении, а твоя рука прикована к кровати – вариантов побега особо и нет.

Убийцу нужно каким-то образом приманить и отмудохать – вот и весь план.

При этом нельзя, чтобы убийца его касался и уж тем более оказался позади. Тимур помнил, как другой до него дотронулся, – и это было последнее воспоминание до пробуждения.

Еще одна странность, да? Как можно вырубить человека прикосновением ко лбу?..

Это тоже магия?

В таких обстоятельствах не выйдет, например, ненароком свалиться с кровати – а потом съездить подошедшему убийце по носу.

Тогда седой окажется сзади: одно касание, одна «плита» – и Тимур проиграл. К тому же при падении Тимур мог травмировать прикованную руку.

Сбросить пилюли со стола – чтобы убийца подошел и нагнулся за ними – тоже рискованно. Ну а вдруг догадается? Пузырьки сами по себе не падают. И если цепь зазвенит? Тимур мог запросто себя выдать – и подступят к нему уже во всеоружии.

Нет. Напасть нужно внезапно.

Другая проблема – собственно, сам бой. Как сокрушить убийцу?

Закованному из лежачего положения сделать это невероятно сложно. Тимур помнил, как заламывать руку – его учил Костя, – но как выполнить прием лежа?

А тут еще эти чертовы наручники мешаются…

Минут десять Тимур отчаянно ломал голову, не в силах придумать какой-нибудь более-менее безопасный, надежный план. Все, что приходило на ум, было очень уж авантюрно. При этом он старался не морщиться, чтобы убийца ничего не заметил по его лицу.

А время шло… Тимур понимал, что, если явятся другие убийцы, – все, не начавшись, будет кончено.

Ладно, была не была, – наконец решил он. Лучшего из этой ситуации все равно не вытащить.

А больше всех рискует тот – кто вообще не рискует.

Напоследок Тимур повторил весь порядок будущих действий, проверил их логичность – и уверился в микроскопических шансах на успех. Авось сработает. Будет импровизировать на ходу.

Тимур почувствовал прилив оживления – как всегда, когда он шел на крупный риск.

Ну, погнали!

Начал он с мелкой дрожи рук. Затем, пообвыкшись, задергал ногами. Потом подключил шею и мышцы спины.

Перебарщивать нельзя, все нужно сделать реалистично.

Эпилептический припадок. Он видел это в каком-то глуповатом фильме – и там это сработало: заключенный сбежал.

Но жизнь ведь не кино, верно?.. Тимур готовился к худшему.

– Итак, мы возвращаемся к вам после рекламной паузы…

– Которая длилась дольше, чем сама программа… – заметил Штрасс.

– …чтобы продолжить разговор о Культуре XXI века. А точнее – о новом авангардном полотне «В антракте тайного ужина». На первый взгляд – просто кошмар! Возмутительно! Разве это не святотатство, Штрасс? Объясните нам!

– Отнюдь. Все картины на библейские сюжеты…

Томас методично чмокал, вязал – и совершенно не замечал, как реалистично дрыгается Тимур…

За шумом телевизора Томас не слышал, как дребезжала цепь и скрипела кровать. Пожалуй, даже взгляни он на Тимура – все равно бы ничего не рассмотрел. Томас слишком завяз в тревожных мыслях.

Неизвестно, как долго Тимур мог правдоподобно симулировать, поэтому вскоре – он пошел ва-банк.

– Аргх!!! Ы-ы-ы!!! А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!! – заорал Тимур так, будто с него сдирали кожу.

Томас с испуга рванул спицы столь сильно – что все его бордовое творение пошло прахом. Вязанка стала похожа на сморщенную уродливую свеклу.

Томас поднялся и, прижав свеклу к груди, – отупело и с ужасом уставился на Тимура. Тот продолжал истошно орать.

– Все картины на библейские сюжеты чрезмерно однотипны – и максимально удалены от реального человека. Все это миф, а миф в принципе неприземлен и бесчеловечен – иначе это уже не миф, а быт. Стилистика средневековья и ренессанса, и, конечно же, сказалось влияние церкви – догматичное и ограничивающее.

Все это в прошлом, Герберт. Современная культура должна стремиться ближе к быту и человеку – встать на один с ним уровень. И она должна быть воспринимаема массами, или же – это не Искусство, а пережитки прошлого и элитарный снобизм.

Все картины на библейские сцены следует переписать на новый лад. А про святотатство… Теперь каждый сам себе цензор, Герберт, – и это прекрасно! Сам факт существования этой картины говорит о той свободе и высоте, которой достигла человеческая культура…

Томас выронил вязанку – и подбежал к изножью кровати.

Секунд пять он смотрел, как Тимур орет и трясется. Разглядывал пузырящуюся на его губах пену.

Затем Томас в панике обозрел комнату. Оглянулся на стол, где лежал телефон. Неистово зачесал предплечье.

Тимур хотел, чтобы убийца приблизился. Но при этом будет очень скверно, если он подойдет к постели не с той стороны.

Цепь от наручников сильно ограничивала диапазон его атак.

Поэтому Тимур стал дергаться сильнее – и быстро смещаться к краю кровати, в сторону тумбочки. Типа вот-вот – и он грохнется.

К его удивлению, это сработало!

– Штрасс, вы точно говорите именно про эту картину?.. Что я вижу, так это полотно-панорама с отсылкой на «Тайную вечерю» да Винчи, на которой изображен ряд из тринадцати жоп, сидящих на корточках на песчаном грунте. И под каждой задницей – куча говна.

Не слишком ли это… приземленно? Как-то меня возмущает такая материалистическая бездуховность библейской сцены. И это точно – Искусство?

Томас подошел к Тимуру со стороны тумбочки. Он потянулся к его плечам обеими руками – видимо, хотел отодвинуть «эпилептика» в центр или прижать к кровати.

Тимур схватил убийцу за левое запястье – и, выворачивая руку, навалился на локоть.

Томас грохнулся на колено – и с размаху крепко треснулся лбом о грань тумбочки. Этого Тимур не предвидел – но удача была на его стороне.

Он отпустил локоть и без замаха дважды ударил в скулу убийце. Нельзя дать ему время прийти в себя.

Затем Тимур перевалился на бок – и всем весом опустился на лопатку, вдавливая голову убийцы в дерево и выгибая ему руку.

Кость затрещала. Томас взвыл.

– Безусловно, это Искусство, Герберт. В вас говорят стереотипы и дурное воспитание. Будьте толерантнее и чуточку мудрее…

Приглядитесь. Все жопы разные – а изобразить тринадцать отличных задниц не так уж и просто, знаете ли…

Из этого положения Тимур приподнялся – и даже встал на правую ногу. Так он мог быстро дотянуться до светильника.

Тимур дернул лампу – молясь, чтобы длины шнура хватило.

Снова повезло. Еще он боялся, что светильник окажется выкрашенной пластиковой ерундой, – но попался хороший металл под бронзу. Тяжелый.

Тимур начал донышком периодично, как по наковальне, бить пока горячо. Томас приподнимал голову, получал по затылку – и по инерции лбом и носом въезжал в ребро тумбочки.

Бил Тимур со всей силы.

– Попка Христа совершенно без волос, она невинна. Дополняет образ белоснежная – непорочная – хламида. Ягодички поблескивают в вечернем солнышке – их будто намазали маслицем…

А задница Иуды? Настолько волосатая – что противно! Она отталкивает с первого взгляда!

После семи или восьми ударов убийца размяк – последняя атака пришлась вскользь.

Томас как-то неловко – будто все его кости разом расплавились, и он стал аморфным, – кулем скукожился на полу.

А Тимур смотрел на окровавленный затылок – и внутренне разрывался: треснуть еще или достаточно?

Тимур боялся его отпустить. Он не верил в столь легкий успех авантюры – и все ждал подлянки.

Сейчас убийца придавит его «плитой» или потянется коснуться – и все закончится как в прошлый раз.

Ну?!

Тимур замахнулся еще раз. Он буравил взглядом голову убийцы.

Ну! Только дернись!

– Хочешь узнать человека – посмотри на его задницу?

– Именно!

Тимур не был безжалостным и даже сейчас помнил, что убийца – живой человек, а не вещь…

Он всегда соразмерял силу, когда дрался. Тимур не хотел убивать – даже его.

Хотя, возможно, – их и стоило за то, что они сотворили с семьей Турановых. Но это пускай ляжет на совесть Кости…

Костя!

Мысль о друге охладила Тимура, привела в чувство.

Он оглянулся – Костя мирно спал на соседней кровати.

Хватит терять время! Нужно скорее отсюда выбираться – пока не пришли другие.

– А у Петра вон квадратная и сухощавая…

– Да! Жопа рыбака – насидел на балке. А Матфей? Толстая и лоснящаяся – жопа мытаря. Все жопы разные, и каждая соответствует характеру и опыту апостола. Какая тонкость, а!

Тимур отпустил запястье убийцы и поставил лампу на место. Затем полностью слез с кровати и начал проверять карманы Томаса.

Ключ быстро нашелся в правом заднем кармане брюк. Замочек щелкнул – и Тимур оказался на свободе.

Удивительно, что столь идиотский план сработал! – подумал он.

При этом Тимур подозревал, что, если бы он придумал что-нибудь более заковыристое и хитроумное, – побег бы обязательно провалился.

Такова жизнь: в ней работают лишь простые вещи.

– Хм!.. А фекалии?

– И фекалии! Приглядимся к Петру. Какая форма! Какой насыщенный цвет! Консистенция и структура! Сразу видно, далеко пойдет… А Иуда? Бесформенная и пятнистая, жидкая лепеха! По ней уже ползают мухи!

Возникло пронзительное желание сразу броситься к Косте – но Тимур не терял головы. Первым делом он пристегнул руку убийцы к ножке койки – если очнется, то пускай помучается.

К тому же цепь зазвенит – Тимур услышит. Это даст время подбежать – и навалять еще.

Теперь – можно будить Костю.

Тимур перелез через кровать и склонился над другом. Тот спал, дышал размеренно, видел десятый сон.

– Костя? – спросил он.

Реакции нет. Тимур схватил его за грудки и хорошенько потряс.

Голова Кости заметалась, как мордочка бортовой собачки.

Без толку – не просыпался.

Тимура охватило неприятное предчувствие.

Сможет ли он дотащить его, если так и не добудится? Костя крепче и тяжелее его – далеко Тимур не уйдет.

Да и что теперь ему делать?

Тимур не задумывал так глубоко, лежа прикованным к кровати. Время поджимало – а загоняться лишними переживаниями было не к месту. По сути – он даже не рассчитывал победить.

Но сейчас нужен хоть какой-нибудь план. Что дальше?

– Гм!.. Хочешь узнать человека – присмотрись и к его фекалиям?

– Тоже верно! Художник рассказывает нам о человеческой природе. И играет с историческими деталями. Скорее всего, Иуда на Вечере нервничал – все-таки помышлял предать. На поясе у него уже висит мешок с сребрениками. Пропоносился, видать, от нервов…

Можно позвать администратора – чтобы вызвал полицию. Или самому позвонить со стационарного телефона. Пускай берут этого – а там уж и остальных убийц ловят.

Но Тимур не был до конца уверен, что вообще находится в отеле. Да и вдобавок в принципе не особо полагался на правоохранительные органы.

На постсоветском пространстве они скорее элитоохранительные – и народонаступательные…

И ведь не дай бог посадят за то, что, избивая убийцу, Тимур превысил меры самообороны…

К тому же бандиты непростые – умели придавить «плитой» и вырубить касанием. Магия это или технология – не столь важно. Главное – у обычных преступников такого не водится.

Кто знает, с кем они связаны… Возможно, и с полицией – тогда Тимур сам, как дурак, кинется в их объятия.

Если не знаешь, кто твой враг, – не спеши делать необратимых поступков.

Лучше сперва выйти отсюда – и где-нибудь зашкериться, решил Тимур. Затем спокойно набрать побольше информации, проанализировать ситуацию – и выбрать наилучшее решение.

Но с ношей на плечах – с Костей – сделать это в дюжину раз тяжелее. Они будут привлекать внимание.

Плюс снаружи могут поджидать неприятности – нужно сохранять мобильность.

Короче – Костю надо обязательно добудиться.

– А под Христом ведь ничего нет…

– Автор полотна оставляет нам интригу – а какал ли вообще Христос? И если какал – то какими лепехами? У каждого зрителя будет свой ответ…

Тимур еще раз потряс друга, но результата это не принесло. Затем его озарила догадка. Он задрал счастливых Билли Айлиш – и осмотрел живот. Затем перевернул Костю на спину, оглядел и там.

С обеих сторон совершенно гладкая кожа – не было даже шрамов.

Как же так? Я же видел, он был весь в крови… – подумал Тимур. – Я даже разглядел рану… Неужели мне показалось?

Он недоуменно нахмурился. Вернул футболку обратно.

– Штрасс! А на меня вдруг снизошло! Все эти материалистические детали… И вся эта приземленность… А возможна ли такая интерпретация, что автор полотна как бы говорит нам: вся наша современная культура – это просто говно и жопы…

Мол, это отвратительно! И нужно возвратиться… к истокам, к красоте, к первичной чистоте христианства!..

К самому Христу! Мол, мы ушли не туда – и надо поворачивать?..

За окном просигналил автомобиль – и Тимур дернулся, будто его укололи иглой.

Он оглянулся – сначала направо, на окно; затем налево.

С места, где он сидел, Тимур мог видеть небольшой коридор, ведущий к входной двери. Дверь была деревянная, бледно-карамельного цвета, с круглой позолоченной ручкой. На ней висела белая табличка с красной надписью Do not disturb!

Значит, они точно в отеле.

Затем Тимур обернулся – и посмотрел на Томаса, который лежал на полу, подогнувши к себе колени, как маленький.

Этот очнется от любого шороха, а остальные вернутся в любой момент. Следовало торопиться.

И тут его – накрыло.

Стресс от скоротечного боя с убийцей… От неудачной стычки в гостиной Турановых… От разборки-возмездия за погибшую кошку… Все эти стрессы суммировались – и навалились сверху тяжеловесной «плитой».

Тимур покачнулся и почувствовал себя донельзя ослабшим.

Слишком много драк для одного дня…

– Нет, Герберт. Будьте уверены: современная культура прекрасна и на верном пути. А ваши размышления – это побег от реальности, от настоящего, от перемен…

Тимур сел на кровать и уперся лицом в ладони.

Следовало привести себя в порядок.

А для этого – Тимур знал, как он устроен, – ему нужно припомнить и проанализировать все события последних часов. Он сможет дальше эффективно функционировать, если факты выстроятся логичной чередой – в ряд.

А все вопросы будут заданы – а не смешаны клубком змей.

Кто эти убийцы? За что убили Турановых? Где они находятся? Почему их оставили в живых? Что им теперь делать? Что за непонятными сверхсилами обладают убийцы?..

Сейчас в голове бурлила мешанина. А в таком состоянии появляется неуверенность.

И вот она – чревата ошибками.

И еще – до сих пор волновало то ощущение ужаса, которое он испытал, когда лежал, не в силах подняться, на полу гостиной. Тимур беспомощно наблюдал, как слева – на него надвигался второй убийца, а спереди – подтекала лужа крови.

Тимур задрожал, когда припомнил детали. Как же он, оказывается, не хотел умирать!

– Я не хотел умирать! – удивленно прошептал Тимур.

– …побег отреальности, от настоящего, от перемен! Все эти неприглядные мелочи очень приближают совершенно разные эпохи, и, более того, низводят апостолов до уровня обычных людей… Теперь апостолы не полубоги – а такие же уязвимые люди, как мы…

Раньше Тимур думал, что он готов умереть. Столько раз рисковал, участвуя в неравных битвах. Бахвалился сам себе, что преодолел страх смерти…

Тысячу раз повторял, что жить-то незачем – а потому и терять особо нечего…

Мы точка на шкале вечности – и больше ничего…

И вот тебе: столкнулся с реальной угрозой гибели – и всего трясет.

Тимур оторвал руки от лица и посмотрел на дрожащие ладони. Затем – на красные разводы и брызги на тумбочке.

Он только сейчас осознал, что именно совершил и как сильно рисковал своей жизнью.

Я мог умереть, – подумал Тимур. – Это не шутки.

– Надо помнить, что апостолы – обычные люди, Герберт. И я, и вы, и зритель – мы все можем стать лучше… Как они.

Мы все можем сойти с неправильной дорожки – и пойти по их стопам…

К свету.

Самосовершенствование человеческой природы – именно об этом картина.

Тимур похлопал себя по карманам. Конечно же нет: волчок забрали или выкинули – а сейчас он бы пришелся весьма кстати.

Тимур не расставался с ним после просмотра фильма «Начало» – раскручивал его и долго, загипнотизированно смотрел. Эта маленькая вертящаяся фигня – очень гармонично влияла на него в минуты нестабильности.

Не всегда выходит успокоиться размышлениями и рассуждениями – иногда сами неприятные мысли являются источником тревог. А когда крутился волчок – существовал только он, а все проблемы и страхи Тимура оставались в другом мире.

Волчок вертелся в настоящем, а все трудности и беды – жили либо в прошлом, либо в будущем. И эта привязка к сейчас приводила в чувства.

– Сейчас-то все ОК! – пел волчок, танцуя свой круг. – Не тони в заботах! Живи настоящим мигом! Как я! Опля!

Тимур сжал вспотевшие ладони в кулаки.

Да, – подумал он, согласно кивая. – Точно. Я не сломлен. Я жив. И я победил. Это главное. Обо всем остальном – подумаю позже.

А сейчас – нужно резко поднять свою задницу с кровати – и вытащить друга из чертовый дыры!

Ну! Погнали.

Начал Тимур с того, что подошел и выключил телевизор.

Он даже не представлял, о чем с умным выражением лиц – кажется, на немецком – говорили двое интеллигентных ведущих. Но с самых первых кадров картина из тринадцати мужских жоп его чрезвычайно отвлекала.

Что за упоротую ХРЕНЬ нынче крутят по ТВ?!.

Сначала та реклама, а теперь – это...

Тимур не понимал, как можно обсуждать двадцать шесть ягодиц с таким видом – будто это двадцать шесть изысканных яиц Фаберже.

Затем он встал у изножья постели – и критически посмотрел на Костю. Простая тряска не помогла – а значит, переходим на следующий этап.

Тимур обошел кровать и взял с тумбочки стакан воды. Плеснул в лицо спящему.

Ноль эффекта.

Он и не надеялся. Тогда – новый уровень.

Тимур отстегнул браслет Кости, сел на краешек – и рывком привел друга в сидячее положение. Прицелился – и со всей дури залепил ему пощечину.

Спит, как медвежонок в спячке.

– Просыпайся же! – пробурчал Тимур. – Я не гном и не принц – вечно ждать и целовать все равно не буду! А вот пощечин…

Он вздохнул – и стал хлестать Костю слева-направо, слева-направо…

Глава 4

Тем временем Косте снился барьерный сон, который так или иначе видит каждая сфера вслед крещению. После подобных снов сферы утрачивают, собственно, саму оболочку – но зато приобретают особые силы...

Барьерные сны очень разнятся по форме и содержанию – но по сути сводятся к тому, что в конце сфера открывает для себя некую абстрактную Истину – так сказать, прозревает…

Однако Косте грезилось кое-что уникальное даже для барьерных снов: в него вмешались Свет и Перекати-поле.

Свет – высокий плечистый парень в модном черном пальто нараспашку, белом свитере с высоким горлом, черных брюках и лакированных туфлях. Скуластое и сухощавое, иссини-бледное – но при этом очень красивое и молодое лицо. Белокурые волосы аккуратно причесаны, глаза глубоко посажены, брови косматые. Правая радужка совершенно бесцветная – почти сливается со склерой, а левая – черно-синяя.

Взгляд, да и, пожалуй, сам вид – недовольный и злой. Так бы выглядел Кай, если бы вырос под боком у Снежной королевы.

Свет стоял в тени магазина, у окна. Напротив располагалась таверна – поистертый деревянный дом с выцветшей красной краской и раскачивающимися на ветру входными дверцами; на столбах кренился козырек второго этажа.

Крупная вывеска Saloon и песчаный грунт. Вся сцена – в стилистике вестерна.

На дороге у таверны за наваленными в груду бочками, мертвыми лошадями, перевернутыми телегами и прочим хламом скопилась пара дюжин индейцев с луками и стрелами. Среди них были как живые, так и мертвые.

Живые время от времени поглядывали из-за завалов в сторону таверны.

Окна там были разбиты – а весь фасад испещрен стрелами. Под оконными проемами и у входа лежали трупы их сородичей.

– Ты уверен, что готов? – спросил Свет. Голос у него раздраженный и уставший, безразличный; говорил он быстро. – Потом пути назад не будет.

Внизу, у его ног, заскрипело Перекати-поле. Скрип звучал убежденно.

Свет вздохнул.

– Знаю, – сказал он. – Но я в принципе не хотел бы им помогать… Человечество – само по себе глобальный катаклизм. Что они натворили с Землей? Дышать невозможно.

Перекати-поле помолчало, а затем осторожно возразило:

– Скрип. Скрпи-скрип. Ср-кр-скрип. Скри-ипи-и-и!

– Не тоска, а гармония! – разозлился Свет. Он повернулся и посмотрел на собеседника. – Природа!.. Это ядерные боеголовки и новые штаммы вирусов тебя веселят?

Он вновь перевел взгляд на окно – на кучкующихся внизу индейцев.

Все они, разумеется, были плодом воображения спящего – но, скорее всего, что-то да значили. Ассоциативная подмена каких-нибудь желаний или страхов, из подсознания…

Свет не имел ни малейшего понятия, что именно они означали, – и это его раздражало. Человек всегда оставался для него загадкой.

Своевольной и капризной. Неподконтрольной.

– На самом деле меня уже достала эта их изобретательность, – вздохнул он. – Раньше было гораздо спокойнее…

– Скрипи-и. Срк-скры-скрип. Скр-срик.

– А чем тебе не нравилось гонять динозавров?..

– Срки-и-ипс! Скри-сри.

– А у этих – с кокос, и? – Свет презрительно усмехнулся. – Умные – но загадили мне дом!

– Скрип-скр-срип. Скрип.

– Я не злюсь. Если бы я злился – я бы здесь не стоял.

Свет помолчал – а затем тяжело оперся о подоконник. Тот едва не проломился под его весом.

Сцена была как настоящая только снаружи, но по сути она – сплошная потемкинская деревня. Раскрашенный картон, мутноватый пластик вместо стекла, малофактурная поверхность – все искусственное. Восприятие спящего само дорисовывало и фантазировало – изначально нужна лишь несущая конструкция.

Позади Света и Перекати-поля зияла черная пустота.

– Хосю получил по заслугам – и черт с ним, – наконец сказал Свет. – А я извлек урок: не жить рядом с людьми и не доверять им свой сон. Они как тараканы! Оставишь крошки – натура поведет их на обеденный стол. Затем расплодятся – и засрут вообще все.

– Српи-срип.

– В человечество? – обернулся Свет. – А как в него в принципе можно верить? Нет! И никогда не поверю…

– Српи?

– А вот в человека – возможно… – кивнул он. – В некоторых. Поэтому я сюда и пришел.

– Ск-ск-српи?

Свет распрямился. Он отряхнул ладони и локти от белой крошки.

– Да. Он потомок тех людей, которые сторожили мой сон. Лучшей рекомендации для меня нет. Будь это обычный… «хосюист» – я бы не рисковал своей головой. – Свет помолчал. – Ты-то башки давно лишился, чего тебе терять… Я наблюдал за ним, он в принципе может.

– Сри-сри?

– Ты кусок зачерствевшего сена! – Свет попытался пнуть Перекати-поле, но то быстро укатило к черной пустоте. – Тебя сжечь мало!

– Скрип-при, рпи-приск, – примирительно изрекло Перекати-поле.

Свет повернулся к окну – и последний раз обозрел сцену. Грустно вздохнул.

– Верно, – подтвердил он. – К сожалению, нельзя спаси одного, не спасая всех… Идем. Наш выход.

В таверне царила разруха. Перевернутые столы, разбитые стеллажи с лужами виски – и трупы, трупы, трупы.

Тела индейцев у входа – и ковбоев у лестницы и бара. Везде торчали стрелы и чернели дырки от пуль.

И кровь – повсюду лужи и брызги крови…

Костя укрывался за барной стойкой – она теперь напоминала огромную игольницу.

Костя изо всех сил напрягал слух: если пропустит начало очередного штурма – то быстренько присоединится к шерифу и остальным.

Он – последний оставшийся в живых.

Костя поднял голову и вмиг осмотрел окна и вход. Скрылся.

Было жарко – он вспотел, капли заливали глаза. Проверил барабан: шесть патронов. Этого мало: индейцев без счета.

Что же делать?

Скри-и-ип!

Костя резко выглянул и сразу прицелился.

Это оказался не враг: сквозь двустворчатые дверцы пыталось протиснуться глупое перекати-поле. Дверцы не открывались, так как на полу у входа распласталось трое индейцев – бездыханных, судорожно сжавших свои луки и стрелы. Это Костя их завалил: нечего было соваться.

Он во что бы то ни стало защитит свой Дом…

Тут его внимание привлек блеск осколков в правом боковом разбитом окне. Разинув рот, в позе пойманного воришки, там замер разодетый под ниндзя индеец.

Костя не увидел бы его – если бы дверцы не заскрипели…

Он выстрелил. Индеец-ниндзя схватился за грудь – и глухо, как трухлявое бревно, рухнул на доски.

Вот так! Сдохни – за шерифа!

В центре зала распластался мертвый шериф. Толстый и нерасторопный, как бегемот, он принял на себя град стрел – и сейчас лежал как морская звезда, утыканная булавками.

Шериф сам виноват. Вместо того, чтобы привести себя в форму, – он хорохорился своей увядающей красотой и ежедневно полировал статусный значок.

Франт!

Чего стоит бляха – когда за ней нет реальной силы?.. Вот он – Костя – сильный, поэтому и жив сейчас. А шериф с блистающей звездой валяется дохлый – а значит, оказался слабак слабаком.

Здесь все становятся либо очень богатыми, либо – мертвыми.

Правда, шерифа было жаль: когда-то в юности еще наивный и несмышленый Костя брал с него пример…

Убив индейца, Костя спрятался за стойкой. Посмотрел на кольт в руке – и прикинул свое будущее.

Он один.

Впрочем, он всегда был один: мать бросила его еще в раннем детстве…

Если бы только Тимур… Но где же он, черт возьми, – когда он так нужен?

Теперь у Кости осталось лишь пять патронов. А индейцам хоть бы что. Сколько их там снаружи?

Их – тьма. Весь мир – одни индейцы, так или иначе… Ковбоев мало, повсюду краснокожие.

Они снимут скальп. Поджарят ноги. Будут люто мстить.

Костя решил сохранить на всякий случай патрон – чтобы застрелиться. Пускай с трупом делают, что хотят. Но живым он им не дастся.

А еще лучше выжить – и перестрелять их всех по одному.

Ведь Костя еще не проиграл! Надо брать все в свои руки.

Да, нужно выбираться!

Костя выглянул – и внимательно осмотрел вход и окна, включая боковые. Затем вскочил – и быстро побежал к лестнице.

Когда он был на пролете, дверцы вновь заскрипели.

В спину застрелят, крысы! – успел подумать Костя, оборачиваясь.

Он присел и прицелился – однако, кроме перекати-поля, в таверне никого не оказалось.

Шар из засохших веточек с такой силой надавил на дверцу, что все трупы сдвинуло к стене и даже немного расплющило. Перекати-поле вальяжно, поскрипывая, катилось к Косте.

Костя продолжил подъем.

Может, меня хотят взять измором? – подумал он. – Или они боятся? Ведь я немало их порешил.

А за что?

Костя не терпит зла. А индейцы творят зло – они по сути своей злыдни.

Только ковбои могут им помешать.

Раньше Костя верил во многое. И как верил…

Но сейчас – он верит только в динамит.

Костя не способен спокойно стоять в сторонке – и безразлично наблюдать, как индейцы уничтожают мир. Сеют повсюду страх и недоверие.

Он борется!

Поэтому его ненавидят все индейцы – и даже многие ковбои.

Не все ковбои такие, как Костя. Многие – такие, как шериф…

Вот почему Костя одинок даже среди «своих».

Но где же, черт возьми, Тимур? Он – тоже ковбой! И он не мог умереть!

На втором этаже перед Костей простерся длинный коридор с рядами пустых проемов по обе стороны.

Костя пробегал мимо десятка комнат без дверей. С любопытством заглядывал внутрь – но все, что там видел, – это пыль, мусор и тонкие, пробивающиеся через заколоченные окна лучики света. Пахло тленом и плесенью. Пол под ногами трещал, как суставы трехсотлетнего старика. Гостиница-таверна умерла еще до прихода пернатых.

Коридор упирался в широкую арку. Костя вбежал – и оказался в просторной комнате, больше похожей на бальный зал.

Комната была почти пуста – только слева в углу стояли рыцарские доспехи. И на окне от сквозняка колыхались голубые занавески.

Костя подбежал – и раздвинул ткань. Ему в лицо оскалился торец полицейской конторы.

Широкое, двухметровое, окнище шерифского кабинета было распахнуто, как пасть. У дальней стены самодовольным языком краснелся сейф.

В нем – патроны! Миллионы патронов! И динамит!

С ними Костя будет неуязвим. Он сделает невозможное!

Он перестреляет и перевзрывает всех индейцев – всех до одного! – и тогда в мире наступит хэппи-энд!..

Гармония! Все будут счастливы!

Но как же до них добраться? – подумал Костя.

Нужно прыгать. Иначе никак.

Костя нагнулся – и глянул вниз.

Там чернела пустота. Редкими кустиками белели острые отравленные колья.

Все ясно: если упадет – ему точно крышка. А перепрыгивать – примерно семь метров…

Страшно. Костя замешкался.

И ведь еще проблема: надо затем как-то открыть сейф…

Не пальцем же замок ковырять. Нужны ключи.

Только где же их достать? – задумался Костя.

Скорее всего, они на шерифе. Этот щеголь ни за что бы с ними не расстался. Больше всего на свете он любил бляху, штрафы и ключи…

Так что же делать? Спускаться?..

Но внизу уже наверняка кишмя кишит этими вшивыми ублюдками…

Позади скрипнуло. Костя дернулся.

Перед ним тихонько раскачивалось то самое перекати-поле, которое ранее тыкалось в дверцы.

Как оно, черт возьми, поднялось по лестнице?.. – подумал Костя.

Но это не важно. Удивительно то, что в его ветвях застряло широкое тюремное кольцо с тремя маленькими разноцветными ключиками. Видимо, перекати-поле прокатилось по шерифу – и случайно подцепило с мертвеца железяку.

Костя обрадовался. Он снял кольцо – с ним пришлось выдрать пару веточек перекати-поля – и пригляделся к ключам.

Всего их три: желтенький, красненький и черненький. Как раз то, что надо. Какой-нибудь обязательно подойдет.

Значит – осталось лишь прыгнуть.

Костя обернулся к окну.

Если повезло с ключами – то, возможно, подфартит и с прыжком?..

В любом случае, кто не рискует – тот не пьет шампанское. Нужно верить в себя.

С разбегу, правильно сложиться – и тогда, глядишь, долетит…

Да, надо верить. Иначе ведь – все равно помирать…

Этот поезд остановится в Тукамкари!

Костя отошел, трижды выдохнул – и раскачнулся на месте. Была не была! Побежал.

– Давай играть! – закричали позади.

Костя едва не упал – но все же успел остановиться.

Сзади, на пороге, стояла девочка лет пяти. Розовое в рюшечках платье, две косички венчались небесно-голубыми бантами.

Только лицо не разобрать – оно расплывалось мутным землистым пятном.

Костя знал эту девочку – но совершенно забыл, кто она и как ее зовут.

– Ты! Ты что, вообще?! – заорал Костя. – Ты не видишь, что я занят?! Потом не можешь?

– Не могу!

– Нет, можешь!

– Нет, не могу!

– Нет, можешь! – Костя потряс ключами. – Мне нужны патроны и динамит, иначе мне хана! В следующий раз поиграем!

– Не ходи туда, там чеченцы!

– Какие еще чеченцы?

– Хулиганы эти! Их надо выгнать из города! Это дикий народ!

Костя нахмурился – и вновь выглянул на улицу.

На дороге перед таверной велись важные переговоры. Напротив пернатых, раскрашенных в красную и синюю краску индейцев – стояли горцы в огромных папахах и черных бурках. Они как будто о чем-то спорили.

Главный индеец – дюжий, похожий на медведя, пожилой мужчина с узкими, ледяными, всезнающими и всепрезирающими глазами, небольшим остреньким носом – и некой искусственностью в лице. Он весь с ног до головы был покрыт боевыми рубцами.

Его спину прикрывали двое. Красивая девушка с мощной челюстью, светлой копной роскошных волнистых волос – и полностью татуированной правой рукой. И парень – в котором Костя к своему удивлению узнал Тимура…

Костя покачнулся и схватился за косяк. Нутро перевернулось, в глазах поплыло.

Тимур! Он предал их!

Он перешел к индейцам! Как он мог…

Понятно теперь, почему они так легко разобрались с шерифом и ковбоями… Ведь их предали!

Главный горец был полной противоположностью противника – низенький и смуглый, с добрым, харизматичным и очень живым лицом. Бойкими и даже, пожалуй, безумными глазами… По правде, он больше походил на индуса-сикха, чем на горца.

Его тыл защищала женщина – красивая темноволосая горянка с мрачным взглядом и шрамом на щеке. Она, перекрестив руки, стояла твердая и уверенная, как скала.

Переговорщиков окружали толпы остальных индейцев и горцев.

И вдруг Костя понял, что на дороге нет и не будет места ковбоям…

Миру в принципе не нужны ковбои.

И как только он это осознал, так сразу все – и горцы, и индейцы – начали лихо наматывать на палец длиннющие усы – у кого они были; а у кого не было – закружились вокруг оси, как балерины.

Накручивали и вертелись столь противно – что Костю затошнило.

Он отвернулся.

Как же Тимур перешел к индейцам… – недоумевал Костя. – Они же зло – а он добрый… Как же так? И что еще за хреновы чеченцы?! В этом мире не должно быть никаких чеченцев! Все просто: есть злые индейцы и добрые ковбои… Все! Добрые ковбои мочат злых индейцев – и это цикл, испокон веков. А если добавить всяких чеченцев, ингушей, дагестанцев, и вообще всех прочих – то что же это будет, а? Это все очень сложно будет. И ни черта не понятно – не разобрать, где правда, а где ложь… Кто жертва, а кто виноват! Кто кого должен мочить – и почему?! Нет, не надо нам все усложнять!

Костя впился взглядом в раскинувшуюся перед ним бездну. Она манила, притягивала – будто тянула к себе неведомой силой.

А вдруг, если он прыгнет, – она засосет его?

Как пылесос – ничтожную пылинку?..

Когда ты один – жить невыносимо. Гораздо легче выбросить белый флаг, выкинуть шляпу и кольт – и присоединиться к одной из спорящих групп.

Взять папаху или лук со стрелами…

А не скакать, как дурак, над семиметровой пропастью с отравленными кольями.

Он последний из ковбоев – значит, ковбоев больше нет…

А враги – уже не враги. Все враз стало непонятно и неоднозначно – запутанно, как гордиев узел.

Они вооружены, а у него – пять патронов.

А еще – ключи от сейфа, в котором, возможно, ни черта…

Костя слабый – они сильные. Он один – их много.

Что может сделать против всех – один?..

И Тимур! Как он мог его предать!

Костя покачал головой. Все люди делятся на два сорта: те, у кого есть друзья, – и бедный одинокий Туко…

А ведь можно просто незаметно спуститься по стене…

Бежать из прогнившего города…

Прочь от всего – и от всех. Навсегда!

Оставить бесчестный глупый мир на откуп чеченцам и индейцам – а самому найти мирный закуток. И тихо прожить там остаток дней…

Может, так и поступить?..

– Ну же! Давай играть! – снова закричала девочка.

– Извини, малявка, я уже четко тебе ответил. Я сейчас не в форме.

– Давай!

– Заглохни! Топай в свою комнату!

– Ты дур-рак!

Внезапно таверну резко накренило – будто она начала тонуть или сваливаться с обрыва. Пространство закричало…

От рывка Костю бросило в угол – прямо на стоявшие тут рыцарские доспехи. Те с шумом раскололись, разлетелись, попадали на пол – и от прекрасного рыцаря в итоге остался лишь старческий скелет…

Меч изогнулся и рассыпался в прах…

Девочка зарычала. Она начала зеленеть и покрываться чешуей. Ее левый глаз поплыл вверх по черепу, нос изогнулся – а все лицо стало ассиметричным и страшным, как у уродов из детских сказок.

Из-под платья вылез толстый игольчатый хвост. Тиранозаврьи когти вспороли розовые туфельки.

Никакая это не девочка! Это чудовище, монстр!

– Я гонщ-щик! – проревело чудище. – Я др-р-ракон!

Костя взвел курок. Если хочешь стрелять – стреляй, а не болтай.

Драконша шла к нему, не замечая крена.

Она была готова его растерзать.

Пять патронов.

Костя выстрелил – раз, второй, третий. Пули отскакивали от чешуи, как попрыгунчики.

Надо в уязвимые места!

Костя прицелился – в раскиданные по лицу глаза.

За окном вдруг вспыхнуло – и драконша в испуге склонила морду… Очень кстати!

Костя выстрелил – четвертый, пятый! Точно в цель!

Драконша взвыла, заплакала кровью. Она бешено закружилась на месте – и во все стороны замахала могучим хвостом.

– Дур-рак! – ревела она. – Ты ведь… тож-же… др-р-ракон!

Очередной мах – и Костю отшвырнуло. Приложило так крепко, что он пробил насквозь хлипкую стену таверны.

А почему стены здесь – из картона?! – пронеслось в голове.

Затем он полетел вниз, в бездну – на отравленные колья.

– Нет!!! – закричал Костя.

Вот так я умру?! Упаду – и разобьюсь?! Так… глупо? – в ужасе подумал он.

Перед глазами все замелькало. Костя отчаянно забился – но восстановить равновесие не получалось: мешали порывы ветра.

Сейчас колья проткнут его спину…

Еще миг – и он умрет от удара…

Костя напрягся – в ожидании смерти.

Но она не шла.

Очередной шквал перевернул его – и тогда Костя увидел, что белые пучки внизу – вовсе не отравленные колья. Это самые настоящие звезды…

А окружающая их черная бездна – не пропасть, а – космос.

Новый мощный порыв сорвал с него ковбойскую шляпу. Следующий – кобуру и куртку. Потом – штаны и исподнее.

Костя хотел удержать одежду, но она рвалась на лоскуты и выскальзывала из-под пальцев. Затем он лишился кольта, ботинок, всего остального…

Ветер кинулся к лицу – и начал сдирать его, будто приклеенную маску. Нервы лопались, мышцы взрывались, жир подкожный вскипал – Костя утратил свое лицо…

В итоге он потерял все, что имел, – и совершенно нагой и безличный закружил в звездной полумгле.

Он продолжал сжимать только ключи от сейфа – но сам теперь не помнил зачем.

Что это за ключи? Почему он их держит?

Порывы раз за разом штурмовали руку – и он уже желал отпустить кольцо.

Но его кулак крепко-накрепко оплели сухие и твердые, как камень, веточки перекати-поля. Ветер был против них бессилен…

Время тянулось бесконечно.

Сколько он блуждал в этой звездной пустоте?

Месяц? Год? Столетие?

Его унесло туда, где даже свет звезд погас. Его не было видно за пламенем громадного Солнца, которое заполнило весь окоем…

Он потихоньку подплывал к Светилу, падал на него.

Огонь на раскаленной поверхности плескался, как штормовое море. Выбрасывал вверх, как при ударах о скалы, полыхающие волны.

И слышен был рокот миллиарда водопадов.

Но он – жара не чувствовал. Только тепло и духовную близость – которые невозможно испытать ни к одному живому существу или предмету…

Внутри зажигалось озарение…

Вот она – Истина! – подумал он.

Он обозрел бескрайнее и всеобъемлющее, всепонимающее Солнце…

Затем он потянулся к Светилу руками.

Всей своею душой.

А Оно как будто и не захотело его. Будто, открыв тайну Своего существования, Оно безразлично от него отвернулось…

Бросило его.

И в этом тоже была Истина. Нас бросили.

Меньше тепла.

Солнце удалялось – медленно и неотвратимо.

Меньше света.

Зажгло щеки – будто его жестоко отхлестали.

Меньше воздуха.

Он испугался и забился в панике. Запахло парафином.

– Костя!!!

Он открыл глаза.

Глава 5

– Доброе утро! – сказал Тимур. Он поднялся и теперь потряхивал разболевшейся рукой. – Ты как?

Перед ним, ссутулившись, подтянув к себе ноги – почти в позе лотоса, – сидел Костя. Обеими руками он держался за мокрый лоб, хмурился и молчал.

Может, я бил слишком сильно? – подумал Тимур.

– Прости, но иначе ты не просыпался, – сказал он. – Как ты себя чувствуешь?

Костя слабо помотал головой.

Тимуру показалось, что стоит произнести нечто ободряющее – поддержать друга в трудный момент.

Порой чрезвычайно мало нужно для того, чтобы воскресить красоту в чьей-либо душе. Но иногда – до крайности много.

Спящие ангелы, бывает, не спят – а находятся в коме…

Если воспоминания Тимура о бойне в гостиной Турановых его самого ужасали – и даже сейчас приводили в смятение разум и сердце, – то что сказать о Косте?.. Что было последнее, что он запомнил?

Тимур видел Костю лежащим ничком на груде тел, поверх, насколько он заметил, его окровавленной матери… А внизу, кажется, торчали ноги отца…

Что следует говорить в таких ситуациях?

Тимур не знал.

Возможно, следует выразить соболезнования и просто выслушать – но у них не было на это времени. При этом Тимур не считал, что из его потуг в принципе вышло бы что-то стоящее: он с совершенно не мастак в подборе правильных слов.

Сочувствует Тимур обычно молча, находясь рядом, и – делами.

К тому же сейчас Тимур не в состоянии был кого бы то ни было приободрить. Его бы кто поддержал.

– Прости… – сказал Тимур. – Но у нас совершенно нет времени на… обдумывания. И слова. Ты обо всем подумаешь потом, хорошо? А сейчас нам нужно срочно отсюда валить. Ты слышишь? Мы в опасности, Костя. В очень большой. Давай, соберись, у тебя пять минут.

Тимур отвернулся: это время надо потратить максимально эффективно.

Первым делом он подошел к столику, за которым ранее сидел убийца.

Кроме телефона, Тимур изначально не разглядел несколько спиц разной длины и толщины – и цветной фотографии 3:4 пухленькой миловидной женщины в очках… Листы блокнота пустые, леденцы разноцветные.

Тимур поднял и осмотрел кружку. Обычная, железная, никакого кипятильника на дне.

Как, черт возьми, убийца разогрел в ней молоко?..

Тимур очень хотел найти правдоподобное объяснение и кружке, и «плите», и всей этой волшебной чухне. Эта магическая неясность постоянно буравила его исподтишка. Она навевала ощущение, что они влезли в какую-то безбрежную и губительную трясину – из которой им не выбраться уже никогда.

Тимур отставил кружку и потянулся к занявшему угол стола смартфону – сразу же прикидывая в уме, не стоит ли его присвоить.

С одной стороны, Тимур прямо сейчас мог позвонить «своим». Сказать, где он, что с ним происходит, и главное – попросить о помощи.

Возможно – и не откажут…

Или набрать полицию. Или, что еще лучше, какое-нибудь оппозиционное СМИ…

Вдобавок смартфон – это выход в интернет и, следовательно, информация.

С другой стороны, а вдруг убийцы сумеют найти их – отследят по звонку или геоданным? Ведь, опять же, они не обычные убийцы…

Тимур решил, что забирать телефон – не самая лучшая идея. Позвонить он сможет с трубы прохожего или даже с таксофона – незачем так рисковать. С интернетом они тоже как-нибудь разберутся.

Но в устройстве могла храниться полезная информация – и стоило проверить.

Тимур дважды отстучал по экрану.

Вышло цифровое поле набора пароля.

Бинго. Жизнью управляет не мудрость, а везение – и Тимур определенно везучий.

Нет бы отпечаток, он бы не поленился и приложил палец убийцы. Так нужно было ставить чертов пароль… Будить и допрашивать убийцу Тимур не рискнет.

Он попробовал ввести «12345». Потом – четыре нуля.

Но не прокатило. Убийца не настолько дурак.

Тимур вздохнул: навороченный мобильник и источник драгоценной информации мигом превратился в фонарик с индикатором времени, батарейки и даты…

Даты… Тимур несколько секунд смотрел на сегодняшнее число.

Показывало шестое января. А резня в доме Турановых произошла вечером двадцать четвертого декабря, накануне католического Рождества.

Если телефон не врет – а это еще следует проверить, – то выходило, что с тех пор минуло уже тринадцать дней…

Что за черт?.. Как такое возможно?

Тимур почувствовал неприятный холодок. Тринадцать дней…

Он провел ладонью по подбородку и щекам.

У Тимура от природы быстрорастущая щетина – к вечеру уже такой длины, будто трехдневная. Он не любил волосатости на лице, поэтому брился ежедневно дважды – утром и на ночь. Сейчас Тимур был более-менее выбрит…

Затем он понюхал одежду и подмышки. Футболка, да и сам Тимур, обычно благоухали дымом кальяна. Ныне все воняло порошком.

А еще голова чистая – ее недавно кто-то мыл…

Если их держали взаперти тринадцать дней… Тимур никогда не слышал, чтобы заложников брили, одевали и мыли.

Все это выглядело донельзя странно.

С улицы донесся собачий лай. Тимур положил смартфон на место – и осторожно, как токсичную, обошел валяющуюся на полу бордовую вязанку.

Подступил к окну – отодвинул занавеску.

Все было не так. Здания похожи на пятиэтажки Ленинского проспекта – только вот улица значительно уже, а дома располагались вплотную, стенка к стенке, как в Британии. Честно говоря, даже не понятно, разные это здания – или одно, но раскрашенное под несколько.

Потом насторожили тотальная чистота, несвойственная городу N упорядоченность и экономность пространства.

И – уютность. Будто город создавали для удобства людей – редкое в России зрелище…

Затем Тимур обнаружил, что снега вообще нет. А прохожие слишком легко одеты для тридцатиградусной зимы…

И только тогда до него дошло, что – светло. Сейчас в городе N полярная ночь, а здесь – солнечно, как летом.

Это определенно не их дом.

И это все усложняло. Куда их увезли?

Тимур оглянулся проверить, как там Костя.

Со щеками красными и распухшими, как маринованные помидоры, Костя держался за правый висок и осторожно крутил головой – изучал окружение.

Еще не готов.

Ладно, дальше. Тимур подошел к дивану – сорвал покрывало.

Пусто, за исключением красивой вязанной куклы в очках.

Тимур склонился над раскрытым чемоданом. Второй кейс был на кодовом замке – и Тимур не стал тратить на него время. К тому же – тот был в три раза меньше по размеру.

Крышку первого с внутренней стороны резал широкий карман – и для начала Тимур залез туда.

Там лежали три европейских и два белорусских паспорта. Европаспорта были на Костю, Тимура и убийцу.

Убийцу звали Томас Зензё. Тимур с Костей в бумагах значились как Илья Никитич и Добрыня Попович. Томас был немец, а Тимур с Костей – белорусы. На Костю с Тимуром приходились и белорусские паспорта.

Тимур пролистал фальшивое удостоверение своей европейской личности.

– Что за хрень… – прошептал он.

Похоже, они очень крепко влипли – раз уж некто не поленился подделать такие серьезные документы…

Тимур положил паспорта на пол и затем бегло изучил содержимое чемодана.

По левой стенке друг за дружкой шли три пачки денег. Зеленые по сто евро, фиолетовые по пятьсот и голубые двадцатки.

Тимур вытащил пачки с ощущением, что такую сумму – ему никогда в жизни еще раз в руки не взять. Большим пальцем он прошелся по коротким ребрам – купюры зашелестели, издавая столь заманчивый звук исполняющихся желаний.

Сколько тут в рублях? Если прикинуть, что в каждой пачке банкнот по сто, то в ладонях Тимура лежало порядка шестидесяти двух тысяч евро. Тимур быстро подсчитал: в рублях это больше пяти с половиной миллионов…

Тимур вздохнул и покачал головой. Кратчайший путь к богатству – это презрение к богатству, верно?

За исключением тех случаев, когда находишь сундук, набитый золотом…

Тимур вытащил три сотки и четыре двадцатки, свернул их и запихнул в карман джинсов. Затем подумал и извлек еще две пятихатки – на всякий пожарный. Остальные купюры бросил рядом с паспортами.

Затем он начал выгребать вещи, мельком их изучать – и кидать поверх денег.

Носки, штаны, свитера, рубашки. Зубная щетка, тюбик с пастой, расческа и нитки с заткнутой иглой. Дезодорант, трусы, другие вещи первой необходимости. Рамочное фото двух убийц…

Тимур задержался на нем – и с минуту въедливо изучал физиономию отсутствующего преступника. Симпатичный, но по глазам видно, что злодей. Теперь Тимур сразу его узнает, как только увидит…

Тимур продолжил разбирать: пакеты леденцов, несколько мотков для вязания, набор спиц. Довольно искусно связанная кукла мужчины. Вообще, в чемодане обнаружилось немало вязанных вещей – от носков до свитеров.

На дне лежала синяя папка. В ней находились документы на Тимура и Костю.

Тимур изучил собственные фотографии и рентгены черепа. Различные печати и неизвестные медицинские термины. Слова на английском и латинском языке.

У него совершенно не было времени вникать в бумаги – но стало однозначно ясно: они в полной жопе. Их конкретно оформили – и, видимо, планировали вывезти из страны.

Но зачем?

Может, хотели продать на органы?

Или отдать в рабство?..

Одни вопросы без ответов.

Тимур оглянулся. Костя опустил ноги на пол – и внимательно наблюдал за ним. Его кадык выглядел решительнее, чем у некоторых подбородок.

Вот теперь, кажется, Костя готов.

– Ты как? – спросил Тимур. – Очухался? У меня есть несколько новостей. Одна хорошая и куча плохих – тебе какую?

– Хорошую, – подумав, выбрал Костя.

– Кажется, Новый год мы проспали… И теперь не нужно ломать голову, где и как его провести.

Костя не ответил и даже не улыбнулся.

Тимур прищурился. Возможно, Костя не до конца пришел в себя?

– Ты можешь идти? – спросил он.

Не дожидаясь ответа, Тимур натянул на себя один из свитеров убийцы – красно-черный в широкую горизонтальную полоску, с белыми ножницами. Не выходить же зимой в футболке.

Теперь следовало обзавестись обувью.

Они были в носках – далеко им не уйти. Вероятно, их возили в инвалидных колясках – и потому на ботинки не тратились. Накачали таблетками – и везли куда-то как «овощей» из отеля в отель.

– Да. Думаю, да, – неуверенно ответил Костя.

– Если нет – сядешь в инвалидное кресло. Повезу как больного. Проверь.

Костя встал – и прошелся туда-сюда вдоль кровати с таким видом, будто он инопланетянин, вселившийся в неудобное тело.

Что за чертовщина с ним происходит?

– Да, я могу, – сказал Костя.

– На, держи.

Тимур кинул ему другой свитер – темно-серый с рельефным кремовым сердцем на груди. Костя неловко его поймал.

– Надевай, – сказал Тимур. – А затем сходи и проверь прихожую – там должна найтись обувь. Если подойдет – надень ее. И мы выдвигаемся.

Затем Тимур снял с убийцы тапочки – голубые, с улыбающимся солнышком. Видимо, они шли в комплекте с кружкой… В прихожей, скорее всего, обнаружится обувь – но навряд ли сразу несколько пар. Нога у Томаса большая, это хорошо – на Костю налезет.

А вот Тимуру – хватит и тапок.

Присвоив тапочки, Тимуру встал – и обнаружил, что Костя никуда не ушел.

Он стоял на том же месте. Держал в руках свитер – и, нахмурившись, вглядывался в убийцу.

Наверно, только поднявшись с постели, Костя заметил бесчувственного Томаса…

Тимур занервничал.

А вдруг Костя захочет отомстить?

Или – что еще хуже – разбудить и расспросить его?..

Костя мог. Освободи свое сердце от злобы – это точно не про него. Он постоянно поступал по-глупому импульсивно – и таким образом нередко ломал дров.

Нужно держать его подальше от Томаса.

Тимур заступил дорогу от убийцы до Кости.

– У нас нет на это времени, – Тимур покачал головой. – Нужно уходить. Сейчас.

Костя перевел на взгляд на Тимура – и прочистил горло.

– Слушай, ты меня, кажется, знаешь, и мне как-то неловко об этом спрашивать… Но – ты кто? Что тут вообще происходит?

Тимур попытался осознать, что именно только что спросил его друг.

И чем больше вдумывался – тем сильнее тяжелела и опускалась его челюсть.

Вид у Кости сделался виноватым, глаза забегали.

– Я просто… ничего не помню, – пробормотал он. – Вообще ничего.

Глава 6

Тимур понуро сидел на кровати – и думал о том, что отношения между людьми и крепки – и хрупки одновременно.

Вот, например, любит отец сына, лелеет его и жизнь готов за него отдать. А сын сделал по-своему – и говорит отец: нет, мол, больше у меня сына!.. Так и порвалась связь.

Или братья-сестры, которые не разлей вода. Всю жизнь делились сокровенным – и даже почку, если надо, пожертвовали бы. Но поссорились – и теперь враги смертные и зла друг другу желают…

Но там хоть повод есть – мелочный, но есть.

А бывают моменты, когда будишь друга. Он просыпается, глядит на тебя растерянно и спрашивает: «А ты кто такой?» И ты молча смотришь в его настороженные глаза – и не веришь.

А тем временем безгласно погибает часть твоей души.

Ну чего стоит дружба, спрашивается, если она так легко рушится, размышлял Тимур.

Кто он сейчас Косте?

Чужак?..

Тимур попробовал встать на место Кости, чтобы увидеть себя и мир его глазами.

Если Костя ничего не помнит, значит, сидящий на кровати человек – Тимур – просто незнакомый мужик. Точно такой же, как тот, который валяется в беспамятстве с пристегнутой к кровати рукой.

Убийца и Тимур – для Кости теперь одинаковы. Из лучшего друга Тимур вмиг превратился в постороннего.

Вот так запросто!

Ну а кто Костя – ему?..

Такое ощущение, что Тимур взял в руки любимую, исписанную годами тетрадь – но под знакомой обложкой обнаружил совершенно чистые листы. Кто-то подменил их, пока он отлучился, – и ныне она уже не его. Тимур держит бумагу – и не чувствует близости.

Просто чужая, незнакомая, неродная – как все остальные тетради.

Я чужак ему. Он чужак мне, – подумал Тимур.

Дружба умирает с человеком – так не стоит ли рассматривать того Костю как мертвого?..

Человек умирает за дружбу – а не глупо ли рисковать своей головой ради этого Кости?..

А не лучше ли – бросить его здесь?..

Теперь они друг другу никто – а одному выбраться гораздо легче…

Тимур мрачно посмотрел на Костю.

Потерявший воспоминания стоял у окна и растерянно вглядывался в дома, уличные знаки, пешеходов, машины, в пустое небо – и думал, что он тоже пустота. Его расхлестанные щеки горели ярко-ярко, словно он только что прибежал с мороза. Вместе с остальной бледностью это производило какой-то комический и в то же время трагический эффект – будто по щекам Костю отхлестала сама жизнь.

А может, ему даже повезло… Некоторым вещам цена – забвение, – подумал Тимур. – А я… Я всегда был один – с этого начиналось и этим, похоже, закончится.

Дружба с Костей – редкий и теплый луч света в его жизни. Но вот и он померк.

По правде, Тимур изначально знал, что он погаснет, потому что так устроен наш мир. Мимолетные радостные блики мы часто воспринимаем данностью, а не случайностью.

В реальности мир – это тьма, а разгоняющий ее фонарик – холодный цинизм.

Уроборос кусает за хвост: Тимур вновь одинок.

Была бы луна – Тимур бы завыл.

Костя неуверенно оглянулся – проверял, не пришел ли Тимур в себя настолько, чтобы ответить на его вопросы. Свитер он так и не одел, держал в руках.

Да, Костя теперь другой! Робость и терпение – редкое выражение на его лице: он денно и нощно вел себя резче, самоуверенней и поспешнее, чем следовало бы, – но Тимуру это в нем и нравилось.

Что бы сейчас сказал тот Костя?

Раньше Костя бы ухмыльнулся – и обязательно укорил Тимура в том, что он скептик и пессимист, преисполненный недоверия как к людям, так и к миру. Что в некоторые вещи, мол, такие, как совесть и справедливость, – стоит просто верить. И оберегать их от нападок – а не критиковать, как всякое говно.

Иначе и сам станешь все на свете критикующей тлей.

И что, если Тимур сейчас свалит, – он точно будет последним ушлепком.

Ну, возможно… – подумал Тимур.

– Ладно, Костя, – наконец сказал Тимур. – Голова не тетрадь – и записи в ней не так легко стереть. Авось вернется к тебе память.

– Так, значит, меня зовут Костя? – спросил Костя.

– Да. Костя Туранов. Я Тимур Даудов. Раньше мы были… Эм, в общем, мы друзья.

– А этот? – Костя кивнул на Томаса, который сейчас лежал в ногах Тимура. – Может, стоит ему вызвать скорую?..

Тимур задумался. Как бы покорректнее ответить?

Эта мразь раскромсала твою семью и еще пару человек до кучи, а потом приковала нас к кроватям, пичкала две недели какими-то таблетками и куда-то везла. Возможно, сука планировала распилить наши тела на органы или отдать в рабство. А еще он обладает непонятной технологией или магией: давит «плитой» и касанием греет молоко. От меня потребовалось немалых усилий, чтобы его вырубить и тебя освободить, – и теперь ты хочешь вызвать ему скорую?.. Ах, ну конечно давай! Только поспеши, а то тут бродит по крайней мере еще один такой же – он скоро придет, и тогда нам наступит окончательный пиз…

Нет, пожалуй, так отвечать – не нужно.

Тогда как? Просто сказать: «Враг»?

Но с чего Косте вообще ему верить?

Ныне он для Кости незнакомец – и его информация не факт. Как бы Тимуру в принципе добиться его доверия – причем быстро?

Буду давить, – решил Тимур, почесывая щеку. Костя уязвим в своем неведении – и одинок.

Лидер – это торговец надеждой, верно? Тимур воспользуется этим.

Косте наверняка страшно проснуться в непривычной обстановке и ничего не знать – поэтому он пойдет туда, куда скажет Тимур. Надо лишь дать хорошую надежду…

А еще нужно правильно себя поставить.

– По паспорту он Томас Зензё, – ответил Тимур. – Но тебе ведь это ничего не говорит, верно? Я знаю, кто ты, откуда ты и куда тебе идти, Костя. Он – не знает ничего. Со мной – ты вспомнишь все… Но я отсюда ухожу, так как здесь опасно. Если хочешь – идем со мной, тебе тоже тут опасно. А если не хочешь… Тогда ты никогда не узнаешь о своем прошлом.

Тимур надел тапки, которые до этого так и держал в руке, – поднялся с кровати и подошел к Косте. Взял миску с конфетами, бросил в рот несколько штук. Леденцы оказались кисло-сладкие, Тимур этого не любил. Но на безрыбье, как говорится, и рак рыба.

– Мы дружим четыре года, – продолжил Тимур. – У тебя шрам на голени – это тебе прилетело куском кирпича. Располовиненная бровь, – Тимур указал на нее, – рассекли полгода назад, я тебе и зашивал. У тебя есть сестра, ее зовут Алисия. Твое правое ухо ничего не чувствует. Хочешь знать больше – иди за мной.

И Тимур, прихватив початую бутылку молока, развернулся и уверенно зашагал в прихожую.

Там действительно оказалась пара черных ботинок. Их наденет Костя. Сам же Тимур не особо чувствителен к холоду, поэтому ему будет нормально и в тапках.

Тут же на крюке висела кожаная куртка убийцы. Взять ее?

Нет, пускай тоже заберет Костя. Он мерзляк.

С дверной ручки Тимур подцепил табличку Do not disturb! – он повесит ее с другой стороны.

А то вдруг кто-то зайдет – и растормошит убийцу?

Затем Тимур осторожно приоткрыл дверь ивыглянул в пустой коридор.

Ну, погнали!

– Подожди! – послышалось сзади. – Дай время, я обуюсь.

Тимур оглянулся.

Костя, присев на колено, натягивал ботинки. Свитер уже был надет.

Выглядел Костя целеустремленно и рассерженно – вот это столь знакомое Тимуру выражение его лица. По мне – так гораздо лучше! – подумал Тимур.

Он спрятал улыбку и сказал:

– Накинь куртку, на улице зима. – И тихо вышел в коридор.

Глава 7

К. О. С. Т. Я.

Ко-о-ос-с-стя-я-я…

Пять букв звучали по-весеннему свежо и вращались внутри искрящимся раздольным вихрем. Костя подолгу вертел каждую их них на языке: чувствовал всеобъемлющую, гармоничную «О», тихо шипящую «С», мягкие «К» и «Т», утвердительную «Я».

Он игрался с именем, мысленно произнося его во всевозможных интонациях. В «Косте» таилось нечто свистящее – напоминающее то ли полет ветра, то ли легкое дуновение свободы.

Имя – это первое, что Костя получил от мира, кроме хлестких пощечин и теплого свитера.

Ко-о-ос-с-стя-я-я…

Кто его так назвал? Где любящие его люди?

Кто он в принципе такой?

Сейчас Костя был как вылупившийся птенец – только во взрослом теле. От растерянности поначалу кружилась голова. Незнакомо было все: от предметов вокруг – до своих же ладоней, коленок и голоса.

И еще Костя понял, что человек постоянно, хотя, возможно, и не осознанно, чувствует направление.

Просыпаясь утром, он знает, куда идти и что ему делать. Направление задается осмысленным прошедшим днем, целями и желаниями, нуждами и потребностями. А у Кости ничего этого не было. Ни желаний, ни целей, ни потребностей – ни минувшего дня. Поэтому он не ощущал направления – а избыток информации его оглушал.

Собственные растерянность и незнание пугали больше всего.

Единственная нить, которая привязывала Костю к суетному миру, – уверенно шагала впереди. Видимо, Тимур знал, что им делать.

И, кажется, Тимур знал его вчерашнего…

Костя легонько потрепал себя по правому уху. Да, оно в самом деле бесчувственное. Костя сгибал и мял его под разными углами – но ничего. Только пальцами ощущает мягкую мочку и хрящики.

Однако Тимур ошибся: почему оно такое – это сейчас Костю не интересовало.

Так же он не замечал в себе тягу узнать, допустим, о какой-то сестре Алисии. Пока для Кости это пустой звук, слово без содержания.

Более того, «Алисия» вызывала не интерес, а скорее раздражение. Так бывает, когда на человека сваливается уйма новой информации, а он не успевает ее полностью освоить.

Дискомфорт для психики.

За Тимуром Костя шел не потому, что ему срочно потребовалось вернуть свои воспоминания. И не оттого, что Костя целиком доверился первому попавшемуся.

Просто Тимур задавал направление.

Если бы Костя остался в той комнате один – от растерянности он бы, пожалуй, сошел с ума.

Сперва они торопились. Порядочно отбежали от белого шестиэтажного здания с черным первым этажом и крупными вертикальные буквами HOTEL.

Костя пытался выучить названия улиц, но потом все смешалось: топонимы сменялись быстро, ребята часто петляли. Он запомнил только Гутенбергштрассе: и то лишь потому, что «Гутенберг» знакомо перезванивал в закоулках извилин – и на нем Костя в итоге крепко зациклился.

Гутенберг… Гутенберг… – думал Костя. – Что же это за слово?..

Что оно значит?..

Костя вприпрыжку ступал за Тимуром, хмурился и разгребал свалку памяти. Он перестал следить за дорогой, полностью сконцентрировался на слове и на том, чтобы не упасть и не выйти на проезжую часть. Все вокруг поблекло, отдалилось.

Разболелась голова. В виске застучало.

Боль отдалась в зубы. Все разом их будто начали выдирать изо рта.

Гутенберг…

Белая тарелка. Две нежные, пышные булочки…

Сочная котлетка. Потекший от жара сыр и лук. Долька кабачка…

Пальчики оближешь.

Вот оно в чем дело.

«Гутенберг» очень походило на «Гутенбургер»…

К моменту, когда Костя наконец-таки «вспомнил» значение слова, они уже несколько минут двигались по длинной прямой Райнсбургштрассе. Дойдя до зелени маленького парка, беглецы пошли тише. Тимур молча грыз леденцы, вышагивал медленной, уверенной и чуть заплетающейся походкой. Часто озирался.

Может, он изучал архитектуру?

Или опасался преследователей?

Или проверял, не убежал ли от него Костя?..

Костя не знал: на его вопросы Тимур отвечал уголком рта.

Когда Тимур в очередной раз обернулся, Костя вгляделся ему в лицо.

Овальное и немного тощее – его обрамляли кудрявые и совершенно не послушные черные волосы. Они переплетались под невероятными углами и издали напоминали птичье гнездо. Нос остренький, челюсть твердая – а лицо смуглое, с явными восточными корнями. Глаза карие и очень добрые, с ироничной насмешкой и гусиными лапками – они вызывали доверие и были похожи на двух черно-белых рыбок, плывущих друг к дружке.

Сейчас в глазах Тимура проступали усталость и тревожная настороженность. Он щурился – смотрел вдаль, поверх плеча Кости: видимо, у него близорукость. Роста среднего, чуть ниже Кости, но более стройного телосложения. Еще с самого начала Костю поразили его волосатые руки: кучерявились кисти и даже суставы пальцев. Они были как будто звериные, покрытые шерстью, – хотя в целом Тимур смахивал на подвыпившего и слегка запустившегося Пушкина.

Говорил Тимур басом, медленно, слабо и тихо – словно умирающий старик. Из-за этого Косте казалось сперва, что переубедить его проще простого, – но он уже понял, что это ложное впечатление. Теперь Костя считал, что Тимур разговаривает вдумчиво и твердо – и его волнует больше смысл сказанного, а не то, слышит его визави или нет. Общаясь, Тимур поворачивал голову левым ухом к собеседнику, поэтому на Костю он смотрел всегда чуть искоса.

В целом же Костя пока не решил, нравится ему его первый знакомый или нет. Тимур раздражал тем, что довольно категоричный и на мнение Кости ему плевать с колокольни. А еще подбешивало оторванное от реальности выражение его лица – меланхоличное и грустное, с насмешкой, как у всезнающего вампира.

Однако Тимур предложил половину молока – Костя выпил, и леденцов – он отказался: по крайней мере Тимур не единоличник. Ботинки отдал, а сам ходил в мокрых тапках…

Тимур выглядел умным и чрезвычайно сдержанным человеком, а то, как он принял потерю памяти Кости – попросил пару минут на «подумать», беззвучно их отсидел – и потом как ни в чем не бывало продолжил быстро действовать, – Костю очень впечатлило.

Сейчас Тимур уверенно куда-то их вел – и, видимо, понимал, что делать дальше. Но при этом он молчал как партизан.

На все вопросы Тимур либо отвечал, что времени нет, – либо приподнимал-поджимал правый уголок рта. И Костя нутром чувствовал, что Тимур никогда не скажет ему всей правды: это просто не в его характере.

Но и врать – тоже не станет.

Возможно, это чувство – из прошлого?.. Ведь по факту Костя ничего о нем не знал.

Было еще кое-что – и это очередная причина, почему Костя за ним последовал.

Тимура от прочих людей отличала ярко-синяя оболочка: руки, туловище, ноги, щеки и затылок – она покрывала все его тело. Шириной примерно два сантиметра, она свободно проникала сквозь одежду там, где та плотно прилегала к коже. Покрытый этой сферой, Тимур переливался при ходьбе, словно освещенный синим диско-шаром…

Вначале Костя подумал, что Тимур намазал лицо индиговой краской. Потом решил, что у него самого помрачнение или беда с глазами, долго их тер.

Но морок не проходил. И ладно, если бы так выглядели все люди, – но Тимур такой единственный.

Костя не стал об этом расспрашивать – не хотел нарваться на приподнятый уголок рта или усмешку. К тому же он не знал, как об этом спросить таким образом, чтобы о нем не подумали, будто он сбрендил.

В том, что это галлюцинация, Костя убедился сам: успел потрогать оболочку, когда Тимур передавал ему бутылку молока. Пальцы проходили сквозь нее, не оставляя на поверхности даже всполохов. Казалось, что слой воздуха вокруг Тимура просто поменял цвет.

Никто, кроме Кости, этого не видел – никто не оглядывался, не подходил, не восклицал.

Что за чертовщина с ним происходит?..

Тимур тем временем не замечал косых взглядов Кости. У него сложилось стойкое ощущение, что за ними следили еще от отеля – тот жилистый смуглый посыльный, который стоял напротив администратора.

Надо было видеть, как грохнулись челюсти консьержа, швейцара и остальных, когда они смотрели, как Костя и Тимур – совершенно здоровые, грызущие леденцы – вприпрыжку спускались с лестницы. Люди ошарашенно провожали ребят глазами до самого выхода – будто они были приведениями или ожившими мертвецами.

Тимур предполагал, что их привезли сюда в коматозном виде в инвалидных колясках, – и навешали персоналу столько лапши про безнадежное состояние двух пареньков, что хватило бы на весь Китай.

Узрели чудо.

Сейчас же – значительно отбежав от отеля, с десяток раз обменяв одну улочку на другую – Тимур не наблюдал позади никакой слежки. Но он продолжал на всякий случай оглядываться.

Возможно, стоило заскочить в автобус и для надежности покататься по городу – но вот как раз с городом и возникла проблема.

Тимур примерно разобрался, где они находятся.

Они не в России – а судя по надписям на витринах, бутылке молока (Milch), названиям улиц и говору прохожих – в Германии или Австрии.

Тимур с самого начала подозревал, что они за границей, – еще когда услышал передачу по ТВ на иностранном. Но уж очень не хотел в это верить.

Открытие капитально меняло все планы.

О том, чтобы зашкериться, – уже не могло быть и речи. Тимур не знал немецкого и едва-едва изъяснялся на английском. Костя же был круглым троечником – на него в этом деле полагаться не стоило. Он на русском-то с трудом говорил…

И закономерно возникал вопрос: как без знания языка спрятаться в чужой стране от убийц с большими связями?

Да никак!

Они без документов: официально не смогли бы нигде остановиться. Можно вернуться и забрать поддельные паспорта из номера отеля – но ведь поздно. А вдруг остальные преступники уже там? Вдобавок по фальшивым бумажкам их бы легко вычислили как раз те самые убийцы.

В какую сторону идти – Тимур не имел ни малейшего понятия. Он просто уверенно топал, куда глаза глядят.

Даже денег, как оказалось, он схватил мало: в Европе все втридорога. Следовало присвоить хотя бы целую пачку…

Жизни грош цена – без наглости и дерзости взять от жизни все…

Куда идти? Что делать дальше? – эти вопросы мучили Тимура всю дорогу, пока Костя истязался Гутенбергом.

Возможно, Томас Зензё очнулся – или приехали другие убийцы? Тогда они уже сделали свой ход.

А если они прямо сейчас гонятся им вслед?..

Подобные мысли заставляли Тимура оглядываться почаще.

Потом – неизвестно, сколько еще Тимур мог удерживать Костю вблизи себя. Он думал, что заинтриговал его молчанием и командирским пафосом, – но и того, и другого хватило бы ненадолго.

Время поджимало.

В итоге Тимур заключил, что их обязательно поймают: либо полиция, либо убийцы. В таком случае, решил Тимур, надо рискнуть – и самим направиться в местное УВД. Все-таки они не в России.

Западной полиции Тимур доверял несравненно больше, чем русской…

К тому же неплохо было бы переложить ответственность за происходящее на чужие плечи.

Тимур очень устал.

После принятия решения о пункте назначения Тимур несколько успокоился и расслабился.

Цель простая – найти полицейского. А Райнсбургштрассе вела прямо, сворачивать некуда.

Тимур по-новому оглядел здания, машины и редких прохожих – и даже рассмеялся.

– Ты чего? – нагнав его, спросил Костя. – Или опять не ответишь?..

Тимур скептически посмотрел на него и усмехнулся. Затем сжалился.

– Знаешь, как проходил один день нашей жизни? – спросил он, продолжая идти. – Очень однообразно. Сказки – сказками, а будни – буднями…

Мы просыпались, учились, потом встречались у «Родничка» – и кое-как перебивались до позднего вечера. Там я учился или читал, а ты уезжал к себе смотреть свои дурацкие фильмы.

Мы были как две маленькие рыбки, мечтающие об океане, в аквариуме с мутным толстым стеклом… Мы оба хотели на волю, на свободу!

После окончания школы я собирался начать путешествовать. Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии…

Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество…

Я хотел повидать мир своими глазами. Остальное все скучно, неинтересно. Семья, карьера… Ну их к чертям, думал я.

Уж лучше странствовать налегке, на мопеде, подрабатывая… Только не знал куда – столько мест.

Возможно, крутанул бы глобус – и поехал туда, куда, не глядя, ткнул бы пальцем. Оказался бы где-нибудь…

Да просто где-нибудь. Главное – была цель вырваться из города, уехать.

Ты тоже хотел свалить, Костя. – Тимур искоса глянул на него. – Но ты собрался в армию, в офицеры…

В офицеры? – удивился про себя Костя.

– А я хотел приключений, мечтал о них… А теперь иду по заграничному городу и думаю – а на хрена?..

Ну как бы сбылась она, мечта моя – мечта глупца. Иду по гладкому ровному асфальту – ничего необычного: дороги и у нас есть хорошие.

В местах. Кое-где…

Но те же по сути здания. В них тоже живут и страдают люди… Вокруг такие же одноцветные машины, даже марки как на подбор…

Так а чего я ожидал увидеть-то? Верблюды – это верблюды, в зоопарке они или в Африке. Китайская стена – просто стена, я стен что ли не видел?..

Венеция – это лодки на воде, обязательная галочка в дневнике путешественника… Даже люди здесь те же, я чувствую это.

Люди везде одинаковы…

И все как-то поблекло сейчас и смотрится мне под другим углом. Всю жизнь хотел вырваться из дома – а зачем?

Да побег это был, я думаю, чистой воды – от скуки, от быта, от бессмысленной жизни!..

Только от них некуда деться, Костя, они повсюду.

Вот чему я смеялся.

Всю жизнь хотел вырваться, а теперь, вырвавшись, единственное желание – вернуться…

Хочу домой.

Мимо них серым пятном промчалась легковушка. Она подняла студеный ветерок – и Тимур замолк, защелкал леденцами.

Домой… – отзвенело в голове Кости. – А хочу ли домой… я?

Ответа нет.

«Дом» – это тоже пока пустое слово: на него не отзывались никакие воспоминания или чувства. Гораздо ближе были щиплющий кожу морозец и жмущая в плечах куртка.

Костя потер ладони, задышал на них – и вдруг замер, остановился.

Линии руках – незнакомые. И пересечения, и мозоли, и жесткие костяшки. Все одновременно его – и как бы не его.

Гутенбургер…

До Кости только-только в полной мере начало доходить, что он толком ничего о себе не знает. Костя не родился этим днем, у него есть прошлое.

Родное, близкое – и оно его ждет.

И оно там, скрыто за туманами, вечными, пьяными, – одна сплошная загадка.

Я офицер! Я хотел стать офицером! – разглядывая ладони, потрясенно повторял про себя Костя.

Между тем Тимур вышел на перекресток Райнсбургштрассе и более широкой и многолюдной улицы – Зильбербургштрассе.

Навстречу им в черном пальто и с кожаным кейсом напористо и торопливо шел приземистый и хмурый человек лет двадцати пяти. На угол портфеля он прилепил черно-желтую призывную наклейку «Сопротивляйся! Это твоя страна!»

Тимур заступил ему дорогу и с ужасным акцентом заговорил:

– Извэнить мэня, вы гаврить аглиски?

Парень остановился и брезгливо оглядел Тимура. Он подолгу задержался на промокших, изгаженных тапках с солнышком, диковинном красно-черном свитере с белыми ножницами и миске с пестрыми леденцами.

Затем изучил восточную физиономию Тимура, кучерявую шевелюру и щетину. В конце обернулся, проверяя нет ли кого позади, сплюнул – и быстро и высокомерно произнес:

– Нет, мигрант-свинья, только немецкий. – И продолжил свой путь.

В ответ Тимур лишь вздохнул.

Костя тем временем увидел отражение в витрине старого кукольного магазина. Словно околдованный, он послушно подошел.

Дюжина немецких марионеток со скукой созерцала, как Костя осторожно, как неисследованную территорию, трогает свое лицо. Он прошелся по широкой челюсти и волевому подбородку, по прямому узкому носу и невысокому лбу, по рельефным губам. Вгляделся в темно-карие глаза – под мужественными и несколько косматыми бровями.

Костя был красив и внешне походил на отца – тоже напоминал Алена Делона. Левую бровь рассекал шрам – но это лишь добавляло маскулинности и харизмы. Каштановые волосы неряшливо падали на лоб – и Костя сначала пригладил их, а потом взъерошил: с зачесом назад он выглядел еще лучше.

Куклы одобрительно закивали.

– Вы гаврить аглиски? Аглиски, жэнщинэ?

В этот раз Тимур заговорил с женщиной под пятьдесят: бежевый пуховик, черная сумка и синяя шапка. Вид у нее был донельзя обеспокоенный и заведенный – как у рулевого, который застрял посередине раскачивающейся из-за пассажиров лодки…

Шлюпку попеременно содрогало то справа, то слева – а женщина криком и уговорами пыталась вразумить беснующихся безумцев, смутьянов и дураков…

На Тимура опустился отяжеленный тревогами и мыслями взгляд – дама смотрела так, будто и Тимур сейчас начнет ее теснить и критиковать.

– Да, я говорю на английском, – осторожно произнесла она. – Но предпочитаю немецкий.

– О! – обрадовался Тимур. Он ликующе затряс чашей. – Да! Палицай! Я нужэн палицай!

– Вам нужен полицейский? – несколько расслабилась дама. – Что-то произошло?

– Да! – ответил Тимур. – Нет! Жэнщинэ, я нужэн палицай!

Она медленно кивнула – и, видимо, решила, что не горит желанием влезать в чужие дела.

И правда – у нее своих по горло. Она невечна – и ей срочно требуется найти сменщика.

Того, кто займет в челноке ее место – и при этом сохранит баланс и равновесие…

Она с расстановкой, сопровождая слова указаниями рук, проговорила:

– Тут недалеко. Пройдите вдоль улицы, пока по правую сторону не увидите Шпильфлехе Зильбербурганлаге. Это парк, там детская площадка. Походите вокруг, поищите – там всегда кто-то дежурит. Всего доброго! – И торопливо зашагала дальше.

Тимур проводил ее разочарованным взглядом. Покачал головой и закинул в рот горстку леденцов.

Костя уже закончил осмотр лица и перешел на 180-сантиметровое плотное и мускулистое тело.

Он находился в отличной форме – не зря куртка была узка в плечах. Потрогал бицепсы, грудь и ноги – тело у него как у актера из голливудского супербоевика. А в кожанке и этом дурацком свитере с громадным сердцем на груди он выглядел романтично и брутально, как советский шпион времен холодных войн.

Воодушевленный, Костя подошел к Тимуру.

– Значит, мы идем в полицию? – спросил он.

Костя слышал их разговор – и мельком подумал, что преступник не будет сам стремиться в застенки.

Все-таки Костя подозревал Тимура. Его напрягал тот старик, который в беспамятстве и с окровавленной физиономией валялся у кровати с прикованной к ножке рукой.

Тимур даже не захотел вызвать ему скорую…

В общем, то, что они ищут представителей закона, увеличило к Тимуру доверие – и Костя слегка успокоился.

– Угу, – Тимур поднял уголок рта. – Но вот найти ее – задачка не из самых легких. Полиция всегда там, где нас нет, или там, где ей быть не следует…

Костя почесал затылок.

– А в чем проблема? Дама сказала идти к Шпифлеке Зильбебурда, или как там его… К парку, в общем. Пошли проверим?

Тимур не донес до губ очередной леденец. Он сощурился и внимательно посмотрел на Костю.

– В смысле? – спросил он. – Какая еще дама?

– Ну та женщина в пуховике и синей шапке. Она сказала, что у парка всегда кто-то дежурит.

– Ты хочешь сказать, что понял, что она сказала?

Костя пожал плечами.

– А ты что, нет?..

Тимур промолчал. Затем он растерянно и утомленно огляделся.

Все было чуждое и незнакомое.

Серые и коричневые пятиэтажки. Группка юных деревьев впереди. Проезжающие друг за дружкой безразличные машины и роботы.

Полоски трамвайных проводов на блеклом однотонном полотне – в этой стране расчерчено и поделено даже небо…

Мир вставал вверх ногами – коль даже Костя теперь запросто понимал немцев…

Тимур, походу, ныне единственный, кто ни во что не въезжает…

У Тимура появилось странное ощущение, что он до сих пор спит, и вокруг – сон. Ну не правда ли, это довольно бредово: он впервые в жизни ищет полицию (а не убегает от нее); ходит в сырых тапках, в странном свитере и с чашкой конфет – вещи принадлежат безжалостному убийце; их похитили и увезли аж в Германию или Австрию; преступники – чертовы гарри-поттеры и волан-де-морты; и вообще вся та бойня в доме Турановых – как она в принципе возможна?..

Это сон!

И вдобавок – вишенка на торте – Костя утрачивает память, но зато приобретает способность говорить на английском.

Ералаш!

И все – случилось в один день.

А ведь еще вчера они вполуха слушали историю в школе и прикидывали, как бы повеселее провести Новый год…

Тимур потер глаза, затем кивком головы указал на приближающегося пешехода.

– Ну-ка, полиглот свежевылупившийся, заговори-ка вон с тем.

В их сторону шел смуглый и печальный юноша в потертом зеленом пуховике и с землистого цвета рюкзаком. Портфель увешан разноцветными значками. На половине из них черными и красными буквами было написано FCK AfD.

– Извините, вы можете нам помочь? – спросил его Костя.

Парень остановился и неторопливо оглядел Костю: кожаные ботинки, кожаная куртка, красивое белое лицо. Затем сплюнул и пошел дальше.

– Эй! – возмутился Костя. – Повежливей!

– Иди к чертям, живодер хренов! – не оборачиваясь, бросил юноша. – Сын потаскухи!

Костя сжал челюсти и сам себе удивился, когда сделал широкий шаг, положил руку на плечо парня – и рывком его развернул.

– Эй, постой, друг… – сказал Костя. – Так разговаривать с людьми нельзя.

Юношу крутануло так, что он чуть не упал.

Он выглядел откровенно потрясенным и испуганным. Его глаза забегали по лицу Кости.

– Что?.. – спросил он.

– Я сказал, что нельзя грубить незнакомцу, которой просит о помощи, – медленно проговорил Костя. Он напирал на парня и больно тыкал ему в грудь пальцем при каждом сказанном слове. – Или тебя в детстве обезьяны воспитывали?..

Костя прижал хама к стене. Он навис над ним – как вставший на задние лапы бурый медведь.

Юноша глянул на далеких прохожих и проезжающие автомобили – но всем на него чхать.

– Ох, это да… Это да, прости, – затараторил он. – Я думал, вы это… туристы. Или как там… Прости, в общем. Я это… Извини…

Выяснилось, что парень не знал, где находится полиция, но зато подсказал ее экстренный вызов – 110 – и предложил смартфон.

Отвечал он охотно, как доноситель на допросе, после которого ему бы сняли все обвинения… Затем, когда Костя отказался брать его телефон, он хотел впихнуть мелочь на таксофон.

Он не прекращал извиняться, пока Костя и Тимур не отошли, – а затем спешно ушел. Пять-шесть раз он оглядывался и после каждого – прибавлял ходу.

Костя явно его напугал.

Сам же Костя ощутил прилив уверенности и бодрости. Мир стал значительно ярче и живее – словно отблагодарил Косте за то, что он сделал его чуточку лучше.

Восстановил справедливость. Совершил добрый поступок…

Теперь Костя по-новому вдохнул сыроватый запах зимы – мягкий и свежий. Заново услышал шум города: стук башмаков и рев моторов, отдаленные гудки и хлопки. До него впервые донесся сладкий аромат из ближайшей пекарни – и Костя осознал, что откровенно голоден. Его охватило очень приятное, но не вполне понятное ему чувство…

Тимур между тем стоял мрачнее тучи. Он задумчиво чесал щеку и на Костю смотрел исподлобья.

– Ну? – не без удовольствия спросил Костя. – Убедился?

Тимур поднял уголок рта.

– Ты хоть знаешь, на каком языке ты говорил?

Костя пожал плечами.

– Русский?

– Это сейчас со мной ты говоришь на русском. – Тимур кивнул на удаляющегося парня. – А с ним ты начал с английского, он тебе ответил на каком-то, не знаю, может, арабском… И ты запросто продолжил разговаривать с ним на его арабском.

Фига я… – подумал Костя. Он совсем не заметил переходов с одного языка на другой.

Так, значит, он действительно полиглот?

Костя смущенно и радостно улыбнулся. Очередное приятное открытие.

– Так я, выходит, в самом деле полиглот?

Тимур закинул в рот горстку леденцов – и прожевал ее с таким видом, будто это недозрелый лимон.

– Да, Костя. Выходит, что теперь… ты в самом деле полиглот. Поздравляю.

Глава 8

Так как у Кости обнаружился талант к пониманию языков – то все дальнейшие переговоры вел именно он.

Из бесполезного ведомого Костя внезапно превратился в необходимого ведущего – и резкая смена ролей чувствовалась странно. У него все еще не было направления в жизни, но теперь появилось интригующее ощущение, что под рукой есть устойчивый штурвал – и таким образом он сам может в жизни кое-что сделать.

И вместе со свежестью от новых возможностей Костя так же впервые испытал ответственность за свои поступки.

Он еще пару раз останавливал пешеходов, чтобы убедиться в верности указаний дамы и своей способности общаться на разных языках. Выяснилось, что как минимум он свободно говорил на немецком, английском, русском и той разновидности восточного наречия, на котором изъяснялся хамоватый юноша.

Тимур наблюдал за Костей и шел чуть позади. Костя надеялся, что теперь-то он разговорится, – однако Тимур, наоборот, лишь крепче замкнулся.

И стал гораздо внимательнее и, пожалуй, настороженней на него смотреть.

В пекарне около парка они купили по маковой булке – заказывал Костя, платил Тимур – и бутылку газировки. Чашку с конфетами Тимур оставил прямо на асфальте вблизи кафе с таким видом, будто отмучался – и больше не прикоснется к леденцам до конца дней.

Сам же парк скорее походил на уютный двор.

Практически отовсюду из-за костлявых деревьев виднелись дома, а с дорог – слышен шум двигателей. Детская площадка в глубине состояла из низкой горки, грибка, трех качалок на пружине и дуги – все из стали. Еще – пять соединенных в форме ромба качелей: дети отталкивались в центр ромба – и, как показалось Косте, старались друг друга скинуть и переубивать.

Потом, тут была длиннющая бетонная, цветасто разукрашенная стена с четырьмя проемами разного размера – и загадочный мемориал. Три железные, босые, короткостриженные девушки в хитонах; они сидели спина к спине – и читали по доске, которую держала одна из них.

Сквозь одежду проступали их тощие голени и круглые, как яблоки, сиськи.

Полицейские обнаружились на другом конце парка.

Они – мужчина лет двадцати пяти и женщина под сорок – находились на углу перекрестка вблизи сине-желтого «мерса». Черные брюки, ботинки и куртки; на спинах крупные надписи POLIZEI. Белые фуражки с черным козырьком и околышем – и черно-белым штрихом ранта. На мужчине куртка расстегнута – под ней виднелись голубая рубашка и бронежилет.

Оба полицейских были вооружены.

Рядом стояла бабушка в сером старомодном пальто и толстых роговых очках. Вид у нее был упертый и чрезвычайно сердитый. В руках она держала сумку с продуктами и чек.

На все вопросы полицейского бабушка твердила, что ее обсчитали на семь «евромарок».

Мужчина пытался разобраться – а женщина, перекрестив руки, прислонилась к авто и молчала. Она задумчиво смотрела в сторону парка, вслушивалась в детский визг и смех.

Костя и Тимур подошли – и, чтобы скоротать ожидание, жевали булочки.

– …семь «евромарок»! Воры! – бушевала бабушка.

– Фрау… – попытался вклиниться полицейский.

– Я всю жизнь платила налоги!

– Фрау, вы…

– Аденауэр бы в гробу перевернулся, увидь он, какие цены на…

– Фрау, дайте мне чек!

– Юноша, не смейте меня перебивать!.. Цены на молоко! Я всю жизнь…

– Что у вас? – устало спросила ребят полицейская.

Она бросила на них вялый, сонный взгляд. Костя и Тимур приблизились.

– Нам нужна помощь, – сказал Костя.

– Какого рода?

Костя посмотрел на Тимура: этот вопрос его тоже интересовал. Перевел ему.

– Нас похитили и вывезли из России, – ответил Тимур. – Держали прикованными к кроватям. Мы только что сбежали.

Костя глядел на Тимура и ничего не говорил – переваривал сказанное.

Может, он шутит?

– Давай переводи, время поджимает! – доедая булку, поторопил Тимур.

Костя перевел – и взгляд у полицейской посерьезнел, она выпрямилась.

– А огурцы!.. Вы видели сколько стоят сейчас огурцы?! Шоколад – и тот дешевле!..

– Давайте-ка отойдем немного, – сказала полицейская. – Раф, на тебе фрау.

Раф обреченно вздохнул – и кивнул. Бабушка тем временем вытащила и тыкала ему в нос улику – дорогущий огурец в полиэтилене.

Они отошли к детской площадке – к лавочкам вокруг игровых снарядов.

Усадив парней, полицейская достала из внутреннего кармана куртки ручку и блокнот. В следующие пять минут Костя выяснил больше, чем за весь предыдущий час, – Тимур наконец-таки разговорился.

Подтвердилось, что Костю звали Константин Туранов, а Тимура – Тимур Даудов. Им по семнадцать лет, родом они из России. Тимур сказал, что похитили их поздним вечером 24 декабря и перевозили в инвалидных колясках, с поддельными медицинскими бумагами и паспортами.

Приковали наручниками к кроватям – Тимур показал след на запястье – и пичкали какими-то таблетками. Название пилюлей он посмотреть забыл.

Симулировав эпилептический припадок, Тимур вырубил одного из похитителей и освободился.

Вот, оказывается, кто тот избитый старичок… – удивился про себя Костя.

На вопрос, где их держали, Тимур ответил, что в отеле на Хазенбергштрассе.

Полицейская – ее звали Элизе Рихтер – все записала и затем с минуту изучала ребят. Она задержала взгляд на мокрых тапочках Тимура, его покрасневших костяшках правой руки – и усталом виде.

Рихтер сказала, что они сейчас же едут в участок.

Раф к этому времени уже сдался перед бушующей бабушкой – и просто молча кивал ее словам. Той, видимо, и надо было лишь внимания – она потихоньку успокаивалась.

Подойдя к напарнику, Рихтер что-то ему прошептала. Раф серьезно на нее посмотрел – и кивнул.

Полицейская загрузила Тимура и Костю на задние сидения и уселась за руль. Пристегнула ремень, завела мотор.

Элизе уже полгода работала «на улице». До этого она пять лет служила в особом отделе «Берг» – расследовала преступления против детей.

Там она ежедневно тоннами отсматривала фото и видео педофильского содержания.

Совокупляясь с малышами, педофилы иногда увлекались – и оставляли какую-нибудь деталь, благодаря которой впоследствии их могли вычислить. Эту информацию Рихтер и искала.

При ее содействии поймали 27-летнего солдата бундесвера. В течение трех лет он насиловал собственных четырехлетнего сына и шестилетнюю дочку. Кроме них, солдат оприходовал свою племянницу и дочь сослуживца.

Племянницу было не жалко – ее солдат продавал в интернете. Ее четырежды изнасиловали группой.

Так же при помощи Рихтер заключили под стражу 49-летнюю мать из Страсбурга. Она вместе со своим любовником-педофилом торговала в даркнете пятилетним сыном. За восемь тысяч евро каждый мог изнасиловать его – а процесс заснять на видео. Затем выложить в сеть – и заработать.

В интернете до сих пор гуляют ролики, где насилуют связанного мальчика в зеленой балаклаве…

Мама успела продать сына девять раз. Большую часть времени им «занимался» ее хахаль-педофил.

Кроме того, Рихтер участвовала в обнаружении педофильской глобальной сети. Сервера находились в земле Северный Рейн-Вестфалия, на западе Германии. Тридцать тысяч интернет-юзеров делились детским порно – и консультировали друг друга в очень специфичных вопросах.

Чем усыплять ребенка?

Как безопасно торговать?

Как не оставлять зацепок?

На сайте можно было договориться – и на недельку-две обменяться детьми. Ведь одного и того же малыша годами насиловать скучно – почему бы не махнуться?..

Там же уславливались о групповых изнасилованиях. На подобных встречах между педофилами образовывались приятельские и плодотворные связи. Пока один из них «занимался» ребенком, остальные общались и подбадривали друг друга.

Групповое насилие сближает…

Наиболее категорично они были настроены в отношении тех, кто подавлял свои сексуальные склонности. Эти люди, по их мнению, шли против своего естества…

В результате следователи спасли более четырех сотен детей. К сожалению, большинство педофилов осталось на свободе…

Преследуя насильников, Элизе стремилась загладить вину своей матери.

В 60-х в ФРГ пересмотрели законодательство касательно нетрадиционных сексуальных связей. Немцы стали гораздо мягче относиться к гомосексуалам и… даже к педофилам. Начали проводить эксперименты.

Одним из них руководил Ханс-Юрген Бентл – известный в те времена педагог, психолог и сексолог. Бентл всей душой был за узаконивание педофилии. При содействии властей – и конкретно матери Рихтер – с 1968 года он находил беспризорных пацанов – и отсылал их на воспитание к педофилам.

В основном это были кореша и знакомые Бентла, из профессорской и ученой среды…

За то, что педофилы избивали и насиловали детей, – государство выплачивало им пособие…

Бентл был рад, что мальчиков истязали – ведь таким образом, по его мнению, высвобождалась их сексуальная энергия… Он поощрял педофилов как можно чаще «раскрепощать малюток».

Двое участников эксперимента лично Элизе рассказали о тяжелой жизни с опекунами. Одного пацана насиловали с пяти лет – в течение тринадцати лет… При виде мужчин с такой же прической, как у его попечителя, – у парня до сих пор возникают панические атаки…

Служба в «Берге» имела непомерную психологическую нагрузку. В итоге, даже несмотря на помощь психолога, Элизе почувствовала, что уже не справляется.

Ее пугали многоквартирные дома. Она смотрела в окна – и представляла, как там, в темноте, за занавесками, происходит то, что она ежедневно видела с рабочих мониторов.

Окна – как желтые бездны. В каждом – террор и бесчеловечность.

Страх и боль.

Это не здания кругом, а многоглазые чудовища…

Она попросила перевода в другой отдел.

Самое худшее в «Берге» – не ежедневно наблюдать проникновение в ребенка. Гораздо тяжелее – видеть, как насилие продолжается, и понимать, что ты ничего не можешь с этим поделать.

Рихтер на всю жизнь запомнила серию фотографий, на которых насиловали одну и туже же девочку. На первых фотках ей шесть лет, на последних – шестнадцать.

Все эти годы ей никто не мог помочь.

И еще Рихтер угнетало понимание, что это происходит во всем мире. Просто в Германии спецслужбы настолько прокачены, что педофилов хоть как-то ловят…

А что происходит там – в развивающихся странах?..

Рихтер до сих пор не восстановилась. Похищение Кости и Тимура она мгновенно связала с педофилами.

Теперь они мерещились ей везде.

Следующие пять минут они ехали молча. Костя сидел позади Рихтер, Тимур – рядом с Костей. Оба осваивались в обстановке.

Полицейское авто практически ничем не отличалось от обычного. Два зеркала заднего вида – для водителя и напарника. Вместо радио – рация: прямоугольная штуковина со здоровенной красной клавишей и небольшим экраном.

Тангента не такая, какую они привыкли видеть в кино – черный микрофон в форме капли на винтообразном кабеле. Тут она напоминала смесь телевизионного пульта со множеством разноцветных кнопок – и трубки советского дискового телефона.

В машине пахло кожей, сиделось удобно. Полицейская вела уверенно.

Костю и Тимура впервые с момента пробуждения охватило чувство комфорта и защищенности.

– А что с нами теперь будет? – спросил Тимур.

Не дождавшись перевода, он ткнул Костю в бок и кивнул на Рихтер.

– А. Да, что с нами будет? – сказал Костя на немецком.

– Все будет хорошо. – Элизе глянула на них в зеркальце заднего вида. – Теперь вы в безопасности.

Тимур кивнул. Дальше он спрашивал – а Костя туда-сюда переводил.

– Скажите, а какое сегодня число?

– Сегодня шестое января.

Тимур задумчиво почесал синюю щеку.

– Ясно… А что это за город? Мы в Германии?

– Да. Вы находитесь в Штутгарте. Это запад Германии.

Тимур качнул головой и грустно посмотрел в окно.

По стеклу стремительно проносились деревья, столбы и пятиэтажные здания. Смеркалось. Люди возвращались домой.

Затем с серьезным видом Тимур повернулся и спросил:

– А почему такие красотки выбирают профессию полицейского?..

– А почему такие красо… – Костя вовремя остановился. – Я не буду этого спрашивать.

– Да ладно тебе.

– Ты с дуба рухнул?

– Зануда, – Тимур улыбнулся.

У него была на редкость добрая и приятная улыбка, очень светлая. Костя подумал, что раньше, возможно, они в самом деле дружили.

– Тогда узнай, вернут ли нас в Россию. И можно ли позвонить из участка родственникам?

– Пока сложно сказать, – переключая передачу, ответила Рихтер. – А позвонить – можно. Даже нужно.

Вопросы у Тимура закончились – он снова уткнулся в стекло. Костя же опять принялся разглядывать свои ладони, мозоли и линии.

Родственники… Сестра Алисия…

Прошлое врывалось в его жизнь медленно, но верно – и теперь маячило на горизонте. Минут через тридцать он услышит голоса своих близких…

Если его похитили – то, скорее всего, они волнуются?

Как звучит голос мамы? А папы?

Алисии?..

Наверняка они будут счастливы, что он нашелся.

Однако в ответ на энтузиазм и слезы радости – Костя признается, что совсем их не помнит. Что родители ему – как чужие люди.

Возможно, они не поверят и нервно засмеются. А потом начнут рассказывать какие-нибудь эпизоды и детали из его жизни.

Захотят пробудить утраченные воспоминания…

Но – вспомнит ли он?

И другой вопрос – хочет ли он вспоминать?

Не сказать, что Костя был «против», но и не особенно «за». Он чувствовал, что его могут заполнить, как порожний сосуд – некой жидкостью.

Но вдруг ему не понравится то, что он услышит?

Что если пустой графин зальют не вином или родниковой водой – а протухшим молоком или еще чем похуже?..

С другой стороны, не вечно же следовать за Тимуром. Надо учиться ходить самостоятельно…

Запиликал телефон – высокая соловьиная трель. Элизе глянула на экран, нахмурилась и прикрепила смартфон к магниту на приборной панели.

Ответила по громкой связи.

– Да.

– Возвращайся, – послышался баритон Рафа.

– В чем дело? До участка осталось всего ничего…

– Это срочно. – И Раф повесил трубку.

Рихтер удивленно уставилась на экран. Видимо, в самом деле неотложно – раз напарник не мог подождать, пока она передаст детей.

В принципе, по протоколу, им нельзя расходиться: из-за станции рации, которая находилась в машине. Если Рафаэль попадет в переплет – он не сможет быстро вызвать подмогу. И если с ним что-то случится – это будет ее вина.

Но при этом ситуация явно не сверхсерьезная: иначе бы он запросил помощь с мобильного телефона. Элизе, конечно, потом влетело бы за нарушение инструкций, но…

Что же произошло?

Рихтер включила левый поворотник и начала разворот.

Может, что-то стряслось с той пожилой фрау? – подумала она.

Приступ? Бабушка сильно разволновалась – в ее возрасте это опасно.

Однако голос у напарника звучал нейтрально, слабо и бесчувственно – как у робота-переводчика… А ведь Рафаэль энергичный и эмоциональный, полная ее противоположность…

Если с фрау – беда, Раф был бы взбудоражен – и Элизе бы это услышала.

Странно…

– В чем дело? – спросил Тимур, когда заметил, что они едут теми же улицами.

Костя объяснил, что они возвращаются. Тимур помрачнел.

– А она не могла сперва отвезти нас в участок?

– Ты хочешь, чтобы я начал с ней спорить о том, куда ей ехать?

Тимур защурился вдаль. Затем сдвинулся в центр, чтобы лучше разбирать дорогу.

Он явно напрягся.

Рихтер хмурилась и недоумевала. Перебирала в уме различные варианты, почему Рафаэль позвонил.

Костя поддался общей атмосфере.

Ощущение безопасности и комфорта смахнуло, как пыль. Пространство внутри машины сузилось, стало теснее.

Сама собой поднималась тревога – хотелось сделать хоть что-то, лишь бы снять напряжение.

Сперва Костя сопротивлялся давлению, но потом тоже наклонился вперед – и начал вглядываться вместе с Тимуром. Они как раз подъезжали к парку – и он раньше всех увидел знакомого полицейского.

Раф, сгорбившись, замер на углу перекрестка – и смотрел в их сторону. Бабушки рядом не оказалось.

Зато вблизи него в позе хозяина стоял молодой симпатичный мужчина. Он был среднего роста, в нарядном черном костюме-тройке и бардовой рубашке…

Странность была в том, что он обнимал полицейского то ли за плечо, то ли за шею – как закадычного приятеля. А Рафаэль при этом в три погибели согнулся, чтобы мужчине не пришлось слишком высоко задирать руку…

Тимур побледнел, шумно выдохнул. Схватился за спинку переднего сиденья.

– Это он! – резко сказал Тимур. – Тот, второй!

– Какой еще второй? – не понял Костя.

– Переведи ей! Быстро! Это наш похититель! Нельзя к нему приближаться!

Они находились в ста метрах от перекрестка.

– Эм… – Костя растерялся. – Фрау полицейская… Тот человек рядом с вашим напарником… Тимур сказал, что это наш похи…

В этот момент мужчина снял с плеча Рафаэля руку – и тот, как опрокинутый манекен, рухнул на асфальт. Полицейская фуражка вылетела на проезжую часть – и осталась лежать там белой кляксой…

Затем мужчина протянул в их сторону обе ладони – и сделал ими движение, как будто что-то подбрасывал…

Автомобиль пнуло снизу.

Лобовое стекло заполнилось серым облачным небом, потом перевернутой вверх тормашками улицей, а в конце – машина с ужасной силой грохнулась о землю.

Костя заметил, что Тимур прикрыл голову руками. Сам же он чуть не свернул шею при падении о крышу.

В глазах заискрило.

Авто закрутилось, заскользило по асфальту.

Крыша страшно скрежетала – и отдавалась в ушах болезненной какофонией. Машина медленно приближалась к перекрестку.

Железный привкус – рот наполнился кровью. Из носа брызнуло – залило кремовое сердце.

Костю замутило. Боль была жуткая – ему показалось, что он сломал пару позвонков.

Он выгибал спину и стискивал зубы. Отчаянно ждал, когда ад поутихнет.

Костя ничего толком не видел. Вдобавок убивало непрекращающееся вращение автомобиля – все внутренности выворачивало кружению в такт.

– Костя! – Над ним склонился встревоженный Тимур – у него была разбита губа. – Ты живой?! Сколько пальцев?!

Костя неразборчиво промычал.

В глазах двоилось, сильно тошнило. Боль не отпускала.

– Костя!

Наконец машина прекратила юлить. Она остановилась невдалеке от перекрестка.

Тимур выглянул в разбитое окно и выругался. Повернулся к Косте и легонько потряс его за плечи.

– Давай! Нужно бежать! Слышишь?!

Тряска отдалась перезвоном в висках.

Все побелело. Костя зажмурил глаза.

– Ты слышишь?!

Костя слабо кивнул. Лишь бы отвалили и больше не трогали.

– Тогдаоткрывай со своей стороны дверь! Ты понял?! И беги!

Костя кивнул.

– Открывай же чертову ДВЕРЬ! – Тимур подтолкнул его к выходу. – НУ!

Костя кое-как приподнялся.

Открыть дверь, ладно… Справимся.

Он устремился к ручке.

Из-за перевернутого состояния автомобиля она оказалась совсем не там, где Костя рассчитывал ее найти. И дергалась с другого конца.

Прошла целая вечность, прежде чем Костя ее нашел – и разобрался, в какую сторону тянуть.

Он отпер дверь.

– Стой… Нельзя… – вяло отмахивалась Рихтер.

Тимур возился с ее кобурой. Элизе пыталась остановить его руки, но ей в ее положении – она застыла подвешенной из-за ремня безопасности – помешать Тимуру было сложно. Вдобавок ее крепко приложило подушкой безопасности.

Тимур вытащил ствол, быстро оглядел его – и ловко передернул затвор.

С оружием он явно на «ты».

Тимур выглядел пугающе. Кровь из разбитой губы залила свитер – и белые ножницы стали бардовыми…

Взгляд сосредоточенный – и очень жесткий. Стальной.

Тимур посмотрел на Костю так, словно готов был застрелить его за то, что тот еще не выбрался из машины.

– ШЕВЕЛИСЬ! – рявкнул он. – Вылезай! НУ!

Костя полез. С таким Тимуром спорить совершенно не хотелось.

Все вокруг кружилось и переворачивалось, он дважды делал перерыв. Его чуть не вырвало.

Сзади грохнул выстрел.

Наконец Костя кое-как выполз и разогнул вопящий позвоночник. Поморщился.

Чтобы не упасть, оперся о раскрытую дверь.

Кровь стекала с разбитого затылка, с губ, из носа – заливала асфальт. Костя завороженно смотрел на капли – а затем собрал всю жидкость, что была во рту, – и сплюнул.

Послышался новый выстрел, а затем еще и еще – уже без пауз. Костя поднял голову.

К ним неторопливо шел тот мужик, который до этого держал полицейского за шею. Его щеки и подбородок покрылись красными пупырышками, глядел он зло, исподлобья.

Пули останавливались в двадцати сантиметрах перед ним – и сплюснутыми блинчиками соскальзывали на дорогу. Словно впереди мужика высилась невидимая бетонная стена…

– Что за… – прошептал Костя.

Он зажмурил – а затем широко раскрыл глаза.

Ему мерещится – или это в самом деле происходит?

– Беги, черт тебя дери! – закричал Тимур из машины. – Ну же! Костя! Беги!

– Нападение на полицейского, – зашипела рация, Рихтер пришла в себя. – Шпильфлехе Зильбербурганлаге! Нападение на полицейского…

Машину сдавило так, будто сверху ее прижал гидравлический пресс. Костя оторопело отошел, поражаясь тому, как под таинственной силой гнулись железные рамы и отлетали шины.

Потрескавшееся лобовое стекло лопнуло, полицейская закричала.

Тимур лежал на крыше – и продолжал стрелять. Пули все так же убивались о незримую преграду.

И тут Костя заметил, что за первым мужчиной неуклюже плетется второй – тот самый прикованный наручниками седой, из отеля. Томас Зезё, или как там его…

Но теперь он выглядел иначе…

Его левый глаз уплыл вверх по черепу, нос изогнулся вкось, а все лицо стало ассиметричным и уродливым.

Томас смотрел себе под ноги. В одной руке он держал моток проволоки, а другой – неистово чесал плечо.

Костю затрясло. Он уже где-то это видел…

Внутри пробудился животный, первобытный страх. Все поплыло.

Что-то скреблось в памяти.

Что-то страшное, ужасное.

Невыносимое.

На миг Костя наблюдал сразу две картинки: приплюснутую машину перед собой, всю в дымке, как во сне, – и очки, криво сидящие на носу.

Надо их поправить…

Голова! Голова!

С укором смотрели на него небольшие светло-серые глаза…

И кровь. Повсюду лужи и брызги крови…

Костя приложил руку ко рту – его чуть не вывернуло.

– БЕГИ!!!

И он – побежал. Не разбирая дороги, без оглядки.

Зрение сузилось – и в той точке, которую он теперь видел, просматривался лишь проход между редкими колоннами – прохожими немцами и немками.

Костя убегал – и не вполне это осознавал. Он был как дикий зверь, поддавшийся инстинкту самосохранения – и отчаянно спасавший свою жизнь.

Только ритм сердца – бух, бух, бух, – как двигатель, ревел внутри. Он подгонял.

Костя не смог бы остановиться, даже если бы захотел.

В какой-то момент сознание помутилось – и Косте стало казаться, что он сменил облик. Из слабого, привязанного к земле жалкого человека Костя превратился в свистящий неуязвимый ветер.

Словно он взобрался на трехтысячную вершину, прыгнул с нее – и теперь летит, куда хочет.

Он был свободен, как вихрь…

Как Ко-о-ос-с-с-с-стя-я-я! – шумело в ушах.

Ко-о-ос-с-стя-я-я…

Растерлись кости и растаяла плоть – он бестелесный и вольный, как никто на свете.

Костя рассекал воздух, как нож, – ни одна душа не могла его остановить.

С какой скоростью он мчался! Да кто осмелится его догнать?!

Он – ветер! Он – Костя!

Затем Костя вернулся в свое тело – но на себя и все вокруг глядел сверху, как со спутника.

Предметы стали отчетливыми – настолько, что он в миллиметрах мог измерить родинку или затушеванный прыщик на лицах прохожих.

Они, погруженные в себя, его не замечали. Утесами проплывали мимо и навеки оставляли в памяти свои лики…

Темноволосый, на носу прозрачные квадраты. Супится и торопится.

В руках клетка. В клетке белка.

Белка кричит.

Мир в руках человека… – подумал Костя.

Светлые вьющиеся волосы, на губах смех и алый воск. К уху прижат черный прямоугольник.

Удовлетворенный вниманием взгляд. Цокот копыт.

Потомство! Потомство! Потомство!..

Девочка лет семи, замотана теплом красного и синего цвета, овечьей природы. Желтая нить, в палец толщиной, выходит из ноздри и исчезает в облаках…

Девочка смотрит на мать – а та уставилась на дорогу.

Мать тоже красная, но – холодная. Она не дает тепла.

И через сто лет будет так же… – подумал Костя.

Костя нахмурился.

А я? Что делаю здесь… я? – спросил он.

Костя оглядел себя – качающегося из стороны в сторону, заливающего багровой жидкостью тротуары Штутгарта.

Упрямо прущего вперед.

Он бежит… Но – куда?

Зачем?..

Ответ пришел сам собой, из глубин души: Костя мчится не куда-то, а откуда-то.

Потому что стремиться ему – некуда.

«Хочу домой», – сказал тогда Тимур. И сейчас Костя вдруг понял, что тоже хочет домой. Тогда бы ему было куда воротиться…

И как только он об этом подумал, так сразу же осознал, что у него нет дома. Слово это вмиг наполнилось смыслом.

У всех был дом – место, куда можно вернуться. Где тебя ждут, где тепло и сердечно – или хотя бы порой так кажется.

У него – нет.

Его дом – в прошлом, а прошлое исчезло, уплыло, испарилось.

Он бездомный.

Костя свободный, как ветер, да – но столь же неприкаянный и чрезвычайно одинокий.

Толку быть таким ветром?..

У Кости возникло острое желание обрести дом. В будущем эта мечта толкала его вперед гораздо сильнее, чем жажда вернуть себе память. Она поддерживала его в самые тяжелые моменты – когда все валилось из рук, планы срывались, а он разочаровывался в мире и людях.

Желание обрести дом стало краеугольным камнем, направлением его жизни.

Теперь у Кости появилась цель.

Правый двигатель взорвался – и Костя окончательно вернулся в вопящее, избитое тело.

В боку адски кололо. Голова кружилась, со лба лилась кровь.

Сознание уплывало. Он не понимал, где находится и что происходит.

Костя уже не помнил об аварии, полицейской и Тимуре. Он был в полуобморочном состоянии.

Он кое-как добрел до стены, оперся о нее – и сплюнул. Его чуть не стошнило.

Затем из последних сил он дошел до поворота и свернул на боковую улочку. Тут он привалился спиной к торцу здания – но сразу же соскользнул и упал на асфальт.

В глазах померкло.

Он пролежал минут пять, пока более-менее не пришел в себя – и не понял, что если проваляется еще хоть секунду – то тут и останется.

С огромным усилием Костя перевернулся и встал на колени. Опираясь на кирпичные выступы, поднялся.

Его вновь едва не вывернуло.

Как же ему плохо…

И – холодно. Безжалостно, до слез.

Нечто белое вырывалось из его рта – и кололо щеки и лоб. Предметы ломали свои формы и клацали зубами.

Позади угрожающе, в двести лошадиных сил, заревела зима.

Костя проваливался в темноту.

Клац! Клац! Клац!

Асфальт под ним засмеялся – заливисто, весело и мерзко.

– Гадость! Прекрати! – хотел крикнуть Костя, но сил орать уже не осталось.

– Рвань, по прямой бежать – это верх тупости, но что еще ожидать от такого придурка, как ты! – ответил ему Асфальт. – Томас, грузи его! Да поживее.

Костя зло посмотрел на противника и подумал: а не использовать ли ему последнее средство, что у него осталось?

На тебе! Переработанная маковая булка!

Снова хохот – камню все нипочем.

Облеванный, он протянул к нему свои глыбы. Начал притягивать к себе.

Иди ко мне, – шепнул Асфальт. – Ты проиграл, а проигравший должен лежать и не рыпаться…

На мне стоят лишь победители.

Костя падал.

Асфальт приближался медленно и… неотвратимо.

Прямо как то Солнце, – вдруг подумал Костя.

Ах, Солнце!

Он вспомнил! Это бушующее огненное море!

Необжигающий жар! Рокот миллиарда водопадов!

Тепло и духовная близость, которые невозможно почувствовать ни к одному живому существу или предмету!

Истина!..

Костя улыбнулся…

Хорошее воспоминание.

Оказывается, графин наполнять не так уж и страшно.

…и грохнулся в желто-маковую лужу.

Глава 9

За столом царило гробовое молчание. Воздух резонировал напряжением так, будто был насыщен метаном: одна зажженная спичка – и все полыхнет.

Эдвард Бах находился в отличном настроении. Закинув ногу на ногу, он привалился к подоконнику небольшого кафе. Из окна в полуденном свете виднелись башни замка герцогов Бретонских. В воздухе дефилировал сладко-молочный аромат десертов.

Левой рукой Эдвард энергично отстукивал на спинке бежевого кожаного дивана ритм хора Генделя Hallelujah; правой – ковырялся зубочисткой в зубах. В ожидании заказа его серо-зеленые глаза задорно шарили по натюрмортам и ветхим портретам, практически не заметными на сланце противоположной стены.

На Томаса он старался не смотреть – тот его раздражал.

Напротив Эдварда сидел кислый, унылый Томас. Руки его, да и весь он, немного дрожали.

Томас часто неосознанно чесался – и тоже избегал Эдварда. Но не потому, что тот взаимно его растравлял.

Томас утопал в своих думах – и Эдвард был одной из них.

Томас облокотился на черную столешницу и сквозь свое отражение – вновь переклеенное лейкопластырями и в очередной раз подбитое лицо (наказание за побег сфер) – печально вглядывался в небо.

С самого прилета в Нант напарники не сказали друг другу и слова.

Небо было пасмурное – похоже на жидкий бетон. В углу свода растекалась битумная клякса – тучка…

Томас чувствовал себя паршиво – и не понимал, что с ним происходит.

Казалось бы, самое ужасное, что могло произойти – побег сфер, – уже случилось.

Однако им повезло: посыльный из отеля отследил беглецов.

Жаль, конечно, бабушку и полицейских…

Но сейчас Рвань и Гибсон крепко связанными валялись на полу их фургона. Они напоминали двух мумий с заткнутыми ртами. Вдобавок до полукоматозного состояния их накачали транквилизаторами – теперь не сбегут, даже если рак на горе просвистит лунную сонату Бетховена.

И еще им гораздо больше внимания стал уделять Эдвард. А когда Эдвард рядом, то и вся ответственность на нем – долой груз с плеч Томаса.

И раньше свое беспокойство Томас списывал как раз на заботу о сферах – на ручательство за сохранность их жизней.

Следовательно, избавившись от подопечных, Томас впервые за две последние недели должен был почувствовать облегчение, радость и покой. Но тревога, наоборот, накрывала его так, как не накрывала ни в городе N, ни в Москве, ни в Штутгарте.

Она, как снежный ком, все росла и росла – и уже напоминала лавину, которая неслась на него с вершины горы.

Что же изменилось?

Только то, что с каждым днем Томас все ближе и ближе подъезжал к Уа – европейскому центру «Айсы».

Своему дому.

Томас был отобран у айсинкубаторов в четыре года – это уже тот возраст, при котором могли стереть память, чтобы нежелательные воспоминания не мешали ребенку адаптироваться в Воспитательном. С Томасом так и поступили – он ничего не помнил ни о жизни до «Айсы», ни о своих родителях.

// В айсе правят память.

Единственное видение всплыло не так давно, когда Марила научила его играть в геокэшинг. Он вспомнил, что любил мастерить маме подарки: бумажные колечки с приклеенными к ним ракушками, цветастые бисерные браслеты и ожерелья. Изготавливал их целый день – а затем прятал в разных уголках квартиры.

Мама искала, обходила все закутки и спрашивала: «Ну что, Томас, холодно?» А он все весело отвечал: «Тепло! Тепло!» – даже когда был смертельный дубак…

Внезапно из битумной тучки выстрелил и заскользил по жилистому небу белый аист – красивый и гордый. За ним, пытаясь поспеть, выпорхнула серая утка.

Томас впился в них взглядом.

В отличие от Эдварда, его не усыновили. В Воспитательном работали по принципу: развивай лучших, наплюй на остальных – и если ты не принадлежал к группе с высоким ай-кью или не выделялся фантастической внешностью, то до тебя никому не было дела.

Адоптировали только умных и привлекательных – и, главное, малышей до двух лет. С самого начала Томасу была уготована только одна стезя – на дно.

// В айсе не усыновляют детей после двух лет.

Среди тех, кто не находился в топе списка на адоптирование, шла борьба за пропитание. Буквально – дети тренировались полуголодные.

«Айса» растила бойцов – и мотивацию сражаться она прививала на базовых потребностях с самых пеленок.

Хочешь больше порцию? жаждешь лишний стакан молока? – победи в дохё. Пробеги всех быстрее. Отожмись или подтянись на высший норматив. Сдай на отлично начальные курсы биологии и химии.

Или – отбери еду у товарища.

В Воспитательном не было даже подобия Кодекса, который бы регулировал отношения между молодыми айсайцами.

Комплекцией и характером Томас не блистал. Он рос тощим и хрупким, похожим на цветочный стебелек, а по душе – неуверенным и скромным. В итоге он числился среди тех вечно голодных астеников, которых каждая более-менее крепкая девчонка клала в дохё на лопатки.

И именно тогда ему в голову вбили идею, что он от рождения слабый и не умеет правильно поступить.

И что есть те, кто по природе сильный и умеет.

Эту полярность Томас до сих пор видит как основу всех взаимоотношений в обществе и мире.

// Система воспитания айсы ломает психику детей.

Белый аист вальяжно и неторопливо взмахивал черными крыльями, иногда переходя в парение, – он летел как отдыхал.

Утка работала перьями в два раза чаще, покрякивала от усилий и обливалась потом. Они были в паре – белый аист и серый задохлик.

Его крестный – великий декучфак Роберт Вен – в обучение не вмешивался. Дело в том, что директор Центра постоянно использовал Крещение в политических целях. И в случае Томаса это был способ унизить Вена.

Одно дело крестить, а затем патронировать талантливого и многообещающего айсайца. И совсем другое – отсталого и убогого, как Томас, которому один путь – в хозфак.

Роберт Вен в воспитание Томаса никогда не влезал, а Крещение постарался забыть как неприятный факт жизни. Он давно вычеркнул «сына» из памяти – однако самому Томасу было чрезвычайно лестно, что его «опекал» такой выдающийся айсаец.

// В айсе крестные не заботятся о своих крестниках.

Слез в «Айсе» не терпели – это на горьком опыте дети понимали еще в Воспитательном.

В акациях его травили от скуки и безделья. Каждое издевательство впечаталось в Томаса клеймом, как от раскаленной кочерги: он помнил, кто что и когда ему сделал.

Он и рад бы отпустить – но не получалось.

Со временем Томас решил, что его незавидное житие – это справедливое положение вещей. Так он пытался оправдать свою подчиненную роль.

Он начал принимать травлю как должное: он слаб, они сильные. Они могут – а ему нужно смиренно терпеть.

Томас окончательно это понял, когда после отбоя случился один эпизод.

В ночном небе зажглась точка – и все младшеклассники с чего-то взяли, что над Уа зависло НЛО.

Суета и суматоха, как на базаре, – все стояли перед окном, толкались, веселились и спорили.

Один лишь Томас замер позади, отдельно от всех – но он тоже чувствовал себя частью кутерьмы.

Ему улыбались, с ним шутили, махали рукой – звали присоединиться. И Томас был откровенно сбит с толку.

Он все думал: ну как так можно – и смеяться вместе с ним, и издеваться над ним?

Ну как в голове у них это укладывается?..

И вот тогда снизошло на него озарение.

Он все равно часть целого. Он не лишний – а один из них.

Просто кто-то должен находиться внизу.

Иерархия строится на том, что верхи изводят низы. Следовательно, всегда был, есть и будет тот, над кем глумятся – и это, к несчастью, он, Томас.

Это его роль и место в жизни – такие дела…

Юный Томас принял это – и подошел к остальным.

// В айсе жертва насилия принимает свое положение как должное.

Вдруг тучка заискрилась, шумно загрозилась – и погналась за птицами.

Учился Томас скверно – и поэтому только в двадцать два с грехом пополам сдал экзамены и Испытание.

Он уже намеревался идти в хозяйственный факультет – завоевывать отдел канцтоваров или туалетных принадлежностей. Однако на Испытании его заприметил Бах – один из самых сильных и лучших, экстерн из элиты.

Умеющий делать правильно.

Томас не смог ему отказать – хотя работа умиротворителя страшила его своей сложностью.

И наконец-то сейчас, три года спустя, – Томас впервые возвращался домой…

Утка оглянулась и закрякала громче. Замахала крыльями так, что они начали расплываться, как лопасти пропеллера.

А вот аисту было срать, что тучка их догоняет. Со стороны казалось, что он летел не от чего-то, а куда-то – и в отличие от утки, знал цель их скитаний.

Уа пугал – и Томас определенно не хотел ехать в Центр. Наоборот, руки чесались – настолько, что он соблазнялся на сумасбродные действия, – отринуть все и сбежать…

Но – куда?

К Мариле?..

Это осознание кинуло его в лихорадку. Томас задрожал сильнее.

Когда он уезжал с Уа, он чрезвычайно не желал его покидать. Он смиренно покорился воле сильного и знающего – Эдварда. А сейчас, получается, нынешний Томас – совсем не тот, что прежде!

Он готов был бросить Эдварду вызов! Ведь тому определенно не понравится, если Томас пошлет все к чертям и убежит – от него, от «Айсы», от своей судьбы…

Что же в нем изменилось за это время?

Утка верила, что аист знает, куда летит.

Утка – стайная птица, однако стая ее не приняла. Поэтому она и прибилась к благородному белому аисту.

// В айсе не думают.

Томас думал – впервые за вереницу лет он размышлял о подобных вещах самостоятельно. Обычно он спрашивал совета у умного и сильного Эдварда – и просто делал, как ему велели.

Но сейчас он понимал, что только сам может дать ответ.

Каким он тогда был, до выезда?

Томас жил – словно плыл по течению.

И ему это нравилось. Каждый день был расписан по часам.

Он ничего от жизни не хотел, ничем не увлекался, никогда не планировал – и ему было хорошо и спокойно. Его желания ограничивались чашкой молока и тихим, комфортным уголком. Он выполнял лишь элементарные поручения – его не заставляли выбирать и решать что-то по собственной инициативе.

Томас полностью отдался течению – и взамен его несло легко и приятно, как пассажира бизнес-класса. Томас мечтал остаться на Уа навечно.

А потом, против его воли, поток вышвырнул Томаса с острова. И началось…

– Смотри, дурак! – вдруг сказал аист. – «Бочка»! – И сделал пилотажную «бочку». – Круто, да? Это войдет в историю!

А сейчас?.. Кто он?

Он – это геокэшинг, путешествия и вязание. Он – это… Марила.

Он – это то, что он любит.

За три года Томас наполнился – как кувшин в пустыне в сезон дождей. И поэтому с каждым летом, прожитым вне Центра, ему становилось все неуютнее плыть по течению.

Ему все чаще хотелось остановиться – но ручей нетерпеливо тащил. И чем больше Томас сопротивлялся – тем явственнее ощущал давление прошлого.

И теперь его несло обратно…

Томас не желал возвращаться к той жизни, которая у него была на Уа.

У Томаса впервые с того дня, когда над островом промелькнуло НЛО, появилась мысль, что он может побороться с потоком.

Почему он не упирается? То, что он внизу, еще не значит, что он не вправе делать то, что ему хочется.

Он мог вылезти из воды, обсушиться – и как ни в чем не бывало усесться на суше.

Тяжело и верно упасть, как брошенный ржавый якорь.

Перестать плыть по течению.

Начать жить так, как хочется ему самому.

// В айсе боятся начать новую жизнь.

От осознания того, что у него есть иные перспективы, – Томаса сейчас и лихорадило. В глазах мутило, поднялась температура.

Он готов был отвергнуть выпестованный стиль плавания – и ступить на неизведанный берег.

Томас потерял гармонию внутри себя – и это чувство было ужасно. Он как будто ходил по улице голый, незащищенный – а все глядели на него и тыкали пальцем.

Ему безумно хотелось вновь обрести то спокойствие и умиротворенность – смирение, которое снизошло на него в ночь, когда на Землю взирали инопланетяне…

Перед Томасом замаячил выбор – самый сложный в его жизни.

– А теперь… «Кобра»! – Утка одобрительно крякнула удачно выполненной «кобре», но покосилась на совсем приблизившуюся тучку.

– Что, Томас, холодно?

– А? – Томас непонимающе уставился на ковыряющегося в зубах Эдварда.

– Хуя! – отрезал Эдвард. Он ткнул зубочисткой в сторону Томаса. – Я спросил, тебе холодно?!

– Н-нет, герр Эдвард… Тепло! Слишком даже… Что-то меня знобит.

– Тогда какого хрена ты дрожишь, как осиновый лист на ветру?! Ты меня раздражаешь!

– А. – Томас посмотрел на трясущиеся ладони. – Я… не знаю. Просто… страшно вдруг стало.

Томас не хотел рассказывать напарнику о причине своих переживаний. Он отвернулся и посмотрел в окно – и как раз вовремя.

– Что? Туча?.. – воскликнул аист. – Говнюча! Ты лучше глянь… «Имельман»!

Аист успешно выполнил разворот на сто восемьдесят градусов – и нырнул в грозовое облако. Вспышка молнии – и белый аист исчез.

Утка осталась совсем одна.

– Ваш заказ, – прервала их беседу официантка.

Перед Томасом она положила тарелку со сладкими золотистыми тостами, масло и стакан горячего молока. Брезгливо покосилась на фингалы и бляшки на его щеках и подбородке.

Томас едва не сказал «спасибо», но вовремя опомнился: Эдварда подобное злило. По его мнению, людей в принципе не следует ни за что благодарить.

Эдвард заказал вишневые круассаны и дворцовый пуэр. На него официантка смотрела дольше: внешне он привлекал. Однако тот даже не взглянул на нее – и девушка вскоре ушла.

Дрожащей рукой Томас принялся неловко размазывать по хлебу сливочное масло. Выглядело это, с точки зрения Эда, донельзя забавно – но он лишь ошеломленно покачал головой.

– Слушай, чего ты боишься? – сказал Эдвард. – Я тебя больше не ударю. За побег ты получил по делу – и сам это прекрасно знаешь. Еще бы не получил! – Он постучал по столу зубочисткой. – Если бы мы приехали в Центр без сфер – это позор несмываемый. На всю жизнь. Мне такого говна в летописи не надо, понял? Так что прекрати дуться.

// В айсе применяют телесные наказания.

– Герр Эдвард, я не дуюсь, – покачал головой Томас. – Это так, ерунда! Это, может, болезнь какая?.. Или нервы и… И многое. Вы правильно меня отлупили.

Эдвард поднял чашку и принюхался к аромату сухофруктов. Как гурман, вгляделся в темно-красный, похожий на вино, чай. Насладившись ароматической и визуальной эстетикой напитка, он отпил и причмокнул. Прекрасно! Древесно-земляной вкус с ореховыми нотками, сладковатое послевкусие. Он принялся за кисло-сладкие круассаны.

– Я хочу сказать, – сказал он с набитым ртом, – я наказал тебя за проступок. А не просто так влупил, для острастки – как «вагину»… Будешь делать все как надо – будешь ходить без синяков. Ты и так уродлив, чего тебя бить!..

– Это… да. Это вы правильно, – кивнул Томас.

– Ну! Тогда в чем дело?! Чего дрожишь, если все понимаешь? Или ты моим словам – не веришь? – прищурился Эдвард.

– Нет! Что вы! – испугался Томас. – Я верю… Я полностью вам… да.

– Или ты обиделся, что я пожег твою чертову вязанку? – продолжил допытываться Эдвард. – Эту твою куклу… Так еще навяжешь. – Он прекратил жевать и внимательно пригляделся к Томасу. – С бабским именем которая, как ее…

// В айсе без спросу берут и уничтожают чужие вещи.

– Ее зовут Марила… Да, вы правы, еще, наверное…

– Да-да, Марила… – Эдвард покачал головой. А затем зло сжал челюсти. – Дурдом!.. Ну да ладно, разберемся… А может, ты унылый из-за дырки в своем свитере?

– Н-нет, не то чтобы… Это тоже… не стоит вашего внимания.

Томас поморщился, почесался и осторожно приступил к завтраку – ныла отбитая челюсть.

За один день ему разом испортили все кофты.

Та, в которой убежал Гибсон, теперь стойко – и несмываемо – смердела порохом и кровью. Белые ножницы побагровели, а из-за стеклянных осколков и покореженного железа ткань во многих местах порвалась.

Это был самый первый связанный Томасом свитер – он посвятил его «Айсе». Однако Томас его не любил, поэтому восстанавливать не желал…

А вот джемпер Рвани – с кремовым сердцем на груди – было жалко до слез. Это последняя созданная им кофта, и Томас рад бы ее реанимировать – но не знал как. Джемпер полностью пропитался кровью и уличной грязью. Да вдобавок Рвань под конец грохнулся в свою рвоту – поймать его не успели.

В общем, сердце Томаса изблевано…

Томас был уверен, что даже если все отстирает – изначальной чистоты сердцу уже не вернуть…

И третий свитер – тот, который тогда был на нем. Красивый, белый, аранской вязки, с синичками на груди и боках. Он – гордость Томаса, вершина мастерства, его хвалила даже Марила.

Когда Гибсон вколачивал его переносицу в ребро тумбочки – Томас невольно выплюнул пару леденцов, которые до этого рассасывал. Потом он упал на них – и конфеты так крепко слиплись с шерстью, что… Томас не догадался замочить кофту в воде, поторопился – и рванул со всей мочи…

Ныне у одной из синичек не доставало головы.

Надо распускать и переделывать.

Однако под наплывом дум Томас уже практически забыл о своей безголовой птице…

– Черт, даже это меня бесит! – вдруг разгорячился Эдвард. – Ты айсаец! Какие к чертям собачьим вязанки?! Какие еще сраные куклы?! И почему ты даешь кукле имя, а? Объясни мне, черт возьми… Потому что я в самом деле не понимаю… Почему ты вяжешь джемпера? Носки, шарфы, штаны? Это рабская работа, Томас! Для вэрмыса! Это недостойно айсайца!

– Ну… как бы вам сказать… – осторожно протянул Томас. – Я думаю, это у меня неплохо получается, вот и…

– Жопу подтирать у тебя тоже неплохо получается. Так начни подтирать всем!

Томас промолчал.

// В айсе высокомерны.

– Томас, ты должен доминировать хотя бы над людьми. – Эдвард глотнул чай, который раньше употребляли только китайские императоры. Принялся за второй круассан. – Ты должен ввести их сходу. Нужно постоянно показывать им, где их место, – иначе рушится правильная модель коммуникации.

Нельзя вязать – и при этом сидеть на троне, понимаешь?..

Если уж брать хобби – то высокое и достойное, как моя поэзия. Начни писать книгу или займись охотой…

Я помогу тебе с прозой!

Хотя нет… Это бессмысленно, для нее ты слишком тупой. Тогда рисуй картины или… О! Ну как же! Делай инсталляции, я забыл!

Каждый мудак может их клепать – даже ты.

А то официантка – и та смотрит на тебя с презрением, куда уж ниже падать, а? Будто это ты, а не она – мерзость… – Эдвард скрипнул зубами. – Сука. Пойду-ка я ей шею сверну…

Эдвард приподнялся – и Томас испугался.

Он однозначно не хотел, чтобы девушка погибла лишь потому, что не восхищалась видом его бляшек и несуществующей гениальностью его натуры. Но Эда невозможно было остановить, если он что-то задумал.

Однако из-за стола Эдвард так и не вышел – замер и уставился в сторону входа.

Нить? – Томас всполошился.

Он обернулся. В углу кафе, недалеко от дверей, двое подростков, лет шестнадцати, кормили друг друга мороженным. Они прогуливали школу – рядом целовались их рюкзаки.

Парочка смеялась и умилялась. Они поочередно черпали из общей чаши – и явно старались измазаться малиновым сиропом.

Оба – привлекательны и молоды. От них веяло романтикой и любовью, духом Франции. Особо по нраву было глядеть на чернокудрую красавицу с тремя родинками в форме небольшого равнобедренного треугольника на правой щеке…

Томас отвернулся. Обычные люди, – подумал он. – Но лучше бы они поскорее ушли...

После стольких лет работы с напарником Томас заметил, что Эдварда выбешивали любые проявления сочувствия и любви – если они предназначались не ему. Сейчас Эдварду, скорее всего, не терпелось стереть улыбки влюбленных – возможно, об асфальт вместе с их лицами.

// В айсе завидуют.

Надо его отвлечь, – подумал Томас. – А то как бы чего не случилось…

Да и про официантку Эдвард еще не забыл – ее тоже будет жалко. А ведь затем он горазд пойти вразнос – и поубивать в кафе вообще всех.

Томас покосился: Эд продолжал стоять и смотреть на парочку – как удав на кроликов.

Томас решил рассказать о своих переживаниях – но так, чтобы не выдать себя с потрохами и не накликать беду.

– Вот даже… как бы это объяснить… – Томас затеребил стакан с остывающим молоком. – Но я попробую. Дело точно не в вас, герр Эдвард, я боюсь не вас. А… не знаю, может быть, мира?.. Или неизвестности? Я не знаю, как объяснить так, чтобы вы поняли… Не то, что вы не… Я думаю, у таких, как вы, не бывает таких мыслей. Они только у таких, как я, наверное.

– Ты о чем? – бросил Эдвард. Он не отрываясь наблюдал за подростками. – Конкретнее, мудак.

– Как бы лучше, толковее… У вас жизнь – и все четко! Все – в планах. Карьера, слава! Все расписано и понятно. – Томас рассказывал, не поднимая глаз, – он будто искал слова в белой пене. – Вы сами говорили: завязка, развязка, кульминация. Вот вы говорили, когда сделается наше это государство, айсайское, вы станете министром образования…

– Культуры, – холодно поправил Бах. Он сел поближе к краю, чтобы можно было следить за влюбленными – и при этом поглядывать на Томаса.

– Вот, культуры, да. Простите. Но я к тому, что у вас все четко. У вас планомерно. Вы знаете, куда… – Томас прикусил губу. – Куда вам идти. А мне порой… просто хочется… сбежать. Наверное… Бросить все и сбежать.

– Гм… – промычал Эдвард. Слушал он вполуха. – Хрень. Ну и?

– Ну, почему я дрожу? Мысли странные очень пришли – от них и дрожу.

Я вот думаю, что время, мне отпущенное, – оно ведь мое!

Мое ведь, да?..

Наверное, да… Или?..

Но я его совсем не чувствую! Будто оно не мне принадлежит. Оно будто идет само по себе. Тикает, а я… А я со стороны на него смотрю – и офигеваю…

Тик-так, Томас! Тик-так… Проходит жизнь твоя, смотри…

И с жизнью у меня ведь так же. Будто я сижу в челноке. И меня, челок мой, несет меня поток. Бурный, своевольный!

Непреклонный и… И сильный! Сильный – сильнее нет!

Весла у меня… Ведь у меня никогда – никогда! – в жизни не было весла… И руля тоже.

И я, получается, трепыхаюсь в бурном потоке – как ему угодно. Как ему заблагорассудится. И выходит, что лодка – она плывет, как ей вздумается!

А ведь в ней я сижу!

Но просто как наблюдатель. Как зритель своей жизни.

Кручу по сторонам головой, как на аттракционе, а уж поделать – ну поделать вообще ничего не могу. Куда вынесет река – туда и вынесет. Не от меня зависит.

Или вообще не вынесет… Так и будет мотать, пока не сбросит с водопада…

И мне вроде было раньше одновременно и страшно – и покойно так плыть… Было хорошо! И немного грустно – оттого, что поделать ничего не мог.

Но в целом – я лежал на дне, понимаете, покойно. Как труп…

Викинги – они трупы в лодках пускали, вы знаете. Поджигали их. Вот, я был как труп в этой своей лодке…

А сейчас я как будто… не знаю, прозрел! Или нет. Ожил?..

В общем, я увидел, что у меня под банкой лежит якорь… И я вот думаю… Я же могу!..

Могу, да?..

Герр Эдвард, я же… могу?..

Якорь?..

Хотя страшно… Да и надо ли…

Ну брошу если…

Что мне делать-то потом со своей свободой?..

Томас оторвался от молока и посмотрел на напарника с такой сильной надежной, будто Эдвард сейчас одним словом или действием развеет все его сомнения.

Укажет путь.

Даст правильное решение в его ситуации.

Эдвард медленно перевел глаза с парочки на Томаса. Сконцентрировался.

– Хуебой, Томас, – сказал он зло. – Я твоего медвежачьего не понимаю вообще. Какой еще, блять, поток? Какая, нахуй, лодка?.. Мы в Нанте, сидим в кафе, и ты пьешь хреново коровье молоко и жуешь чертов хлеб с маслом!

Есть сегодня. Есть сейчас. Кайфуй!..

А завтра… С черта ты вообще думаешь об этом, а? Ты – думаешь!.. Знай свое место – и коси-коси-коси. Тебе «Зензё» почто на Испытании дали? Чтобы косил и не думал! Ты коса, инструмент… А размышления – оставь другим.

// В айсе утрируют и обесценивают.

Томас открыл рот и ошеломленно огляделся. Почесал бляшку на щеке, нахмурился.

Эдвард звучал убедительно – впрочем, как и всегда.

Наверное, он прав?..

Вдруг действительно все так очевидно? Вся лихорадка и смущение души Томаса произошли оттого, что он начал думать…

И в итоге думы завели его в дремучие джунгли, из которых он никак не выберется уже которые сутки.

Вот же: перед ним теплое молоко и тосты с маслом. На востоке ждет Марила. Свою работу они делают хорошо – поймали две взрослые сферы.

Все идет замечательно – так чего он усложняет? Высосал, как говорится, проблему из пальца.

Все верно.

Есть сегодня. Есть сейчас.

А завтра?

О завтрашнем дне он подумает завтра…

Простые слова – но Томас успокоился, дрожь поутихла.

Он пожал плечами – будто одним этим жестом сбрасывал давящую тревожность – и взялся за последний бутерброд.

Все-таки Эдвард – гений.

Эдвард усмехнулся и поднял недоеденный круассан.

– Хоть ты выглядишь, как старик, Томас, – сказал он, – но это не значит, что ты реальный старик. Тебе всего двадцать пять! И ты глуп. Не забывай об этом, когда смотришься в зеркало… Да и к слову, поумнеть тебе вообще не грозит. Возраст в принципе не повод взрослеть…

Собственная сентенция хлестнула бумерангом: напомнила Эдварду о словах матери.

Ему нужно повзрослеть. Срочно. Показать, что он настоящий мужчина – а не ребенок-переросток в облачных штанишках…

Эдвард словно наяву увидел презрительную полуулыбку мамы. Дым ее сигареты. Как она сидела перед ним самодовольная и расфуфыренная.

Взгляд сверху вниз.

И на него снова накатило.

Настроение враз испортилось, аппетит пропал. Зачесалось все тело.

Он сжал челюсти – и с силой бросил задницу круассана на тарелку.

Вишневые кишки и внутренности расплескались по всей столешнице. Эдвард раздраженно вздохнул и затер большим пальцем левой руки ладонь правой.

Прикрыл глаза.

Очень захотелось что-нибудь сломать или разрушить.

Навсегда… Чтобы исчезло.

А вообще, будь его воля: мир – такой, каким он его знает, – перестал бы сейчас существовать.

Он желает другой мир – гораздо лучше…

А этот – гори ты в аду!..

Эдвард тяжело выдохнул – и посмотрел в окно, где темная туча расползлась на все небо.

Правильно, туча, правильно…

// В айсе транслируют агрессию на окружающих.

И в этот момент со столика подростков раздалось радостное хихиканье.

Балуясь с мороженым, влюбленные измазали друг дружке нос, щеки, губы и подбородок. И теперь слизывали – не пропадать же добру. На взгляды посетителей они не обращали внимания.

Парень явно целился в треугольник родинок на щеке девушки…

– Так… – сказал Эдвард. – Томас, дальше ты едешь один.

Томас поперхнулся.

– У меня появилось неотложное дело.

– Боже упаси… Опять?! Герр Эдвард, вы куда?! А я… А если сферы?..

– Они связаны, не сбегут. – Эдвард внимательно следил за молодыми французами. – А если проснутся… Да нет, глупости! Я им вкачал – не пожалел. Всего-то осталось перебраться на лодку – а там уже Уа. Завтра будешь на месте.

Челюсть Томаса упала – Эдвард не шутил.

– Но!.. Я даже не знаю, как и куда плыть! Я же не умею водить лодку! Я же только что об этом говорил!..

– Научишься… – ответил Эдвард. – Бери пример с других. Это суть жизни, Томас… Никто не рождается сильным… Ими становятся... Тебе покажут в доке.

Подростки подозвали официантку и расплатились.

– Это!.. – Томас был на грани паники. – Герр Эдвард, а Крещение?! Как же оно без вас?!

– Я успею. – Эдвард поднялся.

– Герр Эдвард!.. – вскричал Томас. – Я же утону! Ну как вы можете?.. Вы меня бросаете!

// В айсе бросают.

На них обратили внимание, повернули головы. Эдвард наклонился и впился глазами в Томаса. Зашептал:

– Томас… Я все могу, ты понял? А ты, если жить хочешь, – не утонешь. По твоим же словам, ты и так труп – чего тебе будет, а?.. Но если утонешь – я тебя в морской пучине отловлю и на кол насажу, ясно? Ты меня понял?

Эдвард дождался кивка – а затем бросил на заляпанную сиропом столешницу сорок евро. Вслед влюбленным вышел из кафе.

За окном заморосил мелкий дождик. Томаса начало трясти. Он прикрыл лицо.

Он остался совсем один.