Линка (СИ) [Ольга Смехова] (fb2) читать онлайн

Линка

Глава 1

Вы знаете, кто я? Могучая воительница с великанами, и один из них застыл передо мной, ожидая своей скорбной участи. Хотя нет, знаете, возможно я — искательница приключений, попавшая в плен, а мой друг — добрый тролль, наконец, пришел мне на помощь. А, возможно, я узница древнего Бога, что сейчас навис надо мной, грозно зыркает глазами и недовольно чешет густую и черную бороду.

Впрочем, знаете? На самом деле я — кукла. Безвольный кусок пластмассы, который ради потехи сунули в душный шкаф. А, может быть, моя хозяйка была художницей и использовала меня, как натурщицу, но случайно оставила здесь. Или забывчивая девчонка, играясь в дочки-матери, сунула за несуществующую провинность в шкаф, как будто наказала, и забыла. Много раз я думала над тем, как же оказалась в своем импровизированном узилище, а воображение каждый раз услужливо рисовало мне новую картину.

А сейчас я стою, привалившись спиной и волосами к стенке шкафа, улыбаюсь нарисованной улыбкой и терпеливо жду — что же будет дальше? Ответить на этот вопрос не так трудно — вскоре моя псевдожизнь закончится. Закончится, сгинет во тьму, куда я временами проваливаюсь, и всё. Сейчас человек, нашедший меня, возьмет и сунет в мусорный бак. Кто я для него? Игрушка-найденыш, кукла-потеряшка, ненужная вещь, мозолящая глаза? Выкинет и даже думать не станет, а я потону в гуще нечистот ближайшей помойки. Остается разве что грустно вздохнуть и подметить, что такова жизнь.

Но, знаете что? Я не хочу умирать. Не хочу уходить в страшную, всепоглощающую, густую как сметана, тьму. Не хочу уходить навсегда, не видеть солнечного света, не слышать пения птиц, не думать. Не хочу быть бездушным куском пластмассы, каким меня и задумывали. Пожалуйста, помогите мне, кто-нибудь!

Великан медленно протягивает ко мне руку. Большой, сытый, довольный жизнью человек, но сильно уставший. Он только что приехал — я слышала, как скрипел под его шагами пол, как несло из дорожной сумки недоеденным завтраком, как водопадом лилась вода в душе. Часто моргая глазами, поправляя свободной рукой очки, он поднес меня поближе к лицу, потом провел пальцем по волосам. Скажите, вас когда-нибудь хватало существо, гораздо больше вас по размерам, разглядывая, как некую диковинку? Воображение подсказывало мне, что сейчас добрая улыбка обратится хищным оскалом, а он откусит мне голову… хотя. Подождите, люди же ведь не едят кукол? Или едят? Я не помню.

Я сжалась от страха, точнее, сделала бы это, если бы только могла. Еще там, стоя в ящике шкафа, я надеялась, что однажды, если буду стараться — смогу двигать руками и ногами самостоятельно, но у судьбы были свои планы на этот счет. Все мои попытки шли прахом…

Человек шагнул в сторону стола, а меня резко качнуло из стороны в сторону. Взгляд уцепился за мусорное ведро. Вон она, моя смерть, стоит под столом, оправленная черной каймой пакета. Сейчас нагнется, протянет руку и я окажусь на дне — останется дождаться только уборки комнат. Мне бы зажмуриться, мне бы только не видеть, мне бы…

Он поиграл моими ногами, раздвинув их чуточку пошире, нашел терпения, чтобы поставить на стол. Дальше я наблюдала только за тем, как мой новый хозяин рыщет по сумкам, в надежде отыскать сменную одежду. Большой, рыхлый, с неопрятной и плохо пробритой бородкой, клочьями торчащей в разные стороны. Самый обыкновенный парнишка-неряха, коими полнится мир. И мне жутко хотелось сказать ему спасибо. Сколько времени я проторчала там, в ящике, пока дожидалась его спасительной руки? Не знаю. Помню только, что предыдущие гости часто шумели водой, громко разговаривали. Иногда моих ушей касались детские голоса и я в тайне надеялась, что однажды любопытство какой-нибудь девочки возобладает, и я буду найдена! У меня вновь появится хозяйка, с которой мы обязательно будем играть, смотреть телевизор, учить уроки и читать книжки. И жутко боялась, что однажды дверцу моей импровизированной тюрьмы грубо рванет на себя какой-нибудь мальчишка. В памяти всплывало заплаканное лицо веснушчатой, светловолосой девчонки с косичками, ухмыляющиеся хари ребят постарше, тупое жало маркера, нещадно мажущее мое лицо. Липкие пальцы срывали с меня одежду, желая как можно скорее узнать, что же под ней скрыто. И разочарование здоровенных лбов, что в моей промежности не оказалось абсолютным образом ничего. А давайте пририсуем, нахально предложил кто-то из них…

А я улыбалась, как и обычно, потому что куклы не умеют говорить, куклы не умеют постоять за себя, куклы безвольны. Безвольны, беспомощны, беззащитны…

— Ну и что мне с тобой делать? — поинтересовался он глядя на меня, будто в самом деле надеясь, что я ему отвечу. Встану в какую-нибудь причудливую позу и заговорю с ним в ответ. Вы представляете, а ничего подобного не произошло! Я все так же стояла, как и до этого, разве что немного потеряла равновесие и опасно накренилась, собираясь поддаться беспощадной силе притяжения.

Часто, когда приходила ночь, а в щели не было видно ни единого лучика света, я погружалась в раздумья — откуда я так много знаю? Кем я была, на самом деле, раньше? Иногда воспоминания всплывали во сне, заставляя меня сразу же проснуться и потерять сон на долгое время. А иногда я проваливалась во вселенское ничто. Густая чернота бездны, абсолютное ничто, и лишь, если прислушаться, где-то вдалеке слышен грохот тяжелой поступи. Кто-то идет, большой и страшный. Пройдет время — и я уйду к нему. День, может быть неделя, или даже целый месяц — и я больше никогда не проснусь, не смогу чувствовать, бояться, думать, мыслить. Кусок пластика, наконец, станет таковым, каким и должен быть — бездушным. А сейчас-то у меня есть душа? Не знаю, надо сначала понять, что такое эта самая душа…

Равновесие подвело меня. Точнее сказать, это мой негаданный спаситель меня неправильно поставил. Я приготовилась, что сейчас будет больно, а где-то на задворках сознанья червем скользнула мысль о том, что куклам больно не бывает, только неприятно. Мощная, большая ладонь возникла подо мной прежде, чем я успела врезаться резным носиком в крышку стола.

— Падать вредно, малыш, — подметил человек, прежде чем поставить меня обратно. На этот раз он уже был осмотрительней и привалил меня к большой бутылке, наполненной какой-то черной гадостью. Почему гадостью? Ну, черная жидкость ведь по определению полезной быть не может, разве не так?

Что теперь со мной будут делать? Я взывала к привычному инструменту — воображению, но сегодня оно молчало. Сама, мол, придумай, хватит уже без дела сидеть. Ну, ладно, оценим тогда ситуацию. Меня нашли — и это хорошо. Меня нашел молодой парень — это уже средне. Я не знаю, кто он такой и, возможно, никогда не узнаю — ничто не мешает ему, наигравшись со мной, выкинуть. Люди жестоки к тому, что считают простыми вещами. А я ведь, как ни крути, просто кукла.

Парень вытащил из сумки нечто напоминающее черную книгу, вот только, почему-то, состоящую из одной только обложки, без страниц. Недолго думая, он поставил её рядом со мной, раскрыл, щелкнул какой-то кнопкой. Краем глаза я могла видеть, как экран вспыхнул. Ага, я поняла — это никакая не книга вовсе, это переносной телевизор! Вот только зачем он ему, если вон там, в углу, чуть дальше стоит черный ящик-великан. Даже побольше будет, и с проводами возиться не надо. Толстые, похожие на змеи, они ложились позади меня. Мне захотелось вздрогнуть — а вдруг провода оживут? Оживут, и нападут на меня, скрутят, раздавят своей мощью. Мне вдруг вспомнилось, что я уже где-то видела подобное, вот только бы вспомнить где.

— Спасибо — тихо шепнула я. Точнее сказать, мысленно шепнула. Ну а что еще я могу сказать, кроме слов благодарности? Я ведь уже говорила, что в скором времени, скорее всего, кану во вселенское ничто, а тут, словно добрый бог, появляется этот пухлый парнишка и вытаскивает меня на свет. За окном высились громадами этажи небоскребов, гордо парили кричайки, ветер игрался с ветвями многолетних деревьев. Где-то там, внизу, шумели двигателями автомобили, рычали железные кони-мотоциклы, важно голосила сирена, возвещая о какой-то погоне. Впрочем, может быть, это огнеборцы спешат к кому-нибудь на помощь, а, может быть, врач пробивается сквозь толщу автомобильной пробки, чтобы запустить чужое сердце.

— Всегда пожалуйста, — отозвалось у меня в голове. Я чуть не упала во второй раз. Мой спаситель смотрел на меня без удивления, будто каждый день только и делает, что с куклами-найденышами разговаривает. Я испуганно примолкла. Разве люди могут разговаривать с куклами? Нет, потому что мы не разговариваем. За всех, конечно, говорить не буду, но что-то мне подсказывает, что это ненормально для обычного пластика — разговаривать. Хотя, впрочем, вдруг передо мной самый обыкновенный сумасшедший? Мне стало жутко и страшно — что сумасшедший может сделать со мной? Я слышала, что некоторые люди раздевают кукол, ставят в разнообразных позах, отрывают им головы. Мажут томатным соусом, изображая кровь и фотографируют. Вдруг этот один из них?

Мысль о том, что мой спаситель и не спаситель вовсе внезапно получила свое подтверждение: недолго погодя, как зажегся экран переносного телевизора, пальцы человека угрожающе нависли над кучей клавиш. Всего секунда — и они обрушились беспощадным градом на ни в чем неповинные клавиши. Те, в свою очередь, отзывались неприятным скрипом. Да и кому понравится, когда по тебе так долбят?

Впрочем, вдруг я ошиблась? Я продолжала разглядывать парнишку. Телевизор с кнопками, такого я раньше не видела. Но ведь есть же! Вдруг у него где-нибудь в ухе торчит еще какое-нибудь устройство и он разговаривает с другим человеком — на другом конце провода. Если так можно сказать? А сумасшедшей, на самом деле, окажусь всего лишь я. Как еще можно назвать мыслящую куклу?

А вдруг передо мной самый настоящий экстрасенс? Умеет читать мысли, я слышала, что такие существуют. Надо попробовать заговорить с ним еще раз. Сделать вид, что говорю, как и до этого, послать мысленный сигнал и посмотреть, что будет дальше.

— Привет?

Молчание в ответ и лишь скрипят кнопки странного телевизора. Ну, так я и думала: всего лишь показалось. Где-то внутри зло усмехнулся сарказм — неужели ты и вправду надеялась, что ЧЕЛОВЕК будет говорить с тобой?

— Ась? — оторвался ненадолго от своего занятия парнишка, посмотрев на меня. Сарказм в тот же миг изволил заткнуться и спрятаться куда подальше, а где-то внутри меня дала о себе знать странное желание. Что, если я буду разговаривать с человеком? Пускай, это будет глупо, наигранно и, возможно, он просто сумасшедший — пускай! Но если он будет отвечать мне — я приобрету собеседника.

Раньше со мной говорила только хозяйка, лица которой я даже не помню. Но она разговаривала, не слушая меня, не слыша меня, отвечая за меня. Мне хватало, но сейчас, раз появилась такая возможность.

— Ты… ты слышишь меня, да? Да?! — мне на миг показалось, что где-то в области моей груди стукнуло крохотное несуществующее сердце. Я ожидала, что сейчас человек встанет, стукнет пальцем по кнопке в своем ухе, уйдет в другую комнату, бранясь на невидимого собеседника, а я опять уйду в пучину собственной печали.

— Да, — ответил он. Я ждала. Долго ждала, что вот прямо сейчас рухнет небо, потолок пойдет ходуном, обрушит нам на головы белую штукатурку. Ждала, что слезут обои с причудливыми завитушками узора, трещинами разойдутся стены и мир изменится навсегда.

На окно села кричайка — огромная, пугающая, с большущим клювом и жадными до добычи глазами, постучалась в толстое стекло. Зыркнула на меня, словно собираясь утащить в своё гнездо, но, поняв, что это невозможно, вспорхнула и улетела. Мир не рухнул, ничего, в общем счете, не произошло. Просто мне отвечали. С вами, наверно, такое каждый день случается?

***

Скажите, что бы вы чувствовали, если бы вам сказали, что ваша жизнь кончится через десять дней, а перед этим исполнили ваше самое заветное желание? Если бы вам вдруг сказали, что вы не сможете двигаться, но зато сможете наблюдать за тем, что происходит и у вас будет всего один единственный собеседник, в руках которого ваша судьба?

Он уедет через десять дней, по крайней мере, так сказал. Начинающий писатель, возжелавший чуточку отдохнуть в столице и встретиться вместе со своей девушкой. То, что он полез в ящик — моя счастливая случайность, ибо ему было просто любопытно. Я гордо восседала прямо перед клавишами его компьютера — по крайней мере, то, что я приняла за телевизор, называлось именно так. Он уедет, а я, скорее всего, останусь. Лекса — он сказал, что его зовут именно так — ловко ушел от ответа и пожал плечами. Мол, не знаю, скорее всего, нет. Разве что напрямую не расхохотался прямо в лицо, спросив — на кой ты мне сдалась, маленькая?

Пальцы то и дело взлетали над клавишами, рожая очередную фразу, предложение или целый абзац. Но проходило мгновенье, и он, покрывшись холодной испариной, жал на кнопку отмены. Я с непонятным мне упоением наблюдала за тем, как гибнут недавно рожденные строки, чтобы через пару минут возродиться — в новом, улучшенном виде. И чтобы так же пасть жертвой прекрасному.

— Почему ты постоянно все переписываешь?

— Мне не нравится.

— Тебе не нравится? — я пробежалась взглядом по только что написанным строкам. Мне они казались идеальными, а ему — почему-то нет.

Он не так много говорил со мной, отвечал не на все вопросы. Может быть, просто не слышал их, а может быть, просто не хотел. Увлеченный, со странным огоньком в глазах, он исступленно рождал новый, пока еще непонятный мне мир. И лишь устав, откидывался на спинку стула, чтобы подарить самому себе секунду отдыха. Пройдет мгновенье и он вновь вернется туда — в мир рыцарей на мотоциклах, могучих джиннов, вихрелетов и магов смерти.

Элфи посмотрела на свою хозяйку и обиженно шмыгнула носом. Почему так? Где-то за спиной полыхал огнем погребальный костер, на котором упокоился добряк-толстяк Тарас. Девочке вспомнилось, как караванщик катал её на своих плечах, задумчиво хмыкал в роскошную бороду, даже давал подудеть в свою свистульку. А сейчас всепожирающий огонь наслаждался его плотью, унося вонючим дымом куда-то под облака. Хасс — могучий темнокожий великан тихо плакал на камне перед костром, безучастный ко всему, прятал лицо в громадной ладони, надеясь, что никто не увидит его слез. И хозяйка — добрая хозяйка, с которой они вместе прошли огонь и воду, в каких только передрягах не бывали — лежала перед ней и умирала. Маленькая эльфийка подобрала плюшевого кротокрыса, прижала его поближе к себе, упала рядом с женщиной, легла под бок. Пока она здесь, Смерть не посмеет тронуть хозяйку, не посмеет! Элфи очень хотелось верить в это.

— А кто такая эльфийка? — спросила я? Мне очень хотелось повернуть голову и посмотреть юному творцу в глаза. За что он обрекает несчастную маленькую девочку на подобные страдания? И почему у неё есть хозяйка? Может быть эльфийка — это слово синоним кукле? Но как куклы могут отгонять смерть и ложится рядом?

— Человек.

— Человек? — не веря своим ушам переспросила я? — тогда почему ты называешь её эльфийкой? Почему у неё хозяйка? Разве у человека может быть хозяин?

— Она в рабстве, малыш. Знаешь, что такое рабство?

— Нет, но звучит не очень красиво? Это что-то плохое, да?

— Да. Эльфы — люди, только уши у них чуточку длиннее.

— Ааа, — многозначительно протянула я, сделав вид, что мне всё вдруг стало понятно. Я не буду доставать его лишними вопросами, я буду читать. Постараюсь поспеть за его мыслью и постоянными правками и все таки пойму. Чудный мир, где барханами высится песок, Смерть приходит по ночам и позволяет маленьким девочкам спорить с ней.

Вечер подкрался незаметно. За окном падал снег — Лекса сказал, что сегодня Хладная Госпожа разошлась не на шутку и, верно, опрокинула на столицу недельный запас осадков. Я что-то помнила про эту самую Госпожу — кажется, каждую зиму она приходила, чтобы прогнать рыжую девчонку осень и занять её место. И так до прихода Веснушчатой весны. А пока она в своих правах — серебрит крыши и кристальные ели толстым слоем снега, злится жгучими морозами, заставляет ветер дуть сильнее. Мне представился толстяк-здоровяк, почти как Лекса, что смешно раздувает щеки и мне стало смешно.

Лекса встал из-за стола, щелкнул кнопку выключения компьютера, выдернул шнур — мы находились в комнате гостиницы, а он не желал, видимо, себе лишних проблем.

— Ты куда?

— Я же тебе говорил, что приехал сюда к своей девушке.

— Тогда почему же ты поселился тут, а не у неё?

— Ты слишком любопытная для куклы.

Очередной вопрос застрял у меня в глотке, а я сникла и замолкла. Он человек и находится в своем праве, может делать что захочет. И какое я имею право спрашивать его о личной жизни? Быть бы благодарной за то, что вообще тратит на меня своё время.

Накинув броскую шапку ушанку, он остановился у самой двери, проверил наличие бумажника в кармане. Вернулся к столу, и посадил меня чуточку удобней, а голову повернул в сторону окна — чтобы мне не было скучно, как пояснил он. А после скрылся, скрипнув на прощанье дверью.

Знаете, мне всегда казалось, что существует где-то тайная секта слесарей, что специально не смазывают ставни дверей, чтобы те противно скрипели. А, может, они и не скрипят вовсе, а говорят на каком-то причудливом, просто непонятном для нас языке.

Уходя, Лекса потушил лампу, погрузив комнату во тьму, а мне стало страшно. Что вот сейчас меня тряханет, а я очнусь — всё в том же душном ящике шкафа, что всё это — всего лишь причудливый сон, порожденный моей фантазией. И где-то над ухом зловеще усмехнется всеобщая тьма.

А за окном ожил город. Ожил тысячью огней, далеким жужжанием самолетов, разноцветной гирляндой фонарей и огней. Мне до жути хотелось ожить — прямо как это бывает в сказках на день Обновления. Маленькая куколка хорошо вела себя в этом обновлении, а Белый Лис делает очередной шаг, и потому силы добра превращают её в настоящую девушку. Сценарий, лучше некуда. Если Лекса вернется, обязательно предложу ему, вот он удивится.

А вдруг он не вернется? Вдруг, останется у своей девушки на ночь, спрячется в девичьих объятиях, утонет в обывательском тепле её кровати? И оставит меня здесь — совершенно одну. Страх уже ушел, его место заняла грусть. Почему я — кукла? Почему я не могу встать, подняться, пошевелить конечностями. Почему не могу подойти ближе и посмотреть туда, вниз? Кто так жестоко определил за меня, что мне позволено, а что нет? И кто милосердно, словно подачку, подарил не жизнь, жалкий обрубок? Оч-чень хотелось бы посмотреть ему в глаза.

На миг мне показалось, что я могу двигаться. Попробовала — моя рука коснулась черных, неухоженных и немытых волос. Глаза моргнули от счастья, а нарисованная улыбка обратилась самой настоящей. Шарниры и болты затянулись, обратившись самой настоящей, теплой кожей, где-то в груди колотилось самое настоящее сердце — мое сердце. Порыв внезапно налетевшего, теплого ветра подхватил меня, унося куда-то ввысь. Потолок пошел паутиной трещин, а после и вовсе, разорвался — могучий порыв уносил куски штукатурки, обломки досок и раствора, заставляя их исчезнуть в ночи. А я выпорхнула — прямо как та фея из рекламы игрушек, в ноздри ударил дурманящий запах ночной морозной свежести. Белесые, крупные снежинки мерно опускались на землю, торопились высадиться молочным десантом, но миновали меня, видимо, решив, что не достойна их внимания.

Я оттолкнулась ногой от воздуха, словно знала, что у меня это получится — и устремилась чуточку выше. Ухмыльнулась рябая насмешница луна, подмигнула большим и тусклым глазом, проводила меня взглядом. Ступай, словно бы говорила она мне, ступай дальше, взгляни на ночное покрывало, на россыпь драгоценных камней-звезд, что я щедро обронила сегодня. Тебе нравится? Мне нравится. А внизу, под моими ногами, копошатся сотни, тысячи крохотных человечков — почти игрушечных. Казалось, наклонись я прямо сейчас — и смогу поймать вон ту спешащую-девушку блондинку. Ухватить её за туловище, поднести к лицу. Нет, они слишком далеко. Они не видят, как я парю среди звезд, как я сама вот-вот стану крохотной звездой.

Рядом со мной парят остальные — куклы? Звезды? Не знаю, не могу разглядеть, просто лечу вместе. Склизкое и противное обвивается вокруг моей щиколотки — внезапно и неожиданно, резко дергает, останавливает мой стремительный полет. Я пытаюсь разглядеть, кто же мне мешает, трясу ногой, стараясь сбить неприятеля. Тщетно. Внизу уже нет города, ничего нет — черный туман заполонил собой тихие улицы, погасил огни, поглотил людей. Я вырываюсь из чужой хватки, оборачиваюсь — мои товарки уходят все дальше и дальше, не желая прийти мне на помощь. Я вскрикивая от ужаса, понимая, что уже не лечу, что меня тянет туда, обратно, в темноту. А мгла беснуется, исходит клубами дыма, разевает многочисленные беззубые пасти. У тьмы нет глаз, а мне кажется, что она смотрит на меня. С жадностью, с огромным желанием скорее добраться до меня, объять собой, сделать со мной тоже самое, что с городом. Вздыхает надкушенная печенька Луны, качая острыми краями плечиков — ничего мол, не могу поделать. И тут я уже готова зайтись безумным криком…

Когда ключ-карта с скрипом вошел в замок, а с той стороны повернули ручку, открывая дверь, я вздрогнула и проснулась. Сон-мечта развеялся, ушел, выплюнув меня обратно в реальность. К звездам, стало быть, потянуло? Живой быть захотелось? А вот н-на тебе! Получи абсолютную беспомощность, вкуси всю свою ничтожность на фоне чужого могущества!

Дверь отворилась, а на пороге застыл человеческий силуэт. Лекса вернулся — от одной только этой мысли мне стало теплей и спокойней. Не одна.

Глава 2

— Нуууу! — недовольно заголосила я. Была бы возможность, еще бы и упиралась. Мои штаны плавно опустились рядом с курткой. Еще немного и ловкие пальцы Лексы доберутся до белья.

Утро встретило меня в ванной. Стоило мне очнуться и придти в себя, как я заметила, что Лекса старательно меня раздевает. Причем, моё мнение об этом он узнать, конечно же, не посчитал нужным.

— И нечего нукать, — совершенно спокойно ответил он, положив остатки одежды на стол. Его рука высвободила мои волосы от резинок, а вскоре я осталась совсем без одежды. Вода в ванной неумолимо шумела. Много раз я мечтала о том, что смогу войти под теплые струи, вымыть голову. Воображение рисовало мне красивые картины того, что я величественной Богиней-Великаншей вхожу в теплое озеро, чтобы омыть своё тело под водопадом. А реальность плюнула мне в лицо тем, что меня собирались сунуть в самую обыкновенную раковину.

Нет, я вовсе не привередничаю, да и вымыть голову — некогда было пределом моих мечтаний. Теперь же — вот она, струя воды что есть мочи разбивается о керамическое дно, жаждет, когда же мне намажут волосы шампунем, а мне стало страшно. Мечтать о чем-то и делать это здесь и сейчас — вещи абсолютно разные, а иногда всё выглядит не так, каким казалось изначально.

Над раковиной висело зеркало и я смогла увидеть себя — щуплая, девичья фигура, космы черных, покрытых пылью волос, роскошные ресницы над глазами — не рисованные, а самые настоящие.

Коричневая масса сгущенным молоком пролилась мне на голову, а я почувствовала стойкий и приятный аромат шоколада. Это теперь так будут пахнуть мои волосы? Мне понравилось.

Посвежевшая и вымытая, я наслаждалась спокойствием. Хотелось закрыть голову и провалиться — не в черную бездну ничего, как обычно, а в некое подобие вчерашнего сна. Так вот что испытывают люди, когда примут душ? Или, не тоже самое? Надо будет спросить об этом у Лексы.

Парнишка занимался тем же самым, что и вчера. Грозно нависнув над клавиатурой — мой словарный запас пополнялся не по дням, а по часам, — он строчил очередные злоключения несчастной девочки эльфийки.

Я удовлетворенно выдохнула, и продолжила смотреть в экран компьютера. Смерть в очередной раз явилась затем, чтобы лишить малышку её драгоценной хозяйки. А несчастная рабыня, будто не осознавая своего счастья, противилась этому изо всех сил.

— Почему она спорит со Смертью? Ведь если хозяйка умрет, она станет свободной. — поинтересовалась я и, немного погодя, добавила, — своей собственной.

— А кому она кроме своей хозяйки нужна?

— Ну, она могла бы жить самостоятельно. Если она такая отважная девочка, что может спорить со Смертью и даже находит в себе силы, чтобы отогнать её — она и одна как-нибудь справится.

— А она не хочет — одна. Ей не нужна такая свобода, в которой нет хозяйки. Женщина была единственным человеком, который обратил на неё внимание. Единственная, кто всё это время заботилась, защищала, оберегала, изредка баловала сладостями…

Мне стало неудобно. Я представила, что ночью Лекса будет умирать, хрипя в агонии, страдая от нестерпимой боли, а некий шаман в черной накидке из шкуры медведя, нависнув над ним, с усмешкой будет смотреть на меня. А я буду протестующее пищать, пытаясь прогнать эту страшную бестию прочь. И, что справедливо, я в самом деле буду всеми силами стараться сделать это. Лекса уже успел стать для меня не просто человеком, нашедшим меня. Он успел стать для меня хозяином. Что будет, если я так и буду его называть? Неприятным уколом сознание напомнило о том, что через десять… уже через девять дней он упакует свои вещи обратно в сумку, обвесится подарками и сувенирами. А меня оставит здесь.

— Ты куда? — поинтересовалась я, стоило ему только встать из-за стола.

— Вернусь скоро. Подождешь?

Как будто бы у меня был хоть какой-то выбор. Юноша щелкнул парой кнопок на компьютере, запустил какую-то программу. Передо мной мелькало многообразие образов. Вспыхивали белые прямоугольники, вещая о каких-то очень важных вещах, угрожающе моргал красный круг, текст которого я не успела прочитать, моргнул синим треугольник, но через мгновение скрылся, как только Лекса с раздражением выругался.

— Что это? — экран моргнул белым, а передо мной возник целый список каких-то странных названий и застывших изображений. Лекса щелкнул по одной из них указателем — и в тот же миг крохотное изображение увеличилось в размерах, став шириной во весь экран. Немолодой мужчина в кепке и очках грозно и смешно хмурил брови.

— Посмотри, пока меня не будет. Я скоро вернусь.

Дверь отворилась, а Уставший Критик все продолжал и продолжал рассказывать о ошибках и нелепостях незнакомого мне фильма. Хоть я и видела его в первый раз, но мне он показался очень смешным. Лекса вернулся с большущим пакетом в руках, сквозь который черным проступала пузатая бутылка.

Пакет рухнул рядом со столом, а бутыль в тот же миг перекочевала в руку молодого писателя. Заученным движением Лекса скрутил голову-пробку. Засевший внутри змей отозвался грозным шипением, но изошел белесым дымком, растворился в воздухе.

— Что это такое ты пьешь?

— Черный ахес — довольно крякнув после первого глотка ответил мне Лекса. — Хорошая вещь, жаль, что ты не можешь попробовать.

Да, подумала я, наверное, жаль.

— Он же черный, этот твой ахес. Разве что-то черное может быть хорошим? Не знаю как у остальных. А у меня этот цвет всегда ассоциировался с чем-то плохим и нехорошим. Парень лишь пожал плечами в ответ — откуда мол, мне знать? Нравиться просто, вот и пью.

— А он не вредный?

— От него только жопа растет. Вкусный он. — отозвался он и зарылся в недрах пакета. Тот возмущенно зашуршал, но выпустил из своего чрева несколько пышущих жаром бутербродов с коричневой корочкой котлет.

— Вкусно… — проговорила я, поиграв этим словом на языке. — Что это такое ваше вкусно? Я слышала его раньше.

— Сложно объяснить, малыш. Сложно и. наверно, невозможно.

— Невозможно? Почему?

— Ну, ты можешь представить себя экономикой? Что купля-продажа, это ты. Что манипулирование фьючерсами на… — он вывалил мне на голову такой огромный поток слов, что я ничего не поняла. Решила, что лучше буду избегать подобных вопросов.

Глянув на часы, Лекса развалился на кровати. Критики все так же продолжал строить рожи и гримасничать. Красная лента с шариком на конце подходила к краю экрана, и, как я поняла, возвещала о том, что скоро веселье подойдет к концу. Интересно, а Лекса запустит мне посмотреть что-нибудь еще?

— Хозяин, а… можно мне посмотреть что-нибудь еще?

Парень поперхнулся, как только услышал подобный вопрос от меня, закашлялся, заскрипела старая кровать.

— Что? — словно не поверив тому, что услышал, переспросил он. Немедленно вскочив с кровати, он угрожающе навис надо мной, развернул к себе лицом. Словно ему было обязательно видеть мои глаза. — Как ты меня назвала?

— Хо… хозяин? — ничего не понимая, ответила я. А как еще мне называть его? По имени? Но ведь это как-то некрасиво. Фактически, он мой владетель, вот и…

— Никогда, слышишь, никогда больше не называй меня так. Поняла? — он не кричал, даже не раскрывал рта для того, чтобы сказать это. Слова сами по себе громом отзывались у меня в голове, пробуждая давно уснувший ужас. Захотелось в тот же миг согласно закивать головой и спрятаться куда-нибудь подальше. Словно в наказание, он выключил компьютер, отрицательно покачал головой, что-то вслух бурча себе под нос.

Повисла неловкая и неприятная тишина. Я смотрела на бликующий черный экран, не зная, чего сейчас во мне больше — удивления? Или все таки обиды? За что он так со мной и чем я это заслужила? Когда чувствуешь к себе отношение, как к настоящей живой девушке — начинаешь мыслить, как живая. Расплакаться? Но ведь у меня нет слез, а так хотелось бы. Большой, толстый и бесчувственный… я не знала, как его назвать. Молчала, стараясь сдержать обиду внутри самой себя.

Пата-пата-пата-пон — отзывалась где-то за моей спиной игровая приставка в его руках, а он молчал. И предавался тягостным размышлениям, костерил меня на чем свет стоит, взывал к мудрости белого лиса и подлости темневеда. Не слышала, но чувствовала, что чем-то задела его за живое. Задела, обидела, можно даже сказать оскорбила. Понять бы вот еще только чем именно…

Он ушел, ничего не сказав мне напоследок. Не попрощался, не провел рукой по волосам, накинул на свою голову шапку и скрылся — аккуратно и тихо закрыв за собой дверь. А я рухнула в пропасть собственного уничижения. Дура! Я обидела единственного человека, который проявил ко мне интерес, который решил позаботиться обо мне? День, начавшийся так хорошо, обернулся катастрофой, по крайней мере, для меня. Что. Если он больше никогда в жизни не заговорит со мной? Придет и со злостью швырнет в мусорный бак, а то и вовсе выкинет в окно? Я плакала без слез. Выла от чувства собственной ничтожности, от безысходности, что навалилась на меня, от обиды — на весь мир разом. Разве это я виновата, что родилась такой — куклой? Что где-то в мире станок неправильно ляпнул кусок пластика, а я вдруг осознала себя живой — моя вина?

Ночь приближалась, сгущая краски тьмы, скрадывая очертания предметов. Сегодня он не придет и осознание этого факта четко засело у меня в голове. Противный смешок коснулся моих ушей, заставив вздрогнуть — и от неожиданности, и от страха.

— Кто здесь? — не очень-то надеясь, что мне ответят, спросила я у пустоты. Хлопнула незакрытая форточка, в комнату ворвался ледяной, холодный ветер. А вместе с ним — я чувствовала, вошло что-то еще. Нечто большее, чем я могу понять и осознать.

Смешок повторился, на этот раз уже почти у самого уха. Казалось, сама тьма обрела голос, чтобы насладиться моей беспомощностью. А после я услышала шепот, странный, доносящийся неизвестно откуда, пугающий и непонятный. Интересно, что бывает, когда кукла сходит с ума? Бывает ли у кукол свои психологи? Думаю, что нет, а это значит, что…

— Какая маленькая крошка. Жалкая, бедненькая, несчастненькая — шепот перерос в самый настоящий голос, а я уже готова была завопить от страха. Вот только бы разжать губы, вот только бы ощутить во рту язык… или проснуться. Осознание того, что это просто сон — обыкновенный кошмар из череды тех, что уже снились мне однажды, пришло откуда-то извне. Проснуться, сказала я самой себе. Надо всего лишь разогнать тьму, прийти в себя, понять, что вокруг — все ненастоящее. И голос, что говорит со мной, ненастоящий. И этот пробирающий до шарниров мороз — тоже. А сейчас я проснусь, встрепенусь сидящей фигуркой на раскрытом компьютере, увижу массивную фигуру Лексы, уже пришедшего обратно и спрятавшегося под одеялом и…

— Он не придет, — голос оказался женским.

— П… покажись! — найдя в себе силы быть мужественной, насколько это для меня возможно, потребовала я. Собеседница не усмехнулась — расхохоталась от подобной наглости, но все же решила представиться. Сгусток тьмы отделился от кровати. То, что в ночи казалось мне просто скомканным одеялом, вдруг подросло, выровнялось извивающимся столпом. Словно где-то там, в кровати, всё это время пряталась огромных размеров змея. Я смотрела, не в силах оторваться от этого зрелища. Смешно, конечно, потому что двигаться самостоятельно я так и не научилась. Столп подернулся дымкой, начал таять, приобретая вполне человеческие очертания. Если всё это мне не снится, то я точно сошла с ума. Вот Лекса-то оценит, если, конечно, ещё когда-либо захочет говорить со мной.

Очертания становились всё более и более женственными. Широкий таз, крепкая, массивная грудь, длинная грива волос, грузно простирающаяся по спине. Обнаженная женщина явилась передо мной из дыма, тьмы и черноты ночи. Мне вдруг представилось, что сейчас мой знакомый писатель откроет дверь и увидит престранную картину. Или ничего не увидит — мне ведь, верно, всё это кажется. А вдруг это сама Смерть пришла за ним, а мне сейчас придется…

— Наглая, нахальная, маленькая тварь. В тебе хватает дерзости говорить со мной в таком тоне? — женщина не злилась, вовсе нет. Казалось, её даже забавлял тот факт, что я позволила себе заговорить с ней. Только не завизжать от страха. Кем бы ни была эта великанша, она так же, как и Лекса, прекрасно слышит меня. Не бояться, не визжать, не кричать. Что она мне может сделать? Оторвать руку? Неприятно, конечно, но не смертельно. Наверняка со мной когда-то уже проделывали подобные фокусы. Убьёт? Но я по статусу не могу быть живой. Стало быть, мне и бояться совсем нечего?

Разум на подобные вопросы отвечать не спешил. Что ему, сознательному, до моих глупых измышлений и логики. Дескать, ты как хочешь, милая, а я вот не хочу искушать судьбу, лучше буду и дальше бояться.

— Ты забавная, маленькая игрушка. — женщина осторожно подняла меня, провела ладонью по волосам, целиком и полностью наслаждаясь непередаваемым чувством власти. Пускай так, я сдаваться не собиралась.

— Ч-что тебе нужно? Уйди! Сейчас придет Лекса! — я надеялась, что у меня получится её напугать. Интересно, чего я ждала на самом деле? Что сейчас она в испуге отшвырнет меня на стол, скрестит руки на груди, застыдившись и испариться в ночи точно так же, как и появилась.

А она вместо этого расхохоталась. Громко, звонко, нахально. Мне даже стало странно, что никто не постучал по батарее, пытаясь призвать нас к порядку. Я ждала. Что не пройдет и пары секунд, как в дверь постучится техничка, желая справиться, что же тут такого происходит?

— Лекса? И что же он мне сделает, интересно? Напугает удивленной мордочкой? Пустит газы со страху, чтобы я испарилась?

Ног у моей собеседницы не было. Точнее сказать, они. Наверно были, ведь стоит же она на чем-то, но их скрывала черная дымка. Словно она в любой момент готова вновь обратиться тем самым столпом, снопом дыма, коим и была еще пять минут назад.

— Что тебе нужно от меня?

— Всего лишь закусить тобой и ничего больше.

Дым, который закусывает куклами. Осталось дождаться воды, что пьет камень и будет совсем замечательно. Однако, перспектива быть съеденной, пусть даже дымом, меня не очень прельщала. Я ведь, можно так сказать, только жить начинаю!

— Съесть? — мне ничего не оставалось, как втянуть незваную гостью в разговор. Долгий, нудный, с разъяснениями и объяснениями, а там, может быть, придет мой спаситель. Белый Лис, только бы он не остался на ночь у своей пассии, только бы…

— Жизнь бывает не только приятной, она еще может быть очень вкусной. Ты знаешь, что такое «вкус»? Спорю, что нет. Мне жаль тебя, маленькая кроха — за последнее время ты одна из немногих, в ком действительно есть жизнь и искра — настоящие, истинные. Я так долго ждала, что ты рухнешь в мои объятия, что успела потерять надежду.

Я ничего не могла сказать, удивленно замолчав. До этого стояла никому не нужным чурбанчиком в ящике, бери, не хочу! А тут внезапно всем и сразу понадобилась. Одному — поговорить, другой пообедать, третьему, хоть его еще нет, тоже чего-нибудь потребуется — и непременно от несчастной маленькой куколки.

— Но ты вкусила чего-то еще. То, что в тебе почти угасло, вспыхнуло вновь, стало сильней — и вот я уже остаюсь без своей законной добычи! — она поднесла меня ближе к лицу, злобно оскалив клыки и сильнее сжав в кулаке. Злобно блеснули глаза в темноте, всполошились, ожили волосы, чем-то напоминая змей.

Ключ карта встала в паз, щелкнул замок. Незваная гостья вздрогнула, выронила меня из рук. Я обреченно рухнула на стол, наблюдая, как она медленно тает, становиться просто дымом, растворяясь в темноте.

Лекса удивленно покосился на раскрытую форточку, пожал плечами. Взъерошенная кровать не привлекла его внимания. Пошатываясь из стороны в сторону, он скинул сапоги, отрицательно покачал головой, что-то буркнул себе под нос и рассмеялся собственной же шутке.

— Полина, значит? — глянул он на меня, остановившись рядом, пытаясь поставить меня на ноги — безуспешно. Я непослушно падала раз от раза.

Глава 3

Над головой парил самый настоящий рой светлячков. Я с слабой надеждой смотрела им вслед. Они уходили туда — к звездам, все выше и выше, оставляя меня совершенно одну. Ноги увязли в чем-то липком, а за спиной не было крыльев. Я медленно погружалась во тьму, утопая в бесконечной топи мглы. Она все так же клубилась перекисью азота, исходила вонючим черным дымом.

— Знаешь, ты довольно забавная игрушка.

И снова она — повелительница тьмы, прямо передо мной. Растет туловищем из той же самой топи, вот только тонуть не собирается, скорее наоборот. Только теперь не такая огромная, как вечером, одного со мной размера.

— Тебе, верно, показалось, что ты легко отделалась? Страшный монстр ушел, оставил тебя в покое, испугался твоего живчика.

Живчик? Кто такой живчик? Может, она имела ввиду Лекса?

— Не хочу тебя расстраивать. Я всего лишь жду. Жду, когда ты станешь чуточку потолще.

Я попыталась высвободить ногу, почуяв слабину. Сейчас, шептала мне на ухо слепая надежда, сейчас мы воспарим и улетим, оставим эту дамочку с носом. Блажен, кто верует. Почуяв моё сопротивление, топь потянула меня ниже, резко дернула — и я по самую грудь утонула в черной жиже. Мне было мерзко и противно, вспомнился недавний освежающий душ.

— Чего тебе от меня нужно? Что ты ко мне привязалась? Отстань от меня!

Сверчки уносились все выше и выше. Последний из них моргнул на прощанье далеким светом и исчез. Они далеко, мне их уже не догнать.

— Мне нужна жизнь. Не твоя, а та, что вошла в тебя. Двойная жизнь, особый коктейль. Питательный, понимаешь? Ни темневеда ты не понимаешь — она махнула рукой, перетекла дымом мне за спину, её пальцы коснулись моего подбородка. Руки коснулись туманной пелены и увязли, не в силах высвободиться. Мушка, попавшая в сети к пауку.

— П… почему я? Разве больше нет… таких, как я? — сердце исступленно билось, гулом отдавая у меня в ушах. Я уже в этой жиже по самый подбородок. Еще чуть-чуть, и я уйду вниз с головой, рот забьет этой мглистой дрянью, а там… что будет дальше?

— Потому что ты умеешь жить! Не можешь, а хочешь! И жрешь его, жрешь!

Я поймала ртом последний вздох, сжала губы. Тьма вот-вот сойдется над моей головой, в уши проник её противный, радостный смех и…

Я проснулась. Еще не помня, что уже не во сне, я ужаснулась тому, что не могу дышать. Пата-пата-пата-пон — вещала игровая приставка в руках писателя. Где-то за окном недружелюбно подвывал холод и я мысленно поежилась, представила себя на улице.

— Лекса?

— Ммм? — неохотно отозвался писатель. Кажется, он уже почти уснул, а тут я со своими расспросами.

— Что-то случилось? — ему было нехорошо, и я это чувствовала. Ему нехорошо, а мне — жутко. Я боялась темноты, что установилась сразу же, как только он вновь погасил свет, я ужасалась тишины. Мне казалось, что стоит моему спасителю блаженно засопеть, утопая в объятиях перины, как из мглы вынырнет её рука. Повелительница тьмы вновь явится сюда, чтобы закончить начатое, вонзит в меня свои белые до дрожи зубы, откусит побольше… Я не хочу этой ночью вздрагивать от каждого звука, я не хочу, чтобы эта — кем бы они ни была — приходила снова, угрожала мне, а самое главное, Лексе. Вот уж кому я не хотела проблем, так это именно ему.

— Да нет, все в порядке — суховато отозвался парень, видимо, все ещё помня о своей обиде.

— А… а можно ты включишь свет?

— Зачем?

— Мне страшно, — еще никогда в своей крохотной жизни я не испытывала такой неловкости. Даже когда потехи ради с меня сорвали одежду и пытались разрисовать маркером. Да и вообще — откуда я знаю это понятие — неловкость? Я не испытывала его раньше. Странное ощущение, что мне жутко не хочется говорить того, что недавно слетело с моего языка. Что мне стыдно показаться перед ним напуганной глупышкой.

— Что? — на этот раз в его вопросе была заинтересованность. Он явно не подозревал, что я могу чего бояться. Рассказать ему о том, что произошло, пока его не было? И поверит ли он мне? А, может быть, посоветует что-нибудь?

— Мне страшно, — повторила я гораздо тише, чем сказала это в первый раз. Он приподнялся на локтях, словно не поверив. Пожалуй, было чему не верить. Я ждала, что сейчас он грубо спросит у меня — чего мне надо? А потом, не дождавшись ответа, накроет голову подушкой и сделает вид что спит. И не уснет.

— Поговори со мной… пожалуйста!

***

— И часто ты к ней так приезжаешь? — над нами навис огромный белый плафон светильника. Под моими руками чувствовалась мягкая ткань его футболки, а я тупо уставилась в потолок. Иногда я бросала взгляд на экран игровой приставки. Пата-пата-пата-пон — задорно отбивали ритм крохотные круглые человечки, танцуя иразмахивая копьями, продвигаясь вперед. Иногда ритм звучал иначе.

— Не очень. Раза два, а то и один, в год. Как повезет с работой. Отпуск не всегда дают, когда надо.

— Вот оно что — протяжно ответила я и мне стало грустно. Несчастный парнишка вот уже который год добивался руки и сердца милой и прекрасной, по его же словам, девушки, но всё время умудрялся попасть впросак. Удивительно, но все эти годы его избранница оставалась одна, а потому с каждым разом в груди Лексы вновь загорался огонь надежды. Сегодняшнюю ночь он хотел встретить не в одиночестве. И не со мной.

— Когда-нибудь, если у меня будет здесь своё жильё… — мечтательно выдохнул он. Противно скрипел пластик клавиш. Крести-крестик, треугольник, крестик. Пата-пата-пон-пата.

— И на что ты планируешь его купить? — вопрос родился у меня в голове сам собой.

— Может быть, издамся…

— И поэтому ты пишешь книги? Ты издавался?

— Нет, но хотелось бы. Несколько текстов забраковали.

— И ты всё равно продолжаешь писать? Тратить на это время?

— Да.

Он отвечал односложно, явно не расположенный к длинным тирадам. Такой многословный в описаниях, он, казалось, не умел подбирать нужные слова здесь и сейчас. А, может быть, просто не хотел. Я лежала у него на груди, изредка покачиваясь из стороны в сторону, когда он двигал руками. Такой большой, массивный, теплый и мягкий. Словно мне разрешил полежать на себе гигантский плюшевый мишка. Казалось, еще минута — и я утону в нем, как до этого тонула во сне. Только на этот раз не во мгле, а душевной доброте.

— Лекса?

Пон-пон-пата-пон — и глазастые кругляшки, смешно перебирая крохотными ножками, устремились в последнюю атаку на великана. Тот пошатнулся, удивленной подобной прыти малышей, а потом и вовсе замертво упал. Или решил притвориться мертвым и не связываться с глупой малышней. Выплывшая с нижнего края экрана надпись возгласила о победе. Не прошло и секунды, как экран потух, а Лекса заворочался, чуть не уронил меня на пол, но вовремя придержал рукой. Приставка скользнула под кровать.

— Лекса?

— Тебе все еще страшно?

От него пахло ландышами и потом.

— Нет… уже нет. Можно я… останусь на тебя? — признаваться в том, что змей ужаса все еще ворочается у меня где-то внутри, не хотелось. Но и возвращаться туда, на стол — так далеко от него, не очень льстило. Он ничего не ответил мне. Мерцал в повисшей ужасной тишине плафон светильника. Его рука чуть придавила меня к его груди.

— Лекса?

— М?

— Это ведь ненормально, да? Что я говорю с тобой?

— Наверно.

— Лекса?

Писатель молчал, тщательно делая вид, что уже уснул. А, может быть, так оно и было. Мне уже не так страшно, я успокоилась, вот только я поклялась самой себе в том, что не буду спать. Лучше подумаю о чем-нибудь, а еще лучше — о ком-нибудь. Повелительница тьмы мне мало интересна, а вот Лекса — лучше думать о нем. У него теплая, большая, мозолистая ладонь. Где он там говорил, работает? На заводе? Мне сразу же представилась вереница станков, стальные гиганты, возвышающиеся над крохотными людьми. Мощь железа и электроэнергии, вой пугающих механизмов, скрип шестеренок, искры и летящая во все стороны стружка. И человек, умело лавирующий между слетающими с резца огненными снарядами. Стоит лишь коснуться его одежды, как она опалится, пойдет черным…

Я повернула голову в сторону, чтобы было поудобней лежать и… что я только что сделала? Повернула голову? Сама?

— Лекса? — вновь попробовала я дозваться своего спасителя, но тщетно. Он буркнул что-то невнятное, шумно вздохнул и громко захрапел. А мне стало смешно и хорошо. Я двигалась! Сама! Это же означает, что я могу научиться ходить, быть почти настоящим человеком! Лекса, почему же ты спишь, я так хочу рассказать об этом — тебе и только тебе!

Может быть, он просто слишком сильно надавил на тебя, а пук волос за спино мешался, вот голова и повернулась — поспешил расстроить меня разум. Тогда как проверить? Есть только один способ — повторить эксперемент. Я поднатужилась и… ничего. Тогда как же оно получилось в прошлый раз? Может быть и вправду. Просто сильно нажал…

Сдаваться так просто не хотелось. Это не совпадение, звонко голосила далеко упрятанная надежда, мы можем двигаться! Я представила, что поворачиваю шею в сторону. Меня кольнуло так, что я вскрикнула, изошла вздохом, полным боли и отчаянья, распласталась на его груди. Теперь передо мной вновь висел белый, не выключенный плафон. Писатель оставил его включенным, наверняка, для меня, чтобы мне было не так страшно.

У меня вновь получилось, вот только радости по этому поводу я не испытывала. Боль — незнакомое чувство, медленно выходило из меня. Так значит, вот она как выглядит? То есть, чувствуется, конечно же. Не завидуя я тогда людям…

Сил на то, чтобы еще раз повернуть голову у меня не осталось. Шарнир при каждой новой попытке отдавался отголосками боли, а сама она будто норовила вновь скользнуть в моё тело — мало показалось, болезная? Сейчас мы тебя еще разок!

Но ведь когда мою голову двигают люди — я ничего не ощущаю. Никакой боли, разве только что угол обзора меняется. Мне вдруг вспомнилось, что когда-то моя бывшая хозяйка обернула голову на целый оборот — вокруг своей оси. Ничего подобного, на то, что я испытала только что. Стало быть, это происходит только тогда, когда я пытаюсь сделать движение самостоятельно? А, может быть, это мироздание сопротивляется мне? Подавляет самым примитивным, но самым действенным способом. Испытывать подобное еще когда-либо у меня не было никакого желания. Но, постойте, я ведь первый раз ничего не почувствовала. Загадка за загадкой! Стоило только Лексе появиться в моей жизни, как он успел вдохнуть в меня надежду, посеять ростки обычных, но недоступных мне ранее чувств, даже Повелительница Тьмы — только сейчас появилась! Странно всё это. И необычно.

***

Боец без особой уверенности поводил стволом ружья из стороны в сторону. Хищное дуло старательно выискивало цель. Явись же, хоть кто-нибудь, явись — и я выдам тебе порцию горячей радости! До ушей долетали чьи-то крики, шипел динамик, изредка доносились координаты очередного противника.

— Сектоид на двадцать пять-шестьдесят четыре!

Слишком далеко, он не успеет. А сканер неумолимо пищит, предупреждая о том, что кто-то есть поблизости, знать бы только кто. В памяти всплыла маленькая девочка — веснушчатая рыжуха прижимала к груди плюшевого мишку, размазывая слезы по грязному лицу. Она не видела, как сквозь пыль и грязь к ней подбираются мутоны и криссалид. Появись он десятью секундами позже, не вытащи её к кораблю и тогда…

— Счастливчик, что там у тебя?

Он не ответил, закусил нижнюю губу. Не отвечать сослуживцам — нехорошо, мало ли чего подумают. Проскрипел сервомоторами могучий бронескафандр, пробегающий рядом. Наши рядом — теплотой отозвалась мысль, разливаясь по телу. Когда наши — хорошо. Плохо, когда чужие.

— Счастливчик?

— Ищу, — сухо, сквозь зубы, выплюнул он. Ему пообещали прислать кого-то в помощь. Только бы не Ольгу — девка еще пороха не нюхала, не знает, насколько тут может быть опасно.

Скрежет заставил его вздрогнуть, резко развернуться — нет, показалось. Но противник его видит и теперь дразнит, з-зараза. Когда дразнит — это плохо. Счастливчик делил всё происходящее с ним только на хорошо или плохо. Капля крови пробороздила на его грязном лице борозду, сорвалась вниз, заставила шмыгнуть носом. Задели — там, у магазина. Теперь три дня в санчасти лежать. Хорош-шо, черт побери, оч-чень хорошо. В санчасти девки мясистые, хорошие, на ощупь мягкие. И пайка двойная…

За дверью. Сканер торжественно мурлыкнул — тама вон ищи, будет тебе счастье. Было бы мне счастье, подумал Счастливчик, да несчастье подошло. Или как там звучала эта пословица?

Дверь с грохотом раскрылась от удара его сапога, рухнула на пол, поднимая тучу пыли. Гранату надо было, высказал свое мнение сухим голосом разум, гранату — и делов! Граната — хорошо, а если гражданские? Плохо. Склад, на который, верно, заглядывали только по праздникам. Бесконечность полупустых полок, небоскребы картонных коробок, ухмылка рыжей ржавчины. Кто-то шмыгнул носом. Человек, кажется, хотя кто их знает. Маскироваться научились, с-суки.

Плачет. Счастливчик улыбнулся. Сейчас он зайдет вон за тот стенд, увидит чудом спасшуюся от бластеров пришельцев и погонит её к «Рейнджеру». А там, глядишь, Томаш сообщит, что усе, робятки, округ зачищен, можно лететь домой и ужираться в хлам. Ужираться, конечно же, плохо, но так приятно…

Он не прогадал. Девчонка. Рыдает, сжавшись в комок, боится открывать глаза. Серая миниюбка, на массивной груди, что пряталась под белой блузкой — бейджик. Секретарша. Счастливчик выругался — на его внучку похожа. Поди, только вчера школу закончила, а вон смотри-ка — сегодня уже так важно. Секретарша!

Медленно, не делая лишних движений — а то вдруг она уже инфицирована? Подобрали тогда паренька. Выглядел странно, живот раздулся. А оказалось — в нем криссалид засел. Счастливчик в зомби не верил, до тех пор, пока своими глазами не увидел. Тот засланный казачок тогда чуть весь экипаж не пожрал. Благо, Томаш тогда наготове был — придавили гадину прежде чем делов натворила.

Но эта, вроде. Не толстая, не брюхатая.

— Человек, девушка. — Счастливчик очень пожалел, что у него нет новейшего доспеха из лаборатории. В нем не только сканер встроен, а еще и способность проверить — не прячется ли под личиной кто-нибудь другой, провести анализ воздуха и…

Сканер вспыхнул красной точкой. Сзади кто-то — на уровне рефлексов понял боец, развернулся.

— Идем, Марк, мы уже идем! — голосил из динамиков Томаш, поняв, в какую передрягу угодил его соратник. Потерялась где-то посланная ранее Ольга, а, может быть, увязла в каком-нибудь уличном бою. Бывает, всё бывает.

Криссалид водил толстыми жвалами, роняя противные и жгучие, как кислота, капли слюны. Не один — сердце Счастливчика ушло в пятки. Двое, трое, четвертый, как в фильмах ужасов ползет по стене. Ловушка.

Ловушка — это плохо, но разве не бывал он в таких передрягах? В таких — не бывал — услужливо отозвалось сознание. Палец дернул спусковой крюк — ружье плюнуло огненным градом в сторону ближайшего противника, разорвало его на части. Оставшиеся не стали дожидаться. Двое бросились на Счастливчика, тот что по стене, криссалид-паук чертов, наметился на девушку.

— М-мать! — выругался боец. Первый подоспевший получил костяшками стальной перчатке прямо в хиленькое туловище, успел плюнуть в Счастливчика, но промазал. Отлетел тряпичной куклой в сторону, обрушил плеяды поставленных друг на друга коробок. Пошатнулся стенд…

Девчонка осознала, в какой передряге оказалась, теперь уже не хныкала — выла волчицей, находясь в неизбывном ужасе.

Второй криссалид попытался скользнуть под ноги, повалить человека, а когда тот неуклюже начнет подниматься — прикончить.

Счастливчик обладал хорошей реакцией. Наверно, даже слишком хорошей для его лет. Выстрел прошел мимо, обдал криссалида искрами, ушел рикошетом куда-то в сторону. Последний патрон. А я ведь говорил — перезарядись! — гневно выпалил напоследок рассудок. Деревянный приклад рухнул на голову огромного насекомого, мощный пинок отправил его вслед за своим собратом.

А третий, тот, что полз к девушке, уже готов был рухнуть на неё сверху. Внучка расстроится, грустно подумал Счастливчик, юркнув под него. Криссалид упал на него, вонзил жвала, разрывая кожу. Алая кровь брызгами обагрила стены, тонкая костная игла проникала внутрь — занести паразита. Пищал сканер — свои рядом. Свои — это хорошо…

Очередь прошлась над головой у криссалида — Ольга еще плохо умела стрелять и никогда до этого, вживую, не видела инопланетянина. Переволновалась, испугалась и…

Жук подпрыгнул, забавно перебирая лапками по воздуху, шмякнулся о стену, оставляя на стене желто-зеленый след своих внутренностей.

— Готов! — обреченно заметил Томаш, шмыгнул носом. Прижучил гаденыша, а радости не было. Счастливчика-то больше нет. Ольга выводила девчонку, а Томаш подумал, о том, что ему жаль, попросил прощения заранее и швырнул гранату.

Стена рядом с снайпером обрушилась, мощный удар отшвырнул бойца в сторону. Двое — мехбоец и берсерк сплелись в единое целое, как клубок змей, и то и дело обрушивали друг на друга могучие удары. Скрипела сталь, шипели разорванные в клочья потроха механического гиганта, из пробоин торчали некрасивые трубы и шестерни скелета. Засада — от осознания такой оплошности Томашу захотелось завопить. От обиды, ярости, злости и чего-то еще. Остальные идут, остальные спешат на помощь.

Мутон выпрыгнул из пробоины в стене, прошелся бластером рядом с командиром отрядом. Хорошо, что у них зрение слабое, подумал Томаш. Кулак рухнул на голову мехбойца, а та лопнула, как арбуз. Берсерк грузно поднялся и завопил во всю мощь своей глотки. Победитель!

Победителем он был недолго. Лазарь, хоть и был медиком, но сегодня сжимал в своих руках тяжелый лазерный лучемет. Не прошло и мгновений, как берсерк обратился в кровавую кашу.

Бухнул взрыв брошенной Томашем гранаты, обдав осколками мутона — тот повалился на пол и затих. В динамиках прохрипел визг Ольги. Минус один, Томаш облизнул высохшие и разбитые в кровь губы, минус один…

— Что с тобой?

— Ничего, — я, наверное, пожала бы плечами. Лекса сидел, стиснув зубы, теребя собственный подбородок. На экране компьютера игрушечные бойцы стреляли, взрывали, вспыхивали огнем, падали замертво. Он шмыгнул носом — кажется, он чувствовал тоже самое, что и я.

— Да ты, никак, плачешь?

Я не плачу. Не могу плакать, а хочется.

— Почему ты так сделал? Почему ты дал им умереть, почему бросил того бойца под ту тварь, почему? Ты ведь мог… загрузить! Ты же сохранял игру, ты же можешь переиграть! — я обрушила на него плеяду обвинений. Словно это лично Лекса устроил засаду из жуков-переростков, словно именно его волей они напали на несчастных бойцов с инопланетной угрозой. Я понимала, что не он. — Тебе просто лень, да? Лень щелкнуть на кнопку?

Я ждала, что он усмехнется. Улыбнется во весь рот, потреплет пальцем по волосам и скажет, что это — всего лишь игра. Там всё — ненастоящее. И умирают там не люди, а всего лишь… всего лишь игрушки. Куски кода, текстурки и модельки…

Он стиснул зубы покрепче, почему-то посмотрел в сторону окна. Не улыбнулся. Не рассмеялся.

— А если бы я… настоящими вот так командовал? Тоже бы перезагрузился?

Мне вдруг стало стыдно, а он провел пальцем по моим глазам. Не плачь, малыш, куклы не плачут. Куклы не плачут, согласилась я, но ведь так хочется научиться…

Глава 4

Лекса хрустел чипсами за моей спиной. Оранжевые пластины методично исчезали у него во рту, а он пялился в толстую книгу. Оную ему подарила девушка, а потому он гордо поклялся самому себе, что прочтет её от корки до корки. Даже если не интересно будет. Стоило мне только спросить у него о избраннице, как он тут же расцветал лицом, в мыслях представляя её лик. А вот показать фотографию отказался, сославшись на то, что у него её нет. Ну, нет так нет, я не против.

Телевизор работал только для меня. Под меня Лекса заботливо сунул свернутый носовой платок, аргументировав тем, чтобы мне помягче было. Помягче мне не было. Никак вообще не было, но я поблагодарила его за заботу. В конце концов, когда за тобой ухаживает кто-то такой сильный, большой и заботливый — очень приятно. Я с удовольствием смотрела абсолютно всё, что показывали. Компьютер и телевизор уже успели обогатить мои знания о мире и стране, в которой мы находимся. С каждой секундой, стоило мне увидеть текст, я жадно глотала его целыми абзацами. И не понимала, как Лексе могут нравиться чьи-то чужие выдумки, когда собственный мир полон… я не знаю чего! Всего и сразу! Странностями и необычностями, банальностями и обыденностями. И все — все они мне интересны.

Впрочем, чужие выдумки оказались не так уж и плохи. После того, как Лекса проснулся — не бросился строчить продолжение приключений маленькой эльфы, а объявил, что сегодня у него — выходной и он, следовательно, будет отдыхать. Он долго объяснял мне, почему не хочет сегодня писать, будто бы я его в этом обвиняла. Успокоившись, он запустил игру. Я ожидала увидеть некое подобие тех человечков на тонких ножках, а увидела чуть ли не настоящее кино. Лекса объяснил мне, как делают подобные игры, а я вместе с ним с головой ушла в борьбу с инопланетянами. До того самого момента, как он потерял половину группы в одном из боев.

Тройка синих коней тащили за собой телегу без ямщика, чтобы через секунду рассыпаться кучей квадратных пикселей. А они, в свою очередь, нырнули под днище телеги, обратились в надпись «Вести», приподняли её над собой.

— С вами Игорь Лушеев на телеканале «Телега» с последними известиями за сегодняшний день! — бодро возгласил корреспондент, то и дело подглядывая в лежащий на столе лист. За пять минут я успела узнать, что войска на юге соседней страны столкнулись с отчаянным напором сепаратистов. Землетрясение в стране цветов и больших, желтых ягод локализовано и обошлось почти без жертв. Одетый в накидку из волчьей шерсти, размахивал лапкой на цепи священник Белого Лиса, благословляя народ и желая всем доброго утра и дня.

Белый Лис — я вдруг вспомнила, что частенько и сама поминала его, вот только не знала, кто он на самом деле. Правитель этой страны? Вождь, может быть, мудрый шаман?

— Лекса, а кто такой Белый Лис? — я словно бы забыла о том, что он занят чтением.

— Бог, — спокойно и, я уверена, не отрывая глаз от книги, ответил он.

— Бог?

— Ну, существо, которое стоит выше над всеми людьми. Якобы, он создал нас всех и вообще всё.

— И… и это правда? Он правда всех нас создал?

— Нет, конечно же, — почти обиженно отозвался писатель. — Глупо верить, что где-то под облаками сидит большой волк и раздает людям радости и благодати.

— А он раздает? — словно не слыша всё то, что он сказал до этого, вновь поинтересовалась я. Мир — не душный ящик шкафа, мир — бесконечность. Бесконечность, которую мне никогда не познать, даже если я научусь ходить и двигаться. Стоит ему сказать о вчерашнем успехе, подмигнуло мне сознанье. Я подумала, что не стоит. Говорить или делать вид, что разговариваешь с куклой — один вид сумасшествия. Но если вдруг увидишь нечто совсем из ряда вон выходящее — испугаешься. Мне вспомнился ужас, когда перед моими глазами из мрака и тьмы явилась Повелительница. Не хочу пугать Лексу.

— Кто его знает. Честно говоря, я не верю. Но это еще не означает, что его нет. Точнее сказать — я предполагаю его существование как таковое, но не верю, что он такой, каким его так щедро расписывают служители логова. Ответ показался мне неопределенным, словно Лекса сомневался в собственных словах и не знал, как их правильно сформулировать. Мне в голову пришла мысль о том, что когда-нибудь, когда я смогу двигаться, я буду в тайне от Лексы включать компьютер и искать, искать, искать информацию в интернете. А через семь дней он уедет — едко напомнила мне память. Через семь дней всё закончится.

— Ты возьмешь меня с собой? — в очередной раз, позабыв про телевизор, спросила я.

— Не знаю. Может быть. Я подумаю над этим завтра, — нехотя, после недолгого молчания отозвался парнишка. Интересно, что ему мешает? Ведь я же… я же маленькая кукла, не займу много места — ни в сумках, ни у него дома. Тогда почему он не хочет меня забрать, чего боится? И почему не может сказать прямо, отделываясь от меня обещаниями подумать завтра?

— Нет, нет и еще раз нет! — мордастый и бородатый мужик тряс свернутой газетой в руках. Побагровев от негодования он, верно, готов был проглотить собственный галстук. Я продолжила смотреть новости. — Работники службы ОНО нарушают права человека! Доколе, я вас спрашиваю, доколе они будут издеваться над нами? Красть наших детей и проводить над ними бесчеловечные опыты, допросы, тестирования? И каждый раз, каждый раз, когда мы выглядываем в окно — что мы видим? Вооруженный отряд из трех человек, в масках, патрулирует улицы. Они работники правопорядка? Нет! Может быть, у нас военное положение, чтобы ходить с штурмовыми винтовками наперевес? Нет! А вы только посмотрите на их начальников! Сытые и довольные рожи! В прошлом году финансирование здравоохранения и образования уменьшилось на пять процентов. Зачем? Чтобы передать дополнительные средства в службу ОНО!

Репортер молчал, лишь часто моргая и не смея вставить даже слово в этот проницательный монолог. Наконец, свирепый бородач успокоился, сделал несколько глотков из стакана с водой.

— Но что вы скажете о том, что они защищают нас от аномалий? — набравшись смелости, поинтересовался репортер. — Только за последний год им удалось спасти свыше миллиона человек от всевозможных аномальных ситуаций. Вспомните инцидент в…

— Я ничего не буду вспоминать! — мне казалось, что мордастый сейчас вскочит со своего места и попытается придушить. Неважно кого — лишь бы выплеснуть свою злобу. Но вместо этого он продолжал поливать ядом: — Эти так называемые аномалии — тщательно проработанные мистификации. Скажите, зачем нужен был королю Анхурсу инквизитора, когда ведьмы исчезли? Ответ очевиден и инквизиция была распущена, что послужило уроком для всех остальных. Угроза — истинная или мнимая должна быть всегда! И не важно, как она будет называться — ведьмы. Драконы или же аномалии.

— Да, но, позвольте, есть свидетельства людей, которые пострадали от этих самых аномалий и…

— Именно! ОНО не только занимается тем, что врет нам в глаза, выкачивая деньги из карманов честных граждан и бюджета страны, они еще и калечат нас за это!

Он говорил что-то еще, но я больше не слушала. Аномалии. Что это такое и как они выглядят? Обыденность этого мира вползала в моё сознание новыми красками. Когда кажется. Что ты видела уже почти всё — внезапно появляется что-то новое. Интересное, необычное, захватывающее.

— Я скоро вернусь. — Лекса уже влезал в свою куртку — я за своими размышлениями и не услышала, как он начал собираться на улицу.

— А… когда ты вернешься?

— Скоро. Знаешь ли, людям надо что-то есть. — словно в упрек ответил он мне. Телевизор моргнул на прощание и покрылся черной пеленой потушенного экрана. Оставлять включенной какую-либо технику писатель не хотел.

***

Одиночество и тишина — прекрасные учителя. Только что ты готов был разливаться соловьем, радуя разговором собеседника, а вот уже сидишь — молча, задумываясь над каждым сказанным словом. Сколько слов мы умудряемся сказать зазря? Выболтнуть, вытолкнуть из себя, сорвать с языка, пустить конфетным фантиком по ветру. Словно выбрасываем мусор. Знаете, если у вас не получается найти слова — то это лишь потому, что они теряются в потоке своих товарок. Помолчите, окунитесь с головой в тишину и может быть тогда вам улыбнется удача.

Я, как и прежде, думала и мечтала, разве только что теперь оба эти занятия вышли на новый уровень. Раньше я могла думать только о том, чтобы увидеть белый свет, а мечтала найти себе новую хозяйку. Теперь же я думаю о том, сколько тайн хранит в себе мир и мечтаю не стать обедом для одной очень импульсивной дамы. Которую, к тому же, видела только я. Кукла-сумасшедший, марионетка, возомнившая о себе невесть что. Крутится в несуществующих мозгах недавно услышанное слово — аномалия. Что, если я — это аномалия? И те самые сотрудники службы ОНО должны явиться за мной, утащить в свои застенки и уничтожить? Мне представился огромный конвейер: масляный, выдыхающий пар из чугунных труб, грохочущий механизмами. Течет, ползет змейкой лента-цепь, за которую клещами подвешены обезображенные, потерявшие в тяжелых боях конечности, обнаженные куклы. Как я. С треском опускается на пластик беспощадный пресс, хрустит расколотый пластик. И все в беззвучной тишине — по близости нет тех, кто умеет слышать кукол…

Стало страшно. Вдруг, они сейчас ворвутся прямо сюда, в комнату, с пулеметами наперевес? Прямо как те бойцы с инопланетянами? Что чувствовал сектоид, прежде чем в него разрядили половину магазина? Не знаю.

Солнце ласково улыбалась своими лучами сквозь окно и задернутую занавеску. Я поднапряглась и попыталась повернуть голову — в этот раз мне было больно, но уже не так, как вчера. А что, если боль пропадает после тренировок? Как у людей — чем больше тягаешь штангу, тем…

— Молодец.

Меньше всего я ожидала сейчас чужой похвалы. Скажи мне это Лекса — и я готова была бы вертеть головой с утра до ночи, лишь бы он хвалил меня почаще. Но писатель ушел за обедом, так что говорить со мной могла разве что Повелительница Тьмы. Я осторожно повернула голову на голос — пусть нахалка знает, что я не так проста, как кажусь. Лишь спустя мгновение до меня дошло, сколь глупы и тщетны подобные выходки перед ней.

Говорят, что мир спешит удивлять. Что стоит только появиться на свет — как поток новой информации захлестнет, смоет… а потом низвергнет вниз крутым водопадом. Рядом с столом стояла девочка. Маленькая, лет десяти, может быть даже младше. Моя хозяйка решила вернуться за мной? Да нет, моя-то рыжей была, а эта — златоволосая. Улыбается, хлопает длинными ресницами, сапфирами горят голубые глаза. Из-за спины выглядывают белоснежные маленькие крылышки, почти до пола достает длинное белое одеяние.

Я молчала. Задавать вопрос о том, кто сегодня решил закусить мной — излишне. Пусть сами чешут языками, а мне лень. Гостья, в отличии от прошлой, выглядела не злобной, милой и доброжелательной. Руки с маленькими пальчиками, красивая белозубая улыбка, сияющий круг над головой.

— Я — Аюста, — представилась, наконец, девочка, протянув свою ладошку к моей руке и подержавшись пальцами за нее. Мне вспомнилось, что тоже самое делали люди, когда здоровались друг с другом.

— П-привет? — неоднозначно ответила я. В конце концов, я не знаю, чего ожидать от этой девчонки. Следуя последним событиям, может произойти что угодно. Она заявит, что Повелительница Тьмы — её мама и попросила забрать меня, так сказать и принести к ужину. А, может быть, она сейчас усядется на полу и будет играть со мной в дочки-матери. Мне стало противно об одной только мысли об этом. Противно и странно — еще четыре дня назад это был предел моих мечтаний…

— Тебя ведь Полиной зовут, правда?

Вот оно что. Я еще вчера хотела спросить, что значат слова Лексы, когда он только зашел в комнату. А теперь, оказывается, это моё имя. Остается только гадать, каким образом он сумел его узнать. И почему его знает эта девочка? Меня неприятно кольнула мысль о том, что моё имя знают абсолютно все, кроме меня самой.

Молчание затянулось. Аюста, кажется, не знала, о чем говорить дальше и я решила её подтолкнуть.

— Ита-ак, Аюста… кто ты такая? И — главный вопрос: ты не собираешься меня съесть?

Последний вопрос заставил девочку смущенно зардеться. Она осуждающе посмотрела на меня, словно спрашивая, как я могла только подумать о ней подобное? Мне стало стыдно — девочка и в самом деле не вызывала каких-то опасений.

— Она уже была здесь, да? — Аюста без разрешения взяла меня в руки. Я промолчала против такого произвола. Девочка притулилась в углу, рядом с огромными черными сумками Лекса. Торчал большущий красный игрушечный руль из шелестящего пакета, улыбалась мордашкой плюшевая лисичка. Надо будет попросить у Лексы потрогать это чудо…

— Повелительница тьмы? — на всякий случай поинтересовалась я, сначала не поняв, о ком идет речь. Девочка ловко управлялась с моими подвижными частями, усердно придавая моему телу определенную позу. Покончив с этим, Аюста усадила меня в своих ладонях. Я терпеливо ждала, понимая, что наконец-то нашелся тот, кто ответит хотя бы на парочку вопросов и рассеет туман таинственности.

— Юма. Её зовут Юма. Она поедает таких, как ты, точнее сказать… — маленький ангел посмотрела на потолок, словно ища там подсказку, лишь потом вновь опустила взгляд на меня. — Точнее сказать, она ест жизнь таких как ты.

Юма, значит. Звучит, как имя злобной колдуньи из простейшего мультика. Я представила на вчерашней гостье черный колпак и мантию, увитую змеями. Получилось довольно похоже.

— А таких, как я — много? — следующим вопросом, который я планировала задать, должен был стать о людях, как Лекса. Их тоже много? На каждую куколку — свой писатель?

— Нет, не очень, — лицо девочки вмиг погрустнело. Второго вопроса мне задать не дали, Аюста сразу перешла к делу: — Я — дитя света, мы приглядываем за… такими, как ты.

Она смутилась еще больше. Видимо, «такие, как я» зовутся не очень приятным для слуха словом. Ну и ладно, в обиде не буду. — Я пришла затем, чтобы помочь тебе. Ты ведь научилась… двигаться сама, да?

Мне собирались помочь. День ото дня не легче, и я, как всегда, в центре происходящего. Оставалось гадать — кто придет ко мне завтра? Не сильно удивлюсь, если Белый Лис спустится из своего небесного логова…

Не говоря лишних слов, я поднапряглась. Голова повернулась, устремив мой взор прямо ей в глаза. Аюста, кажется, только сейчас поняла, что всё это время я смотрела лишь на её щеки и подбородок.

— Молодец! — девочка мигом позабыла о своём промахе и, казалось, готова захлопать в ладоши, не потрудившись вынуть меня из них. Она невольно качнулась, а я чуть не упала.

— Извини, я не хотела. Ты можешь двигаться! Ты… можешь… двигаться! — в её глазах читалась самая настоящая, искренняя радость. Не удивление, словно она каждый день слышала о том, что куклы могут двигаться самостоятельно, а радость от того, что, наконец, увидела такую диковинку. Словно она была не Аюстой с крыльями за спиной, что пришла помочь мне бороться с злобной Юмой, а самой обыкновенной девочкой. Мало ли малышек мечтает о том, чтобы их любимая кукла вдруг заговорила или начала ловко двигать руками и ногами? Странно вот только — она ведь уже видела, как я повернула голову, когда пришла ко мне. Или она хвалила меня за что-то другое?

— Это очень хорошо, — уняв собственный восторг, выдохнула она. Мне показалось, что девочка очень хочет поправить мешающий ей локон волос, неудобно упавший прямо на глаза. Но она боится выронить меня из рук. Тот самый неловкий момент, когда чувствуешь себя чем-то важным… — Ты и дальше должна пробовать двигаться — самостоятельно. Тебе ведь снилось, что тебя утягивает темнота?

Я вспомнила те кошмары, что снились мне до этого и те, что были недавно. Хотелось кивнуть головой, но, на этот раз, движение отозвалось жуткой болью. Это не скрылось от глаз Аюсты.

— Тебе будет больно, но только поначалу. Знаешь ли, куклы не должны двигаться, вот твоё собственное тело и сопротивляется этому. Оно не привыкло к тому, что ты можешь так делать.

— Кстати, а почему я так могу делать?

— В тебе есть искра. Ты знаешь, что-нибудь про искру? Вижу, что не знаешь. Это… нечто вроде того, что может сделать живым неживое. Как волшебство. Так вот, возвращаясь к кошмарам — ты ослабла искрой, её в тебе почти не осталось, а потому Юма тебя чуть не съела. Но… я не знаю, что произошло, но ты стала сильней. Она ведь пыталась тебя напугать, да?

— Еще как! — тут же отозвалась я.

— Когда ты учишься чему-то, пытаешься сделать что-то самостоятельно — твоя искра растет. Становиться сильнее, не такой жидкой, чтобы её можно было поглотить. Вот она и пытается тебя запугать, заставить потерять надежду. А страх убивает искру.

Я не заметила, как за окном вновь потемнело — от Аюсты, как истинной дочери света, исходило свечение, будто от лампочки. Лекса же обещал вернуться пораньше — опять обманул? Хотя, сколько прошло времени с того момента, как он ушел? Не знаю.

Комната задрожала. Покосилась картина над нашими головами, подпрыгнул — я слышала, компьютер Лексы, рухнул на пол пульт от телевизора. Аюста подняла голову. Осмотрелась по сторонам. Кажется, ей стало страшно — точно так же, как и мне, только она не хотела этого показывать. Тьма в том месте, до куда не доставал свет от девочки, сгущалась, обращаясь густым туманом, а потом и черным дымом. Кажется, сегодня встретятся две противницы. Аюста, конечно, девочка хорошая, но, я сомневаюсь в том, что она сможет что-то противопоставить силе взрослой женщины. Хотя, кто их знает, внешность бывает обманчивой. Вдруг под личиной стеснительной и милой девочки прячется могучий воин? Сейчас щелкнет застежкой молнии, сверкнет мечом света, заиграет бугристыми мышцами и…

Повелительница Тьмы — звать её Юмой у меня почему-то не получалось — сверкнула белыми зрачками глаз на Аюсту. Та прижала меня к груди, не собираясь отдавать злой колдунье.

— Забавно.

Я ждала, что сейчас польется поток слов, проклятий, насмешек. А Дымная Дама, кажется, всё в мире считала забавным. Меня, мою жизнь, Аюсту, что сжимает меня в руках… Я не видела, но представляла, как девочка сейчас озлобленно зыркает на противницу.

— Уходи! — голос Аюсты дал слабину, прозвучал, как визг.

— Вдвойне забавно. Знаешь, я ждала кого угодно, но чтобы тебя…

А потом было нечто…

Глава 5

Ладони Аюсты пылали если не огнем, то чем-то очень похожим на него. Черные, словно в смоле, руки её противницы мерцали сиреневым светом. Весь мир — одна большая комната, залитая лишь темнотой. Весь мир — вспышка света, что слепит глаза. Еще секунда и, наверно, увидишь, как зарождался мир. Озлобленные, не девочка с женщиной, а свет с тьмой столкнулись лбами, отвешиваю друг дружке массивные удары. Я не успевала следить за ними, повиснув над полом. Я вновь обладала кожей, я вновь была человеком. Грустно, подумала я — ведь это всего лишь сон. Последний кошмар, чтобы завтра уже — не проснуться. Лекса найдет в своей комнате не любопытную Полину, готовую поглощать новую информацию вагонами — а всего лишь безжизненную тушку. Тельце с шарнирами, кусок пластика, место которому — в душном ящике. Что он, интересно, подумает? И что будет делать? И что сталось там, в комнате?

Аюста проигрывала и я это видела. Еще одним ударом больше, и она согнется, прогнется под тьму, падет на колени, а свет, что исходит от неё — померкнет. А там из пола вынырнет щупальце мрака, обовьет её крохотное тельце, утащит в свою трясину. Можно не расстраиваться — я следующая.

Я верила в то, что этого не допустят. Что тот, кто послал ко мне юную малышку, вдруг одумается и прервет это избиение. Юма неумолимо осыпала соперницу ударами, ловко уходя от каждого её выпада, словно заранее зная, куда та собирается бить. Мне казалось, что с неба спуститься великан в сияющих доспехах, урезонит колдунью, моргнёт ослепляющим светом, заставит тьму свиться жалким остатком в уголке.

Но никто не торопился прервать бой. Из носа девочки брызнула струя крови, потекла по губе, подбородку… мне почему-то вспомнился Счастливчик из игры. Аюста то и дело поглядывала на меня — с удивлением, будто ожидая, что я вступлюсь за неё. А как кукла может вступаться за кого-то? Я не знала ответа на этот вопрос. Но, ведь если моя маленькая союзница ждёт от меня помощи, может быть, я и в самом деле могу это сделать? Что она там говорила мне про искру? Что в своих кошмарах я могу пользоваться её силой, чтобы подавить, прогнать, напугать противницу. Звучит прекрасно. Да вот только как это сделать?

Меня дернуло вниз — щупальце тьмы языком скользнуло по моей ноге, а потом, словно плеть, обвилась вокруг щиколотки. Нет, нет и еще раз нет! Кажется, я не следующая, я первая! Вот же Повелительница Тьмы сегодня попирует. Дочь Света, живая куколка с искрой — просто праздник живота, не иначе!

Моя защитница старалась изо всех сил. Я видела, как с её рук шнурами били лучи света, но утопали во всеобщем мраке. Мир уже не был чернобелым, он уже понял, кто сегодня правит балом. Мрак торжествовал, мрак преждевременно ликовал и праздновал победу. Меня затянуло по пояс. Попытаться высвободиться? Да что толку теперь…

Они бились в безмолвной тишине. Словно обоим нечего сказать друг дружке. Сколько они враждовали до меня? Сколько кукол с искрой поглотила Юма и выхватила из рук Аюсты, прежде, чем появилась я? Из глаз девочки брызнули слезы — поражение уже ухмыльнось ей в глаза. Думала, что сегодня всё будет иначе, глупышка? Ошиблась.

Аюста рухнула на колени после очередного удара, плюнула кровью, подняла глаза на соперницу и разрыдалась. Зашлась тихим плачем, гневно и беспомощно смотря Юме прямо в глаза, словно с укором спрашивая — ну что, довольна? Рот Повелительницы Тьмы оскалился, не в ухмылке — улыбке. Наивность, беспечность, беспомощность — того и гляди, женщина доброй матушкой поможет Аюсте встать на ноги, вытрет лицо платком. Лишь спустя мгновение, когда в руках мучительницы вспыхнул ярким пламенем, извиваясь змеиными хвостами, хлыст, я поняла, что это улыбка собственного могущества. Как приятно осознавать, что у твоих ног валяется маленькое и беззащитное перед тобой, слабое существо?

— Ай-яй-яй, какая плохая девочка, — наконец, сподобилась до разговора Юма, не торопясь обрушить на Аюсту своё ужасающее орудие. Медленно, не торопясь, наслаждаясь каждой секундой своей победы, она подходила к девочке все ближе и ближе. У меня перехватило дыхание. Что же, что же надо сделать для того, чтобы прекратить это безумие? Громко закричать, рвануться, что есть силы, надеясь, что вот после этого Повелительница Тьмы бежит в страхе. Не бежит и не в страхе. Усмехнется, расхохочется, прямо мне в глаза, тем самым продлевая нашу с Аюстой муку.

Искра, говорила мне девочка, искра жизни дает свет. Вот только, что это значит — я спросить не успела. И как задействовать свою искру? И останется ли она у меня после того, как я смогу ей воспользоваться? Останется, наверно, мелькнула у меня мысль в голове, Аюста же не глупая.

Искра равна жизни. Она дает возможность ощущать, мыслить, любить… Я тяжело дышала, пытаясь отыскать внутри себя эту самую «искру». Какой она должна быть? Как выглядит, где сидит, в какие дебри меня спряталась и не желает вылезать наружу?

— Надо наказать, — не скрывая самодовольства, Юма остановилась рядом с девочкой. Кончик плети щелкнул в воздухе, обещая мало хорошего. Но через мгновение хлыст растворился в воздухе, изошел на нет, потух восковой свечой. Женщина ухватила недавнюю соперницу за волосы, подтащила к себе, забросила на колени. Сейчас выпорет, пронеслось у меня в голове и захотелось зажмуриться. Мне вспомнилась подобная сцена с моей хозяйкой. Ребенок — кукла, беззащитен, безволен и слаб в руках взрослого.

— Маленькая дрянь! — казалось, Повелительница Тьмы наслаждается сложившейся ситуацией. Схватить раздражение, обиду прошлых неудач, желание отомстить — и вложить в унизительный для соперницы шлепок. Пусть кричит, пусть плачет, пусть познает себя не дочерью Света, а всего лишь маленькой, запуганной девчонкой. Пусть сожмется в комок от собственного бессилия и унижения — и вот тогда… тогда она поглотит её.

А ты, малышка, плачь! Плачь, кричи, бейся в истерике, вкушай всю прелесть собственного унижения. Юма, старательно изображая разгневанную матушку, то и дело что-то бурчала себе под нос, а каждый хлопок отзывался в моих ушах ужасным грохотом и я зажмурилась. Плачь — вопил шлепок, моли о пощаде, рыдай, роняй слезы! Ритм ударов колоколом бил у меня в голове.

Ритм.

Аюста не плакала, лишь вздрагивала, каждый раз, с трудом сдерживая рыдания. Но долго это не продлилось — Аюста вскрикнула — не от боли, от обиды, с глаз брызнул поток слез.

Ритм…

Пата-пата-пата-пон — шагают игрушечные человечки, чеканят шаг, радостно подпрыгивают — и удрученно замолкают, если ритм отзывается неправильно. Тук-тук — отозвалось моё крохотное сердце. Пон-пон-пата-пон — барабанщик лупит в свои барабаны, а войско вскидывает копья. Бойся враг, готовься враг, будешь бит, враг! Тук-тук, тук-тук. Ритм равен жизни? Но если мое сердце стучит в ритме, значит, оно живое? Искра, что так долго пряталась от меня?

Моё тело озарило вспышкой. Туман мглы, что до этого стискивал меня в своих объятиях, дрогнул, боязливо отступил, змеями пополз, спасаясь в самых дальних углах. Юма занесла руку в очередной раз, но не опустила, посмотрела на меня, одарила улыбкой — странной. А в глазах Аюсты по прежнему стояли слезы. Я-то надеялась увидеть на её лице улыбку, что же я сделала не так?

— Похвально… похвально, — Юма отшвырнула девочку подальше от себя. Кажется, моя попытка защитить себя только раззадорила её. С другой стороны — с неё слетел весь тот лоск и самоуверенность. Лицо спряталось за маской удивления, подобной выходки от меня никак не ожидали. — Малышка показывает зубки и, оказывается, умеет кусаться. Похвально.

С женщины то и дело срывались куски тьмы, обращались в уродливых безглазых червей, разевали черные пасти и таяли в губительном для них свете. Сама Юма даже не пыталась подойти ко мне хоть чуточку ближе. Она хотела уйти, но думала над тем, как сделать это, не потеряв лица.

— Сегодня, миленькая моя куколка, я оставлю вас в покое. Но не думай, что тебе это сойдет с рук.

Аюста поднималась на ноги, размазывая высыхающие слезы на лице. Немного подумав, она придирчиво осмотрела по прежнему беленькое платьице, принялась стряхивать несуществующую грязь. А, может быть, тьма успела налипнуть к ней и…

Повелительница Тьмы растаяла прямо передо мной, рассыпалась на мириады крохотных теней, что боязливо разбежались в разные стороны. Победа?

Победа — улыбнулась мне Аюста…

***

Теперь она снова была гораздо больше меня. Всё та же комната, ничего не изменилось. Возможно, конечно, стало чуточку холодней, а я теперь не слышу стук собственного сердца, но уже гораздо лучше. Мы сидели молча и я боялась что-нибудь спросить у девочки, а она расположилась в том же самом углу, позволив мне, как и раньше, сидеть в её ладонях. Притронуться к малышке, ухватиться крохотными ручками за её палец, пожалеть, погладить, принять часть боли… не боли — обиды, принять её часть на себя, пережить вместе с ней. Бывает, маленькая, всякое бывает. Большие всегда обижают маленьких, не плачь.

Не плачу — молчаливо говорили мне её глаза, уставившиеся в темноту. А мне представился Лекса, что сейчас разгоряченный обедом и прогулкой ворвется в свою комнату. Что он увидит — маленькую девочку, что сидит у него в комнате и неизвестно каким чудом сюда попавшую? Что некий недруг подослал к нему девчонку и вот-вот нагрянет полиция? Не знаю. Юма испарилась, растаяла во тьме, ушла не солоно хлебавши. Туда ей и дорога! Не плачь,Аюста.

Не плачу. Молчание больше не напрягало — успокаивало. Легкое дыхание, девочка, похожая на забитого и бедного, всеми брошенного воробушка. Защитница? Куда тебе в защитницы, кроха, когда тебя саму нужно защищать? Я тут же устыдилась собственных мыслей. Если бы не Аюста — кто знает, что стало бы сегодня со мной? Молчание многозначно послужило мне ответом.

Тишина. Говорят, что среди тишины рождаются слова. Рождаются — и в тот же миг умирают. Мне припомнилось, как погибали только что написанные строки под безжалостным ластиком программы. Вычеркнуть, убрать, вымарать, глаза бы мои не видели! Лекса жесток к словам, не до конца понимая их значения. Слова — ритм. Ритм — жизнь. Слова равны жизни? С сегодняшнего дня в копилку моих вопросов только прибавилось. Знать бы только, когда явится добряк, стукнет по ней молоточком, раскроет всё и сразу.

Всё и сразу — не интересно, подумалось мне.

— Я должна уйти, — заявила мне девочка. После этих слов мне сразу же стало чуточку спокойней. Проблема объяснений с Лексой — которые он, конечно же, и не послушает — валуном свалилась с моих плеч и сгинула где-то в недрах пучины беспечности.

Девочка поднялась на ноги, усадила меня на стол — прямо там, где я и сидела, постаравшись придать тот же вид, в котором я была до этого.

— Аюста? — позвала я девочку, когда она выпрямилась передо мной. На раскрасневшемся лице появилось недоумение. — Мы победили?

— Сегодня — да.

Я хотела было спросить — а будет ли завтра? Неужели это превратится в еженощную битву? Если так, то не знаю, насколько меня хватит.

— Спасибо. — Аюста слабо улыбнулась прежде, чем исчезнуть. Словно тысяча фей вынырнули из сказок и окружили её своим сияньем. Моя новая подруга исчезала в танце крохотных звездочек, пока совсем не исчезла, оставив в напоминание о себе блестящую пыльцу. Секунду, и она стала самой обыкновенной пылью, а в комнате зажегся свет.

— Это я, — Лекса был доволен, глаза лоснились, пылали странным огнем. Волосы стояли торчком, будто он нещадно теребил собственную голову на протяжении часа, губы ширились в хитрой улыбке.

Он ляжет спать, подумала я — и тогда я смогу подумать. Вопросы вопросами. Но стоит поразмышлять над новой информацией и всем тем, что удалось узнать сегодня. А новостей было некуда девать — хоть целую книгу пиши.

— Знаешь, я тут подумал…

***

— Опять ребят танком закапывают, — тихо, сквозь слезы, проговорил солдат, облаченный в рваный бронежилет. Слезы бороздили грязь на измученном и уставшем лице, сквозь губы пробивался оскал.

Там, за стенами ветхого корпуса, танк мощными гусеницами катался по трупам. Трещали кости, земля и асфальт жадно впитывали алую кровь, красной кашей обращались те, кто еще два дня назад улыбался, шутил, жил…

Музыка касалась моих ушей, заставляя содрогаться. Я отрицательно покачала головой — Лекса даже не заметил этого. Он не смотрел на экран, а я видела — на белой стене то и дело вспыхивали символы букв, чтобы через мгновение обратиться новым предложением, а по соседству, старый полковник бранился на танкиста, танкист молча, с скорбной миной на лице, давил уже неживое, плакали много чего повидавшие на своем веку солдаты. Мне хотелось спрятаться. Испуганно забиться в угол, как до этого Аюста мечтала подальше оказаться от Повелительницы Тьмы. А в глазах моего спасителя — азарт, огонь, не желание видеть творящегося прямо под носом, страшная, уродливая улыбка. Мне показалось, что еще мгновение — и симпатичное мне до этого лицо обратится в поросячью харя.

На какой-то миг прямо перед моими глазами скользнула зеленая линия — прямо из экрана, устремившаяся мягкой волной прямо в сердце писателя. Улыбка ширилась, норовя покинуть пределы лица, изображая высший предел наслаждения. И, словно конвеер, Лексы изрыгал из себя это — буквами, словами, предложениями.

Я отвернулась. Нет, не хочу видеть этого азарта на костях, вдохновения на плаче. Чем Лекса лучше Юмы, если наслаждается… подобным? Жестокость? А может быть что-то другое, чего я просто не могу понять? Лекса — тот, что положил меня спать рядом с собой, когда мне было страшно, включивший для меня телевизор, объясняющий, добрый, безобидный — и вдруг страшный монстр? Всё — лишь шелуха, а стоит её снять, как сверкнут озлобленные глазки труса и подлеца?

— Ты опять плачешь?

— С чего ты взял? — грубо ответила я ему вопросом на вопрос.

— Чувствую. Не плачь. Тебе сегодня не страшно?

— Не страшно.

Лекса попытался коснуться меня пальцем, погладить, но я потребовала оставить меня в покое. Мне было противно, что его пальцы касались меня, что еще вчера я получала наслаждение от того, что лежу рядом с ним. Словно вся та чернь, грязь и мерзость, которую он столь старательно вбирал внутрь себя коснулась меня — холодными пальцами. Нырнула в глубину дыши и копается, вытаскивая все мои страхи наружу, обращая образ милого толстячка — в кровожадного монстра.

А в моей голове мысли устроили самую настоящую войну. Лекса не может быть подлецом, тебе просто показалось! — кричали одни. Еще как может — мухой жужжали другие. Ты только вспомни его глаза, когда он писал? Почему он запустил именно этот ролик? Почему оставил его на экране, когда мог спрятать за белым покрывалом документа? Мог, но не сделал — словно желал показать мне свою истинную суть. Но если желал показать свою суть, значит — он не желал от меня ничего скрывать и даже, в какой-то мере, поступил благородно? Сразу и начистоту?

Хватит — сказала я самой себе. Как-нибудь потом с этим разберусь, а сейчас лучше поразмышляю над тем, что сказала мне Аюста. Начнем с того, что она — моя защитница? Но где она была все то время до этого? Почему, зная, что во мне есть хоть капля искры — ведь я могла думать, они не попытались меня спасти? Почему не поддержали, почему не научили? А, вдруг у них там союз? Ну, у света с тьмой. Мелочь, вроде меня, приносят в жертву всепоглощающей мгле, чтобы защитить действительно живых. Людей, например. Мне представился огромный алтарь, на котором приносят в жертву живые предметы. Стонет под натиском всеразрушающего молота фарфоровая чашка, отбивают последний час умирающим механизмом старые часы, влажнеют глаза раздробленной куклы. Меня. Я тут же отбросила эту версию прочь. Надо будет обязательно спросить об этом у Аюсты, если она придет ко мне еще раз. Надеюсь, что девочка не отделается от меня простым пожатием плечиков. Мол, опоздала просто, с кем не бывает? Знаешь, сколько оттуда до тебя лететь…

Ладно. Юма утверждала, что я кого-то жру. Живчик. Буду думать, что это Лекса. Но как я могу его есть? Я не людоедка. Представьте себе только — хороший сюжет для страшной сказки: кукла-людоедка. А еще она говорила о том, что хочет попридержать меня на потом — мол, чуточку стану потолще и…

Толстеть я не собиралась, хоть и дизайнер-извращенец сделал меня излишне худощавой. Сдается мне, Повелительница Тьмы имела ввиду что-то другое. Знать бы только, что именно? Может быть, стану живей? Моя искра разгорится, станет больше и… но ведь Аюста говорила о том, что если я буду развивать свою искру — смогу быть почти живой и тогда смогу сопротивляться Юме. Примерно, как это было сегодня вечером. Мне вспомнилось, как она хоть и не в испуге, но с удивлением, уходила от меня. Не победившая, но и не побежденная. Прямо какой-то затык. Чего я не понимаю? Ритм — жизнь? Слова — жизнь? Слова можно сложить в ритм? А можно ли поделить жизнь на ритм, чтобы получить слова? Загадка не из простых, а информации не хватает.

Мне вспомнилось, каким сегодня Лекса ворвался в комнату. Взбудораженный, восторженный, возбужденный. Положи перед ним тогда обнаженную красотку — он бы даже и глазом не моргнул, а бросился к компьютеру. Писать, нести в свет, родить какую-то мысль, идею, что застряла у него в голове. Опорожниться, а потом облегченно откинуться на спинку стула — мол, усе. Как будто в туалет сходил, теперь дышится легче.

Нет, не так Лекса заканчивал писать. Уставший и слегка злой, он нуждался в отдыхе. Никакого расслабления, наоборот — казалось, в его голове прокручиваются сотни вариантов того, как всё должно было выглядеть на самом деле. Чтобы, не выдержав, вновь ворваться в созданный самим собой мир и в, который раз, чуточку, но поменять правила.

Давным-давно кончился ролик про похороны танком. Лекса поубавил пыла — кажется, моё изменившееся поведение по отношению к нему его расстроило. Пальцы уже не так часто долбили по клавишам, высекая очередной абзац. А, может быть, он просто устал? Шатался где-то до поздней ночи, вот и…

Смерть кружила вокруг. Переглянулись караванщики, сидящие у огня, повеяло холодом, стало жутко. Ланая, привалившаяся спиной к большому бурдюку, вдруг поежилась и укуталась в шерстяной плед — не помогло. Элфи ждала этого прихода — сидела на коленках рядом с хозяйкой, то и дело припадая к её груди — дышит ли? Жива ли?

Дышит и жива — но это ведь только пока. Каждую ночь девочке хотелось затаиться, спрятаться где-нибудь, просто уйти — но она не могла. Кто же тогда будет защищать Хозяйку? Девочка устало зевнула, пожевала успевшую зачерстветь лепешку. Ей почему-то вдруг вспомнилась халва, которую женщина покупала ей по праздникам. А лакомство было сладким и вкусным — закроешь глаза, сунешь кусочек в рот и нет конца бесконечному наслаждению. А ведь, бывало, иногда Хозяйка щедро осыпала её конфетами или фруктами. Редко, конечно, за какие-нибудь особые заслуги — хорошо и правильно прочитала текст в большой волшебной книге, хорошо себя вела, что-нибудь еще…

Ветер надул щеки — и что есть силы обдал её колючим ветром и песком, словно норовя засыпать им малышку. Девочка старательно отряхнулась, смочила тряпочку водой, потом провела по губам Хозяйки. Пейте, Госпожа. Пожалуйста, ну пейте же! Больше всего на свете она ждала, что розовый язык облизнет высохшие губы и тогда…

— Может, пойдешь в шатер? — Ланая положила ей руку на плечо. Это ничего, подумала Элфи. Ланая — она хорошая, она просто не понимает, что мне нельзя уходить. Не понимает, что тогда придет Белоликая и женщина умрет. Девочка отрицательно покачала головой, а потом посмотрела прямо в глаза целительнице. Та, верно, подумывала утащить упрямую девчонку силой — ради её же безопасности, но сейчас передумала, угрюмо пошла прочь. Ланая старалась, думала рабыня, мы вместе помогали Хозяйке, но почему раны оказались столь сильными, почему они никак не желали проходить — ни под действием волшебства, ни под целительными мазями? От отчаянья ей хотелось разрыдаться.

— Привет, — белоликая никогда не забывала поздороваться. Элфи осмотрелась по сторонам — бледную девушку, с черными волосами, ярким венком и босыми ногами почему-то никто не заметил. Белый саван простирался над землей, а ночная гостья парила над землей. Девочка угрюмо посмотрела на мучительницу, а потом, нахмурившись, топнула ногой.

— Уходи! — грозно потребовала Элфи. В руках она сжимала молчаливого Ю. Плюшевый кротокрыс, казалось, ощерился плюшевыми же зубами, приготовившись защищать малышку. Белоликую это, кажется, позабавило.

— Уходи! — маленькая рабыня затрясла головой, того и гляди, вот-вот упадет на четвереньки и зарычит. Ночную гостью это ничуть не пугало и, не обращая на это внимание, она проплыла по воздуху к лежащей на земле женщине. Отрицательно покачав головой, бросила осуждающий взгляд на девочку — зачем. Мол, мучаешь? Дай ей уже умереть спокойно.

— Ну уйди… пожалуйста — Элфи упала на колени. Кожа коснулась остывшего песка. Крохотные камни так и норовили впиться в коленки, кто-то угрожающе прошуршал там, под песком. Черви-пескоеды, вспомнилась ей тут же сказка от Хасса и в тот же миг захотелось вскочить на ноги. Не вскочила. Посмотрев по сторонам, она пыталась отыскать Хасса — он обещался, что придет сегодня ночью, не заснет, как обычно, что поможет.

Врун и лгун! Всё из-за него! Если бы он сейчас пришел…

— Он не может прийти. Я его усыпила, — вступилась за него белоликая, а потом всё же опустилась на землю, страшно сверкнула глазами и белозубая донельзя улыбкой.

— Не отдам!

— Не отдашь? — картинно изумилась посланница Смерти. Третья ночь, кажется, обещала быть точно такой же долгой, как и две другие до этого. Белоликая дева скинула с головы венок, но тот не успел коснуться земли. Девушка воспирали над землей, растянулась туманом над девочкой и женщиной. Словно желала быть везде и сразу.

Элфи попятилась назад, но тут же натолкнулась на свою ночную собеседницу. Та обхватила малышку холодной рукой.

— Чему ты сопротивляешься, глупышка? Свободе? Она изойдет духом, а я заберу её с собой. И всё — ты сможешь вернуться домой!

— Домой? — переспросила Элфи, словно не веря собственным ушам. Белоликая надела ей на голову свой венок, а перед глазами проплыла черная дымка — чтобы через мгновенье развеяться.

Джаллин влетела в номер — как фурия, как вихрь, великаном нависла над сидящей на кровати девочкой. Элфи сжимала в руках шоколадку или то, что от неё осталось. Немедленное чувство вины и скорого наказания в тот же миг скользнули ей в душу.

— Я… — малышка искала самой себе оправдания, потупилась. Женщина схватила её за руку, стащила с кровати, грубо поставила на ноги. В дверном проеме показался какой-то бородатый мужлан. Неужели хозяйка хочет отдать её этому… ему? Всего лишь за то, что она съела шоколадку…

— Я неее… — захныкала девочка, когда Джаллин вышвырнула её за дверь. Девочка по инерции ударилась о стену.

— Халвы куплю. Завтра — пообещала в каком-то странном вожделении Хозяйка, захлопнув за собой дверь, швырнув рабыне свернутое в ком одеяло…

— Помнишь? Как думаешь, чем там занималась тогда твоя наилюбимейшая хозяйка?

Элфи не знала и даже представить себе не могла. Ей вдруг вспомнилось, как она с плачем, свернувшись калачиком, сидела под дверью и, закутавшись в одеяло, то и дело колотила ладошками в дверь. Джаллин кричала — пронзительно, исступленно, жалобно — тот бородатый мучает Хозяйку, сразу же догадалась девочка. Вырву бороду, выцарапаю глаза, пусть только появиться — девочка самой себе давала клятвы и обещания лютой мести. Только бы вышел, только бы открыл дверь, только бы…

— Она развлекалась, — приоткрыла завесу тайны Белоликая, стаскивая с малышки свой венок. — А ты? Ты не нужна ей! Помеха для счастливой жизни. Единственное, что ты делала, глупыш, это мешалась. В любви, в личной жизни, везде. Даже сейчас ты не даешь её попросту сдохнуть, всегда найдешь, куда пихнуть палку в колесо.

Элфи закусила нижнюю губу, стараясь не слушать, что говорит предвестница смерти. Не слушать не получалось, а её слова больно били её прямо в сердце. Девочке захотелось сжаться в комок, укутаться в одеяло, прямо как тогда — и уснуть. Уснуть, забыться и больше никогда не мешать.

— Тебя ждут дома. Ты помнишь маму? Помнишь свой дом? А помнишь, какими теплыми были вечера у камина? Нет, не помнишь. Подумай, чего ты была лишена всё это время — и знаешь по чьей воле? Виновница лежит здесь, прямо перед тобой.

Туман рассеялся, открыв рядом с Элфи безвольное тело Джаллин. Сделать шаг, развернуться — резко, дерзко, не понурив голову, не плача, сказав что-нибудь обидное и…

Не получилось. Она разрыдалась, желая залить собственное горе слезами. Еще никогда в жизни она не думала о том, что может попросту мешать Хозяйке в достижении её целей. Не просто мешать — а быть бельмом на глазу. Но ведь если оно так — почему Хозяйка не продала её? Почему не вышвырнула на улицу, когда была такая возможность, почему всегда возвращалась?

Отголосок воспоминания слабо пискнул где-то на задворках сознания, а девочка поторопилась ухватиться за него. Джаллин сидит в кресле, разглядывая картину, а Элфи, опять же, сжавшись, сидит у неё на коленях. Пальцы женщины нежно, аккуратно касаются волос, теребят торчащие острые ушки, гладят. В ноздри бьет противный и дурманящий запах амисовой настойки, а малышке все равно. Хозяйка пригрела — пришла после прогулки не злой, как обычно, не с мужчиной, а одна — и долго-долго смотрела на девочку, прежде чем привлечь к себе. Тепло рук, нежность, всё это время прятавшаяся внутри, бороздки слезинок на щеках женщины. Это ничего, думала Элфи, вспоминая, как её выпороли вчера. Это ведь ничего, главное, что мы вместе. Женщина молчала — ей не нужны были слова.

— Не отдам! — сквозь слезы девочка метнулась к телу на песке, обхватила руками, зло сверкнула глазами на белоликую. Та грустно улыбнулась, вздохнула и отрицательно покачала головой. Всё это превращалось в какую-то игру — с каждой ночью соперница за жизнь Джаллин возвращалась всё с более весомыми аргументами, стараясь доказать, что женщина обязана умереть. А Элфи все трудней и трудней было приводить доводы в пользу обратного. Эта ночь, кажется, вновь осталась за рабыней, солнце лениво вынырнуло из-за горизонта. Вот только чем она будет оправдывать сегодняшним вечером? А, может быть, белоликая больше не придет? Элфи очень хотелось этого…

Вот уже которую главу девочка упорно вытаскивала свою хозяйку из лап смерти и каждую ночь находила неопровержимые аргументы, чтобы пожинательница душ вновь ушла посрамленной и несолоно хлебавши. Можно ли обмануть смерть? А договориться с ней? Не желаете ли, Юма, познать всю суть и важность моих аргументов? Сегодня вам не стоит есть мою искру, лучше загляните завтра — а ну-ка я потолще стану? В следующий раз как она придет, надо будет обязательно попробовать. Вот только у меня возник вопрос — Лекса слушает тяжелую для восприятия музыку. Печальную, грустную, наталкивающую на не самые лучшие мысли. А потом сдабривает всё это сценами из фильмов, на которые нельзя смотреть без содрогания.

Потому что это — правда, вдруг кольнула меня очередная мысль. Он слушает правду такой, какая она есть. Принимает её такой, какой она есть, не желая поддаваться сладости обмана. Но почему он пишет о печалях и любви маленькой девочки именно под такую музыку? Зачем? Можно было бы включить чего-нибудь повеселее. Недавняя обида, заставлявшая меня грубить писателю уже сошла на нет, а сама я теперь хотела взглянуть на него еще раз. Под новым углом, под другим ракурсом, раскрыть завесу тайны его личности. Или одной из граней его личности, а сколько их еще кроется где-то внутри? А что, если они все нужны ему для того, чтобы вызвать очередной приступ необходимых эмоций? Как можно писать о том, чего никогда не виде собственными глазами? Остается лишь прибегать к чужому опыту. Можно ли заключить любовь в слова? Схватить, описать, указать, что вон там она начинается, а вон там граница заканчивается. Нет, наверное, нельзя. А смех, радость, печаль или грусть? Их можно, значит? Я вспомнила, как мне было жалко Элфи. Кто же ты, Лекса? Трус, мерзавец, жестокий мучитель, получающий удовольствие от того, как над девочкой издевается самый дорогой ей человек или же умелец, что собирает в себе концентрат чужой боли, дабы выплеснуть её на бумагу?

Движение — жизнь? Аюста говорила мне. А мне было больно, когда я двигалась. Движение — боль? Боль — жизнь? Где ты прячешься, искорка, что тогда заставила Юму испуганно уйти в небытие? Клац-клац — отбивали судьбу малышки пальцы писателя. Он не смотрел, не видел, не думал — он творил. Юный Бог, получивший на руки карт-бланш. Махнет рукой — река разольется, махнет другой — возвысятся горы. Найдет третью, ей тоже — так, словно отмахиваясь от мухи — и вот уже высятся бесконечно зеленые леса. Как ему это удается? Откуда он берет поток слов, рекой льющийся с кончиков пальцев. Интересно, а если бы не было компьютеров, если бы не было возможности печатать — что бы он делал тогда? Мне представился Лекса при свечах, что постоянно оглядывается, смотрит в окно — и хватается за заточенное гусиное перо. Скрип и тихий писк, будто где-то на кончике засела обиженная мышь, растекается по столу уродливая черная клякса.

Я моргнула, прогоняя наваждение. Воображение, как мне показалось, посмеялось надо мной. Откуда столь причудливые образы? Лекса ничего не сказал мне, вставая из-за стола. Через мгновение он скинул с себя одежду и развалился на кровати — устало и опустошенно. Выплеснул, выплюнул, опорожнился словотворчеством — мелькнула на лице усталая улыбка. Словно писатель вот-вот желал вскинуть руки, потянуться и крикнуть во всю глотку о только что пришедшей к нему свободе.

***

Я летела. Время от времени я боязливо смотрела себе под ноги — нет ли там щупалец, что норовят удержать меня внизу, не дать мне догнать своих сестер, дотянуться до той яркой, но очень далекой звезды. Я долечу — говорила я самой себе и улыбалась. В груди щекотало от легкости. Словно я маленькое перышко, возносимое ветром в самую высь. Где-то там, внизу обиженно хмурилась Юма, мелькнуло лицо дочери света, одарив меня улыбкой. Я вернула улыбку, кивнула головой. Свободна! Могу лететь! Могу парить! Могу делать всё, что только захочу, но я должна добраться до звезды. Беззвучными сверчками мои товарки уплывали всё выше и выше, предлагая мне догнать их. Не можешь, будто бы спрашивали они — ну и не надо. Нам больше достанется. Я тоже хочу — обиженно насупившись бормочу себе под нос и прибавляю в скорости. Не кукла, не кусок пластика. Нечто большее…

Глава 6

Я — кукла. Но не простая, не такая, каких полным полно в магазинах игрушек. Я не уродливый кусок пластика. Не ошибка дизайнера, я просто живая. Где-то внутри вместо сердца полыхает голубым пламенем моя искра. Почему голубым? Не знаю, просто мне так хочется. А еще меня зовут Полина. Кстати говоря, о именах…

— Лекса?

Писатель теребил подбородок, читая сегодняшние новости в интернете. Судя по выражению лица — они были не самыми приятными. Что же могло так разочаровать мучителя детских душ?

— Агась? — после минутного молчания, наконец, отозвался он.

— Ты вчера сказал, что меня зовут Полина. С чего ты взял? — обида, столь некстати зародившаяся в моей души прошлым вечером испарилась, изошла простой глупостью. И что мне тогда взбрело в голову? Человек ведь волен слушать любую музыку, которая ему нравиться. И если ему нравиться слушать про предательства и уходить с головой под скорбную мелодию с аккомпанементом из треска костей… от одного только воспоминания я передернулась — не хотелось видеть нечто подобное ещё раз.

— Я вчера был в магазине игрушек. Видел такую же, как ты. Там, на коробке было написано, что твою товарку зовут «Полиной».

Вот оно значит как. Я грустно посмотрела на свои руки, на пятно, что каким-то чудом оказалась на черных штанах. Носок белого пластикового ботинка с вызовом смотрел в потолок. Будто вот-вот раззявит пасть и проглотит весь мир. Вот оно что — пронеслось в моих мыслях. Зачем он ходил в магазин игрушек? Может быть, хотел купить мне подружку? Выходит, он с любой куклой может вот так, не только со мной?

— А что ты там делал? — я тут же поняла всю глупость собственного вопроса, вспомнив про игрушечный руль, который он купил для… я вдруг осознала, что у Лексы могут быть дети. Крикливые, плачущие, капризные…

Это глупость, ответила я самой себе. Какие дети, если сюда он приехал затем, чтобы встречаться с девушкой? Хотя, кто его знает.

— Племяннику подарок покупал. Руль, видишь? — он, словно насмехался надо мной. Как я могу его видеть, если Лекса загораживал собой весь обзор? Но я промолчала. Юный писатель поправил очки на носу, вздохнул, потянулся.

— Я буду называть тебя Линка. Можно?

— Линка — я повторила за ним, словно пробуя своё новое имя на вкус. Мне оно одновременно казалось и дерзким, и приятным на слух. — Знаешь. Мне даже нравиться. Линка, Линка… это ведь производное от «Полина»?

— А какая разница? — Лекса был прав. Абсолютно никакой.

***

Я стояла у окна. Лекса, словно догадавшись о том, что я просто помираю со скуки, когда он уходит, решил мою проблему. Он поднес меня к окну, плотно закрыл форточку, выставил мои руки, позволив им упираться в толщь стекла. Таким образом мне удавалось видеть и то, как красиво режут крыльями небеса кричайки, и как мобили бороздят сеть местных дорог. Я готова была расцеловать своего спасителя за такой подарок! И почему я сама никогда не думала о подобном? Стоило ведь разок попросить и…

Лекса еще не ушел, а я уже наслаждалась своим новым развлечением. Казалось, я смотрю в монитор компьютера, где не происходит ничего интересного, но с другой стороны — меня чем-то увлекала вся эта людская сутолока. Кто-то куда-то спешит; маленькая девочка одной рукой тащит за собой младшего братца, а тот смешно семенит за ней следом. Сжимает что-то в кулачке — наверно, деньги на мороженное. Вон, и кафе напротив — манит большущим рожком-рекламой, с глазами и ртом. Зайдите, мол, отведайте! Мне вдруг почему-то стало грустно — мороженного я никогда в своей жизни не попробую. Как и ничего другого, вообщем-то. Я не смогу любить — как человек, не смогу наслаждаться едой, много чего еще не смогу. Меня наградили искрой? Или же все-таки прокляли? Плюнули крохотным огарком в сторону игрушечного тельца — и получилась я. Тебе теперь ничего нельзя, но ты можешь жить. Довольна?

Довольна, смело бы ответила я. И всё же…

И как же, все-таки, мы высоко жили. Я подсчитала окна в соседнем здании, досчитала до десяти — а ведь мы с Лексой жили гораздо выше! Масса игрушечных человечков внизу торопилась. Того и гляди, смогу ощутить себя всевластной богиней. Сижу — под облаками, смотрю — на всех и сразу.

Казалось, что я больше никогда не захочу вернуться туда — в утлую, маленькую комнатку. Зачем, когда там, снаружи самый настоящий, огромный мир? По нему, грохоча подошвами ботфорт и сапогов, гордо подняв голову вышагивают великаны. Люди, настоящие живые, коим не требуется для жизни искра, если Аюста не соврала мне. К ним не приходят озлобленные Повелительницы Тьмы, их не хотят съесть. Мне в тот же миг захотелось стать человеком. Не человечком — крохотной фигуркой, шныряющей у гигантов под ногами, а такой же, как они. Я смотрела — и предвкушала. Скоро опустится ночь и тогда город не просто преобразится, а очарует меня своим сказочным видом. Мне вспомнилось, как он представился в моем недавнем сне, и во мне само собой зародилось желание сравнить. Где лучше? Во сне или же наяву? Наверно, еще никогда я не ждала вечер с таким нетерпением.

Сумбур моих мыслей иногда собирался, приходя к единой точке, к контрапункту, заставляя меня возвращаться к вчерашним вопросам. Придет ли сегодня Аюста, принеся с собой россыпь ответов, не захочет ли Юма вновь испытать мою зародившуюся жизнь на прочность, смогу ли я понять Лексу? Вспомнив о писателе, я в тот же миг вздохнула.

Лекса… почему он подумал обо мне, прежде, чем уйти? Не оставил, как обычно, сидя на столе, а решил озаботиться моим досугом? Это ведь не как не вяжется с теми коррективами, что я успела внести в его образ. Решила, что буду принимать его таким. Каков он есть, а писатель вновь решил преподнести мне неожиданный сюрприз. Получите и распишитесь! Движение — боль — жизнь — музыка — ритм. Того и гляди сейчас вновь запоют человечки-кругляши. Что, если музыка, песни, которые он слушал вчера — всего лишь фон для его творчества? Этакая среда, в которой просто обязан окунуться его талант. Иначе — не выйдет, иначе — получится ерунда. Но ведь до этого у него получалось писать и без всякой музыки, иногда даже отрываясь на разговоры со мной. Что же выходит — я тоже для него всего лишь фон? Не всего лишь. Он заботится обо мне, он боится за меня, волнуется. А я неблагодарно смотрю на него — свысока. Вон, двинулась крохотная круглая фигурка, завернула за угол. Где-то там, верно, где я не вижу, его поджидает девушка. Красивая ли, хорошая ли, чем ей удалось закогтить его душу?

Мне хотелось походить по подоконнику, чуть сменить угол обзора, заглянуть чуточку дальше, чем позволила мне забота Лексы. Я попыталась сделать шаг — двинуть ногой. Поначалу ничего не получалось. Я повторила фокус с вращением головы — боль лишь дала о себе знать, но тут же ушла. Кажется, моё тело привыкало к тому, что я теперь — не обычная кукла, что внутри меня горит искра, что я просто пылаю жизнью, если можно так сказать. Шарнир скрипнул — неприятно и очень больно, а я потеряла равновесие и чуть не распростерлась на подоконнике лицом вниз. Вот было бы забавно — самой себя лишить такого подарка! Нет уж, ничего забавного в этом точно нет и… какая же я дура! Осознание стукнуло в голову, чуть вновь не сбив меня с ног.

Мне хотелось биться головой о стену, вечно просить у своего спасителя прощения. Ну как? Как же я не догадалась до этого сразу? Следовало всего лишь чуточку подумать вчера — головой, и тогда я не дулась бы зря на Лексу. Промелькнула перед глазами цепочка из того, что такое жизнь. Движение, ритм, боль…

Ему нужна была чужая боль для того, чтобы творить. Не стоны и крики пытаемых людей, а именно концентрат. Эликсир предательства, боли и страданий, что смогли сделать из музыки. Помните, я спрашивала, как можно облечь любовь в слова? А, выходит, что можно — у писателей ведь получается. Кто сказал, что подобное не может получиться у музыкантов? Наложить гриф на струну и сыграть, скажем, боль от потери, грусть, печаль, просто тоску? Зачем? Да потому что оно всё — живое! Не было бы таким — не могло бы тронуть, не заставило бы переживать, плакать, думать. Лексе просто не хватало жизни для своих слов — и он почерпнул её в другом источнике. Кто-то, возможно, так же будет читать его книги — чтобы вырвать из них искру. Мне захотелось, чтобы сейчас же передо мной появилась Аюста. Вопросы множились в геометрической прогрессии, а ответы всё не желали приходить. Но я чувствовала, что моя догадка — верна, что я не ошибаюсь. Но если всё так, значит, искусство тоже живое? А может ли оно таким быть? Почему нет — спросил рассудок. Логика лишь пожимала плечами. Она пасовала уже перед тем, что неодушевленные предметы могут жить, а уж о том, чтобы считать витальными ЯВЛЕНИЯ…

Экономика может быть злой? А наука — доброй? Может ли любовь что-нибудь чувствовать? Не знаю. А кто знает, у кого бы спросить? Поймать за грудки, потрясти, грозно глядя в глаза и брызжа слюной: знаешь, знаешь, паршивец? Говори!

Тьма густым туманом опускалась на столицу, а я смотрела, как вереницей разноцветных бус в разные стороны проносятся мобили. Гудят, свистят, визжат тормозами и рычат многомощными моторами. Солнце плавно, словно не торопясь, опускается за горизонт — будто его там в самом деле кто-то ждет. Я смотрела и ждала, наслаждалась и предавалась ужасу одновременно. Мне казалось, что моя противница вот-вот явиться, а я не смогу — как в прошлый раз, сделать пару ловких движений, освободиться от пут, вспыхнуть искрой жизни.

Воображение рисовало, что где-то внутри меня есть нить, а то и ворох, целая сеть крохотных и тонких нитей. Носится по ним маленькая искра — заплутавшийся светлячок. Моргнет светом вон там — и я могу думать, метнется на другой волос, вспыхнет чуть ярче обычного — и вот я уже могу двигать головой. Еще чуточку поднатужится — и я смогу чувствовать. Не те плоские чувства, что иногда все же пробиваются ко мне, а как настоящий человек. Может быть, Лекса сумел уловить в скорбных мелодиях что-то, что из-за моего недуга и скудности я не смогла попросту понять? Зря обидела его? А он не обиделся.

Мобиль внизу зло завизжал тормозами, и кто-то вскрикнул. В воздух взлетело что-то небольшое — я даже не успела рассмотреть и лишь через мгновенье поняла, что это — маленькая девочка. Мир остановился, застыл на мгновенье, а окружающие позабыли про свои дела. Размеренность лопнула стеклянным шаром, зазвенела крупными осколками. Медленно, словно боясь, что на них точно так же хищно выскочит стальной монстр, прохожие подходили ближе. К малышке, лежащей на асфальте — чуть дальше пешеходного перехода. Недалеко, рядом с урной валялся небольшой ранец, тетради с учебниками выглянули на улицу. Какой-то дядька, не глядя под ноги, чуть не споткнулся, стараясь уйти как можно дальше от места происшествия. Водительница, уже давно покинув автомобиль, прижимала к себе окровавленное тельце, мерно раскачиваясь из стороны в сторону и захлебываясь в собственных рыданиях. Свист милицейского свистка, оглушающий рев сирены машины скорой помощи.

Я ждала. Ждала, что прямо сейчас из ниоткуда, раздвигая толщу людей, словно горячий нож сквозь масло, здесь пройдет Смерть собственной персоной. Как там описывал её Лекса? Черный балахон, желтые зубы, безглазый взгляд. Мрачная фигура нависнет над девочкой, поводит над её тельцем здоровенной косой, а потом, кивнув самой себе, столь же тихо удалиться, оставляя всех в недоумении. Нет, Смерть не шла, не торопилась, не было никакой вестницы Потустороннего Мира. Это ведь образ, всего лишь образ — а настоящая Смерть — она вон там! Она в закружившейся, кажется, в бесконечном танце россыпи монеток. В лопнувшем пенале, где мордашки рисованных фей испачкались в промозглой зимней грязи, в черных следах от шин на асфальте.

Меня ударило в дрожь. Мне хотелось оттолкнуться руками от стекла и в то же время не хватало сил сделать это. Я не хотела смотреть, зажмуриться бы, да почему-то не получалось. Казалось, сейчас с моего лица сползет нарисованная улыбка. Воет сиренами скорая помощь. Это ничего, понимаю я, пройдет всего лишь десять минут и временная остановка прекратится. Лопнет набухшим воздушным шаром. Вновь понесутся в разные стороны машины, вновь побегут по своим делам люди, а все получат то, что хотели. Зевакам — зрелище свежей крови, пробирающий до костей ужас смерти и радость, что случилось не с ними, реанимации — очередной работы, милиционерам — еще один протокол и виновницу. Все довольны, всё закончилось, можно расходиться. И лишь где-то далеко врачи устало вздохнут, остервенело покачают головой — и будут спорить. Как Элфи, только с пинцетом и скальпелем наперевес, они вступят в неравный спор со Смертью. У каждого врача должно быть своё кладбище, вдруг вспомнилось мне и сразу же стало грустно. Страх проснулся от недавней спячки, шамкнул беззубым ртом, пошарил зенками в недрах моего сознания — нет ли чего-нибудь подкрепится? Было — я вспомнила о том, как беспечно мой писатель убежал вниз, как жизнерадостно смотрел по сторонам и как торопился пройти по полосатой дорожке чуть раньше, чем ему высветит зеленый свет — словно назло всем автолюбителям сразу. Возникла сама собой мысль о том, что, вдруг, такое произойдет с Лексой? Он далеко, спешит к своей девушке с любовью наперевес, забывая глядеть по сторонам. А смерть притаится за углом, выскочит страшным монстром, завизжит на прощание тормозами и поглотит. Потечет красной лужей искра жизни, впитываясь в асфальт. И я его больше никогда в жизни не увижу. Что будет потом?

Только бы он вернулся. Я клялась самой себе, что попрошу у него прощения, что никогда больше не упрекну его в чем-либо. Глупая, избалованная его вниманием кукла, как я вообще посмела? А ведь он ушел и не попрощался, ничего не сказал. А вдруг вот прямо сейчас его так же уносит машиной скорой помощи? Я умоляла дверь — скрипнуть прямо сейчас за спиной. Пусть сюда войдет кто угодно, хоть уборщица, хоть консьержка. Хоть кто-нибудь. Я не хотела оставаться одной, мне необходимо было поделиться своим страхом с кем-нибудь еще, понять, что я просто не одна. Холод пронизывал до самого основания, а я даже не понимала — дрожу я или нет. Руки послушались запоздалого порыва, слабо оттолкнулись от холода стекла — но ничего не вышло.

Люди не разошлись. Мир вдруг решил устроить зевакам кровавый праздник. Мобиль, к которому вот-вот должен был прибыть эвакуатор, вдруг сдвинулся, а мне показалось, что я попросту сошла с ума. Разыгралось воображение, переволновалось, вот и видится всякое.

Машина приподнялась на передние колеса — самостоятельно, без чьей либо помощи. Зеваки попятились, словно знали, что сейчас произойдет. Двери распахнулись сами собой, будто кто-то изнутри постарался дать им хорошего пинка, а некая сила разорвала автомобиль. Вылезли, обнажились механические потроха, утробный, громкий грохот встающего на ноги существа пугал и устрашал. Не выдержав зрелища, потеряла сознание какая-то излишне нежная девушка, повиснув на руках у своего кавалера. Бабулька взмахнула клюкой, словно это в самом деле могло защитить её от родившегося из машины чудовища, зашелся плачем ребенок на руках у матери. Вереница, какафония случайных звуков складывалась в определенный ритм, проникающий в мозг. Жизнь в очередной раз ухмыльнулась, словно специально показывая мне весь свой ужас. Хочешь быть человеком, маленькая, а как тебе такое?

Я смотрела, не зная, что и думать. Может быть, всё это опять — сон? Стоит раскрыть глаза и я…

Двери обратились в наплечники человекоподобного чудища, то и дело, при каждом шаге, хлопая о массивные, выросшие из двигателя, руки. Капот раскрыл ужасающую пасть, полную непонятно откуда взявшихся стальных резцов. Зло, будто глаза, сверкали передние фары.

Аномалия, вскрикнул кто-то из присутствующих. Кто был подальше, достал из кармана мобильный телефон, в надежде заснять очередное чудо этого мира. Аномалия — вспомнился мне сегодняшний репортаж и толстомордый… чиновник, депутат, ученый? Неважно. Ничего теперь не важно. Аномалия — вот она, самая настоящая. Я не спросила у Лексы, что это такое, а ответ решил явиться передо мной воочию. Никогда бы такого ответа не видеть.

Массивная пятка грузно опустилась на подвернувшуюся собачонку. Та взвизгнула. Дернула лапами напоследок и, верно, сдохла. Её хозяин — рослый парень в джинсах и куртке, испуганно пятился назад, позабыв как бегают. Люди бежали, вопя на разные голоса, ища спасения — в узких переходах, за другими людьми, за автомобилями.

Рука чудомобиля сжалась на туловище парня, приподняла, с силой, а улицу огласил пронзительный и полный ужаса вой. Куда там Повелительнице Тьмы? Вот он — самый настоящий ужас, здесь и прямо передо мной. Спуститься только на десяток-другой метров пониже — и окажусь участницей этого дивного действия. К общему ритму звуков прибавился скрежет метала, врываясь в меня безудержной паникой. Бежать — прямо сейчас, не разбирая дороги, спрыгнуть на пол, забиться под кровать, свернувшись калачиком и ждать — ждать, когда этот кошмар закончится.

Плохо быть куклой. Лапа потащила парня к пасти-капоту, старательно пытаясь его запихнуть в металлическое чрево. Тот отчаянно вопил и сопротивлялся, перебирая ногами по воздуху. Фары озлобленно зыркали на тех, кто еще не ушел, словно выбирая следующую жертву. Я не успела заметить, когда они появились. Несколько человек в одинаковой форме словно появились из ниоткуда. Не милиция, ни врачи и, я откуда-то точно знала, что не служба спасения. Шипящий снаряд, вырвался из толстой, тупой трубки, устремился к аномалии. Я зажмурилась. Ракета, тут же пояснило мне сознание. Сейчас будет взрыв, чудовище развалится на части, а парень в его руках — что будет с ним? Кровавая каша размазывается по гусеницам танка…

От хлопка задрожали стекла, обещая лопнуть в любой момент. Из чудовища повалил черный, густой клубящийся дым, хозяин собачки каким-то чудом выжил и уже был рядом с другим человеком. Черная куртка, такого же цвета штаны и темные солнцезащитные очки нежданного спасителя нелепо смотрелись на фоне ослепительно белой зимы. Словно персонаж вырвался со страниц сказок — злобный Дарибас-Манопас решил измениться, и начал творить добро. Вон, каким-то чудом человека из пасти аномалии вытащил, а сейчас достает что-то из недр куртки.

Автоматные очереди высекали искры из обескураженной аномалии. Подобного отпора на первых секундах своей жизни она никак не ожидала, а мне захотелось возликовать. Хлопнуть в ладоши, притопнуть ногой, радостно взвизгнуть. Испуг испарился, как будто его и не было вовсе, на смену обескураживающей панике пришла всепоглощающая надежда. Надежда, что сейчас они, вот сейчас… что-нибудь сделают!

На спинах подоспевших к аномалии людей гордо красовались огромные желтые буквы «ОНО». Толстомордый, кажется, о них тоже говорил. Он много чего тогда говорил…

Сюда бы его, под эту самую аномалию, вдруг подумалось мне. Прямо вот сюда, чтобы он визжал, мочился в штаны, колотил кулаками по воздуху, умоляя о пощаде и спасении. Вот что бы он сейчас сказал о этих людях, ОНОшниках?

Тот, кто был в черной куртке, кажется, был главным. Стальной гигант уже пришел в себя после взрыва, сделал несколько шагов в сторону бойцов. Пули щелкали по нему, дырявя насквозь, обещая в скором времени превратить в дуршлаг, но и монстр не собирался сдаваться без боя. Даже наоборот — они его раззадорили и он готов был порвать их в клочья прямо сейчас. Плетью повисла стальная рука, грозя вот-вот отвалится, шипели, искря синим, провода, грузно и на разные лады скрипел покореженный метал. Не прошло и мгновения, мне показалось, что я моргнула, а главный сотрудник ОНО уже восседал на капоте чудовища, старательно целясь черным цилиндром прямо в пасть чудовища. Огромные механические руки старательно пытались сбить с себя надоедливую муху, вот только, кажется, все было тщетно. Аномалия не обладала такой подвижностью, как человек — и человек ли? Черная куртка мелькала то тут, то там — я видела, как ловко он перетекает, уходит от ударов, высвобождается из, казалось бы, смертельной хватки.

Внутри ожившего мобиля бухнуло и он вновь пошатнулся, но на этот раз повалился на землю, разлетелся грудой искореженного и мятого металла, обратился из страшного чудища горой металлолома и горстью разбросанных болтов.

Главный ОНОшник глянул на своих сотрудников, покачал головой, что-то сказал им и — перетек. Зашел черным вихрем, обратился густым дымом, словно поленившись слезть ногами, и вновь обратился в самого себя рядом с напарниками. Я отшатнулась — мне наконец удалось это сделать. Пошатнувшись, словно недавняя аномалия, я чуть не бухнулась на спину. А что, если я — аномалия? Что если меня не должно быть? Уничтожают ли они таких же, как я, неопасных? И что значит, неопасных? Вдруг, хозяйка тоже разговаривала со своей машиной время от времени, а потом она переродилась… в это?

Я попыталась посмотреть на свой живот, мгновенно пришло ощущение, что где-то внутри меня прячется вредныйпаразит. Растет, перебирает крохотными лапками-жвалами — а потом р-раз, разорвет, испортит моё тельце — в кого я обращусь тогда? Куклы-убийцы атакуют! — усмехнулось воображение, нарисовав мне обложку будущей газеты, а мне захотелось сплюнуть. Страх обратился волнением — а вдруг в самом деле? Проснусь однажды от диких болей, а потом наброшусь на Лексу и….

И он придавит тщедушную меня одной рукой, даже не прилагая к этому никаких усилий. Как только он придет — я поговорю с ним. Давно уже назревал разговор, а сейчас он был просто необходим мне. Наблюдая за действиями всё прибывающих и прибывающих ОНОшников, я старательно смотрела за угол — не появиться ли оттуда Лекса? Не уставится ли, обескураженный, на то, что осталось от аномалии, не побежит ли скорее смотреть в интернете, пряча восторженную и азартную улыбку?

Они в самом деле работали. Не только бегали с автоматами и гранатометами наперевес, как это представляют некоторые, а работали. Несколько мобилей собрались рядом с местом происшествия. Уже никого, наверно, не интересовала маленькая девочка, сбитая здесь буквально пятнадцать минут назад, а сегодня ночью в интернете появится целая уйма роликов — снятых с разных ракурсов. Я видела подобные названия на том сайте, где Лекса запускал разные ролики подобные названия, с «аномалиями», но мой… спаситель? их почему-то старательно избегал. Мне стало стыдно за свои недавние мысли — ведь не зря же он даже не смотрит в их сторону. Есть, видимо, причина…

Черная Куртка гордо расхаживал из стороны в сторону, раздавая приказы, о чем-то разговаривая по телефону, яро жестикулируя руками. Несколько людей в белых халатах что-то обсуждали, подходя то к одному, то к другому обломку. Вопреки моим подозрениям оторванная, но почти целая рука даже не заинтересовала их. А вот внутренности, механический склад, куча болтов, гаек, шпилек и чего-то еще — очень даже. Казалось, они готовы были и есть и спать рядом с этой кучей.

Милиция уже во второй раз прибыла сюда, как, впрочем, и Скорая Помощь. Сегодня, верно, у них прибавилось работы. И как только, интересно, люди живут с этим? Если такое происходит каждый день, то… я не знала, что тогда. Страшно, ужасно? А, может быть, обыденно? Люди каждый день попадают под колеса автомобилей, некоторые решают свести счеты с жизнью и смело шагают с крыши — вниз. А кто-то, сжимая в руках штурмовую винтовку, воюет — далеко отсюда. Люди старательно строят собственный апокалипсис, будто бы им не хватает… страданий?

И снова я возвращаюсь к страданиям. Может быть, люди так устроены, что просто не могут существовать без этого? Не могут прожить и дня, не глядя в многочисленные и всезнающие недра интернета. Не умер ли кто-нибудь мучительной смертью? Не попал ли кто-нибудь под минометный обстрел, не застрял ли кто в доме, предназначенном на снос? Было дело? Ну и хорошо, что это не я! Гаденькая радость — оттого, что оно просто случилось у другого, решило обойти тебя стороной. Радость? А, может быть, облегчение? Я не знаю. Я запуталась…

Я поймала на себе чужой взгляд — Черная Куртка смотрел на меня — пристально, снизу вверх, прямо в окно шестнадцатого этажа. Поправлял солнцезащитные очки и, кажется, ухмыльнулся.

Мои ноги подвели меня. Наконец-то я рухнула, упала, скатилась по подоконнику, чтобы устремиться в полете к полу. Мягкий ковер нежно принял моё тело. Гудела толстая батарея, обдавая меня целой волной жара, а я хотела заснуть — и не просыпаться подольше. Куда ушел вчерашний день, когда мне удалось победить Юму, подружиться с Аюстой? Всего лишь несколько часов назад мне казалось, что теперь полку моих проблем поубавилось, а на самом-то деле — только прибыло.

Теперь не Повелительница Тьмы пугала меня, а Черная Куртка. Он поднимется сейчас на наш этаж, подойдет к комнате, откроет — и унесет меня с собой, чтобы… чтобы что? Утилизировать? Засунуть в мусорный бак? Спустить в канализацию? От мысли о последнем мне стало дурно…

Глава 7

— Лекса? — уже в который раз взывала я к нему, удобно сидя на его руке. Молчание, молоком разлившееся по комнате, как только он вошел, уже успело мне надоесть. Он молчал, отрицательно покачал головой каким-то своим мыслям, зло буркнул себе под нос, спрятался в душе. А я молчала, боясь спросить у него хоть что-то. И лишь, когда он освеженный, с мокрой головой, полуобнаженный уселся вновь за компьютер, я не вытерпела. Мне хотелось броситься на него, облепить крохотными ладошками, вцепиться пластиковыми руками — и так повиснуть на нём навсегда. Чтобы больше никуда без меня не уходил. Чтобы больше никогда не оставлял меня здесь одну — наедине лишь с пустотой и собственными мыслями.

Его остановили, когда он шел обратно. Да он и сам встал — когда увидел у гостиницы груду металлолома, кучу народа, ОНОшников. Признался, что немного испугался, когда ему поначалу не позволили пройти, а после и вовсе к нему подошел их командир и задержал на парочку вопросов. Я спросила у Лексы, что такое аномалии и вместо того, чтобы уйти в пространные объяснения, он решил попросту запустить видео. Смотри мол, сама. На мониторе огненный вихрь кружился рядом с плачущей девушкой, а несколько людей с автоматами пытались ей помочь. Бессилие плюющихся свинцом винтовок, казалось, их раздражало и злило. Что может пуля против стихии? Ролик подходил к концу, а мне было интересно, чем оно всё закончится.

— М? — он отвечал мне. Стоило мне только спросить у него хоть что-то, он с готовностью оголодавшего по разговорам болтуна торопился ответить мне. Словно ему хотелось только одного — чтобы я не переставая задавала ему глупые вопросы. Надеялся спрятать собственное волнение в мишуре пустой болтовни. Обернуть истинные чувства в красивый фантик, не упасть передо мной в грязь лицом.

— Прости меня, Лекса.

— Ну что ты… — было спросил он, погладив меня рукой по волосам. Зайди сюда, верно, уборщица и могла бы смело звонить в сумасшедший дом. Более глупой картины, когда здоровенный детина играет с куколкой, представить сложно.

Девушку, наверно, не спасли. Красная лента мигнула, словно на прощание, а интернет поторопился загрузить очередной ролик из списка. Теперь уже перед нами было голубое небо, с белыми барашками облаков. И куча черных точек — наверно, именно так должны были бы выглядеть антиподы звезд днем.

— Вчера… вчера я была не права. Знаешь, когда ты запустил эти самые, похороны танком, я смотрела на твое лицо. Ты улыбался, ты был поглощен азартом, в глазах было что-то такое… Что-то такое, Лекса, было. Непонятное. И мне показалось, что ты наслаждаешься — не зрелищем, а самим осознанием того, что это жестко, жестоко, противно и мерзко, а ты весь такой героичный и на всё тебе наплевать. Мне показалось, будто ты мне хочешь показать, насколько ты крут.

Он не поспешил заверить меня, что всё это — глупости, ерунда и сущие пустяки, не о чем беспокоиться. Если бы он прямо сейчас вальяжно махнул рукой и сказал — чего уж там, прощаю! — не знаю, как я отреагировала бы. Но он промолчал — многозначно, задумчиво, мудро.

ОНОшники палили в белый свет, как в копеечку. Оператор, человек неробкого десятка, старался держать камеру ровней и выхватить главного героя представления. Клоун, полный острых зубов и когтей кружился на овалообразном шаре, пытаясь хоть до кого-нибудь дотянуться. Судя по кровавым отметинам, что изредка мелькали в кадре — у него уже это получилось. Не смешной, а страшный, с расплывшимся в ужасной ухмылке ртом, нашпигованный свинцом, клоун повалился на асфальт. Завыл от ужаса рядом стоящий автомобильчик.

— А что думаешь теперь? — спросил он наконец.

— Ты не наслаждался. Ты искал, выуживал, выкраивал из музыки, фона, всего остального необходимую тебе информацию. Как консервы — будто тебе вдруг понадобилось добавить грусти в свой рассказ.

— То есть, по твоему, я взял ложку побольше, зачерпнул ей грусти, да с горкой, и ляпнул на страницу? Нате, мол, жрите, наслаждайтесь! Смотрите — каков я молодец?

Мне нечего было ответить на подобный выпад. На могучей, хотя и почти женской, рыхлой груди Лексы буйным цветом росли волосы. От них непередаваемо пахло конфетами и шоколадом — хотелось зарыться в них лицом, спрятаться от его вопроса, молча углубиться в свои размышления — и мечты.

— Нет, — вздохнув, ответила я. — Не совсем так. Ты ведь пишешь не для того, чтобы показать, какой ты молодец. Просто… просто не все чувства ты можешь испытывать, а как-то описать их надо. Ты же ведь никогда не терял близкого тебе человека и…

— Терял, — совершенно спокойно ответил он, а мне пришлось замолчать. Он сбил меня с мысли и я теперь не знала, как изъясняться дальше. Заблудилась, потерялась, просто запуталась. Его пальцы непроизвольно приподняли мою руку чуть выше — и получалось так, будто я прильнула к нему своим тельцем — вот-вот и спрячусь в этой туше…туше чего? Добра, таланта и мудрости? Жестокости, грубости и неудобных вопросов?

— Ты кое в чем права, — он решил не ждать, когда я соберусь с мыслями. — Музыка, фильмы, книги, картины — всё это чьи-то консервы. Попытка передать своё — другим. Чтобы прочувствовали, чтобы — проняло. Заставило стынуть кровь в жилах, ужаснуться или обрадоваться, зарыдать от переполнившего счастья. Люди держат в руках книгу — и редко осознают, что в неё вложил автор. Не историю о девочке и её Хозяйке и их похождениях в пустыне. Люди слышат, как бездомная, но талантливая девочка выводит мелодию за мелодией — живо, звонко, бойко — и не понимают, что это не просто приятные на слух мелодии. Это идеи, это, если хочешь знать, жизнь.

— Жизнь? — удивленно переспросила я, а в копилку моих знаний об этом понятии рухнула ещё одна монетка.

— Да, наверное, так. Мне так кажется. Вчера мне хотелось, чтобы мне было грустно.

— Но ты улыбался, — напомнила я на всякий случай.

— Да. Но это было лишь потому, что мне было хорошо — не от того, что я слышу чужую боль, а от того, что удается трансформировать её в свою и передать — перелить туда, на бумагу, — он посмотрел на монитор и смутился. Компьютер плохо походил на упоминаемую бумагу.

Тишина, что до этого лишь раздражала, сейчас обратилась в самый настоящий филиал спокойствия. Его руки — сильные, грубые, с корками мозолей гладили меня не переставая, а мне хотелось чтобы этот миг продлился вечность. Может ли быть кукле приятно? А можно ли трансформировать любовь в слова? А как насчет того, чтобы нащелкать на клавиатуре, скажем, горечь от потери? У Лексы получалось, как получалось у сотен до него. Значит, можно?

— Лекса? — вновь позвала я его и не дожидаясь ответа, озадачила новым вопросом: — Кто я для тебя?

— В каком смысле?

— Ну, кто? Просто кукла, говорящий кусок пластика, кто? Почему ты возишься со мной? — наверно, сейчас бы я тяжело дышала. Настал час истины, чтобы узнать — кто передо мной? Сколько раз я думала об этом — сумасшедший, телепат, а может быть просто гений?

— Ты для меня человек, глупыш. Человечек. — он улыбнулся, по доброму, без снисхождения, как равной. Будто я в самом деле была живым существом, точно таким же, как и он, размерами разве что не удалась. И мне стало тепло, хорошо и приятно.

Я — человечек! Гордый, маленький, живой. Он гений, я сразу это поняла — долгое время он не знал, как рассеять мои сомнения по поводу его натуры, а сейчас всего одним словом сумел объяснить всё — и сразу. Я для него не просто кусок пластика, случайно обнаруженный в шкафу. Вот почему он возится со мной, зачем включает для меня телевизор, для чего клал тогда с собой спать, когда мне было страшно. Нет, не потому, что я человечек — просто для него я живая. Наверно, в этот миг меня озарила краткая вспышка счастья. Мне хотелось подобраться прямо к его уху и выкрикнуть — спасибо! Визжать от радости, не переставая, упиваться жизнью, радоваться. Может быть — это и есть жизнь, может быть тут — искра?

Следующий ролик показывал нам то, как пара ОНОшников смело бились с демоноподобной девушкой — при помощи ножей, словно позабыв про то, что в кобурах ждет своего часа пистолет. Мне вспомнился Черная Куртка, как в стеклах его очках отражались неоновые вывески и как он смотрел в наше окно. Вспомнила, как он перетекал дымом — когда, казалось, никто не видел, чтобы уйти от очередного удара, как Повелительница Тьмы, Юма.

— Лекса, а я могу быть аномалией?

— Нет, — он закачал головой, да так уверенно, что я не посмела сомневаться в правдивости его слов. Тогда, значит, мне не стоит бояться Черную Куртку? Но, а вдруг он точно такой же, как Юма? Что, если Лекса ошибается, а Юма — всего лишь ОНОшник и пытается спасти от меня… писателя? А кто тогда Аюста? Мысль о том, что эта светлая со всех сторон девчушка может оказаться не такой хорошей, какой представилась, никак не помещалась у меня в голове. Нет уж, увольте, должно же в этом мире быть хоть что-то закономерное. Дочь Света — так будет добром! Порождение тьмы — так постарайся нагонять страху! Они и старались, вдруг вспомнилось мне. Тогда почему ОНОшник посмотрел на меня. А, может быть, я просто наговариваю? Задумался человек, посмотрел наверх и…

— Лекса, а люди могут… перемещаться дымом? — зачем-то спросила я, прекрасно зная ответ. Конечно же не могут. Тогда кто Черная Куртка? Может быть, мне показалось? Да нет, не показалось, да и обязательно ли ОНОшнику быть человеком? Клин клином вышибается. Может, тот мордастый был не так уж и не прав…

***

Лекса спал, забыв выключить компьютер. Тот обиженно моргнул белым экраном через некоторое время, да и потух, оставив работать лишь шумные охладители. А вдруг, случится пожар, подумала я? Случится пожар, всё загорится, а Лекса не проснётся, задохнется дымом и тогда…

Что тогда — спросила я у самой себя. Не знаю. Умру, сгорю вместе с ним? Как ни крути, а двигаться самостоятельно я не могу. Ну, или пока что еще не могу. В мои планы входили тренировки — ежедневные попытки совладать с своим телом, с реальностью и этим миром. Как там говорила Аюста? Это неестественно для мироздания, что движешься, потому что для него ты — кукла. Как забавно — для мироздания я всего лишь кукла, а для спящего рядом писателя — человечек. Кто прав, скажите мне? Мироздание я в глаза не видела, а вот Лекса…

Писатель озаботился тем, что усадил меня рядом со своей подушкой. Перед тем, как заснуть, он ворочался столь увлеченно, что я боялась упасть на пол. С другой стороны, падение не отозвалось бы болью, но было бы неприятно провести ночь вот так.

Спать совершенно не хотелось. А вдруг, подумала я, сейчас придет Юма? Почему она не приходит сюда, когда Лекса находится в номере? Боится? Да чего ей бояться-то, по сути? С другой стороны, может ли она съесть его искру? В который раз я укорила себя за то, что не говорю своему большому другу о том, что здесь происходит в его отсутствие. Быть может, тогда часть вопросов чудесным образом разрешилась. А вдруг явление таких вот Юм — это обыденность?

Лекса заворочался, бухнул рукой по подушке, а я подпрыгнула, опасливо приблизившись к краю. Попытаться встать? Нет, не получится — слишком мягко, а я еще не умею держать равновесие самостоятельно. Да и можно ли стоять, когда твои ноги постоянно проваливаются, а земля в любой момент может задрожать и опрокинуть тебя? Не думаю.

Падать — не больно, но что, если я разобьюсь? Например, от меня отвалится рука или нога? Будет ли мне больно? Проверять не хотелось. Интересно, а если собрать моё тело из разных кукол, оставив лишь голову — останусь ли я такой же, какая есть? В плане — смогу ли мыслить? Может быть, моя искра-жизнь не в голове, а вообще в руке где-нибудь или в туловище? Какая часть меня главенствующая? Или все разом?

Я отодвинулась обратно к подушке. Руки почти не подчинялись, но, зацепившись ладонью за материал покрывала. Мне удалось оттащить саму себя назад. Боль кольнула. Медленно затихая и уходя прочь, а я зашипела. Ничего, мирозданию, верно, тоже было больно. И мне, почему-то, страсть как хотелось, чтобы ему было даже чуточку больнее, чтобы саднило и кололо куда сильней.

Ладно, теперь сосредоточимся, надо двигаться. Начну с рук — понятное дело, что двигать собственное тело я смогу лишь так, как позволят мне шарниры. Ни сжать пальцы в кулак, ни согнуть руку в локте…

Лекса застонал, а я вскочила на ноги — неожиданно даже для самой себя. Шарниры трещали, двигались словно по наитию. Вскочила. Словно вот-вот готова была броситься к своему спасителю на выручку, вытащить его из страшных кошмаров, уберечь от любой напасти и…

Боль накатила, да такая, что мне показалось, будто бы я сейчас взорвусь. Рассыплюсь тысячью крохотных звездочек, изойду пыльцой фей. Боль жалила все глубже и глубже, заставив меня безмолвно орать во всю глотку. Я не боялась разбудить своим криком Лексу, я надеялась на это. Прости, прости, трижды прости меня мироздание, реальность, Белый Лис, кто угодно, лишь бы было не так больно! Я не устояла и повалилась на кровать, меня придавило ладонью Лексы. Хорошо хоть так — не упаду на пол. Это продолжалось до тех пор, пока боль не отступила, заставив меня провалится в бессознательный сон.

Чернота окружила со всех сторон, сплелась в единый поток, затмила глаза. Я ждала, что сейчас вынырнет Юма — явит себя, прямо как белоликая дева перед Элфи. Мол, вот он, настал её долгожданный час, когда я… когда я что? Наверно, сейчас от резких и быстрых телодвижений моя искра должна полыхать как никогда. Разве движение — не жизнь? Да какая уж тут жизнь — отозвалось забитое сознание. Разве можно в такой боли жить? От боли, разве что, помирают быстрее.

Тонкой нитью луч света рассекал тьму на две половинки. Я подошла ближе — и уцепилась за него, словно за бечевку, решив идти туда, куда он ведет. Благо, что во сне я не шарнирный болванчик, что здесь мироздание не сопротивляется и…

И почему оно не сопротивляется тому, что я вижу сны? Разве это естественно для игрушек? Наверно, каждый раз, как только я закрываю глаза — меня должна охватывать страшная боль, а любой сон — и вовсе погружать в пучины погибели. Но нет. Еще одна загадка, ответ на которую я никогда не узнаю. Нить была горячей и склизкой на ощупь — словно я сжимала в своих руках живую змею. Меня передернуло от отвращения.

Нить-змея привела меня, как ни странно, к дверце. Странно, если до этого мне снилось, что я бесконечно возношусь к какой-то яркой цели, то сейчас… с другой стороны, а почему мне должен видится только один и тот же сюжет?

Дверь, поддаваясь древним канонам жанра, обладала выцветшей медной ручкой, большущим, позеленевшим от старости кольцом. Щерился зубами старый лев. Наверно, некогда он был блестящим, а сейчас… впрочем, кого это интересует в кромешной темноте? А вот состояние двери говорит лишь о том, что давненько тут никого не было. Старые ставни лязгнули, словно укоряя меня за подобную ошибку, стараясь противным скрипом прогнать меня прочь. Уходи, глупая девчонка, беги, спасайся!

Я не глупая, мне не зачем бежать. Мир раскрылся передо мной после яркой вспышке. Мягкий ворс окружал мои ноги, витиеватый рисунок узором шел по земле… или как можно назвать твердую шерсть под моими ногами? Пруд с зеленой, мутной водой, рогоз, кувшинки. В ноздри ударил неприятный запах болота. Неужели это снова тьма, только на этот раз более… более светлая? Там я болота не видела, а здесь… лучше не стало.

Я прошлась по берегу — меня напрягала абсолютная тишина. Я открыла рот, чтобы хоть что-то сказать, но боязливо замолкла. Казалось, стоить ляпнуть мне хоть что-нибудь, как мир пойдет трещинами, лопнет тонким стеклом, осыплется и тогда… тогда я навсегда останусь тут? Не очень бы хотелось. И лишь стук собственного сердца в ушах — всё напряженней, все медленней, всё тяжелей…

Отсутствие звуков напрягало, давило. Нет ритма, нет… жизни? Мои ноги разом ослабели. Сердце стукнуло и пропустило два, а то и три удара. Прежде чем вновь оповестить о своём существовании. Может быть, и в самом деле не стоило соваться сюда? Я оглянулась — дверь, от которой я отошла не так уж и далеко, качнулась, словно от ветра, только на этот раз уже абсолютно беззвучно. Скрип потонул в абсолютной тишине, запутался в мареве-паутине, исчез.

Я подошла поближе к озеру, прислонилась к дереву — стоять на ногах было сложно, то и дело хотелось бросить всё и прилечь отдохнуть. Поспать. Интересно, а как можно спать внутри сна? А мне приснится сон? Я зевнула, не зная ответ на этот вопрос, сама не замечая, как уже сидела на мягком ворсе желтой травы. Вообще-то она больше всего была похожа на покрытие ковра. Моя рука опустилась на серый камень — тот отозвался удивительной мягкостью. Вот и подушка, радостно подумала я, собираясь вот-вот положить его себе под голову. Никогда раньше до этого не лежала на подушках, думаю, это будет приятно и…

В ноздри мне ударило зловонное дыхание, а сердце, почти остановившее свой бой, затрепыхалось, словно птица в клетке. Инстинктивно, нежели что-то почувствовав, я нырнула в сторону, быстро оторвавшись от земли: и вовремя — рядом со мной беззвучно сомкнулись здоровенные челюсти зеленого чудовища. Я в ужасе откатилась в сторону. Чудовище, аномалия, какая-то чертовщина, порождение Юмы? Не знаю! Зеленое, огромное, носатое, с рядом острейших зубов, желтыми, исходящими огнем глазами. Больше всего он был похож на огромную рыбу. Зачем-то вставшую на коротенькие и, на первый взгляд, слишком тонкие ноги-лапы. То, что заменяло руки монстру, безвольно болтались из стороны в сторону — и зачем, спрашивается, они ему только нужны.

Через мгновение я поймала себя на том, что стою без движений почти в паре метров от него и боюсь даже пошевелиться, а он внимательно разглядывает меня, изучает. Розовый язык червем высунулся из пасти, провел по толстым губам, спрятался обратно. Лишь только сейчас я заметила, что на шее у него нечто вроде ошейника. Длинная, стальная цепь уходила куда-то обратно в болото — словно он был сторожевой пес своего пруда. Мне стало его жалко, а желание бежать пропало. Сделала шаг поближе — может, снять с него этот ошейник, и тогда… нет, это только в хороших сказках: стоит только освободить чудовище, как оно тут же встанет на твою сторону. Реальность подсказывала, что мой исход будет печален. Зеленая рыбина щелкнула зубами — этот звук умудрился прорваться через пелену тишины.

Болотная тина всколыхнулась, пошла пузырями, а через мгновение нечто маленькое, но очень похожее на черного пушистого котенка вынырнуло из воды, бросилось к моим ногам, ища защиты. Вслед за ним выскочила вторая рыбина — только на этот раз не такая крупная, больше похожая на червя с крохотными лапками. Несмотря на это, второе чудовище резво перебирало этими самыми лапками, пытаясь догнать котенка. Тот юркнул прямо мне под ноги, да так, что я чуть не наступила на него. Второй монстр добрался бы до нас — если бы не точно такой же поводок, твердо не дававший ему пройти дальше. Ветер беззвучно дунул мне прямо в лицо, поигрался моими волосами, закружил перед глазами каскад осенней прелой листвы. Страшилища не уходили, продолжая беззлобно смотреть на меня, но угрожающе — на котенка. Я решила получше рассмотреть несчастного и усмехнулась самой себе. Не так часто мне приходилось видеть кого-то, кто был бы меньше и беспомощней меня самой. Даже во сне.

Котенок котенком, конечно же, не был. Черный, ушастый, с переливающейся в синеву черной шерстью. Умоляюще смотрели на меня голубые глаза. Словно просили унести как можно дальше отсюда, спасти из лап этих чудовищ. Что мешало ему самому нырнуть к дверям, я не знаю. Нагнувшись, я усадила бедолагу на свою ладонь. А, всё таки, приятно быть большой! Погладив малыша по шерстке, я решила осмотреть… врагов? Стражей? Хранителей? Как мне их называть? Не зря же, в конце концов, они тут стояли. А, может быть, это какие-нибудь очередные пожиратели, точно так же, как и Юма, к примеру? А этот бедолага в моих руках — некто вроде Аюсты? Жизнь подкидывала задачку за задачкой.

Зеленая рыбина на ногах, та, что чуть не сожрала меня у дерева, казалось, была сделано из одних только острых углов. Угловатые черты бугрящихся мышц, угловатая морда, глаза прищурены в треугольник… Второй же был почти полной противоположностью своему собрату. Зеленый — этого у них обоих не отнимешь, но не со столь длинными, больше похожими на игрушечные, лапки, с закрытой пастью. Казалось, он даже и не дышит, не то что рта не раскрывает. Очертание рта сложились в… ухмылку? Нет, в улыбку. Если он — злое существо, почему тогда так по доброму улыбается? Верно, для того, чтобы обманывать внешним видом таких дурочек, как я, подсказало мне сознание. Подойди только на расстояние вытянутой руки — и узнаешь, что поводок не столь крепок, цепи не столь коротки, а зубы гораздо острей, чем кажутся.

Рисковать я не решилась, просто развернулась, собираясь уйти прочь. А что тут делать, когда тебе не рады? Остается только… лицом к… ммм… морде я столкнулась с еще одним удивительным существом этого необычного мира. Передо мной стоял единорог — голубого окраса, с белой, мне даже показалось, шерстяной гривой. Что ж тут все такие шерстяные то? Я решила, что обязательно подумаю над этим вопросом позже. Фиалковые глаза не изучали мне, как те две рыбины до этого, они смотрели на меня в упор. Глаза-сверла, глаза-буравчики, будто вот-вот вонзятся в меня и вырвут всё потаенное наружу. Меня передернуло — не от отвращения, а от собственного богатого воображения. Нет, единорог взирал на меня как на своего давнего и заклятого врага. Казалось, еще мгновение, и он проткнет меня рогом насквозь. Тот, к слову, завивался точно так же, как недавно упомянутые мной буравчики.

— Я… я пойду? — мои губы шлепали друг о друга, а звука не было. Единорог, понятное дело, отвечать не торопился и лишь нетерпеливо копал землю передним копытом. Прогоняет, поняла я. Я есть! — стуком откликнулось сердце, про которое я уже успело забыть. Ритм возвращался, словно этот мир отпустил меня — не принял, а дал мне возможность по мирному выйти.

Перед дверью я остановилась, бросив взгляд на умильного черныша в моих руках. Так хотелось бы, чтобы он остался со мной — жаль, что это всего лишь сон. Или не сон? Вдруг, когда мне кажется. Будто я сплю, моя искра на самом деле путешествует по другим реальностям? Где-то на задворках сознания цинично ухмыльнулся здравый смысл.

Я почувствовала легкий толчок в спину, тем не менее, заставивший меня сделать пару шагов. Обернулась — единорог, единственный, кто не был связан цепями или кожаным ремнем поводка, поторапливал меня убраться отсюда побыстрее.

Миру больно, вспомнила я слова Аюсты, он сопротивляется. Выходит, везде я мешаюсь, везде от меня вред? Стало обидно и я смело шагнуло обратно, тауда, в темноту.

Лекса резко дернул рукой, стащив меня с кровати, словно отшвырнув от себя подальше. Я ждала встречи с полом, но её не последовало…

Глава 8

Кричайка подхватила кусочек хлеба на лету, запрокинула в стремительном полете голову и проглотила его. Только глаза благодарно сверкнули. Девочка сидела на краю крыши, побалтывая ногами. Я сидела рядом с ней на чём-то вроде носового платка, стараясь не смотреть вниз. Одно дело — стоять у окна, где толщь стекла спасает тебя от ощущения высоты и недолгого полета. Другое дело — находиться у самого края. Неловкое движение — и вот меня уже нет. Я мысленно передернулась — а даже представлять не хотелось, как буду падать.

Меня то и дело заносило снегом. Белые, жирные, рыхлые снежинки комом налипали мне на одежду, волосы и лицо, норовя попасть в глаз, а Аюста неустанно отряхивала меня от них. Мы молчали, словно ожидая — кто не выдержит тишину первой. А, может, и не надо вовсе никаких слов? Разве для того, чтобы поговорить — надо обязательно неустанно чесать языком? Меня тут же кольнула мысль о том, что мир полон несказанных кому-то слов, фраз и предложений. Что мир трещит по швам от незаданных вопросов и не озвученных ответов. Интересно, а когда-нибудь он лопнет, осыплется на головы ни в чем неповинных людей — что будет тогда? Все разом сойдут с ума? Я повернула голову и посмотрела на Аюсту. Девочка грустно вздыхала, поглядывая вниз. Немногочисленные ночные гуляки спешили по домам, теплей закутавшись в шарфы и пальто, надеялись спастись от разыгравшейся непогоды. А мы, верно, были сейчас похожи на маленького ангелочка, что смотрит на муравьиную возню людей, вздыхает, и лишь отряхивает одежку своей куколки от снега. Зачем ангелу кукла? Кто его знает…

— Значит, скоро Юма снова придет за мной? — спросила я у девочки. Она ворвалась ночью в наш с Лексой номер только для того, чтобы предупредить меня об опасности. Страшно рискуя при этом нарваться на порождений тьмы и ночи. Я смотрела на девочку, ощущая себя виноватой перед ней — она готова пожертвовать собой — и всё только ради куска пластика, научившегося думать! Героизм? Глупость? Отвага? Сумасшествие? Где-то между…

— Да, — дочь света кивнула, поправила волосы, стряхнула с них снег. Кажется, ей было тяжело говорить, а, может, просто не хотелось. В глазах — целый океан усталости и отчаяния. Будто бы путь назад уложен ядовитыми шипами.

— А… не хочешь остаться с нами на ночь? Со мной… Лексой… — предложила я, чувствуя, как моё собственное предложение затухает. Что скажет сам Лекса на всё это? Навряд ли он мечтает проснуться — и обнаружить у себя еще одну гостью. Но, вдруг, Аюсте удастся дождаться рассвета и она спокойно уйдет туда… интересно, а куда она уходит? Куда ушла в прошлый раз? Мне вспомнилось, как она испарилась в вспышке света, а ведь на улице была чернейшая ночь, хоть глаз коли. Стало быть, солнце и все остальное — необязательно?

Машины усердно бороздили колесами подтаявший грязный снег, задорно расшвыривая его во все стороны. Прохожие, имевшие несчастья оказаться рядом во время этого действия ругались, сотрясали воздух кулаками, да и уходили восвояси. Неоном полыхали вывески магазинов, баров, клубов. Девица, очерченная красным свечением, поднимала ко рту рюмку, игриво улыбаясь, как будто приглашая присоединиться к ней. Аюста вздохнула и отрицательно покачала головой.

— Нет, спасибо, но я не могу. Надо будет вернуться.

— Домой?

— Что? — не поняла вопроса девочка.

— Ну, то место, куда ты возвращаешься — можно ведь назвать домом?

Дочь света задумалась над ответом, но предпочла промолчать. Поежилась, пожала плечами — несмотря на завывающий ветер, метель и мороз — ей было вовсе не холодно. А вот меня пробивал какой-то странный озноб. А стоило мне только глянуть вниз, так и вовсе…

— Аюста, а что такое жизнь?

— Искра, наверное, — тихо прошептала она, глядя куда-то в сторону и лишь потом обратив свой взор на меня.

— Но ведь… ведь я двигаюсь. Миру больно, я поняла и потому он старается ответить мне тем же. Но ведь в таком случае мне должно быть больно всегда, разве нет? Каждый раз, как только я поверну голову или еще что…

— Нет — девчонка отрицательно помотала головой. Несколько снежинок нагло осели в её волосах, но в тот же миг поспешили растаять. — Ты… становишься частью этого мира. Точнее сказать, он делает тебе поблажку.

Мне не очень понравилось подобное объяснение, но я поняла, что Аюста больше ничего не скажет — по крайней мере, нового.

Вновь повисло тягучее, словно сгущенное молоко, молчание. Мы обе увязли в нем, словно мухи в паутине. Хотелось откинуться назад, немного поерзать, принимая удобную позу — и лежать, позабыв обо всем. Что под тобой не мягкое тепло матраса, а холодный бетон, что вокруг не уют домашнего очага, а бушует чуть ли не самый настоящий ураган. Забыть, забыть, унестись в грезы, мечтать о чем-нибудь приятном. О котятах, о Лексе, о лете. Я вдруг поняла, что никогда не видела лета. Где-то в памяти, на задворках, робко постучалось воспоминание — яркий солнечный луч в стекло окна, душистая зелень бьет своим ароматом прямо в нос, на подоконнике — россыпь цветов в больших, пузатых пластмассовых горшках. Хозяйка ставила игрушечную кровать на окно, изображая, что там моя собственная квартира.

Лето придет, я точно это знала. Оно придет, а я попрошу Лексу взять меня с собой на прогулку — интересно. Не откажется? Хотелось вновь дышать, смотреть на свежую зелень, на распустившиеся цветы, на улыбки детей и малышни. Жить хотелось.

Юма придет — набатом звучало напоминание. Злая пожирательница Искры, выползет из своей темной дыры и придет поужинать мной. Пощупает костлявым пальцем, потычет в бока — потолстела ли? Достаточно ли пышная стала? А потом… собственно говоря, я с трудом представляла процесс поглощения моей искры.

Придет, вот только когда? Сегодня, как только Аюста уйдет? Завтра вечером? Послезавтра? И я буду один на один с ней — защищаться в одиночку? С другой стороны — а почему обязательно драться? Почему я должна полыхать искрой, как падающая звезда, а она насылать в меня червей тьмы? Мне вдруг вспомнилась маленькая эльфийская рабыня. Девочка из кожи вон лезла, но умудрялась договориться с самой Смертью. Чем Юма страшнее?

— Аюста, а можно с ней договориться? Почему обязательно сражаться?

Девочка посмотрела на меня, как на неразумного ребенка.

— Ты устыдить её хочешь? Что, мол, не кушай меня, злая тётя, так делать нехорошо? — дочь света противно исказила свой голос, а меня бросило в дрожь. В тот же миг стало неприятно, а девочка продолжила: — Не поможет. Нельзя её устыдить. Что такое стыдно? Это когда почувствовал себя немножечко неправым, а через час уже все прошло. А вот боль… боль она поймет. Это язык, на котором она говорит. — Аюста увлеклась, вытянула ручку над собой, злобно сжала кулак, будто на ладони должна была оказаться пресловутая Юма. Мне на миг показалось, что в глазах девочки мелькнуло что-то от самой Повелительницы Тьмы. Надеюсь, что просто показалось.

— Я жить хочу, — робко высказалась я. Мне представилось, что наступает новый день, восходит солнце, на улице гуляют, играют, спешат по своим делам люди. Носятся мобили, неосторожно сбивают, сталкиваются друг с дружкой, лавируют в пробках. Поднимает неоновую рюмку не менее неоновая девушка — а меня в этом мире больше нет. Вчера еще была — а на сегодня уже вдруг не стало. А Лекса безуспешно пытается выдавить из разом опустевшего тельца хоть словечко, хоть что-нибудь. И я этого никогда не увижу. Не увижу лето, не увижу того, как выглядит девушка писателя, не увижу, как он издаёт свою книгу, его улыбку. И его рук — больших, сильных и теплых — их больше никогда не будет. Я смотрела на дочь света, ожидая от неё хоть какого-нибудь совета. А мигом повзрослевшая Аюста, разом обратилась в напуганную девчонку. Она грустно уставилась на кончики ножных пальцев, не зная, что посоветовать мне, чем помочь, как поддержать?

— Ты поможешь мне? — я ждала ответа на свой вопрос, внимательно глядя ей прямо в глаза. Печальный вздох дал мне понять, что жду я напрасно…

***

Машина смерти, тяжело перебирая колесами, выехала на огневую позицию. Еще секунда — и позади, где вместо кузова установлены рельсы с остроносыми ракетами, разразиться самая настоящая огненная буря. Снаряды, дико завывая, будто заранее оплакивая незавидную судьбу своих жертв устремятся в последнем полете. Чтобы где то там рухнуть — неважно где — рухнуть тяжелым булыжником на хрупкую стену чужих грез, надежд и желаний. Порвется жизни нить у десятка-другого человека, разобьется вдребезги чья-то любовь, осколками по земле расстелится порушенная мечта, судьба, жизнь.

Мне не хотелось смотреть, а Лекса, будто специально не замечая этого, не торопился переключить канал. Таращился в свою книгу, изредка перелистывая страницы, покусывал нижнюю губу. Меня иногда подмывало спросить у него — из чего состоит его жизнь? Скучный однообразная цикличность дней — один за другим. Прогулки по ночам, после работы, клацанье клавиатуры во время творческого порыва и стакан черного ахеса перед сном? Может быть потому-то писатель и стремиться нырнуть в мир собственных фантазий и грёз, потому что там есть приключения, герои и интриги. То, чего ему так не хватает. Даже читая книгу, чужую. Он погружается в неё с головой. Торопиться нырнуть, словно в омут, да там и остаться. Чтобы через час-другой оторваться — всего лишь на миг! — облегченно вздохнуть и с упоением отложить чужую нетленку в сторону. Приключениям тоже нужна мера.

Генерал Метель сверкал черными стеклами солнцезащитных очков, то и дело норовил посмотреть в сторону, спрятать взгляд от объективов телекамер, постоянно хмыкал, ухмылялся и говорил о том, что скоро устроит врагу настоящую «метель». Корреспондент уточнял, что война уже идет вот около года и никак не заканчивается. Кадры с пулеметчиком, прижавшимся щекой к своему оружию тут же перемежались с съемками чьей-то квартиры. Обшарпанные стены, безногий инвалид, девочка с растрепанными волосами и заспанными глазами. Это так далеко — подумалось мне, когда я посмотрела в сторону окна. Здесь не рвутся снаряды, не стреляют каждый день, не воют бомбами самолеты. Здесь за окном случаются маленькие трагедии — и большие. Чудовище выросло из автомобиля, хлопнуло ртом-капотом, страшно раззявило пасть. Меня передернуло от воспоминания.

— Лекса? — я дождалась момента, когда писатель отложит книгу в сторону. Он вопросительно глянул на меня, а потом развалился на кровати. Спать он не собирался — просто полежать и помечтать о чем-нибудь. — Почему люди воюют?

Он тут же приподнялся и оживился, а мне показалось, что я сумела зацепить его излюбленную тему. Не зря же он тогда включал тот ролик с танком. Я посмотрела в экран телевизора — там отряд бойцов отважно сражался… сражался с другим, не менее отважным отрядом. А потом приедет здоровенная махина, выкрашенная в зеленые цвета, и передавит тех, кому не повезло.

— У вас ведь есть аномалии, вы давите друг дружку машинами, разбиваетесь насмерть, поскользнувшись на льду. Тогда зачем? Разве вам мало?

— Люди воюют столько же, сколько существуют. Это естественный процесс. Кто-то что-то не поделил и решил отнять это у другого силой. Представь двух малышей, которым дали всего одну конфетку. Или даже так — у одного были красивые игрушки и конфеты, а у другого не было ничего. Но он был сильнее, старше и имел возможность отнять…

— А взрослые?

— Стоят рядом и наблюдают, дожидаясь развязки и аргументируя тем, что малыши должны научиться сами решать свои проблемы.

— Но ведь груднички максимум надают друг дружке тумаков или обойдутся ручьем слез. А тут бомбы падают на города! Не очень правильное ты выбрал сравнение.

— Да в том-то и дело, — Лекса вздохнул, — что правильное. Груднички — это правители. Они пободаются армиями и, возможно, заключат потом пакт, перемирию, объявят друг дружку союзниками, а годы войны — ошибкой. Просто у каждой ошибки есть своя цена. Им не важно, что будет с сотней, с тысячью, да что там — с миллионом человек. Лишь бы угодить своим амбициям.

— Но почему тогда люди идут воевать? Пусть те самые правители сами садятся в танки, берут в руки автоматы — и вперед! — я поймала себя на мысли о том, что мне жуть как хочется вскочить. Затрясти кулачками от негодования. В миг представилось, сколь же это глупо и нелепо будет смотреться со стороны. Я продолжала сидеть, как и сидела.

— Ну, как тебе объяснить? Люди — разные. Кто-то верит, что после этой войны им обязательно станет лучше жить, кому-то нужно придумать сказку о том, что его граждане нуждаются в подобной защите, третьим ничего не подавай, кроме как резать других. Героям — подвиг. Подонкам — повод. Война почти никогда не меняется. Ну а люди с другой стороны, когда по их землям топчет вражеский сапог, жжет хаты, насилует женщин, убивает детей — просто встает на защиту своих родных.

Эти слова не укладывались у меня в голове. Жизнь дается только раз — всего лишь раз. Стоит её потерять — по глупости ли, защищая ли друзей и родных, но она никогда не вернется обратно. Смерти все равно, какие у тебя были порывы — благородные или пакостные. Не вылезет смешная обезьянка из игры, не протянет бонусную попытку. Я вдруг представила Лексу, валяющегося где-то далеко отсюда — в белом камуфляже, занесенный снегом, стискивает в руках обломок автомата, скалит грязные зубы. Белизна одежд успела окраситься багрово-грязным, глаза бессмысленно смотрят в небо. Стало страшно и захотелось как можно скорее оказаться к писателю поближе. Прижать крохотными ручками к себе, защитить от всех и вся, и…

Генерал Метель говорил и говорил. Казалось, что выпуск новостей будет длиться целую вечность и никогда не кончится. А в запасе у «холодного» офицера кроется еще сотня крутых и бойких фразочек. Он сегодня не пойдет в атаку, с ружьем наперевес, он отдаст приказ по рации, нальет в рюмку еще коньяка. Час, другой — и будет результат. Победили — выпьем за победу! Поражение? Ну что ж, не повезло — нальём за упокой.

Мне вдруг представилось, что руки этого самого Метели покрыты красной коркой запекшейся крови. Не отдам — я не отдам ему своего Лексу, ни за что! И тут я поняла. Наконец, что хотел донести до меня Лекса. Я такая же, как и люди — я готова встать на защиту тех, кто мне дорог. Вспомнилась вдруг Аюста и тот самый порыв, заставивший мою искру вспыхнуть. Почему? Потому что — борьба, желание наказать недруга не только за свою обиду, но и за обиды остальных. Вложить всё в один удар и…

Жизнь — борьба. Постоянная и непрекращающаяся — с врагом, с Повелительницей Тьмы, с голодом, любопытством, страхом, зубной болью. Цепочка радостно звякнула, обзаведясь еще одним звеном. Наверно — еще чуть-чуть и я смогу сказать, что же такое жизнь. Я вдруг поняла, что совсем забыла, зачем хочу это узнать? Какая мне разница, в чем заключается жизнь? Я просто хочу жить.

***

Ночь словно боялась опускаться на уставший город. То и дело под окнами гостиницы, снизу раздавались задорные пьяные песни. То и дело, гремя музыкой, проезжали мобили, о чем-то верещали радостные детишки. Человек, одетый в костюм большущего серого зайца ловко нырял в свой мешок, извлекая оттуда то леденец, то конфету, то шоколадку. Детвора, окружившая его, довольно улюлюкала и требовала продолжения, неохотно и чуть ли не со слезами уходя, когда за ними возвращались родители. Лекса ушел гулять, а я вновь изъявила желание стоять у окна. Где-то внутри меня сидел страх, что стоит мне только вновь встать перед толщью стекла — как на улице обязательно что-нибудь произойдет. Что-нибудь страшное, непонятное, пугающее. А еще больше я боялась, что именно сейчас сюда явиться Юма или вдруг изъявит желание проверить нашу комнату на наличие аномалий Черная Куртка. Иногда я даже задавалась вопросом— кого боюсь больше — старого врага или нового незнакомца? Ответ терялся где-то на задворках сознания.

Девочка, которой, кажется, не досталась шоколадка, потому что мешок загадочно опустел, раскрыла рот и принялась вопить, что есть мочи. От жадности и обиды — как же так? Другим дали, а мне? Парень, одетый в зайца тут же нашелся. Из карманов он вытащил несколько красных шариков, ловко пожонглировал ими и тут же прогнал смертельную печаль с маленького лица. Мне вдруг показалось, что подобный фокус прошел бы не у каждого взрослого.

Столица готовилась ко дню обновления. Сегодня, со вздохом сказал Лекса. Прежде чем уйти, сегодня вечером прогремят канонады фейерверков, а от хлопков можно будет ощутить себя почти что на войне. Последнего мне не хотелось, а вот посмотреть на то, как маленькая ракета расцветает ярким взрывом — очень. Заходила уборщица, что-то шепча под нос о неряхах и своей неудавшейся жизни. Отдернула занавеску, открыла форточку, чтобы проветрить комнату, ухмыльнулась, глянув на меня. По крайней мере, мне показалось, что она ухмыльнулась.

Интересно, что же такое на самом деле было вчера? Когда я рухнула под руку Лексы и вдруг оказалась в странном мире. Мне вдруг вспомнилось, что Аюста лишь пожала плечами, когда я спросила её об этом — значит светоносная девочка не знает всего на свете. А жаль… жаль. Знаете, мне пришла гениальная мысль о том, что жизнь, на самом деле, вовсе не ритм, борьба или что-то еще, что я то и дело перечисляю, вовсе нет. Жизнь на самом деле — длинная, а то и вовсе бесконечная, череда вопросов. Стоит только приоткрыть завесу тайну и поближе подобраться к ответу хоть на один из них — ватага новых, словно из ниоткуда, беспощадно атакуют тебя. Мир большой, сказала я самой себе, просто огромный — особенно для такой малютки, как я. Я ожила ведь не только сейчас, я жила и до этого. Когда-то, как-то, наверно, не особо задумываясь над тем, что происходит. Что же вдруг произошло со мной, что я начала интересоваться? Миром, людьми, их поступками…

За уборщицей захлопнулась дверь, а я облегченно покачала головой — этот жест сам собой вырвался у меня, как у настоящего человека. Может ли кукла быть человеком? Не игрушкой, не человечком, а самым настоящим человеком? И если может — то что для этого надо сделать, чего достичь? Не знаю. Я покачала головой — снова, отбрасывая глупые мысли. Мне никогда не стать настоящим живым человеком. Я не стану большой, как Лекса, а пластик не обтянется упругой и мягкой, теплой кожей. В груди не заколотится сердце, а мне никогда не будет нужен воздух для дыхания.

Странно, но мне не было грустно. Скоро, верно, придет Юма и слопает меня, да так, что за ушами только свист стоять будет. Мне захотелось рассмеяться от собственной не самой удачной шутки.

Лекса вернулся ещё до того, как солнце опустилось, а на улице стемнело. Скинув одежду, он неторопливо встал у окна — вместе со мной. Мне на мгновение стало теплей. Не могу объяснить, как это чувство прокралось в меня, но приятная волна теплоты протекла по моему телу. Будь я живой — зажмурилась бы от удовольствия.

— Тебе здесь нравится?

— Очень, — не кривя душой, отозвалась я, не очень понимая, к чему клонит Лекса. Болезненно кольнуло в груди — а что если это намек на то, что он оставит меня тут? С другой стороны — какая разница? Юма придет, а Аюста мне не поможет — я буду биться совсем одна. Будет ли толк, если он заберет с собой опустевшую оболочку? Не конфетку, а лишь фантик…

— Мне тоже. Знаешь, я бы хотел здесь жить, — сказал он, а у меня отлегло. — Мне нравится тут. Иду вот по улице, смотрю по сторонам — и понимаю, что это мой город.

— Я тоже…

— Что — тоже? — не понял писатель.

— Тоже так хочу. Идти по улице и смотреть по сторонам. Пение птиц хочу слышать. И вообще…

Лекса смущенно примолк, стараясь не смотреть в мою сторону. Парень, одетый в костюм зайца уже давным-давно куда-то свинтил, оставив после себя разве что пустой мешок. Забыл, подумалось мне. Я боролась с желанием обернуться, повернуть голову и посмотреть на Лексу, обратить на него свой взор. Испугается? Подпрыгнет до потолка? Скажет, что я аномалия? А вдруг? Мне очень не хотелось, чтобы он меня боялся.

Прошло всего несколько часов. Мой писатель тискал в руках ребристый черный телефон, ожидая звонка — а может и сам кому-то хотел позвонить. Он не посвящал меня в свои будущие планы¸ загадочно улыбался, а мне оставалось только ждать. Скоро полночь, говорили политики, актеры и певцы. Скоро Белый Лис сделает еще один шаг, а в календарике придется менять цифру — мудро вещали священнослужители разных стран. Генерала Метель не показывали, а в новостях все вдруг забыли о том, что где-то рядом с границей идет война. Брызгало шампанское, разливаясь по бокалам, престарелые девы не первой свежести, разодевшись в черно-блестящие наряды, скалили неестественно белые зубы в устрашающих улыбках. То и дело на заднем плане появлялся то серый заяц, символ обновления, то Хладная Госпожа, вместе с слугой недотепой, то высовывалась мордочка пресловутого Лиса — вот-вот собирающегося перешагнуть. Куда? Куда-то в будущее. А у нас с Лексой лишь пузатая пластиковая бутыль черного ахеса, да и тот, если верить разочарованному ворчанию писателя, теплый. Ахес, говорил он, всегда должен быть хорошо газированным и чуть ли не до льда холодный. Только тогда можно прочувствовать его вкус. А еще неплохо к нему корочку черного хлеба…

Корочкой черного хлеба нас перед праздником не одарили, однако Лекса приволок большущий блин, облитый красно-желтым соусом, с вкраплениями грибов, колбасы и чего-то еще. Пирог бедняков называется, сказал. Пахло очень даже ничего. Глядя на то, как Лекса с упоением поглощает этот самый пирог, я завистливо поглядывала на него. Я не ощущаю вкуса, не могу что-то попробовать на зуб, на язык — мне даровано лишь было улавливать запахи. Вместе с тем, я понимала, что теряю нечто большее, чем просто наслаждение пищей. Иногда мне вот так же хотелось налить в стакан холодного ахеса, послушать, как он шипит и играет газами, а потом, маленькими глоточками, пить на протяжении часа, а то и двух, как это любил делать писатель.

Песни были все как на подбор. Белокурая женщина лет сорока, а может быть и больше, во всю тискала в руках микрофон и завывала почти веселую песню — про пять минут. Что вот эти-то самые пять минут до обновления — как раз то самое время, чтобы обо всём друг другу рассказать и попросить прощения — если есть за что. Почти сразу же моих ушей коснулась фальшь, а я не могла понять, что же именно мне так не нравиться в этой песне? Может быть, ритм? Так нет же, четко выверен — скрипка, трубы и тонкая свирель флейты. Всё, как и требуется. Тогда, может быть, голос? Так нет же — попадает в ритм, не фальшивит… тогда что же это, мне неугодно то, что песня просто спета идеально? Или же она мне просто не нравится? Лекса, прослушав первый куплет, нахмурился и переключил.

— Каждое обновление одно и тоже, — пробубнил он себе под нос, отрицательно покачав головой.

— Знаешь, эта песня… какая-то фальшивая. Как будто ненастоящая. — неуверенно, словно стесняясь продолжить, начала я. Лекса внимательно смотрел на меня, ожидая продолжения. — Ну, тут вроде всё хорошо: и ритм, и музыка, и голос… а всё равно что-то же не так.

— Эта песня под фанеру.

— Под фанеру?

— Ну, то есть, она ненастоящая. Думаешь, это на самом деле та тётка пела? Песня записана на пластинку — вместе со словами музыкой. Её тысячу раз пели, перепевали — чтобы звучала идеально.

— Она и звучит идеально! — вступилась я. — Вот только всё равно как-то… не по-настоящему.

— Наверно, если очень долго мучить одни и те же слова, произнося их не для того, чтобы спеть, а для того, чтобы они звучали идеально — теряется жизнь в самой песне?

Цепочка приветственно лязгнула, словно подсказывая мне, что сейчас я получу еще один ответ на свой вопрос, еще одно звено. Радоваться или смеяться?

— Подожди, что ты хочешь этим сказать?

— Представь, что я пишу книгу. Пишу не для того, чтобы высказать какую-то мысль или чему-то научить читателя, а просто для того, чтобы там был… текст. Идеальный, выверенный, вымученный — но текст без души, без особого смысла, без идеи.

— Но я много раз видела, как ты пишешь, а потом тут же стираешь! — я возмутилась. Наверно, будь я чуточку поподвижней, еще бы заерзала на одном месте. А цепь насмешливо звенела — я буквально слышала шелест трения звеньев друг о дружку. Тайна, вопрос, загадка насмехается надо мной, не желая давать определенного ответа несчастной кукле. Хочешь быть живой? А зачем тебе? Лучше коллекционирую то, с чем жизнь можно сравнить, складывай, сплетай и может быть тогда… что будет тогда? Не знаю.

— Да, — не стал отрицать Лекса и качнул головой, — но ты ведь не забывай, что читатель должен мою мысль понять. Это я, когда печатаю, знаю, что хочу сказать — но не всегда получается это сделать так, чтобы было понятно остальным. Я не мучаю текст, я всего лишь правлю его, шлифую, делаю не идеальным — а понятным. Он остается живой. С песней, наверно, так не получится. Для творчество нужно настроение — особое, необычное. И вдохновение, а оно штука редкая. Бывает, придешь домой с желанием бухнуться на стул, сцапать клавиатуру и писать — писать до потери пульса. А выходит две-три строки и те не так, как должны быть.

— И что же ты тогда делаешь?

— Откладываю в сторону. Беру выходной, таймаут, маленький отпуск. День, два, ну, может быть, неделя.

Я видела, как Лекса печатает. Каждый день и самозабвенно. Его пальцы так и парят над ни в чем неповинными клавишами, отстукивают дробь чужой судьбы и жизни. Мне иногда казалось, что жизнь человека можно уложить в одно предложение. Ну, максимум, в два или три. А он умудрялся найти слова для того, чтобы облечь чужую жизнь в интересную и длинную историю. И потому мне с трудом верилось, что такой человек, как он хоть раз откладывал своё увлечение в сторону.

— Собираюсь с мыслями, перечитываю, подмечаю огрехи. И с новыми силами правлю их — творческий порыв подсказывает то или иное решение. А до некоторых сюжетных поворотов я додумался только в процессе именно что отдыха. Пришлось перекраивать сюжет и…

Лекса, наверное, дай ему волю, готов был бы рассказывать мне об этом на протяжении многих часов. К сожалению, а может быть и счастью, наш разговор прервал звук фанфар. На экране телевизора, где еще совсем недавно восседала элита страны, сливки общества, комики, певцы и артисты, вдруг всё поменялось. Ночное небо, крупные хлопья снега, верхушки царственных башен уносятся ввысь. Гремят торжественные фанфары, обещая провозгласить — что? — начало нового обновления. Мне захотелось закутаться во что-нибудь теплое, когда я увидела статного мужчину на фоне древнего краснокаменного замка или крепости. Пиджачок, белая рубаха, подогнанный черный галстук и рюмка с чем-то желтым в руках. В глазах — уверенность, сила, знание. Словно он всё-всё обо мне знает. Мне вдруг вспомнились фиалковые глаза единорога, столь нагло сверлившие меня в бредовом угаре сна.

Фанфары проиграли в третий раз.

— Началось, — заверил меня Лекса, расположив поудобней, чтобы мне лучше было видно. Бутыль черного ахеса с шипением открылась, а он налил себе очередной — третий или четвертый стакан за сегодняшний вечер. Праздник, оправдывался он, сегодня можно.

Речь мужчины с экрана была недолгой и витиеватой. Он пожелал всем счастья, обновления во всем и долгих обнов жизни.

За окном взорвались тысячи выпущенных снарядов. Крохотные ракеты, оставляя за собой дымный след, мигая, словно вознесшиеся с земли звезды, разрывались чередой крохотных осколков — а те словно рисовали в небе распускающийся цветок. Хлопнул очередной снаряд — и вот уже вместо цветка, изошедшего дымом, потухшего в падении, на небосводе занял свое место большерогий олень. Следом за ним была мордочка лиса и убегающий вдаль заяц. Фейерверки то и дело взмывали в небо, стремясь нарисовать очередную, неповторимую картину. А я смотрела — смотрела с забвением, сжимаемая Лексой и даже не замечала этого. Мне захотелось примкнуть к стеклу лицом, руками, оказаться чуточку ближе к творящемуся чуду. Я не заметила, как протянула руку вперед, словно желал коснуться распускающихся огненных цветков и животных пальцами. Казалось, стоит мне только дотянуться до них — и я сразу же стану причастна к творящемуся празднеству. Улыбка — сегодня она была совершенно оправдана на моих губах. Может быть… может быть, в этом тоже есть частица жизни? Умение создавать почти живое из неживого? В плане — вкладывать частицу той самой живоносной искры во всё остальное — и только тогда и поэтому оно смотрится столь великолепно, столь привлекательно, столь реально? Не та заученная и тысячу раз спетая песенка на потеху толпе, да еще и запущенная в записи, а именно то, что сейчас делали люди? Я ожидала, что цепь понятий вновь зазвенит, обрадовав меня очередным звеном, прислушалась. Нет, молчит. Где же я ошиблась? А, может быть, и не было никакой ошибки, может быть…

— Знаешь, я тут подумал… ну, над твоим вопросом? — вдруг сказал Лекса, как только фейерверки перешли в обыкновенные взрывающиеся и хлопающие снаряды.

— Над каким из них?

— Ну, над тем, возьму ли я тебя с собой…

Мне вдруг стало тоскливо. Праздник мигом потух, а впечатления от недавно увиденного чуда притупились, потускнели, стали бледными. Оставит — поняла я по тону голоса. Сейчас вздохнет и скажет, что не может меня забрать с собой в силу сложившихся обстоятельств, да и вообще…

Лекса вздохнул.

— Я возьму тебя с собой.

Мне поначалу показалось, что я ослышалась. Я боялась переспросить — а вдруг он ухмыльнется и скажет, что передумал? Или, что это была всего лишь глупая шутка? Он повернул меня к себе лицом и смотрел прямо в глаза. То же самое делала и я — старалась угадать, о чём он думает сейчас.

— Честно признаться, я уже давно надумал, что заберу тебя с собой. А вот сказать решил только сейчас.

— Но почему? — возмущению моему не было предела.

— Иначе бы не получилось сюрприза.

Сюрприз получился. Не сюрприз, а самый настоящий сюрпризище. Шипел газами в кружке ахес, надкушенный кусок бедняцкого пирога сиротливо желал на краю клавиатуры, упивалась в шампанских брызгах и заходясь счастливым визгом столичная элита. Звезды всё так же слабо светили, бледно ухмылялась луна. Ничего вновь не произошло — не рухнул потолок, не обрушился мир.

— Почему ты решил взять меня с собой? — спросила я, вдруг ощутив, что его сюрприз меня радует. Но в то же время — печалит. И я никак не могу понять почему. Сейчас он скажет — что ему жалко оставлять меня здесь. А мне станет противно, что я беспомощная, жалкая куколка, которую берут не как друга, а как забавную игрушку. Поставят на полочку по приезду домой и… Жалко оставлять. Прихвачу-ка я с собой!

— Потому что ты милый маленький глупыш, — он улыбнулся, потеребил мои волосы, но после продолжил — уже серьезней: — Как я могу оставить тебя здесь? Это было бы предательство.

— Предательство? — мне почему-то вдруг захотелось спросить, как можно предать куклу. С другой стороны — как можно расписать любовь? Когда-то я ведь уже задавала себе подобный вопрос.

— Конечно. Я успел с тобой подружиться, да и ты, я думаю, не прочь, уехать со мной. А если я оставлю тебя здесь — что с тобой будет? Тебя могут выкинуть. Или… не знаю, сделают что-нибудь еще. В любом случае, мне кажется, со мной тебе будет лучше.

— А ты никогда не думал спросить меня о том, хочу ли я поехать с тобой?

— Думал. Но ты слишком часто спрашивала меня о том, заберу ли я тебя? Тебе надоело одиночество.

— Надоело… — я согласилась. Изнутри меня будто бы взорвался самый настоящий вулкан. Я не знала, как выразить ту бурю чувств, что переполняла меня сейчас. А вместо этого я прильнула к Лексе — самостоятельно, не боясь его напугать, всем своим тельцем, а он будто бы и не заметил этого.

— Спасибо, Лекса, я… просто спасибо.

Лекса кивнул головой в ответ. Только сейчас я заметила что он то и дело поглядывал на лоснящуюся поверхность мобильного телефона. Ждал, что тот сейчас разразится трелью, позовет его к себе. В глазах полыхнул огонь азартного охотника, что ждёт свою добычу. Наверно, его девушка должна была бы позвонить ему, чтобы поздравить с очередным Обновлением, подумала я. Телефон злорадно молчал, будто всем назло, но спустя мгновение, все же, заиграл, запрыгал на столе — беззвучно. Лекса, видимо, предпочитал виброзвонок. Писатель, несмотря на всю неповоротливость собственной фигуры, с грацией кошки метнулся к столу. Телефонная трубка тут же оказалась раскрыта и прижата к уху. Он выдохнул приветствие — с надеждой, улыбкой на лице, восторгом в глазах. Позвонила, поздравила, снизошла — так и читалось в его взгляде. Улыбка через мгновение спала с лица, начала тускнеть, а радость сменилась разочарованием.

— Ошиблись номером… — сказал он, словно оправдываясь передо мной, а потом тут же торопливо добавил: — Она сейчас позвонит, она всегда звонит немного с запозданием.

Я ничего не ответила, ощущая лишь только то, как во мне растет раздражение и ненависть к его избраннице. Да как она только смеет заставлять его ждать? Писатель, не выдержав, сам набрал её номер, глядя в экран мобильника — там качалась из стороны в сторону забавная мордашка, изредка показывая язык. Будто поддразнивала — а вот фигушки тебе, не возьмет она трубку! Она не брала…

Глава 9

Тишина нас преследовала. Казалось, мы каждую ночь с ним вот так лежим — и безысходно смотрим в потолок. Я слушала стук сердца Лекса, вздрагивая каждый раз, как только его ритм хоть чуточку замедлялся. Или мне так просто казалось? Ребристая поверхность мобильного телефона скрывалась под его широкой ладонью. Он смотрел в белый потолок, в люстру, не двигаясь и, кажется, иногда даже забывая дышать. Девушка ему не позвонила. Отписалась коротким сообщением, трусливо не снимая трубки, обещала ответить как-нибудь позже. Потом звонили родители и родственники Лексы, поздравляли — он натянуто и устало улыбался, отвечал — иногда невпопад. Разочарование черным змеем влезло ему в душу, и не хотело отпускать.

За окном усиленно завывал ветер, заставляя меня чувствовать себя немного неуютно. Мне вдруг представилось, что мы вместе с Лексой — там, на улице, на морозе, и больше некуда идти. В карманах звенят последние остатки денег, зияет дырой старенькая куртка, прохудились штаны…

Не так я представляла сегодняшнюю ночь. После того прекрасного фейерверка, я думала, что и дальше, почти до самого утра, нам вместе с Лексой будет весело. К тому же он сообщил мне радостную новость — возьмет с собой домой. Лучшего подарка я и не ожидала.

Он не вздыхал — удрученно, устало или обреченно, просто лежал, старательно прогоняя сон. Сон, кажется, был с ним солидарен и бежал писателя. Почему она не позвонила? Я не знаю. Почему не ответила сразу же, как только он сам взял инициативу в свои руки? Не знаю и не узнаю, наверно, никогда. Мне представилась кисейная барышня, лежащая среди горы подушек и сладостей. Темнокожие рабы старательно работают опахалами, на полу небрежно раскидана яркая цветастая одежда. Что её до какого-то там Лексы, сжимающего в ладони телефон и с надеждой глядящего в маленький экран? Что ей до его любви? И любовь ли у них? Вдруг всё обстоит так, что Лекса её любит, а она его — вовсе нет? Спросить об этому у писателя напрямую? Мне вдруг стало неловко, да ещё в такой момент. Не сделаю ли я только хуже?

А ему сейчас, наверно, хотелось тишины и возможности остаться наедине с собственными мыслями. Я, наверно, отдала бы возможность поворачивать голову в разные стороны только ради того, чтобы узнать, о чём же он сейчас думает, чем обеспокоен, как чувствует? Я догадывалась, о ЧЁМ он думает, что егт беспокоит и так далее — да вот только догадываться не тоже самое, что знать наверняка.

Мне хотелось его пожалеть. Хотелось, чтобы он стал крошечным-крошечным — примерно таким же, как я для него — и тогда я смогла бы прижать его к себе, спрятать в больших могучих руках от всех проблем. Не бойся, маленький писатель, я никогда тебя не оставлю!

Глупо, подумала я. Очень глупо.

Я боялась, что сейчас его сердце стукнет еще раз — и, вдруг, замолчит. А что будет, если он сейчас умрет? От горя, от тоски, печали? Я не знаю, умирают ли от этого люди, но не очень хочу это проверять. И каждый раз — стоило сердцу откликнуться на мой призыв — бейся же, бейся! — как я облегченно вздыхала. Лекса будто бы и не замечал этого, да и, мне кажется, ему сейчас на многое было плевать. Любовь всей его жизни… отвергла? Нет, просто оставила глухой праздничной ночью в одиночестве.

Девушка усердно подпевала солисту, а тот голосил на все лады о своей печальной истории любви. Любил, шубу купил, изменил, прости, был я дебил, и всё в точно таком же духе. Мне казалось, что там, наверху, кто-то решил поиздеваться над музыкой — ну и над Лексой заодно.

За окном по прежнему слышались многочисленные хлопки петард, шутих и фейерверков. То и дело сквозь занавешенное окно норовил пробить отблеск очередного взрыва. Люди радовались, люди гуляли, отдыхали, праздновали. Громкая музыка лилась откуда-то с верхнего этажа. Всем сегодня хорошо — кроме нас двоих. Словно наша комната, гостиничный номер, отделились от всего мира и только лишь для того, чтобы кануть в пучину уныния. Подбодрить Лексу, сказать ему что-нибудь приятное? Я не знала, с чего начать. Да и неубедительными ему покажутся ободрения куклы. Я не знала что делать и это-то больше всего мне не нравилось. Неизвестность, словно Юма, разевала голодную слюнявую пасть, обещая… ничего хорошего не обещая. Не было еще такой неизвестности, которая бы напрочь сквозила приятностями. Разве только что «не».

— Лекса, а… — я заговорила и вдруг все заготовленные мной слова растерялись. Разбежались стайкой напуганных зайцев, а я не знала, что говорить дальше? — А твоя девушка, она какая?

Наверно, будь у меня возможность вспыхнуть от стыда, я бы уже давно пылала синим пламенем.

Лекса вздохнул и я поняла — не ответит. Не хочет или…

— Особенная, — писатель, кажется, решил пойти наперекор моим догадкам.

— И что же в ней особенного? — недоуменно поинтересовалась я.

— Красивая. Умная, добрая…

Я промолчала, вместо очередного, вертевшегося на языке вопроса. Добрая, красивая и умная? И ч о же она тогда, такая вся из себя великолепная, не ответила на звонок? Почему не позвонила сама — ведь для этого-то и надо было всего лишь взять телефон в руки, ткнуть своим прелестным пальчиком в пару кнопок и сказать: поздравляю, успехов тебе! Всего-то лишь, всего-то лишь пара слов, одна маленькая фраза могла привести писателя в полнейший восторг, подогреть жажду жизни, наполнить посеревшую ночь новыми красками. Но нет — ей было лень потратить на эту невероятно сложную задачу пары минут. Чем же она была так занята? Может быть, спасала мир? Вот если бы я… если бы только я могла оказаться на её месте!

Мысль была столь неожиданной и столь дикой, что я поторопилась тут же выбросить её из головы. Наверху парень закончил петь про несчастную любовь тем, что, не изменяйте, мол, парни девушкам, не будьте дебилами. Да как же тут не изменять, вдруг подумала я. Если бы у меня только был шанс, если бы только была возможность — хоть на часок, хоть на минуточку, на мгновение…

Чуда в вечер обновления не произошло. Белый Лис не явился сюда собственной персоной. Чтобы взмахнуть волшебным хвостом и обратить меня в нормальную, живую девушку. Лекса как лежал, так и продолжал лежать — стараясь не шевелиться. Наверно, он сегодня не уснет — от волнения.

— Лекса, а если бы я была… ну, если бы я была настоящей девушкой, ты бы ходил со мной гулять? — я выдохнула этот вопрос. Он был неожиданным — даже для меня самой. Родился и тут же слетел с губ. Интересно, какого ответа я ждала?

— Пожалуй, — немного подумав, ответил Лекса, часто заморгав глазами. Он сдвинулся с места, чтобы принять позу поудобней — впервые за последние два часа! Казалось, словно чего-то подобного он и ждал от меня, а это значит, что надо продолжать.

— И ты стал бы встречаться со мной?

Он повис в собственных размышлениях, шмыгнул носом, давая понять, что не хочет говорить на эту тему. А мне хотелось обрушить на себя поток самой распоследней брани. Дура, просто глупая дура-идиотка. О чём я только думала, когда задавала подобный вопрос? И что теперь? Что дальше? Лекса вздохнул, обхватил моё туловище рукой, прижал к себе — поближе, кажется, ему уже надоело лежать вот так. Он закрыл глаза, словно позабыв обо всех своих проблемах, пришел к какому-то выводу — какому? — не знаю. Что-то решил для самого себя и решил уйти в царство снов и кошмаров. Интересно, что сегодня ему уготовил песочный человек? Я и сама почувствовала дикую усталость — будто бы весь день до этого таскала тяжеленные мешки.

***

Я — искринка. Большой, искрящийся змей, уносящийся вверх как воздушный шарик в потоках теплого воздуха. Я не лечу — парю, и всё равно пытаюсь вырваться чуточку вперед. Где-то там, на горизонте, в толще тумана непроглядной мглы греет своим теплом огромная звезда. Струится лучами, хлещет себя по бокам множеством отростков-хвостов, словно подманивает — ну где же вы, родимые, летите скорей? И мои товарки, словно им кто дал пинка, ускоряются, а я не отстаю. Когда-то давно — наверно, это было целую вечность назад, я была позади всех. Неприятное ощущения тьмы — не окружающей, а той, что в самом низу, почти на дне, которая хватает щупальцами и торопится утянуть в свою топь. Вырвалась — бешено колотится мысль в… в голове? У меня есть голова? Не знаю, наверно нет. Несусь ввысь — словно меня там кто-то ждет. Главное сейчас — обогнать всех остальных и первой добраться до звезды. Наверно тогда что-нибудь произойдет. Я не знаю, что именно, да и какая, собственно говоря, разница? Внизу — тьма, а там, куда я лечу — свет, стало быть, я делаю всё правильно. Свет приятный, не обжигающий, теплый, ласкающий. Если первым придет кто-нибудь другой, тогда, верно, мне меньше достанется этого тепла, а потому я очень тороплюсь. Огромная звезда, я вижу её, бухает, изредка бухает, словно гигантское сердце. Стукнет раз, стукнет другой — и вот уже кажется, что звезда горит ярче, светлее, теплей. Мерный грохот отзывается приятной для ушей музыкой. Стучит — прямо в ритм, а где-то в сознании кроется знание, что ритм это жизнь. Звякает цепь множеством уже собранных звеньев. Откуда бы ей здесь взяться?

Я тороплюсь, не разбирая дороги, стукнулась кончиком хвоста о абсолютно тонкую, словно некормленую, искринку. Та свилась червячком, на миг было ухнула туда, в пропасть безвременья, но тут же восстановила свой полет. Следом я чуть не врезалась в другую — вот только это была не червь и не змейка, а самый настоящий дракон. Способный посоперничать с самой звездой как размерами, так и теплом, исходящим от него. Впрочем, звезда точно гораздо больше. Я боязливо плыву в сторону, уступаю дорогу — ничего, я найду способ обогнать этого здоровяка. В конце концов. Не такой уж он и быстрый. Я спешу чувствовать — здесь и сейчас. Страх, восторг, радость, печаль, грусть — не смесь, не концентрат эмоций, а каждое чувство — по отдельности. Чувствовать — тоже жить. А я очень хочу жить.

Мне пытаются мешать — несколько нитей идут вровень со мной, вьются змеями, пытаются нырнуть в мою сторону. Толкнуть, отшвырнуть, отбросить, сбавить мою скорость. Очередная товарка подплыла ко мне. Она, кажется, была чуточку ярче, чуточку толще, чуточку красившее, чем я. Всего понемногу, но мне тут же стало неприятно. Будто кто-то нарочно макнул меня лицом в грязную лужу.

Противница нырнула в мою сторону, обвилась вокруг меня, резко дернула вниз, потащила туда, обратно, во тьму. Мне словно перекрыли кислород — как будто задыхаясь, я тянула всеми кончиками своей искры туда, обратно, наверх! Нагнать, перегнать, вырваться вперед, почему ты мне мешаешь? Почему не хочешь, чтобы я пришла первой, почему сама не идешь наверх, почему? Мы не можем тут говорить. Я чувствовала, что обвившая меня — соперница. Соперница за что? За что-то. За ту звезду, что ждет всех нас в конце пути. Ведь наряду с ритмом и борьба — тоже жизнь. Боротся всегда надо — и неважно за что именно. Потому что без неё не прожить. Моя соперница, кажется, это понимает.

Поиграем, молчаливо поинтересовалась я с остервенением, не надеясь на ответ. Поиграем, мотнула кончиком хвоста соперница. Я рванулась вверх — она сжала меня еще сильней. Тянет вниз. Кто она? Поборница Повелительницы Тьмы? Вот-вот явиться пожирающая искру и…

Словно почуяв её скорый приход, я начала извиваться — сжалась, заставив обвившую меня искрящуюся змею сомкнуться пружиной, оттолкнулась — от воздуха. Наверно, сумела высвободиться, по крайней мере, не целиком, хотя бы наполовину. Мой хвост щелкнул по противнице — той это явно пришлось не по вкусу и она выпустила меня из собственного захвата. Рвануться вверх, вырваться вперед, бросить нахалку тут, внизу? Наши товарки уплывали всё выше и выше, вот-вот норовя обратится крохотными звездочками. Нет, нельзя оставлять её здесь вот так — быстро нагонит и повторит атаку. Не хочу быть еще ниже! Не хочу так далеко от звезды! Не хочу, чтобы досталась другим!

Словно обезумевшая, ныряю в сторону — прочь от соперницы, но только лишь для того, чтобы набрать скорости. Бью мордой прямо в неё, очень надеясь разинуть пасть, если у меня таковая есть. Откусить, отгрызть кусочек побольше, стать потолще, покрасившее, поярче — чтобы не я, а она чувствовала себя здесь худшей. Не получается — нет рта у таких, как я. По счастью, у неё тоже. От своих коварных планов низвергнуть меня во тьму она не отказалась, кажется, наоборот — еще больше набралась решительности. Двигаться, двигаться, двигаться — мной просто овладевает жажда быть в постоянном движении. Быть скрученной — плохо, это ведь несвобода. А свобода — это жизнь? Приветливо звякнула цепь, словно говоря, что вот-вот обзаведется новым звеном. Это хорошо? Наверно. Не помню. Но я знаю только одно — если я перестану двигаться, ослабну. Буду как тот червячок, которого я чуть не сбросила вниз, в пучину, когда столкнулась. Вот бы точно так же с соперницей поступить…

Мой удар не пропал втуне, изогнул несчастную, превратив в букву «г». Через мгновение она выпрямилась, но я решила испробовать её же метод. В эту игру, детка, можно играть вдвоём! Я обвилась вокруг паршивки, начала сдавливать — вот только что дальше? Тащить её вниз? Или вверх? Этот момент я как-то не продумала. Но она не сможет двигаться — пусть будет несвободной, пусть узнает! Я ведь когда-то тоже была несвободна! Когда? Не помню. Просто была.

Тащить не пришлось — мои объятия оказались не столь крепкими, как мне бы хотелось. Соперница лишь щелкнула меня кончиком своего хвоста — будто обожгла — и я тут же, как ошпаренная, отскочила в сторону. Хотя как можно отскочить в полете? Не знаю, как-нибудь…

Все казалось мне медленным и молниеносным одновременно. Словно я смотрю на всё это со стороны и при том являюсь непосредственной участницей. Пата-апта-пат-пон, из глубин памяти всплыл отголосок задорного ритма. Какая-то игра.

Наверно, мне не суждено было бы выйти из этой дуэли победительницей. Противница опытна, умна и знает, что делать — она не стремится наверх, к свету, будто и так им полна уже по самый кончик — она хочет, чтобы я осталась здесь навсегда. В мою жизнь вновь вмешалась судьба. Подмигнула, улыбнулась, да и решила — чего бы не помочь ещё разочек? Отросток тьмы щупальцем ухватил мою соперницу, резко дернул вниз, норовя как можно скорее проглотить, утянуть на самое дно, утопить. А я застыла, не зная, что мне и делать. Желание помочь перебивалось другим и совершенно естественным — лететь на свет, где тепло, где хорошо и чтобы другие не успели.

Толстенные, в пять, а то и шесть раз толще меня искрящийся питон, таща за собой чуть более мелкого питончика, устремились к запутавшейся искре. Тоже дрались? Или хотели помочь? А вдруг они сейчас толкнут меня и… я ведь не выдержу их напора.

Но нет, на меня им было, судя по всему, плевать. Стоило им оказаться ближе к своей товарке, как тьма сама расступилась перед ними — боязливо и, как мне показалось, даже с каким-то непонятным уважением. Подхватив оплошавшую искру, они понесли её выше. Теперь я заметила, что моё желание исполнилось — противница стала тоньше, слабее, чем была до этого. Словно побитый пёс. Искрящийся питон, тот, что был потолще, не жалея, вкладывал жар своей искры в пострадавшую и та преображалась, принимая прежний облик. Или не прежний? Моя соперница почти не сверкала. Если посмотреть на наших товарок — так те горят маленькими огоньками — даже вдалеке. А она — словно тлеющий огарок свечи, стоить только дунуть и погаснет. И никакой питон уже не спасет. И лишь тут я опомнилась — они же обгонят меня, оставят внизу, здесь — совершенно одну! А наверху вкусно и сытно пахло светом. Как пахнет свет? Вкусно…

Глава 10

Я проснулась. Просыпаться, знаете ли, не самое лучшее, что я умею делать, да и… я друг осознала, что я не просто раскрыла глаза, что мне хочется полежать еще самую малость — чуточку, буквально минутку! По телу прошла волна приятной неги. Не хочу просыпаться, хочу обратно туда — где тепло и хорошо. Реальность быстро сковала меня утренней прохладой и отсутствием света. Ещё никогда раньше я не замечала за собой такой особенности — недосыпа. Раньше всегда было так: я засыпала — почти мгновенно, в какой-то миг вдруг забывшись, а просыпалась почти точно так же. Р-р-раз — и раскрыла глаза. Никакой сонливости, никаких других ощущений, а тут… интересно, чтобы это могло быть? Может быть то, что еще вчера Лекса прижимал меня к себе во сне? Забавно, наверно, выглядело со стороны — здоровый мужик, словно впав в детство, обжимается с игрушечной девушкой. Узнай его друзья о таком — либо засмеяли бы, либо неопределенно пожали плечами. Наверняка друзья Лексы уже привыкли к тому, что он чуточку необычен, мыслит иначе, отличается от других.

Однако кое-что всё же идеальное утро портило. Лексы не было. Ещё вчера он готов был встречаться со мной, вырасти я и обрети человеческую кожу, а уже сегодня оставил одну на столе, перед выключенным компьютером. Ладно. Лежать можно и до бесконечности, надо вставать.

Испугаться произошедшего я не успела. Покачнулась из стороны в сторону — руки, словно обретя волю, вскинулись, помогая мне удержать равновесие. Лишь скрипнул напоследок внутренний механизм, напоминая о том, что я всё ещё по-прежнему оживший кусок пластмассы и не больше. Я стояла на ногах, прямо у самого края стола. Словно альпинист на краю пропасти. Стоит всего лишь качнуться. Не удержаться в этой позе — рухну, разобьюсь и…

Главным было то, что у меня получилось встать на ноги! Осознанная цепь движений! Я прислушалась к ощущениям собственного тела. Не может быть всё так просто. Боль, наверняка, затаилась и сейчас поразит меня всем спектром. Взвою раненой волчицей, сделаю то самое неловкое движение — и здравствую ворс ковра. Нет, боль не просыпалась, будто я никогда и не чувствовала её. Надо отойти от края стола подальше, мелькнула в моей голове мысль, а тело уже успело подчиниться, сделав тот самый необходимый шаг назад. Так, ладно, ладно. Надо всего лишь успокоиться и хорошенько подумать — что же произошло? А точнее сказать, почему ещё совсем недавно я была неподвижным манекеном, а сейчас уже могу подчинить тело собственной воле? Миру вдруг перестало быть больно от того, что я делаю? Больше не растягиваю мироздание и реальность? А, может быть, мне удалось его приручить? Эта мысль показалась мне разумной, но с другой стороны — я всего лишь кукла, а как кукла может подчинить себе мироздание? Это ведь не существо, не человек, не котенок, которого можно приласкать, прикормить, задобрить. Тогда что же случилось?

Новообретенная возможность двигаться казалась мне невозможной. Словно для того, чтобы доказать самой себе, что всё это — не продолжение сна, нелепого и глупого, я заставила себя поднять руку и посмотреть на ладонь. Получилось — не сразу, с некоторым усилием, но получилось — и снова безболезненно. Так, а теперь — подвигаем пальцами. Если получится и это, то…

Не получилось. Пальцы, как я ни старалась, невозможно было привести в движение — они не обладали возможностью двигаться и не имели шарниров. То, что я могу двигать конечностями только по шарнирам, я поняла уже давно. Значит, всё-таки, не сон. Забавно.

Что ж, будем думать¸ что делать дальше. Показывать ли Лексе свои способности и умения? Не думаю, что стоит. Оно и раньше-то казалось не самой лучшей идеей, таковой она осталась и сейчас.

Что у нас было вчера? Мы смотрели телевизор, генерал Метель обещал устроить противникам бурю. Потом пицца, черный ахес, день обновления, слащавые песенки о пяти минутах, истинное чудо, которое я когда либо видела в своей жизни и… и признание Лексы, что он возьмет меня с собой. Отказ говорить по телефону его девушки, ночной глупый донельзя разговор, а потом сон — один из старых, только с новым сюжетом. Может быть просто всё это — очень близко к жизни? Или всё, что ближе к жизни, касается чувств, ощущение, и прочего — это позволяет стать моей искре сильней? Ну, конечно же, как же я разу до этого не догадалась! Лекса дарил мне своё общения и, вместе с тем, я начинала жить — с каждым днем чуточку больше. Мир и реальность трещали под напором роста моей искры, а я приобретала способность чувствовать и видеть немногим больше, чем вчера. Но за один вечер мне удалось вырасти гораздо больше, чем во все дни до этого. Я вновь приподняла руку, чтобы посмотреть на свою ладонь. Кто знает, может быть когда-нибудь, я сумею ожить настолько, что смогу шевелить даже теми частями тела, в которых нет шарниров? Это было бы потрясающе!

Так, ладно, радоваться буду потом, сейчас же следует научиться кое-чему еще, а именно — ходить. Шаг назад у меня сделать получилось, и я даже не упала. Как насчет того, чтобы самостоятельно пройти некоторое расстояние?

А вот тут меня уже ждало разочарование. Притаилось, видимо, в потаенных уголках комнаты, чтобы настигнуть меня в самый ответственный момент. Я сумела переставить ногу, но не смогла удержать равновесие — это оказалось слишком тяжело и сложно. Я нелепо взмахнула руками — по крайней мере, я так думаю, что нелепо, а затем неуклюже плюхнулась на стол. Интересно, а если я дальше буду общаться с Лексой — научусь чувствовать боль? Это было бы не самым лучшим приобретением в моей жизни.

Волшебство, лежа вниз лицом, уткнувшись носом в лежащий на столе карандаш, подумала я. Ей-ей, самое что ни на есть настоящее волшебство. Как иначе еще можно объяснить то, что происходит со мной? Люди чувствуют, испытывают эмоции лишь потому, что у них есть то, что называют биохимией — слово выплыло из закромов памяти. Интересно, а где я могла его слышать? И как запомнила? Думать о том, что где-то внутри моей пластиковой головушки есть нечто похожее на мозг не приходилось. У меня ничего нет. Я оттолкнулась от пола обоими руками — немного неаккуратно, непривычно. Получится ли еще раз подняться? Кстати говоря о боли — то что я испытывала раньше, пытаясь двигаться, разве это была не боль? Значит, я могу чувствовать и её. Волшебство — мне хотелось растянуть рот не в улыбке — горькой ухмылке. Что же я на самом деле такое? Я приподнялась на четвереньки, не в силах встать на ноги. Усталость и дикая слабость решили прийти на смену боли. Что ж, могу сказать только одно — слабость гораздо приятней. Словно я сейчас развалюсь на столе, раскину руки в разные стороны, буду копировать пятиконечную звезду — и вот тогда-то на меня спустится благословенный отдых.

Я — аномалия. Не кукла, не оживший кусок пластика, не человечек. Как меня назвал Лекса. На самом деле я то, с чем так усердно борется служба ОНО. Не зря же тогда Черная куртка так смотрел на меня. А я чувствовала и боялась его взгляда — даже через солнцезащитные очки. Мне вспомнилось, как я хотела забиться в какой-нибудь угол, подальше, поглубже — лишь бы только он меня не видел. Словно это в самом деле могло меня спасти. Интересно, а сотрудника службы ОНО могут не допустить в частный номер гостиницы? Вряд ли. Я нашла в себе силы, чтобы повернуться в сторону двери — и вновь бухнулась на стол. Сейчас дверь откроется — и на пороге появится он. В стильных солнцезащитных, в черной куртке, драных джинсах. И будет жевать жвачку. Сквозняком до меня донесет запах дешевых сигарет и кофе, отдающего жженой резиной. И знаете что? Мне хочется жить, а сейчас я просто смеюсь над тем, что будет дальше. Нет, мне не все равно — просто я осознаю собственное бессилие в сложившейся ситуации. Я — аномалия. Какая разница, сколько пройдет дней, если рано или поздно ОНО доберется до меня? А, может, ему и не придется открывать дверь? Я вдруг вспомнила, как обращаясь в дым перетекал тот самый ОНОшник. Может быть, он точно такой же, как Юма? Может, сама Юма тоже служит в ОНО? С трудом просыпается по утрам, пьет невкусный кофе, нервно курит у входа в метро и ходит на работу? Но если всё так, то кто же такая Аюста?

У меня всё смешалось в голове. Где же ты, Лекса? Приди сюда. ну пожалуйста, мне так тебя не хватает. Писатель не появлялся. Вопросы градом сыпались на мою бедовую голову, а я не знала, что делать. Только сейчас мне стало понятно, что вся моя жизнь до этого — те восемь дней, как я начала общаться с Лексой — это всего лишь агония. Судороги перед смертью, последний глоток воздуха для утопающего. Он дарит надежду, чтобы через мгновение оборвать её, утащить в пучину безнадеги. Лекса, мне нужен Лекса, прямо сейчас — как воздух. Не обрывайте надежду, ну пожалуйста…

Дверь и в самом деле открылась. Осторожно, словно боясь кого-то разбудить, щелкнули замком с той стороны. В ноздри мне ударил запах хлорки и мокрых тряпок. Уборщица, подумала я, застыв, притворяясь неживой. И неожиданно — это оказалось слишком сложно. Меня так и подмывало дернуть рукой, лечь чуточку поудобней, раздвинуть ноги чуть больше — чтобы не так плотно прилегали друг к дружке.

Это не Черная куртка и даже не уборщица. Лекса, на шапке которого блестели маленькие белые снежинки, лучезарно улыбался, часто моргал, словно готов вот-вот разрыдаться. В руках у него был какой-то пакет — и стеклянная. Малая бутыль ахеса. Такая же бесконечно черная, как и остальные, вот только покрывшаяся холодной испариной.

Я припомнила, каким он был вчера — уставшим, грустным, бесконечно одиноким — поздравили всё, кроме той, чьих теплых слов онждал больше всего остального. Что же изменилось сегодня, что за праздник? Госпожа изволила протянуть изнеженную ручку к телефону и пару раз клацнуть по кнопкам, чтобы запоздало его поздравить? Отвращение к его избраннице росло внутри меня буйным цветом и мне вдруг стало неприятно. Неприятно, что он выбрал себе именно такую девушку.

— Договорились — вымолвил он, радостно сверкая глазами, тряся пакетом в руках. Не говорил, правда — шептал, словно не хотел распространяться о своей тайне в голос, боясь, что тогда она потеряет свою силу. Рот чуть приоткрыт, взъерошенные волосы, тяжело дышит, покачиваясь из стороны в сторону. Словно и не газировку только что пил, а, по крайней мере, водку. Я пригляделась к писателю получше — и усталость вдруг отступила, будто её и не было. Силы вернулись и я чуть не раскрыла собственную тайну. Я смотрела на него, ожидая объяснений, а он и не торопился, старательно стягивая сапоги. Талый снег вперемешку с грязью клочьями свисал с подошв, капал на зеленый ковер — плевать. Сегодня, казалось, ему можно было всё! Ахес то и дело норовил вылезти за пределы раскрытой бутыли, щедро пролиться на пол. Глоток, другой, третий — писатель, в расстегнутой куртке, мятом свитере, расстегнутой ширинкой и в одном носке напоминал мне комичного забулдыгу.

— Утвердили! — Лекса выдохнул, облегченно, словно старался как можно скорее избавиться от груза этого слова.

— Что? Что утвердили? С кем ты договорился?

Пакет, коим он до этого сотрясал воздух, звучно шлепнулся на стол рядом со мной. Писатель и не заметил даже, что я лежу не в той позе и не там, где он меня оставил. Ну и хорошо. Сейчас меня, кажется, ожидает какая-то донельзя приятная новость. В конце концов, что же такого можно было утвердить в первый день нового Обновления?

Пакет шуршал и не слушался его рук, то и дело норовил выскользнуть, упасть на пол. За окном просыпался город. Темнота отступала, а солнце, набравшись храбрости и сил, поднималось в зенит. Улыбнулось лучиком, пробилось сквозь так и не отдернутые занавески, огласила город воем сигнализаций автомобиля. Словно этого было недостаточно. В унисон мобилю подвывали его рядом стоящие товарки. Мальчишки балуются, подумала я. Лекса усадил меня прямо на ноутбук — лицом к себе, не уставая бороться с неподкупным пакетом. Пластик клейкой ленты никак не хотел поддаваться, грозя тем, что открыть его можно будто только лишь при помощи ножниц. Впрочем, Лекса сломил его сопротивление и прибегнув к помощи зубов, разорвал неподдающийся пакет. Целый ворох бумаг, с кучей печатей и подписей рассыпался по комнате, а писатель расхохотался. Я чувствовала, что он сошел с ума — или где-то на грани этого. Сейчас, шептал он мне, обещая всё пояснить. Мне оставалось только терпеливо ждать.

— Меня издают! — гордо заявил он. Довольная улыбка грозила покинуть пределы лица, глаза блаженно закрыты. Он в нирване, в полном, абсолютном счастье. Я вдруг почувствовала. Как рядом со мной прошла волна самого настоящего уютного, воистину домашнего тепла — и мысленно прикоснулась к ней. Меня в тот же миг накрыло. Мне на какой-то миг, секунду вдруг показалось, что весь этот мир — прекрасен. С войной, нищетой и машинами, что сначала сбивают маленьких девочек, а потом, будто на злобу дня, обращаются в чудовищ-людоедов. Он прекрасен с Юмой, Черной курткой, Аюстой. И всё, ну абсолютно всё в нём просто замечательно и счастлива, что живу в нем. Реальность надулась пузырем и лопнула у меня в голове, тут же окатив едким ядом цинизма. Словно бы из сказки, теплой и доброй, меня швырнуло в холодный и неприветливый мир. Волна тепла и счастья прошла, а мне хотелось ещё — дотянуться, ухватить её хотя бы за краешек, хотя бы ещё минутку побыть… такой счастливой?

— Мою книгу издадут! — Лекса, казалось, готов был прыгать от радости. Он метнулся в одну сторону, затем в другую, хлопнул себя по лбу. О чем-то позабыв в суматохе. Одинокая капля холодного пота бороздила мокрую поверхность бутыли, оставляя кривые тающие следы.

— К-как? — непонимающе спросила я. — Разве ты её уже дописал? Я судорожно принялась вспоминать, что же он печатал последним. Кажется, аргументы Элфи подошли к концу и пользуясь своим даром она влезла в голову Хозяйки, чтобы узнать о её прошлом и понять — а в самом ли деле она достойна жизни? Не зря ли всё это время она так старалась? У белоликой девы получилось запустить червя сомнения в неистовую веру малышки. Но ведь это не могло быть концом! Или могло? Но ведь даже если это было финалом книги, разве её успели бы проверить в издательстве за такой короткий срок?

— Ну, ту, которую пишу сейчас — еще нет. — писатель радостно тряс головой, жестикулировал, и, казалось, готов был взорваться от радостного волнения. Я попыталась услышать — а нет ли очередной волны, исходящей от него. Пусть мистической. Пусть непонятной, но…

— Первую я уже давно отправлял. Месяца три, а то и четыре назад. — он уставился в потолок, пытаясь вспомнить точную дату.

— Но ведь сегодня первый день после Обновления. — сомнения закрадывались мне в душу. Что-то тут нечисто, ой как не чисто. — Кто в первый день Обновления сообщит такую новость? Им что, заняться больше нечем?

Дальнейший рассказ Лексы потряс меня еще больше. Он запустил компьютер, поспешив показать мне письмо, пришедшее разве что не вчера вечером, когда мы смотрели салют. Там были указаны адрес издательства и текст договора, с которым предлагалось ознакомиться. Увидев его сегодня, он не сумел сдержаться. Писатель рассказывал и рассказывал мне о том, что долгое время думал, как поведет себя, как вальяжно ввалится в офис, хмыкнет, в разговоре припомнит все свои старые, так рьяно и нагло отвергнутые работы. С укоризной покачает головой — мол, как поздно заметили мой талант! Но на деле — метнулся гончим псом, которому указали на дичь, радостно сжимал в руках шапку, сверкал глазами, в ожидании, когда же его пустят к издателю. Не выспавшаяся секретарша не скрывала своего раздражения — кажется, ей было не очень приятно находиться на работе, особенно сейчас. Да и почему она должна, а вон поди ж ты — вызвонили, вызвали. Обещали золотые горы. А Лекса готов был прямо там расцеловать ворчунью и осыпать ворохом роз. Его издают! На бумаге! Большущий станок шлепнет, придавит лакированную, блестящую обложку, на которой будет изображена Джаллин, с вертящейся под ногами девчонкой.

— Так значит, у тебя есть и первая книга? — поникшим голосом поинтересовалась я. Мне показалось, будто бы меня в чем-то обманули. — И ты ничего не сказал мне об этом? А… а ты мне её покажешь?

— Когда выйдет — даже прочитаю! Вслух! — объявил Лекса, гордо ткнув пальцем в потолок.

Глава 11

Весь дальнейший день был потрачен на безделье. Лекса зарекся сегодня уходить, договорившись о встрече со своей девушкой на завтра — на крайний день своего пребывания здесь. Он говорил, что расскажет ей о том, что его издают в кафе, при свете софитов — а потом они будут гулять до ночи. А меня так и подмывало сказать, что всё будет не так романтично, как ему кажется. Свет софитов будет тусклым, поблизости — только чавкающие морды, да и в самом ли деле он произведет то самое впечатление, о каком хочет новостью о том, что скоро явит себя на бумаге? Ну да, теперь его официально и по настоящему можно гордо именовать — писатель, но что с того? Что изменится в отношение его девушки к нему? Она сменит равнодушие на милость и в тот же миг отдаться в его объятия? Слова так и сидели у меня на языке. Готовые сорваться в любой момент, но я не позволила себе испортить ему настроение. Пускай, пускай лучше сам, на месте, завтра. К тому же, кто его знает, вдруг я всё это время ошибалась, заблуждаясь насчет его избранницы? Хорошо бы оно так…

Он возьмет меня к себе домой. Интересно, а как оно там? Как выглядит его дом? Он живет не один, я знаю, с родителями. Что они скажут, когда узнают, что он привез меня с собой? Не знаю. А если кто-нибудь из них заметит за мной какую-нибудь странность? ОНОшники примчатся по первому же вызову? Хорошо бы, если бы у Лексы была собственная комната. Там бы я смогла тренироваться с своим умением двигаться, может быть, даже сделаю свой первый шаг и когда-нибудь раскрою ему свой секрет. Удивиться, не удивиться? Не знаю. Передо мной открывалось множество перспектив. Он будет уходить на работу, а я, оставаясь в его комнате, буду включать компьютер — надеюсь, у меня получится — и буду учиться, читать, узнавать о жизни ещё больше. Тяга к знаниям с недавних пор обратилась горстью вопросов и манией отыскать на них ответы. Хотя бы на один из них.

Мне на миг представилось, как будет выглядеть послезавтрашний день. Он посадит меня в карман? Да я, собственно говоря, слишком большая для того, чтобы поместиться в его кармане. Может быть, тогда он усадит меня на… на плечо? Нет, это глупо. Наверно, писатель попросту сунет меня в сумку, завернет в какую-нибудь тряпку, дабы мой пластик не измазался дорожной пылью и весь день я проведу — во сне. Во сне, под мерный стук колес, под чужие голоса, звон стаканов и терзание струн гитары. А что, если его сумку украдут вместе со мной? Нет, Лекса умный и внимательный, он не позволит меня украсть, будет следить…

Бочкой дегтя в ванне моей радости была разве только что Юма. Обещалась заглянуть на огонек, если верить моей светорожденной подруге да что-то задержалась в пути. Видимо, выбирает тортик получше к чаю. Идти в гости с пустыми руками — моветон. Я горько ухмыльнулась. Юма-Юма, самая страшная проблема, мой ночной кошмар, от которого мне, верно, не суждено избавиться. Как её победить? Как её вообще можно одолеть? Да и можно ли? Не знаю. В прошлый раз мне удалось её прогнать, заставить уйти — получится ли в этот? Теперь она, наверняка, придет во всеоружии, может быть, даже не одна. Пригласит на трапезу подружку-другую. Втроем и такую искру слопаем, верно? Не знаю.

Я смотрела в потолок, ожидая, когда Лекса заснет. Сегодня он вновь, видимо, на радостях, положил меня к себе на грудь. Извращение? Странность? Шизофрения? Наверняка ученые-доктора и разномастные психологу льют горючие слезы, мечтая заполучить себе кого-то вроде Лексы. А шиш им, не получат! Мой он.

— Хочешь попробовать? — вдруг предложил он мне, указывая на экран приставки. Сегодня там бегали не круглые человечки, а большеголовая девочка в сером грязном платье ожидала, когда кто-нибудь возьмет её за руку — и проведет сквозь тысячу и одну опасность.

— Как? — недоуменно поинтересовалась я, а у самой душа ушла в пятки. Неужели он знает о том, что я могу двигаться самостоятельно? Знает и никак на это не реагирует?

— Я помогу тебе, — Лекса улыбнулся, взял меня за руку, подвел её к экрану. Для того, чтобы девочка сделала хотя бы шаг, надо было тянуть её — пальцем за руку в нужном направлении. Моя ладонь коснулась успевшего стать теплым экрана. Но, видимо, девочка не хотела, чтобы в дальний и опасный путь её вела какая-то там кукла, больше доверяя свою жизнь великому писателю. Мне захотелось хихикнуть. Лекса нахмурился, нажал чуточку сильнее. Девочка вдруг поняла, что шутки кончились и послушно дернулась следом за моей рукой. Восторг в тот же миг коснулся меня — мне показалось, будто бы я это сделала сама, без всякой помощи Лексы. Всего-то и нужно было, что коснуться, придавить и тогда… в голове у меня возникла безумная идея.

Писатель вновь уснул гораздо раньше, чем я, а мне того и надо было. Я вспомнила горячечный бред, явившийся мне тогда во сне. Что я тогда сделала? Сумела войти в сон Лексы? Но ему, как мне кажется, не снятся зеленые огурцы с клыками и голубые единороги. Или снятся? И даже если так — почему меня столь усердно пытались выставить за дверь? Я успела подумать о том, что, возможно, я там не самый званный гость — может и не стоит соваться туда? Но я чувствовала — где-то там кроется тайна того, что же такое жизнь на самом деле. Еще одно звено, еще один ответ и ворох вопросов. Узнаю, открою секрет — и в миг моя искра станет чуточку толще, чуточку сильней. Если учитывать, что скоро ко мне явится Юма — это будет не лишним.

Интересно вот только, почему Юма терпеливо ждет, когда рядом со мной не будет Лексы? Что ей писатель — уснул и не успеет понять, что меня слопала Повелительница Тьмы. Что ей, в конце концов, мешает появиться сейчас, как только я проникну в его сон и буду неспособна сопротивляться? Не знаю. Мне вдруг захотелось, чтобы ко мне пришла Аюста. Ты мне поможешь? И грустные глаза, виноватый взгляд в мою сторону. Словно девочка не знает, как бы оправдаться передо мной. Ладно, справлюсь как-нибудь сама, без посторонней помощи. После того, как Лекса пообещал взять меня с собой, а я стала сильней, научилась обращаться со своим телом, мне хотелось только одного — жить. Жить и бороться. Я — маленькая искра, а где-то впереди огромная звезда. Сон, преследующий меня из ночи в ночь, вдруг словно сам явился перед моими глазами. Я покачала головой, пытаясь прогнать непрошенное видение. Не время, чтобы спать — нужно дождаться — чего? Волны. Лекса был счастлив, рад, плескал внутренним восторгом в разные стороны — вот до меня и дошел отголосок этой самой волны. Слабый, но мне вполне хватило для того, чтобы ощутить себя безмерно счастливой. А что, если точно так же я смогу поймать его сон? Ниточка, за которую следует лишь потянуть — и он послушно, как девочка из игры, скользнет следом за тобой. Оставалось только дождаться и попробовать.

Необъятная тяжесть рухнула на все моё тело — и это не рука Лексы и не черная длань Юмы, это была самая настоящая усталость. Не те отголоски, что посещали меня до этого, а самая что ни на есть настоящая усталость. Глаза слипались и мне захотелось поскорее рухнуть в сон. Интересно, что же я такого весь день делала, чтобы так устать? Я вспомнила, что пыталась двигаться — как только Лекса не смотрел на меня.

Писатель застонал во сне, забурлил ногами, словно пытаясь отползти назад, но через мгновение успокоился. Сон будто бы языком слизало, а меня вдруг коснулась волна — тревожная, неприятная. Некрасивая. В меня пыхнуло чем-то отвратительно гадким и до жути неприятным. Что там сейчас происходит у него в голове? Кошмар? А что, если те чудовища, которых я видела, из ночи в ночь терзают его разум? Я вдруг почувствовала желание разорвать их собственными руками. Вот только увижу и обязательно…

Стойте, это же была волна — та самая, что обдала неприятным и гадким. Нужно как можно скорее уцепиться за неё, и тогда…. Вот только как это сделать? В теории оно почему-то казалось гораздо проще, чем было на самом деле. Протянуть руку, выставить вперед и… и что? Надеяться, что она сама подхватит меня, унесет потоком воздуха? Нет, тогда как? А как я это сделала в прошлый раз? Кажется, на мне тогда была рука писателя. А сейчас мне что? Самой залезть ему под ладонь? Да и вообще, нужен ли для этого физический контакт. А, может быть… как же я не догадалась до этого раньше? Что, если я попытаюсь сделать это во сне. Мне вдруг стало смешно от своей догадки — как можно управлять собой во сне? Но как тогда можно двигать конечностями. Если у тебя нет нервов, суставов и мозга? Наверно, никак. А ведь получается — кто сказал, что не получится и тут? Ангел сомнений сменился чертенком упрямства, пожав на прощание плечами — в конце концов, чего я теряю? Будто бы это последняя ночь, будто бы я больше никогда не буду спать. Образ Юмы явился перед глазами, пытаясь напомнить мне, что не всё столь радужно, как мне хочется думать, но я прогнала его. Не до Повелительницы Тьмы сейчас.

Я провалилась — стоило мне только закрыть глаза, как я провалилась — будто в огромную башню, без дна. Закричать? Разобьюсь? Тысячи ярких звезд вдали обратились светлячками, испуганно ринулись в разные стороны и устремились к одной большой гигантской звезде. Я искорка? Нет, я не искорка…

Полет в неизвестность закончился. Точно так же, как и начался. Я больше не падала — просто висела в воздухе, стараясь не смотреть в сторону опостылевшего мне сна. Ну его, я хочу в сон Лексы. Где же та самая дверь, которая была в прошлый раз? Я ждала. Что где-нибудь, чуть дальше, в сторонке, скрипнет ставнями, моргнет светом из щели, поманит за собой — что-нибудь. Проход, дверь, портал, большая ли мне разница? Но было пусто. Вместо этого тонкой нитью озарился далекий горизонт. Я оглянулась — так, на всякий случай. Нет, солнце на месте, тогда что же это? Мир с двумя солнцами? Сейчас сияющий огненный диск поднимется на небосвод и…

Диск не поднимался, ему некуда было торопиться. Он словно испугался. Застыл на одном месте, оглашая светом лишь дальнюю границу, и… тут я поняла, что это вовсе не горизонт. Линия, та самая нить, о которой я думала — именно за неё-то мне и нужно ухватиться. Доверчиво тянет ручку рисованная девочка на экране игровой приставки, доверяя твоей воле свою жизнь. Дернешь сильнее — и она упадет. Я не дергала. Не знаю, сколько прошло времени и шла ли я куда-нибудь, но сейчас я сжимала в руках нить, сотканную, наверно, из солнечных лучей. Тонкую, легкую и, как мне казалось, хрупкую. Потяни я за неё — и она лопнет, как струна, одарит на прощанье противным звоном и красными отметинами на руках. Я иду — или плыву? Мои пятки не касались пола, а я не переставляла ноги. Словно не я шла за нитью — а нить сама тащила меня за собой. За шкирку. как нашкодившего котенка — остается только ждать, когда укажут на провинность. Выбиваться? Зачем?

Всё это время меня не покидало стойкое чувство, что всё это — одна большая ошибка. Моя, конечно же, ошибка и ничья больше. Зачем я сунулась сюда? Кто знает, что твориться в снах писателя? В прошлый раз мне случайно удалось попасть в его сон, а кто знает, как будет в этот раз? Меня в тот раз выгнали, вышвырнули, кинули кулем об стену — благо, что Аюста поймала. А как будет сейчас? Нить вдруг обовьётся вокруг меня и задушит? Подобная мысль заставила меня на миг отпустить свою путеводную — та продолжала плыть. Мол, не хочешь — ну и не надо, я и одна доберусь. Кто-то тотчас потерся о мои ноги. Я испуганно вздрогнула — меньше всего ожидаешь увидеть в безликой и почти непроглядной тьме хоть кого-то. Старый знакомый — черный пушистый комочек, так похожий на крохотного котенка, который я видела там, когда была по ту сторону двери. Ужасный зеленый огурец с зубами гнался за ним и…

Я взяла его на руки. Нить рядом со мной плыла не переставая — хватайся в любой момент. Монстрик ткнулся пару раз мордочкой в мои ладони, а потом раскрыл большущие, ярко горящие зеленые глаза. Мне он показался столь милым и прекрасным. Что в тот же миг захотелось прижать его к себе, поближе. Защитить — от тех страшных чудовищ, что тогда преследовали его, может быть, забрать с собой. Ему страшно тут одному, поняла я, он ищет себе друга. Чем я не подхожу на эту роль? Пусть будет моим питомцем, я как-нибудь позабочусь о нём. Воображение в тот же миг усмехнулось, обрисовав странную картину того, как из ночи в ночь я буду проникать в чужие сны только ради того, чтобы погладить этого малыша против шерсти. Выходило забавно.

Я назвала его Лекса — почему нет, в конце концов? Монстрокотенок быстро сориентировался, и нырнул поближе к груди, под куртку. Свесив крохотные когтистые лапки и голову наружу. Так и мне не надо его постоянно поддерживать и ему будет всё видно. Он прял ушами, вертел головой — от любопытства, довольно урчал — наконец-то обрел большого и надежного друга. Мне показалось, что он чем-то похож на меня саму. Сказать ему что-нибудь одобряющее? Что-нибудь вроде «я не брошу тебя, малыш?». Я только раскрыла рот, как вдалеке распахнулась дверь. Да не дверь, а самые настоящие городские ворота — в такие, пожалуй, можно было бы въехать верхом на слоне. Свет оттуда слепил глаза. Не давая увидеть места, в котором я окажусь. А вдруг оно будет совершенно другим? Вдруг, в этот раз будет так, что я буду крошечной в том мире, кукольной? Боюсь, что тогда ловко убежать от клыкастых огурцов у меня не получится, а у черныша Лексы тем более. Черныш Лекса, да? Мне понравилось название, пришедшее на ум — так и буду звать его дальше.

Я сделала шаг, отринув сомнения — какой толк целую вечность стоять у порога. Если я как раз пришла за тем, чтобы проникнуть в сон Лексы? Меня встретила всё та же полянка, на которой я была в прошлый раз. Я попыталась сказать что-нибудь — мой голос отдался приглушенным гулом. Тут же потонувшем в потоке всепоглощающей тишины. Я не слышу ритма, может, скоро ослабею, как и тогда? Но как же черныш? Он ведь тут, верно, бегал от чудовищ не первую ночь — почему он не терял силы и оставался ловок? Чтобы не сойти с ума от тишины, я прислушивалась к звуку собственного сердца — благо, что во сне я обладаю этим органом. Интересно, а если во сне у меня послушное тело, сердце и всё остальное — значит ли это, что тут у меня есть душа?

Восторг от столь пьянящей мысли вдруг ударил мне в лицо холодом ветра, пением птиц и шелестом травы. Теперь уже улыбка не желала покидать моего лица. Душа — это ведь, наверно, одна из самых основополагающих жизни. Можно ли жить без души? Нет, наверное нельзя. Но я ведь как-то жила без неё? Или она была у меня с… с какого момента? С того, как появился Лекса, или ещё с тех времен, когда моей хозяйкой была рыжая веснушчатая девчонка? Не знаю.

Тишина вновь подступила ко мне, желая окружить собой, заставить испугаться, но теперь я знала, как с ней справится. Нужно быть живой — как тогда, с Лексой — и сила моей собственной искры поможет мне выпутаться из этой передряги. Неистово колотилось сердце, словно желая выпрыгнуть из груди, перебирал лохматым хвостом и задними лапами мой новый знакомец, боясь провалиться ниже, под куртку. А я чувствовала себя просто прекрасно — хотелось прыгать от радости, бежать — не важно куда, лишь бы почувствовать собственную свободу. От чего? От кого? Что за путы на мне лежали всё это время? Не знаю и знать не хочу. Свобода пьянила меня дурманящим запахом прелой травы, зловонием болота, медом искристой росы на листьях. Я наклонилась, чтобы зачерпнуть воды в ладонь и выпить — мне жутко хотелось пить. По крайней мере, мне так казалось — я никогда раньше не испытывала жажды. Какова вода на вкус? Сладкая, приятная, погружающая в экстаз? Мне вспомнилось, какой восторг вызывал у Лексы всего один глоток черного Ахеса.

Рёв, донесшийся до моих ушей заставил меня встрепенуться. Вода проскользнула меж пальцами, вернувшись обратно в ручей, испуганно взвизгнув, глубже под куртку забрался черныш, восторг как языком слизало. На его место, чувствуя себя полноправным хозяином, умастился страх. Холодный пот пробил меня, а мне казалось, что я вот-вот вскочу, широко раскрыв глаза — и проснусь. Земля не тряслась, всё было как обычно — светило приветливое летнее солнышко, журчал ручей, шелестела от ветра трава, но я чувствовала, что ко мне приближается нечто огромное, большое и ужасное.

— Уходи отсюда! — зажмурившись, теряя контроль над собой, закричала я. Прилив внезапной смелости придал мне сил, и я, не помня саму себя, приказала чудовищу убираться как можно дальше и никогда-никогда не подходить к нам с чернышем даже близко.

Монстр не собирался слушать какую-то там куклу — он таких, верно, повидал на своём веку не одну. Зеленый зубастый башмак, мускулистый и хвостатый, покрытый чешуей, с пристальными желтыми зрачками глаз не вышел — выплыл из-за кустов. Зарычал, задрав морду к небу, глупо заколотил кулаками по воздуху. Я сделала осторожный шаг назад. Камень, попавший мне под ногу заставил меня потерять равновесие, больно бухнуться на пятую точку, вскрикнуть.

Чудовище с прошлого раза изменилось — стало больше, мощней, сильнее и, казалось, отрастило еще одну череду зубов где-то внутри своей гигантской пасти. Мне казалось, что он прямо сейчас бросится на меня, подкинет в воздух и перекусит прежде, чем я упаду обратно на землю. Закричу, подумала я, обязательно закричу, если он сдвинется с места.

Он не двигался, продолжая смотреть за мной. Я вспомнила, что в прошлый раз его свобода была ограничена ошейником и большущей стальной цепью — в этот раз он был свободен. Значит ли это, что он не ест меня потому, что не хочет этого? Некоторые животные, прежде чем есть добычу, вырабатывают желудочный сок — напомнил мне умный голос диктора из далекого прошлого. Очень, очень некстати.

Я начала перебирать ногами, стараясь оттолкнуться от земли, попятиться спиной вперед, а потом как-нибудь вскочить — и бежать. Не получилось: я уткнулась спиной в ствол какого-то дерева. Кровожадный зеленый башмак не обратил на это никакого внимания — желтые глаза всё так же внимательно следили за каждым моим движением. Я нащупала камень за своей спиной — увесистый, плоский и, наверно, бесконечно серый. Чудище взревело — негромко, показав мне острый, шершавый и треугольный язык. Капелька слюны противно скатилась по кончику, рухнула на землю. Он рыкнул на меня еще раз, словно предупреждая — только попробуй, маленькая кукла. Только швырни его мне в морду — и тогда меня ничего не удержит от прямой агрессии. Интересно, а разве сейчас что-то удерживает? На миг я разглядела в глазах хищника искру разума. Он не хочет меня есть, но не хочет, чтобы я прошла дальше. Уйти? Нет, я не могу — не хочу, точнее сказать. Где-то там, внутри Лексы хранится еще один кусок головоломки, еще один ответ на вопрос о том, что же такое жизнь. Узнаю, и тогда цепь станет почти что полной. Интересно. А когда я пойму — что произойдет дальше? Я вдруг осознала, что в конце пути меня может ожидать самое настоящее разочарование. Что я не узнаю ничего нового, что я буду перебирать, как песок меж пальцев, понятия и их значения. Что мне это даст? Стану живой? Вырасту до размеров обычной девушки и буду с Лексой всю жизнь? Хотелось бы.

Сказки редко оборачиваются правдой, услышала я горький сарказм в голосе разума. Нет уж, если идти, то идти до конца. А вдруг я чем-нибудь наврежу писателю? Не зря же у него в… у него в голове водится этот монстр. Ради чего-то же его тут поставили, не из праздного же желания. Охранник, страж снов Лексы, не пропускающий… не пропускающий — кого? Таких как я? А такие, как я — вредны? А, может быть, это моё испытание — моё собственное? Монстр, тот самый, что позволяет Лексе видеть во мне лишь забавного человечка, ожившую куклу, может быть, аномалию или очередной творческий порыв шизофрении — но никак не живую девушку. Он видит во мне личность, но просто друга. А если зубастого огурца убрать — так, стало быть, Лекса в меня попросту влюбиться? Я вдруг почувствовала, как мои щеки запылали от стыда. Не самый, надо сказать, подходящий для этого момент.

Черныш на миг показался из под моей куртки и это не укрылось от глаз хищника. Страшно взревев, он заколотил себя кулаками в грудь и в этот раз уже бросился — на меня. Красивый прыжок, который обязательно должен был закончиться моей смертью. Секунда. Да что там секунда — всего лишь мгновение, прежде чем его страшные челюсти сомкнуться на мне, а ноздри обожгут пьянящие запахи крови. Меня вновь спасло моё внутреннее желание жить. Одной сотой секунды позже — и мне бы не спастись. Я бревном откатилась в сторону — никогда бы не подумала, что смогу так ловко управляться со своим телом. Тупая морда зубастого огурца врезалась в дерево, что было за мной. Хищник обиженно взвыл. Я уже не видела этого — была на ногах. Рукой проверила, на месте ли мой маленький питомец, не потерялся, не раздавила ли я его? Как оказалось, малышу повезло, как и мне. Просто вечер сплошного везения!

Я не строила иллюзий на свой счет — до двери я не добегу. Если эта тварь так ловко прыгает, то уж уйти от неё у меня точно не получится. Интересно, почему он так среагировал на черныша? Чем ему не угодил этот забавный, похожий на котенка малыш? Не знаю. Меня, значит. Он трогать не хочет, а вот этого беззащитного… а может всё и дело в том, что Черныш — беззащитен? Что не может постоять за себя. Потому его можно есть. Но, странно, этакому зубастику он только на один зуб придется. Я-то добыча куда более привлекательная.

Болото быстро обратилось в большой лес, а через мгновение всё исчезло во вспышке, а вокруг меня обросли топкие и вязкие джунгли. Солнце обозлилось, решив испепелить нестерпимой жарой, а каждый куст, лиана или шип, казалось, обязательно хотели зацепиться за мою одежду. Что же, я смогла перейти на… новый уровень? Уйти от зубастика? Как бы не так — он резво напомнил о себе хрустом ломаемых кустов. Ну. Может быть, это был кто-то другой, но мне резко расхотелось сталкиваться с ним лицом к лицу. Бежать дальше? Но куда бежать? До этого я как-то не задумывалась над этим вопросом.

Навалилась усталость. Только сейчас я вдруг ощутила, как сердце готово выпрыгнуть из груди — колотится испуганным воробьем. В бока, казалось, кололи тысячами маленьких иголочек — ощутимо и болезненно, хотелось скорчиться прямо тут или посидеть на камешке. В какой то миг мне показалось, что я не дышу, что я наоборот — выплевывая из легких воздух. Кровь бухала в висках, а может и не кровь — не знаю, мне было очень плохо и крутило живот. Всё мое сознание кричало о том, что следует бежать — прямо сейчас. Торопись, визжало у меня в мозгу чувство близкой опасности, страх, подступающий прямо к глотке. Спасайся — угрюмо добавлял здравый смысл. А я стояла и стояла — еще минутку, еще один раз свободно вдохну, осмотрюсь вот только. Еще секундочка. Он не догонит, а я больше не смогу. Сколько же я бежала до этого? Наверно, очень долго. Джунгли были не знакомы, джунгли пугали, джунгли притягивали. Глаза слезились и щурились от обилия цвета. Зелень, казалось, решила продемонстрировать весь свой богатый спектр оттенков. И только сейчас я вдруг заметила, что небо над нами — розовое. Солнце нет, но вместо него щерятся полумесяцами две огромные луны. Огромный кратер на одной из них напоминает закрытый глаз. Буйно цветущая зелень исходила цветами, ярко-красными плодами и цветами. Камни, что были у меня под ногами, что-то шептали и, казалось, пытались сдвинуться с места. Шум почему-то излишне тихого водопада еле касался моих ушей, а вода, переливающаяся всеми цветами радуги, с земли текла вверх и исчезала где-то в толще шоколадных облаков. Сказать, что я почувствовала себя неуютно — значит, ничего не сказать.

Очередной хруст веток — уже гораздо ближе, чем в прошлый раз, прервал моё любопытство. Легче не стало, но я буду идти дальше — буду бороться. Я горько усмехнулась. Юма, Юма, надо же. Ждала, когда я стану потолще, а теперь я достанусь какому-то зеленому зубастому огурцу на обед. Не обидно ли? Быть съеденной Повелительницей Тьмы мне, почему-то, показалось более достойным.

Подгоняя меня, под курткой зашевелился черныш, усердно перебирая задними лапами. Маленький коготки царапали мне грудь. Я дернулась, чтобы бежать, но чуть не упала, потеряв равновесие. Пока я предавалась осмотру достопримечательностей, вокруг моих ног успела нежно свиться дикая флора. Стебли цветов оказались на диво гибкими, подвижными и крепкими. Я дернулась еще раз, на этот раз уже сильнее, повыше задирая ноги — вырвать треклятые растения, вновь обрести свободу. Цветам это не понравилось и они поспешили уколоть меня вдруг выросшими цветами. Я попала в ловушку. К моим рукам скользкими змеями подбирались синие и фиолетовые цветы. Приветливо раскрывая бутоны, они словно увещали меня, что ничего страшного не произойдет, всё обязательно будет хорошо.

Нет, не будет, я это знала. В ноздри бил слащаво-приторный аромат, а цветы уже тащили меня — безвольной куклой. Мне стало смешно — вернулась к изначальной роли. Спешите видеть — кукла становится марионеткой в чужом сне! А что, если Лекса проснется и я останусь для него просто куклой? Стала такой во сне, значит и…

Острозубый зеленый башмак выскочил из-за кустов. Немало деревьев, судя по всему, пали жертвой его погони, а сейчас он вновь глядел на меня.

— Ну… ну чего же ты, чучело? Ешь, давай! — мне захотелось плюнуть прямо в морду своего противника. Я расхохоталась — слащавое амбре, коим щедро обдавали меня цветы, пьянило. Зубастый огурец, напротив, не торопился, словно кого-то ждал, а я напрягла слух.

Обидно, подумала я, когда увидела его, очень обидно. Обидно погибать сейчас и вот тут, когда я была на пороге знания того, что же такое жизнь на самом деле. На пороге сознания Лексы, на пороге триумфа. Голубой единорог угрожающе направил на меня рог, сверля фиолетовыми глазами. В них читалось всё и сразу — упрек, обвинение, ярость. Как я смела явиться сюда после того, как они милосердно меня отпустили? Не знаю, мне так и хотелось им ответить. Дурман, ударивший мне в голову, развязал язык и, отрицательно качая головой промямлила что-то в ответ на молчаливый вопрос. Мне хотелось смеяться. И потянуло же меня сюда? Всё было в моих руках, оставалось лишь дождаться момента, когда придет Юма, когда Лекса издаст книгу, когда Аюста будет ходить ко мне свободно — как к себе домой. Но мне вдруг понадобилось вырвать победу из лап поражения. Как же так… Зачем я вообще сунулась сюда?

Затем, молчаливо ответил всё еще трезвый рассудок. Затем, чтобы отыскать, что такое искра жизнь. Как можно жить, не зная что это? И где ещё было искать, кроме как в недрах человека, умеющего всего лишь силой мысли оживлять на бумаге — образы.

Единорог подошел ближе, вздохнул, словно не зная, что со мной делать. Конское ржание перекликалось с рычаньем клыкастого огурца. Тот размашисто жестикулировал лапами-руками, лишь изредка раскрывая свою пасть. Единорог мотал головой из стороны в сторону, пытаясь скинуть все время лезущую в глаза и мешающуюся гриву, прял ушами, копал копытом землю

Я зажмурилась, пытаясь вспомнить что-нибудь хорошее. На ум шли только образы из текстов Лексы. Бескрайних просторов пустыня, обманчиво золотистый песок, гребни барханов, далекий оазис. Девочка с острыми ушами, грязное заплаканное лицо, на которое по вечерам возвращается уверенность и желание защитить. Женщина, умирающая, стонущая, тонущая в собственном бреду, как увязшая в меду муха. Темнокожий громила, Белоликая дева, тысячи, наверно, других чужих — и в то же время успевших стать родными, образов. Когда успели? Читала-то ведь всего лишь отрывки, всего лишь урывками, а поди ж ты…

Сильней заколотилось сердце. Искра, жизнь, творчество. А что, ссли Лекса меня всего лишь придумал? Может, не было у меня раньше никакой хозяйки, может…

Единорог принял решение вместе с своим зеленошкурым товарищем. Интересно, подумала я, где же их более мелкий собрат, что был в прошлый раз. Нет, наверно, нисколечки не интересно… Острый рог был направлен мне прямо в грудь. Сейчас мифическая лошадка всего лишь дернется — и меня не станет. Здесь, во сне — или там. В реальности тоже? Впервые я испытала облегчение. Что всё-всё закончится. Что не будет больше проблем, размышлений, ритма, борьбы — ничего не будет. И в тот же миг меня коснулся страх. Не ужас, заставляющий в панике бежать, а именно страх — а как же, когда оно ничего не будет? Поглотит тьма? Но ведь не поглотит же…

Черныш, ловко провалившийся мне под куртку, вновь явил свою мордочку миру. Словно почуяв, что мне грозит смертельная опасность, он поборол собственную трусость и теперь готов был биться за свою хозяйку. Я на мгновение испытала бескрайнюю благодарность к этому кусочку живого меха.

Единорог громко заржал, а передо мной по воздуху заколотили неестественно голубые копыта. Хотя, кто их, рогатых лошадей, знает, какой для них цвет естественен? Зеленый недруг припал на передние лапы, то ли готовясь к атаке, то ли собираясь защищаться. Я вспомнила, что в прошлый раз он точно так же отреагировал на моего маленького черныша Лексу — да чем им всем не угодил этот малыш?

Буквально через мгновение я поняла — чем.

Черныш бесстрашно выскочил из моего декольте, мягко приземлившись на передние лапы. Я вскрикнула, заметив, что копыта единорога сейчас раздавят его, ещё не видя, как мой питомец разрастается, становясь всё больше и больше. Секунда и он размером с хорошую собаку, мгновение — и уже медведь готов позавидовать его размерам. Голубая лошадь отпрянула в сторону — боязливо, не скрывая своего ужаса, лишь каким-то чудом не убегая прочь. Зеленое чудовище бросилось в атаку. Но черныш отшвырнул его в сторону — как будто нехотя, словно от мухи. Цветы, еще недавно стискивающие мои запястья, теперь же пришли к выводу, что со мной лучше не связываться. Я спокойно смотрела за тем, как гибкие стебли, покрытые яркими бутонами, исчезали среди кустов — уползали поверженными змеями. Я приоткрыла рот от удивления, почувствовала, как высохли губы. Цветастые джунгли вновь сменились яркой вспышкой, звуки, рык и чье-то чавканье потонули в ярком свете, растянулись, заглохли. Я моргала, не зная, чего ждать теперь. Топнула ногой, пытаясь увериться, что не падаю, не зависла где-то над землей, лишь только после этого сделала шаг, пошла вперед. Впереди ничего не было, но уж лучше куда-то идти, чем просто топтаться на месте.

Дверь неприветливо хлопнула, раскрывшись прямо перед моим носом. Скрипнула упреком — мол, ходят тут всякие, смазал бы кто, так нет же… Войти внутрь? А там внутри — лишь чернота. Забавно. Мир снов Лексы обладает еще одной дверью — куда он вот только меня выведет? Недавний малыш-черныш рыкнул у меня под ногами опасной пантерой — теперь он был куда меньше, чем когда бился с зеленошкурым. Может менять размер? Но почему не делал этого раньше? Он ждал, пропуская меня вперед, а может, просто не хотел брать на себя часть моего… часть моего чего? Сейчас узнаю

Вспышка — очередная, сколько их было? Сколько будет? Черныш скользнул за мной следом, появился у меня перед глазами, словно на прощание махнул здоровенным, как разбойничья дубина, хвостом — и растворился.

Я… я — Лекса. Ярко светит солнце, хрустит снег под ногами, валит белым десантом с неба прямо под ботинки. Хлюпает коричневая грязь, брызгами разлетаясь из под подошв. Зеленым человечком мигает сигнал светофора, тормозят многочисленные мобили, пропуская меня, пешехода. Здравствуйте, можно хлебушка? Женщина в белом переднике, только что хмурившаяся, расцветает прямо на глазах, часто моргает, принимая мелочь, протягивая теплый кирпич буханки. Не подскажете, который час? Хмурая девушка бросает презрительный взгляд, осматривая с головы до ног. Словно коня выбирает на базаре. Морщит нос, что-то буркнув в ответ, отворачивается. Ну и ладно. Надо спешить — домой. Главное сегодня вернуться домой, ведь там… что там? Прямоугольник монитора моргнет, словно просыпаясь, клавиатура, заботливо подсвечивая клавиши. И там есть ещё что-то, но я не помню. Что-то такое, что заставит меня чувствовать чуточку лучше. Хочется есть, в животе неприятные сосущие ощущения, да и во рту. Съем булку, как приду, думаю. Может, за этим спешу?

Тянутся. Чувствуя, как ко мне тянутся — грязными лапами, слюнявыми клыками, раскрытыми пастями. Оборачиваясь, чтобы понять, что никого поблизости нет. Просто показалось. Показалось?

Не тянутся — тянут, словно из соломинки. Добрый вечер. Улыбается старушка, почему-то зло сверкнув глазами, рявкнула собачонка на поводке. Тянутся, словно вот-вот вцепятся. Да кто в меня может вцепиться? Осматриваю грузное, рыхлое тело, нащупываю ремень под курткой — тугой, черный, впивающийся в плоть. Сейчас приду — и расстегну. Приду — и облегчение.

Лифт очень долго едет. Всего лишь седьмой этаж, а словно с двухсотого спускался, сволочь. Хочу ругаться, бить кулаком о обшарпанную стену, вымещая свою злость, но давлю желание. А так хочется. Кнопка горит желтым, оповещая о том, что скоро буду дома. В руку из кармана перекочевала увесистая связка ключей, только найти нужно. Как сегодня прошел день? Бабушка — смотрит, улыбается, слезятся старые морщинистые глаза. Я шел к ней, торопился к ней? Нет, не к ней. Здороваюсь, тороплюсь раздеться. Поскорее скинуть тесную, хоть и свободную одежду и вздохнуть — свободно. А футболка всё одно провоняла машинным маслом, потом и металлической стружкой. Мыло выскальзывает из рук. Кухня встречает меня запахами выпечки — не свежей, вчерашней, жесткой. Булка вкусная. Но я не за ней торопился домой. Компьютер моргает в темноте синим глазом, приглашая поскорее за него сесть. Где-то внутри прячется… что прячется?

Как сегодня прошел день? На этот раз мама. Все хорошо, дождаться бы отпуска. Ужинать буду, а хочется водички. Не простой, а сладкой и донельзя холодной. Всплывает в голове давно знакомое слово — ахес. И вкус чего-то пряного, серая плоть, рыжая корка сверху. Компьютер мерцает экраном, всемирная сеть торопливо подсовывает картинки, текст, песни — всё, что захочу. А я, как назло, ничего не хочу. Нет, хочу же, вот только чего — чего же мне не хватает для полного счастья? Мигает желтое окно чата, предлагая ни к чему не обязывающую беседу. Игнорирую, потом как-нибудь отвечу. А сейчас не хочу. Папка с весёлой иконкой. Пару кликов, куча документов, вереница названий, цифер, чего-то еще — поди угадай, какой нужен. Угадываю, даже не так — знаю. Всплывает окно раскрытой программы, вежливо интересуясь у меня — желаю ли я продолжать старый документ или хочу восстановить прошлый? Тянут, сосут. Вот-вот в меня вопьются чужие клыки. А я, что я? Я — писатель. Нависнут пальцы над клавиатурой. Привычно отбивая творческую дробь, заставят образы ожить, буквы заговорить, а текст — родиться. Чтобы через мгновение — всё не так, всё не то. Чего я хочу? Кого-нибудь.

Странно как-то. В окно чата уже не стучатся, а ломятся — целая ватага парней и девушек, только завидев меня в сети, уже желает общения, а я не отвечаю. Хочу, чтобы кто-то был рядом, чтобы кто-то был со мной. А все эти — они не рядом, они где-то далеко. А я одинок. Только сейчас я вдруг осознаю, что я — толстый, рыхлый, безмерно уставший. Я — звезда. Звездочка, ярко сияющая где-то во мгле небес. А ко мне ползут — теперь я их всех вижу. Нет никакого компьютера, стула, зеркала, мамы с ужином — нет, и никогда не было. А они ползут — яркими змеями, все ближе и ближе. Торопятся, дерутся друг с другом, толкаются. Одни тоньше, другие толще, некоторые и вовсе не змеи — драконы. Маленькая искорка касается меня — и я чувствую боль — резкую, заставляющую вскрикнуть. Не кричу — нечем звездам кричать. Острые зубы впиваются в… плоть? Не знаю, но все они едят меня. И все они хотят только меня — все-все.

Я — искорка. Подо мной — безмерный мрак ночи, надо мной — звезда. А я почти первая. Вот-вот вопьюсь зубами — теперь вдруг стало понятно, к чему торопилась всё это время. Впиваюсь, упиваюсь, наслаждаюсь, разве что не чавкаю от наслаждения — а сама хочу вопить от ужаса.

Я вскрикнула, что есть сил, чтобы проснуться. Нет, нет, не хочу! Это не правильно, так не должно быть, это нехорошо! В глаза врывается предрассветный луч солнца, сумевший пробиться сквозь занавески. За окном валит белый снег,беззаботно бороздят голубую лазурь небес огромные кричайки, шумят ранние мобили.

Лекса спал, по крайней мере мне казалось, что он спит. Сон не давал покоя — словно я только что собственными зубами пожирала Лексу — старательно, тщательно, не скрывая наслаждения. Ужас. Охвативший меня в тот же миг подсказал страшную мысль — а что, если писатель мертв? Лежит вот тут на кровати, а этой ночью я сожрала его жизнь? Так торопилась — и ради этого?

— Лекса, Лекса, ты меня слышишь?

Не слышал, лежал, не раскрывая глаз. Так. Что мне надо сделать? Я вскочила на ноги, готовая действовать. Сначала надо проверить пульс и… земля под моими ногами зашаталась и я повалилась. Только сейчас я догадалась заметить, что Лекса дышит — а значит жив. А вдруг он навсегда останется там, в мире снов? И что ему вообще снилось? Снилось ли хоть что-то.

Я встала, машинально отряхнув одежду — интересно, откуда у меня этот рефлекс, дотронулась до большущей ладони своего спасителя. Лекса был жив, где-то внутри, под мягкой кожей, вместе с кровью в венах, пульсировала искра. Жизнь. Настоящая жизнь, которая может заставить даже кусок пластика мыслить и чувствовать. Я упала на колени, прислонилась к пальцам — стало тепло. Хотелось шептать ему — что-нибудь приятное. На фоне его пальцев мои руки казались крохотными стебельками. Ладонь, а мне бы хотелось оказаться рядом с его щекой. Гладить — до бесконечности, до изнеможения, лишь бы… лишь бы он не чувствовал себя таким одиноким. Теперь я начала кое-что понимать — за его жизнь все цепляются. Все, кто окружает его, хотят отхватить кусочек от Лексы. Продавщица хлеба, его девушка, бабушка, даже я сама. Так стыдно мне ещё никогда не было. Прости, прости меня Лекса, ну пожалуйста, прости. Открой глаза — и я буду счастлива. Не надо мне больше искры жизни, ничего не надо, только проснись. Солнце безмолвно наблюдала за моими треволнениями, а я боялась пошевелиться. Странно, мне хотелось, чтобы он проснулся, но не хотелось его будить. Наверно, так чувствует себя человек, который хочет пить и писать одновременно. Мне вдруг стало стыдно за подобное сравнение.

Кричайки орали во весь свой громадный клюв, наслаждаясь прекрасным утром. Хорошо, наверно, быть кричайкой — пари себе где-то среди белых барашков облаков, не знай горя. Лови только рыб, да лягушек на обед, ищи партнера для случки, будь волен и свободен. Просто живи. Хотела бы я быть кричайкой?

Лекса не дал мне додумать эту мысль. Он проснулся — внезапно, словно ничего и не было. Разлепил сонные глаза, тряхнул гривой непричесанных волос, протер глаза, смачно зевнул. Доброе утро, сказал мне писатель, улыбнулся. Доброе утро, подумала я.

Глава 12

Его вновь не было в номере. Последний день, который он проведет здесь, в номере гостиницы — а завтра уже поедет обратно домой. Мной овладели тревожные и радостные мысли. Он ведь возьмет меня? Я боялась, что прямо сейчас он явится, громко хлопнув дверью, затрясет небритой бородой и грозно заявит, что такие, как я ему не нужны. Что он оставит меня здесь — абсолютно одну. И разденет. Почему-то последнее меня пугало больше всего остального на свете. А через краткий миг пустой тревоги приходило блаженное успокоение — всё будет хорошо. Ну, не зря же он все так всё утро рассказывал мне о том, как мы будем ехать? Он делал упор на «мы». Интересно, достанет ли из сумки? Думаю, что нет — завернет в какую-нибудь тряпку, а я попробую заснуть и…

Лекса сказал, что его очень долго не будет, что сегодня он расскажет своей избраннице о том, что скоро явит своё имя на обложки книг, будет гулять с ней допоздна. Я пожелала ему удачи, а на деле — очень не хотела. Чтобы он шёл навстречу к этой фифе. Бесконечно одинок, вдруг вспомнила я, мысленно вздохнула. Он бесконечно одинок, некрасив и толст, потому ищет хоть кого-то, кто примет его в свои объятия. И пускай ему придется быть в положении игрушки-слуги, коим будут пользоваться, когда захотят, лишь бы не быть одним. Лекса, а если бы я была девушкой, ты бы встречался со мной? Я помню, как он промолчал в ответ. Может быть тогда, на самом деле, всё не так, как мне кажется? А как, возмутилась я собственным сомнениям, как тогда? Верить в то, что его любят мне не хотелось, да и разве так любят? Так, когда он ждет звонка, готов день и ночь дежурить у телефона, но его не будет — потому что где-то там есть более важные вещи, чем он. Любят — вот так? Мне захотелось зло ухмыльнуться, а вместо этого я отрицательно покачала головой.

Я буду живой. Я ходила с одного края стола до другого, пытаясь не думать о ходьбе. Новое достижение, старая цель. Всего десять дней назад я была всего лишь куском пластика в шкафу, который, по оплошности, забыли. К счастью ли? Думаю, что да. Хозяйка, хозяйка. Мне вдруг представилась девочка, что трет кулачками щеки и глаза, стараясь спрятать вездесущие слезы и сдержать вой обиды. Мне захотелось обхватить свои плечи руками, словно на меня подул ветер. Словно это я сама была виновата в том, что меня тут забыли. А, может быть, девочка уже давно стала девушкой? Сколько прошло времени с того момента? Вдруг, это были не недели, и даже не месяцы — годы? Но как я тогда смогла прожить эти самые годы? Искра, искра, она теплилась во мне тогда, обещая погаснуть в любой момент. Явился Лекса — выпрыгнул забавным чертиком из табакерки. Забавным, пухлым небритым чертиком в очках с серьезной миной на лице — и вдохнул новую искру. Заговорил со мной. Бесконечно одинок, до другой звезды не достать, остается ценить лишь тех, кто есть рядом. А он и ценит. Он заговорил со мной, потому что одинок. Или, потому что захотел со мной заговорить. А вдруг он меня придумал? Взял, как гениальную мысль и просто воплотил в тельце? Но ведь я же была до этого, да и я тогда поблагодарила его, а он ответил. Или он захотел, чтобы я его поблагодарила? Мысли смешались в кучу. Ладно, подумаем над этим позже, сейчас следует расставить всё по своим местам. Итак, дальше я с каждым днём начинаю двигаться — всё больше и больше. Как объяснить? Мне вспомнился сон, к горлу подошел тошнотворный ком — совершенно зря, кукол не может тошнить, это просто ощущение. Мы брали из него искру, стремились к ней, и потому становились сильнее. Мы… значит, был кто-то еще? А черныш? Мой маленький спутник во сне, вернется ли он ко мне, когда я засну? Почему-то казалось, что нет.

В фильмах часто показывают, что беда приходит лишь при определенных условиях. Черные тучи, молнии, дождь, страшная гроза и ураган. Врут, беззастенчиво врут, подумала я со вздохом, когда тень, отбрасываемая кроватью, приподнялась, погустела, стала неотличимой от непроглядной тьмы и явила передо мной Юму. Повелительница тьмы, столь долгое время тянувшая с очередным и, верно, финальным визитом, с сегодняшнего дня решила, что я, наконец, достаточно толстая. На миг мне стали понятны её прошлые слова. «Вы жрёте его», сказал она и это было правдой. Теперь я стала более живой, чем была — вот что, верно, она имела ввиду, когда говорила, что я должна стать потолще? Это, стало быть, я помогла ей и… я вспомнила, как мне удалось победить её в прошлый раз. Стало быть, я смогу справиться и в этот раз? На миг мне показалось, что Юма — благородная Повелительницы Тьма. Дескать, жрать мелочь может каждый первый, а вот найти себе противника по размерам и силе, суметь победить его и только тогда… сладкая, верно, будет победа. Мне хотелось надеяться, что её будет ждать горестное поражение.

На её бледном лице нарисовалась улыбка. Я вспомнила белоликую деву — интересно, Юма знает, что очень похожа на неё? Темные волосы живыми змеями вились над головой, словно собираясь убежать от хозяйки. А меня вдруг пробил озноб, захотелось отвернуться, сунуть руки в карманы, приняв самую непринужденную из поз.

— Как вижу, ты хорошо подготовилась, — Юма кивнула, осмотрев меня с головы до пят. Я не торопилась ей отвечать — говорить с ней не хотелось. Может, атаковать её сразу? А что, если именно этого от меня и ждут? Лучше последить, посмотреть, как будут развиваться события. Вдруг у меня получится пристыдить её?

Словно прочитав мои мысли, Повелительница Тьмы прыснула в кулак, потом разразилась хохотом. Задрожали стены, солнце, испугавшись, нырнуло за горизонт, немедленно сменившись безлунной ночью. Запрыгал рядом со мной тяжеленный компьютер, норовя свалиться на пол, а я не успела заметить, как оказалась на пятой точки без всякой надежды подняться на ноги. Дождалась! — едко и с сарказмом отозвался рассудок. Надо было атаковать сразу, а теперь…

Нет, поздно не было. Комната исчезла, испарилась — как и в прошлый раз, когда она билась с Аюстой. Я осмотрелась по сторонам — уже не так затравленно, как раньше, более уверенно. Да, мне всё ещё есть чего бояться, вот только я уже не та беззащитная кукла, которой была раньше. Теперь я знаю гораздо больше — о жизни. И, возможно, сейчас узнаю о ней что-нибудь новое. В груди заныло от ожидания сладкой истомы, в этот же миг захотелось пить. Для полноты образа мне не хватало разве что меча или посоха. А еще лучше — лучевого ружья. Я ухмыльнулась собственным мыслям. Юма неподвижно зависла в стороне от меня, не решаясь подплыть ближе. Боится? Знает? Анализирует? Она обратилась в толстую, плотную струю дыма, скользнула в мою сторону. Что мне делать? Принять бойцовскую позу? Расставить ноги на ширине плеч, напрячь руки, сжать кулаки? Злобно оскалится? Наверно, это будет выглядеть очень глупо.

Повелительница Тьмы расхохоталась, только явив своё лицо из дыма, облаком окружила меня, оплела почти осязаемой черной дымкой.

— Такая вкусная, такая маленькая и такая глупая!

Я не ответила на оскорбление. Я живая, свет моей искры сможет совладать с ней, уверенна в этом! В моей груди, казалось, родилась новая звезда. Озарила светом сверхновой, разорвала объятия Юмы, оставив напоследок лишь истошный вскрик. Победа?

Не победа. Юма через миг вновь уже стояла передо мной. Останавливаться на одной атаке не стоило. Аюста говорила, что эта тварь не остановится, так что мне придется её добить. Лишь через миг я ужаснулась собственным мыслям — неужели я смогу отнять у кого-то жизнь? Мне стало страшно, неприятно и противно. Луч света, вырвавшийся из моей груди лизнул Юму, словно пробуя на вкус, но, вопреки ожиданиям, она не зашлась в отчаянном вопле. Ухмыльнулась, после огласила нависшую тьму веселым смехом. Я, прямо сейчас готовая швырнуть в неё еще один заряд своей искры, остановилась. А что, если я её таким образом не убиваю, а подкармливаю? Если она питается искрой, то чем атакую её я?

— Глупенькая. Глупенькая маленькая кукла. Ты и вправду поверила ЕЙ?

Я смотрела на свою противницу в полном замешательстве. Я смотрела и не могла поверить своим глазам. Мне хотелось думать, что это всего лишь обман зрения, какая-то хитрая уловка, может быть, иллюзия? Из-за спины Юмы, осторожно ступая, будто боясь поскользнутся, вышла Аюста. Девочка, с золотыми локонами волос, с опущенной головой, в белой хламиде. Моя спасительница, советница, подруга.

Освободить, спасти девчонку, заступиться — как в прошлый раз. Пальцы сжимались в кулаки, разжимались обратно, словно желая нащупать во мраке несуществующее оружие. Нечто подсказывало мне, что стоит мне только захотеть — и с моих рук молниями сорвутся новые лучи.

— Отпусти её! — девочка в плену, эта мысль казалась мне спасительной и естественной. Я тщетно пыталась разглядеть на запястьях малышки кандалы, наручники, сковывающие цепи. Юма уже в который раз расхохоталась в ответ, а Аюста шмыгнула носом, утерлась пальцем, подняла на меня глаза.

— Да кто ж её держит? Ну же, маленькая, посмотри на нашу добычу. Помаши ручкой.

Аюста, словно нехотя, помахала мне рукой, горько улыбнулась. Она что-то прошептала губами. А я не смогла расслышать что именно. Неважно, теперь это уже всё неважно. Ярость, кипевшая во мне, изошла на нет, ушла в растерянность — без остатка. Мне хотелось кричать, а язык будто бы прилип к небу. Метать лучи с рук, а они повисли безвольными плетьми по бокам. Я словно вновь стала безжизненным куском пластика, каким и должна быть.

Слово пришедшее на ум было горьким и неприятным. Предательство.

— Ты и вправду верила, что можешь победить меня вот этим? Силой своей искры? — Юма сошла с места, в ушах стоял цокот от её каблуков. Интересно, а раньше я его замечала? Нет, не интересно. — Красивая сказка, неправда ли? Есть злая пожирательница искр Юма. Есть доченька аж самого солнца — Аюста. И девочке страсть как необходимо было явиться на спасение какой-то там захудалой кукле, у солнца же больше нет других дел. Если вообще рассматривать солнце, как живое существо.

Она была повсюду. Я стояла, опустив руки, хоть и жутко хотелось спрятать собственное лицо в ладонях. Укрыться за теплыми пальцами, дабы никто не видел моих слез обиды. Всё зря, поняла я. Ты жрешь его — теперь в голове прозвучал голос предательницы Аюсты.

— Видишь? Стоило показать тебе лишь кого-то красивого и доброжелательного — как ты потянулась со всей душой. Доверилась. И попалась в капкан.

Играет, подумала я. Играет, как кошка с мышью. Ну и что — отозвалась безысходность, пришедшая на смену желанию жить? Развивать искру? Зачем? Жить? Зачем? Испытывать новые ощущения, тянуться туда, к просветлению, чтобы понять, что такое жизнь? Да зачем же? Зачем я всё это делала, если теперь всё равно окажусь в брюхе у Юмы?

— Зачем? — тихо шепотом спросила я сама не зная у кого. Мне хотелось спросить у Аюсты — зачем она так поступила со мной? У Юмы — зачем нужен был весь этот спектакль? У самой себя — зачем?

— Если бы я тебя не подтолкнула тогда при помощи… неё — Юма ткнула пальцем в сторону ангелоподобной малышки. Аюста, отвернулась в сторону, спрятала лицо за гривой золотых волос, словно боясь посмотреть мне в глаза. — Мне пришлось оторвать от себя кусочек, чтобы сделать её. Ты спрашиваешь — для чего мне это? Но ведь если бы я поглотила тебя в том ужасном состоянии, в котором ты находилась — я не получила бы и сотой долой того, что смогу отобрать сейчас. Ты жила, ты наслаждалась обществом человека, который с тобой разговаривал. Ты беззастенчиво черпала из источника его собственной искры, даже не подозревая об этом. Ты взяла немного у звезды, он не обедняет, а я теперь смогу жить.

Я молчала, только теперь понимая, какую ошибку совершила. Я отнимала искру у Лексы? Значит, людям тоже нужна искра для того, чтобы жить? Может быть, они тоже чьи-то куклы, просто более функциональные? Какая теперь разница, справедливо рассудила я? Я думаю — это уже жизнь.

— Наверно, тебе интересно, зачем же я рассказываю тебе об этом? Почему не накинусь прямо сейчас, чтобы оставить от тебя лишь пластиковый остов? Я ждала десять дней, смогу подождать и ещё один день. Сегодня, мне кажется, ты достигнешь своего пика, в крайнем случае — завтра. И тогда я приду. А ещё мне жутко хотелось посмотреть на твоё лицо, когда ты осознаешь, что тебя обманули. Хочу, чтобы внутри тебя все бурлило от негодования, хочу, чтобы ты рыдала и плакала, даже если не способна на это. Хочу, напоследок, когда поглощу твою сущность, насладиться страхом, отчаяньем и обидой. Это, знаешь ли, деликатес…

***

Я не плачу. По крайней мере, я очень хотела верить в это. Лежала на столе, поджав колени, обхватив их руками. Спрятаться, подсказывал здравый смысл. Спрятаться и ничего не чувствовать, не отвечать Лексе, стать тем, кем и должна быть — куклой. Но если Юма меня съест — разве не стану я обычной куклой? Какая прелесть быть живой, но неспособной проявить свою жизнь? Сегодня вечером, может быть завтра — напротив ожиданию, слова Юмы не гремели у меня в ушах, а звучали зловещим шепотом, норовя в любой момент перейти в зловещий гогот. Аюста. У меня не осталось сил на то, чтобы злиться на неё, да и как можно злиться на то, что было Юмой с самого начала? Не Юмой — всего лишь её частью, подсказала память, впрочем, легче от этого не стало.

Не жить — вы знаете как это? И я не знаю. Знала когда-то, когда сидела в шкафу, не двигалась, не думала, тупо глядела перед собой, и ведь даже тогда я о чём-то мечтала, задавалась вопросами — а как я тут оказалась? А что делать дальше? А что это за темнота, что время от времени утягивает меня вниз? Теперь я уже другая. Теперь даже если изменю позу, вытянусь — моя искра станет чуточку тренированней, капельку толще и, наверно, вкусней.

Я умру — эта мысль не пугала, скорее раздражала. Сегодня вечером или завтра. Я не поеду с Лексой, попрошу его оставить меня тут, положить туда. где взял и не говорить со мной — больше никогда. От одной лишь мысли того, что я больше никогда не услышу его голоса, не почувствую тепла его кожи, его прикосновений — осторожных, будто он и в самом деле боялся помять или раздавить меня — мысль о том, что их больше никогда не будет заставила меня всхлипнуть. От моей одежды пахло его руками и черным ахесом — бутыль треклятой жидкости стояла где-то поблизости. Как пить хочется, подумала я.

Я не буду страдать, твердо решила я после того, как Юма выплюнула меня из своего измерения обратно на стол. Буду лежать тут до самого прихода Лексы, а там… там я что-нибудь придумаю. Не хочу думать об этом сейчас, хочу забыться, хочу уснуть — и чтоб без лишних сновидений. Мне вдруг стало холодно и я поежилась, распрямилась, обхватила себя руками. Окно чуточку приоткрыто, чтобы проветрить — наверно, в моё отсутствие приходила уборщица. И отсутствовала ли я? Любопытство в тот же миг сменилось отчаяньем — к чему теперь всё это? Была тут, не была, разве это спасёт меня? То, что, как казалось мне, ранит Повелительницу Тьмы, на самом деле подкармливало её. Дочь Света, Аюста на самом деле оказалась даже не предательницей — актрисой в большем спектакле, сотканном специально для меня. Довольно правдоподобным и красивым, не скрою. Осталось ещё и Лексе обратиться в кого-нибудь, например, в голубого единорога или зубастого огурца — для полноты картины, и тогда будет вовсе замечательно.

Не думать, в который раз упрекнула я саму себя за нежелательные мысли. Пусть Юме достанется как можно меньше. Назло ей, хотя меня это и не спасет. Не дождавшись в срок, она придет за мной — и что мне тогда делать? Куда бежать из её измерения?

Некуда мне теперь бежать. Я не хочу умирать, но я должна — и так, чтобы не навредить Лексе. На миг мне показалось, что я услышала его голос за дверью — веселый, бойкий, звонкий и счастливый. Ему отвечала — девушка. Меня в тот же миг кольнуло — прямо туда. где должно быть сердце, что я даже распрямилась. Неужели сейчас я увижу ту, кому всё это время адресовала упреки? А вдруг, она отказала Лексе, даже после той новости, и он решил снять проститутку? Подобная мысль в тот же миг выветрилась из моей головы — чтобы мой писатель променял свою Богиню и Госпожу на обычную прикроватную девку?

Меня окатило волной чужого нетерпения, желания, страсти. Казалось, протяни я руку, как вчера, смогла бы испытать это гораздо ярче. Ярко-оранжевая нить, явившаяся перед моими глазами завлекала, манила — не схватиться, хотя бы прикоснуться к ней, и тогда мне разом откроются тайны очередного аспекта жизни. В ожидании зазвенела цепь, столь старательно собранная мной раньше. Новое, неиспытанное ранее чувство, за которым стоит… стоит… просветление? Может быть, сама жизнь? Юма сожрёт меня, а я буду отнимать у Лексы. Рука дрогнула, когда уже почти коснулась чувства. Словно обидевшись моим колебанием, она прошло стороной, рассыпалось пыльцой фей, мерно оседая — повсюду. Люди не увидят ни нить, ни эту самую пыльцу, но стоит им только подойти ближе — как смогут ощутить неистовый жар голодных тел.

Дверь, наконец, поддалась, широко раскрывшись и чуть не хлопнув о стену — Лекса вовремя её придержал. Разгоряченная дева, громко хохоча. Не желая держать в себе ни радость, ни смех, ни всё это время прятавшееся где-то в глубине души, желание, хотела только одного — жить. Вкусить очередной кусок жизни — не как черствой коркой хлеба, как сладким пирогом. Румянец щек, коротко стриженные волосы, пылающие азартом серые глаза, торчащий, словно собирающийся бросить кому-то вызов, носик. Я смотрела на них, не в силах отвернуться, смотрела, как они мило щебечут друг с другом. Страсть, до этого подталкивавшая их обоих друг дружке в объятия — не угасла, вовсе нет, но момент отступила. Смущение, боязнь первого опыта, казалось, они всю ночь проведут вот так, просто глядя друг на друга, старательно пряча глаза, дабы не выдать немой вопрос — ну? Ну когда? Ну сейчас?

Интересно, а если я сейчас окликну Лексу — он отзовется? Почему-то мне казалось, что нет. Он не обратит на меня внимания. Девушка лишь скользнула по мне взглядом, пожала плечами — кукла и кукла, таких у неё в детстве был целый вагон. И ни вопросов — откуда я тут взялась, ни что я тут делаю. А, может быть. Лекса просто уже рассказал е обо всем?

Я старательно всматривалась ей в глаза, в надежде узреть — хоть капли пренебрежения, брезгливости, меркантильности. Мне казалось, что увидь я это в ней — и тут же смогу уличить её во лжи прямо перед Лексой. Оградить его криком от её посягательств. Он — МОЙ писатель, это бурлило внутри меня самой и лишь чудом не вырывалось наружу. С другой стороны, кричи я об этом, либо молча наблюдай — Лекса не обратит внимания, а девушка попросту не услышит. Она — искра, я чувствовала её жизнь. Другую, не такая, какая была у Лексы, но не менее сильная — кто знает, может и она сможет говорить с куклами? Или говорит? Мне вспомнилась огромная змея, столь усердно ползущая к звезде Лексы — может быть, это она и есть? Я с ненавистью осмотрела её еще раз — теперь уже обнаженную. Словно не дождавшись, когда же писатель решится. Она быстро скинула с себя одежду. Без теперь уже излишнего стеснения, пряча скромную улыбку, стараясь подавить некстати проклюнувшееся смущение. Она не стыдилась собственного тела — большая, красивая, чуточку полная, она казалась истинной Богиней, музой, на миг решившейся спуститься к нерадивому творцу. Дабы облагородить его парочкой новых идей и замыслов.

Глава 13

Они урчали, наслаждаясь друг другом, утопая в объятиях, лестном шепоте, уйме ни к чему не обязывающих фраз и обещаний. Я смотрела — неотрывно, желая отвернуться, но не смея этого сделать. Словно боялась, что Дикая кошка Мари прямо сейчас, испив чашу любви до конца, отрастит когти и загрызёт писателя. Одеяло ненужной тряпкой валялось на полу, следом, буквально через минуту, рухнула одна из подушек. Светильник стыдливо пытался озарить комнату тусклым сиянием — словно боясь увидеть что-то лишнее. Или желая спрятать влюбленных от ненужных глаз. Им не нужен был свет, им сейчас обоим не нужно было ничего.

Мари, — Лекса то и дело шептал её имя, а у меня, почему-то, сжималось несуществующее сердце. Девушка извивалась дикой кошкой. Как-то неправильно, неопытно и слишком искренне. Словно не зная, что надо делать и все равно стараясь ублажить своего мужчину. Груди плавно качнулись, мелькнул коричневый сосок. Стон, еще один, потом ещё.

Мне было стыдно — не за увиденное, а потому, что я завидовала. Это Я должна была быть на её месте. Это моя грудь должна лежать в теплых ладонях Лексы, я должна ощущать нежность и ласку его осторожных прикосновений, вдыхать запах его волос, видеть блеск глаз. Это я должна быть вместе рядом с ним, а не она. Почему я не могу быть живой? Почему в мире нет фей и добрых волшебниц, хоть кого-то, кто мог бы прийти и подарить мне — жизнь? Не просто заставить спрятанный внутри механизм двигаться, а тело — ощущать, а быть большой, быть человеком, настоящей девушкой!

Мне было больно. Открылась маленькая тайна, почему Юма не захотела полакомиться мной прямо там, почему решила выждать ещё один день — она знала. Знала о том, что будет сегодняшней ночью. Может быть, эта девчонка — тоже Юмина проделка? Отщипнула от себя кусочек, как сделала это с Аюстой, и заставила прийти к нему? И всё, чтобы… сейчас я готова была увидеть в девчонке, столь нагло завладевшей писателем кого угодно. Предательницу, злейшего врага, хоть саму Юму!

Их любовь касалась меня неприятной, тягучей волной, ощупывала с ног до головы, безобразно и настырно лезла под одежду. Спрятаться бы где-нибудь, забиться в самый дальний угол — и выть там белугой. Это ведь МОЙ Лекса — хотелось мне крикнуть прямо ей в лицо. Это с ним мы были здесь вместе, это мои волосы он мыл под душем, это со мной он писал книгу, управлял бойкой бригадой солдат в компьютерной игре, со мной ложился спать… это я видела его без одежды чаще, чем она за всю свою жизнь — тогда почему он достался именно ей?

Злая ирония — кукла ревнует человека, хозяина, спасителя, того, кто обратил на неё внимание. И теперь я готова рыдать от безысходности. Ловкая Юма, хитрая Юма, умная бестия — она прекрасно знала, как я буду чувствовать себя. Наверно, будь у меня такая возможность, я рвала бы волосы с своего парика, злобно оскалившись, долбилась головой о стену. Будьте прокляты — все и сразу!

А на фоне моего отчаянья они любили друг друга — уже позабыв про недавнюю нерешительность, про неловкость, смущение — теперь ими владело одно лишь желание: не поскорее закончить, а продлить эту на целую вечность. Кровать, грозя обрушится в любой момент, обиженно скрипнула от скачки груза двух тел. Всё равно. Они не тут, мне так казалось, а они вместе — и где-то одновременно далеко. Змея, наконец, доползла до своей звезды, чтобы испить её до дна, осушить. Я смотрела на него — с обидой, на неё — с ненавистью. Словно Лекса познакомился с ней только сегодня, будто не любил её — самозабвенно, на протяжении нескольких лет. Словно ей только что пришло в голову встать между ним и мной. Между ним — и тобой, не скрывая сарказма усмехнулся внутренний голос. Усмехнулся и не нашел больше чего сказать. Разве он может полюбить куклу? Но ведь если бы я была девушкой — нормальной девушкой, я была бы гораздо лучше неё! Гораздо лучше, красивей, доступней и добрее. А с чего ты взяла, ехидный вопрос вновь родился в моей голове, что ему нужна доступная? Что ему нужная лучше, красившее, добрее?

Ни с чего не взяла. Просто я сама так хочу…

***

— Зачем она тебя? — большие, серые глаза Мари изучали меня, почти не мигая. В ноздри бил ядреный дух пота — от обоих. Опустошенные, но в то же время, счастливые, они лежали на кровати, предаваясь обычному разговору. Лекса не выглядел уставшим. Он тяжело дышал, натянув по грудь одеяло, словно стесняясь своих рыхлых форм, стараясь их спрятать. Девушка же наоборот — была лишена всякого стеснения. Она провела рукой по моим волосам, немного поиграла с конечностями, словно её и в самом деле интересовало, как двигаются мои руки-ноги.

— Так… — Лекса словно не знал, что ответить на этот вопрос, растерялся. Светильник выдал с потрохами вдруг набежавший на его щеки румянец. Это что же, выходит, писатель боится показаться в глазах своей пассии странным? Боится показаться ребенком, нашедшим интересную игрушку?

Боится — я поняла это по его взгляду. Страшиться, словно альпинист, наконец, забравшийся на неприступную ранее, но очень скользкую вершину. Одно неверное действие, движение, стоит только поскользнутся, как камнем рухнешь вниз.

Он мой, говорил мне блеск в серых глазах, тяжелое дыхание, слипшиеся от пота волосы. Он мой мужчина — везде мой, всюду мой, понятно? Хищница, кажется, смогла разглядеть в этой комнате ещё одну женщину — меня, и теперь настырно, даже не осознавая этого, пыталась доказать, кто здесь главная. Да ты, конечно же, ты, кто ж спорит? Я бросила взгляд на массивную грудь — интересно, будь я живой, у меня была бы такая же? Навряд ли.

— Не хочешь оставить её тут? — она мурлыкнула, откинувшись на подушку, рухнув в объятия писателя. Тот моментально обнял теперь уже свою женщину. Я теперь не нужна. Красивая собеседница, нужная лишь для того, чтобы скрасить одинокие вечера. Откуда-то из недр возникло неприятное слово «френдзона». Вот же ж…

— Нет, — Лекса аккуратно забрал меня из её рук, а мне на миг стало легче.

Завтра меня не станет — ну и пусть. Я вновь смирилась с той судьбой, что была уготована мне ранее. Мной пообедает Юма, насытит свою утробу, потом пойдет искать других глупеньких кукол. Нужна ли мне жизнь, в которой я, как бы ни старалась, всегда останусь куклой? Чтобы я не делала, сколько бы не наращивала свою искру — я никогда не смогу оказаться на месте Мари. Только сейчас, через столько дней я наконец поняла, что есть некие рамки, за которые мне не выйти. Выше головы не прыгнешь, так, кажется, говорили раньше? Не важно. Я могу делать что угодно, например, пробежаться нагишом от одного угла комнаты до другого. А потом разогнать парочку настырных теней светом собственной искры — вот только насколько всё это будет смотреться нелепо? Всё это будет — кукольно, игрушечно, не по-настоящему. Я и сама не настоящая — подделка, куколка с дефектом. Всё, что я сделаю — будет ненастоящим. Ненастоящая любовь, ненастоящая жизнь, ненастоящие страдания. Интересно, Юма очень расстроится, когда поймёт свою ошибку? Что вместо натурального мяса ей подсунули синтезированный полуфабрикат? Нет, не интересно — грустно.

Она ушла, как только встало солнце. Мари не вскочила — грациозно поднялась с кровати, похлопала писателя по щеке, разбудила его поцелуем — по крайней мере, ей казалось, что именно так должна вести себя влюбленная девушка. А я чувствовала дикую фальшь, лежа на подушке на полу. Девушка неторопливо накинула на себя валявшееся поблизости на полу белье, стороной обошла свои же джинсы с огромным пятном на штанине. Ну и неряха подумала я, почему-то заметив его только сейчас.

Она шла — и неторопливыми шагами сообщала этому миру, что теперь она хозяйка. Хозяйка бедного, уставшего, мечтательного философа, писателя на пол ставки и работяги с завода. Но ведь главное что — это писателя. Наверно, не сообщи ей Лекса новость о том, что вскоре его имя засияет золотым тиснением на обложках, этой бы ночи не было. Словно ей для того, чтобы рухнуть в его объятия не хватало именно этой маленькой детали.

— Уже уезжаешь? — Лекса даже не потрудился одеться, когда встал. Вчерашняя ночь, казалось, была не так давно, ещё не так давно он тонул в её ласках и не мог поверить, что всё кончилось. Что теперь ему придется ждать, сколько — неизвестно. Словно его поманили только что надкушенным бутербродом и поспешно спрятали обратно в холодильник. Он чуть не наступил на меня, босая нога лишь в паре сантиметров от меня опустилась на подушку. Меня подбросило, а я перевернулась на другую сторону.

Может, мне рассказать ему обо всём? О Юме — в конце концов, вдруг он придумает что-то? Мне представилось, что он, спохватившись и поняв, какую беду я навлекла на его голову, постарается поскорей избавиться от меня. Или отдаст в службу ОНО. Пристальный взгляд Черной Куртки до сих пор пугал меня гораздо больше, чем все Повелительницы Тьмы вместе взятые. Одна лишь мысль о том, что я попаду в застенки к тем, кто уничтожает аномалии повергала меня в ужас. Сбитая девочка, слетевшая туфелька, широкая пасть ожившего автомобиля — и он, черной тенью прыгающий вокруг монстра. Всё это будто пронеслось у меня в голове. Тише, сказала я самой себе, тише. Ни к чему вспоминать, ни к чему жить. Пусть сдает, пусть выбрасывает.

Они говорили о чём-то — вместе. Минута, другая, третья. Казалось, их прощание будет бесконечным. Я не слышала, старалась не слышать. Сегодня? В семь вечера? Ну, договорились? Он спрашивал и спрашивал, а она, кажется, не желала тратить на него лишних слов. Мол, и так провела с тобой ночь, какого ж тебе еще рожна? Радуйся и тому, что уже получил. И Лекса готов был радоваться, прыгать до потолка и бесконечно витать в облаках. Только сейчас мне вдруг стало понятно, насколько глупы и тщетны мои размышления. Чтобы я не рассказала Лексе, для него сейчас всё это будет неважно.

Хлопнула дверь за девушкой, гулом отдавались её шаги. Кажется, у меня заболела голова.

— Лекса? — наконец, позвала я его. Обнаженный, некрасивый, толстый, он смотрел на дверь, даже не обернувшись в мою сторону, словно от него только что ушла Богиня. Ушла, но обещала вернуться. Сегодня, в семь вечера. Или о чём они там договорились?

— Лекса, — немного погодя и дав писателю прийти в себя. Он тут же обернулся — участливо, хлопнул себя по лбу, бережно поднял меня с пола, положив на стол. Кажется, он что-то бормотал себе под нос, то и дело посматривая на часы, а я боялась — боялась сказать то, что должна.

— Мы скоро поедем домой, да? — успокаивал он меня, пристыжено, словно не я всю ночь видела его без одежды, искал свои трусы. — Тебе там будет хорошо, вот увидишь.

Он словно успокаивал меня. Подготавливал, а может быть, чувствовал свою вину, но не мог понять за что именно, и потому готов был лебезить? Лебезить — перед куклой? Бред? Сумасшествие? Он приедет домой вместе со мной, покажет родным и друзьям и скажет, что я, Линка, и со мной он говорил целых десять дней в номере. Найденыш, говорящий кусок пластика и просто очень хорошая, хм, личность. Я представила, как на него посмотрят, вспомнила давешний страх перед девушкой. Страх за то, что она поймет, догадается, назовёт его больным ублюдком, обдав запахом духов и звонкой пощечиной на прощание.

— Оставь меня, — во рту было горько. Сказанные слова саднили горло, царапали, словно песок.

— Мы… я положу тебя вот сюда и… что? — словно не поняв или издеваясь, переспросил он у меня. Удивленные глаза, чуть приоткрытый рот. Кажется, он не ожидал подобного поворота событий.

— Оставь меня тут. В гостинице. Пожалуйста, — я говорила отрывисто. Четко взвешивая каждое слово, стараясь не разрыдаться прямо сейчас. Мой голос дрогнул, я знаю. Интересно, а как он звучит в голове у Лексы? Может ли он слышать оттенки чувств, эмоций, или до него доходит лишь общий смысл фразы?

— К-как? — его удивлению не было предела. Я ежедневно доставала его одним и тем же вопросом, в памяти еще была свежа моя радость от того, что он заберет меня. — Почему? Что случилось? Ты… ты обиделась, что ли?

— Нет… да! — выкрикнула я, понимая, что не в силах сдерживать рвущиеся из меня слезы. Интересно, увлажнятся ли у меня щеки? Как-то Лекса заметил за мной такой недостаток. — Ты… просто оставь меня, хорошо? Положи туда, где взял и уезжай. Забудь про меня, пожалуйста.

Он стоял, в одном носке и трусах, не в силах поверить тому, что услышал. Еще мгновение, казалось мне, и он отрицательно покачает головой, обзовёт меня сволочью и, наверно, будет прав. Но он промолчал.

***

Иногда кажется, что к темноте невозможно привыкнуть. Каждый раз она как будто новая. Обманчиво безопасная, пугающая, страшная, таящая в себе тысячу и одну опасность. Только коснись её, войди в объятия — и сразу познаешь всю её прелесть. Пахло грязью и старой пылью. Мой старый добрый шкаф, в котором я провела неизвестно сколько ночей. Интересно, сейчас день или ночь? Не знаю. Лекса аккуратно положил меня, заботливо постелив какую-то тряпку. Словно я могла и в самом деле почувствовать дискомфорт и неудобство от лежания на жестком. Добрый, застенчивый, бескорыстный Лекса. Маленькая звезда, из источника которой я пила все эти десять дней. Жрала, а в самом конце ещё и вцепилась. Сон, так явственно вспомнившийся мне, заставил меня вздрогнуть. Было тепло, словно меня повсюду окружали какие-то тряпки. Кто я для тебя — человечек? Нет, Лекса, ты слукавил, когда отвечал так. Я не человечек. Не маленький, крошечный выродок, порождение аномалии или что-то в этом духе. Я для тебя самый настоящий человек — и именно потому ты был так удивлен, когда я попросила оставить меня тут. Если бы я сказала. Что это для твоего же блага — ты бы не понял. Мне так хотелось, чтобы он оказался рядом. Открыл дверцу, а те скрипнули в ответ, вновь извлек меня на свет. Усадил за стол, или на клавиатуру компьютера. Чтобы мы вместе напечатали ещё страничку-другую, поговорили — неважно о чём. О том, почему воюют люди, о том, как писать книги. Наверно, я готова отдаться прямо сейчас Юме только лишь за то, чтобы услышать твой голос. Мне вспомнилось, как я дрожала от страха — тогда, когда увидела аномалию. Боялась, что где-то с тобой может случиться нечто подобное. Что из-за угла на тебя внезапно выскочит пьяный автолюбитель, что кто-то опрометчиво забудет поставить канализационный люк на место, что вывеска, столько лет висевшая на ниточке, решит сорваться прямо тебе на голову. И что, даже если ты избежишь всех этих каждодневных ужасов, пред тобой могут возникнуть аномалии — неконтролируемая нечисть этого мира, случающаяся — как ты тогда сказал. Аномалии — случаются, и по доброму улыбнулся. А потом мы смотрели, как доблестные ОНОшники при помощи огнестрельного оружия и новейших научных разработок умело справляются с каждой из них. Словно заранее знают, с чем им придется иметь дело.

Я слышала голоса, целуй уйму голосов. Они кричали, верещали, ворковали. Бибикали сигналами мобилей, зазывали пищащими мелодиями. О чём-то сообщил строгий женский голос. Это с улицы, тут же поняла я. С улицы, наверно, пока я спала, уборщица чистила освободившийся номер и раскрыла окно пошире — проветрить.

Я боялась подняться, сделать хотя бы шаг, приложить хоть чуточку своих сил, чтобы раскрыть легкую, как казалось, дверцу шкафа. Боялась, что открою и увижу пред собой лишь опустевшую, осиротевшую навек комнату. Где-то здесь все ещё витает его запах, кровать всё ещё помнит следы вчерашней любви, на стуле, кажется, отпечаталось массивное седалище. Все следы на месте, а самого его — нет. Словно он умер, ушел навсегда, а я не в силах в это поверить. Я умру? Теперь уже нет никакой разницы. Где ты, Юма?

Меня качало из стороны в сторону, словно несло по волнам. Не знаю, когда я уже успела побывать в волнах, но… необычное, приятное ощущение. Захотелось улыбнуться. Не тем фальшивым оскалом, что плюнули краской на моём лице, а настоящей, доброй, приятной. А Лексы рядом нет.

А, может, он еще не уехал? Спасительная мысль билась где-то в глубине души. Что вот сейчас я вскочу, постучусь в дверцу шкафа, позову его — и он откроет, придёт мне на помощь и… и что тогда? Смогу ли я протащить писателя туда, в мир Юмы? И если она питается той искрой, которую я всё время заимствовала у него — не сделаю ли я только хуже? Я представила, как тело Лексы становится холодным, руки деревенеют, а сам он превращается — в куклу. Безвольную марионетку, не способную даже думать, мыслить, слышать… я вздрогнула, а по телу прошелся озноб. Нет, не надо так. Он хороший, я его люблю, он женится на Мари, у них будет куча Лекс-младших, счастливых, круглых и талантливых.

Иногда мне казалось, что я поднимаюсь и опускаюсь. Тело подрагивало от небольших толчков — может быть, случилось землетрясение? Я раскрыла глаза, заставив себя вырваться из пучины сна, сморгнула. Я попыталась сесть, поднять руку — не получилось. Словно на меня в тот же миг свалился здоровенный булыжник. Парализовало, искра уходит из меня — одновременно с восторгом и испугом подумала я. Мне уже виделась разочарование на лице Повелительницы Тьмы, её злость, ярость — не удалось взять крупную добычу. Ещё вчера она умела ходить, а теперь…

Я услышала голос Лексы. Показалось, тут же отмахнулась я — улица и стены умело искажают чужие крики — иногда кого только не услышишь. Лишь через миг я осознала весь ужас случившегося — меня не оставили в шкафу. Презрев моё мнение, писатель дождался, когда я перестану откликаться на его голос, упаковал меня в какую-то тряпку, а затем пихнул в сумку.

Я не знала. Что мне делать. Радоваться, что меня не бросили? Вопить от ужаса, пытаясь докричаться до Лексы — может быть, он сумеет оставить меня где-нибудь в укромном уголке? Нет, он не послушал меня, сделал по своему, и сейчас даже не захочет слышать. Ни про Юму, ни про то, что ему грозит опасность и… а грозит ли ему опасность вообще? Мысль, столь долгое время таившаяся в недрах сознания, наконец, явилась на свет. С чего я взяла? Почему Повелительница Тьмы не может высосать его сразу? Почему ей для этого нужна я? Он привезет меня, а я окажусь всего лишь приятным сувениром из Столицы. Может быть, он даже подарит мою бездушную тушку какой-нибудь маленькой девочке. Мысль об этом окончательно успокоила меня.

Глава 14

Колеса стучали на стыках рельс. Откуда знаю? Звук очень похожий, а я почему-то уверенна, что именно так стучат колеса на стыках рельс. Кто-то топтал — прямо рядом с сумкой, словно целая вереница ног выстроилась в очередь — пробежаться рядом с пакетами издавшегося писателя. Вокруг — умиротворенное спокойствие и быт. Кричат о чём-то дети, верно, подравшись из-за игрушки, что-то бессвязно бормочет в телефон женщина. Ваши билеты? Проверяем билеты, — спокойно идет контролер. Я поморгала. Женщина в синем комбинезоне, шмыгая носом, обращалась ко мне. Чего она хочет от меня? Еще одна проекцию Юмы? Теперь-то уж зачем?

Руки сами протягивают к ней какой-то ворох резанных листов, прямоугольник карточки. На столике, за которым я сижу — прозрачная бутыль с водой. Слева — большущее окно, за которым медленно пробегают угловатые в ночной тиши деревья, тусклые фонари, запоздавшие мобили. Прямоугольник карточки ложится на стол, гулко бухает штемпель, оставляя сиреневый круг с россыпью аббревиатур. Слышу визг — это в самом деле дети — мальчик и девочка, дерутся из-за плюшевого медведя, вырывая его из рук друг друга. Мене нетерпеливо и раздраженно окликивают. Ну, чего вам ещё, недоуменно озираюсь я по сторонам? А, билеты забрать…

Сон, очередное наваждение. Жмет ремень брюк, надо перестать есть на ночь черный хлеб. Так не бывает. Сходить в туалет сейчас или потом? А, вдруг, сумки украдут?

Я — Лекса. Хочется глубоко вдохнуть, словно не хватает воздуха. Мне хочется, а Лексе нет. Я вижу его глазами. Что я опять натворила? — паническая мысль в тот же миг родилась, и умерла под напором мыслей писателя. Я слышала их так, будто бы он общался со мной, как обычно. Не читала, не видела, не представляла образами, а просто слышала их. Как будто он говорил вслух. Хочется почесать пониже спины, а ещё не все спят. Увидят, неправильно поймут. И в носу поковыряться охота…

Иллюзия, мне так хотелось, чтобы это было всего лишь иллюзией. Мне только кажется, на самом деле у меня просто разыгралось воображение. Бывает такое — всю жизнь оно молчало, а тут вдруг…

Вагон опасливо шатнулся, замерцала, угрожая потухнуть, лампа, кто-то свалился с верхней полки, огласил проход медвежьим ревом. Из моих рук — то есть из рук Лексы, выскользнул телефон, заскакал по полу. Наступят, почему-то подумала я, увидев в панике просыпающихся людей. Босые, они спрыгивали на пол, не зная, что и думать. Террористы! — громко, протяжно и, наверно,запоздало заголосила толстая тетка с выжженными рыжими волосами. Поезд заскрежетал тормозами по рельсам, а вагон настиг новый удар неведомой силы. Началось, угрюмо подумала я, без лишних эмоций. Казалось, что сейчас мне все равно. Лекса был взбудоражен, но спокоен, готовый действовать. Бросился к какой-то старушке, помог ей подняться. Один человек настырно проталкивался вперед, сверкая в тусклом мерцании лампочки стеклами солнцезащитных очков. Вагон качнуло еще раз — на этот раз уже гораздо сильней. Засбоила проводка, прежде чем погрузить людей в всепоглощающую тьму. Мне казалось, что еще секунда — и я услышу громогласный и победный гогот Юмы. Неужели это всё — ради одной меня? Точнее сказать — из-за одной меня? Неужели она погубит столько людей только для того, чтобы поесть?

Я попыталась встать, но не вышло — я сейчас где-то в мозгу Лексы. Моё тело упрятано глубоко под ворохом пакетов с сувенирами и сумок. Мелькнула мысль о том, что если моё тело лопнет — я уже никогда не смогу вернуться в него обратно, так и застряну — тут. Или не застряну — растворюсь.

Третий толчок был самым мощным. Скрежет метала, вопли, ор и крики, просьбы о помощи, бесконечный поток брани то и дело перемежающийся с славословиями и молитвами Белому Лису. Вагон накренился, застыл, на мгновение — а потом рухнул. Очки надо было снять, подумала я…

***

Я не знала, что телевизор может столь красноречиво молчать. Сидела на чем-то твердом, обхватив колени руками, и смотрела перед собой — прямо в монитор. На диване, изредка поправляя солнцезащитные очки, восседал Черная куртка, лениво копошась рукой в вазе с конфетами. Камера репортера умело выхватывала кадры — огнеборец, смело сбивающий пожар струей воды, машину амбулаторной, толпы медиков, ворох раскрытых чемоданов, изодранных сумок, копошащихся на ветру пакетов. Какого-то человека накрыли простыней…

Мне не хотелось верить, что всё это — из-за меня. Молча проходили люди — в форменных синих спецовках, реже — в серых камуфлированных комбинезонах с бронежилетом. Изредка мимо пробегала совсем ещё юная девчонка. У всех гордым знаменем на рукаве пылала нашивка «Служба ОНО». На мониторе возникла корреспондентка, судорожно сжимая в руках микрофон. Она что-то говорила — возможно о жертвах, о катастрофе, о смелости сотрудников службы по борьбе с аномалиями. А может просто передавала кому-то приветы. Мне очень хотелось, чтобы она просто передавала приветы. Хотелось думать, что жертв — нет, что не Лекса сейчас лежит в больничном боксе, обклеенный сотней сенсоров. На грани жизни и смерти. И причиной всему этому — я.

Лучше бы я тогда так и осталась в шкафу. Лучше бы я вообще никогда не появлялась на свет. Лучше бы в тот день станок, собравший меня на фабрике, был сломан, работник пьян, а материал бракован. Лучше бы… в голове крутились сотни таких «лучше бы».

Черная куртка не обращал на меня внимания. Делал вид, что не замечает, как я повернула голову в его сторону, как подобрала колени. Закрыть бы глаза, провалиться во мглу, хоть к Юме. Не хочу больше жить. Посматривая иногда на край стола — спрыгнуть оттуда? И что? Я не смогу совершить суицид, честно говоря, даже не подозреваю, возможно ли это?

Я посмотрела на своего пленителя. Черная куртка как раз закинул в рот очередную конфету, медленно разжевал, словно боясь нарушить тишину. Оно и верно — тишину сейчас нарушать грешно. Я хотела у него что-нибудь спросить, вспомнив, как мне это удалось тогда, во время его боя с Юмой, но не знала о чём. Я боялась, сама не зная чего — что он может сделать со мной страшнее смерти? Юма уничтожена, аннигилирована, или как там правильно это слово? Аюста — она тоже там была — наверняка её ждёт та же самая участь. А меня? Что сделают со мной? Черная Куртка, стоило ему оказаться на ногах, пошёл искать — меня. Словно ему страсть как понадобился одушевленный кусок пластика. Стало прохладно — кто-то приоткрыл форточку. Молча, бессловно, лишь загремели чьи-то каблуки по полу. Цок-цок-цок, отзываясь стуком в ушах, погружая в сон. Мне хотелось уснуть, но не получалось. Глаза упорно не желали закрываться, словно некто решил посмеяться надо мной — смотри, мол, смотри, что ты натворила!

Перевернутый на бок вагон сверкал вскрытым брюхом. Вы слышали когда-нибудь, как рвётся сталь? А я теперь уже никогда не забуду. Вы видели когда-нибудь, как ночь, окружает повсюду — темным мраком, облипая по всему телу, как тина, и утягивая, утягивая вниз, на глубину. Ещё мгновенье — и нечем будет дышать.

Юма вломилась в вагон — по крайней мере, мне так кажется. Обратилась какой-нибудь тварью, женщиной великаншей, для которой весь поезд — игрушка. Помню лишь мощный толчок — будто кто-то отвесил хорошего пинка. Грохот от падения, дикая тряска, а потом — скрежет тысячи когтей по металлу, звук, который, наверно, невозможно забыть и повторить. Метал рвался, обнажая перед теми, кто выжил, не потерял сознания и не закрыл глаза от ужаса небесную синь, с огоньками далеких звезд. Перепуганные люди визжали и кричали — на их глазах обшивка вагона — толстая, прочная, стальная, казавшаяся до этого момента такой надежной, складывалась, как туалетная бумага под пальцами могучей Повелительницы Тьмы. На колени, ничтожества, её величество пришло закусить!

Меня вырвали из сумки — я не помню как именно, помню лишь то, что очнулась в руках Юмы. Наверно, этим бы всё и закончилось. Хищница утащила бы свою добычу, оставив людей с ужасом наблюдать, как в их жизнь ворвалась очередная аномалия, а потом по телевизору крутили бы этот сюжет. В каком-нибудь городе даже поставили бы памятник, а про меня бы никто и не вспомнил. Каково это — узнать, что столько людей умерло лишь из-за того, что ей вдруг понадобилась кукла? Никто и не вспомнил бы, кроме Лексы. Наверно, он пытался за меня заступиться. Наверно, он вскочил, мужественно и отважно, желая броситься на помощь — мне и людям. Маленький, отважный и забавный толстячок, пишущий книги по ночам и разговаривающий с девчачьими игрушками, лишь недавно познавший прелести любви. Бородатый берсеркер, готовый бросаться на любого, кто посмеет встать между ним и теми, кто ему дорог. А еще он просто мой Лекса. Кто я для тебя? — человечек. Наверно, он пытался, я не знаю. Увидела лишь то, что он лежит на земле, как и несколько других людей. Неистово визжала какая-то тётка. Или не тетка, а девушка, а может и вовсе девочка — я не видела. Я застыла, как застывает мышь перед громадой и мощью поймавшей её кошки, оставалось только ждать — когда она решит закончить кошмарную игру в гляделки. Желтые, мерцающие в ночи круглые, злые глаза, зубы Юмы удлинились, обратившись страшными клыками. Засунет в рот? Мне было всё равно.

Знаешь, как-то говорил мне Лекса во время просмотра детективного сериала, когда помощь приходит внезапно и в последний момент, когда уже нет никаких шансов на спасение — это называют роялем в кустах. Плохая, вообщем-то, задумка, неумение придумать что-нибудь оригинальное. Мой рояль был одет в черную куртку, а глаза скрывал за солнцезащитными очками.

Камера выхватила валявшийся в кювете детский ботиночек и я отвернулась. В голове вновь был слышен визг тормозов, потом — чудовище. Мы — аномалии. Почему мы существуем, для чего мы существуем? Я отвернулась, пытаясь не смотреть. Не хочу больше. Не хочу жить, не хочу убивать, ничего не хочу.

Они бились друг с дружкой. Черная куртка перетекал, обращался дымом, плотной струей врывался в черную мглу Повелительницы Тьмы, заставляя её отчаянно реветь. Или это ревел кто-то другой? Не помню. Было пару часов назад, а, кажется, прошла целая вечность. Аюста поначалу пряталась за своей создательницей, неуверенно переводя взгляд с неё на противника. Мне на миг вспомнился монстр из мобиля, как от него гулко отскакивали пули. Здесь никто не стрелял, явно зная, что это бесполезно. Я сидела у Лексы, умоляя его подняться — массивная туша писателя не подавала признаков жизни. Меня грубо отшвырнул в сторону какой-то солдат-ОНОшник. Крякнул от натуги, потащил Лексу в сторону, оставляя меня совершенно одну.

Чужая воля вонзилась в голову, чуть не сбив меня с ног. Острой головной болью отдался приказ — лечь на землю и не двигаться. Ещё недавно кричавшие люди, умолкали, бесчувственно валясь с ног. Солдаты специальной службы утаскивали людей подальше — от развернувшейся битвы. Юма, ожесточенная, обескураженная и азартная, билась без жалости. Каждый удар — смертельный. Змеей извивался юркий человечек. Спа-ать, протянул голос у меня в голове, навалившись со спины вместе с непосильной слабостью. Над головой всё так же бесчисленно звезд. Дерутся. Я хлопнула глазами — по крайней мере, мне так показалось, упала на колени. Лекса теперь в безопасности? Наверно. При мысли об этом стало гораздо теплей; теперь можно и умирать. А в воздухе пахло — не знаю чем. Необычно, слишком свежо и слишком… жизненно? Чем пахнет жизнь? Не знаю, но она была повсюду — стоило мне лишь пошевелиться, коснуться её, потянуть за приветливо неторопливую нить искры.

А потом был туман — сначала я приняла его за то, что я просто засыпаю. Ухожу в небытие. Проваливаюсь в пучину сна, вот-вот забудусь — может быть навсегда? А туман полз, иногда словно пробуя людей на вкус, лизнув их буквально краешком, огибал, уходил в сторону, пока не наткнулся на меня. Стало страшно — всего на миг. Вдруг сейчас навалиться удушливость, вдруг сейчас меня утащит — в пучины мрака, теперь уже навсегда. Лексу утащили, я здесь одна, а жизнь… жизнь повсюду.

Черная куртка проигрывал. Верно, не рассчитав своих сил, он перетекал из одного состояния в другое — уже не здесь, совершенно в другом мире. Мрак, навалившийся на нас, окутал облаком, перенес куда-то в другое место. Словно я опять была во сне. А может быть и была?

Аюста пятилась, изредка из её маленьких ладошек вырывался стройный луч света, норовя попасть в моего нежданного спасителя. Не раз и не два ей это удавалось, а мужчина, казалось, даже не замечал этих комариных укусов. На лице малышки — слезы. Она боролась сама с собой, с нежеланием помогать своей повелительнице, и всё же подчинялась. Стоило Юме хоть раз её окрикнуть — и она обращалась в послушную куклу. Марионеткой, неестественно вытягивала руки, силясь сопротивляться чужой воле, в конце концов, сдаваясь.

Людей не было. Не было поезда, с искореженным вагоном. Откуда-то все одно тянуло дымом, потом, страхом — и полевыми цветами. И жизнью. Тонкие нити — радужные, становились то тоньше, то толще. Словно где-то там, за непроницаемой стеной мрака люди безудержно боролись за свой существование, за право встретить завтрашний рассвет. Имею ли я такое право? Ты — человечек, улыбался писатель. Наверно, имею.

Я осторожно и бережно взялась за первую нить, тут же ощутив слабость — чужую, не свою, далекую. Человек не просто валялся без сознания, он, кажется, умирал и не собирался этому противиться, угасал. Я не стала отбирать последние крохи, коснулась ту, что была толщиной с хорошую бечевку — и меня пронзило. Не желанием жить, карабкаться наверх, расталкивая всех, а энергией. Казалось, взмахни я рукой — и смогу разогнать мглу, заставить её забиться в истерике. Прятаться под кроватью и столами. Нет, так нельзя, нужно иначе.

— Аюста? — я позвала девочку, надеясь, что она мне ответит. Черная куртка попал в хитрую ловушку, оказался в захвате Юмы, не имею возможности ускользнуть — своим привычным способом. Наклонившись прямо к его лицу, она шептала — без умолку. Нежно касаясь руками его лица. Они знакомы, кольнула меня догадка. Бились друг с дружкой — и не раз.

— Я не могу! — сквозь свои рыдания, выдавила Аюста. Она ответила — не сразу, с задержкой. Голос дрожал — так сильно, что я не могла поверить, что когда-то этот голос уверенно говорил мне о том, что мы сможем одолеть повелительницу тьмы.

Зачем я её позвала? Что я теперь ей скажу? Грозно спрошу, почему она предала меня? Или почему Юма решила создать её — такой, и заставила исполнять свою волю. Вспомнилась грусть в глазах девочки, когда она говорила со мной. Хотела сказать, но боялась. Бедная, маленькая малышка, родившаяся из чужого голода, ради чужого голода, была отравлена — страхом. Своим. Чего она боялась? Умереть? Чем она хуже меня, почему она недостойна жизни?

— Я не могу! — вновь повторила она. Её руки вздернулись, будто гигантский кукловод сверху потянул за ниточки. Ослепительно белый луч, кажется, рожденный прямо из солнца сбил с лица Черной Куртки солнечные очки.

— Сопротивляйся! Я… помогу тебе! — на лету мне удалось ухватиться за еще несколько толстых нитей, подпитываясь от них, становясь сильнее. Лишь на мгновение, на краткий миг мной овладел вопрос — вдруг, один из них, из этих шнуров жизни, жизнь Лексы? Не краду ли я у него?

Мне некогда было думать, время вопросов закончилось. Только сейчас я вдруг заметила, что я на самом деле — всего лишь кукла. Это не сон, проскочила догадка. Трещали внутренние шарниры, а мне казалось, я могу бегать, прыгать, делать что угодно. Я могу. Наверно, даже чувствовать — по настоящему, как человек. Но было некогда.

Я коснулась стопы Аюсты — в моем размере это представлялось единственно возможным. Ничего не произошло. По крайней мере, я ожидала, что что-нибудь, да случится. Что я смогу войти в Аюсту, влиться в неё — как тогда в сон Лексы. А, может быть, я что-то сделала не так? Ведь тогда я искала дверь — там, на грани чужого сна. Может быть и тут.

Искра Аюсты коснулась меня, лизнула, а я вцепилась в неё обоими руками — по крайней мере, мне так показалось.

Черные отростки — скрюченные, извивающиеся, больше похожие на щупальца охватили крохотное, почти кукольное тельце, то и дело заставляя его дергаться — в такт. Некий ужасный ритм, понятный, наверно, только Юме. Что же она за тварь такая, если умудряется разом бороться с ОНОшником — и с своим же порождением. А то, что она боролась и с Аюстой я не сомневалась. Невидимая глазам борьба, столкновение — чего-то с чем-то.

Я была огромной. Великан, наблюдающий со стороны. Осмотрелась вокруг, в надежде отыскать Юму или Черную Куртку. Мне показалось, что они окажутся — маленькими, совсем крохотными. Что я возьму Юму в ладошку — и раздавлю её, как перезрелую виноградину. Суну под луч света собственной жизни — и тогда она…

Как можно убить при помощи жизни то существо, которое питается жизнью? Но ведь если плотью ударить по плоти — будет больно?

Я должна была освободить Аюсту, покончить с её позорным пленом и тогда — что тогда? Где гарантии, что она не ухмыльнется, плюнет мне в лицо вместо благодарности и предаст — снова. Такого я не выдержу. Впрочем, кто сказал, что я вообще что-то выдержу? Что я вообще переживу сегодняшний день? Мне вспомнилось, как вчера Лекса был вместе с Мари — и на минутку мне стало завидно больше, чем прежде. Почему она родилась человеком, почему не я?

Я попыталась ухватиться за отростки, да вот беда — я была огромной, гигантской, вот только уже не куклой. И не человеком. Понятием, действием, формулой? Парочкой символов, начерченными на доске? Не знаю. Тогда как мне помочь малышке? На миг я представила, что обращаюсь в ножницы — и сейчас мои лезвия сомкнуться,/ откусят первый отросток, второй — словно портной режет ненужные нити.

Отростки казались плотными, толстыми, необъятными. Как пеньковый канат, хуже — как исполинский трос из пеньковых канатов. Вздрагивая, они натягивались, словно собирались сопротивляться мне и той силе, что сейчас переполняла меня.

Первая нить лопнула, разорвалась, изошла разлохмаченной веревкой, а Аюста дернула ручкой — теперь уже осознанно, теперь уже свободно. Я возликовала собственной маленькой победе! Получилось! Так, я ножницы, я ножницы, я ножницы…

Не знаю, убеждал ли в чём-то подобном себя Черная Куртка. Их с Юмой битва перешла на новый уровень. Устав играть в кошки-мышки, увиливая от ударов и выскальзывая из хитрых захватов, они бились — на этот раз уже серьёзней. С рук Юмы плетью срывались сгустки, щелкал где-то поблизости теневой хлыст. Мне вспомнилось, как она вылупила Аюсту прямо у меня на глазах. Может ли слеза ребёнка, пускай даже такого, как Аюста, стоить голода? Может ли она стоить пустого представления, фарса, игры. А, может быть, тогда всё было понарошку? Я посмотрела на черные нити, обвившиеся вокруг девочки. Нет, не понарошку.

Сгустки разбивались о красный прозрачный щит мужчины. Рассыпались, оставляя в прокисшем и застоявшемся мраке отзвуки старых проклятий. Черная Куртка отвечал Юме крохотными зелеными пузырями, что обволакивали её черную тушу, надувались, лопались, шипели. Юме, верно, было больно, по крайней мере я на это надеялась.

Второй отросток поддался легче, чем первый, третий тоже не вызвал особых усилий. Может, я наловчилась? Стоило мне об этом подумать, как меня в тот же миг постигла неудача. Щупальце, что держало левое запястье девочки вдруг оказалось прочнее, чем все остальное. И не выпрямилось, когда я принялась его резать. Скорее даже наоборот. Лезвие хрустнуло, обдав меня волной боли — на этот раз уже моей. Я взвизгнула, а, может, мне так только показалось. Иногда говорят, что у людей такое бывает — сердце пропускает один стук. А моя искра пошатнулась, моргнула, в ту же секунду обдав мерзким холодом и безразличностью смерти, меня коснулась нить. Щупальце лишь слегка оттянулось — в сторону, обвив лезвие, словно собираясь и меня сделать своей марионеткой.

Но все оказалось куда хуже, чем я могла себе представить. Я вдруг почувствовала, что слабею, теряю силы, что из меня. Словно из пакета сока, высасывают всё без остатка. Юма возликовала. Наверно, именно такого положения дел она и ожидала. Ждала, когда во мне взыграет жалость к малышке, когда я захочу её освободить, даже немного поддалась мне… Всё это опять было красивым спектаклем — для одной лишь только меня.

Щупальце вздрогнуло, разрастаясь — и лопнула, со звоном, как гитарная струна. Никогда в жизни не слышала, как лопаются гитарный струны — сравнение пришло откуда-то извне. Аюста отмахивалась от остатков того, что некогда держало её в узде. Маленький ангел вырвался на свободу. Всем своим видом показывая, что собирается — мстить. И на этот раз она уже поддаваться не будет.

Юма взревела, как раненый зверь. Мне послышалось, что звук этого рева рикошетил от невидимых стен нашего поля боя. На мгновение мелькнула улыбка на лице Черной Куртки. Я поняла, что слабею — теперь уже резко. Словно некто могущественный вдруг решил, что с меня — хватит. И оборвали питающую нить чужой искры, которую я успела привязать к себе. Я посмотрела, на всякий случай — нет, вот она, рядом. А, может, просто людей поблизости больше нет? Все умерли?

Я не ножницы, и не огромное нечто, нависающее над остальными. Мне казалось, что я даже не кукла, какой всегда и была, а нечто крохотное. Червячок света, искринка, и где же ты, моё солнце и звезда, к которому я должна тянуться? Усталость грузом рухнула на меня, навалилась, подкосила. Стояла ли я до этого вообще? Я — поток сознания, плавающий в киселе какого-то грандиозного события. Всего лишь приправа для бульона катастрофы. Захотелось рассмеяться — над самой собой.

Потом были вспышки — много, словно кто-то решил разом подорвать десяток-другой мощных петард. Бухало над самым ухом, словно в новогоднюю ночь, разве что не рассыпаясь красивым взрывом искр. Бухало, на мгновенье повергая мир в пучину яркой и, казалось, бесконечной вспышки. Белый халат, маленькие ручки, золотистые волосы — недетский оскал на детском же личике. Треснули солнцезащитные очки, на них неосторожно наступили, хруст — слишком громкий в сонме всех остальных звуков. Хруст, от которого становиться страшно и хочется зажмуриться. Змеятся волосы Юмы, беззвучно шамкает большой клыкастый рот. Бьют — все и друг и дружку. Закрыть глаза и уснуть, поддавшись давнему приказу. Я стояла, не понимая, что со мной происходит. Недавний приток сил, чувство жизни и искры — так близко, а потом необычная слабость, сонливость, а сейчас мне кажется, что в меня кто-то впился. Юма победила и ест меня? Наверно. Всё равно, Лекса теперь в безопасности.

Всё закончилось. Я поняла это по странной повисшей тишине — плотной и густой, как сметана. Переговаривались, в основном отборной бранью, ОНОшники, гоготали в голос. Людей поблизости не было, изредка поскрипывал искореженной сталью потерпевший крушение поезд. Где-то вдалеке мерцали сигнальные огни сотни автомобилей — амбулаторной, милиции, кого-нибудь ещё. Жива, или я теперь призрак? Внутренне ухмыльнулась своим мыслям, попыталась подняться — получилось лишь с третьего раза. Плакала, кажется, Аюста — я видела, как малышка, сироткой стоя в стороне, размазывала грязь ладошками по лицу. Злые дяди в камуфляже грубо тащили её — куда? Куда-то, где избавляются от таких, как она. Черная Куртка отряхивался, бесформенной кучей валялась на земле Юма — поверженная, безжизненная, уже не опасная. А я бы все одно никогда не подошла к ней и на километр. А следом был его внимательный взгляд — новые солнцезащитные очки вновь скрывали от меня его глаза. Словно этот пижон таскал с собой запаску именно на этот случай. Холодные, липкие и грязные руки, длинные пальцы. Он смотрел, словно спрашивая у меня — ну что, допрыгалась? Попалась? Я молчала и не двигалась, застыв мышью перед близоруким удавом. Авось, примет за что-нибудь другое и не заберет. Он забрал.

Машина урчала, как пантера, около полутора-часа пути — уснуть бы тогда хоть на мгновенье, да не получилось. Я чувствовала себя опустошенной, словно некто выпил из меня все соки. Усталость подсказывала мне, что стоит только закрыть глаза и рухну в объятия отдыха. И в тут же миг по голове било ужасной болью, от которой хотелось месить ногами воздух, схватится за макушку обоими руками и застонать. Терпела. Городские вывески отражались размытым маревом разноцветных огней. А потом он нёс меня — я думала, что на казнь. А, может быть, у них есть суд? Суд для аномалий… Судья в белокудром парике, большущий молоток, тысяча и один присяжный, в свидетели притащат Лексу, а, может быть, недобитую Аюсту. Мне было жаль малышку, несмотря на её предательство.

Телевизор всё так же молчал, считая что слова — излишни. Что тут сказать — аномалия! Репортаж о случившемся сменился интервью. Вновь явился толстомордый. Ему что-то доказывал упитанный, больше Лексы мужчина в сером свитере, изредка теребя густую бороду. Стучали по столу кулаки, плескалась вода из стаканов, осмеливался вставить вопрос — а может и фразу растерянный ведущий. Прошло всего лишь пять минут, а новости уже застыли на кадре, где уважаемые люди — политик и профессор современной науки, если верить надписям внизу экрана, плеснули друг в дружку водой. Застыл в смешной позе взволнованный и вскочивший с места ведущий. Быстро побежали титры по экрану. Сейчас будет еще один выпуск новостей — я знаю. Сейчас нам покажут людей, что стали жертвами моей жизни. Обмотанных, изломанных, покрытых застывшей коркой крови. Или уже не покрытых — вымоют, наверно. Я вдруг осознала, что мне абсолютно всё равно. Не спокойно и умиротворенно, как это бывало раньше, а всё равно. Я пуста, как только что опорожненный кувшин, и теперь уже ничего не хочу. Словно недавняя воля к жизни всего лишь казалась мне, всего лишь привиделась в благостной дрёме, а всё это время, на самом деле, я была равнодушна. Равнодушна, когда в ролике из фильма гусеницы трака выдавливали красное месиво из солдат. Всё равно, когда мобиль, сбивший девочку, ожил, обратился новым кошмаром. Всё равно — когда Лекса сказал, что заберет меня с собой, домой. Всё равно — когда они спали вместе с Мари. Это не пустяки, просто… события, а я всего лишь безвольный свидетель. Равнодушный свидетель — раньше, наверно, я бы осознала это с ужасом. Сейчас — нет.

Черная куртка то и дело посматривал на часы, словно боясь куда-то опоздать. Экран телевизора в миг исказился, а потом картинка на нем сжалась, «схлопнулась», словно умирающий мир, погасла. Отряхнув крошки, мой пленитель поднялся, прихватив меня — за талию. Мне было удивительно — я почему-то ждала. Что схватит сейчас за волосы, потащит, размахивая из стороны в сторону. Что, мне уже вынесли приговор? Или у них тут и правда есть суд для таких как я?

Длинный коридор всё никак не хотел заканчиваться. Бесчисленные картины, двери, обитые медью ручки, изредка блеснет затемненное окно. Гулом отзывался лифт, меня трясло, и я толком ничего не видела — зрение успевало выхватить лишь редкую картину происходящего. Кулер с водой, женщина в юбке набирает воду в зеленый эмалированный стакан, напиток исходит дымом. Мужчины в белых халатах. Девочка верхом на гусе — не в реальности, это на картине. Блестит позолоченная рамка…

Дверь не скрипела. Раскрылась, словно того и ждала, как мы придём с Черной курткой. Повсюду — темнота, но с улицы проникает лунный свет. Вижу — очертания — кресла, канцелярских принадлежностей, надкушенного яблока, непонятного устройства для пыток чуть дальше от стола. Щурю глаза с непривычки, словно это поможет увидеть мне чуточку больше.

Лампа накаливания вспыхнула, озарила комнату светом — мне почему-то казалось, что сейчас тут будут жечь свечи, явиться суровый инквизитор — в красной мантии, а потом ОНОшники устроят жертвенное сожжение куклы. Прямо посреди комнаты. Представила — и стало смешно от собственной глупости.

Мой пленитель развернулся и, не говоря ни слова, лишь поводя плечами будто на прощанье, удалился. Чуть хлопнув дверью. Я встала на ноги — они гудели от долгого сидения и были не прочь чуточку размяться. По мне что-то уже решили? Не знаю, но зачем тогда принесли в абсолютно пустой кабинет? Я думала, что в большом кресле, стоит только зажечься свету, окажется большой начальник, который вынесет мне вердикт. А в темноте он, поддакнул мне едкий сарказм, для усиления эффекта сидел, как же.

То, что показалось мне устройством для пыток, оказалось, на самом деле, самым обыкновенным мольбертом. Деревянный, изукрашенный и покрытый красным лаком штатив, подставка для палитры, желтеет грязная тряпка, о которую, кажется, недавно вытирали кисти. В воздухе витает запах масла и акварели, у книжного шкафа — стоило мне обернуться, стояла очередная золотистая рамка. Местный начальник — художник? Его картины были видны в коридоре? Девочка верхом на гусе, какая же всё-таки нелепица…

Ко мне медленно возвращается жизнь. Проходит былая усталость, а на её место возвращается страх, восторг, желания. Я жива — по праву! По праву ли? Дверь хлопает у меня за спиной, словно пытаясь дать ответ на замысловатый вопрос.

Боюсь оборачиваться. Боюсь даже пошевелить хоть рукой, так и застываю в не самой удачной позе. Цокают каблучки по полу. Высокая женщина, лицо покрыто редкой сетью морщин, на виске черной точкой крупная родинка. Скидывает шарф, куртка в миг накидывается на мольберт с незаконченной картиной, словно в надежде скрыть от меня нарисованное. Женщина устало опускается, оправляя юбку, в кресло.

— Поговорим? — спрашивает она у меня, впрочем, вряд ли ей интересно моё мнение. Хочется развернуться — прямо на носках своих пластиковых ботинок, чтобы посмотреть ей в глаза. Слышу скрип раскрываемого ящика, надо мной тенью нависает её рука. Легкий хруст и на мою голову, словно пыльца феи, рухнули мириады крохотных осколков. Я не сразу смогла понять, что за этим последовало.

Легкие, казалось, готовы были взорваться, а я с жадностью вдохнула — первый раз в жизни. Колени отозвались слабостью и я кулем рухнула на столешницу, закашлялась, часто моргая глазами. Желудок обиженно заурчал, пульсировала где-то под светлой кожей кровь — настоящая! Я стала живой — осознание этого почему-то не принесло мне особой радости. Свершилось чудо, древня сказка воплотилась в жизнь, мне казалось, что я должна в тот же миг вскочить на непослушные ноги и осыпать свою благодетельницу, свою добрую фею неловкими словами благодарности. Не торопись, подсказал уже успевший набить шишек, рассудок. Не торопись и не забывай — за всё приходится платить.

— Я не разговариваю с куклами, — словно оправдываясь, проговорила женщина — небрежно, будто каждый день на своем столе принимает кукол…

Глава 15

— Вот оно значит как… — я сидела, поджав ноги. Быть живой оказалось не так просто, как казалось поначалу. И не так, как во сне… — Вот оно, значит, как…

Часы уже успели отбить полтретьего ночи, а часовая стрелка торопилась преодолеть и этот рубеж, скакнуть на следующую цифру. Два часа беседы не прошли для меня даром. Диана, глава службы ОНО всей страны, не таясь, но без особого энтузиазма рассказывала — обо всём. О аномалиях, столь часто посещающих этот мир, обо мне, чуточку о Лексе. Женщина не скрывала своего пренебрежительного отношения ко мне; и в её тоне часто проскакивала непонятная мне гадливость. Захотелось забиться под тетрадь. Укрыться ею с головой, как одеялом, спрятаться от правды, столь усердно вливающейся мне в уши.

— Что же касается твоего разлюбимого Лексы, то он, немножечко дурачок.

Я гневно посмотрела на женщину, её это, кажется. Изрядно позабавило. Да как она вообще смеет?

— Видишь ли, кроме всего прочего, что я сказал о нём и… его умениях, он в самом деле дурачок. Ни один здравый человек не стал бы говорить с куклой, а этому, видишь ли, приспичило. Впрочем, удивительного мало: все относительно талантливые люди в некотором роде имеют психические отклонения. Потому что иначе они не смогут творить. Этакая неидеальность, трещинка в кувшине. Потому что совершенство не приемлет нового. Скажем так, это побочный эффект искры. Знаешь что такое искра?

Я не ответила.

Мне на миг показалось, что Диана вздохнула. Вспомнив о чём-то хорошем — первый раз за весь сегодняшний день. За эти три часа нашей беседы то и дело звонил телефон, трезвонил, подпрыгивая красной загнутой трубкой. Где-то там, очень далеко отсюда рождались новые аномалии. Клубились черным дымом, словно не к ночи помянутая Юма, желая… желая чего?

Диана отвечала — почти всегда, словно зная, кто сейчас по ту сторону звонка и какой важности его дело. Всевеликая Богиня, решающая, кому помочь сегодня, а чьи молитвы оставить безответными. Я боялась сдвинуться с места, не решаясь встать на ноги. Меня то и дело подмывало дикое желание встать на ноги — и пробежаться. Бежать, пока не выдохнусь, заливаясь звонким смехом. Я с удивлением смотрела на свои пальцы, на прожилки, на морщинки, на тоненькие, крохотные волоски, осознавая, что я живая — теперь на самом деле. Ладони чувствовали под мягкой грудью сердце — настоящее, прямо как тогда во сне. Время от времени немилосердно урчало в животе, странное чувство — чувство голода посетило меня впервые. Изматывающее, ноющее, неприятное.

— Теперь давай поговорим о кое-чем другом. Видишь ли, я не привыкла тратить своё время на таких как ты. Честно сказать, я бы предпочла от тебя избавиться, как от самой обыкновенной аномалии, но отдам должное таланту Лексы. Вдохнуть жизнь в твоё умирающее тело могла разве что твоя предыдущая хозяйка, или же очень талантливый человек. Человек-искра, человек-звезда. — она ухмыльнулась.

— Только не говорите… не говорите, что оставляете меня в живых ради Лексы, — мне казалось, что я кричу — прямо в это большое, овальное, покрытое сетью морщин лицо. В наглые глаза, в идеальные ямочки на щеках, в мешки под глазами. В этот огромный комок усталости, хамства и вседозволенности.

— Нет, почему же, напротив. Как ты поняла, для блага твоего писателя было бы лучше избавить его от твоего присутствия. Но так вышло, что ты мне нужна. Не подумай ничего лишнего, если решишь отказаться — утилизатор тебя заждался.

— Я слушаю, — решив не сопротивляться, ответила я. Мне вспомнилась моя недавняя апатия — там, перед безмолвным экраном телевизора. От неё не осталось и следа. Я хочу жить — как сейчас. Я хочу быть — живой. Хочу видеть Лексу, любить, чувствовать, страдать. Жить.

— Как я уже сказала ранее, Лекса чрезвычайно талантлив. И не менее опасен. Каждый писатель — обманщик. Обманщик, что обещает рассказать красивую сказку — и делает это, вот только сказка оказывается наполнена не только приключениями, а ещё и скрытым смыслом. Код, шифр, ребус, который можно разгадать только в том случае, если прочитаешь до финала. Потаённый смысл, идея, способная изменить мировоззрение.

— Это плохо? — шепнув, не выдержала я. Несмотря на то, что по идее мой голос должен был быть чуть слышимым, если вообще различимым, Диана прекрасно понимала меня. Читает мои мысли, как и Лекса? Или она тоже — не совсем человек? Тоже чрезвычайно талантлива, тоже немного дурачок? При мысли о последнем я прыснула в кулак. Диана не заметила.

— Плохо. Никто не может с определенностью сказать, во что это выльется. Никто не знает, какая идея может стукнуть в голову нашему гениальному дурачку. Вдруг он решит, что нынешний устрой правительства — есть плохо? Вдруг ему покажется, что женщины — всемирное зло? Вдруг он вздумает, что сам он Бог и третье явление Белого Лиса?

— Люди же не глупые, — вдруг отозвалась я. — Неужели прочитав какую-то книгу, в которой будет даже такая идея, хоть сколь угодно привлекательная — неужели они поверят в неё? Неужели им хватит нескольких строк для того, чтобы изменить — всё?

— Хороший вопрос, куколка, очень хороший вопрос. Лекса всё-таки сумел даровать тебе своё умение задавать правильные вопросы. Беда не в том, что он хорошо пишет и даже не в том, сколько глупцов переиначат его изначальный смысл идеи. Беда в том, что искра у Лексы слишком большая. Слишком уже щедро он плещет ей во все стороны. Ему вполне хватит умения заставить людей поверить во что угодно.

— Но почему? В мире… я не знаю точно, но уверена — в мире есть тысячи, нет… миллионы! Миллионы книг! Их издали, их читают, и во многих из них пишут про то, что нужно быть хорошими, что нужно слушаться маму и папу, что не нужно стрелять друг в дружку. Но ведь не получается? — улыбка генерала Метель царапнула мне душу, тут же всплыв вместе с воспоминанием того выпуска новостей. Остроносые ракеты, кажется, завывая, уносились, дабы донести до людей смертельный груз.

— Забавно, что ты подумала об этом. Видишь ли, писателей в мире много, а вот талантливых, тех, кто не обеден искрой — слишком мало. Единицы. Ты, наверно, не знаешь, но была пара человек, написавших политический трактат о том, как людям надо жить и как идти к великой цели — литературная ценность крайне низка, а вот искры они туда вложили сверхмеры. И на людей действовало, словно эпидемия. Стоило им прочитать — до конца, и они уже были уверены в том, каким жизненным путём идти дальше. Предупреждая твой вопрос, что же такое есть искра — это нечто вроде энергии, которая есть у каждого человека. У кого-то больше — и он может взять карандаш и нарисовать картину, лучше чем фотографию. А у кого-то совсем чуть-чуть — и любое написанное им сочинение обращается графоманией.

— Искра-это что-то вроде волшебства? Пыльца фей? — я не знаю, откуда взяла это сравнение, оно само легло мне на язык. Диане, впрочем, это не показалось странным.

— Можно сказать и так, — женщина кивнула головой. — В некотором роде, искра — это возможность потревожить мир. Царапнуть его, поранить, сделать ему больно. Потому что всё, что порождено искрой — порождено ненормальностью, если можно так выразиться. Только повредив мир, можно сделать то, чего в нём не было задумано. Ружье, которое не стреляет.

Последней аллюзии я не поняла. Причём здесь ружье?

— Вы отслеживаете всех, у кого… уровень искры высокий?

— Неважно, малыш, неважно. Однако, мы принимаем некоторые меры. Лекса сильно радовался, когда ему прислали письмо от издательства?

— Так это было по вашему приказу! — я не заметила, как вскочила на ноги. Те не выдержали такой неожиданности, подкосились, собираясь уронить меня обратно, на столешницу. Диана даже не предприняла попытки поймать меня. В её руке появилась тоненькая сигарета, чиркнула искрой зажигалка.

— Да. Лекса стал слишком опасен. Я долгое время держала его на карандаше, надеясь, что всё обойдется, что мне всего лишь показалось, что я ошибаюсь. Но с недавних пор мне стало понятно, что нет.

Я вспомнила, как Лекса рассказывал мне о том, что Черная Куртка задал ему парочку вопросов, прежде чем пропустить к гостинице. Ещё тогда, когда был случай с ожившим автомобилем.

— Твой писатель — звезда. Не звездочка, не искра, впрочем, не будем вдаваться в крайности классификации — он звезда. Слишком ярко светит. Может упасть, может разразиться сверхновой. А может стать чем-то большим.

— А вы помогли издать ему книгу и теперь это его остановит?

— Как бы то ни было странно, да, малыш. — женщина пустила мне в лицо тугую струю дыма, словно насмехаясь надо мной. У меня закружилась голова от одного только табачного духа и я закашлялась. На миг показалось, что вот-вот бухнусь, потеряв сознание. — Видишь ли, теперь издатель будет требовать от него новых и новых книг, я уж позабочусь об этом. Для того чтобы написать нечто стоящее — нужно время. Очень много времени.

Слова и строки стройными рядами всплывали на белом покрывале документа, и тут же гибли под беспощадной клавишей «делит». Кнопка бомба, кнопка — геноцид для букв, готовая пожрать безвозвратно любой текст. Почему ты стираешь, написано же хорошо? — спрашивала я. А мне не нравится, мрачно отвечал Лекса. И вновь извлекал из собственного гения, искры кусочек жизни, усердно обрабатывая напильником, заворачивая в фантики слов…

— Он будет писать продолжение за продолжением, превращая свой текст — в жвачку, — Диана грустно вздохнула. Словно заранее похоронив тысячу и одну гениальную книгу Лексы.

— Нет! Так не должно быть! И не будет! Я… Он никогда не опустится до такого!

— Лекса не богат, малыш. Не богат, беден и не очень-то любим остальными. Потому что дурачков сложно любить, понимаешь ли? А ему хочется. Ему хочется, чтобы его любили, хочется общения — живого, настоящего. И потому он создаёт таких, как ты. — Диана посмотрела в мою сторону с нескрываемым укором, будто я была повинна в собственном рождении. Я опустила голову.

— Искра делает написанный текст — живым. Нет-нет, не как тебя, хуже. Представь себе понятие, способное саморазвиваться. Экономику, которая управляет сама собой — заставляет людей заключать друг с дружкой выгодные сделки, обогащает одних, банкротит других. Этакая масса, неподдающаяся контролю. Пока она захочет жить — люди будут торговать. Так, собственно говоря, и появились некоторые Боги.

— А… Белый Лис существует? — тут же вспомнив о нём, вдруг спросила я. Женщина вновь одарила меня укоряющим взглядом и не посчитала нужным ответить. Была нужда, говорить с куклой — о вечном? Но ведь зачем-то же она мне всё это поясняет? Есть же какая-то цель? Почему начальника ОНО ходит вокруг да около и всё никак не перейдет к сути? Словно пытается заранее влить в меня мысль о том, что Лекса — опасней, чем тысяча катастроф.

— Собственно говоря, ты мне нужна за тем, чтобы контролировать его. Я пыталась через других, но это оказалось невозможным. Ты же подходишь на эту роль, учитывая, что он возьмёт тебя с собой. Ты должна будешь следить за тем, что он пишет и в случае чего — рассказать мне.

— Как?

— Я найду способ связаться с тобой, можешь быть покойна.

— Почему вы… — рой вопросов кружился в моей голове, требуя вылиться на голову хамоватой женщине. На голову гигантской женщине, что пышет мне сигаретным дымом в лицо, нависает надо мной всей громадой своей тушей, всячески даёт мне понять, что она — просто больше, сильнее, могущественнее. А потому ей простительно по сравнению со мной — всё. Диана чуть приподняла подбородок, словно подбадривая меня озвучить всё. Что накопилось. Ну-ка, ну-ка, читалось в её глазах, что тебе еще непонятно?

— Почему вы не возьмете его под своё крыло? Не запрете в том месте, где нет ни бумаги, ни карандаша. Ни компьютера? В том месте, где он никогда не сможет ничего творить? — мне на миг представились белые стены сумасшедшего дома, кремовая смирительная рубашка, безумный взгляд некогда умного человека, застывшую навек улыбку идиота. Представила и меня в тот же миг передернуло, чуть не стошнило — было бы только чем.

— Он звезда, малыш, сильная звезда. Звезда талантлива не только в одном направлении — почти в каждом, стоит только освоить искусство в должной мере. Вложить азы, научить паре правильных штрихов — и вот уже две незамысловатые линии выйдут в великолепный рисунок. Научть писать и дать правильную литературу — и смотреть, как его собственный стиль перемешивается с стилями других авторов, создавая этакий гибрид гениальности. Научи его лепить — та сама сможешь продолжить эту линейку. Мы не сможем оградить его от любой возможности творчества. И я отвечу на тот вопрос, который ты не задашь — если мы убьём его сами — до того, как искра выйдет сама, мы можем спровоцировать её выброс. И потому-то за мальчишкой следили сразу же, как только он начал подавать признаки своих умений. Его оберегали — от хулиганов, забияк, задир, разве что пылинки не сдували.

Я смотрела на Диану и на то, как ловко она жестикулирует, размахивает руками, словно вошла в роль доброго учителя. Ещё немного — и она, одухотворен, примется вещать мне о вечном. Я смотрела и не могла понять, как можно уберечь человека — всего одного, но от всех опасностей сразу? Как можно уберечь его от внезапной остановки сердца? От ошибки повара в столовой, например, от пищевого отравления? От желания самоубиться, в конце концов. Но вопрос так и остался в недрах моего сознания, не родился чередой слов, не слетел яркой фразой с губ, остался во чреве размышлений. Диана, кажется, поняла это и ухмыльнулась. Ловкая чертовка, престарелая начальница службы ОНО во всём регионе, просто женщина и… и кто она ещё? В глазах то и дело проскакивали какие-то нечеловеческие блики, словно сверхновые. А, может быть, она сама — аномалия? Аномалия, уничтожающая других, чтобы воцариться и восславиться — над людьми. И потому ловко выискивающая тех, кто богат искрой и делающая из них…

Мне хотелось придумать что-нибудь противное. Что-нибудь этакое, будто Диана хочет убить Лексу. Убить, растоптать все его начинания, его талант, его умение обращаться со словом. И от того больнее было осознание того, что это, на самом деле, не так. На самом деле она всего лишь хочет, чтобы мальчишка прожил подольше, чтобы его искра не вышла — вся, на таких вот как я, на всякую нелепицу, на одну большую, главную книгу. Лучше пусть много маленьких, но больше похожих на водоросли. Безвкусные, зеленые, тягучие… я вдруг почувствовала, чтотошнотворный ком вновь подошёл к горлу. Слишком уж яркое у меня воображение, однако.

— Да или нет? Ты меня слышишь? — Диана, кажется, начала нервничать и я только сейчас увидела нотку беспокойства, промелькнувшую в её взгляде. Как только я повернула голову к ней, она тут же успокоилась.

— А?

— Ты согласна стать моим информатором?

Меня все хотят обмануть. Весь мир хочет поиздеваться надо мной. Сначала Юма, затем, порожденная ей же Аюста. Теперь вот Диана — я нутром чувствовала, что верить женщине не стоит, что её цели отнюдь не столь радужны и полны материнских инстинктов попросту уберечь несчастного писателя от самого себя. А заодно, как будто, и весь мир разом. Мне врут — много и постоянно, с желанием и не краснея. Дарят многочисленные улыбки, елейные голоса и полные радушия взгляды. Последнее, впрочем, к Диане не относилось — всё время нашей беседы на меня смотрели презирающим взглядом. Словно я — мелкая, жалкая тварь, одним своим существованием беспокоящая реальность этого мира. Щербинка, трещинка на кувшине идеальности, царапина на душе мироздания. И тысячи, миллионы, мириады похороненных слов. Мне захотелось на миг исчезнуть из этого мира — так, чтобы навсегда. Чтобы попросту никогда не было, чтобы не быть втянутой во всю эту дурнопахнущую историю. Меня наградили жизнью — всего лишь её осколком, а я украла ещё, сделав себя чуточку живее, чем следовало бы. Мир вздрогнул, мир отозвался, мир выплюнул в меня голодную Юму. Мне вспомнилось, как вначале нашего разговора, ещё до того, как Диана объяснила мне все я бросилась на неё с обвинениями, что это она подослала ко мне Юму, что это она хотела заполучить Лексу — себе в пользование, что… и лишь потом, краснея от стыда, понимала, сколь глупо это звучит. Начальница ОНО, великий комбинатор, за раз решающий судьбы, наверно, сотни тысяч людей, гроза тысячи и одной аномалии подстраивает встречу Юмы вместе с полудохлой куклой, ради того, чтобы заграбастать в свои руки человека. Который, как оказалось, всё это время был у неё под ногтём. Интересно. А существует опер группа, способная уничтожить Лексу, если он вдруг сойдёт с ума, а его творчество станет слишком реальным? Существует ли какой-нибудь план, что делать, если он умрёт не своей смертью, даже после всех принятых мер безопасности?

Есть, говорили мне хитрые глаза Дианы. У неё в голове есть тысяча и один план, а ты на самом деле, куколка, тоже часть плана. Одного, большого, далеко идущего. Маленький шажок в большой игре начальницы спецслужбы, цель которой… цель которой?

— А взамен?

— Я не обсуждаю, что ты получишь взамен. «Взамен» — это когда мы полноправные собеседники, а я на данный момент, представь себе, говорю с одушевленным предметом. И, если бы не моя воля и чуточка искры — то и поговорить бы у нас с тобой не получилось.

— Я хочу быть живой! — дерзость, взбурлившая внутри меня, заставила меня топнуть ногой. Ножкой. Как же это забавно, наверно, смотрится со стороны — лилипут, вознамерившийся дерзить великану. Сейчас надо мной нависнет её гигантская рука и…

Не нависла. А слова лились из меня — потоком, ручьем, растекаясь тихим писком по углам комнаты.

— Я хочу… хочу жить! Хочу быть большой, как… как вы! Как люди!

Слезы — теперь уже настоящие, потекли по моим щекам. Крохотные капли усердно бороздили мои щеки, а я содрогалась от собственных рыданий.

— Разве вы не понимаете? Я… мне не хочется всю жизнь быть вот такой. Такой маленькой и беззащитной! — я резко подняла воспаленные красные глаза, обратив свой взор на Диану. Та не шелохнулась.

— Сделайте, — горячо шепнула я, будучи уверенной, что женщина меня услышит.

— Что сделать? — в её вопросе не было удивления, скорее — праздное любопытство. Это взбесило меня ещё больше. Где-то внутри меня бился крохотный колокольчик, предупреждая о том, что я говорю слишком опасные вещи — для столь беспомощной малютки в присутствии самого настоящего хищника. Не раз и не два я ловила на лице Дианы улыбку, такую, словно она готова была бы проглотить меня — прямо сейчас. Вот только воспитание не позволяет.

— Сделайте меня большой! Как человека! Оставьте мне… моё тело, каким оно есть сейчас. Человеческим…

— Так ты думаешь, что стоит только как человек выглядеть, того и достаточно будет, чтобы человеком зваться, так?

Я как будто её не слышала. Продолжая требовать, я забывалась, заговаривалась, торопилась и сбивалась, начинала по новой. Я увидела в глазах Дианы скуку вместо заинтересованности — и испугалась. Мне нужно было доказать ей, доказать, что я не просто так хочу быть настоящей девушкой. Что это будет полезно — для меня, для неё, для Лексы, в конце концов!

— Я тогда… вы знаете, что я тогда? Я буду… если я останусь человеком, то есть если вы меня дорастите до нужного… роста. Я тогда сделаю так… он будет любить меня — по настоящему, ведь я же его люблю? Как… как парня, понимаете, как мужчину. А у него — такая девушка. Она же его недостойна — а он такой хороший. Понимаете? Ну и я буду с ним — всегда! Я буду смотреть, что он пишет, я буду его так любить, что ему вообще некогда будет писать, да?

Я выдохнула. Тирада вышла слишком сумбурной. Диана встала из-за стола. Мне на миг показалось, что она сейчас вздохнет — и скажет, что согласна, что это не такая уж и большая просьба с моей стороны, что это в самом деле — нужно.

Она устало вздохнула, смерила меня насмешливым взглядом, от которого у меня всё упало внутри. Разочарование — ещё до того, как женщина начала говорить — булыжником рухнуло мне на плечи и странно ещё, что я не согнулась пополам. Хотелось опустить взгляд, усердно изучая носки ботинок, хотелось не смотреть на начальницу службы ОНО.

— Ты правда веришь, что он всю жизнь мечтал любить — куклу?

Зажать уши руками, не слышать бы этих слов, этого насмешливого — или горького? — тона, уйти, умереть, что-нибудь — только бы не слышать.

— Я не могу сделать тебя настоящей девушкой, как бы ты этого не хотела. Твою искру вложили в тело куклы, и это наложило отпечаток — на всё. На твоё мировоззрение, на твой характер. Даже если ты каким-то чудом сумеешь стать живым человеком — останешься куклой.

Она замолкла. Почему-то ей очень важно было сказать мне это, словно нечто вроде извинения, а, может быть, последнего оскорбления? Горькая правда или очередная ложь во благо великих целей?

У Юмы была великая цель? Аюста… была ли Аюста живой на самом деле — той золотоволосой девчонкой, с красивой улыбкой и голубыми глазами? Мне вспомнились её слезы, когда ОНОшники уводили её к своей машине. Её больше нет, сказала Диана — всего два часа назад, когда я поинтересовалась судьбой малышки. Я думала. Что у меня что-то оборвётся внутри. Не оборвалось.

Цель… у всех есть какая-то цель, а у меня? Я уже сказала Диане, чего я хочу, а мне отказали — не в грубой форме, как могли бы, но с издевкой.

Мои пальцы сложились в ладошку — ровную, распрямленную, одеревенели, тут же потеряв всякую чувствительность. Я не сразу осознала, что происходит, а когда поняла — захотелось выть от ужаса и досады. Диана без особого интереса наблюдал за тем, как я превращаюсь в куклу, явно повидав на своём веку более удивительные вещи. Меня скрутило — мои кости обращались шарнирами, пустотой, кожа твердела, обращаясь в литой пластик, на лицо сама легла та самая улыбка, успевшая мне осточертеть, навсегда застыв кукольной маской. Я закрыла глаза, понимая, что теряю сознание. Так не хотелось осознавать, что время волшебства вышло…

Глава 16

У темноты, верно, есть тысяча оттенков. Тьма безысходности в грязной подворотне отличается от тьмы — теплой, воодушевляющей, когда сидишь в комнате собственной квартиры. Я не спала, наверно, вот уже третьи сутки. В памяти то и дело всплывали липкие сенсоры, кучи проводов, допросы с пристрастием и осмотр разномастными учеными мужами.

Диана словно мечтала отыскать во мне нечто больше, чем я есть на самом деле. Сладкая улыбка на лезвии ножа — мы не можем рисковать, ты же понимаешь? Мы не можем. Они не могут, потому рисковать должна я. В те дни в глазах рябило от белых халатов. Для них я — вещь, одержимая бесом, вот-вот вскочу и начну кусаться. Они смотрели, как я хожу, как вновь привыкаю — это после того-то, как я побывала живой! — к своему пластиковому и вновь непослушному телу. Смотрели, словно находя в этом какое-то извращенное удовольствие — изо дня в день…

А потом, будто, я вдруг стала им не интересна. Игрушка, с которой повозились день-другой, а потом отложили в сторону, до лучших, так сказать, времен. И всё это время я с содроганием ждала, прислушиваясь к каждому скрипу полов, дверей и окон, к каждому гулкому цоканью каблуков и мягкому шороху подошв. Сейчас войдет доктор, а может быть и профессор, шмыгнет носом, поправит очки на переносице и вынесет вердикт — извините, милочка, вы, таки, непригодны для мирной жизни, а потому вас надо того… Или не вынесет. Вот ещё — распинаться перед какой-то там куклой, была ль нужда…

Обошлось. Так, наверно, вздыхает солдат, вернувшись с опасного рейда, глядя на свои руки. Так, вздыхает хирург, только что сумевший провести сложнейшую операцию в своей жизни — удачно. Так вздыхает ожившая кукла, которой дали понять, что пока её не будут трогать. Обошлось — слово так и крутилось в голове, обращая нарисованную улыбку настоящей. Мне хотелось смеяться и хохотать, недавняя апатия, царившая во мне до разговора с Дианой, куда-то испарилась. Жить — что значит жить? Чувствовать, существовать, двигаться? Что? Не знаю. Но мне хотелось тянуться к этому неизвестному до бесконечного долго. Словно ещё чуть-чуть, ещё один час, ещё одна минутка — и я смогу уловить главный смысл, смогу понять, и уже потом благоговейно шептать, что теперь мне всё равно, что будет.

В ноздри вдруг ударил запах утренней свежести, где-то там, за пределами черной и провонявшей дорожной пылью сумки, хлопнула дверца автомобиля. Лекса вздохнул — я скорее не услышала — догадалась. Вздохнул, порылся в карманах куртки, доставая ключ от домофона. Мама наверняка говорила ему о том, чтобы он оставил его дома, а он не послушал. И не потерял — даже в суматохе недавней аномалии. Это всего лишь аномалии, говорила Диана — спокойно и холодно, будто каждый день сует голову им в пасть. Они случаются и наша работа — их предотвращать. Твоя участь — помогать нам, делать что говорят, следить за писателем, и быть может тогда…

Однажды, говорила ОНОшница, он перейдет черту, выйдет за грань дозволенного, попробует поиграть с искрой — и вот тогда-то жди беды. Она говорила — он может больше, чем кажется. Ещё ребенок в душе, способный творить самое настоящее волшебство. Пирожные из воздуха, мерцающие бабочки, радуга с кончиков пальцев — лишь усилием мысли. Это неплохо, но миру не понравиться. Реальность лопнула бы как пузырь, позволь мы творцам делать с искрой то, что им вздумается. Утонули бы в аномалиях, ухнули бы в пучину хаоса и разрухи, обратились тоталитарным режимом где тот, чья фантазия богаче превыше всех остальных. А потом, однажды, мироздание или внутренняя искра не выдержит. В памяти сам собой всплыл тот ролик — известный писатель, даёт интервью, с грустью смотрит на молодую девушку, то и дело вздыхает, а потом танцует факелом; прямо у всех на глазах обращается в головешку, падает на пол. И лишь спустя мгновение слышится истошный вопль страха, меркнет экран, погружаясь в пучину тьмы. Той самой, что из тысячи оттенков.

Дом. Мне так часто хотелось сказать это слово там, в душном шкафу. То и дело представлялось, что Хозяйка возвращается, отряхивает меня, сдувает с волос слежавшуюся пыль, улыбается — по доброму и так, как умеют только дети и уносит — обязательно домой. Дома всегда хорошо.

Дверь скрипит, словно с упреком спрашивая, где Лекса изволил пропадать чуть ли не две недели. Скрипит тросом старенький лифт, вознося писателя всё выше и выше. Он захочет поэксперементировать с искрой, когда поймет, что может сказать людям нечто большее, донести мысль, идею. Откуда ты знаешь, маленькая кукла, какой будет эта мысль? И сколько людей в неё поверят?

Я не знала. Мне становилось противно лишь от одной мысли, что я буду читать старые и будущие тексты Лексы лишь только затем, чтобы найти там первые зачатки бунтарского творчества.

Я не хочу, чтобы он сгорел. Я не хочу, чтобы однажды он вот так же, в прямом эфире, у всех на глазах обратился кучкой золы. Я хочу, чтобы он жил — и не только потому, что целиком и полностью завишу от него, вовсе нет. Это мой Лекса. Футболка, в которую я была столь старательно завернута пахла его потом, и мне не хотелось с ней расставаться. Еще бы горсть той пыльцы, которой осыпала меня Диана, хоть крохотный кристаллик — чтобы я могла ожить. Ты правда думаешь, что ему нужна кукла? Я уже ничего не думаю, я слишком устала.

Бородка ключа не спешит попасть в отверстие, Лекса грязно, но шепотом, ругается. Кажется, кто-то вновь выбил лампочку, а ему придется менять. Только вернулся домой, а уже нашлась работа.

Где-то там за стеной, я чувствовала, его ждали. Женщина, верно, не пошедшая сегодня на работу, стискивала и мяла в руках носовой платок — сколько слез она уже пролила за эти сутки? Одному Белому Лису известно. Ей уже доложили о том, что произошло несколько дней назад. Про поезд, про аномалию, про то, что её сын задержится — ненадолго, но все же. Он в лубках, представляла я, он истерзан Юмой, а руки покрыты кровавыми ссадинами. И синяк под глазом. Мне так и не дали на него посмотреть. Меня усыпили — прямо как тогда, на поле, перед разбитым вагоном поезда, а теперь я пришла в себя. Может, это и не Лекса вовсе? Сейчас сумку раскроют, а я окажусь где-нибудь в очередном дочернем отделении ОНО, где меня вновь будут изучать. Надо же, будут кивать головой умудренные сединами бородачи, цокая языком, двойная аномалия, вы только гляньте! И черпала из двух звезд, надо же! Редкое, редкое сочетание, уникальное!

Мне в миг стало противно при одном только воспоминании, передернуло. Нет, так не может быть. Это Лекса — я чувствую его. Не знаю как, наверно, и не смогу объяснить. Разве это важно? Не важно. Дверь, наконец, поняв, что ключ родной, подчиняется, раскрывается.

— Алексий… — вздыхает женщина. Устало, слишком плаксиво, но сдержанно. Я не слышу, о чём они говорят, да и не очень-то охота. Я устала и хочу спать, но для начала — хочу выбраться наружу. Руки всё ещё не слушаются. Могу лишь крутить головой. Диана предупреждала, что так будет. Лекса слишком долгое время был далеко от меня, а стоит источнику искры удалиться — как моя собственная начинает иссякать. И я увядаю. Не исключено, что без него я либо вовсе обращусь в кусок пластика, каким и должна быть, либо вернусь к тому состоянию, в каком была тогда в шкафу. Всё таки, ухмыльнувшись утверждала ОНОшница, ты черпала из двух источников.

А что будет, если на меня уронят кирпич? Я хотела тогда у неё спросить об этом, но почему-то забыла. Буду жить? Разобьюсь? А чем я думаю, если у меня нет мозга? Чем я чувствую, если у меня нет нервов? Как я вообще могу быть живой? Искрой.

Искра — чудодейственная субстанция, которую я так жадно пила из писателя. Кусочек магии, способный из куклы сделать маленького человечка, из нескольких строк — комедию, из карандашных набросков — вдохновляющий рисунок. Нечто за гранью того, что мы можем понять. Ты не поймешь, говорила Диана. И я не поняла.

Молния застежка со звоном расступилась, освобождая для меня путь на свободу. Вынужденному заточению пришел конец. Лекса — чистый, не помятый и вполне здоровый, неуверенно вытащил меня на свет божий.

Комната. Мне хватает сил, чтобы оглядеться по сторонам — просторная, большая, гораздо свободней, чем та, в которой мы были раньше. В такой можно жить, радостно думаю я. На большущем столе — компьютер, только на этот раз гораздо больше и крупней того, что раньше был у Лексы. Потерялся где-то, сгинул, был раздавлен в суматохе того, что произошло. Мне стало грустно — где-то там, в осколках черной коробки с кнопками, экраном и микросхемами пряталась история о белоликой деве и маленькой девочки Элфи, о её хозяйке и здоровяке-караванщике Хассе. Сгинули, ушли в небытие, погибли.

Печаль быстро сменилась живым любопытством и интересом. Здесь, посреди этого творческого бардака, творившегося на столе, росли гениальные идеи. Именно на этой клавиатуре Лекса написал своё первое предложение, наверно, именно тут он однажды решил, что посвятит свою жизнь литературе. Здесь все пропиталось огромными выбросами искры — писатель не щадил ни себя, ни своих внутренних сил. Мне вспомнился сон, где я была им. Где снаружи меня грызли все и сразу, а страшнее был тот зверь, что прогрызался изнутри. Бойко, страшно, безжалостно, стараясь вырваться наружу, лечь звонким стокатто по клавишам, родиться парой новых строк. Невысказанные когда-то слова, неуслышанные мысли, идея. Что такое идея, спросила у меня Диана? Ты знаешь, что это такое? Это буйный зверь. Представь, что однажды он обретет материальный облик? Ты знаешь, как будет выглядеть чувство прекрасного? А какую форму, к примеру, примет идея того, что мы все — всего лишь игрушки в руках богов? Она говорила много и странно. И почему-то отрешенно. Я не разговариваю с куклами — краткое объяснение, почему она вдруг снизошла до того, чтобы подарить мне пару часов настоящей жизни. Мне казалось, что она может взять кисть — и перерисовать мою жизнь. Коснется до холста, мазнет пару раз из стороны в сторону — и вот меня уже никогда не существовало. Или, наоборот, я стану девушкой. Ты правда думаешь, что ему нужна кукла? Что она тогда хотела этим сказать? Ты — идея, убеждала она меня. Его идея, нашедшая не материальный облик, но захотевшая таковой обрести. Ты уже никогда не родишься — книгой, рисунком или гениальной театральной постановкой. Книги могут жить сами по себе, спрашивала я, а она кивала головой. Да, могут. В отрыве от писателя, как идеи. Текст затеряется, уйдет в небытие, забудется через столетие, если повезет — через тысячелетие. Кто вспомнит тех, кто писал тысячу лет назад? Народятся новые, в конце концов, не думаешь же ты, что твой Лекса — чем-то особенная звезда? Я не думала. Я тогда вообще не хотела думать.

Комнату тщательно вылизывали перед приездом — будто в ней должен был поселиться по меньшей мере столичный принц или верный и главный слуга Белого Лиса, но уж никак не обычный смертный. Казалось, пыль здесь протерли всего пять минут назад. На глаза попался краешек деревянного пола, выкрашенного, почему-то, в темно-оранжевые цвета. Лакированное дерево пряталось под покрывалом огромного ворсистого ковра. На полках — уйма разнообразных книг, поставленных в ряд. Лекса неряшлив, вспомнила я, он бы так, верно, никогда сам не поставил. Его здесь любили и ждали — абсолютно все.

Ты могла бы быть хорошим текстом, не скрывая усталости и раздражения, говорила Диана. Ей было противно представить, что Лекса потратил столько сил только на то, чтобы я стала его очередным молчаливым собеседником. Звездам нужны хранители, ты всего лишь один из них. Ты — аномалия, потому что куклы не должны думать. Вещи не должны думать, потому что в этом не было замысла создателя. А в чём он был, осмелилась я на вопрос. Художница пожала плечами в ответ.

Я то и дело вспоминала вкус холодного ахеса, пытаясь понять, что же именно нашел в нём писатель и почему готов хлебать литрами без остановки? Наверно, я никогда не пойму. Все звезды, что могут творить искрой — люди с изюминкой, не скрывая сарказма добавила Диана. Быть гениальным может только ненормальный. Потому что для того, чтобы создать гениальное — нужно выйти за рамки нормальности. Белый Лис был нормальным зверем? Мне тогда показалось, что Диана обиделась…

Мой взгляд зацепился за нечто зеленое, вольготно развалившееся на спинке дивана. Крохотные лапы, длинный хвост и вытянутая морда, широко раскрыта плюшевая беззубая пасть. Желтые, выцветшие глаза, словно мягкой игрушке недавно исполнилось больше, чем самому Лексе. Странно, подумала я. Зеленый огурец из моего сна. Звездам нужны хранители, но не в таком же количестве, вспомнила я. Догадка больно корябнула где-то внутри, заставив пострадать чувство гордости. И почему я тогда только не спросила — а что, есть и другие?

Больше похожий на носок, рядом с зеленым огурцом возлежал его младший собрат — не такой плотный, большой и старый. На мордашке зависла нарисованная улыбка, белые глаза смотрели прямо на меня. И мне стало страшно — я вдруг ощутила, будто на меня смотрит вся комната. Не я осматривала комнату — это она бесстыдно разглядывала меня со всех сторон, словно задаваясь вопросом: принимать меня или все же не стоит?

Стол, на котором, словно царь, стояло главное достоинство — компьютер, недавно был прибран. Клавиатура, оказавшаяся беспроводной, тут же вспыхнула белым светом, стоило Лексе поднести к ней пальцы, зашуршал задетый писателем и потому сорвавшийся с цепи блокнот, вспыхнули зеленым светодиодом наушники. Вперился глазами буравичками голубой единорог, одетый в колдовскую шляпу и некое подобие плаща.

— Ты… — озлобленно прошипел он у меня в голове.

***

— Дура.

Умей она ходить, то расхаживала бы из стороны в сторону, не в силах держать себя в копытах. Она целилась в меня своим голубым рогом и, верно, будь у неё такая возможность, обязательно бы боднула. Я молчала, стараясь не отвечать на тот поток упреков, обрушившихся мне на голову.

Оказалось, есть и другие. Хранители нужны, но не так же много — сокрушалась Диана, словно в каждом из нас сидело по десятку навсегда потерянных гениальных книг. Словно каждый из нас — мириады никогда невысказанных слов, мыслей и идей. Словно мы кого-то просили о том, чтобы нас создали.

Её звали Трюка. Единорожка-волшебница из какого-то популярного мультика. Фиолетовые глаза пристально смотрели на меня, словно собираясь прожечь насквозь. Я посмотрела на Лексу — устав с дороги, он повалился спать на диван. Над ним нависали крокодилы — оказалось, те двое, что до этого возлежали на спинке дивана, звались именно так. Трюка говорила, что у них есть имена, но почему-то не посчитала нужным озвучить их.

— Какая же ты дура.

— Почему вы ничего не сказали мне? Там, когда я была… в его сне?

Трюка вновь одарила меня уничижающим взглядом. Казалось, будь её воля и она бы вышвырнула меня прочь, на улицу, а ещё лучше — прямо в мусорку. Годами она, вместе с крокодилами, будучи хранительницей Лексы, оберегала его сон от… разных сущностей. Но однажды он уехал в столицу — далеко и надолго, и там они не могли защищать его столь усердно. Всё что на расстоянии — всегда ограничено.

— Мне очень жаль, что мне не удалось тогда утопить тебя там.

Я вдруг вспомнила, как билась с змейкой искрой. Мне прямо сейчас захотелось вцепиться этой кобыле в шелковую, белую гриву. Сдержалась. После драки кулаками не машут.

— Ты хоть понимаешь, что натворила?

Я посмотрела в сторону крокодилов — те благоразумно молчали. Может быть целиком и полностью поддерживали всё сказанное Трюкой, а потому не считали нужным вставить своё слово, то ли им попросту было лень. Тот, что побольше лишь изредка и негромко порыкивал. Я сидела, откинувшись спиной к экрану монитору и очень хотела спать. Трюка не позволяла мне сомкнуть глаз — какой-то своей волей заставляя бодрствовать. Или мне так попросту казалось?

— Ты впустила в него страх.

— Что? — Трюка была права, я не понимала, что именно такого плохого я сделала. Мой вопрос прозвучал не удивлённо, скорее раздраженно. Я вспомнила Лексу, каким он был в своём сне — всем и вся что-то нужно от него. Оторвать кусочек потолще, пожирней, повкусней. Гнусный старик на заводе, который постоянно ищет скандала, приветливая продавщица, родная бабушка. И все мы. Мне казалось, что я вновь на его месте. Трюка цеплялась за мою жизнь, наслаждалась моим молчанием, не забывая то и дело фыркать.

— Крррах, кррр… — задумчиво, наконец, вступил в разговор тот крокодил, что выглядел старшим. Выцветшие желтые глаза почему-то смотрели куда-то в сторону. Мне стало неуютно — словно вся комната была настроена против меня. Будто Трюка управляла здесь абсолютно всем — до моего появления. Будто Лекса мирно спал, пока я не изволила влезть пьяным козлом в его жизнь. Словно… и тысячи, тысячи таких» словно».

— Страх, — поправила его Трюка, откашлявшись, словно прочищала горло. На её мордочке не было рта, голова — слишком большая, изящным изгибом подавался нос — создатель единорожки не озаботился и ноздрями. Но она каким-то чудом говорила — надменно, словно перед ней и в самом деле — жалкий кусок пластмассы, нелепый, смешной, уродливый и лишь каким-то чудом и волей вселенской несправедливости, наделенный разумом. — Помнишь, ту мелкую тварь, которую ты прятала между своими… между своей грудью.

Маленький Лекса. Черныш, так похожий на крохотного котенка, с пока ещё не острыми коготками. Он выпрыгнул, выскочил из выреза моей курточки, в миг обратился большим львом, а может быть, и пантерой, я уже не помню. И он смотрел на меня с благодарностью. И это называют страхом?

— Архх, ты не понимаешь, маленькая ты дрянь! — Трюка вышла из себя, каким-то чудом прочитав мои мысли: — То, что тебе показалось «милым пушистиком», на самом деле самая страшная тварь, которую можно себе представить?

— И чем же он так страшен?

— Он, крррр… крааа… он крррад…крадйот душ-шу, — вновь вступил в разговор зеленый старик. Иногда мне казалось, что он улыбается, иногда — будто его пасть раскрыта в устрашающем оскале. Он так же, как и Трюка не умел ходить или двигаться. Никто не думал, что их кто-нибудь будет использовать таким вот образом — как хранителей маленькой звезды. Я чувствовала в них всех Лексу — они, как и я, понемногу отрывали от него искру и лишь благодаря этому жили.

— В отличии от великой и всеразвитой Трюки, Крок чуточку старомоден. В твоей маленькой головушке, верно, не укладывается даже мысль о том, что в мире существуют разные… сущности. И многие из них очень охочи до людской искры.

Они его защищают. Защищали всё это время, пока обо мне даже никто и не думал. Сколько им лет? Я боялась задать подобный вопрос.

— Кррр… кроставь её, кррр. Крррона не крналла… не кр-знала — поправился Крок. Людская речь давалась ему с трудом и он то и дело добавлял рычанье к произносимым словам. Трюка лишь фыркнула в ответ.

Глава 17

Ночь затянула солнце в свою утробу, заставив его исчезнуть за горизонтом. В окно то и дело что-то стучалось, заставляя меня вздрагивать, и страшно завывал ветер. Наш разговор так ни к чему и не привел. Я не понимала, да и не могла, о чем же именно говорит мне Трюка. По её словам, да и по словам Крока я каким-то чудом протащила страх в сон Лексы. Бред, думала я, покачав головой из стороны в сторону. Писатель может выдумать себе хранителя, а вот задать ему характер не в состоянии. Ты кукла, понимаешь, заверяла меня Диана. Облик, в который была вложена искра навсегда откладывает отпечаток — на характер хранителя и на его некоторые… особенности. Крокодилы безмятежно внесли ночную сонную вахту. Почему они — живые? Может быть, Лекса, когда был маленьким, спал с ними в обнимку, старательно заверяя самого себя, что они оберегают его от кошмаров? А теперь вкусив искры, идеи обратились в них, его заверения стали для них целью, тем, во что им самим так хочется верить.

А если не бред? Несуществующее сердце кольнуло. Я вспомнила, как задыхалась там, на столе у Дианы, как меня тошнило, когда я стала человечком. Подобием, отражением человека, уже не пластиковым уродцем, но всё ещё не человеком. Ты думаешь, он сможет любить куклу? И гаденькая ухмылка ОНОшницы. Я помотала головой из стороны в сторону, словно пытаясь прогнать эти мысли. Нет, не о том думаю. Что, если всё, о чем говорили мне Трюка и Крок — правда? Я потянула тогда за ниточку — ту самую, приведшую меня в сон Лексы — и смогла оказаться внутри. И кто тогда, как не они, были на том острове? Кто, как не они пытались меня прогнать, но не навредить? Впрочем, попади я на зуб Кроку, наверно…

Крок и его меньший собрат продолжали мирно спать на спинке дивана. Мне вдруг показалось, что явись сюда какая опасность — и плюшевая игрушка в миг отрастит гору мышц, морда вытянется, блеснут острые и, конечно же, настоящие зубы. Мелкий, тот что напоминал мне носок, был молчалив сверх меры. Он не вступал в разговор, да и, казалось, не шибко-то и хотел этого. А, может быть, попросту, не умел говорить?

Трюка ошиблась. Они все ошиблись — черныш не мог быть страхом или той сущностью, которой они называют страх. Вспомнилась, почему-то, Юма и мои первые попытки дать ей хоть какое-то определение. Что, если мой Черныш для них — самая ужасная тварь? А что, если они каждого, кто хоть близко подойдет к Лексе, разгоняют? На меня ведь тогда набросились, ничего не объяснив и даже не разобравшись. Они мне не доверяют, приглядываются, хотят понять, кто я такая на самом деле. Трюка, та и вовсе видела во мне своего самого злейшего врага. Она не верила и не доверяла — и её можно понять. Мне вспомнился мой наивный промах с Аюстой. Девочке всего-то и понадобилось, что изображать из себя невинность, быть златовласой, да одетой во все белое. И ещё та лучезарная улыбка. Что вы сделаете с Аюстой? Такие долго не живут, отрицательно покачала головой Диана. Мы не можем рисковать. Ты её знала?

Знала. Я тогда отрицательно покачала головой, не став рассказывать обо всём. Диана лишь кивнула головой. Мне хотелось спасти девчонку, спасти от неминуемой гибели. Она материальна, я видела, как её увозили на машине, так почему же тогда…

Она аномалия. Аномалия, аномалия — это слово в этом мире звучит как приговор. И хорошо, что у меня есть покровитель в лице Лексы. Мне представилась камера — нечто сферическое, воздухонепроницаемое. Изолятор, с кучей проводов и сенсоров, а внутри — как фея в бутылке, о толстое стекло разбивает кулачки Аюста. А Диана ей что-то говорит — в трубку телефона, передатчик, рацию, не знаю. Прости, мы не можем рисковать. Мне жаль. Ничерта ей не жаль…

Лекса перевернулся на другой бок, подпрыгнул — во сне, что-то блаженно пролепетал и накинул на себя одеяло. Они ошиблись, в очередной раз сказала я самой себе. Он спит, как младенец. А разве может так спать тот, в кого я впустила страх? Что они вообще понимают под этим словом? Единорожка не торопилась раскрывать мне секретов, но обвинений за сегодня вылила вагон и маленькую тележку. Пока Крок не приказал ей заткнуться. Мне было интересно, кто же, всё-таки, среди них главный — он или она? О том, что зеленый носок с лапками может претендовать на роль лидера в их компании, не возникало и мысли. Лекса захрапел.

Я моргнула — и перед моим лицом каким-то чудом оказалась мордочка Трюки. Единорожка упрямо смотрела мне в глаза, разве что не щурясь вышивкой глаз. Молчала, просто смотрела.

— Ты чего? — не выдержала я, оттолкнув её руками в сторону. Плюшевая кобылка пошатнулась и упала — всё так же молча. Я вновь моргнула — Трюка вновь была на ногах.

— Послушай, ты, — наконец, подала она голос, — Неужели ты думаешь, что Трюка не видит, как ты смотришь на её Лексу? Неужели ты думаешь, что можешь вот так нагло вламываться — и брать из него? Наглая чужачка.

Кобылка вновь осуждающе фыркнула.

— Я…

— Лекса принадлежит Трюке и только Трюке. Ты меня поняла?

Мне хотелось сглотнуть, покрывшись холодным потом. Всё это было похоже на очень странный кошмар. Проснуться — говорила я самой себе и не понимала зачем. Трюка замолкла, видимо, решив, что сказала всё. Я попыталась не моргать — раньше у меня это получалось, сейчас же, после того, как я побывала живой — по настоящему, было почти невозможно. Глаза закрылись всего лишь на мгновенье, а Трюки уже не было рядом. Голубая единорожка гордо и одиноко стояла на колонке, рядом с беспроводными наушниками.

***

Элфи сглотнула, оглядевшись по сторонам. Рука Ланаи-целительницы, холодеющая от страха, стискивала её плечо. Женщина тяжело дышала, медленно пятясь назад, уводя за собой девочку и почему-то не догадываясь спрятать её за спину. Вурдалак, голодный, сошедший, казалось, прямо со страниц страшной книжки с большим любопытством разглядывал свои жертвы. Целительница шмыгнула носом, с трудом сохраняя самообладание. Ей, верно, хотелось завизжать от страха. Оттолкнуть девчонку — пусть эта тварь сожрёт её, быть может, тогда у неё появится хотя бы какой-нибудь шанс на спасение.

Шанса на спасение у них не было двое других вурдалаков-гулей проворно выбрались из старых развалин. Луна над головами несчастных с интересом наблюдала за происходящим. Хотя. Может, и без интереса — сколько она такого уже повидала за свою жизнь?

Элфи облизнула высохшие губы. Ей почему-то было просто тревожно, но не страшно. Где-то там, на попечении Хасса осталась её хозяйка. Лишь только вода из Лисарийского оазиса могла её спасти. Живая вода, что успела прославиться в легендах, глоток которой стоит целое состояние. Это легенда, качал головой здоровяк, вытирая пот со лба. Вы не найдете. Вас убьют. Я не хочу, чтобы вас убили.

Ланая чувствовала, как нечто теплое потекло по её ноге и на один миг стыд сумел преодолеть безудержный ужас, охвативший душу целительницы. Гули страшно сверкали глазами в ночи, лунный свет вылавливал то одну, то другую ужасную деталь. Клыки, надломанные зубы, заострившиеся когти, а, может быть, и вовсе пальцы? Сколько лет они здесь ждали свою добычу…

На груди у одного блестел знак Афахийской караванной кампании. Недавно умер, почему-то поняла Элфи. Вурдалак заголосил, прочищая глотку, Ланая в тот же миг дрогнула. Дернулась в сторону, споткнулась, утянув за собой в песок и Элфи…

Я с интересом смотрела за тем, что же будет дальше. Лекса хмурился, отрицательно качал головой, прикладывался к бутылке с водой. Осмотревшись по сторонам, он вдруг стер несколько строк — нет, история должна была идти дальше. Он сам себя загнал в логический тупик из которого вот уже на протяжении нескольких дней никак не мог выйти. Изредка он раскрывал документ с планом, в котором была записана вся история рабыни Элфи и её хозяйки — в кратком содержании. Иногда любопытство подстегивало меня глянуть в неё, иной раз я пыталась закрыть глаза. Зачем портить самой себе удовольствие от чтения?

Лекса бесился от собственного бессилья. Ему казалось, что на него вместе с окончанием отпуска и возвращением на работу ухнул творческий кризис. Ухнул, лег годами старости на плечи, придавил грузом графомании и бесталанности, и никак не хотел ослаблять хватки.

Трюка, мне показалось или нет? — стояла уже, глядя прямо на него. У неё был спокойный, сосредоточенный взгляд. Писатель кивнул каким-то своим мыслям, навис над клавиатурой, уже готовый выдать дробное стокатто, испытать прочность клавиш, чтобы в тот же миг сникнуть.

Он изменился за последнее время и это не укрылось от моего взгляда. Он изменился — из веселого парня, улыбчивого, общительного, он всё больше и больше обращался в капризного ребенка. Раздражение, таившееся до этого под грузом усталости ринулось наружу, выливаясь — на меня, на маму Лексы, на плюшевых и уж точно ни в чем неповинных крокодилов. На всех, кроме Неё. Плюшевая единорожка теперь смотрела на меня, словно прочитав мои мысли, а я пыталась понять. Чего же больше в её взгляде? Презрения? Ненависти? Омерзения?

Ей хотелось избавиться от меня. После нашего прошлого и не самого приятного разговора, она молчала, усердно делая вид, что говорить со мной — это выше её благородного достоинства. Она обращала на меня внимание лишь в тот момент, когда я что-нибудь пыталась сказать Лексе, успокоить его, подбодрить. Фиалковые глаза, казалось, сверлили меня насквозь, желая наделать во мне как можно больше дыр, а ещё лучше — испепелить.

Стоило мне моргнуть глазом, как Трюка уже стояла. Повернувшись ко мне спиной. Её взгляд вновь был уставлен в монитор, а Лекса продолжал — через силу.

На груди у одного блестел знак Афахийской караванной кампании. Недавно умер, почему-то поняла Элфи. Вурдалак заголосил, прочищая глотку, Ланая прокляла саму себя за то, что согласилась на эту авантюру. Ей представился далекий дом — где-то там, в горах, в магической башне её ждал ворох плюшевых игрушек, интересных книг, самоцветущий сад… а она будет вынуждена сгинуть — здесь? Из-за прихоти обыкновенной рабыни, из-за чужой жизни?

Вурдалак выл, словно пел по ним обоим отходную, и невозможно было понять, чего больше в этом вое. Восторга, голода, радости или… отчаяния?

Элфи не боялась. Ей хотелось испугаться — по настоящему. Задрожать коленками, завыть, разрыдаться и со слезами на глазах, в надежде смотреть на женщину, единственную взрослую. Была бы тут хозяйка, она бы знала, что нужно делать. Хозяйка всегда знала, и потому Элфи готова была идти за женщиной — хоть на край света. Вурдалак с ближайшей колонны спрыгнул в песок. Подняв тучу пыли. Ланая вдруг почувствовала, как её ноги будто присросли к песку. Корявые пальцы чудища перебирали — пока ещё воздух, мечтая вонзиться в мясистую плоть и рвать, рвать, рвать без остановки.

Элфи глядела на них и…

Писатель вновь остановился, палец так и остался занесенным над клавишей. Гениальная идея, бывшая таковой ещё минуту назад, вдруг перестала быть гениальной. Испортилась, исказилась, обратилась уродливым набором слов.

— Слишком длинно и не интересно. Затянуто, — пояснил Лекса, будто бы для самого себя.

Он говорит с ней. С Трюкой — говорит так, что я этого не слышу. И не слышу. Что она отвечает ему. Интересно, а когда он будет говорить со мной — нас тоже окружит некое поле неслышимости? Нечто вроде комнаты для двоих? Говорим-то мы мысленно.

Лекса в последнее время всё меньше и меньше говорил со мной, будто избегал моего общества. Не торопился сунуть на верхнюю полку, отложить в сторону, скорее даже наоборот. Возвращаясь с работы, раздеваясь прямо на ходу, он включал компьютер, торопясь излить накопившиеся за день слова — на бумагу. Он не может иначе, вспомнились мне слова Дианы. Почему бы вам не держать его у себя? Закрыть на тысячу замков и спрятать от него — любую бумагу, любой карандаш, чтобы он никогда больше в жизни не написал и строчки? ОНОшница ухмыльнулась — если отобрать у человека возможность дышать, будет ли он жить? И я замолчала.

Он не писал ничего необычного, продолжая терзать историю про рабыню и хозяйку. История с каждым днём росла, становясь подробней, детализированней и… хуже? В какой-то миг мне вдруг показалось, что раньше ему удавалось писать гораздо лучше, свободней, непринужденней, что ли. А сейчас он выдавливал из себя — строку за строкой, и был доволен — всего лишь несколько минут. Он удалял всё написанное за день. За два, за неделю — чтобы начать сначала. Идеал, повисший где-то в воздухе, продолжал манить его величием слога былых строк. Он пролистывал страницы своего творения, словно хотел познать всю глубину собственного падения, а, может быть, хотел вычленить кусочек искры на еще один хороший абзац?

Он страдал — с каждым днём все больше и больше. История хотела родиться — хорошей. Она не хотела быть замечательной лишь наполовину, она не хотела родиться очередным хранителем, зависнув где-то на полпути, на полуслове, хотела поставить точку — в конце повествования. Логичную, нужную точку. Она грызла его изнутри — махровым, страшным и матерым волком. Выгрызалась изнутри, иногда принимая причудливые формы и повороты сюжета. И именно она останавливала его в тот миг, когда у него не получалось.

Лекса обхватил лицо руками, а заметила маленькие капельки пота.

— Лексий, есть будешь? — донеслось с кухни. Ароматный запах уже давно дразнил ноздри ожиданием близкого ужина. Вечер располагал — отдохнуть. Где-то позади тяжелый рабочий день, начальник, которому вечно надо, сослуживцы, у которых всегда срочно, и бесконечность — бесконечность до того, как прозвенит звонок и можно будет уйти домой. Крок как-то рассказывал мне о том, как писатель проводит свой рабочий день, ему даже удалось показать мне это — в красках. Коснулся лапой и…

— Иди, уже всё готово!

Писатель не отвечал. Он поник головой, жалобно заскулил — от беспомощности, от раздражения и злости. В дверь деликатно постучались.

— Да иду я, сказал же, иду! — выкрикнул он, а потом отрицательно покачал головой. Где-то за дверью удалялась обиженная не за что женщина. Лекса с ужасом посмотрел на свои руки, словно в них была причина всех его неудач. Это они, проклятые, не в силах воплотить его мысль, его творение, идею фикс в жизнь так, как надо. Это они сейчас виноваты — абсолютно во всём. В том, что он накричал на маму, в том, что не способен разродиться чем-то лучше, чем литературной жевачкой, которой в любом книжном магазине по рупь пучок. Он заскулил — еле слышно, страдая от собственного бессилья, утопая в навалившемся на плечи отчаянии и страха.

Ты впустила в него страх, говорила мне Трюка, а я ей не верила. Может быть, он проявляется только теперь — вот так?

— Лекса… Лекса, послушай… — я позвала его, уже отчаявшись когда либо докричаться. Но мне хотелось встать перед ним на ноги, коснуться своей ладонью его руки, успокоить. Была бы я настоящей девушкой — обхватила бы его обеими руками, утопила в собственных объятиях, чтобы никогда-никогда не выпускать. Чтобы мой — и навсегда, чтобы не скулил побитым псом над текстом, чтобы был здоров. Спокоен, радостен…

Он смотрел на меня — внимательно, как никогда раньше. Он ждал, чего же именно я скажу ему сейчас. Трюка вновь изменила положение тела. Теперь её глаза были направлены прямо на меня. Угрожающе возвышался плюшевый голубой рог. Мягкий, непрочный, игрушечный, и всё же я знала, что он таит в себе опасность.

— Лекса. Может быть тебе… отдохнуть чуть-чуть? Взять выходной, немного поспать, посмотреть что-нибудь в интернете. Помнишь критика? Как мы его с тобой смотрели и… — с каждым словом мой голос становился всё тише и тише. А я уже не знала, что таит в себе его взгляд. Осуждение? Ненависть? Усталость? Он смотрел на меня, а уголок рта дергался, словно писатель не знал — заплакать ему или рассмеяться.

Он молча встал и вышел — стул, чуть не опрокинувшись на пол, со скрежетом был отодвинут в сторону, а меня словно с головой ухнули в густую смесь молчания. Презрительного, уничижающего, осуждающего.

— Как ты смеешь? — Трюка стояла прямо передо мной. Рог упирался прямо мне в живот, а плюшевая лошадь готова была пуститьего в ход. Он был по странному теплый, я бы даже сказала, горячий, таивший в себе угрозу — не только для меня. Любой, кто встанет на пути между ней и Лексой должен быть готов к тому, чтобы испытать её ярость.

— Как ты смеешь говорить ему об этом, чужачка? Тебе мало того, что ты уже натворила? Тебе мало того, что Великой и Могущественной Трюке приходится исправлять — за тобой? Заниматься уборкой за такой грязью, как ты!

Грязью я себя не считала. Поток оскорблений, обрушившийся на мою несчастную персону, наконец, иссяк. Я с удивлением смотрела на свою соперницу, а она, кажется, ждала от меня — оправданий, может быть, извинений? Вот ещё, это кто перед кем должен извиниться!

— Уйди от меня, чудовище! — мои руки дернулись, а я оттолкнула её в сторону. Трюка, бухнувшись на крышку стола, перевалила массивной головой за край и, через мгновение, рухнула на пол. Я разве что не взвыла — от переполнившего меня тогда волнения. Восторг, ненависть, испуг, дикий ужас в тот же миг решили перемешаться, образовывая очень необычный букет моих ощущений. Рука сама дернулась прикрыть ладошкой рот.

Трюка вновь стояла передо мной, а я даже не помнила, когда успела моргнуть. Ещё чуть-чуть, понимала я, и она что-нибудь сделает со мной. Воспользуется моим замешательством, моим страхом, и будет питаться им — до конца дней. Я должна показать ей, что я — тоже его хранитель! Что когда она по ночам вместе с крокодилами уходит — в его сны, я тоже имею право идти вместе с ними. Что когда Лекса приходит домой, я тоже имею право задать ему вопрос, спросить, как прошёл день, утащить от всех частичку его любви, внимания, нежности. Лекса принадлежит только Трюке! Лекса принадлежит только Трюке? Вот сейчас мы это и выясним.

Мне хотелось кричать прямо в эту безротую морду, шипеть, брызгая слюной, будь у меня таковая, прямо ей в глаза — чтобы увидеть в них, наконец, не высокомерие, а ужас. Неизбывный, заставляющий бежать в страхе, дрожать, прятаться по углам.

Кажется, она поняла это по моей самоуверенной позе, но не отступила — ни на шаг.

— Ты хоть представляешь себе, что натворила с ним? Ты хоть понимаешь степень того, что сумела отравить? И после всего этого ты предлагаешь ему отдохнуть? Предлагаешь не выплеснуть яд на бумагу, предлагаешь, хранить его в себе? — она диктовала ему тогда слова. Читала, заставляла удалять строки, перечитывала — чтобы надиктовать нечто новое, подтолкнуть, подкинуть идею, пытаясь заставить его писать дальше. Словно машину подталкивала. А что делала я?

Ничего.

Удивление и стыд за своё бездействие заставили меня толкнуть её ещё раз. В третий раз я распускала руки и в третий раз голубая единорожка не торопилась ответить мне. А ведь могла, ох, чувствую, ещё как могла.

Разум застилала пелена гнева, накопившейся обиды — и теперь она, словно книга, живущая в писателе, готова была вылиться из меня. И выливалась, рождаясь словами, черным сгустком, облаком выплевывалось — чтобы в тот же миг осесть, облепить собой Трюку. Мне надо было остановиться, я это понимала. Понимала, и не могла.

— А ты хоть знаешь, что будет с ним, когда он испишется? Когда в угоде тебе, твоей мерзкой синей роже, он иссякнет, выгорит дотла, не оставив в себе больше — ни строчки? Он сгорит! Сгорит! Ты видела когда-нибудь, как горят?! — я тоже не видела как горят, но с усердием представляла себе сейчас огромную спичку, облепленную со всех сторон серой. Всего лишь одна маленькая искра и — огромный погребальный костер вспыхнет, с жадностью пожирая дерево и кислород. Языки пламени лизнут начало приближающегося вечера и сгущающаяся тьма, с ужасом, отступит прочь. Я не хотела представлять горящего писателя, даже мысль о том, что его может ждать такая ужасная кончина приводила меня в неизбывный ужас.

Трюка молчала недолго.

— Тебе так кажется, что он сгорит? Тебе, тому, кто забирает у него искру? Тому, кто брала, черпала из него разве что не обеими своими пластиковыми хапалками. Ты жрала его — когда он был рядом, когда тебе было страшно и ты просила его побыть с тобой. Ты жрала его, когда твои грязные, немытые пальцы лезли в его сон. Даже когда твоя распроклятая аномалия пришла за твоей паршивой душонкой — ты нашла в себе силы утащить из него чуточку жизни. Его, заметь, жизни, не твоей. Но тебе показалось мало. Ты видела, как он любит — женщину. И ты захотела на миг — стать ей, чтобы брать от него ещё, всё без остатка. Как вампир. Твоя хозяйка была никудышной девчонкой. Дрянной, поганой, избалованной. Но я бы сказала ей спасибо, изрыгни она из себя вместо тебя какой-нибудь рисунок на асфальте…

Трюка не договорила. Не договорила, потому что я не выдержала и бросилась на неё, в надежде вцепиться в её белоснежную гриву. Я забыла, что у меня не двигаются пальцы, но если бы они только двигались, если бы только двигались!

— Маленькая дрянь! Стерва, голубая кобыла, треклятая кляча, рогатая уродина, копытная мерзость! — я искала в себе слова — самые обидные, самые черные, самые злые. Мне хотелось уязвить её — в самое сердце. Чтобы каждый звук сказанного мной проник в глубину её души, в глубину самой искры — и засел там навеки.

Я обрушилась на Трюку, а потом перед моими глазами померкло.

Глава 18

Как оказалось, не только аномалии умеют создавать этот… этот мир? Черный, пустой, не похожий даже на пустыню — лишь на комнату, заполненную невесомостью. Вот только на этот раз подо мной не было черной, густой, как тина, мглы, было нечто другое. Не менее страшное, не менее опасное и очень спокойное.

— Трюка… — дрожащим голосом произнесла я, когда передо мной появилась фигура голубого единорога. Она была некой помесью того, какой я видела её в мире снов Лекса и тем, какой была на самом деле. Лошадь, одновременно перекликающаяся с своим сказочным образом и плюшевой игрушкой, притаившейся на компьютерном столе.

Её глаза уже не буравили меня, скорее наоборот — искрили, желая заставить меня вспыхнуть. Рог ярко засветился, а в меня ударил луч.

Не пронзил насквозь и на том спасибо. Я рухнула на… не знаю, здесь нет того места, которое можно было бы назвать полом. Бухнулась всей массой своего тела в пустоту, повисла в невесомости, тщательно стараясь встать на ноги. Не получилась.

Словно тогда, когда была у Дианы на столе, я ползала на карачках, ища в себе силы управиться с непослушным телом. А оно, кажется, как будто издевалось надо мной. К горлу подкатил тошнотворный ком.

Непреодолимая сила, которой я попросту не могла сопротивляться, подхватила меня, словно пустой мешок, встряхнула, помотав из стороны в сторону. Я видела перед собой завитой рог, пульсирующий, осветившийся, налившийся силой, готовящийся к удару.

Свет! Свет моей искры, ведь именно он тогда помог мне расправиться с Юмой! А ещё я черпала искру — из посторонних источников. Диана, кажется, что-то говорила о том, как это возможно, но я уже не помню. Воспоминания о нашем разговоре с ней время от времени мутировали, обращаясь отрывками фраз, высокомерными ухмылками, теперь уже ничего не значащими укорами…

Луч, пульсирующей волной ринулся ко мне, а я отвела его в сторону — не так легко, как думалось. Руку обожгло, дернуло в сторону, чуть не вырвав совсем, а я вновь оказалась в воздушном нечто. Сила решила отпустить меня — будто на всякий случай.

Копыта мелькнули у меня перед глазами, стоило мне только оказаться на своих двоих. Полыхнули яркими искрами, ослепили, прежде чем стукнули по лбу, вновь опрокинули. Я взвыла — от боли, обиды и злости.

— Тварь поганая! Синяя гнилушка, безротая чудомарина! — ругательства так и лились из меня, но уже впустую, словно потеряли из виду адресата. Словно я бубнила себе под нос ничего не значащие слова, словно…

Наш бой не закончился. Второго удара мне удалось избежать, отскочив в сторону. Я ухватила свет своей искры — прямо за кончик, дернула в сторону, а в моей руке образовался хлыст — почему-то некстати вспомнилась Юма и Аюста.

Мне хотелось излупить Трюку, не оставить на ней живого места, заставит её… заставить её что?

Прежде чем я задумалась над этим вопросом, солнечный хлыст прошелся несколько раз по спине голубой единорожки, обвил её вокруг туловища, сжался. Моих ушей коснулось лошадиное ржание, полное боли. Восторг в тот же миг не дал мне расслабиться. Ага, проняло таки! Знай наших!

Радовалась я слишком рано. Уязвленная Трюка пылала алым пламенем — в прямом смысле этого слова. Будто бы вся злость и обида, скопившаяся относительно моей персоны вдруг потребовала выхода — прямо сейчас. Меня подхватило — как мешок картошки, за шиворот куртки, хорошенько тряхануло. Я поерзала, пытаясь выскользнуть из своей одежды — тщетно.

— Ты! Посмела! Ударить! Великую и Могущественную! Трюку?

Голос единорожки громом пророкотал где-то над головой. Её рог, помимо алого сияния, окружавшего Трюку, окрасился нежно фиолетовым свечением, аурой волшебства — казалось, ещё мгновение и я смогу увидеть магические руны и…

Меня резко швырнуло в сторону. Стена, кирпичная, кажется, волшебная и созданная только что при помощи магии, немилосердно встретила меня, заставила охнуть. Боль не замедлила отозваться — сразу и во всём теле.

Теперь меня уже держали не за шиворот, теперь меня сжимал могучий, невероятной силы кулак, в надежде раздавить меня, выжать, как лимон. Трюка медленно шла ко мне, наслаждаясь моментом. Как… словно как Юма.

Ей хотелось видеть мои слезы, видеть, как я прошу у неё пощады. Прошу прощения, роняю последние остатки гордости — чтобы они проросли очередным потоком Трюкиной самоуверенности. Она терпеливо ждала — молча, не желая нарушать устоявшуюся тишину. Только бы не вскрикнуть, не доставить ей удовольствия, только бы…

А вдруг, я сейчас умру? Вдруг мне, победившей Юму, уготована судьба быть раздавленной за пределами этого мира какой-то плюшевой игрушкой? Почему у неё такие силы, откуда у неё такие силы? Почему я так не могу? А что, если…

Меня сдавило ещё сильней. Видимо, чаша терпения Трюки была переполнена, а я почувствовала, что больше не выдержу. Что ещё мгновение — и мои легкие разорвутся от крика. Я выдохнула, засипела, а кулак разжался — словно единорожк посчитала мысль о том, чтобы добить меня, ниже своего достоинства. Держась на расстоянии, она смотрела — снизу вверх, на то, как я скорчилась на полу, как я дрожу — от злости, ненависти и обиды. И имела глупость повернуться ко мне спиной.

Силы, верно, ждавшие именно этого момента, вернулись ко мне — всего лишь на секундочку, но мне этого хватило. Взвившись, словно вихрь, оказавшись на ногах я бросилась на неё — сзади. Ухвачу за гриву, усядусь на спине, обкатаю эту паршивую лошадь, чтобы познала, что наездник в этом доме — я! Что она…

Трюка словно знала, что я буду делать. Ей не пришлось разворачиваться — удар обоих задних копыт покончил с нашей произвольной дуэлью. Покончил — и выкинул меня обратно в реальность…

***

Я лежала, раскинув руки в разные стороны. Лежала и всё никак не могла понять, почему потолок был так близко? Я попыталась пошевелиться — хотя бы рукой, хотя бы головой — ничего не вышло. Словно во мне и никогда не было искры, словно я этого никогда не делала. Хотелось подняться, отряхнуть налетевшую пыль — она кружила надо мной в своём причудливом танце, тут же оседая, желая укрыть меня своим душным серым покрывалом. Я умирала — Трюка, всё-таки, нашла способ, как избавиться от меня.

Еще десять минут назад я сыпала на её голову страшные проклятия, с трудом глотая горькие слёзы. Мне было… обидно? Мне не хотелось умирать, мне ведь просто хотелось жить, за что она так — со мной? Возможно, я где-то допустила ошибку, возможно я сделала что-то не так и навредила Лексе. Но он бы не одобрил того, что сделала голубая Единорожка.

Я проклинала, а потом вдруг поняла, что во всём виновата сама. Это я первой набросилась на неё. Стоило ей только упомянуть о моей предыдущей хозяйке, как неконтролируемая волна гнева ударила в самую мою суть. Словно я сама обратилась единым клубком гнева. В котором не осталось места ни для чего другого. Ни для гордости, ни для сострадания, ни для любви. То, что я считала своей уязвленной гордостью, было лишь на самом деле приступом гнева — страшного, пугающего, всеохватывающего.

Моя рука, наконец, пошевелилась. Скрипнул спрятанный под одеждой шарнир, наконец, подарив мне шанс. Шанс на что? Не знаю.

Надо вставать, уговаривала я саму себя. На смену этому приходила другая мысль — а зачем? Зачем вставать? Кто меня ждёт? Может быть, Трюка? Или Лекса, который скоро вернётся с работы? Ведь жили же они как-то без меня, наверно, даже неплохо жили. Зачем ты им нужна? Может быть, лучше вздремнуть? Хорошенько вздремнуть, надолго, навечно.

Я испугалась. Мысли текли в мою голову. Но были — чужими. Разве не я только что говорила о том, что хочу выжить? А теперь подумываю о вечном сне?

Вечный сон — это же прекрасно. Разве в этом есть что-то плохое? Ты погрузишься в грезы — сладкие. Приятные, манящие. Там будет всё, что ты захочешь. Всё, чего только пожелаешь. Хочешь быть человеком? Но разве не в своих снах у тебя есть тело — послушное, красивое, упругое? Разве не там ты можешь представить себя и Лексу — вместе? Где нет никого, кто мог бы вам помешать? Только представь, только представь…

Мне захотелось помотать головой из стороны в сторону, чтобы прогнать наваждение. Моих сил уже вполне хватило на то, чтобы приподняться, и сесть. Шарниры скрипели, мир наградил меня болью — словно он уже привык к тому, что я никогда не буду двигаться, а тут…

Страшная мысль, как пощечина, коснулась меня — а что, если я пролежала тут несколько лет? Что, если даже не лет — десятилетий? Пыль, словно собираясь подтвердить мои самые худшие страхи, покрывало всё вокруг. Место, где я лежала никогда не знала тряпки, сюда. Видимо, ни разу не добралась заботливая рука матери Лексы.

А сам Лекса? Жив ли он? Неужели я снова осталась совершенно одна?

Не одна, ты не можешь быть одна. У тебя есть ты — зачем тебе кто-то другой? Смирись, забудь, останови свой бег. Ложись, просто ложись, расслабься и позабудь обо всём. Рухни в пучину сна, поддайся слабости, витающей вокруг тебя, закрой глаза. Там, во сне всё будет хорошо, там будет всё так, как тебе захочется. К чему бороться, к чему жить?

К чему жить, наконец, спросила я у самой себя, повторяя слова так и вертящиеся на языке. Действительно, зачем? Что я смогла увидеть хорошего за всё это время? Может быть, чью-то бескрайнюю любовь к своей персоне? Может быть, сумела найти себе друзей? Лекса — всего лишь человек. Лекса — дурачок, сурово поправил в моей голове голос самой Дианы. Захотелось ухмыльнуться — как же я могла позабыть благочестивую Диану, властительницу всея кукольных судеб! Теперь, верно, наш с ней разговор — долгий и ночной — будет преследовать меня до конца моих дней. А так ли долго осталось до их конца? Спать…

Спать, лечь прямо сейчас в ту же самую позу, в которой была, расслабить шарниры и отпустить. Отпустить искорку, зажигавшую огонь жизни в моём тщедушном тельце. И всё тогда изменится — миру станет легче. Лекса, верно, посокрушается о моей утере, Крок и его молчаливый собрат прорычат что-нибудь скорбное, Трюка так и вовсе возликует…

Крок страшный. Страшный и плохой — осознание этого вкралось в мою душу. Мысль была столь чужой, что я ей даже возмутилась. Никакой он не страшный и не плохой. Зеленый добряк, молчаливый, старый, много повидавший на своём веку. Грязноватый и неуклюжий, похожий на зеленое бревно, не такой, каким виделся мне в мире снов. Он милый, а не страшный.

Страшный — внутренний голос настаивал на своем. Казалось, моя попытка возразить подобной глупости только разозлила его. А что, если я встану? Встану, вопреки всем уверениям, что заснуть — единственно лучшее, что я могу сделать. Собраться бы только с силами — куда они только уходят? Наверно, прошло уже не меньше получаса, обычно я восстанавливалась за такое время, а тут…

Мне так и не удалось встать. Внутренний голос словно взбесился при одной мысли о том, что я могу уйти. И я с ужасом поняла, что он принадлежит чужаку. Что, если Трюка прокляла меня, и бросила меня сюда умирать? Где я, кстати?

Я смогла осмотреться, что стоило мне невероятных усилий — я была в комнате Лексы, только очень-очень высоко, самая верхняя книжная полка, до которой редко добирались во время уборки. Зеленая стена передо мной — обложка книги, а позади… мне страшно хотелось посмотреть, что же находиться позади меня? Ладно, попробуем. Обернёмся и… и что? Интересно, что именно я хотела там увидеть? Страшного монстра, примостившегося на другой книге. Великий и страшный демон, грозно восседающий на позабытой в пыли книге?

Страшный удар подкосил меня, разве что не сдвинув с места. Стоило мне, стоя на коленях, обернуться, как меня настиг импульс такой силы, что я чуть не растеряла остатки последних сил. Импульс, наполненный злобой, завистью и старым, как черствая корка хлеба, отчаянием.

Маленькая плюшевая мышь, чуть больше самой Трюки, смотрела на меня черными пуговицами глаз. Она поедала меня взглядом, где-то внутри этих черных гляделок бурлила ненависть — ко всему миру разом, обида за лютую несправедливость. Крохотная искорка жизни, поддерживающая жизнь внутри неё, умело разжигало костры обиды — и жадности. Ей хотелось меня — всю и целиком. Съесть, поглотить, сделать частью себя. Словно передо мной вдруг решила явиться плюшевая версия самой Юмы. На одну секунду стало смешно.

Желтая нить тянулась от неё ко мне, обвивалась вокруг, не давая возможности выпутаться. Да и как можно распутать то, за что не можешь ухватиться?

Оставайся, увещал её голос. Мы будем вместе. Ты останешься тут, а я — вернусь, я снова смогу! Что именно она сможет, я не знала. Ладно, ладно, раз так, значит, будем драться! Я не хочу вновь становиться чьей-то легкой добычей, я уже не та глупенькая кукла, спрятанная в глубинах душного шкафа. Теперь-то я уж знаю, как защитить саму себя.

Моё сознание не выкинуло за пределы, как я надеялась на это. Я не ощутила себя человеком, по прежнему оставшись куклой — неподвижной и очень слабой. Что ж, если паниковать, то сейчас самое время…

Трюка, догадалась я. Она наверняка закидывала сюда. Наверх не одну свою жертву. Всех тех, неугодных, что посмели посягнуть на её, как она говорит, Лексу. Каждого, кто хотел жить и хотел быть рядом с писателем.

Не нужно драться, проворковало у меня в голове. Драться — это нехорошо, это плохо, это очень некрасиво. Мы не будем драться, потому что ты хорошенькая.

Хорошенькая… Нехорошее слово, скрипучее, жалостливое. Словно на тебя смотрят через призму своих недалеких взглядов откуда-то сверху и жалеют — какая маленькая, миленькая, хорошенькая. Мне вдруг вспомнилось, что у Юмы за этим словом следовало другое — вкусненькая…

Не хочу быть ни хорошенькой, ни вкусненькой. Напрячься и — свалиться отсюда. Рухнуть с полки на пол, упасть — чтобы эта тварь не добралась до меня. А она хочет — хочет высосать из меня остаток искры. Что же она такое? Очередная аномалия? Вы все — аномалии, напомнила о себе Диана. Захотелось сплюнуть.

Моё тело не слушалось. Решило, что я вволю с ним уже наигралась и теперь можно мне не подчиняться. Неужели… неужели я тут так и останусь?

— Тебе стоило бы закрыть глаза, — внятно произнесла мышь. Спокойно и без лишней злобы.

Мне же казалось, что вурдалаки из книги Лексы ожили и медленно подбираются. А я — Элфи или даже Ланая-целительница, не могу и шага ступить от связавшего меня страха. Ещё мгновение — и они набросятся на меня, разорвут, поглотят и… и что тогда будет? Как эта игрушка тут оказалась? Может быть, она поглотит моей искры — и сможет уйти отсюда? Трюка же как-то перемещается, что мешает этой…

Я боялась моргать. Боялась, что стоит мне на одно мгновение прикрыть глаза и тогда случится страшное.

— Иди же ко мне, иди, иди, иди… — её голос дрожал от нетерпения. А моё тело, вдруг набрав силы, приподнялось. Я обрадовалась собственному успеху, может быть, не всё так уж и плохо?

Всё и в самом деле было не так уж плохо, всё было гораздо хуже, чем я могла себе только представить. Моё тело двигалось без моей на то воли. Рука дернулась, словно ведомая неким кукловодом, медленно опустилась на покрытую пылью древесину. Я ползла к ней — как жалкий раб, на коленях. Верно, захоти она и я склоню перед ней голову и паду к лапам. Разве что о пощаде молить не буду. Но ведь это только пока.

В её взгляде был неутолимый голод, терзавший на протяжении нескольких лет. Наверно, будь у неё язык, она бы облизнулась. Всё ведь возвращается на круги своя — меня хотели съесть, я спаслась, теперь меня вновь хотят пустить на ужин. Беда лишь в том, что в этот раз я ничего не могу исправить.

Стало смешно — великая и могущественная, нет, не Трюка — Юма не смогла пожрать меня, но вместо неё это сделает обыкновенная плюшевая мышь. Уверена, если где-то есть ад для аномалий, то ей будут показывать момент моей смерти целую вечность.

Я моргнула, забывшись всего на мгновение. Трюка, верно, решила увидеть мою гибель воочию, а потому уже была здесь. Выжидала, подглядывая откуда-то из-за угла, наслаждалась моментом, а сейчас не упустит возможности отпустить какой-нибудь едкий комментарий в мою сторону. Нечто противное на прощание, дабы я познала всю свою ничтожность перед смертью и отдалась во власть гибели без лишних трепыханий.

Палка — по крайней мере это больше было похоже именно на неё, явившаяся в воздухе, заострилась с одной стороны, став напоминать иглу или зубочистку. Получившийся клин обрушился на ту нить, что связывала меня с мышью, разрубив её. Моя пожирательница, кажется, взвыла от досады и нежелания признавать, что долгожданный обед больше не принадлежит её власти. На мою спину что-то надавило — несильно, но ощутимо — не иначе как плюшевая единорожка решила оседлать меня саму. Через мгновение нас окружил вихрь, закрывая от новых нападок брошенной игрушки, чтобы выплюнуть через мгновение уже на компьютерном столе.

Хлопнула входная дверь, прозвенела связка ключей, рухнувшая на тумбочку — Лекса вернулся домой. Я его еще не увидела, но меня уже успела коснуться вся гамма его усталости и раздражения.

Трюка, спасшая меня от неминуемой гибели, стояла там же, где и оставил её писатель, а вот я валялась на столе. Интересно, почему она спасла меня? Почему в самый последний момент пришла на помощь? Или это была не помощь? Возможно, ей хотелось, чтобы в будущем за мной был должок. Возможно, она просто продемонстрировала мне то, что со мной станется в случае, если я не признаю её власти. Возможно — тысячи всяких разных возможно, так и лезущих в голову. Сегодня вечером у нас с ней состоится разговор — давно назревший, а теперь и попросту необходимый. Пришло время расставить все точки над «и».

Глава 19

Лекса ворочался во сне. Беспокойно, словно не мог найти подходящей позы для лежания. В комнате было душно — перед сном он, зачем-то, закрыл все окна. Словно пылавшая огнем, жарила батарея, да так, что жарко стало даже мне.

Я сидела на компьютерном столе, свесив ноги с края. В последнее время это было единственным моим ночным развлечением. Смотреть на то, как писатель мирно посапывает в две дырки, да болтать ногами из стороны в сторону. Мне нравилось ухать с головой в мир собственных фантазий и размышлений, где не было место аномалиям и Трюкам, где я была человеком и могла быть с Лексой сколько душе угодно.

Временами на меня накатывала грусть. Я видела, как нить сновидений Лексы вьется в ночи, как ловко ухватывается за неё Крок и его мелкий собрат, как вальяжно ходит в его сны Трюка. А мне туда вход был заказан. Голубая единорожка наотрез отказывалась пускать меня, вышвыривая обратно с каждым разом. Если я такая вредительница, как она говорит, почему же не делала этого, когда я была с Лексой там, в столице?

А нить, словно зная о запрете, манила меня всё больше и больше, словно мечтая увлечь в страну воображения писателя.

Я не могла уснуть, страдая от каждого своего сна, потому что в каждом было одно и тоже. Я уже не парила крохотной змейкой-искоркой, что тянется к звезде, вовсе нет. Мне виделись сны, в которых я была счастлива. В которых Лекса был мой муж — мы гуляли с ним по парку. Могли смеяться, наслаждаться жизнью, отдыхать — вместе. Там я тонула в его объятиях, ощущая кисловатый запах его пота и волос. Там мне было хорошо — до умопомрачения. А потом приходилось просыпаться. Яркость мира гасла в один миг, стоило мне встретить очередной день. С язвительной усмешкой приходило осознание того, что всё это — всего лишь грёзы. Глупые, неразумные, ни к чему не ведущие. Что есть мир, в котором я — всего лишь кукла. Ты правда думаешь, что он хочет любить куклу, пошловато усмехается Диана. С каждым разом, когда я вспоминала эту фразу, она становилась всё ядовитей и неприятней. Словно Всевеликая Художница не пожалела собственных обширных запасов искры на то, чтобы наделить свои слова достаточной долей желчи. И теперь они, слова, прокрались в самую мою суть, чтобы гнить и разлагаться — изнутри.

Я никогда не любила ночи, потому что ночью за мной раньше приходили разве что кошмары. Время кошмаров прошло и я теперь я скучала по ним. Кошмары были не так ужасны, они заставляли лишь бояться, страшиться собственной гибели. Сейчас я могла наслаждаться лишь обрывками счастья. Мышь, которую я видела сегодня там, на верхней полке, видимо, знала, куда следует бить. Знала и чувствовала, видела меня всю и насквозь. Я ухмыльнулась — кажется, в этом доме даже носок, набитый газетной бумагой будет обладать какими-то необычными способностями. Все, кроме меня…

Трюка стояла рядом. Ещё мгновение назад её не было, и вот теперь она столь же сосредоточенно, как и всегда, смотрела на Лексу вместе со мной. Я хотела у неё спросить, как же она это делает, но слова потонули где-то в глубине души. Я не решалась заговорить первой. Честно говоря, от того, что плюшевая волшебница была столь рядом со мной, меня бросало в дрожь. Необычная игрушка. Непросто кусок тряпки, набитый ватой, непросто безротая мордочка и выражение вышитых глаз. Интересно, чтобы сказала по её поводу Диана? Я бы многое отдала, чтобы посмотреть на их беседу. Посмотреть, потому что это будет безмолвный разговор, страшную тишину которого не осмелится разрушить ни один посторонний звук. Трюке бы Диана никогда не сказала о том, что не говорит с плюшевыми игрушками, Трюке бы она не посмела сказать много того, чего сказала мне.

Я прислушалась к самой себе, желая услышать от поселившегося голоса Дианы хоть какое-нибудь опровержение. Гневное, спокойное, хоть какое-нибудь. Внутренний голос молчал.

— Трюка, что это было? — наконец, выдавила я из себя, пытаясь начать разговор. Оказалось, мне нужно было набраться смелости только для того, чтобы задать всего один единственный вопрос. Всего один, чтобы все остальные градом высыпались на её плюшевую голову.

— Что это была за тварь? Которая там, сидела? И… почему ты меня спасла? Почему ты меня туда кинула, а потом спасла?

Трюка не торопилась. Ночь ведь только началась. Она словно давала мне выговориться, ожидала, когда мой вопросный поток иссякнет. Меня, в самом деле, хватило ненадолго. Я вдруг поймала саму себя на том, что начинаю повторяться и путаться в словах, успокоилась. Наверно, в её глазах я выгляжу сейчас самым глупым существом на свете. А меня душили любопытство и страх.

— А теперь по порядку, — наконец, произнесла Трюка. В её голосе было высокомерие — короля, позволившего холопу как следует изложить ранее рассказанный, сбивчивый рассказ. Мне захотелось вздохнуть и набрать побольше воздуха в грудь. С осознанием этого меня кольнула мысль о том, что с каждым днем я всё больше и больше становлюсь похожей на человека. На человечка, на этот раз, вместо Дианы в моей голове прозвучал Лекса. Помотать бы головой, прогнать наваждение, да что подумает Трюка?

— Что это было за существо? Ну, которое на меня напало…

— Это неразделенная любовь Лексы.

Меня словно бы иглой кольнуло пониже спины. Я уставилась на Трюку, словно ожидая, что она сейчас ухмыльнется и скажет, что это просто шутка. Глупая, некрасивая, сказанная не к месту. Шутка.

Он любил её. Два горячих тела на одной кровати, кошачья грация, мощь слона, слившиеся воедино в танце объятий, прикосновений и поцелуев. Музыкой им был скрип возмущенной подобным варварством кровати — Лекса и сам не маленький, а тут ещё такое вытворяют…

— Неразделенной любви? — я наконец осмелилась переспросить. Но ведь там, когда мы были с ним в столице…

— Давным-давно, — Трюка не слушала моих сбивчивых разъяснений. Я существовала для неё только как слушатель, но не как существо, которому позволено высказать своё мнение. Пришлось замолкнуть. Трюка покосилась в мою сторону, умолкла в ответ, о чём-то задумалась. Может быть о том, что начало нашего разговора очень похоже на начало детской сказке?

— Когда-то, — наконец, отыскав подходящее слово, поправилась единорожка: — он любил девушку. Не знаю какую. Красивую или нет. Страстно любил, готов был отдать всего себя — ей. Ещё даже не подумывал о том, что когда-нибудь захочет стать писателем. Это грустная история — и очень похожая на тысячу других. В мире на каждое «я тебя люблю», ты мне нужна» и «будь со мной», всегда останутся свои «а я тебя нет», ты «мне не нужен», и «отстань». А он любил — по-настоящему. Знаешь ли ты, что такое любить по настоящему?

Я чуть не ляпнула в ответ, что, конечно же, знаю. На миг я призадумалась — а люблю ли я Лексу? Или это всего лишь мимолетный порыв? Он — единственный человек, заговоривший со мной, сумевший найти меня, решивший меня оставить себе. А если бы таких, как он была сотня? Да что там — хотя бы десяток? Смогла бы из всех них я выбрать одного его?

— Она не хотела его мучить, и говорила ему в лицо своё мнение. Называла другом, не желая переходить черту. Это правильно, она молодец.

— А то существо? Как это связано… — перебила я и тут же пожалела об этом. Трюка наградила меня взглядом, исполненного столь неистовым презрением за то, что я посмела прервать её, что следующее моё слово могло положить бесповоротную кончину нашей беседе. Вечную обиду.

— Они встречались — как друзья, конечно же. А он теплил надежду. Каждая встреча. Разговор с ней в сети, любое незначительное действие — он готов был уцепиться за всё, желая обратить это в намек. В намёк на нечто большее. Ему казалось, что будь он чуточку настойчивее — и он сможет её завоевать. Это обострилось, когда она подарила ему плюшевую мышь. Он был на седьмом небе от счастья, приняв её не просто за намек — за знамение. И, верно, он был прав — это оказалось знамением развала их отношений, даже как друзей. Он любил эту мышь почти так же, как саму девушку, искренне веря, что вся эта любовь передастся на расстоянии.

Твой Лекса немножечко дурачок. А может, даже, и не немножечко, — хихикнула откуда-то из закоулков памяти Диана. Прогнать бы настырную, поселившуюся в моей голове художницу, но только сейчас я начала осознавать, насколько же она была права. Мне казалось, что она хочет оскорбить писателя, принизить его — а оказалось, что нет. Лекса и в самом деле чуточку сумасшедший. Ты правда веришь, что не будучи сумасшедшим, можно написать что-то не пресное, что-то новое и востребованное? Извращения, странности, девиации — вот что привлекает людей в творчестве. Изюминка, за которую так хочет уцепиться сознание, заноза, впивающаяся в душу, искривленный шаблон. Гении, понимаешь ли, брак-с в этом мире. Они нарушают целостность мира, они — клеймо, белое пятно на черной простыне мироздания — кто же такое потерпит?

Я не верила Диане, отрицательно качая головой. Сейчас мне не хотелось верить Трюке. Последнюю это мало волновало, потому что она продолжала — самозабвенно, словно давным-давно мечтала кому-нибудь поведать эту историю.

— Он любил ту девушку даже после окончательного разрыва. Искал пути наладить с ней отношения — вновь. Не желал признавать поражения, не желал отступить и, в конце концов, однажды создал маленького монстра.

— Значит, та мышь… она тоже хранитель, да?

Трюке показалось, что этот вопрос риторический и ответа не требует, потому промолчала.

— Но ведь… как такое возможно? Искра же… — я судорожно пыталась вспомнить о том, что вешала мне на уши Диана. На этот раз голов ОНОшницы решил предательски молчать. Мечтала избавиться? Получите и распишитесь!

— Могу предположить, что тебе наговорили, будто мы — идеи, образы, нерожденные книги, да?

Плюшевая волшебница, кажется, читала мои мысли. Меня бросило в дрожь при одной только мысли об этом — ничего хорошего эта её способность мне не сулила. Трюка, кажется, поняла свою ошибку, поторопилась исправиться.

— Ты была в ОНО. Это не такой уж секрет, как тебе кажется.

— Откуда ты…

— Всё, что знает Лекса, знаю и я. И ты тоже.

Многое после этого объяснения встало на свои места. Вот, значит, откуда у меня все присказки, поговорки, прибаутки? Но если всё так, как сказала Трюка, почему же тогда…

— Почему же тогда я ничего не знала ни о тебе, ни о этой истории? Если верить тебе, я должна была бы вспомнить. И то, что лазить в его сны нельзя — тоже бы знала!

— Ты — чужая. Ты рождена не его искрой, ты ею лишь подпитана. Тебе ведь об этом говорили?

Говорили, говорили и не раз. Доктора, кажется, была на седьмом небе от счастья, только и видя во снах то, как бы облепить меня куда большим количеством датчиков. Ибо тех не всегда хватало и не всегда они, де, улавливали какие-то там волны.

Ты аномалия — необычная, двойная. Питалась от двух искр, двойной хранитель, слуга двух господ. Диана говорила это так, будто бы я должна была в тот же миг раскраснеться от гордости за представившуюся мне честь.

— А что же случилось потом? — я решила вернуться к истории.

— Он принял её отказ. Время, говорят, лечит. Ему нужно было нечто новое — занятие, в которое он мог бы направить свою энергию, свою искру. И он решил овладеть словом.

— Просто вот так сидел на диване и вдруг стукнул себя по лбу — а не стать ли мне писателем? Так, что ли?

Трюка вновь оценивающе посмотрела на меня. Моя наглость, кажется, была ей не по вкусу, а я сделала себе заметку на будущее — держать язык за зубами, спрашивать более учтиво. Гордость гордостью, но уж пусть лучше Трюка смотрит на меня нейтрально, чем как на врага. Быть её врагом — я это осознала, крайне опасно.

— Нет, конечно же. У него уже были задатки. — моя собеседница снизошла до ответа, видимо, решив пока не оскорбляться. — Он любил читать, сочинять истории. Даже начинал что-то писать мальчишкой. Ему было до жути интересно наблюдать, как мысль, долго томившаяся в закоулках сознания становиться словом. А потом оживает перед читателями в воображении. Его бывшая хранительница — он звал её Ирой, начала сдавать и терять свои силы. Когда-то она умела задавать тон его жизни, наполняла его — надеждой, сама же подпитывала её, избрав любовь к девушке своей подпиткой. Разлад отравил её душу — и оставил в самом Лексе долго не заживавшую рану. Крок очень долго старался и ему удалось справиться.

Крок, вспомнила я. Почему же он мне ничего подобного не рассказал? А, может быть, просто забыл? Старость ведь. Или, история рассказанная Трюкой — вымысел от начала до конца? Тогда кто же там, на самой верхней книжной полке? Диана почему-то предпочла умолчать, что эмоции могут обращаться в хранителей? А если верить моей плюшевой выскочке — она родилась именно из этой, обреченной любви…

— Если тебе показалось, что Великая и Могущественная изменила своё мнение о твоей жалкой персоне, советую подумать ещё раз. Я спасла тебя лишь по той причине, что она могла съесть твою искру — и тогда погребенное, забытое чувство вспыхнуло бы в нём с новой силой. Он забыл бы Мари, точнее, поставил бы её на планку ниже, а свою бывшую любовь — превознес. И, боюсь, от этого нет лекарства.

— Почему же тогда вы держите её наверху? Это ты её туда посадила?

— Нет. Лекса сам, однажды, зачем-то положил её туда, а потом забыл. Словно перерос свою былую страсть, вышел на новый уровень понимания, оторвался от старого. Я не хочу, чтобы Лекса страдал.

— Тогда почему не избавитесь от неё? — переформулировала я свой первый вопрос. В который раз мне стоило прикусить язык. Однажды моя болтливость меня и погубит, впрочем, однажды с Юмой и так чуть не погубила…

Трюка не ответила. Не пожелала зря сотрясать воздух словами, верно, решив, что я просто не смогу понять всей важности. А, может быть, хотела, чтобы я догадалась до этого сама? В конце концов, она не обязана рассказывать мне абсолютно обо всём.

— Трюка… можно я буду обращаться к тебе так?

— Великая и Могущественная Трюка, — незамедлила вставить моя собеседница, обидевшись на мою невнимательность

— Великая и Могущественная Трюка, — покорно повторила я, — а ты тоже — эмоция? Часть эмоции? А Крок? Ведь если верить ему и тебе — Лекса тогда ещё не был тем писателем, каким стал сейчас.

— Крок родился из страха.

— Из страха? — сегодня, верно, была ночь моего удивления.

— Мальчишку по ночам мучили кошмары. Плюшевый крокодил сестры оказался как нельзя кстати. Его было приятно обхватить обоими руками, прижаться к нему, согреться — и надеяться, что он защитит от кошмаров.

— Хочешь сказать, у каждого ребенка так? Что каждая игрушка, на самом-то деле, живая, достаточно лишь очень сильно её полюбить, или очень сильно бояться по ночам?

— Нет. Не каждая. Тебе ведь говорили, что каждый человек, наполненный искрой чуточку больше, чем обычно, создаёт себе хранителей. Так вот, как ты понимаешь, Лекса мог сделать из крокодила сестры хранителя. А вот сама его сестра была на это неспособна.

Ещё один ответ на некоторые вопросы рухнул в копилку моих знаний. Мир раскрывался передо мной с новой стороны, становился щепотку вопросов меньше, на чуточку проблем тоньше и на уйму новых задач толще. И интересней.

Может быть, жизнь — это интерес? Странное понятие — жизнь. Прячется в самых простых, обывательских вещах, а ты пробуй найди-отыщи. Докумекай-догадайся. Если бы мне было не интересно говорить с Трюкой, если бы изнутри меня не снедало любопытство, если бы мне не хотелось посмотреть на мир снов Лексы — воочию, смогла бы я жить? Была бы эта жизнь хоть на капельку такой же яркой, как сейчас? Позабытая мной цепь определений — что же такое жизнь, казалось, вот-вот пополнится новым звеном. Зазвенит, зазвучит, пробьет колокольным звоном у меня в ушах — и тогда я вновь коснусь жизни. Стану к ней на полшажочка, но ближе. Что ждёт в конце пути? Не знаю.

Мне вдруг стало интересно — а сама Трюка? Задумывалась ли она когда-нибудь, почему она — живая? Задумывалась хоть раз над тем, почему может перемещаться? Откуда она знает ответы на многие из вопросов, которые я задавала? Придумала на них ответ сама? Узнала от Лексы? Но что-то я сомневаюсь, что писатель подозревает, из чего рождаются его собеседники. Кем он сам-то нас считает. Порождениями собственного больного разума, скрытыми личностями, возжелавшими выйти на свет хоть в каком виде и заговорить с ним при помощи окружающих предметов?

— Откуда ты столько знаешь про искру? Я тебе ведь ничего не говорила о ней и…

— Только не думай, что только ты одна смотрела телевизор и читала новости в сети. Люди не видят изнанку мироздания и сотни сетей — любви, ненависти, жадности, счастья — всего спектра эмоций, что окружает их. А я вижу. Я вижу, как он творит, вижу, что при этом уходит из него. Думаешь, тебе одной снилось, как ты червем ползешь к огромной звезде, желая — вкусить, желая познать?

Мне нечего было ей ответить. Мне про искру рассказала Аюста, точнее дала определение тому, что я видела и ощущала — в писателе и вокруг себя самой. И лишь потом я начала думать и предполагать самостоятельно…

— А ты…

— Довольно вопросов. Я пришла лишь поговорить с тобой, а не участвовать в допросе.

Мы помолчали — вместе. Трюка теперь уже не казалось мне такой страшной. Однако, мне казалось, что плюшевая единорожка и в самом деле здесь не только для того, чтобы пояснить мне чуточку больше о устройстве мира. Молчание в тот же миг стало каким-то нехорошим, звенящим. Мир норовил с головой нырнуть в молочную, густую тишину и потонуть в ней, оставив нас с ней двоих — наедине. Лекса перевернулся на другой бок — слишком беспокойно. Трюка оторвала свой взгляд от меня и направила его в сторону писателя.

А она ведь любит его. Любит, точно так же, как и я. Пытается увидеть в нём не только источник своей жизни — человека. Интересно, а наша любовь к нему — тоже запрограммирована? Память, характеры, чувства — Диана, кажется, говорила мне что-то об этом, но этот кусок нашего диалога выветрился из моей головы — полностью. Я вспомнила о нём только в тот момент, когда Трюка намекнула, что она и все мы обладаем некоторой частью памяти нашего драгоценного писателя. Она любит его, может быть, гораздо больше, чем я, вот только её с Лексой связывает нечто другое, чем меня. Мои чувства к нему родились из одиночества, из внезапного спасения, из внимания с его стороны. Интересно, как дело обстояло тут?

— Великая и Могущественная должна извиниться перед тобой.

Наверно, будь у моих глаз такая возможность, они бы полезли на лоб. Сама Великая и Могущественная Трюка извиняется передо мной — вот это номер, вот это представление, вот это неожиданность! Мне такое не могло и привидеться в мечтах. Заметив моё смущение, удивление и растерянность, Трюка поторопилась пояснить.

— Трюка упомянула твою прошлую хозяйку. Наверно, не стоило этого делать.

Я почему-то припомнила, как назвала Лексу хозяином и как он жутко на это рассердился. Интересно, а как сама Трюка зовёт писателя?

— Мы очень связаны с теми, кто подарил нам жизнь- хотя бы капельку, хотя бы искорку, хотя бы маленький намёк. Люди бы назвали эту тему личной, святой, тем, до чего нельзя касаться грязными руками. Некое вето, табу, если хочешь.

— Поэтому я так разозлилась?

— Да. Это рефлекс, которым обладают все такие, как мы. Впрочем, если ты думаешь, что я спасла тебя только ради того, чтобы извиниться перед тобой, то ты глубоко заблуждаешься. Великая и Могущественная хочет говорить с тобой о… сотрудничестве.

Глава 20

Я думала. Времени для того, чтобы подумать у меня было больше, чем предостаточно. Вчерашний вечер закончился тем, что моё любопытство урчало от удовольствия. Трюка рассказала мне о многом, незабыв при этом насыпать ворох новых вопросов.

Она спасла меня для того, чтобы сотрудничать со мной и для того, чтобы спасти Лексу от старой, заскорузлой, неразделенной любви. Допустим, Диана недоговорила мне, чуточку приврала, но почему я должна верить голубой единорожке? Плюшевая волшебница, насколько я помнила, с самого моего появления в этом доме меня на дух не переносила, сейчас же поспешила изменить мнение. Сменила гнев на милость, переведя меня в разряд чуть выше комнатной пыли. Присматривать она за мной, конечно же, будет, но без былого рвения, усердия и фанатизма. Из врагов — её личных, из существа, которого она пыталась утопить во мраке, я вдруг обратилась в пустой, не заслуживающий внимания предмет обстановки. Я пожелала Трюке доброго утра, как только проснулась, но Великая и Могущественная не удостоила меня ответом. Интересно, а что она сделала бы со мной за подобную наглость раньше? Боюсь, уже никогда не узнаю.

Сотрудничество. Я проговорила слово несколько раз, будто пробуя его на вкус. Вам часто предлагают сотрудничество те, с кем вы меньше всего хотите иметь дело? Не очень? А мне, думаю, пора открывать целое бюро и принимать заявки. Сначала Диана, теперь моя плюшевая соперница, а дальше кто? Какая-нибудь аномалия расщедрится на разговор со мной и предложит взаимовыгодную сделку?

Трюка лишь намекнула мне вчера о том, что Лексе просто необходима помощь — наша. Она нажала именно на то, что «наша» помощь, впрочем, не уточняя — только наша с ней, или вообще всех хранителей, что есть в этой комнате?

Ладно, начнём с простейшего — Трюка до сих пор не обращалась ко мне, а сейчас ей вдруг понадобилась дополнительная сила. Я заметила, что лошадка уж дюже сомневалась, когда делала мне предложение. Сомневалась, говорила будто нехотя и, верно, испустила бы облегченный вздох, если бы я отказалась. Я не отказалась, я попросила времени подумать.

Могли ли случиться с Лексой что-нибудь страшное? Он менялся с каждым днём и это уже не было для меня тайной. Это может быть как-то связано с Чернышом, которого я по глупости сумела поселить в Лексе? Скорее всего, да. Мог ли он вырасти там в нечто большее, чем просто страх? Ты поселила в нём страх, обвиняла меня Трюка, её слова громом рокотали у меня в голове, словно в надежде расколоть её трещинками молний.

Могло, всё что угодно могло случиться. Я сунулась в ту область, куда не следовало лезть с грязными руками. Знать бы мне это раньше, быть может тогда…

Ладно, возможно, это откроется передо мной, как только я дам согласие на сотрудничество. Если дам, конечно же.

Такие как Трюка и Диана никогда не говорят что-то просто так, никогда просто так ничего не предлагают. За каждым словом стоит интрига, за каждым предложением — авантюра, за каждым договором — смертельная опасность. Трюка коварна и я это знала. Вчера она швырнула меня на съедение Неразделенной Любви — и явно не для того, чтобы попросту спасти. А, может быть, она просто разозлилась на меня? Разозлилась, забылась, а потому и отправила меня…

Жесткие копыта швырнули меня из мира снов — в реальность. Умело, Трюка знала, куда следует бить — будто часами тренировалась или проделывала подобное не один раз. Как там мне говорила Диана? Если вещь не подпитывается искрой слишком долго — она умирает. Я чудом была жива, да и неизвестно, сколько ночей мне удалось провести в ящике шкафа? Быть может, это была неделя, быть может, месяц… Но, если верить Лексе, со своей девушкой он уже встречается несколько лет, а, значит, Неразделенная Любовь провела на высшей книжной полке, по крайней мере, не меньше года. Могла ли её искра за такое время потухнуть? Могла. Может ли мышь забирать у Лексы искру так же, как раньше? А вот на этот вопрос у меня ответа не было. С одной стороны, он уехал из дома, оставив здесь всех своих хранителей — и они живы, даже, уверена, прекрасно себя чувствуют. С другой стороны — о них он, наверняка, помнил и просто не говорил мне о их существовании…

Это что же выходит: главное, чтобы тебя просто помнили? Но писатель наверняка ни на секунду не забывал о том, что с ним когда-то было. Точно сказать не могу, но что-то мне подсказывает, что подобные вещи никогда не забываются. Обязательно должен кто-то постараться.

И что, если этот кто-то — Трюка? На миг мне стало смешно. Великая и Могущественная плюшевая лошадь в колдовском колпаке и запыленном темно-синем плаще, с шитыми звездочками не просто игрушка, мирно стоящая на компьютерном столе, но криминальный авторитет игрушечного мира. Крестный отец и Аль Капоне в одном лице, гроза и ужас приблудившихся в её доме кукол. Как тут можно удержаться от улыбки?

С другой стороны — Трюка вытащила меня оттуда. Утащила с самой верхней полки при помощи своего умения к перемещению, так почему она не могла проделать что-то подобное и с другими? Например, появилась, зашвырнула мышь куда повыше, а Лекса погоревал денек-другой, да и позабыл о ней. Или не мог просто так позабыть? Трюка, кажется, говорила, что он изливал на неё потоки самой нежной любви и…

Любовь, мм… почему я никогда не задумывалась над тем, что она является одним из аспектов жизни? Важным аспектом, стоит сказать. Мои размышления в тот же миг прервались, перескочив на другую тему. Словно все проблемы были уже решены и осталось додумать, какое же отношение любовь может иметь к жизни. Мать любит ребенка, когда он ещё сидит в чреве, школьник дергает за косичку понравившуюся ему девочку, трепещет от смущения — и страсти, молодой юноша, стесняющийся вручить букет цветов, стискиваемый в руках. Боится услышать отказ, млеет при мысли о поцелуе…

Разве я не такая же? Разве не мне самой хотелось остаться с Лексой наедине? Мне хотелось быть с ним — любым. Толстым, худым, сильным, слабым, здоровым или больным — есть ли разница? Это мой Лекса, тот самый писатель, который ставил меня к окну когда уходил — чтобы мне не было скучно. Он меня любил? Наверно, в какой-то мере. Но самое главное, верил, что я живая, что мне может быть скучно. Может ли быть скучно карандашу или набору носовых платков? Интересно, а если попытаться придать им жизнь, поверить в их жизнь — смогут ли они хоть на мгновение, но ощутить прикосновение жизни? И возможно ли вера во что-то без любви?

Огромный стальной великан, получившийся из автомобиля напомнил о себе, проскрежетал тормозами перед тем, как сбить маленькую девочку. Мышь — неразделенная любовь, плод этой самой неразделенной любви, игрушка, накачанная по самые уши одновременно и позитивом и негативом. О чём думала водительница, ловко выкручивая руль на поворотах и давя на газ? О чём думала малышка, когда беспечно перебегала дорогу?

Люди смотрели на произошедшее, собравшись в кучу. Недавнее равнодушие сбилось, потеряло свой ритм, ухнуло, свистнуло на прощание, оставив после себя лишь только жалость. Жаль, скажет старик, что так всё произошло. Жаль, что я не оказался рядом и не оттолкнул девочку в сторону, скажет молодой человек. Жаль, что на её месте была не я — помыслит бабулька, давно сошедшая с ума, мечтающая о покое. Им всем жаль. Могло ли что-то родиться из этой жалости? Женщина ревела, раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив руками бледнеющее тельце, моля небеса, Белого Лиса, мчащихся на помощь врачей — чтобы спасли. Ей было жаль? Нет, её обвил ужас — я только сейчас смогла это понять. Не ужас перед наказанием, перед законом, а нечто иное. Ужас только что случившегося, произошедшего. Могло ли всё это смешаться с страхом перед смертью — девочка, верно, успела понять, что не сумеет перейти дорогу вовремя, что стальной зверь, стремительно приближающийся к ней, не успеет остановиться. Успела ли испугаться?

Что, если из чувств людей могут появляться аномалии? Что, если их эмоции скапливаются в комок, нарастают в критическую массу, и лишь для того, чтобы однажды выплеснуться наружу…

Мне захотелось прямо сейчас найти Диану. Отыскать какой-нибудь способ поговорить с ней, набрать в телефоне её номер — я бросила взгляд на мобильник Лексы. Что если позвонить ей и… и что тогда? Я по прежнему не умею говорить — с людьми и голосом. Главная ОНОшница не сама же сидит у пульта диспетчерской, принимая срочные вызовы. Да и даже если мне удастся до неё достучатся — неужели я в самом деле смогу открыть им глаза на что-то новое. Не надейся — вместо самой женщины, мне явился лишь её ехидный голос. Думаешь, ОНО годами, столетиями штаны в кабинетах протирает, а тут явится какая-то кукла и всем заявит, что нашла источник всех проблем? Люди — не воюйте, люди, не сбивайте машинами других людей, не делайте вообще ничего плохого — и вот тогда-то аномалии разом пропадут. Мне стало смешно вместе с ней.

Интересно, а были ли когда-нибудь добрые аномалии?

Мне хотелось ответов — на все вопросы и сразу. Мне хотелось, чтобы прямо сейчас пришел некто навроде Дианы, ухватил меня за талию, усадил перед собой и начал вещать. Диана не скупилась на ответы, когда мы говорили с ней, но сообщала лишь то, что считала нужным сообщить. Трюка тоже постаралась подбавить в копилку каверзных вопросов парочку не менее каверзных ответов. Забросила удочку, оставив меня додумывать некоторые детали.

Очередной день испустил дух, оставив после себя лишь ощущение бездарно потерянного времени. Лекса, с кислой миной на лице, играл в приставку — сразу же, как только пришел домой. Ему словно разом осточертело всё, что связано с писательством и ему захотелось отдыха. Даже не отдыха — безделия в чистом виде. Трюка, кажется, попыталась склонить его к тому, чтобы он всё же чуточку, но поработал. Скоро, верно, в тираж выйдет его первая книга и займет своё почетноё место на полке. Надеюсь, не на самой высшей — интересно, как отреагирует его мама или он сам, когда увидит отпечатки крохотных ладоней в пыли? Лучше об этом не думать.

Писатель отказывался. Ему было столь неуютно и неудобно даже здесь, в собственной комнате, что он не знал, где найти спасения. Казалось, его мучили противоречивые порывы — бросить всё, посвятить остаток дня тому, чтобы хорошенько отлежаться, или же хоть чуточку напрячь мозги, выдавить хоть страничку, хоть абзац, хоть строчку. Первое победило — с ярым отрывом. Трюка, первый раз за всю мою жизнь в этом доме, выглядела поверженной и удрученной. Полыхали, мигая на разные лады, объявления от программ-мессенджеров, доставивших Лексе очередное сообщение — от друзей, от рекламщиков, от желающих познакомиться людей. Текст, любовно выпестованный и обработанный, уже каким-то чудом умудрился просочиться в сеть — весь и целиком.

Он будет печатать, говорила Диана. Мы заставим его печатать новые книги, превратим их в жвачку, в консервант идеи, в её заменитель. Пусть текст будет плох, стиль хромает, а времени и старания затраченного на писанину будет всё меньше. Пусть растёт тираж и количество книг — лишь бы творил, а искра пусть потихонечку тухнет. Кому какое дело, малыш, если он будет писать не изысканные шедевры, наполненные смыслом, но способные зародить в людях опасное зерно, а лишь проходную литературу? Высокое сейчас валяется у ног, прося милостыню, потому что никому не нужна. Потому что непонятна, потому что нельзя развалиться в кресле, почесывая пузо и наслаждаться заумными размышлениями… да хоть о жизни, если уж на то пошло. Читатель жаждет приключений, жаждет рыцарей на конях, принцесс в плену, драконов на цепях, эльфов в лесах. Он работал целый день не покладая рук, до зауми ли ему сейчас? Расскажи очередную историю про то как Вася провалился в канализацию и очутился в ином мире, где совратил десяток-другой принцесс и одолел тысячи орков — и дело в шляпе. Можно даже наоборот — так, даже, поинтереснее будет.

Твой Лекса будет творить, убеждала Диана, творить в погоне за хорошими деньгами. Мир стоит денег, хорошая жизнь стоит денег, разве он её не заслужил? Разве ты не хочешь, чтобы он дожил до старости? Разве ты не хочешь, чтобы ему было хорошо? Разве ты не хочешь, разве ты не хочешь, разве ты не хочешь…

Её слова издевательски крутились у меня в голове, словно заевшая пленка. Наверняка, сидя сейчас в своём кресле, начальница службы ОНО и думать забыла о том недавнем разговоре. Она не беседует с куклами, потому что не солидно, не комильфо. А я вот помню — каждое сказанное ей слово. Будто она начертала их на раскаленном металле, дабы навсегда оставить отпечаток на том, что люди называют душой. Интересно, а на смертном одре — моём, конечно же, она явится ко мне самолично, или одарит лишь парой слов из недр памяти?

Какая разница…

Лекса вздрогнул во сне — тревога, что до этого пряталась под покровом обычного сна, явила себя во всей красе. Писатель заметался по кровати, будто по ту сторону сознания, на полях сновидений за ним гнался грозный хищник. Я подавила резкое желание спрыгнуть со стола и метнуться, прижаться к нему своими ладошками, дернуть за нить сновидения, чтобы… чтобы что?

Кошмар грязными лапами ступал по белоснежному ковру его сновидения — хозяином, которому позволено абсолютно всё. Крок, кажется, взревел — и здесь, и там, где он сейчас стоял на посту. Шурш зеленым носком съехал вниз с спинки дивана, некрасиво шлепнулся на пол. Страх — дикий, некрасивый и липкий щупал меня. Захотелось поежиться, отстраниться. Повести плечами в стороны, дабы скинуть его мерзкое прикосновение. Тщетно.

Писатель застонал во сне. Ужас обнажил клыки в кровавой ухмылке, вонзился мне в душу. В соседей комнате заворочались, щелкнул переключатель, свет супергероем торопился разогнать тьму.

— Лексий? — осторожно, словно боясь его разбудить, в комнату заглянула мама — я даже не слышала, когда открылась дверь. Срак ужаса обращался голодным вепрем, стремясь накинуться на всех и каждого, кто был в этой комнате. Мне до жути хотелось кричать, да что там — визжать, как маленькая девчонка, суча ножками. И, наверное, я кричала…

Женщина обескуражено смотрела на сына, осознавая дряхлое бессилие перед неизвестным. Сон по ту сторону был ужасен, а разбудить Лексу у неё не получалось.

— Лексий! — силясь докричаться до него, она грузно опустилась коленями на кровать, стремясь растолкать его. Писатель вздрогнул ещё раз, испуганно моргнул глазами, просыпаясь. Отрицательно покачал головой, что-то ответил матери — я не слышала. Сжавшись на столе почти в позе эмбриона, я пыталась прийти в себя. Трясло всех — меня, маму Лексы, Трюку. Волнение густым туманом разливалось по комнате и передавалось всем и каждому. Дурные мысли, что столь урожайно поспевают на его почве щедро разукрашивались в мрачные тона услужливым воображением.

Всё хорошо, успокаивалась я. Всё хорошо — повторяла самой себе мама Лексы — я слышала её дрожащий шепот.

— Всё хорошо, — заспанно улыбнулся Лекса, стараясь прогнать воспоминания о недавнем наваждении. Молчала Трюка, прокручивая в голове тысячу и один вариант того, что могло произойти. Я бросила взгляд в её сторону и сразу же поняла, что нас не ждёт ничего хорошего.

***

— Что это было? — я потеряла счёт времени. Сколько его успело утечь в небытье после того, как писатель вновь заснул, после того, как свет в квартире был погашен и даже мать Лексы, успокоившись, отправилась обратно в кровать?

Годы, думала я. Годы прошли с тех пор, как все успокоились, как все приняли это за дурной сон, приснившийся кошмар, глупую шутку организма. Всего несколько минут, намекали настенные часы, всё столь же бесстрастно отсчитывая безвозвратные секунды.

— Никогда так больше не делай, — после недолгого молчания, наконец, разразилась упреком рядом стоявшая Трюка.

— Что?

— Если бы его мать увидела живую куклу на полу, думаю, она бы не выдержала. Решила, что сошла с ума. А, может быть, и в самом деле бы сошла. Ты хоть знаешь, сколько из-за этого могло быть проблем? Ты хоть представляешь, сколько ОНОшников может набиться в эту квартиру и… — она замолкла, словно решив. Что и так сказала слишком много. Странно, однако, Трюка боится ОНОшников? С чего бы это вдруг?

Единорожка выглядела обескураженной и подавленной. Этот приступ ночью — случались ли такие раньше? Трюка отрицательно покачала головой, когда я об этом спросила. Ответ, впрочем, не заставил себя долго ждать.

— Возьмись за мой рог, — приказала она мне вдруг, словно уловив какой-то одной ей видимый сигнал. Моему удивлению не было предела, но я, всё же, послушалась. Лишь потом успела осознать, что это может быть очередной ловушкой и…

Голову обдало прохладным ветром, волосы разметало в разные стороны, я поморщилась, зажмурилась. Я так и знала. Выкинула меня, поди, куда-нибудь за окно. И почему я такая доверчивая, почему я…

Тело было на странность послушным, таким, каким оно бывало только во времена моих снов. Или как ещё можно обозвать то место, в котором я оказываюсь с живым, настоящим, как у человека, телом? Где могу ощущать холодный ветер, где свет имеет свой вкус, где… где много чего ещё, что просто невозможно описать словами.

Трюка была точно такой же, как тогда, когда мы сражались с ней, вот только на этот раз чуточку меньше. Ослабла? Потеряла часть сил? Лучше не буду спрашивать.

— Идём.

Мне вспомнилось, что тогда, когда я проникла в сон Лексы, она говорить не могла. И Крок не мог, а уж про его мелкого товарища и вовсе молчу. Они словно все одновременно онемели. А сейчас вон говорит — свободно, даже понятно. Интересно, а у лошади могут быть голосовые связки устроены так, чтобы она говорила? А у куклы может быть припрятано где-нибудь особое запасное тело, очень похожее на человеческое, с усмешкой поинтересовался внутренний голос. Я пристыдилась.

Каждый наш шаг эхом разносился по… по черной мгле? Тьма дрожала от цокота копыт, от тихих шорохов моих шагов, от наших голосов, от нашего присутствия.

Нас тут быть не должно, что-то подсказывало мне. Казалось, ещё мгновение, и сама тьма образует перед нами фигуру, какого-нибудь стражника, охранника, который непременно спросит с нас пропуск. И не получив оного, страшно разозлится и погонит взашей. Воображение в тот же миг дорисовало образу теневого вахтера усы и засаленную фуражку, стало смешно.

— Что…

— Тише. Помолчи, — предупреждая все остальные мои вопросы, потребовала Трюка. И я послушно заткнулась, словно смирилась с её лидерством. Она знает, думала я, знает куда больше, чем могу знать я. Она пробыла в этих коридорах, возможно, годы, а я всего пару-тройку недель назад научилась заходить сюда. И даже тут сумела накосячить — в первое своё появление.

Мы шли всё время прямо, впрочем, меня не покидало ощущение, что без Трюки я обязательно бы потерялась здесь. Как? Не знаю…

Я пыталась отыскать путеводную нить — если мы идем в сон Лексы, то она просто обязана быть где-то поблизости. В какой-то миг мне даже показалось, что я вижу крохотный проблеск — не нить даже, а так… Но уже через мгновение я поняла, что просто вижу то, что хочу увидеть. Трюка шла по наитию.

Дверь на этот раз представляла из себя нечто похожее на вход в пещеру. Она появилась будто из ниоткуда, соткалась из воздуха, стоило нам подойти ближе. Чернел черный, огромный провал, словно пасть голодного великана. В ноздри ударил кислый запах сырости и гнили.

— Я… я не хочу туда идти, — высказала я свои мысли, понимая, что внутри меня не ждёт ничего хорошего. Трюка, кажется, ухмыльнулась — её позабавила моя трусость или это усмешка над чем-то другим? Стоило мне оказаться внутри, как я всё поняла.

Луг — цветущий, зеленый, пышный, набитый жизнью, отныне был похож на серую пустыню. Не на ту, богатую диковинными чудовищами, золотистым песком и бескрайним морем барханов, который описывал Лекса, на искусственную. Словно кто-то специально потратил сотни часов только для того, чтобы это место начало умирать. Пожухлая, даже не желтая — бежевая трава не имела ничего общего с рыжим нарядом яркой осени. Земля чернела, казалась жженой, словно нещадный пожар опалял её на протяжении нескольких дней. То озеро, из которого тогда выбрался Крок, сейчас напоминало, дай Белый Лис, если только грязное вонючее болото. Большущий пузырь хлюпнул, разродившись вонючим газом, заставившим меня поморщиться.

Камень обратился гигантской зеленой, мокрой коркой, а может, попросту оброс ей, или…

Это был Крок. То, что я приняла за камни, оказалось моим старым знакомым — вот только он не двигался. Замер в одном положении, будто весь мир для него сошелся в одну точку — в нечто, свернувшееся в него в могучих гигантских лапах.

— Крок? — я выбежала вперед, обогнав Трюку. Единорожка явно не торопилась узнать, в чём тут дело, а, может быть, попросту уже обо всём знала заранее. Зеленый великан не отозвался. С того момента, как я видела его в этом обличии, прошло уже несколько недель и, как мне показалось, он изменился. Мышцы — округлые, могучие, лоснящиеся, сейчас выглядели не столь красивыми, как раньше. Словно увяли, разом растеряв четверть своих сил. Да и сам Крок из просто зеленого стал гораздо темней.

Желтый глаз озлобленно глянул на меня, оценивающе посмотрел — словно раздумывая над тем, стоит ли меня есть или всё же погодить как подрасту. Видимо, склонившись ко второму решению, он поднялся — не разжимая рук на груди. Только сейчас моему взору открылась страшная правда и, возможно, причина внезапного приступа Лексы. Приступа чего? Не знаю — странной болезни, извержения искры, чего угодно…

Шурш, мелкий собрат зеленого великана, выглядел не как набитый песком носок, а как сдувшийся червяк. Я прижала ладони ко рту, отскочив в сторону, быстро посмотрев на Трюку, ища в ней поддержки. Единорожка казалась невозмутимой — словно здесь ничего не произошло. Она с грустью посмотрела на Шурша — так, наверно, смотрят на растоптанную бабочку. Жалко, конечно, но ведь ничего не поделаешь, правда?

— Можешь оживить? — в этой реальности Крок сумел преодолеть свои проблемы с произношением речи, позабыв о том, что должен рычать. Единорожка не сводила взгляда с несчастного малыша. Мне хотелось подойти ближе, погладить его, пожалеть, прижать к себе — как когда-то черныша. Несчастный, больной, удрученный, живой ли? Неужели этому виной — я?

Мышь — олицетворение неразделенной любви. Считай, что сама неразделенная любовь. Тогда кем буду я? Что я буду олицетворять — увядший внутренний мир Лексы? Или гибель одного из нас?

— Жить будет, — вынесла вердикт единорожка. — Оживить сейчас не смогу, он впал в сон.

— Впал в сон? — переспросила я. Кроку, кажется, пояснения не требовались.

— Когда мы теряем значительную часть своих сил, оказываемся на грани гибели, срабатывает некий механизм. Нечто вроде инстинкта самосохранения, если можно так выразиться. Мы засыпаем — надолго, в надежде, что однажды сможем восстановить искру в былую силу. Впрочем, это можно назвать и посмертным сном.

Я вспомнила, как сама засыпала. Проваливаясь во тьму — с каждым днём всё больше и больше, боясь, что однажды уже смогу не проснуться. Это ли не смерть? А что сейчас с Шуршем? Он так же борется с какой-нибудь досужей до ослабших искр аномалией? Мне хотелось расспросить об этом Трюку, но я посмотрела на опечаленного Крока. Вынужденный сон собрата поверг его не в шок — в какое-то необъяснимое состояние ступора. Словно Крока тут рядом с нами не было, словно он был где-то там, на задворках мироздания, рядом с Шуршем. Мне страшно было видеть старика — таким. Страшно и больно, уж лучше бы я сама впала в сон. Стал бы кто-нибудь точно так же печалиться обо мне?

Слова Трюки на миг вернули его в наш мир, заставили пару раз моргнуть.

— Когда ты смочь его оживить? — как оказалось, моя похвала Кроку была преждевременной. Кое-какие дефекты речи не могли ускользнуть даже здесь.

— Не время. Мы должны беречь искру.

Крок понимающе кивнул. Единственной, кто ничего не знал, была здесь только я. Ладно, Трюка ведь не просто так притащила меня сюда. Значит, есть надежда, что пояснят. А, может, она возжелала показать мне, что я натворила здесь?

Вина не торопилась рухнуть мне на плечи тяжким грузом — я никак не могла сопоставить жуткие изменения со своим появлением, со свободой черныша. Я смотрела Трюке в глаза, стараясь понять, о чём я думаю — у самой единорожки это как-то получалось, чем я хуже? Не хмуриться и не злиться, и…

— Что с вами произошло?

— Моя и Шурш работать. Мы очищать. Оно нападать — большой и черный, Шурша жевать! — Крок рьяно размахивал зелеными лапищами, словно таким необычным образом пытался передать нам часть своего волнения и возбуждения. Шмыгнув вытянутым носом, он вновь обратил свой взор на несчастного собрата. Как Трюка смогла определить, что он жив? Сколько я ни старалась вглядываться, Шурш не пошевелился, не подал признака жизни, никак не обозначил, что его состояние быть может и не совсем удовлетворительное, но приемлемое. Крок сказал, что нашего маленького друга жевали, вот только почему я не вижу отпечатков зубов? С другой стороны, я же не знаю, что именно его жевало? И должны ли отражаться здесь увечья?

Мне в тот же миг захотелось подойти ближе, погладить несчастного, словно это могло залечить раны несчастного, но Трюка, разгадав мой замысел, перегородила мне дорогу. Не доверяет, догадка кольнула меня очередной, злой обидой. Даже после всего, что она мне рассказала. Даже после откровенного разговора — не доверяет. А должна ли? Внутренний голос встал на защиту единорожки и я растерялась.

Рог Трюки ярко светился, исходя магией, рассыпая повсюду тонкую, красивую пыльцу — как у фей из той рекламы молока. Шурш по прежнему не двигался. Не торопясь подавать признаки жизни и в какой-то миг я подумала, что старания нашей волшебницы — напрасны. А что, если он умрёт? Ещё одна гиря вины рухнет на мои и без того хрупкие плечи — не потону ли я в потоке грязи и чужих обид? Мне казалось, что Крок бросится на меня — с обвинениями, с угрозами, криками, но он молчал, даже не смотрел в мою сторону. Я пыталась посмотреть ему в глаза, понять, о чём он думает. Кажется, ни о чём. Кажется, старик и сам ухнул в аут, следом за своим собратом

— Линка?

Я вздрогнула, удивленно посмотрев на Трюку. Первый раз она назвала меня по имени. Мне вдруг захотелось вспомнить, а называла ли я при ней хоть раз своё имя — или она каким-то чудом вырвала его из Лексы? Прочитала мои мысли, мою память?

— Боюсь, — единорожка ухмыльнулась, и меня передернуло от получившегося жуткого лошадиного оскала, — теперь у тебя теперь нет выбора.

Глава 21

Много, ой как много раз я спрашивала саму себя — кто я такая? Что я такое? Почему я живу, это ведь против науки. Легко всё объяснить одним словом — аномалия! Аномалия, мол, и неча тут больше репу чесать, раздумывать. Аномалия — качают головами ученые мужи, поглаживая седые бороды. Аномалия! — восторженно пищит очередная журналистка на телеэкране, торопясь хоть кому-нибудь, да сунуть микрофон под нос. Аномалия, вздохнут несчастные, кого не избежала участь стать её свидетелем или, что хуже, участником. Парнишка с собачкой. Где бы он был, если бы не Черная Куртка?

Вопрос бился, словно горох о стену, а ответ спрятался где-то в недрах мирского бытия. Спроси я об этом Диану — ответит? Или пожмёт плечами? Трюка, по крайней мере, не ответила.

Мы шли — долго и нудно, а, может, мне оно просто так показалось? Унылый пейзаж, что некогда хвастал цветущим лугом и кристальным озером, сейчас нагонял разве что тоску. Пару раз я споткнулась, один раз упала, вымазала руку в чем-то черном, липком, грязном. С омерзением обтерла руку о штаны, а хотелось сунуть её — под горячую струю из крана и смыть, смыть как можно скорее.

Это страх, пояснила мне Трюка. Знаешь ли ты, что такое человек? По-твоему, это прямоходящие куски мяса, что просто умеют разговаривать? Все эти певцы, поэты, музыканты и писатели, художники и скульпторы — у них, представь себе, всё одинаковое. Две руки, две ноги, посередине… Но ведь что-то же отличает, да?

Да. Я согласно кивала головой и не хотела ничего говорить. Общая атмосфера давила на меня, словно собиралась и вовсе — раздавить. Раздавить, расплющить, размазать по черной жиже, лежащей на земле. Сделать частью этой жижи. Меня передернуло от отвращения, Трюка, кажется, не заметила.

Мне хотелось спросить у неё — куда мы идем? И каждый раз я, набравшись смелости для вопроса, замолкала. Откладывала его на потом — ну, еще десяток шагов, ещё шажочек — и обязательно спрошу. И так до бесконечности.

Я смотрела по сторонам, то и дело оглядываясь — в ушах стоял звон надоедливой мошкары, но самой её нигде не было. Мне было противно, жутко, мерзко, неприятно. Мне казалось, что само это место, как только я ступила на землю, как только измазала черной жижой подошвы ботинок, возмутилась. Возмутилась, что я посмела здесь вообще идти — и сейчас придирчиво осматривала меня. Мне на миг показалось, что меня раздели, что деревья, камни, загаженное озеро, даже синий круп Трюки, который я лицезрела — все смотрят на меня. Трогают взглядом, касаются, раздевают, норовят проникнуть в потаённые уголки тела, чтобы потом пойти дальше. Нащупать в теле слабые места, трещинки души, чтобы скользнуть потом в неё саму — в душу и уж тогда…

Люди многогранны, говорила Трюка. Она не обвиняла, не объясняла, а будто рассказывала мне старую байку, историю; а я была невольным слушателем. Голос волшебницы стелился, плыл мне прямо в уши, был спокойным и умиротворяющим — хоть что-то хорошее, за что можно уцепиться. Хоть что-то знакомое, пусть и пугающее.

Не раз меня посещала мысль: вот сейчас она заведет меня подальше, в самую глубь, а потом исчезнет. Испарится, уйдет обратно — она же может перемещаться, только моргни. Может в реальном мире, а тут-то, тут-то уж наверняка! И что мне тогда делать?

— Людей нельзя судить по одежке, по внешнему виду — этому их учат ещё в школе. Толстый — не значит плохой. В очках — не значит заучка. Их учат искать главную суть. Что-то запрятанное глубоко в самом человеке. Глубже, чем в животе, может быть, даже гораздо глубже, чем в душе. Ты знаешь, кто ты?

— Я — аномалия.

Трюка, кажется, смеётся. Мой ответ, кажется, пришелся ей по вкусу и в то же время… «Ты аномалия», — соглашается со мной рогатая чародейка. Только это ведь поверхность. Наружа, так сказать, прямоходящее мясо. Та, которая хотела расправиться с тобой ведь тоже была аномалией, но вы ведь были разными.

Мне тут же вспомнилась Аюста. Сколько ещё я буду вспоминать светлый образ маленькой девочки? А ведь образ, если верить Трюке, всего лишь оболочка. Что у неё было внутри? Страх, противоречие, обида? Её родили — слепили из чего-то, ради того, чтобы поесть. Кажется, я всё это говорила вслух, иначе почему Трюка вдруг остановилась и посмотрела мне в глаза. Я пыталась понять, чего же в её взгляде больше — удивления, насмешки или презрения. И не знала.

— Верно, — чуть погодя сказала она. Перед нами уже были заросли джунглей. Густых, но, кажется, проклятых. Ветви некогда пышущих красотой и плодами деревьев, сейчас потускнели, низко опустились — почти до самой земли. Словно древо уже давным-давно умерло, ствол покрывала черная, осыпающаяся короста, под ней склизкая, отвратительная гниль. На деревьях бывает гниль, успела подумать я. Всё верно. Девочка стала всего лишь инструментом. Как будто столовой инструмент на один день заставили ожить — что он будет при этом чувствовать?

А Лекса может так же? Слепить живое? Сваять из огарка, из искринки — существо? Я могу ходить — он не видел, а может и видел, просто не подаёт виду. Он может так же? Люди годами творят — книги, картины, музыку — но ведь не только это, да?

Трюка на этот раз решила промолчать. Как-то странно дернулась, я сочла это за то, что она пожала плечами.

Мелкий ручей был кислотно-зеленым. Из всего остального именно он выделялся своим неординарным цветом. Спасительными бугорками торчали серые, гладкие камни. Трюка ловко перескакивала с одного на другой, мне же потребовалась некая ловкость.

— Может, — ответила она мне. — Он может сделать стол, вилку, да что угодно — живым. Но они никогда не станут такими, как мы. Будут иметь лишь прямые, без оттенков, эмоции. И без особого понимания что плохо, а что хорошо. Слышала когда-нибудь выражение, сделано с душой? Вот, это тот самый момент. Каждый человек, стараясь над чем-то, может влить туда капельку души.

— А после того, как человек умрет — они будут живыми? — Мне показалось, что я сморозила глупость, на которую так никто и не соизволил ответить..

— Трюка, а куда мы идем?

— Уже никуда. Пришли, — из густого тумана, словно как по команде, проступили очертания каменного, невероятных размеров, замка.

***

Люди многогранны. Люди — не просто прямоходящие куски мяса, каждый из них — такой вот замок. Заполненный до отказа застарелыми, как черствая корка хлеба, привычками, добрыми и не очень воспоминаниями, и понятиями. Замок, в котором балом правит мировоззрение. Крепость, хранящая от всего остального мира нечто ценное. В отличии от того, что было снаружи, замок выглядел ухоженным, обжитым, величественным. Словно некто определил, что вот за стенами этой крепости будет всё хорошо, а за их пределами на землю ляжет страшное проклятие.

— Пробить эти стены не так-то просто. Даже для Страха, — ответила на так и не заданный мной вопрос моя собеседница.

— Но может?

— Может и, когда-нибудь, обязательно сделает это. Тогда мы потеряем Лексу — навсегда. И, возможно, умрём сами. Страх не любит оставлять для себя даже мизерной опасности.

Черныш был таким маленьким и пушистым. Был столь беззащитным и жалким. Черная шерстка, обиженные глаза, крохотный мокрый носик. А потом он вырос — прямо на моих глазах, махнув на прощание черным, толстым, как дубина, хвостом. Сможет ли он убить меня? Может быть, именно на это надеется Трюка? Я его впустила, я и с могу с ним сладить?

Пол был чистый и оглянулась — после меня оставались грязные следы. Я с трудом подавила желание разуться и идти в одних носках. Трюку, к примеру, такая мелочь не заботила. Через некоторое время наши следы начали сами собой исчезать, в воздухе запахло водой и лимоном.

Винтовая лестница уносила нас все выше и выше, и, казалось, ей не будет конца. Что это очередная часть бесконечного пути, а как только мы доберемся до верхнего этажа, вершины башни — там нас встретит бесконечный коридор. И мы будем идти и говорить, пока не закончится ночь. Интересно, а как только Лекса проснётся, что с нами станет? Нас вышвырнет прочь, или? Почему-то не очень хотелось проверять.

Трюка вышагивала, как хозяйка. Она не оглядывалась, словно точно знала, что я никуда не денусь. Лишь один раз она резко обернулась, когда я подошла к какой-то книжной полке и довольно грубо потребовала от меня ничего здесь не трогать.

Через некоторое время, когда мы вошли в просторный зал, я не выдержала. Молчание успел мне надоесть, обоюдное молчание, скорбное, неприятное, повисло в воздухе, всюду вея своим прокисшим духом.

— Трюка, чего ты хочешь меня?

— Помощи.

— Мне казалось, что раньше ты была больше уверена, что справишься с этой напастью разве что не в одиночку. Что вдруг изменилось, что тебе резко понадобилась моя помощь?

Мне показалось, что сейчас она вновь грубо осадит меня, скажет что-нибудь резкое, устремит свой взгляд, полный презрения в самую мою душу. Через секунду я поняла, что она борется с самой собой — её так и подмывает ответить, как я подумала.

— Ладно, — наконец, выдохнула она: — Великая Трюка попала в беду. То, с чем нам пришлось столкнуться — тварь необычная, слишком быстро развивающаяся. Не знаю, откуда она родом, но она питается из Лексы. Видишь ли, страх способен питаться страхом, это звучит вполне логично. Но этот умудряется пожирать всё — вдохновение, любовь, радость, извращая их на свой манер.

— Именно по этой самой причине он не мог писать в последние дни?

Единорожка только кивнула головой. Мне на миг захотелось приосаниться — в конце концов, меня вдруг признали нужной, необходимой в деле спасения Лексы. Может быть, именно поэтому-то Трюка меня тогда и спасла от мыши неразделенной любви? Но ведь она же тебя к ней и закинула, отозвался внутренний голос. Может, стоит погодить с выводами, узнать, что придется делать?

Я испугалась — что, если сейчас Трюка скажет, что я должна самовольно принести себя в жертву для того, чтобы спасти писателя. Я не могу этого проверить, но и не в силах смотреть потом на то, как умирает мой спаситель. Диана, её ехидный голос, хихикнул где-то на задворках сознания, вкрадчиво шепнул о том, что я буду вынуждена на это смотреть так или иначе. Буду ежедневно глядеть на то, как он исходит искрой, испаряется, и потом…

— Мы пытались ему помочь. Я перерыла все его хорошие воспоминая, пытаясь заставить их работать. Он вдохновлялся, его настроение улучшалось — всего на час. Потом страх с упоением поглощал любое хорошее начало, трансформируя в раздражение.

Я вспомнила, каким злым он приходил с работы, как старался скрыть своё раздражение, излить его — хоть как-то, избавиться от тяжкого груза — чтобы нырнуть в нирвану собственного вдохновения. Он всегда, верно, делал так раньше, а сейчас не получалось. Словно шаман, вдруг обнаруживший, что ритуалы предков, ещё вчера призывавшие духов, теперь не то что не работают, а вовсе бесполезны. Мне вспомнилась его мелочность, желание что-то изменить — вернуть картинку рабочего стола, расставить ярлыки папок и установленных игр в определенном порядке, особое поведение. Словно пытался уловить нечто ушедшее в старом, давно забытом — и это всё равно не приносило никаких плодов.

— Он будет умирать — гораздо быстрее, чем когда тратит искру. Он будет умирать, сходя с ума от собственного бешенства и раздражения, а ещё «они» будут разрывать его изнутри. Ненаписанные книги начнут либо умирать, навсегда уходя из замка, или прорвутся сквозь заслон, уничтожив здесь все, попав во власть Страха — и тогда это будут другие книги. Светлая идея исказиться. Тебе ведь говорили, на что способен человек с искрой? И на что будут способны извращенные идеи?

Нотки Дианы то и дело проскакивали в голосе Трюки. Мне в голову ненароком пришла крамольная мысль о том, что передо мной и стоит сама Диана. Плюшевое воплощение в комнате каждого писателя или художника! Незримый, вечный наблюдатель, способный в нужный момент сделать всё необходимое. Я с трудом сдержала чуть не вырвавшийся смешок — было бы очень глупо, неловко, да и Трюка бы точно не оценила.

— Ты можешь отказаться, — словно невзначай, нехотя добавила Трюка. — Ты сможешь найти себе другого донора искры — я слышала, что такие существуют. Но можешь помочь спасти того, кто когда-то сам протянул тебе руку помощи.

Она приподняла переднее копыто, глядя на меня. Сомнения, спавшие до этого самого момента, решили проснуться и осыпаться на меня градом. Трюка врёт? Вполне может, ведь проверить её слова невозможно. Трюка говорит правду? А что, если я попросту уйду? Мало ли в мире писателей? Мало ли в мире хороших людей, которые смогут обо мне позаботиться? Найду себе маленькую девочку, буду её игрушкой, а потом — потом заставлю рисовать, писать, лепить — и тогда она станет моим вечным донором. А потом, когда та иссякнет, я…

Я помотала головой из стороны в сторону. Неужели кто-то вновь влез мне в голову и надиктовывает свою волю? Может ли в этом самом замке жить отголосок мыши? Вполне.

— Если ты откажешься, то лучше уйди сама. Так ты согласна?

Я вздохнула — в который раз. Кто бы сказал, что в жизни всегда больше вздохов, чем улыбок…

***

Мир, хрустальным шаром, вознесся под самые облака, а потом рухнул на пол, но не рассыпался тысячью осколков, лишь лопнул. Кривая линия раскола проползла по миру, разделив его на день и ночь. Днём я спала, ища в себе силы для того, чтобы ночью вновь ворваться — не в сны Лексы, в него самого. Потянуть за ниточку, в миг оказаться на месте встречи, где из леса чинно и благородно, словно только что из под седла рыцаря, вышагивает Трюка, и выходит на берег, сбрасывая с себя тину и грязь, поигрывая мускулами Крок.

Вода в ванной шумела, кран старательно выплевывал из себя теплую воду. Лекса, на лицо которого с недавних пор вернулся румянец, стаскивал с меня остатки одежды — мне на миг показалось, что я вернулось в прошлое. Что где-то витает дух Юмы, что я никогда не знала никакого Черныша, никогда не видела Дианы и ужаса аномалий.

Мне было хорошо, я давным-давно хотела вымыться. Смахнуть с себя недельную усталость, всю ту грязь, что ежевечерно липла ко мне, всю ту боль, всё то напряжение. Жизнь на грани, где несколько раз моя жизнь повисала на волоске — по незнанию, глупости, по недосмотру — Трюка или Крок вовремя успевали прийти мне на помощь. Крок ругался, Трюка терпеливо поясняла, где и в чём я ошиблась. Говорят, что в жизни за всё нужно платить, и того, чем расплачиваться приходиться — никогда не хватает. Денег, здоровья, искры — и времени. Времени не хватало, его не было на то, чтобы научилась. Черныш уже успел почуять себя победителем, и рвался, рвался к замку, рвался как ребенок к долгожданной игрушке.

Шурш неподвижно и молча лежал, не приходя в себя — я больше не видела его по ту сторону обычного мира, лишь плюшевым носком на спинке дивана. Он умер, спрашивала я? Крок сжимал и разжимал большущие кулаки, Трюка бормотала что-то невнятное и я больше не спрашивала.

Его пальцы нырнули в мои волосы, шлепнулась пролившаяся капелька шампуня, в ноздри ударил резкий запах шоколада. Даже Лекса удовлетворенно затянулся. Сегодня, в выходной, я попросила его вымыть меня и он, одарив меня оценивающим взглядом, согласился.

Лекса не молчал, он говорил без умолку, с нескрываемой улыбкой. Той самой, которую я вот уже который день хотела увидеть на его лице.

Я пишу, говорил он. Пишу, представляешь? Пишу, как никогда до этого не писал. Словно где-то прорвало ту самую плотину, что сдерживала поток слов и мыслей в голове. Мне хотелось кивнуть ему в ответ, но я молчала.

Он изливал передо мной душу и всё, что накопилось с ним за последние дни. Он говорил — много и часто, пока раздевал меня, пока включал воду, пока замялся с выбором шампуня — словно только и думал о том, чтобы найти себе подходящего собеседника. Трюка говорила с ним — я видела, как приходя с работы, он проникновенно вздыхал — и садился, выдвигая клавиатуру. Та приветливо отзывалась подсветкой, жадно прося прикосновения пальцев. Сумела ли клавиатура хапнуть дозу искры, чтобы стать — живой? Не по настоящему, лишь с отголосками эмоций? Возможно.

Компьютер приветливо отозвался, когда я первый раз, несколько дней назад запустила его. Тишина, привыкшаяцарить в то время, когда жильцы дома на работе, испуганно всполошилась. Зашуршал огромный вентилятор, монитор пару раз мигнул, приветствуя единственного пользователя. Что ты делаешь, спрашивала Трюка. Пытаюсь найти ответы, пытаясь не отрываться от текста на мониторе, отвечала я. Вирт — такой приветливый, богатый и объемный, готовый в любой момент сообщить нужную информацию, вопросительно мерцал окошком поиска. Только вбей в меня что-нибудь, умолял он. Постучи по клавишам, напиши любое слово — и я достану это из недр всемирной паутины. Мне вспоминалось, как Лекса тогда искал для меня ролики с критиком — чтобы мне было не скучно. Сейчас мне нужно было другое.

Не хочешь поспать, участливо поинтересовалась Трюка. Единорожка деланно зевнула, по крайней мере, её зевок донесся до её ушей. Усталость — дикая, необузданная, в последние дни валилась на наши плечи. Черныш наступал, Черныш каждую ночь ходил в атаку, искал брешь в защите — тщетно, конечно же, но после того, как Лекса просыпался и шел на работу, нам хотелось только одного — спать. Крок, собственно говоря, не тратя лишних слов, тут же переносился в мир своих снов, Трюка немного медлила и, лишь поговорив со мной, так же отправлялась в страну ночных богов.

Я отрицательно качала головой. Аномалия — словно пробуя слово на вкус, вирт-поисковик на секунду задумался, прежде чем выдал мне целую вереницу страниц. Как в библиотеке, выбирай любую. Нет, любую нельзя.

Вирт жрал время — тот самый ресурс, которого недоставало. Жрал беспощадно, часы обращались минутами, минуты и вовсе исчезали, становились мгновениями. Казалось, что я только что включила компьютер, но вот уже Трюка шипит на меня, говоря, что пора выключать. День ото дня, тратя последние силы, забывая про сон, я искала ответы на свои вопросы.

Ответы прятались, не желая выходить перед мои очи. Подумаешь, какая-то кукла, хранительница, ожившая искра вдруг вздумала что-то там искать! Знаешь, милочка, сколько вас на нас, ответов, наберется? И не сосчитать. И всем мы нужны, каждой недорезанной собаке нужны, каждому недобитому таракану…

Что ты хочешь найти, словно не видя того, что происходит на экране, спрашивала единорожка. Ей, верно, надоело видеть мои бесплодные поиски, надоело видеть усталые глаза, надоело насильно загонять меня в сон — иначе я свалюсь следующим вечером и тогда… кто знает, что будет тогда? Ничего хорошего… Ролик неторопливо подходил к концу — как очередное доказательство существования и опасностей аномалии. Ходячее дерево, размахивая руками-ветвями, пылало на все лады и страшно, повергая всех в ужас, визжало. Вой сирен пожарных автомобилей, испуганные лица огнеборцев, застывший на одном месте ОНОшник…

Скажи мне, Трюка…. Скажи мне, что будет, если мы выйдем из под контроля? Неужели ни одна сволочь в этом мире не заметила нас, хранителей? Мы храним? Кого и отчего? Каждый раз, уходя вместе с вами туда, на задворки сознания писателя я спрашиваю себя — я бьюсь здесь только потому, что мне так сказали? Убедили в том, что так надо? Напугали, отравили волнением и страхом, заставили плясать под свою дудку? Почему в вирте нет никаких статей на эту тему? Даже предположений? Что будет, если кто-то из нас взбунтуется? Что будет, если я прямо сейчас, бросив всё выбегу на улицу и буду пугать прохожих — своим малым видом, скрипом шарниров… Мне на миг представилась эта жалкая картина. Навряд ли меня испугается даже соседский барбос.

Трюка вздохнула. Ты правда, сказала она, ты правда думаешь, что в мире, где есть шагающий деревья с огненными листьями, кого-то удивит вдруг ожившая кукла? Ты правда веришь, что мир, где смерть приобретает причудливые формы и приходит к людям когда в виде желтого тумана, а когда и черной, словно созданной из черного солнца, птицы можно кого-то удивить тем, что ты двигаешься? Тебя растопчет первый же ОНОшник, даже не прилагая к этому особых усилий. Ты никому не нужна, дорогая. Ты ничтожество, которое не сможет существовать без звезды. Ты паразит, который жрет из него, как из общей миски с привилегиями отталкивать чужаков локтями.

И тогда усталость — словно собиравшаяся всё это время, отравила меня собой, а я чуть не рухнула на клавиатуру. На миг стало хорошо — всё стало ясно. Трюка, не скрывая своего сарказма и цинизма, объяснила мне то, на что я так долго пыталась найти ответ. Диана молчала, её голос, отголосок нашей давней беседы в этот раз не подкинул едкой фразы или красного словца. Словно испугался и забился в угол, как подметила Трюка.

Вода приятно шумела. Перед глазами то и дело стояла Трюка, спрашивая — кому ты нужна, дорогуша? И я знала ответ — тот, кому я нужна, сейчас с нежностью втирает в мою кожу шампунь. Я не знала как, но усталость сползала с меня по струей теплого душа. Приятно быть без одежды. Приятно быть рядом с Лексой, приятно быть просто так…

— Мне казалось, что весь мир вдруг навалился меня, стал враждебным, словно весь мир хочет утянуть от меня — хотя бы кусочек. Оторвать, пустить по ветру — и так всего и целиком. Словно каждый, кто говорит со мной — заведомо надо мной желает посмеяться, унизить, обозвать. И я цеплялся к словам, мне хотелось цепляться к словам.

— Я понимаю, — в который раз я уже ответила ему, а писатель всё никак не мог успокоиться. — Ты просто устал, и тебе нужно было отдохнуть. Вот и. Он отрицательно качал головой, выливая на руку очередную крохотную порцию геля для души. Мне на миг показалось, что он сам находит некое удовольствие в том, чтобы вымыть меня.

Мари приедет, предупредил он меня. Я, словно из вежливости, поинтересовалась, когда именно и с какой целью Погостить, неопределенно ответил он, пожить, увидеть меня в конце концов. Круглое лицо светилось от счастья — казалось, что Лекса готов прямо сейчас выпрыгнуть из штанов и бежать ей навстречу. Мари — вздорная, гордая и странная девчонка, которую он любит. Ветреница, недостойная, самолюбивая — казалось, я готова годами подбирать для неё обидные эпитеты. Заявилась сразу же, как только Лекса стал писателем — не признанным, но вот-вот собирающимся отправиться в печать. Мне на миг представилось, что Лекса подойдет к огромной машине. В ноздри в тот же миг, от одного лишь воображения, ударил запах машинного масла, а я, словно наяву, услышала рокот стальных, беспощадных валиков и шестеренок. Сейчас он ляжет на конвейер — и скроется в пучине стальной махины. А потом она разродится уймой книг — разных, цветастых, в красивых обложках. Стало неприятно.

Мари ждала, если верить Трюке, очень долго ждала и придерживала свою любовь — любовь ли? — до того самого момента, как писатель хоть чего-то добьется. Теперь, я знала, пройдет совсем немного времени и он станет успешен. Диана улыбалась. Мы заставим его печатать, мы обратим его талант в извечную жвачку продолжений, сиквелов и приквелов. Почему он любит именно её? А почему должен именно тебя, отозвалась ОНОшница. Почему тебя? Потому что ты маленькая и беззащитная? Потому что считаешь, что представляешь из себя чуточку больше, чем ты есть на самом деле? Потому, что он пару раз назвал тебя милым глупышом и человеком, да? Я смутилась, не зная, что и ответить. Она девушка, вторила её Трюка, она человек. Ты знаешь, что Лекса не самый лучший подарок, что экзальтированный сумасшедший, говорящий с плюшевыми игрушками и куклами — не самый лучший компаньон для совместной жизни? Ты знаешь, что такое любить писателя — не просто сидя на компьютерном столе и выслушивая его мысли, и россказни, ты знаешь о его капризах, нервозности, раздражительности? Ты полюбила его потому, что в тебе есть частица его искры, потому что он подарил тебе жизнь — но способна ли ты полюбить его всего таким, каков он есть? Не беленьким, грязненьким — можешь? И я замолкала, не желая возвращаться к этому вопросу. Послушать их, так Мари просто воплощение самопожертвования. Вот-вот за нож схватиться — и на алтарь…

Пусть их. Пусть всё в этот момент меня не касается, а воспоминания пусть провалятся в бездну к Темневеду. Я хочу отдохнуть. Вода теплыми струйками бежала по моему телу, а я с трудом сдерживала благодарный вздох облегчения. Словно понимая, как приятно мне находиться под импровизированным душем, Лекса не торопился сунуть меня в вафельное полотенце, а, может, и сам задумался о чём-то своем. Пусть всё идет так, как идет — нет ничего, а особенно будущего.

Совсем недавно я пришла к мысли о том, что будущего в самом деле не существует. Кто бы мог знать, что я окажусь в таком переплете? Кто направлял руку регистраторши, выдававшей Лексе ключи от номера, в котором оказалась я? Вездесущая судьба, случайность, сам Белый Лис?

Когда Трюка сказала мне, что я буду сражаться со страхом — я не понимала, что это значит. Мы втроем — я, она и Крок, выйдем к стенам замка, встанем могучей кучкой у главных врат и будем отражать мифическую армию? Орды чудовищных тварей, рожденных из застарелого ужаса, детских страхов и чего-то подобного? Я была почти права.

Они приходили по ночам — не ордами, а целой волной. Крохотные, словно крысы, черные, с черными же бусинками глаз, голодные и жадные. Всего мгновение — и они прорвутся внутрь замка, всего мгновение — и Лексу поразит ещё один приступ, из разряда тех, что уже был с ним ночью. Проскочит всего одна — и тогда всё потеряно. Как мы могли втроем удержать целую армаду? Мне вспомнилась сцена, которую Лекса переписывал по несколько раз — группа людей усердно отбивалась от пустынной нежити, ради того, чтобы выжить. Чтобы назавтра вновь взошло солнце, чтобы назавтра они вновь подсчитывали оставшиеся патроны, убитых, раненых и тех, кого было бы неплохо бросить мертвякам на съедение. Девочка Элфи, не просто рабыня, а, как оказалось, ещё и волшебница, усердно, из ночи в ночь, боролась с белоликой Госпожой — самой смертью. Как можно бороться со смертью? Наверно, точно так же, как мы боролись со страхом.

В уши пробивался звон метала, в воздухе пахло азартом, жаждой битвы и воодушевлением. Сотни, тысячи людей с единым лицом Лексы держали строй, не обращая на нас никакого внимания, будто бы нас и в самом деле не было. Блеск металла, ровный строй выставленных щитов, сотни глоток орут в гуще боя, словно надеются призвать победу. Будто сейчас откуда — то спустится Бог Войны и вознаградит их — всех и сразу. Одарит бессмертием, могучим оружием, непробиваемым доспехом.

И Боги приходили в нашем лице. Я восставала могучим великаном, что без пощади давил под собой мелких тварей, Трюка осыпала несчастных сотнями заклинаний, призывая на помощь огонь, молнии и лёд. Крок, разом превращаясь в шагающую боевую машину, бил, жрал, защищал — и тогда страх отступал. Убегал куда-то обратно в джунгли, становясь жалким, никчемным, ничтожным.

И тогда морок сходил. Испарялась выжившая и потрепанная армия Лексы, а я вновь становилась маленькой — и безмерно уставшей. Ноги подкашивались, глаза слипались, желая погрузить меня в пучины сна — и лишь Трюка, из раза в раз, не давала мне этого сделать. Нельзя оставаться здесь, внутри Лексы, нельзя быть здесь в тот момент, когда он проснется. А если он проснется внезапно и посреди ночи? Пописать захочет? И Трюка ничего не отвечала…

Это стражи Лексы, потом объясняла она мне. Это его внутренняя защита — неужели ты думаешь, что человек беспомощен перед страхом? Другое дело, что перед нами — доселе невиданная тварь. И я согласно кивала головой, потому что мне становилось всё равно. И лишь потом на меня опускалась благодать, дающая понять, что всё — теперь можно ничего не бояться. Лекса проснется завтра, разлепит глаза — и будет таким же, как прежде. Потреплет меня по волосам, нежно пригладит Трюке гриву, завалится в кресло и изольет душу в очередные несколько страниц.

Казалось, это будет бесконечно. Каждую ночь мы будем драться за Лексу, каждую ночь мы одержим бессмысленную победу — потому что страх за день вновь окрепнет, вновь постарается прорвать заслон — и кто знает, быть может, у него это когда-нибудь получится.

Я начала привыкать, смиряясь со своей градацией. Кукла, кукла, которая может двигаться, кукла, подпитываемая от двух искр, и, в конце концов, кукла ходящая по снам, хранитель здравомыслия Лексы.

Странность, неестественность, природное любопытство смешались воедино. Они жаждали ответов — всех и сразу, вновь и вновь заставляя меня включать компьютер. Часы тикали и подгоняли, часы торопили, вирт усмехался, подмигивал экраном, на секунду задумываясь перед очередным запросом. Для чего мы нужны, Трюка? Для чего все эти скачки по ночам, для чего мы ходим в его сны? Мы жрем, жрем беззастенчиво, истончаем и без того не бесконечную искру молодого писателя. Мы — аномалии, только поменьше, только рожденные иным путем. Из книги, рисунка, красивой композиции. Из любви, ненависти и страха. Невозможно же жить в мире, где существуем мы.

Невозможно, усмехалась единорожка? На её плюшевом лице ничего не отражалось — ни улыбки, ни ухмылки, ничего. Но глаза так и пылали ядом, давно скопившемся, ждущим жертву на которую выплеснут. А возможно жить в мире, маленькая куколка, где ежедневно люди клепают по сотне миллионов патронов — маленьких смертей, что вскоре отправят друг в дружку? Можно ли жить в мире, где есть летающие трубы с головками-бомбами, способные уничтожить целый континент? Хорошо ли жить в мире, где дети голодают, где детей насилуют, где их морят голодом ради чьей-то высшей цели? Легко ли жить в мире, где высшая цель не постоит за ценой, заплатит чем угодно — страданиями, гробами, слезами? Нет, маленькая, невозможно жить в мире, где нас нет, ибо мы искорка этого мира. Мы — прорва образов и несказанных когда-то слов, защищаем своих звездочек — писателей, художников, музыкантов, скульпторов. Не забавы ради защищаем, а чтобы мир не лишился тех, сила чьей искры может на него хоть чуточку повлиять.

Защищаем от кого? От аномалий? От самих себя? От страха? Чем же он так противен, кроме того, что может отравлять замыслы?

Звездочки вкусные, ухмылялась волшебница мне в ответ. Звездочки истекают сладенькой искоркой, которую хочется всем. Защитникам, аномалиям, ожившим понятиям… Мы берем немного, маленькая, мы берем самую малость. Капельку жизни, щепотку чувства, миллиграмм чужого счастья — но как быть с теми, кто заберет всё и сразу? Кто проникнет, охватит собой Писателя и высосет его как паук? Он умрет — быстрее, чем может. Сгорит, как свечка от недостатка искры, как ты этого и боишься. Люди бояться, люди жмутся к плюшевым игрушкам, съежившись под одеялом в своих кроватках, писаютсю — но страх уходит. Он как плохой гость, что оставляет после себя разруху и беспорядок. Но после его ухода есть повод стать чуточку лучше, есть повод чему-то научиться, есть повод и причина преодолеть нечто сидящее внутри, побороть и разобраться в себе. Страх гость — хорошо, но если страх хозяин?

Что будет, если страх прорвется? Что будет, если однажды мы падем, не выдержим, если страх навалится не кучкой, не ордой, не армией, но армадой — бесконечной, как сама тьма? Кошмары снились мне и раньше, но если до этого ко мне приходила лишь Юма, то теперь мне снилось, что мы пали. Что Трюка — великая и Могущественная Трюка, не стонет от ран, безучастно ко всему лежит на обгоревшей, проклятой земле. Что грива её грязна и растрепана, а рог сочится кровью, зияя трещинами. Крок — некогда могучий великан, теперь сжался в комок, застыл бездыханным истуканом. А ОН идёт ко мне. Солнце — приветливое, выглянувшее из-за туч, играет на черной, переливающейся шерсти. Под ней перекатываются мускулы, словно ходок желает показать мне всю свою грацию, ловкость и силу. Хвост раскачивается из стороны в сторону, будто для отвлечения внимания. В зеленых глазах застыла моя Смерть. Вы когда-нибудь глядели в глаза самой Смерти? Понравилось?

А я не в силах пошевелиться. Стою и жду своей незавидной участи. В ноздри бьёт душным, противным запахом горелого — мяса, дерева и железа, а к горлу подкатил тошнотворный комок. Держусь, словно самое важное для меня в этот момент — не потерять лицо. Хочется усмехнуться, сплюнуть — хотя бы напоследок. На прощание. Дать понять чудовищу, что я его не боюсь.

Но я боюсь. Дрожат коленки, всё-всё дрожит, того и гляди рухну на колени и взмолюсь о пощаде.

Он становится больше. Черныш, которого я опрометчиво назвала Лексой. Гладкий, выросший, по своему красивый. Солнце бликует, отражается от кажущихся стальными клыков. Он смотрит на меня — удивленно, он глубоко втягивает воздух, пытаясь узнать мой запах — и узнает. Не удивляется, не отступает на шаг, в его походке появляется победоносная уверенность.

Словно коршун он ходит вокруг меня, будто выбирая место, за которое тяпнуть первым. А потом разворачивается и идет обратно. Зазывно машет хвостом, будто приглашая идти за ним. Перед ним встают орды — его орды — крошечных маленьких существ, с которыми мы боремся. Мне стоит лишь отойти в сторону — и со мной ничего не случится. Сделай шаг в сторону, отступись — и будешь спасена. Будешь счастлива! Хочешь быть счастливой?

И я просыпаюсь. Выныриваю из густого, как кисель сна, разве что не кричу. Так не бывает, говорю я самой себе — и не верю. Бывает же. Снится же. И Юма тоже приходила мне во сне, может и в этом тоже есть какой-то знак? Спросить бы об этом у Трюки, так ведь она может не ответить — из природной вредности или из нежелания выдавать мне какой-то секрет.

Голубая единорожка была похожа на пиратский сундук — заполнена секретами, трудными замками и двойным, а то и тройным дном. Она была хозяйкой в замке Лексы, зная, где и что находится. Она уходила обратно — в замок, после того, как полчища страха, поверженные, уползали обратно в свои норы. Мне хотелось — хоть раз глянуть, что же именно она там делает, но усталость, разом валившаяся мне на плечи, тут же пожирала остатки сил.

Где-то внутри твоего писателя есть полчища идей. Старых, истерзанных, избитых — словно в темнице сто лет провели, усердно поясняла мне Диана. Странная женщина, не умеющая жестикулировать руками. Я кукла, а она не разговаривает с куклами. Иногда меня подмывало спросить у неё — а вы человек? Подмывало, да вот только навряд ли уже получится когда-нибудь спросить. Если у нас с ней только не случится второго свидания.

Махровое, мягкое полотенце приняло меня в свои объятия, а после Лекса приготовился облачить меня в старую одежку. Он как-то обмолвился, что купит мне новую, но я особо не надеялась. Не купит, ну и ничего страшного, я переживу.

Ищи, ищи как саму жизнь — это была не просьба, это был приказ. Диана знала, что бывает с теми, чьё воображение слишком богатое. Однажды оно его погубит! И, как оказалось, писателя может погубить почти что угодно. Тварь из недр мироздания, крошечный комочек страха, аномалия, вдруг решившая хорошенько поужинать. Его могут убить собственные идеи, окажись они не столь чисты, как хотелось бы. Он может сгореть, как только искра иссякнет. Хрустальная пушка леди Дианы, которая хочет уберечь его. Или приберечь? Писатель-оружие, искра на службе ОНО. Сколько было таких, как он? Он звезда, пискнул потерявший всякую уверенность голос Дианы. Кажется, у меня назрел с Трюкой ещё один разговор…

Глава 22

Страх не пришел.

Словно позабыв о том, что сегодня у них по плану штурм замка, его полчища больше не затеняли наш горизонт. Над головой ходили черные тучи — что-то волнует Лексу, пояснила мне Трюку. Сильно ли? — поинтересовалась я. Она уклончиво ответила, что волноваться стоит лишь тогда, когда начнется гроза. Вот грянет гром, вот тогда-то…

Крок сжимал и разжимал огромные кулаки, не находя себе места. Словно он никогда до этого не наслаждался мирным временем, будто вся его жизнь — бесконечные драки, да битвы. Раздувались ноздри, зло искали противника желтые глаза.

Мир, под названием Лекса, наконец, принял покой. Мир, по имени Лекса, впервые за последнее время стал чуточку светлее, а порча, что портила его до этого — отступила под нашим грозным натиском.

Трюка умело скрывала свою озадаченность. Она не знала, что делать дальше — и это было видно по холодным капелькам пота, стекающим с её мордочки. Что делать дальше? Не будем же мы тут стоять, как три истукана, до тех пор, пока хоть что-то не появится?

Мы ушли в замок через некоторое время, лишь после того, как Трюка окончательно убедилась в том, что нет никакой опасности. Даже после того, как она отправила нас в замок, она некоторое время стояла на посту — и мне как-то неловко было оставлять её одну. Крок лишь пожал могучими плечами, решил все же потратить время на отдых. Отдых, сказал он мне, единственное, что ему нужно в невероятных количествах. Кто-то от природы наделил его невероятной сонливостью — и лишь в битве Крок имел возможность выплеснуть всю накопленную энергию. Чтобы потом вновь спать целыми днями.

Защитники замка не покинули своего поста, словно заранее знали, что им сегодня не придется хвататься за пики и мечи. Я прошла мимо них по каменному, выложенному плитками полу, прислушиваясь, пытаясь услышать хоть звук. Было страшно интересно — могут ли они говорить и если да, то о чем? Мне вспомнилось, как с диким ревом, теряя последний страх, они бросались — на саму тьму в атаку за каждого утерянного бойца. Плачут ли они о погибших?

Они молчали. Кукольные манекены, застывшие на своих местах. Мешки с картошкой, неуклюжие, неживые, ненастоящие. Мне на миг стало противно видеть Лексу таким. Это не он, тут же напомнила я самой себе. А если сейчас Страх решит ударить — они мигом оживятся? Здравомыслие заставило любопытство затухнуть и не задавать провокационных вопросов. Накаркаешь, добавил навязчивый голос Дианы.

Время для того, чтобы изучить, наконец, замок? Трюка тогда, когда мы были здесь вместе с ней, просила ничего здесь не трогать — словно хрупкий порядок вещей мог разрушиться, если я прочту хоть одну книгу. Или Трюка хочет что-то скрыть от меня и потому боится, что мне удастся что-то отыскать? Вполне возможно.

Замок воистину был огромным. До этого мы встречались всегда у врат, готовясь к битве, сегодня у меня появилась возможность изучить его. Каменные коридоры петляли, то и дело сверкая щелями бойниц и окон, дверными проемами, выходами в просторные залы. Мне на миг представилось, что в таком зале можно было бы устроить хороший бал. Захотелось принарядиться в красивое платье, скинуть с себя давно опостылевшие штаны и куртку и закружиться — под музыку. Утонуть в бешенном ритме, подчиняясь, подстраиваясь под него, предаваясь танцу. Интересно, а великие танцоры обладают искрой? Может ли их танец зародить в душе людей — что-то иное? Мне тут же вспомнилось, о чём я хотела поговорить с Трюкой. Хотела — и откладывала до последнего момента. Мне хотелось узнать — правду ли говорила Диана? И, если уж говорить напрямую — неужели за всю историю существования искры ни один творец не догадался о её существовании? Разве Лекса, окружив себя нами, не думает, что может создавать жизнь? Что мы живы только потому, что мы ему понадобились?

Он сумасшедший. Знаешь, твой Лекса — немножечко дурачок. А может, и не немножечко. Диана, как всегда, била в точку. Лекса хороший, Лекса большой, Лекса надежный — но это всё, что я о нём знаю. Обязаны ли хранители любить своего создателя? Мне вспомнилась наша драка с Трюкой. Стоило той упомянуть про мою бывшую хозяйку, как я словно сошла с ума. Рукам хотелось действовать, рукам хотелось что-нибудь рвать на части и, желательно, гриву этой самодовольной выскочки. Но как насчет Лексы? Он не мой создатель, буду ли я так же реагировать в его случае? Возможно. Он мне нравится, мне хочется быть рядом с ним, но, верно, не так, как хочется этого Трюке или Кроку. Зеленый великан как-то говорил мне, что стоит Лексе полежать вместе с ним на диване, как он вспоминает былые времена — когда эта могучая туша была ещё просто пухленьким, глупым мальчиком. И что после этого получает большой заряд бодрости. Сонливость будто рукой снимает.

Мне тогда было страшно, когда я просилась лечь спать вместе с ним — или же это было неосознанное желание урвать у него ещё кусочек искры? Вполне возможно. Мне теперь часто не хватает информации. Любопытство, треклятое, врожденное, кем-то выдуманное для меня, не давало мне покоя. Заставляя задавать тысячи вопросов — самой себе. Ответы витали вокруг меня хищными птицами, грозились страшной правдой, но близко не подлетали. Словно дразнили, заставляя в итоге думать собой, а то и додумывать.

Кто-то должен был бы догадаться о своих невероятных умениях. Ладно, Лекса чуточку сумасшедший, но все остальные? Неужели и в них гуляет дикий призрак безумия, заставляя равнодушно относиться ко всему удивительному? Все ли талантливые люди — с изюминкой? Где ты, Трюка, когда ты так нужна? Где ты, Диана, дева высокомерия и хранительница искры, когда ты так нужна?

Через некоторое время я заметила, что медленно опускаюсь по винтовой лестнице. Раздумья заставили меня идти, не обращая внимания на дорогу, и только сейчас я с ужасом поняла, что, скорее всего, заблудилась. Вернуться назад? Стрелой пронестись по ступенькам и… и куда выйду? В один из многочисленных коридоров, который, словно в насмешку, предложит мне распутье? Вот тебе три коридора, угадай, где выход?

Что будет, если Лекса проснется, а я останусь тут? Треклятая лошадь не захотела выдать тайну и, наверно, мне вскоре придется узнать об этом. А, может, покричать? Позвать кого-нибудь на помощь? Может, я ушла не так уж и далеко? Внизу, в самом подвале замка мне послышались чьи-то шаги и я позвала, прося о помощи. Дура, холодно сказала у меня в голове Диана, какая же ты дур-ра. Эта лестница ведет вниз. Если Трюка осталась снаружи, Крок засел спать где-то рядом со стражами замка, кто может быть внизу?

Только после этого ужас коснулся меня холодными пальцами. Желание бежать назад без оглядки подавил другой выпад разума, разбивший все доводы Дианы в пух и прах. Трюка умеет перемещаться и, может быть, устав ждать, она отправилась прямо сюда? И, даже если это не она — это замок Лексы. Этот замок и есть сам Лекса — что тут может быть опасного для меня?

Чудовища не торопились вырваться из плена тьмы прямо под мои глаза, а я продолжала успокаивать саму себя, вдруг заметив, что сижу на ступеньках и мертвой хваткой вцепилась в перила. Что тот первичный страх оказался сильнее меня самой. А, может, мне и в самом деле всего лишь показалось? Не было никаких шагов, я просто выдумала их — а воображение дорисовало всё остальное. Надо просто перестать паниковать и успокоиться. Подняться наверх — и искать выход, может, и выйду отсюда вовремя?

***

Я чувствовала себя, как нашкодивший котенок. Хотелось стать настолько маленькой, чтобы забиться в ту щель, что изображала мышиную норку. Интересно, в замке Лексы есть мыши?

Взгляд Трюка, казалось, просверлит меня насквозь. Я подтянула ноги и обхватила их руками, словно это могло спрятать меня от разноса.

— Правила, — наконец проговорила Трюка. — У нас всех есть правила, которые нельзя нарушать. Я говорила тебе о том, что ты не должна быть в замке после того, как Лекса проснется. Говорила?

Я кивнула головой. Неужели наши только начавшие строиться отношения теперь будут разрушены? И всё из-за моей глупости, из-за того, что я потеряла счет времени и слишком погрузилась в свои размышления?

— Каждая ошибка может стоить жизни — тебе, мне, Кроку, Шуршу, другим…

— Другим? — переспросила я у Трюки, та сделала вид, что этого вопроса не было вовсе.

Писатель проснулся. Не раньше срока, не позже, а как положено — от легкого прикосновения своей мамы, будившей его на работу. Собрался. Оделся и, ничего не подозревая, выскользнул на улицу. А, может быть, смерено спустился. А, может быть, потирая не выспавшиеся глаза, угрюмо плюхнулся в пассажирское сидение автобуса. Кто его знает, мне этого видеть не довелось.

Замок был живым. Я не могла этого пояснить, но я четко ощущала, что всё здесь сейчас следит за каждым моим движением. Что стоит мне провести рукой по волосам, поправить прическу, встать со стула — меня буду разглядывать невидимые глаза. И ещё меня не покидало ощущение того, что я здесь — лишняя. Трюка, казалось, ничего подобного не замечала, а, может, попросту не обращала внимания. Она хозяйка замка, давняя догадка выскользнула из меня, родилась навязчивым вопросом. Меня вновь проигнорировали — кажется, сейчас Трюка готова была только рвать и метать, но вот слушать…

— Что теперь будет? — удрученно поинтересовалась я.

— Ты не сможешь вернуться в своё тело. По крайней мере, до тех пор, пока он не ляжет спать.

— Почему меня не выкинуло из сна? — тот случай, когда я оказалась во сне первый раз и из любопытства, вдруг всплыл у меня в памяти. Тогда для меня ещё не существовало никаких правил. Неужели осознание их существования вдруг сделало чудо — и я каким-то образом смогла тут остаться? С другой стороны — тогда ведь я не оставалась в замке, да что там — даже не знала о его существовании. Трюка, видимо, знала какой-то тайный ход сквозь глубины сознания нашего писателя, потому что она проводила нас сквозь дверь, за порогом которой мы сразу оказывались у замка. Быстро и удобно.

Трюка набрала воздуха в грудь для ответа, но вдруг промолчала. Осмотрелась вокруг — настороженно. Меня в тот же миг охватил озноб — словно рядом со мной вот-вот начнет твориться какая-нибудь жуть.

Ох уж эта жуть — скверная дама. Любит запаздывать. Я напряглась от ожидания — мне казалось, что вот-вот замок оживет. Задрожат, пойдут паутиной трещин стены, заходит ходуном пол под ногами и вот тогда… что тогда? Я не знала. Я смотрела на Трюку, ожидая, что же будет дальше. Вопрос повис на языке, боясь сорваться в самый неподходящий момент. Единорожка старалась не смотреть на меня, казалось, она вообще никуда не смотрит. Бдит, ждет, чтобы отреагировать в любой момент.

Стены замка пошли паутиной трещин, пол заходил ходуном, её величество Жуть явилась во всей красе, заполняя собой — всё вокруг…

***

Больше всего на свете мне хотелось вернуться к Диане — прямо сейчас, прямо к ней на стол, прямо перед её светлые очи. Мне хотелось ответов, потому что армия вопросов, родившаяся в моей голове, только и ждала, на кого бы пойти в атаку. Трюка для этой цели не подходила — единорожка не хотела и не собиралась делиться со мной ценной информация. Держала дистанцию, давая понять, что мы всего лишь вынужденные союзники, но уж точно никак не близкие подруги.

Замок преобразился — в один миг наполнившись жителями. Когда тряска улеглась, а трещины на стенах исчезли, заросли, зажили сами собой, жильцы стали появляться изо всех щелей. Лезли, словно тараканы, торопясь показать нам свою суть, вглядывались — жадными, любопытными, масляными глазками. Словно прямо сейчас хотели наброситься, хорошенько ощупать незваных гостей, может быть, надкусить.

Они смотрели на нас, изучали со стороны, как пауков в банке. Мне вдруг почему-то вспомнился Лекса — наверно, именно так он смотрел на меня, когда нашел на полке шкафа. В воздухе запахло пылью.

Я раз от раза задавала себе один и тот же вопрос, не надеясь узнать ответа — что же именно я хотела тут увидеть? Трюка обещала мне нечто, Трюка говорила, что не сможет объяснить мне словами то, что будет происходит. Теперь я понимала, что она имела ввиду.

Книжный шкаф зашевелился. Казалось, ему вдруг надоело просто так стоять на одном месте и он решился на утренний променад. Книги, еще недавно мирно стоявшие на своих полках, опасливо покосились, да и вывалились в творческом беспорядке на пол.

Я с ужасом — и восторгом — наблюдала за тем, как книги меняют облик. Шкафа больше не было — после недолгой прогулки он решил развалиться, загремел досками по полу. Книги хлопали собственными обложками, как беззубым ртом. Кто там сегодня хотел поглотить знания? Идите сюда, мы сами кого хочешь поглотим! Красные, зеленые, желтые — словно россыпь яблок, они валялись у меня под ногами, и только сейчас я вдруг осознала, что стояла слишком далеко от шкафа, что вывалившиеся книги не могли оказаться так близко со мной. Жуки, вдруг подумала я, и мне стало дурно. Жуки, тараканы, пауки — они частенько заглядывали ко мне в шкаф. Шевелили усами и хелицерами, норовили проползти по лицу — словно в отместку всему человеческому роду — и убегали.

— Назад! — Трюка, кажется, кляла себя за нерасторопность и за то, что не сразу заметила опасность. Меня обвил шнур розового импульса, больно хлестанул по животу — и резко дернул в сторону, заставив рухнуть на пол. Впрочем, ненадолго — тот же самый импульс, на этот раз, напоминая руку, ухватил меня за шкирку и поставил на ноги.

— Уходим! Ну? — дверь перед нами раскрылась без видимых усилий — Трюке понадобился всего один удар копыт. Я часто моргала, все ещё не веря в то, что происходит. Книги и в самом деле стали жуками — деловитыми, крыластыми, толстыми. Не ведая перед собой преград или просто не видя друг дружку, они толкались, забирались верхом, топтались по сородичам и прямо тут спаривались. Им потребовалось всего мгновение для того, чтобы вновь обратить на меня внимание. Неприятное, всепожирающее, любопытное — маленькие лапки зашевелились, задрожали, зашуршали, словно я уже оказалась в их объятиях. Меня вновь дернуло импульсом и на этот раз я уже побежала.

Глава 23

Говорят, что бегать — полезно. Что пробежишь с утра километр-другой, так сразу и на сердце и на душе полегчает. А уж какой будет тонус — всем тонусам на зависть. Мне хотелось поймать умника и заставить его пробежаться — по всем коридорам, балюстрадам, залам и комнатам замка. Вихрем пронестись по куче лестниц, не спотыкаться о мебель — которая будто специально встала у тебя на пути.

В боку нещадно кололо и мне страшно хотелось пить. Трюка подарила мне всего секундочку — крошечное мгновеньеце для того, чтобы передохнуть, а мне казалось, что я рухну прямо здесь. Как я могу устать — я ведь всего лишь кукла? Я должна оставаться куклой всегда и везде, неважно, что здесь, на задворках сознания, на изнанке разума у меня вполне человеческое тело. Кукла остается куклой всегда — ухмылка Дианы ширилась, норовя покинуть границы лица. А, может, это мне так только казалась. Начальница ОНО в моих воспоминаниях всегда страшно и неправдоподобно гримасничала. А память, забывая подробности, подкидывала ей те фразы, которых она уж точно не говорила

На нас с Трюкой уже не смотрели — жильцы и обитатели замка по имени Лекса вдруг решили проявить воистину королевское гостеприимство. Им показалось, что будет очень хорошо, если мы останемся здесь — желательно, навсегда. И только в качестве питательной массы.

— Это мысли, — пояснила мне единорожка, как только мы оказались за пределами комнаты и успели выскочить к перекрестку. Я попыталась вспомнить, был ли он тут, когда мы шли сюда. Это мысли, повторила она. Ночью они спят, лишь изредка выныривая, чтобы проникнуть в сон. А днем, когда Лекса проснулся, работают.

Работают, удивлялась я прямо на ходу. Кто же так работает? Они так работают, терпеливо пояснила мне рогатая волшебница. Им, видишь ли, так хочется. Им, видишь ли, нужно постоянно долбить друг дружку, им нужно спариваться, топтаться, жрать всё, что попадется под хелицеры и усики. Пища для ума, питательный раствор для мысли, может быть, однажды из них и родиться что-нибудь стоящее. Почему они такие, спрашиваешь? Ну, а почему Крок здесь зеленый гигант, а ты и вовсе неотличима от человека? Ответить мне было нечего. Причуды изнанки, извращения сознания, а, может быть, именно такими нас воспринимает сам Лекса?

Жуки-мысли парили по всюду, оставалось только диву даваться — неужели у писателя в голове столько мыслей одновременно? Почему нет четкой системы их работы, почему они движутся хаотично, как они вообще воспринимаются Лексой?

Гордость настигла нас в большой, просторной зале — в обществе жукомыслей, стайкой круживших над ней, она грозным секачом вышагивала, не боясь испачкать дорогой ковер. Большие копыта, мокрый пятачок, здоровенные клыки и глаза — глаза, наполненные кровью. Мы здесь чужаки, проговорила Трюка. Устало проговорила, а я ничего не ответила. Мне было трудно говорить после бега, хотелось хоть немного отдохнуть. Что делают с непрошенными гостями?

— Их выкидывают? — c надеждой поинтересовалась я. Взгляд единорожки был красноречивей всего остального. Как можно быть такой наивной?

Нас поглотят, говорил этот взгляд. Поглотят, растворят, сделают частью этого дома. И тогда мы вновь станем Лексой. Вернемся в лоно семьи — только уже никогда не будем живыми. Может ли существовать боров, которого съели на обед?

Меня терзало любопытство. Треклятое, за которое я ругала себя не раз и не два, любопытство, из-за которого мы и оказались в этой передряге — мне хотелось притронуться к каждой увиденной мной диковинке. Словно маленький бес в этот момент вселялся в меня и спрашивал — ну как можно не засмотреться? Ну как можно не потрогать? Как можно пройти мимо? И я соглашалась. Никак невозможно.

Трюка вытаскивала меня — с усердием обреченного ангела-хранителя. На её мордочке — лошадиной и, казалось бы, не умеющий выражать чувства, вдруг поселилось выражение обреченности последней стадии. Словно она теперь всю жизнь только и будет делать, что вытаскивать меня из подобных передряг.

Любовь переливалась всеми цветами радуги. Я поняла, что это любовь, как только увидела. Можно ли нарисовать любовь? Наверно, нельзя. Её нельзя даже описать — нечто бесформенное, состоящее из образов — налепленных и чужеродных. Она одновременно была красивой и ужасной. Словно большой некто заранее определил, какие проявления дружбы и симпатии стоит отнести к любви и слепил их воедино.

Это не любовь, потом поясняла мне Трюка. Это не любовь, это только собирательный образ. А что же тогда любовь, поинтересовалась я. Ответа не последовало, потому что у Трюки сбивалось дыхание.

Мы отдыхали совсем недолго. Цинизм черной кляксой выполз прямо перед нами, посмотрел в нашу сторону маслянистым отростком-щупальцем, заинтересовался. Рука помимо моей воле потянулась к ней, я сделала шаг вперед. Меня вновь отдернули назад, приводя в чувство. Позже Трюка скажет мне, что моё любопытство здесь — вынужденное. Что это морок, наваждение и не больше. И именно по этой причине я бы никогда не смогла выжить здесь в одиночку. Именно поэтому единорожка говорила мне, что никогда и ни при каких условиях нельзя оставаться в голове писателя после того, как он проснулся.

Я ощущала себя дурочкой. Да почему только ощущала, я ей и была. Маленькая девчонка, гордо вышагивающая в окружении взрослых и заливающаяся слезами, стоит только взрослым куда-нибудь исчезнуть. Жалкая, никчемная, ни на что неспособная соплюха, натворившая делов…

Цинизм оставлял за собой след испорченного. Стулья кривились, обращаясь в трухлявые пеньки, портреты на стенах — там, где попадали капли, меняли свой облик. Со стен на нас уже глядели не властный профиль короля-бородоча, а лохматый разбойник с кривой ухмылкой.

Цинизм тебя изменит — Трюка не упускала возможности рассказать, что со мной было бы, попади я к той или иной твари в лапы. Мне показалось, что она получает от этого извращенное удовольствие, но через некоторое время поняла, что ошибалась. Трюка не наслаждается, не смакует, не получает удовольствия, а просто констатирует факт. Словно работник у станка — можно ли наслаждаться мучениями деревяшки, оказавшейся под резцом?

Меня обтесывали, меня просвещали, меня учили. Можно подумать, что однажды бы Трюка так и так привела меня сюда с собой, чтобы показать, что тут происходит. Рано или поздно мне бы пришлось остаться в голове Лексы, не успев выйти. А сейчас ещё и случай подвернулся.

Виновница наших злоключений явила себя в обеденном зале. Златоволосая девочка, вид которой невольно заставлял меня вспомнить о Аюсте, часто и невинно моргала глазами. С пустым выражением на лице, она смотрела на нас, как на двух нелюбимых кукол. И выбросить жалко, и играть противно, а в остальном — полное безразличие.

О, кто бы только знал, сколько коварства таит в себе безразличие!

Мне в лицо пахнуло пустыней — далекой, жаркой, голодной, готовой в любой миг разверзнуть свои бесконечные пески — и поглотить без остатка. Свет волнистыми шнурами исходил из девочки, словно она — гигантский кукловод. Сотни, а может и тысячи, светоносных нитей уходили в стены, просачивались сквозь пол, потолок, тянулись своими отростками во все стороны — как щупальца. Трюка, мне показалось, скрипнула зубами. У меня на языке поселился вопрос, который, наверно, теперь уже останется без ответа. На меня смотрела Элфи, на меня смотрела пустыня, на меня смотрела свобода. Кто сказал, что однажды свобода не сможет стать живой, кто сказал, что само её понятие не сможет переродиться в… в идею? Я слишком поздно осознала, кто стоит перед нами. Трюка старалась не двигаться, сверлила нашу противницу глазами.

Почему мы воюем? Почему она — против? Мы всего лишь гости, но ведь разве мы покушаемся на Лексу? Разве хотим свергнуть её, выбить из головы писателя? Откуда эта отрешенность?

— Не двигайся, — сквозь зубы проговорила мне единорожка, заметив, что я попятилась. Дверь за спиной девчонки распахнулась, грохнула тяжелыми ставнями о стены, задрожали, норовя вот-вот вылететь из рам, стекла. В ноздри пахнуло свежестью, в уши ворвался разноголосый гам писка. Словно где-то там, за стенами, прятались тысячи крыс и пищали на разные лады. В своих догадках я была почти права.

Жукомысли надоедливым гнусом ворвались в комнату, закружили над потолком, перекрыли самым настоящим роем выход — и тот, через который пришли мы, и тот, через который мы могли бы бежать. Я облизнула вдруг высохшие губы, судорожно озираясь по сторонам? Так, и что делать теперь? Сигануть в окно? Так ведь нет же, словно прочитав мои мысли, ворох мыслей рванулся к ближайшему окну, создав самую настоящую баррикаду. Интересно, а если я брошусь на них с дубиной, или, схвачу, к примеру, со стола подсвечник — мне удастся прихлопнуть хотя бы парочку?

Не убежать, звенели жуки. Н-не убеж-ж-жать, хлопали по воздуху их крохотные крылья. Нам не убежать, я молчаливо посмотрела на Трюку в ожидании ответа. Та отрицательно покачала головой. Поток света рванулся к нам, и мне показалось, что всё моё тело трут мелкой наждачкой — докучливо, не слишком больно, но только сейчас, вот-вот поток искры Элфи слизнет с меня кожу, доберется до мяса, костей, а на прощание от меня останется лишь отчаянный крик. Жить хочу, в который раз ударило у меня в голове. Не хочу — вот так, не хочу растворяться в свободе, не хочу бытьпитательной массой для другой идеи.

Я припала на одно колено, видя, как Трюка выставила перед собой щит — красный, как и вся её магия. От света это спасало мало. В глазах девчонки скользнуло если и не удивление, то усталость. Презрение к нам в один миг словно корова языком слизнула, сменилось на улыбку. Не коварную, злую, как до этого, а настоящую, живую, добрую — словно Элфи делала благое дело. Свет журчал как ручеёк, а боль всё не приходила. Я чувствовала, как расслаиваюсь, что моё сознание начинает покидать меня, что я вот-вот закрою глаза — и ухну в блаженную тьму. Мне так хочется закрыть глаза и рухнуть туда с головой, так хочется перестать сопротивляться…

Зач-чем, зач-чем — вопрошали, жужжа у нас над головой, помощники Элфи. Им было непонятно, зачем мы боремся, почему не хотим стать частью — её? Богиня спустилась с небес, чтобы сделать благое дело. Она снизошла до двух пришелиц, до двух юродивых, до двух ущербных. Им не повезло — реальность выплюнула их в мир всего лишь недописанными, нерожденными идеями. Выкидыш искры, недоношенность таланта. Она хочет пустить их в себя, подарив тем самым вторую жизнь, а они, неблагодарные, сопротивляются, смеют сопротивляться!

Уши заложило от грохота — казалось, сам замок не выдержал нашего с Трюкой богохульства и решил лопнуть. Стены пошли трещинами, развалились, в конце концов — черная бесконечность утянула, поглотила в себя остатки кирпичей, обнажая перед нами черную ночь — нет, не ночь. Что-то другое.

Началось, промелькнула у меня мысль в голове. Началось — восторженно отозвалась нотка азарта, уже привыкшая к ночным бойням. Началось, устало вздохнула я, поняв, что замок растворяется в черноте мглы, оставляя нас всех наедине, друг с дружкой. Неизведанный мир черных стен, огромная коробка, которой накрыли сверху. Сюда меня утаскивала Юма, здесь же, в этой черноте, в которую я провалилась вместе с Аюстой и Черной курткой, и помогла её одолеть. Мышь неразделенной любви, скакала перед глазами голодным вурдалаком, обнажая гнилые зубы и синий шершавый язык перед тем, как Трюка пришла мне на помощь. Интересно, а мы всегда попадаем в одно и то же место, или каждый раз, при каждом столкновении искры — оно разное? Наверное, разное…

Несмотря на непроглядную тьму я видела Трюку — отчетливо и хорошо, как саму себя. Девочка стояла напротив нас — одна против двоих. Мы здесь — гости? Нет, мы жадные до чужого разбойники, что вторглись в её владения прямо во время городского патруля. Нагло, своевольно, безобразно вторглись и посмели огрызаться на все её попытки оказать нам гостеприимство. Мне почему-то захотелось ухмыльнуться — криво, некрасиво…

За спиной остроухой малютки ветер вьюнами поднимал невесть откуда взявшийся песок, малолетним проказником тащил его за собой, словно нить, норовил швырнуть прямо в лицо — горячей горстью.

Я бросила взгляд на Трюку, ожидая, что будет дальше. Единорожка молчала. Прежде, вытаскивая меня из передряг, не давая мне потонуть в желчи цинизма или погрязнуть в многообразии оттенков любви, сейчас она бессильно смотрела на свою противницу, тяжело дышала и, казалось, не знала что делать. Ветер сошел с ума и взвился, окружил собой маленькую рабыню — я было бросилась к ней, в благостном порыве спасти девчонку, но меня в тот же миг отшвырнуло волной — жаркой, горячей, нестерпимой.

— Трюка?

— Молчи, — единорожка щурилась. Она поедала глазами девчонку, задавая немой вопрос — что же дальше, малыш?

Песок окутывал девчонку. Песок далеких пустынь, песок приключений, вихрелетов, рыцарей на мотоциклах, песок непонятной свободы, песок рабства. Эльфа купалась в его волнах, застыв на одном месте в неестественной позе — словно кто-то заставил её остановиться прямо во время замысловатого странного танца.

Кругом, осеняя нас собственным величием, царил его темнейшество Мрак. Живой, голодный, жадный до хлеба и зрелищ. Хлебом, впрочем, он решил пренебречь. Песок в одно мгновенье разделился надвое, хлынул двумя потоками на руки девчонки и вот тогда блеснули острые, как злая сатира, клинки — целых десять, по одному на каждый палец.

— Драться, значит… значит, драться… — как-то неопределенно проговорила моя спутница, мотнула головой, словно смахивая мешавшуюся гриву, топнула копытом, копнув землю — землю? — под ногами. Неистово алый меч, без гарды и рукояти, острый как бритва треугольник, готовый в любой момент разить врага со всех сторон, казалось, явил себя не из внутренних сил искры Трюки, а из её злости. Покачиваясь в воздухе, он словно бы спрашивал у пустынной рабыни — ты правда этого хочешь? Правда?

Правда, совершенно спокойно отвечал звон крохотных лезвий на чудовищной перчатке. Мне вступиться, тут же подумала я? Влезть в их драку? Как разбойник, вооруженный кривым ножом и такой же ухмылкой? Теперь сравнение не казалось мне таким забавным.

Вступиться, ответил немой блеск глаз девчонки. Чего же ты ждешь, недоделок? Когда я наброшусь на тебя и распотрошу, как утку? Когда твоя искра потечет сквозь мои пальцы, вырываясь наружу? Я отпрянула, сделала шаг назад. Моё оружие… было ли у меня когда-нибудь оружие? В голову тут же стукнула мысль — с Трюкой я тогда пыталась бороться при помощи хлыста, так чем же плохо это оружие будет сейчас? Элфи, конечно, не лошадь, но…

Додумать мне не дали. Словно где-то щелкнул незримый переключатель, и беззвучной фурией девчонка рванулась к Трюке, как к самой опасной противнице из нас. Молния — маленькая, остроухая, жестокая, она градом ударов обрушилась на несчастную волшебницу, ловко уходя из под уколов алого клинка. Я металась из стороны в сторону, как загнанный зверь, не зная, что и делать. Ударить? Но в такой каше, в этом мелькании тел и блеске лезвий я могу попасть по Трюке.

Наверно, голова Лексы немилосердно трещала как после самой разудалой попойки. Наверно, сейчас ему было плохо, хотелось присесть и отдохнуть, провалиться в бездну собственного сна, чтобы дать нам, наконец, возможность выйти из него. Темь содрогалась от ужаса, все черти и бесы это мира сбежались, верно, посмотреть на битву века — два демона, одинаково сильных, одинаково жестоких, одинаково злых сошлись за клочок преисподней. Клинки звенели, шелестели, разрезали воздух на ремни, угрожающе свистели, обещая в любой момент отсечь — рог, ухо, клок волос, голову… Со стороны могло показаться, что они играются, что намеренно не портят друг дружку, что два умелых бойца сошлись выяснить в кулачной беседе, кто же из них, все-таки, лучший.

Лучшим быть сложно, грузно отозвался мрак. Лучшим быть хорошо — слишком уж холодно шепнула тьма. Лучшим — это значит хорошим? Последний голос рассмеялся, прямо у меня в голове, отозвался гулким звоном, заставил рухнуть на колени.

Недоделок. Недоделок, безделушка, игрушка, кусок плюша, рогатая образина — лезвия жуткой перчатки шелестели друг о друга, когда девчонка отходила в сторону для секундной передышки.

Мне нужно, очень-очень нужно, а ты опять стоишь на пути, тяжело отвечал красный треугольник меча, на миг вспыхнув чуть слабей.

Я отчетливо слышала их разговор. Пелена молчания — что Трюки, что Элфи вдруг прорвалась, лопнула, как переполненный пузырь, ворвалась в меня звоном, скрежетом, шелестом. Они не дерутся, почему-то поняла я, они беседуют — вот только беседа эта смертельная, опасная, злая. Укол насмешки, острота сатиры, мощь ругательства. Недоделок! Грязная девчонка! Остророгая образина! Пустынная оборванка…

Лезвие сверкнули, прежде чем вонзиться — всей пятерней, прямо в мягкую шерсть единорожки. Завис, ослаб треугольник меча, медленно растворяясь в воздухе, опадая тающей искрой. Голубая, но не кровь — нечто иное рванулось наружу из Трюки. Лошадь покачнулась — неуверенно, сделала шаг назад. На миг мелькнул её облик в мире людей — обычная, плюшевая игрушка, не совсем чистая, потрепанная. Словно этого было мало, Элфи вонзилась в Трюку и второй перчаткой — желая рвать, резать в клочки, драть с корнем, вырывать из нутра голубое нечто, медленно тающее во мраке. Тот с жадностью поглощал подношение, мне даже показалось, что благодарно урчал от вожделения и голода. Искра, с грустью поняла я. То, что даёт нам жизнь. Не кровь, конечно же, а сама жизнь. То, благодаря чему мы можем говорить друг с дружкой не используя при этом голос. То, что двигало мои шарниры, то, что заставляло меня чувствовать боль, то, что давало мне возможность учуять запах искры — вкусной и…

Элфи не скромничала. Ей нравился вид поверженной, повисшей в её объятиях грузной и тяжелой противницы. Неестественность сквозила в этой картине, где маленькая девочка умудряется удержать на руках огромного единорога. Жуть вперемешку со страхом скользнули мне в душу, прошлись мурашками по телу, ударили в голову неизбывным ужасом. Потому что маленькая стерва, что весь бой сохраняла хладнокровие, столь же хладнокровно сейчас смотрела на меня. В глазах у маленькой бестии мелькал азарт и желание ещё одной победы, ещё одной смерти и, почему-то, милосердия. Я покачала головой из стороны в сторону, прежде чем поняла, что уже не стою на ногах, что они подкосились, что я рухнула, как подкошенная и нелепо пытаясь отползти назад. Ей было меня жалко. Я хотела, чтобы мне это показалось, я хотела, что это была выдумка, игра воображения при испуге, но девчонка смотрела на меня с жалостью. И ей было жалко меня не потому, что сейчас я умру, совсем нет. Причина была другой…

Хлыст взметнулся, щелкнул прямо у неё перед носом, давая понять, что страх — хороший гость, но хозяином он не будет. Я не знаю, откуда во мне взялись силы. не знаю, когда я вновь успела оказаться на ногах. Хлыст теплой, наполированной рукоятью скользнул мне в руку, обещая слишком много. Он обещал мне защиту.

Словно ожившая змея, не подчиняясь мне, он предупредительно щелкнул перед рабыней ещё раз. Отгонял? Пугал? Давал понять, что с нами лучше не связываться? Не знаю…

Оружие может быть живым? Ну, если куклы могут, то почему бы и оружию на миг не обрести нечто вроде жизни? Вот только могут ли баловаться подобным искры, как я — не знаю. Хлыст дернул меня в сторону и я, теряя равновесие, качнулась в сторону — в самый подходящий момент уходя из под стремительного рывка пятиконечной молнии. Вреш-ш-шь, прошелестели жуткие лезвия перчатки, не уйде-ш-ш-шь… «Слышала нашу беседу, маленькая?» — прозвенели кольчужные звенья перчатки, — «Понравилось, хочешь поучаствовать?»

Не хочу, угрюмо подумала я. Не хочу драться. Не хочу беседовать так, чтобы после этого на задворках мирозданья, на грани рассудка, в черной тиши ночи оставался только один, а второй истекал, исходил искрой, исчезая навсегда. Трюка, кажется, ещё была жива. Брошенная на произвол судьбы, недобитая, она производила уже не столь грозное впечатление. Плюшевая Диана сдулась, могучую волшебницу окунули мордой в грязь, указали истинное место и бросили, как ненужную игрушку. Как мышь неразделенной любви, вдруг грустно поняла я и тут же осеклась. Не о том думаю, ох, вот уж точно не о том.

Во взгляде Элфи на миг проскользнуло нечто вроде удивления — не моими бойцовскими навыками, конечно, чему-то другому. Жалость сменилась интересом, любопытством ребенка, желающего прямо сейчас прикоснуться к интересной игрушке, потрогать её, помять в руках и разобрать на части. В том, что девчонка хочет сделать со мной последнее, я не сомневалась.

«Думаешь, ты живая? Думаешь, ты на самом деле живешь? Ты кусок пластика с шарнирами, ты кукла, которых в мире сотни тысяч, если не миллионы. Ты всего лишь пародия, насмешка, кривая ухмылка — да-да, как у разбойника — ты искаженное отражение жизни» — пели мне клинки. Хлыст молчал, не отвечая на выпады. Он разил мою противницу пренебрежением, щитом от её невысказанных слов. Он строил незримую стену уверенности, обращая в крошево каждое её новое оскорбление.

Хлыст щелкнул. Моя рука сама направила его, на миг узрев брешь в защите Элфи. Точнее сказать, девчонка отскочила в сторону и как-то неловко пошатнулась. Поскользнулась? Оступилась? Не знаю.

Шипя змеей, он прошелся по белоснежной детской коже, заставил девчонку болезненно взвизгнуть, оглашая окрестности отчаянным криком. Разревётся, вдруг почему-то подумала я. Разревётся, рухнет на колени, и зареванным лицом посмотрит на меня, вопрошая о том, почему я так жестока. Некстати вспомнилась Аюста.

Маска спокойствия не сползла с лица рабыни. Все столь же гордая и непоколебимая, словно забыв о том, как визжала ещё минуту назад, она вновь смотрела прямо на меня — с нескрываемым вызовом и интересом.

Проверим тебя на прочность, куколка. Проверим, из чего ты сделана, посмотрим, как ты беспомощно будешь биться в наших объятиях.

Злость в тот же миг пришла на смену страху. Да что эта шмакодявка о себе возомнила? Почему она смеет быть — такой? Почему она — жизнь, что вот-вот выльется на страницы книг, такая бесчувственная? Это вот и есть та самая жизнь?

— Ты… ты кукла! Кукла! — не найдя ничего лучше, выкрикнула я, как обвинение. Элфи это не задело нисколько. Её лицо осталось столь же бесстрастным. — Чертова кукла, ну скажи же что-нибудь сама! Скажи хоть слово, покажи язык, заплачь, покажи, что ты живая! Ты… ты! Только кулаками говорить можешь, да? Ты…

Открой рот, умоляла я её. Открой свой поганый маленький мерзкий ротик и скажи же мне хоть слово! Она сжимала его так сильно, что он обращался в ровную протяжную линию. Да, звенели клинки маленьких лезвий, она умеет говорить только при помощи нас. Удивлена, калека?

Не удивлена, вот совсем не удивлена, хотелось ответить мне и отрицательно покачать головой. Странная битва, странная до ужаса беседа, где есть укол насмешки, острота сарказма, тяжелый молото аргументации. Спроси, наверно, и у каждого клинка окажется своё имя.

Мы бились — я не знаю как. Сошлись, словно любовники в последнем, отчаянном танце любви. Хлыст шумел, обвивался вокруг хрупких ручек и ножек девчонки, я слышала её крик, но не успевала отпраздновать победу, как она тут же оказывалась рядом со мной. Змеиное, еле заметное движение, мелькнуло что-то размытое перед глазами — и вот мою руку уже украшает новый шрам. Нет, сразу пять.

Ты живая? Живая? Мой хлыст вопрошал, в надежде услышать ответ. Элфи не хотела сознаваться. Маленькая идея, родившаяся где-то в недрах сознания писателя. Жестокая, неукротимая, свободная.

А ты? Ты думаешь — живая? Маленькая калека, найденная на задворках платяного шкафа, осколочек чувств на полке. Думаешь, ты способна вправду жить? Лезвия полоснули меня по ноги — ощутимо и больно, да так, что я припала на одно колено. А лезвия не умолкали, продолжая жечь словом. Думаешь, кому-то интересна твоя пластиковая любовь или обида? Ты не родилась, ты выкидыш, недостойный внимания. Мусор, брошенный за ненадобностью, чудовищный паразит, существующий за счет истинных идей.

Девчонка с выражением полной бесстрастности на лице обоими руками подхватила моё тело на обе жутких перчатки сразу — как Трюку до этого. Холодные пальцы смерти коснулись моего живота. Прежде чем я всхлипнула, поняв, что всё потеряно. Неловкая беседа, танец слов и оружия закончился так нелепо. Глупо, ой как глупо было думать, что я вдруг окрутею и там, где не сумела ничего сделать Великая и Могущественная Трюка, добьюсь хоть какого-то успеха.

Успех поманил меня за собой, поддразнил и ушел, оставив меня один на один с маленькой бестией. Лезвия молчали, теперь Элфи, казалось, что-то хочет сказать мне, глядя прямо в глаза. В черных очах маленькой рабыни полыхало нечто до боли знакомое и оттого ещё больше неприятное.

Калека. Нерожденная. Выкидыш. Слова беседы нашего оружия вновь прозвучали у меня в ушах. Я теряла сознание, проваливаясь в небытие. Не в тот мрак сна, когда мне не хватало искры для того, чтобы выжить, а в болезненный, полубредовый сон. Трюка, еще недавно валявшаяся неподалеку, преобразилась, вдруг перестав напоминать привычную мне единорожку. Бесформенное чудовище, больше похожее на кляксу, растекалось по его величеству мраку, становясь его частью. Элфи, ещё совсем недавно бывшая маленькой девочкой, вдруг стала самым настоящим гигантом. Большим, не имеющим со старым обликом ничего общего. Лицо исказилось, перестав напоминать маску, потекло, тут же собравшись в нечто похожее на голову. Великанша осторожно держала меня в своей ладони, позволив моим рукам свеситься вниз, как у тряпичной куклы. Вторая ладонь, лишенная пальцев, странного вида культя, похожая на грозовую тучу коснулась меня и я стала точно такой же — маленькой тучкой, только белой и медленно тающей в объятиях великанши.

Я таяла, чувствуя, как исчезаю, становлюсь всё меньше и меньше, как мои мысли теряют ход, рассыпаются, плавятся. Чужое сознанье властным захватчиком проникало в меня. На огромном лице, словно в насмешку, проступили черты лица Элфи, моргнули два гигантских глаза. Казалось, ещё секунда, и бред рассосется и всё вернется на круги своя, а я умру — умру среди привычного мне мира.

Её огромные глаза разглядывали меня, но не как это делает ребенок. Элфи не смотрела на меня, как на забавную игрушку, не смотрела с удивлением. То чувство — еле уловимое во время боя опять на миг скользнуло по её лицу. Черточка нахмуренного лба всего на мгновенье разгладилась, уголок рта дернулся к низу. Презрение, запоздалая жалость, нотка самодовольства. Так смотрит здоровый человек на безнадежно изломанного калеку.

— Какая же… ты… Сво…лочь… — вновь проговорила я, наконец, поняв причину её равнодушия. Я — калека, бестолковая игрушка, забавная кукла, я выкидыш, невысказанная мысль. Мной-то, конечно же, надо было украсить асфальт, разрисовать дорожку цветочками и бабочками или что там обычно рисуют девочки? На меня смотрели, как на полудохлого таракана, не скрывая своего превосходства. Так великан смотрит на букашек, что копошатся у него под ногами, так смотрят на недомерков, на ущербных, юродивых. Незаконнорожденная, смеялись глаза девчонки — огромные глаза, злые глаза, бессердечные. Ты возомнила себя живой, куколка? Тебе вдруг показалось, что можно вот так, запросто взять и родиться? Что можно сбить заслуженную, достойную идею, выбить её из колеи, выкинуть за пределы и занять её место?

Она молчала и молчание немыми вопросами отдавало мне в ушах. Я пыталась понять, чей это голос — Трюки? Дианы? Лексы? Может быть, Элфи? Какой у неё должен был бы быть голос?

Ты мусор, ты — недоделка, ты полупереваренный кусок искры. Что ты можешь противопоставить мощи настоящей жизни? Ты хоть знаешь что такое — прозвучать, выйти в мир, наполнить его новым смыслом? Не знаешь, маленькая, конечно же не знаешь. Ты всю жизнь только и будешь делать, что бегать по чужим снам, будешь бороться с так называемыми аномалиями. Аномалии умные, они не могут пожрать идеи, что прозвучали, потому что те — сильные. А ты? Выкидыш — слабый, беззащитный, не способный жить без того, кто однажды подарил тебе жизнь. Сгинешь в темноте, сгниешь во мраке, растворишься в угольной мгле. Страшно? Нет, куколка, это совсем не страшно. Не страшно, потому что я тебе помогу. Я помогу и той, синей что валяется, я всех вас спасу, я дам вам возможность прозвучать, я залечу ваши раны, и мы, словно добрые друзья, станем едины навсегда.

Едины, понимаешь? Я честно не понимала. Элфи не злилась на мою бестолковость, а потом по её лицу вновь скользнула улыбка — добрая, милая, детская. Наверно, именно так маленькая рабыня улыбалась своей хозяйке, когда та пришла в чувство. Если выживу — смогу ли я описать эту улыбку Лексе? Нет, не выживу.

Мы станем едины. Вы станете частью меня, пополните все те мысли, что я уже успела поглотить, станете питательной массой, диетическим питанием — но качественным! Ваши голоса станут отзвуками моего звучания, когда я лягу — под пресс. Когда многотонные машины начнут сотнями и даже тысячами штамповать меня на белоснежных листах бумаги. Мы войдем в головы всем, кто хоть раз прочтет историю до конца, вместе мы покажем им, какие девиации обретает свобода, расскажем о том, что рабство не столько вокруг, сколько в тебе. Расскажем…

Элфи поперхнулась. Точнее сказать, тот голос, что прорывался в моё сознание в абсолютной тишине, вдруг сбился. Словно рабыне в рот вдруг залетела муха и она закашлялась. Могучие, сильные руки великанши отшвырнули меня прочь — как злую игрушку, что вместо того, чтобы мигать огоньками, вдруг ощерилась щетиной игл. Тяжелое грозовое облако пошатнулось, тут же потеряв свою плотность. Что происходит?

Мышь неразделенной любви, вспомнила я. Мышь, гуль, грязный вурдалак, готовый в любой момент броситься на меня, вот так же отскочила, едва коснувшись. Трюка пришла на помощь лишь мгновением позже, разорвав связывающую нас нить.

Великанша тряслась, разлагаясь, расплываясь во мраке, неистово вереща, наконец, проявив долгожданные мной признаки жизни. Страх, отчаяние, удивление в единый миг поразившие Элфи тут же передались и мне. Что с ней не так?

Уходи, уходи, уходи — грохотом прозвенело у меня в ушах, как только я встала на ноги и сделала шаг вперед. Туча, уже переставшая напоминать человека, зло сверкала вдруг покрасневшими глазами. Казалось, ещё мгновение, и полыхнет молния, ударит в меня, испепелит прямо на месте. Уходи!

Уходи!

Я сделала ещё один шаг, словно позабыв о своих ранах. Они так же искроточили, как и раньше, столь же болезненно ныли, но я вновь обрела возможность двигаться. Уходи! — взмолилась Элфи, на этот раз самоуверенный голос треснул, пошел волнами, наполнился страхом и самым настоящим животным ужасом. Ужас пах жертвой, победой и искрой. Ещё шаг, умоляла я саму себя. Ещё один, плевать, что девчонка молит меня о пощаде. Где твоя насмешка, маленькая дрянь? Где твоя уверенность, где твоё величие перед жалкой калекой? Где твоя искренняя жалость, грязная рабыня? Что же ты молчишь? Где твоя колкость, язвительная острота, где насмешка, ухмылка, презрение? Туча таяла, становясь всё меньше и меньше, вновь приобретая облик маленькой беззащитной девочки. Опасливо озираясь и не понимая, что происходит, она спешно призывала себе на помощь песок, пыталась всунуть руку в жуткую перчатку.

Меня охватил азарт — и чувство полной власти над девчонкой, вновь ставшей маленькой. Я успела посмотреть ей в лицо, надеясь увидеть там злость и страх, неизбывный ужас, бороздки, оставленные слезами обиды.

На меня смотрело само презрение. Презрение Богини, которая предлагал мне, жалкой смертной, дар вечной жизни, но я пренебрегла им. Гордо отказалась, разве что не в лицо плюнула. Я размахнулась и, что есть сил, влепила девчонке пощечину.

Элфи как-то слишком легко, словно мешок, набитый тряпками, отлетела в сторону, а мою руку словно обожгло. Ладонь отчетливо помнила тепло её щеки, а я торопливо вытерла её о штанину, в надежде найти где-нибудь поблизости бочонок с водой. Смыть, смыть этот мерзкий, гадкий удар, избавиться от него. Сама виновата — успокаивало меня подсознание. Вредная девчонка, заигравшаяся, возомнившая о себе невесть что. Пусть знает, как со мной связываться!

Рабыня поднялась на колени, не найдя в себе силы подняться на ноги. Я взмахнула рукой — инстинктивно, сама не понимая, что делаю, а давешний хлыст, верное оружие, вновь лег мне в ладонь. Тяжелый хвост змеей тащился по земле, угрожая ужалить в любой момент. Девчонка подняла голову и я отпрянула — на миг мне привиделась Аюста и давняя, казалось, бывшая в прошлой, далекой жизни сцена. Юма закидывает девчонку себе на колено и…

Элфи не плакала. Словно стойкий оловянный солдатик, никогда не знавший иных чувств, она презирала меня. Теперь уже не просто взглядом спокойных глаз, теперь уже всей своей сутью. Я вновь отпрянула, замедлив шаг. Душу оцарапали слова Дианы. Она точно так же презирала меня, когда пыталась объяснить мне что я — слова, застрявшие в глотке, что я идея, потонувшая под весом ежедневных проблем. Должна была лечь текстом на бумагу, расписаться тысячью слов о чьей-то незавидной, а, может и наоборот, судьбе. Кто я — спрашивала я себя ночами, спрашивала у Лексы, Трюки, Крока, Дианы, у бесчисленного количества людей и не очень. И каждый называл меня по-разному.

А я не недосказанность. Я — не прекрасный рисунок и даже не книга, ни поэма и не этюд. И никогда, наверно, им не была и стать не могла. Элфи предлагала мне слиться — воедино, сделать частью себя, позволить мне, части меня — выйти в свет. Есть ли жизнь после родов? Есть ли жизнь после того, как тысяча станков отпечатают тебя на белых страницах? Есть ли она, когда впитавший в себя добрый десяток тысяч слов читатель спокойно вздыхает и ставит томик на книжную полку?

Для Элфи — есть, а для меня? Почему так вышло, скажите мне? Почему вышло так, что какая-то идея, прообраз свободы, словесная голь, ширпотребная книжонка может, а я — не могу? Почему меня лишили и за что? Это несправедливо.

Несправедливо, шепнули мои губы. Я злилась — на весь мир, Диану, прежнюю хозяйку, Лексу. Всё могло бы быть иначе, сделай они чуточку больше. Поднатужься они все чуть-чуть — и я была бы красивой бабочкой на асфальте. А, может, солнышком, домиком, ещё чем-нибудь, какая разница? Я была бы живой, понимаете? По-настоящему…

Мне на миг показалось, что по лицу девчонки скользнула холодная ухмылка. Словно прочитав мои мысли, она смеялась надо мной, смеялась над тем, как я ничтожна по сравнению с ней. Потому что я-то уйду, а она здесь останется. Сегодня она не смогла меня поглотить, но она-то всё равно явит себя миру, а я навсегда останусь куском пластика — никому не нужным, кроме Лексы. И нужным ли хотя бы ему?

Несправедливо…

Тысячу раз несправедливо! Желание зародилось во мне с легким ветерком, неведомо откуда взявшимся тут, потрепавшим мне волосы. Желание подойти к беспомощной Элфи и вонзить в неё — клинок. И смотреть, проворачивая его, смотреть, как из ран уходит жизнь искры, как стекленеют глаза, как нескрываемая гордость, презрение, жалость ко мне и безразличие ко всему миру вдруг сменится предсмертной маской — страшной, нелепой, уродливой. Я улыбнулась — или ухмыльнулась? Разом передернулись во сне бородатые разбойники, неуверенно поведя плечами, увидев эту улыбку в собственных кошмарах. Я правосудие? Нет. Несправедливо! Почему ей — жить? Почему она — нечто несформированное, нечто непонятное, далекое и такое чужое — может быть живой? Почему она выльется за пределы страниц, осядет в душах людей строками, предложениями и абзацами, почему её идея оказалась достойней моей?

Из-за ресурсов, некстати вспомнились мне слова Лексы. Люди воюют чаще всего из-за ресурсов. Чтобы отобрать у других то, чего нет у самих? Стыд вспыхнул во мне — всего лишь на секунду и растаял без следа. А я то, глупая, ещё тогда не понимала, как можно — убивать себе подобных?

Тебе подобных? Тебе? Глаза пришедшей в себя девчонки сверлили меня — теперь в них была самая настоящая ненависть и негодование. Вот-вот вновь обратится гигантской тучей, размажет меня по бескрайней мгле мокрым пятном… тебе подобных?

Мне подобных. Или ты лучше? Моя ладонь сжималась и разжималась, надеясь почувствовать теплую, отполированную прикосновениями рукоять.

— Я лучше.

Мир, казалось, треснул — уже в который раз. Зазвенел осколками у меня в ушах, иначе почему я вижу, как девчонка открывает рот, а звук доносится — но прямо у меня в голове, как до этого. Я её не слышу, просто понимаю, что она говорит.

— Я лучше, — повторила рабыня. Без излишнего пафоса, напускного героизма, без вызова. Это было утверждение. — Ты не живая. Двигаться — это быть живым? Механические игрушки машут лапками — они живые? Уметь слышать и отвечать — быть живым? Телефоны живые? Уметь чувствовать — быть живой, да? Тебе правда кажется, что жизнь — мелкий перечень, список на три листочка, цепочка со звеньями — перечисли и узнаешь?

В руку легла рукоять — но непривычного хлыста. Я скользнула взглядом по алому клинку. Возникшему в моих руках и двинулась к девчонке. Она смеется надо мной. Настало время узнать, кто смеется последним.

Элфи замерла на полуслове, вдруг осознав, что означает клинок в моих руках. Думала ли эта идея, принявшая столь незатейливый облик, что сегодня, зазевавшаяся кукла и плюшевый единорог убьют её? Что вся её былая бравада, этакая псевдожизнь — мне нравилось думать, что её жизнь столь же ненастоящая, как у меня — вот так нелепо оборвется? Что встав у нас на пути — ради чего именно? — она лишится последнего.

Серые глаза теперь напоминали озерца страха. Совсем иного, чем у меня. Не страх перед неизвестным и чернотой, Юмой и полноправным всепоглощающим мраком. Я чувствовала — от Элфи нитями хлестали отростки, касаясь меня, обматываясь вокруг меня, пытаясь узреть, учуять, увидеть слабину. Я чувствовала её страх — он маленьким зверьком метался по девочке, пытаясь найти выход, пытаясь заставить её хоть что-то сделать — и безуспешно, отчаявшись, отступал. Её гордость лизала меня синим, плотным языком, словно пробуя на вкус, как мороженое. Ненависть — красная, плетью опускалась на мои плечи и руки, словно в надежде выбить мой клинок. Надежда — такая хрупкая, такая тонкая, столь ничтожная, что её почти невидно — она даже была бесцветной, вилась вокруг маленькой рабыни.

Она не сопротивлялась, по крайней мере, больше. В её ли силах было подняться, вскочить на ноги, увернуться, в конце концов, уйти от удара? Не знаю. Руки вспотели, а я лишь на мгновение представила, что передо мной не девчонка, а преграда — давно стоявшая у меня на пути к жизни. Словно кольни я её пару раз насквозь и мне разом откроются все тайны жизни. Благословенное знание снизойдет на мою голову, а я, осчастливленная, буду с равнодушием взирать на умирающую искру у моих ног. С заимствованным равнодушием, на которое способны только живые искры.

— Стой.

Девочка молчала, не раскрывала рта, даже не пыталась заговорить со мной мысленно. Тогда кто? Голос был слаб, но я отчетливо его слышала. Я замахнулась — занесла клинок повыше, чтобы через секунду он праведным карателем лег на голову всем моим страхам, предрассудкам и обидам.

Сила — хорошо знакомая мне ранее, мощная, непоколебимая, непреодолимая ухватила моё запястье до того, как острие клинка коснулась златоволосой головы. Я оглянулась, ища новую противницу, увидев лишь Трюку, чудом сумевшую встать на подгибающиеся ноги. Рог ярко светился, а магия — или сила искры? — стискивала мою руку, не давая свершится моей мести. Ну вот, пронеслось у меня в голове. Все, абсолютно все против меня. И я упала, вдруг поняв, что меня оставили последние силы.

Глава 24

Перед глазами все плыло. Бесконечные барханы сменялись пышными лугами. Роскошные сады готовы были ухнуть в унылую зелень болота. В ноздри проникали чарующие ароматы цветов, спеша скрыться в зловонных газовых миазмах бесконечной топи. И лишь редкий легкий ветерок — то жаркий, то холодный, спешил спасти меня от удушья.

Мир не треснул, мир даже не лопнул, как гигантский пузырь, не раскололся на тысячу маленьких осколков. Мир, под названием «Бодрствующий Лекса» продолжал существовать сам по себе. Где-то позади остались всежрущая, вездесущая, всезнающая тьма. Где-то там, посреди неё, осталась сидеть на коленях поверженная и униженная идея, которую я чуть не убила. Сейчас мне было стыдно, правда, я пока не понимала за что. За то что медлила и надо было раньше прикончить девчонку? Или за то, что вообще посмела мыслить о подобном? Убить себе подобную? Подобную ли…

— Куда мы едем?

Трюка, ехидная, ядовитая, жестокая кобылка-единорожка сейчас снизошла до того, чтобы прокатить меня на своей спине. Молчаливая до бескрайних просторов, она не нарушала тишины всё то время, что я приходила в себя. Да и когда я пришла в себя, вообщем-то, тоже. Ну а я молчала, потому что не могла найти нужные слова. С чего мне начать? Извиниться? Сказать, что мне жаль? Или сказать что-нибудь бодренькое, заявить, что мы справились? И я чувствовала, словно заранее видела, как все мои слова увязнут, потонут в пучинах этой плотной, как сметана, тишины. И потому я не нашла ничего лучше, чем этот вопрос.

Во рту пересохло, некстати вспомнился до одури приятный и такой желанный прямо сейчас вкус черного ахеса. Я закусила нижнюю губу.

— В безопасное место, — суховато отозвалась кобылка. Единорожка молчала так, будто не желала тратить на меня слова, будто моё недавнее поведение подорвало в ней всё хорошее отношение ко мне. Она везет меня — куда-то.

А что мне было делать, захотелось выкрикнуть мне? Мне хотелось, чтобы лошадиная морда сию же секунду повернулась ко мне, а я смогла бы посмотреть в её бесстыжие фиалковые глаза. Полные отчуждения, обвинения и немого упрека. Что мне было делать? Смотреть, как она кромсает тебя на куски? Разорвать рубаху на груди и самолично броситься ей на пятиклинковую перчатку? Что?

Я почти было раскрыла рот, как родившееся негодование вдруг увязло, застряло у меня в глотке. Мир в который раз поменялся — слишком резко, слишком неожиданно, слишком незаметно.

Белый мрамор стен встречал нас алым отсветом солнечных лучей и аккуратно подстриженным газоном. Мелкая поросль цветов, только-только собирающихся показать ярко-голубые бутоны, мерно пробивались к свету из просторных горшков, вкопанных прямо в землю. Белокаменные статуи атлетов с лицами Лексы безразлично взирали на всё вокруг. Редкие птицы, перепрыгивая с ветки на ветку, щебетали о чём-то своём. Журчал сразу во все четыре стороны просторный фонтан. Мне захотелось приподняться со спины Трюки и посмотреть — могу поспорить, но там плавали золотые рыбки.

Приехали.

Приехали, — подтвердила мои мысли волшебница, мотнула головой, словно смахивая мешающуюся гриву, предложила мне, наконец, перестать использовать её, как ездовое животное.

— Где мы?

— В Лексе.

— В Лексе? Но я думала… а… а разве замок и всё что рядом с ним — это не Лекса?

Трюка многозначительно промолчала, давая понять, сколь риторичен мой вопрос. Лекса — маленький пухленький человечек, или один огромный мир вокруг нас? Мне на миг вновь стало дурно. Воздух щекотали запахи тмина и спелой черешни, торопясь смениться ароматом ванили. Монетка солнца, казалось, гладила нас своими лучами, вместо того, чтобы нещадно палить. Белые барашки облаков расплывались, обращались забавными фигурами — слишком быстро.

— Где мы? — повторила я свой вопрос, но тут же уточнила: — Я имею ввиду, где мы в Лексе? Я никогда не была в этом месте.

— Это то, что пыталась защитить от нас Элфи.

— Но почему?

— А разве ты ещё не поняла? Это — святая святых, обиталище идеи, что сейчас занимает все мысли Лексы. Видишь вон те деревья? Роскошный сад? Только самые хорошие мысли попадают сюда. Только здесь они могут прорасти в нечто большее. Идея рождается из мысли — крохотного несовпадения в этом мире. Крохотное отклонение этого мира, потому что необычное растёт из странного.

Твой Лекса немножечко дурачок, вдруг напомнила мне Диана в который раз. Нельзя быть адекватным человеком и придумать что-то воистину необычное. Любопытство терзает всех и вся, любопытство тянет людей за ноги, руки и волосы — и именно к необычному. Что толку взирать на чьи-то приключения, если они мало чем отличаются от повседневных забот? А хочется жареного, хочется необычного, того, чего никогда не увидишь собственными глазами. И только тогда на выручку приходит воображение — дай только хороший текст, дай только ему пищу — и тогда жизнь заиграет, наполнится новыми красками.

— Значит, мы сместили Идею с пьедестала Лексы? Теперь он не будет писать книгу, забудет про неё, теперь он думает о нас?

— Мы победили, маленькая, всего лишь воплощение идеи. Неужели ты правда веришь, что Бога можно убить, победив главного служителя Логова? Нет, теперь здесь всё отравлено идеей Свободы. Мы тут всего лишь гости.

Трюка прошла по белым монолитным плитам. Копыта четко отбивали чеканный шаг, словно она была на параде. Гордо подняв голову и тряхнув роскошной гривой, она направилась в сторону фонтана, жестом подозвав меня. Я послушно направилась к ней.

Нежно голубая вода журчала, разбиваясь о мраморные изваяния дальфинов, восьминогов и кракатумиц, те в свою очередь пускали струйки этой же самой воды изо рта и щупалец. Выглядело одновременно и жутко и красиво. Я опустила руку в воду и тут же её отдернула. Руку обожгло. Больно-то как, горит прям, в глазах рябило, а я отступила назад. Трюка усмехнулась моей оплошности.

— Это искра. Настоящая, чистая, свежая. Отсюда её черпает идея для того, чтобы воплощаться на бумаге. Чтобы жить.

Чтобы жить, проговорила я, словно пробуя фразу на вкус. Чтобы жить.

— Трюка, а… а мы живые? Почему Элфи живая, а мы — нет? Ты знаешь, кем она считала нас? Что я смогла увидеть… в её глазах?

— Ей было жалко нас. Потому что мы — недоделки. Потому что могли стать такой же, как она, могли излиться красивым словом, стать книгой, рисунком, да темневед знает чем ещё могли мы стать. Но стали тем, кем стали.

— Трюка, помнишь наш разговор, почему я кукла, а ты лошадь? Скажи мне, мы ведь живые? Что тогда считать жизнью, если мы всего лишь выкидыш?

— Тебе важен статус или состояние? Если второе, то да, мы фактически живые. У нас нет кровеносной системы, органов слуха и нервных окончаний, но мы слышим, можем чувствовать боль и думать. Так ли важно, что такое жизнь на самом деле?

Я примолкла, пытаясь переварить только что услышанное. Статус или состояние — что важнее? Так значит, выходит, Элфи и я — по сути одно и то же? Мы отличаемся только тем, что… так чем же мы отличаемся? Тем, что она может пустить свои корни по всему Лексе и управлять им, как куклой? Куклой… мне захотелось прикусить язык.

Трюку щелкнула копытом по кнопке-механизму. Журчащий исток искры на миг прервал свой бег, фонтан обмелел, в тот же миг, медленно зашуршав сдвигающимися пластинами.

— Трюка… мир вокруг нас, всё вот это — что это? Почему, если человека зарезать, из него брызнет кровь, а наружу высунутся лишь мясо и потроха? Ведь всё, что мы здесь видим — это… это… это мир иллюзий? Откуда мы знаем, что это на самом деле происходит в Лексе, что это не выдуманный нами маленький мирок, в котором мы, ожившие игрушки, играем в свои игры? У нас же есть искра, да? Люди умудряются, если верить тебе, творить при помощи неё если и не волшебство, то что-то в этом роде. Почему мы не можем так же?

Плиты, наконец, закончили своё движение, а посреди фонтана образовалось отверстие, из которого било сырой затхлостью и темнотой. Яркий свет лизнул мне щеку, заставив прищуриться — на смену черной мгле явилось яркое свечение. Шар, или яйцо, полностью состоящее из света, явилось на свет, обнажив себя во всей красе.

— Видишь ли, маленькая, подобные мысли приходили не только тебе. Годами я задавала себе вопрос — может быть, это всё происходит лишь в моём воображении? Но как же остальные? Общие сны, галлюцинации?

Я затаила дыхание, не в силах оторваться от яркого света. Яйцо, казалось, тянуло меня к себе, умоляло дотронуться до него, но помня недавний печальный опыт, я не торопилась. Маленькое солнце на постаменте, заточенное где-то в подземных недрах этого сада. Почему Элфи не давала ему свободы? Почему так долго держала в темнице?

— И всё, может быть, было бы именно так, как ты говоришь, но перед тобой сейчас доказательство того, что это не так. Перед тобой — новорожденная идея. Великая идея.

Я резко обернулась, уставившись на кобылку, прищурилась. Врёт? С чего бы вдруг? Говорит правду? Но разве это — может быть правдой? Именно вот так выглядят великие идеи, способные перевернуть людское мировоззрение? Вот так выглядит пока ещё маленькое чудо, способное свернуть горы? Яйцо пульсировало, то и дело стараясь лизнуть теплый воздух солнечного дня язычком яркого пламени. Искра, та, что до этого питала фонтан, стекалась к пьедесталу, завораживая мой взгляд. Казалось, я могла смотреть на это часами, да что там — целыми днями.

То, о чём говорила Диана, то, что я должна задушить в корне, подавить и уничтожить — чтобы в этом мире сохранился хрупкий баланс, чтобы этим не могла воспользоваться аномалия, чтобы идея не проникла в души людей чарующей змеей, не поглотила все остальные их мысли, помыслы, стремления.

Ты сразу узнаешь её, когда увидишь. Уничтожь. Диана, казалось, стоит у меня за плечом и шепчет, шепчет вкрадчиво, заманчиво, бодро. Это очередная сволочь, как и та, что смотрела на тебя с жалостью. Она вырастет, станет чем-то большим, станет живой — неужели тебе не обидно, что оно живое, а ты всего лишь недоделанный рисунок? Разве тебе не хочется быть такой же? Занять её место? Выполниться, родится, ведь вот он — шанс для того, чтобы быть живой!

Тебе важен статус или состояние, настырно поинтересовался голос Трюки где-то в голове. Великая идея беззащитно обнажилась передо мной, Трюка, кажется, ждала от меня хоть чего-нибудь, а я даже не знала, что и сказать. Рассказать ей о просьбе Дианы? Так она ведь прекрасно знает, что я была в застенках ОНО. Да что там говорить — о этой службе она знает гораздо больше меня, так что знает обо всём наверняка. Взгляд её фиалковых глаз сверлил меня, сверлил насквозь, вытаскивая на пару со стружкой всё то, что я так старательно пыталась укрыть. Я сконфуженно покраснела.

— Она… она прекрасна, — наконец, сдавленно выдавила я из себя. Глаза-буравчики на миг выпустили меня из своего поля зрения, уставились на великую идею.

Трюка лишь вздохнула в ответ.

— Она обрастает, развивается и когда-нибудь сможёт стать очередным творением Лексы.

— И что надо сделать для того, чтобы она не родилась? Стала такой же, как мы?

Трюка в тот же миг развернулась ко мне мордой. Угрожающе навис рог, норовя вот-вот засверкать алым пламенем искры, готовый прямо сейчас защитить покусившуюся на самое святое. Я смолкла, ожидая собственного вердикта от голубой волшебницы.

— Зачем тебе это?

Я промолчала. Неужели не знает? Неужели от великой и могущественной, от её взора, укрылась такая простейшая деталь? А, может быть, ОНО ещё никогда и никому не давала подобных поручений? И почему подобное поручение доверили мне? Думать о том, что я смогу с ним справиться мог разве что только сумасшедший. Почему Диана не прислала десяток своих ученых, чтобы они просканировали Лексу от головы до пят и вытащили это… это…

Великие идеи надо уничтожать в зародыше. Давить, душить, топтать — пока они не взросли, пока не налились силой, не образовались в нечто целостное. Диана отчаянно жестикулировала, начав ходить из угла в угол. Волнение, завладевшее ей, передалось и мне. Сейчас я отчетливо помнила — каждоё её слово, каждый шаг, каждый жест. Казалось, ей простоне хватает слов для того, чтобы я смогла понять.

Почему, невинно спрашивала я. Потому, что однажды её светлый лик может исказить что угодно. Какое-нибудь случайное событие, которое невозможно предсказать, почти безвыходная ситуация. Пожар, ограбление, случайная сцена, увиденная на улице, чужая идея. Ты знаешь, когда одна идея порождает другую? Даже не так — когда одно только впечатление от увиденного способно зародить — жизнь? Великие идеи надо топтать…

Маленькое чудо доверчиво смотрело на меня. В бликах, сиянии искры мне на миг показалось лицо крохотного младенца, с пушком на голове и пухленькими щечками. По маленькому лицу скользнула улыбка — добрая и наивная, язычки пламени в тот же миг растопырились пятерней миниатюрных ручек — словно ребенок просился ко мне, мечтал меня обнять. Я опасливо посмотрела на спутницу, словно спрашивая у неё разрешения. Единорожка кивнула.

Пальцы ощутили легкое прикосновение тепла, само солнце едва лизнуло мне руку. Я сморгнула несколько раз, в ожидании чуда. Чуть приоткрыв рот, застыв в нерешительности — что же делать дальше?

— Смелее! — голос Трюки щелкнул меня, как хлыстом, и я дернулась. Пальцы провалились сквозь туманную пелену света, я на пол руки влетела в будущее чудо, с ужасом поняв, что вот-вот прорву его насквозь, что сейчас с обратной стороны вынырнут мои пальцы и…

Мир на секунду погрузился во тьму. Клубами черного, непроглядного дыма пожрал белый блеск мрамора, Трюку, прекрасные сады… Чернота тьмы через мгновение сменилась белой пеленой тумана, что сизыми облачками плыл вокруг меня, бесстыдно обволакивал моё тело, словно пробуя его на вкус, раздумывая — оставить или выплюнуть? Где Трюка, где новая частица мира Лексы, которую я только-только смогла увидеть? А вдруг — страшная мысль! — я сумела уничтожить эту самую великую идею? Резкий рывок, неожиданная пустота вместо привычной тверди — мне почему-то казалось, что великую идею можно потрогать руками. Вдруг мне удалось исполнить поручение Дианы, её маленькую просьбу, а сама я провалилась — куда? Что сейчас делает Трюка? Рвёт и мечет, корит себя за то, что раскрыла мне тайну? Или же….

Туману я понравилась. Он расступился передо мной — не пугливым зверьком, а вальяжно отполз, ограждая мне тропу, давая пройти. Каркнула неизвестно откуда взявшаяся ворона, навевая мрачные мысли. Я на кладбище великих идей, подсказала мне собственная догадливость. Сейчас сделаешь ещё пару шагов — и туман пошло обнажит перед тобой голые, торчащие из земли кресты. «Здесь покоится великая мысль великого человека» представилась мне эпитафия и я вздрогнула. Было прохладно, наглый ветер вился вокруг меня, рассматривал, и, казалось, жадно потирал руки, надеясь забрать всё моё тепло.

Шаг, ещё шаг… я не выйду отсюда, если не буду идти. А может быть, это и есть та самая великая идея, её суть? Холод, озябшие руки, отчаяние? Крик вороны, туман, и мерзлая земля? В вороньем голосе вместо привычного «кар» мне слышался призыв идти дальше — и я шла.

А вдруг это всё — очень хитроумная ловушка? Почему Трюка потащила меня в тот укромный уголок после победы над Элфи? Большая месть маленькой волшебницы? Плюшевая месть, не скрывая сарказма, сказала я самой себе, вдруг поняв, как это глупо. Но с другой стороны — Трюка знает о ОНО, много знает о таинственной организации — даже больше, чем есть в всемирной сети. Откуда? И наверняка ведь знает о том, что меня могли попросить сделать в его застенках. Она прекрасно знает отношение ОНОшников к нам — хранителям или недопискам. Ты правда думаешь, вновь заговорил голос Дианы, ты правда думаешь…

Я помотала головой из стороны в сторону, прогоняя наваждение. Холодно, страсть как холодно, никогда бы не подумала, что может быть так холодно. Одежды, казалось, и вовсе нет, я обнажена перед лицом беспощадного, ветра, я…

Следующий шаг мне сделать не удалось. Туман, такой приветливый до сих пор, вдруг озлобился, сомкнулся — передо мной, надо мной, вокруг меня. Из под ног ушла твердь, нога отчаянно провалилась — в пустоту, а я лишь успела вскрикнуть, прежде чем белый гробовщик поглотил меня полностью и утянул меня в бесконечную могилу. Не понравилась, успела подумать я напоследок. Не понравилась, вот и завёл к пропасти…

Нити, бесконечное количество нитей. Сотни, тысяч, миллионы, мириады донельзя тонких щупалец пронизывали мир. Краснота ярости, небесная синь спокойствия, желтый оскал зависти, зеленый выдох умиротворения. Люди, вдруг поняла я, это всё вокруг меня — люди, просто другие, просто…

Не просто. Нити сплетались в радужные канаты, спеша хвалиться многообразием цветов. Словно кто-то плёл фенечку для девочки-великана, стараясь украсить её — всем и сразу. Трюка, почему мы видим Лексу изнутри — вот так? А почему люди видят свой мир так, как видят?

Змейки веревок тут же торопились сомкнуться друг с дружкой. Как нити до этого. Чья-то любовь, в эротичном экстазе сплелась на пару с ненавистью, к ним на огонёк заглянула ревность, яркой алой искрой мелькала в водовороте нитей крохотная, но такая бойкая страсть.

Человек, говорила я самой себе, не в силах оторваться от зрелища. Да и как оторваться — стоило мне повернуть голову в сторону, а видела я всё то же самое. Даже если бы глаза закрыла… Человек! — вскрикнуло удивление. Человек? — переспросило сомнение. Человек, — отозвалась уверенность, когда сплетенные воедино эмоции вдруг стали жилами, легли на скелет мироздания — сухую беляшку, долго ждавшую телесной оболочки. Тонкие кости через пару минут становились руками, ногами, головой. Вырисовывались черты лица — до боли знакомого и такого родного. Лекса? — спросили одновременно удивление, сомнение и уверенность.

Писатель во всей своей красоте и наоборот — неприглядности, представал передо мной. Я видела, как печаль — темно-синей струей рвётся к его голове, стараясь стать щеками, затылком, подбородком. Когда творец не страдает — он не творит, или как он там тогда мне сказал? Разноцветный человечек, радужное подобие клоуна, ужас, неприкрытый кожей. Лекса собирался по кусочку, по фрагменту, по частице. Любовь, страсть, нежность решили обосноваться в области груди, к ним пыталась приластиться и мягкотелость и сила воли, и что-то ещё, чего я не знала. Ненависть — самая сильная, самая толстая, поглотившая в себя множество нитей — и по-прежнему оставшаяся красной, не торопилась вплестись в общую картину тела писателя. Летучая змея, готовая в любой момент наброситься, впиться острыми клыками — в само тело, но не стать его частью. Не понимаю, сказала я самой себе. Поймешь — ответил мне голос Дианы — сухой и неприятный. На какой-то миг мне стало дурно — мой маленький мирок ломался! Уже не в первый раз, но чтобы за один день и вот так? Сначала идея, что вот-вот станет живой, нападает на меня, натравливает на меня всё сознание Лексы, все его мысли — дабы поглотить и сделать своей частью. Потом укромный уголок, маленький рай, в который нет доступа непосвященным, и в который меня пустили разве что из жалости. А потом — самое настоящее маленькое чудо, великая идея, внутрь которой мне удалось провалиться с головой. Когда-то, наверно очень давно, сотни или, даже тысячи лет назад, я была всего лишь куколкой в пыльном шкафу. Мне снилась тьма, ко мне приходила мгла, во мне теплился огонёк жизни — казалось, ненастоящий, казалось… да просто казалось, что живая. Чувствует ли игрушка себя живой, когда ребенок лишь силой своего воображения умудряется придумать ей движения, диалоги, приключения?

Не человек, — все три чувства выдохнули хором, осознав свою ошибку. Не человек — целая вселенная, состоящая из хитросплетения эмоций — чужих и своих.

Лекса вздрогнул, словно ожил. Мне казалось, что следом за мышцами и жилами на свет явиться кожа, но нет. Писатель вздрогнул, поплыл, как искаженное, плоское изображение. Захотелось уйти, убежать, куда-нибудь деться, но не получалось. Я повисла в воздухе, словно пленник на цепях, словно некое жестокое божество заставляло меня смотреть на произвольную, странную мутацию, что происходила с Лексой.

Огромный карандаш — продолговатый, длинный, с острым кончиком грифеля из кости. Разноцветный, радужный, переливающийся на тысячи оттенков, он готов был коснуться — чего? Мироздания, конечно же, ответил кто-то за меня. Или ты ещё не поняла?

Карандаш обрушился на холст мироздания, грифель противно скрипнул, прежде чем вывел — простенькую фигуру, за ней — слово, другое, третье. Строка, предложение, абзац на непонятном мне языке. Буквы, символы, непонятные иероглифы — вдруг осознав, что могут двигаться, не хотели быть привязанными к холсту, к белому листу, не хотели быть всего лишь непонятными значками. Они складывались — вместе, как эмоции до этого. Складывались в людей, множество людей. В руках одного — меч, в руках другого — книга, третий щеголял красивой шляпой с полями. Но и этого им было мало — они хотели чувствовать, торопились предаваться радости, похоти, отчаянию, мужеству, хоть чему-нибудь. Живые, вдруг поняла я. Живые. Тебе важен статус или состояние?

Мало. Быть живыми — мало? Мало, безмолвно отвечали они мне, в тот же миг обращаясь лесом и горами, звонко журчащей речушкой, безмятежным морем и утлым суденышком посреди него. Сотней домов, десятком небоскребов — но они росли, ширились, и размножались. Не человек, повторила я про себя — целая вселенная. Сейчас карандаш нарисует ещё пару символов, ещё пару знаков — и мир станет полней — на человека, дом, или чью-то дружбу. Карандаш тупился, а фигуры выходили грубей и толще — вот-вот откуда-нибудь явиться не менее огромная точилка и подточит моего писателя — совсем на чуть-чуть. Совсем на чуть-чуть сегодня, самую малость завтра, кроху послезавтра — а вскоре от карандаша останется огрызок. Писатель старался, писатель выдавливал с кончика грифеля новые и новые истории, чтобы исчезнуть навсегда, обратиться кучкой никому не нужной стружки. А, может быть, чтобы навсегда остаться на холсте — чужими переживаниями, чужой любовью, бедой и надеждой? Я не знала…

Змей ненависти подцепил крохотные фигурки, обратил их в плеяду, в караван, крохотный парад эмоций, событий, чувств — словно я читала книгу или смотрела фильм. Смотри, малыш, смотри во все глаза. Может быть, поймешь?

Не пойму, вдруг поняла я, никогда в своей маленькой никчемной жизни я не пойму. Слишком своеобразно, да что там — слишком образно, нарочито небрежно. Карандаш-человек, могучий творец, Божество крохотных фигурок всё продолжал чертить — историю? Чью-то странную, но оттого более интересную мне, жизнь? Не знаю. Писатель — это тот, кто зачерпывает из себя страдание ложкой — побольше, да с горкой, и ляпает на бумагу, прямо в текст, так, что ли? Мне показалось, что воспоминания издеваются надо мной и всплывают — в самый неподходящий для этого момент. Или в подходящий?

Это великая идея, величие которой я не могу осознать. Крохотное чудо, что вот так же ворвется в души людей лишь буквами, а отразится — на их чувствах, мыслях, жизни. Разве не для этого пишутся книги?

Откуда-то снаружи послышался звон разбиваемого стекла — пронзительный крик умирающей бутыли. И мир содрогнулся. Карандаш, готовый выдать на гора ещё тонну крохотных судеб, вдруг остановился, приподнялся, завис над холстом в нерешительности.

Мир треснул, поняла я, мир попросту треснул в очередной раз…

Глава 25

Мир схлопнулся в одночасье. Схлопнулись крохотные фигурки, гигант-карандаш, змея ненависти, что тащила всех и вся за собой. Сложились, как карточный домик строки, предложения, абзацы, словно посмеялось напоследок промелькнувшее перед моими глазами троеточие. Недоговоренность, значит.

Мир торопился принять привычный для меня облик. Изгнать из меня остатки — видения, живой галлюцинации, наваждения и морока. Трюка, обеспокоенная, смотрела прямо мне в глаза, а я, кажется, глупо и счастливо улыбалась. Вот она, значит, какая — великая идея. Маленькое чудо, от которого следует как можно скорей избавиться — иначе произойдет. В воображении Диана поднимала указательный палец к потолку и читала мораль, а заканчивала тем — что ежели слушаться не буду — то оно как произойдет! Что именно «оно» и как ему следует произойти — непонятно.

Трюка, кажется, что-то говорила. Смешно двигались лошадиные губы, я почему-то только сейчас заметила, как это смешно. Захотелось улыбнуться, а шальная мысль, что чародейка сейчас больше всего похожа на рыбу, выброшенную на берег, упрямо лезла в голову и никак не хотела выходить. Я сморгнула, попыталась приподняться. Руки плохо слушались, тело, кажется, решило объявить мне полный протест и неповиновение. Хорошо, что хоть голова ещё слушалась.

Мир на секунду окрасился в новые краски, стал… он просто стал другим. Куст сирени, что пышно пробивался из мраморной кадки, вдруг показался мне предложением. Россыпью букв, крупицей смысла, оторванной от повествования строкой. А сам сад — огромный абзац, несколько страниц, того и гляди сейчас зашуршит бумагой, кутаясь, словно от холода, в тепло толстой обложки. Я скользнула глазами по Трюке. Передо мной была не единорожка, не чародейка из плюша, не оживший фантом искры по ту сторону мироздания — передо мной книга. Необъятная, большая, красивая. Ветер бесстыдно треплет торчащие язычки разноцветных закладок, кое-где на страницах — желтые пятна. То ли от старости, то ли от чьей-то небрежности.

Морок испарился, ушел вслед за былыми видениями, оставив меня наедине с Трюкой в саду. В голове по прежнему звенело, будто в ней поселился десяток знатных звонарей. Трюка теребила меня — и силой искры, и копытом, пытаясь достучаться до меня. Пряли мохнатые уши, покрытые голубой шерстью, большие ноздри грузно выдыхали пар, словно передо мной не единорог — пышущий жаром дракон. Вот-вот кончит свою монотонную непонятную речь и проглотит.

Через мгновение былое веселье слетело с меня конфетным фантиком. Ветер новой беды подхватил мою беспечность, потащил куда-то под облака, оставляя меня мерзнуть под холодом новых проблем. А проблемы были, да ещё какие!

Клякса — черная, противная, липкий комок грязи, явившийся откуда-то из недр нужника, облепил великую идею. Лапал мыслетворную звезду черными наростами, грозил расплыться, облечь её всю в себя, погубить, поглотить… может, не такая уж и проблема, а? Диана внутри меня возликовала. Возликовала, воздала хвалу всем Белым лисам и темневедам сразу.

— Мы опоздали… опоздали… — голос Трюки, наконец-то, пробился мне в уши, зазвучал, заставил вздрогнуть. Я медленно обернулась, чтобы посмотреть на единорожку. Казалось, что её одновременно охватили сразу несколько чувств. Страх, удивление, уверенность и желание действовать. Они боролись меж собой, эти чувства, а копыта в нерешительности копали грязь под ногами. Задыхаясь от ярости и гнева, чуть не плача от страха и ужаса, еле сдерживаясь от единого броска в порыве отваги, она по-прежнему оставалась стоять на месте. Будь, наверно, у неё такая возможность, закусила бы нижнюю губу.

— Что? — словно не сразу поняла её, переспросила я. Так, для проформы. Всё я прекрасно поняла. Великая идея под угрозой. Мы опоздали, мы…

— Мы упустили, — продолжила за меня мою мысль голубая волшебница. — Просрали. Бездарно просрали.

Грубая брань из её уст выглядела чем-то из ряда вон выходящего. А я пыталась определить — Трюка расстроена? Напугана? Обескуражена? Я смотрела и не могла понять.

— Страх уже здесь, — хихикнув, сказала она мне. — Пока мы игрались с ним у замка, он ворвался сюда сквозь все кордоны и даже смог каким-то чудом пройти сквозь заслоны Элфи.

Может быть, именно поэтому она нападала на нас, вдруг подумала я? Отравленная страхом, Элфи уже подчинялась ему, а не собственной воле. Догадка ерзала на языке, торопясь сорваться и пуститься в путешествие по ушам Трюки, но я сдержалась. Послушаем лучше, что волшебница сама нам скажет.

— Что теперь будет с идеей? Она…

— Скорее всего, погибнет. Страх никогда не уходит без жертвы. Или обезобразит великую идею до неузнаваемости, исказит, извратит. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Спокойно, говорила я самой себе, спокойно. Не торопись. Что мне сказать Трюке? Что служба ОНО предписала мне найти любым способом Великую Идею и уничтожить её? Рассказать, что это нужно для блага Лексы, что после этого он воссияет благожелательностью и добротой, нарастит живот побольше и гонорар — за литературную жвачку, и будет жить припеваючи. Припеваючи и не сотворив катастрофы. Кто знает, чем могут обернуться благие намерения?

— Мы не можем этого допустить, — веко Трюки подергивалось, предательски выдавая её волнение. Ей хотелось как-нибудь снять напряжение и, казалось, сейчас она нырнет мордой в свою необъятную гриву, извлечет оттуда сигарету и закурит.

Не нырнула, не извлекла, не закурила.

— Инсульт, — ответила она на так и незаданный мной вопрос. — Ты знакома с этим словом?

Что-то из памяти Лексы подсказало мне, что это очень страшный недуг, которого стоит опасаться. Десятая часть населения этой планеты обречены умереть именно от него. Страшное слово ухмыльнулось кровавым оскалом, блеснула лысым черепком, укуталась в черный саван. Того и гляди сейчас явиться на зов, шмыгнет носом, весело спросит — звали?

Смерть… мне вспомнилось, как ещё совсем недавно я сидела в шкафу — никому не нужная, никем не замеченная, всеми покинутая — и с ужасом ждала, когда она предложит мне свои объятия. Смерть приходит ко всем — без разбору — будь ты искра или человек. Есть хоть какой-то намек на жизнь? Будь добр…

— Лекса умрет, — Трюка словно смаковала эти слова, словно тонула в вине собственной вины и отчаяния. Отчаяния ли, усомнилось что-то внутри меня, но я подавила эту мысль. Во рту пересохло — снова как тогда, когда я стала живой и первый раз и ощутила воздух в своих легких. Словно вот-вот Диана скажет, что не говорит с куклами…

— Это же всего лишь идея… инсульт — это же что-то связанное с мозгом, сердцем, сосудами… — я черпала из недр и без того небогатых знаний писателя, даже не замечая этого. Слова рождались, ложились на язык, и выплескивались в мир — сонмом связанных звуков. Я сморгнула, вдруг ощутив, как прямо в воздухе мой голос извлекает не звук — безмолвные буквы. Вот сейчас они лягут на белый снег чистого листа и…

— Мы сейчас в Лексе, маленькая. Прямо в его мозгу, если хочешь знать. И каждое наше движение, битва, даже ваша «беседа на искрах» с Элфи — всё это отразилось на Лексе.

— Так значит отсюда и здесь можно управлять самим Лексой? Как… как куклой? — я поперхнулась, как только сказала это. Трюка кивнула головой в ответ.

— Можно, если знать как. Боюсь, что для этого ни у тебя, ни у меня не хватит сил. Мало у кого хватит сил, ведь мы же — на мгновение мне показалось, что Трюка ухмыльнулась, качнув головой, — ведь мы же всего лишь не рожденные идеи. Мутации, девиации, предложение, оборванное на полуслове. Мы прозвучали в этом мире — но не до конца. Неужели ты думаешь, что калека может быть сильней здорового?

Меня передернуло — на этот раз уже от сравнения. В воздухе резко похолодало. Страх, зар-раза, нас ничуть не смущался. Лапал бесстыдным любовником облик мировой идеи, норовил вот-вот проникнуть в самое чрево. Мне стало противно.

— Видишь ли, человек — не кукла. Нельзя, к примеру, зашвырнуть его на диван против его воли. А вот если потянуть за нужные ниточки… Ненависть, боль, страх, гнев — и вот уже добрые побуждения ржавеют в тисках матерого цинизма. Похоть, лютая страсть, жестокость — и любая любовь отступит на второй план, уступив место пошлому желанию. Видишь ли, маленькая, человек всю свою сознательную жизнь мечется между, прости, театром и сортиром. Они подчиняются своим чувствам, эмоциям, побуждениям, порой не осознавая, чем они вызваны.

— Мы не можем, а кто может?

— Идея. Главная. Элфи, например, могла. И то, что родится, если родится, из этой идеи, сможет.

Мне захотелось выругаться. Час от часу не легче. Кажется, сегодня мы загнали самих себя в ловушку.

— Девчонка, рабыня… — я вдруг забыла имя маленькой эльфы, — когда она очнется?

Мне показалось, что Трюка пожала плечами. Я посмотрела на пока ещё безмятежное небо. Интересно вот, а когда страх возымеет здесь свою власть, каким оно будет? Станет грозить громом и молниями? Почернеет, как уголь, омрачая всё и вся? Завянут прекрасные сады, иссякнет фонтан искры?

— Страх проник сюда до нашего визита в это место. Стало быть, Элфи не справилась со своими обязанностями. И мы тоже… — единорожка, казалось, ни к кому не обращалась, вообще забыла про меня, просто высказывала мысли вслух. Мне захотелось топнуть ножкой, дабы привлечь её внимание. Я на миг представила себе, как это будет выглядеть, и поняла — очень глупо.

— Уходим. Мне нужно время для того, чтобы подумать.

***

Надежный стальной замок, вот уже столько лет защищавший квартиру от чужих посягательств, сегодня сдался без боя. Щелкнул, лязгнул, поддался — заходи, кто хочешь, бери что понравится. И она зашла.

Хищница, с глазами похитительницы, недостойная и чужая. Мне хотелось отвернуться в сторону и не смотреть — на эти короткие стриженные волосы, на хитрую, но весёлую улыбку. Думалось, что закрой я глаза — и она обязательно исчезнет, обратится пустым мороком, полуденным сном — и всё будет как прежде.

Ничего не будет как прежде, устало жужжал компьютер. Ничего не будет как прежде — противно каркали мимо пролетающие вороны. Ничего не будет как прежде…

Мне хотелось возненавидеть весь мир и сразу. Мари — девчонка из столицы, пышногрудая соблазнительница, дерзкая и мерзкая девчонка, явилась в сей дом лишь с одной целью — забрать нашего Лексу. И мне было абсолютно всё равно, что писатель сам пригласил её к нам.

По-хозяйски, будто жила здесь вот уже как не первый год, она осматривала комнату, пока не выхватила меня своим цепким взглядом. Пошевелиться, что ли, прямо у неё на глазах, посмотреть, как она взвизгнет и рухнет на пол? Целую секунду я боролась с искушением, пока не поняла, что это будет очень глупо. Ну, закричит, испугается, швырнёт в меня чем-нибудь, а потом? Трюка, опять же, не одобрит…

Мы вернулись из Лексы сразу же, как только смогли. Крок молчаливо сверлил нас взглядом, судорожно сжимая и разжимая кулаки, будто внутри его зеленой черепушки шла нешуточная борьба — прибить? Обнять? Сначала обнять. А потом прибить? Нам с Трюкой казалось, что он склонен к третьему варианту.

Старик, он много раз бывал в Лексе, много раз выходил и до, и после пробуждения, но ещё ни разу ему не представился случай одолеть главную идею. Они менялись, говорил он — уходила одна, приходила другая. Сначала это были выдуманные короткие истории, потом — забавные игры, следом — пространные, расплывчатые мысли… И лишь сейчас, когда Лекса вырос и научился управлять собственным даром, они стали образовываться в самые настоящие идеи.

Снег за окном валил без устали, словно где-то наверху Хладная Госпожа обозлилась на весь мир. Красиво смотрелись шапки на кристальных елях, на верхушках домов, на деревьях. Снег, словно тьма из моих снов, медленно и настырно пожирал всё и вся, норовя оставить после себя лишь гладкую равнину и редкие бугорки сугробов. Ещё вчера, казалось, вон там стояла машина, а уже сегодня…

Ничего не прекратилось. Страх, почуяв нашу слабость и подавленность духа, поняв, что мы открыли его секрет, удвоил свои старания по захвату замка. Главное, казалось, для него прорваться внутрь. Великая идея — это так, ерунда, ничего важного. А, может, он просто не давал нам времени для того, чтобы мы могли помешать ему?

Плюшевая чародейка не теряла лица, но с головой ухнула в транс размышлений. Иногда мне казалось, что она вновь ушла в Лексу во время бодрствования, что всё ещё пытается поправить наш просчет. Ничего, шипела она от бессильной злобы, приходя в себя и говоря со мной. Ничего, мы ещё повоюем. Нет безвыходных ситуаций.

Выход есть — твердила она, а мне хотелось верить в это. Хотелось верить и направить своё бездействие хоть куда-нибудь, кроме ночных рейдов.

Мари смотрела на меня в упор. Львица, навострившая уши, встретившая давнюю соперницу. Жалкую, маленькую, беспомощную, но от того не менее соперницу. Я терпела.

Её смех, голос, шутки — всё раздражало меня. Стоило ей только появится в комнате — на минуту, на секунду, на мгновенье, как я испытывала к ней отвращенье. Что там говорила мне Трюка? Она — жертвует собой? Избранница Лексы, единственная и неповторимая и… заставившая его тогда ждать всего единого звонка. Нахалка, способная испортить праздник лишь одним своим маленьким капризом.

Она переодевалась — словно специально, передо мной, на показ. Смотри, убогая, какая я! Трюка сказала, что я преувеличиваю. Или завидую.

Сумка, небрежно брошенная на пол, бесстыдно зявила пасть, пошло обнажая своё нутро. Косметика, карандаш, записная книжка. Телефон, расческа, ручка без колпачка. Была бы моя воля, пнула бы эту сумку что есть сил.

Малый отпуск, который Лексе удалось выбить на работе в честь её приезда, медленно заканчивался. Они гуляли — до бесконечного долго, не желая возвращаться, казалось, в опостылевшие им обоим стены. Приключения маленькой рабыни застыли на странице, зависли на полуслове, остановились, как перекрытый ручей. Он не пишет, говорила я Трюке, вспоминая её истерику, когда я предложила писателю отдохнуть. Единорожка ничего не ответила и, наверно, будь у неё такая возможность, пожала плечами. Меня трясло от злобы — бессильной, бесполезной, необоснованной. Я придумывала для Мари тысячу и одну причину, чтобы ненавидеть её. Она слишком большая, слишком толстая, слишком полногрудая, уродливая, глупая, никчемная. Словно в этом малоизвестном уничижении крылся какой-то сакральный, воистину ритуальный смысл, а мне могло стать от этого легче.

Легче не становилось. Ночами, когда россыпь звезд выстраивалась в нечеткий редут на небосклоне, а свежий воздух тщетно пробивался сквозь закрытую форточку, они предавались любви. Самозабвенно, с азартом, воистину детским любопытством. Стоны — еле слышимые, разливались по комнате, заставляя меня глотать горечь обиды. Почему она, спрашивала я, почему она живая? Почему не я? Важен статус или состояние? А что, если и то, и другое одновременно?

Во время соитий — наивных, похожих на детскую игру, исходящих волнами нежности и страсти, страх не пришёл. Испугался, решил не лезть на рожон. Мы не ходили в его — их? — сны, словно стыдясь даже мысли об этом. Трюка ничего не ответила, когда я спросила её об этом, а после заявила, что нет ничего сильнее любви. Она на пике своих сил, сказала она. Он на пике самого совершенства. Сунь ему сейчас девственный, как первый снег лист бумаги и дай карандаш — он сотворит мир в пяти строках. Создаст вселенную в один абзац. Напишет жизнь в одну страницу. Мне опять вспомнилось то видение в великой идее. Он на пике — а потому страх его сейчас не тронет — он же не самоубийца.

Мари — выход? — спрашивала я. Неужели эта курносая бесстыдница — и есть главная спасительница писателя? Неужели всё, что делали мы — это сдерживали страх до её приезда? Трюка отрицательно покачала головой. Нет, удручалась она, это не так. Любовь — ты ведь помнишь, как она выглядела там, да?

Я помнила. Хитросплетение разных эмоций, чувств, россыпь воспоминаний приправленных щепотью выдумок. Разве этим можно спастись, вопрошала вновь Трюка и тут же давала мне ответ. Этим можно восхищаться, ныряя в волну восторга, возбуждения и манящего вдохновения. Этим можно укрыться — как щитом. Этим можно жить- недолго. Главное здесь, что недолго. Пройдет время, и чувства поостынут, станут менее жаркими. Страсть сменится взаимным уважением и крепкой дружбой, похоть сменится желанием сделать друг другу приятное, дикий восторг сменится легкой, но приятной, томящей усталостью. За любовью не спрячешься, как за стеной, даже если любят двое.

Пара влюбленных источала волны страсти, желания, возбуждения, неистового восторга. Как плети, они хлестали ни в чем не повинный ночной мрак, словно стараясь отогнать его прочь. Блаженная усталость, жар объятий, вулкан азарта. Коснись, призывали меня радужные плети, подставь свою спину — сама, и ты познаешь, что испытывают они. Познаешь на себе, только дотронься.

Я отвергала подобные предложения с видом оскорбленной в лучших чувствах девы, но искушение — чего именно? — то и дело подталкивало меня коснуться хоть пальчиком. Искушение понять, что же они нашли друг в дружке? Искушение познать плотскую любовь, жар внизу живота, разливающееся по телу удовлетворение. Мне вспомнилось, как давно, словно целую вечность назад, в снах я крохотной искринкой тянулась к звезде.

Дотянулась, ядовито сказала я самой себе. Так дотянулась, что уж лучше никогда…

Лекса не говорил с нами. Так, лишь изредка бросал нам приветствие, как только возвращался домой с прогулки, и уходил целиком и полностью во власть этой самодовольной девчонки. Казалось, что вернулись те самые дни, когда он тонул в пучине собственного раздражения и не мог найти выхода. Сегодня карамельный фантик любви обволакивал его со всех сторон, не выпускал из своего сладкого плена, крал минуты, часы и дни его жизни. Время ухало в ненасытную утробу, исчезая в тамошних пучинах. Интересно, если время живое — плачет ли оно, уходя навсегда? Или ему все равно, потому что оно бесконечно, а мы — нет?

Она заберет его, понимала я. Заберет от нас насовсем. Лекса станет добротным мужем, хорошим отцом, домовитым хозяином. Или не станет. Думаешь, так просто любить писателя? Думаешь, так просто делить его с его же собственными идеями, увлечениями, фантазиями? Трюка настырно твердила мне одно и то же, а мне не хотелось верить. Это она-то — жертва? Благородная жрица, что вот-вот возложит на алтарь собственные амбиции и чувства ради… ради чего?

Она любит его, поясняли мне Трюка. По-настоящему, но чуточку — по-своему. Тебе не понять.

Куда уж мне, в самом деле понять? Ведь я же всего лишь кукла.

Они нарожают детей — много-много детей. Лекса, почесывая второй подбородок и брюхо, будет изредка садится за компьютер — как рабочий к станку, и выдавать на гору вселенную в одной книге. Тусклую такую, бесцветную, почти не живую, но прибыльную. Что там говорила мне Диана насчет этого? Мы заставим его писать литературную жвачку — до конца его дней. Великие идеи нужны, вот только пользы от них гораздо меньше, чем вреда.

Великая идея ныне томилась в плену страха. Он грязным насильником елозил по ней своими щупальцами, лапал, обхватывал, стискивая в бесстыдных объятиях, поглощал. Что будет, когда он заберёт её без остатка? Трюка молчала, словно не знала ответ.

Я немного поерзала на том месте, где сидела. Скрипнули шарниры — мне вспомнилось, как когда-то они отзывались болью. Тебе повезло, что у тебя есть такое тело и ты можешь двигаться — говорила Трюка. Мне казалось, что она завидует. Сидеть на самом деле уже давно надоело, хотелось чуточку размяться, да ещё и в абсолютно опустевшей квартире. Спрыгнуть на пол и вспомнить, как правильно ходить? Включить компьютер и почитать последние новости? Аномалия, аномалия, курс валют упал, аномалия, выходит новая компьютерная игра — изо дня в день новости тянулись почти единой вереницей, не спеша сменить друг дружку. Политики спорили, ругались, обливали друг дружку водой и били морды — свои и чужие. Спорили до хрипа — нужна ли служба ОНО, или это всего лишь дармоеды? Мнение людей и политиков менялось — от новости к новости. Час назад депутат призывал ввести военное положение и избавить страну от Общенародного Научного Объединения. Соперники оного слуги народа призывали его сунуть голову в пасть аномалии и избавиться. От чего именно — головы или глупых идей, не уточняли. Наверно, от всего и сразу.

Глаза сами закрывались, норовя утащить меня в мир снов. На задворки мироздания, в искротворный лимб? Мирок для недоделок, не вовремя усмехнулся сарказм, отозвался злой и едкой усмешкой, колоколом ухая в голове. Спать не хотелось, но хотелось уйти — до самого вечера в забытье. Что будет вечером? Два тела вновь сплетутся в едином танце желания. Мы — не нужны, что бы там не говорила Трюка. Так, игрушки, стражники у врат, что должны продержаться до подхода главного орудия. Вот только Мари воссядет верхом на Лексе, бесстыдно отдаваясь наслаждению, вот сверкнет коричневыми сосками на массивной груди — и страх бежит, подавленный и раздавленный…

Уснуть, забыться. Всё пустое, а отдых нужен. Не придет ли Юма, мелькнуло напоследок. Не придет, теплом отзывалось сознание. Спи, баюкал чужой, но ласковый голос. Сплю, покорно отвечала я.

Сплю, так хотелось верить в это. Бескрайняя мгла — словно я вновь оказалась в душном плену пыльного шкафа. Бескрайняя темнота — вязкая, противная, грязная, так и липла к телу, обвивала, словно щупальцами — и тащила, сдавливала, душила. Сплю. Всего лишь сон — дурной, кошмарный. Раскрыть глаза, ущипнуть себя за плечо — или сначала ущипнуть, а потом раскрыть глаза? Проснись, кричал мне рассудок. Проснись и пой, ехидно подсказывал сарказм. Лимб, выворотка, мир наизнанку, черная пустошь, в которую проваливаемся мы, когда собираемся биться на искре.

Я боролась. Лизнув меня, опробовав на вкус, язычки черноты испуганно пятились, ползли прочь. Что ж, хоть чему-то я научилась — силой заставила собственную искру вспыхнуть. Осталось только узнать — что меня ждёт впереди? Очередное приключение по закоулкам сознания писателя? Ещё одна аномалия, вдруг решившая, что Лекса и есть достойный ужин? Страх вконец обнаглел и позвал своих дружков? Юма, целая и невредимая, призраком выплывет из-за ближайшего барханы тьмы? Что?

В воздухе щелкнуло — прямо у самого моего уха. Нехорошо щелкнуло, нахально и очень даже знакомо. Так щелкал мой собственный хлыст — оружие, к которому я успела привыкнуть. Взмахнуть рукой и приказать орудию явиться? Я подавила соблазн. Не стоит сразу бросаться в драку, а что, если это плюшевая игрушка соседской девчонки или хранитель другой звезды? Да и Диана, кажется, обещала связаться со мной, в случае чего. Великая Идея, как никак, нынче под угрозой.

Щелкнуло ещё раз, едва задев волосы, а я резко развернулось. Сердце, несуществующее, но от того не менее бойкое, бешено колотилось в груди, одолеваемое подкатившим к самому горлу страхом. Животным страхом, живым — перед бескрайней неизвестностью. Бескрайняя щерилась клыками тьмы, грозила тысячей и одной неприятностью. Сонмы чудовищ — всяких и разных, уютно укрывшихся среди мглы, поджидали, когда же я собственноручно отдамся им в лапы.

Не отдамся, ей-ей, буду драться до конца, позову, в конце концов, Трюку на помощь. Интересно, а единорожка услышит? Если громко-громко и прямо сейчас…

В горле запершило, а вместо призыва о помощи получился сдавленный писк и, скорее всего, он звучал как крайняя мольба о пощаде. Чужой смех заставил вздрогнуть, словно по моей спине только что прошелся черный шнур хлыста, ожег кожу ударом. Я медленно развернулась, пытаясь узреть нового противника.

— Покажись! — я думала, что мой голос не дрогнет, что во мне ещё остались силы и самоуважение. Права была Юма — жалкая-жалкая куколка, возомнившая себя Бог весть знает кем. С аномалиями сражаешься, на хлысте их крутишь, пластиковая? А если мы тебя саму?

Фигура проступила на дальнем плане — неотчетливые очертания плотной фигуры. Тащился по бескрайней темноте хвост хлыста-змеи. Я вскинула руку, призывая оружие. В конце концов, союзник бы надо мной издеваться не стал, а если кому-то вздумалось шутки шутить…

Волнение закипало во мне, норовя брызнуть белесой пенкой через край, вино моего ожидания вот-вот грозило обратиться кислым уксусом страха и апатии. Ко мне приближалось что-то большое, грузное, уродливое — и ужасное. Каждый шаг неведомого противника отзывался в моих ушах колокольным звоном. Хотелось пятиться, хотелось бежать, развернуться — и дать стрекоча. Бросить хлыст и позабыть обо всем и пусть меня поглотит тьма — целиком и с головой, чтобы даже волос не торчало, лишь бы это нечто не подошло ближе.

Оно шло медленно, не торопясь, как на давно запланированную встречу. Подумаешь, опоздаю на минутку-другую, говорила его походка. Подождешь.

Подожду.

Спишь?

Не сплю.

Чернота взорвалась яркой вспышкой света, ударила в глаза, словно желая ослепить, заставила прищуриться, приложить ладонь ко лбу. Я чуть не выронила хлыст, едва слышно выругалась, когда яркий луч света — как спасительная надежда в царстве мрака, вдруг выхватил лицо незнакомца. Я выругалась — грязно и пошло, так, как не ругалась никогда. Мне хотелось осквернить собственный язык тысячью и одним ругательством, осыпать весь этот жалкий псевдомирок миллионами проклятий и мириадами наговоров. Потому что перед мои очи вышел Лекса.

А он небольшой, сказала я себе. Обычного роста, но ниже меня. Всего на чуть-чуть. Волнение сменилось растерянностью, удивлением, подозрением. Уж кого-кого, а увидеть здесь писателя…

Вот сейчас, говорила я самой себе, вот прямо сейчас, ещё минутку, и он улыбнется, заморгает глазами и скажет — а вот и я. И это будет так естественно, что позабуду обо всем. Он смотрел на меня изучающее, словно оценивал, а я терялась под этим взглядом. В его руках был хлыст — точно такой же, как у меня.

Белый Лис… Белый Лис, Белый Лис… Кого звать на помощь? И нужно ли звать? Язык прилип к нёбу и не торопился подчиняться. Потом, хозяйка, будто бы говорил он, всё потом. И заливаться соловьём будешь и вопить что есть мочи — сколько влезет, но потом.

Лекса кивнул, соглашаясь с ним — потом. И взмахнул бичом.

Глава 26

Стрела, пуля, молния — я не могла подобрать подходящий эпитет для вдруг озверевшего Лексы. Для вдруг исказившегося до неузнаваемости писателя, бросившегося на меня в атаку, как на самого заклятого врага. Хлыст щелкал, находил свою цель, оставляя на моём теле страшные ожоги, заставляя вздрагивать, заставляя падать, подчиняться чужой воле. А она была, она шептала — прямо мне в ухо и на разные голоса. Не сопротивляйся, говорили они, не вздумай даже поднять свой бич и ударить в отместку. Я и не думала — даже в страшном сне я не могла ударить писателя. Сплю, всего лишь сплю, да сплю же!

Нееет, протяжно шептали мне, не спишь, не притворяйся. Ты на изнанке, на выворотке, перед тобой — иная сторона писателя. Злая, желчная, пошлая. Как там говорила Трюка? Человек, что марионетка — дергай за ниточки негатива и однажды обратишь праведника в закоренелого преступника. Может быть сейчас передо мной были они, эти самые ниточки?

Хлыст обвился вокруг моих ног, едва я только поднялась после предыдущего падения — и вновь заставил рухнуть. Лежать, говорила молчаливая, самодовольная ухмылка Лексы. Лежи и знай своё место — у моих ног. В ноздри пробивался противный кислый запах пота и мочи, чужих испражнений. Меня душил аромат покорности и подчинения — своих собственных.

Кричи, умолял кто-то внутри меня, кричи и зови на помощь. Трюку, Крока, Шурша — хоть кого-нибудь, не лежи же как… как кукла.

— Хочешь сказку? — спросил у меня бич, щелкнув рядом, на этот раз не коснувшись тела. Я отпрянула — инстинктивно, попятилась на карачках. Писатель медленно шествовал за мной — как погонщик за послушным скотом.

— Жила-была куколка. Ей однажды рассказали красивую сказку о том, что она не просто кусок пластмассы, а что она нечто больше. И нечто больше ей, почему-то, послышалось как «жизнь». Она вдруг решила, что настоящая, что если она думает, если улавливает оттенки чужих чувств — это даёт ей право быть равной чуть ли не самим людям. Глупо.

Змея кнута обвилась вокруг моей ноги, свилась клубком, не желая отпускать — и потащила за собой. Я попыталась развязать стянувшиеся путы — тщетно. Лекса тащил меня без особых усилий, словно и не замечая моего веса. Словно ребенок везет игрушечную машинку на веревочке.

Это не голос писателя, не может быть, нет, это не он. Лекса остановился и стал подтаскивать меня к себе поближе. Страх, до этого момента уснувший, вновь воспрял духом и набрался сил, впился своими клыками в мою душу, заставив яростно и отчаянно взвыть.

Мне хотелось бежать. Я вырывалась, извивалась коброй, царапала черноту тьмы ногтями, стараясь удержаться — хоть на сантиметр, хоть на миллиметр, лишь бы не ближе к нему.

— Иди ко мне, ты же всегда мечтала, чтобы он обнял тебя. Чтобы заключил в свои объятия, чтобы одарил ворохом поцелуев. Он будет нежен с тобой, обещаю.

Нет, не хочу, это не Лекса, кто-то другой в его обличии…

Холодные пальцы — короткие, пухлые, совсем не мужские скользнули под штаны, желая мерзким червем протиснуться под белье. Треснула под напором ткань майки, ветер-похабник лизнул кончики оголенных грудей.

Борись — голоса Трюки и Дианы звучали в унисон. Твоя одежда под изнанкой — это тоже ты, это твой покров, твоя защита, не дай никому и ничему проникнуть под неё.

— Твоя грудь всё такая же теплая, — на этот раз голос утратил былую страсть. Черная мохнатая лапка с едва пробивающимися коготками царапнула меня — воспоминание из далекого прошлого, словно это было тысячу лет назад. Здесь никто не должен проникнуть под твою одежду. Обнажишься — и ты в чужой власти. Моя защита — плащ и шляпа, Кроку защитой служит его кожный панцирь, ты же одета, как человек. Никто не должен…

Черныш не испытывал ни тени стыдливости. С Мари спадала одежда, а я помнила, как пылали щеки Лексы — от собственной стыдливости, от боязни наготы — своей и чужой. Чернышу было всё равно. Страх не имеет единого облика — казалось, Трюка в моей голове вот-вот наставительно поднимет копыто, — он приходил к тебе в самом ужасном из них. Лично для тебя.

Лично для меня.

Одежда лохмотьями сползала с меня, оседала в черноте драными лоскутами — чтобы через мгновение исчезнуть во мраке. Видимо, местное болото утягивало их, или принимало как подношение.

Борись же! Борись!

Я оттолкнула его от себя. ПсевдоЛекса удивленно посмотрел на меня, погрозил пальчиком, улыбнулся — ядовито и страшно — и набросился на меня уже в облике огромной дикой кошки.

Сколько раз нам приходилось отбиваться от него? Сколько раз его бесчисленные войска подходили к самым границам замка, сколько раз они прорывались — и кто-то из нас троих — Трюка, Крок или я вовремя оказывались в подходящем месте. Тогда я чувствовала себя героиней. Героиней, способной если уж и не горы растолочь в труху, так уж точно противостоять аномалиям. Сейчас одна из них пришла ко мне, чтобы взятьменя — грязно и грубо. Фальшивка, подделка писателя был обнажен. Некрасивая нагота полного, ожиревшего тела, возбужденное естество тупоконечным копьём смотрело в мою сторону. Лицо искажалось, словно маска сама норовила съехать с чужого лица. Когда Черныш вновь успел принять облик писателя, я не заметила.

Поздно, говорили его руки. Поздно отбиваться. Поздно сопротивляться, слишком поздно. Где твоя одежда? Где то, что защищало тебя — от меня? Он в самом деле был нежен — и в то же время груб. Массивный, большой, сильный — его ладони тисками сдавили мои запястья.

Тише, кто-то шептал мне, тише. Сейчас всё будет хорошо. Больно не будет, будет хорошо.

И мне было хорошо.

Он проникал в меня. То, что у людей по каким-то причинном зовётся любовью, здесь, на изнанке, в лимбе искры, звалось совершенно иначе. Названия этому я не знала, потому что как можно обозвать действие, когда ты — это уже не совсем ты, когда твоё сознание вмиг делиться на двое, а чужие мысли пьяным козлом лезут в огород твоего рассудка?

Топь под ногами разверзлась, словно сам мир искры не желал глядеть на творящееся непотребство. Топь утаскивала меня в себя, как и раньше. Только сейчас — требовательней. То, чего не сумела добиться Юма, с легкостью добился Страх.

А он ведь не поглощает меня, мне казалось, что я слышу собственные мысли. Он соединяется со мной, желая — забрать мои силы? Глупости, чем плоха Трюка? Чем плох Шурш, который вот уже который день валяется плюшевым носком и уязвим? Ешь, поглощай, захватывай — сколько искре угодно, так нет же!

Крик, столь долго копившийся внутри меня, наконец, прорвал дамбу молчания и тишины — и вырвался, пошёл гулять по застенкам извечной мерзлой темноты. Интересно, меня кто-нибудь услышит? Думаю, нет…

***

Было больно. Больно, неприятно, мерзко, а я ощущала, что сколько не вставай после этого под теплые струи душа — никогда не отмоюсь. От его прикосновений, от ощущения его — на себе. А он по прежнему был на мне. Обмяк зимней теплой курткой на груди и животе, охватил ноги, бедра, промежность. Я — муха в паутине чужих сомнений. А паук где-то рядом, паук сыт и не торопится, ждёт подходящего момента — или очередную жертву? Что, если он хочет использовать меня как приманку? Вот-вот из черноты проступят очертания волшебницы и она вступится за меня. Вступиться, чтобы отбить никчемную, глупую куклу у самого страха.

Мне было смешно до слез. Разразиться бы диким хохотом — прямо здесь, прямо сейчас. Это надо же, приговаривала я себе в который раз. Ведь это надо же оказаться такой наивной, такой доступной, такой… шлюхой.

Шлюха. Слово звенело у меня в ушах, не давало сосредоточиться, звучало без остановки. Шлююююю — жужжало назойливым комаром в одном ухе. Хаааа — молодецки усмехался его собрат в другом.

Зажмуриться? Попытаться уснуть? Спишь ли, куколка, спрашивала я себя — или он меня? Его слова — полные сладкого яда лились мне в уши. Успокаивающий, мужской баритон, от которого хотелось чувствовать себя маленькой девочкой — в руках сильного. Это был голос Лексы — Страх не посчитал зазорным позаимствовать не только его образ, но и имел наглость украсть голос. А помнишь, спрашивал он, помнишь его теплые большие, сильные руки? Помнишь, каким некрасивым он был перед зеркалом, как жалко он выглядел после своей первой внебрачной ночи? Ты помнишь?

Я не отвечала, а губы предательски шевелились, норовя высказать набегающие волнами мысли заговорщицким шепотом.

Страх любил меня, если называть словами людей. Любил как хотел, грубо и нежно, срываясь от варварского насилия к джентльменской ласке. Он низвергал меня в пучины сладостного томления, чтобы через мгновение втащить в мир, полный боли — на удивление приятной. Я боялась и дрожала от страха — в чужих цепких и холодных объятиях. И мне было страшно, мерзко, противно — от самой себя. Мне нравилось то, что он делает со мной, нравилась каждая секунда, каждый миг — и стоило ему только прерваться, как всё тело отзывалось блудливым томлением. Что скажет Трюка, когда узнает? Что скажет Диана, Крок, Лекса? Я ощущала их осуждающие взгляды на себе прямо сейчас — для осуждения слов не надо. Но Трюка мне этого никогда не простит, а наша дружба, фундамент которой складывался в ссорах и неожиданном примирении, столь шаткий и хрупкий, рухнет до основания.

Ты никогда больше не подойдешь к нему, шипит Трюка. Рог ярко светится, обещая лишь неприятности. Крок в растерянности — он никак не ожидал от меня чего-то подобного. Будто это я лично всю свою жизнь гонялась за Страхом, чтобы он овладел мной.

Тише, куколка, тише. Ничего страшного не произошло. ПсевдоЛекса умел успокаивать. Мягкое прикосновение чего-то к волосам — он гладит меня, жалеет несчастную дурочку, вот-вот начнёт укачивать и шептать на ухо всякую ерунду. Хорошая, красивая, люблю, выходи замуж…

Я содрогалась каждый раз, как Страх касался меня — содрогалась и всхлипывала. Мне казалось, что я человек, что я лежу в постели под теплым, бархатным одеялом. Приподними его — и увижу собственную наготу. А ещё лучше ничего не приподымать, а закрыть глаза и лежать дальше. И скрючиться, стать маленьким живым комочком, свернуться калачиком.

Мягкое тепло разливалось по всему телу.

Ты же знаешь, вкрадчиво говорил он, ты же знаешь, что иначе бы ты не стала говорить со мной.

Не стала бы, молчаливо соглашаюсь я. Отходила бы плетью по спине, вдоль спины и пониже, и ещё где-нибудь. Потому что ты — враг. Потому что ты — злостный убийца, что пришёл сюда под покровом маленького милого существа, чтобы превратиться… в того, в кого превратился. Мои губы еле шевелились, а я ощутила его прикосновение — руку? — у себя на бедре. Теперь ему уже не хотелось властвовать надо мной, ему хотелось говорить. Его больше не заводила моя глупая покорность, моя собственная страсть, спавшая до этого в глубинах души. Думаешь, Лекса всю жизнь хотел любить куклу? Тот, который сейчас рядом лежал со мной — хотел. Всю жизнь, наверно, только и думал, где бы найти кусок пластика посговорчивей, а тут как раз я…

Я — враг? Я вдруг — и враг? Его удивлению не было предела. Настоящему, не театральному. Словно вдруг кто-то сказал смертельному вирусу, что он, де, людей собой убивает, а тот впервые об этом услышал. Засмеется? Если он только засмеётся…

Страх не засмеялся. Я не враг. Я…

Аномалия, шепчу я. Аномалия, принявшая облик милой зверушки. А теперь ты вырос, стал большим, теперь с тобой так просто не сладить, теперь тебя не сунуть в вырез майки, не укрыть за…

Я — не враг, настойчиво повторил он. Мягкое одеяло было приятным на ощупь, хотелось нежиться под ним целую вечность. И пусть, никакого одеяла нет, пусть… пусть меня потом осуждает, кто угодно.

Тогда кто ты? Заблудшая аномалия? Эмоция извне, пришедшая отравить моего писателя? Мне так хотелось сказать, что Лекса — мой и только мой. Все остальные — лишь придатки к нему со мной. Страх никак на это не отреагировал. Казалось, он вообще не понимает, о чём я говорю.

— Они обманули тебя. Они рассказали тебе, что я — враг. Что нет ничего ужасней на свете, чем Страх пришедший извне? Что Страх-гость — это хорошо, а Страх хозяин хуже любого паразита?

Я прикусила язык. Неужели я где-то случайно обмолвилась об этом? Или рассказами Трюки про то, что питаясь искрой человека, взамен мы получаем некоторые его знания? Быть может и с моим собеседником точно так же — он выхватил кусок из моей памяти, переварил его — и выдал прямо мне перед нос. Слушай, смотри, мол, дивись!

— Но почему же твоя наставница, эта синяя рогатая лошадь, почему она не рассказала тебе о том, что страх равен любви? Что он не отравляет, а заставляет чувствовать — иначе? Я — отрава? Яд, который приплыл на волнах и теперь зальёт вашего звезду по самую макушку? А он, верно, будет ходить под себя по ночам. Почему же тогда радость — не отрава? Радость, гнев, боль — почему бы не прогнать их метлой? Прочь из нашего идеального дома. Оставим только то, что нравится нам самим!

«Человеком нельзя управлять как куклой, маленькая» — кто это сказал? Когда это сказали? Кажется, будто бы с того момента прошла целая вечность. «Человек не кукла, а своевольная марионетка — знай за какие ниточки дёргать и он сам побежит.»

Вы пытаетесь управлять звездой? Хотите заставить его только радоваться? Счастливый манекен, способный… на что он тогда будет способен? Мать, волнующаяся за сына — это разве не один цветов страха? Разве бояться, что девушка отвергнет, или бояться её потерять — плохо? Разве…

У него были тысячи всяких «разве», которые можно было слушать до бесконечности, а итог этого был один — он неплохой. По крайней мере, ему самому так казалось.

— Я не враг и не отравитель. Разве твой друг, этот зеленый старик — разве он не рождён из детского страха? Тогда почему вы не гоните его? Ведь он — часть меня, только под другим углом. Воплощение, избравшее себе тело зеленого чудища.

Тебя обманывали. Гнусно, подло и жестоко. Обманывали некрасиво и использовали. Почти как я тебя сейчас, только хуже.

Использовали. Какое некрасивое слово. Я поёжилась, вдруг ощутив себя предметом, вещью. Использовали и вот-вот макнут в мусорный бак за ненадобностью…

— Твоя Трюка так много знает, но ты никогда не задумывалась, кто она такая на самом деле?

Сомнения… сомнения буйным цветом сплетались во мне в причудливые узоры, вырисовывая пространные, но от того не менее страшные картины. Страх даже не старался, просто говорил, предлагая мне принять каждое его слово на веру. Хочешь — верь, хочешь — нет, дело твоё, куколка, дело твоё. Моё, молчаливо соглашалась я и слушала дальше. Почему я верила Трюке и Кроку с самого начала? Потому, что Писатель лично общался с ними и видел в них жизнь — точно так же, как и во мне. Его собственное маленькое безумие. Аномалии, бывают, вселяются в игрушки и выдают себя — за нас. Трюка тогда говорила с такой уверенностью. Лекса может говорить с аномалиями? И я вдруг поняла, что не знаю. Юма избегала его, Аюста тоже — значит ли это, что он мог видеть их вне? Что мир изнанки, оборотная сторона, лимб искры был доступен и ему тоже? От подобного захватывало дух, а Страх торопился уверить меня в этом. Звёзды очень чувствительны, звёзды чертовски проницательны и видят мир иначе, чем остальные. Думаешь, просто написать что-то необычное, не заглянув, не зайдя за грань здравого рассудка? Ты правда веришь, что ради этого всего лишь нужно немного пострадать — и дело пойдет на лад?

Я не знала. Книги — это как консервы, вспомнились мне слова Лексы. Сейчас же он был со мной рядом — ненастоящий, фальшивый, поддельный. Может быть, именно поэтому он и говорит иначе? Писатель берёт собственное страдание — и переводит его в буквенный код, понятный для других, и…

— Он видит меня — иначе, чем ты. Он видит меня в последних словах умирающего солдата, он слышит меня в отчаянном крике ребенка, что оказался один на улице поздним вечером, он чувствует меня в трясущихся поджилках бедолаги, у горла которого держат нож. Спектр эмоций, целый сонм всяких разных чувств, которые нельзя узреть невооруженным глазом.

Страх — это… я попыталась высказать своё мнение и запнулась. Я не знала, что говорить. Что я знаю об этом чувстве? Моё волнение за Лексу после того, как машина обратилась чудовищной аномалией — это плохо? Или же хорошо? Или нормально?

Это жизненно, ответил за меня Черныш. Казалось, ещё мгновение и он закурит сигару, утомившись от бестолковой собеседницы. Ты ведь задумывалась над тем, что такое жизнь. Ты искала — в себе и других её признаки, пытаясь понять — если двигаюсь, значит живая? Если чувствую — значит живая? Если боюсь, значит…

Ничего это не значит, угрюмо буркнула я. Человек не кукла, а своевольная марионетка. Можно ли то же самое сказать и про меня? Страх дергаёт за ниточки, давит на клавиши моих слабостей. Там дунет, тут плюнет, сям дернёт, кое-где надавит и нажмёт — и блюдо по имени Линка готово!

Кажется, мой ответ ему не понравился, потому что Черныш умолк, а я рисовала себе картины того, как он кусает собственные губы, в надежде придумать что-нибудь более убедительное.

— Скажи, сколько лет Кроку?

Вопрос заставил меня удивлённо дёрнуться. Какая ему разница, сколько лет старику? Ты и сам прекрасно знаешь, зло огрызнулась я, чувствуя, как он копается в моей памяти. Будто бы я — большой ящик с бумагами, а он ищет нужную. Чувствовал ли Лекса себя когда-нибудь так же, когда я пыталась подобрать подходящее слово?

Сколько лет Кроку? Он помнил Лексу почти с того самого момента, когда сумел осознать себя сам. Два десятка лет? Может быть, чуточку больше.

— Два десятка лет, — отозвался Черныш с усмешкой. — Два десятка лет, а заправляет в вашей маленькой компании пришлая со стороны лошадь? Сбоку-припёка? Трюка, которая знает гораздо больше, чем старик, хотя живёт гораздо меньше — это ли не удивительно?

Я поперхнулась. Я никогда не задавалась таким вопросом и сейчас он прозвучал для меня как гром, среди ясного неба. Не слушай, не слушай его, не слушай — разум кричал на все лады. Слушай меня, слушай, плохого не посоветую, мурлыкал Страх. Мурлыкал прямо на ухо, обжигая горячим шепотом. Цвет сомнения проронил свои семена в моей душе и те начали активно прорастать — вопросами, которые я никогда не осмеливалась озвучить, о которых даже никогда не задумывалась. Трюка стала их главной героиней.

— Такая смелая, такая сильная, такая могущественная, повидавшая на своём веку не одну, наверно, аномалию. Ни один, верно, ужас или уныние познали на своих чутких спинах её гнев — и вдруг не выдерживает боя с аватарой какой-то там захудалой идейки? Не выдерживает, а у тебя получается. Не выдерживает, чтобы через мгновение после того, как ты занесешь клинок над нахальной девчонкой — остановить в самый последний момент. И смертельные раны, заставившие её рухнуть без сил, уже не так смертельны? Она мало того, что стоит, но и тащит тебя на себе? Тащит за собой. Ты, маленькая куколка, всегда была и будешь, да и останешься куклой. Наивной и глупой, которой покажи искорку — и она бросится за ней в пламя костра. Задаваться вопросами — это ведь глупо, правда?

Знает… темневед его побери, он знает обо мне всё — каждую потаенную мою мысль вытащил наружу, чтобы тут же сунуть под микроскоп своего цинизма. Как нечестно — он был беспомощнее котенка, когда я подобрала его. А теперь я в его больших лапах — маленькая и беззащитная. Я не знаю о нём ничего — ни что он задумал, ни того, что будет дальше делать со мной, ни того, для чего я вдруг понадобилась ему? А я нужна ему, нужна и не просто так. Мне вспомнился наш разговор с Аюстой. Боль — язык, на котором говорят аномалии. Боль — единственный аргумент, который им понятен. Боль и сила. Потому-то Черныш взял меня силой, но не для того чтобы убить, а чтобы поговорить.

— Ты хочешь жить? — он вздохнул после столь длинной обвинительной речи. Я поерзала. Хочу ли я по-прежнему жить?

— А что такое жить в твоём понимании, Страх? Существовать рядом с тобой, в коконе твоих нежных, но жестоких объятий? Существовать в симбиозе с тобой, быть для тебя носителем, к которому ты прицепишься, как паразит?

Мне уже виделось, как Страх ввинчивается в меня клещом — маленький такой, настырный жук, прорывает, прогрызает чужую плоть, в надежде добраться до сладкой крови. Лапают черные языки золотой щит великой идеи, пробуют на вкус, слизывают, в надежде прорваться за грань и взять, взять силой.

Взять силой — это, по-твоему, жить?

Он промолчал вместо ответа. Удивлен? Обескуражен моей догадкой? Или с трудом сдерживает смех?

Взять силой, наконец, ответил он. Всё в мире можно взять силой. Прорваться вперед, растолкать других, отшвырнуть от себя соперников и забрать то, что тебе нужно. Идти по головам, смотреть на два шага впереди, попросту не бояться.

Как странно, подумала я. Страх рассуждает о бесстрашии — чего ждать дальше? Храбрость явиться сюда и разразится монологом о трусости?

— Слабые прозябают, копошатся червями под ногами сильных. Они верят, что их бессилие — хорошее оправдание той яме, в которой они оказались, верят, что рваться выше — незачем, не к чему, что это удел избранных. Это и в самом деле удел избранных — тех, кто решил отринуть слабость.

Я вспомнила, как искоркой тянулась к звезде. Медленно-медленно, крохотные червячки, мириады крохотных червячков, пытающихся добраться до вкусного света. Одновременно братья и одновременно — соперники. Непримиримые, злые, голодные.

Как по твоему, спрашивал Черныш, появляются люди? Крохотный сперматозоид, один из миллиардов, но прорывается вперед. Рвётся к жизни, боится, что не успеет. Что его толкает, как ты думаешь? Будущее счастье, которое он получит при жизни? Машина, дом, интересная работа, любимый спутник жизни? Или страх, что всё это — великие благи, дары Богов, могущество вселенной — вдруг может достаться не ему, а кому-то другому? Скажи мне, маленькая, только без обид, чего сумел добиться твой человек? Чего он достиг в этой жизни? Настрочил пару книжонок с писанным-переписанным тысячи раз сюжетом? Может быть, его девушка, та, что спит с ним по ночам, та, что отбирает его у вас — теперь уже не только по ночам — она и есть тот самый спутник жизни? Тот, кто заслуживает его? Посмотри, посмотри на его жизнь, глянь во все глаза и скажи мне, что ты увидишь? Обветшалую комнатку? Надежду на то, что следующий гонорар будет больше, слабый проблесксчастливой сытой жизни, который дальше, чем кажется? Что есть у твоего человека такого, чего он добился без меня?

— А с тобой, — зло поинтересовалась я, — с тобой он сразу же станет известным и популярным? Стоит тебе только обнять его, как в тот же миг ему снизойдет озарение? Успех свалится на голову? Но ты не прав, не прав тысячу раз, потому что Лекса сумел создать Великую Идею!

Я лишь спустя пару секунд поняла, как глупо звучала моя тирада. Как глупо, как наивно, наигранно и слишком уж пафосно. Хотелось покраснеть, обратиться в помидор и спрятать лицо.

— О! — тут же отозвался Черныш с видом заправского знатока, — Великая Идея! Чудеса образов, искра, копившаяся на протяжении многих лет, сосредоточение таланта! Коснись, испей из этого источника — и в тот же миг обретешь мудрость, познаешь тайны тысячи миров!

Насмешка. Издевательская, хорошенько обработанная ядом, как кинжал убийцы, вонзилась в меня, заставила захлебнуться от негодования. Оно бурлило во мне кипящей водой, норовило излиться в этот мир — яростью, криком, руганью.

Взять силой. Всё в мире можно взять силой. Великая идея — пшик.

Пшик, но от того не менее нужный тебе. Не ты ли проник в святилище? Не ты ли обхватил сие дитя таланта своими щупальцами? Я сыпала вопрос за вопросом, надеясь, что его улыбка — мерзкая ухмылка, сойдет, обратится на нет, что уголки рта вот-вот потянутся вниз. Меня грубо схватили за волосы, задрали голову. Всё, поняла я, сумела таки дотянуться, сумела таки достать, обидеть? Обидеть ли? Сейчас по горлу полоснет острый нож — и тогда я умру. Обмякну в его руках, изойду предсмертными судорогами.

Нож не торопился, нож застрял в ножнах и не желал выходить на улицу, вместо этого холодные пальцы Страха коснулись моих век, раскрывая глазницы. Смотри, зло шептали они, смотри. Тысячи «не ты ли» застряли у меня в глотке.

Смотри, во все глаза смотри и не говори, что не видела. Смотри. И я смотрела. Сплю, спасала я саму себя, свою веру, свой крохотный маленький мирок. Его стены и без того трещали под напором навалившихся вопросов и сомнений, а увиденное стало той самой последней каплей. Стены лопнули, пошли паутиной трещин, разломились на части. Я стояла рядом с маленьким чудом. Идея сияла благородным золотом, играла бликами на солнце, а мои руки — я видела себя со стороны! — тонули внутри. На лице застыла сладкая улыбка идиота, собиралась слюна в уголке губ. Глаза широко раскрыты, глаза видят перед собой тысячи чужих судеб, строки идеального текста, вселенную в буквенном коде и Бога — толстого Бога, что вот-вот подарит им всем жизнь.

Птицы перепрыгивали с ветку на ветку — образы в этом причудливом саде образности? Почему-то в тот же миг вспомнились мыслежуки. Трюка стояла, наблюдая за мной. Так смотрят за мухой под микроскопом, дабы выловить удобный момент — и впрыснуть какую-нибудь дрянь. Колбочка — филигранный пузырёк с неимоверно красивой, резной пробкой явился как по мановению палочки. Зачем тебе, когда-то спрашивала я у Трюки, когда она отрезала крохотные кусочки у отползающей, отступающей тьмы. Нужно, говорила она, закрывая бутыль. Как можно бороться с тем, кого не знаешь? Я изучу, обещала голубая волшебница. Изучу и пойму.

И поняла, наверно. Пузырек завис в воздухе дамокловым мечом над миром. Иссякни сила искры Трюки, померкни хотя бы на секунду — и бутыль разобьется, а в предсмертном стоне посуды послышится отчаянье обреченного мира.

Он рухнул стремительной каплей и разлетелся в дребезги. Острые осколки, один из них порезал шкуру Трюки у правого копыта, она обиженно зашипела. Изголодавшиеся узники, почуяв свободу и запах пищи, ринулись, разрастаясь прямо на ходу. Крохотный страх — всегда страх? И он будет расти, не зная пределов, подтвердила Трюка фразой из далекого прошлого. Предательница Трюка.

— Ты… ты… она… — мой вопрос никак не хотел звучать словами, хотел остаться лишь заскорузлой догадкой, несущественным домыслом, шуткой.

— Нет, — Черныш распластал меня на земле. Повалил на спину, требовательно раздвигая мои ноги, заставляя в очередной раз ощутить собственную наготу и стыд. Шальное касание по животу, что-то теплое ласкает бутон груди. — Конечно же, нет. Она не моя слуга, иначе для чего всё это представление?

Цирк. В многочисленном арсенале слов Лексы нашлось самое подходящее тому, что пришло мне на ум. Актеры — плюшевые игрушки, эмоции и аномалии скалились звериными мордами, норовили напугать, скорчить рожу, оскалить клыки. Сегодня на арене цирка Страх-Черныш и его дрессированные крокодилы на лошади-единороге, спешите видеть! Почему-то ко всему этому хотелось добавить ещё одно слово. Блядский цирк…

— Шурш! — вдруг вспомнила я. Перед моими глазами возникла сцена, когда Крок склонился над собратом, как над поверженным рыцарем и не знал, не знал куда деть собственную силу, потому что она была бесполезна. — Ты…

— Я. Конечно же я, — Черныш не отрицал, а вновь коснулся моих глаз. Вздрогнули от холода веки…

Шурш выползал из болота — смешной зеленый огурец, с улыбающейся мордой. Всегда улыбается, подумалось мне. Открой он сейчас пасть, оскалься сотней зубов — и всё равно добродушная улыбка никуда не денется. Ребенок, догадка сменилась осознанием. Шурш, сколько бы ему ни было лет, оставался ребенком.

Трюка выскочила из-за ближайшего пригорка. Никто ничего не почуял, жаловался потом Крок, коря себя за безалаберность, за недосмотр, за тысячу провинностей. Бедный старик и не знал, не смел подумать, что давняя помощница примет облик черной кошки. Черныш, вдруг ахнула я — именно таким он был в моих снах, именно таким я видела его и сейчас. Шурш не сразу понял, что произошло — не ожидая от союзницы подлости, он молчаливо наблюдал за её трансформацией и…

Как ты могла, поинтересовалась я у пустоты, не особо надеясь на ответ. Страшные челюсти подхватили безвольное тельце, не успевшее даже подумать о сопротивлении, сомкнулись несколько раз, швырнули наземь. Черные лапы выпустили когти. Казалось, что огромная кошка играет с мышью. Мне захотелось зажмуриться. Трюка, повторила я. Как ты могла. Как ты могла?

Мало тебе — в голосе Страха была издевка? Сейчас, обещал его тон, сейчас я покажу тебе ещё, сейчас я покажу тебе больше, дай только срок!

— Не надо, взмолилась я и Черныш, кажется, послушался.

Все мы чего-то добиваемся. Сила, маленькая, только сила — и Трюка это прекрасно знает — способна помочь в достижении любой цели. Уговори, укради, убей — правило трех «у», так любимое твоим человеком действует даже у нас. Ты никогда не задавалась вопросом, чего хочет Трюка? Трюка хочет жить. Хочет жить как человек, хочет быть человеком. Улыбаться, радоваться, любить. Ненавидеть, злиться, переживать. Не стоять вечно застывшей плюшевой фигуркой на столе твоего творца, а быть его… женщиной.

Быть его женщиной… где-то в глубине меня отозвалась давняя, забытая, отринутая мечта, прятавшаяся за усмешкой Дианы. Нахальный разбойник вытащил её из укрытия, вырвал грубой, сильной рукой, бросил на землю, бесстыдно разрывая платье. Куклу не полюбит, спрашивал он, а женщину? Женщину полюбит? Живую?

Живую… сколько раз я мечтала о том, что ко мне вдруг явится добрая волшебница и подарит мне — и тело, и разум. Десять дней надежды, десять дней счастья, полторы недели борьбы за крохотный кусочек жизни. Выкарабкаться — любой ценой, продлить — собственные мучения, или радость от осознания жизни рядом с Лексой? И никаких иных проблем, никаких оживших эмоций, великих идей, аватаров. Никакого замка, его охраны, осады — забыть, как страшный сон.

Трюка хочет быть живой, и она знает, как стать живой. К твоему счастью, знаю и я.

Естество Страха не торопилось вонзиться в моё лоно, как прежде до этого. Он ограничивался легкими касаниями, заставляя меня дрожать — от сладостного предвкушения, от постыдного вожделения и возбуждения. Чувство, что много раз обходило меня стороной, вдруг явило себя во всей красе, охватило с ног до головы. Спастись? Вырваться из сладких объятий, не боясь и не стесняясь своей наготы рвануть обратно, по ту сторону сна, вынырнуть из плена лимба, обратно к людям и моим друзьям. Друзьям ли? Мне не хотелось вырываться, мне не хотелось сопротивляться. Страх владел мной — полностью и без остатка, а я послушной игрушкой ждала, когда он вновь соизволит взять меня.

— Я знаю, как тебе стать живой. Как оставить свою бренную оболочку и стать человеком. И даже больше — ты будешь со своим человеком. Ты ведь хочешь его, верно? Ты с завистью смотришь на избалованную девчонку, которой подфартило выиграть приз. Ты видишь, как недостойная играет им — словно куклой. Ты ведь не позволишь себе подобного, верно? Ты будешь нежной, ласковой, ты будешь — его. А он твой. Хочешь быть живой?

Хочу. Тысячу раз хочу, миллион раз, миллиард, сколько раз я должна сказать это слово, чтобы оно прозвучало и стало волшебным, чтобы оно обратилось в чудотворное заклинание? Сколько?

Всего один, улыбнулся Черныш и вошёл в меня.

Глава 27

За окном было темно. Дул зимний, зябкий, колючий ветер, завывал голодным упырем под окнами. Я шевельнулась. Ночная темнота сливалась с тишиной, лишь кто-то посапывал рядом. Тепло, хорошо, а на мне по прежнему лежат объятия Черныша. Ничего не изменилось, подумала я. Под головой лежало что-то мягкое, жаркое, душное — сразу же захотелось нырнуть в чуткую прохладу ночи. Воздух — спертый, застоявшийся за ночь, кисловатый, звал и канючил встать и приоткрыть форточку. Встать, подумала я, форточка? О чём я вообще думаю? Внизу живота неприятно укололо — верно, вчерашний бутерброд на ночь был лишним.

Бутерброд. Я опробовала слово на вкус, будто бы слышала его первый раз в жизни. Его рука мягко выскользнула из под подушки, обхватила меня за талию, беспардонно прижала к большому телу. Лунный свет был любопытен, он всячески старался хоть глазком, а глянуть, что же там такое творится в этой самой комнате, да ещё и без его внимания?

Ничего не творилось. Я вздохнула, шумно втянула воздух обоими ноздрями, поморщилась. Нет, надо всё-таки встать. А бутерброд и в самом деле был лишним, лучше на ночь не переедать, да и на фигуре это скажется…

Мысли текли рекой, потоком вливались в мою голову — чужие, неприятные, как скользкие черви, мысли. О том, что отпуск скоро закончится, мелодия сожаления того, что придётся возвращаться домой — в утлый, опостылевший офис. А начальник дурак. Нотка жалости к самой себе прозвучала незаметно — не хотелось вставать, хотелось вытянуться во весь рост, хотелось обернуться лицом к Лексе, обхватить его массивный торс и прижать к себе — как плюшевую игрушку. Мой плюшевый мишка, прямо как в детстве, почему-то вспомнила я. Не было ведь у меня никогда никакого детства, а вот поди ж ты.

Живая, вдруг кольнуло меня. Ты хочешь быть живой, издалека громом звучал вопрос Черныша. Хочу-хочу-хочу, кричала я, как капризный ребенок. Того и гляди он сейчас вынырнет из под кровати, сунет мне под нос бумажку. Желали? Получите и распишитесь!

Ноги плохо слушались — я уже забыла, как неуверенно стояла под взглядом ОНОшницы, как пыталась сжаться, стать ещё меньше чем есть. Я не говорю с куклами. Мне в миг захотелось вскочить, натянуть нагло брошенное на полу белье, впрыгнуть в тугие, как рамки моды, джинсы и бегом бежать к Диане. С куклами, значит, не разговариваешь — а теперь заговоришь? И смотреть — смотреть до самой бесконечности, до второго явления Белого Лиса в её удивленные глаза; видеть, как она выброшенной на берег рыбой разевает рот — и не находит слов.

Банально, сонно отозвалась логика. Банально, глупо, нелепо. Не будет она зенки лупить, хоть живой стань, хоть хвост отрасти. Чего она, полуголых баб за свою жизнь не видела? Нажмёт на кнопочку — и по её приказу явиться черный рыцарь, в очках и при куртке. Что тебе, в прошлый раз сенсоров было мало? В этот раз облепят с ног до головы. Чувство гадливости при одном лишь воспоминании этого тут же отрезвило меня.

Я прошлась, покачиваясь из стороны в сторону. Полумесяц без зазрения совести смотрел на моё обнаженное тело прямо в окно. Пусть его смотрит…

В руки скользнул халат — или ночная рубашка? — чужая память услужливо подсказывало, где что лежит. Инстинкты, отработанные за два добрых десятка лет поддерживали меня и не давали мне завалиться на бок. Равновесие, твердила я самой себе. Равновесие. Добраться до зеркала, включить свет. Как его обычно включали люди? Включить свет — и что дальше? Зеркало. Мне страшно хотелось посмотреть на саму себя.

Хочешь жить? Быть живой? По настоящему, не эта обманка, что была дарована тебе сейчас, не этот жалкий обрубок, а по-настоящему? Чтобы как человек? Черныш спрашивал это у меня, или моё воображение само родило эти вопросы за него? Мне показалось, что я услышала его смешок.

Не хлопнуть дверью. Я отдавала самой себе четкие приказы — и лишь тогда тело неохотливо подчинялось. Не моё тело, чужое — более грузное, тяжелое, неудобное. Нестерпимо чесался правый локоть.

Дверь в комнату нашей с Лексы спальни — нашей? — чуть не выдала меня с потрохами. Мне не хотелось будить весь дом, вообще никого будить не хотелось. Пусть их себе спят. Я с трудом справилась с ручкой, прошипев про себя несколько ругательств — повернуть её получилось не сразу. Руки обладали пальцами — я уже и забыла как в первый раз смотрела на них и не могла справиться с этим ворохом крохотных змей. Казалось, они тоже радовались новой жизни и шевелились без остановки. Разминались, как потом подчеркнула Диана. Она много чего умного говорила потом, но я не запомнила.

Сейчас, кажется, пальцы ловили от меня странные приказы и не знали, что им делать. Но не прошло и минуты, как дверь сдалась. Пальцы стиснулись в кулак — слишком сильно. Не буду же я долбить что есть сил по выключателю? Плечо обожгло болью — слава Белому Лису, всего на мгновенье — кажется, не разглядев во мраке ночи шкаф, я врезалась прямо в его край. Инстинкты подсказали, что следует помассировать ушиб.

Меня качало из стороны в сторону, будто бы пьяную. Нет, не такой расхлябанной я была тогда на столе у Дианы. Сейчас во мне будто бы боролись два естества — моё и чужое. Точнее сказать — её и моё.

Ладонь скользнула по выключателю. Свет неохотно, будто бы тоже только что спал и был вынужден встать с кровати, но включился. На меня в зеркале смотрело взлохмаченное чудовище, щурившееся на собственное отражение.

Не может быть, думалось мне. Не может быть — с сарказмом отзывалась вторая половинка сознания. Монстр из зеркала преображался, портил первое впечатление, обращаясь всего лишь в невыспавшуюся, непричесанную, но симпатичную девушку. Захотелось улыбнуться самой себе.

Мари, догадалась я. Мари, со вздохом подтвердило второе я, словно было не очень довольно зрелищем.

Я — Мари.

***

Закричать, что ли? Так, для виду и успокоения самой себя. Чего кричать-то, поинтересовался здравый смысл? Ну девушка, ну живая, очень даже ничего такая девушка, чего уж там — вполне себе отличная. Причесать, умыть как следует, привести в порядок лицо, нарядить, как куклу в красивое платье и…

Как куклу. Я — кукла. Кусок пластика, разбушевавшаяся фантазия, недомерок, выскочка, просто крохотная искринка. Интересно, а если я прямо сейчас вернусь в комнату, где спит Лекса, я увижу там себя? Сидящей на компьютерном столе, вольготно свесившей вниз ножки, с кукольным, милым личиком? А, может быть, увижу и Трюку — крохотную, по сравнению со мной, лошадку?

Зачем, на этот раз вопрос был задан унынием. Ты можешь теперь — жить. Ты можешь теперь пить чай и кофе по утрам, ты можешь ходить на работу, у тебя даже пальцы вон двигаются! Живи себе в удовольствие, трахайся со своим писакой, люби его во все щели, или наоборот — а тебя, глупую, тянет над Трюкой посмеяться, к Диане рвануть. Ещё глупые идеи будут?

Будут, знала я, ещё как будут.

На этот раз дверь поддалась гораздо быстрее — видимо, признала во мне новую хозяйку. Оставалось лечь обратно — нырнуть под теплый бок Лексы. Прильнуть к нему всем телом — как и мечтала, и собраться с мыслями. Начнем с простейшего — я теперь Мари? Допустим, если и так. Но как же Черныш? С чего бы вдруг он решил сделать мне такой царский подарок? Неделями мне приходилось биться с его порождениями, каленым железом и искрой отгонять Страх от замка Лексы. И вот он решил меня наградить. Наградить ли? Или убрать подальше с глаз? Дал мне волю, исполнил мечту, радуйся деточка! Почему-то вдруг вспомнилось, как Трюка разбила флакон с его же, Страха, отростками. Великая Идея в опасности, хватай, малыш тимпаны, бей в барабаны, кричи во всю глотку! Ату её, мелкую плюшевую игрушку, она тебе, Лекса, угрожает!

Не легла, чуть не споткнулась о ножку кровати. Вожделенный человек захрапел, поерзал, недовольно застонал во сне. Глаза медленно, но привыкали к темноте. Очень не хватало света. Я помнила эту комнату в подробностях. Помнила, но она всегда была во много раз больше меня. Не пол, а целое футбольное поле, не стол, а целая гора. Непривычно было видеть всё таким небольшим, нормальным.

Включить компьютер? Я хмыкнула, от собственной наглости и новых, открывшихся для меня возможностях. Могу теперь делать всё, что захочу! Теперь я — Мари, та взбалмошная девчонка, в которую без ума влюблен писатель. И я — Я! — теперь буду с ним. Целую вечность. Заставлю его утонуть в собственной нежности и любви, заставлю его быть — только со мной. Не отпущу — никуда и никогда. Мой, только мой.

Моё тельце сидело там же, где и обычно. Маленькое такое, кукольное, совсем не похожее на настоящее. Слишком идеализированное, слишком красивое, слишком… Рисованные глаза, черные, вьющиеся волосы, безвольность во всем — позе, выражении лица, взгляде. В ясных маленьких очах, мне показалось, плескался чужой, животный и неизбывный ужас. Будто бы в этом крохотном тельце по-прежнему есть жизнь. Если я в Мари, то, стало быть, она теперь здесь? Маленькое узилище для большого человека? Я с большим удовольствием дотронулась до носа куколки, заставив её покачнуться. Доигралась, девонька, хотелось спросить — и расхохотаться. Прямо как ведьмы в старых фильмах. Сказать бы ещё что-нибудь едкое, ядовитое, обидное, но мой взгляд, наконец, коснулся Трюки. Единорожка, кажется, до этого на столе не стояла, а сейчас смотрела на меня с неподдельной ненавистью и злостью.

— Ишь ты… — шепнула я и протянула руку к ней. Боюсь, вдруг поняла я. Боюсь даже сейчас, даже игрушечную, плюшевую, все равно боюсь. Того и гляди сейчас сорвётся, бросится на меня, примется бодать… я представила, как это будет нелепо, глупо и щекотно, что даже улыбнулась. Страх испарился сам собой без остатка.

Пальцы обхватили мягкое тело. Помять маленькую паршивку? Помнишь, волшебница, что ты сделала с Шуршом? Помнишь, прекрасно помнишь, по твоим вышитым наглым глазенкам вижу, что помнишь. Уберу, вдруг поняла я. Уберу в коробку, навешу на неё тысячу замков, спрячу в самый дальний угол дивана — чтобы никогда не смогла добраться до Лексы, чтобы больше никогда — не напакостила, чтобы… уберу, но выбросить не посмею.

— Мари? — хриплый и сонный голос проснувшегося великана коснулся моих ушей, заставил вздрогнуть. Плюшевая игрушка нелепо выскочила из рук, зацепилась рогом за провод от наушников, завалилась на бок. Не всесильная и могучая Трюка, а просто проволочный скелет, прощупываемый сквозь ткань, вата, кусочек тряпки, нитки. Игрушка. Кукла. По моему лицу пробежала донельзя циничная ухмылка.

Я обернулась к писателю, встала, стыдливо запахнула халат. На меня смотрела сама любовь. Мной любовались, мной наслаждались — одной лишь мыслью о том, что я есть на свете и я рядом. Меня хотели — прямо сейчас. Сорвать никчемный халат, последний оплот давно сбежавшей совести, и наброситься на меня изголодавшимся львом. И будь я трижды проклята, если не хотела того же самого.

***

Лекса не Страх. В нём нет грации Черныша, нет спрятанных под слоями жира упругих мышц, на лице — колючая борода. Но это мой мужчина. Не грациозный, не могучий, не красивый. Много чего ещё «не», целая плеяда недостатков, хоть вагоны ими грузи. Но он всё равно мой. Сколько раз там, сидя всего лишь на столе, трясясь в ожидании очередного визита Юмы, я думала о том, чтобы вот так быть — просто быть вместе с ним? Не об этом ли я мечтала, когда просила, чтобы он положил меня с собой. Он сумасшедший. Разве нормальный человек будет… — не унималась Диана. Ну тебя, ОНОшница, сгинь, пропади, не порти момент. Сгину, обещала она, обязательно пропаду, вот только соберусь — и растворюсь прямо на пару с темнотой под солнцем наступающего дня. Обязательно. Вот только запомни — он никогда не будет любить куклу.

Ты меня любишь, Лекса? Я глажу его по щеке — пухлой такой, колючей, родной. Он смущенно моргает, словно не зная, что ответить. Он, наверно, говорил это сотню раз — ночью, днем, перед обедом и ужином, шептал на ухо в страстном шёпоте, а сейчас будто бы забыл, как это произносится. Проглотил язык — и хлопает глазами. Гладит меня в ответ — по волосам, предплечью, груди. Улыбается.

Рыжая чашка в белый горошек очень горячая, не дотронешься. Я обожгла палец и тут же сунула его в рот. Пенится, пышет дымом коричневый, горьковатый напиток, а мне он нравится. Я пью его первый раз в жизни, моё новое тело, кажется — в стотысяча первый, и наслаждаюсь. Тепло разливается по мне, остаётся внутри, заставляет сделать глоток. Ещё глоток. Не обожги язык, подмигнул мне писатель, неловко орудуя ножом. Казалось, он никогда ещё не готовил самостоятельно, но ему неловко было будить маму. Белые бока булок дразнили и звали поскорее впиться в них зубами. Колбаса, отрезанная воистину сиротскими кусками, умоляла подождать. Сыру, лежащему рядом на тарелке квадратными ломтиками, кажется, было абсолютно всё равно.

Что я пью, спрашиваю у самой же себя и понимаю — кофе. Лекса вновь смотрит на меня. Но на этот раз в его глазах я замечаю тревогу. Смотрит, словно на чужую девчонку, словно не признаёт во мне свою Мари. В нерешительности оправляю одежду, отвожу взгляд, тону в смущении. А что, если он обо всём догадался, додумался? Он ведь писатель, он ведь умный. Не пори ерунды, девка. До такого если только безумец и додумается. Дурачок твой Лекса… голоса откликаются. Голоса стучатся в мой рассудок — воспоминаниями возникают в голове и растут вопросами, прорастают корнями сомнений. Встаю — словно бы мне весело, словно почуяла прилив небывалый бодрости, хватаю писателя за руку — и тащу за собой. На улицу, кричу я самой себе, скорее на улицу!

Мороз кусается, щиплет неприкрытее щеки, красит красным нос. Хочется высморкаться. Хлопья снега — мелкие и пушистые, белым покрывалом оседают повсюду. В глазах рябит от белизны, неприязненно щурюсь. Ветер — нахал и хулиган играется с моими волосами, подхватывает, развевает. Лекса смотрит на меня и снимает свою шапку — не барским жестом, а символом заботы, надевает мне на голову. Улыбаюсь, дышу облачками пара, молчу. Слова, слова, тысячи слов, которые люди произносят столь бездумно, оседают в этом мире, умирают, исчезают, оставляя после себя лишь отзвуки — воспоминаний, чувств, жизни. Мы говорим — смотрим друг на дружку и понимаем.

Мы ведь будем вместе, правда, спрашиваю я. Только ты и я, больше никого, правда-правда? Обещаешь? Повисло в воздухе необъяснимое ожидание чуда. Как когда-то я ждала, что он скажет мне, будто бы не бросит там, в гостинице, а возьмёт с собой. Он кивнул мне в ответ. Лицо на пару с улыбкой и невысказанными словами пряталось за большим, серым шарфом. Мне, почему-то, хотелось точно такой же.

Вокруг нас гремели колесами машины, уличная ругань обращалась в брань, буднично завывал мальчишка, которого тащили за руку — не от обиды кричал, а так, для порядку. Нету никого вокруг. Мы будем вместе? Мне хочется слышать его ответ годами, слышать его каждый день, каждую минуту. Словно полюбившаяся песня, на миг превращающаяся в наркотик — так и хочется напеть из неё мотив. Пусть он говорит «да»! Пусть говорит и моё счастье будет безгранично.

Твоё счастье? А кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива? Сарказм на пару с сомнением выступили против охватившего меня восторга. Ударили враз, разбили на осколки, рассыпали в уличном снегу. Сейчас кто-то пройдет — и измарает. И снег и мою разбившуюся мечту…

Кто тебе сказал? Почему счастлива должна быть ты, а не он? Он-то будет счастлив? Будет, упрямо твердила я, обязательно будет! Мы будем вместе и… Вместе-вместе-вместе, слово веселым чёртиком скакало у меня в голове бездушной насмешкой.

Тебе повезло и не повезло одновременно. Ты родилась в теле куклы. Это хорошо — ты ближе к людям. Это плохо — куклы жестоки и ограниченны. Слова Трюки и тогда-то звучали обидным упрёком, а сейчас и вовсе обратились чудовищным приговором. Я ограниченная. Все мои мысли — только об одном, они никуда не движутся, они топчутся на месте ленивыми детьми. Мне вспомнилось, как я с утра злорадно разглядывала страх в глазах куколки, которой, видимо, стала Мари — и мне стало чудовищно стыдно.

Я резко схватила писателя за плечи. Он удивленно посмотрел на меня, никак не ожидая ничего подобного. Поцелую его — прямо в губы, и тогда… что тогда, я не знала. Сомненьярассеются, а на меня снизойдет прощение? Знать бы ещё за что.

Лекса отстранился. Непривычно выскользнул их моих объятий, увернулся от моих губ. Прости, сказали мне его глаза. Ты сегодня какая-то… какая-то не такая. Прости.

Кукла, хохотала Диана. Куклой была, куклой и останешься, хоть в какое тело тебя не сели. Ты вправду верила, что он всю жизнь мечтал…

Глава 28

Возвращаться не хотелось. Темнота сомкнулась у меня над головой, как только я сделала шаг назад, попятилась. Мир схлопнулся. Исчез белый снег, будто его никогда и не было, умолкли шагающие в праздничном кураже люди, две девочки больше не спорили, что должно быть вместо носа у снеговика. Черная ненасытная утроба проглотила их всех разом, а потом съела и меня. Закричать?

Я не закричала. Темнота подхватила меня, потащила за собой, как на поводке, чтобы грубо швырнуть обратно — в объятия Страха. Черныш ждал моего пробуждения, как ворон крови. Если он только рассмеётся, я…

Он не рассмеялся. Рушились шаблоны в моей голове относительно поведения злодеев. Злодеев ли?

— Что это было?

— Понравилось? Вижу, тебе понравилось, малыш. Хорошенькое тельце, мягкая кожа, морозный воздух, бутерброды на завтрак. Тысяча ощущений, которых ты никогда не испытывала. Тысяча возможностей, которое могли тебя даже не коснуться. Тебе выпала козырная карта.

Лекса отстранился от меня. Оттолкнул — не грубо, но настойчиво, ясно желая понять, что я обрыдла ему. Словно он раскусил меня, увидел в своей Мари кого-то другую. Ты сегодня какая-то… какая-то не такая…

Выть в голос было бы хорошим занятием, окажись всё увиденное — просто сном. Сон забывается, сон уплывает, стирает границы, размазывает детали, оставляет лишь голый скелет себя самого. Образность без общности, рисунок без деталей, книга без мизансцен и диалогов. Что-то сухое и неудобоваримое.

Вот только это был вовсе не сон. Черныш рядом, Черныш жмётся ко мне чернотой своего тела, мурлыкает где-то поблизости, давая время мне отлежаться. Он намекнул, поняла я. Намекнул, показал, на что способен, подарил пару часов счастья — чтобы отнять. Меня тянуло — на этот раз не в бездну черноты, а в мир людей. Только вот быть мне уже хотелось не куклой — можно ли желать оставаться куклой после того, как успел побывать человеком?

Твой человек тебя обязательно полюбит. Он учуял фальшь в тебе — даже когда это было всего лишь глупым видением. Учуял, а ты должна знать, что ему нужно, в конце концов, тебе он нужен или мне? Черныш вился вокруг, осыпая вопросами. Я прижала колени к животу, сжалась в позе эмбриона.

— Ты… ты можешь сделать меня человеком? Навсегда?

Могу, хихикнул он. Конечно же могу. Вот только для этого нужно постараться. Однажды ты подарила мне возможность жить и расти, а я, в ответ, предлагаю тебе такую же возможность. Вот только за неё нужно бороться.

Он словно спрашивал, готова ли я прямо сейчас перейти от слов к действию? Обман, шептал мне здравый смысл, тот ещё обман. Ловушка для простачков, скажи ему да, пусть отпустит — и беги со всех ног к Трюке, рассказывай ей…

К Трюке? И что мы ей расскажем? Что Страх овладел нами? Что мы, простите за выражение, расслабились, как последняя портовая девка, и как оная же скинули с себя всю одежду и отдались ему в объятия? Сомнения плескали ядом, обжигая душу. И не скидывала я вовсе одежду, Черныш сам…

Что, если рассказанное и показанное им — правда? Вкус кофе до сих пор стоял у меня во рту, щекотал ноздри дурманящим запахом, дразнил. Ты больше никогда меня не попробуешь, убеждал зловредный напиток. Я тебя больше никогда не обниму, отрицательно качал головой Лекса, на лице — маска смертной тоски, будто бы он только всю жизнь об этом и мечтал, что…

Меня купили, вдруг доходит до меня. Купили на медный грош, подсунули сказочку, заставили поверить, что всё так реально. Как наркоману дают зелье, дабы он мог увидеть полёт. И потом вновь пришёл за очередной дозой — уже сам. Или в этом в самом деле была доля правды?

Черныш молчал, не собираясь разрушать череду моих измышлений. Он упорно делал вид, что ему и вовсе нет до меня дела, что он забыл о какой-то там кукле, что ещё мгновение — и он вышвырнет меня, отринет, оттолкнёт прочь, как сделал это со мной Лекса во сне.

Кусаю нижнюю губу — хочется прокусить до крови, да не получится. У нас нет крови, только искра.

Я не могу рассказать обо всём Трюке. Не могу ей больше доверять, всё время буду смотреть, выискивать в каждом её действии скрытый подтекст. Зачем уговариваться, когда можно отнять силой? Элфи смогла убедить саму Смерть, сумела поспорить с ней — неужели бледная дева не могла взять силой?

— Трюка вскоре предложит тебе спасти твоего человека от той заразы, что охватила главную идею. Она усердно будет делать вид, что это моя работа, но ты то теперь знаешь правду.

Почему? Зачем Трюка всё это делает? Театр одной единорожки? Спектакль для маленьких кукол? Театральное представление для глупеньких? Мысли сбивались в кучу, мысли желали облечься в слова, вырваться на свободу. Я молчала, стараясь не спросить лишнего, но Черныш читал меня, как открытую книгу.

Зачем? Всё очень просто. Быть плюшевой игрушкой — не самая лучшая перспектива. Ты же ведь видела, видела и не раз зависть в её глазах, когда она смотрела на тебя. Кукла с десятком шарниров. Можешь двигаться, почти что живая, почти что человек!

Тебе повезло родиться куклой. Могло быть и хуже. А я то тогда думала, куда уж хуже…

Быть человеком — пьянящая до безобразия перспектива. Я не буду в сотый раз расписывать привилегии живых, ты и сама успела прекрасно ощутить их. Трюка хочет занять место Мари. Влиться, как до этого мне удалось ненадолго влить тебя в её тело. Во вчерашний день, если хочешь знать?

Можно ли влиться в человека во вчерашнем дне, хотела поинтересоваться я, но не успела.

Стать человеком не просто, вытеснить чужую душу, заменить её в теле собой сложно. Недостаточно одного только желания, для этого нужна энергия. Движущая сила, если так тебе будет удобней. Добыть эту силу без тебя Трюка не в состоянии, а потому она попросит твоей помощи. Будь наготове, ибо получив от тебя желаемой, она в тот же миг явит тебе свою истинную сущность. И участь Шурша покажется тебе завидной.

***

Привычный стол, носки резиновых кедов, громоздкая и не совсем удобная одежда. А ведь когда-то она казалось мне донельзя комфортной. Жуткий холод пробирал до костей так, что я поневоле посмотрела на батарею.

Все спали. Словно я вновь вернулась в тот сон, словно Черныш вновь решил вернуть меня во вчерашний день. Только на этот раз — в иной ипостаси. Вот сейчас Мари встанет, пошатываясь из стороны в сторону, будто пьяная, пытаясь привыкнуть к телу, а потом…

Никто не встал. Солнце не торопилось занять место на небосклоне, её младшая сестрица-Луна продолжала своё зыбкое царствование. Ещё пару минуток, увещевал рассвет, ещё секундочка, мгновеньеце — и будет поздно. Солнце лениво выплывет, лизнет первыми лучами выпавший за ночь снег, попробует на вкус новый день.

Я по-прежнему восседала на своём месте, пытаясь разобраться в самой себе. Поток информации, что вылился мне на голову, бурлил и требовал обратить его в спокойный ручеек мышления.

Итак, начнем с простейшего. Трюка, на самом деле, не та, за кого себя выдаёт? Как мне это проверить? Почему Крок ни разу не обратил внимания на её странности. И были ли они — эти странности? Старик мирно спал и не желал просыпаться. Мои попытки докричаться до него потерпели фиаско. Ладно, говорила я самой себе, ладненько — вот он проснётся и уж тогда-то…

А что, если поговорить с самой Трюкой? Рассказать ей правду и посмотреть, что она будет делать? Накинется на меня, точно так же, как на несчастного Шурша? С другой стороны — а почему она напала на него? Неужели у неё и в самом деле была причина для этого?

Страх, как бы смешно это не звучало, показывает нам наши страхи, обнажает их перед собой и бесстыдно пользуется. Я вспомнила слова голубой волшебницы и смутилась. Обнажает, пользуется…

Мне захотелось взмолиться Белому Лису — утро, пожалуйста, будь бесконечным! Пусть солнце застрянет навсегда, пусть никто не раскроет глаз, пусть мерный храп станет новой мелодией заснувшего мира, пусть. Только бы не пробуждение — от транса, собственных переживаний, полудрёмы, в которую я вновь начала впадать. Пробуждение подарит только новые вопросы, проблемы, ненависть, жуткую обиду и неудобство. Я была человеком. Я успела побыть им всего лишь одно утро — вчерашнее утро, если верить Чернышу, и от этого становилось только больнее. Весь мир — огромная обида, гигантская претензия, клоака, что бурлит черным раздражением, льющимся мне на голову. А я, подобно желчному нарыву, буду изрыгать его из себя — потоками, ручьями, реками.

Меня передернуло от отвращения. Нет, пусть мир спит. Потому что пробудившись я буду окружена — сомнениями и врагами, друзьями и предательством. Кто есть кто, подскажите же, хоть кто-нибудь! Диана внутри меня с усердием, достойным лучшего применения, молчала. То ли считала мой вопрос незначительным, то ли попросту не знала, что и сказать. Захотелось сплюнуть.

Миру было плевать. Мир не желал обращаться тягучей жвачкой бесконечного дня. Новый день, как вертящееся на языке слово, торопился влиться, стать чьими то победами и поражениями, желал быть любовью, мечтами, злостью, яростью и дурными помыслами. Он пробовал их на вкус. Нежность влюбленных и разочарование уставшего романтика, вдохновение вперемешку с безумием, обратившимися в талант и мизантропию скучающего критика.

Настал новый день.

***

Трюка сегодня не торопилась. Она появилась точно так же, как и всегда. В комнате горел свет — сладкая парочка, уходя из дома, позабыли хлопнуть по выключателю. Не беда, матушка Лексы дома, присмотрит, если что.

Крок не желал помочь мне в разгадке новых тайн, во взгляде старика читалось желание только одного — чтобы я перестала задавать бессмысленные вопросы. Ему не было дело до того, сколько Трюке лет, ему вообще мало до чего было дело. Он держал на своей могучей спине безвольного Шурша, а меня разрывало на части желание поделиться с ним той самой новостью. Рассказать ему о том, что это не Страх сотворил такую мерзость с нашим другом, что предатель — здесь, среди нас, что надо…

И я тогда поняла, что Кроку всё равно. Он не просто спал всё это время, как мне казалось. Несчастный долгожитель отдавал крохи собственных сил Шуршу, тем самым не давая ему погрязнуть в пучинах гибели, как однажды там не утонула я. Это сделал Страх? Допустим. К этому причастна Трюка? Я всё равно ничего не смогу сделать. Ночами, становясь на защиту замка и разминая могучие мышцы, я видела в нём настоящую боевую машину, но никогда не пыталась увидеть заботливого… заботливого друга, который теперь сам находится на грани истощения. Трюка верно рассчитала — Шурш оказался всего лишь разменной монетой. Его не убили — но только лишь ради того, чтобы Крок был всё время занят и не задавал лишних вопросов. Ибо сейчас-то как раз лишние вопросы были нужны ей меньше всего. Но тут появилась я — взбалмошная приблуда, найденыш, который не входил в её планы — и ради этого был устроен концерт для одного зрителя. Оставалось лишь догадываться — тот крик, что я слышала на лестнице, не одна ли из её выходок?

Волшебница пылала возбуждением. Казалось, что всё её тело, до последнего кусочка плюша и ваты, переполняет волнение, которое она не знает, куда выплеснуть. Вышивка глаз, умевшая смотреть с ненавистью, одобрением и ледяным спокойствием, сейчас имела невиданное доселе мной выражение — радость. Был бы у единорожки рот, она, верно, улыбалась бы.

У меня страшно болела голова. Сомнение во мне обратилось в единый ресурс, и его, если подумать, можно было добывать, как в шахтах. Неприкаянная радость в глазах Трюки? Не иначе, как придумала, как прихлопнуть меня и Крока одним махом. Непонятное возбуждение? Сумела где-то раздобыть лишнюю порцию искры и просто светится от силы. О том, как можно добыть «лишнюю порцию искры», я не задумывалась.

Людям просто. У людей мало проблем, у людей есть чудо-таблетки. Закинул пару-другую в рот и…

— Я нашла… — выдохнула из себя, наконец, Трюка. Нашла что, собиралась спроситm я. Собрать воедино всю свою храбрость, смелость, остатки достоинства — и вылить чередой обличающих вопросов. Что ты на них скажешь, голубушка?

Ничего не скажет, потому что я промолчала, а высказала лишь немую заинтересованность к её открытию. Боюсь, понимала я. Смотрю ей в глаза, вижу её радость — беззлобную, искреннюю, светлую, а дрожу, будто передо мной самое страшное чудовище на свете.

Она спросит у меня, как я оказалась в объятиях страха — первым делом, минуя все мои претензии, заставив их умереть в зародыше, а я буду судорожно искать ответ. Буду стыдиться, разве что не краснеть пластиковыми щеками, не найду что сказать, когда она бесстыдно ухмыльнувшись, спросит, как я вдруг оказалась без одежды и что со мной в тот момент вытворял тот, кого я протащила в Лексу на пару с собой. Если она только так сделает, подумала я, наброшусь и…

— Нашла способ избавить нашего писателя и от Страха, и от его заразы — раз и навсегда.

Трюка пылала огнём маленького счастья. За окнами комнаты — огромный мир, в котором люди убивают друг дружку, ежесекундно насилуют, избивают, травят. Ежесекундно влюбляются, рождаются, дарят. Творят огромную книгу собственного мира, судьбами высекая всё новые и новые предложения. А в крохотной квартирке, далекой от столицы, в провинциальном городишке, казалось, свершилось что-то из ряда вон выходящее. Даже аномалии, того гляди, вот-вот померкнут.

— Мы кое-куда отправимся. Прямо сейчас, прямо здесь выйдем в лимб. Нам нужна энергия.

Ей нужна будет энергия. Двигающая сила, если тебе так будет удобней. Я молчала. Кажется, Трюка поняла моё молчание по-своему.

— Ты и я, мы сможем! Мы сделаем, мы… — и тут она замолчала, словно о чём-то догадалась. Я почти видела, как её образная фигура — голубой единорог, втягивает воздух огромными ноздрями. Словно пытаясь унюхать причину моего недовольства.

— Трюка, сколько тебе лет?

Такого вопроса, кажется, она не ожидала.

— Много, — неопределенно прозвучал её ответ изменившимся голосом. Ну давай, говорили интонации, давай, маленькая, выступи против меня сейчас, расскажи «правду», а потом мы все вместе посмеемся. Или ты струсила? Или ты не хочешь спасти Лексу от большой страшной меня? Ведь это я с таким старанием бежала в его замок всеми силами, ведь это я топила его солдат — в черной жиже, обращая их в уродливые истуканы, в маленькие ужасы и кошмарчики. Ведь это я…

Я потупилась, не выдержав взгляда.

— У тебя есть ещё глупые вопросы? Может, спросишь о том, когда мне в последний раз расчесывали гриву? Или лучше попытаемся спасти Лексу? — она была самоуверенна до бесконечности. Сотни километров снежной пустыни не могли сравниться с её спокойствием в этот момент. Радость померкла, потухла, зачахла от неожиданного вопроса, но не испарилась.

У всех есть свои маленькие секреты. Почему ты думаешь, что один из них не может быть связан с её возрастом? Почему ты думаешь, что она не могла стать лидером в этой группе лишь потому, что на это намекнул тебе Черныш? Ей не хватает уверенности, силы, умения командовать? Дайте ей сейчас пару взводов солдат и она поставит весь мир на колени. Дайте ей три десятка художников — и мир засияет новыми красками. Возраст — помеха умениям? Диана во мне была беспощадна и, закончив свою тираду, хищно улыбнулась. Мне стало до бесконечного стыдно и я потупила взор.

— В лимб? — поинтересовалась я, подавив желание спросить куда мы пойдем. И так ясно, куда. По ту сторону мироздания, в мир искры. Мы можем входить туда сами, когда нужно, вот только я ещё не научилась этого делать.

Спрыгнув на столешницу, я размяла как будто бы затекшие ноги. Трюка внимательно следила за каждым моим движением — без особого интереса. Я протянула руку, коснулась её шерстки и… только в этот момент осознала, какую ошибку совершила.

Трюка могла быть предательницей — сейчас она швырнёт меня куда-нибудь подальше, вышвырнет из квартиры прочь, забросит на чердак многоэтажки — кому придёт в голову искать меня там? А сама я оттуда навряд ли смогу выбраться.

На ладонь спешно опустилась снежинка, за ней ещё одна. Другая, следующая. Самый настоящий снежный десант. Моя ладонь надежно пряталась за шерстяными варежками, голову украшала вязанная шапочка. Я потеплее укуталась в собственную куртку. Трюка, стоявшая рядом, казалось, не обращала никакого внимания на холод. Её тело покрывало нечто вроде чародейского плаща, грива небрежно торчала из под остроконечной колдовской шляпы. Мне захотелось улыбнуться.

Не обманула, беззвучно выдохнула я. Не забросила, в самом деле провела — куда? Это оставалось загадкой.

Улица, высятся многоэтажки, перемигиваются огнями фар стоящие поблизости автомобили. Гулко и хрипло каркает одинокая ворона. Или это ворон? Черные крылья, длинный клюв…

Мороз кусал неприкрытые щеки и нос, наглым бесстыдником норовил нырнуть под одежду, ощупать с ног до головы. Я поежилась.

Пустынная улица, на которой не было людей, наводила мысли о экстренной эвакуации. Все уже убежали, а мы по какой-то случайности остались здесь. Уныло покачивались из стороны в сторону потревоженные ветром голые кусты, им вторили не более разодетые деревья. Шелестел, будто бы гонимый всем миром, пластиковый мятый пакет, под ногами валялось несколько окурков. Обычный мир, обычная улица. Вот только без людей и мы нормальные.

Трюка копала копытом снег, осматриваясь по сторонам, будто боясь, что нас сейчас кто-нибудь увидит. Над головой, несмотря на снегопад, царило безоблачное небо и ярко светило солнце. Улыбался снеговик, алел красным носом морковки, щурился пуговками глаз. Идеальное представление о идеальной зиме. Вот-вот явится заяц с мешком подарков и…

— Мы…

— Тише, — потребовала от меня Трюка. Её рог вспыхнул искрой, красный, будто сама кровь, меч, материализовался в воздухе. Я в нерешительности несколько раз сжала пальцы в кулак, надеясь ощутить рукоять верного мне хлыста. Ещё одна битва? Вот-вот белизна снега сменится чернотой страха? Черныш выплывет во главе своей армии, ухмыльнется и зачитает мне обвинительную речь, и тогда…

Заяц казался небольшим. Зимний персонаж, отчего-то возомнивший, что должен ходить только на задних лапах смешно переваливался, когда шёл к нам. Из большущего мешка, что висел на его плече, смешно торчало горлышко воистину крохотной бутылки с деревянной пробкой.

Он шёл не торопясь, зная, что мы никуда не денемся. Меня подмывало спросить, куда именно мы попали? Что это за лимб такой, коли здесь нет черноты, как раз наоборот? Мне хотелось узнать, почему улица пуста, а к нам идёт заяц и почему Трюка смотрит на него, как на самого злейшего врага.

Последний вопрос, впрочем, был лишним. Трюка и без того всегда знала, когда следует обнажать клинок, но не всегда торопилась пустить его вход.

С каждым его шагом снег скрипел все громче, а казавшийся игрушечным сказочный персонаж разрастался в размерах. Следом за ними на улицу возвращались звуки. Ритм улицы, рокот моторов, брань, детский смех. Вот только без людей…

Сказочный зайчишка терял облик. Пушистый мех обращался облезлой шерстью, мохнатые, свисающие ушки грубели, наращивая толстую кожу. Два передних зуба и рот, растянутый в улыбке, обращались в слюнявую зубастую пасть. Морковка из подвернувшегося рядом снеговика сама собой вырвалась из своего пристанища, нырнула в недра хищно оскалившейся морды. Заработали мощные челюсти, явив воистину устрашающий хруст. Я не стерпела и зажмурилась, представив, как под этими мощными резцами ломаются кости, перемалываются на пару с мясом, обращаются в розовый фарш. Комок тошноты нырнул к моему горлу.

Не время, говорил мне весь вид Трюки, не самое лучшее время для того, чтобы дрожать от страха. Она молчала, но я будто бы слышала её голос у себя в голове.

Гул звуков становился всё громче и громче. Хлопали дверцы автомобилей, шуршала упаковочная бумага, визжали от восторга дети, стреляла пробка из бутылки…

Пробка и в самом деле выстрелила из бутыли, которую заяц успел достать из мешка и приладить вроде пистоли, направив прямо в трюку. Мутновато-желтая жидкость, переливаясь, исходя шипучими пузырями, выливалась наружу. Рядом с единорожкой валялись две деревяшки. И когда она только успела вскинуть меч?

Зайца подобная неудача не удивила. Словно — ну разрубила, и разрубила, с кем не бывает. Бутыль безжалостно была отброшена в белые просторы снега. А потом он набросился на нас.

Много раз, потом, когда всё пройдет, я буду задаваться вопросом, как нам удалось справиться с ним? Многотонная туша, зимнее чудовище, голодный монстр из пучин подсознания. Он явился сюда по наши души лишь по одной причине. На улице идеальная зима. Но улица должна быть пустой.

Большеухий защитник, хранитель чужих представлений о зиме, прекрасно знал своё дело. Не мудрствуя лукаво, верно, он встречал на этой улице не одних таких, как мы. Клинок стучал по его шкуре, не находя возможности прорвать толстый панцирь кожи. Он рос с годами, с самого сопливого детства. Представление о празднике с запахом мандаринов, фейерверками, игрой в снежки после рюмки шампанского, ворох снежинок, и бесконечное ожидание чуда. А нас на этой улице быть не должно, мы чужие, мы вообще ни к зиме, ни к празднику отношения не имеем.

Так, наверно, щурится джентльмен, увидев белое пятно на черном просторе своего пиджака. Так щурится хозяйка, завидев наглую морду кота рядом с только что приготовленным окороком. Так щурится врач-хирург, столкнувшись с доселе невиданной болезнью. И первое же стремление — вычистить, убрать, вылечить!

Заяц знал толк в избавлении от чужаков. Трюка старалась изо всех сил, клинок сверкал у чудовища перед глазами, разил, колол, тщетно пытался прорваться к вожделенной плоти. Мой хлыст не играл никакой роли, да и никакое оружие, собственно говоря, не играло роли. Окажись у меня в руках уменьшенная корабельная пушка или пулемет — ядра и пули рикошетили бы в сторону. Такую чуду нельзя взять просто так, нахрапом, без особого подхода. Впрочем, кажется, Трюка и не пыталась.

Волнение сменилось размеренностью действий. Взмахнуть хлыстом, уйти в сторону, отскочить назад. Трещит в плечах несчастная куртка, где-то под ногами снежного великана затоптана маленькая вязаная шапочка. Варежка, зацепившаяся за ветку, угрюмо раскачивалась из стороны в сторону.

Время, читалось в каждом клацанье клинка Трюки, нам нужно время. Меч его не ранит, но и не даёт подойти вплотную, не даёт захватить нас в свои объятия, не даёт…

Бесконечность, казалось мне. Бесконечный бой, который минует усталость. Обходит третьей дорогой, не желая связываться с дурными бойцами. Ну их, пусть машут в своё удовольствие.

Мешок использовался как дубина. Огромный, тяжелый, полный разномастных подарков, он, тем не менее, звенел железом, звучал хрусталем, трещал обломками пластмассы прежде чем рухнуть. Земля ухала от обиды, снег разлетался в стороны, мешался с грязью, разом теряя весь свой блестящий лоск.

Вся тяжесть забот дня обновления ухнула на меня разом, стоило мне зазеваться всего лишь на одно мгновение. Я увидела край — самый настоящий край, уходящий в черноту безвестности, где кончалось даже небо. Заяц был беспощаден. Я отлетела от удара в ближайшую стену, расцарапав плечи о кристальную ель. Вестник Обновления, кажется, был очень недоволен тем, что так получилось — в представлениях о идеальной зиме ели не ломают, их наряжают, украшают игрушками и гирляндами, обвешивает блестящим «дождём» и водят вокруг неё хороводы. А ломать никак нельзя.

Злость, отразившаяся на и без того устрашающей морде, обещала вылиться на меня в полной мере. Сейчас он меня раздавит — поднимет ногу и как таракана размажет по белому снегу. Или кровь на снегу — так в идеальных зимах не бывает?

Давить меня не стали. Еще чего, читалось в каждом движении великана. Трюка, пытавшаяся отвлечь его от меня, терпела полное фиаско. По-быстрому и безболезненно — это не интересно. Замерзнешь, обещали холодные и злые глаза. Сейчас вот засуну тебя в свой мешок и…

Мешок и в самом деле раскрыл мне свои объятия, предлагая с головой нырнуть в его недра, остаться там навсегда.

Меня сдавили со всех сторон холщовые стены, словно пробуя на вкус, будто пытаясь разгрызть, как орех. Сопротивляйся — отчаянно кричала Трюка срывающимся хрипящим голосом — где-то там, совершенно в другом мире. В другом измерении. Кто ты, спрашивали меня внутренности мешка, откуда ты, почему ты пришла к нам? Ты похожа — похожа на что-то до боли знакомое, но мы не знаем на что. Мне почудился вздох сожаления — так сожалеют, когда приходится выкинуть сломавшуюся игрушку и нет никакого способа её починить. Захотелось крикнуть во всю глотку, но в горле, как назло, пересохло…

День Обновления, светлейший праздник, уходящий корнями в глубины истории. Откуда пошло, уже который год спорят историки и культуроведы, а люди с каждым обновлением верят в то, что Белый Лис становится всё ближе и ближе к новому шагу. Но шаг, обновление мира, планеты, чего угодно — это все красивая присказка.

Мне в ноздри бил аромат дурманящего шампанского. Вливалась в глотку пузырящаяся, кисловатая жидкость, щекотали, подначивали, пьянили бьющие прямо в нос «газы». На столе половинка мандарина, тарелка заполнена его расчлененными на дольки собратьями. На все лады скрипит, вопит, пищит и радостно визжит телевизор, ему вторит проигрыватель радио на кухне. За окном — метель. Снежинки возносятся в своём танце, кружат хоровод. А взрослые всегда говорили, что это Морозницы их подхватывают и кружат. Просто мы не видим.

Елка стоит в углу — самая настоящая, срубленная ещё вчера. Пахнет хвоей, красиво переливается свет от самодельных гирлянд в кристальных иголках. Игрушки — красные, синие, желтые блестят новизной, хотя им уже, наверно, тысяча лет! Тысяча, конечно, не тысяча, но…

Часы тикают, а взрослые — большие, мудрые и одновременно глупые, с замиранием сердца уставились в экран. Их ожидание скоро будет оправдано, скоро придёт дяденька и расскажет, что прошлое обновление было не простым, но было светлым и радостным. А потом расскажет красивую сказку про Лиса, что прячется в белом покрывале снега, и потому у нас сейчас — зима. Он тащит на своих плечах всё новое — новое счастье, новую жизнь, новую радость. Новые игрушки, думаю я, сказав за него то, что он решил умолчать. Широкая улыбка, поднятый бокал. Смотрю в окно, пытаясь узреть — зайца, что сейчас прибежит с мешком подарков. Вслушиваюсь в каждый шорох, но взрослые смеются, взрослые гудят, взрослые витают в облаках собственных дел и забот, совсем забыв про меня. Они шумят, как пчелиный рой, заглушая все звуки. Хочется разрыдаться от обиды — так и не услышу, когда долгожданный даритель, наконец, подойдет к дому.

Плохо быть маленькой девочкой. Плохо быть маленькой…

Словно пчела ужалила от этих слов, обиженно смотрю по сторонам. Почему плохо, спрашиваю себя, почему маленькой? Я ведь уже большая, взрослая, мне уже скоро…

Плохо быть маленькой. Слова из далекого прошлого, далекой жизни, заполненной совсем иными заботами. Я — это не я. Я… кто я?

Имя с Фамилией всплывают из недр памяти, торопятся наружу, пытаясь вырваться — безмолвным криком, но не пробиваются сквозь лёд забытья. Я не помню, как меня зовут. В ужасе хватаю дядю — его ведь тоже как-то зовут и я должна прекрасно знать как именно. Неважно, я спрошу у него — а он рассмеётся себе в усы, покачает головой и ответит. И всё встанет на свои места.

Дяде всё равно, я для него не существую, я здесь — абсолютно лишний элемент. Слезы наворачиваются на щеки, норовя обратиться в самую настоящую бурю страха и отчаяния. Заплакать не получается. Мир вокруг покрывается маревом, дрожит, словно ненастоящий. А вдруг я исчезла? Вдруг я стала невидимкой? Когда-то, наверно, мечтала о таком, а сейчас хотела только одного — чтобы на меня хоть кто-нибудь, да посмотрел.

В дверь стучат — настойчиво, дерзко, грубовато, а я не могу усидеть на месте. Вскочить — прямо сейчас, юркнуть под стол, пробежать крохотным ураганом по ногам родственников, забыться — в сладостном ожидании долгожданных свертков. Что там будет? Только бы не платье, платье дарили уже и совсем недавно, с одёжкой особо-то не поиграешь…

Бабушка пошла открывать дверь в тот самый миг, когда стук прекратился. Страх — детский и настоящий на миг поселился в моей душе — а что, если заяц устал ждать? Плюнул на нерасторопную девчонку и решил, что если уж ей лень вставать и открыть ему дверь, то и…

Бабушка открыла дверь — все страхи взвыли скрипом давно несмазанных ставень и сгинули прочь. Большущий, пушистый, черный нос лоснится от налипшего снега. Не человек в костюме зайца, как говаривали в садике, а настоящий! Хочется броситься в душноту его меха, обхватить обоими руками, увлечь в свою горницу. Сказать — останься со мной — и увидеть, как он отрицательно качает головой. Мол, другие детишки только ждут.

Он смотрит на меня с ожиданием, не торопясь расчехлять заветные свертки. Нетерпеливо притоптывает не по размеру большая нога. Стишок, подсказывает кто-то — и противно хихикает. Я не помню стишка — словно и никогда не учила их. Лопоухий ждёт и благодушное выражение на мордочке сменяется сначала досадой, а потом и злостью. Сердится, того гляди зарычит.

Я оглядываюсь на взрослых — им в который раз всё равно. Гордо восседает бабушка, забыв про меня, никто не смотрит в нашу с зайцем сторону.

Не знаешь стишка, спрашивают сузившиеся глазки, а мне становится стыдно. Ведь он так старался, шёл по снегу, чтобы мне подарить — что-то там. Я старательно и безуспешно пыталась заглянуть в мешок. Он старался, а я, такая дрянная девчонка, даже самого простого не смогла сделать?

Разрыдаюсь. Что бы ни сдерживало, а вот прямо сейчас зальюсь слезами.

Лицо зайца мрачнее тучи. Он уже не сердится, откровенно злится на непутевую девчонку. Да как она вообще посмела не выучить стиха? Разве это не положенная плата за его труды? Разве обновление бывает вот так — бесплатным?

Герой сказок делает шаг по направлению ко мне. Ему нечего бояться, потому что всем всё равно. Я оглядываюсь — какая плохая девочка, говорят осуждающие взгляды. Такая чудная зима, такой прекрасный праздник, даже сказка сегодня — и та стала былью. А ты всё испортила.

Дряная девчонка. Совсем негодная. Съем.

Съест, вдруг с ужасом осознаю я, в самом деле, съест. Я здесь чужая, ненужное звено в цепи, лишняя деталь. И за это меня накажут.

Меня накажут? Спокойствие неожиданной волной влилось в меня, заставив почувствовать новые силы.

— Тебя накажут? — интересовался голубой единорог в колдовской шляпе и накидке. Моргаю глазами от удивления, а изнутри растёт — нет, не детский восторг, а радость, будто я увидела старого друга. Так и есть, что-то подсказывает мне изнутри.

Взрослые, наконец, оглянулись. Застыл недонесённый до рта огурец, соскользнул с вилки гриб. Страшно разевались беззубые рты, шамкали, словно выкрикивая ругательства.

Ты не маленькая девочка, говорил единорог. Ты маленькая куколка. Ты Линка.

Зайцу не понравилось. Растопырились могучие лапы, обнажили десяток острейших когтей. Смертельная перчатка, где-то когда-то мы это уже проходили.

Я- Линка, повторила я про себя. Кажется, помогло…

Глава 29

Лестница не собиралась кончаться. Когда мы вошли в многоэтажку, мне казалось, что там всего семь или восемь этажей. Ноги разменяли тринадцатый пролёт, а ступеньки и не собирались заканчиваться. Я старательно вглядывалась в надписи на стенах — порой вычурные и нецензурные, порой — исполненные красивой вязью, аккуратные, замысловатые. Но нигде среди них не попадалось обозначение этажа.

Мне поначалу казалось, что лошадь, умело перебирающая ногами по ступенькам, мерно поднимающаяся ввысь — фантастика, но Трюка усердно доказывала, что нет ничего невозможного.

Молчание угнетало, молчание скорбным хвостом тянулось за нами, а в его чреве рождались вопросы. Они вились надо мной, требовали прямо сейчас разжать сомкнутые губы, прервать бесконечный подъём, спросить…

Мы, наконец, остановились. Трюка, кажется, решила дать нам небольшую передышку. Я остановилась у стены — моя спутница наслаждалась видом из окна. Лениво, словно только что проснулся, пролетал самолёт, оставляя за собой шлейф белого следа. Я уже забыла, когда в последний раз сама смотрела в окно.

Очередная надпись украшала стену — в ней говорилось о свидании в двадцать ноль-ноль. Писавшая, казалось, была непомерно счастлива. Я задумалась, почему именно «писавшая» и не смогла ответить на этот вопрос. Потому что.

— Мы ведь не в Лексе, верно?

Трюка кивнула.

Когда мы высвободились из плена заячьего мешка, хозяин оного хранилища подарков обратился скучным снеговиком — с большущими, снежными усами и черным угольком носа. Успел когда-то подтаять — неизвестно откуда взявшееся солнце нещадно пожирало снег. Свинцовые тучи, на миг выглянувшие из-за крыши соседнего дома сверкнули молнией, погрозили громом, и спрятались обратно. Зима, казалось, получила удар под дых и медленно оправлялось от него. Точнее сказать — представление о идеальной зиме.

Я шмыгнула носом и сделала шаг по направлению туда, где мне в прошлый раз показался край — истинный край земли. Сделай шаг и провалишься в небытие, ухнешь с головой в космос. А ещё говорят, будто бы земля круглая…

По ту сторону виднелся иной остров — не забитый снегом, забитый могучими машинами, блеском стали, вязкостью масла и деталями, деталями, деталями. Они выстраивались в ряд, словно норовя перейти в атаку. Вот-вот обрушатся всей лавиной на недоделанный механизм и, ознаменую победу, окрестят его готовым, обновленным.

Тусклый свет ламп притягивал — подойди к нам поближе, разгляди всё получше, мы же ничего не прячем. Ну? И лишь хваткие объятия искры Трюки, вовремя остановившие меня не дали этого сделать.

Это другой мир, это непривычный мир, это не замок с садами, это… какая-то однобокость.

Замеченная однобокость виделась во всём. В качелях, раскрашенных, не ржавых, готовых прямо сейчас к тому, чтобы принять детские крепкие зады. Выражалась в горящих вывесках соседних домов — ярких, украшенных вязью гирлянд и елочных игрушек. В снеговиках… словно кто-то собрал воедино всё то, что хорошего в зиме и бухнул в единую кучу. А общая картина уже сложилась потом.

— Мы ведь не в Лексе, правда? — повторила я свой вопрос. Трюка вздохнула. Нет, мы не в писателе, говорили её глаза. Взгляд — молчаливый и в то же время красноречивее всяких слов пробирал меня до костей, а я продолжала строить догадки.

Трюка спасла меня. Могла привести сюда и бросить, оставить навсегда в сладком забытьи. Но вытащила из плена мешка, жертвуя собой.

Мир мешка дрогнул на пару с зайцем. Представления о идеальной зиме пошатнулись, когда Трюка явилась передо мной и обновила мои воспоминания. Не маленькая девочка, что не помнит своего имени, а кукла Линка.

Куклы не бывают живыми, говорили глаза сидящих за столом людей. Они менялись прямо на глазах, всё больше теряя человеческий облик. Безликие болванки, картонные люди — и лишь заяц, как представление о истинном празднике Обновления.

Он тебя запутал, кратко потом пояснила Трюка, вдыхая свежий морозный воздух. Запутал, и ты сама бы отдалась ему на съедение. Потому что виновата, тебе так казалось.

Мне так казалось. Маленькой девочкой я ощущала целый океан собственной вины за то, что поленилась выучить стишок. Пускай ест, казалось мне тогда.

Осколки серебряного сна падали рядом с нами, а между мной и зайцем стояла Трюка. Злом и неподдельной ненавистью сверкали черные зенки. Загляни, требовали они, посмотри в нас — и ты утонешь, ты познаешь, ты прочувствуешь. Хотелось попятиться, но стояла на одном месте. Белая грива голубой волшебницы, чародейская шляпа с широкими полями, несколько вышитых звездочек. Заяц мялся, словно боясь подойти ближе. Переминался с ноги на ногу, рычал что-то нечленораздельное, размахивал лапами. Пряли белые уши, лоснилась драная шерсть, скалились громадные клыки.

Что было между ними, там, в мешке? Что произошло, когда яркая вспышка ослепила меня, заставила зажмуриться, взвизгнуть, потерять равновесие? Трюка не тронулась с места, Трюка ожидала подобного выпада, а, может, и сама была его инициатором. Я не помню, что было дальше. Помню, как единорожка тащила меня за шиворот с холодного снега поближе ко входу. Ярко светился рог, полыхая пламенем искры, в глазах плескался океан непоколебимости. Будто всё произошедшее — мелкий шаг на пути к нашей цели, будто впереди нас ждёт ещё целая тысяча таких зайцев…

Любопытство играло со мной шутки. Я слышала чужие голоса, слышала, как там, за пределами лестничной клетки, в теплых и уютных квартирах кто-то кричит, смеётся, празднует и горько плачет. Словно там, за толстыми дверьми, под амбарными замками пряталось веселье, горе, радость и печаль. Хотелось хоть глазком взглянуть на всё это…

Мы не в Лексе, наконец, тихо произнесла Трюка. Или ты ещё не заметила этого? Я заметила — мир писателя многообразен, он ширится с каждым днём, растёт от каждой новой идеи, ему, кажется, нет предела. Здесь же пределы есть. Островки, тщательно поделенные на участки. Здесь — завод, чуть дальше — обыденность. Приоткроешь завесу прочего — и увидишь убогие представления о мироустройстве.

Идеальная зима, кольнула меня догадка. Холодная, с зайцами-побегайцами, снегом, сугробами, снеговиками, варежками и теплой одеждой. Кусачий ветер щиплет за нос, кружится в красивом танце россыпь маленьких снежинок, ярко светит ночной фонарь, а за стенами мегалитных бетонных коробок, что зовутся здесь домами — уют, тепло и отдых. В ноздри того и гляди должен был ударить запах горячего чая.

Так, наверно, представляет зиму обычный человек, проживший пусть не самую долгую и наполненную, но вполне счастливую жизнь.

За спиной очередной лестничный пролёт. Какой это уже этаж, Трюка? Трюка молчит. Она не считала и мне, кажется, не советовала этого делать. Силы уходили с каждой ступенькой, навсегда оставаясь добычей голодных стен этого дома.

Девочка выскочила внезапно. Выскочила, столкнулась со мной, и упала на пол. На меня сверкнули злые глаза. Трюка замерла в тот же миг, ничего не предпринимая. Она смотрела на меня из-за спины, осторожно обернувшись, еле дыша, словно боясь вспугнуть.

Малышка вставала на ноги — сама, мне даже в голову не пришло помочь ей подняться. Русые светлые волосы, крепенькая фигурка, заплаканные глаза, круглые щечки с застывшими бороздками слёз. Она смотрела на меня в упор — без удивления, но не как на преграду, вдруг возникшую перед ней, а как на противницу. Мы здесь чужие, говорила Трюка, когда мы были в Лексе. Почему бы нам не быть чужими и здесь?

Толстые палец ткнул в мою сторону.

— Кукла.

Я не сразу поняла, что именно она имеет ввиду, сделала шаг назад. Не двигайся, говорил мне взгляд Трюки. Не двигайся и, может быть, она уйдет сама.

Обманчивый внешний вид, кажется, скрывал под собой ужасного монстра. Настолько ужасного, что даже Трюка не торопилась вступить с ним в схватку. А надеялась решить дело миром. Решить бы только…

Девочка напоминала мне Аюсту, разве что платьице слишком короткое и не белое. Носки красных сандалий гордо смотрели в потолок, волосы, ещё совсем недавно сплетенные в косы, сейчас вульгарно были распущены. Маленькая бунтарка, революционер на полставки, протестант из коротких штанишек…

— Кукла, куколка, кукляшка. Красивая какая… — недавние слезы вместе с обидой таяли, как лед под лампой. — Хочу!

Лицо малышки неприятно исказилось гримасой недовольства, а я не знала, что мне делать дальше. Ударить её? Оттолкнуть, отпихнуть? Улыбнуться, потрепать по голове и сказать, что она забавная шутница, а взрослые не игрушки?

Последняя идея отчего-то показалось мне очень хорошей. Я растянула губы в доброй улыбке, пару раз моргнула глазами, протянула руку и… рука не подчинилась. Одеревенела, в миг став слишком тяжелой. По указательному и большому пальцу бежал большущий шрам, напомнивший мне след, остающийся после отливки пластика в формах. Скрипнул локтевой шарнир, рука безвольно повисла плетью, а до меня только сейчас начало доходить, что происходит. Я становилась куклой — вот только на этот раз уже в том мире, где я должна быть живой. Ноги подкосились — я больше не чувствовала их и рухнула на колени. Сейчас начну уменьшаться, вдруг поняла я. Крикнуть у меня не получилась — первоначальная улыбка не желала сходить с лица, не давала раскрыть рта, заставила язык онеметь.

Голубая единорожка бездействовала. Волшебница скорбно взирала на то, что происходит со мной, но не торопилась прийти на помощь. Неужели, если девочка глянет на неё здесь и сейчас, ткнёт своим вонючим, мерзким пальцем — и она тоже начнёт обращаться плюшевой игрушкой? И если так, почему же тогда Трюка не бежит, не уносится на десяток-другой этажей выше, не пытается спастись.

— Куколка, ма-а-а-аленькая, кра-а-а-асивенькая, я тебя причешу, я тебе нарядов нашью, — обещала, плавая в море собственных грез, девчонка. Для неё я никогда не была взрослой, для неё я уже никогда не стояла у неё на пути, и не со мной она столкнулась на лестнице. Уже не человек, да и никогда им не была — вещица.

Выход есть, выход должен быть. По крайней мере, пока я могу мыслить. Казалось, ещё чуть-чуть и моя голова станет пластиковой. Девочка подойдет, поднимет с пола потерянную куклу, отряхнёт платье от пыли и довольная пойдет домой. А я… я буду навсегда поглощена. Мир пытается поглотить нас, вспомнились мне слова Трюки. Мне вспомнилось, как Элфи обращалась в великаншу, как тянула ко мне свои пальцы, как пыталась сделать меня — частью себя.

Только в этот раз, что-то говорило мне, всё будет совсем иначе. Меня не поглотят, меня оставят, вот только на совсем иных правах. Быть вечной игрушкой в чужом сознании, шальной мыслью, запрятанной глубоко в недрах сознания, потерявшимся чувством, незавершенным рисунком, образом — вот кем я буду. Не частью целого, а всего лишь инородным телом. Возможно, когда-нибудь от меня избавятся…

— Играть будем. Чай пить. Я тебя всем-всем-всем своим подружкам покажу!

Вторая рукаперестала быть моей. Кожа в мгновение ока обращалась в пластик — дешевый, дурно пахнущий, ломкий, толстый. Словно именно такими представляла себе игрушки маленькая поганка.

Меня будут таскать за руку. Тащить, не заботясь о том, больно мне или нет. Мне вспомнилось, как Лекса заботливо подкладывал под меня платок, уверяя, что так мне будет помягче, как включал для меня телевизор и не торопился приставать с расспросами. Для него я была живой — даже не умея двигаться. Для вредной избалованной девчонки я уже сейчас была игрушкой. Я была для неё игрушкой даже тогда, когда мои ноги обладали кожей, внутри билось сердце, а воздух проникал в легкие.

Забавно-то как. Кукла становится куклой…

Меня осенило. Мысль, всё это время бившаяся о стену непонимания, вдруг дала мне подсказку. Это меня видят игрушкой, меня видят неживой, куклой, вещью. А я, не сопротивляясь, подчиняюсь законам нового, чуждого для меня мира, принимаю как данность, боюсь пошевелиться.

Живая. Там, в мире людей, где по улицам носится смерть, где ненависть хлещет людей плетью жестокости, где война разрушает чужие мечты, мне удалось стать живой. По капельке, по крупинке, по пылинке я крала эту самую жизнь у мира, отнимала, зубами вгрызалась в возможность не то чтобы двигаться, а хотя бы просто мыслить. А потом, набираясь чужой искры, я двигалась, а мне было больно. Мир сопротивлялся, мирозданию не нравилось, что я делаю, но потом ему пришлось смириться. Принять меня, как данность. Получится ли здесь точно так же?

Я живая. Шевельнуть рукой. Поднять тяжелый пластик, скрипнуть шарниром, заставить подчиниться собственное тело. Боль снизошла, как озарение, как суровая кара за неподчинение естественным законам. Лицо девочки вновь исказилось — не удивлением, а неподдельным недовольством. Куклы не двигаются, не могут, не могут! — читалось в её глазах, но она не пыталась что либо сделать. Бросится, думала я, бросится и осыплет градом маленьких, но чувствительных ударов. По груди, бокам, спине, лицу. А мне будет больно, потому что я живая. Захотелось расхохотаться.

Маленькая мерзавка поникла лицом. Новая игрушка оказалась не игрушкой. Пластик, ещё совсем недавно сверкавший уродливыми швами отливки, сейчас вновь становился кожей. Поставленная на колени фигурка росла в размерах, вновь становясь девушкой, поднимаясь на неокрепшие, но послушные ноги.

Я вздохнула, провела ладонью по рту, словно стирая свою фальшивую, нелепую улыбку. Малышка старалась не смотреть на меня. Теперь я вновь была для неё взрослой.

— Кукла? — наконец, ещё раз попыталась она и её палец вновь устремился ко мне. Я перехватила её руку.

— Нет, не кукла. Жопу надеру так, что месяц сидеть не сможешь, поняла?

Бунтарка, кажется, не поверила своим ушам. Щеки вспыхнули красным, она оттолкнула меня в сторону и побежала вниз. Шаги долго гремели, унося хозяйку всё ниже и ниже — куда-то туда, в объятия идеальной зимы.

— Молодец, — хрипло проговорила Трюка. — Ты… молодец…

***

Девочка осмотрелась по сторонам. Опасливый взгляд коснулся застеленной кровати, письменного стола и, почему-то, большого платяного шкафа. Будто родители, в особенности мама, притаились за его дверцами и вот-вот должны были вырваться на свободу. И уж тогда-то ей точно не поздоровится.

Толстые пальцы сжимали меж собой пузырёк заграничного лака. Цветастая наклейка-обертка обещала яркий цвет, стойкость и тысячу других прелестей лака для ногтей. Заветная жидкость капелькой краски застыла на кончике кисточки и, недонесённая до ногтя, рухнула на ковёр, мигом испортив таинство ритуала, обратив его в ужас и отчаянье скорого наказания. Словно на будущее, отцовский толстый ремень свисал с крюка, обещая мало хорошего. Девчонке хотелось закричать, позвать на помощь — но звать было некого…

Осень за окном танцевала с ветром вереницей рыже-зеленых листьев. Где-то там, за стеклом прячется настоящая свобода. Где-то там, за стеклом, свободные от нудного иностранного языка и алгебры младшеклассники познавали все прелести детства. Хотелось вместе с ними, на улицу, к ветру, к дурманящему запаху всего нового — нового учебного года, новых друзей, новых впечатлений.

Разложенный на столе дневник ярко полыхал красной пятеркой за подписью классного руководителя. Хорошая такая пятёрка, жирная, нажористая. Первая в этом году, а сколько их ещё будет? Почему-то вспоминалась вчерашняя бессонная ночь, таинство формул и бесконечность абзацев в учебнике истории. Их будет много — и пятёрок, и бессонных ночей, и формул с абзацами. А вот уже так, как младшеклассники на улице — уже никогда не будет…

Синяя плиссированная юбка чуть выше колен казалось если и не чем-то вульгарным, то уж точно вызывающим. Зеркало мечтало о былых днях. Много дней назад эта забавница, что сейчас поджимает губки и подкрашивает веки, танцевала перед ним, корча рожи и показывая язык. А сейчас стала скучной, как и все взрослеющие люди.

На улице ждут — ароматное лето, запах цветов, мороженое и, конечно же, чужое внимание. Долгожданное, приятное, пьянящее внимание, которого хочется с каждым днём всё больше и больше. Вьются вокруг мальчишки, купившиеся то ли на красоту недавнего гадкого утёнка, то ли на загадочную и мало кому понятную изюминку. В женщине должна быть изюминка, так, кажется, говорила родная тетка в далекой столице…

Девочка росла прямо на глазах. Двери квартир раскрывались, обнажая перед нами сценки чужой жизни. Трюка без зазрения совести в определенный момент решила, что обязана видеть происходящее внутри. Квартиры участливо разевали пасть, услужливопоказывали нам истории — одна интересней другой. Малышка кривлялась перед зеркалом, то и дело показывая язык. В какой-то миг она замирала — словно где-то в вселенском компьютере происходил сбой, а потом всё начиналось сначала. Трюка не обращала внимания, словно видела это каждый день, а меня всю распирало от навалившегося любопытства.

Мне хотелось сделать шаг за порог — и очутиться там, внутри, но моей спутнице, кажется, это бы не понравилось. Она молчаливо останавливала меня, продолжая думать о чём-то своём. Куда мы идём, что здесь происходит, как это всё поможет Лексе — голубая волшебница решила не говорить мне. Тишина, говорили её глаза, здесь самое главное — тишина. И я кивала головой, соглашаясь с ней, хотя не понимая, почему именно. Так надо, подсказывал рассудок, так положено.

Мы поднимались выше. Я заглядывала в квартиры, наблюдая очередной эпизод маленькой жизни — чужой для меня жизни. Лицо малышки казалось мне донельзя знакомым, а квартиры каждый раз норовили удивить меня новым интерьером. В воздухе пахло сыростью и какой-то домашней едой. Разливался не очень приятный запах пережаренных котлет.

— Если бы я не справилась, если бы..? — я замолкла на полуслове, пытаясь сберечь и без того сбитое дыхание. Трюка не обернулась, ответила.

— Осталась бы здесь навсегда. Стала бы пришлым воспоминанием, глухим, далеким и, собственно говоря, ненужным. Возможно, тебя бы потом удалили, как файл, за инородность, а, может быть и оставили бы.

Быть всего лишь воспоминанием мне не хотелось.

— Ты…

— Не смогла бы ей помешать, а вот навредить — и ей и тебе, запросто. Лучше бы не стало, поверь, стало бы только хуже.

Что подразумевалось под хуже, я не знала, да и не могла знать. Трюка решила не вдаваться в подробности. Тишина, малыш, цокали её копыта, здесь нужна крайняя осторожность, тишина и наблюдательность. Меня подмывало спросить — а что было бы, если бы эта мерзавка выскочила не на меня, а на саму чародейку? Ткнула бы своим вонючим пальцем прямо ей в грудь и начала обращать в плюшевую игрушку — что было бы тогда?

Трюка не умеет двигаться, поняла я. Там, в мире людей я кукла, у которой полным полно шарниров. Я могу двигать руками, ногами, крутить головой в своё удовольствие — а Трюка, что может она? Перемещаться, когда кто-нибудь моргнёт глазами? Появляться из ниоткуда и исчезать в никуда? Можно ли было доказать, что ты живая всего лишь мыслью, а не действием? И посчитала бы это местная система за жизнь?

— Почему она… — девушка из квартиры глазела прямо на меня, но, казалось, не видела. Её не смущало, что дверь раскрыта настежь. Обнаженная, она не без презрения разглядывала собственное отражение, подмечая то один, то другой недостаток. — Почему она отступила?

— Предпочитаешь, чтобы наоборот? Преодолела, сломала твой заслон, разорвала на тебе одежду? — последнее её предположение вогнало меня в краску, а я потупилась, вмиг потеряв всякий интерес. Неужели знает? Догадывается? Видит меня насквозь, знает о каждом моём шаге, любовалась, поди, издалека, когда Черныш овладевал мной? Я зло посмотрела на Трюку, собирая всю ненависть в единый кулак. Мерно шевелилась белая грива, цокали копыта — осторожно, словно на каждой ступеньке таилось по десять сотен ловушек. Она идёт впереди, подсказал мне проснувшийся здравый смысл. Впереди тебя и навстречу опасности. Это для того, чтобы стать живой, заголосило сомнение, едва разлепив глаза. Это для того, чтобы уберечь тебя, вмешалось чувство дружбы. Как ты относишься ко мне, Трюка? Вопрос камнем висел на языке, собираясь сорваться в самый неподходящий момент. Почему я не спрашивала у неё об этом раньше?

Девочка обращалась в девушку. Не очень красивую, но симпатичную, полнотелую, с толстыми, жирными косами волос, томными глазами и пухленькими губками. Она очень похожа на Лексу, отметила я про себя. Прямо таки женская ипостась, разве что менее грузная, не такая массивная, более изящная. Я улыбнулась — глупо-глупо, усердно борясь с приступом вдруг подступившего смеха. До того самого момента, как дерзкая мысль, поначалу зародившаяся, как продолжение своей несмешной шутки, вдруг показалось мне не такой уж и необоснованной. Я вглядывалась в её лицо и каждый раз с ужасом находила подтверждение своей догадке. Квартиры в этом доме — дни, недели, месяцы? И каждый раз — новое действие, нечто запоминающееся навсегда. Ячейки чужой памяти, заполненные образами, моделями прошлого. Изысканные, изящные, утонченные — мебель каждый раз представлялась новой, словно только что купленной, на полках не было пыли, ярко блестели корешки глянцевых обложек книг.

В глазах рябило от этой идеальности, становилось тошно. У каждого свои представления о жизни. У каждого своя модель бытия — у кого-то больше, у кого-то меньше. Много ли нужно женщине, когда у неё есть любящий муж, маленький сын и любимая работа? И воспоминания, те самые, в которые так приятно ухнуть с головой пятничным вечером. Шелестят страницы фотоальбома, отматывая назад месяц, год, десятилетие — и по прежнему жив муж, широко улыбается, и по прежнему мал и глуп сын. Ещё никого не уволили с работы, ещё никто не ушёл на пенсию, ещё не разбито старое зеркало — мириады «ещё не», приторно пахнущие сладким чаем, сдобой и теплом. Так, наверно, пахнет, ностальгия.

Девочка, девушка, женщина, убаюкивающая на руках сына — пухленького, симпатичного и милого. Тогда его ещё никто не называл звездой, тогда ещё Крок был всего лишь плюшевым крокодилом, тогда в нём ещё не горел яркий костёр искры. Мы были не в Лексе, мы были в его матери…

***

— Уныло, банально, простенько. Его мать, в конце концов, обычный человек, — пояснила мне Трюка, поправляя собственную гриву левым копытом. Крохотный порез, прятавшийся под синей шерстью, мелькнул всего на мгновение и тут же исчез.

Бутыль чужой подлости рухнул о мраморные плиты чужих надежд, что расплыться черной кляксой отчаянья и боли. Неужели Черныш в самом деле говорил правду, неужели…

Или показалось? Я пристально посмотрела на копыто моей спутницы, в надежде разглядеть столь примечательную деталь. Но шрамик умело прятался под шерстью, а просить чародейку показать свою ногу — значит, выдать себя с потрохами. С другой стороны — что мешало Чернышу заприметить этот самый порез, а потом показать всё так, как ему выгодно.

Одурманил, винила себя я. Одурманил, затянул, опутал сетью. Купил за пару часов жизни — настоящей ли? Вспомнит ли Мари о том, как была куклой? Может, и не вспомнит, а вот я никогда не забуду те прекрасные моменты, как была живой.

Быть живой, это… это… это не как здесь, обладать лишь тенью, наброском жизни, это нечто большее, что невозможно объяснить словами. Сладкий яд, отрава, приносящая невыносимую боль, отчаянье, проблемы — и лучший наркотик, которым хочется наслаждаться до бесконечности. Пусть яд, пусть больно и живот пучит, пусть его.

— Для неё весь мир, — продолжала Трюка, — это родной дом, кирпичная коробка, в который она тащит собственные переживанья и радости. Это далекий отсюда завод — где всё заглушает мощь станков, где чаянья, надежды и мечты обращаются стальными болванками деталей, блеском втулок, остротой резьбы гаек. Этакий трансформатор, обращающий чувства, мысли и желания — в готовый продукт. Тоже, своего рода, творчество.

Интересно, задумалась я, а может ли недоделанный болт вдруг стать живым? Ощутить себя частью мира, задуматься над бытием, скажем, судьбоносного резца? Позвали рабочего на обед, а он бросил болт, да и забыл о нём. Может ли такая недоделка стать как я? Трюка тогда говорила, что не может. Люди шьют одежду, готовят, растят деревья, пекут хлеб, стругают стулья с табуретами — весь мир бы тогда был заполнен искрососами вроде нас. Отголосок жизни, касание искры — возможно, но чтобы хоть какое-то её подобие — нет.

— Маленький дом, маленький завод, маленький мир — всё маленькое. Люди лишь издалека кажутся гигантами. Ходят, нос по ветру, а ковырни чуть поглубже — а наружу вылезет самая пошлая банальность. — Трюка, кажется, повеселела, а, может, мы прошли опасный участок. Многословие лилось у неё через край, казалось, что она в один миг хочет объяснить мне всё разом. Словно сама она сейчас вот-вот растворится в воздухе, исчезнет, оставит меня одну наедине с этим домом.

Я больше не любопытствовала к жизни матери Лексы. Мне показалось мерзким и подлым — вот так, затаив дыхание подглядывать за чужой любовью, радость, восторгом. За горём, когда в дом непрошенной гостьей, словно вор, ночью, пришла смерть и забрала с собой мужа. Изредка я видела Лексу — не такого, как в реальном мире, другого. Здесь он представлялся уже не мальчишкой, но и ещё не тем возмужавшим парнем.

Квартиры издевались, вдруг решив, что порядок — дело необязательное. События шли не по порядку. Заполненная до краёв горем квартира, где только что умер муж сменилась той, где маленькая девочка с упоением смотрела за бегущими за вагонным окном деревьями. Они проносились, уносясь вдаль, а девочка озиралась, будто боясь, что вот сейчас придёт строгая мама, что сейчас её отгонят от маленького чуда, заставят сесть на место и смотреть на унылую, скучную стену.

— Самые запоминающиеся моменты, — поспешила пояснить Трюка. — То, что помнится лучше всего. То, что навсегда втравится в душу и будет в мельчайших деталях вспоминаться — всю оставшуюся жизнь.

— Трюка, а… почему здесь всё так? Этот дом, завод — это понятно, такой маленький мир, но здесь… у меня такое ощущение, что здесь нет искры. Будто мама Лексы неспособна сотворить хоть что-то, на что способен Лекса.

Единорожка кивнула в ответ.

— Она и не способна. Ты равняешь человека, который был рождён с высочайшим потенциалом искры и обычного среднестатистического человека. Мудрено ли, что их мысли будут разниться? Каждый день Лекса борется — с самим собой за право жить дальше, за право превозмогать собственную ненормальность, преодолевать приступы безумия. Или ты думаешь, что идеи осеняют его просто так? Нет, маленькая, вдохновение ходит под ручку на пару с безумием, и иногда непонятно, что из них страшнее.

Безумие. Твой Лекса немножечко дурачок. А может, и не немножечко. Диана потешалась в моей голове, каталась по полу от смеха, а мне вот было вовсе не смешно. Трюка продолжила.

— Создать что-то необыкновенное очень трудно. Для этого нужно уметь выйти за рамки, глянуть чуть дальше собственного носа, научится воспринимать любую мысль — даже самую глупую — всерьез. Миллионы людей пишут книги, миллионы садятся перед монитором своих компьютеров, нависают коршунами над клавиатурой — и создают нечто. Кто-то лишен искры, как мама Лексы, но он и не сможет написать что-то необыкновенное. Сборник шаблонов, клише и чужих мыслей — вот что получится у него вместо книги. Их тексты не обжигаются огнём искры, правка и редактирование кажутся им лишними.

— Но их всё равно издают, — вставила я свою реплику. Лекса долго добивался того, чтобы его тексты приняли хоть куда-нибудь. Бегал, старался, писал новые на грани безумья, уничтожал старые в припадке отчаянья.

— Издают. Но это уже другой разговор. Мы пришли.

Мы пришли? Мне до одури хотелось переспросить. Вопрос так и застыл снопом невысказанных слов у меня на губах, я часто моргала глазами и не могла поверить. Мне казалось, что мы должны достигнуть вершины, что когда мы дойдем до конца этой воистину бесконечной лестницы — нас будет ждать лишь белая громада штукатуренного потолка. Я посмотрела на лестницу — мириадами пролётов она улетала всё выше и выше. Тогда почему же именно здесь?

Ответ спокойно лежал в одной из квартир. Женщина, молодая мама, что-то готовила на кухне, а ленивый карапуз надменно восседал на детском стульчике в ожидании обеда. Впрочем, обеда он, может быть, и не ждал.

— Что это? — не поняла я. Точнее сказать, почему то, за чем мы пришли именно здесь и как Трюка это определила. Та же квартира, те же стены, та же кухня, что и несколькими этажами ниже. Так почему же?

Каша дымилась, обещая обжечь язык каждому, кто осмелится хотя бы притронуться к ней. Лицо малыша исказилось гримасой — не боли, отвращения. Ложка — красивая и большая тонула в густоте бело-желтой массы, как терпящий крушение корабль. Женщина что-то говорила, но я не слышала слов.

Трюка не собиралась мне ничего пояснять. Мать отвернулась — всего на мгновение, чтобы повесить передник. Сейчас, говорили её взгляд и поза, сейчас я зачерпну ложку другую, попробую сама, подую и уж тогда…

Мальчишка не удержался. Отвращение на его лице сменилось любопытством. Теплый чад приятно грел зависшую над ним руку, и ему страшно хотелось нырнуть пальцами прямо в кашу. Что он и сделал.

Я чуть не бросилась остановить несмышлёныша, но застыла на одном месте. Трюка, опытный ходок по чужим сознаниям, остановила меня и в этот раз. Кивнула гривастой головой — пусть, мол, всё идёт как надо.

Дикий крик вперемешку с плачем заставил меня неприязненно зажмуриться. Капризный Лекса — таким я ещё никогда его не видела, вопил от боли и обиды. Женщина спохватилась, передник неприкаянно рухнул на пол, да там и остался лежать. Струя холодной воды торопилась на помощь — смыть противную кашу, охладить пыл обиды, унять досаждающую боль.

— У киски боли, у собачки боли… — приговаривала женщина, покачивая будущего писателя на руках, разрываясь от чувства собственной вины и желания помочь сыну. Я посмотрела в глаза женщины — блестящие от слез, полные любви, нежности и какого-то непонятного мне просветления. Будто голову женщины едва коснулось священное озарение и норовило вот-вот спуститься полностью.

Искра — та самая, которой не было во всём доме, крохотная малость, жалкая капелька рождалась на свет вместе с рёвом Лексы, а квартиру заполняло светом — не электрическим или дневным, другим. Каков свет на вкус, вспомнился мне давний вопрос к самой себе. Кажется, тогда я сказала, что вкусный…

— Мы должны забрать его.

— Что? — словно не поняв с первого раза, переспросила я. Не поверила сразу, глупо Я стояла как вкопанная, чуть приоткрыв рот. Единорожка внимательно следила за мной, но не торопилась сделать первый шаг навстречу собственной судьбе. Делай всё, что скажет тебе Трюка, ухмыльнулся в голове голос Черныша. В лицо, будто бы, вновь пахнуло теплом его дыхания, и мне на миг стало противно. Я покачала головой из стороны в сторону, и сделала один робкий шаг.

Почему Трюка не сделает всё сама? Почему я это делаю? Почему я ей помогаю?

Женщина на миг остановилась — застыла на полуслове-полувздохе. До этого мы были для неё двумя назойливыми мухами, на коих можно не обращать внимания. Теперь же она обратилась в осторожность. Лекса обиженно надувал щеки. Ведут ли себя так дети? Он скривился, чтобы вновь огласить кухню собственным ревом. Женщина даже не посмотрела на него. Её лицо покрылось маской тревоги — я ждала, что она вот-вот обернётся ко мне лицом и я начну таять, становиться всего лишь куклой. Осяду здесь и навсегда всего лишь воспоминанием. Стало страшно, дрожали коленки. Мне показалось, что я не на кухне, в которую приветливо заглядывает солнце, не в грязной комнатке, где пыжится от стараний докричаться до матери несчастный карапуз — на обрыве перед пропастью. Дороги назад не будет, понимала я. Страшно. Шаг — и меня проглотит пропасть. Жадно чавкнет моим телом, распластавшемся на камнях, крякнет набегающей волной моря.

Покачала головой, прогоняя наваждение. Не о том сейчас думаю.

Она обернулась, уставившись прямо на меня, а я чуть не упала от неожиданности. Покачнулась, чуть не потеряв равновесие. Женщина прожигала меня взглядом, разглядывала — как забавную вещицу, но не торопилась бить тревогу.

— Быстрее! — поторопила меня Трюка. Я сделала ещё шаг. Маленький Лекса заметил меня, агукнул, будто всю жизнь мечтал о встрече со мной и улыбнулся. Мне в тот же миг захотелось поднять его с пола, прижать к груди — и забрать, забрать себе навсегда. Мой, и только мой!

Каша на плите зашипела озлобленной коброй, взвилась пеной, стремясь убежать. Женщина даже не взглянула. Моё сердце бешено колотилось, норовя выпрыгнуть из груди. Я стиснула зубы. Шаг, еще шаг…

Что произошло дальше, я помню слишком плохо — я уже лежала на полу, а на меня смотрела озлобленная фурия. Огромные зубы готовы были разорвать меня в клочья, острейшие когти ещё недавно стискивали мои руки, а теперь ослабли. Она лязгнула челюстью — словно пистолетным затвором. В голубых глазах бурлил самый настоящий шторм ненависти. Острый треугольный язык вывалился изо рта, разбрызгивая розовую, густую слюну.

— Прости… — натужено проговорила Трюка. Рог заполненный искрой держал женщину, не давая ей прикоснуться ко мне. Так вот почему Трюка хотела, чтобы за Лексой пошла именно я. У меня бы не получилось удержать это чудище. И откуда оно только взялось?

Я с трудом поднялась. Хотелось выдохнуть, вытянуться, покачать головой. Моя спутница мотнула головой, а на её лбу выступила капелька пота. Видимо, сдерживать этого… эту… лишь только сейчас во мне проснулась догадка о том, что передо мной мать Лексы. Материнский инстинкт, подсказал суховатый голос Дианы. Я облизнула высохшие губы — карапуз бесстрашно смотрел на меня, вытянул руки, просясь скорее на руки.

— Быстрее! Я… не могу… сдерживать… так… — Трюка уже дрожала от напряжения. Мать Лексы провожала каждое моё движением уничтожающим взглядом. Под таким, наверно, крошились самые крепкие стены

Я подняла младенца — тот довольно агукнул и улыбнулся. Мир просветлел. Словно в полной мрака комнате кто-то осмелился зажечь свечу. Нету квартиры, нету кухни, чудовища и Трюки, есть только он и я. Он обхватил мои руки своими крохотными пальцами. Не отдам, поняла я. Я никому и никогда не отдам его.

Теплота младенца окутывала меня с ног до головы — мне хотелось быть с ним всегда. Прижать покрепче к груди — прямо как тогда, когда представляла, что Лексу могут отправить на войну. Мой Лекса.

Ты не такая, оттолкнул он меня во сне. Не такая, сейчас согласилась я. Но стану такой, какой захочешь. Будь моим, только моим! Пусть Мари становится куклой, а я — живой! Я подстроюсь под тебя, стану для тебя чем захочешь. Подстилка, скривила губы Диана где-то на задворках сознания, а я ухмыльнулась. Нет. Нет! Защитница…

— Уходим, — голос Трюки прорвался сквозь череду образов, впился в мои уши грозной, разрушительной реальностью. Не было женщины, не было озлобившегося материнского инстинкта. Но зато была она.

Предательница, что поступилась Лексой во имя… во имя каких-то своих планов. Так ли важно во имя чего она поступилась? Ненавижу, как же я, темневед её раздери, её ненавижу.

— Я не отдам тебе его, — сразу же, сходу предупредила я. Мальчишка на моих руках довольно икнул — мне до жути захотелось утереть ему рот, улыбнуться, положить на плечо и убаюкать. Спи, малыш, спи, Лекса. Линка позаботиться о тебе.

Трюка не переспрашивала. Хотела, наверное, но не переспрашивала. Сверлила меня своими глазами-буравчиками, будто надеясь, что я передумаю. Дом вздрогнул. Трюка даже не шелохнулась, а у меня пол заходил под ногами.

— Отдай. Его. Мне.

Не отдам, поняла я. Пусть делает всё, что захочет, а не отдам. Костьми лягу, а собой заслоню. Она будет использовать его, будет играть им, как куклой. Вести у себя на поводу.

— Черныш был прав, — вырвалось у меня. Я удерживала Лексу одной рукой, вторая взвилась, чтобы в тот же миг опутаться шнуром хлыста. Единорожка сделала шаг в мою сторону — хлыст в тот же миг змеей взвился, угрожающе зашипел, щелкнул — где только места хватило для взмаха на узенькой-то кухоньке.

Алый клинок рубанул наотмашь. Грозное оружие, коим я собиралась наказывать, разделилось надвое. Отрубленным хвостом свернулся кончик хлыста. Я подняла глаза, чтобы посмотреть в глаза своей противнице. И меня в тот же миг обуял непередаваемый ужас.

На меня наступало… нечто. Нечто до невозможности огромное, большее, древнее. Сколько тебе лет, Трюка, невинным вопросом звенел воздух. Много, ухмылялся ей метко брошенный ответ. Неумолимая и безмолвная, она бросилась на меня. Скрутила синим смерчем, стянула, выхватила из рук остатки хлыста. «Отдай!» — свистело в ушах, а я держала писателя ещё крепче. Не писателя уже даже, не мальчишку — в моих руках была сила. Искра, перед которой и сама Трюка уже кажется не такой великой и могущественной. Так вот зачем он ей? Стать сильнее. Жадная до искры лошадь!

Первая пощечина коснулась моей щеки, качнула голову в сторону. Вторая, кажется, чуть не снесла её с плеч. Захотелось завыть от боли. Ослабли руки, выпустили карапуза, стали свободны. Меня приподняло над полом — прямо за глотку — я вдруг поняла, что задыхаюсь.

— Пре…

— Забавно. Забавно, что в предательстве меня обвиняет та, кто поспешила раздвинуть ноги перед Страхом. Посмотри мне в глаза, маленькая. Посмотри…

Я зажмурилась, но она своей силой рывком раскрыла мои веки. Сирень её глаз в миг образовалась в черную, липкую мглу. Жидкой грязью она обвалилась мне на плечи, норовя утянуть в бесконечность мрака. Умираю, поняла я. Умираю — и вспомнила, как хотела жить там, сидя в душном шкафе. Трюка молчала. Вся ненависть, злость, обида, каждый упрёк обвалились на меня. Червями они ползли по моему неподвижному телу, норовили сунуть свои мерзкие хвосты в глаза, рот, уши. Я закричала. Меня съедят, поняла я. Съедят, ничего не оставив. Вот, значит, как это происходит. Не больно, совсем не больно, вот только меня разрывало на кусочки. Весь ужас происходящего касался меня нежной рукой, гладил по голове, ласково звал за собой. Скоро всё закончится, не сопротивляйся, просто подчинись — и всё закончится быстро.

Не хочу быстро, вообще никак не хочу.

Меня выплюнуло. Мир дрожал, с потолка крошкой летела побелка, опасно раскачивалась люстра — на полу валялись ошметки какой-то тарелки. Разлитая каша размазалась по полу, кастрюля с ней покоилась на другой стороне кухни.

Наверно, вот что чувствует леденец, когда его выплюнут изо рта. Кииислятина, проговорит детский голос и скривит мордочку. Никто не кривился. Трюка уходила медленно и не торопясь. Лекса гордо, словно генерал, восседал на её спине. Маленькие ручки крепко вцепились в гриву, как в гарант собственной безопасности. Хочется встать, а сил уже нет. Закрой глаза, попросила я саму себя. Закрой пожалуйста. Так будет не страшно умирать…

Глава 30

Мир дрожал. Казалось, дом серьезно заболел и теперь его шатает из стороны в сторону. Того и гляди рухнет, осыплется, оставив в напоминание о себе груду битого кирпича. Квартира пустовала.

Подняться не было сил. Я умираю? Хотелось бы знать. Тарелка с кашей валялась на полу рядом со мной, белесая жижа разливалась по полу, валялся раскрошенный в клочья детский стул

Мне было странно, страшно и смешно. Странно, что я ничего не смогла противопоставить Трюке, даже защититься от её нападок. Неужели её искра настолько сильнее моей? Страшно мне было от того, что, кажется, Смерть в самом деле была где-то неподалеку. Дом развалится, осознавала я, ещё немного — и он не выдержит. Рухнут все воспоминания разом, уйдут в небытие — и что будет тогда? Я не знала.

Хотелось смеяться. Кто же знал, что я кончу свою жизнь вот так? Великая агент ОНО, исполняющая просьбу самой Дианы, служка Страха, которой следовало быть более осторожной, и просто кукла сейчас бессильно валяется на полу.

Мне верилось в спасение и не верилось в то, что Трюка действовала сама по себе. Мне казалось, что это безумие — одно из тех наваждений, что одолевали меня здесь. Посмотреть туда, дотронуться до того…

Она придёт, верила я. Одумается, поймет ошибку и не бросит, просто не может бросить, она не предательница. Мне вспомнилось, как именно обвинение в предательстве мне хотелось высказать ей в глаза больше всего на свете, и смутилась.

Страх был прав. Прав во всём, а я, как обычно, наивно глупая дурочка. Кукла — слово само легло на язык. Мной играются все. Мной игралась беспечная хозяйка, потом меня крутила, как хотела Повелительница Тьмы Юма, а теперь — хотелось горько ухмыльнутся и залихватски мотнуть головой, — какое унижение, теперь мной играется плюшевая игрушка Трюка. Аномалия, говорил мне Страх, а мне хотелось убежать в крохотный мирок собственных надежд и неверия. Там тепло, там светит солнце, там Шурш жизнерадостен и невредим. Там Трюка — улыбается, а не смеряет всех холодным расчетливым взглядом.

Тарелки посыпались на пол, огласили комнату дружным трезвоном. Где-то в другой комнате рухнул, не выдержав дикой качки, шкаф.

Каша, мне показалось, поползла в другую сторону — дом накренился, а она усердно ползла вверх по гладкой поверхности линолеума. Приподнялась, приняв причудливый облик любопытной змейки, поозиралась мордочкой по сторонам. Галлюцинации? Слово незнакомое, выползшее из недр сознания, показалось мне смешным, и я улыбнулась. Умру, так хоть с улыбкой!

Каша почернела — словно некто в миг добавил в неё чернил. Обратилась грязной кляксой, начала разрастаться, в миг скользнула ко мне вязким, ароматным щупальцем. Ну, кто у нас там был? Заяц, как идеальное представление о зиме и дне обновления? Востроносая и дерзкая девчонка, которой я дозарезу в куклах понадобилась? А теперь вот и каша — не иначе как самая идеальная каша из тех, что можно себе вообразить — она-то прикончит меня быстрее, чем рухнет весь дом по кирпичику. Веселье продолжалось, сил хватало только на то, чтобы улыбнуться. Я умираю? Да нет, просто валяюсь никчемной колтушкой — но скоро, скоро мной таки закусят! Юма, верно, в своём личном аду для аномалий от зависти и злости желчью исходит, ядом брызгает. Это надо же — мной сегодня закусит…

— Лежим, значит, — спросили у меня, и я не сразу поняла, кто говорит. Сгусток каши навис над моим лицом, словно примеряясь, за что лучше кусать — за нос или за губу? Я зажмурилась — то ли от страха, то ли от желания не видеть разинутой пасти — пасти? — того, кто сейчас поглотит меня.

Вязкая, противная, липкая до отвращения масса шлепнулась мне на лицо, растекаясь по всему телу — стремительно, торопливо, по-хозяйски. Вот и всё, подумалось мне, вот и всё…

Руки дернулись, словно в конвульсиях и в тот же миг налились силой. Где-то внутри меня — или рядом со мной? — устало вздохнул знакомый голос. До обиды, до боли, до счастливого восторженного визга.

— Тебе не удалось, я понимаю, не удалось. Непросто, она сильная, умная, очень-очень умная — Страх, казалось, успокаивал меня. Винился в том, что раньше не пришёл на выручку, клялся в том, что спешил со всех своих отростков густой тьмы — и мне на помощь!

Тело наполнялось силой, вновь подчиняясь мне и в то же время — кому-то другому. Доспех, облепивший меня с ног до головы, бесстыдно исследовал меня, щупал, осматривал, прикладываясь холодом льда к больным местам, норовя залечить раны и унять боль.

Страх обтягивал меня, заключая в кокон своей свободы.

— Надо уходить, — почти елейным голосом пояснил он мне, когда я вновь оказалась на ногах. С потолка сыпалась пыль. Дом заревел, разваливаясь на части, откуда-то сверху — в окно это было видно, ухнули несколько кирпичей. Прогрохотав, цепляясь за все, что только можно, словно ища спасения, по пологой стене покатился жестяной балкон, роняя в падении горшки с цветами, доски, коробки.

Покачиваясь, словно как тогда, когда я оказалась в теле Мари, я выскользнула в дверной пролёт. Скользнула взглядом по лифту — его раскрытые двери манили, обещая скорое отправление вниз. Слишком скорое, суховато подметил Страх. Бежать вниз, предположила я — прямо по ступенькам? Мне вспомнились десятки и сотни, может быть даже тысячи лестничных пролётов, прежде чем мы взобрались сюда. Не успеем, подумалось мне. Спасибо тебе, Черныш, что пришёл на помощь, но — неуспеем.

Мне представилась картина того, как рушится потолок — валится бетонной, неумолимой плитой, давит, разбрызгивая ошметки, размазывая по пока ещё непроломленному полу. Стало противно.

Мой импровизированный доспех потащил меня в сторону окна.

Зачем, спросила я.

Зачем, спросил он в унисон со мной. Зачем лестницы, когда можно и так?

Я скользнула на подоконник. Оконная рама уже давно сияла отсутствием стекла. На корточках сидеть было очень неудобно. Помнишь, ты спрашивала. Что будет, если кукла разобьется? Казалось, Черныш смеётся надо мной. Помню, одними лишь губами шепнула я — и мы сделали последний шаг. Дом рухнул сразу же после этого. Будто наш прыжок — крайняя отмашка, которой он ждал, а затем, ухнув с облегчением, рассыпался по единому кирпичику.

***

Зимосвисты, казалось, познали вселенскую мудрость. Прятались где-то здесь, на лестничной площадке — и наигрывали свои нехитрые мотивы. Тускло светила лампа, рядом со мной валялось несколько окурков. Пепел сероватой пылью расползся рядом со мной, испачкал штанину. Пустая банка — хотя откуда я знаю, пустая или нет? — стояла рядом, хвалясь мятыми боками, как произведением искусства. В воздухе витал аромат свободы.

Свобода нынче изволила вонять дешевыми сигаретами, кислятиной пива и освежающим сквозняком, что пробивался сквозь пробитое стекло. Мне тепло? Мне холодно? Не знаю. Куклам не бывает…

Хотелось лежать до бесконечности. Так выглядит смерть? Как подоконник многоэтажного дома? Где-то высоко слышались голоса, то и дело гудел лифт, шумел раскрываемыми дверьми то выше, то ниже. Иногда пробивался пьяненький смех — несколько девчонок с парнями, кажется, были всего на этаж выше.

Черныш не торопился напомнить о себе. Замолк, словно его никогда и не было, словно мы умерли. До одури хотелось вспомнить — а было ли падение? Было ли страшное, стремительное и смертонесущее приближение земли, хруст, боль?

Я встала. Получилось не сразу — несколько раз я заваливалась — кукольное пластиковое тело отзывалось болью, словно мир за это время уже позабыл обо мне, успел отвыкнуть от моих выкрутасов.

Я пожелала тридцать три несчастья тому паршивцу, что оставил сигарету, в пепле которой я умудрилась измазаться. Посмотрела вниз — до пола было почти такое же расстояние, как если бы я прыгала со стола.

Допустим, подумала я, пытаясь унять навалившееся головокружение. Допустим я спрыгну — и что дальше? Есть где-то гарантии, что это тот же самый дом, в котором живёт Лекса, а не другая многоэтажка, может быть, даже в другом городе? Да что там, горькой пилюлей коснулось меня осознание, даже если я нахожусь в соседнем доме напротив, мне никогда не вернуться к Лексе.

Вспомнились разом все рассказы, что я успела прочитать в сети, все жалобы и байки о оживших куклах, что и с детьми говорили, и людьми таинственным образом управляли, и что только не делали. Куклой быть проще, но куклы — злы от природы, вещала из недр памяти предательница Трюка.

Прыгать вниз, на пол? Холодная плитка манила к себе успевшими заплыть грязью узорами и сыростью, холодом залежалого снега. Спрыгнуть можно — куда дальше? С другой стороны, оставаться тут опасно — вдруг кто-нибудь из компании свыше решит опуститься на этаж, увидит меня и… и что тогда? У меня будет новый хозяин или хозяйка? Или надо мной вволю поиздеваются, как когда-то? Я вдруг поняла, что не стерплю. Не смогу остаться равнодушной, неподвижной, неживой.

— Не торопись, — буркнул Страх и я чуть не ухнула вниз от неожиданности. Заготовленный прыжок вниз вдруг обернулся неуверенным шагом назад.

— Вернуться надо, — мне казалось, что Черныш где-то далеко. Его голос звучал столь неуверенно и тихо, что мне быстро представилась фигурка, кутующаяся в теплое пальтишко, спрятав лицо за большим воротником. Вернуться, мол, надобно, а то холодно.

— Как? Я даже не знаю, где я.

Страх решил, что я недостойна каких бы то ни было объяснений. Моё тело дернулось — как марионетка, ведомая не самым умелым кукольником. Глянь на меня со стороны сейчас — и не маленького человечка увидишь, а страшную, сгорбившуюся фигуру, бьющуюся в страшной агонии. Кукла, в которую вселился бес.

— Смотри.

Я не понимала, куда смотреть. Черныш что-то делал, толкал меня к самому окну, словно говоря, что мне предстоит ещё один прыжок. Последний прыжок веры?

— Искра ещё долго держится, когда её использовали.

Использовали — слово показалось мне до жути мерзким, а мне захотелось отмыться от него, раз и навсегда. Где бы только мыло такое найти…

— Бери от них, слышишь? Бери всё, что увидишь, я сделаю сам!

Только теперь до меня дошло, что же именно я должна была увидеть. Нити — тысячи их. Мирриадами они тянулись по всему дому, ускользая крохотной, тоненькой змейкой. Извиваясь, ныряли в стены, прятались за толщей камня и бетона. Сверху тянуло похотью — не дивной страстью любви, коей предавался Лекса на пару с Мари, другой. Похотью, желанием прямо сейчас навалиться, сорвать одежду, юркнуть холодными пальцами в промежность. Мне стало мерзко, словно мне предложили искупаться в дерьме. Зажмуриться, не подходить даже близко, сделать шаг назад.

— Нельзя! — вопит что есть мочи Черныш, приходя мне на помощь. Нельзя прямо сейчас и назад. Давай, черпай, смелее!

Желание затянуться сигаретой. Чтобы затянуться и минут на пять, чтобы легкие дымом обожгло, чтобы следом за ним спокойствие последовало — манящее, пьянящее, приятное. Представление о любви — наивное, детское, похожее на нераспустившийся цветок. Ещё, велел мне Страх, хватай, черпай, рви глотки, горстями греби, но ещё! И я гребла.

Нити чужих эмоций, надежд и чаяний стекались ко мне. Плохие, дурнопахнущие, маленькие, большие и светлые — разные. Кто бы мог подумать, что люди могут быть столь многогранны. Все люди одинаковы, Трюка, не так ли ты говорила мне? Все люди разные, эмоции у всех одинаковые.

Тоска побездарно потраченным годам, муж садист, дети свиньи, сноха живое воплощение неблагодарности. А рядом с этим бурно и дико, словно пытаясь что-то доказать всему миру, пробивается бунт. Маленький такой, ничтожный, никчемный, но бунт — чтобы все и сразу ахнули, чтобы…

Мечта — слабый отголосок надежды. Купят или не купят? Родители, они ведь такие. Всё каких-то денег у них нет, эх, разреветься бы, как раньше, и тогда…

Мне казалось, что сейчас я смогу взлететь. Что силы, переполняющие меня до самых краёв, позволят сотворить любое чудо — пирожные из воздуха, цветы из камня, золото из дерюги — что угодно. Я подошла к стене — знание того, что делать дальше пришло ко мне извне на пару с похвалой Черныша. Вот так, говорил он, давай, теперь руки вперед перед собой, не обрывай связующих нитей, вот так.

Белая наждачка каменной стены, обломок на самом краю, серое крошево, недокуренная сигарета. Зажмуриться? Сейчас? Я подалась вперед, а руки коснулись стены. Мир взвыл — я слышала оглушающий свист в ушах, словно мне довелось разорвать мироздание. Я шагнула — без сомнения и излишней осторожности, а новая рана мироздания поспешно затянулась за моей спиной.

***

Меня окружал радужный спектр. Везде и всюду, стоило только бросить взгляд, как всюду была видна игра буйных, ярких красок. Бесцветие казалось здесь самой обыкновенной пошлостью, уныние — страшным грехом.

Я парила в воздухе, не совсем понимая, куда же сделала свой опрометчивый шаг.

Мы в Мари, поспешил осведомить меня Черныш.

— В Мари? — словно не веря, переспросила я. Без особого интереса, словно просто для того, чтобы поддержать разговор. Мне казалось, что где-то внутри меня, наконец, что-то надломилось. Что образность, наконец, воссела на троне страны удивления и теперь мне всё кажется обыденным. Я только что поменяла ролями друзей и врагов? Ну, бывает. Шагнула прямо в стену на заплеванном подоконнике? Ну, что ж поделаешь, случается. Попала в задворки сознания Мари? Чего может быть проще? Каждый день туда хожу, как к себе домой…

— В Мари, — гордо, словно это всё его заслуга, отозвался Страх. Теперь он уже не был тем кошмарным существом, что ещё совсем недавно рвал на мне одежду, и показывал, показывал до крови из глаз правду. Теперь он говорил со мной, как с давним другом.

Мари была подстать Лексе. Огромный мир, без конца и края, вечная череда образов, только не текстом — линиями, набросками, зарисовками. Видения из жизни складывались в ракурс, перспективу, анатомию, поверх всего это великолепия слоем накладывался туман стиля. Цветное изображение на миг становилось черно белым, чтобы заполниться цветами — иными, иногда излишне вычурными, дикими. Человек с синим лицом? Зеленое небо? Розовый песок?

— Почему?

— Мы могли бы шагнуть прямо в Лексу, — Страх правильно истолковал мой вопрос и сразу перешёл к пояснению, — Но нас там ждут. Мы зайдем с другой стороны, с девчонки.

С девчонки? Ну и ладно. Яд внутри меня выплеснулся за края чаши, пролился прямо в основание души, зазвучал голосом Дианы. Ладно, говоришь? Удивляться не хочешь, за маской равнодушия прячешься, оправдание ищешь — себе ли?

Я не знала, чтоответить на этот вопрос.

Цвета смотрели на меня. Для них я была в новинку, для них я была новым инородным телом. Пришельцем, чужестранцем, мимо проходящим незнакомцем по улицам деревни. Любопытные, словно все мальчишки мира, они покидали образы — всего лишь на миг, чтобы уставиться на меня пугающим отсутствием глаз. Знаете, как жутко, когда вы чувствуете чужой взгляд того, кто глаз лишен? Того, кто по определению смотреть на вас не может?

Они пытались определить, что я такое — новый цвет? И если да — почему не бегу вместе с ними к миллиону изображений? Здесь их много, бери любую, на выбор, становись вместе с нами! Закрась собой будни голубым, стань зеленым, словно зависть, стань розовым, как клубничное мороженое.

Нет, я не цвет, через некоторое время им стало это понятно. Может быть, тогда я новая картина? Образ из будущего? Кто его знает, но почему бы и нет? Они коснулись меня. Сложно объяснить, что такое прикосновение цвета — это луч? Это спектр вокруг тебя, заполняющий всё вокруг.

Цвета застыли в нерешительности, словно в их несуществующий разум пришла дикая, до безобразия, мысль, что я могу быть опасна. Что вот только коснись меня — и погибнешь навсегда, потеряешь цвет, станешь белесым, бесцветным, прозрачным. Легко ли творить в мире, где все цвета прозрачные? Где каждый образ разливается, что вода?

Синий оказался смельчаком. Он коснулся моей руки — мягко, тепло, влажно, словно собачий нос. Я не успела отдернуть руку, как осознала, что синий — это цвет платья мамы. Красивого платья, которое хочется и самой одеть, и на куклу нарядить, и цвет далекого, крохотного счастья, на пару с печалью; мальчишка — вихрастый, вредный и рябой уходит куда-то в синий куртке. На губах — насмешка, на языке — невысказанная насмешка, а в ушах она так и звучит. А следом за ним синим пахнет бриз и ночное, сумеречное время.

Красный подарил мне образы чая — крепкого, ароматного, горячего. И страх — капля крови из пореза. И аромат яблок — красных, вкусных, спелых…

Зеленая трава. Изумруд в серьгах мамы. Зависть, почему-то, тоже зеленая и очень некрасивая. Гроб, обитый бархатом, смертная тоска, слезы, плач. И работа, работа, работа.

В мире Мари было много цветов — они хвастались друг перед дружкой оттенками, хвалились яркостью, игрались меж собой — сливаясь воедино, словно в попытке породить нечто новое.

— Художники видят мир иначе, чем писатели. Собственно говоря, каждый творческий человек — особенность. У каждого свой мир. У кого-то замок, у кого-то огромный завод, а кто-то — море цвета, среди которого можно плыть до самой бесконечности.

Я хотела что-нибудь ответить Страху, да ничего не приходило на ум.

— Что это? — сначала я приняла появившуюся вдалеке точку за очередную игру цвета. Но она росла, ширилась, разрасталась с нашим приближением, пока не обратилась в огромный, черный якорь. Якорь был разломан, торчал струпьями облома, мерцал в дивном свете и, казалось, очень медленно таял. Я осмотрелась, в надежде увидеть обломок — такой же толстый и витой, только с кольцом и обрывком цепи. Тщетно.

— Помнишь, как девчонка отдалась твоему человеку сразу же после того, как он сказал ей, что его… как это? Выдают? Отдают?

— Издают, — поправила я, подплыв к якорю чуть ближе. Черный струп был заполирован, место слома, казалось, вот-вот начнет блестеть, как новенькое.

— Трюка, твоя великая и могущественная, маленькая и надменная, поставила этот якорь несколько лет назад. Видишь, как он наполирован? Его пытались убрать, его пытались поглотить — много раз. Но он сломался сам после заветных слов.

Мне вспомнилось, каким радостным вернулся Лекса вместе с Мари, как пылали их щеки — обоих. Бесстыдством, страстью, любовью?

— Этот якорь…

— Держал её любовь на привязи и не давал ей реализоваться. Тем не менее, не давал ей породить подобное чувство к кому бы то ни было ещё.

Я поежилась, будто бы от холода. Жестоко? Да, жестоко, знать бы ещё зачем это нужно было Трюке. Почему нельзя было дать волю их чувствам — сразу? Почему именно после издания книги? Страх, кажется, тоже не знал ответа на этот вопрос. Впрочем-то…

— Откуда ты знаешь? Как ты узнал, что это за якорь?

Мне показалось, он самодовольно ухмыльнулся. Уж поверь, детка, промурлыкал Черныш, почти все аномалии умеют ставить такие же…

Глава 31

До ужаса хотелось принять душ. Скинуть с себя надоевшие шмотки, бросить их наземь со всей возможной небрежностью и ступить под тугие струи воды. Мне казалось, что я грязная с ног до головы. Не было никакой одежды, лишь Черныш извивался по моему телу плотной стеной брони, уже не раз и не два спасая от удара. Смертельного удара. Защитники замка, стоило мне только явится к его порогу, восприняли меня как самого смертного врага. Тысячи, наверно, сотни тысяч Лекс с одинаково озлобленным выражением лиц. Луг за моей спиной тонул в жирных черных кляксах. Армия Черныша прибывала из глубин сознания писателя, бурным потоком лилась — из заскорузлых и забытых кошмаров, из заплесневелых опасений и страхов, из всего, чего когда бы то ни было боялся сам Лекса.

Слова моего нового друга лились елеем в уши. Так и нужно, говорил он. Защита замка падёт и мы войдем победителями. Мы влезем в голову писателя, займём там главенствующее место — ты и я. Он говорил так, будто мы стали единым целым. Лекса будет думать о тебе. С улыбкой на лице и жадным блеском в глазах, не посмеет оставить тебя даже на секунду в одиночестве. Он будет любить меня — мы дёрнем за нужные ниточки, поиграем им, как куколкой — и тогда он весь и без остатка будет твоим.

Так и нужно, продолжал Черныш, когда очередной грузный защитник замка скорчился у моих ног. От боли — чувствуют ли они боль, или это всего лишь череда образов? Я не знала ответа на этот вопрос, Страх знал. Они не живые. Где-то там сознание попросту породило их такими. Ты ведь помнишь книги писателя, ты ведь помнишь каждую его строку, каждый диалог, который он прописывал своим персонажам?

Я помнила. Лекса старался в каждого влить частицу жизни. Прочтёшь и увидишь перед собой не набор букв, а почти живого человека.

Черныш в моём сознании кивнул головой. Верно. Но ведь к писателю не вламывается полиция каждый раз, когда он убивает своего персонажа?

Мои руки обращались клинками. Хлыст — верное оружие, теперь не нуждался в руках — черное щупальце нещадно опускалось на спины и плечи всякого, кто смел подойти ко мне ближе хотя бы на шаг.

Мы всё делаем правильно, бубнил Черныш, повторяя аморфные фразы, как мантру. Мы всё делаем правильно, вторила я ему, словно стараясь забыться в полусне. Чувство неотвратимого точкой невозврата нависало над моей головой. Ещё шаг, грозило оно мне, всего лишь шаг — и ты потеряешь всё. Вся твоя прежняя жизнь — рухнет. Рассыплется, не останется даже руин, лишь пепел. А впереди, вмешивался вдруг в разговор Черныш, впереди тебя ждёт целый мир. Целая жизнь. Не заточение в кукольном тельце, а настоящие руки, ноги, человеческое тело. Неужели можно променять возможности — ТАКИЕ возможности — на похожее на черствый сухарь прошлое? На Юму, обман Аюсты, изучающие руки Мари и чувство её превосходства? Неужели тебе нравился взгляд Дианы? «Я не разговариваю с куклами», помнишь?

Помню. Мне хотелось скрипеть зубами от злости, вспоминая каждую минуту, когда я была живой. Воспоминания того чудного дня, когда Черныш дал мне возможность побывать в теле Мари перемешивались с горькими моментами, когда я живой, но всё равно куколкой, стояла перед громадой Дианы. Ничтожество, читалось в глазах ОНОшницы. Ты хочешь быть ничтожеством, задал вопрос Страх, прекрасно зная ответ.

Перед глазами стоял давний сон — мы поверженные, тысячи уничтоженных защитников и Черныш — поступью пантеры приближается ко мне. Теперь было почти тоже самое — не было разве что Крока и Трюки. Интересно, а где они? Почему не вышли на последний бой? Трюка — понятное дело, мерзкая предательница, но Крок — неужели старик на пару с ней? Все они из одного теста леплены, добавил свою реплику Черныш. Ворота распахнулись перед нами. Мне всего лишь стоило развести руками и представить, как вся тяжесть этих грозных на вид великанов расходится перед нами, как скрипят, будто в унизительном поклоне, не смазанные ставни, как блестит на солнце кованая обивка. Черныш вошёл со мной в симбиоз, а наши силы, кажется, работали в унисон. Искра не двух источников — множества. Интересно, как бы зацокали языками все те ученые из ОНО центра? Наверно, буду приходить им во снах и напоминать о упущенной возможности исследовать меня получше. Я с удивлением отметила, как уже представляю саму себя человеком — и это выходила не самая добрая персона. А ещё мне вспомнилось, как отверг мои объятия Лекса, вдруг сказав что я — Мари, изменилась.

Он полюбит тебя такой, какой ты захочешь быть, я всё сделаю. Черныш увещевал, словно боялся, что я в любой момент откажусь от сделки и дам стрекача. Словно я и в самом деле могу остановиться на половине пути, будто у меня есть выбор.

— Куда мы идём? — поинтересовалась я. Наше воинство не торопилось последовать за нами внутрь замка, да и тот был пуст. Каждый защитник пал — Черныщ при моей помощи проследил, чтобы ни один из них внезапно не смог помешать нашим планам. Мне трудно было смотреть, как я — своими руками добиваю тех, с кем когда-то сражалась бок о бок. Труднее было видеть их с лицом Лексы. Так нужно, вновь и вновь звучало у меня в ушах, так правильно…

Черныш не торопился отвечать на мой вопрос. Я словно бы шла по наитию. Захотела остановиться — и не смогла. Чуждая воля удивилась моему упрямству, но подтолкнула меня, заставив продолжить путь. Иди, иди же. Голос Черныша насквозь пропитался нетерпеливостью, будто за каждой дверью его, по крайней мере, ждала великая идея. Шаги гулким эхом разносились по опустевшим залам. Где цинизм, где змей ненависти, где голубая гордость и ало-карминовая похоть? Пусто.

Портреты на стенах с осуждающим видом смотрели прямо на меня, провожая взглядами. Остановись, шептали мне сами стены. Над головой запорхали мыслежуки, книгами слетая с полок. Они кочевали с одного книжного стенда на другой, словно выстраиваясь в какую-то замысловатую идею. Мне захотелось улыбнуться. Поверни, пожалуйста, так нельзя, говорила мне мягкость ковров. Я посмотрела себе под ноги, словно была босиком. Нет, ботинки на месте…

Когда мы завернули в очередной коридор, прошли его насквозь, я чуть не вскрикнула от неожиданности. Покачала головой, закусила нижнюю губы. Черныш, словно понимая, что мне надо собраться с мыслями, заставил моё тело остановиться, ослабил путы, дал мне свободу.

Лестница — винтовая, глубокая, уносящаяся, наверно, в самый ад, до боли знакомая раскрыла мне свои объятия. Глубины памяти заставляли прислушиваться, словно надеялись в очередной раз услышать тот душераздирающий крик. Нижняя губа была прокушена, я ощутила металлический привкус на языке.

— Что там, Черныш? Там, внизу, куда мы пойдем — что там? Что нас там ждёт? — мне казалось, что я готова задавать эти вопросы вечно. Растягивать каждое слово, каждую букву, лишь бы отдалиться от всего мира разом.

— Ты ведь прекрасно знаешь, кто нас там ждёт, — тон Страха весь, от начала и до конца был пропитан ядом…

***

Я до последнего надеялась, что эта лестница окажется бесконечной. Что она точно так же, как лестница жизни матери Лексы будет уносить нас — этаж за этажом — в глубины самой вечности. Бухало сердце, отдавая перестуком в ушах. Закрыть бы уши, ничего не слышать, да не получалось. Я уверенно шла вниз, с каждым шагом осознавая, как ко мне приближается мой собственный страх. Что за очередным винтовым поворотом меня будет ждать сама Трюка. Яростно запылает рог, вспыхнет алый меч искры, вынырнув откуда-то снизу и…

Нет, я боялась не смерти. Боялась ещё раз посмотреть в глаза своей бывшей подруге. Мне вспомнилось, как дикое отчаяние свалилось мне на плечи, убив всякую волю к сопротивлению в прошлый раз. Меня передёрнуло — испытывать нечто подобное ещё раз не хотелось.

Надежды не оправдались — лестница коварно кончилась через десяток пролётов. Всего какой-то десяток — а сверху посмотришь вниз и видишь беспроглядную тьму. Черныш не осторожничал, он тащил меня, будто бы нетерпеливый хозяин на поводке. Широкий зал, резные колонны, львы, антилопы, статуи гигантов взирали на меня из каждого угла. Горгульи — каменные, с высунутыми языками, подпирали головы в ожидании того, что будет дальше.

Сердце защемило от радости, а душу овеяло небывалое облегчение — чужое. Словно кто-то поделился своими чувствами со мной. Страх ликовал. Страх заставил меня облизнуть высохшие губы. До ужаса, почему-то, хотелось пить. Шаг, ещё шаг. Мы уже близко, мы уже совсем рядом, ещё чуть-чуть. Видишь эту дверь, спросил меня мой спутник.

Я прекрасно видела перед собой двери, которые нельзя просто открыть усилием своей воли. Механизм прятался в стенах и ждал момента, когда им воспользуются. Огромная скважина для ключа, десятки амбарных замков свисали на цепях, словно старались удержать прятавшееся там чудовище как можно надежнее. Это всё ерунда, это мы разорвём, шептал Страх — то ли мне, то ли самому себе. Сквозь окна — интересно, откуда окна в нижних, подвальных этажах? Как бы то ни было странно, сквозь них пробивался яркий солнечный свет. Стеклянные фрески картинами падали на пол, пробитые насквозь солнечными лучами. Безумные, несвязанные, некрасивые фрески. Неправильно подобранные цвета, кошмар художника, ужас логики, какофония образа. Нечто. Мне захотелось вздрогнуть, а моё тело само остановилось. Хотя. Почему само? Черныш словно бы придержал меня за плечо. Я подняла голову, чтобы увидеть, как неторопливо из-за ближайшей колонны выступил он. Зеленая громада мышц, красный платяной шарф, чем-то похожий на плащ, череда донельзя острых зубов. Сжимались и разжимались огромные кулаки, будто уже перемалывая меж пальцев чудом уцелевшие кости.

Крок.

Мне захотелось испустить вздох облегчения. Передо мной не Трюка. Крок… Мне хотелось обхватить его массивную тушу руками. Сжать в объятиях как старого, давно утерянного друга. Я даже успела сделать первый шаг ему навстречу, но Черныш подавил — и порыв, и щенячий восторг внутри меня, остановил на полушаге. Крок совсем не рад был меня видеть. Он разглядывал меня, изучал грозным прищуром, будто раздумывая, во что лучше вцепиться зубами сначала — в лодыжку или в бедро? В бедро, стало быть, выходило, лучше…

Я мотнула головой из стороны в сторону, стараясь прогнать наваждение.

— Крок, я… я пришла, — мне хотелось, чтобы он мне кивнул, чтобы оскалился — дружелюбно или враждебно. Хотелось, чтобы сделал хоть что-нибудь. Живое зеленое бревно, целыми днями валяющееся на диване.

Под кожей перекатывались могучие мышцы, а он продолжал молчать. Дни изматывающих сражений, и столь долгая жертва своей искры во имя жизни Шурша не прошли для него даром — под грозным взглядом притаилась усталость. Он не выражал ничего, стоял, как бревно, не реагируя на мои слова. Только сейчас я заметила на его шее некое подобие талисмана — нить похожих на икру обсидиановых жемчужин, что задорно блестели в солнечных лучах. Я отчаянно пыталась вспомнить, видела ли я когда-нибудь их раньше? И если нет, то почему Крок напялил эту висюльку сейчас? Особое оружие?

— Так лучше, Крок! Трюка — изменница! Она замыслила недоброе, она убьет Лексу, понимаешь? Она… ты понимаешь, да?

Убьем его, предлагал Черныш, не желая обращать внимания на мои протесты. Нельзя убивать, ведь это же… это же Крок! Я не могу! Можешь, грубее и настойчивее отвечал мне Страх. Мне казалось, что я слышу скрежет его зубов. Или скрежет мыслей Крока…

— Крок, я… неужели ты — с ней заодно? Против Лексы, против меня, против всего, что мы делали? Против… Это она … Шурша — она! Великую идею — тоже она… — слова лились из меня потоком, а потом оборвались. Натолкнулись на стену отчуждения Крока. За спиной великана — я только сейчас смогла это заметить — укрытая тряпицей великая идея. Солнечный овал. В цепях, чуть поодаль, розовое нечто, то и дело меняющее цвет. Любовь, вдруг вспомнила я. Представления Лексы о любви. Что они с Трюкой задумали?

— Ты… предатель, Крок!

— Тебе ли говорить о предательстве? — его голос громом раздался по всей зале, оглушающим грохотом забарабанил мне по ушам, так и хотелось закрыться руками. Упасть на пол, свернутся калачиком. Блеснули черные жемчужины, щелкнули — до удивительного звонка, столкнувшись друг с дружкой. Елей слов Черныша становился всё убедительней. Это — Крок? Старый друг? Подлый предатель! Всё это время он лишь делал вид, да-да, всего лишь вид, что хорошо относится к нам. На самом деле ты была для него такой же куклой, как и для всех. А помнишь, как он отреагировал, когда ты попыталась рассказать ему правду про Трюку? Его безразличие — помнишь?

Я помнила. Каждое мгновение выстраивалось в сложенный фрагмент, а из них — длинная цепочка, череда, ведущая к единственному заключению. Черныш прав…

— Тебе ли говорить о предательстве? Ты — что пришла сюда никем? Ты, кто привела эту тварь с собой? Ты — кто сорвала с себя одежду, чтобы отдаться этой подлой твари? И после этого ты — говоришь мне о предательстве?

Два титана столкнулись. Хрустнули под могучими пятками полированные плиты, ходуном заходил потолок, щедро рассыпая крошку побелки. За руки с Кроком держимся, словно танцевать вздумали. Звенит воздух от напряжения, противно светит в глаза сквозь фрески окон солнечный луч. До ноздрей доносится едкий запах — страха, азарта, пота и искры… Крок давит, недовольно щурятся желтые глаза, то и дело виден охочий до чужой плоти язык. Мне так и кажется, что в тяжелом дыхании старика слышится «съем, проглочу, растерзаю». Не сдаюсь. Страх стал моей второй кожей. Мне вспомнилось, что раньше я едва ли доставала Кроку до груди, а сейчас была чуть ли не на голову выше его. Не кукла, не маленький человечек, большущая кошка, голодная игривая пантера.

Там, за этим кожаным мешком, за его массивной спиной нас ждёт великая идея. Свобода, клокочет внутри меня Черныш. Жизнь! Рывок, усилие, ну! Великая идея — свободная от оков черноты и клякс, но крепко стягиваемая стальными, ржавыми цепями ярко светит, словно призывая — спасти её.

Крок ухмыльнулся. Черная жемчужина пошла трещинами, рассыпаясь в мелкое крошево, оседая у нас под ногами — и затягивая обоих в болото единства. Черныщ испуганно взвизгнул, как драная кошка, когда в наших с ним ушах прозвучал насмешливый голос старика, обещая не только объединение, но и много чего другого.

Они — одна сущность, дошло до меня. Аномалии, оба созданы из чужого страха, оба им питаются. Крок всего лишь поглотит собственного собрата — и меня заодно. Я испугалась — идеальный план Черныша рушился прямо на глазах. Не свобода там, будто бы язвил Крок, смерть. Все косточки обглодаю, черепушку под пяткой раздавлю. Интересно, а мой страх может сделать его сильнее?

Черныш боялся не меньше меня самой, но по-прежнему сопротивлялся. Моя вторая кожа управляла моим телом целиком и полностью. Единство стягивало. Я разжала пальцы, попыталась оттолкнуть от себя Крока, чтобы потом… чтобы потом постыдно бежать. Не вышло. Единство окружило нас плотным коконом, стягиваясь над головой. Я с отчаянием и тусклой надеждой вырваться из капкана смотрела на последний луч света над своей головы, прежде, чем пришла тьма.

Ловушка захлопнулась.

Меня бросило в холод, на миг показалось, что на мне совсем нет одежды, а я стою на сорокоградусном морозе. Лечь, расслабиться, уснуть. Представить себя цветочком и укутаться в теплое покрывало из снега.

Не спать, визжит Черныш. Уверенный голос сменился жалким писком. Где то там, за гранью моего понимания один страх, вскормленный детскими кошмарами, сытый, злой и огромный бился с Чернышем — самоуверенным, но слабым собратом. Не равная, на мой взгляд, битва.

Я попыталась открыть глаза и ничего не получилось. Вокруг всё та же мгла и темнота, что и до этого. Холодно. Я захотела упасть на одно колено, прежде чем осознала, что у меня нет коленей — моих коленей. Вообще ничьих коленей не существует, мы единое целое, месиво сущностей. Сможет ли Крок проглотить меня? Ведь Элфи тогда уже пыталась и ничего не вышло. Но Элфи-то, живое воплощение идеи о свободе, была порождением местной Искры, а Крок — Крок родился от той же искры, но из страха. Он такая же аномалия, как и Черныш, как и Юма?

Я чувствовала себя листом бумаги, по которому нещадно елозит лезвие ножа для резки бумаги. Чирк, мелькнула перед глазами голубизна искры, пропадая в единстве, и частицы меня уже нет. Чирк — я не чувствую трех пальцев на правой руке и одного на левой. Рот раскрывается в беззвучном крике — уже не отчаяния, мольбы.

Крок, не надо, Крок, пожалуйста. Не убивай нас, не убивай меня. Мне хочется, чтобы зеленый великан меня услышал, смилостивился, а над моей головой распахнулась неприветливая тюрьма. Пусть выплюнет меня… нас? Черныш тоже не хотел умирать, он не желал отпускать меня от себя, словно я — его единственная надежда на спасение.

— Линка! Помоги! — тяжелое дыхание и прорвавшийся сквозь толщу мрачной тишины клич. Черныш тужился под давлением Крока, с каждой секундой слабея. Так, ладно, надо подумать, что делать. Что я тогда делала, когда билась с Юмой? Представила себя ножницами? Что, если и сейчас точно так же — отрезать те путы, что стягивают нас? Некстати всплыл образ Аюсты…

Я — ножницы. Острые, большие, хорошо заточенные. Мне показалось, что я даже вижу. Воображение рисовало большущие ножницы с пластиковыми ручками. Фантазия, совершенно излишняя, пыталась налепить на рукояти цветочный рисунок, но я отмела эту самовольность. Незачем.

Нити были зелеными, плотными толстыми. Лезвия коснулись веревки, чтобы в тот же миг отдернуться — кажется, нити были стальные, а я разве что обломала себе зубы. По мне ударило болью — не дикой, но молниеносной и до жути неприятной. Зеленые, когтистые и чешуйчатые пальцы явились из черноты. Пальцы проделись сквозь положенные под них отверстия — я попыталась вырваться. Понимая, что оказалась в чужой хватке.

— Я верил тебе. Я доверял тебе больше, чем кому бы то ни было. Я думал, что ты хочешь помочь нам, хочешь спасти — Шурша, Лексу, наш маленький уютный мир. А вот ты, значит, как…

Рукояти ножниц хрустнули, стискиваемые ужасными тисками рук Крока. Я закричала, а меня саму отбросило назад — я почуяла, что валяясь на полу. Черныш… ты меня слышишь? Я позвала его. Мне казалось, что я кричу, но сиплый голос, который я слышала вряд ли похож был на крик.

— Помоги… Линка… Линка! — он уже рычал — от натуги, тяжести и невозможной нагрузки. Черныш сопротивлялся старику из последних сил, становясь с каждым мгновением всё меньше и меньше. Он растворялся в могуществе кошмаров Крока, и я ничего не могла с этим поделать.

Попробовать представить себя ножницами ещё раз? Нет, глупо — Крок проделает со мной то же самое — в прошлый раз ему не потребовалось для этого особых усилий. Надо как-то иначе. Не форма, а… состояние.

Состояние. Почему я мыслю себя отдельно от Черныша? Крок неспроста разделил нас, неспроста вышвырнул меня на задворки битвы, обрек в кокон темноты и бессилия. С двумя он не справится, а с каждым поодиночке? Разделается с Страхом и примется за меня. Я сейчас в единоличном состоянии, но если я сольюсь с Чернышем — может, что-нибудь изменится? Знать бы ещё только, как слиться…

Воображение изощрялось. Я чувствовала, как Искра Лексы, которую я щедро потребляла последние недели, бурлила во мне тысячей всевозможных образов. Нет, образы — это та же форма, нужно иначе. Представить, что я — страх, кошмар во плоти, да что там — бесплотный страх, что туманом стелется, нагоняя жути на людей. Мне стоит только явить себя, только образоваться в комнате, шепнуть пару подозрений в чужие уши, навеять образы — другим. И тогда…

Крок разрывал наше тело на части. Там, в зале с резными колоннами он оббивал моим с Чернышем телом полы, словно орудовал дубиной. Он отрывал руки, стараясь отшвырнуть их как можно дальше, но те неустанно, растекаясь каплями, возвращались в наше тело — с каждым разом всё менее усердно.

Я — сам страх. Наше тело сопротивлялось. Оно пыталось отвечать Кроку той же монетой, но было в десятки раз слабее. Черные отростки хлестали старика по морде, пытались вцепиться в могучий хвост, стянуть кровожадную пасть. Великану было хоть бы что. Даже ослабленный он был сильнее.

Захотелось облизнуть губы. Крок, не замечавший меня до сего момента сверкнул желтым глазом, глядя прямо на меня, оскалился. Наше с Чернышем тело впечаталось в стену, а я поняла, что меня видят. Губы — это образ, поняла я. У страха не может быть губ, рук, носа, ничего не может быть. Желания, мысли, чувства — могут. Они существуют вне образов, их можно лишь раскрасить в подобающие цвета.

Крок кинулся на меня, стремясь уловить. Я облачком, тысячью сознаний расплылась, ушла у него из лап, растворилась у него за спиной. Мне казалось, что я вижу Крока со всех сторон сразу, что у меня объемное зрение. Вижу, как он припал на одно колено, как вздымается желтая грудь, как перекатываются мышцы под кожей — на спине, руках и ногах. И досаду в глазах я тоже видела. А мне хотелось, чтобы он меня боялся!

Засмеялась, заклубилась вокруг старика неосязаемой дымкой. Старик втягивал большущими ноздрями воздух. Наше с Чернышем тело — ослабленное, но все ещё живое стекало по стене черной бесформенной кляксой. Ещё мгновение — и оно придёт в норму. Интересно, если я сейчас — тут, то где Черныш? Он единственный и полноправный владелец моего тела? Мне стало неприятно от мысли об этом, а Крок сразу же ухмыльнулся. Стоило мне подать хоть признак, хоть намек на собственный образ, сожаление о своем теле, как безудержная фантазия и жизненная искра торопились восстановить баланс. Мы можем, когда-то говорила мне Трюка, не иметь здесь тел. Но искра не любит бесформенности. В конце концов, можно целиком раствориться в сознании человека и стать его частью, но при этом — погибнуть.

Погибать я не хотела.

— Маленькая, гадостная, паршивая девчонка, — Крок не говорил, плевался словами. Я попыталась взглянуть на него с точки зрений эмоций. Я же ведь сама — Страх, должна уметь чувствовать эмоции своих собратьев. Трюка наверняка могла.

Он не испытывал по отношению ко мне абсолютное ничего. Серая стена безразличия не давала мне прочесть о дальнейших действиях старика. Умело закрываясь от моего любопытства, он продолжал.

— Ты же всего лишь рисунок — мелом на асфальте. Девочка, цветочек, домик. Детская кукла, которой положено пить чай среди товарок, заплетать косички и…

Могучее тело набросилось на меня в тот самый миг, как я, оскорбленная его словами, хотела доказать старику, что я вовсе не кукла. Крок знал, прекрасно знал, что после этих слов не я — моя искра взбунтуется, что образы сами всплывут в моей голове и…

Могучий прыжок прервался красивым до кинематографичности падением. Черная кошка — гигантская и злая, собственным телом столкнула Крока в сторону, заставила удариться о близстоящую колонну. Та не выдержала удара и рухнула. Интересно, а если переломать здесь все опоры — потолок рухнет или нет?

Черная кошка, Страх во плоти, Черныш, объединенный с моим телом. Где то там, за грудой черной лоснящейся шкуры, когтей и клыков прячется миловидная девушка. Или уже нет? Что, если Черныш поглотил меня, а от меня осталось лишь бесформенное сознание, которое вскоре растворится?

Черныш, воспрявший силой и духом, получивший так необходимый ему отвлекающий маневр не дал подняться старику на ноги, тут же пригвоздил его обратно к полу. Тяжелые лапы давили на грудь Кроку, когти и клыки норовили вцепиться в лицо. Тщетно — великан отшвырнул от себя Черныша, как нашкодившую кошку.

— Линка, ко мне, ну! — я услышала утробное рычание Черныша, и стрелой рухнула, уткнувшись в черную шерсть. Темнота ударила мне по глазам, захотелось вскрикнуть.

Неприятные ощущения того, что сама я собираюсь из воздуха, что из прежней свободы меня заковывают в тесные рамки обычного и ничем не примечательного тела заставили меня взвыть. Словно как в тот раз, когда из своего сна я возвращалась в кукольную оболочку. Вой оглушительным ревом пронесся по зале. Устрашающим, мощным, грозным.

На миг мне показалось, что мы растем, становимся больше. Пантера ширилась, обрастала мышцами, моё тело внутри неё существовало в первозданном нетронутом виде. Черныш не тронул его, даже не предпринял попытки поглотить хотя бы частицу.

Крок помотал головой из стороны в сторону, словно стремясь прогнать наваждение, сделал шаг назад, поерзал когтистой рукой у себя на груди в поисках нити бус. Оная трофеем блестела на правой лапе Черныша, правда, в ней не хватало уже двух или трех жемчужин. Я не знаю, как ему удалось её снять, и как удалось так ловко окрутить ей собственную лапу, но это придало нам сил. Гораздо больше, чем требовалось для того, чтобы одолеть Крока. Уже не паршивая кошка и даже не пантера — нечто ужасающее, воющий кошмар, несоразмерный, огромный, всемогущий — вот чем стали мы. И мы бросили всё своё могущество на старика.

Пантера обратилась черной кляксой в полете, растянулась длинным многоруким червем, обвиваясь вокруг несчастного Крока. Не он теперь здесь главный — мы. Я чувствовала, как недавний великан, а теперь маленькая букашка извивается, в надежде вырваться из моей хватки. Мне доставляло удовольствие его унижение — подумать только, великй Крок не может высвободиться из моих объятий! Я обратила верхушку червя в некое подобие своего прошлого тела. Набухла массивная грудь, не меньше чем у Мари — я так хочу! Теперь внутри меня сила менять свою форму так, как захочется!

— Бедный, маленький крокодильчик попал в силки плохой девочки, — я намеренно сюсюкала, поднесла палец к самой его пасти, в надежде, что он оскалится, лязгнет челюстью в попытке откусить. Крок с достоинством каменной плиты проглотил издевку. Ему явно не нравилось то положение, в котором он оказался, но и лица он терять не собирался.

Мой хвост стал больше и толще, я приподняла тщедушнее тело недавнего великана над землей, продолжая обвивать его кольцами.

— Такой сильный, такой большой, а в руках у мерзкой, мелкой девчонки, куклы, которой следует посещать разве что чаепития в окружении своих товарок. Ты ничтожество, Крок. Ты — кожаный мешок, набитый чужими страхами. Предатель, который…

Я попыталась вспомнить, чтобы уличить его в чем-то самом обидном. В том, что он сделал плохого для Лексы — и не нашла в глубинах памяти ничего отдаленно похожего. Мне вспомнились его рассказы о Лексе-мальчишке, смешные детские страхи, ничтожные переживания, убийство кошмаров.

Меня охватила злость. Он ухмыльнулся, ширилась и без того не маленькая морда в устрашающем, унизительном оскале. Съела, спрашивали его желтые глаза. А потом он расхохотался и перестал сопротивляться.

— Забавно. Мне надо было догадаться, что он проел тебе весь мозг насквозь. Я до конца верил, что ты легла под него не по своей воле. Я до последнего надеялся, что если разорвать твою связь с ним и уничтожить его — ты станешь прежней. Но Трюка не врала мне.

— Не врала? Не врала тебе? — мне показалось, что у меня раздвоился язык, иначе почему я вдруг начала шипеть? Пальцы на моих руках заострялись черными, как смоль, когтями. Старик продолжал хрипло хохотать, а потом сделал хитроватый вид, что хочет сказать мне что-то очень важное. Я поднесла его поближе к своему лицу — и тогда он плюнул в меня искрой. Красной, как сама кровь.

— Я вырву твои глаза, старик! Вырву! — нечто изнутри меня рвалось наружу. Я с ужасом поняла, что мой рот говорил помимо моей воли, что голос совсем не мой, что голову затягивает черный капюшон, вот-вот норовя накрыть её целиком. Не я теперь властительница своего тела — Черныш вошёл в свои права.

Черные лапищи обхватили морду Крока, раскрыли ему пасть. Болтался из стороны в сторону розовый язык. В глазах, по-прежнему, лишь насмешка и никакого намека на смертный ужас.

Черныш взбесился. Он что-то рычал, на непонятном для меня наречии. Я пыталась вырваться из под его контроля, молча наблюдая, как он разрывает Крока напополам. Я… я ведь не хотела убивать старика! Черныш, остановись! Иначе я…

Иначе что, ухмыльнулся мне елейный голос моего союзника? Бросишь меня одного? Уйдешь? После того, что было сделано, после всего, что мы смогли пройти? Там — за смертью этого старикашки — твоя жизнь. Собственная. Хочешь?

Не такой ценой, пыталась сказать ему я, но не успела. Из нашей с Чернышём груди вырвался черный отросток. Липкий, склизкий. Он скользнул внутрь Крока — и тот задергался, как кукла. Лапы, теперь уже свободные, бессильно хватались за отросток, теряя хватку. Могучий хвост бешено колотил из стороны в сторону.

Тело старика мешком рухнуло на пол, подняв немало пыли.

— Не такой уже могучий, правда? С кошмарами, которые ты так любовно собирал на протяжении стольких лет и всё, на что тебя хватило — это кокон, да?

— Линка, я… надеялся, что ты… — тело зашлось в нездоровом хриплом кашле. Искра, красная, мерзкая, с каждым приступом вытекала на пол — из носа, рта, глаз старика. Наверно, были бы мы в реальном мире, он не смог бы говорить. Наверно…

— Как жаль… я думал, что… спасу тебя, а…

Я не хотела думать о том, что Крок пытался сказать. Не хотела думать о том, что произошло. Позабылось, выветрилось из памяти, как этот же старикан хотел убить меня. Или не хотел? Он же не зря сказал, что отделил меня…

Не дай ему себя обмануть, вмешался в мои размышления отошедший от ступора Черныш. Нить жемчужин — знаешь, что это? Кошмары Лексы. И собирал он их только для того, чтобы рано или поздно занять местный трон. Не появись я и ты — он сверг бы Трюку, и захватил писателя, понимаешь?

— А ты? Ты хочешь не того же самого, что и он? Ты не власти хочешь?

— Власть разной бывает…

— И твоя была бы самой лучшей, верно?

Черныш опустил черную лапу с браслетом жемчужин, возложил её на Крока, словно желая отдать последнюю почесть противнику. Нет, не почесть. С каждой секундой я ощущала, что расту. Не в размерах, в возможностях. Что мне под силу обуздать весь окружающий мир. О чём я там раньше мечтала? Бегать в кукольном теле без лишних сложностей? Чувствовать холод, тепло, запахи так же четко, как люди? Быть человеком? Пустое — теперь, стоит мне вернуться в серую реальность, как я стану в десятки раз сильнее. Смогу не только двигаться — людьми управлять, перемещаться не хуже Трюки, да что угодно.

Крок растворялся во мне, становясь бесформенным, чернел прямо на глазах. За чувством непоправимого следовало воистину необъяснимое удовлетворение собственного могущества. Могущества вершителя судеб.

Я ухмыльнулась. Все — каждая сопля в этом мире припоминала мне, что я — всего лишь недорисованный рисунок на асфальте. Мела, мол, не хватило, одна лишь искорка осталась. Кукла. Я не разговариваю с куклами.

Заговорите. Дорисуете. Будете кровью чертить, зло ухмыльнулась я. Мне на миг представилось, как я тысячью строк и предложений ухну на белоснежные просторы бумаги. Как сотни, тысячи тысяч пар глаз будут следить за мной. И не важно, чем я стану- гениальнейшей книгой о любви или простеньким рассказом о том, что надо слушаться родителей. Я стану величайшим текстом, какой только знало человечество. А потом. После того, как они прочтут, я навек поселюсь в их душах — ужасом, кошмаром, и буду расти — с каждым днём становясь всё больше и больше.

Мне захотелось помотать головой из стороны в сторону, прогоняя гадостное наваждение. Мысли Черныша, его стремления и желания сейчас были передо мной, как открытая книга. Я закусила нижнюю губу.

— Не нравится? — тут же поинтересовался он у меня, гордый собой. Я не ответила. — Вижу, что не нравится. Но пойми — только страх толкает людей делать поступки! Страх за родных, близких, за свою поганую шкуру! Любят разве тех, на кого возбуждаются? Любят тех, за кого действительно страшно. А тот мелкий ужас, который сладостным покровом приходит по ночам, уча детей, что ночь — не время для игр, что ночь полна опасностей? Разве не такие, как я научили людей строить дома?

Мы медленно шли к Великой Идее. Где-то там за спиной исчезал в небытие Крок, обращаясь лишь кучкой искры. Иссушенный, обессиленный, мертвый, теперь он выглядел тощей дохлой ящерицей, нежели настоящим крокодилом.

Черныш не унимался. Он словно бы бесился от моего молчания, желая услышать от меня слово согласия. Разве не я — Я! — толкал их создавать то, что есть в этом мире? Разве не из страха перед Смертью они создают то, что должно, будто бы, остаться в веках и обеспечить им бессмертие? Не этот ли страх заставлял искать их лекарства? Шарить по пещерам, охотясь на хищников — ради добычи, теплых вещей и мяса — разве не мне они обязаны цивилизацие…

У меня не стало руки. Точнее сказать, у нас не стало не руки — она отмершей кляксой плюхнулась на пол, извиваясь десятком разбегающихся в разные стороны червей. Браслет из кошмарных жемчужин сиротливо теперь лежал на полу. Я смотрела на него, боясь поднять глаза, потому что знала, кто пришёл. Знала и боялась. Ну, Черныш, хотелось спросить мне, а теперь ты скажешь мне, что страх перед НЕЙ должен предать мне сил?

Волшебница молча смотрела прямо на меня, а мне хотелось сгореть от стыда. Её молчание уничижало меня ещё больше, чем молчание Крока. Гулкая, звонкая тишина молоком висела в воздухе — и я боялась её нарушить. Черныш неистовствовал внутри меня, рвясь в бой. Вперед, всё кричало во мне. Бросься на неё, схвати её за рог, отломай, приструни, сядь верхом. Тысячи советов, коим я никогда не последую.

У меня выросла новая рука. Змеями вились новые, свежие пальцы, а я даже не обращала на это никакого внимания. Черныш попытался схватить нить кошмаров теневым отростком, но очередной поток света отсек саму попытку и возможность. Она не даст нам подойти к ним ближе, чем на два шага и не даст поднять. Мне показалось, что я слышу, как скрипит зубами Черныш.

Наверно, говорила я самой себе, стараясь не опускать голову, мы должны что-то сказать друг дружке. Тишина угнетала, тишина съедала и мешала думать. За спиной, мне казалось, у меня бушует целый океан свершенных мной ошибок и Трюка — единственный судья, который выскажет мне за них. Ну же, Трюка, давай, скажи что-нибудь!

Мне на миг стало весело — от страха. Отчаянный смех, надрывный, предсмертный. В коленках появилась предательская дрожь — несмотря на всю поддержку, что оказывал мне Черныш, сейчас он властвовал не только моим телом — сейчас он поселился в моей душе. Ну что же ты, Трюка, давай! Съязви, пошути, обзови, как ты это делаешь обычно.

Она, кажется, даже не моргала. За лошадиной формой вполне угадывался женский силуэт. Как у Юмы. Все ли аномалии рождённые вне людей — женщины, вдруг задалась я вопросом, и мне стало ещё смешнее. Улыбка до ушей выросла сама собой на моём лице.

Я смеялась от вползавшего в меня чувства скорой расправы и легкого конца. Скоро всё это закончится. Всё — моя жизнь, знакомство с Лексой, весь этот глупый мирок для меня — скроется за могильной чернотой. Буду ли я осознавать себя, когда ухну в неё с головой? Не хотелось бы.

Трюка пошла на меня — совершенно спокойно и ничего не боясь. Эхом отзывался цокот её копыт. Мерный такой, похожий на стук каблучков, цокот. Подойдет и посмотрит в мои бесстыжие глаза?

Последним, что я увидела, это как Трюку окутало воистину божественное сияние, а после меня отшвырнуло к самому входу, протащив всем телом по плиточному крошеву. В груди неприятно закололо, Черныш, почему-то, замолчал и больше не проявлял желания общаться.

Трюка стояла над телом Крока. Смотрела на растворяющееся нечто из искры, на мертвую тушу и не пыталась с ним ничего сделать. Мне казалось, что прямо сейчас она бросится на него, дабы впитать силу павшего союзника, но нет. Трюка просто стояла.

— Я… — мне, наконец, удалось совладать с собой.

— Ты, — утвердительно кивнула головой единорожка, пожирая меня полным ненависти взглядом. — Именно ты. Я посчитаю каждую плиту этого зала твоими костями.

Я сделала шаг назад, словно собиралась бежать, но было поздно…

Глава 32

Моя голова в который раз была отрублена ловким замахом клинка. Отсоединялась всего на секунду, всего на мгновение, чтобы через него же вновь вернутся на плечи. Трюка не унывала. С методичностью печатной машинки, она не переставала убивать меня из раза в раз, жестко пресекая каждую мою попытку ответить ей тем же. Быстрая, неуловимая, она молниеносно жалила меня своим клинком, каждый раз наслаждаясь видом страха в моих глазах.

Черныш изредка просыпался во мне, и тогда сопротивление не становилось таким вялым. Но он замолкал каждый раз, как только Трюка озаряла всё вокруг себя яркой вспышкой.

Я слышала голоса — кажется, Лекса что-то говорил. Нежность рук, влажность поцелуев, неумелость движений. Неумелое сопротивление, легкое заигрывание — где-то там, на задворках чужого мира. Где-то там, верно, писатель боролся с кружевом белья и непокорностью Мари.

Моя рука сжимала нож — кривой, с зазубринами, наверно, разбойничий. С такими на большую дорогу ходить надо, а не на волшебниц охотится, читалось в глазах Трюки. Черный, он растекался в воздухе, оставляя после себя следы — будто мне удалось разрезать воздух. Щупальца хлыстов пытались достать единорожку и им не раз это удавалось — тщетно. Чародейка словно была покрыта непроницаемым щитом.

Нож промахивался каждый раз. Трюка словно дразнила меня опасливой близостью, чтобы в самый последний момент исчезнуть прямо у меня из под носа.

Нас швыряло из реальности в реальности. Я не видела — чувствовала женскую податливость, расслабленность, сладкое предвкушение, теплое прикосновение больших, сильных рук. Тугой лиф не торопился освободить упругую грудь из своих пленительных объятий, не поддавались многочисленные крючки и зацепки. Рывок, в котором сплелось всё нетерпение мира, всё желание обладать женщиной — здесь и сейчас, всё…

А потом раздробленный и протертый мной зал сменялся чернотой дуэльного мира искры, потом швырял нас в потоки цвета и красок — будто бы я вновь оказалась в сознании Мари.

— Чего тебе не хватало, а? — Трюка приподняла меня за шкирку, как нашкодившего котенка после очередного неудачного выпада. Встряхнула, чтобы она могла видеть моё, лицо. Меч, без предупреждения вонзился мне в живот,заставив болезненно вскрикнуть, провернулся. Я взвыла, а уже через мгновение поперхнулась собственной искрой. Уже не голубой — её цвет тускнел, словно становясь серым.

— У тебя было всё, у тебя был человек, который кормил тебя искрой! У тебя были возможности, о которых подобные нам могли только мечтать! Тогда почему? ПОЧЕМУ?

Клинок в очередной раз буром провернулся в моём теле и выскользнул, заставив меня рухнуть на пол. Я съежилась, закрывая рану руками, а Трюка словно специально давала мне время прийти в себя. Мир в очередной раз сменился. Над головой у меня мерцал зеленый, навевая воспоминания о мамином зеленом платье, о зеленых яблоках, о зеленом дедушкином автомобильчике, на котором ездили купаться. Не мои воспоминания, не мои ассоциации, чужие.

Оранжевый цвет пробовал меня на вкус, вокруг Трюки была черная, абсолютная пустота — цвета её попросту боялись и не решались подойти ближе. Рассыпались, в страхе, оплывая мрачную фигуру.

Почему она не убивает меня? Почему мучит, ведь может прикончить здесь и сейчас.

Стон. Протяжный, наполненный удовлетворением по самую высокую октаву коснулся моих ушей. Кружево белья не выдержало варварства и от обиды попросту решило лопнуть, обнажая белое, манящее тело. Отголосок чужого желания окутал меня, словно одеялом. Взять женщину — прямо здесь, прямо сейчас, моя! Взять, как ребенок берет в руки долгожданную игрушку. Присвоить, как правитель ничейные земли. И хотя бы на миг испытать невероятное наслаждение.

Мне было не до того. Искра — влажная, липкая, скользкая, голубым потоком вырвалась у меня изо рта прямо под ноги моей противнице.

— Вставай. Вставай же, дрянь, — мне показалось, голос стальной чародейки дрогнул, дал предательскую слабину. Только спустя мгновение я заметила, что Трюка дрожит. Не от злости, гнева или волнения. Она дрожит от переполняющей её мощи. Невероятная сила, которой я ещё никогда в ней не видела, казалось, не могла поместиться в маленьком тщедушном лошадином тельце, и норовила разорвать её в клочья.

Над нами бушевала самая настоящая буря. Разлапистые образы, картины, аляповатыми пятнами перетекали в слова и предложения, дабы через мгновение стать абзацами чьей-то судьбы. А потом вновь обращались потоком цвета. Они сталкивались друг с дружкой, переплетались единой цепью, порождая нечто новое, нечто живое. Воистину живое.

На это можно было смотреть до бесконечности. Трюка фыркнула, дав понять, что ждать до бесконечности не собирается. Теперь мне был известен секрет её силы. Шторм нитями обвивал её тело, заставляя бурлить его искрой. Перегружал, норовя разорвать образ, придать ему новые очертания, краски и звучание. Но Трюка умудрялась сохранять свой облик без изменения.

Я поднялась на четвереньки, встала на колени, откинула голову и расхохоталась — от навалившейся безысходности. Какая разница, сколько я или Черныш будем прилагать усилий, если она всё равно стократно сильнее нас двоих вместе взятых? Даже нить кошмаров, которую мы хотели забрать у Крока — всего лишь сотая часть её новых безграничных возможностей.

Догадка от увиденного раздольно гуляла в моей голове, разливаясь залихватским смехом. Теперь не страшно, твердила я самой себе. Вовсе даже не страшно. Ну как, как я не додумалась до этого сразу?

Где-то там, над нашими головами любовь и великая идея сплелись воедино. Наверно, коснись этого шторма — и можно будет испытать чувство сладкого стыда, услышать стоны влюбленных и разливающуюся по телу приятность. Не нужно много ума, чтобы догадаться, чем сейчас занимаются Лекса и Мари. Не больше его нужно для того, чтобы понять, как собиралась использовать Великую Идею Трюка. Не во время ли духовного и физического соития можно воспользоваться всей этой искрой — и перейти в тело Мари?

Черныш был прав — единорожка знала это с самого начала. Хитрый продуманный план, который строился годами до моего появления. Внезапно появилась я, и впустила Черныша. Интересно, а он приходил к Трюке с тем же предложением, что и ко мне? Пытался ли взять её силой? Зачем говорить, если я возьму и так — мне вспоминались его слова. Звоном стучали в голове, заглушая голоса — и самого Черныша, что пытался докричаться до меня, и Трюки, что нависла надо мной в нерешительности. Словно собиралась ударить — и не ударила.

Голубая чародейка и в самом деле не меньшая аномалия, чем Черныш. Интересно, что она сделает с Лексой? Загонит под каблук и заставит клепать гениальные книги — одна лучше другой? Заставит его изменить мир по своему хитрому усмотрению? Тысяча интриг, чтобы стать живой, сотня тысяч чтобы захватить мир. Интересно, сколько интриг понадобится, чтобы справится с Дианой? Миллион?

Я поднялась на ноги, как того требовала от меня моя мучительница. Трюка обошла меня по кругу, словно раздумывая, что делать со мной дальше. Она понимала, что я больше её не боюсь.

Я — мутант. Аномалия аномалий, искра, что пьёт из двух источников. Тебе не обязателен тот человек, который тебя породил, говорила мне когда-то Трюка. Ты можешь существовать и от других, если научишься брать искру. Интересно, это был намёк на то, что мне неплохо было бы самоустранится, а я просто не сумела разгадать его вовремя? Моё происхождение уже не раз спасало мне жизнь, вытаскивая с той стороны извечной черноты. Увидеть бы хоть раз свою первую хозяйку и сказать ей спасибо за подаренные мне возможности.

Трюка терпеливо ждала, что я буду делать дальше. Красный клинок, до этого висевший надо мной беспощадным жалом, развеялся, рассыпался в воздухе россыпью искр. Меня всего на секунду коснулась мысль о том, что она не собиралась меня убивать в изначальном смысле этого слова. Ослабить, наказать, отомстить за Крока — но не убивать.

А теперь в её глазах читалась ярость. Читалась злость — за мой острый ум, нашедший выход из положения, за догадливость, и за решение идти до конца.

Черныш внутри вопил — то ли от страха и неизбывного ужаса, то ли от желания броситься в очередную отчаянную атаку. Зачем атаки, Черныш, с усмешкой спросила я. Мы ведь возьмём и так.

Над нами сомкнулась чернота мира Искры. Пропал замок, будто его никогда и не было. Испарились художественные образы, резные колонны, роскошь мраморных плит, и сотни оттенков чужих эмоций. Лишь бескрайняя тьма, в которой кому-то из нас суждено остаться.

Я никогда не выходила на этот уровень искры самостоятельно — меня всегда втягивали в драку, навязывая правила игры. Мир, в котором образы могут значить больше, чем действия. Мир, в котором фантазия — лишь ограничитель возможностей.

В фигуре, что стояла передо мной смутно угадывалась та самая лошадь-единорог, которую я привыкла видеть. Уже не Трюка — нечто большее. Чем она стала — или всегда была на самом деле?

Черныш обвивался вокруг моего тела плотными кольцами и напоминал змея-искусителя из древних сказок.

За мной, шепнули мне невидимые стены голосом Трюки — целые поколения людей. Ты видишь их, маленькая куколка? Ты не видишь, ты не хочешь видеть, ты хочешь сражения. Осмотрись по сторонам и познай, где же ты оказалась. Ты слышишь приветственные возгласы сотен глоток, армий, что ждали благостного напутствия? Ты слышишь плач, отчаяние и слезы юных девочек над грустными, слезливыми песнями? Ты видишь, как из пары строк и чужого вдохновения рождалось новое? Нет, ты не видишь.

— К чему всё это, Трюка? — не выдержала я и задала вопрос. — Ты ведь аномалия не лучше того же Страха, про которого рассказывала мне жуткие сказки. Ты собирала людей — как кукол в коллекцию. Тебе не нужны были их тела, но нужны были мысли, чувства, талант. Искра. А теперь тебе захотелось быть живой. Захотелось стать точно такой же, как и они сами. Ты говорила мне, что все подобные нам хотят жить — как люди. Любить как люди, радоваться как люди, ненавидеть как люди. Статус или состояние, помнишь?

Трюка не ответила, терпеливо слушая мою тираду. Черныш не вмешивался, обратился в деталь моей одежды и не больше.

— Вижу, что помнишь. Прекрасно помнишь, ни на секундочку об этом не забывала. И понимала, что никогда не будешь живой п- настоящему. Что перед тобой всегда будут стоять преграды. «Ты правда веришь, что он всю жизнь мечтал любить плюшевую лошадь»? — переиначила я фразу Дианы, завершив её до невозможного мерзкой улыбкой.

Трюка не выдержала.

***

Нету ножей, клинков, копыт и рук с пальцами. Нет лиц, мордочек, ушей, волос, ног, за которые можно было бы ухватиться в бою. Образы, расплывчатые облики, очертания наших надежд и чаяний. Бессмертная искра сошлась в битве с другой бессмертной искрой.

Изнанка искры дрожала с каждым новым ударом. Ударом ли? Танцем. Милой беседы средь бескрайней окружающей черноты. Иначе как ещё можно назвать вершащуюся дуэль?

Вопрос, ухмылка, колкий на словцо ответ, горькая насмешка. Словно две девушки за чашкой чая решают, кому достанется завидный кавалер. Иногда страшно хотелось грязно выругаться.

Вокруг нас — сотни тысяч маленьких искринок. Крошечные, они так похожи на точки, щедро расставленные на черном полотне детской рукой. И все они тянутся вверх, к нам. Тянутся и иногда кажется, что можно среди них разглядеть крохотные ручки, растопыренные пальцы, мечтающие вонзиться — в звезду.

Она огромна, она невероятна, мы — всего лишь песчинки на её фоне. Жаркое солнце бурлит, постоянно сгорая в жизненном быте, исходит на нет, незаметно тает — но все равно к ней стремятся. Все.

Дерутся две искры — за звезду! Вьются вокруг друг дружки, пытаясь притопить соперницу, бьют друг дружку наотмашь, влет, беспощадно. Трещит от напряжения воздух.

Жить, кричат откуда-то снизу — слова, буквы, абзацы. Жить, стонут недописанные книги, зависшие в состоянии не переваренных мыслей и идей. Жить, визжат в экзальтированном экстазе образы, торопясь разлиться яркими красками. Ползут крохотными семенами к яйцеклетке. Стоит им попасть в звезду — и они родятся. И лишь мы никуда не торопимся — столкнулись лбами, не давая возможности пройти или протиснуться.

Ещё рывочек, ещё сантиметр, ещё шажочек — в голове роем жужжат эти «ещё немножечко». Недостижимая звезда, далекая, вкусная, сладкая — вот она. Хочется тянуть к ней — руки, ноги, головы. Всё, что есть тянуть к ней. Но нас здесь двое, а в звезде мало места для нас двоих. Только одна, стонут нам вслед невысказанные слова. Да-да, всего лишь одна, подсказывают асфальтовые рисунки — цветочки, домики, солнышки, коим не нашлось времени излиться в мире меловыми линиями. Одна, твердим мы обе.

Она больше меня, всегда была такой. Массивная туша, огромная расплывчатая туша, светящаяся клякса — когда она только успела так разрастись с того момента, когда я в первый раз сошлась с ней на этом поле? Неподъемная, яркая, невозможно ловкая. Где-то там внутри неё, за сверкающим фасадом прячутся величие слов, грациозность линий и изгибов, целый симфонический оркестр. Чувствительность музыки на пару с красивой речью, наполненные смыслом слова с ярким восторгом розовых цветов. Мы сплетались с ней, становясь единым узором, сталкиваясь жаждой жить. Чуешь, спрашивал меня каждый раз Черныш, чуешь, как Звезда зовёт тебя? Это жизнь!

Это жизнь, неустанно повторяла я самой себе. Кто-то из нас сможет назавтра проснуться в новом человеческом теле. Заморгает глазами, почувствует зад под лопаткой, сонливость, усталость — иную, недоступную куклам и плюшевым игрушкам. Статус или состояние? Но как быть, когда важно и то, и другое. Не просто зваться живой, но и быть живой. Не просто быть живой — но и являться таковой. Чтобы наутро — рядом с писателем, чтобы — живой… живой!

Трюка слишком сложна изнутри. Невероятный узор, который, верно, сплетался не одно десятилетие, если не столетия. Внутри неё — отголоски прошлого, вкус чужой искры. Или даже искр. Мне, почему-то, вспомнилась мышь неразделенной любви.

Трюка не раз уже меняла хозяев и, судя по всему, не раз умудрялась сменить телесный облик — из статуэтки в картину, из картины в игрушку, из игрушки в… Продолжать не было смысла — список мог быть бесконечен.

Черныш усердствовал, как самый школьник под взглядом учителя. Молчавший и притихший до этого момента, он обратился яростным разбойником и, разве что не с залихватским свистом, ринулся рвать Трюку изнутри. Великанша не обратила на это внимания. Она сшивала, стягивалась, лечила саму себя буквально в тот же миг, как кривой нож Черныша проходил сквозь связывающие нити. Чего он хотел этим добиться? Ослабить, отвлечь Трюку? Получалось у него плохо…

На меня давило со всех сторон. Мне безумно хотелось оттолкнуть от себя то, чем стала единорожка, и ринуться прочь, на свободу, сделать глоток свежей искры. Трюка держала меня всеми силами, не позволяя уйти. Лишь на миг я отрывалась, как наши искры вновь сталкивались — и переплетались. Невидимые спицы принимались усердно вплетать меня в узор её жизни.

Почему, спрашивала я, почему Трюка продолжает это делать? Почему не раздавит своей мощью, не убьет, не растопчет меня прямо здесь? Она не могла этого сделать там, за пределами изнанки, но здесь-то? И что ей мешало сразу выкинуть меня сюда?

Могла ли я её победить? Могла. Трюка словно сумасшедшая показывала мне — и только мне свои слабые места, будто не ожидая подлого удара. Я видела, что стоит разорвать для того, чтобы развалилось сразу несколько узоров её сознания. Что тогда будет, спрашивала я — и не находила ответа.

Я видела любовь Лексы и Мари — я ошиблась. Она не бушевала в вихрях шторма искры, Трюка поглотила её, сделала своей, присвоила. Словно улыбнулась мне изнутри — даже если ты победишь, даже если вырвешься, даже если проснешься человеком — он не полюбит тебя. Мой и только мой. Плескалась, разбиваясь о невидимые стены любовь родителя к ребенку. Целое море, способное поглотить и уничтожить любую угрозу — мне вспомнился малыш, которого мы выкрали из сознания матери Лексы. Мне вспомнились лучистые глаза маленького Лексы, в коих можно было утонуть — и остаться в океане их возможностей навсегда. Всё это было здесь, всё это теперь — Трюка. Театр одной аномалии, хитрый план, который теперь раскрывался передо мной — в деталях. Наверно, если сложить всё это вместе — можно было получить счастье.

Сдавайся, твердила мне Трюка. Я её не слышала, но ощущала её мысли в себе. Сдавайся, сейчас же! Отринь проклятую тварь, подави Страх! И что будет потом, спрашивала я в ответ. Ты поглотишь меня? Раздавишь своим величием? Изойдешь смехом над моей кончиной? И она не отвечала, словно боясь собственного ответа.

Роль Трюки в жизни Лексы раскрывалась передо мной во всей красе. Безумный кукловод, шедший к своей цели не один год. Сколько тебе лет, Трюка, а? Мне хотелось выкрикнуть этот вопрос ей в мордочку — и насладиться ответом. Будто знание о её старости хоть что-то изменит для меня.

Она стара — воистину стара во всех смыслах этого слова. Запылившаяся плюшевая игрушка — лишь прикрытие для чудовища. Многоликое, невообразимо большое, беспощадное чудовище. Где-то за её спиной, наверно, десятки чужих жизней. Где-то за её глазами — добрая дюжина выгоревших искрой творцов. Где-то за её каркасом прячется самая настоящая, лютая злоба.

Победить её попросту невозможно, да и можно ли бороться с океаном и выйти из этой битвы живым?

Мы возьмём силой. Зачем говорить, когда можно взять и так? Мне захотелось улыбнуться. Трюка, казалось, норовила мне явить себя во всей красе. Смотри, Линка, смотри, ничтожество, что я есть! Познай всю свою ничтожность на фоне моего величия. Бурлила над головой буря, бушевала искра, ища возможность обрушиться на бренный мирок Лексы — вот только чем? Бескрайней любовью к Мари? Благодарностью ей? Вечным признанием в верности?

Трюка хорошо просчитала момент. Выдерживала обоих как хорошее вино, выжидая подходящего повода. Наверно, где-то там, в просторном кабинете, восседая в своём шикарном кресле ухмыльнётся стерва Диана и отрицательно покачает головой. Подумать только, какие страсти за жирный кусок сала! Удивительно, что на него вообще хоть кто-то позарился…

Зарились все, кому не лень. Пышная, яркая, сладкая искра манила тысячу созданий — теперь я отчетливо видела, что крохотные змейки, искорки тянувшиеся к звезде — это люди, мелкие аномалии, новые книги, идеи, мысли… Они кружат над звездой, как чайки, разве что не повизгивая от радости. Как будто хотят урвать кусок чужой гениальности и присвоить, припрятать где-то в недрах своего сознания — на черный день. Потому что своего нет, потому что без этого — не выжить.

Мы возьмём силой, правда, Черныш? Возьмём, обязательно возьмём, с живостью отвечал он мне. Он понял, что за мысль пришла мне в голову, разгадал нехитрую задумку и был готов поддержать в любой момент. [1]

Я набросилась на Трюку, вцепилась в неё всем, чем только могла. Смотрите все — не искра с искрой, не недорисованный рисунок с аномалией — две базарные бабы вцепились друг дружке в космы. Летят, рвутся волосы, слышится базарная брань, некому разнять.

Мы стали с ней единым целым. Трюка пыталась отшвырнуть, отринуть, отсечь меня от себя, но я способна питаться от многих источников. Сладкое упоение своим совершенством перед ней вливалось прямо мне в душу. Я рвалась — в самое сердце, в самую суть единорожки. Мне хотелось узнать, понять, осмыслить, узреть.

Ненависть.

Красный, раздувшийся до невероятных размеров змей. Безликий, яркий, цепляющийся за всё, что только увидит перед собой. Меня подхватило в общий поток, как лист, захваченный порывом ветра. Закружило.

Дрожит мироздание, трещит по швам, норовит в любой момент рассыпаться каменным крошевом. Что тогда останется? От меня, Трюки, Лексы? Воображение нарисовало мне картину того, как рушится замок, а вместе с ним погибает и весь мир. Ты этого хочешь, Трюка? Этого?

Вопрос остаётся без ответа. В меня вгрызается змей ненависти, впивается, проникая в самую глубь. Чувствую, как холодные руки липкими пальцами трогают — всё, что мне дорого. Помнишь вашу первую встречу с Писателем? Помнишь, как он неловко старался поставить тебя на ноги, как поймал тебя на лету, помнишь? Мне казалось, голос голубой волшебницы дрожал на грани срыва. Словно то, что ей приходится делать не нравится ей самой.

Я помнила.

Воспоминание хрустальным шаром разлетелось на сотню тысяч осколков, оставляя после себя лишь смутные образы чего-то былого. Она отрывает нас от твоего человека, взвился Черныш! Она разорвёт всё то, что тебя с ним связывало — и тогда ты потеряешь всякую силу. Страх — неистовый, дикий и необузданный в тот же миг коснулся холодным ещё одного воспоминания. Помнишь, спрашивала Трюка, как просила его не выключать свет?

Звон заполнил мои уши, заставив завизжать от настигнувшего меня ужаса. Она не остановится, не переставал говорить Черныш. Медлить нельзя, ещё немного — и твой человек даже не вспомнит тебя, ты — ты сама не вспомнишь его!

Мне в тот же миг представилось, что я навсегда забуду Лексу, забуду, почему смогла полюбить его. Даже если наша затея с Страхом пройдет и нам удастся одолеть чародейку — я проснусь с человеком, которого почти не знаю. Можно ли возродить любовь к тому, кого абсолютно не помнишь?

Если Трюка так может, почему так не могу я? Всего лишь разыскать всё то, что ей дорого, каждый день, каждую минуту. Что она прожила под крылом Лексы — стереть их все без остатка. Их тысячи, возразил мне Черныш, их миллионы, миллиарды. Разве ты не видишь, что своей ненавистью она переплеталась не только с его жизнью, но и почти с каждой мыслью писателя? Нельзя — разорвёшь их, и тогда человек погибнет.

— Раз так… раз… так… — я пыталась найти решение. Трюка била воспоминания одно за другим и с каждым мгновением я осознавала, что помню всё меньше, что сама становлюсь будто бы меньше по сравнению с ней. Таю, остаюсь здесь всего лишь блеклым воспоминанием — бессильным, с размытыми очертаниями.

Но если я не могу разорвать её связь с Лексой, почему не могу присвоить, как присваивала до этого чужую искру?

Наверно, будь у меня здесь пальцы, прямо сейчас бы у меня отросли огромные когти. Я вцепилась в её старые воспоминания, в историю её силы, в тысячи предательств и хитрых интриг.

Бесконечно многогранна, невероятно многолика. Сотня, может быть больше, лет. Картина, статуэтка, приветственная и восторженная речь, книга — она проявляла себя везде, где только возможно. Вызов на дуэль, обидная рана, пятно на чести, позор семьи — тысячи имён, с лицом Трюки. Лелеяли, как нечто драгоценное и одновременно ненавидели, в надежде избавиться. И избавлялись — а она искала себе источник, и всегда находила. Люди не умеют жить в мире, не привыкли без ненависти. Сильного — убей, слабого — закогти. Извечная грызня, порождающая до бесконечного много искры. Что мне там говорил Черныш — страх заставляет людей идти вперед? Теперь я видела, что это не так. Их двигает, толкает бесконечный змей, подхватывая прямо на лету, унося за собой и вплетая в вечность бытия. Ненавидишь — живёшь.

Я черпала её ненависть, чувствуя, как восполняю свои силы, как её воспоминания становятся моими, её мудрость, знания, возможности становятся моими. Мгновение, Трюка, и твой алый клинок будет подчиняться мне, не отличая меня — от тебя. Мне захотелось усмехнуться и глянуть в обескураженное своим поражением лицо единорожки. Сколько поражений ты знала на своём веку и сколько побед? Не будет ли это первым — и самым главным твоим промахом, Трюка?

Невозможное сплелось с невозможным, норовя поглотить друг друга. Мироздание дрожало, мирозданию было до безумного больного. И оно, в конце концов, не выдержало.

Мир ухнул. Словно бы устало вздохнул после тяжелого трудового дня — и взорвался мириадами солнечных брызг. Мне захотелось заслониться рукой от безумно яркого света.

Черныш загоготал, будто мечта всей его жизни только что воплотилась в жизнь. Я вдруг ощутила, что моя слабость возвращается. Искра, что я так щедро вычерпала у Трюки, теперь была его силой. Я ощутила во рту горький вкус обиды.

***

Нас выкинуло — обоих.

Нету огромной звезды над нами — лишь потолок замка. Полуразбитые плиты, обрушенные колонны, угрюмо с балюстрад смотрят на нас статуи. Словно спрашивая — ну как же вы так? Как могли, как допустили?

Зал изменился с того последнего момента, каким я его видела. Он почернел, словно кто-то сознательно покрывал каждый камешек сажей. Дверь, до которой Черныш хотел дорваться, пошла трещинами. Я валялась на полу, Трюка валялась напротив двери, как неотступный страж.

Черныш поднял меня, поставил на ноги.

— Стой, — сказала я ему, вдруг поняв, что Трюку постигнет та же самая участь, что и Крока. Мне вдруг открылось, почему Трюка не убила меня, когда могла. Элфи, лежащая у моих ног и занесенный над ней клинок. Нельзя убивать — повредишь писателю. Убивать нельзя, но отсечь — отсечь можно.

— Не убивай, писатель… нельзя же. Мы навредим ему. Инсульт! — язык плохо слушался меня, слова вырывались бурным бессвязным потоком, но Черныш, кажется, понял.

— Так ли это теперь важно? — раздраженно отозвался мой союзник. — Не сопротивляйся мне, давай доделаем то, что начали. Крок мертв — случилось ли что-нибудь с твоим человеком? Он даже не вздрогнул! А ведь этот кожаный мешок прожил в нём добрую четверть века…

— Стой! Если… если она умрет, что будет с писателем?

— Оооо, лучше спросить, «маленькая», чего с ним только не будет, — торжественно отозвался Страх. Я вдруг почувствовала, как он сползает с меня, оставляя совершенно одну. Словно из теплой комнаты меня швырнуло на холод. Я вновь оказалась на полу — захотелось зябко поежиться.

Черныш даже не смотрел в мою сторону — огромной пантерой он надвигался к двери, оставляя на полу следы от когтей. Я дрожала — от вдруг навалившегося бессилия и невозможности сделать хоть что-то.

Черныш миновал Трюку, даже не остановился рядом с ней, не попытался всадить когти в обмякшее тело. Не было времени или желания? Несмотря на всю кажущуюся неспешность, мой бывший союзник торопился. В воздухе запахло самым настоящим предательством — где-то внутри меня по-прежнему билась слабая надежда, что Черныш исполнит свою часть обещания, что меня попросту не использовали в очередной раз.

Могучие лапы обрушили всю свою мощь на двери — трещины стали шире. Дрожали петли — существо, что пряталось там, взаперти, почуяло запах свободы и торопилось приблизить её наступление. Рёв — дикий, необузданный и первобытный, который я уже когда-то слышала, заставил меня свернуться калачиком и зажмуриться. Словно там, за дверьми прятался истинный Страх. Которому пришедший и в подметки не годился. Трюка когда-то заключила его здесь, а его сын, в лице Черныша, явился на помощь родителю? И теперь-то они уж точно заживут, когда…

Дверь трещала от неустанных попыток сломать её. Огромная, наводящая трепетный ужас, сейчас она выглядело жалко. Трещала ломая древесина, сыпались щепки.

— Я набрался сил, я достаточно силён, я… — Черныш не находил в самом себе слов, чтобы описать восторг, охвативший его. Он медленно перерастал в азарт — со стороны могло показаться, будто обычная кошка точит свои когти о деревянный брус. Сыпалась стружка, скрипели петли. Послышался удар с той стороны, дрогнула земля. Будто носорог пытался вырваться на свободу.

— Открывайся, открывайся же! Ну! — дверь начала поддаваться.

Когда произошло то, что произошло? Наверно, я не смогу вспомнить. Мне казалось, что моя слабость длилась целую вечность. Будто я всю жизнь валялась здесь на полу, а Страх пытался прорваться по ту сторону двери. Там, все ещё звучали у меня в голове его слова, там жизнь, там возможности, там… Луч ударил в Черныша подлым ударом в спину. Трюка, успевшая придти в себя, не теряла ни секунды. Тот луч, что прежде сумел отсечь Чернышу руку, теперь терзал всё его тело целиком. Огромная кошка взвыла, отскочив в сторону, растекаясь по полу. Он оставлял черные кляксы самого себя, исходя в неизбывном и полном ужаса крике. Сильный луч, наполненный искрой до отказа. В мире нет ничего сильней любви. Только любовь может победить Страх. Почему же тогда, Трюка, нам просто не бросить это дело, спрашивала я? Мари ведь здесь, пусть любятся на здоровье! Теперь-то мне было понятно, почему единорожка отрицательно покачала головой. Не та любовь, другая — куда более сильная, способная перевернуть горы и пусть реки вспять. Любовь матери к своему сыну.

Черныш тонул в ней, растворяясь без остатка. Могучие лапы черными каплями оседали на полу, противно и зловонно шипя. Он боролся, как раненый лев, кидаясь из стороны в сторону на одному ему видимых врагов. Остатки лап, обратившиеся в культи, перебирали воздух, норовя разорвать его некогда острыми когтями.

Дверь ухнула, заходила ходуном — Трюка не обратила на это внимание, сконцентрировавшись только на Страхе. Додавить, читалось в её заполненных злостью глазах. Как жука, как таракана, додавить, не оставив даже следа!

Громагласный рев по ту сторону двери заставил меня зажмуриться. Захотелось стать маленькой-маленькой, совсем крошечной, невидимой — лишь бы то нечто, что пока ещё не на свободе меня не заметило. Подумать только, а я ведь хотела это освободить на пару с Чернышем.

Рёв перемешался с воплем отчаяния, в котором угадывалась мольба о пощаде. Разросшаяся пантера теперь напоминала драного крохотного котенка, почти такого же, каким он пришёл сюда. Нет, читалось в его глазах, в каждой попытке бегства, в отчаянных и хаотичных движениях. Не хочу, лязгали беззубые челюсти, только не так, не так! В его глазах царила надежда — что я прямо сейчас брошусь ему на помощь. Не брошусь. Мной завладело полное бессилие. Я не строила особых надежд по своему дальнейшему будущему. После того, как Черныш исчезнет навсегда и останется черной лужицей на полу, настанет моя очередь попрощаться. Мы проиграли. Я проиграла…

Двери снесло с петель после очередной попытки. Нечто вырвалось на свободу. Последним стоном проскрипели петли, вырванные из стен. Обрушилась каменная плитка, посыпалась известь на пару с каменным крошевом. Трюка, как мне показалось, улыбнулась.

Недобро улыбнулась.

Некрасиво.

С такой улыбкой восходят на смертное ложе. Казалось, что ещё мгновение — и на её мордочке отразится истинное безумие, и смехом проскочит по стенам того, что некогда было величественной залой.

А раскрытые двери пугали таящейся в темноте неизвестностью. Чернота оттуда манила, звала, призывала любопытство пробудиться — и смотрела, позабыв обо всём. Трюка расхохоталась, как я и думала. Мне думалось, что я должна была услышать ликование, а услышала лишь безнадежность, испуг и отчаянье. Осознание того, что Трюка проиграла на пару со мной, упрямо пробивалось в мою голову. Нет, она не хотела раскрыть эти врата собственнолично. И там не пряталась жизнь, тысяча возможностей и золотые горы, о которых мне говорил Черныш. Там пряталось… что-то.

Существо, что до этого так жаждало свободы вдруг потеряло всякий интерес к миру, что, наконец, раскрыл ему свои двери. Может, он просто боялся этого безумного хохота? Никогда бы не подумала, что Трюку можно свести с ума, а вот поди же…

Зала заполнилась густым, словно молоко, туманом. Стелилась по полу, огибала резные и уцелевшие колонны, пробовала на вкус всех, кто был поблизости. Потонула где-то в его недрах единорожка, остался лишь гогот. Мне почему-то казалось, что ещё мгновение — и я услышу предсмертный вопль. Хохот не прекращался.

— Чего тебе не хватало от жизни, куколка, а?

Я молчала. Красный туман опускался все ниже, пряча от меня целый мир. Или целый мир от меня?

— Ты была бы счастлива, ты бы никогда не знала ни голода, ни горя, была бы обласкана искрой… зачем?

Мне показалось, что голос стальной волшебницы предательски дрогнул и её истерика вот-вот сменится с смеха на слезы.

Туман становился плотнее. Он собирался воедино, наконец, решив принять хоть какую-то форму. На миг всё стало виднее — вот только это была уже не та зала, в который мы были. Разноцветная, она торопилась обрадовать нас невероятными образами и мешаниной цветов. Из стен торчали деревья, водопад зеленой густой массы бил стремительным, но бесшумным потоком прямо в потолок. Сквозь оный пробивались лучи черного солнца и до бескрайности белого неба.

— Довольна? — то ли с вызовом, то ли с осуждением спросила у меня Трюка. Я приподнялась, сев на колени, наблюдая за тем, что будет дальше. Надо уходить, умолял меня здравый смысл.

Трюка вспыхнула — я видела, как её похудевшее в одночасье тельце зашлось ярким пламенем. Языки огня жадно облизывали её, норовя сожрать в любой момент — яркий луч из её рога устремился к появившемся существу. Устремился, и разбился. Разлетелся тысячью искринок от одного только прикосновения — тварь умело сдерживала ладонью натиск чародейки. Тот луч, что разрезал и убил Черныша, был для него чем-то вроде щекотки. Отчаянье в глазах Трюки приобрело новый оттенок.

Трюку подхватила когтистая красная лапа — прямо за глотку, приподняв почти до жалких остатков потолка. Единорожка не увернулась, даже не попыталась отскочить в сторону, с равнодушием приняла собственную судьбу.

Туман всё ещё клубился, а пыталась различить очертания существа, которому я помогла оказаться на свободе.

— Долго… как же долго я мечтал об этом, — пророкотал голос — или это была бессвязная какофония звуков.

— Когда я родился здесь — не было этого порядка, не было этой до омерзения противной логики. А ты — ты станешь первой, с кем я разделаюсь за своё заточение. Не подскажешь мне, где старик? Я так давно не видел его!

— Не твоё дело, — прокашляла в ответ единорожка.

— Не важно. Не важно! — прогрохотало нечто, отшвырнув Трюку, как соломенную куклу. Единорожка шлёпнулась о бетонные плиты, проехалась, оставляя искристый след.

— Как долго… как… долго! — казалось, Оно никогда не устанет повторять одну и ту же фразу. Воздев руки к небесам, он исторгал из себя всё больше самого себя. Мир спешил обновляться. Спешил разодеться в новые цвета — безумные, некрасивые, яркие. Словно кто-то сумел обратить цыганскую юбку в целый мир.

Я чувствовала, как нити искры ускользают из моих рук. Буря над нашей головой иссякла, разошлась облаками, оставив после себя лишь жалкое воспоминание.

Трюка приподнялась, помотав головой из стороны в сторону. Слипшаяся грива упрямо лезла ей в глаза, искра текла изо рта, ушей и носа. Избитая, раздавленная, она напомнила меня саму сменяя, когда голубая волшебница решила оставить меня в рушащемся доме. Сейчас подожмет ноги, свернётся в позе эмбриона и будет ждать собственной смерти?

Трюка растаяла. Не умерла, как Крок, осев безжизненной тушкой — медленно испарилась. Словно ветер слизал её языком.

На меня набросились сзади — тысячи маленьких жуков, с острыми жвалами торопились испробовать меня на вкус. Нахальные, они стремились залезть мне прямо в рот, щелкали клешнями прямо перед глазами, по рукам противно перебирали их крошечные лапки.

Я завизжала — завизжала от неистового страха не просто умереть. А навсегда потонуть в этой массе. Шелест крошечных крыльев что-то нашептывал мне на непонятном языке, просил не торопится, остаться — ведь будет так весело!

Уходить — прямо сейчас, точно так же, как Трюка! В голове сразу же всплыл недавно опробованный прием, которому научил меня Черныш. Собрать искру из других источников, если не хватает своей собственной и свершить — выход из этого мира. Искры не было. Нечто поглощало её в колоссальных количествах, всасывая в себя, словно гигантский пылесос. Захотелось вдруг ухмыльнуться — после всего того, что я натворила это вполне достойная и заслуженная плата.

Сопротивляться? Зачем? Я умру так, или иначе, разве что могу издохнуть замученной кошкой, или просто рухнувшей от отчаянья куклой. Пальцы заскребли по плитам — больно не было, было, разве что, обидно.

Не хочу умирать.

Сколько раз я уже говорила эту фразу? Припомнить бы, да что-то не припоминается.

Не хочу умирать.

Под рукой оказалось что-то круглое. Наверно, каменная крошка. Идеально гладкая, круглая каменная крошка.

Жуки буйствовали предчувствуя скорый пир. Я почуяла на себе взгляд чуждого мне существа — безмерно могучего и невероятно сильного существа. Зачем ему вся эта искра, если он мог стереть и меня, и Крока, и Трюку одним мановением пальца? Что за чудовищные двери могли сдержать — его? Нечто наслаждался моей предсмертной агонией. Скоро, трещало у меня в ушах, скоро твоя искра будет моей. Сладкая. Жирная, сочная, яркая…

Шарик оказался не один — их было много, целая вязь, цепочка…

Цепочка? Я в тот же миг вспомнила вязь кошмаров, что держал в своих лапах Крок. Энергия, прогундосил в моей голове голос покойного Черныша. Наверно, он бы сейчас ухмыльнулся.

Мне захотелось улыбнуться нежданному спасению.

Не хочу умирать, шепнула я и раздавила один из шаров, растерев его меж пальцами. И меня заботливо, словно маленького ребенка, укутала мгла.

Финал

Ночь была полна белыми халатами медиков, угрюмой серостью милиции, каких-то до безумного улыбчивых служителей похоронных агентств. Трезвонил телефон, не замолкая, словно получившие страшную весть не сумели поверить в неё сразу, и желали переспросить — не ошибка ли это?

Не ошибка.

Я ждала, что явятся ОНОшники, прилетят на своих чудо-машинах, с чудо-оружием, во главе с Черной Курткой. Наверно, он тоже какое-нибудь «чудо. Хотелось вздохнуть. ОНОшники не приехали и не посчитали нужным — у человека случился самый обычный инфаркт, убивший быстро и без затей. Страшный диагноз, которого никто не ждал.

Лекса в ужасе смотрел на свои руки, не в силах осознать случившееся. Смотрел на свои руки — правящий словом, в реальности он оказался бессилен. Вязь слов и стиль текста никак не могли помочь ему — ни успокоиться, ни исправить случившегося.

Темная ночь, страшная ночь, холодная ночь. Мне захотелось поёжиться. Сколько уже времени прошло с того момента? Два дня, может быть, три? Наверно, всё же три.

Подоконник высотного дома встретил меня грязью, смятой пивной банкой, противным запахом дешевых сигарет. Смятый и брошенный, сиротливо лежал вонючий «бычок». Хотелось поддеть его ногой и сбросить вниз.

Там, внизу, на улице десятки людей собрались перед автобусом. Большим, пузатым, вместительным, раззявившим свою пасть. Гроб и два стула. Рыдает, не скрывая ни своих слез, ни своих чувств Мари. Кто ей эта женщина? Мать человека, которого она любит? А может ли чужая мать быть столь же близкой, как своя собственная?

Дом рухнул. До сих пор у меня перед глазами стояла картина того, как я беспомощно валяюсь на полу и дрожу — узрев глубины отчаянья и ненависти в глазах Трюки. А все вокруг меня шатается, сыпется каменная крошка, кирпичи норовят стать мне погребальным курганом… Из человека можно вытащить, наверно, многое. Наверно, можно пригубить его стыдливость, придушить зачатки ненависти, подстегнуть вдохновение и, заарканить любовь, подчинив своим нуждам. Можно. Но есть что-то, как несущая стена, без которой всему зданию не устоять. Так вышло и с матерью Лексы.

Любовь к сыну была для неё не просто многим — смыслом жизни.

Бочкообразные дюжие мужики потирали руки. Грязные спецовки, равнодушие на лицах. Ждут. Им ещё хоронить, в могилу опускать, закапывать. Обычный рабочий день.

Солнце не щадило людей. Солнцу все равно до горестей, печали и страданий — оно точно так же будет подниматься каждый день. Для него ничего страшного не произошло, для солнца. Мне, почему-то, захотелось ухмыльнуться.

Этажом выше послышался задорный детский голос, предлагавший спуститься по лестнице, да с ветерком. Взрослый — уставшим и замученным голосом сказал, что лучше дождётся лифта и одного по лестнице ребенка не отпустит. Хвала взрослому.

— Ты и представить себе не можешь! — Трюку несло. Великая и могущественная сейчас была податливой и пьяной — от свалившейся вдруг на неё свободы, от собственных неудач, от шанса, который выпадает раз в жизни. Я слушала её вполуха, пропуская мимо мысли о том, чтобы поддеть ногой и плюшевую чародейку.

Лекса сжимал и разжимал кулаки. В его книгах дерзкая и смелая рабыня спорила с самой Смертью, но та теперь грязным воришкой пришла в его собственный дом. А он бессилен. Ему страшно — я почти ощущала его страх. Он тянулся ко мне тоненькой ниточкой. Он не знал, как ему жить дальше, что делать, как делать — тонны бытовых и житейских проблем скалились голодным зверем. Волна нежности опустилась ему на плечо, окутала, как теплым одеялом. Мари впилась в него, словно он вот-вот должен был улететь. А ведь она его любит, поняла я — по настоящему, как мужчину, как человека. Ей не важно, какой он — толстый, безумный, небрежный… Его тексты однажды взбудоражат весь мир. Может быть и не весь, но очень многих. Он будет купаться в чужой любви, на него изольют патоку за чудеса образов, за искусство, за безупречный текст. Будут. Но слишком мало осталось тех, кто будет любить его не за это.

А он держался — наверно, даже слишком хорошо. Он сдерживал порывы собственных рыданий. Женщины в черном, как воронье, подходили к нему, выливая ему на плечи липкие, как грязь, соболезнования. Словно каждая собака в этом мире вдруг решила сообщить ему, насколько же все они сожалеют вместе с ним.

Сожалеют, вдруг подумала я, видя, как всех их гложет серость быта. Унитаз поломался, сын сволочь, дочь не хочет учиться, зять — пьяница! Вереница ненависти людей, которым не до чужой боли — до своих проблем.

Трюка уходила. Исчезла сразу же, как только я пришла в себя, а сегодня решила вернуться. Она с нервным смехом рассказывала мне — как пришла, как появилась, как встретила Крока, словно именно это для неё сейчас имело значение.

— Оно того стоило? — наконец, спросила я, прервав её нервный монолог. И она замолкла, зависнув в нерешительности. Словно и в самом деле не знала — стоило ли?

Гроб, обитый бархатом, тесьма, размашистая лапа белого лиса на неподалеку стоящей крышке. Мертвая женщина, бледная женщина, самая дорогая на свете женщина. Лекса содрогался при одной только мысли, что всё. Что завтра она уже никогда ему не улыбнётся, не обнимет, не выговорит за мусор в комнате. Со спины к Писателю подкрадывалась взрослая самостоятельная жизнь. Ухмылялась гнилыми зубами, вот-вот норовя вцепиться ему в плечо. Где-то под её натиском трусливо пискнуло умирающее навсегда детство.

— Они рождаются с безумием наперевес, — Трюка, кажется, решила не отвечать на мой вопрос. Безумие — слово, что столь часто теперь слетало с её губ, прозвучало сегодня по меньшей мере раз десять. Словно оное коснулось и самой стальной чародейки. Я посмотрела на неё — и мне захотелось отшатнуться. Белая крошка скрипнула под подошвой ботинка и устремилась в прощальный полёт. Пропасть, лежащая у меня за спиной, раскрыла пошире голодную пасть.

Передо мной была не стальная чародейка, передо мной было плюшевое, расклеевшеся нечто. Плюшевый медведь, ухнувший в мрачные пучины собственной депрессии. Поникший витой рог смотрел в сторону, грязная и растрепанная грива стала игрушкой ветра, а глаза… глаза, некогда пылавшие жизнью и яростью, потухли.

— Оглянись вокруг, куколка, оглянись и скажи мне, что ты видишь? В мире есть сотни, тысячи, миллионы писак, готовых душу продать только за то, чтобы опусы легли на полки магазинов. Им, несчастным, кажется, что тогда-то они обретут гордое звание писателя. Мол, коли уж я на бумаге — то весь мир передо мной в ковровую дорожку! И с завистью глядят на звездочек. Им хочется крикнуть всем и каждому прямо в лицо о том, что они — творцы! Они видят сияние далеких звезд — и тянут к ним свои жадные руки. Ухватить, обнять, попробовать на вкус. Им тоже хочется, чтобы их книги запылали красками. Не лежали серым массивом, а взошли в людских душах чем-то… чем-то.

А не всходят! Не всходят, потому что мертвое живого породить не может! — мне казалось, что Трюка вот-вот расхохочется всему миру прямо в лицо.

Мертвецы. Гнилые, холодные, жуткие, они медленно подбирались к островку жизни во всём белом свете. Скалят острые, окровавленные зубы, стараются ухватить узловатыми длинными пальцами, в глазах — жуткий голод. Я помотала головой из стороны в сторону, прогоняя наваждение. Серый мир подмигнул, словно на прощание — и вновь стал прежним. Просигналила мимо проезжавшая машина, удивленно глянула на нас пролетавшая мимо кричайка, несмело залаяла собака.

— Ты же ведь видишь их, научилась видеть такими, какие ониесть на самом деле. Люди, куколка. Что ты видишь там внизу? Похоронную процессию, вселенскую скорбь — или отвязный балаган шутов? О, как они стараются, как из кожи вон лезут, чтобы доказать, как же они скорбят! Как щедро льют на него потоки своего сожаления, понимания и соболезнований.

Мне почему-то в этот же миг представился водопад грязи, что комками падает на нелепую тушу писателя. Как он обрастает — пластами этой самой грязи, тонет в ней, и рвётся наружу, желая выплыть. Но ему не дают.

— Ты правильно видишь, маленькая куколка! И мертвецов, и шутов, и всех-всех-всех. Серая обыденность, что лежит грузом на плечах жизни. Знаешь что? Я старая. Я очень старая. Ты и представить себе не можешь, насколько старая. Но раньше я видела серость улиц, и ярких детей. Светлячки, кажется, именно так я их называла. Но сейчас я вижу серых детей среди ярких игровых площадок. Им ничего не интересно, их ничем не удивишь, они заведомо мрут, заранее ложатся в могилу. Ты когда-нибудь видела такое, куколка? Что смотришь на человека через призму своих взглядов, что вот видишь, как он идёт по улице. В руках — пластиковый пакет, на морде улыбка счастливая, второй рукой мальчишку ведет через дорогу. Смотришь и видишь самое настоящее кладбище. Видишь как в нём умирают мысли, идеи… чувства! Как под скорлупой проблем и быта росло нечто большее. Художник, музыкант и скульптор — сколько их там внизу? Сколько ты видишь там людей, способных создать действительно что-то живое?

Я смотрела на людей, будто видела их в первый раз. Ветер что есть сил плюнул мне в лицо пылью, словно желая запорошить глаза. И я, наконец, увидела.

Они были чем-то похожи на кучи мусора. Громоздились вчерашние новости, топорщились мелкие и не очень переживания, колкой щетиной выступали насущные проблемы. Это живое, хотела спросить я у Трюки и не посмела оторвать взгляда — смотрела дальше. Где-то там, под свалкой негатива, билось сердце, таилась надежда, и умирало, медленно и в муках, до невозможного крохотное счастье. Счастья много не бывает. Взгляды на мир, чужие советы, представления о любви, черствый цинизм, жестокость — всё это выпирало наружу. Не люди, а человекоподобные комки чего-то с чем-то. Червями ползли страхи — а вдруг я так же умру? А вдруг завтра меня вот так же — в гробу? Скептицизм ложился мягкой коркой, ловя червей прямо за хвост. Всё смертны, все умрут. Словно призрак Бледной Девы стоял у каждого за плечом. Они не живут — делают вид, что живут. Существуют мелкими проблемами. И в этот момент мне стало страшно. К горлу подкатил ком — я не знаю чего, — стало противно до омерзения.

— Осуждаешь их? — казалось, вот-вот плюшевая собеседница покачает головой в знак согласия со мной. Правильно, мол, делаешь! К ногтю их своим кукольным осуждением!

— Зря. Они такие, какими могут быть. Это люди, куколка. Они боятся, переживают, радуются выходу нового фильма. Когда читают книгу, слушают музыку — ту самую, что живая, что полна искры — жизнь оживает в них. Наполняет их искрой, возрождает, заставляет двигаться — дальше. Жизнь порождает жизнь, маленькая.

— Безумие… Что такое Безумие, Трюка?

Голубая волшебница, казалось, только и ждала этого самого вопроса. Захрюкала, давясь собственным смехом. Мне хотелось возмутиться — да как она может, как смеет…

И мне вспомнилось, как Трюка последним стражем встала против чудовища. Чудовища, которого нельзя одолеть, чудовища, что пожирает звездочек на завтрак, а жизнью закусывает на обед. Все силы в один единственный удар — я помню, как вся любовь матери Лекса билась на кончике рога Трюки — и была бессильна.

— О, Безумие! Ты ведь уже ходила в Лексу? Пыталась пройти в него, как это делала раньше?

Я кивнула головой. Пыталась, конечно же. Ещё вчера я осмелилась влезть Лексе в голову и узреть то чудовище, что теперь правит им. Меня встретило безумство красок. Прежний мир — богатый, насыщенный, но упорядоченный, напоминал теперь старую комнату, в которой долго время складывали разный хлам. А потом в ней разбушевалась локальная буря, раскидав всё и вся в творческом беспорядке. Деревья не росли — торчали из земли, изгибая стволы под неестественными углами. Реки — богатые, теперь благоухали розами, молоком и, почему-то, кровью. Помню, как коснулась белой воды, чтобы через мгновенье ощутить липкую вязь крови. Я никогда не видела кровь вживую, но почему-то сразу поняла, что именно такой-то она и должна быть.

Замка не была. Великая идея, до этого терзаемая странными ритуалами Трюки, теперь была свободна — вот только совсем в ином обличье. Трудно уловимая, непонятная, она обращала весь мир в подобие сюрреалистичной картины. Звонкий смех, то и дело раздававшийся над моей головой, заставлял дрожать. То, что когда-то было Лексой, превращалось в совершенно иного человека, да чего уж там — превратилось.

— Видишь ли, маленькая, мир так устроен, что создать в нём что-то новое, оригинальное, а уж тем более живое, можно лишь в том случае, если обладаешь… иным взглядом на мир.

Твой Лекса немножечко дурачок. А может, и не немножечко — истинный смысл слов Дианы начал доходить до меня только сейчас.

— Они безумны от рождения. Ты ведь не знаешь, что творческие люди могут не просто сгореть, когда их искра выгорит. Они могут выгореть иначе — сойти с ума. Помнишь, ты спрашивала, для чего мы нужны? Всё просто, куколка. Мы сдерживаем безумие большее, позволяя малому властвовать в уме творца. Те, кто нас лишен, борются иначе. Наркотики, распутство, алкоголь — они ищут спасение во всем, в чём только могут. Уходят в пространные культы, становятся религиозными фанатиками, фриками, просто сумасшедшими. Без нас этот мир обречен терять звездочек раньше, чем они смогут создать что-то воистину великое. Нашему писателю не повезло. Он носитель искры — самой большой, какую я только видела.

— Трюка, а… что ты пыталась сделать? Тот ритуал…

Мне вспомнились на миг её слова — глупая кукла, зачем? Ты бы никогда не знала нужды и голода, всегда была бы обласкана искрой и вниманием! — к чему она это говорила?

— А ты ещё не поняла? Мы провоцируем Безумие, хотя и боремся с ним. Парадокс, неправда ли? Порождаем то, с чем боремся. Мальчишка разговаривает с плюшевыми игрушками и куклами — тебе не кажется это странным? Любой психиатр удавится от зависти, чтобы заполучить в свои руки такой экземпляр. А самое главное — Лексу это нисколько не удивляет, он в своём безумии купается, он им наслаждается, проблемы в нём топит. С тобой-то он явно заговорил не от большого ума, а лишь от одиночества. От осознания, что и в этот раз, возможно, Мари не поддастся его напору.

Трюка смолкла, посмотрела вниз. Мне показалось, что ей хочется смачно плюнуть. В вышивке её глаз — незатейливой и машинной, отражался умирающий, каркающий мир. Будь счастлив, кричал он, заходясь в приступе кашле. Будь счастлив, живи, сри, жри, спи, всё! Больше тебе ничего не надо! Искра — ложь, попытка творить всего лишь аномалия. Звездочки — мутанты, кои рано или поздно сгорят сами, освободив этот мир… освободив этот мир.

— Бороться с безумием — задача, сравнимая по сложности с непорочным зачатием. Это часть его, куколка. Часть самого Лексы, одна из стен, несущая, между прочим, из-за которой он может жить и творить. Лиши художника возможности рисовать — и он зачахнет. Лиши мать любви к сыну, которой она только и жила последние годы и она умрёт. Безумие нельзя убить, нельзя побороть или искоренить. Его можно удержать. В плену, как это сделал Крок.

Мне вдруг стало грустно. Я вспомнила, как умер старик — и мне стало мерзко от самой себя. Захотелось поежиться от холодного ветра…

— Лекса был… особенным мальчишкой. Ведь за что-то же полюбил его Крок. Ведь за что-то же полюбила его я. Ведь за что-то, верно?

За что-то… я попыталась вспомнить хоть что-нибудь, что связывало меня с Лексой теплыми чувствами. В голову то и дело, назойливо лезли воспоминания о ненастоящем дне вместе с ним. Неловкие движение, неумелые поцелуи, некрасивые ласки. Ты не Мари, читалось тогда в его глазах. Ты не Мари…

Я не Мари. За что я люблю тебя, писатель? Я порылась в глубинах собственной памяти. За… за… за что любят люди вообще?

За что-то, словно решив помочь мне, подсказала Трюка.

— Мари бесплодна, — зачем-то добавила единорожка. Я уставилась на неё в недоумении — какое это имело отношение к делу? — Ребенок, куколка. Лекса до безумия хотел девочку. Дочь. Он не знает о недуге Мари, но примет её любой. Не в этом суть. Ребенок, отцовская любовь, забота, желание быть хорошим отцом должны были остановить безумие.

— Шторм искры… тогда над головой — шторм искры, это ведь был…

— Ребенок. Великая идея должна была стать источником искры. Сделать невозможное, возможным — и пусть весь мир плачет. Я… если бы я смогла… я бы… ребенок. Им должна была стать я.

Ты никогда бы не испытывала нужды ни в искре, ни в внимании. Её слова дразнили меня, насмехались, показывали языки, строили рожицы.

— Дрянь, — тихо высказалась я. К горлу подкатил тошнотворный комок. Я покачала головой — недовольно скрипнули шейные шарниры. — Какая же ты… дрянь…

— Осуждаешь? Напрасно.

— Убийца, — добавила ко всему прочему я.

— Можно подумать, ты лучше. Можно подумать, ты не продала всё и всех, как только Страх поманил тебя возможностью стать не просто человеком, а занять место Мари. Красивый был сон, а?

Меня подмывало столкнуть её с подоконника прямо сейчас. А через мгновение мне на плечи рухнуло чувство вины. Потянулось спавшее самоедство. Давно не страдала, маленькая? Бегу-бегу и волосы, конечно же, назад.

— Он правда мог дать то, что обещал?

— Нет, маленькая, это не в его силах, да и не в его желаниях. Ему нужна была свобода. Страх с Безумием неплохо живут в симбиозе. Лягут на бумагу тысячью строк, выжмут из Лексы всё, что только можно. А потом проникнут в головы, умы людей. Своего рода борьба за жизнь.

Я опустила голову, переваривая услышанное.

— А Шурш… чем тебе помешал Шурш?

— Думаешь, Страх приходил к тебе одной? Нет, к нему он наведался первым. Знаешь, из чего родился Шурш? Из зависти. Других бездарей, видишь ли, печатают, а несчастный гений Лексы пропадает зазря. Он что-то прочитал — настолько убогое, что оно попросту оскорбило его чувство прекрасного. И, видимо, это что-то было издано. Какой первоисточник, такая и искра, маленькая. Шурш родился неполноценным. Слабым, почти беззащитным — думаешь, ему не хотелось быть большим и сильным, как брат? Думаешь, ему не хотелось, чтоб ими гордились? Мальчишка…

— И поэтому ты убила его?

— Не я — Страх. Он показывал тебе только то, что хотел. Страх и сам горазд менять обличия, когда ему вздумается. Шурш поверил ему — и потому сам пострадал от собственной глупости. Твой добрый друг здраво рассудил, что с Крком нахрапом он не справится, а потому попытался ослабить его таким вот причудливым способом. И, вдохновившись успехом, Страх решил пойти ва-банк. Он знал, на что тебя можно купить. Не обижайся, куколка, но все куклы одинаковы. Почти люди, вы стремитесь во что бы то ни стало стать людьми настоящими. Идея фикс, сидящая в вас чуть ли не с самого момента зарождения.

— А тебя? Тебя тоже можно на что-то подловить?

Стальная чародейка посчитала, что может не отвечать на этот вопрос. Может. Риторический вопрос. Ребенок-аномалия. Интересно, чтобы сказала Диана, увидь нечто подобное? Или она видит такое каждый день? Я не знала.

— Девочку жалко. Хорошая девочка, — пробормотала Трюка, а я не сразу поняла, о ком она говорит. — Знаешь, любить Лексу таким, какой он есть — сложно. Капризный и некрасивый, своеобразный и оригинальный, как все творцы, он малопривлекателен для девушек. Никому не хочется копать глубоко, под корку жира. Всем хочется красавчика, но чтобы умного и доброго. А Мари… Мари всю жизнь мечтала выйти замуж за писателя. За настоящего писателя. Детская мечта — глупая, наверно. А ещё она звезда. Не такая же, как Лекса, конечно, поменьше. Но лишь союз двух звезд мог дать мне столько искры, чтобы воплотить задуманное. Тебе, наверно, интересно, зачем нужен был якорь. Писателей в мире много, куколка, сотни тысяч. Не один только Лекса умело управляется словом. Я поставила его — чтобы уберечь её от ошибок молодости. Она нужна была мне — чистой, понимаешь?

Я, кажется, понимала. И боролась с двумя чувствами — восхищением, и всё больше накатывающим омерзением.

— Что теперь делать, Трюка? Что теперь… как быть?

Волшебница зашлась в безудержном хохоте.

— Знаешь, мне это в новинку. Впервые за столько лет я не знаю, что делать дальше. Не знаю, что делать когда ты уже сделал всё, что должен, но…

Меня швырнуло в стену, припечатало обоими копытами, что есть сил. Осыпалась белая крошка прямо мне на волосы, я даже не успела понять, что произошло. Мир не застонал — покачнулся и взвизгнул от нестерпимой боли. Единорожка, плюшевая игрушка, которая никогда не двигалась, свершила невозможное. Изменила позу, стояла, пригвоздив меня к стене, стараясь прожечь ненавистью и болью из глаз.

— … Но однажды приходит никчемность и портит всё, к чему только прикоснётся. Ох, знала бы ты только, как я хочу швырнуть тебя вниз. С каким бы удовольствием я наблюдала за тем, как твоя тушка летит, чтобы разбиться на тысячу осколков. И каждый из них — будешь ты. Тебя не склеят, не найдут, ты даже сдохнуть не сможешь по нормальному. Будешь как та крыса — рвать за каждый клочок искры, зубами в него вгрызаться и умирать, умирать, умирать от голода! Я бы смеялась. Приходила бы к тебе каждый день только для того, чтобы посмотреть, как ты подыхаешь! Приходила бы плюнуть на твою поганую кукольную рожу…

Люди смотрели снизу вверх, на окно шестого этажа, будто их взгляды притягивало магнитом. Мир вздрогнул от боли прямо у них на глазах — и лишь только Лекса даже не шелохнулся. Для могильщиков это, кажется, послужило сигналом к тому, что пора заканчивать.

— Ты и в мыслях себе представить не можешь, — Трюке было всё равно, сколько людей её сейчас увидит. Пусть сюда явится хоть всё ОНО с Дианой и Черной Курткой в запасе — она даже не посмотрела бы в их сторону. Что ты такое, Трюка, хотелось спросить мне. Воплощение чего? Злости, ненависти? Отчаяния?

— Ты никогда не видела, как он задыхался по ночам. Ты даже представить себе не можешь, как мы рвали жилы, чтобы он — хотя бы просто выжил! Чтобы не сошёл с ума!

Она отскочила назад, а меня в тот же миг приподняло над полом и что есть сил швырнуло на пол. Я шмякнулась, с треском прокатилась по холодным заплеванным плитам. Стало противно. Меня вновь приподняло над землей, ощутимо приложило о стену. Хрустнул один из шарниров, расцвел мелкой паутинкой трещины. Боль вперемешку со страхом попробовала меня на вкус. Захотелось вскрикнуть. Вместо этого я озлобленно зашипела.

— Так убей меня! Убей, чего ты ждешь? Ты тысячу раз могла убить меня, тысячу…

Меня снова потащило, чтобы приложить о соседнюю стену, но на этот раз уже не так сильно, словно Трюка немного поостыла. А мне хотелось язвить. Умирать, так умирать! Интересно, а про плюнуть на мои осколки — это она серьезно или всё же нет?

— О, великая и могущественная Трюка! А может всеподлейшая и ничтожнейшая, а? Её заботят люди! Мне смешно, Трюка, очень смешно, — я и в самом деле попыталась изобразить смех. Получилось довольно паршиво. Трюка гордо смотрела на меня, как на таракана, решившего исповедаться напоследок.

— Я даже похлопала бы в ладоши, если бы только смогла. Аномалия, которую заботит судьба человечества. Деградация, угасание, костёр душ, тысячи звезд! Вот-вот, чувствую, меня должно стошнить от окружающих меня со всех сторон высших целей! А ты ведь могла убить меня уже тогда, да? Как только я появилась перед твоими глазами — что мешало тебе избавиться от меня? А я была нужна тебе! Ты уже знала о моём предательстве — но без меня, кажется, тебе было никак не забрать материнскую любовь, да? О, величайшая, так ли тебя заботят люди? Мы ведь все одинаковые, из одной кормушки жрём, только с привилегиями других локтями расталкивать. Плевать тебе на человечество, на всё тебе плевать, ты хочешь, чтобы в будущем были те, кого ты сможешь жрать. Рай искры для таких, как…

Я вновь отправилась на свидание со стеной. Давно не виделись, подруга, отозвалась та страшной болью. Мне на миг показалось, что у меня отвалилась рука. Благо, что просто показалось. Трюка сверлила меня взглядом насквозь. Ярость? Гнев? Кто же ты, голубая лошадь, скажи мне? Но он молчала, словно подбирая слова.

— Ты… как же мне хочется тебя прямо сейчас, прямо тут — и вдребезги. Я не убила тебя там, на задворках искры, лишь по той причине, что не могла оставить Страх в Лексе. Какой толк, глупая, какой толк было делать всё, если Страх высвободит безумие ещё до того, как я войду в возраст?

Послышались шаги — из коридора, кажется, кто-то собирался выходить. Зазвенели ключи, щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась. Чтобы тут же с треском закрыться — ключи настырно зазвенели ещё раз.

— Смотришь меня, куколка? Вижу, что смотришь. Пытаешься понять, кто же я такая, да? Крок у нас из страха и кошмаров, Шурш так и вовсе из зависти, а я — кто же я? Не иначе как само зло во плоти, да, куколка? А я ведь не убила тебя, потому что мне тебя стало попросту жалко. Мимолетная слабость… — казалось, Трюка вот-вот расхохочется ещё раз. Ей уже плевать было на того человека, что пытался выйти из дома, на то, что искра вокруг неё клубится разве что не черным дымом. Вот-вот, казалось мне, должны явиться рыцари ОНО.

— Это кто там балуется? — послышался докучливый старушечий голос. Дверь насильно пытались открыть с той стороны. Безуспешно. — Я сейчас милиции вызову!

— Тебе ведь всегда казалось, что ты то уж точно чистенькая, маленькая куколка? Ты — воплощение детской мечты, добрая игрушка, куколка, с которой девчонки играют в дочки-матери. Уси-пуси. Ты — недоделанный рисунок на асфальте. Грязное пятно, по которому должны были топтаться ногами. Ты обида, Линка. Жуткая, страшная, и я даже не знаю, что и с кем не поделила твоя прошлая хозяйка, но такие обиды носят всю жизнь.

— Да что за безобразие! Сейчас я вам… вам уши-то… ууу!

Казалось, Трюка готова говорить целую вечность — и пусть весь мир подождет. Оборвать её монолог мог разве что Лекса, но тому сейчас было совершенно не до нас…

— Для чего мы… нужны, Трюка? — наконец, смогла выдавить из себя я. Мне было больно, страшно и жутко. Передо мной была аномалия — из тех, что способна творить искрой по собственному желанию. Аномалия, которая через боль — свою и чужую, мир подчиняла. А за плюшевой фигуркой — бесстрастной, одноликой, скучающей стоял облик разъяренной донельзя женщины.

— Для чего мы нужны? Мы, рождённые из обид, страхов, ссор? Недописанные книги, асфальтовые рисунки, несыгранные мелодии. Невысказанные признания в любви. Для чего, Трюка, мы, недоделки, этому миру нужны? Чтобы защищать звездочек, ага? Вот только там внизу наш подзащитный плачет, а, может, уже и уехал на кладбище. Мы спасли его от материнской заботы? Может, спасли его от беззаботности, от радости, от здравого смысла? Что мы — МЫ! — принесли ему? Ты игралась им, как… как куклой. Дергала за ниточки и он плясал под твою дудку. Я… из-за моей глупости он теперь сходит с ума! В мире, где каждый день бомбы убивают по тысяче людей за раз, где машины давят их на дорогах, где падают самолёты — мы были просто необходимы! Ведь без нас, верно, этому миру банально не хватало своего дерьма для разгребания?

Трюка подтащила меня на этот раз поближе к себе. Фиалковая вышивка глаз, кажется, на миг стала теплей, утратила былую ярость, сгорела неистовым огнём. Теперь на меня смотрела Трюка прежняя, расчетливая, жесткая.

— А ты посмотри на людей. Того раза мало было, так посмотри на них ещё раз. Что ты там увидела? Живые трупы? Мы ли виноваты, что что-то интересное можно выжать разве что из страданий? Заставь того бояться, второго рыдать в подушку, третьего дрожать от ярости — и тогда они будут живыми. Не пишут книг про то, где всё хорошо — это сложно читать, это сложно воспринимать, там ничего интересного не происходит. Пишут, поют, играют — о плохом. О несчастной любви, о войне, о том, что завтра на работу. То, что вызывает отклик — душевный. И тогда, наверно, зарождается искра. Нету, маленькая, среди нас самой завалящейся любви, или, скажем, веры. Только ужасы, обиды, конфликты, слёзы. Мы ли виноваты, что рождаемся такими?

И я, наконец, узрела. Пару раз моргнула, чтобы сбросить наваждение, а потом поняла. Передо мной не ярость и не злоба. Не интрига, тайна или дворцовый заговор. Передо мной самая настоящая Надежда. Несбывшаяся, не оправдавшаяся, но заполненная уверенностью по самые края. Это я-то там аномалия аномалий? Передо мной стояла Надежда — то, чего по её же собственным словам существовать не должно в принципе.

На неё опирались тысячи раз. К ней взывали в предсмертных муках, в горячке боя, в ужасных ранах, перед доской у всех на виду. За Трюкой бородой тянулись они — все те, кто не терял надежду до последнего.

Она швырнула меня, я загремела по грязному полу. Трюка, казалось, вот-вот соскочит с подоконника. Солнце слепило мне глаза, хотелось приподнять руку, заслониться от него. Волшебница стояла ко мне спиной, словно провоцируя на грех. Не было того разговора, не она меня только что колошматила о стены, а она просто любуется солнечным деньком. Мне так хотелось верить в это.

— Я видела их всю свою жизнь. Не надо ничего говорить, маленькая, помолчи. Я видела людей — в разных обликах. Ко мне так часто взывали, что я не могла однажды — не воплотится. Таких как я, верно, теперь уже тысячи. Маленьких, слабых, угасающих ещё до того, как смогут чему-то научится. И это правильно, таких как я должно быть меньше в этом мире. И с другой стороны — как низко нынче пала надежда. Как низко пало вообще всё.

— Ты…

— Я не смогу просто так остаться и смотреть, во что превращается Лекса.

— Куда ты пойдешь? — в горле пересохло. Я медленно поднималась, пытаясь привести в чувство повреждённую руку — тщетно.

— В ОНО. От Безумия нет лекарство, но они, может быть, смогут чем-нибудь помочь Лексе.

— Тебя же убьют…

Трюка ничего не ответила. Мне казалось, что она борется с самой собой, что боится поддаться собственным страхам — и отказаться от затеи. Сколько раз она уже вот так бросала обреченных людей — что ей стоит теперь?

— Когда-то давно мне задали вопрос. Если наша искра — порождение эмоций человека, что же чувствовал Бог, что у него смог получится человек?

Она шагнула. Я отчетливо видела, как плюшевый остов, застыв неприкаянной игрушкой покачнулся на ветру, а та, кто стояла за ним сделала шаг. Трюка черпала у мира незатейливо, не очень требовательно и негрубо. Красная вспышка поглотила единорожку, оставив меня под веселыми лучами солнца.

«Я ухожу» — читалось в каждом её шаге. Ухожу, скрипела под плюшевыми копытами чумазая побелка. Ухож-жу, прокаркала мимо пролетавшая птица. Уходит, чтобы спасти Лексу, довершила я, пытаясь унять дрожь и успокоится. Не помогало. Чувство того, что только что от нас ушла последняя надежда, казалось, теперь не покинет меня никогда.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Финал