возвышенная, возносящая всех слушателей высоко-высоко за пределы маленьких ободранных комнатушек. Оконные рамы были распахнуты, в комнате горел мягкий свет, но никакого движения видно не было: быть может, обитатель той квартиры уже воспарил над городом.
– Хорошо всё-таки, что Зарёв сдох, – внезапно раздался голос моего товарища.
В образовавшейся тишине я сплюнул на крыльцо. Скоро наверняка сюда приедут жандармы. Пора уходить и не придавать значения случайным фразам. Скоро закончится и эта ночь.
Зачем сопротивляться тому, что неизбежно? Зачем бежать и кричать, бить кулаками надвигающиеся когорты нового, что сметают привычный нам мир? Они всё равно ворвутся, ведь это и есть жизнь – постоянные изменения. И мерилом здесь выступает только то, что мы сами выберем своим солнцем. Стремились ли мы к нему или бессовестно убегали, вонзая нещадно в своё сердце рюмку за рюмкой, покрывая себя шрамами, стремясь пасть раньше времени. А кому-то и так отпущен малый срок: лучи должны гореть ярче.
По дороге на квартиру мой товарищ вспомнил ту симфонию, которая играла во дворе.
– Это финал «Тангейзера», увертюра к нему, – пояснил он. – Бодлер умирал под нее, сраженный сифилисом. Я бы тоже умер под нее, но, разумеется, не от сифилиса.
Я хмыкнул, и молчание улиц снова ворвалось в наш разговор. Промозгло. Пусть это произведение начнется со слов Берроуза, а закончится серым цветом под палящим солнцем на чистом от облаков небосводе.
Или же всё-таки в конце проскользнет надежда?
Мы вышли ещё до первых лучей. Или их просто не было видно из-за низких громадных туч, которые всегда висели над городом. Мы сразу же направились на перрон местной станции через сломанные турникеты, распинали с жутким грохотом пару-тройку куч пустых жестяных банок, согреваясь таким образом, и сверились с часами. Изо рта моего товарища вылетали клубы пара. Он покачал головой: электрички ещё не ходят. Значит, прыгаем. И вот мы уже шли по грязным шпалам и щебню. Нас окружали бетонные стены, изрисованные жуткими рисунками и непристойными надписями:
«Умрите –ые ублюдки!»
«Не целуйтесь без регистрации в районном центре Ж.О.П.А. (Жилищно-Общинного Полицейского Аттестата)»
«Великий ПУ даст воровать, как и Алёна»
«Будь осторожен в нашем гетто
–бут здесь за каждое минетто»
«Трахея – богиня любви»
«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее (далее стёрто и подпись: А ИДИТЕ ВЫ НА–!)»
«Строго храни девственность, военную и государственную тайну! Все беды от крепкого сочного венозного Х–! И армия это доказывает»
Хотя кто тут говорит о пристойности? Два ободранных выкидыша – грош нам цена.
Мы прошли мимо огромного упавшего рекламного щита, который уже наполовину ушел под вечно мокрую землю. Какой-то умелец баллончиками нарисовал на нем библейские сюжеты, которые уже стали выцветать. Я остановился и стал разглядывать это. В моей голове зазвучали строчки: «И вторили вавилоняне жрецам: «Бойтесь, неверные! Ибо когда придет наш Бог, то узрите вы, как глубоко заблуждались и вели свой род во тьму!» И Бог пришёл».
Снова стал накрапывать дождь. Мой попутчик стоял рядом. Он тяжело вздохнул, вынул из широкого кармана куртки баллончик, потряс его забинтованной рукой и подошел к ржавеющему щиту, вырисовывая поверх тусклого Вавилона одно слово: ЛОЖЬ. Эта надпись перечеркнула весь рисунок. Да, нам цена была грош, поэтому мы и могли вести себя так: бросать вызов самому Богу и не наедятся на победу или милосердие, ведь последнего никогда и не было в нас самих.
К слову, и единства у меня с товарищем никогда не было. Даже в музыке, которая, казалось, и была нашим нектаром жизни. Я думаю, что многие песни были написаны из-за чувств, которые не мог не высказать человек. Если промолчал – умер, тебя больше нет. Ты можешь жить, но цели и смыла уже не догнать, они ушли. А он считал, что идеи правят миром. Главное смысл, а чувства… Они есть и у подзаборных дворняг. Дурак несчастный.
Этой ночью город упирался верхушками своих домов в наши рваные кеды. Как только мы поднялись сюда, я выбросил скрипку с крыши дома. Её нам подкинули «наши», сказав, что отжали у какого-то ушлого скрипача в переходе: он играл больно уж «по-пидорски». От удара она разбилась на две части и кучу щепок. Я увижу это, когда мы отсюда спустимся.
После этого я достал из внутреннего кармана фотографию: на ней тонкая женская рука лежала на краю ванны, плечо и лицо девушки остались за кадром. Мой товарищ не увидел этого, сплюнул и сказал:
– Они… боятся нас. Ты чувствуешь это? – сказал он, и огонек на конце дешевой сигареты в его оскаленной улыбке зажегся вновь. – Поэтому они так ожесточились. Все эти разгоны митингов, усиление законодательства, все эти слова на экране – лишь начало их панической болезни. Мы страшнее нацистов, и они знают это. Страх… – он широко раскинул руки, зажав сигарету между большим и указательным пальцем, и глубоко вдохнул воздух, воображая себя спасителем или даже мессией. – Он витает над этим миром. И мы
