Когда я был очень юный, то мне приходилось считать каждую копейку; порой не хватало даже на хлеб, и я был вынужден собирать бутылки. Много лет прошло с тех пор. Теперь у меня пентхауз с видом на Центральный Парк в Нью-Йорке. Вилла в историческом квартале Майями, MiMo. Я владелец основного пакета акций южноафриканской компании по добыче алмазов. Но когда становится грустно и одиноко, то я не включаю романтичные и грустные мелодии моей юности, от них только тоскливее становится, я еду в аэропорт, где меня ждёт мой G650 - Gulfstream.
Через восемь часов полёта самолёт делает посадку в аэропорту Одессы…
Пока “джет” рулит на стоянку — переодеваюсь. Снимаю Brioni Vanquish за 43 000 долларов, “шузы” от Berluti за 5000 долларов.
Так… потерявшие форму джинсы, клетчатая рубашка, из под которой выглядывает “рябчик”, растоптанные, грязно-зелeные кроссовки. Последний штрих. Я привожу в полный беспорядок причёску, которую обычно делаю в лондонском салоне Rossano i Ferretti. Водитель лимузина, присланного к “Гольфстриму”, то и дело подозрительно оглядывается в мою сторону, но, тем не менее, довозит меня к выходу в город. Протягиваю погранцу свой истрёпанный, с “трызубом”, паспорт.
— Здрастуйте, пане прикордонник, — дуркую я, — в то время, как пограничник с явным отвращением листает испещрённый визами паспорт.
— Звiдки прилетіли?
— З Майямі, Флоріда, пане офіцер. Шестерёнки в голове “сундука” начинают с лязгом обрабатывать информацию.
— З Одеси, до Сполученних Штатів немає прямих рейсів, — проявляет недюжинные географические познания прапорщик.
— А у мене свій літак, товариш, ой пробачте будь ласка, пане офіцер, — я киваю в сторону сверкающего на солнце, как огранённый алмаз, “Гольфстрима”.
— А яхты, такой, как у Абрамовича, у вас, случайно, нет? — ироническим взглядом оценивая мой гардероб, интересуется прапорщик.
— Как у Абрамовича, нет. Моя чуть меньше, — честно отвечаю.
— Проходьте, не затримуйте, громодянин, — швыряет мне мою паспортину пограничник.
По “зелёному коридору” стараюсь по-быстрому миновать “мытныкив”. Но не тут-то было!
— Гражданин, вернитесь. Что везём? Запрещённые к ввозу в страну предметы есть?
— Нічого немає, пане митнику, — продолжаю дурковать на “мові” — Тисяча долярів, та хіба ж це зараз гроші, пане митнику? Та ще ось! — из сумки “Abidass”, купленной в Варшаве, в далёком 1989 году, я достаю пластмассовую, ядовито-зелёную, “маде ин Чайна”, статуэтку “Статуи свободы”.
— Подарунок друзям, пане очільник!
Ещё раз окинув меня “гамма-рентгеновским” взглядом, таможенник кивает, мол, проходи, нищеброд!
Теперь осталось незаметно миновать стайку секьюрити в черных костюмах, присланных из одесского филиала моей компании, и высматривающих босса, среди прилетевших. Вернусь в Штаты, ох и взгрею своего секретаря! Ну и на кой было звонить в Украину?! Фу… Удалось выскочить незамеченным из здания аэропорта.
Расталкиваю шайку нахальных таксёров:
— Дерибасовская — 300 гривен, Посёлок Котовского — 500 гривен! — ловят они доверчивых лохов. Сажусь в четырнадцатый номер троллейбуса и уже через десять минут выхожу на Степовой, угол Госпитальной.
— Пенсионное! — это водителю троллейбуса, выполняющей также, и функции кондуктора.
— Мушщина, предъявите пенсионное, — шипит мегера.
— В угро, тебе предъявят!— кидаю я в ответ молодой хамке, — понаехало тут вас!
Ох, и памятное для меня это место. Здесь когда-то был летний кинотеатр “Серп и Молот” (Разумеется, что иначе, чем “Смерть и голод”, его не называл никто). Мы, местные пацаны, взобравшись на окружающие кинотеатр, деревья, по десятому, а то и по двадцатому разу смотрели; “Золотую пулю”, “Не промахнись, Ассунта!”, “Искателей приключений”, “Операцию “Святой Януарий”. Недалеко отсюда, на Болгарской, моя школа: “з поглибленим вивченням іноземних мов”. Здесь же, когда-то стоял первый памятник Ленину, который снесли в Одессе, вы не поверите в каком году! То ли в 65-ом, то ли в 66-ом. Этот несуразный Ильич стоял прямо на тротуаре, перед Ильичёвским ЗАГСОМ. Более нелепого расположения и придумать было нельзя, на углу двух улиц, с оживлённым движением. Но убрать, или перенести его, не хватало смелости ни у кого. Пока секретарь одесского обкома партии, со смешной фамилией Синица, не решился на этот рискованный шаг. Ночью, кран сдёрнул Ильича с привычного места, погрузили в “газон” и увезли, если память не изменяет, на “Январку”, где установили перед заводоуправлением, на радость пролетариям. (Ещё Синица мост построил через Военную балку, для того, чтобы его любимой теще было удобнее ходить к нему в гости). Здесь же, в жарком августе 1968-ого, мы, высыпав на улицу, из уже спящих дворов, увидали грохочущие по улице танки. Они шли на Товарную. Высекая искры из, тогда ещё булыжной мостовой, громыхая и окутывая всех клубами сизого дыма. Мы долго стояли и смотрели им вслед, а они всё шли и шли… Крестились и молились старенькие бабушки, помнившие ещё, как красные расстреливали белых, а белые красных на Куликовом Поле. Пережившие немецкие бомбёжки в 41-ом и советские в 44-ом.
…Обычный одесский дворик, запах жареной рыбы, голубцов, борща, бензина и котов. Последний запах перебивает абсолютно все другие.
— Нюма! — кричу я, — Нюма!
Открываются сразу несколько окон. Из окна на втором этаже высовывается лохматая голова.
— Какой Нюма имеет вас интересовать? Если этот гицель Розенталь, то он с утра ещё, ушёл на морэ, на Ланжерон. Из окна на третьем этаже.
— Фима, вы не знаете, зачем тогда говорите и морочите человеку его голова?! Нюма ни на каком не на море. Он уехал в Израиль.
— Можно подумать, что в Израиле моря нет?!
— Сами вы уехали в этот ваш Израэль, — это уже из глубины двора. — Нюма не такой поц, чтобы переться в Израэль.
— Вы таки правы, Нюма не поц. Нюма кажный месяц получает посылки с Америки. А шо получаете вы, мадам Ниссенбойм?
— Молодой человек, не слушайте этих адиётов. Они вам расскажут где Нюма! Что они могут знать за Нюму, если они даже свой, пардон, пенис, не могут найти в трусах.
— Ты бы, дядя Саша, лучше помолчал, а то я тибе щас припомню, как ты без трусов выпрыгнул из Фириного окна, когда её муж вернулся.
— Это той Фиры, чей муж моряк, или той Фиры, чей муж уголовник? — присоединяется к беседе мадам, чья голова в бигудях торчит из, как мне кажется, чердачного оконца.
— Можно подумать, шо какая-то разница есть! — А это уже дедушка, из увитой виноградом беседки, решил вставить и свои “пять”, — как по мне, — продолжает дедуган, — то никакой разницы нет!
— Это вы расскажите своему внуку, милиционеру, Иван Митрофанович, вот где бандит, так бандит!
Тише, ша, шо человек может за нас подумать? Вы Нюму шукаете, да? Знаете, вам лучше спросить у его тёщи, Исидоры Яковлевны, Вы знаете, где она живёт?
… вёт, вёт, вёт…
Тишина… Не открылось ни одно окошко, ни одна голова не высунулась поинтересоваться, а кого там ищут, и “хто пришёл”? Достаю из сумки китайскую “Свободу” и ставлю её на массивную, наполовину вросшую в землю каменную тумбу. К ним когда-то, давным-давно, привязывали лошадей.
Вот такой у тебя теперь постамент будет, — говорю я статуэтке.
— Сэр! Сзади раздаётся голос Мюллера, начальника моей службы безопасности. Белокурой бестии, шести футов, двух дюймов, росту и двухсот фунтов тренированных мышц, весу. Не подумайте, что я плачу ему полтора миллиона в год только за это и ещe его голубые арийские глазки.
Мюллер, — профессионал, прошедший все региональные войны конца двадцатого и начала двадцать первого века, мастер кун-фу, чемпион Берлина по стрельбе из пневматического пистолета.
— Сэр, звонили из секретариата губернатора. Переговоры назначены на 20:00.
— ОК, Генрих! В Кемпинский! — говорю в микрофон водителю, садясь на заднее сиденье бронированного пятитонного “Bentley”.
Если вы подумали, что я мог сжечь несколько тысяч галлонов первосортного Jet A лишь для того, чтобы взглянуть на уродливую домину на месте бывшего летнего кинотеатра, прокатиться на “шару” на древнем троллейбусе, или выслушать перебранку давно ушедших в мир иной одесситов, то вы — романтики, господа!
А я не романтик. Я — бизнесмен. Нет лучшего средства от ностальгии, чем что-то дёшево купить, чтобы затем дорого продать.
Сегодня я, похоже, таки добью этих жуликов, распродающих налево и направо то, что не ими построено. “Припортовый” стоит значительно больше тех денег, что я им заплачу. Значительно больше. Я бы мог, конечно, заплатить даже две их цены, но дело принципа! Нечего баловать ворюг.
Да, кстати, а вы не знаете, бутылки сейчас в Одессе принимают?
