Kopf Durch Die Wand (СИ) [Herr_Goth] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

“И когда они говорят: “Мы правы вместе”, это всегда звучит как: “Мы правы в мести!”

Фридрих Ницше

Медленными шагами поднимался наверх комиссар, и черная тень, что тянулась за ним по ступеням, казалась пролитой кровью тех, в кого он стрелял; и бледным лицом, вытянутым и худым, живо напоминал он Саше “постного архидиакона” из “Лета Господня” Шмелева; и когда он говорил “всё другим и ничего себе”, ясно было, что делает это он не от щедрости, а от бедности душевной, оттого, что не понимал, насколько богатыми и разнообразными могут быть проявления жизни и ее удовольствий; не понимал — и не принимал. Но, лишенный всякой способности чувствовать и сочувствовать тонко и глубоко, какой наделены иные люди, свое уродство он отлично осознавал и научился маскировать его перенятыми у других внешними проявлениями этих чувств, чужими возгласами и фразами, но голос его оставался одинаково безразличен и в час радости, и в час печали. И, осознавая это свое отличие от большинства людей, больше всего на свете любил генерал наблюдать за проявлениями чувств у других, любил вытаскивать их наружу и проявлять, как умелый рыбак ловит рыбу на крючок. Благодаря этому-то он и достиг своей высокой должности: умению распознать чужие чувства или планомерно довести человека до их проявлений, до совершенного даже изнеможения, когда собеседник выкрикивал в отчаянии “Чего же ты хочешь!?” — а он ничего не хотел. Только пронаблюдать за тем, как далеко можно зайти. Свои же желания были у него ограничены и примитивны, и у еды он не слишком разбирал вкус, у вина ценил лишь возможность расслабить разум, а к женщинам был обычно холоден.

Эта и много других мыслей проносились в Сашиной голове, пока он пытался оценить и понять своего будущего собеседника. Они шли вдвоем наверх, в высокий, украшенный лепниной на потолке кабинет, который комиссар сейчас занимал: потолок покрыт был серой копотью от выкуренных там самокруток, а стены его, расписанные когда-то светлым узором с розами и ангелами, закрашены были на два метра от пола синей масляной краской. И Саша не знал, что не только он думает о комиссаре, но и тот, разглядывая его, дополняет его портрет разными чертами. И получает от этого, увы, куда большее удовольствие. Любуясь, наблюдал комиссар тонкие, пока что не лишенные мягкости и даже некоторой женственности Сашины черты, которые не успели огрубеть, наблюдал за налитой силой юношеской фигурой и пробегал по ней взглядом раз за разом, так что одна выдержка помогала ему сохранить обычный душевный холод. Саша этого не знал и прикусывал пухлые губы.

— Садитесь, — сухо бросил ему комиссар, и Саша сел. — Я вас пригласил к себе с одной целью: дать вам возможность послужить родине и помочь ей.

Саша смотрел с опаской и нарывался на ответный взгляд: прямой и пытливый.

— Я готов, — ответил он. — Если это только не будет сопряжено с угрозами жизни и благополучию других лиц. Мне бы не хотелось, чтобы на основании того, что я расскажу, пострадали бы невинные.

— Условия будете ставить в другом месте.

— Тогда я не…

Саша хотел встать и немедля выйти, но не смог: “Не выпускать”, — и из-за двери высунулся верх синей фуражки и лицо караульного.

— Садитесь, куда вы так побежали? Мы ведь еще не начали.

— Да я и так понимаю. Это из-за наших встреч?

— Совершенно верно, — кивнул комиссар. — Из-за так называемого литературного кружка, образовавшегося вокруг вашего друга профессора, с которым вы еженедельно обсуждаете творчество прямых врагов нашей власти. И, насколько мне известно, даже вовлекаете в обсуждения эти всё новых людей.

— Но я не вижу ничего плохого в том, чтобы обсудить чужие идеи! Тем более, что эти “враги власти” поднимают существенные вопросы и проблемы. Зачем выслали в революцию и после стольких талантливых умов, которые бывали даже лояльны вашей власти? Вы зовете себя властью освободителей, а сами так не терпите чужого мнения…

— Молчать! — рявкнул комиссар. — Молчать и слушать. Нам не нужны те, кто лживой речью могут снова ввергнуть страну в состояние войны. Потому что народ, только скинувший со своей шеи одно ярмо, не должен попасть в другую западню. А когда общественное мнение еще слабо, люди нуждаются в воспитании, в изучении марксистско-ленинской теории, а не лживых империалистических идей.

Саша замер: он мог поспорить, но не хотел злить комиссара и вызывать его гнев.

— Я, в конце концов… Вы хотели о чем-то попросить?

— Не попросить, товарищ Смирнов. Не попросить. Я никого здесь упрашивать не собираюсь. Однако, как понимаете (ведь юноша вы неглупый), мне нужен информатор. И отчеты, как можно более подробные. Без малейшей утайки.

— Но зачем? Вы и так знаете о встречах и, я больше чем уверен, следите за каждым из нас, так что, вздумай мы заложить бомбу у здания горсовета, сумеете предотвратить…

— Зачем — не ваше дело.

Саша замолчал снова, подыскивая слова. Сотрудничать? Писать отчеты, проще сказать, доносы на своих друзей и своего учителя? Нет, этого он делать не собирался и хотел пойти на принцип, чего бы это ни стоило. “Пусть даже и пытки, — пронеслось в его голове. — Не расстреляет же он меня сразу? А пару месяцев в камере пересидеть сумею. Да и не задержат же меня? Обвинения нет. Разве что сочинят что-нибудь на скорую руку”.

Но в целом не верилось ему, что можно так вот ни за что, ни про что посадить человека. Комиссар тоже воспользовался паузой чтобы встать, и ходил вокруг, не спуская с Саши глаз. Взгляд его из внимательного превратился в жадный; до того дошло, что сидеть под ним стало неуютно, и Саша ёрзал, как нерадивый ученик, пока на него смотрели цепкие серые глаза и ждали ответа.

— Скажу прямо: доносить на товарищей не могу и не хочу. Можете делать со мною что угодно: посадите, избейте, иголки под ногти можете загнать, — ответил наконец он, готовый показать, что может быть таким же несгибаемым и стойким, как первые коммунисты.

А ответом ему был смех! Правда, сухой и деревянный, точно не человек смеялся, а автомат. Саша недоуменно поднял взгляд и увидел оскал комиссара, сразу ставший хищным, и показавшиеся в этом оскале зубы.

— Мы не убийцы, и мучить вас никто не станет. Но думаю, вы сами скоро захотите сотрудничества, — и оскал сошел с него, а улыбка на растянутых губах осталась, тоже фальшивая, напускная. — А пока можете быть свободны.

И через пять минут Александр Смирнов, молодой учитель русского языка и литературы, покидал высокое белое здание с чувством собственной победы. Ему удалось не потерять в тяжелой беседе лица, хотя по вспотевшей спине и затылку до сих пор пробегал холодок.

Как оказалось, беседа была не окончена. Ей предстояло еще повторяться и повторяться в разных формах и с разными людьми.

— Брось ты свои эти встречи, Сашенька, — говорила ему назавтра рано поседевшая после смерти отца мать. — Они хорошим не закончатся. К нам вчера днем, когда тебя не было, снова управдом заходил. Говорит, чтобы мы внимательнее смотрели; что он тут ничего такого не допустит…

— Да ведь к нам и не ходит никто почти! Ну, Люда приходила день назад, и что? Я же ей просто пару учебников старых отдал! Учебники, мама, что он за чушь говорит, на самом-то деле?

— Всё равно, — умоляюще говорила мать. — Он говорил, чтоб не собирались у нас и не приходили. Говорит, и так из-за вас в районную управу таскали.

Саша закатывал глаза, обещал сам с ним поговорить, наскоро причесывался перед зеркалом и бежал в школу, где его уже ждали три десятка непоседливых третьеклассников. Но когда заходил в домоуправление, двери кабинета были закрыты, и секретарь Мария Петровна говорила строго, что там никого нет, и вообще, нечего сюда бегать, надо разбираться со своими проблемами самостоятельно.

Затем, через пару дней, вызывали его к заведующему учебной частью.

— Вы вот что, друг мой, — начинал тот и кивал ему на стул, — я, конечно, все понимаю, дело молодое, не без бунтарства, но вы поймите, что ваши эти занятия бросают тень и на весь педагогический состав. Ладно бы просто сплетни, я здесь работаю уже десяток лет и к бабской болтовне привычен, но это серьезно, Сашенька. Вы поймите, что мы к вам со всей душой, и молодые специалисты вроде вас нам всегда нужны, но ведь, если так пойдет, нам вас отстранить придется! Мы и так обещали с вами провести воспитательную работу — вот я и провожу. Отнеситесь серьезно.

Саша вздыхал, кивал и тихо начинал комиссара ненавидеть.

А к концу недели, когда пришел из школы весь в слезах Ваня, младший его брат, сообщая, что в пионеры его принимать отказались, терпение Саши и вовсе кончилось.

— И главное, я им говорю: “Как же я, в последнюю очередь галстук получать должен, вместе с двоечниками?”

— А они?

— А они говорят: “Это уж как пойдет, дружок”. Дружок! Какие они…

К новому серьезному разговору и визиту на Лубянку стоило, наверное, подготовиться, но Саша был очень уж взбешен и на крыльцо взлетел в три прыжка. Там его пыл охладил немного постовой с вальтером в кобуре у пояса.

— Вы к кому, товарищ?

— К комиссару Шевелеву, — бросил Саша, только сейчас сообразив, что того и на месте-то может не быть, и тогда все его надежды махом решить проблему пойдут прахом: кому он будет обращать гневную речь свою ? Портрету товарища Сталина в коридоре?

Но ему повезло.

— Будет через час, — бросил ему вахтер, сверяясь с каким-то своим расписанием и выписывая ему пропуск, забрав паспорт. — Идите. Можете там, наверху подождать. Кабинет тридцатый.

— Да я знаю, — махнул рукой Саша.

За час запал его если не прошел, то сильно развеялся. Но он по-прежнему был готов высказать все, что думает. И едва высокая фигура в темного цвета форме показалась, встал со скамейки.

— Вы низкими методами действуете. Ладно, меня отстранить, но брата?

— В деле защиты родины, товарищ Смирнов, низких методов быть не может, — ответил холодно и насмешливо комиссар. — Заходите.

И дверь за ним захлопнулась.

— Чего вы от меня хотите? Свою власть надо мной показать? Так показали. Чтоб я туда ходить перестал и со своими единомышленниками встречаться? Этого? Или мою мысль запереть, чтобы я вне вашего материализма и представить себе ничего не мог?

— Вовсе нет. Чего мы хотим, я вам уже сказал. Мне нужны отчеты. На этом всё. Выговорились? Вы, кстати, знали, что ваш профессор состоял в тесной переписке с врагами нашей власти и собирается, в случае чего, немедленно покинуть город и страну?

— Это только ваши слова. А верить всему безоговорочно я не привык. И доносить не привык. Я — не предатель, — сквозь стиснутые зубы процедил Саша.

— Пока что вам приходится выбирать: стать предателем родины или предателем друзей. Подумайте хорошо, — сказал комиссар и улыбнулся снова. И в этот раз, кроме обычной хищности, примешалось к его улыбке и еще какое-то странное предвкушение.

Он наблюдал за этим наивным мальчиком и за тем, как тот прикусывает губы, и за его строптивыми попытками выскользнуть из его когтей, и смеялся в глубине души, а вместе с тем хотел заполучить себе это сокровище.

— А если я не соглашусь?

— Что ж, дело ваше. Но не сомневайтесь: материала у нас и без того достаточно для того, чтобы открыть дело на любого из вашей компании. И на вас в том числе. Так что можете заранее подыскивать дело по душе, помимо учительства, я имею в виду. С судимостью там ведь нельзя будет.

Саша вскочил, а Шевелев рассмеялся.

========== Часть 2 ==========

— Зачем вы вообще даете возможность выбора? Такую иллюзорную? Вы же предполагали — нет, вы знали, что я соглашусь, что у меня выбора нет!

Саша выходил из себя, кричал, разгоряченный и готовый долго спорить, а комиссар только улыбался — и изредка осаживал его, когда тот очень уж зарывался. Он-то получал истинное удовольствие. Он знал, что этому мальчику придется пойти и на сделку с совестью, и на то, чтоб докладные писать, и на многое еще — ему любопытно было, насколько Саша станет оправдывать свершившийся неблаговидный поступок необходимостью сохранить спокойствие своих близких. И очень хотелось посмотреть, насколько тот позволит из себя веревки вить: сам по себе Шевелев оставался холоден, но чужие чувства оттого и вызывали у него живой интерес и желание наблюдать за ними в самых сильных их проявлениях. И добрых чувств он не любил, поскольку завидовал им, зато страх и покорность, с которой переносят унижение, вызывали сладкое замирание где-то внутри.

— Ну-ну, что же вы так?

— Я пришел сюда, и этим одним уже предатель.

— Нет, пришли вы очень не зря: нам надо ведь обсудить, что вы будете наблюдать. И когда станем встречаться.

— Вам письменный отчет нужен или устный? — мрачно спросил Саша, не поднимая на комиссара глаз.

— И тот, и другой. Письменный я буду прочитывать при вас, потом спрашивать вслух, если что-то покажется неясным.

— Да ведь меня увидят, что я к вам сюда хожу, и перестанут меня допускать… хоть мы ничего дурного и не делаем.

— А сюда ходить и не надо. У нас есть явочная квартира на Второй Красноармейской, туда и приходите на той неделе. Во вторник днем. У вас там ведь как раз занятий с обеда нет.

“И не увидит никто, остальные-то на работе, а Ванька — в школе… — задумался Саша. — Ловко просчитано”. То, что комиссар все знал, уже не изумляло его. Удивило привычно, лишь отчасти. Не лень же ему дознаваться было? Ах нет, он же высокий чин; у него, небось, целый штат людей: один по работе с архивами, второй — по наружной слежке…

Он под пристальным взглядом Шевелева вновь покинул ненавистный кабинет, снова утешаясь: что ж, еще целая неделя на раздумье. Три дня, начиная с этой субботы, до дня их встреч. Сотню раз можно все передумать, отыщется выход, чтобы только не мараться об это мерзкое доносительство. Бросить всё, сбежать в другой город? Будь они с Ванькой одни — да, но как объяснить всё матери? Она тем более начнет думать, что сын преступник, да и не согласится покинуть обжитую квартиру, которую они делили пополам с семьей еще одной учительницы.

Любые долгие размышления оканчивались тем, за что Саша сильнее всего боялся — благополучием семьи: вот он, настоящий тупик. Как можно было так легко поддаться на провокации? “Но ведь так из любого можно веревки вить, с его-то властью, — утешал он себя. — Случайно я попался ему. И что он именно в меня так вцепился?”

Может, именно юношеский пыл и задор невольно притянули к нему комиссара, это была правда, и собственное обаяние, которого молодой учитель не был лишён и по которому ясно виделся его будущий жизненный путь, путь настоящего человека. И Шевелев, со своей стороны, думал, что лишь помогает молодому стройному деревцу не отклониться в развитии, не отступить, не свернуть с прямого пути, а для этого требовалось держать в руках жёстко и открыть глаза на то, что есть добро и что — зло, но это было не слишком сильное оправдание. Наверное, он мог бы обратить всю мощь своей власти на кого-то другого, но нет же! И Саше оставалось даже не выбирать, а оправдывать выбор. Выходило, что комиссар тем его и взял, что намекал на незаконность их встреч в литературном кружке, но ведь разве может так быть, чтобы обычные встречи и беседы нескольких людей между собой были незаконны? Не тем же самым занимались эсеры когда-то, которых так не любило царское правительство? Они не планируют убийств, в отличие от этих эсеров, не хотят переворота во власти, не создают свою партию… Словом, много аргументов накопилось у Саши, потому он и решил прийти в обозначенный комиссаром день в явочную квартиру. В этот раз у него тоже было оправдание: он ведь вновь приходил не доносить, а убедить Шевелева в том, что ничего противозаконного не происходит. С тем он и свернул в нужный проезд под арку, с тем и поднимался по широкой каменной лестнице в парадной, с тем и кивнул комиссару, к которому его проводил сотрудник помоложе.

Шевелев ясно, приветливо, хоть и не слишком широко улыбнулся. Улыбку можно было счесть дежурной, но так бы подумали только те, кто его совсем не знал и не выучил ещё его вечно холодного мрачного взгляда, который лишь изредка вспыхивал от возмущения или гнева. Нет, улыбался он редко, вот она и вышла несколько натужной.

На улице стояла жара, а тут, в квартире, пронизывало холодом. Окна выходили на север, и ни единого луча света не падало на них никогда; но коварное это свойство Саша понял не сразу. Сперва он, понятное дело, вбежал к комиссару, разгоряченный долгой и вынужденно торопливой пешеходной прогулкой, и нервничал к тому же. Но Шевелев встретил его спокойно, принял молча несколько листков и вчитался — очень внимательно, предоставив Саше тихо сидеть рядом. Жара спадала, и постепенно пробирал пронизывающий холод, принявший форму нервной дрожи. Хотелось сказать что-то, но слова наверняка вышли бы неловкими, запинающимися, а комиссар имел преимущество вечно спокойного и не нервничающего человека.

— Удивлен немного, признаться. Думал, не согласитесь почтить визитом.

— Дразнитесь?

— И в мыслях не было. Нет, я это вовсе не из желания обидеть сказал. Исключительно из интереса. Искреннего.

— Я там написал все, — Саша бросил на него недоверчивый взгляд, но мирный настрой комиссара его успокоил. “Похоже, сегодня криков и ругани не будет”, — решил он и продолжил: — Вы напрасно думаете, что мы плохое замышляем.

— Да я даже и не сомневаюсь, что вы хотите одного только хорошего! — воскликнул комиссар, и это восклицание совсем сбило с толку: Саша замолчал, пока он говорил. — Разве можно таких, как ты, цвет юношества неиспорченный, открытыми призывами к убийствам к себе склонить? Нет, вы устроены посложнее, вас привязать к себе надо, завоевать авторитет, а потом уж проталкивать понемногу свою мысль.

— Ну, раз уж мы сложно устроены и умны, стало быть, и попытку обмануть нас разглядим.

— Так вот же и я в это верю, а то, Александр, закончилось бы все гораздо раньше.

“Я думаю, у вас просто доказательств никаких нет”, — подумал Саша, но вслух так отвечать не решился. Несмотря на домашнюю обстановку этой квартирки, на мебель и безделушки, оставшиеся явно от прежних жильцов, он чувствовал тут себя в большей опасности, чем в кабинете, и ему с самого начала казалось, что комиссар для того его сюда и вызвал, чтоб сотворить что угодно и свалить все, допустим, на бытовую ссору. Шел, к примеру, по улице молодой парень, встретил приятеля или знакомого, тот зазвал его к себе на квартиру отпраздновать что-нибудь, да хоть день приезда, а там зарезал. “Что за чушь, — оборвал он сам себя. — Я ему нужен, он же сам говорил про информатора. Точно”. Решив это, Саша успокоился. Комиссар его молчание принял на счет собственных неоспоримых аргументов и тоже потому, вслед за ним, помолчал и продолжил изучать его записи. Он вытащил несколько тонких листков из папки и пробежал глазами: быстро, но внимательно, что можно было понять по взгляду его умных темных глаз.

— Вы подробнее пишите, — сказал он тем же поясняющим, доброжелательно-отстраненным тоном, что и сам Саша ребятам в школе. — Прямо: кто говорил и что говорил. По фамилиям, — поднял он глаза на него. — И без этих ваших “Я не предатель”. Думаете, мы без того обо всех вас не знаем?

— А знаете, что ж не нашли кого другого? Поудобнее меня? — бросил Саша и сам в ту же секунду понял, что сморозил глупость. Кто сказал, что он один пишет эти отчеты? И кто сказал, что к другим “не подступались”? Комиссар, правда, не ответил. Усмехнулся — и всё.

“Потому что я так хотел”, — но этого он не сказал бы никогда. Для него это само собой подразумевалось, как и то, что он держит жизни их в своих руках, что у него вся власть, что он умело играет ею как музыкант-виртуоз. “Да таких, как ты, самое и удовольствие ломать”, — сказал бы он еще, но тоже промолчал, хотя не потому, что боялся обнаружить свои замыслы. Нет, игра должна быть игрой. Везде свои правила, и он их не нарушал.

— Но тут ведь мало совсем, — продолжил он, наконец. — Сидели-то, поди, весь вечер, а тут разговоров на полчаса. О чем говорили, товарищ, а? Кратко, своими словами.

— О свободе духа. И о разнообразии. О том, что негоже его подавлять.

— Ну, это слишком абстрактно. Давай подробнее.

— О прежних временах…

— О царизме, что ли?

— Да, — кивнул Саша. — О царском времени. — О том, что тогда не все было так дурно, как сейчас говорят, что и среди хозяев были хорошие, и способствовали просвещению, которым и воспользовались первые революционеры.

— И хорошо сделали! — издеваясь над ним, подхватил комиссар. — Теперь ни над кем нет господ. А то б такие, как ты, Сашка, не в университетах учились, а на кулаков батрачили.

Неожиданный грубый переход Саше совсем не понравился, и он поспешил поспорить:

— В сёлах ведь открывались школы. И в университеты не только из дворянства принимали.

— Да это понятно, а кто б за тебя платил?

— Я бы подрабатывал… Да я и так работал. Зря вы. Раньше страна была богата, а из-за нетерпимости власти многие писатели и поэты вынуждены были уехать.

Комиссар посмотрел на него, как Саше показалось, с затаенной тоской.

— Ну, ты хоть соображаешь, что несешь, щенок? И еще о жестокости говоришь что-то. Да за одни такие слова главный комиссар бы тебя, контру…

Он замахнулся, хотя во взгляде промелькнули веселые искры, и ругнулся он больше по-доброму: Саша понял это, но всё равно отстранился.

— Глупый ты, — продолжил комиссар. — Но славный парень, я это чувствую.

Но Саша ощущал, что и в том, как Шевелев сказал это, есть фальшь — не фальшь, скорее неестественность, точно он сыграл это, как хороший актер. Его поражало, как разносторонне он мог меняться, смотря по тому, куда разговор заходил, и потому беседа его здорово вымотала: комиссар, поняв это, отпустил его, велев через неделю прийти сюда же — тоже днём. И Саша, конечно, сказал, что ему удобно, хотя удобно ему не было и бояться его он не перестал. И себя ненавидеть тоже. У него внутри просыпалась смутная надежда на то, что комиссару однажды наскучит выслушивать однообразные беседы, часто об одной литературе, но этого не происходило ни на второй раз, ни на десятый, ни когда летняя жара сменилась зимней стужей. И Шевелев был ему одинаково мерзок, хотя в целом, смотря со стороны, он понимал, что ничего особенно мерзкого ни в его лице, ни в словах, ни в слепой верности партии и приказам не было, и наоборот, строгая сухощавость была, если разобраться, приятнее, чем если бы комиссар откровенно пользовался всеми привилегиями своего высокого положения. “Впрочем, я не знаю, где он живет и чем занимается в остальное время”, — одергивал себя Саша и, поразмыслив, понимал, что ему не нравится: власть комиссара над ним. Он не мог ему ни возразить, ни отказать ни в чем, и любая попытка отстоять свои мысли натыкалась на осознание этой довлеющей власти, хотя грубой силой Шевелев, надо признать, не пользовался никогда.

Встречи всё проходили в той же квартирке. Со временем он посещал ее куда спокойнее. Установилось даже некое негласное понимание, и комиссар допросами его не слишком мучил.

— Ладно, оставим рассуждения, они до добра не доведут, — говорил он и спокойно отпускал. Иногда предлагал даже налить чего-нибудь горячительного на дорожку, если день был морозный, и так же фальшиво обижался, когда Саша отказывал.

— Напрасно. Тут хорошее вино есть, тебе такого никогда не попробовать.

Это вообще казалось единственным человеческим, не по долгу службы, жестом с его стороны, и Саше в этот миг казалось, что есть же какое-то доброе отношение к нему комиссара, только он его прячет — глубоко, опять же, по долгу службы. Однажды он согласился — комиссар улыбнулся, поднявшись, достал из серванта бокал — хрустальный, резной, хотя сработанный довольно грубо; было заметно, что из него давно никто не пил. Недолго возился с бутылкой, плеснул в него щедро вина, протянул его, но себе наливать не стал — и, отрываясь от бокала, Саша поймал на себе откровенный его взгляд. Наверное, это был единственный раз, когда Шевелев улыбался по-настоящему. Но в улыбке было мало доброго. Она, скорее, была жадной и оценивающей, любующейся, хотя не похотливой, как такой, как он, мог смотреть на молоденькую девушку. Скорее, как у хищника, поймавшего добычу.

— Что вы так на меня глядите?

— Да вот, думаю, на всё он согласится в обмен на семейное благополучие или нет?

— Снова вы начинаете! — вспылил Саша, еле сдержался, чтоб не швырнуть бокал ему в лицо.

— Ну, ну, взбесился сразу, уж и подцепить его нельзя, — ухмыльнулся комиссар. Его обида вновь только умилила, и отпустил он Сашу, как всегда, спокойно.

Наверное, это был, как говорится, звоночек, но Саша его пропустил — да и сбежать он не мог, как уже сам понял.

Меж тем времена приходили опасные, как выражались тихо между собой в учительской, и как говорила ему мать. Все кругом становилось строже, там, где раньше можно было действовать и вести себя свободно, требовалось осматриваться. Саша объяснял бы себе эту стесненность действий необходимостью порядка и борьбой с предателями родины, если бы сам не знал, как расплачивается за совершенно невинные беседы. Да и комиссар все реже соглашался с ним в их невинности, хотя открыто не спорил — да он и вообще никогда не спорил, хотя осаживать умел прекрасно. И так можно было держаться долго, пока не грянул гром.

Нельзя сказать, чтобы грянул он так уж громко. Саша вначале и вовсе не понял, что это именно он — гром и глас судьбы. Ему казалось, что открывается перед ним невиданная возможность, и инстинктивно за нее ухватился. Открылась она во время очередных посиделок. Все уже разошлись — студенты, по крайней мере. Остались только сам профессор, старичок, у которого они собирались, и еще двое-трое людей постарше. Вечер подходил к концу, за окнами стояла черная ночь, беседа с деловой постепенно скатилась в шутливую, а то и вовсе в обсуждение бытовых тем и мелких жизненных неурядиц. Саша думал уже и сам возвращаться домой — он такие разговоры любил не слишком — как профессор попросил его негромко и с улыбкой:

— Дружок, останьтесь.

Он усадил его снова за стол, сам сел во главе.

— Вы люди дельные и серьезные, и я хотел бы, приступая издалека, сказать, что появилась у нас чудесная возможность воочию увидеть… — полилась его речь.

Словом, он предлагал ненадолго отправиться за границу, в Англию, если быть точнее, и обещал даже помочь там с жильем и документами, обещая дать адреса “своих старых друзей, которые не откажут”. Так Саша и пересказывал это день спустя комиссару.

— Я согласился.

— Почему это? — резко спросил Шевелев.

— Ну, почему… — растерялся Саша. — Да он ведь и сам поедет. И еще двое. Как я иначе отчеты писать буду?

— Ну, мало ли, куда он сам поедет и с какой целью, — начал снова комиссар.

— О, цель простая. Мы хотим попасть в архив — это дело литературоведческое — попросить изучить сохранившуюся переписку писателя Горького с…

— Ты дурак, что ли?

Это прозвучало снова отрывисто и грубо, растаптывая надежду на путешествие.

— Почему?

Шевелев снова вернулся к своему бесстрастному тону.

— Вы, товарищ, и правда не понимаете, что изучение писем — лишь предлог, а посетить Англию вам требуется по совсем иным причинам?

— Это выдумки ваши.

— Нет. И ездить никуда не надо.

Саша помолчал. После первых же слов он опешил, но быстро сообразил, что открыто спорить с комиссаром и впрямь не слишком умно. Поэтому потянулась минута тишины, а за ней другая.

— Хорошо, — кивнул Саша, поднимаясь и собираясь к выходу. — Я понимаю.

“Я ему не скажу, а сам уеду, конечно. Не хватало, чтобы…”

— Нет. Мне кажется, ничего не понимаешь.

Его сильной хваткой удерживала рука комиссара.

— Пустите!

И вырваться ему никак не удавалось.

========== Часть 3 ==========

Саша очнулся от боли в затылке. Его мутило. Вдобавок сильно досаждал холод, особенно сильно чувствовавшийся в затекшем теле. Муть, стоявшая перед глазами, рассеялась, и он понял, что лежит на полу, причем долго: за окном стояла ночь. А ведь он приходил к комиссару в начале дня! “Крепко же он меня оглушил”, — подумалось ему. До сих пор подташнивало, и в эти моменты хотелось глотать ртом скользящие по полу языки ветра из распахнутых створок — они освежали почти приятно. Но, по мере того, как туман рассеивался, ветер казался все более холодным, а поза полулежа на полу — все менее удобной. Он привстал, опираясь на руку, которую тут же пронзило болью до локтя, напоминая, как Шевелев вывернул ему запястье. Кое-как удалось сесть, а потом и привстать, чтоб захлопнуть окно наконец; он забился в угол, где висела собравшаяся складками пыльная штора, и замер там. Первым желанием было как можно скорей бежать, вырваться отсюда. По какому праву он вообще держит его здесь? С другой стороны, прекрасно он понимал, что бежать если и стоит, то отнюдь не для того, чтоб скорее жаловаться на Литейном на происки комиссара: кто его будет слушать? А может, у того давно готово дело (и даже скорей всего!), и едва попытавшегося скрыться где-нибудь в Пушкине Сашу задержат на первом же посту? Идея бежать в местный лесок хорошо ему известными с мальчишеской поры тропами показалась романтической, но, по трезвом размышлении, тоже невыполнимой. Сколько он продержится, не выходя к людям? День, два, неделю — не больше. И потом, наверняка его станут искать… Нет, не выход. На смену рассудительности снова приходила паника. Он боялся, он не понимал, почему Шевелев, до этого действующий вкрадчиво и не спеша, решил вдруг пойти на такие меры. Почему не отдал приказ отвезти его в изолятор? Почему тут?

Потом в памяти всплыла, постепенно вспомнилась последняя беседа. Не хотел отпускать его с профессором? Скорее всего. Саша потер еще раз ноющий тупой болью затылок. И чем он ухитрился так его оглушить? Он подергал правую руку — напрасно: та была надежно прикована наручником к батарее. Постучать в стену, кричать, звать на помощь соседей? Но те наверняка прекрасно знают, кто тут рядом, и запуганы не меньше него, да и вообще… кто поручится за то, что за стеной не сидят сейчас сотрудники госбезопасности? Он подергал руку с надеждой, что худое запястье высвободится из узкого кольца, с надеждой повыглядывал в окно: маленький дворик был пуст и тих. Метания утомили его и, укрывшись портьерой, он уснул.

Так что перед комиссаром, вошедшим в темную квартиру тремя часами позже, предстала самая умилительная картина. А он-то стремился окончить дела поскорее, вообразил себе, что отчаявшийся мальчишка, чего доброго, решится сбежать через окно и повиснет там, зацепившись, или что своими криками соберет целую толпу… “Не посмеет. Побоится”, — утешал он себя. И расчет оказался верен, так что он имел полное право довольно улыбнуться. Хотя он надеялся увидеть мальчишку в сознании, но вымотавшимся и перепуганным, а не задремавшим, как раз в том утомленном состоянии духа, когда человека проще всего дожать и сломать парой хлестких и точных фраз, но и так тоже было неплохо. Он зажег керосинку, подошел к Саше ближе, присел на корточки, заглядывая в лицо, посмотрел на спящего. Откинул край портьеры, которой тот огородился, подняв снова пыль — мальчик завозился, чихнул и приоткрыл глаза. Вздрогнул, снова увидев перед собой комиссара.

— Очнулся? Посидишь пока тут. Во избежание.

— Н-но почему не в…

— Не в изолятор? Еще оформлять тебя там, записывать, выписывать… Зачем мне эта возня с отчетностью?

Саша облизал пересохшие губы, соображая, как бы убедить его отпустить себя. Как заставить его увериться, что он совсем и полностью передумал бежать? Упрашивать? Так по-детски это. Комиссар меж тем поставил керосинку на стол и отошел куда-то в угол, завозился там.

— Пить хочешь?

Саша кивнул— не то, чтобы он хотел, желание высвободиться было куда сильнее, как и понять мотив его действий, но злить его не хотел. На удивление, Шевелев вновь поднес ему вина. Саша повертел головой.

— Что вы! Я же усну.

— И отлично. Хотя ты тут, кажется, и так прекрасно выспался. Что, устаешь в своей школе, а?

— Н-нет, не то, чтобы. Вовсе нет. Я люблю с ребятами заниматься. Просто перенервничал.

— Это понятно. Выпей.

— Не боитесь, что я буянить начну, а? — ему почти удалось лукаво улыбнуться. Он твердо не хотел брать рюмки — тем более у того, кто так с ним обошелся. “Может, он подмешал туда что-нибудь… Яда! — мелькнуло в уме. — Да, да. Я стал ему не нужен, вот он и хочет избавиться. А потом обставит дело так, будто меня девица легкого поведения зазвала к себе и опоила…” — что-что, а выдумывать мысленно, для себя, авантюрные истории Саша мог почти что на ходу.

— Нет. Не похож ты на того, кто спьяну песни горланит. Выпей, хоть успокоишься. Это ж не самогон. Сам говоришь, перенервничал.

Саша потянулся было к рюмке, потом снова ее отодвинул.

— Вы меня, наверное, отравить хотите. Всё, что было нужно знать о нашем кружке, выведали, а теперь избавляетесь от информатора.

Комиссар только фыркнул и головой помотал, будто говоря: “Ишь ты, каков выдумщик!” — затем присел снова рядом.

— Да нет. Дело наше с ним и с тобой еще не окончено. Ты нужен будешь как свидетель в суде. Так что пей безбоязненно, — заключил он.

— С чего тогда вы такой добрый? Чтобы уговорить?

— Уговорить? Зачем? Ты и так скажешь все, что знаешь. Не станешь же лгать суду, верно? Да и осудят твоего дорогого профессора отнюдь не из-за одного желания собрать вокруг себя юных пылких последователей, — сказал он, резко завершив, будто не желая распространяться об истинных делах их предводителя. — А зачем вино? Да просто интересно, каков ты настоящий. А то все серьезный, сдержанный, как маленький старичок.

— Ну-ну, — с сомнением протянул Саша, вспоминая, сколько раз комиссар выводил его из себя и доводил до исступления, до злых слез, а сам лишь посмеивался. Тем не менее, в третий раз отводить его руку не стал: взял рюмку, отпил. “Погибать так погибать”, — мелькнуло у него. Вино показалось сладким, без примеси горечи, и не обжигало, как обычно делает это спиртное, поэтому он допил рюмку до дна почти с удовольствием, а за ней еще одну. На смену усталости пришло приятное расслабление. Он поудобнее привалился к стене.

— Наконец-то раскрылся. Ты что, замерз тут?

Саша кивнул.

— Теперь только согрелся.

— Вот видишь. Давай последнюю.

Саша бы отказался, но комиссар пил вместе с ним, притом почти не пьянел: его выдавал разве что блеск глаз — и то нельзя было поручиться, что он вызван одним вином. Сашу охватила приятная истома, и он уснул бы, хоть и впрямь до этого провалялся весь день. Керосинка догорела и погасла. Комиссар куда-то повел его, кажется, в туалет, — а затем он вдруг ощутил, как тот наклоняется к нему и касается его губ в коротком сухом поцелуе. Это было странно, но протеста — по крайней мере, яростного — не вызвало. Саша оттолкнул его, но быстро оказался прижат к полу и слышал тихие, вкрадчивые слова уговоров. Сопротивляться стало особенно тяжело, и поэтому он только уговаривал комиссара не дотрагиваться до себя; выходило плохо.

— Что вы делаете, зачем? Пустите.

Шевелев в ответ только молча выкрутил запястье, и без того болевшее с утра. Острая боль напомнила о себе, несмотря на слабость, вызванную опьянением. Снова вплоть до слез на глазах и до вскрика — совсем непроизвольного. Саша ощутил, как Шевелев дотрагивается до него, гладит грудь и бока, хоть касания и ощущались смутно, лишь через одежду. Это вызывало содрогание и было на редкость мерзко и страшно; но и кричать он боялся, поэтому терпел, стиснув зубы, отталкивал его руку свободной ладонью, насколько мог.

— Прекратите, — взмолился он.

— Ты же сам говорил, что на все пойдешь, лишь бы семью никто не трогал, так что ж теперь? Коготок увяз — всей птичке пропасть. А теперь трепыхаешься… птенчик.

И он глянул на него сверху вниз почти с умилением — как коршун над цыпленком, которого собрался схватить и похитить.

— Не смотрите так.

— Да что ты? — комиссара эта попытка приказывать искренне развеселила. Потом он склонил голову, вжимаясь носом в его шею и обнажившуюся под расстегнутым воротником ямку между ключицами, втянул воздух, плотоядно, как зверь, запоминая запах — казалось, еще немного, и он вопьется клыками, острыми, как у волка. Но он только снова поднял голову, оглядывая испуганное лицо, и снова коснулся губ, в этот раз и впрямь больно прикусывая их до крови.

Потом все окончилось так же быстро, как началось: наверное, комиссар вдоволь натешился его испугом и почти мгновенно исчез во мраке. Стих скрежет запираемого замка в двери, и Саша остался один — прикованный и ослабший от страха, будто до сих пор ощущая на себе его касания, от которых хотелось вновь вздрагивать. И ему очень хотелось верить, что и грубые поглаживания, и поцелуй — лишь средства еще больше его перепугать, уверить во вседозволенности и безнаказанности. Но в глубине сердца росла уверенность, укреплявшаяся выражением, что он видел в его глазах: нет, все не кончится одним этим. Комиссар хочет обладать всем без остатка, и свое получит, пусть и втоптав его жизнь в грязь.

Шевелеву действительно стоило большого труда заставить себя прерваться: так он этого не хотел, так давно мечтал обладать этой красотой, хоть обладать он мог ею лишь как та жаба розой — сожрать, то есть, уничтожить без остатка. В этот раз ему просто пересилить мальчика показалось мало — он хотел согласия, пусть и вынужденного. А для этого следовало свою добычу еще поубеждать: она была строптива, и комиссар помнил это, поглаживая отпечаток Сашиного удара у себя на щеке. Но с этим он собирался справиться легко: надавить на родственников, позвать младшего братца, в конце концов, пусть тот посмотрит на старшего, свою опору и надежду. И этот тогда, конечно, испугается и согласится на все, лишь бы только любимый младший не касался той грязи, не видел даже краем глаза, во что оказался замешан он, Саша. И комиссар усмехнулся своим мыслям. В самом деле, простая грубая сила поднадоела ему за последние годы, он ждал изощренности, ему казалась скучной простая запуганность — а в мальчишке был потенциал. Какой-то внутренний стержень, какая-то твердая основа, которая наверняка даст ему пройти через все, куда бы Шевелев не зашвырнул его, — пройти и не сломаться. Она вызывала невольное уважение — но и желание проверить на прочность тоже.

Саша в это время пригладил свободной рукой взлохмаченные волосы, утер невольные слезы (“Это только оттого, что он придушил меня, не от страха”, — сказал себе он) и попробовал успокоиться вновь. И все же, как мерзко! Так и вспоминались прикосновения; естественным было бы добавить “грязные”, но комиссар даже в момент одержимости казался настолько сух и бесчувствен, что ни малейшей пошлости или липкого сладострастия в них не было. Саша вообще теперь сомневался, не были ли эти прикосновения частью театрального действа, в которое тот его вовлек? До сих пор ведь Шевелев казался лишенным всякого чувства. Но потом вспомнились жадный взгляд и мнимая доброта… Нет, наверное, это он и был — его настоящее лицо, дикое и звериное в своих проявлениях. От этого становилось неуютно и еще сильней хотелось забиться в угол. Темнота комнаты — и та стала казаться настораживающей и жуткой, как в детстве, когда он часами, бывало, проснувшись ночью, ждал мать с завода. Только теперь чудище придет на самом деле и прятаться в темноте не будет. Нет, оно явится днем, ничего не скрывая…

Тут он все-таки уснул в третий раз — совсем ненадолго, однако, когда открыл глаза, зимняя ночь подошла к концу и забрезжили первые бледные еще лучи солнца наверху, над аркой. Короткий сон придал, как ни странно, сил, не физических, но моральных, и уверенности. Да, да, точно, комиссар хотел его испытать, узнать, не подвержен ли он еще и этому пороку? Хочет понять, как легко Саша поддастся и согласится, а значит, его долг — стоять до последнего; да и выбора нет. И как иначе? В любом случае, как отвратительно… “Нет, если он только изображал тот поцелуй как полный страсти, то как же… Впрочем, я ведь выпил — чего не покажется в такой момент”, — думал он, но определенности в мыслях так и не появлялось.

Днем снова хлопнула входная дверь и послышались шаги. “Ушел сюда с обеда, чтобы меня проведать”, — решил Саша. Точно, так и было. Комиссар застал его всё так же понуро сидящим у стены. Лицо его было непроницаемо: может, он и улыбнулся слабо при виде своей добычи, но улыбка нивелировалась привычной бесстрастностью.

— Пришли меня испытать? — Саша взглянул снизу вверх, выпрямив спину, насколько возможно.

Шевелев махнул рукой.

— И без тебя дел хватает. Нет, думаю, как там мальчик? Сидит голодный? А может, ему дурно стало после вчерашнего выпитого?

— Сколько там и было, — мрачно заметил Саша в ответ на его подколку. — Три рюмки.

Комиссар довольно засмеялся.

— Может, еще налить?

— Нет уж!

— Ладно, вечером выпьем. Я тебе все-таки вправду принес поесть, — последние слова потонули за скрипом старого шкафа, в ящике которого он рылся, отыскивая вилку или ложку; потом нашел, подал Саше и впрямь принесенную с собой флягу с обычным чаем и пару кусков хлеба. Подал кастрюльку с картошкой и кусочками мяса, дождался, пока он не съест предложенное. Выкурил сигарету, бросил окурок в окно, обернулся:

— Доел? Пить хочешь? В сортир сводить?

— Д-да. Я бы и умылся, — кивнул Саша. “Что я перед ним пресмыкаюсь”, — одернул он себя.

— И хорошо. Только не дури. Вечером я буду поздно, — предупредил комиссар таким будничным тоном, точно Саша был его домочадцем.

“Вечером? Значит, снова это все начнется?” — возмутилось что-то у Саши внутри.

— Вы разве здесь живете? — только и смог выговорить он отчаявшимся тоном.

— Естественно, нет, — заметил Шевелев в ответ, как бы подразумевая: “За тобой, дураком, приходится следить”.

Впрочем, ему, судя по общей его торопливой нервозности, долго беседовать было некогда, и он снова защелкнул наручники и захлопнул дверь, а потом исчез, оставив Сашу до вечера размышлять. Многое можно было успеть передумать: комиссар, после размышлений, казался то безумцем, который невесть зачем удерживает его тут (может, он давно сошел с ума?), то, наоборот, изощренным интриганом, который наверняка успел повесить всю вину на него, и теперь допрашивает остальных, говоря, что он, Саша, давно всех продал. Или, может, только пугает, а на самом деле все идет своим чередом, а он сидит здесь исключительно по своей вине? Зато он твердо решил, в случае чего, не соглашаться ни на какие уговоры — да и какая у него теперь уверенность в том, что с матерью и братом все в порядке? Раньше он хоть видел их…

Конечно, при ночном появлении комиссара все эти надежды пошли прахом. Шевелев вернулся поздно, и впрямь сильно утомившийся, как показалось Саше. Сбросил плащ в прихожей, устало опустился в низкое кресло, плеснул себе в рюмку водки, залпом проглотив, выдохнул и посидел так какое-то время, на пленника не обращая внимания. Потом лениво полуобернулся.

— Думаешь, я тебя зря здесь держу? Хочешь знать, так остальные твои товарищи по этим вашим литературным вечерам давно сидят… А тебя мне жаль стало: думаю, парень-то какой хороший, зачем ему это пятно на всю жизнь?

Саша скептически хмыкнул, давая понять, что не верит ничуть в мнимую доброту.

— Чего хмыкаешь? — комиссар тоже фыркнул.

— Так отпустили бы… Раз не хотите пятно оставить.

— Ты дурак, что ли? — тоскливо спросил комиссар. — Тебя, думаешь, не ищут, чтоб за компанию посадить?

— Так вы меня, получается, незаконно укрываете? И не боитесь?

— Чего? — спросил Шевелев таким серым бесцветным тоном, что становилось ясно — бояться ему уже очень давно нечего и некого.

— Ну… Что я сбегу, шум подниму.

— Куда сбежишь? Дурак, честное слово. Одна радость, что красивый, — и он, сгребая Сашу за волосы на затылке, подтянул к себе и неожиданно горячо наградил новым поцелуем — снова совершенно невозможным, не укладывающимся в голове, странным.

Когда он прервался и приотпустил его, пока Саша брезгливо обтирал рот, Шевелев проронил неслышно, как бы про себя:

— Потому что все это кончится, очень скоро кончится. Год, два… нет — гораздо меньше. Я это знаю.

Тон голоса у него при этом был какой-то совершенно поплывший, Саша даже подумал было, что комиссар крепко пьян, да и расслабленные движения наводили на эти мысли.

— О чем вы? — решил уточнить он. — И зачем вы это… Такое делаете?

Комиссар не ответил на первую часть вопроса, но насчет второй уточнил:

— Ты же мне отплатишь добром… за добро? — сказал он, погладив его по плечу, как сына, если бы Саша уже не знал, что за этими касаниями кроется.

— Да откуда мне знать, что вы не лжёте? — выкрикнул Саша свой безупречный, как ему казалось, аргумент.

— Ну, откуда… Хочешь, братца младшего к тебе приведу? Посмотрит, как ты мне за спасение платишь, — и комиссар, встав, неожиданно жестко поднял его к себе — снова за волосы на затылке — заставляя стоять перед собой на коленях.

— Он же пионер, как можно…

— А-а, боишься, что тайну не сохранит? Тоже верно. Но ты, честно, зря споришь. Я ведь могу сделать гораздо хуже. Думаешь, я — твой кошмар? А если я исчезну? Вышвырну за порог?

Саша промолчал, пожимая плечами, как бы говоря: “И пожалуйста”.

— До дома дойти не успеешь. А если успеешь, то, верней всего, твоя же мать или управдом, если раньше узнает, — побегут сюда. Они же знают прекрасно, что всю вашу банду ищут.

— У нас не банда!

Комиссар отмахнулся.

— Попадешь под следствие; ну, сперва —допрос, потом определят тебя в камеру. С уголовниками не любишь общаться? А придется. Бывают, конечно, и среди них выдающиеся личности.

— Пугаете.

— Нет, рассказываю. Не перебивай. В школе твоей запросят личное дело: директор начнет юлить, скажет, что и сами давно хотели тебя уволить — ну и, даже если отпустят, назад не возьмет на работу. И никуда не возьмут. Ну, может, если не здесь, в какую-нибудь промысловую артель… За всех не скажу, конечно. Да тебя и не отпустят. Будут водить на допросы — долго, не меньше полугода. Ты и сам не будешь знать, что хуже: когда тебя пахан (старший, то есть) в камере строит или когда товарищ следователь наводит плавно на ту мысль, что пора бы уже признаться в связях с зарубежной реакцией и в желании стать пособником в контрреволюционных делах.

— А вы мне, значит, помогаете переждать?

Комиссар кивнул со снисходительной улыбкой.

— Отпустите, пожалуйста.

— Куда? — тоскливо вопросил комиссар, только расписавший, что тому после побега будет, пока не понял, что Саша просит совсем другого.

— Нет, я про наручники.

— А. Иди сюда. Замерз на полу сидеть?

И Саша, с трудом распрямившись, встал, чтобы тут же упасть на стул. Запястья ломило. Комиссар растирал их ему, а потом и вовсе сгреб в объятия, усаживая на колени. Саша оттолкнул его.

— Нет, если так, лучше назад посадите. Я на многое готов, но не так же… Не настолько. Нравится вам издеваться?

Шевелев снова улыбнулся — в этот раз недобро — но отпустил, позволил сесть рядом.

— Хотите, чтоб я до такого опустился, так не надейтесь, — начал Саша, но прервался. До него со всей ясностью дошло, насколько опасно злить комиссара, который ведь всегда мог пустить в него пулю из своего нагана и объявить, что убил врага народа при задержании. Но он этого не делал. Просто потому, что хотел, чтобы Саша сам ему себя предложил. Вот и все.

Комментарий к

Глава, как говорится, скучная, зато длинная))

========== Часть 4 ==========

— Что замер? — прозвучал за спиной голос комиссара; по-видимому, даже от него, при всей его нечувствительности, не укрылось, как Саша замолчал.

— Задумался.

— О чем? — с нотками раздражения спросил комиссар — мол, обо всем приходится выспрашивать.

— Думаю, плохо мое дело.

Саша сказал это с тем расчетом, с каким делают неудачливые ученики: каются заранее, чтоб строгий учитель ругал не так сильно и сказал бы: “Ну, ты чего, тут можно поправить дело”, — но Шевелев к провокации остался безразличен и промолчал. Тишина повисла минут на пять, после чего прозвучало-таки: “Налить? Согревающего?” — в этом была тень добродушия. Но теперь уже Саша решил не поддаваться.

— Я с вами больше пить не буду.

— Что это так?

— В руках себя не держите, — буркнул Саша, отодвигаясь от кресла, в котором комиссар сидел.

Тот криво улыбнулся; откровенность его только повеселила.

— Ох, уж и не потрогай его. Я прячу, укрываю, рискую положением…

— Не изображайте из себя милосердного. А можете — так отпустите, — вскинулся Саша.

— Идиот, честное слово. Я тебе уже говорил — куда? Ну, куда пойдёшь?

— Куда угодно, лишь бы от вас подальше, — обозленно ответил он.

— Что, я страшный такой? — совершенно легкомысленно и бездумно на первый взгляд подшутил Шевелев; но мальчик не был настроен поддерживать его шутку.

— Нет, — бросил он коротко.

— Гадкий, дурной, как еще… отвратительный? — перебрал навскидку причины Шевелев.

Саша вдруг понял, что, несмотря на одержимый огонек в глазах при виде него, комиссар, похоже, умеет взглянуть на ситуацию отстраненно, и это чуть ободрило: по крайней мере, рядом с ним не совсем безумец.

— Нет. Просто… — “Чужой”, — хотел вымолвить Саша, но не смог. Знай он его с детства, было бы лучше? Разве комиссар стал бы к нему добрее? Нет же. И он нашелся наконец: — Я для вас — как вещь. Веха на пути. Может быть, цель. Но не другой человек.

“Сейчас он ответит мне: “Много хочешь, мальчишка”, — подумалось ему. Но ответ был совсем иной, даже противоположный:

— Ну, будь ты как вещь, я б тебя отбросил в сторону и не заметил — к вещам, знаешь, не сильно привязываюсь.

— Всё равно… У вас есть цель относительно меня. Взамен вашей милости. И вы её хотите добиться.

Сказав эту непозволительно смелую вещь вслух, Саша повернул голову, чтобы хоть теперь встретиться с мучителем глазами, взглянуть в лицо страху, ждал ответной злости, может быть, удара — но увидел… Скуку? Да, комиссар будто хотел сказать: “Зануда ты, Сашка” — и рот приоткрыл, но вместо этого лениво зевнул. И стало ясно, что беседа ему совершенно не казалась важной. Нисколько. “Он для себя все давно решил, а меня станет методично доламывать. Время у него есть”, — и предчувствие этого заставило Сашу замереть. А ведь Шевелев пока что и пальцем не двигал, сидел, полуприкрыв глаза, похоже, в полудрёме. Сейчас тишина длилась долго, с полчаса, но комиссар не уснул, вопреки ожиданиям, а привстал. Осведомился дежурно, хочется ли Саше есть и, получив отказ, кивнул, мол, и самому не очень-то хотелось. Резюмировал: “Будем спать. Устал, поди, на полу?” — и швырнул ему, порывшись в шкафу, какую-то большую тряпку, судя по кистям на углах, скатерть, тонкую, но большую, как раз такую, что можно было укутаться. Сам, погасив лампу, устроился на диване, укрывшись плащом, и уснул. Спал он тихо, и никак нельзя было понять, правда ли сморил его сон, или и теперь он лежит, прислушиваясь; Саша завозился, укрываясь, лязгнул наручником по трубе, но комиссар не обернулся, что усилило Сашину уверенность, что тот лишь хочет его уверить в том, будто спит. Ему и самому не спалось: он и впрямь замерз. Но, несмотря на гнетущее ожидание и все неприятные сегодняшние открытия, комиссар вел себя спокойно, почти буднично, и как было бы славно, веди он так себя всегда, день за днём! За это Саша был готов проникнуться к нему почти что благодарностью. “Но ведь так не будет, — увещевал себя он, — будет только хуже. Он заявится однажды пьяный или, к примеру, взбешенный чем-нибудь, или просто в язвительном своём настроении, особенно злом…” — тут ему снова вспомнился поцелуй-укус, грубый, но теперь, через день, показавшийся не лишенным нежности. И Саше очень захотелось взглянуть сейчас на себя со стороны, чтобы хоть понять, что эту неуместную нежность вызвало, отчего комиссар так пожелал иметь его рядом, подле себя, упиваться властью? Но сделать этого он не мог и, говоря откровенно, ощущал себя сейчас довольно жалким. “Почему я так подставился ему? И как нужно было поступить правильно, чтобы вырваться отсюда?” — вот были два основных занимавших его вопроса, и ответ на них никак не отыскивался. Выходило так, что случившегося было не избежать, это наполняло особенно острым ощущением несправедливости, но его Саша старался от себя отгонять, понимая, что спастись оно никак не поможет.

Под утро уже он все-таки согрелся и уснул. Сквозь сон слышался лязг запираемой двери, шаги, от которых отдавалось по полу, и прочий шум — но когда он проснулся окончательно, комиссара уже не было. Саша поерзал на полу, отыскивая позу поудобнее — сейчас, на третий день, собственное положение ему донельзя надоело. Он устал, хотел есть, хотел снова в уборную, хотел вытянуться на постели в полный рост и готов был уже от желания выбраться начать методично дергаться — не с надеждой выломать из стены трубу, а хотя бы из желания стуком и шумом привлечь соседей; хотя шансов на это оставалось мало — наверняка они тоже собрались, ушли на службу… Стояла тишина, прерываемая только гулким стуком металла от его рывков. “Может, тут и нет никаких соседей, а весь этаж стоит пустой, весь дом…”— он был готов поверить и в такое всесилие комиссара. Время от времени, когда он утомлялся, попытки останавливались, но потом снова возобновлялись, пусть он и не верил в свое спасение.

Но когда снова заскрежетало в двери, в груди что-то замерло и сжалось. Саша затаился, не сводя взгляда с ее темного прямоугольника. Неужели позвали квартального? “Нет же, он бы не стал открывать дверь своим ключом”, — прозвучал голос здравого смысла, отрезвляющий и недобрый. На пороге стоял Шевелев, внимательным острым взглядом изучая его. Похоже, он живо догадался о попытках Саши вырваться и в два шага оказался подле него.

— Я тебе уже говорил, что ты дурак?

Саша кивнул, но вслух почему-то прошептал: “Нет”, оставляя за собой право хотя бы на этот маленький протест.

— Чего добиваешься? Или я тебе не объяснял твое положение? — он схватил его за шиворот во время своей злой речи, потом снова бросил на пол и сел рядом, быстро отходя от раздражительности и усаживаясь на свой стул. — Уж и отойти на час нельзя.

— Я думал, вы снова до ночи ушли. Я так не могу сидеть. Зачем вы меня так держите? — Саша чувствовал, как против воли речь его становится бессвязной и жалобной, но уже не мог сдержать ее, жалуясь на усталость, на боль в руке и прочее.

— Не до ночи. Сегодня суббота. Счет дням потерял? — усмехаясь, спросил комиссар.

— А куда тогда ходили? — спросил Саша быстро, больше от неловкости, чтобы поскорее забыть свою слабость, допущенную им в предыдущем своем восклицании.

— В столовую. Потом в хлебный зашел по пути.

Саша подумал было, что комиссар снова дразнится, но за его спиной на ручке двери и впрямь болтался холщовый мешок.

— Так что поднимайся и прекращай ныть.

Последнее прозвучало почти ободряюще, не считая того, что железная длань комиссара вновь лежала на его загривке. Он освободил его от наручников — но только затем, чтобы проводить к умывальнику. В уборной, правда, отпустил, дал даже умыться, сам вышел. И Саша стоял там долго, размышляя. Положим, можно было, вооружившись хоть стоявшим в углу бруском, попытаться вырваться, но к чему это приведет? Это будет считаться нападением на сотрудника госбезопасности, то есть, преступлением серьезным, а так…. Он все же очень еще надеялся, что все обойдется. Постоял немного, собираясь с духом. Вода принесла с собой если не ясность мысли, то хотя бы сдержанность, отрезвила его, успокоив желание действовать. Умывшись и оправившись, Саша вышел. Первым делом он снова столкнулся в комиссаром взглядом — тот сидел напротив, успев скинуть плащ и даже китель; наган, судя по всему, оставался при нём.

— Иди сюда, — снова совершенно буднично позвал он. — Есть будешь?

Саша молчал, сглатывая.

— Могу и налить.

— Я с вами пить больше не буду, я же сказал.

— Смотри-ка! Это почему? — снова деланно удивился комиссар.

— Позволяете себе… лишнего.

— Да я себе лишнего и без вина могу позволить, — неожиданно быстро прошептал он, поднимаясь, и снова вдруг заломил Саше руку за спину.

Саша затрепыхался, потом замер, боясь, что сейчас он его приложит виском о стену или о стол, но комиссар лишь отбросил его подальше от себя так, что Саша и впрямь ударился о шкаф у стены плечом и осел на пол. Сердце сильно и быстро застучало, но нашедшее на него непонятное оцепенение сковывало движения, мешая броситься на Шевелева в ответ. А тот и не смотрел на него. Прошел к тому же шкафу, достав бутылку водки, плеснул в рюмку. Склонился, снова негромко прошептал даже с каким-то, как показалось, затаенным сочувствием:

— Выпил бы, легче будет.

— П-перед чем легче?

Все-таки он опрокинул в себя махом рюмку под одобрительный возглас комиссара:

— Молодец! Ещё?

Глотнул и еще, и пожалел: кровь застучала в висках бешено, сильней прежнего, а удержаться на ногах стало совсем тяжко. Комиссар снова сел, жестом подозвал к себе, оглядел, склонив голову набок, своим долгим взглядом — пока сохранявшим прежнюю мертвость, но освещенным постепенно загорающимся жадным огоньком.

— Ты же умный мальчик, сам все понял, — увещевающим тоном произнес он.

И усадил его к себе на колени — теперь ему для того не требовалось пересиливать своего мальчика. Тот сам почти что упал на него, и Шевелев положил его руку себе на плечо, заставляя приобнять.

“Так близко я к нему, кажется, еще не был”, — подумал Саша, забывая о том, что случилось всего сутки назад, и что память милосердно стерла из его головы. Он чувствовал, как комиссар обнимает его за пояс, поглаживая, и смотрит, не отрываясь, ему в лицо. “Как я покраснел, наверное”, — подумал, смущаясь и чувствуя главное, что вот оно, началось — то, чего он боялся. Первые секунды, все еще замирая, чувствовал он ладонь на своей талии, убеждая себя в том, что ничего страшного еще не происходит, потом, твердо держа в памяти нежелание поддаваться, оттолкнул Шевелева от себя — в этот раз совсем напрасно, поскольку тот еще больнее вывернул ему и без того ноющее запястье; Шевелев, удерживая его, вмиг заставил согнуться пополам от удара коленом под дых и отбросил на потертый диван, не проронив ни слова, даже своего обычного “Напрасно”. Сашу трясло. Некоторое время он кашлял и бессмысленно глотал воздух, сжимаясь и обхватив себя руками, чтобы утихомирить боль, после чего вдруг понял, что комиссар не исчез, больше того, он тут, за спиной, гладит его по плечу. И снова жест его казался почти добрым, успокаивающим, будто бы говорящим: “Ну вот. Зачем ты все испортил?” — а взглянуть в лицо комиссару Саша теперь боялся, сохраняя детскую надежду на то, что если отводить взгляд, зло его не коснется. И Шевелев, словно чувствуя это, мягко, как капризного ребенка, успокаивал его. Усадил рядом с собой, потрепал по плечу, пригладил растрепавшуюся челку, упавшую на лоб.

— Он меня придушить хочет, а я его спасаю, — комиссар посмеялся, но не над ним, а над самим собой.

— Я вам благодарен, — возразил Саша, мигом пожалев, что попался на уловку.

“Сейчас скажет: “Покажи, как ты благодарен”, — но нет. Слов не последовало. Комиссар привлек его к себе, снова усаживая на колени, погладил по груди, уже совершенно бесстыдно задрал сорочку и погладил ладонью под поясом штанов — всё это, по-прежнему неотрывно глядя.

И до Саши постепенно доходило осознание того, что тот наслаждается его страхом, запуганностью, бессилием. Возможность сопротивляться у него оставалась — безусловно, оставалась! А ещё он прекрасно понимал, как его разозлит. Возможно, настолько, что тот, отчаявшись получить свое, попросту придушит, чтобы надругаться над бесчувственным телом, или снова приложит головой посильнее, чтоб лишить сознания, и все эти перспективы наполняли Сашу безотчетным ужасом и стыдом — такими сильными, что даже теперешняя ласка не казалась на их фоне такой уж мерзкой. Хотя она продолжалась, заходя все дальше: сорочку и майку комиссар нетерпеливо с него стащил, а теперь возился с пряжкой ремня, расстегивая и приспуская брюки, и сперва мягко погладил, а потом обхватил покрепче его причинное место. Глаза его затуманились страстью: Саша подумал, что впервые видит Шевелева захваченным настоящим чувством, но эта мысль проскользнула по краю, и страх ничуть не отступил. Он был смешан с запретностью и, вместе с тем, известным интересом, какой вызывает плотская любовь — таких встреч со страстью в Сашиной жизни до сих пор не было. Пусть она и происходила совершенно против его воли.

Сам Шевелев оставался почти одет, разве что кобуру с бедер отцепил, отбросив подальше. Ответных ласк к себе он не требовал — сейчас Саша был ему за это благодарен. Само собой, он не лежал под ним неподвижно, как кролик перед удавом, а все еще отпихивал его, извивался, не давая себя гладить в совсем уж неприличных местах, но сопротивление это для комиссара было почти игрушечным, оно было правилом игры и ничуть не мешало: ему нравилось заламывать мальчику руки, снова пугать его очередным жадным поцелуем в губы, кусать их, кусать его светлую кожу, синевшие вены на шее, прикусывать соски, которые отзывались на ласку гораздо быстрее; вообще, тело его вело себя куда умнее, чем сам глупый мальчишка. Он мог бы ему показать и еще более откровенные ласки, но для того и этих было чересчур, а слишком сильно пугать его комиссар не хотел — ему нравилось видеть ответное возбуждение, прорывающееся сквозь страх, пусть и вполне объяснимое физически. Поэтому он продолжил поглаживать его член сквозь тонкую ткань трусов, пока Саша пытался вывернуться. Он легко удерживал его за плечи, коленом раздвигая бедра, а когда мальчик, извернувшись-таки, лег ничком, то негромко рассмеялся.

— Думаешь, спрятался?

Саша ощутил, как тот укусил его снова — теперь не в шею, скорее, над плечом. Этим жестом он надеялся отгородиться от него, сказать, что на сегодня достаточно, что он и так позволил слишком многое, и эти прикосновения ему еще надо пережить. Шевелев отошёл куда-то, похоже, на кухню — может быть, выпить воды, что Сашу немного успокоило. До сих пор ему верилось, что комиссар ограничится своими ласками: разве он не хотел просто вдоволь на него налюбоваться? Шевелев бы посмеялся, услышь он эти мысли. Вернувшись, он рывком стянул с него исподнее; Саша ощутил, как он гладит его по бедрам, как уговаривает открыться, но едва попытался свести ноги вместе, как почувствовал обжигающий до боли шлепок. Шевелев удерживал его по-прежнему, а теперь еще и лег на него, вжавшись и упираясь ему между ягодиц своим членом. Сашиных “Не надо” он точно не слышал, хотя и не сомневался, что под конец мальчик со всхлипываний сорвется в откровенные рыдания. Надо признать, комиссар оттягивал этот момент и действительно давал себе насладиться юным телом сполна, хотя немного жалел, что не может взглянуть мальчику в лицо, которое тот прятал: ему нравилось провоцировать, намеренно задевая самые чувствительные места. К тому же сейчас мальчик так сильно вжался в подушки, что нельзя было даже провести ладонью у него в паху, чтобы понять, чувствует ли он ответное возбуждение. Так или иначе, ему мало казалось просто овладеть им, и Шевелев — редкость для него — впервые хотел приласкать в ответ.

Его мальчик теперь тоже ждал близости, пусть и совсем не с тем чувством. Вопреки ожиданиям, он ощутил почти медицинскую процедуру: прохладные пальцы прошлись между ягодиц чем-то скользким и влажным, и запахло вазелином. Вообще, происходящее показалось Саше равно безумным и далеким от любой плотской близости, так что какое-то время он лежал молча, прислушиваясь к ощущениям. Потом раздалось его непонимающее: “Что вы делаете?” — и ответное увещевающее: “Потерпи”, после чего он ощутил два пальца внутри себя. Это произошло так резко и грубо, что у него почти дыхание перехватило. Саша издал невольный возглас возмущения и тут же в ответ снова ощутил сильную руку, удерживающую его на месте. Неприятное распирающее ощущение не проходило и, хуже того, стоило Шевелеву нажать ими посильнее вниз, он снова от неожиданности вскрикнул. Шевелев шептал ему, что сейчас станет приятно, но ощущение вновь оказалось болезненным и постыдным; он напрягся, но так становилось только еще больнее. Можно было, конечно, кричать “Не надо!” и умолять, чтобы все прекратилось, но разве был бы в этом какой-то смысл? Так что вместо его криков стояла тишина и комнату наполнял, казалось, только скрип постели, стук его сердца и его же тяжелое дыхание. Он убеждал себя, что еще немного — и всё пройдет.

Вместо этого комиссар вдруг ненадолго отстранился, и боль внезапно из распирающей превратилась в нестерпимую, которая почти разрывала его изнутри. Он закричал, не таясь. Руки грубо тискали его бедра, удерживали его за пояс на весу, точно он был совсем легкий.

Шевелев смотрел сверху, как мальчик цепляется за спинку дивана и вскрикивает, задыхаясь и хрипя. Хотелось посмотреть в его заплаканное лицо, но это оставалось на потом. Сейчас осталось место одной неудовлетворенной страсти, с которой он брал его; мальчик сжимался так, что ему самому было обжигающе больно. Прерываться он не собирался. Погладил его, потискал немного за узкую талию, потом медленно погладил в паху и уверенно обхватил его член, мягкий и вялый.

Саше его действия казались жуткими и, вместе с тем, ласковыми — по сравнению с тем, насколько больно ему было. Он не хотел бы уже рыдать, верно догадываясь о радости, которую это принесет его мучителю, но слёзы выступали на глазах сами по себе. И еще эта ответная ласка, совсем непристойная; он был рад, что его тело не смогло на нее отозваться и сравнять его тем самым с насильником окончательно. Ему было бесконечно больно, и он все-таки тихо рыдал, не скрываясь, пока не понял, что комиссар вновь сидит рядом с ним.

— Посмотри на меня, — раздалось его требовательное.

Саша отрицательно покачал головой.

“Я хочу, чтобы это было в первый и в последний раз”, — умоляюще подумал он.

— Я хотел, чтобы ты сам просил меня о близости, а ты, паршивец? — раздался ответный насмешливый голос. И комиссар снова хлестнул его по щеке: в сравнении с болью, пульсирующей внутри, эта казалась не болью вовсе, даже не обжигала. — Но ничего, — комиссар словно успокаивал сам себя. — Времени у меня хватит, чтобы тебя воспитать.

========== Часть 5 ==========

Саша лежал на диване тихо, молча, благодарный уже за то, что его оставили в покое. Разрывающая боль отступала, сменяясь расслабленностью, что тоже почти что радовало, и он сам не заметил, как задремал. Комиссар иногда говорил что-то, но слушать его совсем не хотелось — не вникать в слова было маленькой и единственно доступной ему местью. Не скрываясь, он потянулся и зевнул, закрывая глаза, и неловко прикрылся, натянув на себя до пояса покрывало, которое сползло со спинки дивана. Комиссара рядом не было, точнее, он, конечно, присутствовал: шумел чем-то на кухне, грел воду, стучал посудой или чем-то другим, но не подходил и не прикасался, что было совершенно прекрасно.

Что до самого комиссара, то он изредка заглядывал в комнату, чтобы проверить, что там происходит и не решил ли его подопечный по примеру чувствительных девиц из сентиментальных романов выпрыгнуть-таки в окно или наложить на себя руки иным способом, но когда убедился, что мальчик после недавней истерики мирно задремал, то про себя мысленно похвалил его, подумав: “Спокойный, хороший парень. Это ничего, он отойдёт”, — и это был редкий случай, когда Шевелев при всей своей язвительности и знании человеческой натуры отзывался о ком-то по-доброму. Но раньше и цели у него были другие, и он подчинял себе других, держа в уме только цель служения своему делу, а этого мальчика он хотел оставить при себе подольше. Лишенный всякой мечтательности, он все же пожалел сейчас, что Саша встретился ему не в качестве соседа по площадке, не попутчиком в поезде, не новобранцем, к примеру, пришедшим на службу во внутренние войска, а — надо же так — по работе. Нет, это давало определённую власть над ним, но ничуть не радовало в долгосрочной, так сказать, перспективе: всё одно мальчишка уедет очередным этапом и неизвестно еще, вернется ли. Впрочем, к тому моменту, может, и от его собственного желания не останется и следа — и это соображение немного успокоило жажду обладать, которая охватывала комиссара. Он снова заглянул за фанерную перегородку: Саша спал так уютно, что хотелось прилечь рядом с ним и тоже прикрыть глаза. Но позволить этого себе он никак не мог. Не только из-за страха: звали дела, в любую минуту мог постучаться связной из управления с телеграммой или срочным вызовом. Стоило порадоваться уже тому, что явочная квартира пока оставалась за ним. Так что, не дожидаясь вызовов, он отправился в управление сам, запоздало вспомнив при выходе, что совсем забыл защелкнуть наручники, но сознательно махнул на возможный риск рукой. Соблазн сбежать, да еще после такого, будет, конечно, но он рассчитывал вернуться скоро.

Как нарочно, дел подвернулось много. В особом отделе будто только его и ждали; он связался с командованием на Лубянке и провел день, не разгибаясь, за ворохом бумаг, которые требовалось пересмотреть, что сокращало работу в будни; но всё это время тревога исподволь грызла его, и требовалось пару раз мысленно прикрикнуть на себя. “Что такое, на самом-то деле! Тебе, в худшем случае, — выговор, ему — приговор”. Но боялся он не сопротивления, а того, что вообще оставит свое дело относительно мальчика незавершенным. Тем более теперь, когда он, как дикий зверь, уже узнал запах и вкус крови жертвы. Сам себя он подвергал риску тоже: он позволял себе к кому-то привязаться, о ком-то думать почти неотрывно, что было опасно, поскольку лишало его обычной независимости.

Саша в этот момент, если и мог бы сбежать, уперевшись плечом покрепче и высадив дверь, то никак не смог бы скрыть следов недавно произошедшего: чувство позора, липкое и отвратительное, пропитало его, и он занят был только тем, что старался забыть прикосновения комиссара. Очнулся он не сразу, а какую-то часть дня проспал, и затем лишь, уже отправившись в уборную и набирая воду в таз, чтобы отмыться, понял, что не прикован. Это его ничуть не порадовало и показалось в каком-то смысле насмешкой: выходит, комиссар счёл его таким жалким и слабым, что решил больше не привязывать. “И ведь он прав. Куда я сейчас?” — вот что было обиднее всего. Вроде бы прошло всего четыре дня, но как они всё в нём перевернули! Нет сомнения, его ищут сейчас все, от госбезопасности до товарищей по работе. Явиться домой? Так он прежде всего бросит тень на свою семью, если только мать с братом уже не забрали допрашивать, чтобы вызнать, куда он делся. Это, если комиссар сказал ему правду насчет того, что укрывает его ото всех незаконно, и о нём никто не знает, а если нет? В любом случае, у семьи его прежде всего и начнут искать. Туда показываться — не выход. А куда иначе? Нет, будь сейчас лето, он бы укрылся в любом дровяном сарае, рыбачил бы и вообще не задерживался на одном месте, но теперь, зимой, когда во все щели с улицы дул свистящий северный ветер с залива, побег представлялся затеей почти смертельной. Разве что отыскать заброшенный дом в дальних пригородах… Но и до тех стоило сперва добраться, а ведь его лицо (это казалось Саше несомненным) знает сейчас каждый постовой. Но рассуждения сделали своё дело: они отвлекали от тягостного переживания о случившемся. Сам Саша не называл его тем, чем оно было — изнасилованием — но менее болезненным оно не стало. На душе было гадко от самого себя за то, что поддался, от комиссара и его слов, и этого страшного обещания: “Успею тебя воспитать”.

Он небрежно отмылся: сама потребность дотрагиваться до себя там казалась мерзкой. Несколько темных пятен намертво въелись в обивку дивана, которая, к счастью, и без них была бурого цвета, и сильно следы недавней близости на ней не выделялись. Он лег, повернувшись лицом к стене, но вместо сна пришла всеобъемлющая апатия. До сих пор иногда мелко трясло: не то от холода, не то от нервного напряжения. Медленно сгущались серые сумерки, в которых Саша всё же поднялся и отправился на кухню, где зажег спиртовку и согрел воды. На столе лежал оставленный Шевелевым хлеб; его не хотелось брать принципиально, несмотря на грызущее чувство голода, но, поразмыслив, Саша осознал, что иначе придётся есть позже, но уже под его надзором. А в том, что комиссар вернется, сомневаться не приходилось, несмотря на все тайные надежды. С этим можно было смириться. Повторения чего ему бы точно не хотелось — так это недавней пытки: кем он тогда станет, если она будет повторяться раз за разом? “Нет, надо бежать. Лучше уж насмерть замерзнуть, чем так…” — и вот он вновь стоял перед вопросом гибкости и умения приспособиться. Покоряться он не собирался, а сбежать не мог: тут вступали в силу аргументы относительно того, каково без него придётся матери с братом. И выходило, что он снова и снова позволит комиссару делать с собой что угодно в обмен на своё и их благополучие.

Размышления прервались дальним стуком шагов и скрежетом ключа, заслышав который, Саша постарался сесть спокойно, но посмотри он теперь на себя со стороны, понял бы, что настороженно замер. Комиссар уловил испуг с полувзгляда и улыбнулся: так он улыбался бы своим домашним, будь они у него. Взор его отметил и привычную красноту вокруг глаз, и испуганный вид: всё это было ему не ново. Он повесил плащ на крючок, в два шага приблизился и встал рядом, тоже грея руки возле спиртовки. Хотел было обнять мальчика — тот отклонился.

— Не прикасайтесь.

— Никак, девичья стыдливость проснулась? — спросил он с насмешкой, но руку и впрямь отвёл, будто говоря: “Хорошо, хорошо, я понял, что ты молодой и строптивый”.

Но мальчик избегал его касаний не из желания воспротивиться: страх превратился в глубокое физическое отвращение ко всяким попыткам дотронуться до себя. Комиссар, если и догадался, считаться с ним нисколько не хотел и нашел даже особую прелесть в том, чтобы нежелание мальчика преодолеть: не силой, но хотя бы так, чтоб он сидел подле него, руку не сбрасывая.

— Иди ко мне.

— Не надо, — прозвучала Сашина очередная мольба.

— Почему не надо?

Прозвучало это расслабленно и будто бы совсем легкомысленно, точно комиссар не о мальчике своем думал сейчас, а о погоде, и спрашивал так, между делом.

— Потому что для вас это игра, а я умереть хочу.

— Громкие слова, — коротко заметил комиссар. — И юношеская горячность.

Саша не спорил: он успел понять, что препираться бесполезно, но вывернулся из объятий и был через секунду в соседней комнате. Надежды скрыться было немного, но оставался шанс хотя бы отсрочить тот миг, наступления которого он не хотел. Комиссар, к счастью, вовсе не собирался ловить его, как девку на сеновале, и остался там, где и сидел, неторопливо допивая заварившийся чай с куском батона. Он, со своей стороны, нисколько не сомневался в том, что скоро возьмет свое. Пригрозил шутливо:

— Я вот возьму и не буду кормить тебя. Через три дня на стенку полезешь, через неделю сам на всё будешь согласен.

— Пожалуйста. Я только рад буду лишиться жизни. Вами предложенный способ еще довольно безболезненный, — назло ему ответил Саша. Он сейчас стоял, озираясь, отыскивая возможное оружие в скорой схватке: всё, как нарочно, казалось каким-то глупым и вовсе для этого не приспособленным — и книга, которой даже не оглушить, и стеклянный графин, который разве что поранит, прежде чем расколется на мелкие осколки, и завалявшееся на столе перо с чернильницей.

На ум ему неожиданно пришла еще одна идея, для воплощения которой стоило ненадолго сделать вид, что смирился — и он затих, присев на край кресла. Комиссар хохотнул в ответ. Предложил даже подойти к себе, сказал, что передумал, пообещал не делать ничего такого: но Саша не слушал, а наблюдал за его передвижениями. Довольно скоро, допив чай, комиссар отставил кружку и поднялся, входя и приближаясь к креслу; Саша встал и тут же ощутил, как тот обнял его за талию, прижимая к себе и негромко уговаривая не спорить и не бояться.

— Я и не боюсь, мне неприятно от этого… От вас… От прикосновений, — сбивчиво говорил он, думая об одном: если сейчас сделать вид, что обнимаешь в ответ, положить руки на пояс, дать все-таки поласкать себя, то самому можно запустить руку в кобуру и быстро достать наган.

Так он и сделал — ладонь комиссара опустилась ниже спины, гладя и стискивая с такой жадностью, с которой его еще никто не касался, пока сам он, расстегнув примеченную застежку, попробовал быстрым рывком дернуть на себя наган. На беду, оружие оказалось закреплено в кобуре не одним ремешком, и Шевелев, быстро почувствовав, как дернулся ремень, перехватил его руку, в который раз уже вывернув запястье и заломив ее за спину.

— Ах, чёрт, — будто удивился он, удерживая Сашу за руку и не давая убежать от себя. Потом подтащил к дивану, прижал к нему.

— Ты чего добиваешься? — прозвучал его нехороший шёпот прямо над ухом.

Саша замотал головой: сказать ничего не удавалось — комиссар так крепко удерживал его за затылок и вжимал в диван, что вдохнуть было сложно, не то что сказать пару слов в свою защиту.

— Ты хоть понимаешь, что я с тобой сейчас могу сделать?

“Мне уже ничего не страшно”, — с тоской подумалось Саше. Он стоял на коленях, уткнувшись в обивку, долго, не меньше чем полминуты, пока воздух и впрямь не кончился и не заставил его завозиться, чтобы вдохнуть хотя бы носом. Сообразив, что пленник затрепыхался из боязни задохнуться, комиссар приотпустил его — сперва ненадолго, а потом и полностью. Сам опустился в кресло, чем Сашу удивил: он-то ждал избиения, лучше сильного, до обморока, чтобы только позабыть то, что случится после — а оно случится непременно, теперь он не сомневался. Отдышавшись, он устроился подальше. На комиссара не смотрел, уткнулся в руки лицом.

Комиссар некоторое время посматривал на него, размышляя. Ему нравилось то, что он не услышал ни слова жалобы или обвинений и не увидел бессмысленной истерики — хотя заметно было, как мальчика трясло. Он еле сдерживался. “Не надо” прозвучало довольно беспомощно, но, если подумать, негромкая мольба была ещё как приятна. Пусть задача добиться своего становилась сложнее — его это лишь увлекало. Шевелев быстро поднялся и сел совсем рядом, перед тем отцепив кобуру и спрятав в прихожей, потом обнял своего мальчика покрепче за пояс и погладил по плечам, чувствуя, как он напрягся.

— Пожалуйста, — шёпотом попросил Саша. — Нет. Не надо. У меня болит всё… После вчерашнего.

Это была такая откровенная просьба, что комиссар сам ненадолго замер.

— А я пока ещё ничего и не сделал. Просто обнять тебя можно?

Очередную попытку оттолкнуть себя он пресек со словами “Добьёшься однажды, что я тебе обе руки сломаю”, после чего усадил его, сам навис сверху. Сперва поцеловал — в этот раз не грубо, не кусая сладкие губы, а только дотронувшись до них своими в коротком сухом поцелуе.

“Мой хороший красивый мальчик”, — мелькнула у него мысль, сплетаясь с другой: что страх делает Сашино лицо только еще красивее. Он рассеянно гладил его по бедру, но эта отвлеченность не делала прикосновения более приятными.

— Прекратите. Любви нельзя добиться насилием, а вы… — В этот момент комиссару ясно было, что мальчик едва удерживает слёзы.

— Да я любви и не жду. Разве что немного ответной ласки, — и он перехватил его ладонь, положив на свое бедро. Провел ею от колена до промежности — ощущение не понравилось. Подумалось, что делай это мальчик по своей воле, чем бы он отличался от продажной девки? А так в их отношениях сохранялась какая-то непорочность.

Саша почувствовал, как комиссар снова грубо спихнул его на пол, в этот раз держа за горло. Он сперва перехватывал его руку, цепляясь, потом оставил попытки: собственные силы слабели, и правое запястье тот ему, похоже, повредил серьезно — пальцы еле слушались. Комиссар ухватил его за затылок, держа у своей промежности, сам привстал, чтобы приспустить широкие штаны, и почти уткнул его носом в свой пах. Саша отрицательно замотал головой, чувствуя, как губы против воли утыкаются в его член, и крепко сжал их. Шевелев, схватив его за шиворот, протащил по всей комнате, выругавшись негромко, но очень зло; только подняв глаза, Саша понял, что он доставал: тот самый наган.

— Тебе мой револьвер, я гляжу, понравился?

Саша замотал головой.

— Я тебе им сейчас все зубы выбью, если не прекратишь трепыхаться.

Сказано это было негромко, почти ласково, но, вместе с тем, очень зло. И всё равно не заставило Сашу стерпеть то, что ему предложили.

Через пять минут после нескольких резких, сильных, но точных ударов он сплевывал кровь, чувствуя, как она стекает по подбородку и наполняет рот холодным солёным привкусом. Рот был весь разбит в кровь, и он отплевывался от неё; осколок зуба больно царапал внутреннюю сторону губы. Громко крикнуть получилось всего пару раз, но он уже успел сорвать голос. Радовало то, что повтори ему комиссар своё предложение снова — и он наверняка расцарапал бы ему причинное место, но тот и сам прекрасно осознавал это.

— Глупый, — резюмировал он, отталкивая его снова.

Саша упал на диван, но так неловко, что пружины заскрипели.

— Прекратите, — потребовал он, но звуки слились, и выговорить их было трудно: рот болел. Поэтому он только отшатнулся от комиссара и посмотрел на него в ужасе. Тот протягивал к нему руку, устроившись повыше и смотря сверху вниз.

— Что ты, честное слово… Не слишком умно себя ведешь, — увещевающе проговорил он, гладя Сашу по плечу. Голос сейчас был спокойным, точноголос матери или давно забытого отца, и мальчик затих, понимая, что и впрямь устал и выбился из сил. Слёзы все так и текли, у подбородка вместе с кровью размазываясь. Шевелев снова глянул на него:

— Пойдём, умоемся? — предложил он. Холодная вода щипала, но унимала жар. Рассечена оказалась одна верхняя губа: это Саша понял, глянув на себя в зеркало. Выходило, что он его и ударил-то один раз, для острастки.

— Честное слово, утихомирил бы ты свои порывы — и тебе куда легче бы жилось. Не попался бы своему профессору, такой доверчивый, не встретился бы со мной.

Саша всё молчал, только выдохнул, как бы соглашаясь. Наверное, была в этих словах правда, хоть он и не настроен был потакать своему мучителю.

— Ну, иди уже ко мне, — потянул комиссар его к себе.

И Саша обнял его за шею, бессильно соглашаясь. Что ж, в этот раз волчья тактика — вымотать и добиться своего — комиссару удалась. Теплая рука гладила его, прижимала к себе, и он вновь не знал, что сказать. Попросить снова о близости “не сегодня” казалось позорным, поэтому он молчал. Двинуть рукой, чтобы настойчивые ласки пресечь, вызывало острую боль в вывернутом локте, и он тяжело дышал, будто не мог прийти в себя после недавней борьбы. Взмолился только, когда ладонь комиссара снова оказалась под брюками, поглаживая сжавшегося Сашу в том самом месте.

— Не надо, у меня кровь пойдет.

Комиссар посмотрел на него своим невыносимым цепким, острым взглядом, потом неожиданно нежно в поцелуе коснулся рассеченной губы.

— Позволь, посмотрю.

— Не надо. Потом…

— Что ж, потом так потом.

Он снова погладил его, упрашивая дать посмотреть на всего себя целиком: дотронулся до груди, легко снял штаны и медленными настойчивыми поглаживаниями начал касаться его собственного члена; сперва холодные, касания становились всё теплее, и противиться им было никак нельзя. Комиссар, наклонившись, мог видеть, как мальчик закрывает глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом, сглатывает нервно, но, поняв, что так ласки ощущаются только острее, снова открывает их. Ему самому всё же хотелось довести его до возбуждения, чем он и занимался, то легонько сжимая мошонку, то уверенно двигая рукой вдоль его члена. А Саша чувствовал, что, как ни ужасно, страх и ощущение запретности слабо противоречат желаниям его тела. Кровь приливала к естеству, вызывая жар.

— Всё-таки у тебя есть свои желания, а? — тон голоса оставался насмешливым.

Саша отвернулся, стыдясь себя и уговаривая оставаться бесчувственным, даже пытаясь напугать себя предстоящей болью: все равно всё должно было окончиться одним и тем же — близостью против его воли.

Но неожиданно, сжав снова веки, он почувствовал нечто совсем уж обескураживающее: то, как его касается что-то влажное и горячее, касается мягко, на порядок нежнее сухой крепкой ладони. Он распахнул глаза и увидел, как комиссар склоняется над его членом и, снова закрыв их, ощутил нечто похожее на долгий поцелуй.

========== Часть 6 ==========

— Уйдите, нельзя так, — он попытался оттолкнуть от себя комиссара, но запястье свело судорогой боли до самого локтя, и руку пришлось убрать.

Саша закрыл глаза и без сил откинулся на подушки. Ощущения давали о себе знать, как бы он не пытался отстраниться от них. Приказать себе не чувствовать было невозможно. Влажные прикосновения перешли в поцелуй, долгий и нежный, а вместе с тем такой изматывающий и болезненный, что у Саши невольно вырвался стон; а еще он понял, что кончил. Сразу стало холодно. Усталость навалилась такая, что двигаться не хотелось даже ради того, чтобы отстраниться от комиссара. Лишь бы тот его не трогал больше.

Они некоторое время лежали рядом плечом к плечу — комиссар гладил его, и движения можно было принять за успокаивающие, за простой родительский жест, но ведь они не были такими и таили в себе одни низменные желания — сомневаться в этом не приходилось. Поэтому Саша всё же дёрнул плечом, отодвигаясь.

— Лежи спокойно, — недовольно проворчал комиссар. — Опять ему что-то не нравится. В чем дело? А?

Саша вздохнул.

— Вы в этом весь. Играете, как кот с мышью: то отпустите, то когтями прижмёте. Изображаете доброту.

— Да? Может, это ты мне её проявлять мешаешь? То к револьверу моему тянешься за каким-то чертом, хотя сам с пяти шагов в меня не попадёшь, то сбежать норовишь, будто тебя на воле хлебом-солью встречать станут.

— Вы же сами меня к этому вынуждаете, — прошептал Саша негромко, опасаясь новых вспышек ярости.

— Я тебя если и склоняю, то, мне кажется, к чему-то совсем другому, — ответил комиссар, улыбаясь, но и теперь улыбка соседствовала с хищным прищуром глаз, с которым он на свою добычу посматривал.

— Да. И вы сами понимаете, что сознательно требуете от меня самой мерзкой на свете вещи!

Комиссар не только не разозлился — напротив, улыбнулся ещё шире, точно услышанное забавляло его. За улыбкой последовало прикосновение к полуобнаженному плечу — грубоватое, но не лишенное замирающего любования в своей сути.

— Но ты твёрдо решил никогда с ней не соглашаться, понимаю. Ты, в общем, так и не понимаешь, почему тебе вновь не прощают всего просто так, как ребенку, почему требуют чего-то взамен, и выдумываешь себе оправдания. И вот перед тобой злобная власть, которая просит отчего-то не потворствовать тем, кто мечтает её ослабить, вот комиссар, который просит отвратительных вещей, и это в то время, как ты-то сам только и мечтал, что девок тискать, а не чтобы тебя… Но, знаешь ли, приходится иногда соглашаться с обстоятельствами. А ты им противишься. Совершенно во вред себе.

Саша вывернулся и отодвинулся — хоть на сантиметр, лишь бы дальше от него.

— Вовсе не… Не приписывайте мне своих стремлений. Вы бы себе сами могли любую женщину найти, но отчего-то страдаю я.

— Действительно! — подхватил комиссар, явно издеваясь. — Пусть страдает любая женщина, а я-то, хороший, не буду.

Сашу ответ если и выбил из колеи, то ненадолго, и он постарался не показать вида:

— Всё равно, у вас людоедская логика.

Комиссар всё же подобрался поближе, схватил его за плечи, всмотрелся в глаза внимательно. Полуулыбка не сходила у него с лица, и само лицо оставалось таким гладким и бесстрастным, что приходилось невольно завидовать его выдержке.

— Да ведь и жизнь — она такая. Ставит выбор.

— Вы же делаете этот выбор неправильно! — вскричал Саша. — Могли бы не мучить, не избивать до крови, дали бы жить спокойно.

— Паспорт поддельный мог бы справить, чтобы ты бежал в Англию, куда тебя профессор сманивал, через Литву, к примеру… Да? — в тон ему протянул комиссар.

— Всё вы доводите до какого-то предела, — недовольно заметил Саша.

— Привык идти до конца. И ты учись: вещь полезная. Меньше сомнений, меньше невысказанных вопросов.

Оба помолчали, отдыхая от спора. Один вглядывался в лицо своего дорогого мальчика, иногда дотрагивался — ничуть не плотоядно, скорей наоборот, с заботой натянул на него сорочку и прикрыл плечи. Другой посматривал в ответ настороженно, но больше казался ушедшим в собственные мысли в поиске аргументов. Вскоре нашел и начал негромко снова:

— Всё же вы могли бы вести себя совсем иначе.

— Всё равно мой выбор неправильный? Понимаю. А давай-ка я его сделаю, этот правильный выбор, — комиссар резко встал и, достигнув входной двери, распахнул её: — Иди, милый мальчик, на все четыре стороны. Беги от страданий к честной счастливой жизни. Ну? Что встал?

Он ожидал, что Саша вскочит и впрямь выбежит ненадолго, чтобы дать посмеяться себе вслед — но мальчик и сам раньше понял несостоятельность своей просьбы, хотя растерянно приподнялся.

— Н-нет, я не это имел в виду.

— А… то есть, спасти свою шкурку хочется?

Вопрос был задан безо всякого снисхождения, и мальчик в тон ему заметил:

— Вы бы тоже могли не бить и себя вести достойно.

— Кто тебя избивал-то? Кажется, я к тебе с намерениями самыми нежными. Ну, хлестнул пару раз для острастки, — снова подошел он к нему и сел на край дивана, в этот раз не притрагиваясь никак.

— Вы отвратительных вещей хотите. Взяли меня силой и теперь оправдываетесь.

— И в мыслях не было. Зачем мне оправдываться? Перед кем? Будь ты сейчас у меня в кабинете — я бы с тобой не так поговорил.

— Стараетесь напугать?

— Отчего? Всё вполне понимаю. Отдаваться мне ты считаешь за низость. Зато родину предавать — нет. Удивительная избирательность.

— Я вовсе не… — вскинулся Саша, но Шевелев вдруг снова быстро встал.

— Надоел ты мне, честное слово. Заладил одно и то же, что твой попугай.

Он накинул плащ и пристегнул отцепленный наган обратно, потом вышел — только дверь с шумом захлопнулась, и Саша остался один.

“Зачем я пытался что-то ему доказать? — спросил он сам себя. — Его нет — и славно. Можно отдохнуть”, — сказал он, успокаиваясь. Всё же раздражение комиссара от него не укрылось, и исподволь грызла тревога: что, если тот поднимет сейчас его дело, вернется назад с двумя рядовыми, вытащит отсюда и проводит в приготовленную камеру в тюрьме? Там уже не будет ни дивана, ни кухоньки со спиртовкой, ни надежды на призрачную свободу, зато мучить на следствии он его станет почти так же. Осознание этого наполняло холодом. Так что день для Саши тянулся медленно, в ожидании: от нечего делать он подмёл запылившийся пол, оттёр рукомойник от бурых пятен, взялся даже от скуки за какую-то книгу, но отбросил её. Хотелось написать брату или матери, чтобы хоть как-то их успокоить, хотелось выйти на улицу хоть ненадолго, чтобы подышать воздухом и очистить голову от ненужных мыслей — но высунуть нос за дверь он боялся, да и ключа не было. Теперь он комиссара почти ждал, чтобы договорить своё и окончить начатый спор, и пытался занять время хоть как-то. Под вечер задремал ненадолго, совсем успокоившись, потом проснулся: за окнами стояла ночь, а того, кого он ждал, всё не было. Обиделся и хочет его проучить, как обещал, не показываться три дня? “Нет же. Он выше этого”, — убеждал Саша сам себя.

Шевелев и впрямь появился раньше, на исходе второго дня, как обычно, спокойный и слегка рассеянный. До Саши ему точно не было никакого дела, хоть он и предложил ему разделить ужин. Казалось, что его заботят совсем другие проблемы — а может, так оно и было. Он плеснул себе вина на дно стакана и медленными глотками осушил его, облизывая тонкие губы. Саша от предложенного отказался и сразу встал, уйдя за загородку, но теперь уже жалел, что не остался и не мог видеть в точности его настроения, а только вынужден был угадывать его по доносившимся звукам: незримое присутствие комиссара наполняло его волнением и страхом, а его отрешённость пугала. Пришлось взять книгу и заставить себя погрузиться в чтение — хоть для вида, чтобы не показать, как он взволнован; комиссар между тем прошел в комнату и сел на кресло рядом.

— Вы из-за вчерашнего злитесь и теперь меня, наверное, отправите все-таки под следствие, — начал Саша, но тот махнул рукой и сухо констатировал:

— Зря не пьёшь.

— Я усну почти сразу.

— С одной-то рюмки? Что ж раньше не спал? На, выпей, а то дрожишь как заяц. Я к тебе и прикасаться не буду, поставлю стакан отдельно, раз уж для тебя терпеть это так невыносимо.

— Мне вовсе не…

— Хотя накануне так не казалось… Да? — спросил он откровенно. — Ладно. Я к тебе прикасаться не буду, раз уж я настолько отвратителен.

— Не вы отвратительны! — поспешно возразил Саша. — А то, что вы силой пытаетесь своё взять.

— А с тобой, то есть, надо лаской? Хорошо, — улыбнулся комиссар. В улыбке оставалась тень снисходительности, но в целом она была скорее смешливой, чем презрительной: может быть, сказалось выпитое.

Само собой, он не собирался подступаться к этой маленькой гордой крепости в лоб и менять гнев на милость сразу, но и прежнего бесконечного терпения у него не было. Он медленно оглядел его. Со стороны, в профиль, мальчик казался лучше прежнего, будто тревоги последних дней его облик только облагородили; разве что верхняя губа оставалась припухшей, но след от удара обещал скоро пройти и зажить.

— Я, может быть, эти самые твои чувства и проявлять не вполне умею. И вообще не понимаю, как это — не взять своё? — продолжил комиссар.

Саша, посидев молча, живо обернулся к нему:

— Вам, наверное, уголовники на допросах то же самое говорят: мол, как можно взять и не ограбить человека, у которого всё богатство на виду.

Комиссар покачал головой и рассмеялся.

— Умный ты парень, Сашка. Иди сюда. Да не бойся, я тебе ещё налью.

Саша допил рюмку под его взглядом, чувствуя себя внезапно куда свободнее. Голова разом закружилась, и он откинулся на диван. “Что я, в самом деле, жмусь к углу? — подумалось ему. — Так он вообразит, что совсем меня запугал”, — и он сел рядом с креслом, совсем близко, навалившись.

— В-вы всё-таки зря считаете меня изначально подверженным какому-то разврату, — сказал он, подумав: “Пусть теперь сам передо мной оправдывается”.

Комиссар не сказал ни слова. Провел пальцами по тыльной стороне его ладони, погладил по щеке, отметив про себя, что надо бы принести мальчику что-нибудь, чтобы побрился, и еще, пожалуй, присматривать во время этого действия. Хотя не решился же он вены себе резать кухонным ножом?

— А ещё вы для меня одно сплошное противоречие, — неожиданно признался Саша. — То зовёте предателем, то говорите, что я хороший парень.

Комиссар расхохотался.

— А предают, думаешь, сплошь одни сволочи с хитроумными замыслами? Да ничего подобного. Наивному и открытому человеку голову задурить куда проще. Но ты не терзайся сильно. И снова я скажу, что ты проявляешь твердость не там, где следовало. Лучше б ты со своим профессором так спорил, как со мной. А со мной уже поздно спорить. Да и толку? — и он посмотрел на него. Но мальчик молчал — может быть, немного обиделся.

В действительности Саша размышлял: сегодняшний настрой комиссара нравился ему куда больше, хотя полчаса их беседы успели его утомить — не морально, а именно физически, и он уже готов был погрузиться в полусонное состояние. Но мысли его не отпускали: ясно становилось, что он поддастся, поддастся неминуемо, но и сохранить последний бастион своей гордости хотелось тоже.

“Я на все его уговоры и слова поддаваться не буду. Надо помнить, что все они — ложь, и предназначены для того, чтобы склонить меня к себе. Ни для чего больше, — внушал себе он. — Помнить, что он враг, а не благодетель.”

Враг между тем плеснул ему в рюмку темного вина снова, но Саша запротестовал:

— Я и без того усну сейчас. Не надо. Мне плохо станет.

— Ложись тогда спать, — пряча раздражение, сказал тот и поднялся.

— Спасибо, — проронил Саша прежде, чем закрыл глаза.

На утро комиссара снова не было, но теперь он ждал его спокойнее. В этот раз Шевелев пропал надолго: забежал через день, но только передал мешок с продуктами и шикнул на него, велев сидеть тихо и даже света не зажигать. В прихожей послышался чужой голос, что перепугало Сашу почти до дрожи, но, судя по всему, комиссару передали телеграмму и вызвали куда-то. Следующие три дня его не было, да и потом появляться он стал редко, урывками, ненадолго. И Саша всё хотел спросить у него, что произошло, мысленно готовился к худшему, а всё-таки каждый раз, едва посмотрев на него, забывал, чего хотел. Раз на пятый или шестой, когда опасения уже прочно укоренились, он всё же вспомнил о своём намерении, и решился выспросить Шевелева, в чем дело, но тот отмахнулся, ссылаясь на дела и на опасное время.

Одним вечером наконец-то остался надолго, но, вопреки обыкновению, растянулся на диване — видимо, сильно утомился за день.

— Я-то считал, тебе без меня спокойнее будет, а ты весь извелся, — беззлобно фыркнул он.

Саша смутился. Предложил налить чаю — комиссар отмахнулся. Тогда он решил хотя бы сесть рядом с ним, но это было неудобно — и тогда он устроился рядом, на полу, смотря, как комиссар на него покосился: поневоле на суровом его лице появилась гримаса сомнения и недоверчивости. К Саше он всё-таки потянулся, потрепал по щеке. Сейчас, взглянув ближе, Саша отчетливо прочитал в его лице давнюю затаенную боль, скрытую под ледяным морем его спокойствия. Заключение его тянулось долго — выходит, этот мрачный человек так долго рисковал ради него служебным положением и всем прочим, что ему неожиданно захотелось чем-то его отблагодарить. Он впервые сам потянулся к нему рукой.

Комиссар сжал его руку своей ладонью, как обычно, крепко, но тут же притянул к себе ради долгого поцелуя. В этот раз его мальчик совсем не возражал.

Саша ощутил на себе объятия — комиссар притянул его за пояс. Он неловко соглашался. Сперва накатили страх, оцепенение, сейчас сменявшиеся предчувствием. Он прислушивался к себе, но резкого отвращения больше не находил, разве что стыдливость перед тем, что сейчас произойдет, и не хотел очередных уколов комиссарской откровенности. “Только бы он молчал”, — и сам положил руку ему на плечо. Шевелев перехватил ее, прижал к губам, потом поцеловал в губы. Прикосновение к верхней губе, не так давно разбитой, отдалось болью, но совсем слабой. Ледяная тоска в глазах комиссара сменилась лучистым блеском; воодушевленный тем, что его мальчик больше не был против, он поднялся, сам навис над ним, прижимая собой к дивану; Саша если и возился, то из-за неудобства. Он мечтал об одном — чтобы не было так нестерпимо больно, как в тот раз, и смущённо прикрывался, не хотел обнаружить собственное желание — а в нем уже начинал разгораться слабый огонёк. И было это скорее даже не ответное желание, а осознание того, каково быть желанным.

— Что вы сейчас делать будете?

— У нас с ним, кажется, всё уже было, а он как в первый раз, — деланно удивился комиссар.

— Можно, чтобы не так больно было, — взмолился он.

— Постараюсь, — тихо ответил комиссар.

До того он смотрел на него сверху, прижав за руки к постели, но теперь отстранился, сбросил с себя и китель, и гимнастерку.

— Тебе так разве не нравится? — и он продолжил настойчивую ласку, гладя между ног и с каждым разом проходясь ладонью все дальше.

Саша отвернулся лицом в подушку, вцепился в неё. Обнаружив, что от нервозности прикусывает собственное запястье, отпустил его. Он позволял себе отдаваться и одновременно приказывал помнить, что комиссар — враг: это придавало действиям зажатости, но Шевелеву она ничуть не мешала, и он умело обращался с юношеским худым и нескладным телом. Комиссар видел, как он неподдельно вздрагивает от незначительных прикосновений к интимным местам, отводил его руку в сторону, вдумчиво ласкал, нажимая на нужную точку внутри, спрашивал, нравится ли? Мальчик упорно всё отрицал:

— Немного больно.

— Выдохни и прекрати сопротивляться, — приказывал он, но этот приказ был, конечно, неисполним. Мальчик что-то тихо, хотя и возмущенно пискнул. Шевелев приник к нему сзади, нетерпеливо потерся, сперва поднял к себе спиной, поставив на колени, потом уткнул лицом вниз. Несколько несильных шлепков и громкий вскрик — и его собственный член был в вожделенной узости этого стройного тела. Мальчик сперва лег совсем, но поза согнувшись явно причиняла меньше боли, и он привстал снова. Ему пришлось невольно подобраться ближе, поднимаясь назад, когда комиссар притянул его к себе за бедра. В этот раз долго мучить его Шевелев не собирался — хотел сделать несколько долгих глубоких толчков, выплеснуть страсть и тут же отпустить, но довольно скоро его накрыло желание продолжить дальше. Он протянул ладонь вниз, коснулся его паха и причинного места, несильно сжал и продолжил двигать рукой в такт своим движениям. Ответного возбуждения он не ждал, но ему нравилось видеть, как мальчик смущается и сдвигает бедра, не решаясь убрать его руку.

Узкий и горячий — им хотелось овладеть полностью, и он брал его, не считаясь со вскриками, разве что иногда опуская глаза вниз. Несколько размазавшихся капель крови только подстегивали. Он обхватил его за талию, заставляя прижаться к себе всем телом последний раз, и кончил, тихо прорычав давно забытое ругательство, потом отпустил.

Его мальчик лежал тихо, не давая больше себя касаться.

— Ты там не рыдаешь? — комиссар тронул его за плечо.

— Нет.

— Тогда повернись, — требовательно произнес он, и Саша нехотя повернулся.

Он ощущал себя совершенно растерзанным.

— Ненавидишь меня? — уловил его эмоцию комиссар.

— Нет… — хрипло произнес Саша. — Но больно.

— Скоро пройдет, — пообещал комиссар. Ему отчего-то очень захотелось сейчас мальчика обнять, но на узком диване двоим было не уместиться, и он ограничился тем, что снова прижался в коротком поцелуе.

========== Часть 7 ==========

Они ненадолго обнялись: один лежал, другой сидел рядом. Комиссар поднялся, затем склонился вновь, помогая встать.

— Я… Не надо, — растерялся Саша, не отнимая у него руки.

— Сходи в уборную, умойся. Я тебе таз принесу.

— Да там есть, — ответил Саша. Подниматься не хотелось. Он ощущал сонливость, и чтобы подняться, пришлось сделать над собой усилие. Холодная вода его сон всё-таки прогнала, и он вернулся назад, натягивая нижнее бельё.

Они поговорили с комиссаром недолго и так славно, точно не было между ними ничего плохого, и Саша был для него просто знакомым или родственником; кажется, Шевелев даже рассказал ему пару забавных случаев про службу, ещё со времен Гражданской войны, потом уложил на диване спать, сам устроился на кресле, хоть Саша и противился:

— Я и днём могу выспаться, а у вас служба.

— Ничего. Мне в пять утра надо встать — я только подремлю немного. Разлёживаться некогда. А ты отдыхай.

И он склонился над ним. Согнутым пальцем провёл по щеке:

— Ты бреешься?

— А не видно? — ворчливо отозвался Саша.

— Тебе принести лезвие получше? Я из дому принесу: всё равно там почти не бываю, — и он фыркнул от смеха.

— А вас не заподозрят? — испуганно спросил Саша.

— В чём это?

— Ну… За вами ведь не следят? Однажды узнают, что вы ко мне ходите. Может быть, стоит скрывать.

— Тут скрывай — не скрывай, — прошептал комиссар, уткнувшись Саше в шею и ощущая, как мальчик напрягся. — Как скрывать, что ты у меня такой появился?

— Ай! Только не кусайте.

— Не буду.

— Но вас же поймают… Накажут.

— Уверяю тебя, если и накажут, то вовсе не за это. Ты у меня — небольшая и совершенно незапланированная оплошность.

На этом возражения Сашины потонули в негромком упрашивающем шёпоте комиссара. Прислушавшись к себе, Саша мог бы сказать, что сопротивляется не из отвращения, а единственно пугаясь того, с каким нахрапом он хотел его взять. Упрашивать быть помедленнее тоже не хотелось, вот он и останавливал Шевелева как мог: то упирался ему в грудь руками, то не давал раздевать себя, то сам цеплялся за его пояс, выгадывая лишнюю минуту.

— Погодите. Давайте я вас тоже раздену, — предлагал он и кончиками пальцев ощущал, как Шевелев замирает под его прикосновениями и как он хочет и их, и его самого. Больше того, вполне зримой становилась его страсть и видно было, как увеличивается его желание, хоть пальцы Саши и задевали, самое большее, кожу и тёмные волосы в паху.

— Нет, нет, вот этого не надо, на это я никогда не пойду, — и комиссар, положивший руки ему на плечи, увидел, как его мальчик зажимает себе рот.

— Что ты?

— Губы не разбивайте.

— Не стану, если не будешь делать таких неловких попыток забрать табельное оружие.

Шевелев обхватил его за талию, рывком поднял, усаживая на себя: сейчас мальчик смотрел на него сверху, хоть и порывался слезть, пока он сам лежал. Немного полежал просто так, вжимаясь ему стоящим членом в ложбинку между ягодиц: мальчик терпел послушно, даже будто дразнил, иногда напрягая мышцы. И даже сам и по доброй воле принёс ему из кухонного шкафчика вазелин и послушно устроился у него на коленях, давая себя приласкать: Шевелев угадал, что ему понравилась его прошлая ласка, и в этот раз не скупился на нее, размазывая вязкую мазь по нежным складкам вокруг ануса. Проникновение двух пальцев в задний проход мальчик встретил с протестом, но когда крепкая чужая рука легла на его собственный член, затих и явно прислушался к ощущениям. Немного напряг живот, но скоро расслабился, давая Шевелеву крепче сжать свой член и доставить пару приятных минут; умело нажимая на нужную точку, Шевелев ласкал его долго, пока тот, всхлипывая, не выплеснулся ему на колени.

Комиссар дал ему полежать немного, потом снова обнял и устроил на себе сверху. Всё же ему хотелось попытаться в этот раз именно так — чтобы мальчик сам решал и выбирал. Уже одни прикосновения нежной кожи к горячему телу захватывали дух, что говорить о миге, когда он позволил собой овладеть. Снова это далось его мальчику с криком, несмотря на недавнюю щедрую смазку.

— Расслабься, мой хороший, — увещевал его комиссар.

Он положил руки мальчику на пояс, сам руководя его движениями и стараясь их сделать по возможности щадящими.

— Нет, так тоже больно. Можно я…

Шевелев почти разочарованно дал ему слезть с себя, пока не понял, что тот вновь доверчиво подставляется ему, ложась перед ним на живот. Он поднял его, заставляя встать на колени, сам нагнулся, прижимаясь. В этот раз движения стали слаженнее, хоть он и мог чувствовать, как парень вздрагивает под ним от боли, когда ему самому случалось толкнуться вперёд слишком резко. Тогда он снова останавливался и гладил его, успокаивая. У самого у него долго сдерживаться и в этот раз не вышло — слишком он был захвачен тем чувством, которое испытывал при виде мальчика и послушных его жестов; но и под конец близость не стала казаться липкой и мерзкой, как бывало до того с другими. Его не хотелось отбросить от себя, а долго держать, не отпуская, чтобы иметь возможность только смотреть, чтобы вытирать ему лицо краем смятой простыни, и много зачем ещё. Он долго полулежал рядом, а потом, крепко поцеловав и, как раньше, прикусив его губу, хотел подняться, но Саша его удержал. Сам пристроился с краю, повернувшись на бок: другой возможности лежать там, кроме как крепко обняв Шевелева, чтоб не свалиться, не было, но они пролежали так долго, до полуночи.

— Ладно, ладно. Тебе так не отоспаться, а я пойду.

— Ночью? Куда?

— В кабинет. Мне всегда есть чем заняться.

Саша хотел было предложить ему лечь одному, а самому почитать, вспомнил про две единственные имеющиеся здесь и перечитанные им за последние недели книжки, и посетовал:

— Газет хоть новых мне принесите, хочу почитать, как там наши товарищи в Испании.

— Принесу, — пообещал комиссар и вечером вернулся с целым ворохом свежих выпусков “Правды” и “Вечернего Ленинграда”, после чего долго сердился на зачитавшегося ими Сашу, прикидывая, будет ли слишком грубо просто вырвать у него газету и прижать к постели, или нет. Саша, хоть и возмутился, долго злиться на него тогда не стал: ему давно перестало казаться, что комиссар делает всё исключительно ему назло.

— Однажды я не приду, — как-то обратился к нему Шевелев так обыденно, точно говорил, что принесет завтра конфет к чаю. — И ты тоже уходи. Если меня не будет дольше недели и я не пришлю записки — уходи сразу, — и он посмотрел вниз, наблюдая, как мальчик поднимает к нему недоумевающее лицо.

— Но как же я? У меня и ключа нет.

— Дверь просто захлопни посильнее, и всё. Но долго тут один не сиди, квартиру тоже будут проверять. И если отыщут здесь, первым делом станут тебе задавать вопросы, а потом и про дело твоё вспомнят. И к родственникам не ходи, раз уж они тебе так дороги, — он погладил мальчика по плечу. — Лучше всего уехать куда-нибудь.

— Меня с первого же поезда снимут, — мрачно произнёс Саша.

— Выбирайся пригородными, там не проверяют каждого, — посоветовал Шевелев и откинулся на спинку кресла, закрыв глаза и показывая тем самым, что больше разговаривать не намерен. Минуты через две, помолчав и обдумав что-то своё, глаза всё-таки приоткрыл:

— Ты не волнуйся сильно. Я же на всякий случай предупредил. Пока будь спокоен. И вообще, лишний раз не нервничай: очень это тебя выдаёт, парень, и никому не понравится.

— Легко вам говорить! — возразил Саша, но к совету прислушался и, насколько возможно, запомнил его, но слабая, глубоко спрятанная тревога надолго поселилась в нём.

Он не выдавал её, но всё же сильнее начал ценить минуты, когда комиссар приходил, и вскакивал, едва заслышав скрежет ключа, пока Шевелев не заметил:

— Ты, честное слово, когда меня встречаешь, вставал бы не перед дверью, а рядом, сбоку. А то положат ведь.

— А разве сюда ворваться могут? Я думал, сюда один вы можете заходить.

— Могу я… А могут и другие. Осторожнее будь, — сказал он и тут же добавил: — Да не вздрагивай так, — и погладил по предплечью, притягивая к себе для ставшего уже привычным поцелуя.

“Однажды я не приду…” — повторял он про себя, и волнение, вопреки просьбам комиссара, охватывало его; счастье, что того, как Саша нервно ходит по комнате туда-сюда, никто не мог увидеть. Теперь каждая встреча могла стать последним шансом. И он цеплялся за комиссара — не физически, а скорее мысленно, с любопытством выспрашивая у того о деталях службы и видя, как этот не привыкший к вниманию человек пытается от него отгородиться то парой хлёстких фраз, то молчанием — но теперь оно разве могло обидеть?

— Я для него — насильник, а он вон как ласкается, — хрипло заметил комиссар и тут же крепко обнял его, усаживая на колени, и удержал, когда тот начал брыкаться. — Нет, нет. Больше не пущу.

— Пустите же! Я не сбегу. Просто хочу посидеть рядом, а не так.

— Как — “так”?

— Рядом, а не когда вы мне рёбра ломаете.

— Нашёлся, тоже мне, трепетная лань. Уж и не сожми его, — по привычке поддразнил комиссар, но отпустил.

Саша соскользнул на пол, сел рядом с креслом, головой прислонился к ручке, плечом — к колену Шевелева.

— Холодно… На полу-то,— тот силился его поднять.

— Тепло, — возразил Саша.

Комиссар согласился, коротко подумав:

— Правда. В последнее время ветер южный. Весна скоро, парень. Не грусти, прорвёмся.

И однажды — через раз или через два — он и впрямь больше не пришёл.

Саша начал тревожиться уже на исходе третьих суток. Четвёртый день метался по комнате, весь в тревогах и сборах, и под покровом тьмы выскользнул из квартиры, захлопнув, как и велено было, дверь, после чего направился к небольшой станции — он рассчитывал там узнать расписание электричек и уехать хотя бы на последней, когда люди едут со смены в пригороды, надеясь, что в общей толчее ни дружинники, ни милицейские его не заметят. Паспорт оставался при нём, и он рассчитывал направиться на всесоюзную стройку в Сибири или на какой-нибудь большой уральский завод, где за нехваткой рабочих рук не так сильно станут интересоваться его благонадёжностью.

И многое — что там, практически всё из задуманного — у Саши получилось, хотя первые месяцы и особенно дни он не раз с грустью вспоминал покинутую квартирку. Насчет произошедшего там, по мере того, как проходило время и сам он менялся, Саша испытывал сперва страх, после — стыд за то, что поддался на комиссарские уговоры. Он объяснял случившееся тем, с каким нажимом Шевелев действовал, и уговаривал себя стереть его из памяти, тем более что это, с какой стороны ни посмотри, была очередная отвратительная, порочащая его связь. Впредь стоило выбирать знакомства поумнее — но вместо того у него получилось разве что замкнуться. Девушек он сторонился тоже: не потому, что собирался хоть кому-то открыться, а из-за того, что живо представлял себе, как чувствует себя в паре слабая сторона. Иных отношений он не мыслил, а те, что знал, помнились ему слишком болезненными, и последнюю их уютность и пришедший к ним с комиссаром мир он объяснил себе привычкой, и вновь приказывал себе обо всём забыть.

Порывался Саша иногда написать матери, но всё откладывал это решение, рассудив трезво, что через неё-то его в первую очередь и могут найти; времена шли страшные, и в газетах ему то и дело бросались в глаза статьи об очередных раскрытых делах очередных выявленных вредителей и врагов народа, а в гомоне толпы только и слышались слова о недавних очередных арестах, пусть высказанные иносказательно или с умолчанием. Долгих несколько лет прошло, прежде чем он смог обустроиться в городе на берегу сибирской широкой реки и завести там надежных друзей, еще дольше — прежде чем решился отправить с ними письмо семье с просьбой пока себя не искать и заверениями в том, что всё у него хорошо, а они иначе повредят себе. А после все планы вернуться или позвать к себе мать спутала наставшая война, на которую он отправился, долго не размышляя, и расставание с новым домом для него не было горьким. Родных у него там не было, нечего было там покидать, а что с матерью и братом, он не знал и ранее.

========== Часть 8 ==========

“Ну допустим, пробил ты головой стену. И что ты будешь делать в соседней камере?”

Станислав Ежи Лец

— Э, Саня! Погодь! — его догнал запыхавшийся мастер из соседнего цеха.

Недоумевая, что тому нужно, Саша обернулся.

— В партком просили зайти.

— Прямо сейчас? — переспросил он.

— Не знаю, — пожал плечами мастер и ушёл, оставляя Сашу наедине со своими мыслями. Вызовов таких Саша не любил, хотя и уговаривал себя каждый раз не бояться. И каждый раз опасения насчет того, что прошлое выйдет наружу и тайное станет явным, оказывались беспочвенны: вызывали его разве что поздравить с очередным размещением на доске почета или с вручением грамоты от профсоюза, реже — чтобы дать ответственное поручение; волнуясь с одной стороны, с другой он знал, что у руководства на хорошем счету, безотказный, исполнительный и вместе с тем неглупый. Специального инженерного образования у него не было — всему он учился здесь, на заводе, но через несколько лет соображал в пластинчатых охладителях, конвеерах и других установках не хуже опытных специалистов. Ему доверяли, уговаривали даже поступить в университет на вечернее, но он всё отнекивался — не хотел, чтоб стало известно о прежнем его образовании и прежней судьбе.

Война запомнилась ему как три мрачных года, похожих на ад земной. В конце сорок третьего он получил ранение и с полгода провалялся в госпитале, а после отправили на обучение и часть расформировали, позволив ему на выбор продолжить служить сержантом или отправиться обратно, что он и выбрал — так и не полюбил армейской кочевой жизни. С тех пор он прихрамывал на левую ногу, особенно если встать резко, но работать дальше это ничуть не помешало, разве что между вверенными ему участками на заводе он передвигался не бегом, как раньше, а неторопливым шагом. Но спустя пять лет даже и война стиралась из его памяти, уступая место воспоминаниям более светлым и приятным — цветущим яблоням в парке, хорошему кино, новогоднему празднику, к которому они для ребятишек из соседней школы подготовили такой славный концерт… Но всё это никак не меняло и не скрывало вечно охватывавшей его грусти. Мать он сразу же после войны разыскал и перевез к себе: совсем постаревшая, она прожила с ним еще пару лет до своей тихой смерти; он всё-таки очень себя корил, что редко беседовал с ней и так и не рассказал главного — как и почему он тогда сбежал. Отыскался и брат; отучившись в Ленинграде, он там и остался и приехать к Саше дольше чем на неделю отказывался, пару раз даже весьма презрительно назвал его городок дырой, обмолвился, что не понимает, чего его понесло туда — откровенничать с ним хотелось ещё меньше. Что ж, дыра или нет, а Саша всем был доволен: у него уже была здесь и маленькая квартирка, полученная ещё в то время, когда мама была жива, и друзья, с которыми было неплохо собраться на выходных и рвануть куда-нибудь в окрестные горы и леса, которые он успел полюбить. Словом, особенно тревожиться теперь, через десять с лишним лет, было совершенно не о чем, а все-таки сердце легонько замирало от давней печали.

Однако поднявшись в партком, он увидел на дверях приколотую записку и сообразил, что, должно быть, пропустил очередное заседание. Он торопливо зашагал наверх, где был актовый зал, и сел на заднем ряду. На него, опоздавшего, взглянули неодобрительно и, наверное, уже успели разобрать несколько важных вопросов, зато председатель вдруг одобрительно кивнул ему и поманил рукой.

— … а вот товарищ Смирнов нам в этом и поможет, — произнес он, как бы подхватывая и развивая прежнюю высказанную мысль, которой Саша не слышал. — Он имеет опыт налаживания работы и сумеет поддержать порядок. Наладит, так сказать, контакт!

— Товарищ Смирнов человек вежливый и мягкий, а с новым контингентом ему, боюсь, придётся сложновато. Там понадобится тяжёлая рука и командный голос, — возразил сидевший рядом с председателем работник профкома.

— Это ничего. Коллектив в нашем лице ему поможет, и потом, он всегда знает, к кому обратиться, верно? — и председатель пытливо заглянул ему в лицо.

Саша поневоле кивнул и улыбнулся, как бы подтверждая сказанное. Сильно хотелось спросить, в чем, собственно, дело, но на это он не решался — вдруг тот не знал, что Саша опоздал и прослушал всю вводную часть? Чуть помявшись, он всё-таки поборол страх:

— А о каком контингенте речь? Простите.

— Ты что, забыл, голубчик? У нас ведь строится новый цех, шестая очередь! Ну, товарищ, такие вещи надо знать!

— Нет, это я понимаю, весь год на слуху, а контингент…

— А, люди. Ну сам понимаешь, рабочих рук у нас дефицит, но на днях обещали прислать подмогу. Но там не только… — начал он, пытаясь перебороть нараставший в зале шум, — там не только недавно освободившиеся! Там есть и вольнонаемные, кто согласился переехать! Товарищи, прошу тишины!

Возмущенные голоса всё же прорывались.

— В новый цех — и этих, — пробасил недовольно кто-то.

— Они ж там всё перепортят!

Председатель ещё долго унимал их, а Сашу кивком головы отпустил, разрешая занять место в зале. Усевшись во втором ряду, пока стоял шум, Саша справился у соседа, давно знакомого ему пожилого инженера, в чём причина, и тот коротко и ёмко растолковал ему:

— Сидельцев пришлют. Хоть товарищ Виноградов и обещал, что без специальной подготовки к выпуску буровых установок не допустит, а нашим всё-таки боязно. Да и народ, сам понимаешь, ненадежный.

Саша кивнул. На лице его появилось выражение тревоги, впрочем, вполне уместное. Потом первый страх быстро сменился легкой брезгливостью и волнением: круто обходиться с нарушителями режима Саша мог, но до конфликта никогда старался не доводить и переживал даже из-за одного нечаянно брошенного грубого слова, а тут? Оттого он и скучал, бывало, по школе и ребятишкам: насколько с ними было проще! Но тут же напоминал себе, что лёгких путей искать человек не должен — нет, он должен расти над собой, становиться сильнее, но часто хотелось ему взмолиться и спросить кого-то там, наверху, сколько ещё ему выпадет таких испытаний? Словом, добрых чувств в ожидании “нового контингента” он не испытывал никаких. Инженер, сидящий напротив, и тот обратил внимание на побледневшее его лицо.

— Не грусти, прорвёмся.

Саша вздрогнул, чем совершенно смутил старшего товарища. Слова эти всколыхнули нечто давно забытое. А тот продолжал:

— Первомай скоро, демонстрация, ну и танцы, само собой. Танька-то, видел, как на тебя поглядывает, а? — и он хитро улыбнулся, кивнув в сторону.

Саша увидел девушку в простой белой косынке; та, если и разглядывала его, сейчас поспешно отвернулась. Пожилой инженер рядом с Сашей только в усы рассмеялся. Саша тоже отвёл взгляд: ему было неловко, но не более того.

Вечер встретил его одиночеством: собрание затянулось допоздна, а после него стоило ещё пройтись по участку и проверить, всё ли в порядке; но всё равно такие поздние вечера Саша любил за их безыскусную простоту и ничуть не огорчался из-за того, что возвращается домой в одиночку. Успел на последний автобус — уже счастье, к тому же, вдоль Генеральской и старого кладбища, мимо которых пролегал его привычный путь, горели фонари, и было совсем светло и славно. Поднявшись к себе на верхний этаж, он наскоро поужинал и лёг спать, а наутро ни о чём не вспомнил. Но в неведении ему оставалось быть совсем недолго. Во-первых, едва только была торжественно пущена новая очередь, ему поручили следить за порядком в упаковочном цехе, но не перевели туда, а скорей товарищески попросили: только и требовалось, что заходить и справляться о данных по выработке, чтобы заносить в отчетность. Она вся висела на Саше — он слыл аккуратным, хоть и случались огрехи, и, по крайней мере, не пропускал ни дня: больничные брал редко, да и выпивать привычки не имел ни малейшей. Такчто к бывшим сидельцам заходить ему случалось не раз. Обыкновенно он переговаривал коротко с местным мастером, спрашивал, нет ли каких проблем, если что, обещал сообщить в партком или помочь — не более. Иногда искоса посматривал на людей и видел, как потрепала их жизнь. На некоторых лежала печать давнего знакомства с уголовным миром, по другим он ни за что не угадал бы, через что им пришлось пройти; но их взглядов он не любил и особенно не всматривался. Может быть потому, что сам однажды едва не разделил их тяжёлую участь и до сих пор был на странном положении, скрывая прошлое ото всех. “Нет, нет, я был не такой, и дело давно заглохло, да и не дело это было вовсе, а так… Одно стремление припугнуть молодых и горячих. Не стали же объявлять в розыск и хватать”, — убеждал он себя. Но вслух говорил, что новый участок ничуть не хуже и, в целом, работают сносно, хотя с токарным цехом было их не сравнить, само собой.

Насчет этого с ним иногда спорили.

— Что, Сашка, двадцатое завтра?

— А?

— Получка завтра, говорю. То-то и посмотришь на эту гвардию. Перепьются все. На неделю загуляют.

— Вы думаете? — переспрашивал Саша у главного инженера.

— Я тебе как есть говорю: поглядишь, сколько выйдет.

Саша кивнул, а сам насторожился.

И впрямь, начальник участка, сам из “этих”, подошел к нему со странной, будто бы стеснительной улыбкой и сообщил, что завтра, скорей всего, его не будет, но отыскал оправдание, мол, приезжает к нему с севера ночью брат.

— И остальных не будет? — переспросил с просыпающимся холодным недовольством Саша.

— Я тебя умоляю! — тот даже обиделся.

— И у кого мне выработку брать?

— У бригадира моего спросишь. Привести его?

Саша смотрел с раздражением, отчего тот ещё сильней волновался:

— Или нет! Лучше он к тебе сам придёт.

— Нет уж, я зайду.

Что ж, чувствовать характерный запах выпитого накануне ему было не впервой, но если только они сорвут работу… Словом, он волновался.

Наутро было тихо — он успел успокоиться, но между делом спросил у мастера из соседнего с ними пятого цеха, как идут дела.

— Отгружаем потихоньку.

— А они? Принимают?

— Ну, помаленьку, — замялся тот. — Да и полежит твоя выработка у них — так ничего страшного. Пить-есть не просит.

Саша пошёл туда, торопясь; некстати напомнила о себе заболевшая нога, заставляя хромать сильнее обычного, но в цех он вошёл все-таки быстрым шагом и с порога окинул его глазами. По углам высились горы готовых к упаковке и отгрузке заготовок; валялось в углу несколько упавших и треснутых, негодных — так бывало часто, но в этот раз бросилось в глаза. Правда, нельзя сказать, чтобы в цехе совсем никого не было: народ там был, и стоял гомон голосов, перекрывавший шум от движущейся конвеерной ленты, однако при виде него рабочие всё больше отодвигались и отворачивались, пряча что-то поспешно. Саша успел увидеть предательски блеснувшую бутылку.

— Где бригадир? Бригадира ко мне! — позвал он, пытаясь перекричать стоявший там гам. Саша постоял некоторое время, безуспешно пытаясь его докричаться, потом сам прошел вперед. Парнишка-упаковщик махнул рукой куда-то в сторону, и Саша увидел бригадира, который стоял к нему спиной — держался он прямо и совершенно равнодушно, игнорируя крики. Он был высок, но возраст его выдавала легкая сутулость — не такая, какая бывает у людей слабых и привыкших расслабленно опускать плечи, а скорее горбинка, какая появляется, несмотря на выправку, у отставных военных. Нельзя сказать, чтобы он отворачивался намеренно, и даже наоборот, пытался помочь двум другим рабочим снять с накопившейся горы ящиков несколько, указывая, куда их поставить.

— Повернитесь, когда с вами разговаривают, — полный холодной ярости, произнёс Саша.

И тот обернулся. И замер на миг, хотя больше ничем себя не выдал. Потом чуть склонил голову перед Сашей.

— Я вас слушаю.

Сердце сильно застучало — совсем против Сашиной воли, но унять его было никак нельзя, потому что он увидел комиссара Шевелева — поседевшего и осунувшегося, но всё того же, с бесстрастным лицом и холодной полуулыбкой.

И тот увидел своего мальчика. Мальчик, конечно, успел за десять лет стать мужчиной, лишиться последней нежной неопределенности, что сглаживала его черты, но и так, с огрубевшим и несколько отяжелевшим книзу лицом, тот оставался хорош настолько, что внутри всё замирало. Шевелев не был уверен относительно себя — может быть, он так опустился и постарел, что мальчик и не узнает его теперь? Мальчик же стоял напротив него и был очень зол; утратившая всякое прежнее изящество его фигура тоже стала совершенно мужской и сейчас, надвигаясь, могла показаться угрожающей, но Шевелев не боялся ничего. Ему даже стало жаль его, и кольнуло сердце, когда он заметил, как мальчик хромает, чуть подволакивая одну ногу. Ему не хотелось выдавать себя ни нервным сглатыванием, ни облизыванием губ. И он, вдохнув сквозь сжатые зубы, кивнул Саше.

Мальчик его ничуть не был настроен выдавать их давнее знакомство.

— Вы себе что позволяете? Вся ваша бригада? Что это? Сколько вы ещё сегодня отливок расколотили? Почему вы себе позволяете пить на рабочем месте?

— Я стараюсь бороться…

— Я это укажу в отчете, вас в партком вызовут. Где результаты?

— Там на листке записано, сколько за сегодня отпустили. Идёмте, — и он, кивнув, сам прошел вперед.

Первый шок от встречи у Саши проходил. Его начинало нервно трясти, стоило задержать взгляд на лице комиссара, зато тот, судя по всему, ничуть не утратил прежней невозмутимости. Только теперь она казалась совсем уж бессовестной. Но учитывая то, что Шевелев к общему удовольствию всего цеха мог бы отпустить грязную шутку с намёком на прошлое и наслаждаться его гневом, повел он себя ещё спокойно… А всё-таки Сашу трясло: он едва смог забрать записку и поскорее вышел. Он твёрдо решил не закрывать на увиденное глаза и начал писать заявление, указывая в нём на полное отсутствие дисциплины и заводской брак, который случился по этой причине — делать это было легко, да и фамилию бригадира он знал прекрасно. Заявление это, переписанное пару раз, на белом листке утром легло на стол в парткоме и к председателю профкома, а заодно и к непосредственному Сашиному начальнику — действовать исподтишка он не хотел.

Ещё через пару дней вызвали его в кабинет при актовом зале, куда обычно вызывали распекать пьяниц или злостных любителей опаздывать. Там он увидел и своего начальника, и секретаря, и человека из парткома, возглавлявшего обычно комиссии — это был тоже начальник участка, давно ему знакомый, и он кивнул ему. А прежде всего он увидел, конечно, Шевелева — тот сидел, согнувшись, на неудобном стуле, и стоило Саше войти, поднял к нему лицо. Злости в нём не было — или он хорошо её прятал.

— Мы вашу записку прочитали, — убеждающим мягким тоном начал было человек из парткома, — и хотели сказать, что полностью согласны насчет недопустимого нарушения дисциплины, и вы правильно сигнализируете нам о подобных случаях. Но на товарища Шевелева вы зря нападаете, он со своей стороны поддерживает её как может.

— Мы выговор, конечно, объявим всей бригаде, — заметил начальник. — Но вы в дальнейшем постарайтесь всё же с такими случаями сами разбираться.

— Только без рукоприкладства, пожалуйста, — поспешно вставил секретарь, явно видевший на своем веку не один и не два подобных “разноса”.

— Такая публика, — проворчал Сашин начальник. — Нет, он всё правильно делает!

— Конечно, — поспешно согласился человек из парткома.

Они постояли некоторое время друг напротив друга; повисла тишина. Саше от стыда хотелось сбежать, хотя час назад он себя не считал ни доносчиком, ни человеком хоть сколько-то мстительным.

— Ну, кажется, всё? Все могут быть свободны, — сказал секретарь. — Идите же!

Сашу просить два раза не требовалось, и обернувшись, он понял, что слова эти обращены к Шевелеву. Он поспешил уйти.

========== Часть 9 ==========

“Снова позорно бежал”, — едко произнес внутренний голос; возможно, то была совесть.

“Ничего не бежал! — возмутился Саша. — Просто… Пусть он остынет, а то снова сгоряча наговорили бы друг другу. Нет, я к нему подойду потом.”

“Из личного интереса?” — спросил тот же ехидный голос.

“Нет же! В парткоме сказали: говорите — вот я и хочу с ним поговорить”, — сказал себе он, не признаваясь, что беседовать хочет вовсе не о дисциплине в упаковочном цехе, а… Неужели утешить?

“Знать бы ещё, где он живёт-то”, — проворчал мысленно Саша.

Поджидать бригадира после работы тут же, у дверей, он не собирался, иначе встреча произойдет на глазах у всех, и пойдут расспросы. Если бы тот хоть раз задержался один в цехе или в раздевалке! Но упаковщики работали в три смены, и такой момент поймать никак не удавалось. Вдобавок после объявленного по его вине выговора заходить туда становилось боязно: Саша давно забыл бы о нем, но эта публика и в самом деле не склонна была забывать ему случившееся или прощать. То и дело приходилось ловить на себе настороженные взгляды и выслушивать “Чего пришёл? Опять докладывать?” — само собой, его слова о необходимости поддерживать порядок на производстве казались жалкими.

В очередной раз, точно запомнив, когда кончается смена у его комиссара, он вышел в цех: тот стоял полупустой, как всегда в пересменку, но в отдалении слышались голоса, доносившиеся из отдаленной двери, которая вела в подсобку, и Саша направился туда. Там устроено было одновременно нечто и вроде раздевалки, и комнаты отдыха для тех, кто работал по две смены подряд. Туда-то он и заглянул: Шевелева не обнаружилось, зато совершенно недобро глянул на него худой работяга с парой синих наколок.

— Чего надо? Что ты тут снова вынюхиваешь? — мигом окрысился он.

— Бригадира вашего ищу, — в тон ему ответил Саша, стремясь показать, что не особо его боится.

В этот момент в раздевалку вошли ещё несколько — пара рабочих помоложе и сам Шевелев.

— А его и искать не надо — вот он! — кивнул на него работяга в наколках, и тут же повернулся к Шевелеву: — Товарищ бригадир, этот тут опять выискивал у нас…

— Ходит и смотрит, про что еще написать, — поддержал другой, помоложе.

— Я просто хотел с ним поговорить, вот и искал, — огрызнулся Саша.

— Сейчас он с тобой поговорит, — кивнул работяга и вдруг подошел к Саше, хватая его за ворот синей спецовки.

Саша оглянулся, пихнул его в грудь: наверное, с одним бы он справился, но Шевелев уже широкими шагами приближался сзади. И что было хуже всего, понял Саша, что тот нетрезв. Нет, на ногах он держался твёрдо, но в глазах загорался шальной, знакомый ему огонь, да и тащило водочным перегаром ещё от порога.

— Пусти его, я сам.

— Давай, генерал, разберись с ним, — неожиданно поддержал его сзади другой, выдавший, очевидно, лагерную кличку Шевелева.

— Я пока схожу дверь подопру ящиками с той стороны, — отозвался третий, моложе других и смешливее, явно воспринимающий всё происходящее как забавное представление: зарвавшегося начальника учили жизни.

— Да не надо, — вяло отозвался Шевелев.

Ему не хотелось устраивать это самое “представление”, но и упасть в грязь лицом, повести себя мягко тоже не мог: с его публикой надо было уметь вести себя твёрдо, поставить раз и навсегда и показательно отомстить обидчику. Саша тоже понял это и затрепыхался в его руках.

— Пустите! Что вы… — он заглянул с надеждой комиссару в лицо. — Вы с ума сошли!

— Так я припру дверь? — не отставал молодой. — Потом скажу — оно само упало. А то этот крик подымет, народ может сбежаться.

Работяга постарше ему кивнул, мол, беги, делай, и обернулся к Саше, пообещав:

— Сейчас он тебе рожу-то разукрасит.

Комиссар фыркнул и оценивающе оглядел Сашу: улыбка у него была знакомая, скалящаяся.

— Я… Лучше.

Саша понял, что у него даже язык заплетается от выпитого (это было совсем нехорошо), и не мог понять, что вдруг эту улыбку вызвало. Может, он узнал его только теперь? Нет же, Шевелев узнал его давно, а теперь ярко вспоминал, подбодрив память выпитым, своего мальчика и их встречи. Как он слушался его тогда, как смущался, — стояло это перед глазами выпукло, живо, будто было вчера, и он откровенно не понимал, почему этот самый мальчик, недавно отдававшийся ему с покорностью, теперь превратился в этого почти чужого мужчину, и почему сопротивляется? Разве так должно быть? О, он ему всё напомнит.

— Я его сейчас выебу прямо здесь, в цехе, — пообещал он.

— Так ему, крысе, — поддержал его доходяга в наколках. — Давай, генерал. Я его за руки держать буду.

Второй рабочий прямо залился смехом.

— Что ты себе позволяешь! — прикрикнул Саша, и сразу сложился пополам от удара под дых. Колени подогнулись, он упал на пол. Руки и впрямь перехватили — может, он бы и вырвался, если бы недоброе обещание:

— Мы сейчас с Палычем во-он ту чушку втроем подымем и на ручонки твои уроним. Скажем, сам её пошатнул.

Шевелев приник к нему сзади, обняв за пояс: прикосновение могло бы быть желанным и интимным, если бы случилось не здесь, не на глазах у остальных. Саша обернулся к нему, глядя через плечо широкими от ужаса глазами, и понимал, что комиссар не остановится и за шутку происходящее вовсе не считает. Да для его комиссара и выхода другого не было: иначе он не смог бы скрывать давно вставший при виде своего дорогого мальчика член в штанах, а сейчас нетерпеливо терся о его крепкую задницу, дёргая штаны вниз. Пальцы невольно знакомым жестом потянулись ко входу в его тело: ему самому доставило бы большое удовольствие облизать их, потереть ими сжавшийся анус, приласкать его, но сделать этого он не мог. И не менее сильно захотелось взять его одним грубым движением, забыв обо всём, восполнив себе с лихвой все бессонные горькие ночи, что он и сделал.

И мальчик оставался послушен — кричать он не стал, хотя стонал невольно каждый раз, когда Шевелев овладевал им.

— Так, так… Молчи, а то все узнают, — приговаривал он.

Саша вздрагивал: похоже, он успел забыть, насколько больно давалась ему их близость. Он не ощутил ни как Шевелев позволил себе один раз огладить его бока и грудь, ни как тот выплеснулся в него с тихим рыком. Его снова трясло как в судороге. Не могла же боль и раньше быть такой нестерпимой? Или нет? Задний проход будто ножом резали. Ноги свело спазмом боли, особенно левую, которая болела и до этого. Теперь он если и хотел вырваться, не смог бы. Саша бессильно распростерся на полу. Ноги хотелось поджать к животу — но они не слушались.

— Ты его на память приложи башкой о стену. Чтоб запомнил.

— Не, не надо. Он тогда в медчасть пойдет и про побои напишет. А так — не пойдёт, — довольно хохотнул кто-то.

Саша прикрыл глаза. Всё перед ними слилось и стало темно. Очнулся он в той же полутьме, не понимая, сколько прошло времени. Сейчас он оставался один, и едва поняв, что ноги вновь слушаются его, поднялся и, спотыкаясь, скорее вышел. На проходной показываться в нынешнем виде не стоило. Хотелось рвануть домой, несмотря ни на что, поскорее сбежать туда и долго лежать, ни о чем не думая. Что ж, на территории Тяжмаша, как и у любого огромного завода, было множество лазеек, чем он и воспользовался: ночной холод придал немного сил, и до дома он добрался без происшествий — он сам отпугивал тех, кто мог привязаться. Ничего, боль пройдет. Он убеждал себя, что сам в какой-то мере виноват, хоть и было обидно.

Следующее утро он встретил таким слабым и разбитым, что с трудом смог подняться: что ж, поневоле приходилось прогулять. И на то, что их с комиссаром встречи станут добрыми, какими были когда-то, надеяться больше не приходилось. Не то, чтобы он ощущал от случившегося какой-то особенный шок или горе, или считал предательством — но внутри разливалась, после недавнего вопреки всему испытанного возбуждения, какая-то холодная опустошённость.

Шевелев между тем, едва отойдя от горячки и выпроводив дружков, рванулся было назад, в раздевалку, но не нашёл там никого. Постепенно закрадывалась тревога, которую он по обыкновению своему ничем не выдал. Для него бросаться разыскивать своего Сашу немедленно могло быть ещё более губительным, могло выдать всё его отношение, и он осторожничал. Следующее утро Шевелев был как на иголках. Сперва он хотел подкараулить своего мальчика до заводской проходной: он наметил там себе одно удобное местечко для наблюдения. Но Саши не было. Исподволь закрадывалась мысль, что тот отправился в больницу, преодолев всякий страх и стыд, и чем дальше, тем больше она в его глазах подтверждалась. Вот подошла минута, когда завод по гудку начинал работу, а последние люди бежали к своим местам мимо вахты, а мальчика не было. Опаздывать после вчерашнего не стоило, и в последний миг Шевелев отказался-таки от мысли ждать его тут, сам побежал внутрь. Весь день, а тем более к концу смены, ждал он услышать знакомый голос, выйти, под каким-нибудь предлогом вытащить мальчика за проходную, чтобы покаяться и объясниться наконец — но и вечером его не было. Он справился у начальника участка, но тот махнул неопределенно, мол, не видел.

— Мне выработку передать надо, а то этот снова рассердится, — с непроницаемой улыбкой заметил он.

— Ну хочешь, так сам сходи в другой корпус, отыщи, — предложил ему тот.

Но и там мальчика не было. И на проходной утром он не отмечался. Рискуя вызвать подозрения, он подошел к Сашиному начальнику, его не застал и направился в партком.

— Где же товарищ Смирнов? Я ему показатели сообщить хотел.

— А его не было?

Тут подошел и Сашин прямой начальник.

— Не было.

— На него не похоже.

— Может быть, что случилось?

Человек из парткома пожал плечами.

— В случае больничного он бы позвонил. Из медчасти бы сообщили.

— Непонятно, — резюмировал он.

— Вы бы сказали адрес? А я схожу и узнаю у родных.

Начальник смотрел на него с непониманием во взгляде, но секретарь без задней мысли продиктовал адрес, заметив между прочим, что сходит туда Шевелев зря: товарищ Смирнов живёт один, и случись ему попасть в больницу или уехать, дверь никто не откроет. Но тот все-таки встал и быстро вышел, ощущая себя почти окрылённым.

Уже у выхода из корпуса его нагнал Сашин начальник.

— Ты его избил, что ли? А теперь испугался, прощения просить идешь?

Что ж, он был неглуп и общий посыл угадал верно. Шевелев беспомощно улыбнулся и кивнул, признавая правоту этого человека. Он ждал криков, разбирательств, а тот, только тряхнув его, отпустил.

— Смотри, ещё раз тронешь…

— Я перед ним виноват и руки больше не подниму, — пообещал он.

Теперь ему оставалось только добраться до самого конца улицы Милицейской. Он в считанные минуты забежал на верхний этаж и постучал. Глупо было действовать так, с наскока, но в отношении своего мальчика он уже давно утратил всякую критичность. Может быть, его ждёт праведный ответный гнев — это вернее всего — он скажет, что был не прав, охотно покается и отправится туда, откуда пришёл; что делать, если при виде мальчика он не хозяин своим страстям. А может быть, предстоит долгая ссора с кем-нибудь из близких, или, может, встретит его пустота и очередной Сашин побег… Ответа на стук не было, и он постучал снова, в этот раз громко. Крикнул по имени: в крике слышался испуг. Зато с другой стороны двери кто-то отозвался — крик был глухой, видимо, доносился из дальней комнаты.

— Кто там?

— Я, — кратко отозвался Шевелев. — Меня из парткома просили зайти!

Послышался принуждённый смех. Похоже, в этот раз по голосу его не узнали.

— Я подняться не могу.

Шевелев саданул плечом дверь, но та не поддалась. Потом осмотрелся. Нет, шуметь не следовало. Могли выглянуть соседи — и тогда через минуту весь дом будет в курсе скандала. Он подергал ручку двери, присмотрелся к замку и похлопал себя по карману, где лежали деньги. Больших денег у него теперь не водилось, да они и не были ему нужны; извлеченная оттуда копейка, вставленная в отверстие замка, помогла повернуть пару раз засов и отворить дверь — и Шевелев, не разуваясь, забежал внутрь. Перед ним на кровати лежал его мальчик, побледневший и устало дремлющий.

Саша открыл глаза. Меньше всего он ожидал увидеть после слов “это из парткома” своего комиссара, и еще меньше — как тот бросается на колени рядом с его постелью, протягивая руки, и смотрит на него с таким откровенным, ничем не прикрытым страхом: яркая эмоция на его лице была совсем непривычна. Он ощутил, как тот ловит его руку, прижимаясь к ней губами.

— Дай посмотреть на тебя хотя бы последний раз, — послышался его умоляющий и дрожащий голос.

Саша слабо улыбнулся.

— А потом что?

Комиссар явно смешался.

— Я неотложку вызову. Я понимаю, ты меня если и узнал, то больше смотреть не хочешь, меня заберут…

— Кто заберет?

— Ты разве не заявишь?

— Нет, — мягко сказал Саша.

— Ты меня ненавидишь, — скорее утверждая, произнес Шевелев, все ещё сжимая его руку.

Саша вздохнул.

— У вас сложный характер, — только и нашёлся он. А потом попросил неожиданно, глядя прямо на него: — Больше не надо так… При всех.

Шевелев не отвечал. Он уткнулся в его грудь и мелко беззвучно вздрагивал.

Саша не упустил момент тишины ради новой нотации:

— Это всё алкоголь и ваша несдержанность. Он вас не доведет до добра. Больше не пейте, я вас умоляю.

— Не буду.

— Это только слова.

— Нет!

— Я бы многое дал, чтобы их проверить. Вот, к примеру, давайте жить вместе, но строго до первой пьянки.

И он увидел, как комиссар неверяще поднимает лицо и смотрит на него.

— Мальчик мой, клянусь, больше пить не буду и тебя даже пальцем не трону.

— Ну нет! — И Саша отбросил его руку. — Если пальцем не тронете, я так не согласен.

Оба расхохотались.

Они посидели какое-то время так: точнее, Саша полулежал, а Шевелев по-прежнему стоял на коленях подле кровати. Потом он опомнился:

— Я же так боялся за тебя! Что случилось?

— Нерв защемило, наверное. Нога еле двигается. И ещё у меня кровь идёт, — прошептал Саша. — Шла… Перестала почти.

— Почему ты в неотложку не позвонил?

— С ума сошёл? Это же статья! Тебя уволят, а я… Я этого не хочу.

— Саша, надо, — умоляюще прошептал Шевелев: он чувствовал, что обязан сделать это, что бы ни случилось. — Я скажу, как есть, что я тебя силой взял, лишь бы у тебя все хорошо было.

Несмотря на Сашины протесты, он тут же вскочил, направляясь к ближайшему автомату: неотложка примчалась не так быстро, как ему хотелось, но окончилось всё и впрямь хорошо. Конечно, утаить ничего не получилось. Толстый старый врач проницательно глянул на обоих:

— Ну, и как это произошло?

Саша метнул гневный взгляд на Шевелева, приказывая молчать — тот отступил и сдался.

— Вы, товарищ, кто? Родственник?

— Нет.

— Стало быть, в больницу не поедете.

— Нет, я с ним поеду!

— Не поедете, потому что вы не родственник.

— Я из парткома… Проведать пришел.

— Ясно, — ответил врач. — Конечно, из парткома. Взял и зашел, как к себе домой, проведать товарища. Теперь в ваших встречах намечается перерыв самое меньшее на месяц, а молодого человека я забираю с собой: нужно сделать рентген и проверить, не вывихнута ли кость. Вам посоветовать, что в следующий раз делать, чтобы таких последствий не наступало?

— Не надо! — взмолился Шевелев. — Я и так знаю!

— А знаете, так почему не делаете?

Тот смутился в кои-то веки.

— Как будто мало я вас таких видел на своем веку: один стоит возле другого, оба бледные и оба ничего, ну совсем ничего такого не делали.

========== Часть 10 ==========

Они с доктором уехали, а Шевелев остался у подъезда — стоять и размышлять о случившемся; его мучило отвращение к себе. Опрометчивое приглашение своего мальчика он решился проигнорировать — ему казалось разумным дать Саше время на размышление. Он вернулся к себе, в череду деревянных домишек, лепившихся друг к другу на узкой темной улице, идущей вдоль окраины города. Один такой домишко он делил ещё с тремя соседями и не хотел вызывать вопросов поздним приходом.

Ближе к вечеру Саша вернулся-таки домой и, к полному ужасу Шевелева, вышел завтра на работу. Конечно, узнал он об этом не сразу, а к вечеру, когда его мальчик вновь показался на пороге злосчастного упаковочного цеха. В этот раз бывший комиссар заметил его издалека и, подавив желание броситься к нему бегом, сменил шаг на быстрый.

— Ты с ума сошёл! — зашипел он. — Зачем ты…

Но мальчик был настроен продемонстрировать свою полную силу и самостоятельность:

— Вас только оставь на день, полный бардак настанет, — и он нагнулся к очередному ящику, брошенному на пороге.

— Куда? Не смей, я сам, — Шевелев перехватил у него этот ящик, впрочем, совсем лёгкий, и увещевающим тоном прошептал: — Полежал бы дома, поберегся.

— Не хочу брать больничный.

— Да? А за отсутствие тогда тебе что будет?

— Один день я закрою справкой из больницы. Или нет, постой. Я не стану её относить. Там же указано будет…

Шевелев отвел его в сторону, за угол, чтобы их беседу нельзя было наблюдать со стороны цеха, и, взяв его руки в свои и гладя, попросил:

— Отнеси. Главный инженер всё равно думает, что тебе устроили тёмную.

— Да?

— Он мне сказал вчера.

К его счастью, описанную в справке формулировку сложно было прочесть не слишком сведущей в медицине секретарше, и она, разобрав “что-то про кишки”, пришла вместе с Сашиным начальником к выводу, что у товарища Смирнова на фоне нервных переживаний обострилась язва. Правда, дело пошло дальше, и Сашу попросили хотя бы указать на тех, кто мог его избить — что он честно сделал, избегая упоминать своего комиссара, и нарушителей обещали перевести в другое место. Шевелев, хоть и не был наказан выговором, определенные мучения всё же испытал — когда оценил совершённое трезво. Он порывался подойти к Саше, но сделать этого на виду у всех не мог, и вообще не хотел бросать на своего мальчика никакую тень и ничем не выдать их связи; не хотел даже попросить его как-нибудь ждать себя в сквере через дорогу от заводской площади, потому что и там полно было любопытных глаз. Один раз удалось поговорить, когда он будто бы в доказательство того, что закрыта норма выработки, повел Сашу на склад, а оттуда — в маленькую подсобку. Там он мог наконец открыто взять его за руки и гладить их, наслаждаясь уже тем, что никто не мешает им и сам мальчик ему не противится.

Саша тихо вздохнул.

— Что?

— Странно ведете себя. В общем, как и всегда. Будто бы хотите забыть обо мне, а будто — и нет. Хотя выдержке вашей можно позавидовать.

— Ты, Саша, думаешь, что я очень стойкий, а я ведь, как оказалось, самый что ни на есть слабохарактерный, — покаялся он. — Пошёл на поводу у толпы, и у кого?

— Это и с более выдающимися людьми, чем вы, случается, — утешил его Саша.

В ответ на это комиссар только и смог, что стиснуть его руку ещё крепче, так, что мальчик её вырвал, ойкнув.

— Как я могу о тебе забыть? Меня это каждую минуту терзает.

Он мог бы сейчас, наверное, долго, откровенно и более чем искренне расписывать, что память о своём мальчике была в его жизни единственным светлым пятном, которое он вспоминал, когда настали чёрные дни, но не стал: обстановка к тому совсем не располагала.

— Так что ж не заходите? — спросил Саша. В полутьме едва видно было его непонимающую улыбку.

— Не хочу тебе надоесть и стеснять не хочу. И потом, у тебя жизнь впереди, у тебя будет семья, девушка…

— Таня-то? Ох, бросьте. Вам рассказали, что мы встречаемся, а вы и рады верить. А это только в шутку так говорят, потому что мы одно время ходили вместе на вечерние курсы.

Шевелев ощутил ни с чем не сравнимое благостное облегчение, почти счастье, услышав эти слова.

— Ты тоже брось это свое “вы”. Теперь ты надо мной начальник.

Саше это польстило, хоть он и отнекивался. А потом он наклонился к его уху совсем близко и уверенно произнёс:

— Переезжай ко мне. А то на тебя твоя бывшелагерная среда дурное влияние оказывает.

— Я так не могу, — отказывался Шевелев, и Саша с удивлением понял, что тот, похоже, смущён.

— Скажи, что бабу нашёл с отдельным домом.

Предложение так по-простецки солгать Шевелева позабавило, и он едва не расхохотался в голос.

Оба вышли и из подсобки, и со склада, а на другой день комиссар и впрямь переехал к своему мальчику, и пытался, конечно, устанавливать свои порядки: выходить из дома в разное время, чтоб являться на проходную не вместе, возвращаться разными маршрутами, приучать своего мальчика к той же чистоте, к какой привык сам, и не отпускать на занятия в спортивную секцию под предлогом поберечься. Саша сопротивлялся с переменным успехом: характер у него как был, так и остался довольно мягким, и он даже любил моменты, когда комиссар покрикивал на него — теперь это казалось совсем не страшным. Ссоры у них выходили короткие, потому что или один, или другой стремились уступить; но первое время случались часто, начавшись ещё с того, как комиссар зашёл к нему, обводя Сашино небольшое жилище взглядом.

Когда ему случилось забежать сюда первый раз, он толком и разглядеть ничего не успел, и беспорядок отнес на счет несчастного случая: мальчику было дурно, тут не до чистоты. Но теперь ему становилось ясно, что это, похоже, естественный образ его жизни. Можно было и самому догадаться: пока жива была у его мальчика мама, чистоту ещё хоть сколько-то удавалось поддерживать её стараниями и уговорами, но после посуда, очевидно, мылась по мере необходимости, а пол подметался разве что когда грязь становилась совсем уж неприличной. Само собой, Шевелев немедля принялся наводить здесь порядок, чем сильно Сашу смущал: тот то и дело протестовал, тем более, что первые пару вечеров Шевелев не был настроен позволять ему даже подниматься с постели.

— Чем ты там шумишь? — тревожно спрашивал он, приподнимаясь, но не решаясь высунуть нос на кухню.

— Не смей подниматься! — рявкнул Шевелев так проницательно, точно умел видеть сквозь стены.

— Я всю смену на ногах проходил, а теперь “не смей подниматься”. Лишнего себе позволил он, а отдуваюсь за это я, — проворчал Саша, стыдя его, что было ответной небольшой манипуляцией. — И вообще, мне кажется, ты что-то там уронил.

— Всего лишь подвинул шкаф: хочу оттереть его сбоку.

— Сбоку? Кто его там видит-то! — простонал Саша.

— На работе, значит, он меня ругает за бардак, а сам дома…

— Не начинай, — страдальчески попросил Саша.

— Что ты всё стонешь? Проходил на ногах целую смену, а теперь лежит и стонет, — отыгрался Шевелев.

— Мне скучно, на тебя хочу посмотреть.

Но тот вернулся не раньше, чем протер все видимые поверхности и собрал целое ведро мусора. Зато потом, к удовольствию Саши, сел рядом с ним и принялся приводить в порядок вещи в небольшом шкафу со стеклянным дверцами, где лежали небрежно сваленные в кучу квитанции, какие-то выписки с работы, тетради и книги.

— Это тебе нужно? А это? А паспорт? Ты бы его здесь ни за что не нашёл.

— Спасибо, — по-прежнему недовольно ворчал Саша.

— Что тебе снова не так?

— Просто посиди немного рядом, — и Саша потянулся к нему. — Иди ко мне.

И комиссар больше не стал спорить, обнял его в ответ, уткнулся в плечо, потом в грудь, коснулся его кожи и с трудом смог опомниться, а тогда отпрянул. Сдерживать желание при мальчике оказалось сложнее, чем ему представлялось, и он отодвинулся, позволяя себе разве что погладить его по плечу.

— Отдыхай, пожалуйста.

— Я и так лежу. И спать совершенно не хочу, не надейся. Я вообще думаю, как чудно, что вместо односпальной кровати купил полуторку. Ложись рядом и расскажи: что ты подумал первый раз, когда меня увидел? Не тогда, давно, а сейчас, на заводе.

Шевелев вздохнул, и было в этом вздохе много невысказанного. Потом признался:

— Не поверил, что мне так повезло во второй раз. Я-то думал, что все счастливые дни в моей жизни уже кончились. Я же, знаешь, “смывал позор кровью” на белорусском фронте, но меня и пули почти не брали: мне под конец казалось, что я проклят, что всё это лишь для того, чтоб я подольше жил и мучился своими мыслями. Потом освободился, обратно приехал, чтобы тебя отыскать, а ты пропал. Ты молодец, умный. Вовремя исчез. Ещё день — и тебя бы тогда накрыли. И следов не осталось. Правда, нашёл я твоего брата, Ивана: тот оказался скрытен, но и у меня оставались кое-какие старые знакомства. Узнал, куда ты уехал, и отправился к тебе: на моё счастье, как раз набирали новую бригаду, даже общежитие дали. Но тут, как оказалось, предприятие такое огромное, что двоим в жизни не встретиться — а я тебя специально разыскивать не хотел, чтобы не испугать. А потом однажды увидел: вот он, сам пришёл ко мне, мой мальчик, и к тому же отчего-то так сильно на меня злится. И мне так жаль стало тебя. Почему ты хромаешь? Это с войны или тут, на производстве, случилось?

— С войны, — кивнул Саша, задумавшись над его словами. — Выходит, всё не случайно? Ванька, вот хитрая сволочь! А сам и словом про тебя не обмолвился.

— Не вини его. Я думаю, он испугался и решил тебе не говорить.

— Да я… нет.

Шевелев не мог на него налюбоваться — он испытывал сейчас, лежа так близко, искренний ужас, осознавая, что сам чуть не разрушил такую красоту, и потому негромко дал очередное обещание не дотрагиваться даже рукой, в ответ на которое Саша вновь возмутился. Он перехватил его ладонь, чуть не насильно заставляя дотронуться до себя и погладить — в этот раз прикосновение трудно было счесть дружеским. Рука прошлась и по плечу, и по груди, проникая под майку и дотрагиваясь обнаженной кожи. Шевелев оторвал ладонь, будто обжигаясь:

— Нет, нет. Нельзя. Если оба не хотим, чтобы снова… операция.

— Ты драматизируешь. Какая операция? Врач тогда сказал, что всё и так заживёт. Небольшая трещина. Но с месяц лучше воздерживаться. Но это разве страшно? И потом, — вкрадчиво проговорил он, специально подбираясь к Шевелеву поближе и сам подставляясь под его руку, — я же помню, что ты умеешь быть осторожным. Умеешь доставить удовольствие…

— Хороший мой, сейчас ещё слишком рано, — умоляюще протянул комиссар, но всё же провел ладонью ниже, вдоль резинки трусов, и снял их, после чего обхватил рукой его член. — Попробуем по-другому, — прошептал он, будто соглашаясь сам с собой, и снова устроил мальчика вниз животом у себя на коленях, как это бывало давно: так он и сам мог любоваться на его бедра и ягодицы с парой оставленный своим же недавним крепким обхватом синяков, и мог довести своего мальчика до закономерного финала, то проводя рукой по низу его живота, то дотрагиваясь до причинного места, то обхватывая уверенно, то убирая руку и заставляя потираться о свои же колени.

— Давай нормально, — шумно выдыхал Саша, и под конец, когда уже почувствовал близость разрядки, тоже прикрикнул: — Сильнее!

Можно было заставить его вскрикивать и ещё громче, но этот момент комиссар сознательно оттягивал. Сейчас оба были рады и такой малости, а уж когда Саша, отдохнув недолго и сходив в душ, снова приник к нему, прошептав “Теперь ты ложись”, и лег на него сверху, он и вовсе чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

— Не надо, что ты…

— Никаких “нет” — я тоже хочу сделать тебе приятное.

Неуверенный протест захлебнулся в самом начале, когда Саша расстегнул пряжку его ремня. Мягкие губы мальчика неуверенно обхватили его естество, но затем движения стали уверенными и жадными, точно Саша все десять с лишним лет об одном нём и мечтал; Шевелев думал было переспросить, с кем ещё его мальчик скрашивал свой досуг, но портить вечер ревностью и подозрениями не стал и опасения все отмёл — лишь бы мальчик оставался с ним отныне и навсегда, лишь бы так же смотрел на него своим ясным взглядом из-под тёмных ресниц, как сейчас, и улыбался ему, и терпел его характер.

Едва кончив, комиссар подтащил его к себе и втянул в долгий поцелуй. Отпускать его не хотелось, и они до ночи так и лежали рядом, и только голод поднял, наконец, Шевелева с постели.

— Послушай, что ты тут, собственно, ешь? — заглянул он на кухню снова.

— Суп был в кастрюле. Я на балкон выставил, там прохладнее.

Шевелев поднялся. Хлопнула дверь — он прошел обратно с кастрюлькой, по пути подозрительно принюхиваясь.

— Он, мне кажется, испортился. И ещё — ты хлеб больше так открыто на столе не бросай. Заветрится.

— Хватит меня учить! — раздражённо вскинулся Саша. — И ничего не испортился. Я спокойно съем.

— Нет уж! Я сам приготовлю.

— Мы вместе будем готовить, — пообещал Саша.

— Хорошо, только не сейчас, а в другой день.

Но на деле разногласия утихли не так быстро, и комиссар обнаружил, что Саша в целом понял выражение “вместе” буквально и мог спокойно оставить что-нибудь жариться на керогазе и уйти в другую комнату, искренне не понимая, почему Шевелев не догадался, что с этого момента следить за происходящим должен он. Ссоры не выходило совсем: мальчик искренне раскаивался, предлагал сходить в чебуречную за углом или приготовить что-нибудь ещё, и Шевелев всё явственнее понимал, что вовсе не может на него обижаться, хотя ворчал:

— В армию бы тебя. Там приучили бы и одежду не разбрасывать, и технологию приготовления соблюдать.

— Был я в твоей армии, — дразнясь, отвечал ему Саша. — Там знаешь как грязно? Я, бывало, после очередного броска под дождем и спанья в окопе неделями ходил чумазый, как поросёнок.

— Так это во время походной жизни, а вот в казарме, на постоянном месте… Что там! Мы, знаешь ли, когда в двадцатом году гнали Колчака за Урал, я был как ты, может, даже моложе, и думал вечно: вот, у нас дисциплина, конечно, но белое-то офицерство, как же они? Они ж в атаку должны идти не иначе как в парадной форме и благоухать французскими духами, а за линией фронта у них сплошь должны быть балы, танцы, все друг к другу обращаться “ваше благородие”…

— А потом? — переспросил Саша, который любил такие его рассказы.

— Ну что потом… Понял, как ошибался, когда раз вошли в какой-то городишко, который они только что оставили: грязь, нищета — ну это ладно, на них я и до революции насмотрелся — но бывшая их ставка… Впрочем, может, они нарочно всё там разгромили. Потом видел, как они с рядовыми обращаются — хуже чем с собаками, честное слово. Так что прекрасный образ в моих глазах как-то поблёк. Ты спи, — говорил он, обнимая, и целовал его в лоб.

========== Часть 11 ==========

Саша ощущал, как медленно и с каким наслаждением касается его Шевелев; он рад был бы отдаться ему полностью и последние две недели только на это и намекал, однако комиссар недрогнувшей рукой отстранял его, а пару раз и вовсе обрывал ласки, несмотря на явное желание Саши, бросая все и отворачиваясь к стене, невзирая на все обиды со стороны своего мальчика.

— Сам же себе и вредишь, — укорял его Саша. — Ни себе, ни мне. Я же вижу, что тебе тяжело оторваться, — добавлял он лукаво. — Товарищ комиссар! Четыре недели уже прошло!

В этот раз он не намерен был останавливаться на сказанном, после чего вполне своевольно устроился у Шевелева на коленях и не собирался позволить сбрасывать себя. Послышался шумный вздох принявшего тяжёлое для себя решение человека, и ягодицы обжёг шлепок, от которого Саша айкнул, хоть и не сдвинулся с места.

Шевелев нагнулся над ним:

— Сегодня я тебя только подготовлю, но брать не буду. Со стороны мальчика послышался протестующий стон, который он унял ещё парой шлепков. — Не дури, — посоветовал он ему.

— Ну, хорошо, — ответил Саша покорно. — Надо же с чего-то начинать. Я принёс, — и он втолкнул в руку комиссара маленькую жестяную баночку.

— Ты её что, заранее тут держал? Знал, что уговоришь меня? — вскинул брови Шевелев.

Больше тянуть время он не стал: влажным касанием прошелся по ложбинке между ягодиц, коснулся сжатого пока темного отверстия и долго кружил возле него, иногда нажимая кончиками пальцев, чтобы растереть мазь получше. В колени ему упиралось явное доказательство ответного желания, и Саша потирался им об его колени. Шевелев слышал, как мальчик глухо дышит в подушку и чувствовал, как он напрягается, а потом всё более расслабленно отдается ему, раздвигает бедра, недовольно постанывает, требуя протолкнуть пальцы глубже и нажать нанужную точку. В угоду ему нажав посильнее, комиссар невольно сорвал с его губ такой громкий стон, что убрал руку.

— Больно? — склонился к мальчику он тревожно.

— Немного, — краснея, ответил тот и с нажимом добавил: — Продолжай.

Он помассировал нужное место еще немного, слушая откровенные стоны; простыня под ними украсилась несколькими белыми брызгами, и мальчик у него на руках совершенно обмяк, расслабившись. Потом требовательно повернулся, сказав, что завтра они непременно должны продолжить.

— Да ведь и так, кажется, неплохо, — Шевелев собственнически потискал его за бедро, потом поцеловал в щеку.

— Сколько ещё ты будешь от меня бегать?

— Я волнуюсь.

— Не волнуйся, — великодушно заметил мальчик.

— Легко тебе говорить, — посетовал Шевелев. — Нет, нет. И не проси. Завтра продолжим.

— Снова ждать!

— Я тебя, может, десять лет ждал. Долгое ожидание вознаграждается, — прошептал Шевелев, наклоняясь к нему и касаясь его. Поцелуй походил на извинение и был полон сожаления.

На другой вечер Саша готов был припереть своего комиссара к стенке, лишь бы получить желаемое. Он ждал его, вскакивая и приникая к дверному глазку, едва заслышав с лестницы шум шагов; ему казалось, что сегодня комиссар добирается до дома непозволительно долго, наверняка делая крюк, чтобы зайти к каким-нибудь друзьям и, чего доброго, выпить с ними, и вообще, издевается над ним нарочно. Вернувшийся всего на полчаса позже обычного Шевелев ощутил, как мальчик с гневом вжимает его в стену прихожей, стоило затвориться двери. Он растроганно усмехнулся:

— Ждал меня?

— Где шлялся? — спросил Саша, приподнимаясь к его уху; он хотел сымитировать грозный тон, но вышло с придыханием, пусть гневно, но страстно.

— Зашёл по пути во все магазины, — издеваясь, протянул тот. — Искал цветы, чтоб тебя порадовать.

— Дурак, — ответил Саша, обижаясь.

Но долго обижаться не вышло: Шевелев немедля повлек его за собой в ванну, не вспоминая даже про ужин или чай, сам торопливо раздевал своего мальчика — а вот любовался уже вполне вдумчиво. Саша тоже не отставал, торопясь снять с него все и потащить обратно в комнату, к постели; комиссар ворчал: “Дай хоть умыться!” — но улыбка его выдавала. Потом он сам подхватил своего мальчика, почти поднял его на руки и, по крайней мере, крепко облапил за ягодицы.

— Пусти, я тяжёлый!

— Да я двоих таких, как ты, мог бы…

— Только попробуй, — ответил мальчик угрожающим и ревнивым тоном.

Постель скрипнула шумно под напором сразу двух упавших на нее мужчин.

— Хочешь сверху? — спросил комиссар, намереваясь дать мальчику, как когда-то, свободу действий, но тот помотал головой отрицательно и лег ничком, оглядываясь на Шевелева. Потом взял его ладонь в свою и провел по своему бедру; Саша хотел, чтобы им обладали, и от осознания этого давно остывшему ко всему комиссару становилось жарко. Он единственно опасался позволить себе новую грубость, но, учитывая то, какую нежность он чувствовал сейчас к своему мальчику, этого можно было не бояться. Движения его стали как нарочно растянутыми, долгими, он точно дразнил своего мальчика, и тот недовольно шипел и подгонял его. Заметно было, как мальчик нервничает, иногда сжимаясь и сжимая его пальцы в себе, но он желал его и покорно терпел новую порцию вазелина, запах которого казался ему неприятным, химическим и напоминал о госпитале.

— Ещё одна минута — и я сам тебя возьму, — пообещал Саша.

— Ну нет уж.

Шевелев вжался в него, толкнувшись вперёд, нащупал стоящий член своего мальчика, обхватив его и несколько раз умело двинув вдоль ствола рукой. Послышался громкий Сашин стон.

— Тише, тише, хороший. Потерпи, — он вгляделся мальчику в лицо, но на нём не было написано никакой боли, разве что горячее желание. — Если хочешь, можем подождать ещё.

— Нет, — Саша смутился, отворачиваясь, и прошептал уговаривающим тоном: — Мне не больно, продолжай.

Шевелев дотронулся до узкой дырочки, которая уже охотно впускала в себя его пальцы, а после вошёл медленным толчком, чувствуя, как облегает его чужая узкая плоть. С каждым небольшим толчком он брал его чуть глубже — и мальчик охотно впускал его, подавался вперёд, особенно когда он ласкал его в ответ. Каждое движение срывало с его уст громкий вскрик и заставляло Шевелева тревожиться:

— Тебе больно? Мне перестать?

Саша помотал головой. Больно ему не было. Точнее, боль была, но неприятная боль сливалась с наслаждением, и в целом чувство было болезненным и сладким, и он совсем не умел и не привык подолгу терпеть его. После нескольких ритмичных движений Саша выплеснулся и расслабленно упал. Колени у него подогнулись. Комиссар кончил вслед за ним; близость была короткой, но жаркой, так что Саша уже через пару минут уговаривал его продолжить.

Комиссар хотел было уже согласиться, как вдруг их объятия прервались настойчивым стуком в дверь. Саша вскочил, натягивая майку и брюки, Шевелев поднялся, уйдя в угол, который не было видно от двери, и прислушался. Послышался женский голос: видимо, зашла соседка.

— Саша, у вас что-то случилось?

— Нет, — растерянно отвечал мальчик.

— Мне послышалось, что кричали.

— Я… Может быть, во сне.

Похоже, он растерялся, не зная, что ответить; пожаловавшись на картонные стены и головную боль, соседка ушла, и Шевелев наконец вышел из своего укрытия.

— Н-да. Надо будет учесть на будущее, — заметил он.

Саша покраснел, но кивнул в ответ, пусть и неохотно: перспектива и здесь, дома, вести себя тише мыши и снова всего бояться, ничуть не радовала. К тому же, как показала практика, он довольно часто терял всякую бдительность и всё-таки выдавал себя громким стоном или вскриком.

Но как бы ни был Саша угнетен этим новым обстоятельством, комиссар и здесь нашел, чем его утешить. До конца весны и первых теплых дней оставалось совсем немного потерпеть, а там можно будет выбраться на природу. Правда, до этого следовало обзавестись палаткой, а ещё лучше — походной печкой, но вдалеке от города, в лесной глуши им уже никто не помешал бы, да и такого рода общий досуг вызвал бы куда меньше подозрений. Об этом он и рассказал своему мальчику, когда они вновь удобно устроились на постели, и можно было спокойно погладить его и ещё раз насладиться радостью обладания любимым существом.

— Дождемся, хороший мой, первых теплых выходных, и махнем в поход. Или на реку.

— Боюсь, в рыбалке я не очень, — поморщился Саша. — Вот за грибами — это я могу понять. Но до конца лета ещё знаешь сколько ждать?

Шевелев еле удержался, чтобы не шлёпнуть его по пятой точке.

— В рыбалке ловля рыбы не главное. А для нас с тобой — тем более.

***

В утреннем предрассветном тумане Саша спрыгнул с высокой ступени электрички и огляделся; действие было бессмысленное, поскольку Шевелев настоял на том, чтобы ехать не только в разных вагонах, но и разными поездами, и до его приезда оставался по меньшей мере час. Он всё-таки не отказал себе в удовольствии пройтись по платформе туда-сюда: здесь уже было светло и туман рассеялся, но внизу, в густых зелёных зарослях, ещё стелился по земле, делая их таинственнее. “Нет, я такое люблю и ничуть не боюсь… но… если бы с ним…” — подумалось ему. Электричка, прошумев, ушла и скрылась; пара дачников спустилась с платформы и отправилась к полю за перелеском, вдали за которым видны были очертания домишек, а Саша, спустившись по склону, направился в противоположную сторону — в лес.

Продравшись через осыпавшие его сотней мелких бисерных капель росы ёлки, он оказался на лесной поляне; трава, как ей и положено в конце лета, поблекла и легла, и шагать по ней было легко, хотя ноги сразу промокли чуть ли не до колен, и он уже забыл, что обещал своему комиссару ждать его тут, и увлеченно шел вперед. Сперва боялся, что быстро озябнет, потому что туман обдал его прохладой, стоило сюда спуститься, но постепенно согрелся, точней, привык, и не рассеявшийся сумрак между высокими елями по краям опушки так и манил. Хотелось подойти, глянуть, что там. Как и в любом сосняке или ельнике, густых зарослей и мешающего идти подлеска не было: молодые деревца росли совсем тонкие, почти голые, с невидимыми почти веточками. У крайней большой ели наметилась тропинка, да не одна — две. У развилки рос высокий, как в сказке, мухомор, что Сашу позабавило: вглубь он шёл почти с улыбкой. На краю сознания мелькнуло: “Наверняка он придет и скажет, что сюда могут сунуться дачники. Сам скажет, что стоило разведать…” — и Саша отправился по правой тропке, которая казалась пошире. Она привела к мелкому ручью в отвалах бурого гранита: наверное, в царские времена где-то здесь добывали камень для строек в городе, но теперь валуны затянулись мхом и лишайником. Он побродил вокруг, но дальше тропинки не нашёл. Кругом был все тот же лес, ставший ещё гуще — словом, можно было найти укрытие, и вода рядом. Тогда он вернулся, разведав заодно левую, но та и вовсе сразу затерялась меж сосен, распалась на отдельные вытоптанные на мелкой поляне участки — и всё. Но лес тут был реже, даже приглашал пройтись вперед. Позади уже светило солнце, а здесь, в глубоком овраге, ещё таился туман и было не так светло. Он бегом спустился по его склону, так же быстро поднялся и пошел вперед: если повезет, успеет ещё отыскать грибов или найти чернику. Но пока под ногами ломались сухие иголки и маленькие высохшие веточки. Зато идти было легко, и Саша преодолел так, иногда посматривая по сторонам, километр или два — ему даже казалось, будто деревья сами расступаются. Лес был сухой, почти голый, потом начал темнеть. Сосны перемежались с березами и липами, и трава стала гуще, кое-где росли папоротники, которые приходилось обходить. Зато потом справа начался просвет, в котором показалось обычное поле; за ним клином возвышался другой лес, густой, лиственный; там, где они сходились, образовывался тенистый угол. Там отыскалась пара грибов, и бродил он по этому уголку долго, а затем, вспомнив своего комиссара и его обычную строгость, которой тот придерживался с ним “на людях”, испугался, спохватившись. Час с момента его приезда давно прошёл, и стоило бы вернуться — и Саша, поозиравшись, понял, что совсем не помнит, в какую сторону идти. Первый момент он метался, бледнея от волнения. Как же так? Кажется, всё время держал в памяти то, что поляна и железная дорога строго позади, а теперь непонятно было, какой из двух клиньев леса, сошедшихся здесь, ему нужен. Он вышел в поле, отыскивая взглядом железную дорогу — но и с третьей стороны виднелся тот же лес. Нет уж, он должен был помнить, откуда пришёл, хотя бы по виду деревьев, по приметным местам — и он повернул наугад. Лес, стоило углубиться в него снова, показался знакомым, и он с радостью пошёл туда дальше, и шёл так довольно долго.

Ровно до тех пор, пока не заметил, как на его пути возникла высокая тёмная фигура. Он вздрогнул, чуть не взвизгнув от страха. Шевелев шагнул ему наперерез со стороны лесной темноты. Здесь его можно было испугаться; потом он набросился на него, встряхнув за плечи.

— Сашка! Сколько раз говорил — жди, где договорились! — прорычал он и, довольно бесцеремонно ухватив за руку, потащил назад.

Саша недовольно поморщился.

— Ай! Куда ты меня тащишь?

— К нашему месту.

— Да ведь оно впереди, а мы куда идём?

— Оно сзади, — страдальчески простонал Шевелев. — Ну вот куда тебя одного такого отпускать?

Саша искренне не понимал причин его злости, несмотря на все “А если бы ты заблудился?”

— Мне не пятнадцать лет, попрошу не отчитывать. Нашел бы как-нибудь дорогу назад.

— Надеюсь, что до ночи нашёл бы, — язвительно заметил Шевелев.

— Даже если и не до ночи… Ну, заночевал бы под сосной.

— Ты в цехе в темную кладовую заходить боишься и первым делом выключатель ищешь, а тут?

— А что тут? Ну, разве что комары.

— Помню, нашли мы однажды в таких лесах — тоже здесь, за Уралом, — схрон у одних контриков. Большущий, что твой склад, и даже двое часовых при нем — из бывшего кулачья.

— И что? — тревожно переспросил Саша.

— Ну, оружие изъяли в пользу Советской власти. А их самих расстреляли, конечно. Так, поди, и лежат там их косточки, белеют в темноте. И вокруг леса всё, знаешь, густые, еловые… Как здесь.

Саша испуганно покосился на него.

— А где это было?

— Говорю же — не помню. За Уралом. Может быть, прямо тут. А что? Дорога эта известная, в царское время ещё была, — продолжил Шевелев и искренне рассмеялся, увидев замешательство на лице своего мальчика, после чего добавил, что шутит.

— Ну нет, товарищ Шевелев, тогда я с вами тут ночевать не останусь, — жалобно вскрикнул Саша, вырываясь из его объятий. — Вдруг они ночью за вами придут…

На ночь он с комиссаром, конечно же, остался.

========== Часть 12 ==========

— Ты хочешь остаться тут? Серьёзно? — переспрашивал Саша, с недоумением обернувшись к своему комиссару. — Тут совсем рядом те дачи, и…

Шевелев широко улыбнулся.

— Раньше ты не беспокоился о безопасности, — он привлёк его в свои объятия. Затем наклонился к уху, пообещав: — Конечно, сейчас уйдём подальше. Сперва ты будешь говорить: “Как хорошо, что мы забрались подальше”, потом — “Что-то далековато”, потом — “Пусти, сумасшедший, куда ты меня тащишь!”, — рассмеялся он.

Саша расхохотался вслед за ним, потом немного опасливо, как показалось Шевелеву, глянул на него и, очевидно, решил, что его комиссар совершенно безопасен.

— Что это тебе захотелось забраться так далеко?

— Хочу, чтоб ты полностью мне отдался, — с придыханием ответил Шевелев. Он крепко обнял его за пояс, но отпустил, как бы говоря “Не время”, после чего подхватил свой рюкзак, вложил в руки Саше его поклажу, и оба направились дальше.

Хотя Саше и казалось, что они двигаются наугад, это было не так. Шевелев посмотрел накануне карты местности — сходил в архив и потратил на это часа два, чем вызвал у своего мальчика очередной приступ сомнений. Сперва они шли всё вглубь, по сосняку и по тем же иголкам, которые шуршали под ногами; однако кончился он быстро, уже спустя часа два местность стала пересеченной, лес сменился лиственным, влажным, с подлеском. Сюда углублялись реже, часто попадался бурелом, и Шевелев, жалея своего мальчика, давал ему передышку, присаживаясь на ствол упавшего дерева. Мальчик отказывался, но все-таки давал себя усадить, даже улыбался, когда комиссар гладил его по бедрам.

Шли так долго, часа три, устроили недолгий обед и поднялись снова — точнее, комиссар приказным тоном велел собираться и топать дальше. Саша постонал для вида. Он хоть и не понимал, к чему тащиться в самую чащу, когда и здесь шанс встретить грибников или охотников был совсем мал, рад был подчиниться и чувствовал, что Шевелев рявкнул на него по-доброму. Лес окружал их со всех сторон, Саша пару раз осторожно справлялся, отыщут ли они дорогу назад, хотя видел компас в руках своего комиссара и то, как Шевелев делает периодически пометки в своём блокноте. Иногда попадалось поле: говоря откровенно, по распаханному и заросшему высокой травой пространству было идти ещё тяжелее — приходилось делать шаг нарочно шире, чтобы переступать борозды. Саша, впрочем, не жаловался. Солнце уже перевалило за середину неба, но до горизонта ему было далеко. Можно было радоваться неспешно наступающему вечеру, тому, что идёшь рука об руку с тем, кто заботливо поддерживает тебя под локоть, изредка спрашивая, как нога, да и в целом природа успокаивала, умиротворяла, живо напоминала Саше деревенское раннее детство.

— А с тобой можно иметь дело. Другой бы уже застонал, а ты всё ничего.

Саша фыркнул обиженно.

— Какого же ты мнения обо мне!

День казался пропитанным солнечным светом и ожиданием чуда; впрочем, Саша был скорее материалистом и пришел сейчас, шагая и думая, к тому выводу, что чудо — это то, что они отыскали друг друга, не расстались навечно, спаслись, выжили, хотя могли бы… Страшно было подумать. Он легонько сжал его руку, и комиссар живо обернулся:

— Что?

— Скажи, как прекрасно, что мы друг у друга есть? И ты изменился. Когда-то давно мне казалось, что никого страшнее тебя мне в жизни не встречалось, а теперь?

— Ты любого ангелом сделаешь.

— Скажешь тоже. Нет, ты поменялся тоже.

— Не слишком.

— Но теперь ты ведь не поступил бы как тогда, когда вызывал меня для допросов? После того, как ты служил им, а они тебя посадили…

— Я никого не виню, хороший мой, — серьезно ответил комиссар. — Во всём сам виноват.

— Ты что, взятки брал?

— Ох, так и дал бы тебе по морде за такие слова обидные. Но не буду. Жаль твою морду портить. Как я тебя целовать-то буду, с разбитой рожей?

— Ну, сразу и разозлился, — посмеялся Саша над ним.

— Нет, я служил ревностно. Но боюсь, слишком бездумно. Этот урок я для себя вынес: нельзя только исполнять приказы. Надо быть глубже, надо сильнее вдумываться, доискиваться до сути дела.

— По-твоему выходит, надо было служить ещё ревностнее? Да уж куда больше тебя-то! — вскричал Саша.

Шевелев стоял на своём.

— Не хочешь признавать ошибку.

— Отчего? Свою ошибку признаю, — сказал он мальчику.

Тот не нашёлся, что ответить, потом возмутился:

— Они же тебе жизнь сломали!

Но комиссар ничего не ответил — разве что непроницаемо улыбнулся, глядя на него. Кое-что взамен он всё же получил, и, возможно, это был самый большой выигрыш в его жизни. Получил то, что стало дороже всякой власти — чувство, причём ответное.

Они отправились дальше. Пересекли поле, снова углубились в лес — сперва идти было тяжело, и Саша подумывал попросить остановиться-таки на ночлег и пожаловаться на стертые ноги, но комиссар, точно чувствуя, сказал, что предстоит последний рывок — и точно, через четверть часа вышли к просеке, правда, старой, начинающей снова зарастать порослью. Через час снова свернули в глубь леса. Саше передвижения казались абсурдными, но он успел немного отдохнуть и, несмотря на всю накопившуюся усталость, был просто рад идти рядом — он безотчетно верил своему комиссару и знал, что тот бросит его разве что в случае собственной смерти. Так что идти стало легко, хоть рельеф, напротив, чуть повышался. Лес был тёмный, совсем глухой; подступал вечер. Сотню раз можно было установить палатку в другом месте, но Шевелев тащил его сюда за собой не напрасно. Скоро между темными до черноты стволами мелькнул свет. Они вышли к берегу. Довольно высокий, метра три, с торчащими обломками скал, он спускался к неширокой тихой заводи. Пики елей отражались в нём, небо постепенно становилось сиреневым, переходя в темноту, и виднелись первые бледные звёзды.

— Красиво, — выдохнул Саша, постояв на берегу и не давая себя увести. — Лесное озеро.

— Это не озеро, заводь. Там дальше течет речка. Но тут тихо и нет никого.

— Тут встанем?

— Если хочешь. Но там, чуть подальше, есть лесная избушка, если ты замёрз.

— Всё ты продумал. А если там кто есть?

— Она охотничья — а сейчас ещё не сезон.

— Нет уж. Я надеялся, ты и без печки меня согреешь, — и Саша обвил руки вокруг его шеи, проникновенно глядя в глаза.

Комиссар подхватил своего мальчика на руки, крепко сжимая, вдохнул его запах, еле удержался, чтоб не уронить его прямо здесь на мох и мелкие иголки. Они отошли немного вглубь — так, чтобы противоположный берег и воду всё же было видно — и поставили палатку. Саша натаскал больших еловых ветвей, набросав их с наружной стороны, чтоб замаскироваться надёжно, а потом устроился внутри, едва комиссар успел расстелить покрывало. Он лениво зевал, смотря через откинутый полог на заводь, и наблюдал за Шевелевым, который суетился рядом. Скоро потянуло дымом и рядом разгорелся небольшой костер — больше для атмосферы в надвигающихся сумерках, чем для приготовления еды, тем более, что у него и чай был с собой в термосе. Саша выбрался ненадолго, посидел с ним, погрел руки и снова лег.

— Я так устал, что даже есть не хочу, — заявил он.

— Спи, я приду сейчас.

Часа два он, должно быть, проспал и в самом деле крепко, но стоило зашуршать веткам, очнулся. Снаружи на лес опустилась полная тьма.

— Это я. Испугался?

Саша встретил его поцелуем, скорее наугад по привычке в темноте отыскав его губы.

— Костер затушил?

Шевелев только посмеялся и уронил его на покрывало. Придавил собой — он знал, что его мальчик это любит. Объятия быстро перешли от мягких к крепким, стремление к близости, физической и любой другой, заставило быстро остаться без одежды. Комиссар смотрел, как светлеет еле заметно в темноте кожа мальчика, гладил плечи руками, спрашивал, не холодно ли, грел их. Саша обвил его за пояс ногами. Комиссар мог чувствовать, как упирается ему в живот горячее желание его мальчика, и он зажал его между их телами вместе со своим, чтобы они касались друг друга, обхватил ладонью — Саша послушно поддавался. Он хотел этого, хотя действия комиссара всегда казались ему полными излишней откровенности. Комиссар потискал его за мягкое место, после чего, обхватив ладонью естество мальчика, уже нажимал двумя пальцами на его вход. Саша вывернулся, принимая позу удобнее, подставляясь.

— Может быть, хочешь сверху? — уточнил комиссар.

— Нет. Так нам обоим будет приятно, — ответил Саша.

В этой позе близость уже перестала быть для него болезненной, и горячий толчок, с которым проникла в него чужая плоть, показался желанным, захватывающим дух, болезненным, но сладким, и он громко простонал. Стоны можно было больше не сдерживать, и он позволил себе вскрикивать шумно с каждым новым резким движением своего комиссара. Шевелев подавался вперед, упираясь в его бедра и проникая чуть глубже каждый раз. К тому же он так приятно проводил рукой по его члену, по низу живота, прижимая к нему ладонь и делая толчки ещё слаще и мучительней. Неудивительно, что Саша выплеснулся почти сразу, и нескольких минут не прошло. Что ж, впереди была вся ночь и весь следующий день.

Что до комиссара, то он радовался, что мальчик может наконец отпустить крик и дать чувству волю, хотя вначале тревожился и хотел остановиться, уговаривая себя только тем, что иначе мальчик бы, помимо всего, вырывался. Но нет. Тут они действительно принадлежали только друг другу, отдавались без остатка, наслаждались каждым прикосновением. Каждый раз, когда губы мальчика находили его, он встречал их ответным жадным поцелуем, чувствовал приближение, несмотря на стоявшую в палатке тьму. Комиссар и так был счастлив — день удался, день прошел рядом с мальчиком, и вечер, и ночь тоже будут проведены с ним… Но он ощутил нечто ещё большее, совсем захватившее его дух, когда ему в губы прозвучало еле слышное “Люблю”.

Он замер на пару мгновений.

— Правда?

Саша кивнул, потом, сообразив, что этого не видно, подтвердил:

— Да.

— И я тебя… больше жизни, — он крепко прижал его к себе, укрывая и замирая от осознания того, в чем ему сейчас признались. До сих пор Шевелев не знал других отношений, кроме тех, где одна сторона была привязана к другой долгом или страхом, а теперь понял; само осознание было полным счастья. — И я так боюсь, что ты однажды исчезнешь из моей жизни и уйдёшь… Хотя я и тогда буду счастлив, помня, что ты у меня был.

— Не уйду. Зачем мне это?

— Ну, может быть, захочешь нормальную семью, детей.

Саша уткнулся в него носом, сам прижался.

— Дети хороши, когда смотришь со стороны. Но если хочешь, мы можем взять к себе на следующее лето моего племянника: брат только обрадуется. Будем ходить с ним в лес или на рыбалку.

— Обязательно! — заверил Шевелев. Потом с сомнением уточнил: — Нет, лучше на месяц. Боюсь, месяц без тебя я засыпать не смогу. Да и мальчик может что-нибудь заметить…

Саша сонно пробормотал, что не думает, будто ребенок может придать случайно подсмотренным объятиям дурной смысл. Потом приподнялся на локте; его тревожило иное:

— Нет, гораздо больше вероятность, что лишнего подсмотрит всё же какой-нибудь сосед, а там узнают на работе.

Шевелев провел ладонью по его плечам, опустил руки к талии, словно утешая.

— Ничего. Подожди пару месяцев, я уволюсь.

— Ради меня? Не стоит! — испугался Саша.

— Нет, хотя ради тебя я ничего бы не пожалел. Нет. Приглашают… В местное управление.

Он ожидал, что Саша порадуется, но тот нахмурился:

— Снова будешь таскать к себе на явочную квартиру молодых парней? Нет уж! —возмутился он, а потом добавил: — Узнаю — убью.

========== Альтернативный вариант 1 (после главы 8) ==========

Время, которое с появлением Шевелева словно остановилось, снова начало медленно, со скрипом, идти. Саша успел уйму всего передумать, сотню раз отрепетировать “хороший” с ним разговор, успел даже успокоиться и больше не проходил мимо перехода, что вел в новый цех, с подрагиванием в коленях. Но всё же заходил по-прежнему с дежурным вопросом о выработке, и встречал прежнего начальника участка. Некоторые бросали на него косые взгляды, что было легко объяснимо — они-то из-за него получили выговор, а ему было хоть бы что. Шевелева он не видел. И нарочно выяснить, как у него дела, стыдился, равно как и подождать у выхода, мысленно все отговаривался тем, что окончание смены у них разнилось часа на два: неудобно, конечно. Но случая он все-таки ждал — и случай этот его нашел в месткоме, где речь зашла о всё том же новом цехе и его работниках. Оно и понятно: место сразу обрело репутацию проблемного.

Саша вбежал в малый зал, как обычно, опаздывая, и сел у края; внимания на это не обратили — между председателем и целой группой рабочих шёл самый жаркий спор. Перепалка утихла, стоило председателю повысить голос и постучать, призывая вести себя потише, тем более, что самих виновников её здесь, само собой, не было.

— Мы их, товарищи, мало привлекаем к общественному труду. Настороженным отношением тут ничего не исправить: они должны знать, что коллективу небезразлично…

— Да плевать они хотели на ваш коллектив! Мы и привлекали бы, да у них чуть что — “наша хата с краю”.

— Народ учёный!

Многие засмеялись.

— Пьянство на рабочих местах не прекращается. Видите, вы, товарищ председатель, этому уже и не удивляетесь. Будто так и надо! Плечами пожимаете.

— Я не…

— Должны же быть методы воздействия!

— Должен быть тот, кто имеет влияние. А это, увы, всё те же. Поговорить бы с их бригадиром…

— А что же? — сам для себя неожиданно вмешался Саша. — Давайте поговорю.

Председатель глянул немного недоверчиво, словно спрашивая: “И не боишься после недавнего?” — но пресекать инициативу не стал: с ней и так, судя по всему, было не густо. Зато ответил нехотя:

— Надо бы поговорить. Да где ж поговоришь — его самого третий день нет.

— Может, он болеет?

— В травмпункт не обращался, из больницы не звонили.

— Может, его проведать сходить? Есть его адрес? — с надеждой выспросил Саша.

Адрес ему дали.

Улочка была дальняя, совсем ему незнакомая, и пришлось ради неё позвонить в справочную, чтобы узнать, в какой стороне нужный дом, — а всё же Саша выдвигался в путь с лёгким сердцем и радостный. Но стоило подойти ближе — и волнение вернулось, так что брёл он медленно, в последний раз спрашивая себя, правильно ли поступает. Ему казалось, что много, очень ещё много между ними недосказанного и, больше того, так и не произошедшего, а значит, всё было верно. И всё же колени подгибались сами собой, как давно когда-то, когда он вчерашним студентом стоял перед кабинетом всесильного комиссара госбезопасности.

А теперь и домишко был невзрачный, деревянный, на восемь комнат, какой строили для первых рабочих местного завода, и чахлая городская сирень у входа вовсе не наводила на тревожные мысли, и обстановка была вовсе не та — а всё же крепко врезавшаяся в память боязнь овладела им. Что, если комиссар после разноса, устроенного в месткоме, обозлится и прогонит? Саша решил, что уйдет, если только Шевелев совсем уж не настроен будет разговаривать и, к примеру, начнет угрожать или нехорошо ругаться. Хотя Саша и поругаться был не прочь — ему тоже нашлось бы, что высказать. А если он отвернется, смотря в стенку, Саша так и останется сидеть рядом.

В дверях дома курила женщина из жильцов, в ответ на вопрос кивнувшая внутрь, и сообщила хрипло: “Вторая дверь налево”. Внутри Саше совсем не понравилось: виден был неустроенный быт, в общем коридоре стоял невыносимый запах, а пол был до того грязен, что серый песок и всякий сор не давали рассмотреть половицы. В ответ на стук никто не отозвался. Что ж, Саша и к этому был готов. Постучал увереннее, постоял ещё немного, подергал дверь… И та, на удивление, открылась. Он зашел, притворив её за собой, и встал, неловко улыбаясь. Вернее сказать, обмер. Слишком велик оказался разрыв между тем, что он себе навоображал и каким привык представлять своего несгибаемого комиссара, и что увидел. Он-то привык ловить обрывки слухов и все больше домысливать о тайной роскоши в жизни чекистов — а комнатка, на удивление, оказалась до того мала, узка и бедно обставлена, что ему мигом стало стыдно и за то, что он напридумывал, и за то, как он себя оправдывал, решив, что Шевелев наверняка лицемерит, а сам привык пользоваться всеми преимуществами, что давала ему власть, всеми привилегиями. А теперь выходило, что преимуществ никаких не осталось.

Он подставил к узкому топчану единственный табурет и кивнул, садясь рядом, а между тем со всем вниманием вглядываясь в лицо. Комиссару, похоже, недавно было худо — лицо казалось бледным, осунувшимся, к тому же довольно часто он откашливался с силой, сплевывая прямо тут же, на пол, что Сашу сильно покоробило.

— Я вот… проведать вас пришел. Простите, что не принес ничего, но, если надо, скажите, и я сразу…

— Да мне ничего и не надо, — отозвался Шевелев довольно сухо, хотя глаза у него загорелись каким-то тайным огнем, по которому можно было угадать, что он рад — или, по меньшей мере, равнодушным не остался.

— Но если вам плохо!

— Нормально всё.

Шевелев с усилием откашлялся, вдохнул несколько раз поглубже, будто демонстрируя, что может дышать чисто, и даже приподнялся на постели, всматриваясь в Сашу.

— Вы на меня не злитесь, что я написал тогда про дисциплину? Потому что правда, нельзя же так. Мне вас таким видеть мучительно.

Ответа не последовало.

— Тебя от месткома, что ли, послали? Отказался бы, раз мучительно. Я, может, ещё с полгода отработаю, денег накоплю и уеду отсюда. Расстанешься наконец с призраком проклятого прошлого, — рассмеялся он, хотя на протяжении всей своей речи был довольно мрачен.

— Да я же вовсе не хочу расставаться! — воскликнул Саша.

Шевелев замер с прежним недоверчивым выражением. А потом ответный взгляд оказался таким, будто темное из-за туч небо наконец осветило солнце.

— Да? — спросил он негромко.

Саша кивнул и вместо всяких слов вложил свою ладонь в его, тут же цепко ухватившую.

— Ох, Сашка. Я же тебя сейчас не отпущу.

— Зря сделаете. Я бы сходил вам купил чего-нибудь, хоть из продуктов, например.

— Да не надо, — силился выговорить он из-за вновь накинувшегося приступа кашля.

— Вы врача вызывали? Что он сказал?

Шевелев только головой помотал.

— Я вызову тогда, — порывался встать Саша, обнаружив вдруг, что рука комиссара лежит на его колене: он опустил взгляд, и Шевелёв провел ею, будто гладя, но не убрал, все ещё комкая край брючины возле шва.

— Не надо, я сам…

— Вы же подняться не можете!

Этого обвинения в слабости комиссар не смог стерпеть и действительно вдруг поднялся, пусть и не без усилий. Отбросил старое засаленное одеяло, под которым, как оказалось, лежал все в той же одежде, в чем Саша не преминул его обвинить:

— У вас даже сил раздеться не было!

— Ещё чего. Я всегда так сплю, потому как холодно. И привык, — сварливо отозвался тот.

— Раньше я за вами такого не замечал, — возразил Саша.

Оба помолчали немного, и комиссар начал неуверенно:

— Ты это точно решил?

Руку Сашину он взял крепче и сильнее, не отпускал. И Саша, конечно, прекрасно понимал, что за “точно решил”, но сейчас решил твердо поставить бывшему комиссару несколько условий. Шевелев же ему их ставил в своё время? Ставил, и ещё как, и в наручниках держал — Саша же такого себе позволить не может. Но твердо скажет, что, во-первых, никакой грубости в общении не потерпит, и никакого разгильдяйства на работе, и чтобы возвращаться домой вовремя, и помогать друг другу — а уж потом, если они уживутся, то и продолжить. Он ведь понимал чувства комиссара. И, что немаловажно, принимал их. Они даже перестали через призму лет казаться ужасающими и обрели какой-то приятный ореол: когда мир был другим, сам он был молод, желанен, когда жизнь только начиналась, и столько было впереди путей, многие из которых, кстати, этот лежащий перед ним больной человек и перечеркнул… А всё же он не держал на Шевелева зла. Сложилось-то всё, в конечном счете, не так уж плохо: за решетку он не попал, не скитался, устроился на новом месте неплохо.

— Я точно решил, — кивнул он. — Но с условиями. Во-первых, не пить. А то у вас вон, целая батарея вдоль стенки и под кроватью… недопитое. Во-вторых, если такое случится, то всю получку — мне. Что вы смеетесь? Я буду давать, сколько нужно, ну, и на рынок будем вместе ездить. В-третьих…

И он замолчал. Хотел сказать, что рукоприкладства тоже терпеть не будет, но не стал. Может, оба они изменились?

— Ещё, может, что-то? — смешливо предположил Шевелев. Его явно позабавило, как этот вчерашний, по его разумению и памяти, мальчик ставит ему условия.

— Там посмотрим. Может, и ещё что-то появится, — серьезно закончил Саша. — Я по вам скучал. Думал, как вы и где вы.

— Правда?

Он кивнул и едва не задохнулся: так резко и с силой комиссар прижал его к себе.

И они отправились к Саше домой прямо сейчас — по крайней мере, Шевелев собрал в сумку часть вещей, которых и было-то совсем немного. Саша тут же вспомнил, что хотел врача, и остался при прежнем намерении; но раз уж комиссар не согласился на вызов «Скорой», твердо условился дойти с ним хоть до дежурного доктора в поликлинике. Обратный путь весь прошёл в разговорах: Саша взахлеб рассказывал, сколько всего с ним произошло, пока Шевелев выспрашивал с неподдельным интересом, о себе рассказывая мало и обрывочно. С ним и без слов многое было понятно, и Саша из деликатности не лез: думал, что ему могут быть неприятны воспоминания. До его дома комиссар держался молодцом, но подниматься наверх не стал — выдохся, и сердце, и дыхание его подводили, из чего Саша ещё раз убедился в правильности своего намерения и потащил-таки его к врачу — хотя бы ради больничного. Они возвратились назад, по пути купив в аптеке какой-то прописанный доктором порошок, Саша сделал ещё один визит на прежнее место жительства, чтоб притащить оставшуюся часть вещей, а потом настал вечер — их первый за десять с небольшим лет вечер вместе.

— Хорошо у тебя, Саша. Точно ты один живешь?

— Я всё стараюсь поддерживать, как при маме было, — вздохнул Саша. Он потянулся к Шевелеву ещё раз обняться, тот поднялся в ответ. — Вы ещё и не разделись! — обвинительно сдвинул брови он.

— А ты меня раздень.

— Шутки ваши, — проворчал Саша. — Снимайте, снимайте. Вашу спецовку и рубаху выстирать надо.

Остаток вечера провели рядом: Саша сидел подле низкого дивана, пока комиссар приобнимал его за плечи, иногда наклоняясь, чтобы прижаться — то утыкался в макушку, то прижимался к щеке.

— Пожалеешь ты о своем решении.

— Не пожалею. Столько лет один пробыл.

Шевелев кивал. Он ведь понимал, что это значит: что в каком-то смысле тот прежний мальчик Саша так и не смог от него сбежать. То впечатление оказалось ярче любых последующих. Он ждал его и лелеял в памяти, хотя многое в ней оказалось замарано страхом. А теперь страх пропал — осталась одна прежняя запретная притягательность. Ну, сам-то Шевелев точно мог сказать, что ему нравилось. Нравилось прежнее очарование, которое из полудетского превратилось в мужское. И он решительно не понимал, что можно найти такого в нем самом в ответ, кроме, может, прежнего властного обращения, привычки к которому он не растерял. Но он ведь сам не помолодел, и потерял и прежний пост, и работу, и вообще приобрел клеймо на всю жизнь, из-за которого многие от него шарахались, а этот вот — почему-то тянулся. А потому он до сих пор ревновал из-за этого недоверия и твердо намеревался сам ставить условия. Он бы сегодня, наверное, увеличил свои притязания и дальше, но выпитое лекарство оказало действие и он, усталый, уснул.

***

— Снова ты всё разбросал! — Саша не уставал бороться с привычками своего комиссара, и давно бы уже счел их невыносимыми, но прибираться после него, неизменно раскидывавшего везде свои вещи — от одежды до окурков — не было неприятно, и ему пришлось смириться, равно как и с тем, что больше условий в конечном счете ставил Шевелев, а не он сам. У него осталось умение “прогибать” под себя в нужную сторону, действуя где прежним комиссарским тоном, где убеждением. И довольно скоро дал понять, что никакой дружбы и никакого товарищества, о которых мальчик мечтал, не выйдет, и получится всё то же, что и раньше, и одному придется подчинить себя желаниям другого. Скоро склонил он Сашу и к тому, чего тот побаивался и помнил, как вещь болезненную. Сашу немного спасало то, что он работал меньше, и смена Шевелева кончалась позже, так что тот приходил домой, когда он успевал отдохнуть и что-нибудь приготовить; но в целом спасало ненадолго, и никакие отвлекающие занятия не помогали.

— Что это?

— Суп.

Шевелев положил руки на пояс своему мальчику, подойдя сзади. Не прижался, но подошел достаточно близко для того, чтобы у Саши по спине прошла дрожь испуга и предвосхищения. “Сейчас начнется”, — стало понятно ему.

— Бросай его, хлебом поужинаем. Кефира я купил.

Саша с обидой повернулся.

— Дай я закончу хотя бы!

Стоило снять кастрюльку с плиты и попробовать сесть за книгу, как мужчина вновь оказался рядом, и жесты его были вполне собственническими — теперь он провел ладонью по груди, гладя её, поднял за ворот рубахи, что было даже грубо, заставил встать на ноги. Саша подчинился, привставая медленно, неловко, будто бы с неохотой. Внутри что-то сжималось.

Шевелев с удовольствием куснул его за губы, чувствуя их теплую податливость, провел рукой по груди и дальше, до промежности.

— Поверить не могу, что ты все десять лет был один, — прошептал он как бы самому себе, смотря, как мальчик пожимает плечами; он ему верил — судя по робкому ответу, мальчик остался всё тем же и побаивался — и это возбуждало. Шевелев заставил прижаться к себе, с удовольствием вдохнул запах тела, хоть он и стал совсем мужским — но весь облик хранил прежнее, мягкое, удивительно тонкое что-то, что так поразило его в первый раз в тридцать шестом.

— Давай не сегодня, пожалуйста, — только и смог умоляюще прошептать Саша, ощущая, как горячая ладонь проходится по его спине — уже под рубахой и майкой, которые он задрал. — Я так не могу.

Однако он уткнулся Шевелеву в плечо, зажмурившись — а когда открыл, выключатель щелкнул и комиссар погасил свет, оттаскивая его к постели и нетерпеливо раздевая.

Ночь ещё не опустилась на город до конца (время стояло летнее), и в комнате установился сумрак, который не дал бы с улицы разглядеть то, что происходит за окнами, но не мешал рассматривать комиссару желанное тело, любоваться им, чувствуя, как краснеет Саша при каждом откровенном замечании. Но он оставался пока достаточно нежен, накрыл губами его причинное место, порождая быстро угасший протест, и заодно двумя пальцами опробовал вход, который тут же рефлекторно сжался.

— Боишься?

Саша кивнул, утыкаясь в подушку. Сперва он вроде бы и готов был позволить делать с собой что угодно, но едва Шевелев попробовал толкнуться в желанное узкое отверстие по-серьёзному, последовал вскрик, и Саша вырвался.

— Больно, — пожаловался он. Шевелев гладил его по пояснице, уговаривал расслабиться, но Саша успел совершенно отвыкнуть от того, что происходило между ними когда-то, а может, и не умел. Второй раз тоже дался со всхлипыванием, и комиссару стоило труда удержать его. Он, естественно, доставал вазелин, купленный ещё днем и пользовался им, но Саша так болезненно вздрагивал, что пришлось пожалеть его: медленными толчками насадив его на себя ещё пару раз, он тут же дал себе волю расслабиться и кончить. Строго говоря, его возбуждало обладание и то, как Саша остается лежать на месте послушно, пусть и вздрагивая, и за это он был благодарен донельзя, ипотом долго его ласкал, накрыв его естество рукой, чтобы и мальчик запомнил что-то приятное о первой близости. Он пообещал, что потом не будет так больно, потом он привыкнет, и Саша кивнул, соглашаясь, но всё ещё нервно вздрагивая.

========== Альтернативный вариант 2 (после главы 6) ==========

Саша лениво зевнул. Комиссар ушёл, что здорово успокоило само по себе — а ещё он понял, что привык к этому месту и уходить бы не стал. Правильно Шевелев говорил ему: должен ещё благодарен быть за укрытие в эти времена. Волновало единственное — как там мама и брат; остальное, если вдуматься, было совершенно всё равно. Он забрался на диван, укутался в одеяло и уснул крепко: сейчас, когда за окном свистел холодный северо-западный ветер, это было особенно приятно. Скучно только было: день кончался быстро, за ним наступала темнота, а свет включать так и запрещалось — он и сидел тихо, как мышка; одно развлечение — прислушиваться к шагам на лестнице за дверью и гадать, что дальше будет. Комиссар, как нарочно, пропадал подолгу. В последние дни, как казалось, ему вовсе дела не было до Саши, и он был в иных заботах, напряженный и злой. Появлялся он ненадолго, редко, и казался ушедшим в себя, Сашу гладил и то рассеянно, хотя прежней нежности не растерял — то есть причина таилась не в том, что он наскучил ему.

— У вас на службе дела плохо идут, да? — переспросил как-то Саша, дивясь собственной дерзости. Он тут же пожалел, что вообще решился открыть рот: Шевелев нагнулся к нему, и почувствовался крепкий запах не вина даже, как обычно, а водки или, может быть, просто спирта.

— Я на своей службе поумнее многих буду, — вальяжно ответил он. — Так что не дождешься.

— Я и не жду… Я не этого жду. Просто думал, может, вы отпустите меня? Очень тут опасно.

— Что, за окном кого-то видел? — неожиданно оживился комиссар. — Следят за квартирой?

— Я даже и не пойму, если следят, — вздохнул Саша.

— Ну отчего, — милостиво ободрил его вдруг комиссар. — Вон смотри, — он кивнул наружу, в окно, в сторону арки, что вела во двор. — Если на той стороне улицы увидишь, как днем там стоит подолгу машина чёрная, значит — следят.

— Не замечал такого. Зато на лестнице вчера кто-то ругался и бегал целый день туда-сюда.

К этому комиссар отнесся презрительно.

— Вот невидаль. Там каждый день ругаются. Дом-то большой, не один ты живешь.

— Я по матери и по брату скучаю. Как там они? — признался наконец Саша.

— Ничего особенного. Живут как жили. Матушка гардеробщицей устроилась в театр, братец третью четверть оканчивает. В авиамодельном кружке, говорят, делает успехи.

— Как здорово! — Саша чуть не захлопал от счастья. — А можно им письмо написать?

— Этого вот не стоит пока. Погоди, не время. И долго ещё будет не время. И сам тайком от меня не вздумай на почту бегать: навредишь им, понял?

Осталось только сокрушенно кивнуть, поддаться на очередное “иди сюда” и забраться на диван, где нельзя было ни лечь, ни сесть, не прижавшись к Шевелеву. Тот гладил его по плечу, спускал постепенно руку ниже, под рубаху, гладил грудь, уделяя время соскам, что Сашу особенно смущало, потом притягивал к себе, заставляя прижаться.

— Хочешь сверху?

Саша смущался. Он в принципе не особенно хотел, неважно, сверху или снизу. Шевелев истолковывал это по-своему.

— Значит, как обычно, — и укладывал его на диван, сам отходил ненадолго на кухню, где в шкафчике хранился вазелин. Просил встать на колени, и поза казалась отвратительной и унижающей, пока он не почувствовал один раз поцелуя, сухого и горячего, над ямочкой на пояснице. Два узких пальца побеждали сопротивление мышц: само ощущение от того, как они гладят область вокруг заднего прохода, была неприятной, но сопровождалась плавными ласками в другом месте, так что неудобство можно было терпеть, пока растягивающее ощущение не перерастало в боль и Саше не начинало казаться, что что-то сейчас порвется. Резкое грубое движение, с каким комиссар насаживал его на себя, временно прекращалось — он давал отдохнуть. Убеждал, что Саша однажды привыкнет, и больно не будет, даже приятно. И сейчас тоже может быть приятно — только не надо противиться и отталкивать его, надо, наоборот, расслабиться и раскрыться. Саша слабо оседал в его руках, давая овладевать собой. Комиссар подавался вперед, низ живота обжигало болью, но при каждом грубом толчке просыпалось нечто, похожее на смутное удовольствие, которое угадывалось пока слишком слабо за резкой болью.

Шевелев видел, как мальчик вскрикивает от боли, нервничает и еле переводит дух, что хоть и казалось трогательным, ничуть не останавливало. Он поглаживал его собственный член, обхватывал сильнее, чувствуя, как тот непроизвольно тоже толкается вперед, трется нежной головкой о его грубую ладонь, тихо улыбался и давал кончить — мышцы в этот момент немного расслаблялись, и он позволял войти в себя до упора. Стройное тонкокостное сложение и нежный, но четкий овал лица, остренькая мордочка с тонкими, но красиво очерченными губами — всё это так разительно отличало его мальчика от остальных, что он стал, наверное, первым, чем Шевелев хотел обладать без остатка и чем не был готов делиться ни с кем. То, что должно быть и оставаться его собственным. Здесь он ни перед чем бы не остановился. Он больно кусал губы мальчика, делая их ещё краснее, вжимал в себя, позволяя себе тоже расслабиться и кончить, и держал так некоторое время — высший миг блаженства, примирявший со всем — и с жестокой действительностью, и с бедностью его остального существования. В эти моменты у комиссара появлялась цель, и видел он её очень хорошо. Уйти ему он никуда не позволит. Оставит при себе навсегда. И мальчик тоже привыкнет, должен привыкнуть. Поддается же он на ласки. И ласки эти дарить становилось вовсе не сложно. Хоть он и не сказал бы, что полюбил его (это чувство вообще казалось комиссару неведомым и слишком высоким), но он вполне его обожал и был готов целовать всего, пусть и сдерживался. И обожал он его целиком, от ямки между ключицами до кончиков пальцев, до той части тела, которой Саша и сам вообще старался не дотрагиваться, а уж когда комиссар, склонясь, накрывал его ртом и целовал, то силился оттолкнуть.

— Не бойся, не укушу, — ухмылялся тот.

— Я не боюсь. Просто… что вы так.

— Нервничаешь?

Саша кивал.

— Тебе девушки нравятся?

Его всегда будет к ним тянуть. “Да, это проблема”, — говорил Шевелев себе.

— Я скоро уже забуду, как они выглядят, эти самые девушки, — ворчал мальчик. — Нет, это другое. Девушку нужно добиваться. Я не о том… Я не понимаю, как так вышло. Вы с ума сошли. Причин ваших чувств точно не понимаю.

— Я тебе неприятен.

— Нет, вы хороший, когда не бьёте. Помню, вы забавное рассказывали про гражданскую войну.

— Мальчишка, — проворчал комиссар, улыбаясь.

“Как, в сущности, мало ему нужно. Как мало от меня самого требуется”.

Саша поерзал и отстранился. Зажался неловко: Шевелев хотел прикрикнуть на него, потом по зажатой позе сообразил, что ему больно, помог подняться и отвел в уборную. Согрел немного воды, чтобы отмыться, и сам же отмыл внутреннюю сторону бедер от сукровицы, прикрикивая и приказывая не трястись.

— Вода щиплется, — Саша поморщился, увидев розоватую от крови воду.

— Терпи. Какой из тебя солдат будет, если родина вдруг призовет?

— Там не так будет.

— Конечно. Там гораздо хуже будет. Там надо будет не в кровати валяться, а по двадцать километров в день шагать и потом окоп копать — неважно, холодно ли, жарко.

— Пусть хуже! Так, как сейчас — просто невыносимо, понимаете?

Шевелев убрал руку с его плеча и посмотрел прохладно, строго, так, что захотелось отодвинуться — кажется, сейчас замахнется и снова ударит. Но не стал.

— Сейчас переждать надо. И это полностью в твоих интересах. Не в моих. Мне, быть может, тебя наоборот выгоднее где-нибудь на улице сцапать и предъявить как свидетеля по следствию твоего профессора — это я могу, не сомневайся.

— Да уж не сомневаюсь, — проворчал Саша.

— И вообще, чего я с тобой вожусь, если ты хорошего отношения не понимаешь? — добавил он. Фраза казалась издевательской, но тон у него стал металлическим — видно было, что комиссар разозлился до предела. — Иди, прошу тебя. Отправляйся на все четыре стороны, — и он простер руку к двери.

Такого его настроя Саша совсем не любил; хуже того, он понимал, что косвенно виноват в нем, и тут же попытался сгладить острый угол, одновременно и укоряя себя за то, что поддался. Он повертел головой, умоляюще прошептал: “Нет, я же не к тому говорил, я вам благодарен”, — но напряжение никуда не исчезло, неприятное, пугающее, требующее разрядки.

— Всё равно ко мне попадешь. Но там, в камере, я с тобой уже не так разговаривать буду. И ты научишься себя по-другому вести, щенок. Это ты пока передо мной чистенький. Понятно это тебе?

Соглашаться с ним было очень неприятно. Зато приступ злости у комиссара прошел, точно и не было. Он в шутку притянул его к себе, делая вид, что душит за шею сгибом локтя, пока Саша не закашлялся, не решаясь вырваться, но и то скоро отпустил, махнув рукой. Добавил, что надо потерпеть ещё немного, хотя бы с полгода, а потом всё утихнет.

— И я в школу вернусь? Я это не к тому, что жажду сбежать. Тяжело целый день взаперти сидеть, здесь же ни единой книги нет.

— В школу вряд ли. Сам понимаешь, какое к тебе там будет отношение после того дела. Тебя же разыскивают, ты не понял?

— Но как я тогда? — растерялся Саша. — Если я работать нигде не смогу?

— Я тебя не прогоняю, — ухмыльнулся Шевелев самодовольно. Он своего добился — ещё раз припомнив своему мальчику, что его ждет, развеял всякие иллюзии и желание сбежать, и мог быть теперь по-своему счастлив. Не сказать, что в его радости было что-то жестокое — скорее наоборот, боязнь потерять была искренней и потому хоть в чем-то чистой, хотя эгоистичной безмерно: это он понимал. Но он, в конце концов, в меру сил о своем мальчике заботился, притаскивал и еды, и книг, и одежды.

Зима за окном переходила в весну, сперва мокрую и слякотную, а потом в настоящую, цветущую. Светлые вечера становились куда длиннее, и Саша проводил их за очередной книжкой или воображал себе, как пишет письмо родным. Шевелев пропадал не то что днями, а иногда неделями — к счастью, хотя бы предупреждал. Выглядел он обычно при этом невесело, да и в любом случае отсутствие его означало голод, всякую боязнь высунуться и скуку: самого комиссара можно было хоть порасспрашивать, что творится; страшное дело — Саша понял, что сильно к нему привык.

— Что-то ты загрустил совсем. И бледный какой-то.

— Скучно.

— Можем прогуляться, — предложил вдруг он.

Саша растерялся.

— Выйдем попозже вечером, пройдемся до дендрария. Район там тихий, народу нет почти. Что, боишься?

— П-пожалуй. После того, что вы рассказывали, так и будет казаться, что меня все ищут.

— Ну, тогда тут посидим. Мне тебя тоже никуда отпускать не хочется, знаешь ли.

— Так не может всегда продолжаться.

— Продолжаться так может долго. Но я думаю, ты счастья своего не осознаешь. — И комиссар прижал его к себе, свою желанную добычу, наслаждаясь теплом чужого тела и биением чужого сердца, с любовью оглядел лицо, стиснул крепко. — Я ведь найду способ тебя при себе оставить, не переживай.

Ещё через месяц он и впрямь пришел домой с большим тюком вещей и с бумагами, которые развернул, подзывая Сашу.

— Вот, смотри. Это — новый ты. Видишь?

На развороте паспорта читалось чужое имя; фотография была смазанная, серая, невзрачная.

— Я разве похож? — засомневался он.

— Почему нет? Похож. Держись только посмелей, а то как пришибленный. До такой степени я тебя запугал, что ли? Ладно, слушай дальше: возьмешь все это, переоденешься, а завтра с утра явишься к воротам шестой военной части. Знаешь, где это?

— На проспекте… На перекрестке.

— Хорошо. Скажешь, что хочешь поступить добровольцем. Тебя запишут, оформят дело, отправят куда-нибудь на пункт подготовки… Ну, если ты нормы ГТО сдавал, знаешь, что это такое. Там придется задержаться.

— А дальше?

Комиссар ухмыльнулся.

— А дальше мы с тобой, молодой человек, снова встретимся. Но ты уже будешь моим помощником, — сказал он. Тут всё было понятно: он собирался всеми правдами и неправдами сделать так, чтобы дело юного добровольца попало к нему и чтобы Саша остался при нём же, но в законном статусе. — И главное — не вздумай бежать с этими документами. Снова попадёшь ко мне же, но в ином статусе. И там я с тобой нежничать совсем не буду.

— Вы и так… не нежничаете.

— Ой ли?

Он прижал его к себе, руки сперва положил на пояс, но скоро спустил ниже, гладя ягодицы, сминая их, вжимая в себя.

Ранним-ранним утром, ещё в сумерках, Саша оказался у ворот части, где уже стояло несколько таких же, как он, парнишек, переминавшихся с ноги на ногу. Наверное, стоило бежать. Будь он посмелее, плюнул бы на все запреты и махнул бы на вокзал, оттуда — в Финляндию, хотя поплутал бы, отыскивая место на границе, которое не охранялось. Или лучше бежал бы сперва в Латвию, а оттуда — в Польшу… Но похоже, что всякий дух авантюризма погас в нем за прошедшие месяцы безвозвратно и слишком привык он к устроенной ему Шевелевым западне, и выбираться из неё не желал. В намеченном им пути всё было ясно и тоже оставалась часть надежды на то, что не всесилен комиссар, не всё ему удастся, и Саша уедет куда-нибудь с военной частью на Дальний Восток, а там жизнь и впрямь начнётся совсем другая. В это хотелось верить.

А дальше времени на раздумья и на мечтания, к которым он так привык, не осталось совсем. Прямо из части на тряском грузовике его с двумя десятками других парней повезли далеко куда-то, сперва к вокзалу, оттуда — в пригород, и время теперь текло не мучительно долго, а быстро, по расписанию. С непривычки к тому же усталость валила с ног, и Саша к вечеру клевал носом, дивясь разве что тому, куда жизнь его швыряет, и ничему больше. Пока что он ползал животом по грязи на стрельбищах, бегал долгий кросс по пересеченной местности, тренировал меткость в тире, зевал на занятиях по политподготовке и радовался тому, что в казарме не слишком задирают остальные; он и там остался замкнутым, погруженным в свои мысли. Но дело его ещё не легло на стол комиссару, а сам он успел по нему соскучиться — говоря точнее, думал: сдержит тот обещание или не сдержит? Первые недели выдались сильно тяжкими, и только надежда эта и спасала, да осознание того, что так или иначе он не сидит сейчас за решеткой по собственной глупости, а послужит родине и, в конечном счете, только и оставалось, что согласиться с тем, что комиссар поступил мудро, даже если солгал. Это примиряло с действительностью, и Саша старательно убеждал себя, что вовсе не ждёт встречи с ним, а наоборот, скрывается, что он вовсе не привык, что он всегда боялся его.

Сухие длинные пальцы перебирали края картонных обложек личных дел, серые холодные глаза бегло просматривали их, отыскивая одно-единственное.

— Этот вот подойдет? Петрович, а? Ты же их лучше знаешь? Надежный парень?

— Себе на уме, но положиться можно.

— Точно?

Петрович, точно такой же комиссар и по совместительству замполит на тренировочном полигоне, пожимал плечами.

— Как-то надо было бежать километров десять, в конце ждать в условленном месте связного — принять условное задание. А там — дождь как из ведра. Так он, знаешь, даже под ёлки соседние не отошел, так и ждал, где сказали.

— Исполнительный, значит… Это хорошо.

— Не нравится мне этот его образ — весь он знаешь, такой, как благородный лорд в изгнании. По мне, так лучше, когда с человеком запросто можно…

— Попробуй с тобой запросто, он же в подчинении. Субординацию соблюдает.

— Всё равно это видно.

— Я, наоборот, не люблю простоту эту, которая хуже воровства, — Шевелев поморщился. — Ладно, пришли мне его на недельку. Если пойдет, оставлю. Нужен помощник. Самому уже никакого ни времени, ни здоровья нет по всем явкам кататься.

========== Альтернативный вариант 2 (продолжение) ==========

— Не понимаю, почему этот, — продолжал расспрашивать зашедший в кабинет Шевелева Петрович. — Взял бы из кого посообразительней, лейтенанта какого-нибудь…

— Он и станет лейтенантом, — ответил Шевелев меланхолично.

— Из местных, хочу сказать, из проверенных, которые все знают уже и в курсе… Я знаю, что там за парень, и он ведь, скажу тебе прямо, не блещет.

— Мне такого не надо, чтобы он на мое место метил.

Зашедший усмехнулся.

— Тебе надо такого, чтоб он по гроб жизни благодарен был, что ты его из общей казармы вытащил?

Вопрос ответа не предполагал, но Шевелев пояснил всё-таки:

— Бумаги принести-отнести много ума не надо. Лицо приметное, в случае, если сбежать решит, быстро узнаем.

— Ах ты вот с какой стороны смотришь… Ты, выходит, даже и не надеешься…

— Надеяться надо на лучшее, а готовиться к худшему. Это теперь наш общий курс, — ответил Шевелев строго.

Они разошлись.

На другое утро Сашу сняли с дежурства по кухне и проводили в домик коменданта при части, куда он дошел уже заметно бледный. Хорошо, если это обещанное комиссаром свидание, а если в документах обнаружилась ошибка? А если комиссар решил не держать слова, а сразу его с поддельным паспортом сдать? Или местные обнаружили несостыковку при проверке… Могли обнаружить, что паспорт такой не выдавался… Много чего могли — вот он и не смог сдержать нервной дрожи, пусть и силился ее унять, представ перед круглолицым и в общем довольно добродушным комендантом.

— Решили тебя направить на важную и ответственную работу, рядовой. На дело защиты родины от ее врагов, не только внешних, но и внутренних!

Саша выдохнул и кивнул.

К следующему утру он возвратился в стены того здания, куда года два назад заходил совсем другим человеком — с другими чувствами и мыслями. Тогда здание управления внутренних дел казалось неуютным и неприятным, поскольку обитал в нем самый ненавистный человек, а теперь всё стало казаться родным и знакомым, уютным даже, хотя уюта не прибавилось ни на грамм, и даже более обшарпанными казались его крашеные темной зелёной краской стены. И дверь в знакомый кабинет толкнул, стараясь держаться ровно и прямо, на одном дыхании быстро выпалил, что прибыл по приказу — чтобы сбившееся дыхание не выдало. Комиссар остался тот же, но при виде него едва удалось сдержать улыбку. “А ведь я рад встрече. Надо же”, — подумалось ему. Комиссар в ответ смотрел проницательно и сдержанно, пока знакомства ничем не выдавал. Осмотрел цепко.

— А вещи где?

— Какие? — растерялся Саша.

— Личные. Где устроился, спрашиваю? — рявкнул он так, что едва успокоившийся Саша вновь строго вытянулся.

— В части… В военном городке.

— Вечером съездишь и заберёшь. Я напишу записку коменданту. Ты мне рядом нужен, — будто бы пояснил он, хотя Саше это все пояснять не надо было.

Саша вообще рассчитывал поговорить и поделиться десятками новых открытий — и теперь соображал, как это глупо было с его стороны. На службе-то! Шевелев первым делом поручил ему отнести целую стопу личных дел обратно в спецчасть на хранение, потом велел найти другие, целый десяток, выписать во всех что-то, потом велел отпечатать это все и оформить в докладную записку, в которой придирался то к отступам, то к полям — так и день прошел, и Саше уже не верилось, что этот человек мог быть с ним совсем другим. Что ещё сильнее удивляло — так это то, что работа была хоть и муторная, но самая простая и понятная, а он-то себе воображал, что придется отыскивать тоже врагов народа, скрывающихся под чужими именами дворян и белых офицеров. Оставалось посмеяться над собственной наивностью. За делами день кончился быстро, начало темнеть, в кабинете зажглась лампа, дававшая одному читать свои записи, другому печатать.

“Что, если он вообще домой не уходит?”

“Тебе же спокойнее. Думаешь, он тебе дома отдохнуть даст?”

“Да, да. Тут хотя бы не лапает. Я так успел от него отвыкнуть”, — соглашался Саша с собой.

“А мне кажется, ты жалеешь об этом. И привыкнуть ты успел”, — возражал внутренний голос.

— Ладно, идём домой. Не век же тут сидеть. Наше от нас не сбежит, — и Шевелев, напоследок сняв трубку и набрав короткий номер, бросил в нее: — Машину к заднему входу.

Саша бросился прибирать бумаги. Он снова успел напредставлять себе долгую беседу во время пути домой, но после его слов понял, что разговора не будет. Возможность проехаться на машине, правда, сама по себе обрадовала его до сих пор мальчишескую душу, и темная машина восхитила вся: от обитых кожей сидений до стойкого запаха бензина внутри. По пути он во все глаза смотрел на быстро сменявшие друг друга панорамы улиц, а потому и думать забыл о мечтавшемся разговоре.

— А его до части довези, а потом обратно, — оборвал его мечты комиссар и, черкнув пару строк, вышел.

Увиделись они уже в совсем непроглядной темноте. Дверь в квартиру открылась, и на пороге возник Шевелев. Он отошёл, и увиделась за его спиной высокая светлая комната, даже не комната — зал, а в нем застекленный выдающийся из стены эркер, а за стеклом — огни ночного проспекта, уходившие вдаль.

— Да раздевайся, чего встал, — заметил комиссар, пока Саша стоял, осматриваясь. Он воображал себе Шевелева в быту таким же аскетичным, и это ожидание отчасти сбывалось, но отнюдь не во всём. Квартира была обставлена без всякой роскоши, без претензии, строго, скудно даже, но вместе с тем виделась за отдельными вещами судьба и характер хозяина. И следа бедности не было ни в чем — ни в посверкивавших медью и стеклом светильниках, ни в большом тяжелом зеркале с рамой из темного дерева, ни в самих светлых стенах и высоких побеленных потолках. Шевелев неожиданно рассмеялся, глядя на всё ещё замершего молодого мужчину. Саша поймал его взгляд и неуверенно стащил с себя сапоги, нагнувшись.

— Не верится, что я теперь здесь… с вами буду.

В нем таилось необъяснимое чувство того, что Шевелев всё же прогонит его обратно и вообще приказал ему явиться сюда с вещами вовсе не ради этого, а ради очередной жестокой насмешки, к примеру, чтобы проводить его в черный фургон, который отвезет его к зданию следственной тюрьмы — хотя с чего бы? Ведь до сих пор все действия комиссара указывали на совсем иные его намерения. Он и сейчас приблизился, окидывая придирчивым и горящим взглядом стройную фигуру, подпоясанную широким тёмным ремнем, потом взял за этот ремень и притянул к себе, заставляя Сашу чуть не специально упасть на себя. Прижал к себе так, что мальчик его чуть не задохнулся, впился жадно в желанные губы, которые неуверенно поддавались ему. Вдоволь искусав их, с усилием отстранил и повел за собой. Махнул рукой на шкаф:

— Вещи туда складывай.

— Спать я тут буду? Или мне на полу себе постелить? — обернулся Саша на комиссара.

— Ну постели, — до странного легко согласился Шевелев.

Он приобнял Сашу, бесцеремонно гладя, задирая на нем гимнастерку, чувствуя, как мальчик замирает, смущаясь. Всмотрелся ещё раз в лицо, которое успело не раз напомнить о себе, пока он бывал тут одинокими вечерами и долгими днями в своем кабинете. Еле удержался, чтобы со всем желанием не прижать его к себе снова, отстранил, наблюдая, как парень зевает — и даже этот жест показался вдруг донельзя дорогим, в очередной раз утвердившим внутреннюю уверенность, твердое желание никогда и никуда не отпускать.

— Чаю выпьешь? Или слишком вымотался?

Мальчик кивнул, подтверждая последнее.

— Иди умывайся — и марш спать, — отправил он его тогда в уборную, а сам занялся устройством постели, в кои-то веки жалея, что собственная койка слишком узкая, равно как и диван в гостиной.

Мальчик, едва вернувшись, лёг быстро, где ему постелили, и провалился в сон, крепкий и глубокий, совершенно игнорируя комиссарскую вечную бессонницу, которую сегодня подогревало ещё и возбуждение от долгожданной встречи. Посреди ночи Шевелев, вымотавшийся, не выдержал-таки и поднял его, утаскивая к себе и устраивая под боком — может, в другое время Саша сопротивлялся бы, но теперь только сонно кивнул и улёгся поудобнее, даже приобняв его. Шевелев, вздохнув, сам задремал постепенно, решив, так и быть, отложить страсть на завтра.

Под утро, когда желание превратилось в совсем уж нестерпимое, он очнулся, снова и снова гладя желанное тело, просовывая ладонь между узких бедер и игнорируя любое явное или неявное недовольство. Мальчик приоткрыл слипшиеся глаза и вздохнул, но всё же ответил объятиями, в которых читалось смирение перед лицом рока, судьбы, которая отыскала его в лице Шевелева.

— Грустишь?

— Нет. Вы характера моего не знаете. Я вполне смирился.

— А однажды ненавидеть меня начнёшь.

— Этот этап я уже прошел. Я… Наоборот, думаю иногда, что если бы был у меня отец, он бы меня любил, как вы. И тоже был бы такой же строгий и суровый.

При этом последнем признании голос его дрогнул, и Шевелев понял, что Саша ничуть не лжёт — а потому оно было особенно ценно, и он стиснул его крепче прежнего, устраивая на себе. Сам комиссар был далёк от того, чтобы шептать бессвязные глупости.

— Хочешь сверху? — руки его уже уверенно оглаживали ягодицы, раздвигая их. — Может, так будет не… настолько больно.

Но Саша всё равно помотал головой, предоставляя вжать себя в постель и лечь на себя сверху.

— Больно, — запротестовал он при первой же попытке втолкнуться в своё узкое нутро. — Пожалуйста!

У Шевелева желание стучало в висках, биение сердца отдавалось шумом, так сильно он его желал, что с трудом понял, что мальчик просит принести мазь, и отправился за вазелином. Надо было, и впрямь, хоть немного сдерживаться: нельзя же до такой степени себя не помнить, да и последствий в виде крови он вовсе не хотел. Потому он принялся плавно размазывать неприятно пахнувшую мазь вокруг узкого отверстия, иногда с нажимом вводя в него два пальца и чувствуя, как оно сжимается непроизвольно, сколько ни проси расслабиться. Не удержался от соблазна услышать ответный вздох возбуждения и просунул ладонь ему на пах, методично лаская Сашин член в одном ритме с движениями собственных пальцев внутри мальчика. Саша краснел от смущения, но не вырывался, даже напротив, охотно толкался в его руку, потираясь о шершавую ладонь, доверчиво позволяя управлять собой.

И эта спокойная доверчивость возбуждала желание сильнее, чем могла бы, к примеру, ответная страсть, которая показалась бы неестественной; она указывала на то, что мальчик вполне смирился и бросил наконец свои разговоры о том, что “противно природе”. Он увидел в нем отца, и это признание было комиссару дорого. Сам он видел в нем нечто утонченное и прекрасное, совершенное “я”, что шло вопреки его убеждениям в том, что человек не должен делать ничего для себя, а все для других, для общего блага. Он осознавал жестокость своих притязаний, но расставаться с ними не желал и вполне оправдывал себя тем, что должно же у него оставаться хоть что-то дорогое, чтобы понимать ценность человеческих отношений, чтобы было что-то, что отличает его от равнодушного автомата, нацеленного лишь на то, чтобы служить. Потому комиссар позволял себе сейчас откровенно наслаждаться обладанием этим телом, ловить упоение каждым негромким вскриком, оставлять на нем следы своего обладания, грубо целовать, тихо обещать, что все будет отлично; это был тот редкий момент, когда он не испытывал отвращения к собственным низменным побуждениям — только с ним вдвоём такое бывало. И он, конечно, ничуть сейчас о своем мальчике и его чувствах не заботился, забота пришла позже, когда он ощутил видимое свидетельство его ответного желания, и сам смог выплеснуться, а потом лег и прижался всем телом, обнял за плечи в нахлынувшей нежности.

Саша лежал и прислушивался к собственным ощущениям. Было больно — очень, и наверняка боль будет напоминать о себе ещё весь следующий день, но ему было дорого само то, как комиссар его обнимает. Он осознал, что скучал, и что это грубое проявление желания казалось ценным. Нет, он не смирился со своим положением, по крайней мере, до полного осознания ему было далеко, и он строил до сих пор планы о том, что всё станет по-прежнему, страшная тень из его прошлого исчезнет. С другой стороны, наполняла его самая глубокая благодарность к комиссару, который не только пощадил, не сделал его изгоем общества, но и доверил место рядом с собой, почти наравне. Иногда гнев прорывался — Саша тогда назло отправлялся в законный выходной гулять, если только Шевелев не отправлял его по своим делам. Отчитываться он не собирался и часто бродил вокруг старой школы или отправлялся в старый большой парк; прогулки свои он считал частью собственной свободы и думал, что они поставят комиссара на место, укажут, что и у него могут сохраняться тайны — ровно до того момента, как комиссар очередным воскресным утром, лениво зевая, сообщил:

— Куда опять? В парк и вдвоем могли бы сходить.

Саша возмущенно обернулся. Тот только ещё поддразнил:

— А чего? Думаешь, мне мороженого не хочется?

— Откуда вы… — мальчик от возмущения не находил слов. — Вы следите, что ли?

— А если слежу? — нагло ответил комиссар.

Следить он в действительности и не думал, так, заметил раз выпавший из кармана билетик на двадцать первый трамвай и сопоставил, что к чему.

Жизнь их понемногу входила в уверенную колею, устоялась, и Саша знал, что на каждую допущенную им ошибку будет своя мера наказания: Шевелев был выше того, чтобы грубо его избивать, но он был такой человек, что у него и простое молчание зачастую становилось хуже всякой пытки. И на колени он его нарочно не ставил — это только так выходило, что Саша перед ним рано или поздно в такой позе оказывался и каялся за промах или сознательно допущенную вольность. Быть может, он и позволил бы себе однажды что-нибудь совсем уж запретное: сбежать и начать встречаться с девушкой, к примеру, и кто знает, что из этого бы вышло и как бы с ним обошелся его комиссар — но все карты ему спутала война, на которой стало совсем не время искать лучших отношений, и вообще не время было думать о себе и жалеть себя.

Комиссар, естественно, и там оставил его при себе. Для него-то это как раз было время заволноваться всерьёз. Не раз он в холодном поту представлял, как мальчик ловит шальную пулю — этого хватало для того, чтобы в полной мере почувствовать выжигающее всё внутри горе его отсутствия. В таком случае ему здесь совсем не оставалось ничего, за что он мог цепляться, единственным выходом стало бы уйти вослед. Потому Сашу он при себе удерживал крепко, всё чаще в тылу; то, что вести себя приходилось сухо и сдержанно, не позволяя случайной вольности, только усиливало поглощавшую его страсть. И Саша со временем привык к ней — жалел уже не столько себя, попавшего в сети, сколько его, старался бывать заботлив, хотя в минуты раздражения напоминал, конечно, о своих загубленных перспективах. Шевелев, когда бывал трезв, зло огрызался и велел заткнуться; когда случилось один раз начать жаловаться ему пьяному, Саше уже через секунду в живот уперлось дуло нагана.

— Я, может, тоже жалею, что не посадил тебя тогда. Вышел бы ты через десять лет безо всякого имущества, обратно бы ко мне приполз.

— Я бы лучше там остался… на северах.

Шевелев усмехнулся.

— Там, брат, не для таких мышат, как ты. Там жизнь суровая. Она бы тебя сломала. Да я бы тебя тогда отыскал — ты бы мне отсосать за милость считал! А погляди-ка на него теперь: гордый.

Саша уязвленно помолчал.

— Обидно такое слышать… после всех с вами лет, честное слово. То есть вы не любить, вы унизить хотите всё это время?

Комиссар вдруг накрепко обнял и вжался в него лицом, убрав наган. В неправоте он не признался, разве что головой покачал еле заметно: поймать это движение было тяжело, потому что он слишком сильно уткнулся ему в грудь.