========== День, о котором забыли ==========
У любой беды одно начало — сидела женщина, скучала. Ну, или как-то так.
Лидия, в принципе, скучала. Что было вполне нормально — день был не просто выходной, а каникулярный, в пустом доме абсолютно тихо — кажется, можно услышать тиканье часов, даже при том, что они в соседней комнате. Понемногу, конечно, улицы отпускает дневное знойное оцепенение, откуда-то издалека доносятся шум мотора, собачий лай, окрики, в которых невозможно разобрать какие-то отдельные слова. Издалека, словно из другой жизни — потому что сквозь плотные шторы, призванные не пускать в комнату пыльную жару этого утомлённого самим собой лета, потому что как минимум из соседнего квартала — здесь все разъехались, кто ж будет торчать в сонном, скучном Винтер Ривер летом? Только неудачник — или тот, кто сам сюда приехал, что в чьих-то глазах, в принципе, тождественные определения.
Летняя жара и безделье к некоторой лености мозги располагают, но не настолько, чтоб забывать перелистывать календарь. Благо, если в самом деле можно верить близким — о некой дате не помнит вообще никто. Кроме неё. И то правда, зачем — жизнь наладилась, вошла в колею, собираться вечером за торжественной чашкой чая помусолить обстоятельства давно прошедшего разумные люди предпочитают по более значимым поводам. Дни рождения, этапы продвижения по службе, государственные праздники, в конце концов…
Ни чая, ни торжеств, ни, что интересно, колебаний. Макет, за прошедшее время подправленный и улучшенный, всё так же покоится на чердаке — Адам постоянно находит, что там ещё доработать, то соседский забор подкрасит, то в кусты у дороги ещё веточек натыкает. Диллия сопровождает это неизменной поговоркой про занятия скучающего кота, отец неизменно восхищается — Адам и ему на какую-то презентацию макеты лепил, отец на расспросы коллег беззастенчиво спёр на дочь, в то, что помогала ему жена, не поверил бы и больной, а к правде люди тем более не готовы. И неизвестно, имеет ли это какое-то значение, но одной детали в этом макете более не существует, как не существует и объяснения, откуда она там была изначально. Что за беда, деталь вот она, в кармане. Вывалилась при ещё первом масштабном разборе-сборе макета, все считали, что потерялась бесследно, не горевали ни капли. Лидия воткнула плиточку надгробия туда, где ей вроде бы подобало быть — уже никто не ответит, с какого хрена. Адам никаких подробностей изготовления этой конкретно плиточки из своей памяти извлечь не смог — пояснил, извиняясь, что с кладбищем у него никаких проблем не было, и внимания во время работы он не заострял, вот с некоторыми домами — да, переделывал раз по пять, поэтому может рассказать в подробностях, вот дверь у магазинчика несколько раз отваливалась, пока он придумал, как её присобачить, а надгробия — не, как воткнул, так и стояли. Но раз делалось всё с натуры, значит, на настоящем, оригинальном кладбище оригинал этого надгробия должен быть, действительно, как иначе-то. А Лидия, однако же, не нашла. Было, то есть, несколько неопознанных, очень старых, полуразрушенных — хрен-то разберёшь на них хоть один символ, да и были ли они. Адаму о своих изысканиях не сообщала — во-первых, ничем помочь он всё равно не смог бы, они с Барбарой по-прежнему пленники дома, во-вторых, она не готова объяснять, зачем ей это потребовалось вообще.
А потому что кое-что крепко не сходится. Некий именитый и успешный биоэкзорцист заявлял, помнится, что мёртв уже лет 600 как, и по неким сведеньям из иных источников, нет оснований полагать, что он врал. Но Винтер Ривер существует всего около 200 лет, на этом кладбище просто не может быть такой могилы. Конечно, не значит, что до основания первого белого поселения здесь был исключительно дикий не тронутый человеком край, наверняка были индейцы, даже очень вероятно были. Только вот из полосатого призрачного хмыря индеец как из неё, Лидии, Мэрилин Монро. Вопрос, на который некому дать ответа… Почти некому.
Ну, как говорит Диллия, заказывая какую-нибудь новую херню по каталогу, что я теряю, кроме рассудка.
– Битлджус.
Царапает не то что ухо, даже мозг — хуже тех идиотских заклинаний, которые сами и выдумывали лет в шесть, когда играли в ведьм. Как же глупо себя чувствуешь на самом деле, когда важно и зловеще декламируешь эту абракадабру, размахивая назначенным волшебной палочкой карандашом. Глупо, паскудно. У детей, мол, фантазия, дети, мол, верят в то и это. Брехня. Дети прекрасно понимают, когда что-то не настоящее — как волшебная палочка из карандаша, мантия из материной пелерины и заклинания из вычитанных в отцовской книжке и немного изуродованных слов. Но дети также знают, что им вроде как подобает играть и верить в то, что они изображают. И они стараются. Изо всех сил стараются поверить.
– Битлджус.
Но и тогда, в детстве, иногда было такое, пару раз точно было — некое вот смутно свербящее где-то глубоко внутри, а что, если какое-то заклинание однажды сработает. Один-то раз такое может случиться. Окажется настоящим. Они что-то угадают. В этом особая прелесть всей этой мистики, хорошо сказал Отто — тому, кто вызывал и остался без ответа, и на основании этого факта отрицает теперь всё сверхъестественное, начиная с зубной феи и заканчивая Господом Иисусом, всегда можно ответить, что просто вызывал неправильно. Ответ идеальный, беспроигрышный в своей неопровержимости — потому что кто может знать, как правильно-то. Ошибся в одной крупице мела на полу, в одной доле секунды звучания гласной — вот и всё, никто, кроме тебя, не виноват. Можешь попытаться снова, малыш.
– Битлджус.
В мгновенном преображении комнаты при нажатии на выключатель тоже, если подумать, можно увидеть истинное чудо. А мы привыкли, делаем это обыденно, не впечатляемся. А когда так же молниеносно, помпезно и ярко в кресле-качалке материализуется полосатое всклокоченное чудовище — чего-то даже взвизгнуть тянет. Хотя стыдно это делать тому, кто сам нажал на выключатель.
– Чего надо?
– Охренеть, получилось, - к собственному удивлению, это вырвалось у неё вслух.
Весь джентльменский набор образцовой, выдержанной омерзительности на все вопросы к своей памяти — он правда был… таким? Таким однозначно пугающим при всей нелепости, гротескности? Синюшная бледность, расцвеченная трупными пятнами, нелепый костюм, которым, по виду, вымыли пару общественных туалетов, сплетённые пальцы, под кривыми когтищами которых буреет что-то подозрительно похожее на засохшую кровь. Можно б было сказать что-то такое банальное, типа «о, ты ни капельки не изменился». Поручиться за это нельзя — память не фотографическая, может, какие-то из живописных пятен грязи и плесени изменили свою географию, может, кривизна зубов… Адам, помнится, буквально по потолку бегал, когда ему показалось, что покосившийся забор крайнего дома выгнул не в ту сторону, в какую надо, а она тоже не могла вспомнить, в какую ж он сторону там выгнут, и предлагала сбегать посмотреть, но сбегала на следующий день (чтоб обнаружить, что забор лёг окончательно, кто-то прошлым вечером на него сдуру и спьяну очень сильно облокотился). Но если не особо-то изменилась она — это объективный, подтверждённый многими факт — то с чего б должен он? У неё хотя бы есть скромная роскошь расти-взрослеть. У него — разве что менять сорта поганок, кокетливо выглядывающих из-за шиворота.
– Кто бы что ни говорил, я существо обязательное — правил, с которыми я считаюсь, немного, зато я никогда их не нарушаю. Так что, жизнь молодая стала не мила?
Почему даже на самую маленькую долю процента не допускается, что он мог её не узнать? Потому что никаких кардинальных перемен в ней не происходило, она по-прежнему не красит волосы в блонд и не носит обтягивающие сверкающие топики? Потому что в жёлтых глазах нежити подрагивает, как грязная пена в сточной канаве, это узнавание? И где ж хоть какое-то удивление, вопросы, какого хрена вообще? Ах, вот это они и были?
– Нет, - совершенно честно ответила она, - у меня прекрасная жизнь.
– То есть, её просто необходимо срочно испортить? - он театрально задёргал носом, - ух ты, ты дома одна?
Она опустилась на облезлый скрипучий стул, длинный, в глубокую складку подол с тихим шорохом одел его чёрным мерцающим шатром.
– Естественно. Вообще-то, в основном, мы тут и не живём. До очередных рабочих и творческих кризисов, во всяком случае. Приезжаем на каникулы, но чаще приезжаю я одна — а сейчас родители предпочли более интересный и срочный визит. А Метлендов пригласила Джуно — кажется, не с бюрократическими целями, а просто на чай. Если честно, обидно, что напроситься с ними не получилось бы. Очень милая дама. Так смущалась, узнав, что я её вижу.
На чердаке, понятное дело, сумрачнее и прохладнее, чем внизу, но всё же дыхание лета чувствуется и здесь. Призракам, объясняли Метленды, свет и тепло не смертельны, а в некоторых случаях даже и приятны, но всё же их стихия — мрак, холод, сырость. И можно предположить, что это прогретый за день пыльный, затхлый воздух сморил зловещего гостя, и поэтому он мерно покачивается, полуприкрыв жёлтые глаза, и даже голос звучит лениво, устало:
– Умоляю, развей уже чем-то это тоскливое ощущение идиллии.
Она рассмеялась — звук по ситуации не естественный, а по звучанию — вполне.
– Идиллия? Не думала в таком ключе до сего момента, но пожалуй, ты прав. Меня по-прежнему спрашивают, что мешает мне радоваться жизни — те, кто считает, что бледное лицо и чёрная одежда с радостью жизни несовместимы. Что там, я по-прежнему штатное пугало вот уже в новой школе. Но я покривила б душой, если б сказала, что меня это расстраивает. Когда ты становишься неформалом, то, наверное, не вправе удивляться косым взглядам. Да и не припомню, чтоб мечтала о всенародной любви, и не представляю, что с ней делала бы. Счастье — это когда ты любишь ограниченное число лиц, которые нужны тебе и есть у тебя. От этого счастья отделяет иногда самая малость — осознать его…
– И ты наконец созрела до того, чтоб поблагодарить за это? - распахнувшиеся глаза запульсировали злым смехом, - этого стоило подождать какой-то жалкий год, чего уж. Часто ли скромного загробного труженика и гения благодарили, попробовать бы вспомнить? О, примерно раз в никогда! Обычное дело для того, кто приходит тогда, когда он нужен, берётся за то, за что никто не берётся, и в результате ненавидим немногим меньше утра понедельника! Разве не благодаря мне ты начала ценить то, что имеешь и в частности явно передумала умирать? Ха-ха-ха, разве осознание того факта, что на том свете тебя жду я, не заставит тебя прожить лет до 90?
Лидия с удручённым вздохом закатила глаза.
– Ты прав… почти. Всё было бы идеально и слишком плоско, если б ты просто был прав. Но такие речи идут школьным психологам, а таковых в этой комнате ни одного. Соблазнительно сказать, что события, о годовщине которых, кстати, помню я одна, перевернули нашу жизнь, заставили сблизиться, вспомнить, что мы семья и всё такое… ещё соблазнительнее сказать, что время лечит любой идиотизм, мы просто стали старше, а ещё мы завели Метлендов, и это немаловажный факт. При своей инфернальной природе они позитивнее, добрее и терпеливее многих живущих, и смогли б склеить и что-то более сломанное, чем наша семья. Они прожили совсем недолгую семейную жизнь, но они достаточно мудрые и чуткие, чтоб родители всегда могли обратиться к ним со своими отношенческими проблемами, не говоря уж о том, что иметь запасную пару родителей, которым не мешают ни усталость, ни болезнь, ни дела, вряд ли повезло ещё кому-то кроме меня… И они при этом тоже счастливы, что у них есть вот такие живые, о жизни которых можно заботиться.
– Потрясающе, - безумная рожа напротив скривилась так, словно заглотила ведро лимонов, не меньше, - то есть они и с мачехой тебя примирили?
– А чего с ней примиряться особо-то. Диллия и сама признаёт, что характер у неё не сахар, в чём в чём, в этом она честна. В хорошем настроении она весьма весёлая и интересная тётка, а в плохом ещё вопрос, кто из нас невыносимее. Но главное — это женщина, которую выбрал мой отец, которую он любит. Много лет с ней прожил, это значимо. В наше время разводы не проблема, знаешь ли. Мой отец — человек мягкий, ранимый и идеалист. Семья для него очень много значит. Его жизнь полна документов, цифр, отчётов, совещаний, всего такого, среди чего я дня б не выдержала, и ему необходимо в жизни что-то максимально отличное от белой бумаги и чёрных циферок на ней. Что-то яркое, горячее, взбалмошное и непрактичное. Из мира, который он никогда не поймёт, но будет любоваться и оберегать. Она вдохновляет его, а он, как ни странно, вдохновляет её. Я встречала мало людей, которым бы действительно нравилось творчество моей мачехи, но, чёрт возьми, люди имеют право на какую-то свою маленькую блажь. Кто-то увлекается рыбалкой, кто-то коллекционирует пивные крышечки, а кто-то ваяет скульптуры, от которых можно заикой стать.
Призрак деловито обкусил с пальца заусенец и плюнул его в воображаемую цель.
– Ага, ясно. Так ты позвала меня, чтоб рассказать это всё?
– Не вижу, что не так, очень красивый и нравоучительный, на мой взгляд, рассказ. Тебя никто и никогда не вызывал для того, чтоб просто поговорить? Ну извини. Но у меня возникли некоторые вопросы, без ответов на которые моя жизнь недостаточно идиллична. Или чересчур идиллична, пока не знаю.
Битлджус замер в процессе обкусывания следующего заусенца, вперив в лицо девушки сложноописуемый взгляд. Потом сложил ногу на ногу, поигрывая пальцами в хлябающем ботинке, сцепил руки на брюшке и благостно оскалился.
– Вопросы? Вопросы — это интересно. Сколько тебе лет, напомни, 16? И ты ещё не знаешь, откуда дети берутся? А ваш 20 век у нас там все костерят как время небывалого разврата, с ума сойти. Прости, дорогая, я просто не готов к подобному трезвым.
Лидия рассмеялась уже совершенно счастливо, потом нагнулась и подняла из-под стола тёмную тяжёлую бутыль, увенчанную надетым на горлышко вызывающе позвякивающим стаканом.
– Считай, эту проблему мы решили. Так вот, первый вопрос, который не даёт мне покоя… - бутылка в тонкой руке Лидии заметно дрожала, но тёмно-золотистая жидкость лилась ровно, без брызг, Лидия следила за ней так предвкушающе и гордо, закусывая накрашенные в цвет платья губы, словно отливала что-то из золота, - вот вас, что Метлендов, что тебя, восставшими мертвецами не назовёшь. Вы призраки. Дух, не плоть. Откуда берётся эта… телесность? И почему она именно такая? Имею в виду, не зрительные образы, а тактильные, обонятельные ощущения…
Когтищи монстра тенькнули о стекло стакана, демонстрируя как раз и тактильные, и звуковые эффекты, да чего там, и обонятельные — его движение навстречу обдало непередаваемым букетом могильной сырости, табачной горечи и затхлости тряпок, проспавших в сундуке падение пары цивилизаций. Не изменился. Ни капли не изменился.
– Вот что, девочка моя, пытливость твоего ума мне нравится, а единственность стакана — нет. Так, разгладь рожу. Я уже сказал, правил я уважаю немного, зато неукоснительно. И одно из этих правил — если я пью в компании, то налито должно быть не только мне. Однохаревый вариант я и сам себе организовать могу. Так что давай, голуба, нарисуй второй стакан. Дальше что хочешь с ним делай — хоть пей, хоть вон кустики из него поливай, пока я отвернусь.
Спорить не хотелось. Спускаясь на кухню за вторым стаканом, Лидия лениво копалась в себе: надеется ли она, что когда поднимется обратно — кошмарного призрака уже не будет, и будет ли она тогда надеяться, что он ей просто приглючился (дневной сон в духоту и не такой дичью одарить может), или втянет голову в плечи в ожидании — откуда она услышит его бурные изъявления восторга возможностью снова похулиганить в этом мире? Тому, что она сделала, разумных объяснений и оправданий не было, можно было только твердить себе, что она, за исключением смущающего умы родни мрачного образа, была крайне хорошей и послушной девочкой, она не пила, не курила, не возвращалась поздно ночью в надетой наизнанку майке и хорошо училась, так просто нельзя бесконечно, и что всё под контролем, под надёжным, как неизбежность смерти всего живого, контролем — трижды произнесённое имя вызывает его обладателя в мир живых, трижды произнесённое имя отправляет его обратно. Независимо от долготы гласных.
– В общем, - теперь роль виночерпия взял на себя гость, уже он следил за приближением золотистой кромки к едва заметной метке, а она следила за его лицом, затенённым растрёпанными космами и озарённым той самой, отпечатавшейся в памяти улыбкой, - дело, наверное, в том, что мы, призраки, чертовски сентиментальные создания. Мы привязываемся к своему образу, к местам, где жили — вот, твои Метленды из своего обожаемого дома даже шагу сделать не могут, или же где умерли — более нормальные призраки проявлялись бы где-нибудь на берегу вашей сраной речки… Как в ней утонуть можно было суметь? Там же воробью по колено? Ничего странного, что они долго не могли в это поверить…
– Но когда их переполняют эмоции, они становятся мокрыми. Иногда при этом — ещё и невидимыми. По появляющимся на полу мокрым следам и лужам, в которые вода стекает как будто из ниоткуда, можно понять, что папа или Диллия опять с кем-то поссорились по телефону и Адам с Барбарой не знают, как их успокоить. Они порой принимают близко к сердцу всякую ерунду.
Битлджус отставил к ней поближе наполненный стакан, звякнул об него своим, опрокинул в кривозубую пасть добрую половину, довольно крякнул.
– Эмоции, именно. Движущая сила нашего взаимодействия с физическим миром и вообще самого нашего существования. Мы, призраки, и есть отделённые от бренного тела, сконцентрированные в холодную потустороннюю дрянь эмоции. Мёртвой плоти ни в одном из нас ни грамма, она вся законным порядком упокоена с цветами и непонятно чем провинившимся псалмом. Осталась память о ней, сожаление о недожитой жизни или негодование о внезапной или слишком мучительной смерти, и это всё обеспечивает очередному остолопу вроде твоего Метленда, типичный представитель как раз, возможность воспроизводить на своём носу очки, которые ему фактически-то уже больше не нужны, как и самый нос, и даже взаимодействовать с физическим миром. Будь то поднять стакан, ущипнуть за задницу домработницу или напрудить лужу, собрав совершенные в своей примитивности молекулы из атомов, в которых обычно недостатка нет.
Лидия кивнула. Всё звучит логично и даже, в общем-то, научно… ладно, квазинаучно. С водой, действительно, никаких проблем быть не должно, что-то такое говорил и Адам, только куда более неуверенно, потому что сам не понимал в точности, как он это делает - «всё это появляется как будто из меня самого», воду можно просто конденсировать из воздуха — какая-то влажность в нём всегда имеется, хотя, пожалуй, не в последние летние денёчки, можно и телепортировать из речки… наверное… по идее это уже вариант сложнее.
– Всё это вещественное сущее, - Битлджус с чувством постучал костяшками пальцев по кромке столешницы, - состоит из атомов, которые суть мелкие невыразительные частицы, но смотря сколько и в каком порядке их скомпоновать… Весь мир — огромный и безумно увлекательный конструктор, в основном собирающийся, увы, без всякого нашего участия, но иногда, совсем немного, мы можем внести свою скромную лепту. Для соединения элементов нужна энергия, а мы — оппачки — она и есть. Вот как-то так.
Он откинулся на спинку кресла, оно сухо скрипнуло, покачиваясь, качнулась в висящем в крючковатых пальцах стакане золотистая жидкость. Вторую лапищу Битлджус запустил в карман, извлёк крупного, глянцевито поблёскивающего жука и с громким хрустом и чавком слопал.
– И это ты сейчас тоже… создал?
– Неа. Мёртвый не может создать ничего живого. Ничего по-настоящего живого, не являющегося зрительной иллюзией, - по ладони призрака проползла карикатурная, мультяшная змейка, повернула к Лидии пучеглазую физиономию, демонически расхохоталась и растворилась в воздухе, - а этот приятель по крайней мере был живым когда-то. Это у меня вроде ваших чипсов, таскаю в карманах — неплохой перекусон, но тебе не предлагаю. Что, я ответил на твой вопрос? Конечно, нет. Это тема часа на три непрерывной лекции, пару фолиантов — некоторые энтузиасты, кстати, пишут, для подробного её изучения, вообще, ты несколько ограничена во времени. Это, конечно, временное ограничение, снимется однажды… Главное — общий принцип ты поняла.
Вторым богатырским глотком осушил стакан, закусил ещё одной своей «чипсиной».
– Ты же мёртв. Мёртвым не нужно ни есть, ни пить.
– И тем не менее, ты встретила меня с этой бутылкой. Сама как-то разрешишь это противоречие?
Она молчала, созерцая лёгкую дрожь золотистой глади в собственном, нетронутом стакане.
– Ладно, ты говорила — вопросы. Множественное число предполагает, что вопросов как минимум два, или я не прав? Что ещё ты хотела знать?
Она всё-таки повернулась, найдя пока компромисс в том, чтоб смотреть на его руки, не на лицо.
– Эта ваша контора… Канцелярия. Что это такое и зачем? Извини, моим примитивным восприятием живого это выглядит какой-то дичью. Вы, блин, мёртвые! Какой может быть официоз, какие правила, какая бюрократия? Чего ради?
Призрак положил подбородок на сцепленные руки, наклонился в её сторону.
– Этот вопрос мне нравится даже больше предыдущего. Прямо так и тянет рассыпаться в комплиментах, аж самому от себя тошно. Ну, если кратко, по верхам… Место, где время от времени загорают твои Метленды и ещё неопределённое число неудачников, называется — Междумирье. Как думаешь — почему? Даю направление мысли — между какими мирами это место?
Его пустой стакан, бликующий падающим на него по касательной солнечным лучом, пробивающимся в щель слухового окна, вызывал в ней своей пустотой какой-то неуют почти физический. Как что-то неправильное, несоответствующее, наверное, серьёзности поднятых тем. Поэтому она подняла бутылку — теперь она была несколько легче.
– Между миром живых и… миром мёртвых. Настоящим миром мёртвых, окончательно мёртвых, так сказать.
– Умница девочка. Просто класс, на лету всё ловишь.
– То есть, это своего рода чистилище?
Он принял у неё стакан, и она сделала вид, что не заметила, как соприкоснулись их пальцы — а если точнее и честнее, раз уж за серьёзными вопросами и ответами они тут собрались — это прикосновение не вызвало в ней никакого ужаса. Потому что было оно не злонамеренным, бытовым, недолгим — или потому, что в конце концов они вернутся к этому тоже глубокому и злободневному вопросу, зачем она сама вызвала то, что напугало её до усрачки. После всех антимоний.
– Ага. Как я уже сказал, призраки — штука безобразно сентиментальная. Расстаться с жизнью, может, и легко, ежегодно тысячи горемык делают это даже добровольно, и я кстати не собираюсь их сейчас осуждать, житуха у некоторых и правда… вертел я такое счастье сама догадываешься на чём. Расстаться с памятью о жизни — тяжелее. С воспоминаниями о хорошем и плохом, с надеждами и разочарованиями, с любовью и ненавистью… практически невозможно. И это всё превращается в нечто, понимаешь, такое — груз не груз, мне не очень нравится это слово, слишком однозначное — с чем совершенно невозможно уйти дальше… Про это «дальше» меня не спрашивай, я о нём не знаю и знать не хочу, но из того, что я за свою долгую нежизнь слышал, я понял — это возможность воплотиться на свете вновь, или рай и ад, или даже великое ничто буддистов, все представления о посмертном будущем удивительным образом оказываются верными. Но для этого покойный должен отцепиться вот… от этого всего. От любимого дома, дурацких очков, свадебных фотографий, прокручивания в памяти, как неопознанный урод, которого так, кстати, и не поймали, втыкает тебе ножик в печень, от оставленных на этом свете родственников, совершенно не важно, льющих безутешные слёзы или пляшущих на могиле… Быть готовым оставить это всё и идти дальше. Ни один междумирец вот так прямо с ходу к этому не готов. Он с безобразным щёгольством таскает прижизненную физиономию и смертные повреждения, он с упоением кружит над своим хладным трупом, над своей зарастающей могилой, над руинами своего дома, он в лепёшку расшибётся, чтоб поподглядывать за жизнью правнуков, для которых он не более чем воняющий нафталином факт истории… Всё это превращает коридор, по которому покойники должны быстро и законопослушно шмыгать из пункта А в пункт Б, в полноценный такой дурдом. А в дурдоме необходимы санитары и главврач. Не можешь прекратить безобразие — так хоть возглавь его. Покойники, не смирившиеся с тем, что они покойники, или смирившиеся на словах, очень держатся за это вот подобие физической формы, за то, чтоб хлопать саваном и греметь костями, и за всё прочее, что они сентиментально притащили с собой из жизни — и поэтому для них выстраивают всю эту загробную бутафорию — столы, бумаги, штампы, двери и пороги, и более того — улицы с домами, крылечками и соседями, и более того, - он снова всосал в себя содержимое стакана, - еду, выпивку, прочее разное…
– Это создают для них, чтоб им типа… комфортно было?
Призрак развёл выглядящими несомненно материально руками — капля алкоголя вылетела из стакана, сверкающим солнечным кварком улетела через стол куда-то во тьму.
– Ну а что? В психушках свихнувшимся на потере детей мамашам дают кукол. Правильнее сказать, они все вместе это создают. Продуцируют в силу самого своего существования. Всё создаётся с помощью энергии, а уж этого дерьма там получается… Да, энергию можно отделить от себя и создать какую-нибудь фигню, - под его ладонью, зависшей над столом, соткалась бутылка, подобная стоящей поодаль, а в ней — корабль с парусами, качающийся на волнах разыгрывающегося шторма, а потом всё исчезло, как и не бывало, - в этом мире, конечно, она продержится недолго, только пока источник энергии рядом, а в том — переключается к другим источникам, к коллективному снабжению, точнее. Кто бы ни придумал нашу убогую географию — его с нами явно уже нет, а география, что интересно, есть. И энергией можно делиться, обмениваться. Угощать друг друга в призрачном баре призрачным пивом, приглашать соседа по призрачному дому на призрачный чай с призрачным кексом… иногда с последующим призрачным сексом. Будь я непроходимым занудой, я б тут прямо в разъяснения пустился, о видах всех этих взаимодействий энергий, но не, вот уж точно нахрен.
– И Канцелярия… руководит всем этим, в общем. Помогает пациентам наиграться, вылечиться и освободить их от своего общества. Понятно. Её сотрудниками становятся за какие-то особые заслуги?
Бывший, самое время вспомнить, сотрудник этой самой конторы пакостно расхохотался.
– Ну, можно и так сказать. Кого-то на это сподвигает жалость к этим несчастным, и эта жалость становится их якорем в Междумирье, у кого-то характер и жизненный опыт как раз для такой работёнки… всяко бывает.
Можно было многое спросить. Что сподвигло когда-то его самого (и за что его с этой работы мечты уволили, хотя вот это как раз можно представить), и рассказывала ли Джуно, как она умерла (то есть, причина чисто внешне очевидна, сопутствующие обстоятельства), но по крайней мере часть из этих вопросов будут… слишком бестактными? Может, хоть пригубить это пойло? Это же может должным образом развязать ей язык…
– Правильно ли предположить, что большинство обитателей Междумирья — молодые, скончавшиеся до срока, каким-то трагичным образом?
– Неа, неправильно. Таких, конечно, много, но, пожалуй, не большинство. Распространённое заблуждение — что старики готовы к смерти. Ты не видела, как они за жизнь цепляются. Дряхлые мумии, от которых ещё при жизни начало нести трупятиной, таскают за собой капельницы и разгоняют ими очередь, требуя принять их прямо сейчас и выписать срочную путёвку в мир живых, проверить правильность исполнения завещания или настучать по голове непутёвому внучку, посмевшему выкинуть дедушкин любимый проперженный диван. Альпинисты, на которых сошла внезапная лавина, уходят иногда быстрее, чем подыхавшие от рака в течение лет пяти.
– А кого больше — христиан, индуистов или вообще атеистов?
– Подсчётов не вёл, Джуно спроси. Она как-то сказала, что атеисты создают намного меньше проблем, что бы это ни означало. Я лично был знаком всего с двумя — малость занудные ребята, их даже чуть на работу в Канцелярию не взяли. Считали всё происходящее галлюцинацией умирающего мозга и научную любознательность не могли унять долго.
Галлюцинация, усмехнулась Лидия про себя. Галлюцинация — это идеальный ответ, который всегда и всё объясняет. Это просто галлюцинация, деточка. Может быть, и сейчас. Просто не надо спать в духоте. Барбара как-то, в очередных переживаниях, брякнула, что, может быть, лучше б им было уйти, не возвращаться в этот мир, по крайней мере, пока они не продадут дом (папа действительно думал об этом, что-то около пары часов), тогда в конце концов Лидия поверит, что всё произошедшее тогда ей просто… ну, почудилось. Гораздо предпочтительнее подозревать у себя шизофрению, чем знать, что объятья безумно хохочущего трупа были на самом деле, правда? О нет, милая, мы вовсе не это имели в виду, просто… ну, у людей бывают ведь кошмары…
Кошмары у неё, конечно, бывали. Но — до этих пор — не такие, серьёзно, не такие.
– То есть, в основном ваш облик — фикция, дань привычке и традиции. Почему же ты выглядишь как… - она снова отвела взгляд.
– Как пьяный кошмар? Как чокнутый клоун? Как концентрированная мерзость? Ну, я же вижу, как ты страдаешь от невозможности произнести все эти слова разом. Тут всё до примитива просто — мне так нравится.
Она невольно обернулась на его голос, дрогнувший гордостью и ликованием.
– Это как-нибудь очевидно. Но почему?
Полосатое пугало подпрыгнуло в кресле — словно какая-то пружина в заднице в действие пришла, сплело-расплело ноги косичкой, завертелось безумным штопором, разбрызгивая вокруг снопы искр и крупные нарядные мухоморы, потом шлёпнулось обратно и как ни в чём не бывало потянулось к бутылке.
– Почему? Почему я не стремлюсь нравиться, производить благоприятное впечатление и всё такое, хотя бы не вызывать стойкий рефлекс хлопнуться в обморок или выблевать все кишки? Ох я даже не знаю… наверное… дай-ка подумать… наверное, дорогая, потому, что я призрак? Мы природой своей предназначены нагонять жути. Вообще-то. За малыми исключениями в виде твоих ручных утопленничков. У меня вот интереснее вопрос есть. Почему ты не стремишься выглядеть так, как подобает человеку? Живому человеку, чтоб гостям твоих родителей не приходилось сдерживаться от вопросов, где ж гроб, из которого ты выбралась? Ну можно ж как-то поживее, повеселее, помолодёжнее, попривлекательнее с точки зрения всяких оценщиков, оценки которых тебе всё равно до лампочки? А? Для тебя, между прочим, это звучит логичнее, ты, по крайней мере, жива!
Лидия в продолжение этой тирады и бровью не повела — да, при том, что не было в ней ни слова, которое она могла б опровергнуть, а может, и именно поэтому. А что тут скажешь? Перед ней сидит, наполняя себе новый стакан, фикция среди фикций. Тут язык не повернётся спрашивать, выглядел ли он так в момент смерти — блин, он умер 600 лет назад, откуда этот дурацкий полосатый костюм? Лидия знатоком моды 14 века себя не назвала бы, но чего там точно не носили, так это вот этого.
– Проявляя нездоровый, как все говорят, интерес к теме смерти и всякой нечисти, я не ожидала, можешь мне поверить, что мертвецы пахнут розами.
Призраки ничем не пахнут, разве что — холодом, сыростью с лёгкой ноткой гнили, а иногда немного озоном, после своего резкого появления. А так призраки пахнут чем захотят, потому что синтезировать запахи это самая нормальная призрачья задача, как-то в общих чертах сказала Джуно, в подробности вдаваться, увы, не стала. Барбара с удовольствием воспроизводила аромат любимых духов, домашней выпечки, чуть сложнее — цветов с клумбы, Адам — запахи машинного масла, свежераспиленного дерева и морилки, ещё какие-то нормальные хозяйственные запахи. Сидящий напротив эпатажный потусторонний гость, раскуривая сигарету, с явным удовольствием воспроизводит запах какого-то особо вонючего табака. Нравится ему так.
– Однако нельзя винить тебя, что я — это оказалось слишком для твоей психики, - и такая гордость в голосе, такая широченная улыбка при воспоминании, видимо, об известных событиях, господи боже. И сейчас Лидия поняла, что больше смотреть на нетронутый стакан не может.
– А вот тут ты не прав. Я виновата, и мне необходимо сказать об этом. Я согласилась на сделку — и нарушила свою часть обязательств.
Призрак пожал плечами с безразличием — наверняка, деланным.
– Нелегко такое выполнить-то. Тем более, тебя к этой сделке принудили. Гнусным, между прочим, шантажом.
Отчаянно вцепившись в стакан, молясь о том, чтоб не расплескать — пятна на чёрном платье, может, и не будут заметны, но если ты чего-то не видишь, это не делает это что-то несуществующим — она поднесла выпивку к губам, выдохнула, решилась, глотнула.
– А это не важно. Я поступила как свинья. Ты мог так поступать, ты и не презентовал себя как положительного парня. Но я дала обещание, пренебрегая его смыслом, испытывая неприятные ощущения ровно из-за того, что мне приходится это произнести, и считая это достаточным. Могла сама попытаться что-то сделать, не представляю, что…
– Убить Отто? Вариант, прямо половина Междумирья тебе спасибо сказала бы за такого нового жильца. На самом деле то, что он делал, не так чтоб убивало Метлендов… Не в том смысле. Он, в своём роде, выпроваживал их, ускоренно воспроизводя тот процесс, который в Междумирье должен был, ориентировочно, занять у них лет 200. Изживания неизжитого… топорно, но как уж мог. Как призраков он их, действительно, убивал, но для них это не катастрофа, на ад, думаю, они своей жизнью точно не наработали. Сидели б сейчас на облачке, вкушали амброзию… Но тебе я об этом, конечно, не сказал.
Она задышала часто и судорожно, осваиваясь с непривычным ощущением.
– Ты же понимаешь, я не об этом. Не о том, что мы не могли знать, не применит ли Отто и к тебе что-то очень действенное, я уж точно не могла знать. Насколько ты рисковал… Я сейчас только о том, что я тебя обманула, и это было разумнее мелодраматичной жертвенности, но это невыразимо стыдно. Прости меня, Битлджус.
Его лицо едва уловимо дёрнулось — придётся ли выдавливать словами через рот то, что она пока не готова? Слишком большой смысл для таких маленьких слов. Магия имени, эта ваша Канцелярия б её побрала. Когда на спиритическом сеансе, вдохновенно завывая, призывают некую Мэри, как среди многочисленных Мэри, которых на том свете, при условии, что мы, представители христианской веры, многоразовости использования души не допускаем, должно скопиться легион, понимают, которую именно Мэри зовут, спрашивала она Отто. Иногда и не понимают, невозмутимо отвечал он. Вернее, делают вид, что не понимают. Смерть меняет людей, но не отменяет фундаментального свойства растолкать соперников локтями — астральными локтями, а что? - и устроить незадачливым спиритуалистам незабываемый вечерок.
Иное дело, когда имя само по себе превращается в заклинание призыва. Сколько безумной силы должно скопиться в двух слогах… Как часто он слышит своё имя? Ну, там, в Междумирье — наверняка, регулярно, чем-то надо было наработать такую репутацию, что даже среди по определению неблагополучных, беспокойных духов от тебя мечтают избавиться. «Ты просто не знаешь, что это за тип», - сказала Джуно, и это всё, что она сказала. Святая правда, сказала Лидия себе, не знаю. А хотела бы знать. А на кой чёрт… хорошо, что уж Джуно точно не придётся об этом отвечать.
Как будто невидимая рука запустила обратный отсчёт - «осталось ещё два». Оно должно однажды прозвучать не панической скороговоркой, а обращением. Пробирающим до сердца — и давайте не уточнять, до чьего сердца.
– Слышала б сейчас тебя Джуно, - усмехнулся он, запуская руку в карман за очередной порцией сушёностей.
Мало вообще того, чем можно угрожать тому, кто уже мёртв. Вряд ли, конечно, все адские муки, порождённые пытливыми умами живых, такая уж ерунда, призраку вполне можно причинить неприятные ощущения — по факту именно того, что он, призрак, за понятие ощущений держится. За эмоции, за своё драгоценное я, его желания и страхи. Всё — энергия, энергия превращается в лицо, выглядящее иногда почти живым, запах духов или сигарет, призрачные дома и документы, энергия превращается и в страдания, когда кто-то этого желает. И уж определённо, призраку можно угрожать последней угрозой — развоплощением, окончательным прекращением существования. Может быть, там, в Канцелярии, и знают, что такое эти Песчаные черви, говорит Адам, но рассказывать не хотят. Самим жутко. Кажется, что-то связанное с тем, что песок — символ времени… Неизвестно, что точно происходит с пожираемыми, ясно, что их никто больше никогда не видел. И она б и не помыслила об этой авантюре на чердаке в тихий и душный летний день, если б не одна неловкая оговорка, что как-то этого самого биоэкзорциста уже пытались скормить червям. Если б не уговоры не произносить, никогда не произносить некое слово на букву Б. Бережёного бог бережёт.
– Моя семья, и живая, и неживая её половины, хором и по очереди приговаривали «поскорее бы бедная девочка всё это забыла» - и они делали для этого всё, можно видеть хотя бы по тому, что никто не толкётся здесь, чтоб поддержать меня в эту страшную дату, нет никакой даты, просто нет. Не их вина, что я не забыла. Просто невозможно такое забыть.
– Просто мёд для моих ушей, музыка для моего сердца, - сладко мурлыкнул монстр, опрокидывая над собой стакан и вылизывая его нутро длинным тёмным языком — странно б было, действительно, если б хоть минут пять не выделывался, - но как-никак, я всё для этого сделал. Скажи ещё что-нибудь такое, умоляю.
Снова схватилась за стакан, улыбнувшись раздавшемуся приветственному поцелую стекла и металла. Протянула тонкую, белую, словно из бумаги вырезанную руку — к нему.
– Видишь? В сердце умещается разное. Можно даже по виду угадать, какое кто подарил. Вот это — отец, - она дёрнула указательным, мелко и пронзительно сверкнули завитки тончайшего серебряного кружева, - такое изящное, такое… в его понимании — эталон девичьего украшения, но чёрт возьми, оно мне нравится. Вот это — Диллия, - темно и значительно бликанула тяжеловесная колодка на среднем, врезавшиеся друг в друга кубы, до чего неудобно должно быть такое носить, какую ж это тягу к выпендрёжу надо иметь, прямо кричит это кольцо, - и понимаешь, не знаю, кто был в большем шоке, я или она, но оно мне — нравится. И это, - её рука нырнула в карман, а когда вынырнула — безымянный уже не был пустым, из небрежной стальной оправы зло и насмешливо сверкал красный глаз, - подарил ты. И оно мне тоже нравится.
Пальцы призрака прохаживались по её ладони — медленно, значительно, хищно, захватывая запястье в недолгое, но страшное кольцо. Кольцо на безымянном пальце выглядит бутафорией из «лавочки ужасов», рука, ласкающая её руку всё откровеннее, должна бы тоже, стиль один… Конечно, одно дело ходить в эти лавочки, трогать там все эти каучуковые глаза, накладные клыки и резиновые маски франкенштейнов, и совсем другое — по-настоящему… Ну нет, проще согласиться с теми, кто не понимает, зачем и понарошку-то тянутся к всякой гадости, это, по крайней мере, последовательно.
– Сколько всего маленьких грязных секретиков ты скрываешь от родных и любимых людей, крошка Лидия?
Ну, вот это было, пожалуй, больно. Но справедливо. Она высвободила руку, допила свой стакан.
– На то они родные и любимые люди, чтоб беречь их покой. Чтоб считать меня лучше, чем я есть. Им я объяснять не готова, тебе не собираюсь, но мне было важно знать…
Что она хотела сказать? «Что ты жив»? Неподходящее какое-то слово для призрака. «Что ты цел»? Тоже сомнительное утверждение. Надо по-другому закончить - «что я именно настолько слюнявая размазня, что не смогу спокойно жить с тем, чтоб из-за меня хоть кто-то пострадал. Хоть порядком меня доставшие родительские гости, хоть призрак-психопат, которому не место ни в этом мире, ни в том»…
«Что ты тоже меня помнишь» - тоже вариант никудышный при своей правдивости. Да, для её гордости было б тяжеловато, если б она была в его жизни проходным эпизодом, не значительнее этих плит для Адама…
– Что я ещё готов дать нашим отношениям шанс?
…одна из которых ломает мозг необратимо омонимической ухмылкой, щербатой, гнилой, самодовольной. Betelgeuse. Магия имени, звучащего само по себе как безумие. Энергия, которая начало всему и ответ на всё. Там, в коридоре, полном изнывающих школьников, которым «хвосты» мешают перейти на следующий год, неистраченные гигабайты траффика — в следующий месяц. Успокоиться, иссякнуть, смириться. Он — никогда не смирится. Какие 600 лет, господи боже? Миллиарды лет это Солнце плюётся энергией в наш маленький мир, соединяя ею атомы в капли воды, запахи цветов, очки и любящие сердца. И непохоже, чтоб устало. Во сколько там тысяч раз Бетельгейзе мощнее Солнца? Что для неё какие-то 6 веков? Что страх и презрение бессильных теней? Не сбавит обороты этого безумия — сожаления ли о жизни, гнева ли на смерть, протеста против правил, требующих погаснуть, иссякнуть, отрешиться от всех уз… всё это равно недостаточно, как краски, пытающиеся втиснуть в рамку холста огненный шквал.
– Именно так, Битлджус.
Снова дёрнулся — отвторого удара этого грозного колокола, в который превратил своё имя, или от того, что заготовленные на предполагаемый ответ остроты не пригодились. И на время глаза, в которых сконденсирован яд всего мира, вспыхивают… восторгом? Интересом? Может быть даже, пониманием? Уже много позже после третьего, финального, после того, как рассеялись в прошитом спицами закатных лучей воздухе чердака запахи дрянного табака, нездешней жути и здешнего алкоголя, после того, как ночная прохлада сменила знойное марево дня, а грязные секретики легли обратно в девичий тайничок, где никакой встревоженный взрослый взгляд их не найдёт, она металась в ещё слишком горячей постели и спрашивала себя — почему не спросила… О том, как он жил, о том, как он умер, о том, что превратило его в неукротимую, яростную полыхающую махину. Есть ли хоть кто-то, кому он может это открыть.
В духоте ли удивляться кошмарам. Бледный, всклокоченный человек с уже безумными глазами, ещё колотящимся сердцем метался по тесному, как гроб, пространству между тёмных, холодных, осклизлых стен, и царапал, царапал эти стены яростно, рыча, скуля, воя, и пятна крови оставались под содранными ногтями, и равнодушная луна бросала от оконной решётки вертикальные полосы на его одежду. Ещё живой человек, под глазами которого залегли смертные тени, ловил сползающих по заросшим плесенью стенам жуков и червей и глотал, хлеща исступлёнными проклятьями по обступающей его тишине. Умирающий в холоде и смраде человек сквозь стиснутые до хруста зубы клялся — никогда, ни за что, не дождётесь… И Лидия бессильной тенью вторила в бреду — не забывай, не прощай, не смиряйся. Ты никогда не угаснешь, моя Бетельгейзе.
========== День Всех Святых ==========
Огонёк за огоньком расцветают на тонких стеблях свечей. Есть ли что-то более трогательное и милое в этом мире, чем лепестки цветов, распускающихся на позабытых могилах, огоньки свечей и ритуалы, творимые с величайшим страхом и величайшей надеждой?
– К Дню Всех Святых у тебя, так понимаю, накопилась ещё гроздь вопросов?
Главный бунтарь мертвячьего дурдома сидел в заранее подготовленном для него кресле в той же позе, что и в прежнее своё появление — ножка на ножку, ручки на брюшке, мерзенькая улыбочка во всю гнилую пасть. Повертел косматой башкой, обозревая скромное тематическое украшение помещения (уж извините, что успела урвать — с полок ещё дня за два всё сметают подчистую), удовлетворённо цокнул.
– И ты снова дома одна. Тянет на дурное совпадение.
Она кротко улыбнулась, доливая чаю в кружку.
– У вас там, кажется, тоже пустовато? Все, кому ну хоть за пожалуйста-пожалуйста-должен-буду разрешено — здесь. Метленды тоже отправились прошвырнуться. Впервые за… страшно подумать, сколько времени выбрались из дома. Что-то там Джуно нашаманила. Куда сама рванула — так и не ответила, вся загадочная, как старшеклассница. А родители с Отто и компанией. Колядуют. Серьёзно. Очень серьёзно подошли к вопросу. Видел бы ты костюм Диллии — все её скульптуры нервно курят в сторонке.
– А ты, значит, решила…
– А я решила не размениваться на мелочи.
Раз уж, дескать, про курение речь зашла — вынул из недр внутренних карманов мятую пачку, выщелкнул сигарету, прибавил к букету из гнили, плесени, серы и чего-то ещё в тон новую ноту. И словно только заметил красующуюся перед носом коробочку.
– Оба-на, это что, мне?
– А кому? Какая-то китайская хреновина из, если я действительно всё правильно поняла, жуков. Чего мне стоило это найти и заказать, ты бы знал. О вкусе не спрашивай, ознакомиться не предлагай — даже не потому, что брезгую, хотя почему б мне и не брезговать, а потому, что стоит как крыло от самолёта, тут на двоих просто не хватит.
Одуряющий запах китайских специй вплёлся в воцарившийся в атмосфере букет, как золотая нить в гнилые тряпки.
– Ну, тебе же хуже, сиди, глотай слюнки.
Глотала Лидия — чай, горьковатый, но не на это уж жаловаться. Малиновая помада оставляла на кромке едва заметный след — помаду подарила Диллия, заявившая, что задолбалась вот этими талантливыми руками, которые 35 лет назад боженька целовал не для этого, отмывать с чашек гуталин. Отмывала она — пару раз и по собственному почину, Лидия за собой посуду всегда мыла сама, но не спорить же тут.
– День Всех Святых, называется, все ублюдки с того света повылазили… Нет, я ничего против не имею, и ублюдкам немного маленьких радостей нужно. Выглядывала тут — сосед с такой счастливой рожей проплыл, при жизни такой не видела. И это при том, что семья его не видит…
– Нас это, как говорится, огорчает, но не останавливает, - прочавкал с набитым ртом Битлджус, - если на то пошло, невидимым и неосязаемым можно… качественнее даже разгуляться.
– Даже не сомневаюсь.
Собеседник воззрился на неё с насмешливым укором, смахивая языком каплю соуса с крючковатого носа.
– Всё-то у тебя ко мне сводится, лестно, слов нет, но исторической правде не соответствует. Я, конечно, главный развратник Междумирья, но очень сильно не единственный. Я вообще — а, кому и зачем я это говорю, какого понимания жду — невинный агнец, посещающий ваш мир по особым случаям для поручений столь деликатных, что уделить время скромным житейским радостям попросту некогда и обстоятельства не способствуют. Ребята, считающиеся более благонадёжными в силу большей ничтожности, были б в этом плане более интересными собеседниками. Сколько я знаю милых старичков, подглядывающих в душе за подросшими внучками… пара из них начала это делать ещё при жизни. Ничего печального в этом не вижу, внучки об этом не знали, хрупкие родственные иллюзии так разрушены и не были. Когда вдовушкам лет через пять вдовства вдруг снится жаркий секс с покойным супругом — им зачастую не снится. Но об этом они тоже не узнают, внеплановое пробуждение хорошо предупреждается. Ну, у кого родственничков того или иного порядка не осталось…
Лидия улыбалась, не спорила. Не то чтоб прямо верилось, что деликатные поручения у этого хмыря с житейскими радостями не совместимы были, как бы знак равенства тут не стоял. Ледяными липкими руками трогать пышные телеса хозяюшек под одеялом, тысячами гусеничьих лапок ползать по ножкам оцепеневших от ужаса школьниц, подсовывать в жаркую девичью ладошку во время Наконец-то Состоявшегося вместо законно ожидаемого инструмента мёртвый язык, судя по синеве, принадлежавший удавленному — вполне себе его житейские радости.
– …Тем печальнее, да. Раз уж ваши правила таковы, что именно приглашение живого родственника является самым действенным пропуском сюда, именно угощение, оставленное родственником, наиболее употребимо… Правда, большинство всё-таки потребляет их в смысле духовном, а не вот таком однозначном-физиологическом.
Битлджус нечленораздельным мычанием выразил мнение о духовном потреблении — однозначно, нецензурное. Подобная подпитка усопших, вещала Та самая книга, подпиткой в прямом смысле не является — в том смысле, что не призвана продлевать их безрадостное существование между мирами и фазами своего великого пути. Она утоляет голод по оставленному, успокаивает, умиротворяет, она насыщает их столь необходимым им долгим, помпезным, полноценным прощанием. Этот же голод не утолишь, этому не нужны ни спокойствие, ни умиротворение. Протеин на шустрых ножках как таковой не нужен тоже, что вообще нужно безумной звезде, чтобы пылать, кроме неё самой? Разве что с глумливым смехом демонстрировать, как играючись создаёт или разрывает межатомные связи — просто потому, что может.
Сперва она, конечно, очень этому удивилась. Сперва казалось, эти языческие обычаи наоборот должны поважать духов гулять тут как у себя дома. С суеверным страхом ли или просто в порядке праздника — наваливают горы конфет во славу своих дорогих покойников, молятся, бережно разглаживают выцветающие фотографии. Даже если за давностью лет самого уже и не помнят — кто знает, например, как звали прапрапрадедушку по материнской линии? Из всего класса — один человек, и то потому, что там лицо в самом прямом смысле историческое — на всякий случай, в ночь, когда дыхание осени окончательно сменяется зимним, раскланиваются и перед ними. Кто ж от такого откажется.
– Ну, и гуляют — кто может. Или — кто не может не гулять, как посмотреть. Чья жажда такая тяжёлая, что они вываливаются с ней сюда, как астральная грыжа. Или кто так нудел, что у Джуно разболелась её давно мёртвая голова. Только долго куролесить получается у единиц. Похлопают дверями, повоют в ночи, может даже, и доведут кого до инфаркта, получат потом по шапке за внеплановое добавление головняков Канцелярии — но и только.
– А почему?
– А смысл? Как ни исходи на говно — о тебе забудут. Не через 50 лет, так через 100. Потому что большинство этих выблевков бытия и 10 лет помнить много чести. 10-то можно — ну там, пока дерево, об которое выпавший из окна дебил переломал все кости, не сшибёт какой-нибудь другой дебил, не справившийся с управлением. Единиц помнят веками. Лестно ли им это — без понятия, в Междумирье их нет.
Лидия молчала, наблюдала, как он облизывает тускло поблёскивающие когти, вспоминала, как наяву ей представлялись эти когти, вырывающие сердце из её груди. Сейчас смешно и подумать. Слишком плоско для столь объёмной и богатой натуры, велико ли достижение — убить? Все там будут. Отравить сны и мысли, передразнивая где-то внутри эхо этого сердца, замирающего, когда пальцы находят в тайнике грязные секретики — иное дело. Надо ли ему было, чтоб его помнили? Помнили его прижизненного, помнили человеком? Едва ли. Ему надо, чтоб его такого помнили. Пусть немногие — но просыпаясь от кошмаров, вздрагивая от шороха в ночи. Может, не осознавая, не понимая эту его новую природу — но трепеща перед ней, а именно это и нужно. Как уложатся в его картину мира эмоции, отличные от страха?
– Что-то неприятие языческих обычаев у тебя по жизни не прослеживается, извини. Напоила, накормила — чего дальше-то ждать, теряюсь в предвкушении.
– Поживём — увидим, Битлджус. Выживем — учтём.
Усмехнулся — почти по-человечески, но всё равно, конечно, страшно.
– Тебе знакомо такое выражение, Лидия Дитц — играть с огнём?
– Мне и процесс знаком.
С самым большим огнём во вселенной, моя безумная, всесильная звезда.
– Но злодей, едва не сгубивший твою жизнь во цвете лет, при этом я, да-да.
– И это очень удобно, должна заметить. За твоим вдохновенным злодейством, за твоей неистовой силой кто может заметить мои маленькие слабости? Я не тороплюсь на тот свет с тех пор, как точно знаю, что он есть и никуда от меня не денется. Я тоже соблюдаю правила, одно из них — радовать моих близких тем, чтоб быть живой и прежней.
– А меня ты не боишься с каких пор?
– А кто сказал, что не боюсь? Однако если б я после такого качественного столкновения со сверхъестественным возлюбила жизнь путём кардинальной смены имиджа и увлечений — не осталось бы уважающих меня ни на этом свете, ни на том — но и считать, что я достаточно защищена кажущейся простотой алгоритма, было б не менее тупо.
– Учитывая, как нарочито медленно ты произносишь моё имя — знаешь, это даже немного больно — ты крепко веришь в свою звезду.
Крепко, это правда, моя опасная, непостижимая звезда.
– Призраки могут забывать, что ты не можешь проходить сквозь стены и тебе нужно дойти до них по коридору, но никогда не забывают, что тебе нужно спать, есть и свойственно болеть. Иногда преувеличивая значение всего этого. Барбара должна помнить, что такое простуда и менструальные боли, но тревожным шёпотом спрашивает Адама «она же не умрёт?». Адам в студенчестве за весь день порой перехватывал пару бутербродов, но беспокоится, вдруг огромной запеканки не хватит мне до вечера. И я сразу начну умирать, да-да. Тебя сложно представить в роли наседки и невозможно в роли бездумного убийцы — потому что ты тоже хорошо знаешь отличие живого от неживого и готов превратить это отличие в некий фетиш.
– А если меня ещё кто-нибудь спросит, что я в тебе нашёл, это я буду считаться бездумным убийцей или вдумчивым?
Да, дорогого стоило увидеть, как на этой физиономии расцветает хищное удовольствие — от съеденного, от услышанного, от того, что с присмотренной игрушкой не прогадал, интересная.
– В том твоя неоценимая польза, Битлджус, чтоб понять, что смерть — не самое страшное.
========== День Святого Валентина ==========
Тишину, объявшую дом, нарушить всегда есть, чему. Шороху скользящих по стеклу крупных мягких снежинок — вряд ли, они падают бесшумно. Деловитому потрескиванию свечей, шуршанию длинного, в пол, платья, стуку сердца под его шнуровкой — сам бог велел. А вот этого никакой бог не велел бы — третий удар призывного колокола заставил дрогнуть стены, разбил тишину, как тонкий новорожденный лёд на речной глади.
– Ба, ну в такую дату на календаре я просто верить отказываюсь. Ты поразила меня прямо в мою мёртвую печень, детка, или ты срочно исцелишь её чем-нибудь крепеньким, или я за себя не ручаюсь.
Белая рука с чередой перстней повела над столом, снова сервированным минималистично — бутылкой, бокалами, раскрытой коробкой шоколадных конфет, поблёскивающих, как спинки жуков.
– Все помешались на этой любви. Страшно холодильник открывать — вдруг и оттуда прилетит валентинкой. Или ты исцелишь меня совместным пожиранием этого безобразия, или я за себя не ручаюсь.
От хриплого хохота жалобно звякнули друг о друга бокалы.
– Так ты не завела себе никакого личного некрофила?
– Эта реплика принадлежит Диллии, а у них с отцом сейчас вечерний киносеанс с последующим не помню, чем официально, но знаю, чем фактически. Я уже достаточно большая девочка, чтоб понимать, когда надо сделать брысь в сторону нашего запасного дома. Благо, здесь никому не помешаю — Адам с Барбарой в Междумирье, оказывается, у вас там есть какие-то романтические места. Просто они никак не могут отойти от моральной травмы, что малышка слышала их в прошлый раз и идентифицировала всё правильно. Ну, а иначе б не знаю, куда я пошла. Хорошо иметь целых две пары родителей, влюблённых до сих пор, но не в этот день, это правда.
Призрак по-хозяйски распечатал бутылку, поводил над ней носом.
– Жизнь, знаешь ли, так коротка…
– А это реплика Адама, он её, правда, по другим поводам говорит, более целомудренным. Хотя нет, эта реплика всех вообще. В моём классе, помимо меня, более-менее достоверно аж три девственницы, а это, прошу заметить, школа для девочек, предполагается, что с нравами там немного получше, чем в среднем по больнице. Правы те, кто у вас там говорит про развратный 20 век, так им и передай.
От переходящей от стола вибрации багровое, как венозная кровь, вино мелко дрожало в хрустале, словно два осознающих важность даты сердца. Красиво. Как же примитивно и совершенно красиво бывает, господи.
– Так что давай, жукоед, расскажи мне что-нибудь, максимально отличное от корявых стишков и фальшивых пожеланий. Что-нибудь такое, чтоб я хохотала, как никогда в жизни. Про своих живых жертв и мёртвых шлюх, про очередное по счёту испытание терпения Джуно. У тебя таких историй на всю мою жизнь должно хватить.
Падали, кружась, за окном крупные снежинки, ложились в пышные, аппетитные, как взбитые сливки, сугробы. Потрескивали, оплывая эротичными потёками, свечи. Таяли ещё на пальцах конфеты, а вино ещё в гортани превращалось в благоухающий фруктами огонь, в таковой форме и расходилось по остальному организму.
– Ты б больше всё-таки себе подливала. Красное при анемии полезно. У меня таких проблем нет.
– У меня тоже проблем нет, я свою анемию нежно люблю. Она добавляет моему облику загадочности и некондиционности в глазах, которые я могу ненароком выколоть. В наше время всё ещё ценится здоровый цвет лица, а пышнотелость точно нет, но раскороветь я не могу, поэтому остаюсь в зоне риска. Осознай, ты красивая, говорит Диллия тоном приговора. Я думаю, над макияжем надо работать дальше, в направлении, например, таких симпатичных пятнышек, как у тебя.
– Хочешь отпугнуть от себя вообще всех, кроме тех, кто обречён в силу семейных уз? А с кем будешь совершать романтические прогулки по кладбищу?
– С тобой. По идее, компетентнее провожатого не найду. Хочешь — пошли, а? Только пожалуй, придётся переодеться. Диллия говорит, к кружевам и оборочкам должен прилагаться комплект слуг, всё это отстирывающих, а в магазине вечно не докладывают. Как будто она их стирает, ага, а не стиральная машина. Поможешь? В силу больной фантазии дизайнера, расстегнуть это платье сложнее, чем застегнуть. По правилам должно быть наоборот.
Как ликёрная сердцевинка в надкушенной конфете, сорочка под платьем оказалась алой, в цвет помады. Тощая, бледная грудь за паутиной кружев замерла под мёртвой рукой, словно освобождаемая из силков птичка.
– Ты хорошо понимаешь, что ты делаешь, Лидия Дитц? И зачем?
Чистый шёлк её волос вплетался в чёрные полосы костюма, грязные белёсые патлы вплетались в чистый шёлк, голос призрака холодил макушку и сбегал змейками электроразрядов по позвоночнику, которым она и так прижималась к груде тлеющих лохмотьев. Тлеющих инфернальным огнём…
– Затем, что ты лжец, Битлджус. Ты утверждаешь, что неукоснительно следуешь правилу — убраться, после троекратного упоминания твоего имени, из этого мира без следа. Но ты остаёшься в моей голове.
Синюшная рука в трупных пятнах переползала на внутреннюю сторону бедра, едва ли сдерживаемая живой рукой, скорее подгоняемая.
– Ещё два раза. Всего два раза, не факт, что с головой поможет, но тут я вообще бессилен, но чуть меньше будет того, о чём не дай бог узнать твоим родителям, особенно тем, которые ещё боятся инфаркта.
Чуть больше, моя порочная, моя пленительная звезда, однозначно — чуть больше.
– Мог бы приличия ради чем-то в меня упереться. Любишь пугать — пугай, размерчик у тебя должен быть нескромный… Всё правильно, где ты и где скромность… Живые тут в более проигрышном положении — у тебя нет никаких вот таких рефлекторных и палевных вещей, вроде учащённого дыхания и подкашивающихся ног, все твои реакции нарочиты, фикция моя. Это даже обидно. Но то, что я не могу произносить твоё имя столько раз, сколько захочу, со всеми выражениями, с какими захочу, изучая при этом движения твоего карикатурного лица — тоже обидно… Ну, в жизни должны быть и ограничения какие-то.
Эти губы у виска опаснее, чем револьверное дуло.
– Человек способен привыкнуть к любой боли, любому ужасу, любой мерзости — привыкает, смиряется, перестаёт замечать… Но трёх встреч до сих пор было мало для этого, по идее.
Повернулась, скользнула ладонью — влажной, дрожащей — по его щеке, по губам, по сухим, бледным, как убитая осенней стужей трава, волосам.
– Кто сказал, что я к тебе привыкла? Что можем знать о смирении ты или я? Как можно хоть что-то в тебе не замечать? Встречи было три, эта четвёртая — хорошо, что тебе не дано посчитать, сколько раз ты приходил ко мне во сне. Я слышала твой крик «Ты пожалеешь!», просыпалась и думала — пожалею ли я? В самом начале, когда мы ещё говорили о тебе — не могли не говорить, ещё не готовы были подвергнуть эту тему запрету — Адам успокаивал меня и других, говоря «зачем бы ему была Лидия после того, как он получил бы право жить в этом мире». Имея в виду, что ты не стал бы убивать меня или… что-то ещё. Зачем, если у тебя есть целый мир. Кого как, а меня не успокоил. Чем больше дней и ночей сменяло друг друга, тем меньше мне нравилась эта мысль, что я могу быть тебе не нужна. Хорошо, что в жизни есть какие-то ограничения, хорошо, что у меня есть над тобой вот такая мучительная, зыбкая власть — так редко произносить твоё имя. Я не знаю, как я произнесу его второй раз, на какой стадии процесса доведения количества девственниц в нашем классе до той же совершенной магической цифры, но третий раз я хочу его выдохнуть, когда ты кончишь.
Шуршала, как опадающая листва, ветхая призрачная одежда, белые пальцы скользили по просвечивающей между расстёгнутыми полами, как луна между тучами, груди. Тусклые ногти с навеки запёкшейся под ними кровью очертили изящные скулы, приоткрыли алые, как то самое бутафорское платье, губы для властного поцелуя.
– Получить весь мир вместо тебя, Лидия Дитц, было бы действительно хреновой сделкой.
