Роман с патриотом [Анна Юрьевна Козлова] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Роман с патриотом

Будни «красной» редакции

Редакция «Голоса общественности» состояла из четырех человек, включая эротоманствующего главного редактора, с которым я практически не общалась и только раз в две недели выслушивала с умным видом какие-то его фантасмагорические пожелания по поводу моей дальнейшей деятельности. Мне было немножко неудобно, когда он подлавливал меня в коридоре или в буфете и, стоя передо мной - его голова располагалась на уровне моего силиконового лифчика, - говорил, что в следующем месяце необходимо наладить отношения с губернаторами и внедриться к мэру, чтобы заставить его подписаться на нашу газету «на финансовой основе». Я только кивала и надеялась, что этот разговор скоро закончится, потому что в противном случае я просто рухну на пол в истерике и меня уволят. В принципе я бы не удивилась, если бы он дал мне задание распространять «Голос общественности» на сходках криминальных авторитетов или разыскать главного егеря Брежнева и убедить его раздеться, а потом побегать по правительственным угодьям от стаи разъяренных волков.

Основную часть дня я проводила в обществе заместителя главного редактора и моего непосредственного начальника, у которого над рабочим столом висел плакат «Лесбиянки! Вон! Вон! Вон!», и своей напарницы по редакционному циклу Валерии - это была прыщавая тридцатилетка, черпавшая мудрость жизни из глянцевых женских журналов.

Все трое мы были приблизительно одного возраста, и Валерия, как-то листая «Gala», сказала, что лучший способ продвинуться по карьерной лестнице - это скоординировать профессиональные усилия с людьми своего поколения. Заместитель главного редактора - его звали Юра - серьезно задумался над ее словами и, казалось, даже вышел из своего обычного расслабленного состояния:

- Невозможно представить себе ситуацию, при которой геи успешно сотрудничают с убежденными натуралами и избегают всех сопутствующих проблем.

Он был помешан на гомосексуализме и мастерски сводил все разговоры к обсуждению этой проблемы. Наверное, Юра был из тех мужчин, которые поддались в юности противоестественным порывам, а всю оставшуюся жизнь бегали с жопой в мыле и кричали: «О Боже, я - гомик!»

Это было похоже на какое-то помешательство, но все время, не занятое версткой, читкой полос или вязким придумыванием оригинальных заголовков (когда все впадали в неимоверную тупость), мы говорили о сексе.

- У тебя было много мужчин? - спросила меня Валерия, отложив «Mari Clair» и закуривая длинную сигарету с ментолом.

- Ну, мне хватало, - ответила я, раздумывая над тем, как сократить текст из двадцати страниц до одной.

Юра взволнованно засопел в углу, где безуспешно пытался понять, внес ли верстальщик его правку.

- Я читала, - продолжала Валерия, - что женщина, у которой было более двадцати продолжительных отношений с различными партнерами, начинает воспринимать разнообразие как образ жизни и уже не способна к браку.

- Почему? - осведомилась я.

- Она уже не считает брак естественным финалом отношений, - с готовностью ответила Валерия.

- Все женщины до единой занимаются проституцией, - заявила я. - Сам брак между мужчиной и женщиной является апофеозом проституции.

- Но ведь этим ты приравниваешь чувства людей к товарно-денежным отношениям капитализма, - взволнованно сказал Юра и закурил новую сигарету. - Ведь тело - вместилище души, и что же должно происходить с душой, когда оно становится товаром? Если женщинам так просто обеспечить себя, чего вы сушите тут мозги? Идите на панель и будьте до конца честными!

- Будущее за женщинами! - подхватила Валерия. - Мы можем родить от пробирки, а вам останется только молча дорожить своим генофондом!

В Москве стояла невыносимая жара - казалось, еще один день, и памятники накалятся до такой степени, что голубиное говно потечет по прославленным лицам. Как на беду мне позвонила Таисия и спросила про последние новости. Она вообще считала себя вправе регулярно справляться о моих успехах и некоторым образом меня патронировать, как если бы я была не тридцатилетней бабой, которую трахнуло полмира, а телочкой с косой до жопы, недавно окончившей школу с золотой медалью.

- О, все прекрасно! - ответила я с фальшивой радостью.

- Я читаю твои материалы, - нахваливала меня Таисия, - и просто поражена твоим безупречным отточенным стилем (судя по всему, она имела в виду мою получившую общественную огласку статью под названием «Если рядом нет русских - вы в раю») и точным, ироничным словом. Мне кажется, литературная критика - это твоя стезя...

В таком духе она болтала еще минут десять, а потом спросила, не знакома ли я со Львом («сын Бамбаева!» - благоговейно сказала Таисия) из «Дня грядущего»? «Он еще вел эту восхитительную передачу на радио «Великая Россия», но недавно эти сволочи его выгнали за то, что он ругался матом в эфире, а как, скажи мне, еще можно достучаться до нашего народа?»

Я не знала никакого Льва, я понятия не имела, что такое «День грядущий», кто такой Бамбаев, какой роман написал неведомый мне Зыков.

- Ты бы не хотела написать рецензию? Все же это «День грядущий», это не «Голос общественности».

Время от времени я пописывала рецензии на различные литературные отходы. Как правило, эти опусы публиковались в малотиражной газете «Литературный вестник», впоследствии переименованной в «Вестник русской литературы». Номера этой полуграмотной газеты с тюремной версткой уносились в черные дыры небытия сразу после выхода из типографии, и уделом всех моих статей становилось безгонорарное забвение. Чтобы отвязаться от Таисии, я сказала, что почту за великую честь написать хвалебную рецензию на роман Зыкова, а она, вне себя от счастья, пообещала дать Льву мой телефон - в ее тоне присутствовало какое-то нездоровое восхищение этим человеком, и меня подмывало спросить, стоит ли мне сразу при встрече ему дать?

- Юрочка, - сказала я, присаживаясь напротив него, - расскажи мне про газету «День грядущий», я должна написать для них рецензию и не имею ни малейшего понятия об их стиле.

- «День грядущий»?! - патетически воскликнул Юра. - Это не газета, а шайка полоумных ретроградов, которые призывают восстановить Советский Союз, бесцельно ругают евреев и публикуют какую-то серую, косноязычную, тупую чушь, если в ней есть хоть два слова о том, что Россия - великая страна, а русские - потомки богов.

- О нет... - в отчаянии прошептала я.

Птенец гнезда Бамбаева

Писатель Зыков относил свое безъязыкое, пустословное творчество к патриотическому литературному процессу - умами там владела корыстная кучка стариков, раз навсегда пригвожденных к ничтожеству титаническим авторитетом Валентина Распутина, уже двадцать лет ничего не писавшего. По-хорошему, творчество этих писателей никогда бы не вызвало никакого общественного резонанса, если бы СССР не удружил им распавшись, а дальнейшее политическое размежевание народа не привело бы к объективной потребности одной его части злобно обсирать другую. Эти - если говорить в самых общих чертах - обстоятельства подняли с донного ила забвения литераторов зыкинского пошиба и бросили в водоворот творческих вечеров оппозиции, на которых они сидели в президиуме с выражением скорбной насмешки на лице и яростно аплодировали политической мелочи, театрально гремевшей о том, что Россия унижена, поставлена на колени, а народ кое-кто превратил в раба.

Таисия была глубоко убеждена, что во времена, когда СССР топтал диссидентствующих блох своими слоновьими ногами, ей жилось лучше хотя бы потому, что к руководству журналом никогда бы не был допущен некий Куропатов, а духовный прозелитизм самого журнала не зависел от помещений, сданных под аренду секс-шопу.

Бастионом и своего рода генератором озвучиваемых Таисией идей была полулегальная, периодически закрываемая газета «День грядущий» - ее редакция располагалась в глинобитной халупе под снос в одном из мрачных двориков в центре Москвы, где соседствовала с книжной лавкой и московским отделением союза донских казаков - они пьянствовали в подвале, сидя на бурках и скрипя смазными сапогами.

С самого дня своего сотворения эта газетка находилась под руководством некоего (опять-таки писателя) Александра Львовича Бамбаева, который внешне уже как бы не являлся человеком - его зооморфная фигура напоминала сильно разношенный лапсердак, а на помидорного цвета лице черты смешивались в алкоголическую кашу, и лишь выпуклые семитские глаза сохраняли признаки хитроватой жизнедеятельности.

Бамбаев писал передовицу в каждый номер «Дня грядущего», и его статьи вызывали восхищение и абсолютное согласие в умах людей столь же политически наивных, какой была Таисия. У критически мыслящего человека публицистика Бамбаева не могла оставить иного чувства, кроме брезгливого недоумения, так как он, возмещая фатальное отсутствие фактического материала, прибегал к натуралистической выразительности и не всегда мотивированному переходу на личности. Прием его был прост. Чтобы развенчать, а то и растоптать в глазах своей аудитории фигуру того или иного политика российского или мирового масштаба, Бамбаев в начале статьи витиевато перечислял его фантастические прегрешения перед народом, а затем пускался в описание его внешности - здесь в ход шли различные части тела (сознание Бамбаева порой рождало химерические образы в стиле Иеронима Босха - грудь одной политической дамы он назвал «выменем волчицы»), тембр голоса (он мог напоминать автору блеяние козла, или писк раздавленной сапогом крысы, или крик ведьмы в оргазме) и далее в таком же духе.

У этого гребаного Бамбаева было трое поразительно бездарных и никчемных детей: толстожопая дочка, которая пила запоем и постоянно экспериментировала в семейной жизни, похожий на раввина сын Ваня и младший - Лев, которого выперли отовсюду, и он коротал свой век под папиным крылом, в отделе информации «Дня грядущего». Он-то и позвонил Таисии, и, очевидно, будучи осведомленным о трагическом предвестии конца, которым стало воцарение в «Нашей молодости» толкиениста Куропатова, предложил, как он выразился, «поддержать журнал», опубликовав в «Дне грядущем» какой-либо похвальный о нем отклик. В действительности Лев звонил Таисии с тайным замыслом осуществить литературное квипрокво - он надеялся, что в обмен на похвальный отзыв о журнале Таисия напечатает подборку стихотворений его друга - сорокалетнего графомана, который прославился тем, что ни одно его произведение, включая лимерики, ни разу не было опубликовано. Таисия, конечно, давно забыла о макабрических стихах поэта, на старости лет безуспешно штурмовавшего Парнас, и была очень растрогана бескорыстностью Льва. После этого она дала Льву мой телефон, он, естественно, позвонил, и мы договорились встретиться через неделю - предполагалось, что к тому времени я детально изучу зыковскую галиматью и напишу рецензию в буренинском духе (конечно, о Буренине речь не шла по той причине, что Лев был фатально невежествен и, скорее всего, не знал, кто это такой).

Я действительно написала рецензию, смысл которой легко укладывался в простое соображение, что роман Зыкова - полная параша, и в назначенный день прибыла на нужную станцию метрополитена, где Лев уже поджидал меня - я узнала его по газете «День грядущий», которую он держал под мышкой.

Лев был одет в белые брюки, которые хоть и были слегка ему малы (потом я узнала, что это брюки его брата-раввина), но все же не слишком обтягивали зад, толстовку с покушением на артистизм. Пожалуй, только жутковатые капши из свиной задницы портили его костюм, но я почему-то не обратила на это должного внимания. Конечно, его зубы слегка подгнили, и безудержное курение окрасило их в мышиный цвет, но, если попытаться проследить саму динамику человеческой чувственности в ее месмерическом движении от влюбленности к ненависти, придется смириться с тем, что физическое несовершенство вначале, как правило, не имеет для нас значения.

Я внимала его щедро льющемуся обаянию с первой же минуты нашего сидения в каком-то грязном баре, где пиво подавали в пластиковых стаканах. Он понравился мне еще и тем, что сам платил за пиво - тот первый раз был единственным, когда я не чувствовала беспокойства, находясь с ним в общественном месте. Впоследствии он стал стремительно скатываться к тому обшарпанному образу русского патриота, и я всегда боялась заходить с ним в кафе - мне казалось, что у него не хватит денег расплатиться. А когда зимой ему вырвали четыре зуба и он разгуливал по Москве с черной воронкой вместо рта, я призналась себе в том, что очень в нем разочарована.

Сейчас уже трудно толком вспомнить, о чем мы тогда говорили: в сущности, каждый из нас всегда говорил сам с собой. Лев рассказывал об интересных, с его точки зрения, случаях из собственной жизни и при этом испепелял меня бессмысленным театральным взглядом. Его трудно винить за это - он был всего лишь необразованным тридцатилетним мальчиком, которому все еще казалось, что жизнь впереди, и дурным актером, учившимся на плохих примерах. Все его истории, разумеется, были враньем, причем очень сентиментальным враньем. Он рассказывал о роковой любви к женщине, которую однажды потерял между входом и выходом «Макдоналдса», а потом встретил через много лет, и она попросила его выбрать для нее свадебное платье.

Впоследствии мне стало ясно, что Лев обладал неким устойчивым набором шаблонных историй, шуток и умозаключений, которые при случае мог развить и, напиваясь, начинал рассказывать мне по второму, а то и третьему разу, или, ничуть не стесняясь, при мне другим людям.

Мою рецензию Лев принял воодушевленно, и, как я позже поняла, совершенно не собираясь читать. Для меня до сих пор является малозанятной тайной, как он мог работать в газете и даже писать статьи, призывающие божественные громы на губителей России, при том, что ничего не читал и вряд ли был к этому способен вследствие какой-то вязкой, отупляющей лени, владевшей всем его существом.

И вот мы пялились друг на друга с противоположных концов стола в баре, где перед стойкой почему-то стояло пианино и какая-то претенциозная дура барабанила по клавишам. Лев был очень мил, юморил, и к тому моменту, когда он признался, что женат, я уже успела пустить в ход весь свой арсенал бывалой шлюхи. Мы разговаривали о работе, о каком-то знакомом Льва, в поисках сигарет сунувшем руку в сумку женщины, с которой провел ночь, и выудившем ее паспорт, где было написано, что она родилась в 1932 году, и о прочих мелочах жизни. Когда перед каждым из нас появилась четвертая кружка пива, Лев заговорил о сексе, и я поняла, что нужно держать ухо востро и не брякнуть чего-нибудь неподобающего.

Надо признаться, я была несколько напряжена в эту нашу первую встречу, потому как боялась, во-первых, забыться и начать материться, как пьяный португалец, а во-вторых, желая соответствовать Льву, изъяснялась длинными, сложноподчиненными предложениями, то и дело вставляя в свою речь философские термины - зря старалась, как выяснилось потом.

Был уже вечер, когда Лев извинился и сказал, что у него запланирована еще одна встреча. Мы вышли из бара, и он решительно направился к метро, а я бодро поскакала за ним, чтобы не ловить у него на глазах такси и не показаться растленной, буржуазной проституткой.

Прощаясь, он поцеловал меня, и всю дорогу домой, в вонючей вагонной тряске, среди потных мужиков в сандалиях, из которых торчали черные, окаменевшие ногти, я тревожно, не в силах подавить счастливую улыбку, размышляла над тем, что, возможно, неправильно так вести себя при первой же встрече, потому что я достаточно ясно дала Льву понять, что хочу спать с ним. Но потом я просто отогнала от себя эти грустные мысли и весь вечер упоенно размышляла над тем, как прекрасно, наконец, встретить настоящего порядочного мужчину, как восхитительно мне с ним будет в постели - в общем, хуже всего было то, что я опять запила.

Любовь-морковь

Лев названивал мне целыми днями - благо я пьянствовала дома, взяв на работе больничный. Откупоривая очередную бутылку, я смеялась от счастья, вновь чувствуя себя красивой, желанной, лениво отмахивающейся от телефонных звонков влюбленных мужчин, и по сто раз в день смотрелась в зеркало (стыдно вспомнить, я даже устраивала своего рода хмельные пантомимы). И вот через два дня Лев наконец сформулировал то, чего добивался от меня - он пригласил меня в квартиру своих родителей на Пушкинской площади, как он выразился, «посмотреть закат».

Это было ужасно. Я чуть было не потеряла Льва навсегда.

С самого начала наше свидание было омрачено тем, что накануне мне приснился Дауд, и я проснулась в пьяных слезах, осознав вдруг, как скучаю по этой неверной сволочи. Я лежала в темноте и, дрожа, курила одну сигарету за другой, я тиранила свое сердце воспоминаниями о том, как мы чудесно жили с Даудом, как по вечерам валялись на диване и смотрели телек, ели сэндвичи и запивали их виски со льдом, а потом шли в спальню и трахались до утра. Черт возьми, я поняла, что о любом человеке можно вспомнить что-то хорошее - в конечном счете с Даудом мне часто было весело, и, невзирая на то, что он срал с открытой дверью и писал в раковину на кухне, я по-своему любила его. Я решительно не задавалась вопросом, какого, собственно, дьявола собираюсь сегодня на свидание со Львом, меня передергивало от мысли, что Дауд уже, возможно, забыл меня и трахает теперь какую-нибудь официантку с пережаренной перманентом башкой.

Душный московский закат, напоминающий о живодерне созвездий, и впрямь застал нас со Львом на узком балконе, где мы сидели, задрав ноги на ржавую решетку, и пили приторное вино, от которого зубы к вечеру стали синими. Лев рассказывал о том, как шестнадцать лет назад вышел на этот балкон и увидел в соседнем окне голую женщину.

Квартира, в которую он меня привел, была пуста, и по известным признакам бедствия я заключила, что в ней только что закончен ремонт.

Лев объяснил мне, что его прославленный отец собирался сдать эту квартиру и именно для этого разорился на ремонт. Когда почти через год я поинтересовалась, удалось ли осуществить этот проект века, он ответил, что нет, но потенциальные жильцы вот-вот найдутся, из чего я делаю вывод, что этот пункт наблюдения за голыми женщинами пустует до сих пор.

Вечером, когда закат являл себя во всей красе и было выпито немало вина, Лев рассказывал мне о своей службе в армии. Позже я поняла, что эти два года в армии, в то время, когда уже никто туда не шел, - «1993 год, - всегда подчеркивал он, - от нашего военкомата отправлялись только два человека!» - были для него своего рода оправданием и мотивацией всего дальнейшего бесцельного существования. О полупьяной, распадной службе на берегу Финского залива он говорил так, как, возможно, говорят об Афганистане или Второй мировой - во всяком случае, этот малозанятный жизненный эпизод занимал в его сознании непозволительно много места. Свою службу в армии, ради которой Лев оставил институт и никогда больше в него не вернулся, он воспринимал как некий подвиг, акт самодовлеющего героизма, выделявший его из общей массы прозябающих в ничтожестве русских людей.

В действительности же он оказался в армии по причине того, что был бездарен и ненормально ленив для учебы в вузе и, прямо заявляя о том, что отец выхлопотал для него местечко в пограничных войсках, похоже, никогда всерьез не задумывался, почему ему было там так привольно.

В память мне врезалась только месмерическая история в духе позднего Бунюэля, в которой Лев повествовал о том, как под конвоем ехал на электричке в какую-то другую часть и повстречал тринадцатилетнюю девочку, которая, не раздумывая, дала ему в тамбуре. Об этой девочке, чей образ явно был порожден нищенствующей фантазией свидригайловского типа, он говорил, заламывая руки и как бы коря себя за непозволительную слабость, которую перед ней явил - полагаю, в его представлении, эта галиматья добавляла его образу нечто демоническое.

Он взял меня за руку и сказал:

- Как странно, что мы познакомились только два дня назад, а сегодня сидим рядом, на этом балконе, и мне кажется, что мы знакомы уже много лет.

- Синдром «Темных аллей», - ответила я с усмешкой, - навязчивое дежавю.

- Я не читал... - вздохнул Лев.

У него был довольно странный, я бы сказала, подростковый способ заинтересовать собой женщину. Сжимая мою руку в поту своей ладони, он до одурения говорил о каких-то других девках, которые безумно его любили и от этой безысходной любви даже стремились разрушить его семейное счастье. В сущности, все достижения его тридцатилетнего социального пути были крайне сомнительны, если не сказать ничтожны, и поэтому он был вынужден постоянно художественно переосмысливать свои краткосрочные романы с продавщицами открыток и официантками в домах отдыха.

- Совсем недавно я расстался с девушкой, которая доставила мне массу сложностей, - таинственно произнес Лев. - Мы познакомились на радио (с радио тоже была связана целая сага, не уступающая, а в чем-то и превосходящая милитаристскую эпопею Финского залива), ей было семнадцать лет, и я просто играл с ней. Мой друг был в нее влюблен, и он даже хотел на ней жениться, но я сказал: «Можешь это сделать, но она все равно будет моей любовницей!» Это тянулось целый год, и в какой-то момент я понял, что и сам полюбил ее, но с ней было очень тяжело, она все время требовала внимания, а потом она пришла к моей жене, когда меня не было в городе...

Сказав все это, он притянул меня к себе и поцеловал. Целовался он ужасно - складывая язык трубочкой и сжимая губы. Мы повалились на пол, и Лев, сопя и пыхтя, достал из заднего кармана брюк самые дешевые презервативы, из тех, что продаются в аптеках, слепленные в перепончатые хвосты. За стеной захохотала какая-то женщина, а он шепотом поинтересовался: сколько стоит на такси отсюда до моего дома? Я брезгливо ответила, что у меня есть деньги, но он все же сунул мне в кулак сто рублей, и все время, пока мы корчились на недавно отциклеванном полу, а я изображала страсть, эти деньги были у меня в руке, потому что я не знала, куда их можно положить, не оскорбив его.

Мы трахались в миссионерской позиции (за всю свою бурную половую жизнь Лев смог освоить только ее и позу «раком») на скользком паркетном полу, и как бы пьяна я ни была, я была вынуждена признаться себе в том, что член у Льва тощий и короткий, как дистрофический карлик, и что я никогда не кончу. При этом мне очень хотелось получить удовольствие, ведь я не спала ни с кем почти полгода, и, закрыв глаза, я представила себе, что е...сь с Даудом. Перед моим внутренним взором, как форпост-призрак, возник его огромный, обрезанный член, я приложила титанические психические усилия, чтобы вспомнить, что чувствовала, когда он вылизывал языком все мое тело, и...

Хуже всего было то, что, кончая, я довольно внятно простонала «Даудик...».

- Что? - спросил Лев.

- А что? - я сделала вид, что получила космический оргазм и сейчас просто не понимаю, где нахожусь.

- Ты произнесла какое-то жуткое восточное имя, - настаивал Лев. - Даудий?.. Или как? Я не расслышал.

- Да нет, - я шутливо отмахнулась. - Тебе, наверное, послышалось.

- Нет, мне не послышалось, - он зачем-то отодвинулся от меня и прикрыл член рукой, как в бане. - Это очень неприятно, когда ты влюбляешься в женщину, занимаешься с ней сексом, а в конце понимаешь, что все это время она думала о Даудийе.

- Его имя Дауд, - огрызнулась я. - И я не думала о нем, а просто сказала «Даудик», я не знаю почему. Сорвалось с языка.

- У меня такое чувство, как будто я участвовал в групповухе, - трагически произнес Лев.

- Тебе неприятно? - зачем-то уточнила я.

- Неприятно?! - взорвался он. - Покажи мне человека, который будет вне себя от счастья, если в постели его назовут Мамукой!

- Прости меня, - сказала я.

- Не за что, - Лев встал и начал одеваться.

Тень Дауда

Я проснулась настолько влюбленной, что даже не смогла выпить, и все утро провела в безысходной истерике от мысли, что Лев больше никогда не позвонит мне. Я сидела на кухне, в свинцовом дыму, и не представляла, как буду жить, ходить на работу, разговаривать с какими-то идиотами, зная, что он где-то недалеко занимается тем же самым и, скорее всего, даже не думает обо мне.

Я понимала, что Лев беден, как придушенная котом церковная мышь, я знала, что в довершение всего он женат, но все эти немаловажные обстоятельства волновали меня не больше, чем голод в Черной Африке или успехи ученых в гальванизации каучука. Мне казалось, что я стала совершенно иным человеком. Я думала о том, что если он хоть чуть-чуть неравнодушен ко мне, я изменюсь окончательно - я брошу пить, я буду выкуривать пять сигарет в день, отдам в детский сад все туфли на шпильках и куплю себе лодочки с золотой пряжкой. Я ощущала себя готовой даже к тому, чтобы пополнить своим искрометным интеллектом ряды русских патриотов, поливать алоэ в редакции «Дня грядущего», ходить в растянутом мужском свитере и красить губы розовой помадой. Я бы забыла о других мужчинах (хотя, полагаю, что если б я осуществила свои намерения по тотальному видоизменению внешности, они бы сами забыли обо мне), я бы ходила на оптовый рынок за пивом и помешивала грибной суп над пропастью классовой борьбы.

Я сидела на диване, тупо вперившись в телек, и совершенно не понимала, что происходит между Гильермо и Марией-Алехандрой, когда зазвонил телефон. Едва не получив разрыв сердца, я вскочила и, сшибая стулья, понеслась на кухню.

Это был он!

- Да, - пролепетала я дрожащим голосом.

- Это я, - сказал он и замолчал.

- Привет, - я чувствовала себя бесконечно, бесповоротно отупевшей, и подспудно меня начала терзать мысль, что он придет в ужас, поговорив со мной десять минут, и всю оставшуюся жизнь будет изумляться тому, как мог воспринимать всерьез такую кретинку.

- Прости за вчерашнее. - сказал он. - Это действительно глупо с моей стороны считать, что, кроме меня, у тебя никого не было за всю жизнь. Я думал о тебе всю ночь, и знаешь, это совершенно в порядке вещей, что ты жила с каким-то Даудом, с километровым х..м и...

- Но это в прошлом! - крикнула я в отчаянии. - Между нами все давно кончено. Я хочу только тебя...

Этот пассаж, видимо, прибавил ему уверенности, и мы договорились больше никогда не вспоминать о Дауде и не произносить вслух его имя. Впоследствии он заводил мазохистский разговор о Дауде каждый раз, когда мы вместе напивались. Он кричал, что для него унизительно спать со мной после хачика, и в конечном счете я заявила ему, что вижу больше смысла трахаться с хачиками-абстинентами, чем с пьяной скотиной, у которой даже из задницы звучит патриотическая песнь, и которая видит свое основное превосходство над женщинами в том, что не лижет им п...у.

С этого дня нас, что называется, понесло.

Мы встречались каждый день, а когда все же приходилось расстаться, Лев звонил мне, пьяный, и пел в телефонную трубку песни Вертинского. Мне казалось, что я бы смогла прожить с ним до старости, но, слава Богу, мать-Судьба со Случаем-отцом готовили мне лучшую долю. Наша сраная любовь потерпела закономерный крах, хотя и оставила в моей жизни след, который каждый гребаный день напоминает о том, что где-то в глубине моей души все еще лежит ее незахороненный труп.

Ребенок

На одной тупой леволитературной вечеринке, заметив, как Лев кокетничает с жирной самодеятельной поэтессой Лолой Розенблюм, я не выдержала, собралась напиться и уехать домой.

Лев нагнал меня у стола, где я наливала себе третью рюмку водки.

- Ты хочешь напиться? - спросил он и тоже плеснул себе водки.

Все остальные изумленно смотрели на нас (банкет еще не начался).

- Да, - ответила я. - Ты угадал.

- Лиза, - я почувствовала, как он положил руку мне на задницу, - не злись. Ты необыкновенная женщина, я никого так не любил, как тебя. Но пойми, - он наклонился и поцеловал меня в шею, - мне очень сложно, я разрываюсь между тобой и семьей, которой я дал определенные обязательства и не могу их нарушить. Лиза, - зачем-то повторил он, - если бы я был свободен, я бы никогда не позволил тебе уйти, я бы сторожил каждый твой шаг, я бы убил Дауда, но я скован своими собственными обещаниями, семьей, ребенком...

- У тебя и ребенок есть? - эта новость меня удивила, но не слишком поразила.

- Да, - скорбно признался Лев. - Сын. Ему шесть лет.

- Давай выпьем, - я примирительно протянула ему руку.

Когда мы вышли из такси у моего дома, я заплакала. Лев неуклюже тискал меня и спрашивал, в чем дело.

- У меня будет ребенок, - прорыдала я.

Лев стоял посреди тротуара и оторопело смотрел на меня.

- И... И что ты собираешься делать? - наконец спросил он.

- Я не знаю, - честно ответила я.

- Рожать? - уточнил он.

- Сукин сын, - заорала я, и голуби вспорхнули на деревья, - мне не так мало лет, чтобы делать аборт!

- А почему ты, - Лев вдруг начал как-то неуместно улыбаться, - почему ты не принимала таблетки или... Ну есть же определенные способы...

Не могла же я ему сказать, что почти двадцать лет е....сь без всяких таблеток, и ничего со мной не происходило, и только по этой причине я презрела таблетки и в его случае, так как почти не сомневалась в собственном бесплодии.

- Я была уверена, что у меня не может быть детей. - ответила я.

Лев понимающе кивнул.

- Ладно, дорогой, - сказала я, шатко направляясь к подъезду, - у тебя семья, сыночек, ты что-то такое там наобещал, а я, пожалуй, заведу свою семью... - я запнулась. - Вообще-то я еще не знаю, стоит ли заниматься всем этим дерьмом? Думаю, что сейчас я просто пойду домой, включу телек, выпью и подумаю, как мне поступить с этим долбаным ребенком.

- Это и мой ребенок, - напомнил Лев.

- И что ты думаешь? - поинтересовалась я.

- Я не хочу, чтобы ты делала аборт,- заявил он с шизофренической твердостью.

- А чего ты хочешь? - спросила я.

- Тебе не повредит родить ребенка, - Лев улыбнулся. - От меня. - Помолчав, он добавил: - Надеюсь, что от меня.

Тайная миссия

Тот факт, что я была беременна, внезапно и бесповоротно изменил мой статус в глазах Льва. Мы перестали куда-либо ходить (он мотивировал это тем, что я непременно напьюсь) и встречались у меня дома - Лев через каждые пять минут бегал курить на лестницу, а я уныло сидела перед телеком и жрала чипсы.

Я, разумеется, продолжала ходить на работу, вызывая у коллег женского пола завистливое негодование. Один раз в туалете, куда я бегала с ужасающим постоянством, я услышала, как Валерия говорила верстальщице Лене:

- Она ходит по редакции с таким видом, как будто хочет сказать: «Смотрите все, я занималась сексом!»

Почему-то именно в период беременности, когда я блевала как проклятая, просыпалась каждое утро с гудящей башкой и сдавала в женской консультации бесчисленные и бесполезные анализы, мне удалось по-новому взглянуть на людей. И я ужаснулась. Все те, кого я знала, существовали в каком-то безысходном, тяжком бреду, даже не сознавая, насколько комично они выглядят.

Валерия забросила феминистские статьи и упоенно читала колонки светской хроники в бульварных газетах, из которых выносила ценные сведения о женитьбах, разводах и прибавлениях в семействах звезд отечественной эстрады, которые они с Леной потом увлеченно обсуждали. Им доставляло какое-то особое удовольствие то, что на последней фотографии всеми признанная красавица сильно растолстела, образцовая пара распалась из-за того, что жена была уличена в связи с негром-стриптизером, а сверхуспешная дама родила дебила. Они могли часами говорить об этих неизвестных им людях, отмечать какие-то их недостатки или достоинства, искренне досадовать или восхищаться, а в душе терзаться самой свинцовой завистью.

Юра хвалился передо мной тем, что его назначили главным редактором бесплатной газеты какого-то нового района за МКАДом, Бамбаев продолжал писать провокаторские статьи о безвременной гибели «красной Атлантиды», а Лев каждый месяц мотался в какие-то бессмысленные командировки, о которых сообщал с налетом некоей таинственности.

- Я исчезну на недельку, - говорил он, вращая глазами, как некогда Электрон перед Дорониной.

- И куда ты поедешь? - интересовалась я.

Обычно он ездил в какие-то беспросветные дыры, где, как я понимаю, пытался то ли выбить денег на загибающийся, как некогда красная Атлантида, «День грядущий», то ли попытаться убедить местную власть оформить подписку.

Как-то раз - уже была зима, и я таскалась по сугробам с огромным животом, который начинал двигаться в самые неподходящие моменты, - Лев пришел ко мне абсолютно пьяный и заявил, что едет в Приднестровье. От негодования я даже закурила.

- И что, мать твою?! - рявкнула я. - Какого х.. ты сидишь здесь, передо мной с таким видом, как будто твою жопу отправляют на священную войну, и сам себе уже кажешься героем, хотя в действительности ты едешь в гребаную Молдову и максимум опасности, которую таит это путешествие, заключается в том, что ты нажрешься и тебя обворуют в поезде!

- Ты не понимаешь! - заколотился он. - Мне придется везти оттуда большие деньги, ты очень мало знаешь о нашей деятельности...

- Какой, на х.., деятельности? - я понимала, что перехожу на свой обычный лексикон Лизки - подруги Любки, но меня это не беспокоило - я уже устала строить из себя богемную женщину. - О чем ты говоришь, идиот? Вы сидите в своем гребаном подвале и пишете, что Россия в дерьме, хотя это ясно даже уличной собаке, и мните себя чуть ли не подрывниками режима, хотя на самом деле твой е....й папаша зарабатывает неплохие деньги...

- Не смей так говорить о моем отце! - крикнул он, побледнев.

- Я буду говорить все, что считаю нужным, - заорала я. - Не думай, что твои сраные сто долларов в месяц заткнут мне рот...

- Я могу уйти прямо сейчас, - сказал он. - Ты хочешь этого?

- Не ставь мне условия, сволочь, - я швырнула в него пачкой сигарет, - ты пожалеешь о том, что связался со мной...

- Я уже жалею, - вставил он.

- Уе....й в любой момент и не сомневайся в том, что даже с двойней я найду себе мужика гораздо лучше тебя! - рявкнула я.

- О, я не сомневаюсь, - Лев корячился, пытаясь всунуть ноги в жуткие, просящие каши ботинки.

Как я ненавидела его тогда! В этом не было никакой логики, кроме гормонального взрыва беременности, но один его вид был способен ввести меня в такую ярость, что я до сих пор поражаюсь, как не набросилась на него и не исцарапала. Он шлялся по всей Москве без зубов, в куртке, которую бы постеснялся надеть даже торгующий чурчхелой хачик, свои протертые между ног джинсы он заправлял в солдатские ботинки, а на голову водружал какой-то чудовищный картуз - нечто среднее между папахой в стиле позднего Черненко и кожаной кепкой Жириновского. В довершение ко всему он отращивал усы, но был не способен должным образом за ними ухаживать, и они торчали в разные стороны, как неопрятная шерсть на шелудивой собаке.

- Мне наплевать, как я выгляжу! - часто подчеркивал он.

Этот несчастный идиот мнил себя человеком из «Дня грядущего», борцом за новую Россию, достойным птенцом гнезда Бамбаева, успевшего написать двенадцать романов за тот год, пока мы со Львом общались («Гениально!» - говорила Таисия).

Я до сих пор задаюсь вопросом, как смели жить все эти люди из бамбаевского кружка, как смели они с кем-то встречаться, трахаться, не мыться неделями, выжирать каждый вечер по две чекушки и закусывать сырой капустой, пытаясь запрятать под печоринские рассуждения о гибели страны и деградации народа свою собственную вопиющую никчемность? Вся несчастная Россия рвалась по средам к газетным киоскам, чтобы купить свежий номер «Дня грядущего» с очередной зажигательной передовицей Бамбаева, не подозревая о том, что о нравственности и христианском смирении ей п....т двоеженцы, похабные алкаши и стыдящиеся себя евреи.

Мих Мих

Одним погожим осенним деньком, когда я еще не была беременна, мы договорились со Львом встретиться и выпить пива. Мне надоело ждать его звонка, и я поехала в редакцию «Дня грядущего», где под возмущенные возгласы вахтеров вытащила его прямо с летучки. По какой-то таинственной причине Лев не мог покинуть эту гребаную редакцию сразу, и сначала мы сорок минут курили на лестнице с каким-то жирным психом из «Лимонки».

Потом я ждала Льва, сидя в изрезанном бритвой кресле, из которого торчал поролон, и ко мне подошел некто Михаил Махайлович Николаев - живая легенда патриотического движения. Это был двухметровый алкаш, завсегдатай митингов, где он неизменно устраивал пьяные побоища, и за глаза его называли либо Мих Мих, либо Нико, а сам он, нажравшись, кричал, что он крестьянин с Брянщины. Он выглядел и одевался в стиле провинциального кюре, из тех, что щиплют добропорядочных фермерш за ляжки и до одурения рассказывают торговцам подержанными машинами, какие они праведники.

Этот кошмарный Нико откуда-то знал, кто я такая - судя по всему, Лев непрерывно трепал обо мне в редакции, - и начал разговор с того, что меня и моего отца (?) обуревает гордыня.

- Почему вы так решили? - обеспокоенно спросила я.

- Я читал твои статьи, - сказал он, очевидно, имея в виду «Если рядом нет русских - вы в раю».

Слава Богу, прискакал Лев в каком-то ужасающем плаще с драной подкладкой и потащил меня в продуваемую ветром «стекляшку», где мы не успели выпить по кружке пива, как туда ворвался Нико и сел за наш стол. У Нико была, пожалуй, только одна хорошая черта - он непрерывно нас угощал и вообще вел себя так, как будто мы были школьниками, прогулявшими учебу и наткнувшимися в кафе на учителя физкультуры. Он заказывал пиво литрами и после каждой кружки говорил, что у него назначена важнейшая встреча, которую никак невозможно пропустить (в финале он, разумеется, просто вырубился в «стекляшке», уткнувшись носом в пепельницу, и старший брат Льва, Ваня, смущенно отвел его обратно в редакцию). На протяжении всего нашего разговора, который с каждой новой кружкой пива все больше уподоблялся ругани матросов в портовом баре, Нико критиковал мой внешний вид, указывая на то, что я неженственна и поступаю очень неумно, одеваясь в джинсы. Я что-то вяло возражала, борясь с желанием послать его в жопу, но тут он резко отвлекся от моих джинсов и без всякого вступления повел речь об осаде Белого дома.

Кажется, именно в тот момент мне открылась простая и жалкая, как история изнасилованной пастухом свинарки, суть этих уродов. Нико говорил про «девяносто третий год» так, как будто в его пьяной, похабной жизни, протекавшей в сексуальных мытарствах с дворничихами и многодетными матерями-одиночками, с тех пор хоть что-то изменилось, а Лев слушал его со скорбной мордой, как бы давая понять, насколько значима для него эта трагическая тема. Я не могла понять, какую мысль хочет выразить Нико, потому что он рассказывал сбивчиво, повторяясь, прерывая свой монолог криками: «И входит «Альфа»!» - и в конце концов я пришла к выводу, что это говорит уже не человек, а водка, и мне никогда не узнать, куда и зачем входит «Альфа».

Самое ужасное было в том, что эти кошмарные идиоты мнили себя в чем-то причастными к гребаной осаде Белого дома, о которой уже думать забыли даже живущие в его часах вороны, и, пьяно размахивая руками, ревели о том, что «это сломило» их. Почему это их сломило, так и осталось для меня малоинтересной тайной.

Все эти люди, подобные Льву и Нико, который зачем-то сообщил за столом, что у него «пиписька влево», были опасны своей заражающей и фатальной неспособностью к творчеству, к тоске по красоте, к мечте увидеть этот мир таким, каким видит его Господь.

- Женщина в штанах - это позор России. - Нико снова переключился на мои джинсы. - Потому что женщина в штанах не христианка. Ты испорчена и порочна своим мусульманским прошлым, - нагло заявил Нико. - Спать с мусульманином, по Библии, все равно что принять ислам.

- Ну, я там такого не читала, - растерянно ответила я.

- Нет, - настаивал Нико, - объясни, зачем ты это делала? Зачем ты ложилась в постель с врагами, которые, как жиды, обрезают себе члены?

- У них большие члены, - объяснила я.

- Какие? - не унимался Нико (ко всему прочему, он очень любил обсуждать различные половые мерзости). - Сейчас мы поедем ко мне домой, я тебя трахну, и ты честно скажешь мне, у кого член больше...

Лев сидел и молчал. Он просто не сказал ни слова.

- До свидания, - я поднялась из-за стола и вышла на улицу.

Лев выбежал за мной и тупо стоял рядом, пока я ловила машину.

- Я думал, ты тоже этого хочешь... - как-то странно оправдывался он.

- Пока, Лев, - сказала я.

Такой мужчина был мне не нужен. Он был мертвецом, скелетом в лохмотьях каждый день нарушаемых принципов и трусливой морали.

Все это было мелко и серо, неостановимая профанация писательского сынка, с гипертрофированным самомнением и полным отсутствием воли к действию.

Мне становилось с ним все более скучно. Каждая наша встреча заканчивалась ссорой, когда один старался как можно сильнее унизить другого - после этого я всегда в злобной истерике звонила папе, а он говорил: «Кончай с этим ничтожеством».

Папа был, черт возьми, прав.