Вниз, ввысь, к первопричине (СИ) [Геннадий Александрович Михеев] (fb2) читать онлайн

 ВНИЗ, ВВЫСЬ, К ПЕРВОПРИЧИНЕ

   Прозаическое изложение "Комедии" Данте Алигьери.

   Текст как таковой (причем, всякий) имеет волшебные свойства. Поскольку через буквы и слова автор старается донести до читателя некие смыслы, при чтении мы как бы восстанавливаем мир заложенных создателем образов и соображений. Мысль изреченная в любом случае исказится, и с этим надо считаться даже без знания основ герменевтики. Но многое зависит от мастерства автора, ведь в итоге читатель все равно при чтении выстроит свою конструкцию из полученного материала. Это и есть творчество, в котором все стороны коммуникации стараются напрягать извилины серого вещества головного мозга.

   Уместно было бы сравнить кодирование при помощи текстов с механизмом наследственности в живой природе, но гены -- это инструкция, а произведения художественной литературы порой и создаются лишь для того, чтобы читатель получил удовольствие (желательно -- эстетическое). Да к тому же произведения искусства получают свойства живого организма. Примерно так же можно рассуждать и в масштабах всей Вселенной -- но только при условии, что ты веришь в креационизм. Разве только язык литературы (если таковым ты владеешь и тебя научили читать) понятен, а язык Универсума пока еще представляет из себя, как говаривал Исаак Ньютон, океан, на берегу которого неразумные дети забавы ради выбирают красивые камушки.

   Хорошо, что авторы редко говорят буквально. Во-первых, это никому не нужно (если речь идет не об учебнике для саперов), во-вторых же, мир неустанно меняется, а посему даже буквы в разные времена воспринимаются неоднозначно. Здесь открывается простор для деятельности предприимчивых личностей. Каждый более-менее опытный пишущий человек знает: чем больше "напустишь тумана" тем легче сойдешь за умного. Дымка со временем развеивается, о заработать хоть какой-то капиталец может и удастся. И все равно долго дурить людей не получится.

   Что такое семьсот лет в масштабах человеческой истории? Это приблизительно тридцать поколений, не так и много. Сильно ли изменяется за данный промежуток времени человеческое общество? Смотря -- в чём. Если говорить о культуре текстов -- в особенности художественных -- человек остается прежним. Тому доказательством -- один из величайших литературных памятников культуры, Дантовская "Комедия". Напомню: слово "Божественная" к названию данного произведения восхищенные почитатели добавили уже после смерти Алигьери.

   В наших сумасшедших домах и теперь содержатся разные индивидуумы, утверждающие, что де они побывали в иных мирах и общались с такими фигурами, которые, возможно, и самому Данте не снились. Некоторые из пациентов сочиняют целые опусы, красочно описывая свои видения. Психиатры одобряют бумагамарательство, ибо арт-терапия -- апробированная методика лечения психических отклонений. Строго говоря, произведение Алигьери напоминает бред сумасшедшего, тем более что там содержится идеальная для безумия система. Но у "Комедии" счастливая судьба, и это дает надежду другим творческим личностям с больным воображением.

   "Причесывая" исходный текст "Комедии" на свой лад, я постарался избавиться от высокопарных рулад наподобие "ты, читатель, сейчас безмерно удивишься". После Аушвица и Хиросимы человечеству стало несколько сложнее удивляться и проще сойти с ума. Антураж эпохи -- явление эфемерное, посему эту амальгаму чаще всего полезно счищать.

   Не могу не удержаться от "хайпа": мизерные существа, напавшие на человечество ныне -- я про "корону" -- привнесли на Землю элементы Ада. Над предлагаемым Вам текстом я работал аккурат во времена разгула пандемии, которая, несомненно, изменила этот мир. Кстати, Данте повезло: при его жизни эпидемии в Европе свирепствовали не столь сильно, как, например, при Джованни Боккаччо.

   Данте написал свою "Комедию" особым, изобретенным им же стихотворным размером -- терциной. Конечно, трехстишие, своеобразное отражение "Божественной Троицы" (великое в малом) задает четкий ритм. Но таковой может и убаюкать, создать фон, который, возможно отвлечет, от сути. Не сомневаюсь, что труд постижения "Комедии" в оригинале благороден, научившийся получать от этого удовольствие -- счастливейший из людей. По крайней мере, решившийся освоить тосканский диалект староитальянского языка энтузиаст породит в своем головном мозгу новые нервные связи (только бы не нарушились старые!). Однако в любом случае это будут единицы. Это я обосновываю нужность своей работы, цель которой -- четче разглядеть замысел Данте.

   У переводов "Комедии" на русский язык богатая история. Первый из таковых как раз был прозаическим: его в 1842 году сделала Елизавета Кологривовова, писавшая под псевдонимом "Ф. Фан-Дим". До нее "Комедию" русские люди читали во французских переводах, а Елизавета Васильевна, владея несколькими языками, в том числе итальянским, отважилась переложить творение гениального флорентийца на русский, стараясь передать дух подлинника. Потом русские авторы создали немало интерпретаций -- уже поэтических. Наиболее качественный, "академический" перевод сделал Михаил Лозинский. Надо сказать, Михаил Леонидович (кстати, он являлся ближайшим другом поэта Николая Гумилева, за что был в свое время осужден) совершил подвиг, ибо значительную часть работы выполнил в блокадном Ленинграде, буквально умирая от голода. Именно этот, без сомнения, великий труд я взял за основу моего изложения.

   Что такое в сущности проза. Предположим, я побывал в какой-нибудь, пардон, заднице мира и хочу поведать о своих приключениях приятелю. Вряд ли я воспользуюсь поэтическими формами. Мне нужно изложить все перипетии по возможности кратко и хлестко. А вот, когда дело касается местностей восхитительных и прекрасных, тут уже не обойдешься... нет -- не без рифм, а без визуального ряда, ибо лучше хотя бы разок увидеть. Поэтому проза не сильна в деле описания всяких прелестей, зато годится для рассказа об ужасах, в котором уместно себя же осечь: ''Дальше было так страшно, что лучше промолчу''.

   Данте в ''Комедии'' много внимания уделил цвету, и это тоже -- язык. Правда, надо учесть: наименования цветов в средневековой Италии и в "послуредневековой" России (я имею в виду наше время) не идентичны. Кстати, поскольку на нас частично феодальный строй, мы знаем, что такое -- война кланов, ''отжим чужой собственности'' и подавление еретиков. Для примера предлагаю мысленный эксперимент: вообразите, что кто-то сообщил, будто бы одного из патриархов православия видел в Аду в самом неприглядном виде. Какова будет реакция энтузиастов? А это значит, что духовное состояние русского общества XXI века от Р.Х. заметно проигрывает итальянскому XIV веку.

   "Комедия" перенасыщена реальными персонажами, современниками Данте. Похоже, Алигьери пожелал увековечить всех, кого знал и литературно отомстить недругам. Это у него получилось: если бы не "Комедия" никто бы и не вспомнил о сотнях живших в эпоху Данте физических лиц. В своем изложении я большинство имен упустил.

   Оригинал "Комедии" исполнен интеллектуальной игрой: Данте демонстрирует свою осведомленность почти во всех областях человеческих знаний своего времени. Сейчас это выглядит забавно. Но ведь перед нами фантастическое произведение, допускающее любой вымысел.

   Многие из обитателей Дантовского Рая убедительно доказывают (на словах), почему Высшие их определили в хорошее место, хотя в земной жизни они не всегда вели себя хорошо. Все эти доказательства я так же сократил, ибо перед нами всего лишь воображаемый Дантовский Рай, где автор поселил всех, к кому он хорошо относится.

   Дантовское Чистилище неправдоподобно, но сама модель красива. Я бы сказал, математически прекрасна. Здесь я не буду утверждать, что де миров, выдуманных Алигьери, не существует. Вопрос в другом: хотим ли мы, чтобы они существовали? Полагаю, текст можно рассматривать как сон Данте, породивший и демонов, и ангелов. В этих грезах, если выразиться поэтично, есть и свет Ада, и пепел Рая.

   Наш старший современник, медиевист Умберто Эко сочинил роман "Имя Розы", в котором описываются вымышленные события 1327 года, то есть, Дантовской эпохи. Произведение непростое, пронизанное средневековой символикой. Так вот: "Комедия" Данте гораздо сложнее, ибо Эко играет со своими читателями в детектив, Алигьери же наоборот воображает самого себя игрушкой богов. А это значит, одной ногой Данте стоит в античности. Но другой -- уже в нашем времени, в этом суть "феномена Данте". Смысл человеческого существования и раздумья о посмертном бытии для интеллектуалов того времени значили гораздо больше, нежели для нас. С другой стороны, за ширмой "Комедии" может скрываться пародия на средневековую схоластику. По крайней мере, произведение Данте насыщено комическими персонажами, да и вообще там хватает юмора, даже в Аду.

   Мое сугубое мнение: если Ад Данте правдоподобен (потому что это Аид античности, образ которого оттачивался веками), Чистилище красиво, с Раем не все так однозначно. В некоторых местах он выглядит несколько приторным и даже тошнотворным. Возможно, это из-за моей персональной боязни высоты и яркого света. Человечество умеет строить филиалы Ада на земле. А вот попытки построения райских уголков всегда выливаются в обустройство новых уголков Ада. В этом плане я нахожу еще один скрытый смысл "Комедии", причем автор заложил его неосознанно.

   В "Комедии" собраны почти все знания и заблуждения эпохи Данте. В итоге Алигьери прорисовал целостную картину Мира. Идею же Священной Точки даже специалисты-космологи нашего времени называют пророческой. Дантовская модель мироздания -- вовсе не выдумка Данте, зато поэт украсил ее множеством изящных деталей, способствующих стиранию границ между наукой, искусством и религией. Иначе говоря, философией, поэзией и фанатизмом.

   В пересказе я отказался от метафор, посчитав, что оригинальный текст таковыми перегружен, да к тому же нам сложно вникнуть в контекст образных сравнений. Особенно важна для Данте магия чисел. Нам разнообразные цифровые соотношения не скажут ни о чем, для современников же Алигьери числа имели первостепенное значение. Об этом, кстати, буквально кричал и Умберто Эко в своем "Имени Розы".

   Вокруг Данте много домыслов. Первый биограф поэта Боккаччо собрал множество анекдотов, которые могут и соответствовать реальным событиям, но верить им можно только отчасти. Последующие исследователи их обильно тиражировали, в результате мы, скорее всего, реального Данте потеряли. Так же мы толком не знаем, кто такая Беатриче Портинари и существовала ли она в физической реальности.

   Книги и впрямь -- удивительные вещи. Говоря о давно ушедшем авторе, мы можем использовать настоящее время. Впрочем, мы теперь не слишком чувствительны к знакам. Например, "Беатриче" означает: "дарящая блаженство". Зато мы имеем неплохое представление о параллельных мирах и даже предполагаем, что наша жизнь -- всего лишь голографическая проекция.

   Данте принадлежал к цеху врачей и фармацевтов, но на самом деле он был одержим не медициной, а числами и Богом. У одержимости числами нет названия, а вот для болезненного пристрастия к Божественному таковое есть: энтузиазм. "Комедия" в этом ракурсе -- попытка через числа приблизиться к Богу. То же самое делают современные нам математики.

   Что касается политического подтекста. Все эти черные, белые, гвельфы, гибеллины, зеленые, голубые, радужные... "дифференциация по цвету штанов" интересна теперь разве только тем, кто желает постичь всю подоплеку склочной части Дантовской "Комедии". Мне интересно другое.

   ВНИЗ

   В момент равновесия жизни и смерти я ощутил себя посередине широкой долины. Путеводная планета уже уползала за горный хребет и меня обуяло чувство пустоты. Глаза мои принялись искать хоть что-то, за что можно зацепиться, и я разглядел очертания леса. Поспешив к Востоку, я вошел под сень деревьев и попал во власть полумрака.

   Прильнув к могучим корням, я ощутил усталость. Так человек, вырвавшись из объятий штормового моря, бессильно припадает к берегу. Но еще было странное чувство освобождения. Восстав, я двинулся вглубь леса -- и тут передо мной возникла стремительная рысь. Дикая кошка стала выделывать кренделя, будто не желая, чтобы я шел дальше. Но я не побоялся, доверясь свету звезд. В этот момент я увидел льва.

   Зверь, рыча, шагнул ко мне, похоже, он был голоден. За ним семенила волчица, глаза которой явно не светились дружелюбием. Ужас сковал мои ноги, но по счастью, во мне пересилило желание жить -- и я во всю прыть устремился вниз, к долине. В сумерках передо мной возникла фигура человека. Я опешил, он же молча меня созерцал.

   - Кто бы ты ни был, - воскликнул я, - призрак или живой, спаси!

   - Да, - ответил незнакомец, - когда-то я и взаправду был человеком. Рожден в Ломбардии, при Юлии Цезаре, творил при Августе. Я был поэтом, славен был рассказом о том, как из погибшей Трои спасся Эней, сын Анхиза. Но... куда же ты несешься? Неужто не хочешь познать глубинк, узреть причины и начала...

   - Ты... Вергилий? - я не мог поверить, что предо мной певец певцов, величайший из стихотворцев. Я стал рассыпаться в лести, и мои рулады были абсолютно искренни!

   - Ты должен выбрать путь иной. - Отрезал тот, пред кем я был готов уж распластаться. Я внимал. И дух продолжил: - Из зверей, которые тебе предстали, более всего опасна волчица. Она безумно голодна, такая способна на всё, ибо ею движет зависть. Но и на эту тварь найдется добрый Пес, который не променяет честь, любовь и мудрость на все сокровища Земли. Промеж двумя фетрами он станет верным защитником Италии, памяти предков не посрамив. Славный Пес когда-нибудь пленит волчицу и загонит в Ад. Ступай за мной -- и прикоснешься к Вечности. Увидишь, как страдают души, жаждущие новой смерти. Потом узришь и тех, кто тешится надеждой на блаженство. Если повезет, встретишь душу той, кого зовешь достойнейшей. Она тебе покажет горний мир, куда мне, недостойному, заказан путь...

   Увидеть свет Петровых врат... вот подарок! Я все же выразил сомненье:

   - Хватит ли мне сил на подвиг? Я у тебя читал, как в царство Вечности спускался Эней. На то он и герой. Или апостол Павел, видевший Рай и Ад: он же избранный. Куда мне до великих... С ума сойду ведь, только лишь взглянув на Царство Мертвых.

   - Страх, - отвечал мне дух Вергилия, - не лучший из союзников рассудка. Так мы уподобляемся зверью. Признаюсь, что меня заставило прийти к тебе. Точнее, кто. Это женщина, прекраснее которой я не встречал, когда еще грешил в подлунном мире. Ее я встретил в области, лежащей на границе добра и зла. Она велела найти тебя, при этом много о тебе сказав приятных слов. Не скрою, и о моем искусстве она отзывалась восторженно, при этом приказав немедля прийти к тебе, чтобы воззвать.

   - Беат... риче?!

   - Ты знал. Но ведаешь ли, что она тебя все так же сильно любит?

   - Веди, учитель! - воскликнул я решительно.

   - Знай, путник: ты благословлен покровом трех благословенных жен...

   "Я сотворен первым и вечен. Входящий, оставь надежду": такие слова были начертаны над входом.

   - Учитель, боязно. - сказал я провожатому.

   - Не слушай шепот страха, - успокоил дух Вергилия, - если хочешь увидеть правду, будь непреклонен.

   Он подал руку и мы вступили мир иной. Сразу же я услышал стоны, крики и рыдания, сливающиеся в непрерывный гул. Я сник, хотелось вырваться, вернуться к сени леса. Я все же собрался с духом и спросил:

   - Кто они?

   - Здесь те, - ответил провожатый, - кто при жизни на Земле был ни холоден, ни горяч, не снискал ни славы, ни позора. А с ними -- ангелы, которые, когда заколобродил Люцифер, встали посередине, не примкнув ни светлым, ни к темным силам. Все они не достойны ни Неба, ни пропасти Ада. Эти существа осуждены страдать без смерти и без жизни, ибо не сотворили ровно ничего, чтобы оставить о себе хотя б какую память. Да и не стоят они нашего внимания -- идем же...

   И все же я взглянул... безликие, однообразные, серые. Они слились в бесформенную массу. Болото полуживых. Взглянув пониже, я разглядел развернутое знамя, которое кружилось в вихре, а за ним торопилась вереница человекоподобных теней. Приблизившись, я одну узнал: то был старик, еще совсем недавно отрекшийся то высшего духовного сана. Неужто этот почтенный человек здесь оказался всего лишь из-за своей душевной слабости? Все эти жалкие подобия людишек спешили за дурацким флагом, а за ними роились осы, безжалостно покусывающие жертв, чьи слезы проливались кровью, которую тут же пожирали мерзостные черви.

   Я разглядел еще толпу существ, стоящих у реки. Мой провожатый пояснил: мы подошли к потоку скорби, Ахерону. В лодке к нам приближался седой старик. Он возглашал:

   - Род проклятый, горе вам! Лучше вам забыть навеки Небо, вас ждут лишь мрак, мороз и зной. - Величественный лодочник вдруг обратил свой взор ко мне: - А ты ступай-ка прочь, живым средь мертвых делать нечего. Или тебя ждет челн другой, полегче.

   - Укороти свой гнев, Харон, - вступился за меня Вергилий, - Того желают те, кто в силе.

   Перевозчик замер, и лишь только в глазах его горело пламя. Ждущие на нашем берегу зашевелились, стали яростно хулить того, кто осудил их на грядущие мученья, не забывая проклинать все человечество, своих родителей и даже семя, из которого произошли.

   Харон веслом размашисто махая, погнал несчастных в лодку. Обреченные визжали свиньями. Едва набитое мерзким отродьем судно отчалило, на нашем берегу скопилась новая когорта мужчин и женщин, по которым плачет Ад.

   - Вот так, сын мой... - раздумчиво сказал Вергилий: - не стоило им Бога гневить. Теперь ты понимаешь, почему Харон к тебе был так строг?

   Я не успел ответить. Вдруг затряслась Земля, сам Ад из чрева своего дыханием меня обдал -- и я упал, забылся...

   ...В сознание меня вернул надрывный шум. Открыв глаза и встав, я смог окинуть взором этот мир и понял так, что Ад -- громадный котлован, а вниз идет спиралевидная дорога. Покамест было непонятно, что там, в зияющей пучине. Дух поэта, подойдя, воззвал:

   - Идем же. Я впереди, а ты -- за мной.

   Но я приметил, что Вергилий бледен. Как будто страх его сковал.

   - Учитель, - я спросил, - да ты уверен ли?

   - То не боязнь, - ответил поводырь, - а скорбь о тех, кто в первом круге. Не стой же, путь не близок...

   ...Я не слышал криков: в единый гул сливались вздохи страдальцев. Всмотревшись, я различил не только женщин и мужчин, но и... младенцев.

   - Некрещенные. - Мне пояснил Вергилий: - Если ты не принял крещения, не спасут даже самые добрые дела. Сюда попали также все, кто жил до христианства. Не исключение и я... и рад бы был, но в Лимбе нам не дано прощенья.

   Душа моя облилась смесью недоуменья с горечью. Как же так: столько людей, при жизни сделавших, возможно, немало хорошего, не осквернившие свой дух богопротивными делами, попали в Ад...

   - Скажи, учитель, - не сдержался я, - хоть кто-то из них был удостоен искупления?

   - Однажды, - не замедлил поэт ответить, - здесь побывал Сын Божий. Он забрал нашего праотца Адама с сыном Авелем. Взял Ноя, Моисея, Давида, Авраама, Иакова с Исааком, Рахиль. Они и стали первыми блаженными...

   ...Имена ветхозаветные Вергилий перечислял, когда мы скорым шагом спускались дальше в чаще душ людских. Вскоре я увидел огонь под полусферой мрака, и этот свет был слишком уж безрадостным. Там, внутри теснились тени.

   - Их слава угодна Небесам. - изрек Вергилий.

   Из сонма душ явились нам четыре тени. Весь облик их явил достоинство, один из них воскликнул, обращаясь в моему проводнику:

   - Почтим великого поэта! Он достоин Света.

   - Вон тот, с мечом, - мне пояснил Вергилий, - певец певцов, почтеннейший Гомер. Второй -- Гораций, критик нравов. Чуть позади -- Овидий и Лукан. Конечно же, для нас Гомер -- первейший.

   Тени к нам приблизились. Гомер мне улыбнулся, и не скрою: мне было лестно, ведь в этот миг я чувствовал шестым средь величайших...

   ...Когда я шел плечом к плечу с великими, меня переполняло чувство гордости. Впереди, в таинственном сиянии как бы проявился высоченный замок, окруженный семью стенами, а под ним шептал ручей. Перешагнув поток, я очутился на тропе, идущей сквозь семь ворот. Напротив простирался луг, пьянящий ароматом трав. Там неспешно прогуливались люди. Их лица удивили небесным спокойствием, они беспечно о чем-то меж собой вели беседу.

   Поднявшись вместе с тенями благороднейших поэтов на зеленый холм, я обозрел... цветущий сад. Вот тебе и Преисподняя... И сердце мое возликовало, когда от славных спутников узнал, что за тени здесь обитают. Электра, Гектор, Эней, победоносный Цезарь... там много было славных духов, и многих я узнавал. Вот Сократ с Платоном диалог ведут. Есть и другие философы -- как Эллады, так и милой мне Италии. Но узнал я и восточного светилу Авиценну, и Саладина добросердечного, и разумного Аверроиса...

   Я даже не заметил, как четверо моих спутников исчезли... и мы снова с Вергилием шагаем дорогою во тьму. На втором витке увидел я безмолвную толпу. Первый, кого я узнал, был Минос: я старался держать себя в руках, но рот у тени критского царя был так перекошен, что не отвел свой взгляд я лишь силой воли. Здесь этот великан вершил над душами особый суд.

   У Миноса длиннющий хвост. Выслушав рассказ очередной души о прегрешеньях, своим отростком тиран-мучитель обвивает обреченного столько раз, на сколь кругов опустится осужденная тень. Глядя на обреченных, стоящих в ожидании, я понял, почему и на Земле все очереди смотрятся зловеще. Минос, обратив взор на меня, свирепо закричал:

   - А ты-то здесь зачем, чудак?! И что за тень с тобой... Ты что, подумал, что так легко войти!

   - Остынь! - Отрезал мой поводырь: - Не преграждай дороги тому, кто под защитой сильных...

   ...Снизу доносился гул стонов. Потоком вниз сносило души проклятых. Как ветром, тени било о скалы, крутило в вихрях, кидало наземь... кто-то рыдал, другие изрыгали ругательства, обзывая Бога нечистыми словами. Вергилий пояснил: это круг для тех, кто на Земле был предан зову плоти. При жизни эти люди знали только слово "хочу". Теперь, будто бы стаю скворцов, их тени крутит адский ветер. Они даже лишены права на индивидуальность.

   Вергилий мне поведал, что одна из теней, теперь неотличимая от прочих, когда-то была царицей Семирамидой, предававшейся разврату и разрешившей извращения. Другая на Земле именовалась Клеопатрой, блудницей она была отъявленной. Есть там Елена, ставшая причиной убийственной войны; Ахилл, позорно побежденный низкой страстью; Парис, Тристан, Паоло и Франческа... всех погубила похоть.

   Я смутился. Все они -- прославленные жены и мужья, оставившие след в истории! Я попросил Вергилия, чтоб он дозволил поговорить с последними двумя.

   - Проси у ветра, - сказал поэт, - чтоб он пригнул ту пару поближе к нам и выделил из вихря.

   Я не к ветру -- к Господу воззвал. И вот из роя выделились две прижавшихся друг к другу тени. Одна из них заговорила:

   - Приветствую тебя, живой, почтивший нас, грешных, кровью обагривших Землю. Если б нам было дозволено, мы помолились бы Всевышнему, чтоб Он даровал тебе спасение -- ведь ты, надеемся, способен на милость к падшим. Пока нас адский ветер отпустил, мы рады поделиться сокровенным. Моя душа страдает, я и сама желаю поделиться этой мукой. Я родилась в милой моему сердцу Равенне. Любовь земная -- сила, способная сжигать. Мой возлюбленный был пленен моим когда-то благоухавшим телом, так легко погубленным. Меня к нему ведь тоже привела коварная стезя, на которой легко рассудок потерять. Теперь мы вместе кружимся Аду, и наши муки --до Каина...

   - Тень Франчески, - мне объяснил Вергилий, - вещает о девятом круге. Там страдают предавшие своих родных. Но что ты приуныл?

   Я и взаправду помрачнел. Как же так?! И где граница промеж возвышенной любовью и животной страстью? И что есть человек, если дано нам существовать и в плотском, и в духовном единовременно...

   - Ах, - воскликнул я, - да кто бы знал, какие противоречия этих влюбленных вынудили ступить на скользкую дорогу! - Я обратился к тени Франчески, которую я и теперь жалею искренне: - Тебе я скорбно сострадаю, правда. Но скажи: какой урок вы извлекли, когда впадали в страстный плен?

   - Счастлив тот, - ответила мне тень, - кто в горе не забывает радостных времен. А если хочешь знать о сути злосчастной любви, поведаю вот, что. Там, на Земле читали мы волнующий рассказ о рыцаре, имя которого: Ланселот. Как он был полон вожделенья к супруге короля! Мы -- двое, оба молоды, беспечны. Над книгой наши взоры встретились... мы, вздрогнув, опустили глаза, но огонь уже зажжен был фантазией писателя. Едва дошли до места, где Ланцелот добился поцелуя с возлюбленной, когда их губы слились... Паоло, дрожа от вожделения, приник к моим устам. Мы страницы не дочитали, книга стала нашим Галеотом. Но вот, в чем признаюсь: память о тех минутах греет нас и в адских муках...

   Когда Франческа произнесла последние слова, тень Паоло надрывно разрыдалась. Я ощутил, как по моему лицу стекает холодный пот. Я провалился в темноту...

   ...Сознание вернулось, когда я находился в окружении ином. Мой поводырь сказал, что это третий круг. Лил холодный дождь, было мерзостно и сыро, пахло гнилью. В грязи стоял огромный трехголовый пес.

   - Настоящий Цербер! - воскликнул я.

   Этот монстр сердито лаял на жалких человекоподобных существ, стоящих в жиже. Три пары налитых кровью глаз взирали на несчастных злобно, лоснилась жиром борода, живот раздут, когти готовы пронзить любого... То и дело гигантская собака выхватывала тени из толпы -- и рвала на части. Жертвы нечеловечески визжали, в конвульсиях сжимались, бессильно прикрываясь тонкими руками. Цербер завидел нас.

   Он разинул пасти, показав клычищи. Вергилий не растерялся: нагнувшись, схватил ком грязи -- и метнул собаке прямо в морду. Демон застыл, как будто пораженный. Повинуясь знаку поводыря, я двинулся вперед. Такое было чувство, что мы бредем по пустоте, обретшей форму тел людских. Души грешных подобно червям возились в жиже -- и лишь одна привстала, подняла глаза, произнеся:

   - Послушай, плоти не лишившийся еще: меня ты знаешь. Ты уже существовал, когда я участи своей был удостоен.

   - Не узнаю. - Ответ мой был совершенно искренен. - Скажи мне прямо: кто ты, откуда...

   - Родной твой город Флоренция, завистью исполненный, был и моею родиной. Там, на Земле меня прозвали Чакко, что, как ты знаешь, на нашем наречии звучит как Свинтус. Сюда же, в гниль попал я за свое обжорство. Во всяком ужасе есть и хорошее: мне здесь не так и страшно истлевать, ведь со мною рядом полно таких же, грешных чревоугодием.

   - Чакко, - обратился я к несчастному, подразумевая, что душам грешных даровано предвиденье. - Сопереживаю твоим страданьям, слезно сожалею. Но скажи: чем закончится междоусобица в нашем городе? Что зажгло сердца флорентийцев столь лютой злобой...

   Помедлив, он ответил:

   - Прольется кровь. Сначала власть белые возьмут, а черных всех изгонят. Едва Солнце трижды явит свой лик, первые сдадутся, а последним помощь будет от привыкшего лукавить. Есть только двое праведных, но их не захотят услышать. Разве ты не знаешь, что всего три силы движут глупыми: зависть, алчность и гордыня.

   Я назвал имена достойнейших граждан Флоренции, спросив у духа Чакко: не встречал ли он в Аду теней этих приятных мне людей.

   - Было дело, - признался Свинтус, - многих из них я видел здесь... только чуток пониже. Возможно, ты и сам найдешь их -- если рискнешь спуститься. Но и я тебя прошу: вернувшись в мир живых, напомни людям обо мне.

   Сказавши, Чакко провалился в грязь, смешавшись с прочими телами. Теперь уже заговорил Вергилий:

   - Они здесь будут гнить до Страшного Суда. Тогда они вернутся в прежний образ и каждый вернется к своей могиле...

   ...Когда мы дальше двинулись, превозмогая грязь, я обратился к провожатому:

   - Учитель, а что же будет после того, когда свершится Страшный Суд? Мученья этих душ не бесконечны?

   - Твоя наука утверждает, - торжественно ответил мне Вергилий, - что чем природа совершеннее становится, тем больше благодать или сильнее боль. Тем, кто здесь, совершенства ждать не стоит, но бытие их без сомненья в будущем...

   Вдруг нам дорогу преградил звероподобный Плутос. Он кричал, хрипя: "Рарe Satan, рарe Satan aleppe!" Я ужаснулся, но Вергилий приказал не поддаваться панике и к зверю обратился:

   - Заткнись, волчара пропади в своей же вздувшейся утробе! Мы идем во тьму и так желают Высшие.

   Зверь обмяк и ярость растворилась. Плутос нас впустил в четвертый круг. Вскоре открылась нам картина: две когорты духов двигались одна на другую, и все тащили тяжеленные тюки. Полчища сшибались и разбредались прочь. Собравшись в толпы, вновь впрягались в ношу. То и дело доносились стоны: "Вот, накопил...", "К чему стяжал...", "Думал, добро -- к добру..." И вновь впрягались, сталкивались, ныли.

   - При жизни, - пояснил Вергилий, - одни не знали меры в стяжательстве, другие отличились в расточительстве. Теперь они, две партии составив, несут единую повинность. Среди них есть кардиналы и даже папы: таких не переплюнут ни скупцы, ни моты.

   - Но я бы тогда узнал хотя бы кого-то из тех, кто предавался такого рода прегрешениям. Много людишек сорта этого я видел.

   - Не узнаешь. Все лишены своих примет, превращены в тупую массу. Их удел -- влачить свой груз и схлестываться в схватке. Ты видишь теперь, как справедлива бывает Фортуна.

   - Но разве Фортуна -- не счастье всех народов?!

   - Глупцов, - ответил мне Вергилий, - хватает, ведь разум не всесилен. Создатель, воздвигнув тверди, каждой из частей придал силу. Вершительница судеб -- одна из таковых. Она творит свое незримо, прячась змеей в траве, и разум против Фортуны бессилен. Живые ее частенько поносят и клянут на чем свет стоит, хотя как раз ее и надо возблагодарить. Она спокойно и светло все крутит свой станок, а рядом с нею ангелы витают. И не нам дано узнать, как повернется колесо...

   Скоро мы добрались до речки, стремящейся в глубокой балке. Вода в потоке отдавала багрово-черным. Мрачный поток впадал в Стигийское болото и там, в трясине бесновались человеческие тени. Все они были голы и отвратительны; несчастные толкались, хватали соседей за волосы, вгрызались друг в друга зубами.

   - Сын мой, - сказал мой проводник, - здесь те, кто на Земле не совладал со своим гневом. Видишь, под некоторыми грязь пузырится: эти духи, будучи людьми, ненависть таили и гнев копили. Теперь вся эта пакость в них и бурлит, сами же слова вымолвить теперь не в силах.

   И правда: жертвы, раскрывая тиною заросшие рты, невнятное бурленье изрыгали. Мы шагали кромкою болота и я с печалью наблюдал, как эти тени бессмысленно дрались. Вскоре мы пришли к подножию высокой башни. Вокруг туман клубился. Воздев свой взор, я разглядел два огонька. И где-то вдалеке затрепетала звездочка.

   - Скоро ты поймешь, о чем вещают эти знаки, - мне пояснил учитель.

   Сквозь дымку я увидел, что мы на берегу большого водоема и к нам стремительно приблизилась лодчонка. В ней был лишь один гребец, который, нас завидев закричал:

   - Ага, попались, души грешные!

   - Флегий, не кипятись, - осадил Вергилий лодочника, - мы не твои, но во имя Вышних ты должен нас перевезти.

   Косматый промолчал, но, когда он лодкой правил, лицо его искажено было гримасой злости. В суденышке хоть было тесно, зато оно неслось так стремительно, что я не успевал вглядеться в копошившиеся тени. Одна из них ко мне вдруг обратилась:

   - Ты, кто, и почему до срока сюда явился?

   Флегий лодку остановил, я смог спросить у проклятой души, кем на Земле она была.

   - Я тот, кто вынужден здесь плакать... - туманно выразилась мразь и рукой за челн схватилась. Вергилий не растерявшись, ногой ударил длань, вскричав:

   - Ступай к своим мерзавцам, сволочь!

   Приобняв меня и даже поцеловав, дух поэта выразился так:

   - Блаженна та жена, которая несла тебя в своей утробе! Узри и думай. В мире смертных тот человек был горделив, а сердце его так и осталось черствым. Здесь, принужденный в Стигийском болоте прозябать, тень этого недочеловека лишена и зрения, и слуха. Многие из тех, кто был силен и непреклонен на Земле, теперь гниют в грязи. Теперь ты знаешь, какова посмертная судьба у властолюбца...

   Я слишком хорошо увидел: на этого урода накинулись такие же подобия людей -- и стали избивать его, ревя при этом: "Мы тебя, Ардженти, на части раздерем!" Я узнал сам дух сегодняшней Флоренции. Скоро перед нами вырос Дис, град Люцифера. За стенами видны были багровые мечети.

   - Это вечный пламень, - пояснил мне дух поэта, - А, значит, мы приблизились к глубинной Преисподней.

   Лодка зашла в канал, Дис над нами возвышался могучим бастионом. Долго мы кружили лабиринтами каналов пока наш кормчий не воскликнул:

   - Причал, сходите, чтоб вас!

   У ворот нас встретила суровая охрана, один из стражников ворчал:

   - Надо же... живой -- а притащился в царство мертвых... - Вергилий было захотел солдатам все объяснить, но тот же голос прервал его: - Ты -- подойди, а этого -- подальше отошли. Если уж он решился совершить опасный путь -- пусть идет один. Ты же останешься покудова у нас.

   Скрывать не буду: я жутко испугался. Ведь в одиночку мне не найти обратную дорогу! Я обратился к своему проводнику:

   - Учитель, ты меня уж столько раз поддерживал в опасные минуты! Молю: не покидай меня теперь. Если уж сей город для тебя запретен -- давай назад вернемся. Только -- вместе.

   - А ты не бойся, - произнес поэта дух, - Высшие благоволят тебе. И знай: в твоем пути тебя я еще долго не оставлю.

   Ворота наглухо закрылись. Учитель, приказав покамест мне постоять в сторонке, о чем-то говорил со стражей. Его я из виду не потерял, но у меня было такое чувство, что я один остался и никто меня уже не защитит. Вдруг охранники отпрянули -- и Вергилий вновь со мной!

   - Но кто же, - вздохнул учитель, - возбранил мне дорогу в скорбный город... хоть я в печали, мы найдем возможность сюда войти. Ведь то же было и пред внешними вратами, которые когда-то разбил Спаситель. Помнишь тамошнюю надпись надвратную? Оттуда же нисходит сила, которая и эту преграду сокрушит.

   Я чувствовал, что и душа великого поэта исполнена такими ж страхами, что и моя. Тень Вергилия была напряжена, учитель прислушивался к посторонним звукам, шаг его стал осторожен. Среди смрада мы пробирались дальше.

   - Мы превозможем все, - сказал учитель, - такая нам дана защитница! Но... где же тот, кто выше всех напастей...

   Несвязанная речь Вергилия есть признак внутренних борений. Он не уверен! Господи... я и сам теперь пал духом. Я вопросил:

   - Вот мы на дно спускаемся... Но стоило ли нам покидать твой Лимб, где души лишь надежды лишены?

   - Не скрою, - отвечал мне дух, - из нашего витка по этим тропам редко кто ходил. Но я здесь уже однажды был, вооруженный заклятиями злой Ератхо. Уж эта кудесница умела возвращать телам их души. Едва лишь моя тень покинула плоть грешную, сюда я послан был за пленником Иудина предела, который там -- на самом дне. Я знаю путь, но...

   Он не договорил, ибо наши взоры устремились к вершине башни, рдеющей багрянцем. Там кружились, гидрами зелеными обвиты, три кровавых фурии. Вместо волос на головах у женоподобных гадин извивались змеи.

   - Узнал? - сказал мой проводник: - Мстительница за убийства Тисифона, ненавистница Мегера и Алекто карающая.

   Фурии, визжа истошно, терзали руками свои тела. Я расслышал душу леденящие слова:

   - Где Медуза?! Он должен окаменеть! Ох, почему же мы не отомстили тогда Тезею пронырливому...

   - Ты вот что... - шепнул Вергилий мне, - на всякий случай закрой глаза и отвернись -- как говорится, от греха. Не стоит тебе Горгоной любоваться, иначе никогда уже не насладишься светом земного дня.

   Учитель сам меня насильно отвернул, взял мои руки в свои -- и прикрыл мое лицо. Над водами смердящими прокатился страшный грохот и содрогнулась твердь. Я ощущал дыхание ветров, но страх пропал. Проводник убрал ладони с моего лица, сказав:

   - Узри хотя бы пену с горьким дымом...

   И я увидел: сонмы душ неслись, гонимые неудержимой силой. За ними -- прямо по воде -- шагал Посол Небес. Рукою разгоняя поволоку, он пастырем глядел на обреченных. Невольно я склонился перед Ним.

   Он только прикоснулся тростью к воротам -- и они покорно распахнулись. Остановившись в проеме, ангел возгласил:

   - Эй, падшие, что вы тут замыслили! Уж не захотели ли пойти противно Вышней воле? Вам мало бедствий? На судьбу в злобе не стоит посягать. Ваш Цербер до сих пор с потертой мордой бдит.

   Мы молчали. Ангел воспарил, мы беспрепятственно вошли в мрачнейший Дис. Хотел я разглядеть, что же за грешники здесь обитают, но не увидел никого, хоть отовсюду и доносились стоны. Повсюду были разбросаны надгробия, чернели ямы, а воздухе висела скорбь. Между ними витали красные огни, из дыр тянуло жарким чадом. Я понял: все могилы раскрыты, а голоса доносятся из них.

   - Здесь страдают, - пояснил учитель, - ерисиархи разных толков, а с ними -- их прихвостни. Здешняя земля богато таковыми узлоблена. Подобные к подобным...

   Мы повернули направо, и пошли между полями могильных мук и стенами.

   - А нельзя ли, - спросил я, - хотя б разглядеть, что за тени застряли в этом мире? Плиты с могил откинуты, а стражи -- нет...

   - Их накроют, когда вернутся из Иосафата, долины Страшного Суда, в том облике, какой носили на Земле. Здесь наказуют тех, кто верил в окончательную гибель души вместе со смертью тела. Таким был Эпикур, к примеру. Здесь ты найдешь ответ на помысел того, чей образ тайно носишь в своем сердце.

   - Учитель добрый, я помню твои слова, когда мы подходили к Ахерону...

   Вдруг из одной могилы донесся голос:

   - Ты ведь тоже сын прекрасной родины моей, над которой, я, возможно, без меры измывался. Наш говор ни с каким не спутаешь, тосканец...

   Я прижался к Вергилию, сердце мое заколотилось бешено. Учитель успокоил:

   - Не бойся, подойди.

   В страдающей душе узнал я Фаринату. Боже, что же стало гибеллиновским вождем! Я решился приблизится к краям могилы насколько позволял оттуда бьющий жар. Тень привстала, огляделась. Мне показалось, он на этот мир смотрел с презрением. Остановив свой горделивый взгляд на мне, заносчиво спросил:

   - Чей ты потомок?

   Я правдиво рассказал о своей родне. Выслушав и помолчав немного, дух признался:

   - Твой дом был в состоянии войны с моим. И даже более того: я дважды приказал его разрушить.

   - А смысл? - я на самом деле задал риторический вопрос. - Изгнанные все равно вернулись, а счастья черным нет. Хотя, и белым -- тоже...

   Вдругиз соседней ямы показалось подобие лица другого духа. Он огляделся удивленно -- и зарыдал. Прекратив истерику, тень строго посмотрев в глаза мне, надменно заявила:

   - Уж если в это злое место тебя привел твой гений, почему с ним не пошел мой сын?

   Я понял, кто этот второй могильный пленник. Это отец моего друга Гвидо Кавальканти, поэта и эпикурейца. Я ответил так:

   - Здесь я не по своему желанию. А Гвидо ваш моего учителя Вергилия не почитал.

   Тень Кавальканти-старшего чуть не вскочила из могилы и заорала:

   - Как?! Ты говоришь о нем в прошедшем времени!

   Я молчал. Тень, застонав, низверглась в яму, источающую жар. Тень Фаринаты все это наблюдала равнодушно, сохраняя горделивое достоинство. Когда ее сосед пропал, она произнесла:

   - И все же ты скажи, земляк... почему ваши законы так нас клеймят?

   - Однако, - ответил я, - в наших храмах молятся в память обо всех убиенных.

   - Зато, - решительно сказала тень Фаринаты, - я спас Флоренцию, когда ее хотели сровнять с Землей. Ведь я один решился защитить наш город мечом.

   - Здесь вам даровано искусство видеть будущее, но, похоже, вы не в курсе, что творится ныне.

   - Это верно, - ответил Фарината примирительно, - мы способны прозревать только грядущее.

   - Будь любезен, сообщи тогда упавшему в могилу Кавальканти, что сын его еще живой. Я не успел ему сказать...

   ...От Фаринаты я узнал, кто еще томится в этом круге Ада. Их тысячи, включая королей и кардиналов. Но не давала мне покоя все та же мысль: эти тени могут мне так много рассказать такого, чего смертные еще не знают!

   Когда мы дальше шли с Вергилием, учитель наказал:

   - Тайну своей судьбы храни в себе и никому не раскрывай. Но знай еще, - провожатый многозначительно поднял свой перст, - когда тебя будут созерцать прекраснейшие и правдивейшие из глаз, пред тобою раскроются все грядущие года.

   Мы повернули влево и стали спускать от стены к обрыву. Снизу буквально с ног сшибал ужасный смрад. Мы подошли к гробнице, где на камне начертано: "Здесь заточен папа Анастасий, забывший правый путь, последовав Фотину". Вергилий приказал покамест постоять, чтоб обаяние привыкло к резким запахам, и заявил:

   - Пока мы здесь, кой-что тебе я разъясню. Посередине этих скал ступенями лежат три круга: седьмой, восьмой и девятый. Там копошатся проклятые тени; ты их потом увидишь. При жизни на Земле они значенье придавали лжи и силе. Обман -- порок, особенно противный Создателю. Насилие разделено на три пояса -- оно ведь тройственно: по отношению к Творцу, к ближнему или к себе. Седьмой круг разделен на три пояса. Убийцы отправляются во внешний пояс; там же -- насильники, поджигатели и притеснители. В среднем -- самоубийцы и те, кто уничтожают саму природу человека, предаваясь играм, расточительно живя. В третьем поясе -- богохульники, лихоимцы и содомиты. В восьмом круге -- обманувшие тех, кто им доверился: лицемеры, льстецы, волхователи, мздоимцы, торговцы должностями. Они всем сердцем хулят Создателя, отрицая Его Любовь. В центре -- малый камень, там престол Диса и место казни предателей.

   - Скажи, учитель, - я спросил, - те, копошащиеся в грязи и спорящие истово почему не в этот город заточены?

   - Разве твой рассудок, - ответил мне Вергилий, - сам не дойдет до верного ответа? Вспомни Этику: там выделяется три влечения противных Богу: несдержанность, злоба и скотство буйное. Тем, кто предавался этим порокам, не предписан Нижний Ад, Божественным Судом их страданья облегчены.

   - А ремесло ростовщика -- порочнее?

   - Припомни Аристотеля: философ утверждал, что истоки естества -- премудрость и чувство божественного. В Физике указано, что искусство мудрых следует природе. Ростовщик же природой пренебрегает, чем и противен Богу. Но нам пора, спуск не будет легким, а до восхода Солнца осталось совсем немного...

   Склоны стали круче, и впрямь спускаться было тяжело. Приходилось руками цепляться за каменные выступы, ноги едва опору находили. Я ужаснулся разглядев, кто там, внизу разлегся: это Минотавр, вековой позор критян! Нас увидев, человекобык принялся сам себя терзать зубами.

   - Не бесись, - сказал ему Вергилий, - со мною не Тезей, твоей сестрой обученный искусству тебя же извести. Подвинься лучше, мерзкая скотина!

   Минотавр стал биться в злобе, рычать и брызгать слюной. Проводник мне приказал скорее проходить, пока гнев этой мрази затмил ее рассудок. И снова мы пробираемся крутыми скалами, то и дело под нашими ногами камни осыпаются.

   - Когда я в прошлый раз сюда спускался, - призналась любезная мне тень, - здесь не валялось столько глыб. Но явился Тот, кто стольких в небеса забрал, здесь все и содрогнулось... и даже этот мир объяла Великая Любовь -- та самая, которая, как полагал один мыслитель, однажды превращала все сущее в хаос. Но -- посмотри...

   Я увидал поток кровавый: то был Флегетон, сжигающий несущих в мир насилие. Река возмездья обрамляла обширную равнину. Там носились, друг друга догоняя, могучие кентавры. Трое из них нас заметили -- и поскакали в нашу сторону, вставив стрелы в луки и тетиву натужив. Один кентавр воскликнул:

   - Не двигаться, иначе пристрелю! Кто вас сюда послал?

   - Мы дадим ответ, - крикнул мой проводник, - только лишь главному из вас, Хирону! Ты же, пользуясь его авторитетом, всегда горяч был шибко, что не шло тебе на пользу.

   И мне сказал негромко Вергилий:

   - Это Нэсс, за Деяниру убитый Гераклом. Второй, с горящим взором, -- Фол, прославленный разве что бесчинствами. Третий, со склоненной головой, и есть Хирон, достопочтимый воспитатель Ахилла. У них здесь особая работа: вдоль Флегетона разъезжают -- и стреляют в тех грешников, кто не по чину выплывает.

   Мы подошли к Хирону. Тот, поправив бороду с усами, рассудил:

   - А второй-то как по камням стучит ногами... он не мертвый.

   - Да, живой, - Вергилий подтвердил, - а я его веду. Но он не по своей воле в наш мир попал, так пожелали Вышние. Поскольку он не тень, чтоб в воздухе витать, нужна нам ваша помощь. Пусть один из вас возьмет его на круп, чтоб переправить через реку.

   Хирон недолго думая обратился к Нессу и тот покорно наклонился. Сидя на кентавре, я наблюдал как души проклятых корчатся в кровавом кипятке. Многие в это варево были погружены по подбородки. Их крики просто душу раздирали.

   - Здесь, - объяснил мне Несс, - немало тиранов, при жизни земной не насытившихся золотом и кровью. Даже Великий Александр не избежал подобной участи.

   Кентавр перечислял имена властителей, многих из которых я лично знаю: их души здесь пылают. Наконец мы перебрались через брод, Несс сбросил меня -- и стремительно умчался. Перед нами стоял глухой и темный лес. Среди коричневой листвы я увидел гнезда гарпий. Эти существа с лицами дев и крыльями могучими заунывно выли, когтями уцепившись в ветви черные.

   - Мы пришли, - сказал учитель, - во второй пояс седьмого круга. За лесом простирается пустыня, которая тебя, уже так много повидавшего, несомненно впечатлит.

   Сквозь вой печальных гарпий я расслышал стоны, но кроме человекоптиц я никого не разглядел.

   - Любую ветвь сорви, - посоветовал мой провожатый, мое недоумение заметивший, - чтоб все понять.

   Я схватился за куст терновника -- и тут же раздалось:

   - Ой! Больно... - Но я уже успел надломить веточку: из раны кровь закапала и тот же голос запричитал: - Не издевайся, милость прояви. Когда-то мы были людьми, теперь же удостоены участи печальной. Даже души гадов больше сожаления способны пробуждать.

   Я отпрянул невольно, вглядываясь в заросли зловещие, а тень Вергилия произнесла:

   - Помнишь мое сказанье про Энея во Фракии, так же ветвь сломавшего и кровь увидевшего? Но здесь я виноват, что тебя не предупредил. - И, обратившись к дереву: - Кем ты был при жизни? Возможно, тебя добром припомнит это человек, когда вернется к смертным.

   - Хорошо, - сказало дерево, - скрывать не буду. Звали меня Пьер делла Винья и я сберегал ключи милости и немилости самодержца Федерика. Я строго хранил все его тайны, сил и тщаний своих не щадя, но стал жертвой зависти со стороны придворных. Из-за интриг я впал в немилость императора и был низвергнут, ослеплен, унижен. Я решился наложить на себя руки, дабы от мучений спастись. В итоге, правым будучи, стал неправ. Клянусь корнями, я до конца был верен долгу и господину истово служил! Выйдя к поверхности, скажи живущим, что чести я не попрал.

   - Скажи-ка, - обратился Вергилий к дереву, - как душа становится растением в столь скорбном месте? И есть ли возможность освободиться из плена этого...

   - Ответ таков, - вздохнуло дерево, - если душа решается в силу обстоятельств порвать оболочку тела своего, Минос отправляет ее сюда, в седьмую бездну. Упав зерном, душа здесь прорастает, а, когда окрепнет, злые гарпии питаются листвой, тем самым причиняя боль. В Судный День мы все отправимся за нашими телами -- теми самыми, что сами умертвили. И развесим оболочки на своих ветвях.

   Больше ничего не сказало дерево, когда-то бывшее послушным царедворцем и совершившим только лишь один проступок: лишило тело жизни, дабы избавиться от мук. Тут наши взоры привлекла пара из двух нагих теней, бежавших через дебри. Одна кричала:

   - Где ты, окончательная смерть! Явись скорее, больше не могу-у-у!..

   Второй мычал что-то неразборчиво, похоже у него уже не оставалось сил. За ними поспешали псы, рыча и скрежеща клыками. Второй свалился -- и тут же прирос руками к дереву. Собаки вцепились в жертву и принялись со злостью рвать ее на части. Мой учитель хладнокровно подвел меня к тому, что теперь уж слишком мало напоминало человека. Тень корчилась и мерзостно хрипела:

   - О, Джакомо... как скверно защищаться мной, разве я виновен в том, что твоя жизнь была нехороша...

   - Кем ты был? - спросил учитель мой у страждущей души.

   - Сгребите листья ближе к моим ногам, - простонал несчастный, - хоть немного облегчите мои страдания. Если вы уж прорвали вековую тьму, чтобы увидеть этот прах, скажу. Я жил в городе, который ради Иоанна Крестителя забыл былого заступника. Теперь Марс, бог язычников, мстит моей Флоренции своим искусством. Наверное, если бы частица идола не была сохранена на берегу родной Арно, напрасно город возродили после Аттилова погрома. Что до меня, я сам же и виноват: не стоило мне отнимать у самого себя же земную жизнь...

   Я сгреб листву поближе к этой разнесчастной тени. Мы с учителем двинулись сквозь лес самоубийц и скоро вышли к голой местности; Вергилий сообщил, что это -- третий пояс.

   Песок был черен. В глубине пустыни виднелись толпы душ, все были совершенно голы. Одни в истерике неистово крутились, другие скорчившись сидели, иные -- лежа верх лицом, горько рыдали. Провожатый объяснил: первые -- мужеложцы, вторые -- лихоимцы, третьи -- богохульники. Больше всех было суетливых. На пустыню сверху падал дождь из пламени, обильно поливая грешников. Последние даже не пытались увернуться, снося мучения как данность. Учитель, указав на одного из лежащих, по виду -- богатыря, мне сообщил:

   - Эту тень когда-то звали Копаней, он был в числе семи царей, осаждавших город Фивы. Уж этот умеет казнить себя пожестче всякого суда. Когда-то он, предаваясь буйству, о Боге забывал. Гордец... даже здесь клянется, что в смерти будет таким же как и на Земле. Идем же дальше, но держись поближе к лесу и не ступай в песок, чтоб не обжечься...

   Дошли до речки, которая в песке размыла русло до камней -- и осторожно зашагали вниз, по течению. Вергилий пояснил:

   - По сравнению с другими чудесами, что ты успел в Аду увидеть, этот поток одно из самых удивительных явлений. Силой испарения речушка способна усмирить огонь небесный.

   По правде говоря, я чувствовал смертельный голод, и, дабы подавить столь плотское желание, я попросил учителя поподробней рассказать о чудесах подземных вод.

   - Посередине моря есть остров Крит, - продолжил мой вожатый, - тот самый, где при Сатурне царил Век Золотой. Есть там гора Ида, в старину лесистая и сырая, теперь же пустая и безводная. Ей Рея доверила свое дитя, дабы спасти его от ярости безумной Кроноса. Ребенок плакал, а, чтобы пожиратель не услышал, Ида поднимала шум. На той горе, обращенный лицом к Риму, стоит золотоголовый Великий Старец на глиняной ноге. На Старце трещина, из нее струится влага, в горе пещеру проточившая. Там исток Ахерона, Стикса и Флегетона. Здесь, внизу, реки, которые образовало все мировое зло, сливаются в Коцит, его ты еще не видел. Флегетон ты видишь сейчас...

   ...Мы шагали под защитой дыхания реки, способной погасить огонь небесный, а навстречу нам шли тени, друг на друга недоверчиво глядя. Одна из душ, мельком бросив взгляд на нас с Вергилием, воскликнула:

   - Вот это номер! - и попыталась ухватить меня за мой подол. Хотя лицо его все было обожжено, я его узнал:

   - Сэр Брунетто! Любезный мой наставник...

   - Помнишь... не станешь ли противиться, если грешный Брунетто Латино с тобой чуть-чуть побудет...

   - Всей душой, даже прошу вас!

   - Благодарю тебя. Хотя из наших тот, кто хоть чуток промедлит, после сто лет казним, бичуемый огнями и не шевелясь, я ради общения с тобой согласен на такую жертву. Сын мой... какой же рок тебя заставил проникнуть в царство смерти? И кто -- твой проводник...

   - Там, на Земле на середине моих лет я заблудился. Но меня спас он, - я указал на тень Вергилия, - и теперь он меня ведет, чтоб я увидел первопричину.

   - Доверься, - уверенно сказал Брунетто, - своей звезде. Она тебя к желанной пристани доставит обязательно. Ах, если бы так рано я не умер! Я бы тебе помог пренепременно в твоих делах, угодных небесам. А это злое семя, с гор спустившихся и нашу Флоренцию испортившее, за все твое добро тебя же наречет врагом. Недаром флорентийцев издревле слепцами прозывали! Жадные, завистливые, высокомерные... да если б ты остался с ними, ты просто выл бы как с волками. Что черные, что белые -- все захотят тебя лишить твоих же мыслей, чтоб ты был в стаде, послушном и беспрекословным. Эти фьезольские гадины тебя сожрут и не поперхнутся, почувствовав, что в их дерьме вдруг появился благородный росток духа самой Италии.

   Я понял, что в душе Брунетто очень много досады и обиды. Хотя, и правды -- тоже.

   - Ах, если бы, - ответил я, - все мои мольбы были услышаны! Во мне живет ваш добрый образ, ваши наставления пользу мне приносят и ныне. Вы мне указали дорогу к бессмертию, за что я перед вами, уважаемый Брунетто, в долгу. Я готов на все, что предвосхитят светила и приму всякий поворот колеса Фортуны. Что же до ваших предсказаний, я их сличу с вещаниями иных. Лишь бы только совесть не корила мою душу.

   Я ощутил руку Вергилия на своем плече, проводник сказал:

   - Только тот разумен, кто наблюдателен...

   Пользуясь возможностью, я задал вопрос тени Латино: кто из знаменитых с ним страдает? Сэр Брунетто сообщил -- это и сановники, и лица духовные, и даже ученые. На всех лежит одна печать, но здесь не буду здесь называть их имена. Наставник, спохватившись побежал к таким же, как и он, проклятым теням.

   В месте, где воды Флегетона растекались шире, я увидел еще одну толпу. От стада отделились три тени, одна из них к нам подскочила и воскликнула:

   - Эй, погоди! По твоей одежде я узнаю, что ты пришел из города порока.

   Их тела были сплошь изъязвлены огнем, я удивился, как в этих бедных душах осталось место для любопытства. Мне было отвратительно даже находиться рядом с этими подобиями людей, но провожатый попросил:

   - Потерпи немного. Здесь мы должны явить учтивость.

   Троица уродов принялась кружится вокруг нас, кривляясь, крича благим матом.

   - Ты нас конечно должен презирать, - сипел кровавый полутруп, - но можно хоть немного уважать хотя бы нашу славу и сказать: кто ты, живой?

   Я признался. Они тоже поведали о том, кем были на Земле. Эти трое принадлежали к знатным родам Флоренции. Я понял, что не презрение, а скорбь я должен испытать к этим несчастным, обезображенных струпьями. С ними у меня одно Отечество, я и взаправду с детства почитал труды их и заслуги. Однако эти славные мужи -- здесь... От них не скрыл я, что теперь наш город погряз в беспутстве. Возблагорив меня за правду, три тени убежали.

   Вскоре мы оказались возле водопада. Поток багровый гремел столь мощно, что мы с Вергилием друг друга и не слышали. На удачу, мой пояс был обвит веревкой -- я на Земле намеревался ею рысь поймать -- ее мы и пристроили. Учитель, кинув конец бечевы вниз, стал туда пытливо вглядываться.

   - Терпи, - он крикнул, пересиливая гул, - сейчас всплывет!

   Действительно: из бездны проявился острохвостый зверь, раньше я таких не видывал.

   - Пред ним, - орал мне прямо в ухо Вергилий, - бессильны камень и металл. Это он всю Землю отравил!

   И поманил чудовище рукой. Монстр подплыл поближе и прижался к берегу. Змеиный хвост, лапы с длиннющими когтями, брюхо жирное с цветными пятнами, но морда довольно миловидна.

   - Пойдем к нему, - мне приказал Вергилий, - зверь нам в помощь.

   Мы взяли вправо, избегая раскаленного песка и огненных осадков. На краю пропасти сидели и тосковали тени. Учитель заявил:

   - Ты пойди и разузнай о доли этих душ, я же пока со змеем потолкую. Авось уговорю его нас вниз спустить.

   Я подошел к молчальникам, которые пытались закрыться обожженными руками от небесной кары. Всмотрелся в лица изможденных пародий на людей -- никого не смог признать. У каждого из них висела на груди пустая сумка. Ко лениво мне обратилась тень, на кошеле которой была изображена синяя свинья:

   - Ты живой. Зачем тебе сюда...

   Тут я понял: это ростовщики, а на мошнах изображены их родовые гербы. По правде, я не нашел, о чем мне с ними можно поговорить, да им, похоже, и самим не очень-то хотелось. Я пошел обратно к учителю. Он, кажется, договорился со змеем и уже сидел на его хребте. Вергилий дал мне знак -- и я туда же взгромоздился, хоть и было страшновато. Особенно пугал меня хвостище, который так извивался, что ненароком и пришиб бы. Поняв мою боязнь, поэт сказал, чтоб я пристроился поближе к голове. Вергилий обхватил меня руками -- и воскликнул:

   - Герион, пора!

   Зверь метнулся вниз, расправив крылья. Я пред собою видел только пустоту, разве только воздух горячий обжигал лицо, отчего было понятно, что мы летим. И вдруг меня почти что ослепили сумасшедшие огни, мерзкие вопли стали душу рвать. Герион принялся кружить над этим буйством, и с каждым его витком огни и крики приближались. Монстр, коснувшись тверди, нас скинул -- и тотчас взлетел.

   Нас ждали Злые рвы. Сплошь камень цвета чугуна, в центре же зияет бездна. Уступ, на котором мы стояли, окружал пропасть кольцом, и в нем я насчитал десять впадин. Ввысь взмывали скалы. Нам предстояло пройти весь круг, чтобы спуститься к жерлу.

   Мы двинулись налево. В первом из рвов неслись навстречу друг дружке толпы нагих теней. Стадо душ, с которыми нам было по пути, мчалось столь шустро, что мы за ними не поспевали. И тут -- о, ужас! -- я разглядел самых что ни на есть... бесов... Рогатые, косматые, звероподобные они плетьми лупили грешников по спинам, а тени сносили издевательства покорно. Обернувшись, одного узнал я: однажды этот человек сестру родную продал некому маркизу. Бес его хлестнул с оттягом, прокричав:

   - Поспешай, поганый сводник, тут тебе не с бабами таскаться!

   Мой провожатый приказал продолжить путь -- мы стали продвигаться по каменному гребню. Впрочем, скоро Вергилий, остановившись сказал:

   - Оглянись на тех, кто достоин сожаленья. - Чуть ниже, погоняемая бесами, двигалась толпа теней. - Видишь того богатыря, который гордо сносит мучения, не опуская головы? Это, представь себе, тот самый легендарный Ясон, мудрый искатель золотого руна. Знаешь же: когда он приплыл на остров Лемнос -- тот самый, где жены безбожно умертвили своих мужчин -- обманул царицу Гипсипилу, после плод понесшую. Вот за это -- да еще и за Медею -- он и бичуем здесь плетьми. В этом стаде все -- обольстители.

   Мы подошли ко рву второму. Там визжала по-свинячьи и даже хрюкала когорта полулюдей с рылами кабаньими. Они себя же сами избивали и вязли в вонючей субстанции. Мы поднялись повыше, чтобы быть подальше от зловония. Мое внимание привлек один из тех несчастных: он был столь плотно облеплен дерьмом, что совершенно не угадаешь, это за существо. Пародия на человека воскликнула:

   - Что, живчик, упулился! Говна не видел? - По интонации я понял, кто это. Он при жизни был красавцем с великолепными кудрями. Мерзопакостный урод продолжил: - Льстивая речь, носимая на языке моем, меня сюда загнала.

   Вергилий, наклонившись ко мне поближе, произнес:

   - Видишь вон ту косматую скотину, которая себя же скребет ногтями? - Я разглядел нечто подобное на женщину, трясущуюся в экскрементах. - Это блудница Фаида -- та самая, что на все лады расхваливала приходивших к ней мужчин. Но пойдем же дальше...

   ...Когда мы преодолели новый переход, мне вспомнился Симон-волхв, который когда-то хотел приобрести у апостолов "средство низводить Святой Дух". С той поры разного рода святокупцы немало раз пытались совратить ради выгоды Невесту Чистую. Здесь, в третьей впадине они и трепыхались. Представьте себе множество ям, а в каждой из голени торчат. Ступни сжигает яростный огонь, а тело вкопано. Учитель меня подвел к одной из дыр. Оттуда я услышал:

   - Бонифаций, ты уже здесь... но -- почему так рано? Или ты оказался плохим супругом Церкви и в роскошь впал...

   Тень опозналась, тем не менее, мне стало стыдно. Я вспомнил вдруг, как в моей Флоренции, в любимом мной баптистерии Святого Иоанна Крестителя, спасая мальчика, застрявшего по глупости в крестильной дыре, я разбил священный мрамор. Вергилий повелел признаться, что я не тот, за кого принял меня нечастный. Голос из дыры смягчился:

   - Так ты спустился в Ад, чтобы услышать мои слова... Знай: я был облачен великой ризой и сам, будучи из рода медвежьего, медвежатам потакал да с жадностью стяжал... Здесь хватает духовных торгашей. И Бонифация дождусь -- поверь...

   Я понял, что говорил с одним из бывших пап, возможно, Николаем. Да сколько же их здесь, забывших о пророчестве из Апокалипсиса, где Иоанну Рим виделся великою блудницей, сидящей на семиглавом и десятирогом звере! Эти люди сделали своим богом злато, вот и получили то, к чему стремились. Мы с провожатым двинулись ко рву четвертому.

   Из провала доносились гнетущие рыдания. Вглядевшись, я различил процессии из душ, ходившие во мне неведомом порядке. Все эти тени были странно скручены: их головы как бы приросли к спине и все шагали задом наперед. Из глаз несчастных катились слезы, текущие по ягодицам. Я и сам заплакал, настолько мне их было жалко.

   - Нюни не распускай, - скомандовал Вергилий, - в этом мире неуместно состраданье. Богу виднее, как и кому Он воздаст. Все эти тени на Земле были прорицателями, за что теперь и дара речи лишены. Лопатки их превращены в грудь потому что дерзали слишком далеко смотреть. Одна из таковых -- пророчица Манто. Она однажды поселилась на острове среди болота, там же и рассталась со своей земною плотью. Возле логова Манто был потом основан город Мантуя, милая мне родина. В этой же когорте -- астрологи, ведуньи, ворожеи. Что же: сами выбрали печальный свой удел...

   Пятый из рвов был черен. В нем кипела смола, аж пузыри вздымались. Учитель, придержав меня, воскликнул:

   - Смотре же!

   В нашу сторону мчалось мрачное страшилище с крыльями -- и я подумал: "Дьявол!" Обитатель Ада приблизился -- и стало видно, что гадина держит за лодыжки человеческое тело. Вбежав на выступ, чудовище воскликнуло:

   - Эй, бесы-загребалы! Покровительница Лукки святая Дзита вам старшину послала, окунайте скорее эту мразь.

   Швырнул добычу в ров -- и побежал обратно. Жертва, вынырнула из жаркой смолы, с лицом обваренным, а бесы, крюками замахав, заголосили:

   - А ну ныряй-ка взад, гаденыш! Пляши на радость нам!

   И тут же в тело жертвы вонзились острия. Вергилий приказал мне затаиться и постараться вести себя потише -- так, на всякий случай. Я припал к уступу, учитель же стоял, не прячась. Адские отродья, его заметив, бросились к поэту с крюками наперевес -- мой проводник воскликнул:

   - Спокойно, резких движений не делайте! Поговорить хочу с одним из вас, а уж потом решите, что вам со мною сотворить.

   Вперед вышел один из бесов, и вел себя он уж не нахраписто.

   - Ты думаешь, - теперь уже спокойно заявил Вергилий, - что я смог бы сюда дойти, будь на то не воля Высших. Уступи дорогу, ибо со мною -- Небо.

   Бес, опустив свой крюк, вздохнул покорно:

   - Да, с тобой сражаться бесполезно.

   Провожатый мне приказал подняться и двигаться за ним без страха. Мимо бесов я проходил с опаской: так ли надежно их слово... Пройдя, буквально чувствовал, как взгляды палачей мне сверлят спину. Вослед услышал голос одной из гадин:

   - Уж я пощупал бы своим крюком зад этого живчика...

   - Именно! - вторил другой из гадов: - Чтоб завизжал!

   - Заткни орало! - Отрезал третий голос, видно, главного из демонов. Он же обратился к нам: - Эй, ребята: вам этим гребнем не пройти. Мост нарушен, даже не пробуйте. Вы лучше по валу ступайте, нижней тропинкой. Двенадцать сотен и шестьдесят шесть лет назад ту так тряхнуло... А, кстати, и у нас в тех местах есть дельце: посмотреть не слишком ли расслабился ли тамошний народец. Ступайте с нашими, заодно и наше беспокойное хозяйство осмотрите.

   - Может, не стоит, - тихонько я сказал учителю, - ты же дорогу знаешь, а с этими чудилами как-то стремно... вон, как зубищами-то лязгают.

   - Пусть скрипят, - откликнулся Вергилий, - заодно и попугают тех, кто варится в этом котле.

   Бесы двинулись налево. Я приметил, что каждый из команды адской подал главарю определенный знак: язык сквозь зубы показал. Тот же в отместку из своей задницы изобразил трубу. Да, мерзкое соседство, но в народе -- там, на Земле -- обычно говорят, что в церкви почет святым, а в кабаке -- кутилам. Я больше смотрел в кипение смолы, видя, как копошатся там несчастные. Кто-то из них делал попытки выбраться повыше, чтобы облегчить свои мученья. Многие, подобно лягушкам, цеплялись к берегу -- но, как только бесы приближались, они пугливо ныряли в варево. Одна из душ замешкалась -- ее работник Ада ловко прихватил крюком за слипшиеся космы, выволок на сушу и собрался, кажется, помучить. Я изведал у провожатого, не знакома ли Вергилию эта тень? Учитель нагнулся к жертве... та заголосила:

   - Я был там, на Земле хорошим... в детстве. Но мать меня отдала с малолетства в услуженье одному вельможе, ведь мой отец слыл скверным человеком, семью оставив без гроша. Я старался слыть старательным и расторопным: попав на службу к королю Тебальду, стал значимой фигурой... и не сдержался, мзду стал брать, впрочем, как и все. Там так: коль ты честен и чист -- тебя сожрут. Вот и попал в...

   Договорить несчастный не успел: бес принялся терзать улов клыками. Вергилий хладнокровно спросил у истязуемого:

   - А знаешь ли из здешних кого-нибудь из латинян.

   Я был потрясен: раздираемый звероподобным бесом ответил моему учителю слишком уж спокойно, перечислив несколько имен, пообещав хоть семерых представить -- но только при условии, что бесы чуть подальше отойдут. Те не поверили:

   - Знаем мы брата вашего: в коварстве вам равных нет.

   - Да что вы, - почти божился полурастерзанный, - разве откажусь понаблюдать страданье соседей!

   - Ладно, - согласился сатанинский труженик, - но знай: дернешься -- прибью, скотину.

   Бесы отошли. А наш хитрец -- нырк! -- и был таков. Один из бесов попытался настичь несчастного, но по поверхности кипящей крылищем чиркнул -- и... увяз. Собрат рогатый пытался вызволить напарника из смоляного плена, но тоже втюхался. Обоих поглощала жижа, другие демоны еще пытались спасти сотрудников крюками, но было поздно: те уже спеклись. Воспользовавшись суматохой, мы с учителем ретировались.

   Я размышлял: "А ведь мы стали причиной бесовского позора... эти твари могут нам отомстить!" Я прямо чувствовал, как волосы на голове дыбятся.

   - Учитель, - я взмолился, - они, возможно, уже затеяли погоню. Придумай, где нам спрятаться.

   - Да, вижу, ты паникуешь. Давай по склону спустимся, и, если доберемся до следующего рва, нас уж не достанет никакая...

   Он не успел закончить -- я уж видел бесов, несущихся к нам на черных крыльях. Вергилий меня схватил чуть не в охапку -- и мы вместе покатились по скату вниз. Казалось, учитель меня держал как малое родное чадо. И вот уж мы на ровном выступе, а демоны застыли наверху: нарушить границы рвов они не в силах. Вокруг же нас неспешно и понуро бродили тени тех, кто на Земле прослыли лицемерами. Все они несли покрытые фальшивой позолотой одежды из свинца. Я не в силах был слышать их горький плач. Мы пошли налево.

   - Тосканский говор узнаю, - стоная произнес один из здешних мучеников, - не торопись, живой: вдруг, я чем смогу помочь...

   Вергилий дал мне знак притормозить и с этой тенью, с трудом несущей плащ свинцовый, побеседовать. Подковылял второй. Долго они меня пытливо изучали, наконец первый пробурчал:

   - Мы из Болоньи, были рыцарями Девы Марии. Я -- Каталано, он -- Лодеринго. Твой народ призвал нас хранить спокойствие. Ну, ты знаешь, как мы исполняли долг.

   -Да уж, - хотел я правду-матку рубануть, - дела ваши...

   Но умолк в смятенье, разглядев распятого тремя колами -- горизонтально, всего в пыли. Это существо затрепетало, меня увидев.

   -А, этот, - равнодушно пояснил Каталано, - Каифа, первосвященник иудейский -- тот, кто придумал Спасителя казнить. Его удел -- лежать прибитым к камню и смотреть, как мы тут свинец таскаем. Здесь все из тех, кто в удел еврейскому народу злое семя оставил.

   Я приметил, что Вергилий смотрит на распятого и попранного с немалым удивленьем. Мы расспросили братьев-рыцарей о дальнейшем пути. Каталано указал дорогу поверху, над обвалом. Оказалось, бес нас все-таки попутал.

   Теперь учитель меня поддерживал, поняв, что я значительно устал. Мы осторожненько ступали по камням, казавшимся столь неустойчивыми. Верх обвала -- путь коварный. Пришел момент, когда я просто сел, поняв, что силы меня вконец оставили.

   - Эй! - воскликнул проводник, - Лежа на перине славы не обретешь. Кто отступает, оставляет в мире такой же след как дым костра или морская пена. Восстань, мой сын, не может быть побед запретных духу, если он не поддается унынию. Нам еще потом ввысь шагать по лестнице, которая гораздо длиннее.

   Я приподнялся и даже постарался показать учителю, что бодрость ко мне вернулась, хоть это было совсем так. И я солгал:

   - Да, теперь я полон решимости!

   На самом деле идти стало еще труднее; карабкаться пришлось, едва цепляясь за выступы скал. Уж снова я собрался пасть духом -- тут из расщелины донесся шум. Вначале я не понял: голос ли это или иное что-то, но факт, что это сотрясенье воздуха стихало. Взглянув в прореху, я увидел только тьму.

   - Учитель, - я шепнул, подразумевая выкроить для отдыха хотя б минутку, - давай сойдем чуть вниз, постоим у края и прислушаемся.

   Он согласился. Мы спустились -- и оказались на краю кольца. Я и теперь от страха холодею, когда картину, представшую пред нами, припоминаю: там, во рву весь извивался громадный ком змеюк. Наверное, во всей Ливийской пустыне столько гадов не наберется. Посреди этого змеиного болота шевелились совершенно обнаженные тени людей. Рептилии душили своих жертв, стягивали руки, впивались в шеи... Я наблюдал, как одна из душ, искусанная вся, вспыхнула и сгорела, но пепел очень скоро собрался в ту же человеческую форму. Учитель спокойно вопросил восставшего подобно птице Феникс:

   - Кто ты такой?

   - Тосканец я, - ответил нам несчастный, - в этот мир попал совсем недавно. Поделом: на Земле существовал скотиной, а жить по-человечьи вовсе не желал. Я ублюдок Ванни Фуччи по кличке Зверь.

   Я удивился. Этого злодея я знал: он был грабителем, убийцей. Но как же так: ров заготован для воров, а не насильников...

   - Земляк, - сказала тень разбойника, - мне и самому противно попасть в эту компанию. Но здесь, в Аду нет смысла скрывать: украл я в храме утварь церковную, был грех. А к ответу привлекли другого. Но слушай: если к свету выйдешь, тебе я кое-то предвосхищу, чтоб ты особо и не торжествовал...

   Злодей поведал мне о будущем: где белые разгромят черных и наоборот, когда я и мои соратники будут изгнаны. Закончив предсказание, тень злорадно добавила:

   - Это я тебе, приятель, для того все рассказал, чтоб тебе худо было жить. - Вскинув вверх обе руки с пальцами, в фиги сжатыми, Зверь взревел: - Вот тебе, Боже праведный, мои святые кукиши!

   Тут же одна из змей обвила горло негодяя, другая -- скрутила руки. С той поры, признаюсь, я сострадаю далеко не всякому из падших. Здесь, во рву седьмом я видел и другие проклятые души. И даже тень кентавра! Его облипли змеи, а над головой навис дракон. Учитель пояснил, что и человекоконь сюда попал за воровство: утянул у Геркулеса стадо.

   Среди воров узнал я сыновей знатнейших из родов родной Флоренции -- целых пять душонок! Да, их тени теперь страдают, превратясь в уродцев. И я их не жалею...

   ...Снова я устало поплелся за учителем. В восьмом по счету рву нам предстояло увидеть совсем уж невообразимое. Мой взор заворожила игра роящихся огней.

   - В каждом из них, - пояснил Вергилий, - запрятан дух.

   Поэт, указывая поочередно на тот или иной огонь, имена произносил, известные из преданий древних. Я разглядел, что эти сгустки плазмы рогаты. Один из них -- полумифический Улисс и у него был голос. Я захотел узнать: как он погиб на самом деле?

   - Когда расстался я с Цирцеей, - поведал мне в огне плененный дух Улисса, - целый год скрывавшей меня там, куда потом пристал Эней, ни тоска по сыну, ни страх перед отцом, ни долг пред Пенелопой не могли смирить мой голод приключений. На судне небольшом, с друзьями я познал Марокко, Испанию, Сардинию, другие острова. Мы прошли пролив у Геркулесовых столбов и я сказал друзьям: "О, братья! Мы прошли немалый путь, и, пока еще в нас живы земные чувства, давайте посвятим их постиженью новизны. Отправимся к закату, чтобы открыть безлюдный мир!" Мне удалось воодушевить команду и мы отважно повели судно наше в неведомое. Но на беду и не заметили, что коварное теченье нас отклонило к Югу. Пять лун прошло, а мы все плыли, познав другие небеса. И наконец пред нами открылась громадная гора. Недолго мы торжествовали: корабль наш увлек гигантский водоворот. Трижды покружив, на четвертый нас поглотила мрачная пучина...

   Огонь, хранящий дух Улисса, замолк и отлетел. Возник другой, и я узнал, что в нем живет душа другого лукавого советчика, теперь уж из моей эпохи, -- вождя романских гибеллинов Гвидо да Монтефельтро. В нем все еще жило любопытство: этот дух хотел узнать о том, что же случилось после того как он ушел из жизни земной. Я поведал обо всем что знал. Гвидо в свою очередь поделился историей о том, как в смертный его час за ним спустился Франциск, но у святого на пути встал бес, предъявив свои права на душу грешника. На поверку оказалось, что Монтефельтро слишком много обещал, но мало сделал. Рогатый победил...

   ... Больше нигде я не видел столько крови и ран как в девятом рву. В грязи копошились жалкие обрубки пародий на людей с болтающимися снаружи внутренностями. Там были Магомет и Али, изрубленные чуть не на крошево. Все потому что эти сыны пустынь ради своей веры всюду при жизни земной порождали распри. Едва только их раны затянуться успеют, тут же дьявол подскочит -- и давай по-новому крошить! Нет... сейчас я пожалею тебя, любезный читатель: не задержимся мы в этой мясорубке. Мы перешли к последнему из Злых рвов, но по пути учитель не преминул заметить, что по его наблюдениям из всех участков восьмого круга меня особо впечатлил девятый... не слишком ли я кровожаден? Признаюсь: здесь я боялся встретить искалеченную душу моего деда Джери, которому тоже случалось явиться зачинщиком распрей. По счастью, не повстречал.

   Лишь потом Вергилий признался, что один из уродов в гневе указывал перстом на меня. Еще бы: мой дед был убит, а мой род за него не отомстил... А, впрочем, мало ли кто из адского месива руки тянул...

   Из рва десятого доносились истошные вопли -- столь громкие, что я аж уши свои зажал. Над дырою навис смрад гниения. Мы с проводником забрались чуть повыше -- с этой точки я разглядел творящееся в яме. Такое было впечатление, что на дне вповалку валяются раздавленные кем-то муравьи. Души едва ворочались и многие из них буквально слиплись в кучи. Некоторые пытались подняться, но тщетно: сил у них явно недоставало.

   Двое полулежали спиной к спине и чесались с такой жестокостью, что своими же ногтями оставляли на теле шрамы.

   - Эй, почесун! - равнодушно обратился к одному из двух Вергилий, - скажи-ка нам: нет ли среди ваших латинян?

   - Мы оба итальянцы, - просипел несчастный, - сам-то ты кто будешь?

   - Иду с живым, чтоб он увидел Ад каков он есть.

   Двое аж упали: вскочить у них не получилось, но и опорой друг для друга они уже не были. Я приказал им рассказать, откуда они и по какой причине сюда их занесло. Оказалось, что заговоривший с нами был алхимиком. Он обещал воспитаннику епископа, что научит его летать как Дедал Икара. Тот и поверил, денег за науку заплатил. Полет не состоялся и юноша пожаловался воспитателю. В результате алхимика сожгли. В этот ров он, впрочем, попал не за обман, потому что создавал подделки благородных металлов. Да и второй тоже на Земле был алхимиком. У нас это искусство не считается зазорным, но и этот горе-деятель тоже фальшивки выдавал за золото.

   Вскоре наши взоры привлекли две обнаженных тени, которые, кусая всех вокруг, неистово кружились. Эти люди, пояснил Вергилий, из тех, кто на Земле выдавал себя за другого. Здесь так же страдает Мирра -- та самая, что возжелала своего отца, а для утоления порочной страсти ночью в другую наряжалась.

   Увидел я здесь и тени фальшивомонетчиков: она раздуты были от водянки, но все равно страдали жаждой. Но особенно много я там встретил лжецов и клеветников: они на камнях распростерты, приговоренные в бездвижью. Средь них узнал я много известных личностей. Как же они мерзко переругивались, друг дружку поливая последними словами!

   - Не опускайся до их уровня, - посоветовал учитель, - не слушай этот пустозвонный треп...

   Надо сказать, слова учителя подействовали как лекарство, гораздо смягчившее мою душевную боль. Не скрою: я уже был преисполнен зла, а на муки грешников смотрел как рыбак глядит в наполненный уловом невод. Теперь мы молчаливо шли равниной, разделяющейвосьмой виток с девятым. Из центра впадины донесся трубный звук. Сквозь сумрак я разглядел очертания крепости. Я задал вопрос проводнику:

   - Это город?

   - Не торопись судить, - ответил он, - еще мы слишком далеко, а неясный образ способен разум обмануть. Скоро ты поймешь свою ошибку. Приободрись!

   Мы зашагали шибче. Учитель, видно, пристыдясь надменности своей, взяв меня за руку, мягко произнес:

   - Уже сейчас я объясню: пред нами не башни, а строй гигантов. Они в колодце стоят, вкруг жерла. Все что ниже их пояса, превращено в ограду.

   С каждым новым шагом возрастал мой ужас: действительно -- те самые гиганты, обруганные мифами наших предков! Монстры, намеревавшиеся небо захватить и молниями Зевса низвергнутые. Я различал их лица, видел изгибы тел. "Rafel mai amech Izabi almi", - прохрипел один из них.

   - Ты лучше дуй в свой рог! - Воскликнул Вергилий: - Через него, может, и выдуешь из себя свою злобу. Эх ты, дух мятежный...

   - Это царь Немврод, - невозмутимо объяснил мне Вергилий, - тот самый, на ком лежит вина за то, что в мире человеческом столь много языков. Мы только время понапрасну потратим, если возле этого долдона задержимся. И он здесь никого не понимает, и мы не различим смысла его речей.

   Мы повернули влево, и скоро подошли к громиле гораздо большему. Правая рука гиганта была как бы насильно вывернута к спине, левая же прижита к животу, сам же богатырь окручен громадной цепью.

   - Тот самый Эфиальт, - сказал Учитель, - который ради власти вступил в сражение с верховным богом. Этот дурень был вожаком гигантов, вот его и заковали, чтоб больше не посягал.

   - А есть здесь тот самый сторукий Бриарей, - спросил я у Вергилия, - так красочно описанный тобою в "Энеиде"?

   - Тот -- далече отсюда, и его тоже сковали, да и лучше на него не смотреть: слишком страшен ликом. Зато невдалеке -- Антей. Его ручищи от цепей свободны, он понимает речь и сам может разумно говорить. Он-то и опустит нас в Пропасть порока.

   Тут твердь затряслась под нами: то содрогнулся Эфиальт. Конечно, если б я был один, от страха сердце мое разорвалось бы, но со мною был мой Вергилий. Мы повернули дальше, выйдя к Антею. К этому громиле учитель обратился довольно уважительно, между прочим, заметив, что если бы Антей участвовал в той битве гигантов и богов, неизвестно еще, кому бы достался мир земной. Само собою, поэт умасливал верзилу, чтобы тот нас спустил. Так же учитель обещал Антею, что его спутник -- то есть, я -- преподнесет бесценный дар. Я смотрел на скорченное лицо поверженного сына Земли и видел, что тот недоволен. Поэт добавил, что Тифей и Титий далеко стоят и не увидят. Гигант, вздохнув, к нам протянул свои громадные ладони.

   Вергилий, обхватив меня, приказал зайти. Я в этот миг припомнил, что в столь опасный путь пустился вовсе не по своему капризу. Очень быстро рука гиганта нас опустила в провал. Едва мы выскочили, ладонь взлетела ввысь. Мы же остались на самом что ни на есть дне Мира, у ступней великана. Вдруг я услышал злобный окрик:

   - Полегче, черт тебя дери! Ты почти что на головы нам встал...

   Наконец я разглядел, что мы стоим в замерзшем озере, а под нами души, посиневшие от стужи. Изо льда торчал лишь лица, повернутые к свету. Оглядевшись, я двоих узнал. Их головы соединились, а волосы слились в единый ком; как будто в злобе двое боднулись -- так и застыли. На земле они были родными братьями, но взаимная вражда довела их до мерзкого: поубивали они друг друга. Тени плакали, но слезы тут же превращались в ледяные камушки, со звоном падавшие на зеркало, мрачнее которого трудно и представить.

   Я видел сотни лиц, торчащих изо льда, и все они подобны были мордам паршивых псов. Вот ты каков, Коцит... Мы продвигались к центру и меня все больше охватывала дрожь. Так случилось, что -- то ли случайно, то ли по провидению -- одну их харь ногой ударил я в висок.

   - Чего дерешься! - вскрикнул дух беспомощный. Уж не пришел ли ты мне отомстить за Монтаперти...

   О, Господи... мне стало немного стыдно за свою неловкость и я проговорил:

   - Кто ты...

   - А ты-то кто, - дерзко парировала тень, - и по какому праву топчешь лица в нашем Антеноре! Неужто живой...

   - Да, я покамест жив. Но назови себя, дабы я потом увековечил твое имя.

   - Лучше уйди, ты меня перехитрить пытаешься. Нашел, чем мне польстить в нашем болоте заледенелом.

   Я взъярился. Схватил несчастного за волосы и крикнул:

   - Тотчас назови себя, иначе без шевелюры останешься!

   - Это нечестно, - упорствовала тень, - тем паче не скажу -- хоть изувечь.

   Внутри меня вскипело все: я несколько клоков и правда выдрал, а он не признавался, только выл. Но я своего добился -- наконец несчастная душа воскликнула:

   - Бокка! Бокка я. Душу не рви уже, челюсть всю мою разбил о лед. Вот разгавкался...

   Боже праведный! Это же тень Бокки дельи Абати, того самого предателя, отрубившего руку нашему знаменосцу в решающий момент битвы при Монтаперти!

   - Заткни поганый рот, паскуда! - Я был полон праведного гнева: - Знай: подлость твою теперь навеки закреплю.

   - Ступай себе, но и не соври, - спокойно произошла тень предателя, - не забудь рассказать и про других, здесь заключенных в вечной стуже...

   Бокка назвал мне имена других предавших Родину. Таких хватало в любые времена. Поговорил я и с тенью графа Уголино, которого противники заточили в башню вместе с двумя сыновьями и двумя внуками, и всех заморили голодом. Здесь он мерзнет вместе со своим главным врагом, архиепископом Руджери. Уголино поведал мне о том, насколько страшна была его смерть. Сердце мое разрывалось, но надо отдать должное: граф, несмотря на мученическую гибель, сюда влип за то, что не выполнил свой долг перед Отечеством. Казнь же Руджери вдвойне страшнее -- ведь он предал сообщника...

   ...Мы вступили в третий пояс девятого круга: там души грешников в лед вмерзли, лежа навзничь. Слезы их тут же твердеют от холода, не давая плакать, а боль уходит внутрь, так и не излившись. Дул ветер. Я удивился: движенье воздуха возможно лишь когда Солнце нагревает пар, здесь же нет ни влаги, ни Светила. Учитель обещал:

   - Скоро мы придем в то место, где ответ увидишь воочию.

   Тут застонала одна из теней, лежащая во льду:

   - Кто бы вы ни были, и даже если души ваши столь злые, что их загнали в средоточие... снимите гнет с моих очей, чтоб я хотя бы каплю слез сумел излить...

   - Сниму, - сказал я, - но назовись.

   - Я Альбериго, инок, вырастивший плоды на злое дело.

   Я знал его. Там, на Земле он коварно убил своего обидчика, да в придачу и его сына невинного, заманив обоих на примирительную трапезу. Убийцы свое дело черное свершили по знаковой фразе "Подайте фрукты!", и с тех пор у нас в ходу поговорка "фрукты брата Альбериго", обозначающая злобное коварство. Но я не знал, что этот подонок уже сдох. Я спросил:

   - Ты разве умер?

   - Мои земные дела теперь мне неведомы. В Толомее так все устроено, что души отправляются на дно не дожидаясь смерти. Но если и вправду снимешь с моих глаз ледяную корку, скажу: если человек свершает предательство, в его тело тут же бес вселяется, душа же немедля катится на дно преисподней.

   Злой дух Альбериго упомянул известного мне аристократа, который точно жив и здравствует, но в нем давно уж бес сидит. Я не стал сдирать ледяную корку с глаз этого мерзавца...

   - Близятся знамена владыки Ада, - произнес торжественно Вергилий, - его уже ты можешь разглядеть.

   Не скрою: когда мы продвигались дальше, я прятался за спиной учителя -- и страх, и ветер понуждали к защите. Вкруг нас торчали вмерзшие в болото души проклятых. Вдруг учитель отступил и вымолвил:

   - Мы пришли. Страх оставь, перед нами Дит.

   Мне показалось, что я ни жив, ни мертв. Над нами нависал властитель Ада. Хотя по грудь его сковали льды, он поражал своею мощью. Три его лица я разглядел: центральное -- кроваво-красное, левое -- темно-коричневое, правое -- бледно-желтое. Под каждым выступала пара крыльев, без перьев, как у нетопыря. Чудовише ими шевелило, от этого и дули пронзительные ветры, заковывающие в лед Коцит. Из шести глаз катились слезы, из трех пастей текла противная слюна. В каждой пасти трепетали души грешников самого ужасного пошиба: предателей Божественного величия.

   - Первый, - объяснил учитель, - Иуда Искариот. Голова его внутри, снаружи торчат лишь пятки. Тот, который вперед головой свисает, -- Брут. Третий -- Кассий. Но наступает ночь, пора нам. Теперь ты видел все, что было нам дозволено.

   Вергилий приказал, чтоб я к нему прижался, обхватив его за шею -- и как только крылья чудовища приподнялись, приблизился и ухватившись за смерзшуюся шкуру, стал спускаться в низ -- с клока на клок. Потом перевернулся и стал карабкаться наверх. Вначале мне представилось, по старому пути, но эта дорога была иной.

   Мы добрались до скал. Оглянувшись, я увидел, что изо льда торчат... ноги Сатаны! Над нами брезжил свет, а под ногами льда никакого не было.

   - Приободрись! - воскликнул мой проводник: - Нам уготована нелегкая стезя.

   - Но... где мы?!

   - Зверем, по которому мы спускались, пронзена Вселенная. Здесь слился гнет всех тяжестей земных. Теперь над нами южный небосвод, противоположный своду, под которым угасла земная жизнь Спасителя. Камни, на которых мы стоим, есть обратный лик Джудекки. Там был закат, здесь -- рассвет. Когда здесь утвердился Люцифер, Земля на этой стороне, ужасом объята, закрылась океаном, а над ступнями Сатаны гора воздвиглась -- зверь остался навеки в пустоте дупла.

   Мы с моим проводником стали двигаться во тьме, дабы вернуться в свет. Поднимались вдоль лощины, пробитой шумной речкой в жажде увидеть звезды.

   ВВЫСЬ

   ...Я поднял ввысь лицо, чтобы увидеть четыре звезды, даровавшие первейшим из людей Мудрость, Справедливость, Умеренность и Мужество. Но я не обнаружил созвездия Большой Медведицы, все было неузнаваемо. Когда Вергилий меня повел наверх, тут же почти нас встретил почтенный старец. Его лицо, казалось, Солнцем освещено, хотя на самом деле это был отраженный свет ночных светил.

   - Кто вы? - спросил старик, поправив пышную черно-седую бороду: - Кто вам открыл темницу? Как вы вышли к Слепому водопаду? Надо особой силой обладать, чтобы преодолеть законы бездны. Может, Вышние придумали другие правила и падшие теперь сюда имеют доступ...

   Вергилий, силой поставив меня на колени и голову склонив, произнес:

   - То воля не моя. Она сошла с небес и приказала, чтобы я ему помог. Этот человек еще не преступил последнюю черту: он жив. Ему было даровано пройти сквозь тьму, увидя грешников. Теперь я должен показать ему твой мир и души, порученные твоему надзору. Будь благосклонен к сыну моему: он томится духовной жаждой. Эту страсть знают все те, кто ради свободы духа способен свою жизнь отдать. Запретов мы не нарушили нигде: он живой, меня не потревожит Минос. Мой круг там, где твоя Марция; она твой образ нежно хранит в душе своей. Пусти нас в свои круги, я ей буду славить твое великодушие.

   - Пока я был в том мире, - вздохнул старик, - Марция и вправду была мне всех милее, для нее я на многое был готов. Теперь нас разделяет бездна и я к ней стал безучастен. Но ежели ты и на самом деле посол Жены Небесной, отказать не вправе. Ступай, а своего попутчика трижды опоясай тростником и омой его лицо, чтоб и частички адской грязи не осталось. Нельзя на встречу с ангелом-привратником идти с глазами испоганенными. Тростник найдете, где я укажу, а возвратитесь другим путем. Дорогу вам укажет восходящее Светило.

   Замолчав, старик исчез. Вергилий разрешил мне встать с колен и пояснил: нам давал наказ дух Катона Утического, оберегающий вход в Чистилище. На Земле тот старец, не пожелав увидеть гибель Рима, сам ушел из жизни.

   Возжигался рассвет и я уже мог различить морскую гладь. Мы шагали по испарявшейся росе. Учитель, влагу собрав, старательно оттер с моего чела остатки Преисподней. Выйдя на пустынный берег, мы увидели тростник. Когда Вергилий срывал его, тут же вырастала новая трава. Едва мой проводник закончил вить мне пояс, на бледно-алом небосводе появилось Солнце. Засветился багровый Марс... ах, если б он мне еще разок сверкнул после моей земной кончины!

   Я оторвал свой взгляд от горизонта. Вокруг дрожала белизна, и в воздухе разлилась благость. Мой проводник молчал, но я уж понял, что за чудо к нам приближается...

   - Падай на колени! - крикнул мне Вергилий: - Молись и радуйся! Это первый из ангелов, увиденный тобою в этом мире...

   Я уже мог различить его чистейшие крыла. Он двигался в, казалось, невесомой лодке, даже не оставляющей на воде следов. Ангел приближался, и настал момент, что глаза уже не в силах были вынести чудесной силы света, я потупил взор. Только лишь по звуку я понял, что челн пристал невдалеке от нас. Решившись глянуть хотя бы краешком глаза, я увидел, что в лодке немало душ. Все они хором негромко пели псалом "In exitu Israel". Ангел их благословил, души чинно сошли на берег и челн, ведомый крылатым существом, уплыл бесшумно и стремительно.

   Толпа -- около сотни душ -- смущенно озиралась. Солнце уже вовсю ласкало нас лучами. Один из вновь прибывших вкрадчиво к нам обратился:

   - Как бы нам подняться...

   - Мы, по правде говоря, - признался мой учитель, - и сами здесь впервые, да и прибыли иным путем, столь суровым, что вверх шагать теперь нам будет в радость.

   Души между тем в меня вперили взгляды: они прислушивались к моему дыханью и выражали удивленье. Одна из душ, раскинув руки, вдруг меня обняла. Я хотел ответить ей тем же, но душа избегла моих потуг, отошла -- да еще сказала, чтобы я не приближался. И я узнал ее: Это же мой друг земной, музыкант Киселла! Я взмолился, чтоб он хотя б на миг со мной остался.

   - В мире смертных, - заявил певец, - я тебя любил как брата, да и сейчас мои к тебе чувства такие же. Тебя я буду среди нетленных ждать... Но куда же ты сейчас, до срока направляешься?

   - Киселла, дорогой... в этот путь пустился я ради возвращенья сюда же. Но почему ты так торопишься...

   - В эту пору ангел святой всякого берет, но меня он долго не пускал в свой челн. Души тех, кто не осужден к мукам Ада, к устью Тибра слетаются. И я тыл там. А теперь уж здесь.

   - Друг мой! Если ты в жизни иной не лишен песенного дара, не уходи, не спев хотя б одну...

   И он немедля запел одну из моих любимых: "Любовь, в душе беседуя со мной". Так благостно стало на моей душе! До сих пор прекрасный голос Киселлы живет внутри меня.

   Хотел еще я попросить милого друга спеть, но подоспевший старец воскликнул:

   - Что ж вы торчите! Пора вам в гору спешить, чтобы очистить взор. Не всякому дано увидеть Вышних.

   Мы с учителем старались не отставать от душ, спешно и бесшумно начавших восхождение. Но -- тщетно... В какой-то миг я потерял из виду Вергилия. Мне стало не по себе: что я здесь без моего поводыря? Я обернулся. Ослепленный встающим Солнцем и увидел лишь черноту...

   - Ты помыслил, - донесся глас учителя, - что я тебя мог оставить без прощания. Сын мой, я с тобой, ты не одинок. Там, где мой прах лежит, теперь уж вечер, здесь -- радостное утро. Наши тела, как тебе известно, на Земле всем напастям подвержены, тут же все иначе. Безумен тот, кто искренне считает, что разум способен постичь все сущее. Не стоит докапываться до причин явлений, тем более нам не понять природу естества единого в трех лицах. Будь все доступно рассудку, тогда и Богоматерь не родила бы Спасителя. Ты же видел мучительную жажду тех, кто ничем не может таковую утолить. Ведь среди них -- Платон и Аристотель.

   Учитель смолк. Я, разглядев его внимательнее, увидел, что на его лице отражена невыразимая досада. Обернувшись, я осознал, что перед нами круча, которую не покоришь без тяжкого труда.

   - Надо все же поискать такое место, - рассудил Вергилий, - где смог подняться бы бескрылый...

   Он, помрачнев, задумался. Я обозрел окрестности -- и заметил череду теней, лениво передвигавшуюся невдалеке от нас.

   - Учитель! - воскликнул я: - Вдруг эти души нам укажут удобный путь...

   - А что! - Вергилий явно воспарял: - Пойдем за ними -- они так медленно бредут, мы уж точно не отстанем.

   Мы довольно быстро нагнали этот гурт, но тут они остановились перед скалой. Мой провожатый обратился к душам:

   - Да приимет вас сонм избранных, почивших в правде! Вы, благодати заслужившие: не ведаете, есть ли где для нас тропа к вершине?

   Как бывает у овец, две или три головы повернулись к нам, несколько из душ шагнули в нашу сторону, а следом потянулась и остальная полусонная толпа. Одна из душ с испугом явным воскликнула:

   - От одного из вас я вижу тень!

   И тут же вся отара, как бы инстинкту повинуясь, отпрянула.

   - Да, - сказал Вергилий, - со мной живой. Не удивляйтесь, такова была воля Вышних.

   - Ладно, тогда ступайте с нами. А ты, умеющий собою Солнце закрывать, кто бы ты ни был, вглядись в мой облик: кто я, по-твоему?

   Я всмотрелся. Высокий, статный, русоволосый. Бровь рассечена рубцом. Я честно сказал, что не признаю его. Он сам назвался:

   - На Земле я, между прочим, был королем, а звали меня Манфред. Коли вернешься в мир смертных, моей прекрасной дочери Констанце передай: пусть не верит лукавой лжи -- я вовсе не в Аду. Когда меня пронзили насмерть в битве при Беневенто, себя я передал тому, кем и злодей прощен. Да, я грешил, но милость Божья готова принять всякого, кто искренне уверует и обратится к Ней ради спасенья. Господь не отвернется от того, в ком теплится хоть искорка надежды. А кто преставится, будучи в распре с Церковью, если повинится в своих грехах, будет ждать у подножия Горы, пока не завершится срок отщепенца тридцать раз. Время, представь себе, сокращается молитвами блаженных. Возвести, добрый человек, Констанце всю правду о странствиях моей души.

   А ведь правда: едва твои зрение или слух чем-то увлекаются, время течет иначе: таково свойство человеческой души. Выслушивая Манфреда, я в этом убедился в очередной раз. Между тем Солнце уже поднялось довольно высоко, когда души, к которым мы пристали, чуть не хором вскрикнули: "Вам теперь сюда!" Действительно: в скалах был проход. Мы туда вдвоем пустились, тени же раскаявшихся грешников продолжили маячить у подножья.

   Мы с трудом пробрались через щель, цепляясь за уступы, но довольно быстро вышли на ровную площадку. Мой проводник велел идти немедля дальше, пока не встретим тех, кто нам укажет верный путь. Склон стал круче, я отстал и взмолился малодушно: "Отец, не бросай меня..." Он, таща меня за руку, помог взобраться на вершину гряды, где разрешил передохнуть. С этой кручи я обозрел долину, морские просторы, обратился к небу и удивился: Солнце переместилось левее! Неужто светило в другую сторону вращается...

   Вергилий пояснил: мы сейчас на противоположной стороне Земли, в точке, лежащей аккурат напротив Иерусалима. Вращение светил все то же, только мы как бы вверх ногами теперь стоим. Я не преминул вопросить: и сколько ж нам еще подыматься?

   - Гора Чистилища так сложена, - ответил проводник, - что поначалу склон крут, а к концу он более пологий. По мере продвижения ноги тебя будут нести все легче, а к концу пути ты вообще забудешь про усталость.

   Едва успел учитель закончить, неведомо откуда донесся голос, причем знакомый мне:

   - Пока дочапаешь, неоднократно захочется тебе упасть.

   Мы обернулись. Левее увидели громадный камень, а в его тени лениво отдыхали чьи-то души. Одна сидела, руками обхватив колени и голову склонив. Я пошутил невольно:

   - Прямо образец целеустремленности!

   - Если ты такой ретивый, - ответила душа как будто через силу, при этом приподняв свое лицо, - вот и лезь...

   Да, это он! Сидящий произнес:

   - Ну, что... узнал ты, как устроен мир, в котором Солнце может двигаться налево?

   - Белаква... - я имя друга произнес с почтением, - слава Богу, теперь я за тебя спокоен буду. Но что за смысл в твоем сидении... ты ждешь еще кого-то или просто предаешься лености...

   - Что толку, брат. - Ответил устало музыкальный мастер, мой земляк: - Все равно сейчас меня не пустит Господня птица, что сидит у входа. Я слишком медлил с покаянием -- лень подвела. Покуда твердь вокруг меня не опишет столько же кругов, что и при жизни земной, птица не снизойдет. Ну, если только вы там за маня помолитесь... а?

   Тут меня позвал Вергилий, заявил, что Солнце уже коснулось меридиана, ночь подступила к берегам Марокко. Мы было стали отходить от неповоротливых теней, как одна из них сквозь зубы процедила:

   - Гляньте... вон тот слева свет нам загородил: он будто бы живой...

   Оглянувшись, я заметил, что ленивцы возбудились.

   - Не теряй на них ты времени, - приказал учитель, - шагай за мной -- и пусть с ними.

   Я повиновался. Пройдя немного, мы увидели еще одну толпу: они шагали нам наперекрест и пели псалом "Miserere". Эти души тоже были удивлены тем, что мое тело отбрасывает тень. Двое от той группы тут же отделились, к нам буквально подлетели и стали допытываться, кто мы и откуда идем.

   - Да, - не скрыл учитель, - мой спутник -- живой. А чтобы вам было все понятно, отвечу: ими почтенный, он им поможет.

   Двое буквально молниями перелетели к своим -- и миг спустя нас окружали толпы. Вергилий настоял, чтоб я не останавливался. Мы двигались наверх в сопровождении крайне возбужденных душ, которые просили:

   - Умерь же поступь, существо, сюда явившееся во плоти! Вглядись в нас: может, вернувшись в грешный мир, ты сможешь передать на Землю весть о нас... Да остановись же, выслушай! Мы из тех, кто принял смерть в свой час, и будучи грешниками до последнего мгновенья, покаялись, увидев свет небес. Мы приняли кончину с Богом, да! Теперь же Он томит нас жаждой лицезренья.

   На ходу всмотревшись в их лица чистые, я признался:

   - Нет, из вас я никого не признаю. Но, может быть, вам все же смогу полезным быть.

   - Мы верим тебе, - сказала одна из душ, - послушай же. Если будешь в Фано, людям расскажи об участи моей, дабы они воздели руки к небесам и помолились Господу... Я б тогда смог очиститься...

   Душа поведала мне свою историю, которая конечно же связана со злодейством и кровью. Жестокий мир у нас -- что делать... Особенно меня задела та часть повествованья, в которой за душу человека спорили ангел и бес. Другие души тоже меня просили правду сообщить на Землю. Да нужно ли знать всем о тех страдальцах... пожалуй помнить их должны лишь те, кому они при жизни несли добро. Скрывать не буду: с легкостью расстался я с душами людей, мольбы просивших от других дабы они вступили в благодать. Я вопросил учителя:

   - Отец, ты ведь учил в своих трудах, что суд небес мольбою не смягчится. А эти души только об этом и просят. Где истина...

   - Если взглянуть извне, - ответил мне Вергилий, - их надежда вовсе не напрасна. Огонь искренней любви и вправду способен сократить их долг. Я же творил в эпоху, когда молитва не считалась искупленьем, ее звучанье не достигло бы Небес. Но ты еще задашь этот вопрос той, кто окончательно прольет свет на истину. Она тебя ждет там...

   И учитель указал наверх...

   ...Мы торопились так, что не сразу заметили сидящего на выступе скалы. Проводник подошел к нему поближе, чтобы узнать дорогу, тот же при первых словах Вергилия воскликнул:

   - Боже, родная речь Ломбардии! Ты не из Мантуи?

   - Оттуда.

   - Земляк... А я -- Сорделло, на Земле я был поэтом.

   Они обнялись, поговорили об Италии, о ее злосчастной судьбе. Мне казалось два духа наслаждаются игрою родного для них наречия. Много было сказано горчайших слов на тему страдания Италии. Наконец Сорделло разглядел меня и удивленно вопросил:

   - Но... кто вы...

   Вергилий поведал обо мне и о нашей миссии. Сорделло его обнял уже как сын, спел поэту пенигирик, а потом сказал, что знает он дорогу к Чистилищу и мог бы провести, но время уже позднее, а в темноте наверх идти нельзя. Еще добавил:

   - Здесь по пути есть души, которые утешат наши сердца. Я к ним проведу...

   - Но если души праведных захотят пройти в ночи... их что -- не пустят? - Спросил я.

   Сарделло рукой своей провел черту на почве и твердо произнес:

   - Вот, смотри: как только Солнце скроется, ты этой линии не пересечешь. Остановит тебя ночная тень. Ниже можешь ходить везде.

   - Хорошо, - сказал Вергилий, - веди тогда нас к тем, которые, как ты заверил, утешат нас...

   Немного мы прошли и остановились у выемки в скале. Наш спутник приказал туда войти. Тропинка привела нас на край долины. Здесь нашим взорам открылись травы великолепные, отливающие золотом, изумрудом, серебром и лазурью. Прекрасные цветы источали ароматы, а над полями разносился гимн: "Salve, Regina". Это пели души, рассевшиеся в уютных уголках.

   - Вот здесь мы и обождем. - сказал Сарделло: - пока же не стемнело, можете рассмотреть их лица.

   Наш спутник указал на некоторых и назвал их имена. Все они на земле были властителями. Я слыхал про них и знаю их дела. Одна из душ, привстав, пропела первые слова гимна "Te lucis ante". Эту песню подтянули все сидящие. Какое чистое, божественное то было пенье! Глянув в небо, я увидел, что к нам летят два ангела, в руках держащих светящиеся клинки. За ними вились нежно-зеленые одежды. Один из них спустился чуть выше сидящих, другой -- пониже. Я видел, что волосы у небесных созданий русые, но лиц различить не в силах был -- настолько ярким светом они лучились.

   - Они, - нам пояснил Сарделло, - будут нас оберегать. Скоро здесь змей появится.

   Я не знал, как отнестись к словам этой души. Мне было и боязно, и благостно. Меж тем Сарделло добавил:

   - Зато теперь мы можем поближе подойти к теням тех, кто был на Земле значительной фигурой. И поверьте: им будет в радость вас увидеть.

   Трех шагов не сделал я как заметил, что одна из душ в меня старается вглядеться. Я его узнал: Нино Висконти был благороднейшим из людей. Обнялись, оба прослезились. Он думал вначале, что я тоже из приплывших по морю. Когда я сообщил, каким путем здесь появился, Нино вначале не поверил, а потом просил, чтобы его дочь Джованна -- там, на Земле -- молилась за отцову участь, а матери ее он не слишком-то и доверяет. На небесах лучше прислушиваются к словам невинных.

   Тут я обратил внимание на три незнакомых мне ярких звезды. Учитель объяснил: четыре утренних светила ушли с восходом Солнца, эти же знаменуют Веру, Надежду и Любовь. Тут раздался крик Сарделло:

   - Вот он! Супостат!!!

   Вдоль расселины скалы ползла змея, я бы ее сравнил с той, что когда-то соблазнила Еву. Время от времени гадина свивалась и лизала свою спину. Вверх взмыли ангелы. Едва завидев взмахи зеленых крыльев, змея сокрылась. Ангелы вернулись на свои посты.

   Душам не нужен сон, меня же здорово сморило. Я разлегся на мягчайшей траве и погрузился в дрему. Мне приснился золотой орел -- суровый, готовый ухватить добычу. Сам же я в своем видении пребывал на горе фригийской Иде, один, над облаками. Орел схватил меня -- и вознес к сфере огня. Я чувствую, что мы горим -- и... проснулся.

   Со мною рядом был лишь Вергилий. Сияло молодое Солнце, под нами простиралось море. И местность была вовсе не такой, где я заснул в такой приятной компании. Я вполне закономерно спросил у провожатого.

   - Учитель... как же мы сюда попали?

   - О, это было удивительно. Едва заснул ты, явилась женщина с прекрасными очами. Она сказала, что ее зовут Лучия и она должна тебе помочь. Запросто тебя взяв, она пошла наверх; я же -- за ней. В этом месте она, тебя оставив, указала на вход и тотчас же исчезла...

   ... Вход в Чистилище представляет собой узкий проход в скале. Учитель двинулся вперед, я -- за ним. В дыре сначала я видел только черноту, но, когда зрение привыкло, рассмотрел три ступени, ворота и привратника, сидящего с закрытыми глазами. Меч в руках охранника так блестел, что я отвел свой взгляд. Раздался строгий голос:

   - Стоять! А ну-ка признавайтесь, зачем вы здесь и кто вас сюда привел. Но только не лгать -- поплатитесь!

   - Прекрасная жена, - доложил Вергилий, - с небес спустившись, нам явила сей порог.

   - Благи ее веленья, - воскликнул стражник, - ну, что же... подымайтесь.

   - Проси его смиренно... - шепнул мне учитель.

   Первая ступень сделана из столь гладкого белого мрамора, что я увидел в нем свое отражение. Вторая -- шершавый, черно-пурпурный, будто бы обгорелый камень -- весь в трещинах. Третья -- огненно-алая, идеально ограненная. Порог же -- чистый алмаз, на нем хранитель и сидел.

   Я упал перед ногами привратника и трижды ударил рукою в свою грудь. Тот семь раз концом меча начертал на моем лбу букву "Г", сказав при этом:

   - Когда войдешь, смой след этих ран.

   Из своих пепельно-серых одежд он извлек два ключа --серебряный и золотой -- и отпер вход, при этом разъяснив:

   - Если бы что-то было не так, один из ключей не зашел бы в скважину и не провернулся. Их дал мне Петр. - Створы раскрыв, он торжественно провозгласил: - Проходите, но знайте: кто оглянется -- тот будет изгнан.

   Когда мы двинулись, сквозь далекий гул я слышал слова гимна "Те Deum"... Едва мы очутились с той стороны прохода, из-за дурной любви людей запрятанного в тайне, ворота захлопнулись. Я нашел в себе мужества не оглянуться, хотя какая-то сила меня так и подмывала это сделать. Мы поднимались по промыву в скале, узкому и не приспособленному для ходьбы. Вышли мы к месту небезопасному: тропинка шла вдоль высоченного обрыва. Сам вид учителя говорил о том, что он не знает, куда идти нам дальше -- налево или направо -- в обе стороны подъема не наблюдалось. Под нами -- попасть, над нами -- вертикальная беломраморная скала. Тут я заметил, что вся стена буквально испещрена каменной резьбой. Один из барельефов изображал ангела, склонившегося к благословенной Марии. Я оцепенел от восторга. Другая картина в камне повествовала о том, как на волах везут Ковчег. Казалось, народ, святыню окружающий, поет, ладан -- дымится, царь Давид, идущий впереди, танцует, а его жена Мехолла, глядя из окна, вся полна негодования. Третий барельеф рассказывал о чуде папы Григория, по чьей молитве из Ада был освобожден кроткий Траян. Вдова надрывно слезы льет, требуя отмщения, ее окружили всадники, а в золоте знамен парят орлы... А ведь мы, подумал я, на Земле -- лишь только черви, в коих даже нет намека на мотылька, который из тьмы однажды выпорхнет на Божий Суд...

   - Отвлекись, - шепнул Вергилий, - нам навстречу шествует толпа. От них узнаем верный путь.

   Идущие не очень-то и были похожи на людей. Когда они приблизились, стало видно, что эти тени, согнувшись, на себе несут большие камни и сами же себя бичуют. Издалека они напоминали червей.

   - Да снизойдет на вас, - обратился Вергилий к душам, - Божья благодать! Не знаете ли вы, где здесь тропа, ведущая к вершине? А, может, есть такое место, где склон не столь отвесен... Мой спутник из живых, он не сможет преодолеть такую кручу.

   - К месту отрады есть дорога, - донесся из толпы усталый голос, - ступайте-ка направо, с нами, там найдется проход, который и живому по силе будет. Эх, если бы не камень, я б распрямился, чтобы рассмотреть пришедшего с Земли...

   Несмотря на то, что тяжкий труд скрутил доброжелательные тени, нескольких из этих душ мне удалось узнать. А мире живых они считались хорошими людьми, но все имели слабость: слишком были горделивы...

   ...Когда мы дальше шли, учитель посоветовал взор обратить к стопам -- так якобы я отвлекусь от тяжести пути и даже развлекусь. И правда: плиты, по которым мы ступали, были украшены резьбой, изображающей примеры чрезмерной гордости. Я видел Люцифера, свергающегося с небес; Бриарея, к земле прижатого собственною тяжестью; Аполлона лона, Марса и Палладу, в доспехи облаченных, взирающих на поверженных ими гигантов; царя Саула, на свой же меч упавшего, врагами окруженного; Арахну дерзкую, наполовину в паучиху превращенную... Столь мастерских работ нигде я раньше не встречал. И вправду: восхищенный искусством мастера, я совершенно позабыл усталость, и даже не сразу отреагировал на окрик учителя:

   - Ангел! Сын, смотри...

   Подняв глаза, я в восхищение пришел: он был в белых ризах, а глаза его светились. Взмахнув руками, создание небесное нам указало лестницу, при этом обоими крылами обмахнув мое лицо. Он произнес:

   - Идите, путь ваш будет легок.

   Едва мы поднялись, я расслышал звуки гимна "Beati Pauperes spiritu". Вергилий мне сказал, что мы достигли следующего круга. Я ощутил необыкновенный прилив сил, казалось, с плеч моих свалилась тяжесть.

   - Ты не видишь, - объяснил мой проводник, - а мне все предельно ясно: с каждым новым уровнем с твоего лба будет исчезать одна буква "Г", которая обозначает твои грехи. Сейчас ты избавился от гордости, остались шесть. А в конце ты совершенно очистишься -- вот это будет легкость!..

   ...Мы находились на последней из ступеней тайной лестницы. Здесь, на новом промежутке очищений край горы был обведен широкой кромкой, а серая стена не радовала каменной резьбой. Вергилий, оглядевшись, проворчал:

   - Пожалуй, не будет разумным нам здесь ждать хотя бы кого-нибудь... О, Свет небесный! - Взмолился он, руки свои воздев к высотам: - Помоги нам. Тепло и благо ты даришь земным долам, лишь в тебе одном мы видим проявление Всевышнего...

   Никто нам не ответил, мы пустились наугад в безмолвной пустоте. Лишь, наверное, через милю до моих ушей донеслось: "Vinum non habent!" Эти слова произнесла душа, внезапно пролетевшая над нами. Не успел я испугаться, как услышал: "Люби своих врагов!"

   - Здесь, - объяснил учитель, - искупают свой грех те, кто в прошлой жизни поддавался зависти. Всмотрись...

   Я увидел тени, в серое одетые, сидящие на камнях. Одна из них взывала к небесам: "Пречистая, моли о нас!" Иные обращались к Михаилу, Петру, другим святым. Когда мы подошли поближе, я поразился скорби, которая запечатлелась в этих лицах. Они напоминали нищих слепцов, ждущих милостыни на церковных папертях. Приглядевшись, я заметил, что у всех железной нитью зашиты веки -- но только по краям: так прикрывают глаза у ястребов, чтоб их приручить. Из уродливых глазниц сочились слезы.

   Мы двинулись вдоль вереницы полуслепцов. Вергилий шел по краешку обрыва, я -- посередине ниши, души прижались к каменной стене. Тут мой взор остановился на тени женщины. Казалось, она меня ждала, и я участливо спросил, кто она и откуда. Душа мне сообщила, что она из Сьены, а звали ее Сапией. Она со всеми здесь ждет Всевышнего, чтоб он себя явил. Грех ее состоял в следующем. Когда в сражении про Колле противник теснил сограждан Сапии, он молила Господа, чтобы скорей свершилось то, что Бог и допустил. На разгром женщина глядела с радостью и даже вскричала: "Теперь мне сам Господь не страшен!" На склоне своих дней Сапия обратилась к Господу, но свершенный грех тяготил ее все больше. А сюда попала она по моленью сьенского святого Пьера Петтинайо.

   Тут я вспомнил, что и сам не раз злился чужим удачам или радостям. Но гордости во мне было гораздо больше, так что по прохождении пожизненного пути мне, возможно, предстоит блуждать обрывом ниже. Далее идя, изредка я узнавал и земляков, с себя пытающихся снять грех зависти. Внезапно до нас, как будто гром с небес, донесся крик, исполненный отчаянья: "Кто меня встретит -- тот убье-е-ет!" А, через паузу, новый раскат: "Я тень Аглавры, превращенный в ка-а-аме-е-ень!"

   - Классический силок, - сказал Вергилий, - для греховного порыва. Вот так и ловит супостат на столь хитроумную приманку: примеры наказания греха и образах вознагражденной добродетели. Бывает, что над вами небеса кружат, взывая к высокому и чистому, а вы все свое внимание сосредоточили на земном. И нас карает тот, кто всевидящ...

   ...Солнце уже начало клониться к закату, как я был поражен особым блеском. Я от него ладонью попытался закрыться, но свет упорно бил в лицо.

   - Тебя слепит, - учитель успокоил, - сонм ангелов. Один из этой прекрасной семьи небес уж к нам направился, полагаю, чтобы сообщить: путь нам открыт.

   И правда: нам открылись ступени, ведущие наверх. Подьем был более пологим, чем у предыдущей лестницы. Когда мы возвышались, слышалось пение: "Beati Misericordes!" С моего лба исчез еще один рубец. На последней из ступеней ко мне пришло виденье -- храм, наполненный людьми, и женщина, переступив порог, с нежностью произносит: "Сынок, зачем ты это сделал... отцу и мне непросто и волнительно было тебя найти..." И еще один странный образ: Афина с Посейдоном спорят, чьим именем назвать город, посеявший раздор среди богов. Еще увидел я толпу людей, кидавших камни в юношу, при этом кричащих: "Бей его, бей!"

   - Вернись в реальность! - Воскликнул мой проводник: - мы уже изрядно идем, а ты прикрыл глаза и семенишь как будто во хмелю.

   Я передал свои фантазии. Вергилий заявил, что на меня напало подобье сна, чтобы я понял: всякий гнев гасим примером кротости. Между тем на нашем пути сгущался дым; толь мрачной поволоки я не видал в самом Аду. Я как слепец держался за плечо учителя, чтобы не пропасть. Сквозь тьму я слышал голоса: кто-то просил о мире и произносил слова молитвы "Agnus Dei".

   - Это души? - спросил я у проводника.

   - Да, - ответил он, - они умиротворяют свой излишний гнев.

   Несмотря на мглу, я узнал одну из умоляющих прощения теней: это был ломбардец по имени Марко. В разговоре он мне поведал о природе зла. Вот, что сообщил мне Марко:

   - Мир сам по себе и слеп, и безрассуден. На Земле мы склонны полагаться на влияние небесных тел, но, если бы все так и состояло, наша воля не имела б силы. Не было бы правды в вознаграждении добра и отомщеньи зла. Нам на Земле дарован Свет, чтоб наша воля различала добро и зло. Если сила, исходящая от нас самих, побеждает влиянье звезд, тогда и вера святость, вселившая в разум, наполняет души наши добром. Если мир сейчас колеблем, тому причиной -- вы, живые. Господь лелеет рождающиеся души, которые еще и мыслить-то не научились, но радостно протягивают ручки ко всему, что манит. Души тяготят к благам, порой ничтожным и порочным, если только их не обуздает сила в лице вождя или закона. Коли паства видит, что у пастыря копыта не раздвоены, что в нем живет влечение к тем же целям, что и у толпы,тогда уж в мире никому не отличить зло и добра. Если мир плох, виной же тому -- дурное управление. Скверно, если власть духовная посягает и на управление делами мирскими. Потому-то Церковь и упала ныне в грязь...

   ...Наконец, сквозь мрачный туман стал проглядывать диск идущего к закату Солнца. В лазоревом покое, пока мы шли, вновь во мне разыгралось воображение. Мне вдруг вспомнилась жестокость Прокны, превращенной в соловья; на дереве распятый злодей Аман; повесившаяся от мрачной ярости Амата... и вновь я очнулся у перехода в новый круг. Учитель говорил:

   - Нам помог дух Божий. Он нам явно благоволит -- поднимемся же скорее, пока не потемнело.

   Едва ступив на лестницу, я услышал: "Beati Pacific!" Мое лицо как бы обдало дыханием неведомого, я ощутил, насколько тяжелы стали мои ноги... но я сдюжил и поднялся. Было тихо и как-то напряженно. Я спросил учителя:

   - Что за вина здесь очищается?

   - Здесь, - ответил проводник, - придается сила неполной и унылой любви к добру. Давай присядем и отдохнем, а ты меня внимательно послушай. Продолжу тему, затронутую духом Марко. Сын мой, ты должен знать, что на Земле любая тварь подобная Творцу полна любви -- природной или духовной. Любовь естественная греха не знает. А вот высокая любовь вполне способна на ошибки, став скудной или чрезмерной. Пока душа стремится к Небу и не перешла предела в низком, нет причин родиться дурным наклонностям. Но, если она захочет чересчур много или слишком мало благ, тварь предает завет Создателя. Именно поэтому любовь может стать причиной и того, что можно похвалить, и тех деяний, за которые последует кара от Высших. Ежели в тебе живет любовь, ты будешь чувствовать и неприязнь к себе. Поскольку сущее неотделимо от божественного, всякая душа не может оказаться нелюбима. И даже зло, представь себе, есть подлинный предмет любви, вид которой на Земле тройственен. Бывают люди, стремящиеся возвеличиться за счет других: для них прямо удовольствие кого-то растоптать. Иной боится утратить славу, милость или власть; а если уж ближний добьется успеха, это для завистника -- трагедия. А есть такие, кто от нанесенной им обиды так воспылают злою жаждой, что не остынут, пока не отмстят. Внизу эта триада оплакана: там очищаются все зложелатели. Но есть любовь другая, для которой путь к добру иной. На Земле все жаждут благ, пусть и подспудно. Но если в ком-то живет слишком вялая любовь, покаянным как раз и место в этом круге. Если говорить о тех кругах Чистилища, что выше, там предаются плачу виды чрезмерной любви к ложным благам. А, впрочем, скоро ты все увидишь сам.

   Закончив, учитель внимательно всмотрелся в мои глаза, чтобы понять: разумел ли я сказанное. Я осознал не все, но промолчал, так рассудив: вряд ли стоит мне сейчас его томить недоумением. Он сам потребовал:

   - Не бойся высказаться. Понимание -- нормальная потребность разума.

   - Отец, - проговорил я, - я еще слишком мало знаю. Например, неясно мне, что есть -- любовь, которая как ты сказал, лежит в начале всех благих и грешных дел...

   - Вглядись духовным зреньем -- осознаешь заблуждение слепцов, нас на Земле ведущих. Душа и создана лишь для того, чтобы любить, но ее слишком часто влечет все приносящее усладу. В нас живут лишь образы -- то, что мы чувственно воспринимаем. Если душа пленяется наружной оболочкой, это и есть природная любовь, в которой мы стремимся к наслажденьям. Главное, чтобы у души было стремление к возвышенному: это тяга к пламени небес. Она стихает лишь достигнув высоты. Поэтому глупы приверженцы той сумасбродной мысли, что де любовь оправдана всегда. Пусть даже она и непорочна, но, будь они чистейшим воском, все равно она оставит скверный отпечаток.

   - Про суть любви, отец, я понял. Но вот вопрос: если нам любовь дается извне и для души не существует иной дороги, она не будет отвечать за свой же выбор.

   - Разум видит далеко не все, зато есть сила веры. Во всяком веществе присутствует творящее начало, исполненное силой, невидимой в бездействии. Эта мощь явит себя через проявления: так жизнь дерева видна через его листву. Нам не дано постичь, откуда у нас берется душа, как рождаются потребности и почему даровано нам право выбора. На земле мы можем отвергать или приветствовать любовь -- будь она благая или порочная. Свобода -- закон всех смертных, спущенный с небес. Пусть даже любовь дается нам извне: душа вольна ее изгнать. Беатриче это называет свободой воли...

   ... Меж тем на небесах уже хозяйкой двигалась Луна. Я стоял как будто в полусне, но поволоку дремы с меня как будто сдул истошный крик. Я различил толпу теней, бежавших вдоль стены: мне было ясно, что это -- уязвленные благой любовью. "Скорей, скорей! - визжала одна душа: - Любвиобилью не положено быть вялым! Без энергичного усилья к нам милость не сойдет... " Вергилий не преминул обратиться к этим суетливым существам:

   - Пусть с вами да пребудет благодать! Со мной идет живой, его наверх веду я. Может кто-то из вас знает, где проход?

   - Бегите с нами! - кто-то крикнул: - Только не отстаньте. Ноги сами нас несут, остановиться мы не в силах. И дозвольте передать вам мою земную жизнь...

   Мы поспешали, выслушав рассказ. Добрая душа там, на Земле при Фридрихе Барбароссе была аббатом монастыря Сан-Дзено, что в Вероне. Когда городом стал править Альберто делла Скала, последний поставил над аббатом своего в грехе зачатого сынка, который отличался уродством тела и души. Старый же аббат... мы так и не успели дослушать повесть, ибо суетливая толпа нас безнадежно обогнала, я снова провалился в дрему.

   Мне снилась женщина. Вместо рук у нее были культи, лицом она была желта, с глазом кривым, да еще хромала. Странно, но я на нее глядел без неприязни, да и она смотрела дружелюбно. Помолчав, калека даже не произнесла, а тонким голосом запела:

   - Я та самая сирена, которая рассудок отбирает у мореходов. Именно мой сладкий голос когда-то совратил с пути Улисса. Кто мной пленится, редко от моих чар уходит. Я могу...

   Она не договорила, ибо подле возникла святая и усердная жена, отчего уродина смутилась. Я обернулся к моему проводнику:

   - Кто она?

   В этот миг пришедшая, хватив сирену и порвав на ней одежду, вспорола ей живот. В воздухе разнесся смрад...

   - Сын, вернись! - донесся до меня голос Вергилия: - я уже долго тебя зову. Вставай, нам нужно обнаружить лаз.

   Гору уже ласкали лучи дневного светила. Хотя я шел давимый грузом мыслей, шагалось без труда. С высоты донесся голос: "Приидите, ступени здесь..." То был ангел: обмахнув нас своими крыльями, он добавил, что плачущие счастье обрели.

   Учитель видел, что я думою томим и попросил ему все доложить. Выслушав, Вергилий рассудил:

   - Во сне к тебе пришла колдунья древности. О ней скорбят те, кто выше нас и ты знаешь уже, как с ней разделаться. Но довольно колебаться -- обрати свой взор к предвечной высоте!

   Я встрепенулся, скинув с себя гнет размышлений. Вступая в пятый круг, я увидел тени, которые лежали навзничь и рыдали. Над ними слышалось: "Adhaesit pavimento anima mea!"

   - Избранники, - обратился к ним мой проводник, - ищущие освобождения в правде и надежде! Скажите, где отсюда выход в верхний круг?

   Один из плачущих, чуть приподнявшись с видимым усильем, нам сообщил, что наш путь -- направо. Я, опустившись на колени, не преминул спросить у тени: кем она была? Оказалось -- римским папой. Слишком, правда, поздно он познал, что жизнь земная лжи исполнена.

   - Душа моя, - призналась тень, - томима была мирским, но выше я встать сил не имел, а потому был жалок и далек от Бога. Все, кто здесь лежит и слезы льет, страдали непомерной жадностью. Движенья наши скованы, покуда это угодно небесам. Но... почему же ты ко мне так низко наклонился...

   - Из уваженья к сану.

   - Встань, брат! Ты ошибаешься. Мы все -- лишь сослужители Владыки. Иди, оставь меня наедине с моею скорбью...

   ...Мы шагали мимо лежащих душ, из глаз которых сочилось зло. О, древняя волчица, в чьем ненасытном голоде все тонет! Будь ты проклята... Когда же явится способны изгнать ту тварь...

   Здесь я немало встретил тех, кто были славными монахами, родоначальниками правящих династий. Пусть Господь да будет им судьей. Не успели мы миновать когорту скорбную, гора вдруг затряслась. Нас обдало холодом -- вдоль склона прокатился крик: "Gloria in excelsis!" Мы замерли: эти слова однажды ночью пастухи услышали -- то пели ангелы, возглашавшие рождение Спасителя.

   Я представил, будто сам Христос явился на дороге двум ученикам после того как склеп Спасителя раскрылся. На самом деле то была душа, шагавшая над распростертыми телами, которая воскликнула, к нам обращаясь:

   - Братья, да пребудет с вами мир Господень!

   - Да приимет с радостью, - ответил мой учитель, - тебя мир горний, меня отвергший!

   - Но если вы, - спросила нас душа, - не призванные тени, кто вас воззвал подняться в гору...

   - Воля Вышних, - сказал Вергилий, - ангелы нам в помощь. Мною ведомый не обладает нашей силой, он один не сможет преодолеть пределы, и я призван из бездны Ада, чтоб его вести. Ты не знаешь, отчего так сотряслась гора и откуда донесся возглас радости?

   - Как не знать. Гора по своей сути равнодушна ко всему здесь происходящему. Здесь не бывает перемен: дождь, снег, град -- ничто не выпадает в Чистилище. Даже ветры здесь не дуют; все стихии бушуют там -- за тремя ступенями. Но гора дрожит, когда одна из душ очистится, чтобы сменить обитель. Тогда и песнь разносится. Я здесь лежал и плакал много сотен лет -- и наконец ко мне пришло соизволенье лучшей доли. Оттого все и сотряслось... я свободен!

   - Благодарю. Но кем ты был -- там, на Земле -- позволь узнать.

   - Поэтом. Звали меня Стаций. Скажу, что мой талант был блекл перед автором великой "Энеиды". Именно Вергилий своим творением в душу мою заронил божественный огонь. Если б я его здесь встретил -- ради только этого проплакал бы еще хоть целый год!

   Вергилий дал мне знак молчать, но я не смог сдержать эмоций: краешками губ улыбнулся. Это был порыв душевной страсти. Стаций, уловив мою улыбку, изрек:

   - Пусть будет добрым твой нелегкий путь! Но что может значить твоя удачно спрятанная попытка смеха...

   Я растерялся, ибо не знал, уместно ли здесь обманывать. Учитель незлобиво разрешил:

   - Не смущайся, скажи ему все как есть.

   Я сказал. Стаций пылко припал к ногам Вергилия, хотел было их обнять, но учитель отстранился, произнеся:

   - Оставь... ты тень, я тоже -- тень. Мы в разных обитаем областях, но мы с тобою -- братья.

   - Моя к тебе, учитель, любовь, - вздохнул, вставая, Стаций, - столь велика, что я тень твою и ныне принимаю как живое тело...

   ... Уже был далеко от нас тот ангел, что направил нас в круг по счету шестой, при этом смахнув с моего лба еще один рубец греха, а из глубины прозвучало одно лишь слово: "sitiunt". Я ощутил, как плоть моя заметно полегчала, так что наверх шагал без затруднений, посильно успевая за восходящими тенями. Учитель, держась поближе к Стацию, вдохновенно говорил:

   - Огонь благой любви имеет свойство зажигать даже если он едва лишь теплится. Как-то к нам в Лимб спустился Ювенал, мне рассказав и о тебе, и о твоих пристрастиях. Сам Ювенал тебя, о Стаций, почитает за учителя. Но скажи мне, брат: как же в тебе мудрость могла сожительствовать со скупостью?

   - Внешним признакам, - ответил Стаций, смутясь, - часто удается оттенить самую суть. Ты сделал вывод о моей жадности по кругу, в котором я искупал вину. Так знай: от скупости я был очень даже далек. Недаром за свой порок я сотни лет страдал. Если ты увидел меня с толпой, искупающей грех скупости, я могу быть повинен в чем-нибудь другом.

   - В чем же, Стаций...

   - Ты когда-то открыл мне путь к Парнасу -- первый после Бога, несущий в ночи огонь священный, поэтому все по совести скажу. Уже был мир покорен истинной верой, я стал ходить к учителям и видел в них столь святых, что в дни Домициановых гонений их слезы были и моими. Я крестился, но старался таить, что стал христианином, внешне оставаясь язычником. Потому-то четыре с лишком века кружился я в четвертом круге. Вот так... но скажи, учитель: где теперь все великие: Варий, Плавт, Цецилий, Теренций...

   - Они, как и Персий, -- со мной. Мы в первом круге тьмы. С нами и греки: Антифонт, Еврипид, Симонид, Агафон и величайший из великих -- Гомер. Там и тобою воспетые Антигона и Аргейя. Все -- в Лимбе...

   ...Беседа двух поэтов продолжалась, а между тем Светило уже изрядно пригревало. Я шагал за ними и слушал тех, кто подарил мне когда-то чувство восхищения прекрасным слогом. И мы уткнулись в дерево, источающее аромат плодов. Конусообразное как ель, снизу это гигантское растение веток не имело -- человеку на такое не влезть. Со скалы на крону текла вода. Из листвы донесся злобный голос: "Предававшимся чревоугодию это благо запретно!" Хотел я уяснить смысл древа, но Вергилий меня осек:

   - Сын, пора идти. Не стоит нам сейчас на это тратить наше время.

   Пройдя совсем немного, я услышал плач и звуки песни "Labia mea, Domine". Нас обогнала толпа теней. Души на нас задумчиво оглядывались. Их лица были измождены, а впалые глаза вовсе не светились жизнью. Одно из этих костлявых существ воскликнуло: "Вот так встреча!" С большим трудом я в нем распознал своего приятеля Форезе, который мне и рассказал о конусообразном дереве. Оно поставлено дразнить всех тех, кто на Земле безвольно угождал своему чреву. Сам Форезе не застрял в Предчистилище потому что за него истово молилась его вдова. Еще немного поговорив, мы с тенью Форезе тепло расстались. Свидимся ли...

   За поворотом выросла еще одна громада дерева. Тени, вскинув руки, взывали к листьям. Когда мы трое приблизились, души разошлись. И снова из самой кроны донесся голос: "Проходите! Это отпрыск древа, от которого вкусила Ева". Мы заторопились дальше и вскоре, молчаливы и задумчивы, вышли на плато. Здесь к нам спустился светлый ангел и указал на лестницу. С отрадой принял я мановенье светлых крыл.

   На подъеме я спросил учителя: как же можно страдать от голода и жажды в мире, где существам питания не нужно? Учитель мне напомнил о Мелеагре, чья жизнь была заключена в полуобгорелом полене: души точно так же могут чахнуть без видимой причины. Каждому нашему движенью тем же вторят наши зеркала. Вергилий попросил на этот счет высказаться Стация. Тот рассудил:

   - Как кровь, текущая в телах живых, плоть творит, так и другая сила строит душу. У тени остаются чувства, а естество как бы воссоздает все плотское. Жизнь всегда останется для нас великой тайной. Души существуют отдельно от возможного разума, которому не дадено вместилища. Всякий раз, едва во чреве появляется зародыш, Создатель в него вдыхает новый дух. Рождается душа, которая страдает, радуется и постигает. Если тебе кажется, что сказанное мною темно, вспомни виноград, который вбирает в себя жар Солнца: эта сила способна преобразиться в терпкое вино. По истеченьи срока душа спешит из тела прочь, но в ней таится и бренное, и вечное. При этом разум, память и воля в жизни иной становятся острей. Душа способна улетать в иные части мирозданья, но, едва лишь дух очерчивается местом, вновь готов истечь поток творящей силы. Душа подобно радуге, которая рождается от влаги, растворенной в воздухе, и света Солнца. Это сиянье неотрывно от Света Вечности. В новом облике мы стали тенями, но нам доступны зренье, слух, другие чувства. Мы умеем смеяться, плакать, вздыхать и мыслить...

   ...За поворотом нас ждала тревожная картина: горный склон весь был в бушующем огне, а с обрыва дул жестокий ветер, пламя прижимающий к стене. Мы шли гуськом, стараясь избегать двух стихий -- и тут из пламени раздалась песнь "Summae Deus clementiae". Я увидел тени, идущие через огонь. Одна из них воскликнула: "Вижу душу во плоти!"

   - Ты здесь зачем? - спросила меня тень, не выступая из огня.

   Я было хотел ответить, но мое вниманье на минуту отвлекла странная сцена: две группы теней навстречу устремились и стали друг к другу льнуть. Так муравьи при встрече трутся головами, чтоб рассказать сородичам о добыче или пройденном пути. Только лишь мгновенье их объятья длятся -- и они несутся дальше, перекричать других стараясь. В возгласах они припоминают города и личностей, оставшиеся в памяти людской срамными делами и поступками.

   Я ответил любопытной тени на ее вопрос о моей цели, и на не скрыла: здесь те, кто на Земле грешил той похотью, за которую однажды Цезарь был прозван "Цезарицей". Огонь же -- пламя их стыда. Что же... получается, грех этот искупаем -- но только теми, кто, сердцем быстро воскорбел и успел раскаяться.

   Когда мне тень назвала свое имя, я пришел в восторг. Это же блистательный Гвидо Гвиницелли! Поэт, умевший воспевать любовь земную и небесную как никто другой... Хотел я по-братски его обнять, но подступить мешало пламя. Единственное, что я смог -- это сказать ему, что встретить его его душу для меня большая честь. Гвидо на это мне ответил, что в этом круге есть стихотворцы гораздо более великие, назвав мне несколько имен. Возможно... но Гвидо назвал поэтов из Прованса, мне же милей язык родной.

   Ночь близилась. Из выси спустился ангел и провозгласил: "Beati mundo corde!" А еще он приказал: "Вам следует пройти огонь. Ступайте через жар и слушайте напев". Но я телесен! Как мне это пламя преодолеть... Я представил тени, которых лишь недавно наблюдал в горниле. Поняв мою тревогу, Вергилий заявил:

   - Сын, переступи, не бойся, это не смертельно. Мы не побоялись пламени в Аду, на Герионе, теперь же мы гораздо ближе к небесам. Ты просто подойди и поднеси к огню подол. - Но я все не решался, первобытный страх меня сковал. Тогда мой проводник волскликнул: - Это же стена промеж тебя и Беатриче! Ну... и чего мы ждем.

   Учитель улыбнулся мне ласково, как перепуганному пацану, -- и исчез в огне. Стаций стоял за мной и повторял, что уже почти видит Беатриче. Я шагнул...

   ... Первое, что я услышал за стеной огня, было: "Venite, benedicti Patris mei!" Этот гимн пел ангел -- столь яркий, что я не в силах был поднять глаза. Садилось Солнце, мы торопились подняться по тропе, вьющееся промеж двух скал. Тьма нас застала на ступенях, снова нужно было пережидать ночное время.

   Мы лежали, созерцая звезды, спутники мои молчали. Я не заметил, как провалился в сон. Передо мной предстала прекрасная и юная жена; собирая на лугу цветы нежное созданье пело. Имя ее: Лия, а в песне девица вспоминала свою сестру Рахиль...

   Проснулся я, когда кусочек неба едва лишь начал теплиться зарей. Мои проводники стояли наготове, Вергилий заявил:

   - Сегодня, сын, ты все свои желанья утолишь сладчайшим из плодов.

   Как легко шагалось мне! Я даже не заметил, как мы поднялись на самую вершину. Здесь учитель торжественно провозгласил:

   - Ты видел все горнила, все круги познал. Сейчас же мы достигли места, где я обязан тебе сказать: вот Солнце, озаряющее твое чело, вот леса, луга, цветы. Пока не снизошел счастливый взор Той, которая однажды пришла за мной, ты можешь здесь пройтись и оглядеться. Но отныне я не открою уст своих. Твой же дух свободен, ты теперь сам себе судья и проводник, вознагражденный миртой, и венцом.

   Итак: мы находились в Земном Раю. Все здесь дышало жизнью утренних растений. Я взошел на невысокий холм. Нежный ветер обдувал мое лицо, я наслаждался руладами сокрытых ветвями птиц: пичужки воспевали великолепный многокрасочный рассвет. Между деревьями петляла речка, поток которой нежил травы. Здесь передо мной явилась дева.

   Напевая, она неспешно собирала желтые и алые цветы. Меня завидев, девушка направилась ко мне. Улыбкой одарив, юное созданье принялось сплетать венок. Нас разделяли три шага. Она произнесла:

   - Ты здесь впервые. Знаешь уже что это место было первым приютом людей? - Я молчал, любуясь девушкой и наслаждаясь звуком ее речи. Она продолжила, взглянув окрест: - Этот мир тебя мог удивить или смутить... Но разум твой да будет озарен, если ты вдумаешься в смысл песнопенья "Delectasti". Спрашивай, что хочешь, я готова ответить.

   - Мне странно видеть здесь, - признался я, - воду и ветер.

   - Твое сомнение понятно. Демиург создал человека добрым для добра и поселил его на этом месте, в преддверьи Вечного Покоя. Но человек, вкусив от Древа, научился отделять добро от зла -- безвинное существованье превратилось боль и плач. И чтобы смуты, порождаемые паром, идущим от Земли, не преумножали человеческих страданий, вздыбилась гора. Все мороки, рожденные стихиями, остаются за воротами Чистилища. Воздух здесь только небесный, рождаемый вращением первой тверди и текущий равномерно. Время от времени здешние растения доверяют ветру свое семя, которое разносится по всей Земле. Так что не стоит удивляться, если где-то возникает поросль без видимого семени. Этот дивный лес, - дева простерла свои руки к долам, - и есть плоды, которых там не рвут. Райская земля богата всяческую силой. Река же черпает поток свой от господних изволений -- он исходит с двух сторон. Струясь сюда, вода смывает память согрешений, обратно -- дарует память всех благих поступков. Нужно испытать силу двух вод, чтобы очиститься.

   Я посмотрел назад, желая убедиться, что мои проводники со мной. Они в траве стояли, улыбаясь. Я снова обратился к девушке, а она запела: "Beati, quorum tecta sunt peccata!" Потом она пошла вдоль русла. Я -- с ней, плечом к плечу. Не пройдя и ста шагов, она остановилась и произнесла:

   - Смотри и слушай, брат мой.

   В чаще леса принялись играть огни, воздух наполнился нежным звуком. Я разглядел семь золотых деревьев. Не сразу понял я, что предо мною светильники. Вновь оглянувшись, я увидел изумленные глаза Вергилия.

   - Попробуй разглядеть, - сказала дева, - то, что за огнями.

   Вода в реке переливалась всеми цветами радуги. Голову подняв, я увидел чинно шагающих старцев, две дюжины, в одеждах белых, и каждого венчала лилия. Дальше шли четыре зверя, полные очей: их головы обвиты зеленою листвой, у каждого -- по шесть крыл. Над зверями возвышалась колесница, запряженная золотокрылым Грифоном. У самой ступицы в танце кружили три женщины: одна вся алая, другая -- изумрудная, третья -- белая. Последняя как вы вела двоих. С другого края колесницы плясали четыре девы, в пурпур наряженных: ведущая имела третий глаз. Следом я увидел двух стариков: один одет был так же как одеваются врачи, другой же обнажил свой меч. Потом прошли четыре смиренных старца, а по их стопам еще один старик, шагавший как во сне, с челом провидца. Их головы венчали багряные цветы.

   Едва повозка поравнялась со мной, раздался гром. Процессия остановилась. Шедшие повернулись лицами к Грифону, а один из старцев провозгласил: "Veni, sponsa, de Libano, veni!" -- и тут же с небес спустился сонм ангелов. Все пели: "Benedictus qui venis!", рассыпая вокруг цветы. И предстала женщина.

   Она была под белым полупрозрачным покрывалом, с оливковым венком на голове, в плаще зеленом и алом платье. Меня объял восторг. Я нашел глазами любезного Вергилия, чтобы ему сказать: "Какой же трепет пронизывает плоть мою! Я узнал следы былого пламени..." Но моего вождя, учителя, отца я не нашел. Из глаз моих полились слезы...

   - Данте, не плачь! Не этот меч тебе был предначертан!

   Это говорила Она, стоявшая на противоположном берегу. Через покрывало лица Ее я не видел, но милый сердцу голос я узнал!

   - Да, да... смотри смелей! Я -- Беатриче. Как же ты посмел, до Земного Рая возвысившись, нюни распустить.

   Я расслышал в голосе возлюбленной оттенки гнева. Мне стало стыдно. Я опустил глаза к воде -- и увидал свой жалкий образ. Мне представлялось, что я стою как нашаливший сын пред матерью. Ангелы запели: "In te, Domine, speravi". Готов был я уж провалиться сквозь землю, но ангелы воззвали: "Госпожа, не слишком ли строг твой суд? Прости его".

   - О, неспящие в свете вечном, - сказал Беатриче, - я отвечу тому, кто там стоит в слезах. Да соразмерится печаль делами! Когда-то он расточал свои дары безмерно. Я старалась его наставить на верный путь, но, когда я распростилась с земною жизнью, он перекинулся к другим. Когда моя душа взлетела к небесам, он ко мне стал холоден, избрал дорогу к ложным благам, и напрасно я нему взывала в снах: он не скорбел и не осознавал своей беды. Спасти его можно было лишь показав загробные страданья грешников. Я просила Вышних, чтобы они сюда его взвели и помогли раскаяться. А ты, стоящий у священного потока, - теперь Она уж обратилась ко мне, - скажи: я права?

   Я ощущал такую слабость, что не был способен и слова вымолвить. Да и сказать-то было нечего...

   - Так что же ты молчишь, - произнесла Она не столь жестоко, - надеюсь, память о прошедшем в тебе не умерла.

   Меня объяли столь сильные смущение и страх, что я лишь губами проговорил: "Да..."

   - И какие же, - Она спросила, - преграды ты повстречал, что мужество так безнадежно растранжирил? Может быть, чары тебя сдержали, или какой-нибудь обет...

   Я горестно вздохнул. Почувствовал, что снова слезы катятся из глаз моих. И наконец с усильем выдавил:

   - Меня тщета земная влекла. Она манила, когда Ваш образ стал... слишком далек.

   - Ты можешь и хитрить, и лебезить, но Высшего Судью тебе не провести. Он все твои деянья знает. Другое дело -- когда кто-то признает свою вину. А, чтобы твой стыд стал явственней, чтоб тебя опять не обольстило завывание сирен, утри-ка нюни и меня послушай. Когда, как ты сказал, мой образ удалился, иначе говоря, стал горстью пыли, тебе нужно было знать, куда идти. Признайся, наконец: ни природа, ни искусство тебе не дали удовлетворенья большего, чем мой облик, исчезнувший в могиле. С моей земною смертью ты лишился смысла. Смысла!

   Я стоял, желая только одного: провалиться в тартарары. Она мне приказала:

   - Не прячь лица! Смотри вперед, будь, наконец, мужчиной.

   Я так и сделал. И увидел, что Беатриче смотрит на Грифона. Даже скрытое покровом ее чело было прекраснейшим. Меня объяла скорбь -- и я упал...

   ...Очнувшись, я услышал голос первой мною встреченной в Земном Раю: "Держись..." И дева повела меня через поток. Она ступала по поверхности воды, я же почти тонул, ее руки не отпуская. Я услышал глас ангелов: небесные создания пели "Asperges me". Голову мою объяв ладонями, она меня всего буквально опустила в воду -- так, что я чуть не захлебнулся. Выведя на противоположный берег, она ввела меня в круг четырех девиц, каждая из которых положила руки на мое чело. Они пропели: "Теперь ты чистым предстанешь перед Беатриче; но постигнешь свет ее отрадных глаз среди тех трех, чей взор острей..."

   ...Я смотрел на Беатриче, Она же -- на Грифона. Непонятно, как, но в зеркале Ее очей я видел отраженье зверя, содержащего в себе два существа: льва и орла. Нимфы стали танцевать; они провозгласили: "Взгляни, о, Беатриче, на того, кто ради веры смог все круги пройти! Даруй нам твою милость, разоблачи себя, чтобы ему было открыта твоя вторая красота!"

   И Она явила свое лицо, осененное гармонией небес. Я наконец смог насладиться видом той, которой на Земле нет уж десять лет. Беатриче улыбалась. Невольно я влево отступил, одна же из богинь воскликнула: "Слишком напряженно!" Я потерял способность видеть -- меня как будто Солнце ослепило. Когда же зрение ко мне хотя с трудом, но стало возвращаться, я разглядел: процессия уходит прочь -- с семью светильниками и золотою колесницей. Я пристроился там же, где шли дева, проведшая меня через воду забвения, и Стаций.

   Под пенье ангелов проехав три полета стрелы, колесница остановилась и Беатриче с нее сошла. Услышал я, как кто-то прошептал: "Адам!" Все обступили древо. На нем не было листвы или цветов. Раздалось восклицанье: "Хвала тебе, Грифон, за то, что не ранишь своим клювом ствол, хотя в нем и отраден вкус, но чрево терпит горькие терзанья!" Птицелев изрек: "Соблюдем семя всякой правды!" Грифон придвинул колесницу к голому стволу и дышло связал одною ветвью. И вдруг на древе проросли цветы! Нежные как полевые фиалки и густые подобно розам. Я не понимал, что происходит, тем более что мною вновь овладевал густейший сон...

   ...Разбудил меня сердитый возглас: "Да вставай же! Что за сила тебя заставила забыться?" Говорила переведшая меня через поток. Я спросил:

   - Где Она?

   - Восседает у корней листвы, обретшей новое величье. Взгляни, как души ввысь восходят, за Грифоном следуя.

   Я прежде всего искал глазами возлюбленную. Беатриче сидела в одиночестве рядом с колесницей, ветвью связанною с древом. Вкруг Нее смыкались цепью семь нимф, держащих светильники. Она произнесла:

   - Ты здесь лишь на краткий срок, дабы потом пребыть со мной. Для пользы мира, в котором препирается добро, опиши потом что видел...

   И предо мной предстали образы: орел, слетая с дерева, колесницу истово клевал; подбиралась подло тощая лиса; опять орел, осыпающий повозку золотыми перьями; дракон, выползший из разверзшийся между колес земли, хвостом пронзающий воз снизу... Злобно извернувшись, зверь из бездны оторвал у колесницы частицу дна -- но тут же повозка как бы оделась перьями. Над опереньем птичьим выросли семь глав: три бычьи -- вдоль дышла, четыре головы единорогов -- по углам. Теперь на колеснице восседала блудница, озирая пространство загребущими глазами. Рядом стоял урод и оба целовались то и дело. Едва блудница кинула свой похотливый взгляд на меня, страшный хахаль ее сердито отстегал. После, источая злобу, он отвязал чудовище и уволок его с блудницею в чащобу.

   "Deus, venerunt gentes", - донеслись до меня слова из Псалтыри. Это пели поочередно то девы, то почтенны старцы, то непорочны жены. Все они сияли от чистых слез. Беатриче в скорби внимала им. Потом произнесла: ''Modicum, et non videbitis me. Et iterum, Modicum, et vos videbitis me".

   Слова Ее принизали все сущее, как будто свет объял тьму тысячелетий. Она одним движения руки мне, Стацию и деве приказала идти вслед за седмицей светочей. А на десятом шагу в глаза мне хлынул свет Ее очей.

   - Не отставай, - Она сказала мне, - и слушай. Подумай, что спросить.

   Я осмелился к Ней подойти, но приближаясь, как бы отдалялся. Долго не решался подать свой голос -- и наконец спросил:

   - О, Госпожа! - Осознав, что способен внятно произносить слова, я осмелел: - Вы лучше знаете о том, что мне необходимо.

   - Твой дух еще стеснен. Ты пока еще и говоришь как будто спишь: тебя неволят страх и стыд. Колесница, поврежденная в твоем воображении зверем, пришедшим из бездны, означает, что она была, потом ее не стало. От Вселенского судьи не спасают вино и хлеб. Нагрянет тот, чьи перья, пав в священную повозку, пленят ее и изуродуют. У порога уже стоят благие звезды. Однажды приидет Пятьсот Пятнадцать, Божьий вестник, который истребит блудницу и урода. И время бедствий сменится эпохой мира. Так потом и запиши, умные -- поймут. И не забудь сказать, что видел, как дважды было осквернено в Земном Раю Древо Познания. Всякий, кто терзает священное растение, повинен в самой страшной из крамол. Испробовав его плодов, первый из людей обрек своих потомков на тысячелетние мученья. Грехи же искупал другой. Запоминай! Твой разум полуспит еще, но ты обязан привнести на Землю все здесь тобой услышанное. Для того сюда ты и допущен.

   - Постараюсь.

   - Не вдумывайся в смысл -- просто передай.

   - Но... отчего так происходит, что ближе я стараюсь быть к Вам, тем недоступней Вы становитесь...

   - Земные школы не учат постигать сокрытое в глаголе. Ты должен осознать, что вашей философии до истины так же далеко, как и Земле до Неба.

   - Зато, - придумал я себе такое оправданье, - на Земле ни разу я не чуждался Вас.

   - Ведь ты уже забыл, - Беатриче улыбнулась, - что совсем недавно пил из Леты. Ты судишь об огне по дыму. Впрочем... теперь я буду говорить с тобой без аллегорий -- напрямую. Уж слишком груб твой разум.

   Между тем Солнце взошло в зенит.

   - Это... Лета? - я с удивленьем глянул на поток.

   - Мательда. - Беатриче указала на деву купавшую меня в реке. - разве тебе не говорила? Твой разум, Данте, затмила поволока лишних мыслей. Мательда, радость моя... своди-ка ты его еще в Эвною: пусть освежит там силу добрых дел.

   До меня дотронувшись рукой, Мательда дала знак идти, а на ходу сказала Стацию: "Ты тоже иди за нами". Как сладостна была вода Эвнои! К Беатриче я возвращался обновленным. Я был чист и совершенно достоин звезд.

   К ПЕРВОПРИЧИНЕ

   Движитель мирозданья пронзает все лучами. Где-то больше, где-то поменьше, но льется Свет всегда.

   Мы находились в тверди. Беатриче смотрела на Солнце, взошедшее в зенит, без страха, я же к Ней направил взор. В Ее глазах я видел отражение светила и казалось, мы слились в единый луч. Это дало решимость и я бросил безрассудный взгляд на Солнце. Хватило только одного мгновения -- больше я не вынес -- но я успел заметить, что оно искрится будто взятый из горнила железный стержень. Тут сиянье преумножилось: как будто бы второе Солнце взошло! Я находил опору лишь в очах у Беатриче, Она ж глядела только ввысь.

   Казалось, моя душа освободилась от тела. Мы возносились вместе со светом и я слышал музыку небесных сфер! Даль пленила светом, а гармония мелодий преумножала чувство Божества. Беатриче говорила:

   - Представления неверные ты должен превозмочь -- тогда поймешь все сущее. Знай: сейчас мы мчимся ввысь быстрее молний, с небес пронзающих тело Земли.

   - Госпожа моя, - я произнес, - теперь мне хорошо как никогда Но разве возможна такая скорость...

   - Вселенная устроена, - ответила Она, на меня взглянув как мать на сына, - в определенном порядке и с неизменным строем, что дарует сущему подобье Бога. На всякой твари отображен след вечной Силы. Те же из существ, в ком живы разум и любовь, способны постигать подлинную сущность Света. Высота дается тем, кто как стрела, находит тетиву. Лишь бы только ты видел цель.

   И вновь Она свое чело подняла к небесам. Я неотрывно глядел в Ее глаза, Она же проникала в суть моих душевных чаяний. Мимо нас буквально пролетела пятнистая Луна. Мы добрались до чудного предела и Беатриче торжественно сказала мне:

   - Прославь того, кто позволил нам слиться с первою звездой.

   Мне показалось, нас накрыло нежным облаком, и оно нас приняло как вода -- луч света. Я ощутил саму непостижимость слияния с божественным, понятного без всякого рассудка: вот что такое истинная вера!

   - Да, - воскликнул я, - благодарю Того, Кто выделил меня и мира смертных, чтобы показать все эти чудеса! Госпожа... так что же означают пятна на Луне, ведь это не просто память о безумном Каине...

   - Сужденья смертных и вправду ложны. Взирай на знаки без печати удивленья, здесь снова разум не силен. Но как ты сам предполагаешь?

   - Наверное, от того, что тело Луны неравномерно плотно.

   - Восьмая твердь явит нам звезды, которые разнятся качеством и силой света. Если б дело было в плотности материи, все звезды влияли бы на Землю одинаково. Различье свойств порождено принципиальными началами, ты же полагаешь, что начало у всех одно. Для вас -- там, на Земле -- опыт является основой всех наук. За звездной твердью есть девятая, и там -- вся сила восьмого круга. И такие взаимоотношения установлены между всеми кругами. Здесь все пронизано причинами и следствиями, а у кругов есть двигатели. В этом мире каждый шаг ведет к познанью истины.

   Вдруг я увидел череду светящихся шаров, как бы беседы ждавших. Вначале я посчитал, что это наважденье, но спутница моя, смеясь, сказала:

   - Тебя встречают подлинные сущности. Здесь место тех, кто преступил обет. Спрашивай, выслушивай и верь: ими движет свет правды вечной.

   Я обратился к той из душ, которая, как мне показалось, наиболее во мне заинтересовалась:

   - Блаженная душа, пусть благодать пребудет с вами! Я был бы счастлив услышать ваше имя.

   - На земле была я девственной сестрой, - ответила она, чистейшим взором одарив меня, - и звали меня Пиккарда. Я в самой медленной из сфер по той причине, что строго не блюла земной завет.

   - Божественен и чуден ваш вид! - Я вовсе не заискивал пред ней. - Разве вас не ждут сферы более высокие?

   - На то есть воля Высших. - Ответила Пиккарда вдохновенно. - Нашу жажду здесь утоляет Закон Любви.

   Теперь я что-то понял: всякая страна на небе -- Рай, хотя они и разной меры. Но тогда я путался в своих определеньях. Запев "Ave, Maria", тень Пиккарды исчезла. Я был растерян: и в Раю есть иерархия душевных состояний?! Эта невеста Христова праведна была -- но не вполне... Я глянул на Беатриче, но госпожа так сверкнула своими прекрасными очами, что я вновь смутился. Вскоре Она смягчилась и сказала, явно читая мои мысли:

   - Ты хочешь знать, правду ли говорил Платон, утверждая, что души возносятся обратно к звездам. Ближе всех к Богу Моисей, Самуил, оба Иоанна и Мария. Все они равновысоки тем душам, что ты видел здесь, на Луне. Но первый круг не делает их равными, ибо они не в равной мере насыщаются дыханием Предвечных Уст. То, что платоновский Тимей болтал о душах -- якобы душа вернется к своей звезде, чтобы явиться в новом теле -- несходно с подлинным. Здесь мысль бессильна сущность охватить, хотя в платоновых идеях есть доля истины. Ловушка в том, что люди, вняв Платону, стали заблуждаться, давая имена телам небесным. Гложет тебя и другое сомнение: о воле человека и способности свершать разумные поступки. Глубины этой правды смертным постижимы. Брат мой, ты ведь нередко видел, как человек, робея перед кем-то свершает то, чего он не желал. Так Алкмеон, не смея ослушаться родителя, убил родную мать. От зла спасаясь, он стал злодеем и насилье слилось с волей, которая по сути не желает зла. Пиккарда говорила тебе о чистой воле, я -- о другой, и мы все правы.

   Я рассыпался перед Беатриче в словах хвалебных, называя Ее Небесной, Любимой Вселюбящего, глаголом одаряющей теплом и влагой. Потом спросил: возможно ли возместить разрыв обета новыми делами, груз которых положен на весы? Она в меня метнула взор, столь исполненный столь искренней любви, что я себя утратил, опустив глаза. И потекла ее благая речь:

   - Не прячь глаза, иначе не взрастет сила твоего второго зренья, способного увидеть сокрытое. В твоем уме я замечаю проблески Света Извечного. Даже если тебя влечет иной предмет, он является всего лишь неправильно воспринятым рефлексом все того же Света. Свобода воли -- высший дар Создателя всем смертным и разумным. Бог дозволяет нам себя приносить Ему же в жертву. Но в отданном ты уже не волен, да и не дело -- жертвовать чужим...

   Дальше Госпожа мне разъяснила, чем различны жертвы и где находятся пределы. Обетом нельзя играть и каждый новый обет должен быть строже предыдущего. Нам, христианам, не омыться любой водой, а для наставления у нас есть Ветхий и Новый Заветы, а так же пастыри. Это и есть единственный путь к спасению. Если смертными правит алчность -- на то они и люди, а не скоты. Завершила Беатриче такими словами:

   - Не будьте как молодые ягнята, которые, бросив свою мать, беды не чуя, играют сами с собой!

   И вновь Она свой взор вручила Солнцу. Я глядел во вдохновенные глаза -- мы устремились из пояса Луны к Меркурию. Планета нас встретила сияньем торжества. Огни мелькали трепетно -- и в каждом как бы скрывался клич: "Вот, кемобогатится Вселенская Любовь!" Я разглядел сонм благих теней. Одна из них сказала мне:

   - Счастливец из живых, увидевший блаженные чертоги! Что ты желаешь знать о нас...

   - Смело вопрошай, - наставила меня моя вожатая, - и внимай им как богам.

   Конечно, я спросил, что за душа согласна мне раскрыть секреты этой сферы. Снизошедшего до меня, грешного, буквально обволокло чудесным светом. Передо мной был дух самого Юстиниана. Тень, когда-то бывшая римским императором, поведала мне о многом. Что же касается этой небольшой планеты, она -- приют тех душ, которые в существовании земном хотя стяжать желали хвалу и честь, не забывали усердно и праведно трудиться. Даже если ты не чужд тщеславию, дорога на Небо тебе вовсе не заказана. Тень Юстиниана, запев священный гимн "Osanna, sanctus Deus sabaoth", в лучах слилась в движеньи гармоничном с другими душами. Превратившись в череду огней, они умчались вдаль.

   Беатриче рассказала мне о путях спасения и праведном суде. Изначально человек был наделен бессмертием, свободой воли и богоподобием. Но все эти священные дары были утрачены. Люди сами по себе не могут искупить свои грехи, поэтому Господь и разлил в мире благодать Свою, а для спасения на Землю спущен был Сын Его, во плоти принявший униженья...

   ...Следующей сферой была Венера. Здесь я увидел живое кружение огней, причем все они имели свой темперамент. С одной из этих душ я познакомился. На Земле ее звали Карлом Монтеллой, и я ним был знаком. Мы здесь, в Раю с ним вдоволь поговорили об общественном устройстве и земном предназначеньи каждого из нас, а так же о влиянии на смертных божественного промысла.

   Не ожидал я встретить здесь тень Куниццы да Романе, славивашимся в первой жизни своим довольно легким поведеньем. Получается, Венера -- райское местечко для любвеобильных, но только тех, кто был отмечен и еще и славными делами. Так, здесь покоится душа иерихонской блудницы Раавы...

   ...Потом ждала нас сфера Солнца, ярче которого мы себе представить неспособны. Здесь обитают души святых -- тех, которым Бог-Отец являл все таинства схожденья Бога-Духа и появленья Бога-Сына, Беатриче мне сказала:

   - Благоговей пред Солнцем ангелов, вознесшего тебя до Солнца материального!

   В четвертой сфере я насладился блеском чистейших и мудрейших душ. Среди них -- и Соломон, и Дионисий Ареопагит, постигший природу ангелов, и Фома Аквинский... Со светящейся душою последнего я был удостоен вдумчивой беседы, которая по большей части посвящена была жизни и деяниям святого Франциска Ассизского.

   По окончаньи разговора души мудрецов, в кольцо собравшись, закружились священным жерновом. Скоро собрался и еще один чудесный хоровод -- и нас объяли сладостные звуки. Круги переливались радугой, мы с Беатриче, окруженные двойной гирляндой, любовались дивным зрелищем. Во втором кольце, согласным с первым, собрались души всех подвижников. Потом одна из светлых душ поведала мне о Доминике, всеблагом борце со злом. У повозки Христовой Церкви два колеса: Франциск и Доминик.

   Непросто передать картину, которая передо мной предстала дальше. Небо украшено было пятнадцатью ярчайшими светилами, лучи которых способны преодолеть любую мглу. К ним добавлены созвездья -- и они кружатся в вечном танце. Под этим великолепием я снова говорил с душою Фомы Аквинского. Вот, что я услышал:

   - Все, что умрет и все, что не умрет -- лишь отблеск Мысли, в которую Всевышний своей Любовью вкладывает бытие. Все девять райских сфер пронизаны Великим Светом. Из круга в круг, переливаясь как из зеркала в другое зеркало, Свет, опускаясь, становится случайным и мало длящимся. Творящая среда изменчива, но и воск тоже бывает разным -- поэтому при равном качестве семян бывают разные плоды, да и умы людям при рождении даются непохожие. Но, ежели Любовь располагает Прозреньем, рождается великое...

   ...Большая чаша. К середине от каймы кружит вода в спокойном вихре. Мне этот образ представился, когда Фома закончил речь свою. Когда же заговорила Беатриче, казалось, наоборот, вода от середины разбегается к краям:

   - Мой спутник желает постичь самые корни истины. Скажите: свет, в которой вы обращены -- будет ли когда все мертвые воскреснут?

   Души закружились, по-прежнему, переливаясь всеми цветами, благодати исполненные. Из круга меньшего донесся голос:

   - Пока Небесный Рай свершает свое движение, нас питает Любовь, которая и порождает свечение. После наше существо еще прекрасней станет и свет божественный окрепнет. Господь нас одарил священной ризой для того, чтобы мы стали способны созерцать Его. Это свечение подобно пламени, которым охвачен уголь. Потом огонь ослабнет и наши тела станут более открытыми для всех услад, что нам Господь дарует...

   ...Появился новый сонм блаженных душ, которые свились в третье кольцо. Дух пламени настолько был силен, что я уже не в силах был его переносить. Взглянув на Беатриче, я открыл, что в этом свете возлюбленная стала еще прекраснее. Только лишь Она дала мне силы вновь поднять глаза, чтобы понять: нас уносит в иную сферу.

   Там все буквально утопало в алом цвете, а в недрах из двух лучей слагался знак креста. Вокруг клубились пламенные души тех, кто на Земле сражался за истинную веру. И разносилась песнь чудесная, из которой я различил слова: "Воскресни для побед!"

   С креста ко мне спустился один из радостных огней. Оказалось, на Марсе обитает душа моего прадеда Каччагвиды. Она заговорила и я, внимая, вначале смысла не понимал, но после, как бы поднявшись духом, стал различать отдельные слова. Дух предка заявил, что он давно хотел увидеть свое семя. Так же прадед сообщил, что его сын и, соответственно, мой дед Алигьеро -- то есть, конечно, его душа -- все еще идет по первому из кругов Чистилища, но я вполне способен снять с Альгьеро запрет своими добрыми делами.

   Мир на Земле, считает Каччагвида, слишком лжив и души многих там глупо погибают, испачкавшись в мирской грязи. А еще поведал мне прадед историю нашего рода, которая почти что целиком взаимосвязана с родной Флоренцией. Потом же, по просьбе моей и соизволенья Беатриче прадед рассказал о будущем. Я узнал, что в моем изгнаньи худшим гнетом будет сношение с дурными и глупыми людьми. Я сполна познаю их безумство, злость и неблагодарность. Прадед наказал мне не завидовать всем тем, кто мне расставит сети: их вина будет отомщена еще при жизни моей земной. Я было задумался, но моя вожатая взбодрила:

   - Не время размышлять! Нам пора.

   И вновь мы возвышались. Я смотрел в самые прекрасные из глаз, в которых отражался Луч Вечной Радости. Беатриче повелела мне оборотиться. Я увидел светоча, который произнес:

   - Здесь пятая ступень. Она для тех, чьи годы на Земле гремели доброй славой. Эти души и ныне будоражат память поколений.

   Он назвал имена Исуса Навина, Маккавея, Карла Великого, Орланда, Готфрида Бульонского и других великих деятелей, творивших благо во имя Господа. Я вновь взглянул в лицо своей возлюбленной и увидел, что оно еще сильнее просветлело...

   ...Мы находились в сфере Юпитера, где средь сребристых оттенков легла позолота. Души витали, сплетая латинские буквы. Вот, что прочел небесах я: "DILIGITE JUSTITIAM QUI JUDICATIS TERRAM". После, в стаи собравшись, светлые сущности ввысь отлетели, замерев в высоте -- и над нами предстал образ орла, который изрек: "Я к славе вознесен за правосудие и праведность. Племена земные помнят обо мне, но мой пример, хотя в народах и хвалим, в закон не ставится".

   Все это хором произносили чистые душ. И еще они, собранные в орла золотого, сказали: "Тот, кто сотворил окружность Мира и распределил строй всех вещей, не мог вместись в свое созданья весь свой разум. Первый из гордецов, который попытался овладеть всем сущим, озарения не вынеся, пал ниже низкого. Никому после Люцифера охватить все знанья бытия не было дозволено. Каждый из смертных видит только то, что позволяет его рассудок. Разум человека подобен взгляду, устремленному в громадный океан. Глядя с берега, увидишь ты разве что дно отмели. Но над пучиной твое зрение будет бессильным: дно точно есть, но его застит глубь. Свет -- только то, что воспринято от Вечной Ясности. Все остальное -- мгла, мрак и телесный яд. Теперь послушай ответ на тот вопрос, который ты так и не решаешься задать..."

   И Орел из золотых огней мне поведал следующее. Вот родился человек на берегах Инда. Так он и прожил, даже не слышав имени Христа, при этом ни в словах, ни в делах зла не сотворя. Путь жизненный так и пройдя, хоть праведным, но нехристем, он... проклят. Почему? В чем же его вина... Да и кто ты, чтобы судить язычника, жившего за много сотен миль от твоего дома? Если Святое Писание не смиряет дерзких дум, весь Мир пропадает в сомнениях. Проблема в том, что стадо смертных мыслит слишком вяло. Передаю дословно:

   - Благая воля с момента Сотворения не отступала от благости, а справедливо то, что с ней, творящей из своих лучей, созвучно, на бренные блага не зарясь.

   И образ орла как бы воспарил. Крылами светлыми махая, он вещал: "Пусть неясны тебе слова мои, но пути Господни смертным непонятны". Далее я узнал, что в Христа не веривший ни раньше, ни позже явления Спасителя, обречен. И все ж в день Страшного Суда те, кто был праведен, но Христа не знал, станут ближе к благодати, чем те, кто знал Его, но отрицал. Едва лишь Тот, чьим блеском сияет Мир, покинет небосклон, твердь, которую Он озаряет, зажжется ярко и чарующе. Таков известный чин Вселенной. Едва лишь золотой орел сомкнул свой клюв, весь собор живых огней залился песнью благостной, по окончании которой раздался как бы шум потока, с высот спадающего. Не сразу понял я, что это клокотанье парящего орла. Он вещал:

   - Те огни, из коих сплетен мой образ, во славе своей всех превзошли. Лучшие из душ собраны в моем глазу, а тот, который зеницею горит посередине, воспел Святой Дух; он хранил Ковчег Завета -- за то и вознагражден. Те пять огней, что составляют бровь, -- Траян, Езекия, Константин, Гульельм и Рифей. Как, ты спросишь, стал священным светом троянец, живший при язычниках? Теперь он знает многое, чего вашим философам даже не снилось. Того, кто был на Земле Рифеем, настигала милость Высших, непостижимая для смертных. Не удивляйся: ты сейчас подобен тому, кто знает имя вещи, но не разбирает ее сути. Царствие Небесное открыто тем только, в ком сильна Любовь. И Траян, и Рифей сюда взошли как христиане, а одна из этих душ сюда взята из Ада. Все потому что в ней жила надежда, в которой крылась сила мольбы к Творцу. Так Господь открыл Рифею путь к искупленью. Родившись и умерев язычником, он стал крестником трех жен Сада Господнего. Вы, смертные, хотя и отдалились от поганой веры, не знаете всех избранных. В неведении нашем наше же счастье...

   ...И снова Беатриче призвала мои глаза и дух. Ее чело н этот раз было суровым, Она почти что прошептала:

   - Если сейчас я улыбнусь, ты рассыплешься золой. Не умиряй я красоту свою, ты рухнул бы как дерево, грозою пораженное. Итак, мы уже на седьмом небе, глаза свои умом наполни, сделай их зеркалом видений, которые тебе предстанут.

   В сфере, нареченной в честь бога-миротворца, я увидел золотую лестницу, ведущую в безмерное пространство наверху. По ней передвигалась рать огней. Какие-то из них вновь возносились, другие неуклонно снисходили, третьи же вились, причудливо творя узоры. В этом круге было тихо, никто не пел и ничего не восклицал.

   Одна из душ -- из тех, что подлетела ближе -- мне пояснила: здесь, на Сатурне слух смертного бессилен. Мне посчастливилось общаться с душою Петра Дамиани, великого молитвенника, на Земле звавшего себя "грешным". Когда святой закончил повествованье своей жизни, сотня световых огней, приблизившись, издала неземной то ли стон, то ли крик: он прозвучал как гром.

   - Ты так испуган, - успокоила меня возлюбленная, - а представь себе, если бы я улыбалась, а ты бы слышал хор. Один лишь краткий звук тебя чуть не придавил... Это было предвосхищенье мщенья, приход которого ты скоро ощутишь. Обернись -- тебе дано увидеть славных.

   Оборотившись я разглядел ряд сфер, между собою связанных лучами. Самая большая из светящихся жемчужин была душою Бенедикта Нурсийского, которая мне рассказала о своих собратьях-монахах, молитвой и постом достигших благодати Сатурна. А еще он мне раскрыл загадку высшей из сфер, где все блаженны в полной мере. Там царит недвижимый покой, а по сути Эмпирей -- шар, парящий без опор и координат. Лестница с Сатурна как раз туда ведет. Бенедикт напомнил мне о сне Иакова, в котором перед патриархом она явилась ангелов полна.

   Закончив свой рассказ, душа присоединилась к собору радостных огней, который вихрем взвился ввысь. В тот же миг моя Владычица одним лишь мановеньем меня взметнула... я даже и не понимал -- верх или вниз -- зато почувствовал себя как бы окрыленным. Я даже не заметил, как мы очутились на Небе Звезд.

   - Ты близок к средоточию, - Сказала Беатриче, - но посмотри под ноги: удивись, как там обширен мир.

   Я глянул сквозь призму семи небес -- и увидел столь жалкий голубоватый шарик, что на него смотреть-то можно только для забавы. Увидал я и Луну, только без пятен. Ласкали взор и прочие планеты... Я вновь поднял свои глаза и обратил свой взгляд к прекрасному лицу возлюбленной. Она же своими очами устремилась ввысь и радостно воскликнула:

   - Вот ополчения Христовой Славы! Вот где собраны все нити небесного круговращенья!

   Над сонмами огней царило Солнце. Свечения струились могучими потоками -- и я не смог снести их силы. Беатриче проговорила:

   - Вот -- та мудрость и та мощь, которая вослед векам тоски пути раскрыла между Небом и Землей. Раскрой глаза и на меня взгляни!

   Если б не Она, я никогда бы не решился глаз открыть. Я разглядел лишь залитые лучами круги, и среди них -- ярчайший светоч, как узнал я после, -- Архангел Гавриил. И я слова услышал: "Я порожден любовью чистых сил эфира вкруг радости, которую нам шлет утроба, несшая спасенье Мира. И буду здесь кружиться, о Госпожа Высот, пока ты не взойдешь к своему сыну и твой приход не освятит Высот Небесных!"

   Это воззвание к Деве Марии подхватили все огни, но я уж неспособен был хоть что-то различить -- настолько мощными были пламена. Вышние души пели "Regina coeli". И сейчас возвышенное чувство от той музыки во мне живет. А все же много на Земле было истинно праведных! Из кругов огней выделился ярчайший и, трижды облетев вкруг Беатриче, воскликнул:

   - Сестра моя! Твои мольбы чисты настолько, что меня ты разлучила любовью с чередой блаженной.

   - О, Свет, - ответила Она, - которому Всевышний вручил ключи от этого чертога! Да будет спутник мой о вере вопрошен, а силен ли он в вере, надежде и любви, ты видишь сам.

   Я предстоял перед самим апостолом Павлом, который приказал:

   - Не прячь глаза, христианин. Скажи: в чем смысл веры?

   Я, превозмогая боль, взглянул на пламя. Мне дано исповедаться пред первоборцем! Я заявил, что вера -- основа чаемых вещей и путь постижения того, что смертным незримо.

   - Как основа, неплохо. Но разве это -- всё?

   - Глубина явлений в явленном мне мире мышленью смертных недоступна, полагаю. Вера сильна там, где знание бессильно.

   - Если б все так ясно усваивали истину, каждый бы узрел, что изощрения софистов смешны. Считай, теперь в твоей душе хранится величайшая из драгоценностей. От нее рождены будут все дела благие. Но где ее ты приобрел?

   - Обрел от влаги живительной Святого Духа, коей пропитана Ветхая и Новая кожа.

   - В Заветах что твой рассудок нашел, чтоб распознать Божественное Слово?

   - Россыпи чудес я там увидел.

   - Разве можно верить книге? Кто даст поруку, что так оно и было, как записано.

   - Путь мира к христианству перевесит все чудеса Вселенной. И разве не чудо, что ты нищим пришел на злое место, заросшее колючками и терном, и посеял благие семена, столь основательно проросшие.

   - Так на чем же вера твоя стоит?

   - Я верю в Бога единого и вечного, движущего Небеса, дающего своим созданиям Любовь и волю. И в физике, и в метафизике мы тщимся прикоснуться в бесконечной выси. Писания пророков, Евангелия, Ваши послания -- все это приближает в Высшим. Верю в триединство божества, в глубь Божьей тайны. Верю в то, что здесь все начала, отсюда искра разрослась в пламена. Верю, что и во мне есть частица Света.

   Выслушав, душа святого Павла трижды облетела вкруг меня... я понял, что благословлен. И пусть знают в моей растоптанной Флоренции: я вернусь поэтом туда, где младенцем принимал крещение -- и буду осенен венком! Восьмое небо подарило мне встречу с душою апостола Иакова. Мы говорили с Ним о том, что будет после того как все мертвые воскреснут. Потом в огне явился апостол Иоанн: согласно преданиям, Он был взят на Небо живым и я тщился в этом световом кругу узреть черты людские. Мне было объяснено: в Раю душой и телом обладают только Мария и Христос. Когда я обернулся к моей возлюбленной, Беатриче... исчезла! Иоанн сказал:

   - Свет твоих очей затемнен моим огнем, но это не навсегда. Сейчас же мне скажи: куда твоя душа стремится?

   Я ответил в том ключе, что через альфу и омегу Святых Писаний душа моя направлена к Тому, кто учит искренней Любви. Апостол спросил меня еще, какими путями я шел к своей вере. Я признался, что постигал учения философов, которые мне дали начальные понятия о вековечной и всепрощающей Любви. Иоанн и дальше меня пытал, спросив: сколькими зубами язвит меня моя Любовь? Я заявил, что все полученные мною укусы крепят Любовь и приближают к Владыке Бытия, я же учусь любить все сущее, ибо каждая былинка произрастает во владении Великого Садовника. После чего услышал: "Свят, Свят, Свят!" -- и с радостью я различил отрадный голос Беатриче; мне даже показалось, что зрение мое стало даже сильнее, чем было до того, как в сумрачном лесу Вергилия я встретил. Моя возлюбленная вновь предстала предо мной еще прекраснее. Она проговорила, указав на новый светоносный шар:

   - Душа первого из людей славит Создателя и своего Бога.

   И я, представьте, имел беседу с душой Адама! От него узнал я, что и он, и Ева искупали не вкушение запретного плода, а нарушенье воли Всевышнего. Четыре тысячи триста два года они провели в Лимбе. С той поры язык Адамов был потерян после глупой вавилонской трагикомедии, затеянной Нимвродом. Так много за тысячелетия сменилось обычаев! И Всеблагого называли по-разному, но здесь, в Раю Небесном все видится таким нелепым...

   Вдруг хор запел: "Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу!" Четыре светоча сияли перед нами, переливаясь разными цветами. Внезапно небосвод зарделся будто бы настал рассвет. Но более всего я удивился, увидев, как изменилась Беатриче: казалось, перед Нею все затмилось. Святые стали возноситься. Я следил за ними, пока хватало духа, потом, не вынеся величия безмерной высоты, отвел глаза. Возлюбленная выкрикнула:

   - Опуская взгляд, взгляни, куда мы унеслись!

   Я увидел, что с тех пор как Землю разглядел в полете к первой сфере, мы с середины сдвинулись до края. Узнавая пределы мира смертных, я понял, сколь ничтожен отпущенный нам клочок пространства. Направив взор к лицу возлюбленной, я осознал, какая радость мне дарована. Сила светлых глаз меня подняла -- мы устремились в быстрейшее из всех небес.

   В перводвигателе все кристально чисто и спокойно абсолютго. Там, пребывая даже с краю, ты находишься везде. Вдохновенная -- как будто сам Господь в Ее губах смеется -- Беатриче произнесла:

   - Все сущее, кружась вокруг ядра, идет отсюда. Это Небо вместила Божья мысль; здесь Любовь берет свой пыл, и черпается вся сила Мира. Свет и Любовь: вот что объемлет этот свод. Они влияют на движенье низших сфер, отсюда же, из Эмпирея берет начало время. В каждое сердце смертного заранивается право доброй воли. Но, подобно сливам, подверженным влиянию стихий, повально вызревают уродливые плоды. Многие из людей с младенчества внимают урокам добра и веры лишь только для того, чтобы скорее их забыть. Не все блюдут посты, а кто-то даже родную мать мечтает поскорей увидеть на смертном одре. Вот и очерняют свою белую от рождения кожу, внимая искушениям. Согласись: на Земле власти бессильны порядок соблюсти и человечество идет опасною дорогой. Но переменам быть -- и грянет вихрь предвозвещенный, сметя все скверное. За цветами поспеет добрый урожай. Смотри же!

   Обратя свой взгляд наверх, я увидел Точку. Всего лишь Точку, источавшую настолько острый свет, что ни одно из смертных существ не вынесет. Точка столь мала, что и мельчайшая из звезд на небосводе по сравненью с ней казалась бы Луной.

   Вкруг Точки с сумасшедшей скоростью витал огонь. В орбите этого огня еще огонь, за ним и третий, четвертый... Всего же я насчитал девять сфер, и круженье каждой по мере отдаления от Точки было медленней. Чем ближе к Искре, тем ясней пылали сферы.

   - От этой Точки, - заявила Беатриче, - начинаются и небеса, и естество. Здесь -- средоточье. Всмотрись в ту сферу, которая ближе всех к Исходной Искре: она так скоро кружится потому что объята страстью пламенной.

   Я выразил недоуменье: как же так -- в центре Мира ядро Земли, но, получается, чем дальше от него, тем больше божественного. А средоточье периферии -- Точка... Возлюбленная изрекла:

   - Мерить нужно силу, а не видимость. Вселенная насыщена сродством единицы с множеством, мелкого с огромным. Все сущее связует Разум.

   Едва она окончила, мириады душ, кружась в световороте, запели гимн Священной Точке. В этом сияющем движении можно было различить венцы. Беатриче разъяснила: в первых двух кругах -- Серафимы и Херувимы; третий из венцов сплели Престолы Божьего лица; три пояса и составляют сонм. В этой иерархии три богини: Господство, Власть и Сила.

   Еще мне Беатриче рассказала, где, как и когда сотворены были ангелы. Весь строй существ был создан в единый краткий миг. Ангелы есть чистое деянье, энергетические сгустки; они бесплотны, а место сотворения этих движителей сущего -- Эмпирей. Некоторая их часть восстала, за что была низвергнута. Бунтовщики успели привести порядок в смятение -- и оставшиеся начали страстно здесь кружить. Причиной же падения был тот вмерзший в вечный лед Коцита исполин, к которому меня привел Вергилий.

   Наши, земные философы утверждают, что де у ангелов есть память, рассудок и желания. На самом деле они всецело устремлены к Лику Творца, на суету не отвлекаясь. Поскольку извне их ничто не отвлекает, им нечего и припоминать. Это на Земле сны видят даже когда бдят, а некоторые верят ими же и выдуманным россказням. Разум смертных затуманен сочиненными фантомами да жаждой показухи. Для сиюминутной славы каждый готов пожертвовать смирением и так блеснуть, чтоб твоя выдумка стала предметом внимания других. Стаду безмозглому только и надо, чтобы кто-то их повеселил: насыщаются поветриями, не думая о пользе. Христос не давал такого наказа верным: "Идите и суесловьте!" Но Он заповедал свое учение Правды -- и те, провозглашая Ее лишь, во имя Веры подымали в схватке Новый Завет как щит или копье.

   Что же теперь творится в наших храмах? Сами же видите, какие существа сокрылись под сутанами и отпускают нам грехи. Мы что -- до того рассудком ослабели, что верим всякому вранью и на любой посул ведемся? Так плут кормит Антониеву свинью и всяких прочих, еще грязней и гаже.

   Довольно путей окольных! Путь истинный -- только в приближеньи к Богу. Рать святых восходит к Точке. Первоначальный Свет разлит в ней разнородно, но вот Любовь в огнях распределена не поровну. Теперь ты знаешь, как велик Предвечный, создавший целый сонм своих зеркал, где Он дробится, единый сам в себе. Так мне говорила Беатриче...

   ...Перед рассветом празднество огней, охватывающих Точку, стало угасать. Я свой взор направил на Беатрече -- и увидел красоту, не только смертным недоступную, но и ту, которая понятна лишь Создателю. Жаль, что на языке людей ее не передать... Улыбаясь божественно, Она произнесла:

   - Из высшей области телесной мы вознеслись в чистейший Свет. Здесь все -- Любовь, обитель ангелов и душ блаженных. Из них такой, какая она предстанет в день Страшного Суда, ты увидишь лишь одну.

   И я был осиян благословенным светом -- столь всеобъемлющим, что в этом озарении все зримое растаяло.

   - Радуйся, - услышал я голос возлюбленной, - тебя приветствует хранящая все тверди Любовь! Она свечу готовит для животворного огня.

   Прилив необыкновенных сил меня и над собою же вознес. Я осознал, что взор мой окрылился новым зреньем. Я созерцал поток, струящийся широко промеж охваченных весенним цветом берегов. Над рекою вились живые искры, которые садились на прекрасные цветы, а после, упорхнув, ныряли в ласковую воду. Беатриче произнесла:

   - Испей чудесной влаги, утоли жажду своей души. Но знай: перед тобой лишь смутные предвестья Правды. Взор твой слишком несовершенен, чтобы увидеть настоящее.

   Я вгляделся в представший предо мною поток -- и понял: перед нами не река, а чаша, в которой не вода, а Свет. Цветы и огоньки -- два воинства Небес, а Круг Света на самом деле столь велик, что превышает даже орбиту Солнца. За берегами -- ряды из тысяч обретших возврат к Высотам, подобно лепесткам раскрытой розы, созерцают средоточие.

   Здесь не властно время, а расстоянья несущественны: законы физики -- да и природы всей -- для Эмпирея попросту ничтожны. Я погрузился духом в сияющую желтизну Извечной Розы, соцветие которой раскрыто ввысь и вширь. Я слышал песнь, к Богу обращенную, от сонма облаченных в белые одежды. Моя владычица воскликнула:

   - Взгляни на этот град, удивись, как переполнены его ступени! Теперь он ждет совсем немногих. Вас там, на Земле лишает разума корысть слепая, а вы, как не обретший разума новорожденный, отталкиваете Мать, при этом погибая.

   ...С прекраснобелых лепестках чудесной розы я видел много лиц, достойных подлинной Любви. Обернувшись, чтобы спросить мою возлюбленную о том, что мое жалкое сознание так и не постигло, я узрел... старца в белоснежной ризе, весь облик которого безмятежностью дышал. Он сказал:

   - К тебе я послан твоим другом, чтобы помочь тебе постичь еще тобой непознанное. Твоя же провожатая, если ты вглядишься, восседает на ей положенном престоле, в третьем ряду.

   Подняв глаза, я и впрямь увидел Беатриче. Она была в венце из отражаемых лучей. Я говорил ей много прелюбезных слов Она же лишь на миг взглянула на меня -- и вновь сосредоточилась на созерцании Чистейшего Истока.

   Старец был на Земле Бернардом Клервоским; окруженный миром зла, он жил во внеземном покое, созерцая суть. Мне он приказал поднять чело, чтобы увидеть Царицу, восседавшую на троне. Мария была подобна восходящему светилу. Вкруг нее сияли сонмы ангелов, Царица им улыбалась, даруя отраду всем.

   Бернард, с обожаньем глядя на Богородицу, мне пояснил, что у ног Марии расположилась Ева. Рану, нанесенную первой из женщин всем ее потомкам, Приснодева срастила. Ниже Евы и рядом с Беатриче -- Рахиль; там же -- Сарра, Ревекка, Руфь и Юдифь. Все эти праведные жены подобны лепесткам прекрасного цветка.

   Есть здесь ступени для пророков, предвосхищавших появление Спасителя -- и там многие места пусты. Напротив Марии -- Иоанн Креститель: два года после своих мук он пребывал в Аду. Ниже Крестителя -- Франциск, Бенедикт и Августин. Еще там восседают души без видимой причины в небеса вознесшихся, среди них немало и детей безгрешных.

   Казалось бы: как на Девятом Небе могут поселиться те, кто толком на Земле ничего не сотворил? И все же, пояснил Бернард, здесь нет случайностей. Люди и рождаются разными: так, близнецы Исав и Яков еще в утробе матери дрались за право первородствв, Господь же изначально возлюбил лишь одного из них. Бог, создавая души, каждую из них наделяет особой мерой благодати.

   Мой провожатый указал на лик того, кто обликом своим невероятно похож на Иисуса. Это был Архангел, вознесший над Богородицей безвинной свои крыла и пропевший "Ave, Maria, gratia plena!" Слева от Царицы сидит Адам, справа -- апостол Петр: именно ему Спаситель дал ключи от Розы. Рядом с Петром -- апостол Иоанн, а близ Адама -- Моисей. Напротив Петра в блаженстве пребывает, не отводя своих очей от дочери, мать ее родная, Анна. Супротив Адама восседает Лючия, просвещающая благодать -- та самая, что спасла меня, когда я свергался с челом поникшим.

   Время сна кончается, пора бы обратиться к самой выси, Пралюбви. Но прежде, настоял Бернард, нам нужно помолиться о милости, обратясь к Той, кто может таковую дать. Как прекрасны были слова молитвы, произнесенной моим наставником! Из сидящих на престолах сначала Беатриче, а после и весь собор святых сложил в просящей позе длани. Я вознесся в Свет неомраченный -- и, чувствуя предел всех искренних желаний, страстно пламенел. Бернард с улыбкой показал, что Он меня готов принять. Глаза мои все глубже уходили в чудесный и счастливый Свет...

   ... Я радостно глядел, пока в безмерной вышине не скрылась Нескончаемая Сила и чувствовал: Любовь как бы сплетает книгу, в которой уместилась вся Вселенная. Суть и случайность слились в благоговенье, я же -- самое начало слияния. Единый миг мне показался длиннее двадцати пяти веков. Жаль только, разуму смертного не дано вместить такое великолепие, потому-то и рассказ мой сбивчив. Считайте, вы прочитали повествование младенца, льнущего к материнскому соску.

   Так я стоял оцепенелый, восхищенный, опламенелый созерцанием, объятый Высоким Светом. А предо мною предстали три равноемких разноцветных круга. Один из них был отражением другого -- как радуга, от радуги рожденная. Третий же круг был порождением двух первых, но еще и пламенем объят. В круге втором я видел очертанья человека, а царила в средоточии всего Любовь -- та, что движет Солнце и великолепье звезд.