звериное мелькнуло в ее лице.
И увидел я тогда – в мою последнюю ночь, в мою первую ночь в ее новой, недавно снятой квартире, как она встала – и тихой белой тенью прошла в темноте куда-то».
Глава 16
УЦЕЛЕВШИЕ ЗАПИСКИ, ПРИХВАЧЕННЫЕ ПЕТРОМ
Записка первая, интеллектуальная
«Хорошо известно, что человек, сидящий на стуле, похож на кентавра.
Кентавр, в свою очередь, похож на ставшего на четвереньки человека, у которого вместо крыльев выросла еще одна пара рук.
Неизвестно, ездил ли Шива верхом. Я ни одного изображения Шивы-всадника не видел. Но, может быть, я плохо искал.
(Шива, между прочим, напоминает двукрылую мельницу, вращающуюся в стробоскопическом свете, как на ветру: день сменяет ночь за четверть оборота.)
Зато я однажды видел репродукцию древнеперсидской миниатюры, изображавшей Синдбада верхом на птице Рух. Их фигуры вместе напоминали двуглавого дракона, вошедшего в непоправимый штопор.
Также неизвестно, умеет ли Сфинкс летать.
Сиамские близнецы похожи одновременно на Тяни-Толкая и двуглавого дракона – с лишней парой шасси.
Тяни-Толкай – это кентавр, глядящийся в зеркало, которому его отражение забежало за спину.
Когда человек всматривается в зеркало и не видит себя, первое, что ему приходит в голову: «я ослеп». Когда внезапно исчезает ваше отражение и ни одна отражающая поверхность больше уже не способна, возвращая зрение, вас видеть, вы принимаетесь рефлекторно вглядываться в любой глянец, попадающийся вдоль траектории перемещения: сначала все еще не веря в случившееся, позже – настойчиво проверяя, не появилось ли отражение снова.
(Способность поверхности отражать свет, более или менее достоверно передавая детали изображения источника этого света, называется зеркальностью. Глянец – это низкая, наиболее распространенная степень зеркальности.)
Исчезновение собственного отражения, как правило, является трагедией для человека. Отрицая случившееся, человек начинает в панике отыскивать любые зеркальные поверхности, снова и снова убеждаясь в их пустоте.
Посмертная маска есть слепок, отражение, снимок, сливки, снятые с пустоты, в которую вглядывается умерший.
Позже паника сменяется подавленностью, и вы уже не намеренно, а лишь рефлекторно – наподобие тика, не себе повинуясь, – вглядываетесь в отражающие поверхности, которые минует ваш скорбный путь.
Передвижение человека в городском ландшафте совершается по преимуществу по касательной к плоскостям, этот ландшафт образующим. (Касание – это мгновенная параллельность.)
Движению и взгляду параллельные поверхности сначала появляются в боковом зрении.
Жест, сопровождающий переключение внимания на предмет, возникший в боковом зрении, представляет собой составное вращательное движение туловища и головы.
Вращение также составляет суть движения собаки, безнадежно пытающейся поймать собственный хвост.
Человек, беспрестанно смотрящий по сторонам в надежде где-нибудь отразиться, поймать свое – уже не существующее – отраженье, похож на такую собаку.
Вестибулярный клубок суммы вращений в конце концов вызывает тошнотворное вертиго.
Кто-то выразил, что вложенное отражение – это художественный прием, осуществляющий перевод действительности в интеллигибельное состояние.
Вот это-то состояние, по закону каламбура, и оказалось для меня гибельным».
Вторая записка, криминальная
« – ... ..., я – ..., прием. ... ..., я – ..., прием.
(Слышен шорох помех, будто кто-то перелистывает атлас связи.)
– ..., я – ..., прием. Прием.
(Наконец вырывают из атласа лист, находят на нем меня, цок – прокалывают карандашом: начинается сеанс связи.)
– Прием. Сейчас я нахожусь в твоей мансарде (если помнишь и если счет все еще тебе доступен – последний этаж самого красивого дома на Патриарших прудах, ближайший к одной из Бронных подъезд).
Обе створки твоего окна открыты, тростниковые жалюзи подняты в свиток с рамы; сорок два кубометра – за вычетом объема кушетки, книжного шкафа, меня, столпотворенья моих страхов и желе рождающего их долгого взгляда, – а также роя червонных шмелей сознанья, атакующих, как нектар, эти страхи (эти строки), – так что в результате вычитания мы получаем минус-объем, не-место – как и положено всякому предсмертному созерцанию) населены смеющимися облачками тополиного пуха: они плавно водят хороводы, цепляясь за углы, внезапно будоражась шумом, доносимым сквозняком от Садового кольца.
Я хватаю их ртом, различаю их вкус, вкус смеха, щекотки.
Из окна, различенные ветками, листвой, движимые смесью ветерка и воображенья, просыпаются в комнату – световой шелухой – блики, оседают на потолке, обоях, неровно разворачиваясь своими обратными сторонами – пятнами прозрачной тени.
Я уверен – я слышу их шелест.
Московский июнь. Полдень. Примерно тридцать в тени:
