кончится удалью, какая нам и во сне не снилась».
Вениамин Иванович сделал короткую паузу и продолжал громко и как-то особенно торжественно:
— «Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!»
Учитель остановился и оглядел нас, заинтересованных и притихших.
— Незабвенный Антон Павлович Чехов, — продолжал Вениамин Иванович, и глаза его блестели, — проездом на Сахалин был в нашем городе и написал эти прекрасные слова. Он чувствовал, что не вечно люди будут страдать и мучиться. Вы знаете, что к нам в Сибирь царь ссылал борцов за счастье народа. Им было трудно, но они продолжали свое великое дело. Благодаря им и настала теперь другая пора — та, о которой мечтали все лучшие люди России, — пора умной, полной и смелой жизни!
Мы были удивлены и обрадованы. Оказывается, тот самый писатель, который сочинил «Каштанку», писал и о нашей реке. Живо представилось, как он стоит на берегу Енисея и сквозь стекла пенсне смотрит на обгоняющие друг друга волны, «а дымчатые горы за рекой. А рядом — запыленный дорожный тарантас и ямщик дремлет в ожидании переправы…
После урока ребята, не сговариваясь, отправились на берег. Но мы не бросали, как обычно, камни в воду — кто дальше кинет. Нам казалось, что сегодня, это делать неловко, нехорошо.
* * *
В нашей школе было много опытных „столбистов“. „Столбы“ — это знаменитый заповедник в окрестностях Красноярска, на правом берегу реки, а „столбисты“ — это люди, которые часто ходят в заповедник, знают там каждый уголок и умеют… Но об этом речь дальше.
Лучшими столбистами школы считались братья Абалаковы из VI класса „Б“. Однако они ходили со своей компанией и не очень-то охотно принимали в нее новичков. Поэтому, собравшись во время летних каникул первый раз на Столбы, мы решили итти втроем: Миша, Виктор и я.
Приготовления к походу заняли немало времени. Нужно было найти старые калоши и крепкие бечевки для того, чтобы эти калоши не болтались на ноге. Затем следовало разыскать либо соломенную шляпу с широкими полями, либо какой-нибудь другой головной убор позамысловатее. Требовался также широкий кушак. Что еще? Ну, конечно, нельзя было отправляться без ножа, кружки, спичек, заплечного мешка и провизии.
На Столбы обычно идут в субботу. Мы отправились на пристань пораньше. Катер еще не подошел. Прямо на камнях у воды сидели столбисты. Какая это была пестрая картина!
В те годы среди столбистов считалось щегольством одеться как-нибудь позабавнее. И вот, кто выкопал где-то цилиндр, кто надел прямо на загорелое тело галстук, кто разгуливал в широченных шароварах, которым позавидовал бы сам Тарас Бульба. Всюду звенели мандолины, тренькали гитары, пиликали гармошки. Я стал прислушиваться к разговорам бывалых столбистов.
— Голубыми полезем? — спрашивал один столбист.
— Куда тебе! — насмешливо отвечал ему другой. — Уж лежал бы лучше на „Верхопузе“, а то — Голубыми…
— Ребята, кто здесь из „Старой сакли“? — выкрикивал третий.
„Голубые“, „Верхопуз“, какая-то „Старая сакля“… Я ничего не понимал.
Наконец мы поплыли. Катер прошел под мостом и повернул к берегу — туда, где совсем близко от города, немного наискосок, за Енисеем, виднелись огороды деревни Базаихи.
Тут столбисты сразу разделились. Итти надо было в гору, и опытные, привычные ходоки быстро опередили новичков вроде меня, которым заплечный мешок казался налитым свинцом. Гора была очень крутая. Называлась она Каштан. В висках стучало, пот лил градом, когда мы наконец одолели подъем. Ну и крутизна, особенно последние метры перед перевалом! Недаром это место называют Пыхтуном — тут и в самом деле пыхтишь, как паровоз.
Зато потом тропинка пошла с горки на горку. Впереди то тут, то там мелькали пестрые костюмы столбистов. Становилось прохладнее, а когда тропинка спустилась в сырой осинник, захотелось даже итти быстрее, чтобы согреться.
Так шли мы среди зеленых стен леса и вдруг оказались на гребне какой-то горы, и перед нами открылся такой вид, что просто дух захватило. Далеко внизу, в сизой дымке вечернего воздуха, лежал город, где уже зажигались первые огни. Зеркальный Енисей убегал куда-то вдаль, и след игрушечного парохода оставался на его глади двумя расходившимися полосками. Еще были видны какие-то темносиние горы на горизонте, поезд с ваткой дыма над паровозом, дороги, точно нарисованные на раскрашенном плане местности, поля и многое, многое другое — что именно, сразу и не сообразишь, настолько все выглядело странным, непривычным с высоты птичьего полета.
Мы смотрели, зачарованные всей этой мощью и ширью родных просторов, и боялись говорить, потому что никакими словами нельзя было выразить того, что наполняло наши души. Подошли еще столбисты. И они молчали, испытывая, вероятно, то же, что и мы.
Было уже темно, когда мы вышли на гребень другой горы. В бездонной пропасти мелькали, двигались, вспыхивали огоньки. Оттуда, из бездны, несся заглушенный расстоянием
