Переплетение судеб (СИ) [Люрен] (fb2) читать онлайн

====== Мальчик с упавшей звезды ======

Наш город называют цветущей гаванью. Узкие переулки, тропинки из цветов, зеленеющие палисадники и вереницы фонтанов, пёстрые крыши, гирлянды из развешенного белья, кафе на веранде и пляж, где иногда можно увидеть дельфинов и осьминогов. Можно ли тут быть одиноким? Можно ли представить, что ты сидишь рядом с соседями, мило болтающими на крыльце, и понимаешь, что тебя кто-то накрыл прозрачным куполом?

Я всегда чувствовала себя лишней. Не лучше других, не хуже других. Просто другой. А хорошо ли это, плохо — решать не мне.

Как и у многих подростков, у меня была своя компания. Забавно, что я помню о них незначительные факты, но лица и имена пропали в омуте зыбких, как песок в пустыне, воспоминаний. Вот хиппи, играющий на фортепиано Шопена и Рахманинова. Вот девушка, состоящая в клубе радиолюбителей, у которой дома коллекция из 100 пластинок. Вот заводила, знающий анекдоты на все случаи жизни и пьющий кофе каждые два часа. Вот девушка, интересующаяся китайской каллиграфией, которая всегда носящая свитер, связанный ей собственноручно, и таскающая наши сумки и пакеты. Вот гитарист, с юных лет выпивающий каждое утро по пинте скотча и курящий приторные сигареты. Мы были молодыми, и весь мир нам казался сплошной игрой и обиталищем демиургов. А ещё — что ночи на крыше всегда будут тянуться медленно, струны на гитаре никогда не порвутся, песни не кончатся, а кружка какао всегда будет недопитой. А ведь тут даже осуждать не за что. Кто не захочет, чтобы тишина, содержащая больше, чем слова, была с вами всегда? Кто не захочет ухватить за хвост вечность?

А потом прогремел выпуск. Мы, странные дети цветущей гавани, разлетелись кто куда, не зная, куда податься и что мы из себя представляем. И каждому для нас предстояло найти свою нишу и тропинку, принадлежащую только ему. Было ли в той тропинке место для старых друзей? Кто-то выбрасывает старые игрушки, кто-то закидывает их на чердак, чтобы время от времени подниматься туда и посидеть среди них, вдыхая запах прошлого. Но никто не играет с ними. Зачем? Ты же уже взрослый. Сожги прошлое, как школьный рюкзак после выпускного.

Вот и мы забросили друг друга на чердак. Время от времени встречались в кафе-веранде, заказывали по кружке чая и болтали, заглушая тишину, которая перестала быть такой обнадёживающей. Вечерами сидели на крыше и понимали, что песни закончились, та гитара давно выброшена на помойку, какао выпито, потому что больше не на что отвлекаться, а ночь пролетела также быстро, как и наступила. На пятом рассвете мы поняли, что отныне нас ничего не связывает. Общаются ли друг с другом птенцы, выросшие в одном гнезде? Быть может, они даже не узнают друг друга.

Конечно, мы не расстались окончательно. Нельзя не пересекаться с кем-то в таком маленьком городе. Мы звонили друг другу по праздникам, но у каждого была своя жизнь. Кто-то изменился до неузнаваемости, кто-то остался верен себе. А кто-то как я, застывшая во времени подобно мухе в смоле. Только я не превращусь в янтарь, и когда меня найдут археологи, они не поместят меня в музей.

В начале учебы в колледже мы с одногруппниками притирались друг к другу и были единым коллективам. Так уж заведено у нас: класс, группа, рабочий коллектив — всё единая стая с одним сердцем на всех. Мы вместе ходили в клубы, в рестораны, выбирались на пляж и в походы. Даже на летних каникулах съездили в горы. А потом я обнаружила себя идущей позади и не понимающей, о чём они говорят. Нет, это не они пустоголовые, и не я отсталая бездрарность. Просто мы слишком разные. Мы живем в разных мирах и не видим друг друга. А посему я перестала с ними ходить, а они перестали меня куда-то звать.

Я стала так редко с кем-то разговаривать, что, как мне кажется, разучилась говорить. Это не очень хорошо для нашей профессии, мы ведь журналисты, но что поделаешь? Если подумать, то я могла бы с кем-то подружиться. Но у меня уже не было никакого желания. У меня вообще не осталось никаких желаний, только повседневные заботы и прогулки в одиночестве по утреннему пляжу перед парами.

Шел второй курс, самая середина. Разгар практик, оживленные беседы. Мне казалось, что я попала в тело другой девушки, как фантастическом фильме. Наши личности смешались, образуя причудливую кашицу, и непонятно, где заканчивается моя и начинается её. А может, «меня» и не было никогда?

Одной звёздной ночью я сидела в заброшенном маяке, под самой крышей. Отсюда простирался вид на море, серповидный пляж с валунами и песком, крошечные дома, похожие на домики эльфов. Я держала в руках мобильник и игралась с набором цифр. Нестерпимо хотелось с кем-то поговорить. С кем угодно даже с хмельным охранником у ворот, но он спал, сложив голову на столе, закиданном тетрадями и документами.

Я вздохнула и решила сыграть в русскую рулетку, но только с телефонным номером. Набрала совершенно случайный, дрожащий пальцем нажала на «вызов». Случайность то была, или судьба, уж не знаю. И не знаю, что бы со мной было, брось я трубку после пятого гудка, как хотела. Я сидела у окна, вглядываясь в море, отражающем свет соседних моряков, и дремлющий на пристани корабль. В трубке равномерно раздавались гудки, я, загипнотизированная ими, почти задремала, будучи не в силах поверить в реальность происходящего и в то, что я решилась на такую глупость. Как вдруг ночную безмятежность длинными ножницами прорезал голос:

— Полуночник на связи.

Я встрепенулась, отбросив последние осколки набежавшей дремоты и неги. Сейчас я как никогда осознавала, что всё происходящее абсолютно реально.

— Кто это? — дрожащим голосом спросила я.

— Можешь называть меня Ксаднем, если хочешь. А если не хочешь, то всё равно называй.

— Странное имя. Похоже на Ксанаду. Ты оттуда, что ли?

— Может, я сам Кубла-хан, — рассмеялся собеседник, — Сижу, скучаю в своём дворце. И тут ты звонишь.

Странный у него был голос. Никак не могла понять, какой он тональности, и на сколько лет он тянет. Может, это из-за того, что мы говорили по телефону.

— Мне просто стало одиноко, — сказала я, — Поговори со мной, пожалуйста.

— И о чём ты хочешь поговорить, дитя?

— Да о чём угодно.

— Это весьма расплывчатое понятие. Что есть «что угодно», скажи мне?

— То и есть, — раздраженно отозвалась я, — Всё.

— Это тоже весьма расплывчатое понятие. «Всё» бывает всяким. Какое именно тебе по душе?

— А каталог огласить для Вас не будет затруднительным, сэр? — съязвила я, — Всё — значит всё. И верблюды, и звёзды. Да хоть расцветка носков. Я хочу переждать эту ночь.

— Не ты одна, — одобрительно сказал Ксаднем, — Но зря, дитя моё. Ты никогда не чувствовала, что ночью ты по-настоящему жива?

— Те времена давно прошли, — буркнула я, — Компания распалась, ночные прогулки прекратились. Теперь с наступлением заката я всё острее очущаю своё одиночество.

— А разве для того, чтобы быть живым, нужны люди? Человек одинок, он наедине со вселенной. Рождается одиноким и умирает одиноким. Ты страдаешь от одиночества, потому что тебе скучно с собой. Ты цепляешься к другим, думая, что у них есть то, чего нет у тебя. Но они такие же, как и ты. Такие же одинокий дрейфующие айсберги.

— От одних твоих речей становится тоскливо… Людям нужны люди, не надо оглядываться на тех, кто уходит в пустыню. Людям нужны чужие голоса, иначе тишина в них начнет разрастаться и заглушит всё. Если твои крылья недостаточно сильны, чтобы взлететь на небо, то тебе помогут другие. Возьмут тебя за руку и сделают всё, чтобы вы вместе перепрыгнули горизонт. А ты в свою очередь поможешь другим. У кого-то вообще крылья сломаны.

— А почему ты думаешь, что у тебя сломаны крылья? Может, они у тебя громадные, белоснежные и сияющие.

— Хорошо… Можно провести аналогию с фонарями. Весь мир — тёмный лабиринт, и чтобы выбраться из него, нужно идти на свет. У каждого из нас на спине фонарик, от него и идет свет. Мы свет своего фонаря не видим, а свет чужих фонарей видим.

— Тогда что тебе мешает снять его со спины?

— Ну, сниму я его, и что дальше? Всё равно я не знаю дорогу. А тот, кто идёт впереди всех, знает. За ним-то мы и тянемся. И вообще, не порть метафору!

— И где такая смешная девочка с фонарём живет? — опять рассмеялся Ксаднем.

— Флормели. Мой город называют цветущей гаванью. Из названия понятно, что тут много цветов и есть море.

— Как девочка, живущая у моря, может чувствовать себя одинокой? Нырни под воду и узри, сколько удивительных друзей у тебя.

— Русалки, что ли? — фыркнула я, — А где ты живешь?

— Среди облаков. Тут очень красиво. На рассвете всё окрашивается в ярко-оранжевый, а на закате розовеет, как кисель.

— Как… Чего?

— И ничего тут нет, кроме облаков. Хотя, если подойти к краю, то можно увидеть всё, что творится в мире. От Гренландии до Африки.

— И что творится прямо сейчас в Арктике?

— Хм… В иглу на берегу океана маленькая девочка ждёт свою бабушку. Вот она, выходит из воды, сбрасывает шкуру, обрастает волосами и конечностями. Девочка уже разожгла костер. Бабушка греется у огня. Тюленям в Северном Ледовитом океане не холодно, а вот человеку, вымокшему в его водах, очень даже. Скоро будет метель, лучше её переждать внутри. Сегодня — очередной вечер увлекательных историй. Прямо накануне полярной ночи. Потом она уплывет в океан, чтобы пройти Большую Дорогу Селки. Но пока она здесь, и сейчас она начнет рассказывать о том, что видела и о чем думала. Тюлени безмолвны, так и слова для таких историй ни к чему, всё равно они не смогут ничего передать. Зато может Нож Историй.

— Селки? Но это же ирландская мифология, причем тут Арктика?

— А ты думаешь, селки только в Ирландии? Я тебе больше скажу, их в Арктике больше.

— Целые пляжи тюленей, — задумчиво сказала я, — Переваливаются с боку на бок и загорают. У них такие жирные тушки. Как у котов.

— А ты бы хотела быть селки?

— Не знаю… Я больше хочу быть дельфином. И плавать в нашем море. Здесь воды намного теплей. А потом приплывать на свет маяков и выходить из воды голая, как Афродита. И возвращаться в дом, где меня никто не ждет, законсервировав в себе очередную историю, которую никому не расскажу.

— А разве ты не боишься одиночества?

— Такое одиночество мне не страшно.

— Скоро рассвет… — вдруг говорит он, — И скоро нам пора будет попрощаться. В какой-то степени навсегда, потому что я вспыхну вместе с облаками.

— Я могу тебе позвонить в следущую ночь?

— В ночь — можешь. Но если хочешь говорить со мной дальше, то никогда не звони мне днём. И не произноси моего имени наоборот.

— А что будет, если я так сделаю?

— Кое-что очень плохое. Например, ты лишишься нового друга. А может, сгоришь вместе со мной. Или у тебя прокиснет суп. Кто знает? Да и не надо тебе об этом думать. Просто не делай так и всё.

— Но почему?

— Некоторые вещи очаровательны только ночью. С наступлением темноты мусорные развалины приобретают новые краски. А днём остаются чем-то невообразимо мерзким. Пока-пока!

Гудки. Оранжевый рассвет на другой стороне неба. И мне пора уходить, чтобы совершить ежедневную, а точнее, ежеутреннюю прогулку по кромке пляжа и пойти в колледж.

А следующая ночь была с барбекю. Мы разожгли костер на пляже, разложили пледы и гитары. Староста играла на укулеле. Кто-то возился с примусом. Остальные строчили что-то в своих блокнотах и обсуждали отчет, которые должны сдать в конце практики. Девушка в очках совала мне под нос рекламу каких-то курсов, на которые ходит сама. В конце тебе выдадут сертификат и могут помочь с трудоустройством. Или выгнать, если будешь халтурить.

В конце концов все заснули прямо на песке, прижавшись друг к другу, а я тихо ускользнула от них, чтобы пробраться в маяк и вновь позвонить таинственному незнакомцу. Что-то привлекло меня в нём, что-то, что заставляло до самого рассвета млеть от небылиц и хотеть перепрыгнуть горизонт.

— А одногруппники спят вместе на пляже, как тюлени, — сказала я, не дожидаясь, что он первым скажет, — Сгруздились вместе, только пуза не хватает.

— Что же ты не присоединилась к ним?

— Я же не тюлень. Забавно, что они больше на них похожи, хотя не знают про селки и знать не хотят.

— Люди вообще очень забавные, не находишь? Забавные и милые, как тюлени или коты.

— Ты так говоришь, словно ты не человек.

— Так и есть. Я тишина.

— Тишина какая? Она бывает разной, если что, — съязвила я.

— Та самая. Уютная, наполненная шумом прибоя и моторов. Тишина летних ночей и зимнего утра. Молчание старых друзей.

— Где же ты был, когда наша компания распадалась? Почему убежал?

— Хорошего понемножку. Не одной тебе нужна тишина. Трудно огибать земной пояс. Я натер бессчисленное множество мозолей.

— Тогда надень железные сапоги.

— А таким, как я, нужно ходить босиком. По песку, по воде, по траве и нагретым солнцем камням. Мои ноги уже давно затвердели, так что обувь мне не к чему.

— Здорово.

— Вот только я очень устал. Мне даже ноги обмыть негде и некогда.

В голосе почувствовалась боль и странная, приевшаяся печаль, похожая на утренний иней или пленку на остывшем молоке.

— Давай принесу тазик и полотенце? — предложила я, — А пока ты отдыхаешь, за тебя буду я.

— Думаешь, сможешь? — грустно рассмеялся Ксаднем, — Это всё равно, что подменить Санта Клауса.

— И что же ты, один всё это разгребать будешь? Так и останишься одиноким дрейфующим странником. А как же твой дом с облаками?

— А я и здесь, и там. Как ты — и у меня, и у себя на море. А мне хочется хоть раз побыть только здесь. Но мне и это нельзя. Я безумно одинок!

— Значит, мы одиноки вдвоём.

— Чтобы стать одинокой, как я, сначала попробуй стать другом для всех.

— Чтобы стать одиноким, как я, попробуй стать отвергнутым в дружной компании. Одиночество друг друга для нас недостижимо. И так всегда. Другой человек — небо, которое ты никогда не ухватишь.

— Правильно. Зачем ухватывать, если можно любоваться? Ты так это говоришь, будто это что-то плохое.

— Тебе показалось.

— Не показалось.

— Ладно, не показалось, так не показалось. Лучшее расскажи, что ты сегодня видел. Как селки. Только не рисуй, а расскажи.

— Я сегодня видел двух изломанных людей. Один прошел через огонь, другой побывал в вечной мерзлоте. Огнём была женщина, льдом был мужчина. Они были настолько разные, что похожие. И настолько ненавидели друг друга, что любили. И это им не мешало портить жизнь друг другу и разрушать миры. И вот, теперь они снова встретились, чтобы схлестнуться в последней битве. И видят друг друга старыми. Безумно старыми, покрытыми трещинами и с недостающими частями. Он обмерз, она стала головешкой. Хотели выплеснуть ненависть вместе с насмешками, но не обнаружили в себе ни то, ни другое. Да и вообще, из их рта не вылетело ни одно слово, потому что их не было. Этой ночью они многое переосмыслят. Эта ночь будет ночью молчания, сидения на крыльце и изумленного разглядывания друг друга. Они будут видеть друг друга в первый раз, хотя до этого они каждый день смотрели друг на друга. Ибо смотреть и видеть — это разные вещи, знаешь ли. На рассвете либо разойдутся, либо больше никогда не будут биться друг с другом. Как ты думаешь, что они выберут?

— Не знаю. Наверное, если они сильно друг друга любят, то останутся?

— Я тоже думаю, что останутся. Слишком через многое вместе прошли. Такую связь не разорвёшь. Кстати, о рассвете. Пока я тут тебе рассказывал, уже солнце проснулось. Сейчас взойдёт на горизонт и, ужасно злое от того, что приходится каждое утро вставать в такую рань, всё тут сожжёт. Так что прощаемся, дитя!

Я подбежала к противоположному окну. Небо осветилось оранжевым заревом, сонное солнце бросало тени на всё вокруг. И кривые тени домов, и возвышающиеся тени деревьев, и движущиеся тени одиноких прохожих. А где-то за коризонтом сгорали облака вместе с таинственным незнакомцем.

С тех пор я перестала о чем-либо волноваться. Я спокойно говорила с одногруппниками, ходила на практику, пела походные песни у костра на пляже и ждала наступления лета и вместе с ним — каникул, наполненных ленью, лодками-бананами, сёрвингом и разноцветных коктейлей в тени от жезлонга.

Я снова и снова рисовала портреты Ксаднема, и каждое воплощение было нелепее предыдущего. Может, он тощий поэт и сказочник, живущий в зашторенной комнате среди пыльного города. Может, скучающий студент с бессонницей и фантазией, бьющей ключом и не находящей того, кто соберет её в большой ушат. А может, то был полусумасшедший одинокий полуночник, заточивший себя в душной каморке под протекающей крышей с десятью кошками и пятнадцатью собаками. А может, желтокожий старик, днём сидящий на грязной скамейке и рассеянно кормящий голубей, а ночью болтающий с единственной, кто за последний десяток лет заговорил с ним. А может, маньяк в домике на краю города, обрадовавшейся мышке, со всех ног спешащей в разинутую пасть голодного кота. А может, злой дух, очаровавший одинокую девушку своими присказками и небылицами, с горящими, как два уголька, глазами, и то и дело облизывающейся пастью.

— Какое у меня лицо? — переспросил меня Ксаднем, когда я всё-таки решилась у него спросить, — А зачем ты интересуешься? Не боишься разочароваться? Может, у меня свинной пятачок и слоновьи бивни.

— А может, ты златокудрый юноша с румянцем цвета закатного неба.

— А может, я древний старик с ослепшими и выцветшими глазами. Мои волосы белее снега и достают до пола. А может, я вообще Чеширский кот.

— Но всё-таки?

— Пандора, ты снова хочешь открыть этот сундук?

— Ну пожалуйста! Иначе я не выдержу и произнесу твоё имя наоборот…

— Ну, ладно… Моё лицо как рассвет и звёздное небо. А ещё — как у льва и койота. А вообще, меня нельзя поймать ни взглядом, ни плёнкой. А вот боковым зрением можно. Но лишь на секунду. И этого хватит, чтобы помимо своей воли произнести моё имя наоборот и навлечь на нас обоих беду. А ты ведь не хочешь этого, правда? Так что пускай я останусь голосом в трубке, не пытайся меня воплотить.

— Хорошо. Я не буду. Отвлеки меня новой сказкой. Что ты видел сегодня?

— В одном большом-большом городе живет девочка. Чем-то она похожа на тебя. только меньше и наивнее. И она тоже одинока, потому что тот город похож на рисунок простым карандашом. А она — разматой акварелью. Горожане были с ней любезными, но не видели её цветов. А она бы очень хотела, чтобы кто-нибудь сказал, какая она яркая. Целыми днями она плавала с дельфинами в толще воды, ловя преломлённые лучи солнца. А потом выходила на берег и ложилась на прогретый солнцем песок и дремала, а бабушка укрывала её полотенцем и мягко будила, давай выпить её сок из пойманных лучей заходящего солнца.

— И… Всё? У неё так и не появился друг, который увидел бы её цвета?

— А какого друга ты бы ей придумала?

— Наверное… Один из дельфинов одной лунной ночью выйдет из воды, сбросив чешую. Он будет таким же серебрянным, как этот лунный свет, и не сможет покинуть лунную дорожку, потому что иначе станет снова безмолвным дельфином, только выброшенным на берег. И он скажет девочке: «Ты искришься красками и оттенками. Это прекрасно, и ты прекрасна.» А девочка скажет, что она блекнет по сравнению с тем, кто нарисован луной. Они проговорят всю ночь до рассвета, а потом он исчезнет среди волн, став дельфином, и никогда больше не превратится в человека.

— А потом она поедет в другой город, чтобы найти другую цветную девочку и сказать ей, как она красива. И везде, где будет касаться её рука, появятся цвета. И цветы нальются красками, и листья позеленеют, и стены домов станут жёлтыми, как лучи солнца, а чай станет золотисто-коричневым. Вместе с другими цветными девочками она будет раскрашивать мир, ведь теперь все они будут знать, что они не одиноки.

— Видимо, они очень талантливые художницы. Потому что закат получился очень красивым, как и звёзды, как и небо.

— А мы с тобой — очень талантливые рассказчики. Потому что о чуде надо уметь рассказывать. В иной раз некоторые особи повествуют настолько затянуто и скучно, то даже и не скажешь, что это о далёких галактиках и мирах, скрытых под полевой травой.

— В общем, даже мелкий талант важен. Даже если это талант надоедать всем.

— Вот тебе и очередной урок, который тебе недодали в детстве. На сей ноте мы прощаемся.

А потом наступили каникулы. И я знала — эти пройдут отлично. Поняла ещё в первый день весны. Ещё тогда, когда мы не были знакомы с Ксаднем. Они и прошли отлично — вместе с городской пылью, пузатыми шмелями, апельсиновым соком, брызками хлорированной воды и дельфином, нарисованным на плитках стены. Вода была удивительно тёплая, музыка Эйнауди на пианино в полузаброшенной музыкальной комнате была особенно громкой, окружающая зелень — густой и пахучей, а полдень в кафе-веранде томным, терпким и наполненным холодным зелёным чаем, улуном и мороженым со вкусом крем-брюле.

Когда бархат ночи опускался на город, я спешила набрать знакомый номер. Я говорила с ним на берегу моря, чтобы он слышал шепот волн. Или в заброшенном маяке, глядя на кусочек города внизу. Или в своей тесной спальне, зашторив окно. Пела ему в трубку, а он обволакивал меня своей тишиной. Мне казалось, что он схватывал меня за руку и уносил в неведомые дали. Мы летали, светлые и незримые, и наблюдали за чудом, незаметно происходящем в северном поселении и южном шумном городе, в душной квартире дома-муравейника и в просторном особняке у кромки зеленеющего леса.

Так прошли мои каникулы. Так прошло моё лето, похожее на вино из одуванчиков или малиновый сок.

Мы становились всё ближе, и в конце концов могли часами дышать друг другу в трубку. Мы оба смотрели на горизонт, на запад, и казалось, были совсем рядом. Только не надо поворачивать голову, иначе магия одиночества вдвоем рассеется. Когда мне было грустно, он рассказывал сказки, смешные и странные. И никогда не было грустно ему.

— Собрать бы все твои слёзы, — говорил он, — И превратить их в звёзды. И развесить на небе.

— Может, в сверчков? И поселить в траве. Представь, идёшь себе, а по бокам твои слёзы сияют. Такие красивые, что ты…

— Захочешь плакать снова и снова, чтобы создать побольше сверчков, — продолжила он за меня, рассмеявшись.

— А на что тогда похож смех?

— На бабочку. Хлопает крыльями, порхает и не знает забот.

— И живет всего один день.

— А счастье — это момент. Как писал Тургенев. И его так же трудно поймать.

— У греков бабочка — это душа.

— Ну да, всё верно. Поэтому не накалывай свою душу на булавку.

Так проходили наши ночи. Так проходили странные разговоры лёжа, с дрожанием на холоде и пением кузнечиков и цикад, с шумом прибоя и криками чаек. Он учил меня делать журавлей из бумаги, я читала ему Петрарку. Он рассказывал мне сказки-раскладушки и бесконечные сказки, а я смешила его и рассказывала о дельфинах и китах. Потому что он знал нереальное, а я знала явное.

— Хочешь одну смешную сказку? — спросил он в конце сентября.

— Я тоже хочу рассказать одну.

— Я первый. Я расскажу тебе историю о чайке, влюбившейся в дельфина. Но проблема была в том, что чайка летала в толще облаков и дышала воздухом. Как объяснить дельфину, что такое небо?

— О, дельфин знал, что такое небо, — подхватила я, — Дельфин выпрыгивает из воды, чтобы быть поближе к холодной выси, что так любила чайка. Он любит небо, потому что любит чайку.

— Значит, так и будет продолжаться? — расстроенно спросил Ксаднем, — Они ведь никогда не смогут быть рядом.

— А чтобы любить, быть рядом необязательно. Мы ведь может говорить.

— И тебе этого будет достаточно?

— Вполне…

Неизвестно, сколько бы так продолжалась, но я своим жгучим любопытством, разгорающимся всё ярче и ярче, как огонь в камине, решила всё разрушить и позвонила ему днём. Голос в трубке сообщил мне, что телефон абонента выключен. Я предприняла ещё десять попыток, а потом мне сделалось очень-очень стыдно. Я была словно Психея, решившая подглядеть за Амуром ночью и пролившая на него воск от свечи.

Ночью оказалось, что номера не существует. Я позвонила следующей ночью, и через неделю, и через месяц. Нет его, словно никогда не существовало. А может, мне просто снились эти удивительные разговоры тёплыми летними ночами.

И всё же…

Я решила попросить своего знакомого, работающего в центре связи, отследить номер. Тот выяснил, какого города этот код и дал мне толстенный справочник телефонных номеров с адресами. Я заперлась в своей комнате и принялась читать. Наконец нашла. И позвонила этому самому другу.

— Где вообще находится этот город?

— Не город, а посёлок. Да тут, неподалеку. Пять часов езды на машине. Поезжай на север и никуда не сворачивай. Потом тебе придется пробираться через лес. Короче, по навигатору найдёшь.

Я вздохнула. У меня нет машины… Но есть другой знакомый с потрясным внедорожником, который наверняка согласится меня отвезти за то, что я напишу за него реферат по нелюбимому предмету.

Так оно и оказалось. На следующий день я уже сидела на заднем сидении машины, а он копался в своем навигаторе, пробивая координаты города. Потом включил Игги Попа и мы отправились покорять проселочную дорогу.

Вечернее неяркое солнце грело плечи и виски, слепило глаза. Я жмурилась, словно кот, дремлющий на солнцепеке. А потом легла на кресла, накрытые одеждой и тряпками и заснула, свесив ноги к пакетам, которыми был заставлен пол. А потом мне снилось, что меня уносило в открытый океан. Наверное, это из-за того, что машина постоянно натыкалась на колдобины.

— Вставай, спящая красавица. Приехали мы в твой поселок.

Я продрала глаза и вышла из машины.

— Ждать тебя? — высунулся он из окошка, — Или потом тебя забрать?

— Я не знаю. Если я до наступления темноты не вернусь, то уезжай и позвони мне утром.

— Если ещё связь позволит, — хмыкнул он, — Наверняка тут ничего не ловит. Ладно, как знаешь. Но лучше тебе вернуться побыстрее. Нечего тут ловить, даже гостиниц нет.

Окраину поселка укрывали листья деревьев. Город дышал зеленью, диким лесом и шалфеем. Дома были светлые, палисадники заросшими, а законом была тишина. Широкие асфальтовые дорожки. Трогательный маленький магазинчик с надписью «продукты», далёкий шум пилы. Я шла по городу, глазея по сторонам. Это была лишь окраина. Дальше начинался приличный такой посёлок, с асфальтом и домами в европейском стиле. Я остановила мать с выводком из семи детей и спросила у неё, где находится дом по нужному мне адресу. Она странно на меня посмотрела и сказала, что в этом доме года три никто не живет. А до этого жил одинокий полусумасшедший старик, который электрического чайника боялся, не то что остальной электронники. И всё же я её попросила показать мне этот дом.

Вот он. С виду не такой уж заброшенный. Тем временем на город опустилась ночь. Вокруг по-прежнему никого не было. Оно и понятно. Что в таком месте делать ночью?

Я решила рискнуть и перелезла через забор на заднем дворе. Потом через окно залезла внутрь.

Что я делаю? И, главное, нахрена?

Неведомая сила тянула меня внутрь. В тёмные заброшенные комнаты с кроватями без постельного белья, разодранными кошками обоями, заляпанной жиром нотными тетрадями, пустыми шкафами, кухонным столом с рассыпанными крошками и бегающими крысами, с паутиной на стенах и непонятными надписями на испанском. Я поднялась по шаткой, скрипущей лестнице на второй этаж под крышей. Треугольный потолок, валяющийся повсюду пепел и запах свежего дерева и сушеной травы, старые пыльные часы с маятниками, фарфоровые куклы со светящимися в темноте глазами, следящие за каждым моим движением, скрипка в дырявом чехоле и два обгрызенных смычка.

На стене снова была какая-то надпись. Бардовая, будто запекшаяся кровь. Я подсветила телефоном.

Я же тебе говорил?

Как говорил Амур Психее не пытаться узнать ночного гостя,

Как просили Пандору не открывать ларец,

Как просили Еву не есть яблоко с Древа Познания.

Теперь ты не найдёшь меня.

Теперь ты лишилась своего единственного друга.

И теперь я снова невообразимо одинок.

Рука задрожала. Я едва не выронила телефон.

Спустилась вниз. Деревянный пол прогнил. Казалось, он вот-вот провалится.

— Я знаю, кто написал на стене.

Тонкий голосок прорезал мёртвую тишину. Он доносился откуда-то снизу и был приглушенным.

— Кто? — пролепетала я.

— Я скажу тебе, если ты откроешь дверь в подвал.

— Где она?

— В конце коридора.

Я нашла её. Она была накрыта вязанным ковром. Ключ валялся рядом. Я повернула его и с трудом открыла дверцу.

— Теперь спустись ко мне.

— Н-не хочу… Лучше ты выйди.

— Я не люблю яркий свет.

— Сейчас ночь.

— Для меня это всё равно ярко. Спускайся, не бойся. Можешь оставить открытой дверь, если хочешь.

Я тяжело вздохнула и спустилась по шаткой лестнице. Мысленно корила себя за свою глупость. Спускаться к незнакомой девочке в тёмный подвал? Ты серьёзно?

Моя нога коснулась пола, эха гулко отразилось от стен. Тут было холодно, как посреди января, и пахло затхлостью, гнилью и пылью.

— Тебе что, нравится сидеть здесь? — нервно спросила я.

— Он держал меня в подвале. Верхний мир для меня — глупые сказки. Может, его и нет вовсе.

— А он тогда откуда? И я?

— Не знаю. И знать не хочу… Сюда приходил ещё один. Он странно ступал. Как будто хромал. Когда был жив Затворник, они разговаривали. Много-много разговаривали. А потом Затворник умер, и он приходил уже ко мне. А потом приходили двое, только второй молчал. Он говорил, что он его сопровождал.

— Ты говоришь о Ксаднеме?

— Да, он так себя называл. Хочешь знать, почему?

— Почему?

— Произнеси его имя наоборот. Ты ведь итак уже предала его.

— Я…

— Давай.

— Mendax… Значит лжец.

— Он не хотел раскрывать, кто он. Это было чем-то позорным. Что-то, чего он стыдился. Три дня назад он перестал сюда приходить. А потом пришел сопровождающий. Я узнала его по шагам. Знаешь, сколько шаги могут рассказать о владельце? Итак, он сказал, что Ксаднем не придет больше. Он пришел передать кое-что предавшей его.

— Я не хотела… Честно, не хотела.

— Но сделала это. Теперь тебе придется либо больше не вспоминать о нём, либо идти до конца. Тот самый выбор, что стоял перед Психеей.

— Ты знаешь, где он живет?

— Знаю, что не в доме. Это место, где много-много таких, как он. Или не совсем таких, но похожих. Город маленький. После нескольких попыток найдёшь это место.

Я поспешила подняться наверх. Потом плотно закрыла дверцу, заперла на ключ и вышла из дома.

Ночь тут была особенно тёмная, наполненная уханием сов, мяуканием кошек и пением сверчков. Пахло розами, орхидеей и тёплым молоком. Глуха сельская ночь, тиха и удивительно волшебна. Такое чувство, будто волк, освещаемый луной, выйдет из тёмного леса и начнет прогуливаться по улице, оставляя следы, повергающие в легкое недоумение здешних жителей.

Передо мной вырастает здание городской больницы. В подсобке дремлет охранник с бутылкой эля наперевес. Перед фасадом редкие деревья и несколько кустов шиповника. В верхних окнах горит свет. Я подхожу всё ближе. Из подвала на меня смотрят зелёные фонари кошачьих глаз. Само здание похоже на спичечный коробок или табакерку. Если я залезу на чьи-то плечи, до достану до окна второго этажа.

Отодвигая шторы, вылезает лохматая голова. Я замерла, словно кролик перед удавом. Он смотрит на меня, в его волосах запутался венок, а с плеч свисает свитер, изъеденный молью. Между его пальцев зажата сигарета. Он открывает окно и вопросительно смотрит.

— Наверное, это прозвучит глупо, — начинаю я, — Даже слишком глупо. Но я попытаюсь. Не знакомы ли Вы с человеком, называющим себя Ксаднем?

Он хмурится.

— Это тебе он звонил?

— Да… Вы — сопровождающий?

— Сиделка уж скорее. Чего приехала, дура? Сама же предала его, теперь и дальше продолжишь мучать?

— Пожалуйста, позволь мне с ним поговорить.

— Он сжег сим-карту. Новую покупать не собирается.

— Он здесь?

— Я тебя к нему не пущу.

— Пожалуйста… Он ведь не может вечно прятаться. Кто-то сорвет с него маску. Может, даже более наглым образом, чем я.

— Ангелом себя возомнила?

От возмущения он сам не заметил, как свесился из окна. Наши лица были довольно близкие, я даже слышала его сбивчивое дыхание.

— Ха! Будто ты примешь его, когда узнаешь, кто он на самом деле. Будто не убежишь, поджав хвост. Да ты просто глупая маленькая девочка, желающая бесплатных чудес.

— Я не маленькая девочка. Откуда тебе знать, какая я?

— По тебе видно. По твоей лупоглазой тупой морде. Вы ведь даже толком не знакомы. Просто болтали о всякой ерунде. А я его с младенчества знаю. Я знаю всех его демонов и принял их. А ты кто такая? Давай, поворачивай в свой город, недопсихея!

— Новые знакомые не всегда хуже старых. Я не из тех, кто сбегает от трудностей.

Что ты такое несёшь? Как раз из тех.

— Ну-ну. Я не дам тебе разбить ему сердце.

— Хотя бы скажи, в чём проблема? Почему ты не хочешь пускать меня к нему?

Он тяжело вздохнул, а потом прорычал подобно дикому зверю. Дотянулся до меня и схватил за шкирку, тряхнув один раз.

— Хочешь знать, что с ним?! Болезнь, вот что! Медленно расползающаяся хворь, которая через несколько лет не оставит от него ничего, кроме креста! Долгая, мучительная смерть вперемешку с болями, страхом и злостью на весь мир! Тебе будет такой нужен, а?!

Я в шоке уставилась на него. Он отпустил меня и толкнул. Я шлепнулась в грязь и ударилась копчиком.

— Ага. Я вижу всё по твоему лицу.

Его лицо исказилось от злобной усмешки.

— Что, разочарована в своём сказочнике? Больно, когда разбиваются твои мечты? Добро пожаловать в реальность, сучка!!!

— Если я была той, которую ты только что описал, я бы не ехала сюда пять часов. И не пошла бы в заброшенный дом. И не спустилась бы к странной девочке в подвал. И не стала бы рыскать по ночному городу, без каких-либо ориентиров в поисках местонахождения этого человека.

— Ха-ха-ха! Куда только не заводит глупая влюбленность, в какие дебри! Но даже это не гарантия того, что ты согласишься быть нянькой для него!

— Если ты так говоришь, то не любишь его. Не хочешь, чтобы в его жизни появился кто-то ещё.

Парень злобно оскалился. Потом схватил меня за плечи и рывком поднял, посадив на подоконник.

— Вот так ты, значит, да? Ну, давай, дерзай. Давай, смотри на своего сказочника! — кричал он, стаскивая меня, — Давай, покажи мне свою «любовь», дрянная баба!

Он волочил меня по полу по тёмной палате.

— Давай! Я его не люблю, значит? Хочешь соревноваться, кто его больше любит?!

Он подтолкнул меня к кровати, а сам стал сзади, впившись ногтями в мои плечи. Под одеялом лежал парень с виду ненамного старше меня, его ржавого оттенка волосы были разбросаны по подушке. Над верхней губой красовалась родинка. Руки были сложены на одеяле, были видны локти со следами от уколов. Рядом была пустая капельница. Пахло спиртом, грязным телом и содой. Почувствовав мой пристальный взгляд, он открыл свои глаза.

Кромка коричневых ресниц двинулась вверх вместе с веками, покрытыми сетью синеватых вен, открывая вид на светло-голубые глаза, слишком светлые, почти слепящие своей странной яркостью.

— Знаешь, почему облака? — спросил он.

— Почему?..

— Это его любимые духи. Облачная свежесть. И мои тоже. Я его всё время прошу ими брызгаться.

— Чьи?

— Мои, — злобно процедил сопровождающий.

Я принюхалась. Действительно. Диор.

— Это дорогие духи… Я поначалу смущался такое просить, но он сказал, что деньги — это не проблема для нас. Он шел на повышение. Хотел отвезти меня в престижную больницу, где мне бы обеспечили должный уход. Но я отказался. Нихрена я не странник, а дерево с крепкими корнями. Слишком люблю эту тишину и деревья.

— Да. Я знаю, что это.

— Вот видишь? — усмехнулся сопровождающий, — Вам не по пути. Вали давай в свою гавань, выйди замуж на тамошнего жителя и живи себе счастливо. А нас оставь в покое. Тут нет места для тебя. Ты третья лишняя.

— Я знаю, что ты заботишься обо мне и не хочешь, чтобы меня вновь бросили, но это моё сердце, и я разобью его сам, — перебил его Ксаднем, — И к тому же, она сама должна решить, останется ли она со мной или уедет навсегда.

— Хорошо, — смягчился сопровождающий.

Он резко развернул меня к себе.

— Итак, мелкая, слушай внимательно. Это тебе не очередная игра в небылицы, а серьёзное дело. Либо сейчас, либо никогда. Либо ты соглашаешься остаться, и не для того, чтобы позабавиться на короткое время, а после первых трудностей бросить, либо ты уезжаешь навсегда и больше его не беспокоишь. Хорошенько подумай. Это серьёзное решение.

— Я…

— Приходи завтра утром, если хочешь остаться, — сказал Ксаднем, — Альфред, если она придет, обещай больше не наезжать на неё.

Альфред помог мне выбраться наружу.

Я покинула двор и стала прогуливаться по городу.

— Ты собираешься уезжать? — вырос передо мной владелец машины, — Я ждать всю ночь не собираюсь.

— Я не знаю… Наверное, так думать нехорошо, но человек, которого я люблю, оказался очень больным. Ему осталось несколько лет. И я не знаю, что делать. Это ведь не шутки. Смогу ли я быть с ним рядом? Не сбегу ли?

— Ну, наверное, если ты его действительно любишь, то не сбежишь. Да и к тому же, надежда есть всегда. Люди даже от 4 стадии рака излечивались. Всегда есть место чуду, так?

Да… Он столько раз дарил мне чудо. Теперь ему чудо подарю я.

Я не выдержала. Одинокая слезинка скатилась по моей щеке.

— Эй, ты чего? — испугался он.

— Я не знала, на что я подписывалась. Я ведь бросить его не могу. И в то же время это тяжело… Слишком тяжело.

— Сомневаться — это нормально. Разберись в своих чувствах. Прислушайся к ним. Если ты хочешь быть с ним — то не бойся трудностей. У него ведь есть и другие родственники, так? Они будут помогать вам.

Он уехал, пообещав позвонить мне утром. А я нашла скамейку, усыпанную желтеющими листьями клёна, и легла, вдыхая аромат осени. Над головой светило звёздное небо, по бокам укрытое кронами деревьев. Убаюканная тишиной и прохладным ветром, я уснула под монотонный лай собак.

Одна девочка была очень одинока. Однажды она сидела на скамейке в парке и горько-горько плакала. И тогда чей-то приятный и нежный голос шепнул ей:

— Если поймаешь звезду, то придет её владелец. Он запросит её обратно, потому что очень-очень любит. Попроси его исполнить твоё желание, и он выполнит твою просьбу.

Девочка обернулась, но никого не нашла, только играющих в прятки девчонок и мальчишек.

— Как же мне поймать звезду? — думала она, — Бессмыслица какая-то.

Там, где она жила, были хорошо видны звёзды. Они усыпали небо, словно веснушки. Она дождалась ночи, сидя у окна в своей спальне. Она пила малиновый сок, и ей было очень грустно. Сок, до того спасавший её, теперь стал просто дурацким напитком.

И вот, первые звёзды показались на ярко-синем небо. Она залезла на подоконник и открыла окно.

— Вот бы одна упала! — воскликнула она.

Она прождала до рассвета, но звёзды не падали с неба. Девочка расстроилась и, кроме того, очень хотела спать. Она ждала и следующую ночь и последующую. Целую неделю она не спала в ожидании упавшей звезды. Спала днём, и за это её очень сильно ругала мама.

Потом мать её сама укладывала и читала сказки. Потом сказки закончились, и мать перестала к ней приходить, и девочка снова ждала.

И вот, долгожданная ночь случилась. Девочка тогда смотрела в окно на бившуюся о стекло муху. Небесную синеву прорезала падающая звезда.

Девочка отворила окно, выбралась из дома и побежала. Перелезла через забор в саду и побежала по широкой проселочной дороге. Побежала вдоль пляжа на озере, забралась на вершину холма. И увидела свет в траве, как от сверчка. Она склонилась и подняла звезду, тёплую, как котёнок.

Через холмитое поле побежал владелец звезды, такой же светлый и красивый, в шляпе и фраке.Они поравнялись, и оказалось, что он ненамного выше неё.

— Отдай звездочку! — взмолился он, — Я её случайно уронил. Пожалуйста, отдай мою звёздочку!

— Она такая красивая… — невольно восхитилась девочка, — Как ты мог её упустить?

— Я очень рассеянный.

— А ты выполнишь моё желание?

— Конечно! — закивал владелец, — Всё, что хочешь! Могу подарить тебе замок у моря и пони, могу отдать в школу ездоков на пегасах, могу сделать феей. Всё, что хочешь!

— Я хочу себе друга…

— О, понимаю, — улыбнулся он, — Ты одинока. Я подарю тебе такого друга, который тебя не бросит. Вы будете играть в её особняке, гулять в роскошном саду, где будут собраны самые красивые цветы со всех краёв земли. А ещё она подарит тебе своих кукол, и вы будете устраивать для них чаепития. Это будут очень красивые куклы!

Девочка задумалась. Ей не нужен был тот, кто создан для того, чтобы быть её другом. Пустая, бездушная кукла, желания которой вдохнул кто-то другой. Нет, ей нужен был настоящий друг, который сам захочет быть с ней всю жизнь. Пусть у него и не будет шикарного особняка и красивых кукол.

— Я хочу, чтобы ты стал моим другом.

Владелец очень удивился, а потом звонко рассмеялся.

— 999 раз я её ронял, но никто не загадывал мне такое желание.

— Значит, я буду тысячной! — захлопала в ладоши девочка, — Такое красивое число просто создано для чего-то необычного, не находишь?

— Нахожу, — кивнул мальчик, — А знаешь, что? Пускай звезда остаётся у тебя. Я буду приходить к тебе и навещать её.

С тех пор они стали добрыми друзьями. И эта дружба продлилась всю их жизнь, и даже больше.

Я проснулась с рассветом. Меня разбудила собака, нюхающая мои руки.

— Какой красивый сон, — сказала я.

— Чего? — удивилась владелица собаки, оттаскивающая её.

— Ничего, — улыбнулась я, — Извините.

Я уже знала, чего я хочу.

Вприпрыжку я побежала в больницу. Вошла в палату и увидела Альфреда, склонившегося над дремлющим Ксаднемом. Он встрепенулся и посмотрел на меня уже по-другому.

— Мы поговорили с ним. Я переосмыслил некотороые вещи. Ты права, если я люблю его, то должен впустить третьего. Только если ты разобьешь его сердце, я никогда тебе не прощу этого. Тебе лучше не знать, какой я в ярости.

— Ты пришла? — спросил Ксаднем, приоткрыв один глаз, — Меня Эмиль зовут.

— Роза.

— Красивое имя.

Я села рядом с Альфредом и пересказала свой сон.

— Издай книгу, — воскникнул Эмиль, — Очень красивая сказка. Даже лучше моих.

— А я нарисую иллюстрации, — улыбнулся Альфред.

Мы рассмеялись. И отчего-то мне казалось, что всё будет очень хорошо. Я нашла своего мальчика с упавшей звезды.

====== Второй шанс ======

Воспоминания зыбки, как пески в пустыне или карточный домик. А без них мы кто? Кто я без своего имени, без воспоминаний о детской комнате и обедах вместе с внезапно постаревшими родителями? Кто я, внезапно появившаяся, которая так же внезапно исчезнет?

Я спрашивала у соседей по палате, какое у них первое воспоминание. У девочки с сотрясением мозга — собирание яблок в саду бабушки и бег всей гурьбой деревенских детишек на кухню, чтобы сделать из них джем. У девочки с мигренью — качание на качелях вместе со старшим братом. Потом она попыталась спрыгнуть с качели и разбила коленку, а брат на руках отнёс её домой. У девочки с неврозом — истерика в детском саду из-за нежелания есть пюре с комочками.

А мне было ужасно неловко и завидно, потому что моё первое воспоминание — яркие лампы, человек в колпаке и шляпе и запах бинтов и запекшейся крови на голове. Мои родители плакали, целуя меня и обнимая. А я не понимала, кто эти люди и зачем они цепляются ко мне. И почему они обвиняют себя? Они знают меня? Кем я была?

Меня звали Доротея Алариж. Студентка первого курса типографического колледжа. Я была сбита машиной и доставлена в больницу с тяжелыми травмами. Выжила чудом. Нейрохирург сказала, что я уникальный экземпляр. Редко кто выживал при такой серьёзной черепно-мозговой травме. Вот только мне придется многому учиться заново. И, скорее всего, очень долго.

Я должна была почувствовать ярость, горечь, боль, страх. Хотя бы беспокойство, чтобы засосало под ложечкой. Но я не чувствовала ничего. Для меня Доротея была кем-то призрачным, не касающимся меня. Прошлым, двери в которой закрыты. А значит, и болеть тут нечему. Пока что я не Доротея. А не знаю, кто.

Поначалу я просто лежала в кровати под капельницей без возможности хотя бы пошевелиться. В глазах всё расплывалось. Я либо спала, либо слушала игру на губной гармошке в исполнении тёмнокожей девочке, той, что с неврозом. Как оказалось, её зовут Корнелия. Буйная была, скрашивала скучные первые дни.

Потом мне позволили передвигаться. Я с трудом ходила, переставляя дрожащие ноги и опираясь на медсестру. Казалось, они были ватными. Или пол был ватным. Я чувствовала себя годовалым ребёнком и ненавидела ходить. И физиотерапию я тоже ненавидела.

Потом я научилась ходить нормально. Я без цели слонялась по коридорам и заходила на балкон в общем зале и смотрела в стекло. Передо мной простирался вид на город с кривыми крышами, цветами и сияющими, похожими на зеркала здания. Вдали виднелись кусочки моря — бескрайняя рябащая синева. Город был зеленый, но сейчас была осень, так что скоро он окрасится в оттенки красного и золотого. Хотелось бы когда-нибудь пройтись по его улицам, без бинтов, больничной пижамы и медсестёр.

Постепенно я узнавала о Доротее, которой я когда-то была. Типичная девочка-сорванец, гоняла с парнями постарше на кабриолете, включала музыку в динамиках на крыше и хамила всем, кто высказывал мне претензии. Запирала комнату на щеколду, не распространялась о своей жизни и даже не вела личный дневник. Неприятной личностью была эта Доротея. Родители сокрушались, что недоглядели, а я не понимала, где была их вина. Они обещали, что мы начнем всё заново. Что ж, буду держать за них кулачки.

В больнице из всех дел были только подъем в семь часов, процедуры, четырехразовое питание, прогулки перед обедом где-то час с сопровождением медперсонала, тихий час и навещание родственников и друзей. И отбой в девять вечера. Меня на прогулки не выпускали, но меня это не останавливало. Во время тихого часа мы с девочками сбегали из палаты, неслись по коридорам, сбивая с ног персонал с тележками, выходили на улицу и носились по двору, шлепая по лужам, срывая цветы с кустов и сплетая венки, черча мелками на асфальте. А потом бегали среди нескольких елей, причем это недоразумение называлось сквером, сидели на скамейках и гладили забегающих уличных кошек и собак, бросали крошки птицам. В конце концов нас ловили медсестры в возвращали в постели. Меня ругали больше всех и говорили, что мне нужен покой.

Всё изменилось одним октябрьским днём. Я листала один из журналов, принесенных родителями. В палату постучались. Не дожидаясь ответа, ко мне вошел молодой парень с халатом, накинутым на плечи, мимозами с пакетом с мандаринами. Он был безумно красив и так же безумно жуток.

— Привет, милая, — улыбнулся он.

На щеках появились ямочки. «Этой улыбкой и убить можно», — почему-то пронеслось у меня в голове.

— Вы кто? — испуганно спросила я, укрываясь одеялом чуть ли не до носа.

— Ты, верно, не помнишь меня. Я Эдвард, твой парень, — сказал он.

— Ч-чего?!

Он достал телефон и показал мне фото. На нём мы в кафе, я томно улыбаюсь, полузакрыв глаза, он с трубочкой во рту.

— Выходит… — пробормотала я.

— Мы познакомились перед твоим поступлением, — сказал он, очищая мандаринку и разделяя её на доли, — В июне. Тогда был дождь, ты гуляла в парке без зонта. Я дал тебе зонтик, чтобы ты не промокла, а потом быстро убежал, потому что спешил на экзамен. Не думал, что ты найдёшь меня. Но ты нашла.

— Мне это ни о чём не говорит… Наверное, твои слова должны были найти отклик в моём сердце, но я не чувствую ничего. Потому что для меня тот летний дождь — что-то отдаленное, просто красивая сказка. Как и Доротея — кто-то чужая, непонятная и недостижимая, но никак не я. Это не про меня… Это не моя жизнь…

Он протянул мне мандаринку.

— Я знаю, что ты чувствуешь.

— Нет, не знаешь!

Я вскочила. Злость перемешалась со страхом. Это были мои первые эмоции. Я и сама не понимала, откуда они взялись.

— Ты знаешь, кто ты и откуда пришел. А я — пустой лист, новорожденный младенец! Я ничего не понимаю…

Я убежала из палаты, толкнув ногой дверь. Бежала по коридору, волоча за собой капельницу. Остановилась у окна большого застекленного балкона в общем зале. Деревья были красными и желтыми. К стеклу прилип кленовый лист. Шел дождь. Скорее, даже ливень. Холодный, промозглый, совсем не летний. Ещё бы — сейчас октябрь, цветастое прощание с теплом.

Сзади ко мне подошел Эдвард и обнял меня. Я чувствовала тепло его тела, сильные руки и шелк белоснежной рубашки. Его волосы пахли клевером и ромашкой.

— Скажи мне… Каким дождь был, когда мы встретились?

— Тёплым, — прошептал он, — Очень-очень теплым. После него сразу появилась радуга. А лужи были такими глубокими, что люди в них утопали по щиколотку. И пахло зеленью и цветами.

— Наверное, тогда был очень хороший день.

— Самый счастливый. Как лето в деревне у бабушки. Или игры на площадке с местной детворой.

— Ты любил Доротею?

— Почему ты так говоришь? — засмеялся он, — Это ведь ты… Просто с амнезией. Но я буду тебе рассказывать о твоём прошлом.

— Я не Доротея. Если ты любил Доротею, то знай, что больше её нет. Я не Доротея. Я белый холст. Я не люблю тебя, и не помню дождь в июне. Не помню, какого цвета был зонтик, который ты мне дал тогда. И не помню, в каком кафе мы сидели, когда сделали фото, что ты мне показал.

Он развернул меня к себе.

— Если ты холст, то я нарисую на тебе. Если ты картина, которая сгорела в пожаре, то я восстановлю тебя, потому что помню каждую твою деталь.

— Зачем? Просто оставь меня… Ты пугаешь меня.

Он тяжело вздохнул.

— Я понимаю. Я был слишком резок. Ты ещё не оправилась от шока, а тут прихожу я и вываливаю свою любовь. Говорю с тобой так, будто ты ещё что-то чувствуешь. Я дам тебе время.

Он ушел. А я с грустью смотрела ему вслед. И к этой грусти примешивался страх, похожий на излишек соли, испортивший блюдо.

Эдвард приходил ко мне каждые три дня. Неизменно вечером, до ужина. Приносил мимозы, говоря, что это были мои любимые цветы. Но меня они раздражали. Я не говорила ему, потому что видела болезненную преданность в его глазах. Если подумать, то именно эта преданность пугала меня. Но не только она. Неприятное воспоминание рвалось наружу из плотного мешка, закинутого прямо на дно моего подсознания. Во сне я видела эти глаза, желтоватые, похожие на глаза ящерицы. Злые желтые глаза.

— Не знаю, по-моему, милый мальчик, — говорила Корнелия, — Просто ты робеешь от того, что такой красавчик — твой парень.

— Для неё всё произошло слишком внезапно, — сказала девочка с сотрясением мозга, Рита, — Она потеряла все свои воспоминания, и тут заявляется её парень. А она даже не помнит, кто он. Конечно, ей не по себе. Дело тут не во внешности.

— А мне он не нравится, — хмуро сказала девушка с мигренью, Люси, — Мутный какой-то. И жуткий. Когда ты отворачивалась, Дори, он на тебя так смотрел… Как вспомню, мурашки по коже.

В душе я хотела, чтобы он больше никогда не приходил. Во время наших прогулок я украдкой поглядывала на часы. В палате, белые, с зайчиками, или в общем зале, большие и электронные. А он нежно заправлял мои пряди за ухо, заплетал мои оставшиеся волосы (часть сбрили при нескольких операциях), чистил мне яблоки и мандарины и приносил дурацкие букеты.

— Ты очень быстро печатала, — говорил он, — Я не понимал, как вообще можно так быстро печатать. Но любил смотреть на твои бегающие пальцы. Твоя специальность была копирайтер. Ты любила придумывать что-то новое.

— А сейчас не люблю, — хмуро ответила я, — У меня такое чувство, будто я переродилась. Реинканировала. Или нет, старую личность разрушили, и в пустующее тело вселили новую.

— По-моему, ты всё та же Дори, — рассмеялся он, — Та же манера теребить край рукава, проводить ногтем большого пальца по верхней губе и сидеть, скрестив ноги. И лучи солнца по-прежнему запутываются в твоих волосах, делая их сияющими. Как будто ореол. Ты похожа на ангела, Дори.

— Я не ангел.

— Это понятно.

Он достал телефон и включил видео.

— Оно было снято в августе, — сказал он, — На фестивале в Сеуле.

На видео были запечатлены люди в ярких одеждах, с бумажными фонарями и сувенирами. Играла музыка, смеялись голоса. И я шла, мои волосы были собраны в кичку, в которую были воткнуты две палки от суши. Я была одета с цветастый сарафан. Большую часть видео я шла спиной к снимающему, и были видны только мои покатые плечи, выпирающий позвоночник и скопление ярко-коричневых родинок на бледной до голубизны коже. В последние секунды я оглянулась. Веснушчатое лицо, улыбка с брекетами и круглые румяные щеки. Видео завершилось словами: «Не снимай меня, дурачок!».

Он нежно улыбался, глядя на мерцающий экран, а я осталась безучастной.

— Не важно, что ты не помнишь, — твёрдо сказал он, — Мы можем начать всё заново.

— Кто это «мы»? — фыркнула я, — Никаких «нас» нет. Потому что и Дори тоже нет. А ты для меня — незнакомец, не больше, не меньше.

— Все когда-то были незнакомцами, — пожал он плечами.

— И не все незнакомцы становятся кем-то бо́льшими, — ввернула я, — Не цепляйся за прошлое. Просто отпусти меня.

— Я так просто не сдамся, — вскочил Эдвард, — Моей любви хватит на двоих!

И это было очень, очень жутко.

А потом ко мне пришла Сьюзи. Так её представила медсестра. Сказала, что мы были лучшими подругами. Девушка с рваной челкой, вьющимися черными волосами и длинной цветастой юбкой.

— Мне очень жаль, что я не смогла навестить тебя раньше, но нас просто завалили с практикой, — заявила она с порога, — Жаль, что ты больше с нами не учишься. Меня в такую крутую компанию отправили!

Она бросила на тумбочку пакет с грушами. Потом принялась рыться в сумочке и достала косметику.

— Ужас, ты вообще смотрела на себя в зеркало? Как оживший мертвец, честное слово!

— А ты много оживших мертвецов видела? — съязвила я.

Она решила пропустить мою колкость мимо ушей и стала красить меня. Провозилась где-то двадцать минут, потом дала мне зеркальце. Оттуда на меня посмотрела незнакомая мадам с глазами с поволокой и чувственным оскалом алых губ с эффектом зацелованности.

— Другое дело, правда? — хлопнула в ладоши она.

— Ты настоящий мастер, — искренне восхитилась я, — Тебе, наверное, следовало на визажиста поступать.

— Да это многие девушки умеют, — пожала она плечами, — И ты умела. Ну, до травмы.

— Кстати, ты знакома с Эдвардом?

Она разом помрачнела.

— Никогда не одобряла ваше общение. И не раз высказывала свои опасения. Ты им внимала, но потом он вешал тебе лапшу на уши, и ты снова бегала за ним, как дура.

У меня екнуло в груди.

— Какие… опасения? Что с ним не так?

— Ну, во-первых, он тот ещё фрукт, — сплюнула Сьюзи, — Хамоватые манеры, отвратительное отношение к окружающим, властный характер. Он не брезговал даже применять насилие. Не бить, правда, но всё же… Одного он через всю улицу тащил. Тогда никого не было, кроме меня и Керри, и он так злобно покосился, что я не решилась кому-либо рассказать об увиденном. А ещё о нём разные слушки шли. Например, что ты получила травму из-за него. И что у него были девушки, которые то ли умерли, то ли он им основательно поломал жизнь.

— Когда я его в первый раз увидела, то мне стало страшно, — призналась Сьюзи я, — И Люси он тоже не понравился. Говорит, пока я не вижу, он жутко смотрит на меня.

— Жадно, — кивнула Сьюзи, — Как голодный зверь. Он ведь очень часто поступал против твоей воли. А когда так делала ты — жутко бесился.

— А кто он вообще такой? Откуда свалился на мою голову?

— Он учится в театральном. То ли на звукорежиссера, то ли на костюмера. Отец — скрипач. Не шибко богатый, но всё равно зажиточный.

— Что мне теперь делать?..

— Прогони. А если продолжит доставать — расскажи медсестрам. Оповестить твоих родителей?

— Не надо… Сама разбирусь. Спасибо, Сью.

— Не за что, — широко улыбнулась Сьюзи, — Ладно, давай забудем об этом неудачнике. Лучше посмотрим на то, что я тебе принесла!

Хорошей девушкой была Сью. С ней таких проблем не было, как с Эдвардом и моими родителями.

А потом снова пришел Эдвард. Кротко смотрел на меня, готовясь внимать каждому моему слову. Как собачка, положившая голову на колени хозяину. Я открыла рот, чтобы сказать «уходи», но в горле застрял ком. Я так и не решилась прогнать его.

— Я принес тебе ловец снов, который ты мне сплела, — сказал он.

Достал сие чудо. Кривое, непонятное, жутко лохматое.

— Что это за жуть? — пробурчала я.

— Мне нравится, — сказал он, — Ты ведь делала, старалась. Хоть и ненавидишь рукоделие.

Он посмотрел на пяльцы и почти чистую канву в моих руках. И сник.

— Вот как? Ты действительно меняешься, Дори. Наверное, мне стоит смириться с тем, что ты уже не та, что прежде.

Да… Да! До него доходит!

— Но бросить тебя в таком состоянии? — он издал какой-то неопределённый смешок, — Вот уж нет.

— Я хочу гулять, — сказала я.

— Так пошли, выйдем.

— Не выпустят.

— Подойди и попроси. Может, разрешат.

Я вышла из палаты и подошла к дежурному посту. Попросилась выйти и погулять. Медсестры, оторвавшись от перемывания костей знакомым, энергично закивали и продолжили увлеченно болтать. Тогда я вернулась в палату и сообщила повеселевшему Эдварду, что нам разрешили.

И вот, мы покинули белые стены. Неспеша гуляли по двору. Мои плечи укрывало его пальто. Я держала его под руку. Мы неспеша прогуливались по аллеям, посыпанных галькой, под ногами шуршали ароматные листья. Среди оскудевших ветвей прятались птицы, пахло дымом, булочками и корицей. Кто-то на улице жарил барбекю, огонь трещал, пожирая дерево. Женщины на скамейке едва слышно переговаривались, их болтовня походила на журчание реки. Дети чертили палками на песке. По забору изящно переступал лапами кот с шерстью, будто сотканной из огня. И вся эта осень была словно его огненная шерсть, такая же яркая в своей обыденности.

— Я никогда не замечала этой красоты, — пробормотала я, — Почему-то мне кажется, что не замечала. Мир красиво умирает, чтобы так же красиво возродиться.

— Всё циклично, — сказал Эдвард, — С деревьев опадут листья, а потом заново расцветут.

— Но это будут уже не те листья, что были прежде. А те умрут, никем не замеченные, — возразила я, — Грустно это. Так красиво и так грустно. Тогда почему так красиво? Не находишь это несправедливым?

— Смерть — это другая сторона жизни.

— Только смерть — лишь круги на водной глади жизни. А жизнь — она сильнее. Рано или поздно солнце разгоняет тьму.

— Ты так по-детски наивна, — с внезапной злостью сказал он, — Меня всегда бесило в тебе это.

— Как солнце слепит глаза? — усмехнулась я.

Он залепил мне пощёчину. Я почувствовала привкус крови. Поднесла руку к рассеченой губе. На кончиках пальцев остались красные капли. Ярко-красное на фоне белизны.

А потом его губы коснулись моих, забрав эту кровь. Всего на одну секунду, но этого хватило, чтобы внутри меня всё перевернулось.

— Это было, это было… — шептала я, пятясь от него, — Сквер… Нет, парк. Нависающие деревья. Колесо обозрения. Лошади вдали. Скамейки. Запах хвои. Да! И хрустящие ветки.

— Первый поцелуй, — пробормотал он, — На твоих губах были капли мороженного. И я слизнул их. А ты сказала, что это мерзко.

— Это мерзко! — упрямо замотала я головой.

— Ты всегда всё, что делаю я, называешь мерзким, — прорычал он, — А всякую дурь находишь трогательной и красивой. Почему ты какие-то деревья любишь больше меня?! Вся эта осень, лето, колесо обозрения — всё это бездушно! А я живой человек! И я люблю тебя! Люблю, как ты этого не понимаешь?!

Я подскользнулась и упала в лужу. Ударившись затылком.

И опять. Визг тормозор. Боль. А перед этим — его лицо, искаженное злорадством.

— Прошу тебя, хватит!

Я невольно заслонилась руками, ища защиты.

— А знаешь, — он приблизился ко мне и рывком поднял меня, — Я в какой-то степени рад, что ты такая. Ты теперь никому не нужна, кроме меня. Я — то, что связывает тебя с прошлым.

— Не только ты! — прокричала я, — Есть ещё родители и друзья.

Он схватил меня за подбородок и больно сжал его.

— Кто друзья? Сьюзи? Эта шлюха? — рассмеялся он мне в лицо. Меня обдало запахом ментола, — Никуда не убежишь от меня. Понятно? Я буду приходить так часто, как захочу. И ты не посмеешь меня прогнать.

— Я могу попросить больше не пускать тебя ко мне.

— А я буду в окно залезать, — хмыкнул он, — И убегать прежде, чем прибудет помощь.

— Учти, Люси очень чутко спит.

Он отпустил меня.

— Ладно, — сказал он уже другим голосом, — Часы посещения уже закончились. Скоро меня выгонят. Не скучай без меня, ладно?

Он подмигнул мне и ушел, а я осталась стоять и плакать в ладоши. Старалась заглушать рыдания, но всё равно выходило громко. Наплакавшись вдоволь, я почувствовала облегчение. А через час мне было уже всё равно, что будет.

Передо мной сидел Доминик. Он был младше меня, совсем ещё пацан. По словам Сьюзи, он был лучшим другом Эда. Знал его лучше, чем себя.

— Оправилась? — улыбнулся он, — Я тебе мимозы принёс. Твои любимые цветы.

— Больше нет.

— О, правда? Извини, — смутился он, — Как ты? Я не знал, что ты попала в больницу. Сама знаешь, я в другом городе был без возможности даже позвонить кому-то отсюда. Только сейчас узнал. Мне очень жаль, что это случилось с тобой.

— Не нужно. Лучше скажи, ты правда лучший друг Эдварда?

— Конечно… А что случилось? Вы поссорились? Он был в ужасном настроении последние три дня.

— Каким человеком он был?

— Ну… — Доминик весь как-то замялся, сгорбился, — Он очень сложный парень. Неудивительно, у него в семье такая обстановка… Короче, я знаю, что у него не очень репутация. Но ему самому нужна помощь, понимаешь? Психолог, психотерапевт, может, психиатр. Он не научился нормально выражать свою любовь. Она у него странная, извращенная, потому что он только такую и знал.

— А что, разве не очевидно, что на любимого человека не следует поднимать руку? — раздраженно откликнулась я, — Почему я вообще должна терпеть его заморочки только потому, что он, видите ли, сложная и тонко устроенная личность?

— Он тебя ударил? — испуганно спросил Доминик, поведя ногтем по ране у меня на губе, — Опять, что ли? Обещал же не срываться… Пойми, Дори, он сам из-за этого очень сильно переживал. После того, как тебя сбили, он знаешь, как переживал? Всё время себя обвинял, клялся, что если ты выживешь, то больше никогда не сделает тебе больно.

— Но сделал, — хмуро сказала я, — Не давай обещаний, которые не можешь выполнить.

— Он очень тебя любит, как ты этого не понимаешь?! — вскричал Доминик, — Я же был с ним рядом всё это время. Я видел, что он чуть ли не волосы на себе рвал. Да он больше тебя переживал! А тебе будто пофиг!

— Я памяти лишилась, идиот! — разозлилась я, — Какого хрена ты сюда приперся и начал меня обвинять?! Поставь себя на моё место, я в душе не знаю, кто такая эта Доротея и почему какой-то Эдвард смотрит на меня сальными глазками. Как я, по-твоему, должна себя вести?!

— Извини, — поник Доминик, — Я сказал, не подумав.

— Ладно, — смягчилась я, — А теперь скажи мне честно, Дом. Это из-за него случилось, да?

— Конечно, нет, — Доминик посмотрел на меня, как на дуру, — Ты издеваешься, что ли?

— Слухи всякие ходят.

— Больше верь всяким глупым сплетням. Весь этот бред про то, что он сломал жизнь предудыщим своим девушкам… Он тебе Синяя Борода, что ли?

— Я ему не доверяю.

— Так доверься мне, его лучшему другу. Кто тебе такую чушь на него наплел, Сью, что ли? Так она бегала за ним в старших классах, а он её отшил. Вот и злится на него.

И кому теперь верить?

Говорят, у каждого своя правда. А я думаю, что у каждого своя ложь. Дождь не может одновременно идти и не иди. Либо он есть, либо его нет, третьего не дано. Так и здесь. Либо Доминик ослеплен сиянием своего старшего друга, либо Сьюзи злится на него за то, что Эд её отшил. Я больше верю Сьюзи, учитывая тот случай в саду.

И всё же я не решилась его прогонять. А он пришел. Пропустил несколько посещений, но в конце недели, сопровождаемой серией дождей, он притащился. С мокрыми волосами, собранными в хвост, с мокрым лбом и красными кругами вокруг глаз.

— Скучаем? — улыбнулся он, — Я вижу, ты вышивать полюбила. Принёс тебе несколько схем.

Я держала в руках учебник по естествознанию за восьмой класс. В мыслях называла себя дурой. Сказать стыдно: скоро двадцатник стукнет, а не знает программу средней школы.

— Чего такая грустная? — с участием спросил он, — И зачем тебе… Млекопитающие?

— Я забыла половину школьной программы, — сказала я, — Не говоря уже об институтской. Умею только писать, читать и считать. А ещё начальный курс физики и географии знаю.

— Да тебе биология и физика не пригодятся в жизни, — рассмеялся Эд, — Ты же гуманитарий.

По моим щекам забегали злые злёзы.

— Да ладно тебе, — изумленно сказал Эд, — Давай объясню, если что-то непонятно.

Он сел со мной рядом и принялся рассказывать о млекопитающих. Приводил какие-то неожиданные факты, даже рисовал иллюстрации. Смешные были зверюшки. Очень здорово объяснял, на самом деле. С таким полюбишь не только биологию, но и даже матанализ.

— Люблю природу, — пожал он плечами, — Частенько смотрю передачи про животных. Вообще, хотел пойти в заповедник работать. Но отец воспротивился.

— Я тоже люблю передачи про животных…

— Видишь? Мы похожи! — сказал Эд, улыбаясь, но в его глазах затаилась грусть. От этого противоречия мне захотелось отвернуться и больше не смотреть на него.

— А почему отец был против? — решила я разрядить обстановку.

— Потому что не престижно, — с неожиданной ненавистью процедил Эд, — Сам ведёт себя, как мудила, и ещё что-то мне говорит.

— «Как мудила» — это как? — нахмурилась я, — Бьет свою жену и называет её подруг шлюхами?

По его лицу побежала волна отвращения. Потом презрения. Потом раскаяния. Потом стыда. А потом — новой ярости, ещё сильнее прежней.

— Нет! — закричал он, — Он изменял маме, а когда одна из его шлюх залетела, то он притащил ребенка к нам в дом!

— Ч-чего? — обалдела я, — И вы растили его, как родного?

— О да, — усмехнулся он, — По-моему, он его любил даже больше, чем меня. Ещё бы — смазливая мордашка той противной блондинки. И её мерзкие брови, похожие на гусеницы. И даже эта отвратительная манера растягивать гласные. Зато когда моя мама забеременела, он заставил её делать аборт.

— Какой ужас, — искренне возмутилась я.

— Да мамаша сама не лучше, — Пожал он плечами, — Постоянно врет ему, а потом срывается на мне. От неё ласкового слова не дождёшься. Потом они развелись, и меня оставили одного с этим монстром. Одна бабушка радовала. Моё спасение… — его голос вдруг задрожал, — Знаешь, ты была чем-то похожа на неё. Да… Та же наивность и нелюбовь к рукоделию. Но потом её отправили в пансионат для пожилых людей. Элитный, типа, дорогущий, но какая нахрен разница? Мы навещаем её раз в месяц. И то по моей инициативе. Там я поначалу пытался создать иллюзию семьи. Такой идиот… Мирил маму и папу. Любовался на них, когда они разговаривали. А разговаривали они чисто из вежливости, но я думал, что вот, наконец они помирились и снова поженятся.

Он нервно рассмеялся. Глаза странно заблестели. Он вдруг схватил меня за плечи.

— Знаешь, я благодарен папе. Он показал мне, как не надо делать, — его лицо приблизилось к моему, — Я не буду, как он. Я никогда тебя не брошу. Когда мы поженимся, я не притащу в дом ребенка от другой женщины. Я вообще тебе изменять не буду, никогда!

Я уставилась на него круглыми глазами. Он повалил меня на кровать и поцеловал. Только поцеловал. И то — кротко, робко и нежно. А я даже оттолкнуть его не смогла. Так и пролежала под ним, пока он гладил мои щеки и целовал мои губы.

Теперь я окончательно перестала что-либо понимать. По-моему, правы и Доминик, и Сьюзи. Эд очень противоречив, я понимаю. А ещё — что ему очень нужна помощь. А мне — передышка от него хотя бы неделю.

Так и не решилась заявить ему о своём желании. Он приходил ко мне и объяснял курс естествознания, географии, физики, химии и математики. Если я ошибалась, он терпеливо поправлял. Даже если это была тупая ошибка. А потом сам составлял мне тесты и разбирал мои ошибки. Даже если их намного больше половины. А когда я психовала, он стоял в сторонке и ждал, когда я успокоюсь. Не прилагал усилий, чтобы разубедить меня. Говорил, что бесполезно и вообще он не умеет.

О том случае во дворе он предпочел забыть. А я не забыла. Рассеченная губа долго заживала.

— Дождь идет, — сказала как-то я, глядя в окно большого балкона.

По стеклу скатывались капли. Я всё утро наблюдала за ними, мысленно организуя гонки и ставя на какую-либо. Как правило, выигрывала.

— Он уже целую неделю идёт, — добавила я.

— Это лето было засушливым, — пожал плечами Эдвард, — Осень отыгрывается.

— А ты любишь дождь?

— Да. А ты?

— А я ненавижу.

— Раньше ты его любила. А рукоделие ненавидела. Сейчас ты как будто другой человек. Где твоя улыбка? Ты же такой радостной была.

— Я не знаю. Во мне имя «Доротея» никакого отклика не вызывает. Словно это и не я была вовсе, а кто-то другой.

Я немножко слукавила. Потому что иногда мне снятся обрывки воспоминаний. И некоторые вещи кажутся смутно знакомыми.

— Но я уверен, что ты что-нибудь да вспомнишь. Были же такие случаи. Не может быть, чтобы…

— Чтобы я исчезла из твоей жизни? Может. Ты для меня чужой. Я тебя не знаю и знать не хочу. Спасибо за то, что так добр со мной, но больше не приходи, пожалуйста.

— Хочешь бросить меня? — спросил он, мягко улыбнувшись.

Снова эти ямочки. Снова эти прищуренные глаза.

— Тогда я снова брошу тебя под колёса автомобиля. Или, может, мне сделать это сейчас? Швырну тебя через стекло. В твоё тело врежутся осколки, ты стремительно полетишь вниз и распластаешься на асфальте в луже собственной крови. Меня посадят, а потом я повешусь у себя в камере. Хочешь такой исход?

Я испуганно попятилась от него.

— Так это была правда, — прошептала я, — Это был ты.

— Знаешь, я думал, что это остудит твой пыл. Надо было бросить тебя ещё раз, чтобы тебя колёсами переехало.

Он задрожал, его нервная улыбка застыла, исказившись в гримасу боли.

— Ты бы стала инвалидом и никому не была нужна, кроме меня. И тогда ты бы вцепилась в меня, как в своего спасителя. И я был бы добр к тебе. Знаешь, я ведь и был добрым, правда? Пока ты не начала выпендриваться.

Я помотала головой из стороны в сторону.

— Что, скажешь, нет? Я ведь и цветы тебе приносил, несмотря на то, что у меня на них аллергия. И мандаринки тебе чистил и на дольки разделял. Чуть ли не с ложечки тебя кормил! Ни одного приёма не пропускал! Всегда был добр, кроток и терпелив! Когда ты перепутала медиану с биссектрисой, я ничего не сказал, только в сотый раз объяснил, что это такое!!!

Я оглянулась в поисках помощи. Никого. Только группка болтающих врачей и ребят в наушниках.

— Заметь, я не дождался ни единого слова благодарности! Ни единого! Ты принимала это, как должное! А я вообще не обязан был навещать такого овоща, как ты!

— Я всего лишь лишилась памяти, какой я, нахрен, овощ? — перебила его я, — Ты вообще мне кажешься незнакомым, если твои слова насчет любви ко мне правда, то ты должен понимать это! Да, ты был не обязан и я не просила тебя сюсюкаться со мной! Нахрен мне нужна такая помощь, если когда я не могу в полной мере отблагодарить из-за своего состояния, то меня начинают обвинять в смертных грехах! И к тому же, ты же сам только что сказал, что скинул меня под колёса! Так что грош цена этой твоей «доброте»!

— Знаешь, я жалею, что тогда не убил тебя, — процедил он.

Потом развернулся и ушел.

— И в чем я провинилась перед тобой? — тихо спросила я, — Я не желала тебе зла. И сейчас не желаю. Даже не буду никому не буду рассказывать, по чьей вине я здесь. Я не знаю, чем заслужила такую ненависть.

— Ты предала меня, — холодно сказал он, — Так же, как это сделали мои родители. Поэтому это случилось. Я был очень зол на тебя.

— И что? Разве из-за этого стоит калечить человека?

— Ты покалечила меня морально, я физически. Мы квиты, детка.

И теперь он действительно ушел. Его сопровождал запах ментола и лаванды. А я села на пол и не нашла в себе силы даже заплакать.

Я никому не стала рассказывать об этом инциденте. Опять. Но попросила врачей больше не впускать его ко мне. Кажется, он и не приходил больше. По крайней мере я о нём больше ничего не слышала. Зато Сьюзи стала часто приходить. А потом — моя одногруппница, Кейт.

— Емаё, Дори, что они с тобой сделали? — всплеснула она руками, — Бедненькая, сколько всего навалилось на тебя… Мы найдем водилу, что тебя сбил, обещаю. Кстати, ты помирилась с Эдом? Он конченый мудила, если не извинился перед тобой.

— Что вообще случилось тогда? Ты знаешь что-нибудь об этом?

— Да. Вы на моих глазах поссорились. Он толкнул тебя, ты по инерции попятилась на проезжую часть. И тут машина вылетает из-за поворота и сбивает тебя. Не успела я что-либо предпринять, как она уже умчалась.

Она чуть ли не плакала, вспоминая об этом.

— Извини меня, Кейт. Тебе тяжело думать об этом. Но я задам тебе ещё один, последний вопрос. Из-за чего мы поссорились?

— Да из-за ерунды какой-то. Которая переросла в не ерунду. Он что-то сделал, а тебе это не понравилось и ты захотела сделать перерыв в отношениях. Типо, испугалась. Ему это не понравилось, а потом ты назвала его опасным и пугающим, и понеслась…

— Что он сделал?

— Не знаю. Что-то про срыв был. Ты говорила, что тебе не нужен нездоровый человек и что ему место в кабинете у психолога.

— Да… Жестоко.

— Практически у всех нас есть поступки, которыми мы не гордимся. Это нормально. Уж он-то должен понимать. При его прошлом.

— Каком прошлом?

— Бекки знаешь? Она в этой больнице, вроде как. Вот она тебе расскажет, что он натворил.

Онкологическое отделение. Тридцатая палата. Конец коридора. Одиночная, платная. Тесная комната и большое окно, множество сувениров, гирлянд и прочих безделушек, которыми заставленно помещение. А у кровати — капельница, куча таблеток и одноразовых неиспользованных шприцов. Сама Бекки была с пёстром платочке и с ингалятором для подачи кислорода.

— Бекки, мы можем поговорить?

Она едва заметно кивнула.

— Если воспоминания слишком болезненны для тебя, то скажи. Короче… Ты знала Эдварда?

Она села в постели и наконец посмотрела на меня.

— О да. Ещё как знала. Я была его девушкой.

— Почему вы расстались?

— Он бросил меня, как только узнал, что у меня рак.

— О… Мне очень жаль. Он ужасный человек, раз так поступил с тобой. Я знала, что с ним что-то не так.

— Не стоит. Я уже не держу на него зла. Хорошо, что так всё обернулось, потому что в моей жизни освободилось место для другого человека.

— Да?

— У него тоже рак. Правда, третья стадия. Оба лысые и прекрасные, — она усмехнулась, — Не стоит меня жалеть. Я не боюсь умирать.

— Значит, ты очень сильная.

— А с тобой что случилось?

— Мы поссорились и он толкнул меня. А в это время проезжала машина и я попала под неё.

— Он не видел её?

— Не знаю. Наверное, это получилось случайно.

— Эд не злой человек. Просто трусливый и запутавшийся в себе.

— А даже если и злой? Как быть, если он злой? Пытаться оправдать его и дальше?

— Просто отпусти его. Это его путь, его жизнь. Не твоя. Не дай ему испортить тебя, опустить на его уровень. Ты ведь лучше его. Поэтому просто забудь его и ищи хорошего человека.

— Так и сделаю. Спасибо, Бекки.

После разговора с ней мне стало легче. Поэтому в минуты отчаяния и просто плохого настроения я приходила к ней.

Ко мне приходили и бывшие одноклассники, и бывшие одногруппники. Родственники, друзья родственников. Восстанавливали Доротею по кусочкам и я всё больше убеждалась, что ею мне никогда не стать.

Та Доротея любит рок, музыку шестидесятых-восьмидесятых, джинсы, кожанные куртки. Дерзкая, любит показывать средний палец. В арсенале много видом косметики. мечтала сделать короткую стрижку и покрасить волосы в фиолетовый. Любила спагетти, лазанью и такос.

Я люблю неоклассику, платья, футболки и кофты со смешными принтами. Люблю помолчать, смотреть в окно, вышивать и рисовать. А ещё — пиццу, салями и шарлоттку.

У той Доротеи была коллекция из ста виниловых пластинок и она состояла в клубе радиолюбителей.

Меня это, в общем-то, не очень интересует.

Та Доротея бегает за плохими мальчиками и влюбляется в кого попало.

Я не позволяю мешать себя с грязью.

Та Доротея ненавидела розовый.

Я люблю розовый.

Та Доротея хотела поскорей вырасти.

Я чувствую себя ребенком и меня это вполне устраивает.

Та Доротея предпочитала быть первой и ненавидела гламурных див.

А мне просто нравится быть в компании разных людей. И против девушек, чрезмерно следящих за своей внешностью, ничего не имею. Как и против тех, кто вообще за ней не следит.

Я не та Доротея. А может, я та, кем она была до того, как «испортилась». Мама говорила, что я похожей была в детстве. Может, это второй шанс? В душе мне не нравилось, что я делала со своей жизнью, я хотела начать всё заново. Но для этого пришлось бы отречься от прошлого. Я не решилась, за меня всё сделала амнезия. А машина и черепно-мозговая травма — лишь катализаторы.

Вскоре с меня сняли повязки. Сьюзи принесла мне парик в виде афро. Я носила его, ловя на себе смешливые взгляды больных детишек. Меня учила мой бывший куратор. Всему школьному курсу. Кажется, я начинала что-то понимать. Я даже вспомнила часть из программы колледжа.

— Вернешься потом в колледж? — спросила она.

А я не нашлась с ответом. Я не знала, куда идти. После больницы я буду птенцом, выброшенным из гнезда. Лишним звеном в этом мире.

Призрак выписки маячил, а я оттягивала время, как могла. Но всё заживало. С меня сняли швы, провели тестирование, несколько диагностик. И выписали, но я всё равно была на учете. Буду ещё долго сюда ходить, а если что-то пойдет не так, то снова заберут.

Я выходила из здания больницы, и солнце слепило мне глаза. Я ненавидела этот город с дождями и лужами, ненавидела эти распускающиеся почки и поднимающиеся ростки травы, ненавидела это море. Ненавидела кафе у терассы и крыши, на которых вечно кто-то сидел. Ненавидела эти узкие переулки.

Целыми днями я сидела на пляже. Сзади возвышался заброшенный маяк. Впереди — хмурое апрельское небо, корабли вдали и чайки на валунах.

Я услышала шорох. Кто-то шел по песку, шурша. Я узнала эту походку, мне даже не пришлось оборачиваться.

Эд сел со мной рядом, не говоря ни слова.

— Мы сидели рядом когда-то, — сказала я, — На этом же самом месте.

— Да, — ответил он, — Много-много раз. Встречали рассвет. Сзади проходила какая-то девушка. Она каждый день тут гуляла. Видимо, перед учебой. А иногда разговаривала по телефону вдалеке. Смеялась. Такой довольной была. Я ей завидовал. Или тому, с кем она разговаривала.

— Я говорила с Бекки.

— Вот как? И как она?

— Она не держит на тебя зла. И не боится умирать.

— Мне очень жаль, что я так с ней поступил. Яиспугался. Я пожалел уже об этом много раз и решил, что больше не буду убегать от трудностей.

— Она понимает. Она сказала, что ты не злой человек.

— Она хорошая девушка. Надо бы поговорить с ней.

— Так поговори.

Мы немного помолчали.

— Это была случайность, — сказала я.

Закапал дождь. Застучали капли по моему лбу, по моему платку, скрывающему проплешины. Я подняла голову, подставив лицо весеннему дождю.

— Опять не прячешься от дождя, — сказал он.

— Это было случайность, — повторила я, — Ты не видел машины.

— Но я был рад, когда она тебя сбила.

— Нет, не был. Ты любил меня. И сейчас любишь. Просто боишься, что предам.

— Догадливая сучка.

— Ты говоришь мне все эти жестокие слова, но на самом деле злишься на себя. Ты кактус, и если ты кого-то обнимаешь, то непременно колешь. Потому что по-другому не можешь. Не научили.

— Жаль, что ты поняла это только сейчас.

— Я больше не та Доротея, которую ты знал. Даже если ты и приложил руку к тому, чтобы я попала в больницу, то мне нет причин на тебя злиться. Я не та Доротея, да и не хочу ею быть.

— Значит, передо мной сидит совершенно другая девушка. Тогда нам стоит познакомиться заново.

— Да. Только давай на этот раз без колких слов. Будем говорить о своих чувствах без обвинений. Учиться правильно любить.

— Ага. Я постараюсь не бить тебя и не оскорблять, а ты постараешься принять мои болячки и не называть психом и Синей Бородой.

— Замётано!

— Итак, я Эдвард.

— Доротея!

====== Мёртвая любовь ======

Мы познакомились с ним не так давно. Это было в конце учебного года, во время экзаменов, выпускных и церемоний выдачи аттестатов. Город буйно цвел, в классе мы слышали шум прибоя и крики, ловили залетающий пух и лепестки, и отчаянно мечтали вырваться из этих стен. У всех были мечты романтичней некуда: серфинг, дайвинг, корабли, садоводство, заповедники. И я не оставала. Хотела лечить зверюшек. Я с детства с ними лажу. Буйные ли, замкнутые, все они идут ко мне ластиться. Чувствуют, по-видимому, что люблю их.

Одно дело — хотеть. Желания не всегда совпадают с возможностями. Вот у меня не было способностей к химии. И денег на репетитора тоже. Поэтому я целый день корпела за учебниками, завистливо глядя в окно. Совсем забросила свою компанию.

Мой дом распологался в длинном и очень узком переулке. Окна находились очень близко друг к другу. Можно было свеситься и достать до соседнего подоконника, если ты достаточно высок. Я вот была высокой.

Готовясь к экзаменам, я всё время отвлекалась и невольно глядела окно. Желтовато-коричневая стена, с узорами с виде цветов, с плоской крышей, окнами, занавешенными шторами, с бельем на веревках, плющом, свисающим с балкона и кусочком ясного неба.

Я начала клевать носом, глаза слипались, всё плыло. И тут я услышала игру на испанской гитаре. Я встрепенулась и принялась вертеть в головой в поисках источника звука. И тут вижу одинокую фигуру сквозь белые шторы, колыхаемые ветром сквозь открытую форточку. Он играет и поёт что-то на испанском. Кажется, пел тенором. И весьма долго. Закончив, он отодвинул шторы и открыл окно. Веснушчатые щеки, закрытые глаза, лицо, подставленное порывам ветра, вьющиеся черные волосы и легкая улыбка, тронувшая по-детски припухлые губы. Потом он скрылся в квартире и вернулся с миской копченой рыбы. И тут же на его зов прибежали кошки. Он принялся их кормить, по-прежнему мечтательно улыбаясь.

Вот так и состоялось наше знакомство. Правда, он об этом не знал.

А потом я стала каждый день смотреть на него. Утром и вечером он поливал цветы из маленькой леечки, и белые рукава оттеняли его легкий загар. После обеда он играл на гитаре, пел, а потом неизменно кормил кошек. А потом пропадал. А перед обедом я часто видела его голову, склонившуюся над письменным столом. Иногда поздно вечером он сидел, оперевшись о подоконник, открыв окно, и о чём-то думал., а иногда курил, и я чувствовала этот терпкий запах ментоловых сигарет.

Я всегда смотрела на него сквозь закрытые шторы, не решаясь заговорить, хотя бы поздороваться. Он скрасил мои скучные, одинокие майские дни. Когда он играл на гитаре, я плакала, сама не зная от чего, и в то же время от всего. А потом мне становилось легче. Морской бриз, тёплый южный ветер уносил все мои печали.

Неизвестно, сколько бы ещё так продолжалось. Может, целое лето. Может, всю жизнь. Но однажды мы познакомились. Это случилось июньским днём, когда я решила сходить развеяться на пляж.

Я была из тех, с кого в первые дни лета сползала кожа, поэтому я ходила в свитере, который сама связала. Сидела на пляже под зонтом до пяти часов, рисуя китайские иероглифы. Мне нравится китайская каллиграфия. У меня всегда хорошо получается воспроизводить самые сложные иероглифы. Это снимает напряжение и служит средством от скуки.

А потом солнце стало слабее. Волны отчаянно шумели, разбиваясь о скалы, птицы кричали на скалах, на порту маячил корабль на привязи. Он был словно сторожевой пёс. Мне казалось, что он зовет на помощь, просит кого-нибудь разрубить целью.

А потом я встала, потянулась, решила искупаться. Ступни касались раскалённой гальки. Я подошла к воде и погрузила в неё ноги. Прохладная и приятная. Как давно я не купалась?

По колено, по пояс, по плечи. И вот, я с головой окунаюсь в свободное царство солёной воды, ступни щекочат водоросли. Я танцую в воде, то и дело всплывая, чтобы глотнуть кислороду. Плыву кролем, чувствуя себя наконец вырвавшимся на свободу ветром. А потом погружаюсь, вода предает меня и заполняет мои легкие. Я иду ко дну…

— Помогите! — кричу, и тяну руки к небу.

Всплываю и снова тону. И так несколько раз. Не успеваю глотнуть свежего воздуха. Легкие разрывает. Меня уносит всё дальше и дальше, волны с головой накрывают меня. Где же вы, спасатели?

Кто-то подплывает ко мне, хватает и вытаскивает на берег. Склоняется надо мной, по-видимому, собирается делать искусственное дыхание. Я открываю глаза, откашливаюсь и отплевываюсь. И едва не падаю в обморок, узнавая в лице спасителя того самого соседа, за которым я наблюдала. Мокрые черные кудри, загоревшая кожа, лоснящаяся на солнце, и черные глаза, внимательно и слегка грустно глядящие на меня. И эта легкая примесь сигарет.

— Ты чего, вообще без тормозов, да? — хмуро спросил он, — Сегодня же волны большие. Могло бы унести в открытое море.

— Там же буйки…

— Ну и что? Был уже такой случай.

— Я… Я не подумала. Мне казалось, я хорошо плаваю.

— Меньше думать надо.

На нём была желтая форма спасателя. К нам подбежала девушка в купальнике, тоже загорелая, со множеством косичек и итальянским акцентом.

— Фабрицио, ты чего там копаешься? О, с тобой всё в порядке?

Я дрожала всем телом. Ногти посинели. Чувствовала слабость по всему телу. Я только что чуть не умерла.

— Ей нехорошо, — сказал Фабрицио, — Моника, давай я отведу её к нам., а ты подменишь меня, ладно?

— Замётано, бро, — легко согласилась Моника.

Фабрицио помог мне подняться. Потом за руку отвел на спасательнуцю вышку, посадил в кресло, укрыл пледом и принес какао.

— Испугалась, да? — уже мягче спросил он, — Шторм появился так внезапно. Я ведь объявлял в громкоговоритель, чем вы слушаете?

— Я не слышала, — честно сказала я.

Вспоминая свой поход к берегу, я нахожу то состояние похожим на транс. Телефон завибрировал. Я вижу сообщение от Доротеи:

Хеееей, я видела тебя в компании красавчика-спасателя. Че, парней цепляем,

да? Растет девочка. (смахивает материнскую слезы гордости.)

Я закатываю глаза.

Мне было нехорошо, и он отвел меня к себе на вышку. Я чуть не утонула, вообще-то.

Охохо, да ты у нас постигаешь науку пикапа, да? Вот хитрюшка моя! Чмоки-чмоки!

А потом мне написал Барри, наш общий с Дори друг:

Блин, извини, что мы не подошли к тебе. Просто я был со Сью… Двойное свидание, понимаешь?

— И че, это оправдание бросить тонущую подругу? — вслух спросила я.

— А? — мгновенно откликнулся Фабрицио.

— Ничего, — процедила я, — Кажется, я лишаюсь друзей.

— Почему ты так решила?

— Мы стали меньше общаться. Ну, типа из-за экзаменов и прочего. Но на самом деле компания распадается. Я это чувствую. После выпуска нас больше ничего связывать не будет?

— А так очень часто случается со школьными друзьями. Просто прими это и двигайся дальше. Школа — это не последняя жизненная инстанция. У тебя появятся и в институте своя компания, и на работе. Ты много с кем познакомишься, но немногие останутся с тобой на всю жизнь.

— От твоих речей ещё хуже становится.

— Я просто говорю правду. Может, ты больше тоскуешь по ушедшему детству, чем по друзьям? Тебе действительно было хорошо проводить время с ними? Просто я не чувствую никакой привязанности к школьным приятелям. Поначалу скучал, но именно по этой беззаботной юности.

— У меня был не лучший статус в компании. Так, странная девочка-гик, носящая их вещи, которую иногда можно пригласить для прикола и которая может послужить жилеткой. А ещё эта девочка хорошо вяжет свитера и объясняет историю и обществознание. И всё же они были хорошими. И не обижали меня. Мне нравилось проводить с ними время. И эти вечера на крыше.

— А они чувствуют то же самое?

— Не знаю… У Доротеи парень появился. Барри влюбился в новую подругу Доротеи. Гарри с головой погрузился в учебники. Розе вообще, по-моему, плевать.

— Если они не чувствуют то же самое, то, может, нафиг их?

Он пропел:

Так и быть, так и быть, так и быть, так и быть.

Шепот мудрых слов —

Так и быть.

— Гимн пофигиста? — усмехнулась я, — А я так не могу. Я не могу «так и быть».

— А ты попробуй, — сказал он, растянувшись на диване, — Сразу так легко станет.

Тем временем солнце уже почти село. Люди на пляже принялись расходиться.

— Братишка, наша смена заканчивается, — в дверную щель просунулась голова Моники, — О, ты ещё здесь? Тебе правда нехорошо или ты хочешь подольше полюбоваться на нашего красавчика?

Она подмигнула мне и я залилась краской с ног до головы.

— Моника, — строго сказал Фабрицио, — Не смущай Риз.

— Я не Риз, — удивилась я, — Меня Вивьен зовут.

— Надо поговорить, — сказала Моника брату, — Давай прогуляемся. Сама дойдёшь, Вивьен?

— Да, — вяло согласилась я.

Мне уже стало полегче. Я вышла и вернулась домой. Страх испарился, меня распирало от накатившего восторга. И всё же мне не хватало покоя это «Риз».

Потом я решила вновь прогуляться в сторону пляжа. Даже несмотря на то, что было пасмурно и обещали дождь. Опять села под жезлонг и принялась штудировать справочник по химии.

После обеда ко мне подошел Фабрицио. На этот раз он был в гавайской рубашке.

— Ты чего здесь сидишь? Не искупаться, не позагорать. И спасать некого.

Он нервно рассмеялся.

— Просто сижу, — пожала я плечами, — Готовлюсь к экзамену по химии.

— Нравится? — улыбнулся он, — Мне вот она всегда нравилась. В одно время хотел на фармацевта поступить.

— А почему не поступил?

— Не проскочил. И передумал.

Он сделался хмурым. Но потом вдруг просиял.

— Ты понимаешь её?

— Нет, — честно призналась я.

— Хочешь, буду тебя готовить? — подмигнул он мне, — У самого крылья оборвали, хоть другим помогу взлететь…

— Бесплатно? — удивилась я.

Он кивнул. Я обрадовалась. И даже не тому, что нашла репетитора, да и к тому же бесплатного. А тому, что буду теперь часто видиться с Фабрицио.

— Когда начнем? — спросила я.

— Да хоть завтра, — сказал он, — Извини, сегодня вообще никак. Матери помогаю.

— Буду ждать, — улыбнулась я.

Он ушел, а я была такой довольной, что не могла сосредоточиться на материале. Ну и ладно. Он мне всё объяснит.

И вот, этот день настал. Мы встретились рано утром на пляже и отправились в его квартиру.

— А мы соседи, оказывается, — с притворным удивлением сказала я.

— Повезло… — рассеянно откликнулся Фабрицио.

Его квартира была маленькой, тесной и заставленной чем-то непонятным. Зайдя в его комнату, я узнала эти белые шторки и светло-зелёные обои.

— Бардак, бардак, бардак, — пробурчал Фабрицио, скидывая тетради со стола.

Оставил нетронутым лишь портрет какой-то девушки. Он сразу спрятал его в ящик. Я предпочла не спрашивать, чей это.

Мы сели за письменный стол, и он принялся меня тестировать. В конце концов я переволновалась и набрала 9 баллов из 30.

— Я хочу взглянуть в глаза твоему учителю по химии. Н-да, трудная будет работенка, — озадаченно сказал Фабрицио, — Говорю сразу, есть большая вероятность того, что ты не сдашь.

У меня задрожала нижняя губа.

Нет-нет, только не реветь.

— Но я постараюсь подтянуть тебя, — поспешил успокоить меня он, — Главное, чтобы и ты старалась. Это ведь тебе нужно, а не мне.

Мы где-то полчаса проходили основы, а потом он решил заварить чаю. Ушел на кухню, оставив меня одну в комнате, наполненной тиканием часов.

Сейчас или никогда.

Я открыла шкаф и достала портрет. Девушка в джинсовой косынке и оранжевом купальнике стояла с доской для сёрфинга. Улыбалась, её кожа была чуть розоватой, видимо, тоже сгоревшей на солнце. У меня сжалось сердце при взгляде на неё. И это не из-за того, что он хранил портрет другой девушки. Как при взгляде на фото с надгробие. Или на фото человека, трагически погибшего.

В коридоре послышались шаги. Я поспешила убрать протрет обратно.

Интересно, кто она?

Я нашла Монику строящей замок на пляже ранним утром.

— Тоже ранняя пташка? — спросила я её.

— О, Вивьен? — обрадовалась она, — Давай воздушного змея запустим? Все друзья разъехались, блин. У нас итак цветущая гавань, зачем куда-то уезжать?

Мы достали воздушного змея. Стояла ветренная погода. Яркая игрушка взмыла к светло-голубому летнему небу. Я смотрела на неё и мне становилось грустно.

— У Фабрицио фотография с какой-то девушкой, — наконец решилась я, — Кто она?

— Ага, любопытство решило взять верх? — ехидно спросила она.

Но потом Моника стала очень серьёзной. Непривычно было видеть такую печаль на этом загорелом, почти детском личике.

— Она была его подругой детства. Понимаешь, у нас родители постоянно в разъездах. Мы предоставленны сами себе. А она была нам почти что мамой и часто выручала.

— О… Он любил её?

— По-дружески. Она была его старше. Всего на три года, сейчас эта разница была бы незаметной, но тогда она казалась огромной.

— Что с ней случилось?

— Она утонула здесь. Ты, наверное, слышала что-то об этом, тогда в новостях передавали. Два года назад. Риз Уизерли.

— О… Да. Вроде что-то слышала. Что она погибла во время покорения большой волны.

— Да. Тогда шторм был. Мы пытались её остановить…

— Вы не виноваты.

— Ему это скажи. Он до сих пор думает, что она из-за него погибла.

Она внимательно осмотрела меня с ног до головы.

— А знаешь… Вы чем-то похожи. У тебя такая же походка. И та же манера кусать губы. Красивый свитер, кстати. Она вязать любила…

— Я тоже вязать люблю.

— Вот видишь. Очень похожи. Чудеса, правда?

— Ну, такое иногда бывает, встречаешь человека, который похож на тебя, как две капли воды.

С тех пор я по-другому взглянула на Фабрицио. И это не мешало мне любить его ещё больше. Да, я могу честно признаться хотя бы самой себе: я влюбилась в него. Влюбилась в того, кто живёт прошлым, гоняется за призраком. Но мне казалось, что со мной он начинает оживать. Он всё нежнее смотрел на меня. Часто носил мне чай, к концу занятий мне казалось, что я лопну. Мы всё чаще болтали вместо занятий. Иногда он просто приглащал меня к себе посидеть, поговорить, научить его вязать. Иногда мы гуляли по городу среди цветов, я вдыхала их аромат и грелась под солнцем, а он срывал какой-нибудь бутон и прикреплял его мне на волосы. А иногда я плела венки. А он любовался мной, завороженно глядя и делаясь невообразимо красивым. Я наивно думала, что эти прекрасные кудри и румяные щеки принадлежат мне. Такая дура.

— Моя мама — владелица дельфинария, — говорил он мне, — Обычно в дельфинариях ужасно обращаются с дельфинами. А моя их любит. Она с ними ласкова, и они её слушаются.

— А ты любишь дельфинов?

— Я вообще животных люблю.

— Я тоже. Поэтому пошла на ветеринара.

— Ха-ха! Ты сначала химию подучи, медик.

Я вздохнула. Мы присели на плетеные стулики в кафе-веранде. Кто-то на крыше играл на губной гармошке.

— Я буду кофе с кленовым сиропом, — сказала я, — А ещё панкейки с банановым джемом.

— Её любимые блюда, — пробормотал он.

Я грустно на него посмотрела.

— Ну и сладкоежка же ты, Риз, — засмеялся он, — Смотри, как бы очередной кариес не заработала. Опять я буду тащить тебя к дантисту, а ты упираться.

Я вздрогнула. А потом разозлилась.

— Я не Риз.

Отрешеное выражение лица Фабрицио сменилось на испуганно-смущенное.

— Извини, Вивьен. Я забылся.

— Не в первый раз меня ей называешь. Это обидно, вообще-то.

— А что ты от меня хочешь? — внезапно разозлился Фабрицио, — Чего ты мне лекции читаешь?

Опять задрожала нижняя губа. Мне на голову приземлился цветок ивы. Я сняла его, посмотрела на эту желтую пушистую палочку. По щекам скатились слёзы. Лицо Фабрицио приняло испуганное выражение.

— Эй-эй-эй, ты чего? — запаниковал он, — Я же не… Эй, ну не реви!

Он достал салфетку, потянулся через стол и вытер ей мои слёзы.

— Я не хотел заставлять тебя плакать, — он мягко улыбнулся, — Извини, ладно? Я часто сначала говорю, а потом думаю.

Я опустила взгляд.

Официант принес нам заказ. Я вгрызлась в панкейк, стараясь не смотреть на Фабрицио. Мы молчали, каждый думая о чём-то своём. Он — о прошлом, я — о настоящем. Он — о Риз, а я — о нём.

А потом начались экзамены. В ночь перед химией я прогнала себя по пройденному материалу в последний раз. А потом увидела, как он сел на подоконник, свесив ноги, и закурил, глядя куда-то вбок. На щеках виднелись слезы от слёз, из комнаты донеслось love hurts. Я оперлась о свой подоконник и смотрела на него. Асфальт был усыпан цветами черёмухи, на стенах было ещё больше узоров в виде цветов, листьев и деревьев. С крыши свесился цветущий плющ. И он, такой тёмный на фоне торжества цветов, тёплый зефир трепал его волосы, до меня доносился терпкий запах его любимых сигарет, марку которых я так и не запомнила. И мне сделалось очень-очень грустно вместе с ним. И я перестала на него обижаться из-за того, что он живет прошлым. А что ещё делать, если оно не отпускает?

Мы встретились взглядами. Круглые черные глаза, окаймлённые пушистыми ресницами, такие уставшие и заплывшие. И он улыбнулся. Как-то устало и вымученно, и в то же время с облегчением.

— Поспи лучше, а то соображать ничего не будешь, — сказал он.

— Только если ты ляжешь спать.

— Я лягу.

— Прямо сейчас.

— Есть, шеф!

Он шутливо отдал честь, слез с подоконника и скрылся в глубине заставленной мебелью комнаты. И я решила поспать. Возможно, мы заснем одновременно. А может, приснимся друг другу.

Мы сидели на склоне, поросшем подстриженной травой. Внизу текла река, журча и убегая вдаль, прямо к морю. Фабрицио смотрел в рябящую воду, её блики плясали на нём, ветер трепал мокрые кудри.

— Ты что, купался? — удивилась я.

— Тут все купаются, — пожал он плечами, — Несмотря на то, что запрещено.

— И подцепишь какого-нибудь глиста, — рассмеялась я, — Мамочка тебе не говорила, что нельзя купаться в непроверенных водоёмах?

— Нет, не говорила, — серьёзно ответил Фабрицио, — Риз, ты же заменяешь одновременно и моего строгого отца, и понимающую мать.

Мне стало не по себе.

— Фабрицио… Я же говорила не называть меня так. Я Вивьен.

— Риз, ты что такое говоришь? — вопросительно изогнул бровь Фабрицио.

Я посмотрела на своё отражение в воде. Джинсовая косынка, брекеты, розоватая кожа. Её лицо. Я закричала…

…Мой крик продолжился и наяву. Я вскочила с постели и подбежала к зеркалу. Всё в порядке. Я Вивьен. У меня всего одна косичка и нет джинсовой косынки и брекетов.

Из окна высунулся Фабрицио.

— Чего орёшь? — крикнул он, — Мне аж в своей комнате слышно.

— Окно закрывать надо, — хмуро сказала я.

— Ты вообще видела время? — склонил он голову, — Половина десятого. Ты сейчас опоздаешь на экзамен.

— Ой!!!

Я быстро собрала вещи, оделась и выскочила на улицу. Благо, у нас город маленький, даже транспорта особо нет. И школа располагалась близко. Я бежала по улицам, залитым солнечным светом, обегала цветущие кусты и деревья, здоровалась с соседями. Прибежала в школу вся мокрая, с шухером на башке и ничего не соображающая. Отличное начало.

Экзамен был достаточно легким. Благодаря нашим совместным усилиям я кое-как понимала материал. Так что мне не составило труда решить всё. Ну, почти всё.

После экзамена я отправилась в кафе на веранде. Решила побаловать себя чем-то особенным. Например, начосом и буритто.

Тут же был и Фабрицио. Он пил фруктовый коктейль. Я села рядом с ним.

— Ну как? — спросил он.

— Отлично, — выдохнула я, — Я почти всё решила. А всё благодаря тебе.

— Это чудо, — фыркнул он, — Учитывая то, что в начале ты путала основные и кислотные оксиды.

— Ты чудо-учитель, — хмыкнула я.

— Может быть. Ладно, я должен бежать. Мне опять нужно матери помогать.

— В дельфинарии?

Он кивнул. У меня загорелись глаза.

— Можно с тобой?

Он, кажется, удивился. Но согласился. Мы пошли вместе в сторону небольшого белого здания у моря. Над входом красовалась вывеска:

АНГЕЛЫ МОРЯ

И над ней — небольшой дельфинчик, изображенный выпрыгивающим из воды.

Но нам надо было не туда. Мы обошли здания и нашли служебный вход.

Внутри было прохладно, пахло рыбой, водорослями и солью. Как только я увидела широкий бассейн с плавающими в нём дельфинами, я почувствовала себя маленьким и донельзя довольным ребенком.

Нас встретила загорелая и кудрявая женщина. Представилась Сандрой. Принялась рассказывать о повадках дельфина, а я завороженно смотрела на этих изящных животных.

— Как будто улыбаются, — сказала я.

— Они вообще очень удивительные животные, — сказал Фабрицио, — Некоторые говорят, что они такие же умные, как и люди.

— А может, даже умнее, — прибавила я, — Поэтому у них нет ни стран, ни войн. Целый день плескаются в воде и кушают.

— Они ещё и рисовать умеют, — сказала Сандра, — Вот, посмотри на стену.

На стене висели рисунки в рамочках. Просто мазки, выполненные красками разных цветов. Как будто рисунки маленьких детей. Или современных абстракционистов.

Потом мы кормили дельфинов. Я кидала им рыбку, а они подхватывали её на лету.

— Как собачки, — сказала я.

Фабрицио неопределенно хмыкнул. Сандра стала с ними репетировать различные номера. Прыжки с трамплинов, через обручи. Они её слушались, будто она сама была дельфинам. Да и она сама держалась уверенно, и мне казалось, что она даже понимала их. Хотелось бы мне здесь работать. Даже просто уборщицей.

— Так работай, — сказал Фабрицио, когда я заявила ему о своём желании.

— Нет, пускай это просто останется несьыточной мечтой, — пожала я плечами, — А поступлю я на ветеринара. Это престижно, и мне будут хорошо платить.

Был вечер, раскаленный асфальт и фасад длинного дома всё ещё хранили полуденный зной. Солнце садилось, тени удлиннялись. Мокрые волосы прилипли к вискам, кожа, кажется, немного загорела.

— Ну, а ты сама действительно этого хочешь? Я вижу, тебе не очень-то нравится химия. А в ветеринарке её будет много.

— Я люблю животных… И хочу их лечить.

— Как знаешь, — пожал плечами Фабрицио, — Главной, делай то, что тебе нравится. Даже если это будет что-то непрестижное.

— Если все так будут рассуждать, то не будет ни уборщиц, ни шахтеров. Или их будет ничтожно мало.

— Да ну тебя…

Он остановился, купил в автомате баночку колы. Я жалобно посмотрела на него. Он вздохнул и купил и мне. А я приложила её ко лбу. Холодная, влажная, освежающая. Самое то после июньской жары.

— Ну, теперь я тебе не нужен? — криво усмехнулся он, — Биологию-то ты понимаешь.

— Ну…

— Кстати, я хотел тебе сказать ещё вчера… Я увольняюсь. Больше не буду работать спасателем.

— Да?

— Да. Решил посвятить себя дрессировке дельфинов.

— Это хорошо, что ты нашел своё призвание.

Кто-нибудь слышит этот треск? Трещина появилась на моём сердце. Очередная.

Заходящее солнце отражалось в его черных глазах. В этом оранжевом свете его кожа была почти что бронзовой. Волосы были зачесаны назад. Невыносимо красивый. И такой же недосягаемый, как этот закат.

Губы мои приоткрылись. Слова вылетали из меня быстрее, чем я успевала их подумать.

— Я люблю тебя…

Он странно на меня посмотрел. Оглядел меня с ног до головы. Теперь-то я знаю, что он смотрел на меня всё это время и видел другую. И когда он нежно трепал мои волосы, то трепал её косички. И когда он вытирал мои слёзы, он вытирал её слёзы.

— Забавно, потому что я тебя тоже.

Что же тут забавного, Фабрицио? Мне лично не смешно. Ни капельки.

— Нет, ты любишь не меня, а её. Её призрачный образ во мне.

— Что ты такое говоришь, Риз? Конечно я люблю тебя, и люблю давно.

— Я НЕ РИЗ!!! — истерически закричала я, — Хватит меня так называть! Я не твоя подруга, заменившая тебе маму! И никогда ей не буду!!! Я Вивьен, и я люблю тебя, я!!!

— Ты так на неё похожа, — прошептал он, — Невероятно похожа. Иногда мне кажется, будто ты и впрямь Риз. То же лицо, та же сгорающая на солнце кожа, та же манера смеяться и стиль в одежде. Даже любовь к животным. Она ведь тоже хотела стать ветеринаром.

— Моника говорила, что ты не любил её, потому что она была слишком взрослой для тебя. А мне кажется, что именно из-за этого ты её любил.

— Ты, когда была маленькой, когда-нибудь влюблялась в старшеклассника? Он тебе казался таким взрослым и недосягиемым. Призрачной мечтой. Миражом.

Значит, и Риз была миражом. Он любил не её, а тот образ, что себе придумал. Образ непостижимости и недостижимости. Любил, глядя ей вслед. А когда она умерла, то превратилась в квинтессенцию бесплотной и бесстрастной идеи.

— Когда она умерла, я думал, что время остановилась, и 15:30 19 июня 2015 года растянутся в вечность. И всю жизнь в моих ушах будет звучать голос, сообщающий: «Риз Уизерли утонула во время шторма. Её не успели спасти». И я искал её везде и во всём. В окружающих людях, в море, в дельфинах. Мне казалось, что я вижу её в толпе. А потомя увидел тебя. Когда я вытащил тебя из воды, я будто снова пережил это. Будто снова вижу её бездыханное тело. А когда ты закашлялась, я подумал, что судьба дала мне второй шанс.

— Значит, для тебя я была отголоском прошлого? Второй Ризой?

— Да. Только поэтому я с тобой и общался.

Слёзы градом закапали из моих глаз. В глубине души я знала правду и хотела её услышать из его уст. Но когда это случилось, я подумала, что лучше бы я и дальше обманывалась.

— Знаешь… А это больно. Ты даже не представляешь, как.

— Не больнее, чем держать на руках бездыханное тело своей возлюбленной.

— Она ведь была старше тебя, так? Где гарантия, что твоя любовь была бы взаимной, будь она жива? О, не смотри на меня так. Что, хорошо устроился? Вторая Риз-то тебя любит.

Я отвернулась и зашагала прочь. Мне хотелось, чтобы он схватил меня, обнял, и сказал, что я не Риз, и никогда ей не буду, да и не надо, потому что она в прошлом, а я живая девушка, из плоти и крови. Но этого не произошло. Он так и остался стоять позади. А может, ушел в другую сторону.

Я занавесила окно спальни шторами, старалась избегать его всеми способами. Особо изловчаться не приходилось, он мне не попадался. Зато попадалась Моника. Я встретила её на пляже вечером. Она заканчивала смену и уже собиралась уходить домой.

Я стояла на валунах, погрузив ноги в воду. Чайки держались на расстоянии от меня, оно и неудивительно. Удивительно то, что они вообще не улетели.

Может, я тоже чайка. Одинокая белая и бескрылая чайка. Я своя, они и не улетели. Я бескрылая, а значит, неправильная, потому они держатся на расстоянии.

— Чего грустишь? — спросила подошедшая Моника.

Тут-то чайки и встрепенулись. Улетели, гогоча и хлопая крыльями.

— Почему мне хочется здесь утопиться? — спросила я скорее себя, чем её и вообще кого-либо.

— Вы с Фабрицио поссорились, что ли? То-то он такой дурной ходит.

— Он видит во мне Риз. А утром мне приснилось, что я превратилась в неё. Неприятно, когда на тебя примеряют чужую личность.

— Ты и вправду на неё похожа.

— Ну и что? Это делает меня неживым осколком из прошлого? Я не вторая Риза, моё имя Вивьен. Может, я и похожа на неё, но ей я не стану никогда. Я не знала вас в детстве, я познакомилась с вами в начале лета. И люблю его я, я!!!

Я топнула ногой, подняв брызги.

— Я знаю, это ужасно, — сказала Моника, — Если бы Риз была жива, ей бы это не понравилось. Она тоже любила его, но как младшего брата или сына. Она желала ему счастья, но не в качестве её парня. Она вообще была влюблена в одноклассника. А тот был влюблен в неё. Только оба тупили. Это моя вина, что я не рассказала это брату. Скажи я ему, он бы погрустил, позлился на Рональда, но потом забыл бы её. А теперь… Эх.

— Так скажи ему сейчас. Нельзя жить прошлым. Она вам что, вишнёвый сад?

— Чего?..

— Да ничего… Короче, никогда не поздно ему сказать, что она его не любила. Иначе он всю жизнь так проживет.

Она кивнула и ушла. А я легла на песок, свернулась клубочком и заснула.

— Ну и чего разлеглась тут?

Рука меня толкнула. Я открыла глаза. Фабрицио. Это был первый раз, когда я не хотела его видеть.

— Моника мне сказала, что Риз любила другого. Она даже позвала самого Рональда.

— Да?

— Да… Мы поговорили с ним. Я многое понял. Понял, что он хороший человек и с ним она была бы счастлива. А ещё я понял, что прошлое нужно ценить, но не давать ему власть над собой.

— Наконец-то.

— Я подумал, что очень жестоко с тобой обошелся. Ты права, ты сильно похожа на Риз, но ты не она. Ты Вивьен.

— Обещаешь называть меня Вивьен, и никак иначе?

— Обещаю… Ты по-прежнему меня любишь?

— Да, — нехотя ответила я.

— Я думаю, что попробую полюбить тебя. Именно тебя, и не твою схожесть с Риз.

Я улыбнулась. Он тоже. Теперь его взгляд был уже другим. Он действительно смотрел на меня.

====== 10 секунд ======

Мы встретились в зимнем лесу. Мне это казалось сюрреалистичным: белый снег, окутавший деревья, и чернильное мёртвое небо. И он. Такой необычно живой, как будто вышедший из мая, с плащом из красного плюща. Я замерла, боясь вспугнуть очарование застывшего момента. Он играл на флейте, и мелодия обегала лес призрачными копытцами оленей, облетала на крыльях синиц и журавлей, растекалась весенними ручьями.

— Знаешь, сколько минут требуется, чтобы песня обогнула земной пояс? — спросил он тогда.

Я ответила, что не знаю. Он звонко рассмеялся и сказал: 10 секунд.

И я запомнила это число. Как нечто могущественное и в то же время невероятно хрупкое.

Это был мой единственный снег в жизни. Снег в холодной Аляске, первая и единственная поездка с матерью. А потом она ушла в другую семью. Та была тоже в Аляске, и я возненавидела снег. Она просила меня остаться с ней, но я предпочла вернуться к отцу.

Странная это была поездка. Из зимы в лето. Из царства белого и сверкающего — в цветочный город. Забавно, что отец оттаял сразу же, как только погрузился в это царство теплоты, а я так и осталась холодной. Настоящая снежная королева.

10 секунд — столько снежинка опускается на землю, столько цветок молодой сливы падает на пыльный асфальт. 10-ти секунд хватит, чтобы влюбиться и возненавидеть. А мне 10-ти секунд хватает, чтобы запахнуть пончо и отвернуться от назойливых лиц. А ещё — чтобы убежать от скрипки и запаха масляных красок, от лая собак и тепла кошачьей спинки, от хлопанья крыльев журавля и белой пены морской волны.

Я не росла на Маленьком Принце и Муми Троллях. В детстве мне мама рассказывала сказку про то, как сын солнца влюбился в дочь луны и позвал замуж. Он подарил ей туфли, сотканные из лучей солнца, и когда она их надела, то сразу же сгорела. И всё же она предпочла головешкой улететь к матери и вечно смотреть на землю с холодной высоты, чем хоть ещё раз прикоснуться к этой омерзительной теплоте. Мать считала солнце злом и поэтому шторы в её комнате были всегда занавешены. От света лампы на стену падали причудливые тени, и я развлекалась, придумывая им истории.

Моя мама была странная, потому что она и была той самой луной. А мой отец был солнцем. Она не досказала конец той печальной сказки. Сын солнца вынудил дочь луны выйти за него. Они сыграли оранжево-алую свадьбу. Она плакала, а он принимал её слёзы за падающие звёзды. Моя мама была странная, и мой отец для неё был странный. Она красиво грустила, а он считал смерть лишь глупой шуткой. Поэтому они не смогли поладить. Отец увёз меня в подоле, пытаясь согреть, но как можно пытаться согреть ту, что вскормлена космическим холодом?

— Алё? Земля-Диана, приём, приём!

То было лето. То была крыша, пение сверчков, терпкий запах вина и призрачное и едва уловимое ощущение бесконечного счастья. Они не замечали, какое счастье они истончают, как рядом с ними зажигается свет в тёмных сердцах. Возможно, это они бы заставили меня растаять, будь я с ними подольше. Но увы, эта красивая история должна была закончиться.

— Что? — встрепенулась я.

Доротея зажимала сигарету в зубах. Мой старший брат, Лео, рассказывал очередной анекдот, а Вивьен хохотала, как ненормальная. Роза закрыла глаза и старалась, похоже, силой мысли отогнать кружившую вокруг себя пчелу, а Джоэль ловил бабочку.

— Я говорю, вино будешь?

Доротея потрясла бутылкой перед моим носом. Я помотала головой. Она пожала плечами и разом осушила бутылку, хотя там итак было мало.

— Так не хочется выпускаться, — вдруг сказала Вивьен.

— Точняк, — согласился Лео, — Я чувствую себя птенцом, выброшенным из гнезда. Не знаю, куда идти и зачем.

— Значит, это наши последние беззаботные летние деньки, — потянулась Вивьен, — потом будет по-другому. Экзамены, работа… Диана, тебе два года осталось до выпуска. Цени это время. Оно пролетит, а ты даже не заметишь.

Я легла на металлическую поверхность, не успевшую остыть от полуденного палящего солнца. Над нашими головами, высоко в небе, пролетела птица. Так же стремительно, как это лето.

Это и впрямь было последнее лето свободы. Наполненное маревом, деревом померанца за окном, цветущими в саду азалиями, камелиями, мальвами и шафраном. А море тихо шумело, сверкая синевой между старыми домами, между которыми подобно флагам колыхалось белье. Погони друг за другом с братом по пляжу, запускание воздушных змеев и бумажных корабликов, посиделки с соседками на балконах, свесив ноги, плетение венков. А ещё походные песни у костра под гитару, жаренный маршмелоу, воздушный зефир, нуга и чай из одуванчиков. Ночью мы прятались под одеялом и рассказывали друг другу страшилки или читали книжку, подсвечивая фонариком. Почему-то не спорили из-за перевернутых страниц, потому что читали одновременно. И очень-очень долго, стараясь растянуть удовольствие. Нам казалось, что с последней перевёрнутой страницей лето закончится. Так одно и случилось. 258 страница, 31 августа 0:00. За 10 секунд мы прочитали последнее предложение. Символичная дата, символичные числа. И нулевое время. Мы одновременно подбежали к окну и распахнули его.

— Вот и обратился август сентябрём, — сказала я.

— Да… — пробормотал Лео, — Я даже чувствую аромат прелых листьев. Кстати, не хочешь анекдот про осень?

Мы натянуто смеялись, погружаясь в переплетения словесных конструкций, но в душе ощущали осенний холодок. И в душе понимали: всё изменится. Вместе с летом ушла беззаботность, которую мы ненадолго обрели. То лето было из тех немногих моментов, когда я чувствовала себя живой.

— Зимой хорошо, — сказала я скорее самой себе, чем Лео, — Зимой можно не притворятся, что ты живая. Утешительный холод сковывает твоё сердце, не утруждая тебя душевным терзанием. Да, зима — это моё время. Так почему я не рада?

— Потому что осколок льда попал тебе в сердце, — рассмеялся Лео.

— Значит, мама скоро меня заберет? — спросила я.

— Надеюсь, что нет, — вздохнул Лео, — Тогда мне будет очень одиноко здесь.

— Я тебя не брошу, — пообещала я.

Какая-то девочка на утреннем пляже складывает из газеты самолётик. Вот, дует борей, всколыхнув спокойную гладь воды, зашелестели кипарисы и павлонии, растрепал её косы и едва не сорвал панаму. Она выпустила из рук самолётик и он полетел. Поднялся в воздух, закружился, минул шиферные покатые крыши прибрежных домов и устремился в неведомые дали. Кто знает, какой путь он пройдёт. Скорее всего, ему суждено застрять среди веток или быть прижатым дождём к грязному асфальту. А пока он летит. Как мои слова, брошенные на ветер.

Отец не смог пережить расставание с матерью — так говорил Лео. Увы, он совершенно не разбирался в людях. Отец всегда был таким — слишком живым и потому слишком восприимчивым. Он не смог взять ответственность, потому что так и не вырос, утонул в вине из одуванчиков.

Он набрал долги, его постоянно увольняли с работы. В конце концов он стал работать портовым грузчиком. От него пахло рыбой, солью и алкоголем. Мне всё меньше и меньше хотелось оставаться дома, и к морю я не желала идти, потому что боялась наткнуться на отца. Так что я либо сидела в уличном кафе, либо пряталась от дождя под навесом, либо сидела на какой-нибудь крыше. А иногда ходила с Лео и его друзьями, чувствуя себя лишней. Они все были меня старше, готовились к экзамену и поступлению в колледж или университет. И всё чаще и чаще я чувствовала трещины, пролегающие между нами. Школа — это лишь этап, а друзья детства — это всего лишь друзья детства.

Мы менялись. Хотя нет. Это они менялись, менялись и их интересы. Взрослели. А я осталась всё той же, как будто доисторический комар, законсервированный в смоле. И мне казалось, будто я стою в стороне, наблюдаю за всеми с большого экрана новомодного телевизора. Иногда меня не замечали, даже если я стояла перед ними. А по ночам снилось, что я поднимаю руки и вижу облачное небо сквозь них. А потом разлеталась на пыль за 10 секунд.

Нет, мне не было плохо. Я чувствовала какой-то извращенный вид счастья. Просто наблюдать и быть незримой тенью, сидеть в стороне, пока все танцуют, сидеть на заднем сидении и молчать, пока все подпевают какой-то популярной песне. Как будто так и должно быть. Иначе и быть не может. И всё же — какого будет оттаять? Какого это — почувствовать весну всем своим сердцем? Увы, мне это недоступно — осколок льда попал в моё сердце.

Зимой мы решили переехать в более дешевое жилище. Оно было далеко от моря. Высокий дом-муравейник с бельём на балконах, коврами и всяким хламом. А в квартире была всего одна комната, из которой было слышно, как соседи переругиваются за стеной и шляются по общему балкону, иногда захаживая к нам, когда мы не закрываем дверь. А всё время закрывать двери здесь было как-то не принято: ценилась общительность и открытость. Всё как на ладони. Я видела причудливые переплетения отношений своих друзей и знала некоторые их потаённые мысли. Но самой быть на ладони как-то неуютно. Словно бабочка, наколотая на булавку.

Я всё чаще гуляла по ночам, вдыхая смесь ароматов цветов. Южные ночи всегда тихие и тёплые. А иногда я выходила к морю и, загипнотизированная, смотрела на манящие огни маяков и кораблей. Уж не знаю, чего мнехотелось больше — плыть на свет этого маяка или удаляться к горизонту на одном из тех уплывающих кораблей.

На уроках естествознания нам рассказывали про поденок. Эфемероптера — в переводи с греческого «мимолетное крыло». Они живут где-то день. И вправду — настоящие крылья момента. Они ловят его всей грудью, а год для них — что-то невообразимо долгое и кажущееся вечностью, недостижимой и потому неважной. Чтобы ловить момент, нужно быть живой.

Однажды, прогуливаясь одной из мартовских ночей, я увидела дерево, на ветках которого набухали пахучие почки. Это дерево ожило позже всех. Когда остальные были почти зелёными, оно всё ещё стояло обнаженным. Но теперь оно догнало остальных. И я заплакала, и с удивлением поняла, что мои слёзы холодны, как питьевая вода летним днём.

— Почему милая леди плачет? — услышала я знакомый голос.

Я повернулась. О да, это был он. Тот, кого я встретила в зимнем лесу. Он улыбался, и в его золотистых глазах плясали огоньки. Он будто не изменился после стольких лет. Будто перескочил через них, как через лужу на дороге.

— Посмотри на это дерево, — сказала я, теребя в руках ветку, — Даже оно ожило. После всех, но ожило. Как бы мне хотелось ожить вслед за ним!

Он взял меня за руку.

— Пульс есть.

— Но я холодна, — прошептала я, — Снег растаял, а я почему всё ещё холодна? Пожалуйста, вытащи осколок из моего сердца! Ты ведь гоняешь по земному поясу мелодии, неужели это тебе не под силу?

— Под силу, — засмеялся он, — Я преподам тебе несколько уроков. Но за это ты должна кое-что для меня сделать.

— Что? — насторожилась я.

— Потом скажу, — таинственно улыбнулся он, — Может, во время оттаивания, а может, после. Но не сейчас — ты пока не сможешь мне это дать. Ну что? Договорились?

Я чувствовала, что ему можно доверять. Он был по-домашнему уютный. Не обманчиво. Уж я-то смогу отличить одно от другого. И всё же он пугал меня, как солнечный свет пугает вечную мерзлоту.

— Согласна, — сказала я.

Он скрепил клятву поцелуем. И это был очень грустный поцелуй, его ресницы трепетали, будто сдерживая слезы.

С тех пор он до апреля не появлялся, и мне начинало казаться, что он приснился или привиделся. Ещё бы — кто станет слушать мой бред? У меня ведь бьётся сердце и кожа тёплая.

Выпуск класса Лео был очень печальным. Мне казалось, что после них школа будет похожа на ощипанного лебедя или дерево с облетевшей листвой. Я каждый день вспоминала их церемонию, речь Розы и слёзы их классной руководительницы. Я каждый день думала о них, шагая по коридорам. Я больше не хожу с Лео под ручку по коридорам, теперь я одна обедаю, одна сижу на школьных ступеньках и лужайке. И на крышу хожу тоже одна.

Доротея перестала с нами общаться. Кажется, она познакомилась с парнем. Я была за неё рада. Роза стала какой-то тихой и задумчивой, всё больше и больше отдалялась от нас. Вивьен влюбилась в спасателя, но мне казалось, что её любовь была несчастной. Хотя, что с того, что несчастная? Первая любовь всегда тёплая и похожа на клубничное варенье. А может, на огурец. Ешь, морщишься от горчинки, а потом она пропадает, и ты расслабляешься. И тут снова горько. Огурец заканчивается, ты сидишь в недоумении. Хотя тебе в какой-то степени понравилось.

Я расхрабрилась и стала гулять по пляжу, иногда видя Розу, которая болтает по телефону, такая счастливая. До меня доносились обрывки фраз. Точнее, фрагменты красивых сказок. Чтобы сочинять сказки, надо тоже быть живой. Как померанец, несущий плоды или цветущий куст сирени. Как чайка в небе или белокрылый мотылёк.

А когда Роза уходила в сторону заброшенного маяка, я плавала и плескалась в воде, ныряя и надеясь наткнуться на ракушку с жемчужиной.

— Ну что? — услышала я однажды, — Какая будет тема первого урока, как ты думаешь?

Рядом со мной стоял тот самый таинственный незнакомец, его волосы вились от воды и свет заходящего солнца окрашивал его кожу в цвет грейпфрута.

— Не знаю, — буркнула я, — Кстати, как тебя зовут?

— Зачем тебе это знать? — сощурился он.

— Потому что иначе я буду называть тебя Гердой, — парировала я.

— Нет, лучше не надо, — засмеялся он, — Называй меня Секунда. Итак, как ты думаешь, где больше жизни — в секунде или столетии?

— Я думаю, что в секунде, — пожала я плечами, — В столетии секунды теряются, а жизнь — это и есть момент.

— Правильно, — кивнул Секунда, — Поэтому я попросил тебя так меня называть. Итак, почувствуй момент. Что ты ощущаешь?

Я расслабилась и поплыла на спине. Он присоединился ко мне.

— Вода прохладная. Волны ласково меня качают. Дует тёплый ветер. Он составляет контраст с водой. Я слышу шум прибоя и крики чаек, шум развеваемого паруса и крики матросов. Я чувствую запах соли и водорослей. И едва ощутимый аромат горячих булочек, — сказала я, прислушиваясь к ощущениям.

— А что ты видишь?

— Перламутровое небо над головой. И рассвет вдали. Пролетающую стаю чаек. Белые с черными кончиками крыльев.

— Молодец. Растворись в этом моменте и не думай ни о прошлом, ни о настоящем. Вообще, прогони все мысли из головы. Сейчас есть только мы и это море.

И вправду. Как будто море вышло из берегов и смыло все — и вечность, и пыльные руины, и цветы. Наши с Секундой руки соприкоснулись. У него она была очень тёплая. Мне хотелось схватиться за неё и никогда не отпускать. А то вдруг волны унесут меня в бесконечный открытый океан?

— Странно, я думала, это будет больно, — сказала я во вторую встречу.

Секунда удивлённо на меня посмотрел.

— Ну, вытаскивать осколок из сердца, — замялась я, — Кровь брызнет. Думала, что оттаивать больно. Как обмороженным пальцам, которых поднесли к батарее.

— Нет, — рассмеялся Секунда, — Это немного странно и приторно, но никак не больно. Больно будет потом — при первых слезах и разбитом сердце.

Его лицо приблизилось к моему.

— Боишься? — подмигнул он.

— Нет, — честно сказала я, — Я согласна даже на разбитое сердце. Только не с осколком льда.

— Скажи мне, чему ты хочешь научиться? — вдруг спросил Секунда.

— Писать сказки, — неожиданно для самой себя выпалила я, — Но я слишком холодна для них. Мама рассказывала мне печальные сказки, похожие на январь. А я хочу написать теплую и светлую, после прочтения которой ощущаешь безграничное счастье.

— Ну, попробуй, — рассмеялся Секунда.

— Но я не умею, — смутилась я.

— Давай вместе сочиним какую-нибудь простенькую? Я помогу тебе, — улыбнулся Секунда, — Итак, про кого будет сказка.

— Про девочку… И солнечный зайчик! — сказала я.

— Мне нравится, — кивнул Секунда, — Начинай.

— Однажды девочка гуляла в саду и увидела солнечный зайчик, резвящийся среди зелёной травы. Он так ей понравился, что она поймала его в сачок.

— А солнечному зайчику была чужда неволя. Он взмолился, чтобы она его отпустила, — подхватил Секунда.

— Но девочка и слушать не хотела. Она отнесла его в свою спальню и взяла на руки. «Какой ты красивый! — воскликнула она в восхищении, — Да ещё и похож на настоящего зайца. Такой же крохотный, мягкий и тёплый».

— «Зайцу место на воле, как и мне, — ответил солнечный зайчик, — Так отпусти меня, девочка!».

— Но девочка не отпустила. Она посадила его в банку и накрыла тряпкой. Скоро настала зима, ночи стали темнее и холоднее. Занавешивая окно шторами, она брала солнечного зайчика на руки и грелась, любуясь им. Его тепло будто доходило до самого сердца. Казалось, он мог растопить любой лёд.

— Но потом девочка стала замечать, что солнечный зайчик тускнел и остывал, становился вялым. Он чах в своей тёмной тюрьме, ведь ему не место в неволе. «Если ты меня любишь, то отпусти, — умолял он девочку, роняя горькие слёзы, — Я ведь совсем погибну. Сжалься, девочка!».

— «Но ты такой красивый, — плакала вслед за ним девочка, — Кто меня будет греть зимними ночами? Мне будет одиноко.»

— «Если я зачахну, то некому будет тебя согревать, — отвечал зайчик, — Разве ты не отпускаешь бабочек, которых сначала хочешь наколоть на булавку?». Всё больше и больше чах он, и к середине зимы сделался совсем прозрачным.

— Тогда девочка испугалась. Она не хотела смерти друга, ведь успела очень полюбить его. Потому одной особенно светлой ночью она его выпустила. Глаза застилали слёзы, но она чувствовала, что поступила правильно.

— Зайчик воскликнул: «Спасибо!» и, помахав ей, скрылся в саду.

— Ну вот, опять грустная сказка, — расстроенно сказала я.

— Грустно-счастливая, — улыбнулся Секунда, — Мне она понравилась.

— А мне нет, — буркнула я.

— Попытаемся сочинить ещё. У нас вечность впереди, — подмигнул Секунда.

А вместе с оттаиванием я понимала, что во мне просыпаются доселе неизвестные чувства. Я злилась на отца, на Лео, который становился всё больше похожим на него, на друзей, которые меня бросили, на вездесущих соседей. И тосковала по ушедшему лету, которое было самым счастливым. Да, по тем самым воздушным змеям, ночам, проведённым на крыше и чтению книги под одеялом. Так, как прежде уже не будет: странных мечтаний, походных песен и мира на двоих. Или даже на шестерых. Мы разлетелись кто куда, у каждого свой путь и своя нитка на причудливом узоре переплетения судеб.

Зато был Секунда. Он был тёплым, но казался каким-то чужим. Будто на самом деле он жил в краю вечного лета, а я разговаривала с остаточным изображением. И всё же я плелась за ним, как за миражом, желанным и недостижимым.

— Итак, третий урок будет несколько мучительным, — сказал он, — Расскажи мне о том, что тебя тревожит. Боль копилась на самом дне твоего сердца. Настало время вырваться ей наружу.

Он протянул листок бумаги и ручку. И я написала всё. О том, что бесило, о том, что тревожило, о том, о чем сожалела. Вывернула свою душу наизнанку.

— А теперь смотри внимательно.

Он поднес к листу зажигалку. Он вспыхнул ярким пламенем. Всё обугливалось — и потерянное лето, и безответственность отца, и отчужденность брата. Даже любопытные взгляды соседей. Пепел развеялся, его подхватил ветер и унёс в сторону каменистых скал.

— Тебе будет больно, — сказал он, — И обидно, и нестерпимо горячо. Важно научиться отпускать эти чувства, иначе они будут оседать в тебе, как копоть.

— Но от того, что я отпущу чувства, проблемы никуда не исчезнут.

— Конечно. Но легче станет. Чистое сердце — ясный ум, который поможет решить их.

— Четвёртый урок тоже будет болезненным, но очень полезным. Назови самое приятное воспоминание.

— Лето 2014 года, — не задумываясь, ответила я.

— Почему оно?

— Тогда мы с братом делили мир на двоих. И с друзьями сидели на крыше, и ночи казались бесконечными. А когда наступал рассвет, мы удивлялись, как же быстро они пролетают.

— Тогда почему в твоём голосе слышится такая грусть?

— Потому что с тех пор многое изменилось. Мы с братом больше не дружны, компания тоже распалась.

— Значит, то лето не дает тебе ощущать счастье нынешних? Нет, милая, так дело не пойдёт. Воспоминания на то и воспоминания, что их не вернуть. Эти цветы на сливе — не те, что были прошлой весной.

— Знаю. И всё равно грустно.

— Цени прошлое, но не дай ему себя поработить. Да, то лето не вернуть. Но не нужно грустить. Поблагодари тех людей за приятные воспоминания и освободи своё сердце для новых.

— Что, прямо сейчас им позвонить?

— Да можешь просто мысленно.

Я закрыла глаза. Снова сидим на крыше. Лео пьёт кофе, хиппи по имени Джоэль насвистывает какую-то мелодию, Вивьен вяжет, гитарист Джонатан курит, Доротея просто лежит на коленях Розы. Солнце ещё только садится, внизу кто-то играет на губной гармошке. Я ощущаю это настолько явственно, что мне хочется остаться здесь навсегда. Но вместо этого говорю:

— Спасибо.

Ребята удивленно поворачиваются ко мне.

— За что? — спросила Роза.

— За всё, — рассмеялась я, — За всё, ребята! Будьте счастливы!

Да, мне действительно стало легче. Прошлое больше не гонялось за мной. Иногда мне было грустно, иногда я по ним скучала. Точнее, по ним прежним. Но понимала, что всё изменилось. Мы повзрослели. Жизнь — это сплошные перемены, моменты, в бешеном ритме сменяющие друг друга. И потому она так прекрасна, эта жизнь.

А потом я завалила экзамены. Это было странно и очень обидно, потому что я действительно старалась. Кроме того, мне нравилось пропадать целыми днями в библиотеке, чтобы солнечный свет падал на пожелтевшие страницы, и пахло книгами. Нравилось читать на берегу моря, чтобы солнце грело мои плечи. Или в парке, в тени листьев кустов шиповника и сирени. После того, как я узнала свой балл, на ум всплыли слова учителей: «Пойми, я тоже очень люблю балет, но я знаю, что не смогу стать балериной по ряду известных причин», «Не всем дано быть умными и способными, в этом нет ничего такого», «Надо трезво оценивать свои возможности. Вот ты не сдашь»… И я поняла, что они были правы. И на что я только надеялась?

— Ничего, осенью пересдашь, — сказал отец.

Тогда он сделал мини-перерыв в очередном запое. От него ещё сильнее обычного пахло рыбой и… медикаментами? А Лео сказал, что разочарован мной. Мы в тот день очень сильно поссорились и он решил съехать от нас. А я вышла к морю и стала громко плакать.

С каких пор мы стали такими? Когда между нами успела пролечь непреодолимая пропасть, а слова перестали быть понятыми? Мы не ссорились, это даже не было чем-то резким. Просто как-то плавно крепкая дружба перетекла в безразличие, я даже не заметила. Просто выросли друз из друга, как из детской одежды и игрушек, просто поселились в разные миры. И раньше я это принимала как данность, а сейчас мне хочется утопиться.

Гудки. Зачем я это делаю? Будто я чего-то добьюсь.

— Диана?

— Мама?

— Как дела?

И это первый её вопрос спустя столько лет?

— У меня отлично. У отца не очень.

— Вот как… Значит, ты мне звонишь только поэтому?

Хотела сказать «да». Но поняла, что не только. Я действительно скучаю по ней.

— Я скучала. Прости, что не звонила. Я злилась на тебя из-за отца.

Мать горько вздохнула.

— Диана, мы с ним в разных мирах. Мы никогда не найдём общий язык.

— Тогда позволь ему отогреть тебя.

— Помнишь, что случилось с дочерью Луны?

— Но ты не дочь Луны! Прекрати эти глупости. Он любит тебя, а ты его! В чём ваша проблема?

— В том, что мы слишком разные! — рявкнула мать, — Ты не поймёшь, пока сама не получишь опыт таких отношений!

— Уже получила!!! И знаешь, что?! Весь этот бред типа «мы слишком разные»… бред!

— Какая глубокая мысль, — ядовито заметила мать, — Я обязательно запишу её.

— Поговори с ним, — упрямо сказала я, — Хотя бы поговори.

И бросила трубку. Из комнаты донесся храп отца. Лео выкатил чемодан.

— Открой мне дверь, — сказал он.

— Где ты собираешься жить? — спросила я.

— В общежитии при колледже. Там у друзей место свободно, — сухо ответил Лео.

Я открыла ему дверь и он ушел в подъезд, наполненный эхом. А я подбежала к окну на кухне и оперлась на подоконник. Вот он вышел, в этой своей кепочке и джинсовке, он катил за собой внушительного вида чемодан. А я молча смотрела, как он уходит навсегда. Кто знает, сможем ли мы когда-нибудь ещё поговорить.

Он достал флейту. Ту самую.

— 10 секунд надо, чтобы мелодия обогнула земной пояс, — вспомнила я, — Интересно, это правда?

— Да я просто так сказал, — расхохотался Секунда.

Я удивленно посмотрела на него.

— Ты что, восприняла это всерьёз? — спросил он сквозь смех, — Ну уж прости! Я не думал, что это так засядет тебе в душу.

— Ясно, — обиженно сказала я, — А можно на флейте сыграть?

— Я хотел тебе это предложить, — протянул мне её Секунда.

Я закрыла глаза и сыграла. Мелодия сама родилась в моей голове. Она была похожа на серебристую лань, сотканную из лунного света. Или на колибри. Или даже на шустрый весенний ветерок. Долгая, но за игрой не замечаешь этого, она кажется невероятно быстрой и по-весеннему живой, скачущей и кричащей.

— Это твоя мелодия, — улыбнулся Секунда, — Только твоя.

А потом я её забыла.

Чувство зарождалось у меня в груди шерстяным клубком или цветком гвоздики. А может, деревом вишни, цветущий светло-розовым. Что-то тёплое и приятное. И в то же время очень грустное. Я хотела спросить у Секунды, что это такое, но стеснялась. А потом поняла сама: любовь.

Я тянула уроки, как могла, потому что боялась, что потом мы никогда не увидимся. Мне было достаточно и того, что он учил меня быть живой и тёплой. Мне было достаточно момента и весенних ночей.

Днём я наслаждалась переменами чувств, как хороших, так и плохих, с легкостью заводила друзей и рушила стену между мной и людьми, а ночью упивалась его уроками. Правда, он приходил не так часто. Мы танцевали в свете заходящего солнца, я пела строки, мгновенно рождающиеся у меня в голове, мы строили замки из песка, сочиняли сказки и пускали кораблики на море. И никогда не забирались на крыши и не сидели в кафе. Мы могли переплыть море со скоростью взмаха ресниц, не сходя с места, и достать из-за слоя пыли забытую песню или сказку. А могли просто сидеть на берегу моря, смотреть, как солнце погружается в воду, и молчать, и это молчание было красивее любой мелодии.

Я рассказывала ему всё, что творилось у меня на душе, а он смотрел на меня с пониманием и какой-то необычной теплотой. А его улыбка рвала меня на части.

В июне я окончательно оттаяла. И впервые задалась вопросом: что он хотел взамен? Всё решил последний урок ночью пятого июня.

— Итак, настало время для последнего урока, — сказал он тогда, — Помнишь сказку про девочку и солнечного зайчика? О чем она была?

— О том, что иногда нужно отпускать, как бы сильно ты не хотел удержать.

— Я ждал от тебя этих слов. Потому что ты должна отпустить и меня.

Я с удивлением на него посмотрела. Он печально улыбнулся, растрепав мою прическу.

— Но я люблю тебя! — сказала я.

Эти слова сами вырвались. Как ни странно, я не почувствовала никакого стыда. Только облегчение и мимолетное счастье. Даже если он отвергнет меня после этого.

— Скажи, кто любит цветок больше — тот, кто его срывает или тот, кто его поливает?

— Я не умею любить, как садовник, — помотала я головой, — Я люблю как девчонка, сорвавшая красивый цветок и украсившая им волосы. Или как юноша, собравший букет из васильков и отнесший его своей матери.

— Умеешь, ты даже не представляешь, как умеешь, — с неожиданной нежностью сказал он.

— Хотя бы скажи, почему я должна тебя отпустить? — спросила я дрожащим голосом.

— Потому что я ухожу. Я Секунда, одно мгновение, раз — я перед тобой, два — я обратился в прошлое.

— Это так жестоко — задабривать уличную кошку куском мяса, отогреть её, отмыть, окутать своей любовью, а потом выбросить на улицу.

— Я… Я знаю.

Он опустил взгляд. Ресницы задрожали, их тень упала на его щеки персикового цвета.

— Не надо было тебя приручать, — невесело усмехнулся он.

— От чего ты бежишь? Вот без этих игр в мелодию, 10 секунд и оттаивание. Чего ты боишься?

Он тяжело вздохнул.

— Я не бегу. Просто моя семья постоянно переезжает.

— В смысле?

— Работа у моего отца такая. Из города в город. Сколько я себя помню, мы постоянно переезжаем. А бросить его я не могу. Я его единственный живой родственник.

— Ой…

— Я предпочитаю слишком не привязываться к людям, чтобы потом не грустно было расставаться. Хотя, знаешь, мне это так надоело. Даже ветру иногда хочется отдыхать.

— Так останься. Пожалуйста.

— Я не могу бросить отца. Без меня он острее будет чувствовать своё одиночество и думать о матери. Знаешь… Много думать, пока это не превратится в навязчивую идею. Я последний якорь, удерживающий его от этого. Может, ты поедешь со мной?

Он с надеждой посмотрел на меня. И я поняла: он тоже чувствует что-то ко мне, но не бросит отца. Он не хочет произносить эти слова, но всё равно делает это.

— Знаешь, у меня тоже отец, — улыбнулась я, — Я дам тебе ответ завтра. Перед этим мне надо убедиться, что он совсем не сопьется без меня.

— Хорошо, — кивнул он, — На рассвете приходи сюда. Только не опаздывай: в двенадцать мы улетаем.

И я побежала босиком по песку, без причины совершенно счастливая. С головой погрузилась в прохладу подъезда, открыла дверь, ведущую в квартиру. Отец дрых в комнате, сжимая в руках папку с какими-то листочками. Я осторожно вытащила её из его цепких рук и открыла её. На пол дождём посыпались письма отца к матери. Тогда ему было двадцать лет.

Где ты? Одно небо над нашей головой и один полумесяц,

И если мы посмотрим на него в 3 часа ночи,

То увидим свет звёзд, окутывающий нас.

По крайней мере, его увижу я.

А там, где ты, быть может, копоть скрыла вселенную,

Или холодные хмурые тучи.

Это может быть печальным, если не один простой факт:

Я в это время думаю о тебе.

Если ты смотришь на север,

То смотришь туда же, куда и я.

И тогда пространство схлопывается.

Я засмеялась. Не знала, что отец был верлибристом. Я подбежала к телефону и позвонила матери.

— Что такое? Диана, ты время видела, или ты у нас филин, как папаня? — проворчала она сонным голосом.

— Помнишь, как вы с отцом переписывались, когда вам было по 20 лет?

— Что-то припоминаю. Но не до конца, потому что выбросила эти письма.

— А отец их всё ещё хранит и читает.

— Что?..

Я прочитала ей этот самый стих.

— Я… Я тогда уехала учиться в Аляску, и мы договорились смотреть на северную сторону неба в три часа каждой ночи. И думать друг о друге. Тогда мы ещё верили, что у нас что-то получится. Забавно, что на расстоянии мы любили друг друга больше, чем живя вместе.

Я страдальчески закатила глаза.

— Мы итак друг друга любите! Просто ты… Я не знаю, в чём твоя проблема. Но он всё ещё тебя любит. А знаешь, что? Оттаять легко! Потому что я уже оттаяла!

— Что ты сказала?!

Я положила трубку. Потом кинулась собирать вещи. Я хорошо знаю свою мать, она точно кинется сюда мириться с отцом. Она очень сентиментальная, пусть и пытается казаться неприступной ледяной королевой.

Утром к нам заглянула пожилая соседка. Увидев храпящего отца, она тяжело вздохнула.

— Опять разлёгся, алкаш несчастный. Какой пример он подает своим детям? — посетовала она и пошла на кухню наливать воду, чтобы дать ему вместе с таблеткой от похмелья.

А я выбежала на улицу вместе с тяжелым рюкзаком и пачкой денег. Город только просыпался, и мне казалось, что это я его бужу. Этим утром я дирижер летнего оркестра. Плеск воды из лейки, лай собаки, шкворчание масла на барбекю, топот каблуков, шелест листьев криптомерии, жужжание пчел, шум телевизора. И запахи, и цвета, и солнца! А самое главное — я живая и тёплая, и я всё это чувствую, и я дышу, и моё сердце бьётся! Ни с чем не сравнимое ощущение.

А Секунда стоял на пляже и, улыбаясь, махал рукой.

— Я знал, что ты придёшь, — сказал он.

А я знала, что нас ждёт звук взлетающего самолёта, заложенность в ушах, облака, которых солнце красит в оранжевый и дальние страны, наполненные незнакомыми запахами и звуками. Может, я об этом пожалею, но сейчас это не имеет значения. Сейчас я околдована моментом и ощущением бьющей ключом жизни.

====== Возлюбленный враг ======

Я знаю:

Прошлое догонит тебя, если ты побежишь быстрее.

Он был моим врагом номер один в начальной школе, средней и старшей. Завидев его, я чувствовала одновременно страсть и злость. И мне казалось, я от него не избавлюсь. Мы постоянно дрались в начальной школе, он таскал меня за волосы, а я его щипала. А в средней и старшей не могли упустить возможности обменяться колкостями. А он был весьма щедр на эпитеты и внушение комплексов. Да и вообще, за него была вся школа, а у меня не было друзей.

Я не хотела идти в школу. Да, я отлично это помню. Как я шла по дороге, солнце слепило мне глаза, пахло розами, мандаринами, кремами от солнца, пылью и солью. Город кажется цветущим и счастливым, но и тут есть свои поломанные жизни. В закрытых зданиях, на маленьком городке на берегу моря, на самом краю мира переплетаются судьбы, и этот узор не всегда красив. Иногда нити судьбы схватывают за шею и душат.

Вот, я шла по цветущей улице — это были дорогие мне часы свободы, наполненные ароматом цветов, звуками музыкальной шкатулки из старого магазинчика, черной кошкой, сидящей на подоконнике и глядящей на меня сквозь стекло зелёными и горящими, словно свечи глазами. Я специально шла медленно, потому что не хотела встречаться с ним. Не представляю, что бы было, если бы мы жили в одной стороне. Но мне повезло: моя семья владела небольшим уличным кафе, которой находилось недалеко от пляжа, а он жил через несколько кварталов отсюда, среди тесных переулков с веревками с бельём, свешивающимся плющом и рисунками цветов на желтых стенах.

А потом я видела возвышающееся белоснежное здание со сверкающими стёклами, восходила по ступенькам и погружалась в прохладу коридоров. Было тихо, потому что я неизменно опаздывала, и на первый урок меня часто не пускали. В начальной школе ставили в угол, а средней математичка заставляла стоять с вёдрами воды, а биологичка — поливать растения и подметать пол. А он (его звали Дилан) опрокидывал мои ведра со звонком или незаметно мусорил, чтобы прибавить мне работы, и смеялся, глядя, как я подметала пол.

У меня была защитница. Её звали Вероника, она была всего на два года старше меня, но тогда эта разница казалась непреодолимой, я себе — позорно маленькой, а она — невообразимо взрослой. Она хватала Дилана за шкирку, встряхивала его и грозилась пожаловаться его брату. Он ненадолго отставал. Его старший брат был влюблен в Веронику, а она этим бесстыдно пользовалась.

Мы познакомились в середине средней школе, когда она курила на заднем дворе школы. Она была одна, она была спокойна и уверенна в себе. Когда мы оказались в одной старшей школе, я была счастлива. Я планировала даже поступить в тот же университет, что и она, но она уехала. Помню тот год, когда её выпуск страшным призраком маячил где-то впереди, и я боялась конца мая. Но вот этот день настал. Я стояла в дверном проёме и слушала её речь. Она в блузке, галстуке и расклёшенной юбке. И её класс, все какие-то печальные и торжественные. С того дня я её не видела больше и всё корила себя, что не догадалась подойти к ней. Она ведь тогда была занята очень, окружена одноклассниками и учителями. Вечером я подошла к её квартире, постучала в дверь, мне открыла её мать и сказала, что она уехала в Корею поступать на нейрохирурга.

Без неё я была беззащитной, лишенной единственного защитника. А Дилан ещё больше ужесточился. Я тогда бегала за одним добрым мальчиком, который меня не обижал и даже парочку раз утешал, когда я ревела в кустах. Он прочитал перед всеми (и ним в том числе) мою записку с нему и они смеялись. А он качал головой и мило улыбался с этими ямочками. Тогда моя любовь лопнула, как воздушный шарик.

В общем, понятно, почему я ждала выпуска. Понятно, почему на церемонии я не плакала, не говорила лицемерно, что буду скучать по счастливым школьным временам. Я пообещала себе, что больше не вернусь в школу. А ещё не пошла на выпускной балл. Отец сказал, что я буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь, а мать меня поняла и не стала настаивать.

Сколько лечатся душевные раны? Порой они остаются белыми рубцами, уродующими душу, какой бы мазью от шрамов ты их не обрабатывал. Наверное, это мой случай, потому что одна мысль об колледже повергала меня в панику. Я пришла в свой первый день учебы, думая, что все на меня будут смотреть и смеяться, постоянно смотрела на себя в зеркало, поправляя прическу, одергивала юбку, и мне потребовалась неделя, чтобы понять, что до меня нет никому дела, и это повергло меня в такой шок и сумасшедшую радость, что я рассмеялась и побежала по пляжу, размахивая руками. А вдали я увидела белоснежного мальчика и девочку, играющую на флейте. Замерла, прислушавшись, околдованная этой странной мелодией. Она была бодрой, живительной, быстрой и непохожей на никакие из известных мне. И тогда я поняла, что свободна, и тут же скинула с себя всю одежду и погрузилась с головой в море, нырнув и достав. Я раскачивалась в толще воды, словно водоросль, пока лёгкие не начало разрывать от нехватки кислорода, и тогда вынырнула, выплюнув солёную воду, и посмотрела сквозь сощуренные глаза на вечернее ясное небо. Вдали зажигался свет маяков. Воздух дышал прохладой и морскими водорослями, кричали чайки, из вышки спасателей выходили двое, переодевшие желтые купальники в летнюю одежду. Один был кудрявый, черноволосый и печальный, а другая с каре и весёлая.

Я вышла из воды, закрывшись волосами.

— Эй, деточка, что ты творишь? Совсем ополоумела голой купаться? А если бы кто-нибудь увидел?

Ко мне подошел Доминик и накинул на плечи полотенце. Я закуталась и села на сухой песок.

— Тебе что, 10? — продолжал он наседать.

— Я волосами закрыла, — проворчала я.

А они у меня были длинными и густыми, так что закрывали туловище без проблем.

— Ну и что? — фыркнул он.

Его щеки покраснели. И от меня, и от того, что сгорели на солнце.

— Давай, поехали домой. Нам нужно выспаться перед парами.

Конечно, ни в какой дом мы не поехали. Мы гоняли на кабриолете по широкой дороге, я смеялась, встав на сидении и раскинув руки, как в фильме «Хорошо быть тихоней», подставив лицо порывам ветра, который развевал мои мокрые волосы. Сначала мне было холодно, а потом я согрелась. А потом я захотела пить, и мы пошли в кафе моих родителей и выпили по стакану коктейля. Хорошо было жить. И кошки, мяукающие на крыше, были согласны, и женщины, убирающие бельё, и молодёжь, рисующая баллончиками на стене цветы, листья и деревья, и официант, вытирающие столы и иногда глядящий на ясное небо у него над головой, и девушка, поливающая цветы на балконе.

— Наслаждаешься? — усмехнулся Доминик, — Ну-ну, перед парами не надышишься.

— А ты что-то какой-то грустный.

Он вздохнул. Его глаза на мгновение странно блеснули. А потом его ещё совсем мальчишеское лицо озарила обезоруживающая улыбка.

— Всё хорошо, — сказал он, — Не забивай этим себе голову. Ты медсестра. Скоро не будет этих беззаботных деньков. Уж поверь мне, я из семьи врачей…

Еще немного — и на город окончательно опустилась ночь. А мне не хотелось спать. Мне хотелось залезть на дерево померанца, сорвать его плод, и пусть он ещё зеленый, и смеяться, смеяться, смеяться… В других места лето длится три месяца, у нас — 5. Сентябрь и май тоже щедры на зной и ясную погоду.

К счастью, Доминик тоже был из числа полуночников. Мы смеялись, что опять продрыхнем всю пару, но колесили по всему городу, а потом наткнулись на пенную вечеринку и нырнули в мир белых пузырьков и невидимого леса ног.

Я была жива, и это самое главное. Школа была позади, как и Дилан. Всё в прошлом.

Первый курс был действительно самой счастливой моей порой. Учиться было легко, заводить новых друзей тоже, практика была веселой и полной забавных историй о странных пациентах. Я пропадала в библиотеке при колледже. Воздух там был полон солнечного света, пыли и шуршания страниц с запахом ветхости. Вечером я неизменно ходила купаться со своими новообретёнными друзьями. Мы загорали, подставляя и без того смуглую и лоснящуюся кожу ослабевшему солнцу, плавали, иногда заходя за буйки, прыгали с вышки, катались на «банане», катамаране и водных лыжах, а один раз меня подговорили полететь на парашюте, будучи привязанной к концу моторной лодки. Это было страшновато, но весело.

А когда наступила зима, то гуляли по пляжу, иногда закрываясь зонтами от дождя, иногда кутаясь в одежду, развеваемую порывами холодного ветра, но неизменно в конце каждого дня. Ловили ртом мокрый снег, лежали на прохладном песке и удивлялись, каким пустым и грустным становится город, когда заканчивается купальный сезон и туристы постепенно уезжают. А некоторые грустят: вместе с туристами уезжают и те, в кого они успели влюбиться. Вот почему иногда здесь опасно разбить сердце от очередного курортного романа. Зимой ты понимаешь: на самом деле наш город очень мал и тесен.

Но это длится совсем недолго. Весной вновь набухают почки, распускаются цветы и выглядывает солнце. Начинаются экзамены, аллергики начинают ворчать, потирая глаза и нос и расчесывая кожу. Доминик, который зимой был каким-то странно-грустным, становится снова радостным и готовым не спать ночами. И мы снова гоняем по оживающему городу, ловя потоки воздуха.

Снова лето. Беззаботное, весёлое, но с практикой. О да. Больница, ватные шарики и таблетки. А ещё уколы. А я ещё, кроме всего прочего, староста и одна из лучших учениц на потоке. Поэтому на меня взвалили большущий и тяжеленный ком ожиданий, которые я должна оправдать.

В общем, свободной была только вторая половина июня и август. Я тогда не понимала, что-то лето — преддверие осени, наполненной неожиданностями и болями в животе от стресса. Я тогда наслаждалась, дула на белый одуванчик, плела венки, поливала цветы, стригла кусты, загорала и купалась в море, а потом, уставшая от впечатлений, ела и пила холодные напитки, мокрая и счастливая. И ни о чём больше не думала и не беспокоилась.

А потом меня снова отправили на практику. Я проходила её с Домиником и Терезой, моей хорошей подругой. Не без волнения я вошла в отделение хирургии, в которое меня отправили. Мне было не по себе в окружении стариков, смотревших на меня глазами, кажущимися огромными на фоне осунувшихся лиц.

Итак, мы приступили к работе. Среди больных меня привлек какой-то парень, про которого шепотом говорили, что он уже не жилец. Замкнутый, в шапочке и с тощими руками, исколотыми шприцем. Он казался смутно знакомым. Может, когда-то учились вместе? Что ж, в любом случае, жаль его видеть таким. Ухаживая за ним, я старалась его развлечь как могла, но он оставался угрюмым. Когда я развлекала других подростков, он оставался безучастным.

У него была тёплая кожа, учащенное дыхание и знакомый страх уколов. А ещё знакомая манера иронично изгибать бровь, знакомый какой-то северный акцент и нелюбовь к лазанье. В конце практики я наконец вспомнила: это был Дилан!

Догадка повергла меня в глубочайший шок. Он всегда был бодрым, бойким и наглым, один из первых на физре, быстро бегал и бил тоже очень сильно. Так что то, что он заболел, было немыслимым, а его вид казался сюрреалистичным и совершенно ему не подходящим. Нет, этого не может быть. Это невозможно. Но это было так. В его медкарте указано: «Дилан Лангрейв». И это было его лицо, только исхудавшее и без этой наглой ухмылки. И я не знала, как на это реагировать. Он основательно испортил мне жизнь, но всё-таки он человек. Пусть и нехороший, но всё-таки. Жизнь его уже покарала, а я медсестра и не могу радоваться чужой болезни. Интересно, он узнал меня?

В последний день я всё-таки спросила, помнит ли он девочку, которую дразнил в школе.

— Я много кого дразнил, — сварливо ответил он, — Я че, каждого помнить должен? У меня итак память совсем никакая.

Вот так. Для меня он герой моих ночных кошмаров, а для него я одна из многих, без лица и имени.

Потом началась зимняя сессия, я ночи напролет проводила в колледжской и городской библиотеке и больше не могла так беззаботно гулять до рассвета. Я смотрела на пустынный пляж и мне становилось грустно. Каждый вечер смотрела перед тем, как вернуться домой.

В один из таких вечеров позади меня послышалось шуршание. Я резко обернулась. Дилан бежал по пляжу, его расстегнутый бежевый плащ развевался. Там не носили больничных пижам, так что нельзя было догадаться, что он сбежавший пациент.

— Дилан? Куда ты?

Я побежала за ним. Он сбросил кеды и босиком зашел в море. Вода едва заметно окрасилась в красный.

— У тебя кровь?

— Да просто мозоли натер.

Я встала рядом с ним. Мои туфли были рядом с его кроссовками, как и носки. Он задрал джинсы и зашел дальше, глядя вперед сощуренными и покрасневшими глазами.

— Я сбежал, — повернулся он ко мне, улыбнувшись.

Лучи заходящего солнца окрашивали его кожу и торчащие из-под шапки пряди волос в цвет граната.

— Почему?

— Не знаю, захотелось.

Он затрясся от смеха.

— Ты, наверное, думаешь: «что за дебил». Но я ведь и впрямь дебил. И останусь им даже на пороге смерти.

Я не нашлась с ответом.

— Я, блин, умираю. Я хочу кататься на торговых тележках, нырять в поисках жемчуга и дельфинов, жрать осьминогов и гонять на машине с открытой крышей, а не сидеть в больнице в окружении медсестер, которые тебе разве что еду не разжевывают.

— Давай это сделаем, — неожиданно для самой себя сказала я.

— Ныряем! — обрадовался Дилан, — Прямо в одежде. Избавь меня от необходимости созерцать твои телеса.

И мы нырнули. Проплыли под катамараном, едва не угодив под катер. Вынырнули и рассмеялись: кому приспичило покататься этой ночью? А потом обнаружили, что заплыли далеко за буйки и быстро поплыли обратно.

Болтаясь в воде, мы встречали рассвет. Поднимающееся из-за моря солнце слепило глаза и грело мокрые загорелые плечи. Это был первый день весны.

Нам стало холодно и мы вылезли из воды, мелко дрожа. Отряхнулись, отжали одежду и объявились в кафе моей семьи, прямо в помещение. Сидя возле кухни, из которой шло тепло, мы наблюдали, как к нам подошел отец и поставил по стакану горячего кленового сиропа и бутерброд с клубничным вареньем.

— Вкус, как в детстве, — мечтательно сказал Дилан.

— Этим славится наше кафе, — с гордостью сказала я, — Только оригинальные рецепты бабушек и классический стиль приготовления.

— Да нет, я просто ел здесь.

Мы прыснули. И я готова была забыть, что Дилан был моим врагом.

— Я пойду, — потянулся Дилан, взглянув на часы, — А то сейчас мисс Розен придет, а меня нет.

Он повернулся ко мне и вдруг тепло улыбнулся.

— Спасибо, эээ…

— Нора.

— Да. Нора. Честно, спасибо. Я давно так не веселился. Знаешь, твоё имя звучит как-то знакомо. Но это неважно.

Он наклонился и поцеловал меня в лоб. И ушел, растаяв в лучах утреннего солнца.

На следующую ночь он снова сбежал. И я снова увидела его на берегу пляжа.

— Нора! — обрадованно закричал он и помахал рукой, подбегая ко мне, — Я целый день думал о тебе. По-моему, мы учились в одной школе.

У меня в груди ёкнуло. В какой-то степени я не хотела, чтобы он вспоминал.

— Я надеюсь, я не издевался над тобой, нет? — со смехом спросил он, нахлобучив на меня сомбреро, — Хей, пошли на мексиканскую вечеринку?

Он помахал двумя пригласительными билетами.

— Где ты их достал? — изумилась я.

— У знакомой, — подмигнул он, — Ну что, идёшь?

— Арриба! — закричала я.

И мы побежали в сторону доносящихся латиноамериканских ритмов, перед этим закупившись пончо. Сама вечеринка проходила на закрытом участке пляжа и была наполнена кем угодно, но не мексиканцами. Мы как раз успели к соревнованию с начосом и водой. Побеждает тот, кто быстрее съест всё и выпьет, но с привязанными к туловищу руками. Я тоже решила поучаствовать и победила, выиграв маракасы.

— Нифига ты обжора, — заходился Дилан, — Я аж зауважал тебя.

В голове тут же всплыли его слова 7 лет назад: «Нифига ты обжора, скоро совсем жирной станешь!». Нет-нет, не время думать об этом.

Потом началось караоке, и мы, объевшись такосом и начосом, быстро остыли.

— Скука, — сказал Дилан.

— Точняк, — подтвердила я.

— Валим?

— Куда?

— На крышу.

И мы свалили, забравшись на крышу одного из самых высоких зданий. Отсюда очень хорошо просматривался ночной город, наполненный шумом моторов, свистом ветра, криками чаек, шелестом деревьев и шумом далекого прибоя. И порт был виден. Какой-то теплоход отчалил и отплыл в сторону светлого горизонта, подсвечивая огнями.

— Как же мне хочется уплыть на нём, — сказал он, — Даже не ради того, чтобы уплыть куда-то. А ради самого процесса.

— Давай арендуем катер или моторную лодку.

class="book">Он нервно рассмеялся.

— Послушай, Нора. Для начала, где мы возьмем деньги? Ты студентка, я пациент. Кроме того… У меня морская болезнь. Тошнить начинает на корабле практически сразу.

Он вдруг заговорщически на меня посмотрел.

— Хотя… Знаешь, у моей бывшей одногруппницы отец владеет парусной яхтой, которую сдает в аренду. Можем попросить.

— А как же морская болезнь?

— У них есть таблетки.

— Так чего же мы ждём?!

Мы спустились вниз и пошли к порту. Он нашел одногруппницу, кормящую лебедей на пристани. Смуглая, кудрявая и в тельняшке. Простая. Мне она сразу понравилась. Как и её отец. Мы вчетвером подняли парус и погнали прямо в открытое море навстречу восходящему солнцу, сверкающей ряби воды и белым чайкам в небе. Волны качали нас, и Дилан уже позеленел, несмотря на принятые таблетки.

— Всё нормально. Оно того стоит, — сказав он, поймав мой встревоженный взгляд.

Мы мчали прочь от города, сверкающего огнями, прочь в морские просторы, присоединившись к веренице кораблей, стае рыб и плескающихся дельфинов. И я без конца фотографировала всё, что видела.

— Так, а теперь я хочу полететь на дельтаплане.

— Я не ослышалась? — скептически приподняла я бровь.

Дилану удалось отпроситься на выходной. Теперь мы стояли на пляже в окружении немного численных туристов.

— Не знаю, но если у тебя проблемы со слухом, то повторю: я хочу полететь на дельтаплане.

— Сдурел?

— Если ты не пойдёшь, то я пойду без тебя.

Я тяжело вздохнула. Мы отправились в дельтапланерный клуб. Не помню, как Дилан договаривался, как мы переодевались в специальные костюмы, как нас готовили к полёту и инструктировали, как снабжали рацией. Очнулась я уже разгоняющейся.

— Не бойся, — повернулся ко мне Дилан, — Я знаю этих ребят. Давно собирался полетать, много читал про это.

И вот, мы взмыли в воздух. Дилан сообщил ребятам в рацию, что всё нормально. И я наконец отважилась посмотреть вниз. Всю колотило, руки вспотели, живот разболелся, под ложечкой засосало. Внизу — зелень, холмы, горы, скалы и безбрежная гладь моря. А ещё дома, пестрые крыши и цветы. Я чувствовала себя птицей.

— Нравится? — усмехнулся Дилан.

— Чтоб я ещё раз соглашалась на авантюру с тобой… — пробормотала я.

В лицо дул ветер, дыхание перехватывало. А когда первый страх прошел, я почувствовала упоение. Я птица! Я летаю в небе! Над головой синева, впереди, сзади и по бокам — свобода, небывалая и бесконечная, и ничто меня не держит. Я стремительный южный ветер, глядящий на суетящихся людишек с высоты птичьего полёта.

— Это ведь безопасно, — рассмеялся Дилан, — Ты чего? Это же не парашют.

— Ну ещё бы был парашют, — фыркнула я, — Тогда бы я тем более не пошла. Я высоты до смерти боюсь.

— А я воды боюсь, — рассмеялся Дилан, — Так ведь ещё веселее, правда?

— Ты сумасшедший.

— А то!

На следующий день он завязал мне глаза.

— Есть одна вышка. Я уверен, ты там не была, — сказал Дилан, ведя меня за руку.

Мы долго поднимались, и у меня начало сводить живот от нехорошего предчувствия. Когда мы наконец остановились, он снял мне повязку. Мы стояли на вышке, отсюда открывался захватывающий вид.

— Ну что, кто из вас прыгать будет? — раздался голос.

К нам подошло несколько парней.

— Оба, — ухмыльнулся Дилан.

— Эй! — обалдела я, — Я на это не подписывалась!!!

— Если хочешь, сначала спрыгну я, — развёл руками Дилан.

— Ты вообще нормальный, нет?! Ты же убьёшься!

— Лучше так, чем сгнить на больничной койке.

— Ты идиот… Попомни мои слова, ты самый настоящий идиот.

Я повторяла это, когда его просили что-то подписать, взвешивали, привязывали страховку и инструктировали.

— Эй, Нора, если я нормально прыгну, то ты прыгнешь вслед за мной, — ухмыльнулся он.

А потом подошел к краю и спрыгнул, а я отвернулась, зажмурившись и сжавшись в комочек. Те секунды тянулись невообразимо долго.

— Круто для новичка, — сказал тот, кто брал плату, — Тем более для такого пацана.

— Вы хоть нормально всё прикрепили? — недоверчиво спросила я.

— Не боись, — сказал инструктор, — Всё проверено.

Дилана подняли. Я бросилась к нему.

— Супер, — сказал он.

Его глаза горели, дыхание участилось. Он едва стоял на ногах.

— Нора, ты должна это попробовать!

— Ни за что на свете!

— Серьёзно, попробуй, а то я дружить с тобой не буду, — фыркнул Дилан.

Всё-таки спустя некоторое время ему удалось меня уговорить. Парни повторили со мной те же процедуры, что и с ним.

И вот, я стою на самом краю. Внизу кричат люди, подбадривая: «Давай, прыгай!». Сердце колотится, как бешеное. Я уже сто раз пожалела, что согласилась на такое. Думала: «Всё, больше никакого экстрима. Буду переходить свет только на зелёный. И купаться только в мелководье!».

— Подтолкнуть? — осклабился Дилан.

— Я сама, — мрачно сказала я.

И прыгнула. Земля неумолимо приближалась, мне казалось, что меня вывернули наизнанку, секунды растянулись в часы. В тот момент я сильнее всего ощутила желание жить. О да, я точно буду цепляться за жизнь всеми когтями и зубами и активно радоваться любым мелочам, если выживу.

Падаю… Падаю. Быстрее, лечу камнем вниз, ракетой, кометой. Перебираю все варианты погибнуть. Ударится обо что-то. Вывихнуть все суставы. Разбиться. От страха всё сжалось. Я в центре тайфуна.

И вот, я повисаю и взмываю вверх. И ору, как сумасшедшая, от захлестнувшей меня с головой безумной радости. Раскачиваюсь и ору.

А потом меня поднимают, я вся мелко дрожу и не могу ни о чём думать. Падаю рядом с Диланом.

— Ну как? Ощутила вкус жизни? — скалится он.

— О да, — сказала я, — Сполна.

И всё-таки я больше не соглашусь ни на какую авантюру с ним.

— Главное — не бойся волны, покори её!

Я же сказала, что больше не соглашусь ни на какую авантюру с ним!!!

Но вот, мы стоим на сёрфингах, сейчас большие волны. Инструктор рассказывает, что надо делать.

— Ты вообще когда-нибудь хотя бы держал в руках доску? — прошипела я.

— Надо же когда-нибудь начинать, — усмехнулся Дилан.

Мы стали «покорять волны». Точнее, покорял он, а я вопила, корчила ему страшные рожи и размахивала руками, как дура. Он даже иногда делал всякие трюки. А мне бы хотя бы дотерпеть до конца.

— Согласись, это же классно, — орёт он.

— Нифига не классно, — ору ему в ответ, — Мне тарзанки хватило!!!

В конце концов мне начинает это даже нравиться. Я танцую на доске, регулируя её, прыгаю через волны и визжу от восторга. Один раз я свалилась с доски, а Дилан долго ржал, пока инструктор помогал мне.

А потом мы заваливаемся на полотенца и лежим, тяжело дыша. Хочется пить. Инструктор, который являлся ещё и другом Дилана, приносит нам по коктейлю.

— Нора, а ты изменилась, — с удивлением замечает он, — В школе такой тихой была.

— Мы учились в одной школе?

— Мы были одноклассниками. Это же я, Боб.

Я вскочила, покраснев, как рак. Как я могла забыть эти светлые волосы на фоне смуглой кожи — внешность типичного калифорнийского блондина? Это же ему я писала любовную записку, по нему сохла, пока он ржал над ней в компании Дерека и его прихвостней!

— Интересно, я тебе всё ещё нравлюсь? — ехидно сощурился Боб.

— Ты че, дурак? Сколько лет прошло с тех пор!

— Вы о чём? — напрягся Дилан.

— Помнишь, как ты разорвал записку Норы, которую она мне написала?

Я совсем поникла. Ну вот, опять издеваться будут. Вдруг я превратилась в школьницу Нору. В закомплексованную школьницу Нору.

— Я реально это сделал? — повернулся Дилан ко мне.

— Да, — процедила я.

— Точно, припоминаю, — обрадовался Дилан, — А ты, в общем-то, не против был. Даже вместе со всеми смеялся. Так что, Нора, ты злобно так смотри не на меня, а на него. Это ведь по нему ты сохла, и он это отлично знал.

— А че ты меня обвиняешь? — всполошился Боб, — Сам бы как поступил на моём месте?

— Ладно, у каждого из нас есть поступки, которыми мы не гордимся, — примирительно сказал Дилан.

Этого вынести я уже не могла. Я встала, повязала на себе порео, взяла сумку и ушла. Ноги шлепали во вьетнамках. Боб с Диланом бросились за мной.

— Нора, чего ты обижаешься? — проворковал Боб, — Мы же были детьми. Ты сама знаешь, не сделай я этого, то меня бы тоже задразнили.

— Тогда почему ты вспоминаешь об этом сейчас? — резко обернулась я, — Теперь-то мы не дети.

— Потому что мы дураки, — вдруг сказал Дилан.

Он подошел ко мне, откинул пряди с моего лица и улыбнулся.

— Нора, не обижайся. Я ведь даже не помню всё это толком. Точнее, помню только половину.

— Это ещё хуже. Ломаешь жизни, не запоминая имён и лиц.

Боб смотрел на нас в нерешительности.

— Я не держу на тебя зла, — сказала я ему, — Давно уже простила тебя. Тем более, что ты больше не издевался надо мной. И даже подошел извиниться.

Это была правда. Он подарил мне бумажную ящерицу и сказал, что я хорошая, просто он не хотел, чтобы его дразнили. А ещё, что он во мне видит только хорошую подругу, а не девушку. У него был такой смешной и виноватый вид, что я поняла, что извинения были искренними.

— Точно? — вкрадчиво спросил Боб, — Я ведь действительно пожалел об этом практически сразу. Конечно, стих был смешной, но Дилан был как-то слишком жесток.

— Да ну тебя, — надулся Дилан, — Иди уже.

Мы с Бобом улыбнулись друг другу. И он ушел в сторону клуба сёрфингистов. А Дилан сел на песок и указал на место рядом с ним. А я специально села подальше.

— Знаешь, почему я тебя дразнил? — спросил он, отвернувшись.

— Потому что тебе было нефиг делать.

— Нет, не поэтому. Ты знала, что наши семьи не ладят?

— Да, из-за нас.

— Нет, это мы из-за них.

Я недоуменно изогнула бровь. Дилан не решался на меня смотреть.

— Моя семья тоже владеет кафе. Мы всегда были соперниками. Ну, то есть наши родители. Это началось ещё со школы.

— Наши родители ходили в одну школу?

— Ну, городок-то маленький. В общем, я всё детство слушал сплетни о твоих родителях и о тебе. Как-то это впиталось. Но не только в этом дело.

— А мои родители никогда ничего плохого о твоих не говорили. Тем более о тебе, — хмуро сказала я.

— Вот именно! А ты ещё была вся такая умная и умелая. Хорошо учишься, физрук тебя тоже хвалил постоянно. Поэтому я хотел унизить тебя. Чтобы ты хоть в чём-то была хуже. Кроме того… Ты ведь казалась такой надменной. Волком на всех смотрела. Особенно на меня.

— Я не была надменной! Я была закомплексованной школьницей! — вспылила я.

— А со стороны казалось, что ты именно надменная, — пожал плечами Ди, — Когда с тобой пытались общаться, ты была какой-то хмурой и отвечала на отвали.

— Да я просто стеснялась! — возмутилась я.

— Видишь, как трудно понять, кем на самом деле являются окружающие? — кисло усмехнулся Дилан, — А знаешь, что меня больше всего взбесило?

— Что?

— Помнишь физика? Классный такой дядька. Все старались ему понравиться, на уроках был просто лес рук. Все полюбили физику из-за него, а я особенно. Я с детства чувствовал, что это моё призвание. Поэтому выбрал её в качестве выпускных экзаменов. Чуть ли не с самого начала начал готовиться, ходил на дополнительные. А кого он мне постоянно ставил в пример, а?

— Не знаю. Не помню.

— Тебя! «Нет, спасибо, нам не нужна новая Чернобыльская катастрофа. Кальнас не сдаёт, но лучше тебя в этом смыслит».

Я замолчала, так как не нашлась с ответом.

— Ну вот, теперь посмотри на меня. Я полусгнивший труп, который вот-вот сдохнет. Иногда я становлюсь настолько слабым, что лежу целыми днями в кровати, как мешок с картошкой и встать не могу. Ну что, рада?

Он насмешливо посмотрел на меня. Я пыталась в себе найти хоть какое-то злорадство, чтобы выплеснуть его ему в лицо, но не нашла ничего. Сейчас он жалок, и этого вполне достаточно, чтобы перестать злиться на него.

— Нет.

Он усмехнулся.

— Врёшь.

— Я не ты. Я не радуюсь чужим несчастьям.

— Утютю, посмотрите, кто у нас весь такой милосердный!

Ди изо всех сил толкнул меня. Несмотря на то, что он ослаб после болезни, толчок всё равно получился ощутимым. Я отползла от него подальше. Зачем я вообще с ним разговариваю? Он же сейчас на грани нервного срыва.

— Жалеешь меня, да? Думаешь: «какой же он жалкий, сейчас он неопасен». Да, в одном ты всегда была лучше меня. Ты была здоровее. Надо же, у тебя даже головокружения нет, если ты не соврала тем парням, — процедил он в бессильной злобе.

— Да ничем я тебя не лучше! — вскочила я.

— Знаешь, Нора, эти твои комплексы просто смешны, — уже спокойней сказал Дилан.

— Ты располагаешь к себе людей. Никогда не замечал, какая у тебя харизма? По идее, это тебя должны были шпынять, но нет, ты основал свою шайку. С твоим мнением считались все ровесники, даже те, которые тебя недолюбливали! А я даже друзей не могла завести. Серьёзно, у меня не было ни одного друга в начальной школе! А физик говорил, что хоть ты и туповат, но у тебя нестандартное мышление. А у меня всё было построено на зубрёжке. Никакого креатива.

— И что? — фыркнул Дилан, — В гробу я видал эту харизму. Ты посмотри на меня сейчас. Нахрена она мне нужна?

Я вздохнула. Да, этого хрен переспоришь. Всегда был упрямым ослом. Я потихоньку отползала.

— Да стой ты, думаешь, я врежу тебе, как в началке? — хмуро спросил он.

Он так резко дёрнулся, что я вскочила и побежала, а он догнал и повалил меня на песок, перевернув. Наши лица оказались совсем близко, я смогла увидеть каждый сосуд на его глазу, каждую складочку на его губах. Его дыхание обжигало меня. Раз — и я сама не заметила, как он поцеловал меня. Я даже при всём желании не смогла бы оттолкнуть его — тело как будто парализовало. И так мы и лежали, и это было более, чем странно — целоваться со своим врагом.

Он оторвался наконец и слез с меня.

— Че ты как мёртвая лежишь? Я настолько плохо целуюсь? — фыркнул он.

— Это что сейчас было?

— Поцелуй.

— Чего это к тебе память вернулась?

— От злости. Я так разозлился, что вспомнил много чего.

— Чем я заслужила такую ненависть? — спросила я предательски задрожавшим голосом.

В глазах блеснули слёзы. Его это, кажется, смутило.

— Послушай, я правда об этом жалею. Сейчас я понимаю, что зря столько лет потратил на глупую ненависть. И к тебе, и ко всем остальным, кого я мучил.

— Ну вот. Ты харизматичный, а я спортсменка. У тебя нестандартное мышление, а я зубрила. Чем ты лучше или хуже меня? — нервно рассмеялась я, — Не надо пытаться быть лучше других. Поверь, оно того не стоит.

— Жаль, что я слишком поздно это понял, — с горечью сказал Ди, — А ты классная на самом деле.

— Просто поборола свою застенчивость.

Слёзы всё-таки скатились по моим щекам. Он вытер слёзы с моих щек. Теперь он смотрел мне в глаза с какой-то пугающей нежностью.

— Я люблю тебя, — тихо сказал он.

— Что?! — опешила я.

— Ничего, — хмыкнул он, слегка покраснев.

И я предпочла сделать вид, что не расслышала. Солнце было уже достаточно высоко. Сейчас было позднее утро понедельника, а это значит, что ему пора обратно.

— Иди в больницу, дурень. А то сейчас в обморок хлопнешься, что я делать буду?

— Ну, ты же медсестра, придумай что-нибудь, — ухмыльнулся Дилан, — Кстати, я иду на поправку. Так что ты от меня не отделаешься, ясно?

— Так значит, вся эта тема с «я хочу сделать это перед смертью» было блефом? Ну ты и хитрая задница!

Он рассмеялся. Я вслед за ним. А потом мы поняли, что прошлое нас больше не держит, и это заставило нас ещё больше смеяться.

— Нора, пошли кататься на водных лыжах?

— Опять приключений захотелось? А пошли!

====== Первая любовь ======

Это случилось летним днём, когда гуляли ветры, колыхая траву и вершины кустов и деревьев, словно водоросли. От духоты местным было скучно, поэтому они искали, на кого бы наехать.

Тогда я была школьницей, заканчивала среднюю школу. Мой кузен, Артур, как раз приступил к работе учителем физики. И это было странно — учиться у собственного брата, с которым вы в детстве лазали по деревьев и плавали наперегонки.

Я пригласила парня по имени Ноэль на свидание. Я была долго в него влюблена, ещё с начала средней школы. Он казался интеллигентным, добрым и спокойным. Несмотря на невзрачную внешность, он был довольно популярен у девушек. Мы в то время общались довольно близко. На внешность я не жаловалась: не красавица, но и уродиной назвать меня нельзя было. Когда я позвонила ему и сообщила дрожащим от волнения голосом, что он мне нравится и я хочу пригласить его на свидание, он согласился и сказал, что я ему тоже нравлюсь. И я провела три часа у зеркала, подбирая наряд и завивая волосы.

Близился вечер. Я шла по широким улицам центра города. Оглянулась на аквапарк, которым владела моя семья. Он скоро закроется. Я вздохнула от блаженства и побежала. Духи с восточным ароматом растекались по моему телу вместе с потом, воздух казался раскалённым. Ветер колыхал красный плющ на окнах, кипарисы и павлонии. На ветках померанца болтались маленькие зелёные плоды, ещё только начинающие созревать. На клумбах цвели астры, камелии, гвоздики. Повсюду росли кусты дамасской розы и сирени. Кричали чайки, голуби, соловьи и цикады. Я слышала плеск воды из садового шланга, треск огня на барбекю и музыку из кафе.

Само свидание должно было проходить на крыше, а встречались мы около стены, ограждающей пляж. Вокруг никого не было, нашими компаньонами были чайки да цикады, которых было не перекричать. Но меня ждал сюрприз…

Он стоял, засунув руки в карманах брюк. А вокруг него — его друзья и подружки. Улыбка сползла с моего лица.

— Красавица, — блаженно протянул Дилан, приближаясь ко мне, — Здорово принарядилась.

— А эти духи с тонким шлейфом пота — как изысканно! — подхватила девушка по имени Лина.

— С этим макияжем ты похожа на панду, — фыркнул другой парень.

Я беспомощно посмотрела на Ноэля и с ужасом обнаружила, что он смеётся вместе с остальными.

— Ты реально думала, что ты мне нравишься? Вот дура, — заходился он.

— Каблуки? Серьёзно? — продолжала наседать Лина, рассматривая мои туфли, — Восемь сантиметров, да? То-то я заметила, что ты с такой летящей походкой к нам направилась!

— Вообще, такая модельная походка, — заржал Джозеф.

— Ты думаешь, они помогут твоим рахитным ногам? — осклабился Дилан.

Ноги у меня и вправду были кривоватыми. До сего момента я думала, что этого никто не замечает.

Они смеялись, а я от обиды заревела, как маленькая. Тушь растеклась по моему лицу, что доставило им ещё большее удовольствие. Ноги как будто приросли к месту.

Я уже думала, что грохнусь в обморок на месте, как вдруг на моё плечо мягко опустилась рука. Ребята замолчали. Даже Дилан, не признающий авторитетов, посмотрел на него с тенью страха. Брат это, что ли? Нет, он не пользуется такими духами… Я не решалась обернуться.

— Развлекаетесь, ребята? — послышался бархатный голос.

— Но ты посмотри, как она одета, — возмутился Дилан, — Кто она такая рядом с нами?

— Не обижайте мою стрекозу, ладно? — мягко попросил, судя по всему, старшеклассник.

«Стрекозу»?!

— Леон, она твоя подруга? — проворковала Лина.

— Да, она моя хорошая подруга, — согласился Леон, — И я бы попросил её не обижать.

— Ну, если ты так просишь… — замялся Ноэль.

— Не знал, что ты с такими дружишь, — усмехнулся Дилан.

— Никогда не знаешь, каким будет человек, когда вырастет. Может, она окажется вашим боссом, — усмехнулся вслед за ним Леон, — Ладно, ребята, мы пошли.

Он взял меня за руку и повел прочь от них. Я смотрела на него снизу вверх. Это был довольно высокий старшеклассник с шоколадно-карими глазами и мягкой улыбкой. А ещё от него веяло одеколоном с ароматом хвои. Про себя я окрестила его Лесным Волшебником. Что? Мне тогда было 13, а по поведению вообще 9.

Мы прошли на главную площадь. Он опустился передо мной на корточки и вытер влажной салфеткой растёкшуюся тушь.

— Не подводи так глаза, тебе не идёт, — сказал он.

— Я же всё делала как в журнале, — буркнула я.

Нижняя губа снова задрожала. Сопли текли у меня из носа. Он на это лишь усмехнулся и дал мне другую салфетку.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— 13.

— А по виду не скажешь.

— Знаю.

— Вот что, девочка. На ребят не обращай внимания. Они маленькие и глупые. Потом вырастут и поумнеют.

— Не факт.

— По крайней мере, с экзаменами им будет не до этого.

На площади начиналось какое-то торжество. Я знала, что завтра будет карнавал. Некоторые, похоже, заранее решили оторваться.

— Леон, тебя на молоденьких потянуло? — услышала я звонкий голосок.

К нам бежали две девушки. Одна выглядела ровесницей Леона, а другая ненамного старше меня.

— Жертва Дилана и его друзей, — пожал плечами Леон.

— Дилан просто идиот, не забивай им голову, — с раздражением сказала мне та, что помладше, — Кстати, меня зовут Вероника.

— Ника подрабатывает защитницей от Дилана, — фыркнула старшеклассница.

— А эта язва — Лилия, — кивнула на неё Вероника.

— Можешь называть меня Лили, — мягко улыбнулась Лилия.

— А меня нельзя называть Никой, — буркнула Вероника, — И ударение на о!

— Хорошо, — растерянно сказала я, — А меня Луиза зовут.

— Красивое имя, — улыбнулся Леон.

— Хватит малолеток цеплять, — взвизгнула Лилия, — Луиза, он извращенец, не поддавайся его шарму и шоколадным глазкам.

— Ну вот, теперь я хочу горячего шоколада, — надулась Вероника, — Леоооон?

Леон вздохнул и повел нас всех в кафе на веранде.

— Вот это каблучища, — присвистнула Лилия, глядя на мои туфли, — Такие даже я не ношу.

Я вздохнула и сняла их. Ноги коснулись раскалённого асфальта, и мне показалось странным чувствовать плоскую поверхность. Из-за мозолей я оставляла кровавые следы. Лилия дала мне пакет, чтобы я их туда положила.

Мы сели за крайний столик и заказали по чашке горячего шоколада. А Вероника — ещё и эклер. Откуда-то доносилась итальянская песня. Посетителей было довольно много. А поздно вечером их станет ещё больше. Блики солнца резвились на загорелой коже Леона, а его тёмные волосы были зачесаны назад, как у мафиози. Я невольно залюбовалась им.

— А это твоя семья владеет аквапарком? — спросила Лилия.

Я кивнула.

— О, так ты ещё и мажор, — фыркнул Леон, — Тогда утри им всем нос. Хотя, вроде как семья Дилана владеет магазином купальников.

— Перестаньте разговаривать о Дилане, у меня сейчас пропадёт аппетит, — пожаловалась Вероника, — Кстати, Луиза, если это так, то пойдём скатимся с горок?

— Если он ещё не закрылся, — задумалась я, — Он в 9 закрывается.

— Ну, сейчас только 6, у нас впереди 3 часа, — пожал плечами Леон.

Мы допили и побежали к аквапарку. Посетителей было много, несмотря на время. Мы пошли через служебный вход.

Бассейны синели, как глаза Лилии, а горки возвышались над нашими головами. И я поняла, что по крайней мере 3 часа всё будет хорошо. Оно и было так. Мы скатывались по спирали, подпрыгивали на спусках, катались на ватрушках, катались в трубочках. Один раз на мою голову налетел какой-то мужик, и Леон со смехом меня вытащил из воды. А мужик ещё долго сконфуженно извинялся и купил мне фруктовый лёд. А потом мы плескались в лягушатнике с обомлевшими детьми. А потом Лилии впарили нарукавники с китами. И она со стыдом призналась, что не умеет плавать, так что Вероника с Леоном пообещали научить её, хитро переглядываясь. О да, я догадалась как. Тем же способом, что и меня: завести на моторной лодкой на глубину и скинуть.

Вечером мы сидели на краю бассейна, свесив ноги. Аквапарк через несколько минут должен был закрываться, так что посетители спешили уходить. В воде отражалось заходящее солнце. Рабочие выключали на горках воду.

— Не хочу выпускаться, — вдруг сказала Лили.

— А кто хочет? — спросил Леон.

— Я, — сказала я.

— Я надеюсь, ты на растеряешь запал, — легонько щелкнул мне по лбу Леон, — Старшая школа пролетит, а ты даже не заметишь. Потом ты будешь стоять с дипломом и думать: «Вот, я уже взрослая. И че дальше делать?».

— Не будь таким пессимистом, — рассмеялась Вероника, — У вас же выпускной. Куда вы идёте?

— На пляж, — фыркнул Леон, — Надоело, каждый раз пляж да пляж.

А я сидела и думала: ещё неделя, и их уже в школе не будет. Кто знает, увидимся ли мы снова? Городок-то маленький.

А через 5 лет я стояла на том же месте, что и они когда-то. Волосы отяжелели от укладки, ноги сжимали туфли на каблуках. Теперь я научилась на них ходить. И больше не переживала ни из-за Ноэля, ни из-за Дилана.

— Скоро вы выпорхнете из этого гнезда и разлетитесь кто куда, — говорил Арти за трибуной, — Кто знает, какая судьба вас ждёт? Может, вы уедете в другой город, а может, в другую страну. Вы станете взрослыми, мы постареем. У вас будут свои семьи, и вы будете читать газету по утрам и играть в гольф. А потом смотреть вечером новости и ругаться с телевизором. Вы всё чаще будете питаться домашней едой и закупаться в ближайшем супермаркете, ездить на газонокосилках и стричь кусты. Но однажды мы снова встретимся, посмотрим на нашу школу. Может, к тому времени что-то изменится, может, часть деревьев вырубят, а молодые вырастут и станут большими. Мужская часть полысеет, женская растолстеет. Не смотрите на меня так, это неизбежно! — он засмеялся, и мы вслед за ним. — И все мы вспомним себя маленькими и почувствуем светлую грусть. И ссоры нам покажутся смешными, а первая любовь — самой светлой.

Девушки и даже некоторые парни начали плакать и обниматься. Дилан смотрел на физика блестящими глазами, замерев на месте. И только одна девушка не плакала, а улыбалась. Её звали Норой, кажется. Мы переглянулись и понимающе кивнули друг другу.

Я вышла, впереди меня бежали ребята. Совсем повзрослевшие, ни следа от тех неуклюжих детей, которыми мы были когда-то. И всё же мы остались ненормальным и безумным классом.

Я стояла на крыльце, окруженная фотографирующимися одноклассниками. А я была одна. Но не только я. Мимо меня прошла Нора. Она казалась такой радостной, что наконец выпустилась, что я заразилась от неё. А вот рядом Диана стоит в окружении своих подруг. Она кажется взволнованной, и это неудивительно: скоро экзамены.

Кажется, на этом же самом месте ровно 5 лет назад сидел Леон. На краю баллюстрады, облокотившись на столб. Правая нога свисала и болталась в воздухе. Слева стояла Лилия, что-то болтая, на неё масляными глазками пялился какой-то незнакомый мне старшеклассник, которого я про себя окрестила Колючкой из-за его неприветливости. Лицо Леона казалось расслабленным и безмятежным.

Первая любовь… Разве может быть что-то наивней, волнительней и по-невинному прекрасной? Словно грейпфрут, она сладко-горькая и удивительная. С Леоном мы общались вплоть до окончания его дополнительных. Я влюблялась до него в Ноэля, но моей первой любовью был именно Леон. Вроде как он об этом догадывался, но в любом случае не подавал виду и был со мной мягок и добр, не пользовался моей подростковой наивностью. И я по сей день ему благодарна за тёплые воспоминания, что он мне подарил. Спасибо, Леон, что был моей первой любовью. Спасибо! Я готова была кричать это в небо и смеяться. И всё же я скучала по ним. Их выпуск был удивительным, наверное, из-за того, что там был Леон, которого уважали все, даже учителя, даже самые строгие учителя. Он был первой любовью многих одноклассниц, и, в отличии от многих популярных ребят, отшивал их как можно мягче, правда, они из-за этого в него ещё больше влюблялись. И даже Дилан считался с его мнением, возможно, этот старшеклассник был единственным авторитетом, который он признавал. Так что без них школа казалась какой-то не такой. Мне было странно идти по коридорам и не слышать возгласы Колючки и смех Лилии, не видеть его небритого друга и Леона, краснеющего в окружении девочек, не чувствовать шлейф ананасовых духов, которыми подруга Лилии обожала душиться так, что нос закладывало. Я хотела найти Леона и Лилию, но не знала, где их искать. Они не оставили ни адресов, ни телефонов, даже не сказали, в какой университет или колледж поступают. А у учителей спросить я стеснялась. Да, знаю, глупо.

Сначала мне было одиноко. А потом я привыкла. А потом я завела новых друзей и мне наняли репетиторов и отправили на курсы в бизнес-школу. Сказали, что я должна унаследовать их дело. А я была не против. Люблю аквапарки. За бесконечной учебой как-то вылетели из головы духи Леона с ароматом хвои и розовая помада Лилии. А рисунки его греческого профиля, тёмных волос, тонких пальцев и белой рубашки отправились на антрессоли.

— Значится так, я всё-таки поступил на ядерщика.

— Скоро наш город постигнет участь Припяти. Какой ужас, я выпустил на волю чудовище.

— Да хватит издеваться!

— Что «хватит»? Это ж надо было закон сохранения энергии с законом сохранения массы перепутать! И это, на секундочку, за год до экзаменов!

Дилан казался каким-то осунувшимся. И хмурым. Очень хмурым. А вот Арти донельзя довольным, что теперь может помучить бывшего ученика.

— А я поступила на фельдшера, — вмешалась улыбающаяся Лина.

— Всё, я начинаю вести здоровый образ жизни, — фыркнула я.

— А я на юриста поступил, — осклабился Джозеф.

— А я на ветеринара, — сказал Ноэль.

Он подурнел за год разлуки. Даже немного зарос. Смотрел на меня долго и очень пристально, как только я пришла. Я ёрзала под этим пронизывающим взглядом. Белый халат оттенял его жёлтоватую кожу. Из карманов торчал одноразовый шприц в упаковке. Волосы были лохматыми и жирными. Запах грязных волос под солнцем еле-еле скрывал одеколон с запахом табака. То, что одеколон, я догадалась, потому что он точно не станет курить.

— А я на педагога, — заржала подруга Джозефа.

— А в чём прикол? — непонимающе приподнял бровь Дилан.

— Я ненавижу детей.

И мы заржали, как умалишенные.

— Луиза, ты, наверное, в бизнес-школу пошла, чтобы унаследовать аквапарк? — спросила меня Лина.

— Да.

— Не скучно так, по наводке родителей?

— Мне нравятся аквапарки.

— Красавицей стала, — довольно протянул Ноэль, — Жаль, что я тебя отшил в своё время.

— Не клейся к моей сестре, — строго сказал Арти.

— Ты не можешь вечно удерживать сестру, — проворковав Ноэль, окончательно разойдясь, — Сколько там ей? 19? Взрослая тётка. В этом возрасте замуж выходят.

— У меня двое детей, — сказала я.

— Врёшь, — заржала Лина.

— Не вру. Это близнецы. Мальчики. Пит и Билл. Им два года. Пит более бойкий, ему надо всё исследовать, понюхать, взять в рот. Он постоянно улыбается. Такая милая беззубая улыбочка. А Билл спокойный, он даже ревет редко. А ещё он медленнее развивается, чем Пит. Ничего, может, потом догонит.

— Могла бы сразу сказать, что не нравлюсь, — обиженно сказал Ноэль, ткнув под бок давящегося от смеха Дилана.

— Мне пора на вечерние курсы, — сказала я, встав со стула.

— Совсем задрючили, да? — сочувственно спросила Лина. — Нору тоже дрючат в меде. Я её встретила, так она шла по улице, уткнувшись в книгу.

— Типичная Нора, — усмехнулся Дилан.

— А Диана улетела с каким-то парнем, — добавила Лина. — Нет, нормально? А парень красавчик. Что я делаю не так?

— Ты прям всё про всех знаешь, — ядовито заметил Ноэль.

Я наскоро попрощалась с ребятами и с облегчением покинула кафе. На плечи вновь лёг тяжелый рюкзак, так что они быстро затекли. Вечернее солнце слепило глаза. В воздухе витал аромат рахат-лукума, мёда и фруктового мороженного.

Я просидела на вечерних курсах несколько часов, а потом решила сходить к порту одна. В детстве я любила стоять на краю пристани и наблюдать, как корабль один за другим покидают нашу гавань, качаясь на волнах и собирая чаек вокруг. А потом превращались в чёрные точки на горизонте и совсем таяли. А я вглядывалась, щуря глаза, и пыталась разглядеть призрачные очертания далёкого города на противоположном берегу. В те минуты мне хотелось рвануть туда — туда, где небоскрёбы и люди говорят на другом языке. А потом я спохватывалась и думала: «всё-таки хорошо в нашем городе». И это было правдой.

И вот, я стою, в нескольких метрах от меня плещется вода, мелькают рыболовные сети и скрипят снасти кораблей. Я больше не девочка в косичках, дурацких сандалиях на вырост и цветочном платье со шляпкой, идущей в комплекте. Я по-прежнему маленькая, но сойдёт.

— Да лааадно?!

Знакомый шлейф арбузных духов. Я из тысячи узнаю эту привычку как следует надушиться, которую Лилия взяла от своей подруги.

— Лилия?! — обалдела я.

Она была совсем загорелая, почти как негритянка, с афрокосичками, бесчисленными фенечками, значками, браслетами «дружба», бусами и ожерельями.

— А я тебя по росту узнала, — ухмыльнулась Лилия, — Ну, и по каштановым кудряшкам.

— А я тебя по арбузу, — не уступала ей я.

— Я только что из Кении. Прикинь, че. Мы были в заповеднике. Я фотографировала слона. И он на нашего проводника каааак…

— Избавь нас от подробностей, Лили.

К нам подошел какой-то моряк. То, что он моряк, я догадалась только по сильному запаху рыбы и соли. И по тельняшке из-под спортивной кофты. И что-то до боли знакомое было в этих глазах шоколадного цвета. Мы замерли друг перед другом на фоне шума прибоя и моторов и весёлой трескотни Лилии. Смотрели друг другу в глаза недоуменно. В моей груди возникло странное чувство, и оно нашло отклик в его взгляде.

— Леон, ты че так уставился? Я тебе что говорила насчет молоденьких? — фыркнула Лили.

— Леон? — произнесла я одними губами.

— Здравствуй, Луиза, — ответил он так же.

====== Подарок ======

Я из тех, кто рано нашел своё место в жизни — в пыльном кабинете, пропахшем маслянными красками и бумагой, среди статуй и набросков, и чтобы у окна позировала модель, и солнечный свет запутывался в её волосах и делал её кожу сияющей. А иногда я могу рисовать море. В те минуты, когда мне грустно, когда мне больно, я прихожу на пустынный берег, и тёплые волны уносят прочь мои слёзы. Красиво, правда? Слёзы, ставшие частью моря.

Мы долгое время рисовали декорации к одному спектаклю, поставленному одним талантливым человеком по имени Лео. Забавно, что мы когда-то учились в школе, и я о нём не запомнила ничего, кроме того, что он был очень тихим. Не странным, нет. Просто незаметным и неясным, словно тень. Иногда учителя забывали назвать его на перекличке или спрашивали озадаченно: «кто это такой?». А иногда нам самим казалось, будто его и не было никогда. Однажды у меня с ним приключилась одна презабавнейшая история. Мне надо было пробраться в школу, чтобы исправить оценки по математике. Учительница иногда забывала, какую кому она оценку поставила, так что вполне могло сработать. А я могла убедить человека в любой ерунде, лишь бы она была хоть капельку правдивая. Так я рассуждала, тихо ступая по тёмным коридорам. Направлялась к лестничному пролёту, а там было особенно темно, как будто вся тьма мира сгустилась за шаткой и старой лестницей. И вдруг кусочек от этой самой тьмы оторвался и двинулся вдоль стены в мою сторону. Я замерла на месте, как вкопанная. А тьма приближалась, постепенно принимая вполне человеческие очертания. И тут мы встали друг перед другом — я и молчаливый одноклассник с непроницаемым взглядом водянистым взгляд. Я слишком поздно это поняла, чтобы не дать себе завопить диким голосом.

— Чего визжишь, дура? — высунулся из-за двери, ведущей в подвал, Дилан.

— Что вы здесь делаете? — прошипела я.

— Сценарий пишем, — сказал Дилан.

— Да ну? — саркастически приподняла брови я, — Ты у нас культурным заделался? Театр полюбил?

— Ты как со старшим разговариваешь?! — рявкнул Дилан.

— Мы помогаем, — вмешался Боб, распахивая дверь, — А сценарии пишет Курт.

Я тогда, как мне показалось, впервые узнала его имя.

После выпуска он перешел к своему отцу, который владел местным театром, при котором располагался университет. Тут-то мы и узнали его талант.

Забавно, что даже повзрослев и заслужив похвалу критиков, он всё равно остался неприметным и молчаливым. По-прежнему сливался с толпой и как будто сошел с черно-белой размытой фотографии, говорил редко и тихо. Мы толком не разговаривали. То есть нет, не так. Мы не разговаривали словами, наш диалог был в творчестве. Я облачала слова в цвета, а взамен он выворачивал мне всю душу на страницах, исписанных синими чернилами.

В день спектакля я привела сестру, мы уселись на первых рядах, и три часа мы пробыли в ином мире в свете ламп и напротив фонов, нарисованных маслянными красками. Я с гордостью смотрела на мои ожившие декорации. Небо как будто и впрямь ожило, и я даже чувствовала дуновение ветра со цветущей долины и побережья океана.

А потом моя сестра побежала пускать самолётики, а я осталась в столовой, потягивая латте с молоком, как я люблю. Народу было мало. Белый мрамор, зеркальный пол, запах еды и звон посуды. Люблю здесь сидеть. Даже несмотря на то, что цены заоблачные.

Тогда я размышляла о том, что наш город — это аквариум. Или скорее колба, а люди — реактивы. Что будет, если того человека познакомить с этим? А если добавить ревнивую подружку? Может, добавить пропущенный автобус в качестве катализатора?

А потом мне пришлось идти за сестрой. Я увидела её стоящей на пляже, ветер растрепал косы. Бумажный самолётик летел, подхваченные ветром, в неизвестные дали. И какая судьба его ждёт, известно только этому самолётику.

А дальше наступила осень, которая здесь обычно проходит незаметно. Только золотом в октябре чуть тронет листву, а в середине ноября зачастят дожди, которые будут продолжаться до декабря, а там уже превратятся в мокрый снег, тающий на полпути к земле. Осень — это живописный период. Лучше её встречать в канаде, сидя на краю выступа и укрыв ноги клетчатым пледом. И чтоб в руках дымилась кружка кленового сиропа, обжигая пальцы. А вдали заходило солнце, подчёркивая золото горного леса

Жизнь текла медленно, размеренно. Я начинала забывать того тихого мальчика. С тех пор, как я помогала рисовать декорации, мы с ним больше не виделись. И я перестала о нём думать…

Нагрузка увеличилась, а меня ещё умудрились затащить в клуб пения и общения, а кроме того, я была одной из студенток-активисток. Так что я практически ночевала в институте. Одногруппники надо мной по-доброму посмеивались и называли меня университетским призраком.

Поздним вечером универ совсем другой. Тёмные коридоры и лестничные пролёты, тишина и воющий ветер за окном. Мне не было страшно, нет. Разве что когда я оставалась одна. Он как будто превращался в лабиринт, и коридоры двигались, сменяя друг друга.

А потом я стала слышать, как кто-то поёт в глубине коридоров. Гитарная трель и странный голос, непохожий ни на какой другой. А иногда гитара сменялась флейтой. Про себя я играющего окрестила Музыкантом Ночных Коридоров. Он появлялся, когда на город опускалась ночь, и только там, где никого не было и свет был выключен. Вот уж кто-кто, а он определённо университетский призрак. Непохоже не репетирующего члена оркестра, потому что зал для репетиций был внизу.

Отчего-то я не решалась спрашивать о нём. Да и зачем? Наверняка какой-нибудь придурочный студент, тоже любитель ночевать в универе. Да и к тому же, его игра мне очень нравилась, музыка блуждала по зданию, как будто волнуясь подобно поверхности моря, извивалась и изгибалась, и была нежно-робкой, словно первое признание в любви, и грустно-счастливой, словно августовские ночи.

Я сама не заметила, как привыкла к этой музыке. Она сопровождала меня, указывала путь. И мне было совсемнеинтересно, кто этот Музыкант Ночных Коридоров. Ладно, только если чуть-чуть.

В середине октября я его всё-таки заметила. Он тенью сидел сбоку лестницы в темноте и играл на гитаре.

— Ты из школьного оркестра? — спросила его я.

— Если тебе так угодно, — медленно кивнул он.

— Как тебя зовут?

— Музыкант Ночных Коридоров.

Неужели?

— Мудрёное имя. Меня зовут Сьюзи.

— Простое имя.

— Через 10 минут универ закрывается.

— Тогда поспеши, если не хочешь остаться. Хотя, ночью здесь гораздо интереснее. Очертания и грани стираются, а суть искажается.

— Да ну?

— Можешь не верить, если хочешь. Но это такой город, здесь всё не так, как кажется. Поэтому смотреть нужно в оба и ничего не упускать.

— Эээ?

— Глотайте впечатления, миледи.

— Это к чему?

Он не ответил. Я постояла немного, окликнула его, а потом махнула рукой и ушла.

Странный какой-то.

Я встречала его ещё не раз. Немногословный, всегда сидящий в углу, он не называл ни своего имени, ни факультета. Я даже не могла различить черт его лица, потому что он оставался в тени едва различимым силуэтом.

— С каждым рано или поздно случаются чудеса. Надо только найти то самое, своё, — говорила я ему.

И это было правдой.

— А здесь они случаются особенно часто, — кивнул он, — Кто-то даже сказал, что это потому, что наш город — лишь сон одного сказочника.

— Вот как? Значит, мы — ненастоящие?

— Может быть. Но разница между явью и сном — понятие условное. Где гарантия, что звёзды над твоей головой тебе не снятся?

— И где же этот сказочник?

— Спит в глубокой пещере уже много сотен лет. Не бойся так — спит он очень крепко, хранимый тишиной далёкого грота.

— Что же будет, если он проснётся?..

— Кто знает…

Мне стало не по себе. По стеклу забарабанили капли. Подул ветер, шатая кроны деревьев.

— Не забивай себе эти голову, — вдруг задорно сказал Музыкант Ночных Коридоров, — Мало ли какую чушь болтает странный парень, ошивающийся в университете на ночь глядя. Лучше послушай, какую интересную вещь я тебе расскажу.

Я, что называется, навострила ушки, прикидывая, что же в его понимании «интересная вещь».

— Недалеко от твоего дома есть необычный магазин. Ты мимо него много раз проходила. Он недалеко от цветочной улицы, на перекрёстке. И ты ещё много раз пройдёшь мимо него, когда будешь искать. Но если хватит терпения, то найдёшь кое-что особенное.

И он замолчал. Я постояла немного, а он сидел, замерев, как будто забыл обо мне. Или даже как будто превратился в изваяние. Так что я ушла. Это был последний раз, когда я видела его.

О магазине я вспомнила только одним скучным зимним днём. Эскизы сделаны, работы доделаны, заседания музыкального клуба нет, студсовету ничего от меня не надо, — что весьма странно — да и староста что-то не звонит. Жила я одна. Друзья все заняты. Делать было решительно нечего. Тогда-то я и вспомнила о словах Музыканта Ночных Коридоров.

Отправившись на поиски, я пожалела, что не узнала у него точного адреса. Мало ли цветочных улиц у нас? А сама Цветочная улица тянется на несколько кварталов. И перекрёстки… Они на каждом шагу.

Ноги сами принесли меня в какой-то узкий переулок. Летом здесь развешивают и сушат бельё, цветут плющи и прочая растительность. Стены разрисованы цветами и экзотическими животными, а на пёстрых крышах круглый год торчат фотографы, художники, музыканты и мечтательные подростки. Этот народ вообще непробиваемый.

Несколько раз обошла этот переулок, разглядывая граффити. Рисунки накладывались друг на друга, взаимодействуя, но не перебивая. А каждый вещал о чём-то своём.

Не знаю, сколько я так проходила, но ноги устали. И наконец я заметила зелёную дверь, скрытую среди буйной растительности. Цветы, листья… Откуда они зимой? Искусственные, что ли? Тогда они очень убедительно сделаны. Дверь была зелёной — прямо, как в рассказе Уэллса. Но я-то не его герой. Я не пропущу.

Вверху висела вывеска:

Лавка чудес и сновидений

Отрыты в любое время для всех, кто ищет

Я открыла дверь, которая легко поддалась и открылась бесшумно. Прозвенел колокольчик, оповещая о моём приходе. Я погрузилась в полутёмное помещение.

С потолка свисали гирлянды и фонари. Всё было уставлено всевозможными звенящими и светящимися безделушками, бесполезными, но очень красивыми. Кивающие коты, совы, мотающие головами, движущиеся дельфины, разноцветные медузы, звёзды и планеты, фонари с рыбками внутри, вертушки, флажки, ловцы снов, кулоны, подвески… И статуэтки разного размера. В воздухе витал аромат благовоний и новых товаров.

— Хочешь чего-то купить? — послышался бархатистый голос, который звучал как-то странно знакомо.

Самого продавца я не видела.

— А что можете предложить? — спросила я.

Глаза разбегались от такого разнообразия товаров. Я даже немного растерялась.

— Нет-нет, — мягко остановил меня он, — Чудо твоё — тебе и выбирать.

Мой взгляд привлекла статуя кота примерно с меня ростом. Он стоял на задних лапах, склонившись в галантном поклоне. Одет был во фрак, из-под которого торчал полосатый хвост, а лапа сжимала цилиндр.

— Его, — сказала я.

— Что же, знакомьтесь, это Маркиз. Как твоё имя, милая?

— Лейла.

— Вы обязательно поладите, Лейла. Маркиз — галантный джентльмен и позаботится о тебе.

— Сколько он стоит?

— Забирай так. Хочу оставить кому-нибудь подарок напоследок. Итак охотников за чудесами мало, — как-то грустно сказал продавец.

— Как же я его донесу?.. — вслух задумалась я, — Должно быть, статуя тяжелая.

— Разве может джентльмен утруждать даму? — засмеялся продавец, — Ну же, забирай скорее, пока я не передумал.

Я покинула магазин со странной, но очаровательной статуей в руках. С неба падал снег, прохожие на меня косились. А я всё думала, кто же этот продавец. И кто же этот музыкант, который посоветовал мне сходить сюда. Я так и не узнала, кто он. Да и как? Я не знаю ни его имени, ни факультета, на котором он учится. Мало ли кто шатается по коридорам вечером?

На следующий день я долго искала этот магазин, чтобы поблагодарить продавца. Но не нашла двери, хоть и потратила на поиски целый день.

— Переехали, — послышался голос сверху.

На балконе сидела старушка и курила, не глядя на меня.

— Совсем?

— Совсем.

— А куда, не знаете?

— Они не оставили адреса.

Если они переехали, то должна была остаться хотя бы дверь…

Разговаривая с музыкантом, разыскивая магазин, унося статую домой, я чувствовала, как кто-то пристально за мной наблюдает. Не знаю, откуда это. Это ощущение не покидает меня вот уже несколько лет. Может, оно с детства. Поначалу я списывала это на паранойю, а потом начала получать подарки. Безобидные или странные. Мягкие игрушки, цветы, камни, перья, бусы, колокольчики, браслеты. И записки со строчками из стихов разных авторов — от Эдгара Алана По да Сэмюэля Кольриджа. И ладно ещё подарки… Откуда он знал, что мне нужны были новые краски и растворитель? Откуда он знал, что я давно ищу именно этот учебник? Откуда он знал, что я хотела торт? А решения задач?.. По почерку было не определить, потому что все записки были напечатаны. Иногда, подходя к окну, я видела, как кто-то написал мне послание под окном. Или посадил цветы на балконе. Или написал на стене что-то. Или у мольберта меня ждала постановка, которую я хотела, или же фотография.

Этим декабрём, в самое первое число я проснулась от хлопания крыльев. По комнате летали белые голуби. Вестники чудес — так я их называла в детстве. Они заполнили мою комнату, осыпав её перьями.

Я открыла окно, чтобы они вылетели. Никому не говорила о преследователе. И в полицию не обращалась — прямых доказательств нет. А кто-то бы назвал это преследование романтичным. Впрочем… Он пока и впрямь ничего плохого не сделал. Да и привыкла я к нему. Просыпаюсь с острой болью в желудке от того, что несколько дней не ела, и вижу возле себя дымящуюся тарелку с яичницей с беконом, кем-то заботливо приготовленной.

Просыпаюсь ночью от кошмара и вижу вазу со цветами сирени или чай с мелиссой. И то, и другое, приносит мне успокоение. Этот кто-то, видимо, очень хорошо меня знает. А таких и пять человек не наберётся…

В его посланиях чудится боль. Откуда это у меня? Откуда у меня такое ощущение, будто кто-то рядом кричит мне в ухо, а я всё равно не слышу?

От горьких мыслей меня отвлёк новый преподаватель по живописи. Старая ушла в декрет, вместо неё пришёл молодой мужчина. Он не был смазливым, но что-то притягательное в нём было. Притягательное и неземное. Когда он проходил мимо, всегда дул весенний ветер, приносящий с собой запах соли и набухающих почек. И голос его был похож на шелест ветра, говорил он тихо, но всем былы слышно, даже если сидели в другом конце аудитории.

Уроки живописи проходили приятно и я наконец-то чувствовала душевное спокойствие. А ещё я специально делала ошибки, чтобы он почаще подходил и исправлял. Иногда, когда он брал мою кисть, чтобы подправить картину, наши руки соприкасались. Нет… Это было не влюблённостью студентки в преподавателя. Это было что-то другое, но не менее приятное. Хотя…

Иногда я оставалась после пар, чтобы задать ему несколько вопросов по живописи и искусству. Не всегда я одна. Мы пили чай, весело болтали, а я разглядывала картины на стене. Многие из них были нарисованы им самим. Маслом, гуашью, сангиной, акрилом, акварелью, соусом, даже кофе… Красивые были картины. Фантасмагорические пейзажи белокаменных городов и небес с нависающими планетами, подводных цивилизаций и футуристических домов, руин под звёздным небом и диковинных растений, гигантских грибов, тянущихся к небу, и не менее гигантских зверей.

— Странная штука сны, — сказал препод, стоя сзади меня.

Кроме нас, в аудитории никого не было.

— Вроде бы зыбкие, и в то же время такие… настоящие. И никогда не поймёшь, что они выкинут на этот раз.

— А я ненавижу сны, — сказала я, — Они засасывают. Из последнего с трудом вырвалась. Никак не хотел отпускать.

— Просто ты ведёшь себя враждебно. Сны — всего лишь другая реальность. Не бойся её и не давай власть над собой.

Я сердито замолчала. Что-то зачастили кошмары с похожим сюжетом: как я обрекаю на смерть вместо себя другого. Или же забираю его смерть, глядя, как он уходит, угасающим взором.

— Эта картина очень красивая, — сказала я, указав на поляну, над которой падали метеориты, рассекая синеву ночных небес.

— У неё вообще были красивые сны. И их было бы ещё очень много, но так уж получилось, что она развоплотилась.

— Как-как вы сказали?! — опешила я.

Вместо ответа преподаватель достал шкатулку, отделанную драгоценными камнями, сверкающими и переливающимися разными красками и оттенками.

— Красиво, — восхитилась я.

— Это я её ещё не открыл, — сказал преподаватель.

Он открыл, и я увидела, как внутри вращалась балерина. Заиграла мелодия. Та самая, которую часто наигрывал Музыкант Ночных Коридоров. Вот так совпадение! Или же не совпадение?

— Она могла танцевать в лунном свете, поднимаясь ввысь, или ткать из мелодий, — сказал преподаватель, — Просто в одну необычайно красивую ночь её коснулся свет полной луны. Луна тогда действительно была очень полная и пышная, как булочница. Зацелованная Луной — так я её называл. Её движения были легки и неслышны, как цветение роз, из-под её ног летели драгоценные камни и распускались цветы. Она кружилась с ветрами в вальсе и пела вместе с дельфинами. А ещё она могла проникать в сны серебристых рыбок, дремавших на дне океана. Красивые сны они видели — русалки, мореходы… Я был счастлив, пока она находилась здесь. Но этому не суждено было долго продолжаться — единственным условием её воплощения было то, что её не должна была касаться грязь этого мира. Но она его нарушила, влюбившись в плохого человека, который потащил её в свой омут. Единственным способом спасти её было развоплощение.

Он грустно посмотрел на балерину.

— Но ты не печалься, ей сейчас хорошо. Она забыла свою жизнь здесь и даже не слышит нас.

Над ней было нарисовано звёздное небо, а под ней — цветущий луг. И правда. Хорошо ей.

— Иди и подумай над этим, — сказал преподаватель, — Эх, всё-таки красивый у вас город! Представляю, как здесь хорошо летом. Особенно в августе. В скольких местах я побывал, сколько троп исходил — но такие встречал нечасто. Впрочем, оно и неудивительно.

— Вы путешественник?

— Ветер-зефир. Собираю сны и мечты. Всё хорошее и чудесное складываю в ящик и коплю, коплю, коплю… А потом отношу в недра вселенной, чтобы навсегда сохранить это в её памяти.

Мы попрощались, и я ушла. И это тоже был наш последний разговор с ним, потому что на следующий день он не пришел. Как нам сообщили, он переехал. Его место занял старенький профессор.

Близился новый год. Подарки участились. Я сначала хотела поймать преследователя, спрятав камеру в статуе кота, но потом обнаруживала, что она сломана.

Потом я решила пойти другим путём. На куске бумаги я аккуратно вывела:

За синие горы, за белый туман,

В пещеры и горы уйдёт караван.

Почему именно это? Синей горой мы называли одно из самых высоких зданий в городе. На его крыше часто собирались люди, чаще всего подростки. Грустили или радовались. Устраивались концерты, решались судьбы, совершались пылкие признания. И синяя потому, что здание было выкрашено в этот цвет. Приятно было осенним или зимним утром в туман смотреть на город. Кривые улицы, узкие переулки, гирлянды и фонари, провода и синюшный океан вдали.

Записка осталась нетронутой. Я много раз приходила на крышу этого здания, дожидаясь его. Приносила с собой стул и чашку с кофе или чаем, укрывала ноги пледом. Иногда рисовала что-то. Иногда музыку слушала. Иногда просто сидела. Сменядись компании, пары или одиночки. Иногда я оставалась в одиночестве.

Несколько недель я так сидела, не сдаваясь. В одну ночь мои усилия были вознаграждены. Я сидела, облокотившись о будку. А потом поняла, что сидит кто-то ещё, но с другой стороны.

— Знакомая сцена, — сказала я вслух, — Когда-то я с одним человеком сбегала из больницы и сидела так. Молча. Больную спину успокаивало холодное железо…

Непрошеные воспоминания прорвали барьер, который я так долго выстраивала. Прошлое, которое я хотела забыть.

Может, это и не он вовсе.

Тогда почему такое странное чувство? Я даже не могу усидеть на месте.

В детстве я мечтала о балете. Меня называли восходящей звездой цветочного города. Или Лилией. Часами сидела в студии. Да, я немного слукавила, когда вначале сказала, что рано нашла своё место. Нет… До того, как я полюбила рисование, я считала, что моё место было в залитой солнечным светом студии, у станка. И в свете софитов, на большой сцене, где я плавно танцевала под красивую музыку, для себя превращаясь в фею. И моя жизнь тогда походила на сказку, особенно тогда, когда я погружалась в представление.

Но так уж получилось, что я спасла одного человека и пострадала вместо него. Дальше были больницы и перечеркнутая карьера…

— Прости, — прошептал он, — Это я должен был попасть под машину.

— Ты любил танцы, Лью, — сказала я, — Я бы потухла так же быстро, как и вспыхнула. А ты из тех, кто если любит, то на всю жизнь.

— Думаешь, я не видел, как ты была счастлива? Ты преображалась. Ты преображала других. Ты преобразила меня.

— Но если бы я не попала под колёса, но никогда бы не узнала, как я, оказывается, люблю рисовать. Мне было, куда убегать. Тебе нет.

— И всё же… И всё же… Мне жизни не хватит, чтобы отдать тебе этот долг. Никакой валютой не расплатиться на спасённую жизнь. И слов не хватит, чтобы выразить боль от того, что эта жизнь спасена незаслуженно.

— Я отпускаю.

— Что?..

В его голосе послышалось удивление и долгожданное облегчение.

— Я говорю, я отпускаю твой долг. Теперь ты свободен.

====== Твой тёплый снег ======

— Если представить, что этот сок — наша галактика, а этот — Туманность Андромеды, то…

Он налил один сок в другой. Цвета перемешались между собой, образуя разноцветную спираль.

— Красиво, не правда ли? Один цвет поглощает другой.

Лео улыбнулся уголками губ. А я просто думала о том, что осталась бы на этом чердаке навечно.

Лео вытащил меня из водоворота трагедий.

13 лет. Я запираюсь в своей комнате, слыша смех и звон бутылок на кухне. Оттуда до меня доносится густой сигаретный и не только дым. И слышу, как о стекло ударяется камень, не разбивая его. А внизу ждёт он — такой… не такой. Не пахнущий алкоголем и сигаретами, не ругающийся матом и не поднимающий на меня руку. Протягивает руки и смеётся. Я открываю окно и прыгаю навстречу свободе и прохладному воздуху июльских ночей.

16 лет. Мы катимся на угнанной магазинной тележке по покатой дороге, оглашая округу громким смехом. Его руки обвивают мою талию. А мои — большущую бутылку воды. 0:30 — счастливое время, потому что тогда он протягивает руки и похищает меня в ночь. Я вырываюсь из объятий сигаретного дыма и матов друзей родителей и мчусь по дороге в неизвестную даль. И с ненавистью смотрю на рассвет, потому что тогда приходится отпускать тепло его тела. И всё повторяется сначала.

18 лет. Совершеннолетие? Оно ничего не изменило. И на знаменательную дату я осталась одна с ноющими синяками. Разданые приглашения пылятся в мусорке. Никто не пришел, как и ожидалось. В школе я невидимое пятно. Пятно грязи, в которое если наступишь, то скривишься от отвращения. И тут приходит Лео с шариками и подарками, и я обнимаю его, сжимая его одежду. Лео, о Лео, за тепло твоего тела я готова отдать всё, что угодно. Пусть земля и небо поменяются местами и время повернётся вспять, я никогда не отпущу твою руку.

Говорят, что это болезненная привязанность и стокгольмский синдром. Говорят, я утопающая, цепляющаяся на любую соломинку. Пускай. Пускай меня назовут безумицей. Я буду следовать за тобой незримой тенью, Лео.

Я уличная кошка. Меня побьют — я прибегу к Лео, чтобы тот меня обласкал и погладил, накормил. Он протягивал руку, я цеплялась за неё, и он вытягивал меня из ада, чтобы забрать с собой на небо. Правда, ненадолго — чёрное пламя так просто не отпустит.

Кажется, я не знаю иного языка, кроме как зализывание ран. Поцелуи сквозь слёзы и горящие пальцы, проводящие по синякам. Чистые бинты, ложащиеся на кровоточащие раны и его рука, сжимающая мою, пока он с вызовом смотрит на линчующую толпу. И его голос, шепчущий успокаивающие слова, тёплое дыхание, обжигающее ухо и мурашки по коже от этого.

— Какой цвет одержит победу? Что будет, когда две галактики смешаются?

Да, я готова всё отдать ради этого тёплого взгляда. И за то, чтобы прижаться к его груди, чувствуя биение сердца. А его руки успокаивающе гладят мои волосы, пока я содрогаюсь от рыданий. Мы лежим на кровати, я навалилась на него своим небольшим весом, а за окном бушует летний ливень.

Если так подумать… Что я могу предложить, кроме своих несчастий? Что во мне красивого, кроме опухших от слёз глаз и синяков на бледной коже, такой неуместной посреди этого торжества юга? Если отнять у меня побои и шрамы от прижжёных сигарет, то от меня ничего не останется, будет только абсолютно непривлекательная и пустая оболочка. Ни образования, ни ума, ни красоты. Только травмы, болезни и поломанная психика.

А может, ему другого и не надо? Его глаза так загораются, когда я прибегаю к нему за помощью, тёплой водой и кровом. Рука дрожит от экстаза, когда он проводит по ссадине. Я чувствую его горящее дыхание на своей коже, когда открываю свои шрамы. Он накрывает нас одеялом и шепчет «я не покину тебя. Я буду греть тебя и зализывать раны.». А я растворяюсь и таю — тёплый, тёплый снег.

Я заберу твои кошмары.

А я подарю тебе их. Вызову их специально, выжгу себя бессонницей и пропитаю постель холодным потом.

Я заберу твои слёзы.

А я сделаю всё, что угодно, чтобы заплакать. И чтобы слёзы были настоящими. Фальшивые же… Не то, да? Совсем не то.

Я заберу твою боль.

А я вызову её. Я заставлю себя страдать, чтобы ты смог меня утешить.

— Какая разница? Мы всё равно к тому времени умрём и увидеть не сможем.

Я и сама не заметила, как стала специально попадать в неприятности. Провоцировать родителей, чтобы те меня побили. Злить одногруппников. Заболевать. Дурно учиться, чтобы меня выгнали. Обливаться кипятком. Ронять на себя предметы. Ходить в особо криминальные места. Влезать в долги.

А потом бежать к нему — скорей, скорей, сквозь жару, дождь и снег. Утешь меня. Забери мою боль. Только не покидай меня. Прошу.

Мне стали сниться кошмары. Сначала — о том, как я попадаю в проституцию, чтобы он меня вытащил оттуда. Заражаюсь смертельным заболеванием, чтобы он носил мне апельсины и говорил о том, что будет рядом до самого последнего вздоха. Попадала в аварию и впадала в кому, чтобы тот сидел сутками напролёт возле моей кровати, гладя мой лоб. Становилась инвалидом, чтобы он катал мою коляску и целовал мои руки. Я поведу тебя к венцу, даже если ты станешь обрубком. В конце концов, умирала, чтобы он каждый день думал обо мне и приносил цветы на могилу.

Решилась бы я на такое? Готова ли я умереть, чтобы он поцеловал моё холодное тело в губы в последний раз?

А потом к этим кошмарам прибавились другие. Неприятности заканчивались. И он говорил: «Ты больше мне не нужна. Мне нравятся несчастные девушки, потому что я могу быть их спасителем. А как я спасу тебя, если у тебя всё хорошо?». А я рыдала и кричала: «Нет, стой, не уходи! Ну, хочешь, я сейчас отрублю руку? Или оболью себя кислотой? Я стану никому не нужной калекой! Ты сможешь меня спасти!». И ведь рубила и обливала! Но он уже уходил и не мог это видеть…

— Ты сделаешь всё, что я попрошу?

Он внимательно на меня посмотрев, отложив кружки в сторону. Я сощурилась от яркого солнца.

— Конечно.

— Тогда я попрошу у тебя одну-единственную вещь. Это будет моя первая и последняя просьба. Ты её выполнишь, какой бы она не была?

Я энергично закивала головой, прокручивая у себя в голове самые худшие сценарии. Всё ещё не оправилась после ночного кошмара про то, как я прыгнула в огонь, чтобы покрыться ожогами и чтобы он обо мне заботился. А даже этот прекрасный летний денёк меня не спасал.

— Тогда будь счастлива.

Я удивлённо на него посмотрела.

— Что?

— Я люблю тебя, — улыбнулся он, — И хочу, чтобы ты была счастлива.

— Ты будешь меня любить счастливую?

— Что за глупости ты говоришь? Конечно, буду. Я хочу сделать тебя счастливой.

— Но ты не сможешь это сделать, если я не буду несчастной.

— Как с тобой тяжело, — тяжело вздохнул он, — Тебе не надо быть принцессой в беде, чтобы я тебя спасал.

Он весело взглянул на меня.

— Ну что же, будем учиться быть счастливыми, а?