территории экспансии языкового пространства более поздних времен. Различен и состав явлений, характеризующих каждую диалектную зону. В прошлом наиболее важными явлениями диалектных зон были, видимо, закономерности, связанные с утратой музыкального ударения, с падением глухих гласных
ь и
ъ, с развитием новых категорий мягкости и твердости согласных, с образованием парадигм нового типа склонений и спряжений, а также с образованием новых вокальных систем, куда входила и судьба фонем ⟨е̌⟩ — ⟨е⟩. При этом в современных говорах одной диалектной зоны следы старых явлений могут сохраняться в остаточной форме, в новых типах вокализма, в отдельных словах, отдельных грамматических формах или специфических явлениях, характерных только для нее. Поэтому, если говоры в древности не входили в зону действия некоей фонетической или грамматической закономерности, свойственной говорам именно данной диалектной зоны, то отражения результатов их действия нельзя ожидать в говорах той же, но современной диалектной зоны. С другой стороны, диалектные зоны дают возможность пользоваться синхронными данными говоров разных систем, развившихся на одной и той же основе.
Диалектная зона центральных говоров (Захарова, Орлова, 1970, с. 61—69) по своему выделению отличается от всех других, выделенных на основе территориального распространения только диалектных членов каждого соответственного явления, тем, что в ней члены соответственных явлений современных говоров совпадают с формами общенационального русского языка, будучи исконными, исторически присущими этим говорам. Поэтому комплекс лингвистических явлений диалектной зоны центра противостоит всем соответственным диалектным явлениям, распространенным в говорах на периферийных от центра диалектных зонах.
Комплекс черт диалектной зоны центра (Захарова, Орлова, 1970, с. 67—69), объединенный общей ритмико-интонационной структурой слова, существенен для всех говоров, входящих в ее территорию — акающих (московских, егорьевских) и окающих (владимирских, тверских, муромских и нижненовгородских). Он свидетельствует о их единой былой основе и о том, что они получили свое своеобразие именно в говорах на территории центральной диалектной зоны.
Данные говоров центральной диалектной зоны в отношении судьбы *
е̌ и *
е особенно важны, потому что позволяют включить в рассмотрение предударный вокализм владимирско-поволжских говоров, который оказался полностью подобен ударенному, благодаря сильному положению его предударного слога
[3]. В нем точно повторялись фонетические преобразования *
е̌ и *
е ударенного слога, демонстрируя единство и однозначность исторических процессов в современных акающих и окающих говорах данной зоны. Все эти говоры свидетельствуют, что в них в определенное историческое время действовал один и тот же фонетический закон перехода [е] из *
е, *
ь в [ʼо] перед твердой согласной. В результате этого на месте *
е стали произноситься не один, а два гласных в зависимости от положения перед
t или
tʼ:
tʼйot и
tʼйetʼ. Гласный [
й͡о] перед
t впоследствии стал [ʼо] фонемы ⟨о⟩, а гласный [
й͡е] перед
tʼ сблизился с [
й͡е] на месте *
е̌ и перестал быть самостоятельно фонематически значимым.
Фонетический закон перехода [е] > [ʼо] был очень точно определен фонетическими позициями — только перед исконно твердой согласной, только [е] из *
е, но не из *
е̌, и только в слоге сильного положения. Поэтому в современных говорах центра он прослеживается очень отчетливо в московских говорах под ударением, во владимирско-поволжских — под ударением и в первом предударном слоге. Согласно этому закону перед твердой согласной в московском говоре на месте *
е̌ и *
е стали произноситься гласные, которым не нужно было различаться при помощи мягкости—твердости предшествующего согласного (Васильев, 1905), т. е. гласные типа [ʼе] и [ʼо], которые в будущем станут фонемами ⟨е⟩ и ⟨о⟩. Таким образом, проблема «монофтонгизации дифтонгов» на месте двух фонем
е снималась в этих говорах сама собой.
Кроме этого, если в прошлом в сильном слоге происходили одни и те же фонетические изменения, независимо от ударения, то значит было не верно господствующее представление о двух этапах утраты
ѣ в московском языке — сначала в безударном положении, потом под ударением (Филиппова, 1982; Обнорский, 1947; Сидоров, 1965), — что могло объясняться, возможно, особенностями и правилами письма, таким образом отражающими явления устного языка, в котором (т. е. в московском говоре) предударный слог стал уже не сильным.
Также ошибочным оказалось представление о совпадении в предударном слоге гласных на месте *
е и *
е̌ сначала в [е] (Сидоров, 1965), а потом о фонетическом переходе его в [ʼо] перед твердыми согласными, что, естественно, породило ошибочное представление о наличии ёканья во
