Семья Наполеона [Десмонд Сьюард] (fb2) читать онлайн

Десмонд Сьюард Семья Наполеона Родственники Наполеона

К читателю

Множество книг посвящено удивительной судьбе Наполеона Бонапарта. Рассказывают о нем мемуары современников, письма, документы, монографии, художественные произведения. В их числе шестнадцатитомный труд Луи Мадлена, исследования Вальтера Скотта и Стендаля, Жоржа Лефевра и Андре Моруа, Эмиля Людвига и Бертрана Рассела, монографий советских историков Е. В. Тарле и А. З. Манфреда. Список этот можно долго продолжать.

У вас в руках еще одна уникальная книга об этом человеке и его семье. Ее автор, Десмонд Сьюард, незнаком нашему читателю. Несколько слов о нем. Родился он в 1935 году в Париже. Образование получил в Кембридже. Д. Сьюард — автор десятка исторических исследований. Среди них «Первый Бурбон», «Французские Бурбоны», «Элеонора Аквитанская», «Столетняя война», «Мария Антуанетта», «Ричард III» и др. Особое место в его творчестве занимает книга «Семья Наполеона», написанная в 1986 году и изданная американским издательством «Вайкинг». Исследование ученого необычно для нашего читателя, ибо автор старается разобраться в первопричине поступков Наполеона, рассмотрев их через призму сложных отношений в довольно многочисленной семье Бонапартов. Многие оценки и выводы Д. Сьюарда довольно неожиданны для нашего читателя, прямо-таки противоположны исследованиям русских и советских историков. Центральное место в книге занимает колоритная фигура Наполеона Бонапарта Для автора он не только гениальный полководец, но и жестокий завоеватель, поставивший свои победы на службу собственному честолюбию и благополучию своего клана. Советский историк Е. В. Тарле считает, что для Наполеона важно «разбить противника, чтобы навязать свою волю длительно, прочно, «навсегда» подчинить его, делать по своему произволу историю побежденной страны, а если нельзя этого сразу достигнуть вполне, то влиять на ее историю. Вот зачем, по убеждению Наполеона, нужны войны, штурмы, походы, нашествия. Бесплодные, т. е. не сопровождаемые прямыми политическими выгодами, победы Наполеону никогда не были нужны»^[1].

Созданная Наполеоном империя прежде всего и больше всего была нужна крупной торгово-промышленной буржуазии; всю свою внутреннюю и внешнюю политику он строил так, чтобы прежде всего были полностью удовлетворены ее интересы. Деспот, он изгонял всякое, даже отдаленное, представление о свободе из государственного и общественного быта своей империи. Он хотел всем руководить и всеми повелевать. Дело доходило до того, что при его дворе среди высших сановников люди женились по его прямому приказу и разводились, если он находил это нужным. Противники Наполеона, в том числе и автор книги, считают, что войны опустошили Францию. В 1814–1815 годах были деревни, где не было мужчин старше 15 лет и моложе 70.

Д. С. Мережковский же в своей книге «Наполеон» пишет, что Бонапарт «получил в наследство от революции войну Франции с легитимной Европой, он не мог бы ее прекратить, если бы даже хотел. Язву гражданской войны он исцелил на теле, может быть, не только Франции, но и всей Европы, а мы теперь знаем по опыту, насколько гражданская война ужаснее международной. Наполеоновские войны — детская игра по сравнению с великой международной и русской гражданской войной, в которой убито 15 миллионов, 30 погибло от эпидемий, 5 — от голода»^[2].

Е. В. Тарле отмечает, что «крупная, буржуазия <…> помогала Наполеону удерживать неограниченную власть в своей стране и над Европой. Такова была система наполеоновской империи»^[3].

В отличие от Д. Сьюарда, мы не должны отрицать тот очевидный и безусловный факт, что страшный разгром феодально-абсолютистской Европы Наполеоном имел положительное, прогрессивное, историческое значение. Наполеон нанес феодализму такие непоправимые удары, от которых тот уже никогда оправиться не мог, и в этом заключается прогрессивное значение исторической эпохи, связанной с именем Наполеона.

Уже в последние годы жизни, годы заточения на острове Св. Елены, при противопоставлении Мелким низостям и преступлениям власти Бурбонов, беспощадной политической реакции и мракобесию Священного союза личность Наполеона стала обрастать легендами, которым суждено было сыграть значительную роль в истории Франции и Европы в середине XIX века. Пушкин в стихотворении «Наполеон», написанном в 1812 году, не забывая, что «до последней все обиды отплачены тебе, тиран», все же заканчивал его так:

Эти последние строки заслуживают особого внимания. В глухую пору аракчеевщины Наполеон представлялся Пушкину человеком, связанным с борьбой за свободу. По сходным мотивам, как противопоставление Бурбонам и Меттерниху, Наполеона прославляли Байрон и Мицкевич, Стендаль и Беранже, Гейне и Лермонтов. Со временем голоса минувшей эпохи доходят до нас все приглушеннее, зато проверенные строгой мерой времени исторические явления и черты обретают свои истинные размеры; история каждому отводит свое место.

Советский историк Альберт Захарович Манфред размышляет: «Наполеон Бонапарт с этого дальнего расстояния предстает во всей своей противоречивости»^[5]. И это именно так. Прежде всего Наполеон воспринимается как сын своего времени — переломной эпохи, эпохи перехода от старого, феодального мира к новому, идущему ему на смену буржуазному обществу. Его образ воплотил, все существовавшие противоречия той поры. Имя ассоциируется с безмерным честолюбием, с деспотической властью, с жестокими войнами, оно рождает в памяти ужасы Сарагосы, ограбление порабощенной Германии, вторжение в Россию. Но оно же напоминает о смелости и отваге, проявленных в сражениях при Монтенотте, Арколе, Лоди, о талантливом и дерзком государственном деятеле, нанесшем мощные удары по старой, феодальной Европе. Представляется вполне справедливым, что Наполеон был одним из самых выдающихся представителей буржуазии в пору, когда она была еще молодым, смелым, восходящим классом, что он наиболее полно воплотил все присущие ей тогда сильные черты и все свойственные ей даже на ранней стадии пороки и недостатки. В отличие от Е. В. Тарле, суждения А. З. Манфреда о Наполеоне несколько иные. Вот какой вывод делает он, Манфред: «Представляется вполне очевидным, что все наиболее значительные успехи Наполеона Бонапарта были достигнуты им на первом, начальном этапе его деятельности, когда он еще опирался на передовые социальные силы и когда главная выполняемая им роль на сцене европейской и мировой политики объективно была в той или иной мере прогрессивной. Тулон, Монтенотте, Лоди, Риволи, Маренго, даже Иена — сражения, навсегда прославившие его имя: то были удары огромной силы, наносимые старому, феодальному миру, его исторически реакционным учреждениям, рутинным взглядам, обветшалым концепциям и канонам. До тех пор, пока в действиях Наполеона Бонапарта, несмотря на возраставшие с каждым годом наслоения, элементы прогрессивного оставались преобладающими, удачи, победы сопутствовали ему. Когда же наполеоновские войны, полностью утратив свойственные им ранее, несмотря на их завоевательный характер, элементы прогрессивного, превратились в чисто захватнические, империалистические войны, несшие народам Европы порабощение и гнет, тогда ни личные дарования Наполеона, ни огромные усилия, прилагаемые им, не могли уже принести победу»^[6].

Нужно сказать, что взлет и падение Наполеона были вполне закономерны. Он был сыном своего времени и запечатлел в своем образе черты своей эпохи. Все последующие деятели, претендовавшие на роль Наполеона, и это прозорливо отобразил в своей книге Д. Сьюард, мельчали, вырождались в злую пародию или карикатуру на образ, который они пытались имитировать. Чего только стоят претензии Наполеона III, племянника Наполеона Бонапарта, на европейское и мировое господство. В 1994 году мировая общественность отметила двухсотдвадцатипятилетие со дня рождения великого корсиканца: сотни книг и статей, конгрессы, конференции, телепередачи — и снова споры. Общественный интерес к человеку, полководцу, государственному деятелю давно минувшего времени по-прежнему велик. Одни проклинают Бонапарта, другие возносят его, третьи стараются найти объяснения противоречивости жизненного пути, столь непохожего на все остальные. Наполеон — это явление в истории, которое уже никогда и нигде не повторится, потому что уже никогда и нигде не будет той обстановки в мировой истории, какая сложилась во Франции и Европе в конце XVIII — начале XIX вв. Стендаль в предисловии к «Жизни Наполеона» писал: «Поскольку каждый имеет определенные суждения о Наполеоне, это жизнеописание никого не сможет удовлетворить полностью»^[7].

Поэтому споры вокруг этой личности мирового масштаба продолжаются и будут продолжаться далее. Сколько людей, столько и мнений. Споры идут не только вокруг Наполеона, но и вокруг его окружения, его семьи. И здесь, конечно, Десмонд Сьюард отыскал уникальный, малоизвестный материал о братьях и сестрах, родителях и родственниках Наполеона. Он проследил их жизненный путь от самого рождения и до самой смерти. Каждому представителю бонапартовского клана он дал свою характеристику, в основном далеко для них нелицеприятную. Жозеф, Люсьен, Луи и Жером не только компрометировали своего великого брата, но и ни в коем случае не старались ему помогать укреплять империю. Став монархами Испании, Голландии, Вестфалии, итальянских государств, они стремились только обогащаться, прожигать жизнь в удовольствиях и роскоши. А когда пришел час оказать помощь императору, большинство из них стали на путь измены. Его сестры Каролина, Элиза и Полина, также получив в управление небольшие государства, посвятили свою жизнь безудержному разврату, о котором еще многие годы после их смерти шли непрекращавшиеся пересуды. Д. Сьюард правильно делает вывод о том, что их «деятельность» только приблизила крушение империи, с таким трудом созданной гением их брата. Несколько неожиданно автор книги подходит к характеристике некоторых исторических деятелей, а именно: Марии-Луизы, второй жены Наполеона, барона Нейпперга, Мюрата и др. В нашей литературе по данному вопросу устоялось суждение о Марии-Луизе как о бездушной, холодной особе, которая при первой возможности оставила императора и изменила ему с австрийским дипломатом, бароном Нейппергом, «темным проходимцем, злейшим врагом его (Наполеона) и многолетним шпионом»^[8].

Наибольшее уважение в окружении императора вызывают его мать, Летиция, Гортензия и Евгений Богарне. Автор с сочувствием и уважением пишет о них. Летицию Д. Сьюард характеризует как смелую, волевую женщину, посвятившую свою жизнь детям Она являлась истинной хранительницей семейного очага, умевшей в сложный период жизни поддержать и ободрить своих детей. Она была их добрым ангелом-хранителем. Теплые слова у автора нашлись и для Гортензии и Евгения, которые не были родными детьми Наполеона, но их взаимоотношения вызывают у нас уважение. Они были среди тех, кто до конца остался верен императору, проявив при этом все свое умение и талант в отличие от родных его братьев и сестер. Характеристики автора оригинальны, подчас необычны для нашего читателя, но тем не менее основаны на обширном документальном материале. Доступность изложения материала, думается, привлечет внимание читателей. Прочитав эту необычную книгу, поневоле придешь к библейскому изречению о трех принципах человеческого бытия: невозвратимость, недостижимость, неизбежность.

Однозначно, что этот труд представляет собой и результат самостоятельного исследования, и популяризацию основных выводов автора, основанных на первоисточниках.

Нашему читателю книга будет, несомненно, интересна, так как затрагивающиеся в ней проблемы не только малоизвестны и оригинальны, но и поданы в легкой, живой манере. Любопытно это произведение будет и для тех, кто увлекается историей человеческого общества, и для тех, кто серьезно изучает историю и ее закономерности.

И. Щеров

Предисловие

«Жозеф! Если бы только наш отец мог видеть нас!»

Слова Наполеона в день его коронации

«Без меня мои братья ничто. Они стали великими людьми лишь благодаря тому, что я их такими сделал. Все, что французы слышали о них, исходило из моих уст. Во Франции найдется не одна тысяча человек, сослуживших стране куда большую службу, чем они…»

Наполеон

Холодным декабрьским вечером четыре сотни солдат императорской гвардии расположились бивуаком неподалеку от Парижа, готовые сопровождать в последний путь своего некогда великого полководца — Наполеона. На них была все та же старая военная форма, в которой они когда-то входили победителями в европейские столицы. Она была уже порядком вылинявшей и вся в заплатах, меховые медвежьи шапки побиты молью, а большинство этих облаченных в старинные мундиры мужчин были уже убеленными сединами стариками. На дворе ведь уже стоял 1840 год.

Желая завоевать популярность у населения, король Луи Филипп отправил своего сына, принца де Жуанвиля, с особой миссией на остров Святой Елены, находящийся в южной Атлантике, с тем чтобы тот доставил обратно во Францию останки императора, скончавшегося там в 1821 году, где он находился в плену у англичан.

Расквартированный на острове британский гарнизон торжественно перенес останки покойного на прибывшее специально для этой цели французское боевое судно. При этом покойному императору были возданы все полагающиеся по этому поводу почести и даже исполнен траурный марш из «Саула».

В Париж стекались миллионные толпы, желавшие поприветствовать возвращение покойного императора во Францию. В половине седьмого утра на улицах города зазвучала барабанная дробь, а толпа все так же, снова и снова, скандировала; «Да здравствует великий Наполеон!». Огромный позолоченный катафалк, который влекли за собой шестнадцать вороных лошадей с пышными белыми плюмажами, был внушительно задрапирован малиновым бархатом. Четверо престарелых ветеранов, среди которых был и маршал Удино, гарцевали по бокам, придерживая шнуры накидки. Следом маршировала Старая гвардия. Когда катафалк достиг Дома инвалидов, под золоченым куполом которого и должны были найти свое последнее успокоение бренные останки Наполеона, камергер объявил: «Император!». После этого вперед выступил принц де Жуанвиль, обратившийся к королю со словами; «Сир, я передаю вам тело императора Наполеона». На что король ответил: «Именем Франции принимаю его».

Таким образом, Бонапарт выиграл свою последнюю, посмертную кампанию. Возвращение в бывшую столицу империи стало финальным взлетом в карьере человека, вступившего в жизнь сыном мелкого корсиканского землевладельца. В годы юности его скромное происхождение служило причиной нескончаемой «лавины насмешек», обрушивавшихся на него со стороны родовитых соучеников. Его жизнь известна всем и каждому и не перестает вызывать восхищение. Однако не столь широко известен тот факт, что император поднял вместе с собой в головокружительном взлете и всю свою семью.

Ни одна семья не возносилась еще так удивительно высоко. Члены семейства Буонапарте занимали троны Франции, Испании, Неаполя, Тосканы, Рима, Голландии и Вестфалии. Их история притягательна тем, что в ней они выступают кем-то вроде альпинистов, сумевших преодолеть вершины сословных барьеров того времени. Их взлет поверг в ужас старые династические семейства по всей Европе, но одновременно послужил и заманчивым примером для многих молодых и талантливых честолюбцев скромного происхождения. «Большие люди» из Аяччо, о которых во Франции до 1789 года никто и слыхом не слыхал, натолкнулись в этой стране на непреодолимый общественный барьер, стоявший на пути их дальнейшего продвижения. Да и вообще, кому здесь было дело до мелких землевладельцев с их ужасным иноземным акцентом? И все-таки Бонапарты не столько пытались вытеснить «старый режим», сколько хотели вписаться в него.

Карьера Наполеона и вознесение всего его семейства стал возможны благодаря Великой французской революции, которая началась в 1789 году созывом Генеральных штатов королем Людовиком XVI для обсуждения финансового положения страны.^[9] Однако вскоре все это вылилось в широкое народное движение за радикальные преобразования, принимавшее все более и более экстремистские формы. К 1792 году конституционная монархия перестала устраивать французов, и они, сместив Людовика, объявили в стране республику. Якобинцам, самым ярым революционерам, поначалу возглавившим республику, не терпелось поскорее покончить с прошлым, которое для них ассоциировалось не только с поставленной вне закона церковью — они даже ввели новый календарь с его странными для слуха названиями месяцев вроде брюмера и вандемьера. Титулы и дворянские привилегии были упразднены еще в самом начале революции, и именоваться аристократом отныне означало тяжкое преступление. Бонапарты сразу поспешили отречься от дворянского звания и превратились в заядлых якобинцев — исключительно из соображений приспособленчества.^[10] Как только революция заколебалась, а звезда Наполеона начала восходить, они тотчас с прежней прытью вернули себе былое богатство и влияние и не успокоились до тех пор, пока не прибрали к рукам многие европейские престолы.

В глубине души император не питал иллюзий относительно своих ближайших родственничков. По крайней мере, уже будучи на вершине славы, он горестно укорял их. «Не думаю, чтобы нашелся кто-то другой, кому так не повезло с родственниками. — произнес он как-то раз тихим вечером в Тюильри. — Положа руку на сердце, следует признать, что Люсьен отплатил мне черной неблагодарностью, Жозеф ведет себя как Сарданапал, Луи — паралитик, а Жером — мот». Затем он потупил взор и тяжко вздохнул: «А вам, милые дамы, самим прекрасно известно, кто вы такие».

Позже, уже находясь на Святой Елене, создавая легенду о Наполеоне — этот подлинный пропагандистский шедевр, вышедший из-под пера потерявшего все в жизни человека, бывший император приложил все усилия, чтобы обелить в глазах потомков свою «династию». И то, что им было рассказано о них личному секретарю Лас-Казу, написавшему впоследствии свою знаменитую книгу «Памятник Святой Елены», стало не чем иным, как насмешкой над его истинным мнением: «Жозеф мог бы стать душой любого общества, а Люсьен — украсить собой любую политическую ассамблею. Жером, достигнув зрелости, стал бы мудрым правителем. Луи располагал к себе и очаровывал, где бы ни появлялся. Моя сестра Элиза обладала умом и силой воли, достойными любого мужчины, ведь ей приходилось проявлять удивительную стойкость, терпя нападки. Каролина умна и способна. Полина, по всей видимости, прекраснейшая из женщин своего времени, всегда была и до конца своих дней будет лучшим созданием в этом мире. Что же касается моей матери, то она заслуживает глубочайшего почтения. Какая другая семья сможет предстать в столь прекрасном портрете? И если отмести в сторону расхождения в политических взглядах, следует признать, что все мы искренне любили друг друга. Я никогда не переставал чувствовать себя в первую очередь братом. Я любил их, и, как мне кажется, они платили мне взаимностью».

Автор данной книги делает попытку показать, что истинные взгляды Бонапарта на семью были гораздо ближе к сказанному в Тюильри, нежели к тому, что было продиктовано Лас-Казу на острове Святой Елены. При всем этом даже самый бездарный из Бонапартов представляет для нас интерес в контексте своего времени. Ведь это был последний раз, когда французская армия была не только способна свергать и возводить на трон суверенов, но и вершила судьбы целых стран. И то, как бедный, ничем не примечательный клан иммигрантов цеплялся за своего могущественного брата и лез напролом в мир коронованных особ и божьих избранников, не говоря уже просто о великих аристократах со всей их геральдикой, не имеет аналогов в истории.

В 1980 году незнатное происхождение превратилось едва ли не в добродетель, и поэтому нам подчас трудно бывает понять, что значило два столетия тому назад быть парвеню. Именно этот малозначительный ныне аспект, эти социальные амбиции, испытываемые всеми Бонапартами, включая самого императора, и придают новое измерение этой удивительной семейной саге.

Глава первая «Во времена короля, моего дяди»

«Я навлеку на вас все зло, на какое способен».

Наполеон в Бриенне

«Ну кто не пожалеет бедного камергера, который однажды признался, что едва не обомлел, услышав, как Наполеон, сидя в Дрездене за обедом в числе прочих коронованных особ, начал свой рассказ следующими словами: «Когда я служил в чине лейтенанта в полку Ляфер…»?! Ну кто не пожалеет Наполеона, когда тот заявил, будто некоторые из наград были ему преподнесены в Тюильри еще «Во времена короля, моего дяди?!»

Локхарт, «История Наполеона Бонапарта»

В 1768 году светлейшая республика Генуя была вынуждена уступить Корсику Людовику XV, королю Франции. На остров высадилась французская армия, и к середине лета он уже, можно сказать, стал частью Франции.

1769-й стал годом, когда в семье патриота Корсики на свет появилось дитя, нареченное при крещении Наполеоном.

Новое приобретение Франции представляло собой дикий скалистый, бесплодный клочок суши с поросшими лесом горами, где гнездились орлы и где не было других дорог, кроме узких, протоптанных козами троп. Страх перед пиратами североафриканского побережья вынуждал местных жителей селиться в предгорьях, в результате чего поросшие вереском прибрежные равнины казались безлюдными и как будто вымершими.

Главным источником существования островитян были овцы, козы, виноградники, оливковые, апельсиновые, лимонные и тутовые рощи, а также каштаны. В деревнях процветал натуральный обмен. Прибрежные городишки легко было пересчитать по пальцам, да и те скорее походили на укрепленные рыбацкие деревушки.

Сами корсиканцы были сильными, суровыми людьми невысокого роста, чаще с тонкими чертами лица и пронзительными глазами. Жители побережий, равно как и обитатели гор, славились, как это обычно водится у горских народов, щедростью, гостеприимством и верностью в дружбе, а также своей беспощадностью к врагам и несгибаемой храбростью в бою. Притчей во языцех слыли корсиканская вендетта, и мстительная жестокость корсиканцев была известна всей Италии. Снисхождение им было неведомо, и простить нанесенную обиду или оскорбление означало выставить себя на всеобщее посмешище. Эти прижимистые и подозрительные островитяне редко смеялись и почти не знали веселья. Зато они славились своей удивительной преданностью семье — когда умирал отец, его место в качестве главы семьи со всей вытекающей отсюда ответственностью автоматически занимал старший сын. На женщин почти не обращали внимания, и им не разрешалось сидеть за столом наравне с мужчинами. Но зато они прекрасно знали, что любой из родственников-мужчин при случае грудью станет на их защиту. Семьдесят семь благородных корсиканских семей были почти неотличимы от крестьян, которые обращались к ним исключительно по имени и вели сходный образ жизни. Кем бы они ни были, вождями ли горных кланов или жителями прибрежного городка, влачащими существование на скромную ренту, они неизменно носили домотканую одежду, изготовленную из шерсти собственных овец.

Наполеон заметил как-то раз исполненному презрения Меттерниху: «Бонапарты — доброе корсиканское семейство, мало кому известное, ведь мы почти не покидали остров». Тот же Меттерних добавляет, что Наполеон «неизменно подчеркивал свое аристократическое происхождение и древность своего рода». В действительности он происходил из благородного флорентийского семейства, чьи корни можно проследить вплоть до одиннадцатого века, а первый Буонапарте, что обосновался на Корсике, был некий Франческо «Арбалетчик», переселившийся в Аяччо в 1490 году. И хотя формально Буонапарте имели право причислять себя к дворянству, в действительности это были малограмотные мелкие землевладельцы, в сущности те же крестьяне, но только с фамильным гербом.

Карло Мария Буонапарте, отец Наполеона, родился в 1746 году. На миниатюре, изображающей его в возрасте чуть старше тридцати лет, нашему взгляду предстает итальянец невысокого роста с заостренными чертами лица, густыми черными бровями и невыразительным ртом. Для корсиканца он обладал на редкость доброжелательными и изысканными манерами и пользовался всеобщей симпатией. Любитель пустить пыль в глаза, он, конечно же, с радостью воспринимал данное ему прозвище «Карло Великолепный». Экстравагантный гуляка, он, тем не менее, проявил недюжинную твердость и хитрость там, где дело касалось интересов семьи. Эти качества, по всей видимости, воспитал в нем его дядя — небезызвестный Лючиано Буонапарте, бывший в то время архидиаконом Аяччо. Этот Лючиано в отличие от других корсиканцев был на удивление образованным человеком и еще до завоевания Корсики Францией выучился бегло говорить по-французски. Более того, в 1769 году он добился письменного свидетельства от архиепископа Пизы, подтверждающего его благородное происхождение из патрицианского флорентийского рода. Этот на первый взгляд самонадеянный жест был не чем иным, как проявлением редкой прозорливости — ведь аристократические корни в условиях правящего французского режима значили слишком многое. В самой Франции существовали аристократы самых различных мастей — от баснословно богатых сеньоров, господствовавших в Версале и высшем свете Парижа, до скромных сельских дворян, что зачастую вынуждены были браться за плуг. Однако теоретически и те, и другие пользовались одинаковыми привилегиями: были освобождены от бремени налогов и обладали монополией занимать командные посты в армии, управлении страной, законодательных органах и церкви.

В 1764 году, в возрасте восемнадцати лет, Карло женился на четырнадцатилетней Летиции Рамолино. Она принадлежала к благородному семейству генуэзского происхождения: ее отчим, швейцарец по имени Франческо Феш, служил в генуэзском флоте в чине капитана, тогда как мать девушки происходила из знаменитого своей свирепостью горного клана. В юности Летиция имела привычку носить за поясом стилет.

Она была довольно миловидна — тонкие черты лица, большие выразительные черные глаза, темно — каштановые волосы. Как и большинство ее соотечественниц, девушка не получила хоть сколько-нибудь значительного образования и едва умела читать. По-французски она не говорила, а когда все-таки научилась этому языку, то сохранила сильный итальянский акцент. Она так и не смогла преодолеть в себе неприязнь к чужестранцам, которыми впоследствии выпало командовать ее сыну, и, по всей вероятности, именно ее имел в виду Наполеон, когда писал, что «итальянцы по натуре своей враждебны к французам из-за глубоко укоренившихся в них предрассудков и выработанных веками инстинктов».

Суеверность Летиции могла сравняться только с ее скаредностью. «Каса Буонапарте», дом неподалеку от собора, располагался в старой и наиболее убогой части Аяччо. И хотя под его крышей обитали представители благородного семейства, внешне своей простотой он скорее напоминал казарму. Это было четырехэтажное строение из желтого камня, возведенное еще в семнадцатом веке, в чьих комнатах, несмотря На высокие окна, постоянно царил полумрак. Мать Карло и архидьякон Лючиано занимали первый этаж, кузина, вышедшая замуж за человека по имени Поццо ди Борго, жила прямо под крышей, а на остальных двух этажах разместились Карло с Летицией. Из прислуги имелась одна-единственная экономка «Мамуччиа» Катерина.

В январе 1768 года Летиция разрешилась от беременности старшим сыном Джузеппе, ставшим в один прекрасный день Жозефом, королем Испании. Франция начала свое вторжение на Корсику в августе того же года. И хотя силы противника превосходили их в несколько десятков раз, корсиканцы, используя в оборонительных целях труднопроходимую местность, сумели одержать несколько незначительных побед.

Летиция, находившаяся на втором месяце беременности вторым младенцем, которому суждено было в один прекрасный день стать императором Франции, настояла на том, чтобы ей позволили вместе с Карло присоединиться к патриотическому ополчению. Тем не менее в мае 1769 года корсиканцы были наголову разбиты у Понте-Нуово на берегах реки Голо в северо-восточной части острова. Отрезанная от мужа Летиция была вынуждена спасаться самостоятельно. В конце концов Карло обнаружил ее посреди пустоши. Несмотря на ее беременность, они верхом проскакали через сосновые леса, направляясь в горы, где и нашли укрытие в пещере на склонах Монте-Ротондо с горсткой других повстанцев, кому также удалось спастись бегством. Они не осмеливались даже развести огонь, питаясь хлебом и каштанами, которые приносили пастухи. На их счастье, через пару недель у пещеры появился вестник, объявивший им о помиловании.

Но перед тем как супружеская чета достигла Аяччо, на ее долю выпало еще одно приключение. Мул под будущей матерью, оступившись, свалился с берега в реку. Летиция, как ни в чем не бывало, пустилась вплавь на муле вниз по течению, пока не попалось удобное место и они с Карло не выбрались на сушу. В Аяччо, в день Успения Пресвятой Богородицы (15 августа), Летиция разрешилась мальчиком, который за неимением акушерки появился на свет благодаря усилиям «Мамуччиа» Катерины прямо на диване.

Младенец, отличавшийся крупной головой и непропорционально крохотным тельцем, был наречен Наполеоне, в честь дяди Карло, что погиб в недавних сражениях.

Вскоре после рождения второго сына Карло отправился в Пизу, чтобы раздобыть там столь важное для него подтверждение своему благородному происхождению.

Характерно то, что, вернувшись, он закатил шумное празднество, и, что не менее характерно, супруга до конца своих дней попрекала его тем, что эта вечеринка обошлась им почти в двухгодовой доход. Однако деньги, вложенные в приобретение дворянского звания, стали приносить дивиденды. В 1770 году Людовик XV издал указ, согласно которому тем корсиканцам, что способны были доказать свое благородное происхождение и чьи семейства жили на острове на протяжении не менее двухсот лет, даровались те же привилегии, что и французским аристократам. А то, что Карло оказался в числе счастливчиков, стало возможным благодаря тому, что он имел удостоверения от благородных семейств Аяччо. Когда в 1772 году впервые созванные Генеральные штаты Корсики собрались на свое первое заседание, Карло оказался в числе избранных в Совет Двенадцати Дворян. С этого времени он именовал себя не иначе как Карло де Буонапарте.

Раннее детство Наполеона и его братьев и сестер мало чем отличалось от детства в семьях зажиточных крестьян. Муку, вино, оливковое масло, фрукты семья получала из собственных владений. Их пища состояла главным образом из кукурузной поленты, рыбы, иногда дичи, сыра из овечьего или козьего молока, оливок, инжира, вишен и каштанов. Тем не менее Карло обустроил новую обеденную залу. Ему приходилось принимать у себя важных гостей, среди них самого губернатора Корсики графа де Марбефа, старого холостяка. Босуэлл, который тоже бывал в числе гостей, писал: «Один из приятнейших людей в мире — этот француз, отслуживший не один десяток лет в армии, веселый, но без легкомыслия, и благоразумный без резкости суждений. Таков граф де Марбеф из древнего бретонского рода».

По всей видимости, граф искренне привязался к Карло, который был на четверть века младше его самого, и к его хорошенькой супруге. Карло с его интеллектуальными склонностями, бегло говоривший по-французски, владевший постоянно пополнявшейся библиотекой, был для корсиканца на редкость просвещенным человеком.

Летиция уделяла все свое время детям, четверо из которых умерли во младенчестве, но вскоре на свет появились еще несколько. Когда шел дождь, она запирала свой «выводок» в комнате, которую можно было назвать «детской».

Здесь разрешалось резвиться, бороться, шуметь и даже от души разрисовывать стены. В солнечные дни дети все вместе совершали вылазки в загородную местность верхом на пони в сопровождении тетушки. Случалось, что мальчики присоединялись к своей ровне, к так называемым «аяччини», в борьбе против «боргиждани», или беспризорников, и тогда на улицах городка разгорались ожесточенные драки, где в ход шли палки и камни, а их участники частенько возвращались домой прихрамывая и все покрытые синяками.

Отпрыски Буонапарте впервые научились грамоте от монахинь из Аяччо и своего учителя правописания аббата Рекко, причем все наставники находили Наполеоне самым упрямым и вспыльчивым, готовым наброситься на обидчика с кулаками.

Среди взрослых членов семьи тоже частенько вспыхивали нелицеприятные ссоры. Карло, например, подал в суд на мать и отчима Летиции за то, что те даже десять лет спустя после того, как дочь их вышла замуж, так и не выплатили ее приданого, и выиграл тяжбу. Он опять-таки обратился в суд, когда его кузен Мария Поццо ди Борго, что жил на верхнем этаже «Каса Буонапарте», вылил ему на голову содержимое ночного горшка. Этот внешне комичный эпизод позже вылился в вендетту. Годы спустя сын Поццо, Карло Андреа, нанялся на службу российскому императору и настраивал своего государя против Наполеона.

В лучшие годы Карло с супругой имели годовой доход в 13 тысяч ливров, то есть около пятисот английских фунтов — со своих трех домов, виноградников, земельных угодий, производства оливкового масла и других сельскохозяйственных продуктов (судя по всему, вино у них было отменного качества). Кроме того, они владели мельницей, и за определенную мзду крестьяне перемалывали на ней зерно. Однако гуляка и картежник Карло нередко просаживал огромные деньги.

Раз в детстве Наполеона даже послали в таверну, чтобы он уговорил отца остановиться, который пускал на ветер последние семейные гроши. При таких обстоятельствах Летиция все же учила детей, как важно соблюдать внешние приличия. Не важно, что творится в семье за закрытыми дверями, главное, чтобы окружающие видели тебя принаряженным и верхом на хорошей лошади. А тем временем постоянно увеличивающееся семейство требовало все новых расходов.

В 1775 году на свет появился Лючиано (Люсьен), в 1780-м — Мария Паола (Полина), в 1782 — Мария Аннунциата (Каролина) и в 1784 — Джироламо (Жером).

Принадлежность к дворянству решила все. Скорее всего по совету месье де Марбефа, Карло обзавелся свидетельством о «недостаточных средствах», подтверждающим, что он испытывал недостаток в средствах для обеспечения детям приличного образования. Благодаря этой бумаге французская корона взяла на себя обязательство дать детям Карло образование, подобающее дворянским отпрыскам, во Франции.

То, что Марбеф помог Карло обзавестись подобным свидетельством, неизбежно приписывалось чарам прекрасной Летиции, «на редкость привлекательной женщины во всем Аяччо», если верить запискам секретаря губернатора. Некоторое время даже сам Наполеон сомневался в том, кто же в действительности его отец, по той причине, что никто из его предков не отличался военными талантами, чтобы передать их ему по наследству. Но в действительности Летиция была неизменно верна своему супругу, что еще раз подтверждается ее твердым отказом вторично выйти замуж, когда она осталась молодой и довольно привлекательной вдовой.

Карло знал, для чего он обхаживал губернатора. Ведь месье де Марбеф был не только самой главной фигурой на Корсике, но, кроме того, и дядей архиепископа Лионского, гранд омоние — Главного королевского раздатчика милостыни, ведавшего распределением государственных стипендий для получения духовного образования.

Джузеппе вскоре получил стипендию для учебы в семинарии во Франции. Следующими были Наполеоне, который направился в военную школу, и Мария-Анна, которую отправили в одну из лучших школ для девочек во Франции (в то время, когда большинство корсиканских барышень едва умели читать и писать). Сводный брат Летиции, Джузеппе Феш, получив подобную стипендию, оказался в числе двадцати корсиканских семинаристов, отправленных во Францию для получения высшего духовного образования в целях пополнения рядов высшего духовенства на острове.

В 1778 году Карло Буонапарте был вновь избран в состав Совета Двенадцати Дворян и поэтому оказался в числе членов корсиканской делегации, отправлявшейся к Людовику XVI. В путешествие он взял с собой десятилетнего Джузеппе и девятилетнего Наполеоне, которым предстояло начать новую жизнь в чужой стране. С ними поехал и Феш. Путники выехали из Аяччо 17 декабря. Летиция проводила их до Бастии, до которой они добрались в карете Марбефа. Ночь путешественники провели на убогом постоялом дворе, где спали прямо на расстеленных на голом полу матрасах. На пути во Францию они посетили Флоренцию, где Карло, будучи флорентийским патрицием, сумел раздобыть для себя рекомендательное письмо от Великого герцога Пьетро Леопольдо из семейства Габсбургов к его сестре Марии Антуанетте. После чего общество отбыло во Францию. Годы спустя Наполеон рассказывал генералу Бертрану: «Когда мы проезжали через Вильфранш, отец заметил: «Как глупы мы, безмерно гордясь нашей страной. Мы взахлеб хвалим главную улицу Аяччо, хотя здесь, во Франции, в любом городке найдется улица, ничуть не уступающая ей по красоте».

Однако Карло от души веселился в Версале, где, несмотря на нехватку денежных средств, купил себе дюжину украшенных вышивкой жилетов. В некотором смысле ему было что праздновать. Ведь его сын Наполеоне получил стипендию и место в военной школе в Бриенне в качестве «королевского ученика», чьи расходы по образованию целиком взял на себя король. Для зачисления оставалось только обзавестись свидетельством, удостоверяющим благородное происхождение, которое было незамедлительно выдано судьей по делам геральдики Франции в марте 1779 года.

Обоих сыновей Карло не слишком радовала перспектива быть переделанными в молодых французов в отенском коллеже. Они сделались предметом постоянных насмешек со стороны соучеников, издевавшихся над юными чужестранцами за их неумение говорить по-французски и за диковинные манеры. Наставник, аббат Шардон, говоря о Наполеоне, отмечает, что спустя три месяца он уже научился неплохо изъясняться по-французски и даже писал небольшие сочинения.

Вскоре ему пришлось покинуть Отен, где он по крайней мере имел поддержку в лице брата, которого теперь звали Жозеф, и отправиться в Бриенн. Согласно воспоминаниям очевидцев, при расставании первый из братцев плакал навзрыд, в то время как Наполеон не проронил ни слезинки. Надо полагать, что младший брат был расстроен не меньше старшего, но умел держать себя в руках.

Бриенн по сравнению с Отеном был более суровым заведением. Отпрыски богатых французских семейств свысока поглядывали на бедного корсиканца без гроша в кармане и издевались над его неуклюжим акцентом и нелюбовью к мальчишеским забавам. Как позже заметил сам Наполеон, на него обрушилась «лавина презрения». Он же, в ответ на все это, еще пуще гордился своим родным островом. Не раз он обещал своим соученикам; «Я навлеку на вас, французов, все зло, на какое я способен». В учебе среди других он особенно не блистал, не считая математики. Тем не менее весь погруженный в собственные думы невысокого роста мальчик проявлял удивительный талант, когда дело касалось организации потешных боев между товарищами. Особенно запомнилась битва снежками, когда под его предводительством младшие ученики одержали победу над старшими. По-видимому, Жозеф чувствовал себя куда более несчастным в своем Отене, где он учился на священника, с каждым днем проникаясь все большей уверенностью, что не имеет к этой стезе никакого призвания.

В 1782 году родители посетили Наполеона в Бриенне. Карло мучился непонятными болями в желудке и приступами тошноты, так что причиной этого второго визита во Францию стала необходимость проконсультироваться у врачей. Железное здоровье его супруги пошатнулось от жестокого приступа послеродовой горячки, последовавшей за рождением ее одиннадцатого младенца — Марии Аннунциаты, будущей Каролины Мюрат, и поэтому она присоединилась к супругу, чтобы отправиться на воды в Бурбон ле Бен. Тем не менее хворая чета произвела в коллеже грандиозное впечатление. Карло был облачен в шелковый костюм, волосы его были напудрены, на боку — шпага, в то время как Летиция нарядилась в дорогое платье из белого шелка, украшенное модным кринолином. Хотя Наполеон вряд ли позволил бы провести себя показной родительской роскошью. За год до этого он писал отцу: «Если вы или мои крестные не способны обеспечить мне достаточных средств для поддержания мною в коллеже достойного существования, то в таком случае обратитесь с письменной просьбой о моем скором отъезде домой. Я устал представать нищим в глазах других и терпеть бесконечные насмешки высокомерных юнцов, чье превосходство надо мной заключается единственно в их богатом происхождении». Чем постоянно подвергаться подобным издевательствам, мальчик предпочел бы быть отданным в подмастерья для обучения ремеслу, расставшись тем самым со всякими претензиями на благородное происхождение. Но так как Карло находился в отъезде, на это письмо ответила Летиция, приложив свой чек на 300 франков, но одновременно давая понять, что осмелься сын написать еще одно послание в том же духе, семья не захочет даже знаться с ним. Летиция добавила также, что они с Карло не в состоянии оказывать ему материальную поддержку. Действительно, в это время семья испытывала значительные финансовые затруднения, и Карло пытался как-то спасти положение тем, что сажал тутовые деревья, наивно полагая, что корона возьмет на себя часть расходов, и держал в суде тяжбу с иезуитами завозвращение ему наследства, хотя сам орден вот уже десять лет как подвергался гонениям.

Несмотря на все тяготы и треволнения, месье де Буонапарте продолжал неустанно прилагать все усилия к тому, чтобы его дети получили достойное дворян образование. В 1783 году в Отен привезли Лючиано (Люсьена), чтобы вместе с Жозефом он изучал французский. Доставил мальчика в школу его дядя Феш, теперь уже аббат Феш, однако военное министерство отказалось выделить его племяннику стипендию для обучения в военной школе до тех пор, пока Наполеоне не закончит военное училище в Бриенне. Таковы были новые правила, запрещавшие одновременное предоставление стипендий братьям. Вот почему отцу пришлось взвалить на себя дополнительное бремя и первые полгода платить за обучение Люсьена в Бриенне, куда тот поступил в 1784 году.

В это время Жозеф сделал для себя твердый вывод, что он не годится для духовной карьеры. Поэтому, когда Карло приехал в Отен, чтобы забрать Люсьена в Бриенн, старший сын сказал ему о своем намерении оставить школу и, как другие братья, тоже продолжить учебу в военной школе.

Ну как тут не пожалеть бедного отца! Ведь он смог заплатить за свою третью поездку во Францию, лишь заняв 25 луидоров у командующего гарнизоном в Аяччо, а Летиция в качестве залога за столь ничтожную сумму была вынуждена временно расстаться со столовым серебром. Но в действительности Карло вновь отправился за тридевять земель вовсе не для того, чтобы полюбоваться на Люсьена в Бриенне или же сопроводить Марию-Анну (Элизу) в монастырскую школу в Сен-Сире. Истинной причиной, побудившей его на этот шаг, было резко пошатнувшееся здоровье — Карло снова нуждался в консультации специалистов. Судя по письму, написанному им Фешу после второго посещения отцом Бриенна в 1784 году, Наполеон рано начал заботиться о карьере для каждого члена их семьи. Он в радужных словах описывает успехи девятилетнего Люсьена, отмечая, что тот совсем позабыл итальянский и теперь уже хорошо говорит по-французски. Там же Наполеон жалуется, что Жозеф хочет оставить духовную карьеру: «Он получил церковное образование, и теперь уже слишком поздно что-либо менять. Его преосвященство епископ Отенский, несомненно, обеспечил бы ему безбедное существование, и впоследствии Жозеф наверняка бы тоже принял епископский сан. Каким бы подспорьем это было для семьи! Его преосвященство сделал все, что мог, чтобы пробудить в нем усердие, обещая Жозефу, что тот ни разу не пожалеет об этом. Однако, коль он настаивает на том, чтобы стать солдатом, мне придется поддержать его в этом стремлении. А пока ему не терпится стать военным. Что ж, прекрасно! Я ломаю голову над тем, какой же род войск подойдет для него». Далее Наполеон пишет, что по натуре своей брат ленив и беспечен и не годится толком ни в солдаты, ни в матросы. «Следует в последний раз попробовать убедить его в целесообразности духовной карьеры. А если же он наотрез откажется, то в этом случае моему дражайшему отцу следует забрать его на Корсику и не спускать с него глаз, и заставить изучать право». Автору письма в то время было пятнадцать лет.

В конце концов Жозеф настоял, чтобы его отправили в армию, и Карло решил, что, возможно, сумеет выхлопотать для него место в военной школе в Бриенне или Метце.

Наполеон предложил, чтобы его брат учился вместе с ним в Бриенне и таким образом они оба подготовились бы к вступительным экзаменам в артиллерийскую школу. Но в октябре 1784 года Наполеон был принят в парижскую военную школу «Эколь Милитер».

Карло за месяц до этого покинул столицу, направляясь домой на Корсику. Он был слаб, и у него лаже не нашлось сил, чтобы посетить Бриенн и попрощаться с Наполеоном и Люсьеном.

Он добрался до Монпелье, сопровождаемый Жозефом и аббатом Фешем, намереваясь проконсультироваться здесь у врачей медицинского факультета, знаменитого в ту пору на всю Европу. Совершенно обессилев и не в состоянии ехать дальше, он снял комнату в убогой гостинице, но был вызволен оттуда одной корсиканской приятельницей Летиции, мадам Пермон, которая забрала его к себе домой. Здесь он дотянул до Рождества и Нового года. Мучаясь жестокими болями, этот «несгибаемый враг религии» вернулся к юношеской вере и буквально не отпускал от себя священников. 24 февраля 1785 года он совсем слег, и его шурин был вынужден совершить над ним последнее таинство. Карло скончался в тот же вечер, не дожив до тридцати девяти лет. Врачи произвели вскрытие (в те дни из ряда вон выходящее событие) и обнаружили, как и подозревали, рак. Карло был похоронен на кладбище местного францисканского братства.

Много позже Наполеон бичевал своего отца за его пристрастие к благородным титулам. Однако Карло обладал достаточной прозорливостью, чтобы понять, что только титул был вернейшим средством добиться чего-либо в этом мире. И хотя вскоре новый порядок, казалось, отменил все старые предрассудки, тем не менее всем детям Буонапарте дворянство сослужило добрую службу. Оно не только позволило им получить на редкость хорошее и практически недоступное при других обстоятельствах образование, но и превратило неотесанных молодых итальянцев с тихого захолустного островка в галантных французов, тем самым открыв для них новые возможности. Все они так или иначе были обязаны прозорливости «благородного сира Карло де Буонапарте».

Глава вторая Революция Буонапарте

«Можно ли быть революционером в достаточной мере? Марат и Робеспьер — вот для меня истинные святые!»

Наполеон — Баррасу. Осень 1793 года

«Знаешь, мой дорогой друг, я живу исключительно ради того, что могу сослужить своей семье».

Наполеон — Жозефу, сентябрь 1795 года

Благодаря стараниям Карло, принадлежность всех Буонапарте к дворянскому сословию ни у кого не вызывала сомнений. Они были благородных кровей и пользовались привилегиями. Даже одевшись в гражданское платье, Наполеон и Жозеф постоянно носили шпаги, чтобы хоть как-то отличаться от буржуа. И тем не менее их надежды на успешную карьеру были не столь радужными. Общественная структура предреволюционной Франции напоминала геологические слои, а отпрыски Карло принадлежали к низшей прослойке правящего класса. Любой ветрогон из Версаля, носивший громкое имя, имел куда более ощутимые шансы на продвижение вверх, чем незнатный, хотя и одаренный богом офицер. Позже Наполеон заметил, что в лучшем случае до революции дослужился бы до генерала, однако и помыслить не смел, что в один прекрасный день станет императором Франции. Тем не менее он не унывал, когда начал свою военную карьеру. К тому же для своего юного возраста он имел недурное жалованье. В октябре 1785 года, в возрасте всего шестнадцати лет, он был зачислен младшим лейтенантом в полк Ля Фер. Полк этот имел репутацию одного из самых бравых артиллерийских полков во всей французской армии, и Наполеон с гордостью облачился в голубой мундир с красными обшлагами. Не менее гордился он своими братьями-офицерами, считая этих благородных господ «самыми лучшими и достойнейшими людьми в целом мире». Это мнение не всегда находило у них взаимность. По крайней мере, в воспоминаниях одного офицера Наполеон предстает как «напыщенный пустозвон, от которого дамы сходили с ума исключительно из-за его печальных пронзительных итальянских глаз». Он имел 800 ливров годового дохода, вдобавок к которым получал от короля еще 200 и квартирное пособие, так что его доход составлял сумму в пределах 40 или 50 фунтов стерлингов. Большая часть этих денег уходила на Корсику, где семья была рада заполучить каждое лишнее су, что попадало к ней в руки.

Карло оставил вдову сильно стесненной в средствах. В лучшие годы она имела 1200 ливров годового дохода, на которые должна была содержать и себя, и младших детей. Не считая четверых оставшихся отпрысков, на ее плечах был прикованный к постели дядя Лючиано. Можно предположить, что его взнос служил немаловажным подспорьем, позволявшим семье кое-как сводить концы с концами. Но, как вспоминал сын Летиции уже на острове Святой Елены, она управлялась со всем. Не имея в доме прислуги, Летиция собственноручно стряпала и стирала. Для ее здоровья это было непосильной нагрузкой, и однажды порезанный палец долго не заживал. Жозеф был не в состоянии оказывать помощь, ведь в это время он штудировал в Пизе право. И как только подвернулась первая возможность, в сентябре 1786 года Наполеон вернулся к родным, которые встретили его в гавани Аяччо. Он пришел в ужас, узнав о бедственном положении матери, и настоял на том, чтобы она немедленно написала в Пизу Жозефу (тот как раз собирался возвращаться домой, получив степень), чтобы он захватил с собой покладистую прислугу. Вскоре Жозеф прибыл домой и привез незаменимую Савелию, которая прослужила Летиции добрых сорок лет.

Наполеон искренне привязался душой к престарелому архидьякону, дяде Лючиано, бывшему патриархом рода Буонапарте. Средства существования дяди — золотые и серебряные монеты, которыми был набит его матрас (он копил их, откладывая каждое су), спасали семейство от незавидной участи пойти по миру. Он все еще получал кое-какой доход от церкви, хотя теперь его обязанности в соборе исполнял Феш. Старик был все еще достаточно важной персоной, и крестьяне часто обращались к нему для разрешения споров. Мы располагаем свидетельством самого Наполеона, что архидьякон Лючиано был для него вторым отцом и именно его советы помогли семье снова встать на ноги в финансовом отношении. Дела пошли столь недурно, что Летиция с детьми получила возможность в летние месяцы покидать Аяччо, чтобы провести время на загородной вилле.

Проведя дома чуть больше года, лейтенант Буонапарте вернулся во Францию, где имел аудиенцию у Генерального интенданта, пытаясь добиться возмещения расходов Карло на посадку королевских тутовых рощ. Однако его попытка оказалась безуспешной. Вскоре он сумел получить от военного министерства еще один отпуск «для поправки здоровья» и вернулся в Аяччо накануне нового, 1788 года. Во Францию Наполеон отбыл в июне, где снова присоединился к своему полку, расквартированному в то время в Оксонне. Наполеон часто слал письма родителям с жалобами на то, что почти не получает никаких известий из дому, а также то и дело повторял свое обещание взять к себе юного Луи, чтобы позаботиться о его образовании.

У него почти не было друзей и романтических увлечений, если не считать невинного юношеского флирта с девушкой по имени Каролина Коломбье, которую он повстречал, когда их гарнизон стоял в Валансе.

Генеральные штаты собрались в Версале весной 1789 года. Наполеон стал одним из горячих сторонников революции.

Он свято верил, что она послужит возрождению Франции, а заодно и возрождению Корсики, в чем молодой лейтенант был заинтересован еще сильней. В сентябре того же года он получил увольнительную и, не теряя времени, помчался в Аяччо, где провел около полутора лет. Его главным интересом, как, впрочем, и интересом Жозефа, была политика. Они страстно желали одного-чтобы Корсикой управляли корсиканцы, но при этом она оставалась союзником новой революционной Франции. Мать в душе горячо сочувствовала сыновьям и даже пошла на такие разорительные расходы, как развлечение гостей в убогой гостиной Карло. Мирабо, который в то время возглавлял французскую ассамблею, заявлял, что ему стыдно за то, что он был вынужден сражаться против генерала Паоли — ссыльного лидера корсиканцев, и предложил направить генералу предложение вернуться на Корсику в качестве военного губернатора. Тем временем оба брата мутили воду против роялистов и французских войск. В декабре 1789 года комендант Аяччо направил письмо в Париж, в военное министерство, с жалобой на лейтенанта Буонапарте: «Этот молодой офицер получил образование в «Эколь Милитер», его сестра в Сен-Сире, а его мать получала бесчисленные милостыни от правительства. Этому офицеру гораздо более пристало бы отправиться назад в полк, ведь здесь он только и занят тем, что сеет смуту». Паоли вернулся в июле 1790 года и тотчас был единодушно избран президентом новой корсиканской ассамблеи. В следующем месяце Жозеф был избран председателем муниципалитета Аяччо. Однако вскоре выяснилось, что Паоли не одобряет деятельность городского революционного клуба, где заправляли оба брата Буонапарте. Надрывая голоса, они гневно обличали привилегии аристократии, королевских прихлебателей и все, что имело отношение к старому режиму.

Наполеон вернулся во Францию лишь в январе 1791 года. Как всегда, даже оставаясь с полком, он неизменно помогал семье. К сожалению, он был не в силах сделать многое для Лючиано. Тот покинул Бриенн всего за год до этого и теперь временно посещал семинарию в Эксе, строя какие-то неясные планы насчет духовного поприща, но почти не прилагая для этого никаких усилий, а вскоре вообще решил вернуться домой, несмотря на все попытки Наполеона и матери отговорить его от этого шага. Тринадцатилетний Луиджи, не в пример брату, проявлял особое усердие. Наполеон не только взял на себя расходы по содержанию брата, но и заботился о его образовании Пищу он варил себе сам — довольно питательный, но весьма дешевый бульон и тем временем обучал брата французскому, математике и географии. Вот что он писал Фешу:

«Месье Луи — настоящий труженик, как благодаря природным наклонностям, так и чувству долга, и полон добрых намерений. Все, что ему надо, — и дальше следовать тем же путем. Он приобрел настоящее французское обхождение и держит себя подобающим образом, ну разве только слегка восторженно. Он вхож в общество, изящным поклоном приветствует знакомых и вообще проявляет любезности с серьезным и полным достоинства видом тринадцатилетнего. Здесь все женщины без ума от него». Мальчика в отличие от его брата не столь воодушевляла подобная муштра, и он намекал в письме к Жозефу, что был бы рад вернуться домой.

Когда полк лейтенанта Буонапарте был переведен в Валанс, Наполеон взял брата и туда. Жили они по-прежнему. Наполеон пытается пристрастить мальчика к своей устрашающей для подростка образовательной программе — от истории Меровингов до астрономии, от Расина и Корнеля до Руссо, от юриспруденции и статистики до английской политэкономии. Куда бы ни переводили их полк, он всегда возил с собой сундук книг. Он все еще работал над своим французским, пытаясь полностью избавиться от итальянского акцента. Местного общества он избегал как чересчур роялистского. В июне 1791 года, неделю спустя после их прибытия в Валанс, Людовик XVI бежал из Тюильри, чтобы потом бесславно вернуться из Варена, — событие, после которого Наполеон превратился в закоренелого республиканца. В октябре до Валанса докатилась весть, что архидьякон Лючиано при смерти. Братья сразу же устремились домой. Там они застали престарелого священника в добром здравии и в ясном рассудке, возлежащим на своем набитом золотом матрасе, хотя и по-старчески раздражительным и обидчивым. Несмотря на все свое благочестие, Лючиано велел Фешу убираться вон, когда тот вошел к нему в комнату, облачившись в стихарь и столу. Годы спустя Наполеон шутливо заметил, что дядя на смертном одре напомнил ему притчу об Иакове и Исаве. «Ты теперь, Жозеф, — произнес архидьякон, — старший по возрасту, но настоящий глава семьи все же Наполеон. Никогда не забывай этого». А затем добавил: «А ты, Наполеоне, помяни мое слово, когда-нибудь станешь большим человеком».

Дядя оставил после себя пять тысяч франков, которые вскоре были истрачены на покупку для Наполеона чина лейтенанта-полковника и заместителя командующего полком корсиканских добровольцев. Паоли был уже порядком раздражен длинными посланиями, вышедшими из-под пера не по годам развитого Лючиано, в которых тот советовал ему, как управлять Корсикой^[11], и бурными речами, произносимыми в революционном клубе. Весной 1792 года во время религиозных волнений в Аяччо наполеоновские солдаты открыли по мятежникам, которым сочувствовал Паоли, огонь и даже попытались занять цитадель. Французский комендант ответил на это отказом, за которым последовало три дня уличных беспорядков. Вскоре после этого Наполеон, настроив против себя как Паоли, так и французский гарнизон, отправился в Париж, куда и прибыл в конце мая.

Здесь его повысили в чине до капитана, продержав два утомительных месяца в запасе. 10 августа этот до мозга костей демократ стал свидетелем штурма Тюильри и жуткой резни, устроенной швейцарской гвардией.

«И как только они позволили этому сброду прорваться внутрь? — заметил он. — Следовало бы расстрелять пять-шесть сотен этих смутьянов пушками, а остальные разбежались бы сами».

Это было тревожное время для аристократов, даже самых худородных, и Мария-Анна Буонапарте в своей монастырской школе для благородных девиц оказалась в настоящей опасности. В сентябре брат добился от муниципалитета Версаля разрешения забрать ее оттуда и отправить домой. По пути им пришлось пережить несколько неприятных мгновений: их не раз останавливали и требовали предъявить документы. Путешественникам то и дело приходилось доказывать, что они не аристократы.

Наполеон с сестрой целыми и невредимыми достигли Аяччо в октябре 1792 г., где он тотчас возобновил свою службу в чине лейтенанта-полковника в рядах корсиканских добровольцев. Однако старый генерал Паоли был вовсе не в восторге от того, какой оборот приняла революция Кроме того, он недолюбливал щеголеватого французского комиссара, бывшего маркиза де Семонвиля, который проживал в доме Буонапарте. Затем в апреле Люсьен Буонапарте в республиканском клубе в Тулоне произнес речь в которой резко раскритиковал Паоли как тирана, заслуживающего гильотины, в результате чего Комитет общественного спасения в Париже выдал ордер на арест генерала. Паоли ответил на это собственным распоряжением схватить Наполеона живым или мертвым. Приказ был выполнен, но Наполеону удалось бежать. Его мать приготовилась защищать дом, но вскоре до нее дошла записка от сына: «Эта страна не для нас».

Оставив юную Марию-Аннунциату и Джироламо на попечение собственной матери, ночью Летиция вместе с Фешем повели Луиджи, Марию-Анну и тринадцатилетнюю Паолетту через поля на их ферму в Милете, где они переждали опасность до самого рассвета. В Аяччо их дом «Каса Буонапарте» подвергся обыску, а на одной из их ферм на окраине города вспыхнул пожар. Сторонники Паоли рыскали в поисках семьи в кустарнике возле разрушенной башни Капителло на дальнем конце залива от Аяччо, где Летиция условилась встретиться с Наполеоном. На их счастье, он прибыл на лодке скоро, в считанные часы. Обняв мать, весь в слезах, Наполеон усадил семью в баркас. Наконец они достигли Кальви, который по-прежнему находился в руках республиканских войск, где нашли себе кров. Вскоре к ним сюда прибыли и двое самых юных отпрысков. Но Кальви тоже угрожала опасность. Всем было ясно, что скоро генерал выдворит французов с острова. Последним пристанищем оставался материк. 11 июня 1793 года семья Буонапарте отплыла с острова, рискуя при этом попасть в лапы английского флота. Корсику они покинули навсегда. Два дня спустя беглецы достигли Тулона, где их с радостью поджидал Люсьен. Несмотря на свою молодость, он уже был выдающейся фигурой в якобинском клубе, который заправлял всем городом — этим ключевым средиземноморским портом, где размещался арсенал французского флота.

Политика террора была в самом разгаре, лезвие гильотины работало денно и нощно, по городу бродили толпы, потрясая пиками с отрубленными головами, а мятежные матросы то и дело грозились вздернуть на мачтах офицеров. Повсюду царил страх оказаться в черных списках. Семейству Буонапарте только сыграло на руку, что у них не было за душой ни гроша и они пострадали за дело революции, а в выданных им паспортах Летиция и ее дочери значились как портнихи. Наполеон снова вернулся в свой полк в Ниццу, а Жозеф тем временем отбыл в Париж в надежде выхлопотать денежную компенсацию. Первому удалось получить за предыдущие месяцы три тысячи фунтов жалованья, а второму — добиться от Конвента единовременного пособия в 600 тысяч франков, из которых, однако, не было получено ни единого су. Мать покинула их спустя несколько дней, несомненно, исполненная благодарности, и сняла комнаты в тулонском пригороде Ла-Валетт. Можно сказать, что она успела вовремя. Тулон поднялся против террора в июле, и английскому адмиралу Гуду с его британским флотом ничего не стоило занять город, где тотчас началось преследование революционеров, таких как Люсьен, большинству из которых, правда, удалось бежать. Летиция тоже вынуждена была спешно покинуть Ла-Валетт. Ей в буквальном смысле пришлось выйти на дорогу и просить себе на пропитание. К счастью Жозеф сумел подыскать для нее две комнатушки в Марселе, в которых не было даже мебели, но все же Летиция была вынуждена выстаивать очереди за бесплатным супом. Жозеф имел возможность как-то помочь матери, так как Наполеон убедил своего корсиканского знакомого, депутата Христофора Саличетти, своего бывшего союзника по борьбе против Паоли и одного из военных комиссаров республики, взять Жозефа себе в секретари. В начале сентября Саличетти устроил назначение Жозефа в качестве помощника секретаря комиссара республики при южной армии с жалованьем 6 тысяч франков. Люсьен был вынужден довольствоваться местом начальника лавки — склада в деревушке, где жалованье его составляло сущие крохи — 200 франков. Именно тогда Жозеф и отыскал себе богатую невесту — девушку своей мечты. Мадемуазель Жюли Клари пыталась по поручению семьи добиться у Саличетти теплых местечек. Многие из ее родни подозревались в контрреволюционной деятельности, в том числе и ее отец, уже одной ногой стоявший в могиле, по одной версии — торговец шелком, по другой — мыловар, вероятно, ирландского происхождения. В это дело вмешался Жозеф, и таким образом опасность миновала. Жюли была низкорослой, с лошадиным лицом и к тому же страдала от прыщей, но зато обладала чутким сердцем и острым умом и, что самое главное, должна была унаследовать 80 тысяч франков. Жозеф представил это многообещающее юное создание матери, и та тотчас одобрила как саму избранницу, так и ее наследство. Вскоре состоялась помолвка.

Тем временем Саличетти делал для клана нечто большее. Посетив 26 сентября 1793 года республиканские силы, осаждающие Тулон, он доложил Комитету общественного спасения, что «капитан Деммартен ранен, и наша артиллерия осталась без командира. Однако тут нас ждала редкостная удача, мы остановили гражданина Буонапарте (квалифицированного капитана того же подразделения), который уже собирался присоединиться к итальянской армии, и приказали ему занять место Деммартена».

Поначалу Наполеона раздражали его бездарные начальники, которым же действовала на нервы его преданность делу — он неизменно спал на земле рядом со своими пушками. Но в конце концов его неугомонность взяла верх. Не без труда и потерь ему удалось захватить английский редут на Керском мысе, служившем ключевой позицией ко всему порту, и оттуда повел по «кораблям деспотов» обстрел раскаленными ядрами. Таким образом, Наполеон запер в ловушку вражеский флот, который был не в состоянии ни покинуть гавань, ни войти в нее.

Британские войска были вынуждены спешно оставить Тулон 18 декабря 1793 г. Наполеон стал свидетелем и участником отчаянной рукопашной схватки и даже сам получил штыковое ранение в ногу Под ним были убиты одна за другой три лошади, а самого его трепала лихорадка, но в конце концов ему удалось захватить в плен вражеского генерала. Но, что самое главное, на тот момент Наполеону удалось расположить к себе еще одного из военных комиссаров республики — Поля де Барраса, который и повысил его в звании. В ту пору Наполеону было всего двадцать четыре года.

18 января 1794 года бригадный генерал Буонапарте получил в итальянской армии место командующего артиллерией. Штаб располагался в Ницце, в ту пору принадлежавшей Италии, поэтому Наполеон поселил мать в Шато Салле — симпатичном сельском домике неподалеку от Антиба. Та произвела впечатление на местных жителей тем, что собственноручно обстирывала семью, пользуясь в этих целях ручьем, протекавшим в саду, несмотря на щедрое содержание, выдаваемое ей сыном. Скорее всего ей не верилось, что это благоденствие продлится слишком долго.

К этому времени два офицера из Гаскони, в будущем оба члены клана Буонапарте, увидели для себя перспективы, сулящие славу и богатство. В 1787 году полк легкой кавалерии из Шампани пополнился во время своего пребывания в Тулузе странным рекрутом. То был семинарист, вынужденный бежать из семинарии за неуплату долгов. Было ему тогда двадцать лет, а полученное образование помогло в течение двух лет прослужить полковым квартирмейстером в звании сержанта, хотя вскоре после этого он оставил армию, чтобы продолжить службу за прилавком в мануфактурной лавке своего кузена. Во время революции он снова вернулся в армию и, став в 1793 году лейтенантом, писал в письме домой так: «Так как деспотизм приказал долго жить, будущее представляется мне в радужном свете».

Звали этого несостоявшегося священника, сменившего рясу на форму офицера кавалерии, Иоахим Мюрат.

Второй, Жан Бернадот, сын писаря из адвокатской конторы в городе По, получил лейтенантский чин в начале марта, прослужив рядовым целых одиннадцать лет. Он также написал домой брату в июле 1793 года: «Надеюсь, что вскоре стану капитаном. А пока я здесь четвертый лейтенант. Но даже эти обстоятельства не радуют меня, как мысль о свободе, которой я наконец-то узнал истинную цену». Он вытатуировал у себя на руке лозунг «Смерть тиранам», имея в виду, несомненно, королей.

Баррас, который, по собственному признанию, к тому времени ненавидел Наполеона, пишет в своих мемуарах, что тот превратился в жестокого республиканца. «Марат и Робеспьер — вот кто для меня святые», — говаривал коротышка-артиллерист. Говоря о памфлете, незадолго до этого опубликованном Наполеоном, Баррас добавляет: «Невозможно представить по духу нечто более якобинское, нежели положения этого дьявольского трактата».

Кроме того, он сравнивает Наполеона с архиреволюционером Маратом. Бесспорно, в это время Наполеон принадлежал к экстремистскому крылу якобинцев. Как он сам обтекаемо заметил уже на Святой Елене: «Тогда я был слишком молод, и мои воззрения еще не устоялись».

Баррас отмечает, что во время банкета, устроенного для комиссаров революционным комитетом по поводу празднования взятия Тулона, Бонапарт уже вел двойную игру, ставшую неотъемлемой частью его натуры, бегая от банкета комиссаров, присутствие на котором считал для себя великой честью, в соседнюю комнату, где было устроено угощение для санкюлотов, словно пытаясь извиниться перед последними за то, что он не с ними.

Баррас далее сообщает о том, когда и при каких обстоятельствах новоявленный бригадный генерал вступил в Итальянскую армию: «Он завел дружбу с младшим Робеспьером и Рикором с его супругой, и те стали его покровителями с самого начала его итальянской службы».

Буонапарте, все еще генерал низшего ранга, пытавшийся любыми средствами пробиться наверх и считавший женщин самым эффективным средством в достижении этих целей, неустанно обхаживал мадам Рикор, так как знал, что ее супруг располагал значительным влиянием на своего коллегу — младшего Робеспьера. Он не отходил от нее буквально ни на минутку, то подавал ей перчатки или веер, то с видом глубочайшего почтения придерживал для нее уздечку или стремя, то сопровождал ее во время прогулок, не выпуская из рук шляпы. Казалось, что его терзает постоянный ужас, как бы с ней не случилось какого-нибудь несчастья.

Безусловно, такое поведение было для Наполеона крайне нетипично.

Не оставляет сомнения и тот факт, что Буонапарте поддерживал постоянные связи с якобинцами в Париже и пользовался их безграничным доверием. Как нам известно из его собственных записок, он считал, что из старшего Робеспьера, Максимилиана, сделали козла отпущения. «Робеспьер обладал большей прозорливостью и политическим чутьем, чем это принято думать». Огюстен, младший Робеспьер, сильно привязался к бригадному генералу, который, по его мнению, обладал «трансцендентальным талантом». Во время термидора (июля) 1794 года Огюстен пригласил Наполеона в Париж, куда направлялся с донесением в качестве представителя республики в итальянской армии. Наполеон, с присущей ему проницательностью, отклонил приглашение.

Сам он в это время был занят тем, что создавал линию береговой обороны, готовясь к кампании против Пьемонта. Он назначил Луиджи лейтенантом у себя при штабе, чтобы тот мог продолжать свои занятия. Юноша стал свидетелем настоящих боев, сопровождая брата во время небольших стычек с пьемонтцами у подножия Альп. А чтобы младший брат еще больше набрался опыта, Наполеон отправил его на береговую батарею в Сен-Тропе. Люсьен, который, чтобы продемонстрировать свое революционное рвение, называл себя «Брут Буонапарте», из кожи вон лез, пытаясь доказать, что Наполеон вовсе не единственный якобинец в их семье. В должности председателя революционного комитета в деревушке Сен-Максимен он распорядился посадить в тюрьму более двадцати из своих соседей по подозрению в «нелюбви к революции».

Возможно, что его брат не имел возражений против такой линии поведения, но в апреле 1794 года «Брут» Люсьен слишком далеко зашел в своих демократических принципах, женившись на сестре владельца деревенской гостиницы. Екатерина Бойе была на два года старше девятнадцатилетнего Люсьена, но, что еще хуже, не только была неграмотна, но и не имела ни гроша за душой. Люсьен даже не стал спрашивать у семьи разрешения. Летиция, сама малограмотная, впоследствии делала вид, что благоволит к хорошенькой брюнетке, но Наполеон и Жозеф сочли поступок брата непростительным. Даже во время революции нельзя забывать о положении своей семьи в обществе.

То были месяцы, когда в стране вовсю свирепствовал террор. Несомненно, для Комитета общественного спасения и его сторонников, таких, как, например, братья Буонапарте, это была не более чем разновидность военного трибунала, необходимого для сохранения республики, но тысячи погибли ужасной смертью по той единственной причине, что принадлежали к определенному классу или вероисповеданию, и еще многие тысячи жили в постоянном страхе.

В числе жертв оказался и бывший виконт де Богарне, шумный и восторженный якобинец и генерал республики, командовавший Рейнской армией. Он был арестован в марте 1794 года и заключен в тюрьму в Карме, где стены были еще забрызганы кровью жертв расправ, имевших место в предыдущем сентябре. Здесь он и оставался, ожидая каждый день услышать свое имя в числе осужденных на казнь, вплоть до 19 июля, когда его, наконец, отправили на гильотину. По иронии судьбы его супруга Жозефина тоже оказалась с ним в тюрьме, хотя они уже давно не жили вместе. Несмотря на его жестокое с ней обращение, она сделала все, что было в ее силах, чтобы спасти Богарне, за что, собственно, и поплатилась арестом. Полагая, что и ее ждет печальная участь супруга, она дни и ночи напролет плакала и причитала у себя в камере, а впоследствии нашла некоторое утешение в страстном романе с другим заключенным, юным, но знаменитым генералом Гошем.

Однако 10 термидора (28 июля) 1794 года Максимилиан Робеспьер и его сторонники были свергнуты заговорщиками, возглавляемыми Баррасом. Заговор оказался успешным, так как буквально все члены Конвента пребывали в страхе за собственную жизнь. Среди тех, кому отрубили голову вместе с Неподкупным, был и его брат Огюстен, почитатель талантов бригадного генерала Буонапарте. 8 августа Наполеон был арестован как сторонник Робеспьера и заключен в форт Карре в Антибе, неподалеку от дома собственной матери. Все его бумаги были конфискованы, и Наполеону реально грозила смертная казнь. Лейтенант Жюно, который во время осады Тулона служил под его началом в качестве сержанта, предложил организовать побег, но Наполеон отказался. Тем временем генерал Дюгоммье, его непосредственный начальник, убедил следствие, что Франции непозволительно терять такого одаренного воина, и Наполеон был помилован. Ему временно было разрешено даже сохранить за собой командование.

В августе 1794 года Жозеф упрочил материальное положение семьи, женившись на Жюли Клари. Невеста настояла на том, чтобы церемонию совершил поставленный вне закона кюре, который в свое время отказался принести присягу на верность Республике.

Игра стоила свеч, ведь слухи о солидном наследстве, полученном невестой, подтвердились к пущей радости семейства Буонапарте, а ее покладистый характер расположил к себе всех их. Ее деверь, генерал, как-то раз назвал ее «лучшей из женщин на всем свете».

Для братьев Буонапарте было настоящей находкой, что по крайней мере одни из них ни в чем не нуждался. В мае 1795 года Наполеон лишился своего места в итальянской армии. Вместо этого ему предложили командование пехотой в Вандее — явное понижение. После отказа его имя вычеркнули из списков боевых генералов, и он был поставлен на половинное довольствие. Наполеон был вынужден снимать комнату в дешевой парижской гостинице, носить потертый мундир и экономить даже на чистке сапог. Перчатки, в то время неотъемлемую деталь туалета, он презрительно отвергал как излишнюю роскошь. Жозеф оказал ему материальную поддержку, однако ее явно не хватало. Наполеон был настолько беден, что, пообедав, заворачивал деньги за еду в листок бумаги, чтобы никто не мог заметить, какие крохи он тратил. Он был больше не в состоянии содержать Луи, которому сумел выхлопотать место в артиллерийской школе в Шалоне. В эти дни Наполеона не раз посещала мысль о самоубийстве. Отчаявшись, он уже начал подумывать о том, а не податься ли ему на службу к туркам. Наполеону казалось, что как только он войдет в доверие к султану, то сможет добиться для Жозефа места французского консула на Хиосе.

В июне, вскоре после своего увольнения, Наполеон писал Жозефу, от которого в значительной мере теперь зависел материально:

«Что бы ни случилось с тобой, помни, тебе никогда не сыскать более преданного друга, чем я. Ведь ты для меня более чем дорог; кроме меня, никто так искренне не озабочен твоим счастьем. Жизнь — это не более чем сон, который вскоре проходит. Если случится тебе отправиться куда-то далеко и, как тебе кажется, надолго, позволь мне иметь твой портрет. Мы слишком долго жили вместе и были так близки, что наши сердца слились воедино — уж кому как не тебе знать, что я предан тебе и душой, и телом».

Это письмо появилось благодаря просьбе супруги Жозефа прислать ей миниатюрный портрет Наполеона, который он заказал для ее сестры Дезире, в кого в ту пору был влюблен.

Дезире Клари была «веселой крошкой» из Марселя, с огромными карими глазами, восхитительной улыбкой и сильным местным акцентом ее родного города. Она искренне влюбилась в Наполеона, и один раз ей даже пришлось прятаться у него под кроватью. К тому же она была честолюбива. Находясь на Святой Елене, Наполеон сказал генералу Бертрану: «Дезире располагала способностями и стремлением помочь мне добиться успеха».

Но летом 1795 года шансы Наполеона на успех были весьма призрачными. Его положение усугублял Люсьен. Заклейменный как сторонник Робеспьера, этот умирающий с голоду лавочник после термидора был арестован в Сен-Максимене и осужден на целый год тюремного заключения.

У себя в деревне он нажил множество врагов. Летиция написала довольно проницательное письмо представителю Конвента в итальянской армии, в котором справедливо замечала, что ей непонятно, почему ее сын осужден, так как из Сен-Максимена никто не уезжал и даже никто не скончался в результате его действий. Через две недели Люсьена освободили. Этот инцидент не слишком способствовал репутации его брата.

«В дни молодости я, по неведению и из-за своего честолюбия был революционером», — признался Наполеон годы спустя Меттерниху. Но даже расставшись с якобинскими принципами, он никак не мог расстаться с якобинскими привычками. Меттерних не раз подчеркивал в девяностые годы те изменения, что произошли во французах в связи с революцией: «Их лоск и элегантность, которым вряд ли кому удавалось подражать, сменились нарочитой неряшливостью, а их легкий характер — мрачной и зловещей подозрительностью».

Нельзя сказать, что Наполеон был неряшлив или подозрителен, но язык его стал груб, зачастую до неприличия, и, как он ни старался, ему так и не удалось до конца расстаться с этой привычкой. Он был теперь неспособен говорить вежливо, не говоря уже о том, чтобы галантно обращаться с женщиной, и по привычке частенько ошарашивал первую даму такими нескромными вопросами, как будто она была обыкновенной полковой шлюхой.

В клане Буонапарте все до единого были якобинцами до мозга костей. Они разделяли экстремистские воззрения и приобрели замашки санкюлотов из-за своих честолюбивых надежд выйти в люди и наивной веры, что ветер так и останется дуть в прежнем направлении. Короче говоря, они были чистейшей воды оппортунисты. Теперь же, возглавляемые братом, признанным семейным гением, они ринулись в новую политику, которая, хотя внешне и оставалась революционной, тем не менее была теперь антиякобинской. И все, чего хотел Буонапарте, — это пробиться на «верх общества»

Глава третья Начало восхождения Директория

«Наша семья не будет ни в чем нуждаться».

Наполеон — Жозефу, ноябрь 1795 года

«Наполеон имел ярко выраженную склонность к суеверию и фатализму и всегда полагал, что его успехи каким-то мистическим образом связаны с успехами его избранницы (Жозефины). Она любила всем сердцем и как могла служила ему. Ее влияние на него… всегда проявлялось на стороне человечности. Она и только она была способна смягчить своей кротостью те чрезмерные порывы страсти, которым он частенько поддавался. И ее последующая судьба навсегда останется одной из самых мрачных страниц истории ее повелителя».

Локхарт. История Наполеона Бонапарта.

Осенью 1795 года карьера Наполеона неожиданно начала свой стремительный взлет. До сих пор его отношения с семьей основывались на равенстве, взаимной поддержке, почти на партнерстве. Теперь же он входил в роль верховного покровителя. С этого времени и вплоть до создания в 1804 году наполеоновской империи все другие члены семейства Буонапарте были обязаны посвящать всю свою энергию приумножению богатства и вхождению в новое французское общество — наиболее алчное и сребролюбивое на всем Западе со времени Римской Империи.

Генерал Буонапарте имел пять футов и шесть с половиной дюймов росту и лет до тридцати был болезненно тощим. По моде тех дней он носил прическу в виде «ушей спаниеля» (ровно обрезанные над ушами и ниспадающие до плеч волосы), что придавало ему несколько несуразный вид.

Однако не было ничего несуразного в его глубоко посаженных серых глазах, больших и горящих особым лихорадочным блеском, хотя и несколько мрачноватых. Эти глаза могли очаровывать или же повергать в ужас. Одна из женщин, знавших его в 1795 году, многие годы спустя призналась Стендалю: «Если бы он не был так болезненно худосочен, то любой сразу бы признал, что черты его лица были на редкость правильными. А линия рта в особенности была полна притягательности».

По мере роста своего успеха и становясь старше, Жозеф и Жером пытались подчеркнуть их внешнее сходство с братом. Однако ни тому, ни другому ни в малейшей степени не удавалось передать исходящее от их брата могущество.

В августе 1795 года Конвент принял новую французскую конституцию. Исполнительная власть передавалась в руки Директории во главе с пятью директорами (все — цареубийцы), которые руководствовались наставлениями верхней и нижней палат — Совета Старейшин и Совета Пятисот. Две трети членов Конвента оставались членами обеих палат без всякого переизбрания. К этому времени большинство французов были по горло сыты революцией и желали возвращения монархии. Видя, что их надеждам на избрание своих представителей просто не сбыться, они попытались взять силой. В начале октября не менее 20 тысяч роялистов из числа национальной гвардии в Париже контролировали уже значительную часть столицы и готовились идти штурмом на правительственную резиденцию в Тюильри. Возникла реальная угроза белого террора. Республиканская армия была деморализована, в ней царил разброд и мятежные настроения, а директоры осознавали, что рассчитывать на ее поддержку им особенно не приходится. Отчаявшись, они 4 октября назначили Первого директора, гражданина Барраса, в качестве командующего внутренними войсками.

Баррас тотчас выпустил из тюрем и вооружил несколько сотен экстремистов — «гильотинщиков», а также начал поиски офицеров-якобинцев, арестовав при этом генерала Мену за то, что тот вступил в переговоры с бунтовщиками-подстрекателями.

Комитету общественного спасения Баррас заявил следующее: «У меня имеется нужный вам человек — невысокого роста офицер, корсиканец».

Но Буонапарте никак не могли отыскать ни в квартире, ни в кафе или харчевнях, куда он частенько хаживал, и в Баррасе закралось подозрение, что его протеже, по-видимому, втихомолку ведет переговоры с другой стороной. Но как только Наполеона нашли, Баррас подтвердил свою лояльность тем, что назначил корсиканца своим заместителем.

Это случилось в девять часов вечера 13 вандемьера (5 октября). Наполеон, не имея сам ни единой пушки, знал, что артиллерия национальной гвардии сосредоточена на Пляс де Саблон и ее охраняют всего лишь каких-то пятнадцать человек. Он отдал приказ ближайшему подразделению кавалерии захватить сорок пушек и привезти их к стенам Тюильри, что те незаметно и сделали, руководимые майором Иоахимом Мюратом. В результате, когда мятежники в четыре утра начали наступление, их тотчас смели с улиц залпы шрапнели.

Когда же они укрылись в церкви Сен Рок, правительственные войска ринулись за ними вслед со штыками наголо. Сражение завершилось к концу дня. Сотни мятежников пали в уличных боях, среди них находилось немало знаменитых боевиков-роялистов.

На следующий день, в два часа, генерал Буонапарте, под которым во время уличного сражения пала лошадь, писал Жозефу, что в столице все спокойно. «Как всегда, пули миновали меня».

Баррас был настолько ошеломлен происшедшим, что в течение трех недель повысил Наполеона до дивизионного генерала, затем до полного генерала иглавнокомандующего внутренними войсками. Говорят, будто Директор заявил своим коллегам; «Повысьте в чине этого человека, или же он сам повысит себя без вас».

Наполеону было тогда двадцать шесть лет. Теперь у него имелось вдоволь денег, ведь в дополнение к жалованью он получил щедрое вознаграждение от директоров. Буонапарте переехал из убогой квартирки в Марэ прямиком в великолепный городской особняк, разъезжал в дорогой карете и начал понемногу забывать старых друзей.

В конце ноября Наполеон послал матери 60 тысяч франков и написал Жозефу, что «наша семья не будет ни в чем нуждаться». Он переселил мать и своих сестер с жалкого марсельского чердака в великолепную квартиру лучшего дома на той же улице. Кроме того, он дал Жозефу денег, чтобы тот вложил их в дело к генуэзцам.

Он выхлопотал для Люсьена место секретаря у гражданина Феррона — одного из самых влиятельных чиновников Директории, которому в обязанности вменялась расправа с реакцией на юге, а затем даже пост комиссара в северной армии в Нидерландах.

После 13 вандемьера Луи сразу же получил звание лейтенанта в 4-м артиллерийском полку, в следующем месяце был зачислен в штаб к своему брату в качестве адъютанта и военного секретаря.

Одиннадцатилетний Джироламо, превратившись в Жерома, тоже вскоре оказался в Париже, где его отправили в самую дорогую и престижную школу. Наполеон часто навещал его там и постоянно справлялся о нем, дабы мальчик не испытывал недостатка в карманных деньгах, от чего он сам жестоко страдал в Бриенне. Феш, который временно расстался со священным саном, получил взамен самое настоящее «золотое дно» — место комиссара в итальянской армии.

По-видимому, он был признанным советником клана в финансовых вопросах. 17 ноября 1795 года генерал писал Жозефу в Геную: «Я только что получил для тебя 400 тысяч франков. Я отдал их Фешу, который переведет их на твой счет». Наполеон добавляет в том же письме: «Я, по-видимому, обоснуюсь с семьей здесь, (в Париже). Позволь мне чаще получать известия от тебя, твоей супруги и Дезире До свидания, мой добрый друг, я всегда к твоим услугам. Единственное, что не дает мне покоя, — это осознание того, что ты далеко и я лишен возможности видеться с тобой. И если бы твоя супруга не была сейчас в положении, я бы постарался уговорить тебя приехать и провести какое-то время в Париже».

И все же, несмотря на свой влиятельный чин, генерал Буонапарте, судя по всему, все еще сомневался в прочности своего финансового положения Несомненно, он помнил недолгий период своего процветания при Робеспьере. Вот почему он решил последовать по стопам Жозефа, заключив выгодный брак. Его любовницей стала Дезире Клари, невестка Жозефа, и есть все основания полагать, что он видел в ней будущую достойную супругу. Однако ее родственники придерживались мнения, что «в семье достаточно и одного корсиканца».

В любом случае, ей всего лишь восемнадцать, а в это время Наполеон предпочитал более зрелых женщин. Баррас услужливо представил его некой мадемуазель Монтансье, явно перезрелой особе. По ее собственному признанию, она годилась в матери юному генералу, но зато была владелицей более миллиона франков (ей принадлежало одно веселое заведение, нечто среднее между театром и борделем в Пале Рояль). Наполеон пригласил ее познакомиться с Летицией и братьями и даже предложил съездить с ним на Корсику. Однако из этого ничего не вышло, и Наполеон переключил свое внимание на недавно овдовевшую мадам Пермон — ту самую корсиканскую даму, что приютила у себя в Монпелье его умирающего отца. На Наполеона произвело впечатление огромное наследство, якобы оставленное ей покойным супругом. На самом деле тот умер, не имея ни гроша за душой. Наполеон надеялся прибрать к рукам это наследство, сделав двойное предложение: как только кончится ее траур, сам он женится на вдове, а ее сын — на его сестре Полине. Было ему тогда двадцать шесть лет, а его предполагаемой невесте — за пятьдесят. Та поначалу просто остолбенела, но затем разразилась безудержным хохотом, чем совершенно обескуражила Наполеона. Честолюбивый корсиканец потребовал, чтобы она хорошенько все взвесила. Он пытался наносить визиты еще несколько раз, в надежде, что она все-таки передумает, но в конце концов был вынужден, задыхаясь от ярости, покинуть ее дом.

Во время ухаживания за мадам Пермон, вероятно, для того чтобы разбудить в ней ревность, он вел разговор еще об одной даме: «Меня представили одной женщине — полной очарования, покладистой и приятной во всех отношениях, семья которой проживает в предместье Сен-Жермен. Мои парижские друзья весьма одобряют мой выбор».

Предместье Сен-Жермен было гнездом старой аристократии, и, несомненно, говоря о некой даме, Наполеон имел в виду виконтессу де Богарне, одну из блестящих парижских дам. Жозефина де Богарне была, однако, не из тех женщин, которых молодой человек осмелился бы представить своей матери. В городе смаковались слухи, будто она и ее подруга Тереза Тальен танцевали обнаженными перед Баррасом.

Падение Робеспьера привело к возникновению нового общества — вульгарного, алчного, склонного к показной роскоши. Заправляли в нем продажные политики, беспринципные банкиры, спекулянты и игроки, шлюхи и содержательницы борделей. В этом упадническом мире деньги значили все и вся. И все-таки, несмотря на свою порочность, это общество было на редкость жизнерадостным.

Даже сам Наполеон, когда в июле 1795 года перспективы его были самыми что ни на есть мрачными и он всерьез подумывал о самоубийстве, был вынужден признать: «В изобилии имеется все то, что делает жизнь приятной и восхитительной. Просто некогда поддаваться унынию или размышлениям, когда вокруг так много веселого и шумного народа. Повсюду дамы — в театрах, в каретах, в библиотеках». Гражданин, некогда виконт, де Баррас был подлинным воплощением Директории; бывший солдат и повеса из Прованса, стоявший на пороге банкротства в 1789 году, продажный и беспринципный, авантюрист по натуре и при этом отличный собеседник и душа компании. Его дом всегда гудел от нашествия бесчисленных спекулянтов и «актрис» с сомнительной репутацией.

Режим имел и свою деловую сторону, которую воплощал хладнокровный министр полиции Жозеф Фуше, который, подобно Баррасу, осудил на казнь Людовика XVI (был известен как «лионский мясник», т. к. зимой 1793–94 года отправил на гильотину или под расстрел около двух тысяч человек). Невысокий, белолицый, с тонкими губами и довольно правильными чертами лица, этот человек обладал леденящим душу, словно остекленевшим взглядом, одновременно незрячим и проницательным, который неизменно внушал ужас.

Вечно пребывающий на грани изнеможения от напряженной работы, этот бывший кюре и учитель, а в придачу и сквернослов, стал одним из самых удачливых начальников полиции за всю историю Франции.

Гражданка Таше-Богарне (в эти дни приставка «де» была не в почете), еще один цветок, расцветший на ниве Директории, была вдовой генерала Богарне, угодившего на гильотину во время террора. Креолка по происхождению, она превратилась в истинную парижанку, с присущей ей тонкостью, шиком и фривольностью, которых требует светская жизнь. Новая эпоха как нельзя лучше подходила для этой искательницы приключений. То было время, когда благодаря любовникам можно было добиться богатства и положения в обществе. Если дама была недурна собой и готова продаваться, так перед ней тотчас открывались самые блестящие перспективы. Роман Жозефины с генералом Гошем резко оборвался, как только их обоих выпустили из тюрьмы, так как тот застал ее с поличным с одним из своих конюхов (детиной эльзасцем). Тем не менее ее горячая карибская кровь обеспечила ей успех у многих влиятельных мужей, а ее благородные манеры вместо недостатка обернулись хорошим подспорьем в ее тридцать два года. Жозефину трудно было назвать даже хорошенькой: с неправильными чертами и отвратительными зубами (ей даже пришлось приучиться улыбаться, не показывая их) она была далеко не красавицей. И тем не менее она обладала особой притягательностью — судя по всему, тем, что французы обычно называют belle laide, и знала, как извлекать наибольшую выгоду из своих достоинств, к числу которых относились роскошные шелковистые волосы каштанового цвета и темно-голубые глаза с удивительно длинными ресницами, поистине нежная улыбка, восхитительная кожа, изящная соблазнительная походка и проникновенный, с легкой хрипотцой, протяжный креольский говор, такой музыкальный, что прислуга порой на минуту оставляла дела, чтобы послушать хозяйку. Вообще в ней было нечто экзотическое, во Франции восемнадцатого столетия она была наиболее близка к тому, что принято именовать южной красоткой. Одевалась она безукоризненно, умело и с шиком носила драгоценности и постоянно окружала себя цветами, морем цветов. Более того, эта аристократическая гражданка была до мозга костей аморальна и с таким опытом в постельных утехах, который и не снился молодому генералу Буонапарте.

В своем хорошеньком особнячке на Рю-Шантерейн, который она снимала у супруги актера Тальма, Жозефина давала обеды для узкого круга гостей, на которых превосходные блюда и изысканнейшие вина подавались под аккомпанемент со вкусом выбранной музыки. Гостями, как правило, были самые богатые и знаменитые личности. Частенько там присутствовал и Баррас, который, разумеется, не мог не войти в число ее любовников. Фуше, имевший соглядатаев в каждом шикарном борделе и каждом игорном зале столицы, платил ей за каждую полезную для него сплетню, что доходила до ее ушей, так что ее первичное вознаграждение равнялось 24 тысячам франков, ведь, по словам министра полиции, «она видела весь Париж». И хотя Жозефина была по уши в долгах и постоянно жила на грани банкротства, тем не менее она продолжала пускать пыль в глаза, стараясь создать у окружающих впечатление богатства.

Как известно, после 13 вандемьера парижанам было приказано полностью сдать оружие. Говорят, будто четырнадцатилетний сын Жозефины Евгений пришел к Буонапарте с просьбой, чтобы тот позволил ему оставить у себя отцовскую шпагу. Генерал дружелюбно дал ему на это разрешение, вследствие чего мать юноши тоже нанесла Наполеону визит, дабы отблагодарить его. Несомненно, «гражданке Богарне» тотчас стало ясно, что она имеет дело с человеком, которого ждет блестящее будущее. Должно быть, она уже была наслышана о Буонапарте от своей подруги и товарки по приключениям мадам Тальен, которая была любимой метрессой Барраса и одной из самых знаменитых куртизанок в Париже. Генерал также имел виды на Терезу Тальен, но был отвергнут с такой откровенностью, что едва не стал посмешищем в глазах других. Но уже в конце 1795 года он писал наивно-проникновенные послания Жозефине. Ее дочь, тринадцатилетняя Гортензия, встретила нового поклонника матери в январе 1796 года на обеде у Барраса (в этот день отмечали третью годовщину казни Людовика XVI). Ей запомнилось «лицо красивое, весьма выразительное, но удивительно бледное», то, как «он оживленно разговаривал и, казалось, был целиком поглощен моей матерью». Однако Гортензии Наполеон пришелся не по душе, ибо она с самого начала заподозрила, что он вознамерился жениться на Жозефине.

И совсем наоборот, брат Гортензии Евгений с первой встречи привязался к Наполеону. Сам он, судя по всему, был весьма приятным молодым человеком недурной наружности, не считая раскосых глаз и унаследованных от Жозефины плохих зубов. Во времена террора всех отпрысков благородных семей силой заставили обучаться какому-нибудь ремеслу (это было нечто вроде государственной попытки публично унизить их). Евгений, которого отправили в подмастерья к плотнику, отработал на своего хозяина без единой жалобы. Затем, в возрасте всего тринадцати лет, он стал ординарцем друга своей матери генерала Гоша во время жестокой войны в Вандее против шуанов с их «католической и королевской армией». Несмотря на ужасные зверства, свидетелем которых он стал, полученный опыт вкупе с воспоминанием об отце, вызвал у юноши страстное желание найти себя на военном поприще.

Как только ей начали поступать дорогие подарки, гражданка Богарне поняла, что Буонапарте, можно сказать, уже у ее ног. Кроме того, она догадалась, что введенный в заблуждение ее напускной роскошью Наполеон полагал, будто она ужасно богата. Как доверительно она заметила Баррасу, этот коротышка, «кот в сапогах», мало что для нее значил, ведь происходил он из «заурядной семейки» без гроша за душой, хотя, следует отдать ему должное, имел брата; которому удалось заключить один из самых удачных браков в Марселе. «Я подумала, что поступлю мудро, если не стану рассказывать ему о моем кошмарно затруднительном положении, — объясняла она Баррасу. — Ведь он наивно полагает, будто я не испытываю недостатка в средствах, и к тому же считает, будто я возлагаю особые надежды на Мартинику. Умоляю вас, только не говорите ему, что это не так, мой дорогой друг, а иначе вы все испортите».

Ее адвокат, Рагидо, предостерегал Жозефину от этого шага: «Неужели вы совершите столь безрассудный поступок и выйдете замуж за этого молодого человека, у которого ничего, кроме плаща и шпаги?!» Но в конечном итоге Жозефине стало ясно, что этот «кот в сапогах» может стать для нее солидным капиталом, ведь ему покровительствовал сам Баррас, а брат попал в число толстосумов. Что касается самого Наполеона, то позже он со всей откровенностью признавался, что сделал предложение Жозефине только потому, что считал, будто она богата. 9 марта 1796 года, спустя четыре месяца после их первой встречи, Наполеон и Жозефина сочетались гражданским браком, взяв в свидетели Барраса и Тальен.

Супруг позже заметил: «Я действительно любил ее. Но не испытывал к ней никакого уважения». Он даже не осмелился поставить в известность мать, не говоря о том, чтобы пригласить ее на бракосочетание. Единственный раз в жизни Наполеон испытывал нечто близкое к страху. Несомненно, это был мезальянс, несмотря на то, что Жозефина обеспечила супруга шикарным особняком в Париже и местом в кругу знакомых, который позже перерос в модное общество. Она была экстравагантна, что иногда отдавало вульгарностью, и имела воистину ненасытную страсть к роскоши. Ее единственными добродетелями были ее отзывчивое сердце и умение быть на удивление преданным другом. Однако, как заметил Люсьен, «приданое дал ей Баррас, а именно — пост главнокомандующего итальянской армией» Генерал Буонапарте получил назначение на эту должность ровно за неделю до женитьбы. По пути в ставку, что располагалась в Ницце, Наполеон навестил в Марселе мать. Летиции пришлось признать Жозефину в качестве снохи, несмотря на то, что она считала последнюю «немолодой женщиной, имеющей взрослых детей». Тот факт, что эта дама имела очень высокое происхождение (бывшая виконтесса ни за что бы не снизошла до знакомства с вдовой Буонапарте до 1789 года), мало что менял. Жозефина написала супругу письмо с просьбой передать его свекрови. Летиция написала ей в ответ: «Разумеется, не могло прибавить к тому очаровательному образу, что уже выработался о вас у меня. Мой сын поведал мне о своем счастье, и этого уже достаточно для того, чтобы получить не только мое согласие, но и мое одобрение. Мне для полного счастья не хватает одного — лично увидеться с вами. Ведь вы для меня уже стали одной из собственных дочерей». Можно с большой долей уверенности утверждать, что это письмо продиктовал сам Наполеон. Ведь на протяжении всех лет Летиция и ее отпрыски только и знали, что строили козни против «вдовы», не скрывая своей враждебности к ней. Но важно то, что Жозефине удалось прибрать к рукам главного архитектора семейного процветания. Однако она постоянно оставалась ранимой в том отношении, что не могла подарить ему ребенка.

В Марселе генералу пришлось выслушать жалобы матери относительно шестнадцатилетней Полины. Та обзавелась крайне неподходящим возлюбленным в лице Станислава Фрерона, начальника Люсьена. В свое время это был запятнавший себя в крови выкормыш Робеспьера, организатор массовых экзекуций в Тулоне, который к сорока годам превратился в щеголеватого распутника-сифилитика. Он содержал в Париже актрису, которая в это время готовилась одарить его их третьим незаконным младенцем. Полина умоляла мать, чтобы та позволила ей выйти замуж за этого смазливого и неувядающего ветреника, а Люсьен и Мария-Анна по юношескому недомыслию поддерживали ее в этом деле. По иронии судьбы Фрерон в своем стремлении пробиться в ряды клана Буонапарте зашел настолько далеко, что попытался заручиться поддержкой Жозефины. Гражданка Буонапарте, высоко ценя свою вновь приобретенную респектабельность, предупредила супруга, что Полина только запятнает себя браком с подобным человеком, и пообещала сделать все, что в ее силах, чтобы предотвратить этот крайне нежелательный союз. Наполеон же был вынужден проявлять осмотрительность, так как Фрерон был союзником Барраса. Он вмешался лишь в мае 1796 года, когда уже приобрел достаточный вес в обществе. Тогда он смог написать Жозефу: «Я противник идеи Фрерона жениться на моей сестре. Сообщите ей об этом и ему тоже». Генерал «Бонапарт» приехал в Ниццу в конце марта 1796. И хотя на брачном свидетельстве Наполеон расписался как Буонапарте, теперь он слегка изменил свое имя, видимо, для того, чтобы не было пересудов в армии, что солдатами командует итальянец (правда, он так и не сумел отучить мать называть его «Полеоне»). Его армия состояла из 38 тысяч разутых и оборванных солдат, месяцами не получавших жалованья и проведших четыре последних года в ужасающих условиях и бесплодных стычках на южных склонах Альп. Его обращение к ним было кратким и дельным: «Вас необходимо одеть, обуть и накормить. У вашего неприятеля есть все нужное для этого. От вас же требуется одно — одержать победу. Если захотите, сумеете. Вперед!» На его счастье, в армии имелось несколько превосходных командиров. Среди них и недавно получивший повышение Мюрат, который со свойственным гасконцам нахальством предложил свои услуги в качестве командующего кавалерией. Генерал принял его предложение, хотя наверняка не догадывался, что этот самонадеянный beau sabreur^[12] скоро окажется одним из самых бравых кавалеристов в истории. Были здесь и другие будущие маршалы Франции: Массена, Ланн, Мармон и Ожеро. Последний так отозвался о своем новом начальнике: «Этот нахальный коротышка и впрямь наводил на меня страх, не могу даже объяснить, что я испытывал под его взглядом». Генерал Бонапарт был способен запугать даже закаленных в сражениях ветеранов. Несмотря на то что армия была основательно потрепана и деморализована, Наполеон продолжал вести широкое наступление. В начале апреля 1796 г. ставка итальянской армии переместилась в Альберту. Здесь к Наполеону присоединился Жозеф и провел с ним целые две недели. Луи тоже находился при штабе, денно и нощно неся службу, как и все другие адъютанты. Братья стали свидетелями первого широкомасштабного сражения Наполеона. Итальянская армия оказалась лицом к лицу с 31 тысячей австрийцев и 25 тысячами пьемонтцев, представлявших собой воистину внушительную силу. 12 апреля 1796 года Наполеон отправил Массена атаковать Монтекотт, и первая атака французов повлекла за собой 3 тысячи жертв со стороны врага. В течение двух недель Наполеон штурмом взял ключевые горные перевалы, отрезал пьемонтскую армию и вынудил их короля искать мира, а австрийцев — спешно отступать.

Его удивительный успех главным образом основывался на стратегии разделения сил противника и уничтожении одной за другой изолированных групп, неожиданной переброске войск в самые немыслимые точки, стремительно и без всякого предупреждения. Таким образом, он сумел сконцентрировать значительную людскую массу против врага, чья общая численность намного превосходила его собственную армию. 24 апреля Бонапарт отправил Жозефа назад в Париж с донесением Директории об одержанных победах и просьбой пьемонтцев о перемирии, присовокупив к ним и 21 захваченный у врага штандарт. Кроме того, брат получил от Наполеона дополнительную информацию, которую должен был передать устно.

Как и планировал Наполеон, это поручение придало дополнительный вес гражданину Жозефу Бонапарту. К тому же Жозеф вез рекомендательное письмо Жозефине. «Мой брат привезет тебе письмо, — сообщал ей супруг. — Я весьма привязан к нему и надеюсь, что и тебе он тоже понравится, он того заслуживает. Он добр по натуре и глубоко порядочен и имеет бессчетное количество других положительных качеств. Я собираюсь написать Баррасу, чтобы тот назначил его консулом в один из итальянских портов. Ему бы хотелось прочно обосноваться где-нибудь со своей милой супругой, подальше от политических смут и передряг. Я со всей теплотой рекомендую его тебе».

Можно не сомневаться, что Жозефина была мила к своему деверю, хотя и не согласилась немедленно возвратиться вместе с ним на передовую к супругу. Не оставляет сомнений и тот факт, что ей не удалось очаровать Жозефа, который в свое время рассчитывал на брак Наполеона с сестрой супруги, Дезире, чтобы таким образом упрочить семейные узы между собой и своим талантливым братом. Жозефине в это время наносил визиты недавно повышенный в ранге генерал Мюрат, прибывший с депешами о только что одержанных победах, и она быстро нашла общий язык с видным кавалеристом, как утверждали злые языки, слишком быстро. Их вместе видели за завтраком, обедом и ужином на Елисейских полях, и все это в течение одного дня. Перед тем как покинуть столицу, Жозеф для вложения денег приобрел недвижимость неподалеку от Парижа, а заодно и влиятельных друзей, которым дал понять, что рассчитывает на место посланника. Он и его невестка, чей багаж едва уместился в нескольких каретах, в конечном итоге отправились на передовую в Италию в конце июня. Во время путешествия Жозефина пыталась заигрывать с Жюно, но ошарашенный полковник спасался тем, что флиртовал с ее приятельницей.

В отсутствие Жозефа Наполеон штурмом взял мост в Лоди. Для этого ему понадобилась одна-единственная отчаянная атака пехоты, во время которой, благодаря своей безудержной храбрости, он снискал себе среди солдат прозвище «Маленького Капрала». Именно во время этой операции ему стало окончательно ясно, что его ожидает великая судьба. Наполеон изгнал австрийцев из Ломбардии и захватил Милан, куда в мае перевел и свою ставку. Он также держал в блокаде ключевую австрийскую крепость в Мантуе. В июле новый главнокомандующий австрийцев, ветеран многих сражений фельдмаршал граф фон Вурмзер предпринял две контратаки на двух фронтах, чтобы освободить ее. В результате этих действий последовала серия ожесточенных сражений.

Когда Жозеф с Жозефиной достигли Милана, то обнаружили Наполеона и его штаб в палаццо Сербельони. По словам поэта Арно, это был «один из великолепнейших миланских дворцов, достойный самого короля».

Тот же Арно сравнивал гостиную генерала с фойе Парижской Оперы: «Никогда еще ставка командующего не напоминала по пышности двор. Это стало прологом к Тюильри». Однако великому полководцу сей дворец показался недостаточно роскошным, и он перебрался в виллу Кривелли у Момбелло, что в окрестностях Милана. Его салоны и огромный шатер посреди сада словно улей гудели от толп офицеров, челяди и армейских чиновников. Наполеон держал себя воистину по-царски: давал публичные обеды, выезжал с эскортом из 300 облаченных в красную униформу уланов из польского легиона генерала Домбровского. Вскоре мадам Бонапарт заправляла здесь, будто коронованная особа. Она приобрела себе закадычную подругу в лице маркизы Висконти, любовницы генерала Бертье, по миланской версии мадам Тальен, которая была при ней вроде камер-дамы. Наполеона маркиза привела в шок: «О боже! Что за женщины! Что за нравы!» Жозефина привезла с собой не только свою любимую собачку Фортюне, но и настояла на том, чтобы та спала вместе с ними в их супружеской постели (между прочим, эта питомица покусала Наполеона в их первую ночь). Кроме того, с ней прибыл некий капитан Ипполит Шарль, фатоватый гусар, большой любитель веселых розыгрышей с «лицом шлюхи». Когда об этом стало известно супругу, тому поначалу пришла мысль поставить капитана к стенке, но в конце концов генерал поостыл и, добившись его отставки, отправил соперника домой.

Почти все члены семейства Бонапарта так или иначе побывали в Момбелло, а Каролина и юный Жером проводили там школьные каникулы. Луи, обычно веселый и живой, пребывал в странной меланхолии. Гостил там и Феш, который сколотил на армейских поставках неплохой капиталец и с пользой для себя давал деньги в рост под откровенно грабительские проценты.

— Один лишь Люсьен предпочитал держаться подальше. Несмотря на всю свою занятость, генерал Бонапарт выкроил время, чтобы в августе написать Лазарю Карно, президенту Директории, жалобу на брата: «Один из моих братьев, комиссар военного департамента в Марселе, уехал в Париж, не имея на то разрешения. Этот молодой человек по-своему умен, но весьма неуравновешен. Всю свою жизнь он страдает от навязчивой идеи вечно совать нос в политику. В данный момент совершено очевидно, что большое количество людей желали бы запятнать мою репутацию, не брезгуя при этом любыми интригами, чтобы только придать выразительность глупым и вредным слухам. Я прошу вас помочь мне тем, что вы прикажете ему в течение двадцати четырех часов присоединиться к любой из армий. Я бы предпочел, чтобы это была северная армия».

Никто не сумел бы обвинить Наполеона в фаворитизме, т. к. данная армия несла один жестокий удар за другим. Но генерал Карно уже отправил туда одиозного поклонника Полины Фрерона. Тем не менее Наполеон добавляет: «Могу ли я порекомендовать моего брата Луи, того самого адъютанта, которого я направил к вам перед битвой при Лонато? Этот бесстрашный молодой человек заслуживает того высокого мнения, которое, я не сомневаюсь, сложится о нем и у вас». Действительно, Луи произвел такое благоприятное впечатление, докладывая об обстановке на фронте, что Карно тотчас повысил его до чина капитана, подарив при этом дорогой набор пистолетов.

Генералу вскоре снова подвернулся повод пожаловаться на Люсьена, направившего Карно необдуманное послание: «Вам станет ясно из одного только прочтения письма моего брата, каким скудоумием страдает сей молодой человек, — писал Наполеон. — Он не раз попадал в переделки еще в 93 году, несмотря на мои постоянные предупреждения. Ему хотелось изображать из себя якобинца. На его счастье, ему было только восемнадцать, и молодость стала для него единственным оправданием. Иначе он наверняка бы оказался в числе шайки смутьянов, что опозорили нашу страну. Для него было бы нежелательно снова возвратиться в Марсель, и не только ради него лично, но и ради пользы общества. Там он, несомненно, связался бы с интригами, и вообще в этой части страны у него имеются весьма дурные связи. Теперь, когда Корсика обрела свободу, вы бы оказали мне огромную услугу, отправив его туда, если он не готов присоединиться к рейнской армии. Возможно, тем самым он принесет республике какую-то пользу». Жозеф к тому времени уже уехал из Милана на Корсику, с которой недавно убрались англичане. Старик Паоли покинул остров еще ранее, на этот раз навсегда. Новый режим на острове просто сгорал от желания заручиться поддержкой брата знаменитого корсиканского генерала, и поэтому Жозефу без особого труда удалось поставить своих людей на все ключевые посты Кроме того, ему возвратили бывшую собственность их семьи, включая и «Каса Буонапарте» При англичанах этот дом занимал английский офицер Хадсон Лоу, чье имя еще прогремит в один прекрасный день Наполеон написал Жозефу из Милана. «Что бы ни случилось, я хочу, чтобы дом оставался в хорошем состоянии и в нем можно было жить Сделай все, что в твоих силах, чтобы придать улице достойный вид».

В ноябре 1796 года на итальянском фронте сложилась критическая обстановка Австрийцы изо всех сил пытались облегчить положение Вурмзера, который был вынужден искать убежища в Мантуе. Бонапарт на голову разбил его посреди болотистой местности вокруг Арколе. Главная задача заключалась в том, чтобы овладеть мостом Во время этой акции генерал, не выпуская из рук трехцветного знамени, вел за собой войска, но на ближних подступах к мосту, пробегая по кладкам над трясиной, свалился в канаву. Наполеон наверняка бы утонул, но Луи сумел вовремя его вытащить. Юноша уже успел отличиться, выполнив важное распоряжение брата: он проскакал под непрерывным вражеским огнем, неся с собой приказ Наполеона Когда он вернулся, Наполеон сказал брату: «Я думал, что ты убит» Штурм моста Арколе произвел на французов огромное впечатление, и невысокий генерал превратился во Франции в настоящего героя. И все же 1797 год принес с собой еще большую славу. Австрийцы предприняли в январе последнюю атаку для спасения в Мантуе Вурмзера, но посреди снега и льда Бонапарт разбил их при Риволи, где они понесли потери около 14 тысяч убитыми и ранеными, и практически обратил неприятеля в бегство. Многим в этом сражении он был обязан Мюрату, который искусно командовал кавалерией. Вурмзер капитулировал месяц спустя, после чего французы пошли на Вену. Великолепный полководец, эрцгерцог Карл попытался преградить путь, но после трех последовавших одно за другим поражений император в апреле предложил перемирие. Затем Наполеон отправился в мае на захват Венеции, где ему удалось покончить с этой старейшей республикой.

Двор в Момбелло продолжал процветать. Вскоре туда прибыла Мария-Анна — угловатое мужеподобное создание с вечно кислой миной и тяжелым характером. «Самая неприятная особа из известных мне женщин», — вспоминала мадам Д’Абрантес. — Мадам Баччиоки постоянно была резка с матерью, но, с другой стороны, с кем она была приветлива? Я ни разу не встречала людей, что были бы так остры на язык». Теперь у Марии-Анны имелся супруг, которого она привезла с собой. Это был корсиканский майор по имени Паскуале Баччиоки. Анна-Мария сочеталась с ним браком первого мая 1797 года в Марселе, где он снимал комнаты в том же доме, что и Летиция. Баччиоки был на пятнадцать лет старше своей молодой жены: высокий, пухлый, с одутловатым лицом, довольно милый, но неисправимо глупый, а главное, ровным счетом ничего из себя не представлявший. Это был еще один мелкий дворянчик из Аяччо, близкий родственник кузена Поццо ди Борго, и в его семье были сильны паолистские настроения. В нем всегда находилось нечто комичное, даже его фамилия, которая переводилась как «поцелуй глазки». Люсьен постоянно жаловался, что «майор ничего не делает, а только знай пиликает на своей скрипке». Летиция настояла, чтобы этот брак был освящен в церкви. В глубине души все Бонапарты неодобрительно отнеслись к этому союзу. Меттерних замечает в своих воспоминаниях: «Наполеон наверняка бы предпочел иметь шурина, наделенного большим умом». И тем не менее Мария-Анна получила в качестве приданого 40 тысяч франков. Судя по всему, Баччиоки тоже временами сожалел о своем опрометчивом поступке, ведь острый язычок его супруги подчас не щадил даже ее брата. Она разговаривала быстро и отрывисто, резким, сухим тоном, если верить Люсьену, без всякого итальянского акцента, хотя, если в том была необходимость, умела быть довольно очаровательной. Они оба — Баччиоки и его супруга — сменили свои христианские имена. Мария-Анна переименовалась в Элизу, а майор из Паскуале превратился в Феликса. Год спустя у них родился сын, Феликс-Наполеон, проживший на свете всего полгода.

Однажды в июне Наполеон, работая у себя в кабинете в Момбелло, услышал доносившийся из-за ширмы шум. Решив взглянуть, в чем там дело, он обнаружил одного из своих штабных офицеров поверх Полины и, как пишет приятелю Семонвиль, потребовал, чтобы тот немедленно женился на его сестре. Свадьба была отпразднована согласно всем канонам священной церкви, и Полина, как и ее сестра, получила 40 тысяч франков приданого. Ее супруга звали Виктор Иммануил Леклерк. В ту пору ему было двадцать пять. Это был невысокий, невзрачный, бесцветный сын богатого мельника из Понтуаза. В те дни он производил впечатление недурного улова. Наполеон повысил его до бригадного генерала за две недели до бракосочетания. Леклерк выставил себя на посмешище, пытаясь перенять царственные замашки своего шурина: как и тот, он носил шляпу слегка набекрень и любил расхаживать взад и вперед, заложив за спину руки. И хотя, судя по всему, Полина была рада замужеству, она по-прежнему оставалась довольно взбалмошной особой, если верить Арно. В 1798 году у четы родился сын, которого она нарекла Дермид, позаимствовав это имя из песен Оссиана.

Случалось, что и Жозефина доставляла трудности. Офицер кавалерии, барон Каррион-Ниса, видевший ее в октябре 1797 года, говорит: «Мадам Бонапарт уже не молода и далеко не красавица. Но у нее прекрасные манеры и добрый характер. Как мне кажется, она в восторге от своего супруга, который также весьма к ней привязан. Она частенько бывает в слезах, по несколько раз на дню, из-за самых что ни на есть пустяков». Возможно она тосковала по капитану Шарлю. И хотя она по заслугам ценила Наполеона, однако ей льстило и ее собственное прозвище «Мадонна побед».

В сентябре 1797 года в Италию прибыл генерал Бернадот вместе с 20 тысячами из рейнской армии. Вскоре он рассорился со своими новыми сослуживцами и даже вызвал на дуэль генерала Бертье. Многие были возмущены тем, что вместо «гражданин» он имел привычку обращаться ко всем «месье», что особенно огорчало наиболее убежденных республиканцев. Однако Наполеон не стал возражать — важное свидетельство тому, что ветер вскоре подует в иную сторону.

Успехи генерала Бонапарта казались еще более впечатляющими в свете позорного отступления северной армии. Наполеон не только покорил Северную Италию, но и спас свою собственную страну. Несомненно, Директория хотела бы замять его победы, но не осмелилась. Наполеон стал национальным героем.

К счастью, у директоров не было ни капли чрезмерного идеализма Робеспьера В их глазах главной целью революции было обеспечить процветание для самих себя и для своих сторонников, «выдающихся людей», или honnetes gens^[13], как их саркастически прозвали в народе. Это были зажиточные буржуа и выходцы из аристократии, которые успели вовремя занять высокие посты, купили «национальную» (то бишь конфискованную) собственность или же набили туже кошельки, снабжая армию негодной амуницией или лежалой провизией.

Гражданин Жозеф Бонапарт, ныне депутат от Корсики в Совете Пятисот был типичнейшим представителем honnetes gens. После весьма доходных, хотя сопряженных с опасностью, нескольких месяцев в Риме в качестве посланника с годовым жалованьем в 60 тысяч франков золотом он в 1797 году возвратился в Париж, где целиком посвятил себя деловым интересам. Поговаривали, что он получил изрядную долю драгоценностей, золота и произведений искусства при помощи вымогательства от папских областей, но все это погибло во время бури на море. Тем не менее он медленно, но верно обогащался.

Его осмотрительная мать предпочла вернуться на Корсику. Ее прибытие в Аяччо в июле 1797 года стало воистину радостным событием. Пушки отдали в ее честь артиллерийский салют, а весь город был украшен праздничной иллюминацией. Получив от Директории почти 100 тысяч франков компенсации, она заново отделала и обставила «Каса Буонапарте» и даже построила в доме новую лестницу. Летиция написала жене Жозефа в Марсель с просьбой прислать ей красных и желтых обоев, белого оконного шнура, четыре кресла и софу, обтянутых Дамаском, и трое небольших часов. Феш, приобретший редкую напыщенность, вскоре присоединился к Летиции к принялся скупать недвижимость. Брат с сестрой явно намеревались провести остаток дней своих на родном острове.

Победы генерала Бонапарта были закреплены договором в Кампо-Формио, лично им продиктованным в октябре 1797 года. Император уступал Бельгию и левый берег Рейна и признавал Цизальпийскую республику, марионеточное государство, созданное французами в Северной Италии. Директоры вручили в награду итальянской армии знамя со следующей надписью: «Сия армия взяла в плен 150 тысяч человек, захватила 170 вражеских знамен, 540 пушек и гаубиц, 5 мостов, 9 линейных кораблей, 12 фрегатов, 12 лаффетов и 18 галеонов; принесла свободу народам Северной Италии, Коркиры, Эгейского моря и Итаки; отправила в Париж шедевры Микеланджело, Герчино, Тициана, Паоло Веронезе, Кореджо Альбано, Карраччи, Рафаэля; снискала себе победу в 18 жестоких сражениях и участвовала в 67 боевых операциях».

Когда 5 декабря Наполеон вернулся в Париж, ему был устроен поистине императорский триумф. Улица, где он жил в небольшом особнячке Жозефины, была переименована из Рю Шантерейн в Рю де Виктуар (улицу Победы). И, что более важно, Наполеону удалось завоевать любовь солдат, несмотря на те жестокие испытания, которым он подвергал свою армию. Один французский солдат даже нацарапал на стене итальянского дома: «Чтобы стать настоящим бойцом, надо иметь сердце льва, ноги козла и желудок муравья».

Его положение казалось непоколебимым. Еще одна угроза со стороны роялистов (на осенних выборах они получили большинство голосов) была снята событиями фрюктидора (сентября) — реакционные депутаты лишились своих мест, и заново были введены в действие законы против эмигрантов Наполеон, держась на расстоянии, играл тем не менее решающую роль в организации заговора, посылая с поручениями Ожеро, и был в восторге, когда план удался. Возвратясь в Париж, Наполеон приобрел замашки светского льва, сделавшись завсегдатаем модных салонов, где восхищал публику редкой комбинацией солдатской прямоты и осторожного шарма. Жозефина оказалась снова в родной стихии. Но вскоре у нее начались нелады с мужем. Ипполит Шарль работал на торговый дом Боден из Лиона и снимал комнату в парижском доме своего старшего компаньона. В марте 1798 года Жозеф поставил Наполеона в известность, наверняка с изрядной долей злорадства, что Жозефина не только возобновила свои встречи с Шарлем, но и добыла для его фирмы контракт поставщика итальянской армии. Жозефина в истерике отрицала все, предлагая мужу развод, если тот будет настаивать, и грозила самоубийством Наполеон ей поверил.

Следующей задачей генерала стало бы вторжение в Англию, но в феврале 1798 года Наполеон доложил Директории, что подобная операция малоосуществима. Вместо этого он предложил оккупировать Египет и тем самым нанести удар по богатству Англии. Из Египта французы могли без труда нарушить коммуникации англичан с Индией. На Директорию эти доводы произвели неизгладимое впечатление, и Наполеон уже в мае отплыл в экспедицию. По дороге он захватил Мальту^[14], застав врасплох ничего не подозревающих рыцарей. В июле он занял Каир. Тем не менее 1 августа английский адмирал Нельсон в щепки разбил французский флот при Абукире. Бонапарт вместе со своей армией оказался в западне в чужой стране. Но его мать не отчаивалась. «Мой сын ни за что не найдет себе жалкий конец в Египте, как надеются многие», — заявила она. — Я знаю, что ему уготована более славная судьба».

К Жозефу, лично проводившему Наполеона из Тулона в мае, в апреле 1798 года присоединился в Париже Люсьен. Теперь он тоже стал депутатом от Корсики, и ему не терпелось поскорее принять участие в дебатах Совета Пятисот, именно поэтому он переехал в дом к брату. Луи уже давно предавался распутству в самых сомнительных из парижских заведений, вот почему Наполеон насильно потащил его вслед за собой в Египет. Евгений Богарне, сын Жозефины, также пребывал в рядах египетского корпуса в чине лейтенанта. Его сестра Гортензия находилась вместе с Каролиной Бонапарт в школе в предместье Сен-Жермен. Это было первоклассное заведение для юных французских дам, которым заправляла бывшая камеристка Марии Антуанетты, непревзойденная мадам Карпан.

Жозефина, которая так и не прекратила тайком видеться с Ипполитом Шарлем, возобновила с ним свой страстный роман, как только ее внушавший ужас супруг оказался вдали от дома. Живя в основном на средства от сомнительных сделок (на которых ему и удалось сколотить себе капитал), Шарль был в восторге от того, что заново обзавелся богатой любовницей, пусть даже на девять лет его старше. Невысокого роста, смуглый, с иссиня-черными волосами, он был большим любителем производить впечатление на дам щегольскими нарядами. Жозефина как-то заметила, что была убеждена, что «никто до него толком не знал, как повязывать галстук». Это был законченный ветреник и, что самое главное, в отличие от вечно мрачного корсиканца неизменно пребывал в радостном состоянии духа. Все дамочки тех дней, включая мадам Рекамье и Тальен, были от него без ума, несмотря на его провинциальные манеры. Покровительница Шарля представила его самым влиятельным особам парижского общества. Само собой разумеется, родня со стороны мужа приложила все усилия, чтобы слухи о неверности супруги достигли ушей генерала Бонапарта среди египетских песков. «Женщины! Как они смеют обманывать меня! — негодовал он. — Да обрушатся на их головы все несчастья. Я сотру в порошок всю свору ее щенков и прихлебателей. Что до нее самой — развод, и только развод!» В конце июля 1798 года Наполеон написал Жозефу: «Я страдаю от личного горя. Наконец пелена спала с моих глаз. Это ужаснейшее состояние, когда все твои чувства и мысли сосредоточены на другом человеке». (Должно быть, он с грустью имел в виду Дезире). Пасынок Наполеона, Евгений, писал, чтобы предупредить мать, при этом следующее: «Ты знаешь, мама, я этому не верю, но генерал действительно весьма расстроен. Тем не менее со мной он держится даже более дружески, чем обычно. Похоже на то, что он пытается доказать мне своим поведением, что дети не отвечают за прегрешения матерей». Как письмо Наполеона, так и Евгения были перехвачены англичанами и, по инструкции кабинета, были опубликованы в Лондоне.

Наполеон пытался утешить себя как только мог. Не менее шести женщин, если верить молве, признанных красавиц мамелюкских гаремов, при осмотре оказались для вкуса Наполеона слишком толсты. К счастью, ему удалось найти себе молодую француженку, веселую блондинку с ниспадающими ниже колен волосами и фиолетовыми глазами, мадам Фурес, прозванную солдатами «Клеопатрой». Ее округлости — как нельзя лучше вписывались в ее морскую униформу «Беллилотта», как называл ее Бонапарт, провела свою юность в Париже, где торговала шляпами. И как поступил Давид с Урией, так и Наполеон пытался избавиться от ее супруга, посылая его на выполнение опасных миссий. Правда, лейтенант Фурес возвращался обычно судивительной прыткостью. Генерал приказал Евгению, который постепенно превращался в трудолюбивого и весьма полезного для дела офицера, сопровождать Полину Фурес, когда та выезжала в карете.

В отсутствие Наполеона главой семьи был Жозеф. Богатый и влиятельный, он превратился в глазах многих в нужного человека. Тем не менее он почти не принимал участия в политике. Казалось, Жозефа устраивал существующий режим, весьма снисходительный к спекулянтам, и он всецело посвятил себя увеличению и без того немалого капитала. Он истратил 100 тысяч франков на покупку и ремонт роскошного особняка на Рю де Роше. Сейчас недалеко от этого места находится вокзал Сен-Лазар, но в те дни там начинались поля. Этот особняк построил Жак Ант Габриэль (архитектор Малого Трианона) для мадам Гранди, одной из примадонн Парижской Оперы, по заказу одного богатого банкира, впоследствии ставшего жертвой революции В октябре 1798 года Жозеф прикупил загородный дом с участком в 589 гектаров возле Морфонтена, что неподалеку от Шантильи, заплатив за него 258 тысяч франков. Предыдущий владелец, банкир, угодил на гильотину. Поместье включало парк, лесные угодья и декоративные пруды. Гражданин Бонапарт добавил к ним театр, оранжерею с гротами и собрание скульптур. Люсьен, в свою очередь, приобрел загородный дом Шато Ле-Плесси-Ша-Ман возле Сенли, а Полина с Леклерком обзавелись недвижимостью в Монгобере.

Наполеон, однако, был обладателем самых несметных богатств. Он прибрал к рукам громадные миллионы, наживаясь на сокровищах Северной Италии, которые разместил на секретных счетах. По распоряжению Наполеона Жозеф приобрел для его супруги имение Мальмезон. Замок Шатр, построенный на высоких берегах Сены у Боживаля, что к западу от Парижа, был полон очарования, а в добавок ко всему там имелись элегантная домашняя ферма и замечательные сады, занимавшие около 20 гектаров. Невзирая на разорительные расходы, Жозефина быстро превратила дом в любовное гнездышко для себя и милого сердцу Шарля. В поместье были сооружены оранжереи и искусственные пруды, голубятни и даже частный зверинец, где содержались львы, зебры, шимпанзе, кенгуру и летающие белки. Жозефина также заложила первый во Франции розарий в английском стиле, где выращивалось 197 сортов роз. Она влезла в огромные долги — не без помощи Жозефа, который по просьбе брата вел ее финансовые дела. Тот постоянно держал ее без наличных денег и сумел присвоить из ее содержания 30 миллионов франков. По крайней мере, так она пожаловалась Баррасу, с которым все так же находилась в дружеских отношениях. Жозеф избегал ее как только мог, однако сам постоянно держал ее в поле зрения.

Жозеф подал в отставку со своего места в Совете Пятисот, чтобы уделять больше времени деловым вопросам. Однако он всегда был готов при необходимости отвлечься от приумножения своих капиталов, если требовалось помочь семье. Летом 1798 года он получил еще одно письмо из Египта. «Я от души надеюсь, что Дезире будет счастлива, если выйдет замуж за Бернадота, — писал Наполеон. — Она безусловно того заслуживает». Генерал Бернадот, видный деятель якобинского «Клуб дю Манеж», мог рассчитывать на неплохую карьеру. В июле 1799 года его назначили военным министром. Он был высок и худощав, с густыми черными волосами, обрамлявшими бледное лицо, и огромным крючковатым носом, что наводило на мысль, что в этих жилах течет изрядная доля сарацинской крови. Несмотря на то что детство его прошло в деревенской школе в родной Гаскони, а годы, когда формируется характер, — в сержантской столовой, он все-таки сумел придать лоск манерам, хотя, как и Мюрат, говорил с заметным провинциальным акцентом. Он был одарен, энергичен, безжалостен и, в придачу, огромный лжец, пусть даже весьма очаровательный, — словом, искушенный в политике боец. Дезире, умную и честолюбивую, он не мог не притягивать к себе как человек, перед которым открывалась самая блестящая карьера. Сама она расстроилась, узнав о женитьбе Наполеона, что даже написала ему: «Вы сделали меня несчастной, но я слаба духом и потому прощаю вас». Жозеф искренне одобрил этот весьма полезный брак. Таким образом брат лишался в лице Бернадота потенциального соперника, который становился членом их семейного клана. Бракосочетание состоялось 17 августа 1798 года, и на нем присутствовали Жозеф и Люсьен со своими супругами.

Луи вернулся из Египта в марте 1799 года. За спиной у него был полный злоключений вояж, во время которого их корабль преследовали британские фрегаты. По пути он выкроил время, чтобы навестить Корсику, и провел у матери три недели. Та как раз поправлялась после приступа малярии. Луи уговорил ее сопровождать его в Париж, где Жозеф предоставил в ее распоряжение целый этаж своего нового роскошного особняка на Рю де Роше. Если не считать короткого визита спустя много лет, Летиция покинула Корсику навсегда. Возможно, она покинула родной остров с легким сердцем, так как местное население все еще было поделено на два враждующих лагеря — паолистов и сторонников французского правления, и имя Бонапарта вызывало у многих жестокую ненависть.

Париж тоже оказался далеко не райским местом. В политическом отношении Директорию то и дело бросало из стороны в сторону: то она восставала на роялистов, то, с не меньшей ожесточенностью — на якобинцев. Она уже лишилась того великолепного положения, что принес ей договор в Кампо-Формио, отчего Англия, Австрия, Россия, обе Сицилии, Пьемонт и Турция, объединившись, объявили ей войну. Внутри страны финансы пребывали в полном хаосе, инфляция повлекла за собой многочисленные банкротства, а бедные слои населения впали в такую нищету, какой не знали до революции. (В 1794 году золотой франк равнялся семидесяти пяти бумажным, в конце 1795 года — двум тысячам, а в 1798 — восьмидесяти тысячам.) В августе 1799 года правительство вынуждено было обложить налогом состояние в 100 миллионов франков и выше, что привело в бешенство новый правящий класс. Директоры в панике прикрыли «Клуб дю Манеж» и отправили в отставку министров-якобинцев, включая и Бернадота Директория превратилась в режим, не пользующийся почти ничьей поддержкой. Еще в начале 1797 года Наполеон намекнул Талейрану и Сийесу, что такое положение долго не продлится. Жозеф и Люсьен тоже разделяли его мнение. Люсьен держал в Ассамблее одну речь за другой (хотя и более осмотрительно, нежели в былые якобинские дни), постоянно обрушиваясь на Директорию с критикой, за что был избран президентом Совета Пятисот.

Неожиданно в октябре 1799 года до Бонапартов дошла весть, что глава их рода вернулся из Египта и высадился во Фрежюсе. Вояж Наполеона оказался полным даже больших приключений, нежели вояж Луи, едва удалось уйти от двух преградивших путь британских эскадр. По пути Наполеон сделал кроткую передышку на Корсике, где дядя Феш услужливо обменял его золотые египетские цехины на французские бумажные франки. Жозеф, Люсьен и Луи бросились на юг встречать брата. По дороге в Париж они познакомили его с текущей ситуацией. За пределами Франции объединенная российско-австрийская армия вступила в Милан. Генерал Журдан под натиском врага вынужден отступить через Рейн, а англичане вот-вот вторгнутся в Голландию. Директория была на грани краха. Здесь же подтвердилась супружескую неверность Жозефины. Когда генерал достиг Рю де Виктуар рано утром 16 октября, дома он жены не застал. Мать, сестры и невестки тотчас слетелись проведать его, умоляя Бонапарта переселиться на Рю де Роше. Летиция постоянно твердила словечко «la putana» — «шлюха». К счастью для Жозефины, Наполеон отклонил это предложение и остался на Рю де Виктуар. Вернувшись домой два дня спустя, Жозефина обнаружила, что дом заперт.

Правда, у нее было достаточно опыта в усмирении упрямцев, хотя трудно себе представить кого-то более ужасного в гневе, нежели Наполеон, но ей удалось сохранить относительное самообладание. Распростершись в слезах на лестнице перед домом, она отправила Евгения и Гортензию просить за нее: «Не покидайте нашу мать, она этого не переживет». Ее супруг, хотя и католик, сдался. Когда Люсьен на следующее утро нанес визит брату, он застал Жозефину, сияющую от счастья, в постели Наполеона. Воссоединение было полным. Семья же Наполеона пришла в бешенство, особенно Полина и Летиция, хотя у последней хватило благоразумия промолчать. Все они, разумеется, возлагали надежды на развод. Элиза, например, держала себя столь грубо и заносчиво, что Жозефина более не могла терпеть подле себя ее присутствие. Лишь одна милая и покладистая супруга Жозефа, Жюли, не принимала участия в семейной сваре. Но Жозефина торжествовала. Как бы то ни было, ей было чем отвлечь от дум своего вечно занятого мужа.

В течение двух недель со дня возвращения генерала Бонапарта в Париж Люсьен организовал у себя в доме на Рю Верт тайную встречу с членом Директории Сийесом, задумавшим устроить переворот, чтобы власть перешла к новому, более устойчивому правительству. Сийеса поддерживали Талейран и Фуше. Это было трио отъявленных негодяев, бывших клерикалов, которые, однако, видели настоящего солдата с первого взгляда. Поначалу они поставили на Бернадота, но затем решили, что, «хотя он внешне похож на орла, но в душе гусь». Как бы там ни было, Бернадот все еще оставался якобинцем, хотя и заигрывал с роялистами. Сам Наполеон чувствовал, что генерал-якобинец не питает к нему особых симпатий, и посему подозревал, что если «в нем взыграет честолюбие, то он пойдет на все». Само собой разумеется, Наполеон нервничал. Случись заговору провалиться, и ему не сносить головы, и его семья пойдет по миру. Однако Сийес заверил его, что Совет Старейшин, верхняя палата Ассамблеи, склонен их поддержать, в то время как Люсьен, будучи председателем Совета Пятисот, обещал, что их палата проведет заседание в Сен-Клу, дабы принять меры по предотвращению в Париже массовых беспорядков. Барраса следовало загнать в угол и вынудить подать в отставку.

Бонапарт все еще колебался. Сийес давно был ему отвратителен, а сам революционер-ветеран называл его не иначе как «этот нахальный коротышка». Однако Сийесу было необходимо заручиться поддержкой генералов. И хотя большинство из них, не раздумывая, дали согласие, якобинец Бернадот наотрез отказался принимать участие в том, что, по его мнению, скорее походило на мятеж. Он и без того призывал к аресту Наполеона за то, что тот оставил командование в Египте. Жозеф, который к этому времени немало, хотя и не афишируя своих целей, потрудился, выискивая сочувствующих и потенциальных союзников, по всей вероятности, убедил своего шурина, что тому не следует предупреждать директоров о грядущем перевороте, а когда настал решающий день, попросту пригласил его на обед в загородный дом, чтобы Бернадот даже не догадался о происходящем. Симпатии рядовых солдат оставались на стороне Бонапарта. Как только им стало известно о его возвращении, три драгунских полка парижского гарнизона подали петицию, чтобы им была оказана честь участвовать в смотре, проводимом Наполеоном, и офицер за офицером лично засвидетельствовали командующему свою преданность. Наполеон решил рискнуть, хотя на протяжении всего переворота не расставался с пистолетами 18 брюмера (9 ноября) Совет Старейшин, поверив Люсьену, утверждавшему, что в Париже назревает народное восстание, осмотрительно перенес заседание обеих палат из Тюильри в Сен-Клу днем позже. В дополнение Совет объявил Наполеона главнокомандующим всех столичных войск, вручив ему полномочия защищать Сен-Клу. 19 брюмера Наполеон был близок к полному провалу. Он не привык иметь дело со склочными политиками, имевшими манеру огрызаться. Его речь в Совете Старейшин прошла еще более или менее сносно, но когда Наполеон обратился к Совету Пятисот, его встретили в штыки. В зале отовсюду раздавались возгласы: «Долой тирана! Долой диктатора! Объявить его вне закона!» Генерал так и не сумел перекричать собравшихся. Он побледнел и даже едва не лишился чувств, поэтому поспешил покинуть зал, чтобы найти защиту среди поджидающих снаружи солдат. Положение спас Люсьен. Будучи председателем этой палаты, он воспользовался своим правом призвать к вооруженному вмешательству для усмирения разбушевавшихся депутатов. Забили барабаны, после чего гренадеры со штыками наперевес, возглавляемые Люсьеном и супругом Полины Леклерком, ворвались в зал, заставив тем самым многих депутатов выпрыгивать из окон в сад, где те нашли спасение в сгущающихся сумерках. Усмиренные остатки обеих палат встретились в девять часов того же вечера под председательством Люсьена и приняли решение назначить гражданина Бонапарта, Сийеса и Роже-Дюко временными консулами вместо Директории Мадам Пермон, несмотря на то что в свое время отказала Наполеону, снова превратилась в лучшую подругу Летиции и ее дочерей. Дочь мадам Пермон, Лаура, будущая супруга Жюно, более известная как герцогиня Д’Абрантес, рассказывает, что вечером 19 брюмера они отправились в комическую оперу (в то время Театр Федо). Внезапно актеры прервали игру, и тот из них, что играл главную роль, вышел к краю сцены и громким голосом объявил; «Граждане, генералу Бонапарту в Сен-Клу только что удалось избежать смерти от рук предателей страны». Полина тотчас испустила душераздирающий вопль и разрыдалась. Придя в себя, они с супругом бросились к дому Люсьена, где им и были рассказаны все подробности. Новость достигла Каролины, находившейся тогда в школе Сен-Жермен, еще более драматическим образом. Хотя девушке в ту пору было всего семнадцать, за ней ухаживал генерал Мюрат. Он отправил к ней солдат с письмом, в котором так говорилось о перевороте: «Бонапарт и Мюрат спасли Францию». А так как солдаты прибыли в Сен-Жермен после наступления темноты, то цоканьем копыт и звяканьем сабель до смерти перепугали бедную директрису мадам Компан, которая еще живо помнила ужасы террора. «Представьте себе, какой эффект произвели четверо верховых гренадеров, колотящих посреди ночи в дверь школы благородных девиц, — пишет в своих мемуарах подруга школьных дней Каролины Гортензия Богарне. — Но для Каролины это явилось лишь еще одним доказательством любви».

Летиция с дочерьми вряд ли толком поняла подоплеку происходящего. Новая конституция должна была вступить в силу в декабре, причем Сийес был убежден, что будет играть первую скрипку. И ошибся, немедленно последовав за Баррасом в почетную отставку. А вскоре был позабыт. В тридцать лет Наполеон стал Первым консулом и верховным правителем Франции. А все семейство Бонапартов приобрело полумонарший статус.

Глава четвертая Почти королевское семейство Консульство

«Именно в Люксембургском дворце, в чьих салонах так умело царствовала Жозефина, в обиход снова вошло слово «мадам». Этот возврат к традиционной французской учтивости расстроил немало чувствительных республиканцев, но вскоре этот обычай распространился и на Тюильри, где в официальных случаях ввели обращение «Ваше Высочество», а в семейном кругу — месье».

Бурьен, «Воспомининия о Наполеоне»

«Все члены семейства Наполеона обзавелись прекрасными загородными домами, в которых постоянно было полно гостей. Жозеф приобрел Морфонтен, Люсьен — Плесси, мадам Леклерк — Монгобер. Веселые прогулки на озерах, публичные декламации, бильярд, литература, рассказы о привидениях, нередко очень таинственных, раскрепощенность и свобода придавали каждому часу в Морфонтене неповторимое очарование.

Герцогиня д’Абрантес, «Мемуары»

Теоретически страной правили три консула, но на практике — только один, Первый. И даже мудреная конституция не могла скрыть от глаз постороннего тот факт, что Франция превратилась в военного диктатора. Однако Наполеон знал, что требовалось французам: возврат к католической вере, конец разбойничьим бандам, терроризирующим деревню, и здоровые финансы. Помогали ему в этом два самых проницательных политика того времени — Фуше и Талейран. Первый остался в правительстве в качестве министра полиции, а второго Наполеон поставил во главе министерства иностранных дел. Шарль Морис де Талейран, в прошлом епископ Отенский, прослужил Наполеону целых восемь лет, и пока этот бледный, неуклюжий хромец поддерживал режим, прочность того не вызывала ни у кого сомнений.

Бурьен, приятель Наполеона и его доверенный личный секретарь в эти годы, является для нас единственным очевидцем того, как его хозяину удалось превратить консулат в монархию. По его словам, «спать в Тюильри, в опочивальне королей Франции, — единственное, чего желал для себя Наполеон, ведь все остальное попросту приложится». И тут же добавляет: «Вскоре Люксембургский дворец показался ему мал». Этот дворец был официальной резиденцией Директоров. Первому консулу потребовалось ровно сто дней, чтобы перенести резиденцию. Постепенно из забвения извлекли на свет божий и придворный этикет. Наполеон облачился в пышный костюм из красного бархата, как подобало его положению; до этого бархат был запрещен как «недемократичный». Консульская гвардия должна была отдавать ему королевский салют. По словам Бурьена, «первостепенной задачей Бонапарта было стереть республику, даже в мелочах, и таким образом подготовить почву для введения монархии, со всеми обычаями и церемониями, оставалось только изменить наименование режима». И верно, он дошел до того, что стал указывать Жозефине, что той надевать, и частенько выражал неодобрение декольтированных нарядов, так как им недоставало царственного величия. И тем не менее Наполеон все еще был ошеломлен собственным успехом. В течение первых дней, проведенных им в начале своего консульства в Мальмезоне, он забавлялся тем, что увеличил доход со своего поместья на 8 тысяч франков. «Неплохо, — комментировал он, — но чтобы здесь жить, требуется доход не менее 30 тысяч франков». Бурьен отмечает, что никогда еще не видел Первого консула более счастливым, нежели в милых садах Мальмезона. Здесь он играл в чехарду с Евгением и Гортензией. Последняя постепенно преодолела свою нелюбовь к нему, хотя, когда ей было тринадцать, вскоре после того, как Наполеон стал ее отчимом, она написала ему письмо, в котором спрашивала, зачем он вообще женился, коль у него столь низкое мнение о женщинах. Восстановление дружеских отношений протекало под косыми взглядами. Само собой разумеется, это был тот период, когда семейство Бонапартов высоко вознеслось над миром. Причем ненависть к Жозефине возрастала вместе с привязанностью к ней супруга. Что ж, имелась причина для опасений: Жозефина поддерживала идею реставрации монархии в том виде, в каком та существовала до 1789 года, причем Наполеону отводилась роль генерала Монка, реставрировавшего династию Стюартов в Англии, и звание констебля Франции.

Бонапартов страшила такая перспектива развития событий, ведь они сами метили в принцев и принцесс. Они по-прежнему были заняты увеличением капиталов, скупали недвижимость, произведения искусства и бриллианты. Глава клана, как только добился высшей власти, немедленно занялся раздачей теплых местечек. Жозеф превратился в сенатора и был назначен в числе трех полномочных послов для ведения переговоров с Соединенными Штатами. Люсьен стал министром внутренних дел, а Луи получил повышение до командира драгунского полка. Мюрату, ставшему к этому времени членом семьи, было вверено командование консульской гвардией и армией.

Иоахим Мюрат, которому в 1799-м году исполнилось тридцать два года, несомненно, являл собой примечательную фигуру; густые, цвета воронова крыла кудри, темно-голубые глаза и правильные черты лица, которые, правда, портил грубовато очерченный чувственный рот. Он пользовался глубоким уважением у своих солдат, так как не раз бросался вместе с ними в лобовую атаку. К несчастью, несмотря на изрядную хитрость, он был далеко не умен. Ему долго не удавалось изжить в себе подмастерье торговца мануфактурой. Мюрат не только не отличался изысканностью манер, но и говорил с сильным гасконским акцентом. Как и Бернадот, по духу это был закоренелый якобинец. Когда Робеспьер пал, Мюрат тоже попал под арест как участник террора. Уже в декабре 1796 года он жаловался, что в итальянской армии царят аристократические манеры и титулы. Об этом он поведал в письме Баррасу, которого с присущей ему недалекостью ума считал восходящей звездой. Однако вскоре ему вновь удалось добиться известного положения, и он принялся обихаживать Бонапартов, включая саму Жозефину, которая поощряла его интерес к Каролине и даже позволяла им свидания у себя на Рю де Виктуар. Первый консул желал, чтобы его младшая сестра вышла замуж за какого-нибудь генерала, вроде Моро или Ланна, чтобы от этого брака была какая — то польза в политическом смысле. Наполеону Иоахим казался слишком беспороден. «Мюрат, — возмущался он, — всего лишь сын трактирщика. В том высоком положении, куда меня вознесла судьба, я просто не могу позволить, чтобы моя семья породнилась с такой посредственностью». Братья безоговорочно поддерживали его. Попытки Бонапарта разубедить сестру свидетельствуют, что он так и не научился понимать молодых женщин. «Когда-нибудь до тебя дойдет, что значит спать с человеком, у которого нет ровным счетом никаких манер, как только ты окажешься наедине с ним без привычной ночной сорочки, а он предстанет перед тобой во всей своей наготе», — остерегал он сестру. В конце концов Жозефина, в надежде, что тем самым приобретет себе союзника, уговорила Наполеона дать согласие на брак. Свадьба, гражданская церемония, состоялась в Люксембургском дворце 18 января 1800 года в присутствии всех членов клана Бонапартов, включая даже супругов Бернадот. Отсутствовал один лишь Луи, находившийся в то время в полку. На следующий день состоялся прием в Морфонтене. Братья Каролины в качестве приданого преподнесли ей 40 тысяч франков золотом, не считая нарядов и драгоценностей, которые оценивались в 12 тысяч франков.

Иоахим тотчас пустился во все тяжкие, стараясь переплюнуть новоявленную родню. Он в 1800 году приобрел поместье Вилье вблизи от Нейли-сюр-Сен, а год спустя еще одно — Мот-Сен-Эре в Де-Севр, заплатив за последнее 470 тысяч франков. На следующий год он обзавелся роскошным особняком в Париже, «Отель Телюссон», построенным до революции одним богатым банкиром, между улицами Рю де Виктуар и Рю де Прованс. Это был один из великолепнейших домов в столице. Феш, который в это время вел его финансовые дела, не скупился на расходы.

«Пусть вас это не пугает, ведь вы всегда можете с выгодой для себя продать его снова», — заверил ом своего нового племянника, после того как потратил почти полмиллиона франков. Вряд ли гражданин Мюрат мог отложить такие суммы из своего жалованья; некоторые из этих денег, несомненно, перекочевали к нему из кошелька его шурина, который не брезговал и взятками, раздавал правительственные посты и контракты в Цизальпинской республике.

Братья Наполеона оказались теперь в положении, позволявшем им проявить себя на государственном поприще. Увы, этого не произошло. Жозеф, заплывший жиром, с женоподобными плечами и невыразительной наружностью, более всего пекся о собственных капиталах. В 1801 году его направляют полномочным посланником вести переговоры о перемирии с Австрией и Конкордате, с церковью, однако всю эту работу в действительности делали профессиональные дипломаты. Тем не менее его просто раздувало от чувства собственной значимости. Первый консул предложил ему стать президентом Цизальпинской республики со столицей в Милане. Однако Жозеф выдвинул столько условий, что предложение было аннулировано. Он чувствовал себя предельно счастливым в Париже, где имел собственный двор и покровительствовал писателям. В 1801 году Жозеф переехал с Рю де Роше в Отель Марбеф, за который заплатил 60 тысяч франков — ведь это был не только бывший особняк семейства Марбеф, покровителей его корсиканского детства, но и, учитывая великолепные сады, что тянулись до самых Елисейских полей, отличное вложение денег.

В качестве министра внутренних дел Люсьен оказался сущим несчастьем; все свои обязанности он целиком переложил на подчиненных. Он даже заказал печатку с собственной подписью, дабы они могли подписывать вместо него документы, и к тому же постоянно критиковал политику брата. Когда его бедная юная жена скончалась в мае 1800 года, Люсьен заперся в загородном доме и почти две недели не прикасался к государственным бумагам. Его инстинкты по сути своей делали его третьеразрядным политиком, питавшим слабость к неумелой интриге. В конце 1800 года он опубликовал памфлет «Параллели Цезаря, Кромвеля и Бонапарта», в котором утверждал, что в случае смерти Первого консула власть должна перейти к одному из его братьев. Наполеон направлял все усилия на создание династии, хотя и не желал, чтобы его намерения стали очевидны для других. Он пришел в бешенство от выходки Люсьена, особенно от того, что сей памфлет был напечатан на официальной бумаге его министерства, и еще, что тот обозвал Фуше, шефа полиции, обратившего внимание Наполеона на это пресловутое сочинение, «головорезом, запятнавшим себя чужой кровью». Наполеон потребовал отставки брата, но вмешалась мать. В итоге, на следующий же день после отставки, Люсьен был назначен посланником в Мадрид, и ему было разрешено взять туда с собой в качестве секретаря своего приятеля Баччиоки, супруга Элизы. Как ни странно, но из всех своих сестер Люсьен был более всего привязан к мадам Баччиоки. «В те дни я нежно любил свою сестру Элизу», — пишет Люсьен в своих мемуарах. С удивительной добротой она ухаживала за супругой Люсьена, Екатериной когда та была уже при смерти, а затем заменила собой мать маленьким дочерям брата Элиза тоже питала к брату нежные чувства, ведь именно он сумел устроить невероятно трудное дело, подыскав ей супруга.

В Испании Люсьен содержал великолепный особняк и давал пышные приемы, которые не могли не произвести впечатления на испанцев. Он обзавелся любовницей сомнительной репутации. Это была немка-авантюристка, называвшая себя маркизой де Санта Крус. Кроме этого, Люсьен принимал от испанцев подозрительно щедрые подношения. Король преподнес ему свой портрет, попросив распаковать подарок подальше от посторонних глаз. Внутри футляра оказались бриллианты стоимостью в полмиллиона франков. В апреле 1800 года Люсьен снова навлек на себя гнев брата, намекнув, по подсказке короля, что Первый консул должен развестись с Жозефиной и взамен той жениться на инфанте Изабелле. («Не понимаю, с какой стати я должен избавиться от супруги, — заявил как-то раз Наполеон, — только потому, что я стал более значительной персоной, чем когда-то»). Люсьен и дальше дал повод для неудовольствия, предоставив Португалии совершенно непозволительные уступки в договоре, который он заключил в том же самом году, получив от португальцев еще больше бриллиантов. В конце 1801 года Люсьен оставил свой пост и без разрешения вернулся в Париж. Затем он продал в Амстердаме полученные в качестве взятки бриллианты, а вырученные деньги разместил в Лондоне и Соединенных Штатах. Теперь он стал владельцем несметных богатств. Люсьен полностью забросил общественную деятельность и перебрался в громадный особняк — отель де Бриенн, снятый им за астрономическую сумму в 12 тысяч франков в год, где держал двор подобно Жозефу. Его в высшей степени непрезентабельная любовница поселилась за городом в Ле-Плесси-Ша-Ман, куда Элиза частенько наносила визиты, чтобы соблюсти приличия. Поговаривали что Люсьен любит собственную сестрицу сильнее, чем эту «маркизу де Санта Крус».

Если нам заняться изучением портретов, то мы заметим, что Люсьен был высок ростом, смугл, с непропорционально маленькой головой, и его небольшое нервное лицо близоруко взирает на нас с полотна. Он совершенно искренне полагал, будто 18 брюмера было целиком делом его рук и Первый консул вознесся исключительно благодаря его стараниям. Однако позднее его единственным вкладом в укрепление режима брата стало выискивание в обеих палатах тех, кто противостоял диктатуре, и произнесение по торжественным случаям агрессивных пропагандистских речей. И только близкие ему женщины, которые находили его наиболее привлекательным, искренне верили в его способности.

Люсьен был наиболее откровенным и язвительным врагом Жозефины. Она отвечала тем, что подбрасывала своему бывшему патрону Фуше подробные описания наиболее недостойных выходок своего деверя, чтобы очернить его в глазах Наполеона. К тому же она постоянно предостерегала супруга, чтобы тот не следовал советам брата. Это ее тихое ответное наступление, по всей вероятности, послужило в 1800 году причиной насильственной отставки Люсьена с поста министра внутренних дел. Остальные члены клана обвинили «эту вдову», будто она стравливает родных братьев, и ненавидели ее пуще прежнего.

Они не переставали строить против нее козни, пытаясь убедить Первого консула подать на развод, но все их усилия не имели успеха. Наполеон был убежден, что неспособен зачать ребенка. По всей видимости, именно Жозефине удалось внушить ему эту мысль.

Юное поколение братьев Бонапартов оказалось ничуть не способнее, чем Жозеф и Люсьен. Правда, у них имелось одно оправдание — молодость. Луи, к этому времени генерал, постоянно пребывал в отлучке по причине слабого здоровья и проводил дни, уткнувшись носом в книгу или предаваясь мечтаниям. Он страдал от некой жестокой, хотя и точно не установленной хвори, возможно, последствий гонореи, в результате чего был подвержен ревматическим приступам, которые в конце концов сделали его калекой. В душевном плане он был не более здоров, нежели физически, и часто страдал от вспышек ревности или мании преследования, которые, согласно некоторым предположениям, являлись следствием его гомосексуализма. Наполеон, однако, продолжал возлагать на него большие надежды, искренне полагая, что Луи в один прекрасный день может стать его преемником, хотя и признавал с явной неохотой, что, несмотря на внешнюю привлекательность, в Луи была заметна некая внутренняя опустошенность — quelque chose de nicis.

He без влияния Жозефины, пытавшейся укрепить свое собственное положение, Первый консул принял совершенно недальновидное решение: его падчерица, Гортензия де Богарне, которая к этому времени успела превратиться в милую и весьма привлекательную, хотя и несколько легкомысленную барышню, составит отличную партию Луи. Придя в ужас от такой перспективы, Луи замкнулся в уединенном Шато-де-Бейон, расположенном в густом лесу неподалеку от Парижа. Он по-своему, робко и искренне, был влюблен в младшую кузину Гортензии, Эмилию де Богарне, бесприданницу, отчимом которой был негр. Наполеон спешно выдал девушку замуж за своего любимого штабного офицера, майора Шаман-Валета, в прошлом кюре, отчего Луи еще больше замкнулся в себе, не в силах оправиться от такого удара. В конце концов этот раздражительный ипохондрик с неизменно мрачным взглядом был вынужден жениться на несчастной восемнадцатилетней Гортензии, которая приняла его исключительно ради того, чтобы угодить матери, к которой была глубоко привязана. Разумеется, у нее бывали любовные интрижки с другими молодыми людьми, которых она находила куда более привлекательными. В последней отчаянной попытке воспрепятствовать этому браку Люсьен заявил Луи, будто Гортензия ожидает ребенка от самого Наполеона.

Церемония бракосочетания состоялась 4 января 1802 года в салоне особняка на Рю де Виктуар. Проводил ее папский легат — кардинал Копрара, архиепископ Миланский. Гортензия была бледна, всем было понятно, что предшествующее утро она провела в слезах, и ее бледность еще сильнее подчеркивали ее подвенечное платье, букет флердоранжа и единственная нитка великолепного жемчуга (подарок ее матери). Жозефина, которая, по всей вероятности, не могла не испытывать чувства некой вины, обливалась слезами на протяжении всей церемонии и еще много дней спустя. Когда венчание было закончено, вперед выступили Мюрат с Каролиной с просьбой к кардиналу благословить их брак. «Эта двойная церемония произвела на меня самое неблагоприятное впечатление, — рассказывает Гортензия. Та вторая пара была так откровенно счастлива. Было видно, что они искренне любят друг друга». На венчании присутствовал весь клан, за исключением Жерома, отбывшего в Соединенные Штаты, и все, как один, негодовали на Луи за его женитьбу на одной из Богарне, особенно Каролина, которая завидовала своей школьной подруге с первого дня их знакомства Жозеф, Люсьен, она и Элиза окажутся в один прекрасный день правы. В некотором роде Жозефина действительно на сей раз одержала победу — ее будущему внуку было уготовано судьбой стать императором Наполеоном III. Первый консул выделил жениху (богатство которого на тот день официально составляло 180 тысяч франков) особняк на Рю де Виктуар, а невесте — приданое в 250 тысяч франков, к которым Жозефина добавила еще сто тысяч Новоявленные золовки Гортензии не могли не заметить, что это приданое намного превосходило их собственное.

Жером, которому в 1802 году исполнилось семнадцать, с румяным лицом и черными кудрями, короткой шеей и тонкими поджатыми губами, был капризным баловнем всей семьи, каким и оставался на протяжении всей своей жизни. Правда, в это время Первый консул потакал всем его прихотям. С четырнадцати лет у него вошло в привычку делать разорительные вылазки по парижским магазинам, после которых брат или Жозефина с неизменным юмором были вынуждены оплачивать его счета. После Маренго он потребовал у Наполеона шпагу, которую тот носил во время битвы, и получил ее без промедления. Получив назначение в субалтерны кавалерии консульской гвардии, он тотчас сразился на дуэли с другим молодым офицером и получил пулю в грудную клетку, которую доктора так и не смогли извлечь оттуда. Ее удалили лишь во время правления его племянника Наполеона III. После затянувшегося выздоровления, проведенного частично в стенах Тюильри, брат вынудил его отправиться на флот.

«Изучай оснастку, — увещевал Наполеон брата в одном из писем. — Ты должен досконально знать каждый канат. Когда по окончании плавания ты придешь в порт, я захочу услышать, что ты стал так же незаменим, как и любой другой просоленный морской волк».

Жером провел в море восемь месяцев 1801 года на флагмане адмирала Гонтома, и, когда адмирал захватил британский линкор, Жерома отправили на его палубу получать шпагу от вражеского капитана.

Возвратившись в Париж, он был принят как герой и взял в привычку давать наставления Первому консулу, как тому вести прибрежные боевые действия. Вскоре после этого он отправился служить на карибский флот. У острова Мартиника он повстречался со своим шурином, супругом Полины, генералом Леклерком, который как раз направлялся к острову Сан-Доминго (нынешняя Доминиканская республика и Гаити). Генерал пришел в негодование, увидев, как юный морской офицер щеголяет в вызывающей сине-красной гусарской форме.

Еще один член клана добился большего процветания, чем можно было предположить. Едва услышав о событиях 18 брюмера, Бернадот, переодевшись, бежал на три дня вместе с Дезире, также одетой в костюм юноши, в лес Секара. У якобинского генерала имелись все основания так переполошиться. Вскоре после переворота Бонапарт с горечью жаловался Бурьену: «Этот Бернадот! Он хотел предать меня! И все-таки его супруга способна оказать на него влияние. Мне казалось, будто я сделал все возможное, чтобы привлечь его на свою сторону, вы сами тому свидетель. И теперь мне жаль, что я приложил столько стараний, чтобы ему угодить. Ему придется покинуть Париж».

Тем не менее Бернадоту удалось избежать худшего. Как-никак он все-таки был членом клана Бонапартов. Вскоре он получил назначение командовать западной армией и сенаторское кресло со всеми вытекающими отсюда выгодами. Первый консул стал крестным отцом сыну Дезире, выбрав для него чужеземное имя Оскар. Наполеон взял это имя из своей любимой эпической поэмы «Песни Оссиана» Макферсона.

Наполеон считал, что для Франции в те дни не было ничего важнее, чем национальное примирение. Он отменил законы против эмигрантов, позволив последним не только вернуться в страну, но и занимать государственные должности и служить в армии. Одновременно он гарантировал права тем, кто после революции приобрел конфискованную собственность. Роялистские выступления на западе страны незамедлительно подавлялись, но любой, кто добровольно сдавался, мог рассчитывать на неслыханное доселе снисхождение. Публично объявленная цель Первого консула заключалась в следующем: «Никаких якобинцев, умеренных или роялистов — только французы». Вновь были открыты церкви, а из тюрем выпущены все до одного священника. Разбой и грабежи искоренялись самым беспощадным и весьма эффективным образом. Началось финансовое оздоровление страны. Обесцененные бумажные деньги заменялись полновесными золотыми и серебряными монетами. Был создан Французский банк.

За пределами страны Наполеон приложил все усилия для восстановления мира. К сожалению, австрийцы никак не желали расставаться с Северной Италией. Англичане поставили целью изгнать французов из Египта. На Рейне талантливый генерал Моро сдерживал поползновения австрийцев, но в Италии Массена оказался (в Генуе) в блокаде числено превосходящих его сил неприятеля, и, судя по всему, в ближайшем будущем ему ничего не оставалось делать, как сдаться на милость победителя.

Бонапарт решил, что только он сам лично способен спасти Итальянскую армию. В мае 1800 года через снега перевала Сен-Бернар он перешел Альпы и оказался в тылу у командующего австрийскими войсками барона Меласа, отрезав таким образом, последнему путь к отступлению. Когда Наполеон вошел в Милан, австрийцы растерялись от неожиданности. Сам он рассредоточил свою армию так, чтобы держать под контролем переправы и не дать врагу спастись бегством, в то время как Мелас, опытный и опасный враг, сосредоточивал силы в одном месте. Поэтому, когда он 14 июня атаковал французов у Маренго, то имел при себе 30 тысяч человек. У Наполеона было не более 24 тысяч и гораздо меньше пушек. Несмотря на стойкость французов, особенно 800 гренадеров Консульской гвардии, Наполеон был вынужден медленно отступать под численным перевесом противника. Однако к нему на подмогу вовремя подоспел с 5 тысячами воинов генерал Дезе и ценой собственной жизни превратил поражение в победу. Первый консул был принят в Париже с невероятным триумфом. К концу года генералы Наполеона изгнали из Италии последние силы австрийцев.

После того как Моро нанес тяжелое поражение австрийским войскам у Гогенлиндена, французы дошли до ворот Вены. Император запросил мира. В феврале 1801 года в Люневиле он принял почти те же условия, что и в Кампо-Формио, признав все марионеточные государства Франции: Батавскую (Голландскую), Цизальпинскую (Итальянскую) и Швейцарскую республики. Оказавшись в изоляции, англичане вскоре обнаружили, что бремя военных расходов для них попросту непомерно. К тому же французские войска в Египте были немногочисленны и не представляли особой угрозы. Соответственно, в Амьене в марте 1802 года Англия подписала мир, причем в роли полномочного представителя Франции выступал Жозеф.

Жозеф никак не мог удержаться от того, чтобы не сыграть на повышении государственных ценных бумаг. Он пребывал в уверенности, что это непременно произойдет после объявления мира. Однако случилось обратное, и он потерял такие крупные деньги, что, если верить Бурьену, «не мог удовлетвориться теми сделками, в которые его вовлекала его алчная и глупая тяга к спекуляциям».

Сумма оказалась столь велика, что даже брат был не в состоянии ссудить ему столько денег. Положение спас Талейран, предложив ловкую манипуляцию с катастрофически падающим госкапиталом. Впервые за десять лет Франция не находилась в состоянии войны. Вскоре после этого был достигнут еще один желанный мир — Конкордат с Римом, упрочивший положение тех, кто во время революции приобрел церковную собственность, и одновременно гарантировавший священнослужителям государственную компенсацию. Государству вверялось право назначать епископов, а священникам вменялось в обязанность молиться во время мессы за здравие Первого консула. Незаменимый Феш, вновь принявший священный сан (бросил азартные игры и перестал посещать балы и театр, хотя и не оставил своих спекуляций), сыграл в этих переговорах весьма важную роль и в 1802 году был назначен архиепископом Лионским. Годом позже он получил сан кардинала и место французского посланника в Риме.

Наполеон не сбрасывал со счетов и Новый Свет. Он даже попытался вернуть Сан-Доминго (ныне Гаити) — один из Антильских островов и самую богатую колонию Франции до 1789 года, послав туда шурина Леклерка сражаться против местного черного диктатора Туссена-Лувертюра. И хотя Туссен потерпел поражение и попал в плен, французы в конце концов тоже были навсегда выдворены из Сан-Доминго. Кроме того, Наполеон продал Соединенным Штатам Луизиану за 80 миллионов франков. Позднее он пытался оправдать сделку следующими словами: «В интересах Франции, чтобы Америка была сильнее». В действительности же президент Томас Джефферсон дал ему понять, что, если французы задержатся в Луизиане, США неминуемо присоединятся к Англии в войне, что вот-вот готова была разразиться. Несомненно, Наполеон лелеял надежду, пусть даже в течение короткого времени, на создание в обеих Америках французской империи. Тем не менее эти заморские поражения почти не сказались на популярности Первого консула у себя дома во Франции.

В это время Наполеон, как никогда, был влюблен в свою, наконец-то обретшую целомудрие и, однако, неисправимую любительницу всяческих удовольствий супругу. Правда, с некоторых пор он более не позволял ей оставаться наедине с посторонними мужчинами. Жозефина находилась под недреманным оком Фуше, отчего иногда казалась сама себе настоящей пленницей Тюильри. Сам Бонапарт, которому она открыла все прелести и удовольствия физической любви, спал попеременно с молодыми актрисами, которых ему привозил его лакей Констан. Среди них особенно выделялась великая трагическая актриса мадемуазель Жорж, которую Наполеон впервые увидел на сцене «Комеди Франсез» в роли Клитемнестры. Но тем не менее он не оставил привычки предаваться неге Мальмезона.

А тем временем долги его супруги выросли до астрономической суммы. Талейран поставил Наполеона в известность, что кредиторы уже начали возмущаться, а по всему Парижу поползли слухи об экстравагантности Жозефины. Наполеон распорядился, чтобы Бурьен выяснил, какова же все-таки эта сумма.Жозефина приказала Бурьену, чтобы тот доложил о 600 тысячах франков долга, хотя в действительности сумма перевалила за миллион. Она объяснила, что не осмелилась признаться супругу в истинных размерах долгов. «Как я могу это сделать, Бурьен! Я же его знаю. Мне не пережить его гнева!». Поговаривали, что она заказывала в год до 900 платьев (даже расточительная Мария Антуанетта и та покупала не более 170) и тысячу пар перчаток. Бурьену удалось обнаружить счет на 38 шляпок (купленных в течение одного месяца), еще один, в 1800 франков, за перья и третий, в 800 франков, за духи. Он сумел уговорить торговцев, чтобы те довольствовались половиной, но Жозефина была неисправима. Она приобрела великолепнейшее ожерелье отборного жемчуга, когда-то принадлежавшее казненной королеве, взамен бриллианта, преподнесенного Наполеоном Каролине в качестве свадебного подарка. Поначалу она остерегалась носить его, но затем, в конце концов, рискнула. Наполеон не замедлил поинтересоваться: «Откуда у тебя этот жемчуг? Что-то я его у тебя не припомню». Жозефина нашлась с ответом: «Да ты видел его десятки раз. Это то самое ожерелье, что я получила в дар от Цизальпинской республики, я всегда ношу его в прическе». Наполеон поверил. Бурьен добавляет, что «ее неуемная экстравагантность служила причиной постоянного беспорядка в ее доме». Однако Жозефина была безукоризненной хозяйкой почти королевского дворца Первого консула. Меттерних, встретившийся с ней несколько лет спустя, замечает, что у нее было не только доброе сердце, но и «совершенно редкое чувство такта». Жозефина обладала удивительной памятью на имена и лица.

Бонапарту не давала покоя мысль о Бурбонах. Бурьен рассказывал, что, когда бы ни заходила речь о находившихся в изгнании принцах, Наполеона охватывал некий внутренний ужас, и он говорил, что между Францией и ими необходимо возвести непробиваемую стену. И хотя супруг редко прислушивался к ее советам, у Жозефины хватило мужества поддерживать с принцами секретную связь. Некоторое время связующим звеном цепочки Бурбоны — мадам Бонапарт выступала несравненная герцогиня Гиш. Она изо всех сил пыталась услужить в Тюильри и Мальмезоне, но как только ее истинные намерения были раскрыты, ее прогнали прочь. Однако Наполеон не возражал ни против политических взглядов супруги, ни против того, чтобы они стали достоянием гласности, более того, он даже надеялся, что это поможет держать в узде роялистов. Жозефина же вполне искренне желала реставрации. И дело не только в том, что она все еще имела надежду блистать в обыкновенном Версале в качестве герцогини, супруги лидера констебликанской оппозиции.

Поначалу Людовик XVIII полагал, что Наполеон призовет его домой. В феврале 1800 года он написал Бонапарту: «Спасите Францию от ее собственного насилия. Верните на трон ее короля, а вы всегда останетесь, нужны государству». И еще, чуть позднее: «Назначьте себе вознаграждение и скажите, чего вам хочется для ваших друзей». Наполеон отвечал: «Вам не следует думать о возвращении во Францию, иначе придется промаршировать по сотне тысяч мертвых тел». Это было не совсем верно. Многие французы с радостью приняли бы Людовика назад на приемлемых условиях.

Сторонникам Бурбонов стало ясно, что Первый консул настроен к ним враждебно, и поэтому в сочельник 1800 года попытались взорвать Наполеона при помощи «адской машины», когда тот в карете направлялся в «Комеди Франсез» на «Сотворение мира» Гайдна. Наполеон ехал впереди в одной карете с тремя генералами, в то время как Жозефина, Гортензия и беременная Каролина следовали за ним во второй. На улице Сен-Никез, убив или искалечив тридцать пять зевак, оглушительно взорвалась запрятанная в повозке бочка пороху. Первого консула спасло то обстоятельство, что его собственный кучер по сущей случайности оказался пьян и гнал лошадей во всю прыть. Женщины же были обязаны своим спасением Жозефине, которая задержалась, примеривая кашемировую шаль, пока не добилась нужного эффекта. В театре они с Гортензией дрожали в течение всего вечера, не в силах сдержать слез, а вот юная мадам Мюрат проявила завидную выдержку. Роялисты на этом не успокоились и по-прежнему строили заговор с целью избавиться от Наполеона. Так что у Бонапарта оставались веские причины, чтобы опасаться шуанов — партизан, сторонников короля, которые вот уже несколько лет подряд держали в своих руках, западную часть страны.

Режим постепенно приобретал все новые монархические черты. С самого начала в моду вошли армейские плац-парады под музыку воодушевляющих маршей. Обычно их устраивали на Пляс де Карусель или же Марсовом поле, где их принимал, облачившись в красную униформу, сам Первый консул. Блестящая консульская гвардия, состоящая из всадников в желтом, стала одной из достопримечательностей Парижа. Каждые несколько дней в Тюильри давались званые обеды на 200 персон; балы в Опере — неотъемлемая черта парижской жизни при «старом режиме» — снова вошли в моду и стали излюбленным увеселением Жозефины, как это было в дни Марии Антуанетты. В 1801 году мужчин нарядили в придворное платье — шелковые панталоны до колен и шляпы. В 1802 году Наполеон был пожизненно назначен Первым консулом. Ручной Сенат также предоставил ему право назначать себе приемника. В том же самом году он основал орден Почетного Легиона, заменивший собой прежние королевские рыцарские ордена. В 1802 году Бонапарт стал также президентом Цизальпинской республики, которая вскоре стала называться Итальянской, и протектором Гельвеции. В 1803 году были выпущены монеты с его изображением. Его день рождения, 15 августа, стал национальным праздником. Рукоятку шпаги Наполеона украшали бриллианты Людовика XVI. Его супруга обзавелась фрейлинами, отобранными из самых благородных семей Франции, такими, как Ноэль и Ларошфуко, на что Наполеон благосклонно заметил: «Только этот сорт людей знает, что такое быть в услужении». В нарождающемся дворе Тюильри весь бонапартовский клан принялся за царские нововведения. К Жозефу вместо прежнего «гражданин Бонапарт» теперь полагалось обращаться не иначе как «месье Жозеф». Между прочим, это мало чем отличалось от того «месье», которым при «старом режиме» величали старшего брата короля. В течение двух лет, прошедших от 18 брюмера, Бонапарты постоянно жаловались, что к ним обращаются с недостаточным почтением. Люсьен как-то заметил графу Редереру на званом ужине в Ля-Плеси-Ша-Ман в декабре 1801 года: «Жозеф, так же, как и я, находит возмутительным, как он (Наполеон) обращается с нами. Моя мать всегда бывает на грани нервного срыва, как только ей надо ехать в Тюильри. Элизе приходится терпеть язвительные замечания при каждом визите, и она возвращается домой со слезами на глазах. За обедами нас сажают с кем попало среди каких-то там адъютантов, а между прочим, следуя примеру консула, посланники тоже начали позволять себе подобные вольности. Совсем недавно Азара (испанский посланник) направил Жозефа в самый конец стола, что попросту неслыханная дерзость. Жозеф не столь требователен, в отличие от меня, но гораздо более обидчив».

Бонапартам не потребовалось много времени, чтобы начать рассматривать себя пусть не как королевское семейство, но как таковое в будущем.

И все-таки Наполеона мучили опасения. Жозефина вспоминает, что он никак не мог преодолеть в себе чувство «благоговейного ужаса каждый раз, когда входил в кабинет покойного короля». Иногда, отходя ко сну, он говорил ей: «Ну давай, моя маленькая креолка, ложись спать в постель к твоему повелителю». В душе он всегда оставался выскочкой, который никогда толком не знал, как ему себя держать. Его манеры были чудовищны, в особенности по отношению к женщинам. Если верить Бурьену, который многого насмотрелся за эти годы, то «он (Наполеон) редко говорил что-либо приятное женщинам и частенько отпускал самые что ни на есть грубые, из ряда вон выходящие замечания». Например, одной он мог заявить: «Господи, какие же у вас красные локти!», другой — «Ну и шляпа! Истинное уродство!» Или же: «Вашему платью далеко до чистоты. Вы что, никогда не переодеваетесь? Да я же видел вас в нем никак не меньше двадцати раз!» Бурьен добавляет, что у Наполеона была «непреодолимая неприязнь к пышным особам».

В свои пятьдесят Летиция все еще была на редкость моложава и хороша собой — до тех пор, пока не открывала рот; она потеряла все зубы до единого. Жила она в доме своего брата Феша на Рю-дю-Монблан, отклонив предложение сына перебраться в Люксембургский дворец. Несомненно, эта резиденция как-то не вязалась с бывшей хозяйкой «Каса Буонапарте». Позднее Меттерних от кого-то слышал: «Мамашу Наполеона не интересовало ничего, кроме денег». Ни склад ее ума, ни ее вкусы не способствовали приобщению Летиции к высшему обществу. Она располагала непомерными доходами, но без четких указаний сына ничего не могла с ними поделать, кроме как вложить в недвижимость. Ей оказалось не под силу приспособиться к жизни во Франции, и она продолжала говорить по-итальянски, а если и заговаривала по-французски, то с чудовищным акцентом. Тем не менее могущественнейший властелин в Европе, укротитель французской революции по-прежнему благоговел перед матерью.

Элиза, синий чулок в семье, заполнила свой элегантный парижский особнячок Отель Морена писателями, учеными и художниками. Такие живописцы, как Давид, Изабе и Гро были там постоянными гостями. Она также сделала своим близким другом «академика», поэта и оратора Луи де Фонтана, с которым поддерживала регулярную переписку. Скорее всего, они не были любовниками. Угловатые прелести Элизы, должно быть, пришлись не по вкусу даже прихлебателю Фонтану. Салон Элизы почтил своим присутствием даже такой маститый литературный лев, как Рене де Шатобриан, и она сумела-таки уговорить Наполеона, чтобы он вычеркнул имя того из черных «эмигрантских» списков. Кроме того, вместе с Люсьеном Элиза была любительницей домашних спектаклей, в особенности ей нравилась вольтеровская трагедия «Альзира», в которой она, нарядившись в облегающее розовое шелковое трико, играла заглавную роль. Первый консул жаловался, что она появляется «на фиглярской сцене едва ли не голой». Элиза основала общество литературных дам и даже придумала для них особое платье, которое носила и сама (Лаура Пермон описывает его как нечто среднее между еврейским, греческим, римским и средневековым нарядом). В этих утонченных кругах Баччиоки наверняка смотрелся более чем нелепо. Их дружба с Люсьеном как-то увяла, после того как последний покинул Мадрид, и поэтому для Баччиоки требовалось подыскать новое место. В конечном итоге он получил командование двойной бригадой и был направлен в гарнизонный городок. Элиза была только счастлива избавиться от него, однако продолжала время от времени наносить визиты в роли этакого самозваного полковника, решая за супруга, кого из офицеров повысить в чине, а кого отправить в отставку. Причем с последними она держала себя столь же вызывающе надменно, как и с дамами в Тюильри.

Несчастный Баччиоки пребывал в постоянном страхе перед супругой, которую, по его словам, все больше и больше раздражала его глупость.

Несомненно, Полина отличалась среди сестер самым скверным поведением. Вынужденная сопровождать своего Леклерка в Сан-Доминго (Гаити), она мучительно переживала разлуку с последним любовником, актером «Комеди Франсез» Пьером Пафоном. Злые языки поговаривали, что Первый консул отправил с глаз подальше свою необузданную младшую сестрицу, чтобы положить конец ее бесчисленным скандальным романам. Семонвиль, старый приятель ее корсиканского детства, рассказывал барону Мунье: «Я был одним из ее любовников. Нас было пятеро, пользовавшихся ее благосклонностью под крышей одного и того же дома, до того как она отбыла в Сан-Доминго… Величайшая потаскуха, но зато какая соблазнительная». Как-то раз в Сен-Ле она провела три дня подряд в постели с будущим маршалом Макдональдом, запасшись в спальне необходимой едой и напитками. К тому же она постоянно выкидывала фортели в Тюильри и даже могла прилюдно показать язык Жозефине. Перспектива покинуть Париж повергла ее в слезы, и она жаловалась Лауре Пермон: «Как только мой брат может быть столь жесток сердцем, что отправляет меня в изгнание к дикарям и змеям? В любом случае, я больна, я умру, прежде чем доберусь до места». Лаура заверила подругу, что та будет неотразимо смотреться в креольском платье, и истерика Полины немного утихла. «Ты и впрямь так считаешь, Лаура? — спросила она. — Я действительно стану еще привлекательнее, если наряжусь в креольский тюрбан, короткое приталенное платье и нижнюю юбку из полосатого муслина?». Немного утешившись, она вместе с маленьким сыном отплыла из Франции в 1801 году. В Сан-Доминго она проявила удивительную стойкость, даже когда казалось, что чернокожие вот-вот овладеют столицей, и отказалась эвакуироваться. Ее также немного заинтересовало колдовство вуду, что она даже выразила желание встретиться с бароном Субботой, однако встреча так и не состоялась.

Леклерк делал все, что в его силах, чтобы отражать нападения черных, однако не прошло и года, как его самого унесла желтая лихорадка. Обливаясь слезами, Полина положила ему в гроб прядь своих волос и вернулась с телом покойного мужа во Францию, ступив на родную землю перед новогодним праздником 1803 года. Здесь она поселилась на Рю-дю-Фобур-Сен-Оноре в Отель де Шарос, приобретенном ею у герцогини де Шарос за 400 тысяч франков. Вскоре этот дом приобрел прозвище «Полинино гнездышко», а ее великолепные лошади и кареты вызывали всеобщее восхищение. (Ныне в этом особняке располагается посольство Великобритании).

Несмотря на всю свою красоту, вдова Леклерк частенько ставила режим в неловкое положение, и не только из-за своих любовников, от одного из которых заразилась венерической болезнью, по всей видимости, гонореей, к счастью, быстро излечимой. Ее речь, все еще с сильным итальянским акцентом, была до неприличия фривольной, манера держать себя рассеянной, даже если и милой, а взгляд поражал какой-то удручающей пустотой. Ее наряды, на которые она тратила огромные деньги, отличались необычайной экстравагантностью. Полина имела обыкновение ходить к гадалкам, в особенности к тем, что пользовались картами Таро или же читали будущее по яичному белку, брошенному в стакан с водой.

В августе 1803 года, менее чем через год после смерти Леклерка, несмотря на отчаянные просьбы Наполеона соблюсти более длительный и достойный траур, Полина вышла замуж во второй раз, причем бракосочетание совершил сам папский легат, кардинал Капрара. По своему богатству и рангу новоявленный жених был пока что самым крупным уловом, попавшимся в сети к Бонапартам. Князь Камилло Боргезе, принц Сульмоны, Россаро и Виваро, герцог Чери и Поджо Нативо, барон Краполатри, был богатейшим человеком Италии и владельцем самых прекрасных бриллиантов в Европе. Он принял республиканские принципы, дабы спасти семейные капиталы, хотя его брат по тем же причинам занял сторону реакции, что, однако, не мешало им пребывать в полном согласии. Камилло было двадцать восемь лет, он был смугл, невысок ростом, но элегантен. Он стал первым, кто появился в Тюильри в придворном платье со времен Людовика XVI. Вскоре после бракосочетания новоявленная княгиня нанесла неожиданный визит Жозефине в Сен-Клу, облачившись в платье из зеленого бархата, сплошь расшитое полной коллекцией бриллиантов Боргезе, прекрасно зная, что, застигнутая врасплох, ее ненавистная невестка окажется в простеньком домашнем муслиновом платьице.

Прибыв в Рим, Полина тотчас невзлюбила дворец Боргезе (нынче клуб Каччи) и римское общество. Черная, (папская) аристократия была, по ее мнению, столь же чопорной и холодной, как дворец ее супруга, то есть страдала теми недостатками, в которых нельзя было упрекнуть саму Полину. Более того, Камилло, хотя его и трудно было назвать импотентом в полном смысле этого слова, оказался в постели не столь уж пламенным любовником. К тому же у него имелись явные гомосексуальные склонности. Еще до отъезда из Парижа, когда Лаура Пермон пожелала ей счастливого медового месяца, Полина воскликнула; «Медовый месяц с этим идиотом!» Вскоре она уже жаловалась своему дяде кардиналу: «Уж лучше бы остаться вдовой Леклерка, имея 20 жалких тысяч франков в год, чем выйти замуж за евнуха!» В 1804 году под предлогом слабого здоровья она упорхнула во Флоренцию, где заказала у Кановы два своих скульптурных портрета в образе Венеры Торжествующей, по ее собственному предложению, обнаженной, если не считать легкой драпировки. Когда некая дама ужаснулась ее дерзости позировать без одежды, Полина ответила: «А почему бы нет? В студии замечательный камин!» Князя Камилло статуи повергли в шок, и он приказал поставить их под замок на чердаке дворца. Полина снова принялась, как перчатки, менять любовников. Разгневанный Первый консул заявил, что не пустит сестру на порог Тюильри, если та посмеет заявиться туда без супруга. Супруг Каролины, Иоахим Мюрат, в конце 1800 года получил командование армией наблюдения (нечто вроде пожарных войск), хотя Жозеф мечтал заполучить это местечко для своего шурина Бернадота, которому Наполеон все еще не доверял, и не без причины. После этого Мюрат провел несколько лет в Италии, где в 1801 году получил пост главнокомандующего и в придачу к нему солидное жалованье и щедрые льготы, так что его годовой доход вырос до 84 тысяч франков. Уже с самых первых дней их брака Каролина, которая частенько наведывалась в Париж, судя по всему, потихоньку изменяла супругу, впрочем, как и он ей, только более явно. В июне 1801 года Люсьен доложил в письме Жозефу, что «несмотря на то, что их сестра заверила генерала, что находилась в доме брата, в действительности она нашла себе в Париже иное пристанище. Ее супруг круглый дурак, и жена просто обязана наказать его тем, что за месяц не пошлет ему ни единой строчки». Люсьен не раскрывает имени загадочного возлюбленного Каролины. Тем не менее брак не распался, и, будучи в Милане, Каролина с Мюратом вели в роскошном дворце царскую жизнь. Более того, они быстро обзавелись тремя детьми, двумя мальчиками и девочкой, которых Каролина частенько забирала с собой в Париж. Там они останавливались в их особняке с его знаменитыми Большим салоном. Зеленым салоном и Фиолетовым салоном, где всегда было полным-полно блестящих офицеров кавалеристов, готовых исполнить любую прихоть упрямой генеральши. В январе 1804 года Мюрат получил пост военного губернатора Парижа, с заметно выросшим жалованьем, и тотчас взял в дом самого искусного из столичных поваров. Каролина заказала свой портрет у ветерана придворной живописи мадам Виже-Лебрен, которая снова вошла в моду и которую Каролине удалось вывести из себя. На протяжении всего позирования в комнату то и дело врывались, портнихи и парикмахерши — им, видите ли, требовалось добавить к внешности мадам Мюрат новые штрихи, — что приводило в бешенство несчастную художницу. Последняя проглотила еще одно оскорбление — была вынуждена довольствоваться лишь половиной своего гонорара. Бывшая подруга Марии-Антуанетты и Каролины Неаполитанской рассказывает нам в своих мемуарах, что, когда последний сеанс позирования пошел к концу, она заметила нарочито громко, так, чтобы ее могла услышать Каролина: «Настоящих принцесс писать несравненно легче». Но объект ее усилий, должно быть, пришла в восторг от весьма льстивого портрета, скрадывавшего короткие ноги и чрезмерно крупную голову, и одарила художницу улыбкой. Мало кто удивился тому, что брак Луи и Гортензии оказался сущим бедствием. Даже Наполеон вынужден был признать, что этот союз имел место только благодаря «воплям Жозефины». Что касается Летиции, то Люсьен сообщает нам в своих секретных мемуарах, что «наша матушка даже не собиралась скрывать, что взбешена этим браком. В нем она видела триумф ненавистного ей семейства». Вскоре сам Луи заявил, что его якобы силой принудили жениться на девушке. Не прошло и несколько недель, как он оставил ее, сначала ради армии, а затем, кочуя по разнообразным водам. Помня о злобных науськиваниях Люсьена (что она-де ожидает ребенка от Первого консула), Луи боялся, что супруга произведет на свет младенца до истечения девяти месяцев. Но случилось, что она родила сына после восьми месяцев беременности. Это был Наполеон Шарль, который, так как Жозеф имел одних дочерей, стал единственным наследником Бонапартов. За исключением, пожалуй, одного только Первого консула, все остальное семейство настаивало на признании ребенка незаконнорожденным. Не без подсказки со стороны, Луи вскоре воссоединился с супругой, чем еще больше увеличил ее страдание. Из-за своей хворобы он мучился постоянными болями, и его кисти и предплечья были частично парализованы. Дома он вел себя как неврастеник, одержимый мыслями о воображаемой неверности Гортензии. Каждую ночь он со свечой в руке обыскивал ее комнату, пытаясь обнаружить любовников. Наполеон упрекнул брата, что тот «обходится с молодой женщиной так, словно муштрует полк». Рассеянная и капризная, она, однако, была не из тех, кто легко сдается перед жесткой супружеской дисциплиной.

Словно в пику брату, Люсьен заключил еще один «неудобный» брак. Наполеон предложил ему отправиться во Флоренцию в качестве посланника, имея в виду возможное заключение брака с овдовевшей королевой Этрурии (недавно созданного государства, включавшего Тоскану и Парму). Наполеон предлагал Люсьену трон, невзирая на то, что сия дама славилась своим уродством. К удивлению и раздражению Первого консула, Люсьен отклонил это предложение. Тем не менее он получил сенаторство в Трире с годовым жалованьем в 25 тысяч франков и замок Поппельсдорф на Мозеле, в котором имелся собственный театр и неплохая картинная галерея. Люсьен набрал себе команду знатоков искусства, которые вскоре заполнили его галерею фламандской живописью. Однако он отказался от поста сенаторского казначея, чтобы тем самым не лишиться «права на консульское наследование». Жозеф по тем же причинам отказался от поста канцлера. Вот почему Наполеон был еще более удивлен, когда 26 октября 1803 года узнал, что Люсьен не только сочетался гражданским браком с мадам Александриной Жубертон, но и усыновил их общего пятимесячного младенца. Дочь сборщика налогов из Нормандии, невеста к тому же была вдовой разорившегося спекулянта, сбежавшего в Сан-Доминго, чья смерть еще не получила официального подтверждения. Так что, не исключено, здесь имело место двоемужество. Рыжеволосая и голубоглазая Александрина наверняка была весьма привлекательной особой. Вот что написала о ней Элиза своему другу Луи де Фонтану; «Эта женщина совершенно очаровательна; она не только прекрасна, но и весела; и не только весела, но и алчна». Поселив ее в доме, где он мог быстро навещать ее из Отель де Бриенн, по секретному ходу и выпроводив за дверь авантюристку Ле Плесси Шаман, Люсьен женился на Александрине по религиозному обряду на следующий день после рождения первенца. Брак с вдовой Жубертон вряд ли походил на династический союз, однако Люсьен прекрасно понимал, что он также является потенциальным наследником Первого консула. Жозефу удалось уговорить Александрину временно воздержаться от употребления имени Бонапарт. Наполеон метал громы и молнии. Он попросил вмешаться мать, но, если верить тайным дневникам Люсьена, Летиция заняла сторону младшего сына, сказав: «Он не в большей степени обязан выспрашивать твоего соизволения на женитьбу, нежели ты имеешь право приказывать, на ком ему жениться». Между двумя братьями вспыхнула ожесточенная словесная перепалка, во время которой, как рассказывает барон Шапталь, Первый консул упрекнул Люсьена, что тот женился на вдове, на что последний отпарировал следующими словами: «А сам ты на ком женат? По крайней мере, моя не старуха, и от нее не воняет». В декабре Люсьен с супругой отправились из Парижа в путешествие по Швейцарии и Италии. Вот что он сказал Жозефу: «Ни в коем случае не пытайся примирить меня с Первым консулом в мое отсутствие. Я уезжаю с сердцем, переполненным ненавистью».

Вскоре после этого Летиция также покинула Париж. Между ней и Наполеоном возникла некая отчужденность. Во время дрязг с Люсьеном по поводу его женитьбы мать весьма кстати напомнила Первому консулу, что тот не стал спрашивать ее согласия, когда сам вздумал жениться. Теперь Летиция ненавидела Жозефину пуще прежнего. Последняя, чего от нее почти никто не ожидал, не только весьма ловко отвоевала назад утерянные позиции, пока ее супруг находился в длительной отлучке в Египте, но и стала совершенно незаменима в качестве хозяйки Тюильри. Она ответила на нескрываемую враждебность Бонапартов тем, что возобновила старый союз с Фуше, которого поддерживала, как только могла. Бонапарты же взваливали на нее всю вину за отставку Люсьена, и их мать была несказанно рада покинуть навязанное ей общество «этой вдовы».

В марте 1804 года кардинал Феш написал Первому консулу, как Летицию принимали в Риме; «Вчера я представил ее на Квиринале папе, вместе с дочерью (Полиной) и мадам Клари (тещей Жозефа). Дамы прибыли в придворных платьях, и им был оказан подобающий прием. В сопровождении швейцарской гвардии они прошли в первую приемную залу, где их уже ждал камергер, а благородная гвардия отдала им честь. Римская знать наносит ей беспрестанные визиты. Декан священной коллегии попросил всех кардиналов засвидетельствовать ей свое почтение в течение двадцати четырех часов». Для Летиции, должно быть, было величайшим облегчением снова говорить по-итальянски со всеми присутствующими. Ее разговорная французская речь была никуда не годна, а писать на языке подданных сына она не могла ни строчки.

Некоторое время она жила в доме, известном сейчас как палаццо Торлонна, неподалеку от Испанской лестницы. Дом этот приобрел для себя Люсьен, который еще не добрался до места. Когда же он прибыл в Рим, Летиция с Фешем перебрались в палаццо Фальконьери на Виа Джулиа.

Феш был прав, когда говорил племяннику: «Я искренне верю, что Рим — самое подходящее для нее место». Действительно, Летиция никогда не переставала любить «вечный» город.

Совершенно неожиданно на семейство обрушилась еще одна брачная катастрофа. Жерому до смерти наскучила матросская жизнь в Карибском море. Его страсть к удовольствиям стала притчей во языцех в Соединенных Штатах, и в июле 1803-го он сошел на берег в Норфолке в Виргинии. Оттуда он направился в Вашингтон, где был принят президентом Джефферсоном, а затем в Балтимор. Там он повстречал некую мисс Бетси Патерсон, девятнадцатилетнюю дочь балтиморского судовладельца и банкира. Ее отец был родом из Ирландии, однако представлял собой полную противоположность ирландцам-католикам, столь близким по духу французам. Уильям Патерсон принадлежал к ольстерской протестантской церкви, имел шотландское имя и предков. Будучи сыном донегальского смолгольдера, в 1766 году он приплыл в Америку, где в возрасте всего четырнадцати лет пошел в корабельную службу и сумел сколотить себе капитал, поставляя во время войны за независимость оружие для армии Вашингтона. Затем он женился на Доркас Спир, невестке влиятельного сенатора Сэмюэля Смита, и таким образом получил славу второго по богатству человека в Америке. (Президент Томас Джефферсон описывает его как «человека великого достоинства и уважения», а его семью как «занимающую место в числе первых в Америке»). Бетси была на три месяца старше Жерома и, если судить по портретам и воспоминаниям современников, на редкость красива: прелестная фигура с осиной талией, свежий и нежный цвет лица и чудесные карие глаза. В чем-то она имела сходство с Полиной Бонапарт. Живая, веселая девушка, она по праву заслужила данное ей прозвище — «первая красавица Балтимора». Она неплохо говорила по-французски, в то время как Жером не знал по-английски ни слова. Но Бетси была не просто красавицей-южанкой. Даже ссорясь с отцом, она тем не менее оставалась его дочерью, унаследовав все его честолюбие, напористость, деловую хватку и любовь к увеличению капитала; ведь долгие часы она проводила не где-нибудь, а в его конторе. В эту пору ей вполне еще могло не доставать опыта, но она была далеко не простушкой, и ее любимой книгой были «Максимы» Ларошфуко — весьма наблюдательные замечания о роде человеческом. Она до такой степени ненавидела Балтимор, что даже всерьез подумывала о самоубийстве, и позднее признавалась, что вышла бы замуж даже за дьявола, лишь бы сбежать оттуда. В Жероме она увидела не только шанс к бегству — наверняка его пустота не ускользнула от ее взгляда с самого начала. Брак с ним означал для нее брак с братом самого могущественного человека в мире, то есть прибыльное приобретение на будущее. К тому же, если учесть ее природный ум и другие качества, она вполне могла бы стать ценным приобретением для Бонапартов, а кроме того, связующим звеном между ними и Новым Светом.

Жером уговорил французского поверенного дать ему взаймы необходимую сумму, и в сочельник 1803 года, хотя невеста была протестанткой, они с Бетси обвенчались по католическому обряду. Совершил таинство венчания доктор Кэррол, первый архиепископ Балтиморский. Когда же новость достигла Франции (через колонки одной британской газеты), Наполеон пришел в неописуемый гнев, хотя всего несколькими годами ранее наверняка бы счел такой брак неслыханной удачей. Жером написал матери «Никак не могу дождаться, когда же я, наконец, представлю тебе мою возлюбленную супругу». Однако это был тот единственный раз, когда Летиция заняла в матримониальных делах сторону старшего сына. Тот отдал распоряжение французскому поверенному прекратить ссужать Жерома деньгами и вдобавок приказал последнему немедленно отплыть домой на французском судне. Поверенному также надлежало проследить, чтобы никто из французских офицеров не позволил «юной особе», т. е. Бетси, взойти на борт корабля, причем со всей откровенностью было заявлено, что если «мисс Патерсон» ненароком попытается высадиться во Франции, ее необходимо тотчас отправить назад в Америку. В свете такой реакции Жером не рискнул возвращаться во Францию вплоть до 1805 года. И хотя нам нетрудно проникнуться сочувствием к Бетси, которая была на несколько голов выше его, однако вполне понятно, почему этот брак так взбесил его брата.

Все эти семейные неурядицы были тем более огорчительны, что Первому консулу в тот момент было вовсе не до них. В стране впервые за шестьдесят лет удалось добиться сбалансированного бюджета. За ее пределами, однако, Амьенский мир грозился обернуться обыкновенным перемирием. В мае 1805 года возобновились военные действия против англичан, и несмотря на все свои прежние обещания, Наполеон приступил к созданию в Булони ударного флота, где он сконцентрировал «армию Англии». На Даунинг-Стрит начали подумывать о политическом убийстве. Атмосфера накалялась.

Самый опасный из всех роялистов, Жорж Кадудаль, свирепый ветеран Вандеи, в строжайшей секретности прибыл во Францию на английской лодке. Его план был довольно прост. Он лишит жизни Первого консула, а тем временем в страну прибудет один из принцев Бурбонов, чтобы начать переговоры о реставрации. Кадудаль без особых приключений добрался до Парижа с отрядом преданных сторонников, но там их уже поджидала полиция. Их схватили в марте 1804 года, суд же состоялся в июне, и Кадудаль отправился на гильотину. В феврале полиция обнаружила, что генерал Пишегрю, бывший наставник Наполеона в училище в Бриенне, тоже был втянут в заговор. Генерала арестовали. Генерал Моро, на первый взгляд закаленный республиканец, тоже оказался причастен к этому делу и тоже был арестован. Вскоре Пишегрю был обнаружен задушенным у себя в камере. По официальной версии, это было самоубийство, но в действительности — дело рук тайных агентов. «Его смерть представлялась необходимой», — заметил Бурьен. От Моро, героя Гогенлиндена, избавиться было не так-то просто, вот почему его отправили в изгнание, где он нашел пристанище в Соединенных Штатах. Не оставляет никаких сомнений тот факт, что Бернадот тоже был причастен к заговору, но получил помилование исключительно ради Дезире.

В характере Наполеона была одна параноидальная черта: «Неужели меня, подобно псу, ожидает смерть на улице, — негодовал он. — Мои потенциальные убийцы чуть ли не ходят в святых! Они покушаются на мою жизнь, и я отвечу войной на войну!». Не зря он был корсиканцем и рассматривал ситуацию с точки зрения вендетты: если Бурбоны пытались убить его, он попытается убить Бурбона (в своем завещании он оставил некоторую сумму денег человеку, пытавшемуся убить Веллингтона). Талейран и Фуше поддерживали его намерения. Самым одаренным из живших в изгнании французских принцев был юный герцог Энгиенский, последний представитель дома Конде. Жил он по ту сторону французской границы в нейтральном маркграфстве Баденском, поблизости от своей обожаемой возлюбленной. В ночь на 14 марта 1804 года он был схвачен отрядом французских драгун и доставлен в венсеннскую крепость. Там он предстал перед военным трибуналом, разумеется, противозаконно, и был расстрелян ранним утром через неделю после похищения. Смертный приговор подписал Мюрат, получивший вскоре по цивильному листу 100 тысяч франков.

Несмотря на все кровопролитие предшествующих лет, французы были повергнуты в ужас. Жозефина плакала, не стесняясь слез, ничуть не пытаясь скрыть свои истинные чувства. Даже женщины семейства Бонапартов на сей раз сочувствовали ей. Элиза написала письмо-протест, черновик которого составил для нее ее литературный друг Л. де Фонтан. Летиция, хотя для нее вендетта была не в новость, была тоже шокирована. Вполне возможно, что именно после возвращения из Италии, как сообщает Жером, «она вся в слезах горько упрекала Первого консула, а тот слушал, не проронив ни слова». Она сказала ему, что это вопиющее зверство, за которое Наполеону никогда не будет прощения, что он попросту поддался вероломным советам людей, которые в душе были его врагами и только злорадствовали, когда он запятнал свое имя подобным преступлением. Как ни странно, в этом случае ее сын действительно испытывал неловкость и пытался загладить вину перед Летицией. Он выделил матери щедрую пенсию в 120 тысяч франков и заказал у Жерара ее портрет во весь рост. Однако Летиция осталась при своем мнении.

Тем не менее убийство герцога Энгиенского оставалось не более чем вендеттой. Оно не только вселило ужас в Бурбонов и тех кто их поддерживал, но и еще раз доказало сливкам «нового общества», среди которых было немало влиятельных цареубийц, что какую бы форму ни принял режим Бонапарта, он никогда не вернется к прошлому. Перед тем как отправиться на гильотину, Жорж. Кадудаль прозорливо заметил: «Я пришел посадить на трон короля, а вместо этого посадил императора».

Бонапарт не осмеливался провозгласить себя королем Франции. Вместо этого он пытался создать некий сплав революции и прошлого в обличье нового вида монархии, взяв за образец возрождение Западной Римской Империи в рамках державы Карла Великого. Его собственная, наполеоновская, империя имела все шансы появиться на свет, т. к. ее создатель полностью уничтожил всякую оппозицию. Таким образом, Франция превратилась в тоталитарное государство, которое держали в постоянном страхе министерство полиции. Высокая Полиция и с полдюжины других полицейских формирований, представлявших собой не что иное, как разветвленную сеть, созданную для подавления всякого недовольства, которой блестяще руководил Фуше. Собственно говоря, для организации оппозиции не осталось никакой почвы. Кроме того, Наполеон сознательно поддерживал тех, кто приобретал конфискованные поместья бывших аристократов; так как они в равной мере страшились как равноправия населения, так и реставрации Бурбонов. Как заметил Жак Тюлар, «основание империи означало диктатуру Комитета общественного спасения в пользу богатых, которые неплохо нажились на революции».

Глава пятая Принцы и принцессы. Империя

«Вам следовало оставаться Первым консулом. Вы были единственным в Европе, а теперь взгляните, в чьей компании вы оказались».

Лазар Карно — Наполеону

«Распределение щедрот и привилегий, а впоследствии целых королевств, среди всего прочего, как ни странно, исходило от сына Революции, особенно, если представить себе всю алчность, зависть и никчемность, соразмерные, пожалуй, только с заносчивостью, которые демонстрировала эта на редкость неприятная группа людей».

Питер Гейль, «Наполеон: за и против»

18 мая 1804 года Сенат провозгласил Первого консула «Наполеоном 1, императором Французской республики». Его наследником был назначен Жозеф, после которого корона должна была перейти к Луи, т. к. у Жозефа были одни дочери. И тот, и другой получили титулы принцев империи с годовым содержанием в миллион франков. К тому же Жозеф был назначен Великим выборщиком, председательствующим в Сенате как представитель императора по торжественным случаям. Его резиденцией стал Люксембургский дворец, а на расходы, связанные с содержанием двора, причиталась еще треть миллиона франков. Титул Великого констебля, как то было при «старом режиме», предназначался Луи, так же, как и треть миллиона франков на расходы в придачу. Однако Люсьен и Жером не получили ничего, так же, как и сестры Наполеона, хотя Мюрату и удалось выбить для себя пост Великого адмирала. В обиход снова вернулся старинный титул маршала Франции, и среди тех, кто его удостоился, оказались Иоахим и Бернадот. Кроме того, на свет божий вытащили целый набор сопутствующих титулов: Верховный канцлер и Верховный казначей империи, Великий маршал двора, Главный конюший. Главный камергер. Главный распорядитель и Главный егерь. Феш стал Главным раздатчиком милостыни. Помимо них расплодились бесчисленные камергеры и нижние придворные чины. Превращение Первого консула в императора было предано осмеянию со стороны европейских коронованных особ. На них не произвела ровно никакого впечатления литургическая пантомима императорской коронации, которая должна была состояться в Соборе Парижской богоматери. Как, впрочем, и на термидорианскую буржуазию, для которых консулат был первым из «золотых веков». Во Франции иногда его сравнивают с правлением короля Генриха IV, который, подобно Наполеону, заново воссоединил страну, истерзав религиозными войнами, принес ей мир и процветание, и чье имя до сих пор с любовью вспоминают французы. Но, в отличие от Наполеона, Генрих был убит, прежде чем сумел ступить на путь агрессии за ее пределами. Империи, выросшей из консульства, было уготовано стать веком славы, купленной, в конечном итоге, ценой катастрофы. Это еще раз доказывает, что, хотя император и был любителем рисковать по-крупному, неизменно при этом жульничая, одновременно он был из рук вон плохим игроком. Его непрочное положение проявляло себя в самых простых вещах. По рассказам Фуше, Наполеон хранил в подвалах Тюильри (под павильоном Марсан) огромные горы золота — не менее 500 миллионов франков, которые ему удалось накопить из того, что Франция вытребовала в иностранной валюте у покоренных ею стран, и ежедневно с алчным блеском в глазах, который бывает у разбойника при виде награбленного, наблюдал за ростом сокровища.

Непрочность положения не помешала Бонапартам воспользоваться ситуацией в своих интересах. В 1806 году Жером сравнивал в письме Люсьену «нашу семью и семейство Бурбонов». Как замечает Питер Гейль, «ничто нас так не поражает, как та легкость, с которой Бонапарты освоились со своим высоким положением…, этот головокружительный взлет, хотя никто из них ни в малейшей мере не страдал от головокружения. Кажется, они так и не поняли, что без гения брата они ничто». Наполеон подчас был способен напомнить им об этом сердито и без обиняков. Например, когда Жозеф пытался подчеркнуть свои «права», угрожая, что не явится на императорскую коронацию, чем уязвил Наполеона в самое чувствительное место своей жадностью к власти, тот вспылил: «Если ты не придешь, то станешь моим врагом. Но какую армию ты поведешь против меня? У тебя ведь ничего нет, и если действительно дойдет до этого, я уничтожу тебя». Жозеф присмирел, но сколько раз Наполеон все уступал ему, и сколько раз он еще будет это делать снова и снова из-за своей неразумной слабости перед семейными узами (если хотите, можете назвать эту слабость корсиканской).

Братья Наполеона были одержимы фантазией, что они сами или же их дети унаследуют от Наполеона трон. В какой-то момент Жозеф настолько поддался опьяняющему возбуждению, что выстрелил из пистолета в портрет императора, обозвав при этом последнего «тираном». Жозеф пришел в негодование, когда Наполеон предложил усыновить сына Луи-Шарля Наполеона, внука Жозефины, в качестве своего наследника, и отчаянно цеплялся за свои «права» старшего брата. В свою очередь Луи отказался передать пальму первенства собственному сыну. С другой стороны, Люсьен, который возвратился в Париж, слышать не хотел, чтобы его сын от мадам Жубертон оказался исключенным из числа наследников, и вскоре, взбешенный, снова уехал в Италию. В конце концов удалось достичь компромисса.

Был установлен следующий порядок наследования: первым в ряду стоял Жозеф, за ним шел Луи, затем их потомки по мужской линии. Правда, император оставил за собой право усыновить любого принца из императорской семьи в качестве наследника по достижении последним восемнадцати лет. Наполеон также выдвинул условие, что его наследник должен служить в армии, а чтобы эта оговорка не мешала Жозефу, император объявил, что брат «выразил свое желание разделить все тяготы армейской жизни в прибрежном лагере в Булони, чтобы таким образом приобщиться к военной доблести». После этого Бонапарт снабдил брата совершенно неслыханным послужным списком, в котором утверждалось, будто Жозеф участвовал во всех кампаниях 1793–1794 годов и даже был ранен при осаде Тулона. Жозеф отправился на несколько недель в Булонь, где, по всей видимости, посвятил все свое время местным дамам легкого поведения. Скрыв свою внешность под париком и очками, он в первую очередь наведался к мадам Фаган — «очаровательной особе из Дюнкерка», к которой благоволили несколько генералов, включая Сульта. У Жозефа там имелось по меньшей мере еще четыре любовницы, среди них одна актриса, супруга одного из приятелей и супруга молодого офицера. В ответ на жест Наполеона Жозеф милостиво согласился позволить собственной супруге Жюли вместе с Элизой, Полиной, Каролиной и Гортензией нести на предстоящей коронации шлейф Жозефины. При этом сам он морщился, глядя на смехотворныйкостюм, в котором должен появиться на этой церемонии.

Во время государственного банкета в Сен-Клу, который состоялся 18 мая после провозглашения Империи, во всеуслышание было объявлено, что не только Жозеф и Луи стали принцами, но и их супруги тоже удостоены титула принцесс и обращения «Ваше высочество». Элиза и Каролина остались без титулов. Одна из фрейлин Жозефины, мадам де Ремюза, пишет; «… С мадам Баччиоки и мадам Мюрат едва не случился удар, когда они услышали о различии между ними и их золовками. В особенности мадам Мюрат не могла скрыть своего негодования… Во время обеда она совершенно не могла совладать с собой и, услышав, как император несколько раз назвал супругу Луи (Гортензию) принцессой, была не в силах сдержать слезы. Ей пришлось выпить несколько стаканов воды, чтобы как-то скрыть свое волнение, и делать вид, что она занята пищей, но под конец рыдания взяли над ней верх. Мадам Баччиоки постарше и лучше владеет собой, поэтому она не расплакалась, но держала себя резко и надменно, особенно по отношению к фрейлинам…»

Элиза и Каролина отправились по домам в бешенстве. Несомненно, они видели в этом еще одну победу Жозефины.

Буквально на следующий день, как сообщает нам мадам де Ремюза, которая находилась в соседней комнате, Каролина имела с глазу на глаз беседу с Наполеоном в будуаре императрицы. (У Элизы хватило благоразумия остаться дома, ведь неприязнь брата была ей прекрасно известна). Из будуара доносились рыдания и вопли. Каролина «требовала объяснения, почему с ней и с сестрами так жестоко обошлись, обрекая их на публичное презрение, в то время как на чужаков, как из рога изобилия, сыпались милости и титулы». Император холодно отвечал: «Послушать тебя, так можно подумать, будто я тебя ограбил, отняв все наследство нашего батюшки-короля». Каролина решила разыграть последнюю карту и без чувств рухнула на пол. Как ни странно, один из самых выдержанных мужчин в мире попался на крючок этой старой как мир женской хитрости. На следующий день официальный журнал «Moniteur» объявил: «Принцы и принцессы Франции удостоены титула Императорского высочества. Сестры императора будут носить такой же титул». В добавок ко всему Баччиоки в спешном порядке был повышен в ранге до генерала и получил сенаторское кресло.

Родительница всего клана тоже не собиралась отказываться от своей доли почестей. Она так расстроилась, что покинула Рим, чтобы отправиться на воды в Лукку. 9 июля Феш по ее просьбе написал Наполеону, жалуясь, будто редкие письма сына усиливают ее нездоровье.

И далее: «Твоя матушка желала бы получить титул, формальный знак отличия. Она весьма расстроена, что одни люди именуют ее «величеством» или «императрицей-матерью», в то время как другие обращаются к ней «Ваше императорское высочество», как и к ее дочерям. Ей не терпится узнать, какое решение принято в отношении ее». Случалось, что и Летиции тоже не хватало благоразумия. После длительных споров со знатоками этикета, которые каким-то чудом сохранились от старого режима, ее сын остановил свой выбор на следующем: «Мадам, мать Его величества императора», в обиходе императорского двора сей титул сократился до «мадам мать».

Это было совсем не то, чего ожидала Летиция. Оскорбившись, она решила не участвовать в коронации. Ее сыновья Люсьен и Жером — последний все еще запятнанный позором своего брака с американкой — не были признаны императорскими принцами. Приглашения на коронацию они не получали.

До самого последнего момента Бонапарты пытались воспрепятствовать тому, чтобы в предстоящей церемонии Жозефина тоже получила корону. В самом начале ноября император горько жаловался графу Редереру на своих родственников: «Судя по всему, вы забываете, что без меня мои братья — ничто. Они лишь потому стали великими людьми, что я их сделал таковыми. Все, что французы слышали о них, исходило из моих уст. Во Франции найдутся тысячи людей, сослуживших стране лучшую службу. Я никогда не считал моих братьев естественными наследниками своего могущества. Я просто видел в них подходящих людей, способных удержать власть, пока истинный наследник не достигнет совершеннолетия».

В особенности Наполеон был зол на Жозефа. «Когда я отправился в Египет, то доверил ему все свое состояние. Он до сих пор не предоставил мне никакого отчета. Все, чего хочется Жозефу, все, чего ему надо, — чтобы казна платила ему миллион в год, за то что он будет прогуливаться по Парижу в шикарном платье и цилиндре». Наполеон был полон решимости сохранить брак с Жозефиной. Он пришел в бешенство, когда Жозеф «осмелился заявить, что ее коронация противоречит его «интересам», будто это только усилит претензии детей Луи по сравнению с его собственными».

После чего добавил: «Они (Бонапарты) завидуют моей жене, Евгению, Гортензии, любому, кто окажется возле меня. Могу сказать одно, что у моей жены нет ничего, кроме бриллиантов и долгов. У Евгения всего каких-то 20 тысяч франков. Я ужасно привязан к этим детям, ведь они всегда старались угодить мне. Моя жена добрая, отзывчивая женщина, и она ничем не обидела их. Ей просто хочется немного поиграть в императрицу, иметь прекрасные бриллианты, красивые наряды и прочие модные безделушки. Да, и она получит свою корону! Ее коронуют, даже если это будет стоить мне 200 тысяч солдат!»

Было и еще одно возражение против миропомазания Жозефины. В глазах церкви она даже не была замужем. Вот почему 1 декабря под покровом тайны состоялась религиозная церемония. Таинство бракосочетания совершил Феш — несомненно, против собственной воли.

Коронация состоялась 2 декабря 1804 года. Некоторые дамы двора начали сооружать прически в два часа ночи, чтобы вовремя успеть в Нотр-Дам. Улицы были полны народу, хотя, судя по всему, зевак влекло в первую очередь любопытство, а не ликование. Несчастный папа Пий VII был вынужден ждать в течение нескольких часов на троне внутри холодного нетопленого собора, напротив заметно большего по размерам императорского трона. Перед тем как выехать в 10 часов из Тюильри, Наполеон схватил за рукав брата, подтащил его к зеркалу и сказал: «Жозеф! Видел бы нас наш отец!» Несомненно, оба щеголяли самыми изысканными нарядами. Бархатный камзол императора фиолетового цвета был перепоясан шелковым бело-золотым кушаком. Поверх был накинут короткий пурпурный плащ, расшитый золотыми пчелками (новый герб Наполеона). Жозеф был в белой шелковой тунике, расшитой золотом, и ниспадающей, подбитой горностаем мантии ярко-алого цвета, также усыпанной золотыми пчелками. На обоих были мягкие широкополые шляпы в стиле семнадцатого века, с загнутыми вверх полями, страусовыми перьями и россыпью бриллиантов в придачу. Жозефина была в платье из белого атласа, расшитом пчелками, поверх которого была наброшена пурпурная мантия. Жозефина даже позаботилась о том, чтобы косметику ей наложил миниатюрист Изабе. «Императрица, вся в бриллиантах, с прической из тысячи крошечных локонов в стиле эпохи Людовика XIV, выглядела не больше чем на двадцать пять, — вспоминает верная ей мадам де Ремюза. — На ней была бриллиантовая тиара, ожерелье, серьги и пояс — все это великой ценности, императрица смотрелась в наряде с присущей ей элегантностью. Все придворные до единого облачились в пурпурные плащи, расшитые золотом и серебром, — это все были творения Изабе. Он лично смоделировал каждый костюм, и лучшие актеры и актрисы того времени были приглашены, чтобы обучать придворных ношению парадного платья.

Императорская чета отправилась на коронацию в карете из хрусталя и позолоты. В экипаже имелось семь широких окон, а на крыше — четыре орла, поддерживающих корону. Перед тем как торжественно ступить в Нотр-Дам, Наполеон сделал паузу, чтобы облачиться в широкую пурпурную мантию, расшитую золотыми пчелками и подбитую горностаем. Простой венок из золотых лавровых листьев венчал его чело. «Он словно сошел с античной монеты», — замечает мадам де Ремюза. Император с императрицей прошествовали внутрь, а вслед за ними внесли регалии императорской власти.

Бертье, весь в зеленом, как Главный егерь нес державу, Евгений де Богарне, также в зеленом, но с красным доломаном, как генерал-полковник пехоты нес кольцо, Бернадот, в темно-синей форме маршала империи, нес цепь, Келлерман и Периньон, также почетные маршалы, несли корону и скипетр, а Талейран, весь в алом, как Главный камергер нес футляр для мантии. Два оркестра сыграли марш, и сразу началась месса. После того как папа умастил императору голову и руки, Наполеон взял с алтаря корону и водрузил ее себе на голову. Затем он короновал императрицу. Та разразилась слезами. «Когда настала очередь Жозефины идти от алтаря к трону, у той случилась перепалка с золовками, которые несли ее шлейф с таким нежеланием, что только что коронованная императрица едва не застыла на месте, — рассказывает мадам де Ремюза. — Сияя бесчисленными драгоценностями, женщины клана Бонапартов не скрывали своей ярости, особенно Полина и даже Жюли, милая женушка Жозефа». Наполеон увидел, что происходит, и одернул сестер «несколькими резкими словами», после чего Жозефина, наконец, смогла подняться на трон. В завершение мессы прозвучал великолепный «Vivat Imperator in aeternum» (Да здравствует на века Император). Вслед за гимном последовали еще две церемонии, ознаменовавшие собой противоречивую природу нового режима. Наполеон поклялся на евангелии сохранять территориальную целостность республики, после чего герольд провозгласил: «Наиславнейший и августейший император Наполеон помазан и коронован как император французов». Следует отметить, что эта формула почти слово в слово повторяла коронационную формулу французских королей. Между 2 и 3 часами пополудни императорский кортеж начал обратный путь в Тюильри, куда прибыл уже затемно при свете бесчисленных факелов. Император находился в столь возвышенном состоянии духа, что не позволил Жозефине снять корону, настояв на том, чтобы супруга появилась в ней к ужину.

Со дня казни Людовика XVI прошло всего десять лет. Мадам де Ремюза вынуждена признать, что «возгласы в толпе нельзя было назвать истинным ликованием» и что на протяжении всей церемонии у папы был «отрешенный вид жертвы».

Следующей весной спектакль повторился в Милане. На этот раз Жозефина не участвовала в коронации, а только наблюдала с галереи как Наполеон во второй раз водрузил себе на голову корону — древнюю железную корону Ломбардии — со словами: «Мне вручил ее сам Господь, горе тому, кто посягнет на нее». Аврильон, любимая горничная Жозефины, замечает: «Церемония удалась на славу» В июне 1805 года император назначил Евгения де Богарне вице-королем Италии. Евгению было в ту пору всего двадцать три, и тем не менее ему прекрасно удавалась роль сатрапа. Более того, он поддерживал своего отчима в весьма опасном заблуждении, что из других членов клана также получатся недурные правители.

Титул вице-короля Люсьен не получил. Он отказался покинуть свою вдову Жубертон и продолжал настаивать на том, что его дети должны получить «династические права» и титул «Императорское высочество». Когда Наполеон довольно резко отказался выполнить его требования, Люсьен, надувшись, замкнулся в добровольной ссылке в своем прекрасном дворце в Риме. Император не оставлял попыток расторгнуть этот брак; ему хотелось, чтобы брат всегда был у него под рукой на роль супруга какой-нибудь весьма полезной иностранной принцессы. Люсьен тем временем беспрестанно жаловался остальным родственникам, что без его усилий империя просто не появилась бы на свет. Когда вмешался дядя Феш, он получил от Люсьена резкую отповедь: «По крайней мере имейте достаточно разума, чтобы не сравнивать меня с Жеромом, и упасите меня от неловкого положения, в которое меня ставят ваши трусливые советы… Скрывайте свои жизненные идеалы под вашим кардинальским пурпуром и ступайте дальше по стезе человеколюбия в полном молчании».

Верно, по сравнению с Люсьеном Жером был сама покорность, он был готов оставить жену, лишь бы только угодить Наполеону. Он вернулся из Балтимора в марте 1805 года на «Эрин», быстроходном клипере, построенном по заказу его тестя, в сопровождении супруги и ее брата Уильяма. Когда они сошли на берег в Лиссабоне, то были встречены французским посланником, который известил их, что «миссис Патерсон» въезд во Францию запрещен. «Передайте своему повелителю, — гордо ответила ему Бетси, — «мадам Бонапарт» честолюбива и требует предоставить ей все права императорского семейства». Жером тогда уговорил ее отправиться в Амстердам, а сам отбыл уламывать брата, который в ту пору находился в Милане. Император отказался принимать его, если он не примет все его условия. К началу мая воля Жерома к сопротивлению была сломлена, и он написал Наполеону покаянное письмо. Бетси нашла пристанище в Англии, что было неразумно с ее стороны. В июле в городе Камберуэл она родила сына, которого назвала Жером — Наполеон Бонапарт. Император твердо сказал отцу младенца: «Твой союз с мисс Патерсон не имеет юридической силы, как в глазах религии, так и правосудия». И хотя папа объявил, что церковь признает законность его брака, Жером сдался. Он написал Бетси, уверяя, что любит и ее, и сына, и попросил ее вернуться в Балтимор и верить ему. В июле он снова вернулся на флот, где получил командование небольшой эскадрой в Генуе. Что характерно, Жером самолично повысил себя до полного капитана без всякого официального приказа и облачился в подобающую званию форму. За свои вольности он получил резкий выговор от брата. Затем он повел свои корабли в Алжир, откуда вернулся с двумястами выкупленными из рабства французами и итальянцами, чью свободу уже обеспечил французский консул. По возвращении Жером совершенно незаслуженно получил восторженную хвалу от французских газет и обещание от брата быть повышенным в ранге. Тем временем он направился в Париж, где предался безудержному распутству. Время от времени он посылал Бетси в Балтимор письма, называя ее при этом Элизой.

Другая Элиза разыгрывала собственные карты лучше, чем все ее братья и сестры. Ей было прекрасно известно, что, хотя внешне она имела сильное сходство с Наполеоном, именно ее он любил менее остальных и даже побаивался, если верить Меттерниху. Более того, ее недалекий и неотесанный супруг Баччиоки приводил окружающих в бешенство своим напыщенным самодовольством. И тем не менее она беспрестанно пыталась уговорить своего старого союзника (Люсьена) порвать с «этой Жубертон», что весьма радовало императора. «Оставаясь рядом с Наполеоном или же приняв от него трон — вот где бы ты оказался полезен, — писала Элиза своему любимому брату в Рим. — Подумай о сделанном тебе предложении. Мама и все мы были бы счастливы, если бы мы стали одной семьей и в политическом смысле. Дорогой Люсьен, сделай это ради нас, кто любит тебя». С другой стороны, она дала понять, что пожелала бы жить как можно дальше от Парижа, и, будучи мастерицей на всякие пакости, вела себя так, чтобы император едва мог дождаться ее отъезда (ее излюбленным занятием было отпускать вольные замечания в адрес Жозефины), и добилась своего. Значительную роль в этом сыграл Фуше, который доложил Наполеону, что тем самым будет положен конец двум весьма неприятным романам, о которых злорадно перешептывалась вся столица. Оба любовника были финансистами сомнительной репутации. В конце марта 1805 года, в такой же самой прокламации, в какой он принял корону Италии, Наполеон объявил сестру наследной княгиней Пьомбино, заявив с удивительной честностью, что дарует ей сие крошечное государство «не из братской нежности, но из политического благоразумия». Ее ничтожество-супруг, который, по заверениям Меттерниха, страдал «полным отсутствием интеллектуальных способностей», получил титул принца Феликса I, но правила страной именно Элиза. Расположенная как раз напротив Корсики область Пьомбино имела всего 20 тысяч жителей. Тем не менее в июле того же года Элиза получила «повышение» до княгини «Лукки и Пьомбино», то есть ей во владение была отдана древняя республика Лукка и часть прилегающей территории. Это возвышение превратило Элизу в предмет зависти всего бонапартовского клана.

«В тот день когда мы услышали о передаче Элизе княжества Лукка, мы с мужем нанесли визиты другим сестрам, — вспоминает Гортензия. — Мы начали с Каролины, которая с вымученной усмешкой заявила: «Прекрасно! Значит Элиза теперь суверенная принцесса. Теперь ей придется обзавестись собственной армией из четырех солдат и капрала! Нет, просто замечательно!». Несмотря на легкомысленный тон, было заметно, что Каролину душит злость. Принцесса Боргезе даже не попыталась скрыть своих чувств. «Мой брат благосклонно относится только к одной Элизе, мы же ему безразличны, — заявила она, что было весьма несправедливо. — Что касается меня, лично мне ничего не надо, ведь я инвалид, но по отношению к Каролине это просто несправедливо».

На самом деле Полина ненавидела Каролину и донимала сестру тем, что называла ее исключительно старым именем — Аннунциата. Затем принцесса Боргезе обрушилась с придирками на Гортензию, обвинив последнюю в том, что та способна получить от императора все, что ей заблагорассудится.

Особенно мучила зависть Мюратов. Они еще больше разозлились, когда Евгений де Богарне был назначен вице-королем Италии. Иоахиму показалось мало, когда он получил звание Великого адмирала Франции, а затем в феврале 1805 года титул князя и Его светлейшее высочество, ведь в душе он лелеял надежду править в Милане. И тем не менее его с супругой дела шли вовсе не дурно. Принцесса Каролина получила от императора в качестве новогоднего подарка 200 тысяч франков. Несколько недель спустя, когда на свет появилась ее вторая дочь, Наполеон подарил сестре Елисейский дворец (ныне официальная резиденция президента Франции), а затем преподнес ей денежные подарки на общую сумму около миллиона франков, чтобы выкупить его помещения у арендаторов и торговцев, которые обосновались там во время революции. (К этому времени те события уже стали казаться глубокой древностью). В любом случае у Каролины имелось годовое жалованье в 240 тысяч франков, выплачиваемое ей по цивильному листу. Официальный доход ее супруга достигал почти 700 тысяч франков, а кроме этого ему принадлежала недвижимость и другие капиталы. По оценкам Массона, в течение первого года империи совокупный доход супругов составлял около полутора миллионов франков. Иоахим принялся за постройку Шато Лабастид-Мюрат неподалеку от места своего рождения. Его брат Андре, все еще скромный крестьянин, вскоре получил титул графа империи. Тем не менее жадность и честолюбие Мюратов не знали границ.

После склоки из-за положенного ей титула во время провозглашения империи Каролина решила, что союз с Жозефом не принесет ей особой пользы, и тем более — с Люсьеном. Соответственно, она лично взялась с упорством и рвением ублажать императора. Заметив, что он бросает нескромные взгляды на ее хорошенькую фрейлину мадам Дюшатель, Каролина добилась с той откровенного разговора и сделала все, чтобы та согласилась стать любовницей брата. Мюрат, чтобы развеять подозрения Наполеона, притворился, что тоже увлечен хорошенькой фрейлиной. Совместные усилия супругов оказались весьма успешными. Занималась Каролина и более прозаическими вещами, как устройство пышных балов для императора и его двора, причем всегда с особой тщательностью старалась соблюдать новый этикет, временами нелепый до абсурда, зная, какое значение, однако, придает ему Наполеон.

Каролина приобрела манеры, по ее мнению, подобающие царской особе, которые ее брат благосклонно окрестил «достойными королевы», а мадам де Ремюза — «ходульными». По ее настоянию Иоахим послушно выполнял все, что от него требовалось, в том числе нес корону Жозефины на коронации и открывал заседание Сената. Все это заставляло императрицу подозревать, что за этим что-то кроется, ведь ей было прекрасно известно, что Мюрат из числа ее самых откровенных врагов. Более проницательный наблюдатель наверняка бы переполошился, заметив как Иоахим медленно, но верно продвигался все выше. И пусть он был, если верить мадам де Ремюза, не слишком талантлив в иных вещах, кроме поля брани, все равно ему хватило догадливости пошутить на своем простонародном наречии: «Мусью Талейран хотел бы видеть меня колесованным». По всей видимости, он говорил чистую правду. Но Каролина, которая в лице Фуше приобрела завидного союзника, по своему влиянию ничуть не уступала Талейрану.

Несомненно, для Наполеона было величайшим облегчением, что Полина — единственная из сестер, кому хотелось в Париже исключительно одних развлечений, и она давала бал за балом в своем особняке Отель де Шарос. Она оставалась пустышкой и ветреницей и жила исключительно ради собственного удовольствия. Красота Полины была общепризнанной. Лаура д’Абрантес говорит: «Абсолютно невозможно представить ее совершенную красоту».

Графиня Потоцкая, не слишком щедрая на похвалу, рассказывает, что, «кроме удивительно тонких и правильных черт лица, она обладала воистину восхитительной фигурой, вызывающей, пожалуй, слишком бурное восхищение». Грубоватый генерал Тьебо считал ее «великолепным созданием, с удивительно соблазнительными повадками и самыми изящными формами из тех, что когда-либо создавала природа, которое никогда не скупилось выставлять напоказ свои прелести». Она частенько принимала своих поклонников, лежа в молочных ваннах, куда ее доставлял на руках огромный черный слуга Поль; в обществе ходили домыслы, будто когда-то он был королем Конго. Он также лично обдавал ее водой через проделанное в потолке отверстие. Когда друзья пеняли ей, она объясняла с детской наивностью, что «негр — не мужчина». Она была несказанно рада, когда ее супруг Боргезе, обрюзгший и с заметным брюшком, на время оставил ее, чтобы попытать солдатского счастья в ранге полковника в гренадерах императорской гвардии. Не стала она предаваться унынию, когда ее единственный сын от Леклерка, Дермид Луи Наполеон, умер в 1806 году в возрасте всего восьми лет. Ее не было даже у смертного одра мальчика в специально отведенном для него доме (вопреки бонапартовской легенде, будто она провела рядом с ним последние часы, обливаясь слезами). Выслушаем снова мадам де Ремюза: «Принцесса Боргезе, перемежая слабительное и развлечения, не совала носа в чужие дела». Ее излюбленным загородным уголком был Малый Трианон в Версале, когда-то любимейшее место уединения; Марии Антуанетты. С 1805 до 1807 года ее основным любовником был ее камергер, граф Огюст де Форбен, невежда аристократ, чей отец был растерзан в Лионе беснующейся толпой. Сам он, лишившись всех своих поместий, зарабатывал себе на скудное существование как модный в будущем портретист. Полина рассчиталась с его долгами, а он, со своей стороны, вел ее дом, пытаясь пристрастить ее к чтению. Согласно медицинским свидетельствам того времени, интимные части графа вполне подошли бы жеребцу, что, в конце концов, имело весьма печальные последствия. Однако, судя по всему, влюбленная пара на протяжении двух лет переживала настоящую идиллию. В конечном итоге Форбен, устав от утомительных требований своей возлюбленной и таких ее шалостей, как швыряние в него увесистых томов, в отчаянии отправился во дворец Фонтенбло, где умолял Наполеона отправить его на фронт в действующую армию.

Император также добился примирения со своей августейшей матерью, которая слегка смягчилась, получив новый титул, и, не мытьем, так катаньем, добилась удовлетворения своей ненасытной алчности. Летиция получила настоящий двор с двумястами придворными, причем камергер был не кто иной, как герцог де Кассе-Бриссак (носитель одного из знатных имен Франции). Епископ и два капеллана ведали у нее раздачей пожертвований, бывший паж Людовика XVI стал ее первым конюшим, некий барон — секретарем, а кроме того, ей полагалось еще девять фрейлин.

Что характерно, Летиция жаловалась, что содержание челяди требует излишних расходов. Вдобавок ко всему, она получила несколько новых источников дохода, на которые приобрела огромный Отель де Бриенн в качестве своей парижской резиденции, выкупив его у Люсьена. Ее загородная резиденция включала одно крыло Большого Трианона в Версале, который пришелся ей не по вкусу, и она им почти не пользовалась, огромный загородный дом постройки семнадцатого века и обширное поместье Пон-сюр-Сен возле Труа. Наполеон оплатил все ремонтные работы и новую меблировку, которая включала и несколько бесценнейших гобеленов. Кроме того, Летиции были пожалованы поместья на ее любимом острове, а ее брат кардинал, получивший пост Главного раздатчика пожертвований империи, следил за состоянием дел в них, пусть с расстояния, но весьма пристально. Стало практически невозможно получить мало-мальски значимое место на Корсике без их согласия. Летиция также получила звание «Главная патронесса благотворительных заведений империи», и, хотя звучит это весьма напыщенно и благочестиво, та скаредность, с которой Летиция раздавала самые ничтожные пожертвования, явно не украшала великую патронессу. Ее досуг занимали шитье, карты и нюхательный табак. «Мадам мать», как теперь величали Летицию, в достаточной мере смягчилась, получив такое обилие даров, что даже присоединилась к кампании по увещеванию Люсьена разойтись с супругой. Она даже диктовала вкрадчивые письма своему заблудшему сыну, но безрезультатно. При первой возможности она пыталась железной рукой править своим семейством, хотя это теперь ей удавалось все хуже. Летиция по-прежнему оставалась весьма враждебно настроенной по отношению к «этой вдове» и всему «выводку Богарне». Однако по возвращении Летиции, при первом ее появлении на публике, состоявшемся в Сен-Клу в марте 1805 года, ее брат Феш в присутствии самого папы крестил второго ребенка Гортензии, Наполеона-Луи, со всей подобающей такому событию помпой. (Эту церемонию позаимствовали из прежнего крещения дофина). Формальное оповещение о рождении ее внука было разослано всем правящим особам Европы. Да, давно прошли те времена, когда Летиция собственноручно полоскала белье в садовом ручье.

Но брак Луи и Гортензии не стал от этого счастливей. Мадам де Ремюза рассказывает омерзительную историю, проливающую свет на те муки, которые, судя по всему, испытала несчастная. Вследствие болезни суставы супруга сделались совершенно неподвижны, и как последнюю меру доктора предложили «разрывы кожи», которые предполагалось вызвать при помощи рубашки больного кожными нарывами; ее раздобыли в одной из больниц, чтобы подобное лечение не получило огласки, Луи заставил Гортензию спать рядом с ним, хотя и в отдельной постели, пока он носил эту рубашку. Когда же ему случалось бывать в отлучке. Гортензия отводила душу в забавах с бывшими школьными подругами или с молодыми замужними дамами, играя с ними в такие детские игры, как, например, жмурки. Гортензия была музыкально одарена и даже сочиняла волнующие песни в честь своего отчима, которые вскоре распевались по всей Франции. Самой знаменитой стала «Partant pour La Syrie». Единственным недостатком Гортензии было несоблюдение у себя дома надлежащего стиля поведения, которого от нее требовало то высокое положение, на которое она вознеслась. Супруг отказался позволить ей посетить свадьбу собственного брата в январе 1806 года из чисто тиранских замашек.

В противоположность сестре, Евгений заключил весьма счастливый и к тому же весьма перспективный брак с дочерью короля Баварии. Хорошенькая, своенравная и не обделенная умом восемнадцатилетняя Августа Амелия Виттельсбахская стала Евгению не только очаровательной супругой, но и как нельзя лучше подошла на роль вице-королевы Италии. Наполеон формально усыновил Евгения, присвоив ему титул «Имперского высочества». Таким образом сын Жозефины превратился в наследника итальянского трона. Позднее Наполеон сделал Евгения принцем Венеции. Бонапарт писал милые письма обоим супругам. «Мой сын, ты слишком упорно трудишься, и твоя жизнь слишком однообразна, — распекал он Евгения в апреле следующего года. — Для тебя это может и неплохо, коль работа доставляет тебе удовольствие, но у тебя еще есть молодая жена, и она беременна. По-моему, тебе следует проводить подле нее все твои вечера и обзавестись кругом друзей». Когда у Августы Амелии случился выкидыш, Наполеон написал ей: «Я понимаю, как вам одиноко и тоскливо одной в Ломбардии. Но Евгений скоро вернется, и как только он ступит на порог, вам сразу станет ясно, как сильно вы его любите». Во время свадебной церемонии в Мюнхене император слишком открыто демонстрировал свое восхищения мачехой невесты, весьма привлекательной молодой баварской королевой, что, разумеется, расстроило Жозефину, по мнению которой, королева была «не столь соблазнительна, сколь кокетлива». Однако это не изменило того, что Жозефина праздновала триумф над Бонапартами.

Добрая и отзывчивая по натуре Жозефина старалась чем только возможно помочь всем своим родственникам и даже устроила еще один удачный брак между юной родственницей своего первого мужа Стефанией де Богарне, своенравной и восторженной семнадцатилетней девушкой, посещавшей знаменитую академию мадам Кампан, и ее пылким поклонником Шарлем Луи Зарингенским, которому в будущем суждено было стать Великим герцогом Баденским. Между прочим, его сестра была русской царицей, и ему пришлось порвать свою первую помолвку с Августой Амелией, чтобы уступить дорогу Евгению. Так как родители жениха не высказывали по поводу этого брака особой радости, Наполеон удочерил и Стефанию, дав ей в придачу удивительное имя Стефания-Наполеоне и предпочтительные права перед собственной матерью и сестрами — к вящему негодованию последних. Каролина слегла еще тогда, когда ей стало известно, что ее заветное место в качестве вице-королевы Италии досталось Августе Амелии. Когда же Стефания-Наполеоне на приеме прошла раньше нее, ей снова сделалось дурно. В отличие от дочери «мадам мать» воспользовалась случаем, чтобы выцыганить у сына еще 180 тысяч франков в год. (Спустя два месяца она попыталась добиться увеличения этой суммы, жалуясь, что ей не хватает денег «на фарфор, постель и мебель»). Эти браки со старыми правящими фамилиями «старого режима Европы» приводили императора в восторг. Как мудро заметил Стендаль, «ему (Наполеону) был присущ общий недостаток всех выскочек — слишком высокое мнение о том классе, до которого он вознесся».

Во время свадебной церемонии Евгения Мюрат упрекнул Наполеона за подобное вознесение: «Когда Франция вознесла тебя на трон, то лишь потому, что ожидала, что ты станешь вождем народа, плебеем, получившим титул, ставящий тебя над всеми правителями Европы, а вовсе не потому, что она вознамерилась восстановить империю Людовика XVI со всеми ее злоупотреблениями и старым придворным чванством. Ты же окружил себя старой аристократией и наполнил ею залы Тюильри, отчего теперь они полагают, что получили назад все свои старые привилегии, и там они чувствуют себя в большей мере хозяевами, нежели ты. В глазах старой аристократии все твои товарищи по оружию, да, пожалуй, и ты сам, не более чем выскочки, захватчики и узурпаторы. А теперь ты задумал заручиться союзником в лице Баварского дома посредством брака Евгения, хотя на самом деле ты показываешь всей Европе не что иное, как свое преклонение перед тем, чего нет ни у кого из нас, — голубой кровью! Ты отдаешь дань высоким титулам, которые придуманы вовсе не тобой, что превращает в нелепицу наши, и ты откровенно демонстрируешь всей Франции и этим монархам, что тебе на самом деле хочется стать продолжателем «старого режима», хотя сам ты правишь только потому, что Франция не желает больше иметь династию Бурбонов. Что ж, должен тебе сказать, что твоя династия всегда будет новой в глазах других королей».

На что шурин высокомерно ответил «месье принцу Мюрату»: «… Сие есть тонкий политический ход. Значит, этот брак вам не по душе, не так ли? Что ж, а мне он по душе, и я считаю его величайшим успехом».

Император все еще обожал собственную супругу, хотя ссоры вспыхивали между ними довольно часто. Тогда Наполеон крушил в спальне мебель, а Жозефина заливалась слезами. К тому же между ними не было ничего общего. Жозефина по-прежнему вела жизнь, исполненную легкомыслия и экстравагантности. Ее подруга и фрейлина Клер де Ремюза вынуждена признать, что Жозефина ни разу не открыла книги, ни разу не взялась за перо. Она едва ли утруждала себя, но постоянно изнывала от скуки. Ее всепоглощающей страстью было приобретение нарядов, и она транжирила астрономические суммы на свой гардероб. И все-таки была у нее еще одна страсть, вполне заслуживающая уважения. Ее излюбленными цветами были камелии, но Жозефину живо интересовали все прекрасные растения — от магнолии до эвкалипта, от ман до вереска, от японской лилии до голубого египетского лотоса. Александр Гумбольдт посылал ей кактусы, которые она с благодарностью принимала. Жозефина систематически приобретала тысячи редчайших цветков, кустарников и деревьев со всего мира, в том числе и из лондонского ботанического сада Кью. Многие из ее приобретений впервые цвели во Франции именно в ее садах. Когда в 1803–1804 годах знаменитый ботаник Вантена издал по ее заказу два великолепных тома «Сады Мальмезона», иллюстрации в них были сделаны ее другим протеже. Редуте, бывшим протеже Марии-Антуанетты. Кроме этого, Жозефина тратила большие деньги, помогая бедным родственникам Богарне и Таше. Она добилась для них доходных постов или устроила выгодные браки, хотя, конечно, не столь блистательные, как для Стефании.

Жозефину постоянно терзали страхи, как бы ее супруг не стал отцом ребенка какой-нибудь своей любовницы, несмотря на ее настоятельные утверждения, будто он страдает бесплодием. Вследствие этого любая его неверность вызывала в ней жгучую ревность, хотя сам Наполеон описывал свои похождения как «невинные разнообразия, которые никоим образом не затрагивают его чувств». Ее слезы приводили его в бешенство. В надежде, что император обзаведется внебрачным отпрыском и будет вынужден из династических соображений решиться на развод, Мюраты нарочно подсовывали ему молодых женщин, таких, как мадам Дюшатель. Иоахим пытался даже уговорить актрису мадемуазель Жорж продолжить ее роман с Наполеоном даже тогда, когда он явно подходил к концу. В начале 1806 года Мюраты представили Наполеону мадам Элеонору Денюэль де ла Плень — высокую, томную, черноглазую брюнетку — еще один продукт академии мадам Кампан и преданную подругу Каролины. В свои восемнадцать лет она уже успела стать соломенной вдовой; всего после двух месяцев супружества ее благоверного отправили в тюрьму за подделку документов. Красивая и изобретательная, она тотчас понравилась Наполеону, и вскоре он уже делил с ней ложе. По замыслу Мюратов Элеонора должна была способствовать осуществлению всех их безумных планов.

Императорский двор являл собой поразительную смесь показной пышности, мелочной зависти, значительной доли вульгарности. Здесь не жалели средств на банкеты, музыкальные и театральные увеселения, балы, приемы, не жалели усилий, чтобы только пустить пыль в глаза заезжим коронованным особам. Императорские резиденции были обустроены в самом что ни на есть современном стиле и наводнены ордами камергеров. Хотя пышные парады и броская военная форма на всех производили должное впечатление, попытки дореволюционных придворных, которых вытащили на свет божий вернуть к жизни былой этикет Версаля, оказались не столь успешны, хотя сам император по привычке не упускал из виду самые мельчайшие детали. Согласно одному из наблюдений графа Пеле де Лозер, Наполеон зашел так далеко, что «сам решал, во что и как одеваться императрице, и даже лично присутствовал при примерках». Наполеон ввел новые помпезные ритуалы, заимствованные им при немецком дворе: каждый из его придворных был обязан пройти возле трона, отвешивая поклоны или делая книксен.

Император пристрастился к охоте и пулевой стрельбе. И хотя первое наводило на него скуку, а стрелок из него был аховый, он не оставлял этих занятий, так как считал их королевским времяпрепровождением. (Подобно тому, как Муссолини пил чай в смокинге, искренне полагая, что так и заведено у английской знати). Императорская охота была устроена по образу и подобию охоты Бурбонов, и на ней полагалось быть в зеленой с золотом форме. Иногда Наполеону удавалось подстрелить несчастного лебедя в Мальмезоне, чтобы позлить Жозефину. Его придворные представляли собой невообразимую смесь недавно возвратившихся эмигрантов, кто еще помнил Версаль в старые времена, и галантных, но неотесанных офицеров, в которых с первого взгляда можно было узнать бывших солдат. Единственное, что роднило эту пеструю публику, так это запуганность и раболепие перед повелителем. Графиня Потоцкая, племянница покойного короля Польши, хорошо знакомая с придворными нравами, выносит безжалостный приговор тому, что она видела собственными глазами;

«Каким бы великолепием ни поражал на расстоянии двор Наполеона, он не выдерживал никакой критики при близком рассмотрении. Бросалось в глаза сочетание раздора и суматохи, которое разрушало ауру величия и блеска, что многие ожидали здесь увидеть. В действительности же это было в высшей степени абсурдное зрелище. Можно было подумать, что вы присутствуете на репетиции какой-то грандиозной постановки и актеры вокруг вас примеряют костюмы и разучивают роли».

Несомненно, все и было рассчитано на театральный эффект. В течение ряда лет император одевался с нарочитой простотой в неброскую военную форму, в то же время требуя от придворных блистать мундирами и нарядами. Он лично выговаривал дамам, чьи наряды были безвкусны или чересчур просты, и даже выстраивал их на званых вечерах, устраивая им нечто вроде смотра, словно солдатам. К тому времени считалось хорошим тоном носить строгие платья с высоким горлом, а в качестве ожерелья надевать четки. Мадам де Ремюза признается, что строгий этикет, навязанный Наполеоном, делал придворную жизнь «ежедневным мучением». Судя по всему, ему самому этикет доставлял мало радости.

Меттерних, которому не раз доводилось видеть Наполеона, говорит: «Трудно представить себе что-либо более неуклюжее, нежели манеру Наполеона держать себя в гостиной. Те усилия, с которыми он пытался исправлять ошибки, возникавшие по причине его происхождения и недостатка образования, только подчеркивали его промахи. Он просто не знал, как поддерживать вежливую беседу. Он беспрестанно пытался пускать пыль в глаза и, прекрасно сознавая, что не вышел ростом, в чем видел недостаток достоинства, чаще всего ходил приподнявшись на носки».

Меттерних, в глубине души считавший Наполеона законченным выскочкой, добавляет: «Его внешность стала еще более заурядной, когда он располнел».

Само собой разумеется, что у императора были и более важные проблемы, занимавшие его внимание, нежели придворный этикет или же учтивая беседа. В течение длительного времени он не оставлял надежды вторгнуться в Британию. Но летом 1805 года крупные финансовые субсидии позволили Австрии перевооружиться, и к Англии присоединилась новая коалиция: Австрия, Россия, Швейцария и обе Сицилии, готовые ринуться на Францию с войной. Отложив на время переправу через Ла-Манш, Наполеон со своей армией в сентябре вторгся в Германию. 20 октября Великая армия (как она теперь называлась) вынудила сорокатысячную армию австрийцев сдаться у Ульма. Три недели спустя Наполеон маршем вошел в Вену. Французов можно простить, за то что они так легкомысленно восприняли потерю собственного флота у Трафальгара, это случилось на следующий день после победы при Ульме. Эта потеря флота положила конец надеждам, покорить Англию. Но в тот момент это казалось не столь важным, особенно в свете последовавшей вскоре победы под Аустерлицем, где Наполеон наголову разбил объединенные армии Австрии и России, уничтожив более трети живой силы и захватив 45 знамен и 180 пушек. Австрийцы поспешно подписали в Пресбурге мирный договор, принеся в жертву Наполеону свои владения в Венеции и Тироле. В течение следующего года Франц I поменял свой титул «императора Священной Римской Империи» на титул «императора Австрии» и упразднил свой древний трон, чтобы на него не позарился Бонапарт. Россия отвела войска. Третья коалиция пала. Говорят, будто новость об Аустерлице ускорила кончину самого заядлого врага Франции — британского премьер-министра Уильяма Питта. Он скончался в начале 1806 года.

Французский император получил возможность перекроить карту Европы, в особенности Германии и Италии.

На месте 370 германских государств он создал Рейнскую Конфедерацию, состоящую из 16 королевств, великих герцогств и княжеств. Курфюрсты Баварии и Вюртемберга получили титулы королей, а сам Наполеон назначил себя «протектором» этого государства. Австрия и Пруссия исключились из Конфедерации. Австрийские владения в Северной Италии вошли в состав наполеоновского Итальянского королевства, Неаполь был захвачен, а правившие там Бурбоны укрылись на Сицилии под охраной британского флота. Теперь император правил территорией, почти равной владениям Карла Великого, которого он открыто называл своим предшественником.

И верно, Наполеон беспрестанно пытался убедить себя, что является наследником Карла Великого, и докучал Меттерниху тем, что постоянно заводил эту тему в бесконечных дискуссиях, причем «с самыми слабыми аргументами». Австрийский посланник даже не скрывал, что находит эти имперские устремления слегка комичными. Как-то раз он объяснял Наполеону, что титул австрийского императора — «Священное и Имперское Величество» ведет свое начало от принятого в «Священной Римской Империи», на что император отреагировал «серьезным тоном», что это прекрасный обычай и он сам наверняка его позаимствует.

Бонапартовский клан внес весьма незначительный вклад в военные кампании своего брата, который в это время с поразительной быстротой возвысился над Европой. Главным вкладом принца Жозефа стали его разъезды по Фландрии и Рейнской области, во время которых он давал для гарнизонных офицеров бесчисленные званые завтраки и обеды. Принц Луи, командующий столичным гарнизоном, сумел выкроить время для инспекции войск Парижа и Амстердама. Но как только война закончилась, он тотчас, ссылаясь на слабое здоровье, поспешил отойти от дел и поселился в новом загородном доме в Сен-Ле. Лишь Иоахим Мюрат оказался действительно полезен, сражаясь с поразительным героизмом, хотя и без особой стратегии. Снова и снова он глубоко вклинивался во вражеские позиции, ведя за собой на невиданной скоростивверенную ему кавалерию, дабы застать неприятеля врасплох, обрушиваясь, повергая в бегство, преследуя. Как позже император заметил графу Редереру в 1809 году, «Мюрат глуп, но сколько в нем дерзости и отваги!».

15 марта 1806 года Иоахим с Каролиной получили титулы Великих герцога и герцогини Бергских и Клевских. Эти два древних герцогства, в прошлом части Священной Римской Империи, которыми правили соответственно Виттельсбахи и Гогенцоллерны, располагались на правом берегу Рейна, протянувшись от реки Липпе на севере через Гессен до Вестервальда. Предполагалось, что это вновь созданное государство, зависимое от Франции, будет уравновешивать на Рейне влияние Пруссии. Население его составляло около 320 тысяч. 25 марта, облачившись в голубую бархатную мантию Великого адмирала Франции и усевшись на троне под золотым балдахином, Великий герцог Иоахим I почтил своим присутствием высокую мессу в своей новой столице Дюссельдорфе, где принес присягу как правитель. Вскоре он был пожалован в рыцари испанского ордена Золотого Руна, одного из самых завидных знаков отличия «старого режима». Герцог обзавелся двором, набранным из местной аристократии. Великая герцогиня Каролина (ее сын Ахилл ныне именовался герцогом Клевским) наконец-то сравнялась в своем положении с принцессой Элизой Луккской, даже не взирая на то, что последняя была полна решимости и дальше расширять подвластную ей территорию.

Полина также поднялась еще на одну ступеньку. Указ ее брата от 30 марта привел ее в восторг. «Поскольку герцогство Гвасталла находится в нашем распоряжении, посему мы отрекаемся от него в пользу нашей возлюбленной сестры Полины, дабы она располагала в нем правами собственника и суверена под именем принцессы и герцогини Гвастальской». Правда, восторги Полины значительно поутихли, когда она узнала, что этот бывший лен герцогства Пармского всего в 50 квадратных миль, с полуразрушенным городишком на вершине холма в качестве столицы и не более чем с 5 тысячами жителей. Вся в слезах, она принялась пенять Наполеону, что Каролина получила настоящее государство, «в то время как мне придется править одной-единственной жалкой деревней с десятком отвратительных свиней». Далее Полина продолжала: «Дражайший брат, предупреждаю, что я намерена выцарапать тебе глаза, если ты откажешься подарить мне настоящее государство, чтобы оно не было размером с носовой платок и чтобы его обитатели не бегали на четырех ногах, задрав колечком хвосты. Я требую для себя и супруга настоящих владений!» Император не выдержал: «Но ведь он круглый дурак!»«Кому это лучше знать, как не мне!»-огрызнулась Полина. «Но скажи, какое вообще отношение он имеет к управлению государством?» — спросил Наполеон.

В конце концов Полина, сохранив за сбой титул, уступила герцогство королевству Италии в обмен на миллион франков. Герцогиню Полину управление государством не интересовало вовсе. Ее вообще ничто не интересовало, кроме мужчин. Малышка «мадам Бернадот», в девичестве Дезире Клари, тоже не была забыта. Ради нее Наполеон простил ее супругу участие в заговоре Моро. Он даже выкупил особняк последнего на Рю д’Анжу и подарил его Бернадоту. В 1806 году Бернадот был пожалован в принцы Понтекорво с доходом в 300 тысяч франков, помимо которых получил еще 200 тысяч наличными в качестве единовременного дара. Понтекорво, крошечный анклав в королевстве обеих Сицилий, между Неаполем и Гаэтой, был, однако, независимым государством. Несомненно, сей факт заставил новоявленного принца еще лучше осознать «великую ценность свободы».

Однако следующий указ императора еще сильнее разогрел амбиции бонапартовского семейства. Принц Жозеф был отправлен вместе с французскими войсками под командованием Массена в оккупированный месяцем раньше Неаполь. Декретом брата от 31 марта — и не без помощи его штыков — Жозеф был объявлен королем обеих Сицилий Жозефом-Наполеоном I. Теперь все семейство получило повод требовать для себя никак не меньше, чем корону.

Глава шестая Короли и королевы Континентальная система

«Став императором, Наполеон больше не желал видеть себя в окружении республик, особенно на своих границах».

Талейран

«Я ощущаю свою изоляцию. И поэтому со всех сторон я кидаю в морские глубины надежные якоря».

Наполеон

Возвышение Наполеона не могло не тревожить Пруссию и Россию. Первая пришла в ярость, узнав (от англичан), что Наполеон предлагал последним вернуть Ганновер, в то время оккупированный Пруссией, в обмен на Сицилию. Планы Мюрата увеличить размеры своего великого герцогства за счет Пруссии также вселяли тревогу. Россия все еще не оправилась от позора поражения под Аустерлицем. Англия была готова своими субсидиями подтолкнуть эти две великие державы к нападению на Францию. Швеция заявила о своем намерении присоединиться к коалиции.

Пруссаки, все еще находясь под впечатлением, будто их армия так же боеспособна, как и во времена Фридриха Великого, первыми, однако, подняли руки и первыми понесли потери. В начале 1806 года Наполеон, подобно вихрю, вторгся в Саксонию. 14 октября у Йены в считанные часы разбил принца Гогенлоэ, выведя из строя 12 тысяч солдат противника, взяв в плен 15 тысяч и захватив 200 пушек. В тот же самый день, всего лишь в пятнадцати милях к северу генерал Даву наголову разбил при Ауэрштедте еще одну прусскую армию, убив всех трех ее генералов. Бернадот, едва не угодивший под трибунал, за то что не сумел взять на себя атаки противника в обоих сражениях, теперь быстро продвигался к Берлину, куда вскоре вошел и сам император. К началу ноября, если не считать горстки воинских соединений Восточной Пруссии, Гогенцоллерны, можно сказать, лишились своей армии, главным образом из-за безжалостного преследования не ведающего устали Мюрата. Теперь наступил черед России.

К концу месяца Иоахим торжественно въехал в Варшаву в белом мундире и красных сапогах, весь сияющий золотом и бриллиантами. Поговаривали, будто его шурин задумал восстановись в Польше монархию и Мюрат надеялся стать ее королем. Однако надежды Мюрата оказались разбиты вдребезги, когда в Варшаву прибыл сам Наполеон и весь его двор. Новоявленные принцы и герцоги продолжали выставлять себя на посмешище своим напыщенным честолюбием. Оскорбленный тем, что не произвел на нее никакого впечатления, Мюрат упрекнул графиню Потоцкую на своем смехотворном в ее глазах гасконском выговоре: «Мадам Анна, вам недостает честолюбия. Кажется, вы совершенно не интересуетесь принцами!» Она констатирует в своих мемуарах: «Какими жалкими и абсурдными казались эти принцы, выкормыши наполеоновского семейства, по сравнению с возвышающимся над ними колоссом!»

8 февраля 1807 года в снегах под Эйлау (точнее, Прейсиш-Эйлау) русские дали этому колоссу одно из самых опасных сражений за всю его карьеру, хотя, в конце концов, и были вынуждены отступить, понеся 25-тысячные потери, по сравнению с 10 тысячами у французов. Несомненно, положение опять спас Иоахим: своим великолепным рывком во главе 10 тысяч сабель он разбил плотную линию обороны противника и захватил его пушки. В июне император нанес русским решительное поражение при Фридланде и намеревался захватить Кенигсберг, последний оплот пруссаков. В следующим месяце Наполеон встретился с Александром I в Тильзите. Встреча состоялась на знаменитом плоту посреди реки Неман. Оба императора договорились поделить Европу между собой.

Наполеон уже ввел «Континентальную блокаду». Берлинским договором в ноябре 1806 года Англия, которая блокировала побережье Франции, Нидерландов и Германии, подвергалась такой же блокаде с целью воспрепятствовать экспорту ее товаров в любой из европейских портов. А чтобы эта система сработала, требовалось сотрудничество не только со стороны России, но и других стран. Логический вывод, проистекающий из этой посылки, — вся Европа должна управляться из Парижа. Основой этой «европейской крепости» становилась империя. Рейнская Конфедерация, протектором которой и истинным правителем являлся сам Наполеон, и группа вассальных государств под властью бонапартовского клана. Так или иначе членами этой системы предстояло стать Испании и Португалии.

Великий замысел императора — Европа, управляемая Бонапартами — впоследствии обернулся катастрофой, и не в последнюю очередь вследствие их личных качеств (или же полного их отсутствия) у членов «династии». Большинство тех, на чьих глазах завоеватель изгоняет из домов соседей, не могут не испытывать возмущения. Семейство же Наполеона прибирало к рукам не просто королевские дворцы, а целые страны. Более того, Наполеон намеревался править завоеванными им землями с помощью марионеточных властителей. Это были вассалы, которые оставались французскими подданными и сохраняли за собой высокие посты во Франции, — Жозеф как Великий выборщик, а Мюрат как Главный адмирал, и их субординация определялась семейным уставом, наделявшим Наполеона специальными правами по отношению ко всем этим принцам и принцессам. А так как они желали стоять как независимые правители, а их подданные, за исключением нескольких личных друзей, отказывались принимать их, то все они оказались в весьма незавидном положении. И все же, пребывая в слепом самодовольстве, они отказывались признаться даже самим себе, что в лучшем случае представляли собой подражание коронованным особам, так как были обязаны всем и вся военному гению своего брата и его сверхчестолюбивой внешней политике. Действительно, некоторые из них додумались до того, будто способны самостоятельно пережить его военный и политический крах, и даже осмелились строить против него заговоры. По словам Питера Гейля, наиболее непредвзятого и наблюдательного из всех жизнеописателей императора, «вся эта система вассальных королевств была величайшей ошибкой. Налицо было неразрешимое противоречие между наделением человека древними историческими правами у короля, рассчитанными на то, чтобы пробудить надежды в его подданных и честолюбие в нем самом, и условием, чтобы он оставался французом, действовал — по первому требованию Наполеона и покорно принимал оскорбительные замечания, на которые был скор сей великий человек вследствие своей нетерпеливости».

Король «Джузеппе Наполеон I» обосновался в Неаполе в феврале 1806 года, еще до того, как был провозглашен правителем обеих Сицилий. Принц Луи был провозглашен королем Голландии 5 июня того же года в Париже и прибыл в Гаагу лишь спустя три недели, сопровождаемый королевой Гортензией.

Те, кто еще десяток лет назад слыли якобинцами, восприняли существующую социальную иерархию их нового окружения без возражений. Некоторые феодальные привилегии пришлось отменить, так как собственность наиболее упрямых сторонников «старого режима» была конфискована. В целом старая аристократия сохранила свои земли и положение. Она по-прежнему занимала в армии и управлении высшие посты и наводняла собой дворы узурпаторов. По словам Фредерика Массона, в Неаполе «Жозеф заявил, что как бы заменил Фердинанда IV из дома Бурбонов своей персоной, имея целью улучшить правление, как и ради самих неаполитанцев, заняв дворец своего предшественника в качестве короля нации и заменив испано-французскую династию на свою, итало-французскую».

Жозеф полностью отвергал совет Наполеона относиться к Неаполю как к покоренной стране, конфисковать имения местной аристократии и навязать подданным новую французскую знать. Теперь Жозефу не было нужды ссориться со «старым режимом» — он возглавлял его. Получив в свое распоряжение по королевству, Луи и Жером заняли сходные позиции по отношению к вновь приобретенным землям. Никто из троих не стал навязывать там новый порядок.

Жозеф I сразу же приобрел то, что, по его мнению, было царственными манерами. Его часто называли — особенно грешил этим его царственный брат — человеком без амбиций. Однако все поведение Жозефа доказывает обратное, даже если иногда он проявлял нерешительность или позволял себе плыть по течению. Он вполне по-царски наслаждался своим величием, раболепием окружающих и ленивой роскошью. Массон называет его наиболее «здравомыслящим» из братьев императора, однако его поведение в тех странах, где он обосновался как монарх, вряд ли служит тому подтверждением. В Неаполе, а затем в Испании он оставался совершенно чужд окружающей его действительности. Опьяненный своей милой сердцу столицей и пребывая в убеждении, что с воодушевлением встречен неаполитанцами, Жозеф очень быстро освоился с ролью монарха. Он обустроил подобающий званию двор, сорил деньгами на королевские развлечения и забавы (его охота далеко превзошла охоту Бурбонов), и однажды в течение одного дня в Венафро им была убита сотня диких вепрей. Каждый вечер все дамы двора выстраивались, чтобы поцеловать ему руку. Он даже основал новый рыцарский орден — «Орден обеих Сицилий», так как брат не позволил ему возродить древний, существовавший еще с пятнадцатого века «Орден Полумесяца». Он также изобрел для себя новый замысловатый герб. Кроме того, Жозеф оказывал поддержку писателям и драматургам. Он позволил всем официальным лицам «старого режима» сохранить за собой посты и начал возрождать неаполитанскую армию, набрав себе телохранителей из местной аристократии, что полностью противоречило желаниям Наполеона. Он позволил при этом знати сохранить все ее привилегии и отказался ввести наполеоновский кодекс и десятичную денежную систему на манер французской. В местном соборе он почтил присутствием ожижение крови Святого Дженнаро, на что Наполеон саркастически заметил: «Мои поздравления по случаю примирения с Сан Дженнаро, но должен ли я при этом понимать, что ты заодно починил и все свои фортификационные сооружения?».

Все это вместе взятое (сюда следует также добавить пущенные на ветер суммы) снискало Жозефу весьма скромную популярность среди обычно жизнерадостных и по природе своей терпимых жителей Неаполя. Разумеется, Жозеф в глубине души рассчитывал на нечто большее. Бесспорно, он в корне отличался от традиционного образа закованного в латы грубияна-завоевателя, и посему неаполитанцы нашли его «simpatico», а легкомысленные «лаццарони» в своей любви к зрелищам были готовы радостными возгласами приветствовать его карету, даже если искренние приветствия они сохранили для находящихся в изгнании Бурбонов. Жозеф вскоре проникся горячей любовью к своей новой стране, самой прекрасной в Европе. Он доложил императору, что пользуется поддержкой всех до одного своих подданных, начиная со знаменитого бандита Фра Диаволо и кончая знатнейшим из герцогов. Он сказал прибывшим с визитом французским сенаторам, что для неаполитанцев он то же самое, что Наполеон для французов. Он и бровью не повел, когда брат грубо спросил его: «Интересно, какую еще любовь способен испытать к тебе народ, если ты не сделал ровным счетом ничего, чтобы ее заслужить?» Жозеф не разделял мнения, будто находится среди своих подданных лишь по праву завоевателя или же являясь не более чем вице-королем некой части французской империи. Помимо всего прочего, он даже не стал облагать налогом в 30 миллионов франков, как требовал от него брат. Королева Жюли отказалась следовать за ним, оставаясь в своем поместье Морфонтен, где воспитывала дочерей, что позволило Жозефу обзавестись в Неаполе любовницей-аристократкой, чьи объятия еще более убедили его в своей популярности. (Это была красавица Мария-Джулия Колонна, двадцатидвухлетняя герцогиня Атри, родившая от него впоследствии двоих детей). Круг льстецов, что сопровождали его сюда из Франции, способствовал росту его иллюзий. Лишь однажды он едва не слег от переутомления, трудясь над государственными бумагами, в убеждении, что его усилия заставят неаполитанцев воспылать к нему еще более горячей любовью. Жозеф написал в Морфонтен отчет о своих трудах; «Прочти это, моя дорогая Жюли, маме и Каролине. Передай им, что в моем возрасте человек остается верен привычкам. Напомни mama, что в каждом периоде моей жизни, кем бы я ни был — скромным гражданином, землевладельцем или магистратом, — я всегда был готов пожертвовать своим временем во имя исполнения долга».

В действительности же, как его и предупреждал Наполеон, трон короля Жозефа держался исключительно на штыках оккупационной армии под командованием маршала Журдана. В июне 1806 года в Калабрии высадился британский экспедиционный корпус, нанеся у Майды унизительное поражение превосходящим силам французов. И хотя англичане быстро отступили от Сицилии, Южная Италия поднялась против захватчиков в ожесточенном партизанском движении. Не ожидая подобной реакции и потому впав в панику, Жозеф написал брату, умоляя о помощи и деньгах. «Казна пуста. Торговли больше не существует. Армия нуждается буквально во всем, и у меня нет средств, чтобы экипировать ее. Не пришлете ли вы мне, как можно скорее. Ваше величество, шесть миллионов (франков)? Враг стоит вдоль всего побережья, а наша армия постепенно теряет боевой дух». В данном случае, прибегнув к крайней жестокости, французы сумели подавить оппозицию уже к февралю. Кампания финансировалась при помощи вынужденных займов и продажи королевских земель. Наряду с этим были упразднены все феодальные привилегии местной знати, чтобы тем самым укрепить французское правление, т. е. перевешали почти все население нескольких городков, а в самом Неаполе ввели военный трибунал. Для сдерживания повстанцев требовалось не менее сорока тысяч солдат. Жозеф, который испытывал большую тягу к покровительству искусствам у себя в столице, разрешил войскам действовать по их усмотрению. Он все еще был убежден, что любим народом.

К этому времени у себя в Нидерландах король Луи был способен писать лишь привязанным к его запястью пером. Его терзали опасения, как бы голландский климат не ухудшил его и без того шаткое здоровье. Он лишь потому согласился принять сей высокий титул, что Наполеон убедил его: лучше скончаться на троне, нежели жить простым нищим. Как ни странно, новоявленному королю даже сопутствовал успех, и он сумел привлечь на свою сторону достаточное количество голландцев. Вот что пишет по этому поводу один из самых осведомленных историков империи Жак Тюлар: «Великолепный правитель, он близко к сердцу принял нужды государства, переживавшего тяжелые времена вследствие континентальной блокады; с этих самых пор разногласия с братом не заставили себя долго ждать». Голландцы находились под пятой Франции вот уже более десяти лет и потому были рады получить собственного короля, причем такого, который, едва успев обосноваться в Гааге, начал брать уроки их языка у драматурга Бильдердийка. Точно так же, как и Жозеф в Неаполе, Луи обзавелся пышным и дорогостоящим двором, набрав себе лейб-гвардию и основав не один, а целых два рыцарских ордена. Кроме того, он ввел в голландском флоте звание маршала, так же, как и в армии. Его личная охрана состояла исключительно из голландцев, и он почти не привез с собой советников или других прихлебателей из Франции, стараясь тем самым подчеркнуть близость к голландцам, которые уже начали называть его не иначе как «добрый король Луи», к великому неудовольствию императора. Вскоре стало ясно, что Луи не намерен оставаться послушным орудием политики Наполеона. Ему не было позволено основать новую голландскую знать — а flie de grandeur, типичный для всего клана каприз, но зато он сумел убедить императора вывести из страны несколько французских гарнизонов к великой радости тех, у кого они были размещены на постое. Истинную же любовь ему принесла отмена смертных приговоров. Но все же потребовалось еще продолжительное время, чтобы он действительно ощутил себя правителем.

Действительно, вначале Луи смотрелся лишь пародией на короля, как дома, так и за границей Подобно Жозефу, он выпрашивал денег и слышал в ответ, что должен выискивать их из собственных ресурсов. Королева Гортензия, которая поначалу плакала, узнав о своей новой участи, тем не менее произвела вполне благоприятное впечатление, особенно на торговцев бриллиантами в Амстердаме, где она истратила на приобретение «камешков» 200 тысяч франков. Но, увы, король слишком быстро поддался меланхолии и уже через месяц укатил из Голландии на один из своих излюбленных курортов. Его неприязнь к супруге росла с каждым днем. Возвратился он только в сентябре, после триумфа его брата у Йены, и с большим опозданием начал вторжение в Гессен и Восточную Фризию. И где бы он ни проходил, везде вместо французского поднимал голландский флаг. Единственным сражением в течение всей «кампании» стала стычка его кавалерии с отдельными прусскими отрядами. Наполеон в гневе слал ему все новые депеши, пеняя за то, что Луи самостоятельно вступает с неприятелем в переговоры, захватывает в собственные владения земли на правом берегу Рейна и не подчиняется приказам. Когда ему было велено оккупировать Ганновер (и тем заслужить некое признание брата), Луи ответил, что не рискует наступать, не имея подкрепления. В действительности все, что стояло на пути между ним и беззащитным Ганновером, — это допотопный форт с символическим гарнизоном. Возмущенный император приказал Луи передать командование маршалу Мортье, а самому отправляться восвояси. Тем не менее Наполеон сделал все, что мог, чтобы обелить брата, объявив, что лишь слабое здоровье вынудило Луи вернуться в свое королевство. Тем же самым приказом Восточная Фризия присоединялась к его владениям в качестве награды за героическую службу.

В августе 1807 года Жером, принц с 1806 года, был объявлен королем Вестфалии, вновь созданного государства. Это было во всех отношениях искусственное государственное объединение, включавшее в себя такие бывшие территории, как Гессен, Брауншвейг, Нассау вместе с прусскими землями к западу от Эльбы и часть Ганновера. Новоявленный король не прилагал больших усилий, чтобы заслужить корону. После долгих странствований по свету, во время которых он снова посетил Карибское море (но не Балтимор, несмотря на льстивые письма Элизе). Он формально пребывал на службе, хотя и не проявлял особого рвения, в качестве командующего корпусом против русских и пруссаков. (Дороги в его тылу были забиты повозками с его личным багажом и каретами с его прихлебателями). Он не стал заезжать в свою новую столицу Кассель, чтобы там взять в руки бразды правления новым королевством, и только изредка показывался там, оставаясь в Париже, где предавался затянувшимся празднествам по поводу своего второго бракосочетания. Французское духовенство, разжиревшее на подачках двора, объявило его первый брак недействительным, и, став монархом, Жером в течение месяца женился на протестантке, принцессе Вюртембергской. Екатерина Вюртембергская была дочерью короля Фридриха. Это была весьма разумная и начитанная, с приятным лицом, но чрезмерно пухлая блондинка, красневшая, как только с ней кто-нибудь заговаривал. Сначала она отказывалась выйти за него замуж, но как только это произошло, тотчас без ума влюбилась в него и начала, как и все остальные члены семейства, звать его не иначе как Фифи. С самого начала Жером держался с ней довольно грубо. Очевидец событий мадам де Ремюза рассказывает, что он напропалую флиртовал с хорошенькой принцессой Стефанией Наполеоне Баденской (некогда Богарне). «В Фонтенбло принцесса Екатерина, уже излишне пышнотелая, не участвовала в танцах, а сидя у стены, печально наблюдала веселье двух других молодых особ, которые кружились в танце у нее перед глазами, не задумываясь о ее чувствах. Наконец, однажды вечером посредине бала мы неожиданно заметили, как королева Вестфалии побледнела, разрыдалась и прямо в кресле упала в обморок». Рассерженный император отправил брата на время в Булонь, чтобы тот поостыл там немного.

Жером был рад покинуть Париж в конце 1807 года по ряду причин. Перед отъездом он просил императора оплатить его долги, которые к этому времени достигли только во Франции почти двух миллионов франков. Будучи главой королевского двора Вестфалии, он собрал вокруг себя всех своих старых дружков, что служили с ним еще во французском флоте, причем лейтенант Мейронне получил пост главного камергера. В декабре двадцатилетний король под радостные возгласы жителей Касселя вступил в столицу своего королевства, правда, население еще не успело по достоинству оценить своего монарха. В королевском дворце Наполеонсхоэ, в бывшем Вильгельмсхоэ, жалком подобии Версаля, построенном еще курфюрстами кассельскими, началась бесконечная череда шумных вечеринок: бал за балом, банкет за банкетом. «Иеронимус Наполео» (как он теперь именовал себя на монетах) вскоре угодил в финансовые тиски и уже спустя три недели писал брату, что желает занять у него денег. Свою просьбу он объяснял тем, что для него «болезненно» снова и снова выставлять за порог назойливых кредиторов. Наполеон не проявил ровно никакого сочувствия, к счастью, один сердобольный кассельский банкир, некий герр Якобсон, понял, что ему надо, и выдал искомую сумму под чудовищные проценты. Полностью игнорируя наставления брата, Жером набрал себе лейб-гвардию исключительно из немцев. Однако в качестве госсекретаря он взял себе молодого француза, своего собутыльника Александра Ле Камю, которого возвел в титул графа фон Фюрстенштейна, несомненно, для того, чтобы ублажить чувствительных немцев. Вскоре король Жером начал служить поводом бесчисленных скандалов. У себя в Наполеонсхоэ он поселил снискавших дурную репутацию «актрис», не говоря уже о том, что имел бесчисленные романы с придворными дамами. Госсекретаря он отправил с поручением в Балтимор, чтобы тот уломал Патерсонов доверить ему воспитание сына. Жерому хотелось, чтобы его сын воспитывался в Европе, «как и подобает его положению». Ле Камю вернулся назад с письмом от Бетси и еще одним, от трехлетнего Жерома-Наполеона. Его первая жена писала о том, что в тайне от всех ведет переговоры напрямую с императором, прося его дозволения приехать во Францию. Она рассчитывала получить титул и денежную компенсацию, чтобы дать сыну образование. В письме маленького Жерома-Наполеона, якобы написанном отцу, говорилось, что он ни за что не оставит маму и не «станет разбивать ее сердце». Король написал ответ, в котором утверждал, будто Элиза и Жером занимают в его сердце такое место, что никакие земные силы или политические соображения не способны отнять их у него, но обращаться к брату — пустая затея.

Зато у него имелось лучшее предложение: Бетси должна приехать в Вестфалию, где он сможет возвести ее в ранг принцессы, а ее сына — в принцы и назначит им щедрое содержание. Бывший супруг заверил Бетси, что императору известно об этом плане, и одобрительно отнесся к нему (откровенная ложь), а в конце расписался: «Преданный тебе на всю жизнь Жером-Наполеон». Однако Бетси была не столь глупа, чтобы не разглядеть уловки, направленной на то, чтобы лишить ее ребенка. Она ответила, не без достоинства, что «королевство Вестфалия не столь велико, чтобы иметь двух королев», и продолжала с завидным упорством донимать своего деверя, от которого сумела добиться изрядной суммы денег, но ничего более. Ее супруг не проявил особого беспокойства. Он был слишком увлечен увеселениями. Его пышнотелая немецкая королева продолжала до самозабвения обожать своего супруга, несмотря на всю его вопиющую неверность. Чтобы как-то утешить ее, он переименовал их загородный замок в «Екатеринесхоэ».

Жером оказался для Касселя сущим бедствием. Создавая Вестфальское королевство, император представлял его как «ecole normale» (педагогическое училище) для других немецких государств, в надежде, что его французская уравновешенность между старым и новым вдохновит их. Действительно, прибытие короля было встречено его подданными с искренним воодушевлением.

Однако новый режим проявил себя полной противоположностью всеобщим ожиданиям и вскоре стал крайне непопулярен, хотя вестфальцы по-прежнему питали теплые чувства к Екатерине. Наполеон сказал брату; «Я хочу, чтобы твои подданные вкусили свободу, равенство и процветание в масштабах, доселе неведомых немцам». Два главных министра Жерома, оба француза, делали все, что могли: ввели более либеральные таможенные пошлины, предоставили права евреям, даже сделали прививки тем, у кого хватило смелости на них решиться. Однако вскоре вестфальцы застонали под бременем непосильных налогов и обложений на содержание расквартированных у них французских войск. Казна была хронически пуста и не в состоянии отвечать непосильным требованиям раздутого военного бюджета. Король же открыто пускал на ветер первую попавшую к нему копейку: его дворцы гудели от бессчетной челяди в алых с золотом ливреях, в королевских конюшнях разместились 200 лошадей и около ста карет. Даже придворные, которых он щедро осыпал бриллиантами, жаловались на непомерную стоимость платья и костюмов, которые требовались им для бесконечной череды маскарадов. Сам король был наидорогим щеголем в Европе. Громадные суммы тратились на содержание оперы и театра, где частенько выступал сам Жером. В балетной сцене в «Свадьбе Фигаро» он под звук кастаньет танцевал главную партию. Его партнершей была мадам де Бушпорн, и они вдвоем осыпали публику цветами. Ставилась также опера-буфф «Комическое кораблекрушение», в одной из сцен которой актеры и актрисы выступали голышом. Правда, монарх не принимал в ней участия. Согласно его заверениям, подобная экстравагантность служила целью развития искусства. Говорят, что в 1808 году Жером пригласил в Кассель самого Бетховена, но тот отклонил предложение. Об истинных масштабах его художественных интересов красноречиво свидетельствует тот факт, что придворный библиотекарь Наполеонхоэ, Якоб Гримм — тот, что позже прославился своими сказками, за все время пребывания Жерома на троне лишь однажды по требованию последнего доставил ему книгу (между прочим, жизнеописание мадам дю Барри). Справедливости ради следует упомянуть, что из-под монаршего пера также вышло одно сочинение (пожалуй, единственный положительный результат его царствования), озаглавленное «Этикет королевского двора Вестфалии». Подлинным же его интересом оставались женщины, с которыми он делил ложе, такие как генуэзка Бланш Каррега или француженка Женни ла Флеш, чей супруг был возведен в бароны Кудельштейн. Они получали от него тепленькие места при дворе и вымогали огромные суммы наличными. Из Парижа от брата приходили мрачные письма, в которых говорилось: «Продай мебель, продай лошадей, продай бриллианты». Но бесполезно!

И все-таки Наполеон прощал Жерому его прегрешения, которые он наверняка бы счел непростительными, если бы не семейные узы. В конце одного из писем, полного гневных упреков, он добавляет: «Мой милый мальчик, я люблю тебя всей душой, но ты еще очень, очень молод. «Как ни странно, нахальство Жерома не казалось Наполеону уж столь чудовищным. Этот юноша воплотил в себе все честолюбие и тщеславие клана и, подобно Жозефу и Луи, хотел доказать, что он не марионетка, и, одержимый манией величия, искренне полагал, что любим «народом». Однако он был слишком занят увеселениями, этот «lustige Konig» — «веселый король», как прозвали его вестфальцы, причем с изрядной долей язвительности, чтобы еще тратить время, беспокоясь о какой-то там политической независимости. В результате французские войска и официальные лица имели возможность без всякой загвоздки исполнять все приказы, поступающие из Парижа. Жером лениво, сквозь пальцы, смотрел на то, что отряды вербовщиков забирают довольно большую часть мужского населения его королевства в солдаты императорской армии.

Так как Наполеон чаще всего бывал в Париже, неудивительно, что родственники навещали его именно там. Мюраты наезжали туда при первой же возможности, для того чтобы предаваться, более или менее гласно, любовным романам. Лаура д’Абрантес сообщает, что «Иоахим взял в привычку галантное обхождение, что на самом деле было не чем иным, как тривиальным ухаживанием, которое, может, и осталось бы незамеченным, если бы не его смехотворный, к несчастью, акцент, его кудри, которые развивались под дождем, его полонезы и его гардероб странствующего комедианта. Тем не менее большое количество женщин по простоте душевной попались ему на крючок». У Мюрата был слишком зоркий глаз и острый нюх, и поэтому ни одно из этих увлечений не переросло в серьезную связь, способную стать причиной отчуждения между ним и его бесценной супругой.

Несмотря на то, что в 1805 году она ожидала своего четвертого младенца, несмотря на строгий этикет царивший в ее Елисейском дворце, Каролина предавалась развлечениям столь же самозабвенно, как и ее супруг. Если верить Гортензии, какое-то время любовником Великой герцогини был адъютант ее супруга, граф де Флаго, хотя обычно она заводила романы с людьми влиятельными, властными и буйного нрава. У нее был страстный роман с супругом Лауры генералом Жюно зимой 1806–1807 годов. Тщеславный, нахальный и дерзкий, он снискал себе славу любимца женщин, и пока его супруга была в положении, беспрестанно сопровождал Каролину в Оперу, где они сидели в одной ложе, и посещал с ней бал за балом. (Будучи губернатором Парижа, Жюно оказался бы весьма полезным знакомым в случае кончины Наполеона). Вернувшись после сражений с русскими, император упрекнул Жюно, что у того был роман «с этой глупышкой мадам Мюрат», и своим вмешательством не допустил дуэль, на которую Жюно вызвал Иоахима. Этот роман стал причиной многих страданий и обид, но в конце концов Великая герцогиня остыла и успокоилась. Жюно назвал ее Мессалиной и предупредил жену, чтобы та держала с ней ухо востро.

Следующим поклонником Каролины, оказавшимся в ее постели, стал высокий вестфальский дворянин тридцати с небольшим лет, с кудрявыми светлыми волосами, соколиными чертами и на редкость веселыми манерами. Он тотчас бросался в глаза, как только появлялся на приемах в своей неизменной красной форме мальтийского рыцаря. Это был австрийский посланник граф Клемент фон Меттерних-Виннебург. Великой герцогине еще ни разу не доводилось иметь любовника, столь искушенного в науке, философии, музыке, особенно в итальянском бельканто. К тому же он прекрасно танцевал. Его непринужденные манеры были приятной противоположностью напыщенности и неуклюжему ухаживанию Иоахима и Жюно. А главное, Меттерних оказался опытным в сердечных делах. Каролина не замедлила по уши влюбиться в него. Со своей стороны Меттерних прекрасно сознавал ценность сестры Наполеона как любовницы, хотя, по всей видимости, также увлекся ею и даже носил браслет, сплетенный из ее волос. Она же делала вид, что снабжает его информацией, хотя вряд ли эти сведения имели какую-либо ценность. Позднее Меттерних пытался спасти Каролину от последствий крушения ее брата. Несомненное расположение Меттерниха к этой женщине кажется тем более странным, что в его глазах Французская революция представлялась «чудовищной социальной катастрофой», и в душе он презирал новое французское общество и его лидеров, для которых не было более опасного врага, нежели этот холеный, одаренный и прагматичный поклонник «старого режима». Мюрат проникся испепеляющей ревностью к этому посланнику-аристократу, от чего у них с Каролиной не раз вспыхивали ожесточенные ссоры, из которых она неизменно выходила победительницей. Ведь оба супруга прекрасно сознавали, что без Каролины Иоахим не более чем умелый кавалерийский генерал.

Гортензия, у которой с Великой герцогиней сложились странные отношения любви-ненависти, рассказывает в своих мемуарах, что только Каролина обладала даром «заманивать и очаровывать, причем столь искусно, что это наводило на мысль об обольстительности восточной наложницы; разумеется, временами наружу показывались и коготки. Смелая, решительная, восторженная, полная очарования, заставлявшая людей превращаться в ее рабов, но при этом не способная скрыть своей жажды повелевать всем и вся и ее зависти по поводу успехов других». Талейран замечает, что «Великая герцогиня обладала рассудком Кромвеля в теле хорошенькой женщины. Родившись с волевым характером, изящная, очаровательная, невыразимо привлекательная, она была лишена одного дара — уметь скрыть свою алчность к власти».

И хотя Меттерних питал сердечную привязанность к Каролине, это не помешало ему соблазнить легкомысленную мадам Жюно за время своего пребывания в Париже в качестве посланника. Лаура описывает его в эти дни как «истинного джентльмена исключительной элегантности». Их роман тянулся более двух лет, пока Великая герцогиня не положила ему конец присущим только ей способом, после того как он вернулся в Вену. В маске она подошла к Жюно на одном из балов и сказала, что он найдет в будуаре супруги шкатулку с любовными письмами от Меттерниха к Лауре. Ей удалось обнаружить местонахождение этой улики, подкупив горничную мадам Жюно. Генерал, чей вспыльчивый нрав был притчей во языцех, ринулся домой и обнаружил письма. Затем он обрушился на Лауру, едва не задушив ее. Нанеся ей несколько колотых ран золотыми ножницами, Жюно бросил (по ее словам) «свою супругу всю в крови, полумертвую и изрезанную на части его собственной рукой». Он хотел вызвать Меттерниха на дуэль, но помирился с Лаурой. К тому времени как Лаура описала эту отвратительную историю, она уже пристрастилась к опиуму, но это звучит вполне правдоподобно и приоткрывает нам мстительную сторону натуры Каролины.

Тем временем в Париже, одна против всех, Жозефина продолжала получать тяжелые душевные раны. Долгие годы она утверждала, что император не способен зачать ребенка, и даже пустила шутку. «Bon-a-parte est bon-a-rien» — Бонапарт-де ни на что не годен, и порой бросала, что в постели ее супруг способен производить только «мочу». Но в конце декабря 1806 года Элеонора Денюэль родила сына, и отцом этого ребенка, вне всяких сомнений, был Наполеон. Каролина Мюрат тотчас оповестила его, находившегося тогда в Польше, о радостном событии и, по-видимому, чтобы придать этому факту убедительность, взяла ребенка к себе, где того обхаживали ее собственные кормилицы и няни. Элеонора растворилась в неизвестности. По всей видимости, ее выдали замуж за какого-нибудь младшего офицера. А ее сын — теперь его именовали граф Леон — оказался на попечении у восторженного родителя.

Император позже стал отцом еще нескольких внебрачных детей. Когда в декабре 1806 года он вошел в Варшаву, то устроил свой штаб на Вавеле^[15], в бывшем королевском дворце. Здесь во время бала, который он устроил для польской знати, его острый глаз упал на юную даму в простом белом платье, которая, в отличие от всех присутствующих на балу женщин, не имела на себе драгоценностей. Это была графиня Валевская. В ту пору ей было восемнадцать: «очаровательная худощавая блондинка со вздернутым носиком и хрипловатым голосом». Она отвергла ухаживания Наполеона, отказывалась отвечать на его записки. Супруг ее был на пятьдесят пять лет старше ее, а сама она была фанатичной патриоткой. Спустя неделю настойчивых уговоров со стороны других патриотов, возглавляемых протеже императора, князем Понятовским, ведущей фигурой в национальном возрождении Польши, и племянником последнего польского короля, она оставила свои религиозные сомнения и стала любовницей Наполеона. После Эйлау он посетил ее в просторном замке Финкенштейн в Восточной Пруссии, куда он перевел свою ставку, и предоставил Марии комнату рядом со своим кабинетом. Там они вместе провели десять недель, после чего император со своей армией ушел сражаться с русскими у Фридланда. В конце 1807 года она последовала за ним в Париж, где он подыскал для нее дом на Рю де Виктуар, по соседству с особняком, где он когда-то жил с Жозефиной.

Марии была уготована судьба тайком провести здесь большую часть своей жизни до конца его правления.

Тем не менее после Тильзита в 1807 году император стал подумывать о браке с одной из сестер царя. Возглавляемый Великой герцогиней Бергской, весь клан принялся склонять своего предводителя к династическому союзу. Каролине удалось уговорить Фуше, который, наконец, оборвал свои связующие нити с Богарне, передать Наполеону, что французский народ желает иметь наследника, и под окнами Тюильри со дня на день можно ожидать волнений. Талейран, все еще горевший желанием расправиться с противником, убедил императора, что шеф полиции организует эти фальшивые демонстрации в собственных целях.

Более того, вдовствующая царица не желала расставаться с дочерью. Но даже несмотря на это у Жозефины почти не оставалось надежды, что ей удастся избежать развода.

Положение детей императрицы тоже оказалось под угрозой. Во время русской кампании, обсуждая будущее Франции, в случае, если Наполеон погибнет в сражении, Жозефина обмолвилась Жюно, что Евгений Богарне наиболее подходящая фигура для трона. Когда же маршал указал на Жозефа и Луи, а затем и на ее собственного внука, детей Луи и Гортензии — законных наследников трона, Жозефина довольно резонно отвергла этот аргумент, на том основании, что всем им будет кто-то противостоять, в то время как «никто не пойдет против моего сына Евгения». Теперь же, если Наполеон женится вторично и обзаведется наследником, это будет означать конец всем ее надеждам для Евгения, не говоря уже о ее собственном унижении.

Евгений по-прежнему оставался вице-королем Италии, твердым и деловым, и при всем при том популярным. Вице-королева была не менее мила и не менее любима — супруги искренне любили итальянцев, а не просто потому, что Евгений считался потенциальным наследником Железной Короны. Жили они недалеко от Милана в элегантной, в неоклассического стиля вилле Бонапарте по соседству с Корсо. Они предпочитали ее в качестве королевской резиденции, вместо мрачного герцогского дворца напротив собора. Их излюбленной летней резиденцией был дворец Монца в нескольких милях от города, с парком Мирабелло. Кроме этого, у них имелся еще один летний дворец в бывших венецианских владениях у Стра на Бренте — вместе с официальной резиденцией в самой Венеции, а также недалеко от Вероны, Виченцы и Мантуи. Обязанности вице-короля были весьма значительны, например, ему вменялось в обязанность возведение фортификационных укреплений на случай австрийской агрессии, а также призыв и обучение его большой армии. Тем не менее Евгений неизменно находил время, чтобы покровительствовать искусству. Вместе с супругой они были страстными почитателями Ла-Скала. В Милане он основал дворец искусств и наук и новую консерваторию, в Венеции же заново открыл галерею Академии. Супруги великолепно владели итальянскими изо всех сил старались угодить подданным. Они завели себе много друзей среди местной знати и ублажали простонародье бесконечными фиестами и щедрыми публичным празднествами. Надежность Евгения сделала его любимцем отчима и укрепила в глазах императора позиции его матери.

Жозефина продолжала жить в страхе перед интригами Каролины Мюрат, несмотря на показную приветливость Великой герцогини. В марте 1807 года Каролина и Полина развлекали императрицу в день ее именин самодеятельными постановками в Мальмезоне, где обе сестрицы пели не в лад и каждая высмеивала выступление другой. В мае у Жозефины появилось еще больше оснований опасаться за свое положение — из Голландии пришло известие, что ее внук, которого считали последним наследником Наполеона, умер в судорогах от крупа. Его мать Гортензия, и без того почти утратившая всякое самообладание вследствие дурного обхождения с ней супруга, была настолько сломлена горем, что врачи опасались за ее рассудок. Супруг только усугублял ее положение тем, что ежевечерне являлся к ее постели и требовал от нее признания в содеянных «грехах». Лишь однажды Каролина проявила себя с доброй стороны: она отправилась в Голландию и забрала свою бывшую школьную подругу в Ласкен, неподалеку от Брюсселя, а затем в Париж. По совету врачей Гортензия отправилась в Пиренеи поправлять здоровье на горном воздухе. Туда же последовал и король Луи, чтобы обвинить жену в том, что якобы у нее роман с его агентом в Париже Деказе. В конечном итоге Гортензия вернулась в Голландию. Смерть ее ребенка поставила под сомнение весь порядок престолонаследия не только в уме Жозефины, но и всех остальных. Второй ее сын был слаб здоровьем (он скончается, как известно, еще молодым). Император был столь встревожен, что повелел докторам найти лекарство от крупа. Как ни странно, если принимать во внимание их отношения, Луи и Гортензия снова стали спать вместе. В 1808 году у них родился третий сын, Луи-Наполеон, будущий Наполеон III. Никому его рождение не принесло столь великого облегчения, как императрице.

В отличие от Жозефа, Луи и Жерома, Элиза вполне успешно справлялась со своей ролью правительницы и даже сумела снискать уважение, если не любовь жителей Лукки. Ее высшим достижением во внутренней политике стало возрождение пришедших в упадок каменоломен каррарского мрамора, которое она финансировала из специального государственного банка. Для этого она пригласила художников и скульпторов. Вскоре каменоломни снабжали всю империю официальными бюстами выдающихся деятелей, в том числе и 500 бюстами Наполеона, изготовленными в течение только одного сентября 1808 года. Кроме того, оттуда на экспорт поставлялись надгробия, камины, часы, колонны и алтари, не говоря уже о целой мечети для тунисского бея. Элиза осушила болота, ввела государственную монополию на ловлю тунца, разрабатывала залежи квасцов у Пьомбино, поощряла и усовершенствовала производство шелка и бархата, пригласив для этого мастеров из Лиона и Генуи, развивала кожевенное производство и мыловаренные фабрики, основывала библиотеки, университетские кафедры, медицинский колледж и даже Наполеоновский институт, устроенный по образцу Французского института. Кроме того, под влиянием воспоминаний о Сен-Сире ее молодости, она открыла институт Элизы, где получали образование девушки благородного происхождения.

Бюджет Лукки был более чем уравновешен, а казна существенно пополнилась вследствие конфискации церковных земель. Значительные доходы приносил также государственный игорный дом. Элиза не поленилась придать своей столице привлекательный вид, особенно дворцу и театру, и плоды ее трудов заметны в Лукке и по сей день. Для отдыха она использовала загородные резиденции, в особенности Баньи ди Лукка неподалеку от Виареджио на море, но чаще всего Массу, возле самой Лукки, которую она украсила великолепными садами и расписанным фресками театром, в постановках которого сама принимала активное участие (ее любимой ролью была Федра Расина). В области внешней политики принцесса постоянно находила поводы для ссор со своей соседкой — невротичкой Марией-Луизой, королевой захудалой и обнищавшей Этрурии, вынудив ту уступить ей часть своих владений. На будущее Элиза поставила своей целью овладеть Тосканой целиком. Когда она верхом проводила смотр своей крошечной армии корсиканских наемников, в украшенной мехом зеленой униформе и токе (шляпке без полей), никому и в голову не могло прийти рассмеяться. Ее трезвый взгляд проявил себя и в том, что в качестве личного герба она воспользовалась старым бонапартовским гербом, вместо того чтобы изобретать новую претенциозную эмблему. Кроме того, она знала, как помыкать Наполеоном, даже если он питал к ней неприязнь. Его день рождения 15 августа отмечался в Лукке тщательно поставленным народным ликованием, а когда столицы достигала весть о новой победе императора, то в его честь исполнялся «Те Деум». Она правила своим крошечным государством на манер абсолютных монархов восемнадцатого века и обращалась со своими любовниками точно так же, как ее брат со своими метрессами. При ее дворе всегда витал легкий дух скандала. Неудивительно, что ее чтецом стала авантюристка Ида Сен-Эльм, бывшая до этого содержанкой маршала Нея.

Наиболее интригующим из ее увлечений стал роман с мрачным скрипачом Паганини. Позже о нем говорили, будто он продал душу дьяволу, склиза назначила его virtuoso di corte (придворным музыкантом) и капитаном своей лейб-гвардии. За время своего пребывания в Лукке он сочинил в ее честь сонату для скрипки, сонату для скрипки с оркестром в честь императора, известную как «Наполеон», и особенно бередящую душу сонату для скрипки и гитары. И дело вовсе не в том, что супруг Элизы, Феликс, привил ей особое пристрастие к скрипке. Элиза всей душой искрение любила музыку. Неаполитанец Пазнелло посвятил ей свою оперу «Прозерпина», за что был награжден золотой медалью.

Точно также поступил давно забытый Сконтини, посвятив ей «Весталку». Однако на пост придворного «maestro di capella» Элиза выбрала одаренного Пуччини (деда Джакомо).

Из всего семейства некоронованным оставался один Люсьен. Но, наконец, и он получил себе феодальные владения, хотя и не от Наполеона. В 1806 году, узнав, что папская казна испытывает недостаток в средствах, он предложил Ватикану щедрый заем. Милейший папа Пий VII с благодарностью принял это предложение и настоял на том, чтобы Люсьен взамен принял от него римский лен Канино. Люсьен взялся управлять своими владениями с особым рвением: возродил там водный курорт, улучшил сельское хозяйство и виноградники, модернизировал местное железное производство и даже провел раскопки римской виллы, освободив из-под земли несколько прекраснейших статуй. В Риме, где он всегда проводил зиму, его роскошный дворец, палаццо Нуньес, славился своими живописными полотнами и театром, в котором оперы, концерты, драматические постановки исполнялись лучшими музыкантами и актерами того времени. К Люсьену наезжали такие знаменитости, как писатель Гумбольдт, скульптор Канова. Кардиналы и черная (или же папская) аристократия тоже принимали его у себя несмотря на его невзрачную внешность. Его голос с годами стал писклявым, к тому же Люсьен был ужасно близорук и носил очки, хотя они мало чем ему помогали. Когда наступала жара, Люсьен переселялся на свою чудесную виллу в Фраскати. Его супруга Александрина с пониманием относилась к его занятиям и многим помогала ему, в том числе и в постановке самодеятельных спектаклей в их дворце в Риме. В 1807 году Люсьен встретился с Наполеоном в Мантуе, чтобы обсудить его положение. Беседа, начавшись вечером, затянулась до самого утра, и хотя Люсьену открыто была предложена корона в обмен на развод с супругой, он, однако, упорно стоял на сохранении брака с мадам Александриной, дабы его сыновья не лишились своих «династических прав». Правда, он попросил для себя в «знак расположения» к нему брата ленту Почетного Легиона. И получил отказ.

Мюраты также были недовольны. Вместо того чтобы провозгласить Иоахима королем Польши, Наполеон основал Великое герцогство Варшавское, которое преподнес в подарок своему союзнику, королю Саксонии. На какое-то время Мюраты сосредоточили все свои усилия на расширении границ их собственного Великого герцогства, даже если сами крайне редко наведывались туда. Иоахим, когда его о том попросили, весьма мелодраматично отказывался передать шурину свою единственную крепость Везель. «Мы еще посмотрим, осмелится ли император осадить меня на глазах у всей Европы! — заявил он. — А если осмелится, я буду держаться до последнего!» Наполеон проявлял удивительное терпение к недалекому супругу своей сестры. Незадолго до этого он отчитал Мюрата, за то что во время последней польской кампании тот одевался как «фанфани» (цирковой наездник). Однако в январе 1808 года Наполеон все же увеличил территории Берга на 150 кв. миль. Теперь у Великого герцога Иоахима насчитывалось почти миллион с четвертью подданных. Но этого оказалось недостаточно. Мюрат злился, что герцогство не переименовано в королевство, и поэтому его самого принимают в Тюильри без положенных монарху почестей. Император же твердо ему заявил: «Твой ранг в моих дворцах определяется твоим рангом в моей семье, и этот твой ранг держится исключительно на моей сестре». Иоахиму пришлось подчиниться, уступив пальму первенства презренному Камилло Боргезе. Осенью 1807 года Великий герцог утвердился в своем достоинстве, устроив в Париже, в Елисейском дворце, воистину царский прием. Последний был дан в честь свадьбы его племянницы Антуанетты Бонафу, сменившей свою фамилию на Мюрат, и Шарля Гогенцоллерна, сына князя Зигмарингенского — главы католической, южногерманской ветви Гогенцоллернов. Брак этот оказался на редкость счастливым, и внук этой четы в свое время стал королем Румынии. Антуанетта получила внушительное приданое, соответствующее рангу ее дяди. Не зная устали, Иоахим с Каролиной продолжали заискивать перед Наполеоном и беспрестанно устраивали в Елисейском дворце пышные увеселения. В этот период Елисейский дворец был их единственным настоящим домом. Несмотря на то что супруги то и дело изменяли друг другу, честолюбивые планы только укрепляли их супружеские узы. Внезапно перед ними замаячили блестящие перспективы.

Континентальная блокада не оправдала себя. Английские товары проникали в Европу через порты Испании, Португалии и Папской области. В конце 1807 года, при молчаливом участии Испании, французская армия вторглась в Португалию. Ее принц-регент бежал в Бразилию, а супруг Лауры д’Абрантес Жюно был возведен в герцоги и назначен генерал-губернатором Португалии. Это вторжение позволило Франции сконцентрировать все свои силы в Северной Испании. Вскоре они превратились в настоящую оккупационную армию. Император задумал прибрать к рукам всю эту страну. В феврале 1808 года Мюрат был назначен в Испании генерал-лейтенантом (во Франции это соответствовало вице-королю), получив секретные указания. Он начал занимать одно за одним укрепления Северной Испании и затем маршем двинулся на Мадрид. Испанцы пришли в бешенство и подняли восстание, в результате которого 19 марта король был вынужден отречься от престола в пользу своего сына Фердинанда, а через четыре дня в столицу вступил Мюрат. Он отказался принять отречение, уговорив отца и сына вместе отправиться в Байонну, где их должен был «рассудить» Наполеон. Император велел Мюрату учтиво обращаться с королем, принцем Астурийским и их свитой: «Передай им, что тебе ничего не известно, и пусть они ждут моих распоряжений». В тот же самый день Наполеон написал Луи Бонапарту, предлагая ему испанскую корону вместо голландской.

Когда Карл с Фердинандом прибыли в Байонну, у них обоих угрозами вырвали отречение. Говорят, будто им туманно намекали на участь герцога Энгиенского и «полупленниками отправили во Францию».

Однако, хотя у Мюрата под Мадридом имелось почти 50 тысяч, а большая часть испанского гарнизона не осмелилась покинуть казармы, 2 мая жители столицы накинулись на захватчиков с ножами и палками. Позже Мюрат оценивал число восставших в 20 тысяч человек.

Застав его врасплох, мятежники ворвались в арсенал, где добыли патроны и ружья. Сражение началось утром — его ускорил вынужденный отъезд некоторых членов королевской семьи — и продолжалось до вечера. Иоахим скосил наиболее дерзких мятежников залпами шрапнели, а вслед за тем выпустил вдогонку отступающим солдат со штыками. Мюрат докладывал своему властелину, что в тот день убил 1200 человек, причем 200 застрелил собственноручно, называя их при этом «канальями» и уверяя, будто восстание вызвало возмущение у испанской аристократии. Иоахим без обиняков заявил императору: «Результаты второго мая гарантируют Вашему величеству решительный успех. Ваше величество может без всякого риска для мира распорядиться испанской короной. Здесь все принимают сложившуюся ситуацию как должное и с нетерпением ждут нового короля, которого Ваше величество подарит Испании». Мюрат наверняка был уверен, что этим королем станет он сам.

Тем временем Луи отказался от испанского трона, за который с удивительной прытью ухватился Жозеф, надеясь сохранить и Неаполь (на такое не решались даже Бурбоны — они всегда разделяли эти две короны). Иоахим получил от Наполеона письмо, написанное в день восстания в Мадриде: «Моим повелением неаполитанский король да правит в Мадриде. Тебе я отдаю королевства Неаполь и Португалию». Император добавил комментарий, свидетельствующий о его оценке способностей Каролины: «Имея такую супругу, как твоя, ты всегда сможешь оставить государственные дела и прибыть к нам, случись нам объявить войну. Она вполне способна выступать в роли регента».

Мюрат был горько разочарован. Он ответил вполне в его духе: «Сир, я получил ваше письмо от 2 мая, и слезы потоками льются по моим щекам, когда я пишу мой ответ… Я предпочитаю Неаполь и поэтому вынужден сообщить Вашему величеству, что ни за какие блага не соглашусь принять португальскую корону». Его неприязнь к Португалии, по-видимому, объясняется тем, что Иоахим прекрасно понимал: в Лиссабоне он будет играть вторую скрипку после Жозефа в Мадриде. Вслед за этим последовали уговоры и переговоры, которые взяла на себя Каролина. Но даже эта проницательная особа в подметки не годилась своему брату-императору. Тот вынудил Мюратов уступать ему Берг и все их французские владения и дворцы (оцениваемые в 16 миллионов франков). Взамен 1 августа 1808 года Иоахим был провозглашен в Неаполе королем Иоахимом-Наполеоном обеих Сицилий, хотя сам он находился во Франции, куда вернулся после полного физического истощения. Император сказал Мюрату, что тот может не торопиться с отъездом в свои владения. Однако вскоре, изменив первоначальное решение, приказал шурину немедленно выехать в Неаполь.

Вполне возможно, что приказ Наполеона был спровоцирован жалобными обращениями от «дона Хосе Примере» позволить ему вернуть себе его прекрасные итальянские владения, которые он был вынужден покинуть скрепя сердце. Теша себя сладостными мечтами вскоре стать наикатолическим королем Испании и Индии, Жозеф пересек в июле Бидоссоа и обнаружил, что в его новых владениях идет настоящая война. Блестящие донесения Мюрата рисовали совершенно ошибочную картину, будто испанцы покорены и послушны. В действительности Жозефу удалось добраться до своей столицы лишь после уничтожения сорокатысячной армии его «подданных». В задумчивости он написал своей неаполитанской любовнице, герцогине Атри: «Оказалось, что я коронован в стране, народ которой меня отвергает». Однако тотчас признает, что, как обычно, его закружило «волею обстоятельств». Когда Жозеф вошел в Мадрид, улицы оказались пусты, а ставни на окнах закрыты. За редким исключением аристократия в массовом порядке покинула Мадрид. Профранцузская партия, главным образом либералы и свободомыслящие граждане, была слишком малочисленной, и ее члены — «хосефинос» — в глазах подавляющего числа испанцев казались предателями и коллаборационистами. 9 августа Жозеф доложил своему брату-императору в письме, которое можно назвать криком души, что намеревается издать указ, «дабы сложить с себя корону властелина над страной, которую я вынужден усмирять силой оружия, и, будучи свободным выбрать себе иной народ, а именно граждан Неаполя, способных по достоинству оценить мое правление и уважать мой характер, я предпочитаю народ, который хорошо знает меня, и намерен вернуться в Неаполь, выразив мои наилучшие пожелания в процветании Испании, но посвятив себя трудам на благо обеих Сицилий». Увы, было уже поздно.

Испанцы с прежней ожесточенностью продолжали военные действия против французских захватчиков Талейран пишет в своих мемуарах: «Наполеон напал на Испанию без всякого стыда, без малейшего предлога. Ни одна нация не смогла бы принять такой позор».

Весьма одаренный французский командующий, генерал граф Дюпон, был вынужден капитулировать при Бейлене с 18-ю тысячами французов лишь неделю после появления в Мадриде Жозефа. Последнему пришлось в спешном порядке уносить ноги из столицы в сопровождении бунтующих пьяных солдат, которые разграбили его же собственный багаж. В конечном итоге Жозеф нашел себе пристанище в Витории, откуда было рукой подать до французской границы. Англичане высадились в Португалии, и генерал Уэлсли (будущий герцог Веллингтон) 21 августа нанес поражение маршалу герцогу д’Абрантесу (Жюно) у Вимейро и занял Лиссабон. К концу августа 1808 года Португалия была практически потеряна для французов. В Испании несчастный Жозеф сумел сохранить за собой лишь несколько провинций к северу от р. Эбро. Для его спасения император вынужден был лично прийти в Испанию и в молниеносной кровавой кампании уничтожить испанскую армию. В это время маршал Сульт вытеснил за пределы полуострова небольшой экспедиционный корпус англичан. Жозеф смог вторично войти в Мадрид лишь в январе 1809 года, вскоре после возвращения его брата в Париж. Но не успел Наполеон покинуть Испанию, где оставил после себя 270 тысяч солдат, ситуация начала быстро меняться к худшему. Произошло общенациональное восстание, вылившееся в форму безжалостной и жестокой партизанской войны не на жизнь, а на смерть. Причем это были не крупные сражения, а нескончаемые, но кровавые мелкие стычки между испанцами и французами, нашедшие свое выражение в отвратительных зверствах с обеих сторон. Вскоре на арене снова появились англичане. Французские маршалы грызлись друг с другом, будучи не в состоянии прийти к единому решению — как покончить с этой народной войной. Подобное упорство было для них в новинку У короля Жозефа были все основания оплакивать два столь быстро промчавшихся года своего царствования в Неаполе. Однако со свойственной ему заносчивостью он тем не менее не терял надежды стать независимым монархом. В патетическом письме, написанном в декабре 1808 года, он жаловался брату, что из-за недостатка власти «я сгораю от стыда перед моими подданными». Желая спасти Жозефа от неловкого положения, император предоставил ему чуть больше самостоятельности. Чтобы продемонстрировать ее, «Его наикатолическое величество» весьма неубедительно объявил, что среди прочего считает своим долгом соблюдать «единство нашей священной веры». По возвращении в Мадрид он хвастал перед Наполеоном: «Дайте мне миллион человек и миллион франков, и я верну мир в эту страну». В следующем месяце, феврале, он попросил разрешения отречься от престола, коль ему не дозволено править испанским народом «как я считаю нужным». Эти слова, кстати, он повторил не раз. Многие из его писем остались без ответа. Жозеф не имел ровным счетом никакого веса и влияния. Единственным оправданием его пребывания на испанском троне было то, что он был Бонапартом, — полное ничтожество в руках озадаченных военных советников, которые ни во что его не ставили и насмехались над его «планами» Жозеф утешал себя привычным для него способом с графиней Харнуко, вдовой генерал-губернатора Кубы, и маркизой дель Монтеэрмозой, зрелой, пышной двадцатипятилетней дамой, супруга он наградил тем, что возвел в испанские гранды. Имелось у Жозефа и известное число актрис, среди которых особенно выделялась прекрасная итальянка Ла Финески. «Испанская язва» (определение самого Наполеона) под боком Французской империи и Континентальной блокады в действительности оказалась смертельной раной.

Император совершил и другую, дорого ему обошедшуюся ошибку, пусть и не столь очевидную, однако имевшую такие же плачевные последствия, как и вторжение в Испанию. Он допустил непростительный промах, поссорившись с католической церковью. Папа Пий VII был по натуре боязливым и уступчивым человеком, приезжал то в Париж, то в Милан, покорно короновал Наполеона и терпел от него всяческие унижения. Но хотя престарелый понтифик (родился он еще в 1740 году) и проявлял всю покорность бенедиктинского монаха, коим он и являлся, одновременно он обладал удивительной стойкостью. В результате Пий VII привел в бешенство императора, который ожидал от папы, что тот будет слепо повиноваться ему, будучи благодарным за Конкордат. Среди его прегрешений самыми тяжкими были следующие три: во-первых, папа отказался признать недействительным брак короля Жерома с американкой, во-вторых, он отказался признать Жозефа королем Неаполя и, в-третьих, настоял на сохранении нейтралитета и отказался закрыть порты Папской области для английских судов. Более того, он не мог терпеть дальнейшее вмешательство в дела церкви. В апреле 1808 года наполеоновские войска заняли Рим, а в 1809 году вотчина Св. Петра оказалась поглощена разбухшей Французской империей. Пий VII отлучил захватчиков от церкви, а сам оказался пленником в Савоне в Апеннинах. Католики повсеместно (даже дядя Феш, прелат-политик, каких редко знала история) кипели возмущением. Во Франции церковь, очищенная и обновленная годами преследований, также намеревалась обратиться к роялизму и контрреволюции и тем самым под шумок развернуть внушительную кампанию против императорского режима. И тогда Наполеон обнаружит, что он в безрассудстве нанес непоправимый ущерб своей популярности даже среди тех, кто до этого был самым ревностным его сторонником.

Испанская война и назревающий конфликт с папством однозначно свидетельствовали о надвигающейся опасности. И действительно, Талейран, в высшей степени реалист, оставил пост министра иностранных дел еще в августе 1807 года. Он был убежден, что его властелин замахнулся слишком высоко. Согласно его рассказам «создается впечатление, что в тот решающий период его (Наполеона) карьеры, того несло вперед некой силой, которой невозможно было противостоять и которая затмевала все доводы разума. Его испанская кампания была откровенным безумием». И Талейран, и Фуше видели грядущую катастрофу и начали плести против Наполеона интриги. От других не ускользнуло это ухудшение, даже во внешнем облике императора проявились признаки упадка. Герцог де Бролье, видевший Наполеона весной 1808 года по пути в Байонну, чтобы там силой вырвать у испанской королевской фамилии отречение, вспоминает;

«Куда подевался тот юный Первый консул, которого я впервые увидел решительно шагающим по Тюильри, рука об руку с Бурьеном и легкой турецкой саблей под мышкой, худощавый и подвижный. Его внешность изменилась до неузнаваемости Фигура его стала приземистой и тяжелой, его короткие ноги заметно растолстели, цвет лица приобрел болезненно-бледный оттенок, на лбу появились залысины, а все лицо стало напоминать изображение на римской монете. Как один из тех, кто собрался лицезреть его появление, я не мог избавиться от мысли, что все в нем напоминало (римского) императора, причем императора в худшие его годы».

К этому времени Наполеон не просто принимал лесть он купался в ней. Тем самым он поселил в душах аристократии вполне обоснованную тревогу.

Император не был единственным из клана, чья внешность изменилась в худшую сторону. «Стройная и элегантная фигура (Жозефины), бывшая основой ее привлекательности, исчезла бесследно, — пишет мадам д’Абрантес, — приобретя взамен зрелость, что мы находим в скульптурных портретах Агриппины». Катастрофа для несчастной женщины, особенно, если учесть ее щекотливое положение. Жозеф тоже располнел, а Элиза с каждым днем все сильнее напоминала Наполеона в юбках. Иоахим щеголял чудовищными усами, которые вовсе не украшали его. (Глядя на портрет Мюрата, написанный в то время, леди Блессингтон как-то раз заметила, что у нее «создается впечатление отважного предводителя разбойничьей шайки, разнаряженного в дорогое платье, снятое с одной из его жертв». Весьма меткое описание). А вот Полине удалось сохранить свою знаменитую соблазнительную привлекательность. «Мадам мать» также по-прежнему оставалась на удивление моложавой.

Само собой разумеется, никто из бонапартовского клана пока еще не распознал сигналов тревоги, даже проницательная, рассудительная Элиза. Никто, кроме Летиции. Ее сын был не кем иным, как профессиональным игроком вселенского масштаба, как ее покойный супруг Карло в свое время в масштабах Аяччо. Положение императора целиком и полностью зависело от все нового риска при все уменьшающихся ресурсах. Как следствие, пока его семейство возвышалось вместе с ним, одновременно все они жили вместе с императором на грани полного крушения. Судя по всему, «мадам мать» ощутила это еще в самом начале. Как она сама выразилась на своем чудовищном французском, «pourvou que са doure» (при условии, что это продлится). Несомненно, именно это явилось причиной, почему эта самая прозорливая из «матриархов» ни разу не упустила момента выжать из сына по возможности больше денег. Она действительно откладывала на черный день. «Мой сын занимает прекрасное положение, — сказала Летиция — но это не может продолжаться вечно, кто знает, а вдруг все эти короли в один прекрасный день заявятся ко мне за куском хлеба?!»

Глава седьмая Императорское лето

«Она не наша».

Летиция Бонапарт о герцогине Марии-Луизе

«У меня не было чингисхановского счастья иметь четверых сыновей, чье единственное соперничество заключалось в том, как лучше услужить ему. В моем случае мне требовалось всего лишь назвать кого-то королем и он тотчас бы поверил, что стал королем «милостью Божьей». Вместо того чтобы иметь лейтенанта, на которого я мог бы положиться, я всего лишь приобрел себе еще одного врага, не дающего мне покоя».

Наполеон — Лас-Казу. «Мемориал Святой Елены»

Глава бонапартовского клана пал жертвой своей слабости — пристрастия к голубой крови. Разведясь с Жозефиной и женившись на дочери австрийского императора, племяннице Марии-Антуанетты, он надеялся навсегда похоронить свою репутацию якобинца и придать законность династии.

После 1808 года он более не именовал себя императором Французской Республики, но императором французов. К тому же он породил новую аристократию. В глубине души он питал уважение к аристократии «старого режима», но тем не менее стремился унизить ее, в то время как его последователи старались присвоить себе их титулы. За пределами Франции, в Италии и Германии, он создавал новые герцогства и княжества, наделяя их обширными владениями. Внутри страны щедро раздавал графские и баронские титулы. Среди получивших титулы маршалов — бывший лакей Ожеро, ставший герцогом Кастильони, бывший разносчик Массена, позднее герцог Риволи, подмастерье красильщика Ланн, герцог Монтебелло, Ней, начавший свою карьеру бондарем и ставший герцогом Эльхингенским, Лефевр, бывший гусар, сын мельника, женатый на прачке, был пожалован в герцоги Данцигские. Когда в Тюильри императрица обратилась к его супруге-«герцогиня», та, подмигнув лакею, заметила: «Ну, что ты на это скажешь, приятель?» Император с болью в душе понимал, что его новоиспеченные дворяне и их титулы — посмешище в глазах обитателей сен-жерменского предместья Парижа.

На протяжении всего своего царствования Наполеон ужасно страдал от сознания того, что трон принадлежал ему не по праву. Меттерних понимал, что «император глубоко сожалеет, что не способен отстаивать свое право, основываясь на принципе легитимности». Но, может быть, достижимо посредством брака? Наполеон вряд ли мечтал иметь супругу-австрийку, когда в начале 1809 года уезжал из Испании. Получив зацепку в виде наполеоновского вторжения на иберийский полуостров, австрийцы объявили Франции войну. Их основные силы находились под командованием Великого магистра тевтонских рыцарей, габсбургского эрцгерцога Карла-«Предводителя», который в двух сражениях при Асперне-Эсслинге (21–22 мая) вынудил императора отступить впервые за всю его карьеру. Наполеон отыгрался 6 июля при Ваграме, наголову разбив армию Карла. Австрия была вынуждена уступить значительную часть своих владений, в результате чего император Франц потерял 3,5 млн. подданных. Однако близкие к Наполеону лица заметили, что, несмотря на свой последний триумф, тот чем-то недоволен.

Даже сам император, кажется, начинал ощущать напряжение беспрерывных кампаний и кровопролития, которые медленно, но неумолимо истощали Францию. Порожденный революцией динамизм давно иссяк. Наполеон желал заключить мир, остепениться, укрепить империю, придать ей прочную основу. Еще в октябре 1807 года он не разошелся во мнениях с Фуше, когда последний указал ему, что англичане только потому упорствуют в своей борьбе против Франции, что их вдохновляет на нее «довольно наивное умозаключение, что коль Наполеон бездетен и, соответственно, не имеет подлинного наследника, то в случае его смерти, которая может случиться в любой момент, настанет конец и его правлению». А так как Наполеон еще не утратил веры в свою звезду, он тем не менее желал, чтобы его империя (и его семья) пережили его. Фуше и весь бонапартовский клан продолжали постоянно напоминать ему, что все зависит от того, будет ли у него сын. Но при этом оставалась проблема императрицы, к которой он все еще питал глубокую привязанность.

Еще осенью Жозефина, со своей стороны, призналась сыну, что живет в постоянном страхе перед разводом. В сентябре она писала Евгению в Италию, сообщая о кознях Мюратов после того, как Элеонора Денюэль родила сына. Вице-король ответил, что слышал в Мюнхене перешептывания о неизбежности развода, но спокойно призвал мать не впадать понапрасну в тревогу: «Если Его величество по-прежнему будет укорять тебя в том, что у вас нет детей, скажи ему, что это просто несправедливо с его стороны беспрестанно попрекать тебя этим. Если он действительно полагает, что его личное счастье и счастье Франции зависят от того, произведет ли он на свет наследника, в таком случае ему придется действовать соответственно. Но он должен обращаться с тобой достойно, давать тебе достаточно денег и позволить тебе жить с детьми в Италии». Императрица, все еще настроенная довольно легкомысленно и фривольно, наслаждалась обществом юного поклонника, герцога Фредерика Луи Мекленбургского-Шверинского. Он был весьма хорош собой, и ему не было еще тридцати, хотя, должно быть, Жозефина понимала, что подобный глупый флирт наверняка выведет из себя самого несдержанного из супругов. Но она отказывалась поверить, когда ей передали замечание Фуше, что ее смерть была бы весьма кстати. «Это устранило бы многие трудности». Глава полиции без обиняков обратился к ней как раз перед мессой в одно из воскресений 1807 года, предложив ей расторгнуть брак «в национальных интересах». С тех пор она жила в страхе, что ее отравят. Наполеон говорил Люсьену, что «она плачет каждый раз, когда у нее несварение, опасаясь, что ее отравили те, кто желает моего вторичного брака». В 1808 году она повела себя довольно глупо и попалась, когда инкогнито посетила вместе с Фредериком Луи какой-то скандальный театрик. Император был взбешен и выслал герцога из Франции.

Жозефина плакалась Евгению; «Я больше не могу выезжать в свет, я лишена всяческих развлечений». Той весной Наполеон сообщил Талейрану, что желает развестись, но затем провел ночь с императрицей, повторяя снова и снова; «Бедная моя Жозефина, я тебя никогда не покину». Жизнь ее превратилась в сплошное страдание, Жозефину попеременно терзали то опасения, то надежды. Правда, в конце того же года она писала: «За прошедшие шесть месяцев по отношению ко мне он держал себя просто безупречно». Однако то была ее лебединая песнь.

Графиня Мария Валевская присоединилась к императору во время австрийской кампании 1809 года. Летом Наполеон захватил Вену, где обосновался в габсбургском дворце Шенбрунн, а графиня нашла неподалеку удобный незаметный особнячок, где, по всей видимости, часто встречалась с императором во время наиболее сложных моментов в его карьере. Ранней весной 1810 года она вернется в Польшу, в дом своего престарелого супруга в Валевице, где родит сына, Александра Валевского. Но не окончится год, как она снова возвратится в Париж, чтобы показать ребенка отцу. Правда, к этому времени судьба Жозефины уже будет решена.

По возвращении после австрийской кампании во Францию в октябре 1809 года император призвал супругу в Фонтенбло и принялся намекать, что желает развода. Его секретарь, барон Меневаль, рассказывает, что Наполеон поступил, «толком не объяснив своих намерений, главным образом по наущению… Такое положение вещей было слишком болезненным, чтобы ему продолжаться долго, ведь оно внесло в их ежедневное общение такой разлад, который превратился в пытку для них обоих». Эта агония недосказанности завершилась 30 ноября 1809 года в Тюильри. Префект дворца барон де Боссе засвидетельствовал в своих мемуарах, что вечером того дня «Жозефина вызвала у меня впечатление страдания и отчаяния». Позже, услышав пронзительные крики, доносившиеся из салона императора, он получил распоряжение явиться туда и обнаружил, что «императрица распростерлась на ковре, издавая душераздирающие крики и стоны». «Нет, я этого не переживу», — рыдала несчастная женщина. Наполеон велел Боссе унести ее по внутренней лестнице, которая вела в апартаменты Жозефины. Барон предположил, что она в глубоком обмороке, но неожиданно Жозефина прошипела: «Вы держите меня слишком крепко». Ее супруг не без основания пожаловался Боссе: «Я ужасно подавлен только что устроенной Жозефиной сценой, ведь она наверняка не далее как три дня назад слышала от Гортензии, что покинуть ее меня вынуждает исключительно печальная необходимость». Авантюристка до мозга костей, Жозефина пыталась извлечь из этой нелегкой для нее ситуации как можно больше сочувствия и денег.

15 декабря бонапартовский клан, включая и обоих Богарне, встретился в Тюильри на семейном совете. Разумеется, Мюраты сочли свое присутствие обязательным, так же, как и «мадам мать» и Полина, хотя король Жозеф был вынужден пропустить столь важное событие. Евгений с сестрой присутствовали, чтобы поддержать мать, хотя Гортензия рыдала на протяжении всего совета. С редкостным лицемерием, впрочем, и королева Неаполитанская для приличия тоже уронила несколько слезинок. Императрица поднялась, чтобы зачитать речь, продиктованную ей Наполеоном, в которой она соглашалась на развод.

«С разрешения моего августейшего и возлюбленного супруга я обязана заявить, что, поскольку более не питаю надежд родить детей, способных продолжать его политику в интересах Франции, я с готовностью выражаю ему величайшее свидетельство любви и преданности, какое когда-либо предлагалось…» Не дочитав до конца, Жозефина потеряла самообладание и разрыдалась. Эффект оказался непревзойденным. Галантный Евгений, выйдя из комнаты, упал без чувств. Церковный суд, хотя и без одобрения папы, раболепно объявил брак недействительным, так как этот союз был тайно освящен перед императорской коронацией и при его заключении не было полагающихся свидетелей, а священник, не кто иной, как кардинал Феш, не получил на то полномочий. Сообщая о разводе, журнал «Монитер» писал, должно быть, с высочайшего одобрения: «Император плакал». Два дня спустя, поначалу лишившись чувств, когда Наполеон пришел попрощаться с ней, Жозефина покинула Тюильри и двинулась в карете под проливным дождем в Мальмезон, чтобы найти там пристанище. «Старушенции», как называли ее солдаты бывшего супруга, было только сорок шесть. Она сохранила за собой титул императрицы, бесчисленные поместья, все свои драгоценности и ежегодный доход в три миллиона франков золотом. Помимо этого, она получила еще один титул — герцогини Наваррской (далеко не заурядный, если учесть, что Бурбоны именовали себя королями Франции и Наварры). Более того, ее театральное поведение расположило к ней симпатии широкой публики, причем не только во Франции, но и во всем мире. В один прекрасный день Бонапартам станет ясно, что они одержали пиррову победу, повлекшую за собой их собственное крушение. «Каждый во дворце не преминет раскаяться в день, когда она покинет нас…, — пророчески заметил Талейран мадам де Ремюза. — Когда какая-нибудь заморская принцесса явится сюда, чтобы занять ее место, уверяю, от вас не скроется враждебность между императором и его придворными. Мы все будем в проигрыше».

Наполеон потому так долго тянул с разводом со своей бесплодной супругой, что надеялся получить в жены русскую княжну, а русские упорно отказывались пойти ему навстречу. Династический альянс с русским царем мог привести к созданию Европы, в которой были бы только две столицы — Париж и Санкт-Петербург.

У Александра I имелась сестра брачного возраста, Великая княжна Екатерина, но ее с подозрительной поспешностью выдали замуж за герцога Ольденбургского. Другая сестра, Великая княжна Анна, была еще ребенком, а французский император, разумеется, не мог ждать. В январе 1810 года он созвал в Тюильри очередной семейный совет, чтобы обсудить возникшую проблему. На недавно освободившийся пост императрицы были предложены три кандидатки: малолетняя русская Великая княжна, дочь короля Саксонии и австрийская эрцгерцогиня Мария-Луиза. Наполеон уже заранее остановил свой выбор на последней. Ей было восемнадцать, и, согласно донесениям, она была хороша собой и здорова. Причем ее отец был австрийским императором, а тетка Мария-Антуанетта королевой Франции — деталь, магически действующая на потенциального жениха. Он остался глух к возражениям Мюрата, что она могла возродить печальную память о той австриячке. Несомненно, на взгляды короля Иоахима повлиял и тот факт, что второй теткой-эрцгерцогиней была королева обеих Сицилий Мария-Каролина, жившая в изгнании в Палермо. Наполеон недальновидно пренебрег предостережениями, что этот шаг отдалит от него тех деятелей революции, что пока еще оставались верны ему, и что «в течение двух лет Франция окажется втянутой в войну против одного из двух императорских домов — против того, на чьей дочери не женится император». Но Наполеон был ослеплен своей наивной верой, что подобный альянс, которому Господь пошлет сына и наследника, наконец-то даст ему пропуск в крошечный заколдованный круг монархов «старого режима» и что великие сеньоры дореволюционной Франции примут его как законного правителя. Он был далеко неискренен, заявляя с напускной прямотой: «В конце концов, я женюсь на утробе». Он убедил себя, что Австрия теперь заинтересована в сохранении его режима, что бы ни случилось, а Россия, возможно, присоединится к альянсу трех императоров. Этот выдающийся политический реалист позволил, чтобы его здравые суждения затмило, грубо говоря, примитивное продвижение по иерархической лестнице. Австрийцы оказались, на его счастье, весьма сговорчивыми; приятное отличие от упрямого русского царя. Меттерних, ставший к тому времени министром иностранных дел, советовал императору Францу пожертвовать дочерью, чтобы обеспечить себе мирную передышку «дающую нам возможность заново набраться сил».

Соответственно, эрцгерцогиня Мария-Луиза-Леопольдина-Каролина-Лючия Габсбургская, эрцгерцогиня Австрийская и принцесса Венгерская и Богемская оказалась помолвленной с человеком, о котором ее с раннего детства приучили думать как о «корсиканском чудовище». В феврале 1810 года Наполеон послал ей письмо: «Блестящие качества, что отличают вас от всех остальных, исполнили нас желанием служить вам и почитать вас, и мы, соответственно, обратились к вашему отцу императору, умоляя его вверить нам счастье Вашего императорского высочества». Свое послание он закончил так: «Мы уповаем на Господа, что да всегда хранит он вас, моя кузина, под своей благостной и заслуженной вами опекой». И подписался: «Ваш добрый кузен Наполеон».

Мария-Луиза — вскоре ее имя уже произносилось на французский лад — была высокой восемнадцатилетней блондинкой с великолепным бюстом и нежным, словно персик, цветом лица. В письме своей супруге, написанном вскоре после помолвки, Меттерних, великий ценитель юных прелестей, не раз встречавший при дворе Марию-Луизу, замечает: «Скорее некрасива, нежели хороша собой, но обладает на редкость хорошей фигурой; и если накрашена и правильно одета, может произвести впечатление». Однако на это раз он ошибся, предсказав, что «новая императрица придется Парижу по вкусу». С прижизненных портретов на нас смотрит довольно хорошенькое личико, румяное и слегка простоватое, с глазами навыкат, со знаменитой и неприглядной габсбургской губой. Правда, губу придворный художник мог наверняка преувеличить из династических соображений, так как на дагерротипе, снятом в 1847 году незадолго до смерти, эта губа не столь заметна (кстати, там же хорошо видно, что лицо сохранило былую привлекательность). Большинство свидетельств о характере Марии-Луизы принадлежит поклонникам Наполеона, которые не смогли простить ей того, что в их глазах было ни чем иным, как предательством императора. Несомненно, французы почти не обращали на нее внимания во время ее короткого пребывания в роли императрицы, но происходило это по той же причине, что и с ее теткой Марией-Антуанеттой: уж слишком тевтонский был у нее характер. Со своей стороны, она инстинктивно недолюбливала французов, особенно их аристократию, как старую, так и новую. И все-таки Мария-Луиза была более интересной и приметной женщиной, чем о ней принято думать. Судя по всему, она обладала незамысловатым, добродушным и приятным характером, была не слишком умна, но и не глупа, а еще до неловкости застенчива. Она на удивление хорошо писала маслом как портреты, так и пейзажи, много читала, включая большие отрывки из Шатобриана, и была талантливой музыкантшей — пела, играла на рояле и арфе, причем довольнонедурно, и любила не только Моцарта, но и, как вся остальная семья, питала страсть к Бетховену. Позже, в Парме, ее подданные прониклись к ней такой преданностью, какая нечасто выпадает на долю правителей. Однако история в целом оказалась жестокой к этой несчастной жертве династических интриг. Мария-Луиза получила едва ли не монастырское воспитание под недреманным оком суровых гувернанток. Ей никогда не позволялось оставаться наедине ни с одним мужчиной, за исключением отца, и для того чтобы в ее присутствии не прозвучало ни одного намека на тайны секса, ей разрешалось иметь четвероногих питомцев только женского пола. Она ни разу не побывала в театре. Ее единственными украшениями были коралловое ожерелье и несколько жемчужин. Единственно дозволенные ей забавы заключались в собачке, попугае, цветах и венских взбитых сливках в придачу к ее знаменитым музыке и живописи. Так что надвигающиеся события стали для нее ужасным потрясением. Все началось в марте 1810 года с бракосочетания по доверенности, на котором будущего супруга представлял ее дядя, эрцгерцог Карл (герой Асперна-Эсслинга). Затем последовал медленный и торжественный отъезд во Францию. По пути ее встретила в Мюнхене Каролина Мюрат, присланная, чтобы сопровождать императрицу дальше. (Не слишком тактичный выбор). На следующий день Мария-Луиза с потрясающей прозорливостью написала в письме отцу: «Королева Неаполитанская поцеловала меня и держалась со мной весьма мило, но я ей не доверяю». Гораздо менее проницательно Каролина доложила Мюрату, что с Марией-Луизой у них не будет никаких проблем.

На самом деле Каролина сразу же угодила в ее недруги. Исполненная решимости утвердить себя над габсбургской эрцгерцогиней во время их поездки, эта выскочка королева, прекрасно понимая, что живущая в Палермо тетка вверенной ей девушки не кто иная, как законная королева Неаполя, довольно нахально отправила восвояси бывшую гувернантку невесты и единственную австрийскую фрейлину-графиню Лазански, отослав ее назад в Вену и даже не разрешив попрощаться с Марией-Луизой. Позже император был вынужден извиниться за самоуправство сестры.

«Августейшая племенная кобыла», пребывающая в ужасе от одной только мысли, что встретится с «корсиканским людоедом», добралась во Францию в конце марта. Наполеон встретил ее в Сен-Клу и, заручившись сначала у кардинала Феша, что брак по доверенности имеет законную силу, настоял на том, чтобы она разделила с ним ложе, не дожидаясь ни гражданской, ни тем более церковной церемонии. Разумеется, это было неподобающим обхождением с юной напуганной эрцгерцогиней, справедливо заметили недовольные аристократы, но каких еще манер можно ожидать от монарха-выскочки? Гражданская церемония состоялась в Сен-Клу. Присутствующие злорадно отметили, что невеста на полголовы выше, жениха. Почти с небывалой бестактностью празднества той ночи, рабски скопировавшие свадебные торжества Марии-Антуанетты, включали в себя и постановку «Ифигения в Авлиде». Церковная церемония состоялась на следующий день в Лувре, в салоне Карре, который ради этого события был превращен в часовню, с помпезной экстравагантностью, демонстрируя императорское могущество. Венчание провел Феш. Мария Луиза была в белом тюлевом платье, расшитом серебром, а Наполеон, которому, как вы помните, уже перевалило за сорок, с ног до головы в белом атласе. Четверо дам водрузили на голову императрице корону, изготовленную для коронации Жозефины. Королева Неаполя Каролина, Великая герцогиня Стефания-Наполеоне Баденская и вице-королева Августа-Амелия вышли вперед, неся на подушечках с кистями ее регалии, а ее шлейф поддерживали королевы Испании, Голландии и Вестфалии, Великая герцогиня Элиза Тосканская (получившая недавно «повышение») и герцогиня Полина Гвастальская. Две последние дамы то и дело жаловались, что столь лакейские обязанности ниже их достоинства, но бесполезно. Даже слезная мольба Полины — дескать, шлейф слишком тяжел для особы со столь слабым здоровьем, как у нее, — не встретила у императора никакого сочувствия.

Весь бонапартовский клан, как братья, так и сестры, невзлюбили Марию-Луизу с первой минуты. На их нелюбовь она отвечала взаимностью, хотя в письме отцу в Вену сообщала неискренне и осторожно: «Моя свекровь весьма приятная и уважаемая княгиня, мои золовки чрезвычайно милы в общении, а вице-королева на редкость хороша собой». (Скорее всего она догадалась, и не без оснований, что письмо будет перехвачено в пути). Ее отношения с семьей Бонапартов еще в самом начале были определены Летицией, заявившей с присущей ей мрачной откровенностью: «Она не наша». И даже если Бонапарты когда-то ненавидели Жозефину за ее надменность, то теперь они объединились в своей ненависти к эрцгерцогине, которая занимала на иерархической лестнице гораздо более высокую ступеньку, нежели виконтесса сомнительной репутации.

Этот брак повлек за собой довольно много циничных высказываний по всей Европе. По ту сторону Ла-Манша лорд Каслри шутил, что, по его мнению, время от времени необходимо приносить в жертву минотавру девственницу. Однако русскому царю было не до шуток, и он заметил, что «следующим шагом будет загнать нас в леса». Должно быть, есть в том ирония судьбы, что свадьба состоялась 1 апреля. Марию-Луизу в Париж сопровождал сам Меттерних, направленный со «специальной миссией» к императору Наполеону. Во время грандиозного официального банкета в Тюильри, вслед за бракосочетанием, этот ушлый дипломат подошел к окну и, подняв бокал перед собравшейся снаружи толпой, провозгласил: «За римского короля!» Он нарочно пытался создать впечатление, будто австрийский император признал Наполеона полноправным членом семейства и наградил его титулом, который некогда давался наследникам «священной Римской империи».

«В первые три месяца их супружества Наполеон днем и ночью ни на шаг не отходил от императрицы, — рассказывает нам его секретарь Агатон Фэн. — Даже самые настоятельные дела могли оторвать его от нее не более чем на несколько минут». Он всегда находился в ее апартаментах, ведя с ней беседы, изучая ее книги, слушая, как она поет и играет на рояле. Он пытался научиться танцевать, играл с ней в бильярд и давал ей уроки верховой езды. Несомненно, Мария-Луиза тепло отвечала на его любовь.

Подобно ее отцу, австрийскому императору, поменявшему несколько жен, за безукоризненным поведением новая императрица скрывала огромную жажду чувственности. Физическая любовь вскоре стала настоящей потребностью ее существования до такой степени, что Мария-Луиза просто не могла больше без нее обойтись. В то время как эта потребность являлась залогом ее брака со столь зрелым мужчиной, как Наполеон, параллельно она делала их брак хрупким, пусть даже и верным, ведь по своей натуре Мария-Луиза была женщиной, способной безоглядно отдаться только одному мужчине.

Король «Хосе Примеро» не приехал на бракосочетание, так как увяз в решении государственных дел Испании. Его брат подумывал в это время о том, не вернуться ли ему в Испанию, дабы установить там французское владычество на более прочной основе, но свадьба помешала осуществлению этих планов. Вместо него военными операциями руководили маршалы Сульт и Массена, причем первый, будучи главнокомандующим, частенько наведывался к Наполеону в Париж. Ситуация упорно продолжала меняться к худшему. У Талаверы в июле 1809 года Уэлсли нанес поражение французской армии, численно превосходящей его собственную, и хотя позже был вынужден отступить, по-прежнему представлял для французов существенную угрозу. Теперь все зависело от того, смогут ли последние выдворить с полуострова британский экспедиционный корпус. Но французы предпочли разделить свои силы. Массена засел по соседству с линией обороны Уэлсли у Торрес Ведрас, лишенный возможности пробиться вперед, поскольку Сульт был вынужден принять навязанный ему Жозефом план покорения Южной Испании и отвел 60 тысяч столь необходимых для Массена солдат. Как только Сульт в 1810 году оккупировал Севилью, совершенно неожиданно для всех армия испанских патриотов вступила в Кадис, естественную твердыню, и обосновалась там вместе с оппозиционным правительством. И хотя после восьмимесячного сопротивления Сарагосса была вынуждена сдаться на милость победителю, с точки зрения военной стратегии город не представлял особой ценности. Вскоре сам император начал впадать в отчаяние, видя всю тщетность своих попыток завоевать эту невозможную страну, когда-то едва ли не раболепного союзника, но теперь успешно сдерживающую натиск его закаленных в боях полков, чьи ряды редели с каждым днем. В конце концов Наполеон начал подумывать о возможности заключения компромисса с англичанами. Время от времени Жозеф грозился отречением от трона, хотя не собирался этого делать. Как-то раз он написал Жюли, требуя, чтобы та покинула Морфонтен и прибыла к нему, захватив с собой как можно больше денег. Не считая местных налогов от Мадрида и нескольких других городов и кое-какой конфискованной у церкви собственности, Жозеф фактически сидел без гроша в кармане. И хотя сей король мог со свечой в руке пройтись в Севилье во время торжеств Святой Недели, он сам и его режим были глубоко презираемы. Несмотря на то что Жозеф был весьма умерен в питие, в народе его прозвали «Дон Пене Бутылка». В сущности это было клеветническое обыгрывание его имени (между прочим, его слабость к испанским любовницам не вызывала нареканий). Его войска занимались убийствами и грабежами совершенно безнаказанно, а сам Сульт специализировался на произведениях искусства. Жозеф в письме к супруге как-то раз заклеймил «ужасное обращение с людьми со стороны военных губернаторов». Тем не менее с глуповатым самодовольством он пребывал в убеждении, что, получи он от императора большую независимость, испанцы встанут за него горой.

Готовясь к этому событию, Жозеф в апреле 1810 года издал ряд эдиктов: разделил страну на французский манер на тридцать восемь департаментов и заменил оккупационную армию гражданской милицией. Он утратил всякую связь с реальностью. Должно быть, Жозеф ощутил шаткость своего положения, когда король Луи был вынужден отречься от трона. Младший брат Наполеона оказался не способен понять, что главное назначение его страны заключалось в том, чтобы воспрепятствовать проникновению в Европу британских товаров через ее порты. Вместо этого Луи поощрял контрабанду и позволял американским судам заниматься доставкой британских товаров. Император распорядился, чтобы он нанял французских таможенных чиновников. Согласно графу Моле, Наполеон велел брату помнить о том, «что прежде всего и превыше всего, ты — французский принц». Но король Людовик (так он ставил свою подпись) возразил: «Тебе следовало предупредить меня об этом, прежде чем давать мне корону. А то, что ты требуешь от меня сейчас, грозит упадком и запустением стране, чью судьбу ты вверил мне, чье процветание является теперь моим первейшим долгом». В Голландии то и дело происходили стычки между голландцами и французами, и на жалобы брата король неизменно откликался со смехотворной самонадеянностью. В его небольшом дворце в Гааге Луи окружали голландцы или те, кто им сочувствовал. С другой стороны, королева Гортензия, сохранявшая преданность отчиму, все еще видела себя француженкой и возглавляла профранцузскую партию, что, разумеется, еще больше отравляло и без того нелегкие отношения этой супружеской четы. В декабре 1809 года, когда король прибыл в Париж на семейный совет по поводу развода Жозефины, император угрожал аннексией Голландии, заявляя, что та «не что иное, как английская колония». Вскоре Наполеон начал размещать в голландских портах французские гарнизоны, но в ответ на это его брат отдал распоряжение губернаторам Бреды и Берген-оп-Зоом оказывать императорским войскам всяческое сопротивление, правда, весьма безуспешно. К маю 1810 года все владения Луи к югу от Рейна вошли в состав Франции, а Утрехт и Гаага оказались оккупированы. Судя по всему, за королем оставался один Амстердам. Это было жестоким ударом по его самолюбию. 3 июля 1810 года он принял тайное отречение в пользу своего сына Наполеона-Луи. Он уже распродал кое-что из своих имений и вывез за пределы страны деньги и бриллианты. Той же ночью с двумя преданными ему офицерами Луи бежал через германскую границу на один из Богемских курортов — для лечение своих хворей. Императору потребовалось две недели, чтобы выяснить, куда же подевался его брат. Не теряя зря времени, он оккупировал целиком Голландию, сделав ее частью Французской империи.

Жером был со своим братом-императором в лучших отношениях. Не исключено, что его больше интересовали развлечения, нежели власть. Жизнь в Наполеонсхоэ, этом вульгарном подражании Версалю, шла своим чередом. Здесь беспрестанно сменяли друг друга дорогостоящие балы, банкеты, санные выезды, театральные спектакли, где было полным полно «актрис», с которыми у Жерома имелись бесчисленные романы. Даже не чаявшая в нем души юная королева Вюртембергская постепенно стала терять терпение. Жером растранжирил еще больше денег, когда они зимой 1809–1810 года наведывались в Париж за покупками — там король Вестфалии пустил на ветер полтора миллиона франков, купив для себя корону и несколько причудливо разукрашенных карет, не говоря уже о том, что заказал свою статую и пятьдесят четыре бюста, статую и двадцать бюстов королевы Екатерины, двадцать шесть бюстов других членов клана (на все это был поставлен мрамор с принадлежащих Элизе каменоломен Каррары). Он слегка всполошился, когда из Касселя пришла весть о грозящем ему банкротстве, и попытался, в который раз, занять денег у императора, по безуспешно. Когда же брат стал настаивать на пересмотре границ его королевства, Жером возмутился: «Неужели Вашему величеству угодно унизить меня в глазах всей Европы?» Однако вскоре уступил. Подобно Мюрату, он лелеял надежду получить Польшу. Тем временем он развлекался тем, что разработал для вестфальских солдат ужасно дорогую униформу и раздобыл воротнички всех великих рыцарских орденов, новых и старых: от итальянской Железной Короны Ломбардии до датского Слона. Он не только перенял у брата его униформу, но и такие манеры, как держать руку, заложив ее за полу мундира. А так как попеременно его бросало то в напыщенную помпезность, то в лихорадочное веселье, подражание оказалось довольно удачным.

В Неаполе король Иоахим Наполеон и королева Каролина тоже были не столь счастливы. 6 сентября 1808 года Мюрат въехал «в наипреданнейший из городов», нарядившись в огромную треуголку с белым плюмажем и украсив себя с головы до пят золотом и подобающими случаю бриллиантами. Небезынтересно отметить, что сопровождал его всего лишь один адъютант, бесстрашный и безукоризненно порядочный граф де ла Вогийон. Каролина прибыла лишь три недели спустя. Королевская чета пришла в восторг от своего королевства и его воистину царских дворцов; палаццо Реале, расположенный прямо у моря в Неаполе (с великолепными террасами лимонных деревьев), был довольно обширен, а дворец Казерта, в нескольких милях от столицы, размерами превосходил даже Версаль. Королева ввела в них помпезный церемониал на манер двора своего брата, а «король Джоаккино Наполеоне I» (если верить французскому посланнику, герцогу д’Обюссону ла Фейладу, каким-то чудом уцелевшему после событий 1789 года) не замедлил приобрести для публичных появлений на редкость чопорные и высокомерные манеры. Супруги принялись устраивать балы в Портичи, этом неаполитанском Фонтенбло, и небольшом дворце Ля Фаворита у моря. Месяц спустя после своего воцарения Мюрат торжествовал незначительный триумф, — его войска захватили Капри и взяли в плен командующего английским гарнизоном сэра Хадсона Лоу. И тем не менее в их новых владениях Иоахима и Каролину поджидал ворох нерешенных проблем: казна была пуста, страна кишела партизанами, сохранившими верность Бурбонам, не устранена была угроза со стороны британского флота, а содержание французской оккупационной армии — разорительно.

Ведь Наполеон оставался, по словам Фредерика Массона, «колодцем, в который потоком лились французское золото и французская кровь».

Действительно, Мюрат был настолько неуверен в своих, подданных, что ночами все свое свободное время, если не волочился за юбками, проводил за чтением полицейских сводок. Чтобы как-то расположить к себе неаполитанцев, он сделал щедрые подношения алтарю Сан-Дженнаро, святому покровителю его владений, но его тотчас одернул шурин, вычитав за «обезьянье подражание неаполитанцам». Наполеон то и дело вмешивался во внутренние дела, настаивая на введении в королевстве наполеоновского кодекса. Бонапарта раздражало, что Иоахим видел в его одаренной сестре не более чем супругу и старался держать ее на второстепенных ролях. Лаура д’Абрантес рассказывает, что «Иоахим, подобно всем затюканным мужьям, громогласно заявлял, что ни за что не потерпит, чтобы жена помыкала им», добавляя, что «не желает становиться вторым Баччиоки». Далее Лаура замечает; «Они стали с королевой завзятыми врагами, и в их дворце в Неаполе царит нескончаемый раздор». Полиция частенько перехватывала письма Каролины к императору, полные критики собственного супруга, еще более выводя последнего из себя.

Более того, когда в конце 1809 года супруги по причине развода Жозефины посетили Париж, чтобы принять участие в обсуждении вторичной женитьбы императора, Мюрат оказался единственным, кто возражал против австрийской партии, опасаясь, как бы это не положило конец его надеждам присоединить к своим владениям Сицилию. Наполеон тем не менее позволил Иоахиму организовать вторжение на остров с целью его захвата. Случилось так, что эта авантюра, предпринятая осенью 1810 года, обернулась полным крахом, и король Иоахим взвалил всю вину на шурина. Он уже и без того горел негодованием, получая беспрестанные упреки (кстати, вполне обоснованные) за то, что в массовом порядке набирал в неаполитанскую армию французских дезертиров. К этому времени император уже ввязался с Мюратом в ожесточенный спор из-за американских судов, которые с попустительства Иоахима незаконно провозили в Неаполь английские товары. Примирение Мюрата и Каролины, которое произошло в марте (результатом его стала беременность Ее величества), однако, оказалось недостаточным, чтобы устранить недовольство Наполеона. Он не сделал исключения даже для двух англичанок, гувернанток Мюратов, мисс Дейвис и миссис Тилфорд. В самый разгар враждебных настроений они обе застряли во Франции, так как королевская чета отказалась позволить им вернуться на родину.

Элиза добилась осуществления своих честолюбивых планов и присоединила к своим владениям Тоскану, причем, что весьма не типично для Бонапартов, при помощи такта и дипломатии. Вместо того чтобы подарить Тоскану и Парму сестре, когда в 1808 году их правитель оказался низложенным, Наполеон включил их в состав Французской империи. Элиза намеренно не показывала виду, что разочарована. «Я не страдаю избытком честолюбия, — писала она Люсьену, — и здешний климат меня вполне устраивает». Но она тайком наносила визиты во Флоренцию (как некая графиня де Мондиони), чтобы познакомиться с художественными собраниями города и его салонами. Постепенно она начала переписку с тосканскими чиновниками, включая самого шефа полиции, который жаловался ей на недостатки администрации. Элиза продолжала подобострастно внимать императору, правя Луккой именно так, как того хотелось последнему, составляла ежегодные отчеты о доходах, чтобы честно платить контрибуцию, и пригласила французских инспекторов, дабы те засвидетельствовали, что ее порты закрыты для английских судов. И была вознаграждена.

В мае 1809 года Наполеон сделал Элизу генерал-губернатором Тосканы, даровав ей титул Великой герцогини. Ее супруг, князь Феликс, не удостоился звания Великого герцога, а просто был назначен командиром местного гарнизона, и ему вменялось в обязанность подчиняться приказам супруги. В сущности Элиза выполняла функции вице-короля, даже если на бумаге Тоскана считалась частью Франции. Элиза устроила свою резиденцию во дворце Питти, который она полностью обновила, а в качестве загородных мест отдохновения выбрала несколько прекрасных тосканских вилл. Летом ее двор переезжал в Пизу. Теперь владения Элизы простирались от Апеннин до моря (включая в себя Эльбу, а вскоре, возможно, и вожделенную Корсику). Великая герцогиня набрала себе из числа флорентийской знати приличествующий царской особе двор и лейб-гвардию. Их напыщенность и церемонность были, пожалуй, излишне претенциозными, несмотря на то, что Элиза брала уроки этикета у мадам де Жанлис (бывшей гувернантки детей герцога Орлеанского). Она высокомерно пользовалась буквой «Е» в качестве личной подписи, в подражание «N» своего брата, и всем напоказ читала перевод книги Болингброка «Представление о патриотичном правителе». Элиза, не заботясь о расходах, пригласила труппу французских актеров, чтобы те давали представления попеременно с местной итальянской труппой. И все-таки Элизе хватило здравомыслия, чтобы поместить на своем новом штандарте старый бонапартовский герб и в письмах к императору подписываться «…Твоя наипреданнейшая и покорнейшая сестра». Разумеется, время от времени возникали неизбежные разногласия; например, когда Элиза отказалась депортировать вздорную немку, вдову «милого принца Чарли» графиню Олбани, Наполеон написал: «Ты моя подданная, а посему обязана подчиняться моим министрам, как любое другое лицо французской национальности», и даже угрожал арестом. Тем не менее Элиза сумела утвердить свою власть, посадив недругов страны за решетку, беспощадно расправлялась с разбойничьими бандами и упразднила монастыри. Кроме того, она возродила «академию де ла Круша», хранительницу традиций тосканского языка. Вскоре стало заметно, что в землях, которыми управляла герцогиня, постепенно воцарились покой и благоденствие. Талейран насмешливо называл Элизу «Семирамидой из Лукки» (иронично сравнивая ее с российской императрицей Екатериной Великой, прозванной «Северной Семирамидой»).

Частная жизнь Элизы целиком и полностью была подчинена ее привычкам. «Паганини бежал от патронессы в 1809 году и отказался вернуться несмотря на все ее слезные мольбы. Однако у него имелись бесчисленные последователи, включая барона Капелле, префекта Ливорно, некого синьора Эйнара, генуэзского купца, которому она разрешила торговать с англичанами, и барона де Черами, забавного интеллектуала, с которым она в отчаянном галопе носилась верхом по полям и лугам, а затем отдавалась ему прямо в траве. У принца Феликса в палаццо Крочетта имелся свой собственный двор и любовницы. Поговаривали, будто Элиза сама выбирала их для супруга. Атмосфера там напоминала, по словам мадам Сен-Эльм в Оленьем парке, обстановку в личном борделе Людовика XV. Изредка встречались по вечерам и вместе с дочерью Наполеоне-Элизой посещали театр, где у них имелась собственная почетная ложа, после чего расходились каждый по своим дворцам и к своим возлюбленным, хотя случалось, что спали вместе. Когда Элиза в 1810 году отправилась в Париж на бракосочетание Марии-Луизы, ее в семи каретах сопровождали шесть фрейлин, пятеро камергеров и два пажа, и визит обошелся казне около миллиона франков. Мария-Луиза докладывала отцу: «Великая герцогиня Тосканская весьма умна. Она некрасива, но зато дочь ее — прекраснейшее создание из тех, кого я когда-либо видела». Во время своего пребывания в Париже Элиза родила третьего ребенка, сына, названного Жеромом-Шарлем, и приобрела себе в лице Фуше весьма полезного друга. Эту дружбу они сохранили до конца своих дней. Что весьма примечательно, когда весной следующего года малолетний Жером-Шарль умер от водянки головного мозга, мать его была сломлена горем. Характерно, что «мадам мать» написала своему зятю Баччиоки: «Я не в состоянии предложить вам даже малейшего утешения, поскольку сама в таковом нуждаюсь, но в этом мире ничто не способно утешить нас».

Герцогиня Полина продолжала предаваться страстям и капризам. По всей видимости, она страдала воспалением маточных труб, вероятно, вследствие перенесенной гонореи, что причиняло ей нестерпимую боль, отнимало силы и угнетало морально; впрочем, об этом можно только догадываться. Кроме того, подобное состояние делает женщину особенно возбудимой в сексуальном плане. Отношения Полины с таким чересчур щедро наделенным природой любовником, как Форбен, имели для нее печальные последствия. Ее лейб-медик, доктор Пейр, установил причину ее недомоганий и предупредил, что физическая любовь способна привести к серьезным осложнениям. Разумеется, Полина проигнорировала сей столь неуместный, с ее точки зрения совет В 1807 году с войны вернулся Камилло Боргезе, причем при довольно комических обстоятельствах. Он так отличился в битве при Фридланде, что его шурин повысил его в ранге до генерала и доверил почетное поручение доставить в Париж депеши, возвещающие о заключении мира между Францией и Россией. Весьма печально, но официальный императорский посыльный, Мусташ, получил копии депеш. Толстый коротышка Боргезе, не доехав до столицы, был перехвачен официальным курьером, а так как Мусташ отверг предложение принять 20 тысяч франков за задержку в пути, то Камилло прибыл с радостным известием, когда оно уже стало общественным достоянием. Хотя отношения князя Боргезе с супругой за последнее время улучшились, он и Полина жили по-прежнему порознь. Княгиня обосновалась в прекрасной вилле в Ницце, на Бай де Анж, где климат и редкое для нее воздержание сотворили истинное чудо для ее здоровья. Однако, несмотря на то что личный курьер постоянно доставлял ей модные новинки из Парижа, Полина страдала от скуки Именно поэтому она вызвала к себе скромного представителя своей столичной челяди, пригожего собой музыканта, «замеченного» в свое время Каролиной. Молодой маэстро, Феличе Бланджини, родом из Пьемонта, был на год ее моложе и уже сочинил имевшую некоторый успех оперу «Нафтали». Когда он прибыл на место, его пригласили в будуар Полины, где, окаменев от изумления, граничащего с ужасом, маэстро лицезрел, как негр-слуга на руках нес свою хозяйку в ванну, причем последняя была в чем мать родила. Полина тотчас воспылала к музыканту безудержной страстью. День за днем они вместе распевали его романсы. Он перекладывал на музыку ее ужасающие стихи, и вместе с Полиной они поочередно пели и их тоже. Феличе получил «повышение» до сожителя, и ему возбранялось отлучаться с виллы более чем на два часа, а если такое, случалось, за ним посылали лакея, который тотчас доставлял его обратно. Когда бы его госпожа ни выезжала прокатиться в карете, она брала с собой на прогулки дрожащего, как осиновый лист, маэстро. Дрожь объяснялась тем, что Бланджини пребывал в беспрестанном страхе, что ее брат узнает об этой связи. Дело в том, что император удалил другого любовника Полины, Ахилла де Септеля, на испанский фронт, где тот вскоре потерял ногу.

Затем Полине было приказано поселиться вместе с супругом в Турине, где Наполеон назначил Камилло генерал-губернатором недавно созданного «Заальпийского департамента». Полина пришла в бешенство, но не осмелилась перечить своему «Caro fratello» (дорогому брату). Однако захватила с собой еще пуще дрожащего от страха Бланджини.

Она жаловалась, что ее пытаются свести в могилу, заставляя жить в Турине. Полина симулировала припадки и судороги и в конце концов добилась разрешения отправиться на «лечение» в Экс-ле-Бен, после чего наотрез отказалась возвращаться в Турин. Поскольку разгневанный Боргезе отказался выплачивать ей содержание по цивильному листу, а она растранжирила весь свой довольно внушительный личный доход, то волей-неволей была вынуждена пойти на примирение с императором. Несмотря на все беспокойства и то неловкое положение, которое она частенько ставила его, Наполеон тем не менее оставался дружески расположен к «младшей сестренке»: проявлял редкостную снисходительность к ее выходкам и даже увеличивал ее официальное содержание, которое к 1809 году достигло суммы в 1 миллион франков в год, что неизменно позволяло Полине жить на широкую ногу. Она не расставалась с привычкой расширять коллекцию своих драгоценностей: «parure» из кораллов и бриллиантов, «parure» из бразильских рубинов, «parure» из аметистов — это всего лишь часть приобретений, сделанных ею в течение года только у одного ювелира. В благодарность она подыскала Наполеону новую любовницу, свою фрейлину Кристину Гилини. Когда эта юная жительница Пьемонта, пухленькое создание с золотыми волосами, наотрез отказалась от такого предложения, Полина угрозами заставила ее подчиниться. Брат и сестра потом часто шутили о постигшем бедную девушку несчастье.

Довольно часто Полина проявляла поразительное бесчувствие по отношению к представительницам своего пола. Когда ее любимая наперсница Дженни Милло, которой вменялось в обязанности не столько читать княгине вслух, сколько собирать для нее последние сплетни, совершила помолвку с неким джентльменом, безукоризненно благородным, но без гроша в кармане, Полине и в голову не пришло обеспечить ее даже мало-мальски существенным приданым, хотя Дженни отчаянно в нем нуждалась Императору ничего не оставалось, как взять на себя свадебные расходы (ему напомнили, что в 1796 году он квартировал в доме отца невесты). Сей жест несколько пристыдил Полину, и она оплатила часть приданого.

Сама Полина с каждым годом становилась все более эксцентричной и превратилась в одну из достопримечательностей Парижа. Вследствие постоянного упадка сил ей было тяжело добираться от своего особняка до Тюильри, поэтому она на старинный лад разъезжала в портшезе — это было менее утомительно, чем трястись на ухабах в карете. Портшез несли два лакея в зеленых ливреях. Полина приняла самое активное участие в свадебных торжествах 1810 года и даже, весьма безуспешно, пыталась научить Наполеона танцевать вальс. Когда на императорскую свадьбу в Париж прибыл Боргезе и попытался поселиться вместе с ней в Отель де Шарос (который, между прочим, уже был известен как Отель Боргезе), Полина отказалась выделить комнаты в этом просторном особняке для адъютантов супруга и потребовала с Камилло плату за стол.

В конце 1810 года она обзавелась новым сожителем (маэстро Бланджини к этому времени сбежал) в лице смуглого адъютанта генерала Бертье, двадцатипятилетнего капитана по имени Арман-Жюль-Элизабет де Канувиль. Наделенный от природы неутомимой мужской силой, он был искренне предан Полине. Однажды, когда Полина перепугалась у дантиста, Канувиль заставил последнего удалить ему перед ней совершенно здоровый зуб, чтобы показать, что это вовсе не так уж страшно. Этот весьма многообещающий роман был прерван, когда жеребец Канувиля понес прямо на параде и на всем скаку налетел на лошадь Наполеона. В этот момент император заметил, что доломан молодого офицера подбит великолепнейшим соболем, и, придя в ярость, понял, что этот мех мог взяться только из бесценной коллекции, преподнесенной ему после Тильзита Александром 1 (который в свою очередь получил ее в качестве дани от одного из самоедских племен). Часть ее Наполеон подарил Полине. Император приказал Канувилю убираться в Испанию в тот же вечер. Пылкому любовнику удалось еще трижды вернуться назад, и каждый раз его отправляли обратно по недвусмысленному распоряжению императора. Роман этот окончательно оборвался лишь тогда, когда Канувиль отправился воевать во время русской кампании. Любовные излишества Полины печально сказались на ее здоровье и только усилили ее ипохондрию.

Ей пришлось заново вернуться к таким экзотическим средствам и процедурам, как клизмы из настоев и отваров телячьих кишок и все новые и новые молочные ванны, когда струи молока лились на нее сквозь просверленные в потолке отверстия. Ее странные привычки дали повод к бесчисленным чудовищным кривотолкам, которые отнюдь не способствовали росту престижа и популярности Бонапартов. Злые языки утверждали даже, что Полина спит со своим августейшим братом.

Однако именно Люсьен причинял Наполеону больше треволнений, чем кто-либо другой из их клана. В течение длительного времени император, свято чтивший кровные узы, отказывался удалить от себя брата. В феврале 1810 года, поддавшись на наущения Летиции, дяди Феша и Полины, Люсьен тайком отправил к императору своего человека, совершенно необоснованно полагая, будто брат смягчился, однако Наполеон непреклонно стоял на своем — Люсьен должен развестись с женой. Правда, император пригласил свою племянницу, четырнадцатилетнюю Шарлотту (дочь Люсьена от первого брака) погостить в Париже у бабушки. Визит «Лолотты» оказался весьма неудачен; девушка держала себя недоверчиво и постоянно подшучивала в письмах домой над скупостью Летиции. «Мадам мать» послала своему заблудшему сыну последний крик отчаяния, умоляя Люсьена уступить и развестись с супругой «Ты вернешь мне тогда жизнь и счастье. Неужели у тебя хватит дерзости отказать мне?» Однако это не могло вынудить Люсьена оставить Александрину. Чтобы ничто не могло впредь разлучить их, они решили бежать в Новый Свет (этакий ироничный контраст к поступку Жерома).

В августе 1810 года Люсьен со всем своим семейством (Александрина подарит ему десять отпрысков) с разрешения короля Иоахима отплыл из Неаполя на американском судне «Геркулес», приписанном к Салему, которое держало курс на Соединенные Штаты. К этому времени Мюрат проявил серьезные признаки неповиновения, если не откровенной измены императору. Судно зашло в один из сардинских портов, где было перехвачено английским военным кораблем. Люсьен был вынужден сдаться как военнопленный, хотя ни разу не проявил даже малейших признаков воинственности, и со всеми своими домочадцами оказался на борту фрегата Его величества «Помона». После трех месяцев комфортабельного интернирования на Мальте, на бывшей вилле князя и Великого магистра, они отплыли в Англию и 12 декабря прибыли в Плимут. Здесь Люсьен был бурно принят как беженец от наполеоновской тирании, а лорд Пауис даже предоставил в его распоряжение свой загородный дом в Шропшире. Однако изгнанник вскоре поместил в лондонские банки солидные суммы денег и приобрел поместье Торнгров в Вустершире, где в течение последних четырех лет вел жизнь в духе деревенского сквайра из романов Джейн Остин, посещая охотничьи балы в залах местной знати и выставляя на всеобщее обозрение сокровища искусства, которые ему удалось переправить с борта «Геркулеса». Однако когда один из лондонских банков прогорел, Люсьен обнаружил, что едва сводит концы с концами. Брат Луи предложил ему свою помощь, но затем, что весьма для него характерно, передумал.

Наконец Люсьену удалось связаться с матерью. Она послала ему средства к существованию через одного контрабандиста, а тот, в свою очередь, передал их генералу Лефевр-Денуэту, жившему под надзором в Вустершире, бывшему французскому пленному. Английская пресса подняла вокруг бегства Люсьена невообразимую шумиху. Наполеон был вне себя, он исключил брата из списка сенаторов и едва не зачислил его в государственные изменники. Тем не менее, будучи в курсе тайной финансовой поддержки Люсьена, осуществляемой Летицией, не стал вмешиваться.

Евгений де Богарне, лысеющий, но щеголяющий роскошными кавалерийскими усами, продолжал доставлять своему приемному отцу наибольшее удовлетворение. Его полевая служба была неизменно выше всяческих похвал, а вверенные ему итальянские войска, хотя и не всегда достигали желаемых побед, в 1809 году вполне справились с возложенной на них задачей по отражению австрийцев, чем поддержали императора в самый критический момент. В 1810 году Евгений получил уведомление, что, по всей вероятности, вскоре станет независимым монархом со всеми вытекающими отсюда правами. Ему присваивался, хотя и не сразу, титул Великого герцога Франкфуртского. Это означало, что отчим более не рассматривал его в качестве наследника трона итальянского королевства. Тем не менее Евгений остался верно служить Наполеону в Милане как вице-король со своей супругой Августой-Амелией в роли вице-королевы. Это была любящая пара, и их семейство постоянно увеличивалось.

И все-таки, несмотря на личную популярность этой видной правящей четы, жители Северной Италии, пожалуй, даже всей страны, постепенно становились все более безрассудными. Их принижало то, что с ними обращались как со второсортными гражданами Французской империи, в то время как слишком много нахальных французских солдат и чиновников роскошествовали здесь за их счет. Наполеон в свое время пробудил в них заветные мечты о возрожденной Италии, чтобы затем разбить их вдребезги. Не испытывали итальянцы и ровным счетом никакого восторга от перспективы быть призванными в армию, чтобы угодить за границу с очередной авантюрой императора. В Испании неаполитанцы, тосканцы, жители Северной Италии тысячами проливали кровь во имя чужих интересов. Однако никто из них и помыслить не мог, какой ужас поджидает их в России.

Сестра Евгения Гортензия рассталась с супругом вскоре после его отречения. Последний пришел в бешенство, когда узнал, что брат прибрал к рукам все его дворцы и загородные резиденции в Голландии. В декабре 1810 года бывшее королевство было официально включено в состав Франции. Тем не менее, Луи получил ежегодное содержание в 2 миллиона франков вкупе с несколькими прекрасными поместьями. Ему также было позволено сохранить за собой титул короля. Он отверг как компенсацию, так и аннексию, и из австрийского города Грац, где отказывался видеть кого бы то ни было, кроме врачей, слал письма супруге, приказывая ей последовать его примеру.

Гортензия весьма мудро пропустила его советы мимо ушей. Император отдал ей их особняк в Париже и загородную резиденцию в Сен-Ле, помимо дохода в полмиллиона франков. Кроме того, Наполеон пообещал ей позаботиться об образовании ее сына. Он все еще питал к Гортензии сильную привязанность и в письме, извещая о том, что дарит ей загородный замок, говорил: «Тебе надо тихое место в деревне и лучше, чем Сен-Ле, тебе не найти». Он по-прежнему называл ее «своей дочерью», а в письмах подписывался «твой любящий отец Наполеон». Правда, позднее он стал более критичным: «Гортензия, такая добрая, такая милая, подчас бывала неправа. Я должен это признать, несмотря не всю мою привязанность к ней и ее искреннюю привязанность ко мне. Каким бы странным, каким подчас невыносимым ни был Луи, он любил ее, а коль при этом еще затронуты и государственные интересы, женщина обязана владеть собой и каким-то образом заставить себя отвечать любовью на любовь». Но в данном случае император поддался корсиканскому племенному чувству. Ни одна женщина в мире не смогла бы полюбить короля Голландии.

Вполне вероятно, что развод ее матери ускорил решение Гортензии оставить Луи. Ведь коль ее отчим решился на такой шаг, то почему бы ей не последовать его примеру. Все Богарне были потрясены тем, как бесцеремонно Наполеон избавился от Жозефины, включая даже ее легкомысленную племянницу Стефанию-Наполеоне Баденскую. Будучи в ссылке, император говорил, что из-за развода Стефания-Наполеоне «осознала шаткость собственного положения и поэтому еще больше привязалась к супругу. С тех пор эта пара воистину счастлива в своей супружеской жизни».

Действительно, после свержения Бонапартов Великий герцог непреклонно противостоял нажиму со стороны его семьи, требовавшей от него развода.

Оставив Луи, королева Гортензия отправилась утешать отвергнутую Жозефину в Экс-ле-Бен. Ей предстояло навсегда запомнить июль 1810 года — следующий месяц после того, как она рассталась с супругом, — «как счастливейший в моей жизни». Главным источником ее счастья стало присутствие графа де Флаго. Было ему тогда 25. Это был знаменитый бастард Талейрана, служивший в армии с пятнадцати лет, и один из самых одаренных штабных офицеров Наполеона. Гортензия в глубине души любила его еще с 1806 года, но ее влюбленность дала трещину, когда на графа позарилась Каролина Мюрат и он продемонстрировал свой редкий дар горячо любить двух-трех женщин одновременно. И вот теперь эта невиннейшая из женщин оказалась с ним в одной постели и вскоре пришла в ужас, обнаружив, что беременна. Гортензия страшилась, как бы ее положение не стало известно министру полиции, который тотчас доложит об этом отчиму. Ребенок, будущий герцог де Морни, родился в сентябре 1811 года.

Бернадота милостиво не стали лишать его доходов, несмотря на его очевидные промахи при Ауэрштедте и Ваграме, исключительно ради Дезире. Император заметил. Что во время последней кампании Бернадот «резвился» вместо того, чтобы воевать. Теперь тот привел Наполеона в бешенство, начав посещать салоны враждебно настроенных мадам де Рекамье и мадам де Сталь. Перед Бернадотом замаячила реальная перспектива быть сосланным в княжество Понте Корво и гнить там до конца своих дней. Но тут ему привалило неслыханное счастье, и он был спасен.

В 1810 году неожиданно скончался наследник престарелого короля Швеции Карла XIII. Шведы с ужасом думали о возвращении племянника короля, Густава IV Адольфа, которого они низложили двумя годами ранее. Отказывались они принять и сына последнего. Шведский сейм вынес решение, что на роль монарха прекрасно подойдет кто-нибудь из французских принцев, ведь миром правил Наполеон, и обратился с предложением к Евгению де Богарне. Тот отказался перейти в лютеранскую веру, полагая, что месса стоит куда дороже Стокгольма. Вскоре несколько шведских офицеров, которым довелось побывать во французском плену, вспомнили великолепные обеды, коими их угощал маршал Бернадот. Им удалось убедить Карла XIII, и тот провозгласил Бернадота своим преемником. Некоторых историков ставит в тупик тот факт, что Наполеон позволил маршалу принять это предложение. Вполне вероятно, Наполеон пришел в восторг от того, что его бывшая любовница станет королевой. Бернадот произвел на шведов удивительно благожелательное впечатление, а так как престарелый король был хворым и немощным, тотчас взял бразды правления в свои руки. У императора имелись причины ощутить беспокойство. Позже, уже на Эльбе, Наполеон заметил, что Бернадота следовало пристрелить, но он трижды миловал негодяя из-за любви к Дезире. Последняя (переименованная в Дезидерию) вернулась во Францию и обосновалась в Швеции лишь в 1823 году.

Дядя Феш, хотя от него это менее всего можно было ожидать, тоже начал доставлять племяннику неприятности. До сих пор его карьера не давала особых поводов заподозрить Феша в нелояльности. Сначала это былнедолгий «конституционный период», когда во время революции Феша отлучили от церкви. Вслед за этим последовал десятилетний период добровольного отказа от сана, во время которого Феш выступал в роли не гнушавшегося аферами финансиста, знаменитого бонвивана и обжоры, и как следствие — очень растолстел. Затем он стал главным проводником церковной политики императора, навязывая невиданный ранее катехизис, в котором содержался, например, такой вопрос и ответ; «Что следует думать о тех, кто не выполняет свой долг по отношению к императору? Согласно апостолу Павлу, они сопротивляются заведенному самим Господом порядку и тем самым обрекают себя на вечное проклятие». Он способствовал появлению в календаре праздника несуществующего Св. Наполеона (в пику Бурбонам, имевшим предка Св. Людовика) и всегда находил общий язык с императорским министром культов. Меттерних называл его «странным сочетанием фанатизма и честолюбия», поясняя, что «хотя он и был искренне предан (вере), тем не менее проникся убеждением, что Наполеон — это инструмент в руках божьих и воистину божий помазанник. По его мнению, царствование (Наполеона) предопределено провидением, и поэтому он считал его самые честолюбивые планы проявлением воли Всевышнего». Феш, однако, сохранил кое-что из мирских привычек своего нелицеприятного прошлого. Даже племянник был вынужден посоветовать ему покинуть роскошный, будто дворец, особняк на Шоссе д’Антен, улице, облюбованной богатыми банкирами; «Подобное соседство не к лицу кардиналу». Затем приказал Фешу вернуться в свой кафедральный город Лион, куда тот тут же перевез свою постоянно растущую коллекцию живописи.

В 1809 году император назначил Феша архиепископом Парижским, но тот отказался. Фешу удалось выбить у государства огромное жалованье, но вот все его попытки возвратиться на столь милое его сердцу Шоссе д’Антен не имели успеха. Тем не менее, когда папа оказался в тюрьме, Феш в душе не на шутку всполошился. В 1810 году у него появились новые основания для беспокойства. 13 патриархов церкви, так называемых «черных кардиналов», были брошены за решетку и официально лишены своих алых мантий в наказание за то, что отказались почтить своим присутствием бракосочетание Марии-Луизы. Тем самым они пытались продемонстрировать, что считают незаконным аннулирование брака между Наполеоном и Жозефиной. А ведь аннулирование устроил не кто иной, как сам Феш, он же проводил венчание. В том же самом году Рим был включен в границы Французской империи. В 1811 году Феш возглавил, созванный Наполеоном в Париже, Совет служителей церкви который с доселе неслыханной независимостью выразил их единодушный отказ выдвинутому императором предложению — передать инвеституру епископов из ведения Первого понтифика в полномочия метрополии. «Все до единого епископы воспротивятся тебе, — предостерег Феш Наполеона. — Ты добьешься того, что они все превратятся в мучеников». Последней каплей стали события 1812 года, когда император распорядился перевезти Пия VII из Савоны в Фонтенбло, чтобы лично, угрозами и запугиванием, заставить несчастного папу подписать Конкордат, который дал бы ему более или менее полный контроль над католической церковью. Кардинал намеками дал понять племяннику, что не одобряет подобного шага. Наполеон, не раздумывая, прогнал Феша в его диоцез и приказал дяде держаться подальше от столицы. Оттуда Феш написал о своем мученичестве Летиции; «Не прибавляй себе треволнений, размышляя о причинах, вынудивших меня покинуть Париж. Я принес их к основанию креста. Господь даст мне силы. Я уповаю на его благодать».

В своем архиепископском дворце в Лионе примас Галльский предоставлял убежище не только гонимым прелатам, но и первому встречному монаху, нищему мирскому брату или послушнику, в особенности тем, кого изгнали из Италии. Он окружил себя преданными молодыми священниками, которые позднее, во время реставрации Бурбонов, возглавят католическое возрождение и контрнаступление церкви на все, что имело место начиная с 1789 года. Вдобавок Феш щедро вносил средства в секретный фонд, созданный для оказания помощи «черным кардиналам». Тем не менее этот странный человек продолжал одновременно служить Господу и мамоне. Он, как и раньше, скупал бриллианты, поместья на Корсике и, самое главное, живописные полотна, которых в конечном итоге у него набралось почти 30 тысяч — работы итальянских, французских, голландских, фламандских мастеров, среди них полотна Беллини, Боттичелли и Тициана. Феш также ссужал деньги своему племяннику, королю Жерому, причем под такой грабительский процент, что это попахивало вымогательством.

20 марта 1811 года Стендаль в постели со своей любовницей Анжеликой был разбужен грохотом пушечных залпов, возвестивших о рождении сына и наследника императора Наполеона и императрицы Марии-Луизы. «Мы услышали ликование на улицах, — пишет он в своем дневнике. — Мой парикмахер сообщил мне, что на Рю Сен-Оноре люди ликовали так, словно перед ними на сцену вышел знаменитый актер». 9 июня при крещении в Соборе Парижской Богоматери младенец получил имя Наполеон-Франсуа-Шарль-Жозеф. «Мадам мать» выступала в роли крестной, дед младенца, император Франц, в роли крестного отца, а вокруг царило всеобщее ликование. Наполеону не терпелось поскорее увидеть сына, он даже решился присутствовать при родах, трудных и затяжных. Родовые муки жены произвели на императора столь тяжкое впечатление, что он частенько надолго запирался в клозете. Наполеон сказал нервничавшим акушеркам, чтобы те обращались с императрицей «точно так же, как и с любой домохозяйкой с Рю Сен-Дени». Когда же его спросили, чью жизнь, если на то пойдет, надо спасать в первую очередь, Наполеон ответил не раздумывая: «Матери. Это ее право». Она ведь всегда сможет потом родить ему новых детей. Теперь всем казалось, что наполеоновская империя наконец-то обрела прочную династическую основу. Чтобы продемонстрировать всему миру, что младенец является наследником Карла Великого и каролингской империи, ему был присвоен титул римского короля, что было весьма претенциозно даже по наполеоновским стандартам и стало причиной оскорбления не только итальянцев, австрийцев и немцев, но и каждого католика, озабоченного судьбою папы. Несмотря на то что весь клан терпеть не мог Марию-Луизу, точно так же, как до нее Жозефину, все они, как и Наполеон, разделяли укрепившуюся уверенность в будущем. Жозефина, которая, несмотря на недовольство Марии-Луизы, оставалась с Наполеоном в дружеских отношениях, прислала теплые поздравления. Ей даже было позволено вернуться из загородного дома в Мальмезон, где, как это случалось и раньше, она тотчас наделала астрономических долгов.

Наполеон решил заново ввести еще кое-что из дореволюционного этикета: придворное платье, скамеечки под ноги для герцогинь, определенное количество лошадей для выезда. Однако старая аристократия и новый правящий класс продолжали оставаться заклятыми врагами. (Еще одна несбывшаяся наполеоновская мечта — сплотить воедино Революцию и законность своего восшествия на престол, удачно женившись на представительнице «старого режима»). Император желал, чтобы вся новоявленная знать последовала его примеру. Он не только поощрял браки с представительницами знаменитейших семей старой Франции, но и отдал распоряжение министерству полиции вменить в обязанность префектам иметь списки юных особ благородного происхождения. Полиции теперь надлежало вести учет девушек из хороших семей с подробным описанием их внешности, образования, религиозных взглядов и таких умений, как игра на рояле или арфе. Когда герцог Крон получил предупреждение о том, что вскоре ему будет приказано выдать дочь за генерала, он в тот же день обвенчал ее с живущим у него в доме кузеном. Другие отцы оказались не столь находчивы. Мадемуазель Диллон силой выдали замуж за генерала Себастиани, а обеих мадемуазель д’Арбер за генералов Мутона и Клейна. Все это заставило новую аристократию еще более сторониться полного возвращения к дореволюционным порядкам.

Отцовство на время охладило страсть Наполеона к военным кампаниям, возраст тоже давал о себе знать. В июле 1811 года новеллист Поль де Кок наблюдал появление Наполеона на балконе в Тюильри. Вместо героя своих мечтаний он увидел тучного, невысокого мужчину — «желтого, заплывшего жиром, обрюзгшего, с низко посаженной головой». В Лондон был отправлен посланник с тайным предписанием изучить возможность заключения с англичанами мирного договора. Предлагались кое-какие уступки; Жозеф должен договориться с испанскими патриотами, в Португалии можно реставрировать семейство Браганца, а Франция и Англия обязуются полностью вывести с полуострова свои войска. Маркиз Уэлсли, брат герцога Веллингтонского и английский министр иностранных дел, ответил, что правительство Его величества только тогда начнет переговоры с Францией, когда последняя признает Фердинанда VII законным королем Испании. Наполеон не прочь был заменить Жозефа на Фердинанда (он был готов на все, лишь бы развязаться с Испанией), однако терпеть не мог, когда ему приказывали. На этом переговоры прервались.

У англичан были все основания держать такой агрессивный тон, ведь для них война на полуострове шла довольно успешно. Бедный Жозеф оказался в весьма тяжелом положении. Французские генералы в Испании стали, в сущности, независимыми полководцами. Они притесняли и грабили испанцев на их собственных землях, полностью игнорируя распоряжения мадридского затворника, который все чаще бессмысленно подписывался «Yo el Rey». Например, Сульт держал себя в Андалузии истинным королем, хотя и без титула. Единственным более или менее успешно работающим правительством могли похвастаться четыре провинции к северу от Эбро — они были присоединены к Франции и преобразованы во французские департаменты. Король «Хосе» страдал от хронического безденежья и был вынужден брать займы под залог своих поместий и оставшихся у него бриллиантов. Когда брат послал ему полмиллиона франков в слитках, кто-то из генералов перехватил конвой и спокойно отсчитал более 120 тысяч франков, чтобы, наконец, выплатить солдатам их законное жалованье. Как замечает Питер Гейль, Испания стала «тренировочной площадкой для непослушания маршалов», что имело катастрофические последствия для всей императорской армии. Когда же Наполеон уступил беспрестанным мольбам брата и дал ему большую власть, назначив его в марте 1812 года главнокомандующим испанской армии с правом решения всех политических и военных вопросов, это мало что изменило. Жозеф получил возможность снимать генералов с командных постов, лишь пожаловавшись Наполеону, но где гарантия, что жалоба дойдет до императорских ушей. Сульт и его коллеги продолжали вести себя как сатрапы. Более того, хотя на бумаге французские силы значительно превосходили силы англичан, на самом деле они были распылены по всему полуострову, увязнув в нескончаемых стычках с бесстрашными партизанами.

На протяжении 1811 и 1812 годов положение Жозефа неуклонно менялось к худшему. Месяц спустя после его назначения главнокомандующим Бадахоэ перешел в руки Веллингтона. 22 июля сражение под Саламанкой обернулось подлинной катастрофой; армия Мармона была разбита, сам маршал потерял руку и 7 тысяч солдат. Остатки того, что когда-то было пятидесятитысячной армией, спасло только наступление ночи. Затем Веллингтон двинулся на Мадрид и 12 июля под всеобщее ликование вошел в столицу. Король Жозеф спасся бегством всего двумя днями ранее. Вслед за Жозефом на телегах и повозках двигались его перепуганные до смерти прихлебатели. Процессия эта растянулась на несколько миль, пока не нашла убежище в Валенсии. Но силы Веллингтона были довольно ограничены, и поэтому французы, хотя временно и потеряли Центральную, Западную и Южную Испании, вскоре перегруппировались, а Массена прибыл, чтобы восстановить прежнюю ситуацию. В октябре на военном совете Сульт вынес предложение сконцентрировать несколько армий, чтобы тем самым нанести Веллингтону удар с тыла, пока он вовлечен в сражение с французской армией на севере у Бургоса. Этот план мог бы стать для англичан фатальным. Однако Жозеф, убежденный в собственном военном гении, и слышать о нем не желал, настаивая на скорейшем захвате столицы. Он вернулся туда 2 ноября 1812 года, хотя больше и не питал иллюзий по поводу своей популярности. В Мадриде ему было суждено провести еще только пять месяцев.

Как ни странно, над Вестфалией солнце продолжало светить мирно и спокойно, несмотря на чудовищные долги, в какие влез ее беззаботный монарх. Он продолжал предаваться развлечениям. Как-то раз, на одной особенно бурной пирушке, он так напился, что был арестован на улице собственной столицы своей же полицией, которая не узнала его. Жером успел превратиться в посмешище в глазах всего Касселя. Меттерних сообщает нам, что «Жером был неглуп, но его порочный образ жизни, чрезмерное тщеславие и мания во всем уподобляться брату покрыли его насмешками». Тем не менее ему не пришлось отражать вторжение врага или мятежных патриотов, как это выпало Жозефу, или же ломать голову из-за Континентальной блокады, подобно Луи и Мюрату, поскольку у него не было портов. В конце августа 1811 года, вскоре после крещения римского короля, «мадам мать» нанесла визит королю Иерониму Наполео в Наполеонсхоэ. Вначале ее приняли в Касселе с почестями, полагающимися правящему монарху, — военными парадами на улицах, пушечными залпами и гала-представлением в опере (специально для этого случая была написана оратория, причем не кем иным, как беглым любовником Полины Бланджини). Младший сын Летиции все-таки еще оставался в душе итальянцем: он любил и побаивался мать более, чем какую-либо иную женщину в мире. В свою очередь Летиция испытывала особую привязанность к своей несчастной снохе Екатерине Вюртембергской. Последняя отвечала ей взаимностью и совершенно искренне утверждала, что «мадам мать» внушает уважение точно, так же, как и русская императрица». Летиция подарила Екатерине великолепный, украшенный жемчугом зонтик от солнца с золотой ручкой вместе со своим портретом, тоже обрамленным жемчугом, — в знак истинной преданности, особенно если учесть пресловутую скаредность Летиции.

Визит включал в себя торжественный смотр войск. Солдаты Жерома были облачены во внушительную необычного покроя униформу, придуманную для них самим монархом. Затем следовали охота, пикники, «смотр достопримечательностей, банкеты и концерты. «Актрис» на время упрятали с глаз подальше. «Мадам мать» нашла все это весьма милым и прогостила два месяца. Когда же она, наконец, покинула Кассель, Екатерина писала в своем дневнике о «горьком расставании с самым восхитительным другом». Даже Летиция, несмотря на присущий ей пессимизм, вряд ли могла представить, что через два года королевство Вестфалия исчезнет, не оставив никакого следа. Однако уже во время «императорского лета» многие наблюдатели, включая самого Жерома, догадывались, что Вестфалия стоит на грани развала. Задавленные налогами, возмущенные царящими при дворе нравами, ненавидящие авантюристов, поставленных управлять ими, жители королевства постепенно начали питать отвращение к этому итальянскому распутнику, считавшемуся их королем. В конце 1811 года прусский министр писал в донесении из Касселя в Берлин, что каждую ночь у Жерома наготове стояло трое лошадей, взнузданных и оседланных, и еще шесть, запряженных в самую быструю карету Екатерины, на случай, если им придется уносить ноги от собственных подданных.

У себя в Америке, в Балтиморе, Бетси Патерсон, отчаявшись вернуть себе супруга-короля, подала гражданский иск о расторжении брака и в 1813 году добилась развода. Вторично выходить замуж она не собиралась, сказав отцу по этому поводу следующее: «Ничто не заставит меня выйти замуж за кого-либо в Америке, после того как моим мужем был брат императора». Всю свою жизнь она посвятила непризнанному Бонапартами ребенку, своему сыну Жерому Патерсону Бонапарте.

Стремясь добиться расположения императора, король Иоахим Неаполитанский без всякого приглашения нанес в апреле 1811 года визит в Париж, чтобы присутствовать на торжествах, посвященных рождению римского короля. Непонятно почему, мать младенца вселила в него ужас. Мария-Луиза приходилась племянницей королеве Марии-Каролине — белый королевский штандарт ее супруга Бурбона все еще развевался над Сицилией под надежной защитой английского флота. Что весьма для него характерно, Иоахим по глупости начал обвинять императрицу в том, что год назад именно из-за нее сорвалась его экспедиция по завоеванию острова. Мюрат подозревал, что Мария-Луиза отговорила Наполеона выделить ему подкрепление. Тем не менее у Мюрата имелись все основания чувствовать себя не в своей тарелке после того, как бывшие владения короля Луи вошли в состав Французской империи. В начале 1811 года Екатерина Вестфальская отметила в своем дневнике: «Королевство Неаполитанское должно быть присоединено к Италии». Будучи приглашенной императором в Париж по поводу родов императрицы, королева Неаполитанская написала «мадам матери», что, поскольку у нее хотят отнять корону, она предпочитает, чтобы это случилось в Неаполе, а не в Париже. Когда же в Париже объявился Мюрат, шурин принял его весьма холодно, но потом наступил краткий период примирения.

Однако месяц спустя, сразу по возвращении в Неаполь, французский посланник барон Дюран сообщил Наполеону, что король затаил в душе обиду. В июне Иоахим издал эдикт, согласно которому из таможенной службы удалялись все иностранцы. Кроме того, он отдал распоряжение всем французам, занимавшим посты в неаполитанском правительстве, подать документы на натурализацию. Император ответил на этот дерзкий шаг тем, что распорядился считать каждого подданного Франции гражданином Неаполя на том основании, что это часть Французской империи. Наполеон отказал Мюрату в праве аккредитовать собственных посланников в Вене и Петербурге. Император никогда серьезно не воспринимал попыток Мюрата пустить в Неаполе корни. Тем не менее король был занят прокладкой дорог, созданием хлопчатобумажной промышленности и даже заложил новый город (с модной тогда прямоугольной планировкой) рядом с важным стратегическим портом Бари. У себя в столице Мюрат из кожи лез, пытаясь расположить к себе подданных. Он устраивал военные парады, рассчитывая их великолепием произвести впечатление на неаполитанцев, содержал пышный двор и беспрестанно делал дорогие подношения алтарю Сан-Дженнаро. Тем не менее он был вынужден навязать Неаполю чуждое законодательство и основал комиссии по утверждению феодальных привилегий. В августе 1810 года Каролина жаловалась в письме мужу, что к ней на прием по поводу ее дня рождения пришло всего несколько приглашенных дам, поскольку «бедность, обрушившаяся на благородные семейства, не позволяет им наскрести денег на приличное платье, так как эта ужасная комиссия разоряет все новых и новых людей». Мюрат не только создавал собственную армию, в которой насчитывалось уже 80 тысяч человек, но и плел интриги с тайными обществами Италии, в особенности с карбонариями. Его главной целью было создание «италийской» партии, с помощью которой в один прекрасный день страна окажется под властью «короля-патриота». Главным его советником в этом деле и горячим приверженцем создания такой партии стал его новый министр полиции, пройдоха и интриган Антонио Магелла, бывший к тому же заклятым врагом Каролины. Лишь угроза войны между Францией и Россией спасла Иоахима от серьезного кризиса, который вполне мог закончиться его низложением.

Мюрат по-прежнему ссорился с женой. По Неаполю ходили слухи об очередном ее романе с тучным грубияном графом Эктором Доре, занимавшим одновременно посты военного министра и министра флота. Неаполитанцы шутили, будто округлый Доре, пытаясь пробраться в спальню Каролины в палаццо Реале через потайной ход, устроенный ею для худощавого Ла Вогийона, застрял и был вызволен наружу лишь благодаря стараниям тянувшей его королевы. Поговаривали также, что король только потому распорядился уволить со службы всех иностранцев, что имел в виду в первую очередь именно Доре. Кроме того, Каролина окружила себя преданными сторонниками императора, которые в противовес италийской партии Магеллы образовали французскую партию.

Континентальная блокада вызывала растущее недовольство среди союзников Наполеона. Александр I совершенно в ней разочаровался и в последний день 1811 года формально вышел из системы блокады. В последующие месяцы император аннексировал герцогство Ольденбургское на северной границе Голландии (его наследник был женат на сестре Александра I). Война между Францией и Россией была теперь неизбежна, хотя Меттерних, который предвидел ее еще в январе 1811 года, доложил императору Франции, что у русских нет даже отдаленных шансов на успех. В том же месяце, когда французские войска вступили в Ольденбург, другая императорская армия двинулась в шведскую Померанию, тем самым завершив отчуждение шведов.

Фуше предостерегал против войны на два фронта. «Сир, как мне кажется, испанская кампания развивается для нас не слишком удачно, чтобы мы могли одновременно сражаться по ту сторону Пиренеев и по ту сторону Немана». Наполеон презрительно отвечал: «Мне потребуется 800 тысяч солдат, и они у меня есть. Я могу потянуть за собой всю Европу, в эти дни я смотрю на Европу как на потрепанную шлюху, которая обязана ублажать меня, коль я имею такую армию. Должен существовать только один закон, один суд и одна денежная система для всей Европы. Все европейские нации должны слиться в одну нацию, а Париж должен стать столицей всего мира». И добавил: «Ну что я могу поделать, если мое могущество увлекает меня в мир диктаторства?»

Оглядываясь назад на те дни, когда наполеоновская легенда захватила воображение французов, Шатобриан напоминал людям, какова в действительности была империя: «Они забыли, что у каждого были основания скорбить о победах, забыли, как в театре малейший враждебный намек на Бонапарта, избежавший внимания цензоров, восторженно приветствовался публикой, забыли, что простонародье, двор, генералы, министры и приближенные самого Наполеона устали от его побед, устали от игры, которая всегда выигрывалась, а затем начиналась сначала, устали от существования, которое следовало ставить на карту каждое утро, потому что уже было невозможно остановиться».

Однако сам император упивался радостями второго брака и рождением сына. Его не заботило, что между Марией-Луизой и бонапартовским кланом отношения оставались натянутыми. «Мадам мать», судя по всему, не доверяла снохе, хотя та каждую неделю наносила визиты свекрови в Отель де Бриенн. Летиция старалась не вспоминать о ней, а если и обращалась, то только по необходимости. Императрица была проницательней Жозефины и достаточно умна, чтобы изображать полагающееся уважение. Подобно Наполеону, весь бонапартовский клан испытывал при виде габсбургской эрцгерцогини нечто вроде священного трепета. Мария-Луиза сказала Меттерниху: «Я не боюсь Наполеона, хотя начинаю подозревать, что он побаивается меня».

Бонапартам было бы трудно опорочить императрицу, как они поступили с Жозефиной, не только потому, что ее супруг, которого повергала в ужас одна только мысль, что ее может соблазнить какой-либо молодой мужчина, держал жену, словно византийскую затворницу, но и она сама предпочитала уединение в обществе своей главной фрейлины и единственной наперсницы юной герцогини де Монтебелло (вдовы маршала Ланна).

Мадам де Монтебелло, вместо того чтобы поддерживать мир и согласие, постоянно напоминала Марии-Луизе о ее габсбургской крови и рассказывала скандальные истории о Бонапартах. Двадцати девяти лет от роду, Луиза Сколастик Геенне, принадлежавшая к мелкой бретонской буржуазии, обладала холодной, ледяной красотой, была целомудренна, алчна, завистлива и до мозга костей якобинка. Несмотря на свои республиканские взгляды, она все еще кипела негодованием, что ее покойного супруга не возвели в князья или герцоги со всеми полагающимися титулами, отчего он не смог выпросить у Наполеона чины, должности и пенсии для многочисленных ее родственников. Она сама получила место фрейлины исключительно благодаря расположению императора к Ланну, а также по причине своей широко известной добродетели. В глубине души мадам де Монтебелло ненавидела императора вместе со всей его родней и придворными. Ее единственной потенциальной соперницей была гувернантка короля, графиня де Монтескье — «маман Кье», которая, несмотря на свое происхождение из старой аристократии, была искренне предана императору Наполеону. Тем не менее мадам де Монтебелло целиком и полностью завоевала дружбу Марии-Луизы, а другие женщины исключались из их узкого круга. Ее влияние на императрицу послужило причиной отчуждения многих людей, отчего Мария-Луиза незаслуженно приобрела дурную славу.

Лаура д’Абрантес рассказывает, что большую часть своего времени Мария-Луиза проводила за рукоделием или игрой на рояле. «Она навещала сына или же просила, чтобы его в назначенное время приводили к ней, что подчас бывало трудно сделать, так как ребенок знал свою няню гораздо лучше, нежели мать, и ни за что не хотел поднимать для поцелуя к императрице свое розовое личико». Лаура добавляет: «Мария-Луиза не пользовалась особой популярностью у завсегдатаев двора, одевалась она с заметным недостатком элегантности». Судя по всему, императрица недолюбливала мадам д’Абрантес и не скрывала этого. Император был горячо влюблен в Марию-Луизу, как и она в него. Он даже как-то раз в письме к ней перешел на итальянский: «Addio, mio dolce amore (Прощай, моя нежная любовь)». А она заняла место его лакея и делала ему массаж с одеколоном, пока он принимал ванны. Она делала все, о чем он ее просил. Он твердо решил уберечь ее от клеветнической кампании, которую его клан вел в свое время против Жозефины. Как бы то ни было, появились недвусмысленные свидетельства тому, что Наполеон начал постепенно разочаровываться во всех своих родственниках вместе взятых, а не только в братьях и Мюрате. Как-то он признался Меттерниху, возможно, еще в 1810 году: «Начни я сначала, мои братья и сестры получили бы только дворец в Париже и несколько миллионов на расходы и больше бы ничего не делали. Их уделом должно быть искусство и благотворительность, а не целые королевства. Некоторым из них совершенно невдомек, что значит править страной, в то время как другие ставят меня в неловкость, карикатурно подражая мне». А так как императрица подарила ему наследника, в чьих жилах текла кровь Габсбургов, ее положение, в отличие от Жозефины, обладало завидной прочностью.

В Тюильри Наполеон испытывал раздражение даже от тех членов клана, которых он любил более остальных, от Полины и Гортензии. В феврале 1812 года вместе с Каролиной они давали бал, сопровождаемый театральной постановкой — драматической аллегорией по поводу объединения Рима и Франции.

Полина изображала собой Рим, а Каролина Францию. Первая из них напоминала «ангела, спускающегося с небес на землю по лучу солнечного света», если верить воспоминаниям мадам д’Абрантес. По отношению к Каролине она была не столь льстива: «У нее очаровательная головка с розовыми щеками и довольно хорошеньким личиком, и если бы только она не выглядывала из массы золотых украшений, жемчугов, обилия драгоценных камней и на редкость дурного вкуса, то наверняка бы была удивительной противоположностью тому мерцающему прекрасному фантому, какой казалась ее сестра». «Их очаровательные лица, усыпанные бриллиантами щиты и разноцветные драгоценные камни делали представление ослепительным, — вспоминает Гортензия. — Другие дамы были весьма хороши, как наяды Тибра, Часы и Ирисы, хотя лица камергеров и конюших, перевоплотившихся в Звезды, Зефиров и Аполлонов давали повод для улыбки. Пантомима была не совсем уместна как для достоинства ее участников, так и для предмета самой постановки». На следующий день император довольно сердито спросил неаполитанскую королеву: «Откуда вам пришла в голову мысль об этой аллегории? Получилась полнейшая бессмыслица. Рим подчиняется Франции, но вовсе недоволен своим положением. Что, скажите на милость, заставило вас представить его (Рим) как наисчастливейшего и всем довольного подданного? Мне прекрасно известно, что вам хотелось покрасоваться и блеснуть в великолепном костюме, но, уверяю вас, вам следовало подыскать какую-нибудь другую тему, а не привносить в бал политику». Затем он отчитал Гортензию за то, что она позволила своему сыну облачиться в польскую форму. Наполеон и его семья вели себя так, будто их империи суждено было стоять еще тысячу лет.

Глава восьмая Гибель Империи

«Он хочет принести в жертву своим безумным амбициям всех наших детей», — такие стенания доносились из каждой семьи как в Париже, так и в отдаленных провинциях».

Адольф Тьер. «История Консульства и Империи»

«Мне трудно передать то, какое неловкое выражение застыло на лицах придворных и украшенных позументами генералов, которые собрались в апартаментах императора. Князь Невшательский (генерал Бертье, начальник генштаба) шепнул мне: «Не надо забывать, что Европе нужен мир, в особенности Франции, и это все, в чем она нуждается».

Меттерних во время встречи с Наполеоном, июнь 1813 года

На протяжении весны и лета 1812 года Наполеон и его империя казались внушительными и незыблемыми. Император довел численность армии до 800 000 человек. 150 тысяч солдат его отборных войск увязли в Испании, в то время как Великая армия перестала быть чисто французской — в ней служило около 150 тысяч немцев, около 100 тысяч итальянцев и 60 тысяч поляков Перед тем как, наконец, объявить войну России, император задумал провести в Дрездене конгресс. Он решил устроить прием при дворе для зависимых от него королей и князей, желая тем самым устрашить Александра I. Вот как писал Шатобриан; «Пролетарский монарх, он унижал королей и аристократов в своих апартаментах». Даже его тесть, австрийский император Франц, со своей супругой были вынуждены уступить право первенства императору и императрице Франции. Франца ставила в тупик привязанность дочери к супругу. «Что бы она там ни говорила, — ворчал он, — я на дух не переношу этого типа».

Сегюр сообщает, что более проницательные представители французского офицерства были глубоко встревожены устроенным спектаклем. «От их взглядов не скрылось, что эти правители покидали наполеоновский дворец и их лица и сердца переполняло горчайшее негодование».

Наполеон задержался в Дрездене до 29 мая, ожидая, что Александр запросит мира. Однако 22 июня в Данциге (Гданьске) он зачитал войскам очередное будоражащее воззвание, объявляя России войну, «Выступим маршем вперед!»

Впервые один из членов клана стал на путь открытого предательства. Шведский кронпринц отказался выступить против России, получив от последней в качестве взятки Норвегию. Если бы Швеция вступила в Финляндию, которой она лишалась в пользу России еще в 1809 году, тем самым возникла бы прямая угроза Петербургу и исход войны мог быть совершенно иным. Позднее Наполеон заявлял, будто «небольшой шведский патруль» попросту пощадил город. Но уже в июле Бернадот говорил русскому посланнику: «Мне известен один-единственный способ спасти Европу — это разгромить «чудовище».

24 июня император переправился через реку Неман у Ковно (Каунаса), ступив на принадлежащие России польские земли Российская армия насчитывала 450 тысяч человек и 160 тысяч имела в резерве. Евгений де Богарне и Жером каждый имели под своей командой корпус в центральной группе войск. Король Неаполитанский был назначен Великим магистром императорской кавалерии во главе величайшего войска, какого Европа не видела со времен средних веков.

Вице-король во главе столь любимой им итальянской армии, как всегда, проявил себя настоящим профессиональным воякой. Ему было не до жеманства. В отличие от Евгения де Богарне, Жером экипировал себя в свойственной ему манере, захватив с собой в поход целый гардероб штатской одежды, охотничьих костюмов и более 50 военных мундиров, 200 рубашек, 60 пар сапог и 318 шелковых платков, о которых пеклись десять лакеев. Все это занимало семь повозок. Другие повозки были нагружены палатками, постельным бельем, мебелью, коврами, обеденным сервизами, несессерами. Имелся там и серебряный ночной горшок. Не забыл Жером и несколько ящиков столь любимого им шампанского. Он пребывал в полной уверенности, что вскоре обменяет свою корону на польскую, и поэтому вместе со своими прихлебателями провел последние перед кампанией месяцы, пуская на ветер те жалкие остатки средств, что еще сохранились в казне. Барон Кудельштейн (бывший Ла Флеш, супруг любовницы короля Женни) пытался кое-как свести бюджет 1812 года. Все снаряжение, которое Жером взял с собой в поход, было оплачено благодаря займам, полученным им от дяди Феша. Графиня Потоцкая, увидев «маленького короля Вестфалии» по пути на фронт, прокомментировала это следующим образом «Он играл в свое царствование, точно так же, как маленькие девочки играют во взрослых женщин» Она добавляет, что ходили совершенно невероятные слухи, будто Жером каждое утро купался в роме, а каждый вечер — в молоке. Утверждали, будто «слуги затем разливали жидкость по бутылкам и продавали ее» В его отсутствие Екатерина оставалась регентшей Вестфалии, однако министры не обращали на нее ровно никакого внимания. Однажды она затребовала отчет о финансовом положении королевства. Ознакомившись с ним, королева в слезах удалилась в спальню.

Король Иоахим также отправился на войну, как и подобает монарху За ним следовал гигантский багаж, в котором нашлось место даже духам. Имелся также полный штат камергеров, конюхов, пажей, лакеев и лучших парижских поваров. Мюрат придумал для себя новую форму. Сапоги на нем были желтого, цвета, панталоны алыми с золотыми галунами, мундир небесно-голубым и также украшен золотым позументом, а его доломан малинового бархата был подбит соболем. Украшенная золотым позументом треуголка Мюрата была огромных размеров, даже с точки зрения моды тех дней, и увенчана белыми страусовыми перьями, которые крепились крупной бриллиантовой брошью. Его позолоченная шпага и золотой ремень сверкали бриллиантами, как и пистолеты, торчавшие из усыпанной самоцветами кобуры, сияли золотом, рубинами, изумрудами и сапфирами. Когда Мюрат гарцевал на одном из шестидесяти великолепных скакунов, взятых им с собою в поход, конь под ним щеголял попоной из тигровой шкуры, золотой уздечкой и золотыми стременами. Став королем, Мюрат не часто разъезжал верхом, предпочитая во время долгих переходов путешествовать в шикарно обустроенной карете.

Основная армия русского императора под командованием генерала Барклая де Толли охраняла дорогу на Петербург, в то время как вторая, меньшая численностью, под командованием князя Багратиона прикрывала дорогу на Москву Обе они, применяя тактику выжженной земли, отступали перед французами. 28 июня Наполеон, войдя в Вильно, обнаружил, что все запасы, на которые он рассчитывал, уничтожены. Стояла изнурительная жара, солдаты валились десятками от сердечных приступов, а у лошадей воспалялись копыта. Постоянно приходилось отбивать атаки казаков Оказавшись в своей стихии, неаполитанский король охотился за казачьими отрядами и, зачастую лично возглавляя атаки. Однажды он угодил в довольно рискованную ситуацию и даже был вынужден вытащить свою усыпанную самоцветами шпагу. Однако один из его солдат успел вовремя сразить казака, замахнувшегося на короля саблей. Великая армия к концу июля потеряла не только около трети своей численности, но и стала ощущать катастрофическую нехватку лошадей.

Жером начал кампанию в весьма приподнятом настроении. Он с воодушевлением привел порученные ему войска через Неман в Гродно. Здесь в же русские оказывали чисто символическое сопротивление, и тем не менее Жером настаивал на том, чтобы захват города считался громкой победой Когда же ветеран былых сражений генерал Вандамм пожаловался, что его войска сбиты с толку противоречивыми приказами короля, Жером отстранил его от командования. Затем король Вестфалии не сумел поддержать Понятовского в попытке заманить Багратиона в западню Император резюмировал это следующим образом «Полностью игнорируя правила ведения войны и мои распоряжения, он умудрился дать тем самым Багратиону необходимое для отступления время, что тот теперь и делает совершенно беспрепятственно». Король Вестфалии тем временем хвастал, что Наполеон «должен быть весьма доволен тем, чего достиг его правый фланг». Император пытался скрыть промахи своего брата, объявив, что Багратиону удалось ускользнуть лишь благодаря «сильной грозе», из-за которой король Вестфалии лишился возможности выйти из Гродно. Вскоре Жером попытался командовать маршалом Даву. В ответ суровый воин, которому уже не раз случалось хлебнуть с королем горя, извлек тайный приказ императора, согласно которому король Вестфалии был у него в подчинении.

Сгорая от гнева и унижения, король Жером быстро сочинил послание Наполеону с требованием своей отставки, где заявлял, что, помимо только что перенесенного оскорбления его достоинства, он в любом случае не намерен подчиняться кому бы то ни было. Несмотря на распоряжение брата «оставаться с Великой армией», Жером двумя днями позже покинул фронт. Лишившись командования, корпус Жерома оказался на несколько дней выведенным из строя и не поддержал Даву, когда тот атаковал Могилев, лишив его тем самым возможности одержать решительную победу. В Варшаве король получил от супруги письмо. Она умоляла его не покидать армии, пока он не добьется выдающихся успехов, однако Жером уже 11 августа^[16] вернулся к ней в Наполеонсхоэ, за неделю до того, как очам императора предстал Смоленск. Подданным Жерома сообщалось, что «Его вестфальское величество изволили вернуться исключительно по причине слабого здоровья, резко ухудшившегося вследствие тягот военной кампании». Вскоре Жером нашел утешение в дорогих вечеринках и любовницах, которые, ничуть не стесняясь, разгуливали перед бедной королевой Екатериной в ее собственном доме. 13 ноября был устроен бал в честь открытия в Касселе новой статуи Наполеона — за день до того, как Великая армия начала свое позорное отступление из. Смоленска. Редко кому из вестфальского корпуса посчастливилось вернуться живым из России. Однако той зимой балы в Наполеонсхоэ были пышнее обычного, а Кассельская опера затмевала Парижскую.

Тем не менее Жерома ждал тяжелый удар, когда одна из его любовниц, баронесса Кудельштейн, т. е. Женни Ла Флеш, удрала с братом Екатерины, князем Паулем Вюртембергским.

Бородино 7 сентября стало последней победой императора-завоевателя.^[17] Кутузов, сменивший Барклая де Толли, не стал повторять ошибки последнего — стремления во что-бы то ни стало вступить в решающее сражение. Мюрат вел себя подобно демону. Спешившись и зажав в руках штык, он возглавил решающую атаку пехоты, а затем снова верхом повел за собой свою кавалерию, подбадривая ветеранов. «Солдаты Фриана, вы герои!» — сказал — он солдатам генерала Фриана, когда те, обагрив кровью штыки, отбили атаку кирасиров неприятеля. И хотя около 50 тысяч русских были убиты, ранены или взяты в плен, сам Наполеон потерял около 24 тысяч убитыми и ранеными, а 7 тысяч его солдат оказались захвачены в плен русскими. Это была пиррова победа, даже несмотря на то, что князь Багратион остался лежать на поле боя, а дорога на Москву была теперь открыта. (В числе погибших оказался и друг Полины Канувиль — у него на шее нашли ее миниатюру).

14 сентября неаполитанский король возглавил триумфальный вход в Москву, гарцуя во главе эскадрона польских уланов. В ту же ночь в столице вспыхнули нарочно устроенные русскими пожары, которые продолжались 5 дней. Около четырех пятых города выгорели дотла, однако для французов нашлось кое-какое жилье и запасы провианта на несколько недель. Император остался в Москве, пребывая в уверенности, что Александр I запросит мира. Евгений де Богарне совершенно верно догадался, что царь намеренно желал, чтобы Наполеон как можно дольше задержался в разрушенном городе. Доверенные лица царя тянули с переговорами, притворно прощупывая почву для перемирия. В конце концов Наполеон принял решение оставить захваченный им город. Иоахим получил задание расчистить путь от казаков, которые снова стали давать о себе знать. Король написал генералу Бельяру, раненому главе штаба, что он и его солдаты едва не умирают с голоду и вообще устали носиться галопом от амбара к амбару.

Отступление началось 19 октября. 80 тысяч войск выступили маршем из Москвы в сопровождении 50 тысяч мирных граждан, в числе которых были женщины и дети. 24 октября Евгений вместе со своей итальянской королевской гвардией при поддержке французских частей встретился с Кутузовым у Малоярославца, в 70 милях от Москвы. Этот маленький городок семь раз переходил из рук в руки, прежде чем окончательно удалось изгнать оттуда русских. Тем не менее Кутузов вынудил захватчиков продол жить отступление по той же дороге, по которой они и пришли, по совершенно опустошенной земле, обрекая тем самым армию Наполеона на катастрофу. 1 ноября был первый сильный снегопад. Многие солдаты не имели даже шинелей, т. к. побросали их за ненадобностью во время летней изнуряющей жары еще в начале вторжения. Двумя днями позже Евгений подвергался нападению у Вязьмы, но после семи часов ожесточенного боя ему удалось отбросить неприятеля. Описывая это сражение, Сегюр замечает, что вице-король, «безусловно, не был из числа тех генералов, что получили свои чины исключительно благодаря фаворитизму. Те всегда оказывались неспособны предвидеть опасность, их постоянно захватывали врасплох по причине недостатка опыта. Он (Евгений) сразу распознал угрозу и точно знал, что ему делать». 6 ноября начался ужасный снегопад. Наступила русская зима.

Ее последствия для лошадей оказались такой же катастрофой, как и для людей. Снег закрыл собой скудные остатки растительности, и лошадям было нечего есть. Когда французские солдаты 9 ноября снова оказались у стен Смоленска, от кавалерии оставалось всего 4 с половиной тысячи верховых лошадей. Это означало не только фактический конец кавалерии, не хватало лошадей, чтобы тянуть подводы. К холоду прибавился повальный голод. Дажесамые высшие офицеры были вынуждены идти пешком, включая самого императора, Мюрата и Евгения Богарне.

Когда Великая армия достигла Смоленска, оказалось, что продовольственное снабжение отсутствует. Провианта не было. Отступление сквозь снега продолжалось дальше. На подступах к Смоленску итальянская армия была полностью уничтожена ее преследователями на переправе через реку Вопь. Евгению удалось спасти лишь горстку людей. Свидетель тех событий Коленкур вспоминает: «Все, — чего можно было добиться мужеством, следуя примеру бравого и преданного командира, было сделано, но напрасно». 11 ноября вице-король писал в Италию супруге, что не брился вот уже десять дней и отрастил себе бороду на манер монаха-капуцина. Тем не менее он нашел в себе силы возглавить остатки вверенных ему войск, чтобы броситься на подмогу маршалу Нею, который оказался отрезанным.

В конце ноября Наполеон и 12 тысяч оставшихся у него солдат по двум понтонным мостам переправились через Березину — жуткая переправа, во время которой больше народу нашло смерть в ледяных водах реки, чем под огнем русских, пытаясь воссоединиться с корпусами Удино и Виктора. Все вместе начали откатываться к Неману. Свирепствовали морозы, достигая 20, а то и 30 градусов. Только в течение трех дней Наполеон лишился 20 тысяч человек.

Отложив в сторону ружье, которое он носил на плече, подобно рядовому бойцу, Евгений писал другу «Наши друзья и товарищи валятся на марше и гибнут от усталости, истощения и холодов. Мои итальянцы мрут, как мухи. От королевской гвардии осталось не больше сотни людей. Как счастливы мы будем, когда в один прекрасный день снова увидим родимый кров. Это слишком дорого нам обходится» За Неманом император потерял убитыми и пленными около 380 тысяч. Когда 30 декабря маршал Ней с ружьем в руке последним из французов переправился через Неман, всего 4 тысячи человек — офицеров, солдат из остатков молодой и новой гвардии — все еще сохраняли боевой порядок.

5 декабря Наполеон оставил свою армию у Молодечно, передав командование Мюрату, и на санях возвратился во Францию. До него из Парижа дошла весть, что там имела место попытка захвата власти. Генерал Мале, фанатичный республиканец, объявил, что император якобы погиб в России. И хотя переворот провалился, тем не менее авантюра Мале повергла Наполеона в ужас. Особенно его потрясло то, что никому даже в голову не пришло объявить римского короля императором Наполеоном II. Промчавшись через всею Германию в наемной карете с зашторенными окнами — никто даже не догадывался, что же случилось там, в России, — император 18 декабря 1812 года совершенно неожиданно для всех объявился в Тюильри. Через сорок восемь часов в «Монитере» был опубликован составленный им самим бюллетень, в котором как можно мягче говорилось о катастрофе, постигшей императора в России. Заканчивался бюллетень на бодрой ноте: «Здоровье Его величества никогда не было столь отменным».

Неаполитанский король, деморализованный уже тем, что вынужден идти пешком, отнюдь не обрадовался возложенным на него обязанностям. Распоряжения Наполеона были предельно лаконичны: собрать армию у Вильно, атаковать русских, удержать за собой западный берег Немана и стать вдоль реки на зимние квартиры. Позднее Наполеон следующим образом отозвался об Иоахиме: «Это выше моего понимания, как такой храбрец мог столь часто вести себя как последний трус». Добравшись 8 декабря до Вильно и обнаружив, что некогда дружелюбное местное население настроено враждебно, Иоахим заявил: «Я не собираюсь угодить в ловушку в этой дыре». И быстренько покинул город, хотя там было полно боеприпасов и продовольствия Десять дней спустя Иоахим созвал в Гумбиннене, в Восточной Пруссии, военный совет. Мюрат отвел все войска к этому месту, заявив, что бы там ни считал император, по его личному мнению, удержать берег Немана нет никакой возможности, а посему следует отступать дальше. В ответ на громкие неодобрительные возгласы он прокричал: «Как мы можем спасти этого безумца? Во всей Европе не найдется ни единого короля, который бы верил его обещаниям или подписанным с ним договорам. Что касается меня, то я весьма сожалею, что не внял предложениям англичан Прояви я благоразумие, я бы и по сей день спокойно сидел на троне, как австрийский император или король Пруссии». Маршал Даву язвительно прервал его. «Но то суверены милостью божьей, унаследовавшие трон от предков и пользующиеся традиционной преданностью своих народов. Ты же стал королем милостью Наполеона и ценой французской крови. И теперь ты ослеплен чернейшей неблагодарностью».

Мюрат поспешно перевел дискуссию к планам переноса ставки в Кенигсбарг. Однако тайно он отправил двух неаполитанцев из своего штаба — герцога Карафа де Нойа и князя Кариати, имевших родственников в Вене, — с поручением к Меттерниху, чтобы прозондировать почву на предмет возможности заключения с австрийцами конфиденциального соглашения, которое гарантировало бы Мюрату его корону в случае краха Французской империи 26 декабря, узнав, что прусские части в массовом порядке переходят на сторону русских, Иоахим решил, что Кенигсберг также надлежит оставить, и перевел свою ставку дальше на запад. Более того, ему не давали покоя скандальные слухи, будто в его отсутствие Каролина правила Неаполем на правах регента, причем проявляла при этом возмутительную независимость в поступках и суждениях, и окружила себя роем новых любовников.

15 января король Иоахим написал Наполеону, что он весьма неохотно оставляет командование Великой армией «исключительно по причине здоровья, которое за последние пять-шесть дней ухудшилось настолько, что я не в состоянии добросовестно заниматься административными вопросами». В постскриптуме Мюрат добавил: «У меня лихорадка и симптомы серьезного приступа желтухи».

Двумя днями позже он исчез из Познани, куда, наконец, перевел свою ставку. Мюрат выждал ровно столько, пока туда пришел Евгений и принял у него командование. Через две недели неустанной скачки король Иоахим вернулся к себе в Неаполь. «Недурно для больного!» — прокомментировал с улыбкой Евгений, когда до него дошла эта новость. За два дня до ее воссоединения с Иоахимом Каролина получила от брата довольно резкое письмо: «Твой муж, неаполитанский король, бросил армию на произвол судьбы. Он бывает храбр на поле боя, но становится слабее женщины или монаха, как только враг исчезает из виду. Он начисто лишен стойкости духа. Я поручаю тебе довести до него, что я весьма недоволен его поведением».

Кажется странным, почему Наполеон сразу не доверил командование вице-королю. Генерал Коленкур подозревал, что императору не хотелось, «чтобы Евгений очередным успехом поднял себя в глазах окружающих». Итальянские офицеры жаловались, что только Ней удостоился похвалы за проявленное во время отступления мужество, хотя Евгений проявил ничуть не меньший героизм Возможно, император всеми силами пытался обезличить человека, способного в один прекрасный день стать соперником римскому королю. Однако вице-король не стал принимать это близко с сердцу и реорганизовал армию Он искал и находил лазареты, поднимал боевой дух, устраивая парады, сформировал новый наблюдательный корпус, набирал новобранцев, проводил перегруппировку — и все это несмотря на душераздирающие призывы Августины Амелии вернуться домой.

Когда в марте 1813 года прусский король объявил Франции войну, Евгений отказался подчиниться приказу отчима сжечь Берлин и отвел войска за Эльбу К весне он имел 60 тысяч здоровых солдат, пушки и лошадей.

Наполеон мрачно ждал, когда Европа восстанет против него. Вскоре Бернадот, высадившись в Штральзунде с 35 тысячами шведских войск, соединится с русскими и пруссаками. Австрия тоже под шумок вооружалась, хотя и оставаясь на тот момент нейтральной. Тем не менее император был далеко еще не сломлен и свято верил в свою «звезду». Во всей старой Европе остался один-единственный суверен, с которым, он надеялся, ему удастся заключить союз. То был Пий VII. Пять дней продолжались в Фонтенбло уединенные споры между ними. 25 января папа подписал проект Конкордата. Мария-Луиза, ожидая, что сам понтифик коронует ее императрицей в Соборе Парижской богоматери, восторженно писала отцу: «Император уладил все дела христианского мира». Однако верные прозорливым предчувствиям, выработанным курией за многие века дипломатии, советники Пия тотчас распознали, какие последствия может повлечь за собой отступление из Москвы. (В Риме Святая Анна-Мария Тайджи предвещала неминуемое падение Наполеона). 24 марта Пий известил императора, что отказывается от подписания соглашения.

Сенат одобрил просьбу Наполеона провести призыв еще 350 тысяч новобранцев, однако предполагалось, что 150 тысяч из них будут составлять не достигшие совершеннолетия юноши. Эти бедные мальчики получили прозвище «марии-луизы», что вряд ли можно считать знаком любви французов к правящей династии. И если какая-нибудь французская семья сама еще не потеряла сына, то ей всегда была известна другая, по соседству, чей юноша был принесен в жертву спасению режима. И даже немолодые буржуа национальной гвардии подлежали службе за границей.

В результате к весне 1813 года Наполеон набрал новую армию в 200 тысяч человек, правда, офицеры до этого в глаза не видели тех солдат, которых теперь вели за собой в Германию, а большинство прапорщиков получили лычки лишь накануне отъезда. Самой сложной проблемой оказалась дороговизна хороших лошадей. Верховых кавалерийских лошадей и артиллерийских тяжеловозов, погибших в России, заменила собой пестрая коллекция заезженных или вовсе негодных, списанных кляч.

Более того, император догадывался, что волей-неволей ему придется бросить Жозефа на произвол судьбы. Он прозорливо предвидел, что Веллингтон, бывший в то время главнокомандующим не только английской, но также испанской и португальской армий, не замедлит нанести удар по Северной Испании, которая уже была объята восстанием против французских оккупантов. В январе Наполеон сказал военному министру: «Передайте еще раз мой приказ королю Испании перевести ставку в Вальядолид, удерживать Мадрид лишь силами передовых частей, передислоцировав как можно больше людей на север и в Арагон, чтобы тем самым заставить Северную Испанию покориться» Снова и снова император слал Жозефу приказы подтянуть силы к Вальядолиду Однако его брат, как всегда, предпочитал показное могущество взвешенным действиям и поэтому упрямо стоял на том, что покинуть столицу для, него равносильно отречению. Когда же Жозеф в конце марта, покинул-таки Мадрид, то, хотя и принял на себя командование всеми боевыми операциями, все же проводил свое время в обустройстве вальядолидского двора и почти не интересовался военными делами. В результате он оказался перед лицом весеннего наступления Веллингтона, имея в своем распоряжении не более 30 тысяч войск, в то время как в тылу у него Северная Испания была занята повстанцами.

В отличие от Жозефа, Жером проявил себя реалистом. Брат объяснил ему, что решающая война будет проходить на его границах, и поэтому Жером не сомневался, что в глазах своих подданных он представляется не кем иным, как иностранцем-марионеткой. Не случайно он испытывал значительные трудности при наборе новобранцев в новую вестфальскую армию. И хотя сам он оставался в Касселе, Жером с несвойственной ему заботой отправил 10 марта королеву Екатерину со всеми домочадцами от греха подальше в Париж, несмотря на настойчивые требования Наполеона, чтобы она ни в коем случае не покидала Вестфалию. Ее отъезд лишил присутствия духа последних из оставшихся у Жерома преданных граждан.

Луи, нашедший приют в Граце, давно предсказал что война с Россией кончится для его брата крахом, однако его пророчество основывалось скорее на присущем ему пессимизме, нежели на даре предвидения Теперь же он предложил императору свои услуги, но только взамен на свое возвращение на голландский трон. Ему твердо дали понять, что такое условие невыполнимо, хотя его с радостью примут дома во Франции. Бывший король Голландии, оскорбившись, остался в Граце, настаивая на том, что он-де голландец, а не француз. И даже «мадам мать» оказалась бессильна убедить его, что возвращение домой будет расценено как «благородный шаг».

Люсьен, как всегда, горел желанием играть в государственного деятеля и идти наперекор любой политике императора, какой бы та ни была.

Когда до него дошла весть о русской катастрофе и заговоре Мале, Люсьен через своего знакомого полковника Лейтона обратился из Вустершира к британскому министру иностранных дел лорду Каслри с предложением, что в случае гибели Наполеона, преемником того на троне должен стать не римский король, а миролюбивый Жозеф. Это позволит Фердинанду VII незамедлительно вернуться в Испанию. Каслри ограничился вежливым ответом — у него не было ни малейших намерений принимать это предложение.

В январе 1813 года Люсьен возобновил переписку с министром иностранных дел. На этот раз он предложил план, согласно которому и император, и Жозеф сохраняли за собой свои короны. Он даже предложил свои услуги в качестве посредника для переговоров с Наполеоном. Разумеется, и на это предложение Каслри ответил вежливым отказом.

Единственным из членов клана, кто никак не прокомментировал отступление от Москвы и его последствия, была Полина. Даже Летиция упрекнула дочь за то, что Полина не написала императору, дабы выразить свое сочувствие. Полина провела большую часть 1812 года, тихо излечивая свои хвори и ипохондрию в Экс-ле-Бен. Там она предавалась лодочным прогулкам по озеру Бурже и обзавелась парой новых поклонников. В сорок девять лет Франсуа-Жозеф Тальма, звезда «Комеди Франсез», начинавший свою карьеру как дантист, был самым знаменитым трагедийным актером Франции тех дней, блистая во всех классических ролях Корнеля и Расина, и уже замахивался на Шекспира. Наполеон глубоко восхищался им и даже дважды оплатил его долги. Со своей стороны Тальма буквально боготворил своего патрона; роялисты поговаривали, будто он давал императору уроки красноречия и умения держать себя.

И хотя Тальма в ту пору был уже далеко не молод и, пожалуй, немного грузноват, однако тотчас без ума влюбился в эту неземную сильфиду Полину, как только летом того года приехал поправить здоровье на водах Экса. Он слал ей страстные цветистые послания, которые ради соблюдения приличий адресовал мадам Софи: «Полина, ты не в состоянии представить глубину моей любви к тебе или сердечных ран, нанесенных мне тобой… Была ли еще на свете судьба, подобная моей? Боже, как я несчастен!» Что было прагматично с его стороны, он также искал ее содействия в получении лицензии на экспорт товаров в Англию для одного торгового дома, в котором имел свою долю. Полина не стала отвечать на его письма или же добывать ему лицензию, и, судя по всему, не пустила его к себе в постель. С другой стороны, она несомненно спала с полковником Антуаном Дюшаном. Этот молодец, офицер-артиллерист в синем мундире, происходил из семьи гренобльских банкиров. Он был не только ее ровесником, но также, подобно Канувилю, отличался мужественностью и красотой. Он объявился в Эксе примерно в то время, что и Тальма, поправить здоровье после тяжелого ранения, полученного им во время осады Валенсии, и вскоре проникся истинной преданностью к этой странной хворающей принцессе. Он утешал ее, когда до нее дошла весть о гибели Канувиля. Полина была настолько потрясена, что несколько дней отказывалась от пищи.

К исходу 1812 года Дюшан, однако, настолько поправился, что смог вернуться к своим пушкам, и так храбро сражался в новом году у Лейпцига, что был возведен в бароны империи.

1 мая 1813 года император и его новая армия соединились с частями Евгения на берегах реки Заале в Саксонии. На следующий день у Лютцена ПО тысяч французов одержали победу над 75 тысячной армией русских и пруссаков под командованием генерала Витгенштейна. Император пришел в восторг от того, как его «марии-луизы» проявили себя, или же, по-крайней мере, сделал вид. «За последние двадцать лет, что я командовал французской армией, мне ни разу не доводилось видеть такую храбрость и такую преданность, — сказал он, обращаясь к солдатам. — «Мои юные бойцы! Честь и мужество сочатся из каждой поры на вашей коже!»

Тем не менее маршал Бессьер пал в бою, ни одна пушка и ни один солдат не были захвачены у неприятеля, а малочисленность кавалерии не позволила французам развернуть широкое преследование и до конца использовать одержанную победу. Император обиженно попрекал вице-короля; «Сын мой! Вчерашний день мог стать таким прекрасным, если бы ты захватил для меня три тысячи пленных. Ну почему ты не сумел прислать мне ни единой души, ведь местность была такова, что неприятель был не в состоянии правильно пользоваться лошадьми?» После того как Евгений занял Дрезден, ему наконец-то было дозволено вернуться к себе в Милан. С тех пор ему больше не было суждено снова увидеть «отца», хотя он и сумел еще до конца лета послать Наполеону из Италии 45 тысяч свежих пехотинцев и 2 тысячи кавалеристов, что можно было рассматривать как настоящее чудо.

Тем временем Наполеону удалось одержать еще одну победу. Это случилось 21–22 мая у Баутцена, хотя французы потеряли там 15 тысяч человек, по сравнению с 10 тысячами солдат неприятеля. Среди погибших оказался и маршал Дюрок, что явилось для императора весьма горькой потерей. Как и при Лютцене, малочисленность кавалерии сделала невозможным воспользоваться победой до конца. «Как? Никаких результатов? Ни пушек, ни пленных? — недовольно возмущался император. — Эти люди не желают мне оставить даже гвоздя от подковы!»

4 июня было подписано Плесвицкое перемирие. Оно явилось серьезной ошибкой со стороны Наполеона, который полагал, что сумеет вдвое увеличить численность своих сил и, что самое главное, укрепить кавалерию. Император не сумел правильно оценить трудности, испытываемые русскими и пруссаками при пополнении их собственных армий, а также того, что они вполне обоснованно ожидали, когда к ним присоединится Австрия.

На практике это означало неофициальное перемирие и со Швецией. Бернадот запаниковал, жалуясь, что сначала союзники предложили ему стать императором, а теперь дружно предают его. Бернадот кричал, что в любом случае скорее предпочтет удалиться в Лапландию, чем править такой «деградировавшей нацией», как французы. Ведь если перемирие обернется миром, это положит конец его планам прибрать к рукам Норвегию. В придачу к его тревогам, в Стокгольме Карл XIII был дряхл и, судя по всему, близок к кончине, в то время как кое-кто из знаменитого своей непокорностью шведского офицерского корпуса явно недолюбливал «этого проклятого французишку» Но у Наполеона вовсе не было желания заключать всеобщий мир.

26 июня Меттерних имел историческую беседу с императором во дворце Марколини в Дрездене Ему было прекрасно известно, что императорская армия в Испании разбита наголову. Меттерних передал Наполеону, что австрийский император готов выступить посредником на переговорах и добьется мира, если Франция в ответ согласится восстановить Пруссию в границах 1806 года, вернуть Австрии Иллирию, упразднить Великое герцогство Варшавское и отказаться от протектората Рейнской Конфедерации. В обмен Франция сохранит свои естественные границы по Рейну и Альпам, а также Голландию, Вестфалию и Италию.

Мюрату оставлялось его неаполитанское королевство. О шведских интересах не было сказано ни слова. Меттерних мог позволить себе некую откровенность. Вот что он сказал Наполеону: «Я видел ваших солдат. Это еще дети. Ваше величество пребывает в убеждении, что ваша страна не может без вас обойтись. Но разве вы тоже не нуждаетесь в своей стране? Когда эта армия подростков, что вы набрали, ляжет костьми, что вы тогда намерены делать?» Император был настолько взбешен, что закинул шляпу в угол комнаты, воскликнув при этом: «я вырос на поле боя, и на моем месте любой был бы готов пожертвовать миллионом солдат!» Эту мысль он пояснил со всей откровенностью: «Ваши правители, которые уже родились на троне, могут позволить себе двадцать поражений, зная, что все равно сохранят за собой престол. Для меня это непозволительно, Я сам сотворил себя». Затем Наполеон пожаловался, что совершил «непростительную ошибку», женившись на дочери императора Франца. «Взяв в жены эрцгерцогиню, я надеялся соединить прошлое и настоящее, готические предрассудки с идеями моей собственной страны. Я допустил ошибку и сегодня понимаю, как я был неправ. Вполне возможно, что это будет стоить мне трона, но вместе с собой я увлеку в могилу весь мир!» Когда Наполеон покинул его, Меттерних, не выдержав, воскликнул: «Вы погибли, сир!» Тем не менее перемирие было продлено, а в Праге начались мирные переговоры. Однако уже на Святой Елене Наполеон признавался: «Сказать по правде, я вовсе не собирался заключать в Праге никакого мира».

В эти решающие для него дни император, казалось, полностью проигнорировал события на втором фронте, в Испании, где увязли более 100 тысяч солдат отборных войск. 13 мая Веллингтон перешел в наступление у португальской границы. Король Жозеф, взявший на себя командование армией, по совету маршала Журдана, временно слегшего в лихорадке, покинул Вальядолид и перенес ставку сначала в Бургос, а затем в Виторию.

Именно здесь 21 июня, за пять дней до аудиенции Меттерниха с его августейшим братом, Жозеф и вся его армия потерпели невосполнимое поражение. И в том не вина солдат, не имевших настоящего плана действий, — накануне король провел целый день, развлекаясь с маркизой де Монте Эрмоза Французы потеряли много тысяч пленными, 150 пушек, 1500 фур и военную казну, в которой хранилось в переводе на фунты около миллиона, а также карету Жозефа вместе с короной и регалиями. Сам король спасся бегством и, преодолев Пиренеи, 28 июня нашел убежище во Франции. Если не считать нескольких приграничных городов, от его королевства практически ничего не осталось. Позже, услышав о разгроме Жозефа, Наполеон прокомментировал: «Все непоправимые ошибки в Испании происходят из-за моей чрезмерной доброты к королю, который не только не знает, как командовать армией, но к тому же не в состоянии правильно оценить свои способности, чтобы доверить командование настоящему солдату».

Известие о поражении при Виттории подтолкнуло австрийского императора и Меттерниха к принятию решения вступить в войну на стороне союзников. До этого они опасались, что крупные резервы закаленных в боях войск из Испании будут переброшены на подкрепление Наполеону. Теперь им стало ясно, что такая возможность начисто исключалась. «Хосе Примере» привел к гибели собственного брата.

Жозеф вернулся к супруге в Морфонтен. Если верить Гортензии, которая навестила их там во второй половине 1813 года, Жюли вряд ли восприняла его возвращение как подарок судьбы.

«Королева разделила его отставку. Можно было только восхищаться ее сочувствием, добротой ее души и самопожертвованием. Она так же, как и я, совершенно равнодушна к титулам и званиям и, подобно мне, отнюдь не считает их залогом счастья. Ее супруг, полная противоположность Луи, сделал ее совершенно несчастной, но только по иной причине. Совершенно с ней не считаясь, будучи прямо-таки помешанным на женщинах, он не обращал на нее ровно никакого внимания и часто бывал с ней груб. Ее семейные неурядицы живо напомнили мне ту жизнь, которая долго была и моим уделом».

В том же самом пассаже Гортензия называет Жюли «рабыней и весьма несчастной».

Слепленный на скорую руку конгломерат территорий, получивший громкое имя королевства Вестфальского, начал трещать по швам еще весной 1813 года. В Касселе возникла паника, и французские чиновники начали потихоньку уносить ноги уже в апреле. Каждое утро поступали все новые и новые донесения о том, что вестфальскую армию захлестнуло дезертирство. Даже король «Иеронимус Наполео» вынужден был признать, что его армия — новобранцы, призванные заменить тех, кто пал в России — и он не ведает, какова ее численность. В конце апреля прибытие французских и польских соединений вселило в него временную уверенность. Жером оскорбился, что брат даже не удостоил его аудиенции, не говоря уже о том, чтобы доверить ему ответственное командование, что, по мнению Жерома, полагалось ему по рангу.

Он даже не догадывался, насколько разочарован был император его поведением во время русской кампании. Когда же, наконец, он был принят Наполеоном во время пребывания последнего в Дрездене, они не обсуждали военных вопросов. Узнав, что Бетси Патерсон наконец-то согласилась на развод и расторжение брака было одобрено Конгрессом, Жером решил развестись со своей замечательной, но, увы, бездетной супругой Екатериной (Его вовсе не заботило, что тем самым он нанесет глубочайшее оскорбление Вюртембергу) и взять в жены третьим браком княгиню Левенштейн, которая уже ждала от него ребенка. Жером надеялся, что этот брак можно устроить как можно быстрее, чтобы она успела наградить его законным наследником. Однако ему в резкой форме было сказано оставить эту идею. Тем временем вестфальская армия неуклонно несла новые потери от дезертирства. Лишь благодаря перемирию окончательный крах королевства Жерома наступил чуть позднее.

В Неаполе Иоахим и Каролина всеми правдами и неправдами пытались удержаться на плаву. Король Иоахим втайне вступил в затяжные переговоры с Меттернихом, с которым обменивался посланиями через своего доверенного князя Кариати. Последний в конце апреля получил назначение неаполитанского посланника в Вене. Одновременно Мюрат через своего министра полиции герцога Кампокьяро попытался установить контакты с представителем британских сил на Сицилии лордом Уильямом Бентинком. Вообще, пока длилось заключенное в Германии перемирие, Мюрат пребывал в агонии нерешительности; победы его шурина при Лютцене и Баутцене заставили его призадуматься над жизнеспособностью Французской империи. Наполеон легко догадался, что у Мюрата на уме, хотя и не мог заставить себя подозревать сестру. 18 июня Иоахим пообещал австрийцам, что если те вступят в войну на стороне русских и пруссаков, то он выступит против Наполеона в Италии, имея 30 тысяч солдат. Но пойдут ли на это австрийцы? 3 июля Каролина написала брату, обратившись к нему с просьбой проявить большее расположение к ее супругу. На следующий день сам король отправил послание в Дрезден, предлагая свои услуги. «Прошу Вас, сир, снова проникнуться уверенностью, скрепленной двумя десятками лет проверенной преданности, — умолял Мюрат. — Помните, сир, что я считаю для себя честью командовать неаполитанскими войсками, сражающимися во имя Вас, а также то, что я способен закончить мою благородную карьеру (она вся прошла под Вашим покровительством), лишившись трона и жизни, но только не пожертвовав честью». Император ответил Каролине, а не Иоахиму, выразив свое недовольство, что ее супруг не посылает обещанного подкрепления, а сам ведет переговоры с врагом. Если же он неправ, то пусть король лично пожалует в Дрезден. Каролина ответила, что Иоахим слишком умен, чтобы позволить врагам императора заманить себя в западню, и поэтому он приедет опровергнуть всю эту клевету, поскольку не в состоянии жить дальше, не любя при этом Наполеона и не служа ему. Мюрат выехал из Неаполя в Дрезден 2 августа. На следующий день ему встретился курьер с секретными депешами от Кариати в Вене. Поскольку Мюрат не мог сам прочитать депеши, то велел курьеру везти их дальше в Неаполь, а сам галопом поскакал дальше, в Германию. В этих депешах королю сообщалось, что Австрия намерена объявить Франции войну.

Второй представитель мужской половины клана, правящий в Италии Евгений, был все еще предан, хотя и не питал особых иллюзий. Вполне возможно, что поначалу он тешил себя надеждами по поводу будущего, однако они были омрачены недавней гибелью двух его ближайших друзей, маршалов Бессьера и Дюрока. Тем не менее Евгений с поразительной работоспособностью сумел набрать солдат и лошадей, позаботившись о том, чтобы перед отправкой в Германию рекруты получили полагающуюся подготовку. Император забрасывал его распоряжениями, посылая иногда по три письма на день. Евгений был занят не только набором и выучкой армии, но вдобавок нес ответственность за силы, расположенные в Иллирии, и занимался организаций наблюдательного корпуса для патрулирования реки Адидже, поскольку имелись обоснованные опасения, что австрийцы вот-вот начнут вторжение.

И хотя вице-король выбивался в Милане из последних сил, тем не менее он снова вернулся к своей Августе Амелии и был безмерно счастлив. К тому же ему удалось успокоить императора, заверив что итальянское королевство редко когда пребывало в такой безмятежности. 11 августа Евгений получил от отчима депешу, в которой сообщалось, что Австрия готова вступить в войну.

Враждебные действия возобновились вдоль чрезмерно длинного фронта, протянувшегося от Богемии к Гамбургу, Наполеон прочно обосновался в Дрездене, куда подтягивал запасы провианта и снаряжение. В его распоряжении имелось 30 тысяч солдат, которых предстояло расположить между Одером и Эльбой. В намерения Наполеона входило вынудить окружившего его кольцом противника производить изолированные атаки, чтобы тем самым он из своего ключевого положения был способен прийти на выручку любому из своих корпусов, если те окажутся под угрозой или же будут отрезаны, и уничтожить нападавших поодиночке.

К сожалению, противники Наполеона разгадали его излюбленную стратегию, и во время встречи в силезском замке Трахенберг за месяц до описываемых событий они разработали встречную. Союзнические армии договорились наступать на силы императора полукольцом, и каждый раз при встрече лично с Наполеоном оттягивать войска назад, концентрируя все свои силы на атаках флангов и коммуникаций обособленных корпусов. Это была стратегия запугивания и изнурения, ставшая возможной вследствие численного превосходства союзников, которые в конечном итоге окружат и задушат императорскую армию. Ирония судьбы заключалась в том, что «трахенбергский план» был детищем бывшего маршала Франции, а ныне шведского кронпринца. Здесь он использовал опыт своих ранних лет на французской службе, записанный шведским генералом графом Лёвенхельмом. То был единственный крупный вклад Бернадота в военное искусство Сам он возглавлял 120 тысяч шведов, пруссаков и русских, ведя их вокруг Берлина, в то время как фельдмаршал Блюхер должен был атаковать из Бреслау (Вроцлава), имея 95 тысяч пруссаков, а князь Шварценберг начинал наступление с юга, ведя за собой 240 тысяч австрийцев.

После двухнедельных изнурительных маневров, ставших возможными благодаря воистину революционной тактике союзников, Наполеон поймал Шварценберга у самого Дрездена и 26–27 августа уничтожил целиком его левый фланг. В результате Шварценберг потерял 38 тысяч убитыми и ранеными и отступил как можно дальше в горы Богемии. Эта победа стала возможна главным образом благодаря блестящим действиям Мюрата, который вел за собой 4,5 тысяч солдат. Он вынудил австрийцев повернуть влево и взял 12 тысяч пленников и 30 пушек, уничтожив при этом 4 тысячи солдат противника. Во время преследования на следующий день ему удалось захватить в плен еще 6000 человек Однако целая череда периферийных неудач перевесила успех при Дрездене. Генерал Вандамм, который чересчур стремительно бросился вдогонку врагу, потерпел неудачу и сам попал в плен. Маршалы Удино и Макдональд были разгромлены в пух и прах, а маршал Ней был вынужден в спешном порядке отступить, потеряв при этом 20 тысяч человек. Затем император слег с пищевым отравлением и смог полностью взять на себя командование лишь в начале сентября. Неудачи, постигшие его подчиненных, сделали невозможным запланированное им наступление на Берлин. Противник с завидным упорством не желал вступать в решающее сражение, и Наполеон оказался не в состоянии, несмотря на все сверхчеловеческие усилия, загнать врага в угол. Наполеон взял за правило спать в карете, обмотав повязкой голову, и тем самым использовал экипаж как передвижной штаб. Тем временем Бернадот, чья армия дала серьезный отпор Нею у Денневитца, наконец сумел соединиться с Блюхером. Перспективы для императора с каждым днем становились все мрачнее.

Никто не был так близок к отчаянию, как вездесущий король — Иоахим. 12 сентября он написал герцогу Кампокьяро: «Все идет наперекосяк. Армия всей душой стремится к миру. Лишь император противится этому всеобщему стремлению». К этому времени его шурину уже стало известно об интригах князя Кариати в Вене. Правда, к счастью для Иоахима, Наполеону не были известны подробности. Тем не менее император настоял, чтобы князь был отозван в Неаполь. Вместо этого Кариати вступил в австрийскую армию, откуда постарался послать тайную записку своему королю. В ней сообщалось, что Меттерних и император Франц приложат все усилия, чтобы Мюрат сохранил за собой трон, если покинет Наполеона. Бонапарт пришел в бешенство, узнав, что неаполитанцы отказываются выступить на подмогу итальянской армии вице-короля.

Когда же австрийцы под командованием генерала Хиллера напали на Италию, Евгений прореагировал с присущей ему энергией. Он изгнал неприятеля из Виллаха, который тому удалось занять, однако войскам его по-прежнему недоставало опыта, и они были не чета австрийским ветеранам. Вот почему в конце сентября Евгений отступил к Изонцо. Здесь хотя и не велись широкомасштабные военные действия, тем не менее Евгений провел ряд небольших, но ожесточенных схваток, увлекая за собой солдат с присущей ему отвагой и стремительностью. Он оставался непоколебим, несмотря на мрачные известия, поступавшие из Германии.

К началу октября Наполеон уже был окружен, главным образом из-за собственного упрямого нежелания покинуть Дрезден. Он оказался зажат плотным кольцом 350-тысячного войска противника, стремившегося отрезать ему путь к отступлению во Францию. Император был по-прежнему настроен весьма агрессивно, так же, как и Мюрат, который в отчаянной схватке при Либертвольквитце снова сражался подобно льву. Там ему удалось захватить в плен тысячу человек. Отчаявшись удержать Эльбу, император в конце концов отошел к Лейпцигу, где 15 октября провел последний из своих волнующих военных парадов.

«Битва народов» — так немцы назвали крупнейшее из сражений девятнадцатого века — началась на следующий день у Лейпцига. Противникам императора удалось задействовать тогда 300 тысяч человек против 200 тысяч солдат Наполеона, превосходя при этом три к двум в артиллерии. Сражение не стихало три дня. Французы мужественно отражали атаку за атакой, несмотря на то что их саксонские и вюртембергские союзники начали бежать с поля боя, и снова Мюрат проявил себя героем. Заметив его блестящую золотом фигуру, возглавлявшую атаку против русских, Александр I шутливо обратился к своему агенту Кариати; «Наш союзник переигрывает, чтобы замаскировать свою игру». Пленный генерал фон Мерфельд не мог поверить собственным глазам, увидев короля в ставке Наполеона, и в замешательстве пробормотал что-то, намекая, что Иоахим поддерживал связь с австрийцами. Император отправил Мерфельда просить Франца I выступить в роли посредника для заключения перемирия. Наполеон был готов принять условия, предложенные ему в Дрездене Меттернихом, и соглашался даже пожертвовать Голландией, Вестфалией и Италией. Но он опоздал. Союзники были полны решимости идти до конца-, пока последний французский солдат не будет выдворен на тот берег Рейна. Вскоре пришло известие, что на их сторону перешел король Баварии. Союзники ждали, пока через три дня к ним прибудет Бернадот. Тот появился на линии фронта, щеголяя формой, которой наверняка бы позавидовал король Иоахим. На нем был мундир «пурпурного бархата, с золотым позументом, а голову украшала шляпа, которую венчал огромный плюмаж национальных шведских цветов. В руке он держал пурпурный бархатный жезл». После этого союзники напрягли все свои силы и нанесли шесть концентрических атак. Французы выстояли, но битва была проиграна. В полночь 18 октября Наполеон отдал приказ о всеобщем отступлении. Основной мост через реку Ольстер оказался преждевременно взорван, и солдаты десятками шли ко дну, пытаясь преодолеть реку вплавь. Однако надеждам союзников отрезать Наполеону путь к отступлению не суждено было сбыться, и он продолжал с боями отходить к Рейну. Иоахим Мюрат попрощался с шурином в Эрфурте 25 октября. Несколько раз заключив Наполеона в объятия, он, однако, без обиняков объяснил, что будет более полезен в Италии, где сумеет привести неаполитанскую армию на помощь вице-королю. Император не хотел его отпускать, заметив, что у Мюрата вошло в привычку бросать его в затруднительном положении. Иоахим еще не добрался до Неаполя, однако секретной депешей уже известил князя Кариати, что как только прибудет домой, тотчас перейдет на сторону союзников. Он также велел Кариати постараться выторговать как можно больше территории на самом полуострове взамен Сицилии, которая, судя по всему, должна была остаться за Бурбонами. В его отсутствие королева Каролина под собственную ответственность распорядилась принять предложение австрийцев, а кроме того, захватить в неаполитанских портах все французские суда, провести конфискацию всей французской собственности оккупировать французские анклавы Понте-Корво и Беневенто. 21 ноября по ее требованию король  Иоахим повел неаполитанскую армию на север. Правда, до сих пор он еще не принял окончательного решения, нападать ли ему на Евгения, так как главная его задача состояла в том, чтобы сохранить за собой трон и расширить свои владения.

На севере австрийцы наступали через Тироль, и вице-король был вынужден отойти к реке Адидже. Его супруга, ожидавшая пятого младенца, глубоко переживала предательство отца, короля Баварии Максимилиана. Она писала: «Бог послал мне ангела в облике мужа. Он мое единственное счастье». Действительно, вся ее семья была глубоко предана Евгению. 22 ноября адъютант Максимилиана князь Август Турн Таксис прошел с белым флагом через линию фронта, чтобы повидаться с вице-королем в ставке последнего на дороге между Вероной и Виченцой. Он принес послание от союзников, предлагавших Евгению железную корону Ломбардии, если тот согласится покинуть Наполеона. Евгений без колебаний отказался от предложенной ему короны Он послал тестю учтивый, но твердый ответ: «Я скорее пожертвую своим будущим счастьем и благоденствием моей семьи, нежели нарушу данную клятву» Вскоре Евгений получил недовольное письмо от отчима. Наполеон спрашивал, что вынудило его отступить к Адидже, когда со дня на день из Неаполя должно было подойти подкрепление Вице-король, сохраняя хладнокровие, продолжал вести незначительные военные действия, так как австрийцы все еще не атаковали его в полную силу.

После Лейпцига королевство Вестфалия испарилось с карты Европы, будто его там и не было Некоторое время король Жером распродавал королевские земли и переводил деньги на тайный счет в одном из французских банков, намереваясь в будущем приобрести для себя поместье неподалеку от Парижа. Сначала он нашел пристанище в Кобленце, проведя там какое-то время вместе со своей любовницей княгиней Лёвенштейн в конце сентября и начале октября, пока Кассель был временно занят казаками, однако 17 октября вернулся к себе в столицу. Девять дней спустя, узнав о событиях под Лейпцигом и не дожидаясь прихода врага, Жером навсегда покинул Кассель и устроил подобие двора в Кельне. Вскоре, однако, он был вынужден переехать в Экс-ля-Шапель, а оттуда в огромный королевский замок в Компьени, где также обзавелся пестрой толпой многочисленных прихлебателей Кроме того, Жером угрозами вынудил жену обратиться с просьбой к ее отцу, королю Вюртембергскому, не питавшему к зятю ровно никакого сочувствия, чтобы тот замолвил за них словечко перед союзниками и сохранил для них Вестфалию.

Теперь все — Жозеф, Луи и Жером Бонапарты — лишились своих монархических прав. И все-таки с совершенно непонятной самоуверенностью каждый из них лелеял надежду на реставрацию, настаивая на своих монарших правах. Как и следовало ожидать, поведение короля Луи отличалось особой странностью. Он обратился с письмом к «мадам матери», заявив, что покинул владения австрийского императора, чтобы ускорить свое возвращение в Голландию. У Жозефа с Жеромом по крайней мере хватило ума осознать, что, вполне возможно, им придется провести остаток дней своих в «изгнании» во Франции. Правда, им пришлось не по душе, что, по всей видимости, их брат император утратил чувство реальности. И, как всегда, они так и не поняли, что их положение в этом мире целиком и полностью зависело от Наполеона.

Глава девятая Бонапарты теряют свои короны

«Мои дорогой друг, если казаки дойдут до ворот Парижа, это будет конец империи и императора».

Наполеон, 1814 год

«Эта свинья Жозеф!»

Наполеон, 1814 год

Власть Наполеона над Европой окончилась у Лейпцига. Он больше не мог найти себе свежие войска, способные заменить потерянные им за последние двенадцать месяцев в России и Германии. Тем не менее император не удержался и через пять дней после своего возвращения устроил перед Тюильри победный парад, во время которого довольно бестактно захваченные у австрийцев знамена были выставлены напоказ императрице-австрийке. Надо признать, она приняла это довольно учтиво. Марсельеза, запрещенная несколько лет назад по той причине, что навевала слишком живые воспоминания о революции, теперь исполнялась на каждом углу, дабы возбудить в парижанах патриотический пыл. Желая вселить в них еще большую уверенность, император провел два последующих месяца в Тюильри вместе с Марией-Луизой и римским королем. Толпы по-прежнему шумно приветствовали его на улицах, но это производило впечатление только на простонародье и… его собственный клан.

Император не заблуждался, поняв, что столкнулся с самым серьезным кризисом за всю свою карьеру. Союзники снова предложили на удивление мягкие условия, согласно которым Франция оставалась в границах Альп, Рейна и Пиренеев, но Наполеон отказался. Правда, он был вынужден признать, что «Веллингтон вторгся на юг Франции, русские угрожают ее северным границам, а пруссаки, австрийцы и баварцы осадили с востока». Бросив юг на произвол судьбы, в надежде, что там как-нибудь сами справятся с британским вторжением, император сумел наскрести в общей сложностиоколо 120 тысяч «солдат» для защиты северных и восточных границ. Большей частью это были пенсионеры или еще более юные «марии-луизы», большинство которых подверглись насильственному набору. Как-то раз, не сдержавшись, Наполеон гневно обрушился на Сенат: «Эти мальчишки годятся только на то, чтобы наполнять собою лазареты и придорожные канавы». Кроме того, император набрал увечных ветеранов из домов инвалидов, даже тех, кому было за шестьдесят. Он планировал превратить столицу в крепость, для чего отдал распоряжение о запрещении «проводить какие-либо приготовления, направленные на то, чтобы оставить город, чьи защитники, если понадобится, будут похоронены под его руинами».

Но даже в такой ситуации император более трезво оценивал качества своих братьев, нежели в былые годы. Разгневанный донесениями об огромном и разорительном дворе в Компьени император отказался принять у себя короля Жерома и запретил ему переезжать в шикарный замок Стен возле Парижа. Жерому ничего не оставалось, как перебраться в дом кардинала Феша на Шоссе д’Антен, что он и сделал, даже не удосужившись спросить согласия дяди. Наполеон предложил ему командование сосредоточенными вокруг Лиона силами — при условии, что Жером распустит своих «вестфальских» придворных, а также потребовал от брата обещания, что тот «останется с авангардом и аванпостами, не будет иметь при себе лишних сопровождающих лиц, не станет выставлять напоказ роскошь, возьмет с собой не более 15 лошадей, будет стоять буквально вместе с солдатами, и не произведет ни единого выстрела, если только сам он не будет обстрелян первым» Король отказался принять эти унизительные для него условия, доказывая, что если он не сохранит статус суверена в изгнании, то у него практически не будет никаких шансов вернуть себе королевство после подписания мира. И вообще, как монарх он мог принимать приказы только лично от императора, но ни в коем случае не от маршалов В результате Жером остался в доме дяди Феша, а вокруг него рушился возведенный Бонапартами мир.

Жозеф тоже никак не мог примириться с мыслью, что он больше не суверен, не король Испании Наполеон резко отзывался о брате, когда в ноябре 1813 года граф Редерер сообщил императору о его настроении.

«Что за химера! — комментировал император. — Они (испанцы) не желают его возвращения! По их мнению, он ни на что не годен. Им не нужен король, который проводит все свое время с женщинами, играя в прятки и жмурки. Король (Жозеф) полностью зависел от своих женщин, своих домов, своей мебели Он мне сказал в Прадо со всей серьезностью, что мои гренадеры не смеют устраивать в его дворце беспорядок, а ведь я принес в жертву многие тысячи сотни тысяч, чтобы только он мог править Испанией». Говоря о Виттории, Наполеон продолжал «И как он проиграл эту битву. Да он не знает даже азбуки военного дела и тем не «менее рвется в сражение!» Когда Редерер предложил дать Жозефу взамен итальянскую корону, ответ Наполеона не оставил сомнений, что он думает о Жозефе и Евгении: «Если я разделю французскую и итальянскую короны (а я до сих пор так и не принял решения, то ли мне их соединить, то ли разделить), должен ли я при этом свергнуть вице-короля, молодого человека, который пользуется любовью и уважением и который всегда верно и преданно служил мне? У него есть понятие о чести, в то время как у Жозефа — нет никакого». На какое-то время Жозефа оставили в покое, и он, подобно Жерому, маялся без дела в приятной роскоши столь любимого им Морфортена, где проводил время с тех пор, как вернулся из Испании устраивал пикники и лодочные прогулки, охотился, музицировал и, разумеется, волочился за юбками. «Мадам мать» и его супруга Жюли беспрестанно разъезжали между Морфонтеном и Тюильри, пытаясь примирить братьев. В конце концов Жозеф проглотил обиду и 5 января 1814 года послал императору официальное письмо (должно было быть опубликовано), в котором предлагал свои услуги как «первый из французских принцев и первый из ваших подданных». В знак признательности ему было позволено сохранить за собой титул «король Жозеф» вместо «король Испании». Кроме того, 24 января, перед тем как отправиться на фронт, император назначил брата генерал-лейтенантом Франции, традиционным для Франции протектором королевства, которому вменялась в обязанность защита Парижа и командование воинскими частями как в самой столице, так и вокруг нее. Можно усомниться в целесообразности назначения на столь важный пост столь, далекого от военных дел, ленивого, никчемного и, как покажет будущее, трусливого создания. Пожалуй, на тот момент Жозеф был единственным, на кого, как надеялся Наполеон, можно было положиться в деле сохранения династии. Ведь для молодой женщины, которую буквально на днях возвели в звание императрицы-регентши, это было бы слишком непосильной ответственностью.

Как того и следовало ожидать, первыми, кто покинул тонущий корабль, в который превратилась Французская империя, стали Мюраты. Правда, император до сих пор не подозревал о масштабах их двойной игры.

По пути из Эрфурта Иоахим, неожиданно повстречавшись в Базеле с королем Луи, посоветовал последнему присоединиться к союзникам, если тот надеялся получить назад трон, добавив при этом, что именно так и намеревается поступить, как только доберется домой. Далее, у Милана, Мюрат повстречал Вогийона, своего бывшего адъютанта и соперника в благосклонности супруги, который с воодушевлением говорил о едином Итальянском королевстве, распростершемся от Альп до самого мыса сапога, добавляя при этом, что ему якобы поручено искать сочувствующих этой идее. Что весьма характерно в свете будущих событий, Иоахим сделал остановку также и во Флоренции, где имел разговор с Великой герцогиней Элизой. Тем временем в его собственной столице королева Каролина в его отсутствие перешла от имени супруга на сторону союзников (и она уже разуверилась в том, что брат останется на императорском троне). Еще один беглец торопился к Иоахиму в Неаполь — в ноябре, через несколько дней по возвращении сюда короля, здесь объявился Фуше, герцог Отранто и бывший министр полиции при императоре. Наполеон в свое время отправил его губернатором в Иллирию, чтобы Фуше не путался под ногами и не плел интриг. Вынужденный покинуть Иллирию под натиском австрийцев, когда империя затрещала по швам, Фуше, однако получил поручение доложить об обстановке в Италии. Собрав необходимые сведения, он был обязан явиться с докладом к императору, который все еще доверял ему. Будучи человеком сложным, движимым противоречивыми мотивами, Фуше затеял хитрую игру. После того как неаполитанская армия отправилась на захват бывших папских владений, в чем Наполеон до самой последней минуты не смог заподозрить ничего дурного, Фуше подбивал Мюрата на союз с австрийцами, чтобы тем самым Иоахим расширил свои владения до южного берега По. В конце декабря очаровательный и вкрадчивый полномочный посол австрийцев (правда, кривой на один глаз) генерал граф Нейпперг (имя, которое мы еще не раз услышим) прибыл довести переговоры до конца. И января 1814 года было подписано Неаполитанское соглашение, закреплявшее право Иоахима и его наследников на трон королевства. В обмен на это обещание Мюрат обязался выделить австрийцам 30 тысяч солдат и напасть на дислоцированные в Италии войска шурина с оставшимися у него 60 тысячами. В секретной статье соглашения говорилось, что Австрия попытается уговорить Бурбонов отказаться от притязаний на Неаполь, если Мюрат не станет требовать себе Сицилию.

Знаменитая красавица и весьма влиятельная хозяйка салона в Париже мадам Рекамье, любовница Шатобриана и подруга мадам де Сталь, во время подписания договора гостила во дворце в Неаполе Королевская чета устроила сцену, которая, как они надеялись, станет широко известна во Франции Мадам Рекамье была с Каролиной в ее апартаментах, когда, сразу после подписания, туда ворвался Иоахим и наигранно спросил у супруги ее мнение. «Вы француз, сир, — ответила она, — вам следует хранить верность Франции». Мюрат, с силой распахнув балконную дверь, воскликнул: «В таком случае я предатель!» И указал на входящие под полными парусами в неаполитанский порт английские корабли. Бросившись на софу, он закрыл руками лицо и разрыдался. Королева принесла ему стакан апельсиновой воды с добавлением эфира и умоляла супруга взять себя в руки. К середине февраля Иоахим в союзе с австрийцами оккупировал всю Центральную Италию и занял Рим и Болонью. Все это было сделано с согласия Каролины Мюрат, хотя и тщательно скрываемого.

Фуше к этому времени отбыл во Флоренцию. Элиза в январе написала в Париж (до нее дошла весть о «преступном» австро-неаполитанском соглашении): «Я прекрасно осознаю свой долг по отношению к Вашему величеству и не пожалею усилий, дабы исполнить его, и, что бы ни случилось, буду делать все, чтобы спасти Тоскану для Франции». Это было еще до того, как ей стало известно, что союзники перешли границу Франции. Рано постаревшая Великая герцогиня (к несчастью, начала лысеть) с радостью ухватилась за возможность использовать такого блестящего дипломата, как Фуше. Она дала ему понять, что ничуть не сомневается в весьма печальных перспективах для своего брата и поэтому настоятельно нуждается в самом откровенном совете «Мадам, самый верный способ спасти всех нас — это убить императора на поле боя», — сказал Фуше, и принялся убеждать Элизу в целесообразности связать судьбу с судьбой Иоахима, который тогда имел куда больше шансов сохранить свою корону, нежели Наполеон. Элиза так и поступила, достигнув, по всей видимости, тайного соглашения с Мюратом. Она решила уступить ему Тоскану, если он оставит ей Лукку, и приказала своим войскам не оказывать никакого сопротивления, когда неаполитанская армия вступила в ее владения. Элиза в карете покинула Флоренцию под насмешливые выкрики своих бывших подданных, кидавших ей вслед камни и лошадиный навоз. Трезвомыслящий любовник Мерами бросил ее, а супруга Элиза с небольшим гарнизоном оставила сама.

Князь Феликс сдался на следующий же день, 2-го февраля, и отбыл из Флоренции под улюлюканье толпы. В Лукке Элиза объявила, что порывает всякую связь с Французской империей.

Узнав, что после трех месяцев обещаний прийти ему на помощь неаполитанцы перешли на сторону врага, Евгений отступил к реке Мунчо. Ему пришлось оставить беременную Амелию в Милане, на подступах к которому уже стояли австрийцы. Правда, командующий силами противника галантно пообещал обеспечить безопасность вице-королевы и ее придворных. 8 февраля Евгений, переправившись через Минчо, напал на врага. В результате австрийцы потеряли 5 тысяч убитыми и ранеными, а 3 тысячи попали в плен. Однако вскоре в армии Евгения началось дезертирство. Причем он не только был лишен возможности отступать на юг, где путь ему преграждали силы австрийцев и неаполитанцев, но, судя по всему, был не в состоянии преодолеть и Альпы. Евгений отказался привести во Францию свою армию, состоящую главным образом из итальянцев, чего совершенно неразумно требовал от него император. Наполеон был даже вынужден просить Жозефину, чтобы та уговорила сына подчиниться. На капризные жалобы отчаявшегося Наполеона Евгений просто и ясно ответил в конце февраля: «Моя единственная цель в жизни — оправдать то доверие, что Вы возлагаете на меня, и я буду только счастлив доказать мою преданность и мою гордость, служа Вам». Положение Евгения еще более осложнилось вследствие непонятного поведения Мюрата.

Король Иоахим, как всегда, бросающийся из крайности в крайность, будучи не в состоянии до конца стряхнуть с себя магические чары Наполеона, неожиданно призадумался, а не допустил ли он в конце концов ошибку. До него дошла весть о серии наполеоновских побед над союзниками во Франции и небольшом триумфе Евгения у Минчо. И вот в конце февраля Мюрат написал австрийскому императору, уверяя последнего в своей непоколебимой преданности союзникам, но на той же самой неделе отправил послание Евгению, в котором предлагал вице-королю совместные действия против австрийцев, после чего, предполагалось, они разделят между собой Италию. 1 марта Мюрат написал удивительное письмо своему прежнему повелителю, в котором, обливаясь крокодильими слезами, заявлял, что, «хотя на первый взгляд я представляюсь Вашим врагом, на самом же деле никогда еще не был столь достоин Вашей любви. Ваш друг до последнего вздоха». В течение последующих дней он совершенно неожиданно без всякого предупреждения отвел войска во время сражения у Пармы, оставив австрийцев в полном замешательстве. Наполеон приказал Евгению переманить «этого редкостного предателя» от австрийцев на свою сторону.

Но к этому времени Иоахим получил от императора Франца весть, что не только тот безоговорочно принимает положения Неаполитанского договора и гарантирует ему трон, но Пруссия и Россия также согласны принять это условие. Мюрат тотчас сообщил Наполеону, что «всегда был непримиримым противником наполеоновской системы всеобщего господства, которая стоила Франции столь много крови и богатства и навлекла на Европу столь многочисленные беды и вынудила его (Мюрата) повести свои войска против итальянской армии».

Тем временем император сражался не на жизнь, а на смерть. Союзники начали переправляться через Рейн еще до наступления рождественских праздников 1813 года, а перед ними двигались толпы беженцев, кто на подводах, кто пешком. К середине января князь Шварценберг держал линию между Марной и Сеной, имея в своем распоряжении 200 тысяч австрийцев и пруссаков, генерал фон Бюлов оккупировал Голландию, а Бернадот угрожал Бельгии. В общей сложности они имели под своим началом 350 тысяч солдат и располагали размещенным в тылах резервом по меньшей мере еще в 400 тысяч. Таким образом, они имели численное преимущество перед Наполеоном в соотношении три к одному, а те войска, которыми он располагал, были весьма сомнительного качества. Слишком много было там необстрелянных новобранцев, их наскоро одели в шинели, нахлобучили на голову кивер и дали в руки мушкет или охотничье ружье, с которым они толком не знали как обращаться. В Париже каждый день десятками расстреливали призывников, пытавшихся увильнуть от воинской службы.

Атмосфера в столице царила упадническая. Роялисты снова приободрились, узнав, что по всем провинциям сторонники Бурбонов готовят восстание, а шуаны снова подняли голову в Вандее.^[18] Талейран поддерживал связь с живущим в изгнании Людовиком XVIII. Республиканцы, не меньше чем роялисты, упивались трудностями диктатора, предавшего революцию и навязавшего стране новую монархию и новую аристократию. Во всех салонах только и говорили о поражении, что так не может долго продолжаться, мир на за горами. Наиболее информированные парижане соглашались с Талейраном: это начало конца. Если не считать армии и нескольких префектур, Наполеон уже давно стал самой непопулярной фигурой. Но теперь даже армия поддалась разлагающему пессимизму.

Императрица была напугана, хотя супруг, как мог, пытался успокоить ее, подчас со свойственной ему бестактностью. Когда в один из этих мучительных дней Гортензия выходила из Тюильри после воскресной мессы, ей повстречалась фрейлина Марии-Луизы герцогиня де Монтебелло, пользовавшаяся особым доверием императрицы: «Как, вы ничего не слышали? Союзники преодолели Рейн! Париж в ужасе! Что сейчас делает император?» Мария-Луиза однажды сказала мадам Монтебелло: «Я повсюду приношу с собой одни несчастья!» В тот же самый вечер Гортензия обедала вместе с Наполеоном и императрицей. Император спросил у Гортензии, действительно ли напуганы парижане. «Они уже приготовились увидеть на улицах казаков? Что ж, те еще не добрались сюда, а я еще не совсем позабыл, что значит быть солдатом». Затем он шутливо обратился к Марии-Луизе: «Тебе не стоит волноваться! Мы еще дойдем до Вены и всыплем горячих папе Францу!» После обеда в залу привели римского короля. Уже в столь юном возрасте в нем был виден типичный светловолосый Габсбург с длинным лицом. Отец принялся учить ребенка следующим словам: «Пойдем всыплем горяченьких папе Францу!». И когда ребенок повторял за ним, покатывался от хохота.

У Наполеона в жизни было немало женщин, и поэтому он считал, что досконально, без всяких сантиментов изучил женскую натуру, и никогда не позволял брать верх над собой. Тем не менее он искренне восхищался Марией-Луизой и гордился ею. С самого начала Наполеон проникся к ней глубочайшим уважением, какого никогда не испытывал к Жозефине. «Ни разу не солгал, ни разу не оказался в долгу», — как потом говаривал он на Святой Елене. На протяжении всего брака Мария-Луиза оставалась для него бесценным сокровищем, пусть даже чисто символическим. В последующие годы, будучи герцогиней Пармской, она пользовалась горячей любовью со стороны своих, как правило, весьма критично настроенных подданных. Император тотчас раскусил и стал нещадно эксплуатировать ее умение располагать к себе людей (в некотором роде подобное имело место в восьмидесятые годы нынешнего столетия в Великобритании в случае с принцессой Уэльской). Императрица с достоинством, но без высокомерия председательствовала не только на всех придворных церемониях, но и на военных парадах, умела произносить великолепные речи, правда, с сильным немецким акцентом. После одного из ее обращений к Сенату, архициник Талейран вынужден был признать: «Будучи не слишком дерзка и не слишком боязлива, она продемонстрировала истинное достоинство, соединенное с тактом и уверенностью в себе». Наполеон хвастал графу Редереру: «С моей стороны было величайшей ошибкой полагать, что для сохранения династии мне никак не обойтись без моих братьев. Моя династия совершенно надежна и без них. Она закалится среди всех бурь одной только силою обстоятельств. Само присутствие императрицы служит тому гарантией. У нее больше мудрости и политического чутья, чем у них всех вместе взятых».

В те дни Мария-Луиза, несомненно, была влюблена в своего супруга, даже несмотря на то, что он был гораздо старше ее и у них было мало общего. И что бы ни произошло с ними не в столь отдаленном будущем, непостоянство останется чуждым ее натуре. Именно эта ценность характера станет причиной того, что ее на первый взгляд бездушная измена будет воспринята им как сокрушительный удар.

Единственным человеком в Париже, кто не проявлял никакого страха перед пришествием союзников, была Летиция. В декабре 1813 года она писала своему брату Фешу:

«Как ты того желал, я разговаривала с императором. Он просил меня уговорить тебя как можно дольше оставаться в Лионе, пока нам не угрожает опасность. Однако, если враг все же придет сюда и если город будет взят, тебе лучше уехать, даже если твое пребывание в епархии проходит гладко. Я рада слышать, что Луи сейчас с тобой. Император спрашивал меня, почему он сразу не вернулся в Париж Передай ему, что я жду его у себя и что братья приезжают сегодня вечером. Сейчас не время соблюдать формальности, дорогой брат. Бурбоны потеряли все, так как не знали, как умереть, сражаясь».

Несмотря на все ее мужество, «мадам мать», судя по всему, ожидала худшего. Меттерних с улыбкой вспоминает, как она запрятала крупную сумму наличными за портрет своего покойного супруга Карло Буонапарте на тот случай, если придется спешно спасаться бегством, однако ее любимейший сын-император, узнав об этом, пришел к ней в гости и, когда она вышла из комнаты, потихоньку вытащил деньги и присвоил себе. Несомненно, Летиция была рада снова увидеть Луи. Он прибыл в столицу накануне 1 января 1814 года, хотя его присутствие здесь было незаметнее, нежели приезд Жерома.

23 января, в сопровождении Марии-Луизы и римского короля, Наполеон устроил у Тюильри смотр 900 офицерам национальной гвардии. «Господа, во Францию вступил враг, — произнес он. — Я покидаю столицу, чтобы возглавить свои войска, и с божьей помощью и их доблестью надеюсь быстро изгнать противника назад, за пределы страны. Если же случится так, что неприятель приблизится к столице, я доверяю национальной гвардии императрицу и римского короля — мою супругу и моего сына!» Один из свидетелей этой сцены, роялист Пишон, остался совершенно равнодушен, сравнивая речь Наполеона с речами мамелюкского паши: «Лицо возбуждено скорее гневом, нежели истинно благородными чувствами, речь вдохновлена безумием, искажена бешенством… Снова и снова звучат призывы к национальному тщеславию… В интонациях слышится нечто от отчаявшегося оборванца, подстегивающего свою банду с вызовом принять собственную гибель».

На следующий день на засыпанном снегом дворе Тюильри Наполеон устроил смотр своему войску, а утром, еще до рассвета, покинул столицу. Зимой дороги были в плачевном состоянии, однако уже к полуночи этих же суток Наполеон прибыл на фронт.

Так как союзники наступали, им было трудно избежать открытой конфронтации с Наполеоном, как это с успехом получалось во время лейпцигской кампании. Более того, им до сих пор не удалось договориться о едином, согласованном плане проведения операции, вдобавок они все еще спорили о том, какие условия мира предлагать Наполеону. 27 января император преподнес Блюхеру неприятный сюрприз у Сен-Дизье. Блюхер был вынужден отвести войска, однако Наполеон не сумел перегородить ему путь на соединение с Шварценбергом. После этого 1 февраля Наполеон был отброшен назад у Ля-Ротьер. Неделю спустя последовал мрачный ультиматум союзников, требовавших, чтобы Франция вернулась к границам 1792 года. Это заявление привело Наполеона в такую ярость, что он «взревел как загнанный в западню лев». Это подтолкнуло его совершить новые сверхчеловеческие усилия. В течение пяти дней, с 10 до 14 февраля, император неистовствовал и в четырех победных сражениях — у Шампобера, Монмирайля, Шато-Тьерри и Вошана — наголову разбил русских и пруссаков. Противник, располагая 50-тысячной армией против 30 тысяч Наполеона, потерял убитыми и ранеными 20 тысяч. Затем император повернул на Шварценберга, угрожавшего Парижу, и в кровопролитном сражении у Монтеро отбросил его назад, отчего Шварценберг очертя голову начал поспешное отступление. Союзники совершили глубочайшую ошибку, разделив свои силы, — ошибку, которой император умело воспользовался, как случалось в дни его величайших побед. Вот как он выразился по этому поводу: «Я снова надел старые ботфорты, которые носил еще в Италии».

К середине марта Наполеон со своей крошечной армией провел четырнадцать сражений, из которых выиграл двенадцать, и это против численно превосходящих сил противника. Ни один солдат в мире не мог сравниться с ним как с полководцем, и ни одна армия в мире не могла с уверенностью сражаться против Франции, когда ту вел за собой этот человек, исполненный такой решимости. Маршал Мармон рассказывает, что «новобранцы, прибывшие на фронт лишь накануне сражения, проявляли не меньшее мужество, нежели закаленные в боях ветераны. Героизм у Франции в крови».

Действительно, Наполеон пребывал в столь приподнятом настроении, что начал постепенно проникаться уверенностью, что сумеет выйти победителем. После первой из одержанных им побед у Шампобера поблизости от Эперне, 10 февраля он был буквально опьянен радостью.

Мармон рассказывает, как он похвалялся перед офицерами: «Если мы сумеем завтра разбить Сакена, как сегодня разбили Олсуфьева, то враг будет отброшен за Рейн быстрее, нежели он пришел сюда, а я возвращусь к Висле». Заметив вокруг себя испуганные лица, Наполеон поспешно добавил: «После чего я заключу мир на естественной границе по Рейну». Мармон комментирует это следующим образом: «Как бы не так!» Маршал замечает, что его повелитель был просто неспособен предвидеть свое поражение.

Даже Жозеф проявил несвойственную ему рассудительность, хотя, как за ним водилось, слишком преувеличивал значимость Бонапартов.

«Луи и Жером просили меня напомнить. Ваше величество, что они готовы выполнить любое Ваше распоряжение, которое Вы сочтете для них необходимым, — писал он 6 февраля. — И если дойдет до худшего и враг войдет в столицу, желательно, чтобы не все братья Вашего величества покинули город. После того как императрица уедет из дворца, а враг будет еще только на подступах (к городу), как мне представляется, может возникнуть промежуток, во время которого следует создать временное правительство во главе с принцем». Он отправлял письмо за письмом, написанные с весьма несвойственным для него тактом и обходительностью, умоляя императора заключить мир. На что 9 марта Наполеон ответил: «Я здесь хозяин, точно так же, как был им при Аустерлице». Два дня спустя Жозеф отправил ему последнее отчаянное послание: «Мы на волосок от полной гибели. Наша единственная надежда — мир».

Но было уже поздно. Ревность Наполеона послужила причиной тому, что он не пожелал внять советам брата. Мария-Луиза писала мужу на фронт почти каждый день и как-то раз упомянула, что часто видится с Жозефом. В письме домой Наполеон предостерег жену, чтобы та не слишком доверяла Жозефу, добавив при этом, что просто не переживет, если узнает, что она спала с братом. «Остерегайся короля. У него дурная репутация и неприятные манеры, которые он приобрел в Испании».

И хотя на тот момент его стратегия была блестящей, в целом она оказалась нежизнеспособной. У императора не было настоящей армии — солдат, способных отвечать его требованиям, способных, не зная сна и отдыха, идти маршем — отступая или наступая — на огромные расстояния по грязи и распутице, снова и снова вступая в схватки с неприятелем, а затем ложиться спать на голодный желудок под зимним морозным небом. Его зеленые рекруты десятками валились замертво от изнеможения, голода и холода. Сам император вынужден был признать, что даже его лучшие войска «таяли как снег». 9 марта союзники договорились не принимать иных условий, кроме безоговорочной капитуляции. Их армии надвигались на Париж, и Наполеон решился на рискованный маневр. Перерезав вражеские коммуникации и как следует напугав, он задумал отвлечь неприятеля от столицы.

Император написал Марии-Луизе незашифрованную записку: «Я решил двинуться к Марне, чтобы вынудить неприятеля отойти от Парижа». Увы, это послание попало в руки к казакам и дошло до Шварценберга, тем самым подтверждая опасение союзников. Они раскусили его уловку и двинулись дальше, хорошо усвоив совет, данный Александру I корсиканцем Поццо ди Борго: «Его военное могущество все еще велико, какие бы препятствия ни выпали на его долю, но его политическое могущество рассыпалось в прах, — произнес он, не отказавшись от неумолимой вендетты. — Захватите Париж, и этот колосс Наполеон рухнет в тот же момент». Император слишком поздно осознал нависшую над ним опасность, а 31 марта в Фонтенбло ему было передано известие о том, что по совету Жозефа маршал Мормон подписал перемирие и столица уже в руках врага.

Если бы у Парижа имелся хотя бы какой-то намек на оборонительные сооружения, хотя бы несколько рвов или баррикад, город бы выстоял. Жозеф, который, будучи генерал-лейтенантом отвечал за укрепление обороны столицы, несет за это полную ответственность. Даже не имея оборонительных окопов, Париж вполне можно было защищать до прихода Наполеона, в момент капитуляции императора от столицы отделял лишь дневной переход.

Жозеф предпочел капитулировать и даже не удосужился при этом поинтересоваться мнением Мармона. Император ничуть не сомневался, кто истинный виновник сдачи города, «эта свинья Жозеф, вообразил, будто он может командовать армией не хуже, чем я!» Однако у Жозефа в данном случае вообще не было ни малейшего желания командовать.

Императорское семейство — Мария-Луиза, римский король, «мадам мать» и Екатерина (наконец-то в положении!) — покинули Тюильри вместе со своей свитой в десяти зеленых каретах в 9 часов утра 28 марта. В сопровождении 1200 конных гренадеров и улан они выехали в Рамбуйе, где к ним присоединился Луи «в состоянии такой паники, что желал поскорее укрыться в какой-либо крепости», — вспоминала впоследствии императрица. — «Он почти обезумел, и на него было неловко смотреть». (Гортензия сама добралась до Рамбуйе, а затем, практически в одиночку, отправилась к матери в Шато Наварр, в Нормандию, где Жозефина была безумно рада ее видеть). Вскоре беженцы были вынуждены покинуть Рамбуйе, опасаясь отрядов казаков. Эти переезды совершенно измотали Екатерину. Сначала Бонапарты в своих каретах направились в Шартр; по иронии судьбы, эти кареты были сделаны к коронации Наполеона. В Шартре их догнал Жозеф и тотчас объявил, что Париж пал. Они с Жеромом спешно покинули город 31 марта, как только вражеская кавалерия начала угрожать пригородам. Жозеф начисто позабыл свое былое мнение о том, что в городе должен остаться кто-нибудь из принцев императорской семьи, и действовал вопреки собственному героическому воззванию к парижанам: «Регентский совет обеспечил безопасность императрице и римскому королю. Я остаюсь». Согласно указаниям императора Жозеф написал Бернадоту, хотя и, не питал особых надежд, в последней попытке уговорить бывшего маршала оставить союзников. Жозеф оставил Жюли и дочерей вместе с кронпринцессой Дезидерией (Дезире) в особняке Бернадотов в Париже на Рю д’Анжу. Сам он и его повергнутый клан отправились в Блуа, где в помещении префектуры, охраняемой войсками, устроили некое подобие двора. Два царственных брата, судя по всему, замышляли образовать нечто вроде временного правительства к югу от Луары, и хотя Жером грозился применить силу, чтобы в случае необходимости заставить Марию-Луизу следовать за ними, та мудро отказалась. Вскоре императрице нанес визит адъютант Александра I граф Шувалов. Он поставил Марию-Луизу в известность, что она должна сопровождать его в Орлеан, откуда князь Эстергази доставит ее к отцу, который обосновался в Рамбуйе. Что было весьма галантно с его стороны, император Франц послал приглашение «мадам матери», однако Летиция, не раздумывая, его отклонила. Перед отъездом Мария-Луиза сказала свекрови: «Надеюсь, что вы всегда будете вспоминать меня добром». На что та холодно ответила: «Это зависит от тебя и твоего поведения».

Тем временем Наполеон был намерен сражаться до конца, однако его маршалы отличались большим здравомыслием. Он обвинял Жозефа, что тот лишился рассудка («Жозеф — coglione») и попытался убедить маршалов начать наступление на Париж 2 апреля Ней, «храбрейший из храбрых», публично заявил ему: «Армия не пойдет». Маршалы отвергли предложение Наполеона провести перегруппировку сил за Луарой и затем начать контрнаступление хотя некоторые из них подозревали, что вполне могут угодить под расстрел. И снова Наполеон пал жертвой собственной гордыни.

«Если бы Наполеон, выйдя из зала заседаний, направился в холл, заполненный десятками младших офицеров, он наверняка бы обнаружил там целую группу молодых людей, готовых следовать за ним, — рассказывал барон Агатон Фен. — Сделав буквально несколько шагов, он бы услышал, как на нижних ступеньках лестницы его приветствуют солдаты. Их энтузиазм вдохнул бы новую жизнь в его надежды. Но Наполеон стал заложником собственного режима. Он считал ниже собственного достоинства покинуть заседание без сопровождения старших офицеров, обязанных ему своей карьерой».

Император сказал Коленкуру: «Мне горько от мысли, что люди, которых я вознес так высоко, пали так низко».

Император остался в Фонтенбло. За первым отречением в пользу римского короля последовало безоговорочное отречение. Он был вынужден оставаться на месте, пока союзники не решили его судьбу. 12 апреля Наполеон принял яд, но его вырвало, и он отказался от дальнейших попыток самоубийства.

Условия заключения мира определяли положение каждого члена императорской семьи. Марии-Луизе отдавалось герцогство Пармское. Жозефина будет ежегодно получать миллион франков, Жозеф и Жером по 500 тысяч каждый, Евгений — 400 тысяч, «мадам мать», Полина и Элиза — по 300 тысяч, Луи — 200 тысяч. Как они и опасались, разоренная Франция никогда не сможет осилить такие непомерные суммы. И даже в самый разгар своего крушения Наполеон нашел время позаботиться о своем клане. «Король Вестфалии должен отправиться в Бретань или Бурж, — советовал он в письме Жозефу. — Я полагаю, что «мадам матери» лучше всего будет жить у дочери (Полины) в Ницце. Королеве Жюли с детьми желательно поселиться где-нибудь в окрестностях Марселя. И, конечно, король Луи, который всегда предпочитал юг, должен уехать в Монпелье». Император добавил: «Дай всем наставления, чтобы жили экономно». И отправил послание императрице, чтобы та выделила два миллиона франков.

20 апреля Наполеон театрально попрощался с императорской гвардией, устроив во дворе Фонтенбло прощальный парад, вошедший в историю как «Cour des Adieux». Союзники предоставили ему в полное распоряжение остров Эльбу, вместе с содержанием и утратившим всякий смысл титулом «император». Ему было разрешено держать символическую армию из шестисот ветеранов. По пути на побережье Наполеон встретил маршала Ожеро, герцога Кастильонского, который в присущей ему сквернословной манере принялся поносить императора за то, что тот принес Францию в жертву своим безумным амбициям. Бонапарт, этот бесстрашнейший из людей, постепенно терял присутствие духа, видя обступившие дорогу разъяренные толпы, и в конце концов был вынужден переодеться в прусскую фуражку, русский военный плащ и австрийскую форму, которую позаимствовал у одного из сопровождавших его офицеров, и даже нацепил орден Марии-Терезии. Совершенно случайно путь его пролегал через Буиллиду в Провансе, где в роскошном загородном доме жила Полина, и Наполеон имел возможность заночевать у нее. Правда, та со слезами отказалась поцеловать его, пока он снова не переоденется во французский мундир. Полина пообещала приехать к нему на Эльбу, но сразу присоединиться к нему не смогла по причине слабого здоровья. 28 апреля Наполеон отплыл из Сен-Рафаэля на борту фрегата Его величества «Неустрашимый» и пять дней спустя достиг крошечного островка. 30 апреля вернувшийся на трон король Людовик XVIII дал согласие подписать Парижский договор, возвращавший Францию к границам 1792 года.

Остатки наполеоновской империи рухнули вместе с поражением ее создателя. В Италии бесстрашный вице-король продолжал удерживать линию Минчо. Правда, с каждым днем тревога его росла, ведь начиная с 12 марта к нему перестали поступать указания от отчима. (Последнее полученное им послание содержало размышления по поводу предполагаемого безумия короля Иоахима). Достоверные новости были привезены генералом Нейппергом, 17 апреля прибывшим в сопровождении адъютанта короля Баварии. Нейпперг привез от последнего письмо, в котором Евгений ставился в известность об отречении Наполеона. Кроме того, в нем говорилось, что «стоять дальше будет непростительно». Вице-король находился в герцогском дворе в Мантуе, где за четыре дня до этого его супруга произвела на свет пятого ребенка, дочь, и поэтому Евгений не был настроен на бессмысленный героизм. В тот же день он подписал подробнейший акт о капитуляции. В Фонтенбло Наполеон отрекся от всяких прав на корону Италии, и поэтому, когда сторонники Евгения предложили провозгласить его королем, в Милане имели место волнения. Инициатора этой идеи, министра финансов при дворе Евгения Джузеппе Прину, до смерти забили зонтиками прямо на улице. Сердечно распрощавшись со своими солдатами, бывший вице-король, не теряя времени, покинул Италию. Августу Амелию вместе с детьми он отправил в Мюнхен, в то время как сам заторопился в Париж, поскольку до него дошла весть, что Жозефина серьезно больна.

Тем временем во владениях Элизы после нескольких стычек с неаполитанцами через Ливорно шла эвакуация последних французских частей. Земли Великой герцогини были захвачены англичанами и австрийцами. Услышав о приближении австрийцев, Элиза бежала из Лукки, хотя была уже на девятом месяце беременности, и в убогой придорожной гостинице разродилась мальчиком. Она успела добраться до Болоньи, однако была арестована австрийцами, которые тотчас отправили ее через Триест в Брюнн (Брно) в Богемии. Несчастной Элизе пришлось собственноручно упаковывать вещи на виду у австрийских офицеров. 15 апреля она писала одной из подруг: «На нас обрушилась ужасная катастрофа. Все потеряно. Я решила выехать в Неаполь. Я ни за что не смогу жить на Эльбе. Я бы хотела обосноваться в Риме, если не станет возражать правительство Франции и позволит папа». Даже в этой ситуации она еще надеялась получить мало-мальскую компенсацию. Однако австрийцы не давали ей разрешения покинуть Брюнн еще до осени следующего года.

Единственной частью империи, которой удалось выжить, было королевство Неаполитанское, хотя Фуше, со свойственной ему прозорливостью, предупредил Элизу, что согласие между австрийцами и Мюратом окажется недолговечным. Король Иоахим присоединился к австрийцам под командованием генерала Ньюджента, ирландца по происхождению, в феврале возле Болоньи. Однако Мюрат вызывал раздражение со стороны союзников тем, что не принимал участие в боевых действиях, пока не получил подтверждение, что император Австрии гарантирует ему трон. В марте в Тоскане высадился лорд Уильям Бентинк со своими британским корпусом, в составе которого, к великому негодованию Иоахима, были и сицилийские части под бурбоновским флагом. Сицилийцы потребовали, чтобы неаполитанцы оставили Великое герцогство. Мюрат пришел в бешенство. Он с большим трудом сдержал себя, чтобы не обрушиться на нахальных соперников, и возобновил переговоры с Евгением. Мюрат прекрасно понимал, что Бентинк — его смертельный враг, вознамерившийся во что бы то ни стало реставрировать в Неаполе изгнанных оттуда Бурбонов. В апреле в папские земли вернулся Пий VII, и Мюрат был вынужден уйти из Рима. Увы, его мечтам стать королем всей Италии так и не суждено было сбыться. Австрийцы тоже были глубоко в нем разочарованы.

На Венском конгрессе одно за другим выдвигались предложения, что бонапартовские выкормыши должны уступить место законным властителям, получив в качестве компенсации какое-нибудь второстепенное княжество, например Ионические острова.

Мюрату временно оставили его трон, но он и Каролина постоянно пребывали в тревоге за свое будущее.

Что касается Бернадота, то союзники вполне обоснованно (видя в нем нечто вроде Северного Мюрата) питали к нему недоверие и неприязнь. Большинство современников были согласны с Байроном, называвшим Бернадота «мятежным бастардом, — усыновленным скандинавами».

Александр I был возмущен его отказом задействовать шведские войска, в то время как Бернадот милостиво отпустил на волю 1500 французских военнопленных, и разорвал с ним отношения. Как ни странно, если принять во внимание ее доброе сердце, Дезире разделила честолюбивые стремления своего супруга ниспровергнуть императора, ее бывшего возлюбленного, которому они были обязаны своим вознесением. Она дошла даже до того, что посылала Бернадоту из Парижа подробнейшие донесения о передвижении французских войск в те дни, когда Наполеон цеплялся за последние надежды.

Глава десятая Крушение семьи

«Мы пропали. Для того чтобы спасти Францию и его семью, следует покончить с Наполеоном».

Люсьен Бонапарт в 1815 году

«Что касается меня, то мне он представляется связанным по рукам и ногам безумцем, участь которого в руках Европы».

Фурье о Наполеоне в 1815 году

Вскоре судьба далеко разбросала нашедших приют в изгнании членов императорского семейства. Как всегда, их поведение отличалось разнообразием «Мадам мать» демонстрировала свое стоическое достоинство, в то время как Полина проявила несвойственные ей преданность и самопожертвование. Братья, спохватившись, опрометью бросились в Париж, чтобы принять участие в обреченной авантюре «Ста дней». И хотя реставрированная империя оказалась недолговечной, игра стоила свеч, ведь на несколько месяцев братья снова превратились в принцев. Мюраты сами ускорили свое крушение как следствие их вопиющей косности. Однако первым и наиболее драматичным следствием крушения Наполеона в 1814 году стало тщательно спланированное разрушение его брака.

2 мая Мария-Луиза и бывший римский король пересекли Рейн, направляясь в Шенбрунн. Императору не суждено было их больше увидеть, хотя он и пребывал в убеждении, что они приедут к нему на Эльбу, и даже добавил еще один этаж к «Императорскому дворцу», чтобы разместить там семью. Мария-Луиза в качестве компенсации получила от союзников герцогство Пармское. Правда, прошло немало времени, прежде чем ей было дозволено отправиться в Италию и взять бразды правления Пармой в свои руки.

Мария-Луиза все еще любила Наполеона и, случись так, что она и сын воссоединились бы с ним, политические последствия могли оказаться непредсказуемыми. Австрийский канцлер Меттерних, прекрасно изучивший цветущих молодых женщин, в особенности молодых жен, оказавшихся разлученными со своими супругами, по собственному опыту точно знал, что следует делать в подобных случаях.

До того как «скорбный цветок гордой Австрии» (как выразился Байрон) покинула Орлеан, она дала понять, что желает воссоединиться с супругом. Вот что она писала ему; «Я хочу быть подле тебя и ухаживать за тобой». Более того, она послала ему тридцать ящиков с золотыми слитками на сумму более двух с половиной миллионов франков. С большим трудом ее удалось отговорить от намерения ехать к нему в Фонтенбло. Секретарь Марии-Луизы, барон де Меневаль докладывал секретарю Наполеона на следующий день после отъезда из Орлеана: «Фактически она пленница, страдающая и глубоко озабоченная». Ее отец, император Франц, уговорил ее выехать из Рамбуйе в Вену всего лишь на пару месяцев. Императрица написала Наполеону, что ее отец был «весьма добр» к ней, хотя это «не излечило меня от ужасного потрясения, пережитого мной, когда он запретил мне присоединиться к тебе, видеть тебя, уехать вместе с тобой», после чего добавила: «Я не смогу быть счастлива без тебя». Эта познавшая радости телесной любви женщина говорила чистейшую правду.

Она пробыла с сыном в австрийской столице до конца июля, а затем, оставив мальчика с гувернанткой мадам де Монтескье, отправилась на воды в Экс-ле-Бен для поправки здоровья.

В специально снятой для нее вилле в распоряжение Марии-Луизы был предоставлен конюший и мажордом генерал фон Нейпперг, получивший от Меттерниха детальнейшие инструкции.

Барон фон Нейпперг должен с предельным тактом отговорить герцогиню Колорно(вымышленное имя для Марии-Луизы) от поездки на Эльбу, поездки, которая больно отзовется в отцовском сердце Его величества, что лелеет в душе самые нежнейшие надежды на счастье своей дочери. Вот почему барон обязан убедить (ее), любыми средствами отговорить от задуманного».

Князь Меттерних имел в виду именно «любые» средства, когда писал барону.

Генерал-лейтенант Адам, барон фон Нейпперг, колоритное сочетание дерзкого кавалериста и светского дипломата, был человеком, чья судьба тесно переплелась с судьбами наполеоновского клана. Родился этот «немецкий Байяр», как назвала его мадам де Сталь, в 1775 году. Принадлежал Нейпперг к древнему швабскому роду и с пятнадцати лет служил в гусарах. Карьера его была воистину выдающейся. Не успел он вступить в австрийскую императорскую армию, как от удара французской сабли в битве при Неервиндене лишился глаза, что, правда, ни в малейшей степени не охладило его боевого пыла, и он продолжал принимать участие в нескончаемых кампаниях против революции и Бонапарта, включая сражение при Маренго. Французов он ненавидел, как никого в мире. В 1810 году Нейпперг был направлен австрийским посланником в Стокгольм, где добился удивительных успехов, сумев склонить Бернадота на сторону русских против Наполеона. Искусное командование кавалерией и личный героизм у Лейпцига в 1813 году способствовали его повышению до чина генерал-лейтенанта. Именно Нейппергу было предоставлено почетное право принести весть о победе в Вену. В следующем году он имел поразительный успех в качестве австрийского посланника в Неаполе, где вынудил флюгера-Мюрата подписать договор с союзниками о совместных действиях против Франции. Позже, в 1815 году, на поле боя Нейпперг лично разбил все честолюбивые планы Мюрата. В 1814 году он ввел первые австрийские части в столицу Евгения, Милан. Нейпперг уже встречался с императрицей, когда был одним из ее двенадцати камергеров во время визита в Прагу в 1812 году, хотя тогда она вряд ли обратила на него пристальное внимание. Тем не менее она не могла не заметить его, этого «beau sabreur» «старого режима», который наверняка являл собой колоритную фигуру, — мужественный красавец в ослепительном гусарском мундире с черной повязкой на одном глазу. Он был крепкого сложения, со светлыми кудрявыми волосами и короткими светлыми усами. Лицо его было цветущим, хотя и немолодым (Нейпперг был всего на шесть лет моложе Наполеона).

Разумеется, он обладал безупречными манерами, был немного поэтом в душе, любил хорошую музыку и сам играл на рояле. Помимо всего прочего, женщины находили его на редкость привлекательным.

Мадам де Сталь, знаток мужчин, заметила по поводу знаменитого сердцееда: «Своим единственным уцелевшим глазом он умел покорять прекрасный пол в два раза быстрее некоторых, имевших оба». Нейпперг попадал в бесконечные любовные истории, и его личная жизнь стала притчей во языцех для любителей посплетничать. В 1813 году, после того как его первый брак был признан недействительным, Нейпперг женился на графине Терезе Рамондини, которая сбежала с ним от супруга еще несколько лет назад. К этому времени у них уже было пятеро детей, родившихся вне брака.

Случилось именно то, что и предвидел Меттерних, выбрав Нейпперга на выполнение столь деликатной миссии. Еще 18 августа 1814 года Мария-Луиза писала Наполеону с искренней любовью: «Как счастлива бы я была, сумей присоединиться к тебе в тот момент, когда со мной будет сын. Я распорядилась, чтобы его привезли ко мне, как только получила от отца письмо, в котором он приглашает меня в Вену на конгресс, где будут обсуждаться интересы моего сына. Я чувствую себя совершенно несчастной при мысли, что я не с тобой на твоем счастливом острове. Он стал бы для меня раем».

Это письмо стало последним, которое Мария-Луиза отправила императору как любящая супруга. Оно было написано в ответ на секретную записку, доставленную в Экс-ле-Бен тремя тайными агентами. В ней Наполеон умолял супругу приехать на Эльбу одной; в Генуэзской гавани ее уже поджидал специальный бриг. Однако один из агентов, Мюро де Сорбе (капитан императорской гвардии на Эльбе), был разоблачен и арестован. Мария-Луиза была вынуждена дать отцу обещание, что не посмеет уехать на Эльбу без его разрешения. Она даже согласилась вернуться в Вену через Швейцарию. И коль ей возбранялось жить на Эльбе, она все еще лелеяла надежду править в Парме, а мысль потерять эти владения страшила ее. Мария-Луиза неплохо провела время в Швейцарии. 24 сентября она посетила капеллу Телля и, застигнутая ужасной грозой, была вынуждена заночевать в местной гостинице «Золотое солнце», где и стала любовницей генерала. Не успела она вернуться в австрийскую столицу, как венские острословы окрестили ее «мадам Нейпперг». Во избежание двусмысленности ее положения и ради того, чтобы сей роман мог продолжаться и дальше, Нейпперга назначили ее камергером.

Как и следовало ожидать, Жозеф сумел устроить для себя в ссылке недурное финансовое положение. Когда он бежал из Парижа, то прихватил с собой семь подвод, груженных серебром и дорогой мебелью. По чистой случайности, американец французского происхождения Джеймс ле Рей предложил ему свои услуги, как только в начале апреля Жозеф объявился в Блуа. Будучи всегда лучшим бизнесменом, нежели политиком, Жозеф обменял свои пожитки на недвижимость в США.

С помощью ле Рея он нанял себе в секретари молодого американца Джеймса Каррета. Правда, прошло некоторое время, — прежде чем ему понадобились собственность и секретарь. В конце месяца Жозеф добрался др Швейцарии, где быстро приобрел прекрасное старинное Шато Пранжен на берегах Женевского озера, а заодно с поразительной быстротой продал Морфонтен и перевез свою великолепную коллекцию произведений искусства во вновь приобретенный особняк. «Граф де Сюфвилье» (инкогнито Жозефа) принимал там толпы посетителей, в то время как Жюли вела куда более скромный образ жизни в Отей на окраине Парижа. Среди гостей Жозефа была и его невестка, Мария-Луиза, которую пока что не держали в изоляции. Ради такого события Жозеф даже принарядился в форму испанского маршала. Правда, положение его не было слишком прочным. Швейцарцы никогда не питали особой любви к Бонапартам, да и французское правительство настаивало на том, чтобы Жозеф покинул Швейцарию. Другая невестка, шведская принцесса Дезире, пыталась хлопотать за него перед Людовиком XVIII, но король дал одно-единственное обещание, что не станет беспокоить Жюли.

Жером отправил Екатерину, с которой еще год назад пытался развестись, к ее родным, чтобы добиться от них помощи или содействия. Он ничуть не сомневался, что ее примут в Вюртемберге, где она останется жить за счет семьи. Однако Вюртембергская родня не проявила ровно никакого сочувствия. Как позже сказал Наполеон, имея в виду Жерома, «то, как держала себя его супруга, чей отец, ужасный, бессердечный деспот — король Вюртемберга, требовал, чтобы после моего падения, она развелась с мужем, достойно восхищения». В Париже ее брат кронпринц даже не пустил ее на порог. Снова и снова отец требовал от Екатерины, чтобы она оставила своего никчемного супруга, но дочь и слышать не хотела. Ей удалось расположить к себе своего кузена, царя Александра I, который назначил ей пенсию, выхлопотал для нее и Жерома паспорта и пообещал добиться для них небольшой компенсации за потерю Вестфалии. И хотя Екатерина была уже на сносях, тем не менее по первому зову выехала к супругу в Берн. По пути она пережила кошмарное приключение, попав в лапы маркизу де Мобрелю, бывшему конюшему ее супруга. Он отобрал у нее все ее драгоценности на сумму 150 тысяч франков и 84 тысячи франков золотом. Заточенная разбойником в амбар Екатерина была вынуждена униженно просить его дать ей назад хотя бы тысячу франков, чтобы она могла по крайней мере продолжить свою поездку. К августу Жером и Екатерина подыскали себе пристанище в Триесте, хотя и страдали от постоянного безденежья. Здесь она родила сына, которого назвали Жером-Наполеон. Чувства Бетси Патерсон при этом в расчет не принимались.

Луи, мрачный полубезумец-полукалека, который мог передвигаться, лишь опираясь на палку, и говорил едва слышным голосом, продолжал бесцельно странствовать по Европе, точно так же, как он это делал и до отречения императора. После того как он сопроводил императрицу и свою мать во время их бегства из Парижа, Луи оставил их в Блуа, а сам уехал к Люсьену в Италию. Последний с триумфом вернулся из Англии и теперь купался в благосклонности папы. Пий VII, снова воцарившись на Квиринале, сделал его князем Канино. Для Люсьена окончились дни, когда он был скован в средствах, а его отношения с семьей сменились совершенно противоположными: теперь он превратился в покровителя. Помимо Луи, он приютил у себя мать. Она жила у него то в Риме, то в Канино, где он возобновил археологические раскопки и домашние спектакли. Любящая супруга Александрина горячо поддерживала все его начинания. Папа тоже был весьма к нему расположен и даже согласился принять посвящение к написанной Люсьеном эпической (и совершенно неудобочитаемой) поэме «Шарлемань» (Карл Великий).

«Мадам мать» и дядя Феш приехали в Италию вместе. Кардинал присоединился к Летиции в Орлеане, куда бежал из Лиона. По дороге они повстречались в Чезене с Пием VII, и когда Феш, добившись аудиенции, стал просить для себя и сестры убежища в Риме, был принят с распростертыми объятиями, и все просьбы его были удовлетворены. 12 мая они прибыли в «вечный город», где поселились в кардинальском палаццо Фальконьери на Виа Джулиа. Летиция устроила театральную сцену примирения с «Лючиано», которого не видела уже много лет и который теперь, единственный из всего клана, занимал прочное положение, не считая, конечно, Мюратов, чье будущее стало темой весьма неприятных пересудов.

Тем не менее единственной мечтой Летиции по-прежнему было уехать к Наполеону на Эльбу. Испугавшись конфискации, она тотчас принялась распродавать недвижимость — свой огромный парижский особняк, Отель де Бриенн, за который ей удалось выручить 800 тысяч франков (на 200 тысяч больше, чем первоначально предложил покупатель). Вскоре она добилась для себя разрешения отбыть к императору.

Когда в начале мая Евгений де Богарне прибыл в Париж в ответ на слезные призывы Жозефины, то, вместо того чтобы увидеть мать на смертном одре, застал ее вполне цветущей и довольной оккупационным режимом, поскольку главы союзников, как мухи на сладкое, слетались к ней в Мальмезон. В их числе были шурин ее сына, баварский кронпринц, король Пруссии со своими обоими сыновьями (один из них в 1870 году войдет в Париж во главе прусской армии) и Александр I с братьями.

Александр был особенно мил с ней и дружески расположен к Евгению и Гортензии. В один из дней, 14 мая, когда русский император прибыл навестить ее, герцогиня Наваррская внезапно почувствовала недомогание. Поначалу казалось, будто это обыкновенная простуда, но вскоре Жозефина и ее дети слегли в постель с высокой температурой. К 20 мая герцогиня совершенно расхворалась, жалуясь на сильные боли в горле. Доктора утверждали, что это всего лишь простуда, однако 27 мая Жозефина почувствовала себя столь отвратительно, что распорядилась передать Александру I, что не сможет принять его к обеду. Тем не менее он нанес ей визит, навестив заодно и больного Евгения и отобедав вдвоем с Гортензией. Совершив последние таинства перед наставником детей Гортензии, аббатом Бертраном, приглашенным к ее постели, Жозефина скончалась в полдень следующего дня. Судя по всему, ее болезнь была дифтерией. Полиция, во главе которой были поставлены новые люди, проявила редкое великодушие, сообщив Людовику XVIII о смерти «мадам де Богарне» в следующих выражениях:

«Эта женщина была неизменно благородна и обладала очарованием и притягательностью в речах и поступках. Будучи чрезвычайно несчастной во время правления ее мужа, она искала утешение от его грубости и безразличия в изучении ботаники. Ни для кого не секрет, как она стремилась спасти жертвы бонапартовской тирании, и все мы благодарны ей за то, что она бросилась к его ногам, умоляя сохранить жизнь герцогу Энгиенскому».

Жозефина наверняка была бы благодарна за оказанное ее детям уважение. Евгений был сердечно принят королем Людовиком XVIII и его братом графом д’Артуа (будущим Карлом X), утверждавшим, что хорошо помнит их отца, а также обоими сыновьями д’Артуа и герцогом Орлеанским. Все монархи-союзники проявили не меньшую благосклонность. Его баварский тесть и шурин оставались дружески к нему расположены и постоянно призывали членов Венского конгресса выделить Евгению в качестве компенсации какое-нибудь княжество. Италия полностью исключалась, однако Трир, герцогство Цвейбрюкенское, Корфу или Ионические острова рассматривались как возможные варианты.

Гортензия превратилась в настоящую знаменитость. Ей нанес визит даже сам герцог Веллингтон, причем держался «с особой почтительностью». Гортензия получала нечто большее, нежели просто комплименты. В конце мая король Людовик сделал ее герцогиней де Сен-Ле, подтвердив тем самым ее права на принадлежавший ей замок, а также увеличил ее ежегодное содержание по цивильному листу до 400 тысяч франков. Всем этим она была обязана дружбе с Александром I. Эти новости повергли ее живущего в изгнании супруга, который уже давно величал себя графом Сен-Ле, в неописуемую ярость и глубоко задели чувства отчима.

Наиболее непредсказуемым следствием крушения империи стало то, что Полина неожиданно для всех, развила кипучую деятельность. Она проявила недюжинную деловую хватку, уполномочив своего старого друга и любовника полковника Дюшана продать ее парижский особняк со всем имуществом, а также другую собственность. Особняк приобрел герцог Веллингтон, который теперь стал в Париже английским посланником, заплатив за него 800 тысяч франков, т. е. в два раза больше, чем тот обошелся Полине. С продажей Шато Нейи вышла неувязка, так как Камилло Боргезе требовал возвращения принадлежавшей ему собственности, а именно 175 ценных живописных полотен. Однако после долгой тяжбы Полина добилась для себя приемлемой компенсации. Ее драгоценности, приобретенные когда-то по легкомыслию, также оказались прекрасным вложением капитала. Тем временем принцесса объявила, что желает посетить Неаполь, и 30 мая отплыла из Сен-Рафаэля на борту неаполитанского фрегата «Летиция», посланного специально для нее королем Иоахимом. Три дня спустя судно вошло в гавань Портоферрайо, столицы Эльба. Полина пришла в ужас, увидев в какой бедности живет император, и тайком дала генералу Бертрану, «министру внутренних дел» Эльбы, бесценнейшую бриллиантовую брошь, чтобы заплатить за строительство тенистой летней виллы в лесах острова. Проведя на Эльбе лишь одну ночь, Полина отплыла в Неаполь. Несомненно, как догадывалась полиция Людовика XVIII, она отправилась в Неаполь для обсуждения возможного союза с вечно мечущимся между двух огней Мюратом. Полина везла с собой для деверя секретное послание, чтобы тот был готов, когда будет объявлено, что император возвращается во Францию. В глубине души эта увядающая нимфоманка, обычно занятая исключительно собственной особой, ничуть не уступала своей сестре в хитрости и коварстве.

Эльба — совсем небольшой островок, шестнадцать миль в длину и семь в ширину, скалистый, бесплодный, поросший кустарником. 12 тысяч местных жителей мало чем отличались от корсиканцев детских лет Наполеона. Четверть населения проживала в столице, рыболовной гавани Портоферрайо, которая, если чем и могла похвастать, то только единственной, кишащей блохами гостиницей. Имелась здесь и своя горстка относительно зажиточных семей, главным образом тосканцев, генуэзцев или корсиканцев по происхождению, а их представители занимали большинство муниципальных должностей. «Дворцом» императору служила вилла Деи Мулини в Портоферрайо, причем удобства здесь были весьма стесненными. Тем не менее Наполеон настоял на том, чтобы для его супруги и сына были приготовлены апартаменты из четырех комнат на каждого, и даже приказал расписать потолок гостиной (по иронии судьбы это был сюжет, изображавший супружескую верность). Вилла, несомненно, была очаровательным уголком для отдыха, однако вряд ли подходила для человека, покорившего всю Европу. Наполеон пытался как-то занять себя и организовал двор в миниатюре, крошечную армию и еще меньший флот.

На деньги, вырученные за брошь Полины, он выстроил загородный домик у Сан-Мартино, однако, когда строительство было завершено, редко бывал там. Было у него еще одно место уединения — заброшенный приют «Мадонна дель Монте» в горах, на западной оконечности острова, куда можно было попасть лишь по крутой горной тропе. Там он проводил почти все свое время.

Очарование этого места заключалось главным образом в уединении. Поздно вечером 1 сентября с борта брига на берег сошли четыре человека, причем не в Портоферрайо, а в рыбацкой деревушке Сан-Джованни. То были Мария Валевская, ее сын Александр, ее сестра Мария и ее брат полковник Теодор Лачиньский. Они под покровом ночи отужинали с Наполеоном и переночевали в приюте, а на следующее утро снова отплыли с острова.

Можно предполагать, что Лачиньский доложил о провале своей миссии, — ему так и не удалось уговорить Марию-Луизу приехать на Эльбу, но еще труднее догадаться о мотивах посещения Марии, хотя, несомненно, ею двигали не только любовь или преданность. Скорее всего она приплыла, чтобы обговорить с Наполеоном финансовую сторону будущего их сына. Вполне возможно также, хотя тому и нет прямых свидетельств, что Мария Валевская привезла с собой секретные послания, связанные с возвращением императора во Францию. Несомненно, Бонапарт сказал ей, что считает свое изгнание временным и поэтому рад любой информации, которая поможет ему правильно выбрать момент, чтобы покончить с этим своим положением. Можно предполагать, что приют посетили и другие гости, не желавшие афишировать свой визит.

К этому времени на Эльбе поселилась еще одна царственная особа — «мадам мать». 2 августа она прибыла в Портоферрайо на борту судна Его величества «Кузнечик» под вымышленным именем «мадам Дюпон». Ее свита из пяти человек включала и горничную Саверию. Британский комиссар Эльбы, полковник сэр Нейл Кэмпбелл, пишет в своем дневнике: «Эта пожилая леди была весьма привлекательна, среднего роста, с хорошей фигурой и свежим цветом лица». Сын отправился ей навстречу из своего приюта на небольшом быстроходном катере. Узнав, что Наполеон стеснен в средствах (из-за опасения быть похищенным он настоял на том, чтобы держать собственную армию), Летиция предложила ему целиком все содержимое ее шкатулки с драгоценностями. Когда же он отказался принять, она потребовала, что весьма на нее не похоже, чтобы ей было позволено самой платить за свой пансион. Она поселилась в «Каса Вантини», доме, снятом для нее императором неподалеку от Вилла де Мулини и, что самое главное, расположенном по соседству с церковью, где она слушала воскресные мессы. В конце октября на Эльбу прибыл третий член семьи — Полина. Она поселилась в апартаментах, приготовленных Наполеоном для Марии-Луизы.

Все трое жили на редкость домашней и удивительно гармоничной семейной жизнью. Полина взяла на себя повседневные заботы крошечного двора: она устраивала балы, приемы, театральные постановки. На острове заговорили даже об открытии оперного сезона. Ее усилия преобразили остров.

До появления на Эльбе Полины местный гарнизон умирал от скуки. Местные жители тоже пришли в восторг от ее нововведений. Буквально все островитяне дивились таким причудам, как страсть наносить визиты, сидя в портшезе (поскольку они сильно ее утомляли, что, не мешало ей, однако, танцевать до самого утра), и ее до неприличия открытым платьям. Настоящей сенсацией стали неаполитанские музыканты, которых она привезла с собой на остров. Полина заставила брата не только принимать участие в этих развлечениях, но и переделать заброшенную часовню в новый театр. Правда, случалось, что Бонапарты проводили тихие вечера в семейном кругу, играя в карты с кем-нибудь из офицеров — излюбленное времяпровождение Летиции. В начале 1815 года, когда полковник Кэмпбелл поставил Наполеона в известность, что намерен на несколько дней отправиться к докторам во Флоренцию, император сказал ему, что будет ждать его возвращения к 28 февраля. Полина в тот же день собиралась давать бал.

Однако, когда в назначенный срок полковник возвратился на Эльбу, ему доложили, что 26 февраля Наполеон отплыл в неизвестном направлении на борту брига «Непостоянный». Император лишь накануне поставил мать в известность. В своих мемуарах Летиция вспоминает, возможно, чересчур поэтично, что, услышав эту новость, она ответила: «Небеса не позволят, чтобы ты умер от яда или же от недостойной тебя бездеятельности, но только с мечом в руке. Так ступай, мой сын, исполни свое предначертание: тебе уготовано погибнуть с мечом в руке». Более практичная Полина пожертвовала своим лучшим бриллиантовым колье стоимостью в полмиллиона франков. При расставании она расплакалась, ей не хотелось, чтобы брат покидал Эльбу. В действительности содержание крошечного государства оказалось Наполеону не по карману, и к тому же он вполне искренне верил, что останься он на острове чуть дольше, как Бурбоны или австрийцы задумают либо отправить его в заточение, либо вообще убить. Так заметил незадолго до этого министр Людовика XVIII граф Блака д’Олп, обсуждая проблему короля Иоахима: «Если все пустить на самотек, то вскоре мы обнаружим, как этот человек с Эльбы высадится в Италии, угрожая безопасности и спокойствию Франции и Европы». Оба, Наполеон и Мюрат, несомненно, были в опасности. Когда Бонапарт садился на бриг, люди на борту судна затянули «Марсельезу», которую затем подхватили местные жители, столпившиеся на пристани. Более грозного отплытия Наполеон вряд ли мог себе представить.

Попавший впросак сэр Нейл Кэмпбелл допросил обеих дам. Он был настолько резок с Полиной, что та воскликнула: «Так не разговаривают с принцессами!». И ранним утром 3 марта в сопровождении галантного французского офицера бежала с Эльбы на фелюге. Проведя в море целую ночь, она высадилась на берег у Виареджо в Тоскане, где поселилась в расположенной по соседству вилле, в свое время принадлежавшей Элизе. Враждебно настроенные австрийцы тотчас посадили ее под домашний арест, и хотя ее заключение не отличалось особой строгостью, Полина была вынуждена оставаться в Тоскане до осени. «Мадам мать» просто оставалась в Портоферрайо до прихода неаполитанского линкора «Джоакино», присланного Каролиной в начале апреля, чтобы забрать Летицию в Неаполь.

I марта 1815 года Наполеон со своей крохотной флотилией высадился у Гольф-Жюан, неподалеку от Канн. У него имелась тысяча солдат и четыре небольшие пушки. Вместо того чтобы двинуться прямиком на Париж, он прошел безлюдными холмами Прованса в горы, а затем спустился в Гренобль, где его бурно приветствовали жители города. Лион тоже с ликованием открыл перед ним ворота. В Осере к Наполеону присоединился маршал Ней, совсем недавно пообещавший королю Людовику доставить узурпатора в «железной клетке». 10 марта Людовик XVIII спешно бежал из Парижа в Бельгию, а на следующий день император вернулся в Тюильри, не сделав ни единого выстрела. Гортензия и Жюли уже поджидали его во дворце.

И все же Наполеона вернула к власти недовольная Бурбонами армия, но не французский народ, уставший от войны и деспотизма. И хотя Бонапарт не собирался упускать из рук власть, политическое очковтирательство не было ему чуждо. По дороге в Париж он раздавал обещания заключить мир с соседями, а внутри страны установить конституционную монархию и снизить налоги: «Я не просто солдатский император, — сказал он другу Жозефа Бенжамену Констану, — я также и крестьянский император, и император простонародья Франции». Бонапарт изгнал недавно возвратившихся эмигрантов и отменил все дореволюционные титулы. «Публичное обсуждение, свободные выборы, ответственные министры, свобода печати — я желаю, чтобы именно так и было», — горячо заверял он Констана. В последующие несколько недель Наполеон «Дополнительным актом» ввел новую конституцию, которая устанавливала наследственную Верхнюю палату и выборную Нижнюю, а кроме того, отменяла цензуру печати. Эти меры носили исключительно косметический характер, и все прекрасно понимали, что Наполеон останется деспотом, каким был всегда. Фуше пытался переубедить его, но бесполезно. Не только мир, но и само существование империи были весьма сомнительны. Еще до конца марта Венский конгресс обнародовал воззвание: «Наполеон Бонапарт поставил себя вне рамок политических и общественных отношений и как враг и узурпатор мирового спокойствия заслуживает общественного возмездия». Англия и Пруссия обязались поставить под ружье 150 тысяч, а Австрия и Россия обещали еще 400 тысяч.

Тем не менее весь клан ринулся в Париж. Первым объявился Жозеф. Он прибыл в столицу 23 марта, три дня спустя после императора. Узнав, что швейцарцы намерены арестовать его, Жозеф спешно оставил Пранжен, закопав в одной из «лисьих нор» алмазов на сумму пять миллионов франков. Жозефу было поручено собрать семью, хотя большинство Бонапартов уже торопились в Париж. Наполеон написал Марии-Луизе, однако ответа не последовало. Император лично писал ей из Осера: «К тому времени, как ты получишь это письмо, я буду в Париже. Приезжай и привози ко мне сына». Но к этому времени она уже была безумно влюблена в Нейпперга и ужасно переживала, как бы новая авантюра ее супруга не стоила ей Пармы.

Императора несколько утешило неожиданное появление Люсьена, прибывшего в Париж 10 апреля с поручением от папы. Последний просил Наполеона защитить папские земли от посягательств короля Иоахима. В течение месяца произошло полное примирение. Люсьен получил в качестве городской резиденции Пале Рояль и в придачу титул принца империи. И все же он был в отчаянии от проводимой братом политики. Подобно Жозефу, Жером тоже пребывал в страхе перед возможным арестом и поэтому бежал из Триеста. Однажды в полночь, переодевшись матросом, он отплыл на небольшом неаполитанском судне, бросив Екатерину одну с ребенком на руках, а затем из Неаполя направился во Францию. Единственным из членов клана, кто не бросился очертя голову к императору, был Евгений. Он достаточно настрадался и теперь горел одним желанием — сохранить ради детей и семьи свои солидные личные капиталы. Гортензия оставалась в Париже на протяжении всей ссылки отчима, и вначале император держался с ней довольно холодно. «Ни за что бы не подумал, что ты предашь меня, — упрекал он ее. — Уж коли ты делишь с семьей ее успехи, будь добра разделить и невзгоды». После того как Гортензия расплакалась, Наполеон смягчился: «У тебя не найдется ни одного — оправдания, но ты ведь знаешь, что я любящий отец. Успокойся, я прощаю тебя. И забудем этот разговор». Тем не менее Гортензия пришла в ужас, узнав, что Наполеон не прочь заново отвоевать Бельгию.

Тем временем Летиция высадилась в Неаполе, где поселилась во дворце Портичи, этом неаполитанском Фонтенбло на окраине столицы с видом на залив. Каролина получила отменную головомойку за предательство Наполеона. Когда же она попробовала оправдываться, что, мол, не смогла удержать Мюрата, «мадам мать» отвечала: «Только через твой труп мог твой супруг замахнуться на твоего брата, вашего благодетеля и повелителя!» Дядя Феш тоже находился в Портичи, по-прежнему розовощекий и на удивление моложавый, хотя и не в лучшей своей форме. Услышав о побеге Наполеона с Эльбы, он воскликнул: «Мой племянник не иначе как сошел с ума!» Там же в Портичи находились Жером и Жюли. Первый пытался добраться до Франции сухопутным путем, но был вынужден повернуть назад, когда около Флоренции едва не попал в лапы к австрийцам. Вдвоем с матерью Жером посетил представление в Сан-Карло, где сидел вместе с хозяйкой в королевской ложе. Тем не менее вскоре «подавленная телом и душой», как Жером, пишет в своих мемуарах, Каролина поставила гостей в известность, что они должны как можно скорее покинуть пределы ее королевства. Летиция, Феш, Жером и Жюли в карете добрались по кишащей бандитами местности до прибрежной крепости Гаэты, где они оставили детей Мюрата, а сами взошли на борт французского боевого корабля «Дриада», присланного для них императором. По пути во Францию им пришлось пристать к берегу на Корсике, чтобы избежать встречи с британским патрульным судном, и поэтому они провели два часа в Бастии, где принимали местную знать, а затем отплыли дальше. Это был последний раз, когда Летиция навестила свой родной остров. 22 мая Бонапарты сошли на сушу в Гольф-Жюане, где 2 марта высадился Наполеон, и 2 июня, наконец-то, достигли Парижа.

Причиной подавленного состояния Каролины и спешного отъезда ее родни из Неаполя стало вторжение австрийцев. Мюраты не зря опасались за свое будущее, прекрасно зная, что любой из делегатов Венского конгресса проголосует против них. Один лишь Меттерних, казалось, благоволил к ним, но все же в тайне от них он считал, что Мюраты должны уйти. Весть о бегстве шурина привела Иоахима в неописуемую радость, он получил это известие во время придворного бала. 15 марта Иоахим объявил Австрии войну, призвав всех итальянцев подняться против захватчиков и тем самым помочь ему создать единое итальянское королевство. Своими действиями он окончательно разбил надежды Наполеона убедить союзников, что его возвращение было сугубо внутренним делом Франции и никоим образом не касалось установившегося в Европе мира. Наполеон уже написал в Рим, заверяя папу, что у него нет никаких видов на Италию. Тот факт, что Мюрат объявил войну, еще раз убедил союзников, что мир с Бонапартом невозможен и его следует поставить вне закона. Будучи искренне уверен, что помогает императору, король Иоахим, собрав 40 тысяч солдат, двинулся маршем на север и занял Рим и Болонью. Большинство его солдат были зелеными новобранцами, которыми командовали неопытные офицеры, но при всем при этом слишком благоразумные, чтобы рисковать своими жизнями ради каких-то глупых авантюр. В апреле Иоахим узнал, что на Болонью движутся две австрийские армии. Одну из них возглавлял Нейпперг, который временно был отстранен от другой не менее ценной службы. Он задумчиво, хотя и немного скованно, писал Марии-Луизе в Вену: «Я дрожу при мысли, что с Вашим величеством может произойти нечто нехорошее, с Вами, чья беспредельная доброта и ангельский характер не заслуживают ничего иного, кроме счастья, и ежедневно, даже в разгар битвы, молю Бога, послать Вашему величеству благоденствие. Ваше величество не рассказывает мне, ездите ли Вы на прогулки, а если да, то с кем».

Жером вспоминает в своих мемуарах, что Каролина «до малейших подробностей предсказала, что произойдет и как поведет себя ее супруг». Она изо всех сил пыталась поддержать моральный дух неаполитанцев, сама надевала мундир и проводила смотры, издавала собственные указы.

Король начал отступление после нескольких неудачных стычек, однако занял позицию у Толентина. Здесь Нейпперг лично повел за собой 2 тысячи кавалерии в сокрушительной атаке на короля и его войско, и те мгновенно обратились в бегство. Ближе к вечеру 18 мая Мюрат, в гордом одиночестве, если не считать эскорта из четверки польских уланов, прискакал в Неаполь, где провел во дворце последнюю ночь. «Мадам, — обратился он к Каролине, — не удивляйтесь, что видите меня живым, я сделал все возможное, чтобы быть убитым». На следующий день, после наступления темноты, он бежал на Искью с деньгами и зашитыми за подкладку бриллиантами. Его подданные распевали о его бегстве презрительные куплеты, а сами тем временем готовились приветствовать возвратившихся из изгнания Бурбонов, которым всегда отдавали предпочтение. Мечущая громы и молнии Каролина дожидалась в Палаццо Реале, пока за ней придет британский корабль, чтобы увезти ее в изгнание. Нейпперг, прежде само очарование, въехал верхом в Неаполь и бесцеремонно заявил Каролине, что ее решено интернировать в Триест. Мадам Мюрат покинула Неаполь 25 мая на борту судна Его величества «Тремендес», предварительно забрав из Гаэты детей и их английскую гувернантку. Нейпперг восторженно докладывал в Вену, что теперь австрийское правительство заполучило в свои руки в качестве заложницы «королеву, которая для своей страны в большей степени король, нежели ее идиот-супруг».

1 июня на Марсовом поле, в церемонии, вошедшей в историю как «Champ de mai»^[19], на которой присутствовало 50 тысяч военных и 200 тысяч гражданских лиц, был принят «Дополнительный акт». По этому поводу архиепископ Турский отслужил высокую мессу и пушки прогрохотали салютом, после чего Наполеон — в одеждах едва ли не жреческих — принял совершенно бессмысленную присягу новой конституции. Его сопровождали Жозеф, Люсьен и Жером — каждый в придворном платье. В целом мероприятие оказалось довольно успешным. Пожалуй, многие согласились бы тогда с герцогом де Бролье:

«Я видел, как мимо шагал императорский взвод в изысканных церемониальных костюмах — раскачивающиеся перья, мягкие шляпы, короткие испанские плащи, белые атласные панталоны, ботинки с розетками и все такое прочее. Этот спектакль в момент зловещего кризиса, когда Франция находилась на грани иноземного вторжения и расчленения (и все из-за этих прекрасных господ и их прихотей), этот спектакль, повторяю, наполнил меня возмущением и презрением».

II июня, в воскресенье, в Елисейском дворце состоялся спокойный семейный обед. Присутствовали император, три его брата, их мать, Жюли и Гортензия. Позже к ним присоединились дочери Жюли и сыновья Гортензии. Обед стал для Наполеона, безусловно, радостным событием, хотя, по мнению Гортензии, его веселость была неестественной. Это была последняя встреча клана со своим предводителем.

Однако император был уже не тем. В тот самый день он заметил супруге генерала Бертрана: «Что ж, мадам Бертран, будем надеяться, что нам не придется жалеть об острове Эльба!» В то утро генерал Тьебо наблюдал за Наполеоном во время мессы в капелле Елисейского дворца.

«Его взгляд, когда-то пугавший своею пронзительностью, утратил не только силу, но и пристальность. Его лицо, которое, как я не раз замечал, светилось динамизмом или же казалось отлитым из бронзы, потеряло всю выразительность, на нем не осталось и следа былой силы. Да и голову он теперь носил не как прежде, когда в нем виделся властелин мира. Его походка стала такой же неуклюжей, как и осанка, а в его жестах чувствовалась неуверенность. Буквально все в нем было каким-то ссохшимся и перекореженным. Когда-то естественная бледность его кожи приобрела землистый зеленоватый оттенок».

В Вандее в защиту короля снова поднялась «католическая и королевская армия», и хотя она была разгромлена, на это понадобилось около 10 тысяч императорских солдат (важная деталь, способная принести победу или поражение в грядущей кампании против союзников). Веллингтон и Блюхер уже двигались в Бельгию, ведя за собой 200 тысяч человек. И хотя император не мог противопоставить им равную по численности армию, та, что у него имелась, была поистине первоклассной — ветераны, возвратившиеся из Германии и Испании, или же горящие энтузиазмом добровольцы были совершенно иного калибра, нежели «марии-луизы» 1813–14 годов. Несмотря на полное фиаско Жозефа в предыдущем году, его снова оставили в Париже в качестве президента министерского Совета, правда, только с правом решающего голоса, но без неограниченных полномочий. Люсьен заседал в Совете, а Жером отправился на фронт в качестве командующего дивизионом.

В понедельник 12 июня Наполеон выступил из Парижа вместе с северной армией, чтобы заранее приготовиться к наступлению союзников. Через три дня он переправился через реку Самбр и был в Бельгии.

16 июня правый фланг французов, которым командовал лично император, разгромил Блюхера в жестокой схватке у Линьи. Левый фланг под командованием Нея, встретил у Катр-Бра отпор со стороны англичан, однако в конечном итоге после долгого кровавого боя те были вынуждены отступить. Жером сражался с удивительной дерзостью. Сначала он вел за собой бригаду у Катр-Бра, а затем, перегруппировав ее, дал отпор гусарам герцога Брауншвейгского. Во время этого боя герцог получил смертельное ранение. Жером тоже получил пулевое ранение в руку, однако, даже не спешившись, велел перевязать себе рану и снова устремился в бой. Тем не менее задержка Нея у Катр-Бра позволила пруссакам избежать полного разгрома. Наполеон считал, что пруссаки отступают, намереваясь отвести силы за Рейн, как, между прочим, и советовал глава их штаба, генерал фон Гнейзенау. Вместо этого они стали отходить на север, так как их генерал, бесстрашный старый вояка Блюхер, даже несмотря то что был выбит из седла и получил сотрясение мозга, был полон решимости привести свои 80 тысяч на подмогу Веллингтону. Блюхер понимал, что в ближайшие дни наверняка должно состояться решающее сражение. Французы упустили свой шанс 17 июня, так и не разбив англичан, когда пруссаки еще только двигались на подмогу союзнику.

Герцог Веллингтон отвел свои войска на позицию у бельгийской деревни Ватерлоо и 18 июня приготовился дать отпор противнику, который по праву считался величайшим военным гением своего времени. У Веллингтона под началом имелось 68 тысяч: 26 тысяч немцев, 18 тысяч голландцев и бельгийцев и 24 тысячи англичан (большинство из которых, как и их командир, были ирландского происхождения). Большая их часть расположилась позади гребня протяженностью около трех миль, в то время как остальные заняли три сильные точки впереди: замок и лес Гугумон, ферму Ля-Эй-Сен и ферму Папелот. Стратегия Веллингтона была предельно проста — продержаться до прихода с востока пруссаков и усилить левый фланг. Император решил применить свою излюбленную, не раз зарекомендовавшую себя успешный стратегию: сломить основные силы противника тяжелым артобстрелом, вслед за чем, при необходимости, обрушить на него кавалерию и осуществить массированную атаку пехоты, вклиниваясь в ряды противника, чтобы окончательно сокрушить его. Наполеон не был до конца уверен в том, что Блюхер окончательно отвел свои силы, и, чтобы убедиться, послал ему вдогонку маршала Груши с 30 тысячами. Однако он отметал как ложный переданный кем-то Жерому слух, будто пруссаки наверняка придут на подмогу англичанам. У самого императора оставалось 72 тысячи, и, по его мнению, это было более чем достаточно для того, чтобы сконцентрировать удар на довольно узком фронте. «То, что Веллингтон один раз разбил тебя, — сказал он маршалу Сульту, — вовсе не значит, что он великий генерал. Говоря по правде, он никуда не годный генерал, а англичане — никудышные солдаты. Мы съедим их на завтрак». Наполеон сбросил со счетов мушкетерские подразделения англичан и тот факт, что Веллингтон для защиты своих солдат от артиллерийского огня французов мог воспользоваться склонами холмов.

Герцог избежал поражения по чистой случайности. В первую очередь его спас временной фактор. Проливной дождь, обрушивавшийся на местность всю ночь напролет, превратил ее в непроходимую трясину, которой следовало подсохнуть. Вот почему французская «великая батарея», состоящая из восьми тяжелых пушек, смогла с горем пополам занять позицию и начать огонь лишь после часа пополудни, а французская пехота не начинала фронтальной атаки до 1.45. Не будь дождя и начнись атака раньше, англичане наверняка бы потерпели поражение и Наполеон был бы в Брюсселе до наступления ночи.

Еще до начала наступления, около 11 часов утра, Жером получил приказ занять подступы к Гугумону, но не захватывать сам пункт. Вместо этого Жером, пройдя лес в штыковой атаке, которую возглавил лично сам, начал осаду замка. Но стены того оказались массивны, и английский гарнизон изрядно потрепал дивизион Жерома. Тот посылал вперед все новые и новые силы, и постепенно эта небольшая операция превратилась в сражение внутри сражения. Жером лишь тогда оставил попытку захвата замка, когда до него дошли дурные вести с главного участка сражения. Несмотря на всю храбрость Жерома, следует признать, что он потратил бесценные силы на какой-то отвлекающий маневр, в то время как каждый солдат был на счету.

Французская пехота в тот день была настроена по-боевому, и в свою первую главную атаку солдаты шли с песнями. Они захватили папелотскую ферму, однако не сумели взять Ля-Эй-Сен, получив отпор от английской пехоты, а затем были отброшены назад решительной кавалерийской атакой. Тем временем, когда пехота пошла в атаку, император получил донесение, что, судя по всему, пруссаки обошли Груши и теперь решительно приближались к месту сражения. Наполеон послал на сдерживание их наступления 10 тысяч человек, а сам взялся за Веллингтона. Кроме того, он перевел свой командный пост назад, чтобы иметь возможность держать под контролем обе операции, перепоручив фронтальную атаку против англичан маршалу Нею.

К сожалению, умение мыслить никогда не шло у Нея в сравнение с его храбростью. Он вел французскую кавалерию в атаку за атакой против крепкого центра англичан, выбрав именно ту его часть, которая до этого даже не подверглась первой атаке французской пехоты.

В результате его солдаты несли ужасные потери под ударами кавалерии англичан. Эта кровавая бойня длилась около двух часов, с четырех до шести пополудни. В конце концов, получив подкрепление из последнего оставшегося у французов резерва и при поддержке пехоты, Ней все-таки в 6.30 завладел Ля-Эй-Сен, охранявший ее ганноверский гарнизон отступил, поскольку у солдат кончились патроны.

Потеря Ля-Эй-Сен опасно обнажила участок центральных позиций Веллингтона, и вскоре французская артиллерия в упор обрушила на его ряды ливень шрапнели. Наполеон ухмылялся, повторяя раз за разом «Они наши! Они у меня на крючке!» В этот момент вперед следовало послать свежие силы пехоты, но имевшиеся у императора войска заметно поредели в результате «страшнейшей мясорубки», как назвал ее Ней, а все резервы в это время были брошены на сдерживание пруссаков. Пехота начинала постепенно отступать под натиском противника.

Правда, французам удалось отбить атаку пруссаков у Папелота и тем самым обезопасить Наполеону правый фланг.

Император тем временем вывел двенадцать гвардейских батальонов к подножию занятого Веллингтоном хребта. И он, и его солдаты все еще свято верили, что победа будет за ними. Наполеон построил 4 тысячи гренадеров и кавалерию средней гвардии в пять колонн, по шестьдесят человек в каждой, и послал их вверх по склону, полагая, чтоэто станет первой волной окончательного прорыва. До этого любая атака гвардии неизменно оказывалась прелюдией к славной победе. Каждую из колонн возглавлял конный генерал, а впереди всех гарцевал Ней. На самом же деле они надвигались не совсем по центру, а отклонились влево, и таким образом оказались в пределах досягаемости для английской артиллерии у Гугумона. Гвардейцев встретили смертельный ружейный огонь, обрушившийся на них с холма, и артиллерийские залпы как с фланга, так и прямо в лицо. Гвардейцы все же поднялись на холм, а затем остановились. В считанные минуты они обратились в бегство под испуганные выкрики французов «Гвардия отступает!» Такого французская армия еще не знала.

В это же самое время 30 тысяч пруссаков накатывались на правый фланг Наполеона. Боясь оказаться отрезанными, французская кавалерия и пехота, дрогнув, тоже начали отступление, а английская кавалерия своими действиями только способствовала этому. Неожиданно отступление превратилось в бегство. Императорская армия рассыпалась прямо на глазах, а неприятель, преследуя по пятам, кромсал на куски уцелевшие ее остатки. Битва, которая предвещала победу, обернулась поражением. Император не мог поверить собственным глазам.

Впервые за свою жизнь Наполеон познал полный разгром. Он обнажил шпагу, словно готовясь умереть, сражаясь в бою. К нему подскакал Жером с лицом, черным от порохового дыма, в висящей клочьями форме и с рукой на перевязи, и прокричал: «Брат, я узнал тебя слишком поздно!» (Несколько дней спустя новеллистка Фэнни Берни взволнованно сообщала из Брюсселя, что, по слухам, «малыш Джерри» убит). Два полка старой гвардии, лишенные амуниции, все ещё твердо стояли под командованием Камбронна, и Жером остался вместе с ними, дожидаясь атаки лорда Аксбриджа, чтобы затем покинуть бесславное поле. Тем временем офицеры штаба затолкнули Наполеона в ландо, и он, обливаясь слезами, бросился в бегство. Когда же преследующие его прусские уланы почти догнали его, Наполеон пересел на лошадь. Остатки сил Камброна прикрывали его отступление, пока все они не полегли под вражескими пулями. Император поддался на уговоры и принял решение вернуться в столицу, хотя и понимал, что это могло оказаться фатальной ошибкой. «Прекрасно, — произнес он. — Я поеду в Париж, хотя убежден, что вы заставляете меня совершить глупость».

Когда Жозеф 20 июня получил известие о катастрофе, он созвал Совет министров «во имя спасения Франции и империи». Этот шаг позволил Фуше организовать оппозицию еще до того, как выбившийся из сил и заляпанный грязью Наполеон рано утром следующего дня объявился в Елисейском дворце. Сначала, вдохновленный Люсьеном, Лазаром Карно и кое-кем из маршалов, он надеялся продолжить борьбу. Во время преследования в рядах союзников начался разброд, после того как, неожиданно для себя, они получили у Парижа отпор от Даву. Жозеф сказал Совету, что повода для отчаяния нет. Люсьен обратился с речью к Верхней палате, блеснув при этом своим былым красноречием. Взывая к чести своей аудитории, он увлеченно доказывал, что вовсе ничего не потеряно. Затем со своего места вскочил Лафайет и произнес единственно разумную речь за всю свою долгую карьеру:

«Вы обвиняете нас, будто мы позабыли о своем долге по отношению к нашей чести и Наполеону. Разве вы позабыли, что повсюду кости наших детей и братьев свидетельствуют о нашей преданности ему: в африканских песках, на берегах Гвадалквивира и Вислы, на снежных полях перед Москвой? За последние десять лет и даже больше три миллиона французов сложили голову ради человека, который по-прежнему желает побороть всю Европу. Мы сделали достаточно ради него, сегодня наш долг — спасти страну».

Эта речь стала завершающим ударом в крушении императора. Люсьен, поддерживаемый Даву, желал нового переворота, повторения 18 брюмера. «Будь смел!» — призывал он брата, на что Наполеон просто ответил: «Я был слишком смел». Он был совершенно опустошен и измучен и частенько часами просиживал в полном бездействии, время от времени разражаясь истерическим смехом или же бормоча себе под нос: «Ах! Mon Dieu!» Он опасался, что попытка переворота может привести к полнейшей анархии. «Меня повергали в ужас воспоминания из моей юности», — позднее объяснял он. 22 июня он отрекся в пользу своего сына, прекрасно зная, что австрийцы ни за что не позволят мальчику покинуть Вену. Затем, сопровождаемый Гортензией, он укрылся в Мальмезоне, в то время как Люсьен предпринимал отчаянные, но совершенно безуспешные попытки провозгласить императором Наполеона II. От Гортензии нам известно, что низвергнутый император не желал покидать Мальмезон, где провел столько радостных дней своей жизни. «Как прекрасно здесь было, — говорил он. — Как счастливы мы были бы здесь, если бы могли остаться навсегда».

Вскоре к Наполеону присоединились Жозеф, Люсьен и Жером. 25 июня четверо братьев приняли решение искать убежища в Соединенных Штатах, несмотря на то что большинство американцев были настроены чрезвычайно враждебно. В 1816 году бывший президент США Томас Джефферсон скажет о Наполеоне: «Я считал его самым дурным представителем рода человеческого, навлекшим на людей больше страданий и несчастий, чем кто-либо из живших до него». Проблема заключалась в том, как им пересечь Атлантику, поскольку Фуше отказался предоставить два фрегата, как они просили. Вскоре Люсьен отправился в Лондон просить корабль у англичан, хотя еще перед тем как Наполеон покинул Елисейский дворец. Гортензия предостерегла его: «Если ты предпочтешь бежать в Америку, то поторопись в порт, прежде чем о том пронюхают англичане. Они наверняка заточат тебя в лондонском Тауэре». Жозеф придерживался того же мнения, что доверять англичанам — чистейшей воды безумие. Тем временем Веллингтон и Блюхер двигались к Парижу. Франция располагала шестидесятитысячной армией, и такою же по численности национальной гвардией, и Наполеон, как рядовой генерал, предложил организовать оборону столицы под своим командованием. Однако Фуше настаивал, чтобы он немедленно покинул Мальмезон. До его отъезда 29 июня многие пришли попрощаться с ним, в том числе «мадам мать», дядя Феш и Мария Валевская. Если верить Тальма, Летиция проронила ровно две слезы, и ее прощание свелось к одной фразе: «Прощай, мой сын!» Гортензия зашила ему за подкладку бриллиантовое колье. Наполеон и Жозеф поодиночке отбыли в порт Рошфор.

Достигнув Рошфора, Наполеон обосновался в небольшой крепости на прибрежном островке Экс. Тем временем Жозеф зафрахтовал на имя месье Бушара американский бриг «Коммерс» водоизмещением 200 тонн, направлявшийся в Чарлстон, Южная Каролина, с грузом коньяка. Здесь он совершил единственный неоспоримо благородный жест за всю свою жизнь. За несколько дней до этого власти арестовали его, по ошибке приняв за императора, но затем отпустили восвояси. И хотя Жозеф был выше ростом и не таким полным, он понял, что может выдавать себя за брата, поэтому предложил остаться на Эксе, изображая из себя Наполеона, после того как последний отплывет на «Коммерс» в Америку под именем Бушара. Это предложение было отвергнуто, как недостойное для чести бывшего императора Франции.

15 июля Наполеон взошел на борт судна Его величества «Беллерофон», пребывая в заблуждении, что принц-регент предложит ему убежище в Англии.

Жозеф оказался более практичным. Его секретарь, американец Джеймс Карре, раздобыл в Рошфоре у вице-консула визы для «месье Бушара» и четырех его спутников, и ночью 24 июля Жозеф отплыл в Америку. 7 августа он ступил на сушу в Нью-Йорке. Во время этого вояжа его корабль был перехвачен двумя английскими фрегатами для проверки паспортов всех находившихся на борту пассажиров. Пока длился досмотр, «месье Бушар» оставался внизу, ссылаясь на морскую болезнь. Когда же шкипер «Коммерс» узнал, кто в действительности его пассажир, то заявил, что «скорее бы позволил судну взлететь на воздух, нежели выдал Жозефа». «Именно этого мне и хотелось бы избежать!» — воскликнул тот.

Само собой разумеется, Жозеф оставил Жюли во Франции, где она якобы находилась в полной безопасности вместе с Дезире.

Люсьен успел добраться до Булони, однако затем неожиданно принял иное решение: вместо того чтобы искать содействия у англичан, направился в Италию, где был немедленно арестован и брошен в темницу в крепости Турина. Покинув Мальмезон, Жером скитался некоторое время вокруг Парижа, а затем вернулся в столицу, где прятался в доме одного корсиканского башмачника. Людовик XVII грозился расстрелять его, но Фуше устроил для Жерома побег в Швейцарию, после чего тот направился в Вюртемберг, дабы воссоединиться с супругой. Однако разгневанный отец Екатерины тотчас посадил зятя под арест в мрачном замке Геппинген, где его родная дочь маялась на протяжении всех «Ста дней». Позднее чету перевели в не менее мрачный замок Элльванген, в порядке домашнего ареста.

«Мадам мать» в течение некоторого времени оставалась в Отель де Бриенн, куда она снова вселилась, весьма самонадеянно полагая, что Людовик XVIII позволит ей и дальше жить в нем. Летиция доказывала, что уж коль старой герцогине Орлеанской, вдове цареубийцы Филиппа-Эгалите, дозволено остаться, то и она имеет на это право. Она полагала, что Феш тоже сможет остаться. Вскоре их постигло горькое разочарование — им было приказано немедленно покинуть пределы Франции. Как и следовало ожидать, кардинал отказался это сделать, не получив астрономической денежной компенсации. В ответ на это заявление правительство попросту снабдило Летицию и Феша паспортами до Рима и с эскортом доставило их до границы. Со свойственной ему добротой Пий VII, к раздражению многих кардиналов, принял их в «вечном городе» с распростертыми объятиями.

По мнению Бурбонов, Гортензия отплатила им черной неблагодарностью, и, чего она совсем не ожидала, ей было приказано покинуть Францию. Она лишилась благосклонности русского императора, который тоже отказал ей в протекции. Гортензия сначала нашла прибежище в Карлсруэ, а затем в Аугсбурге.

Союзники действительно пребывали в состоянии шока и поэтому были полны решимости не допустить повторения «Ста дней». Англичане предложили отправить Бонапарта в пожизненное изгнание в удаленную островную колонию Святой Елены в Южной Атлантике — «самый невзрачный и неприветливый кусок скалы из тех, что можно себе представить», лежащий в сотнях миль от африканского берега, где изгнанник находился бы под постоянным присмотром. Сюда он и прибыл 17 октября 1815 года. Здесь Наполеону предстояло провести свою последнюю и в некоторых отношениях самую блестящую кампанию.

Глава одиннадцатая Изгнанники

«Когда вы вместе с семьей делите ее взлеты, вы должны разделить и невзгоды».

Наполеон

«Кто знает, а не случится ли так, что в один прекрасный день все эти короли придут ко мне с протянутой рукой за куском хлеба?!»

Летиция Бонапарт

В целом женщины клана более философски восприняли утрату своего положения, нежели мужчины.

«Я заметила, что во время политических потрясений мужчинам обычно присуща меньшая стойкость духа, нежели женщинам, — писала бывшая королева Гортензия. — Они, как правило, быстрее поддаются отчаянию и унынию. Причины этому явлению очевидны. Мужчина, главным образом, руководствуется собственными амбициями, и поэтому вполне естественно, что если он осознает себя неудачником, (это огорчает его более всего на свете), то легко теряет присутствие духа. С другой стороны, женщина руководствуется большей частью своими чувствами и поэтому бывает сломлена только тогда, когда разбито ее сердце».

Годы, проведенные Наполеоном на острове Святой Елены, можно по праву назвать мученическими. Его резиденции Бриар и Лонгвуд обычно описывают в духе уютных сельских домиков из романов Джейн Остин — смехотворное сравнение. В действительности это были примитивные жилища, пусть даже и довольно просторные по масштабам отдаленной колонии. Император был лишен не только роскоши, но и элементарных домашних удобств и с самого начала был вынужден терпеть настоящий дискомфорт Самым ужасным из неудобств стал губернатор острова сэр Хадсон Лоу, представлявший собой худший тип равнинного шотландца, сурового и неприветливого, единственным опасением которого было — как бы его узник не удрал с острова, как это произошло на Эльбе. Окруженный горсткой преданных ему людей Наполеон, казалось, проводил все свое время, играя в карты, бильярд или шахматы, или же в разговорах с редкими гостями Святой Елены, которым было дозволено повидаться с ним. Однако в отличие от папы, которому он когда-то отказал даже в бумаге и чернилах, Наполеон получил необходимые письменные принадлежности и секретарей. Это послабление изменит курс европейской истории, так как под предлогом диктовки мемуаров Бонапарт в действительности создавал наполеоновскую легенду.

Что бы ни говорил он о своей «династии» преданному графу Дьедонне де Лас-Казу, чтобы тот включил эти материалы в пропагандистский «Мемориал Святой Елены», то, что он в действительности думал о них, было высказано генералу Бертрану (эти мемуары никогда не предназначались для публикации и были расшифрованы только в 1949 году). «Я полагаю, что, будь я готов пожертвовать Жозефом, мне был бы обеспечен успех. Ни для кого не секрет, что Жозеф не умел толком ничего делать. Более того, он считал себя великим полководцем. Он признавал, что я, возможно, его превзошел, но это, пожалуй, и все. Он считал себя выше Сюше, Массена и Ланна». Не менее язвительно отзывался Наполеон и о своем младшем брате; «Когда Жером приблизился к Пултуску (недалеко от Варшавы), то ему взбрело в голову потребовать, чтобы Мюрат передал ему командование кавалерией. «Ты с ума сошел! — сказал я ему. — Неужели ты и в самом деле считаешь, что способен повести за собой целый эскадрон? Какое удивительное самомнение!» Подумав, Бонапарт добавил: «Я совершил ошибку, сделав Жерома королем Вестфалии. Мне следовало определить его каким-нибудь незначительным немецким князьком!»

О Мюрате было сказано следующее; «Стать изменником его вынудила супруга Каролина. Моя сестра!» Особенно подробно он отзывался о Бернадоте: «Шведов против меня настроил именно Бернадот. Свое назначение он получил благодаря чарам Дезире, не говоря уже о том, что был шурином Жозефа». Бонапарт пояснил, что только потому, что сам «лишил Дезире невинности», он сделал Бернадота маршалом, князем и королем. «Бернадот лишь потому занял такую странную позицию, что опасался, как бы Россия вместе с Англией не изгнали его из Швеции. Вместе с тем он прекрасно знал, какую бы политику я ни проводил, я бы ни за что не стал сталкивать его с трона».

На Святой Елене Наполеон проявлял не меньшее беспокойство, чем в свое время его покойный отец Карло, чтобы Бонапарты сохранили за собой все свои аристократические титулы. «Семья должна овладеть Римом, взяв в супруги кого-нибудь из римских княжеских семейств, — неустанно твердил Бертрану Наполеон. — И вскоре среди ее членов появятся папы, кардиналы и папские легаты». С другой стороны, «те, кто не может обосноваться в Риме, должны поселиться в Швейцарии и добиться того, чтобы их имена были занесены в Золотую книгу Берна». Наполеон считал, что для его близких есть реальные перспективы и в Новом Свете. Жозеф, «вероятно, предпочтет насовсем остаться в Америке и переселит туда дочерей, выдав их замуж за кого-нибудь из Вашингтонов и Джефферсонов, чтобы в будущем среди его родственников появились и президенты США».

На этот раз император не тешил себя надеждой, что супруга захочет присоединиться к нему Мария-Луиза с радостью вступила в права герцогини Пармской в апреле 1816 года. Ее первым камергером, главнокомандующим, министром иностранных и внутренних дел стал не кто иной, как Адам Нейпперг. Он оказался на редкость успешным политиком, твердым, но доброжелательным. Его правление принесло Парме процветание, а герцогине — любовь подданных. В мае 1817 года, уединившись на своей вилле в Колорно, Мария-Луиза родила ему дочь, за которой последовали сын и еще одна дочь. Дети получили титулы князя и княгинь Монтеново (хитроумная передача по-итальянски имени их отца — Нейпперг, которое можно также написать как Нейберг, т. е. Монтеново^[20]). Ее сын от Наполеона по настоянию Меттерниха был лишен права наследования, и после смерти Марии-Луизы Парма снова должна была перейти в руки правивших когда-то здесь Бурбонов. Правда, в виде компенсации он получил титул герцога Рейхштадтского и право именоваться «Ваше светлейшее высочество». Мальчик был даже лишен своего имени Наполеон, получив взамен новое — Франц-Шарль, которое обычно сокращали просто до Франца. Его специально воспитывали так, чтобы он считал себя Габсбургом и австрийцем. Его наставник граф Китрихштейн пытался превратить его в законченного тевтонца, правда, без особых успехов, так как его подопечный жадно проглатывал все, что ему попадалось под руку о своем отце. Бывшему римскому королю было запрещено посещать Парму, хотя мать часто приезжала в Шенбрунн навестить его.

Когда Жозеф сошел на берег в Нью-Йорке, то поселился в спокойном семейном пансионе миссис Пауэл на Парк Плейс, однако газетчики вскоре пронюхали о его прибытии, и он тотчас оказался в эпицентре всеобщего внимания. Тем не менее «Граф де Сюрвилье» (как он теперь именовал себя) последовал совету мэра Джекоба Рэдклиффа и попытался нанести визит Джейсу Мэдисону, чтобы попросить у того официального покровительства. Однако президент отказался принять его. Но и без всякой протекции Жозеф чувствовал себя в США в полной безопасности. Он снял в Филадельфии дом (под номером 240 по Южной девятой улице, который стоит там до сих пор), и принялся без конца наведываться на воды в Саратога-Спрингс. Он имел неплохой доход от недвижимости, приобретенной для него его французско-американским приятелем Джеймсом ле Реем. Кроме того, Жозефу удалось избежать конфискации Морфонтена и Пранжена, так как он заранее передал официальное право собственности лучшим своим друзьям. Поэтому, когда вследствие своей расточительности и неумелых сделок с недвижимостью оказался на грани финансового краха, он живо отправил своего секретаря в Швейцарию, чтобы тот откопал припрятанные в Пранжене бриллианты; причем драгоценности оказались настолько искусно запрятаны, что секретарь не сразу смог обнаружить нужное место и был вынужден выдавать себя за английского горного инженера, прежде чем ему удалось найти в земле тайник.

Летом 1816 года Жозеф приобрел поместье величиной в семьсот акров (впоследствии разросшееся до 1800) с просторным особняком в федеральном стиле под названием Пойнт Бриз неподалеку от Бордентауна, Нью-Джерси, который благодаря его стараниям вскоре превратился в один из самых роскошных домов Америки Жозеф так привязался к своему новому крову, что, когда в 1820 году дом сильно пострадал от пожара, без колебаний отстроил его заново. Кроме того, Жозеф приобрел себе охотничий домик в округе Джефферсон, штат Нью-Йорк, присовокупив к нему 27 тысяч акров, которые называл «глухоманью». В Америке он нашел себе много новых друзей, среди которых был и будущий президент Джон Адамс. Уже в июле 1816 года Жозеф писал своей невестке, герцогине Готландской (Дезире Бернадот); «С каждым днем все сильнее привязываюсь к этой стране. Это страна свободы, мира и счастья». Он несколько раз писал Жюли, приглашая ее вместе с дочерьми переселиться к нему, но его супруга, возможно, не без оснований, предпочла остаться в Европе. Сначала она переехала из Франкфурта в Брюссель и в конце концов обосновалась во Флоренции. Несомненно, так оно было к лучшему, поскольку Жозеф продолжал волочиться за юбками ничуть не меньше прежнего. Его постоянной любовницей стала мадам Сари, жена корсиканского офицера. Была у него и американка из квакеров, Аннет Сэвидж, которую он поселил у себя в «глухомани». в округе Джефферсон. Тем не менее было бы несправедливо назвать его эгоистом. В 1817 году и повторно в 1819 году он писал Наполеону, предлагая разделить с ним изгнание на Святой Елене. Однако брат отверг это предложение, вполне возможно, к его величайшему облегчению. Кроме того, у Жозефа завязалась прочная дружба с Бетси Патерсон, которая частенько навещала его в Пойнт Бриз.

Пий VII простил Люсьену его участие в «Ста днях» и добился для него освобождения из-под стражи в Турине. Люсьен вернулся к прежней беззаботной жизни в Риме, Канино и Тиволи и опубликовал свою вторую претенциозную поэму «Киренеида», в которой долго и нудно повествовалось о спасении Корсики от вторжения мавров в XI веке. В окружении сыновей, давая пышные увеселения в своем римском палаццо, покровительствуя художникам и писателям, раскапывая этрусские древности, князь Канинский, несомненно, был счастливейшим из братьев Бонапартов, и ему наверняка можно позавидовать даже больше, чем Жозефу в Америке. Тем не менее он также предлагал Наполеону разделить изгнание на Святой Елене.

Луи во время «Ста дней» оставался в Италии. Здоровье «графа де Сен-Ле» было окончательно подорвано, а разум его слегка помутился. Его единственным утешением в жизни стало увлечение второсортной литературой и ворчание в адрес бывшей супруги. В 1816 году Луи сделал в Риме из себя посмешище, влюбившись (платонически) в молодую красивую княгиню Витторию Колонну. Он пребывал в непоколебимой уверенности, что она согласится выйти за него замуж, пока родители девушки не развенчали его надежд. Лишь однажды Летиция и весь клан публично выступили единым фронтом в поддержку его бывшей супруги Гортензии, когда Луи потребовал возвратить ему мебель и картины, чтобы он мог обставить дом для Виттории. В 1826 году Луи переехал во Флоренцию, где и провел остаток своих дней в комфорте, хотя и без излишней роскоши.

Время от времени Гортензия навещала его, чтобы обсудить будущее их детей, и, как правило, эти визиты кончались для нее нервными срывами. Достаточно постранствовав, она обосновалась с сыновьями в небольшой и пришедшей в упадок вилле «Аренгберг» на берегах Констанцского озера, которую приобрела в 1817 году. Гортензия писала в своих мемуарах; «Я уединилась от мира, так как мне хотелось одного — обрести спокойствие и доброту». Ее роман с Флаго окончился вскоре после того, как в 1814 году она отказалась выйти за него замуж: ведь развестись с Луи означало для нее потерять сыновей. Во время «Ста дней» они на короткое время возобновили отношения, но в итоге наступил полный разрыв, когда Флаго женился на дочери лорда Кейта. Иногда Гортензия виделась со своим братом Евгением, который остался непоколебимо верен Бонапартам. Раз в год он навещал в Риме Полину.

В конце концов, бывший вице-король Италии так и не удостоился княжества. Вместо этого он получил денежную компенсацию, что сделало его владельцем несметных капиталов. В 1817 году преданный ему тесть, король Максимилиан, наградил его титулом герцога Лейхтенбергского и первого пэра Баварии, что поставило Евгения вместе со званием «Ваше королевское высочество» лишь на ступеньку ниже принцев крови. Евгений также был произведен в командиры одного из баварских полков легкой пехоты. Он вел счастливую жизнь в своей прекрасной резиденции в Эйхштедте, в окружении обожаемой и преданной Августы Амелии и семи отпрысков, посвящая почти все свободное время охоте на диких кабанов в горных лесах. В 1823 году Жозефина, старшая дочь самого верного паладина Бонапартов, вышла замуж за кронпринца Швеции Оскара, сына и наследника величайшего предателя клана Бернадота. Этому браку выпало стать воистину счастливым союзом. Сам Евгений был уже болен раком и скончался в 1824 году.

Жером провел два года пленником в Вюртемберге, вместе с Екатериной и их маленьким сыном, который стал позже известен как «Плон-Плон». Время от времени король Вюртембергский говорил дочери, что если та разведется с супругом, то может требовать чего угодно, а Жером получит пенсию. Но Екатерина упорно отказывалась от развода. В конце концов отец ощутил неловкость, устыдившись своего поведения, которое в глазах окружающих представлялось жестоким и неестественным, и отпустил супругов на свободу с мизерным содержанием, потребовав, однако, от них обещания, что они поселятся в австрийских владениях.

Александр I продолжал выплачивать Екатерине пенсию, хотя и небольшую. Чета обосновалась в Триесте под именами графа и графини де Монфор. Первая супруга Жерома, Бетси Патерсон, посетившая вместе с их сыном Бо в 1819 году Европу, побывала в Италии, где была радушно принята Летицией, Люсьеном, Луи и Полиной, которые обращались с ней и ее сыном как с членами семьи. Тем не менее Бетси так и не встретилась с бывшим супругом, если не считать случайного столкновения с ним в галерее дворца Питти во Флоренции несколько лет спустя, когда, не проронив ни слова, Жером в замешательстве бросился вон вместе с Екатериной. В ноябре 1821 года она писала своему отцу в Балтимор, что ее бывший супруг «остался без гроша в кармане, его наследство, капитал и доходы пущены на ветер, а долги так велики, что его семья даже при желании не могла ничего для него сделать, но и желания у нее нет». Ее информация была на редкость точной. Летиция выделила Жерому несколько тысяч франков, но, когда от них вскоре не сталось ни единого су, она ограничилась советом: «Бери пример с меня. Живи по средствам». Бо в конце концов получил возможность повидаться с отцом, однако, хотя с ним обращались радушно и приветливо, решил все-таки делать карьеру в Америке, поскольку все члены клана, за исключением одной лишь бабки, жили не по средствам и не желали ничем помочь ему. Жером не стал предлагать Наполеону разделить с тем ссылку на Святой Елене. Екатерина же, наоборот, обратилась с просьбой к британскому правительству позволить ей поселиться на Святой Елене, чтобы ухаживать за деверем, который, по дошедшим до нее слухам, был серьезно болен. «Я бы сочла за счастье, если бы своим уходом и заботой могла облегчить ему тяготы пленения» Однако ей было отказано. Следует отметить, что Екатерина проявила душевную щедрость, поскольку незадолго до этого родила дочь (будущую княгиню Матильду, увековеченную Прустом).

Предатель клана Иоахим Мюрат встретил смерть так же экстравагантно, как и жил. Он бежал из Неаполя, переодевшись матросом, в мае 1815 года и целым и невредимым добрался до Франции. Однако Наполеон отказался принять его, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться его услугами. После «Ста дней» Мюрат пребывал в смертельной опасности, скрываясь от белого террора роялистов в окрестностях Тулона, где ему частенько приходилось ночевать в поле на голой земле. В конце концов он добрался до Корсики, откуда в октябре вместе с 250 подобных ему авантюристов отплыл в Неаполь, наивно полагая, будто его бывшие подданные жаждут его возвращения. Пристав к берегу в небольшом порту Пиццо в Калабрии в сопровождении 26 «солдат», как всегда, разнаряженный и легко узнаваемый, он тотчас попал под горячую руку банде крестьян, вооруженных ножами и дубинками, которые, не теряя времени, сволокли его в тюрьму. Мюрата без проволочек отправили под трибунал, и командующий местным гарнизоном Бурбонов живо приговорил его к смерти. Мюрат принял смерть со свойственной ему храбростью, не позволив неаполитанским солдатам завязать ему глаза. Его вдова, переименовавшая себя в графиню Липонскую (Липона — анаграмма из Napoli, т. е. Неаполь) обосновалась вместе с детьми в относительной бедности неподалеку от Триеста. Каролина была неспособна жить без мужчины, которым бы она могла помыкать, и поэтому сочеталась тайным браком с военным, шотландцем по происхождению, состоявшим прежде на неаполитанской службе, генералом Франческо Макдональдом. Наполеон был шокирован, когда до него дошла весть об этом мезальянсе, и тем не менее можно смело утверждать, что это замужество сделало Каролину гораздо счастливее, чем раньше.

В 1818 году второй великий предатель, на чью долю из всего клана выпал самый продолжительный успех, «Высокий и могущественный принц и повелитель Карл XIV Юхан», по-прежнему щеголявший своей якобинской татуировкой, был коронован в Стокгольме королем Швеции, готов и вандалов со всеми полагающимися по этому поводу торжественными ритуалами лютеранской церкви. За этой коронацией последовала вторая, в Христиании (Осло), и Бернадот стал хозяином своего второго королевства, Норвегии. Небольшая, но шумная группа шведских легитимистов громко выражала свое негодование по поводу события, ставшего в их глазах «узурпацией трона» этим проклятым французишкой», так как они хранили верность юному Вазе, который по праву являлся законным наследником. Сэр Вальтер Скотт был весьма растроган, встретившись с юношей, который представлялся ему шведским вариантом принца Чарли. Либералы вскоре тоже получили основательный повод невзлюбить Бернадота. Тем не менее, хотя Карл Юхан так и не выучил языка своих подданных и постоянно подвергался бичеванию справа и слева, ему удалось сохранить шведскую корону до 1844 года, когда он скончался от удара.

Королева Дезидерия, присоединившаяся к нему за двадцать лет до этого, прожила в Стокгольме до глубокой старости. Их сын Оскар, названный когда-то по просьбе Наполеона в честь героя оссиановской поэмы, сменил на троне отца, не встретив никакого сопротивления. Внуку Оскара выпала честь взять в жены последнюю наследницу семейства Ваза (по отцовской линии нынешний принц Уэльский является потомком как Бернадота, так и Евгения де Богарне).

Элиза, эта предательница меньшего масштаба, теперь именовавшаяся графиней де Кампиньяно, превратилась в на редкость беспокойную «пленницу» в Брюнне (Брно). Услышав, что австрийский губернатор Тосканы распродал ее лошадей, она принялась жаловаться, написав Меттерниху, что смеет надеяться, императору Францу известно об этом Беспрестанно досаждая жалобами и требованиями, в 1819 году она все таки добилась для себя от австрийцев ежегодной пенсии в 300 тысяч франков. Ее просьба после «Ста дней» получить разрешение присоединиться к Наполеону на Святой Елене, вряд ли была искренней, так как повторений не последовало. Элизе было отказано в просьбе позволить ей вернуться в Болонью или же поселиться в Равенне, как она того требовала. Элиза направилась в Триест, который, по мнению императора, был «одноглазой дырой». Там она приобрела себе прекрасный особняк на Кампо Марцио, а также виллу Вичентина у моря, где и воссоединилась с Баччиоки и своими двумя детьми. Здесь она покровительствовала художникам и театру, увлекалась любительскими спектаклями и даже приступила к раскопкам римского города Аквилеи. Ее отношения с Летицией, с которой она не виделась с 1810 года, оставались весьма натянутыми. Однако Элиза пришла в искренний восторг, когда Жером, занявший теперь в ее сердце после Люсьена место любимого брата, также обосновался в Триесте в 1819 году. Еще более обрадовалась она, когда по соседству поселилась Каролина. Странным дополнением к ее узкому кружку стал Фуше, приехавший в Триест в тот же год, что и Жером, и ставший ее неразлучным приятелем. Элиза сильно располнела и потеряла почти все волосы. Внешне она поразительно напоминала Наполеона в его последние годы. Ее супруг Баччиоки утешал себя тем, что спал с гувернанткой, но Элиза не обращала на это внимания. В июле 1820 года, посещая раскопки, расположенные среди болот Аквилеи, Элиза подхватила «гнилостную лихорадку» и через месяц скончалась В последующие годы Феличе Баччиоки возвел в ее честь монумент в церкви Сан-Петроне в Болонье. Там была изображена супружеская чета вместе с фигурой, символизирующей гения супружеской любви, что было не слишком удачным изобретением. «Князь Баччиоки», как он именовал себя, пережил Элизу на 20 лет и умер в Болонье в 1841 году.

Их единственный, сумевший выжить ребенок, дочь Наполеоне (1806–1869), стал впоследствии одним из самых жизнерадостных членов клана. Еще более мужеподобная, чем ее мать Элиза, Наполеоне Баччиоки зашла так далеко, что носила мужское платье, дралась на шпагах и обожала править лошадьми. Она вышла замуж за чувствительного итальянца, графа Камарату, которого впоследствии довела до полнейшего нервного истощения, а затем в 1830 году вообще бросила, вернув себе девичье имя Баччиоки. В конце 1830 года она отправилась в Вену осуществить поистине безумный план, вознамерившись спасти своего кузена Наполеона II. Однако полиция быстро раскусила, что у нее на уме, и выдворила авантюристку из города. Будучи истинной дочерью своей матери, она вскоре сильно заинтересовалась осушением болот.

Счастливейшими из изгнанников, если не считать Жозефа и Люсьена, стали «мадам мать», дядя Феш и Полина, которые с относительным комфортом обосновались в Риме. Летиция заняла место Наполеона в качестве главы семейства, частично благодаря материнскому авторитету, а частично несметным капиталам, которые ее брат-кардинал весьма удачно вложил в дело. Он по-прежнему оставался ее советником в финансовых вопросах. В 1818 году Летиция приобрела палаццо Ринуччини на площади Венеции, но Феш, который оставался в палаццо Фальконьери, по прежнему был самым близким ее другом. Летиция жила на широкую ногу, окруженная бесчисленной челядью, в том числе имея камергера, и всегда выезжала в карете, дверцы которой украшал герб, подаренный ей сыном. И все же она, как всегда, знала счет деньгам, а после смерти Элизы одевалась только в черное. «Каждому следует жить в соответствии с его местом в этой жизни, — заметила она как-то раз, — и коли вы еще являетесь человеком, достаточно просто быть честным. Кольца прекрасно смотрятся на пальцах, но когда вы теряете их, пальцы остаются на месте». Летицию сильно заботило состояние здоровья императора, как физическое, так и душевное, и поэтому, услышав, что он болен, она послала на Святую Елену врача и двух капелланов.

Она обратилась с весьма осторожно составленным ходатайством к правящим монархам, умоляя их выпустить сына на свободу, но, как и следовало ожидать, ответа не последовало. Два других ее сына также давали ей поводы для тревог: Люсьен в своем палаццо Сальвиатти, постоянно ссорящийся с остальными членами семьи, и Жером в палаццо Торлонца, который постоянно клянчил у нее деньги. Последний переселился в Рим из Триеста в 1822 году, после того как Летиция уговорила его, что, возможно, было не совсем мудро с ее стороны. Жером кое-как наскреб денег, чтобы купить у Люсьена дворец. Однако средств на содержание палаццо ему не хватало, и он даже хотел продать эту недвижимость матери.

Бурбоны попытались лишить Феша его лионского архиепископства, но при поддержке Пия VII кардинал не стал отказываться от своих прав, хотя и не имел возможности посещать Францию. Он вел на редкость благочестивую жизнь, постоянно постясь и исповедуясь, участвовал в процессиях, во время которых шел босиком в скромном монашеском платье, раздавая подаяния нищим. Но он по-прежнему наслаждался лицезрением своих картин и статуй, которые заполняли не только весь первый этаж его дворца, но и дома по соседству, и проводил почти все свое время рядом с сестрой, выслушивая ее беспрестанные жалобы о детях.

Полина переехала к матери и дяде в палаццо Фальконьери в 1815 году, но мрачная его атмосфера едва ли соответствовала ее пылкому темпераменту С потрясающей дерзостью она попыталась поселиться в палаццо Боргезе, что привело ее супруга Камилло в такое бешенство, что он подал в суд на официальный развод, которого добился в 1816 году. Полина жаловалась Люсьену: «Как это ужасно постоянно становиться жертвой мужчин!» Весьма интересная точка зрения на данный спор. Камилло жил размеренной жизнью во Флоренции, на вилле Виа Гибеллина с герцогиней Ланте де Ровере; судя по всему, это были чисто платонические отношения Вскоре Полина приобрела в Риме, неподалеку от Порта. Пиа, очаровательный особнячок, который она переименовала в «Вилла Паолина», а также летнюю резиденцию в Баньи ди Лукка, которую назвала точно так же. В Риме она постоянно устраивала приемы на которых бывала и Бетси Патерсон с сыном Бо, а также музыкальные вечера. Полина устроила постановку оперы Джованни Пачини, последнего из ее любовников, «крошки»-сицилийца на пятнадцать лет моложе ее, который в 1823 году оставил свою покровительницу, как только получил возможность зарабатывать на жизнь музыкой. У Полины испортился цвет лица, она начала желтеть и носила по дюжине ниток жемчуга, чтобы упрятать от посторонних глаз увядающие шею и грудь. Она тоже ужасно переживала за своего брата на Святой Елене и была глубоко огорчена, когда Летиция и дядя Феш стали жертвами какой-то немки-авантюристки, убедившей их, будто ей во сне явилась пречистая дева Мария с вестью, что Наполеон покинул свой остров. «Мама и кардинал твердят, что им точно известно, что Наполеона унесли ангелы. Они якобы забрали его в страну, где его здоровье пойдет на поправку, — писала она. — Я не стану распространяться об ужасных сценах и ссорах, и всех неприятных вещах, что имели место между нами».

Наполеон скончался 5 мая 1821 года. Несмотря на бесчисленные, причем весьма изобретательные объяснения, как, например, мышьяк, который подмешивали ему в пищу англичане, причиной его смерти явился рак желудка — болезнь, которая тридцать лет назад унесла в могилу его отца. Последними его словами стали: «Во главе армии…» Что характерно, чуть раньше он дважды произнес имя сына. В своем завещании он напутствовал клан: «Я благодарен моей доброй и великолепной матери, кардиналу, моим братьям Жозефу, Люсьену и Жерому, Полине, Каролине, Жюли, Гортензии, Екатерине и Евгению, за то что они проявили ко мне внимание». Этот документ в равной мере вышел бы как из-под пера корсиканского вождя, так и ссыльного императора.

Мария-Луиза узнала, что стала вдовой, во время представления «Севильского цирюльника» Россини, когда находилась в герцогской ложе Пармской оперы. Она не проявила никаких эмоций, однако распорядилась, чтобы при ее дворе соблюдался траур. (Трудно осуждать ее за то, что она отказалась принять завещанный ей Наполеоном дар — его заспиртованное сердце). Вскоре она вышла замуж за Нейпперга, который к тому времени весьма кстати овдовел. Это был брак, который принес ей величайшее счастье. Когда в 1829 году, в возрасте всего пятидесяти трех лет, ее супруг скончался от сердечного приступа, Мария-Луиза была убита горем, как, впрочем, и все жители Пармы, которыми он правил справедливо и разумно. Нейпперга так мало заботила личная выгода, что, не считая одежды, после его смерти остались только военные награды, которые он хранил к картонной коробке. Мария-Луиза не смогла жить одна, без мужчины, и в 1834 году тайно вновь вышла замуж. На этот раз под венец невесту повел главный распорядитель ее же двора, нудный и напыщенный француз граф Шарль де Бомбель. Этот брак она держала в секрете до конца своих дней. Мария-Луиза пользовалась огромной любовью своих подданных, что позволило ей без особого труда пережить политические катаклизмы 1830-х годов. Когда в 1847 году, после почти тридцатилетнего правления, она скончалась от плеврита, случившееся вызвало искреннюю скорбь у жителей Пармы, где до сих пор отзываются о ней с особой теплотой и не раз выдвигали требования о перезахоронении Марии-Луизы в родном городе. А ее могилу в Вене по сей день ежегодно украшают пармскими фиалками. Во время июльской революции 1830 года во Франции имела место слабая попытка провозгласить королем ее сына Наполеона II. Попытка, заранее обреченная на неудачу, так как молодой человек находился под строгим присмотром в Вене. Он проявил удивительные способности и явное честолюбие, мечтая о возрождении Французской империи или же, по крайней мере, о блестящей военной карьере, но его здоровье было подорвано туберкулезом еще в юношеском возрасте, и он скончался в Шенбрунне в июле 1832 года, не дожив до двадцати двух лет. Его мать была при нем сиделкой, и горе буквально подкосило ее. По иронии судьбы, похоронили в белой форме австрийской армии, столь часто терпевшей поражение от его отца.

Жозеф провел в Америке семнадцать лет. Он привез в США первую балетную труппу, хотя американские дамы были шокированы видом нижнего белья балерин. После того как квакерша наградила его двумя незаконнорожденными отпрысками, Жозеф нашел ей весьма удобного мужа со странным именем Делафоли. Когда тот умер, бывшая возлюбленная пыталась шантажировать Жозефа. Он также наградил младенцем одну креольскую даму, мадам Лакост, которую, как поговаривали, выкупил у ее супруга. Июльская революция во Франции заставила его серьезно призадуматься о возможности реставрации Бонапартов. В сентябре 1830 года он обратился с открытым письмом к французским депутатам, напоминая им, что именно их палата провозгласила в 1815 году императором Наполеона II. Посетив на прощание президента Эндрю Джексона, чтобы поблагодарить его за гостеприимство американского народа, Жозеф в 1832 году отплыл в Европу со всеми своими домочадцами, среди которых находилась и его корсиканская возлюбленная — мадам Сари. Так как ему было запрещено возвращаться во Францию, Жозеф на три года обосновался в Англии, неподалеку от Гладстона в графстве Суррей. В это время он близко подружился со своим юным племянником Луи Наполеоном, сыном короля Людовика и Гортензии, который в его глазах представлялся единственной надеждой династии Бонапартов. Дважды Жозеф возвращался в полюбившийся ему Нью-Джерси. После перенесенного в 1840 году удара он получил разрешение переселиться в Италию, где, будучи уже немощным стариком, наконец-то воссоединился со своей супругой Жюли. Последние три года жизни он провел подле нее и скончался в 1844 году. Она пережила его только на десять месяцев.

К тому времени Люсьен уже скончался в Витербо. Его старость, по всей видимости, была самой счастливой из всех членов клана. Он оставил после себя большой выводок детей, некоторые из них оказались весьма неприятными личностями. Луи, тощий и вздорный калека, прикованный к инвалидной коляске, скончался во Флоренции шесть лет спустя, убитый горем, что французское правительство отказалось выпустить под залог из тюрьмы его сына Луи Наполеона, чтобы они могли попрощаться друг с другом. Луи превратился в неистового католика и в какой-то степени нашел утешение в религии. Гортензия, еще более благочестивая, скончалась от рака гораздо раньше, в 1837 году, в Аренберге. Ее болезнь была долгой и жестокой. Единственный из оставшихся в живых сын, Луи Наполеон, едва успел к смертному одру матери.

«Мадам мать», которую в последние годы поразила слепота, с присущим ей достоинством покинула этот мир в 1836 году. Люсьен и Жером ни на минуту не отходили отнее. Римские, карабинеры шипели вслед ее гробу, когда процессия двигалась по городским улицам, но они шипели на Бонапартов, а не на мать семейства. Летиция завещала свое сердце Корсике. Феш, который закрыл ей, глаза, последовал за ней в 1839 году. Телам Летиции и кардинала предстояло вернуться на их родной остров в 1851 году, при обстоятельствах, совершенно невообразимых в тридцатые годы. Брат и сестра нашли свое последнее успокоение в кафедральном соборе Аяччо, где до этого не раз проводили время в совместной молитве.

Будучи лишенным возможности завещать свою изумительную коллекцию живописи городу Лиону, как ему хотелось, Феш распродал ее на специально устроенных им аукционах, которые растянулись на целых пять лет, и в результате его картины оказались разбросанными по галереям Европы и Америки. Остатки он завещал для Аяччо, в дар семинарии, за исключением тысячи холстов, которым предстояло стать украшением города.

Что весьма для него характерно, Жозеф отправился в суд и сумел-таки отсудить себе большую часть этих полотен, но несмотря на это в музее Феша в Аяччо имеется достаточно картин, которые дают прекрасное представление о собрании, что по бесчисленным описаниям, являлось лучшей коллекцией холстов эпохи Возрождения вне Парижа.

Полина ушла в мир иной совсем рано, в 1825 году, скончавшись, подобно брату, от рака желудка. Благодаря вмешательству папы Льва XII, она примирилась со своим супругом Камилло в последние месяцы жизни, и он был у ее смертного одра во Флоренции. И хотя она умирала доброй католичкой, однако настояла на том, чтобы перед кончиной ее нарядили в лучшее платье, и даже потребовала зеркало, чтобы убедиться, что в свои сорок четыре года все еще красива. Рядом с ней были Камилло и Жером. В своем завещании эта чуждая всяких условностей «сестричка» продемонстрировала типичную для всех Бонапартов жажду власти. Она распорядилась, чтобы ее похоронили в семейной капелле Боргезе в церкви Санта-Мария-Маджоре в Риме, между двумя папами. Она также позаботилась о том, чтобы оставить каждому из юных членов клана, включая Бо в Америке, какую-нибудь мелочь. И пусть Полина в жизни была эксцентричной, избалованной шлюхой, однако нельзя отрицать, что ей были присущи и стиль, и щедрость. Камилло пережил ее на семь лет. Он так располнел, что казалось, будто его зашили в перину.

Каролина Мюрат, страдавшая в последние годы годы от унизительного недостатка средств, в 1830 году пережила кошмарную ссору с Жеромом по поводу какой-то смехотворно малой суммы. Лишь под самый конец жизни она вновь обрела финансовую стабильность — когда французское правительство назначило ей пенсию. Генерал Макдональд скончался в 1838 году, и эта толстая, далеко не первой молодости вдовушка на какое-то время поддалась чарам французского проходимца по имени Клавель. Как и большинство членов ее семейства, Каролину унес в могилу рак желудка; она мучительно умирала во Флоренции весной 1839 года. С ней была одна из ее дочерей, а также Жером, с которым она в конце концов помирилась.

В Соединенных Штатах сыновья Мюрата сохранили все амбиции своих родителей. Старший сын, Ахилл, выполнил пожелание Наполеона и посредством удачного брака (женившись на Уиллис Грей, внучатой племяннице Джорджа Вашингтона) втерся в ряды американской аристократии и стал плантатором во Флориде. Законченный эксцентрик, питавший особую слабость к супу из хвостов аллигаторов, он умер в Таллахасси в 1847 году. Подобно своему дяде Жерому, его младший брат Люсьен Мюрат женился на красавице-южанке. Звали ее Каролина Джорджина Фрейзер. Она была дочерью богатого плантатора из южной Каролины. После того как Люсьен промотал все ее состояние, она была вынуждена открыть школу с пансионом, чтобы как-то поддержать материально себя и супруга. Временами Люсьен бывал невыносимым. «Ты родился жалким корсиканским крестьянином, — говорил внук трактирщика своему дяде Жозефу Бонапарту. — Я же, в отличие от тебя, появился на свет на ступеньках трона».

Из всего старшего поколения Бонапартов только Жерому судьба даровала возможность пережить сороковые годы и дожить до пятидесятых. Правительства Франции и Неаполя всегда поглядывали на него с подозрением и в конце концов в 1831 году убедили папу изгнать Жерома из Рима. Он переселился во Флоренцию, к своей супруге Екатерине, которая скончалась там в 1834 году от водянки. «Больше всего на свете я любила тебя, Жером, — сказала она на смертном одре своему неверному супругу-транжире. — Единственное, чего мне хотелось, это попрощаться с тобой во Франции». У Жерома были причины скорбеть о супруге, так как сразу после ее кончины прекратили поступать пенсии из России и Вюртемберга. Снова оставшись без гроша в кармане, Жером был вынужден продать свой особняк во Флоренции и переселиться в крошечную виллу за городом. Небольшое наследство, доставшееся от матери, вскоре было пущено на ветер, и Жером оказался воистину в плачевном положении. Как часто случалось ранее, ему пришла на помощь женщина, богатая вдова на двадцать пять лет моложе его, маркиза Джустина Бартолини-Беделли. Эта прекрасная, влюбчивая, щедрая, но простодушная флорентийка уплатила все его долги и вернула Жерома в его прежний палаццо. Он «отплатил» ей тем, что изменял ничуть не меньше, чем Екатерине, и нещадно тратил ее деньги. Графиня Потоцкая, та самая знаменитая польская дама, которая в 1812 году в Варшаве нашла Жерома попросту смехотворным, увидев его снова, заметила, что внешне он стал напоминать «одряхлевшего сердцееда».

К сорока годам Бетси Патерсон превратилась в скупердяйку с акульей хваткой в финансовых вопросах, которая путем удачно приобретенной недвижимости сумела сколотить себе огромный капитал. Ее красота, казалось, была неподвластна времени, и Бетси оставалась привлекательной не только в сорок, но и когда ей было за пятьдесят. Хотя она много путешествовала, преимущественно по Европе, и почти каждую ночь отправлялась на банкет или бал, любовников она себе не заводила. Ее сокровенной надеждой было женить сына Бо на одной из дочерей его дяди Жозефа Бонапарта. Вот почему ее постигло горькое разочарование, когда в 1829 году он женился на одной барышне из Балтимора по имени Сюзан Мери Уильямс. Бо мало в чем преуспел в жизни, если не считать периодических занятий фермерством, и стал отцом двух сыновей. Он продолжал переписываться с Бонапартами, хотя и не ожидал от них особой поддержки.

В 1848 году мир внезапно захлестнула революция. Наиболее здравомыслящий из европейских правителей король Франции Луи-Филипп оказался застигнут врасплох и в считанные дни лишился трона. В стране была провозглашена республика, однако бонапартизм сумел заново проявить себя серьезной политической силой. Бывший клан превратился в династию.

Глава двенадцатая Легенда и прозрение

«Теперь стало модным возвеличивать победы Бонапарта. Те, кто пострадал из-за них, ушли из жизни; нам больше не услышать проклятий из уст жертв, воплей боли и горя. Нам больше не увидеть истощенную Францию, когда за плугом шли женщины, нам не увидеть родителей, взятых в заложники из-за их сыновей, или целые деревни, что подвергались наказанию из-за одного-единственного случая дезертирства. Нам больше не увидеть списки призывников, вывешенные на углах улиц, или толпы зевак, сгрудившихся под огромными бесконечными списками приговоренных к смерти, когда люди со страхом в сердце пытались обнаружить в них имена своих детей, своих братьев, друзей или соседей».

Шатобриан. «Мемуары. D’Outie-Tombe»

«Можно лишь прийти к заключению, что он был не только безумец, но и негодяй».

Адольф Тьер о Наполеоне III

Наполеон не зря провел годы одиночества на Святой Елене. Как он сам когда-то заметил: «Моя жизнь — настоящий роман!» Именно так он и представил ее в «Мемориале Святой Елены», этой самой тонкой, самой хитроумной из апологий, проникнутой либеральными идеалами и дающей объяснение каждой ошибке или поражению, в которой вся его карьера представлена как нескончаемое стремление привести человечество в царство свободы. Все его войны, оказывается, являлись попытками облагодетельствовать человечество, и главной их целью было создание воистину счастливой и справедливой Европы; любую войну можно выиграть быстро и окончательно, если только правильно ее организовать. Подобная интерпретация его жизни была нужна лишь для того, чтобы добиться поддержки для сына и всего бонапартовского клана. Это была не просто легенда о себе самом, но также и династический миф, намеренно изобретенный, чтобы подготовить условия для реставрации Бонапартов. Наполеон намеренно в совершенно ином свете изобразил всех своих близких, которых в годы своего могущества презрительно считал жаждущими от него милостей марионетками. На Святой Елене он наградил их талантами и добродетелями, достойными родственников гения. Ему было прекрасно известно, что драма его трагического конца наверняка покажется привлекательной для нового поколения романтиков. Франция под властью Бурбонов вскоре начала проявлять признаки недовольства, а буржуазный режим Луи-Филиппа, с его тягой к приумножению личных богатств, ей попросту до смерти наскучил. Несмотря на предостережения Шатобриана, страна позабыла о том, как в свое время была обескровлена императором, чью легенду теперь подпитывали поэмы Виктора Гюго и баллады Беранже. Столь действенными оказались ее чары, что в 1840 году, в плохо продуманной попытке использовать ее для восстановления популярности своего блеклого режима, Луи-Филипп распорядился перевезти во Францию бренные останки императора и со всей пышностью вновь предать их земле в Париже, в Доме инвалидов.

Мало кто понял тогда, что скрывалось за этой легендой. Император стал архитектором первого в мире тоталитарного государства, нацеленного на войну, адвокатом в высшей степени агрессивной формы национализма, в основе которого лежали следующие принципы: чем больше государство по размерам, тем лучше, границы можно перекраивать посредством военной силы, присоединять страну к стране независимо от действующих там законов и традиций, экспансионистские войны можно выиграть посредством одной-единственной молниеносной кампании. (В своей внешней политике Гитлер во многом обязан Наполеону). Любой будущий бонапартовский монарх должен был стать ровней неподражаемому гению Наполеона, воплотить в себе не поддающуюся воплощению легенду. Вот уж воистину darnnosa hereditas^[21].

Однако на протяжении многих лет казалось, что, несмотря на всю свою живучесть, наполеоновская легенда останется не более чем головокружительным мифом. Поддержка, оказанная в 1830 году Наполеону II, была едва ли не смехотворной, и ее трудно принимать всерьез. В любом случае, юноша умер спустя два года. После Жозефа новым главой клана стал Луи Наполеон Бонапарт, третий и единственный выживший сын короля Людовика (Луи) и Гортензии, которого мать воспитывала одна, живя в Швейцарии. Молодой человек не испытывал ни малейшего сомнения на тот счет, что в один прекрасный день станет императором Франции. Правда, следует отметить, что его первые интриги отдавали фарсом. Попытка в 1836 году склонить на свою сторону гарнизон в Страсбурге и провозгласить империю потерпела крах за три часа, закончившись его насильственной депортацией в США. Вторая попытка в 1840 году, всего за месяц до возвращения тела его дяди во Францию, поднять императорский штандарт в Булони обернулась не меньшим провалом и повлекла за собой шестилетнее заточение в замке Ам, из которого он бежал в 1846 году. Во время его непродолжительного пребывания в Лондоне о Луи Наполеоне сложилось мнение как о ни на что не годном неудачнике-авантюристе.

Революция 1848 года изменила буквально все. Весь клан ринулся, словно в страну обетованную, назад во Францию. Луи Наполеон Бонапарт, Наполеон (Плон-Плон) Бонапарт (сын Жерома), Пьер Бонапарт (один из сыновей Люсьена) и Люсьен Мюрат стали депутатами. В декабре «гражданин Луи Бонапарт» был избран президентом второй Французской республики. Мятежи и уличные беспорядки, имевшие место в начале года, настолько напугали французов, что им снова захотелось монархии, однако роялисты оказались расколоты на легитимистов и орлеанистов. Сторонники Бонапартов воспользовались их разобщенностью, и режим постепенно, но неуклонно стал приобретать черты империи. Луи Наполеон начал именовать себя «принц-президент» и снова ввел в Елисейском дворце ливреи своего дяди. В декабре 1851 года, в годовщину Аустерлица, он устроил свое собственное 18 брюмера и, подобно Наполеону, заполучив на десять лет президентство, переехал в Тюильри. В конце 1852 года была провозглашена Вторая империя, и новый император взял себе имя Наполеона III.

Само собой разумеется, что весь клан нажился на этом. Сводный брат императора, сын Гортензии от Флаго, получил титул герцога де Марии и стал президентом Законодательного Совета, в то время как его другой, менее известный сводный брат, незаконнорожденный сын короля Людовика, был возведен в графы Кастельвеккио и вдобавок получил теплое местечко в правительстве. В этот период не менее двадцати членов семейства Люсьена и их потомства получали пенсию по цивильному листу, включая такую черную овцу, как принц Пьер Бонапарт, в свое время угодивший в тюрьму за убийство папского жандарма. Впоследствии он получил командование в иностранном легионе. Мот и распутник Жером, превратившийся к этому времени в дряхлого старикашку, тоже получил свой, причем весьма жирный, кусок пирога. В октябре 1848 года ему вернули генеральский чин с полным содержанием. Спустя два месяца он был награжден должностью управляющего Дома инвалидов, получив при этом роскошный особняк и сорок пять тысяч франков в год. Вскоре племянник сделал его президентом Сената с официальной резиденцией в Люксембургском дворце, а затем повысил в чине до маршала империи и предоставил ему в пользование Пале Рояль. Сын Жерома, Плон-Плон, более твердолобое и порочное подобие своего отца, был направлен посланником Франции в Мадрид, а позже возведен в генералы. Как и отец, он по-царски обосновался в Пале Рояль, заняв там целое крыло. В какой-то момент император пообещал ему корону правителя Тосканы. Одно время Наполеон III даже раздумывал, не присвоить ли Бо, сыну Жерома от Бетси Патерсон, титул герцога де Сартена, ведь один из любимейших незаконнорожденных сыновей Жерома, — Жером Давид, был пожалован титулом барона, получал по цивильному листу пенсию и даже удостоился кресла министра Общественных работ. Дочь Элизы Наполеоне Баччиоки добилась для себя не меньше шести миллионов франков, а ее кузены по отцовской линии получили титулы и высокооплачиваемые должности. Одному из них особенно повезло — он был назначен на такой «обременительный» пост как суперинтендант придворных зрелищ (ему в обязанность вменялась поставка Его императорскому величеству женщин). Что касается детей Каролины, то по-крайней мере десять членов семейства Мюрат получали пенсии по цивильному листу, а Люсьен и Джорджина, именовавшиеся теперь принц и принцесса Мюрат, даже лелеяли мечту заполучить назад Неаполь, хотя в конечном итоге им пришлось довольствоваться сенаторским креслом для Люсьена и удачным браком, который устроил для их детей сам император: их дочь Анна получила в мужья герцога де Муши, карлика, однако истинного аристократа. В Талахасси американская вдова Ахилла Мюрата также была принята в члены клана и получила солидное содержание по цивильному листу. Никто из тех, кто имел хотя бы малейшее отношение к клану, не оказался обойден: Александр Валевский, сын Марии Валевской от Наполеона, был не только пожалован в графы империи, но стал министром иностранных дел. Не позабыли и о кузенах Богарне. Барон Таше де ля Пажери был назначен одновременно сенатором и главным смотрителем императорского двора, а его сын стал первым камергером императора. Множество других родственников (их перечисление заняло бы слишком много времени) неплохо нагрели руки на своей принадлежности к клану.

Вторая императрица стала безвкусной пародией на первую. Фигляр с улыбкой сфинкса, ставший теперь главой клана, не имел с Наполеоном ничего общего, кроме имени, кланового чувства и неистребимой похотливости. Тем не менее ему нельзя отказать в определенном политическом здравомыслии, намного, опередившем его время; по крайней мере Наполеон III пытался как-то облегчить прозябание низших слоев общества во избежание повторения взрыва народного недовольства, потрясшего Францию в 1848 году. Этот факт, а также то, что его правление совпало по времени с периодом расцвета культуры и промышленного развития, принесли ему известную популярность. Под стать своему дяде. Наполеон III продолжал украшать Париж, хотя в действительности первейшим назначением широких бульваров барона Хаусманна была возможность беспрепятственно расстреливать толпы смутьянов, в случае, если те задумают возводить баррикады Бездуховная пустота этого режима отчетливо проявила себя в показной расточительности двора, заполненного беспринципными политиками, спекулянтами, проходимцами-нуворишами с фальшивыми титулами и продажными женщинами, которые зачастую являлись обыкновенными шлюхами, просто пришедшими сюда с улицы. Этот мир, которым правил практицизм в самой вульгарной его форме, по духу скорее напоминал времена Директории, нежели Первой империи. Даже императрица Евгения была не кем иной, как испанской авантюристкой, помешанной на нарядах, драгоценностях и роскоши. У нее было куда больше общего с Жозефиной, нежели с Марией-Луизой.

Атмосфера этой эпохи была одновременно заразительно веселой и отталкивающей. Она нашла свое воплощение в музыке оперетт Жака Оффенбаха, полных демонического, бьющего через край веселья, с возбуждающими и, как ни странно, зловещими полутонами.

Члены клана получили что ни на есть скандальную известность. Наполеон III стал притчей во языцех из-за своей козлиной блудливости. И если преклонный возраст мешал Жерому составить конкуренцию своему племяннику, старый распутник тем не менее умудрился ввязаться в еще одну, последнюю для себя, любовную историю. В 1853 году он наконец-таки женился на своей флорентийской маркизе, однако настоял, чтобы брак оставался морганатическим, не позволив умалить свой статус первого принца крови. Вскоре этот ветреник бросил несчастную маркизу, влюбившись в рыжеволосую баронессу Коллин де Планси, высокую, тощую и некрасивую, однако обладавшую недюжинной волей и властным характером, и баронесса заняла место маркизы у Жерома в его дворце. Затем эта парочка обвинила маркизу в кровосмешении, выдвинув совершенно невероятное предположение, будто у той любовный роман с одним из многочисленных побочных детей Жерома, что послужило прекрасным предлогом выставить бедняжку на улицу без гроша в кармане. Император, устыдившись, назначил ей пенсию, и маркиза смогла вернуться к себе во Флоренцию.

Когда Бо приехал во Францию, то поначалу был радушно встречен своим папашей-распутником, который, наконец-то, признал его. Сей факт привел в бешенство его сводного брата Плон-Плона, и Бо был в буквальном смысле выдворен из страны с помощью бесконечных интриг и клеветнических измышлений в адрес «Балтиморского ублюдка». (Интересно отметить, что, как истинные Бонапарты, Бо и его сын скончались от рака). В личной жизни Плон-Плон превзошел собственного отца как своей экстравагантностью, так и распутством, но даже его оставил далеко позади сын Люсьена Пьер Бонапарт, более известный по прозвищу «Корсиканский кабан».

Будучи уволен из иностранного легиона, несмотря на имя и связи, сей искатель приключений женился на уличной женщине. Наконец, он прославился тем, что в последние годы существования режима стрелял в либерального журналиста. Тот погиб, и скандал выплеснулся наружу. Официальные потуги добиться его оправдания стали одной из причин, ускоривших конец империи. Внук Элизы граф Баччиоки в 1853 году покончил жизнь самоубийством, потеряв в результате биржевых спекуляций несколько миллионов, а неделей позже его любовница театрально рассталась с жизнью, надышавшись дыма древесного угля. Сын Каролины, князь Мюрат, стал одним из ходячих анекдотов Парижа: будучи сражен подагрой, он тем не менее каждый вечер заставлял приносить себя в Фоли-Бержер. Даже такой на первый взгляд солидный государственный деятель, как сводный брат императора герцог де Морни, запятнал себя взятками, а его смерть в 1865 году послужила причиной бесчисленных домыслов: поговаривали, будто то был результат злоупотребления афродизиаками.

К несчастью, Наполеон III не только был совершенно иным человеком, нежели его могущественный дядя. От предшественников ему досталось совершенно невозможное наследство. Новый император даже надеяться не мог, что наполеоновская легенда окажется ему по плечу. Более того, именно она в итоге стала причиной гибели как его самого, так и всего клана. Никакой человек и никакая династия на свете не смогли бы воплотить в жизнь данные на Святой Елене обещания.

Незадолго до возвращения империи Луи Наполеон определил ее как «мир». Однако для воплощения легенды ему полагалось быть в первую очередь полководцем, что означало не только сверкающую аксельбантами, форму и великолепные парады у Тюильри, но и боевую славу за пределами страны. Однако Наполеон III не унаследовал даже намека на военный гений своего дяди. Самые успешные из последующих кампаний оказались также и самыми губительными для страны. Война против Австрии и Италии в 1859 году, вдохновленная националистическими настроениями покойного дяди, стала свидетельницей двух, совершенно незаслуженных французами, побед — у Мадженты и Солферино. Однако вместо унижения Австрии и создания итальянских государств эта кампания повлекла за собой объединение всего полуострова в новое, мощное государственное образование. В числе других военных авантюр имела место попытка навязать Мексике габсбургскую монархию. Она продержалась с 1862 до 1867 года, закончившись унизительным крахом: выбранный французами кандидат, император Максимилиан, был расстрелян собственными «подданными», а Франции пришлось заплатить за все это ужасающую цену как золотом, так и кровью.

Вторая империя дряхлела с каждым днем, становясь все менее популярной в стране и все чаще терпя провалы во внешней политике. Жером скончался в 1860 году и при погребении был удостоен положенных государственному деятелю почестей, однако, даже уйдя в мир иной, не переставал вызывать скандалы. Его чувствительная супруга, несмотря на его свинское отношение к ней, вернулась из Италии, чтобы следовать за его гробам, однако это вызвало недоброжелательные кривотолки. Вскоре Во Патерсон Бонапарт и Бетси затеяли тяжбу во французском суде, пытаясь отсудить себе часть наследства на том основании, что брак Жерома и Бетси являлся законным. Под давлением сверху правосудие заняло отрицательную позицию, и в конце концов мать с сыном были вынуждены уплатить все судебные издержки. Почти каждый член клана вызывал к себе неприкрытую неприязнь, в особенности иностранка императрица. Правда, единственный триумфальный успех имел место — Парижская выставка 1867 года. Однако истощенный сексуальными излишествами, жестоко страдающий от желчного камня Наполеон III постепенно утрачивал интерес к власти; здоровье и воля его резко пошатнулись. В 1870 году, ясно осознавая, что более не в состоянии воплощать собой наполеоновскую легенду, император ввел новую либеральную конституцию. Увы, было уже слишком поздно.

Бисмарк со своими пруссаками многому научились на примере Наполеона I. Императора путем хитрого маневрирования принудили к объявлению войны, которую он даже не надеялся выиграть, а затем разгромили одной-единственной кампанией. Будь его дядя жив, он наверняка бы восхитился блестящей изобретательностью немцев. Как только 1 сентября Парижа достигла весть о поражении под Седаном, императрица бежала вместе с принцем империи. По словам Жака Бенвиля, «Вторая империя была повторением Первой, однако без искры божьей, и подобно Первой пала в результате иноземного вторжения». По иронии судьбы плененный Наполеон III был интернирован в Вильгельмсхоэ, некогда Наполеонсхоэ его дяди короля Жерома.

Не обошлось и без заключительного акта корсиканской вендетты. В 1871 году будущие революционеры, участники Парижской Коммуны, сожгли дворец Тюильри — место, где разворачивались события жизни Бонапартов в дни их величайшей славы. Большое количество оставшегося после пожара мусора приобрел впоследствии герцог Поццо ди Борго и отправил в Аяччо, где отстроил себе шато^[22] с видом на залив. Он и его семья так и не простили оскорбления, нанесенного Карло Буонапарте их предку.

Наполеон III скончался в 1875 году, и последние надежды Бонапартов нашли свой конец шесть лет спустя вместе с гибелью под Зулусскими ассегаями сына принца империи. Новый наследник, сын Жерома Плон-Плон, был малоподходящим претендентом на трон, несмотря на удивительное внешнее сходство с основателем династии. Он настолько скомпрометировал себя, что принц империи завещал свое наследство сыну Плон-Плона, принцу Виктору-Наполеону. Однако французская нация отвергла как легенду, так и клан.

Катастрофическое наследие Второй империи бросается в глаза по сей день. Не будь Наполеона III, Франция наверняка бы и поныне осталась монархией и ее правительство сумело бы хоть частично восстановить утраченную в 1789 году легитимность, отсутствие которой стало настоящим проклятием для всех последующих французских режимов.

Клану Бонапартов так и не удалось связать себя брачными узами с римской аристократией или швейцарскими патрициями, как то рекомендовал Наполеон I еще на Святой Елене. В некоторой степени они повысили свой статус во время Второй империи. В тридцать семь лет Плон-Плон заполучил себе в невесты шестнадцатилетнюю дочь короля Италии Виктора-Иммануила II, а внук Люсьена, тоже Люсьен, был пожалован в кардиналы. Кроме того, Бонапарты наконец-то помирились с Бернадотами. В 1858 году Наполеон III стал крестным отцом будущему королю Швеции Густаву V, причем королева Дезидерия, когда-то Дезире Клари, была еще жива (король Густав V дожил до 1950 года). И все же, за исключением линии Жерома, мужская половина клана Бонапартов продемонстрировала нежелание связывать себя узами брака или же не оставляла после себя сыновей.

За исключением королевы Екатерины, все жены Жерома отличались, как и он сам, долгожительством. Бетси Патерсон дожила до девяноста четырех лет, скончавшись в 1879 году. В последние годы она превратилась в наводящее ужас чудовище, не способное жить без бренди. Ее внук, достопочтенный Чарльз Дж. Бонапарт-Патерсон был главным прокурором при президенте Тедди (Теодоре) Рузвельте, известным как «Чарли, охотник за негодяями». Американские Бонапарты дожили до 1945 года, когда Джером Наполеон Чарльз Бонапарт-Патерсон сломал себе шею, споткнувшись о поводок собаки своей супруги в центральном парке в Нью-Йорке.

Третья жена Жерома, флорентийская маркиза, умерла уже в нынешнем веке, в 1904 году. Нынешний глава клана, принц Наполеон, является прямым потомком короля Жерома и Екатерины Вюртембергской. По иронии судьбы его старший сын принц Чарльз женился на представительнице королевского семейства обеих Сицилий, происходящей не только от сестры Марии-Антуанетты Марии-Каролины и эрцгерцога Карла, но также, по прямой линии, от Людовика XIV, тем самым клан наконец-то породнился с правителями Франции «старого режима» Этот брак несомненно заслужил бы одобрение императора Наполеона I.

Приложение

Основные представители клана

Баччиоки, Элиза (1777–1820) — Старшая из сестер Наполеона Элиза (при крещении — Мария-Анна) Бонапарт. Хотя Наполеон недолюбливал ее, она получила от него титул княгини Лукки и Пьомбино в 1806 году и Великой герцогини Тосканской в 1809 году. Умная и чрезвычайно честолюбивая, она впоследствии предала брата.

Баччиоки, Феличе (1762–1841) — Шурин Наполеона Феличе Баччиоки женился на Элизе Бонапарт в 1797 году. Профессиональный военный, неудачник, вечно запуганный собственной супругой, он постоянно действовал окружающим на нервы своей напыщенностью и игрой на скрипке. Получил титул герцога Лукки.

Богарне, Евгений де (1781–1824) — Пасынок Наполеона, сын императрицы Жозефины Евгений де Богарне был в 1805–14 годах вице-королем Италии и, пожалуй, наиболее одаренным из членов клана. Женился на принцессе Августе Амелии, дочери короля Максимилиана I Баварского.

Богарне, Гортензия де (1783–1837) — Падчерица и сноха Наполеона, дочь Жозефины, вышла замуж за Луи (Людовика) Бонапарта, была королевой Голландии. Безумная ревность супруга превратила ее жизнь в бесконечные мучения. Их сын стал императором Наполеоном III.

Богарне, Стефания Наполеоне де (1789–1859) — Приемная дочь Наполеона, кузина первого супруга Жозефины, вышла замуж за великого герцога Шар ля-Луи Баденского. Несмотря на флирт с Жеромом Бонапартом, ее брак оказался удачным.

Бернадот, Дезире (1777–1860) — Сестра супруги Жозефа Бонапарта Жюли и бывшая возлюбленная Наполеона; вышла замуж за маршала Бернадота и стала королевой Швеции. Император всегда оставался дружен с ней, хотя она отплатила ему неблагодарностью и в конце концов пыталась приблизить его падение.

Бернадот, Жан (1763–1844) — Маршал Бернадот. Получил от Наполеона титул князя Понтекорво, в 1810 г. был избран кронпринцем Швеции, в 1814–1844 годы правил под именем короля Карла XIV Юхана. Тайный недруг Наполеона, участник заговора, направленного на его свержение. Способствовал провалу русской кампании, выдав союзникам в 1813 году планы военной стратегии императора.

Бонапарт, Александрина (1778–1855) — Невестка Наполеона, вторая жена Люсьена Бонапарта, Александрина Блешам, вдова обанкротившегося спекулянта Жубертона, бежавшего из страны. Император отказался признать этот брак, тем самым создав глубокую пропасть между собой и Люсьеном. Последний отказался оставить супругу, от которой у него было 10 детей.

Бонапарт, Екатерина (1773–1800) — Невестка Наполеона, дочь владельца постоялого двора, первая жена Люсьена Бонапарта.

Бонапарт, Жером (1784–1860) — Младший брат Наполеона. Джироламо, король Вестфалии в 1807–1813 гг. Женился на Бетси Патерсон, затем на принцессе Екатерине Вюртембергской, а в третий раз — на маркизе Бартолини-Баделли. Известен как «Фифи» из-за своего пристрастия к вину, женщинам и пению. Первый распутник во всем клане.

Бонапарт, Жозеф (1768–1844) — Старший брат Наполеона, Джузеппе, король Неаполитанский в 1806–1808 годах и король Испании в 1806–1813 годах. Женат на Жюли Клари, сестре Дезире Бернадот Алчный спекулянт, бабник и никудышный солдат. Его поражение в Испании в 1813 году облегчило вторжение Англии во Францию, а его неспособность организовать в 1814 году оборону Парижа обрекла императора на гибель.

Бонапарт, Жюли (1771–1845) — Невестка Наполеона, супруга Жозефа Бонапарта, в девичестве Жюли Клари, сестра Дезире Бернадот, королева Неаполитанская, позднее королева Испании, предпочитала держаться от супруга как можно дальше.

Бонапарт, Летиция (1850–1835) — Мать Наполеона, Летиция Рамолино, более известная как «мадам мать». Второй истинный лидер клана после императора.

Бонапарт, Луи (Людовик) (1778–1846) — Младший брат Наполеона, Луиджи, король Голландии в 1806–1810 гг., женат на падчерице императора Гортензии де Богарне. Полубезумный калека, страдавший артритом (несомненно, результат перенесенного венерического заболевания), он был болезненно ревнив, жену постоянно обвинял в воображаемых любовных романах. Его сын стал в свое время императором Наполеоном III.

Бонапарт, Люсьен (1775–1840) — Младший брат Наполеона Лючиано, которого папа сделал князем Канино. Женат первым браком на Екатерине Бойе, вторым — на Александрине Жубертон. Постоянно ревниво относился к Наполеону, отказываясь подчиняться ему до самой гибели империи.

Боргезе, Камилло (1775–1832) — Шурин Наполеона, князь Камилло Боргезе, римский аристократ, бесталанный второй муж сестры Наполеона Полины Бонапарт.

Боргезе, Полина (1780–1825) — Самая младшая сестра Наполеона, его любимица, при крещении — Мария-Паола, или Паолетта. Получила титул герцогини Гвастальской. В первом браке замужем за генералом Леклерком, во втором — за князем Боргезе. Ужасная распутница, увековеченная Кановой в обнаженных скульптурах, одна из самых преданных членов клана.

Буонапарте Карло (1746–1785) — Отец Наполеона Карло, женат на Летиции Рамалино.

Жозефина, императрица (1763–1814) — Первая жена Наполеона Жозефина Таше де ля Пажери. В первом браке замужем за виконтом Александром де Богарне, гильотинированным в 1794 году, от которого имела двух детей — Евгения и Гортензию. Вышла замуж за Наполеона, который развелся с ней в 1809 году, однако, сделав ее герцогиней Наваррской. Так и не была принята кланом.

Леклерк, Виктор-Иммануил (1772–1802) — Шурин Наполеона генерал Леклерк, первый муж Полины Бонапарт, которому она изменяла.

Мария-Луиза, императрица (1791–1847) — Вторая жена Наполеона, эрцгерцогиня, Мария-Луиза Габсбург-Лотарингская, дочь австрийского императора Франца I, герцогиня Пармская с 1814 по 1847 годы. После смерти Наполеона, от которого имела сына, римского короля Наполеона 11, вышла замуж за графа Адама фон Нейпперга. Более одаренная и умная женщина, чем о ней принято думать, она получила незаслуженно дурную репутацию.

Мюрат, Каролина (1782–1839) — Сестра Наполеона Каролина (при крещении — Мария Аннунциата) Бонапарт, стала великой герцогиней Бергской, а затем королевой Неаполитанской. Упрямая и честолюбивая, она вынудила своего супруга ради спасения трона предать Наполеона.

Мюрат, Иоахим (1771–1815) — Шурин Наполеона, супруг Каролины Бонапарт, маршал Мюрат, сын владельца гостиницы, великий герцог Бергский (1806–1808 гг.) и король Неаполитанский (1808–1815 гг.). Хвастливый и недальновидный, он тем не менее отличался редкостной храбростью. Никогда не доверял собственной супруге, т. к. оба не отличались верностью друг другу, однако, последовав ее совету, в 1814 году предал Наполеона.

Наполеон II (1811–1832) — Сын Наполеона от Марии-Луизы, король Римский от рождения до 1814 года. Дед Габсбург сделал его в 1818 году герцогом Рейхштадским, однако он никогда не правил.

Наполеон III (1808–1875) — Племянник Наполеона, сын Луи (Людовика) Бонапарта и Гортензии де Богарне, Луи Наполеон Бонапарт был принцем-президентом Франции в 1848–1852 годы и императором в 1852–1870 годы.

Патерсон, Бетси (1785–1879) — Непризнанная невестка Наполеона и первая жена Жерома Бонапарта, Элизабет Патерсон, красивая и одаренная дочь Уильяма Патерсона из Балтимора. Имела сына, Жерома, известного как Бо, от которого пошли американские Бонапарты. Жером расторг с ней брак по настоянию императора.

Феш, Жозеф (1763–1839) — Дядя Наполеона, сводный брат его матери Летиции, Джузеппе Феш, священник-расстрига, финансист, ростовщик и армейский поставщик, был назначен архиепископом Лионским, а позднее кардиналом Главный советник клана по финансовым и духовным вопросам, знаменит своей коллекцией полотен эпохи Возрождения.

Указатель имен

Д’Абрантес (урожд. Пермон) Лаура Аделаида Констанция (1784–1838) — Герцогиня, жена генерала Андоша Жюно. Семья Пермон была в близких отношениях с семьей Буонапарте еще со времени их проживания на Корсике. Многотомные мемуары Лауры Д’Абрантес написаны с помощью Бальзака в 1831–1835 гг.

Александр I (1777–1825) — Российский император. В 1805–1807 гг. был одним из организаторов 3-й и 4-й антифранцузских коалиций. В начале 1812 года находился в действующей армии, но ввиду неспособности руководить военными операциями покинул ее. Последовательно выступал против мирных попыток Наполеона. После победы России в Отечественной войне 1812 г. стал активным проводником реакционной политики в Европе, организатором Священного союза.

Альвинци Иосиф (1826–1810) — Барон, австрийский фельдмаршал. Был разбит Наполеоном в сражениях при Арколе и Риволи.

Баррас Поль Франсуа Жан Николя (1755–1829) — Известный политический деятель эпохи Французской революции. Был одним из организаторов термидорианского переворота. Благодаря своей ловкости и беспринципности входил во все составы Директории. Несмотря на то, что не противодействовал перевороту 18 брюмера 1799 г., был отстранен Наполеоном от власти.

Бертран Анри Грасьен (1773–1844) — Генерал, принимал участие в итальянском и египетском походах, а также в последующих войнах Наполеона. Находился при императоре на Эльбе и на острове Св. Елены. После Июльской революции 1830 г. возвратился во Францию. Принимал активное участие в перенесении останков Наполеона в 1840 г. в Дом инвалидов и в подготовке к изданию его мемуаров.

Бертье Луи Александр (1753–1815) — Маршал, князь Невшательский и Ваграмский. В 1796–1797 гг. — начальник штаба Итальянской армии; в. 1797–1798 гг. — ее командующий. До 1814 г. являлся бессменным начальником штаба Наполеона, принимал активное участие в разработке его стратегических планов. После отречения Наполеона перешел на службу к Бурбонам. Покончил жизнь самоубийством.

Бессьер Жан Батист (1768–1813) — Маршал, герцог Истрийский. Участвовал в египетском походе, отличился в сражении при Маренго, в войнах против третьей коалиции командовал гвардейской кавалерией. В войне против России в 1812 г. командовал корпусом. Погиб на поле брани в сражении при Риппахе.

Блюхер Гебхард Леберехт (1742–1819) — Прусский фельдмаршал. В сражении при Ауэрштедте командовал прусским авангардом, в 1812 г. по требованию Наполеона отстранен королем от службы, в 1813 г. назначен главнокомандующим прусской армией. Прусско-саксонские войска под его командованием сыграли решающую роль на заключительном этапе сражения при Ватерлоо в 1815 г.

Браганца — Династия португальских королей (1640–1853) и императоров Бразилии (1822–1889).

Бурбоны — Королевская династия, занимавшая престол во Франции в 1589–1792 гг., 1814–1830 гг.; в Испании — в 1700–1808, 1814–1868, 1874–1931 гг., а также в настоящее время; в неаполитанском королевстве — в 1735–1805, 1814–1860 гг.

Бурьен Луи Антуан (1769–1832) — Друг и товарищ Наполеона по Британской военной школе. До 1802 г. секретарь Наполеона, сопровождал его во всех походах. Заподозрив Бурьена в финансовых операциях, Наполеон отдалил его от себя.

Бюлов Фридрих Вильгельм (1755–1816) — Прусский генерал, участник антинаполеоновских войн. Командовал корпусом в армии Блюхера при Ватерлоо.

Валевская Мария (1786–1817) — Любовница Наполеона I, которая родила от него сына Александра, ставшего впоследствии министром иностранных дел Франции при Наполеоне III. Приезжала с ним к Наполеону на о-в Эльба.

Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — Английский полководец, государственный деятель, дипломат. Командовал английскими войсками против Франции на Пиренейском полуострове. В 1815 г. командовал армией на поле Ватерлоо.

Виктор Клод Перрен (1766–1841) — Французский маршал. Участник многих походов и сражений наполеоновской армии. Воевал в России, отличился в битвах при Дрездене и Лейпциге. После первого отречения Наполеона перешел на сторону Бурбонов.

Вурмзер Дагобет Зигмунт (1724–1797) — Австрийский генерал-фельдмаршал. Был разбит Наполеоном в трех сражениях итальянского похода.

Габсбурги — Династия, правившая в Австрии (1282–1918). С 1438 г. — императорская династия.

Гош, Ош Лазар Луи (1768–1797) — Генерал, французский военный деятель. Участник штурма Бастилии, отличился в боях с интервентами и мятежными гвардейцами.

Груши Эммануэль (1766–1847) — Маршал Франции. Принимал участие во многих войнах Наполеона. С отречением Наполеона перешел на службу к Бурбонам. После его высадки вновь поддержал императора. В ходе битвы при Ватерлоо не привел вовремя на помощь императору свой корпус, что стало одной из причин поражения Наполеона.

Густав IV Адольф (1778–1837) — Шведский король с 1792 г. В 1809 г. был низложен сеймом.

Даву Луи Николя (1770–1823) — Маршал Франции, герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, один из ближайших сподвижников Наполеона, участник многих его походов. В период «Ста дней» был военным министром наполеоновского правительства. Один из самых талантливых генералов Наполеона, отличался исключительным личным мужеством.

Дезе Луи Шарль Антуан (1768–1800) — Французский генерал, герой египетского похода и сражения при Маренго, где он, решив исход битвы, погиб. Друг Наполеона.

Денюэль де ла Плень Элеонора (1787–1868) — Приятельница сестры Наполеона Каролины Бонапарт. Артистка. Любовница Наполеона и мать его старшего сына, получившего имя графа Леона. Впоследствии вышла замуж за графа Люксбурга.

Жюно Жан Андош, герцог Д’Абрантес (1771–1813) — Французский генерал. В качестве адъютанта Бонапарта находился при нем во время походов в Италию и Египет. Командовал корпусом в Испании и России. После сражения при Валутиной горе в войне 1812 г. Наполеон отстранил Жюно от командования, после чего тот сошел с ума.

Камбронн Пьер Жак (1770–1842) — Французский генерал, участник наполеоновских войн, последовал за императором на остров Эльба. В сражении при Ватерлоо командовал гвардейской бригадой. Ему приписывают вошедшие в историю слова «Гвардия погибает, но не сдается».

Карл IV Бурбон (1748–1819) — Испанский король, ограниченный и безвольный человек, в годы правления которого фактически власть принадлежала его жене и ее фавориту герцогу Годою. В 1808 г. по требованию Наполеона отрекся от престола.

Карно Лазар Николя (1753–1823) — Французский политический деятель и ученый. Во время якобинской диктатуры был членом Комитета общественного спасения. Один из создателей новой военной тактики, рожденной французской революцией. В 1795–1797 гг. член Директории. В период Консульства был одно время военным министром. Однако неоднократно вступал в конфликты с Наполеоном.

Констан Бенжамен (1767–1830) — Французский политический деятель, публицист и писатель умеренного буржуазного либерализма. Отказался признать империю Наполеона, находился в эмиграции до реставрации Бурбонов. Во время «Ста дней» принял участие по предложению Наполеона в разработке «Дополнительного акта».

Ланн Жан (1769–1809) — Французский военный деятель, маршал Франции, герцог де Монтебелло. Участник многих наполеоновских походов. Отличался храбростью и решительностью, за что его ценил Наполеон. Смертельно ранен при Асперне. Его жена была лучшей подругой Марии-Луизы, второй жены Наполеона.

Лас Каз, Лас Казес Эмманюэль Понс Дьедонне (1800–1854) — Секретарь Наполеона на о-ве Св. Елены. В 1840 г. сопровождалпринца Жуанвиля с целью возвращения праха Наполеона во Францию.

Лафайет Мари Жозеф Поль (1757–1834) — Маркиз, французский политический деятель эпохи революции. Лафайет приобрел популярность героя Старого и Нового Света благодаря участию в борьбе северо-американских колоний за независимость. Во время Наполеона отошел от активной политической деятельности, поддерживая позиции либерально-конституционного монархизма.

Лоу Гудсон (1769–1844) — Английский генерал, губернатор острова Св. Елены в период пребывания там Наполеона. Проявил крайнюю жестокость по отношению к пленному императору.

Людовик XVI (1754–1793) — Король из династии Бурбонов. В результате народного восстания 10 августа 1792 г. Людовик XVI был свергнут с престола. 11 января 1793 г. был предан суду Конвента и казнен.

Людовик XVIII (Станислав Ксаверий) (1755–1824) — Король из династии Бурбонов, средний брат Людовика XVI, носивший титул графа Прованского. Занял престол после падения Наполеона. Во время «Ста дней» бежал за границу. Вернулся во Францию в июле 1815 г. с войсками союзников.

Макдональд Жак Этьен Жозеф Александр (1765–1840) — Маршал Франции, герцог Тарантский. Участник революционных и наполеоновских войн. Командовал корпусом при Ваграме, сражался в Испании, руководил в 1812 г осадой Риги. После отречения Наполеона перешел на службу к Бурбонам.

Макк Лейберих Карл (1752–1828) — Барон, австрийский генерал. Участник ряда войн против Франции В 1805 г. сдался с 23-тысячным войском в крепости Ульм, за что был приговорен к заключению и 3 года пробыл в крепости.

Манфред Альберт Захарович (1906–1976) — Советский историк, специалист по истории Франции.

Мария Антуанетта (1755–1793) — Жена французского короля Людовика XVI, сестра австрийского императора Франца I. Казнена после свержения монархии во Франции.

Мария Каролина (1752–1814) — Жена сицилийского короля Фердинанда I, сестра Марии Антуанетты. Оказывала решающее влияние на политику Королевства обеих Сицилий.

Мармон Огюст Фредерик (1774–1852) — Маршал Франции, герцог Ровигский. Участник многих походов Наполеона, был его адъютантом. Командовал корпусом при Ваграме и в Португалии. Сдал союзникам Париж. После отречения императора перешел на службу к Бурбонам и сохранил им верность.

Массена Андре (1756–1817) — Маршал Франции, герцог Риволи, князь Эслингский. Участник революционных и наполеоновских войн, в ходе которых проявился его полководческий талант. В 1799 г. нанес поражение русской армии Римского-Корсакова в Швейцарии. В 1810–1811 гг. командовал французскими отрядами в Португалии. После отречения Наполеона перешел на сторону Бурбонов.

Меттерних Клеменс Лотар Венцель (1773–1859) — Князь, австрийский государственный деятель и дипломат. В 1809–1812 гг. — министр иностранных дел и фактический глава австрийского правительства. До падения Наполеона старался упрочить австро-французские отношения и старался вернуть Австрии земли, потерянные в войнах с Францией.

Мирабо Оноре Габриэль Рикети (1749–1791) — Граф, деятель французской революции. Будучи великолепным  оратором, Мирабо обличал абсолютистско-феодальный строй в своих речах, однако его идеал не шел далее цензовой парламентской монархии.

Моро Жан Виктор (1763–1813) — Генерал, французский военный деятель. Выдвинулся в период революции как выдающийся военачальник. В 1799 г. командовал итальянской армией и потерпел поражение от Суворова. Был обвинен в заговоре против Наполеона и по решению суда выслан из Франции. В 1813 г. по приглашению Александра I стал советником штаба союзных армий. Убит под Дрезденом.

Ней Мишель (1769–1815) — Маршал Франции, герцог Эльхингенский, князь Московский. Участник революционных и наполеоновских войн. Отличился в военных действиях при Ульме. В Бородинском сражении командовал центром французской армии, во время ее отступления из России — арьергардом, отличаясь храбростью и пользуясь любовью солдат. В 1814 перешел на сторону Бурбонов. Во время «Ста дней» поддержал Наполеона и героически командовал центром французских войск в битве при Ватерлоо. С возвращением к власти Бурбонов был арестован и расстрелян.

Нельсон Горацио (1758–1805) — Знаменитый английский флотоводец, вице-адмирал. Отличался храбростью, решительностью и высокими организаторскими способностями. Сражался на море против Франции и Испании. 21 октября 1805 г. одержал крупную победу над объединенным франко-испанским флотом в Трафальгарском сражении. В ходе боя был смертельно ранен и похоронен в Лондоне 9 января 1806 г.

Ожеро Пьер Франсуа Шарль (1752–1816) — Маршал Франции, герцог Кастильонский. Отличился в итальянском походе, командуя дивизией, и при подавлении роялистского мятежа в Париже в 1797 г. Участвовал во многих наполеоновских войнах в Европе. В 1807 г. его корпус был разбит при Эйлау русскими войсками. В 1812–1813 гг. командовал корпусом в Пруссии, был участником Лейпцигского сражения. В 1814 г. одним из первых перешел на сторону Бурбонов.

Олсуфьев Захар Дмитриевич (1773–1835) — Генерал-лейтенант, в Отечественной войне 1812 г. командовал дивизией. Участник кампаний 1813–1814 гг.

Оссиан — Легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданиям, в III в. н. э.

Сакен (Остен-Сакен) Фабиан Вильгельмович (1752–1837) — Барон, генерал от инфантерии. В 1812 году командовал корпусом в армии Чичагова. 19 марта 1814 г. был назначен военным губернатором Парижа. С 1826 г. генерал-фельдмаршал.

Паоли Паскаль (1725–1796) — Корсиканский сепаратист, пользовавшийся поддержкой народных масс. Вел борьбу за независимость Корсики от Генуи и от Франции. Паоли стремился использовать события французской революции для обретения свободы Корсики.

Пий VII, в миру Грегорио Луиджи Барнаба Кьярмонти (1742–1823) — Римский папа с 1800 г. В 1801 г. заключил Конкордат с Наполеоном Бонапартом, а в 1804 г. увенчал его императорской короной. В 1809 г. был арестован Наполеоном и перевезен во Францию.

Питт Уильям-младший (1759–1806) — Английский государственный деятель. В 1783–1801 и в 1804–1806 гг. — премьер-министр. После Французской революции Питт проявил себя как активный организатор французских коалиций.

Пишегрю Шарль (1761–1804) — Французский военный и политический деятель. Был сержантом военной школы в Бриенне, где учился Наполеон, сражался за независимость северо-американских колоний, командовал рядом армий революционной Франции. В 1796 г. вступил в связь с роялистами. Уличен в измене. Был арестован и найден мертвым в тюрьме.

Понятовский Иосиф (1763–1813) — Польский политический и военный деятель, племянник последнего короля Речи Посполитой. Участник восстания Костюшко. С 1807 г. военный министр Великого герцогства Варшавского, в войне 1812 г. командовал корпусом наполеоновской армии. После битвы под Лейпцигом стал маршалом Франции. Утонул в реке Эльстер.

Поццо ди Борго Шарль Андре (1764–1842) — Граф, родом с Корсики. В 1794 г. был назначен президентом государственного совета Корсики, проводил курс на отделение острова от Франции. После скитания по европейским странам в 1803 г. поступил на русскую службу. Ярый противник Наполеона, он приложил немало усилий к укреплению коалиции союзников. В ноябре 1813 г составил прокламацию против императора Наполеона и его династии. Во время реставрации был посланником России в Париже и ее представителем на Венском конгрессе.

Редерер Пьер Луи (1754–1835) — Граф, французский публицист и государственный деятель. Профессор политической экономии. Активный участник французской революции. Легко перешел на сторону Наполеона, который сделал его членом государственного совета и использовал на административном поприще. Во время «Ста дней» призывал народ Бургундии и Бретани поддержать императора. После поражения при Ватерлоо высказывался за передачу престола сыну Наполеона.

Ремюза Клер Элизабет Жанна (1780–1821) — Французская писательница, статс-дама императрицы Жозефины, хозяйка литературного салона. Автор мемуаров.

Робеспьер Масимилиан Мари Изидор (1758–1794) — Известный деятель Великой французской революции, вождь якобинцев. Вместе с Маратом был одним из политических руководителей восстания 31 мая — 2 июня 1793 г., свергнувшего власть Жиронды. Будучи членом Комитета общественного спасения активно проводил в жизнь идеи якобинской диктатуры, развязав массовый террор против населения Франции. В результате переворота 9 термидора был казнен без суда.

Робеспьер Огюстен Бон Жозеф (1763–1794) — Деятель Французской революции, якобинец, младший брат Максимилиана Робеспьера. С июля 1793 г. неоднократно назначался комиссаром Конвента в армии, способствовал освобождению Тулона. После переворота 9 термидора разделил судьбу своего брата.

Роньа Жозеф (1767–1840) — Генерал, военный писатель. Участник ряда кампаний республики и империи, среди которых более всего им выделялась кампания в Испании.

Рустан — Мамлюк Наполеона. По национальности — армянин, родился в Грузии.

Савари Анн Жан Мари Рене (1774–1833) — Французский генерал и государственный деятель, герцог Ровиго. С 1802 г. был главой французской тайной полиции. Выполнял ряд поручений Наполеона, одним из которых был арест и расстрел герцога Энгиенского. В 1810 г. Наполеон назначил Савари министром полиции вместо Фуше. Сохранил верность Наполеону и даже изъявлял готовность сопровождать его на остров Св. Елены.

Саличетти Христофор (1757–1809) — Итальянский государственный деятель, родом с Корсики, сподвижник Паоли. Был членом французского Конвента и оказал поддержку Бонапарту. Позднее Наполеон неоднократно использовал Саличетти, назначая его послом в Лукке и Неаполе.

Сегюр Филипп Поль (1780–1873) — Граф, генерал и военный писатель. Участник наполеоновских войн. В 1812 г. находился в свите императора. После отречения Наполеона перешел на службу к Бурбонам.

Сийес Эмманюэль Жозеф (1748–1836) — Видный деятель Великой французской революции, ранее аббат. Позднее был членом Директории и содействовал перевороту 18 брюмера. После переворота был одним из трех консулов, затем — сенатором. Отличался политической изворотливостью и властолюбием.

Сталь Анна Луиза Жермена (1766–1817) — Знаменитая французская писательница, дочь министра финансов Неккера, хозяйка литературного салона в Париже.

Сульт Николя Жан (1769–1851) — Французский военный и государственный деятель, маршал Франции, герцог Далмацкий. Участник многих революционных и наполеоновских войн. Командовал рядом соединений (корпуса, армии). После отречения Наполеона перешел на службу к Бурбонам. Во время «Ста дней» был начальником штаба у Наполеона. Военный министр Франции после революции 1830 г.

Сюше Луи Габриель (1772–1826) — Герцог Альбуфери, французский военный деятель, маршал Франции. Участник революционных и наполеоновских войн. Командовал корпусом французских войск в Испании. Во время «Ста дней» был на стороне Наполеона.

Талейран Шарль Морис (1754–1838) — Французский дипломат и государственный деятель. С 1797–1807 гг. был министром иностранных дел. После отставки в 1808 г. вступил в тайные сношения с Александром I, затем и с Меттернихом, предав Наполеона. Возглавлял в 1814 году временное правительство в Париже и активно способствовал реставрации Бурбонов.

Тальен Жан Ламбер (1767–1820) — Французский политический деятель, член Конвента, якобинец. В 1793 г. был послан Конвентом в качестве эмиссара в Бордо, где нажил большое состояние путем взяток и хищения. Был одним из руководителей переворота 9 термидора. При Директории стал членом Совета Пятисот, потом отошел от политической деятельности.

Тальма Франсуа Жозеф (1763–1826) — Знаменитый французский актер, пользовавшийся благосклонностью императора.

Туссен-Лувертюр Франсуа Доминик (1743–1803) — Руководитель освободительной борьбы рабов на Гаити. В июле 1801 г. был объявлен пожизненным правителем острова. В 1802 г был предательски арестован французами, выслан во Францию, где и умер в крепости Жу.

Удино Николя Шарль, герцог Реджио (1767–1847) — Французский военный деятель, маршал Франции. Участник многих сражений. Во время похода на Россию командовал корпусом на Полоцком направлении. При переправе через Березину спас остатки французской армии. После отречения Наполеона перешел на сторону Бурбонов.

Фердинанд VII (1784–1833) — Наследник престола, а с 1808 г. — король Испании. Вплоть до отречения Наполеона пребывал в плену во Франции.

Франц I (1792–1835) — Австрийский император (1792–1835) и последний император «Священной Римской империи германской нации» (1792–1806). При нем Австрия 6 раз воевала с Францией, проиграв ей четыре войны. После Венского конгресса — один из основателей Священного союза. Его дочь Мария-Луиза в 1810 г. была выдана замуж за Наполеона.

Фрерон Луи Мари Станислав (1754–1802) — Деятель времен Французской революции, одноклассник М. Робеспьера, якобинец, член Конвента. Был эмиссаром Комитета общественного спасения в Лионе и Тулоне. Будучи сторонником Дантона, выступил против Робеспьера и сыграл активную роль в осуществлении термидорианского переворота.

Фридрих-Вильгельм III (1779–1840) — Прусский король (1797–1840). Отличался лицемерием и трусостью. После создания Священного союза проводимая им реакционная внешняя и внутренняя политика еще более усилилась.

Фуше Жозеф (1759–1820) — Французский политический и государственный деятель. Участник Французской революции, якобинец, проявивший крайнюю жестокость при подавлении антиправительственных мятежей. Будучи беспринципным дельцом и интриганом, стал одним из организаторов термидорианского переворота. Позднее изменил Директории, перешел на службу к Наполеону, был у него министром внутренних дел. Неоднократно изменял и своему патрону, войдя в историю как политический оборотень.

Чичагов Павел Васильевич (1767–1849) — Русский военный деятель, адмирал. С апреля 1812 г. главнокомандующий Дунайской армией. По плану Кутузова войска Чичагова совместно с корпусом Витгенштейна должны были отрезать пути отхода французской армии и помешать ее переправе через Березину. Однако оба военачальника из-за допущенных ошибок оказались не в состоянии выполнить этот план Кутузова. Вину за это общественное мнение возложило на Чичагова.

Шварценберг Карл Филипп (1771–1820) — Князь, австрийский полководец и дипломат, фельдмаршал. Участник войн Австрии против наполеоновской Франции. В 1812 г. командовал австрийским вспомогательным корпусом в составе «Великой армии» Наполеона. После присоединения Австрии к антинаполеоновской коалиции в августе 1813 г. был главнокомандующим союзными войсками.

Select bibliography

Contemporary

Abrantès, Duchesse d’ (Laure Permon), Mémoires, Paris, 1905–13.

Histoire des Salons de Paris, Paris, 1836–8.

Amault, Antoine-Vincent, Souvenirs d’un sexagènaire, Paris, 1833.

Avrillon, Mlle, Mémoires de Mlle AvrilIon, première femme de chambre de l’Impératrice, Paris, n.d.

Barras, Vicomte Paul-François-Jean-Nicolas de, Mémoires de Barras, membre du Directoire, Paris, 1895.

Bausset, Baron Louis-François-Joseph de, Mémoires anecdotiques…, Paris, 1827–9.

Beauharnais, Prince Eugène de, Mémoires et correspondance politiques et militaires, Paris, 1958–60.

Beauharnais, Hortense de, Mémoires de la reine Hortense, Paris, 1927.

Bertrand, Général Count, Journal du général Bertrand, grand maréchal du palais. Cahiers de Sainte-Hélène, Paris, 1949.

Beugnot, Count Jacques-Claude, Mémoires du comte Beugnot, Paris, 1889.

Blangini, Felice, Souvenirs, Paris, 1834.

Bonaparte, Jérôme, Mémoires et correspondance du roi Jérôme et de la reine Catherine, Paris, 1861–5.

Bonaparte, Joseph, Mémoires et correspondance du roi Joseph, Paris, 1855–8.

Bonaparte, Louis, Documents historiques et réflexions sur le gouvernement de la Hollande, Paris, 1820.

Bonaparte, Lucien, Lucien Bonaparte et ses mémoires (ed. T. Iung), Paris, 1882.

Boswell, James, The Journal of a Tour to Corsica; and Memoirs of Pascal Paoli, Cambridge University Press, 1929.

Bourrienne, Louis de, Mémoires de M. de Bourrienne, ministre d'état, sur Napoléon, le directoire, le consulat, l’empire et la restauration…, Paris, 1831.

Broglie, Duc de, Souvenirs du feu duc de Broglie, Paris, 1886.

Caulaincourt, Général Louis de, Duc de Vicenze, Mémoires, Paris, 1933.

Chaptal, Baron, Mes Souvenirs sur Napoléon, Paris, 1893.

Chateaubriand, Vicomte François René de, Mémoires d'outre-tombe, Paris 1951–2.

Clary und Aldringen, Prince Karl von, Souvenirs: Trois mois à Paris lors du mariage de Napoléon et de Marie Louise, Paris, 1914.

Constant, Benjamin, Mémoires sur les Cent Jours, Paris, 1829.

Ducrest, Georgette, Mémoires sur l‘impératrice Joséphine, Paris, 1828–9.

Fain, Baron Agathon, Mémoires du Baron Fain, Paris, 1908.

Fleury de Chaboulon, Baron Pierre-Alexandre-Edouard, Mémoires pour servir à l'histoire de la vie privée, du retour et du règne de Napoléon en 1815, London, 1819–20.

Fouché, Joseph, Duc d’Otrante, Mémoires, Paris, 1945.

Gourgaud, Général Baron Gaspard, Journal de Sainte-Hélène, Paris, 1944.

Hautpoul, Alphonse, Mémoires, Paris, 1906.

Las Cases, Count Marie-Joseph-Emmanuel-Auguste-Dieudonné de, Le Mémorial de Sainte-Hélène, Paris, 1951.

La Tour du Pin, Marquise de, Journal d'une femme de cinquante ans, Paris, 1907–11.

Lockhart, John Gibson, Life of Napoléon Buonaparte, London, 1906.

Lombard de Langres, Vincent, Le Royaume de Westphalie, Jérôme Bonaparte, sa cour, ses ministres, Paris, 1820.

Macdonald, Marshal Etienne-Jacques-Joseph-Alexandre, Duc de Tarante, Souvenirs, Paris, 1892.

Marie Louise, Empress, Marie Louise et Napoléon, 1813; lettres inédites (ed. C. F. Palmstiema), Paris, 1955.

Markham, Felix, Napoléon, London, 1963.

Marmont, Marshal Auguste-Frédéric-Louis Viesse de, Duc de Raguse, Mémoires, Paris, 1857.

Méneval, Baron Claude-François de, Mémoires pour servir à l'histoire de Napoléon I depuis 1802 jusqu’à 1815, Paris, 1894.

Napoléon et Marie Louise, Brussels, 1843.

Mérode-Westerloo, Count de, Souvenirs, Paris, 1864.

Mettemich-Winneburg, Prince Klemens Lothar Wenzel, Mémoires, documents et écrits divers, Paris, 1880–4.

Miot de Melito, Count Jacques-François, Mémoires, Paris, 1873.

Mounier, Baron, Souvenirs intimes et notes du baron Mounier Paris, 1896.

Murât, Joachim, Lettres et documents, Paris, 1908–14.

Napoléon I, Emperor, Correspondance, Paris 1858–69.

Correspondance militaire, Paris, 1876–7.

Lettres inédites à Marie Louise, Paris, 1935.

Pelet de la Lozère, Count, Privat-Joseph-Claramond, Opinions de Napoléon sur divers sujets de politique et d’administration, Paris, 1833.

Pichon, L. A., De l'état de la France sous la domination de Napoléon Bonaparte, Paris, 1814.

Potocka, Countess Anna, Mémoires de la comtesse Potocka, Paris, 1897.

Rapp, General Count Jean, Mémoires du général Rapp, Paris, n.d.

Récamier, Jeanne-Françoise-Julie-Adelaïde, Souvenirs et Correspondance, Paris, 1859.

Rémusat, Comtesse Claire-Elisabeth-Jeanne de, Mémoires, 1802–8, Paris, 1880.

Rochechouart, Count Louis-Victor-Léon de, Souvenirs sur la révolution, l‘empire et la restauration, Paris, 1889.

Roederer, Count Pierre-Louis, Journal du comte Roederer, Paris, 1909.

Mémoires sur la révolution, le consulat et l'empire, Paris, 1942.

Rocquain, F., Napoléon et le roi Louis: Correspondance, Paris, 1875.

Saint-Elme, Ida, Mémoires d'une contemporaine, Paris, 1827–9.

Saxe-Coburg-Saalfeld, Duchess of, In Napoléon's Days (the Diary of Augusta, Duchess of Saxe-Coburg-Saalfeld), trans. HRH Princess Beatrice, John Murray, London 1941.

Scott, Sir Walter, Life of Napoléon, Edinburgh, 1847.

Ségur, Count Philippe-Paul de, La Campagne de Russie, Paris, 1958.

Staël, Germaine de, Mémoires de Mme de Staël, Paris, 1818.

Stendhal, Mémoires sur Napoléon, Paris, 1930.

Vie de Napoléon, Paris, 1930.

Journal, Paris, 1937.

Talleyrand-Périgord, Charles-Maurice de, Prince de Bénévent, Mémoires du prince de Talleyrand, Paris, 1891–2.

Talma, Lettres inédites de Talma à la princesse Pauline Bonaparte, Paris, 1911.

Thibaudeau, Antoine, Mémoires de A. C. Thibaudeau, Paris, 1913.

Thiébault; Général Baron Paul-Charles-François-Adrien-Henri-Dieudonné, Mémoires du général baron Thiébault, Paris, 1895–6.

Vigée-Lebrun, Marie-Louise-Elisabeth, Souvenirs, Paris, 1835.

Later and modem

Bainville, Jacques, Napoléon, Paris, 1931.

Bernardy, F. de, Eugène de Beauharnais, Paris, 1973.

Bertaut, Jules, Le Roi Jérôme, Paris, 1954.

Le Ménage Murât, Paris, 1958.

Botti, Ferruccio, Maria Luigia, Duchessa di Parma Piacenza Guastalla, Parma, 1969.

Casse, Baron A. du, Les Rois Frères de Napoléon, Paris, 1883.

Chuquet, Arthur, La Jeunesse de Napoléon, Paris, 1897–9.

Cole, Hubert, The Betrayers: Joachim and Caroline Murât, Eyre Methuen, London, 1972.

Cronin, Vincent, Napoléon, Collins, London, 1971.

Fleuriot de Langle, Paul, La Paolina, sœur de Napoléon, Paris, 1944.

Geyl, Piéter, Napoléon For andAgainst, Jonathan Cape, London, 1949.

Girod de l’Ain, G., Joseph Bonaparte, le roi malgré lui, Paris, 1970.

Gobineau, M., Pauline Borghese, sœur fidèle, Paris, 1858.

Hochschild, Baron, Désiré, reine de Suède et de Norvège, Paris, 1888.

Larrey, Baron Félix-Hippolyte, Madame Mère (Napoleonis Mater), Paris, 1892.

Lefebvre, Georges, Napoléon, Paris, 1936.

Lévy, Arthur, Napoléon et Eugène de Beauhamais, Paris, 1926.

Masson, Frédéric, Napoléon inconnu, Paris, 1895.

Napoléon et sa famille, Paris, 1897–1919.

Le sacre de Napoléon, Paris, 1907.

Joséphine, Impératrice et Reine, Paris, 1899.

Marie Louise, Impératrice de France, Paris, 1910.

Melchior-Bonnet, Bernardine, Jérôme Bonaparte ou l'envers de l'épopée, Paris, 1979.

Nabonne, Bernard, Joseph Bonaparte, le roi philosophe, Paris, 1949.

La Vénus impériale, Paris, 1963.

Piétri, François, Lucien Bonaparte, Paris, 1930.

Rodocanachi, Emmanuel, Elisa Napoléon Baciocchi en Italie, Paris, 1900.

Seignobos, Charles, Histoire sincère de la nation française, Paris, 1933.

Taine, Hippolyte, Les Origines de la France contemporaine, Paris, 1891–4.

Thiers, Adolphe, Histoire du consulat et de l'empire, Paris, 1845–62.

Tulard, Jean, Napoléon, Paris, 1977.

Vandal, Count Albert, L'avènement de Bonaparte, Paris, 1903.

Napoléon et Alexandre Ier, Paris, 1891–6.

Weil, Maurice-Henri, Joachim Murât, roi de Naples, Paris, 1909–10.

Примечания

1

Тарле Е. В., Наполеон, М., 1992, стр. 6.

(обратно)

2

Мережковский Д. С., Наполеон, М… 1993, стр. 11

(обратно)

3

Тарле Е. В., Наполеон, М., 1992, стр. 8.

(обратно)

4

Пушкин А. С. ПСС т. II, М., 1957, стр. 65.

(обратно)

5

Манфред А. З., Наполеон Бонапарт, М., 1989 г. стр. 694

(обратно)

6

Манфред А. З., Наполеон Бонапарт, М., 1989, стр 694–695.

(обратно)

7

Стендаль, СС в 15 томах, т. 11, М., 1959, стр.5.

(обратно)

8

Мережковский Д. С., Наполеон, М., 1993, стр. 205

(обратно)

9

Советские историки считают, что Великая французская революция началась 14 июня 1789 года взятием Бастилии, а не 5 мая 1789 года, когда начали работать Генеральные штаты. (Прим. ред.)

(обратно)

10

Известный советский историк А. З. Манфред считает иначе. (См. Манфред А. З. Наполеон Бонапарт, М., Мысль, 1989). (Прим. ред.).

(обратно)

11

В 1300 г. Пиза уступила власть над Корсикой Генуе. Но корсиканцы признали свою зависимость от Генуэзской республики лишь в 1387 г., хотя впоследствии неоднократно поднимали восстания против ее господства. В 1768 г. Генуя уступила Корсику Франции, после чего корсиканцы не раз поднимали восстания против французов. Одним из лидеров повстанцев был П. Паоли (Прим. ред.)

(обратно)

12

Рубака (франц.)

(обратно)

13

«честных людей» (франц.). (Прим. перев.)

(обратно)

14

Остров Мальта в 1530 г. перешел во владение рыцарей ордена иоаннитов (госпитальеров). (Прим. ред.)

(обратно)

15

Ошибка автора. Вавельский холм находится в Кракове. (Прим. перев.).

(обратно)

16

Даты приводятся по новому стилю. (Прим. перев.)

(обратно)

17

Точка зрения автора спорна. (См Абалихин Б. С., Дунаевский В. А., 1812 год на перекрестках мнений советских историков, 1917–1987, М., 1990, стр. 61, 165, «Родина», 6–7, 1992, Круглый стол: «Чья победа?», стр. 72). (Прим. ред.)

(обратно)

18

Выступления в Вандее начались уже в августе 1791 г. Особенно они активизировались в феврале 1793 года. Используя недовольство крестьянства, роялистски настроенные представители дворянства и духовенства подняли его на северо-западе Франции на борьбу за свержение республики и возвели на престол малолетнего сына Людовика XVI. Их действия сопровождались террором против республиканцев. После разгрома гвардейцев якобинцами в 1793 г. они, оправившись от поражения, вновь учинили мятежи в 1795–1799 годах, а также в период правления Наполеона. Большую помощь шуанам оказала Англия и роялистские центры Европы. (Прим. ред.)

(обратно)

19

Майское поле (франц.).

(обратно)

20

Новая гора. (Прим. перев.)

(обратно)

21

Проклятая наследственность. (Прим. перев.)

(обратно)

22

Шато — замок, особняк

(обратно)

Оглавление

К читателю

Предисловие

Глава первая «Во времена короля, моего дяди»

Глава вторая Революция Буонапарте

Глава третья Начало восхождения Директория

Глава четвертая Почти королевское семейство Консульство

Глава пятая Принцы и принцессы. Империя

Глава шестая Короли и королевы Континентальная система

Глава седьмая Императорское лето

Глава восьмая Гибель Империи

Глава девятая Бонапарты теряют свои короны

Глава десятая Крушение семьи

Глава одиннадцатая Изгнанники

Глава двенадцатая Легенда и прозрение

Приложение

  Основные представители клана

  Указатель имен

  Select bibliography

*** Примечания ***