Эрик потерял много крови. Возможно, он этого не переживет, но мальчик знал, что нужно делать. Знал, что может сделать сейчас. Повсюду вокруг него находились улики.
Он дождался, пока небо не посветлело. И лишь тогда призвал тени и вытащил из них темный клинок.
* * *
Когда улле и его люди обнаружили Эрика на берегу, он дал им нужные ответы – правду, которую они сами хотели увидеть в трупах своих детей, в глубоких порезах, которые, без сомнений, могли оставить только мечи отказников.
Пока его несли к лагерю, он потерял сознание, и лишь спустя долгие часы пришел в себя в уютной маленькой хижине. Его мать сидела рядом, но ее лицо было испачкано кровью и пеплом. От нее пахло костром. В углу сидел улле, спрятав голову в руки.
— Он очнулся, — сказала его мать.
Улле резко поднял взгляд и встал.
Мать Эрика прижала чашку с водой к губам сына.
— Пей.
Улле навис над кроватью мальчика. Его изможденное лицо было покрыто сажей.
— Ты в порядке? — спросил он.
— Нет, но будет, — уверенно заявила мать Эрика. — Если постоянно промывать его раны.
Мужчина потер усталые глаза.
— Я рад, Эрик. Я бы не вынес еще одной… еще одной смерти за один день.
Он протянул руку, но мать Эрика схватила его за рукав.
— Оставь его в покое.
Улле кивнул.
— Скоро нам придется уходить. После того, что мы вчера сделали, слух быстро распространится. Будут последствия.
Мать Эрика прижала влажное полотенце к его лбу.
— Как только он наберется сил для дороги, мы уйдем.
— Ты можешь занять место среди нас, Лена. Будет безопаснее путешествовать вместе…
— Однажды ты уже обещал нам безопасность, улле.
— Я думал… я верил, что могу ее обеспечить. Но, быть может, для таких, как мы, не существует безопасных мест. Я должен позаботиться о жене… — его голос сломался. — И о Льве. Простите.
И с этими словами он стремительно вышел из хижины.
Повисла тишина. Мать Эрика снова намочила ткань и выжала ее.
— Очень умно, — наконец сказала она. — Использовать разрез на себе.
— Она заморозила пруд, — прохрипел мальчик.
— Смышленая девочка. Сможешь еще попить воды?
Ему удалось, хоть голова и сильно кружилась.
Когда Эрик вновь обрел силы, то спросил:
— Деревня?
— Они отказались выдавать тех, кто напал на вас, так что мы убили всех.
— Всех?
— Всех мужчин, женщин и детей. А затем сожгли их дома дотла.
Он закрыл глаза.
— Мне жаль.
Мать легонько встряхнула его, заставляя посмотреть на себя.
— А мне нет. Понимаешь? Я сожгу тысячу деревень, пожертвую тысячами жизней, лишь бы уберечь тебя. Если бы ты не соображал так быстро, на том кострище были бы мы, — затем ее плечи поникли. — Но я не могу ненавидеть тех детей за то, что они пытались сделать. Наш образ жизни, вернее то, к какому образу жизни нас принуждают… это толкает на отчаянные меры.
Лампа наконец догорела. Его мать легла подремать.
Снаружи доносились грустные голоса, сливающиеся в траурную песню, пока горел погребальный костер и гриши молились за Аннику, Льва и отказников в дымящихся руинах долины внизу.
Должно быть, мать их тоже услышала.
— Улле прав. Для нас нет безопасного места. Нет пристанища.
И тогда он понял. Гриши жили как тени, откидываемые на поверхность мира, при этом ничего не касаясь. Им не оставалось выбора, кроме как менять свои очертания и забиваться по углам, гонимые страхом, как тени — солнцем. У них не было ни безопасного места, ни пристанища.
«Но оно будет, — пообещал он себе во тьме, выводя новые слова на своем сердце. — Я сам его создам».
