Иванович.
– По вашему расписанию моей жизни, – взглянув на часы, проговорила Гедвига приветливо, – мне нужно гулять еще четверть часа, потом капли и отдых.
– Да, но если вы устали…
– Нет, ничего, пройдемте еще по залам!
И они ушли.
В это время Андрей Васильевич исповедовался у отца Ферапонта. Он говорил о своих честолюбивых замыслах, говорил о Гедвиге, о своем чувстве к ней, которым он пренебрег ради своих видов.
– Я разбил душу этой девушки, уничтожил ее веру в людей, – говорил Андрей Васильевич. – Простит ли меня Господь?
– Милосердие Божие неисчерпаемо! – отвечал отец Ферапонт. – Молитесь!
И отец Ферапонт начал читать разрешительную молитву. Андрей Васильевич слушал и повторял за ним слова молитвы с благоговением.
После принятия Святых Тайн началось Святое соборование маслом. Обряд длился долго. Андрей Васильевич лежал неподвижно, словно в забытьи. Но когда отец Ферапонт коснулся освященным елеем его лба, он вздрогнул, открыл глаза и проговорил глухо:
– Схиму… скорее…
Отец Ферапонт пристально взглянул ему в глаза и, по своей опытности убедившись, что смерть неминуема, приступил к пострижению.
– Отрицаешься ли мира сего и всего, что есть в мире, по заповеди Господней? – спрашивал отец Ферапонт по чину пострижения.
– Да, отрицаюсь! – отвечал Андрей Васильевич.
Но стоявший подле него отец Мертий, которого Андрей Васильевич тоже просил вызвать, громко проговорил ему в ухо:
– Отвечайте: «Эй, Богу содействующу!» – так подобает по уставу.
Андрей Васильевич отчетливо повторил эти слова.
– Пребудешь ли в монастыре и постничестве даже до последнего твоего издыхания? Сохранишь ли послушание даже до смерти? Претерпишь ли скорбь и тесноту монашеского жития ради царствия небесного? Сохранишь ли себя в девстве, целомудрии и благоговении? – спрашивал отец Ферапонт.
– Эй, Богу содействующу! – отвечал Андрей Васильевич. Затем он продолжал слушать увещания и повторял за отцом Ферапонтом молитвы, представляющие заклятия от мирских страстей. Настала минута самого пострижения. Андрей Васильевич еще имел силы подать три раза отцу Ферапонту ножницы. Наконец по третьему разу отец Ферапонт, нарекая его в схимонашестве именем Константина, в память святого мученика, предка его, Константина Всеволодовича, замученного Батыем, окончил пострижение. Началось одевание нового брата в ризу правды и радования, в одежду нетления и чистоты, в кукол незлобия, в шлем упования.
Клир пел славословие и молитвы. Андрей Васильевич, или ныне уже брат Константин, молился.
Обряд кончился. Отец Ферапонт поздравил новопринятого сына с поступлением в ангельский чин и сказал:
– Блюди мысли свои, сын мой, в чистоте и святости, и Бог пошлет тебе исцеление…
Андрей Васильевич только слабо улыбнулся. Однако ж он спросил еще о Чернягине.
– Нет, еще не приезжал! – отвечали ему. Но в эту минуту на двор влетела курьерская тележка. Чернягин в дорожном платье вошел в комнату.
– Все сделано по вашему желанию, – проговорил Чернягин. – Государыня все изволила утвердить!
Андрей Васильевич перекрестился и закрыл глаза.
– Боже, – проговорил он едва внятно, – если Ты простил славолюбивый, многогрешный род наш и меня, окаянного, то ниспошли мне спокойную смерть…
Но, видно, Бог еще не простил его. Смерть его была мучительна. У него начались конвульсии. Нервная боль доводила его до галлюцинаций, и тогда он не помнил себя.
В одну из таких минут общего расстройства он сказал:
– Мы выносили гнет, чтобы иметь право угнетать самим; мы сносили пытку их терзания, чтобы иметь силу мучить и терзать других; мы были холопами, чтобы самим иметь холопов… Мы забыли, что наше достоинство – уважение и свобода, что наша гордость – уважение и любовь!.. Мы измельчали оттого, что были жадны, изолгались, потому что были развращены… Но что это? – вдруг прервал он себя, указывая в приступе галлюцинаций на пустое пространство в воздухе. – Откуда явился ты, брат трапист? Или ты принес мне святое слово истины? Ты видишь – и я монах… Я тебе брат по обету своему… Я осознал уже, что на праве силы нет благословения Божия, когда она давит… Я осознал это!.. А ты?.. Что?.. Что?..
Memento mori!
Да, вот слово, которое равняет всех, всех делает людьми: Помни смерть!
Это были последние слова его. Он умер, как умирали его предки, – в схиме.
После его смерти Чернягин, назначенный по его распоряжению душеприказчиком, послал его братьям повестки, извещая о кончине Андрея Васильевича и прося их прибыть для выслушания его последних распоряжений и получения того, что каждому из них назначено. Такого рода повестки он послал ко всем, о ком было упомянуто в завещании. Такую повестку получила и Гедвига. Ей на память о себе князь Андрей Васильевич оставил две картины: Иоанна Предтечу – Леонардо да Винчи и святого апостола Андрея Первозванного – Доминикино.
Известие это застало Гедвигу опять вместе с Александром Ивановичем Черкасовым, который,
