складки своей туники, берет ребенка на руки, прижимает его головку к своей груди и покрывает ее складками одежды, так как поднимается сырой, холодный ветер, и атмосфера насыщается туманом, сквозь который видны лишь бесформенные силуэты окрестных предметов. Житейский шум уступает место безмолвию необъятной, мрачной долины…
Ребенок и его мать исчезли. Вместо них выступает сильный и высокий юноша, только что вступающий в мужественный возраст, с теми же голубыми глазами и с тем же отважным лицом. Еще только в первый раз надел он на себя оружие воина. Он видел настоящие битвы, бесстрашно встречался с неудержимо надвигающимися легионами и, полагаясь только на свою природную силу, боролся с отвагой, тактикой и дисциплиной Рима. Теперь он подпоясал меч, взял каску и щит и не без юношеской гордости встал в ряды воинов, окружающих то священное место, где друиды совершают свои торжественные и таинственные обряды.
Туман становится гуще; он колышется по равнине неопределенными волнами, и чудится, что отвесные камни, замыкающие таинственный круг, приходят в какое-то фантастическое движение. По-видимому, еще никогда рука человека не касалась этих величественных гранитных глыб, серых, грубых и покрытых мохом, которые поднимаются кверху, неизменные и грозные, как истинные образы вечности. Они неопределенны и мрачны, как тот культ, которому они являются защитой, грубы и суровы, как беспощадная вера в жертву, мщение и гекатомбу, исповедуемая под их сенью. Монотонное, дикое пение доносится по ветру, и через морской туман в ограду вступает длинная процессия жрецов в белых одеждах. Вид их мрачен и зловещ; они высоки ростом, мощны телом, и их длинные белые бороды, заплетенные прядями, развеваются по ветру. На голове каждого из них дубовый венок, в руках жезл, украшенный плющом. Ребенок не может удержаться от крика удивления. Его мысли нечестивы и слова кощунственны. Пение поднимается все выше и выше, и круг суживается. Жрецы в белых одеждах вводят его в самую середину таинственного места, и – о, ужас! – мощная рука заносит над ним жертвенный нож, уже обнаженный и наточенный. Юный воин силится бежать, но ноги отказываются повиноваться ему и руки опускаются в бессилии. Он кажется окаменевшим. Безотчетный ужас охватывает его. Ему чудится, что и сам он превращается в одну из этих гранитных глыб, которые останутся неподвижными навеки. Сердце останавливается в его груди, и превращение готово совершиться, как вдруг боевой взрыв труб прерывает очарование, юноша размахивает рогатиной над своей головой и радостно пробуждается, полный счастья при сознании, что он еще жив и может двигаться.
Сон меняется снова. Жрецы-фанатики и камни друидов исчезли, как окружавший их туман. Теперь это июньская, величественная и благоуханная ночь. Черные массы лесов посеребрены отблесками луны. Малейшее движение ветерка не колеблет высоких ветвей гигантского вяза, ясно и отчетливо выделяющегося на фоне неба. Никакая рябь не волнует поверхности озера, которое расстилается и блестит, как лист сверкающей стали. Спрятавшаяся в соседнем болоте выпь по временам испускает крик, и в роще поет соловей. Все исполнено покоя и красоты и внушает радостные, безмятежные мысли. Между тем, спрятавшиеся и тесно усевшиеся среди наперстянок и папоротников длинные ряды воинов в белых туниках ждут только сигнала для набега, а там, где до небес высится мрачный утес, взад и вперед прогуливается часовой, в высокой каске, охраняя спокойствие орлов[2], с невозмутимой бдительностью той дисциплины, благодаря которой воины легиона стали владыками мира.
Снова звучит труба среди этой массы палаток, расположенных в определенном порядке позади окопов. Только и слышится этот шум, да твердый и мерный шаг римской стражи, идущей сменить часового. Еще мгновение, – это дело будет исполнено, и тогда – или никогда – должна произойти атака, с некоторой надеждой на успех. Молодость не терпит такого замедления; с мучительным нетерпением юный воин ощупывает острие сабли и кончик своего короткого дротика. Наконец приказ пролетает по рядам. Как гребень волны, разбивающейся пеной, поднимается по знаку товарища этот белый колыхающийся строй, вытягивающийся во всю длину при свете луны. Потом слышится смешанный гул голосов, шум быстрых шагов, и волна устремляется и разбивается о неодолимую твердыню окопов.
Но войско с такой дисциплиной нельзя застигнуть врасплох даже во время сна. Прежде чем отголосок труб отдается на далеких холмах, воины легиона бегут по лагерю к оружию. Вал уже покрыт, как щетиной, сверкающими щитами, шлемами, дротиками, мечами и копьями. Римский орел пробуждается, и вместе с ним пробуждается и его недоверие. Правда, перья его еще топорщатся, но клюв и когти уже наготове и заострены для обороны. Центурионы устанавливают своих солдат в ровные, правильные ряды, как будто им предстоит не отражать атаку варвара – врага, но пройти перед троном цезаря. Трибуны с золотыми нашлемниками
