устраивала. «Зверь» начал задавать дополнительные вопросы, ответов на часть из которых не содержалось тогда ни в одной школьной программе:
– Что вы знаете о призвании варягов? Кто такой Ежов? Что вы слышали о «процессе врачей»?
Я отвечал, и постепенно мое отчаяние прошло. Я разозлился. Да и терять-то было нечего. Возразил раз, возразил два. Иронически отозвался об историках, пишущих учебники, по которым нельзя сдавать вступительные экзамены, сказал что-то критическое в адрес визави. В ответ мне было сказано, что еще при Петре I вышла книга об этикете «Юности честное зерцало» и мне следовало бы знать, как нужно вежливо разговаривать со старшими. Но меня уже «несло», я уязвлен был до глубины души – я не знаю историю! Разговор шел на повышенных тонах, мы почти кричали друг на друга. Кто-то из аспиранток взял меня за руку: «Успокойтесь, все хорошо!». Пугачев подвинул к себе экзаменационный лист и размашисто поставил оценку…
Я вышел в коридор. Ко мне подбежали: «Ну, как?». Я вяло махнул рукой. Экзаменационный лист тянули из рук: «Ого! «Отлично»! Молодец!». Я стоял как в тумане, прислонясь к стене. Дверь открылась, вышел мой мучитель. Взяв меня за пуговицу рубашки, он начал расспрашивать меня и в конце предложил заниматься у него на кафедре «Истории СССР». Мне хотелось только одного, чтобы он ушел. Потрясение было слишком велико. Я переживал его несколько дней. Никакого удовлетворения и радости оттого, что поступил, я не испытывал. Друзья меня не понимали. (Как я узнал позднее, В. Сперанский после экзамена сказал Пугачеву: «Ну, приняли на свою голову еще одного Капранова»).
НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЯ
Истфил 1965-го выглядел довольно убого: узкие обшарпанные коридоры, неказистые аудитории с изрезанными и исцарапанными столами, разбитые ступени лестничных маршей, каморка деканата, грязный туалет, полуподвальные помещения, где во времена химфака хранились химические реактивы и, как нам говорили, радиоактивные вещества, – все это невыгодно отличалось от Заволжского автомоторного техникума. (Учась на первом курсе истфила, я писал дипломную работу в техникуме, ездил на ее защиту. Я еще был полон техникумовских интересов, связей и дружб: мои друзья недавно распределились, разъехались в разные концы Союза, и я вел с ними довольно бурную переписку. Возможно, именно с этими обстоятельствами связано мое, сравнительно позднее. включение в жизнь факультета и моей группы).
Наш курс историков (как и предшествующий) учился по урезанной еще в хрущевское время четырехгодичной программе (5 лет для историков удалось отстоять только Московскому, Ленинградскому, Тартускому университетам), причем большая часть часов была отдана истории партии и марксистским дисциплинам. И дамокловым мечом над всей мужской половиной нависала военная кафедра с полковником Коломийцем и Ко. Можно было пропустить любую лекцию, но не занятия на военной кафедре – это грозило безжалостным исключением из университета.
Я начал сомневаться в правильности своего выбора. Ни скучные лекции по российской истории «Дяди Саши» Парусова, ни прыгающая скороговорка Н.Д. Русинова, ни путаные объяснения Т.С. Пономаревой (это по такому занятному предмету, как археология!) никак не вдохновляли меня. Заслуживающими интереса представлялись мне обстоятельные, вполне, впрочем, ортодоксальные лекции профессора В.П. Фадеева по «Истории партии», предмету, меня тогда глубоко интересовавшему. Семинарские занятия по истпарту первоначально вел старший преподаватель Сергей Сергеевич Святицкий, с первого же занятия окрещенный студентами краснобаем, очень походивший на часто цитируемое им изречение «Взгляд и нечто».
Да, конечно, был еще Николай Филиппович Прончатов, брюнет с яркими синими глазами, приятными чертами лица, который сладкоголосо читал основы этнографии, а позднее – новейшую историю Азии и Африки. В нем души не чаяли некоторые девушки, но весь он был как-то не по-мужски мягок, аморфен, а его этнография так далека и экзотична, как бабочка с острова Борнео. Несколько лет спустя, в кузнецовское правление на факультете, Прончатова «ушли» в пединститут.
Наиболее колоритной фигурой на первом курсе вспоминается Владимир Григорьевич Борухович. Всклокоченные волосы, блуждающий взор, грассирующий выговор, пиджак, перепачканный мелом, – настоящий профессор не от мира сего! Два семестра он читал у нас латынь и всего семестр – историю Древней Греции и Рима. Курс его был так ужат тогдашней программой, что, как мне кажется, ему было скучновато вдалбливать в нас эти азы.
Чтобы переводы латинских авторов были для нас интереснее, он часто устраивал соревнования: кто точнее и художественней переведет античного автора. Например, строки:
Tempora si fuerint,
Multos amicos eris
– А это выражение вы, надеюсь, переведете без словаря: In vino veritas. Ну, конечно: истина в вине!
Про 22 двойки, поставленные на экзамене в параллельной группе, не
