этой роли заболел, а я одна знаю текст. Мне и сейчас становится стыдно, стоит только представить то безобразие. Боже мой, ну и способ же избрала, чтоб понравиться мальчику!
— У них свой поэт! — панически вопит Дима Спешнев. — У них свой поэт! Что делать, что делать! — Потом он вдруг поворачивается ко мне: — Иди! Иди! Читай стихи.
— Какие стихи?
— Свои!
— Да нет у меня никаких стихов!
— Иди! — кричит он. — Иди, Квазимодо…
И я иду. О том, что стихи могут быть и без рифмы, я уже знаю. Эскимосы, так те вообще — что видят, о том и поют. А чем я хуже? Правда, о том, что я вижу, петь трудно. Помню, как говорила я что-то весьма расплывчатое. Про голубой период Пикассо, оказывается, говорила, про каких-то вороных коней и еще бог знает про что.
Та половина зала, где сидит наша школа, истерически хлопает. И вдруг — чьи-то неистовые аплодисменты с другой стороны. Кто-то один мне хлопает все же, да еще так громко.
Потом Дима Спешнев ругался с комиссией.
— Это не стихи! — говорил какой-то дядька.
— Это стихи! — орал Дима. — Вы что, не читали французов?
— Но мы то не французы! Это не стихи.
— Это гениальные стихи, ясно? Она вообще гениальная девчонка, вам этого не понять…
Я ушла, так и не выяснив, кто кого переспорит. В зале уже были раздвинуты стулья, хрипела уже радиола.
— Привет! — Он схватил меня за руку и так и держал за руку, как будто даже не замечая этого.
— Привет! — ответила я, сияя, предвкушая, в каком он должен быть восторге от знакомства со мной.
— Потанцуем?
— Потанцуем, — ответила я, как будто это мне хоть бы что — танцевать с ним.
— Ну как? — спросила я, ожидая, что он сейчас же начнет расхваливать меня за все мои таланты.
— Что как?
— Я про КВН.
— Ах, это? Да я не видел, я только что пришел. Я такими пустяками не занимаюсь.
Кто бы знал, что со мной тогда сделалось!
— Ты знаешь, я что-то устала… Я не хочу больше танцевать, я пойду домой…
— Как хочешь, держать не буду, — равнодушно сказал он.
И я ушла. А потом сидела в нашей коммунальной ванной и ревела.
— Ты знаешь, — сказала, придя, Наташка, — твоего Юльку побили…
— Так ему и надо!
— За тебя побили, дура!
— Почему это?
— Он же один тебе хлопал из всех наших. За это его и побили, что он чужой школе хлопал.
Вот тут уж я зарыдала так, что Наташка испугалась.
— Ты можешь ему позвонить, — сказала она, — я узнала телефон…
И я позвонила.
— Мне, пожалуйста, Юлю…
— Это я.
— А это я.
— Я понял это, еще когда зазвенел телефон…
— Почему? — радостно вскрикнула я.
— Потому что он всегда звенит нормально, а тут как-то психованно зазвенел, будто свихнулся…
Я не знала, как на это реагировать. Решила не обижаться.
— Мне Наташка сказала…
— Она соврала.
— Ну, знаешь ли…
— Послушай, — сказал он, — ты мне не нравишься, понимаешь? Ни капельки, ясно?
— А что, ты мне нравишься, что ли?
— Ну вот, видишь, так чего звонить?
— Здравствуй, Дима, — неожиданно даже для себя сказала я. — Проходи. Извини, Юля, это не тебе. Ко мне пришли. До свидания! — И я положила трубку.
Дома никого не было. Я поставила на проигрыватель пластинку и стала танцевать, потому что думать о чем-либо боялась. Иначе вспомнилось бы и то, что мне не хватило красивой эмблемки, и что мне дали рваную шапочку, и что Дима Спешнев назвал меня Квазимодо. Я танцевала якобы с Юлькой, хоть он и сказал, что я ему не нравлюсь. Но я не могла иначе. Все-таки у него были самые прекрасные глаза, губы, зубы, руки… И родинка у него на виске была какая-то необыкновенная, будто жужжащая. Так разве я могла не думать о нем? И что, если я ему не нравлюсь?! Ничего нет в этом стыдного — разве стыдно, когда ты голоден и хочешь хлеба? Не дадут — умрешь. Или нужно взять самой. Кто бы что бы ни говорил…
Он исчез, и я думала, что навсегда. Наташка говорила, что он яростно гоняется за этой чертовой Галей, а Галя и смотреть на него не хочет. Еще Наташка сказала, что он теперь почему-то ей, Наташке, обо всем рассказывает. Ей это было странно и непонятно. Мне — тоже.
А потом он пришел к Наташке опять. Опять узнать, что задано по английскому. И опять они стояли на лестнице и разговаривали. Я схватила коробку с гримом, подвела глаза ярко-голубым, до ушей прямо развела глаза, накинула пальто и опрометью бросилась по коридору. Его я не заметила.
— Он уехал, — сказала я Наташке трагическим шепотом.
— Кто уехал? — спросила ошарашенная Наташка.
— Сережа. Его взяли в армию.
— Ах, Сережа! — сказала Наташка. — Прискорбно…
Бедная Наташка, я втягивала ее во все новые и новые авантюры, и она, по доброте душевной, вынуждена была мне подыгрывать.
Я летела по лестнице и слышала, как она громко говорит ему:
— Представляешь, у них такая любовь, и вдруг его берут в армию…
Потом она рассказала мне, что на это ее сообщение он только
