после исполненной трудной работы, храпели голландские тихие старички. Иевлев шепотом окликнул:
— Спишь, Федор Матвеевич?
— Не сплю. Какой тут сон…
— Книги есть добрые, от дядюшки я слышал, достать бы: о строении корабельном, о навигаторстве, некие достославные мужи сии книги написали…
Федор Матвеевич не ответил, погодя вздохнул:
— Достать много чего надо…
Погодя, поздней ночью, Иевлев горячо говорил:
— Дядюшка мой, муж высокого ума, окольничий Посольского приказу Полуектов Родион Кириллович, давеча, как был я на Москве, сомневался об нашей верфи и сказывал, каково было, когда Ордын-Нащокин в Дединове «Орел» строил: железа ни един заводчик не давал, Пушкарский приказ блоков не мог поделать, а когда кузнец занадобился, то отписали грамоту — есть-де один посадский, да и его нет, ибо велено ему ковать язык к большому Успенскому колоколу.
Апраксин засмеялся в темноте:
— На Руси кузнеца не могли сыскать?
— А для чего им, Федор Матвеевич, гузно свое тревожить? — в тоске воскликнул Иевлев. — На том Василий Васильевич князь Голицын и сидит: так повелось, так есть, так тому и быть.
Федор Матвеевич задумался, потом спросил:
— Как располагаешь, Сильвестр, для чего Нащокин суда строил?
Иевлев не ответил.
— Поспрошал бы Полуектова, он со скольких годов летописи читает… Да как будешь на Москве — сходи в Приказ, может там и чертежи есть, как корабли строить, какой им припас надобен, как пристань делать.
Поутру, еще не рассвело, как Иевлев взбудил Франца Федоровича. Тот поднял с кожаной подушки измятое сном лицо, поправил на лысой голове ночной колпак с кисточкой. Сильвестр Петрович сказал жестко:
— Будет спать, господин мастер. Знаем мы мало, ты знаешь поболе! А дни проходят без толку. Вставай да бери грифель, учиться будем!
Тиммерман вскочил, умылся, сел за стол. Апраксин, Иевлев, Луков со строгими лицами поджидали. Франц Федорович пододвинул к себе аспидную доску, прокашлялся, задумался, еще прокашлялся.
— Вот чего! — сказал Апраксин. — Ты, Франц Федорович, удружи нам, вспомни, чему сам в старопрежние годы учился. Сиди и нынче и завтра — вспоминай. Нам не шутки шутить, нам дело надобно делать. Нынче вторник, в четверток за сей стол сядем, и тогда не кашляй.
Днем пригнали колодников. Один из них — большого роста, худой, с шапкой вьющихся седых волос, с бородой — долго смотрел, как работают на верфи Иевлев с Апраксиным, потом крикнул Сильвестру Петровичу:
— Э, господин, подойди-кось! Мне неспособно, ноги натружены…
Сильвестр Петрович с размаху всадил топор в бревно, подошел к колоднику. Тот сидел на взгорье, смотрел строгим взглядом глубоко ввалившихся глаз.
— Чего строите-то?
— Верфь строим! — недружелюбно ответил Иевлев.
— Кто ж ее так строит? Нагнали народищу, все без толку. Ямы-то зачем накопаны? Ты вот чего: бери ноги в руки да ступай в город Архангельский, что на Двине близ Белого моря. Архангельский город всему морю ворот. Там мастера ищи, умельца, хитреца…
— Ты оттудова, что ли?
— Зачем оттудова? Я — отсюдова, да там бывал, океан-море видал. Строят корабли и в Архангельске, и в Кеми, и по всему Беломорью.
— А сам ты в сем деле понимаешь?
Колодник ответил угрюмо:
— Мое дело помирать…
И отвернулся — смотреть на тихое холодное осеннее озеро.
В ночь на воскресенье более сотни мужиков, пригнанных строить верфь, пристань и корабли, — ушли. С ними бежали и колодники — человек десять. Сваи били теперь пореже, бревна тесали потише. Шумели длинные унылые дожди. Тиммерман, сам вспоминая то, чему когда-то учился, учил математике Апраксина, Иевлева и Лукова. Ржевский и Воронин учиться отказались наотрез, сказали, что не так у них вотчины бедны, чтобы головы себе натруждать…
На Кузьминки все работы на озере остановились. Мужики четвертый день не получали хлеба. Варить было нечего, люди молча лежали в сырых землянках, иные копали в лесу корни, третьи христом-богом просили подаяния в Веськове. Волей-неволей пришлось бросать строящуюся верфь — ехать в Москву.
Дьяк Пафнутий Чердынцев, скребя ногтями в бороде, нудно стал толковать Апраксину и Иевлеву, что потехи на озере не в пример дорого обходятся казне, что более давать кормовые не велено, а ежели князь-оберегатель скажет, тогда он, дьяк, и отпишет роспись.
Иевлев, теряя власть над собой, крикнул, что Василий Васильевич Голицын великому государю пушек не дал, то дьяку ведомо, и потому он внове шлет к Голицыну. Дьяк смиренно молчал, выжидая, пока приезжий с озера перестанет гневаться. Толковать с ним не было смысла. «Софьин! — решил Иевлев. — За нее стоит! Что ж, попомним!»
В Москве ни на Кормовом, ни на Сытенном, ни на Хлебном дворах ничего без указа князя-оберегателя не давали. Иевлев и Апраксин вновь сели в седла. Весь день искали царя — его не было ни в Коломенском, ни в Воробьеве, ни в Преображенском. Измокли, оголодали,
