манекенщицу, выхаживающую журавлиным шагом на помосте перед самой изысканной и понимающей публикой. Ее безмятежно-беспечные глаза имели всегда одинаковое выражение и смотрели одинаково на все — и на людей, и на вещи, но зато всегда одинаково ласково.
Так она посмотрела и на красивого молодого человека и спросила весело:
— Славка, а ты почему не переоденешься? Не хочешь купаться?
Он отмахнулся:
— У меня плавок нет. Не захватил.
— Можно и без ничего, девочки не возражают, — так она пошутила и сама засмеялась.
Слава бросил на нее короткий взгляд, который можно было расшифровать так: «Эх ты, Манюня! Зачем пошлить?» Но она не расшифровала, она еще раз пошутила:
— А ты возьми у Володи, у него запасные есть. — И рассмеялась еще пуще. Она подразумевала совершенно несоразмеримые габариты Славы и толстого Володи.
— Дура, чего ты ржешь? Я ему и дам, у меня японские, безразмерные, сжимаются, — сказал Володя.
Она опять не рассердилась, а сидевший рядом с нею мужчина, которому полагалось бы рассердиться, казалось, ничего не слышал. Вообще он как бы отсутствовал, на лице его блуждала некая рассеянная улыбка, словно он вспоминал о чем-то приятном. Но на самом деле он был просто пьян, гораздо пьянее всех остальных. По сравнению с Вилем и Володей он выглядел человеком нормального телосложения, но имел тот существенный недостаток, что ему можно было дать все шестьдесят.
Слава, располагавшийся по левую от пьяного руку, негромко посоветовал ему:
— Ты бы, Александр Антоныч, окунулся. Освежает. — И повернулся к Володе. — Машка дело брякнула, дай попробую.
Они с Володей пошли к машинам, и минуты три спустя Слава явился пред ясными прекрасными очами молодых женщин в пестрых плавках. Он был весь обвит выпуклыми жгутами-мускулами и строен.
— Ах! — как бы удивляясь, воскликнула Манюня-Маша и больше ничего не сказала, только вздохнула.
И в лад ей вздохнуло в воздухе, и лес встряхнул в своих кудрях взрослых птиц и взъерошенных птенцов.
Но Слава не обратил на это никакого внимания. Он громко сказал:
— Еще по одной — и купаться! — Видно было, что он здесь законодатель.
Слава сел на свое место, по левую руку от Александра Антоновича, и спросил тихо, для него одного:
— С тебя еще не съехало?
Тот отрицательно покрутил головой, по-прежнему неопределенно усмехаясь.
Дальше Слава говорил словно чревовещатель — у него даже губы не двигались:
— Глупо. Что будет с Леной?
Александр Антонович поглядел на него с таким наклоном головы, будто у него болела шея, и впервые вымолвил несколько слов кряду:
— Конфискация? У тебя еще много есть.
— Но не будет, если ты не очухаешься, — зло ответил Слава.
Тут в их беседу вмешалась Маша-Манюня, как видно, все-таки слышавшая тихий разговор:
— Давайте, мальчики, конфискуем у Нинки «Наполеона». — Она показала пальцем на более яркую блондинку, перед которой стояла большая черная бутылка коньяка.
— Машка, ты уже хороша, — лениво возразил Слава. — Не выступай.
— Подумаешь, конфискация! — Она пожала плечиком. — У Виля дома этих пузатых бутылок — в кегли играть можно.
Рыжий Володя крикнул своим грубоватым баритоном:
— Купаться, черт вас побрал! — И нежно добавил для своей яркой темноволосой соседки: — Пойдем, Танюша?
Слава, закурив сигарету, молвил:
— Землянички поискать, что ли? — И медленно побрел в глубь орешника, огибая стоявшие на поляне автомобили.
Все встали. Манюня взяла безразличного Александра Антоновича под руку и повела его по тропинке вправо — тропинка эта, как и остальные, выводила к реке, но чуть дальше, метров за сто.
Виль рядом с Ниной и Володя в обнимку с Танюшей пошли прямо.
Они спустились на узкий песчаный пляж. Володя поболтал ногой в воде и закричал:
— О-го-го-го-го!
— Ты что, дурной? — возмутилась Танюша.
— А ты сама попробуй.
Она окунула в воду руку.
— Правда, как лед.
Они не удивились, что вода холодная, хотя жара стояла, пожалуй, градусов под тридцать. Все в городе знали, что Маленькая река рождается из ключей и вода в ней всегда намного холоднее, чем в Большой. Весна этим годом выдалась поздняя, и понятно, что Маленькая еще не успела прогреться.
Четверо вернулись к скатерти-самобранке и продолжили застолье.
Никто не заметил, сколько прошло времени — может, минут двадцать, — но вдруг с той стороны, куда удалились Александр Антонович и Манюня, донесся громкий вскрик. Они прислушались, но все было тихо.
А еще минуты через две на тропинке появилась Манюня. Она была растеряна и дышала тяжело.
— Скорей, там Саша… — охрипшим голосом сказала она, подходя. — Ему плохо.
Вскочивший Виль потряс ее за плечи.
— Что с ним?
— Не знаю. Упал и не дышит, — ответила Манюня.
— Где он?
— Там, на пляже, у воды! — Ноги у Манюни неожиданно
