очками в опущенной руке, за ними французский биплан 7–1, а ещё дальше ровное поле аэродрома где-то недалеко от Западного фронта. С этого чёртова фото доносился шум летящего самолёта. Так было всякий раз, когда я брал в руки снимок. И ещё шум ветра и щебетанье птиц. Фото становилось маленьким телевизионным экраном. Мне казалось, что вот-вот эскадрилья «Лафайет» рванётся в бой, заревут моторы, машины разбегутся по взлётной полосе и взмоют в небо, в это абсолютно чистое, бескрайнее небо. В тот самый момент, когда снимали фото, Красный Барон ещё был жив там, в облаках, теперь он остался в тебе навеки и никогда не приземлится, и это правильно и замечательно, — пусть навечно останется в небесах — так думают все — и мальчишки, и взрослые мужчины.
— Господи, до чего же я люблю всё тебе показывать, — вернул меня на землю Билл. — У тебя столько доброжелательности. Жаль, тебя не было у меня под боком, когда я снимал картины для МГМ
[2].
Это была другая ипостась Уильяма (Билла) Уэстерлея. После боёв и фотосъёмок Западного фронта с высоты полумили, по возвращении в Штаты он поднялся на новые высоты. Из фотостудии «Истмен-лаб» в Нью-Йорке перебрался в какую-то маломощную киностудию, в фильмах которой один раз снималась кинозвезда Глория Суонсон, оттуда в Голливуд и МГМ. От МГМ он ездил в Африку снимать львов и ватузи
[3] для картины «Копи царя Соломона». Не было в мире киностудии, где бы он не знал всех или где бы все не знали его. Он был главным оператором двухсот фильмов, и на каминной полке у двери в его доме стояли два сияющих золотых Оскара.
— Извини, что я опоздал родиться, — сказал я. — Где это фото, где вы с Рикенбакером вдвоём? И то, что подписал фон Рихтхофен?
— Ведь ты же не хочешь посмотреть их, Бастер?
— Чёрт побери, почему это не хочу?
Он раскрыл бумажник и осторожно вытянул снимок, где они снялись вдвоём, он и капитан Эдди, и одиночный, фон Рихтхофена в полной форме и с его чернильным росчерком внизу.
— Никого не осталось, — проговорил Билл. — Почти. Так, один-два, да ещё я, живы. А скоро… — он помолчал, — и меня не станет.
И внезапно из глаз у него снова потекли и закапали с кончика носа слёзы.
Я подлил ему шерри. Он выпил и проговорил:
— Дело в том, что я не боюсь
умереть. Просто, померев, я боюсь попасть в ад!
— Тебе там не место, Билл, — возразил я.
— Нет, именно туда я и угожу! — почти возмущённо воскликнул он, сверкая глазами, а слёзы так и текли, обводя по морщинкам судорожно дышащий рот. — За то, что я сделал, за то, что мне
никогда не простится. Я помолчал.
— Так что же это такое было, Билл? — негромко спросил я.
— Все те молодые ребята, которых я убил, все те молодые ребята, которых я уничтожил, все те прекрасные люди, которых я хладнокровно лишил жизни.
— Ты этого не делал, Билл, — возразил я.
— Нет! Делал! В небе, чёрт побери, в воздухе над Францией, над Германией, это было так давно, но, Господи Иисусе, там они теперь каждую ночь, снова живые, летают, машут руками, орут, смеются, как мальчишки, пока я не нажму на гашетки пулемётов, затаившихся внутри пропеллера, — огонь охватывает крылья их аэропланов и они штопором падают вниз. Иногда, падая, они машут мне рукой: «О'кей!» Иногда матерятся. Но, Иисусе, за последний месяц каждую ночь, каждое утро теперь я вижу их. О, эти прекрасные мальчики, эти красивые юноши, эти славные лица, огромные, сверкающие и любящие глаза, все они падают вниз. И это сделал я. И буду за это гореть в геенне огненной!
— Да не будешь ты, говорю тебе, гореть в геенне огненной, — пытался я успокоить его.
— Налей ещё и заткнись, — сказал Билл. — Что
ты знаешь о том, кто горит и кто нет? Ты католик? Нет. Баптист? Баптисты горят медленнее. Вот. Благодарю.
Я налил ему. Он отхлебнул, и вино во рту смешалось с влагой из глаз.
— Уильям, — я сел на место и налил себе. — За войну в аду не горят. Это же война, и ничего тут не поделаешь.
— Все мы будем гореть, — упорно твердил Билл.
— Билл, в этот вот самый момент в Германии сходит с ума от тех же слов человек твоего возраста и плачет над своим пивом от того, что ему слишком многое вспоминается.
— И они тоже! Они будут гореть, он тоже будет гореть, вспоминая моих друзей, такие были славные ребята, они тоже ввинтились в землю, когда их пропеллеры просверлили в ней для них место. Разве ты не видишь?
Они не знали. Я не знал. Никто не сказал
им, никто не сказал
нам.
— Чего?
— Что такое война. Боже, нам в голову не приходило, что она придёт за нами, найдёт, когда прошло столько времени. Мы думали, что всё давно уже кончилось, что обо всём можно забыть, всё отбросить, сжечь. Офицеры же нам ничего не говорили. Может быть, они просто не знали. Ни один из нас не знал. Никто не догадывался, что на склоне лет придёт день, и могилы разверзнутся, из них появятся все эти славные лица, а с ними и война! Могли ли мы догадываться об этом? Откуда нам было знать? Но вот пришло время, и в небе
