юноша,
Рассказывал о своей судьбе…
– Я был рядовым триста седьмого, гвардейского
Краснознамённого полка,
Там служили и буряты, и русские из семейских,
И часто ели мы из одного котелка.
Но в сорок третьем году
Я был легко ранен и отстал от своей части,
И я – через пятьдесят лет не пойму –
На горе своё или счастье.
Но я был молодым и закрутил роман
С одной санитаркой из медсанбата,
И она излечила меня от ран,
И ответила на любовь солдата.
Но однажды один сержант её оскорбил
Глупой, сердитой шуткой,
Так я этого сержанта чуть не убил
Медной, солдатской уткой.
Ведь я молод был – хотело тело,
Я, как тот пострел, – везде успел,
Хорошо, что этому пострелу
Выдали штрафбат, а не расстрел.
Я ведь с детства был такой бедовый,
И шалил, и дрался во всю прыть,
И порою лишь ремень отцовый
Мог меня на время усмирить.
А отец мой был сердит и мрачен,
Ему в спину тыкали: «Кулак!»,
В тридцать третьем году отца раскулачил
Бывший его батрак.
Да и не могла терпеть новая власть
Людей, мало в неё влюблённых,
Она и позволила ему пропасть
В местах, не столь отдалённых.
И я их любил не больше, чем лепёшку коровью,
И даже презирал их, когда
Они мне сказали: «Смой позор кровью,
В свои молодые года».
И трибунал отправил меня за Северный вал,
В таёжные каменоломни,
Но в какой конкретно местности воевал,
Я не запомнил.
А в 44-м, в болотах под Ленинградом,
Когда канонада била в лицо,
Был приказ – наступать на фашистского гада
И разорвать кольцо.
Когда в воздухе запахло гарью
На утреннем построении:
«Эх, не жди меня к ужину тётка Дарья!», –
Прокричал кто-то в обратном для нас направлении.
Нас всех построили по росту,
Нас было восемьдесят девять солдат,
А тот, который был девяностым,
Был комбат.
Он рассказал нам нашу задачу,
Ломая сухую ветку,
Мы должны были наудачу
Идти в разведку.
И мой напарник, русский, но из Риги,
Вдруг сказал мне, глядя наперёд:
«Никогда мне больше не увидеть,
Как в саду черёмуха цветёт».
Я ему ответил:
«Рано брат горевать,
Ты ещё врага не приметил,
А уже решил умирать».
Мы пошли неровным строем,
И командир растянул нас в цепь,
Это называлось разведка боем,
А перед нами лишь голая степь.
Лишь вражьи окопы впереди чернели,
Да блиндажи высились, как холмы,
И мы бежали, подобрав полы шинелей,
Как бездушные тени бежали мы.
Мы бежали по мягкой земле, как стадо,
Лишь ругаясь и матерясь,
И кто-то из нас то и дело падал
В весенние лужи и грязь.
А потом, задыхаясь и шатаясь от усталости,
Переходили на шаг,
И немцы не стреляли, словно из жалости,
Обстоятельный был у нас враг.
Но мы бежали, уже надеясь
Добраться до вражеских рубежей,
И фашист открыл по нам огонь, аккуратно целясь,
Из всех миномётов и блиндажей.
И взрывы вспучили эту грешную землю,
И пули рвали грешные наши сердца,
И души, подхваченные этой кровавой метелью,
Сразу летели на небеса.
И в полчаса не осталось ни одного живого,
В живых остался лишь я – молодой солдат!
Так, по уставу от сорок второго,
Я был комбат.
Я очнулся в холодной луже,
Когда над степью плавал могильный смрад,
И хотя я был тяжело контужен,
Я был комбат!
Эй, старуха, плесни-ка ещё бульона
И не ворчи, ведь сегодня мой день,
Молчать! Когда говорит командир батальона,
А не какая-нибудь хренотень!
Хоть меня и не представили к награде,
Пусть я знамени не целовал,
Но, я – комбат, хоть ни на одном параде
Никто мне чести не отдавал.
И я прошёл дорогой ваших отцов
И выжил там, где сгинули миллионы,
Ведь я жил за восемьдесят девять бойцов
Моего погибшего батальона!
Я не знаю, как бы сложилась судьба
Не отстань я тогда от части,
И теперь через многие свои года
Я скажу тебе – я был счастлив!
Я выжил в той атаке, то есть разведке боем,
Хоть и был контужен,
И Богу, перед которым они предстали единым строем,
Я тогда ещё не был нужен.
Я прошёл всю войну и выжил,
И вернулся домой без единой ссадины,
И победной весной я черёмуху посадил
В своём палисаднике.
И с тех пор я каждой весне
Кланяюсь, как самой новой и самой последней,
И, видишь, как ветка черёмухи заглядывает ко мне
Через переднюю.
У меня выросли дети и внуки,
И правнуки на подходе,
И пусть болят у меня и ноги и руки,
Я живой ещё вроде.
Я не знаю, где бы все они были,
Имею в виду своих внуков и правнуков,
Если бы меня тогда убили
Или лишили главного.
Вот за то, что жил и много видел
И за то, что говорю с тобой,
Давай выпьем, парень,
Давай выпьем,
По хорошей дозе, фронтовой.
Что же друг!
А ведь и ко мне приходит время ядрёна,
Когда и мне пробьёт последний набат!
Я пойду
