зрение и осязание. Поэтому и звуки у него необычны: зрительно-осязательны.
А я стою средь голосов земли.
Морозный месяц красен и велик,
Ночной гудок ли высится вдали?
Или пространства обнаженный крик?..
… … … … … … … … … … … … … … …
Звени, звени! Я буду слушать —
И звуки вскинутся во мне,
Как рыб серебряные души
Со дна к прорубленной луне…
… … … … … … … … … … … … … … …
Лишь звуки острые одни
Всей человеческой возни,
Шипам терновника сродни
Пронзают — ссоры, вздохи, речи.
Восторженную трель жаворонка он воспринимает, как глухонемой, — через вибрацию воздуха. Нить трели у него трепещет в ладони.
У его весны «клейкий лепет». Попадается даже «аплодисментов потный плеск». Любимую женщину он просит:
Дай трижды накрест поцелуем
Схватить последний шепот твой.
Схватить! Но не слухом, а губами.
К музыке он относился ревниво. Она была далека от него. Она не окрыляла его, а странно холодила.
Столб, наклонившийся вперед,
И на столбе измятый рупор —
Как яростно раскрытый рот.
Но так прозрачно, так певуче
Оттуда музыка лилась…
… … … … … … … … … … … … … … …
А душу странно холодила
Восторженная высота…
… … … … … … … … … … … … … … …
И землю заново открыл я,
Когда затих последний звук.
И ощутил не легкость крыльев,
А силу загрубелых рук.
Тяжкие, густые, неодолимые звуки озабоченно-земного дня заглушили музыку. Может, она исходила из безобразного источника — яростно раскрытого рта репродуктора? Ладно. Возьмем другой источник. Вот певичка. Он ей не доверяет.
Я знаю: изгибами тела
Ты вышла тревожить — и лгать.
… … … … … … … … … … … … … … …
Я в музыку с площади брошен,
И чем ты уверишь меня,
Что так мы певучи под ношей
Людского громоздкого дня?
Поет ли душа человека? Он в этом сомневается.
Одно из сильных стихотворений он начинает так: «Я услышал: корявое дерево пело». Но услышал с чужого слуха. Это у Заболоцкого: «Пой мне песню, дерево печали». Прасолов занял слух у него. А «корявое» — это прасоловское. Как и «яростно раскрытый рот» репродуктора.
Есть, есть в мире звуки. Он знает об этом. Но как их передать?
Живое лепетало о живом,
Надломленное стоном отвечало.
Лишь сердце о своем пережитом
Искало слов и трепетно молчало.
Душа не может петь, но «немота очистительной боли» заставляет руку писать. У письма есть свой недостаток — косноязычие. Зато создается зримый пластический мир. Его можно пощупать: он жестко-рельефный. Его можно увидеть: он черно-белый. Но он лишен красок, как и звуков. Ибо цвет таинственным образом связан со звуком. Я не ссылаюсь на цветовую музыку, на мой взгляд, она формальна, а ее эксперименты безуспешны и вредны: отбивают вкус к настоящей музыке. Но связь между цветом и звуком чувствуют многие поэты и музыканты. Это факт. От него не отмахнешься, на него не топнешь ногой.
Черно-белый мир поэта почти лишен запаха. Я смог найти только три запаха — во всех его стихах! Три грубых запаха. Запах подвала из военного детства:
А мрак пещерный на дрожащих лапах
Совсем не страшен. Девочка, всмотрись:
Он — пустота, он — лишь бездомный запах
Кирпичной пыли, нечисти и крыс.
И дважды — рабочий запах:
Мы оба пахнем, словно трактористы,
Дымком, соляркой, тронутой землей,
Горячей переломанной соломой.
И еще:
Необожженной, молодой —
Тебе отрадно с этим телом,
Что пахнет нефтью, и водой,
И теплым камнем обомшелым.
Это прасоловские запахи. Больше ничего нет. Его цветы и деревья не пахнут.
Что же остается? Остается касание. К миру можно прикоснуться.
