аффектаций. Онегин как бы всегда «не в фокусе» собственных переживаний, всегда действует «невпопад». Поэтическую формулировку этой «не из чего не изблёванности» дал чуть позже Лермонтов: «И ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя ни славе, ни любви, и царствует в груди какой-то холод тайный, когда огонь кипит в крови». Печорин — персонаж, отчасти действующий на возвратной по отношению к собственной аффективности линии, отчасти вообще разрушающий логическую (когитальную) тождественность собственного «Я».
Онегин и Печорин лежат в основании той большой эстетической парадигмы русской литературы, которая, начиная с Белинского, обозначалась как тема «лишнего человека». «Жить некуда, вот и думаешь в голову» — как ёмко сформулировал суть этой эстетической парадигмы А. Платонов. Критика построила идеологическую модель обоснования существования «лишнего человека»: мол, человек (дворянин), наделённый большими задатками, но лишённый возможности воплотить их в действие … и т. п. и т. д.
Две черты отличают «лишнего человека» уже в эпоху Лермонтова:
Во-первых, бесконечное самокопание, «болезненный самоанализ». Во-вторых, психологическая размотивированность поведения.
По сути, на примере Печорина уже заметно, что тела и их аффекты как бы расположены в разных пространствах, гетерогенны друг другу, так что их связывание является проблемой конструирования самого персонажа, сутью его сюжетной тематизации. Однако герои типа Онегина и Печорина ещё симулируют свою европейскую персонажную нормальность, их оригинальность с трудом различима на фоне модной тогда фигуры демонического героя-отщепенца, ассоциируемой прежде всего с поэмами Байрона.
Писателем, сделавшим факт существования русского «лишнего человека» событием европейской литературы, стал И.С. Тургенев. Его мужские персонажи, избавленные от романтического демонизма, сопровождавшего героев типа Онегина и Печорина, но ничуть не менее проблематично связанные с реализацией своих аффектов — Рудин, Лаврецкий, Инсаров, Базаров — оказались не редуцируемы ни к каким своим европейским аналогам (в отличие от героев Пушкина и Лермонтова), так что возвысились в ранг самостоятельного явления, интересного для европейского читателя. По сути, Тургенев сформировал особый концепт — «тургеневского юношу». Можно выделить два способа реализации этого концепта. Первый — прямой наследник пушкинско-лермонтовского «лишнего человека» — наделён чрезвычайной мечтательностью, заторможенностью сексуальных символов, нерешительностью, доходящей до паралича воли, неумением пристроить себя в «практической жизни» (благо, материальная состоятельность позволяет не думать о хлебе насущном). Второй способ реализации этого концепта внешне прямо противоположен первому. Бедный, волевой, «с идеей», не очень умный и тонкий, но всё твёрдо знающий наперёд, чётко рассчитывающий свою жизнь по раз и навсегда установленному плану, отрицающий бесплодные мечтания — казалось бы, что он имеет общего с «лишним человеком»? Однако здесь и проявляют себя тургеневские инновации. При всей своей «прилаженности к жизни» этот тип «тургеневского юноши» имеет в своей основе всё ту же невозможность овладеть собственными аффектами. В самом деле, возьмём ли мы Инсарова или Базарова, мы обнаружим всё ту же заторможенность сексуальных импульсов, неадекватность выражения собственных чувств, имеющую в основе всё тот же онегинско-печоринский «возвратный механизм» сопротивления экспрессивности, тотальную невозможность приладиться к «практической жизни». Земля не носит этих гомункулусов — и они уходят из жизни ни чуть не менее поспешно, чем Печорин. На примере этих активных персонажей Тургенев убедительно продемонстрировал, что вовсе не отсутствие установки на «практическую жизнь» или дворянский стиль жизни производят проблемное поле в связывании тела персонажа с его психическими аппаратами. Несмотря на все свои попытки устроить жизнь «мозговым образом», эти персонажи не в состоянии выстроить психическое ядро на основе уравнения когитальности. Между состояниями мыслимости и существования — пропасть, гетерогенное пространство, невозможность собраться под фигуру «Я». Бог не в состоянии гарантировать непрерывность перехода между этими двумя состояниями, на месте связи с ним — чёрное зияние в небесах, дыхание небытия. Тургенев прославился термином «нигилизм», введённым им через Базарова. Этот термин очень точно отражает суть конституирования фигуры тургеневского юноши: на том месте, где линии аффективности и речи должны пересечься и образовать субъективность, собранную в центр воления, в «Я», рассчитывающее сущее «под себя», мы обнаруживаем трансцендентное зияние, дыхание смерти, абсолютное внешнее собранности визуально-конкретного здесь-бытия. Но Тургенев не ограничивается констатацией этого, он вводит в действие крайне любопытный и сложный аппарат сцепления сил в фигуративно
