дороге: вы видите перед собой человека, который едва не сделался жертвой кристалла!
— Жертвой кристалла? Вот оригинальное сопоставление слов!
— И я подвергся этой опасности, потому что не был еще ни ученым, ни артистом… Но это слишком длинная история, а вам нет времени ее выслушать.
— Я именно обожаю истории, заглавия которых не понимаю, — вскричал я. — У меня много свободного времени, расскажите!
— На словах я передам это очень плохо, — ответил купец, — но в молодости я это записал.
И, отыскав в глубине одного из ящиков пожелтевший манускрипт, он прочел следующее:
* * *
Мне было девятнадцать лет, когда я поступил помощником смотрителя естественно-исторического кабинета минералогического отделения ученого и знаменитого города Фишгаузена в Фишенберге. Моя должность, за исполнение которой я ровно ничего не получал, была выхлопотана для меня одним из моих дядей, директором названного учреждения, благоразумно рассудившим, что, так как мне положительно нечего делать, то я здесь буду вполне в моей сфере и могу свободно развивать мою замечательную наклонность к полнейшей праздности.
После моего первого же осмотра длинной галереи, заключавшей в себе коллекции, у меня пренеприятно сжалось сердце. Как, думал я, мне предстоит жить здесь посреди этих инертных вещей, в обществе этих многочисленных булыжников всевозможных форм, всевозможных цветов, всевозможных размеров, среди всех этих немых предметов, снабженных этикетками с варварскими названиями, из которых я дал себе слово не запоминать ни одного!
До сих пор моя жизнь проходила в полнейшем бездействии, и дядя, заметив, с каким упорством я с детства лазал по деревьям за зелеными яблоками, с каким терпением я умел карабкаться по изгородям, чтобы разорять гнезда дроздов и коноплянок, льстил себя надеждой на то, что во мне рано или поздно пробудятся инстинкты серьезного любителя природы; но так как затем, будучи отдан в школу, я оказался самым искусным гимнастом, когда требовалось взобраться по стене, чтобы очутиться в поле, то дядя, желая наказать меня немножко, подверг меня суровому созерцанию неодушевленных предметов земного шара, но в то же время, в виде вознаграждения за будущее, позволил мне изучать растения и животных.
Какая разница была в этом мертвом мире в сравнении с бесцельными и безыменными прелестями моей свободной жизни! Я провел несколько недель, сидя в углу, мрачный, как призматические базальтовые колонны, которыми гордился перистиль здания, грустный, как ископаемые устрицы, на которые мой начальник бросал такие нежные отеческие взгляды.
Каждый день я выслушивал уроки, то есть серию фраз, не представлявших для меня никакого смысла и снившихся мне ночью в виде кабалистических формул, или же присутствовал на курсах геологии, которые читал мой достойный дядюшка. Этот милый человек не был бы лишен красноречия, если бы неблагодарная природа не наделила ужаснейшим заиканием самого пылкого из своих поклонников. Его снисходительные коллеги уверяли, что этот недостаток даже полезен, так как он производит мнемоническое влияние на аудиторию, которая в восторге от того, что слышит, как главные слоги слов повторяются по нескольку раз.
Что же касается меня, то я освобождал себя от благодеяний этой методы, засыпая методически с первой фразы каждой лекции. Время от времени острый звук козлиного голоса старика заставлял меня подскакивать на моей скамье; я наполовину открывал глаза и различал сквозь туман летаргии его лысый череп, на котором играло майское солнце, или его крючковатую руку, вооруженную осколком скалы, который он как будто желал бросить мне в голову. Я поскорее закрывал глаза и снова засыпал под эти утешительные фразы:
— Это, милостивые государи, образец вполне определенной материи, составляющей предмет данного наблюдения. Химический анализ показал и т. д.
Иногда также какой-нибудь простудившийся сосед пробуждал меня, начиная сморкаться во всю мочь. Тогда я видел, как мой дядюшка рисует мелом очертания геологических явлений на огромной черной доске, находившейся позади него. Он оборачивался к публике спиною, и широчайший воротник его фрака, скроенного по моде Директории, выставлял его уши самым странным манером. Тогда все путалось в моем мозгу, углы его рисунка сливались с контуром его фигуры, и я начинал видеть, что он непомерно растет и непропорционально умножается. У меня были странные фантазии, граничившие с галлюцинациями. Однажды, когда он читал нам лекцию о вулканах, я вообразил, что вижу в открытых ртах нескольких старых адептов, окружавших его, маленькие кратеры, готовые к извержению, и шум аплодисментов показался мне подземными взрывами, которые выбрасывают пылающие камни и извергают огнедышащую лаву.
Мой дядюшка Тунгстениус (это было его прозвище, заменившее настоящую фамилию), при всей своей добродушной наружности, был достаточно смел. Оп поклялся, что поборет мое
