Я как раз собиралась отправиться вместе с сыном в короткую поездку, дня на два, на три — не более, когда пришло приглашение на встречу однокурсниц. И я подумала: сначала съезжу куда-нибудь с сыном, а по возвращении решу — идти мне или отказаться. Встреча однокурсниц нашего женского колледжа была намечена на последнюю декаду сентября — почти через месяц.
На отпечатанном приглашении была приписка от руки: «Соберутся те, кто сейчас живет в Токио. Это первая встреча. Приходите непременно. Хама».
Мы окончили колледж в тысяча девятьсот сорок восьмом. С тех пор минуло десять лет. Наши дети уже выросли, и их можно теперь оставлять дома на полдня, а то и на день без присмотра. Честно говоря, я совсем позабыла, как выглядит Хама, и мне вдруг захотелось повидаться и с ней, и с остальными подругами. И все же я глядела на открытку и никак не могла решиться, что ответить.
Меня смущало еще и то, что встреча состоится в районе Акасака. Девяносто девять процентов моих однокурсниц, в том числе и я, пострадали от атомной бомбардировки Нагасаки. Поэтому район Акасака, славящийся различными увеселительными заведениями, казался мне не совсем подходящим местом для такой встречи, хотя мы и теперь не избегаем развлечений.
Поскольку мы встречаемся впервые, нам не избежать воспоминаний о наших подругах из трудовых отрядов, погибших от атомной бомбы. И развеселый район не очень подходил для этих печальных воспоминаний. Неужели Хама и остальные уже обо всем забыли? Ведь не так много времени минуло с того девятого августа.
Приятно повидаться с подругами — ведь мы не встречались более десяти лет. Но не только это. В еще большей степени мне хотелось проверить, как теперь себя чувствуют мои подруги и особенно как здоровье их детей — второго поколения пострадавших от атомной бомбы. А с тех пор как я родила Кэя, то, что случилось с нами тогда, стало для меня источником новых тревог. Вероятно, такие же мысли тревожили Хаму и ее подруг, задумавших эту встречу.
В последнее время я стала чувствовать себя хуже — как в первые дни после атомной бомбежки. Стоит подняться с постели, как тебя охватывает страшная слабость. И все время чуть повышенная температура — тридцать семь и четыре, тридцать семь и пять...
Говорят, воздействию радиации сильнее всего подвержена кровь. О том, что с кровью у меня не все в порядке, я узнала после медицинского обследования, которое проводят среди таких, как я, раз в полгода. Из районной поликлиники пришло извещение: «Результаты проверки вашего здоровья требуют более тщательного медицинского обследования». Извещение было вложено в конверт со специальной медицинской книжкой, выдаваемой пострадавшим от атомной бомбардировки. Я несколько раз пробежала глазами извещение, напрасно пытаясь отыскать в нем хотя бы одно обнадеживающее слово. Мне рассказывали, как некоторых моих однокашниц вот так же приглашали на осмотр и оставляли в больнице, откуда они уже не возвращались.
Когда никаких отклонений от нормы при осмотре не находят, из клиники присылают только медицинскую книжку с записью: «Аномалий не обнаружено». Всякий раз, когда оттуда приходило письмо, прежде чем вскрыть конверт, я ощупывала его. Убедившись, что, кроме книжки, ничего нет, я поспешно разрывала его и с облегчением читала: «Аномалий не обнаружено». И сразу охватывала такая радость, что не могла сдержать счастливого смеха. «Спасибо, спасибо!» — шептала я и склоняла голову.
Но вот теперь кроме книжки в конверте оказалось извещение. Прежде чем отправиться на осмотр, я сделала анализ крови в ближайшей клинике. Оказалось, что за десять дней белых кровяных шариков стало на пятьсот меньше. Результаты анализа меня не на шутку встревожили. Я быстро подсчитала: если каждые десять дней буду терять по пятьсот шариков, то через пятьдесят дней у меня их не останется вовсе. (До чего же я невежественна!) Значит, мне даровано еще пятьдесят дней жизни, подумала я и решила: пока еще в силах, возьму Кэя и отправлюсь с ним путешествовать. Вот уже пять лет я постоянно испытываю беспокойство: не передалась ли лучевая болезнь сыну?
Я пошла в детский сад, куда ходил Кэй, и предупредила воспитательницу — молодую монахиню — о том, что собираюсь с Кэем в поездку.
— Это прекрасно, — сказала она и, погладив Кэя по голове, добавила: — Не забывай только молиться.
Кэю не нравился этот детский сад, где приходилось каждый день становиться на колени на жесткий пол и молиться. Потому так велика была его радость, когда он узнал, что поедет со мною. «Поедем на курорт», — воскликнул он, как только мы вышли за ворота детского сада. Его глаза радостно блестели. Не откладывая, я отправилась на ближайшую железнодорожную станцию и приобрела билеты на поезд до Сендая.
— С чего это ты вздумала ехать в Сендай? Скучный городишко... — удивился муж.
— Поэтому мы туда и поедем, — ответила я, сама еще толком не понимая, почему выбрала именно этот город.
Я не сознавала, отчего меня вдруг потянуло на север. Я ни разу в жизни не ездила севернее токийской станции Уэно, да и знакомых у нас в Сендае нет. Мне вообще не по душе сырой климат севера и снег — тоже. Наверно, потому, что я родилась на юге Японии. И все же меня почему-то тянуло на север.
Ранним сентябрьским утром мы сели на станции Уэно в поезд. Поставив на колени корзиночку с карамельками, шоколадом и сухим печеньем, Кэй помахал рукой провожавшему нас отцу.
— Слушайся маму! — крикнул он Кэю. Потом поглядел на меня и сказал: — А ты перестань нервничать понапрасну. Только себя изводишь.
Едва дождавшись, когда поезд тронется, Кэй запустил руку в корзиночку, выудил шоколадку в форме зонтика и начал сдирать с нее серебряную обертку.
В начале сентября солнце палит нещадно, кондиционера в вагоне не было и все окна были открыты. Кэй сидел по ходу поезда. Залетавший в окно ветер ерошил ему волосы.
Серебряная обертка никак не сдиралась с размякшего от жары, шоколада, и Кэй протянул его мне.
— Мама, разверни!
— Да он весь растаял, — сказала я, хотела было протянуть руку, но остановилась. — Попробуй сам!
Кэй покорно склонил голову и, громко сопя, стал разворачивать обертку.
Когда поезд въезжал на железнодорожный мост, Кэй вставал и выглядывал из окна, чтобы посмотреть на реку. И я всякий раз поддерживала поднятое окно, опасаясь, как бы от тряски оно не упало вниз. У Кэя такая тоненькая шея, и воображение рисовало мне страшную картину: рама падает вниз, перерезает сыну шею и его голова катится в реку.
Когда поезд миновал первый длинный мост, перекинутый через каменистое русло реки, Кэй уже расправился с шоколадкой, взял со столика чайник с чаем, который отец купил на станции Уэно, снял с него фарфоровую крышку и стал наливать в нее чай.
Тем временем поезд вышел на прямой отрезок пути и прибавил скорость, отчего стало сильнее трясти. Стараясь приладиться к тряске, Кэй тоже покачивался из стороны в сторону. Чайник, который он держал в правой руке, подрагивал. Кэй пролил чай на колени и виновато поглядел на меня.
— Налей! — попросил он.
Я отрицательно покачала головой. Кэй недовольно засопел. Кое-как наполнив крышку чаем, он потянулся к ней губами. Я решила, что во время нашего путешествия предоставлю сыну больше свободы. Ничего, кроме пользы, от этого не будет.
Потом, оставив крышку, Кэй, словно осьминог, присосался к носику чайника и стал с присвистом пить. Я ударила его по руке. Не отрывая губ от носика, Кэй удивленно скосил на меня глаза.
— Нельзя, — сказала я, сердито глядя на сына.
Кэй обиженно втянул голову в плечи и смущенно засмеялся. Он поглядывал на меня снизу вверх, наблюдая за выражением моего лица. И я пожалела, что не сдержалась и ударила его. Почему, собственно, нельзя позволить ему вести себя так, как он хочет, когда я с ним рядом? Другое дело, когда меня не станет. Тогда он будет вынужден приспосабливаться к обстоятельствам, хочет он того или нет. А пока...
Я взяла чайник, плеснула в крышечку чаю и передала ее сыну. Он оживился и сразу стал прихлебывать. Напившись, протянул мне крышку. Я замахнулась на Кэя, но он понял, что это игра, быстро увернулся и засмеялся, широко раскрывая рот. Вот и хорошо, подумала я.
Через два часа поезд остановился у маленького станционного здания, увитого вьюнком. Там в наш вагон села женщина с мальчиком. Завидев рядом с нами два свободных места, мальчуган поглядел на Кэя и, радостно запрыгав, уселся рядом с ним.
Подражая мальчугану, Кэй приподнялся, подпрыгнул и шлепнулся на свое место. Его мать поглядела на меня и рассмеялась.
По-видимому, это были деревенские жители. Их лица и руки покрывал коричневый загар, мальчишка был острижен наголо, на голове виднелись следы от царапин. Я смотрела на эти царапины и думала: насколько он здоровее Кэя. Но ведь и у Кэя на голове есть царапины, и если его постричь так же, он будет выглядеть таким же крепышом и озорником, как этот мальчуган.
Ноги у мальчика толстые, с широкой костью. У Кэя же тоненькие, как спички. Потом я стала сравнивать: у кого из них шире грудь? Пожалуй, у Кэя. Напрасно я беспокоюсь, подумала я, не отрывая взгляда от груди Кэя, обтянутой рубашкой в красную и синюю полоску, Кэй физически развит не хуже, чем этот мальчуган.
— Тебе сколько? — спросила я у мальчика. Тот выставил один за другим четыре пальца и выкрикнул:
— Четыре!
И тут же Кэй раскрыл свою пятерню и сказал матери мальчугана:
— А мне пять!
— Надо говорить: «Мне пять лет», — поправила его я.
— Молодец! — засмеялась женщина, по очереди разглядывая ребят.
Вскоре дети уснули. Задремала и женщина.
По мере того как мы удалялись на север, ветви деревьев за окном все более тянулись вверх, к небу. Не то что на юге, где-нибудь в Нагасаки. Там деревья раскидистые, с широкими кронами. Может, здесь, на севере, они так тянутся вверх, чтобы не обломиться под тяжестью снега? Своего рода мера предосторожности, самообороны, что ли... Должно быть, растения здесь выбирают наиболее подходящий способ существования, однако пейзаж с деревьями, не способными свободно расти вширь, навевает грусть.
После полудня поезд прибыл на станцию Сендай. Я растолкала дремавшего Кэя, и мы вышли на платформу. Пока я разыскивала выход, по станционному радио сообщили, что через несколько минут отправляется поезд в сторону Сиогамы и Мацусимы.
Не поехать ли в Мацусиму, подумала я, — ведь с самого начала у нас не было определенного маршрута. Правда, билеты приобретены только до Сендая, но это не страшно, приедем в Мацусиму и там доплатим.
Прислушиваясь к местному радио, я поспешила к другой платформе. Еще не вполне проснувшийся Кэй тащился за мной, стараясь не пролить чай из чайника.
Не успели мы сесть в последний вагон, как поезд тронулся. Кэй медленно шел по проходу. Двери тамбуров были открыты, и поезд просматривался насквозь. Осторожно миновав тряскую и лязгающую тормозную площадку, мы прошли в следующий вагон.
Солнце ярко светило, почти все окна были открыты, и внутри гулял свежий ветерок. Здесь небо не казалось тусклым и пышущим томительным жаром, как в Токио. Оно было темно-синим, и в воздухе веяло прохладой, как это бывает в начале осени. Кэй отыскал свободное место у окна и поспешно на него вскарабкался.
С той стороны, где мы сидели, виднелось море. Наверно, поэтому там было светлее, чем с противоположной стороны, — там мелькали улицы Сендая.
Меня почему-то обрадовало, что Кэй инстинктивно выбрал светлую сторону.
Поезд прибыл к мацусимской станции «Морской берег». Мне сказали, что если сойти здесь, то до залива можно добраться пешком.
— Выходим, — сказала я Кэю.
Сыну, должно быть, порядком надоело шесть часов трястись в поезде. Громко зевая, он взял корзиночку и лениво последовал за мной.
«Морской берег»... Для меня, городской жительницы, было что-то чарующее в этом названии. Словно очутилась где-то на краю земли. Выйдя на платформу, я полной грудью вдохнула морской воздух. По дороге шли туристы с бумажными сумками. Видимо, море в той стороне, куда идут эти люди, подумала я и, взяв Кэя за руку, пошла вслед за ними.
Посыпанная гравием дорога оборвалась, взору внезапно открылась морская ширь. Море было темно-синее. Вдоль него по плоскому побережью пролегало асфальтированное шоссе. Казалось, будто море возвышается над шоссе. Некоторое время я неотрывно глядела на морскую ширь, отделенную от меня лишь узкой лентой шоссе. Даже Кэй, который обычно при виде моря мчался к нему, здесь ухватил меня за руку и притих.
У причала покачивался прогулочный катер. По заливу гуляли большие волны. Их брызги, когда они разбивались о берег, достигали шоссе. В ожидании пассажиров матросы с прогулочного катера сидели на берегу и оживленно переговаривались. К нам подошел загорелый дочерна мужчина в белой рубашке и, показав на моторную лодку, предложил покататься вокруг острова.
— Скорость такая, что дух захватывает, — сказал он Кэю. Моторка была деревянная с подвесным мотором.
— Поедешь? — спросила я у Кэя, но тот, глядя, как мотает это суденышко на волнах, отрицательно покачал головой.
— Да это же совсем не страшно, — уговаривал мужчина Кэя. — Дорого не возьму.
Но Кэй наотрез отказался. Мы решили подняться на холм, откуда открывался замечательный вид на море. Кэй шел впереди, держа в одной руке корзинку, а другой рвал цветы, росшие у дороги. Чайника с ним не было. По-видимому, оставил в вагоне.
На вершине холма стояла беседка под тростниковой крышей. Беседка была ветхая. Вокруг нее росли кусты с лиловыми цветами.
Оттого ли, что здесь часто дул сильный ветер, цветы склонили венчики к земле. Было четыре часа. Стараясь не помять цветы, я подошла к беседке и стала любоваться морем. Волнение в заливе не утихало, вокруг бесчисленных островков виднелась белая кайма пены. Казалось, будто море и острова то льнули друг к другу, то отталкивались, утверждая свою независимость.
Я глядела и не могла наглядеться на простиравшуюся насколько хватает глаз морскую ширь, на поросшие соснами острова. Белые гребешки волн виднелись и там, где узкая горловина залива соединялась с открытым морем. А еще далее, за заливом, вздымались океанские валы, разбивавшиеся о подошву горы Канкадзан.
Наверно, волны и напугали Кэя, отказавшегося от прогулки по заливу на моторной лодке. Раздумывая над этим, я и сама почувствовала страх сродни тому, какой испытывал сын. Я подумала, что этот страх можно обозначить коротким восклицанием «ах!», как в том стихотворении, которое, как говорят, сложил древний поэт.
Помнится, как-то наш школьный учитель прочитал на уроке это стихотворение вслух и пояснил: поэт не сумел выразить словами свое восхищение природой мацусимского залива и лишь воскликнул: «Ах!» Учитель не стал подробно разбирать это стихотворение и перешел к следующему.
Море, остров и небо, существующие тысячи лет и отвергающие друг друга, навевают чувство одиночества и даже печали. И если поэт к тому же во время путешествия испытывал недомогание, его взволнованность, которую он выразил в поэтической форме, могла быть связана с предчувствием близящейся смерти. Вполне возможно, что я попыталась по-своему интерпретировать стихотворение, повинуясь собственному настроению, но ощущение печального одиночества, которое вызывала во мне вечная жизнь природы, казалось необыкновенным. Словно мне было дано понять, сколь коротка и быстротечна моя собственная жизнь. И я подумала: не глупо ли так убиваться из-за того, что мне уготована короткая жизнь?
Над мацусимским заливом заходило солнце.
Кэй грыз печенье, запивая апельсиновым соком, который я купила в лавке на прибрежной улице. За весь долгий путь от Уэно до Сендая он ничего не съел, кроме бэнто
Завтрак в коробочке, который берут из дома или покупают в дороге. (Здесь и далее прим. перев.) и, должно быть, проголодался. Он жадно, словно мышонок, вгрызался в печенье.
— Правда, красиво? — спросила я, показывая на остров и море, окрасившиеся в пурпурный цвет. Кэй кивнул, продолжая хрустеть печеньем. Дувший с моря ветер временами заглушал этот хруст. Ветер взъерошил мою прическу, задирал юбку, но я не обращала на это внимания. Душой и телом я ощущала себя частичкой окружавшей меня природы. На меня снизошло спокойствие, и я подумала: нет нужды ни мечтать о чем-то, ни страдать. Кэй, грызший печенье, тоже казался мне частицей природы — здоровым мальчиком, таким же, как тот деревенский мальчуган.
Вернувшись после путешествия в нашу тесную квартиру, я вновь занялась подсчетом белых кровяных шариков. И снова стала цепляться за жизнь, позабыв об ощущении, охватившем меня перед лицом природы. Да, я опять была жертвой, пострадавшей от атомной бомбы. И Кэй снова принадлежал ко второму поколению пострадавших от нее. От этого никуда не уйти. Я подумала о том, что единственный выход освободиться от мрачного настроения — пойти на встречу однокурсниц. Там я узнаю, как живут и что чувствуют мои подруги.
Подстригая Кэю ногти, я заметила у него кровь на коленках.
— Откуда это? — спросила я, разглядывая следы крови.
— Из-за молитвы, — ответил он.
В детском саду, куда он ходил, каждое утро заставляли молиться Иисусу Христу, стоя на коленях. «И в наш смертный час...» Каждое утро Кэй возносил молитву Христу, не понимая ее смысла. С душевной болью слушала я, как Кэй произносил слово «смертный». Он же не понимал его значения и страдал лишь оттого, что приходилось стоять голыми коленками на полу.
— И у всех ребят на коленях кровь? — стараясь сохранить спокойствие, спросила я. — Значит, не только у тебя, у них тоже? — настойчиво повторяла я, вытирая кровь с коленок ватой, смоченной спиртом.
Встреча была назначена на три часа в субботу. В тот день с утра моросил мелкий дождь. Я вышла на балкон и протянула вперед руки. Через несколько минут в ладони набралась вода. Снизу поднимался густой туман, он превращался в капельки воды, которые стекали извилистыми ручейками по оконному стеклу.
Хотя я уже сообщила о своем согласии, но не была до конца уверена, что поеду на эту встречу. Вернет ли она мне душевное спокойствие, если узнаю, как чувствуют себя мои подруги? Вряд ли. Неважно, окажутся ли они здоровее, чем я, или, напротив, их состояние будет значительно хуже моего.
Муж советовал мне не пропускать встречу, пообещав присмотреть за Кэем.
— И путешествие, и ваша встреча — это прекрасно, — добавил он, — но все зависит от тебя самой, от твоего настроения. Последнее время Кэй то и дело поглядывает на тебя. Его, по-видимому, беспокоит твой вид.
Я надела новую кофточку, которую купила специально для этого случая, и вышла из дому. Доехав на электричке до станции Симбаси, взяла такси.
Дождь уже лил вовсю.
— Кажется, здесь, — сказал шофер, останавливая машину. Дорога вела вниз, и где-то там находился ресторан, в котором была назначена встреча.
Выйдя из машины, я дошла до угла, откуда начиналась довольно высокая бетонная ограда. Я пошла вдоль ограды и вскоре обнаружила в ней полуоткрытые железные ворота. Заглянула внутрь. Там был большой пустырь, в центре которого у костра сидели мужчины в рабочей одежде. Обломки досок, которые они кидали в костер, отсырели от дождя и шипели. Костер никак не разгорался, от него поднимался в небо белый дым. На почерневшем, обуглившемся обломке доски лежал сушеный кальмар — единственная закуска к двухлитровой бутыли сакэ, которую мужчины здесь распивали. Я хотела было спросить у них, как пройти к ресторану, но в последний момент не решилась — по виду они походили не то на бродяг, не то на безработных, да и бутыль на три четверти уже была пуста.
Я попыталась незаметно прошмыгнуть мимо ворот, но тут меня заметил мужчина, державший в руке белую чайную чашку.
— Эй! — окликнул он. У мужчины было маленькое, изборожденное морщинами лицо. — Эй! — повторил он и, видя, что я никак не реагирую, слегка покачиваясь, пошел в мою сторону. — Ты кого-нибудь ищешь? — спросил он.
Я остановилась.
— Знаю, знаю, куда тебе надо… — Он поднял руку с чашкой и указал на дом — тот самый ресторан, в котором должна была состояться наша встреча. Меня удивило, как мог знать этот совершенно незнакомый человек, что я направляюсь именно туда.
— Разве вам известно, куда мне надо? — спросила я и почувствовала, как все внутри у меня напряглось.
Почти все мои подруги из колледжа в свое время пострадали от атомной бомбежки. На их лицах, руках, ногах, на спине и груди остались следы от страшных ожогов. Десять лет тому назад, на церемонии по случаю окончания колледжа, я видела на их щеках и шеях рубцы.
Нелегко исчезают рубцы от ожогов, напоминающие гористую местность на рельефной карте. Не исключено, что выпивавшие на пустыре мужчины обратили внимание на странный вид проходивших мимо женщин. А может, всем нам присуще нечто такое, что отличает нас от других? Ведь у меня-то на лице, на руках и ногах ожогов нет. Может, глаза у нас невеселые? Молодая учительница, приехавшая на работу в наш колледж из Токио, говорила, что ее поразило, какие мы все мрачные — ни светлой улыбки, ни веселого смеха: «Чему же я буду учить этих девушек, лишенных мечты и надежд?.. Вот она, оказывается, какая — эта атомная бомба». Если мои однокурсницы и теперь производят такое же впечатление, немудрено, что мужчины обратили на них внимание. По-видимому, мужчина с чашкой в руке уловил и во мне что-то такое, что позволило ему, не спрашивая, сразу понять, куда я иду.
— Как вы догадались, что мне нужно в тот ресторан? — повторила я свой вопрос.
— Просто до вас проходили женщины вроде бы вашего возраста и спрашивали туда дорогу, — громко ответил он.
— Значит, дело только в возрасте? — обрадовалась я.
— Не только! Вы все словно одной меткой мечены, — сердито возразил он и пристально поглядел на меня. Я повернулась и быстро зашагала к ресторану.
Еще издали я услышала смех и громкие голоса, доносившиеся из- за задвинутых сёдзи
Раздвижные перегородки в японском доме..
В сопровождении служанки я поднялась наверх по плохо освещенной лестнице. Перегородки двух комнат были раздвинуты. В образовавшемся продолговатом зале вокруг столов сидели по меньшей мере пятьдесят моих однокурсниц. Когда я вошла, все, как по команде, повернулись в мою сторону. «Кто это, как зовут?» — послышался шепот.
— Ваше имя? — обратилась ко мне женщина, собиравшая деньги у входа. Я назвала свою девичью фамилию.
— A-а, добро пожаловать! А я Хама. Помнишь меня?
Так это та самая курносая Хама... Носила очки. Ну да! После атомной бомбежки у нее стали вылезать волосы. Милое, как у остриженного наголо мальчишки лицо и очки в черной оправе...
— Так ты и есть та Хама, у которой вылезли волосы? — воскликнула я, по школьной привычке сразу переходя на «ты».
— Она, она самая, — смущенно кивнула Хама и улыбнулась. — Садись на любое свободное место.
Я оглядела стол и обратила внимание на женщину с нездоровым цветом лица. Рядом с ней была девочка примерно того же возраста, что и Кэй. Только она одна привела с собой на встречу ребенка. Я подошла к ней.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала она и притянула к себе девочку, чтобы освободить побольше места.
Теперь я могла внимательней разглядеть свою соседку. Худенькая женщина с приятным, даже красивым лицом, покатые плечи устало опущены. На бледном лице, не тронутом косметикой, выделялись черные и очень блестящие глаза. Так блестят глаза, когда у человека жар.
По-видимому, у нее здесь не было близких подруг. Никто с ней не заговаривал, и она, молча улыбаясь, прислушивалась к болтовне соседок по столу.
— В какой группе вы учились? — попыталась я завязать разговор.
— Вы имеете в виду — на третьем курсе? — переспросила она. Я кивнула, продолжая ее разглядывать.
Слова «третий курс» имели для всех нас особый смысл. В тот год сбросили атомную бомбу. Я назвала имя нашего классного руководителя. Женщина в раздумье склонила голову.
— Значит, вы учились в группе Б, а я — в Д, — наконец сказала она.
— А на каком заводе вы работали в трудотряде, когда сбросили атомную бомбу? — поинтересовалась я. Женщина замялась, потом поглядела на дочь, внимательно прислушивавшуюся к нашему разговору. Вроде бы просто так поглядела, но мне сразу же все стало понятно.
Я ведь тоже при Кэе старалась не упоминать такие слова, как «9 августа» или «атомная бомбардировка». По-видимому, и эта ссутулившаяся женщина не хотела, чтобы ее дочь услышала эти слова.
— Ваша девочка хорошо выглядит, — поспешила я переменить тему разговора.
— Вы так считаете? — обрадовалась женщина и, слегка отстранив от себя дочь, поглядела на нее долгим взглядом. — А как ваш ребенок?
— Благодарю вас, здоров, — ответила я.
— Это хорошо. А молочные зубы у него еще не выпадают?
Помню, когда Кэю исполнилось месяцев семь или восемь и я выходила гулять с ним на улицу, ко мне подходили незнакомые женщины и спрашивали: «Ну как, у вашего мальчугана уже прорезались зубки?» Ничего удивительного в этих вопросах нет. Но когда интересуются: не выпадают ли молочные зубы у пяти-шестилетнего мальчика — это по меньшей мере странно.
— Один выпал, — ответила я и почему-то сразу догадалась, что на самом деле эту женщину интересует совсем другое: не было ли кровотечения?..
Я вспомнила, как у меня и других девушек, страдавших от лучевой болезни, начинали кровоточить десны, как из малейшей ранки текла кровь и никак не могла остановиться. Значит, эта женщина боялась, как бы симптомы этой болезни не появились у ее дочери. Не потому ли и я пристрастно расспрашивала Кэя, отчего у него коленки в крови?
— А у вашей девочки выпадают зубы? — спросила я.
— Недавно вроде бы один стал шататься, — ответила она.
— Наши детишки не то что мы. Они вполне здоровы. У моего кровь остановилась сразу же после того, как выпал зуб, — успокоила я ее. Разговаривая с этой женщиной, я вспомнила слова мужа: «Поверь же ты наконец, что Кэй вполне здоровый мальчик». Так же, как и она, я очень нервничала, когда у Кэя стал шататься молочный зуб. Помнится, муж хотел привязать к этому зубу нитку, чтобы выдернуть его. Я тогда страшно рассердилась и сразу же отвела сына в больницу.
Хама хлопнула в ладоши и попросила тишины. Все умолкли и повернулись в ее сторону. Она, видимо, растерялась и, стараясь побороть смущение, крикнула:
— Ну как я смотрюсь, ничего?
Все дружно расхохотались.
— Красотка хоть куда! Поскорее начинай, а то есть хочется, — ответила одна из женщин.
Все разом развеселились. Там и сям послышался нагасакский говор — словно эти женщины снова превратились в четырнадцати-пятнадцатилетних школьниц.
Минувших десяти лет как не бывало, и начался такой шум, будто эти женщины сидели не в ресторане, а в классной комнате во время переменки в дождливый день.
Моя соседка по столу ни с кем в разговор не вступала. Она лишь улыбалась, крепко сжимая руку дочери. Когда приносили очередное блюдо, она брала кусочек палочками для еды, пробовала, но по-настоящему не ела.
— Вам не нравится эта пища? — спросила я.
— Нравится, но к концу лета у меня почему-то пропадает аппетит, — ответила она извиняющимся тоном.
— Не расстраивайтесь, в октябре снова появится, — сказала я.
Хотя не было еще и четырех часов, в ресторане словно наступили сумерки, — может, из-за дождливой погоды.
По-видимому, Хама была осведомлена о порядках, существующих в этом ресторане. Она сама подошла к выключателю и включила свет. В ярком электрическом свете стали отчетливо видны лица пировавших женщин, кучки рыбьих голов и костей на столах. Всем им было под тридцать. Готовясь к встрече, они основательно подкрасились: на слой крема была наложена пудра, губы подведены помадой, волосы аккуратно уложены. Под пудрой следы от ожогов были почти не видны.
Хама вновь попросила тишины.
— А сейчас по нашей просьбе покажут свое искусство лучшие гейши Акасаки, — сообщила она.
Свет в зале погас, на стене вспыхнул голубой овал, и в нем появилась гейша в дорожном кимоно.
— Как красиво! — воскликнула дочурка моей соседки и радостно захлопала в ладоши.
Начался танец странствующей гейши. Из-под подоткнутого кимоно виднелись короткие белые панталоны, едва доходившие до колен. Панталоны были чересчур узки и там, где они кончались, вздулась полоска кожи, покрытая слоем белил.
Гейша в световом овале улыбнулась и слегка наклонила голову, приветствуя зрителей.
— Хороша, не правда ли? — Хама захлопала в ладоши, призывая остальных последовать ее примеру. И мы стали аплодировать. Голубой овал сменился розовым, включили проигрыватель, зазвучала музыка, и гейша начала танец.
Танцевала она из рук вон плохо. Лишь девчушка без конца повторяла: «Как красиво!»
— Она ни разу в жизни не видела танцев в исполнении действительно первоклассных гейш, — сказала ее мать, словно извиняясь за дочурку.
Все это смахивало на концерт провинциальных актеров в деревенском балагане.
Моя соседка больше не смотрела на гейшу. Она внимательно разглядывала весело болтавших подруг. Я подумала, что она пришла сюда с тайной надеждой угадать скрытые под слоем косметики признаки «атомной болезни». Ведь и я надеялась найти здесь женщин, страдающих сильнее, чем я, и нуждающихся в «тщательном обследовании».
Моя соседка, видимо, хотела уловить в поведении своих бывших однокурсниц хотя бы малейшие признаки пережитой ими трагедии. Однако все они, казалось, схоронили в прошлом события девятого августа. Мало того, никто даже не вспомнил о тех, кто умер от лучевой болезни.
Женщина взяла на руки веселившуюся дочурку и что-то сказала ей на ухо. Девочка слушала ее, втянув голову в плечи, словно ей было щекотно. Потом громко сказала:
— Не хочу!
— Пойдем домой! — на этот раз уже громко приказала мать и спустила девочку с колеи.
— Уже уходите? — удивилась я.
— Да.
— Жаль, хотелось бы еще поговорить с вами.
Женщина неопределенно улыбнулась.
— Вы не против, если я как-нибудь загляну к вам? — спросила я.
— Меня трудно застать дома.
Мы и не заметили, как подошла Хама.
— Уходите? — удивилась она.
— Да, скоро должен вернуться муж, — ответила женщина, потом обернулась ко мне и сказала: — До свидания.
— Очень бы хотелось вас посетить, — повторила я, но женщина, ничего не сказав в ответ, пошла к двери. Может, я не расслышала.
— Не следует заходить к ней домой, — шепнула Хама.
— Это почему?
— Видишь ли, она и сюда пришла тайком от мужа.
Оказывается, еще во время смотрин ее будущий муж говорил, что он никогда бы не взял себе в жены девушку, пострадавшую от атомной бомбы. И женщина скрыла от него правду.
— А уж после того, как они поженились, ей еще труднее стало признаться. Она попросила нас больше не присылать ей приглашений, — заключила Хама.
— Какая глупость! Ведь у них есть ребенок! — возмутилась я.
Хама усмехнулась, потом сказала:
— А от меня муж ушел.
Было уже пять часов, когда гейша закончила танец. Стало слышно, как шумит дождь на улице, капли которого барабанили по крыше. Хама поблагодарила всех, кто счел возможным прийти на встречу.
— Может, есть желание продолжить? — спросила она.
— Да, да, пойдемте в бар, — послышались голоса.
Женщины, отправлявшиеся в бар, тесной кучкой двинулись вниз по дороге. Они шли по двое, по трое под одним зонтом, дружно перескакивая через лужи. Та, что сидела за столом со мной рядом, уже добралась, наверно, до дома. Как бы девочка, прислушивавшаяся к разговору взрослых, не сказала отцу чего лишнего.
Я остановилась у двери, провожая взглядом своих однокурсниц. Вскоре появилась Хама. Она задержалась, чтобы расплатиться с хозяином ресторана.
— Может, пойдешь вместе с нами? — спросила она.
Я отказалась.
— Ну как хочешь. — Хама не настаивала. Она раскрыла зонтик и поспешила вслед за остальными. Потом остановилась под фонарем, помахала сверху вниз зонтом в красный горошек, давая мне знак подождать, и вернулась.
— Встретимся в будущем году. Встретимся, если будем живы... — прошептала она, и лицо ее сразу погрустнело.
Подобных слов я от Хамы не ожидала и не нашлась что ей ответить. Они болью отозвались в моем сердце, и я ощутила ту же тоску, какую навеяла на меня природа Мацусимы. Только еще более острую.
— Да-да! Обязательно встретимся, — пробормотала наконец я и пошла прочь.
