Земля и люди. Очерки. [Владимир Турунтаев] (fb2) читать онлайн

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Когда говорят — Средний Урал, то перед мысленным взором привычно встают заводские корпуса, зарева доменных печей, трубы электростанций, эшелоны с углем и рудой — словом, тяжелая индустрия. Но тут же думаешь, что ведь есть у нас, на Среднем Урале, и хлебные нивы, и гигантские тепличные городки, и животноводческие комплексы. Правда, климат не очень-то благоприятствует развитию сельского хозяйства: то засуха, то мокреть, то поздняя весна, то ранняя осень…

Земледельцам уральского Нечерноземья постоянно приходится прилагать огромные усилия, чтобы вырастить, а затем взять у земли выращенный на ней урожай. Так, в памятную осень 1978 года комбайнеры убирали хлеб буквально из-под снега… И какой хлеб! Кто бы мог подумать еще каких-нибудь лет десять-пятнадцать назад, что у нас, на Среднем Урале, зерновые смогут давать до шестидесяти центнеров с гектара! Что не где-нибудь, а именно в Свердловской области объявится совхоз, на полях которого будет собран урожай зерновых один из самых высоких по всей Нечерноземной зоне России!

А разве легко было наладить бесперебойное — круглый год! — снабжение городов области свежими овощами, картофелем, яйцом? Осуществляя разработанную партией программу интенсивного развития Нечерноземья, колхозы и совхозы нашей области в последние годы добились немалых успехов. И это свидетельствует о тех возможностях, которые таит в себе уральское Нечерноземье. Велики его возможности и резервы, но и проблем стоит перед ним немало. Разные это проблемы — и общие с теми, что стоят перед сельскими тружениками других районов страны, и свои, чисто уральские.

Вот почему наши свердловские литераторы, главной темой творчества которых был и остается рабочий, индустриальный Урал, ныне все чаще обращают свой взор к земле и людям, которые на ней работают.

Среди авторов этого сборника литераторы разных поколений — от старейшего свердловского писателя Климентия Борисова до молодых журналистов Бориса Ефремова и Юрия Бондаренко.

Рассказывая о том, что происходит сегодня в уральской деревне, они — порой в дискуссионной форме — делятся и своими соображениями о путях решения некоторых насущных проблем.

Климентий Борисов

ПОКЛОН ЗЕМЛЕ

Утро

Автобус из города в село Топорики приходит два раза в день. Утром он появляется, когда солнышко поднимется на крыло ветряка и вся металлическая башня ветродвигателя при этом вдруг станет ажурнее и тоньше, словно оплавившись под его лучами. Вечерний автобус подкатывает к конторе совхоза, когда солнце стоит совсем в другой стороне, над широким золотистым плёсом хлебов. Конечно, позднее, осенью и в начале зимы, все выглядит иначе. Тогда и само солнышко начнет запаздывать к утреннему автобусу, и только длинные пальцы его приподымут вдали облачную парусину.

Топорики — большое село, и автобус делает в нем две остановки. Первая — против совхозной конторы, вторая называется по некоему местному признаку: «У тетки Ляны». И водитель автобуса, прежде чем оторвать билет от своего рулончика, обычно спрашивает пассажиров: «А куда именно в Топорики — до совхоза или до тетки Ляны?» Потому что тут есть разница в цене.

Остановка «У тетки Ляны» — последняя на этом маршруте. И пассажиры на последних перегонах остаются все только свои, сельские, в большинстве женщины, ездившие в город по делам мелкой коммерции. О своих женщины знают не только, кто по какой надобности побывал в городе, но и приметят, кто в каком кураже возвращается. Другое дело с чужими. К тем приходится пристально приглядываться, чтобы угадать, с какой надобностью пожаловал человек в село. За дорогу женщины успевали без расспросов решить эти насущные вопросы. И почти не ошибались никогда.

С этим утренним автобусом чужой приехал один.

Молодой этот парень, ехавший до совхозной конторы, загадки не составлял: какой-нибудь командированный, а если накоротко, на два-три дня, то и никому в селе не интересный человек. Другое дело, если это длительная командировка.

А молодой человек и сам не знал, надолго или накоротко он едет в село. Звали парня Костя Шуклин.

Автобус замедлил ход перед поворотом с большака, качнулся справа налево, переваливаясь через рытвину, прошел под высоко поднятым жердяным шлагбаумом. На верхнем конце шлагбаума была подвешена мертвая галка. Ветром высушило, мумифицировало ее. Еще Костя отметил, что ветровое стекло у автобуса стало уже стареть, пошло кое-где радужными пятнами, начало расслаиваться по краям.

Все эти мелочи необъяснимо, но настойчиво напоминали парню, что до ближайшей станции железной дороги отсюда километров семьдесят. И что, живя в Топориках, для поездки в областной город к маме и друзьям за сутки не обернешься.

Между тем сквозь мутное лобовое стекло машины стало видать село вдали. Пока только можно было различить белые пятна строений на усадьбе совхоза, но приезжий уже как бы видел село в сильный зрительный прибор с широким полем зрения. Россыпь домов на дальнем косогоре, исполосованный колеями широкий двор перед мастерскими, городского типа двухэтажные дома при въезде с цветочными ящиками на балконах, рубленую бревенчатую, но тоже в два этажа, мельницу внизу возле речки, бывшую церковь со снесенным куполом, издали похожую на сарай с голубятней, — сельский очаг культуры.

Конечно, одно село не похоже на другое, у каждого свое лицо. Но чтобы уловить это различие, надо пожить в разных селениях некоторое время, и не по два-три дня в каждом. А он за последние два года бывал во многих селах области, но как раз в качестве командированного по всяким небольшим надобностям. Поэтому сейчас, едучи в Топорики, он представлял его себе скучно похожим на другие, уже виденные.

Шуклин знал, что о его приезде нужные люди предупреждены. При нем кадровик из управления имел телефонный разговор с совхозом. «Больше нас не корите, что забываем вашу заявку. Посылаем вам молодого специалиста…»

А какой он уж ныне молодой специалист… Даже формально, по закону, все льготы, положенные молодым специалистам, ему могут дать, а могут и не дать. Все-таки после института прошло почти два года.

Останется ли он в Топориках жить и работать, этого Костя Шуклин и сам не знал. Ехал пока только присмотреться, как тут и что. Даже диплом сначала не хотел брать, чтобы не пришлось здесь никому показывать. Не любил этого, не раз испытанного, когда кто-нибудь начальственный прочитает в его корочках эти слова: «ученый агроном», потом пытливо глянет, сопоставляя это звание с его мальчишеской внешностью. А находились такие, что и усмехнутся.

Если сказать по чести, то не очень его тянуло определяться на работу в такую глухомань, как эти Топорики. Но и оставаться дальше на той должности в управлении, где он отсидел свой безотрадный послух целых полтора года после института, тоже не светило. И он с досадой думал теперь, что лучше было, как все другие его однокурсники, сразу, как в ледяную воду, нырнуть в прямое производство. В управлении была не работа, а канцелярщина. Хотя из ребят, окончивших институт вместе с ним, кое-кто и завидовал ему.

Все думали, что это влиятельный отец пересадил его прямо с институтской скамьи в управление. А отец его как раз не пересаживал. Знали бы ребята его отца… У старика никогда не добьешься, чтобы он прямо высказал свое суждение о сыновьих делах. И его работу в управлении он, похоже, не одобрял, и теперь, когда сын поехал примеряться к работе в совхозе, он тоже только похмыкал. Определенней он высказался лишь однажды, когда Косте помаячила работа в НИИ, и он спросил отца, как тот посоветует. Но старик был, наверное, как раз не в духе.

— А сколько тебе лет? — в упор спросил он сына. Как будто сам не знал. Конечно, он хотел этим сказать, что в таком возрасте пора самому принимать жизненные решения, никого не спрашивая. Часом позднее он все же высказал свое мнение:

— А кем ты там будешь? Мальчиком на посылках.

Годы пройдут, пока дадут тебе в руки какую-нибудь узкоспециальную самостоятельную работу…

Костя знал, что в совхозе в эту летнюю пору мало надежды сразу найти кого-нибудь нужного. И верно, только секретарь парткома Жителев оказался на своем месте.

В два открытых окна комнаты солнце еще не пришло, прохладно и как-то казенно в ней. Сидят на проводах против окна ласточки, одна из них, мило пригибая головку, разглаживает передничек на груди. Во дворе, видать через окно, возле машинного сарая какой-то работяга вырубает зубилом днище у пустой железной бочки. Двор так велик, что кажется, только через некоторое время после того, как опустится молоток, сюда доходит певучий гул.

Вид у Жителева самый простецкий, рабочий. Сидит пожилой человек, читает какую-то слепо написанную на машинке бумагу. Прищуривается, отклоняясь от слова. Видать, пристигает старческая дальнозоркость, но бодрится, очками еще не пользуется. Когда Шуклин вошел в комнату, Жителев сразу перестал читать. Только положил линейку на ту строку, где остановился.

— Вы Алексею Иванычу Шуклину не сынок? — спросил он, когда Костя изложил ему причину своего приезда.

— Сын, — коротко сказал Шуклин.

Самое слово «сынок» ему не понравилось, показалось обидно-снисходительным. Неужели в самом деле не знает? Костя остро глянул на секретаря. Да нет, действительно не знает. Смотрит так просто и добродушно.

— Ну, если так…

— И что, если так? — все еще с вызовом спросил Костя.

— Да ничего. Просто кое-что вспомнилось свое. Мы ведь с родителем вашим жить начинали вместе.

— То есть как?

— А вот так: вы слыхали такое имя — Иван Дмитрич Кабаков? Было это в начале тридцатых годов. Мы только что в своем районе худо-бедно сорганизовали колхозы. И я в одном из них стал партийным секретарем. Почти такой же крупной шишкой, каким сижу сейчас перед вами. И вот вообрази себе: зима, нетопленая, прокуренная комнатушка моя в правлении колхоза. На окнах настыль в два пальца. И я сам в полушубке, в растоптанных валенках, неустроенный в жизни и самое тяжкое — до лютой тоски не уверенный в себе. И входит человек, которого я вам назвал. Забыл его лицо, помню одни глаза, пронзительные и разной окраски. Спрашивает: «Ну что, секретарь, тоскливо тебе живется?» Вот поймите: это и есть святое человеческое качество — вовремя заметить, что товарищ нуждается в поддержке, и что-нибудь для него сделать. А что для меня мог сделать в том положении хоть бы и тот же Кабаков? Мог меня начать куда-то выдвигать. И это было бы самое ненужное. А я через три дня после того получил им подписанную путевку в партийную школу, и это было мне нужнее всего. Там встретился с Алексеем Иванычем Шуклиным. Спали с ним в общежитии на соседних койках. Мне-то после того повезло: я так и свековал на рядовой работе, а Алеше Шуклину досталось взять на себя груз больших должностей. И он не изварначился при этом… Ну не зазнался, другими словами.

— А с вами занятно разговаривать, — сказал Костя.

— Почему?

Но Костя не стал пояснять, что занятного он в этом нашел. Вместо этого он спросил о чем-то маловажном, и Жителев ответил, а потом сам спросил Костю о чем-то, вроде бы к разговору не относящемся. Но разговоры о пустяках при первой встрече людям затем и нужны, чтобы иметь время понять, что в этом человеке есть, — в этом, сидящем напротив.

Костя подумал про Жителева: рядовой. Принципиально рядовой. Вот состарился на низовой партийной работе. Так ненавидит всякий карьеризм, что, наверное, не раз отказывался даже от следуемого ему по праву.

Жителев подумал: парню за двадцать лет. Пора бы обо всем судить зрело. А у него вот не получается. Он и настроен и не настроен приехать в село жить и работать. Есть такие ребята — пребывают в подростковом состоянии, когда давно бы пора выйти из него. Про них говорят: еще не нашел себя. Вот и этот… А если останется у нас, то еще вопрос: прибавится в селе еще один пижон, или это будет работник, нужный человек.

— А вы зачем, между прочим, эту притчу рассказали? Ну о том, как Кабаков вам помог, — спросил Костя. — Считаете, что ли, себя обязанным чем-то мне помочь?

— Это-то я всегда считаю себя обязанным. Но с вами — случай особенный. Вам, пожалуй, и не надо ничем помогать. Тут вам придется решать самому. Когда городской парень идет работать в сельское хозяйство…

— Я уже работаю в нем второй год.

— Нет, это было еще не то. Понимаешь, к нашему делу надо как-то прирасти душой. Дело это на редкость деликатное. Мы до сих пор еще только учимся строить свои отношения с природой. Учимся, понимаешь?..

Когда Шуклин вышел на крыльцо совхозной конторы, автобус, оказалось, ушел. Теперь приходилось ждать вечернего.

А Жителев, проводив парня взглядом, вспомнил, как сам приехал сюда, в Топорики.

Человек, которому нужен сельский воздух

Ожидали, что собрание затянется надолго, и его назначили на два часа дня.

Секретарь парткома Клыков, кажется, самый старый из коммунистов в Топориках, пока еще один сидел за столом, приготовленным для президиума, и ставил крыжики в списке против имени каждого входящего в зал. Никто к нему не подходил, чтобы назвать фамилию. А на собрание съехались люди из всех отделений, из деревень, расположенных километров за тридцать.

И Яков Демидыч Жителев подумал: велик же дом, велика же партийная семья бывает у таких людей, как Клыков, проживших свой век оседло, в одном селении.

В открытое окно тянуло теплым сквозняком, легкий седой чуб у Клыкова колыхался, как метелка ковыля. Зал в новом клубе был просторен, вместил бы втрое больше, чем съехалось на собрание. По привычке не вылезать вперед людей большинство входивших в зал старались устроиться где-нибудь в задних рядах, передние стулья до конца остались пустыми. Многие из пришедших были в рабочей одежде. Сразу видать — рабочие из мастерских, которым пришлось ради собрания уйти из цехов на два часа раньше. А коммунистам из дальних отделений пришлось выехать чуть ли не с утра, у этих рабочий день вообще пропал. Если Якову Демидычу придется здесь работать, хорошо бы с этим как-то упорядочить. Но он в общем-то знал, что тут не сделаешь никак иначе. Все останется так же и при нем. Тут надо думать о том, чтобы толковее прошло собрание, и тогда потерянное время возместится.

Что-то небудничное, освежающее ум есть в таких собраниях, если они происходят не слишком часто. Словно оказался в атмосфере подтянутого армейского коллективизма. Приятно в перерывах выходить на крыльцо клуба, постоять среди людей под большой фанерной доской показателей, и даже папироска-гвоздик, которой угостил рядом стоящий незнакомый человек, имеет особенный вкус. Все небогато и просто, все доброжелательно. И в самом деле похоже на армию тем, что в ней есть самого лучшего. И настроение у людей доброе, где к месту — шуточное, где надо — задорное, неуступчивое. Большое дело — человеческая спайка.

Дошло наконец и до выборов. Клыков предоставил самому собранию называть имена в список для голосования и никому заранее не поручал вносить уже обговоренные кандидатуры. И все шло чередом, пока председатель рабочкома не поднялся, назвав фамилию его, Жителева.

Очень круто, без малейшей паузы, из задних рядов спросили:

— А кто это такой? Пусть хоть покажется.

Спросили задиристо, по-местному, с запинкой на глухих согласных. Получилось: «А хто эт-т-акой?»

Конечно, люди сразу поняли: если вводят в партбюро приезжего человека, значит, куда-то прочат его. И прочат, скорее всего, в секретари.

Жителев встал, чтобы показаться. Попросили рассказать биографию.

Рассказывать о себе в таких обстоятельствах ему приходилось сто один раз. Можно бы и привыкнуть. Но как это каждый раз не просто… Пока не разошелся, он говорил так, точно у него лежал небольшой камушек под языком. Поведал собранию, что родился и вырос в большом дальнем селе этого же района.

— Каких же ты Жителевых? Не Родиона ли Павлыча сын? — вдруг спросил его пожилой с нерасчесанной волосней на голове.

Жителев ответил: нет, его ведь зовут Яков Демидыч. А названного Родиона он помнит, был такой в их селе. Но эта неожиданная заминка помогла настроиться на дальнейший рассказ.

Поведал, что когда пришла пора и надобность, райком «турнул его в военно-политическое училище». (Жителев заметил, что собранию понравилось простецкое слово «турнул».) К началу войны он служил в армии в звании политрука. Ко второму году войны был в дивизии, рейдировавшей по тылам противника.

Рассказывать об этом многословно было бы еще и сейчас тяжело. Как расскажешь о том, что весной ели лошадей, убитых еще с осени и вытаивающих из-под снега. Но хуже этого было то, что там, в глухом окружении, некоторые теряли веру… Он покосился на графин на столе, просвеченный косыми лучами солнца, и крайний товарищ из президиума тотчас же подал ему стакан воды. Но Жителев не притронулся к воде. Только сказал: если не обязательно, разрешите опустить подробности. Из зала великодушно сказали:

— Ладно. Не надо подробностей. Катай дальше.

А дальше было то, что ранили в сорок четвертом году. Политические звания к тому времени в армии были упразднены, он носил уже погоны с майорской звездой. Ранили ночью в ближнем бою пулей из пистолета. Она пробила погон и ушла в ключичную впадину. В армии он оказался больше не служака; рана зажила скоро, но открылся туберкулезный процесс.

А после войны работал в партийных органах. За исключением того времени, когда тоскливо благоденствовал по больницам и санаториям. Несколько раз — по семь, по восемь месяцев. За свое законное, за жизнь человеку тоже приходится порой тяжко бороться. И что еще уважаемому собранию может быть интересно?

Его спросили о семейном положении.

Вот и это получится клочковато, если начнешь рассказывать по душе. В сорок третьем он прожил несколько дней в небольшом белорусском городке, только что отвоеванном у немца. Вместе с другими жителями из лесов вернулась одна девушка. Была она из давно обрусевшей еврейской семьи, но старики у нее не вынесли той скитальческой жизни. Что в ней привлекло Жителева? Только ли косы, примечательные из тысячи кос?

Привлекла скромность, робость, беззащитность перед всем грубым, перед той нетерпимостью, которую развязала в людях война. Он помог ей поступить в военный госпиталь на самую простейшую работу. Так невестой она и оставалась ему до той поры, когда удалось им соединиться навсегда.

А сейчас у них два взрослых сына, внуки уже подрастают.

Его грубовато, но с самой незлобивой интонацией спросили еще только об одном: на чем он погорел, что из большого города, где работал раньше, ему пришлось ехать жить в их благословенные Топорики? Жителев спокойно ответил: ни на чем он не «погорел». Все-таки он родился и вырос в деревне, а юношеское влечет к себе. Да и жена настояла пожить на сельском воздухе.

Это объяснение сразу засекли, запомнили. Когда утверждали список, председатель собрания так и спросил: — Как, оставим в списке товарища, которому надо пожить на нашем сельском воздухе? — И кому-то усмехнувшемуся добавил: — Не ухмыляйтесь, воздух для человека — великое дело. Может, первее хлеба, только мы не замечаем этого, потому что он не купленный.

Несколько людских биографий

Тетка Ляна доила корову. Уж и к вечеру было, но дневной жар не смягчило, еще вились, не угомонились слепни, налетевшие в село с лугов вслед за стадом. Корова стояла неспокойно, охлестывалась хвостом, который от репейных шишек стал тугим, как скалка. Ляна поругивала корову, беззлобно, впрочем.

Почувствовав, что кто-то стоит у ней за спиной, доильщица обернулась. Там стоял детдомовский мальчишка из самых маленьких.

Детский дом, вывезенный откуда-то из западных областей, в селе разместили в сорок втором году. Ему отдали несколько самых просторных, бывших кулацких домов.

Детдомовский парнишка стоял смешно: носки вместе, пятки врозь, склонив голову, чтобы лучше видеть, попутно зажевав уголок воротника своей полосатой фланелевой курточки. Ляна подумала: наверное, городской парнишка еще ни разу близко не видал, как доят корову… Молоко падало в подойник с аппетитным храповитым звоном, когда она останавливалась, переходя на другой сосок, в летней тишине ясно слышалось потрескивание пены в посудине. Если это видишь и слышишь в первый раз, то, может, правда любопытно.

Кончив дойку, женщина поманила парнишку за собой, налила ему кружку теплого молока. Пока пил, мальчик не отрываясь серьезно смотрел на тетку Ляну. «Спасибо» сказать он забыл или не был этому обучен. Ляна тоже не спросила его, не успела спросить ни о чем, даже об имени. Парнишка оказался неразговорчивым, а она и сама была такова.

Тетке Ляне уж к тем годам было около сорока. Детишки у ней смолоду рождались, но как-то не жили, умирали в самом раннем детстве. Мужа ее, Михайлу, в самом начале войны, как она выразилась однажды, «взяли, а обратно не отдали даже оторонков от него».

Держать корову для одной себя тетке Ляне было, собственно, незачем. Заготавливать корм для нее, собирая по охапке, по клочку, притаскивая по дороге с работы, накашивая по межникам и перелескам, было не просто. Но сильных волей женщин часто поддерживает и несет вперед именно такая привычная, повседневная забота и хлопоты, хотя бы уж и необязательные.

Детдомовский парнишка после той первой кружки парного молока пришел и на другой день, и потом стал приходить каждый вечер. Потчевать, прикармливать его у тетки Ляны было особенно-то нечем. Иногда она ставила перед ним на стол щербатую тарелку с пригоршней конопляного семени, иногда сготавливала морковную запеканку с яйцом. У себя в детдоме мальчишка получал еду не хуже. Но тут было, видно, что-то другое, раз мальчишка так скоро привык приходить к ней уверенно и без стеснения.

Село — не город. Тут люди скоро узнают друг друга, скоро завязываются приятельские отношения. Нашлись у Ляны такие приятельницы и среди нянюшек детского дома. Скрытно от заведующей они стали позволять мальчишке оставаться у ней на ночевку. Спать она укладывала его с собой на кровати: другой постели в доме не водилось. Мальчик спал беспокойно, очень брыкался во сне.

Когда к концу войны детский дом стали переводить из Топориков, тетка Ляна начала хлопотать об усыновлении. Добилась, что мальчика отдали ей в сыновья. Стал он называться Геннадием Заправкиным. Ребята в улице изобрели ему свое прозвание: Гендо.

Тетке Ляне хотелось, чтобы Геннадий сразу стал называть ее мамой. Очень чутко женщины ее характера различают оттенки этого слова. И мальчишка с первых дней стал выговаривать его очень чисто и безыскусственно.

А у тетки Ляны от этого жизнь обрела смысл. Окна ее избы, три окна с почерневшими, промозглыми рамами выходили на запад, на ту сторону, откуда чаще всего дуют ветра. Летом в избе стоял зеленоватый свет от кустов сирени в палисаднике. Зимой, когда кусты оголялись и оконницы залепляло снегом, несущимся всю зиму в лоб избе, свет всегда был снеговитым, белесым, как просеянным сквозь белый коленкор. И тогда ей порой думалось: зачем бы нужен ей был этот свет в избе, хоть летний, хоть зимний, не будь мальчишки. Зачем бы тогда все ее труды, зачем корова во дворе, умно посматривающая через перекладины в открытой двери низенькой стоялки, из ее вонючего тепла. И понемногу мальчишка стал ей настолько же нужным и родным, как мог быть кровный, не приемный сынишка.

Он подрастал, и она ни разу не пыталась угадывать, кем он станет. Кем-нибудь да станет, если имеет здоровый, практический ум. Из парней в Топориках мало кто оставался жить на постоянно. Уходили — учиться ли, в армию ли. Если возвращались, то уж потом, повзрослев, испытав какую-то иную жизнь. Уйдет и ее Генашка, это она понимала. И легко примирилась с тем, что он, подросши, уехал учиться на шофера.

Пока учился и позднее, когда начал шоферить, Геннадий домой приезжал нечасто и на малое время, на день, на два. Но тетке Ляне и того было достаточно. Одно то отрадно, что он где-то есть, живет, взрослеет, превращаясь в заправского мужика. Обстирывала его, обихоживала, когда приезжал домой, и снова провожала в люди.

В селе тем временем многое изменилось. Образовался совхоз. Тетка Ляна как-то осторожно сказала Геннадию: прибивался бы обратно к дому, в совхозе теперь шоферов надо стало много. Он только усмехнулся. Работал в ту пору в недальнем леспромхозе на тяжелой машине, на МАЗе, и заработок там был не то что тут.

А в ноябре того же года к ней прибежали с рассказом: Геннадий разбился со своей машиной на лесовозной дороге. Рассказал совхозный шофер, сам он на месте происшествия не был, но слышал от приятеля, который все видал самолично.

Поздним вечером тетка Ляна наладилась пойти в город, в больницу. До утра ей не терпелось. По тракту шла пешком, скромно поднимая руку пролетающим грузовикам, дерзко ее освещавшим на одну-две минуты. Стороной прошли волки, штук шесть. Она видела их смутно, цепочку серых фигур среди ночной серости, но отчетливо различила, как они плыли легкой хищной трусцой. Она даже испуга не почувствовала.

В больнице упросила, чтобы ее допустили к Генашке. Он оказался не так плох, как она ожидала. Сам откинул одеяло, чтобы показать, как его заковали в гипсовый панцирь. На нем оказалось что-то вроде трусиков из белой глины с одной штаниной короче другой. И широкий, подпирающий под мышки, тоже гипсовый, корсет. Все, по его словам, обошлось еще хорошо. Только вот если ему поставят в начет ремонт поврежденной машины…

Иван Зотеич Укладников занемог.

Сам вызвался в парткоме проверить в соседнем отделении, как там поставили на зимнее хранение уборочную технику. Обратно пошел пешком. Прямиком по размокшим межам, по проселку, петляющему в бурых перелесках. На полдороге начало залеплять глаза мокрым Снегом, в полях стало сумрачно, незнакомо. И он сбился с пути. Очень нагрелся, пока шел, тяжело увязая на раскисшем проселке. А на тракту через угор пришлось идти встреть ветру, сипевшему в придорожных кустах. Еще не по-зимнему, а как-то звонко, бубенчато и непрестанно гудели провода. Сыпавшая мокреть разбивалась о них в мозглую пыльцу, и самих проводов не было видать, а только будто висела между столбами бесконечная холстинковая лента. С этого он и заболел, казалось, даже не от переохлаждения, а от этого сипенья, от этого перезвона проводов, сверлящего уши, назойливого.

Своя сельская фельдшерица определила у него воспаление легких, пневмонию.

— Спасибо, что еще односторонняя, — озабоченно сказала она.

— Не на чем спасибо. Чем богат, тем и рад, — отшутился Иван Зотеич.

Фельдшерица предложила отвезти его сегодня же в больницу в город. Машину в совхозе дадут без единого слова, и она сама поедет его сопроводить. Иван Зотеич твердо отказался.

— Лечите здесь, — коротко сказал он.

Ночью старик лежал в жару, не спал. Все старался вспомнить, на что когда-то слышанное похож этот вдруг возникающий и сразу гаснущий гул в ушах. Потом вспомнил.

Так эховито и грозно гудел лед. Впереди был обрезанный гранитной причальной стеной Кронштадт, позади — уходящий в туманную бесконечность лед. Они двигались ночью разомкнуто, видя только двух-трех товарищей в цепи слева и не дальше того справа. Но знали, что по всему заливу на мятежный город идут и идут, как тени, наши люди. Ждали, что с минуты на минуту с фортов начнет гвоздить крепостная тяжелая артиллерия. И она начала рокотать в свой срок, и тогда ледяная кора моря стала гудеть, как бубен очень низкого тона. Иван Зотеич к тому времени был уже обстрелянным солдатом, рык тяжелой артиллерии слыхивал. Но то бывало на твердой земле…

Ранило Ивана Зотеича под первой линией колючей проволочной путанки. Грозного туманного Кронштадта так и не довелось повидать. Зато видал революционный Петроград. Зато видал Ленина. И если вдолге ли, вкоротке ли придется задохнуться в этой чертовой пневмонии…

Он минуту-две лежит в забытьи. Даже думать, вспоминать, когда болен, составляет тяжелый труд. Между этим воспоминанием о давнем и самом заветном и сегодняшней картиной полей и перелесков, которые сек дождь со снегом, словно ничего и не было.

В двадцатых годах партия послала его в деревню. Там тогда глухо и скрыто кипели страсти, назревали большие перемены. Деревня была как огромный котел, накопивший под большим давлением большую силу…

Подумать только, что с тех пор прошло полвека. Теперь в Топориках не найдется и трех человек, которые знали бы, помнили бы, что Иван Зотеич не коренной местный человек. И еще меньше знают о том, что он служил в охране Кремля при Ленине и участвовал в подавлении кронштадтского мятежа. Зато все помнят, что он два десятка лет проработал тут председателем колхоза, а позднее — управляющим отделением. Бывал и полеводом — стало быть, не обучаясь ни на каких курсах, ни в каких школах, накопил достаточно опыта в сельском хозяйстве, чтобы сделаться вроде агронома в колхозе.

Большинство людей в селе вполне уважали Ивана Зотеича за его двадцать лет работы председателем. Но имелись и такие, которые при встрече все еще поглядывали недружелюбно. Из тех, кому он в свое время не давал спуску. Без этого не проживешь…

Ночью, лежа со своей пневмонией, Иван Зотеич развлекался тем, что отыскивал в пережитом то, что вспоминать приятнее. Хорошо думать о людях, о друзьях, с кем складно, союзно поработалось. Перед войной у него появилась своя страстишка — разводить добрых коней. Их конеферма славилась по всему Предуралью. Какие кони бывали в колхозе, боже мой, какие кони! А потом эту его гордость, его страсть пришлось отдать воюющей армии. Еще и сейчас его пронзает боль, как вспомнишь тот день, когда на лугу за селом они из рук в руки передавали поводья военным.

Игорь Алексеевич Рыжиков, старший зоотехник, — человек с чудачествами.

А село, любое село — не такое место, где странности характера могут долго оставаться не замеченными людьми. Заметили и в Топориках с первых дней его работы в совхозе, что он человек медлительный в решениях. И уж кто-то укорил его однажды:

— Не рабатывали вы, Игорь Алексеевич, в отсталых колхозах, где приходилось из дерьма свистульки лепить.

В этом была только половина правды. В отсталых колхозах Рыжикову действительно не приходилось работать, как-то все больше его мотало по совхозам в разных областях страны. Но в крутых переплетах случалось бывать и ему.

Перед самой войной, сразу после техникума, из родных подмосковных мест его послали в большой совхоз на Среднем Урале. Известное дело — работа начинающего специалиста: делай — что скажут, иди — куда пошлют. Когда ехал с направлением на новое место, думалось сделать что-то большое, полезное, умное. А там работали люди и до него, дело крутилось, как тяжелый маховик машины, и ни замедлить, ни ускорить движение маховика было не в его силах.

Годы были крутые, нелегкие. На первых порах ему поручили составить кормовой баланс, с тем чтобы выкроилось тонн двести кормов для сдачи-продажи. А наличность кормов он уже достаточно знал. Не было у них лишних — ни горсти, ни вязанки.

Зимой начались дела непонятные: арестовали в совхозе сразу троих специалистов. И Рыжикову вообразилось, что того же не миновать и ему. Может быть, за то, что осенью противился сдаче кормовых «излишков», которых совхоз не имел. Или за то, что весной начнется падеж… Может, именно с того случая появилась в нем некая уклончивость, стремление оттянуть ответственное решение. Почувствовал себя, во всяком случае, как на глубокой и темной воде со слабоватым умением плавать.

Тоже странность: Игорь Алексеевич самозабвенно любит огонь. Шоферы заметили: если ночью он возвращается откуда-нибудь в своем «газике» и заметит близ дороги костер — пастухи ли, линейные ли рабочие коротают возле него ночь, — обязательно остановится, подсядет к огоньку. Готов сидеть хоть до утра, переговариваясь с незнакомыми людьми, со странной, блаженной улыбкой глядя в огонь. А шоферу же разве не хочется поскорее попасть ко двору?

Прошлым летом в совхозе был большой переполох: делили жилье в двух новых домах по шестнадцать квартир в каждом. От предложенной ему квартиры Игорь Алексеевич, к общему удивлению, отказался.

— В этих новых домах живого огня не увидишь, — пояснил он в директорском кабинете. — Разве только синий венчик над газом. Мне больше нравится там, где печка.

А жил он в арендованном домике сельского типа, на три окна. В таком, из каких еще недавно состояли все Топорики. Знали, что Игорь Алексеевич по утрам встает рано, в шестом часу, сам топит печь.

— И еще мне не нравится, — добавил Игорь Алексеевич, — что в этих новых квартирах туалет устроен прямо тут же. Неприятно, что за тонкой стенкой жилых комнат — отхожее место. Одно из удовольствий жизни — утром по морозцу пробежаться через весь двор в тесовую будочку.

— Странный вы человек, — пожал плечами директор совхоза, хотя понимал, что это последнее — чистое балагурство.

Странным человеком называли Игоря Алексеевича еще и за то, что не мог видеть, когда при нем прикалывали животное, что-нибудь себе повредившее. В хозяйстве это случается. Какая-нибудь нетель на выпасе накалывалась на сук. Ее приводили на подворье фермы, осматривали, приходили к тому, что чем скорее ее приколоть, тем лучше. Все равно она не жилец на свете.

Повар с кормовой кухни, ловчее всех умеющий это делать, выходил на двор с большим ножом, заранее сделав свирепое лицо. Всех забавляло то, как старший зоотехник бегом ударится бежать прочь, чтобы не видеть крови.

В военные годы по долгу службы Игорь Алексеевич оказался в Восточной Пруссии, где только что отгремели большие бои. Скот с покинутых господских дворов и хуторов неприкаянно бродил по полям, на которых снег лежал по-прибалтийски тонким и задымленным покровом, как казенное сиротское одеяло. Коровы ночью приходили к солдатским кострам, трубно ревели, просили подоить, призреть.

Рыжикову пришлось почти год работать в одном литовском хозяйстве, куда был собран беспризорный скот.

— Вот было время, — рассказывал он позднее, вернувшись в свои российские места. Но рассказывал весело, почти восторженно, — Ни сна тебе, ни отдыха…

Неделями мотался по окрестностям, разыскивая, добывая на такое стадо корма, которых никто ему с осени здесь не заготовил.

Но видно было в этом что-то такое, что придавало ему силы и неутомимость. Стояли у него по коровникам, по временным загонам крупные осанистые животные, одномастные остфризы, словно человеческими руками наряженные в одинаковую черно-пеструю одежку. Делал Игорь Алексеевич то, чего с него никто не требовал: добивался, чтобы дойные давали молоко в свою полную продуктивность. Хотя случалось набегаться, пока кто-нибудь укажет ему, куда он должен сдавать то молоко и масло. Любил возиться с нарождающимися телятами. Всегда любил все малое, слабое, еще не окрепшее, еще нуждающееся в помощи.

Уже здесь, в совхозе, через столько лет кто-то рассказал, что Игорь Алексеевич слезно плакал, когда в те дни у него отбирали с фермы и угоняли на забой какую-то часть стада. А кто это мог знать и помнить? Никого здесь не было из людей, работавших с ним в ту пору. И преувеличили, конечно, что плакал слезами. Сердце рвалось от горечи, это верно.

Костя живет-таки в Топориках

Не скоро же Костя Шуклин собрался приехать снова в Топорики. Прошло почти два месяца со времени его первого визита в село. Но зато ехал он теперь уже с чемоданом, сам себе дивясь, что едет с легким сердцем.

Смутно в полях, но как широко видать вширь и вдаль. Уже схлынула уборочная горячка. Будет теперь целыми днями, как горошина в погремушке, перекатываться над полями только говорок тракторов, пашущих зябь.

Качаются на березах грачи, ждут, когда выедет трактор. Им-то в такое утро в свежей борозде и стол, и дом.

Пересвистываются где-то снегири. Утро самое птицеловческое, тихое, серое, родное и печальное.

Городской автобус на повороте с тракта ныряет под косо торчащий шлагбаум. Года три назад в селе болел ящуром скот. Ветеринарный врач послал старика, Осипа Минеича, осуществлять на дороге карантинную службу. На повороте старик устроил себе хворостяной шалаш, приволок длинную жердь, сняв с нее кольцами кору. Получился заправский шлагбаум. Все лето старик нес службу на своей заставе, почувствовав себя прикосновенным к высокой администрации, никому не давал поблажки. Сказывают, самого секретаря райкома однажды заставил вылезть из машины и потоптаться на опилках, пропитанных креолином. Осип Минеич мирно умер год назад, но люди тот случай помнят. Правда, и шлагбаум старика еще стоит в целости. Осенью какие-то досужие охотники подвесили к нему подстреленную по глупости галку.

Под этим шлагбаумом Костя Шуклин проезжал прошлый раз, и ничего тут, на повороте с большака, не изменилось за это время. Но сейчас он глядел на все с любопытством, словно впервые. Все дело в том, с каким настроением ехал в прошлый раз и с каким нынче. Тогда он ехал, еще окончательно не решив, поселится ли в Топориках. Теперь походило на то, что он осядет в этих краях на годы.

Опять тот же утренний автобус. Опять на балконах двухэтажных домов висят детские одеяльца и полосатые домотканые половички. Будто все как в прошлый раз, но и что-то изменилось. А что? Разве только поблекла летняя зелень; листва на деревьях, трава на обочинах потемнели от обжигающих утренних рос, да день, хоть и безоблачный, приглушен, как серой кисеей, предосенней пасмурью. Высокие окна мастерских то меркнут, то освещаются изнутри голубыми вспышками электросварки. В чистый солнечный летний день их не видно так ярко и приманивающе. Да еще одно прибавилось на подворье совхоза: против здания конторы, между двух столбов, подвешены на тросах четыре больших картушки, похожих на электрические часы. Но это не часы, хоть у них есть и стрелки и циферблаты. Это выдумка Жителева. Чтобы с одного взгляда было видно, как совхоз справляется с разными текущими работами и со сдачей того-сего, что он обязан сдавать.

«Этим и живем», — подумал Шуклин, словно он не только что приезжает в Топорики, а живет и вкалывает тут уже не первый год.

Опять он попал в такой час, когда в конторе совхоза пусто. Прошел длинным коридором, заглядывая в комнаты. Не совсем, конечно, было пусто в этом его будущем оффисе: в бухгалтерии, в плановом отделе служивые женщины понемногу, впрохладь принимались за свои дела. Но не с ними же Косте требовалось первым делом разговаривать.

В кабинетах директора и главного агронома двери были распахнуты настежь, и оттуда тянуло сквозняками: у уборщицы была привычка утром, наводя санитарный порядок, расхлобыстать все окна и двери.

И Костя вышел опять на вольный воздух, побрел по сельской улице.

В сельской улице в этот час, в эту пору года, не бывает многолюдно. Встречные, что помоложе, шли мимо, лишь коротко взглянув на него. Если попадались старухи, те размашисто, истово кланялись. Когда-то в этих краях существовал зря забытый обычай: молчаливым поклоном приветствовать незнакомого прохожего. Теперь этого обычая придерживались только старики.

Нового директора совхоза Игоря Алексеевича Рыжикова Костя Шуклин знал лишь мельком. Видал его в управлении, когда тот приезжал в область по делам. Но теперь издали, метров за двести, опознал, когда директор, перейдя через улицу, поднимался на крыльцо. И поспешил за ним.

Но Рыжикова на месте он опять не нашел. Лишь увидел, что тот идет по тропинке в дальний угол двора, где виднелось низкое закопченное здание котельной. И Костя подумал: не успеешь оглянуться, как зима накатится на здешние поля и долы. Вот и директор зачастил в котельную, где, наверное, еще много чего не готово к холодам.

К директору в то утро Шуклин так и не попал. Устерег, когда в свою комнату прошел главный агроном, а с ним разговаривать Косте было не менее нужно, чем с Рыжиковым. Пока они беседовали с главным, против подъезда остановился директорский «газик» с тентом, добела отцветшим на уральском солнышке. И Костя только успел машине вслед посмотреть из окна.

Главный агроном, усталый, ошалевший от сумятицы, обычной в уборочную кампанию, небрежно принял у него документ, не читая сунул в ящик стола. И Шуклин подумал: такой затюканный товарищ непременно затеряет документ.

— Прибыл, говоришь? Ну-ну, — рассеянно сказал главный. — В самое время.

— По-моему, если у вас много вакансий, то, когда бы свежий человек ни приехал, всегда будет «самое время».

Он знал, что в Топориках свободны должности, по крайней мере, троих специалистов. Так же было, впрочем, в других хозяйствах.

— Тяжело далась уборочная?

— Как сказать… Агроном в таком хозяйстве вроде пахотного вола. Слыхал, что когда-то в старину пахали на волах? Так вот, вол, я думаю, даже не понимал, тяжело ли, терпимо ли. Он просто знал, что больше его физических возможностей с него никто не спросит. Бесполезно, все равно больше, чем можно взять, с него не возьмут. А легкой жизни волик наш отродясь не имел.

— Мрачновато.

— Не знаю. Устал, может, поэтому. А уборочная нынче еще благодаря богу. Так у нас старухи оценивают. Бывает много труднее. Впрочем, она еще далеко не кончена. Еще в валках лежит хлебушек почти на третьей части нивы. За вывозку нас бранят…

Шуклин спросил: много ли еще надо вывезти зерна, чтобы рассчитаться? Главный назвал цифру, но, не зная всего объема, было не сообразить, как обстоит дело в натуре.

И Шуклин простодушно опять спросил: много это или мало по их техническим возможностям?

— Вот именно: по техническим. У нас тут на днях большое начальство было, провели оперативное совещание. И один наш остроумец сгоряча сказал: «Это уже пара пустяков. Это у нас собаки перетаскают». А из-за этой похвальбы вчера у нас отобрали полтора десятка прикомандированных грузовиков. Вот вам и «собаки перетаскают».

Зазвонил телефон. Главный с кем-то перекинулся двумя-тремя фразами насчет какой-то чечевицы тарельчатой. Что-то Шуклин не слыхал, чтобы в здешних хозяйствах сеяли чечевицу. Главный кинул трубку на рычаг, с удивлением глядя на него. Он уж забыл, конечно, о чем они только что говорили. Будто вспомнив, кто перед ним, спросил, какую работу Шуклин хотел бы избрать себе здесь в совхозе.

— А разве мне позволено выбирать?

— Вообще-то нам нужнее всего семеновод, — что-то прикидывая в уме, сказал главный.

— Знаете, я до некоторой степени почвенник.

— Я пока не спрашивал, кто вы есть, по своему личномуинтересу, — сухо поправил его главный. — Вам пока надо решить: хотите вы работать здесь у нас или согласны ехать в одно из отделений? В отделении агроном, как вам известно, и швец, и жнец… У нас здесь, впрочем, тоже вроде этого. Только здесь больше канцелярщины. Гектары да центнеры, планы да отчетность. В отделении — к землице ближе…

И Костя Шуклин начал помаленьку-полегоньку втягиваться в совхозную работу. Пока он был вроде подручного у главного агронома. И пока, действительно, это было то, что неуважительно называется у людей бумаготворчеством. Занимался он эти дни приведением в порядок агрономической документации, порядком запущенной. Костя знал, что это тоже работа, без которой не обойтись. Придет время, и непосредственное дело на полях его тоже не минует. Это как у топографов: есть полевой сезон, и есть камеральная работа — долгий зимний «вис» над чертежным столом.

Шапка агронома

— Время — материал сыпучий, — сказал Иван Зотеич Укладников.

— Не верно и не ново, — живо возразил Костя Шуклин. — Есть какая-то фальшь в том, что времени приписываются свойства текучести или сыпучести. Хотя это делается с незапамятных времен. — Он засмеялся, вспомнив свое. — Между прочим, мне на экзамене по философии попал как раз этот вопрос: время как форма движения материи… И мы малость поспорили с преподавательницей. А с преподавателями спорить не следует, как, например, бегать от борзых.

— Нет, почему же, — все еще обмозговывал свое Иван Зотеич. — Не зря люди пользуются песочными часами, водяными…

— Клепсидрой называемыми. Вас бы свести с моим папахеном. Он любит под настроение развести всякую философическую муть.

Шуклин со стариком теперь встречались часто и, к своему удивлению, стали чувствовать нечто вроде потребности в таком общении. Замечание старика о текучести-сыпучести времени последовало после того, как Шуклин вспомнил, что вот и просверкнуло два года его работы в Топорковском совхозе совершенно незаметно. И еще Иван Зотеич справедливо указал, что в сельском хозяйстве, чтобы стало что-то заметно, надо проработать не год, не два. Он, Укладников, например, всю жизнь сюда положил, а как начнешь критически обозревать, что сделано капитально и долговеко, то вроде и похвастать нечем.

— А ты захотел за два года оставить видимый след на здешней земле. Вот, к примеру: досталось тебе поле, очень запущенное, заросшее овсюгом, сурепкой и другой нечистотой. И ты задался целью сделать его таким, чтобы любо-дорого было посмотреть. За два года ты, кстати, еще и не сумеешь его полностью освободить от сорняка, надо, пожалуй, два раза по два года. Но вот добился ты своего — думаешь, все? Перешло это полюшко-поле в другую бригаду, отвлекся ты от него на другие дела, глядишь, оно опять золотистое стоит…

Как всякий молодой специалист, Шуклин вначале думал, что стоит ему энергично взяться за какое-нибудь агрономическое дело, и уже через год всем будет заметно, какого знающего спеца-разумника хозяйство приобрело в его лице. Но прошло два года, и его начало уводить в другую крайность. Стало тоскливо думаться, что так и пойдет за годом год; время сгорает без заметной пользы, как насохшая хвоя вереска на костре, даже бездымно.

Разумеется, в селе засекли его отношения со стариком, их частые разговоры и чаепития. И про них стали говорить: черт с младенцем. Вообще мальчишеская внешность Кости причиняла ему одни неудобства. Пожилые женщины в селе говорили: какой молодюсенький, и смотрели на него как-то сугубо по-женски. Особенно те, у которых парни оторвались от семьи и от своего селения и подолгу не давали о себе знать. Смотрели как бы из глубины глаз, широко распахнутых, жалеющих. А чего его было жалеть?

Моложавость Кости была неудобством и по работе. Никогда нельзя было быть уверенным, что его распоряжения будут выполнены с одного слова. Похоже, люди рассуждали так: мало ли что этот малый выдумает, подождем, пока это распоряжение подтвердит кто-нибудь постарше.

С главным агрономом у Шуклина тоже складывалось как-то не путем. По времени — как-никак третий год работы — его положение в совхозе никак нельзя было назвать стажировкой. А по существу главный держал его на положении стажера. И против этого у Кости не хватало духу возразить. Понимал: главный держит его «на подхвате» вовсе не по небрежности к нему, а скорее, потому, что хочет дать ему возможность врасти в хозяйственные дела во всем их разнообразии.

Как-то самой ранней весной Костя приехал в третье отделение к агроному Казанцеву с пожеланием главного поколдовать там насчет составления новой ротации севооборотов. Он и заночевал у Казанцева, еще не справившись со всем, для чего сюда приехал.

Предварительный документ о севооборотах они набросали, но для чистоты исполняемой работы не мешало бы обойти поля, посмотреть, что на что будет приходиться в натуре.

Однако на полях еще лежало дивно-много снегу, как говорилось в здешних местах.

Вечером они разговаривали как раз об этом.

— А зачем? — сказал Казанцев но поводу желания Кости обойти поля. — Для тренировки икроножных мышц?

— Да как-то неладно. Сколько имею дело с агрономией, все слышу, что севообороты — ее основа, становой хребет. А мы превращаем составление их в формальноканцелярскую работу.

— Ну, называть нас канцеляристами я бы погодил. А насчет того, чтобы поблуждать по полям… Ты агроном начинающий, еще находишься. А мне сейчас в этом нужды нет. Я с завязанными глазами могу схему своих полей набросать. Как в армии заставляют пулемет разбирать-собирать.

— Да я не об этом. Уж после старокрестьянской трехполки сколько лет мы хлеборобствуем, а где севообороты ведутся строго-правильно?

— Строго-правильно? — переспросил Казанцев, как будто вслушиваясь в незнакомые слова. — А тебе надо строго-правильно? Для этого надо, чтобы нам госзадания по культурам не изменяли ежегодно. Тут даже слово такое выдумано: скорректировать. Вот мы и размещение культур «корректируем» каждый год…

У секретарши директора Софьи Васильевны в числе других обязанностей была и эта: подбирать для приезжающих жилье, кому какое, на ее взгляд, больше под стать. Глаз у ней на этот счет был зоркий.

Прикидывая, куда поселить нового агронома, она перебрала несколько вариантов, отвергая один за другим. К Лизаньке Хорошевой его, пожалуй, посылать не надо. Молод он, чтобы его селить к Лизаньке Хорошевой. Не понравится ему и у тех пожилых женщин, у которых изба всегда густо пахнет капустными щами, до позднего вечера преющими в печи, и кислой картофельной затирухой, заготавливаемой для поросенка сразу на сутки.

Она придумала наконец поселить молодого человека к бабке Лукоянихе. Бабка живет в доме из четырех комнат одна, помешана на чистоте и благообразии, Шуклину там найдется комната такая, что не отличить от городской благоустроенной.

Уж на втором месяце жизни в селе Шуклину выделили квартиру об одну комнату с газовой кухонькой и ванной в одном из восьмиквартирных домов. Он поселился в ней, заведя какую ни на есть мебелишку. Но и комнатенку у Лукоянихи оставил за собой. Его прихоть тут была в том, что не любил совхозной столовой. Никаких общепитовских заведений он не жаловал, возросши на маминой заботливой кулинарии. Старуха Лукояниха хвалилась, что нет в селе другой такой стряпухи. И Костя с первых дней убедился, что это не пустая похвальба.

Забавляли Костю разговоры, происходившие между ними иногда во время столования. Бабка обычно бурчала себе что-нибудь, как будто не до него касаемое, но речь шла все равно о нем.

Однажды сказала:

— Парень молодой и неженатый. Долго здесь не наживет, все равно обратно в город ухромает. А у нас девчат эвон сколько. Разве можно его так и отпустить?

— Зря это ты, — сказал Шуклин. — Я присужден жить в селе долго.

— Ой, за что тебя так, — испугалась старуха.

И не сразу Косте удалось растолковать ей, что присужден он жить в Топориках не судом, а своей по доброй воле избранной профессией. Да и убедил ли?

Понимал Шуклин, что самостоятельная агрономическая работа ему пока что может светить не здесь, не в Топориках, а в одном из отделений. Значит, опять переезд на новое место жительства? Опять привыкать к новым людям и условиям? И все равно надо.

Он пошел к Жителеву.

— Посоветуйте, стоит мне начинать официальный разговор о перемене работы?

— Стоит — не стоит… Смотря какие к этому имеются доводы.

— Довод один: не устраивает мое теперешнее положение. По штатному расписанию — агроном по передовому опыту. А занимаюсь большей частью не своим делом.

— На вашей должности непосредственной работы хватит под завязку.

— Вот и вы поете ту же песню, — сварливо сказал Костя, — Я тут у вас ученый мальчик на побегушках. Я как раз хочу трудиться, а мне приходится просиживать стул. Столько канцелярщины…

— Должности повыше занимаемых просить, знаете ли, не принято. Их просто терпеливо ждут.

— Я и не прошу повыше занимаемой. Я прошу пониже занимаемой. Давно слышу, что в Бердышевой у нас нет настоящего бригадира.

Вот против этого не возразишь, подумал Жителев. О Бердышевой у них, у директора и парткома, давно болела голова. Бердышева была деревня немалая и незахолустная. По посевным площадям, по количеству скота там могло быть образовано отделение. Но, может, из-за близости к центральной усадьбе хозяйство там оставалось в виде комплексной бригады. И бригадиром уж года два работал Семен Ляпин. Постромку свою он пока что тянул, но никогда не забывал своей корыстной выгоды. В прямом плутовстве не замечен, однако вот работает в Бердышевой, а строит себе, подвел под крышу дом-особнячок в Топориках. Не мал, не велик дом — на четыре комнаты с верандой, с разными там прибаутками. И есть у Семена привычка покрикивать на людей. А сейчас не те годы, нужно что-то другое. И уж начало сказываться то обстоятельство, что у бригадира этого-то другого нет.

— Позволь с тобой поговорить без обиняков, — сказал Жителев, сам не заметив, что перешел на простецкое «ты». — У тебя самого есть такая повадка— говорить с людьми дерзко. Бригадира в Бердышевой все равно придется не теперь, так через год кем-то заменить. И привлекательно бы поставить на бригаду человека с образованием. Но с людьми ты не больно уживчив, в деле, за которое борешься, скоро расхолаживаешься. Вишь, как оно выглядит.

Шуклин слушал его с напряженным лицом.

— Давай посмотрим на все это как бы со стороны. Вот назначили на бердышевскую бригаду некоего Костю Шуклина. Парень молодой, практика у него не так велика. Есть, правда, благое желание все повернуть по-иному, поставить по-научному. Плохо ли? Но вот дошло до дела. Первое, с чего начнет Шуклин: изучать земли. Однако на дворе зима. Просто пройти по полям, поглазеть и то ни к чему, все покрыто снегом, одни заячьи тропы в пустых перелесках. А пахотной земли у бригады, между прочим, больше тысячи га. Потом весна, надо размещать посевы. Тоже работа — не тяп-ляп. Почвенные карты есть, но им давность двенадцать лет. Надо бы обновить всю почвенную документацию, но где там…

— У меня в районной химлаборатории дружок работает. Учились вместе, — осторожно заметил Шуклин.

— Выгодный дружок. Но и он тебе всего не сделает за три дня. Тут надо терпеливо и долго бить молотком, чтобы проклепать. А на первый случай придется просто поспрашивать стариков, практиков и разместить, как раньше делалось: где что лучше растет. Другая забота у агронома-бригадира — система удобрений. Нам их нагрудили уже теперь столько, сколько, бывало, не получали за три года. Куда-то на хранение их скласть — и то задача с огромным неизвестным. А весной надо ими правильно распорядиться. Но ты еще учти, что и мы со стороны дирекции совхоза наверняка будем Шуклину помехи строить. То технику весной кое-какую заберем, которая бы и самому нужна. То вдруг дадим нежданно-негаданно в посевной план гектаров пять-десять луку. Тебе-то, конечно, известно, что дирекция тоже не по прихоти вмешивается в дела своих отделений и бригад… И таких трудностей встанут сотни. Ох, и тяжела же она, шапка агронома-бригадира!

Половодье

До реки Уфы от села Топорики в самом ближнем расстоянии километров восемь. И то, если стоит сухое лето и можно пройти низинными тропинками по уреме, где растет только черемушник, калина да красноствольная ольха.

Для косьбы эти места не очень пригодны. Сельские жители, у кого есть досуг да высокие резиновые сапоги, косят только кое-где на заболоченных еланях осоку-резун, как материал подстилочный. Но скот в первой половине лета пасется в уреме охотно. Трава тогда еще не загрубела, и она, наверное, вкуснее луговой: в ней много мятлика, много какой-то сладкой мясистой дудки. Поэтому заросли тальника летом всегда бывают искрещены целой сетью тропинок с глубокими копытными следами. И грязь на этих тропинках бывает особенная, коричневая, смолисто-вязкая. И заплутаться в уреме легче всего, потому что воздух там болотный, влажнопахучий. В таком воздухе скоро начинает кружиться голова.

Итак, Уфу сельские жители своей не считают из-за дальности и трудности пути до нее. Село располагает своей речкой. Она невелика, местами сужается до того, что без труда можно построить на козлах дощатые переходы, местами несколько расширяется. Наверное, сверху она выглядит как причудливо брошенная в луга, узловатая, голубая бечева.

Вода в Уфе каждую весну поднималась метра на три, но селу было до этого мало дела. В низинном междуречье все болотины превращались в озера и озерки, потому что во всех протоках спирало воду. Но там, в уреме, в болотинах, затоплять было нечего. А своя сельская, доморощенная речка большой беды наделать по маломощности не могла.

…В районе, как делалось каждую весну, создали паводковую комиссию. Еще в начале апреля комиссия прислала в совхоз и сельский Совет бумагу, в которой перечислялось все, что люди должны сделать на случай паводка. Инструкция была написана с той обстоятельностью, с какой сочиняются такие бумаги людьми, которым самолично их исполнять не доведется.

Игорь Алексеевич Рыжиков прочитал бумагу от строчки до строчки, как прочитывал все, что получалось из управления и райисполкома. Чем-то она его все-таки обеспокоила. Надо было хоть поспрашивать стариков о том, какие бывали в этих местах паводки. Но из старожилов на этот случай ему попал только зампохоз Клюкин.

— Да-а, — досадливо скривившись, ответил Клюкин. — Шлют эти инструкции каждый год. А у нас отродясь не бывало никакого паводка… Было одинова, да тому уж лет тридцать…

Людей в совхозе обступали посевные заботы. Уж на всякий случай в конторе стали оставлять на ночь дежурного при телефоне… Но о паводке никому не думалось, потому что дни как раз установились теплые и чистые, как летом.

Утром Рыжиков пришел в контору. Дежурная, кладовщица из мастерских, Лиза Шергина дремала за столом секретарши, уронив голову на скрещенные руки. Она подняла голову, поправила платок, смущенно улыбнулась. Доложила, что ничего примечательного за ночь не случилось. Звонили только раз из Тебеньковой. Сказывали, что на реке, против них, образовался ледяной затор и вода стоит высоко. Предупреждали, чтобы в Топориках посматривали, стереглись.

Днем в тальник ходил Никон Ладейщиков. Был он мужик болезненный, не слишком самостоятельный. Разговаривая с людьми, всегда чему-то беспричинно прихохатывал. Никон рассказал, что никуда в урему теперь не пройдешь. Он даже не мог нарезать прутьев для корзин — его обычное производство, начиная с весны. Вся пойма, по его словам, превратилась в огромный затор, и полая вода не уходит по протокам, как обычно, в русло, а совсем наоборот: с ревом рвется через береговые низины в луга.

И все еще никому не стало вдомек, что вода может прийти на свиноферму.

На закате весеннюю многоцветность неба затянуло, смягчило дымкой. И очень тихо стало в полях, в самом селе. Словно каждая былинка замерла, к чему-то прислушиваясь. Донеслись с Уфы взрывы, после которых еще слышнее стала тишина. Лед на реке рвали тоже каждую весну; для этого каждый раз из какой-то воинской части присылали солдат, охраняли от ледяных напоров большой мост, лежащий ниже по реке. Только на этот раз взрывы чудились словно бы с другого направления, возможно, оттуда, где, сказывали, образовался затор.

Геннадий Заправкин пришел домой с фермы часу в восьмом, после вечерней кормежки животных. В селе в этот вечер ждали новый фильм, но передвижка запаздывала. Всезнающие ребятишки говорили, что киномеханик, он же шофер передвижки, где-то на дороге, километрах в четырех, затрюкался в грязь и колотится там, стараясь выехать на твердую дорогу. Геннадий подумал, что неплохо бы завести любой из тракторов и подъехать киномеханику на выручку. Но не принято это делать, пока водитель сам не просит подмоги. Если не просит, значит, еще не крайность. Да и надо же кого-нибудь спросить, чтобы взять трактор.

В улицах пахло болотной прелью: волнами наплывал влажный воздух из затопленной уремы.

В сенях у Заправкиных плотно держался другой запах — пахло кислой капустой. Кадка с этим продуктом всю зиму стояла в углу, теперь она оттаяла, хранить капусту тут больше стало нельзя, мать днем переложила припас в другую посудину и снесла на погребицу.

Валя пришла с работы тоже только что. В одной черной комбинашке она умывалась у порога над жестяной раковиной. Кафельно-белые плечи осыпаны редкими мелкими веснушками. В эту пору года золотистая осыпь на плечах у нее всегда проступала резче, чем зимой, и это непонятно волновало…

— Кто эт-т-там пришел? — гамаюнской скороговоркой спросила из большой комнаты мать.

— А, известно, — размашисто вытираясь большим полотенцем, отозвалась Валя. — Пришел заслуженный свинарь республики.

Геннадий издали швырнул в угол на скамью свою телогрейку и шапку. В том томлении, в которое ввели его веснушчатые плечи жены, он делался резок и деланно сварлив. Но, кажется, Валентина никогда не понимала, что тут к чему. Мужнину телогрейку и шапку она выбросила в сени на ларь. Этак она делала каждый вечер. Не любила, чтобы спецовка мужа распространяла запах по избе. Впрочем, утром Геннадий всегда находил свою рабочую одежду на печи просушенной и теплой.

Только ни разу ему не удавалось проследить, кто ее приносил, — мать или жена.

«Газик» с надписью «кинофильм», косо намалеванной прямо по брезентовому тенту, проехал по улице, когда они садились обедать. Водитель сумел-таки ко времени выбраться из грязи и попасть в село. Геннадий подумал: если он проехал по Староглинской дороге, то это — доблестное дело. Совхозные грузовики в эту пору не отваживались туда и соваться.

— На картину пойдем? — спросила Валя, увидев передвижку.

— Нет, — неожиданно для себя отказался Геннадий. — Мне еще придется сходить на ферму.

Еще пять минут назад он и не помышлял об этом. Туда и обратно составляло километров пять, и вернется он уж далеко затемно. И никакой особенно срочной работы там у него не было. Подремонтировать сальники у второго котла, — но дело это могло спокойно подождать до завтра.

Однако что-то начало его беспокоить много раньше, чем они заговорили с Валентиной. Это ощущение неблагополучия появилось, пожалуй, еще когда он шел по улице к дому и вдыхал запах большой воды, понемногу затопляющей тальники.

Чтобы увести ребят от свары, тетка Ляна рассказала, что в магазин подкинули новый товар. Она видала там нарядные джемперы, как раз такие, какой Геннадию давно хотелось себе завести.

— Он не стоит того джемпера, — откликнулась Валя, уже и на свекровь глядя так же сердито, как на мужа. — Ему, вишь, понадобилось на ферму пойти поздним вечером. А там небось сегодня дежурит Сашенька Малинина…

Мать как будто не слыхала Этого, стала рассказывать, что слышала днем в конторе. Вода в реке все прибывает, деревню Бердышеву, сказывают, спотопило. На ледяном заторе работают солдаты и двое — правда ли, нет ли — погибли. Поставили будто взрывные заряды, а сами по ледяному глыбняку не успели убежать на безопасное расстояние.

Во-от. Теперь Геннадий понял, что именно ему целый вечер не давало покоя. Вода, она все еще прибывала. Положим, когда он уходил с работы, ничего угрожающего не виделось. Но метрах в пятистах от фермы сквозь кусты тальника уж поблескивали голубые стрелы разлива, Геннадий представил себе, что получится, когда вода придет на фермовский двор. Во всех секциях полы почти на уровне земли…

Он был готов сразу встать из-за стола и взяться за шапку. Но у тетки Ляны не очень-то выскочишь, пока обедать не закончили: за столом она любила порядок, и в этом они с Валей никогда ее не ослушивались. Однако перебраниваться мать им не могла помешать. И они побранились в свое полное удовольствие. Только Валя ссорилась всерьез, а он словно бы посмеивался.

— Сказано тебе: не пойдешь.

— Что это за «не пойдешь»? Что это за приказной разговор? Приказчиков мне не надо. Я бы сам не прочь в приказчики, да меня не берут.

Под конец обеда он обозлился и сам и коротко сказал:

— А пошла ты знаешь куда.

Она, конечно, знала, куда он в сердцах может ее адресовать.

— Тогда и я с тобой пойду.

— Пожалуйста. Твоя воля, — коротко и хмуро ответил Геннадий.

Дорогу от села до фермы прошлым летом начали приводить в божеский вид, приподняли полотно и частью засыпали гравием. Но засыпать всю дорогу за лето не удалось. К тому же было на ней одно такое место, где сколько ни вали гравия, он уходил в почву, как в прорву. Там еще когда-то уложены были нетолстые бревна — рудничный крепеж. Место это почему-то называлось Савельева стлань.

Когда Геннадий с женой дошли дотуда, стлани уже не было видно, ее покрывала вода. Он коротко и сердито взглянул на спутницу, только глазами спросил: понятно теперь тебе, зачем мне «приспичило»?

Валентина была обута в короткие резиновые сапожки. Пришлось ему взять ее на руки и нести метров сотню с лишним. А под ногой не асфальт. Под ногой скользкие бревна, которых к тому же под водой не видать. Все-таки он нес жену и пощекатывал ее в отместку за обеденную перебранку. И она висела у него на плечах, боясь отбиваться. Теперь-то он был вполне хозяином положения. И теперь уж им нельзя было не помириться.

Судя по тому, что он набрал воды в голенища своих кирзовых сапог, вода стояла поверх стлани сантиметров на сорок. А когда он полтора часа назад шел домой, стлань была сухой. Есть с чего встревожиться. Остаток пути они почти бежали.

Дорога на всей своей протяженности от селения до фермы идет низиной без единого холмика. Но дорога ровна только на человеческий глаз. Есть такой прибор — нивелир, который затем и выдуман, чтобы возмещать несовершенство человеческого зрения, видеть самые незаметные неровности. И еще полая вода с такой же точностью, как нивелир, придет и покажет каждую низинку в низине, каждое возвышение над ровенью, будь оно всего в рост луговых трав.

Вода показала, что ферму надо бы построить всего-то метров на двести на запад, и тогда половодье никогда бы ей не угрожало. Но тот, кто выбирал когда-то место для фермы, местность не нивелировал. Соблазнился, наверное, тем, что солнышко сюда достает весь долгий день, с утра до заката, что от ветров ферму будет защищать гривка кривоногого ольховника, что совсем близко излучина старой протоки, заросшей камышом с его коричневыми бархатными моховичками.

Его бы сейчас сюда. Пусть бы увидел, как вода залила двор до ступицы старой бочки-водовозки, а в двух секциях свинарника хлюпает под половицами.

Но пенять на того, кто выбирал место для фермы, теперь было уже некогда. Вода за ночь запросто могла прибыть еще на метр, и тогда тут делов будет…

На ферме в этот час оставались только две девушки Зоя Пинегина и Шура Черняева, чье дежурство было обязательным в маточном отделении. Было им обеим лет по восемнадцать, и они были трогательно дружны. У каждой была своя группа животных, но так только числилось, а работали они под одно, не считаясь, кому что достанется сделать; когда садились обедать, то ели из одного кузовка, и одна другой подкладывали, что получше. Даже в тесовую будочку специального назначения бегали вдвоем. Ночью свинаркам из маточного отделения приходилось еще ходить в откормочное, следить, что там и как.

Котлы в кормовом цехе были такого типа, что их канительно вечером гасить, а утром снова растапливать. Поэтому на ночь оставляли дежурного кочегара, чтобы держать их хотя бы на малом пару.

Сегодня, как и чаще всего, при котлах оставался Вася Оголихин, мужик лет пятидесяти, всегда не бритый, нелюдимый. Выросши в селе, он уходил из него лет на восемь, работал где-то в большом городе на крупных котельных установках, имел права кочегара, но не признавался в этом, всем говорил, что у него прав нету. Боялся спроса, если на работе что-нибудь случится. Оставаться на дежурства он любил потому, что в ночное время всегда можно было урвать час-другой для своих дел: летом сбегать в пойму, покосить осоку, ранней зимой порубить в уреме ольховника на дрова. А в селе считалось, что нет лучшей породы для дров, чем ольха, которая в свежем отрубе имеет нежный цвет сливочного масла, но уже через десять-пятнадцать минут делается карминно-красной.

Только эти люди и оказались в распоряжении Заправкина в такой недобрый час. Сюда бы крепких, расторопных мужиков человек пять, а тут две свинарки да Вася.

— Ну что будем делать? — испытующе спросил он девушек, испуганно выбежавших к нему. Вышел и Оголихин из котельной и тут по привычке двигающийся вразвалку, не торопясь.

— Распоряжайся теперь, раз сам пришел, — торопливо ответили Зоя и Шура.

— А Вася как думает, что будем делать? — опять спросил Заправкин.

— А ничего не будем, — равнодушно ответил Оголихин. — С водой не поспоришь. Сама пришла, сама уйдет.

— Значит, Вася решил просто ждать, — с благодушной злостью сообщил девушкам Геннадий. — Ждать, пока в воде будут плавать свинячьи трупы. — Он обернулся к Валентине: — Видела теперь, зачем надо было идти сюда? Ковыляй в село, найди Игоря Алексеевича или Жителева.

— А что сказать? — с испуганным придыханием спросила Валя.

— Что видела своими глазами, то и скажи. Сами поймут, надо эвакуировать животных.

Валя еще колебалась: оставаться бы тут, вместе расхлебывать беду, но он настойчиво подтолкнул ее:

— Ступай, ступай. Перетаскивать тебя через воду на стлани будет некому.

Она ушла, а ему было недосуг даже посмотреть ей вслед. Только невольно подумалось о том, что на стлани вода теперь прибыла еще больше; шаг в сторону — и запросто можно начать пускать пузыри…

Васе он коротко приказал:

— Поди гаси котлы и спускай жар в зольник.

Это надо было первым делом. В котельную вода еще не пришла, но пусть обе топки хоть остынут пока что. Вася все это знал лучше своего бригадира и мог бы сделать раньше, но не такой это был человек…

Сам Геннадий с девушками взялся перетаскивать доски из штабеля посреди двора в большой свинарник. И они без слов поняли его намерение: построить в свободной секции полати на высоте человеческого роста. Нелегкое дело самому тащить тяжелую тесину по колено в воде, которая стала радужной от взмученной навозной жижи и откуда-то взявшихся масляных пятен на ней. Труднее этого видеть, как они волочат эту ношу вдвоем за свободный конец. Девчушки же еще.

— Да надо ведь, подружки, — только раз веселой распевкой попытался он подбодрить их.

— Давай, давай сам-то, — с неожиданным удальством откликнулись девчонки.

Вася Оголихин пришел на помощь без зова, когда управился со своим делом. Все такой же хмурый, словно раз навсегда прокопченный угольным дымом. Пришел и сразу взялся налаживать широкие сходни. Разыскал где-то и притащил охапку реек на поперечины.

«Пробудилась все же совесть в мужике», — подумал Заправкин. Но сказать это Васе вслух, Геннадий понимал, нельзя. И без того у Васи раздувались ноздри широко открытого с боков носа, что делало его странно похожим на птицу, на ворона, бесприютно и жилисто живущего вторую сотню лет.

— А не пойдут наши свиньи на полати, тогда что? Как их будем подсаживать туда? — усомнилась Зоя.

— Пойдут, — в первый раз за всю работу открыл рот Вася Оголихин. — Пойдут. Они нас с тобой не глупее. Тоже понимают, почем килограмм беды.

Тем временем Шура, уходившая проведать своих маток с маленькими, одним духом прибежала обратно. Вода и там пошла через пороги.

Так, еще и это… А уж стемнело, и был, должно быть, вовсе поздний час. Ярче засветились лампочки под кровлей свинарника. У них так и велось: с вечера свет горел довольно-таки слабым напряжением, зато к полуночи лампы светили так, что глазам больно. Прошло, выходит, немногим более двух часов, как он пришел на ферму, а как утомились, ухлестались… Про то, что вода подступает к маточному отделению, он не забыл, просто не мог, бессилен был сообразить, что тут можно сделать.

А девушкам самым ужасным казалось то, что скоро начнут — и первыми — тонуть в маточном отделении маленькие поросята одной-двух недель от роду.

Нашелся на этот раз Оголихин. Как раз он оказался теперь вроде распорядителя.

— Ну и что за страсть? — ворчливо, но очень спокойно урезонил он девчат. — Бегите за корзинами. Подымем маленьких на сенник.

Бросив пока доделывать полати для откормочных поросят, они все четверо пошли таскать маленьких. Толкали их в двуручные ивовые корзины, в которых обычно свинарки носили картошку. Девушки все просили Васю обращаться бережнее со зверюшками, не сажать в корзину так много зараз. Он отмахивался, ворча:

— Ничего. Не пельмени, не слипнутся.

Визг маленьких, тревожное рычание маток, живое, розовое в корзинах. И у всех зашлись, онемели ноги от ледяной воды.

Послышался шум моторов. Но этого звука они давно ждали и дважды уже обманулись. Тоже слышался шум, выскакивали на двор. Но тогда гудели ночные рейсовые самолеты, проходившие стороной почти каждый час. Теперь, однако, это были не самолеты. Стали видны под фарами приближающихся машин и, словно ожив, пошли в сторону ближние кусты ольховника.

Выдалась ноченька.

Машины привел Жителев. Пришло три грузовика, и с ними приехало до десятка рабочих, из тех, кто попал ему на тот случай под руку.

Есть люди, обладающие редким и завидным даром внушать окружающим уверенность. Откуда-то у каждого, самого слабого душой, берется убежденность, что с такими не пропадешь. Жителев сам был физически не сильнее любого другого. Но люди знали: такой пойдет первым, если надо будет — и в огонь. И каждый рядом с ним чувствовал себя сильнее.

По дороге на ферму, подъехав к разливу, затопившему стлань, машины встали. Жителев вышел из кабины, простецки сказал шоферам:

— Нуте-ка, вспоминайте, чему вас учили на курсах. Что нужно сделать с машиной при переезде через броды? — И как добродушный экзаменатор подсказал: — Снять ремни вентиляторов, заткнуть деревянными пробками отверстие масленого щупа…

Это было все, что он знал для такого случая из шоферских наставлений. Недостаточно, чтобы самому провести машину через бродок. Достаточно, чтобы люди вспомнили все остальное.

Ни на кого не оглядываясь, он побрел через разлив, нащупывая ногой левый край стлани. Сейчас же двое из ребят помоложе пошли за ним следом. И уж кто-то следом за ними ставил указательные вешки, чего сделать сам Жителев бы не додумался. Великое дело — товарищество.

— Ну как вы тут воюете? — спросил Жителев, прошлепав через весь залитый водой двор к свинарнику.

Никто ему не ответил, а он и не ждал ответа. Все было видать без слов. В откормочном отделении уже было залито лежбище и свиньи грудились теперь в замощенном проходе, тревожно ныли, дрались.

Геннадий с Оголихиным заканчивали сколачивать трап, ведущий на полати. Подсаживать туда свиней не пришлось: животные сами понимали, что к чему, некоторые из них уже успели взбежать по прогибающимся сходням в свое новое убежище. Один подсвинок при этом попал ногой в щель между досками, повредил себе копыто и теперь неистово визжал, сетовал на судьбу.

Затею с постройкой полатей Жителев одобрил: «Вот это — разумно». Но разумнее всего было то, что машины вовремя пришли на выручку. На полати не поместилась бы и половина животных из одной этой секции.

Шоферам Жителев сказал подгонять машины, насколько можно ближе. По двору пришлось класть нечто вроде лежневки из досок поперек коротких бревен, которые тут же под человеческой ногой погрузились в жидкую грязь. И развернуться машины могли только за пределами фермовского двора, а потом больше сотни метров подъезжать задним ходом.

Зато теперь их было уже не четверо, и Заправкину стало совестно своей усталости, того «будь, что будет», которое начало было уже овладевать им. Первую машину подвели хорошо. Животных на руках вытаскивали из свинарника, забрасывали в кузов. Один какой-то шалопутный хрячок в испуге выскочил через борт, плюхнулся в грязь. Его выловили из воды полузадохнувшегося и сунули обратно. Смеялись и балагурили при этом, хоть если со стороны посмотреть — было не до смеха. Ночь к тому же стала еще непроницаемее, плотнее. Должно быть, недалеко до рассвета. Вторая машина задом подошла хорошо, но когда тронулась, сошла с лежневки. Ее чуть ли не на руках выносили, выталкивали на твердую дорогу.

Ноченька выдалась!

Когда машины ушли, Жителев оглядел девушек, Геннадия и Оголихина.

— Вам бы где-то обсушиться, обогреться, — сказал он. — Вы свое дело отважно сделали.

— Ну уж отважно, — пробормотал Геннадий, не зная, как принять сказанное — за дружелюбную насмешку или за похвалу. Должно быть, в этом было пополам того и другого.

Оголихин отозвался по-своему, в задир сучьями.

— Вот правильно, — ворчливо сказал он. — Сейчас пойдем в ольховник, разведем костер, согреем чайку. Пожалуйте тогда к нам за компанию…

Сухое место для костра теперь не найти было бы по всей низине. В ольховнике, про который упомянул Оголихин, вода стояла выше, чем во дворе. Даже сквозь ночную темь было порой видно, как она поблескивает между стволов. Свет звезд, что ли, рождал на полой воде такие грозные, ножевидные отблески.

Геннадий тоже оглядел секретаря парткома, подумав: тебе, может, еще нужнее обсушиться и отогреться. Грязен до самых глаз, посерел, как пепел, видать, что не больно здоров, но бодрится, чтобы не унывали люди, глядя на него. Тоже нелегкое дело — являть пример…

Машины пришли еще раз. Шоферская сноровка подсказала ребятам привезти по полному кузову фашинника, который ставили зимой на дороге в виде ограждения от снежных заносов. Погрузились уже легче, чем в первый раз. Чуть не забыли отправить в село девушек. Те, конечно, сами тоже не попросились бы.

Какая ни выдалась ноченька, а кончилась. Рассветало скоро и начисто, как это бывает только по весне. Все вокруг видать как через грани хрусталя. Но как незнакомо бескрайна стала затопленная низина. Гладь воды неподвижна, блестит как совиный глаз. Весь мусор, старая листва, легкий хворост — все это всплыло и сбилось вокруг редких кустов. Но вода не стоит, движется своими путями. Это видно по устоявшему забору, который образует на ее глади длиннозубую гребенку. И странно приземистыми выглядят строения фермы, непривычно низко висят стрехи крыш.

Стороной прошли три вертолета. Стрекозиные тельца их были совсем розовыми, значит, скоро солнышко достанет и сюда.

Вслед за этим на юго-западе раздались взрывы. Вертолеты принялись разбивать ледяной затор на реке.

Скоро, через каких-нибудь полчаса после этих ударов, вода начала сбывать.

Потери, потери…

Тетка Ляна всегда узнавала сельские новости первой в доме. Вечером за ужином она рассказала своим ребятам, что механику Колясникову дали легковую машину «Москвича».

Вообще-то Колясников машину купил, а не получил бесплатно, и она это понимала. Но деньги тетка Ляна не признавала, может быть, потому, что никогда их в большой сумме не имела. Когда в селе был колхоз, денежные выдачи на трудодни составляли кошачьи слезы, а после того, как образовался совхоз и весь заработок стали исчислять в деньгах, она уже стала не в силе работать, как раньше, и помногу, «грудкой», ей на руки не приходилось. О деньгах она часто говорила, что это бумага, и ничего они не значат.

Как-то к ним зашел Жителев, и тетка Ляна, которую не зря в селе прозвали лопотуньей, разговорилась с ним на эту тему. По ее рассуждению, выходило, что деньги нужны только как мера труда, но и то это — неточная мера, потому что кто-нибудь один работает как черт, а получает за это небогато, другой же получает изрядно, не поймешь за что. Человеческий труд только скрепя сердце можно оценивать денежной мерой, пока не придумано иного способа его оценки.

Конечно, все это в тот раз она сказала не этими, а своими словами, может быть, корявее. Но мысль была эта. Жителев слушал, азартно хлопал кулаком по колену и все требовал, чтобы Геннадий с Валей как следует вникли в то, что говорила старуха.

— Нет, вы послушайте, что она говорит, — требовал он. — Ульяна, да ты же грамотнее нас всех в политэкономии!

— Да уж грамотейка, — насмешливо соглашалась тетка Ляна, — мне расписаться — такой труд, как с возом в гору…

Об этом же зашло у них и в этот раз, за ужином. Геннадий сказал:

— Как это так — «дали»? Он купил машину на собственные деньги.

— Денег собственных не бывает, — упрямо твердила старуха. — Сегодня ты их получил, завтра отдал.

— Но мне за них что-нибудь дадут при этом.

— А вот когда дадут что-нибудь, без чего прожить нельзя, то и будет собственное. Вот юбка на мне собственная, потому что никто такую рванинку за меня донашивать не станет, придется мне самой. А машина… На заводе, где их делают, работает, может, триста человек.

— Да нет, там не триста. Там в коллективе несколько тысяч, — поправил ее сын.

— Ну вот. И каждый в эту машину отдал свою каплю труда. Разве можно такую штуку в собственность. Просто дали человеку, пусть покудова пользуется.

— Но он заплатил за нее.

— Правильно. Отдал пачечку картинок. А можно было иначе сделать: дать ему одну бумагу с печатью, написать на ней, что потрудился человек хорошо, заслужил. Так бы даже лучше, деньги-то люди добывают по-всякому.

— Но теперь машина у него в руках. Попробуй кто-нибудь взять.

— А возьмут, когда понадобится. Случись война, потребуется раненых возить. Возьмут — и правильно сделают.

Вечером того дня Иван Зотеич Укладников чинил плетень.

Дом его стоял третьим с дальнего конца села. Из трех сыновей старика при доме остался один, младший. Но шел и младшему уже двадцать четвертый год. Работал парень в дорожном участке. Старик и сам толком не знал, кем он там числится. Видал его работающим то на тракторе, то на грейдере. Когда сын настроился жениться, к избе пришлось наладить небольшой прируб и открылок на один скат, составляющий кровлю сыновьего жилья. Новое широкое, почти квадратное окно, не под стать прежним окнам в резных наличниках, делало лицо укладниковского дома странно непохожим на его привычный облик.

«Как воронье гнездо стал дом», — подумал однажды старик, выйдя на середину улицы и оттуда поглядев на свое усадьбище.

Почти три года, как он ушел на пенсию, а все еще не привык к положению человека не у дел. Положим, работы он находил достаточно — по двору, и общественной, и совхозной летом. А все чего-то будто не хватало.

За четверть века работы председателем колхоза он привык жить в постоянных заботах, в постоянном кипении. «Проклятая жизнь», — иногда говорил обо всем этом. А теперь ему не хватало как раз этой «проклятой жизни».

Перенес позапрошлой зимой тяжелое воспаление легких, «заглянул в колодец», как он сам об этом выразился, поправившись. И появились у старика после этой болезни некие странности. Все лето собирался съездить в Москву, в Ленинград. Ни за чем, просто посмотреть на народ в большом городе, потолкаться на улицах. Повидать Ленинград у него был повод: все-таки в рабочем пригороде его Иван Зотеич родился и рос до самой солдатчины. Но эти годы своей жизни он и сам теперь помнил смутно, как сквозь серую вечернюю дымку. Нет, видно, все уже позади…

Сын накануне трактором проволок через переулок широкий, разлапистый грейдер и, поворачивая в улицу, повалил свой же плетень. Днем он привез и приготовил для починки колья и жерди, но бросил работу недоделанной. Так оно и будет валяться, пока за починку плетня не возьмется старик.

Вечером Иван Зотеич с топором вышел уделывать огорожу. Колья сын затесал не по-плотницки, а со всех сторон, как затачивают карандаши. А по-правильному их тешут иначе, на три грани. Иван Зотеич даже плюнул: вот работнички, ни черта же не умеют. По прежнему времени редкий крестьянин не был также и хорошим плотником. А что они умеют теперь? Положим, по металлу, по машинам кумекают почти поголовно… В общем-то старик понимал, что эти его размышления — просто стариковская сварливость, попросту мелочны. А настоящее, крупное дело ушло у него из рук.

В улицу со стороны выгонов въехала легковая машина. Возвращался Колясников, ездивший пробовать свою обнову. Он остановился против дома Укладниковых, вылез из «Москвича», покричал старику, приглашая его подойти, покурить. Иван Зотеич подошел, оглядел машину, покачал ее, опираясь рукой в капот, пробуя жесткость подвески.

Но Колясников подозвал его не за этим. Он открыл багажник своей обновки: «Вот посмотри. Ты у нас народный контроль…»

Да, тут было о чем разговаривать. Была как раз та пора, когда по дорогам потоком идет хлеб, картофель, овощи. Староглинский тракт разбит, ухабист. А шоферам нужны тонно-километры. На расстоянии пяти километров — он для интереса заметил это по спидометру — Колясников собрал несколько ведер картошки, двадцать пять кочанов капусты и насметал веничком два мешка зерна. Оно было теперь, конечно, с песочком, но это была пшеница полноценная, словно янтарно-прозрачная. Та пшеница, что идет на лучшую муку. В их районе всегда умели растить добрую пшеницу.

Что же, ни ахать над этим, ни лишку разговаривать Иван Зотеич не стал. О потерях на перевозках он знал давно. Но всегда бывает так — знаешь, да как-то примиряешься, пока оно не покажет себя наглядно.

Колясников знал, кому показать собранное на пяти километрах тракта. Укладников — въедливый и неугомонный старик. Будет теперь говорить о потерях везде. Колясников сел в машину, тронулся. Радовался, что звук мотора не становится жестче даже при нагретом масле, как это бывает со старыми двигателями. Машина у него не набегала еще и трехсот километров.

А Иван Зотеич не стал и городить свой огород. Он ушел во двор и сердито бросил топор на иссеченный верстачок под навесом.

Накануне секретарь парткома Жителев, вроде бы советуясь с ним, сказал: надо на очередном партийном собрании поставить какой-то острый вопрос. Такое, о чем давно не говорили и самое необходимое, производственно наболевшее, что ли. Теперь Иван Зотеич знал, о чем необходимее всего говорить на собрании. О потерях надо разговаривать — сердито, непримиримо. И дудеть в эту дудку до конца уборки. А то ведь люди отдают лучшее, что может человек, — свой труд, а потом плоды труда, пожалуй, каждого пятого, мы берем и сваливаем в придорожную грязь.

Понедельник чувствовался.

Когда Иван Зотеич повернул в ворота совхозного двора, с ним поздоровались двое мужиков. Один был слесарь-инструментальщик из мастерских, другой и совсем вроде постороннего — сельповский заготовитель. Они сошли с тропы, уступая ему дорогу. Мирно курили, рассказывали, чем у каждого из них кончился вчерашний вечер. Где-то были вместе на семейной пирушке, но один ушел догуливать по другому адресу, а другой уснул в палисаднике головой в куст.

Значит, на дворе понедельник. Но если бы и не этот случайно услышанный разговор, то все равно по каким-то другим признакам понедельник чувствовался. А по его, Ивана Зотеича, привычкам этого не должно бы быть. За все годы жизни в селе в пору уборки урожая он никогда не знал ни воскресений, ни понедельников. В тяжелые же годы, случалось, за все лето на свой страх давал выходные дни только многодетным колхозницам попеременно, два-три раза за полгода. Он, конечно, никого не хотел порицать за то, что теперь многие в селе в страдную пору спокойно пользуются воскресным отдыхом. Просто это было ему непривычно.

В конце концов даже при такой «прохладной», как ему казалось, работе в совхозе не затягивают уборки до такого поздна, как бывало в прежние годы. Хотя Иван Зотеич и знал, что хлеба много еще стоит на корню. Стоит и уже осыпается. Из-за перестоя хлеб теряли и десять лет назад, но тогда это случалось потому, что при всем напряжении не осиливали. Теперь же причины другие…

Иван Зотеич вдруг остро вспомнил о том, зачем он идет в контору совхоза. Он решил для себя, что днем поедет в управление разговаривать о вчерашнем. О потерях на дороге. Но предварительно он хотел посоветоваться с Жителевым.

Старик ясно представлял себе, что выйдет из этого разговора в управлении. Выслушают, поблагодарят. В лучшем случае назначат широкую проверку. Но того, что потеряно, не вернешь. Он и сам за ночь успел остыть, притупилось то возмущение, с которым разглядывал колясниковские «трофеи» в багажнике машины. Он был достаточно стар и достаточно знал хозяйство, чтобы понимать, что одним махом тут не пособишь. Такие дела исправляют не приказом и одним каким-нибудь постановлением. Надо людям долбить пальцем в темя и делать это долго, может быть, не один год.

Одно во всяком случае Иван Зотеич в силах сделать: потребовать, чтобы Жителев вопрос о потерях поставил на повестку дня ближайшего партийного собрания.

Народ в совхозную контору только что начал подходить. По-понедельничному. По всему этажу были открыты настежь двери. И запах везде стоял тот, какой бывает в большом кирпичном доме, когда его еще не начали отапливать. Не канцелярский, а прохладный полевой запах.

Незапертой оказалась и дверь в партком. Иван Зотеич вошел и сел на жесткий клеенчатый диван дожидаться.

Жителев пришел вскоре, но видно было, что он зашел к себе в комнату только на минуту. Иван Зотеич знал их конторский распорядок: утром в понедельник у директора бывает летучка.

Жителев сел, посмотрел на старика, без слов, одним видом своим спрашивая: если есть какое-то дело — рассказывай, а то уйду опять. Но прежде, чем Иван Зотеич раскачался рассказать о своем, он вдруг рассмеялся и сказал нечто непонятное:

— Но все-таки черти же нерусского бога.

— О ком это ты? — спросил Иван Зотеич.

— Да-а, студенты тут у нас… — все с той же улыбкой отозвался Жителев.

Дело было в том, что в субботу он заходил к студентам, присланным помогать на уборке. Каждую осень их приезжало в село душ полсотни. К этому привыкли, и в Топориках было бы, наверное, много скучнее, если бы в какую-нибудь осень студенты не приехали. Кроме прямой помощи они привозили и много другого: веселое оживление на улицах, песни по вечерам, новые прически сельским девушкам.

Значит, в субботу Жителев зашел в общежитие к студентам. Он бывал у ребят почти каждый день, к девушкам, правда, заходил реже. В двух больших комнатах у парней были настланы дощатые нары, в изголовьях лежали скатанные одеяла. На некоторых «плацкартах» были брошены только ватные телогрейки.

Жителев спросил, найдутся ли рисовальщики-плакатисты. Ребята ответили:

— Это мы могем. Мы как-никак политехники.

Требовалось от них написать несколько лозунгов. На фанере масляной краской. Жителев отдал тем двум парням, которые взялись за это, текст лозунгов, сказал, где взять материал.

А в понедельник утром он пошел по селу и первым увидел лозунг против конного двора, исполненный со всем старанием:

«Товарищи совхозники! Поможем студентам убрать богатый урожай».

— Озорство, конечно, но не такое уж злокозненное, — все еще посмеиваясь, сказал Жителев старику. — Как бы ты поступил?

— А я бы сделал вид, что не видал, — живо отозвался Иван Зотеич. — Дал бы этому плакату повисеть дня два-три.

— Вот и я прошел, будто не видал. Потом, конечно, с возмущением снимем.

После этого Ивану Зотеичу стало еще труднее говорить о том, с чем он пришел сюда. Разве Жителев не знает об этом так же хорошо? Вот если бы знать, как это можно немедленно исправить…

Все же он рассказал о том, что собрал Колясников в свой багажник. Сказал, что на ближайшем партсобрании надо разговаривать именно о потерях.

— Пожалуй, да, — согласился секретарь.

Серьезный разговор

У Жителева в плане на этот месяц была назначена экономическая конференция. И он думал над тем, как ее лучше провести. Не хотелось поступать так, как нередко еще делается: заранее расписать, кому о чем говорить. Может, и не нужно, чтобы конференция получилась очень министериальной. Это было, между прочим, старика Укладникова словцо. Но все же по какой-то ясно очерченной колее должно все катиться.

В конце концов у них, и верно, получилось что-то среднее между производственным совещанием и конференцией.

В последнюю минуту Жителеву пришло в голову, что надо бы обстоятельно записать все то, что люди будут там говорить. И он попросил секретаршу Софью Васильевну прийти в зал с ее тетрадкой. Жителев знал, что самой опытной стенографистке нелегкий труд одной, без сменщицы, записывать три часа подряд скорую человеческую речь и потому сказал:

— Всякое водолейство вы нам не пишите. Но самое деловое…

А на другой день к обеду Софья Васильевна принесла ему страниц пятнадцать своих записей, которые успела расшифровать и начисто переписать на машинке.

Жителев полистал, перечитал эти страницы.

Первым, ревматически шаркая, прошел к скрипучей конторке, заменяющей у них в клубе трибуну, Иван Зотеич Укладников.

Жителев ожидал, что начнет он с того, о чем твердил все последнее время — с потерь. Но Иван Зотеич начал иначе. Одышливо покряхтывая, он сказал:

— Друзья мои, соратники! Три предмета человеку должно даваться как благо природы: воздух, вода и хлеб. Когда-нибудь так и будет, человек будет получать хлеб так же просто и дешево, как воду из колонки. Разве он этого не заслуживает?

Старик даже вспотел, пытаясь выразить что-то свое, глубоко прочувствованное. И его слушали терпеливо.

— Ведь когда-то в крестьянском бытье было как? Каждый для себя, что сумел своими руками, то и твое. Никому ты не обязан ничем, но и тебе никто не придет на помощь в нужде. И не жди. Может, меня спросят: зачем об этом напоминать? А затем, что так жили не одну сотню лет, а по-новому живем всего каких-то полвека… Сельское хозяйство нынче — сложное предприятие. Как армия, а может, еще сложнее того. И у рядового человека, естественно, бывает очень узкая задача. Все мои заботы и ответственность на два метра вправо, на столько же влево, да вперед сколько вижу, то есть до ближайшего пригорка. И каждый должен спокойно делать свое маленькое дело. Но вот беда: появилось у людей настроение — не видеть ничего пошире и подальше. Известно: в совхозе рабочий день — отселева доселева. В этом отношении стало, как в промышленности. Но мы не промышленность, и у нас нередко бывает — надо потрудиться, на солнышко не поглядывая. Мы рановато начали приучать людей к мысли, что теперь можно жить полегче. Кто постарше, еще помнят, как мы работали, скажем, в тридцатых годах. Убийственно порой работали…

Тут Укладникова прервали. Молодой парень, плотник из бердышевской бригады, сказал (и его никто не прерывал, потому что это становилось интересным):

— Так ты что же, тоскуешь по тому времени? Тебе, видно, хочется, чтобы мы и теперь убийственно работали? А времена меняются. Мы теперь хотели бы работать да похохатывать при том. Разве не в этом была всегда коренная задача?

— Нет, я бы никому не запретил работать да похохатывать. Но только время к этому еще не пришло. Кое-когда еще и вам придется потрудиться с натугой… Вы посмотрите на этого хохотуна, — продолжал Иван Зотеич, обращаясь уже ко всему собранию. — Ребята его возраста в тридцатых годах работали все лето в поле — от зари до зари. Иной почернеет с лица, как головня. Зима придет — в лесосеку, валит и возит лес до самой ростепели, живет в дымном бараке, варит себе обед на чугунной печурке в литровой банке из-под консервов. А потом когда-нибудь ночью у него с подсанок веревки украдут. И бывали такие минуты, что парню вдруг от всего этого жить не захочется. Но пройдет такое минутное настроение, и опять будто ничего… Конечно, люди так работали затем, чтобы мы теперь могли жить по-человечески. Но такую благородную тяговитость в работе надо и нынешним людям иметь хоть в десятой доле!.. А для того, чтобы нам, великой армии аграриев, было легче воевать, и так много сделано. Ленин когда-то мечтал о ста тысячах тракторов, а у нас их теперь миллионы. И я бы сказал: мы перенасытили сельское хозяйство техникой. Создается противоречивое положение: техники даже больше, чем нужно, а нужных машин не хватает. Возьмите комбайны: на балансе совхоза их числится около семидесяти, а давайте пройдем по отделениям, да поточнее сочтем, да преждевременно брошенные, где-нибудь на задворках стоящие восстановим — и окажется у нас их больше сотни. Так-то.

О потерях Иван Зотеич не упустил-таки сказать. Уж в заключение поведал о том прискорбном опыте, который проделал Колясников, собравший на пяти километрах пути в придорожных кюветах столько-то ведер картофеля и столько-то кочанов капусты.

— Все мы видим случаи небрежного обращения с хлебом, но почему-то помалкиваем. А надо бы в колокол бить. Почему в старое время у каждого крестьянина имелись для укрытия и подстилания под хлеб хоть какие-нибудь пологи, хоть самые немудрые, сшитые из половичков? А у нас обыкновенное дело — валить вороха зерна прямо на стерню. Почему у нас нет до сих пор специальных машин для зерна? Под любой товар есть специальные машины — под молоко, под бензин, под кинопередвижки. Даже пьяных возить есть специальные машины. Только хлеб возим в каких попало кузовах, открытых ветру, пыли и дождям. На железной дороге на вагонах наносят краской надписи: «Годен под хлеб». Почему не сделать так же и с грузовиками? И небольшое дело: снабдить их какими-нибудь крючьями на бортах, чтобы пристегивать прилаженный для этого брезент… Прошлым летом сыну пришлось побывать на Дальнем Востоке, на рыбопромыслах. Там для погрузки кильки имеются такие хитро придуманные кошели, в виде старинной сетки-мордовки, какими во вьюках возили сено. И вмещается в такой кошель ни много ни мало — тонны четыре. И сделан из какого-то особого материала, не то капрон, не то другое что. Значит, умеет промышленность, коли надо, придумать и сделать. А пшеничка наша дешевле, что ли, той благословенной кильки? Нет, лениво думают над нуждами нашего сельского хозяйства люди науки.

Как-то устало договаривал Иван Зотеич последние слова своей речи. Притомился старик. И может быть, подумал: а кто меня услышит, кроме своих людей, которые многое из этого сделать попросту не в силе…

После Укладникова выступил бригадир второго отделения. И слушать его там, на месте, еще был какой-то интерес, зато перечитывать записанное — никакого. Он был из тех любителей поговорить на народе, которых в селе называют глухарями, подразумевая одну особенность этой пышнохвостой птицы, — когда она поет, то становится глуха ко всему.

Вышел к черной шаткой конторке Андрей Фокич Черняев, полтора года назад отстраненный за самоуправство от руководства третьим отделением, но не теряющий надежды вернуться к власти. Этот был оратором тертым, испытанным, знавшим, что выигрышнее всего получается, если сумеешь создать у людей впечатление личной своей озабоченности. Он говорил о том, что зимовка предстоит тяжелая, и так оно и было. Пропашные культуры не дали того, что от них ждали, а сено вовремя не поставили, сколько бы можно было настоговать. Вообще неправильно, что в последние годы стали вроде бы пренебрегать естественными покосами. Когда-то пора сенокоса была самая празднично-трудовая, торжественная пора. Теперь же в июне-июле в работе стоит неоправданный затишок. Масса трав по лесам пропадает на корню зазря. А осенью спохватимся вязать веники. Веники же вениками и остаются. А зимой снова придется молодняк, которому бы расти да расти, отправлять до срока на бойню.

Он, Андрей Фокич Черняев, далек от мысли всю вину без раздумья валить на руководителей совхоза. У них есть барьеры, через которые не перескочишь: задания по культурам, фонды зарплаты…

Жителев задумался. Именно выступление Черняева вызвало у него еще вчера тяжелое чувство досады и неприязни. Вся и сложность в том, что этот человек во многом прав. Но эта его повадка всеми своими недомолвками показывать, что будь он сейчас при деле, останься управлять отделением, все было бы иначе… И почему-то вспомнилось, как видел его однажды торгующим в городе, в рыночном павильоне, за оцинкованным прилавком, обложившимся по макушку кроличьими тушками.

Конечно, Черняев знал, что речь надо суметь эффектно закончить. Он к тому и подвел: напомнил, что при въезде в село стоит старый шлагбаум. И болтается на его свободном конце, высоко в небо раскрылившаяся, иссохшая птичья тушка. И ни за чем этот шлагбаум не нужен, а стоит себе. Так вот и в сельской жизни. Устаревшие методы руководства еще живут, сохраняются и только мешают людям.

Черняев медлительно прошел на свое место. А за конторкой появился Геннадий Заправкин. Кажется, за столом президиума не успели и назвать его. Он простовато начал:

— Недостатков и непорядков — где их нет? Но говорить сейчас надо бы о другом: как завтра сработать лучше, чем поработалось сегодня. В прошлом году на каждого работника ферма у нас выдала мяса… Сколько там, Сергей Львович, вышло в прошлом году?

И Сергей Львович, совхозный бухгалтер, с готовностью назвал требуемую цифру. Жителев знал, что цифры эти есть у Заправкина и у самого. Записаны небось где-нибудь на узенькой бумажке. Но парню кажется забавнее сделать вид, что никогда он таким подсчетом загодя не занимался.

— Как сами видите, на каждого работника ферма нынче дала на восемь центнеров больше, чем давала прошлые годы. Теперь в деньгах. На сколько там, Сергей Львович, вышла дешевле наша свиная тушенка?

Сергей Львович на память назвал и эту цифру.

— …Но это мы сделали только тем, что отпустили с фермы лишних людей. Только и надо было для этого, что от ручного труда кое-где отказаться. А вот дальше будет не так просто. Каждый гривенник себестоимости придется разыскивать по всем узелкам. Наверное, это как в спорте: тем неподатливее, чем ближе к какой-то высотной отметке…

После Заправкина говорил управленческий инспектор. Он нигде не упускал случая попенять людям на упущения в агротехнике. Толковал о внутрихозяйственной специализации. И все это было разумно и справедливо. Но только кончил, подняла руку Васена Рыжова, пожилая работница из центральной овощной бригады.

Она пожелала говорить с места.

— Вот здесь много было сказано всяких ученых слов. А я скажу так: все это, может быть, тоже важно, но главное — руки. Да, человеческие рученьки. Они и хлеб ростят и все наши богатства сбивают, как масло в крынке деревянной мутовкой. Тут мне могут сказать: а тракторы и другие машины? Но машины — это ведь только наставка к человеческим рукам. Чтобы дальше достать и больше поднять…

Это было самое короткое выступление.

Добрый дождь

Вечером попозже, часов в девять, Жителев еще раз заходит к себе, в комнату парткома. Заходит, чтобы побыть одному, заняться тем, что требует тишины и сосредоточенности. Иногда это удается, иногда нет. Люди в селе давно засекли, что секретарь парткома имеет такое обыкновение. И случается, в его уединение кто-нибудь вторгается.

Бывает, что он приходит сюда вечером просто затем, чтобы подумать. У каждого могут быть дела, которые надо обмозговать по возможности без помехи.

И вот светится на фасаде здания совхозной конторы, смутно белеющего в плотной, как бы отвесно стоящей темноте осенней ночи, всего одно окно.

О чем человек думает?

Днем он услышал случайный разговор. Мужики из строительной бригады сидели в затишке, за стенкой каменной кладки, закусывали тем, кто что принес из дому. Не смущаясь его присутствием, кто-то сказал, что секретарь парткома у них ничего мужик. Только слишком часто к месту и не к месту любит ввертывать армейские обороты речи и вспоминать о войне. И то верно.

Такой непринужденный разговор в обеденный перерыв никакому регламенту, как известно, не поддается, и часто не уследишь, что из чего возникает. Что-то говорили о прошлой весне, и кто-то упомянул о практиковавшемся некогда сверхраннем севе.

Было такое. В первые годы коллективизации две или три подряд посевных кампании бытовала мода сеять сверхрано, прямо в холодную весеннюю грязь. Кто-то в высоких кругах придумал проделать это в виде опыта в небольшом масштабе; кто-то, не в меру ретивый, рангом пониже, решил проделать это повсеместно. А в такую пору сеять можно еще только вручную, из лукошка. Но и сеяльщику пешему нелегкое дело выдирать ноги из грязи, которая сапоги на ходу стаскивает. И вспомнили мужики, что какой-то покойничек Кирьяк у них в селе присноровился сеять с верхового коня, с седла.

Смех смехом, но ведь было же. И Жителев подумал: да, было немало такого, что понапрасну отбирало человеческий труд. Так разве не обязаны мы сейчас всерьез думать о том, чтобы не очень размахиваться с рискованными экспериментами?

Вспомнили мужики теперь уже не без связи с предыдущим разговором о кок-сагызе. Сколько доброй земли занимали под него, сколько вкладывали живого труда! А вырастут жалкие, стелющиеся по земле розетки листьев. Вроде подорожника.

Старший из строителей сказал:

— У нас Иван Зотеич Укладников и облысел, как полено, именно от кок-сагыза. Ни от чего другого.

А нынешние, молодые агрономы, наверно, про кок-сагыз только в книжках читали. Костенька Шуклин небось и не видал, как оно растет.

Мысли Жителева перекинулись на дела бердышевской бригады.

Костю Шуклина бригадиром туда таки назначили. Секретарь парткома сам настоял на этом назначении, и теперь его живо интересовало, как там Костенька справляется с делами. Ошибки, которые Шуклин успел допустить за какие-то три-четыре месяца работы, Жителев переживал как свои собственные. А напутать Костенька там кое-что успел. Но кое-что затеял и хорошее. Такое, что благотворно скажется, может быть, только со временем. Такая уж отрасль человеческой деятельности сельское хозяйство, что там хорошее скоро не сделается.

К сожалению, среди агрономов часто встречаются люди одностороннего дарования. Есть ребята, приверженные к агротехнике и беспечные к агрохимии. Есть и наоборот. Кажется, Шуклин не беспечен ни к той, ни к другой стороне. Но агрохимия у нас долго была в загоне. А Костя не из тех, кто умеет выжидать.

И вот первое, с чего он там начал, — затеял агрохимическую паспортизацию полей.

Жителев сам был в бригаде, когда там возник разговор о почвенных картах.

— Карты-то, они есть, — с расстановкой сказал по этому поводу Семен Ляпин. — Только… у Груни Тарловой сынишке сколько лет?

— Вроде бы двенадцать, — ответили ему.

— Вот и картам столько же.

Жителев так бы и не понял, почему в этом месте разговора раздался смех. Тут надо было знать то, чего он знать не мог, живя в совхозе всего четвертый год. Потом уж ему объяснили: двенадцать лет назад в Бердышевой целое лето прожили студенты сельскохозяйственного института. Они и составили почвенные карты, давность которых теперь не без юмора сопоставляли с возрастом Груниного сынишки.

Ясно, что агрохимическую ревизию полей теперь надо было начинать сызнова. Шуклин, конечно, был обучен тому, как это делается, но тут нужны приборы… Главный агроном Костиной затее прямо не препятствует, но, кажется, считает ее во всяком случае преждевременной. Не на кого парню опереться и в самой бригаде. Пожилые люди, практики-земледельцы, вроде Семена Ляпина, в деревне есть, но они привыкли сеять на память, где что лучше растет по опыту многих прошлых лет. Это как раз то, с чем Шуклин начал воевать. Трудно будет человеку до поры до времени.

И Жителеву об этом думается беспокойно.

Какой-то учет качества полей существовал и у Семена Ляпина, работавшего бригадиром до Костеньки. Но у него и всего образованьишка — восьмилетка. И почвы свои он оценивал только по количеству гумуса, кажется, не очень точно зная, что это за штука. Вообразил себе человек, что в гумусе все качества.

Глядя на Шуклина, прислушиваясь к его толкованиям, секретарь парткома часто с удивлением думает: здорово переменился парень. Как отрешенно начал свою работу в селе, когда впервые появился в этих краях. И как переменился за какие-нибудь два года работы. Теперь, видать, любит землю и не терпит небрежного обращения с нею.

В бердышевской бригаде имелось гектаров сорок самого истощавшего, самого неродимого супеса. Говорят, когда-то на этом поле ежегодно сеяли и каждый раз что-нибудь да снимали, но теперь его совсем забросили. Вот там-то в почве уж действительно не содержалось гумуса — почти начисто песок-резун. Даже сорняками за несколько лет после заброса поле не заросло, только кустились кое-где на нем отдельными пучочками осока да болотный хвощ.

Все это Жителев вспомнил, когда Шуклин приходил к нему посоветоваться о судьбе Бурундучьей пустоши. Так в Бердышевой называли то бросовое поле.

Костя сказал, что сначала он сам испугался пришедшей в голову мысли: восстановить Бурундучью пустошь. Непосильной показалась эта работа. Но взялся за карандаш и с помощью элементарной арифметики установил, что не так оно страшно.

У него выходило, что если принять пахотный слой за двадцать пять сантиметров, то весь его объем составит всего-то сто тысяч кубометров. Для того чтобы заправить почву органическим материалом — любезным сердцу Семена Ляпина гумусом, потребуется вывезти всего-то тысяч тридцать кубометров…

Всего-то… Навоза, торфа столько у Шуклина, может быть, и найдется где взять. Но технику для этого придется отрывать от другой работы. За денежные затраты придется тоже оправдываться.

Жителев сказал Косте, что избить его за это не даст, но только этим и может помочь. Думал, что Шуклин, может, еще и откажется от своей затеи. Но тот вовсе не отказался и теперь возит и возит на Бурундучью пустошь удобрения отовсюду, где только можно взять. Упорный парень!..

Погасив свет, Жителев вышел на улицу.

День простоял серый, тихий. Порой начинал моросить дождь, но так и не насмелился до вечерних сумерек.

Теперь он разошелся. Огни в большинстве домов были уже погашены, и избы как-то расплывчато чернели в темноте. Видно было, что дождь захватил широко всю округу.

Жителев подумал: в пору разошелся. Дожди в эту пору, а потом ранние снега — это хлеб, хлеб.

Казалось, в темноте поля сами подставляют ладони под косые струи дождя.

Анатолий Власов

ИТОГ

1

Кому как, а для директора совхоза год — это крутое колесо, где дни мелькают, как спицы, и нет у него ни начала, ни конца, а есть сплошная и беспрерывная круговерть, и каждый день наполнен так, что успевай только поворачиваться.

Сегодня он проснулся снова в пять ровно. Это зимой, когда ночи длинны, можно спать дольше, до семи почти, а сейчас его будит свет, яркое начало дня, в котором опять не счесть часов.

В семь он был уже в конторе.

Отсюда, через крыши сажинских домов, видна плоская вершинка холма, там посверкивает оконцами и белеет башенкой здание местного аэропорта. Чуть поодаль приземистый прямоугольник — дом не дом, но что-то без окон, а возле какие-то машины, люди и самолет.

Солнце уже высоко, дрожит воздух, суля тепло земле, а на крыльях самолета посверкивают светлые лучики.

Нет, это не рейсовый из областного центра, тому еще рано. Это летчики начинают работу. Приземистое здание со стенами из камня и под шиферною крышею не что иное, как туковое хозяйство. На тракторе С-100 навесной погрузчик: ровно одна минута нужна ему, чтобы из своего наполненного бункера перекачать в приемный люк воздушной сеялки полторы тонны сыпучих удобрений. И вот уже Ан-2 в воздухе, уже разворачивается над селом и исчезает за холмами.

До сорока вылетов в день бывало у пилотов, а всего за весну рассыпали они туки на трех тысячах гектаров — и под зерновые, и на травы: самолету доступно и самое дальнее поле, которому десятилетиями не попадало ничего.

Уже не первый сезон работают летчики на сажинских полях, изучили рельеф и свыклись с ним, не очень-то спокойным здесь, вблизи Сажино да Конево, зато там, к югу, уже видят они из кабины такое раздолье, такие равнинные просторы, будто это уже не Урал вовсе.

Однако самолет самолетом, а дела ждут директора.

…Посевная-79 шла не то что трудно. Было тяжко.

Точная цифра сева — 11230 гектаров. В том числе зерновых — 8950. И плюс к этому пять с половиной тысяч так называемой весновспашки. Это те огромные площади, на которых из-за сплошных почти осенних дождей, а затем и снега не смогли взметнуть зябь.

Такое впервые — уму непостижимо, какие объемы.

Развернутый план агрономическая служба представила на утверждение директору в конце марта. Была надежда уже в апреле кое-что сделать, как всегда. Но апрельские холода оттянули все за Первомай.

Вот и судите: легко ли пришлось?

И только 23 мая, после вечерней оперативки по селектору, когда все управляющие отчитались о сделанном за сутки, главный агроном Манылов расслабился, улыбнулся тихо и выговорил:

— Ну, кажется, свалили…

И каждый из находящихся в кабинете директора почувствовал, какая сваливается с плеч гора. Не свалена еще, но вот-вот упадет.

Оставалось перепахать какие-то считанные десятки гектаров, занять зерновыми еще сотню-другую.

Вот он, весь штаб. Секретарь парторганизации Сабуров — человек в совхозе новый, ему еще набираться да набираться опыта, предрабочкома Горкунов — здешний старожил, людей и хозяйство знает, соревнованием занимается толково; Манылов — правая рука и заместитель; главный инженер Шаров — в совхозе двенадцать лет, это он управляет всеми железными и электрическими лошадями вместе со своим помощником-энергетиком и, надо сказать, держит в холе механическое тягло; Екатерина Владимировна Вшивкова — главный экономист, пожалуй, самый главный и советчик…

Есть еще четверо — ведущие фигуры там, в отделениях. У каждого ноша хоть и поменьше, но не легче.

В Конево, например, управляет Мельцов Юрий Вильгельмович, местный житель. Высшее образование, инженер-механик, а еще мастер спорта по самбо. Умен, решителен.

Но селекторный разговор с ним был вчера крутой.

— К утру надо все вспахать, Юрий Вильгельмович.

— Все не смогу. Прикомандированные тракторы уходят.

— На буксир тебя брать?

— Справлюсь сам. Но не к утру.

— Хорошо. Как зерновые?

— Две тысячи триста есть.

— Мало. Отстаешь тоже.

— Мало, согласен.

— Так что же, товарищ Мельцов, ты к утру двадцать пятого и отчитаться не сможешь?

— Утром будет сто процентов.

— Это уже можно принять, — смягчается директор. — Вопросы какие?

— Не выписан «Таежник» на последнее поле.

— Берите. Все будет оформлено.

Варлампию Михайловичу Минину из Поповского отделения, когда решили вопрос с вышедшими из борозды двумя гусеничниками (поломка), был задан тот же вопрос, причем прозвучал он более как требование:

— Как на двадцать пятое? Будет отчет?

— Я не понял.

Директор чуть раздраженно повторил, резче и громче.

— Принимаю меры, — последовал ответ. — Будет.

В Соколятах управляющий Федяков Михаил Андреевич. Стаж в этой должности девять лет. Там всегда порядок. В первом, то есть местном, отделении у Федякова же, но Геннадия Васильевича, механика по образованию, только две самостоятельных посевных, но здесь проще, ибо рядом.

Хотя нет ничего в скоротечную весеннюю пору главнее сева, других забот у директора еще сто, и все безотлагательные.

Приехал районный инспектор по заготовкам, поторапливает со сдачей мяса. Не очень приятен и не вовремя этот визит, как будто директор сам не знает, что еще не рассчитался с государством, но уж коли приехал — послушай.

— Зайди ко мне, — говорит директор, нажав на селекторе клавишу зоотехнической группы.

Главный зоотехник — человек и специалист молодой, работает первые годы, и далеко ему еще до того опыта, который тяжел как камень, но с которым легче жить. У него приятное лицо, длинные красивые волосы — вот она, новая деревенская молодежь.

По сдаче скота у зоотехника есть предложения, но не все конкретно. Директор уточняет детали.

— Действуйте.

Зоотехник уходит вместе с заготовителем. В кабинет входит начальник райотдела милиции, с ним лейтенант, недавно назначенный в Сажино участковым инспектором.

Майор из бывших партработников, поэтому не поинтересоваться посевными делами ему было бы просто невежливо. Однако он знает и цену директорского времени, излагает просьбу: лейтенанту негде жить, месяц в совхозной гостинице вместе с летчиками, надо помочь с квартирой.

Директор делает запись в календаре.

— Займусь, как только отсеемся.

Не меньше неотложного и у своих.

Председатель рабочкома напоминает о бумаге, которая лежит на директорском столе. Это письмо и счет из области: совхозу выделена прошеная путевка от бюро международного туризма «Спутник». Стоимость ее четыре тысячи рублей, на тридцать человек. Или на пятнадцать соответствующая половина.

— Срок оплаты истекает, — говорит рабочком.

— Оплатим половину, — отвечает директор и приглашает бухгалтера. — Пошлем школьников, которые изъявили желание остаться работать в совхозе.

У рабочкома второй вопрос: совхозный павильон в пионерлагере механического завода ждет срочного ремонта. Это за Артями, уже скоро отправка детей.

— Трактор, тележку и стройматериал. На пионерлагерь, завтра, — говорит директор вошедшему прорабу, тоже молодому, роста баскетбольного, в роскошном белом свитере. — И завтра же на дорогу два гусеничника, киркователь и грейдер. Иначе полотно пересохнет, работа пойдет худо.

А на столе телеграмма: в Красноуфимск пришел вагон цемента, надо разгружать. Но ни отряд колесников с тележками, ни самосвалы, ни бортовые машины сегодня не снимешь с сева. Уходят сроки, упусти их — и не сосчитаешь потерь.

И хотя директор знает все грозные постановления об использовании подвижного состава, о жестких нормах времени на разгрузку, решение принимает одно:

— Будем платить штраф…

Но он знает и другое: в эти самые дни, под вечер, и в Артях и в Красноуфимске катят по улицам грузовики, в кузовах парящий навоз или перегной; у всех рейсы до ближних коллективных садов; там тьма народу — мужчины в плавках, женщины в купальничках, они с восторгом встречают подкатывающие одна за другой груженые машины. Там тоже посевная, и, хотя с тех ухоженных участочков ничего государству не сдавать, шоферы охотнее ведут машины туда…

А ему надо сеять, скот кормить и строить; ему нынче надлежит получить 161 тысячу центнеров зерна, 44 тысячи центнеров молока, девять тысяч центнеров мяса — значительно больше, чем в предшествующем году, и львиную долю этого отправить государству; да еще поставить дело так, чтобы иметь запланированную прибыль в четыреста почти тысяч рублей. А присланные из Свердловска шоферы как раз сегодня пришли к главному агроному и заявили, что срок их командировки истек, что они не останутся и часу, и зря Манылов (автопарком в сев распоряжался он) униженно просил их хотя бы по одному рейсу сделать на станцию за цементом…

Придется пульману постоять, а тем, кто говорит, что Лиссон любит строить, пусть хоть раз икнется.

Только в десять часов он выходит из кабинета. — Проеду по полям, — говорит секретарю. — Буду в три.

Шоферу сказал:

— Сначала к Минину.

Варлампий Михайлович почему-то сегодня беспокоил.

В машине вдруг вспомнил тот счет на желтоватой бумажке, что подписывал только что — авансом! — на молодежь, которая завтра придет работать к нему.

А давал он и другие авансы…

Пятидесятые годы. В соседях секретарь Артинского райкома партии возил по колхозам корреспондента, показывая тому, с какой радостью встретили колхозники новинку — денежное авансирование, по десять копеек на трудодень. Лиссон со своим правлением взял выше — по полтиннику. А это по тогдашним деньгам пять коробков спичек…

Катушка воспоминаний раскручивается все глубже в утекшие годы.

Лето 1955-го. Нижнесергинский район, деревня Тюльгаш.

Общее собрание в колхозе «Искра», долгое и тяжелое. Снимают председателя — человека вроде бы умного, способного, но павшего духом от неудач, спившегося, потерявшего веру в себя. В президиуме секретарь райкома партии Глазырин и новый «кот в мешке» (так думают колхозники), посланец Первоуральского новотрубного Николай Михайлович Лиссон.

Проголосовали: Лиссон так Лиссон, пусть поруководит еще и этот. Не впервой…

Тюльгаш, Тюльгаш… Ни дорог, ни хорошей связи. Горы да леса, кособокие лоскуты полей, сырые даже на вершинах и сорные повсюду, тощая, скудная земля… Чем кормились возле тебя люди, как удавалось им на твоих подзолах и суглинках снимать с гектара те семь-восемь центнеров, которые случались лишь в лучшие годы, а в недороды и вовсе: колос от колосу — не слыхать человечьего голосу?

Но люди жили и работали. Здесь, в Тюльгаше, молодой, а лучше сказать, новый председатель познал ту великую истину, что стойкость народа безмерна, что в какие бы условия он ни был поставлен — он будет жить и оставаться самим собой. А условия жизни тогдашних его односельчан определялись отнюдь не только той скудной землицей, где когда-то поселились их деды. Исправлять надо было многое, очень многое… Собственно, не об этом ли говорило то постановление, которое позвало его, трубопрокатчика, приехать сюда, привезти семью да еще маленькую библиотечку с передовым сельскохозяйственным опытом артелей типа «Зари», что за Ачитом, которые, как ни крути, были очень редкими в ту пору островками.

Что делал, что сделал он в Тюльгаше?

Сколачивал партийный и колхозный актив — свою опору. Требовал от специалистов культуры земледелия и животноводства, немного строил, искал способы хоть как-то улучшить дела на фермах.

А там — сплошной примитив. Воду для скота возят с реки в бочках. Сливают в коровниках в чаны, «для сугреву». За дояркой закреплено восемь-десять коров. Она и доит их, и кормит, и таскает на себе корм со двора, сама убирает в поле корнеплоды, и чистит стойла, и молоко уносит на сдачу. Да добро бы и другие работали, как эти старательные, ко всему притерпевшиеся женщины. А то вдруг ЧП: коровы отказываются пить воду — день, два, три… Четвертый не пьют. Председатель приказал вычерпать чан, сменить воду. Дочерпались до дна, а там муть от расползшегося зеленого коровяка. Пьянчужка-водовоз, лодырь, чтобы поменьше было ему хлопот, подбросил в чан лепеху.

Председатель готов был прибить того негодяя.

Но живет, теплится в самом сердце память о других людях, которые жили и работали честно. И в первую голову о секретаре райкома Глазырине. Пожилой, много испытавший, этот человек словно бы постоянно был рядом.

— Николай, — звонил как-нибудь вечером, в самые сложные для председателя дни. — Ну, как у тебя с этим делом?

— Да все вроде решено.

— Не торопись. Подумай еще. Собери народ, посоветуйся…

И, поразмыслив, Николай Михайлович убеждался: и вправду сделано не так и не все. Добрая, вовремя подсказка.

И хотя за колхоз Лиссону вручили награду — орден «Знак Почета», он знал, что это более аванс, доверие к будущим его делам.

А совсем близко, в какой-то сотне километров, родной Первоуральск, как яркое контрастное пятно, — трубный гигантище мирового значения. Чуть подалее Уралмаш, Химмаш, Уралвагонзавод. И вообще не область, а сгусток таких колоссов, каких, может, нет в иной европейской стране.

И малосильненькие, отсталые колхозы…

Такое соседство невольно поворачивало мысли к сопоставлению. Делился сомнениями с первоуральцами, когда доводилось обращаться туда за помощью, да и в областных организациях.

Однажды ему сказали:

— Жди перемен. Будем организовывать совхозы. Тебе, товарищ Лиссон, намерены дать ношу повесомей. Тянешь хорошо…

2

В поле, остановив агрегат, директор сухо спросил у тракториста:

— Почему сеете без удобрений?

Тот стал доказывать, что этот остатний клочок земли можно не принимать во внимание, что нет туков, кончились.

Директор слушал молча. Разве не было сказано на собраниях, на механизаторской учебе, что будем сеять только с одновременным внесением туков, что даже малейшее отклонение от заданной агротехники недопустимо? Наверное, за всю посевную это был первый случай бракодельства, и Лиссон сразу же вышел на него. Не зря беспокоило мининское отделение.

— Что же, стоять? — спросил тракторист с надеждой, что ему все же разрешат продолжать работу: надо заканчивать, подумаешь — обсевок какой-то, капля в море.

— Значит, стоять, — сказал директор и, поворотясь, пошел к машине.

Желтый кузовок полугрузового «Москвича» (этими выносливыми машинами наделены все управляющие) вынырнул впереди. Минин сам выскочил на директора, хотя и не хотел, наверное, этой встречи.

Разговор был короткий. Варлампий Михайлович не оправдывался: на самом-то венце так опростоволоситься…

Когда через час директорская синяя «Волга» вновь пробегала мимо этого поля — уж так сложился маршрут, — агрегат работал, а на обочине стояла тележка с бумажными мешками, в которых доставили удобрения.

За стеклом машины мелькнула цепочка двухквартирных домиков, целая улочка, построенная в первые годы его директорства. Как-то районная газета напечатала очерк «Встают огни над Лиссоновкой». Так зовут улочку жители, дело, как говорится, их. Однако он сердится, если при нем вспоминают тот очерк.

А в середке деревни двухэтажный кирпичный вроде бы особнячок, но вообще-то это маленький отделенческий комплекс. Контора и клуб, а на втором этаже — школа. Тоже своя история. Районный отдел народного образования объявил о закрытии здесь малокомплектной школы из-за ветхости здания. А закрой школку — и будет он, директор, вскоре «закрывать» деревню, то есть все отделение. И вот она, новая школа, и живет сельцо Поповка на оживленном тракте Сажино — Бугалыш, и сотня рабочих рук тут, не бесхозная земля.

— Полями в Коневское отделение, — сказал шоферу.

Мельцов, коневский управляющий, тоже встретился вскоре, не успела «Волга» пробежать по его землям и двадцати километров.

— Заканчиваем, — доложил он по-деловому. — Поле большое, но все работы враз.

— Отчет — к утру?

— Так точно. Как обещал.

За бывшей деревенькой Камаи «Волга», мягко осев, встала на вершине гривки, вытянувшейся по-над широкими двумя параллельными ложбинами.

Далеко окрест были видны поля; ближний массив, местами еще серый от стерни, был разлинован черными полосами: вели пахоту пять тракторов, а далее уже сплошь черное поле утюжили два сцепа борон; и уж совсем далеко, у дымчатого леска, ползли посевные агрегаты, за которыми чуть не вслед ровнялась пашня еле приметными отсюда голубенькими колесниками с кольчатыми катками.

Это была чудная, волнующая сердце картина. Такая мощь, такая силища… Вот так — кулаком, в котором сжаты все пальцы, нынче и работали везде; не в сем ли разгадка того вчерашнего облегченного вздоха агронома, почуявшего вдруг, что одолели с людьми и техникою все.

За призрачной камайской долинкой, где возле дороги памятником долго стояли пустые крестьянские ворота, машина выскочила снова на бугор, за которым начиналось поле с неповторимым именем — Морешко. Поле в мокрой низинке было почти что сухо, значит, пора закругляться с севом, товарищ директор…

Итожа три посевные недели, он вспомнил, как в начале сева сидели с активом над бумагой, спущенной сверху. Было предписано каждому агрегату во имя ускорения работ и вящей заинтересованности в этом людей устанавливать задание на всю посевную и премию по итогу. Посевному агрегату, бороновальному и т. д. Вроде все продумано там, наверху, выстроено столь стройно, что здесь, внизу, только исполняй и пожнешь успех.

— Меня не устраивает этот порядок, — сказал Лиссон активу, зная, что будет поддержан.

— Да, — сказал актив. — Надо подумать.

— Дайте свои предложения.

Следуя той, рекомендованной, схеме, специалисты лишали себя возможности маневра. Установи трактористу Иванову задание по пахоте на всю посевную, назови ему премию — и не сможешь поставить его уже ни на сев, ни на боронование, ни, допустим, на дискование или культивацию, даже если обстоятельства будут складываться так, что именно эти работы окажутся в прорыве.

Установили: начислять премии ежедневно за процент перевыполнения сменных норм независимо от вида посевных или предпосевныхработ, причем чем выше перевыполнение, тем больше премия, суммарно все премии выдать в конце посевной.

Агроном и управляющие получили необходимую свободу маневра техникой, люди — стимул делать как можно лучше и больше, причем то, что в данной обстановке особо важно.

За опущенным стеклом все неслась, плыла пустынная уже, вся черная, как воронье крыло, земля, в которой лежало зерно. Не оно ли местами уже заставляло голубеть пашню? Не первые ли всходы подернули ее призрачной поволокой?

Да, сев этот дался нелегко, но разве давалось ему что-нибудь легко, разве не получал он шишек и выговоров, не попадал в такие обороты, что голова кругом? Но дюжил.

Легко ли было в Поташке, где прожил четыре долгих года, где прибавилась семья — родилась «сельскохозяйственная», как шутили они с женой, дочурка Лариска — третий ребенок.

Свой совхозный приказ за номером один он подписал в Поташке 25 февраля 1960 года. В приказе говорилось об организации совхоза «Поташкинский», о вступлении его в должность директора и о прочем, что в таких случаях положено.

Секретарем парткома тоже был избран человек со стороны — Иван Александрович Фролов, бывший фронтовик, выпускник ВПШ, мужчина в летах, нрава спокойного и в то же время боевого. Его приземистую фигуру директор видел то в поле, то в доме рабочего, а чаще всего на фермах, откуда и сам порой не выходил днями. Этот большеголовый, с крупной седоватой шевелюрой, с умными глазами человек имел крепкую хватку, отдавал делу все, умел убедить людей.

Он был примером для директора во всем.

Двойная тяга была сильной. К тому же в совхоз все прибывала техника, кое-что строили, учили народ.

И все же…

Вспоминая Поташку, Николай Михайлович не может сказать, что добился там большого сдвига. Скудными оставались земли. Почти не росла урожайность. В 1963 году, например, взяли по 6,3 центнера — сам-два. Прибавка молока, мяса хотя и была, но… Да и откуда было быть большому мясу и хлебу, если в предшествующем году внесли в пашню всего 16 тонн минеральных удобрений, это на 12 тыс. га — в среднем по 1333 грамма на гектар.

Вот и все, что могла дать тогда промышленность далекому поташкинскому гектару.

У него сохранились записи от той поры, иногда он сидит над ними, и вновь мысли улетают к еле заметной точке на карте — селу Поташка, что расположилось близ стыка Свердловской, Челябинской областей и Башкирии. Сейчас почему-то вспомнилось, как в одну из тяжелых осеней ему пригрозили судом: ушли под снег три гектара корнеплодов. Впоследствии прокурор поставил на этом деле крест, потому что на участке, собственно, ничего не выросло, торчали какие-то хвостики, на уборку которых ушло бы вдесятеро больше средств, чем собрали бы так называемых кормовых единиц…

Один ли он наталкивался в те годы на непонимание, на волюнтаристскую директиву, а то и на окрик.

Однако поступал, как считал правильным и нужным.

Но и видя причины топтания на месте, он, понимавший уже многое в деревенской политике, не смог бы тогда сформулировать все так чеканно четко, как было изложено в документах исторического мартовского Пленума ЦК, в памятном шестьдесят пятом.

…Лиссон уже на новом месте. Он назначен директором крупнейшего в округе совхоза «Ударник», приехал на районное совещание и слушает докладчика.

Слова партийного документа точны и лаконичны.

«Основными причинами отставания сельского хозяйства явились нарушения экономических законов развития социалистического производства, принципов материальной заинтересованности колхозников и рабочих совхозов в подъеме общественного хозяйства, правильного сочетания общественных и личных интересов. В значительной мере сказался также субъективизм в руководстве… Давались сверху без учета местных условий многочисленные шаблонные указания по агротехнике, содержанию и кормлению скота, по структуре посевных площадей…»

Да, все это испытано на своем горбу.

И вот они, самые главные слова:

«Пленум ЦК считает важнейшей задачей партийных, советских и хозяйственных органов исправление в короткие сроки допущенных ошибок в руководстве сельским хозяйством… Нужно решительно отказаться от практики администрирования, подмены руководителей и специалистов колхозов и совхозов, искоренять проявления парадности и шумихи…»

Домой, в «Ударник», возвращались молча.

За стеклом была ясная мартовская ночь. Сияла луна, озаряя осевшие уже снега, под которыми спала земля. Земля, что велика и щедра, но бессловесна и вроде бы всегда послушна. Только не думай, что ты всесилен над нею, ибо у нее свои законы, и если ты будешь плевать на них, отступишься от них — она не оправдает твоих надежд.

Земля…

Отощавшая, отдавшая в войну и за двадцать последующих лет все, она сама ждала подмоги, она взывала к людям…

3

Сегодня ночью ему опять приснился прокатный цех.

Из печи выползла бело-алая, как кусок июльского солнца, болванка. Вот замирает она на рольганге, он переводит рычаг — и захватывают ее железные челюсти вальцев, крутят и мнут, прошивая насквозь черным стержнем; пот обливает лоб, шею, спину, а труба все тянется белой бесконечной кишкой, ему все жарче и тяжелей…

В той далекой теперь жизни всегда были такие горячие, как в этом сне, дни.

…Зима сорок второго. На дворе стылая, мертвая стужа, а здесь, в темных, задымленных пролетах, стальные чурки горят, источают невыносимую жару. Мастер трубопрокатного стана Николай Михайлович Лиссон получил особое задание: прокатка труб для нового оружия.

Допуски по внутреннему и наружному диаметрам жесткие — значит, переналадка стана, значит, простой. Может, на полсмены, то есть на шесть часов, а то и на всю смену.

И мастер решает катать с превышением наружного диаметра против допуска на две десятых миллиметра, потому что все равно будет обдирка на станке, токарь снимет и эту лишнюю пленочку, но зато сейчас не будет простоя, уже сегодня трубы пойдут потоком. Однако контроль обнаружил отклонение и пригрозил: «Сообщим Москве!» Известили военпреда, цеховое начальство, технологов.

Он объяснился: «Или трубы, или простой. Я считаю, что сейчас важнее дать прокат, допуск все равно снимать…»

Он был прав, это понимали все, но контроль есть контроль.

Начальник цеха кричал: «Отправлю на фронт!» Мастер отвечал: «В военкомате давно лежит мое заявление».

Строгий выговор был вынужденной ценой его правоты.

Так учился он брать на себя ответственность, если надо — рисковать. Да разве потом, и всю жизнь, она спадала с его плеч, единожды на себя принятая?

Или случай с заготовками минометных стволов, рассчитанных на стрельбу при минус сорока. Мастер предшествующей смены двадцать тонн заготовок из ценнейшей, необычно вязкой стали отправил в брак, не выдал ни одной годной трубы. Летят сроки освоения, все волнуются.

Лиссоновская смена принимала стан. Чуть поодаль военпред и цеховое начальство, они ждут. Каждый шаг, каждое движение мастера и всех его людей под взглядом настороженных глаз.

Все выспросил Лиссон у сдающего смену мастера, все просмотрел. В чем же причина неудачи? Уже был опыт, большой опыт, и он подсказывал мастеру — дело, видимо, в завышении нагрева: 1260 градусов — и вязкая сталь. Отозвал в сторону пирометриста, сказал тихо: «Надо снизить температуру…» У того в глазах страх: зарегистрируют самописцы, отступление от технологии на военном заказе пахнет не только судом… «На что ты меня толкаешь? Я не могу…»

И снова всю тяжесть решения — только на себя. Когда разогретая болванка выползла на рольганги, мастер замешкался будто бы, придержал ее там дольше положенного времени, чтобы отдала лишний жар.

И труба прошилась!

Он не поверил бы, расскажи ему кто, что взрослые люди, руководители, собравшиеся вокруг, могут так легкомысленно вести себя, кричать «Ура!», когда первая — и отличная — труба успокоилась после выхода из проката.

А начальник цеха вообще повел себя непонятно, бросившись опрометью вон из цеха. Куда побежал? Докладывать? Звонить? Вернулся он вскоре с лукошком, полным свежих, пусть из серой муки, но все равно таких вкусных пирожков — для прокатчиков. Это была очень большая награда.

А у мастера дело идет. Снова выдержка — и опять есть труба. Еще… Потом он запускает прокат с точнейшим соблюдением заданной технологии и выдает брак.

Доложил о своих предложениях. Ушли, совещались недолго, но бурно. Мастер ждал, потому что работать далее с нарушениями заданных режимов не имел права.

Принесли утвержденные изменения, и минометная труба пошла.

Не эти ли случаи припомнило заводское руководство, когда в 45-м мастер прокатного стана Первоуральского новотрубного завода Лиссон Николай Михайлович был представлен в числе двухсот других рабочих и командиров предприятия к награде?

Орден Красной Звезды, боевой орден, он получил за труд.

В трубопрокатном тоже проходила фронтовая линия.

Это теперь можно улыбнуться при словах: прошел-де огонь, воду и медные трубы. Но когда катали медные трубы для авиационных заказов, было еще тяжелее. В воздухе уже не дым и гарь, а пары, которые сродни серной кислоте. Возьмешь папиросу, а на губах сладковатый привкус окиси.

И ко всему скудное питание, хотя у прокатчиков вроде бы паек был приличный. Но ведь у каждого еще семья… Он помнит: иные умирали от истощения прямо в цехах, рядом с огненным металлом, который в этом тихом бою готовили на фашиста.

Может быть, и она, память о тех днях, жившая в душе сквозной болью, позже привела его, трубопрокатчика, к совсем иному занятию, которое так же далеко от металлургии, как его родная Белоруссия от Урала?

Дальнее, милое время…

Речка Бася — приток Прони, Проня впадает в Сож, а Сож вливается в многоводный Днепр. Течет Бася в Могилевской области, и там, на ее правом берегу, в какой-то полусотне верст от старинных русских смоленских земель, и стоит городок Чаусы в самой близи от железной дороги Рославль — Могилев.

В соседстве с Чаусами, в деревеньке Любавин, жил и крестьянствовал белорус Михаль Лиссон, единоличник, отец четверых детей — трех сынов и дочки.

Младший, Коля, не успел покрестьянствовать на отцовском наделе, разве что носил еду для батьки, шагая по проселку, через узкие полоски земли знакомых селян.

В тысяча девятьсот тридцать первом году сын, теперь уже колхозника, Коля Лиссон закончил семилетку в Чаусах и был послан на скоротечные учительские курсы. В том же году начал учить ребят и взрослых в ликбезе, а еще заведовать клубом и еще возглавлять ревизионную комиссию колхоза…

Видимо, углядели селяне в Николае что-то такое, чего он сам в себе тогда и знать не мог.

А жизнь манила еще большей ширью: газеты писали о первой пятилетке, новое слово «индустриализация» будоражило и притягивало.

Вот почему предложение приехавшего на побывку приятеля было принято — махнуть вместе с ним под Ленинград, в Колпино.

На Ижорском металлургическом заводе жаркий прокатный цех принял его, завихрил, показав в первый же день, что пот прокатчика солонее и обильнее крестьянского: как-никак там, в поле, и ветер легче, и воздух чище, и хлебушко сытнее и вкуснее, потому что материнской закваски.

Знал ли свежеиспеченный восемнадцатилетний вальцовщик Коля Лиссон, что простоит он после этого дня у прокатных станов двадцать три долгих года…

А в тридцать девятом новость, да еще какая: он, Николай Лиссон, в числе восьми специалистов, направлен из Никополя, где работал на трубном после Колпино, в долговременную командировку на Урал, в малоизвестный тогда город Первоуральск, на новотрубный завод. Надо было учиться — окончил вечерний трубопрокатный техникум. Переведенный затем в Первоуральск «на постоянно», стал устраиваться здесь основательно.

Начало войны застало его в цехе. Все пошло круче, все усложнилось сразу стократ. Прибывало с Запада и Юга оборудование, в жесткие сроки его устанавливали и осваивали.

Война принесла горе всем — не миновало оно и Николая. Старшие братья, защищая родную белорусскую землю и всю Россию, погибли. Не вынесла фашистской неволи сестра…

Такое нельзя вспоминать без комка в горле, без острой боли в сердце. И росло тогда одно, как у всех, желание: бить врага, отомстить ему за все. Он знал, что каждая раскаленная труба, прошитая его сменой на его стане, понесет огонь и гибель захватчику.

В месяцы, когда Красная Армия уже ломала хребтину фашистскому зверю, мастер трубопрокатного Николай Михайлович Лиссон был принят в члены ВКП(б). Шел август сорок третьего. И снова заявление в военкомат с просьбой зачислить в Уральский добровольческий танковый корпус. Сначала обнадежили, но когда узнал об отправке корпуса, понял, что просьба отклонена вновь.

Он обязан был работать на оборону, осваивать прокатку новых и новых труб особого назначения, вести в трудовой бой фронтовые бригады.

В сорок девятом ему вручили вторую награду — орден Трудового Красного Знамени.

То было героическое время. Но сколь тяжелое! В мирные годы, после сорок пятого, не стало легче. Мастер не делал послабления ни себе, ни людям, потому что труб на восстановление требовали все больше.

И все же постепенно, исподволь, наступали изменения. И все чаще в газетах, по радио, на собраниях говорили о деревне, ее сложностях. А Лиссону вспоминался родной Любавин, отцовская хата… Однажды он увидел в газете постановление ЦК. «…Развернуть работу на предприятиях, в учреждениях и других организациях по подбору на добровольных началах для руководящей работы в колхозах опытных работников из числа партийных, советских и хозяйственных кадров…»

Его словно окатило горячей волной. Обер-мастер трубопрокатного цеха Лиссон читал далее, и слова постановления не то что ложились в душу, оно словно бы написано было именно для него, двадцать три года назад ушедшего с колхозного поля на зов индустриализации. Он читал, и в памяти всплывали спелые пшеничные нивы, веселые, в буйстве зелени картофельные поля, речка Бася, на берегах которой бродят колхозные коровенки…

После ужина подсел к жене, подал ей газету.

— Вышло постановление…

Мария Ивановна прочитала подчеркнутое им, все поняла. Сказала тихо:

— Вижу, ты уже настроился. Только отпустят ли из цеха? А мы что — куда иголка…

В числе двухсот других добровольцев он учился на специальных двухмесячных курсах при Свердловском сельхозинституте, а затем поехал на стажировку в Ачитский район, к Тернову Александру Порфирьевичу, знаменитому на Урале председателю колхоза «Заря».

Конечно, у Тернова увидел многое.

И зерновой клин там был ухожен, и картофелеводство по той поре поставлено отменно, и овощи были, и мясо-молоко. Но разве за какие-то полтора месяца проникнешь в средоточие терновской работы, его председательского умения, которое, может быть, не просто копилось годами, а было талантом, тем кристаллом души, который не переймешь?

Однако даже краткая жизнь возле настоящего председателя не была прогулкой. Молодой стажер, трубопрокатчик, но вообще-то также и крестьянский сын, увидел в терновском почерке то, что пытался выработать и в себе, в горячей своей работе: понимание людей — раз, загляд вперед — два, ответственность перед своей совестью — три.

Понял он там, в «Заре», также и то, что у стажировки в передовом колхозе есть и свои минусы: все-то здесь отлажено, все настроено. А ведь тридцатитысячников готовят к отправке в экономически слабые колхозы; с чего начинать там, где развал и запустение, каков тот путь, которым надо пойти, чтобы какая-нибудь захудалая артель стала тою же «Зарею»?

Этого никто сказать не мог.

Сейчас он знал бы, с чего начинать, но тогда… Это сейчас у него опыт, люди, техника, эти вот земли, что отдыхают после сева, лежат в ожидании того великого, что зовется всходами…

Сейчас он знает, с чего все начинается.

4

Наследство у Гулецкого, первого директора «Ударника», Лиссон принял, надо отдать тому должное, в общем неплохое. Совхоз уже стоял на ногах крепенько. К тому же здесь были совсем не те земли, что в Тюльгаше или Поташке.

Здесь поля широки и привольны, словно разглажены предуральские холмы какой-то мощной и заботливой рукой: горизонт уплывает далеко, и в дрожащем мареве акварельно нежные сиреневые лески прозрачны и невесомы, а далеко-далеко за ними — прижатая, расплывчато-голубая Зауфимская гряда. Там горы и тайга, а на юг от Сажино словно бы вздохнула степь: и воздух плывет над нею по-степному теплый и пахнущий травами, и жаворонок в выси слышен окрест с далекого предела…

Узким языком вытянулись от Красноуфимска до башкирской грани эти пологохолмистые поля, уральский феномен, отороченный с боков горами и лесами, а меж ними прогретые и продутые ветрами, по-степному плодородные черноземы; кое-где путнику и вовсе почудится степь от растущих по травянистым склонам ковылей.

Хлебная крестьянская сторона, где один Югуз, раздольное урочище на сажинской земле, стоит земель иного цельного совхоза, какого-нибудь из горных, где поля клочками по нескольку гектаров затерялись в лесах и косогорах.

Здешний житель мог быть только хлеборобом. Народная сила, подкрепленная силою земли, была здесь тем, на что можно опереться.

Сидя над старыми отчетами, Лиссон размышлял, сопоставляя то, что могла дать эта земля, с тем, что давала на самом деле.

И был неутешителен итог.

Немы цифры, но они иногда не говорят даже, а кричат.

61—65-й годы: средний урожай зерновых в «Ударнике» 11 центнеров. Это ровно на полтора центнера выше районного показателя, лучший итог среди четырнадцати хозяйств. Но разве на это способен Югуз?

Самый высокий результат в начале пятилетия, худший в памятном по Поташке шестьдесят третьем — 7,2 центнера. Неурожайный год, конечно, но все же…

Может быть, повеселее дела у крестьянской кормилицы — ржицы? У нее еще хуже. Шестьдесят третий — всего пять центнеров. Сказывалось, видно, пренебрежение к этой культуре. Овсы? Ячмени? Средний сбор за пятилетку тоже около одиннадцати центнеров. Покрепче чувствовала себя пшеничка, почти на два центнера выше, а отдельные поля давали по сто, а то и по сто пятьдесят пудов. Но разве это может успокоить?

Ключ к разгадке все тот же. Земля почти ничего не получает, земля только отдает.

Безропотно и терпеливо.

В шестьдесят втором году на гектар у Гулецкого пришлось, конечно, побольше туков, чем у поташкинцев, — по три кило. Но многим ли эта норма выше так запомнившейся ему поташкинской: по маковой росинке на квадратный метр?

А органика? Она лежала и гнила у ферм, да как ее взять, если нет погрузочной техники, мало транспорта? Ну, брали что-то, грузили на железные листы-пены, везли… за один-два километра, на ближнее поле, под пропашные. Те же поля, что лежали за десять-пятнадцать верст, не видели ничего, пожалуй, с тех самых пор, как была распахана там последняя крестьянская межа.

В отчете «Внесение в почву органических удобрений»— да и то это лишь на бумаге раскинуто на все земли — кривая по годам монотонно и уныло шла к нулю: 1,8–1,6—1,2–1,0—0,8 тонны на гектар.

Да, одним ключом закрыты замки к хлебным амбарам, к фуражным складам, к совхозной кладовой мяса и молока.

Если не перестать грабить землю, ничего не добиться.

Он собирал специалистов, зимними долгими вечерами сидели в прокуренном директорском кабинете; люди спорили, горячились, пока наконец басовитый директорский голос трубно, хоть и сдержанно, не объявлял конец рабочего дня. Но все знали, что завтра вечером будет продолжение.

А дома все те же мысли, потому что ничем иным жить нельзя, когда столько завязывается узлов.

Но знал он и другое: «Ударник», как и весь район, как вся область, не остров, затерявшийся в океане русских земель, и он, Лиссон, не Робинзон на этом острове.

Были решения партийных съездов, где-то наращивались мощности заводов для выпуска туков, в неведомых ему НИИ и проектных бюро инженеры в белых рубашках при узких галстучках создавали для Югуза новые машины, в институтах корпели над конспектами парни и девушки, которые через несколько лет войдут к нему в кабинет, чтобы положить на стол диплом, направление и сказать, что они готовы служить земле…

Придет время, верил он, и в хозяйство потоком пойдут машины и удобрения, и надо быть к этому готовым — не растеряться, не завалиться ими, как хламом, всему найти не только надежное место, но и научиться сполна использовать все.

Екатерина Владимировна — главный экономист со дня организации совхоза, женщина спокойная, даже тихая, но отлично знающая дело и умеющая доказать свое, однажды, решив у директора все текущие дела, не уходила.

— Что еще? — спросил он, у него не было и минуты лишнего времени.

Екатерина Владимировна стала ненужно перекладывать на столе бумажки.

— Я слушаю, — сказал директор.

— Надо посоветоваться, Николай Михайлович. Помните наш разговор по строительству? У меня тоже есть соображения.

Да, не далее как на той неделе он говорил ей, что если не создать новую базу — топтаться совхозу на месте.

— Это хорошо, что у вас есть соображения, — ответил он. — Оповестите специалистов — вечером соберемся. Ваш доклад.

— Уж доклад, — смутилась она.

Доклада не было.

— Конечно, — говорила Екатерина Владимировна, — ферма или мастерская — это первоочередное. Однако я назову все-таки прежде-то… дорогу. До Соколят, до нашего дальнего села. Там же Югуз, там хлеб…

А затем дали каждому высказаться. Никто не говорил о том, кому строить, все говорили, что надо строить.

Зоотехнику нужны были типовые коровники, свинарники, кормокухни и силосные облицованные траншеи.

Инженеру — ремонтная мастерская, автогараж, теплые стоянки для тракторов в отделениях; «лежаки» — дощатые переносные щиты, которые механизатор бросает на снег, чтобы при любом морозе лежать под машиной при ремонте, — согласитесь, не лучший способ повышать боеготовность техники и привлекать молодежь к нужнейшим для села профессиям.

Агроному позарез — и неотложно! — требовались мощные зернотока, новые зерносклады, хранилища для удобрений, хотя пока-то совхоз и получал их считанные тонны, но человек заглядывал вперед.

Предрабочкома скромно заикнулся о детсадах и жилье для животноводов, о совхозной столовой.

— А кто все это будет делать? — спросил прораб. — В хозяйстве он оправдывал название своей должности лишь тем, что вел работы по ремонту ферм, разных других построек, ну и кое-что помаленьку сооружал — домики, крышу над зернотоком, пристрой к старому зданию ремонтных мастерских.

— Мы сами, — ответил ему Лиссон. — И никто иной.

— А где материалы? Где деньги?

— Средств нам будут давать все больше, — сказал директор. — Все остальное зависит от нашей с вами инициативы и настойчивости.

— Но у нас нет строителей, нет специалистов!

Бедный прораб! Он еще не понял, что этот разговор, этот маленький совхозный пленум был концом его сравнительно спокойной жизни, что он не выдержит и уйдет, уступит место более энергичному и пробивному.

Конечно, и в Тюльгаше, и в Поташке Лиссон строил. То коровник, то дом, то еще что простенькое. Теперь время диктовало другие масштабы.

После того совхозного совета прошло пятнадцать лет…

5

Когда «Волга» катила по увалу по-над Конево, откуда вся деревня в низинке была как в двух ладошках, взгляд директора скользнул по кофейному зданьицу клуба, по кирпичной конторе в самой близи, по каменной стене сооруженного по другую сторону дороги гаража. Сюда будет перебазирована отделенческая техника из неудобного низинного места. Однако самое главное, на что засмотреться было не грех, — стоявшие чуть подалее, будто невесомые, постройки под шифером и с шиферными же боками, на которых издали всяк прочтет огромные буквы: СЕМЕНОВОДСТВО — НА ПРОМЫШЛЕННУЮ ОСНОВУ! Рассчитывали, не кривя душою, что и с самолета увидено будет и прочитано.

Это снаружи только сооружение легко, да начинка дорого стоит. Там стоят в строю попарно ни много ни мало двадцать четыре великана — высокие цилиндрические бункеры с конусными сужениями внизу, каждый вместимостью сто двадцать пять центнеров зерна. Из завальной ямы, куда грузовики доставят с поля хлеб, нории поднимут его на верхний транспортер-распределитель. Дело машиниста-оператора нажать кнопку на пульте и заполнить бункер. Под бункерами мощные вентиляторы и столь же мощные калориферы. То ли запустит оператор обычное вентилирование, продувку зерна, то ли с подогревом — для просушки, как уж надо.

Все тут сплетено в клубок: надежное хранение, просушка, обработка, механическая засыпка в склад. Во всех бункерах единовременно может находиться триста тонн зерна; согласитесь — это не отвал на травке под открытым небом, из которого при дождичке ничего не схватишь. А занято здесь всего три человека: на приемных бункерах, на сушке-очистке да механизированном складе вместимостью полторы тысячи тонн.

Эта семенная фабрика, как зовут ее здесь, скомпонована своими специалистами из стандартного оборудования. Осталось установить машину для развеса и закантаривания семян в мешки. Смотрел фабрику заместитель министра сельского хозяйства РСФСР, сказал, что она будет принята за основу для разработки типового проекта сооружений подобного рода для всей хлеборобной России.

Так вырвалось дело на большую арену.

А Манылов, которому в предшествующем году довелось достраивать все это, так как оставался за директора на несколько месяцев, признался потом: узнал с этой стройкой, почем фунт лиха…

Ничего, товарищ главный агроном, не в НИИ работаешь, всяких дел переделаешь.

Вчера Николай Михайлович просматривал справку о строительстве.

За седьмую пятилетку, до него то есть, в совхозе было освоено 1,1 миллиона рублей, за восьмую — 2,3 миллиона, за девятую — 3,2 миллиона, а за четыре года десятой — три с половиной. Именно в десятой пятилетке, когда вошли в силу решения по развитию Нечерноземья, совхоз стал получать на строительство столько средств, сколько мог освоить, да еще ежегодно отчислялась на эти цели часть прибылей, которых «Ударник» — единственное пока из всех хозяйств района — имеет сотни тысяч рублей.

Машина остановилась против весовой.

Только одного человека нашел здесь директор; начиненный машинами колосс был гулко пуст: уже все семена, что хранились для себя, развезены и рассеяны во влажную почву, уже прорастают они ниточками корней, чтобы сцепиться с землей и взять ее силу себе.

Теплый весенний воздух забирался в самые укромные углы хранилища, все отдыхало и нежилось, словно в ожидании той горячей работы и потоков зерна, что хлынут сюда по осени.

Дорогое директору место. Но есть еще одно, не менее дорогое ему. Это там, в Сажино. На возвышенной равнинке, за селом, на отлете как бы, в полукилометре от конторы теперь целый промгородок.

А когда еще только начато было строительство…

Скептики упрекали тогда директора в чудачестве: за деревнею на пустыре возвел пищеблок! Да кто полезет туда, в горку? Теперь полсела ходит в эту столовую.

Светлое здание, на фронтоне которого выложена каменщиком цифра «1974». В зале на семьдесят мест просторно и уютно. Широкий цех — иначе и не скажешь — для поварских премудростей и раздачи, а далее ряд дверей по коридору: мойка, цех мясной, рыбный, овощной, холодильники, кладовка, бытовка и прочее, предусмотренное строгими нынешними санитарными правилами. Все движет, кипятит, жарит и варит электричество.

За столовой приземистое длинное здание с чередой огромных окон, на фронтоне новая цифра: «1976».

Директор при случае рассказывает, как, начав строить здесь гараж (ширина 12, длина 30 м), он и главный инженер Шаров «ошиблись» и отмерили под фундамент… в длину девяносто, в ширину — восемнадцать. Ошибиться в ширину, скажем, только на два метра они никак не могли, ну просто никак, потому что следующий после двенадцати стандартный размер ферм железобетонного перекрытия именно восемнадцатиметровый.

Сейчас в гараже стоит практически весь действующий автопарк совхоза.

Напротив гаража достраивается столь же объемистое, но более высокое здание — будущая МТМ. На фронтоне опять иная дата — «1978».

Расположившееся за МТМ сооружение вычерчивается на фоне неба нагромождением объемов, граней и шиферных покрытий.

— Это МУКЗ, — говорят приезжему, а он, конечно, не сразу поймет смысл слова, потребует разъяснений.

Малогабаритный универсальный комбикормовый завод — так растолкуют гостю эту непривычную для слуха аббревиатуру, и, право, лучше не спрашивать непосвященному далее ничего, а просто восхититься заводом, который хоть и прозван малогабаритным, но имеет высоту трехэтажного дома, иначе начнут пичкать цифрами, показателями мощностей и производительности оборудования.

Не стоит думать, что к этому МУКЗу надобно везти издали сырье; в этом вовсе нет необходимости, потому что сразу же тут рядом и АИСТ — ныне всем известная фабрика травяной муки, и зернотоки с тремя сушильными линиями и складами. Чуть пониже, через дорогу, еще что-то под широкой крышей. Это — гараж, а точнее сказать — теплая стоянка тракторов.

«Однако, — скажет приезжий в удивлении, — тут база так база!» И первое слово «база» будет в своем буквальном смысле, а второе — в его переносном, широком и обобщенном значении: вот та база, которая позволила хозяйству не вдруг, но уверенно начать набирать темпы.

Как же удалось осилить все это самим, этим самым злосчастным хозспособом, которого иной директор боится больше, чем огня? Кто перечтет сегодня бесчисленные выезды Лиссона в обком, в облисполком, к строителям, на заводы ЖБИ, к своим шефам-уралмашевцам… Порой недосыпали и работники уралмашевского цеха № 30, крестные отцы многих сажинских объектов. Потому что и металл, и типовые конструкции, и что-то дефицитное, а порой и помощь монтажниками, как было при установке бункеров на зернофабрике, — во всем тут рука шефов.

А еще был рад директор, когда по весне, вместе с грачами, прилетали к нему на лето пять-шесть бригад из Армении, в которых строители-мастера на все руки — никак отчего-то не может сравниться с ними местная строительная колонна, — с их помощью сделано многое, особенно на фермах и хранилищах.

Конечно, куда проще строить из всего готовенького. Кирпич или железобетон иные совхозы готовы везти хоть из тридевятых земель. Но, не отрицая выгодности современных материалов, сажинцы все же не возлагали всех своих надежд на ЖБИ. Они пустили в ход камень как основной стеновой материал, тот камень, которого в Сажино много, подчас он залегает тут же, возле строек.

Зерновые склады, хранилища туков и ядохимикатов, запчастей, теплые гаражи для тракторов, сделанные из камня на цементном растворе (а недоверие к камню и идет от старины, от тогдашнего глиняного раствора, который не мог дать надежности и долговечности), не только прочны, но и красивы.

Кто-то сегодня может и упрекнуть: а не чересчур ли увлеклись вы, дорогой Николай Михайлович, самоустройством хозяйства, ведь все-таки ваше главное-то дело — давать хлеб, молоко-мясо? Пусть строят специализированные организации, не делаете же вы для себя сами тракторы и комбайны.

Нет, не может он принять этого упрека, хотя в нем, возможно, и есть горькое ядрышко истины, потому что без этого самого «самоустройства» чем бы отличался «Ударник» от тюльгашской «Искры» пятьдесят пятого года, как бы входил в завтрашний день, в котором все по-новому, все широко и крепко!

Но в целом, что ни говори, тяжелыми были те строительные миллионы, что собрались да встали в ряд во вчерашней справке и застыли в сооружениях и машинах здесь, в Конево, и там, на центральной базе, и на животноводческих городках.

С такими мыслями уезжал он с зернофабрики.

— На Югуз, — коротко сказал шоферу.

6

Пашни то черно-бархатные, то чуть голубеющие уже от первых всходов простирались вокруг.

А впереди зеленел березничек, дорога текла к нему, чтобы за ним вновь затеряться в просторах этой земли, которая, отголубев, завтра нальется сплошным изумрудом, а потом начнет белеть, желтеть, пока не охватится вся в пору осени сплошной красноватой позолотой.

Впереди открылось бледными купами тополей и белыми черточками крыш равнинное сельцо с красивым названием Соколята.

И целая связана с ним история.

Кто из людей среднего даже поколения не помнит, как в нашем отечестве в разные времена всплывали на поверхность то одни, то другие прожекты, которые мыслились чуть ли не панацеей от всех бед в сельском хозяйстве, теми рычагами, которые обеспечат наконец-то крутой и решительный перелом? Начиная от достославной памяти торфоперегнойных горшочков или знаменитых «каруселей» на МТФ…

Было время метаний, переориентировок: то был Артинский район мясо-молочного направления, а то вдруг решили его сделать свиноводческим. «Даешь сто тысяч поросят в год!» — такой лозунг выбросило руководство. Не успели получить и половину этого «даешь», как новая команда: поросят — под нож, СТФ переделать на МТФ, нужно молоко!

И тужилась деревня, пытаясь перебежать с одной невзятой горки на другую…

Лиссон же воевал. Он не хотел так вот запросто уничтожить то, что сложилось, чем овладели люди, для чего создана хоть какая-то база.

И случилось это не в те даже годы, когда вынужденно отказывался от свиноводства район, а позже, в близкие совсем уж времена, вообще-то уже более отличавшиеся вдумчивостью руководства.

Когда хозяйство специализировали окончательно, вдруг пришло решительное распоряжение: свиноводство в Соколятах закрыть, свиноферму ликвидировать.

Нажим был силен.

Но что значила для Соколят эта ферма? Сорок пять рабочих, в основном женщины, жены механизаторов, представительницы чуть ли не каждого второго двора — там. В полеводстве дело им будет только летом. Значит, семьи потянутся из деревни, а тенденция такова — если уж уезжать, то не на центральную усадьбу, а в город… Опустеют Соколята, ибо не станет самой здоровой и подвижной силы. А это как раз там, где Югуз, где черноземы, где поля картами лежат и ждут только одного — заботливых рук хлебороба!

Директор не подчинился команде.

Как больно было бы ему видеть падение Соколят! Там, в этом сельце, живет крепкий народ; пусть тамошние мужички и прижимисты, и скопидомы маленько, и погулять по случаю праздника не дураки, но как работают, как хозяйски ведут дело и как, наконец, живут! Достаточно, не называя ничего иного, привести один примерчик: в каждом третьем дворе здесь поблескивает никелем легковой автомобиль, непременно «Жигули». До Сажино отсюда хорошая трактовая дорога, его, лиссоновская, самая первая совхозная стройка, потому что уже тогда народ просил надежно соединить их с миром, в этом видели соколятцы опору и надежду для своего сельца: тогда, мол, уж обязательно выстоим, не снимемся…

Все у каждого трудовое, не праздные у соколятцев руки.

Какие там трактористы, какие шоферы, какие свинарочки!

Не мог, не имел права Николай Михайлович подписать приговор деревне.

Наверху отрезвление не заставило себя ждать. Да и как иначе, если к той поре, а это было начало десятой пятилетки, проблема с мясом стала подниматься на дыбы? Соколятская свининка осталась весомой добавкой в общих поставках мяса совхозом.

И все же именно специализация позволила «Ударнику» окончательно подняться на ноги, твердо встать на своей земле.

Потому что в общем-то специализация — это не какая-то там частность от частности, вроде торфоперегнойного горшочка или кукурузы даже, которая в наших краях так и не оправдала свое предназначение стать чуть ли не единственной кормилицей уральских буренушек, хотя подспорьем в кормовой базе стала; согласитесь: если направление выбрано не только точно, в соответствии с природно-климатическими особенностями хозяйства, но и с прикидкой на заранее подготовленную базу, на опыт людской, уже накопленный, то это уже предпосылка к успеху.

В 1974 году, посоветовавшись с активом, все взвесив, руководство хозяйства отправило в область ходатайство — дать «Ударнику» не просто зерновое, а семеноводческое направление. Бумага, как это иногда случается, оказалась кстати: организовывалось областное объединение семеноводческих совхозов с тяжеловатым, но большого смысла названием — Свердловсксортсемпром.

Нынешнего главного агронома совхоза Николая Панфиловича Манылова Лиссон пригласил к себе девять лет назад. Немолодой выпускник агрофакультета был ему как бы сродни: хоть и выходец из деревни, но работал в городе, был крановщиком, то есть познал нелегкий хлеб рабочего.

Поставил перед ним задачу: с тринадцати-пятнадцати центнеров, которые считались отличным результатом, пойти в урожайности к двадцати. И взять этот предел за пятилетку.

Директор видел сомнения агронома, большие сомнения, но сказал ободряюще:

— Берись, Николай Панфилович. Будем начинать вместе…

Верили в органику: вон ее сколько скапливается у ферм; надежды возлагали и на севообороты: давать под зерновые, предшественниками к ним, бобовые культуры, они обогащают почву азотом. Все пустить в ход, поднять культуру обработки почвы — разве не даст это сдвига? Должно дать.

Но Манылов сделал главную ставку не на органику, а на туки — на суперфосфаты, калийные и натриевые соли, на сложные удобрения…

Уже и до него что-то делалось: к семидесятому году гектару доставалось их уже до сорока кило. Это не поташкинские два килограмма!

Вот он, Манылов, весь: средних лет, лицо простецкое, крестьянское, дубленая кожа — от жары и холода, от солнца и ветра. А в глазах сметка, они проницательны и умны.

Однажды в соседнем районе он выпросил у знакомого агронома вагон нитрофоски, сверх фондов — люди не взяли. Удачей распорядился сам, и щедро: дал под ячмень на одном поле полную норму удобрения, какая требовалась там земле. Вносил туки одновременно с посевом. Но в ночную смену нитрофоску не подвезли, и часть участка не получила того, что было дано всему полю. Директору ничего не сказал: то ли забыл, то ли просто решил умолчать. Когда поле начало колоситься, заехали сюда вместе. Манылов понял свою оплошку, но было уже поздно.

Николай Михайлович спросил:

— Это ты что тут напортачил, агроном? Там ячмень великолепен, и дальше тоже, а в середке какая-то бледная немочь растет.

Манылов повинился, рассказал, как все было.

Директор хмыкнул, однако разноса не устроил, а на той же неделе собрал управляющих, бригадиров — и на то поле, показать людям разительную разницу. С того наглядного урока переменилось у людей отношение к тукам.

Но Николай Михайлович ясно видел: самое трудное еще впереди.

Конечно, знает директор, что кто-то не прочь причислить его к людям властным, которые готовы отмести все, что идет не от них самих. Ну, бывает, что действительно иному специалисту по три раза надо выложить свою идею, и пока он окончательно не убедит директора… Нет, не даст Лиссон согласия на дело, которое еще не прояснилось для него. Стеснение инициативы подчиненных? Но ведь ответственность на нем, на директоре, а жизнь уже научила его отличать истинное от подделки или однодневки. Но уж если все продумано, то директорская помогающая рука будет твердой. И тем тверже, чем трудней дело.

Возвратясь из-под отеческого крыла новых своих опекунов в семеноводческом объединении, «озадачившись» там, Лиссон собрал механизаторов, ибо близилась первая в новой, семенной, ипостаси посевная.

Сделал доклад, поставил общие задачи, как обычно, и назвал цифру предполагаемого урожая:

— А на круг мы должны брать по двадцать пять…

В зале грохнуло. Нет, не ружье, не чей-то громовой кашель — зал взорвался смехом. Минут пять хохотали мужики, упершись в колени широкими и темными от масел и гари механизаторскими ладонями, взглядывая друг на друга, отчего смех окатывал еще больше.

Наблюдая эту вполне понятную ему картину, улыбался и директор.

Двадцать пять центнеров, когда еще в семьдесят третьем, пусть и не совсем благоприятном году едва собрали по десять, а за всю девятую пятилетку — по 12,8 центнера с гектара в среднем, то есть не то что топтались на месте, а на полтора центнера съехали книзу против седьмого пятилетия.

А тут — удвоить!..

Ай да директор! Ай да Лиссон! Умеет человек шутить…

Директорский бас наконец зарокотал в зале снова, ничуть не обиженный этим смехом, даже словно бы приподнято.

Далее все было изложено, обосновано специалистами. Теперь люди слушали жадно, напрягшись: определялась степень и мера предстоящих трудов каждого и всех.

За 1976 год взяли на круг по 19,3 центнера. Овес дал более двадцати четырех, а ячмени чуть-чуть не дотянули до «смешного» показателя — 24,8. Правда, подкачали пшеницы, они-то и сбили урожайность, но все равно — разве это не было победой!

Манылов гнул свою линию не без успеха: на каждый гектар зерновых уже было отправлено по 257 килограммов туков: как раз в сто двадцать пять раз больше, чем в первом году жизни совхоза.

В семьдесят седьмом году агроном отчитался за общую урожайность зерновых в 21,5 центнера, а в следующем, крайне мокром и тяжелом для уборки, когда самые сильные хлеба положило, а почва раскисла так, что гусеничники вязли по брюхо, — за 27,6. Пшенички дали по 25, ячмени — по 30,5 центнера с гектара.

Теперь у Манылова не просто агротехника — посеять то-то и там-то, внести того-то и столько-то; он вносит в почву добавки так, чтобы обеспечить планируемую урожайность.

Склады для удобрений на три тысячи тонн, солидные фонды на туки, техника для вывозки и рассеивания их по полям, людской прочно приобретенный опыт — вот те рычаги, которые помогают Манылову низвергнуть бытующую еще кондовую формулу «естественного» земледелия: был бы дождик да гром, не нужен и агроном.

Четыре главных фактора урожая действуют ныне в совхозе в полную силушку: земля и удобрения, агротехника и семена.

Последний тоже из наиважнейших.

В директорском кабинете на столе давно лежит плакат свердловского издания. В нем «Ударник» назван застрельщиком. Именно они, Лиссон и Манылов, вычитав где-то о работе кировских селекционеров, связались с ними, сначала взяли семена ячменя Луч, а позже у самого автора — новый, никому еще тогда не известный сорт овса с несколько дремучим названием Таежник. Размножили его, и вот уже в семьдесят восьмом, труднейшем году, Таежник колыхался на тысяче гектаров, и с каждого было взято по тридцать центнеров семян высшего класса.

В севе-79 Таежник занял уже 2450 гектаров, это его семена просил вчера Мельцов на досев. Иникакого другого овса больше нет у Манылова. Так закатилась здесь давняя слава Золотого дождя.

А сколько полей в области засеяно уже Таежником, взятым у сажинцев!

В апрельскую распутицу целую неделю добирались с Алтая до «Ударника» два ЗИЛа. Лиссон подписал шоферам все документы, пожелал обратного счастливого пути с десятью тоннами Таежника и богатого урожая на алтайской земле.

В соседней Башкирии вывели короткостебельную рожь Чулпан, и вот уже зеленеет на ста сажинских гектарах диковинный полукарликовый сорт.

«Ударник» сеет элиту, это теперь его функция. И получает тысячи тонн отборных семян первой репродукции, чтобы рассыпались они по землям района, по области, помогали другим поднимать урожаи.

Пшеница Среднеуральская — новый сорт, семена элитные — заняла 162 гектара. Элитный же ячмень Красноуфимский — того больше, почти тысячу.

Но агроном недоволен посевной. Он крепко ругал Сельхозтехнику, которая не выполнила своих обязательств по завозу в Сажино минеральных удобрений, — и пришлось ограничиться рассевом всего 21 тысячи центнеров. Меньше предыдущего года. Недополучили 400 тонн нитрофоски и 300 тонн аммиачной селитры. И лучше не спрашивать у Манылова, на какой урожай рассчитывает он, — буркнет что-то неопределенное. Потому что он, агроном, не смог дать земельке всего, что обещал, а каждый отданный пашне центнер сложного удобрения — это дополнительные пять центнеров зерна.

И сам директор тоже выскажет свои претензии ко всем многочисленным ныне и все продолжающим плодиться вокруг села организациям, которые обязаны помогать ему, но на деле должной ответственности за дела в хозяйствах не несут.

Что такое недоставленные четыреста тонн нитрофоски? Это недобор двух тысяч центнеров семян, недополученные 46 тысяч рублей. Допустим, без этих денег совхоз проживет, но ведь семена-то нужны другим хозяйствам, там тоже хотят видеть высокие намолоты…

Вот почему не было у Манылова оснований говорить, что все у него с севом-79 хорошо.

Конечно, цифр перед директором проходят легионы, но иной раз в отчетах мелькнет, поднимется вдруг такая, что заставит задуматься враз, вспомнить начало — холодный Тюльгаш, где лошадки да мускулы рабочих, главным-то образом женщин; машины — в МТС, они на севе да уборке — за высокую натуроплату, после которой да после хлебопоставок мало что оставалось колхознику на трудодень…

Да что Тюльгаш! В совхозе «Ударник» было вначале всего двадцать шесть тракторов. А сейчас сто одиннадцать; половина — гусеничники, пять красавцев-кировцев. Да более полусотни комбайнов, новейших — это тебе не «Коммунары» на прицепе — да три десятка авто. А всего последняя инвентаризация исчислила суммарную мощь всех имеющихся в хозяйстве двигателей — дизельных, бензиновых и электрических — в двадцать семь тысяч лошадиных сил.

Вот она, новая арифметика, вот для чего создавалась та база, что выросла на пустыре за селом. Почти но сорок лошадиных сил на каждого работника совхоза, а если взять да раскинуть только на рабочих — то более пятидесяти.

И на эту-то силищу записала в ведомостях Екатерина Владимировна полторы сотни живых лошадок, обладающих энергетической мощностью в 117 лошадиных сил.

Везде стальные вожжи, и кони мощны и быстры, и искры летят у них не из-под копыт, а от медных бешено крутящихся коллекторов и из выхлопных труб.

Вот они, кони, стальные лошади, вот она, сила, о которой мечтал Ленин, вот она, мужицкая надежда: не запустует земля, не падет лошадка в борозде от бескормицы, а будет гудеть и тянуть, пахать и сеять, доить коров и нежно отделять семена от плевел не на кружале, а на той самой зернофабрике, что готова снова принять и с Югуза, и с поля, которое забавно называется «за Семеном», и с других массивов золото и янтарь, подаренные землей за труды людские…

7

Контора совхоза на веселом пригорке, и площадка у входа — нечто вроде террасы, край ее огорожен зеленым заборчиком; плотники постарались и из струганых досок собрали символические изображения колосьев, подчеркнув тем самым еще раз здешнюю любовь к зерну.

Сегодня опять, прежде чем спуститься на дорогу по неширокой и крутой лестнице, он подходил к кустам вереска, что растут возле оградки на террасе. Вот уже третье лето здесь гнездится мухоловка; гнездышко ее как раз против окон директорского кабинета, и каждый раз, проходя мимо, он смотрит: все ли в порядке у птахи. И конторские это знают, оберегают куст, ведь живет птичка почти на виду, людей тут всегда много, машины.

В колючей развилке был серый комочек, а поверх она, малое существо, раскинула крылышки, видимо, уже выпаривает.

Внизу ждала его «Волга».

Эту потрепанную машину достали в таксопарке, сразу сдали в капиталку, и теперь она, как говорят механики, на ходу, но до тех великолепных машин, на которых иногда прикатывают товарищи из области, ей далеким-далеко. Да не шик нужен директору, не блеск. За сегодняшний объезд полей спидометр намотает более сотни километров, ведь надо охватить глазом как бы зараз все завершение, для таких концов «Волга» его очень кстати.

Он всегда был здоров, не знал, что такое серьезная болезнь, и тогда, когда перевалило за шестьдесят.

Но позапрошлым летом, тем самым, которое выхолило урожай, а потом отступило перед мокрой осенью — расхлебывайтесь, мол, сами — тем прошлым летом…

Десятого июня был праздник борозды. Это хороший, добрый праздник, когда сев свален с плеч, можно, да и надо, отдохнуть маленько, потому как все вкалывали без выходных по десять часов, согласно директорскому приказу, а согласно делу — и того дольше, тем более что на носу сенокос; люди собираются вместе на зеленом лугу, чтобы узнать, что и как сделано, кто в героях, посмотреть на своих или заезжих артистов, посостязаться в силе и ловкости, попеть песни и поспорить с друзьями-приятелями, давно же вот так не сиживали.

Николай Михайлович, как обычно, без писаного доклада, по памяти рассказал все о севе; да какая нужна ему бумага, коли все живо и обозримо: и люди, и цифры, и эти самые гектары…

Потом посидел с семьей и с друзьями на лугу, где шумел праздник. Посидели — и хватит. Сели в машину, он — за руль. Легко побежали колеса по знакомой до последнего камушка ему и машине дороге. Впереди означилась рытвинка, он привычно перенес правую ногу с акселератора на педаль тормоза, чтобы придержать бег и перекатить тут мягко.

Но взвыл мотор, машина рванулась и лихо встряхнула всех. Он, конечно, справился с управлением, но понял, что нога не послушалась, не выполнила команду и давнула вместо тормоза газ.

Дома сидел долго в кресле, и все было ощущение, что он отсидел ногу, вот-вот немота ее пройдет. Лег спать, а утром, выбравшись из постели, привычно встал на ноги и рухнул. Подняться сам уже не мог.

Четыре месяца лечили его свои и свердловские врачи; и вот он снова на своем тревожном директорском посту, потому что оставить начатое было никак нельзя.

Нет, это еще не был итог: ни итог жизни, ни итог того, что обязан был сделать он как гражданин и коммунист.

Разве оставишь дело, если хозяйство только-только начало выходить на дорогу, которую он искал и торил? Оно в пути, а путь этот сложен и долог; и почти двадцать пять лет жизни понадобилось ему, сыну белорусского крестьянина и первоуральскому металлургу, чтобы увидеть начало того, что еще не назовешь взлетом, но выходом на взлетную полосу назвать можно.

Обязывали его и новые ордена, полученные за работу уже в «Ударнике».

…Впереди, близ леска, катился голубой тракторенок. Лиссон остановил машину, и колесник встал тоже.

— Иди сюда, — поманил директор из кабины парня, тот спрыгнул на дорогу. — Ты почему катишь по пашне? Может быть, тут другие сеяли?

— Нет, мы…

— Так какого же ты черта… — хотел было отругать парня директор, но сдержался, спросил: — Что сеяли?

— Ячмень…

— Элиту?

Парень кивнул.

— Для того и сеял, чтобы потом топтать?

— Тележку ночью оставили, а с лесной дороги я не увижу, — оправдание у парня, по его понятиям, было веское.

— Ходи пешком, если тебе хлеб дорог, — сказал директор и махнул рукой, словно бы отгоняя от себя механизатора. Тот забрался на трактор и скоро скрылся за поворотом дороги.

Раздражение, вызванное этой встречей, отошло не сразу. Конечно, думал он, парнишка этот сопляк еще, мало что смыслит — не научили ценить даже свой труд. Но разве один он такой? Разве не встают сейчас все острее не агротехнические уже, не строительные, а чисто людские проблемы, которые сплетены подчас такими тугими узелками, что ое-ей…

Два десятка лет назад решал он в Тюльгаше почти не разрешимую задачку хотя бы мизерной материальной заинтересованности людей. То ли теперь! Средняя по совхозу зарплата 175 рублей в месяц, механизаторская — 270. И тем не менее полтораста заявлений подписывает он за год на увольнение. Это на весь-то состав в семь сотен пар рук!

Инспектор по кадрам Поздеев докладывает статистику: средний возраст работающих — тридцать восемь лет, треть коллектива — люди не старше тридцати. У директора под стеклом список рабочих-мужчин за пятьдесят пять, всего-навсего их двенадцать. Эти уж никуда не уйдут, кроме пенсии. Молодые парни охотнее стали оставаться на селе, возвращаются из армии. А в прошлом году сразу дюжина осталась после школы. Вот и этот, любитель прокатиться по всходам, из них, не иначе. Но тот же Поздеев приводит и другие, тревожные данные: за время его работы ни одна выпускница Сажинской средней школы не пошла на прямое совхозное производство. Родители девчонок, те же рабочие, своих дочерей отправляют куда угодно — только не на трактор, только не на ферму, боже упаси!

А на фермах женщины стареют, уходят на заслуженный — кто заменит их? Где молодые руки?

Может быть, что-то в корне надо менять и там, под гулкими сводами ферм, а не только строить? Но разве сегодня не гудят там моторы, не течет белой пеной удой по молокопроводам, не трудятся за человека транспортеры? Наверное, нужна двухсменка, четкий распорядок труда и отдыха, как на заводе, но если бы только это…

В полный ростище встает перед селом то, что как-то не принято было прежде замечать. Профессия животновода, так вроде бы рекламируемая прессой, становится у сельских девчонок непрестижной. Да и механизаторство их манит столь же. А что же другое может предложить им село сегодня?

Многих не устраивает уже и сама деревня. Что нет, к примеру, ателье с модным портным и столь же модным дамским парикмахером, нет молодежного кафе, стадиона и спортзала с квалифицированными тренерами, что нет если не асфальта, то хотя бы твердой, не грязной в дождь дороги, по которой он или она на своей машине могли бы съездить быстро куда надо или просто продефилировать и показать себя.

А ведь во всех этих — назовем их высоким словом — сельских институтах как раз нашлось бы дело для девичьих рук, для невест пахарей.

Но у него, у Лиссона, ко всему прочему мало в хозяйстве квартир, недостает мест в детсадах. Имей он сегодня еще хоть полсотни квартир и то не устроил бы всех уже поглядывающих в сторону завода. А сколько просится со стороны; приедем, если дадите жилье…

И школа в селе старая. Большую, светлую, типовую — на 624 места — нетерпеливо ждут. Совхоз — заказчик, ему даны деньги. Наконец-то первый объект социального строительства будет возводить не он, дали подрядчика — новую артинскую стройколонну. А денежек-то на первый год отпустили на школу — восемьдесят тысяч из миллиона. Это когда же поднимется она?

Не тут ли развязка узла: строить ускоренно, преображать село, причем силами государственных мощных организаций, а не его «самстроя». Создать для селян все, что требует время. Вот тогда, товарищ Поздеев, пойдут к тебе в отдел кадров и девчата, и молодые пары, будут добиваться возможности получить место на ферме, где две смены, где чудесные бытовочки, а девчонки по твердым дорожкам поспешат на работу не в болотных сапожищах, а в модных сапогах-чулках.

И не надо говорить, что насмотрелись они в телевизоре красивой и легкой, как им кажется, городской жизни. И там не все пряники, и там труд прежде всего. Хотя вообще-то, конечно, и насмотрелись, и наслушались от знакомых, да и сами там бывали.

Кто же должен все делать? Опять он, директор совхоза, отодвинув в сторону все свои основные дела? И успеет ли? Или другой, который придет после? Но ведь ему, может, придется еще труднее…

…Приблизится, завихрит пора новой, двадцать пятой его жатвы.

Дорога, тенистая и смирная под стволами молодых березок, вытечет на поля, в нестерпимо яркий золотисто-желтый свет.

Нет, это не будет солнце, хотя и оно — привычно и еще по-летнему жарко — будет заливать окрест все; солнце одно вверху, а здесь сияют и горят мириады упругих лучиков в стеблях и колосьях, это они превратили черную силу Югуза в праздничное убранство, в новую силу и вечное богатство — хлеб.

Он остановит машину, выйдет.

Опять будет тепло, может быть, даже жарко; установится редкое в своей красоте и благодати уральское предосенье.

Поплывет над полями ветер, закачает хлеба, и так слитны будут небо, пашня и застлавший ее янтарный хлеб, что покажется — это не колосья, а сама земля ходит волнами, она жива и прекрасна, она дышит.

Вот он, итог, сладкий результат всех тревог, забот, срывов, нервотрепок, ошибок, находок и взлетов, нескончаемого труда людей, с которыми он рядом.

Золотые семена хлеба и раздумий. О труде и о жизни, о своем назначении в ней.

Он войдет, опираясь на трость, в море колосьев, привычно сорвет один, перетрет его, сосчитает литые зерна. И будет долго стоять, окидывая взглядом хлебные просторы Югуза…

Борис Ефремов

МУЖСКОЕ ДЕЛО

Ночной сторож Андроновской фермы пришел в тот вечер на дежурство не поздно и не рано, в самую пору: дойка только что закончилась. С двенадцатилитровыми ведрами в руках, расплескивая на цементный пол горячую, дымящуюся воду, спешили доярки от железной бочки к замесам в деревянных ларях; пахло распаренными концентратами и пыльной соломой; успокоенные коровы лениво помахивали хвостами.

По дорожке между загонками прошелся сторож в конец помещения, остановился у загонок, возле которых возился желтоволосый парень. Стал смотреть, как тот выливал воду в ларь, размешивал запарку.

Именно так начинал сторож свое ночное дежурство: первым делом подходил к кайгородовским загонкам — либо поговорить, либо так, полюбоваться спорой работой дояра. Посмотрит, посмотрит и как-то потом вроде дежурство легче покажется, на душе повеселеет. Но сегодня не повеселело. Стало по-стариковски грустно и одиноко.

— Эй, Ванюх! — окликнул он Кайгородова. — Последний день, что ль, сегодня?

— Ага, — кивнул Иван. — Последний.

— А там ведь, слышь, дрянь ферма-то, на центральной…

Иван резко обернулся.

— Ну так что теперь? — сказал, не отрываясь от дела. — Не отказываться же от благоустроенной квартиры на центральной усадьбе. Вещи уже перевез. Да и ребятишкам учиться — школа возле самого дома. Так что…

Он недоговорил, вернее — недовыпалил (так быстро срывались с пухлых губ летучие слова), в руках громыхнули цинковые ведра. Иван поспешил к бокастой бочке. А сторож, вздохнув и покачав головой, вышел на скотный двор, над которым гасло вечернее небо — тени уже собирались в бледно-зеленой глубине, проколотой звездными блестками. Присел на скамейку, полез в карман старенькой телогрейки и ничего не нашел там.

— От, старый дурень! Табак забыть — едино что голову…

Делать, однако, было нечего; он заковылял по разбитой дороге к дому. А когда вернулся на ферму, уже обезлюдевшую и затихшую, то чуть не присел от неожиданности — не было ни самого Кайгородова, ни его коров. Стояли кормушки с соломой, в стойлах желтела подстилка, а коров как не бывало.

Кое-как свернул сторож самокрутку, сунул ее в рот и вышел на воздух, чтобы обдумать случившееся. И тут приметил листок на наружной стороне ворот, ярко белевший в лунном свете. Чиркнул старик спичкой, всматриваясь в буквы: «Коров угнал в Сладково. Кайгородов».

Старик так и взвился:

— Да я ж тебе угоню! Да я ж тебе попишу записки! Да я ж тебе…

И андроновский сторож второй раз за дежурство посеменил по разбитой дороге к конторе, к телефону.

Подминая напавшую за ночь листву, директор совхоза «Сладковский» Филипп Андреевич Кайгородов размашисто шагал по главной улице села. Кивая головой редким прохожим, он думал об однофамильце и сердился все крепче. «Распустился передовичок! Мыслимое ли дело — самовольно перегнать коров в другое отделение! Да ведь если каждый будет уводить за собой скот — от лучшего андроновского стада ничего не останется. Уволю!.. Другим наука будет».

Филиппа Андреевича еще больше разозлило, когда он не увидел Ивана у дверей кабинета. Поздней ночью запиской (пришлось вызывать посыльного) директор направил дояру приказ быть в конторе к шести утра. Часы уже показывали шесть, а Кайгородова не было.

— Все к одному, — проговорил, хмурясь, директор и, поглядывая на часы, занялся вчерашними сводками.

Не было Ивана ни в семь, ни в восемь. Директор хотел было второй раз вызывать посыльного, но тут дверь раскрылась, и с кепкой, скомканной в руке так, что виден был лишь козырек, вошел Кайгородов.

— Ну и ну-у, — протянул Филипп Андреевич. — Как прикажете понимать, товарищ Кайгородов? — Когда директор переходил на «вы» да еще и навеличивал «товарищем», ничего хорошего ждать не приходилось. — Это что же, слова мои для вас как ветер в поле?

Скороговоркой, нимало не смутясь, Иван ответил:

— К шести не мог. С шести раздача кормов, а там дойка.

— А разрешите узнать, кого это вы доить изволили? — повысил голос директор.

Иван удивился такому вопросу: в ночной записке ясно было сказано: «Прийти по делу угона коров».

— Как кого, Филипп Андреевич? Коров…

Каких таких коров? Вам тут еще и группу не дали. Кого же вы кормили-доили?

— Так каких я пригнал-то…

Филипп Андреевич притопнул ногой.

— «Пригнал-то!» Они что, коровы, ваши? — и отшвырнул от себя стопку сводок, веером разлетевшихся по столу. — Может, со вчерашнего дня и совхоз вашей собственностью стал?

Крепче сжав в кулаке кепку, Кайгородов сказал тихо, но твердо, будто железный щит выставил:

— Совхоз — ваш, коровы — мои.

— Что? Что такое? — директор даже привстал за столом.

— Я ее готовил, группу-то. Выращивал. Раздаивал. А потому отвечаю за нее. Вы — за совхоз, я — за коров.

Может быть, в этот момент стало переламываться настроение директора, однако трудно было остановиться ему, и он еще долго возмущенно кипел:

— Сегодня же отогнать коров в Андроново! Поотбивались от рук…

А поскольку Иван Кайгородов молчал, рассматривая кепку, то директор вспылил круче прежнего:

— В молчанки будем играть?!

— Коров я, Филипп Андреевич, перегонять не буду. Без них мне не работа. Лучше увольняйте.

— Уволю!

— Увольняйте.

Иван расправил кепку, надел ее наискось лба, чтобы не лезли в глаза прядки волос, и, повернувшись, шагнул к двери.

Кайгородов раскладывал по кормушкам распаренную солому, хмурил лоб, злился на свое опрометчивое «увольняйте»: «Дернуло же за язык. Ведь уволит — глазом не моргнет. А коров можно было и так перевести потом, позднее. Убедить зоотехника, парторга… Жаль, что так по-дурному вышло. Ну, да что теперь…»

Настроения у Кайгородова не было с утра. Ферма показалась унылой и мрачной, настолько несовременной, непохожей на Андроновскую, что Иван только головой покачал: прав был сторож.

Очень не понравилось Кайгородову, что доярки пришли на работу с опозданием; кое-как, в великой спешке, будто кто торопил, разбрасывали по кормушкам запарку; резаная солома падала под ноги коровам, дорожками была рассыпана по всему полу. Не понравилось Ивану и то, как готовились аппараты к дойке — они в общем-то и не готовились вовсе; их брали из склада-комнатки, не обработав, подключали к установке и пускали в дело.

И уж совсем не понравилось Кайгородову, когда бригадир фермы Клавдия Даниловна Исакова на Ивановы слова «с такой организацией труда нечего ждать проку» смерила его презрительным взглядом:

— Ты смотри-ка, яйца курицу учат. Молод еще, мальчик, советы давать.

К полудню вдруг выяснилось, что загулял скотник Голяков, а это значило, что никакого подвоза кормов не будет, коровы останутся на голодном пайке. Склоняя Голякова и так и эдак, доярки разошлись по домам на дневной перерыв. Иван остался на ферме. До блеска выскреб деревянный ларь, раздал коровам остатки кормов и — прямиком в контору. В коридоре столкнулся с директором.

— Ты что, с заявлением, что ли?

— Я за лошадью. Лошадь нужна. За кормами.

— Постой, постой… Кому лошадь-то, когда скотника на месте нет? Я вот разбираться пошел.

— Сам поеду, покуда вы разбираться будете…

Хорошо, вольно было катить в нарощенной телеге, улавливая взглядом осеннюю яркость леса, матовую черноту пахоты, сверкающую желтизной стогов. Так бы вот ехать да ехать по мягкой пыльной дороге, посматривая по сторонам и — чтоб мыслей о ферме не было. Но они были, мысли. Как ось в колесе. Все вокруг них крутилось.

На силосной яме Кайгородов и двадцати минут не побыл. Принес навильников пятьдесят — добрый воз получился. И снова в дорогу.

Сделал Кайгородов в тот раз ездок шесть, уложился в четырехчасовой перерыв. Доярки пришли на ферму и, завидев гору силоса, подивились:

— Никак Голяков появился?

— Появится, ждите, — сердито отозвался Иван, разгибая одеревеневшую спину.

— Это что же, ты, Ваня, съездил? — догадались вдруг доярки. — Гляди, какую кучу навез! Ну, молодчина!

И тут же за шутки:

— Может, бабы, на пенсию нам всем пойти?

— А что такое? Вроде рано еще…

— Так ведь, если разобраться, лишние мы тут.

— Почему это?

— Ванюша за всех справится. Корма привезет. Коров накормит. Да и подоит — за одним уж.

Зло разобрало Ивана:

— А давайте! Скатертью дорожка! Лишние вы тут. Правильно сказали.

Это в свой черед задело за живое доярок.

— Вы смотрите-ка, лишние мы тут! Как это лишние?

— Да так. Пешки пешками. На ваших глазах ферма разваливается, а вы глаза позакрывали. Скотники пьянствуют, а вы терпите. Теряете сотни килограммов молока из-за них, сотни рублей недополучаете, а терпите. Бригадир бездельничает, а вы и это терпите.

— Ишь распетушился, — сказала молчавшая до этого Любовь Лаврова. — Ты перед бригадиром попетушись. Вон она идет. Давай пробуй.

Кайгородов обернулся к входной двери; действительно, по проходу между загонками шла Клавдия Ивановна Исакова; шла порывисто, нервно, видимо, не остались неуслышанными последние Ивановы слова. Кайгородов поначалу растерялся было: не хотелось начинать разговор с бригадиром вот так, как бы из-за спины. Но и не начинать нельзя было. Насмешливо смотрели доярки. Да и накопилось за день предостаточно.

— Вот что, товарищ бригадир, — начал он не по-кайгородовски медленно, подбирая слова. — Я говорил уже утром. Глаза бы не глядели, как тут робите… Доярки опоздали. Вы, кстати, тоже. Скотник, тот вообще не вышел…

— А с вами, Кайгородов, у меня разговор будет коротким, — отчеканила Исакова. — Можете домой идти. Мне сплетников не надо. — Повернулась и пошла.

Иван не понял, что значило — «сплетников». Кому он сплетничал?

Доярки начали расходиться по корпусам. Кайгородов и Лаврова шли вместе — их корпуса были соседними.

— Ты что, шуток не понимаешь? — сказала Лаврова. — Я тебе смешком, а ты понес. Да и про скотника совсем ни к чему. Она же сама попивает с ним.

— Тем более, — глухо отозвался Иван и, помолчав, добавил: — Жаль, дойка начинается. А то бы…

— Что «а то бы»?

— Да так. Ничего… А почему она меня сплетником назвала?

— Так ведь директор тут сегодня был. Не ты ему нажаловался, когда в контору ходил?

— Вон что! — возмутился Иван. — Пока что не жаловался никому, а надо бы. Спасибо, надоумила.

Назавтра в полдень Кайгородов спешил к конторе совхоза. Шел, шумно шурша густо напавшими листьями. Все больше и больше становилось их — листопад набирал силу, раскручивался золотой каруселью.

Еще издали, у низкого крыльца, приметил Кайгородов машину секретаря парторганизации. «На месте», — подумал, но тут дверь конторы открылась, и на крыльцо вышел сам Хворов; «газик», почихав, завелся: пришлось Ивану убыстрить шаг, крикнуть:

— Василий Семеныч! На минутку!

— А-а, развальщик дисциплины! — устало усмехнулся парторг. — Что ж это ты, дня не успел проработать, а на тебя уже докладную Исакова подала? Как так?

«Опередила», — подумал Иван.

— А я тоже с докладной, — сказал он. — Только в устной форме.

— На Исакову докладная-то?

— Да нет, о ферме. Скверные дела. Никудышные. Все там с головы на ноги надо ставить.

Парторг спешил на зерноток, а потому спросил:

— У тебя есть время?

— Часа три.

— Тогда садись в машину.

Когда «газик» набрал скорость, Хворов повернулся с переднего сиденья, облокотился на спинку левой рукой:

— Давай свою докладную. Выкладывай…

За будничными заботами прошла зима. Мороз спал неожиданно. Старики поговаривали, что еще недельки две продержатся холода — за это были все приметы. Но однажды под утро, только разлилась в воздухе матовая серость, потянуло с юга теплынью; в час-другой уличные сугробы потеряли белизну, повлажнели; с крыш заслезились стеклянные сосульки. Сладковцы ждали вечера — думали, подморозит, и покроется слякоть леденистой коркой. Однако южный ветер продолжал гулять над раскисшими дорогами.

Иван шел к ферме. Была она рукой подать от Иванова дома, а тут отдалилась на полчаса ходьбы — пришлось дать большой круг, выбирая сухое место.

За жердевой изгородью он увидел Голякова, сгружавшего силос.

— Ну как, Николаич? Силоса-то много?

Николаич буркнул что-то под нос и продолжал орудовать вилами, не взглянув на Ивана.

Кайгородов знал, что силосу кот наплакал, осталась одна резервная яма, не считая того немногого, что пока не выбрали; знал об этом Иван, но спросил, чтобы не проходить мимо молча: обижался на Кайгородова скотник.

После того как уволили бригадира фермы, Голякова трудно стало узнать. Не пил уже месяца три. Помрачнел, но держался. И работал так, что все диву давались — один обслуживал сто сорок коров, тогда как остальные пять скотников — немногим более двух сотен. «Все деньги загребешь, Николаич», — подсмеивались доярки. «Ничо, — отвечал тот, не глядя на женщин. — Будете работать, как Кайгородов, может, и вам перепадет». Одна отговорка была у Голякова, и, припомнив ее, Иван усмехнулся: стало быть, обижается. А напрасно…

Все шло привычным чередом. Получив долю силоса, Иван разложил его в кормушки — Таблетке и Звездочке, как рекордсменкам, побольше, остальным поменьше, по вчерашним расчетам, и, пока коровы сочно хрустели силосом, начал обмывать теплой водой розовые, с фиолетовыми прожилками, набухшие соски животных. От приятной теплоты коровы переступали ногами; оглядываясь, косили на Ивана добрыми маслянисто-черными глазами, тихо взмыкивали.

Темнело. Пора было зажигать на ферме свет, но лампочки почему-то не загорались. Противоположную сторону корпуса уже застлало так, что чуть белели халаты доярок. В это время в помещение вошел Виталий Петрович Томилов — новый бригадир. Низкорослый, широкий в плечах, он будто выкатился на середину прохода, сказал, чтоб слышали все:

— Электричества нет. Ни у нас, ни в селе.

Ждали долго. Трепетала в красном уголке свечка, с трудом вытесняя за оконные переплеты темень. Наконец, оплавившись до дна блюдца, она пыхнула и погасла. С полчаса посидели во мраке.

— Что ж, по домам, — проговорил Томилов. — Но — просьба. Дадут электричество — бегом сюда. Не дадут — подождем до утра. Засветло — чтоб здесь. И так — в надоях потеряем…

Выходя во двор, Иван Кайгородов слышал встревоженное мычание коров. «Может, взять фонарь да подоить вручную? Нет, не управиться — тридцать восемь коров».

По непролазной грязи Кайгородов добрел до улицы, приметил полузатянувшиеся следы от «Беларуси». Прошел еще несколько шагов. Впереди расплывчато темнел трактор. «Сосед, наверно, седьмой сон досматривает», — сказал Иван себе, и вдруг его осенило. Он припустил по следу, хлюпая жижей.

Сосед действительно спал. Недовольный поздним гостем, откинул крючок, впустил Ивана, зажег лампу.

— Что это тебя носит впотьмах? Случилось что?

Подкручивая фитиль, тракторист слушал кайгородовскую скороговорку, но со сна ничего не понимал.

— Ты повнятнее… Свету нет… Так я, что ли, доить твоих коров буду?

— Да ты что? — рассердился Иван. — Не проснулся еще? Мне движок тракторный нужен. Движок и соединительный шкив. Подгони трактор к ферме и иди себе дрыхни. Понял или нет?

— Ну, знаешь!.. Не был бы ты соседом — двинул бы по шее…

Тракторист поворчал, поворчал, а все-таки оделся, подогнал трактор к ферме — к той стороне, где стоит электродвигатель доильного агрегата, соединил его шкивом с тракторным движком, протянул к стойлам переносной шнур с лампочкой и пошел к кабине, крикнув Ивану:

— А теперь — на пушечный выстрел не подходи!

«Теперь-то не подойду, — подумал Кайгородов. — Спи-дремли!»

В белом свете переноски Иван прикрепил стаканы доильного аппарата к соскам первой коровы, подключил аппарат к трубопроводу. Приглушенно запульсировало-в резиновых шлангах вспененное молоко.

Вскоре после «ночной Ивановой смены» — так окрестили этот случай сладковцы — на ферме появился новичок Николай Кудашов, невысокий крепыш, резкий в движениях и слове.

— Ну, бабы, держись! Мужичья бригада набирается. Уже двое, да сынишка еще Любки Лавровой день-деньской возле Ивана крутится. Как бы не попросили нас с фермы, — Анна Михайловна Рямова сказала эти слова с такой серьезностью, что доярки покатились со смеху.

Дождавшись, когда женщины просмеются, Николай; Кудашов, новичок, тоже с серьезным видом заметил:

— А вы что, не знали разве?

— Чего не знали? — поинтересовались доярки.

— Так ведь на ферме точно будет мужская бригада. Пятнадцать человек заявления подали.

Женщины замолчали, переглянулись, обрушились на Ивана:

— А ты что молчал? Знал ведь небось?

Кайгородов, с трудом пряча в пухлых губах улыбку, поддержал шутку Николая:

— Знать-то знал, да раньше времени не хотелось расстраивать.

Еле потом успокоили женщин…

Ивану понравилось, что новичок сразу вот так, с шуточками, вошел в коллектив — сам-то Кайгородов вживался не просто и не быстро. Нравилась ему в Кудашове добрая настыринка: видел Иван, как нелегко дается парню работа, но без уныния и хмурости делал ее Николай, частенько даже подтрунивал над своей неумелостью. Только однажды сказал Кайгородову:

— Может, и правда бабское это дело? Руки какие-то не такие.

— Руки приучатся, — ответил Иван. — Ну а насчет дела — это ты зря. Самое что ни на есть мужское дело. Будь моя воля — ни одну бы женщину не подпустил к ферме, пока не отвыкнем от вил и лопат…

Как-то утром, входя в помещение, доярки, услышали, как Иван учит Николая:

— У меня, например, тетрадь есть. Каждый день записываю, какая корова сколько кормов съела, сколько молока дала. Это полезная штука. Необходимая. Знаешь, какой корове сколько давать надо. Вот, гляди, Моднице я навильник даю. Модница, она и есть Модница. Ее как ни корми, больше десяти литров не даст. Навильник ее норма. А вот Звездочка все четыре съест, так от нее и отдача чуть ли не в три раза больше. Правильно кормить коров — это, брат, наука целая.

Женщины столпились у входа.

— Та-ак! — звонко врезался в мужской разговор голос Вали Голяковой. — Пришли чуть свет и секретничаете, значит?

— Тихо ты, застрочила, — легонько пришикнула на Валентину Нина Тимофеевна Устюгова, потом уже — Ивану — добавила — А что, Ваня, может, и нам полезно будет послушать, о чем вы тут.

Иван прислонил вилы к дощатой стенке загона, стряхнул клок сена с плеча.

— Отчего ж нельзя послушать? Было бы вам интересно, а мне что — язык без костей.

Где-то перед самым Днем животновода в партком позвонили из района: срочно присылайте передовиков фотографироваться на Доску почета, фотограф будет ждать там-то… «Обязательно Кайгородова прихватите», — сказали. Почему «обязательно», парторгу было понятно. На областном конкурсе мастеров машинного доения Иван занял первое место, вернулся домой чемпионом.

Машина у Хворова была на ходу, и он намеревался управиться с фотографированием по-быстрому. Объехав все фермы, кроме Сладковской, собрал доярок; дело оставалось за Иваном Кайгородовым. «Этот быстро соберется, по-солдатски», — думал парторг, подъезжая к животноводческому городку. Хворову припомнилось, как недавно, после того, как вернулся Иван с областного конкурса, предложили ему бригадирскую должность. «Давай иди, у тебя все данные есть». — «Нет, — ответил. — Тут я на месте, нравится мне это дело. А бригадиром — толку от меня навряд ли будет. С людьми не больно ладить умею». Вот тебе и весь сказ.

Когда парторг вошел в помещение, Иван только что запустил коров с улицы и, легонько пошлепывая по бокам и спинам, загонял их в стойла. Сочно позвякивали замыкавшиеся цепи; дробно стучали о цементный пол копыта.

— Давай собирайся, — пробасил парторг.

— Куда это?

— В район поедем. Сниматься.

Ивана как будто подменили.

— Не поеду.

— Да ты что? Все наши едут. И машина уже на улице. Сейчас мы тебя до дома, переоденешься и…

— Не поеду. Как-нибудь без меня.

— Так ведь надо же! День животновода. Понимаешь? Со всего нашего Слободо-Туринского района съезжаются…

— Не могу.

— Что значит «не могу»? Не пешком ведь.

— Не могу. Скоро дойка.

Терпение у парторга лопнуло.

— Что ты заладил: дойка, дойка! Подоят без тебя. Накажем Николаю.

— Да в конце-то концов! — в тон Хворову заговорил Иван. — Я-то почему должен ехать? Пусть, раз надо, едут сюда и фотографируют. Я — на рабочем месте. Работаю. Почему я должен время терять? Достаточно, что с конкурсом столько потерял. Рекордсменки мои и те меньше доиться стали…

Парторг только руками всплеснул:

— Я же тебе русским языком говорю. На машине поедем. Один раз Николай подоит. Ничего не сделается.

— Николай здесь ни при чем. Коровы мои, я и должен доить.

Так и ушел ни с чем Василий Семенович Хворов.

— Сколько ждать-то можно! — ворчали в «газике» доярки. — Иван-то где? К кормушке прилип?

— Без него поедем, — хлопнул дверцей парторг.

«Газик» все дальше и дальше отъезжал от центральной усадьбы совхоза «Сладковский», а в это время на ферме, в корпусе, соседнем с кайгородовским, Андрюшка Лавров с матерью разбирал и чистил доильный аппарат.

— Теперь я соберу его. Засекай время, — говорил сын, и мать засекала минуты на своих «кирпичиках», с улыбкой посматривая на быстрые мальчишечьи руки.

Поблизости случился Кайгородов — шел через корпус на скотный двор. Услышал разговор, остановился, потянулся взглядом к своим часам: «Ну-ка, ну-ка, поглядим». Только вчера показывал он мальчишке, как на конкурсе, «на быстроту», разбирал и собирал аппарат. Понаблюдал Иван, понаблюдал и пошел своей дорогой, улыбаясь.

— Ну? — доносился голос Андрюшки Лаврова. — Получается, мам, правда?

— Получается, сынок. Хорошо получается, — говорила мать, опуская руку на жесткую шевелюру Андрюшки.

Владимир Турунтаев

ЧАСЫ ЗЕМНЫЕ И ЗВЕЗДНЫЕ

Теория относительности утверждает, что при определенных условиях время может растягиваться, как резиновый шнур. Например, для астронавтов, которые полетят в межзвездном пространстве со скоростью, близкой к скорости света, один год их жизни будет равен десяткам, а то и сотням земных лет. Человек на таком звездном корабле станет для землян почти бессмертным.

Но ведь и на Земле время не является величиной постоянной, как это принято думать, и стрелки наших часов, вместо того чтобы точно измерять его, нередко лишь вводят нас в заблуждение…

Начало

Вышло так, что одновременно с сельскохозяйственным институтом он окончил музыкальное училище по классу баяна. Получил два диплома и два направления на работу — завучем в городскую музыкальную школу и главным агрономом в совхоз. «И тут уж пришлось выбирать…»

Я смотрю на его крупные руки — руки потомственного крестьянина, с короткими и толстыми, в рыжих веснушках пальцами. Он перехватывает мой взгляд, улыбается и рассказывает, как во время преддипломной практики, работая участковым агрономом, готовился к экзамену по фортепьяно:

— …Нарисовал на доске клавиатуру и возил эту доску всюду с собой. Выпадет свободная минута, заберусь куда-нибудь в кусты и «наигрываю» гаммы…

Выбор давно сделан. Владимир Дроздов стал агрономом, и о гаммах ему теперь почти не приходится вспоминать, разве что так, к слову.

…Стояли отличные для уборки дни — сухие, с теплыми безросными утрами. И хлеб лежал в валках.

— Вам деньков на десять пораньше приехать, — жалел Владимир. — Поглядели бы на нашу пшеницу, когда в рост стояла. Вот так мне доходила, — он чиркнул пальцем по подбородку и вдруг рассмеялся: — Рассказать вам — не поверите. С неделю назад еду во второе отделение. По дороге нагнал старушку. Посадил в машину. Сперва сидела спокойно, поглядывала в окошко. И вдруг завозилась, запричитала. Смотрю: плачет! Крестится и плачет. «Что, бабуся, с тобой?» А она тычет пальцем в стекло, на пшеницу: «Тут господь прошел!» — «Да нет, говорю, не господь, нынче вся пшеница такая». Не верит, твердит свое: господь и господь. Немного было успокоилась, да через поле пшеница еще выше оказалась. Опять в слезы: «И тут бог прошел…»

…С утра до позднего вечера мотались мы на машине по проселкам и полевым дорогам, волоча за собой хвост пыли. Когда мимо проносились встречные машины — груженные зерном ЗИЛы и «газоны», наш шофер средь бела дня включал фары и, сбавляя скорость, почти вслепую пробирался сквозь пыльную завесу. Медленно оседая по обе стороны дороги, пыль, как туман, нависала над полями. И в этом зыбком желтовато-сером тумане плавали темно-красные комбайны.

— Балует нас нынче погода, — довольный, улыбался Владимир.

Вспомнил, что и в тот год, когда он только еще пришел после института работать в совхоз, погодные условия с самой весны складывались благоприятно. Только было тогда не до улыбок.

В начале апреля он принял дела, провел посевную, а в конце июня в совхоз заглянул секретарь обкома партии.

На полях пшеницы и не видать было, овсюг всю ее задавил. Секретарь обкома посмотрел этак удрученно на Владимира:

— Ну что такое, агроном? Ну что такое? — И немного погодя опять: — Что собираешься делать, агроном?

Дроздов ответил: мол, надо подумать. Ведь и до него так было из года в год: пять, ну когда шесть центнеров с гектара — вот обычные в этом совхозе средние урожаи зерна. Десять центнеров — это считалось чуть ли не рекордом.

— Давай думай, — сказал секретарь обкома. — Принимай решение. Если найдешь нужным перепахать сейчас все сорные поля, перепахивай. Но чтоб через год-другой хлеб в совхозе был настоящий.

Владимир не стал перепахивать заовсюженные поля — какой-никакой урожай с них сняли, все лишний корм скотине. Но следующей весной провел основательную предпосевную обработку. Всходы всюду были хорошие, чистые… Однако в июне и июле выпало осадков вдвое меньше нормы, и многие хлебные поля списали по акту. Пошли разговоры: мол, агроном иссушил почву предпосевной обработкой. И возразить на эти обвинения было трудно.

Надо было снова брать голову в руки и решать проблему: как убить сразу двух зайцев — уничтожить овсюг и сохранить в почве влагу?

Зимой он побывал в нескольких передовых хозяйствах, где и в неблагоприятные годы родился неплохой хлеб, поговорил с тамошними агрономами. Кое-что прояснилось, однако далеко не все: в тех хозяйствах поля не были так сильно засорены и потому борьба с овсюгом велась не чрезвычайными мерами, а систематически, из года в год — то на одном поле, то на другом. А как сразу избавиться от сорняка, заполонившего всю пашню, — на этот счет конкретных советов никто давать не отваживался.

Один старый агроном с видом значительным изрек общеизвестную истину:

— Надо делать все как положено, тогда и хлеб будет: вовремя пахать, вовремя сеять, вовремя убирать… Удобрений вносить сколько положено… Семена иметь добрые… Почву под посев готовить по всем правилам…

— Что значит — по всем правилам? — спросил Владимир. — Правил много, да не все они годятся…

— Ну, это ты сам должен определить, что твоей земле годится, а что не годится. Никто другой за тебя этого не сделает. Ведь ты — агроном. Говорят: агроном — законодатель полей. Еще по-другому переводят: агроном — это тот, кто ведает, знает законы полей. По-моему, так будет точнее. Изучи свою землю, агроном, и делай все как положено, делай все применительно к особенностям твоей земли… И вот почитай — для начала — эту книжку, — старик достал с полки «Основы земледелия» Терентия Мальцева. — Здесь ты найдешь много полезного для себя…

— Да читал я Мальцева, — без особого энтузиазма сказал Владимир… — Еще в институте. Курсовую писал по его безотвальной вспашке.

— Теперь почитай новыми глазами. Тогда ты просто писал курсовую, а теперь работаешь на земле.

Старик был прав: после первых неудач, после мучительных раздумий над ошибками многое в книге Терентия Мальцева оказалось созвучно собственным мыслям Владимира. И хотя прямых ответов на свои вопросы он и у Мальцева не нашел, однако направление, где искать эти ответы, Владимир как будто бы нащупал. Прочитав за зиму еще целую гору книг и журнальных статей, к следующей весне он пришел с твердым убеждением: предпосевную обработку против овсюга надо провести, как в предыдущий год, на всей засоренной площади. А чтобы снова не иссушить почву, сохранить в ней как можно больше влаги, решил не отрывать предпосевную обработку от сева: ночью дисковать, а с утра сеять. И сразу после посева прикатывать поле тяжелыми катками.

Хлеб в тот, второй год работы Дроздова главным агрономом уродился неплохой. По урожайности зерновых совхоз вышел на пятое место по району. Но миновало еще два года, прежде чем пшеница у Владимира вымахала чуть ли не в рост человека.

К томувремени, когда мы с ним познакомились, стаж его агрономической работы перевалил за четыре года. Решив провести в совхозе, рядом с Владимиром, несколько дней, я настроился писать очерк о буднях молодого ученого агронома, который, несмотря на молодость, умеет ценить время и живет с заглядом вперед.

Будни

Километр за километром бежит навстречу нам дорога. Вот и «божьи» поля. Валки на них — не перешагнешь, центнеров по тридцать, а то и больше с гектара наверняка соберут — урожай, еще каких-нибудь два-три: года назад казавшийся на этих полях поистине фантастическим.

А вот рядом — непаханая зябь. Поле обработано поверхностно дисковыми лущильниками на глубину всего двенадцать сантиметров. У него неряшливый вид, особенно если смотреть против солнца: всюду блестят остатки стерни, будто поковыряли, поковыряли да и бросили.

Поверхностная обработка — прием не новый, его издавна применял Мальцев, однако для Владимира это был пока лишь опыт. Позапрошлой весной впервые засеяли по поверхностной обработке три небольших поля и получили неплохие результаты. В прошлом году такая обработка тоже оправдала себя.

— А нынче?

— И нынче оправдала.

— Значит?..

Владимир усмехнулся:

— Значит, можно и дальше потихоньку применять.

— Почему потихоньку?

— В наших условиях глубокая ранняя зябь надежнее. Поверхностную обработку можно применять только на совершенно чистых полях. А таких полей у нас практически очень мало — сорняки лезут со страшной силой: кругом лес. Но бывают неблагоприятные годы, когда часть полей непахаными уходит под снег. На этот-то случай и полезно в резерве держать поверхностную обработку, она несомненно лучше весновспашки. У нас есть поле, которое мы нынче весной — тоже в порядке опыта — засеяли вовсе без обработки, прямо по стерне, специальными дисковыми сеялками. Это еще один резерв… Недавно мне рассказывал один сибиряк: погрузили они в самолет семена вместе с удобрениями и за пятнадцать минут засеяли сорок два гектара. Обычными-то сеялками сколько времени надо! Хорошо бы вот так под дождик, и особенно в холодную позднюю весну… Пятнадцать минут… Сила!..

Потом он заговорил о новых сортах зерновых: с прошлого года Владимир всерьез взялся за обновление сортов. Собственно говоря, нынче половину площадей засеяли семенами первой репродукции — раздобыли правдами и неправдами.

— У нас есть сорт овса, который мы, можно сказать, первыми в мире запустили в производство, — не без гордости сообщил Владимир. — Привез семена прямо с селекционной станции. Любопытный сорт: урожайность не так чтоб уж очень, зерна всего по пятнадцать центнеров собрали, зато зеленой массы вышло с гектара по триста семьдесят пять центнеров! Вдвое против кукурузы. Во овес!..

На этом наш разговор прервался: мы подъезжали ко второму отделению, где Владимира ждали дела более важные, чем беседа с журналистом. Я был в курсе этих дел: совхоз отставал нынче с засыпкой семенного фонда.

— Сегодня, Александр Трофимович, весь день занимайся только семенами. Весь день — только семенами! — несколько раз, как учитель пятикласснику, повторил Владимир участковому агроному и подробно объяснил, что и как надо делать. Затем он дал подробные инструкции заведующему током и управляющему отделением. Те дружно кивали головами, обещая сделать все как надо.

По пути на третье отделение мы заехали на зябь, и главный агроном проверял качество пахоты, а также, отбиты ли поворотные полосы. Если они не были отбиты, то дожидался, пока тракторист пройдется плугом по кромке поля во всю его ширину.

Непонятно мне было: для чего главный агроном двадцать минут ждет, пока тракторист, пахавший зябь, сделает поворотную полосу. Разве недостаточно сказать — и ехать дальше?

— В конце концов есть участковые агрономы — пускай они и контролируют…

— На них, знаете, тоже… мало надежды, — ответил Владимир. — А спрашивают за все в первую голову с меня. Главный агроном районного управления увидел сорняки на парах — всего-то одно поле было такое — и вкатил выговор… Думаете кому? Конечно, мне…

По радио передают романсы в исполнении Штоколова. Владимир прибавляет громкость. Он весь уходит в музыку.

— Я ведь в дороге только и могу слушать радио, больше некогда, — после признался мне.

Субботу я провел в райцентре, а воскресным утром снова вернулся в совхоз. Владимир ждал меня в конторе.

— Как семена? — спросил я. — Много засыпали?

— Почти ничего, — лаконично ответил главный агроном.

Накануне был проливной дождь, и пыль прибило. Воздух стал чистым, как стеклышко. Дороги за ночь укатались и теперь были тверды и матово блестели, как асфальтированные. Уборка временно приостановилась, тучные хлебные валки сильно отсырели, и теперь, видимо, раньше как через два-три дня комбайны вряд ли смогут выйти в поле.

Снова мы мотаемся весь день по отделениям, и снова та же картина: семена не засыпаны в хранилища, и главный агроном опять втолковывает управляющим, заведующим зернотоками и участковым агрономам простую и непреложную истину: надо, надо, надо, надо засыпать семена!

Впечатление такое, словно он не приезжал в эти отделения ни накануне, ни два дня назад и не говорил тех же самых слов тем же самым людям.

Выражаясь техническим языком, коэффициент полезного действия главного агронома, по-моему, эти дни был близок к нулю. В общем-то я и не видел Владимира в роли главного агронома, потому что он занимался чем угодно, только не решением агрономических вопросов. Он был толкачом, погонялой, контролером, но только не тем, кем должен был быть.

Спрашиваю: какими же чисто агрономическими делами ему, по совести говоря, следовало бы сейчас заняться?

— Многими, — со вздохом ответил Владимир. — Например, позарез надо связаться с контрольно-семенной лабораторией и узнать, как там семена нашей твердой пшеницы оказались на всхожесть… Неплохо бы и просто посидеть в агрокабинете за письменным столом, подумать. Сравнить, скажем, данные по урожайности, полученные в этом году, с прошлогодними. Посмотреть, какие факторы нынче влияли на урожай. Какая, к примеру, зябь лучше — августовская или сентябрьская. Какие поля нынче следует обрабатывать глубоко, а какие — поверхностно. Пахота-то ведь идет…

Говорят, что агроном — не только технолог, но и организатор производства. Но какая же это, думал я, организационная работа, если Владимир попросту подменяет подчиненных. Специалист с высшим образованием делает то, что должны были — обязаны! — делать специалисты со средним образованием или просто практики.

— Ведь в совхозе пять отделений, следовательно, пять управляющих, пять участковых агрономов, пять заведующих зернотоками, пять учетчиков… Так ли уж необходимо всех ежедневно контролировать? Да и где взять столько времени и сил?

— Не проверишь — себе дороже обойдется. — Владимир махнул рукой, — вот и крутишься. Носишься как угорелый с шести, а то и с пяти утра до глубокой ночи.

— И все равно с семенами худо?

Он ответил уклончиво: мол, рано или поздно положение с семенами должно выправиться. Каждый год так. Не бывает, чтобы везде все было хорошо, но в конце концов все хозяйства района непременно обеспечиваются семенами.

Девять вечера. Владимир обещал долго не засиживаться на планерке. За стеной басом (в отца) ревет двухлетний Сашка. Наконец он утих: то ли уснул, то ли добился своего. За дверью послышался плеск воды, шорканье мокрой тряпки о пол. Немного погодя хозяйка попросила меня перейти «на минуточку» в другую комнату.

Без пяти десять. Владимир все еще на планерке. Маша, вымыв во всем доме полы, остановилась в раздумье в дверях:

— Не знаю, идти в кино, нет?.. Вторая серия. Интересно, чем все кончится…

— Первую серию с Володей смотрели? — полюбопытствовал я.

— Да ну, с Володей! С Клавой, женой главного инженера. С Володей уж и не помню, когда в кино ходили. В майские праздники были на концерте художественной самодеятельности да еще как-то в воскресенье на массовку выезжали.

— Ну, а в зимнее время?

— Да тоже так. Выходной не выходной — все равно дома не бывает: то агроплан составляет, то еще за чем-нибудь в контору вызовут… Про будни и говорить нечего: в девять вечера у них только начинается планерка…

— Каждый день?

— Каждый. В субботу, правда, пораньше, часов в семь.

Я посоветовал ей все же сходить в кино:

— За Сашкой я присмотрю. На всякий случай оставьте запасные штанишки…

В половине двенадцатого вернулся домой Владимир. Лицо осунувшееся, хмурое. По пути в сенках прихватил кастрюлю с остывшими щами, нарезал толстыми ломтями сало и занялся едой.

— Вот так… — немного погодя произнес он и помотал головой: кусок, что ли, не лез в горло… — Сейчас были начальник производственного управления и представитель из области. Накрутили мне хвоста по самую завязку. А вы: «ученый агроном»!..

Владимиру досталось и за семена, и за то, что трактористы на вспашке зяби работают без поворотных полос, и за то, что он не знал на память, сколько каждая автомашина вывезла в этот день зерна на элеватор. «Вот вы были сегодня на отделениях. А что вы предприняли, чтобы там все завертелось: семена быстрее засыпались, машины больше рейсов на элеваторы сделали?» И еще: «В трехдневный срок семена должны быть засыпаны, иначе разговор продолжим в другом месте». Директор совхоза попытался было вступиться за Владимира, но его оборвали и велели… составить текст приказа: «Главному агроному — строгий выговор».

Когда рано утром мы с Владимиром приехали на ток первого отделения, там в ожидании загрузки уже скопилось несколько машин. Дроздова окружили сердитые, невыспавшиеся шоферы:

— Владимир Иванович, что же это?..

Из шести погрузчиков работал только один. Остальные были неисправны.

Владимир повел переговоры с заведующим зернотоком: «Надо завозить семена в склад». — «Дак нету людей!»— «Скоро подъедут городские». — «Дак склад закрыт!»— «А где кладовщик?» — «Дак я ж его не караулю…» — И кепку на глаза.

Мы сели в машину, поехали искать кладовщика. Минут через пятнадцать склад открыли. Теперь надо пустить очистку.

Выбрав из кучи решет две пластины, Владимир отнес их к вороху семенной пшеницы.

— Действуй, — сказал он заведующему зернотоком. — Запускай очистку.

Тем временем пришел наладчик, завел второй погрузчик.

Я намекнул Владимиру, что пора бы позавтракать. Он задумался. Потом махнул рукой:

— Ладно, поехали.

Через полчаса вернулись на ток. Очистка не работала.

— Дак людей нету!

Владимир плюнул и пошел к погрузчикам, возле которых, мешая друг другу, толклись приехавшие из города девчата. Через три минуты очистка заработала. Владимир распорядился, чтобы единственный закрепленный за током самосвал возил сегодня исключительно только семена. На наших глазах самосвал сделал пять ездок — от семенного вороха до склада. Затем Владимир решил посмотреть, как подсыхают в поле валки: не пора ли их подбирать? Отлучился буквально на полчаса. А когда вернулся, самосвал уже не возил семена: завтоком загрузил его зерновыми отходами.

…К пяти вечера в склад было засыпано не более двух десятков тонн семян. А после пяти, когда городские уехали, зерноток остался без рабочей силы. Управляющий весь день бегал по центральной усадьбе, зазывая на ток домохозяек. Потный, взмыленный, в белой шляпе и зеленом брезентовом плаще до пят, он выглядел совершенно беспомощно. Его «выписали» откуда-то из-под Оренбурга и поставили управлять отделением совхоза взамен нынешнего завтоком. Видно было, что работает он добросовестно, но у него не получается.

Владимир вполуха выслушивал его оправдания. Мрачный и сосредоточенный, скрестив на груди большие сильные руки, главный агроном обдумывал создавшееся положение. В эти минуты он походил на проигрывающего сражение генерала.

Последнее, спасительное решение:

— Едем к Гончаренко!

По дороге легкой рысцой трусит лошадка. В бестарке, свесив наружу ноги, полулежит одетый в запачканную глиной спецовку мужчина лет тридцати пяти. Владимир тормозит. Останавливается и лошадка.

— А мы к тебе, Виктор Никифорович, — начал без обиняков Владимир. — Зашиваюсь с семенами. Помоги. Людей надо организовать и вообще…

Гончаренко смущенно улыбается:

— Та шо ж я буду подменять управляющего?

— Ну а ты — как коммунист.

— Разве шо так, — согласился Гончаренко и тут же прикинул: — Петро пидэ… Нина пидэ… Галя на работе… Кучумова пидэ… Сафонова может пийты, но слабая… Оля… Маруся… Шесть… Семь… Восемь человек хватит? Если им попеременке машины разгружать, будэ все идты и будэ все справно…

Некоторое время спустя он уже распоряжался возле зерносклада.

— Цэй погрузчик малэнький так поставить и сыпать у стороны… А у того погрузчика вал погнут, може травму сделать… Электрик дежурный е? Чтоб свет ночью был… У транспортера трэба ремень ушить, вин не тянет…

Владимир, кивнув в его сторону, сказал мне:

— Редкий талант у мужика: всегда с людьми, всегда знает, кто чем живет, у кого какая нужда. И люди идут за ним. Теперь я спокоен: если уж он взялся помочь, семена будут засыпаны. Одно время Гончаренко исполнял обязанности управляющего, так я горя не знал с этим отделением. Теперь объездчиком работает.

— А в чем дело?

— Глупая история…

Позднее я узнал, уже от других людей, что за история приключилась с Гончаренко. Один пьяница во время сева прихватил два мешка семенных отходов. Директор совхоза поехал по свежему следу, поймал пьяницу с поличным, а заодно под горячую руку прогнал Гончаренко в объездчики: что за управляющий, если у него из-под носа зерно крадут…

Вечером, когда мы заехали домой чего-нибудь перехватить, к Маше по какому-то делу заглянула жена директора совхоза. Я полушутя-полусерьезно подбросил ей: не бережет, мол, здешний директор своих специалистов. Как она на меня посмотрела!

— А вы спросите: бережет ли директор сам себя! Вчера после планерки, часов в двенадцать ночи, мой Гариф Зарифович как укатил на отделения, так я его и видела всю ночь. В пять утра приехал, лег прямо одетый спать и велел разбудить через полчаса. Ну, я не такая дура, чтобы не дать человеку отдохнуть — ничего, думаю, не случится, если и три часа поспит. Так что вы думаете? В половине шестого, будто кто ему в уши выстрелил, вскочил и — в машину. Так до сих пор где-то носит нечистая сила. А вы говорите…

На другой день в семь утра Дроздову позвонил начальник районного управления:

— Как дела с семенами?

— Ничего, — ответил Владимир. — На втором отделении вчера две тысячи засыпали.

— Это хорошо, — похвалил его начальник управления. — Всего вам доброго, Владимир Иванович, — и еще добавил, чтобы Дроздов не очень расстраивался, так как строгий выговор ему будет заменен просто выговором, а если дела с засыпкой семян в дальнейшем пойдут еще лучше, то, может, обойдется и вовсе без взыскания…

О пользе пчел

Когда я рассказывал Дроздову о «Красной звезде», что в Шадринском районе Курганской области, о том, как в этом совхозе специалисты приходят на работу к восьми часам, в час дня идут на обед, а уже в начале пятого совсем расходятся по домам, Владимир сперва только посмеивался:

— Это правда или так?.. На какой, говорите, звезде?..

— Своими глазами видел, — уверял я его.

— Хозяйство-то, поди, экспериментальное?

— Нет, просто большой совхоз. Недавно стал передовым, а был развалюхой.

— А как же они в уборку, в посевную? Тоже по восемь часов работают?

— Круглый год, — ответил я. — Круглый год по восемь часов.

…Первый раз я приехал в «Красную звезду» весной, в самый разгар посевной. Буквально накануне я был в курганском же колхозе «Сибирь», и тамошний главный агроном, мой хороший знакомый Юра Рыбин, в ответ на мое «как дела?» безнадежно махнул рукой: «Вконец зашиваюсь, встаю в половине третьего, спать ложусь в половине первого». Мне больно было смотреть на его юное лицо с синими обводами вокруг воспаленных глаз.

А в «Красной звезде» заслуженный агроном РСФСР Борис Васильевич Синев сидел себе спокойно и, не глядя на часы, беседовал со мной. Незаметно было, чтобы он куда-нибудь торопился, не врывались в его кабинет взъерошенные участковые агрономы, даже телефон редко звонил. И выглядел Синев элегантно: белый воротничок, модный галстук под синей спецовкой.

— А как сев? — спросил я.

— По графику, — ответил Борис Васильевич.

Я не выдержал и рассказал ему про Юру.

— Вашему Юре потому и не хватает времени, что он ночи не спит, — мягко объяснил Борис Васильевич. — Голова-то у него, надо думать, мутная…

В это время в комнату вошел высокий грузный человек в кителе, с большой, коротко стриженной головой — директор совхоза, Герой Социалистического Труда Григорий Михайлович Ефремов. Прислушался, о чем мы разговариваем. Вставил с улыбкой:

— Голова — орган нежный, ей нужно регулярный отдых давать. — И уже без юмора: — Если специалист работает по двенадцать-пятнадцать часов в сутки — значит, он работает на износ.

Когда я попросил Григория Михайловича уделить мне часа два для беседы, он ответил:

— Сегодня вы, так сказать, не запланированы: дела у меня. Подходите завтра к восьми. Сколько потребуется, столько и будем беседовать…

Назавтра я просидел у него в кабинете полный рабочий день. Повторяю, это был самый разгар посевной, однако Григорий Михайлович не мчался в поле, не рвал телефонную трубку. За весь день к нему в кабинет зашли семь человек: заместитель по хозяйственной части, секретарь партийной организации, секретарь комитета комсомола, бухгалтер, заведующая столовой и двое молодых специалистов.

Рабочих же — ни одного.

— А зачем им каждый день ко мне ходить? — недоумевал Григорий Михайлович. — Конечно, если уж что-то особое, важное, эта дверь ни для кого не закрыта. А по работе — есть бригадир. Помню, в армии старшина спрашивает меня: «Кто главней, Ефремов, для рядового — я или генерал? Кто тебе больше нарядов может дать?» Отвечаю: генерал. Старшина тогда: «А ну, посчитай: генерал по уставу может дать тебе десять нарядов. Я — два. Но генералу-то ты, может, раз в три года на глаза попадешься, а я тебя каждый день вижу…» Так и тут. Бригадир лучше меня знает, стоит ли тому рабочему обменять корову, этому дать тесу, а того отпустить в отпуск. У бригадиров управляющие есть. А управляющие обращаются к главным специалистам, моим заместителям. Специалисты — это мой штаб. Штаб вырабатывает стратегию, а тактика… Да если я или главные специалисты будем решать за бригадиров или управляющих те вопросы, которые им самим положено решать, то что же будет? Сплошное иждивенчество и безделье. Ни авторитета, ни чувства ответственности… А к рабочим я иду сам. У нас в совхозе шесть отделений. На каждом бываю раз в месяц, зато уж сижу подолгу. Говорю и со свинарками, и с доярками, и с трактористами, и со строителями… Никого не пропущу.

Эти два человека — Ефремов и Синев — много лет проработали рука об руку. Григорий Михайлович еще в сорок шестом году, после демобилизации, стал директором одной из самых захудалых в области Понькинской МТС. Синев приехал туда лет на пять позднее Ефремова, после окончания Тимирязевской академии. Сперва работал колхозным агрономом, затем главным агрономом МТС. А потом послали их на «тонущий корабль»: одного директором, другого — главным агрономом. Этим тонущим кораблем и была нынешняя «Красная звезда», теперь самый сильный в области, высокорентабельный совхоз.

Я был в «Красной звезде» много раз. Однажды провел там очередной отпуск и почти каждый день виделся с Борисом Васильевичем Синевым. Сидит за своим столом, анализирует данные, составляет графики работ, переговаривается с управляющими и участковыми агрономами по телефону. Бывали мы с ним и в поле. Проедет, посмотрит, как идут дела, даст участковым агрономам указания, если потребуется — то и нагоняй. «Не думайте, что все люди ангелы…»

Видел я, как он занимался засыпкой семян: проехал по отделениям, отдал нужные распоряжения заведующим токами, а потом только созванивался с ними по телефону.

Я заходил к нему домой вечерами. Часов с шести семи он обычно копается в саду, возится у пчелиных ульев, читает, смотрит телевизор.

Сейчас мало у кого из специалистов «Красной звезды» нет сада при доме.

…Владимир слушал мой рассказ о порядках в «Красной звезде» с большим недоверием. Однако назавтра сам вернулся к разговору:

— Рассказал я про вашу «Красную звезду» нашему главному инженеру.

— Ну и что же он?

— Смеется. Сказки, говорит, все это. Не может, говорит, быть такого в сельском хозяйстве, чтоб специалисты, как в городе, по восемь часов в день работали, — помолчал, собираясь с мыслями. — Согласен, что работать, как мы, без выходных дней, по шестнадцать часов в сутки, нельзя. И что использование специалистов не по назначению вредит делу. Ведь именно это и ведет к текучке кадров, к равнодушию и творческому застою. Молодые люди с высшим образованием приезжают на село вовсе не для того, чтобы бегать за кладовщиками и препираться с завтоком. Иной возьмет и плюнет в конце концов, разведет садик-огородик и станет выращивать для себя по всем правилам науки помидорчики, огурчики, яблочки, а на совхозных полях — хоть трава не расти. Что, разве мало таких? Пускай уж лучше он, специалист, сразу, пока, так сказать, не остыла в нем жажда деятельности, разведет у себя такой садик-огородик и после напряженного восьмичасового рабочего дня покопается в этом садике, дав голове отдохнуть. Пчел тоже, наверное, хорошо разводить… Согласен я с вами, согласен. Почему, спрашивается, в городе инженер имеет два выходных дня в неделю и по вечерам может распоряжаться своим временем как хочет, а агроном вроде бы не имеет права ни на досуг, ни на отдых? Выходит, агроном должен только работать, работать и работать?.. А тут еще поэты. Ведь это они воспели романтику бессонных ночей, возвели ее в идеал земного существования сельских специалистов. Им, поэтам, что… — Владимир опять помолчал и вдруг отрубил, подвел черту всему разговору: — Но где ему, агроному, взять время на отдых и на досуг? Где, а?.. Нет у него времени. И не приводите мне в пример «Красную звезду». Возможно, в этом совхозе все так, как вы говорите. Но ведь это один совхоз из тысяч! Неужели вы думаете, что во всех других хозяйствах руководители не хотели бы так организовать труд, чтобы у них самих и у их специалистов было больше свободного времени? Они-то хотели бы, но специфика не позволяет!.. — и еще раз с нажимом повторил: — Специфика, понимаете?..

Я решил провести маленький эксперимент, поставил Владимиру условие: пока я у него в гостях, мы будем питаться три раза в день, в определенные часы. Он ответил, что это немыслимо: «Завтракайте без меня. А уж обедать будем как-нибудь вместе».

Я заявил, что и завтракать, и обедать, и ужинать намерен только с ним.

— Капризничаете, — пожал плечами Владимир. Однако деваться ему было некуда: гость в доме — хозяин.

Утром, к половине седьмого, он ушел в контору, а я занялся своими делами — стал просматривать записную книжку и заносить в нее по памяти кое-какие подробности. Например, отметил, что накануне Владимир трижды ездил в отдаленное четвертое отделение, чтобы отдать необходимые распоряжения управляющему. Двенадцать километров туда, двенадцать — обратно, и так три раза — семьдесят два километра. Предельная скорость, которую способен развить старенький его «Москвичок», — сорок километров в час. Два часа — четверть нормального рабочего дня — ушли на дорогу. Был бы на току телефон… Есть в четвертом отделении телефон, да только в конторе. А от конторы до тока — два километра. Так ли уж трудно сделать отвод от основного телефонного провода к току, а на время уборки переносить на ток конторский аппарат (если уж нельзя раздобыть где-нибудь второй, запасной)? Зато какая экономия во времени!

Два часа ушло у Владимира только на дорогу туда и обратно, а ведь он ездил в тот день и в другие отделения, ездил на элеватор, в контрольно-семенную лабораторию (вырвался-таки!). По спидометру вышло триста без малого километров. Делю на сорок и получаю семь с половиной часов!

И это еще не предел. Забегая вперед, скажу, что как раз накануне моего отъезда Владимир провел в дороге целую ночь: повез с вечера пробы семенного зерна в лабораторию при элеваторе, и на обратном пути заклинило двигатель. Вернулся домой утром. «В машине спал»? — спросил я. Он махнул рукой: «Холод был собачий. Разве уснешь».

…Итак, жду Владимира к завтраку. Девять часов… десять… одиннадцать… двенадцать…

— Понимаете, — добродушно загудел он с порога, — машина сломалась… Километрах в десяти отсюда. Вылетел шаровой палец. Часа два провозился. А потом смотрю: горючее на нуле. Кое-как дотянул до заправки. Да опять же заправщица куда-то ушла. С полчаса прождал.

Однако на следующее утро Владимир пришел завтракать уже в десять часов, а на третий день он с шумом ворвался в дом и, выбросив вперед руку с часами, победно прогудел:

— Время! Засекайте время!

Было ровно девять. Мы так и договаривались.

Прошло еще несколько дней, и Владимир признался мне, будто сделал открытие:

— Оказывается, и в самом деле можно нормально, три раза в день, питаться!

— И работа не стоит?

— Вообще-то нет…

— Наверное, таким же манером можно выкроить время и для того, чтобы спокойно посидеть в агрокабинете, подумать? И вечерком на баяне поиграть? И в кино сходить?

И тогда он мне вот что сказал:

— Давайте начистоту: допустим, я выкроил время. Так? И все равно я не могу уйти домой, пока другие специалисты и сам директор на работе. Да и районное начальство вряд ли одобрит…

Я попробовал представить себе: а что, если бы те начальники, что приезжали в совхоз с проверкой и дали Владимиру «строгача», вместо грозных слов сказали бы:

— А почему вы, Владимир Иванович, не укладываетесь даже и в десять часов? И почему вы так мало занимаетесь своими непосредственными агрономическими делами? Неправильно это…

— А вы, Венадий Николаевич, инженер, но больше за слесаря работаете…

— А вы, Гариф Зарифович, почему не бережете своих специалистов?

— А меня кто побережет? — ответил бы директор. — Я сам ночи не сплю…

— Тогда идите и отсыпайтесь. А завтра, на свежую голову, займитесь вопросами организации труда. Между прочим, почему вы устраиваете планерки в нерабочее время?..

Не сомневаюсь, это бы подействовало. Слишком уж гипнотизирует многих сама мысль о специфике сельскохозяйственного производства, о «неизбежном» удлинении рабочего дня сельских специалистов. Поэтому и опыт «Красной звезды» кое-кто воспринимает лишь как приятное исключение из общего правила.

— …Оно, конечно, если бы на центральном отделении управляющим был Гончаренко, я мог бы туда раз в три дня наведываться… — Владимир как бы размышлял вслух. — При нем и участковый агроном, и завтоком будут работать как надо, к каждому он подберет ключик… Ну, неплохой управляющий на третьем отделении. С него, по крайней мере, можно требовать… Да если бы такие были на всех отделениях, — Дроздов вздохнул, — можно бы тогда и мне ходить на работу при галстуке и в белой сорочке. И я давно уже работал бы над диссертацией. Я ведь в прошлом году в аспирантуру поступил, да все никак не могу к экзаменам подготовиться, времени нет…

Еще несколько парадоксов

На другой день я уехал из совхоза. Путь мой лежал в Оренбуржье, на целинные земли. И там, в совхозе «Веселом», мне посчастливилось встретить людей, которые, подобно руководителям «Красной звезды», на проблему времени взглянули по-новому.

Главный агроном первым делом завез меня на зерноток. Там работало всего… четверо грузчиков! А ток большой. В «Веселом» их три, и они за сутки в уборку пропускали до тысячи тонн зерна! В соседних совхозах — в «Спутнике», «Адамовском», имени XIX парт-съезда, «Буруктальском» — на токах было занято по тридцать пять — сорок человек, а то и больше. Своих грузчиков обычно не хватает, приглашали рабочих из города. В «Спутнике» таких горожан работало семьдесят человек, в совхозе имени XIX партсъезда — семьдесят, в «Буруктальском» — сто десять, в «Адамовском» — тоже где-то в пределах сотни, а в «Веселом» — ни одного!

«Веселый», наверное, единственный из целинных совхозов обошелся своими силами! Там на токах стоят опрокидыватели — несложные механизмы, позволяющие полностью обходиться без грузчиков. Бортовые машины с зерном одна за другой въезжают задним ходом на такой опрокидыватель, моментально ссыпают зерно в бурт и отправляются назад, к комбайнам. И людей тут не надо, и машин тоже меньше требуется, поскольку намного сокращаются простои под погрузкой.

— Где же вы достали опрокидыватели? — спросил я у главного агронома.

— А где попало, — ответил он. — Один у нас был, два выменяли в Казахстане, а два взяли напрокат на элеваторе.

Но «Веселый» обошелся своими силами не только на зернотоках.

Вот цифры.

В «Веселом» три отделения. В каждом отделении — одна бригада. Управляющий, бригадир, два помощника бригадира — один по тракторам, другой по комбайнам — вот весь отделенческий командный состав.

В совхозе имени XIX партсъезда два отделения: в одном три, а в другом четыре бригады. В «Адамовском» четыре отделения и восемь бригад. Во всех трех совхозах площадь пашни приблизительно одна и та же — от двадцати пяти до тридцати тысяч гектаров, а соотношение управляющего персонала в отделениях таково: в «Веселом» — двенадцать, в «Адамовском» — двадцать восемь и в совхозе имени XIX партсъезда — двадцать три человека.

Кроме экономии на зарплате «Веселый» получает еще другую, куда более значительную и эффективную экономию на лучшем использовании квалифицированных кадров: ведь бригадиры и их помощники — это механизаторы экстра-класса! В «Веселом», выходит, на одиннадцать таких механизаторов больше участвует непосредственно в производстве, чем в совхозе имени XIX партсъезда, и на пятнадцать больше в сравнении с «Адамовским».

А что такое двенадцать или пятнадцать механизаторов экстра-класса в условиях целинного земледелия? Это около тысячи гектаров убранного хлеба на каждого!

В тот год в совхозе «Буруктальский» работало около пятидесяти комбайнеров, командированных прямо с комбайнами из других районов, в «Спутнике» — семнадцать, в совхозе имени XIX партсъезда — двадцать. «Веселому» предлагали восьмерых, но директор уступил их по-соседски «Буруктальскому». Ни одного комбайнера со стороны не работало той осенью в «Веселом», а уборку совхоз закончил первым в районе!

И еще несколько цифр.

В «Веселом» вышло на уборку 65 комбайнов, в «Спутнике» — 83, в «Адамовском» — 134…

Парадоксально: сокращение количества комбайнов привело к ускорению темпов уборки.

Я смотрел газетные сводки. По ремонту комбайнов все время впереди был совхоз «Адамовский». Но в сводках не учитывалось качество ремонта. Между тем качество оказалось таково, что в самом начале уборки чуть не половина комбайнов в «Адамовском» вышла из строя.

В «Веселом» рассудили иначе: пусть меньше комбайнов, зато качественнее провести ремонт да кадры покрепче посадить — и ломаться комбайны будут меньше, и технический уход легче.

Так оно и вышло. А в итоге — большая экономия времени.

Директор «Веселого» средь бела дня сидел за столом и просматривал газеты. Увидев нас с главным агрономом, снял очки, встал навстречу. Большой, грузный, с лысой головой, ястребиным носом и добродушным лицом, Герой Социалистического Труда Венедикт Дмитриевич Балабанов, заслуженный ветеран целины…

Неторопливо повел разговор, будто размышляя вслух:

— …Сколько нынче в городах Оренбургской области людей снято с предприятий и послано на уборку? Тысяч тридцать? Сколько бы они за это время опрокидывателей сделали?..

— …Вот жатки. Шестиметровых у нас только двадцать штук из восьмидесяти. В основном четырех-, а есть даже трехметровые. Если бы все были шестиметровые, потребовалось бы в полтора раза меньше комбайнов и уборку закончили бы уже к 20 августа, на полмесяца раньше. 150 тысяч рублей экономии на одном только сокращении парка комбайнов. А какая, в сущности, разница заводу-изготовителю? На шестиметровые жатки только металла немного больше уйдет, а механизм тот же. Видно, кто-то в министерстве так решил, что целине нужны в основном четырехметровые жатки. Мелочь оборачивается миллионами: представляете, что значит заканчивать уборку на полмесяца позднее? Хорошо еще, осень нынче сухая…

— …Чем меньше людей в хозяйстве, тем больше каждый сделает. Не верьте тем, кто сетует на нехватку людей. Людей всюду хватает, но только надо их хорошо организовать. Организация производства должна быть такой, чтобы каждый человек работал с полной отдачей. А уж тогда можно вести речь о том, хватает или не хватает этих людей…

— …Наш опыт по части организации труда, пожалуй, всем совхозам не подойдет. Однако для всех непреложно одно: все беды идут от плохой организации труда. А раз так, то с нее надо и начинать.

— …Что значит — не хватает времени? Наверное, много его уходит на пустяки. Научитесь правильно с ним обращаться, и его вам некуда будет девать. Организуйте прежде всего самого себя, а затем уж беритесь за подчиненных.

— …Скажу по секрету, — продолжал Венедикт Дмитриевич, — объем работ в наших хозяйствах таков, что просто грех нам жаловаться на нехватку времени, техники и людей. Ту же самую продукцию часто можно давать с половинным или даже еще меньшим количеством этих ресурсов. Бывает, слышишь от иного директора жалобы на нехватку комбайнеров и думаешь: «А ведь у тебя, дружище, их столько, что они мешают друг другу, оттого и работают плохо». Опытных кадров мало? Тоже чепуха. Надо уметь их выискивать, кадры. Ну, а остальных, менее опытных, надо учить, воспитывать. А как же иначе? Только так.

Главный агроном «Веселого» рассказал мне такой случай. Дело было весной, в первый год его работы в совхозе. Не осмотрев как следует массив, он дал людям команду — приступать к севу. И отправился дальше. Буквально через полчаса на это поле заехал директор совхоза. Вышел из машины. Прошелся взад-вперед. Увидел: лезет кое-где овсюг.

— Кто велел сеять?

— Главный агроном, — ответили сеяльщики.

— Хорошо, — сказал тогда Венедикт Дмитриевич. — Продолжайте сеять.

— Так ведь овсюг же!

— Не знаю. Тут был агроном, ему виднее, — и еще раз повторил: — Делайте, как он сказал.

И поехал искать агронома. «Веселый» — совхоз-гигант. От отделения до отделения — десятки километров. Каждое поле — по четыреста да по шестьсот гектаров, а всего полей в совхозе около полусотни. Полдня носился директор по отделениям, пока не нашел своего главного агронома. Рассказал ему про овсюг.

Тот поехал, посмотрел. Верно, лезет. Велел прекратить сев и продисковать поле, чтобы уничтожить овсюг.

Что можно сказать о таком директоре? Чудак-человек: ну разве нет у него других, более важных дел, чем гоняться за агрономом. Куда проще было сразу — он же директор! — отдать необходимые распоряжения.

Возможно, Владимир Дроздов на месте Венедикта Дмитриевича так бы и поступил. Как уже не раз поступал в своем совхозе, подменяя собою других ответственных лиц. В итоге — полная безответственность этих лиц и безразмерный рабочий день.

У Венедикта Дмитриевича были на это свои, особенные соображения. Проездив полдня за агрономом, он дал этим самым понять — и ему, и другим, — что у каждого в хозяйстве свои, строго разграниченные функции: директор — это директор, а главный агроном — это главный агроном. Потратив однажды несколько часов на пустую, казалось бы, беготню, Венедикт Дмитриевич, как опытный шахматист, который ради выигрыша партии нередко жертвует фигуру, сберег много драгоценного времени в будущем.

«Стоило только взяться…»

Месяца два я не получал от Владимира никаких вестей. За это время был написан для журнала очерк, в котором я доказывал необходимость (и возможность) упорядочить рабочий день сельских специалистов. Однако где-то в глубине души у меня шевелился червячок сомнения: а не преждевременно ли ставить вопрос о семи-восьмичасовом рабочем дне для агрономов? Не являются ли такие хозяйства, как «Красная звезда» и «Веселый», лишь красивым исключением из общего правила? Не пойдет ли другим во вред слишком резкая перестройка, слишком решительная ломка привычного, устоявшегося ритма? Испокон веку крестьянин в теплое время года трудился в поте лица от темна до темна — без отпусков, без выходных. Испокон веку вслед за посевной начинались летние полевые работы, затем сенокос, а там — уборка, а за уборкой — осенняя пахота…

Может быть, не стоит заострять внимание на сокращении именно рабочего дня, а поставить вопрос по-другому: поговорить об уплотнении сроков сева, сенокоса, уборки, осенней пахоты? Можно и так. И тем не менее в любом случае не избежать разговора об организации труда сельских специалистов. Все упирается именно в нее. С нее и надо начинать. Собственно говоря, в моем очерке и шел разговор о том, что в совхозе, где работает Дроздов, в противоположность «Красной звезде» и «Веселому» никуда негодная организация труда, а все остальное — лишь следствие.

…Владимир объявился неожиданно: вскоре после Октябрьских праздников позвонил мне по городскому телефону. В Свердловске он оказался проездом. В «Красную звезду»:

— Интересно поглядеть своими глазами.

Прошло еще около двух месяцев. И вдруг как гром среди ясного неба:

Здравствуйте, Владимир Федорович!

Дела у нас в совхозе идут в основном неплохо, но самое интересное состоит в том, что теперь на работу мы все во главе с директором ходим к восьми утра, а в пять вечера — домой.

Конечно, это произошло не по мановению волшебной палочки. Было много споров, сомнений и возражений, причем весьма обоснованных. И даже сейчас, когда мы стараемся работать по-новому, нельзя наверняка сказать, чем все это кончится. Очень трудно с кадрами, еще трудней привыкнуть укладываться в восьмичасовой рабочий день. Но стараемся… Одно несомненно — работать стало теперь намного интересней.

Гончаренко Виктор Никифорович сейчас управляющий, дела у него в отделении идут хорошо.

Урожай в среднем по совхозу составил 17,3 центнера с гектара. План вспашки зяби выполнили. Семена в январе закончили чистить.

В марте мне сдавать кандидатский экзамен. Сижу, читаю по-немецки. Много играю на баяне.

Весной, накануне сева, получаю от Владимира еще одно письмо:

Вот так и живем мы все в совхозе, как я уже писал. Правда, есть и новости. Дело в том, что с 1 февраля и по 1 апреля я был за директора. Прежде всего мы перенесли наряд на утро, на 8 часов 45 минут. Пятнадцати минут вполне достаточно, чтобы обговорить с главными специалистами все дела на предстоящий день. В 5 часов вечера, как правило, уходим домой. Конечно, делать объективные выводы еще рано: ведь прошло только два месяца, но факты все же довольно обнадеживающие.

У нас ежегодно было плохо с ремонтом тракторов, а в этом году все трактора отремонтировали в марте. Оказывается, можно да, пожалуй, и нужно работать по восемь часов.

Весна нынче необычная, в марте все поля черные, выехали бороновать на месяц раньше обычных сроков. Почва сухая. Мы избрали такой метод: заборонуем один раз, потом будем ждать осадков. Если осадков не будет, сеять в сухую землю повременим.

И еще были письма:

Сегодня, 14 мая, посеяли немного ячменя — в низких местах. Вся остальная земля — суха, как порох. Планы таковы: если будут дожди, то будем сеять. В принципе, можно сеять до 10–15 июня. Если не будет дождя, то посеем в июне рожь на корм скоту.

Однако даже в такое тяжелое время мы, как ни странно, на работу ходим к восьми утра. Оказывается, можно все-таки и в посевную так работать.

Наш директор болеет вот уже 4 месяца, у него что-то с сердцем. Врачи говорят — от перегрузки. Если бы мы начали все это на год раньше, то, видимо, наш директор был бы здоров.

На полях, что нынче засеяли в апреле, будет урожай 2–4 центнера, не больше. Некоторые совхозы пошли полностью на апрельский сев. Все сгорело. У нас сейчас покупают прошлогоднюю солому шесть хозяйств.

Мы сеяли с 12 по 20 июня. Много было разговоров, что поздно, что все равно все засохнет и т. д.

После дождя, прошедшего 12 июня, все же рискнули. Всходы были отличные, состояние хлеба нормальное. Думаем, что наш риск себя оправдает.

Наш директор уходит с работы по болезни сердца. Ждем нового.

Весна была плохая, и осень не лучше. Уборка проходит в трудных условиях — начались дожди. На 17 сентября убрали только половину зерновых. Духом не падаем. Хлеб мы должны убрать и уберем. Правда, распорядок дня нарушаем, но это временно и далеко не так, как в прошлогоднюю страду. Во всяком случае, завтракаем, обедаем и ужинаем нормально. К 3 октября план сдачи зерна государству выполнен на девяносто процентов, семена тоже почти уже засыпаны. Так что план мы не только выполним, но и перевыполним.

А следующий год был опять урожайный:

Отсеялись быстро, за неделю. В этом году в посевную также ходили на работу к 8 утра, и ничего не случилось: урожай вырастили хороший. Больше всего хлеба на втором отделении, у В. Н. Гончаренко — по 24 центнера с гектара. Это отделение нынче забрало все знамена и премии.

Главное направление

Не следует только думать, что вот так, с налету, решены были в совхозе все насущные проблемы. Их много, проблем. Решаются старые — возникают новые.

А у Владимира Ивановича и вовсе забот полон рот. Прошедшей весной его избрали секретарем совхозной партийной организации. В этой роли я и увидел его, когда снова через два года приехал в совхоз.

Вышло так, что я попал туда в субботу вечером, а воскресным утром весь управляющий персонал, включая директора, парторга и главных специалистов, выехал на массовку.

Разумеется, я присоединился к обществу. Весь день купались, загорали, удили рыбу, варили уху.

Между тем в понедельник совхоз должен был приступить к уборке хлебов. По правде сказать, непривычно было мне видеть руководителей хозяйства коллективно отдыхающими на берегу речки в самый канун уборочной страды.

Когда я сказал об этом Владимиру, он рассмеялся.

— Все будет в порядке. Техника готова, кадры механизаторовподобраны. Пусть люди отдохнут перед работой.

Утром в понедельник комбайны приступили к косовице.

Мне не терпелось посмотреть на «божьи» поля. Как-то они нынче?

— А никак, — сказал Владимир Иванович. — Одни сорняки на них. На сено списаны.

Вот те на! Я не верил своим ушам. Погодные условия как будто неплохие — не то что в предыдущем, на редкость урожайном году, но и далеко не то что в позапрошлом, неурожайном. Средние условия, при которых получают зерна столько, сколько предусмотрено планом, и еще, может быть, «полстолька и четверть столька». Во всяком случае, от «божьих»-то полей можно было ожидать если не по двести, то хоть по сотне пудов с гектара.

Владимир Иванович согласно кивнул:

— Можно было.

С грустью мы оглядели массивы, на которых вырос овсюг.

— Почему? — допытывался я. — Вы же опытный агроном, Володя…

— Но я не главный агроном и не управляющий отделением, а секретарь партийной организации, — уклончиво ответил Дроздов. — Не могу я усмотреть за каждым полем, их у нас знаете сколько… Да и главному агроному не углядеть за всем. В том, что случилось с «божьими» полями, вина управляющего отделением и участкового агронома. С них и спросим. Между прочим, уже на трех отделениях из пяти у нас опытные, знающие дело управляющие. Вот как раз к одному из них мы сейчас и поедем.

По взгляду Владимира я понял, к кому именно — конечно же, к Виктору Никифоровичу Гончаренко.

Да, такого хлеба, как у Гончаренко, я нигде в совхозе больше не видел. И хотя не все поля одинаково радовали глаз, — где очень хорошая, прямо богатырская пшеница, а где и похуже, низкорослая, — но ни об одном поле нельзя было сказать, что засеяно оно «неправильно». Просто где-то почвы получше, а где-то похуже.

Когда зашла речь о «божьих» полях, списанных нынче на сено, Виктор Никифорович высказал такое суждение:

— Я бы не стал на сено косить.

— А что же? — спросил у него Владимир Иванович.

— Подобрал бы валки. Ведь в них пять-шесть центнеров доброго зерна. Да еще солома останется, хорошая, витаминная солома. Владимир Иванович, ну зачем же зерну пропадать? Нехай его списано, а оно все же зерно…

Потом я слышал разговор парторга с управляющим первым отделением, в чьем ведении находились «божьи» поля:

— Подумай, Александр Трифонович, может, стоит подобрать валки. Хоть и списанное, а все же зерно — жалко.

Нет, он все же остается по-прежнему агрономом, мой Владимир Иванович, хотя и старается не вмешиваться в чужие функции.

Новый главный агроном круто, с разбегу принял дела, уже чувствует себя уверенно, с людьми разговаривает твердым голосом. Дело как будто знает, энергичен. Наметил севообороты. И вот тут допустил промашку: одно из лучших полей во втором отделении — прекрасно вспаханное, чистое от сорняков — предложил засеять рожью, которая обычно дает здесь небольшие урожаи. Гончаренко ему стал доказывать, что так не пойдет, что тут надо сеять пшеницу, чтобы взять от земли как можно больше. Новый главный агроном ответил:

— Как запланировано, так и будет.

Владимир Иванович, разыскав главного, предельно деликатно поинтересовался, по каким соображениям такое хорошее поле отводится под рожь. Тот ничего вразумительного ответить не смог.

— Вы когда-нибудь имели дело с рожью? — спросил Владимир Иванович.

— Нет еще…

— А Гончаренко сеет ее каждый год. Я бы вам посоветовал для начала заложить опыты на небольшом участке. Экспериментировать на производственных площадях очень рискованно…

Ничего больше не сказал ему Владимир Иванович — пускай сам улаживает свой конфликт с Гончаренко.

Казалось бы, пустяк: немного занесло человека в сторону. С кем не бывает? Но не окажись рядом Дроздова, пойди новый главный агроном дальше тою же неверной дорогой — и уже вскоре может повториться известная история: не на кого будет ему опереться в работе, во все придется вмешиваться самому. И не будет хватать такому главному агроному времени даже на то, чтобы нормально, как все люди, позавтракать…

— Ну, до этого, надо думать, не дойдет, — улыбнулся Владимир Иванович.

О том, что было каких-нибудь три года назад, он говорил теперь как о далеком, невозвратно ушедшем прошлом.

Юрий Бондаренко

БОГАТЫЙ ОВИН

Вот уж чего не любит Нифантий Афанасьевич Баталов, так это когда к нему подъезжают издалека. Сам он привык говорить напрямую: хоть просить, хоть отказывать. Без лишних слов и экивоков.

Однако Пашка, только пришел сегодня из мастерской, начал обхаживать отца: что делал, да как здоровье, да дом у нас, мол, ничего, просторный, жить не тесный… Спрашивается, зачем хитрить, отец сына сызмальства видел насквозь и сейчас, хоть тот и бригадир тракторной бригады, зовется по имени-отчеству, для Нифантия Афанасьевича его дальний подход все равно понятен: хочет во время уборки оставить свою должность на отца, а сам поработать на комбайне.

— Так ведь?

Так, кивает. А то — «дом просторный…»

Другие планы были у отца на этот август. Дело в том, что задумал Нифантий Афанасьевич новый дом себе поставить. Этот-то хорош, слов нет, хотя срублен был еще до войны молодым Нифантием, и сейчас стоит картинкой, но живут они в нем вместе с сыном, а тот тоже мужик с семьей, своим жильем пора обзаводиться. В жизни ведь как — у каждого должен быть свой очаг… Отец с помощью сына срубил небольшой домик, и уж немного осталось до полного завершения.

— Сам знаешь, некогда мне нынче, — начал было Нифантий Афанасьевич.

Но Пашка, видя неуверенность отца, только разгорелся:

— Да что ты, после страды возьмемся, мигом с домом закончим, я и мужиков в помочь позову.

Знает сынок, чем брать отца. После страды… Да, конечно, страда — святая для крестьянина пора. Сейчас Нифантий Афанасьевич па пенсии, времени свободного у него хоть отбавляй, но вот со здоровьишком хуже. Особенно в последний год: в ногах появилась не ведомая раньше слабость — верный спутник старости. Потому-то и хотел Нифантий Афанасьевич нынче уйти от страды, провести август не в поле, а в новом доме — потихоньку полы настелить, рамы вставить, да мало ли что по мелочам, где большого здоровья не требуется.

Хотя против задумки сына Нифантий Афанасьевич ничего не имеет, однако соглашаться на его предложение не спешит. Да, комбайнеров у них, в совхозе «Криулинский», не хватает, и, конечно, умелые руки Пашки ой как пригодятся хозяйству. Но ведь и отец — не может он быть всегда палочкой-выручалочкой. Нифантий Афанасьевич и в прошлом году оставался за сына, и в позапрошлом… семь лет подряд с тех пор, как ушел на пенсию. Сейчас отцу уже под семьдесят, не те это годы, чтобы успевать доглядывать за бригадой.

— Нет, нынче я тебе не помощник, — сказал Нифантий Афанасьевич сыну. — Укатали сивку крутые горки.

— Ну уж, батя, ты скажешь…

— Скажу. Вы там о чем все время думаете — людей не хватает! — оборвав его, уже рассердился старик. — Чё чесать затылок, когда хлеб поспеет? На будущий год опять страда будет, опять к бате пойдешь с тем же? Да и не выручит вас один человек.

«Зря серчает отец, — подумал Павел. — Механизаторов у нас нынче, может, и хватит, но опытных не так уж много, больше молодежь после курсов. А хлеб уродился добрым, надежных рук ждет».

Он встал из-за стола и, бросив: «Дело хозяйское, отец, не хочешь — не надо», — вышел в другую комнату.

Вот именно, дело хозяйское, — все еще продолжая сердиться, думал Нифантий Афанасьевич. — Вчера вон внук из соседнего поселка прибежал: «Дед, я опять на комбайн нынче, папка тоже, и дядя Павел, наверное, с нами».

«Наверное»-то и мешает. Дядя Павел привык: как уборка, так бригадирские обязанности на отца сваливает, а отец — старик, понимать бы уж надо: всю войну человек прошел, тридцать лет комбайнерил.

— Ложился бы, отец, — позвала жена. — Завтра опять ни свет ни заря поднимешься.

— А ты, мать, тоже все не спишь? — он взглянул на жену, уже успокоившись. Она сидела со спицами, и он подумал: вот и ты тоже постарела, Павлина моя свет Григорьевна. Сидишь, что-то вяжешь, как еще только глаза твои видят. И называешь меня все так же — отец, — как назвала впервые, когда я пришел с войны, плача и улыбаясь сквозь слезы.

— Успею, мать, высплюсь…

Сына Пашку трудно в чем-то переубедить. Он с детства был такой: что задумает — сделает, упорный. Это хорошо. Крестьянская жилка у Пашки: и бригадир он неплохой, мужики говорят, а что касается комбайнерства — вовсе весь в отца — днюет и ночует в поле в страдное время…

Только Нифантия Афанасьевича Павел напрасно уговаривает, понять отца надо. В прошлом году старик, когда сдавал бригаду сыну, ног под собой не чувствовал, так умаялся за какой-то месяц. Вот она, Павлина Григорьевна, сейчас молчит, а ведь хорошо помнит: пришел муж вечером домой, сел на крылечко и долго не заходил в избу, смолил папироски, щурясь на солнышко, яркое в те последние дни бабьего лета.

Он сидел на крылечке и вспоминал страду. Ах, хорошо вспоминать страду, когда она только закончена, когда в закрома засыпан добрый хлеб и мужики готовятся к своему любимому празднику — «богатому овину». «Богатый овин» — это когда дело сделано, душа спокойна, а совесть чиста не только потому, что план государственный выполнили, главное — перед самим собой совесть чиста: все, что мог сделать земледелец, сделал, какой мог урожай вырастить — вырастил. И веселятся мужики на своем празднике, честь им и хвала за их крестьянское мастерство.

Нифантий Афанасьевич сейчас думает: как быстра за этими ежегодными заботами о хлебе проходит жизнь человека. Вот и не успел заметить — выросли дети, своими семьями обзавелись…

— А давно ли, мать, наш Пашка был пацаном, — обратился Нифантий Афанасьевич к жене.

— Я помню, — встрепенулась та. — Еще в школу ходил, дак сумку супонью подвязывал, пока ты добрую лямку не пришил.

— Да? — Нифантий Афанасьевич задумался. — А я этого не помню. Вот как Пашка с соседским Толькой чуть не подрались из-за того, кому первому прокатиться на комбайне, — это помню.

Всего действительно не упомнишь. Жизнь вроде бы и большая, а пролетела, словно миг. Что вот ты, Нифантий Афанасьевич, успел сделать за свою большую жизнь?

Как тут сказать — что успел? Жизнь — не бункер с зерном, килограммами не измеришь. Все годы трудился, вырастил детей настоящими хлеборобами…

В детстве, конечно, мечталось о многом, да заботы были другие: поскорей вырасти, чтобы помогать родителям, нелегко жилось после гражданской войны. Вырос, стал механизатором — не по мечте, а по судьбе, испокон веков в родительской семье крестьянствовали. Потому и он, когда сел за трактор, не помышлял ни о чем ином. Война началась — время лихое для всех — о себе не думалось. Исполнил свой долг честно, и сейчас на избе Нифантия Афанасьевича две звездочки пионеры прикрепили в память о войне. Одна звездочка — Нифантий Афанасьевич ушел отсюда на фронт, вторая — его брат Егор Афанасьевич. Брат не вернулся…

Сколько таких звездочек по всему их Красноуфимскому району, сколько по всему Уралу!

После войны жизнь снова пошла своим чередом — хлеборобские заботы, хлеборобские радости. Вся жизнь прошла в труде. Хорошо прошла. «Если бы перед уходом на пенсию ветераны собирались на свой «богатый овин», я бы, пожалуй, был на этом празднике не последним», — подумал Нифантий Афанасьевич.

Уже за окном ночь, по-летнему тихая и светлая, но что-то не спится. Сын растревожил думы. Они, дети, и сейчас не дают нам покоя. Они, как и раньше, заставляют нас вдумываться в самих себя, помогают нам быть лучше. Тот же самый Пашка задел за живое: «Какой ты старик, батя… какого покоя ждешь, если всю жизнь, как ни страда, каждый день просыпаешься первым в деревне…»

Правильно, что ни говори, мыслит она, эта теперешняя молодежь. И живет такими же строгими понятиями о хлебе, как и старшее, много познавшее поколение. В прошлом году во время уборки даже домой не ездили ночевать ребята, прямо на стане отдыхали. Потом приехали чумазые, обросшие. И смеются: отдыхать пока некогда, надо баню топить да «большой овин» праздновать.

Молодость есть молодость. Они и сейчас, эти парни, спят богатырским сном, а он, Нифантий Афанасьевич, сидит и курит горький табачок, полуночничает.

Откуда-то появилась такая привычка — размышлять наедине с собой. По дому ли что плотничает или просто так вот, курит. Другое дело жена: вяжет все, вяжет да песенку мурлычет себе под нос. Много она их помнит. Нифантий Афанасьевич, когда комбайнерил, тоже любил вполголоса напевать. От грохота машины себя не слышишь, да и не надо слышать: поется — и пой в свое удовольствие. Хоть грустное, хоть веселое. Только смотри не пропусти под песню за собой «хвост». Мала ли, велика ли полоска — в ней хлеб. Такое уж дело. Как-то один молодой парнишка, после училища, пробовал оправдываться: бросьте, мол, мужики, высокие слова говорить, мой огрех и пятнадцатикопеечной булки не стоит.

Тогда кто-то из механизаторов матюкнул парня. Может, и зря, может, надо было его послать собирать чем хочешь хлеб с той полоски. Для пятнадцатикопеечной булки. Так считал Нифантий Афанасьевич.

Он хорошо знает цену хлеба. Когда-то — давно это было, но крепко помнится — мать дала ему взбучку за то, что сделал из хлебного мякиша игрушку. Тогда он, мальчишка, плакал, и никто его не утешал, потому что человек посмел не в ту игру играть…

И в любое время, потом уже понял Нифантий Афанасьевич, сытно ли, голодно ли живется — хлеб свят для человека, тем более для крестьянина. Все дай охотнику — ружье самое меткое, патронов ворох, теплую одежду и теплое зимовье — всем обеспечь, а без хлеба ему не обойтись. За бросовый плесневелый сухарь может в это время охотник отдать свою самую дорогую добычу.

Нифантий Афанасьевич загасил папиросу: думы думами, но пора и спать. Завтра будем думать о наших заботах.

…Утро пришло так быстро, словно на минуту и прилег Нифантий Афанасьевич. Еще не спала роса, не исчезла предрассветная прохлада, а солнце уже сияло пронзительно ярко, и больно было на него смотреть. И деревня проснулась так же быстро: вот уже заскрипели воротами женщины, выгоняя коров, загоготали гуси, вперевалку направляясь к речке, затарахтел чей-то трактор.

Когда Нифантий Афанасьевич пришел на машинный двор, там уже собрались механизаторы.

Почему он направился из дома сюда? Нифантий Афанасьевич сам не смог бы объяснить почему. Утром решил было съездить на центральную усадьбу, попросить у директора тесу, да вот ноги, видно, по привычке принесли прямо сюда.

Он привык ходить по этой дорожке — от дома через всю деревню. Сколько лет день начинался и кончался этой тропинкой… Сегодня, когда своей обычной неторопливой походкой проходил мимо соседской калитки, сосед, Митрофан Иванович Кичигин, спозаранку мастеривший что-то во дворе, окликнул задумавшегося Баталова:

— Что, Афанасьевич, не спится?

Нифантий Афанасьевич кивнул Кичигину, ничего не ответил. Да и что он мог ему ответить? Самому Кичигину тоже вот-вот на пенсию отправляться, муравьев считать на завалинке, а поди же до сих пор комбайнерит, не желая признавать себя старым.

Горько признавать себя старым. Опытным, пожившим — другое дело, а старым… это значит — с воза долой, значит самому признать, что завершил ты свой круг и сейчас сиди в сторонке, помалкивай, другим не мешай.

Когда Нифантия Афанасьевича провожали на пенсию, ему было больно расставаться с работой, механизаторами, с кем шел бок о бок по долгому жизненному пути, и с теми молодыми ребятами, что пришли им на смену.

Вот почему, когда шагал Нифантий Баталов привычной, заросшей подорожником тропкой, вдруг опять защемило сердце.

…Еще привык Нифантий Афанасьевич Баталов, чтобы каждый день его начинался именно здесь, в небольшой избушке, где по утрам проводится разнарядка. Вот и сейчас, не успел он открыть дверь, а уже услышал веселые голоса механизаторов, которые любят побалагурить перед тем, как разъехаться по полям, по лугам, по фермам.

Нифантий Афанасьевич зашел, и на его привычное «Здорово, мужики!» все тоже привычно, вразнобой ответили: «Здорово были!» Ему как будто и не удивились, так свыклись все с тем, что Нифантий Афанасьевич вроде вовсе не на пенсии, а по-прежнему должен сидеть здесь вместе с ними в тесной избушке, прокопченной табачным дымом.

Тут же сидел и Павел. Дома-то они говорили мало, завтракали молча. Видно, сыну было не по себе, что растравил отца. Не часто такое бывало. И ушел из дому Павел раньше, а отец, как человек, которому некуда торопиться, сидел с газеткой и, по обыкновению, покуривал.

Когда все собрались, началась разнарядка. Нифантий Афанасьевич слушал, как сын неторопливо и толково объяснял каждому, чем тот должен заниматься сегодня.

Получившие задания уходили, наконец отец и сын остались одни.

— Ну вот, батя, а тебе работы не досталось, — сказал Павел. — Разобрали, — он усмехнулся. — Хорошо тебе, беззаботно.

Не надо было ему так говорить.

— Ты это брось, парень, — нахмурился Нифантий Афанасьевич. — У меня за жизнь этих забот столько было…

Сказал так, а сам подумал: что ты — «было» да «было». Прошли те заботы, и сейчас, что ни говори сыну, а так оно и есть — не досталось, старик, тебе работы. Нет твоей фамилии в общем списке.

— Прости, отец, — Павел понял, что сказал не то, и поспешил переменить разговор: — Ты не мог бы помочь сегодня, а? Гидравлика у тележки полетела, надо в мастерскую срочно съездить за шлангом, знаешь ведь, как их приходится выбивать. Останься за меня здесь, мало ли что — мужикам помочь…

«Так ведь и мне тоже на центральную усадьбу, — вспомнив, чуть было не сказал Нифантий Афанасьевич, но подумал: — Что это я опять о себе. В конце концов мое дело не к спеху».

— Езжай, конечно. Мы тут с ребятами и без тебя справимся.

Они вышли. Машин во дворе было уже мало, и тут взревел дизель, и из-под навеса выскочил «казахстанец», словно выдернули его оттуда. Сделав лихой разворот, трактор остановился, из кабины выглянуло веселое мальчишеское лицо.

— Васька, черт! — не выдержал Нифантий Афанасьевич. — Опять за свое. Ты же мне ходовую сорвешь!

Васька, не ожидавший такой над собой грозы, растерялся поначалу, потом виновато улыбнулся.

— Дядя Нифантий, да я только проверить… Машина-зверь. А вы к нам опять на страду?

Нифантий Афанасьевич погрозил ему пальцем. «Смотри у меня!» И подумал: все-таки привыкли за последние семь лет, думают всегда так будет: бригадир на комбайн — отец за бригадира. Подумалось это уже не как вчера, не с досадой, а с каким-то теплым чувством.

Павел уехал, а Нифантий Афанасьевич до вечера возился с машинами, помогал механизаторам, даже обедать не пошел, вместе с мужиками перехватил из их тормозков.

Когда ремонтировали старенький, давно списанный СК, комбайнер, немолодой уже механизатор, спросил как бы невзначай:

— Ты, Нифантий, нынче как? Павел-то твой опять с нами собирается.

— Не знаю, — Нифантий Афанасьевич пожал плечами. — Куда от страды уйдешь…

— Да, конечно, — согласился комбайнер. — Нынче тем более люди, как никогда, нужны. Слыхал, центнеров по двадцать пять, говорят, на гектар будет?

Вечером, когда Нифантий Афанасьевич уже обтирал вымытые в солярке руки, к машинному двору подкатил на легковушке директор совхоза. Поздоровались. Слово за слово, о здоровье директор спросил, а потом без обиняков начал:

— Старая у меня к вам просьба, дорогой Нифантий Афанасьевич…

Деловой человек директор, не зря его, фронтовика, и через столько лет после окончания войны мужики продолжают звать меж собой комбатом.

Только Нифантия Афанасьевича уже не надо было просить. Сам обратился к директору:

— Нынче опять за Павла думаю остаться…

— И я об этом, — улыбнулся директор. — Видел, правда, дом строите… Надо чем помочь, скажите, не откажем.

— Да… дом. Это не к спеху. Потом. Отпразднуем «богатый овин» и достроим.

…Вечер догорал, и река выкрасилась оранжевыми бликами заката. Завтра будет хороший день.

Виктор Хлыстун

ФОРМУЛА ПОЛЯ

Человек — творец своего счастья, своей судьбы. Но человек еще и частица мира, и все, что происходит вокруг, обязательно как-то влияет на судьбу каждого из нас.

Будь ты врач, учитель, агроном, в тебе всегда отражается большой мир. Где-то черточкой характера, поступком, мечтой вдруг всплывет в человеке судьба рода, судьба страны, судьба дела, которому служишь.

Биография Юрия Красуского полна неожиданностей. Его прадед — известный русский физик, профессор Н. Умов. Дед тоже известный ученый — агрохимик К. Красуский. Отец — инженер-геолог. Мать — учительница. Все они как-то сразу определялись в жизни и потом были верны своему выбору. А Юрий… У него все куда сложнее.

Родился в Москве. В войну вместе с родителями переехал на Урал, в город Березовский. Детство как детство — школа, улица, друзья. И над всем этим в памяти неизменно вспыхивают слова отца, Георгия Константиновича, который всегда ворчал, если, набегавшись и порядком устав, сын рано брякался в кровать:

— Впереди целая ночь, а ты — спать. Займись делом!

— Каким делом? — Лидия Васильевна, как и положено матерям, всегда защищала свое чадо: — Устал же, пусть поспит.

Отец молчал и качал головой: ему это не нравилось, и впоследствии именно он настоял, чтобы сын пошел на завод и учился вечером. Нечего болтаться без дела!

Георгий Константинович — он был главным геологом рудника и много занимался научной работой — воплощение точности, аккуратности и строгости к себе. Все у него было расписано по минутам, даже время, проводимое на охоте вместе с сыном.

Рамки завода не особенно устроили молодого человека, и его послужной список вытянулся в длину: горный рабочий, станочник, лаборант политехнического института, солдат, моторист, взрывник, бурильщик, компрессорщик…

Студент Свердловского сельскохозяйственного института — кажется, нащупал, нашел все-таки свою жилу! А жила та не от матери ли, родившейся и выросшей в деревне, а может, от деда-агрохимика?

Сельские проблемы увлекли, и, как в таких случаях нередко бывает, нашлись люди, которые не просто увидели это увлечение, но и помогли его укрепить и развить. Красуский и сейчас, несмотря на некоторые разногласия, склоняет голову перед своим учителем, профессором сельхозинститута Василием Федоровичем Трушиным. Трушин в буквальном смысле толкнул его в науку.

После распределения Юрий Красуский стал управляющим отделением одного уральского совхоза. Добросовестно выполнял свои обязанности, но чем дальше, тем яснее видел: не получается с наукой, уходит он от нее. Хозяйственные дела заели.

Встречи людей, нужных друг другу, всегда кажутся случайными, но это, наверно, не совсем так. Есть какая-то логика, которая сводит хороших людей вместе. И вполне закономерно, что Юрий Красуский должен был встретиться с человеком, который бы понял его, оценил.

Таким человеком в жизни Красуского стал молодой директор совхоза «Бородулинский» Петр Григорьевич Зуев. Хозяйство он принял неважнецкое: кругом одни прорехи. Но Петр Григорьевич не унывал: он мечтал о больших урожаях, надоях, строил планы, от которых голова шла кругом. Понимал: одному, конечно, не поднять, нужны помощники, специалисты. И он искал их.

Юрию Зуев тогда сказал:

— Мне нужен большой хлеб. Ты сможешь его дать?

— Постараюсь.

— Главным агрономом совхоза пойдешь?

— Пойду.

Агроному Юрию Красускому была предоставлена хоть и не полная, но все-таки свобода действий. Но как этого, оказывается, мало, чтобы заставить землю давать богатые урожаи!..

Через год Петр Григорьевич Зуев спросил своего главного специалиста:

— Где большой хлеб? Где зерно?

— Пока нет, — просто ответил Красуский.

Еще через год директор повторил свой вопрос:

— Где обещанное?

— Будет лет через пять, — уже уверенно произнес агроном.

Зуев уперся взглядом в Красуского: это начинало ему надоедать, но он, сдерживая себя, спросил:

— Что нужно?

— Вылечить землю, провести ряд опытов.

— Так лечите, проводите! Вы же главный специалист!

— Нужно еще переменить отношение к земле.

— Меняйте! — Зуев потихоньку закипал.

— Не мне, а вам, как директору, и всем в совхозе, — тоже взвинтился Красуский.

Землепашество — одно из древнейших занятий человечества. Не потому ли иной работник, имеющий самое маломальское представление о земле, чувствует здесь себя докой. И его командирский тон слышится то с той, то с другой трибуны.

Ну кто, скажите, посоветует сталевару вести плавку, если в печь не добавлены марганец или там кобальт? Таких отважных нет. А вот земледельцу почему бы и не крикнуть:

— Вали, Петька, азот, коли фосфора не завезли!..

И Петька валит на глазок, наобум. И считает, что вершит правое дело…

Красуский с самого начала взял четкий курс: техника — вторична, первична все-таки агротехника, именно она должна диктовать условия работы для тракторов, комбайнов, сеялок. Но звучало это утверждение пока что робко: четкой агротехники у агронома не было еще как таковой. Он учился у земли и одновременно лечил ее.

Есть такое понятие — авитаминоз. Оно применимо и к земле. За многие годы бородулинские почвы настолько износились и изголодались, что Красуский поначалу оторопел: поля совхоза, мягко говоря, были непригодны, чтобы строить на них земледелие по-научному. Первый враг — фосфорный голод, второй — повышенная кислотность. Чтобы ликвидировать то и другое, нужны годы и годы. А ведь у земли столько распорядителей — управляющие, механизаторы, сеяльщики… Как заставить их агроному идти в ногу с собой, не забегать, не отставать? И как самому не сбиться с ритма? В бесконечных спорах, в кутерьме будней как выдержать? Климентий Аркадьевич Тимирязев заметил, что культура земледелия всегда шла рука об руку с культурой человека. Но кроме этого агроному нужна еще и крепкая воля.

Перво-наперво Красуский заставил всех работать по бумаге. На каждое поле он завел так называемые агропаспорта. В них — целая система учета всего, что делается на земле. Когда, каким образом внесено то или иное удобрение, в какую сторону какие ходили агрегаты, ведя обработку почвы, как шел сев, — чертежи, рисунки, таблицы. Для себя — посложнее, для остальных — попонятнее.

Как-то весной Красуский решил прикатать посевы тяжелыми водоналивными катками: так было нужно по его технологии. Раньше тяжелые катки никто в совхозе и в глаза не видел, пользовались кольчатыми. Юрий убеждал людей, объяснял им, что плотный верхний слой почвы подтянет влагу снизу и растения быстрее окрепнут, дружнее взойдут. Но во втором отделении ну никак не понимали механизаторы его замысла с этими тяжелыми катками. «Не робили мы так, — говорят, и все тут. — Прикажешь — сделаем, только не робили мы так…»

А велик ли прок от работы по приказу?

— Ладно, — вроде сдался агроном, — поступим так: все прикатаем тяжелыми катками, по-моему, а пару полос оставим по-вашему. Только уговор — выполнять работу честно.

— Понятное дело! — обещали механизаторы.

Не прикатанные по-агрономовски полоски оставлял самый неверующий Фома. Пошли всходы. Механизатор прибежал к агроному сам:

— Черные полосы, огрехи там, — стал он объяснять.

Поехали разбираться. Черные полоски пересекали строчки посевов.

— Почему поперек посевов огрехи? — не унимался механизатор.

— А катки в какую сторону ходили? — спросил агроном.

Что ж, посмеялись, не без этого, но и многое поняли. На таких вот «доказательных полосках» — и в прямом и в переносном смысле — строил свои отношения с людьми Красуский. Он никогда не унижал себя до крика. Ни с кем. И никогда не подделывался. Ни под кого. На комбайне, за штурвалом, в лаборатории, в кабинете, где угодно он всегда один и тот же. Строгий, подтянутый, естественный, простой.

Совхоз «Бородулинский» между тем гремел на всю область. Правда, начинание исходило от Петра Григорьевича Зуева. Но, по его словам, получалось, что Красуский — всему затейщик. Чтобы лучше представить ситуацию, приведу корреспонденцию, написанную в те дни, весной 1973 года, автором этих строк.

Она была помещена на первой полосе «Уральского рабочего» и выглядела броско: «70 ударных часов»:

«Бородулинцы закончили сев зерновых. За семьдесят часов, как и обещали. Долго расспрашивал я главного агронома Юрия Красуского, смотрел карты полей, графики движения техники, приказы, сводки, чтобы восстановить картину скоротечного сева. Наконец Юрий не выдержал:

— Хватит, пожалуй. За это время и отсеяться можно…

Сказал без хвастовства, но с гордостью человека, который просто доволен своим трудом, трудом своих коллег.

Нет, никто из специалистов не ходил с секундомером по полям, не подгонял механизаторов. Но вот когда машина, которая заправляла сеялки четвертого отделения, сломалась, один телефонный звонок в МТМ — и водитель резервного автомобиля сел за баранку. На склад прибыли рабочие из тех же мастерских. И зерно пошло потоком в поле, где механизаторы и мысли не допускали, что агрегат остановится из-за нехватки семян. Да, может, и сейчас не знают они о поломке машины.

На карте полей, где Красуский показывал мне места «сражений», все выглядит просто. С севера и с запада агрегаты продвигаются в центр, ко второму полю: там, в низине, земля доспевает в последнюю очередь. Переезды с поля на поле отнимали много времени. Их сократили до минимума. Упорядочили движение всей техники. Каждый механизатор знал, что, где и когда он должен делать. Это помогло. Практически простоев не было.

Работы велись круглосуточно. За дневную и ночную смены сразу же подводились итоги. На другой день они сообщались всем, кто занят в поле…»

Скоростной сев — ох сколько он тогда наделал шуму! Целые районы взялись вдруг сеять быстро: а как же, кто-то может, а мы что?

Быстрей, быстрей, быстрей!..

А не в ущерб ли культуре земледелия? Агротехнике? Э, потом разберемся!..

Быстрей, быстрей, быстрей!..

И вот уже иными забыта мудрость, которая только на первый взгляд кажется простеньким каламбурчиком: когда спешишь — не надо торопиться. Скоростной сев сам по себе мало чего давал. Он, собственно, и не мог дать многого в своем гордом одиночестве: скоростной сев должен был иметь под собой какую-то прочную научную основу.

Вот о чем думал Красуский. Если скорость и четкость подчинить тщательно отработанной технологии, умной агротехнике — трудно даже себе представить, сколько это может дать. Ведь всегда агрономы сетуют: не успеваем, не успеваем, не успеваем. Техника не позволяет! А оказалось, техника может в принципе успеть за любыми агрономическими разработками.

Отношения Красуского и Зуева носили в это время довольно сложный характер. Агроном знакомил директора со всеми своими опытами, подробно рассказывал обо всем. Но Зуев был директором хозяйства и отвечал не только за действия своего подчиненного — агронома, но и за урожай.

— Опыты — это здорово! — говорил он. — Но когда же наконец мы увидим большой хлеб?

— Теперь уже скоро, — отвечал агроном.

Зуев хмурился, страсти накалялись.

Лето и осень семьдесят четвертого выдались на редкость сухими. Хлеб вышел в общем-то неплохим, особенно в сравнении с другими хозяйствами, но он никоим образом не устраивал главного агронома. Тем не менее жатва оборачивалась истинно праздником. Были рекорды, поздравления, премии. Зуев колесил по полям, то и дело останавливал машину, тряс мазутные руки комбайнеров, шоферов и часто при этом говорил:

— Экое золото! Нам и до Кубани не так далеко. А что?

Горбились пожелтевшими от загара спинами поля пшеницы, ячменя. Осень шла в радость всем. Юрий Красуский, внешне по крайней мере, выглядел веселым. В конце концов имеет право человек на удовлетворение хотя бы частички своего честолюбия — человеческой слабости, свойственной в той или иной степени каждому из нас. Ну скажите, разве не приятно вдохнуть запах созревшего колоса, произведенного на свет и твоей рукой, увидеть, как он, этот колос, важничает, словно молодка-жена перед мужем, часом готовая разрешиться от бремени, — поддержи, дорогой, поддержи меня, видишь, как тяжело держаться мне на ногах?!

Только грустной была радость агронома — он знал другое. Заканчивал свой бег август, а дождей — кот наплакал. Сегодняшний хлеб убирался споро, но сухая погода могла обернуться настоящей бедой для хлеба завтрашнего — оставить землю ненапоенной. Бесснежная зима, а именно такой ее обещали синоптики, довершила бы начатое. Тогда совсем беда. Правда, оставалась малюсенькая надежда на сентябрь и октябрь: не бывало вроде такого, чтобы в эти месяцы на уральское Нечерноземье не упало ни капли дождя.

Красуский, отодвинув от себя довольно приятные урожайные хлопоты, занялся вспашкой и обработкой зяби. Он уже для себя все решил: сейчас, осенью, почву нужно превратить в губку, которая бы вобрала в себя всю влагу сентября-октября, а весной была сразу готова принимать талые воды. Остальное просто: перед посевной провести минимум обработок — пустить бороны, посеять хлеб и прикатать посевы. Влага будет сохранена.

Все это, естественно, не было открытием в агротехнике, но в здешних краях, в конкретных условиях года, оказалось совершенно новым как для агронома, так и для всех земледельцев совхоза. Раньше вообще на Среднем Урале не поднимали зябь, боясь, что земли к весне просто-напросто заплывут, превратятся в такое месиво, в которое и зерно-то не положишь. А Красуский предложил осенью так подготовить поля, как их обычно готовили весной: вспахать, выровнять, проборонить и даже прикатать. Неслыханная дерзость по тем временам.

— А что, если агроном ошибается? — засомневались многие. — За недород отвечать всем…

Задумался и директор: не поискать ли иной вариант? В одной брошюре он прочитал вроде бы как раз то, что нужно. Опыт далекого тюменского колхоза «Большевик» устраивал еще и потому, что в основе его лежали быстрота и натиск — любимые сердцу приемы. А весь комплекс весенней обработки выглядел так: боронование, культивация, двойное дискование, скоростной сев, прикатывание. Главное — скоростной сев!

«Приказать агроному? — рассуждал сам с собой директор. — Не годится. Никто меня не поймет. Убедить? Попробуй».

Красуский и слушать не хочет, свое гнет.

И Зуев решился.

Сразу после уборочной кампании в то хозяйство, о котором была написана брошюрка, покатили представители совхоза «Бородулинский» — механизаторы, отделенческие агрономы, управляющие. Опыт «Большевика» досконально разобрали на занятиях агрономического кружка.

…А на дворе уже лютовал декабрь. Некоторые поля, особенно те, что на пригорках, чернели промерзшими плешинами, и почва отдавала последние крохи влаги, словно белье в морозный день, вывешенное на веревке.

Осенняя обработка все-таки прошла так, как того хотел агроном, но сентябрь и октябрь влаги не дали — снег лег почти на сухую землю. Теперь уходили остатки воды.

Наконец выпал хилый снежок. Красуский предложил пустить тяжелые катки, придавить белую скатерку к земле, чтобы бесцеремонный ветер не содрал ее. Получилось. Попозже механизаторы нарезали снежные валы поперек склонов: по весне талые воды подольше задержатся на полях, а не уйдут сразу в лога…

Заседание производственного совета, где предполагалось разбирать тактику весенней страды, проводил Петр Григорьевич Зуев. По стечению обстоятельств Красуский из хозяйства в этот день уехал по делам, а тянуть дальше было некуда, тем более что все собрались.

У меня сохранился рассказ Петра Григорьевича об этом необычном заседании. Вот он:

— Собственно, каждый знал обстановку, но доводы слушали внимательно. Управляющие, бригадиры, механизаторы, проработавшие на этой земле не по одному году, хмыкали, кивали головами, потом один за другим начали говорить. И… не оставили от моего предложения — взять за основу опыт тюменцев — камня на камне! Во как! Попробовал объяснить свою точку зрения еще раз, может, не поняли, мало ли? И опять услышал веские доводы. Аж лоб вспотел. Стал вникать: земли в хозяйстве, где все наши побывали, окружены болотами, сильно засорены. А мы же сидим на буграх — грунтовая вода далеко. Значит, обработка Красуского правильная и, вероятно, единственно правильная! Что ж, я честно сложил оружие…

Отметим: коллегиальность в руководстве никогда и никому не мешала, она только укрепляла и укрепляет наш строй. Зуев это всегда помнил.

А Красуский был весь в раздумьях. Он как будто встал в своем познании мира агрономии на очередную ступеньку и был ошеломлен: как же мало сделано!

— Земледелец напоминает пожарника без снаряжения, который пытается загасить огонь первыми попавшими под руку средствами, — говорил он мне осенью. — Пришел сухой год — выдумывай, что тебе подойдет. Влаги много — тоже кумекай. Причем все это в срочном, пожарном порядке. Нет бы ученым разработать системы! Сухой год? На тебе, агроном, разработку для сухого года, действуй! Думаешь, агроном от нечего делать переносит на свои поля «чужие» приемы? Ему некогда самому все разработать. Отсюда и механическое перетаскивание опыта с места на место, которое мы и ругаем постоянно, да все равно прибегаем. Вот и скоростной сев. Целые районы схватились, а так ли много толку? Урожаи-то все равно не те, какие можно получать на нашей земле…

— Может, берут только кусочки передовой технологии? — попытался я возразить.

— Как раз наоборот — обычно применяют весь комплекс мероприятий. А надо, наверное, как раз эти самые «кусочки» брать и лепить из них свою технологию. Только вопрос — какие кусочки лучше?

Юрий был угнетен, хотя вроде бы можно было и порадоваться. Урожай все-таки вышел неплохим. В соседнем совхозе «Никольский» он составил всего восемь центнеров с гектара. А бородулинские поля дали на круг чуть не по двадцать. Есть разница? Год-то и вправду худой.

Наконец, в этом же году Красуский защитил кандидатскую диссертацию: дело не шуточное.

Но мысли Юрия были о другом.

— Знаешь, что мне сегодня ребята в институте рассказали? Вот послушай.

И поведал такое.

Один ученый как-то вспомнил народное поверье: если у коровы длинный хвост, то она должна давать молока больше, чем та, у которой он короткий. Ученый, хоть многие и похохатывали над его блажью, занялся проблемой вполне серьезно: заложил в компьютер все подобные данные — конфигурацию рогов, их длину, все про хвост, естественно, не забыл даже цвет глаз. И вышло — кареглазая буренка самая продуктивная.

Смех в зале в данном случае отменяется. Оказывается, что на цвет глаз влияют так называемые каротиноиды, а по ним судят о здоровье животного, значит, о его продуктивности. У кареглазой же коровы каротиноидов больше, чем у голубоглазой, положим. Вот ведь какая закавыка.

— Теперь скажи мне: какие «каротиноиды» вон у того клочка земли, что лежит у леска? А у того? У того? То-то. И я их не знаю, — Юрий невесело улыбнулся, а потом добавил: — Пока не знаю. Только пока.

Система программирования урожаев академика И. С. Шатилова покорила Юрия Красуского раз и навсегда. Он вдруг отчетливо понял: это только от беспомощности люди говорят себе красивые слова, когда урожай чуть поднимется за отметку 20–25 центнеров зерна с гектара. Опыты, которые Красуский проводил до сих пор, потускнели в его глазах. Дело поворачивалось не просто другой стороной, а сотнями граней одновременно. И эти сотни граней нужно было отшлифовать, заставить блестеть, привести в соответствие с основополагающей идеей. Соединить производство с наукой? Да не может, не должно быть такого, чтобы производство и наука существовали порознь!

Красуский снова и снова приходил к выводу: академик Шатилов прав — надо брать комплекс факторов и программировать урожаи, работу на каждом поле, учитывая все сведения о земле, погоде. Значит, надо заводить агрохимическую лабораторию, метеостанцию, доставать приборы, подбирать людей, потому что одному агроному со всем этим не справиться. Все факторы сразу, конечно, не учесть, но самые главные — необходимо. И из этих главных найти один — наиглавнейший. Его, как драгоценный камень, оправить — и тогда засверкает перстень.

Красуский пошел к Зуеву.

— Вот, — протянул он листки с расчетами по программированию, — мне нужна весьма приличная сумма денег. В Ольховском отделении можно начинать более серьезные опыты, я уже подобрал там поле — рядом с шоссейной дорогой. Будем строить агрохимлабораторию, метеостанцию. Надо.

— Надо так надо, — ответил Петр Григорьевич, он уже заставил себя верить своему агроному, как себе самому.

Академик Шатилов выделил десять принципов программирования урожаев. Красуский решил взять для себя пока только четыре: запас влаги в метровом слое почвы, засоренность полей, содержание питательных веществ, физическое состояние почвы.

Теперь нужно было сгруппировать все вокруг одного фактора. Вокруг какого? Солнечная радиация в принципе позволяет и при тех сортах зерновых, которые имеются, получать на нашей родной уральской земле до ста центнеров зерна с каждого гектара. А что не позволяет? Вода, влага — вот что лимитирует. А для совхоза, который лежит на взгорках и буграх, она как раз наиглавнейший фактор. Растениям тут недостает влаги.

Все до обидного просто! Выходит, еще не побывав на поле, еще сидя в кабинете, агроном теряет не центнеры, а десятки центнеров урожая.

Вот два поля. На одном продуктивной влаги (обычно она считается в метровом слое почвы) достаточно лишь для получения двадцати центнеров пшеницы, больше ничего, хоть разбейся: влага — сдерживающий фактор. Рядом еще одно поле, оно в низинке, и воды здесь имеется на шестьдесят центнеров, положим, ячменя. Как у нас ведется? Мечтаем, допустим, получить тридцатицентнеровый урожай и строим всю агротехнику, вносим удобрения именно из расчета на тридцать центнеров. И, естественно, первое поле даст двадцать центнеров — больше не позволит влага, остальные удобрения пропадут, будут вымыты, уйдут в реки, погубят часть рыбы. Второе — тридцать. А как же: удобрения-то внесены, чтобы получить именно тридцать центнеров, и выше урожая тут уж не возьмешь.

А если внести минеральные удобрения, исходя из самого простенького расчета: на первое поле дать их под двадцать центнеров, а на второе — под шестьдесят? Средний урожай будет — сорок. В первом же случае мы получим только двадцать пять: двадцатьплюс тридцать, деленное на два. Пятнадцать центнеров зерна с каждого гектара потеряно, можно сказать, по глупости, вернее, по незнанию. Действительно, все до обидного просто…

Весной, когда такие данные появились у Красуского хоть и не по всем полям, он внес удобрения по «персональным» нормам. Петр Григорьевич Зуев поинтересовался, что, мол, будет теперь со скоростным севом.

Юрий долго не размышлял:

— Скоростной сев — теперь наш конек. Без него никак нельзя. Нам надо сеять быстро, но не на полях, а на поле. Оценивать ситуацию на каждом поле, а не на всех сразу. Пришла пора для этого массива — пускай технику, не тяни ни секунды. Разве это не скоростной сев? Да он — основа программирования, — Юрий улыбался: вот оно и вышло по-агрономовски — агротехника первична, она стала диктовать условия работы для всей техники.

Сев в том году длился двадцать суток. Средняя урожайность зерновых по всему хозяйству составила 39,8 центнера с каждого гектара.

И это был только первый шаг.

Молодые, да и не только молодые, агрономы потянулись в совхоз «Бородулинский». Юрий Георгиевич каждого встречал как дорогого гостя.

Сама суть его системы была в принципе настолько проста, что спервоначалу казалось: да что тут особенного-то? Но вокруг сути набиралось множество побочного, на первый взгляд и не главного, а на самом деле столь же необходимого: обработка почвы применительно к каждому полю, ликвидация сорняков, внесение питания для растений, подкормки и так далее и тому подобное. Специалисты-агрономы чувствовали, что все это сложно и с бухты-барахты тут ничего не сотворишь.

Пошли разговоры и толки. Даже ученые предлагали потерпеть с программированием. Дескать, земля в области находится не в таком состоянии, чтобы на ней использовать приемы, которые внедрены у Красуского, надо-де сначала землю вылечить.

— Ждать нельзя, — отвечал на это Юрий Георгиевич. — Нужно учитывать то, что есть, что сподручно учесть уже сейчас. Так ведь можно всю жизнь прождать, а жизнь и у агронома одна…

И снова шли и шли люди на его опытное поле.

Не хочется говорить громкими словами, но опытное поле Красуского — это то место, откуда начинается и где кончается вся совхозная земля, весь урожай хозяйства. На этом небольшом клочке земли за маленькой деревушкой Ольховкой агроном ищет, опровергает, доказывает, проверяет свои мысли. Замечу, что ни в одном хозяйстве, по крайней мере Свердловской области, я лично такого поля не видел.

Оно оформлено но всем правилам науки, разделено на маленькие делянки, каждая из них строго контролируется специалистами метеостанции, агрохимической лаборатории (в полеводческом цехе совхоза уже сейчас работают восемь человек с высшим образованием). Условия разные — одна клетка имитирует влажный год, другая — сухой, третья — нормальный. По сортам, по удобрениям, по обработке, по срокам сева… Красуский говорит о своем поле:

— Оно необходимо нам, чтобы не выглядеть пожарниками без снаряжения. Будет сухой год, а у нас уже все разработано, и не надо шарахаться в поисках опыта по всей стране. Вон та клеточка мне все расскажет. С природой надо жить в согласии и говорить не о больших урожаях вообще, а о максимальных в данной обстановке. Мы от погоды зависим, как ни крути.

Опытное поле Юрия Красуского — это вызов многим ученым, которые занимаются «чистой» наукой. Отсюда, к примеру, пошло неверие агронома в некоторые исследования и рекомендации. Да, да. Рекомендации, выработанные на основе одно-двухфакторных опытов, проверялись не один раз в совхозе «Бородулинский». Только проверка эта проводилась основательно, с учетом трехчетырех факторов, от которых зависит урожай. И иные данные не просто не сходились, а были противоположны тем, которые давали ученые…

Опытное поле Юрия Красуского соединило науку и производство.

И такое соединение сразу же сказало свое слово: урожайность зерновых в семьдесят седьмом году в среднем по совхозу поднялась до 51,5 центнера с каждого гектара! Самая высокая урожайность по всему Нечерноземью Урала!

Успех есть успех, и было бы странно, если бы его не заметили. Говорю здесь не о наградах и званиях (у Юрия Георгиевича два ордена и звание заслуженного агронома РСФСР). Ведь нередко как ведется: чуть проявил себя человек — давай на выдвижение!.. Только всегда ли оно оправдано? Нередко специалист, по велению души призванный жить и работать в одной, близкой его складу и интересам сфере, при таком переходе ломает себя, становится податливым, опасно покладистым…

Помню одну встречу. Моего знакомого агронома перевели в областной центр. Шла жатва, и мы, естественно, заговорили про раздельную уборку хлебов. Тогда на нее «жали» без разбора, и кое-кто, свалив хлеб, упустил его под дожди в валках, сгноил. Несколько таких грустных случаев я рассказал знакомому. Но он ничуть не заколебался.

— Валить, валить и еще раз валить хлеб — в этом наше спасение, — безапелляционно заявил он.

— А помнишь, как у тебя в хозяйстве было? — остановил я его.

Он помнил. Помнил, как говорил, что агроном сам на поле должен все решать, поскольку он, агроном, — главный ответчик за свою землю.

Он все помнил, и было грустно видеть, как изменила в прошлом неплохого агронома эта административная стезя.

…Вот и Красуского «сваты» одолели. В научно-исследовательском институте ему предложили должность замдиректора по земледелию. И другие должности намечались, не менее заметные, но агроном решения не изменил.

Как-то приехал в совхоз первый секретарь Свердловского обкома КПСС Борис Николаевич Ельцин. Смотрел, расспрашивал о делах, а когда Юрий завел его на одно поле, где шумел могучий хлеб, секретарь в раздумье сказал:

— Да, от такого поля разве можно уйти?!

Красускому всегда везло на хороших и умных людей. Наверное, потому что он сам искал всю жизнь таких людей. Чтобы понять до конца систему программирования урожаев, он поехал в Москву, к академику Шатилову. Не хватало знаний по приборам для обследования почвы — и вот он уже опять в Москве, снова беседует с учеными.

Однажды мне представился случай поехать с Юрием Георгиевичем в Горький, на совещание земледельцев Уральской и Волго-Вятской зон. Знаю точно: главной целью его было — увидеть селекционера Нину Андреевну Родину из Кирова. Дело в том, что ячмень Луч — новый сорт, выведенный Н. Родиной, хорошо проявил себя на бородулинских полях.

Встретившись с Родиной, Юрий сразу перешел к делу:

— Нина Андреевна, очень благодарен вам за Луч. Над чем вы сейчас работаете? Какие новые сорта есть?

— Да вот, — ответила она, — скоро сдам в производственные испытания новый сорт ячменя Викинг.

Тут Юрий не удержался:

— Нельзя ли попросить немного?

Родина удивилась:

— Производственных испытаний же еще не было. Как он себя там покажет?

— Да мне чуть-чуть, с мешок хотя бы.

— Ну, и настырные вы, уральцы, — искренне рассмеялась Родина. — Так уж и быть, приезжайте.

Минул еще один год— 1979-й. Снова — уже в который раз! — бородулинцы получили на своих полях самый высокий в области урожай: 40,6 центнера с каждого гектара. Уборка прошла нормально, без срывов, как и рассчитывали в совхозе. План продажи зерна государству хозяйство, естественно, перевыполнило. А вот ячмень Викинг себя, увы, не показал на бородулинских землях. Что ж, бывает и так…

Красуский собрал данные с опытного поля. Их получилось столько, что можно считать целую вечность. Одному бы никогда не успеть. Но тут вышел «неожиданный интерес», как выразился Юрий Георгиевич. Впрочем, настолько ли уж неожиданный?

Опытным полем Красуского, его данными заинтересовались на этот раз математики. Они решили все данные, полученные Красуским в течение нескольких лет, «обсчитать» на электронных вычислительных машинах. В общем, появилась совершенно реальная возможность вывести формулу поля, формулу получения урожая для любых погодных условий, для любого состава почвы. Перспективы захватывающие! Юрий сейчас начал заново учиться математике, азам обращения с ЭВМ. Иначе нельзя: пока что математики толком не понимают агронома, а он не понимает математиков. А без понимания не двинешься дальше.

Когда Красуский сообщил мне последние новости, я подумал: насколько сложно стало работать земледельцу, сколько ему нужно знать и уметь, чтобы понять простую истину — познание земли бесконечно!

Борис Ефремов

ТРУБАЧ ЗАБЫЛ СЫГРАТЬ ОТБОЙ…

Немало пожил Лушников на отчей земле, а такого видеть не доводилось. За недолгую апрельскую ночь река Ница вышла из берегов и расширила свои пределы на добрую сотню метров. Неудержимо несла она воды, как бы утверждая власть над низиной, отступавшей сажень за саженью к Ивановке, к яру… Половина луговины была уже под Ницей…

— Давай-ка, браток, заводи ишачка, — сказал Лушников шоферу, открывая дверцу «газика», и, дождавшись, когда ровной дробью застучал мотор, добавил: — На горох давай.

На горох — значило на дальнее гороховое поле, лежавшее на возвышенности, в верховьях реки. Знал об этом шофер; знал и о том, что не затеять нынче разговора с управляющим. Поудобнее устроившись на сиденье, хватко взявшись за поручень, молчком будет ехать Лушников до самого поля, время от времени потирая рукой шрам на щеке; может быть, раз или два за дорогу, когда тряхнет на колдобине, скажет: «Пожара нет, не спеши, береги ишачка». Знал об этом шофер, поскольку видел сосредоточенно наморщенный лоб управляющего — думал о чем-то Лушников.

А тот вспоминал вчерашнюю поездку на гороховое поле. С разных концов пошли они по нему, он и бригадир полеводческой бригады, пошли, утопая в мягкой, подсушенной вешним теплом пахоте, поднимая терпкую пыль, через дюжину шагов нагибаясь к земле, чтобы зачерпнуть ее пригоршней, размять пальцами, понять, какова она, землица.

У середины поля встретились.

— Ну как, бригадир?

— Денька через два трактористов засылать надо. Подходит земля. В самую пору будет.

Лушников подумал о том, что перед началом сева не мешало бы еще раз провести собрание специалистов и механизаторов. Предпосевное собрание уже прошло недели полторы назад, но, видимо, из-за Ницы (большинство полей находилось в прибрежных низинах) немало поправок придется внести в план…

Да вот ферма еще, думал Лушников. Неладно как-то дела стали складываться на ферме. Надои в последнюю неделю понизились, расход кормов перекрыл все нормы — и это в весенние месяцы, когда к каждому грамму кормов подход особый нужен.

Два дня назад вызвал управляющий бригадира молочнотоварной фермы Геннадия Семеновича Макарова:

— Прошлое лето помнишь?

— Как, поди, не помню…

— А с каким трудом корма заготавливали?

— Ну, помню.

— Так что ж там у тебя, браток?

Помолчал Геннадий Семенович, сказал:

— Что-то с рационом. Кажется, ошибка в расчете.

— Сам пересчитывал? Нет? Не годится этак. Время идет, корма расходуются… Займись этим делом, не откладывай в долгий ящик.

— Со скотниками еще наказание, — продолжал Макаров. — Прогуливают. А без них, сам знаешь, что за работа.

— А женщины куда смотрят? Пробрали бы их вперекрест. Ну ладно. Дня через два-три буду на ферме. Обязательно. Сев только начнем.

И вот тебе на — начали…

Перед Лушниковым открылась картина, о которой он даже думать побаивался: возвышенное гороховое поле оказалось в окружении разлившихся вод; сотни гектаров подоспевшей к севу земли превратились в остров — хоть вплавь добирайся.

…Утром следующего дня первым в контору пришел Лушников.

Увидев механика Геннадия Гурьевича Полякова, спросил:

— Что делать будем?

— Ума не приложу. Половину полей затопило… Не мешало бы главному агроному, не то председателю позвонить…

— Это что же? Здравствуйте — вот и мы? Надо самим хорошенько подумать. У них и без нас хлопот полно.

С обеих сторон улицы к конторе подходили люди. Собрались в кабинете управляющего. Разговор начал бригадир:

— Речи нет о полях, которые под водой. Но у нас несколько полей — самое большое из них, что под горох и пшеницу наметили, — оказались отрезанными Ницей. Начинать сев собирались завтра. Какие соображения будут?

— Так что тут поделаешь, коли половина земли под водой, а половина — на островах, — медленно, будто без особой охоты, начал говорить тракторист Александр Петрович Карасев.

Лушников давно знал Карасева и всегда наново удивлялся внешней его спокойности, вроде даже какому-то равнодушию, и умению, если прижмет, поработать так, как никто другой не сработает. В трудные минуты Лушников всегда обращался к Петровичу. Нелегко было добиться согласия тракториста выполнить какое-либо особое задание, но, заручившись наконец таким согласием, можно было вздохнуть спокойно — исполнит по высшему классу.

— А половина — на островах, — говорил тракторист. — Хошь не хошь, выжидать придется, пока вода спадет.

— Это что ты такое говоришь, Петрович? — отозвался кукурузовод Николай Степанович Поляков, напористый в разговоре. — Как это — выжидать? А ежели еще неделю вода не сойдет, тогда что? Считай, все сроки упустим.

И тут Лушникову припомнился далекий-предалекий весенний день, настолько далекий, что его как бы даже сизый туман заволок…

Было это в году тридцатом.

В ту пору крестьянские дворы Ивановки уже поделились надвое: половина единственной деревенской улицы отошла колхозу «13 лет Октября», другая половина — колхозу «Красная Ница». Обе эти половины пристально посматривали друг на друга, и чуть какая новинка в одном из хозяйств — соседи тут как тут, интересуются, как да почему. В «Красной Нице» новинок было побольше. Председатель Сарапион Ларионович Лушников, мужик разворотливый, быстрый, посмеивался при виде очередной «делегации» — дескать, то ли еще будет, учитесь.

И действительно не успели октябрьцы насмотреться на движок, который установили соседи в заново отделанном тесом колхозном амбаре, откуда с длинного шеста разбегались к домам паутинки проводов, не успели наговориться о невидимом электричестве, как по Ивановке пробежал новый слух — на подходе к «Красной Нице» трактор «Фордзон», может быть, на том берегу реки уже стоит красуется.

Скорая на подъем ивановская ребятня, разбрызгивая невысохшие лужи, помчалась к Нице. К тому месту, где на лето и осень накладывали на побуревшие сваи деревянный настил. Сейчас по случаю половодья мост был разобран, не было на противоположном берегу никакого трактора «Фордзона», но на этом берегу, подле самой воды, плотники связывали наспех обструганные, подогнанные по размеру бревна.

Тут же был и председатель Сарапион Лушников. Звонко работая топором, он то и дело поглядывал в сторону заречья, нетерпеливо прислушивался к зареченской тишине, пока наконец не всадил с маху топор в бревно и не крикнул хриплым, пересохшим голосом:

— Идет, кажись… Иде-ет!

Плотники оставили работу, взялись за потертые кисеты, зашуршали бумагой, деля ее на самокрутки и посматривая на дорогу, обрывающуюся у воды на том берегу.

Сначала ничего не было видно — лишь нарастал, катился по заречью металлический рокот. Но вот вынырнула машина, перемазанный мазутом парнишка-тракторист спрыгнул на землю, замахал руками, даже вроде бы приплясывать стал, крича что-то в грохоте мотора.

Вскоре плот был спущен на воду. Вооружившись шестами, плотники вместе с председателем погнали его вверх по течению, чтобы пересечь Ницу наискось, перевести крепко связанные бревна к пологому спуску дороги.

Потом, когда трактор стоял уже на плоту, вдавив бревна в мутную воду, и когда под «раз, два, три!» начали мужики упираться шестами в каменистое дно реки, медленно продвигаясь с небольшим раскачиванием к опасной быстрине, Федька Лушников, замирая от волнения, сказал:

— Хоть бы в воду не скувырнулся — ишь, плот-то как просел…

На что один из дружков его ответил:

— У Лушникова не скувырнется… У него не то, что у тебя. Хоть вы и Лушниковы оба, да, видать, разные. Литовку-то кто сломал на прошлом покосе?

Сказаны эти слова были без какого-то умышленного зла, скорее всего — ради шутки, но затронули они Федьку за живое. Может быть, потом, позже, Лушников отвечал на шутку дружка, когда в числе первых ивановских парней, прошедших (много было желающих!) строгий председательский отбор, учился на курсах трактористов при местной машинно-тракторной станции, ночи напролет просиживал над малопонятными инструкциями и схемами, дотошно копался в тракторном моторе, разбирая и собирая узлы, постигая их хитрую взаимосвязь; когда следующей весной, буйной и ранней, поднимал пласты колхозной земли, не оставляя руля трактора до блеска колючих ночных звезд, до того, как можно было, поддавшись усталости, рухнуть на нары полевого стана. А может, и тогда еще, когда, оказавшись в водовороте бригадирских дел в колхозе «Урал», добивался повышения урожайности зерновых и добился — поля стали давать не по 7, а по 22 центнера зерна с гектара; когда потом на заботы об урожайности наложились председательские заботы о судьбе хозяйства в целом и когда имя Федора Николаевича Лушникова стало известно не только в Слободо-Туринском районе, но и в области, — бессловесно, но крепко отвечал он на ту давнюю шутку дружка — знай, дескать, наш лушниковский род, учись, покуда мы живы…

Выплыло видение из далеких лет, охватило душу щемящей тревогой и растаяло, как льдинка на весеннем солнцепеке.

Опершись руками о стол, встал управляющий:

— Сеять начнем завтра.

— Как это — сеять начнем? — отозвался Карасев и приумолк ненадолго. — Говорю ж, к островам этим на тракторе не подберешься. Водищи-то в протоках с метр, а то и поболе наберется.

Лукавая усмешка блеснула в прищуренных глазах Лушникова:

— Вот и прекрасно, что «поболе».

— Чего уж прекрасного, — начал было тракторист, да снова приумолк, подметив вдруг, с какой заинтересованностью посматривают все на управляющего, — раз говорит Лушников, значит, имеется у него что-то на примете.

— Переправим технику на острова, — сказал Лушников. — Попросим у речников понтоны.

— Рискованное дело, — отозвались механизаторы. — Никогда не было, чтобы так-то…

— Не было, — согласился Лушников. — А мы сделаем так, чтоб было…

Поспать этой ночью управляющему и часу не удалось, лезли в голову беспокойные мысли, раза три принимался курить и только забылся — затарахтел будильник. Может быть, от бессонницы никак не мог раствориться в памяти вчерашний разговор с Карасевым. Лушников попросил его остаться после собрания, и они сидели по обе стороны стола, напротив друг друга.

— Ну, браток, догадываешься, зачем мы тут сидим?

— Хошь не хошь — докумекаешь, — произнес тракторист, отводя взгляд от лушниковских, с хитринкой, глаз.

— Надо тебе, Петрович, по рассвету со стальным конем у переправы быть.

Карасев, не глядя на управляющего, упорно помалкивал. Медленно тянулось время. И вдруг тракторист заговорил по-непривычному напористо:

— Что ж такое выходит? Летом, промеж дождей, луговину косить — Карасев. Понадобилось осенью комбайны таскать по грязи — Карасев. И сейчас, значит, опять я? Ты уж меня уволь на сей раз, Федор Николаевич. Хватит. Есть трактористы помоложе…

— Помоложе-то трактористы есть. Так ведь, учти, помоложе! Я тебя на покос летом почему послал? Потому что знал: лучше тебя никто не скосит, у тебя опыт, какого ни у кого нет.

— «Опыт, опыт», — несколько утихомириваясь, пробурчал Карасев. — Что же мне теперь из-за этого опыта больше всех надо?

— Выходит, браток, что так. У тебя мастерство — тебе и дорогу прокладывать. Это же важно, Петрович, какая дорога будет проложена — кривая или прямая, по которой остальным легче идти.

— Дорога, говоришь… Может, оно и так… Только этим самым прокладчиком я в последний раз. Договоримся давай — в последний.

— Не буду обещать. Сам понимаешь, не могу я тебе обещания такого дать…

Лушников улыбнулся, потому что знал — прибудет сегодня Александр Петрович Карасев на берег Ницы, раз дал слово — значит, обязательно прибудет. За напарника управляющий отделением тоже не беспокоился. Напарником Карасева был сын Лушникова — Валерий, только что пришедший из армии, и, понятное дело, руки у него чесались по крестьянской работе — чуть свет, еще и будильник не собирался звенеть, поднялся Валерий с постели, по-солдатски расторопно оделся, заправил кровать и ушел в гараж, не заметив понимающей улыбки отца.

…Затопив прибрежные низины, Ница поуспокоилась. Она еще закручивала на быстрине воронки, еще несла с верховий желтые щепки, доски и ветвистые обрубки деревьев, еще клонила течением затопленные кусты тальника, но не было в ней той первоначальной силы — Ница несла мутные воды как бы по инерции, уже не находя возможности для дальнейшего наступления.

Но приметил это Лушников после. Поначалу же, выйдя к переправе, к немалому своему удивлению, он заметил группу пацанов, которые в ожидании чего-то переговаривались меж собой. «Чего это они?» — подумал управляющий, и тут же пришла догадка: так посмотреть же пришли, ребячье это дело — любопытствовать. Может быть, на этом же самом месте и ты стоял в то вешнее утро, Федор Лушников, стоял в кругу дружков, следя за звонким топором однофамильца…

Первым подогнал к Нице гусеничную машину со сцепкой сеялок Карасев; как бы все еще продолжая сердиться на управляющего, он спрыгнул с подножки на землю, буркнул что-то под нос вместо приветствия и пошел вдоль берега, высматривая, где поглубже.

И тут же Лушников услышал приближавшийся рокот еще одной машины.

Валерий, сосредоточенно сидевший за рычагами, старательно поставил свой трактор бок о бок с карасевским, пробасил:

— Где паром-то? Запаздывает?

— Ты, прежде чем спрашивать, на часы бы взглянул, — сказал Федор Николаевич. — Договаривались на шесть, а шести нету пока.

Тем временем подъехал на мотоцикле главный агроном колхоза — видимо, узнал о лушниковской задумке.

— Значит, штурмом решили брать?

— Штурмом. Или мы не солдаты и штурмовать разучились?

— Я вот подумал, может, с денек-то переждать? — вопросительно глянул главный. — Кажется мне, вода на убыль должна пойти… А тут, как ни говори, с риском связано.

Выждав, когда агроном выскажется до конца, Лушников ответил:

— Нет, надо начинать сегодня. За день земля пересохнет. Другое дело, если бы прошел дождь — можно было бы еще пару дней переждать. Но дождя-то нет… Сам видишь, как солнце палит…

Главный агроном ничего не сказал на возражение Лушникова. За годы совместной работы он убедился в богатейшем опыте Федора Николаевича, в умении наладить дело, в безошибочности его решений — словом, привык надеяться на управляющего отделением колхоза «Урал», будто на самого себя, и на этот раз в душе тоже согласился с ним. Невозможно было не согласиться, — ведь Лушников вырос на этой земле, знает ее, как свои пять пальцев.

Главный агроном не однажды думал о том, что после вхождения лушниковского хозяйства в укрупненный колхоз «Урал» Федор Николаевич мог бы по праву возглавить его (таково, кстати, было общее мнение на колхозном собрании). Но Лушников отвел свою кандидатуру: пусть руководит хозяйством специалист с высшим образованием, каковым я не обладаю, а от меня будет больше пользы, если останусь управляющим отделением. И опять-таки трудно было не согласиться с этим… Время показало, что прав был Федор Николаевич: недаром засверкала на его груди Звезда Героя Социалистического Труда.

…С верховьев Ницы подходил паром, обычный речной понтон. Спускаясь по быстрому течению, катер еле-еле постукивал мотором, так что моторист, молодой коренастый парень, без труда услышал голос Карасева:

— Толкай паром на меня! Здесь поглубже будет!

И только тогда взревел мотор, катер содрогнулся, сопротивляясь течению реки, и моторист, хорошо знавший свое дело, подогнал паром точно к тому месту, где стоял Карасев. Паром не был вместительным — не больше одной машины можно было завести на него, и, оставив сцепку на берегу, Карасев первым сел за рычаги, медленно въехал по спущенному трапу на понтон, разом осевший под тяжестью.

Лушников стоял подле сеялок, как вдруг донеслись до него голоса пацанов:

— Ишь ты, просел-то…

— Трактор бы не пал в воду…

— Ха, не пал! У Федора Николаевича не упадет.

Лушников даже вздрогнул от негаданного совпадения — уж не почудилось ли, совсем недавно припоминал ту давнюю переправу… Не оборачиваясь, чтобы не выдать, что подслушал разговор, управляющий подошел к сыну:

— Вместе поедем.

— Боишься, что ли, за переправу, батя?

— Нет, не о том я… Захотелось нынче силенки испробовать…

Рано вывели трактористы свои машины из мастерских, а к севу приступили не раньше полудня, — пока переправили трактора на поле-остров, затем сеялки с мешками гороха, времени ушло немало. И вот пошли машины, пошли по пылящему желтоватой пыльцой полю, и Лушников видел перед собой вспаханный простор, чувствовал ладонями дрожь металлических рычагов. И забылись, как будто бы их и вовсе не было, все хлопоты и тревоги; все забылось — осталось лишь поле, которое ждало зерна.

Гонов после пяти, когда засыпали очередную партию семян, управляющий поглядел на Александра Петровича Карасева и порадовался — пропала утренняя его хмурость, неприветливость, он словно светился, как небо над полем, и как бы напевал что-то себе под нос, что именно, правда, угадать было невозможно. А еще через полдесятка гонов, при новой засыпке гороха, тракторист подошел к Лушникову:

— Оно, значит, так сказать нужно… Вот с тобою в паре, Николаич, я хоть какие дороги бы прокладывал… Крепко ты мне на пятки наседаешь.

Лушников прищурил глаза.

— Со мной-то, стариком, ладно еще соревноваться… То ли будет, когда сын за рычаги сядет.

Уже низехонько стояло солнце, когда, переправившись через протоку на лодке, управляющий шел к ожидавшей его машине. «Вот ведь увлекся! — корил себя Лушников. — Ну сделал бы гон-другой, отвел душу — и ладно. А то соревнование целое закатил!»

Однако хорошее настроение брало верх — сев начался, как и положено ему было начаться, и приятно ныли ладони, словно до сих пор были зажаты в них мелко дрожащие рычаги.

— Домой, Федор Николаевич? — приоткрыл дверцу «газика» шофер.

— Нет уж, на ферму гони, — ответил Лушников, поудобнее устраиваясь на переднем сиденье.

— Так ведь поздно уже…

— Застанем. Вечерняя дойка через десять минут кончится.

Шофер усмехнулся и головой покачал:

— Вот, Федор Николаевич, по совести скажите. Хоть раз вы домой вовремя возвращались? Что-то не могу и припомнить такого.

Лушников ответил не сразу, проводил взглядом убегающий березовый мысок, посмотрел, как ширится на солнце успокаивающаяся, но все еще полноводная Ница, и только после этого сказал:

— Недавно в Свердловске, на конференций, выступали ребята из филармонии. Славную песню исполнили… Как это там?

— Э-э, Федор Николаевич, вам-то трубач точно забыл сыграть отбой.

— Забыл, говоришь? — Лушников прищурился то ли от наполовину севшего за горизонт солнца, то ли от подкравшейся улыбки. — Тут уж ничего, браток, не поделаешь. Ему, трубачу, виднее…

Владимир Удачин

ИНДУСТРИАЛЬНАЯ КУРОЧКА-РЯБА

Миллиард Птицепрома

Директор Свердловского треста Птицепром Матвей Петрович Ялухин роста невысокого, ходит мягко, глаза добродушны за стеклами очков. Кажется, человек отрешен от всяких забот, и со стороны трудно, пожалуй, признать в нем крупного руководителя. С ним всегда легко завязывается интересный разговор, у него непременно есть какая-нибудь новость для прессы. Общительный, приветливый человек.

Лет пять назад встретил его на ходу: «Куда спешите?»

— Вот! — Он показывает телеграмму с красной полоской. — Министр поздравляет. Выполнили пятилетку по производству мяса за четыре года. Лечу в Москву — утрясать планы на следующую. Интересная, слушай, предстоит работа: хотим делать вторую революцию в птицеводстве — почти вдвое увеличить производство диетического мяса. Добиться этого — и спокойно ушел бы на пенсию…

«Революцию» Ялухин помянул не для красного словца. Птицеводство твердо встает на индустриальные рельсы. Кто-кто, а он понимает, что это такое. Еще до войны директорствовал в Балаирском птицесовхозе, имевшем немалые достижения. Потом были другие должности, другие точки на карте. А когда после мартовского, шестьдесят пятого года, Пленума ЦК КПСС был создан Птицепром СССР, а на местах — специализированные птицеводческие тресты, в Свердловске такой трест и возглавил он, Матвей Петрович Ялухин.

Тогда, в 1965 году, свердловский трест произвел 113 миллионов штук яиц, в 1975 — 900 миллионов. В этом стремительном росте и отразилась революция, совершенная в птицеводстве. Во втором году десятой пятилетки свердловский Птицепром вышел на еще недавно казавшийся недосягаемым рубеж — миллиард яиц в год, а в 1979 году произвел миллиард 200 миллионов. Пока эту цифру превзошел только московский трест. Свердловчане сейчас занимают после него второе место в стране.

Успехи треста породили у некоторых руководителей других сельскохозяйственных ведомств даже какую-то подозрительность. Как, мол, так? Снята со многих забота о производстве яиц (оно в небольших масштабах убыточно). Почти весь «вал» области дают два десятка совхозов и птицефабрик. За короткий срок города и рабочие поселки насыщены продукцией. Нет, тут, наверно, что-то нечисто…

Помню, ездил я по Камышловскому району — и буквально во всех разговорах птицесовхозы (их в районе два) склонялись на все лады. В противоречивом клубке мнений сплелись и недостатки и достоинства, причем последние тоже ставились тресту чуть ли не в вину. Чего только не инкриминировали Птицепрому мои собеседники! Ялухин-де «сбросил» коров, попробуй-ка он поработать с молочным скотом! Курочка-ряба озолотила-де трест — прибыли девать некуда! В птицесовхозах нет дефицита кадров — заманивают высокими заработками! Плохо используется земля, паров много!.. И т. д. и т. п.

Сознаюсь, опытные хозяйственники заронили и в меня кое-какие сомнения. Пошел к Ялухину.

Матвей Петрович начал спокойно:

— Если держать больше коров, то как же тогда понимать специализацию? Я думаю, мы ее понимаем правильно: основа — птица, она наша главная забота, остальные отрасли прилагаются. А что, мы молоком разве не занимаемся? — Ялухин взял нотой выше. — Да мы и не бросили его. Пять тысяч голов держим. И удои — сам знаешь — побольше, чем в других ведомствах. А утку кто еще в области выращивает, кроме совхозов Птицепрома? Из-за нашей любви к утятине, что ли? Мы и без утки план по мясу выполняем, могли бы жить спокойнее. Землю, говорят, плохо используем? Согласен, надо лучше. Но ты сравни, посчитай, где с гектара получают больше всей продукции? Вот-вот, у нас в полтора-два раза больше… Легко, говорят, в Птицепроме работать? — Тут Ялухин рассмеялся. — А ты в Скатинском-то совхозе был? С Митропольским говорил? То-то же!..

Альберт Митропольский — сравнительно новый человек среди директоров Птицепрома.

Выпытываю у него, трудно ли работать в птицеводстве.

— Не то слово — «трудно», — смеется он. — Жарко! Как на горячей печи. Не продохнуть. Совхоз большой, план громадный, кроме кур еще утки да почти тысяча коров, зерновых шесть тысяч гектаров — успевай поворачивайся. — А потом добавил задумчиво: — Темп и стиль здесь еще Василий Иванович задавал…

Это он про В. И. Курохтина, прежнего директора Скатинского совхоза. Курохтин из тех людей, память о которых не меркнет долго, память благодарная.

Не могу не вспомнить и я… Мой путь журналиста начинался тоже с птицеводства. Первым заданием, которое я получил в Красноярском радиокомитете после окончания университета, был репортаж о бройлерной фабрике. Я и понятия не имел, что такое — бройлерная, знал лишь бойлерную, во дворе нашего студенческого общежития. Фабрика поразила своим размахом, индустриальностью. Бройлеры — цыплята мясных пород — скопищами грелись под большими колпаками-брудерами, неутомимо клевали корм, а также и микрофон, который подсовывал им, ползая на коленках, молодой дядя, пытаясь записать на пленку тысячеголосый хор пушистого братства. Репортажа у меня не получилось: отказал магнитофон, и вообще, ничего не понимая в птицеводстве, что можно сделать…

Но по счастливому совпадению через несколько лет первое задание редакции «Уральского рабочего» тоже оказалось на подобную тему: Скатинский птицесовхоз Камышловского района.

В дороге я лихорадочно глотал страницы учебника «Птицеводство».

— Зря читал, зря время тратил, — сказал директор совхоза Василий Иванович Курохтин. — Устарел учебник. На новую технологию переходим — клеточную. Слыхал?

Признался, что нет. И Курохтин долгими зимними вечерами, меж директорскими заботами, доступно и интересно втолковывал мне премудрости промышленного птицеводства. А днем водил по тогда еще небольшому клеточному цеху. Там, еще в деревянных, в несколько ярусов, батареях содержались несушки.

— Я теперь вроде батарейного командира, — с улыбкой комментировал Курохтин. А потом серьезно добавлял: — Будущее птицеводства — клетки. Они пока самодельные, без механизации, но уже дают большой эффект…

Да, на единицу площади в три раза увеличивалось количество несушек. Мощные вентиляторы нагнетали свежий воздух, продолжительность дня регулировалась светом… Для сравнения Курохтин показывал старые птичники в Чикуново. Там — бедлам, толкучка, глохнешь от шума, задыхаешься от газов. Птичницы на низеньких стульях моют в ведрах грязные от помета яйца, укладывают их в коробки. Нелегко давались им высокие заработки.

— Ну как? — спрашивал Василий Иванович, когда мы снова спокойно сидели в клеточном цехе.

Я разводил руками. Умел убеждать Курохтин, не зря когда-то работал учителем…

Сейчас у птицефабрик большие цехи. Батареи и вся оснастка сделаны на заводах. Механизация. Все, как рассказывал Василий Иванович. А он вот умер… Внезапно, совсем нестарым, как нередко уходят одержимые работой люди — средь поля ли хлебного, на ферме, за рабочим столом останавливается сердце, придавленное грузом спрессованных годами забот…

Курохтина и заменил Митропольский. «Хороший будет директор, — уже тогда был уверен Ялухин. — Работает с душой, требовательный, в остальном поможем, научим…» Я посмеивался: взыскательной будет учеба. Птицепромовские директора знают жесткую хватку, требовательность Ялухина. Это только на первый взгляд он добродушен, но попробуй не справься с заданием, разорви цепь технологии, сломай график поставок, не сдержи слова…

Знают директора и порядок ялухинского дня: в семь утра, независимо от времени года, они у телефона — Матвей Петрович обязательно позвонит, справится о делах, поможет, если надо. К девяти он уже в деталях знает положение в хозяйствах треста и при необходимости проинформирует точно и обстоятельно и министра, и секретаря обкома, и газетчика.

Конечно, главное — его оперативное вмешательство, его опыт, умение вовремя подпереть плечом. Один директор фабрики сказал про своего коллегу, недавно работающего в тресте: «Его же Ялухин первый год, как кошка котенка, в зубах таскал». Это значит — немало сил и времени потрачено, чтоб научить работать. Сейчас та фабрика — одна из лучших в тресте.

И Альберт Митропольский за годы десятой пятилетки оправдал доверие Ялухина. Скатинский совхоз сегодня — один из крупнейших на Среднем Урале, производит в год 50 миллионов яиц и 1000 тонн птичьего мяса. Но кроме того скатинцы дают государству 3500 тонн молока, 700 тонн говядины, они выращивают зерно, корма, качают мед, содержат кроликов — это к разговору о «легкой жизни» птицепромовских хозяйств. Совхоз строит жилье, проложил асфальтированную дорогу до Камышлова, соорудил культурный комплекс с филиалом филармонии… Это ли не реальное воплощение комплексной программы развития Нечерноземья?!

Помню одно областное совещание, где подводились итоги года. После деловой части — доклада и прений — наступили приятные минуты: вручались почетные грамоты обкома КПСС и облисполкома. Один за другим к столу президиума выходили директора всех семнадцати хозяйств Птицепрома. Ялухин нескрываемо любовался этим марш-парадом своих товарищей.

Дело, конечно, не в наградах, но они приметными вехами отмечают нелегкую дорогу в гору. У Ялухина — ордена Ленина и Октябрьской Революции за труд в птицеводстве. Отмечены и десятки работниц и рабочих треста, в нем появились и Герои Социалистического Труда. Свердловский Птицепром известен в стране. И сейчас можно разложить «уравнение успеха» треста на слагаемые. Через призму цифр иному может показаться, что трест шел к своему миллиарду слишком легко. А ведь революции, какими бы они ни были, всегда трудны и сложны.

— Как вспомнишь, так вздрогнешь, — смеется Матвей Петрович. — Главное — завоеван опыт. Надо же, придумают — «легко работать»!..

Все непросто

С горы хорошо смотреть на изгиб Турьи. Чуть подальше, за синей кромкой лесов, нарядно белеет много-этажьями Карпинск, а ближе — водонапорная башня, ряды прямоугольных корпусов. Для верности спросил у прохожего: это что?

— Это «птичка», — ответил он и поправился: — Наша птицефабрика.

Контора «птички» пуста. Будь я в совхозе, все было бы понятно: сенокос! Но и на фабрике, оказывается, тоже страда. На ржаном поле все управленцы дружно орудуют косами. Степан Варфоломеевич Коноплин, директор фабрики, утирает пот:

— Ветер сильный вчера был, местами повалило, комбайны не берут. Приходится подкашивать: рожь грубеет на глазах. А задание по производству витаминной муки надо выполнить, иначе Ялухин покоя не даст. В рацион — это хорошая добавка.

Вспомнился главный резон завистников: Птицепром-де снабжается из государственных закромов. «Чего так не жить? Знай гоняй машины на мельзаводы, получай корма и никаких тебе забот». Один председатель колхоза как-то даже заявил: «Куры склюют Россию». Конечно, ему нелегко: в его хозяйстве большое молочное стадо, которое нужно каждый день кормить. Но и пашен, и лугов, и пастбищ в колхозе хватает. А Краснотурьинской фабрике отведено всего двести гектаров глины пополам со щебенкой. На этой скудной земле самая северная фабрика треста выращивает озимую рожь для приготовления витаминной травяной муки.

— Да, мы живем в основном на государственных кормах, — говорят птицеводы. — Иного выхода просто нет. Но учитывают ли скептики, что мы государству и экономим корма? Ведь сейчас на десяток яиц мы тратим их в два с половиной раза меньше, чем десять лет назад! Имеем и свое зерно, процентов пятнадцать. Без этого резерва было бы трудно.

А вообще о кормах на фабриках лучше не затевать разговора. Это — проблема номер один не только для птицеводства, но и всего животноводства области. Да, централизованное снабжение через государственные комбикормовые заводы гарантирует хозяйствам треста бесперебойную доставку. Так оно и есть, хотя случается, что запасов на фабриках остается на день.

Но с каждым годом положение усложняется. Сейчас свердловские птицеводы вынуждены завозить комбикорма из других областей. «Фонды есть, а взять негде», — сумрачен Ялухин. В 1979 году перебои в снабжении привели к увеличению падежа молодняка — 7 процентов вместо обычных 4. Это ЧП! Не может местная комбикормовая промышленность «переварить» индустриальную революцию в птицеводстве, приноровиться к стремительному количественному росту.

Но дело не только в количестве. Щепотью зерна промышленную несушку не насытишь. Ей подавай сбалансированный по многим элементам питания комбинированный корм, тогда яйцо в день обеспечено. А если корм не соответствует типовому, то есть научному рецепту — снижается продуктивность, больше идет в помет, удорожается продукция.

Типовой рецепт содержит три десятка наименований кормов, витаминов и микроэлементов. Бывает же, что на практике рецепт сокращается на 10–12 наименований и в рационе не хватает белка, витаминов, аминокислот. Хорошо, если кое-что удается достать на аптечных складах, но любая такая добавка ведет к росту себестоимости. И ладно бы еще, если бы этот, хоть и урезанный, рецепт держался подольше. Но приходится в зависимости от того, что привезут, постоянно менять рецепты…

Один мой знакомый разговаривал на конгрессе в Киеве с канадским фермером — тому фирма гарантирует качеством своего корма соответствующую продуктивность птицы. Я сам видел в Чехословакии заводы «Агросервис», где готовятся корма для всех видов скота и птицы. Почему же у нас такой разрыв между научным и действительным кормлением? Очевидно, из-за ведомственности. Корма на наши птицефабрики поступают с пищевых предприятий, а они экономически не заинтересованы в улучшении качества этой продукции. Да и все таки разные вещи — готовить пищевые продукты (муку, крупу) для людей и корма для птицы, скота.

А еще и так бывает: вдруг Птицепрому выделят за неимением других комбикорма для свиней. Птицы же к ним совершенно не приспособлены. Но попробуй «привередничать», когда заводы маломощны, птицеводы возят корма чуть ли не из десятка мест. К тому же работники заводов руководствуются своими инструкциями, от требований птицефабрик отмахиваются. Не пришла ли пора выделить комбикормовую промышленность в самостоятельную отрасль, где работали бы не пищевики, а специалисты по приготовлению полнорациониых кормов. Это благотворно сказалось бы и на птицеводстве, и на животноводстве.

Примечательно, что в Птицепроме образовалась «могучая кучка» устойчивых кадров. Об этом разговорились на Серовской фабрике. Директор ее Анатолий Макарович Тахтаров, главный зоотехник Клавдия Степановна Маршунина. Прежде чем возглавить фабрику, Тахтаров был здесь главным инженером. Прежний директор руководит сейчас Среднеуральской бройлерной фабрикой. Из Краснотурьинска туда же уехал главный зоотехник. А нынешний главный зоотехник Краснотурьинской Петр Герасимович Василькин — воспитанник Маршуниной, одного из опытнейших специалистов треста. Не будь таких кадров, у революции в птицеводстве,наверное, были бы иные темпы. Потому и дорожат в тресте своим золотым фондом, не допускают его утечки. «Кадры — это главное во всей работе», — неустанно подчеркивает Ялухин при любом удобном случае.

Но работать нелегко.

Маршунина — милая, улыбчивая женщина — собиралась даже уйти из птицеводства. Уже став зоотехником, она училась заочно в пединституте. Но когда пришла пора менять профессию, не решилась: как же я без кур? Она с тихой гордостью водит меня по огромной фабрике, которую делит надвое бойкий карпинский тракт и окаймляет тихая, с заросшими ивняком берегами Каква. Рассказывает о перипетиях судьбы, а больше, конечно, о своих курах. А уж когда пришли к начальнику клеточного цеха — Зинаиде Ивановне Ворошиловой, высокой, стройной, затянутой в кожаный реглан, — то можно было просто записывать готовую лекцию по истории птицеводства. Говорили и про банкивского петуха — родоначальника всех домашних пород кур, и про несушек-рекордисток на Урале, которых птичницы знают по кличкам. А про то, как собирали по верхотурским колхозам первичное стадо для построенной фабрики, можно составить целую книгу воспоминаний.

Но куда знаменитым рекордисткам недавнего прошлого до нынешней промышленной несушки! Она дает на несколько десятков яиц больше, а на Серовской фабрике — в полтора раза. Прижилась здесь и западногерманская порода катман — разновидность знаменитых леггорнов. Представитель фирмы, которая поставляет племенной материал в нашу страну, даже не поверил, что катманы несутся на Северном Урале: они же, дескать, предназначены для стран, где не бывает ниже 12 градусов холода. А у северных фабрик как раз наивысшая продуктивность по Свердловскому тресту, Серовская держит шестое место в стране. Не случайно и первый Герой Труда в тресте из Серова: Зинаида Ивановна Ворошилова.

Стареют учебники по птицеводству, остаются в прошлом крестьянские пословицы. Например, раньше говорили: цыплят по осени считают, то есть главное — не столько вывести цыплят весной, сколько сохранить их к осени.

— А так и было, — смеется Ворошилова. — Ходили и считали, что остается от выводка осенью. Сейчас и позабыли, как это делается. Цыплята в инкубаторах выводятся равномерно в течение всего года.

В цех из теплых недр инкубатора как раз доставили ящики, в которых желтой волной колыхалась только что народившаяся жизнь. У столов с яркими лампами наготове сортировщицы — девушки с марлевыми повязками на лицах. Миссия у них сложная и ответственная: быстро, а главное, четко определить пол суточного птенца. Замелькали руки. Секундный внимательный взгляд — и в левый ящик бережно опускается пушистый комочек, будущая несушка. А в правый — петушки для выращивания на мясо.

Минимум отходов производства — по такому пути идут сейчас птицеводы. Проза жизни — куриный помет, а с ним тоже непросто. Куда его девать, как с толком использовать? В тресте сейчас десять миллионов кур! Это горы удобрения. Но как его вывозить? Транспорта не наберешься. Попробовали сушить и гранулировать помет. Эффективность удобрения даже увеличилась — дает значительную прибавку урожая зерновых. Оказалось, можно и добавлять в корм свиньям: в сухом помете 17 компонентов, необходимых для питания животных, в том числе дефицитный протеин. На Свердловской птицефабрике уже действует сушильный цех. Пока сушка обходится дороговато, но придет на смену солярке газ — и куриный помет будет давать фабрике, по подсчетам экономистов, до десятой части всей прибыли, до полумиллиона рублей в год.

Инкубаторий и сушка — это лишь начальное и конечное звенья промышленной технологии. Да, промышленной, потому что производство продукции поставлено на поток. В корне изменились старые, привычные методы содержания птицы.

А дело-то было новым. Птицеводы учились, переучивались.

— Первую партию, — вспоминает Ворошилова, — посадили в клетки да дали сразу большой световой день. Вот и пошли куры в линьку. А лотки для яиц пустые. Птица чуткая, ее не обманешь. Чуть что — уже стресс.

Ворошилова и Маршунина увлеченно рассказывают о своих подопечных. Всю жизнь индустриальная курица проводит в стенах, в клетке, а тем не менее чутко улавливает изменения в погоде, откликается на ветер, шум, уровень радиации. Сменит птичница черный халат на белый, цветастый головной платок на однотонный, хлопнет дверью, включит вентилятор без предварительного постукивания по нему пальцем — и у несушек, видите ли, стресс. А что говорить о световом режиме, уровне кормления! Малейшее отклонение от нормы снижает продуктивность. Как-то на Серовской фабрике не оказалось витамина Дз — и в лотки пошел сначала «бой», а потом и вовсе яйца без скорлупы. За десять дней сбор упал на 20 тысяч штук. Привезли витамин — и все быстро восстановилось.

В механизированные батареи в области переведены уже миллионы кур. Эта стадия реконструкции не обошла и северные фабрики, но темп ее здесь ниже, чем в целом по тресту. И в Краснотурьинске, и в Серове еще большая часть птицы сидит в деревянных клетках. Значит, и производительность труда здесь ниже, чем на полностью механизированных предприятиях. Причем северным фабрикам неясна перспектива их дальнейшего развития. Они, довольно мощные, насытили весь Северный промышленный узел Урала своей продукцией. Последние годы там затруднен сбыт яиц. А вот если одну фабрику, Серовскую, развивать дальше, а другую, Краснотурьинскую, перевести в разряд бройлерных — положение бы в корне изменилось. Диетического мяса на Северном Урале не хватает, спрос на него у металлургов, шахтеров, лесозаготовителей огромный.

В кабинете директора Свердловской птицефабрики Александра Федуловича Трубачева электрифицированный макет: наглядная картина расширения и реконструкции предприятия. Трубачев с удовольствием щелкает выключателями — гроздьями загораются пластмассовые коробки новых и обновленных корпусов.

В первом году девятой пятилетки птицефабрика дала 40 миллионов яиц, а в последнем—120. Для выпуска такого количества дополнительной продукции потребовалось бы построить две фабрики стоимостью 25 миллионов рублей. Но обошлись в три раза меньшей суммой. Это эффект реконструкции, проводить которую помогали заводы Свердловска. Есть здесь птичники Уралмаша, Химмаша, Пневмостроймашины.

В десятой пятилетке Свердловская фабрика сделала новый шаг вперед. Хозяйственным способом предприятиями города построен комплекс на 500 тысяч голов молодняка. Его сооружение находилось под неослабным контролем городского и районных комитетов партии.

— С вводом комплекса, — говорит Трубачев, — мы вышли в 1979 году на заветный рубеж — производим 180 миллионов яиц и тысячу тонн мяса. Через год-два осилим и 200 миллионов.

Стоит сравнить: одна фабрика дает сейчас столько, сколько давал весь трест в 1967 году.

По праву гордится кандидат технических наук Трубачев этими цифрами. В них — слаженная работа коллектива. Свердловская фабрика прочно вошла в десятку крупнейших по стране.

…Светлый зал, ряды высоких металлических клеток. Глянешь — в глазах рябят бело-красные строчки: это, высунув головы из-за прутьев, несушки неутомимо клюют корм. Их семнадцать тысяч, и мастер птицеводства Герой Социалистического Труда Фаина Васильевна Федотовских обслуживает этот зал одна. Как же она успевает?

— Так ведь механизмы работают, — объясняет Фаина Васильевна. — Они и корм раздадут, водой птицу напоят, помет уберут и яйца соберут. Реконструкцию сделали — нам, птичницам, большое облегчение в работе.

Реконструкция рождает и новые профессии. Зять Фаины Васильевны, Михаил Кузнецов, работает слесарем-оператором в этом же цехе. В соседнем — у Николая Степановича Попова — на попечении оборудование целого корпуса. Оценка его труда, в том числе и материальная, зависит от результатов работы птичниц: выполнили они пятилетку за три года — значит, и он, Попов, выполнил, потому что от безотказности работы механизмов зависит и величина сбора.

— А как же иначе? — говорит Николай Степанович. — Вышел, например, из строя транспортер для уборки помета — уже выше загазованность, хуже микроклимат… Греха не оберешься! И птица недовольна, и яйца на пол валятся. Я за многое ответствен.

За минувшие годы по тресту было реконструировано больше сотни цехов. Реконструкция помогла уральцам догнать и перегнать ленинградский трест Птицепром, который они рискнули вызвать на соревнование.

Проблемы

Но Ялухин не обольщается арифметикой и своим директорам и специалистам постоянно твердит: «Учитесь у ленинградцев».

Именно учась у ленинградцев, свердловчане подтянули свои «тылы», и прежде всего племенное дело. У ленинградцев оно развито. Они вывозят яйца высокопородистых несушек вплоть до Камчатки, до недавнего времени везли и на Урал, соперникам по соревнованию.

В Свердловской области не было ни одного племенного хозяйства, часто гонцы на самолетах привозили яйца для инкубации. Качественные показатели ленинградских птицефабрик — продуктивность, затраты кормов, себестоимость — были недосягаемы для уральцев.

— Пять лет не могли сдвинуться с места: 180 яиц в год от несушки — и точка. Сколько времени потеряли, — сокрушался директор Асбестовской фабрики Станислав Михайлович Жуков. — А все потому, что не было гибридной птицы.

Выправились асбестовцы, когда получили хорошую породу, стали сами себя снабжать исходным материалом. И быстро — скачок в продуктивности: 235 яиц в год от каждой несушки. Следовательно, улучшились и другие показатели.

Вот и стояла перед всеми уральскими птицеводами проблема: где взять племенное яйцо высокопродуктивных линий? Ездили выпрашивали и в Прибалтике, и в Молдавии. Так было, пока в десятой пятилетке не вступил в эксплуатацию Свердловский госплемптицезавод под Сысертью. Долгонько строил его трест Уралмедьстрой, но соорудил на совесть, с высоким качеством, что пока — нечастое явление в сельском строительстве.

Предприятие недолго набирало темпы. Сейчас завод обеспечивает племенным яйцом не только хозяйства свердловского Птицепрома, но и еще пятнадцати областей. На нескольких фабриках уже есть новая порода несушек — голландский хайсис. Она способна давать до 300 яиц в год.

— Если эту породу распространить по области да дать добротные корма, то только за счет роста продуктивности можно дополнительно получать 100 миллионов яиц в год, — мечтает Ялухин.

Пора бы учиться у ленинградцев и новым методам управления.

На фабрике «Лаголово», например, внедряется АСУ. Директор Юрий Васильевич Трусов объяснил мне принципы системы. Фабрика продолжает строиться, расширяется, и сейчас, чтобы только обойти все корпуса, Трусову, как он сам подсчитал, нужно 3 часа 47 минут. Половина рабочего дня! Получается, что при существующей системе управления и директор, и специалисты занимаются беготней, решением сиюминутных вопросов, упуская перспективные. Трусов же считает, что он сам должен работать на послезавтрашний год, специалисты — на завтрашний, а руководители среднего звена — выполнять производственную программу текущего года.

А чтобы так было, надо менять систему управления.

И вот с помощью ученых и инженеров Ленинграда установлены новые виды связи, внедрено промышленное телевидение, упрощен внутренний документооборот. На фабрике работает ЭВМ, ход всего производства высвечивается на табло в кабинетах главных специалистов. А кто у нас этим займется, откуда нашим директорам ждать помощи? УралНИИСХоз не в силах ее оказать в сугубо специальных вопросах птицеводства — ему не до АСУ, у промышленных НИИ своих забот хватает. Но научно-техническая революция должна коснуться этого самого слабого звена сельскохозяйственного производства — организации труда и управления!

Все познается в сравнении… Как не задуматься, видя у ленинградцев более высокое качество проектирования, строительства и механизации помещений? Не пора ли и уральцам?.. Написал я это — и уже словно слышу гневный голос Ялухина:

— Конечно, пора! А кто, скажи на милость, будет проектировать и строить?!

Да… Проектный институт Уралгипросельхозстрой загружен заказами на многие годы вперед, а уровень проектирования в нем отстает. Не успевает он за резко возросшими потребностями и возможностями села в строительстве. Но в проектировании птицефабрики еще находят дорожку. На Свердловской создали свое проектно-конструкторское бюро, на Асбестовской прибегают к услугам отделения института Гипрошахт.

— Строить некому! — сокрушается Ялухин. — Днем с огнем подрядчика не сыщешь. На многих фабриках не хватает тепла, энергии, воды, они не осваивают свои мощности, и никто не берется строить инженерные сети.

В таком положении оказались Кировградская, Нижнетагильская фабрики. Конечно, в конце концов подрядчики все-таки находятся. Промышленные тресты Уралтяжтрубстрой, Уралэнергострой возводят объекты птицефабрик с такой же ответственностью, как и корпуса заводов и электростанций. Но как быть совхозам, удаленным от городов? И там ведь тоже надо строить!

— А вот давай посчитаем, — Ялухин откидывает костяшки на счетах, — Ирбитский, Алапаевский, Камышловский, Скатинский, в общем, все совхозы строят хозспособом, осваивают по миллиону рублей, а Бородулинский — по два миллиона в год. Шутка ли?

Вот и задумаешься, легко ли директору птицеводческого совхоза работать. Хозспособ — значит, рыскай по городам и весям в поисках стройматериалов и оборудования, ищи средства, рабочих, потому что он, хозспособ, обеспечивается фондами лишь на малую толику потребности. Раньше, бывало, нагрузит директор машину коробками яиц и где-нибудь да обменяет их на кирпич. Сейчас яйца — не такой уж ходовой товар. А строить надо — и фабрики расширять, и жилье возводить, и соцкультбыт при этом не забыть. Вот и крутись, директор!

Но строительство сокращается: планирующие органы запрещают использовать фонд расширения производства, который полагается фабрикам и совхозам треста по условиям полного хозрасчета. Этот фонд отчисляется от прибыли, и асбестовцы, например, ежегодно имели дополнительно до 200 тысяч рублей, построили целый поселок Белокаменный. Но фабрика растет, население увеличивается, уже мал магазин, нужен новый клуб, надо расширять забойные и инкубаторный цехи, а средств нет. Вернее, фонд остался, но как источник финансирования объектов по основному титульному списку. А попасть в список непросто. Вот и строят те же асбестовцы в год по два-три дома…

Как же быть с той же реконструкцией, с совершенствованием дела? Выкручиваются. Не дают ссуду на благоустройство территории фабрики, на сооружение банно-прачечного комбината — строят за счет себестоимости продукции, используя графу «текущий ремонт». На одной фабрике провели реконструкцию помещений на полмиллиона рублей, на другой таким же способом реконструированы два корпуса. Затраты, конечно же, окупятся, но они легли на себестоимость. Птичницы стараются повышать продуктивность, берегут каждый грамм корма и не могут понять, почему растет себестоимость продукции.

Ясно, что такие условия созданы во имя борьбы с распылением средств. Но не следует ли дифференцировать выбор хозяйств, планировать глубже, точнее, недогматично? Иначе смазывается смысл экономической реформы, хозрасчет становится очень условным.

Однако построить коробки корпусов — это еще полдела. Как начинить их механизмами? При мне один директор птицефабрики выпроводил из кабинета инженеров некоего свердловского завода.

— Халтурщики! — негодовал он. — Понимаешь, заключили с ними договор на монтаж оборудования, они все сляпали на живую нитку — и деньги требуют. Не умеют, а берутся…

Действительно, некому монтировать оборудование. Сельхозтехника с объемом работ не справляется. Подряжаются случайные инженеры, бригады шабашников. Качество реконструкции страдает и от того, что нет единой технической политики. Какие клеточные батареи ставить? В сколько ярусов? Конечно, выбирать не приходится. Клеточных батарей не хватает. Их мало поставлял в прошлом Каменск-Уральский металлургический завод, дает мало и нынешний изготовитель — Тюменский моторостроительный. Заводскую модель переделывают рационализаторы-птицеводы. В Серове выбросили все скребки, а их в батарее 96, и каждый стоит 13 рублей. Лотки для сбора яиц в Краснотурьинске заменяет тележка на шасси от детских игрушечных тракторов. Не выдерживают воздействия аммиака тросы транспортеров, ломается шифер лотков. Достать же эти материалы фабрикам почти невозможно.

Был ли кто-нибудь из работников заводов в яичных цехах, смотрел ли свою продукцию в действии, учел ли недостатки конструкции? Никто из моих собеседников не припомнил подобного случая. Так и идут батареи с недостатками, которые, конечно же, легче было бы устранить там, где их изготовляют.

А может быть, такие батареи вообще уже вчерашний день? Стоит ли птицу поднимать в пятиэтажные клетки? В «Лаголово» мне показывали одноярусные батареи. 32 тысячи кур обслуживают две птичницы-оператора. Эта клетка, считают ленинградцы, создает лучшие условия для содержания несушек: выше освещенность, меньше загазованность, наблюдать удобнее. И продуктивность в этих залах выше — по 275 яиц от каждой курицы в год. Проверить бы эти батареи в уральских условиях, а нашей промышленности в ритме века перейти на их выпуск!

Проблемы, проблемы…

Но Матвей Петрович Ялухин верит: все они будут решены. Добрые вести стекаются в его кабинет. Набрала темп Среднеуральская бройлерная фабрика — первая в области. За годы десятой пятилетки ее коллектив на тех же площадях в полтора раза увеличил производство продукции и дает в год 4800 тонн диетического мяса. В 1983 году после расширения предприятие вдвое увеличит выпуск продукции. Выращивают бройлеров Красноуральская и Кировградская фабрики. Строится Рефтинская фабрика мощностью 13 тысяч тонн мяса в год. В десятой пятилетке по сравнению с предыдущей производство мяса в хозяйствах треста Птицепром увеличится в 2,4 раза.

Революция в птицеводстве продолжается.

Оглавление

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Климентий Борисов

  ПОКЛОН ЗЕМЛЕ

Анатолий Власов

  ИТОГ

Борис Ефремов

  МУЖСКОЕ ДЕЛО

Владимир Турунтаев

  ЧАСЫ ЗЕМНЫЕ И ЗВЕЗДНЫЕ

Юрий Бондаренко

  БОГАТЫЙ ОВИН

Виктор Хлыстун

  ФОРМУЛА ПОЛЯ

Борис Ефремов

  ТРУБАЧ ЗАБЫЛ СЫГРАТЬ ОТБОЙ…

Владимир Удачин

  ИНДУСТРИАЛЬНАЯ КУРОЧКА-РЯБА