Юкио Мисима
«Ночь последнего обета»
Пьеса для театра «Ноо»
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
СТАРУХА
ПОЭТ
МУЖЧИНЫ А, Б, В
ЖЕНЩИНЫ А, Б, В
ПОЛИЦЕЙСКИЙ
ТАНЦУЮЩИЕ и ВЛЮБЛЕННЫЕ ПАРОЧКИ
ОФИЦИАНТЫ и БРОДЯГИ
Сцена оформлена совсем непритязательно, скорее довольно банально, даже в духе оперетты. Уголок в городском парке. Пять скамеек, обращенных к залу, составляют полукруг. Фонари, пальмы и т. д. — словом, место, вполне типичное для свиданий влюбленных. Черный занавес — на заднике сцены.
Ночь. На скамейках в упоении обнимаются пять парочек. Появляется отвратительного вида нищая СТАРУХА, она собирает окурки. Назойливо кружа в их поисках под носом у влюбленных, она ничуть не заботится о том, что кому–то помешает. Наконец, доковыляв до скамейки посередине сцены, садится. В бликах уличных фонарей мелькает силуэт молодого человека. Это — ПОЭТ. Он в измятом костюме и здорово под хмельком. Прислонившись к фонарному столбу, он с любопытством разглядывает СТАРУХУ. А парочка с той самой скамейки, где пристроилась СТАРУХА, демонстративно встает и, взявшись за руки, уходит с рассерженным видом. Оставшись одна, СТАРУХА разворачивает газету и принимается считать найденные окурки…
СТАРУХА. Единое рождает два. Два рождают третье. Третье порождает все сущее…
(Рассматривая окурки, подносит их поближе на свет. Выбрав тот, что подлинней, подходит прикурить к парочке, сидящей слева. Долго затягивается. В конце концов, затушив истлевший бычок, бросает его снова в газету и продолжает считать.) Единое рождает два. Два рождают третье.
Стоя у нее за спиной, ПОЭТ наблюдает за происходящим.
СТАРУХА (глядя
в газету). Ты никак курить хочешь? Держи–ка
(выбрав самый длинный окурок, протягивает ему).
ПОЭТ. Благодарю
(вынув спички и прикурив, затягивается).
СТАРУХА. Ну так какие проблемы?
ПОЭТ. Да особенно никаких.
СТАРУХА. Знаю я вашего брата. Слушай, а ты ведь наверняка сочиняешь стишки? Что, угадала?
ПОЭТ. Вот так номер! Верно, было дело, когда–то я пописывал стихи. Так что можете не сомневаться, действительно, я — поэт. Но разве это занятие?
СТДРУХА. Раз на стишках особо не заработать, так, значит, сразу и не занятие. (
Глядя ему в лицо.) Как ты еще молод, нет, правда! Однако смерть твоя близка. Вон роса смерти у тебя на лице.
ПОЭТ
(ничему не удивляясь). А вы, госпожа, что, по лицу гадали в прежнем рождении?
СТАРУХА. Допустим. Во всяком случае, перед моими глазами прошло столько лиц, страшно сказать… Ты садись–ка, а то совсем уже не держишься на ногах.
ПОЭТ
(присаживается, закашлявшись). Я, пожалуй, прилично перебрал.
СТАРУХА. Ну и болван… В жизни надо бы потверже стоять на своих двоих, по крайней мере, пока жив–здоров.
Пауза.
ПОЭТ. Между прочим, я ведь каждый вечер наблюдаю за вами, за каким–то наваждением. Что заставляет вас блуждать в такой час и распугивать людей, уединившихся на скамейках?
СТАРУХА. Дались тебе эти скамейки. Вот не думала, что ты бродяжка. Так ты что, выходит, слоняешься здесь, чтобы вымогать медяки?
ПОЭТ. Да нет, просто вот эти скамейки… они же сами не способны промолвить ни слова. Ну так я и сделался как бы их голосом.
СТАРУХА
(рассеянно). А я вовсе не думала никого пугать. Села вот, так они взяли и ушли, хотя на скамейке мы запросто уместились бы вчетвером.
ПОЭТ. Да, но по ночам на них как будто бы полагается обниматься влюбленным. Знаете, когда на землю спускается ночь, настает час любви. И прогуливаясь в такое время по парку, я заглядываю в лица влюбленных. Пока они все воркуют себе чуть ли не на каждой скамейке, я вкушаю просто непередаваемое блаженство, поэтому идти мимо них стараюсь тихо–тихо, почти украдкой. А устану бродить или, бывает, изредка накатит вдохновение, все равно никогда не посмею примоститься здесь, даже у самого краешка… Пусть хотя бы для того, чтобы собраться с мыслями. И все из почтения… Кстати, а вы давно здесь?
СТАРУХА. Поняла. Значит, это и есть то сокровенное место, где рождаются твои стихи?
ПОЭТ. Что–что?
СТАРУХА. Получается, именно здесь ты лелеешь поэзии тайный цветок?!
ПОЭТ. Какой это все–таки старый хлам: парк, скамейки, влюбленные парочки, фонари. До чего же пошло для настоящей поэзии…
СТАРУХА. Ну почему? Иногда даже такие простые вещи вполне бывают достойны стихов. Вообще–то у каждой эпохи свое представление о пошлости. Впрочем… времена меняются слишком уж быстро.
ПОЭТ. Сколь справедливый ведете вы разговор. Позвольте тогда и мне открыть вам тайну вот этой скамейки.
СТАРУХА. Ну и бесцеремонный ты паренек. Ведь ты чуть было не сказал, будто я рассиживаю здесь точно пугало.
ПОЭТ. Ну ладно вам, не лукавьте.
СТАРУХА. Недорослей хлебом не корми, только дай порассуждать.
ПОЭТ. Послушайте… Я, как видите, вовсе не притворяюсь. Да, я самый что ни на есть скромный поэт, оттого еще даже ни одна добросердечная девушка на свете не удостоила меня хотя бы взором. Но я благоговею перед этим чудесным миром, сияющим в глазах влюбленных. Он же в тысячу раз прекрасней того, что дано изведать нам. Да–да, я действительно трепещу перед ним. Посмотрите–ка, им и дела нет до нашего празднословия. Они уже парят высоко–высоко… Там, где в небесной тиши золотятся звезды. И дивное мерцание звезд льется у них по ресницам, а нимбы света струятся над их головами. Ну а скамейки? Да–да, вот эти скамейки — они как волшебные лесенки, ведущие в Рай. Да просто самые настоящие наблюдательные башни, полыхающие пламенем. И когда влюбленные юноши уединяются здесь со своими подругами, их взорам предстают радужные огненные города, рассеянные по всей Вселенной. А нам, увы, их никогда не увидеть. Вот я
(встает на скамейку) взобрался сюда, но ничего подобного мне и в помине не разглядеть… Разве что скамейки на той стороне? До чего же их много. Какой–то там тип размахивает карманным фонариком… Похоже, полицейский обход. Костер. Нищие попрошайки греются у огня… Блеснули фары автомобилей… Так–так, вон автомобили разъехались, теперь направляются к теннисным кортам. Ага, что это там такое сверкает? Ах да, ведь это машина, и в ней навалом цветов… С концерта кто возвращается или траурная процессия?
(Спрыгивает со скамейки и садится.) Вот и все, что я разглядел.
СТАРУХА. Какая чепуха! И чем здесь только можно плениться? Просто твоя душа не в состоянии жить без таких вот слезливых песенок, а за них, признаться, уж точно никто не даст и ломаного гроша.
ПОЭТ. Оттого я в жизни не посмею даже присесть сюда — на эту скамейку! И если мы с вами, госпожа, вздумаем рассиживать на ней, то для нас скамейка так и останется всего лишь самым обыкновенным трухлявым бревном. Зато стоит поблизости объявиться каким–нибудь там влюбленным — скамейка тут же превратится в самое прекрасное воспоминание их жизни. Нет, скорее она окажется волшебным троном, и в искрах света, повсюду разбрызгиваемых влюбленными, заблистает дивный радужный шлейф. Он окутает их неземной усладой… А когда сюда плюхнулись вы, госпожа, так скамейку тут же сковало холодом, точно в склепе, и она стала ступой — плитой для надгробия[1]. Так что мне нестерпима даже мысль об этом.
СТАРУХА. Да-а, глуп ты, я вижу, и совсем неискушен. Твои глаза не способны прозреть суть вещей. И что же, по–твоему, скамья оживает, пока желторотые эти щенки лапают на ней своих шлюх? Да не выдумывай. Они же совокупляются в самых обыкновенных могильных склепах. Смотри, до чего бледны их физиономии в зловещем мерцании уличных фонарей, а в глазах у этих самцов и самок застыла пустота. Разве они не похожи на трупы? И занимаясь своими шашнями, они обречены медленно гнить, мучая и терзая друг друга.
(Принюхивается.) Ах, как потянуло цветами. До чего же сильно разит по ночам от этих цветочных клумб. Совсем как в могильных склепах. Твои любовнички один к одному мертвецы: их и погребли вот в этих ночных ароматах цветов… Живы–то только мы с тобой.
ПОЭТ
(смеется). Ну и шуточки у вас. Почтенная госпожа уверяет, что она, мол, жива, а те, на скамейках, нет.
СТАРУХА. Вот именно. Всего лишь года одного мне не хватает до ста, а на здоровье я пока не жалуюсь.
ПОЭТ. То есть как это года не хватает до ста?
СТАРУХА
(развернувшись лицом к свету). Посмотри–ка хорошенько.
ПОЭТ. Какие уродливые морщины!
Тем временем громко зевнул МУЖЧИНА, обнимавшийся с ЖЕНЩИНОЙ на самой дальней скамейке справа.
ЖЕНЩИНА. Господи, что такое? Ну и хулиганство!
МУЖЧИНА. Нам пора. Так недолго и насморк подцепить.
ЖЕНЩИНА. Вот вечно ты так. Тебе всегда на все наплевать.
МУЖЧИНА. Да нет, просто меня тут осенила идея.
ЖЕНЩИНА. Что еще там такое?
МУЖЧИНА. Да вот подумал: скорее всего, моя несушка завтра снесет яйцо. И это вдруг насмешило меня.
ЖЕНЩИНА. К чему ты об этом?
МУЖЧИНА. Да просто.
ЖЕНЩИНА. Ну нет, я‑то знаю, между нами все?
МУЖЧИНА. Эй, вон последняя машина. Слушай, давай–ка быстрей.
ЖЕНЩИНА
(вскакивает со скамейки, глядя в упор на МУЖЧИНУ). Вечно у тебя кошмарные галстуки.
МУЖЧИНА все помалкивает, потом поторапливает спутницу, и они уходят.
СТАРУХА. Ну вот, наконец и эти вернулись к жизни.
ПОЭТ. Цветочный фейерверк угас, но отчего вы говорите, они вернулись к жизни?
СТАРУХА. О, я тысячу раз наблюдала лица людей, вновь пробудившихся к жизни. Поверь, я прекрасно их изучила. На этих физиономиях всегда нарисована страшная скука, а я, признаться, питаю слабость к таким вот минам… Еще много–много лет назад, когда я была юной барышней, такие вещи совершенно не трогали меня. Причем даже если кто–то отваживался приударить за мной, упоение жизнью накатывало только в одном случае, когда я напрочь забывала о себе. Потом, конечно, я поняла, что всего лишь–навсего заблуждалась. Но раз жизнь волнует и восхищает тебя… да при этом крошечный бутон розы нежданно–негаданно стал размером с луну, норовя вот–вот просадить кровлю над домом…. И вдруг почудилось, будто впорхнувшие в комнату голуби заворковали влюбленными голосами… А все–все на этом свете радуются тебе от чистого сердца, неприменно стараясь при этом заверить тебя в своем почтении… Ну а вещи, задевавшиеся куда–то лет эдак сто назад, ни с того ни с сего вдруг отыскиваются в платяном шкафу… Да буквально каждая–пре–каждая девушка неожиданно принимает лик королевы… Тогда и суждено тебе наконец увидеть цветение алой розы на засохшем дереве [2] … Увы, в молодости таким вот наваждением я была одержима едва ли не каждые десять дней… Я только потом поняла, что это же неизменно наступала пора моего угасания… Ведь чем хуже вино, тем быстрей оно ударяет в голову. Опоенная такими печалями и радостями, я просто–напросто умирала», вся в слезах умиления… захлебнувшись от полноты собственных чувств… Только потом я взяла наконец за правило: навсегда завязать с такого рода питьем. Вот, пожалуй, и весь секрет моего долголетия.
ПОЭТ
(иронизируя). Так в чем тогда смысл вашей жизни, о почтенная госпожа?
СТАРУХА. Смысл жизни, говоришь? А разве не в том смысл, чтобы достойно жить, раз уж ты однажды появился на свет? Ведь я совсем не лошадка, взбрыкнувшая лишь оттого, что ей захотелось овса, но… Даже лошадка скачет, повинуясь инстинкту.
ПОЭТ. Ты летишь, моя лошадка, убегая без оглядки.
СТАРУХА. И от цоканья копыт у меня в ушах звенит.
ПОЭТ. А как солнце закатилось, звон пронзительнее стал.
СТАРУХА. Нет, пожалуй, он пропал, скрывшись в сумраке ночном.
Пока они беседуют, все парочки влюбленных расходятся, покидая скамейки.
ПОЭТ. Почтенная госпожа, так позвольте узнать, кто же вы?
СТАРУХА. В старину меня звали Комати [3].
ПОЭТ. Как–как?
СТАРУХА. Все мужчины, пленявшиеся моей красотой, давно обратились в прах. Впрочем, даже если сегодня и отыщется человек, поддавшийся моим чарам, его явно ждет тот же жребий.
ПОЭТ
(смеется). Ну, тогда мне точно ничего не грозит. Вам все–таки девяносто девять.
СТАРУХА. Подумать только, как тебе повезло… Но, похоже, олухи вроде тебя полагают, будто красота увядает с годами. Нет–нет, ты абсолютно не прав. Красивая женщина всегда остается красивой! Хорошо, пусть сейчас я кажусь тебе безобразной, но… Это значит всего лишь, что я одержима красотой безобразного [4]. Слишком уж многие благоговели перед чарами госпожи Комати, оттого последних лет семьдесят — восемьдесят я вполне сжилась с мыслью, до чего же красива Комати! Иначе мне было бы не слишком уютно жить в этом непрочном мире. Так что даже теперь я все еще вижу себя безумно красивой.
ПОЭТ
(в сторону). Должно быть, чересчур это тяжкое бремя ощутить себя однажды красавицей.
(Повернувшись к старухе.) Кажется, я вполне понимаю вас, госпожа: стоит человеку хоть раз побывать на войне, так он всю жизнь только и будет припоминать свои былые сражения. Разумеется, когда–то вы были красивой…
СТАРУХА
(притопнув ногой). Что значит когда–то была? Да я и сейчас красива!
ПОЭТ. Да–да, понимаю: вы были красивой. А отчего бы вам не поведать о том, что творилось тогда — лет там восемьдесят, а то и все девяносто назад? (
Он загибает пальцы, словно что–то пересчитывая.) Расскажите, каково там жилось?
СТАРУХА. Хм, восемьдесят лет назад… Тогда мне было только двадцать, и в ту пору за мной ухаживал генерал Фукакуса из главного военного ведомства [5].
ПОЭТ. Хорошо, так сейчас получается, я и есть тот самый ваш генерал…. Как его там звали, говорите?
СТАРУХА. Полегче–ка на поворотах. Уж он–то явно тебе не чета… Так вот однажды я поклялась: если он будет навещать меня сто ночей подряд, тогда наконец я исполню самое заветное его желание. Ну и вот настал исход сотой ночи. Представь себе бал в салоне Року–мэйкан и меня, разгоряченную всеобщим весельем. Помню, я еще присела отдышаться на той скамейке, да, как раз здесь, в нашем парке.
Едва слышны звуки вальса. Они раздаются все громче и громче. Из–за распахнутого черного занавеса на заднике сцены смутно виднеются очертания танцзала в салоне Рокумэйкан, отделанного в викторианском стиле. Парк остается на авансцене. И все декорации скорее напоминают старое размытое фото той эпохи.
СТАРУХА
(заглядывая за кулисы). Ты только посмотри на эти кислые мины. Кого здесь только нет сегодня!
ПОЭТ (с
любопытством озирая публику). У кого тут кислые мины? Вот у этих шикарных дам с кавалерами?
СТАРУХА. Ну конечно. Давай лучше станцуем вальс. Нет, правда, зачем отставать от них.
ПОЭТ. Что, вальс? С вами?
СТАРУХА. Не забывай: ты у нас — генерал Фукакуса!
Они танцуют вальс. Тут же появляются молодые МУЖЧИНЫ и ЖЕНЩИНЫ А, Б и В, одетые по моде конца XIX века. Они тоже кружат в вальсе, двигаясь в сторону ПОЭТА и СТАРУХИ. Когда вальс умолкает, все сразу обступают СТАРУХУ.
ЖЕНЩИНА А. До чего сегодня красива госпожа Комати.
ЖЕНЩИНА Б. Просто глазам больно смотреть — так завидно! А где, интересно, госпожа изволила заказать себе это платье?
(Она тычет пальцем в грязные лохмотья старухи.)
СТАРУХА. Я отослала заказ прямо в Париж, там и сшили все точно по размеру!
ЖЕНЩИНЫ А и Б. Неужели?
ЖЕНЩИНА В. Да уж, с японскими портными не сравнишь.
МУЖЧИНА А. Так в чем вопрос! И вы носите заграничные тряпки.
МУЖЧИНА Б. Между прочим, у нас и кавалеры ни в чем не отстают от дам. Вы видели? Даже наш премьер–министр пожаловал на вечер в английском фраке. Вообще–то, истинные джентльмены шьют себе туалеты исключительно в Лондоне.
ЖЕНЩИНЫ продолжают щебетать, окружив СТАРУХУ и ПОЭТА. МУЖЧИНЫ тем временем ведут беседу, уединившись на скамейке.
МУЖЧИНА В. До чего очаровательна эта госпожа Комати!
МУЖЧИНА А. Любая дурнушка при свете луны сойдет за красавицу.
МУЖЧИНА Б. О нашей Комати этого не скажешь. Она не менее обворожительна даже при ярком солнце, а уж при свете луны просто нет слов.
МУЖЧИНА А. Между прочим, говорят, ее весьма и весьма непросто обольстить. Надо полагать, потому и гуляет про нее столько сплетен.
МУЖЧИНА Б
(беседуя на английском, тут же сам себя и переводит). Virgin is something like scandal, то есть девственница — это что–то вроде дурной репутации.
МУЖЧИНА В. К ней воспылал страстью генерал Фукакуса. Вы только взгляните на его несчастную физиономию. Похоже, он объявил трехдневную голодовку.
МУЖЧИНА А. И забросил военную службу. Сочиняет стихи в честь этой самой Комати. Неудивительно, что от него отвернулись коллеги по военному ведомству.
МУЖЧИНА В. Ну, а кто из нас может поручиться, что добьется благосклонности госпожи Комати?
МУЖЧИНА Б. Если только уповать на провидение.
МУЖЧИНА А. Ну да, на провидение тухлой рыбешки. Ах, бедная рыбешечка, как нежно я тебе сочувствую.
МУЖЧИНА В. И я, ха–ха–ха.
(Громко рассмеявшись.) Да я смотрю, за обедом приходится все время расстегивать ремень. Признаться, довольно неудобная штука.
(Поправляет ремень на брюках. Подражая ему, МУЖЧИНЫ А и Б, проделывают то же самое.)
Показываются два официанта. Один несет серебряный поднос с бокалами для коктейлей. Другой — поднос с закусками. Пока гости заняты фуршетом, ПОЭТ, совершенно равнодушный к происходящему, не сводит глаз со СТАРУХИ. Три дамы с бокалами в руках пристраиваются напротив той самой скамейки, где уже расположились кавалеры.
СТАРУХА
(совсем юным голосом). Похоже, где–то плещется фонтан, хотя ничего такого и близко не видно. А прислушаешься, так кажется, словно далеко–далеко накрапывает дождь.
МУЖЧИНА А. Какой красивый голосок, девственный и звонкий, как весенний ручеек.
ЖЕНЩИНА А. Слушаешь и… будто познаешь азы красноречия.
СТАРУХА
(озираясь на задник сцены)… Все еще танцуют. А как при этом в окнах мечутся тени. И окна — вы только взгляните! — то внезапно зажгутся радугой, то вдруг исчезнут во тьме. И тут же на них замерцают пляшущие человечки, точно воссиял отблеск небесного огня. До чего удивительное зрелище!
МУЖЧИНА Б. Чувственный голосок, признайтесь, он пронзает в самое сердце.
ЖЕНЩИНА Б. Даже мне, женщине, стоит заслышать его, как сразу душа наполняется нежностью.
СТАРУХА. Вон и колокольчик звенит. Слышно гул экипажа и цоканье копыт…Чья эта карета? Что–то пока никого из наших высочеств–принцев я не заметила. Но ведь точно такой колокольчик принадлежит японскому императорскому дому… Ах, как в парке пахнут цветы. До чего же терпкий и сладкий аромат…
МУЖЧИНА В. Госпожа Комати не чета другим женщинам.
ЖЕНЩИНА В. Какой кошмар! Она же украла фасон моей театральной сумочки.
Тихо наигрывает вальс. Все принимаются танцевать, составив бокалы на подносы официантам. СТАРУХА и ПОЭТ — в прежних позах.
ПОЭТ
(мечтательно). Очень странно…
СТАРУХА. Что странно?
ПОЭТ. Да как–то…
СТАРУХА. А ты, любезный, продолжай, продолжай. Догадываюсь, о чем ты хочешь сказать, пусть даже не успел произнести ни слова.
ПОЭТ (с
воодушевлением). Вы такая…
СТАРУХА. Красивая — вот что ты жаждешь выдохнуть. Нет, правда? Ну так ни за что не говори! А проронишь — жизнь потеряешь. Абсолютно честно предупреждаю тебя.
ПОЭТ. Но…
СТАРУХА. Остановись, если жизнь тебе еще дорога.
ПОЭТ. В самом деле я потрясен. Разве это не наваждение?
СТАРУХА
(посмеиваясь). Любопытно, а где ты видел на этом свете наваждение? В наши–то дни! Уж какое там наваждение! И потом, наваждение — это вообще–то слишком избито!
ПОЭТ. Но такие морщины…
СТАРУХА. Послушай, какие морщины?
ПОЭТ. Да нет, я хотел сказать, что как раз ни одной, ну совершенно не видно!
СТАРУХА. Вот именно! Разве будет ходить кавалер сто ночей подряд к даме, дожившей до глубоких морщин?.. Не выдумывай. Давай–ка станцуем. Ну, так идем.
Как только они начинают танцевать, официанты тут же уходят. И к трем танцующим парам МУЖЧИН с ЖЕНЩИНАМИ А, Б, В подключается еще одна чета, кружащая в вальсе. Чуть позже, рассевшись по отдельным скамейкам, парочки принимаются шептать о любви.
СТАРУХА
(продолжая танец). Устал?
ПОЭТ
(танцуя). Нет.
СТАРУХА. Ты что–то неважно выглядишь.
ПОЭТ. А я от природы такой.
СТАРУХА. Ответ вам засчитан.
ПОЭТ. Вот и сотая ночь на исходе.
СТАРУХА. Ну так что же…
ПОЭТ. Как что?
СТАРУХА. Отчего ты такой хмурый?
ПОЭТ внезапно обрывает танец.
СТАРУХА. Что случилось?
ПОЭТ. Ничего, голова что–то кругом идет.
СТАРУХА. Давай вернемся в салон?
ПОЭТ. Нет, лучше здесь. Там слишком шумно.
Они стоят, взявшись за руки, и озираются по сторонам.
СТАРУХА. Ну вот, прекратили играть. Перерыв… До чего же тихо.
ПОЭТ. Теперь в самом деле тихо.
СТАРУХА. Так о чем ты призадумался?
ПОЭТ. Да так. Вот подумал сейчас, а что, если нам сегодня суждено разлучиться, то… Тогда лет через сто… или все же, может, чуть–чуть пораньше нам снова предначертано где–нибудь встретиться?
СТАРУХА. Где же? Случаем не в могильном ли склепе? В аду или в раю? Да это же самые подходящие места для свиданий.
ПОЭТ. Нет, дайте подумать! Минутку.
(Он закрывает и снова открывает глаза.) Да вот хотя бы здесь. Похоже, я опять наведаюсь сюда и непременно увижусь с вами на этом самом месте.
СТАРУХА. Да–да, в большущем парке, при свете газовых фонарей, на той самой скамейке, где лапаются эти щенки…
ПОЭТ. И все здесь останется прежним. Вот только, наверное, мы сами изменимся?
СТАРУХА. Ну, у меня–то точно не прибавится ни морщинки.
ПОЭТ. Ах, пожалуй, я одряхлею куда раньше вас.
СТАРУХА. Возможно, лет эдак через восемьдесят мир переменится к лучшему.
ПОЭТ. Да нет, единственное, что изменится, — это люди. А цветок хризантемы все равно останется хризантемой, пусть даже и через восемьдесят лет.
СТАРУХА. До чего тихо в парке! Занятно, отыщется еще где–нибудь в Токио такое местечко?
ПОЭТ. А все парки, похоже, приходят со временем в запустение.
СТАРУХА. Зато пташечки, видно, обзаводятся здесь потомством без всякого промедления.
ПОЭТ. И так дивно сияет луна…
СТАРУХА. А если, допустим, вдруг взобраться на дерево и окинуть взором всю местность вокруг, то… То почти как на ладони ты откроешь весь этот город в огнях, словно где–то рядом — да хоть на этом цветочном газоне — давным–давно поселилась луна. И тут же нахлынет чувство, будто весь мир с луной заодно.
ПОЭТ. А как мы поприветствуем друг друга, доведись нам встретиться лет так через сто?
СТАРУХА. Может, сколько дней и лун мы не виделись?
Садятся на скамейку в самом центре сцены.
ПОЭТ. И вы все же исполните свой обет?
СТАРУХА. Какой еще обет?
ПОЭТ. Обет сотой ночи.
СТАРУХА. А ты еще сомневаешься после всего того, о чем мы тут говорили?
ПОЭТ. Да, конечно же, в эту ночь непременно осуществится самое сокровенное мое желание. Но до чего же ноет душа? И какая–то смутная печаль терзает меня. Словно то, к чему стремился долгие–долгие годы, вот–вот окажется в твоих руках.
СТАРУХА. Наверное, для всех мужчин это и есть самое горькое чувство на свете.
ПОЭТ. А раз желание сбудется… Признаться, случись такое, то пожалуй, я обречен однажды пресытиться вами. А поскольку и вы, госпожа, способны когда–нибудь посеять в душе моей скуку, то… пусть хоть и на том свете жизнь обернется для меня сплошным кошмаром. И долгие луны, и дни накануне тихого моего угасания будут ужасны. Да меня же просто заест тоска.
СТАРУХА. Тогда лучше остановись.
ПОЭТ. Но! Теперь я не в силах.
СТАРУХА. Глупо неволить себя делать то, к чему совсем не лежит душа.
ПОЭТ. Наоборот! Душа моя только и просит об этом… Да я же совершенно счастлив и чувствую, как от радости душа моя возносится до небес, но… Но вместе с тем отчего–то неизменно накатывает легкая грусть.
СТАРУХА. Так ты же потерял голову от страсти ко мне.
ПОЭТ. Значит, вы сохраните невозмутимость, если потом меня одолеет скука?
СТАРУХА. Что? А мне все равно. Не ты, так кто–то другой напрасно примется обольщать меня сто ночей подряд. И вот тогда мне уж точно будет не до скуки.
ПОЭТ. Уж лучше мне сразу покинуть наш призрачный мир, потому что благо–приятный для этого случай выдается в жизни не часто. И вот нынешней ночью я как раз постараюсь воспользоваться им.
СТАРУХА. Слушай, хватит грузить меня такой чепухой!
ПОЭТ. Нет, я обречен на нынешнюю ночь. Если бы хоть на миг я смог вообразить, что проведу ее, утешаясь с другой, — увы! — меня тут же бросает в дрожь от одной только мысли.
СТАРУХА. Достойный муж не должен жить лишь для того, чтобы затем просто взять да умереть.
ПОЭТ. Как знать, может, он и умирает с тем, чтобы наоборот: как раз именно жить.
СТАРУХА. Ну, это слишком банально и пошло! [6]
ПОЭТ. Тогда дайте совет, как мне поступить?
СТАРУХА. А ты давай дальше… продолжай просто жить. Вот и все!
ПОЭТ. Послушайте. Через какой–нибудь час, а может, через пару минут наконец–то наступит миг просветления. И в самую полночь вдруг засияет солнце [7]. И тогда по улице заскользит огромный парусник. Его мачты раздует от ветра. А я ведь когда–то еще мальчишкой предавался грезам об этом. Сам не знаю почему. Вон уже парусник почти рядом с парком. Даже деревья зашелестели, точно волны на море. И на парусных реях птахи запели гимны… Да–да, я грезил в мечтах, что наконец изведаю такое счастье. Может, от радости у меня тут же остановится сердце?!
СТАРУХА. По–моему, ты просто здорово пьян.
ПОЭТ. Не верите? Да ведь всего через каких–нибудь пару минут здесь приключится совершенно невероятная вещь!..
СТАРУХА. На этом свете нет ничего невероятного.
ПОЭТ
(глянув СТАРУХЕ в лицо, будто вспомнил о чем–то прежнем). Все же потрясающее у вас лицо!
СТАРУХА
(в сторону). Если он промолвит еще хоть словечко, то непременно лишится жизни.
(Пытаясь его остановить.) И что же потрясающего у меня в лице? Посмотри, до чего же оно уродливо и сколько на нем морщин! Раскрой получше глаза.
ПОЭТ. Морщин, говорите? Каких еще морщин?
СТАРУХА
(задрав подол своей дырявой одежды, показывает ему). Посмотри, какие отвратительные лохмотья.
(Подходит еще ближе.) Какое зловоние и полчища вшей! Посмотри на эти страшные руки! Они же трясутся, их вдоль и поперек изъязвили морщины. А эти жуткие ногти? Взгляни–ка на них!
ПОЭТ. Ну что вы, ваши ногти напоминают алый цветок бегонии, и мне далее слышится его благоухание.
СТАРУХА
(распахивая платье). Ну–ка, взгляни на эту грудь, ссохшуюся, точно глина. Разве это женская грудь?! (В
исступлении она хватает ПОЭТА за руку и кладет ее себе на грудь.) Да ты только прикоснись, дотронься! В ней же ни капельки молока!
ПОЭТ
(восторженно). Господи, какое тело!
СТАРУХА. Так мне же девяносто девять лет! Опомнись! Посмотри хорошенько!
ПОЭТ
(словно в оцепенении всматривается). Да, наконец–то, я вспомнил.
СТАРУХА
(обрадовавшись). Так ты припомнил?
ПОЭТ. Да. Сдается, вам было девяносто девять лет. У вас жуткие морщины и глаза, изъеденные гноем, а еще грязное платье, издающее кислый смрад.
СТАРУХА
(притопнув ногой). Была? Ты разве не видишь, что я и теперь точно такая же!
ПОЭТ. Это… наваждение. Вы пленяете взор, точно прелесть цветка. До чего же вы обворожительны. Какой изысканный на вас наряд, как тонки ваши благовония… Вы — безумное наваждение! Вам вот–вот исполнится двадцать! Какая же вы…
СТАРУХА. Увы! — замолчи. Скажешь, что я красивая, — так точно не миновать тебе смерти!
ПОЭТ. Если я вижу красивое, так совершенно не в силах назвать его по–другому, пусть мне за это грозит даже смерть.
СТАРУХА. Вот сумасшедший. Прекрати! А что это за миг просветления? Ты еще что–то бубнил там об этом?
ПОЭТ. Сейчас объясню.
СТАРУХА. Остановись, заклинаю тебя.
ПОЭТ. Вот как раз этот миг теперь наступил. Та самая минута… И мы с вами дожидались ее ровно девяносто девять лун и дней, девяносто девять лет подряд!
СТАРУХА. Увы! Твои глаза ослепли. Довольно, прекрати!
ПОЭТ. Я скажу… Госпожа Комати!
(Коснувшись руки КОМАТИ, он буквально трепещет.) Какая же вы красивая. Да вы самая красивая на свете! Вашей красоте никогда не померкнуть, сколько бы лун и дней ни прошло!
СТАРУХА. Раз ты вымолвил это — пеняй на себя!
ПОЭТ. А я не боюсь.
СТАРУХА. Глупый ты еще совсем, и между бровей у тебя уже лег уже иней смерти.
ПОЭТ. И все–таки до чего безумно жаль умирать.
СТАРУХА. Поздно. Я же пыталась тебя остановить.
ПОЭТ. Как оледенели у меня руки и ноги… Надеюсь, я непременно встречу вас на том же месте, пусть даже и через сотню лет.
СТАРУХА. Вот и жди себе еще сто лет!
Лишившись созания, ПОЭТ рухнул на землю. Тут же опускается черный занавес. Сев на скамейку, СТАРУХА, что–то пристально разглядывает под ногами. Затем, точно не найдя себе другого занятия, принимается собирать окурки. Пока она выискивает бычки, показывается ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Он явно что–то высматривает на сцене. Приметив труп, сразу же склонился над ним.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Надо же так надраться до потери пульса. Вот еще забот не хватало. Эй, слышь, ты, вставай! Хозяйка твоя, небось, не спит, все глаза проморгала, дожидаясь. Ну–ка, дуй мигом домой и как следует проспись… Ба, да он умер! Эй, старуха, поди–ка сюда. Когда, говоришь, он здесь объявился? Где ты там запропастилась?
СТАРУХА
(едва взглянув в его сторону). Уже порядочно.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Совсем еще тепленький.
СТАРУХА. Значит, только сейчас концы отдал.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Это я без тебя как–нибудь смекну. Слышь, я спрашиваю, когда он сюда пришел?
СТАРУХА. Минут тридцать–сорок назад. Видно, был в стельку и все еще ко мне приставал.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вот насмешила–то: к ней приставал.
СТАРУХА (
с негодованием). Ничего смешного. Самое обычное дело!
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Значит, ты дала ему отпор?
СТАРУХА. Как сказать. Очень уж он настырный. Да меня этим не купишь. Так что я турнула его отсюда, а он что–то все бурчал себе под нос. Ну и потом разложился здесь прямо на асфальте. Я еще подумала, может, он собрался вздремнуть.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Гм, эй, слышь–ка, здесь запрещено жечь костры. А ну, топайте сюда, ребята
(вваливаются двое побродяжек). Подсобили бы лучше этого типа доставить в участок. Отнесите его куда подальше.
Уходят, втроем вцепившись в труп.
СТАРУХА
(тщательно пересчитывая окурки). Единое рождает два… Два рождают третье… Третье порождает все сущее… Единое рождает два… Два рождают третье.
ЗАНАВЕС
Примечание: Данный текст взят из книги «Мисима Юкио. Веер в залог любви. Пьесы–маски в стиле театра ноо» (перевод с японского, составление, предисловие, примечания и указатель японских слов — кандидат филологических наук Татьяна Юркова), М., 2003, Рипол Классик, ISBN 5–7905–1818–4
Оглавление
Юкио Мисима
«Ночь последнего обета»
