случае безоговорочно верят ему. Они действительно ему верили, но это была вера в какое-то волшебство, чудо, потому что только чудо могло теперь спасти Витю.
— Ах ты, Безладный, Безладный… — с какими-то новыми интонациями проговорил Елисеич. — Так что же, останешься у меня?
Тот поежился — представил себе, как придет к бабке без карточек и без хлеба. Митька посмотрел на товарища, вспомнил пиршественное великолепие сегодняшнего обеда, и ему стало стыдно.
— Я сейчас, — спохватился он, — подождите меня.
Он сходил домой, принес целый ломоть от отцовской буханки, картофелину, не успевшую остыть, немного сахару. Сегодня он мог это сделать. Но вот завтра…
Назавтра провожали отца — рано, чуть свет. Мама и Митька провожали его до третьей улицы, до пустого ящика, уже совершенно занесенного снегом. Бородатое, расплывающееся в памяти лицо наклонилось к мальчику, дохнуло: «Мать береги». И словно без всякого перерыва от отца осталась лишь медленно движущаяся в конце улицы фигура в болтающейся на плечах шинели и с тощим солдатским мешком, в котором не было ничего, — весь сухой паек он оставил им, на дорогу.
А потом прошло еще несколько дней, которые он провел в одиночестве у себя под столом, — мать уходила с утра, менять вещи на продукты в дорогу, и запирала его, чтобы не случилось что-нибудь в последний момент. А еще через сколько-то дней за матерью зашла соседка, и в ее торопливом шепоте Митька уловил: «Безладновскую бабку свезти надо».
Митька знал, что это такое — «свезти».
На этот раз мать не заперла его, и он, подождав, пока внизу перестанут двигать мебель и разговаривать, накинул пальто и побрел к Елисеичу.
— Безладновскую бабку повезли, — сказал он с порога.
Елисеич, что-то писавший при свете коптилки (на дворе занялось утро, но забитые фанерой окна были по-ночному черны), поднялся:
— Надо решаться. Надеяться больше не на что.
Он знал, что говорил, — уже сотни тысяч ленинградцев лежали в траншеях Смоленского и Волковского, Охтенского и Пискаревского кладбищ. Может быть, он не представлял себе ужасной величины этой цифры — считать мертвых начали несколько позже, — но серьезность положения мальчика, оставшегося в полном одиночестве, он понимал.
Они зашли к Вите. Мальчик лежал, укрытый своим и бабкиным пальто, хотя в комнате теплилась «буржуйка», — вероятно, позаботилась Митькина мать. Он ничего не сказал, когда с ним поздоровались, и так же молчал, когда ему помогали одеться и спуститься вниз, к елисеичевым саночкам.
Память об этой дороге осталась, как о тяжелом многодневном путешествии, и даже страшнее, чем об эвакуации через Ладожское озеро. Митька то помогал Елисеичу везти совсем нетяжелые санки, то сам присаживался на них рядом с Витькой, который идти совсем не мог. Елисеич все время о чем-то говорил — то ли развлекал мальчиков, чтобы они не уснули и не замерзли, то ли все еще пытался объяснить им суть происходящего.
Он говорил о каких-то кубиках, и мало-помалу Митьке начало казаться, что это он не слышит, а видит — и разноцветные кубики рассыпаны у него под ногами, из них был построен целый игрушечный город, но вот город рассыпали по кирпичику, и теперь надо из готовых этих кубиков строить по заданному плану, ну хотя бы башенки — множество совершенно одинаковых башенок, похожих между собой, как… как оба незнакомца, встреченных в первый день им и Витькой. Да, именно тогда, когда они шли по заснеженному городу, спускались на лед и снова поднимались на гранитную, сверкающую инеем набережную, он догадался, что незнакомцев сначала было два.
А потом они уже сидели в каком-то теплом подвале, пахло горелым маслом, словно жарили хлеб на олифе, и снова Елисеич говорил о непонятных кубиках, и Митьке, — а может, Витьке? — казалось, что постройки из этих кубиков вырастают прямо в темном углу, два сказочных, непохожих друг на друга дворца, а потом Елисеич взмахивает руками — и игрушечные дворцы ползут друг на друга, на какое-то мгновение рассыпаются и, как по-щучьему велению, снова выстраиваются, но уже не в два, а в один чудесный терем, который похож и на один, и на другой, и башни тоже, и переходики, и лесенки, и шпили — один, вмещающий оба рассыпавшихся…
Елисеич взглянул на часы, велел мальчикам снять пальто и стать в каком-то большом металлическом шкафу, не касаясь стенок и, главное — друг друга. За толстыми, бесшумно сомкнувшими дверцами оказалось так тепло и уютно, что сразу потянуло в сон, и под мерное гуденье каких-то машин оба мальчика мгновенно уснули.
Пробуждение оказалось не из приятных: шкаф был открыт, металлические его стенки стремительно остывали, ничто не гудело.
— Все, — сказал Елисеич. — Аккумуляторы сели. Больше нам тут делать нечего.
Многое из того, что говорилось в тот день, вспомнилось лишь несколькими годами позднее. Ведь считается, что человеческий мозг запоминает практически все, что происходит вокруг, — фокус запоминания заключается не в том, чтобы как можно ярче
