другое: иногда на него накатывала отчаянная уверенность в том, что всю действительность он помнит — Витькину, а от Митьки в его мозгу запечатлелись только рассказы. Разве было бы так свежо в его памяти ощущение ужаса, когда он обнаружил, что у него украли карточки, если бы он знал это только понаслышке? И самое главное — Витька был чрезвычайно неразговорчив, он просто органически не мог нарассказывать товарищу такую уйму подробностей о себе! Митька — другое дело, это был врожденный болтун.
А может, погиб именно Митька, погиб как-нибудь случайно перед самой эвакуацией, и его мать взяла вместо сына уже ничего не соображавшего от голода соседского мальчика? Нет, это предположение слишком неправдоподобно. И оно тоже не объясняло всех загадок.
И вот теперь он стоял на мосту через Неву — на последнем мосту, который он несколько раз прошел туда и обратно. За эти восемнадцать дней он по многим улицам прошел туда и обратно.
И, против ожидания, не прибавил к своим воспоминаниям ничего.
Маленький буксир выполз против течения из-под моста и, притулившись к быку, остановился передохнуть. В трубу его так и тянуло плюнуть — была она как раз под ногами и попыхивала теплым, быстро растворяющимся дымком. Просто удивительно, какие желания могут возникнуть у солидного человека, перешагнувшего тридцатилетний рубеж, который в двадцать четыре года уже был кандидатом физико-математических наук, в двадцать семь — доктором, в двадцать восемь — профессором Харьковского политехнического института.
Но в желании этом не было ничего противоестественного и даже необычного. Попробуйте сами встать на мосту и дождитесь, когда черно-бархатная жаркая дыра, наводящая на мысли о соблазнительности пекла, бесшумно скользнет под вами, и вас неудержимо потянет — не прыгнуть, нет — пожалеть о том, что вы не успели на какой-то миг стать опять мальчишкой, независимо от того, десять, двадцать или еще больше лет вам приходится терпеть свое взрослое состояние.
Это так же неизбежно, как непременная тяга человека поверить в чудо.
Восемнадцать дней было потрачено на то, чтобы утвердить свое право на приключившееся с ним чудо, на право верить в то, что второй мальчуган, по строго реалистической версии погибший в блокадном Ленинграде, жив сейчас в нем, в его способности мыслить и работать за двоих. Но ведь тогда надо допустить, что полуживой от голода ученый с редким отчеством Елисеевич действительно обладал чудодейственным свойством дублировать или, наоборот, объединять в один организм двух людей. Но перестраивать белковые молекулы и монтировать из них целый человеческий организм! Требовалась, в конце концов, энергия, которой не было в осажденном городе. И самое главное — требовался уровень науки, мировой науки, ибо ни один гениальный индивидуум не в силах сейчас опередить свое время на целых полстолетия, а создание нового высокоорганизованного индивидуума, пусть даже путем автоматического дублирования, но с перестройкой молекул, — это проблема начала двадцать первого века.
А может, не было ничего? Не было и двух Елисеичей — одного в ватнике, а другого — в теплом пальто? Не было дороги через Неву, гудящего шкафа, куска хлеба, разделенного пополам, а?
Этого он не знал.
В старину говорили, что сны бывают ложные и вещие — одни прилетают через ворота из рога, другие через дверцы слоновой кости. Так и память. Но не было и не могло быть никакого индикатора, который помог бы разделить все воспоминания на «костяные» и «роговые». Но одно он знал твердо: в человеческом мозгу существует множество так называемых «резервных», то есть свободных клеток, так и не используемых человеком в течение всей его жизни. Для чего же создала их скаредная, излишне экономная природа, поскупившаяся даже на такую простейшую, но необходимую вещь, как второе сердце?
А может, разгадка именно в том, что эти клетки готовы принять в себя память, мысли и чувства другого человека? Так сказать, извечная, но абсолютно утопическая мечта о полном единстве душ…
Ведь это прекрасно — жить, мысленно общаясь, споря, советуясь со своим теперь уже неразлучным другом, который стал частицей тебя самого. И сколько может создать человечество, если каждый начнет вот так жить и мыслить за двоих?..
Лед на Неве начал голубеть. Восемнадцатый ленинградский вечер. Ну и что?
Ну и ничего. Искал, искал — и все без толку. Так хотелось доказать хотя бы самому себе (никто другой ведь не поверит!), что ты и есть тот первый, пока единственный на Земле человек, который реально живет за двоих. Но к призрачным свидетельствам потрясенной детской памяти не прибавилось ни крупицы весомых, логических, убедительных «за».
И вот надо возвращаться в Харьков, самолет через два часа. Вот и все. Плюнь в теплую трубу буксира и констатируй факт, что ты самый обыкновенный человек, если не считать того, что от природы ты всегда был немножечко вундеркиндом. И не тешь себя фантасмагориями, о которых солидному доктору
